Генрих Манн
   Молодые годы короля Генриха IV
   Зрелые годы короля Генриха IV

   Генрих Манн
   Молодые годы короля Генриха IV

   пер. В. Станкевич
   Изд. "Правда", 1957 г.
   OCR Палек, 1998 г.

   I. ПИРЕНЕИ

   ПРОИСХОЖДЕНИЕ

   Мальчик был маленький, а горы были до неба.  Взбираясь  от  тропки  к
тропке, он продирался сквозь заросли папоротника, то разогретые  солнцем
и благовонные, то обдающие свежестью, когда он ложился в тени отдохнуть.
Вздымался утес, за ним бушевал водопад, словно свергаясь с небесной  вы-
си. Мальчик окидывал взглядом поросшие лесом горы - а глаза у него  были
зоркие, они различали на той вон далекой скале, меж деревьев,  маленькую
серну, - терялся взором в синеве глубокого, точно парящего неба, кричал,
задрав голову, звонким голосом, от полноты жизни. Бегал,  разувшись,  по
земле, всегда был в движении. Без конца  вдыхал  теплый  легкий  воздух,
точно омывавший все тело внутри и снаружи. Таковы были его первые  труды
и радости. Мальчика звали Генрих.
   У него были маленькие друзья, они ходили не только босые и  простово-
лосые, но в лохмотьях, полуголые. От них пахло  потом,  травами,  дымом,
как и от него; и хотя он не жил, подобно им, в хижине или в  пещере,  но
ему нравилось, что от него пахнет, как от других мальчиков. Они  научили
его ловить птиц и жарить их. Вместе с ними подсушивал он свой хлеб между
горячими камнями, натерев его сначала чесноком. Потому  что  от  чеснока
вырастешь большой и будешь всегда здоров. Другое средство  -  вино,  они
пили его, когда и Где удавалось.  И  вино  было  у  всех  в  крови  -  у
крестьянских ребят, у их родителей, у всей страны. Мать поручила Генриха
заботам одной родственницы и воспитателя, чтобы сын рос, как растут дети
в народе. Впрочем, и здесь, в горах, он жил в замке; замок назывался Ко-
аррац. Местность называлась Беарн. А горы были Пиренеи.
   Говор здесь был звучный, много гласных и раскатистое "р".  Когда  его
матери приспело время родить, она, по приказу деда, запела хорал,  прося
матерь божию подсобить ей: "Adjudat me a d'aqueste hore"  [1]  Это  было
местное наречие - все равно что латынь. Поэтому мальчик  легко  научился
говорить по-латыни, но только говорить: дед запрещал ему учиться писать;
да и спеху не было, ведь он еще мал.
   Старик Генрих д'Альбре умирал внизу, в своем замке По, а тем временем
в Коарраце молодой Генрих болтал по-латыни, взбирался на лесистые  скло-
ны, гоняясь за маленькими  сернами  -  их  называли  isards,  -  которые
все-таки оставались недоступными. И, может быть, последний хрип  старика
совпал с радостным криком внука, когда тот купался вместе с мальчиками и
девочками в ручье  пониже  большого  водопада,  рассыпавшего  сверкающие
брызги.
   Тела девочек чрезвычайно занимали его. Поглядишь,  как  эти  существа
раздеваются, ходят, говорят, смотрят - оказывается, они устроены  совсем
по-другому, чем он, особенно плечи, бедра, ноги. Одной девочкой -  грудь
у нее уже начала развиваться - он особенно пленился и решил,  что  будет
за нее бороться. А это, как он заметил, было необходимо: сама-то она вы-
брала не его - рослый парнишка постарше, с  красивым  глупым  лицом,  ей
больше приглянулся. Почему - Генрих не стал спрашивать; может быть, этим
прекрасным созданиям и не нужно никаких почему, но он-то знал, чего  хо-
чет.
   И вот маленький мальчик вызвал большого на состязание, кто из них пе-
ренесет девочку через ручей. Ручей был не глубокий, но в нем встречались
водовороты и гладкие камни, - ступишь на них неловко - и они выкатывают-
ся из-под ног. Соперник тут же поскользнулся, девочка тоже упала бы, ес-
ли бы Генрих не подхватил ее. Ему-то в этом ручье был знаком каждый  ка-
мешек, и он перенес ее, напрягая все свои силенки: ведь она была  претя-
желая, а он - всего только худенький малыш. Выйдя на берег, Генрих поце-
ловал девочку в губы, и она, изумленная, не противилась; он  же  сказал,
ударив себя в грудь:
   - Тебя перенес через ручей принц Беарнский!
   Крестьянская девочка взглянула на его детское  взволнованное  лицо  и
расхохоталась; этот смех отозвался болью в его сердце, но не лишил отва-
ги. Она уже подбежала к своему незадачливому  поклоннику,  когда  Генрих
крикнул: "Aut vincere aut mori!" [2]. Это было одно  из  тех  изречений,
которым научил мальчика его воспитатель. Генрих сильно надеялся поразить
им своих приятелей. Новое разочарование - крестьянским ребятам наплевать
было и на принца и на его латынь. Победа и смерть были им одинаково  не-
ведомы. Итак, ему оставалось одно: он опять вошел в ручей и шлепнулся  в
воду нарочно - еще смешнее, чем перед тем его соперник. Состроил  глупую
рожу, захромал, как тот, стал браниться, подражая его голосу, и все  так
похоже, что ребята, глядя на шутника, невольно расхохотались. Даже  пре-
лестную девочку он заставил рассмеяться.
   А потом тут же ушел. Хоть и было Генриху тогда всего четыре года, од-
нако он уже ощущал, что такое успех. Сейчас он добился  его,  но  в  его
груди боролись противоречивые чувства. Месть свершилась, но воспоминание
осталось. Несмотря на уверенность в себе и отвагу, тоска  и  влечение  к
девочке не исчезли.
   Мать позвала его домой, и вначале он только и говорил, что о девочке.
Тем временем умер дед, Генрих его уже никогда не увидит. Но гораздо хуже
то, что его девочка далеко и ее сюда не пустят.
   - Пошли же за ней, мама, я хочу на ней жениться. Правда,  она  больше
меня, да ничего, я подрасту.
   И только новые впечатления точно ветром смели  его  прежние  чувства.
Причиной тому оказалась молодая фрейлина его матери.
   В По держали маленький двор, вернее, это был просто расширенный  круг
семьи. Старик д'Альбре был сельский государь.  Свой  сильно  укрепленный
замок он перестроил, и благодаря новым веяниям замок стал даже красив  и
затейлив. С балкона открывался вид на глубокий дол  внизу;  там  ласкали
взор виноград, маслины, зеленые леса, меж ними сверкали речные излучины,
а дальше синели Пиренеи.
   Горы тянулись, как непрерывное шествие, - больше нигде таких не  уви-
дишь, леса зеленели до самого неба; и радовался глаз,  скользя  по  ним,
особенно глаз владельца.  Старик  д'Альбре,  сельский  государь,  владел
склоном Пиренеев по эту сторону хребта, со  всеми  прилегающими  к  нему
холмами и долинами и всем, что там произрастало  и  множилось:  плодами,
скотом, людьми. Он владел самым южным уголком Западной Франции: Беарном,
Альбре, Бигоррой, Наваррой, Арманьяком - старой Гасконью. Он  именовался
королем Наварры и был бы, вероятно, просто подданным короля Франции, об-
ладай тот всей полнотой власти. Но королевство было расколото надвое ка-
толиками и протестантами - притом во всех своих частях и  уже  давно.  А
для провинциальных государей, подобных королю Наваррскому,  это  служило
самым подходящим предлогом, чтобы сделаться самостоятельными и отнять  у
соседа вооруженной рукой все, "что удастся, - хотя бы только холм с  ви-
ноградником.
   Да и по всей стране грабили и убивали во имя  обеих  враждующих  вер.
Люди относились к различиям этих вер с глубочайшей  серьезностью;  между
теми, кому раньше и делить было  нечего,  возникала  теперь  смертельная
вражда. Иные слова, особенно слово "обедня", имели столь великую власть,
что брат брату становился чужаком, - уже не родная кровь. Почиталось ес-
тественным призывать на помощь швейцарцев и немцев: если они исповедова-
ли истинную веру, то есть либо ходили к обедне, либо не ходили, -  этого
было достаточно, чтобы предпочесть их инакомыслящим соотечественникам  и
предоставить им право участвовать в грабежах и поджогах.
   Эта религиозная воинственность всего населения  была  его  правителям
бесспорно выгодна. Разделяли они его верования  или  не  разделяли,  но,
пользуясь междуусобицей и разбойничая" во имя религии, они могли  расши-
рять свои владения или, встав во главе  маленьких,  незаконно  созданных
отрядов, вести за чужой счет жизнь, не лишенную приятности.  Гражданская
война стала для иных прямо-таки ремеслом, хотя для  большинства  жителей
она была бедствием. Зато им оставалась их вера.
   Старик д'Альбре был добрый католик, но без крайностей. Никогда не за-
бывал он, что и его подданныепротестанты плодят детей, а  те  становятся
полезными работниками, пашут землю, платят подати, приумножают богатство
страны и своего господина. Поэтому он спокойно разрешал им слушать  про-
тестантские проповеди, а его солдаты охраняли пасторов не хуже, чем  ка-
пелланов. Вероятно, он понимал и то, что число протестантов,  называвших
себя гугенотами, все возрастает, и это скорее на  пользу  его  самостоя-
тельности, чем во вред, ведь двор в Париже, на самом деле,  уж  чересчур
католичен. Сам же он принадлежит к числу тех  феодальных  сеньоров,  для
которых главное - не допускать, чтобы король Франции забрал в свои  руки
слишком большую власть. За последнее время они пользовались для этой це-
ли гугенотами, ревнителями молодой, новой веры, которые общались  с  ис-
тинным богом, хотя от этого мягче не становились.
   Гугеноты были бунтовщиками и против светской власти и  против  духов-
ной. Даже в Беарне мужики уже потребовали: пусть им покажут, где  это  в
библии сказано про налоги. А нет, так они и платить не будут! Ну, старик
умел с ними ладить, он и сам ведь был вроде них. Пошуметь они любили, но
неизменно сохраняли трезвость суждений. И сражались храбро, не забывая в
то же время о своей выгоде.
   Подобно им, старик носил баскский берет, когда не надо было  надевать
шлем и панцирь, и любил свой родной край, как самого себя, - именно  вот
этот кусок земли, который он мог охватить взглядом и всеми другими свои-
ми чувствами. Когда родился на свет его  внук  Генрих,  дед  постарался,
чтобы это произошло в замке По, и только по его требованию дочери  Жанне
пришлось на сносях совершить путешествие. Мало ему было и того, что  она
во время родовых схваток пела на местном наречии  хорал  "Adjudat  me  a
d'aqueste hore", чтобы внук его был жизнерадостным и не знал уныния. Ед-
ва мальчик родился, как старик дал ему понюхать местное вино,  и,  когда
дитя качнуло головкой, признал в нем свою плоть и кровь и тут  же  натер
ему губы чесноком.
   Так, после двух мальчиков,  которым  не  суждено  было  выжить,  этот
все-таки уцелел, поэтому старик завещал дочери все свои владения и  свой
титул. Теперь Жанна стала королевой Наваррской. Ее супруг,  Антуан  Бур-
бон, командовал войсками французского короля, так как состоял  с  ним  в
дальнем родстве и был его генералом. Большую часть времени он проводил в
походах. Жанна страстно его любила, пока он не начал  домогаться  других
женщин; однако она никогда не возлагала на него особых надежд, к тому же
ему было суждено рано умереть. Ее притязания шли гораздо дальше того,  о
чем мог мечтать он: ведь ее мать приходилась  родной  сестрой  Франциску
Первому - тому самому королю, которому так не повезло в сражении при Па-
вии против Карла Пятого; однако власть французской короны внутри  страны
Франциск расширил и укрепил.
   После смерти отца Жанна д'Альбре сделалась непомерно важною дамой, но
земель Беарн, Альбре  и  Наварра,  составлявших  целое  королевство,  ей
все-таки казалось недостаточно. У ныне царствующего  короля  Франции  из
дома Валуа - оставалось еще четыре сына, поэтому, побочная ветвь  Бурбо-
нов едва ли могла рассчитывать получить власть в скором будущем.  Однако
Жанна дерзко предрекла сыну своему Генриху самую необыкновенную  судьбу,
о чем позднее вспоминали с удивлением; должно быть, она имела дар  ясно-
видения. Но ею руководило только  честолюбие,  эта  страсть  выковала  в
столь хрупкой женщине несгибаемую волю, и это наследие, которое она  ос-
тавила сыну, немалым грузом легло на его судьбу.
   Едва мальчик к ней вернулся, как Жанна прежде всего стала преподавать
ему историю их дома. Она не замечала, что он все время  жмется  к  хоро-
шенькой фрейлине или, как в Пиренеях, босиком выбегает играть на  улицу,
влекомый любопытством к девочкам, этим столь загадочным для него  созда-
ниям. Но Жанна не видела действительной жизни, она жила мечтами, как это
бывает у слабогрудых женщин.
   Королева сидела в своих покоях, одной рукой обхватив Генриха, который
охотнее резвился бы, как козленок, другой прижимая к себе его  сестричку
Екатерину. Жанна нежно склоняла голову с тускло-пепельными волосами меж-
ду головками обоих детей. Лицо у нее было тонко очерченное, узкое, блед-
ное, брови страдальчески хмурились над темными глазами, лоб уже прореза-
ли первые морщины, и углы рта слегка опустились.
   - Мы скоро поедем в Париж, - сказала она. - Наша страна должна  стать
обширнее. Я хочу прибавить к ней испанскую часть Наварры.
   Маленький Генрих спросил: - А почему же ты не возьмешь ее себе?  -  И
тут же поправился: - Пусть папа ее завоюет!
   - Наш король дружит с королем испанским, - пояснила мать. -  Он  даже
позволяет испанцам вторгаться к нам.
   - А я не позволю! - тотчас воскликнул Генрих. - Испания - мой враг  и
врагом останется! Оттого что я тебя люблю! - пылко добавил он и  поцело-
вал Жанну.
   А она пролила невольные слезы, они текли на ее полуобнаженную  грудь,
к которой, словно желая утешить мать, прижался маленький сын.
   - Неужели мой отец всегда слушается только  короля  Франции?  Ну,  уж
я-то ни за что не стану! - вкрадчиво заверил он мать, чувствуя,  что  ей
эти слова приятны.
   - А мне можно с вами ехать? - спросила сестричка.
   - Фрейлину тоже надо взять, - решительно заявил Генрих.
   - И наш папочка там с нами будет? - спросила Екатерина.
   - Может быть, и будет, - пробормотала Жанна  и  поднялась  со  своего
кресла с прямой спинкой, чтобы не отвечать на дальнейшие  расспросы  де-
тей.

   ПУТЕШЕСТВИЕ

   Несколько времени спустя королева перешла в протестантскую веру.  Это
было немаловажное событие, и оно отозвалось не только  на  ее  маленькой
стране, которую она по мере сил старалась  сделать  протестантской;  оно
усилило боевой дух и влияние новой религии повсюду. Но сделала это Жанна
по той причине, что ее супруг Антуан и при дворе и в походах  брал  себе
все новых любовниц. И так как он был сначала протестантом, а  потом,  по
слабости характера, снова вернулся в лоно католической  церкви,  то  она
сделала наоборот. Может быть, она переменила веру и из подлинного благо-
честия, но главное, чтобы бросить вызов своему вероломному супругу, дво-
ру в Париже, всем, кто обижал ее или становился поперек дороги.  Ее  сын
когда-нибудь станет великим, но лишь в том случае, если  он  поведет  за
собой протестантские полки, - материнское честолюбие давно ей это  подс-
казало.
   Когда, наконец, наступило время отъезда в Париж, обняла Жанна  своего
сына и сказала: - Мы едем, но ты не думай, будто делается это ради наше-
го удовольствия. Ибо мы отправляемся в город, где почти все - враги  на-
шей веры и наши. Никогда не забывай об этом! Тебе уже семь  лет,  и,  ты
вошел в разум. Помнишь ли, как однажды мы уже являлись ко двору? Ты  был
тогда совсем крошка и, пожалуй, забыл. А отец твой, может быть, и вспом-
нил бы, да слишком у него память коротка и слишком многое он  порастерял
из того, что было когда-то.
   Жанна погрузилась в горестные думы.
   Генрих потянул ее за рукав и спросил:
   - А как тогда было при дворе?
   - Покойный король еще здравствовал. Он спросил  тебя,  хочешь  ли  ты
быть его сыном. Ты же указал на своего отца и говоришь: "Вот мой  отец".
Тогда покойный король спросил, хотел ли бы ты стать его зятем. А ты  от-
ветил: "Конечно", и с тех пор они выдают тебя за жениха королевской  до-
чери; они на этом хотят нас поймать. Я тебе к тому говорю, чтобы  ты  им
не очень-то верил и был начеку.
   - Вот хорошо! - воскликнул Генрих. - Значит, у меня есть жена! А  как
ее зовут?
   - Марго. Она дитя, как и ты, и еще не может ненавидеть и преследовать
истинную веру. Впрочем, я не думаю, чтобы ты женился на Маргарите Валуа.
Ее мать, королева, - уж очень злая женщина.
   Лицо матери вдруг  изменилось  при  упоминании  о  королеве  Франции.
Мальчик испугался, и его фантазия получила как бы внезапный  толчок.  Он
увидел ужасающую, нечеловеческую морду, когтистую лапу, здоровенную клю-
ку и спросил: - Она ведьма? Она может колдовать?
   - Уж наверно, ей очень хотелось бы, - подтвердила Жанна, -  но  самое
гадкое не это.
   - Она изрыгает огонь? Пожирает детей?
   - И то и другое; но ей не всегда удается, ибо, к счастью, бог покарал
ее за злобу глупостью. Смотри, сын мой, обо всем этом ни единому челове-
ку ни слова.
   - Я обо всем буду молчать, мамочка, и буду беречься,  чтобы  меня  не
сожрали.
   В ту минуту мальчик был поглощен своими видениями и не допускал,  что
может когда-либо позабыть и эти видения и слова своей матери.
   - Главное - крепко держись истинной веры, которой я научила  тебя!  -
сказала Жанна проникновенно и вместе с тем угрожающе; и ему опять  стало
страшно, еще страшнее.
   Вот первое, что Генрих узнал от своей матери о Екатерине Медичи.  За-
тем они в самом деле пустились в путь.
   Впереди, в большой старой обтянутой кожей  карете  ехали  воспитатель
принца Ла Гошери, два пастора и несколько слуг. За каретой скакали шесть
вооруженных дворян - все протестанты - и следовала обитая алым  бархатом
карета королевы, где сидела Жанна с обоими детьми  и  тремя  придворными
дамами. Замыкали поезд опять-таки вооруженные дворяне -  ревнители  "ис-
тинной веры".
   В начале путешествия все было еще как дома - язык,  лица,  местность,
пища. Генрих и его сестричка Екатерина переговаривались через окно с де-
ревенскими ребятами, то и дело бежавшими рядом  с  каретой.  По  причине
июльской жары окна экипажей были закрыты. Несколько раз ночевали  еще  в
своей стране, останавливались и в Нераке, второй резиденции. Вечером со-
биралось все протестантское население, пасторы говорили проповеди, народ
пел псалмы. Некоторое время дорога вела через Гиеннь,  когда-то  Аквита-
нию, где главным городом был Бордо, а представителем французского короля
считался Антуан Бурбон, супруг Жанны. Потом пошли чужие края.
   Потянулись места, которые этому сыну Пиренеев и во  сне  не  снились.
Как странно люди были одеты! Как они говорили! Понять понимаешь, а отве-
тить не можешь. Летом реки здесь не пересыхали, как он привык к  тому  у
себя в Беарне. Ни одной маслины, даже ослики попадались все реже. По ве-
черам королева и ее протестанты были одни среди неведомых людей  и  выс-
тавляли стражу: здешним католикам нельзя было  доверять.  Вчера  пасторы
начали было проповедовать, но значительно превосходящие их числом  враги
изгнали верующих из пустой и унылой молельни, стоявшей далеко  за  горо-
дом; вынуждена была поспешно бежать с детьми и королева Наваррская.  Тем
счастливее чувствовали себя путешественники, если где-нибудь большинство
населения оказывалось их единоверцами. Тогда Жанну принимали как провоз-
вестницу истинной религии, ее ждали, слухи опережали ее приезд, все  хо-
тели поглядеть на ее детей, и, подняв их на руках, она показывала их на-
роду. Пасторы проповедовали, верующие пели псалмы, потом все садились за
праздничную трапезу.
   На восемнадцатый день пути они переправились через Луару  под  Орлеа-
ном. Жанна объехала город стороной, вооруженные гугеноты верхами скакали
возле самой королевской кареты и обступили ее еще теснее, когда  показа-
лись посланцы французской королевы. Это были придворные, они учтиво при-
ветствовали Жанну, но они привели с собой личную охрану,  состоявшую  из
католиков, и те возымели намерение ехать ближе к карете,  чем  гугеноты.
Однако свита Жанны и не  думала  уступать,  завязалась  рукопашная.  Ма-
ленький Генрих высунулся из окна и подзадоривал своих на беарнском наре-
чии, которого католики не понимали. Внезапный ливень остудил  воинствен-
ный пыл дерущихся, они поневоле засмеялись и снова стали учтивы. Небо  в
темных тучах нависло над непривычными для южан тополями, в которых шумел
ветер. Здесь было свежо в августе и как-то неприютно.
   - Что там за черные башни, мама, и почему они горят?
   - Это солнце садится позади замка Сен-Жермен, куда мы едем, дитя мое.
Там живет королева Франции. Ты ведь помнишь все, что я тебе рассказывала
и что ты обещал мне?
   - Я все помню, мамочка.

   ПЕРВЫЕ ВСТРЕЧИ

   Генрих сразу же повел себя как молодой забияка, гордый  и  воинствен-
ный. Правда, сначала он видел только слуг: они разлучили его с матерью и
оставили при нем в комнате лишь воспитателя, а затем подали на стол  мя-
со, одно мясо! Когда и на другой день ему предложили одно  только  мясо,
он стал настойчиво требовать южных дынь, - сейчас была как раз их  пора.
Генрих расплакался, отказался есть, и для утешения его отправили в  сад.
Дождь наконец перестал.
   - Я хочу к маме. Где она?
   Ему ответили: - У мадам Екатерины, - и Генрих  испугался,  ибо  знал,
что это королева. Он больше ни о чем не спрашивал.
   На нем было его лучшее платье, за ним шли два господина - воспитатель
Ла Гошери и Ларшан, беарнский дворянин. Дойдя до лужайки, он повстречал-
ся с тремя мальчиками, их тоже сопровождала свита, но она была многочис-
леннее. Генрих сразу же заметил, что они держатся не так, как дети,  ко-
торым хочется поиграть; особенно старший - он вилял  бедрами  и  задирал
голову, точно взрослый щеголь; его белый берет украшали перья.
   - Господа, - обернулся Генрих к своим спутникам, - это что за птица?
   - Осторожнее, - прошептали они, - это король Франции.
   Обе группы остановились друг против друга, молодой король стоял перед
маленьким принцем Наваррским. Он словно застыл на месте,  ожидая,  когда
Генрих подойдет поближе. А тот, не спеша разглядывал его. У Карла  Девя-
того не только берет был белый, он был весь в белом с головы до ног. Шею
охватывало белое жабо, лицо словно лежало на нем, он слегка  отвернулся,
смотрел, чуть скосив глаза. Его взгляд, хитрый и грустный, как будто го-
ворил: "Я про тебя уже все знаю. К сожалению, мне про всех вас нужно все
знать".
   А Генриху вдруг стало весело, впервые после  приезда.  Он  готов  был
звонко рассмеяться, но те, за спиной, опять прошептали: "Осторожнее!  ".
Тогда семилетний мальчик ударил себя в грудь, склонился перед  двенадца-
тилетним до земли и описал правой рукой широкий круг  у  своих  ног.  Он
повторил этот маневр справа и слева от короля и, наконец,  даже  за  его
спиной, причем кое-кто из господ придворных улыбнулся. Но Ларшан, дворя-
нин из свиты Жанны, - тот опустился перед Карлом на одно колено  и  зая-
вил:
   - Сир! Принц Наваррский еще ни разу не видел великого короля!
   - Ну, сам он никогда им не станет, - небрежно уронил Карл, и губы его
под, мясистым носом снова крепко сомкнулись. Теперь рассердился  Генрих:
его ласкающие, приветливые глаза гневно блеснули, и он воскликнул:
   - Не вздумайте сказать это при моей матери, да и при  вашей,  которая
правит за вас!
   Слова эти были, пожалуй, слишком унизительны, чтобы их воспринял слух
короля; господа, сопровождавшие Карла Девятого, испугались. Он  же  лишь
опустил веки, но в это мгновение Карл запомнил коечто навсегда.
   А Генрих сразу же успокоился и непринужденно заговорил с двумя други-
ми мальчиками.
   - Ну, а вы? - спросил он, желая их подбодрить, ибо они показались ему
не в меру смущенными. Все это происходило потому, что сам он еще не  по-
лучил придворного воспитания.
   - Меня называют монсеньер, - ответил один из младших  мальчиков,  ро-
весник Генриха. - Это мой титул, я ведь старший из братьев короля.
   - А меня зовут просто Генрих.
   - О, меня тоже! - с чисто детской живостью  воскликнул  монсеньер,  и
оба принялись внимательно друг друга разглядывать.
   - А у вас нет дынь? - спросил  Генрих,  сразу  устремившись  к  цели.
Младший из королевских братьев рассмеялся вопросу Генриха, словно то бы-
ла шутка. Видно было, что этот малыш редко бывает шумлив и весел.
   Над детьми зеленела листва высокого дерева,  в  ней  запела  какая-то
птица, все трое посмотрели кверху. Потом они увидели, что король просле-
довал дальше и за ним - вся свита. Оба спутника принца Наваррского бесе-
довали с французскими придворными, это их отвлекло. А Генрих прошептал:
   - Нужно снять башмаки.
   Сказано - сделано. Мальчик начал взбираться по стволу. Достигнув вер-
шины, он заявил двум стоявшим внизу:
   - Сейчас я спрячусь. А вы что же, боитесь?
   'Когда он на самом деле совсем исчез среди листвы,  они  не  захотели
отстать от него, тоже засунули в кусты свои башмаки и стали  карабкаться
на дерево.
   - Здесь они нас ни за что не найдут, - сказал Генрих. - Они везде нас
будут искать, а вы пока сведите меня, знаете куда?.. Нет! Гнезда не тро-
гайте! Видите, у птиц желтые клювы? В точности такие же птички свили се-
бе гнездо перед моим окошком дома, в По.
   Вернулось несколько придворных, они поглядели по сторонам,  посовеща-
лись и направились в другую сторону. Все три мальчика тут  же  слезли  с
дерева и наконец отвели Генриха туда, куда ему хотелось: на огород.  Же-
ланные плоды лежали на черной земле, он сел, зарылся в нее руками и  бо-
сыми ногами и, ликуя, пробормотал:
   - Вот здесь хорошо!
   Воздух благоухал душистыми травами, Генрих наслаждался, он чувствовал
на губах вкус всего: лука, чеснока, салата.
   - Ну, а вы?
   Они же стояли и смотрели на свои зарывшиеся в землю ноги. -  Земля  -
это грязь, - заявили братья короля. Тут Генрих заметил неподалеку одного
из садовников. Узнав принцев, этот простак хотел было  убраться  от  них
подальше. Но Генрих крикнул: - Пойди сюда, не  то,  смотри,  тебе  плохо
придется! - Тогда увалень, согнувшись в три погибели,  приблизился  нес-
лышными шагами.
   - Возьми нож! Взрежь-ка - самую спелую. - Уничтожив добрую  половину,
он заявил, что дыня водянистая и кислая. - Получше-то у вас нет?
   Парень стал оправдываться: все время, дескать, шли дожди. Генрих неб-
режно бросил: - Я тебя прощаю.
   Затем, не переставая есть, принялся расспрашивать об огороде и о том,
как живется садовнику.
   - Приезжай в Наварру, - заметил он, - вот там дыни так дыни! Я  угощу
тебя! Не строй дурацкой рожи! Не знаешь, что такое  Наварра?  Это  такая
страна, побольше Франции будет. И дыни там огромные, куда  больше  здеш-
них.
   - И пузэ у тебя тоже огромное! - заметил второй Генрих, которого  на-
зывали монсеньер. Ибо его чужеземный кузен съел всю  дыню  один  и  даже
спросил: - Что, если я взрежу еще одну?..
   - Обжора, - добавил Генрих Валуа, однако это  не  прошло  ему  даром.
Генрих Бурбон крикнул:
   - А хочешь, я дам тебе под зад?! - и уже вытащил было ногу из  земли;
но не успел он подняться, как Валуа убежал, его младший братишка, плача,
последовал за ним. Генрих остался победителем.
   Мимо него проскакал кролик,  Генрих  бросился  догонять  его.  Кролик
спрятался, мальчик опять поднял его, но тот не давался  в  руки.  Генрих
совсем запыхался от этой погони.
   - Генрих! - Перед ним стояла его сестричка, а рядом с ней другая  де-
вочка. Она была выше Екатерины, а по годам - ему ровесница.  Генрих  уже
догадался, кто это. Но сначала слова  не  мог  вымолвить  от  изумления.
Сестричка Генриха заявила:
   - Вот мы и пришли! Марго хотелось поглядеть на тебя.
   - Вы всегда такой грязный? - спросила Маргарита Валуа, сестра короля.
   - Мне захотелось дынь, - отозвался он, и ему стало стыдно. -  Постой-
те, я и вас угощу.
   - Благодарю, мне нельзя...
   - Ах, да! Вы можете запачкать ваше нарядное платье.
   Она улыбнулась и подумала: "И лицо тоже. Я  ведь  накрашена,  а  этот
мужлан даже не замечает".
   Какая девочка! Он никогда еще таких не видел. Его маленькая  Екатери-
на, которую он так крепко любит, рядом с ней прямо скотница, несмотря на
свой праздничный наряд. Цвет лица у Маргариты напоминал розы и гвоздики,
да и те могли бы ей позавидовать. Белое платье плотно облегало  стан,  а
от бедер расширялось книзу пышными жесткими складками, поблескивая золо-
той вышивкой и разноцветными каменьями. Белыми были и ее туфли,  на  них
налипло немного земли. В неудержимом порыве Генрих опустился на колени и
снял губами грязь с туфелек Марго. Затем поднялся и сказал:
   - У меня руки в земле.
   И вдруг рассердился, ибо девочка надменно усмехнулась.  Генрих  отвел
сестру в сторону и зашептал ей, но так, чтобы гордячка непременно  услы-
шала:
   - Я сейчас задеру ей юбку, надо же посмотреть, какие у  нее  ноги,  -
может, не такие, как у всех девочек. - Тут  улыбка  маленькой  принцессы
одеревенела. А он еще добавил: - И нос у  нее  слишком  длинный.  Знаешь
что, Катрин, забирай-ка ты ее обратно!
   Лицо красивой девочки искривилось: сейчас заплачет.  Через  мгновение
Генрих стал опять изысканно вежлив. - Мадемуазель, я просто глупый дере-
венский мальчишка, а вы прекрасная девица, - сказал он с отменной  учти-
востью.
   Сестра заявила:
   - А она умеет говорить по-латыни.
   Тогда он обратился к Марго на этом древнем языке и спросил, не  обру-
чена ли она уже с каким-нибудь принцем. Девочка  ответила  "нет";  таким
образом он узнал, что история, рассказанная ему его дорогой матерью, бы-
ла только сказкой, ей все это приснилось. Вместе с тем он подумал: "Чего
нет, то еще может быть". А пока заметил:
   - Ваши два брата удрали от меня.
   - Верно, мои братья испугались вашего запаха. Так не пахнет ни от од-
ного принца, - сказала Маргарита Валуа и наморщила свой слишком  длинный
носик. Генрих Бурбон оскорбился, он гневно спросил:
   - А вы знаете, что это значит: Aut vincere atlf rnori?
   Она ответила: - Нет, но я спрошу у своей матери.
   Вызывающе смотрели дети друг на друга. Маленькая Екатерина  испуганно
проговорила: - Осторожно, кто-то идет.
   Подошла дама явно из числа  придворных,  может  быть,  даже  воспита-
тельница принцессы, ибо она тут же выразила свое недовольство:
   - Что это за чумазый мальчишка? С кем вы беседуете, сударыня?
   - Говорят, это принц Наваррский, - отозвалась Маргарита.
   Дама тотчас низко присела: - Ваш отец прибыл, сударь,  и  желает  вас
видеть. Но сначала вам следует умыться.

   ВРАГИ

   Тем временем мать Генриха, Жанна д'Альбре, вела беседу  с  Екатериной
Медичи. Екатерина выказала неожиданное дружелюбие,  покладистость,  пре-
дупредительность и, видимо, старалась обходить все  спорные  вопросы.  А
протестантка, разгорячившись, либо совсем этого не замечала, либо  сочла
за уловку.
   - Истинная религия и ее враги никогда не сговорятся, - упрямо  повто-
ряла она. Затем произнесла, точно давая клятву: - Будь у  меня  по  одну
руку все мое королевство, а по другую мой сын, я скорее утопила бы обоих
на дне морском, чем отступилась.
   - А что такое религия? - вопросила толстая черная Медичи тощую  бело-
курую д'Альбре. - Право же, пора бы нам с вами и за  ум  взяться.  Из-за
наших вечных междоусобиц мы теряем Францию: я  ведь  вынуждена  впустить
испанцев - одна я не справляюсь с вашими протестантами. При всем  том  я
вовсе не чувствую к вам ненависти и, если б можно было, охотно  откупила
бы у вас вашу веру.
   - Вот и видно, что вы  дочь  флорентийского  менялы,  -  презрительно
отозвалась Жанна. Королеве Наваррской пришлось перед тем выслушать нечто
показавшееся ей гораздо более оскорбительным.  Однако  Екатерину  трудно
было смутить.
   - Вы радоваться должны, что я итальянка! Никогда французская католич-
ка не стала бы вам предлагать столь выгодные для вас условия мира. Пусть
ваши единоверцы свободно исповедуют свою религию, я дам им надежные убе-
жища, укрепленные города. За это я  требую  только  одного:  перестаньте
разжигать ненависть к католикам и нападать на них.
   - "Я бог гнева, - говорит господь".
   Жанна, взволнованная до глубины своего существа,  невольно  вскочила.
Екатерина же продолжала спокойно сидеть в кресле, сложив на  животе  мя-
систые ручки, покрытые ямочками и перстнями.
   - Вы гневаетесь, - сказала она, - потому что бедны. Все дело  в  том,
что междоусобная война для вас выгодна. Я предлагаю вам деньги, тогда  и
воевать будет незачем.
   Столь чудовищное непонимание и презрение окончательно вывели Жанну из
себя. Ей хотелось наброситься с кулаками на эту бабищу.  Запинаясь,  она
проговорила:
   - А сколько получают любовницы моего мужа за то, чтобы толкать его на
борьбу против истинной веры?
   Екатерина молча кивнула, будто она именно этих слов и ожидала. Отлич-
но! Наконец-то гостья все выложила. Нашлась воительница за  веру!  Прос-
то-напросто ревнует. Отвечать незачем,  все  равно  белобрысая  особа  с
козьим лицом ничего не услышит. Жанна, не в силах  владеть  собой,  едва
добрела до стены и, словно лишившись чувств, повалилась на большой ларь.
В это мгновение открылась дверь, расписанная и позолоченная, но  окован-
ная железом. Стража стукнула об пол алебардами, и в залу вступил  король
Наваррский, держа за руки своих двух детей.
   Антуан Бурбон шел, виляя бедрами, как ходят обычно любимые  женщинами
красавцы-мужчины, да он и был красавцем. Король держался так  на  всякий
случай, еще не уяснив себе, что здесь происходит.  Окна  были  скрыты  в
глубоких нишах, и каждый, кто попадал в эту комнату, сначала  ничего  не
видел, кроме сумрака. У дальней стены королю Наваррскому почудилось  ка-
кое-то движение, он тотчас схватился за кинжал. Тогда Екатерина от  души
рассмеялась, хотя и потихоньку, себе под нос.
   - Смелей, Наварра! Вы же понимаете, что я нигде не прячу убийц,  осо-
бенно когда имею дело с таким мужчиной, как вы!
   Нельзя было не уловить в ее тоне совершенно явного пренебрежения,  но
Антуан был слишком упоен собой. Он решил больше не обращать внимания  на
подозрительную стену и низко склонился перед Екатериной. Затем сказал  с
подобающей торжественностью:
   - Вот сын мой Генрих, мадам,  он  просит  вашего  покровительства.  -
Сестричка не шла в счет, от стыда она опустила взор.
   Генрих так был поглощен разглядыванием королевы, что даже забыл отве-
сить ей поклон. Ведь перед ним, посреди огромной комнаты, на том  месте,
куда больше всего падало света, сидела та самая страшная  и  злая  мадам
Екатерина, да, это была она. Занятый впечатлениями  путешествия,  новыми
знакомствами в саду и особенно дынями, он о ней совсем позабыл; и только
сейчас вспомнил тот образ, который перед тем нарисовал себе:  непременно
когти, горб, нос, как у ведьмы. Такой он ожидал ее увидеть. Однако ниче-
го этого не оказалось. Уж очень она была обыкновенная. В кресле с  высо-
кой прямой спинкой Медичи казалась маленькой и ужасно жирной, рыхлые бе-
лые щеки, глаза, как черные угольки, но потухшие. Генрих  был  разочаро-
ван.
   Поэтому он окинул повеселевшим взором залу, и что  же?  О!  Он  видел
зорче своего отца, да и любил сильнее. Мальчик бросился прямо туда,  где
полулежала, привалившись к стене, Жанна. - Мама! Мама! - позвал он и при
этом успел подумать: "Значит, всетаки та что-то сделала с ней".
   - Что над тобою сделала эта злая мадам Екатерина? - настойчиво шептал
он, целуя мать.
   - Ничего. Мне просто стало дурно. А теперь давай встанем и будем вес-
ти себя как можно учтивее. - Жанна так и сделала.
   Обняв маленького сына, она подошла к мужу, улыбнулась ему и  сказала:
- Вот наш сын, - однако не - сияла руки с его плеча. - Я взяла его с со-
бой, чтобы ты опять свиделся с ним, дорогой супруг, ты  ведь  так  редко
приезжаешь домой. Особенно же хочется мне представить  королеве  Франции
ее маленького солдата, он будет служить ей так же доблестно, как  служит
отец.
   - И хорошо сделала, что привезла, - добродушно отозвалась  Екатерина.
- Что до меня, то жили бы мы лучше мирно  всем  королевством,  как  одна
семья.
   - А мне тогда, пожалуй, пришлось бы пахать  мои  земли?  -  с  неудо-
вольствием спросил вояка Антуан.
   - Вам следовало бы больше уделять внимания жене. Она вас любит,  и  к
тому же у нее случаются припадки слабости. Впрочем, я могу дать ей хоро-
шее лекарство.
   Жанна содрогнулась; она слишком хорошо знала, каковы  лекарства  этой
ядосмесительницы! - Уверяю вас, в нем нет нужды, -  торопливо  возразила
она Екатерине.
   Когда Жанна поднялась с ларя и приблизилась к королеве,  ей  пришлось
сделать немалое усилие, чтобы овладеть собой; однако сейчас она  притво-
рялась уже без труда, не хуже самой Екатерины. А та продолжала  разыгры-
вать материнскую заботливость.
   - Вашей жене, Наварра, я предложила свою дружбу и, полагаю, она жела-
ет мне добра не меньше, чем я ей. -
   Жанна невольно и быстро подумала: "Мой сын будет великим, и я  еще  с
вами справлюсь. Да, я еще с вами справлюсь, и мой сын ста нет великим. Я
племянница Франциска Первого, а это - дочь лавочницы!"
   Однако восхищенное и, ласковое выражение ее лица  ничуть  не  измени-
лось, да и лицо Екатерины, - что бы она там про себя ни таила, - продол-
жало оставаться по-матерински благосклонным. Только тем  и  выдала  себя
Медичи, что детей словно вовсе не заметила, даже стоявшей перед нею  ис-
пуганной девчурки. А еще мать из себя корчит!
   - Всей душой готова быть вам другом! - воскликнула Жанна в  восторге,
что поймала противницу.

   БЫЛАЯ ЛЮБОВЬ

   Антуан Бурбон был искренне рад исходу этого разговора. Когда они  ос-
тались в своей комнате одни, он обнял сначала жену, потом сына и показал
ему в окно маленькую лошадку, которую проводили по двору:  -  Это  тебе.
Можешь сейчас же покататься на ней верхом.
   Генрих убежал вприпрыжку. Сестричка пошла следом, ей хотелось полюбо-
ваться на брата.
   Теперь на лице Жанны уже не было и следа того восхищения, которое она
старалась выказать Медичи. Довольный супруг не сразу заметил происшедшую
в ней перемену. Она же, как бы в рассеянности, взглянула на него и спро-
сила:
   - Да, как зовут ту женщину, с которой тебя теперь видят  всего  чаще?
Ну, она еще сопровождала тебя в походе, да, вероятно, и сюда приехала?
   - Все это сплетни! - Он еще имел дерзость самодовольно  ухмыльнуться,
и Жанна при виде этой ухмылки едва сдержалась.
   - Неужели ты все забыл? - вдруг спросила она низким и  певучим  голо-
сом. В иные мгновения у Жанны появлялся этот удивительный голос,  подоб-
ный органу, слишком сильный, слишком звучный для столь слабой груди. Ус-
лышав его, муж был глубоко взволнован, перед ним тотчас же  встало  все,
что ей хотелось напомнить ему. Слова уже были не нужны. Ведь они  горячо
и долго любили друг друга.
   Жанна досталась ему после того, как она в  Одиночестве  упорно  боро-
лась, не желая принадлежать никому, кроме Антуана. Еще до их  знакомства
ее против воли выдали за другого, причем в церковь отнесли на руках: она
уверяла, будто не может идти; и в самом деле, платье на ней было слишком
тяжелое от драгоценных камней. Но еще больше весила ее воля, хотя  Жанна
и была тогда совсем девочкой. Пусть ее выдали насильно,  все-таки  через
несколько лет настал день, когда к ней пришло счастье именно  с  тем,  с
кем она хотела быть счастливой. Однако дни цветения миновали, рано увяла
и она сама и ее счастье. Теперь у нее остался только сын, и это сокрови-
ще оказалось драгоценнее всего, чем она раньше владела. Если  бы  Антуан
только захотел понять, как это важно: у них есть сын!
   Волнения мужа, вызванного ее голосом, конечно, хватило  ненадолго,  а
ее болезненный вид отнюдь не мог воскресить воспоминаний  о  днях  былой
любви. Антуан слишком привык жить сегодняшним днем и его страстями - ка-
кой-нибудь осадой, интригой, молодой бабенкой. Правда,  после  того  как
Жанна произнесла: "Неужели ты все забыл? ", - ему на миг  захотелось  ее
обнять, но это уже не было созвучным порывом тех  чувств,  которые  ког-
да-то владели ими, а лишь любезностью, поэтому Жанна отстранила его.
   Все же Антуан принялся уверять жену, что чрезвычайно доволен ею и рад
ее сдержанности. А Жанна заявила в ответ: она меньше - всего желает быть
отравленной. Притом не столько помышляет о себе,  сколько  об  интересах
религии. - Ты, в сущности, поступил правильно, дорогой супруг, что снова
сделался католиком и стал служить французскому королю.
   - Мне обещали испанскую Наварру.
   - Они тебе не дадут ее, испанский король им нужен, чтобы  бороться  с
нами, протестантами. Своих маленьких целей ты не достигнешь, но ведь  ты
действуешь ради других, гораздо более важных, о которых предпочитаешь не
говорить. - Она сказала это, ибо ей претила мысль, что  он  посредствен-
ность и лишен высшего честолюбия;
   Муж слушал ее, пораженный. Но он не ответил, он был  смущен,  ему  не
хотелось огорчать ее, ибо он не видел в ней былого  душевного  здоровья.
Жанна не считала его достойным обнять ее; но в том, что касается их  до-
ма, они должны по-прежнему доверять друг другу. Она сказала:
   - Иначе и быть не может, Францией должен в конце концов править  про-
тестантский государь. Мы самые решительные, ибо исповедуем истинную  ве-
ру.
   А у них там только эта старуха с прогнившей бледной плотью, она-то ни
во что не верит!
   - Кроме астрологии, - поддержал  он  Жанну,  довольный,  что  хоть  в
чем-то они сошлись. И добавил: - Но у нее три сына!
   - Она родила их слишком поздно, а до того была долго бесплодна, и  ты
только посмотри на этих трех, которые еще живы!  -  уверенно  продолжала
Жанна. - Четвертый-то уже успел умереть, он умер шестнадцати лет от роду
и королем был всего семнадцать месяцев. Его брат, Карл, правит  на  нес-
колько месяцев дольше, а глаза у него такие, точно ему сто лет.
   - После него останутся еще двое, - заметил супруг.
   - Все равно, мать уморит их. Эта женщина даже не взглянет на ребенка,
если он входит в комнату. Для нее королевство  существует  лишь  до  тех
пор, пока она сама жива. Если бы она веровала, то понимала бы, что  дес-
ница господня, ниспослав ей детей, благословила  ее  плоть  и  кровь  не
только на сегодня и на завтра, а на веки веков!
   Жанна д'Альбре произнесла эти слова кротко,  но  решительно.  Супругу
стало не по себе. Да, Жанна - необыкновенная женщина.  Чтобы  снова  по-
чувствовать твердую житейскую почву под ногами, он сказал:
   - Тебе следовало бы напомнить мадам Екатерине,  что  покойный  король
обручил нашего сына с их дочерью.
   - Она мне об этом сама напомнит, - ответила Жанна, - а я еще подумаю,
не слишком ли мой сын хорош для принцессы из ее угасающего рода.
   Наконец Антуан рассердился: - На тебя не угодишь! Покойный король был
здоровяк, он погиб на турнире. Валуа не виноваты, если  какая-то  Медичи
плохо растит их детей.
   - Не забудь, кстати, и о постыдных нравах, которые она привила  этому
двору! - заметила Жанна.
   Хотя муж и чувствовал, что гроза приближается, он не мог скрыть своих
чувств. На него нахлынули воспоминания о тех знаках благосклонности, ко-
торыми его дарили женщины при этом дворе, и невыразимое блаженство охва-
тило все его существо; и это отразилось на его лице.
   А Жанна, за мгновение перед тем  столь  сдержанная  и  благоразумная,
вдруг потеряла всякую власть над собой, ее обличающий голос загремел:  -
Эти католики - идолопоклонники, они любят только плоть! Чисты  и  строги
лишь приверженцы истинной веры, им даны огонь и железо, чтобы искоренять
всякую гниль!

   ЯВИСЬ, ГОСПОДЬ, И ДРОГНЕТ ВРАГ

   Может быть, ее голос услышали в прихожей:  во  всяком  случае,  дверь
распахнулась, вошли несколько протестантов и возвестили, что прибыл  ад-
мирал Колиньи, он поднимается по лестнице, идет сюда, вот он. Все  расс-
тупились, протестантский полководец вошел, прижал руку к  груди  в  знак
приветствия. Даже король Наваррский склонил голову перед старцем, а  тем
самым и перед партией, вождем которой был Колиньи. И если другие поддер-
живали ее лишь ради собственных выгод, в этом старце чувствовалась  бес-
корыстная суровость мученика, о чем говорил и  его  неукротимо  упрямый,
скорбный лоб.
   Жанна д'Альбре обняла адмирала. Казалось, именно его не  хватало  ей,
чтобы отдаться вполне своему воодушевлению. Она позвала всех  своих  лю-
дей, обоих пасторов, сына и дочь. Подвела сына к адмиралу,  тот  положил
на голову мальчика правую руку и не снимал до тех пор, пока говорил пер-
вый пастор. А пастор этот совершенно ясно и недвусмысленно возвещал нас-
тупление царствия божия, и притом вскорости. Оно уже при дверях! Все по-
чувствовали его близость, было ли это высказано вслух или только разуме-
лось. В битком набитой комнате люди толкали друг друга, каждый  старался
пробраться вперед, чтобы  схватить,  чтобы  овладеть  всей  силой,  всем
царством, все это - во славу божию
   Второй пастор запел: "Явись, господь, и дрогнет враг". Все подхватили
проникновенно и с упоением, готовые бесстрашно принять смерть и  заранее
уверенные в своей победе. Ибо где же они поют так громко,  где  защищают
так открыто свою веру? Да в доме самой королевы Франции!  Им  было  дано
дерзнуть, и они дерзнули!
   Колиньи обеими руками высоко поднял принца Наваррского, над молящими-
ся, он дал ему на всю жизнь надышаться воздухом того, что перед ним  со-
вершалось, почувствовать, каковы все эти люди. Ведь каждый был здесь ге-
роем благочестия и торжественно исповедовал свою веру. Генриха  охватило
глубокое волнение, его душа рвалась к ним, он видел, как плачет его  до-
рогая мать, и тоже плакал. Отец же, напротив, опасаясь последствий этого
великого празднества" приказал запереть все окна, поэтому в комнате ста-
ло нестерпимо душно.
   Все это было, конечно, весьма опасным нарушением дозволенных  границ;
Жанна и сама признала, что зашла слишком далеко, - супругу  не  пришлось
даже особенно усердствовать, доказывая ей это. Тогда  Жанна  решила  как
можно больше уступать королеве Екатерине, ибо едва ли можно  было  наде-
яться, что Медичи не узнает о тайном сборище. Когда, однако, обе  добрые
подруги снова встретились, выяснилось, что хозяйка решительно ничего  не
знает или предпочитает не знать  о  предосудительном  поведении  гостьи.
Вместо того чтобы как-то выразить Жанне  свое  недоверие,  королева-мать
стала просить о помощи против врагов.
   Самую большую опасность для правящего дома представляли в ту пору Ги-
зы, их Лотаринтская ветвь, которая притязала на французский престол. Тут
Жанна поняла, что в сравнении с ними маленькое семейство Бурбонов счита-
ется безвредным. Эти герцоги выказывают себя гораздо католичнее  короле-
вы, кроме того, они богаты. Все это благоприятствует  их  намерениям;  и
Гизы уже начали похваляться перед народом Парижа, что они, мол,  и  есть
спасители королевства. А бедных королей Наваррских здесь никто не знает,
они прибыли из отдаленной провинции, да и провинция  эта  еретическая  -
там постоянный очаг восстания. При виде Жанны д'Альбре  мадам  Екатерина
каждый раз начинала благодушно мурлыкать,  как  старая  кошка,  а  Жанна
чувствовала себя униженной, хотя и таила это про себя.
   Она была умна и шла на все, чего требовала старая кошка. А  та  прос-
верлила дырку в стене своего кабинета, чтобы видеть и слышать, не  злоу-
мышляют ли против нее Антуан Бурбон и кардикал Лотарингский. Жанне  при-
ходилось вместе с ней подслушивать и подглядывать, хотя один из тех,  за
кем она шпионила, был ее собственный муж. Но дело было вовсе не  в  нем,
его даже не боялись: именно это казалось  Жанне  особенно  унизительным,
однако она и виду не подавала. Страшилась старая кошка только главы дома
Гизов, богатого кардинала, который мог подкупить всех ее слуг и даже са-
мого короля Наваррского: достаточно было посулить Антуану испанские  Пи-
ренеи - это же ничего не стоило, - а потом не дать.
   Екатерина, а с ней и Жанна разгадали немало козней, чинимых  кардина-
лом, который принимал многих господ в комнате Антуана, считая,  что  это
вызовет меньше всего подозрений. Жанна только диву давалась, до чего  же
легкомыслен ее супруг! Он, видимо, даже не все понимал, о чем говорилось
в его присутствии, и через дырку в стене она видела по его лицу, что ду-
мает он только о даме своего сердца, - лишний повод не делать ему  ника-
ких намеков и не выдавать своей подружки Екатерины. Она даже" решила лю-
бой ценой не допускать себя до открытого столкновения с  его  возлюблен-
ной. Так изо дня в день упражнялась Жанна  в  молчаливом  самообладании:
интересы ее сына и религии требовали, Чтобы она поддерживала  дружбу  со
старой кошкой.
   Однако то, чего Жанна так страшилась, все  же  произошло.  Эта  дама,
супруга маршала, с ней, наконец, встретилась; мало того,  осмелилась  ей
представиться и даже, видимо, рассчитывала на то, что Жанна ее поцелует.
И тут, несмотря на все благие намерения, королева Наваррская не выдержа-
ла. Ее муж, единственный мужчина, за чью любовь она  боролась,  лежал  в
объятиях этой женщины, на ее обнаженной груди, а Жанну  каждый  час  его
любви к другой делал все старее и немощнее. С возмущением уставилась по-
кинутая супруга на хорошенькое, даже пленительное личико дамы. От созна-
ния, что вся земная жизнь - сплошной обман, комок подступил ей к  горлу.
Если Жанна даже не хотела этого, она против  воли  поворотилась  к  даме
спиной.
   Однако супруга маршала не намерена была терпеть подобное обхождение и
не намерена была отступать. В то время, когда королева Наваррская здоро-
валась с другими, дама стояла тут же, лицо ее уже не было  пленительным,
и она сказала достаточно громко, чтобы все услышали:
   - Ты ко мне задом повертываешься и поцеловать не желаешь? Ну  что  ж!
Клянусь святым Иоанном, тем меньше поцелуев ты получишь  от  своего  му-
женька; получу все я!
   Жанна окружила себя плотным кольцом приятельниц, чтобы без урону выб-
раться отсюда. Соперница была рослая, решительная особа, и для  королевы
столкновение могло кончиться плохо. Несколько дворян, прислушивавшихся к
их ссоре, охраняли Жанну во время ее бегства.
   Однако лишь позже поняла она, что этот случай грозит ей большими неп-
риятностями. Никогда еще она не видела своего мужа в таком гневе. Антуан
заявил, что он ее бросит, заточит, и Жанна знала, что подстрекает его не
только любовница. Подглядывая через дыру в стене, Жанна  убедилась,  что
кардинал Лотарингский вертит беднягой Антуаном как ему угодно и что  его
главная цель - устранить Жанну; тогда у дома Гизов не будет  больше  со-
перников, а протестанты лишатся своей королевы.
   Жанна отлично понимала, что спасти ее может только  мадам  Екатерина.
Благодаря дырке обе узнали, что нашептывают Антуану его  друзья:  ему-де
следовало бы жениться на юной Марии Стюарт. Мария была  вдовой  старшего
сына Екатерины Медичи - одного из ее многочисленных сыновей, которые  по
очереди носили титул короля, но всякий раз правила за них она сама. Ека-
терина считала, как и Жанна, что этому  союзу  необходимо  помешать.  Ей
лично мужчина в доме не нужен, пусть даже такая тряпка, как Антуан.  Обе
женщины были на его счет одинакового мнения.
   Эго же обстоятельство заставило Екатерину вспомнить о другом планке -
о предполагаемом обручении ее дочери  Марго  с  маленьким  Генрихом  На-
варрским. Медичи прямо заявила: если взять в дом и  навсегда  связать  с
ним принца крови и ближайшего родственника, это принесло бы  королевству
истинную пользу. Придворный астролог открыл ей, что такой  брак  был  бы
одним из самых успешных ее деяний. Но, к сожалению, пока еще слишком ра-
но, уж очень оба юны. И в подтверждение своей искренности  королева-мать
заключила Жанну в объятия; однако от объятий старой кошки Жанну охватила
дрожь. Ей невольно вспомнились кое-какие слушки,  ходившие  относительно
ее подруги: мадам Екатерина будто бы отравила  некоего  вельможу,  чтобы
предоставить его доходы другому. В то же  мгновение  Екатерина  сказала,
сжав Жанну покрепче:
   - Ради своих друзей я на все пойду.
   Быть может, это было сказано случайно. Но слова Екатерины еще раз по-
казали матери Генриха, сколь важно любой ценой сохранить благосклонность
Екатерины. Однако все в душе Жанны возмущалось против ее собственных ре-
шений, ока не умела долго оставаться послушной велениям разума.  Как  бы
глубоко ни прятала она свои истинные чувства, правда  вдруг  прорывалась
наружу и вещала во всеуслышание. Тогда в тоне хилой королевы  Наваррской
появлялись властные и торжественные нотки, ибо говорила она от имени ис-
тинной веры. Даже во время их первого разговора она уже предъявила  свои
требования, позабыв про все зловещие слухи, ходившие насчет мадам Екате-
рины.
   - Марго должна принять протестантство! Иначе мой сын не может на  ней
жениться!
   Жанна не знала, как Медичи отнесется к ее заявлению; но та по-прежне-
му выказывала дружелюбие, она даже стала как будто еще доверчивее. Приз-
налась, что и сама подумывает, не перейти ли ей со всеми своими детьми в
новую веру! Может быть, протестанты все же окажутся сильнее и с  их  по-
мощью ей удастся свалить Гизов. О самой вере и речи  не  было,  и  Жанна
укорила ее за это; однако проповедь, которую королева Наваррская тут  же
произнесла, на ее подружку Екатерину  ничуть  не  подействовала.  Медичи
попросту возразила, что лучше не открывать своих карт и пусть пасторы ее
подруги Жанны продолжают проповедовать при закрытых дверях.
   Затем она распахнула одно из окон и подозвала Жанну.  В  саду  играли
Марго и Генрих. Он раскачивал качели, на которых сидела девочка; сегодня
на ней взамен роскошной одежды было лишь платье из легкой ткани,  и  оно
развевалось при каждом взмахе доски. Генрих присел на корточки и,  когда
она пролетала над ним, крикнул:
   - А я вижу твои ноги!
   - Нет, не видишь! - крикнула сверху Марго.
   - Как солнце в небе! - настаивал он.
   - Неправда!
   - И они ужасно толстые!
   - Сейчас же останови качели!
   Но он не послушался, и качели остановились сами.  Марго  слезла,  она
сначала оперлась на его руку, потом что есть силы ударила его по лицу.
   - Я это заслужил, - сказал он и сморщился от боли. Потом тут же схва-
тил край ее платья и поцеловал.
   - Ну, вот опять! - сердито заявила она. - Ты  всегда  такой  учтивый,
такой паинька, мне это не нравится. Сегодня ты в первый раз говоришь  со
мной, как надо.
   - Потому что я теперь знаю наверное: у тебя ноги, как у всех девочек,
только покрасивее,
   - Нет, ты еще не знаешь. Вот погоди, пока мы подрастем.
   Она смолкла и лишь глядела на него, шевеля высунутым между губ  розо-
вым кончиком языка. Лицо ее своими красками напоминало  персик,  нарисо-
ванный на фарфоре, ненастоящий. Мальчуган никак не мог понять,  отталки-
вает она его от себя или же подзадоривает; Желая, наконец, это выяснить,
он обнял ее и насильно поцеловал. У Марго дух захватило, и  она  засмея-
лась счастливым смехом.
   - А ты умеешь целоваться лучше, чем...
   - Чем кто? - спросил он и топнул ногой.
   - Никто, - обиженно ответила она.
   Наверху мадам Екатерина захлопнула окно и тем помешала  Жанне  оклик-
нуть сына.
   - Наши дети сговорятся, - заметила  толстуха  с  обычной  добродушной
иронией. Тощая страдальчески побледнела, но все же промолчала.
   После этого случая Жанна крепко взялась за сына,  как  делала,  когда
они еще были дома. Давно уже он не слышал  нравоучений,  а  теперь  мать
ежедневно внушала ему: пусть не забывает, они здесь воинствуют  на  вра-
жеской земле, идут против всех за веру; они должны твердо отстаивать  ее
и распространять, глумиться над обедней и над  изображениями  святых,  и
многое в том же роде. Генрих верил в свою мать; все, о чем она говорила,
вставало перед ним в ярких образах. Насчет Марго  она  не  проронила  ни
слова - верно, ей было стыдно той сцены, которую они обе  подглядели,  и
она сердилась на Екатерину, зачем та показала ей.
   И все-таки Генрих понял, нечистая совесть открыла ему, чем была недо-
вольна мать; и вот однажды мальчик заявил Маргарите - притом у него лицо
было такое, что она испугалась - о ее ногах больше не может быть и речи,
никогда; их будут поджаривать в аду. Она ответила, что не  верит  этому,
но на самом деле перепугалась и пошла спрашивать мать.

   ПЕРВАЯ РАЗЛУКА

   Мадам Екатерина узнавала другими путями о происках  Жанны.  Нетрудное
дело: ведь ее маленький сын так несдержан! Себя-то протестантка  кое-как
принуждала к терпению и скрытности, но Генриха она и не старалась  обуз-
дать. Она полагалась на то, что истина, исходящая из уст младенцев, свя-
та и неприкосновенна.
   Генрих с радостью угождал матери, особенно в таком  веселом  занятии,
как глумление над католиками. Он сделался главарем целой шайки мальчишек
и всем внушал, что нет ничего смешнее монахов да епископов. Скоро в этой
шайке оказалось все молодое поколение двора,  и  даже  королева-мать  не
знала истинных размеров заговора, ибо кто осмелился бы открыть ей, что в
нем замешаны ее собственные сыновья. Сначала Генрих завербовал  младшего
из трех принцев, и тот стал участвовать в  новой  забаве;  они  рядились
священниками и в таком виде бесчинствовали на все лады: врывались  самым
неучтивым образом на важные совещания, мешали влюбленным  парам  да  еще
требовали, чтобы целовали их кресты. Для них это  было  как  бы  веселым
карнавалом, хотя время для карнавала стояло самое неподходящее - осень.
   Младший принц, д'Алансон, оказался наиболее  предприимчивым,  Правда,
первый и удирал. Однако и второй, Генрих, именуемый монсеньером, пожелал
участвовать в дерзких проказах; а под конец не утерпел и сам Карл  Девя-
тый, христианнейший король, глава всех католиков. Вырядившись епископом,
он лупил своим посохом придворных кавалеров и дам, чему они из вернопод-
даннических чувств не смели противиться. Смеяться этот мальчик не  умел,
только лицо его бледнело да косой взгляд становился еще недоверчивее,  и
он так возбуждался, что под конец ему делалось дурно. А кто  в  простоте
душевной радовался,  глядя  на  все  это?  Ну  конечно  же,  Генрих  На-
варрский...
   Придворные называли юных заговорщиков  "шалунишками"  и  делали  вид,
будто это лишь милые шутки. А мадам Екатерина пребывала в неведении, по-
ка однажды у ее двери не раздался внезапный шум, и она в  первую  минуту
решила, что ей пришел конец. У нее находился лишь один итальянский  кар-
динал, и тот уже озирался, ища, куда бы спрятаться. Но тут дверь распах-
нулась, и появился осел, на нем ехал Генрих Наваррский, одетый в  пурпур
и со всеми знаками высокого церковного сана. За ним следовало много  мо-
лодых господ постарше, с подвязанными к  животу  подушками,  в  одеяниях
всевозможных монашеских орденов; они пришпоривали своих серых скакунов и
галопировали по залу, распевая литании. Пешие вспрыгивали друг другу  на
спину, но не всем удавалось удержаться, некоторые падали, увлекая за со-
бой мебель, и в зале с паркетом гулко отдавались крики боли, треск дере-
ва, цоканье копыт и взрывы хохота.
   Вначале смеялась и королева-мать - уж по одному тому, что это  оказа-
лись не убийцы. Однако когда она в конце концов узрела  среди  озорников
своих собственных сыновей - принцы охотно ускользнули бы от ее внимания,
- терпение Екатерины лопнуло. Все же она этого не показала, она  притво-
рилась, будто сердится лишь для виду,  с  чисто  материнской  строгостью
стала уговаривать всех мальчиков, что святыню  следует  почитать,  пусть
поиграют во что-нибудь другое. Принцам она не выговаривала особо. Только
маленькому Наварре добродушно закатила оплеуху.
   Екатерина узнала  истинный  образ  мыслей  своей  подруги  Жанны  еще
осенью, когда они вместе просверлили дырку в стене. Теперь ей важно было
одно: в какой мере протестантка может стать опасной; но это обнаружилось
лишь в январе, когда Жанна совершенно открыто  поехала  в  Париж,  чтобы
оживить религиозное рвение своих единоверцев и подстрекнуть их к  бунту.
Екатерина разрешила им проповедовать открыто, и королева Наваррская сей-
час же злоупотребила дарованной ей свободой. Медичи  и  тут  промолчала,
оставила Жанну своей наперсницей; она, как обычно,  предпочитала  ждать,
пока события сами не придут к неизбежной развязке. Но, даже  решив,  что
эта минута наступила. Екатерина предпочла остаться в тени; бедный Антуан
передал ее приказ, воображая, будто это его собственный: Жанне предстоя-
ло покинуть двор, и, что хуже всего, без сына.
   Отец оставил мальчика при себе, чтобы помешать влиянию матери и  сде-
лать из него доброго католика. Еще и двух лет не прошло, как отец  хотел
сделать из него доброго гугенота, - Генрих отлично помнил, но сказать об
этом вслух было бы слишком опасно и для отца и для него самого. Он пони-
мал уже сейчас, что многое в жизни решают более" сильные побуждения, чем
простая правдивость. Когда его мать Жанна прощалась с ним, он плакал,  -
ах, если бы она знала, как много дорогого он оплакивает!  Мальчику  было
жаль ее, самого себя ему не было так мучительно жаль как  ее.  Она  ведь
всегда являлась для него воплощением его высшей веры:  на  первом  месте
для него была мать, потом религия.
   Разрыдалась и Жанна, целуя сына; ей разрешили поцеловать  его  только
один раз, и уже пора было ехать в изгнание; Генриха же вопреки  ее  воле
должны были отдать в католическую школу. Правда, Жанна взяла себя в руки
и строго-настрого запретила ему ходить к обедне - никогда, иначе она ли-
шит его права на престол. Он обещал ей, и горько плакал, и решил служить
только добру, но не потому, что так безопаснее, теперь он уже  не  искал
безопасности. Его дорогая матушка уезжала в изгнание за истинную веру. А
отец отвергал эту веру, - вероятно, и он выполнял  свой  долг.  Родители
разлюбили друг друга, они стали врагами, каждый из них боролся за  сына,
и Генрих чувствовал, что под этим кроется много загадочного. Будь у  ма-
дам Екатерины в самом деле горб и когти, красные глаза и  сопливый  нос,
тогда он понял бы. А так - стоит растерянный  маленький  мальчик,  один,
перед ненадежным,  необъяснимым  миром,  а  ведь  ему  самому  предстоит
вот-вот вступить в этот мир!
   Его отдали в Collegium Navarra [3], самую аристократическую школу го-
рода Парижа; брат короля, тот, кого именовали монсеньером, и еще один их
сверстник, Гиз, также посещали ее. Оба были тезками принца  Наваррского,
и их звали "три Генриха".
   - А я опять не был у обедни, - с гордостью  заявил  принц  Наваррский
двум своим товарищам, когда они встретились наедине.
   - Да ты спрятался!
   - Это они сказали? Ну, так они врут. Я им напрямик выложил  все,  что
думаю, и они испугались.
   - Молодец! Валяй и дальше так, - посоветовали ему товарищи,  а  он  в
своем рвении и не приметил, что они ведут с ним нечестную игру.
   Генрих предложил:
   - Давайте нарядимся опять, как тогда,  напялим  епископские  тиары  и
проедемся на ослах.
   Для виду они согласились, но выдали его  духовным  наставникам,  и  в
следующий раз мальчика пороли до тех пор, пока он  не  пошел  вместе  со
всеми к обедне. Пока на том дело и кончилось: Генрих  слег,  оттого  что
призывал к себе болезнь и страстно желал заболеть.
   У его постели сидел в те дни некто Бовуа - единственный человек,  ко-
торого мать оставила при нем. Этот Бовуа поспешил перейти к врагам своей
госпожи, и Генрих понял, что поркой он обязан не только  проискам  своих
друзей - маленьких принцев: его выдал и этот шпион.
   - Уходите, Бовуа, я не хочу вас видеть.
   - И вы не хотите прочесть письмо вашей материкоролевы?
   Тут мальчик, к своему великому изумлению, узнал, что его дорогая  ма-
тушка выражает предателю свое удовлетворение и благодарность, а тот  со-
общает ей обо всем, что здесь происходит. "Оказывайте  моему  сыну  под-
держку в его сопротивлении и блюдите его в истинной вере! - писала  Жан-
на. - Вы правы, что по временам доносите на  него  ректору  и  его  бьют
плетью; он должен приносить эту жертву, лишь благодаря ей можете вы  ос-
таваться подле него, а я могу извещать моего дорогого сына о том, что  я
предпринимаю".
   Затем следовало еще многое, но Генриху необходимо было сначала  хоро-
шенько разглядеть человека, сидевшего у его постели,  -  мальчик  ожидал
открыть в нем невесть что, а на деле оказалось - просто довольно  полный
господин с широким лицом и приплюснутым носом. Было также ясно,  что  он
сильно пьет; по его внешности Генрих никогда бы не заподозрил,  что  это
человек необычный. А теперь оказывается, он вот  какой  изворотливый  да
хитрый, а на вид такой немудрящий и все-таки верный слуга!
   Господин де Бовуа лучше читал по лицу принца, чем тот  по  его  лицу.
Поэтому де Бовуа кротко заметил, и его тусклые глаза блеснули:
   - Вовсе нет нужды открывать всем и каждому, кто ты.
   - А вы, небось, и сами не знаете, - нашелся восьмилетний мальчик.
   - Главное - всегда оставаться там, где хочешь быть, - отвечал пожилой
придворный.
   - Это я запомню, - начал было Генрих и хотел уже  добавить:  "Но  вам
доверять больше не буду", - однако не успел: Бовуа  внезапно  отобрал  у
него письмо матери - неуловимым, до жути ловким движением; листок бумаги
исчез в один миг, а воспитатель продолжал уже совсем другим тоном:
   - Завтра вы встанете и по доброй воле пойдете к обедне, ибо сейчас вы
еще слабы и едва ли будете в состоянии выдержать плети, а  ничего  иного
вы и не заслуживаете, раз вы отказываетесь повиноваться.
   Бовуа выражался так многословно и так тянул, что Генрих все же в кон-
це концов успел расслышать крадущиеся шаги за дверью возле его  кровати.
Он не обернулся, но притворно заплакал; они ждали, пока шпион не удалил-
ся. Тогда доверенный Жанны торопливым шепотом сообщил мальчику остальное
содержание письма, опасаясь, как бы им опять кто-нибудь не помешал.
   Оказывается, Жанна д'Альбре затеяла открытую и всеобщую  междоусобную
войну - ни больше, ни меньше. Своего супруга она уже не щадила и  потому
не щадила никого. Ей нужны были люди и деньги для ее деверя Конде, знат-
ного дворянина, не делавшего различия между своей личной властью и рели-
гией. Но Жанне было все равно; она решила, что именно он поведет протес-
тантские войска. В Вандомском графстве, где она  пребывала  в  изгнании,
Жанна подвергла разграблению церкви. Чтобы добыть деньги, она не  гнуша-
лась осквернением могил, даже тех, где лежала родня ее мужа! Ничто ее не
страшило, ничего для нее не существовало, кроме ее решений.
   Казалось, вес это она сама говорит сыну, он слышал возле  самого  уха
ее страстный голос, хотя это был только торопливый и сбивчивый шепот чу-
жого человека. Генрих вскочил  с  постели,  он  сразу  выздоровел.  И  в
дальнейшем мальчик опять терпеливо сносил всевозможные  страдания,  лишь
бы они спасали его от хождения к обедне. А частенько он обо  всем  забы-
вал, становился весел, ибо таким был по природе, шумно возился с другими
мальчишками, уже не замечая высоких  и  мрачных  стен  школьного  двора,
чувствовал себя свободным и победителем, действительно верил в  то,  что
скоро-скоро к нему явятся враги и смиренно будут просить его - пусть за-
молвит за них словечко перед его матерью, чтобы она простила их.
   Однако вышло иначе. Жанна проиграла и была вынуждена бежать,  но  сын
ее не дождался конца затеянной ею борьбы: первого июня Генрих сдался,  -
он упорствовал с марта. Отец сам повел его к обедне,  сын  поклялся  ос-
таться верным католической религии, и взрослые  рыцари  ордена  целовали
его как своего соратника, чем он, несмотря на  все,  очень  гордился.  А
немного дней спустя его дорогая матушка поспешно скрылась. Бовуа с  уко-
ризной, сообщил ему об этом, хотя еще до того, как все рухнуло, сам  дал
Генриху совет снова стать правоверным католиком. Ускользая от своих вра-
гов, Жанна из северной провинции за Луарой бежала на юг и  добралась  до
границ своей страны, причем ей все время грозила опасность попасть в ру-
ки генерала Монлюка, которого Екатерина отправила в погоню за  королевой
Наваррской.
   С каким замиранием сердца следил за ней сын во время этого  путешест-
вия! Ведь он ее ослушался! Он ее предал! Не оттого ли все их  несчастья?
Ей он писать не решался. Одному из приближенных матери он слал письмо за
письмом, это были вопли смятения и боли: "Ларшан, я так боюсь, что с ко-
ролевой, моей матерью, случится в пути что-нибудь недоброе".
   Так бывало днем; но ведь ночью ребенок спит, и ему снятся игры. Да  и
в дневные часы он иногда обо всем забывал: и о несчастьях и о своем нич-
тожестве в этом мире. И он делал то, чему никто и никакое сцепление обс-
тоятельств не могли воспрепятствовать: он становился  коленом  на  грудь
побежденного во время игры товарища. Потом поднимал его на смех и отпус-
кал. Это было ошибкой: прощенные ненавидят сильнее, чем наказанные,  од-
нако Генрих до конца своей жизни так этого и не понял.
   Среди товарищей он не пользовался особой любовно, хотя ему  удавалось
вызывать у них и страх и смех. А он домогался их уважения, надеялся  по-
разить их своими шутками, совсем не замечая при  этом,  что,  когда  они
смеялись, они переставали уважать  его.  Он  представлял  собаку,  либо,
смотря по их желанию, швейцарца, либо немца - междоусобная война привле-
кала в Париж чужеземных ландскнехтов, и  Генрих  видел  их.  Однажды  он
крикнул: - Давайте сыграем в убийство Цезаря! -  И  сказал  Генриху-мон-
сеньеру: - Вы будете Цезарем. - И Генриху Гизу: - А мы будем убийцами. -
И пополз по земле, показывая, как надо подкрадываться к жертве. А жертву
охватил ужас, монсеньер закричал и бросился наутек, но оба преследовате-
ля уже схватили его.
   - Что ты делаешь? - вдруг спросил сын Жанны, - Ведь ему больно.
   - А как же я его иначе убью? - возразил Гиз. Однако мгновенного  про-
медления было достаточно, чтобы Цезарь взял верх, он  стал  немилосердно
лупить Гиза, и уже теперь Генриху пришлось удерживать его, чтобы  он  не
прикончил своего убийцу.
   Принц Наваррский предпочел бы опять вернуться к шутке. Но те двое  не
понимали, что можно сражаться и вместе с тем относиться к этому легко. С
тупым и угрюмым упорством они рычали: "Убей его!"  Генриха  же  увлекала
только игра.
   Он был ниже ростом, чем большинство его сверстников, очень  смугл,  а
волосы русые, лицо и глаза Живее, чем у них, и на выдумки он был провор-
нее, Иной раз все они обступали его и разглядывали, словно это было  ка-
кое-то диво - ученый медведь либо обезьяна.
   Несмотря на всю пылкость своего воображения, он обладал  способностью
вдруг видеть правду, а они недоуменно переглядывались, они не  понимали,
что он говорит, в его речи еще  слишком  преобладал  родной  говор.  Ос-
тальные два Генриха приметили, например, что слово "ложка" он употребля-
ет в мужском роде, но сказать ему не сказали, а сами стали повторять при
нем ту же ошибку. И он чувствовал, что есть у них всех какое-то  преиму-
щество перед ним. В те времена Генриху часто снились сны, но о чем?  Ут-
ром он все забывал. И лишь когда ему стало ясно, что  его  мучит  тоска,
ужасная, нестерпимая тоска по родине, он понял и то,  что  встает  перед
ним в каждом сновидении: Пиренеи.

   КОГДА УМЕР ОТЕЦ

   Он видел Пиренеи, покрытые лесами до самого неба, ноги несли спящего,
точно ветер, и на вершинах он оказывался огромным, одного роста с  гора-
ми. И он мог наклониться до самого замка По и поцеловать в губы свою до-
рогую маму. От тоски по родине он опять заболел,  как  перед  тем  из-за
обедни. Сначала решили, что у него оспа, но  оказалась  не  оспа.  Тогда
отец увез его в деревню: Антуан Бурбон снова отправлялся в поход, и  его
маленькому сыну незачем было оставаться одному в Париже.  Однако  забро-
шенности в деревне Генрих боялся не меньше, чем одиночества в Париже, он
умолял отца: пусть возьмет его с собою в лагерь. Антуан этого не  сделал
уж потому, что там у него была возлюбленная.
   Он уезжал верхом, и Генрих проводил  его  немного  на  своей  лошади.
Мальчик не в силах был с ним расстаться, никогда еще  он  так  не  любил
этого статного мужчину с бородой и в доспехах! Ведь это его  отец;  пока
они еще вместе, - ну, до перекрестка, ну, до ручья! - Я обгоню тебя, да-
вай поспорим? Я знаю короткую дорогу и за лесом опять  окажусь  с  тобой
рядом! - гак он хитрил до тех пор, пока отец, рассердившись не  отправил
его домой.
   Но не прошло и полутора месяцев, как Антуана не стало. Листва на  де-
ревьях засохла, и к его сыну прискакал гонец с вестью,  что  король  На-
варрский убит.
   Принц, его сын, чуть не вскрикнул. Но вдруг, решительно подавив рыда-
ния, спросил:
   - А это правда?
   Ибо теперь считал уже за правило, что люди его  обманывают  и  ставят
ему капканы.
   - Ну-ка, расскажи, как было дело.
   С недоверием слушал он сообщение о том, что король, находясь в окопе,
велел принести себе туда обед. Паж, наливавший ему вино, уже  был  ранен
пулей. Другая поразила насмерть капитана, который  стоял  неподалеку  на
открытом месте и справлял нужду. Надо же было королю стать на то же мес-
то - и, конечно, следующая пуля угодила в короля, когда он мочился.
   Только тут Генрих дал, наконец, волю слезам. Он понял, что это  прав-
да, потому что узнал беззаботную храбрость отца. Мальчика  терзала  сер-
дечная боль, зачем сам он был в это время далеко, зачем не смог участво-
вать в той битве и делить с отцом опасность, как делил  ее  этот  слуга,
которого отец любил.
   - Рафаил! - воскликнул он, обращаясь к слуге. - Король меня любил?
   - Когда он скончался от раны - было это на корабле, который вез его в
Париж...
   - Кто находился при нем? Я хочу знать!
   О любовнице, на чьих руках умер Антуан, слуга умолчал.
   - Я один находился подле него, - заверил он принца. - Когда  государь
мой почувствовал, что дело идет к концу, а было это в девять часов вече-
ра, он схватил меня за бороду и сказал: "Служи хорошенько моему сыну,  а
он пусть хорошенько служит королю!"
   Генрих все это ясно увидел перед собой, он  перестал  плакать  и  сам
схватил гонца за бороду. Ему казалось, что нет  ничего  прекраснее,  чем
вот так умереть за короля Франции, как умер его отец Антуан.
   Память об отце определила два ближайших года жизни маленького  Генри-
ха. Матери своей он за все это время так и не  видел.  Жанне  неотступно
угрожал Монлюк; этим постоянным давлением на нее мадам Екатерина достиг-
ла того, что их отношения стали более  сносными.  Подобные  дела  Медичи
умела улаживать, ибо ей неведома была та  страстная  ненависть,  которая
кипела в сердце Жанны д'Альбре; Екатерина действовала просто,  сообразу-
ясь с обстоятельствами. Самым сильным ее  врагом  по-прежнему  оставался
дом Гизов, протестанты были пока обезврежены. Тем более могла  она  вос-
пользоваться ими для своих целей и прежде всего  их  духовной  предводи-
тельницей. Тщательно все обдумав, мадам Екатерина решила так.
   После смерти Антуана Бурбона юный принц Наваррский  сделался,  как  и
отец, губернатором провинции Гиеннь и адмиралом; сто телохранителей  по-
лучил он, однако вынужден был остаться при дворе.  Его  заместителем  на
юге назначили, разумеется, Монлюка, того самого Монлюка, на которого так
обижалась Жанна. За это ей даровали право  воспитывать  своего  Генриха,
как ей захочется, хотя сама она не могла при  этом  присутствовать.  Она
сейчас же вернула ему в качестве учителя честного старика Ла  Гошери,  а
общее руководство принцем было доверено хитрецу Бовуа, и к обедне  можно
было уже не ходить. Генрих снова оказался протестантом, но это его боль-
ше не трогало.
   Он сказал себе: "Я родился католиком, моя дорогая матушка сделала  из
меня гугенота, им я и останусь, хотя отец меня опять посылал  к  обедне,
вернее, посылала мадам Екатерина, и рыцари ордена целовали меня. Если  б
я теперь стоял на поле боя, среди сторонников истинной веры, как  мне  и
подобало бы, - тут у мальчика заколотилось сердце, - рыцари уже не цело-
вали бы меня. Наоборот, мне пришлось бы, пожалуй, их  просить  об  этом,
ибо они могли бы победить нас, и тогда я опять стал бы католиком. Что ж!
Таков этот мир".
   Но еще сильнее забилось у него сердце. "Нет! - подумал он. - Победить
или умереть", aut vincere aut mori - этот девиз он написал даже на биле-
тике какойто лотереи, и мадам Екатерина спросила его, что эти слова  оз-
начают. Тогда он ответил, что смысла их не знает.

   СТРАННОЕ ПОСЕЩЕНИЕ

   Генриху шел одиннадцатый год, когда его взяли в  большое  путешествие
короля Карла Девятого по Франции.
   Королева-мать решила, что всему королевству пора лицезреть ее сына  и
что первый принц крови, Генрих Наваррский, должен везде  показываться  в
его свите - хоть и протестант, а все же только вассал. Кто опять перебе-
жал дорогу хитроумной толстухе и расстроил ее планы? По крайней мере во-
образил, что расстроил? Жанна д'Альбре; она появилась внезапно. В город,
где тогда находился двор, она въехала, точно какаянибудь независимая го-
сударыня, при ней триста всадников и не меньше восьми пасторов
   И тотчас горячо накинулась на мадам Екатерину: та до сих пор  не  вы-
полнила своих обещаний. Помимо этого, она только и успевала,  что  помо-
литься вместе с сыном. Ведь она оставила его своей  доброй  подруге  как
залог их соглашения, а Монлюк запретил в Беарне проповеди, и поговарива-
ют, будто протестантам угрожает еще кое-что похуже, а именно  -  встреча
Екатерины с Филиппом Вторым Испанским, этим злым демоном юга и  архивра-
гом истинной веры. И вот Жанна потребовала правды. Жанна заявила о своих
правах.
   Однако никто не выказывал большего равнодушия к любым договорам,  чем
мадам Екатерина, когда уже не видела в них пользы для себя.  И  она,  по
своему обыкновению, лишь тихонько засмеялась: - Милая  подружка,  теперь
вы здесь, вы моя, а мне именно этого и хотелось.
   Так оно и было на самом деле, ибо Филипп довел до  ее  сведения,  что
отправит послов по ту сторону  Пиренеев  не  раньше,  чем  королева  На-
варрская исчезнет из своих родных мест. Поэтому Жанна  почти  ничего  не
добилась - сунули ей малую толику денег на жизнь,  на  ее  всадников  да
пасторов, - и уезжай себе обратно в графство Вандом, как два года назад.
Двор же продолжал путешествие на юг.
   Жанна простить себе не могла, что попалась в ловушку. Однажды ее сыну
пришлось ночевать в нижнем этаже постоялого двора, так как здешний замок
оказался недостаточно просторен для столь многолюдного  общества.  Вдруг
среди ночи мальчик вскочил. Зазвенело стекло, раздался стук упавшего те-
ла. Генрих изо всех сил навалился на какого-то человека, пока тот еще не
успел подняться, и принялся громко звать на помощь. Появились огни и лю-
ди, неизвестному изрядно намяли бока. Когда Генрих разглядел незнакомца,
он замолк, пораженный. Мальчик сразу понял, кто его прислал и зачем.  Но
поостерегся признаться хотя бы одному человеку,  что  его  дорогая  мать
старалась похитить своего сына. Ни разу не проговорился и  его  воспита-
тель Бовуа. Оба печально поглядывали друг на друга, иногда старший  уко-
ризненно покачивал головой, а младший виновато опускал ее.
   Есть в Провансе одно местечко, называется оно Салон;  там  жил  в  те
времена некий примечательный человек, и Генриху Наваррскому довелось уз-
нать его. Было раннее утро, одиннадцатилетний мальчик стоял посреди ком-
наты голышом, камердинер собирался подать ему сорочку. Тут вошел  Бовуа,
а с ним тот человек. "Что нужно Бовуа? - думает Генрих.  -  Может  быть,
это лекарь? Но я ведь не болен".
   А тот человек спрашивает: "Где же принц?" Останавливается в пяти  ша-
гах от него и не видит, хотя Генрих совсем голый. Бовуа не отвечает,  он
ждет - почтительно, даже можно сказать робко, если Бовуа  способен  быть
робким. А слуга отступает в угол и уносит с собой сорочку.
   Мальчик испытывает странное чувство: он одинок, раздет, виден весь  -
все недостатки, все дурное. Он начинает бояться, как бы все это не  кон-
чилось поркой! О ты, старик, такой изможденный, седые волосы, как сталь,
а щеки, точно ямы, ведь вот же я, взгляни на меня и потом уйди!
   А старик давно его видит, изучает тело и  лицо  маленького  человека,
только никто этого не знает: его зрение затянуто пленкой,  он  видит  из
дали гораздо более далекой, чем пять шагов. К тому же незнакомец уклоня-
ется в сторону, делает нелепые телодвижения, прыгает вперед, назад, тол-
кает Бовуа, просит извинения, все время что-то бормочет и слишком поздно
догадывается поклониться. Он неловко размахивает своей огромной  шляпой,
она выскальзывает у него из рук, летит прямо под ноги принцу. И тут Ген-
рих совершает нечто не соответствующее его сану. Неизвестно  почему,  он
поднимает шляпу и подает тому человеку, а тот самое  большее  -  лекарь,
хотя для лекаря слишком неловок.
   И вот они стоят друг перед другом, тощий смотрит вниз, а  малыш  уси-
ленно задирает голову, но тщетно; неуловим взор этого существа, он точно
пелена, опущенная на щеки и шею, так что остается лишь туловище без  го-
ловы, а вместо головы завеса. Мальчику страшно, но боится он уже не пор-
ки.
   Незнакомец перестал бормотать, он думает: "Что я говорю?" Он чувству-
ет: "Это дитя, что-то еще несбывшееся, беспредельное, ведь ребенок, хоть
он и слаб, обладает большей силой и властью, чем те, кто уже много  про-
жил. Он несет в себе жизнь, и потому он велик. Только ребенок велик! Ка-
кое смелое лицо!" - говорит он себе в ту минуту, когда Генриху  страшней
всего.
   - Это он, - произносит незнакомец вслух, обращаясь к  Бовуа,  который
ждет терпеливо. - Если бог вам дарует милость дожить до тех  пор,  вашим
государем будет король Франции и Наварры.
   Вот и все, что он говорит вслух, и уже не делая попытки еще раз  пок-
лониться, идет к выходу. Бовуа распахивает перед ним двери.
   - Благодарю вас, - говорит Бовуа. - До свидания, господин Нострадамус
[4].
   А Генрих чувствует, что незнакомец не из тех, с  кем  можно  еще  раз
свидеться. Именно поэтому тот человек останется у него в памяти  навсег-
да.

   ВСТРЕЧА

   Но Генриха и так повсюду донимали слухами и пророчествами. Невозможно
было забыть происходившего в те дни. Куда бы ни приехал со  своими  про-
тестантами принц Наваррский, ревнители истинной веры приветствовали  его
в необычайной потайности, расстроенные и встревоженные.
   - Не ездите дальше, принц, оставайтесь с нами, скорее мы все до одно-
го умрем, чем отдадим вас врагам. - И везде он слышал одно и то же.  Се-
довласый гугенот, которого внуки принесли к Генриху, поднял дрожащую ру-
ку и, благословляя его, произнес глухим и глубоким старческим голосом:
   - Хвала господу, что дал мне увидеть вас! Когда всех  нас  уничтожат,
вы, государь, отомстите и поведете истинную веру к победе.
   Потом раздались со  всех  сторон  уже  знакомые  Генриху  заклинания:
пусть, ради господа бога, не ездит дальше.
   Позднее Бовуа ответил на вопросы Генриха так:
   - Не давайте себя запугать! Эти люди боятся? Тем ревностнее будут они
служить нашей вере. Они ожидают всяких бед только от того,  что  короле-
ва-мать решила встретиться с испанцами. Мы, однако же, знаем мадам  Ека-
терину: она скорее схитрит, чем пойдет на кровавую резню.
   - А если испанский дьявол ей прикажет? - заметил Генрих, даже не ожи-
дая ответа, так уверен он был в смертельной ненависти Габсбурга, которая
есть и будет вовеки.
   Бовуа попытался объяснить мальчику, что Екатерина, быть может, ничего
страшного и не замышляет, а хочет лишь оправдаться перед всемирным като-
лицизмом, что не всегда посылала против своих  протестантов  войска,  но
иногда старалась поймать их в сети уступчивости.  В  худшем  случае  она
попросит у Филиппа помощи на том, дескать, основании, что  иначе  ей  не
усмирить своих подданных-реформистов.
   Тщетно старается Бовуа, доводы учителя не убеждают Генриха, его вооб-
ражение полно страшных картин, оно непрерывно работает,  его  возбуждают
все эти встревоженные лица, перешептывания, намеки, предостережения, ко-
торые сопровождают мальчика во время всего путешествия. А в  конце  пути
должно произойти то событие, предощущением которого полна его душа;  что
именно, он не знает, но чувствует: неведомое уже при дверях, и если даже
оно не свершится, он все равно готов увидеть его и услышать.
   Так Генрих достиг в свите сильнейших города Байоны, совсем поблизости
от земли Беарн, его родины. Здесь можно ждать всего, это ведь те  места,
- да, те самые, - где он жил с отцом и матерью в раннем  детстве.  Здесь
он чувствовал себя дома. Мягко, словно родные, искони знакомые звуки его
французского имени, журчит река Адур; а вон те сгустки света, чьи  очер-
тания теряются в темно-синем небе, те вершины - это его горы, это  Пире-
неи. Однако Генриху, столь горячо тосковавшему по ним, теперь ни разу не
пришло на ум там укрыться.
   Когда, наконец, испанцы приехали, оказалось,  что  это  всего-навсего
молодая женщина, Елизавета Французская, королева  Испании,  родная  дочь
Екатерины, и в качестве начальника ее свиты - герцог Альба. С ним-то ма-
дам Екатерина и вела с глазу на глаз важнейшие переговоры.
   Зала охранялась снаружи. Первой появилась старая королева, она прошла
вдоль ряда окон и подняла все занавеси. На противоположной стене  висели
только картины. Затем она села на высокое кресло с прямой спинкой, отку-
да видны были двери. Позади нее чернел камин. Его огромное отверстие бы-
ло полно зеленых веток: стояла середина июня.
   Герцог Альба вошел, откинув голову, выступавшую из  жестких  брыжжей.
Он не склонил ее и шляпы не снял. На ходу он старался не сгибать колени,
лицо у него было немолодое, но гладкое. Никакие испытания не  смогли  бы
на нем оставить своих следов, так оно было надменно.
   Альба остановился, однако не из почтительности, а в позе  обвинителя,
и сразу же, без всякого вступления, объявил королеве, что его  государь,
великий король Филипп Испанский, ею недоволен. Она слушала без  возраже-
ний, да герцог и не ждал их, но все говорил суровым и  жестким  тоном  о
том, что она пренебрегла своими  обязанностями  по  отношению  к  святой
церкви и к ее земной деснице, держащей меч, - к дому Габсбургов.  Екате-
рина слушала молча, пока он не кончил.
   Потом спросила своим жирным голосом, сколько же ей предлагает испанс-
кий король за то, чтобы она все королевство сделала католическим. -  Это
ведь стоит недешево, - добавила она.
   - Нисколько. Не торгуйтесь, а не то вам придется впустить наши войска
и признать дона Филиппа, верховным сувереном вашего королевства.
   Екатерина ответила, и тут ее голос дрогнул: господь не захочет этого,
ведь доверил же он именно ей, Екатерине, французское королевство и  пос-
лал сыновей. Однако она обещает королю Филиппу, что больше не станет вы-
зывать его гнев и терпеть протестантскую ересь, У нее-де всегда были са-
мые благие намерения, но недостаток силы приходилось восполнять изворот-
ливостью.
   - Сколько стоит здесь у вас удар кинжалом? - спросил Альба.
   Екатерина несколько раз шумно вздохнула, она сделала  попытку  усмех-
нуться, во всяком случае в ее тоне прозвучала ирония.
   - Десять тысяч ударов кинжалом стоят столько же, сколько пушки,  сож-
женные города и междоусобная война.
   - При чем тут десять тысяч? - презрительно отозвался Альба. - Я  имею
в виду один-единственный. - Лишь теперь соблаговолил он приблизить  свое
лицо с узкой, острой бородкой к уху сидевшей в высоком кресле  королевы.
И сказал:
   - Десять тысяч лягушек - это все-таки не лосось.
   Екатерина сделала вид, будто обдумывает его слова, хотя отлично поня-
ла их смысл: Чтобы выиграть время, она повернулась к дверям, потом к вы-
соким окнам. Про камин позади ее кресла она забыла. Затем  так  понизила
голос, что даже Альба с трудом разбирал ее слова:
   - Под лососем вы должны разуметь по крайней мере двух особ.
   Теперь заговорил шепотом - и он. Они шептались довольно долго.  Потом
их головы отодвинулись одна от другой, герцог отступил, все такой же де-
ревянный, напыщенный, как и в начале разговора. Старая  королева  грузно
поднялась, он протянул ей кончики пальцев и повел к двери, он  шествовал
торжественно, она ковыляла, переваливаясь.
   Оба давно уже вышли, а в зале все еще царила беззвучная тишина.  Было
слышно, как перед дворцом сняли караул. Лишь тогда зеленые ветки  в  ог-
ромной пасти камина зашевелились, и оттуда  вылезла  маленькая  фигурка.
Фигурка обошла вокруг кресла, где только что  сидела  Екатерина.  Генрих
опять увидел обоих злодеев, точно они еще были здесь. Он еще раз услышал
все, что они друг другу шептали, даже неслышное, даже те два имени,  ко-
торые подразумевались. Генрих уже отгадал их: имя адмирала Колиньи  и  -
его сердце содрогнулось - имя его матери, королевы Жанны.
   Он сжал кулаки, слезы гнева выступили на глазах. Вдруг он  завертелся
на одной ноге, рассмеялся, весело выругался. Этому ругательству он  нау-
чился на родине от старика, от деда д'Альбре, - святые слова, искаженные
до неузнаваемости. Потом он звонко крикнул, и откликнулось эхо.

   Moralite

   Aingi le jeune Henri connut, avant l'heure, la mechancete des hommes.
II s'en etait un peu doute, apres tant d'impressions troubles replies en
son has  age,  qui  n'est  qu'une  suite  d'imprevus  obscurs.  Mais  en
s'ecriant allegrement Ventre-Saint" Gris, au  moment  meme  ou  lui  fut
revele tout le danger effroyable de la vie, il fit connaitre  au  destin
qu'il relevait le defi et qu'il gardait pour  toujours  et  son  courage
premier et sa gatte native.
   C'est ce jour la qu'il sortit de I'enfance [5].

   Поучение

   Так юный Генрих познал до срока людскую злобу. Он уже  догадывался  о
ней после стольких мрачных впечатлений, полученных им в раннем  детстве,
которое представлялось ему лишь вереницей  удивительных  неожиданностей.
Однако, весело воскликнув: "Клянусь святым Пупом", в  ту  самую  минуту,
когда ему открылись все грозные опасности жизни, он заявил  судьбе,  что
принимает ее вызов и сохранит навсегда и  свое  изначальное  мужество  и
свою прирожденную веселость.
   В этот день и кончилось его детство.

   II. ЖАННА

   КРЕПОСТЬ НА БЕРЕГУ ОКЕАНА

   Все это я отлично видел и слышал, - рассказывал Генрих своей  дорогой
матушке, когда они в первый раз получили возможность побеседовать наеди-
не. Произошло это лишь в Париже, хотя Жанна присоединилась к королевско-
му двору, едва только он пустился в обратный путь.
   - И знаешь, мама, что мне кажется? Альба заметил меня. Зелень в ками-
не была недостаточно густая, я задевал за ветки, они шевелились.
   - Он мог подумать, что это ветер. Неужели он бы тебя не вытащил отту-
да?
   - Другой бы так и сделал, но не этот испанец. Видел я  его  лицо,  не
человек он! И если бы он счел нужным, так просто сунул бы в листву  свою
шпагу и спрашивать бы не стал, кто там прячется. Но для этого он слишком
надменен, да и потом он был уверен, что ничего нельзя  разобрать,  когда
говорят так тихо. Нет! - воскликнул Генрих,  заметив,  что  Жанна  хочет
возразить ему. - Для меня не слишком тихо! Я твой сын, потому я и понял,
что они против тебя замышляют.
   Жанна взяла руками его голову и прижалась щекой к его щеке.
   - Люди не прочь прихвастнуть даже постыдными деяниями.
   - Люди, но не чудовища! - отозвался Генрих горячо и нетерпеливо. -  А
уж до чего оба смешные! - Он вдруг вырвался из рук матери и, передразни-
вая Альбу, сначала торжественно прошествовал по комнате, а затем  проко-
вылял, переваливаясь, как Екатерина. "У него прямо  дар  подражания",  -
отметила про себя Жанна; все же она не рассмеялась, и сын понял, что его
рассказ заставил ее призадуматься.
   Потом она так устроила, что им обоим удалось покинуть двор и  бежать.
Действовала она столь осторожно, что даже Генрих ни о чем не  догадывал-
ся. Началось это с поездки в одно из ее  поместий,  которая  завершилась
вполне безобидным возвращением. И лишь второе путешествие,  предпринятое
Жанной вместе с сыном по нескольким провинциям, где у него  были  земли,
кончилось бегством на юг. Был февраль, когда они приехали в  По;  принцу
Наваррскому шел четырнадцатый год, и тут он получил первые  наставления,
как управлять государством и как вести войну, что, впрочем,  одно  и  то
же.
   Жанна обращалась с собственными подданными, словно с врагами,  ибо  в
отсутствие королевы они взбунтовались против истинной веры, и вот нежная
Жанна превратилась на время в  свирепую  повелительницу.  Она  отправила
против бунтовщиков своего сына, при нем многолюдный  штаб  из  дворян  и
пушки, и приказала отомстить за одного  из  убитых  единоверцев;  солоно
пришлось тогда мятежникам.
   Вскоре после того ее родственник Конде задумал, ни  много,  ни  мало,
как напасть на короля Франции я его двор. Медичи сочла, что  сигналом  к
новым волнениям и на севере и на юге послужило бегство ее подружки  Жан-
ны; и, как обычно, когда обстоятельства складывались не в ее пользу, она
решила поторговаться. Мадам Екатерина послала к Жанне одного сладкоречи-
вого царедворца, - носившего, к тому же, звучное имя; но сколько тот  ни
ораторствовал, Жанна понимала, что ее хотят снова заманить  ко  двору  и
прибрать к рукам.
   Поэтому она напрямик потребовала для своего сына  наместничества  над
всей Гиеннью, обширной провинцией с главным городом Бордо;  до  сих  пор
Генрих носил только титул наместника. Но так как Екатерина и теперь  ни-
чего не пожелала дать ему, все стало ясно. Тогда Колиньи и Конде немедля
продолжили поход. Жанна подозревала, что враги хотят теперь силой завла-
деть принцем Генрихом; особенно герцога Лотарингского она  считала  спо-
собным на все. Он был опаснее, чем королевский дом, который  уже  держал
власть в своих руках. Гиз же еще только вожделел к ней, а Жанна д'Альбре
знала по себе, что это значит.
   Поэтому она решила переехать в ту местность, где  находились  главные
протестантские твердыни; местность называлась Сэнтонж и лежала к  северу
от Бордо, на побережье океана. Генрих был радостно взволнован, тогда как
мать мучили сомнения. " - Почему ты плачешь, мама?
   - Потому что я не знаю, что хорошо и что дурно.
   Вечно Сатана старается помешать всякому благому начинанию, и, как  бы
я ни поступала, я боюсь, что действую, по его наущению.
   - А Бовуа говорит, что я уже большой, могу идти на войну и сражаться.
   - Да кто такой сам Бовуа? Разве Сатана никогда не говорил через него?
   - Сейчас он пользуется устами господина де ла Мот-Фенелона. - Это был
посланец Екатерины. - А я Сразу же узнаю голос  Лукавого!  -  воскликнул
Генрих.
   На это Жанна промолчала. Она была счастлива: Пусть хоть четырнадцати-
летний мальчик знает, что хорошо и что нет. Когда она  смотрела  на  его
полудетское решительное лицо, она начинала презирать окружавших ее  гос-
под, не советовавших ей порывать с двором, - ведь  сами  они  были  либо
светскими щеголями, либо просто слабыми душонками. В  такие  минуты  она
уже не опасалась нашептывании Сатаны и заранее торжествовала победу.  Ее
сын достаточно подрос, чтобы подержать в руках оружие, а это - главное.
   Она спросила только для очистки совести:
   - За что же, сын мой, ты будешь сражаться?
   - За что? - переспросил он, удивившись, ибо  совсем  позабыл  о  цели
борьбы, радуясь, что сможет наконец схватиться с врагом.
   Жанна не настаивала, она думала: "Поймет! Коварство врагов,  особенно
же коварство судьбы, подскажет ему ответ. Мысль о том, что он  сражается
за истинную веру, будет каждый раз придавать ему силы. Да,  наверное,  и
кровь заговорит: ведь дядя Конде - ему более близкая родня, чем любой из
католических князей. А кроме того, королевство ждет умиротворения, через
нашу победу", - про себя добавила Жанна, вспомнив о своих высших обязан-
ностях. "Но главное, - вернулась она опять к прежней мысли, - это служе-
ние богу. Вся жизнь моего милого сына должна быть как бы отлита из одно-
го куска, и эту цельность ей даст вера".
   Так ошибалась королева Жанна, предсказывая  будущее  своему  веселому
драчуну. Она знать ничего  не  хотела  о  ногах  принцессы  Марго,  хотя
собственными глазами видела, насколько он занят ими, когда стояла у окна
со своей подружкой Екатериной. Забыла она и о том,  что  в  монастырской
школе Генрих все-таки отрекся от своей веры и пошел к обедне. Правда, он
некоторое время мужественно сопротивлялся, но что может сделать ребенок,
когда все на него наседают? Что может сделать даже  взрослый,  если  ему
хочется иметь друзей и наслаждаться жизнью, а не разделять участь  муче-
ников? Королева Жанна принадлежала к числу тех, кто, несмотря на все пе-
режитые испытания и гнусные козни врагов, сохраняют до конца своей жизни
душу, доверчивую и простую. Зато, даже старея, они еще способны любить и
верить.
   Генрих знал Жанну лучше, чем она знала его; поэтому он редко просил у
нее денег. Он пристрастился  к  игре,  любил  попировать,  добывая  себе
средства тем, что нежданно-негаданно посылал людям на дом долговые  рас-
писки. Расписку либо возвращали обратно, либо присылали  деньги;  но  от
матери он эти проделки тщательно скрывал. Только  война  может  погасить
его долги, - наконец решил молодой человек. Не только возвышенные и бес-
корыстные побуждения заставляли его желать междоусобной войны: он был  в
таком же положении, как и другие голодные гугеноты. Но это шло на пользу
дела, которому он служил, ибо тем горячее  и  убежденнее  он  говорил  и
действовал.
   Жанна тронулась в путь вместе с ним; по дороге к Протестантской  кре-
пости Ла-Рошель они опять замешкались, встретив того же самого  посланца
французского короля. Он осведомился у Генриха, почему принц стремится во
что бы то ни стало - в Ла-Рошель, к своему дяде Конде.
   - Чтобы не тратиться на траурную одежду, - тут
   же нашелся Генрих. - Нам, принцам крови,  надо  умереть  всем  сразу,
тогда ни одному не придется носить траур по другому.  -  Этот  господин,
видно, считал Генриха дураком, иначе он не стал бы  восстанавливать  его
против родной матери. Не называя ее имени, он завел разговор о  поджига-
телях междоусобной розни.
   - Довольно одного ведра воды! - воскликнул тут
   - же Генрих. - И пожару конец!
   - Как так?
   - Пусть кардинал Лотарингский вылакает его до дна и лопнет! - А  если
господин придворный не понял, значит, он менее смышлен, чем  пятнадцати-
летний мальчишка. Жанна больше всех умела ценить  находчивость  Генриха.
Она была так поглощена сыном, что не слишком спешила и чуть не  попалась
в лапы к Монлюку, который опять следовал за ней по пятам. Но  все  же  и
мать и сын благополучно достигли укрепленного города на берегу океана, и
какая это была огромная, светлая радость - наконец увидеть  вокруг  себя
только лица друзей! Потому-то и блестели их взоры, плакали они или смея-
лись. Колиньи, Конде и все, кто уже были в Ла-Рошели  и  тревожились  за
них, праздновали встречу такой же сердечной радостью.
   А это немало - город, полный дружелюбия и безопасности, когда  позади
целая страна ненависти и преследования! Сразу исчезают недоверие,  осто-
рожность, забота, и на первых порах избегнувшему беды  достаточно  того,
что он свободен, что он вольно дышит. Обо всем, что тебя мучило и терза-
ло, можно рассказать вслух, а остальные смотрят на тебя и словно говорят
твоими устами. Ты уже не одинок и знаешь, что тебя окружают  только  те,
кого тебе не нужно презирать. Избави нас от лукавого! Проведи  чрез  все
опасности тех, кого я люблю! И вот мы здесь!
   Он стоял у самого моря. Даже во мраке ночи Генрих мог, не боясь напа-
дений, ходить в гавань и на бастионы. Мощно катились перед  ним  морские
валы, сшибаясь, переваливаясь друг через друга, и в их реве слышался го-
лос дали, его не знавшей, а в морском ветре он ощущал дыхание иного  ми-
ра. Его дорогая мать уверяла, что если сердце в груди бьется уж  слишком
сильно, то это бог. А сын ее Генрих опьянялся мыслью о том, что  не  пе-
рестанут водяные громады греметь и катиться, пока не домчатся до невысо-
ких побережий нового материка - Америки. Рассказывают, что она дика, пу-
стынна и свободна; свободна, думал он, от зла, от ненависти, от  принуж-
дения верить либо не верить в то или а другое, смотря по тому,  придется
ли за это пострадать или удастся получить власть. Да, по ночам, окружен-
ный морем, стоя на камнях, залитых пеной, юный сын Жанны становился  та-
ким же, как его дорогая мать, а то, что он называл Америкой, было скорее
царствием божиим. Временами звезды поблескивали между  мчавшихся,  почти
незримых облаков; вот так и душа  пятнадцатилетнего  мальчика,  подобная
облаку, мгновениями пропускает свет. Позднее это будет ей уже  не  дано.
Земля у него под ногами будет становиться все плотнее и вещественнее,  и
к ней прилепится он всеми своими чувствами и помышлениями.

   ЦЕНА БОРЬБЫ

   Принц Наваррский торопил стариков с началом похода. Не нужно  никаких
совещаний, никаких речей. Представителям города на их приветствия он от-
вечал:
   - Я так хорошо говорить не умею, а сделать  сделаю  кое-что  получше.
Да, сделаю!
   Наконец-то увидеть врага, рассчитаться с ним, наконец-то вкусить нас-
лаждение местью!
   - Это же вопиющее дело, матушка: французский король прибирает к рукам
все твои земля, его войска покоряют нашу страну! Я хочу сражаться! И  ты
еще спрашиваешь, за кого? Да за тебя!
   - А письмо судебной палате в Бордо моя подружка Екатерина ловко смас-
терила. Оно должно лишить меня всех моих владений, я будто  бы  здесь  в
плену, а разве она сама не замыслила того же? Нет,  тут  убежище,  а  не
темница, хоть и нельзя мне  выезжать  из  города  и  пользоваться  моими
угодьями. Но да будет эта жертва принесена богу! Иди и порази  его  вра-
гов! За него сражайся!
   Она сжала виски сына своими иссохшими руками и формой головы и черта-
ми лица он был очень похож на мать: те же высокие узкие брови и  ласкаю-
щие глаза, тот же спокойный лоб, темно-русые волосы,  волевой  маленький
рот; все в этом худощавом юноше, казалось, расцветает,  я  этот  расцвет
словно в обратном порядке отражал увядание матери. Он был здоров и стро-
ен, его плечи и грудь становились все шире. Однако он не обещал быть вы-
соким. Нос был длинноват, хотя пока его кончик лишь чуть-чуть  загибался
к губе.
   - Я отпускаю тебя с радостью, - заявила Жанна тем  низким  и  звучным
голосом, какой у нее бывал, когда она как бы поднималась  над  собою.  И
лишь после его отъезда она дала волю слезам и расплакалась жалобно, точ-
но ребенок.
   Немногие плакали в городе Ла-Рошель, глядя, как войско гугенотов выс-
тупает через городские ворота. Напротив, люди радовались,  что  близится
час господне победа его. У большинства воинов семьи остаюсь в стане вра-
га, были оторваны от отцов и мужей, солдаты крепко  надеялись  отвоевать
их у противника. Ведь это несказанное облегчение - идти на такую войну!
   И все же поборники истинной веры были разбиты. Два тяжелых  поражения
нанесло им католическое войско, а ведь численность их была не меньше: по
тридцать тысяч стояло с обеих сторон. К протестантам ходили подкрепления
с севера Франции и с юга. Кроме того, они могли рассчитывать на поддерж-
ку принцев Оранского и Нассауского и герцога Цвейбрюконского.  Ведь  для
истинной веры нет границ между странами и различий  между  языками:  кто
стоит за правду, тот мне друг и брат. И все-таки  они  дважды  потерпели
тяжелое поражение.
   А вышло это потому, что  Колиньи  слишком  тянул.  Следовало  гораздо
стремительнее пойти на соединение с иноземными  союзниками  и  перенести
войну в сердце Франции. Вместо того Колиньи позволил  врагу  напасть  на
него врасплох, в то время как протестанты еще  очень  мало  продвинулись
вперед; тогда он призвал на помощь Конде и  пожертвовал  принцем  крови,
лишь бы спасти свое войско. Под Жарнаком от пули, посланной  из  засады,
Конде пал. В армии герцога Анжуйского была великая радость, труп положи-
ли на ослицу и возили повсюду: пусть солдаты глядят на него и верят, что
скоро вот так же прикончат всех протестантов. Но Генрих Наваррский, пле-
мянник убитого, решил, что он лучше знает, в чем воля  господня.  Теперь
пришел его черед, вождем стал он.
   До сих пор Генрих скакал на своем коне перед войском, только и всего;
но разве не таился в этом глубокий смысл - мчаться навстречу врагу, ког-
да ты невинен, чист и нетронут, а враг погряз в грехах и должен быть на-
казан? Впрочем, это - его дело, тем хуже для него, а  мы  целый  день  в
движении, по пятнадцать часов не слезаем с седла, мы великолепны, неуто-
мимы и не чувствуем своего тела. Вот Генриха подхватывает ветер, он  ле-
тит вперед, глаза становятся все светлей и зорче, он видит  так  далеко,
как еще никогда, - ведь у него теперь есть враг. А тот вдруг оказался не
только в ветре, не только в дали. Он возвестил о себе:  пролетело  ядро.
Звук у выстрела слабый, а ядро в самом деле лежит вот тут, на земле, тя-
желое, из камня.
   В начале каждого боя Генриха охватывал страх, и приходилось преодоле-
вать его. "Если бы мы не ведали страха, - сказал ему один пастор,  -  мы
не могли бы и побеждать его во славу божию". И Генрих  делал  над  собой
усилие и становился на место того, кто падал первым. Так же поступал его
отец, Антуан, и пуля попала в него. В сына пули не попадали, страх исче-
зал, и он мчался со своими людьми окружать вражескую  артиллерию.  Когда
это удавалось, Генрих радовался, словно то была веселая проказа.
   Теперь дядя Конде погиб -  и  беззаботному  мальчику  пришлось  стать
серьезным, возложить на себя бремя ответственности. Его мать Жанна  пос-
пешила к нему, сама представила войскам нового вождя -  сначала  кавале-
рии, потом пехоте. А Генрих поклялся своей душой, честью и жизнью всегда
служить правому делу, и войска восторженно приветствовали его. Зато  те-
перь ему приходилось не только нестись верхом навстречу ветру, но и  за-
седать в совете. Довольно скучное дело, если бы не смелые шутки, которы-
ми он развлекался. Огромное удовольствие доставило ему одно  письмецо  к
герцогу Анжуйскому. Так именовался теперь второй из здравствующих  сыно-
вей Екатерины, - раньше он был просто монсеньером; его тоже  звали  Ген-
рих, один из трех Генрихов былых школьных лет в Париже. А теперь они шли
друг на друга войной.
   И вот этот самый Генрих-монсеньер обратился к Генриху  Наваррскому  с
высокомерным и нравоучительным посланием" о его долге и обязанностях пе-
ред государством. Это "бы еще куда ни шло, но как ужасен был витиеватый,
напыщенный слог!.. Либо секретарь, должно быть, иноземец, потея от нату-
ги, постарался сделать его возможно цветистее, либо сам монсеньер уже не
знал, что придумать повычурнее да пожеманнее:  точьв-точь  его  сестрица
Марго! Принц Наваррский в ответном письме высмеял всю эту достойную  се-
мейку. Писавший-де выражается так, точно он из другой страны  и  простой
разговорной речи обыкновенных людей не знает.  Ну,  а  правда,  конечно,
там, где правильно говорят по-французски!
   Генрих ссылался на язык и стиль. Но при этом не смог скрыть  и  своих
погрешностей, не доходивших до его сознания: ведь и сам он родом был бог
весть откуда и тоже говорил вначале несколько иначе, чем парижане. Потом
он научился речи придворных и школяров, а под  конец  -  речи  солдат  и
простого народа, и их язык дал ему всего ближе. "Своим языком  я  избрал
французский!" - воскликнет он позднее, когда снова отдаст себе  отчет  в
своем происхождении. Однако сейчас ему хотелось верить,  что  этот  язык
для него был первым и единственным. Он нередко спал на  сене  вместе  со
своими солдатами, не снимая платья, как и они, умывался едва ли чаще,  и
пахло от него так же, и так же он ругался. Одну гласную Генрих все  "еще
произносил иначе, чем они, но этого он не желал замечать: он забыл,  как
некогда на школьном дворе два других Генриха,  подталкивая  друг  друга,
презрительно улыбались тому, что он употреблял слово "ложка"  в  мужском
роде. Он и до сих пор так говорил.
   Иногда Генрих отчетливо видел военные ошибки,  которые  допускал  Ко-
линьи. Это бывало в те минуты, когда жажда жить и мчаться вперед на коне
не захватывала его целиком. Обычно ему казалось, что важнее биться,  чем
выигрывать битвы, - ведь жизнь так долга и радостна. Адмирала,  старика,
нужно почитать, он хорошо изучил военное дело; только поражения,  победы
и опыт многих лет дают такое знание. Но этому воплощенному богу войны  с
трагической маской статуи Генрих не поверял своих сомнений; он делился -
ими лишь с двоюродным братом Конде, сыном убитого принца крови, которого
Колиньи принес в жертву.
   Они сходились в том, что обычно сближает  молодежь:  старик-де  отжил
свое. Теперь ему все не удается, и - раз уж мы заговорили об этом - ска-
жи, когда он брал верх? Впрочем, не будем грешить: однажды - все старики
это помнят - он спас Францию во Фландрии, при... ну, как называется этот
город? Тогда Гизы еще затеяли войну против нашего исконного врага Филип-
па Испанского. Но дело было давным-давно, в  незапамятные  времена,  кто
теперь помнит все это? Господин адмирал отсоветовал начинать,  поход,  в
последнюю минуту предотвратил поражение, самолично засев в неукрепленном
городе; а кто получил награду? Не он, а Гизы, хотя они были  виновниками
войны. Это еще хуже, чем если бы он... а, а! - вспомнил, Сен-Кантен  на-
зывается эта дыра... - чем если бы он сразу же отдал ее испанцам. Уж ко-
му не повезет...
   Что правда, то правда, в свое время он отнял у англичан  Булонь.  Это
всем известно. Он командовал французским флотом, и когда я  с  камней  в
Ла-Рошели смотрел в ту сторону, где лежит Новый Свет, мне думалось,  что
господин адмирал Колиньи первый из французов  попытался  основать  фран-
цузскую колонию. Четырнадцать эмигрантов и два пастора отплыли в  Брази-
лию, но, конечно, ничего из этой затеи не вышло. Старика постигла та  же
участь, что и большинство людей: он все поставил на  карту  и  проиграл.
Если уж не повезло...
   Колиньи нередко побеждал, верно; но ведь то были победы  над  королем
Франции, которого он всего-навсего старался помирить с его подданными  -
протестантами - и вырвать из рук Гизов. Поэтому господину адмиралу  при-
ходилось без конца подписывать дутые договоры, а потом война  начиналась
сызнова. Адмирал хотел доказать своей умеренностью, что он в конце  кон-
цов не мятежник против короля, и все-таки однажды  сделал  попытку  даже
захватить в плен Карла Девятого, и тот ему никогда не мог простить,  что
вынужден был бежать. Либо ты, во имя божие, мятежник против короля, либо
не наступай с войском на Париж, а уж если наступать, то не давай  водить
себя за нос, вместо того - чтобы взять  приступом  столицу  королевства,
разграбить ее и стереть с лица земли весь королевский двор! И  вот,  как
только двору угрожает опасность, король выпускает эдикт, обещающий  про-
тестантантам - свободу вероисповедания, а на другой же день тут же нару-
шается. Да если бы и соблюдался, так что были бы наши братья по вере? За
двадцать миль приходится ехать или бежать гугеноту, когда он хочет  при-
ветствовать на богослужении - нам разрешено иметь слишком мало молитвен-
ных домов! Нет, не нравится мне побеждать без толку.
   Конечно, он превосходный полководец и герой блачестия. Ведь ревнители
истинной веры в меньшинстве, и если нас боятся, так лишь потому, что бо-
ятся господина адмирала, и если посылают к нам посредника для  перегово-
ров, те спрашивают: "Знаете ли вы, для двора вы звук пустой, все дело  в
господине Онрале?" А теперь взгляни на него, что же осталось от всех его
успехов, от жизни, полной самых благоусилий? Говорят, до той,  давнишней
победы под Сен-Кантеном, которая для него обернулась так несчастливо,  а
для его врагов - Гизов - так удачно, он был  всемогущим  фаворитом.  Еще
царствовал ныне покойный король, он любил Колиньи, озолотил  его,  мадам
Екатерина еще пикнуть не смела, а ее сын Карл был еще дитя. Это  времена
его славы, мы их не застали. Теперь и мы здесь, что же происходит вот  в
эту самую минуту, когда мы с тобой беседуем? Враги в Париже распродают с
молотка его мебель из Шатильонского замка, который они предали огню. Ко-
линьи приговорен к удушению и повешению на Гревской площади как мятежник
и заговорщик против короля и королевской власти. Имущество его конфиско-
вано, дети объявлены бесправными и лишенными честного имени, и тому, кто
выдаст его - живого или мертвого, - обещана награда  в  пятьдесят  тысяч
талеров. Мы, молодые, всегда должны помнить: господин адмирал  пошел  на
все ради истинной веры и унизился ради величия господня. Иначе это  было
бы непростительно!
   - Он убил старого герцога Гиза, - единственное, что  он  сделал  ради
самого себя, и мне, говоря по  правде,  это  понравилось  больше  всего.
Мстить нужно, - заявил молодой Конде. А его двоюродный брат Генрих отве-
тил:
   - Я не выношу убийц, да господин адмирал и не убийца.  Он  только  не
остановил убийцу.
   - А что говорит его совесть?
   - Что тут есть разница. Совершить убийство мерзко, - возразил Генрих.
- Подсылать убийц - недопустимо. Не удерживать их, пожалуй, можно,  хотя
не хотел бы я оказаться перед такой необходимостью. А всетаки  следовало
бы заставить кардинала Лотарингского вылакать полную бочку воды.  Только
он и его дом виноваты во всех несчастьях, постигших Фракцию. Они предают
королевство в руки Филиппа Испанского в надежде, что он  посадит  их  на
престол. Они одни вызывают к нам, протестантам, ненависть короля и наро-
да. И они хотели убить Колиньи, они первые начали,  он  только  опередил
их. Может быть, ему не надо было это отрицать. Я лично верю, что господь
оправдает его.
   Конде заспорил, он думал не только об убийстве герцога Гиза, но  и  о
своем отце, принесенном в жертву адмиралом и павшем под Жарнаком.
   - Господин Колиньи не любил моего отца за то, что у него было слишком
много любовниц, иначе он бы не погубил его. Но  господин  адмирал  умеет
договариваться со своей совестью, а ты, видно, учишься у него! -  заявил
юноша вызывающим тоном.
   - Смерть твоего отца была необходима для победы истинной веры, - мяг-
ко пояснил Генрих.
   - И для твоей тоже! С тех пор ты стал у нас первым среди принцев!
   - Я был им и до того по праву рождения, - быстро и с  внезапной  рез-
костью отозвался Генрих. - Увы, это бесполезно, если нет  денег  и  есть
могущественные враги и к тому же сражаешься как беглец, которого  стара-
ются поймать. А что мы делаем, чтобы все это изменилось? Разве мы насту-
паем? Я - да! Двадцать пятого июня, - этого дня я никогда не  забуду,  -
это был мой день и моя первая победа! Но разве я могу похваляться  перед
стариком моей первой победой?
   - Да и схватка-то была пустячная. Адмирал ответил бы тебе,  что  хоть
ты и порезвился под Ла-РошАбелью, а все же нам пришлось засесть в укреп-
лениях и ждать немцев. А когда рейтары наконец явились, помнишь, что бы-
ло? - Голос Конде звучал громко и гневно. - Тогда мы поспешили отправить
как можно больше войск королеве Наваррской, чтобы они очистили ее страну
от врагов. И теперь за это расплачиваемся.
   - Ничем ты не расплачиваешься, - сказал Генрих. - У тебя что ни день,
то новая девчонка.
   - И у тебя тоже.
   Оба подростка выпустили из рук поводья, остановились и в упор посмот-
рели друг на друга. Конде даже Погрозил кулаком. Но Генрих не обратил на
это внимания; напротив, вдруг обвил руками шею двоюродного брата и поце-
ловал его. При этом он подумал: "Немножко завистлив, немножко  слаб,  но
по крайности все же не друг, а если нет, так должен стать другом!"
   Обнял кузена и Конде. Когда они опустили руки, глаза у него были  су-
хи, а у Генриха влажны.
   Все же посылать войска в Беарн стоило, ведь они там побеждали. Госпо-
дам в Париже придется над этим призадуматься,  решил  сын  Жанны,  мадам
Екатерине тоже, пожалуй, станет душновато под ее шубой из старого  жира.
Мы стоим с большей частью нашей армии в Пуату, на полпути к столице  ко-
ролевства, и мы его завоюем любой ценой! Вперед!
   Оба потребовали свидания с адмиралом, и Колиньи  принял  их,  хоть  и
трудно было ему придать своим чертам выражение решимости и непоколебимо-
го упования на бога: уж слишком много ударов обрушил на него господь  за
последнее время! Однако старый протестант выказал себя  твердым  в  нес-
частье, он знал, что ему предстоят суровые испытания.  Ведь  никому  нет
дела до того, какая тоска овладевает им в иные часы ночи, когда он оста-
ется один и даже к всевышнему уже не находит пути. Все  же  он  выслушал
взволнованных подростков с полным самообладанием.
   Двоюродный брат был необузданнее Генриха. Безо всяких  учтивостей  он
потребовал, чтобы Колиньи шел на Париж. Бросил ему упрек  в  робости  за
то, что старик не предпринимает решительных шагов, - осадил Пуатье, и ни
с места, никак взять его не может. Враг же этим  пользуется  и  собирает
свои силы.
   Адмирал задумчиво смотрел на обоих, на того, кто кипел,  и  на  того,
кто молча ждал. Умудренный опытом, старец отлично  понимал,  чью  именно
волю и мысль выражает этот юноша, потому и ответ свой обратил не к  Кон-
де, а к Наварре. Колиньи объяснил: позиции врага на пути к Парижу  слиш-
ком сильны, и не остается ничего иного, как искать соединения с  войска-
ми, отосланными на юг; кроме того - тут он многозначительно  поднял  па-
лец, - ему ведь надо позаботиться и об иноземцах:  они  должны  получить
свое жалованье. Иначе они сбегут. Сам он уже пожертвовал фамильными дра-
гоценностями, не допустив, чтобы наемники самочинно добывали  себе  воз-
награждение. Но об этом он умолчал;  христианину  не  подобает  кичиться
своими жертвами, и человеку гордому также. Колиньи предоставил  молодому
принцу Генриху, разглагольствовать и предъявлять ему незаслуженные обви-
нения.
   - Вы позволяете им грабить страну. Я, правда, молод,  господин  адми-
рал, и воюю - не так давно, как вы. Но я никогда не думал, что  чужезем-
цы, вместо, того чтобы сражаться бок о бок с нами, будут жечь  наши  де-
ревни и пытать наших крестьян, вымогая у них последние крохи.  Деревенс-
кие жители убивают мародеров из вашего войска, ибо это хищные звери,  мы
же расправляемся все ужаснее с людьми, которые говорят на машем языке.
   - Они не признают нашей веры, - отозвался протестант, трагически  на-
супившись. Генрих стиснул зубы, иначе у него вырвались бы слова -  он  с
ужасом слышал, как они уже звучат у него в душе, - слова возмущения про-
тив религии.
   - Не может быть, чтобы все это свершалось по воле божией! -  восклик-
нул он.
   Колиньи решительно отрезал:
   - В чем воля божия, - это вы узнаете, мой принц, в конце  похода.  Но
господь бог, видно, хочет еще сохранить меня  для  угодных  ему  деяний:
стража опять поймала убийцу, подосланного ко мне Гизами.
   Про себя он решил держать этого молодого критика  как  можно  дальше.
Перед битвой под Монконтуром, которую адмиралу опять было суждено проиг-
рать, он отправил обоих принцев, ради их безопасности, в тыл, хотя  один
бушевал, а другой горько плакал. Потом снова появилась Жанна д'Альбре, и
они стали держать сорвет. После нового поражения  протестантское  войско
Лишилось еще трех тысяч солдат, и не оставалось ничего другого, как  от-
вести его на юг, не ожидая, чтобы его меньшая часть присоединилась к не-
му на севере.
   Жанна, как обычно, привезла с собой своих пасторов. Она втайне  сове-
щалась с Колиньи, и после этих совещаний павший  духом  старик  еще  раз
стал победителем. Ибо та внутренняя победа, которую мы одерживаем в сво-
ей душе, - это главное, военная победа идет за ней по пятам: так  верила
Жанна. После совещаний ее пасторы запевали псалмы, а войско и его полко-
водец чувствовали себя опять благочестивыми и сильными.
   И вот войско двинулось форсированным маршем, и  обе  его  разобщенные
части действительно соединились. Протестанты  прошли  через  всю  страну
вплоть до графства Невер. И отсюда они стали угрожать Парижу. Двор  сей-
час же зашевелился. Колиньи еще продвигался вперед, а госпожа  Екатерина
и Жанна уже торговались. Войско еще наступало, а мир был уже подписан, и
лишь тогда оно остановилось. Этим договором протестантам была дана  сво-
бода вероисповедания.
   Генрих радовался вместе с матерью: он видел, что она счастлива. И да-
же сам чувствовал себя счастливым, пока ни о чем не задумывался.  Однако
во время наступления он заболел, ему пришлось застрять в каком-то  горо-
де, и тут, на досуге, он припомнил все ужасы этой войны и навсегда запе-
чатлел их в своей памяти. А может быть, он и заболел от  злодейств,  со-
вершенных протестантским войском, как некогда свалился как будто в  оспе
лишь потому, что его принуждали сделаться католиком.
   Генрих не скрыл от адмирала мучивших его сомнений. Он сказал:
   - Господин адмирал, вы и вправду верите, будто свободу совести  можно
предписать всякими соглашениями и постановлениями? Вы  великий  полково-
дец, вы ушли от врага и угрожали королю Франции в его столице. А народ в
тех провинциях, куда мы принесли бедствия войны, все равно  будет  твер-
дить о мятежниках, которых называют гугенотами, и не даст  нам  спокойно
молиться там, где мы только что грабили и убивали.
   Но победитель Колиньи отвечал:
   - Принц, вы еще очень молоды, кроме того, вы лежали больной, когда мы
пробивались вперед. Люди скоро все забывают, и только господь будет пом-
нить, на что нам пришлось пойти ради его святого дела.
   Генрих не поверил; но если это правда, думал он, то тем хуже, что са-
мому господу богу, а не только ему, Генриху, пришлось увидеть, как  нес-
частных людей подвешивают,  чтобы  они  показали,  где  у  них  спрятаны
деньги, а под ногами разводят огонь! Боясь сказать  лишнее,  он  отвесил
победителю поклон и вышел.

   СЕМЕЙНАЯ СЦЕНА

   За этим последовало недолгое время, когда Жанне и Генриху могло пока-
заться, что они живут, на мирной земле, без  ненависти,  без  коварства.
Жанна управляла своей маленькой страной, он -  обширной  провинцией  Ги-
еннь. Ей уже не надо было карать, ибо ее подданные снова сделались  доб-
рыми протестантами. Генрих же от чистого сердца представлял короля Фран-
ции. В самом деле, почему он должен быть  исконным  врагом  королевского
дома? Нет, столь глубоких корней поучения матери в нем не пустили. Моло-
дому человеку иногда следует и позабыть  о  честолюбии.  Поэтому,  когда
Генриху исполнилось восемнадцать лет, он  в  течение  нескольких  быстро
пролетевших месяцев твердил: "Довольно я сделал для жизни!  Женщины  так
прекрасны, и искать их благосклонности - дело более  увлекательное,  чем
война, религия или борьба за престол!"
   Он разумел молодых женщин и те мгновения, когда они словно  уж  и  не
человеческие существа, а скорее богини - до того прекрасно их торжеству-
ющее тело. Каждый раз, когда ом познавал их и убеждался, что они из пло-
ти и крови, они все же продолжали казаться ему созданиями другого  мира,
ибо воображение и желание тотчас снова их преображало. К тому же это бы-
ли все новые женщины, так что он не успевал в них разочаровываться. Ген-
рих слишком часто их менял. Поэтому он еще не догадывался, что в их вос-
хитительных телах вместо владевших им возвышенных чувств чаще всего  жи-
вут лишь расчет да ревность. И если одна начинала ненавидеть его, то  он
был способен полсуток мчаться верхом без отдыха, чтобы за свою  пылкость
добиться награды от другой. И та ждала его - ее взор сиял, лицо ее  было
ликом вечной любви. Он падал к ногам какой-нибудь новой  возлюбленной  и
целовал край ее одежды, наконец достигнув блаженной цели  после  долгой,
бешеной скачки. Слезы туманили ему глаза, и сквозь их пелену женщина ка-
залась ему вдвое прекраснее.
   Однако в то время, как Генрих жил для молодых женщин, несколько более
зрелых дам без его ведома занимались его судьбой. И первая - мадам  Ека-
терина. Однажды утром, в Лувре, она  удостоилась  высочайшего  посещения
своего сына Карла Девятого. Карл был еще в ночной сорочке - так спешил к
матери этот рыхлый молодой человек. Не успев прикрыть за собою дверь, он
воскликнул:
   - Я же говорил тебе, мама!
   - Твоя сестра впустила его?
   - Да. Марго спит с этим Гизом, - сердито подтвердил Карл.
   - А что я тебе говорила? Потаскуха, - выразилась  мадам  Екатерина  с
той точностью, какой требовали обстоятельства.
   - И вот вам благодарность за то, что ей дали хорошее  образование!  -
гремел Карл. - Знает латынь: уж такая ученая, что даже за обедом читает!
Танцует паванну, хочет, чтобы ее воспевали поэты, - перечислял он, горя-
чась все больше, - завела позолоченную карету, на головах лошадей - плю-
мажи шириной с мою задницу. Но я знаю, что она проделывает:  я  подсмот-
рел! С одиннадцати лет эта дрянь такими делами занимается.
   - Ты же и сводил ее, - уточнила Екатерина. Но Карл  не  дал  прервать
себя. Он знал всех любовников своей сестры и,  бранясь,  перечислил  их.
Потом вдруг обмяк, умаялся от своей ярости, - при его комплекции  подоб-
ные волнения были очень вредны. Лицо Карла  побурело,  задыхаясь,  он  с
размаху повалился на кровать матери, так что взлетел пух от подушек; по-
том пробурчал:
   - А мне-то какое дело? Горбатого могила исправит,  так  и  будет  пу-
таться либо с Гизом, либо еще с кемнибудь. Плевал я на нее.
   А его мать смотрела на него и думала: "Всего несколько лет тому назад
у него был такой благородный вид - прямо портрет на стене.  А  сейчас  -
еще немного, и будет просто мясник, а не король. Как это я так маху  да-
ла! Да ведь не я, а все эти паршивые Валуа. Кровь рыцарей-варваров  ска-
зывается вновь и вновь, и вот опять видишь этакого, из той же породы", -
рассуждала дочь Медичи - потому, что  ее  малоизвестные  предки  жили  в
удобных комнатах, а не в конюшнях и военных лагерях.
   Она сказала своим однообразным, тусклым голосом: - Коли  твоя  сестра
так ведет себя, мне скоро придется, пожалуй, взять Генриха Гиза в зятья.
И кто тогда, мой бедный мальчик, возьмет верх - ты или он?
   - Я! - прорычал Карл. - Я король!
   - Божией милостью? - спросила она. - Одно пора бы уже  зарубить  себе
на носу: каждый король должен сам помогать этой божией милости, или  ему
не удержать престол. Сейчас ты король, мой  сын,  потому,  что  я,  твоя
мать, еще жива!
   Все это она сказала особым тоном, который был знаком Карлу с детства:
слыша его, сын невольно вставал. Он и сейчас поднялся с кровати, где си-
дел в одной сорочке, из-под которой выпирали жирная грудь  и  живот;  он
стоял перед маленькой толстой старухой, готовый выслушать ее волю.
   - А я не хочу, - отрезала она, - чтобы Марго вышла за Гиза, для  меня
его род слишком силен. Моя воля в том, чтобы она получила в  мужья  зау-
рядного молодого человека, который будет нам служить.
   - И кто же это?
   - Он должен быть из хорошей семьи, но невлиятельной и в Париже  неиз-
вестной. Главное - я хочу Иметь его под рукой. Тот, кто досягаем, уже не
опасен.
   Своих врагов нужно держать при себе, в доме.
   - Но ты имеешь в виду не...
   - Я как раз договариваюсь с его матерью, главное  -  пусть  присылает
его сюда, чтобы он прежде всего был в моей власти.
   - Он же еретик! Моя сестра и еретик - о таком союзе никогда не помыш-
ляли всерьез!
   - А если бы твой брат д'Анжу женился на английской королеве? Елизаве-
та ведь тоже еретичка, и  притом  великая  государыня,  собственной  ми-
лостью.
   - Она убивает своих католиков, - сказал Карл скорей со страхом, чем с
возмущением. Его мамаша слишком хитроумна. Даже религия не  может  обуз-
дать в ней дух предприимчивости. Она  изрекает  самые  чудовищные  вещи,
сохраняя при том полную непринужденность.
   - Пусть английские католики сами о себе заботятся, да  и  французские
тоже, - ответила она.
   Карл опустил глаза и что-то буркнул, на большее он не дерзал. -  Ведь
существует еще испанский король, - проворчал он наконец.
   - Моя дочь, королева Испании, умерла, - заявила Екатерина без  всякой
скорби. - Отныне мне приходится опасаться со стороны дона  Филиппа,  как
бы он не воспользовался моими затруднениями. Поэтому мои протестанты мне
нужны. - И про себя добавила: "А когда у меня больше не будет в них нуж-
ды, я поступлю с ними в точности, как поступает королева  английская  со
своими католиками".
   Но зачем ей было открывать все это своему бездарному сыну? И она  пе-
решла к тому, для чего он ей был нужен.
   - Твою сестрицу пора наконец образумить.
   - Верно! Эта история с Гизом...
   - Который сядет на твое место, - быстро подсказала она.
   Карл зарычал:
   - Подать мне сюда сестру! Я покажу ей, как отнимать у меня престол!
   И он уже бросился было вон из комнаты, но мать успела схватить его за
рубашку.
   - Не смей! Гиз может быть у нее, а он вооружен.
   Карл сразу же остыл.
   - И потом, если они тебя увидят, она ни за что сюда не придет. Я  же-
лаю, чтобы это дело обсуждалось келейно, здесь, у меня, и больше нигде.
   Она хлопнула в ладоши и сказала тут же вошедшей фрейлине:
   - Попроси принцессу, мою дочь, явиться ко мне, я должна  сообщить  ей
важную новость. Заверь ее, что новость приятная.
   Затем они стали ждать - Екатерина сидела неподвижно, сложив  руки  на
животе, а ее тучный сын нетерпеливо бегал по комнате; его ночная сорочка
развевалась, он уже заранее сердито сопел и рычал.
   Наконец двери широко распахнулись; вошедшая вызвала  бы  своим  видом
восхищение у каждого, но только не у этих двух. Невзирая на ранний  час,
Маргарита Валуа была одета в  платье  из  белого  шелка,  все  осыпанное
блестками. На ней были красные  туфли  и  рыжий  парик,  а  лицо  свиде-
тельствовало об умении принцессы придавать ему с помощью притираний  тот
самый оттенок, который бывает у рыжеватых блондинок.
   Она вошла, как того требовал избранный ею тип красоты, - величавой  и
вместе легкой поступью. Вот так она вошла бы  в  пиршественный  зал.  Но
достаточно ей было взглянуть на мать и на брата, как она поняла, что  ее
сейчас ожидает. Жеманное личико застыло, гордая улыбка сменилась выраже-
нием ужаса, Маргарита невольно отступила. Однако поздно:  Екатерина  уже
сделала знак, и двери снаружи захлопнули.
   - Чего вы от меня хотите? - спросила Марго жалобным голоском, который
тут же сорвался. Карл Девятый посмотрел на свою мать, и так как она сде-
лала вид, будто не замечает его взгляда, понял, что ему разрешается все.
Взревев, кинулся он на сестру. Сорвал с нее рыжий парик, и ее  собствен-
ные, черные волосы, растрепавшись, упали ей на лоб; теперь  она  уже  не
смогла  бы  придать  себе  величественный  вид,  даже  если  бы  хотела.
Царственный брат хлестал ее по щекам, справа, слева, -  пощечины  так  и
сыпались на нее, сколько она ни старалась уклониться.
   - С Гизом спишь! - ревел он. - Престол у меня отнимаешь! - хрипел он.
   Румяна остались на его пальцах, вместо них на щеках Марго  проступили
багровые полосы. Так как она извивалась  и  откидывалась  назад,  кулаки
брата обрушивались на ее полные плечи.
   - У-у, толстозадая!
   Тут он судорожно захохотал и сорвал с нее платье. Едва он коснулся ее
тела, как ему неистово захотелось измолотить ее всю. Наконец  у  девушки
вырвался вопль - вначале она просто онемела от ужаса; пытаясь  спастись,
она бросилась в объятия матери.
   - Ага, попалась, - вымолвила мадам Екатерина и крепко схватила  прин-
цессу, а Карл Девятый снова начал ее бить.
   - Перекинь-ка ее через колено! - посоветовала мадам Екатерина,  и  он
сделал это, несмотря на отчаянное сопротивление своей жертвы. Одной  ру-
кой он, словно клещами, продолжал сжимать стан сестры, а другой  бил  ее
по обнаженным пышным ягодицам. Однако мадам  Екатерина,  видимо,  сочла,
что этого мало, и решила подсобить ему по мере возможности, но,  увы,  в
ее мясистых ручках было слишком мало сил. Тогда она наклонилась над  бе-
зупречно округлым задом дочери и укусила его.
   Маргарита взвыла, точно зверь. Карл, в изнеможении, наконец, выпустил
сестру, просто уронил на пол и стоял, тупо уставившись на  нее,  словно,
пьяный. У мадам Екатерины тоже перехватило дыхание, и в ее тусклых  чер-
ных глазках что-то посверкивало. Но она уже снова сложила руки на животе
и сказала с обычным хладнокровием:
   - Вставай, дитя мое. На кого ты похожа!
   Она кивнула Карлу, чтобы тот протянул руку сестре и помог ей  встать.
Потом сама начала оправлять одежду дочери. Как  только  принцесса  Марго
поняла, что опасность миновала, она тотчас  снова  приняла  надменный  и
властный вид.
   - Все разорвал! Болван! Позови мою камеристку!
   - Нет, - решила мать. - Лучше, если это останется между нами.
   Она сама зашила порванное белое шелковое  платье,  расправила  его  и
собственноручно наложила на щеки дочери румяна, стертые слезами и  поще-
чинами. По приказу матери Карл отыскал сорванный им с головы Марго парик
- он оказался под кроватью, - стряхнул с него пыль и надел ей на голову.
Теперь это была опять та же гордая и пленительная молодая дама,  которая
перед тем вошла в комнату.
   - Иди, читай свои латинские книги, - пробурчал Карл Девятый. А Екате-
рина Медичи добавила:
   - Но не забывай нравоучения, которое ты сейчас от меня получила.

   АНГЛИЯ

   Еще одна могущественная женщина интересовалась судьбою Генриха, в  то
время как сам он был занят больше всего удовольствиями.  Елизавета  Анг-
лийская принимала в своем лондонском замке своего посла в Париже.
   - Ты на один день опоздал, Волсингтон.
   - На море была буря. Вашему величеству доставили бы, наверно,  только
мертвого посла. И боюсь, он не смог бы сообщить вам все, что имеет сооб-
щить.
   - Для тебя, Волсингтон, это было бы лучше. Смерть в море не так мучи-
тельна, как на эшафоте. А ты ближе к топору и плахе, чем полагаешь.
   - Умереть за столь великую государыню - самое прекрасное, чего  может
пожелать человек, особенно если он выполнил свой долг!
   - Свой долг? Ах, вот как, свой долг!  Так  что  же,  потвоему,  самое
прекрасное, свинья? - Она ударила его по щеке.
   Он видел, что она хочет его ударить,  но  сам  подставил  щеку,  хотя
знал, насколько тяжела эта узкая рука. Королева была женщина рослая, бе-
локожая, неопределенных лет, держалась она очень прямо,  словно  на  ней
был панцирь, и рыжие волосы - такой парик Марго Валуа надевала только  к
некоторым платьям. - были у нее свои.
   - Французский двор что ни день все больше сближается  с  королем  Ис-
панским, а ты мне - ни слова! Мне грозит величайшая  опасность  потерять
мою страну и мой престол, а ты только поглядываешь!
   - Очень сожалею, но я должен признаться в еще более  тяжелой  провин-
ности. Я сам распустил эти слухи, но только они ложные.
   - Ты распространяешь мне во вред ложные слухи?
   - Я подстроил нападение на испанское посольство,  там  нашли  письма,
они служат явным доказательством испанских козней. Но все это  неправда,
Все это было сделано ради блага вашего величества.
   - Ты, Волсингтон, тайный католик. Стража! Возьмите его!  Ты  давно  у
меня на примете. С удовольствием погляжу, как тебе отрубят голову.
   - А владельцу этой головы очень хотелось бы рассказать вам  еще  одну
занятную каверзу, - заявил посланник, уже стоя между двумя  вооруженными
людьми. - Дело в том, что я только что обещал вашу руку некоему  принцу,
которого вы совершенно не знаете.
   - Вероятно, этому д'Анжу, сыну Екатерины? - Она сделала знак  страже,
чтобы они отпустили посла. Раз тут замешаны брачные планы, она должна их
сначала узнать.
   - Боюсь, что д'Анжу был бы ошибкой. Мне ведь известно, вы не  слишком
высокого мнения об этих Валуа, и не без основания. Нет, это один протес-
тантик с юга. Валуа намерены взять его в зятья, это неглупо. Он  мог  бы
выбить их из Франции
   - Но тогда они вторгнутся во Фландрию. Брак принцессы Валуа  с  прин-
цем-протестантом - я, конечно, знаю, с кем - означает войну между  Фран-
цией и Испанией и вторжение во Фландрию. Объединенной Франции я  не  же-
лаю. Пусть междоусобная война там продолжается. И я в тысячу раз охотнее
увижу во Фландрии испанцев, - они гораздо скорее будут обессилены  своим
папизмом, чем Франция, если она объединится под властью протестанта.
   Чтобы лучше слышать самое себя, длинноногая Елизавета принялась круп-
ным шагом ходить по зале. Она нетерпеливо махнула страже рукой, чтобы те
удалились, а Волсингтон отступил в дальний угол комнаты, освобождая мес-
то своей повелительнице. Но вдруг она остановилась перед ним.
   - Так я должна, по-твоему, выйти за молодого Наварру. А собой он  ка-
ков?
   - Недурен. Но дело же не только в этом. Впрочем, ростом он ниже вас.
   - Я ничего не имею против маленьких мужчин.
   - Как мужчины они даже "выносливее.
   - Ах, что ты говоришь, Волсингтон! Ведь я на этот счет совсем неопыт-
на! Ну, а с лица?
   - У него лицо смуглое, как маслины, и овал безукоризненный.
   - О!
   - Только вот нос слишком длинный.
   - Ну, в жизни это даже преимущество.
   - Да, длина. Но не форма. Кончик загнут. И,  боюсь,  со  временем  он
загнется еще больше.
   - Жаль! Впрочем, все равно. Я же не собираюсь брать себе в мужья  ка-
кого-то желторотого птенца. А как он? Очень юн, да? - настойчиво допыты-
валась эта женщина неопределенных лет. - Ты, что же, подал  ему  на  мой
счет какие-нибудь надежды? Он был, конечно, в восторге?
   - Он восторгался вашей красотой. Портрет великой государыни он покрыл
поцелуями и оросил слезами, - усердно врал посол.
   - Я думаю! А от союза с Валуа ты его отговорил?
   - Я же знаю, что вы этого союза не одобрили бы.
   - Пожалуй, ты не так уж глуп! Если только не предатель.
   Ее тон был резок, но милостив Посол понял, что казнь  ему  больше  не
угрожает, и низко склонился перед Елизаветой.
   - Господин посол, - снова заговорила королева,  наконец  опускаясь  в
кресло, - я от вас еще жду, чтобы вы сообщили мне  о  переговорах  между
обеими королевами. Только смотрите мне в глаза! Я разумею Жанну и Екате-
рину. Ведь ясно, что ни без той, ни без другой судьба Франции  не  может
быть решена.
   - Я не только восхищаюсь вашей проницательностью, она меня просто пу-
гает.
   - Я понимаю, почему. Вам, вероятно, никогда не приходило на ум, что к
моим послам, которые являются моими шпионами, тоже приставлены шпионы  и
они следят за вами.
   Тут Волсингтон выказал величайшее изумление,  хотя  отлично  все  это
знал.
   - Сознаюсь, - смиренно промолвил он, - что я заговорил сначала о  ма-
леньком принце Наваррском, а не о его матери потому, что моя  государыня
- прекрасная молодая королева. Будь моим государем старый король,  я  бы
вел с ним беседу лишь о матери принца. Ибо опасна только королева Жанна.
   Он увидел по ней, что уже наполовину выиграл: поэтому  в  его  голосе
продолжали звучать сугубая преданность и проникновенность.
   - Мне придется поведать вашему величеству одну весьма печальную исто-
рию, которая показывает, до чего люди коварны и лживы.  Вот  как  бедную
королеву Жанну провел один, англичанин! - Казалось, посол  сам  потрясен
до глубины души, он предостерегающе поднял руку.
   - Нет, не я. Мы должны всегда вести себя достойно. Это был всего лишь
один из моих уполномоченных, и замысел был его. Я предоставил ему свобо-
ду действий, и вот он отправился в Ла-Рошель, где можно  было  наверняка
застать всех друзей королевы Жанны, в том числе и графа Людвига Нассаус-
кого. Мой агент подговорил этого немца улечься в постель и разыграть тя-
желобольного, так что Жанна в конце концов посетила страдальца...
   Посол продолжал свой рассказ, развертывавшийся в  духе  шекспировских
комедий; но тем бесстрастнее была его серьезность и тем больше наслажда-
лась королева. Уже немало посмеявшись, она заявила:
   - Если этот Нассау - такой болван, то нечего строить из себя хитреца.
Отговаривает Жанну от брака ее сына с француженкой, когда это единствен-
ное, что могло бы помочь и немецким протестантам и французским!  Значит,
она так всему поверила? И что я возьму в мужья ее сына? И  что  ее  дочь
сделается королевой Шотландской?
   - Люди обычно склонны принимать слишком ослепительные перспективы  за
правду именно потому, что они ослепляют, -  торопливо  подсказал  посол.
Елизавета же, явно довольная, продолжала:
   - Вот, значит, как обстояло дело, когда вы меня сватали за маленького
Наварру? Почему же вы сразу всего этого не выложили?  Неужели  я  должна
сначала отрубить вам голову, Волсингтон, чтобы услышать от  вас  что-ни-
будь приятное?
   - Тогда это бы вас меньше позабавило, чем сейчас, я же только и забо-
чусь о том,  как  бы  услужить  моей  великой  государыне,  даже  рискуя
собственной головой.
   - Этой вашей остроумной проделки я не забуду.
   - Она родилась целиком в голове моего агента, некоего Биля.
   - Так я вам и поверила. Вы хотите скромностью увеличить ваши заслуги.
А все-таки не забудьте пожаловать вашему Билю соответствующее вознаграж-
дение. Но не слишком большое! - тотчас добавила Елизавета: она была ску-
повата.

   КОЗНИ, ЗАПАДНИ И ЧИСТОЕ СЕРДЦЕ

   Третьей зрелой дамой, озабоченной судьбой Генриха,  была  Жанна,  его
мать, но из всех трех лишь она одна трудилась ради него самого.  Поэтому
она не доверяла искренности двух других королев и полагалась  только  на
себя. Жанна действительно Навестила графа Нассауского на  одре  болезни,
ибо ей все уши прожужжали о том, как  ужасно  стонет  ее  близкий  друг.
Правда, он лежал на подушках весь багровый и разгоряченный, но скорее от
вина, нежели от лихорадки, так, по крайней мере, показалось  Жанне.  Все
же она заставила его сначала выложить все те приятные новости, какие со-
общил для передачи ей англичанин Биль, его собутыльник: о  нападении  на
испанское посольство, о найденных там бесспорных  доказательствах  того,
что французский двор ведет двойную игру. Жанне-де предлагают в  невестки
принцессу Валуа, а в то же время опять стакнулись с Филиппом  Испанским.
Как же может Екатерина при этом выполнить условие, поставленное  Жанной,
и вместе с протестантским войском освободить Фландрию от испанцев?
   Жанна размышляла: "От кого бы ему все это знать, как не от  англичан,
которые и подстроили нападение на посольство?" Во время беседы Жанна по-
щупала у толстого Людвига лоб и за ушами и нашла, что он здоров как бык.
Поэтому она велела своему хирургу войти и дать больному кое-какие целеб-
ные средства, которые ему, хочешь не хочешь, а пришлось проглотить.  Че-
рез короткое время бедняга ужасно вспотел: лекарство подействовало и  на
желудок, ввиду чего Жанне пришлось ненадолго выйти из комнаты. Когда  же
она возвратилась, ее жертва оказалась куда  податливее  и  без  обиняков
призналась, что все сведения идут от господина  Биля,  а  он  бесспорный
агент Волсингтона.
   - Но он мой друг, - заявил доверчивый Нассау, - и  вы  можете  верить
решительно всему, что он сказал. Мне он лгать не станет.
   - Милый кузен, свет и люди очень испорчены - я не  говорю  о  вас,  -
снисходительно добавила Жанна. В ответ немец-протестант,  выказывая  ис-
тинную и горячую заботливость, стал заклинать ее - пусть ни  за  что  не
соглашается на брак сына с француженкой. Ведь тогда ее сын опять попадет
в лапы католиков, протестанты лишатся своего предводителя, сам же  принц
решительно ничего не выиграет, только изменит истинной вере. Да и  потом
- чем он будет в качестве супруга принцессы Валуа? Ведь  не  королем  же
Франции! - А вот еще в одной стране, - и здесь Нассау сделал многозначи-
тельную паузу, - он может быть королем. И великим королем!  Его  сестра,
ваша дочь Екатерина, мадам, тоже сделается королевой. Все это  настолько
послужит делу истинной веры, что уж  по  одному  этому  должно  осущест-
виться, - добавил добряк, - и я твердо верю, что господь бог повелел мне
открыть все это вам.
   Жанна видела, что о своем Биле он уже забыл.
   Людвиг говорил горячо, потом вдруг, охваченный слабостью, упал на по-
душки, и Жанна оставила его, поручив заботам своего врача. Ей было жаль,
что пришлось столь сурово, обойтись с этим честнейшим человеком, но ина-
че из него правды не выудишь. Ибо, к сожалению, оружием  лжи  служат  не
только люди, лишенные чести.
   С последним вздохом, который слетел с его губ перед обмороком, Людвиг
Нассауский успел назвать ей имена тех, кто предлагает брак и престол  ее
детям: Елизавета Английская и король Шотландский. Другая мать решила бы,
что это, пожалуй, слишком большая удача, но не Жанна д'Альбре: она нашла
ее совершенно естественной, если вспомнить высокое происхождение короле-
вы Наваррской, успехи протестантских войск и святое достоинство истинной
веры. Ей и в голову не пришло, что  Елизавета,  желая  воспрепятствовать
союзу Жанны с французским двором, может с помощью ни к чему не обязываю-
щих намеков сделать обманное предложение. Королева  Жанна  была  слишком
горда и не допускала мысли, что кто-то способен воспользоваться  ею  как
средством и помешать Франции объединиться и окрепнуть.
   На другой день она сказала Колиньи: - Всю ночь я старалась выпытать у
господа бога, в чем же его истинная воля; следует ли  моему  сыну  стать
королем в Англии или же во Франции? А как полагаете вы,  господин  адми-
рал?
   - Полагаю, что мы этого знать не можем, - ответил он. - Бесспорно од-
но: самые ревностные гугеноты, ваши надежнейшие приверженцы, будут очень
недовольны, если принц, ваш сын, вступит в союз с заклятыми врагами  ис-
тинной веры. Ну, а будет ли господь бог против этого, я не могу  утверж-
дать, - осторожно закончил адмирал.
   - А он и не против, - решительно заявила Жанна. - Он открыл мне,  что
к этому делу я должна подойти чисто по-мирски, имея в  виду  единственно
лишь честь и благо моего дома - а их он почитает и своими! Вот что  гос-
подь мне открыл.
   Колиньи сделал вид, будто она убедила его. На самом деле он, конечно,
и сам не доверял англичанам и их планам, ибо судил как солдат. Ведь анг-
лийская протестантка должна была бы помочь ему  освободить  Фландрию  от
испанцев, но именно этого она делать  не  желала.  А  католический  двор
Франции охотно обещал ему поддержку. Поэтому адмирал был за брак  принца
Наваррского с Маргаритой Валуа и если приводил возражения, то  лишь  та-
кие, которые бы еще больше укрепили Жанну в ее решении. Жанна твердила о
том, что англичане - исконные враги их страны. Колиньи же возражал,  что
сейчас этой вражды нет - как будто недостаточно и того,  что,  женившись
на английской  королеве,  принц  терял  решительно  все  -  свою  нацио-
нальность, свои шансы на французский престол.
   Жанна ссылалась на то, что Елизавета слишком стара, ей уже не  родить
сына, а ее супруг не может надеяться на личное участие в государственных
делах. Колиньи заметил, что ведь существует еще сестра принца, принцесса
Екатерина, у нее-то уж наверняка будут дети от короля Шотландского. А он
является законным наследником английского престола, если  Елизавета  ум-
рет, не оставив потомства. Однако его дальнейших возражений мать Генриха
не стала бы и слушать: адмирал видел это по вспыхнувшему  в  ней  гневу.
Как? ' Обойти ее Генриха? Принести его в жертву? Чтобы ее жизнерадостный
мальчик влачил бессмысленное существование, словно унылый узник,  прико-
ванный к какой-то английской старухе? Только  сейчас  она  поняла,  нас-
колько ужасными могут быть последствия, если она из  этих  двух  решений
изберет неправильное.
   Тут нежная Жанна порывисто вскочила с места, он" забегала по комнате,
как забегала и Елизавета Английская, когда в беседе с послом были  столь
живо затронуты ее интересы. Конечно, - Жанна - другое дело: она вышла из
себя, лишь когда стал решаться вопрос о счастье  сына.  И  она  повелела
своим вторым, необычным голосом, подобным звукам  большого  колокола:  -
Больше ни слова, Колиньи! Позовите сюда моего сына!
   Дойдя до двери, он передал ее приказ. Пока они ждали, старик  прекло-
нил колено перед королевой и сознался: - Я приводил все эти доводы  лишь
затем, чтобы вы их отвергли.
   - Встаньте, - сказала Жанна. - Вы, конечно, надеялись,  что  королева
Екатерина поручит вам верховное командование во  Фландрии?  Впрочем,  не
мне упрекать вас в корысти! Если бы мой сын уехал в  Англию,  а  дочь  в
Шотландию, я бы оказалась просто-напросто одинокой женщиной, которая  не
в силах нести на себе бремя государственных забот, и я не могла бы ждать
от французских дворян ни уважения, ни послушания.  Если  это  было  моим
сокровеннейшим побуждением, пусть меня судит бог.
   - Аминь, - сказал Колиньи, и оба, склонив головы, пребывали в  непод-
вижности, пока в комнате не появился Генрих.  Он  вошел  быстрым  шагом,
слегка запыхавшись, его глаза блестели, должно быть,  он  бежал  за  ка-
кой-нибудь девчонкой. Во всяком случае,  юноша  не  чувствовал,  подобно
этим двум пожилым людям, необходимости тут же ответить  перед  богом  за
дела и помыслы миновавшего часа. Но он сразу проникся их серьезностью.
   Королева Жанна села, предложила также сесть принцу  и  адмиралу;  она
все еще не решила, с чего начать. Колиньи сделал ей знак, почтительный и
вразумляющий. Адмирал хотел этим сказать, что лучше начать  ему.  И  так
как она кивнула, он действительно заговорил первый.

   СОВЕТ ТРЕХ

   Принц, - начал Колиньи, - на этом совете речь пойдет о будущем  нашей
религии или о будущем королевства, а это одно и то же. Здесь,  и  теперь
же, должно быть принято великое решение, и принять его должны  вы.  Воля
божия будет выражена вашими устами. Прислушайтесь же к тому, что внушает
вам господь. Я со своей стороны готов перед этим склониться.
   Жанна хотела что-то сказать. Старик почтительно, но твердо  остановил
ее: он еще не кончил.
   - Два могущественных двора домогаются вас, принц Наваррский, и знаете
ли вы, сколь неизмеримо многое в судьбах века грядущего зависит от того,
который из них вы изберете?
   Последовавшая за этими словами пауза была сделана адмиралом не в рас-
чете на какое-либо замечание со стороны собеседников, напротив,  он  хо-
тел, чтобы у обоих дух захватило. И в самом деле, Жанна  была  потрясена
до глубины души. Генрих отлично заметил, как под влиянием тревоги  изме-
нилось ее лицо; поэтому глаза его тотчас  наполнились  слезами.  Рыдание
родилось где-то в недрах его тела, быстро, как мысль, подступило к  гор-
лу, он сдержал его, и только глаза блеснули влагой.
   Несмотря, однако, на затуманенный слезами взор и выражение  глубочай-
шей растроганности, Генрих подумал про себя: "А, старый болтун!  Неужели
он не мог сказать все это проще? Я ведь давно знаю, что мне придется же-
ниться либо на моей толстушке Марго, либо на старой  англичанке.  Нассау
мне на этот счет уже все уши прожужжал. А что я буду  делать  в  Англии?
Марго - другое дело, она мне давно обещала, что я увижу ее ноги".
   Колиньи наклонился к Жанне и шепнул: - Не будем торопить его! Он  по-
лучит внушение свыше. - Генрих понял, с какой тревогой ожидает  от  него
ответа его дорогая мать. И от этого он воспарил духом и с суровой  реши-
мостью, изумившей его самого, сказал:
   - Я хочу служить Франции. Я избираю истинную веру и  поэтому  избираю
Францию.
   Как только эти слова были произнесены, протестант  Колиньи  встал  со
своего кресла. Он простер руки, словно принимая самого  господа.  Генрих
же обнял старика. Затем отер поцелуями слезы на лице матери
   Совет продолжался, но уже далеко не так  торжественно.  Они  согласи-
лись, что все выгоды для них в союзе с Парижем, а не с Лондоном.  Генрих
даже спросил: да было ли английское предложение сделано  всерьез?  Может
быть, этим хотели только расстроить брак во Франции? Жанне пришлось сде-
лать над собой немалое усилие, чтобы допустить эту мысль, - так противи-
лось ее самолюбие. Но мудрость и рассудительность ее юного сына  утешили
ее гордость. Генрих заявил, что охотно уступает блестящее положение суп-
руга английской королевы своему двоюродному брату герцогу Анжуйскому.  -
Все-таки одним меньше! - тут же добавил он. Собеседники отлично его  по-
няли. Жанна согласилась, что не следует раздражать мадам Екатерину,  раз
уж она вознамерилась женить герцога в Англии. Тут Жанна повторила  слова
сына: "Все-таки одним меньше". Потом заговорила,  глядя  перед  собой  в
пустоту комнаты: - Сначала их было четверо. После Карла  остаются  всего
двое. Карл же из стройного, изящного мальчика сделался обыкновенным пош-
лым толстяком, хотя и носит сан короля. А временами у него на теле  выс-
тупает кровь.
   При этих словах и молодой ее собеседник и старый, насторожившись, вы-
тянули шеи. Однако Жанна даже не посмотрела на  них.  Она  кивнула,  как
женщина, которая знает, что к чему, когда речь идет о человеческом  теле
и совершающихся в нем процессах. - Из них течет кровь, - пояснила Жанна,
- она не льется, а медленно сочится из пор. У всех четверых сыновей ста-
рого короля та же болезнь, и старший уже умер от нее.
   - Что же, и остальные умрут? - спросил Генрих, похолодев.
   Колиньи жестко ответил: - Валуа преследуют нашу веру. Это кара.
   - Они истекают кровью не потому, что они Валуа, - заметила  Жанна,  -
это у них от матери, которая долго была бесплодна.
   Мужчины выпрямились; они уже перестали понимать. Да и Жанна  отыскала
эту связь между явлениями лишь потому, что столько ночей не спала,  тер-
заемая удушьем и какой-то жуткой щекоткой под черепом, во всей голове. И
так как ни один врач не мог объяснить причину, ей  оставалось  утешаться
мыслью о том, что человеческие судьбы по воле господней свершаются скры-
то в телах людей еще до того, как эти судьбы станут для всех очевидными.
Вот Жанне суждено пострадать и рано покинуть этот мир,  после  того  как
она родила своего избранного богом сына. А ее подруга Екатерина,  наобо-
рот, обречена дожить до старости и видеть, как один  за  другим  угасают
все ее столь поздно зачатые сыновья. Мать Генриха и рассчитывала на это,
притом с чистой совестью и без всякой жалости.
   - Итак, я отвечу теперь послу, что не буду противиться союзу с ее до-
мом, но она должна выполнить известные условия.
   - Строжайшие, нерушимые условия, - решительно  подхватил  Колиньи.  -
Двор заявит, что он против Испании.  Французские  войска  вторгнутся  во
Фландрию, и поведу их я.
   - А принцесса Валуа должна стать протестанткой, - заявила Жанна; Ген-
рих был так изумлен, что даже издал какое-то восклицание. Марго и  рели-
гия! Религия и влюбленная Марго! Он не знал, куда деться, так неудержимо
хотелось ему расхохотаться. Наконец он спрятался в глубокой оконной  ни-
ше, спустил занавес и фыркнул, прикрыв рукою рот.
   Его мать торжественно произнесла:
   - Мой сын благодарит господа за то, что  его  будущая  супруга  будет
спасена. - Однако Колиньи решил, что требовать этого от  бога,  пожалуй,
слишком смело. И он едва не заявил вслух, что принцесса ведет  недостой-
ный образ жизни. Она находится в предосудительных отношениях с  герцогом
Гизом, и их связь широко известна. Как христианин, он должен был бы ска-
зать об этом, но как придворный промолчал  и  вместе  с  королевой  стал
ждать, пока Генрих снова не присоединился к  ним.  Когда  тот  вернулся,
мать принялась уже гораздо обстоятельнее объяснять  ему  все  опасности,
связанные с этим браком.
   - Помни, для них всего важнее, чтобы ты был в их руках. Основное пра-
вило мадам Екатерины - чтобы ее враги всегда находились у нее в доме;  а
после сыновей, которые так легко истекают кровью, ты первый  имеешь  все
права на французский престол. Я отлично знаю, что она надеется  с  твоей
помощью отделаться от Гизов - их род кажется ей более опасным, чем  наш,
- презрительно пояснила она, - и все же главное для королевы -  заманить
тебя к своему двору. Но этому я воспрепятствую, я сама туда поеду вместо
тебя, а тогда увидим, кто кого.
   Колиньи угрюмо кивнул.
   - А я буду следовать по пятам вашего величества.
   Все наши требования должны быть приняты, иначе протестантское  войско
во главе с принцем Наваррским пойдет на Париж. Тогда уж  никакой  пощады
не будет!
   Юноше подумалось, что и до того пощады было маловато! Внутренним взо-
ром он увидел, как корчатся подвешенные к стропилам крестьяне, а  у  них
под ногами пылает огонь. Но как тут возражать, если  даже  его  дорогая,
умудренная опытом мать утверждает: таков закон жизни и настоящая  борьба
за веру и за престол иной быть не может. Да и заслуживают ли лучшей уча-
сти мадам Екатерина и ее католики, раз даже его мать им не доверяет?
   - Мама, - воскликнул он, - не поедешь ты туда!
   Они сделают с тобой что-нибудь злое! - Генрих выкрикнул  это,  словно
перепуганный ребенок. Жанна притянула к себе сына, положила  его  голову
на свои колени и так сказала - и ему, и себе, и своему сердцу:
   - Когда женщина одна-одинешенька - это самое безопасное. И если неко-
му защитить ее - бог защитит. "Но что я перед богом теперь?  Когда-то  я
представляла собой нечто бесконечно важное - сосуд веры. Теперь он опус-
тел и может разбиться.
   Ей чудилось, что она говорит вслух, на самом деле она произнесла  это
в своих мыслях; но этими словами Жанна д'Альбре приносила в жертву  свою
жизнь.
   Их совещание кончилось. Сын и адмирал простились с нею.

   ВОИСТИНУ... ОДНА-ЕДИНСТВЕННАЯ

   Выйдя из зала, Генрих встретил своего кузена Конде и Ларошфуко -  это
был тоже один из тех молодых людей, с кем он позволял  себе  откровенни-
чать.
   - Итак, я женюсь  на  сестре  французского  короля.  К  тому  же  это
единственная должность при дворе, которая еще не занята.  Там  уже  есть
канцлер, секретарь, казначей и шут. Не хватает только рогоносца - вот  я
им и буду.
   Он подпрыгнул и рассмеялся с такой заразительной веселостью, что  оба
невольно последовали его примеру, хотя и  были  неприятно  поражены  его
словами.
   Королева Наваррская возвратилась к себе в Беарн. Стояла осень,  Жанну
снова посетил посланец от Екатерины - его звали Бирон, -  и  теперь  она
уже не ответила ему отказом. Она только поставила самые первые,  предва-
рительные условия: бесчисленные несправедливости, содеянные по отношению
к протестантам, необходимо исправить, надо очистить один город  на  юге,
удалить из Парижа некий кощунственный крест. Она заявила  напрямик,  что
обмануть ее не удастся, как иных прочих, столь доверчиво приезжавших  ко
двору!
   Была осень, потом пришла зима, и лишь тогда она решительно  двинулась
в путь. Перед тем Жанна болела лихорадкой, ее сын упал и расшибся; каза-
лось бы, эти происшествия должны послужить ей  предостережением.  Однако
мать и сын все-таки распростились друг с другом; это произошло в  городе
Ажене, января месяца тринадцатого дня, в год семьдесят второй. Ни синева
неба, ни залитая солнцем дорога - ничто не предвещало, что  их  прощание
последнее. Лошади тронули, колеса обитою кожей  кареты  покатились,  еще
было видно, как бледная Жанна и ее дочка Екатерина кивают и улыбаются. А
сын стоял возле своего коня и смотрел то на мать, то на сестру. Он заме-
тил, что глаза матери за последнее время еще больше  ввалились,  чернота
под ними уже дошла до скул. Затем он увидел, как улыбка на ее лице  ока-
менела, и понял, что она уже не различает его  лица  -  ведь  расстояние
становилось все больше, да и слезы мешали.
   А брат и сестра - глаза у них были молодые - еще несколько  мгновений
проникновенно смотрели друг на друга.  Взгляд  Генриха  как  бы  говорил
сестре: - Помни. - И она отвечала ему: - Знаю. - Он говорил: - При  пер-
вом намеке на опасность сейчас же шли гонца. - Она же с тоской молила: -
Поскорей бы ты опять был сами! - Его глаза еще успели бросить ей вдогон-
ку: - Береги нашу дорогую мать, береги! - Но тут карета скрылась за  по-
воротом, и все исчезло. Пыль, поднятая последним всадником,  еще  стояла
над озаренной солнцем дорогой, затем рассеялась и она.
   В течение шести месяцев Генрих получал письма от
   Жанны - самые драгоценные письма в его жизни. Ибо скольких женщин  он
ни боготворил, скольким ни отдавал свою силу, он всегда чувствовал, что,
в сущности, лишь одна-единственная действительно боролась за него и  ды-
шала ради него последними остатками своих легких.
   Когда в феврале Жанна добралась до Тура, она охотно повернула бы  об-
ратно, но было уже поздно. Слушая речь  тех  господ,  которых  Екатерина
выслала приветствовать ее, она сразу же поняла, что ее действительно хо-
тят обмануть. Королева-мать и король, ее сын, тогда находились  в  Блуа,
однако они выехали ей навстречу. И тут уж Жанна д'Альбре не пожелала те-
рять даром ни одного мига своей столь драгоценной жизни: она  немедленно
потребовала, чтобы невеста ее - сына  перешла  в  протестантство.  Самым
опасным было то, что королева-мать не отказала  ей  напрямик;  Медичи  -
притворилась, будто даже мысли не допускает, что это говорится  всерьез:
просто одна из причуд, возникшая в затуманенном мозгу  нервической,  эк-
зальтированной особы, которую приходится успокаивать неизменным  игривым
благодушием, а уж за этим у Екатерины дело не станет.  Страшная  старуха
всегда была готова к смешкам да шуткам, в течение всей зимы и до мая,  -
словом, все то долгое время, пока они торговались в замке  Блуа.  Однако
Жанна, чувствуя, что силы ее убывают и что она вынуждена как можно  рас-
четливее тратить их, ни разу не потеряла самообладания - ведь это сокра-
тило бы еще на несколько дней ее жизнь.
   - А старая королева все шутила: - Послушайте, милая подружка, что бу-
дет за дело вашему ретивому петушку до того, какой веры моя  хорошенькая
курочка, когда он ее... - Она выговаривала эти слова  громко  и  смачно,
так что слышали и другие и начинали хохотать. Если бы  даже  Жанна  дала
волю своему гневу, ей бы все равно не перекричать  этот  хохот.  Поэтому
она и сама улыбалась деланной, кривой улыбкой, но в этой улыбке чувство-
валось что-то совсем другое, чем в единодушной веселости остальных. Жан-
на изо всех сил старалась держаться с тем спокойным превосходством,  ко-
торое так естественно для здоровых людей. Только бы не выдать  себя,  не
показать, как она больна! Ведь тогда она окажется во власти врагов.
   Екатерина придавала своей лжи вид шутки - тем труднее было с ней  бо-
роться. Она беззастенчиво утверждала, что воспитатель принца Наваррского
сообщил ей, будто принц, что касается до него, хоть сейчас готов  обвен-
чаться по католическому обряду, и даже заочно, пока он еще сидит у  себя
на юге, - настолькоде ему не терпится.
   Жанна сухо ответила: - Удивляюсь, что мне решительно  ничего  не  из-
вестно о желаниях моего сына, а вы, мадам, так хорошо о них осведомлены!
   - Он вам, наверное, тоже хотел сказать, да позабыл за своими  галант-
ными похождениями, - съязвила Екатерина и повертела толстыми  бедрами  -
вот-вот пустится в пляс на своих куцых ножках.
   А затем, когда изнемогшая Жанна удалилась к  себе,  страшная  старуха
изобразила своим приближенным все это навыворот. Жанна сама-де упрашива-
ла, чтоб непременно взяли в зятья ее сынка, католиком либо  протестантом
- все равно, только бы поскорее. К Жанне все потом приставали с этим,  и
протестанты гневно корили ее; а бесчисленные почетные фрейлины Екатерины
не давали королеве Наваррской покоя со своими грезами о волшебном  прин-
це, приезду которого они радовались, как  дети.  Впрочем,  эти  почетные
фрейлины уже никому не могли  принести  почета,  а  лишь  подарить  удо-
вольствие, что они и делали по малейшему знаку своей бесстыжей  госпожи.
Но они добросовестно выполняли возложенное на них поручение  -  показать
чувствительной Жанне развращенность французского двора во  всей  наготе,
чтобы тем успешнее подорвать  ее  силы.  Едва  наступал  вечер,  и  даже
раньше, королевский двор уподоблялся непотребному  дому.  Только  Марго,
невеста, держалась в стороне.

   ФЛОРЕНТИЙСКИЙ КОВЕР

   Мать Генриха не могла отрицать, что принцесса Валуа ведет себя вполне
благопристойно, да и сложена безупречно, хотя уж чересчур  затягивается.
У Марго было белоснежное лицо, спокойное и ясное, как небо,  -  так,  по
крайней мере, выразился некий придворный по имени Брантом; но Жанна  от-
лично умела разобраться, что здесь от жеманства, а что от белил. Тут  их
накладывали так густо, как, пожалуй, только в Испании. Да и  придворные,
конечно, преувеличивали прелести своего божества, точь-в-точь как идоло-
поклонники. Жанне довелось наблюдать из безопасного отдаления некую без-
божную процессию, главным действующим лицом которой был отнюдь не поп  и
даже не епископ: предметом единодушного поклонения дворян и народа  ока-
залась Марго, сверкающая жемчугами и каменьями, осыпанная ими, как звез-
дами, с головы до пят. Простолюдины стояли на коленях по обеим  сторонам
улицы. А кто шел в процессии, тому казалось, что толпа  несет  его.  Над
всей этой давкой стояло многоголосое бормотание, похожее на молитву. Ве-
роятно, это было кощунством.
   Когда Марго вернулась в замок, Жанна попросила ее к себе в комнату, и
та явилась тотчас, как была, в торжественном наряде и во всех  драгоцен-
ностях. Жанна невольно отметила, что у прославленной красавицы щеки  уже
слегка отвисли или, по крайней мере, отвиснут,  когда  она  станет  чуть
постарше, и что со временем это будет вылитая старуха Екатерина.
   - Дорогая дочь, - начала Жанна ласковее, чем хотела бы. - Ты  красива
и добра. Такой и оставайся - это мое единственное желание. Поистине твой
муж будет счастлив.
   - Мне хотелось бы надеяться, дорогая матушка, что,  хваля  мою  внеш-
ность, вы не льстите мне. Что же касается моих нравственных качеств,  то
позвольте признаться вам, они еще ничтожнее, чем физические. Я не  полу-
чила никакого воспитания, или, вернее, - крайне беспорядочное.
   - Говорите вы, без сомнения, очень складно, - ответила  Жанна,  снова
обращаясь к будущей невестке на "вы". А тем  временем  Марго  вспомнила,
как ее мать и брат в виде назидания отлупили ее за то, что она  спала  с
Гизом. Ах, когда-то ей доведется снова испытать эти радости? Мадам  Ека-
терина отправила его подальше отсюда, лишь стало известно, что едет све-
кровь. Теперь ему приказано жениться, и ее красавчик для нее потерян.  У
бедняжки едва слезы не выступили на глазах. Хорошо еще, что она  вовремя
вспомнила о своих накрашенных веках - ведь с них сошла бы вся краска - и
о гладком лице - струйки соленой влаги сейчас же проложили бы на нем бо-
роздки. Главное - удержать первые слезы...
   А Жанна продолжала: - Мой сын - деревенский Юноша, а все же он  коро-
левский сын И он солдат, поэтому у него есть и чувство чести и подлинное
благородство - два качества, необходимые истинному солдату.
   - Великодушие и честь - одно и то же. 'Я читала у Плутарха...
   - И моему сыну я давала Плутарха. Он хорошо умеет выбирать  себе  об-
разцы среди великих людей. Не думайте, будто он беден духом,  хоть  я  и
говорю, что он прост.  Его  шутки  идут  от  живости  чувств,  а  не  от
мудрствовании лукавых или гробов повапленных.
   Марго тут же подхватила ее слова: - Ну да, в  нем  течет  королевская
кровь, но совершенно здоровая, а его дух не сознает своей  утонченности.
- Этот портрет был полной противоположностью ее самой, поэтому ей  и  не
трудно было его набросать. А Жанна, ошибочно полагая, что столь  горячей
похвалою своему сыну ей уже удалось затронуть чувства будущей  невестки,
неосмотрительно продолжала откровенничать:
   - О! Как бы я желала, милая дочь,  чтобы  вы,  поженившись,  оставили
этот двор. Здесь все растленно. Бесстыдство до того доходит, что женщины
сами предлагают себя мужчинам.
   - А Вы тоже заметили? - вздохнула Марго. - Конечно, нравы здесь  дур-
ные.
   - Живите в мире и согласии да подальше отсюда!
   У меня есть поместья в Вандоме, там вы будете правителями, а тут, при
французском дворе, вам придется вести праздную жизнь, подражая той  бес-
полезной роскоши, какую я видела сегодня, во время процессии  -  да  ста
тысяч талеров не хватит на такие драгоценности, которые были на иных! Но
господь хочет, чтобы ему служили иначе, не  кичились  бы  своей  правед-
ностью, а боролись во имя божие. Дорогая дочь!  Все  мы  грешны,  однако
протестанты преданы не только царствию земному: в этом наше  оправдание;
мы умеем терпеть бедность, жить под угрозой и смиренно ждать  -  во  имя
свободы, а она - в боге.
   Королева Жанна наконец перевела дух, она, не отрываясь,  вглядывалась
в белоснежное лицо принцессы Марго, которая совсем закрыла глаза. А Мар-
го в это время думала: "Да, они опасны! Моя мать совершенно  права,  они
очень опасны. И нужно принять против них какие-то решительные меры, что,
впрочем, как я сильно подозреваю, мама и намерена сделать. Только откла-
дывает, пока под ее надежную опеку не попадет и мой Генрих - этот  дере-
венский паренек, честный солдат с пылким сердцем и еще кое-чем, что  для
меня лично гораздо важнее всего прочего". Так размышляла Марго, а  Жанна
в это время стиснула рукой ее колено. Своим  жестом  она  словно  хотела
закрепить право на эту девушку, и вместе с тем в нем была мольба:
   - Приди к нам! - Это был опять ее  необычный  голос,  подобный  звону
большого колокола - Прими истинную веру! Ты станешь счастливее, чем мог-
ла когдалибо себе представить. Наша страна познает единение и мир,
   - А за чей счет? - спросила сестра Карла Девятого, все еще не  размы-
кая век. "Конечно, это невозможно, - решила Марго про себя. - Кроме  то-
го, эта странная, женщина, кажется, совсем голову потеряла. Ее рука, ле-
жащая на моем колене, напрягается: да, она, бесспорно, оперлась на меня,
а одна нога начинает подгибаться. Если я сейчас не удержу ее, она упадет
мне в ноги". Принцесса торопливо схватила Жанну за кисть руки.
   - Мадам, вы слишком высокого мнения обо мне. Может быть,  я,  как  вы
перед тем выразились, только гроб повапленный. Однако мой брат -  король
Франции. Мой отец тоже был королем, оба католики, в этой вере я выросла.
Изменить тут мы ничего с вами не можем, даже если бы я и хотела. Все мои
предки-короли были католиками, и я не вижу, как бы я могла посещать ваши
проповеди, но это еще не значит, что ваш сын обязан ходить к  обедне:  я
буду терпимой.
   - Итак, ты хочешь остаться с ним при этом развратном дворе?  -  Голос
Жанны зазвучал холодно, трезво, сейчас она сказала "ты" только  из  пре-
небрежения. Все же она подавила закипевшую в ней ненависть во имя  своих
высоких и неизреченных целей. Кто, в конце концов, эта девушка, от кото-
рой так навязчиво пахнет мускусом? И разве ее злая воля может что-нибудь
задержать или изменить?
   - О! - слегка вздохнула Марго и снисходительно,  даже  с  жалостью  к
этой несчастной женщине сказала: -  Ваш  сын,  конечно,  скоро  научится
придворным манерам. Я готова его защищать. Правда, сделаться протестант-
кой я не могу, но с честным, искренним протестантом мы поладим -  я  это
чувствую. - Она продолжала свои рассуждения, ибо принцесса  Валуа  умела
быть красноречивой. Однако каждое ее слово было не к месту и только  оз-
лобляло мать Генриха; но этого принцесса знать не могла.  Напротив,  ув-
лекшись, Марго даже приплела сюда сестричку  своего  жениха,  незаметную
девочку, о которой никогда раньше и не вспоминала. Правда,  она  назвала
ее имя еще и потому, что дверь в соседнюю комнату или, вернее,  висевший
на двери ковер чуть шевельнулся. Тогда Марго сказала более громко:
   - Если б даже я не видела в вашем сыне, мадам, своего друга и  госпо-
дина, то ваша прелестная дочь завоевала бы для него мое  сердце.  У  нас
тут таких девушек не встретишь, я впервые  вижу  подобное  создание,  и,
простите за ученое сравнение, нежный облик  вашей  Екатерины  напоминает
мне одну из царственных пастушек древности.
   Вслед за этими словами действительно вошла Екатерина. Ее мать  Жанна,
не обратившая внимания ни на флорентийский ковер, ни  на  его  движение,
испугалась, на миг она была готова даже  поверить  в  сверхъестественные
способности своей будущей невестки, тем более что Екатерина была босая и
распущенные волосы падали волной на ее белое ночное платье. А упомянутые
принцессой пастушки только и могли быть такими же белокурыми и с  такими
же невинными личиками. Что же касается Марго, то она  разыграла  изумле-
ние, однако не нарушая ни вкуса, ни меры. Она просто встала и приоткрыла
объятия, протягивая руки навстречу милой девочке.
   А королева Жанна почуяла "гроб повапленный" и возмущенно отвела глаза
- ведь она чуть было не поверила, что перед нею  действительно  призрак.
Ее дочь тем временем доверительно и простодушно рассказывала этой восхи-
тительной Марго:
   - Я немного кашляю, и мне сегодня велели полежать и пить молоко осли-
цы. Если бы вы видели, мадам, моего молочного братца, ослика, ах,  какая
прелесть!
   - А как ты мила, моя детка! - воскликнула мадам, обняла ее и  нагово-
рила пропасть ни к чему не обязывающих, ласковых слов. Может быть,  Ека-
терине они и были приятны, что до Жанны, то она уже не слушала, она вни-
мательно разглядывала эту чужую бездушную комнату. Везде у них одно и то
же! Та же богатая роспись на стенах, те же резные лари, низкие,  тяжелые
потолки, кровати с занавесками и балдахином, окна в глубоких нишах; всю-
ду словно притаился какойто загадочный полумрак, везде какие-то  западни
и закоулки; в самой этой роскоши и пышности, если к  ним  присмотреться,
чудится что-то недоброе; таковы же здесь и люди! Да, и люди - Жанна  это
ощутила и, сама не зная почему, содрогнулась.
   Принцесса Марго знала больше, чем Жанна. О многом  она  догадывалась,
подслушивая разговоры, которые велись придворными, а когда шептались  ее
царственный брат и их мать, она невольно следила за выражением их лиц. И
вот сейчас, держа в своих объятиях невинную девочку Екатерину, Марго по-
чувствовала, как в душе у нее шевельнулось что-то ей до сих пор  неведо-
мое - может быть, совесть. А может быть,  это  были  та  гордость  и  то
чувство собственного достоинства, для которых всякое коварство  презрен-
но. Екатерина же выводила своим дрожащим, звенящим голоском:  -  Вы  так
прекрасны, мадам, вот если бы сегодня вас видел мой брат! Будьте к  нему
благосклонны!
   - Да, да, -  ответила  Марго,  но  про  себя  добавила,  негодуя  все
сильнее: "Нельзя так! Я должна им открыть всю правду".
   - Где же ваша собачка, мадам? Я никогда не  видела  такой  прелестной
собачки!
   - Она ваша, я дарю ее вам. - Марго выпустила девочку.  "Я  должна  их
предостеречь!" - Мне хотелось бы дать вам один совет. -  Марго  наклони-
лась к Жанне, настойчиво посмотрела ей в  глаза.  Впервые  почувствовала
она, как ей изменяют выдержка и находчивость, - уж слишком необычным бы-
ло ее намерение. Марго не знала, как начать, она с трудом переводила ды-
хание, даже нос ее стал как будто длиннее. - Но никто не  должен  знать,
что это я вам сказала.
   "Да, это зловещая роскошь, под нею  что-то  притаилось",  -  подумала
Жанна. И она ответила: - Я же знаю, что со мной хитрят и хотят меня  об-
мануть.
   - Это бы еще ничего! Уезжайте отсюда, мадам, и как  можно  скорее!  -
выкрикнула, вернее, взвизгнула, Марго, - в ней говорило уже  не  величие
души, как ей того хотелось, а лишь охвативший ее внезапный и нестерпимый
ужас. И вдруг беззвучно добавила: - Нас, наверное, никто не слышит?  Ну,
так берите вашу прелестную девочку и бегите с нею на юг, может быть, еще
не поздно! Если вы хотите  чего-нибудь  добиться,  то  вам  нельзя  быть
здесь, а, уж вашему сыну - и подавно!
   Однако в эту, быть может, честнейшую минуту своей жизни Марго  встре-
тила со стороны Жанны только упорство и недоверие. Жанна заранее  решила
никаким угрозам не поддаваться. Принцессе так и не  удалось  вызвать  на
этом стареющем лице тревогу, поэтому она нерешительно потянулась к моло-
дой в надежде, что хоть та ей поможет. Марго  оторвала  свой  взгляд  от
Жанны и стала смотреть на Екатерину, но ее взгляд по-прежнему предназна-
чался Жанне. Пусть видит, какую тревогу в светлых глазах девочки вызовет
Марго силой своих черных глаз. Вот в них мелькнула догадка. А сейчас это
ужас!
   Однако Жанна продолжала упорствовать в своем нежелании  понять  прин-
цессу, а когда увидела, что ее дочь побледнела и едва  стоит  на  ногах,
окончательно рассердилась.
   - Довольно! - твердо заявила она, - Иди и ложись обратно  в  постель,
дитя мое! - И лишь после того, как Екатерина прикрыла за собою  дверь  и
флорентийский ковер перестал шевелиться, Жанна ответила на совет и  пре-
достережение принцессы Валуа.
   - Поверьте, мадам, я все поняла. Вы хотели вызвать во мне колебания и
страх, это вам поручено, конечно, вашей матерью. Ну так вот,  расскажите
ей, удалось ли вам сокрушить меня! Я же, со своей стороны, могу сообщить
вам, что господин адмирал добился от короля всего, чего мы, протестанты,
желали. Вам лично незачем принимать какое-либо окончательное решение от-
носительно вашего вероисповедания, пока вы не услышите, что  французский
двор объявил войну Испании.
   Но вы об этом услышите! Во всяком случае, мой сын и ваш жених  прибу-
дет сюда, только когда наша партия обретет полную силу.
   - Ну, разумеется, мадам, - согласилась Марго.  Тощая  грудь  королевы
бурно вздымалась, когда она произносила эти горделивые слова. Но  сестра
Карла Девятого, вернувшись к обычному равнодушию, уже не видела  причины
ни для тревог совести, ни для порывов благородства.  Она  уже  повторяла
про себя, как и в начале беседы: "Да, они опасны! Они очень опасны.  Моя
мать права, против них надо принимать какие-то решительные меры. Но  они
сами себя погубят. Античный рок, да и только!" Так рассуждала эта ученая
особа.
   - Разумеется, мадам, - сказала Марго, - я обдумаю ваши слова. -  Глу-
бокий реверанс. - И если окажется, что правы именно вы, тогда и ваша ве-
ра, вероятно, станет моею. Надеюсь, господин адмирал привезет сюда прин-
ца, моего жениха, чтобы мы встретились "здесь все вместе. - Глубокий ре-
веранс, пахнуло мускусом, и мадам Маргарита удалилась.
   Когда Жанна открыла дверь в комнату дочери, та посмотрела  на  нее  в
упор своими голубыми, широко раскрытыми от ужаса глазами. Жанна  подошла
к ее кровати, и девочка, обняв мать за шею, прошептала:
   - Мне страшно, мама! Мне страшно!

   ПИСЬМА

   Потом обе написали в По, Генриху. Писались  письма  обычно  в  разных
комнатах замка Блуа, и Екатерина тайком совала свое письмо нарочному,  с
которым отправляла письмо Жанна. Мать давала сыну советы: почаще  слушай
проповеди, каждый день ходи на молитвенные  собрания.  Волосы  зачесывай
кверху, но не так, как носили раньше!  Первое  впечатление,  которое  ты
должен тут произвести, - это изящество и смелость. Однако сейчас сиди  в
Беарне, пока я не напишу тебе опять.
   А Екатерина сообщала брату: "Мадам подарила мне  прелестную  собачку,
потом угостила меня роскошным обедом. Она очень ласкова ко  мне.  Ну,  а
если я теперь скажу тебе, милый братец, что мне все-таки страшно, я  от-
лично знаю, что ты не поймешь меня. Прощаясь, ты наказал мне: "При  пер-
вом признаке опасности - немедленно гонца!" Признаков опасности я  ника-
ких не вижу, а письмо с гонцом все-таки шлю. "Береги ее! -  приказал  ты
мне взглядом при нашем расставании - береги нашу дорогую матушку!" И вот
на днях наша дорогая матушка уедет со всем двором в  Париж,  где  у  нас
столько врагов. Я, конечно, не буду глаз с нее спускать, но как  бы  мне
хотелось, чтобы ты опять был с нами!"
   В мае Жанна д'Альбре написала сыну из Парижа, где остановилась в доме
принца Конде. Писала она вечером, окно было открыто,  лампа  мигала  под
теплым дыханием ветерка.
   "Портрет мадам я здесь достала и посылаю тебе. Надеюсь, ты будешь до-
волен. Кроме наружности мадам, которая действительно очень  хороша,  мне
здесь мало что нравится. Королева Франции обходится со мной  по-скотски,
твоя Марго, как была, так и осталась паписткой, все мои труды пошли пра-
хом. Одно только доставило мне большую радость: наконец-то я смогла  со-
общить Елизавете Английской, что твой брак с Марго - дело решенное.  Сын
мой, не знаю, буду ли я всегда подле тебя, чтобы оберегать от  соблазнов
этого двора. Не позволяй же совращать себя ни в жизни, ни в вере!"
   А сестра, запершись в другой комнате, с трудом выводила: "Спешу  ско-
рее сказать тебе два слова о том, что с нами случилось сегодня. Мы ходи-
ли по лавкам - мама все покупает к твоей свадьбе. Нынче были у  живопис-
ца, который делает портреты мадам,  и  хотели  выбрать  самый  красивый.
Вдруг перед лавкой собираются какие-то люди, поднимают крик и шум. Брань
становится все более громкой и угрожающей, так что нашей  охране  прихо-
дится в конце концов разгонять толпу. Мама уверяет, что  буянили  просто
парижские лодыри и от этого в Париже никуда не денешься, но  я  уверена,
что шум был поднят из-за твоего брака. Здешний народ не желает его и  на
каждом шагу заводит ссоры с протестантами. Многие из дворян нашей  свиты
признались мне в этом, - вернее, я заставила их признаться.  Ведь  я  уж
вовсе не такое дитя, как думают. У злой старой королевы целый полк фрей-
лин, а у фрейлин - всюду друзья, и эти дамы их натравливают на нас, осо-
бенно же на господина адмирала, который прибыл сюда с пятьюдесятью всад-
никами. Мадам Екатерина в ярости, потому что господин адмирал так упорно
защищает наше дело. Я не решусь сказать -  так  неосмотрительно,  ибо  я
только девочка. Обо всем этом приходится писать тебе очень  наспех:  под
окошком верховой ждет, чтобы я бросила ему письмо, да и лампа  догорает,
а мне нужно к письму еще приложить печать".
   Пока Екатерина капала воск на конверт, на носике  лампы  в  последний
раз вспыхнул свет, и она погасла. У Жанны лампа продолжала  гореть,  она
писала: "Колиньи настроен решительнее, чем когда-либо, и очень меня уте-
шает. Он требует начать войну во Фландрии, и королева не в  силах  этому
воспротивиться, хотя и уверяет, будто никто нас не поддержит -  ни  Анг-
лия, ни немецкие князья-протестанты. Но она, в конце концов, просто злая
старуха, а ее сын, король, боится господина  адмирала  и  поэтому  любит
его, он зовет его отцом. Когда они опять  свиделись,  Колиньи  опустился
перед королем на колени, но в мыслях  своих  и  намерениях  он  смиренно
склонился перед богом, а отнюдь не перед Карлом Девятым,  который  готов
следовать во всем его воле, осыпает его милостями и уже не принимает без
него никаких решений. Король подарил господину адмиралу  100000  ливров,
чтобы тот, восстановил свой замок Шатильон, который сожгли. Там господин
адмирал теперь и живет. Король же остался в Блуа изза  своей  возлюблен-
ной. Господин адмирал прав: это  даст  нам  возможность  воспользоваться
подходящей минутой и вырвать власть у мадам Екатерины. Пора настала, сын
мой, собирайся в дорогу и выезжай!"
   Вот что писала Жанна, и нарочный, беарнский дворянин, спрятал  письма
в надежное место, чтобы при первых проблесках зари пуститься в путь.  По
крайней мере, он считал, что у него на груди письмо королевы и письмо ее
дочери будут в полной сохранности. Однако не успел он дойти до дома, где
жил со своими товарищами, как на него напали пьяные; хотя было темно, он
все же разглядел, что это люди из личной  охраны  французской  королевы.
Дворянин защищался, однако сильный удар сбил его с ног. Когда он,  нако-
нец, поднялся, негодяев и след простыл, а с ними  исчезли  и  доверенные
ему письма.
   Они незамедлительно оказались в руках Медичи, и она  вскрыла  их,  не
коснувшись печатей. И вот, запершись на ключ в своей опочивальне,  мадам
Екатерина читала о тех планах, которые ее противница и  та  девочка  не-
вольно ей выдавали, и испытывала при этом особое удовольствие. Она испы-
тывала его потому, что раскрытие заговоров обычно вливало  в  нее  новые
живительные силы. Каждое наше деяние жизни и людей как бы укрепляло  зло
в ее собственной природе и в образе мыслей,  побуждало  к  деятельности.
Медичи сидела в своем неказистом деревянном кресле и смотрела перед  со-
бой в пустоту, а не на письма - она уже  знала  их  наизусть;  из  шести
обычно горевших в ее комнате восковых свечей осталось только две: другие
она погасила собственными пальчиками. Жирные желтые складки ее  отвисших
щек и подбородка были окаймлены бледным  сиянием  огней,  а  на  верхнюю
часть лица падала глубокая тень, в которой  ее  черные,  обычно  тусклые
глаза горели, точно пылающие угли. И какие бы картины этот взгляд, обра-
щенный внутрь, ни созерцал, - когда она окидывала им комнату, то улавли-
вала только смутно выступавшие из мрака детали росписи стен: там раскры-
тый в крике рот, тут занесенный нож. А когда сквозняк относил пламя све-
чи в другую сторону, выступала чувственная улыбка нимфы и протянутая ру-
ка.
   Мадам Екатерина размышляла о том, что вот, оказывается, судя по дерз-
кому письму противницы, та намерена лишить ее власти. Видно, эта сумасб-
родка Жанна вообразила, что уже стала здесь госпожой, что мадам Екатери-
на всеми покинута, а ее сын, король, - только орудие в руках  мятежника,
которого королевский суд приговорил к повешению на Гревской площади. "Но
ведь приговор-то не отменен, милая подружка! - думала королева. - И уве-
рены ли вы в том, что мой сын Карл иной раз не испытывает  раскаяния?  А
если он сам не одумается, так побоится своего брата герцога д'Анжу. Этот
сын - мой любимец за то, что не терпит женщин. И я угрожаю старшему вме-
шательством младшего. Карл знает, как быстро у нас отправляют  людей  на
тот свет. Нет, милая подружка, что бы вы там ни вообразили, а короля ис-
панского я гневить не буду и отнюдь не намерена помогать голландским ге-
зам, не то Филипп отдаст мой престол Гизам, и тогда я в самом деле  про-
пала. С Гизами, этими сверхкатоликами, я должна покончить так  же  реши-
тельно, как и с вами, протестантами. Но всему свой черед. Потерпите нем-
ного, дорогая подружка. Вам еще предстоит испытать  кое-что  весьма  для
вас неожиданное и удивительное. Что я сказала? Испытать?"
   Мадам Екатерина была погружена в свои думы, но даже не замечала  это-
го. В подобные минуты ее фантазия жила царственной  жизнью,  превозмогая
страх, она дорастала до измышлений самых дерзких и гнусных. В таких слу-
чаях воображение заводит человека дальше, чем любое деяние,  и  все-таки
за мыслью следует деяние.
   Притом Екатерина вовсе не забывала о  действительности,  она  слышала
решительно все, что творилось в этот час в ее замке. Лувр  закрывался  и
запирался наглухо в одиннадцать часов, и уже началась  беготня  придвор-
ных, желавших выйти вовремя; сейчас стража прокричит в третий раз, и во-
рота захлопнутся. Еще гремел по всем коридорам тяжелый  шаг  королевских
лучников, очищавших здание от тех, кто замешкался. Но едва лучники прош-
ли, как у дверей, которые были только притворены, послышалось таинствен-
ное перешептывание - это женщины начали впускать мужчин. Мадам Екатерина
отлично была осведомлена о придворных нравах и поощряла их. Когда к  ней
явился начальник охраны короля и спросил,  какой  будет  пароль  на  эту
ночь, королева ответила: "Amor" [6].
   Она дала капитану еще какие-то приказания, но для этого заставила по-
дойти вплотную к ее креслу и заговорила совсем тихо.  В  результате  все
шесть свечей желтого воска в ее прихожей были погашены,  и  ни  один  из
больших полотняных фонарей не озарял в эту ночь своим рассеянным  светом
дворцовые лестницы. Когда пробило двенадцать, в спальню старой  королевы
вошла закутанная в плащ фигура, сопровождаемая факельщиком, и лишь после
того, как офицер удалился, вошедший запер за  собою  дверь  и  распахнул
плащ. Это был Карл Девятый. Мать, сидевшая на том же месте, что и  много
часов назад, повернула к нему массивное старое лицо, мерцающий свет упал
на него сбоку, и сын содрогнулся.
   - Я позвала тебя, сын мой, оттого, что время настало, и  прийти  тебе
следовало именно ночью. Пора действовать. Прочти вот эти письма. -  Едва
Карл разобрал первые строки, как он стукнул кулаком по столу. Однако  на
лице его отразилась не только ярость, но еще  более  сильное  чувство  -
страх. Он недоверчиво взглянул на мать, как всегда, искоса. А  Екатерина
подумала: "Какой запущенный молодой человек! Как хорошо, что у меня есть
еще двое! Мой второй сын признает только мальчиков; единственная  женщи-
на, которая будет властвовать над ним, - это я. Последний  сын  -  свое-
вольный упрямец, с ним надо быть начеку, чтобы он не навредил мне!"
   - Я всегда забочусь о твоем благе, сын мой, - продолжала  старуха.  -
Ты слишком порастратил свои силы в Блуа, у  подружки;  а  теперь,  чтобы
спасти свой престол, тебе очень пригодятся силы твоей матери, которые ей
удалось сберечь.
   - Убей их! Убей их! - задыхаясь, прохрипел Карл, и жилы его угрожающе
вздулись. Лицо короля не столько разжирело, сколько отекло. Борода  была
редкая и короткая, рыжеватые усы свисали с верхней губы, а нижняя  губа,
в знак глубокого отвращения к миру обычно поджатая,  теперь  отвалилась,
ибо беднягу терзал нестерпимый страх. При словах "убей их"  он  невольно
выставил голову из накрахмаленных брыжжей, причем в  его  огромных  ушах
блеснули, закачавшись, две крупные жемчужины.
   Старуха сказала: - Господин  адмирал,  которого  ты  зовешь  отцом...
впрочем, зови - так мы его скорее  обманем.  Этот  бунтовщик  совершенно
открыто угрожает нам, а его убогая королева с козьей рожей бросила мне в
лицо, что не боится меня. "Я знаю, - говорит, - что вы не пожирательница
детей", - вот как она выразилась. Но, смею тебя уверить,  на  этот  счет
пиренейская коза сильно ошибается. У нее, например, у самой есть дети, и
я как раз намереваюсь их сожрать.  Девчурка  написала  это  трогательное
письмо, и братец непременно должен его получить. Тем вернее его  рыцарс-
кий дух и отвага приведут его сюда, и тогда он будет служить живой  при-
манкой для всех этих опасных гугенотов. Париж и так уж кишмя кишит  ере-
тиками, а в свите весельчака-принца их понаедет сюда целая орда.
   Екатерина совсем понизила голос - до едва слышного шепота:  -  Тут-то
мы их и сцапаем. У всех этих гасконских крикунов будет одна общая шея, и
тогда отрубить голову окажется совсем не трудно. Тише! - властно остано-
вила она Карла, ибо тот, видимо, опять  собрался  завопить:  "Убей  их!"
Впрочем, и сама мадам Екатерина внутренним взором тревожно  вглядывалась
в приоткрывшуюся бездну, все еще не решив, должно ли за мыслью  последо-
вать в свое время и деяние. С расстановкой, слово за словом,  стала  она
припоминать:
   - Герцог Альба однажды сказал мне: "Десять тысяч лягушек - это еще не
лосось", а я ответила ему: "Вы, должно быть, разумеете под лососем  двух
людей?"
   Королева мать смотрела на сына долго и пристально, хотя он отвечал ей
лишь косящим взглядом. - Правда, и нас только двое, - добавила она  вне-
запно, снова дав волю своему жирному-благодушному голосу. По сын до того
испугался, что стал искать стул, чтобы опереться, и, не найдя, сел прямо
на пол перед матерью. - Сиди, сиди! - сказала Екатерина. С  этой  минуты
она говорила, не отрывая губ от его уха и притом так долго, что  майское
утро уже забрезжило сквозь занавеси, когда король наконец ушел от  мадам
Екатерины.

   ЧТОБЫ НЕ БЫЛО БЛЕДНОСТИ

   Из-за угла вышел офицер с факелом, он прождал там всю ночь, хотя, ве-
роятнее всего, - подслушивал у дверей. Карл последовал, за ним,  терзае-
мый ненавистью и страхом. Капитан, провожая его в спальню, резким  окри-
ком разбудил стражу, уснувшую в прихожей; люди повскакали со  скамеек  и
стукнули о пол алебардами. Карл испытующе окинул своим косящим  взглядом
лица солдат, одно за другим, номере того как их выхватывал из мрака свет
факела. Затем ушел спать.
   Однако заснуть он не мог; перед его закрытыми глазами  мелькало  мно-
жество лиц - все враги, враги, и среди них - последние, кого  он  видел:
лица его собственных гвардейцев. Один раз ему представилось, будто дверь
отворяется, это тянулось мучительно долго,  пока  он,  наконец,  не  по-
чувствовал, что глаза у него на самом деле закрыты. Тогда  он  осторожно
приоткрыл веки: ничего, кроме бледного мигания фитиля, плавающего в мас-
ле. Но Карл уже не в силах был выносить тревожное молчание этой ночи, он
встал со своего ложа, как был, в ночном белье, крадучись, проскользнул в
боковую дверь, окольными путями добрался до своей прихожей. Солдаты  ох-
раны спали на скамьях, но среди них, выпрямившись  и  скрестив  руки  на
груди, стоял капитан, и неожиданно, появившийся  король  перехватил  его
чересчур сосредоточенный взгляд. Такой взгляд бывает только у заговорщи-
ков. Заметив, что его накрыли с поличным, этот негодяй напустил на  себя
скучающий вид; но подозрения короля становились  все  мучительнее.  Карл
так и остался на пороге комнаты; сначала он оглянулся, как будто за  ним
шли следом его защитники, потом, сложив руки рупором, зашептал:
   - Амори, я только на тебя надеюсь, ты мне друг.
   Но когда свет твоего факела упал на лейтенанта, я понял, что он  пре-
датель. Затей с ним ссору, и чтобы я его больше не видел! Иди во двор. Я
сейчас пришлю его.
   Капитан повиновался, а Карл начал шептаться с проснувшимся  лейтенан-
том. Он советовал ему не ждать драки. - Бей - и делу конец! А потом кри-
чи, как будто он напал на тебя!
   'Затем король проскользнул обратно в свою спальню и  появился  снова,
лишь когда услышал, что солдаты подняли шум. - Что тут происходит? Доро-
гу! - приказал он необыкновенно властным тоном. Люди позади него  смолк-
ли, Карл, вздрагивая от утреннего ветра и бушевавших в нем  чувств,  пе-
регнулся через перила винтовой лестницы. В сером утреннем свете  глубоко
внизу лежало неподвижное тело. А рядом кто-то размахивал руками  и  звал
на помощь. За спиною Карла прозвучал спокойный голос матери:  -  Прикажи
ему замолчать и пусть поднимется сюда. - Только сейчас Карл заметил, что
она выслала солдат из прихожей. Он сделал знак стоявшему  внизу  убийце.
Тем временем мадам Екатерина, задав несколько коротких вопросов, уже ус-
пела узнать, что натворил ее неповоротливый, но своенравный сын.
   - Линьероль, - обратилась она к лейтенанту, когда его  голова  появи-
лась над ступеньками лестницы. - Вы оказали королю важную услугу.
   - Не стоит благодарности, мадам, - беззаботно отозвался молодой чело-
век. И тут же все выложил: - Да ведь капитан Амори был  тайный  гугенот,
разве вы не знали, мадам? Он разгадал ваши планы относительно  его  пар-
тии, и нынче очень был взволнован. Этой ночью я от него и  узнал,  какие
дела предстоят. Что ж, я готов участвовать! С  радостью!  Превеселенькая
будет резня!
   Карл Девятый, который был в одной сорочке, слыша эти слова,  затрясся
от холода и страха. Ноги не держали его, и он прислонился к стене. Хоро-
шо еще, что юный Линьероль стоит, вытянувшись перед ним, а мадам  Екате-
рина с обоих глаз не спускает. Своим жирным И  благодушным  голосом  она
заявила: - Вы сегодня показали себя, молодой человек, и  заслужили  ста-
канчик. Идемте! - Переваливаясь, повела она  лейтенанта  в  свою  опочи-
вальню, открыла низенький, приземистый шкафчик,  украшенный  деревянными
резными конусами, и налила ему вина.
   - А теперь отправляйтесь-ка спать, - сказала она, когда лейтенант до-
пил стакан и как-то вдруг весь ослабел. - Можете сегодня быть свободным,
- ласково добавила Екатерина. Но он, видно, уже не понял ее,  он  вышел,
пошатываясь. Королева проводила его взглядом до лестницы, а он, внезапно
выпрямившись, как палка, грохнулся вниз головой. Тогда Екатерина  Медичи
с довольным видом закрыла дверь.
   - Шею он себе сломал, - добродушно заметила она. -  Это  нужно  было,
сын мой, для того, чтобы у тебя опять появился  румянец  на  щеках.  Все
кончилось благополучно. И мы с  тобой  такие  бледные,  наверно,  только
из-за тусклого рассвета.

   В ТОТ ЖЕ УТРЕННИЙ ЧАС

   В Нераке тот же утренний час розовел на цветах апельсиновых  деревьев
в саду, где он застиг Генриха Наваррского, который все не мог оторваться
от Флеретты, семнадцатилетней дочки садовника.
   - Пора, иди, мой любимый. Сейчас встанет отец - вдруг он увидит  тебя
здесь, что он подумает?
   - Ничего плохого, сердце мое. Верный слуга моги матери не  может  ду-
мать, что я хочу его оскорбить.
   - Но любовью ко мне ты и не  оскорбишь  его.  Только  меня  ты  своим
отъездом очень обидишь.
   - Да ведь принцу приходится разъезжать по своей стране. То он едет  в
ратное поле, то...
   - А еще куда?
   - Для чего тебе знать, Флеретта? Узнав, ты счастливей не  станешь,  а
мы должны быть счастливы до тех пор, пока нам  уже  нельзя  будет  оста-
ваться вместе.
   - Правда? И ты счастлив со мной?
   - Счастлив! Как еще никогда! Разве я видел такой восход? Он  румян  и
нежен, словно твои щечки. Никогда его не забуду. И память о каждом цвет-
ке в этом саду сохранится в моей душе навеки.
   - Заря коротка, а скоро отцветут и цветы. Я  останусь  здесь  и  буду
ждать тебя. Куда бы ты ни уехал, что бы с тобой ни случилось, помни  обо
мне и о комнате, в которой благоухало садом, когда мы любили друг друга,
и о моих губах, которые ты...
   - Флеретта!
   - ...сейчас в последний раз поцеловал. Теперь иди, не то сюда за  то-
бою придут, а я не хочу, чтобы другие видели твой прощальный взгляд!
   - Тогда опустим наш последний взгляд в колодец. Пойдем, Флеретта. Об-
ними меня за шею! А я обниму твой стан! Теперь мы оба смотримся в зерка-
ло воды, и в нем встречаются наши глаза. Тебе семнадцать лет, Флеретта.
   - А тебе восемнадцать, любимый.
   - Когда мы станем совсем стариками, этот колодеи все еще  будет  пом-
нить нас, и даже после нашей смерти,
   - Генрих, мне уже не видно твоего лица.
   - И твое померкло внизу, Флеретта.
   - Но я слышала, как упала капля. Это была слеза.
   Твоя или моя?
   - Наша, - услышала Флеретта его уже удалявшийся голос; а она еще оти-
рала слезы. - Флеретта! - донесся до нее последний зов Генриха; затем он
скрылся из глаз, и она почувствовала, что этот зов относится  уже  не  к
ней: возлюбленный посылал имя этого миновавшего часа часу грядущему, ко-
торый ей неизвестен и в котором скоро затеряется легкий звук ее имени.
   Генрих сел на коня. Майский ветер приятно обдувал его высокий  прямой
лоб и слегка вдавленные виски и приподнимал пряди русых кудрей. В комна-
тушке у девушки он не успел их пригладить, и они  легли  мягкой  волной.
Пока он не отъехал метров на сто, в его ласкающих глазах еще лежал,  как
тень, след прощания, затем скачка прояснила их. Во рту он держал цветок:
это все еще была Флеретта [7]. Когда Генрих присоединился к своим  спут-
никам, он выронил цветок.
   А Флеретта, дочка садовника, семнадцати лет, принялась за свою  обыч-
ную работу. Так она работала еще в течение двадцати лет, потом умерла; в
то время ее любимый был уже великим королем. Она его больше не видела  -
только один-единственный раз, могущественным государем, когда он по воле
загадочной судьбы возвратился в свой родной Нерак, чтобы снова  изведать
счастье, но уже с другими. Почему же все-таки люди утверждали,  что  она
умерла из-за, него? Со временем они даже отодвинули ее смерть в  далекое
прошлое, на тот день, когда он покинул ее,  и  рассказывали,  будто  она
бросилась в колодец - тот самый, над которым оба однажды  склонились,  -
когда ей было семнадцать, а ему  восемнадцать  лет.  Откуда  пошел  этот
слух? Ведь в то мгновение их же никто не видел!

   ИИСУС

   Генрих все еще ехал по своей стране, как и  полагается  князьям:  они
едут либо в ратное поле, либо к невесте. Генриху Наваррскому  предстояло
жениться на Маргарите Валуа, и для этого  надо  было  совершить  длинный
путь из его Гаскони в Париж. Однако бедра у него - были крепкие. Всадни-
ки по четырнадцати часов и больше не слезали с седла, но  из-за  лошадей
все же приходилось останавливаться на отдых, ибо у юношей не всегда  во-
дились в кошельках деньги для покупки новых: пришлось бы потихоньку уво-
дить коней прямо с пастбища.
   Впереди обычно скакал Генрих, окруженный своей свитой, а за ними сле-
довали еще многие. Один он никогда не оставался. Да и никто не оставался
один в этом отряде, кругом слышался непрерывный топот копыт, стоял запах
конского и людского" пота, преющей кожи и сырого сукна. Не только  белый
жеребец Генриха нес его дальше и дальше - вся сомкнувшаяся  вокруг  него
кучка его молодых единомышленников, тоже искавших приключений и таких же
благочестивых и дерзких, как он, увлекала его вперед с  неправдоподобной
быстротой, - прямо как в сказке, мчали принца его товарищи из деревни  в
деревню. Распускались на ветках деревьев белые и алые цветы, из  голубой
небесной дали веяло мягким ветром, молодые удальцы шутили, спорили,  пе-
ли. Иногда они делали привал, поедали груды хлеба, красное  вино  словно
само собой лилось в глотки, такое же родное, как здешний воздух и земля.
Девушки с золотистой кожей приходили и садились на колени к смуглым юно-
шам. А те заставляли их визжать или краснеть - одни обняв слишком смело,
другие прочитав столь же дерзкие самодельные вирши. В пути они частенько
спорили между собой о религии,
   Всем, кто окружал Генриха, было не больше двадцати лет или около  то-
го, все они были полны задорного упрямства, не желали признавать ни зем-
ных установлении, ни сильных мира сего. Властители, уверяли юноши,  отв-
ратились от бога. А господь бог смотрит на все  совсем  иначе,  и  образ
мыслей у него примерно та" кой же, как у них, двадцатилетних юнцов. Поэ-
тому они были убеждены, что их дело правое и что им сам черт не брат,  а
уж французского двора они боялись меньше всего. Пока отряд еще ехал  че-
рез южные провинции, к нему навстречу выходили старики-гугеноты и,  воз-
дев руки к небу, заклинали принца Наваррского остерегаться врагов и  бе-
речь себя. Он знал, что долгий опыт сделал их недоверчивыми. - Но, доро-
гие друзья, теперь все пойдет по-другому. Я ведь женюсь на сестре  коро-
ля. Вам будет дана свобода веры, вот вам мое слово.
   - Мы восстановим свободу! - кричали всадники вокруг него.
   - И власть народа!
   - И право! И право!
   - А я говорю: свободу!
   Это слово звучало все громче. Вооруженные и воодушевленные им, поска-
кали они толпой на север. Многие, быть может, большинство,  представляли
себе дело так, что вместо тех,  кого  они  сейчас  называли  свободными,
власть и наслаждения будут вкушать они сами. Генрих вполне понимал  этих
людей, он умел распознавать их среди прочих и,  пожалуй,  даже  любил  -
ведь с ними было легко. Однако не они были его друзьями. Друзья -  народ
тяжелый, всегда чувствуешь себя с ними как-то натянуто и начеку, и всег-
да нужно быть готовым дать в чем-то ответ.
   - А в целом, - говорил Агриппа д'Обинье, ехавший рядом с  Генрихом  в
толпе его спутников, - ты, принц, являешься только тем, чем тебя  сделал
наш добрый народ, потому и можешь быть выше его, ибо творение  иной  раз
выше художника, но горе тебе, если ты станешь тираном! Против явного ти-
рана сам господь бог дает все права самому ничтожному чиновнику.
   - Знаешь, Агриппа, - отозвался Генрих, - если это так, то я буду  до-
биваться места самого ничтожного чиновника. Но только, поверь,  все  это
измышления пасторов, король остается королем!
   - Ну, тогда радуйся, что ты всего лишь принц Наваррский.
   Д'Обинье был коротышка, его голова почти не выступала над головою ло-
шади, Генрих и то был выше. Когда Агриппа говорил,  то  подкреплял  свои
слова решительными взмахами руки; пальцы у него были длинные, а  большой
палец искривлен. Рот широкий и насмешливый, глаза смотрели на все с  лю-
бопытством; будучи вполне мирским юношей, он, однако, в  тринадцать  лет
решительно воспротивился, когда захотели сделать из него католика,  а  в
пятнадцать уже сражался за истинную веру под началом Конде.  Восемнадца-
тилетний Генрих и двадцатилетний Агриппа были давние товарищи, они сотни
раз уже успели поспорить друг с другом, сотни раз мирились.
   Он ехал справа от Генриха. Слева вдруг раздался звучный и строгий го-
лос, читавший стихи:
   Всегда вы кровь готовы проливать,
   Чтоб ваши приумножились владенья
   Ценою этой страшной хоть на пядь.
   Состроив добродетельную мину,
   Торгуют судьи правдой и добром.
   Едва ли впрок пойдет наследство сыну,
   Коль вором был отец и подлецом [8].
   - Друг дю Барта, - заметил Генрих, - откуда у такого добродушного пе-
тушка, как ты, берутся столь ядовитые стихи? Да от тебя  девушки  бегать
будут!
   - Я и не им читаю. Я читаю эти стихи тебе, милый принц.
   - И еще судьям. Смотри, дю Барта, не забудь про судей! Не то останут-
ся тебе для обличения только твои злые короли!
   - Вы злы от слепоты, да и все мы, люди. Пора нам исправиться.  Забыть
о девушках - это мне пока не по силам, но от любовных  стихов  я  совсем
хочу отучиться. Буду впредь сочинять только духовные.
   - Что же, умирать собрался? - спросил молодой принц.
   - Я хочу когда-нибудь пасть в битве за тебя, Паварра, и  за  царствие
божие.
   После этих слов Генрих смолк. Стихотворение "О ко - роли,  во  власти
ослепленья" осталось у него в памяти, и он втайне решил, что никогда  не
будут из-за него люди лежать убитыми на поле боя, платя своей жизнью  за
расширение его королевства.
   - Дю Барта, - вдруг приказал он, - а ну-ка  выпрямись  в  седле,  как
только можешь! - Верзила-дворянин повиновался, и принц посмотрел на него
снизу вверх не только насмешливо, но и с восхищением.
   - Тебе там сверху еще не видно прелестной мадам
   Екатерины со всем ее непотребным домом? Ведь ее распрекрасные фрейли-
ны ждут вас, не дождутся.
   - А тебя, скажешь, не ждут? - спросил Агриппа  д'Обинье,  многозначи-
тельно подмигнув. - Впрочем, нет, ты же теперь добродетельный жених. Но,
насколько мы тебя знаем... - Тут  все  расхохотались.  А  Генрих  громче
всех.
   Сзади кто-то крикнул: - Будьте осторожны, господа! Любовные приключе-
ния с фрейлинами, как известно, уже многих наградили таким подарком, ко-
торого они не забудут до своей блаженной кончины.
   Молодые люди рассмеялись еще веселее. Но в это время какой-то человек
протиснулся к принцу и поехал рядом с ним, оттеснив  остальных.  Всадник
не обращал никакого внимания на то, что его  возмущенные  спутники  были
готовы тут же наброситься на него с кулаками. У этого  юноши  лицо  было
особенно выразительным, но оно казалось слишком маленьким, так давил  на
него огромный лоб. Глаза эти много читали, и их взгляд уже был  скорбен,
хотя господину Филиппу дю ПлессиМорнею шел всего двадцать четвертый год,
а было ему суждено прожить семьдесят четыре.
   - Я только что слышал веление божие!  -  возвестил  он,  обращаясь  к
принцу. - Господь приказал мне обратиться с речью к  Карлу  Девятому,  и
пусть эта речь побудит его объявить свободу вероисповедания и  подняться
на защиту Нидерландов от Испании.
   - Лучше уступи свою речь господину адмиралу, - посоветовал Генрих.  -
Он-то заставит себя выслушать. Нас они еще не боятся. Но, надеюсь, скоро
будут бояться.
   Генрих и дю Плесси могли беседовать друг  с  другом,  не  таясь,  ибо
ехавшие вокруг  них  молодые  люди  увлеклись  перечислением  всех  удо-
вольствий, ожидавших их при французском дворе.  Говорилось  вслух  и  об
опасностях, приводились примеры. Упомянуто было также название  той  бо-
лезни, которой все так боялись. Тут Морнеем овладело великое воодушевле-
ние, и он воскликнул:
   - Пусть я заражусь! Но Карл Девятый все-таки даст нам свободу веры!
   - Ну, тогда ты будешь выглядеть довольно постыдно!
   - Все мы выглядим довольно постыдно. Это все пустяки  в  сравнении  с
вечностью. Разве и наш Иисус - не такой же опозоренный человек, распятый
бог? А мы все-таки в него верим! Верим в его учеников, в  этих  подонков
человечества и к тому же евреев! Что он оставил после себя, кроме жалкой
женщины, постыдного воспоминания и славы глупца, каким его почитали  со-
родичи? И если императоры боролись против его учения мечом и законом, то
как же боролся каждый в собственной душе с самим собой!  Боролась  плоть
против духа! И все-таки народы покорились слову немногих мужей и царства
поклоняются - кому же? Какому-то распятому Иисусу. Иисус!  -  воскликнул
Морней так горячо, что все прислушались и посмотрели вокруг: с какой  же
стороны явится тот, кого он призывает? Ибо ни один из них не сомневался,
что Иисус явится к ним и будет с ними, когда придет час, его час.
   Для них все чудеса его были свежи, язвы кровоточили, и неудержимо ли-
лись слезы из, глаз обеих Марий. Голгофу они видели отсюда своими земны-
ми очами - оголенный, тусклый холм, а позади клубятся темные тучи. Гуге-
ноты ехали среди Иисусовых маслин и смоковниц, они сидели однажды вместе
с Иисусом на браке в  Кане  Галилейской.  Его  история  сливалась  с  их
действительностью, они впервые ощущали его как часть самих себя. Он  был
такой же, как и они, только святостью превосходил он их и,  как  дерзнул
выразиться дю Плесси-Морней, своим позором. И если бы  сын  человеческий
вдруг появился из-за ближайшей гряды скал, чтобы повести  их  за  собой,
он, конечно, ехал бы не на смешном и нелепом осле, а на  статном  боевом
коне, и сам был бы в колете и панцире, а они окружили бы его и  кричали:
"Сир! В прошлый раз вас победили враги, они распяли вас. На этот раз,  с
нами, победите вы! Убивайте их! Убивайте их!"
   Так воскликнули бы в этой толпе гугенотов люди обыкновенные и  немуд-
рящие, увидев перед собой живого Иисуса из плоти и крови. На место иуде-
ев и римских воинов прошлого они бы теперь поставили современных им  па-
пистов и прежде всего постарались бы за их счет обогатиться.  Однако  не
таким простым представлялось все это Генриху и  его  ближайшим  друзьям.
Когда они думали о возможном появлении Христа, их  охватывали  сомнения.
Дю Барта спрашивал своих спутников, можно ли, если бы Иисус  вернулся  и
все началось сызнова, посоветовать ему не идти на распятие, если оно бы-
ло предопределено и должно было послужить спасению мира. Долговязая  фи-
гура юноши сгорбилась, ибо никто ему не ответил. Дю Плесси изобразил еще
более яркими красками то, что он называл позором распятого,  но  в  чем,
однако, и была сила его и слава. Морнея, несмотря на  его  сократический
склад, тянуло ко всяким крайностям, и он чувствовал себя при этом  столь
хорошо, что дожил до семидесяти четырех лет. Беднягу же дю Барта оскорб-
ляли людская слепота и низость, а также невозможность что-либо  улучшить
в мире или узнать, как это сделать; по этой причине ему и  суждено  было
рано умереть, хотя он погиб в грохоте сражения. Что же касается  Агрипны
д'Обинье, то его охватил неудержимый творческий порыв в тот  самый  миг,
когда дю Плесси так горячо призывал Иисуса. С этой минуты Агриппа  начал
сочинять и, кажется, был бы готов, если Иисус явится очам смертных, при-
ветствовать и его в стихах. Все, что позднее было создано Агриппой,  ро-
дилось из того часа и того огня. Это наполняло его счастьем, и  этим  он
нравился своему принцу. С другой стороны, Генриха привлекал и дю Барта с
его беспредельной верностью. И его пленял дю Плесси с его склонностью  к
крайностям.
   Но в душе Генрих сознавал, и притом гораздо  глубже  остальных,  что,
говоря по правде, на общество господа нашего Иисуса Христа ему и его то-
варищам едва ли можно рассчитывать. По  его  мнению,  надежды  на  такую
честь у них было не больше, чем у католиков. Никто ведь еще  не  доказал
ему, что господь предпочел именно протестантов, хотя  они,  вероятно,  и
любили его сильнее. Но, невзирая на эти таившиеся  в  нем  сомнения,  он
разделял все чувства своих сотоварищей. После  призыва  к  Иисусу  слезы
выступили на глазах и у Генриха.  Однако  он  не  был  уверен,  что  они
действительно вызваны мыслями о господе. Пока они  закипали  в  груди  и
поднимались к горлу, еще может быть. Но когда они  блеснули  на  глазах,
уже нет. Лик Иисуса заслонился образом Жанны, и Генрих заплакал  потому,
что никогда еще мать, представ внутреннему взору сына, не казалась такой
бледной. В сопровождении своих пасторов,  которые  всюду  проповедовали,
много лет ездила она по стране, не имея где преклонить голову,  как  Ии-
сус; подобно ему, терпела ненависть  и  презрение,  изменчивость  боевой
удачи и опасности, как он, бежала от врагов - она, женщина, его  дорогая
матушка. Это был тяжкий путь, и она шла им  ради  истинной  веры.  Может
быть, сейчас он уже привел ее на Голгофу. Ибо, в конце концов,  она  все
же была в руках Екатерины, так как господин  адмирал  распустил  протес-
тантское войско и только угрожал старой королеве. И до тех пор, пока но-
вый поход не принесет ей новых опасностей,  повелевала  Екатерина.  Даже
путешествие в Париж, к невесте, Генрих совершил по ее приказу:  на  этот
счет он себя не обманывал. Он умел трезво  смотреть  на  жизнь.  Колиньи
могла отвлечь его вера, Жанну - высокое упорство, но Генриха трудно было
обмануть.

   ЕЕ НОВОЕ ЛИЦО

   Он прятал письма матери на груди, и ему очень хотелось снова  их  все
перечесть, также и письма его сестрички. Но Генрих никогда не  оставался
один, быстро мелькали дни при ярком свете солнца и ночи  при  звездах...
Они ехали не одну неделю, природа уже стала северной, но теперь  это  не
поражало Генриха. Сколько принц Наваррский себя помнил, под копытами его
коня всегда бежала земля его королевства, ибо пока он ехал  верхом,  оно
тоже не оставалось на месте: оно жило, стремилось вперед,  несло  его  с
собой. И ему казалось, что такое движение не имеет ни начала, ни  конца;
он не всегда ощущал его лишь как собственное движение - нет,  это  текло
своим путем само королевство, в темные загадочные судьбы которого Генри-
ху предстояло вмешаться. Где-то на его пути залегла ночь под кронами де-
ревьев и подстерегала его.
   - Агриппа, скажи по правде, что нас ожидает при французском дворе?
   - По правде? - повторил д'Обинье. - Между прочим, твоя свадьба, кото-
рую, вероятно, отпразднуют с большой пышностью... А если тебе уж так хо-
чется знать, то все страдания святых мучеников.
   - Ты говоришь - все, потому что сам не знаешь, какие именно?
   - Так оно и есть, Генрих. Ведь и ты испытываешь странное предчувствие
в тот час, когда над нами кружат летучие мыши и светляки. При свете  дня
оно исчезает.
   Они говорили шепотом. Все  это  не  предназначалось  для  посторонних
ушей.
   - Мы ночуем сегодня в деревне?
   - В Шонее, мой принц.
   - Шоней в Пуату. Хорошо. Там я приму решение.
   - Насчет чего?
   - Ехать ли дальше. Мне нужно в тишине посоветоваться с самим собой  и
спокойно перечесть письма королевы, моей матери. Позаботься о  том,  Аг-
риппа, чтобы у меня наконец "была отдельная комната.
   Но после того, как они угощались в течение двух часов, сидя за  длин-
ными столами перед харчевней в Шонее, принц Наваррский уже  не  помышлял
об уединении, напротив, он сделал знак какой-то пышнотелой девице, чтобы
она поднялась впереди него по лестнице, или, вернее, по стремянке, веду-
щей на чердак. Приближаясь к этой лестнице, он услышал неистовые  вопли;
особенно выделялся басовитый голос  какой-то  бабищи,  которая,  вытащив
другую жалобно визжавшую женщину из каморки,  волокла  ее  вниз.  Кто-то
светил им огарком, стоя возле лестницы, - оказалось,  Агриппа  д'Обинье.
Видимо, он-то и позвал мать девицы и выдал своего друга Генриха,  но  он
ничуть не был смущен, а, наоборот, смеялся. Генрих  сейчас  же  выхватил
кинжал из ножен.
   - Ах, ты! - гневно накинулся он на приятеля.
   Что же делает стихотворец Агриппа? Он  вырывает  одну  из  перекладин
лестницы, словно желая воспользоваться ею как оружием... Лестница  шата-
ется, обе женщины с воплем прыгают вниз, падают на обоих мужчин и сбива-
ют их с ног. Тут уж Генрих думает только о  том,  как  бы  выбраться  из
свалки. Это ему удается, но огарок погас, и его обступает глубокий мрак.
А где же остальные? Исчезла даже лестница! Наконец он ощупью нашел выход
из харчевни и уснул в кустах, сквозь которые блестели звезды.
   Когда Генрих проснулся, стояло раннее  июньское  утро  -  тринадцатый
день месяца; ему было суждено навсегда запомнить этот  день.  Жаворонок,
заливаясь песней, вспорхнул с поля в еще бледную синеву неба. Над  голо-
вой принца благоухала сирень, неподалеку журчал ручей, трепещущие тополя
заслоняли от него деревню. Свежесть утреннего часа настроила его  безза-
ботно, он прошелся вдоль тополей быстрым, легким шагом раз, другой, тре-
тий - просто чтобы подышать этим воздухом и порадоваться началу дня.  Но
потом он все же вспомнил о письмах, которые намеревался перечесть и  об-
думать. Юноша остановился, вытащил их  изза  пазухи  и  пропустил  между
пальцами, словно колоду карт. А зачем читать? Все ведь сводилось к тому,
что он должен жениться на толстухе Марго, на "мадам", как ее почтительно
называла сестренка. В этом вопросе обе дамы, Екатерина и  Жанна,  оказа-
лись - в кои-то веки! - одного мнения, а дальше видно  будет,  справится
ли господин адмирал с ядосмесительницей, останется ли  моя  супруга  па-
писткой и попадет ли за это в ад! "Весьма сомнительно, - размышлял он. -
Я и сам не раз становился католиком и уже был готов для геенны огненной.
Все может случиться, заранее не угадаешь.
   Одно можно сказать наверное: ни за что моя строгая мать-гугенотка  не
допустила бы у себя при дворе такой распущенности,  когда  женщины  сами
зазывают к себе мужчин. Об этом она и пишет, ее слова я наизусть" запом-
нил".
   Вот тут-то оно и случилось: он вдруг увидел перед  собою  мать  -  но
совсем иначе, чем обычно видит внутренний взор; несравненно яснее предс-
тало перед ним лицо королевы Жанны - в каком-то пространстве, которое не
было, однако, сероватым воздухом утра. Внутри у  него  вспыхнул  гораздо
более резкий, яркий и страшный свет, и в  нем  Генрих  увидел  мать  уже
усопшей. Это не были запомнившиеся ему черты живой Жанны, когда громозд-
кая, обитая кожей карета увозила ее, а он смотрел ей вслед,  стоя  подле
своей лошади. Нет, ввалившиеся щеки и тени - душераздирающие  тени,  по-
добные тоске обо всем, что утрачено, они окутывали ее всю,  такие  проз-
рачные, будто под ними скрывалось Ничто. О, большие глаза, уже  не  гор-
дые, любящие или гневные, какими вы были когда-то! Наверно, вы меня  уже
не узнаете, хотя и увидели столь многое, чего мы здесь пока еще  не  ви-
дим!
   Сын упал на поросший травою холмик; всего за минуту перед тем у  него
было так легко на сердце, и вот он уже охвачен смертельным страхом -  не
только потому, что у его дорогой матушки было это новое лицо, но главное
оттого, что оно уже являлось ему во сне, он сейчас вспомнил когда: четы-
ре ночи тому назад... Продолжая сидеть на холмике и машинально  тасовать
письма, Генрих считал, думал, и сердце его сжималось. Случайно  взглянув
на письма внимательнее, он заметил,  что  два  из  них,  очевидно,  были
вскрыты тайком еще до того, как он сломал печати! Четыре ночи  тому  на-
зад? Едва заметный надрез вокруг печатей был сделан весьма искусно,  по-
том сверху накапали воску, чтобы все скрыть. Но почему мать явилась  че-
тыре ночи назад - и вот опять, только что?
   Последняя строка в последнем письме была: "Пора настала, сын мой, со-
бирайся в дорогу и выезжай". И тогда ему стало ясно, что королева  Жанна
хотела отнять власть у мадам Екатерины, а Медичи прочла ее письмо. "Моей
дорогой матушке грозит смертельная опасность!" -  Он  вдруг  понял  это,
мгновенно вскочил с холмика, побежал между  тополями.  -  Д'Арманьяк!  -
крикнул он, увидев своего слугу раньше, чем тот его. - Д'Арманьяк,  сей-
час же на коней! Я не могу терять ни секунды.
   - Но, господин мой! - решился возразить слуга. - Все еще спят на  се-
не, и хлебы еще только сажают печь.
   Непреложные факты обычно сразу же успокаивали Генриха. Он уступил:  -
Ну, что ж, до Парижа все равно еще ехать пять дней. Я хочу искупаться  в
ручье. Принеси мне, д'Арманьяк, чистую сорочку!
   - Я как раз нынче хотел ее выстирать. Я полагал, что здесь мы  отдох-
нем. - И слуга-дворянин подмигнул своему господину. - Особенно по случаю
свалившейся лестницы. Нам следовало бы ее опять приставить да наверстать
упущенное.
   - Негодяй! - воскликнул Генрих, искренне возмущенный. - Достаточно  я
и без того извалялся в соломе. - Затем резким тоном приказал: - Когда  я
вернусь с купания, чтобы все лошади были оседланы. - И тут же побежал  к
ручью, на ходу сбрасывая платье. Потом отряд  действительно  пустился  в
путь; но не прошло и четверти часа, как они увидели,  что  им  навстречу
скачет во весь опор гонец, он подъехал, не спрыгнул, а свалился  с  коня
и, став на ноги, пошатнулся; кто-то поддержал его за спину, а он прохри-
пел: - Я... из Парижа... в четыре дня вместо пяти. - Лицо его пошло  бе-
лыми и багровыми пятнами, язык вывалился изо рта, и,  что  казалось  еще
более тревожным, из широко раскрытых, смятенных глаз выкатились  крупные
слезы. И такая тишина воцарилась вокруг гонца, что было слышно, как  они
падают на его колени.
   Генрих, сидя в седле, протянул руку, взял поданное ему письмо, однако
и не подумал вскрыть его; напротив, рука его бессильно повисла, он опус-
тил голову и сказал среди великой тишины раскинувшихся вокруг  просторов
с затерянной в них горсточкой людей, сказал вполголоса:  -  Моя  дорогая
матушка умерла. Четыре дня тому назад. - Он обращался к самому себе, ос-
тальные это ясно почувствовали. И они сделали  вид,  что  не  слышат,  -
пусть сообщит им вслух; бережность и чуткость выказали даже самые  отча-
янные буяны. Наконец новый король Наваррский прочел письмо, снял  шляпу,
и все тоже сняли; и тогда он сказал им:
   - Моя мать, королева, скончалась.
   Иные из его спутников переглянулись, на большее  они  не  отважились.
Подобное событие не из тех, с которыми легко примиряешься: оно влекло за
собой величайшие перемены; перемены ждут и их самих, но каткие, они  еще
не знали. Жанна д'Альбре воплощала для них слишком многое, и она не сме-
ла умирать. Она вела их вперед и кормила их. Она  помогала  им  добывать
хлеб, который растет на пашнях, и хлеб веяной жизни. Наши свободы! Жанна
д'Альбре добилась их для нас! Наши крепости - хотя бы Ла-Рошель на бере-
гу океана - она их для нас завоевала! Наши молитвенные дома на городских
окраинах! Она их сохранила; мир в наших провинциях, наши женщины, возде-
лывающие поля под покровом господним, пока мы скачем на конях  в  ратное
поле и бьемся за веру, - всем этим была Жанна д'Альбре! Какая же  судьба
постигнет нас теперь?
   Эта мысль сменилась ужасом, затем гневом, и  сей  час  же  неудержимо
вспыхнуло подозрение, что кто-то в этом повинен, что тут действовала ру-
ка преступника, ибо столь великое несчастье не  может  совершиться  само
собой. Покойница мешала сильным мира сего, и вполне ясно, кому именно. В
этом растерявшемся отряде люди понимали друг друга без слов, у них  были
одни и те же мысли и чувства. В  толпе  слышались  отдельные  бессвязные
возгласы, как будто их издавал спящий, лишь постепенно  они  становились
громче, сливались в гневный ропот, угрожающе  нарастали;  и  наконец  из
кучки гугенотов вырвались слова, словно кинжал,  выхваченный  из  ножен,
словно кто-то их произнес со стороны, другой вестник, незримый: -  Коро-
леву отравили!
   Все наперебой стали повторять их, каждый  произносил  вслух,  как  бы
вслед за незримым вестником:
   - Отравили! Королеву отравили! - И сын умершей повторил их вместе  со
всеми, и он получил эту весть, как остальные. -
   И тут произошло нечто неожиданное: юноши протянули друг  другу  руки.
Они не сговаривались, но это была клятва отомстить за Жанну д'Альбре. Ее
сын схватил руки своих друзей - дю-Барта, Морнея и д'Обинье. С  Агриппой
он объяснился, сжав его пальцы и как бы желая сказать: "Вчера поваленная
лестница, возня с женщинами, а сегодня вот это. В чем же мы можем упрек-
нуть друг друга, в чем раскаиваться? Такова жизнь, и  мы  пройдем  через
нее рука об руку". И своего слугу д'Арманьяка, которого он перед тем так
разбранил, Генрих тоже взял за руку. В это время чей-то голос  начал:  -
Явись, господь, и дрогнет враг!
   Сначала пел один Филипп дю Плесси-Морней, ибо среди всех он был  наи-
более склонен к крайностям: в его душе обитала слишком неугомонная  доб-
родетель. Но когда он повторил первую строку, к нему присоединилось  еще
несколько голосов, а вторую уже пели все. Они спешились, молитвенно сло-
жили руки и пели - горсточка людей, которой не видел никто, кроме,  быть
может, господа бога, - ведь ему они и воссылали этот псалом;  пели,  как
будто звонили в набат, воссылая ему псалом!
   Явись, господь, и дрогнет враг!
   Его поглотит вечный мрак.
   Суровым будет мщенье.
   Всем, кто клянет и гонит нас,
   Погибель в этот грозный час
   Судило провиденье.

   ПОСЛЕДНИЙ ВЕСТНИК

   Они допели до конца, потом смолкли, ожидая слова своего юного  вождя.
Ведь он стал королем Наварры здесь, на этой  чужой  проезжей  дороге,  и
должен им сказать, куда теперь ехать, что делать. Дю Барта наклонился  к
Генриху, проговорил вполголоса: - Ваша мать погибла первой. Вторым буде-
те вы сами. Поверните обратно!
   - Соберем наших единомышленников! - посоветовал ему Морней. -  Ревни-
тели истинной веры сбегутся к вам со всего королевства. Мы  двинемся  на
этот преступный двор, и никто нас не одолеет.
   Дюбинье же сказал гораздо спокойнее:
   - Вам нечего бояться за себя, государь, пока жив хоть  один  из  этих
людей... - Эти люди смотрели на него, и он продолжал: - Старик пожертво-
вал ради нашего дела всей своей жизнью, я знаю, я  слышал,  что  говорил
ночью адмирал своей супруге. - И точно он был ясновидцем,  Агриппа  стал
повторять слова Колиньи, сказанные им жене.
   Так как д'Обинье был поэтом, он мог поведать о ночной беседе супругов
так, будто сам присутствовал при ней:
   - Уверена ли ты, что никакие испытания не могут  тебя  поколебать?  -
спрашивал Колиньи супругу. - Положи руку на сердце, проверь себя,  оста-
нешься ли ты твердой, если даже все отпадут и тебе придется  с  позором,
который обычно идет вослед за неудачей, удалиться  в  изгнание?  Смотри!
Даже король Наваррский готов отступиться - он женится на  родной  дочери
той, кто наш главный враг.
   Тут уж Генрих не выдержал. Он вскипел: - Не мог  адмирал  этого  ска-
зать! А если ты, Агриппа, считаешь, что мог, значит, лжет твоя  муза!  Я
тверд в нашей вере... А теперь едем дальше!
   Но этого-то и хотел Агриппа, считая, что спокойных  убежищ  на  свете
нет, и чем больше его внутреннее прозрение открывало ему опасности чело-
веческой жизни, тем решительней поэт устремлялся вперед.
   Всадники снова двинулись в путь  под  затянутым  облаками  небом.  Но
вскоре дорогу им преградили какие-то люди  с  воздетыми  руками.  И  все
твердили одно и то же: "Королеву Жанну отравили". Однако  никто  не  мог
объяснить, откуда это стало известно. Под конец всадники  уже  перестали
спрашивать, кто они, из какой деревни. Достаточно  было  того,  что  они
идут бог весть сколько времени, чтобы увидеть нового короля  Наваррского
и поведать ему то, что они знают. Многие уже так устали, что их первона-
чальный гнев угас и они в страхе бормотали, как заклинание, те же злове-
щие слова.
   Даже на самых беззаботных искателей приключений подобные встречи ока-
зывают свое действие. А тут произошла  еще  одна,  решающая.  На  лесной
опушке они неожиданно столкнулись с дворянином -  неким  Ларошфуко,  все
его отлично знали, он был другом их короля. И этот  дворянин  тоже  имел
измученный вид человека, проскакавшего в четыре  дня  путь,  на  который
нужно пять. Всего несколько слов сказал он юному королю, но Генрих  сей-
час же натянул поводья и повернул обратно. Тогда повернул и  весь  отряд
и, ни о чем не спрашивая, в глубоком молчании возвратился в Шоней.
   Приехав туда, Генрих прежде всего отыскал уединенное тенистое местеч-
ко под сенью тополей и приказал Ларошфуко, гонцу его матери, в  точности
все ему поведать. Последние земные мысли умирающей Жанны перед тем;  как
ее дух вознесся к богу, были о сыне. Она не хотела, чтобы он  из  страха
отказался от своего путешествия: об этом и речи не было. Однако она про-
должала считать, что в Париж он должен явиться только как сильнейший.
   Ее совет был подсказан опытом последних месяцев, а этот опыт был  тя-
жел и горек. Она полагает - и чтобы высказать эту  мысль,  королева  еще
раз нашла в себе силы для своего необычного голоса, похожего на звон ко-
локола, - что свадьба ее возлюбленного сына  послужит  началом  решающих
событий, но они могут стать решающими либо для него, либо для  его  вра-
гов, Последние ее помыслы были  мужественно  устремлены  навстречу  всем
опасностям жизни и на то, как их победить. Были времена,  или  ей  каза-
лось, что были, когда порок все же пугливо прятался от людских  глаз.  А
сейчас - так велела она передать своему Генриху - он дерзко поднял голо-
ву и глумится над добродетелью. Затем, уже в предсмертные  минуты,  она,
обращаясь к богу, произнесла слова псалма:
   Явись, господь, и дрогнет враг!
   Последний вестник извлек ее завещание и, коснувшись его губами,  вру-
чил королю. Однако в нем она не обмолвилась ни словом о своих  сокровен-
нейших тревогах, ибо под конец не доверяла даже бумаге. Она поручала за-
ботам Генриха его бедную сестренку. И тут Генрих, наконец, зарыдал, - он
еще не пролил ни одной слезы.
   Сквозь слезы он то и дело восклицал: - Бедная сестренка! Так  назвала
ее наша мать! - И сердце подсказало ему: "Она должна быть здесь!  Мы  же
одни, на свете! Ничего и никого нет у брата и сестры, кроме друг  друга!
Все остальное - обман души и зрения,  все  эти  женщины,  и  возвышенные
чувства к ним, и страх, как бы ни одной не упустить! А на самом  деле  я
всегда упускаю только одну, и каждый раз - только ее! У нее мне еще  ни-
когда не приходилось просить любви или искать понимания. Мы с  ней  дети
одной матери, и нам нечего таить друг от друга. Говорят, у нее мой смех.
А сейчас она плачет теми же слезами, но даже эти слезы, которыми она оп-
лакивает нашу мать, не - упадут на мои руки. Она далеко, она  всегда  от
меня далеко, и мы не едины в нашей высшей скорби - ее и моей!"
   Тут он узнал от гонца, что его сестра Екатерина  тоже  хотела  ехать.
Все уже было готово: и лошадь во" дворе и карета за городскими воротами.
Однако сестру задержали - не силой, но под всякими  ловкими  предлогами,
пока Ларошфуко наконец не уехал, да и ему не легко было вырваться: приш-
лось действовать очень решительно.
   - Значит, ее держат в плену? - спросил брат, глаза у  него  были  уже
сухие и гневные, рот горько скривился.
   Нет, он ошибается. Ее окружают заботами и вниманием, особенно  Марго,
его невеста, и даже старуха Екатерина.  Свадебное  торжество,  которого,
видимо, ждал с нетерпением  двор,  так  омрачено  смертью  королевы  На-
варрской, что нельзя допускать новых прискорбных" случайностей. Не  хва-
тало еще, чтобы случилась беда с сестрой, болезненной молодой  девушкой,
ведь она, может быть, даже унаследовала от матери слабые легкие.
   Генрих близко нагнулся к Ларошфуко и, содрогаясь, спросил:
   - Значит, дело только в легких?
   Последовало долгое молчание. Наконец  вместо  ответа  дворянин  пожал
плечами.
   - Кто подозревает яд? - спросил Генрих. - Только наши друзья?
   - Еще больше подозревают другие, ибо они знают, на что люди там  спо-
собны.
   Генрих сказал: - Я предпочитаю не знать. Иначе мне пришлось бы только
ненавидеть и преследовать. А слишком большая ненависть лишает сил.
   У него всегда было такое чувство, что жить важнее, чем мстить, и тот,
кто действует, смотрит вперед, а не назад, на дорогих покойников. Однако
оставались его сыновние обязанности, из-за них он сдерживал себя и, ожи-
дая подкрепления, день за днем сидел в Шонее, хотя и рвался отсюда.  Его
гугеноты на конях стекались к нему со всех сторон, да и сам  он  высылал
им навстречу проводников,  чтобы  те  показывали  дорогу.  Ему  хотелось
явиться в Париж с большими силами, как того требовала  Жанна.  Он  успел
передать и ее последние распоряжения своему наместнику в королевстве Бе-
арн. Когда письмо было дописано. Генрих заметил, что не подчеркнул в  ее
поручениях того, что касалось духовной жизни, а ведь матери она была до-
роже всего! Сын только подивился - как мог он совершенно забыть о  рели-
гии? - и сделал необходимую приписку.
   Гонец, принесший ему весть о смерти  королевы  и  о  крайне  подозри-
тельных обстоятельствах, при которых она произошла, потратил четверо су-
ток на путь из Парижа. Генрих же ехал из Шонея в Пуату три недели. Когда
Генрих встретил его, тот совсем изнемогал. Генрих делал  привалы,  оста-
навливался для ночевок, принимал пополнения, пил  вино  и  смеялся.  Да,
смеялся. Истомившиеся гугеноты дивились, въезжая в егс лагерь; а он  ма-
хал руками, приветствуя их, и шутил на их южном наречии. В тот час, ког-
да гонец пустился в путь со своей скорбной вестью, сыну во сне  привиде-
лась мать, у нее было новое лицо - лицо вечности, а незадолго до приезда
гонца Генрих опять вспомнил это лицо. Но теперь он уже не видел  его,  и
оно больше не являлось ему никогда. Позднее он стал вспоминать  Жанну  в
цветущую пору ее жизни, вспоминал ее ум, и волю, и как она руководила им
в годы его отрочества; но и для этого надо было представлять себе ее об-
раз, ибо образы не умирают.

   Moralite

   Voyez ее jeune prince deja aux prises avec les dangers de la vie, qui
sont d'etre tue ou d'etre trahi, mais qui  se  cachent  aussi  sous  nos
desirs et meme parmi nos  reves  genereux.  C'est  vrai  qu'il  traverse
toutes ces menaces en s'en jouant, r. elon  le  privilege  de  son  age.
Amoureux a tout bout de chemin il ne connatt pas encore que l'amour seui
lui fera perdre une liberte qu'en vain la haine lui dispute. Car pour le
proteger des complots des hommes et des pieges que lui-tendait sa propre
nature il у avait alors une personne qui l'aimait jusqu'a en  mourir  et
c'est celle qu'il appelait la reine та mere.

   Поучение

   Взгляните на сего молодого принца, он уже вступил  в  единоборство  с
теми главными опасностями, которые нам посылает жизнь, - быть убитым или
преданным, - а также с теми, какие таятся в наших желаниях и даже в  на-
ших великодушных мечтах. Правда, он проходит шутя меж всеми угрозами, но
такова привилегия юности. Влюбляясь на каждом шагу, он  еще  не  ведает,
что именно любовь лишит его той свободы, которую тщетно  домогалась  от-
нять у него ненависть. Ибо для защиты его от людских злоумышлении и кап-
канов, расставляемых его собственной природой, жила на свете одна женщи-
на, и она его столь сильно любила, что от этой любви умерла -  та,  кого
он называл "моя мать-королева".

   III. ЛУВР

   ПУСТЫЕ УЛИЦЫ

   Сын покойной, ехавший на свою свадьбу, весело поглядывал по  сторонам
и наслаждался быстрой рысью своего коня. Ветер уже доносил ароматы двора
- кушаний, раздушенных людей, женщин, которых не надо просить, а, наобо-
рот, они нас просят. Генрих решил, что добьется у  них  успеха,  ибо  он
действовал отважнее других и был уверен, что его душевные  и  физические
качества произведут должное впечатление на прекрасный  пол.  Марго  тоже
останется им довольна. Когда он думал о ней, ему приходили в голову  са-
мые остроумные шутки. Друзьям нельзя,  конечно,  в  этом  сознаться,  но
прошлое его невесты, о которой ходила дурная слава, ничуть его не оттал-
кивало, наоборот, оно сулило ему немало. В таком состоянии духа  молодой
путешественник находил, что большинство любопытных  деревенских  девушек
вполне заслуживают внимания, частенько слезал ради них с коня и  целовал
их. И, уже убежав от него, они долго дивились тому, как хорошо умеет це-
ловаться принцгугенот.
   В значительно разросшемся отряде задние ряды всадников говорили  дру-
гое, чем передние, ибо последние из примкнувших к нему еще кипели гневом
на убийство их королевы. Они-то ехали вовсе не на праздник,  а  на  тор-
жество своей мести: каждому придворному были они готовы  бросить  вызов.
Иногда их настроение передавалось и передним рядам, овладевало даже Ген-
рихом и его друзьями. Тогда Морней начинал вещать о  чрезвычайных  опас-
ностях, ожидающих их при дворе, дю Барта, как обычно, сокрушался о  гре-
ховности человеческой природы, а Агриппа  д'Обинье  дивился  премудрости
божией, ради нашего же блага посылающей нам врагов. И тогда Генрих  воз-
ражал ему с перекошенным ртом, и его смятенный взгляд был полон ужаса  и
гнева:
   - Посылать нам старую отравительницу я его не просил! Этого долга  за
ним не было!
   Да, по временам, когда его душа как бы впитывала в себя всю ненависть
товарищей, он вдруг спрашивал себя: "Да что я, с ума сошел? Мне жениться
на дочери убийцы, когда гроб моей матери, может быть, еще не предан зем-
ле? Кто окажется следующей жертвой? А я подгоняю коня и спешу не  только
пожертвовать своей честью, но и жизнью? Яд - это, должно быть,  ужасно",
- думал Генрих и ощущал уже заранее какой-то неведомый холод и  оцепене-
ние.
   Ужас и ненависть придавали его слуху особую чуткость к голосам в зад-
них рядах, возмущавшимся миролюбием их поездки. Ведь мир все равно нару-
шен! Нет, надо собрать войско, вернуть адмирала! Пусть Париж, и так  уже
трепетавший перед ними, теперь увидит в них не только  любезных  гостей!
Поэтому отряд делал частые остановки, чтобы посовещаться, медлил. Поэто-
му бесплодно проходили недели. Но когда все, даже Агриппа, начинали  ко-
лебаться, король Наваррский вдруг отдавал приказ: - На коней! Вперед!  -
и, сидя в седле, распевал, как ребенок, который едет через темный лес.
   Так достиг он места, откуда уже было поздно возвращаться,  ибо  здесь
его ждали первые придворные из числа тех,  кому  надлежало  торжественно
встретить жениха принцессы Валуа; среди них был и его  дядя  -  кардинал
Бурбон. С этой минуты весь отряд непокорных гугенотов  оказался  как  бы
пленником кардинала, ехавшего в своем красном плаще рядом с их  королем.
На другой день, девятого июля, они достигли предместья  Сен-Жак.  И  тут
они возликовали. Правда, это была горькая радость: во "главе дворян-про-
тестантов, ожидавших своего Генриха, ехал сам несравненный Колиньи,  ге-
рой их благочестивых войн. После ухода королевы Жанны от  всех  сражений
за веру только и осталось им, что этот старик. Благодаря этим двум людям
- Жанне и господину адмиралу - они уже не были преследуемыми  еретиками.
Они явились сюда как некая сила и сейчас войдут в город! Спутников  Ген-
риха охватило бурное воодушевление, они замахали шляпами, на смуглых ли-
цах задрожали бородки, и они единодушно приветствовали своих славных лю-
бимцев. Генрих и Колиньи обнялись. Гугеноты кричали:  -  Да  здравствует
господин адмирал! - Они бушевали: - Да здравствует наш Генрих!
   Это была сельская латынь, которой здесь никто не понимал.
   Однако странным было то, что, несмотря на шумный въезд отряда,  улицы
продолжали оставаться безлюдными. Генрих раньше, чем его всадники, заме-
тил, что товары в окнах лавок убраны, ставни заперты. В его  сердце  еще
таилась надежда, что у городских ворот его встретят старейшины  с  обна-
женной головой, если не все, то хотя бы несколько; но из ратуши нет  ни-
кого, да и вообще не, видно горожан. Только кошка перебежала  улицу  под
самыми копытами лошадей. Отрядом овладело чувство тревоги, люди  притих-
ли.
   Улицы были узкие, дома по большей части тесные и убогие, с  островер-
хими крышами, деревянные балки поддерживали камень, нередко  встречались
наружные лестницы. Деревянные части домов были ярко раскрашены, у каждо-
го дома был свой святой, и, казалось, только он один и смотрел с  перек-
ладины ворот вслед гугенотам. Те несколько раз слышали брошенное им вдо-
гонку: "Разбойники!" - и можно было подумать, что это крикнул святой.
   Некоторые церкви и дворцы были в новом духе и бросались в глаза своей
пышностью и красотой - уже не камни, а дивная поэзия и волшебство, точно
перенесенные сюда из иных миров. У некоторых всадников  при  виде  этого
словно ширилась грудь от счастья, и в сердце  своем  они  приветствовали
языческих богов на крышах и порталах, даже фигуры мучеников  на  храмах,
ибо  эти  святые  имели  сходство  с  нагими  гречанками.   Однако   для
большинства суровых борцов за веру смысл увиденного ими оставался закры-
тым. И было у них только одно желание - опрокинуть идолов, рассеять  на-
важдение. Потому что идолы самонадеянно жаждали затмить  самого  господа
бога.
   Молодой король Наваррский, ехавший между кардиналом и адмиралом, вни-
мательно разглядывал Париж; это был незнакомый город, никогда еще Генрих
его как следует не видел: ребенком его держали, как в  плену,  в  монас-
тырской школе. До его ушей доходили враждебные возгласы, он замечал, как
люди пытаются выглянуть в глазок наглухо закрытых ставен. Все,  что  ему
довелось увидеть во время своей первой поездки через город,  были  любо-
пытные служанки и уличные девки, да и те прятались в глубокой  тени.  По
две высовывались они из закоулков, там блеснут светлые глаза, тут вспых-
нут рыжие волосы, смутным пятном выступит из сумрака белая  кожа.  Каза-
лось, они-то и воплощают в себе тайну этого враждебного города, и Генрих
повертывался в седле и тянулся к ним, как и они к нему. Ты, белая и  ру-
мяная, покажись, покажись, ты, плоть и кровь, горячее, чем языческие бо-
гини, твои краски нежны и смелы, такие расцветают только здесь. Всадники
нежданно сворачивают за угол, и там стоит одна, вполне осязаемая в  сол-
нечном свете, она застигнута врасплох, она хочет бежать, но  встречается
взглядом с королем разбойников и остается, оцепенев, привстав на  цыпоч-
ки, словно готовая упорхнуть. Она стройна и гибка, точно поднявшийся  из
земли стебелек риса, кончики ее длинных-длинных пальцев слегка  отогнуты
назад, лебединая шея упруга. Кажется, в ее пленительном смятении и женс-
кий испуг и жажда, чтобы ее сейчас же обняли.  Когда  Генрих  поймал  ее
взгляд, в нем была веселая насмешка, а когда он наконец был вынужден от-
вести свой взор, ее глаза уже отдавались, затуманенные и ничего не видя-
щие. Да и он опомнился не сразу. "Она моя! - сказал он себе. - Другие  -
тоже! Париж, ты мой".
   Было ему тогда восемнадцать лет. И лишь в сорок, когда борода его уже
седела и он стал мудрым и великим, он завоевал Париж.

   СЕСТРА

   В эту минуту его двоюродный брат Конде заявил: - Мы  прибыли.  -  Уже
стража княжеского дворца окружила лошадей и  повела  их  через  передний
двор. Генрих с кузеном поднялись по широкой лестнице, однако Конде  про-
пустил его вперед, а может быть, сам Генрих обогнал его, взбежав наверх,
ибо там ждала его женская фигура. "Ты! Только ты!" Бешено застучало  его
сердце, он не в силах был слова вымолвить. Они  обнялись,  он  поцеловал
сестру в одну и другую щеку, такие же мокрые от слез, как у него. Брат и
сестра не говорили о матери. Вновь и вновь узнавая знакомые черты,  каж-
дый из них целовал лицо другого - родное с детства и навеки. Они  молча-
ли, а на них смотрели вооруженные слуги, стоявшие у каждой двери.
   Из одной двери, наконец, вышла старая принцесса Конде, обняла Генриха
и прочла молитву. Потом, заметив, что он запылен и устал, приказала при-
нести вина. Генриху не хотелось задерживаться, он спешил в  Лувр,  чтобы
предстать перед королевой, однако двоюродный брат сказал ему, что ни его
дяди кардинала, ни других придворных, встречавших его в предместье,  уже
нет. Они простились, и их свита разошлась. Но перед  тем  они  настояли,
чтобы сопровождавший Генриха большой отряд гугенотов был распущен. Коро-
лю Наваррскому разрешили иметь при  себе  только  пятьдесят  вооруженных
дворян, а он привел с собой восемьсот. Конде сказал:
   - Ведь с ними можно было захватить Париж. От страха жители  позапира-
лись в своих домах. Была минута, когда двор перед тобой дрожал. О чем же
ты думал?
   Генрих возразил: - Об этом - нет. Но если бы следовало так поступить,
мне бы тоже это пришло в голову. А теперь о другом.  Я  жду  не  дождусь
увидеть королеву Франции.
   Его сестричка вполголоса, но решительно попросила его: - Возьми  меня
с собой. Я же часть тебя, и нам предназначена одинаковая доля.
   - Ну конечно! - воскликнул он. Перед невинной девочкой Екатериной  он
старался держаться бодро и уверенно. - Значит, и женюсь не я один.  Твой
брат Генрих раздобудет тебе красивого мужа, сестричка! - Затем обнял  ее
и убежал.

   КОРОЛЕВСКИЙ ЗАМОК

   А внизу поредевшее войско Генриха, в котором оставалось все же больше
сотни всадников, продолжало толпиться во дворе и на улице.  Тридцати  из
них он поручил охранять сестру. С остальными поехал к замку. Вот,  нако-
нец, и мост через реку - "Мост ремесленников", отсюда королевский  замок
еще кажется новым и роскошным. Однако если пройти  улицу  под  названием
"Австрия", то он представится довольно жутким сооружением - не  то  кре-
пость, не то тюрьма, насколько можно судить по первому взгляду,  брошен-
ному на эти черные стены, грузные башни, островерхие  крыши,  широкие  и
глубокие рвы с вонючей, застоявшейся водой. У тех, кто хочет туда войти,
невольно сжимается сердце, и особенно трудно тому, кто только что был  в
широких полях, под высоким небом. Но Генрих хочет войти, чем бы  это  ни
кончилось: там ждут его приключения.  Свободный  ум  юноши  подсказывает
ему, что волшебством его не возьмешь. Старая ведьма, которая представля-
лась ему в детстве такой страшной, все еще сидит, как  паук  в  паутине.
Его бедная мать, попалась в нее. Но уж тем зорче будет остерегаться он.
   Кони, гремя копытами, вступают на мост. В памяти Генриха быстро  про-
носится воспоминание о реке, оставшейся позади, - то последняя радостная
картина широкого мира, светлые облака плывут в небе,  вода  поблескивает
между челнами с сеном, тяжеловозы тащат по берегу грузы под крик и гогот
простого люда, который ни о чем не догадывается.
   "Но здесь убили мою мать - убили! здесь!" Им вдруг овладевает ярость.
Бурно разрастается, ослепляет. Кто-то трогает его за  плечо  -  один  из
друзей, и Генрих слышит, как тот говорит: - Они заперли за нами ворота.
   Его мысль сразу становится холодной и ясной. Охрана Лувра в самом де-
ле поспешила отрезать Генриха от моста, и его вооруженный отряд не успел
проехать. Люди Генриха подняли шум. Он приказал им успокоиться, обрушил-
ся на привратников и, конечно,  услышал  в  ответ  лишь  отговорки:  для
стольких протестантов-де и места не хватит!
   - Так потеснитесь!
   - Да вы не беспокойтесь, господин король Наваррский, в  Лувре  хватит
места для всех гугенотов, которые войдут в него! Чем больше, тем  лучше.
- Тут лучники и аркебузиры решительно встали по  краям  моста  и  крепко
сжали в руках оружие.
   Генрих оглядел своих немногочисленных спутников, затем во главе отря-
да проехал еще ровно двадцать футов, как он прикинул на глаз, потом  ко-
пыта снова застучали по доскам - это был подъемный мост. А вот и двери -
двери Лувра, темные и массивные, меж двух древних башен. И наконец свод,
настолько низкий, что всадникам пришлось спешиться b вести лошадей в по-
воду. Одной рукой они взялись за уздечку, другая невольно легла на руко-
ять пистолета, И еще двадцать футов  отсчитал  Генрих,  весь  охваченный
тревожным ожиданием. Так он вошел во двор.
   Во дворе была теснота, но, невзирая на множество людей, все выглядело
вполне мирно. Здесь были только мужчины - всех сословий,  вооруженные  и
безоружные, предававшиеся самым разнообразным занятиям: придворные  спо-
рили или играли в кости, горожане входили  и  выходили  из  дверей  при-
сутствий, помещавшихся в нижнем этаже  самого  старого  здания.  Прервав
свою работу в жарких кухнях, повара и слуги выбегали подышать холоднова-
тым воздухом: на этом дворе людей прохватывала дрожь даже в июле.  Посе-
редине еще виднелся фундамент разрушенной башни; это была самая  толстая
башня замка, с древних времен громоздилась она  здесь,  бросая  тень  на
весь двор. Лишь король Франциск, двоюродный  дед  Генриха,  снес  ее.  И
все-таки света было в этом дворе не больше, чем на дне колодца. Он так и
назывался: Луврский колодец.
   Приезжие затерялись в пестрой толпе. Генрих и" его спутники не увиде-
ли здесь ни одного знакомого лица. Но когда они попытались пробраться со
своими лошадьми через толпу, королевская стража остановила их.
   - Назад, господа! Да, да, без  возражений!  Вернитесь!  Назад,  через
мост, конюшни снаружи, никаких исключений, особенно для гасконцев, у ко-
торых даже слуг нет.
   Вот как их встретили! Генрих не открыл, кто он, запретил  говорить  и
остальным и в ответ только начал потешаться над  молодым  офицером,  на-
чальником охраны. Это продолжалось до тех пор, пока тот не схватился  за
шпагу; тогда долговязый дю Барта  обезоружил  его  и  крикнул,  пожалуй,
слишком громко: - Это же король Наваррский!
   Вокруг них уже толпился народ; послышался шум и  спор,  лейтенанта  с
трудом оттащили от его противника, так как он не желал отпустить гугено-
та: - Он такой же король Наваррский, как я король  Польский.  -  Наконец
кто-то растолкал толпу глазеющих слуг, и  Генрих  увидел,  что  это  его
собственный слуга Арманьяк, которого здесь уже знали. Арманьяку  удалось
убедить их, что это правда, впрочем, лишь пустив в ход все свое  красно-
речие. Заверения простых людей успокоили и господ, и  все  отступили  на
почтительное расстояние от будущего зятя  французского  короля...  Д'Ар-
маньяк держался рядом со своим господином, а по другую сторону шел моло-
дой офицер, опасавшийся еще каких-либо недоразумений. Когда  они  очути-
лись, у подножия лестницы, офицер сказал, стараясь оправдать свое  усер-
дие:
   - Еще и месяца нет, как тут вот лежал мой  начальник  с  перерезанным
горлом. А мой предшественник, некий господин де Линьероль, упал с  лест-
ницы и убился насмерть; как это случилось, никто не знает.
   Стремясь загладить свою вину, он выдал тайну, прошептав:  -  А  прямо
над лестницей-то и живет королева, мадам Екатерина. -  Испугавшись  этих
слов, он вдруг умолк и не сделал дальше ни шагу.
   Д'Арманьяк проводил Генриха в его комнату. Этот дворянин, исполнявший
должность слуги, опередил своего господина и уже успел все приготовить -
даже бак, до половины налитый водой и столь огромный, что, не будучи ве-
ликаном, король вполне мог сидеть в нем. А какие одежды тут были  разло-
жены - молодой сельский государь никогда таких не  носил!  Сплошь  белый
шелк, затканный блистающими узорами, самый красивый  свадебный  наряд  в
мире. Генрих догадался, что за его изготовлением наблюдали глаза матери,
и его собственные сейчас же наполнились слезами.
   Королева Жанна не заказала ему траурной одежды, - значит, она не ожи-
дала смерти и была сражена внезапно. Нет, это была  не  болезнь,  а  яд.
Генриху казалось, что теперь он уверился окончательно, и в ту минуту  он
был даже этому рад. Сейчас он предстанет перед убийцей его матери.

   ЗЛАЯ ФЕЯ

   Генрих приказал доложить о себе старой королеве, и, когда он был  го-
тов, за ним явились два дворянина. Долго шли  они  втроем  по  дворцовым
комнатам, не обменявшись ни словом, и он понял, что молчат они из  осто-
рожности. В другое время он забросал бы  их  вопросами,  но  сейчас  был
одержим одной-единственной мыслью - он думал только о ненависти. Но  вот
провожатые распахнули двери в приемную королевы, почтительно  склонились
и оставили его одного. У двери, в которую вошел Генрих,  словно  застыли
два коренастых швейцарца, а двое, охранявших вход во  внутренние  покои,
скрестили перед ним алебарды. Все четверо казались изваянными из  камня,
их светлые глаза были устремлены прямо перед собой. Они не видели  чуже-
земца и не поняли бы его, даже если бы он громко воскликнул:  "Мою  мать
отравили!"
   Так как Генриху пришлось ждать, то, ему взбрело на ум  спрятаться  за
оконным занавесом. Когда войдет отравительница, пусть не знает,  что  он
тут, а он подглядит, какое у нее будет выражение лица. Но - в окно  све-
тило полуденное солнце, а позади тщательно  ухоженного  сада  он  увидел
светлые воды реки и все то, с чем он, подъезжая  к  воротам  замка,  уже
распростился - ничего не ведающий шумный люд, шаткие высокие возы с  се-
ном, скрипучие лодки и повозки. Бросился ему в глаза и длинный,  озарен-
ный солнцем дворцовый фасад, который был виден весь из этой угловой ком-
наты; фасад был великолепен, прямо какоето чудо. Казалось, здание  пере-
несено сюда по волшебству из сказочных миров мечты. В  почтенном  городе
Париже местами вас встречали такие неожиданности, которые никак не вяза-
лись с его обитателями. Этот фасад был выше французского двора:  он  как
бы поднимал его из Луврского колодца, где останки дряхлой башни догнива-
ли на могиле столетий. Словом, это была блистательная, обращенная в  бу-
дущее сторона очень мрачных, древних  времен.  Увидев  дворцовый  фасад,
Генрих Наваррский понял, что хотя владелица замка и  отравительница,  но
что она вместе с тем и фея. Правда, нужно  всегда  остерегаться  ловушек
лукавого, а такой ловушкой может оказаться даже прекрасный фасад. "Обман
чувств, наваждение!" - подумал молодой протестант, - или же это подумала
покойница, воспользовавшись живым мозгом своего сына? Королева Жанна  не
раз бывала в этой комнате. Здесь она добивалась прав для  своей  веры  и
своего сына, здесь боролась и изнемогала, и, может быть,  здесь  ей  был
предложен стакан воды, куда старая волшебница что-то подсыпала.
   Генрих круто обернулся. Он не слышал даже  шороха,  однако  Екатерина
Медичи уже успела, переваливаясь, дойти до середины  комнаты.  Он  узнал
только ее силуэт, так как был ослеплен светом, она же отыскала  взглядом
молодого человека и рассматривала его. А где ее руки - она спрятала их в
складках платья? Королева была в черном, она  заговорила  своим  тусклым
голосом. "Вот она - жива!" - с горечью подумал сын покойной.  Охваченный
ненавистью, он слушал, как Екатерина заверяла его, что глубоко скорбит о
своей дорогой подружке Жанне и так рада, что он, наконец, здесь  у  нее.
Этому он охотно верил, но решил про себя, что еще заставит старуху пожа-
леть об этом. Тем временем его глаза привыкли  к  сумеркам,  царившим  в
комнате. Да, Екатерина прятала руки! А еще  приплела  десницу  господню!
Сын покойной Жанны прикусил язык, иначе он не сдержался бы и потребовал:
"А ну-ка, покажите ваши руки, мадам!" Впрочем, она и показала их,  Выта-
щила из  складок  юбки  мясистые  ладони  с  жирными  отростками  вместо
пальцев, на которые ему так хотелось взглянуть, и, усевшись, положила их
на стол.
   В гневе Генрих сделал к ней шаг, другой. Эти шаги были слишком тороп-
ливы и не обдуманы. Ведь перед старой королевой стоял широкий  массивный
стол, а за ее спиной - четыре здоровенных швейцарца с  длинными  пиками.
Она могла не тревожиться и говорить благодушным тоном.
   - Как мне жаль вас, молодой человек! Всего восемнадцать лет, не прав-
да ли, и уже круглый сирота. Но я буду вам второй матерью, буду  направ-
лять каждый ваш шаг, ведь шаги молодежи часто бывают слишком  торопливы.
И я знаю, молодой человек, что вы поблагодарите меня за это, у вас нату-
ра живая и искренняя. Мы оба заслужили того, чтобы понимать друг друга.
   Его охватил ужас. Казалось, на столе стоит незримый стакан с ядом,  и
жирные отростки старухи уже подкрадываются к нему, а ее  устами  говорит
бездна. Это колдовские чары, их нужно разрушить! Вероятно, какие-то зак-
линание и магические знаки заставили бы это свинцовое лицо  с  отвисшими
щеками лопнуть и растаять в воздухе! Однако не  о  таких  фокусах  думал
Генрих в этот решающий миг; ему  открылось  нечто  иное:  он  вдруг  по-
чувствовал в глубине души, что убийца его матери достойна сожаления, как
та башня в Луврском колодце - остаток погребенных столетий.  И  все-таки
башню скоро снесут окончательно. Может быть, Екатерина сама сделает это.
Ей или ее поколению ведь уже пришлось возвести прекрасный, озаренный по-
луденным солнцем фасад дворца. Сама же она еще сидит здесь, как воплоще-
ние черного и неразумного прошлого. Зло, когда оно уже одряхлело,  вызы-
вает смех, даже если продолжает убивать. И, несмотря на  его  запоздалые
злодейства, оно порождает в нас  жалость  своей  слабостью,  своей  вет-
хостью.
   Поэтому юноша воскликнул звонко и уверенно: - Поистине вы правы,  ма-
дам! Я когда-нибудь, бесспорно, скажу вам спасибо! Да будут мои поступки
так же непосредственны, как и ваши! Я постараюсь понравиться столь вели-
кой королеве.
   Преувеличенной иронии подобного обещания она, конечно,  не  могла  не
заметить; но он и не скрывал ее. Черные,  без  блеска  глаза  Екатерины,
вдруг ставшие колючими, действительно впились в его лицо, в  котором  не
отражалось решительно ничего, кроме юношеской отваги.  Под  ее  пытливым
взглядом Генрих продолжал:
   - От вас, мадам, я надеюсь услышать о кончине моей бедной  матери-ко-
ролевы больше, чем мне могут сообщить другие. Она имела счастье  быть  с
вами близкой, и во всех своих письмах моя бедная мать всегда  отзывалась
о вас с высокой похвалой.
   - Я думаю! - заметила Екатерина. Она вспомнила  последнее  письмо,  в
котором Жанна д'Альбре льстилась надеждой отнять у нее власть и  которое
Екатерина собственноручно вскрыла и снова  запечатала.  Об  этом  письме
вспомнил и Генрих.
   А старуха стала еще проще и сказала: - Дитя мое! - сказала прямо-таки
дружелюбно.
   - Дитя мое, мы не случайно здесь одни. Вы  поступили  хорошо  и  пра-
вильно, что прежде всего явились ко мне, иначе я сама пригласила бы вас,
чтобы дать некоторые разъяснения по поводу смерти вашей матери, моей до-
рогой подруги. Тот, кто не знает, как было дело, может в  самых  естест-
венных событиях усмотреть тайну, и это вызовет в нем озлобление.
   "Ловко разыграно!" - подумал он и ответил: - Вы совершенно правы, ма-
дам, я сам в" этом убедился. Никто из тех, кто видел  мою  мать-королеву
незадолго до ее смерти, не поверил бы, что ее жизнь уже под угрозой.
   - А вы, дитя мое? - напрямик спросила Екатерина, и притом с такой ма-
теринской-заботливостью, как будто она самая честная старуха  на  свете.
Вот он, этот миг! Ведь именно ради этих слов Генрих явился сюда. И  сей-
час он должен крикнуть: убийца! Так представлял он себе расплату с мадам
Екатериной до того, как этот миг настал. Однако юноша медлил. Его жгучая
ненависть натолкнулась на неожиданное препятствие. - Я жду ваших разъяс-
нении, - изумленно услышал он собственный ответ.

   ДВОЕ В ЧЕРНОМ

   Она кивнула с довольным видом. Затем слегка  повела  плечом,  подавая
знак двум швейцарцам, охранявшим вход во внутренние покои. Солдаты опус-
тили пики, распахнули обе половинки двери. Тотчас вошли двое  одетых  во
все черное мужчин - высокий и поменьше. Они были с  непокрытой  головой,
без оружия, но "а их лицах  лежала  печать  какого-то  скорбного  досто-
инства. Они склонились, как и полагалось, сначала перед королевой  Фран-
ции, затем перед королем Наваррским, потом замерли, ожидая знака, прика-
за королевы, и, как только она милостиво опустила руку, заговорили,  об-
ращаясь к Генриху:
   - Я Кайар, бывший лейб-медик ее величества королевы Наваррской. - Эти
слова произнес долговязый и, видимо, сам глубоко проникся их торжествен-
ностью.
   - Меня зовут Дено, я хирург. - Это был совсем другой тип, он  с  удо-
вольствием обошелся бы без казенной скорбности.
   - По приказу ее величества, я, Кайар, член факультета, четвертого ию-
ля, во вторник, был вызван в дом принца Конде и нашел королеву в  посте-
ли, у нее был приступ лихорадки,
   "Стакнулись, - подумал Генрих, - и теперь  будут  без  конца  разгла-
гольствовать". Он сел.
   - А какое лечение вы применили? - спросил он вторично мужчину в  чер-
ном. - Клистир?
   - Это не мое дело, - ответил хирург, - этим вот он  занимается,  -  и
толкнул локтем своего коллегу.
   Врач побелел от гнева, однако продолжал с полным самообладанием:
   - Я, Кайар, член факультета, незамедлительно произвел обследование  и
установил, что правое легкое у королевы весьма сильно поражено.  Заметил
я также необычное затвердение и  предположил  наличие  опухоли,  которая
могла прорваться и вызвать смерть. Согласно этому, я и записал  в  своей
книге: ее величество королева Наваррская проживет  не  более  четырех  -
шести дней. Это было четвертого, во вторник. А в воскресенье,  девятого,
наступила смерть. - И он протянул Генриху упомянутую книгу с записями.
   Генрих бросил беглый взгляд на каракули врача. Второй, одетый в  чер-
ное мужчина состроил такую рожу, которая ясно говорила,  что  заявлениям
первого никакого значения придавать не следует, разве что комическое, и,
видимо, решив, что пора высказаться, начал очень просто:
   - Я всего лишь хирург Дено и совсем не знаменит, ваше величество, ве-
роятно, никогда не слышали даже моего имени. Но  вы,  бесспорно,  знаете
прославленного господина Кайара, красу факультета. Его вскормила  наука,
а я всего лишь скромный ремесленник и работаю пилой. Он предрекает людям
точный час их смерти, вопрошая, если нужно, даже звезды. Я  же  вскрываю
тела людей после их смерти и притом всетаки кое-что нахожу,  чего  отри-
цать нельзя, ибо мои находки можно увидеть и ощупать. Но потом  оказыва-
ется, что все это уже заранее было записано в сивиллиной книге  великого
Кайара, почему я остаюсь его ничтожным помощником. - И он отвесил  врачу
низкий поклон.
   А тот принял похвалу как нечто вполне заслуженное. - Так вот, -  про-
должал Кайар, - когда королева скончалась, я, следуя ее воле, выраженной
еще при жизни, поручил здесь  присутствующему  хирургу  Дено  произвести
вскрытие ее тела.
   Сын покойной вскочил: - И вы это сделали? И вы осмелились?
   Кайар продолжал хранить вид скорбный и достойный. - Не только тело ее
величества приказал я по ее велению вскрыть, но и голову.  Ибо  королева
страдала от мучительной щекотки в голове и опасалась  передать  какую-то
неведомую болезнь своим детям. Она настаивала, хоть я и напоминал  ей  о
том, что ничто не передается по наследству без воли господней.
   - Докажи! - воскликнул Генрих и топнул ногой. -  Иначе  я  ни  одному
слову твоему не поверю!
   Тут врач и в самом деле извлек какой-то свиток, протянул его Генриху,
и юноша прочел имя своей матери, написанное ею самой, это было несомнен-
но. А сверху другим почерком были записаны ее  распоряжения,  о  которых
рассказал врач.
   - И что же вы нашли? Скорей, я хочу знать!
   Теперь заговорил хирург. - В теле оказалось все так, как и  предвидел
господин Кайар, - уплотнение пораженного  легкого  и  опухоль,  которая,
лопнув, явилась причиной смерти. А в голове - вот что.
   Точно фокусник, чуть улыбающийся  удавшемуся  фокусу,  он  указал  на
стол, где лежал большой, весь исчерченный лист бумаги. Еще за  мгновение
перед тем стол был пуст. Генрих склонился над листом и вздрогнул: на бу-
маге выступали контуры черепа, это был череп его матери. А  хирург  про-
должал:
   - Когда я распилил голову королевы...
   - В моем присутствии, - торопливо вставил врач.
   - Иначе череп и не удалось бы вскрыть... Итак, когда я вскрыл его,  я
обнаружил под черепной коробкой какие-то пузыри, наполненные  водянистой
жидкостью, которая, вероятно, еще при жизни королевы разлилась по мозго-
вой оболочке.
   - Отсюда и необъяснимая щекотка, - заметил врач. Хирург толкнул его в
бок и пропищал:
   - Он вот объяснил! А я бы не смог. Только рисунок сделан мною.  Види-
те, где я держу палец?
   Но долговязый, хранивший торжественный вид, попросту  отбросил  палец
своего подчиненного; тот прямо посинел от злости.
   Пока врач подробно и с непоколебимой убежденностью объяснял  значение
линий и точек, Генрих, хотя и слушал его, однако в то же время продолжал
наблюдать за мадам Екатериной. И она сначала  склонилась  над  чертежом,
внимательно разглядывая его, хотя, наверное, видела не в первый раз.  Но
чем яснее становилась болезнь ее милой подруги, тем больше  откидывалась
назад мадам Екатерина, пока снова не приняла прежнее положение  в  своем
кресле с прямой спинкой.
   - Это такой редкий случай, - заметил врач,  -  и  настолько  подозри-
тельного свойства, что мой учитель и предшественник наверняка бы предпо-
ложил здесь колдовство, я же верю только в природу да в волю божию.
   Мадам Екатерина ободрительно кивнула и поглядела на сына своей подру-
ги, - да, перед ним лицо доброй, простодушной женщины, быть может, иску-
шенной и многоопытной, но в этой смерти она тоже ничего не понимает, она
искренне встревожена загадочной немилостью судьбы. "Если б только я  мог
проникнуть в бездну ее взгляда!.. - думает сын отравленной Жанны. - Хотя
почему она непременно должна быть отравлена? Все могло произойти  вполне
естественным путем. В искренности врача сомневаться не приходится,  как,
впрочем, и в ограниченности его познаний. А пузыри под  черепом  у  моей
матери? Чем они вызваны? Ядом? Ах, если бы я  мог  проникнуть  в  бездну
этого черного взгляда и нащупать руками, что там прячется! Я хочу  знать
наверняка!"

   ПОЧТИ ПОБЕДИТЕЛЬНИЦА

   Его душевная борьба едва ли могла ускользнуть от умной старухи, одна-
ко Екатерина сделала вид, будто ничего не замечает. Она  держалась  так,
словно ее единственная цель - смягчить горе скорбящего сына. Прежде все-
го она подала знак обоим лекарям, и они, поклонившись, удалились  с  тем
же достойным и скорбным выражением, с каким вошли. Затем Медичи, видимо,
решила дать ему опомниться, но воцарившееся молчание продолжалось, может
быть, слишком долго: ненависть Генриха, на время утратившая свою  напря-
женность, проснулась с новой силой.  Он  вспомнил  о  вскрытых  письмах:
именно после того, как они были отправлены, умерла его мать! Сам того не
замечая, он большими шагами забегал по комнате. Мадам Екатерина спокойно
следила за ним, и он, заметив это, снова почувствовал в  душе  смятение.
Юноша внезапно остановился перед ней, окрестив руки, в недопустимо вызы-
вающей позе. Слово "убийца" уже грозило сорваться с его губ. Никогда еще
он не был так близок к этому. Однако она  предупредила  взрыв  и  начала
мирно и неторопливо:
   - Милый мальчик, я рада, что вы теперь знаете столько же,  сколько  и
я. Мне было приятно видеть, как вы тоже постепенно убеждались в  истине.
Теперь мы можем похоронить печаль в глубине наших сердец и обратиться  к
радостному будущему.
   - А череп? - угрожающе бросил Генрих в лицо королевы, тяжелое  и  се-
рое, как свинец. Затем поискал глазами на столе - листок с рисунком  ис-
чез; от изумления у него прямо руки опустились. Впервые мадам  Екатерина
не сдержала насмешливой улыбки, отнюдь для него  не  лестной.  "Вы  даже
этого не заметили, милый мальчик", - точно говорила эта улыбка.
   Как ни странно, неудача успокоила Генриха и настроила его самым дело-
вым образом. Ничего не поделаешь. Екатерина взяла верх.  Договориться  с
ней нужно. И он тут же забыл о ненависти и недоверии, точно их и не  бы-
ло. При его характере это было нетрудно. С  чувством  облегчения  уселся
Генрих против старухи, а, она одобрительно кивнула. - Нас с вами ожидает
немало хорошего, - сказала Екатерина.
   Генрих не ответил, и она продолжала: - Теперь мы  друзья,  и  я  могу
сказать откровенно, почему я отдаю вам свою дочь:  из-за  герцога  Гиза,
который мог бы стать опасен моему дому. Он ведь был вашим школьным това-
рищем, и вам, вероятно, известно, что Генрих Гиз упорно домогается любви
парижан... Он старается выказать себя более усердным  христианином,  чем
я, а я, как известно, изо всех сил защищаю святую церковь!
   При этих словах какая-то искорка сверкнула в ее непроницаемом  взоре,
а Генрих тут же забыл, что ему хотелось заглянуть в глубины ее  души,  и
беззвучно рассмеялся вместе с нею: хоть в неверии своем созналась, и  то
хорошо. Презрение к ханжескому фанатизму сближало их. Впрочем,  лицо  ее
тотчас опять стало серьезным.
   - Но он добился того, что папа и  Испания  поддерживают  его.  На  их
деньги этот ничтожный лотарингец мог бы выставить  против  меня  большое
войско. Если так будет продолжаться, этот Гиз, пожалуй, весь Париж  под-
нимет. Больше того: он может нанять убийц. А  чего  он  в  конце  концов
добьется? Франция сделается испанской провинцией.
   Мадам Екатерине было все равно, что ее случайный собеседник -  незна-
чительный молодой человек. Она предавалась со страстью своему  излюблен-
ному занятию - заглядыванию в бездну.
   - Ведь и я, - продолжала она вполголоса, - могла бы доставить  прият-
ное испанскому королю. Он злится на меня за то, что я щажу моих  протес-
тантов... - Екатерина смолкает, она долго что-то обдумывает.  Ее  сжатые
губы шевелятся, и это заставляет Генриха насторожиться  больше,  чем  ее
слова. - Нанимать убийц? - бормочет Медичи.
   И она могла бы это сделать! Но только ей это ни к чему: ее  собствен-
ная жирная ручка отлично умеет приготовить ядовитое питье! Он пристально
наблюдал за ней, и она вскоре заметила его настороженный взгляд..."
   - Мои протестанты мне так же дороги, как и все остальные французы,  -
заявила она по-прежнему невозмутимо.  И  закончила,  слегка  подчеркивая
свои слова: - Я ведь королева Франции.
   - Это ваш сын - король, - необдуманно поправил он ее, вспомнив  расс-
каз своей матери Жанны о том, что король страдает каким-то ужасным неду-
гом и что оба брата Карла, ныне здравствующие, обречены  на  ту  же  бо-
лезнь, - старшим она уже овладела.
   "Кто эта одинокая старуха, - спрашивает себя Генрих, - которая, види-
мо, надеется пережить всех своих сыновей? До остальных французов  ей,  в
сущности, так же мало дела, как и до нас, протестантов". Вслух  он  ска-
зал:
   - Как прекрасен ваш замок Лувр, мадам! Но все, что придает ему блеск,
идет с вашей родины. Архитектура ведь итальянская, - "так же, как и  ис-
кусство изготовлять яды", хотелось ему добавить. Она пожала плечами, ибо
из этих двух искусств первое было ей совершенно чуждо. Да и свою Флорен-
цию она ничуть не любила: в молодости она была там несчастна и  подверг-
лась изгнанию.
   Однако мадам Екатерина умела быть только собой и ничем иным; этим она
и была сильна, пока жизнь ее не сломила.
   Сейчас она подозрительно уставилась на юношу: - Вы говорите о короле?
Разве вы виделись с ним раньше, чем со мной?
   Он с живостью отрицал. Екатерина заговорила  еще  тише:  ее  слов  не
должны были слышать даже швейцарцы у дверей, хотя они все  равно  ничего
бы не поняли. - Король бывает иногда  не  в  себе,  -  зашептала  старая
дьяволица. Я никому не говорю об этом,  но  на  него  иногда  накатывает
ярость, и он тогда бредит убийством, бойней. Это у него  от  болезни,  -
настойчиво бормотала она.
   А Генрих подумал: нечего сказать, в хорошую он входит семейку;  впро-
чем, ничего здесь нового нет. Но мать кровоточивых сыновей уже снова ус-
покоилась. - Остальные два у меня удачные, особенно д'Анжу.  Подружитесь
с ним, мой мальчик. А главное, держите всегда нашу сторону против  лота-
рингцев! Вы будете так же командовать нашим войском, как ваш отец, -  вы
можете, - и пригодитесь нам не меньше, чем  он.  Затj  вы  получите  мою
дочь. Но и тут, смотрите, остерегайтесь герцога  Гиза.  Женщины  считают
его красавцем.
   А Генрих думает про себя: "И спят с ним. Нечего морочить мне  голову,
мадам! Мы друг друга знаем, и мне известно, какова та девушка, на  кото-
рой я женюсь. Только моя дорогая мать не догадывалась..." - шептало  ему
его любящее сердце.
   И он сказал с вызовом: - Потому-то вы, мадам, и отослали Гиза до мое-
го приезда.
   А старуха отвечала еще спокойнее: -  К  вашей  свадьбе  он  вернется.
Иногда бывает лучше, чтобы на глазах у молодой девушки не торчал  мужчи-
на, который пользуется слишком большим успехом. А мне, старухе,  следует
постоянно надзирать за ним. Я хочу, чтобы все  мои  враги  были  собраны
тут, у меня, в Лувре. 'К ним принадлежит и он, в этом не может быть сом-
нения.
   Столь бесцеремонная откровенность могла бы оскорбить Генриха, хотя он
уже с юных лет не верил в доброкачественность человеческой  природы.  Но
Екатерина слишком уж обнажала жизнь. С другой стороны, в нем брало пере-
вес какое-то доверие, мало-помалу возникавшее в его душе во время их бе-
седы. Когда восемнадцатилетний юноша слышит столь лестное мнение о себе,
он в конце концов попадается  на  удочку.  "Мне  лично  этой  знаменитой
ведьмы бояться нечего, да и матери моей ничего она в питье не подмешива-
ла". И если бы сейчас перед ним стоял на столе стакан, он был  бы  готов
залпом выпить его.
   Вместо этого мадам Екатерина подала знак, стража  тут  же  распахнула
наружные двери, и на пороге появились те двое дворян, которые  проводили
Генриха сюда. Слегка удивленный, Генрих простился и последовал за ними.

   НЕЧИСТАЯ СОВЕСТЬ

   Он заговорил со своими провожатыми. Один из них был первым дворянином
короля, его звали дю Миоссен; это был человек крайне осторожный  и  тща-
тельно скрывавший, что он протестант. Генрих сказал ему это прямо в  ли-
цо; по некоторым безошибочным приметам он умел  распознавать  ревнителей
истинной веры. Принц спросил, смеясь:
   - Вы что, боитесь парижан? Народ нас, верно, недолюбливает?
   - Если бы вопрос шел только о народе, - загадочно ответил Миоссен.
   - Стыдитесь! У первого дворянина короля должно быть больше гордости!
   Затем Генрих покинул обоих придворных и ускорил шаг,  ибо  в  глубине
парка, содержавшегося в образцовом порядке, заметил самого Карла Девято-
го; тот был один и возился со сворой собак, которые оглушительно  лаяли.
Генрих окликнул его. Но король не слышал, а в это время внимание Генриха
привлекло нечто другое: он стоял  под  окном  той  комнаты,  из  которой
только что вышел И вот перед ним озаренный солнцем фасад во  всей  своей
неправдоподобной прелести, быть может, искушение лукавого, но во  всяком
случае, если даже наваждение, то чарующее наши чувства. И тут же он  по-
нял, что мадам Екатерина отпустила его в слишком уж выгодную для нее ми-
нуту, когда он наконец решил, что его мать все-таки не  была  отравлена.
Именно в тот миг, когда он этому поверил, Екатерина отпустила  его.  Она
видела его насквозь с грубой прозорливостью, он же тщетно старался  про-
никнуть в глубины ее  непроницаемого  взгляда.  И  тогда  юношу  охватил
страх: в нем опять ожило то первоначальное ощущение, с которым он  вошел
в комнату наверху, - вошел как судия и мститель. "Убийца!" Дважды  удер-
жался он и не произнес этого слова, и не  только  из  осторожности,  как
опытный царедворец, но и потому, что старуха действительно  внушила  ему
какое-то дурацкое, слепое доверие. "Ж таких случаях молодость  -  плохой
советчик, по крайней мере меня она обрекла на полное бессилие!"
   Он быстро отыскал знакомое окно. Нет, он все-таки не ошибся! Лицо тут
же снова исчезло, Генрих не успел его рассмотреть; за  ним  следили,  он
чувствовал это. Проверяли, осталось ли что-нибудь от его ребячьей довер-
чивости? "Самая малость, мадам Екатерина! Я знаю далеко не все,  и  даже
отчего умерла моя матькоролева, не знаю наверное! Но я не забуду  никог-
да, что из двух искусств ваших соплеменников - составления ядов и благо-
родного зодчества - вам доступно только первое. Вы злая фея, если только
вы фея. Мне предстоит здесь изведать, что такое ужас, но при этом я дол-
жен смеяться. А про своего толстого сына она сказала, будто он бешеный".
   Генрих снова направился к Карлу Девятому, но уже  гораздо  медленнее.
Тот все еще не замечал его. Вернее, он отвел свой косящий взгляд и  сде-
лал вид, будто занят только собаками. Две собаки подрались. Король,  на-
чал науськивать их друг на друга, и они сцепились еще яростнее. Тогда он
крикнул, перекрывая лай и рычание:
   - Обе надоели! Пусть загрызут друг друга!
   После такого приема, еще более глупого, чем неучтивого, Генрих повер-
нулся, чтобы уйти. Тогда, Карл бросил свое занятие и пошел за ним. - На-
варра! Что вам сказала моя мать-королева? - И скосил глаза. А Генрих ре-
шил: "Он, видно, ждал меня здесь внизу с большим нетерпением".
   - Мы говорили все больше о черепах да об убийствах. Было очень  весе-
ло, мадам Екатерина мне нравится, впрочем, и я ей тоже.
   Карл вздрогнул, задрожал и пошатнулся.
   - Ради господа, Наварра, я знать ничего не хочу об убийствах!  Совсем
недавно два человека из моей личной охраны прикончили здесь друг  друга,
как вот эти злые собаки. У моей  матери-королевы  голова  всегда  набита
всякими ужасами.
   - А она то же самое говорит про вас, - вставил
   Генрих. У короля Франции словно язык прилип к гортани, он  даже  весь
как-то съежился. Хотя на него, по выражению его матери, иногда  нападало
бешенство, страх - все же пересиливал ярость. Так случилось и тут.  Карл
был в белом шелку, и поэтому казалось, что он даже не побледнел,  а  по-
желтел.
   И тут у сына умершей Жанны вспыхнуло новое подозрение: совесть  Карла
явно была нечиста. Этот сын и эта мать, объявлявшие друг друга сумасшед-
шими, - раскрытия каких тайн о, ни опасались? Юноше невольно  пришли  на
память слова друзей: "Вы будете второй жертвой. Соберите ревнителей  ис-
тинной веры! Конечно, было бы благоразумнее покинуть,  пока  не  поздно,
этот разбойничий притон. - Взять сестру - и прочь отсюда вместе с  моими
всадниками! Однако я не сделаю этого, ведь я для того и приехал ко  дво-
ру, чтобы познать, что такое страх; и потом сюда идут две девушки,  впе-
реди них, словно на поводу, выступают павлины  с  искрящимся  оперением.
Одна из них - Марго, родная дочь отравительницы" - это первая мысль, ко-
торая проносится в голове Генриха. Но  ее  сейчас  же  нагоняет  вторая:
"Марго стала красавицей!"

   ЛАБИРИНТ

   Он радостно сделал к ней несколько шагов: - А, милая Марго! -  громко
воскликнул он. Карл Девятый удивленно  обернулся,  потом  опять  занялся
своими собаками. Принцесса Валуа произнесла первые слова,  только  когда
Генрих уже стоял перед нею; она сказала: - Надеюсь, ваше путешествие бы-
ло благополучным?
   - Ваш образ неизменно стоял передо мной, - поспешил он заверить ее. -
Но в действительности вы несравненно лучше, чем на портрете. А кто  ваша
хорошенькая подружка?
   - Мадам де Сов, - вместо ответа властно обратилась к ней Марго. - От-
ведите же птиц обратно! - Тогда фрейлина хлопнула в ладоши, и павлины  в
самом деле пошли перед нею. Она все же успела  произвести  оценку  этого
юного провинциала, - достаточно ей  было  бросить  на  него  насмешливый
взгляд из-под высоких бровей. Этот будет для женщин легкой и  безобидной
добычей! "Как в руках принцессы, так и в моих", - мысленно добавила  она
и удалилась, очень стройная и изящная.
   - У нее нос слишком длинный, - заметил Генрих, когда  фрейлина  скры-
лась.
   - А у меня? - капризно спросила Марго, ибо нос у той  был  ничуть  не
длинней, чем у принцессы, только более прямой.
   - Одно несомненно, - сказал он, - у Матильды гонкие губы.
   - У Шарлотты?
   - Видите, вот вы и выдали ее имя. - Он был весьма  доволен  тем,  что
перехитрил Марго, так как ясно, чувствовал ее сопротивление.
   - Мне больше нравится, когда губы полнее и мягче, и зубы должны  быть
не такие мелкие и ярче блестеть... - При этом он посмотрел  на  ее  рот,
потом взглянул ей прямо в глаза - но отнюдь не дерзко, - решила она  про
себя: недостаточно дерзко. Его взгляд был нежен и полон желания,  Генрих
попытался обнять ее этим взглядом, но очень учтиво и почтительно, не как
ту соблазнительную девку на углу улицы. Из ' Марго, с ее полными ногами,
вышла довольно-таки властная дама! Поэтому-то он и не брал ее приступом,
да и глаза у нее отнюдь не стали покорными, незрячими  и  затуманенными.
"Дочь убийцы! - вспомнил он и испугался. - Стала красавицей,  пока  мать
творила черные дела!"
   А Марго думала: "На мои ноги он все-таки  поглядывает!"  Ибо  отлично
помнила, что еще в детстве обещала ему, на качелях, и он тогда уже хотел
это получить. А теперь что стоит между ними? Почему он оробел? Однако ее
белое, как снег, лицо хранило глубокую  безмятежность.  Генрих  не  умел
различать, как его дорогая матушка, что у Марго от жеманства, что от бе-
лил. Впрочем, Жанна считала фигуру девушки безупречной; это мнение  раз-
делял и ее сын, и его даже не отталкивало то обстоятельство, что  Марга-
ритачересчур уж затянута. Не мог также предвидеть cын Жанны, что ее щеки
когда-нибудь отвиснут. Хотя она уже не так обильно украшала себя с голо-
вы до ног сверкающими жемчугами и драгоценными каменьями, как  во  время
некоей процессии, Генриху она показалась великолепной и сулила всем  его
чувствам небывалые радости.
   Он думал: "Строй - из себя принцессу сколько  хочешь,  скоро  мы  все
равно будем лежать вместе в кровати".
   А в ее надменно откинутой голове проносились мысли: "Буду я когда-ни-
будь снова спать с Гизом? Едва ли, потому что этот мне  нравится.  Дере-
венский юноша - и все же королевский сын, как выразилась его мать".
   А он думал: "Марго, Марго, с Гизом ты больше спать не будешь: тебе  и
меня хватит с избытком".
   Тем временем она уже давно начала по-латыни какой-то холодный компли-
мент его походам и воинской славе. А он заверил ее на том же языке,  что
восхищен ее ученостью и образованностью, а  также  величием  ее  осанки.
'Каждый изо всех сил старался щегольнуть самыми  изысканно  построенными
фразами, но думали оба о другом.
   Вдруг Марго переменила тему разговора.
   - Вы уже говорили с моей матерью.
   Генрих вздрогнул, точно его поймали на месте преступления: ведь,  что
бы он ни говорил, о чем бы ни думал, в душе  его  неизменно  жило  одно:
"Марго - дочь убийцы!"
   - И с глазу на глаз, - добавила принцесса. - Относительно прискорбно-
го события, как я полагаю? Примите мое искреннее  соболезнование.  -  Ее
подведенные синим веки заморгали, наконец блеснула слезинка. Он  тут  же
схватил ее за руку и прошептал: - Пойдемте отсюда! - Ибо  чувствовал  за
спиной косящий взгляд Карла. Учтиво провел ее Генрих по открытой садовой
аллее, но едва они очутились за какой-то изгородью,  юноша  взволнованно
спросил:
   - Вы видели мою мать перед кончиной? Отчего она умерла? О, отвечайте!
- Но принцесса, конечно, молчала.
   - Вы ведь знаете, какие ходят слухи? -  настойчиво  продолжал  он.  -
Скажите мне, что вы на этот счет думаете! Не хотите? Ах, Марго! Это дур-
но с вашей стороны!
   Не отвечая, она пошла вперед по дорожке, извивающейся между двумя вы-
сокими изгородями, и они очутились в лабиринте, где было сумеречно, даже
когда светило солнце. Но чутье подсказывало ей, что лучше,  если  Генрих
не будет сейчас слишком отчетливо видеть ее и она его. Он  шел,  прижав-
шись к плечу девушки, при каждом шаге касался ее, и она ощущала на своей
шее его дыхание.
   - Мне ужасно тяжело. Я словно брожу ощупью и никак не могу найти  вы-
ход. - Так же блуждали они теперь по  узким  извилинам  лабиринта.  -  Я
всегда, всегда помнил о тебе! - проговорил он вдруг так горячо и трепет-
но, что Марго приостановилась и посмотрела на него: на  глазах  у  юноши
стояли слезы. Это были, без сомнения, искренние слезы, и вместе с тем он
был уверен, что она наконец будет тронута и выложит всю правду.
   - Я ведь сама наверняка ничего не знаю, - взволнованно начала  она  и
вдруг смолкла "а полуслове.
   - Но у вас есть основания что-либо предполагать? Какой-нибудь повод?
   - Нет! Нет! - Она словно заклинала его молчать. Тщетно!
   - Мы ведь должны пожениться. Но, вы понимаете, почему я сейчас не це-
лую ваше прекрасное лицо и не поднимаю вам юбки? У вас есть тайна от ме-
ня, и это сильнее всего остального.
   Девушка только застонала. Однако он не давал ей пощады.
   - Никогда еще моя страсть к вам не была так глубока,  как  теперь.  Я
смогу любить отныне только одну-единственную! - воскликнул Генрих и  сам
поверил своим словам. - Ах, Марго, Марго! Ведь вы дочь женщины, которая,
может быть, убила мою мать!
   Внезапно наступившее молчание и ужас, охвативший девушку, явились как
бы ответом на его слова. Наконец Марго разрыдалась, она поняла, что ста-
ла теперь по-новому дорога сыну бедной королевы Жанны и что в "той любви
есть что-то грозное. Она сделалась для него каким-то  роковым  символом,
образом из античной трагедии, тогда как сама по себе она  довольно  зау-
рядная, добродушная девушка, не умеет противиться  своим  вожделениям  и
бывала за это иной раз даже порота; считает в порядке вещей, что при  их
дворе людей убивают и что каждого, кто становится поперек дороги ее  ма-
тери, умеют ловко устранить. Сама Марго жила среди всех этих  злодеяний,
нисколько ими не смущаясь, и частенько отдавалась увлечениям, в то время
как рядом совершались убийства.
   - Вы, может быть, дочь той женщины... - повторил, он, теперь уже лишь
для собственного спасения, лишь из-за того ужаса, который все больше ов-
ладевал его душой, как бы предостерегая от бурно разраставшейся страсти.
   - Может быть, - сказала она с глубоким равнодушием. И в  самом  деле,
без всяких доказательств, она была глубоко уверена, что и это злодейство
могло быть совершено ее матерью с таким же успехом, как и все остальные,
поэтому ей стало еще более жаль его, чем если бы он уже не сомневался  и
решительно бросил ей в лицо обвинение. Он был беззащитен,  у  него  были
ласкающие глаза, его мать убита ее матерью. А он готов ради Марго забыть
обо всем. Это и особенно его полная невинность и непричастность к  таким
делам тронули ее сердце, оно пылко забилось, и Марго охватило нетерпели-
вое желание, чтобы юноша наконец оторвался от своих  дум  и  кинулся  на
нее.
   Он уже готов был это сделать, уже протянул к ней руки. Но в последнее
мгновение он вскрикнул от ужаса, и она тоже вскрикнула -  лишь  поэтому,
что его чувства стали полностью ее чувствами. Но увидела она  далеко  не
то, что увидел он. Его блуждающий взгляд случайно задержался на одном из
погруженных в зеленый сумрак закоулков лабиринта:  оттуда  им  навстречу
плыла призрачная фигура, словно желавшая встать между ними.  Восемнадца-
тилетний юноша потерял голову, и прозвенел его отчаянный вопль:
   - Мама!
   Неизвестно, сколько времени продолжалось видение.  Но  вдруг  он  по-
чувствовал, что Марго припала к его груди, ощутил желанную, покорную тя-
жесть ее тела, - она сама бросилась к  нему,  прижалась  и  проговорила,
плача и смеясь:
   - Там же просто зеркало, чтобы люди еще больше запутались среди доро-
жек; никто к тебе не шел, только я, твоя Марго! И теперь я - вот, потому
что теперь я люблю тебя!
   А сама думала: "Две слезы уже скатились у меня по  щекам,  посмотрим,
выдержат ли румяна". Он же думал: "Теперь ей Гиз будет уже не нужен",  -
и стал мять ее широкую жесткую юбку. Ибо при самых возвышенных  побужде-
ниях люди не забывают и о самых низменных.
   Однако эти кощунственные мысли носились,  как  беспомощные  челны  по
бурному морю, и это была страсть. Всюду вокруг  них  -  нечистая  жизнь,
тайные злодеяния, и только они двое вырвались на просторы пьянящей бури.
В это море хотим мы кинуться, и никто о нас больше никогда  не  услышит!
Они замерли, обняв друг друга: прекраснейшие мгновения,  единственные  и
незабываемые. И когда, гораздо позднее, им доводилось встречаться и  они
уже не раз испытывали друг к другу презрение и даже ненависть, они вспо-
минали о тех минутах и вдруг становились опять юношей и девушкой из  ла-
биринта, где стоял этот душный и пряный запах...
   Марго высвободилась первая. Ода просто изнемогла, чувства такой  силы
были ей еще неведомы. Забыл обо всем и Генрих. Как ни странно, но в пер-
вую минуту пережитое показалось ему постыдным, он уже готов  был  посме-
яться и над нею и над собой. За таким подъемом обычно следует  смущение,
поэтому они продолжали блуждать по узким извилинам  лабиринта,  и  Марго
уже не могла найти выход. Но когда выход вдруг оказался перед ними,  она
остановила Генриха и сказала:
   - К сожалению, ничего не выйдет. Я не буду твоей женой.
   Впервые с детских лет назвала она его на ты - и только,  чтобы  отка-
зать ему.
   - Нет, Марго, мы должны пожениться. Иначе не может быть,  -  рассуди-
тельно настаивал он. А она:
   - Разве ты не видел ту, которая хотела стать между нами?"
   - Моя мать сама желала этого брака, - торопливо сказал Генрих,  чтобы
пресечь все дальнейшие возражения. Она же промолвила, изнемогая, задыха-
ясь: - Мы этого не выдержим.
   А имела она в виду, что им не выдержать такой  страсти  со  столькими
подводными рифами - грехом, происками, подозрениями;  да  еще  покойница
сует между, ними свое несчастное лицо и мешает целоваться!  Марго  могла
бы, если бы захотела, все свои мысли переложить в  латинские  стихи;  но
она этого не сделала. в ее чувствах не было  тщеславия.  Она  смирилась,
хотя смирение и было не свойственно вольнодумной принцессе Валуа. В  ней
вдруг проснулось сознание христианского долга, а вместе с ним и  потреб-
ность в человеческом самоуважении. Нет, решительно в  этом  лабиринте  с
Марго произошло слишком много необычного, так не могло продолжаться. Все
же она заявила:
   - Тебе надо бы уехать отсюда, сокровище мое.
   - Слышать, что меня так называют твои губы, и покинуть тебя?
   - Это безнравственный двор. Я занимаюсь науками, чтобы ничего не  ви-
деть. Моя мать верит только своим астрологам, а те предсказали ей смерть
королевы Жанны, - вероятно, другие поручили им это сделать.  И  мало  ли
что еще они ей нашептали!
   У Марго могли быть всякие предположения относительно будущих событий,
но, вместо того чтобы обратить подозрения Генриха на ее мать, она  пред-
почла свалить всю вину на астрологов.
   - Поскорей уезжай! - повторила она.
   - Вот еще! Точно я боюсь! - Его возмущение все росло.  -  Не  хватало
только, чтобы я закутался с головою в плащ и Париж освистал меня,  когда
я буду удирать!
   - Это в вас говорит глупая гордость, сударь.
   - А у вас, сударыня, на уме не то, что на языке. Уж не герцог ли Гиз?
   Столь жестоко не понятая в своих самых чистых побуждениях,  принцесса
Маргарита сверкнула гневным взором на бессовестного, и он не успел опом-
ниться, как она вышла из лабиринта.

   ТАНЕЦ-ПРИВЕТСТВИЕ

   Выбравшись из темного лабиринта, ослепленный ярким сиянием дня,  Ген-
рих все же увидел, что Марго ушла недалеко. Ее брат, король,  перехватил
ее и сжимал ей плечо так крепко, что лицо девушки  скривилось  от  боли.
Притом он злобно сопел и что-то выговаривал ей, а что, не разобрать. Яс-
но, что Карл слышал их последний спор. Обо всем, предшествовавшем  этому
спору, он знать не мог. Но Генрих  затрепетал  от  воспоминаний,  что-то
поднялось у него в груди. Словно горячий ключ, забивший из  недр  скалы.
То же самое, конечно, чувствует и она. И напрасно она с этим борется!
   Тем временем Марго удалось вырваться из рук брата,  она  выпрямилась,
гордо и гневно стала перед ним.
   - Вы не принудите меня, сир, выйти за гугенота.  Мне  всегда  претили
ваши интриги. Всем отлично известно, что я католичка, и я  не  собираюсь
менять веру.
   Карл Девятый сначала был изумлен столь  неожиданным  упорством  своей
сестрицы. Она осмелилась назвать планы их матери, мадам Екатерины,  инт-
ригами! Затем он пошел на попятный; кроме того, король заметил Генриха и
громко заявил: - На этот счет не беспокойся, моя толстуха, католичкой ты
останешься и при своем гугеноте! - И добавил вполголоса несколько  слов:
может быть, это была угроза, может быть, он произнес имя их матери,  ибо
принцесса, на мир испуганно отвела взор и покосилась  на  верхнее  окно.
Брат, видимо, решил, что сопротивление ее сломлено, взял за руку и нето-
ропливо повел к предназначенному ей господину и повелителю.
   - Вот тебе моя толстуха Марго, - обратился Карл Девятый к Генриху На-
варрскому.
   И тут же продолжал: - Наварра, мы с тобой еще не поздоровались, я был
занят собаками. Но мы наверстаем упущенное и выполним" все в  подобающей
форме.
   Он тут же отошел на двадцать шагов, хлопнул в ладоши -  вероятно,  он
уже успел распорядиться, и даже весьма обстоятельно: задержавшись в  ла-
биринте, влюбленные дали ему эту возможность.  Правда,  все  могло  быть
подготовлено и другой особой; притом еще обстоятельнее.
   С двух сторон, из-за Луврского замка,  выходившего  своим  прекрасным
фасадом в парк, появились две процессии разодетых придворных, одна  дви-
нулась в сторону короля Франции, другая обогнула короля Наваррского. Пе-
ред домом выстроились солдаты: слева швейцарская  стража,  справа  фран-
цузская гвардия. Те и другие ударили в барабаны, и под вихрь  барабанной
дроби придворные заняли свои места. Тотчас из ближайшей  залы  донеслись
торжественные и нежные звуки скрипок и флейт.
   Тем временем средние двери дворца распахнулись, Оттуда вышли  дамы  -
множество прекрасных фрейлин, но все они, подобно  жемчугам,  окружающим
крупные бриллианты, только сопровождали обеих принцесс-жеманниц,  а  те,
подчеркивая свою изысканность, держали друг друга лишь за кончики высоко
поднятых розовых пальчиков и делали шажки так осторожно, будто  ножки  у
них из стекла. Это были Маргарита Валуа и Екатерина Бурбон.  Но  как  ни
заученно выступали они, в их движениях чувствовались живость  и  своево-
лие. В такт музыке они проследовали между двумя рядами придворных. Солн-
це озаряло принцесс с головы до ног, и когда они остановились и  оберну-
лись, чтобы видеть торжественную церемонию, которая должна  была  сейчас
начаться, все на них засверкало, переливаясь  блеском:  парча,  диадемы,
нежная, холеная кожа. И все-таки они являлись лишь второстепенными фигу-
рами, дополнительным украшением этого празднества. Присущий  обеим  нас-
мешливый ум на этот счет их не обманывал; и самолюбивой Валуа и  просто-
душной дочери Бурбонов это показалось забавным, и они сообщили друг дру-
гу о своих впечатлениях легким пожатием пальцев.
   Встретились глазами и брат с сестрой - Генрих с Екатериной.  И  глаза
их как бы сказали друг другую "Помнишь наш маленький замок в По,  огород
и дикие горы? К чему все эти фокусы! Однако внимание: нам и этому  нужно
учиться. Откуда у тебя такое красивое платье? А у тебя? От нашей дорогой
матери, от кого же еще!"
   Их разговор без слов продолжался лишь мгновение. Карл Девятый уже на-
чал большой церемониал. Генрих услышал за своей спиной чей-то голос, мо-
жет быть, он принадлежал д'Обинье, Конде или Ларошфуко, а может быть,  и
молодому Лерану: - Сир, - прошептал этот голос. -  Точно  подражайте  во
всем королю Франции!
   - Кажется, это будет в первый раз, - отозвался Генрих, однако был тут
же вынужден признать, что Карл в совершенстве владеет  ритуалом.  Король
Франции - он был в белой шелковой одежде, коротких панталонах с  буфами,
длинных чулках и в берете" с пером - сделал шаг, всего один  шаг,  но  -
этот шаг послужил сигналом для его братьев, герцогов Анжуйского и  Алан-
сонского, и они тут же встали у него за плечами. Подобное сочетание трех
фигур имело глубокий смысл, и оно означало: "Я и мой дом". В этом  соче-
тании было столько гордости и величия, что  преждевременно  опустившийся
Валуа вдруг снова, как в юности, блеснул утонченностью своей  породы.  В
ту же минуту оркестр заиграл громче: вступили деревянные трубы. До  того
музыка звучала пленительно, теперь она загремела торжественно  и  важно,
все нарастая, пока вновь не грянула дробь барабанов.
   А над королем, над его сказочным дворцом, над залитой блеском  свитой
простиралось высокое, легкое, светлое небо.  Звуки  разносились  далеко,
особенно по водам Сены, которая была отделена от ограды изысканного пар-
ка лишь заброшенной и, пустынной полосою берега.  По  береговому  откосу
уже карабкался кое-кто из прибрежных жителей, самые ловкие пытались даже
одолеть стену. Стража просто-напросто спихивала их  вниз  древками  але-
бард; поэтому все, кому удавалось подсмотреть кусочек  происходившего  в
парке представления, которое давали сильные мира сего,  были  очень  до-
вольны, и даже те, кто ничего не видел, весело шумели, как и  полагается
народу.
   А в это время одно из окон верхнего этажа, выходящих в парк, тихонько
скрипнуло, правда, этого скрипа никто не слышал, и между створами  пока-
залось высунувшееся из-за штор свинцово-серое лицо. Похожие на угли гла-
за старухи следили за тем, что происходило внизу; все это было ею же са-
мой придумано и подготовлено: торжественная  встреча  короля-католика  с
королем-гугенотом, участие в ней обоих братьев короля, похвальба  огром-
ной, блестящей свитой - такое зрелище неизбежно должно  было  вызвать  у
соплякабеарнца и его оборванцев ощущение, что сами они люди ничтожные, и
укрепить их доверие к королевскому дому.
   Об этом и размышляла старуха со свинцово-серым лицом, и улыбка морщи-
ла ее тяжелые щеки.
   Только Марго могла видеть ее со своего места, и вдруг, неведомо поче-
му, принцесса почувствовала дурноту. "Что я делаю! Ведь этого-то я и  не
хочу, и добром это не кончится! Если я дам зайти сближению  еще  дальше,
случится что-то ужасное. Как раз сейчас мне следовало бы опять сойтись с
Гизом, - хотя с нынешнего дня между нами всему конец, - чтобы,  несмотря
на все, расстроить мой брак с Генрихом, которого я люблю, как  собствен-
ную жизнь".
   Марго была одна со своими предчувствиями, со своей совестью. Все, да-
же ее возлюбленный Генрих, целиком отдались внешней стороне совершавшей-
ся церемонии. Впрочем, эта церемония вскоре опять захватила ее,  и,  как
обычно, внешние события заглушили голос совести. А Генрих  тем  временем
все подмечал. Кроме лица в окне, от него ничего не ускользнуло: ни поис-
тине царственный размах празднества, ни выражение на лицах его  участни-
ков, ни даже голоса народа, который по-своему принимал  участие  в  этом
балете. Так называл юноша про себя торжественную  церемонию,  участником
которой оказался. Смутные предчувствия его не тревожили, зато ему не из-
меняло критическое остроумие, и никакой показной блеск не мог затуманить
зоркость его взгляда. Поэтому Генрих, видя вокруг  себя  множество  лиц,
готов был поклясться, что их выражение заранее заказано и заказ  оплачен
и выполнен.
   Несмотря на все эти наблюдения, он тщательно подражал каждому  движе-
нию Валуа: делал те же па, так же долго держал ногу поднятой  и  опускал
ее почти на то же место, чтобы шествовать как можно медленнее и торжест-
веннее. Рядом с Генрихом, вернее, несколько отступя, следовал его  двою-
родный брат Конце - единственный представитель бурбонского дома, который
оказался налицо. Как только король Франции и его братья  пригласительным
жестом простирали руку ладонью вверх, прижимали ее к сердцу или  снимали
шляпу, Генрих и его кузен спешили проделать то же самое; они тоже были в
положенной роскошной одежде - почти единственные  среди  гугенотов.  Обе
группы продолжали двигаться друг другу навстречу под звуки музыки, точно
исполняя некий священный танец, соответствовавший высокому сану короля -
избранника и помазанника божия. Они все более сближались, и  каждая  уже
не производила впечатления какого-то нераздельного целого -  уже  броса-
лись в глаза детали, а они всегда вызывают разочарование, нарушая словно
бы уже достигнутое единство. И все более подозрительными становились те,
кто надел на свое лицо заказанную ему личину.
   "Взять хотя бы де Нансея, - он мне вовсе не друг! Остережемся его! Он
начальник личной охраны короля. Я заранее уверен, что мне  еще  придется
увидеть его настоящее лицо, когда оно не будет почтительно улыбаться  по
заказу. Самое главное - внушить им такое уважение, чтобы никакие  балеты
были уже не нужны. Все это лица людей, которые нам ничего не  забыли,  а
мы им. А какова, например, вон та улыбка? Кажется, это  некий  де  Море-
вер?."
   - Кузен, того придворного зовут не Моревером?
   "И это называется улыбкой? Но ведь совершенно ясно, что  ему  гораздо
больше хочется убивать, чем кланяться! Моревера я возьму себе на  замет-
ку".
   И все же самые убедительные открытия бледнеют и на время  забываются,
если к ним случайно примешивается личное чувство  неловкости,  вызванное
хотя бы ощущением того, что ты смешон. Но именно это и произошло,  когда
Генрих, подойдя ближе, увидел иронию на лицах тех, кто находились в зад-
них рядах и считали себя в полной безопасности. Генрих сразу понял,  что
давало королевским придворным сознание их превосходства: убогий вид  его
свиты. Этого открытия он все время втайне опасался и потому собрал  вок-
руг себя тех, кто был одет получше. Их было, увы,  немного,  и,  подойдя
вплотную к партии Карла, они уже не могли заслонить остальных,  шагавших
позади, - толпу людей в потертых колетах и запыленных башмаках. Гугеноты
явились сюда в том виде, в каком были, когда их  наконец  после  долгого
ожидания у ворот подъездного моста впустили в этот  ненавистный  Лувр  -
притом, разумеется, лишь самую ничтожную часть отряда. Но у них лица бы-
ли не заказные, а настоящие, шершавые и обветренные, в отличие от  глад-
ких лиц придворных, и, не поддаваясь их слащавой любезности, они хранили
выражение суровости и благочестия. Там - тщеславный блеск и ледяная  чо-
порность, здесь - неприкрытая бедность, которая явилась  сюда  требовать
своих прав. Ведь люди Генриха вели войну ради того, чтобы жить, а иные -
ради высшей жизни, и называли они ее иногда верой, иногда свободой.
   Впервые за все время, что Генрих был здесь, ему вдруг  стало  весело.
Он готов был громко расхохотаться и, вероятно, с большим правом, чем ца-
редворцы, которые только усмехались. Вместо этого, став перед Карлом Де-
вятым, он сначала ударил себя в грудь, а затем низко склонился и  описал
правой рукою круг у своих ног. То же самое Генрих проделал справа и сле-
ва от короля Франции и, вероятно, повторил бы поклон даже за его спиной.
Но Карл привлек шутника в свои объятия и напечатлел на его щеках  братс-
кий поцелуй, причем тайком ткнул его кулаком в бок. И тот и  другой  от-
лично поняли смысл этого жеста. Сейчас опять происходит та же пародия на
почитание, которую некогда разыграл семилетний мальчик,  встретившись  с
двенадцатилетним,
   - Ты все такой же шут, - сказал Карл, но шепотом, и никто, кроме Ген-
риха, его не слышал. Затем торжественно представил  ему  своих  братьев,
как будто вместе с одним из них Генрих не  протирал  штаны  на  школьной
скамье, а позднее не стоял против него на поле брани. А сколько шалостей
они вместе устраивали! Тем временем наверху снова скрипнуло окно  -  его
закрыли, ибо цель комедии была достигнута и проделка удалась.  Теперь  у
деревенского увальня должно, было сложиться впечатление, что эти Валуа -
несколько странное, а в общем неплохое семейство; так говорила себе ста-
рая королева, которая тоже была не лишена известной доли юмора.
   Но вот в оркестре все инструменты отступили перед арфами, и это  пос-
лужило знаком для дам. А чтобы они его не  пропустили,  первый  дворянин
короля де Миоссен еще кивнул им. И дамы действительно двинулись с места,
впереди обе принцессы. Они едва касались  друг  друга  высоко  поднятыми
пальчиками, да и ножки их словно не ступали, а парили над землей.  Оста-
новившись со своей свитой молодых, нежноцветных фрейлин перед обоими ко-
ролями, жеманницы-принцессы плавно опустились на колени,  вернее,  почти
опустились, ибо все это совершалось только условно, так же как и целова-
ние руки у короля Франции, причем благородство его движений  казалось  в
этот миг поистине неподражаемым. Он сделал вид, что поднимает сестру,  а
затем подвел к ее повелителю, королю Наваррскому. И на этот раз Карл уже
не сказал: "Вот тебе моя толстуха Марго".
   Что же касается до самого Карла, то он подал руку Екатерине Бурбон. С
ней открыл он шествие. И процессия  под  медлительную  музыку  чопорного
танца двинулась вокруг парка к птичнику. Здесь можно  было  полюбоваться
причудливыми пернатыми "с островов". Они искрились и сверкали в  солнеч-
ных лучах не хуже самих принцесс. Особой диковинкой была огромная  клет-
ка, ее непременно следовало показать гостям. И она в самом деле произве-
ла сильное впечатление.
   - Эге! - воскликнул один из гугенотов. - Говорящую птицу и я  бы  за-
вел, да только если она умеет служить  обедню!  -  Его  спутники  громко
рассмеялись. Но придворные Карла не смеялись;
   Эти птицы "с островов" обладали не только даром речи: иные,  особенно
самые мелкие и пестрые, Так звонко чирикали, что заглушали даже  веселый
гомон народа за стеной парка. Мало-помалу прибрежные жители все же  одо-
лели стену, многие уже сидели на ней и громко восхищались  представлени-
ем, в котором участвовала вся знать. Однако мужчины, дамы и птицы  нахо-
дились слишком близко к любопытным, поэтому стража стала гнать народ бо-
лее решительно. Какогото парнишку, который, видимо,  намеревался  спрыг-
нуть в парк, столкнули обратно, но уже не  древком  алебарды,  а  острым
концом. Слабо вскрикнув, он свалился за стену и исчез: это видели и слы-
шали немногие, но в числе их были Генрих и Марго.
   - Первая кровь! - сказал Генрих Марго.
   А она стала белей своих белил.
   - Приятное предзнаменование! - огорченно пробормотала принцесса.
   Генрих же вскликнул:
   - Все эти пернатые твари напоминают мне о жареных курах и о том,  что
многие из нас давно ничего не ели!
   Голодная свита встретила его слова шумным  одобрением.  А  царедворцы
Карла смиренно ждали, пока их королю заблагорассудится  кончить  церемо-
нию.
   Когда это наконец произошло, общество, еще не входя во дворец, разде-
лилось. Оба короля, принцессы, принцы - среди них Конде и фрейлина  Шар-
лотта де Сов - воспользовались скрытой  в  стене  лестницей,  знаменитой
лестницей тайных посещений, милостей и злодейств. А свита  поднялась  по
предназначенной для всех широкой лестнице.

   ЗА КОРОЛЕВСКИМ СТОЛОМ

   Наверху в замке были накрыты столы - один для королей, в парадной за-
ле, и несколько для их приближенных в вестибюле. Хорошенькие фрейлины из
свиты принцесс исчезли, но до обеда гости это  едва  ли  заметили.  Лишь
позднее, когда настроение повысилось, они вернулись целой толпой.
   Король Наваррский вылил в тарелку с  супом  целый  стакан  вина,  что
весьма удивило короля Франции и принцессу Валуа, потом стал есть много и
торопливо, и во время этого занятия Генриху было не до  разговоров.  Ему
хотелось одного - услышать, о чем там толкуют его люди со здешними прид-
ворными. Однако музыка играла слишком громко.
   Некий господин де Моревер, сидевший в другой зале, выказывал  особен-
ное уважение к видавшему виды колету своего соседа - долговязого дю Бар-
та. Почтительно осведомился этот  царедворец,  во  скольких  же  походах
участвовала сия столь поношенная часть одежды. Протестант, еще не  имев-
ший привычки ни к зубоскальству, ни к бездушной учтивости двора,  угрюмо
задумался, потом сказал:
   - Мы провели много дней в седле. Но если даже человек, хочет объехать
вокруг всей земли, он все равно едет навстречу своей смерти. Мы  с  вами
едем врозь, Моревер, но оба умрем. - Тут он выпил, заставил выпить и Мо-
ревера.
   Дю Плесси-Морней не нуждался в вине, чтобы довести до белого  каления
сидевшего против неге де Нансея. - А ведь мы могли бы взять вашу  столи-
цу! - крикнул ему Морней через стол. - Однако мы так добры,  что  решили
жениться на ней!
   Капитан де Нансей вспылил, схватился за кинжал,  однако  господин  де
Миоссен и д'Обинье удержали его.
   - Хоть бы вы даже закололи меня,  а  все-таки  моя  вера  самая  пра-
вильная! - заявил Морней, перегнувшись через стол. И только после  этого
основательно принялся за еду, ибо, несмотря на  свою  пылкую  неустраши-
мость, принадлежал к числу тех, чьих жертв  господь  бог,  очевидно,  не
требует. Такого рода добродетельным людям в жизни везет. Это  было  ясно
каждому, ибо сократовское лицо Морнея расцветало и распускалось при вку-
шении обеденных радостей, и де Миоссен, чтобы обелить  себя,  указал  на
поглощающего яства героического ревнителя веры, когда  Агриппа  д'Обинье
упрекнул первого дворянина за холодность и двоедушие: - Нас гнетет  вла-
дычество нечестивых, и суд над нами творят враги господни. А  вы,  Миос-
сен, хотя вы один из наших, служите им. Разве можно вступать в сделку со
своей совестью?  -  продолжал  поэт,  глядя  поверх  головы  охваченного
яростью де Нансея, который не слышал его слов.  Первый  дворянин  только
пожал плечами. Перед непосвященными он не станет говорить о том,  каково
у него на душе. Будучи протестантом ив то же время первым дворянином ко-
роля-католика, он старался, используя свое положение при  дворе,  оказы-
вать помощь единоверцам. Но он знал, что они все-таки будут нападать  на
него.
   Агриппа ясно высказал свое мнение: - Есть такие люди, которые предают
бога и продают нас. 'Мы же теряем все, что у нас есть, даже свободу  ис-
поведовать нашу веру. И нам остается одно: полное слияние со Христом и с
ангелами. Только это дает радость, свободу, жизнь и честь!
   Даже для умеющего владеть собой царедворца это было уж слишком. Неиз-
вестно, что задело де Миоссена сильнее - обвинение в  предательстве  или
та небесная победа, какой похвалялся Агриппа. Во всяком  случае,  первый
дворянин тут же поменялся местами с де Нанесем и сел рядом с Агриппой.
   - Гугеноты только и умеют проповедовать,  -  прорычал  взбешенный  де
Нансей некоему господину де Мореверу. А тот ответил:
   - Погодите! Погодите! Они еще и кровь свою проливать  научатся!  -  У
него был задранный кверху острый нос и близко посаженные глаза.
   В этом углу собрались только придворные. Пока длился  банкет,  гости,
сначала сидевшие вперемежку, сами собой разделились на  два  лагеря.  На
нижнем конце стола тесной кучкой собрались ревнители истинной веры. Меж-
ду ними и католиками образовалось пустое пространство.
   Де Миоссен вдруг увидел себя окруженным  своими  старыми  друзьями  и
разлученным с новыми. Сначала он побледнел, затем чувство чести  победи-
ло; он остался и начал так:
   - Кто долго проживет здесь, невольно начинает колебаться, и под конец
его охватывают сомнения: верно ли, что мы одни правы перед господом? Ра-
дуйтесь, - добавил он, торопясь, чтобы Агриппа не прервал его, - с  вами
этого не случится, но может случиться с вашим молодым королем,  он,  как
мне сдается, любит в жизни не только слияние со Христом и святыми  анге-
лами.
   - Мы не должны бояться смерти! - Аграппа не дал так легко сбить  себя
с толку. - Смерть - наше прибежище в житейских бурях. И если бы мы  сго-
рели в огне, его пламена взвились бы, опережая нас, к вожделенному прес-
толу предвечного.
   Это было красиво сказано, но вызвано вовсе не жаждой смерти, а,  нао-
борот, глубокой убежденностью в том, что сам он, Агриппа,  проживет  еще
очень долго. А как раз в этом молчаливый Миоссен отнюдь не  был  уверен.
Он смотрел на Агриппу задумчивым взглядом до тех пор, пока  тот  не  по-
чувствовал, что разговор уже давно перестал быть просто застольной бесе-
дой.
   - А что бы вы сказали, д'Обинье, если бы те  факелы,  которые  должны
осветить нам путь к вечности, вспыхнули не через двадцать лет, а  завтра
же, и не в неведомой точке земли, а в замке Лувр?
   Никто уже не прерывал Миоссен а; он мог спокойно продолжать свою речь
среди бряцания цимбалов и звона кубков.
   - Мне известно слишком многое. Тяжесть фактов Труднее нести  в  себе,
чем веру. Решение в Лувре почти принято, но еще не окончательно.  Какое?
Этого я не открою даже самому себе. Во  всяком  случае,  сначала  должна
состояться свадьба. Ваш король и наша принцесса - такая прелестная моло-
дая пара, что их чувство могло бы смягчить даже  злодея.  Скажите  своим
людям: пусть не смеют больше никого задирать - ни придворных, ни  народ.
Дело дошло до крайности, близок последний час. И как бы кое-кто  из  нас
весьма скоро не вознесся к вожделенному престолу предвечного!
   Миоссен встал и докончил, все еще склонившись над столом: - Чуть было
не сказал лишнее.
   Только виски у него были седые; но сейчас,  когда  он  возвращался  к
придворным французского короля, стало заметно, что и плечи его сутулятся
больше, чем следует в таком возрасте. Встретил Миоссена  некий  господин
де Моревер - острый нос, близко посаженные глаза, сначала  он  посмотрел
на Миоссена сверлящим взглядом и потом уже сказал:
   - Все-таки дорвались до своих гугенотов, Миоссен, и все-таки  сказали
лишнее!
   Оба господина стояли, друг против друга, выпрямившись во  весь  рост,
ярко освещенные, перед коротким коридором, соединявшим вестибюль  с  па-
радной залой. В вестибюле пировала свита, а в зале - оба короля.  Генрих
сидел как раз напротив этого коридора, почему оба  придворных  были  ему
хорошо видны. Миоссен стоял несколько боком, король  Наваррский  заметил
лишь его седеющие волосы и сутулые плечи; другой же был повернут к  Ген-
риху прямо лицом, и то, что Генрих увидел на этом  лице,  заставило  его
призадуматься. Юноша даже прервал на полуслове  свою  беседу  с  королем
Франции. Карл последовал за его взглядом и, когда понял, на кого  Генрих
смотрит, нахмурился.
   - Кузен Генрих, - торопливо сказал он, - рядом с вами сидит  кое  кто
покрасивее тех, кого вы так пристально разглядываете.
   Это было, конечно, правдой, ибо подле Генриха сидела Марго, и если не
своей чарующей внешностью - она могла бы  околдовать  его  одним  только
грудным и певучим голосом, которым принцесса произносила в данную минуту
весьма ученые и вместе с тем двусмысленные тирады. В учености и в остро-
умии они были с Генрихом достойными соперниками. И то, что они  говорили
друг другу, подражая древним, те слова, которые принцесса беспечно роня-
ла своими розовыми губками, потребовали бы от другой, столь же гордой  "
утонченной дамы, немалого усилия над собой, но Марго этим ничуть не зат-
руднялась. Она говорила настолько громко, что то и  дело  кто-нибудь  из
сидевших рядом вступал в беседу и подчеркивал ее смысл. Немалую отвагу и
изящество проявила также мадам де Сов - вздернутый носик, лукавые глаза,
круто изогнутые, очень тонкие брови, чересчур высокий лоб,  хрупкая  фи-
гурка - хотя это было одной видимостью. По всему  было  заметно,  что  в
любви она весьма вынослива, на этот счет она с Генрихом уже столковалась
- с помощью слов и без них.
   О! Конечно, он любил Маргариту Валуа! При звуках ее голоса - грудного
и, когда она хотела, ленивотомного - в недрах  его  существа  вспыхивало
волнение, горло сжималось, взор становился  влажным.  Он  нередко  видел
предмет своих чувств словно сквозь дымку, как видят счастье, которое все
еще остается землей обетованной. Не раз был  он  готов  соскользнуть  со
своего кресла и пасть перед нею на колени: но он боялся людей. Ибо  Карл
Девятый был пьян, и ему взбрело на ум - "продернуть дружка толстухи Мар-
го", а его братья - герцоги Анжуйский и Алансонскии", устав  от  долгого
сидения за столом, начали ссориться. Да и ответы Генриха королю  Франции
уже становились вызывающими. Кузен Конде толкнул его в спину, чтобы пре-
достеречь. Что касается двух королевских братьев, то различие во мнениях
побудило их перейти к действиям: принцев пришлось разнимать.
   Лицо герцога Анжуйского было в крови. Он отступил по ту сторону стола
и сказал своему кузену, Генриху Наваррскому:
   - Ты хоть был честным противником, когда мы с тобой сражались, и чаще
всего я тебя побеждал.
   - Причиной тому были только твои письма, д'Анжу, язык в них такой де-
ревянный и напыщенный, будто bх писал испанец, меня  обращал  в  бегство
твой стиль. Вернее, у меня делалась лихорадка, и я уже не мог сражаться.
Если бы ты в самом деле победил меня, я бы не сидел здесь, не сидел  ря-
дом с твоей сестрой.
   Тогда герцог Анжуйский притих и даже струсил, хотя в нем все еще  го-
ворил хмель.
   - Видишь, Наварра, у меня на щеке кровь. Но  это  вздор.  Мой  братец
д'Алансон ненавидит меня, как ненавидит тот, чья очередь наступит еще не
скоро. Но страшное дело - как меня ненавидит  мой  царственный  брат,  а
ведь я его ближайший преемник. Наша мать хотела бы,  чтобы  на  престоле
сидел я, а Карл знает, как опасно становиться ей поперек дороги, Он  бо-
ится, вот и бесится. Выпей со мной, Наварра!  Мы  честно  поднимали  меч
друг на друга, и я тебе доверяю наши семейные тайны.  Вхожу  я  вчера  к
своему венценосному брату и вижу: он бегает по комнате,  точно  зверь  в
клетке, а в руке у него обнаженный кинжал. Смотрит на  меня  искоса,  ты
ведь знаешь его взгляд. Ну, думаю, конец мне, дело ясное.  И  только  он
повернулся спиной, я шмыг за дверь, беззвучно, словно  мышь,  и,  уходя,
поклонился ему уже не так низко, как кланялся, когда входил, можешь  мне
поверить.
   - Я всему готов поверить, - отозвался Генрих, а про себя вспомнил еще
раз о том, что его мать отравлена.
   Затем он сказал: - Ваша семья опасна, ее чар нужно остерегаться. Я не
уберегся. - Тут Генрих обернулся, и сердце у него екнуло и неистово  за-
билось, так ослепило его лицо Маргариты Валуа;  а  ведь  это  было  лицо
принцессы из черного дома.
   Она же продолжала вести ученую и двусмысленную беседу с кем придется.
Его бросило в жар, уже он готов был потребовать объяснений  от  Конде  и
герцога Алансонского. Вдруг он увидел у нее на платье цвета своего дома.
Марго сговорилась с подружкой, и они выткали на своих юбках, не  слишком
заметно, его цвета: синий, белый и красный. "Цвета дома  Бурбонов.  Зна-
чит, она давно обо мне думала, давно уже ее тянуло ко мне, как и меня  к
ней, она носит мои цвета, и, когда она отказывалась выйти за  меня,  это
был на самом деле только искусный прием, чтобы я полюбил ее еще сильнее.
Да, Марго меня любит!"
   От этой мысли он потерял голову и потребовал: - Пойдемте отсюда! - Он
хотел ее увести, чтобы остаться с нею наедине.  Однако  Марго  притвори-
лась, будто ничего не слышит. А его сестра Екатерина наклонилась к  нему
и сказала:
   - Не забывай: ведь мы в Лувре!
   И Генрих тотчас опомнился и кинул быстрый взгляд вокруг себя:  парад-
ная зала, на резном потолке столько золота, что ее принято называть "зо-
лотая комната". Она выходит окнами на две стороны. С юга,  с  реки,  уже
широко надвигаются фиолетово-сизые сумерки. "Вот как  мы  засиделись  за
столом! С другой стороны, через западное окно, в золотую комнату  льется
золотой луч уходящего дня, он искрится и сверкает вокруг пьяного  короля
и вокруг влюбленного, а влюбленный - это я. Посмотри-ка на Катрииу!  Моя
сестренка повернула ко мне свое рассудительное личико, оно не похоже  на
лицо нашей дорогой матери, но говорит мне то же, что  говорило  когда-то
только ее лицо. Ты права, сестра, мы в замке Лувр, где у нас нет друзей,
мы здесь с тобой совсем одиноки".
   Маргарита Валуа снова одарила его звуками  своего  богатого  грудного
голоса, и он опять чуть не поддался ее обаянию, какими бы ни были ее ре-
чи - скромными или нескромными. Но, к сожалению, Генрих уже  не  мог  не
прислушиваться к спору, разгоревшемуся в вестибюле. Заглушая  цимбалы  и
литавры, оттуда давно доносились крики и угрозы, и, видимо, каждую мину-
ту готова была вспыхнуть драка. Маргарита Валуа уже не заслоняла от него
происходившего - ни ее голос, ни ослепительное лицо, ни пьянящее благоу-
хание. Ему вдруг открылось, что все это лишь соблазн и наваждение, а там
его призывает действительность и требует, чтобы он исполнил  свой  долг.
Ведь его мать отравлена! О, эта мысль, от которой останавливается  серд-
це! За его спиной и дальше за стенами  золотой  залы,  начинались  покои
убийцы. А между той, которая подстерегала его там, притаившись, и врага-
ми здесь, в любую минуту готовыми напасть на его людей, находится он,  и
он любит, любит Маргариту Валуа, а старая королева подглядывает за  ними
через, дырку в стене.
   "Сестра, хоть ты смотри на все своим ясным и строгим взором! Ведь и я
в глубине души остаюсь трезвым, несмотря на то, что связался с пьяницами
и убийцами. Да, правда: все трудности нашего положения ничего  не  могут
изменить в моей страсти к мадам Маргарите, которая кажется  благородной,
как на портрете, а что она думает на самом деле, неизвестно. Это я узнаю
позднее, в ее объятиях, а может быть, даже и тогда не  узнаю.  Догадыва-
ешься ли ты, сестрица, что я не хочу покидать этот двор! Из-за  Марго  я
люблю и его, со всей его наглостью и всеми опасностями. Наша мать  нашла
его еще более развратным, чем предполагала, и ей хотелось,  чтобы  мы  с
женой жили подальше отсюда, в мирной сельской глуши. Здесь, говорила ко-
ролева Жанна, женщины сами зазывают к себе мужчин. Шарлотта де Сов  тоже
даром времени не теряет, так почему же я должен отвечать ей холодностью?
И все-таки жизнь свою я отдал бы только ради Маргариты Валуа. Сестра! Ты
еще раз хочешь напомнить мне о нашей матери? У меня  и  так  разрывается
сердце!"
   И, точно эти слова были произнесены вслух, Екатерина Бурбон  действи-
тельно вдруг перегнулась через стол и проговорила: - Помни о нашей мате-
ри!
   А восемнадцатилетний юноша, которого уже трепали  все  штормы  жизни,
ответил в глубочайшем согласии с сестрой: - Я помню.
   Его кузен Конде вернулся из вестибюля: - От твоего  имени  я  отослал
наших людей.
   Генрих вскочил:
   - И ты осмелился? Мы не можем бежать с поля боя!
   - Тогда прикажи им перебить придворных, всех до одного. Прикажи  сей-
час же, пока еще не поздно.
   Слышался топот ног: уходя, гугеноты все-таки выкрикивали угрозы, обо-
рачивались, приостанавливались, хоть им и ведено было отступать по  при-
казу их государя.
   Конде охватила ярость:  -  Мне-то  что!  Пусть  будет  резня,  я  сам
возьмусь за кинжал. Ну? Говори!
   Но Генрих молчал. Он отлично понимал все то, о чем забыл в своем вол-
нении Конде: да, с этого пришлось бы начать - прикончить Карла  Девятого
и его братьев. В Лувре нельзя оставить в живых ни одного из тех, кто  не
захотел бы сдаться, и только тогда можно думать о Париже.  Какое  жуткое
безумие! Золотая комната навеяла его, а еще раньше  -  старая  убийца  у
своей дыры в стене! Карл Девятый тупо, как баран, глядел  на  эту  дыру.
Его братья стояли в дверях,  продолжая  подзадоривать  спорящих.  Генрих
протиснулся между ними, вышел в вестибюль и остановил своих людей.  Одну
минуту гугеноты колебались, пока достаточное число их не опомнилось. Они
сдержали свое возмущение, так бурно рвавшееся наружу, и удалились  через
большую парадную залу, где уже сгущались сумерки; войдя в нее, они  сов-
сем примолкли.
   А в зале тем временем появились слуги с факелами, за  ними  следовали
красивые фрейлины - не те несколько дам, которые лицедействовали в саду,
нет, целый полк. (Но и этим еще не исчерпывалось число  всех  придворных
дам, которыми командовала мадам Екатерина, точно особым родом  штурмовых
отрядов.) Во - шедшие стремительно бросились ко всем угрожаемым  позици-
ям, даже диких гугенотов надеялись они  укротить.  Поскорее  зажгите  же
свечи, слуги! Четыре ряда люстр, по пять в каждом, - ведь девушки накра-
шены именно для такого освещения! Разбойники, которых называют гугенота-
ми, выдадут им все свои замыслы и тайны, и мадам  Екатерине  в  точности
обо всем будет доложено.
   - Осторожность! - предостерегающе бросил Генрих Агриппе, а тот  пере-
дал это слово дальше, точно пароль.
   - Ну, дружба, господа! -  вдруг  необычайно  легкомысленно  и  весело
крикнул король Наваррский придворным,  которые  толпились  в  вестибюле,
словно ожидая нападения. - В присутствии дам  даже  наши  грубые  колеты
станут мягкими, как шелк. - Он бросил это таким тоном, словно желал пос-
меяться над своими единомышленниками, и столь понравился господам  прид-
ворным, что некто де Моревер даже облобызал ему руку, И Генрих не вырвал
ее, хотя по телу у него пробежала дрожь отвращения.
   Когда он возвратился, слуги уносили Карла Девятого в его опочивальню,
ближайший из жилых покоев замка. А в самом дальнем из этих покоев  всего
несколько часов назад Генрих беседовал со старухой Медичи и старался ра-
зузнать, была ли отравлена его мать-королева. Теперь туда скрылась и ма-
дам Маргарита; что же тут удивительного, ведь она дочь Екатерины! Удали-
лись и ее братья и мадам де Сов. Подле стола, в достаточной мере опусто-
шенного, и опрокинутого кресла, на котором перед тем сидел Карл, Генриха
поджидали только его сестра и кузен Конде. Она взглянула  на  брата,  не
решаясь говорить, пока не закроется дверь. Да и тогда ее шепот был  едва
слышен. Генрих нахмурился, ничего не ответил и быстро заморгал  глазами.
Екатерина взяла кузена под руку, и оба прошли мимо Генриха в  вестибюль,
свернули направо и, пользуясь потайной лестницей, спустились во двор.

   ХАРЧЕВНЯ

   Там они тотчас исчезли из глаз. Луврский колодец был  полон  глубокой
тьмы. В некоторых комнатах, на разной  высоте,  чуть  мигал  красноватый
свет, и только по нему было заметно, как плотен мрак между высокими сте-
нами. Генрих стоял без движения, пока не услышал чей-то шепот: - Сюда! -
Он обогнул несколько выступов и, следуя за голосом,  повторявшим  "Сюда!
", вошел в неосвещенный коридор. Король Наваррский и его первый камерди-
нер д'Арманьяк проскользнули в какую-то комнату, где едва мерцал  одино-
кий светильник, а по углам угрюмо громоздились тени.
   Слуга-дворянин запер тяжелую дверь и начал так: - Стены здесь  толщи-
ной в три фута, окно - на высоте десяти футов от земли. Люди, живущие  в
этой пещере, сейчас сидят в кабаке, поэтому можно быть  совершенно  спо-
койным, никто нас не подслушает.
   - Освети все-таки углы!
   Глядите-ка! В углу нашли хорошенькую фрейлину! Она не пожелала танце-
вать в парадном зале под двадцатью люстрами  с  восковыми  свечами:  она
прокралась вслед за королем гугенотов, чтобы узнать, как он сегодня про-
ведет вечер, и донести мадам Екатерине, которая обычно весьма  милостиво
выслушивает подобные сообщения.  Поэтому  пришлось  прекрасную  фрейлину
увести и запереть в полнейшей темноте.
   - Я потом ее выпущу, - сказал д'Арманьяк. - А сейчас  задача  в  том,
чтобы вашему величеству выбраться из замка неузнанным.
   - Ничего не выйдет, старой королеве обо всем доложат.
   - Доложат, да слишком поздно. Хорошо, если бы тот, кому  следует  се-
годня опасаться встречи с вами, поглядел, как  я  переодену  короля  На-
варрского. Тут уж никто вас не узнает. - И он принялся за дело. В  конце
концов его государь стал похож на беднейшего из своих подданных: лицо он
ему измазал чем-то черным и прилепил бороду.
   - Я нарисовал вам морщины, - сказал первый камердинер. И Генрих  тот-
час ссутулился, как старик. Дал ему д'Арманьяк и мешок хворосту.  Почему
именно хворост?
   - Оттого, что это самый легкий груз. Вас зовут Жиль, и у вас в Париже
сестра.
   - И я тащу ей хворост?
   - Нет, окорок, который лежит под ним. Когда вас обыщут у ворот  Лувра
и найдут припрятанную ветчину...
   - Тогда поверят, что я и в самом деле Жиль. Отличная мысль! А  пароль
какой?
   - Ветчина.
   И они досыта посмеялись, так как никто не мог их  услышать  за  этими
стенами в три фута толщиной. Потом Генрих пустился в путь и благополучно
прошел через подворотню, где охрана играла в карты. Он  только  крикнул:
"Ветчина! ". На мосту его  осмотрели  внимательнее,  заставили  вывалить
хворост и окорок отобрали.
   - А теперь, старый еретик, катись отсюда в харчевню, где служит  твоя
знаменитая сестрица!
   Перейдя мост, молодой король поплелся в город, прихрамывая  и  сгиба-
ясь, точно кирпичи тащил. На улице Австрия ему как на зло не попалось ни
души; продолжая прихрамывать - уже из чистой любви к искусству, - он ми-
новал еще несколько темных улиц и наконец в погруженном во мрак переулке
увидел чуть освещенный подвал. Людские тени и поющие голоса  уже  издали
возвещали о том, что здесь харчевня. Входная дверь и дверь в  залу  были
приотворены, так как камин, где жарились на вертеле куры, дымил.  Верте-
лом занималась одна из служанок, а две другие наливали посетителям вино,
садились к ним на колени и вместе с ними пели. Хозяин  стучал  по  столу
ладонью в такт песни. Он походил на крестьянина, к одежде пристала соло-
ма... Гости были вооружены, даже один карлик, который ужасно сипел.  Пе-
сенка была превеселая - о глупенькой служанке,  полюбившей  гугенота  за
то, что у него были такие роскошные усы; но  добром  это  не  кончилось.
Нельзя было даже окрестить младенца, родился он с  лошадиным  копытом  и
вскоре свернул голову родной матушке, так что лицо у нее оказалось  сов-
сем назади!
   Комната освещалась только пылавшими в очаге поленьями: огненные блики
плясали вокруг орущих ртов, на лбах перекладиной лежала  тень.  Генриху,
смотревшему с улицы, эти лица казались звериными мордами, харчевня - ка-
ким-то вертепом глупости. Его роль незаметного старика стала ему  отвра-
тительна. С другой стороны, влекла мысль - появиться одному и без оружия
среди шести здоровенных негодяев. В дверях  его  бесцеремонно  оттолкнул
какой-то долговязый малый, который тут же вошел и  громко  пожелал  всем
доброго вечера. Генрих узнал незнакомца по голосу и еще больше по  фигу-
ре. Честному дю Барта не помогло то, что он повернулся к Генриху спиной.
Он сказал:
   - Я зашел, чтобы получше расслышать вашу веселую песенку!
   Их было шестеро, но только карлик отозвался из-за  тяжелого  дубового
стола:
   - Ну-ка ты, жердь, сними мне с жерди колбасу.
   Долговязый дю Барта действительно потянулся  к  свисавшим  с  потолка
колбасам.
   - Только если ты еще раз, прокаркаешь мне песенку про гугенота!
   Карлик смутился, а одна из служанок повисла на руке высокого гугенота
и принялась успокаивать его;
   - Да это не про тебя поется! В конце концов петьто можно или нет? Ес-
ли бы ты невзначай сделал мне ребенка, я бы не боялась, что  он  родится
косолапым. - Тут все три женщины взвизгнули. Мужчины, сидевшие  за  сто-
лом, хмуро молчали; они и глазом не повели, невзирая на странное поведе-
ние хозяина! А этот наглец прокрался за спиной дю Барта к огню,  схватил
горящую головешку и уже нацеливался, куда бы ткнуть еретика. Но тут вме-
шался Генрих: он бросился вперед, схватил негодяя за руку, вытащил  нес-
колько сучьев из своего мешка, зажег их  о  полено  предателя-хозяина  и
стал размахивать перед его злобной рожей, пока тот, отпрянув, не  бросил
головешку обратно в огонь. Тогда Генрих уронил на пол и свои сучья.
   - Ну-ка, беги, подлец, и тащи господину вино, только смотри, чтоб  не
кислое! У меня все деньги вышли, но я могу тебе дать еще хворосту в  уп-
лату!
   - Выпей со мной, - сказал дю Барта, словно обращаясь к старому  това-
рищу. Они уселись на свободном конце стола, поближе к двери, и их  отде-
лило от остальных гостей этой харчевни то же пространство ненависти, что
и в Лувре, за столом короля.
   Хозяин поставил на стол кувшин с вином и пробурчал,  ни  на  кого  не
глядя:
   - В моей деревне они совали людей ногами в огонь.
   Он не сказал, кто, но оба гугенота поняли и так,  о  ком  идет  речь.
Ведь они знали, что вели себя частенько прямо как разбойники! На лице дю
Барта появилось то выражение разочарованности и, безнадежности, какое  у
него обычно появлялось, когда он начинал сочинять стихи  и  сетовать  на
людскую греховность и слепоту.
   Молодой король Наваррский чуть не воскликнул: "Я давно уже говорил об
этом адмиралу! Но ведь они не нашей веры, - вот и  все  его  оправдания,
когда мы грабили людей и пытали. По этим вот парням видно, до чего можно
довести народ спорами о вере".
   Но одна эта мысль уже была кощунством, и сын королевы Жанны  ужаснул-
ся. Кроме того, он надеялся, что дю Барта действительно его не  узнал  и
оказался здесь случайно. Поэтому Генрих прикусил язык и промолчал. Впро-
чем, у хозяина было заготовлено для них еще немало любезностей.
   - Завтра утром мне идти исповедоваться, - буркнул он,  отворотившись.
- А священник запретил давать этим разбойникам пить и есть. Понаехали  в
Париж целой оравой и ну нападать на честных христиан да портить девушек.
И еще пьют-едят на даровщинку! Вот, кажется, первый, который не жулик, -
добавил он льстиво и вместе презрительно. Генрих,  возмущенный,  вскочил
со скамьи.
   - Сиди! - прикрикнул на него дю Барта.
   Невероятно, как все-таки он мог узнать Генриха! "Ведь  я  же  человек
бедный, маленький", - говорил себе Генрих, словно так оно и  было.  Лицо
грязное, морщины, седая борода, вдобавок и голос скрипучий.
   - Будьте настороже, сударь! Рыжий негодяй незаметно вытаскивает нож!
   - Вижу, - отвечает дю Барта.
   Рыжий негодяй попытался под прикрытием остальных выбраться из  своего
угла. Карлик, голова которого едва возвышалась над столом, стараясь отв-
лечь от рыжего внимание гугенота, прогундосил: - А у коробейницы мальчу-
ган пропал!
   - Гугеноты убивают детей! - подтвердили  остальные;  видно,  им  было
наплевать, что тут посторонние. - Они совершают ритуальные убийства, все
это знают.
   Эта сцена едва ли кончилась бы благополучно, но тут  появились  новые
гости. Вошли четверо гугенотов, двое были из отряда Генриха. Генрих знал
их имена и военные подвиги. Два других казались весьма сомнительными: не
будь они ревнителями истинной веры, их можно было бы назвать головореза-
ми. С их приходом силы обеих партий за столом сравнялись. Поэтому  рыжий
негодяй отказался от своего намерения, и противники спрятали оружие.
   Конники заявили дю Барта, что, блуждая по Парижу, - набрели в темноте
на двух единоверцев. Иначе они не нашли бы никакой харчевни. Однако  все
их обличие доказывало обратное: должно быть, они успели побывать  уже  в
нескольких харчевнях и вели себя там не слишком благопристойно, ибо  вид
у них был растерзанный. Генрих вдруг  забыл,  что  представлялся  убогим
стариком, и властно прикрикнул на своих всадников: - Это еще что?  Соби-
рать головорезов? Затевать драки? Вы позорите нашу партию!
   Они громко расхохотались, а дю Барта  решительно  толкнул  Генриха  в
бок, и тот понял, что властный окрик при столь нищенской внешности дела-
ет его просто смешным. Поэтому он замолчал и больше не вмешивался. Новые
посетители, позвенев в карманах деньгами, выложили  на  стол  задаток  и
потребовали себе кур, которых, видимо, вертели над огнем уже достаточно,
- золотисто-коричневая корочка аппетитно поблескивала; затем вновь  при-
шедшие великодушно пригласили поужинать с ними и господина  дю  Барта  и
смешного старичишку. Однако ужин они проглотили как-то удивительно быст-
ро и все время прислушиваясь к далеким ночным шумам. А на то, чтобы  по-
любезничать со служанками, у них, должно быть, совсем не оставалось вре-
мени. Едва насытившись, они поспешили прочь - и  конники  и  головорезы.
Сначала были слышны шаги, потом раздался топот ног, словно  кто-то  убе-
гал.
   На всякий случай дю Барта заметил: - Теперь, хозяин, ты уже не посме-
ешь уверять, будто гугеноты тебе не платят. - Ответом ему было молчание;
а тем временем загремел четкий шаг, блеснул свет факелов: ночной  обход.
В дверях появились офицер и солдат:
   - Где тут гугеноты?
   - Вот они! - воскликнул хозяин, тыча пальцем в сторону долговязого  и
старичишки. - Кур жрут, а денежки их мне сразу показались не  католичес-
кими. - Рыжий малый, уродливый карлик и три женщины подтвердили это, хо-
тя их не спрашивали. Лишь после строгого допроса они  нехотя  признались
офицеру, что здесь пировали и другие. - Но платили-то  эти  двое!  Ясное
дело: напали на какого-нибудь прохожего и пообчистили ему карманы. - Жа-
лобщиков тоже забрали.
   Дю Барта уже не обращал внимания на Генриха, он пошел впереди с  офи-
цером. Можно было догадаться, что именно он открыл офицеру,  ибо  стража
вдруг изменила свой путь. Вскоре они дошли  до  одного  здания,  которое
Генрих узнал: это был дворец Конде. Генрих сразу же направился бы  сюда,
если бы его не соблазнило и не отвлекло ночное приключение с  переодева-
нием. Короля Наваррского уже давно ждали,  слуги  с  фонарями  услужливо
бросились к нему навстречу - они были, видимо, предупреждены насчет  его
странного вида, ибо склонились перед ним до земли.
   То же самое сделал вдруг и дю Барта.

   ПОСЛЕДНИЙ ЧАС

   Генриха сначала провели в комнату, где он почистился и переоделся,  а
потом в другую: там сидел адмирал Колиньи. Старик хотел было встать,  но
Генрих опередил его и удержал в кресле. Была здесь также и принцесса  де
Бурбон, и она преклонила перед братом колено: - Я ваша покорная  служан-
ка, братец, прошу вас, позвольте мне тоже послушать, какое решение вы  и
господин адмирал примете в этот последний час.
   Она сказала это с той же многозначительностью, с какой произнесла  за
столом слова: "Помни о нашей матери".  Серьезностью  и  торжественностью
тона она хотела заставить брата окончательно опомниться. Екатерина знала
слишком хорошо, кто у него на уме, знала, что он ради этой женщины может
все забыть. Екатерина была еще дитя, и ее голос  срывался;  однако,  она
сказала то, что хотела. И теперь из полосы света отступила в тень.
   Генрих обратился к Колиньи:
   - Ваше желание, господин адмирал, встретиться со мною тайно  отвечало
и моему, я пришел.
   - Королева Франции ни о чем не подозревает? - спросил Колиньи.
   - Я в этом уверен, - ответил Генрих, хотя был совсем не  уверен.  Ко-
линьи продолжал:
   - Узнайте же то, о чем вы пока еще не можете быть осведомлены: нас  в
Париже не любят. Ваш брак тут ничего изменить не может;  нас  ненавидят,
потому что ненавидят истинную веру.
   "И, может быть, еще и потому, что вы  слишком  часто  разрешали  гра-
бить", - добавил про себя Генрих, вспомнив харчевню. И  какая  безмерная
ненависть должна жить в сердцах людей, принадлежащих к тому же народу, -
не против религии, а против ее сторонников, если простолюдин выхватывает
из очага пылающую головешку, стремясь убить своего гостя только  потому,
что этот гость - гугенот!
   - Нельзя было доводить их до крайности, - сказал Генрих.  -  Ведь  мы
все французы.
   Колиньи ответил: - Но одни заслужат  небесное  блаженство,  другие  -
адские муки. И это так же верно, как то, что ваша  мать  жила  и  умерла
протестанткой.
   Сын королевы Жанны склонил голову. Что тут  возразишь,  если  великий
сподвижник его матери пользуется ею как оружием? Оба они, и старик и по-
койница, были заодно против него, они были современниками, и  оба  оста-
лись непоколебимо верны своим убеждениям. Но отстаивали они их при дворе
до последней минуты так резко и непримиримо,  что  катастрофа  оказалась
неизбежной. "Как же это? Значит, моя дорогая мать сама виновата  в  том,
что ее убили? Нет! Нет! Уж пусть лучше виной будут легкие, а мадам  Ека-
терина ей никакого яда не подсовывала!"
   В этот миг его сестра осторожно поставила подсвечник между ним и гос-
подином адмиралом: пусть каждый как  можно  яснее  видит  другого,  ведь
очень многое зависит от того, чтобы они поняли друг друга. Но юноша уви-
дел перед собою дряхлого старика, а не  бога  войны,  которого  он  знал
прежде.
   Раньше Генриху адмирал всегда казался неуязвимым, словно  отлитым  из
единого куска металла; не то чтобы Колиньи неизменно побеждал - нет,  но
он был как бы воплощением войны и притом носил  маску  самой  святой  из
войн - войны религиозной. В нем было что-то от существа, стоявшего  выше
человека, - такие лица можно встретить на изваяниях, украшающих  снаружи
стены соборов. Так, по крайней мере, казалось Генриху, когда он еще  был
мальчиком, да и в позднейшие годы, даже если он позволял  себе  критико-
вать Колиньи как полководца. Теперь все  исчезло  в  одно  мгновение,  и
вместо монументального благочестия и мощи Генрих увидел  воочию  оконча-
тельное поражение жизни, которое и называется старостью. Напрасно  адми-
рал еще силился принять решительный вид: блеск его глаз уже померк, щеки
стали дряблыми, даже борода поредела, только энергические складки,  ухо-
дившие от переносицы в грозовую тучу лба, противились одряхлению;  оста-
валась надежда на победу или нет, - герой был, как всегда, готов принес-
ти свою жизнь на алтарь господень.
   Перед Генрихом сидел чужой старик, но он был соратником  его  дорогой
матери, и ее смерть оказалась для него тяжелым  ударом,  поистине  более
тяжелым, чем для ее родного сына, ведь жизнь сына не иссякла и продолжа-
лась без нее.
   - Она спокойно почила? - смиренно спросил Генрих.
   - Она почила в боге, как надеюсь умереть и я. - В его тоне  слышалась
отчужденность - "что до меня, то я скоро буду с нею", словно хотел  ска-
зать Колиньи. "А ты, молодой человек, останешься здесь и  отдалишься  от
нас".
   Генрих это почувствовал, он возмутился:
   - Господин адмирал, ваша воля расходилась с волей моей матери-короле-
вы. Я знаю, она писала мне. Вы  тщетно  пытались  принудить  французский
двор объявить войну Испании. А моя мать хотела сначала женить меня.
   - Этого пока еще не случилось.
   - И вы этого не желаете.
   - Дело зашло слишком далеко, отступать уже поздно. Но одно мы еще мо-
жем - затем-то я и пригласил вас сюда сегодня ночью. Я  хочу  попытаться
еще раз воспользоваться своей властью полководца и отдать приказ - тако-
му приказу обязаны подчиняться даже вы, молодой государь.
   - Я вас слушаю.
   - Потребуйте гарантий до свадьбы. Клянусь богом, вы  должны  оградить
нашу веру раньше, чем другие добьются своего и мы  будем  им  не  нужны.
Когда бракосочетание?
   - Еще через целых восемь дней! - воскликнул Генрих. Он уже  не  видел
перед собой старца: за пламенем свечей ему представилась Марго.
   Колиньи сказал: - Вам следует обратить внимание на то, как  они  спе-
шат. Вас хотят оторвать от ваших людей. Вас заставят отречься от  истин-
ной веры!
   - Неправда. Она этого не требует.
   - Кто? Принцесса? Да она же не имеет никакого влияния! Ну, а ее мать?
Я предсказываю вам - запомните это: вы станете пленником.
   - Вздор! Меня здесь любят.
   - Как любят всех нас, гугенотов
   Тут Генрих прикусил язык, и Колиньи продолжал:
   - Несмотря на все почести и увеселения, каких вы только ни пожелаете,
вы все-таки окажетесь пленником этих людей и никогда уже не будете в си-
лах следовать собственным решениям. Королевский  дом  Франции  принимает
вас по одной-единственной причине: чтобы религия королевы Жанны лишилась
своего вождя.
   Это было до ужаса близко к правде; загадка старости  и  ее  прозрений
внезапно взволновала юношу - по крайней мере в ту минуту. Что  таится  в
ее глубине? Не рассмотреть! Быть может, сокровенное знание отживших свой
век старцев подобно свече, зажженной чужой рукой в покинутом доме?
   - Потребуйте гарантий. До свадьбы! Пусть ваша личная  охрана  состоит
только из ваших людей, пусть все сторожевые отряды Лувра состоят наполо-
вину из наших единоверцев; кроме того, мы должны иметь в Париже свои оп-
лоты.
   - Все это легко потребовать, господин адмирал, но трудно получить.  Я
предложу вам кое-что получше. Давайте сразу же нападем на них, возьмем в
плен короля Франции, обезоружим его солдат и займем Париж.
   - Хорошо, если бы вы предложили это серьезно, - произнес Колиньи  су-
рово, ибо наступала решительная минута: сейчас судьба  заговорит  устами
этого юноши. Однако губы юноши кривятся, он усмехается.
   - Что ж, и кровь должна пролиться? - спросил
   Генрих.
   - Да, немного - вместо большой крови, - загадочно ответило  сокровен-
ное знание, которое в данном случае было,  очевидно,  только  старческой
болтовней.
   Генрих повернулся лицом к свече: пусть Колиньи видит, что он в  самом
деле бесстрашен, а не насмешничает из слабости. У него был в те дни про-
филь настоящего гасконского солдата, угловатый, угрюмый,  решительный  -
пока только обычный профиль солдата, еще  без  того  отпечатка,  которые
накладывают скорбь и опыт. Молодой человек сказал:
   - Мне или совсем не следовало являться в  Париж,  или  только  тогда,
когда я буду сильнейшим: такова была последняя воля моей матери.  Однако
вы сами, господин адмирал, распустили протестантское войско и  Правильно
сделали; кто же едет на собственную свадьбу во главе  армии,  готовой  к
наступлению? И вот я здесь! Даже без пушек я оказался сильнейшим, как  и
хотелось королеве, ибо я ничего не боюсь и у меня есть выдержка. Спроси-
те мадам Екатерину и Карла Девятого - я обоих заставил относиться ко мне
с уважением, - спросите наконец некоего господина де Моревера -  он  мне
руку поцеловал.
   Это говорил восемнадцатилетний гасконский солдат, и его речь станови-
лась все запальчивее, ибо старик горестно молчал.
   - Спросите всех моих сверстников, что они предпочтут:  борьбу  партий
из-за веры или победу над Испанией,  достигнутую  общими  усилиями?  Нам
предстоит задача - сплотить эту страну против ее врага; тут мы все  схо-
димся, мы, молодежь! - воскликнул он. Словом "молодежь"  он  подчеркивал
их самое бесспорное преимущество и наносил старику самый  сокрушительный
удар. Молодежь - это не те, у кого он подметил лица предателей во  время
приветственного балета в королевском парке, и не  те,  кто  держал  себя
столь вызывающе за королевской трапезой. Молодежь - это некая община, на
стороне которой сама жизнь, и старика она не хочет признавать.
   Кроме того, Генрих Наваррский, впоследствии король Франции и Наварры,
предвосхитил на какое-то мгновение то, что должно было стать  делом  его
жизни - только его! - и с присущей ему горячностью распространил эти за-
дачи на всю общину, которую назвал молодежью и которой на самом деле  не
существовало. Его молодые друзья отнюдь не сочувствовали браку Генриха с
принцессой Валуа - ни д'Обинье, ни дю Барта, ни Морней,  ни  весь  отряд
конников, с которым он сюда прибыл, ни их единоверцы по всей стране. Обо
всем этом он сейчас позабыл, с воодушевлением отстаивая свою  миссию.  А
сколько раз еще в ходе грядущих событий будет он испытывать одиночество,
несмотря на теснившуюся вокруг него толпу,  становиться  жертвой  преда-
тельства и казаться неуверенным, несмотря на душевную твердость! Но все-
го этого он тогда не знал и спорил, обратив к сидевшему перед ним облом-
ку миновавшего века свое смелое и устремленное к будущему, хотя еще и не
отчеканенное жизнью лицо.
   Этим двум людям уже не о чем было говорить друг с другом; сестра Ген-
риха вовремя вышла из тени на свет.
   - Дорогой брат, - начала она своим трогательным голосом, который, на-
верное, бы дрогнул, но она заставила его звучать твердо и  не  срываться
даже на высоких нотах, когда испуганно договаривала концы слов. -  Доро-
гой брат, вы будете великим королем, и я почтительно склоняюсь перед ва-
шим ложем. - Странная формула, но в ней звучала такая вера, что он  (ус-
тыдился. За этим крутым, выпуклым лобиком, должно быть, таилась  упрямая
вера их матери. И еще одно было у его сестры: ясное прозрение его  буду-
щего величия, а также роли, предназначенной ей самой, - склоняться перед
его парадным ложем. Однако сейчас девушке предстояло сообщить  ему  под-
линную волю их матери.
   - Она до самого конца не решила окончательно, следует ли вам вступать
в брак с мадам Маргаритой. Нет, брат мой! Ибо мать наша  знала,  что  ее
отравили.
   О! Опять его потряс, как вихрь, тот же испуг. Генрих  сначала  отшат-
нулся, затем склонился вперед и приник лбом к плечу сестры.
   - Какие слова она сказала?
   - Сказала она не больше того, что вам передал господин  Ларошфуко.  Я
заверяю вас, наша мать знала все, а потому она и завещала, чтобы вы  или
вовсе не приезжали сюда, или только, когда будете сильнейшим.
   В правде ее слов нельзя было сомневаться, ведь это говорилось с таким
напряжением и в самом Генрихе рождало такой ужас!
   - Она хотела того же, что и господин адмирал? - покорно спросил он.
   - Она хотела большего. - Сестра словно вырастала и вместе с  нею  вы-
растал и ее детский голос. Она отстранила от себя брата, так что ее  вы-
тянутые руки легли ему на плечи. Глядя ему прямо в глаза, она сказала: -
Прочь из Парижа, брат! На (рассвете нужно собрать всех наших людей и уй-
ти, даже если придется пробиваться. Разослать верховых по  всей  стране!
Королева Жанна! Королева отравлена!  Народ  поднимется,  даже  из  земли
восстанет войско, которое полегло на полях сражений. Тогда вы, брат мой,
будете наступать, чтобы жениться. Такова воля  нашей  матери.  Именно  в
этом и состоит ее завещание и ее приказ.
   Тут Екатерина сняла руки с его плеч и отошла, точно вестник,  который
выполнил свое дело и умолк. Да и стоило ей это слишком  больших  усилий:
она задыхалась. Здесь, в замке, стояла тягостная духота,  вместе  с  тем
Генрих чувствовал, что происходит что-то странное. Этот разговор  в  за-
пертой комнате привел к, тому, что уже все трое начали задыхаться и  ут-
ратили ощущение действительности. Господин адмирал стоял  позади  своего
кресла, скрестив воздетые к небесам руки, взгляд его был также устремлен
вверх, и лишь для всевышнего произносил он слова псалма:
   Заставь, господь, их всех бежать.
   Пускай рассеется их рать,
   Как дым на бранном поле.
   Растает воск в огне твоем.
   Восторжествуем мы над злом,
   Покорны божьей воле.
   Генрих распахнул одно из окон в ночной мрак. Вдали  молнии  рассекали
небо, и горячий ветер гнал все ближе к городу вспыхивающие пламенем  об-
лака. Юноша знать ничего не хотел о том, что  враги  ползут  и  окружают
его, словно дым. Он не желал призывать гнев божий  на  головы  злых.  Он
страстно рвался к тому приключению, которое  называлось  Марго;  но  оно
также называлось Лувр; и с такой же страстью бросал он вызов судьбе.
   Он обернулся и сказал: - Я не могу тебе поверить, сестра.  Наша  мать
не знала, отравлена она или нет, и она не могла желать, чтобы я,  словно
трус, бежал отсюда, а потом вернулся во главе моего войска.  Никогда  ее
решительный, бестрепетный голос не отдал бы мне такого приказания.
   - Братец, ты сам себя обманываешь, уверяю  тебя.  В  нас  течет  одна
кровь, и нет у нас больше родных на реем белом свете; то, в чем я увере-
на, должен и ты в глубине своей души ощущать, как правду.
   Однако он продолжал спорить: - Пусть она и в самом деле сказала это в
тоске последних минут, но никогда бы наша отважная мать этого не  повто-
рила, вернись она на землю.
   - О, если бы она вернулась! -  воскликнула  сестра,  поворотившись  к
двери. А брат добавил: - Если ты сказала правду, она вернется!
   Брат и сестра стояли рядом лицом к дверям и всеми силами души вызыва-
ли умершую: пусть двери откроются, и та, чей образ  нерушим,  переступит
порог. Горячий порыв ветра пахнул им в затылок, гроза надвигалась, голу-
боватые молнии скрещивались и  сливались,  оставляя  после  себя  густой
мрак; дрожь ужаса пробегала по телу. Колиньи, стоявший  позади  брата  и
сестры, уже не молился, он ждал, как и они. И  двери  распахнулись.  При
вспышке какого-то света за ее спиной все трое увидели возвращавшуюся ко-
ролеву Жанну. Свечи, горевшие в комнате, внезапно погасли,  и  вместе  с
сокрушающим ударом грома она вошла.
   - Моя королева Жанна! - проговорил адмирал Колиньи и  прижал  руку  к
груди, точно приветствуя живую. Брат и сестра одновременно сделали к ней
шаг, тихий возглас радости сорвался с уст дочери, а сын уже раскрыл рот,
чтобы громко воскликнуть: "Вот и вы, дорогая матушка!"
   Однако этого не произошло: ибо вошедшая дама  кивнула  сопровождавшим
ее людям с фонарями, и те окружили ее. Королева Жанна вдруг приняла  об-
раз принцессы Валуа, мадам Маргариты, Марго.
   Они не сразу поверили своим глазам. Появление королевы Жанны казалось
им гораздо более естественным, чем другой дамы, и к тому  же  эта  могла
опять превратиться в ту. Однако она  не  превратилась,  у  нее  осталось
прекрасное и утонченное лицо сестры Карла  Девятого,  и  заговорила  она
присущим ей голосом - трудным и звонким, как золото.
   - Сир! - обратилась она к Генриху Наваррскому. - Мы искали вас в зам-
ке и не нашли. Одна из фрейлин моей матери рассказала нам странную исто-
рию о каких-то темных подвалах. Стража у наружных ворот Лувра  выпустила
человека, видимо, переодетого; он отправился искать приключений. И  хотя
ваш друг дю Барта следовал за ним по пятам, мы все же были  в  некоторой
тревоге за этого человека, ведь в ночном Париже небезопасно.
   - "Кто же тревожился. Марго? - прервал ее
   Генрих.
   - Я, - ответила она с благородной прямотой. -
   Я обо всем рассказала матери и заявила, что сама  хочу  привести  его
обратно под охраной моих солдат.
   - Вернее будет сказать, мадам Екатерина послала вас за мной, чтобы  я
снова оказался в ее власти...
   - Меня ваши слова очень удивляют, - отозвалась мадам Маргарита  своим
звучным голосом. - С этого дня, который тянется уже довольно  долго,  вы
ведь знаете меня так же хорошо, как и я знаю вас. - И она протянула  ему
руку.
   Такие руки великие мастера ваяют из мрамора, подобного воску, -  пол-
ная кисть, стройные, изящно разделенные  пальцы,  отогнутые  на  концах,
накрашенные ногти безупречно овальной формы. Ни  кольца,  ни  украшения:
нагая рука.
   Генрих взял ее, поднес к губам и ушел вместе с Марго, не оглядываясь.

   Moralite

   Vous auriez beaucoup mieux fait, Henri, de rebrousser  ehenun  tandis
qu'il etait temps encore. C'est votre soeur qui  vous  i  dit,  elle  si
sage, mais qui ne le sera pas non plus toujours. II est trop  clair  que
cette cour ou regne une fee mauwaise ne se contentera pas de vous  avoir
tue la reine votre mere mais que vous  devfez  payer  encore  plus  cher
votre entetement de vous у attarder et votre gout du risque. Il est vrai
qu'en echange ce sejour vous fait connattre le cote le plus equivoque de
l'exsistence, qui ne se passe  plus  qu'autour  d'un  abtme  ouvert.  Le
charme de la vie en est rehausse et votre passion pour  Margot,  que  le
souvenir de Jeanne vous defend d'aimer, en prend une saveur terrible.

   Поучение

   Вы сделали бы гораздо лучше, Генрих, если бы повернули обратно,  пока
еще не поздно. Это же вам посоветовала и ваша сестра, - ведь  она  такая
разумная, - впрочем, и она не всегда будет  разумной.  Достаточно  ясно,
что этот двор, где царит злая фея, не удовольствуется тем, что  он  убил
вашу мать-королеву: вам придется заплатить еще дороже за ваше упрямство,
которое побудило вас тут задержаться, и за вашу любовь к риску.  Правда,
пребывание здесь даст вам познать самую обманчивую сторону жизни,  кото-
рая отныне будет протекать по краю разверстой бездны, что  еще  увеличит
для вас прелесть бытия, и ваша страсть к Марго, которую память  о  Жанне
вам запрещает любить, обретет от этого грозную сладость.

   IV. МАРГО

   ВЫСТАВЛЕННЫЙ НА ВЫСОКОМ ПОМОСТЕ

   Нынче, восемнадцатого августа, большой праздник: сестра короля  выхо-
дит замуж за принца из дальних краев. Говорят, он хорош, собою, как  яс-
ный день, и богат, как Цутон, ибо у него в горах растет золото.  Приехал
он сюда с целыми тюками золота, его всадники все в золоте и  кони  тоже.
До этого принца, живущего за горами, дошел слух про нашу принцессу: она,
мол, так хороша и учена, что ни одна королевская дочь с ней не  сравнит-
ся. Знаменитый астролог показал ее принцу в волшебном зеркале, она  улы-
балась, она говорила, он не устоял перед ее голосом, перед ее взглядом и
пустился в дальний путь.
   Не надо было запирать окна да закрывать ставни, когда на прошлой  не-
деле принц вступал в Париж с громадной свитой. По  крайней  мере  своими
глазами увидели бы, что тут правда,  что  нет.  Ведь  плетут-то  разное.
Рассказывают, например, о недавних нападениях на  почтенных  граждан;  у
иных эти разбойники, которых зовут гугенотами, даже карманы пообчистили.
Мы, как стемнеет, больше не выходим на улицу, мало  ли  что  может  слу-
читься.
   И еще во многом люди идут против правды и порядка. Нынче  наш  король
выдает сестру за чужеземца, а тот будто бы из еретиков и даже ихний  ко-
роль. Разве господь бог такие дела разрешает? Наш священник рвет  и  ме-
чет. Но, говорят, папа дал согласие. Что-то не верится!  Тут  что-нибудь
да не так. Видно, гугеноты всякими угрозами заставили нашего короля пой-
ти на это, а послание святого отца они подделали. Всем  известно,  какие
они хитрецы и насильники. С незапамятных времен, еще когда мы  были  вот
такими, воюют они против католиков, грабят и жгут,  даже  самого  короля
хотели в плен взять, а теперь вдруг свадьбу играют. Это добром  не  кон-
чится. Уже есть и вещие знамения.
   Что до меня, то я нынче еще крепче запру свой дом. Говорят, вчера ве-
чером наша знать по случаю обручения пировала и плясала во дворце  коро-
ля. Люди видели: Лувр был освещен  словно  адским  пламенем.  А  невеста
возьми да и исчезни, точно ее черт уволок. Конечно, всему, что  болтают,
нельзя верить. Должно быть, она просто спала  во  дворце  епископа,  что
против собора, - она там нынче будет венчаться и  слушать  обедню.  Двор
собирается щегольнуть небывалой пышностью,  а  свадебный  наряд  невесты
стоит столько, сколько целых два дома в Париже. На это надо пойти погля-
деть. Многие собираются, и все почтенные горожане туда уже  отправились.
Солнце светит. Пойдем-ка и мы.
   Так думал и говорил простой люд и почтенные горожане, когда, пообедав
пораньше, устремились со всех концов города к  церкви  Нотр-Дам.  Не  то
чтобы один утверждал одно, а другой обратное, но по пути каждый повторял
все, что было сказано остальными, поэтому иной раз сам  себе  противоре-
чил. Происходило это потому, что парижане сгорали от любопытства, предв-
кушая зрелища самые разнообразные - поучительные и устрашающие, пышность
и злодейство. Толпа переносила на события свои обычные страхи и тревоги,
и хотя каждый старается, чтобы эти тревоги не смутили покой его домашне-
го очага, на улице им невольно поддаются и бедные и богатые.
   Одно из первых нарушений тех законов, по которым живет толпа,  -  это
задержка. Толпа всегда неудержимо стремится вперед, к чему бы это ее  ни
привело, и, не будь охраны, она в своем движении опрокинула бы  деревян-
ные сооружения, воздвигнутые к празднику на Соборной площади. В  предви-
дении этого и выставлен отряд швейцарцев;  скрещенными  аллебардами  они
оттесняют ее обратно в улицы. Ни просьбами, ни  проклятиями  не  тронешь
этих чужаков: они же ни слова не понимают по-нашему. Швейцарцы  -  народ
кряжистый; рукава у них - точно окорока, отчего эти молодцы кажутся  еще
шире, белобрысые бороды лежат на удивительно пестрых полукафтаньях. Пос-
тупь у них медвежья; но кто ловок да увертлив, легко их перехитрит. Поэ-
тому многим все же удается прорваться, хоть ползком,  ныряя  под  древки
копий. Потом их все равно прогоняют, но они успели на  все  наглядеться,
разинув рот, и сейчас же окажется, что все-то они знают лучше остальных,
да и вообще многое знают и спорят без устали, надсаживая глотки.
   - Мы из цеха плотников, и нам пораньше прочих  все  стало  доподлинно
известно. Ведь это мы строили перед  главным  порталом  собора  вон  тот
большой помост, на нем папа будет самолично венчать нашу принцессу Марго
с королем Наваррским.
   - И вовсе не папа, а один босой монах, мой знакомый, он хвастал,  что
будет их венчать. Он все наперед предсказал! Эх, вот горе-то, что прихо-
дится держать язык за зубами!
   - То же самое и я могу вам открыть: вот помяните  мое  слово,  король
Наваррский станет рогоносцем. Что? Об этом запрещено  говорить?  Сам  ты
рогоносец! Спросите у людей!
   - Я вам не стану отвечать, как вы того стоите, потому я человек миро-
любивый, а вот господин гугенот - вон рядом с вами стоит - другое  дело.
Как бы он вас не отколотил!
   - Добрые христиане! Вы ведь и сами замечаете, что здесь, как и повсю-
ду в Париже, слишком много еретиков. Им даже больше чести оказывают, чем
нам: видите, охрана пропускает их!
   - Да ведь жених тоже из таких. И выходит, добрые  христиане,  что  вы
попадаете в лапы к нечестивым. Горе вам!
   - Добрые христиане! Чужеземцы, налетевшие на
   Париж, подобно сонмищу саранчи, кое-кого из нас уже убили,  ограбили,
опозорили, сожгли да повесили. Не дайте свершиться еще большему злу,  не
допускайте этого брака!
   - Эй, а вы кто такие, чернохвостые? Спрячьте-ка лучше свои  рожи  под
клобуками! Бродят тут эти испанские монахи и нас подзуживают: разнесите,
мол, помост, когда ваш король сестру выдавать будет!  Вашему  испанскому
Филиппу это, конечно, было бы на руку! Куда  же  вы  вдруг  провалились?
Ага! Как вас признали, так вы и спрятались!
   - Все равно эти бандиты, эти гугеноты, будут гореть в  геенне  огнен-
ной, а по справедливости им следовало бы гореть уже сейчас, в этой  жиз-
ни!
   - И все-таки папа приедет и самолично, будет их  венчать.  Уж  вы  со
мной не спорьте! Мы, плотники, своим, и руками построили вон ту деревян-
ную галерею, от самого епископского дворца до собора. Кто же, как не па-
па, пройдет по ней, коли она обошлась двору в такие денежки?
   - Вы, плотники, нынче хорошо заработали!
   - Да нет, во всяком случае меньше, чем суконщики! Те вон всю  галерею
обтянули белым, нашей богатой работы совсем и не видно.
   - Лучше всего дела идут у трактирщиков.
   - Нет, у портных: ведь они шьют праздничные платья для всего двора.
   - Нет, у девок: гостей-то, видишь, сколько - понаехало!
   - С гугенотами мы еще сочтемся. А сейчас они очень поддерживают  тор-
говлю.
   - Посторонитесь. Ишь, встали! Рассуждают тут насчет торговли и  заго-
раживают от нас нарядных господ! Видите: выходят из епископского дворца,
вон их сколько, еще... еще... Они проходят перед нами по всей  длиннущей
галерее, будто милость нам оказывают! Ну, конечно, милость, по крайности
вид у них такой, когда они важно шествуют, будто им невдомек, что каждый
сверкает, как павлин на солнце, и на него  глазеет  весь  Париж.  Вот  в
том-то и состоит знатность - ведать, мол, ничего не ведаю! А вон гляди -
фу ты, ну ты! Дамы пошли! Против них мужчины, что зола против огня!  Ка-
жется, сейчас только солнышко взошло. И как подумаешь, что все эти чуде-
са - дело рук наших портных, да парикмахеров, да  ювелиров,  так  нашему
брату-ремесленнику, пожалуй, и загордиться можно!
   Впрочем, от многоопытных зрителей не укрылось и то, что, когда  шест-
вие подошло к собору, произошла заминка. Совершенно так же, как если  бы
они были обыкновенными простолюдинами, некоторые благородные гости реши-
ли протолкаться вперед, чтобы первыми подняться на высокий помост и зах-
ватить сидячие места. Началась даже драка, и офицерам  гвардии  пришлось
водворять мир среди французской знати. В конце концов надлежащий порядок
все же был восстановлен. Король, кардинал, жених с  невестой,  королева,
принцы, принцессы, свита из дворян и фрейлин, а также духовенство, окру-
жавшее кардинала, - все были водворены по местам согласно своему сану, о
котором прежде всего свидетельствовало разнообразие их одежд.
   Весь цвет королевства был выставлен напоказ на высоком  открытом  по-
мосте; вельмож овевали летние ветерки, над их головой голубело испещрен-
ное белыми облачками небо. Сюда были устремлены  глаза  стоящих  широким
полукругом домов - всюду раскрытые окна с вывешенными наружу  коврами  и
расфранченными жителями. Внизу, вдоль стен, и на улицах наступила  тиши-
на, люди снимали шляпы, молитвенно складывали руки, опускались на  коле-
ни. А сейчас же за помостом с цветом французского королевства,  как  па-
мятник всем ушедшим поколениям, высился собор. И его колокола  возносили
в небеса свой звон, предназначенный для вечности.  Именно  так  совершал
кардинал Бурбон бракосочетание короля Наваррского с принцессой Валуа.
   Когда все кончилось, пришлось, конечно, слезать с  помоста,  и  шпаги
запутывались в шлейфах. Однако зрители ничего не заметили,  ибо  господа
тут же вошли в собор. Там, разумеется, за много часов  до  венчания  уже
собрались те, у кого были собственные места на скамьях: дворяне и  бога-
тая - чиновная буржуазия, и уж не этих знатоков можно было ослепить зау-
ченным величием осанки! Правда, как только показался Карл  Девятый,  они
тотчас - в знак благоговения - опустились на колени, но на этом  дело  и
кончилось, и тем зорче подмечали они потом все промахи и недостатки.
   Кардинал-то как постарел, а Карл Девятый похож на мясника:  все  выс-
матривает своим косящим взглядом, какого бы теленка ему прирезать. А его
супруга, Елизавета Австрийская, как вырядилась - роскошнее, чем сама не-
веста! Да ей только это и остается, ступить не умеет, двух слов  связать
не может, разве что поиспански либо по-немецки, но уж никак не  по-фран-
цузски. Чересчур дебелая для своих двадцати  лет,  поэтому  на  интимных
сборищах попросту обходятся белее, а на официальных она  все  равно  что
мебель.  Карл  изменяет  ей  направо  и  налево.  Это  насчет  Елизаветы
Австрийской. Подобные замечания делались  главным  образом  прозорливыми
дамами. А теперь перейдем к новобрачным! Ничего  не  скажешь,  красивый,
веселый малый, сильные бедра, плечи широки не по росту - ведь,  несмотря
на высокие каблуки, он чуть повыше нашей Марго. А  она-то  уж,  конечно,
надо отдать ей справедливость, как всегда, совершенство, умеет  показать
себя во всей красе.
   Мужчины говорили: как этот Наварра лезет  с  нею  вперед!  Положенная
дистанция между ними и Карлом Девятым все  уменьшается,  это  же  просто
неприлично! Видно, захудалый дворянчик никак не дождется своей  счастли-
вой судьбы. И ведь только он один этой судьбы не знает. Нам-то всем  от-
лично известно, какова его драгоценная супруга! Под платьем у нее карма-
ны, и в каждом сердце убитого любовника. Если хотите знать,  это  смерть
от любви. Да, такая смерть бывает. Не верите? Спросите соседа, он верит;
разве она не могла научиться у своей премудрой мамаши приготовлять некое
питье? Ну-ну, потише! Потише! Мадам Екатерина - единственная, кого здесь
нет, но как раз она-то все и слышит.
   Тут опять заговорили женщины. Смотрите! Герцог Гиз! К самой  свадьбе,
а все-таки вернулся! Значит, можно начинать сначала. Ну нет! Разве вы не
знаете? Она же теперь влюблена в красавца ла Моля. Вот он идет.  Который
же это? Первый был у нее в одиннадцать лет. Я всегда напоминаю  об  этом
моему мужу: пусть не забывает, что есть особы и почище меня.
   Мужчины еще раз обсудили нарушение положенной дистанции. Этот Наварра
вот-вот толкнет короля или кардинала, он на все способен. Сколько же де-
нег можно без риска ссудить ему под его могущественное королевство?  По-
жалуй, мешок с него ростом, не больше! Милый мой, как вы злы! Что это за
мешок ростом с короля! Да и король-то - протестант!
   Придворные дамы шептались на своих скамьях.
   Неужели французскому королевскому дому непременно надо было брать гу-
генота? Подумайте сами, моя милая, разве такая спешка  -  ведь  это  все
состряпали наспех! - прилична и не кажется вам подозрительной?  Разреше-
ние папы приходит вдруг с молниеносной быстротой,  хотя  перед  тем  все
время твердили, что его святейшество запрещает этот брак!  Если  вам  уж
очень хочется знать, я, так и быть, скажу по секрету, что никто этой са-
мой папской грамоты своими глазами не видел. Получено только  письмо  от
посланника из Рима - если оно действительно написано в Риме, а  не  сос-
тавлено по указке мадам Екатерины.
   Тут же рядом шушукались придворные. А все-таки остается  впечатление,
что все это козни королевы-матери. Пока еще ее планы неясны, но их смысл
может открыться раньше, чем мы думаем, и  оказаться  еще  ужаснее.  Ведь
Карл Девятый поручил протестанту до ла Ну командовать войсками,  которые
должны вырвать из рук испанцев крепость Монс. Де ла Ну  уведет  с  собой
своих самых боевых единоверцев, и, адмиралу здесь, в Париже,  туго  при-
дется без них. Чудные дела творятся. Ничего сказать нельзя -  запрещено!
И знать запрещается. Говорят, свадебные торжества будут необычайно  пыш-
ные.
   То же единодушно утверждали и дамы; но  и  дамы  и  мужчины  из  всех
представленных здесь сословий буквально онемели, когда заметили происхо-
дящее на хорах. Вместо того чтобы прослушать обедню, король
   Наваррский бросил молодую королеву, а сам с несколькими протестантами
из своей свиты удалился через боковую дверь. Хотя такой выходки и  можно
было ожидать, но все-таки это был скандал. Каждому известно, что,  когда
начинается обедня, черт при первом же слове поджимает хвост и наутек; но
неужели новобрачный не мог хоть соблюсти приличия и  потерпеть?  Хорошо,
что каждого из ушедших заприметили. Ну, да этим нахальным штучкам теперь
скоро положат конец,

   ГОСПОЖА ВЕНЕРА

   Обойдя собор, Генрих вернулся во дворец  епископа.  Его  сопровождали
только ревнители истинной веры, тут были и те, кого он уже давно не  ви-
дел, но в этот великий день и они были тут. Среди  них  оказался  и  его
прежний воспитатель. Бовуа, некогда  столь  ловко  покрывавший  проделки
Генриха в - Collegium Navarra, когда мальчик выдерживал трудную  борьбу,
чтобы не идти к обедне.
   - Бовуа! - восторженно воскликнул Генрих. - Разве мы оба не  пошли  в
гору? У вас теперь красивый дом в Париже, я женюсь на сестре  короля,  а
насчет хождения к обедне никто и не вспоминает.
   Грузный старик отвечал: - Сир, я стал ленив и тяжел на подъем. Потому
и коротаю свои последние деньки в наглухо замкнутом доме, люди дают  мне
всякие мерзкие прозвища и пишут их на дверях.
   Он подмигнул. Толстяк охотно напомнил бы своему воспитаннику  многое,
о чем тот среди победных настроений позабыл или что  не  соответствовало
этим настроениям. Несколько голосов потребовали вина. Но Генрих был пьян
от одних мыслей о Марго. Кажется, ждать уже  невозможно,  время  тянется
нестерпимо, и все-таки оно мчится на крыльях счастья,  а  старик  Хронос
катит на легком шаре Фортуны. В четыре часа пришли доложить, что  обедня
сейчас кончится. Новобрачный отправился в собор  и  увел  жену.  В  при-
сутствии короля Франции Генрих поцеловал ее:  гугенот  с  юга  поцеловал
принцессу Валуа. Это зрелище заставила  умолкнуть  немало  злых  языков.
Весь двор опять проследовал по праздничной галерее во дворец епископа, и
вновь любовались повадками знати все зрители - простолюдины и  почтенные
горожане. Обед состоялся во дворце, а  вечером  праздник  продолжался  в
замке Лувр. Его стены увидели бесконечные танцы, которые  были  прерваны
только шествием серебряных скал. Через огромную залу под двадцатью люст-
рами проплыли с помощью мощных  незримых  механизмов  десять  сверкающих
глыб, и на первой из них, олицетворяя собою бога Нептуна,  восседал  сам
Карл Девятый, почти голый, ибо любил хвастать  своим  телосложением.  За
ним следовали его братья, а также другие дворяне,  переодетые  богами  и
морскими чудищами. Машины громыхали, и полотняные скалы морщились  длин-
ными складками. И все-таки нельзя было не подивиться тому  искусству,  с
каким все это было сделано, тем более  что  музыканты  пели  французские
куплеты, сочиненные лучшими поэтами.
   Ужин начался поздно, и, когда сели за стол, некоторые пары уже  усло-
вились пожениться, подобно Марго и королю Наваррскому, который хоть и не
любил обедни, но тем сильнее любил принцессу. Прекрасным фрейлинам  ста-
рой королевы было разрешено сегодня покорять гугенотов сколько им  взду-
мается. По отношению к Агриппе д'Обинье это оказалось нетрудным;  возго-
рясь пламенными чувствами, он пообещал каждой все, чего бы та ни пожела-
ла. Дю Барта духом остался тверд, и  только  плоть  его  сдалась.  Мысли
третьего друга новобрачного, Филиппа дю Плесси-Морнея, витали где-то да-
леко. Он принадлежал к тем натурам, которые даже посреди оргий сохраняют
отсутствующий вид и чрезмерную чистоту. Как раз в такие  минуты  люди  и
доходят до крайностей: одни - в своих пороках, другие - в  добродетелях.
Его сократовское лицо было просветлено гневом, и он воскликнул, покрывая
шум оргии:
   - До чего же дошло наше ребячье неразумие! Мы готовы поменяться  мес-
тами со скоморохом, играющим в трагедии роль короля! Он тащит  за  собой
на подмостки золотую парчу, а через два часа возвращает  ее  старьевщику
вместе с деньгами за прокат. О том, что под нею  прячутся  грязные  лох-
мотья, насекомые и болячки, мы не думаем, а ведь сколько раз,  изображая
государя, он вынужден почесываться и, хвастаясь своим величием, корежит-
ся от нестерпимого зуда!
   Раздались негодующие возгласы. Но кто их слушал? Брат Карла  Девятого
и его будущий преемник, - когда Карл наконец изойдет кровью, -  да,  сам
герцог Анжуйский радостно хлопнул Филиппа по плечу и шепнул ему на  ухо:
- Этот скоморох и есть мой братец! От меня вам нечего скрывать ваше мне-
ние" я разделяю его. Меня влечет к вам,  протестантам,  ваша  прямота  и
откровенность - эти качества бывают только при глубочайшей вере в бога.
   Сближение принца крови со скромным солдатом господа вызвало  подража-
ние; а может быть, оно само было только одним из многих братаний, начав-
шихся между католиками и протестантами? Они уже  сжимали  друг  друга  в
объятиях, например, господин де Леран обнимал капитана де Нанеся.  Моло-
дой Леви, виконт де Леран, выделялся среди своих  сверстников,  это  был
настоящий паж - красивый, стройный, живой. Силач де Нансей прижимал  его
к себе с такой силой, точно хотел в приливе любви раздавить ему  грудную
клетку; но юноша выскользнул у него из рук, словно кусок масла, и  вдруг
укусил толстяка за ухо. Миг сомнения - что  же  теперь  будет?  -  затем
взрыв дружного хохота: такова была эта ночь.
   У нее было, несомненно, лицо Венеры: даже скептики, вроде дю Барта, -
правда, их было немного, - увидели его совершенно явственно. Но и от них
ускользнуло то обстоятельство, что это все подстроено мадам  Екатериной.
Она выслала в бой свой летучий отряд, и,  следуя  ее  приказу,  фрейлины
сделали то, чего не мог сделать никто: они уничтожили все различия между
религиями. Господь бог никогда еще их не смешивал, и - вот  нынче  ночью
за дело взялась, правда, на свой особый лад,  госпожа  Венера.  Из  всех
языческих божеств ей в известном смысле меньше всего присущи обман и ко-
варство, и если она что обещает, то немедленно и дает. Во всяком случае,
при французском дворе, где все должно было служить целям мадам  Екатери-
ны, любая пара после сговора тут же удалялась. Поэтому часть гостей  все
время исчезала в комнатах фрейлин, предаваясь там беспорядочным  наслаж-
дениям при открытых дверях, причем  вновь  прибывшие  искали  свободного
места, а того, кто еще был занят с дамой, ожидающие своей  очереди  под-
бадривали с ревнивым сочувствием. Затем возвращались к танцам.
   Временами огромная зала оказывалась наполовину пустой,  и  музыка  на
хорах гремела слишком гулко, как  в  пустом  помещении.  Еще  оставались
пьяницы, оставались философы. Нежно склонившись к Марго, еще сидел здесь
Генрих. Над новобрачными пестрым шатром свешивались знамена  французских
провинций, знамена, взятые в былых  сражениях,  в  далеких  странах.  Но
влюбленным казалось, будто они наедине. Генрих говорил ей, что он ее лю-
бил всегда, всегда любил только ее. Марго отвечала и лично от себя и  от
имени своего сердца, уверяя, что и она тоже. Она верила Генриху, а  Ген-
рих ей, хотя оба знали, что на самом деле не всегда было так. Но  сейчас
оба чувствовали, что теперь это стало правдой. Вот он - мой единственный
возлюбленный. Я не знал ни одной женщины, кроме вот этой, с нее начнется
моя жизнь. Он моя весна, без него я бы скоро состарилась.
   - Генрих! Ты сложен с такой соразмерностью, какой требует  канон  ан-
тичности. Клянусь честью, ты заслуживаешь награды!
   - Марго! Я с радостью готов разделить с тобой эту награду: сколько ты
захочешь и выдержишь.
   - Доказательство не терпит отсрочки... - начал ее  звучный  голос,  а
прекрасное лицо досказало остальное. Он быстро вскочил с  колен,  и  они
вступили на тот путь, по которому уже прошли многие.  И  хотя  это  путь
плоти, но бывает, что и плоть может  одушевиться.  Когда  они  вышли  из
большой залы, Генрих схватил ее и понес. Он нес Марго перед собою.  Сол-
даты отдавали им честь и что есть силы  стучали  сапогами.  Пьяные,  уже
свалившиеся на пол, пытались проводить их взглядом.
   Однако осуществлению страстного намерения мешал брачный  наряд  прин-
цессы: он топорщился на бедрах четырехугольником, и Марго была заперта в
нем, точно в ящике. Тут молодой любовник выказал  и  осмотрительность  и
многоопытность. Он не стал грубо мять блистающую оболочку, но  мгновенно
раскрыл ее. "Не сравнить с Гизом, - еще успела подумать  Марго,  -  хотя
тот выше ростом и по внешности сразу скажешь, что дворянин!" Но вот обо-
лочка, точно раковина, открыта, и жемчужина обнажена. Вместо того  чтобы
подольше соблазнять его этой  драгоценностью.  Марго  приказала  коленям
слегка ослабеть и подогнуться, сделала вид, что падает, дала себя  подх-
ватить и потом бросить туда, куда ей хотелось, - на ее  знаменитую  кро-
вать, обтянутую черным тяжелым шелком. "Этот любит женщин и  тем  меньше
знает их! Этого я сумею удержать..." - хотела еще сказать про себя  Мар-
го. Но уже погасли слух и зрение - к большой выгоде остальных чувств.

   АВСТРИЙСКИЙ ДОМ

   Генрих один вернулся в большую залу. Там стало  многолюднее,  чем  до
его ухода, ибо теперь здесь находилась королевская  чета.  Карл  Девятый
успел прикрыть свою наготу, но зато напился. - Вон  возвращается  дружок
моей толстухи Марго! - воскликнул Карл, увидев Генриха.  По  всему  было
заметно, что и остальные в курсе дела  и  ждут  возвращения  счастливого
супруга. Лишь королева не смеялась; она, как обычно, не обнаружила ника-
кого движения ума или чувств. Никто не мог вспомнить, какой у нее голос.
Елизавета Австрийская сидела, выпрямившись и не шевелясь, на  возвышении
в особо предназначенной для этого части огромной залы; вокруг нее как бы
сама собой образовалась пустота, никакой охране не приходилось  отгонять
любопытных. И королева высилась там в своем золотом платье,  окаменевшая
и неуязвимая, точно статуя святой, даже лицо от толстого слоя белил  уже
не казалось человеческим. За ее широкой юбкой скрывались  два  испанских
священника; но сами они видели все.
   Карл Девятый повис на руке зятя. Он шепнул  Генриху  на  ухо,  однако
достаточно громко, какую-то непристойность  насчет  собственной  сестры.
Генрих с отвращением подумал: "Если он  упадет,  пусть  валяется!  Может
быть, дать ему подножку?" Однако он не сделал этого и наконец  дошел  до
того места, куда Карл влек его всей своей тяжестью: это  была  пустынная
часть залы, где сидела королева.
   - Вот она... восседает... - заикаясь, бормотал Карл, - а поди-ка, оп-
рокинь! Кажется, сдохнет, трупом станет, а все будет торчать тут, выпря-
мившись, во всем своем золоте. Австрийский дом  -  для  меня  постоянный
кошмар, а она - я же с ней спал! - она преследует меня даже  во  сне!  У
этой женщины голова медузы... прямо кровь стынет! Она дочь римского  им-
ператора - ну скажи, Наварра, может на ней человек  жениться?  Мой  дед,
Франциск Первый, лежал в, оковах в Мадриде, и за то,  чтобы  его  отпус-
тить, император Карл Пятый потребовал в качестве заложника  его  родного
сына. Они оскорбляли моего отца, а меня угнетают, пользуясь этой дочерью
императора Максимилиана. Они держат под своим каблуком  всю  Европу.  Их
золото, их хитрости, их священники сеют раздоры  в  моем  народе,  а  их
войска опустошают мою страну. Наварра! - бормотал Карл  Девятый,  словно
затравленный. - Отомсти за меня! Потому и сестру тебе отдаю! Отомсти  за
меня и мое королевство! Мне это заказано; я побежденный, который  теперь
уже не сможет бороться. Я так и буду влачить  свои  дни  с  отчаянием  в
сердце. Помни обо мне, Наварра! И берегись, - последние слова едва  раз-
личимым шепотом соскользнули с его губ в ухо Генриха,  -  берегись  моей
матери и моего брата д'Анжу! Что бы с тобою ни случилось в  будущем,  не
вини меня за это, Наварра, ибо мною руководит только  страх.  Никому  из
смертных неведом такой чудовищный страх.
   Вдруг король сипло взвизгнул. Его охватил ужас: из-за спины  королевы
на него глянули две пары колючих глаз; один миг - и они исчезли,  словно
только померещились. Карл зашатался, он  ухватился  за  Генриха,  никого
больше не оказалось рядом с ним на  этом  месте,  видном  отовсюду.  Его
зять-гугенот в душе потешался над ним и этим побеждал нараставший  ужас.
Король смолк, и выжидающе смолк в огромной зале весь его двор - что сви-
детельствовало о какой-то бесспорно враждебной  настороженности.  Генрих
это сразу же почувствовал, и его сметливый ум подтвердил возникшее  ощу-
щение. Всем этим фанатикам, врагам его веры, неприятно видеть, что Карл,
их государь, доверчиво разгуливает с Генрихом. Женитьба на  Марго  стала
им всем поперек горла, в этом он никогда не сомневался, и они  не  могли
не выказать недовольства, даже против своего  желания.  Сегодня  госпожа
Венера зовет к смешению всех, кто бы ты ни был. И все-таки среди  гостей
началась какая-то не то давка, не то свалка: католики оттеснили  протес-
тантов в самый конец залы. А сами сгрудились тесной толпой  у  невидимой
черты, отделявшей от всех королеву, и, казалось, насторожились.
   Генрих бросил на них быстрый взгляд. Здесь только те, кто вооружен, -
хотя лица пока скорее любопытствующие, чем враждебные. Впрочем, этим лю-
дям было бы нелегко овладеть им: в глубине его протестанты сомкнули  ря-
ды, готовые ринуться ему на помощь. Что касается фрейлин, то  их  слоено
ветром развеяло, и они, щебеча, наблюдали издали, как приближается  гро-
за.
   Карл, хотя и был пьян, ощутил вокруг себя эту  пустоту,  и  внезапная
предгрозовая тишина взбесила его. - Вина! - прорычал он. - Я хочу пить с
королевой, пока она не свалится! Глядите все! Несмотря на все свое золо-
то, свалится она, а не я.
   Королева, едва ли поняв, что он говорит, продолжала сидеть  неподвиж-
но, как идол. А сам он, вероятно, устав от брани и богохульств, так отя-
желел, что зять-гугенот уже был не в силах поддерживать его, и оба,  ве-
роятно, упали бы. Кто-то подскочил и успел поддержать Карла. Генрих под-
нял глаза и неожиданно увидел перед собою лицо некоего господина де  Мо-
ревера: оно было искажено ненавистью. В следующее мгновение  еще  кто-то
оттеснил Моревера - Герцог Гиз. - Что это вам вздумалось, де Моревер!  -
торопливо проговорил он. - Убирайтесь-ка отсюда, да  поскорее!  Вот  еще
нашелся! - Он подхватил Карла. - Помогите,  Наварра!  На  нас  возложена
миссия поддерживать престол и служить опорой королю.
   - Для того-то мы и явились сюда с нашими дворянами  из  Лотарингии  и
Беарна, - заявил Генрих тем же напыщенным тоном и так же выпрямился, как
и молодой герцог, который был высок ростом и белокур. Их взгляды  скрес-
тились поверх пьяного короля; время от времени  им  приходилось  ставить
его на ноги, когда он готов был совсем опуститься на пол.
   - Посадите же меня рядом с Габсбургшей, - молил Карл Девятый, облива-
ясь слезами. - Ведь и я вроде как святой - посвятее вас. Вы же оба зади-
рали юбку моей толстухе Марго. Сначала ты, но тебя она бросила... - И он
свалился на Генриха Гиза, а тот толкнул его на  Генриха  Наваррского.  -
Тебя она не бросит, - хныкал он, припав к груди своего зятя. - Она любит
тебя, я тебя люблю, а наша мать мадам Екатерина даже очень тебя любит.
   - Дьявол! - завопил он вдруг, ибо испанские священники опять напугали
его: он успел уже об них позабыть. Но когда рассмотрел эти черные фигуры
и перехватил их подстерегающий взгляд, ему стало совсем не по себе.
   - Знаю я, чего вы от меня хотите, - бормотал он,  повернувшись  в  их
сторону, хотя они тут же снова скрылись. - Отлично знаю. Так и будет,  в
точности. Вы и в ответе. А я умываю руки.
   Он уже настолько отрезвел, что мог держаться на ногах без посторонней
помощи, поэтому герцог Латарингский и король Наваррский отпустили его. У
Генриха руки были теперь свободны, и он оглянулся вокруг. Что-то измени-
лось в толпе у незримой черты - в  ней  чувствовались  не  только  любо-
пытство и настороженность. Угрожающе  смыкалось  теперь  вокруг  Генриха
кольцо католиков, оно было в движении, ибо в  задних  рядах  протестанты
схватились  с  католиками  врукопашную,  стараясь  протиснуться  вперед.
Кое-кто из начальников взобрался на стулья, только дю  Барта,  пользуясь
своим ростом, командовал стоя. Вдруг поднялся крик, никакое  королевское
присутствие уже не могло помешать всем этим людям нарушить установившее-
ся было человеческое дружелюбие, и их прерывистое, бурное дыхание  гово-
рило о том, что последняя узда сорвана. Кровь неминуемо должна была про-
литься.
   Как раз в решающую минуту позади Елизаветы  Австрийской  зашевелились
два испанских священника. Они куда-то нырнули - и помост с креслом коро-
левы без видимой причины поехал как бы сам собой прочь из залы. Он  дви-
гался толчками и рывками, как движутся театральные  декорации;  "так  же
двигались в начале празднества серебряные скалы, несшие на  себе  голого
короля и других морских богов. Однако дело шло, и, подскочив в последний
раз, седалище дома Габсбургов благополучно перевалило через  порог.  Еще
не закрылись двери, как все увидели, что  чья-то  рука  откинула  ковер,
покрывавший помост, а из-под ковра с трудом выползли на четвереньках оба
испанских священника и, задыхаясь от усталости, поднялись на ноги.
   Король Наваррский неудержимо расхохотался, и на его смех ни один  че-
ловек в зале не смог бы обидеться: до того он был весел и  искренен.  Он
точно отмел все злые помыслы и на время утишил в каждом, его  воинствен-
ный пыл. Это сейчас же понял некий коротышка, отличавшийся  несокрушимым
присутствием духа; коротышка стоял позади всех на стуле, кое-кто знал  и
его имя: Агриппа д'Обинье. И тут же запел приятным звонким голоском:
   - Королева Наваррская, тоскуя, льет слезы на своем прославленном ложе
из черного шелка. Но разве мы знаем, что ждет нас завтра? - Так пойдемте
же и проводим к ней жениха.
   Его песенка имела успех, однако для большей убедительности он перешел
на стихи:
   Смерть ближе с каждым даем. Но только за могилой
   Нам истинная жизнь дается божьей силой,
   Жизнь бесконечная без страха и забот.
   Пути знакомому кто предпочтет скитанье
   Морями бурными в густеющем тумане?
   К чему блуждания, когда нас гавань ждет?
   На первый взгляд все это как будто и не имело  никакого  отношения  к
происходящему, разве только комическое; поэтому стихотворец вызвал  все-
общий смех и оказался победителем. Карл Девятый тут же заявил громоглас-
но, что со всей свитой намерен сопровождать зятя Наварру к ложу  сестры.
И он взял за руку молодого супруга. По другую сторону Генриха стал  гер-
цог Лотарингский; это была самая захватывающая подробность  всей  сцены:
бывший любовник провожает супруга к брачному ложу  молодой  супруги.  За
ними рядами выстроились гости, без различия вероисповедания. Те, кто уже
готов был начать драку, с удовольствием согласились на отсрочку, и шест-
вие двинулось. Но по пути в него влилась большая толпа фрейлин.  Где  бы
процессия ни проходила, открывались двери и выбегали знатные  дамы:  они
считали неудобным не принять в ней участие.  Мужчины  постарше,  которые
уже успели задремать, вскакивали от шума и тоже  присоединялись,  кто  в
чем был. Гордо выступал де Миоссен, первый дворянин, в сорочке и меховом
полукафтанье, но без штанов. Впереди торопливо шла  стража  с  факелами,
освещая старинные каменные переходы; уже почти никто не понимал, в какой
части дворца они сейчас находятся, и толпа колесила по одним  и  тем  же
коридорам, усердно распевая:
   Пути знакомому кто предпочтет скитанье
   Морями бурными в густеющем тумане?
   К чему блуждания, когда нас гавань ждет?
   - Тут! - наконец заявил Карл Девятый. Однако это  была  вовсе  не  та
дверь. Словно огромный червь, шествие извивалось  по  тесным  коридорам,
пока наконец, не добралось до двери Марго. Тогда Карл обратился  с  пос-
ледним напутствием к счастливому мужу: -  Ты  счастливец,  Наварра,  ибо
принцесса, славнейшая и благороднейшая во всем христианском  мире,  убе-
регла для тебя свою невинность, чтобы ты ее похитил; она терпеливо ждала
тебя, и вот, видишь, ты стучишься к ней! - С этими словами он сам  грох-
нул кулаком в дубовую дверь. Потом расцеловал зятя в обе щеки  и  запла-
кал.
   Однако невеста не отворяла, хотя шум стоял такой, что разбудил  бы  и
мертвого. Наконец все затихли, прислушиваясь. Этим воспользовался герцог
Гиз и громогласно заявил:
   - Клянусь всеми святыми, а в особенности святым Варфоломеем! Будь это
я, дверь сама бы распахнулась, ибо меня она знает.
   И тут все поняли, даже те, кому это еще на ум не приходило,  что  Гиз
обижен и теперь злится. А король Наваррский легко нашелся и ответил:
   - Вы же видите, дверь только из-за вас не открывается, чтобы не вышло
ошибки.
   Но Гиз настаивал:
   - Только из-за вас - она привыкла к лучшему.
   Карл Девятый повелительно крикнул: - Всему свой черед! Сейчас впереди
не поединок, а брачная ночь.
   Несмотря на эти слова, оба кавалера принцессы Марго встали у ее двери
в боевой позиции: нога выставлена вперед, грудь - колесом, на лице угро-
за. Вся процессия, до последних  рядов,  замерла,  женщины  потребовали,
чтобы мужчины подняли их на руки: им тоже хочется увидеть  соперников  -
Наварру в белом шелке и Гиза в голубом, - как они впились друг  в  друга
глазами и огрызаются. Конечно, не будь Гиз отвергнутым женихом, пришлось
бы признать, что за ним немалые преимущества: высокий рост, опасная лов-
кость, злая четкость черт - они  сейчас  тем  грознее,  чем  обаятельнее
представляются в обычное время. Ответ Наварры очень прост  и  состоит  в
одном: он в точности подражает Гизу; несмотря на небольшой рост,  Генрих
сейчас тоже кажется крупным хищником - играть он умеет. И тут же выстав-
ляет зверя в смешном виде, как будто нечаянно, но в этом все дело: зверь
потягивается, изгибается, готовится к  прыжку,  Генрих  даже  становится
светлым блондином, и на подбородке  у  него  словно  развеваются  желтые
прядки волос - до того совершенно подражает он изысканному северному го-
вору лотарингца.
   - Я начал с деревенских девчонок, -  говорит  он,  -  а  теперь  хочу
только принцессу. Принцесса питала пристрастие к лотарингцу, и  вот  она
уже требует Наварру.
   Более дерзко не мог бы выразиться и сам Гиз, его  торжественное  выс-
тупление сорвано соперником: у него выбито из рук  его  главное  оружие,
уже не говоря о смехе, который слышится в толпе. Смех так и просится на-
ружу - здесь его подавили, там он прорвался, и вдруг дубовая дверь  рас-
пахивается, на пороге стоит принцесса и смеется. И так как она тоже сме-
ется, то начинает неудержимо хохотать весь двор.
   "К чему блуждания, когда нас гавань ждет?" - нарочно гнусят с хрипот-
цой Карл Девятый. Хохот, принцесса втаскивает супруга в  комнату,  дверь
захлопывается. Хохот!

   ШРАМ

   Они остановились, глядя друг на друга, а в коридорах,  удаляясь,  еще
шумела свита. Теперь придворные направились к флигелю,  стоящему  напро-
тив, отблески факелов перебегали с одного окна на  другое;  и  начинался
рассвет. А народ там, в городе, народ, просыпавшийся в тот же час в лод-
ках на реке и в домах на берегу, не  мог  не  говорить:  "Лувр-то  опять
сверкает адским огнем. Кто знает, что нас ждет впереди?"
   Некоторое время они молча смотрели друг на друга, затем мадам  Марга-
рита сделала своей безукоризненно прекрасной рукой движение сверху вниз,
означавшее: раздевайтесь, сир. Сама она сбросила с  себя  ночное  платье
лишь на краю кровати: она знала недостатки своей  фигуры  и  знала,  что
когда она - лежит, они не столь заметны. Главное же, ей хотелось обстоя-
тельнее рассмотреть весь облик и сложение этого нового мужчины. Ибо  ма-
дам Маргарита была тонкой ценительницей гармонической стройности -  будь
то мужские тела или латинские стихи. Ее новый  возлюбленный  возился  со
своими брыжжами - праздничный наряд из белого шелка было трудно расстег-
нуть. Рукава с буфами должны были делать его шире в плечах и уже  в  та-
лии. И бедра от этого казались широкими и сильными, и длиннее  выглядели
по-юношески худые ноги: в известной мере,  конечно,  можно  создать  ис-
кусственно такое впечатление! Поэтому ученая дама ждала, когда он разде-
нется, с некоторой тревогой. Но, оказывается, он в действительности даже
лучше, чем сулила его  оболочка.  Мадам  Маргарита  произвела  некоторые
сравнения и впервые вынуждена была признать, что все, требования  антич-
ности, которые она уже начинала почитать легендой,  нашли  себе  в  этом
юноше живое воплощение, и притом настолько, что ее лицо  еще  в  течение
некоторого времени сохраняло выражение достойного глубокомыслия и учено-
го любопытства. И лишь когда она  почувствовала,  как  в  нем  назревает
страсть, кровь закипела и в ней. И она перестала быть ученой ценительни-
цей прекрасного, когда прикоснулась к его сильному и напряженному телу.
   Никогда еще оба они не были так неутомимы в наслаждении;  тут  сказа-
лось и сходство их натур, которые могли поспорить друг с другом в вынос-
ливости. И если Генрих в позднейшие годы и плененный  другими  женщинами
пытался отрицать, что когда-либо любил Марго, и, вспоминая об этой  ночи
и о многих других, употреблял слова, которыми пользуются даже люди  сла-
бые и ничтожные, желая порисоваться, то именно Генрих подтвердил бы, что
да, так в жизни бывает: восторг плоти может достигнуть столь великой си-
лы, что ощущаешь близость смерти. И, может быть, в такие минуты человек,
который ощущает в себе избыток жизненных сил, ближе к ней, чем  ему  ка-
жется. Люди просто позабыли осветить все закоулки своей природы. "Смерть
ближе с каждым днем" - эти возвышенные слова Генрих слышал совсем недав-
но, они выражали его сокровеннейшие предчувствия. И они же были  послед-
нее, что пронеслось в его мозгу, утомленном любовью.
   Наступил короткий отдых, ибо даже во сне не оставляла  его  забота  о
наслаждении: еще! еще! Поэтому он вскоре проснулся и, не  успев  открыть
глаза, стал целовать лежавшее рядом с ним тело, и губы его  натолкнулись
на шрам. Он сейчас же взглянул, пощупал: он-то знает толк в шрамах.  Они
бывают от ударов, пуль, укусов, раны наносятся и на поле боя и  на  ложе
страсти. Для определения их причин крайне важно, на какой части тела они
находятся. Если у солдата шрам на том же месте, что у Марго, - значит он
хоть раз в своей жизни да удирал галопом от врага.  Поэтому  не  следует
быть трусом; и даже королю французскому и Наваррскому, именуемому Генри-
хом и известному своей отвагой, предстояло еще получить такую же рану  и
на том же месте. Но сейчас речь идет об одной из самых  красивых  частей
женского тела, и эта женщина моя,  только  моя,  -  а  ее,  оказывается,
кто-то уже кусал, значит, неправда, что она моя! Поэтому он стал  трясти
ее, а так как она не сразу очнулась, сам повернул ее к себе и,  глядя  в
ее еще сонное лицо, гневно опросил:
   - Кто укусил тебе зад?
   - Никто, - ответила Марго. Это был  именно  тот  ответ,  которого  он
ждал.
   Он крикнул в бешенстве:
   - Лжешь!
   - Я говорю правду, - уверенно  отозвалась  она,  села  на  постели  и
встретила его ярость с невозмутимым достоинством в лице и  в  голосе,  а
сама подумала: "Увы, он заметил шрам слишком рано.  Через  неделю  он  и
внимания бы не обратил". Мадам Маргарита уже знала это по опыту.
   - Но ведь видны же зубы! - настаивал он.
   - Это только похоже на зубы! - возразила она,  и  чем  неубедительнее
был ответ, тем убедительнее был тон.
   - Нет, зубы! Зубы Гиза!
   Она предоставила ему повторять это сколько  вздумается.  Когда-нибудь
ему надоест, а моя грудь, которую я к нему тихонько пододвигаю, чтобы он
взял ее в руки, заставит его позабыть про зад.
   Она снизошла до того, что пожала своими роскошными плечами и  бросила
вскользь: - Не Гиза и вообще ничьи. - Но это еще больше  разозлило  его.
"Как, однако, трудно, почти невозможно защищаться от несправедливого об-
винения! За многое он имел бы полное право упрекнуть меня, а вот выискал
же то, в чем я не виновата! Неужели я  действительно  должна  рассказать
ему, как моя мать и мой брат король однажды утром избили меня,  чтобы  я
порвала с Гизом и вышла за Наварру? Неужели он не узнал  старые,  кривые
зубы мадам Екатерины?"
   - Ну, скажи! Скажи! - стонал он, судорожно сжимая ее.
   "Вот ревнивый! А если я скажу? Но что он тогда  сделает?  Поверит  ли
будто только из-за него, чтобы я вышла за него, меня выпороли и  искуса-
ли? Нет. Не поверит! Да еще придется сознаваться, что я шла прямо от Ги-
за! Приятное положение, нечего сказать".
   Вдруг он отпустил ее и стал колотить подушки. Вместо нее он обрабаты-
вал кулаками ее постель черного шелка, весьма знаменитую, ибо многое со-
вершалось на ней. "Но ведь удары предназначаются мне!" Она уже отодвину-
лась от него, готовая спрыгнуть с кровати. "Сейчас  и  до  меня  очередь
дойдет! Вот лупит!" И Марго почувствовала, что уважает и любит его - его
одного. Поэтому она окончательно решила ни в чем не сознаваться,  а  он,
задыхаясь, вне себя, твердил: - Сознайся! Сознайся!
   Вдруг Генрих заговорил совсем другим тоном: - Ты ни за что правды  не
окажешь. Да и как может сказать правду дочь женщины, которая мою мать...
   Вот оно, это слово; вот она, эта мысль. До сих пор Марго лежала, а он
смотрел на нее сверху. Но после этой мысли, после этого слова  она  тоже
поднялась, оба насторожились, прислушиваясь к тайным отзвукам сказанного
им, и испуганно посмотрели друг на друга. Первым  движением  Марго  было
прикрыть свою наготу, а Генриха - покинуть ее ложе.  Пока  он  торопливо
одевался, их взгляды украдкой искали друг друга: он хотел  наконец,  по-
нять, кто же перед ним, какова эта женщина, которая могла так  его  уни-
зить. А она желала проверить, действительно ли утратила,  его.  Нет,  он
вернется и будет тем преданнее, что с этой ночи их связывает грех. И  до
тех пор, пока Марго называет это грехом, Генрих не будет знать  пресыще-
ния. "Дорогой мой Henricus, - подумала она по-латыни. -  Я  тебя  ужасно
люблю!"
   А он уже стоял перед ней одетый, в белом шелку, возился с брыжжами  и
по-солдатски отрубил:
   - Я еду сегодня же к войску во Фландрию.
   - А я дам тебе святого, чтобы он охранял тебя, - сказала она и  скло-
нилась над стоявшим в стороне ящиком с книгами - ее неизменными  товари-
щами, когда с ней не было мужчины; вынула одну, вырвала из нее  страницу
и протянула ему. Прекрасна была рука и решителен жест. Она отлично  слы-
шала его с трудом подавленное рыдание и все-таки, больше не взглянув  на
него, снова улеглась в постель; когда он закрывал за собою дверь,  Марго
уже засыпала. "Ибо, ежели кто изнурен любовью, - успела  она  еще  поду-
мать, - тот неподходящая фигура для трагедии".
   И вот ей приснился сон.

   ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ

   Генрих покинул спальню слишком рано. После вчерашней оргии замок Лувр
еще не очнулся, и его обитатели еще не вернулись к тому состоянию, в ко-
тором имели обыкновение замышлять злодеяния. Во всяком случае, так каза-
лось Генриху. В залах и коридорах ему приходилось переступать через спя-
щих, - чудилось, что они скорее оцепенели, чем спят. Они свалились  там,
где их застало последнее отправление тела, соитие, глоток вина или  даже
удар. В открытое окно заглядывали ветки цветущих роз, а под окном  валя-
лись люди в испачканной  последствиями  чревоугодия  пестрой  одежде,  и
солнце ярко освещало их. Взоры бродившего в одиночестве молодого челове-
ка проникли и в потайные Комнаты, двери которых  позабыли  замкнуть  те,
кто удалился туда, чтобы предаться всевозможным извращениям любви.  Сна-
ружи, привалившись к стене и держа в руках алебарды, опали часовые.  Со-
баки щурились на него, собирались залаять, но, видимо,  решали  отложить
свое пробуждение.
   Странствующего по Лувру юношу сбивали с толку все эти покои и закоул-
ки.
   Блуждая по обширным залам новых зданий и по ходам и переходам старых,
он в конце концов заплутался, если только его блуждания имели какую-либо
определенную цель. Привалившись к проломанным каменным перилам, спал ка-
кой-то толстяк в высоком белом колпаке, съехавшем на его потный  лоб,  и
Генрих решил, что он находится неподалеку от  кухонь.  Дворцовая  челядь
тоже вчера погуляла вовсю, но вид  изнуренных  тел  еще  отвратительнее,
когда они валяются среди отбросов и грязной посуды. Король Наваррский  в
своих белых шелковых одеждах отпрянул от них и пошел прочь; в конце кон-
цов он попал в какой-то затянутый паутиной полутемный подвал с  дверями,
окованными железом, точно в каземате; он как будто уже видел такое поме-
щение в подземельях старого замка.
   Генрих остановился, ожидая, чтобы глаза привыкли к темноте,  и  вдруг
услышал чей-то шепот: - Тише... - И из сумрака  появилась  фрейлина.  Он
повлек ее под находившееся у самого потолка отверстие. -  Только  не  на
свет! - умоляюще проговорила она. - Я ведь еще даже не накрашена. Навер-
но, просто уродина.
   - А что ты тут делаешь? Мне кажется... Ну, конечно, это ты. Тебя  мой
д'Арманьяк тогда запер, ты ведь шпионила за мной. Видно, опять этим  за-
нимаешься?
   - Ради вас, сир. Я ваша служанка и никому не буду верной и преданной,
кроме моего господина, а господин этот вы.
   Он закинул ей голову так, чтобы свет упал на лицо. Оказалось,  прехо-
рошенькая, совсем юная фрейлина, слегка расплывшиеся румяна  не  портили
ее. Он поцеловал ее в губы и тут же убедился: "Да, эта девушка принадле-
жит мне, иначе она бы так не затрепетала. Как  эти  создания  изменчивы,
ничего в них нельзя угадать заранее. Если бы я тогда не спугнул эту шпи-
онку и не обезвредил, быть может..."
   - Значит, я тебе теперь нравлюсь? Что ж, это хорошо, потому что  и  я
нахожу, что ты очень мила, - сказал он с присущей ему обаятельной ласко-
востью. Правду он сказал или нет, но от его слов  ее  лицо  просияло.  А
сердце Генриха действительно раскрылось, как всегда перед  женщинами.  И
для этой фрейлины настала ее минутка, когда она  благодаря  ему  познала
вполне заслуженное счастье.
   - Что ты для меня хочешь сделать? - спросил он тут же. Но ей  сначала
надо было отдышаться.
   - Отдать свою жизнь, сир. Ее отнимут у меня, наверное. Мадам Екатери-
на, конечно, узнает, что я была здесь. Ей тоже хорошо служат.
   - А на что ей твоя жизнь?
   - Тише. Она здесь, недалеко. Я застала ее несколько минут назад, ког-
да она кралась прочь из своих покоев. Я лежала на ковре и  притворилась,
будто сплю. Нет, я была одна, одна, - заверила его  девушка.  -  В  моей
комнате оказалось много посторонних. А она тихонько крадется мимо,  нес-
лышно отворяет дверь своего сына д'Анжу, уводит его с  собой.  А  своего
сына-короля не берет. По пути она скребется еще у нескольких  дверей,  и
несколько человек следуют за ней по одному Я иду последней. О боже,  это
ведь игра в прятки со смертью! - Было слышно, как у фрейлины стучат  зу-
бы. - Вы должны все увидеть своими глазами, сир. - Она взяла его за  ру-
ку, повела в полный мрак. "Мадемуазель! А может, ты  все-таки  любовница
врага, и он подстерегает меня здесь? Нет. Как раз в этом подвале ее  за-
пер д'Арманьяк, она знает здесь каждый  камень.  Куда  же  мы  идем?  Мы
ощупью поднимаемся. Ага! Перекладины стремянки! И я должен лезть по ней?
Мадемуазель, держи ее покрепче, она соскальзывает. Лестница очень  высо-
кая, однако наверху какой-то просвет. Можно выбраться  на  чердак,  лечь
плашмя на выступ, а возле него есть небольшое отверстие, из  него  видно
нижнее помещение. Даже ребенку через него не пролезть. И все-таки я вижу
комнату, чтото вроде комнаты. Мадам Екатерина не привыкла к таким, одна-
ко все же вон она сидит. Кресло с прямой спинкой стоит у дальней  стены,
свет падает на королеву сверху, и лицо  кажется  мертвенно-тусклым.  Или
еще от чего-нибудь у ее кожи такой свинцовый оттенок? Она в своей  обыч-
ной вдовьей одежде, остальные - кто в чем встал с постели. Вон Гизы, вон
д'Анжу". - Мадемуазель, вы  знаете  некоего  господина  де  Моревера?  -
"Впрочем, это не он, что ему тут делать?" - Тише, говорит королева.
   "Нет, они слишком далеко, внизу, слова теряются,  точно  в  расселине
скалы. Мне кажется, она замышляет что-то против своего сына-короля, ина-
че зачем бы она тайком от него забралась сюда?  Он  ведет  переговоры  с
Англией и с протестантскими князьями. Колиньи он называет отцом. Она не-
навидит Карла. Ее истинный сын - д'Анжу. Достаточно на него  посмотреть,
на его изуродованные уши. У него толстые губы, и весь он какой-то черно-
ватый, как и духи, которые окружают его. На месте  не  сидит,  никак  не
дождется того, что должно произойти. Теперь королева прикладывает  палец
к губам. Молчи, любимчик! Да, и любимчик здесь!" - Мадемуазель, тебе из-
вестен некий любимчик, похожий на учителя танцев? Его имя не дю Га?
   "Она не отвечает, и мы тоже должны быть осторожны. Здесь сговаривают-
ся кого-то погубить, Если жертва не Карл, то я. Пусть попробуют! В Пари-
же полнымполно гугенотов. В подвал, вон  куда  запрятались  наши  враги,
чтобы состряпать убийство, а сами сидят  бледные  как  смерть,  особенно
кардинал Лотарингскии. Надвинь шляпу поглубже, старый  козел,  чтобы  не
видно было твоих хищных клыков. Чем только он нынче ночью не  занимался!
Вон отходит с Гизом в угол, совещаются. Красивый малый, этот Гиз. Доста-
точно рослый, чтобы, упав, растянуться во весь рост.  Гиз,  мой  Гиз,  я
ведь первый принц крови после кровоточивых Валуа, и не ты, а  я  получил
их сестру.
   Что это - как он раскричался, унять не  могут,  наконец  даже  слышно
стало! Другого нужно убить при дворе...  Кого?  Карла?  Меня?  Не  может
быть, чтобы господина адмирала: он же едет к войску во Фландрию. У д'Ан-
жу глаза разгорелись от жадности.  Значит,  Карла,  ненавистного  брата.
Нет, мадам Екатерина не хочет, она приказывает замолчать!  Карлу  и  так
недолго жить осталось. Она шепчет что-то,  все  невольно  наклоняются  к
ней, особенно этот - как его? - ну, у него  чересчур  близко  посаженные
глаза, я еще перед тем удивлялся, зачем он тут. Но это же  нелепо,  ведь
они ничего не могут сделать. Однако Гиз его одного отводит в  сторону...
А, вспомнил: некий де Моревер.
   Что такое? Кажется, у д'Анжу припадок? И часто это с ним  бывает?  Он
больше не намерен ждать смерти человека, из-за которого родной брат стал
ему злейшим врагом. Кого же он имеет в виду? Неужели  все-таки  Колиньи?
Да нет, пустая болтовня, разве у него хватит сил выполнить то,  что  они
замышляют! Впрочем, и его мамаша, видимо, чем-то разгневана, она  удаля-
ется. Пора и мне... Гиз выходит, он позаботится, чтобы  остальные  могли
благополучно возвратиться в замок. Вот  будет  смешно,  если  мы  с  ним
столкнемся! Скорее вниз по стремянке". - Мадемуазель, куда вы  запропас-
тились, мадемуазель? - "Оставила меня одного, а  теперь  выбирайся,  как
знаешь".
   Однако он выбрался; он спешил обратно через людские, и челядь, просы-
паясь и бессмысленно тараща глаза, смотрела ему вслед; дверь, через  ко-
торую он снова вышел на старый двор, оказалась  как  раз  напротив  того
места, где только что разыгрались описанные события, - позади знаменитой
потайной лестницы фаворитов и заговорщиков, которым открыт доступ в  по-
кои короля. По ту сторону лестницы одновременно с ним появился Гиз. Ген-
рих опередил его, сделал прыжок и встал на первую ступеньку; тут-то  его
и заметил герцог Лотарингский.
   - Откуда ты взялся так рано, Наварра?
   - Разве уж так рано, Гиз? Но, видишь ли, моя почтенная теща принимает
меня в любое время.
   - Ты был у мадам Екатерины? Наверху?
   - А где же еще? - Генрих ударил себя в  грудь,  разыгрывая  человека,
похваляющегося высокой честью, которая на самом деле вовсе не  была  ему
оказана. Тогда рослый лотарингец  преисполнился  сознанием  неизмеримого
превосходства: "Иду с тайного совещания  от  моей  королевы  и  встречаю
тщеславного лгунишку, который уверяет, будто  его  принимали  в  тот  же
час!" Просияв красивым лицом, подбоченясь и изогнув стан, Гиз заявил:
   - Значит, она сама тебе все сказала; а  я  повторяю,  и  самым  реши-
тельным образом: ты победил, Наварра. Французский двор намерен  объявить
войну Испании, ибо, как говорит в своем послании твой адмирал, французам
необходима внешняя война, которая была бы справедливой и  вместе  с  тем
нетрудной и выгодной. Иначе они будут грабить и громить друг  друга.  Он
знает нас, твой герой и учитель!
   - Послание составлял Морней, а он каждую мысль доводит до крайности.
   - И это нам услышать не вредно. Значит, вот вы как  смотрите  на  де-
ло?..
   - А вы нет?
   - Мы только защищаемся. Вы,  протестанты,  намерены  вызвать  ужасную
резню среди французов: это видно из слов вашего Колиньи или вашего  Мор-
нея. И ради нашего блага мы предпочитаем воевать против Филиппа - вместе
с вами. До свидания, увидимся во Фландрии - или никогда!
   Рослый блондин только сделал вид, что уходит. Он тут же  снова  обер-
нулся.
   - Наварра! Играй честно, как я. Да, я и вправду стянул войска  в  Па-
риж, когда ты подъезжал со всеми своими дворянами.
   - Это далеко не все. - Их глаза встретились на одном уровне, ибо  ма-
ленький Наварра стоял на ступеньке.
   - Мои выступают сегодня во Фландрию. Действуй, как я, Наварра!
   - Я веду ту же игру - и по склонности и  по  привычке.  Помнишь  наши
школьные годы, Генрих Гиз?
   - Тогда ты затевал игру, Генрих Наваррский. Цезаря убивали. Игра  до-
водила нас до неистовства.
   - "Тебя и д'Анжу. Вы готовы "были по-настоящему прикончить меня.  Та-
кие воспоминания остаются на всю жизнь, мой друг.
   - Дружба, возникшая в ранней юности, - это единственное, что  умирает
лишь вместе с нами. Я не стыжусь своих слез,  -  с  напыщенной  чувстви-
тельностью продолжал Гиз и выжал или попытался выжать из себя  несколько
слезинок. "Я бы искуснее все это разыграл", - подумал  другой,  стоявший
на ступеньке. Однако король Наваррский чувствовал скорее стыд, чем удов-
летворение. Ведь перед ним его смертельный враг, хотя бы по одному тому,
что не получил принцессы. Оба заставляют свой голос трогательно дрожать.
И лгут друг другу каждым словом и движением. А ведь действительно вместе
росли. Да, позор! И от стыда, что такова жизнь,  стоявший  на  ступеньке
слегка втянул голову в плечи и при этом упустил из  своего  поля  зрения
стоявшего наверху. Генрих все еще не поднимал головы, как  вдруг  что-то
зашелестело у него на груди, он сначала даже не понял, что, и  стал  ша-
рить рукой. Он все еще шарил, когда услышал внезапный возглас: - Стой! -
Генрих поднял голову и увидел перед собою совсем иного человека - звери-
ное, злое лицо, уже никаких  подслащенных  воспоминаний,  а  неприкрытая
действительность: рука, сжимающая занесенный кинжал.
   Генрих звонко расхохотался, словно самые страшные открытия и есть са-
мые веселые.
   - Я тоже мог бы поплакать, и поудачнее, чем ты.
   - Ты смел - и я дарю тебе жизнь.
   - Или еще потому, что иначе тебе не сдобровать, - при  этом  короткий
взгляд в сторону. Мгновенно, точно зверь, Гиз оборотился:  позади  стоял
гугенот с обнаженной шпагой.
   - Мой государь и повелитель говорит сущую правду, - сказал человек  в
потертом кожаном колете - у его владельца  было  загрубевшее  солдатское
лицо и бородка клином. - Господину герцогу стоило только  руку  поднять:
не успел бы он ударить моего короля, как некий гасконский  дворянин,  по
имени д'Арманьяк, имел бы честь рассечь герцога Лотарингского на две по-
ловинки.
   Этот певучий голос южанина первым нарушил в то  утро  спертую  тишину
двора, прозванного Луврским колодцем. Прибежала стража, стоявшая под во-
ротами, которые вели к мосту. Все двери вокруг распахнулись,  и  из  них
выскочили люди. Никто еще не успел ничего  сообразить,  как  Гиз  исчез.
Д'Арманьяк, давно уже вложивший оружие в ножны, усердно всех  расспраши-
вал, что же тут, собственно, произошло.
   - Да два купца подрались из-за пошлин, которые им надо уплатить  каз-
не.
   Так он громогласно заявил, уходя, своему королю, а на ухо  неприметно
шепнул: - Только поскорее прочь отсюда! '
   Слуга-дворянин умел пышно хвастаться, но умел и перехитрить опасность
- смотря по обстоятельствам.
   Знал он также мало кому известную дорогу, по которой они могли  неза-
метно добраться до комнаты его государя.
   - Посмотрите, сир, на вашу великолепную белую свадебную  одежду,  она
вся в пыли и в паутине. Камердинер это сразу видит, а герцог - нет, ина-
че у него еще раньше возникло бы подозрение, может  быть,  даже  слишком
рано, когда меня еще не было подле вас.
   - Ты тут?
   - Не отстаю ни на шаг. Не упадите!
   Здесь коридор круто загибался, и на самом повороте лежал какой-то  не
слишком длинный тюк, несколько короче человеческого роста. Но,  странное
дело, изпод мешковины высовывались ноги в маленьких  башмачках.  Значит,
все-таки человек! Какими маленькими кажутся ноги, когда они...  Господин
и слуга переглянулись. Взгляд слуги советовал быть осторожным. Но госпо-
дин все же откинул мешковину на том месте, где ожидал увидеть незнакомое
ему лицо. У мертвых всегда незнакомые лица, и они всегда неожиданны  для
тебя. Генрих отпрянул, у него вырвался хриплый возглас. Слуга без  цере-
монии зажал ему рот рукой. - Тише, сир! Скорей сюда, пока нас не застиг-
ли! - Он схватил короля и потащил его к какой-то  двери,  распахнул  ее,
оба вошли, и он неслышно притворил ее за собой.
   - А теперь можете кричать сколько угодно. Я убедился, что снаружи ни-
чего не слышно. Гнусное преступление, такое же, как они сами,  -  заявил
протестант с глубокой убежденностью. И так как его господин безмолвство-
вал и стоял недвижимо, точно оцепенев, Д'Арманьяк добавил: - Мы бы этого
не сделали. Такая красивая барышня, такая ласковая, людям добра  хотела.
Я знаю одного пастора, который втайне наставлял ее. Она бы перешла в ис-
тинную веру...
   - Тебе известно ее имя?
   - Нет. Может быть, Катрина, может быть, Флеретга. Бедная  дворяночка,
как я - бедный дворянин.
   "Я имени ее не знал и спрашивать о нем  теперь  не  смею.  Выплачу  и
скорбь и ярость в себе самом, и пусть ни капли не выльется  наружу.  Она
погибла за меня, из любви ко мне погибла. Что я обещал еще  нынче  утром
королеве Наваррской - моей жене? Отправиться к войску,  во  Фландрию.  И
уже забыл об этом".
   Вслух он сказал: - Сегодня же мы едем во Фландрию.
   - Вот это правильные слова, сир. В бою я могу  сам  напасть,  могу  и
убежать. Здесь нет. А в коридоре наткнешься на кусок мешковины -  должен
через него перешагнуть и молча идти дальше.
   Д'Арманьяк говорил еще что-то, приготовляя деревянную лохань, в кото-
рой Генрих обычно купался. Когда тот начал раздеваться, выпал  свернутый
лист бумаги. Он-то и зашелестел у него на груди. Этот  листок  дала  ему
Марго: на нем - святой, который охранит его; посмотрим, кто же именно.
   Там оказалось изображение человеческого тела после вскрытия -  листок
из анатомического атласа. Каждый орган был обозначен на полях  латинским
названием, написанным рукою ученой принцессы, и  ею  же  пририсован  ма-
ленький кинжальчик, острие которого направлено на вскрытое тело с точным
знанием соответствующего места, названного также по-латыни.
   Таково было мнение принцессы Валуа. И она  тоже  хотела  предостеречь
Генриха. "А если бы я знал это раньше? Выхватил бы я кинжал  прежде  Ги-
за?" - Нет, - вслух ответил Генрих самому себе. Слуга удивленно  посмот-
рел на него.

   СОН

   И вот ей приснился сон.
   В этом сне Марго была самой госпожой Венерой и в виде мраморной  ста-
туи охраняла вход в лабиринт из высоких кустарников, прохладная тень ко-
торых падала на ее белую спину: она явственно это  ощущала,  ибо  мрамор
был наделен чувствительностью и в нем обитало сознание. Она  знала,  что
позади нее, справа и слева от беседки, стоят два  воина,  готовые  убить
друг друга из-за ее благосклонности; но ни один из них не приподнял хотя
бы на дюйм свой обнаженный меч, так как оба, подобно ей, были  статуями,
замкнуты в каменную оболочку и прикованы к пьедесталу. Между тем  доста-
точно было ее мысли, и тот, кого бы она отвергла, упал бы и разбился.
   Она созерцала своими пустыми глазами пейзаж,  где  все:  серебрящаяся
река, блистающие берега, дворцы и другие статуи  -  смотрело  только  на
нее, госпожу Венеру. Повсюду вместо людей стояли статуи, и они говорили,
не издавая ни единого звука. То, что будет, от  тебя  зависит.  Решайся,
пока не наступила ночь. Еще озаряет тебя с высоты  божественное  солнце,
разогревая твои гладкие бедра, и проникает в тебя так, что в  тебе  даже
начинает биться сердце. Вместе с уходящим, остывающим днем утратишь и ты
свое тепло, свою жизнь. Мрак пробудит черные силы, и свершится это чудо-
вищное злодеяние, которого ты не хотела. Ты была  лишь  суетна,  госпожа
Венера, - не тепла, не холодна и не решительна, - ибо твои чувства  вялы
и сознание слабо. - Решайся! Решайся!" - воскликнули вдруг  все  статуи,
но уже не беззвучно, а словно чирикая, и довольно пронзительно  чирикая,
как те птички "с островов".
   Вдруг все стихло, и наступила некая пустота - и в созданиях и в  соз-
нании. Вселенная как бы запнулась, и в тишине этой  всеобщей  и  грозной
запинки прозвучал неслыханный дотоле голос, мощный, но глохнущий  в  не-
объятных далях пространства. Марго, пришлось собрать во сне все свои си-
лы и думать четче, чем она когда-либо думала, бодрствуя. Тогда она,  на-
конец, узнала лик событий: перед ней была лоджия, расположенная - в  се-
редине большого дворца, и там стоял бог. Он ждал. Вначале он не говорил,
ибо предоставил ей возможность опомниться, чтобы она  не  умерла,  узрев
его. Он имел образ статуи, одежда на нем лежала ровными древними  склад-
ками, дул сильный ветер, но он не шевелил их.
   Лоджия тянулась вдоль фасада Лувра, хотя в  действительности  никакой
лоджии там не было. Вместе с тем знакомое здание заслонялось  прообразом
дворца, который мы всю жизнь таинственно несем в себе; вспоминаем о нем,
как о чем-то виденном нами в нашем самом первом, самом прекрасном  путе-
шествии, и чего никогда не увидим своими глазами; да его  и  не  найдешь
нигде. Здесь же он возник, блистая непреходящим великолепием и творения-
ми великих мастеров, и назывался Синай. Таково было его имя. А посредине
каменной глыбой дыбится бог, он не выше среднего роста - но вот он  под-
нимает веки - душа моя блаженно трепещет,  и  мне  хочется  воскликнуть:
"Да, господи! ", - хотя я еще не слышала, в чем его воля. Но эту волю  я
знаю, и она говорит мне: не убий. Шевельнулась его  короткая,  курчавая,
черная, как смоль, борода. К его губам приливает кровь,  они  становятся
темно-алыми, и он окликает меня. "Принцесса Валуа!" - зовет  господь.  Я
вздрагиваю, я не в силах отвечать от страха, ибо позволила себе  увидеть
во сне, будто я госпожа Венера. То было лишь наваждение.  И  только  вот
это - действительность, только это - святая правда. "Мадам Маргарита", -
зовет господь. - Да, господи!
   Так она отозвалась. Правда, это не был ее обычный, низкий  и  звучный
голос: он перешел к богу, и это он говорил ее  собственным  голосом,  но
гораздо более мощным. Она же только лепетала перед богом. Но бог услышал
ее и принял ее ответ. И чтобы она хорошенько его поняла, он  сказал  это
по-гречески. Он по-гречески сказал ей:
   - Не убий!

   СПАСЕНИЕ

   И она сейчас же проснулась, сейчас же оделась и поспешила  к  матери.
Королева. Наваррская прихватила с собою стражу, чтобы, если понадобится,
ворваться силой. Однако Марго впустили беспрепятственно, и  она  тут  же
поняла, почему: у мадам Екатерины находился Карл Девятый, и он был взбе-
шен. Он бранился и клялся, что король здесь он и он будет повелевать,  а
не заговорщики, которые сходятся в тайных подземельях.
   Его рев раздражал мадам Екатерину, которой  необходимо  было  кое-что
обдумать. Кроме того, она не  чувствовала  себя  в  безопасности;  Марго
больше чем кто-либо могла это прочесть по  ее  лицу,  неподвижному,  как
маска. Мать приветливо встретила свою дорогую девочку и указала ей на ее
излюбленную скамейку. Какой бы там Марго  ни  была,  но  она  оставалась
прежде всего маменькиной дочкой и больше всего на свете  любила  посижи-
вать на этой скамеечке, возле старухиной юбки, запустив в волосы обе ру-
ки и читая огромные, переплетенные в кожу фолианты. Обычно она навалива-
ла их себе на колени по нескольку штук зараз. Она и сейчас взяла по при-
вычке книги со стола, принялась даже перелистывать их, но взор ее  блуж-
дал, она поглядывала то на брата, то на мать.
   Карл Девятый был поражен, что его бессвязная брань и крики  почему-то
не производят решительно никакого впечатления на старуху и она лишь мол-
ча наблюдает за ним. Тогда он решил показать себя еще  более  твердым  и
грозным. Он вытянул шею, его рыжеватые усы опустились, и  он  устрашающе
потряс руками - даже не руками, а кулаками, он стиснул кулаки. При  этом
он исподтишка следил за матерью, стараясь понять, какими бедами она  еще
ему грозит.
   - Ты хорошо спала, матушка? - спросил он.
   - Твой праздник был слишком шумным, мой сын.
   - И все-таки ты поднялась весьма рано, а с тобой  и  еще  кое-кто,  в
частности, мой брат д'Анжу. Я все знаю.  Вы  замышляете  коварные  планы
против меня, против государства, иначе вы бы не совещались в таком гнус-
ном месте: посмотреть сверху - прямо преисподняя.
   - Это только так кажется, сын мой, если стоишь на стремянке.
   - Значит, ты не отрицаешь этого, матушка, и  правильно  делаешь,  ибо
лицо, которое вас там застало, готово все повторить в твоем присутствии.
   - Едва ли.
   А сыну послышалось: "Ты дурак". И дочь  поняла:  ей  не  жить.  Марго
склонилась над книгой, Карлом овладел новый приступ ярости. Он  прикажет
немедленно арестовать своего брата д'Анжу, кричал он. Родная мать  поку-
шается на его жизнь и намерена возвести на престол его брата. - А я при-
зову на помощь моих протестантов! Теперь я буду править, опираясь только
на господина адмирала Колиньи! - уже совсем по-мальчишески заорал  он  и
тут же ужаснулся собственной дерзости. То, что последовало, отвечало его
худшим опасениям: мать заплакала. Мадам Екатерина любила во всем  соблю-
дать постепенность. Сначала она помахала короткими ручками, и  ее  круп-
ное, тяжелое лицо понемногу уподобилось невинному личику горько  обижен-
ной девочки. Потом она закрыла его пальчиками, однако, высматривая между
ними, внимательно следила за всем происходящим  и  при  этом  скулила  и
взвизгивала. Все выше "и пронзительнее скулила она, но по ее пальцам  не
стекало ни единой слезинки. Мадам Екатерина научилась притворяться чрез-
вычайно убедительно, только подделывать слезы она не умела, Карл заметил
лишь то, что ей удалось. Марго видела остальное.
   Среди всхлипываний старуха, наконец, проговорила:
   - Позвольте мне, сир, вернуться к себе на родину. Я уже  давно  дрожу
за свою жизнь. Вы подарили своим доверием моих заклятых врагов...
   Она надеялась, что тут-то он и испугается, и он в самом деле испугал-
ся. Да ведь ему только хотелось узнать, что они сегодня утром  решили...
беспомощно лепетал Карл...
   - То, что пойдет на благо вашего королевства, - ответила она; и  при-
том ответила крайне сухо, а лицо опять казалось такой  же  непроницаемой
маской, как и перед тем. Трудно было даже поверить, что ею только сейчас
была разыграна сцена плача. Голос ее зазвучал взыскательно и строго.
   - И решать пришлось без вас, - продолжала она. - Ибо решение это тре-
бует действий необычных и достойных великого государя, но тебе они не по
плечу, мой бедный сын. - Все это говорилось с той же укоризненной  стро-
гостью (особенно резкий поворот после сцены смирения). Мадам Екатерина -
опять сидела перед ним, словно облеченная высшей властью, словно она ни-
когда и не просила разрешения удалиться во Флоренцию, откуда ее когда-то
выгнали.
   Карл смотрел на свои ноги, а в голове у него все путалось, мешалось и
кружилось. Ему приходили на память все намеки, которые мать делала в  те
дни, когда положение еще не было таким острым, как сейчас; тогда  он  не
препятствовал ее кровавым планам и относился к ним так, словно это  был,
только кошмарный сон. Даже сама мадам Екатерина предавалась им лишь  как
опасным упражнениям ума, заглядывающего в бездну. Все же Карл очень  хо-
рошо запомнил имена Амори и Линьероля, принесенных в жертву его  страху,
хотя опасность была тогда гораздо меньше. А за это время он, желая дока-
зать свою самостоятельность, вошел в сношения с гугенотом Колиньи,  стал
звать его отцом и во всем следовать его советам. И вот Карл оказался на-
кануне войны с Испанией. И австрийский дом все теснее обвивал  свои  щу-
пальца вокруг страны, оставшейся в одиночестве - в руках этого дома  был
юг, вся середина Старого Света; распоряжался он  также  странами  Нового
Света и их золотом, господствовал над церковью, а через  нее  над  всеми
народами, в том числе и над народом Карла; в его собственном  замке,  на
его ложе улегся этот дом в лице эрцгерцогини, столь окаменевшей от золо-
та и власти, что ее невозможно было опрокинуть!
   "Что же теперь делать? - спрашивал себя  с  отчаянием  Карл  Девятый,
глядя на свои ноги. - Все вокруг только и носятся с  кровавыми  планами,
только и думают о том, как бы убить, разница лишь та, что Гизы, да и моя
мамаша, желают убивать французов, они желают истреблять моих  подданных,
а господин адмирал хочет убивать  испанцев:  это  мне  больше  нравится.
Правда, если он вернется победителем, тогда и я вынужден  буду  его  бо-
яться, ибо он окажется сильнее меня. Пока же  сильнее  нас  обоих  Гизы.
Мать стоит за то, чтобы Гизы сначала напали на сторонников "истинной ве-
ры". Я же должен покамест спокойно сидеть в Лувре и  выжидать.  А  потом
мои свежие войска накинутся на ту партию, которая уцелеет, и отправят ее
главарей еще тепленькими на тот свет".
   Он поднял глаза, словно спрашивая, как же ему ко всему  этому  отнес-
тись. Мать ободряюще кивнула. Не раз наставляла она сына, и он  научился
понимать ее - правда, до известной черты, а дальше - ни с места. Там она
становилась непроницаемой, а он слабел. Быть может, он и проник бы в  ее
замыслы, почуял бы самое главное в ее плане, если бы  что-то  не  мешало
ему, какое-то сопротивление его мышления.  "Самое  гнусное  решение  они
приняли только сегодня утром в подвале, - сказал себе Карл. - У меня со-
сет под ложечкой и все нутро холодеет, неужели никто не поможет мне?"
   Едва он это подумал, как выступила вперед его сестра и твердо  заяви-
ла:
   - Никакого убийства не будет - я запрещаю.
   Мадам Екатерина просидела несколько мгновений с  открытым  ртом.  Что
это на девочку нашло? - Ты? Запрещаешь? -  раздельно  повторила  Медичи.
Карл тоже проговорил с изумлением:
   - Ты?!
   - Я, - твердо повторила Марго. - А через меня  некто  другой.  -  Она
имела в виду мраморного бога с красными губами.
   "Наварра начинает угрожать! - пронеслось в голове мадам Екатерины.  -
Тем скорее я должна действовать".
   - Кто может что-либо запретить королю Франции? - заметила она  с  хо-
лодным удивлением.
   Принцесса не ответила: она состроила капризную гримасу.
   Карл спросил: - Мне тоже хотелось бы знать, кто здесь  повелевает?  -
Неудачный вопрос, ему же во вред; но любопытство взяло верх. Да и матери
все еще кажется, что она чего-то не расслышала.  "Странная  девочка.  То
сидит над книгами, то спит с мальчишками. Уже из-за Гиза  были  неприят-
ности. Что же, она опять хочет получить порку?"
   - Если ты ничего не желаешь объяснить, - мадам Екатерина все еще сох-
раняла снисходительный тон, - то как же ты хочешь, чтобы тебя поняли?
   - Ты отлично понимаешь меня. Никаких убийств!
   - Кто говорит об убийствах? Но что  касается  враждующих  партий,  то
нам, к сожалению, каждый день приходится видеть,  как  они  накидываются
друг на друга: то католики твоего Гиза, то гугеноты твоего Наварры.  Мне
очень жаль тебя, дочка, ты, конечно, - уже успела убедиться, что у  каж-
дого из них есть свои преимущества. Ну, скажи, как нам все  это  прекра-
тить?
   Но и зловещему добродушию матери Марго опять противопоставила повеле-
ние, полученное ею во сне. Никаких убийств!  Глаза  у  нее  были  широко
раскрыты, и сквозь свою желто-бледную мать она словно видела лицо  бога,
к губам которого прилила темно - алая кровь.
   - Мы сами не должны совершать никаких убийств; тогда и партии не  бу-
дут нападать друг на друга. 'Ведь знак-то всегда подаем именно мы.
   - Мы, - повторила мадам Екатерина, уже не сдерживая своего  раздраже-
ния; она чуть не задохнулась от злости. Оказывается, эта  ученая  особа,
расходующая слишком много постельного белья,  следила  за  всем  гораздо
внимательнее, чем можно было ожидать, в те дни, когда она так  безобидно
держалась за материнскую юбку! И сама открыто в этом признается:
   - Я ведь не дурочка, мама. И частенько  слышу  такие  речи,  истинный
смысл которых вскрывается только потом. Моему брату, королю, вы говорите
то, чего он сам еще не понимает. Но я-то ученая; я понимаю язык птиц,  -
добавила она, точно по наитию. Однако это было  просто  воспоминанием  о
бесчисленных статуях из ее сна, которые явственно говорили с  ней,  хотя
они только щебетали, точно самые мелкие птички "с островов".
   - Как ты думаешь, сын мой, не дать ли нам твоей  сестрице  опять  ма-
ленький урок? Он на нее однажды очень хорошо подействовал.  Вы  помните,
сир, то утро, когда наша  толстуха  Марго  проспала  с  Гизом  несколько
дольше, чем следовало? - Тусклые глаза из-под  маски  как  будто  слегка
блеснули.
   Но теперь Карл не имел желания сечь свою толстуху Марго. В  голове  у
него кое-что кое с чем связалось; сопротивление его мышления  вдруг  ис-
чезло. Он воскликнул:
   - Она права, что запрещает убийства! Я тоже запрещаю!
   - Уходите! - Мадам Екатерина жестко и холодно указала  им  на  дверь,
возле которой сегодня даже не было  охраны.  Поэтому  старуха  опасалась
худшего, и ее непоколебимое самообладание далось ей нелегко. Карл,  этот
потомок рыцарей-варваров, мог просто заточить ее в темницу; ведь ее  сын
д'Анжу, хоть он ей во много раз ближе Карла, не заступится за  нее;  что
случилось, то случилось. А в этой  чересчур  любознательной  девице  она
сейчас впервые увидела для себя угрозу.  Однако  Екатерина  не  потеряла
власти над собой. - Уходите! - Но, увы, они не ушли.
   - Адмирал Колиньи должен жить!
   - Король Наваррский должен жить!
   Они крикнули это одновременно; оба имени  словно  карались  заглушить
друг друга. Старуха пожала плечами.
   - Вот видите, у вас нет единодушия.
   - Я хочу того же, что и моя толстушка Марго.
   - Мой брат король меня поддержит.
   Значит, перед ней союзники. Но как только мадам Екатерина  чувствова-
ла, что она уже не сильнейшая, она прибегала к хитрости.
   - Давайте заключим договор, милые дети. Вы назвали два имени: Ни  од-
ному из этих лиц я не желаю никакого зла. Я пальцем  не  пошевельну  для
того, чтоб кто-нибудь из них погиб. Но если один все-таки погибнет, тог-
да, дорогие детки, не требуйте от меня, чтобы я продолжала защищать дру-
гого. Да это было бы уже и не в моих силах, - добавила она скорее жалоб-
но, ибо ее дочь вдруг точно выросла. Королева Наваррская стала даже выше
ростом благодаря знанию и воле.
   - Я понимаю язык птиц, - бросила она свысока бедной старухе. -  Двуя-
зычные речи вашего величества надо толковать так, что вы сначала  прика-
жете умертвить господина адмирала, а  затем  короля  Наваррского,  моего
супруга.
   - Ну, что ты говоришь!
   - Она догадалась! - вдруг радостно воскликнул Карл.  -  Моя  толстуха
Марго - умница, она все знает! Но господин адмирал должен жить. Я прика-
зываю. Он мне отец.
   - Ну, что ты говоришь! - повторила старуха,  отвернувшись  от  своего
сына-тугодума, и обратилась к несравненно более сообразительной  дочери.
- Сама подумай, может ли кто-нибудь из нас запретить человеческим страс-
тям и ненависти партий толкать людей на убийство?
   - Но не на убийство короля, моего мужа!
   - Я так же мало могу воспрепятствовать этому, как и ты. Никто не зна-
ет, с чего именно начнется.
   - Ты знаешь.
   - Ты знаешь! - зарычал Карл.
   Старуха вздрогнула,  потом  напустила  на  себя  скорбь,  благородную
скорбь; никаких слез и нытья, осанка женщины, возложившей на свои  плечи
тяжелый груз многих печальных, но необходимых деяний, за которые придет-
ся нести ответственность.
   - Вот тут, - сказала она, повертев указательным пальцем  у  виска,  -
стоит во весь рост дом Валуа. Не у вас. Вы молоды и следуете своим  при-
хотям... Я одна поддерживаю своим разумом это великое бремя,  иначе  все
бы рухнуло - и наш дом тоже.
   Это было ее самой искренней минутой; и эта искренность  оказала  свое
действие. Старуха и сама не понимала, почему после этих слов оба союзни-
ка притихли. Это несколько сбило ее с толку, она переоценила свой  успех
и тут же совершила ошибку, заявив:
   - Пусть ты влюблена, но ты моя дочь. А мы знаем, что в  конце  концов
остается после всех наших бурь - только мы сами. Маленький Наварра,  как
и все твои мужчины, старается изо всех сил. Но настанет утро,  когда  ты
уже не найдешь на своем ложе отпечатка его тела. В первый раз  ты  спро-
сишь: куда же он делся. И во второй раз спросишь.  А  в  третий  уже  не
спросишь, и уже не захочешь непременно знать во всех  подробностях,  как
он исчез.
   Однако Медичи разглагольствовала напрасно.  Марго  повторила  голосом
бога:
   - Сказано: не убий.
   - Вот еще новости, - пробормотала мадам Екатерина, покосившись на по-
толок.
   - Или я приму протестантство.
   - Или она примет протестантство! - зарычал Карл; и огорченная  мамаша
вынуждена была признать, что ее дети явно стакнулись.
   - Я требую жизни для короля Наваррского.
   - Я требую жизни для адмирала Колиньи.
   - Да пропади ты пропадом со своим неугомонным старым драчуном! Он го-
тов погубить королевство, а ты его еще отцом зовешь! - Она хотела выста-
вить из комнаты сына, чтобы поладить с дочерью.
   - Ну, хорошо. Поедешь со своим Наваррой в  Англию.  Англичанка  плохо
помогут нам; но Елизавета и ее деньги нам необходимы, раз твой брат Карл
со своим папашей Колиньи сажают нам на шею  австрийский  дом.  Поезжайте
когда хотите!
   Она сделала только одно легкое движение, как бы отпуская дочь;  гово-
рить она больше не - могла - то ли притворялась,  то  ли  в  самом  деле
обессилела. Карл Девятый последовал за сестрой.
   А дочь тут же вернулась к тому подчиненному положению, в котором про-
жила всю жизнь; опустив голову, она преклонила колено и послушно  удали-
лась. Карл был так поражен совершенно нежданной победой  Маргариты,  что
совсем позабыл о своем деле, да еще в ту самую минуту, которая оказалась
для него решающей.

   ЗНАМЕНИЯ

   Марго пошла к мужу. Она пожертвовала преимуществами, которые ей дава-
ло обиженное самолюбие, и сделала первый шаг, хотя утром Генрих и  поки-
нул ее в гневе. Но его можно извинить, ибо мужчина  вообще  безрассуднее
женщины, а кроме того, она не могла не признать, что, говоря по совести,
у него были основания негодовать и на ее прежние любовные связи  -  хотя
все это теперь позабыто - и на кое-что другое. Другое - значительно  ху-
же, и хуже, главным образом, для нее, а не для него: ибо у  Генриха  нет
такой твердой уверенности, как у Марго, что его мать  отравлена  ее  ма-
терью. И все-таки ей удалось загладить это  злодеяние,  и  грозное  пре-
пятствие, неизменно встававшее между ними, теперь устранено: она  спасла
ему жизнь. Марго боролась за жизнь Генриха, призванная к этому посланным
ей свыше сновидением: она победила и, окрыленная, спешила получить  зас-
луженную награду.
   Тем временем Генрих искупался, переоделся; и он сам и его комната бы-
ли продушены благовониями. Когда Марго вошла, во взгляде, которым он  ее
встретил, было такое же горячее желание, как и в ее глазах. Кровь у обо-
их закипела, их охватил единый порыв, и они чуть не кинулись друг  другу
в объятия. К сожалению, в комнате был третий, малый ростом,  но  веселый
поэт и друг Генриха, Агриппа.
   - Добрый Агриппа, - заявила королева Наваррская, - дайте мне  возмож-
ность сообщить королю, моему повелителю, важную государственную тайну.
   Д'Обинье любезно ухмыльнулся; однако перед тем, как удалиться,  отве-
сил три поклона вместо двух: первый королю, второй - королеве и третий -
королевской кровати. Молодая чета от души рассмеялась, а Генрих сказал:
   - Возлюбленная королева! Я сильнее сгораю от желания проникнуть в ва-
шу великую государственную тайну, чем вы полагаете, - при этом он бросил
взгляд на ложе, - но все-таки пусть Агриппа закончит свое сообщение.  Он
узнал об удивительных предзнаменованиях.
   - Не предзнаменования, сир, я этого не говорил. Просто небольшие про-
исшествия и приметные мелочи повседневной жизни.
   - Неужели в Париже такие случаи происходят повседневно, Агриппа? Ска-
жите сами, дорогая королева, разве здесь действительно  на  каждом  углу
собираются толпы народа, чтобы послушать ваших священников, которые гро-
мят ревнителей истинной веры? Стоит поп на тумбе или на ступеньке и при-
зывает душить и вешать. И вдруг все срываются с места, потому что  заме-
тили какого-то гугенота, отставшего от своих. Несчастный  старается  уд-
рать, но толпа сбивает его с ног и расправляется с ним. И это,  по-ваше-
му, мелочи повседневной жизни?
   Ее лицо покрылось смертельной бледностью. "Дело обстоит хуже,  чем  я
думала. Смотри, Марго, опасность приближается, сейчас захлопнутся  воро-
та. Бежим отсюда, мы все втроем должны бежать!" Поэтому-то ей и было все
равно, кто тут еще, кроме них двоих. - Генрих, возлюбленный мой  повели-
тель, послушайте меня! Сегодня же вечером, когда улицы  опустеют,  мы  с
вами уедем в Англию. - Он хотел было возразить, но  она  остановила  его
движением своей прекрасной руки.
   - Генрих, возлюбленный мой повелитель! Поймите же, насколько все  это
между собою связано: спокойствие в Париже зависит от победы во Фландрии,
а победа зависит от английского золота. Победа господ друг против  друга
и неподалеку от него, легко могли бы его услышать. Однако Карл  сам  вел
себя слишком шумно. То обстоятельство, что он взял верх над мадам Екате-
риной, - Карл счел это самостоятельно одержанной победой - совсем вскру-
жило ему голову.
   - Наварра, - заявил он, - здесь не место говорить о таких  вещах,  но
ты и твоя милая должны поставить за меня толстенную свечу; ведь  я  твой
заступник. Без меня твоя жизнь гроша бы теперь не стоила.  Я  ведь  друг
тебе, Наварра.
   Сестра приказала налить ему вина, чтобы он  замолчал.  Иначе  он  еще
всем разболтает, что она и ее муж сегодня вечером уезжают в  Англию!  Но
стакан вина навел его на разговор о своей необычайной любви к Колиньи  и
восхищении своим вторым отцом - вернейшим из его подданных и  лучшим  из
его слуг. Послушать короля Франции, так выходило, будто мир между парти-
ями уже подписан и прошлое позабыто.
   Дю Барта на своем конце стола сказал:
   - Господин адмирал тоже так считает, несмотря на  все  полученные  им
предостережения. Но его взгляд разделяет только Карл Девятый. И это меня
тревожит. Тот, кто вдруг, без видимой причины, перестает замечать  людс-
кую слепоту и злобу, подвергает себя большим опасностям, вернее, он  над
собой уже поставил крест.
   Дю Плесси-Морней ответил:
   - Друг мой, если бы в эту минуту сюда явился Иисус, с которой из двух
партий он сел бы за стол? Он не смог бы выбрать, ибо одни, жаждут зла не
меньше, чем другие, и в сердцах не осталось даже искорки любви  -  ни  у
нас, ни у них. Признаюсь, я опасаюсь даже самого себя, ибо и меня  тянет
на резню.
   - Мы знаем тебя, Филипп. Ты любишь крайности только в мыслях.
   - Крайности существуют в мире еще до того, как они рождаются  в  моем
уме. А ты считаешь, дю Барта, здесь можно  сохранить  здравый  рассудок?
Что касается меня, то я намерен отдаться воле морских ветров, и  если  я
утону - пусть, ибо в замке Лувр назревает кое-что похуже.
   - Ты едешь на корабле?
   - Да, в Англию, выжимать деньги из Елизаветы. - Его высоколобое  сок-
ратовское лицо сморщилось еще презрительнее - от пренебрежения ли к анг-
лийскому золоту или к своей удаче. Он не привык обманывать самого себя и
понимал, что счастье выпало ему помимо его воли и сама судьба хочет  уб-
рать его отсюда
   - Мадам Екатерина призвала меня к себе. Мне должно ехать вместо моего
государя, а ему надлежит остаться. Ибо нужен ему сейчас  не  шаткий  ко-
рабль, а спокойная опочивальня. На самом же деле только он один в состо-
янии укротить волнение умов и помешать взрыву... А мой ум, о друг, могут
охладить лишь морские глубины, и мне остается только  надеяться,  что  в
них я и погружусь! - смиренно закончил он, хотя ему  предназначено  было
прожить еще пятьдесят один год, а многим из  тех,  кто  сейчас  окружали
его, - меньше пяти дней.
   Сказанное им - он вовсе не считал это  тайной  -  было  подслушано  и
по-своему истолковано целым рядом лиц, в том числе молодой фрейлиной  де
Сов. Подружка Марго воспользовалась первым же случаем, когда король  На-
варрский покинул свое место подле королевы, и все ей выложила. При  этом
ее глаза блестели; она находилась в той поре,  когда  иные  отвечают  на
улыбку жизни особенно пленительным расцветом. Ее личико, которому с  го-
дами было суждено заостриться, под влиянием новости, которую она сообщи-
ла, приобрело какую-то необычайно одухотворенную прелесть. - Мадам, ваша
милость. Марго, - обращалась она то и дело к королеве Наваррской, не ус-
тавая восхищаться тем, как мужественно и вместе тактично ведет себя  ко-
роль Наваррский; он все же ухитрился остаться здесь, и  чтобы  остаться,
пошел даже на то, чтобы обмануть свою королеву. Так по крайней мере уве-
ряла подружка, расхваливая его. Ведь мужская честь требовала,  чтобы  он
всем пожертвовал долгу - даже любовью. При этом Шарлотта думала: "Теперь
вы целый день лежите вместе, но когда-нибудь очередь дойдет и  до  меня,
мне очень любопытно это испытать. Если добрая Марго узнает, что  он  уже
ей лжет, она изменит ему раньше. А потом он изменит ей со мной".
   Марго же, слушая ее, думала: "Завидует. Мое счастье превосходит  все,
что можно себе представить. Плохо только то, что я не умею его скрыть. Я
поступила бы разумнее, спрятав от всех свое счастье, уехав  в  какое-ни-
будь путешествие, пусть даже далекое и опасное. И, может  быть,  удалось
бы все-таки привезти его обратно целым и невредимым, тогда как  здесь...
Я не знаю, что задумала моя мать, но сама-то она отлично знает.  Поэтому
у нее все-таки есть лишний козырь против меня. Если то, что болтает  эта
Сов, правда, значит, мадам Екатерина вбила в голову моему милому,  гуге-
ноту, что его Морней, успешнее, чем сам король, сможет выпросить в  Анг-
лии деньги. Нет! Тут другое! Только теперь я вижу, что отговорка  приду-
мана самим Генрихом. Но заметила лишь потому, что подружка незаметно на-
толкнула, меня на догадку. Он посылает другого, чтобы мы могли  остаться
здесь. Он слишком храбр и не будет  прятаться  от  опасности,  он  любит
столь сильно, что мы не можем надолго покинуть нашу комнату!"
   Вот что думала Марго, волнуясь и духом и плотью.  Ей  казалось,  что,
пожалуй, следует снова предстать перед старой королевой; но она медлила,
хотя чувствовала, что сроки проходят и что она, в сущности,  уже  отрек-
лась от всего, не имеющего отношения к любовным ночам и к их радостям.
   "Сердце мое, прелестная, любовь моя", - думал  Генрих  теми  словами,
которые он Произносил вслух для нее одной и только в редкие минуты.  Од-
новременно он, отойдя в сторону, вел со своим кузеном Конде  разговор  о
сестре: ради этого он и оставил свою королеву, как полагал, на несколько
минут, а вышло - очень надолго. Конде сказал ему,  что  сам  отсоветовал
Екатерине выходить из дому: - В Париже неспокойно. Народ  ждет  событий,
благодаря которым он надеется на свой лад встряхнуться. Что до меня,  то
я бы приструнил его не тогда, когда страсти разгорятся, а  пока  он  еще
только вожделеет, но колеблется.
   - К счастью, тебя не спросят. Мы намереваемся посягнуть на  испанскую
мировую державу, и Париж не может быть спокойным. Народные волнения мож-
но направить в любую сторону и даже извлечь из них полезное и доброе. На
то мы и государи. Моей сестре  все-таки  следовало  быть  здесь,  раз  я
праздную свою свадьбу.
   Брат настаивал на своем, ибо отлично понимал, почему именно  она  не,
явилась. Он не захотел поступить так, как, по ее мнению,  того  требовал
последний наказ их матери, то есть не покинул Париж и не повел  ревните-
лей истинной веры на штурм французского двора. Вместо этого  он  отрекся
от своей силы и предназначенной ему судьбы, -  чтобы  иметь  возможность
любить принцессу Валуа; и этого сестра ему не простила.  Он  обманул  ее
надежды как брат и король. В лице юной  Екатерины  он  оскорбил  мертвую
Жанну и пренебрег ее волей. Кроме того, его сестричка ревновала взросло-
го брата к другой, которую он целует. Генрих знал Катрин как свою  плоть
и кровь, и, на самом деле, от него ничто не укрылось. Он отрицал все это
лишь перед Конде, а не перед самим собою. И он сказал:
   - Моя сестра ошибается, кузен, и, когда я уеду, объясни ей,  что  она
неправа. Я все-таки покидаю Париж и, тем самым  выполняю  ее  желание  и
последнюю волю нашей матери. Правда, я вернусь из Англии не  с  войском,
но с золотом.
   - Ты? Согнувшись под тяжестью мешков, словно вьючный осел? -  спросил
кузен недоверчиво; и хорошо, что он выказал недоверие - так  по  крайней
мере ему удалось скрыть свое презрение. В эту минуту к ним  подошел  Фи-
липп Морней.
   - Я буду изображать этого осла вместо вас, сир. - Он  вытянул  шею  и
заревел. - Золотой осел - сказочное  животное,  но  слишком  драгоценный
груз введет небеса во искушение, они разобьют волнами  обшивку  судна  и
утопят осла, предзнаменования говорят мне, чем все  это  кончится.  Ваша
жизнь, сир, несравненно дороже; за нее платят большие деньги. И вы, вер-
но. знаете, кто, - докончил он вполголоса и указал - на стену -  за  ней
находилась та рука, которая направляла все, а следовательно, и это дело.
   - В таком случае я не еду, - тут же решил Генрих. - И даже лучше, ес-
ли я не поеду. Тем скорее я стану хозяином собственных решений. Если  мы
с господином адмиралом объединимся, то станем сильнее.
   - Во всяком случае, у тебя есть Марго, - закончил Конде. Как  раз  об
этом подумал и Генрих, он испугался и смолк.
   Филипп Морней поклонился более церемонно, чем было принято между  ни-
ми. - Сир, прошу вас теперь отпустить меня. Но так как отъезжающий подо-
бен умирающему, соблаговолите выслушать мое завещание.  Вас  задерживают
здесь, чтобы остальные ничего не заподозрили и заблаговременно, все сра-
зу одним сильным отрядом, не вырвались из города. Только так  они  могут
еще благополучно унести ноги, иначе никак, а ведь у них есть чувство са-
мосохранения, словно у животных, которые стараются убежать  подальше  от
места убоя. Прислушайтесь к разговорам вокруг вас, и вы услышите от каж-
дого из наших людей, что он предпочел бы находиться как можно дальше от-
сюда и медлит лишь потому, что вы не оказываете сопротивления  надвигаю-
щимся на нас событиям
   - Ты, Филипп, от имени адмирала, сочинил блестящее послание к  королю
Франции, утверждая, будто его подданные по самой своей натуре  только  и
жаждут, что убивать да грабить - если не чужих, то хотя бы  друг  друга.
Вот и теперь ты говоришь об этом с тем же волнением.  Колиньи  уверен  в
дружелюбии короля. Он еще спокойнее, чем я, иначе зачем бы он здесь  ос-
тавался?
   - Он остается, ибо его ждет могила. А тебя ожидает брачная постель.
   Тут толпа захмелевших гостей разлучила их. А когда  Генрих  попытался
снова отыскать своего друга, тот уже исчез.

   ... И ЧУДЕСА

   А тем временем шум и гам все усиливались. Из дворца герцога Анжуйско-
го гости перекочевали в замок Лувр, где должен был продолжаться прерван-
ный утром бал. Сегодня не слышно было громких споров; вместо этого  тес-
нившихся повсюду придворных словно постигла какая-то странная,  внезапно
поразившая их слепота. Они уже не знали, кого именно отталкивают в  сто-
рону или, наоборот, втягивают в свою давку.  Даже  ближайшему  окружению
короля Франции не оказывалось должного внимания.  Тем  временем  Генриха
совсем оттеснили. Марго уже не было видно; его обступили какие-то зыбкие
стены, и он не находил из них выхода. Поэтому  он  невольно  крикнул:  -
Марго!
   Кто-то ответил: - Уехала в карете со своими фрейлинами.  Идите  сюда,
сир, ко мне!
   Генрих не видел того, кто его позвал. Но это был голос Агриппы, и вот
его уже не слышно. - Пропустите меня! - приказал Генрих. - Я хочу  пойти
к королеве. - Тут кто-то позади него, совсем рядом,  измененным  голосом
отпустил несколько весьма плоских шуток. Которую, мол,  из  королев  он,
собственно, имеет в виду. Елизавета Австрийская едва ли приглашала  его,
а к мадам Екатерине ему спешить незачем, усеется. Генрих оглянулся:  мо-
лодой балбес нырнул в толпу и сделал вид, будто он тут ни при чем.  Ока-
залось, что это дю Га, фаворит д'Анжу! Конечно, он повторяет слова свое-
го господина, а знать, что думает принц, не мешает. Генрих рассмеялся  и
кивнул юноше, чтобы он подошел. Но вдруг увидел необычайное зрелище:  дю
Га, подкинутый вверх, летел над головами, описывая  распластанным  телом
дугу в воздухе, и отчаянно визжал. Леви де Леран, паж-протестант,  выде-
лявшийся своей красотой, мгновенно дал ему коленом здоровенный  пинок  в
обожаемую герцогом задницу. Те, на кого упал фаворит, отпрянули и  пова-
лились на соседей. Начавшаяся давка грозила перейти в опасную и всеобщую
свалку. Один из французских придворных - его звали д'Эльбеф  -  попросту
схватил под руку короля Наваррского и приподнял висевший на стене  зана-
вес; вдруг повеяло свежим воздухом, и они оказались  совершенно  одни  в
полной темноте.
   Все это произошло мгновенно и  без  слов,  с  ошеломляющей  неожидан-
ностью, и невольно вызывало подозрения; Генрих наверстал то, что было им
упущено, когда он стоял один на один против Гиза: он выхватил кинжал. Но
д'Эльбеф воскликнул с юношеской" восторженностью: - Если  вы  не  хотите
считать меня своим другом, сир, вот моя грудь! - И он обнажил ее.
   Генрих наклонился к нему, лица он не мог разглядеть, но ведь и в пер-
вый раз, на свету, он не разглядел своего друга. И он продолжал быть на-
чеку. - Идите впереди! В Лувр! Ни шагу в сторону!
   Когда они дошли, ворота на мосту были, правда, открыты,  но  недоста-
точно широко, и их нельзя было ни распахнуть, ни затворить, ибо одни изо
всех сил старались пробиться наружу, а другие зажимали их между  створа-
ми. Дикий рев  сопровождал  эту  борьбу.  Скудный  свет  редких  факелов
скользил по искаженным лицам. Генрих увидел бородки клином и грубые  ко-
леты: это свои, они хотят выбраться.  Здесь  были  беднейшие  дворяне  и
простолюдины. Они не сидели за  столом  королей,  и  соблазны  двора  не
вскружили им голову; под покровом темноты они отстегнули кошельки у  не-
которых зрителей этого чуждого им города, а может быть, и прикончили их,
но они не желали, чтобы теперь их самих прикончили. Для этих  людей  все
было просто; и вот они бранились и дрались, оттого что охрана  Лувра  их
не выпускала.
   Король окликнул их. Они узнали его,  толкотня  тут  же  прекратилась.
Стало слышно, как один крикнул:
   - Убивают, сир! Идемте с нами! - Генрих  обернулся:  его  провожатый,
д'Эльбеф, все еще был тут. - Сделайте то, чего хотят ваши люди, -  отве-
тил он на вопросительный взгляд Генриха.
   За воротами чей-то голос приказал: - Там этот наваррец,  давайте  его
сюда!
   - Пустите меня! - обратился Генрих к своим людям. Но они держали  его
крепко. - Мы не уйдем без тебя, noust Henric [9]. У нас в конюшнях стоят
оседланные кони, с тобой мы пробьемся, с тобой опять возвратимся сюда  в
тысячу раз сильнее. - Они окружили его, осмелились настойчиво  хвататься
за него и увлекли бы в своем потоке, ибо ими руководило чувство,  подоб-
ное их доверию к природе: они цеплялись за своего короля, словно за свой
родной холм с виноградником, который служил им прикрытием и который  они
не отдадут никому, даже более сильному врагу. Ему  стоило  только  захо-
теть.
   - Дайте мне поговорить с капитаном, - потребовал он вместо этого, так
как теперь разглядел, кто командует на мосту. Тем  временем  капитан  де
Нансей приказал широко раскрыть ворота, пусть гугеноты убираются  отсюда
хоть все до единого. Ему нужен только король. Бородки  клином  и  колеты
наконец вырвались и промчались миме тех немногих, которые  стояли  подле
Генриха. Окружавшая его стена из тел рассыпалась и стала совсем  тонкой.
Кто-то из оставшихся пробормотал: - В последнюю минуту! - Это был несме-
лый голос друга, который подоспел в последнюю минуту, но слишком поздно,
чтобы остановить короля. Все же друг хватает Генриха, он  вынуждает  его
бороться за каждый шаг, ибо при каждом шаге к  воротам  оттаскивает  его
назад. Они борются самозабвенно, пока их не разнимают; они  набили  друг
другу шишки и порвали платье.
   Капитан крикнул: - Что это вы, обалдели, д'Эльбеф? Никто не собирает-
ся убивать короля Наваррского! Его почтительнейше проводят обратно в за-
мок.
   Генрих, к которому вернулась зоркость взгляда, увидел, что ни  одного
из его людей уже нет, а капитан де Нансей, с которым он остался наедине,
сразу же обнаглел: - Еще когда вы только прибыли, сир, я имел честь  за-
верить вас, что, чем больше в Лувре гугенотов, тем лучше.  К  сожалению,
некоторые из них только что от нас ускользнули. Но, слава святому Варфо-
ломею, вы пока еще здесь.
   В ответ на эти слова Генрих со всем пылом своих восемнадцати лет  за-
катил ему пощечину и пошел дальше. Он еще успел увидеть растерянное лицо
побитого. Но когда ему вслед бросились вооруженные люди, он услышал, как
капитан крикнул: - Стой! - Де Нансей заскрежетал зубами, потом бросил: -
Успеется.
   Из замка доносилась громкая танцевальная музыка, окна были открыты, в
рассеянном свете ряды фигур сходились и снова расходились. А Генрих сто-
ял внизу, ища взглядом Марго, - пора уже было опять ее найти. Все  новые
неожиданные, события удерживали его вдали от нее, а сама она не оставля-
ла ему ни следа, ни весточки. Он смотрел вверх, из темноты, в  неизвест-
ное, и сердце у него усиленно билось. Наверное, сейчас  в  этом  желтом,
рассеянном свете, в мягких волнах музыки она совершает свои изысканные и
несравненные движения, ее руки и ноги словно  парят,  и  она  улыбается,
точно маска безупречной красоты. "Но мы и не безупречны и не  изысканны,
Марго, когда мы наги!" Он вцепился обеими руками в ветви  вьющихся  роз,
достигавших раскрытого наверху окна. Уколы шипов были ему  приятны.  "Ты
посылаешь мне в дар эту боль!" Он, наверное, влез бы по шпалерам, но, на
беду, из нижнего этажа вывалились пьяные швейцарцы, им надо было  облег-
читься, и непременно - на розы и на влюбленного. Он проскользнул в  ком-
нату, а они заревели от хохота над своей проделкой.
   Это была караульня, ее освещал тусклый, неверный свет нескольких  фа-
келов, внутри никого не было, только четыре каменные фигуры поддерживали
какое-то подобие церковной кафедры. В смежное помещение вели  ступеньки,
споткнешься об них - и не знаешь, куда свалишься. Высокие своды, наверху
- бал, но сюда доносятся только смутные  отзвуки,  напоминающие  рыдание
скрипок, почти темно.
   - Эй! Есть тут кто-нибудь?
   - Конечно, есть, - ответили сразу два голоса, и Генрих,  который  был
сейчас особенно чуток и насторожен, узнал их. Он различил шевеление  бе-
ловатых фигур на фоне мрака.
   - Д'Анжу и Гиз! - тут же воскликнул он, направляясь к ним.  -  Первые
весельчаки на моей свадьбе!
   - Это ты, Наварра? - уронил Д'Анжу с обычной сухостью. - Твое дело  -
танцевать либо валяться в постели. А наш удел -  заботы.  Эй!  Свету!  -
проговорил он, не повышая голоса, однако никто его не услышал.
   - Любопытно, какие это у вас заботы? Ведь я знаю, вы мне друзья - без
страха, без фальши. Таких я люблю.
   - Мы и есть такие, - сказал Гиз. - И мы изо всех сил стараемся, чтобы
в Париже не вспыхнул бунт по случаю твоего брака.
   - Не любят они здесь еретиков. Эй, свету! - пробормотал Д'Анжу.
   А Генрих сказал: - Поэтому вы, особенно ты, Гиз, непрерывно и  стяги-
ваете сюда войска, а сами распространяете по городу слухи, будто тут ки-
шит солдатами господина адмирала.
   - Эй, свету!.. Это не имеет значения: они же  помирились,  Колиньи  и
Гиз. Мой августейший брат помирил их.
   На этот раз свет появился: вошел Конде, кузен Генриха. Его  сопровож-
дало множество слуг с канделябрами.
   - Я тревожился за тебя, кузен. Хорошо, что ты оказался в столь надеж-
ном обществе.
   - Они помирились, ты уже знаешь об этом, Конде? Гиз и Колиньи пореши-
ли быть друзьями - из послушания королю. - Свечи осветили все лица. Ген-
риха охватило новое неудержимое желание пролить и на все  положение  дел
такой же резкий, беспощадный свет. - Еще твой  отец,  Гиз,  и  все  твои
родственники желали смерти господина адмирала; но  они  были  далеки  от
удачи, и он сам раньше умертвил твоего отца. И с тех пор каждый  из  вас
загорается от другого этой жаждой мести: каждый новый Гиз от того, кото-
рый уже существовал до него.
   - Эй, свету! - повторил Д'Анжу в растерянности, хотя он был ярко  ос-
вещен.
   Гиз повторил с непоколебимым апломбом:
   - Я помирился с Колиньи. Несмотря на это, он вызвал сюда  свой  гвар-
дейский полк, но я все равно доверяю ему.
   - Адмирал неповинен в смерти твоего отца. Он клянется в этом, -  нас-
таивал Конде.
   - Так же верны и мои клятвы.
   - Давайте сыграем в карты, - предложил д'Анжу.
   - А все-таки тебе хотелось бы его у бить, - повторил Генрих, не  под-
саживаясь к ним. Принесли карты, перетасовали их,  никто,  казалось,  не
расслышал его слов. Вдруг Конде стукнул кулаком по столу:
   - Старик всему верит, оттого что Карл называет его отцом Его жена уе-
хала в их замок Шатильон. Да и ему самому давно следовало быть  в  безо-
пасном месте.
   - Почему ты не садишься. Наварра? - спросил д'Анжу; он как-то  неясно
произносил слова, его толстая губа дрожала. Принца мучил страх.
   - Оттого, что я иду наверх, к королеве.
   - Ну и иди! Твой брак принес мир. Хорошо, если бы празднование  твоей
свадьбы продолжалось вечно.
   - И потом я хочу посмотреть, скольких еще не хватает и моих  людей  и
ваших. Что до твоего капитана Нанеся, то теперь мне ясно,  какая  служба
его задержала. А куда запропастился тот человек, которого ты тогда нашел
у себя под кроватью, Гиз? Кажется, некий господин де Моревер?
   - Да я знать его не знаю и никогда, не видел! - завопил Гиз уже  без,
всякой изысканности и рисовки. А д'Анжу боязливо сказал, обращаясь к На-
варре:
   - Или сядь, или уходи!
   Конде удержал Генриха. - Разве ты не знаешь, в каком ты виде,  кузен?
Твое платье порвано, твое лицо в грязи. Откуда ты пришел? - Генрих  пос-
пешно шепнул ему:
   - Они насильно задерживают наших людей
   - Скорее! Нужно пробиться и - прочь отсюда! - прошептал в ответ  Кон-
де.
   - Нет! - А находившемуся тут же дворецкому Генрих  громко  сказал:  -
Сейчас же сообщите мне, как только королева Наваррская удалится  в  свою
комнату. - Тут он сел, и они начали играть.
   Стол стоял возле большого камина, а на  его  высоком  карнизе  горели
свечи в канделябрах. Они тускло освещали игроков. В гордой каменной тени
неподвижно стояли Марс и Церера, две фигуры, поддерживавшие этот камин с
тех пор, как их там поставил некий мастер по имени Гужон.  Ибо  создания
умерших мастеров неизменны и поддерживают человека,  тогда  как  страсти
живых сгорают, словно свечи, и после них ничего не остается.  Но  восем-
надцатилетний юноша не видит  этого  в  зеркале,  и  в  беге  минут  его
собственной жизни он этого тоже не познает. Против Генриха сидел д'Анжу,
его губа дрожала, покрытый неопрятным пухом подбородок  тонул  в  пышных
брыжжах, а глазами престолонаследник сверлил карты.  Судя  по  испуганно
сдвинутым бровям, он проигрывал. У него  были  безобразные  уши,  волосы
росли так, что виски и щеки напоминали обезьяньи, по ним и по вульгарно-
му носу было видно, что ему хочется убивать и что он боится  смерти.  И,
хотя на его берете сверкали драгоценные камни, в лице не отражалось  ни-
какого внутреннего света. Это лицо казалось  убогим,  только  черноватые
духи окружали его.
   "Вылитая мадам Екатерина! - сказал про себя король Наваррский. -  Вот
уж в настоящем смысле слова ее отродье: ей хотелось  именно  этому  сыну
передать свой дар к черным деяниям. Да не удалось, и мне его  жаль,  ибо
успешно убивать он сможет, пожалуй, только держась за ее юбку,  а  один,
без старухи, проиграет игру".
   - Козырь! - воскликнул король Наваррский и бросил свою карту на  кучу
других. Сверху лился, чуть колеблясь, свет  свечей.  Д'Анжу  наклонился,
коснулся последней брошенной Генрихом карты, быстро отдернул руку и  ос-
мотрел свои пальцы. То же сделал Конде, только с большим беспокойством.
   - Кровь, - сердито сказал Гиз. - У кого это здесь идет кровь?
   Генрих сразу показал руки: на них были  царапины,  словно  от  ногтей
противника или от шипов. Но кровь нигде не выступала. Тогда  герцог  Ан-
жуйский взглянул на собственные руки, он не мог унять их дрожь. Лицо его
даже не побледнело - оно стало пепельным. Конде и  Гиз  мельком  бросили
взгляд на свои руки, обоим одновременно пришло на ум переворошить  наки-
данные в кучу карты. И тут их пальцы сразу же стали красными от крови. И
не одна карта - все карты были липкие, они лежали в луже крови, на  ска-
терти проступили кровавые пятна! Допросили слуг, стол вытерли, дворецкий
принес свежие колоды карт.
   На этот раз играющие заметили кровь, когда Гиз брал взятку. Но он уже
не смотрел на свои руки, и остальные тоже не думали о своих руках, да  и
вообще о каких-то человеческих руках. Из-под карт  медленно,  безостано-
вочно выступала кровь, сочилась, текла, разливалась.  И  они  были  бес-
сильны, они могли, оцепенев, только созерцать ее, ожидая,  пока  пройдет
то ощущение холода, каким на них повеяло из  потустороннего,  неведомого
мира. Гиз первый опомнился, вскочил, начал браниться. Он был  белее  той
скатерти, которой дворецкий накрыл стол; тем  временем  'Генрих  заметил
отчетливые следы крови на его левой щеке. Вот дьявольщина! Ведь это были
его собственные пальцы, их отпечаток, но пощечину-то он дал совсем  дру-
гому - капитану, охранявшему ворота! Гиз решил, что с него хватит,  и  с
шумом выбежал из комнаты. Конде вдруг вцепился в дворецкого,  тот  испу-
гался.
   - Это все ты, со своей скатертью! Это у тебя в скатерти кровь! Чертов
фокусник, ты откуда?
   - Из Сен-Жерменского монастыря. - Ответ прозвучал почему-то очень не-
ожиданно, и сам дворецкий перепугался еще сильнее, словно  никак  нельзя
было в этом признаваться.
   Конде не стал спрашивать дальше, в ярости швырнул дворецкого  наземь,
стал пинать его ногами. Генрих окинул взглядом  комнату:  д'Анжу  уже  и
след простыл. Но Леви, молодой виконт де Леран, красавец паж,  вышел  из
мрака и доложил:
   - Королева Наваррская ожидает вас, сир.

   ПОДСТЕРЕГАЕТ...

   У тебя одна забота - плясать да в постели  валяться",  -  бросил  ему
кто-то; но и этих забот с него больше чем достаточно, - лежание в посте-
ли захватило его целиком, можно было даже опасаться, что навсегда. Марго
дарила ему радости, которые были больше чем просто радости; они являлись
для него прибежищем, единственным, которое у него еще осталось, наградой
за  опасности,  утешением  в  обидах,  так  что  становилось  стыдно  за
собственные мысли. "Марго, твоя мать только убила, ты же выдаешь им  ме-
ня, как Далила Самсона; Марго, не надо  предостережений,  лучше  в  часы
любви читай мне латинские стихи своим бархатным баюкающим голосом.  Мар-
го, я могу в следующий миг выйти вооруженным из этой комнаты и  перебить
всех твоих. В замке Лувр хватит моих людей, они только меня и  ждут,  мы
ворвемся к мадам Екатерине раньше, чем ее самые быстроногие  шпионки.  Я
властен делать, что захочу, но я целую тебя, ибо  ты  ненасытна.  Марго,
высшее существо, ибо вы, женщины, таковы, и поэтому никогда не принадле-
жите нам до конца! Для моих высоких чувств в вас слишком  мало  души.  А
потому дай мне свое тело, Марго, пока оно не состарилось. Что останется,
когда пройдут года, от моих belles amours [10]? Я тебя покину, это можно
сказать заранее, а ты  меня  предашь.  Разгневанная  женщина  -  опасный
зверь! Марго, прости, ты лучше, гораздо лучше меня, ты  сама  земля,  на
которой я лежу, покорный, мчусь верхом, взлетаю в самое небо!"
   Таковы его чувства - в них были и восторг и отчаяние. Ибо ближе всего
к отчаянию восторг, он заимствует у отчаяния самое лучшее. Так бывает  в
молодости. Зрелость удаляется от истоков чувств и забывает их. Кто  сох-
ранит к ним близость, будет жить и станет человеком, как стал им Генрих,
король Наваррский, а впоследствии - король Франции и Наварры.
   Просыпаешься, смотришь - опять день. Поскорее бы уж  он  прошел!  Чем
его заполнить? Что придумывают другие люди, для которых ночные  часы  не
главное в жизни? Они, же деятельны, их разнообразные труды и  усилия  не
менее значительны, чем труды любви, и достигают тех  же  глубин,  что  и
сон. Вот герцог Гиз идет в монастырь Сен-Жермен-люксерруа, который нахо-
дится между замком Лувр и улицей Засохшего дерева. На этой  улице  живет
адмирал Колиньи, в замок он наведывается частенько, ездить надо мимо мо-
настыря. У решетчатого окна кто-то ждет еще со  вчерашнего  дня,  кто-то
неутомимо подстерегает его, притаившись за прутьями решетки.
   Пусть Карл Девятый говорит: "Мой  отец  Колиньи".  Сегодня  он  будет
ждать напрасно. Нынче двадцатое число. За решеткой кто-то  подстерегает.
Гиз играет с Карлом в мяч, и в своих мыслях, которые таятся  под  маской
этого ясного и гордого лица, он произносит слово "подстерегает". Он уве-
рен, что дворецкий, который служит ему, еще вчера спрятал кого-то в  мо-
настыре. Рядом с этим человеком стоит прислоненное к стене ружье, а  че-
ловек подстерегает.
   Мадам Екатерина не появляется, у ее дверей - и внутри и снаружи - ча-
совые. Опираясь на палку, она неслышно переходит от  одного  к  другому.
Каждому она заглядывает снизу в лицо, и солдат, поверх ее головы, непод-
вижным взглядом вперяется в пустоту. "Подстерегает", - думает Гиз. Дума-
ет о том, что за оконной решеткой в жилище каноника, его старого  учите-
ля, все готово. Дворецкого достал один родственник, оружие -  другой,  и
на время выпущен приговоренный к повешению, который там  подстерегает...
Подстерегает.
   Того же двадцатого числа на театре давалось представление с  участием
короля Франции и в присутствии всего двора. Справа рай,  слева  ад,  как
оно и должно быть, врата рая охраняли три рыцаря - Карл  Девятый  и  оба
его брата, никогда еще между ними не наблюдалось  такого  единодушия.  В
аду же черти и чертенята вели себя глупо и непристойно. Задний фон изоб-
ражал Елисейские поля с двенадцатью нимфами. И все было бы в порядке, но
гораздо драматичнее, когда в мире начинается  беспорядок,  и  вот  кучка
странствующих рыцарей решила взять рай приступом. Однако Карл и его  два
брата победили рыцарей и загнали их в ад. Кстати, у тех были бороды кли-
ном и грубые колеты.
   "Марго! Нельзя ли нам удалиться отсюда, уже давно пора мне тебя  раз-
деть, твое тело пылает".
   А Гиз думает: "Подстерегает. Висельник Моревер подстерегает. Мой  ка-
ноник, который ненавидит великого протестанта, и мой дворецкий, которого
топтал ногами Конде, - подстерегают".
   "Я король Франции и охраняю рай, - думает
   Карл. - А вас, бородки и грубые колеты, - в ад, к чертям!  Правда,  к
вашей вере принадлежат и мой зять и даже, мой отец! Но  все,  что  здесь
происходит, - это просто так, я на театре играю. Моей широкой груди  мо-
жет позавидовать сам Юпитер, и мои ляжки можно сравнить только с ляжками
Геркулеса".
   Но вот с неба - спустились Меркурий и Купидон, они сошли  по  радуге,
свет падал на нее из-за облаков, и она имела самый естественный вид. Эти
боги появились не только чтобы показать, как искусно  действуют  машины,
но и для того, чтобы мог начаться балет. По их просьбе три райских рыца-
ря вывели нимф на середину залы. Выступление этих  бессмертных  существ,
которые были, впрочем, обыкновенными актрисами, продолжалось больше  ча-
са; и все это время бородки и грубые колеты были вынуждены оставаться  в
аду и выслушивать тупые непристойности рыжих чертей.
   "Марго! Давай сейчас же удалимся отсюда, ибо давно пора мне тебя раз-
деть, твое тело жжется".
   Подстерегает за переплетом решетки, подстерегает за спинами охраны!
   "Марго! Давай уйдем!"
   Подстерегает.
   "Я, король, сильнее всех. В заключение мы поднимаем всех нимф на воз-
дух, и самую тяжелую поднимаю я сам".
   Подстерегает.
   И пусть еще день пройдет, и они, соревнуясь перед  дамами,  нарядятся
для новых игр и зрелищ еще роскошнее и причудливее,  Наварра  турком,  а
Гиз, может быть, даже амазонкой - после этого все-таки  настанет,  нако-
нец, двадцать второе, пятница, а уже с девятнадцатого в комнатке канони-
ка, между улицей Засохшего дерева и Лувром, некто подстерегает.

   ПЯТНИЦА

   Адмирал Колиньи, он же Гаспар де Шатильон, был человеком столь  влия-
тельным и почитаемым, что никогда не выходил один. Всю свою жизнь он был
окружен полками, которыми командовал, или сидел в совете,  если  не  как
фаворит королей, то как мятежник, бунтовавший против  них.  Теперь  Карл
Девятый стал называть его отцом, поэтому одни особенно жгуче  возненави-
дели его, другие стали опасаться за его жизнь, но не так  уж  сильно.  И
когда он в эту пятницу направлялся ранним утром  в  Лувр,  они  окружили
его, и их тела сомкнулись вокруг него живою стеною. Господин адмирал  на
тайном совещании говорил с королем о деньгах: речь шла о  жалованье  не-
мецким ландскнехтам - им задолжали еще за прошлую войну, которую Карл  и
Колиньи вели друг против друга.
   После совещания король пошел играть в мяч, и господин адмирал  прово-
дил его. Он присутствовал при том, как король начал партию с собственным
зятем господина адмирала и третьим игроком - это был Гиз,  бывший  враг,
теперь помирившийся с Колиньи по соизволению короля. Затем господин  ад-
мирал простился и по пути на улицу Засохшего дерева стал читать  письма.
И вот случилось так, что его дворяне, не желая ему мешать, несколько по-
отстали, и вокруг него образовалось пустое пространство. Никем не  прик-
рытый, переходил он площадь перед  Сен-Жерменским  монастырем.  Раздался
выстрел, за ним второй. Первый выстрел медной пулей раздробил  господину
адмиралу указательный палец, вторым он был ранен в левую руку".
   Господин адмирал не уронил себя - он не обнаружил  особого  волнения.
Своим растерявшимся спутникам он указал окно, на  решетке  которого  еще
висела прядка дыма. Двое дворян бросились туда, но за домом уже раздался
топот скачущей галопом лошади. Третьего дворянина господин адмирал  отп-
равил к королю, чтобы доложить о происшедшем. Игра в мяч еще  не  кончи-
лась, но Карл Девятый тут же удалился. Он был взбешен и напуган. - Убий-
ца поплатится, - сказал он. - "Неужели мне никогда не  дадут  покоя?"  -
хотел он еще добавить, но у него стучали зубы, хотя герцог Гиз и  другие
услужливо заверяли его, что это, бесспорно, стрелял сумасшедший.
   Оба дворянина вернулись к господину адмиралу; он ждал их  на  том  же
месте. Задыхаясь, они рассказали, что негодяй ускользнул от них,  скрыв-
шись в запутанных переулках, и теперь уже далеко отсюда. Однако они  ус-
пели узнать - это некий господин де...
   - Стойте!  -  остановил  их  господин  адмирал.  -  Никаких  имен!  Я
чувствую, что ранен тяжело, может быть, я умру. И я не хочу знать  того,
кого, по человеческой слабости, мог бы в свой  смертный  час  возненави-
деть.
   Одни поддерживали его на пути домой, ибо он был бледен и терял  много
крови. Другие, следовавшие позади, шептались о покушении:  ведь  обстоя-
тельства дела еще не выяснены.
   Убийца-то сначала забрался под кровать к Гизу, он  его  хотел  убить.
Зачем же понадобилось потом стрелять в его злейшего врага? Горе нам, ес-
ли тут замешан Гиз - а он, наверное, замешан.
   - Да свершится воля господня, - сказал, придя домой, на улицу  Засох-
шего дерева, господин адмирал своим людям, которые при виде его до смер-
ти перепугались и бросились на колени.
   Амбрузз Паре был искусным хирургом и к тому  же  ревнителем  истинной
веры. Укрепив своего пациента и самого себя упованием на господа, он на-
чал действовать со всем присущим ему умением. Трижды  пришлось  ему  ре-
зать, пока он не отнял раздробленный палец. Господин адмирал не  мог  не
испытывать ужасной боли. Поэтому, несмотря на терпение и  душевную  бод-
рость, его телесная природа не  выдержала.  Когда  король  Наваррский  и
принц Конде подошли к кровати, он сначала не в силах был говорить. И по-
сетители успели рассказать ему все, что они узнали, ибо это было уже из-
вестно и двору и всему городу. Нагая истина сама собой вынырнула из  ко-
лодца и помчалась по уличкам еще более стремительным галопом, чем убийца
на своем буланом коне. А убийца подкуплен Гизом.
   Наконец Колиньи сказал: - Значит, вот каково хваленое примирение,  за
которое ручался король?
   Он, видимо, призывал господа в свидетели, ибо, откинув голову на  вы-
соко взбитых подушках, так что затылок выступал над их  краями,  Колиньи
возвел очи горе и закатывал их все больше, до тех пор, пока между веками
не остались только узкие серпы белков. Щеки казались еще больше  ввалив-
шимися, старые упрямые губы распустились, словно он уже не хотел  больше
приказывать, а, приоткрыв их, ждал, не осенят ли его приказы свыше. Вис-
ки были страдальчески напряжены, но резко освещенные прямые морщины  все
так же круто поднимались к нахмуренным тучам его чела.
   "Лучше мученичество, чем отречься и  потерять  тебя;  о  господи!"  -
словно говорило это лицо, казавшееся одновременно и покорным  и  высоко-
мерным.
   Конечно, король Наваррский и Конде понимали, что все-таки смерть ста-
рика Гиза останется на совести у господина адмирала: по крайней мере так
утверждает молва. И вполне понятно, что сам он этого не признает. Так же
ясно они поняли, что сын убийцы и не думал отказываться  от  мести.  "Но
теперь он может успокоиться, - сказал про себя Генрих, - хватит и одного
пальца. Я же не могу покарать виновных в смерти моей бедной матери,  от-
няв у них хотя бы один палец". Вид старца, а также мысль о его собствен-
ном положении вызвали слезы на глазах молодого короля. Его кузен  Конде,
менее чувствительный и не слишком тактичный, выложил  напрямик  то,  что
думал:
   - Господин адмирал, вашему примирению с Гизом не могла  быть  порукой
даже воля короля. Вы сами должны были остерегаться человека, у  которого
убит отец.
   - Но ведь не мной же! - решительно заявил  Колиньи.  Он  взглянул  на
них, сделал попытку подняться, однако при первом  же  движении  чуть  не
вскрикнул, так сильна была боль в руке. Его слуга и  его  пастор  тотчас
бросились к нему. Конде растерянно замолчал.
   - Я, - торжественно начал Колиньи, - смерти герцога Лотарингского  не
желал и не предвидел. Он сам думал о том, как бы меня убить,  и  сегодня
рукой своего сына он все-таки это выполнил. Я же ничего, против него  не
замышлял. Это правда. Господь мне свидетель.
   Они слушали его, и могло показаться, что и бог его  слышит.  Простив-
шись, король Наваррский и Конде удалились, но не только потому, что это-
го потребовал хирург. Конде оробел,  он  решительно  заявил  двоюродному
брату, что берет обратно свое обвинение. Генрих же молчал: в глубине ду-
ши он не верил ни одному слову господина адмирала. Напротив, он  считал,
что давняя ненависть. Гиза и 'Колиньи имела весьма понятные  причины.  И
вот Гиз подослал убийцу к тому, кто когда-то хотел смерти его  отца.  То
обстоятельство, что старик - вождь протестантов,  играло  здесь  меньшую
роль, а может быть, и никакой. "Не в него целился убийца, а поэтому  нам
нечего за себя бояться. Марго!" - воскликнул кто-то внутри него, хотя он
и продолжал размышлять. - "Да старик и не умрет. Просто он привык напус-
кать на себя торжественность и даже в сомнительных случаях  призывать  в
свидетели господа бога. Марго!" - бурно воззвало опять его сердце, и  он
ускорил шаг.
   Амбруаз Паре разложил хирургические инструменты: надо  было  опериро-
вать простреленную руку. Корнатон, верный, слуга господина  адмирала,  и
его пастор Мерлен плакали, а немец-толмач, Николаус Мюс, с, горестно со-
зерцал могучую фигуру страдальца, ибо он любил и почитал его. -  Сегодня
тоже пятница, тот же день, когда страдал наш спаситель, - шептал  толмач
в тишине комнаты.
   А между тем король Наваррский сделал то, чего требовало  его  чувство
собственного достоинства. Вместе с Конде и молодым Ларошфуко  он  отпра-
вился к Карлу Девятому и заявил жалобу на покушение: покушаясь на госпо-
дина адмирала, они подняли руку и на Генриха и на всех ревнителей истин-
ной веры. Карл сам едва был в силах говорить: случившееся  потрясло  его
еще сильнее, чем Наварру. Он только пролепетал,  заикаясь:  для  него-де
это все равно, что его собственные раны, - его палец,  его  рука.  И  он
потряс перед ними руками, словно в доказательство того, что отомстит  за
это злодеяние. Однако мать не дала ему кончить, ибо она  была  тут:  как
только Медичи узнала, что явились протестанты, она отперла свою дверь. -
Рана нанесена всей Франции! - воскликнула она. - Еще немного, и они  на-
падут на самого короля в его опочивальне! - При этом она изобразила  ве-
ликий страх и действительно напугала своего бедного сына. Он все еще  не
мог поверить, что его родная мать способна участвовать в заговоре против
него. И король Наваррский, который был в этом убежден, все же заколебал-
ся: мадам Екатерина почти разубедила его, так как посвоему была  искрен-
на. Покушение на жизнь адмирала произошло слишком рано:  Гиз  действовал
по собственному почину.
   Генрих не стал снова просить, чтобы Карл отпустил его  и  его  людей,
ссылаясь на то, что для них теперь в Париже небезопасно. Он удовольство-
вался обещанием, что король самолично посетит господина адмирала. - И  я
тоже, - поспешно добавила старая королева. Не хватало еще, чтобы ее бед-
ный сын беседовал по душам со своим так называемым отцом!
   Раненому пришлось вытерпеть два разреза, которые были сделаны на  ру-
ке, чтобы удалить пулю. Тот, кто отвращает  взгляд  от  своей  терзаемой
плоти и во имя господне преодолевает боль, скорее сохранит мужество, чем
тот, кто, стоя рядом, все время видит перед собою  какую-нибудь  залитую
кровью, изрезанную часть нашего бренного тела. И господин адмирал утешал
других, пока пастор Мерлен не вспомнил, что это, собственно, его обязан-
ность. Он обратился к богу с горячей молитвой, и как  раз  вовремя,  ибо
сильной, пока раны еще не были перевязаны, потерял так много крови,  что
его силы начали угрожающе падать. Хирург нахмурился, он тоже,  в  сердце
своем, молился, прикладывая ухо к груди пациента.
   Когда господин адмирал наконец снова открыл глаза,  то  прежде  всего
как можно громче возблагодарил бога за эти раны, которых  отец  небесный
его удостоил. Если бы всевышний обращался с ним по заслугам, во  сколько
раз сильнее следовало бы ему тогда страдать! Пастор  отлично  понял  то,
чего не замечал сам тяжелобольной:  подобными  признаниями  адмирал  не-
вольно подчеркивал вину своих убийц. Это было недопустимо, и Мерлен пре-
достерег его. Господин адмирал тотчас заявил, что прощает  их.  Со  всем
смирением, на какое он был способен, Колиньи исповедался перед всевышним
и предал себя его милосердию.
   - О господи! Что сталось бы с нами, если бы ты воззрел на прегрешения
наши! Не оставь меня своей милостью, вспомни, что я отверг  всех  ложных
богов и поклонялся только тебе, предвечному отцу спасителя нашего Иисуса
Христа!
   Под ложными богами он разумел не только святых, но также Марса и  Це-
реру, чьи бесстыдные и пышные телеса нагло подпирают камин посреди коро-
левского дворца, а также Плутона и Юпитера, которых изображал на  маска-
радах полуголый король. Колиньи не любил этот грешный мир, хоть и борол-
ся за него с таким упорством. Он не верил в вещественность, и  для  него
было истинным только то, что незримо. И он говорил богу, который был ему
ведом: - Если мне все-таки суждено умереть, то прими  меня  сразу  же  в
царствие твое, и я буду покоиться среди блаженных.  -  Адмиралу  Колиньи
столько пришлось бороться за презренный мир, что покой, пожалуй, был  бы
ему весьма кстати.
   Все же одно угнетало его, в одном хотелось ему убедить господа  бога,
который, может быть, смотрел на дело несколько иначе. В то время как  он
произносил обращенные к богу слова, за ними безмолвно и неотступно  сле-
довали другие. Вдруг он сказал громко: - Я не  повинен  в  смерти  Гиза.
Господи! Не совершала этого рука моя!
   Наконец он произнес их громко, они прозвучали; оставался только  воп-
рос, действительно ли они достигли слуха всевышнего и приняты  им.  Тре-
вожный взгляд адмирала тянулся к потолку, точно вслед за ними. Но тут  в
комнату вошел король Франции.
   Карл только что отобедал, было два часа, его сопровождали мать,  брат
д'Анжу и многочисленная свита, среди них и  Наварра,  окруженный  своими
единоверцами. Карл Девятый приблизился к ложу раненого и сказал: -  Отец
мой, вы ранены, а я страдаю. Клянусь  так  страшно  отомстить,  что  моя
месть не сотрется никогда из памяти потомков.
   При этих словах мадам Екатерине и ее сыну д'Анжу, видимо, стало не по
себе. Все взгляды невольно обратились к ним. Кроме того, королева  и  ее
сын отлично видели, что большинство собравшихся здесь - протестанты. Все
же они утешали себя тем, что в, городе герцог Гиз уже принял необходимые
меры. А пока им приходится быть свидетелями того,  как  старый  мятежник
выставляет себя перед королем его единственным другом. И о чем заботится
этот человек, который обречен умереть! А Колиньи говорил: - Разве не по-
зорно, сир, что какой бы вопрос ни обсуждался  в  нашем  тайном  совете,
герцогу Альбе сейчас же становится все известно? -  При  этом  Екатерина
Медичи сказала себе, что как раз обратное было бы недопустимо. Эта  мел-
кая итальянская княгиня почитала высшей властью на свете дом Габсбургов.
А ее королевство? Ну что ж, она поддерживает его единство и в этот труд-
ный час дала себе клятву, не останавливаясь ни перед каким кровопролити-
ем, защищать его от еретиков-разрушителей; Она делала это ради себя  са-
мой, единственно ради своей одряхлевшей и уже  недолговечной  особы,  но
силы на это ей давала покорность мировой державе.
   Когда Колиньи наконец замолчал, - его речь состояла из одних  обвине-
ний, причем он явно злоупотреблял преимуществами умирающего, - то потре-
бовал от подавленного и на все готового Карла еще разговора с  глазу  на
глаз. И Карл действительно предложил матери и брату  отойти  от  кровати
адмирала. Они отступили на середину комнаты. В эту  минуту  их  окружали
только протестанты, и старая королева со своим любимчиком-сыном физичес-
ки оказалась во власти многочисленной толпы дворян-гугенотов. "Стоит вам
только за нас взяться... в эту минуту сила на вашей стороне. Хорошо, что
вы не такие, как я! Вы верите, будто закон существует, и на этом терпите
поражение. Как часто я нарушала собственные эдикты и смеялась над  вашей
свободой совести, а вы всякий раз верили мне сызнова и сейчас опять  по-
ложитесь на слова моего бедного слабого сына. Тут ничего  не  поделаешь,
вы заслуживаете своей участи. Меня вы, конечно, не тронете, хотя  это  в
вашей власти, но скоро вы упустите даже последнюю возможность!"
   Так размышляла мадам Екатерина, стараясь этим отогнать страх, а время
от времени, сощурившись, бросала вокруг себя недобрый и  хитрый  взгляд,
но ее тяжелое свинцовое лицо неизменно выражало только строгость и  дос-
тоинство. Кроме того, она прислушивалась к разговору,  происходившему  у
постели больного, хотя, увы, ничего не могла разобрать. Поэтому она спо-
койно решила, что пора кончать эти пустые разглагольствования, и  просто
приблизилась снова к кровати - протестанты пропустили ее, это ведь  была
мадам Екатерина - и посоветовала сыну более не утомлять  раненого.  Карл
возмутился: он-де здесь король и так далее. Но она  к  этому  приготови-
лась. Конечно, умирающий - смутьян и подстрекает против нее Карла.
   Когда, уйдя на противоположный конец комнаты, Медичи взялась как сле-
дует за своего бедного сына, он ей все выложил: - Адмирал  правду  гово-
рит! Во Франции короли отличаются тем, что могут делать своим  подданным
и добро и зло. А эта привилегия вместе с ведением дел  давно  перешла  к
вам, мадам! - Карл выкрикнул это очень громко, так что  все  слышали.  И
если до сих пор еще могли быть колебания, после этих слов судьба адмира-
ла стала делом решенным. И самое лучшее для него, если господь даст  ему
умереть своею смертью.
   Королевский гнев невозможно было укротить, пока  король  оставался  в
этой комнате, где стояла кровать с лежавшим на ней отцом его,  повержен-
ным рукой убийцы, где находился хирург, показавший ему медную пулю, пас-
тор, вокруг которого протестанты опустились на колени, чтобы шепотом по-
молиться вместе с ним, и еще некто - все равно кто,  -  бормотавший  про
себя: "Сегодня тоже пятница".
   Карл предложил своему отцу убежище в Лувре, большего он действительно
сделать не мог. Наварре он сказал, взяв его при этом за плечи и притянув
к себе: - Рядом с тобой, милый браг! Ту комнату, которую только что  от-
делали для твоей сестры, чтобы она, открыв дверь, могла войти к вам обо-
им, к тебе и к Марго. Если хочешь, я отдам эту комнату моему отцу!
   Генрих поблагодарил; после слов Карла ему стало гораздо легче. Разыг-
равшиеся здесь сцены подействовали на него угнетающе. Только теперь  это
покушение на убийство предстало перед ним во  всей  своей  наготе.  "Раз
Карл предлагает Лувр и комнату моей сестры, дверь которой ведет ко  мне,
значит, старуха проиграла, я же вижу. Вот она. Повертывается  спиной  и,
переваливаясь, уходит".
   Наконец король, его мать и вся свита удалились, а в нижнем этаже дома
состоялось совещание протестантских князей и дворян.  Многие  требовали,
чтобы господина адмирала немедля увезли из Парижа в его замок  Шатильон:
когда они были наверху, в комнате адмирала, они стояли так, что им  было
видно лицо уходившей королевы, и лицо это, которым она в ту  минуту  уже
владеть была не в силах, побуждало их упорно стоять  на  своем.  Но  Те-
линьи, зять адмирала, воспротивился: он не желал оскорблять государя та-
ким недоверием. Король Наваррский же решил:  -  Господин  адмирал  будет
жить в Лувре, в комнате рядом с моею, при открытой двери. А  вокруг  его
постели день и ночь будут стоять мои дворяне. - Когда он произносил  эти
слова, сердце у него вдруг забилось, все же он договорил  до  конца.  И,
хотя было неясно, опасается он согласия своих  приближенных  или  желает
его, большинство протестантов его поддержало.
   Потом все еще раз поднялись наверх. Раненому переменили повязки,  ис-
терзанная плоть невольно влекла к себе взоры.  Кто-то  сообщил  адмиралу
результат совещания, и Колиньи, глядя вверх и принося господу в дар свою
боль, ответил только: - Да.
   А в углу стоял человек, он что-то бормотал про себя на  чужом  языке,
всего несколько слов, и повторял их все вновь и вновь.

   НАКАНУНЕ

   Как весело в городе, охваченном волнением! Здесь не перестают  играть
свадьбу, людям то и дело  предлагается  что-нибудь  новенькое  и  удиви-
тельное - не только придворным, но и простонародью и  почтенным  горожа-
нам. Неожиданности, необыкновенные происшествия так и сыплются  на  вас.
Ну, прямо балаган на ярмарке, да только бесплатный! Чуть не  каждый  час
исполняется какое-нибудь ваше желание, ибо кто не смакует тайком картины
всевозможных бед, хотя мороз подирает по коже! А теперь все это приходит
само, ты же благополучно остаешься в стороне и только наслаждаешься  ли-
цезрением всяких ужасов. Так подавай их сюда, и побольше! Побольше!
   Король разбойников женился на нашей принцессе, а  в  другого  еретика
стреляли. То одно, то другое! Прямо карусель, да и  только!  Теперь  его
дом окружает многочисленная охрана. Надо сходить  поглядеть,  правда  ли
насчет пятидесяти аркебузиров. Хо-хо! Не колите! Не стреляйте! Мы  прос-
той народ, да почтенные горожане! Видишь, я верно сказал. Старый  еретик
вчера хвост поджал и просил короля защитить его. Нет, ты сам себя  защи-
ти, как будут наступать Гизы! Вон он, наш прекрасный герцог! Он  показы-
вается народу, а особенно женщинам. Да здравствует  Гиз!  Постой!  Куда?
Герой наших мечтаний, а удираешь от гугенотов?
   Так обстояло дело. В то двадцать третье число впервые не повезло  на-
родному любимцу Гизу. Медная пуля из аркебузы в конце  концов  попала  в
него же, вот как вышло. Гиз, его брат и кардинал были взяты на  подозре-
ние и только временно оставлены на свободе. А их приверженцев в Сен-Жер-
менском монастыре схватили, судебное дело началось, король поклялся, что
он Гизов из-под земли достанет, если они виновны. Но те уже успели поки-
нуть двор и под сильным прикрытием оставили Париж, впрочем, это была од-
на видимость и обман. Если бы только мадам Екатерина их позвала, они бы-
ли бы досягаемы в любое время.
   Мадам же Екатерина оказалась в тот день в  накладе,  если  судить  по
внешнему ходу событий, и противостоять событиям мадам Екатерине  помогли
ее самообладание и вера в себя; ибо она была убеждена, что жизнь  зла  и
что именно она заодно с жизнью, а другие - против. Впрочем, ее  астролог
объяснил ей, каким образом все произойдет.
   Пока было светло, она внимательно все рассмотрела:  и  многочисленную
стражу на улице Засохшего дерева и не только это. Во всех  домах,  нахо-
дившихся поблизости, ее бедный сын разместил гугенотов. То и дело справ-
лялся он о состоянии больного. Осведомлялась и его мать,  отнюдь  не  из
пустого лицемерия. Если господину адмиралу Колиньи, паче чаяния,  станет
лучше, это может повести к самым серьезным  последствиям.  И  когда  она
слышала ответ: да, ему действительно лучше, то думала про себя, что  для
него это очень плохо. Под влиянием своих тайных  мыслей  и  посоветовала
она дочери, молодой королеве Наваррской, проведать адмирала.
   Марго училась не только по книгам: она умела уже разглядеть  основное
и в людях. Особенно же за последнее время. И  убедилась,  что  гугеноты,
несмотря на все свое безрассудство, все-таки невинны и беззащитны, слов-
но ягнята. Такими сделал гугенотов их бог, ибо дал  км  совесть,  и,  на
свою беду, они слишком к ней прислушивались.  Послушно  выполняла  Марго
требования своей свирепой матери. Раньше  мадам  Екатерина  казалась  ей
будничной, хоть она и властвовала над этими буднями, которые могли таить
в себе и кое-какие опасности. Но, с тех пор  как  Марго  полюбила,  мать
точно изменила свой облик, и  какой-то  голос,  голос  любви,  отважился
спросить Марго, оправдывает ли она, как прежде, мадам Екатерину.  Ответа
голос не получил. "Это было бы уж по-гугенотски... - подумала  Марго.  -
Но мы все же отправимся  в  дом  к  адмиралу,  посмотрим,  как  он  себя
чувствует, и потом скажем маме, что он умирает, скажем на всякий случай.
Это будет самое правильное".
   Оказалось, что больному стало лучше. Он даже  хотел  было  подняться,
чтобы принять королеву Наваррскую. Она этого не допустила, а  когда  его
пастор начал благодарственный псалом и кучка скромных людей, находивших-
ся в этой суровой и простой комнате, опустилась на колени и присоединила
свои голоса, встала на колени и Марго и тоже  запела.  При  этом  сердце
бурно колотилось у нее в груди. Но, во-первых, ее свита осталась  внизу,
а двери и окна были закрыты. И потом, этих ягнят  нечего  бояться:  они,
конечно же, не пойдут к ее матери и не выдадут ее.
   Поручение от матери получил и д'Анжу, поэтому он сделал так, что  на-
чальником отряда, охранявшего Колиньи, оказался злейший  враг  адмирала,
некий Коссен. С этой минуты король Наваррский во  всем  встречал  только
препятствия, и целый день у него ушел на то, чтобы  с  ними  справиться.
Из-за каждой аркебузы, которую друзья адмирала хотели пронести к нему  в
дом, начинались бесконечные препирательства с  Коссеном.  Его  поведение
дало друзьям основания еще раз потребовать перевода  адмирала  в  другое
место. Против были, как и при первом совещании, сам Колиньи,  его  зять,
Конде и Генрих Наваррский... Они все еще возлагали свои надежды на  Кар-
ла, а с ним тем временем творилось что-то совершенно неожиданное.
   Вначале ничего не было заметно, король лег спать в присутствии многих
придворных. И Наварра терпеливо торчал здесь же,  хотя  очень  устал  от
бесконечных усилий обеспечить господину  адмиралу  безопасность.  Тотчас
после короля отправился и он в свою  опочивальню.  Генриха  сопровождали
дворяне-протестанты. Его королевы еще не было; вскоре он узнал, что  она
якобы молится в своей библиотеке. Это всякому  показалось  бы  странным,
особенно же ему. Марго, молящаяся наедине, под всевидящим  оком  божиим!
Но на душе у нее было тяжело, ее томило какое-то предчувствие. Она  про-
вела вечер у матери, сидела на каком-то ларе и, как обычно, пыталась чи-
тать.
   У мадам Екатерины были гости, сначала пришел брат Марго д'Анжу, затем
явилось еще несколько человек; среди них оказался только один француз  -
некий господин де Таван, трое остальных были  родом  из  Италии;  и  тут
принцесса Валуа поняла, Что это сборище предвещает необычайные  события.
Вдруг ей пришли на память более ранние наблюдения, над которыми  она  до
того не задумывалась. Но теперь такая беспечность уже  была  невозможна.
Сидя на ларе в другом конце комнаты и делая вид, будто поглощена  своими
фолиантами, она стала прислушиваться, и ей удалось перехватить несколько
сказанных свистящим шепотом итальянских слов. Они не сулили ничего хоро-
шего: адмирал Колиньи должен умереть, и все находившиеся здесь  люди,  в
первую очередь ее мать, решили заставить ее  брата-короля  дать  на  это
свое согласие.
   Бедняжка Марго почувствовала небывалое смятение и, вместо того  чтобы
прятать глаза, старалась перехватить взгляд матери. Но как только она  с
ним встретилась, мадам Екатерина грубо на нее накинулась. Старая короле-
ва, которая никогда не повышала голоса и даже пороть умела  без  особого
волнения, принялась осыпать свою дочь итальянскими ругательствами и, на-
конец, обозвала ее шлюхой: пусть немедленно убирается из комнаты. Отсюда
и отчаяние растерявшейся бедняжки и ее беседа с богом. Марго знала слиш-
ком много и могла поведать об этом только всевышнему. Когда  ее  возлюб-
ленный повелитель послал за ней, спрашивая, куда же она  запропастилась,
она тотчас последовала его зову и нашла его в постели,  окруженного  че-
тырьмя десятками гугенотов. Многих она еще не знала,  ибо  замужем  была
слишком недавно. Все говорили, перебивая друг друга, о несчастном случае
с господином адмиралом. И в который раз уже решали: как  только  рассве-
тет, Карл непременно должен дать им право преследовать Гиза,  иначе  они
это право возьмут силой! Так прошла ночь, и никто глаз не сомкнул.

   ГДЕ БРАТ МОЙ?

   Тогда они вошли в опочивальню Карла. Стража пропустила  их,  ибо  это
были мадам Екатерина, ее сын д'Анжу и те четверо - она их тоже прихвати-
ла. Карл Девятый мгновенно сел на постели,  он  решил,  что  сейчас  его
убьют. Затем узнал свою мать, она велела ему подняться. Когда он  был  в
состоянии ее выслушать, она прежде всего напугала его,  заявив,  что  он
погиб. Вопрос идет о престоле и о жизни. Дальнейшие разъяснения она пре-
доставила остальным. Те принялись доказывать королю, вдаваясь во  всякие
подробности, что Колиньи призвал сюда полчища немцев и швейцарцев, Карлу
с ними не справиться.
   - Что ж, продолжай звать его отцом! - вставила мать ледяным тоном.  С
другой стороны-де, католики, наконец, решили двинуться на  протестантов,
но уже не под его началом. - А ты тряпка и сидишь на своей заднице между
обеими партиями, и обе видят в тебе врага, - заявил его брат д'Анжу, ко-
торый еще никогда не осмеливался так с ним разговаривать. Его Карл  хоть
понимал; кроме него, понимал еще господина де Тавана. Лопотание же  трех
итальянцев он разбирал тем меньше, чем громче  и  нахальнее  они  что-то
выкрикивали, силясь выражаться по-французски.  Все  вдруг  заговорили  с
Карлом совсем иначе, чем вправе ожидать король. Словно все его понимание
роли государя подвергалось сомнению. Король должен быть далек и недосту-
пен, точно на портрете, всем своим видом он держит людей на почтительном
расстоянии - тем, как он стоит, выступает, смотрит на них косящим взгля-
дом из-под полуопущенных век.
   Поэтому Карл Девятый выпрямился как можно величественнее -  насколько
это было возможно в ночной сорочке, к тому же он запутался в ней ногами.
Посмотрел своим косящим взглядом на вторгшихся к нему наглецов и заявил:
- Судебное дело пойдет своим чередом. Виновность Гизов ясна.  Я  покараю
их. Такова моя воля.
   А мадам Екатерина ему в ответ: - Нет, не твоя. Это воля твоих гугено-
тов, а - ты лишь их орудие, бедный сын мой. Если же ты  будешь  допраши-
вать Гизов, они тебе скажут, что действовали только  по  указанию  твоей
матери и твоего брата, ибо именно мы повелели стрелять в адмирала, чтобы
спасти тебя.
   Она преподнесла ему это чудовищное разоблачение, даже не повысив  го-
лоса, даже не пожав плечом; поэтому в первую минуту он не  в  силах  был
сообразить, что именно она совершила. И довольно спокойно переспросил: -
Ты повелела? Мать, этого не может быть!
   Она сидела перед ним, подняв взор к потолку, но неотступно продолжала
следить за сыном. Три итальянца уже хотели снова вмешаться. Д'Анжу  при-
казал им молчать, он с трудом сдерживал дрожь. Наступила опаснейшая  ми-
нута; напрасно любимчик королевы перед тем убеждал ее не открывать Карлу
правды. Она же считала, что правда жестка, как палка, и потому очень по-
лезна ее бедному сыну. - Да, я повелела, - подтвердила она и  продолжала
сидеть все в той же позе, глядя в потолок и зорко наблюдая  за  происхо-
дившими в сыне переменами. Карл побледнел, потом вспыхнул, сделал резкое
движение к двери, сдержался. В течение двух - трех секунд казалось,  что
он вот-вот вызовет стражу и всех тут же арестует, в  том  числе  и  свою
мать.
   Этого не случилось. Кровь бросилась ему в голову,  он  покачнулся.  -
Сядь, сын мой, - посоветовала она ему, а любимчику сделала  знак,  чтобы
тот перестал так нелепо трястись.
   "Мясник колеблется, -  подумала  она  о  Карле  Девятом.  -  А  моими
действиями Габсбург будет доволен, да и созвездия хотят этого. Все в по-
рядке".
   Карл оперся о спинку стула и злобно процедил: -
   В монастырь бы вас заточить, мадам, вы  сделали  меня  убийцей  моего
лучшего друга и призвали на мою голову проклятия современников и  потом-
ков.
   Однако мадам Екатерина не утратила своего спокойствия,  оно  доходило
до какой-то тупости и в, конце концов должно было парализовать  каждого.
Она неумолимо шла к цели: - Так как ты  уже  заслужил  проклятие,  спаси
хоть свою жизнь и свой престол! Ведь достаточно одного удара мечом!
   Он понял, кому нужно нанести этот удар. И, словно сам был им  сражен,
повалился на стул. Он совершил роковую ошибку: отныне все, по одному или
вместе, уже могли нажимать на  него  сколько  им  было  угодно.  -  Ведь
один-единственный удар мечом, сир, прикажите нанести  его  и  тем  самым
предотвратите неисчислимые бедствия и избиения многих тысяч!
   Карл судорожно помотал головой и закрыл глаза. -  Парижские  кварталы
вооружаются, - воскликнул Д'Анжу, осмелев, и стукнул кулаком  по  столу.
Париж действительно хватался за оружие, но виной тому  был  сам  Д'Анжу,
пустивший слух, будто на Париж идут ускоренным маршем несметные  полчища
гугенотов.
   Карл чуть приоткрыл глаза и бросил на брата  усталый  взгляд,  полный
глубокого презрения. Припертый к стене, потерявший мужество, он  все  же
на свой лад сопротивлялся; он замкнулся в себе и  глубоко  презирал  их.
Тогда заговорщики удвоили усилия, стараясь скопом  сломить  волю  одного
человека: - Ты уже не можешь отступить... Вы уже не можете, сир...  отс-
тупить... - Один поддерживал другого, голос предыдущего сливался с голо-
сом последующего и все-таки самостоятельно проступал  сквозь  остальные:
низкий глухой голос старухи, крикливые голоса  обоих  итальянцев  и  еще
чей-то, скрипучий, как у попугая. А Д'Анжу и Таван то и дело как бы вон-
зали в эту мешанину подзадоривающий боевой клич: - Смерть адмиралу!
   Карл терпел пытку целый час. Время от времени он повторял,  хотя  его
никто уже не слушал, да и не намерен был слушать: - Я не позволю пальцем
тронул адмирала. - И еще говорил: - Я не могу нарушить свое  королевское
слово. - Он его дал французскому дворянину, но забыл, кто перед ним сей-
час. Поэтому он все равно что ничего не сказал.
   Вдруг у него вырвался стон, однако он поборол свою  слабость,  поднял
голову и угрожающе простер руки к двери. "Значит, все-таки решил позвать
стражу?" - подумала его мать, и ей стало не по себе. Но он сделал  нечто
гораздо более неожиданное. Он спросил:
   - Где брат мой?
   Тут воцарилось глубокое молчание; все смотрели то на него, то друг на
друга. Что он хотел этим сказать? Кого имел в  виду?  Мать  ответила:  -
Твой брат здесь, сын мой. - Но так как ее ответ не оказал на него  ника-
кого действия, она перестала что-либо понимать. Во  всем,  что  касалось
фактов, мадам Екатерину нельзя было смутить, но перед чувствами она  те-
рялась. Да ее и не было при том, как однажды вечером  ее  бедный  пьяный
сын, словно затравленный, шептал на ухо своему зятю: - Наварра!  Отомсти
за меня! Потому и сестру тебе отдаю! Отомсти за меня и мое королевство!
   По чистой случайности молодой король Наварры в это время лежал в пос-
тели, окруженный сорока протестантами. Но ведь он мог бы и встать. Нема-
ло требований собирались они предъявить королю; можно было и не отклады-
вать до утра, а отправиться к, нему сейчас же и, располагая  превосходя-
щими силами, взять приступом его прихожую. Вот дверь уже  распахивается:
брат мой! Ты пришел освободить меня!
   Но дверь не открывается, брат оставил его, несчастный понял, что  ко-
нец близок, и мадам Екатерина это сразу по нему увидела, в  таких  вещах
она разбиралась. Карлу кажется, что он всеми предан, брошен на  произвол
судьбы. Скорее нанести последний удар, добить его.  Опираясь  на  палку,
она вскочила с места, схватила за руку своего сына  д'Анжу  и  закричала
громче, чем все они кричали до сих пор:  -  Уйдем  отсюда,  бросим  этот
двор, чтобы спастись от гибели и не видеть катастрофы!
   А как легко было ее избежать! Но у  твоего  брата  нет  мужества!  Он
трус!
   Услышав это, Карл вскочил. Трус! Ему почудился свист  хлыста,  словно
его ударили по лицу. Перед ним разверзлась бездна - ведь  мать  отступи-
лась от него, В нем бушевали противоречивейшие мысли и  чувства:  честь,
страх, ярость и сознание своей правоты - все перемешалось, ему чудилось,
что он весь истерзан; его лицо подергивалось; он готов был упасть  перед
ними на колени и готов был любого из них заколоть  кинжалом.  Однако  он
избрал третье - он словно обезумел. И эта вспышка бешенства в  последнюю
минуту спасла его от гибельного отчаяния. Карл забегал по комнате, зары-
чал, чтобы еще пуще разжечь себя. В его неистовстве было столько же  ак-
терства, сколько и подлинного ужаса, от которого содрогалось все его су-
щество. Он носился взад и вперед,  расталкивая  и  отшвыривая  к  стенам
всех, кто попадался ему на пути. Мадам Екатерина выказала даже неожидан-
ную резвость: присела за шкафом, напоминавшим крепость, и старалась  оп-
ределить, до каких пределов он доведет свою ярость. Даже тут она  сомне-
валась в способностях своего бедного сына.
   Но вот Карл остановился посреди комнаты, чтобы лучше  выделяться  как
центральная фигура и живое воплощение  угрозы.  Царила  мертвая  тишина;
несмотря на это, он взревел: - Тише! - Все еще разжигая себя,  он  начал
извергать хулу на матерь божию. Затем открылась и цель его безумия: - Вы
хотите убить адмирала - и я хочу! И я хочу! - заревел он так, что у него
в самом деле голова закружилась. - Но пусть и все остальные гугеноты  во
Франции, - свирепое вращение глазами и рев, - пусть все  тоже  погибнут!
Ни одного, ни одного не оставляйте в живых, а то он явится  потом  упре-
кать меня! Уж от этого увольте, да, увольте! Ну, действуйте же, отдавай-
те приказания. - Топанье ногами и рев. - Ну? Скоро? А не то...
   Но никакого "а не то" быть не могло, и несчастный отлично  это  знал.
Они заспешили, толкая друг друга, ибо каждый старался выскочить из  ком-
наты первым. Последней выходила мать: в дверях она обернулась и  одобри-
тельно кивнула ему - что было совсем необычно. Притворив за собой дверь,
она на миг задержалась, прислушиваясь, как он себя теперь поведет. Пожа-
луй, в комнате стало слишком уж тихо. "Обморок? Но ведь не слышно, чтобы
он упал. Нет, едва ли. Конечно, нет", - решила мадам Екатерина и,  пере-
валиваясь, озабоченно поспешила за остальными. Ибо многое надо было  еще
решить и сделать без промедления.
   Если она раньше мысленно заглядывала в бездну, то не слишком  верила,
что когда-нибудь действительно достигнет другого края. И вот она уже  на
той стороне - благодаря своему терпению, отваге и  предусмотрительности.
Поэтому ей одной принадлежит по праву верховное руководство предстоящими
событиями. Ее сына д'Анжу нужно держать от всего этого подальше. Будуще-
му королю не подобает лично участвовать в  таком  предприятии,  которое,
хотя оно полезно и своевременно, все-таки может оставить на  действующих
лицах кое-какие не совсем приятные следы. Полночь. Какой завтра день? Ах
да, святого Варфоломея. Как бы наши деяния ни шли в ногу с мировой исто-
рией, нам всегда грозит опасность, что они будут поняты  неверно  и  что
благодарности за них мы не получим.

   ПРИЗНАНИЕ

   И вот они ворвались во двор его дома. Адмирал Колиньи услышал, что  в
дверь грохают кольями и прикладами. Кто-то командовал: он узнал  резкий,
раздраженный голос - это Гиз. И тут же понял, что его  ждет  смерть.  Он
поднялся с постели, чтобы встретить ее стоя...
   Его слуга Корнатон надел на него халат. Хирург Амбрауз Паре  спросил,
что там происходит, и Корнатон ответил, взглянув на адмирала: - Это гос-
подь бог. Он призывает нас к себе. Сейчас они вломятся в; дом. Сопротив-
ление бесполезно.
   Стучать внизу перестали, ибо Гиз обратился с речью к своему отряду. В
этом отряде было очень много солдат, среди них - и солдаты из охраны ад-
мирала, которых король Наваррский разместил в лавках напротив: он,  вид-
но, не предполагал, что их начальник может,  предать  Колиньи  из  одной
только ненависти. Отряд Гиза занял улицу Засохшего дерева и  все  выходы
из нее, а также дома, где остановились дворяне-протестанты.  Им  уже  не
суждено было попасть к господину адмиралу, жизнью которого они так доро-
жили, ибо они уже лишились своей жизни.
   Зазвонил колокол в монастыре Сен-Жермен д'Оксерруа. Это  был  сигнал.
На улицы вышли отряды горожан-добровольцев. Они узнавали друг  друга  по
белой повязке на руке и белому кресту на шляпе. Все  было  предусмотрено
заранее, перед каждым поставлена определенная задача - и перед  простыми
людьми и перед знатью. Господин Монпансье взял на себя Лувр, обещав, что
не даст ускользнуть оттуда ни одному протестанту. Улица Засохшего дерева
была предоставлена господину Гизу, ибо он сам просил о чести  прикончить
адмирала, который до сих пор еще не умер, а только ранен и  находится  в
беспомощном состоянии. Под глухое бормотание колокола он резким  голосом
возгласил, обращаясь к своему отряду: - Ни в одной войне не завоевали  в
себе такой славы, - какую можете добыть сегодня.
   Они не могли с ним не согласиться и храбро двинулись вперед.
   - Как ужасно кто-то закричал, - сказал в комната наверху пастор  Мер-
лен. Отчаянный вопль еще стоял, у всех в ушах. Слуга  Корнатон  пояснил,
что кричала служанка, ее убили. - Они уже на лестнице, - сказал  капитан
Иоле. - Но мы построим наверху заслон и дорого продадим наши жизни. -  И
он вышел к своим швейцарцам.
   При Колиньи находились еще его врач, его пастор, его слуга, не считая
четвертого - скромного незнакомца, избегавшего взгляда господина адмира-
ла, но тщетно: факелы солдат бросали в комнату  яркий  свет,  как  будто
снаружи пылал пожар. Лицо господина адмирала  казалось  спокойным,  при-
сутствующие могли прочесть на нем лишь внутреннее спокойствие и бодрость
духа перед лицом смерти; он хотел, чтобы они ничего другого и не  увиде-
ли, не были свидетелями его объяснения с богом, которое все еще  продол-
жалось и ни к чему не приводило. А его людям пора бежать отсюда,  и  как
можно скорее. Он отпустил их и решительно потребовал, чтобы они  уходили
от опасности: - Швейцарцы еще удерживают лестницу. Вылезайте на крышу  и
бегите. Что касается меня, то я давно уже приготовился, да вы  ничего  и
не смогли бы сделать для меня. Предаю душу свою милосердию божию, в коем
я и не сомневаюсь.
   И он отвернулся от них - безвозвратно; им  оставалось  лишь  тихонько
выскользнуть из комнаты. Когда адмирал решил, что он  наконец  один,  то
повторил громким голосом: - Твоему милосердию, в коем я и не сомневаюсь,
- и прислушался, не последует ли подтверждение.
   А швейцарцы еще удерживали лестницу. Колиньи слушал. Но подтверждения
не последовало. С каждым мигом его лицо менялось, словно  он  постепенно
погружался в пучину ужаса. Спокойствие и бодрость  перед  лицом  смерти,
где вы? Сквозь привычные черты адмирала явственно проступил другой чело-
век - поверженный и уничтоженный. Его бог отверг его. Но  швейцарцы  еще
удерживают лестницу. "До того, как они отдадут ее, я должен убедить  те-
бя, боже мой. Скажи, что неповинен я в смерти старика Гиза. Не отдавал я
такого приказа. Ты знаешь это. Я не хотел  его  смерти,  ты  можешь  это
подтвердить. Что же, я должен был удержать руку его убийц, если Гиз  ре-
шил убить меня самого? Этого ты не можешь требовать от меня, о  господи,
и ты не признаешь меня виновным. Что? Я не слышу  тебя.  Ответь  мне,  о
господи! У меня остается так мало времени,  только  пока  швейцарцы  еще
удерживают лестницу".
   Вокруг него стоял гул и грохот, он доносился с улицы и из самого  до-
ма; старик же продолжал спорить и бороться: потрясая сложенными руками и
подняв вверх свое суровое лицо старого воина, он обращался к неумолимому
судье. И вдруг услышал тот голос, которого  так  ждал...  Великий  голос
проговорил: - Ты виновен. - Тогда христианин в  нем  содрогнулся  первой
дрожью освобождения от земной гордыни и неискоренимого упорства:
   - Да, я виновен. Прости меня!
   Швейцарцы больше не удерживали лестницы: все пятеро были мертвы. Буй-
ная орда протопала наверх; они хотели высадить дверь, но  она  поддалась
не сразу. Когда они наконец проникли в комнату, они поняли, что послужи-
ло им препятствием: на пороге лежал ничком человек. Они  набросились  на
него и решили, что прикончили его. Однако он умер  уже  раньше,  слишком
потрясенный зрелищем того, как христианин боролся и  обрел  спасение;  а
был это всего-навсего немец-толмач Николай Мюсс.  Глубокое  почитание  и
любовь к господину адмиралу придали ему мужества - он один остался с ним
в комнате, чтобы вместе умереть.
   От толпы отделился некий Бэм, тоже швейцарец, но служивший д'Анжу.  И
видит Бэм: у камина стоит старик, из благородных, из  тех,  к  кому  Бэм
обычно приближался так, словно на брюхе полз. Но сейчас он рявкнул: - Ты
что ли адмирал? - Однако вопреки ожиданию в обращении  с  этим  стариком
ему не удалась та бесцеремонность, которая необходима, чтобы убийца под-
нял руку на свою жертву, и ради которой он вдруг называет  ее  на  "ты".
Нет, важный старик продолжал удерживать его на почтительном  расстоянии,
и нелегко было Бэму сделать последние два шага.
   - Да, я, - прозвучал ответ адмирала, - но моей жизни ты сократить  не
в силах.
   Столь загадочный ответ мог бы понять лишь тот, кто  видел,  как  этот
старец отдал себя на суд божий и для рук человеческих стал уже неуязвим.
И Бэм смутился; растерянно посмотрел он на свое оружие, которое  презри-
тельно разглядывал стоявший перед ним важный старик. А держал он в руках
длинный заостренный на конце кол, каким высаживают ворота. Им он и хотел
садануть в бок господина адмирала - и, когда тот отворотил лицо, Бэм так
и сделал. Колиньи упал. Другой швейцарец - комната была полна ими -  ус-
пел еще (увидеть это лицо и подивился не  сходившему  с  него  выражению
уничтожающего превосходства, которое швейцарец, рассказывая  позднее  об
этой сцене, назвал самообладанием. Колиньи, сраженный ударом, еще  успел
что-то пробормотать, но все были слишком возбуждены и не поняли, что;  а
сказал он только: - Добро бы еще человек, а то какая-то мразь...  -  Эти
предсмертные слова были полны нетерпимости к людям.
   Когда Колиньи уже лежал на полу, остальные наемники доказали, что они
тоже недаром получают жалованье. Мартин Кох ударил  его  своей  секирой.
Третий удар нанес Конрад, но лишь после седьмого адмирал умер.  Господа,
ожидавшие внизу, во дворе, теряли терпение. Герцог Гиз наконец  крикнул:
- Ну, как там, Бэм, кончили?
   - Кончили, ваша милость, - крикнул Бэм в ответ; и как он был рад, что
может снова сказать "ваша милость", вместо того чтобы  всаживать  в  бок
"вашей милости" острый кол!
   - Выкинь-ка его нам в окошко! Рыцарь д'Ангулем не верит, пока не уви-
дит собственными глазами.
   Ландскнехты охотно выполнили приказ, и тело  Колиньи  упало  к  ногам
столпившихся внизу дворян. Гиз поднял  с  земли  какую-то  тряпку,  отер
кровь со лба умершего и сказал: - Он, я его узнаю. А теперь - остальных.
- Затем, наступив ногой на лицо убиенного, заявил: - Мужайтесь, господа!
Самое трудное мы совершили.
   Утро только забрезжило.

   РЕЗНЯ

   Когда забрезжило утро, молодой король Наваррский сказал  своей  жене,
лежавшей рядом с ним, и своим сорока дворянам, окружавшим  его  ложе:  -
Спать уже не стоит. Пойду, поиграю в мяч, пока встанет  король  Карл;  а
тогда я непременно напомню ему о его обещаниях.  Королева  Марго  нашла,
что это весьма кстати, она надеялась, что, когда все мужчины выйдут,  ей
наконец удастся заснуть.
   На рассвете (верней - еще только бледнела короткая летняя ночь) в од-
ном из покоев Лувра, выходивших окнами на площадь и  прилегающие  к  ней
переулки, стояли Карл Девятый, его мать, мадам  Екатерина,  и  его  брат
д'Анжу. Они молчали, прислушивались, с нетерпением ожидая, когда же раз-
дастся выстрел из пистолета. Тогда они будут знать, что именно  произош-
ло, и посмотрят, как события развернутся дальше. Выстрел раздался, и тут
они вдруг засуетились и спешно отправили на улицу Засохшего дерева гонца
с приказом господину Гизу немедля возвратиться к  себе  домой  и  ничего
против господина адмирала не предпринимать. Они, конечно, знали, что по-
сылать уже поздно, и отрядили к Гизу придворного лишь  для  того,  чтобы
потом сослаться на это обстоятельство перед немецкими  князьями  и  анг-
лийской королевой и тем снять с себя часть вины. И все-таки они отдавали
эти уже бесполезные распоряжения с искренним усердием, словно можно было
еще на что-то надеяться. Мадам Екатерину и ее сына д'Анжу как будто  ох-
ватила даже запоздалая паника: а вдруг дело сорвется! Только Карл,  тре-
пеща и точно в беспамятстве, ожидал, что вот-вот придет весть: ничего-де
не случилось, все это ему просто померещилось.
   Но не оставлявший сомнений ответ был получен, и Карл тут же прибег  к
своему добровольному безумию. Взревев и тем явно показав, что он  невме-
няем, он поспешил к себе и стал требовать, чтобы сюда немедленно  заста-
вили Наварру и Конде - притащили сию же ми: - нуту! Это оказалось совер-
шенно излишним, так как они сами уже шли к нему.
   По пути к королю они услышали в открытое окно  набат.  Они  останови-
лись, но ни один из них не решился выдать своих опасений. Генрих все  же
сказал вслух: - Мы в западне. - Затем добавил: - Но  мы  еще  можем  ку-
саться, - ибо позади и впереди него стояли его дворяне, весь коридор был
полон ими. Однако едва он успел приободрить  их,  как  распахнулись  все
двери - справа, слева, спереди и сзади - и  извергли  толпы  вооруженных
людей. Первыми были убиты Телиньи, зять адмирала,  и  господин  де  Пар-
дальян. Только это Генрих и успел увидеть, его сразу же протолкнули впе-
ред. Ктото схватил его за руку и втащил в одну из комнат. Конде последо-
вал за Генрихом, ибо в начавшейся свалке они держались плечом  к  плечу,
чтобы успешнее защищаться. Когда они очутились в комнате, Карл собствен-
норучно запер дверь. Это была его опочивальня.
   И вот все трое, стоя у двери, стали прислушиваться к шуму снаружи;  а
оттуда доносился истошный крик, звон клинков, глухой стук падающих  тел,
хрип умирающих и снова истошный крик. Когда все заколотые поблизости  от
двери испустили последний вздох, вой и вопли стали удаляться. Одни  взы-
вали: - Слава Иисусу! Другие ревели: - Смерть! Смерть!  Всем  смерть!  -
Рев уходил все дальше. Крики: - Tue! Tue [11], - то усиливаясь, то осла-
бевая, перекатывались по залам и переходам, туда, сюда. Тем, кто слушал,
чудилось, будто замок Лувр сверху донизу захвачен  злыми  духами,  а  не
дворянами и их солдатами. То, что здесь вершили люди, казалось  каким-то
чудовищным наваждением. Так и тянуло выглянуть за  дверь:  наверное,  на
самом деле никакой резни нет. Только ширится свет августовского утра,  и
единственные звуки - это дыхание спящих.
   Однако никто не выглянул за дверь. И у Карла и у его  двух  пленников
стучали зубы, каждый прятал от остальных свое лицо. Один закрыл его  ру-
ками, другой отвернулся к стене, третий низко опустил голову. - Вам тоже
кажется, что это не может быть правдой? - наконец проговорил Карл. С той
минуты, как те, за дверью, начали буйствовать точно помешанные,  от  его
недавнего безумия не осталось и следа. - И все-таки это правда,  -  про-
должал он, немного помолчав, и тут наконец вспомнил слова, которые  неп-
ременно надо было сказать: - Вы сами во всем виноваты. Мы были вынуждены
опередить вас, раз вы устроили заговор против меня и всего моего дома. -
Так он впервые выдал за свое нашептанное ему матерью, мадам  Екатериной,
но дальше в своих оправданиях не пошел. Конде резко возразил ему: -  Те-
бя-то я давным-давно мог прикончить, если бы только захотел,  когда  нас
было в Лувре восемьдесят дворян-протестантов; и никакого заговора нам не
понадобилось бы, чтобы всех вас перерезать.
   Генрих же сказал: - А мои заговоры  обычно  ограничиваются  постелью,
где я лежу с твоей сестрой. - Он пожал плечами, как будто о его  соучас-
тии и речи не могло быть. Он даже усмехнулся: при данных обстоятельствах
было бы чрезвычайно полезно - это было бы прямо-таки спасительным  выхо-
дом,  если  бы  усмехнулся  и  Карл.  Однако  король  Франции  предпочел
разъяриться, хотя бы в предвидении тех открытий, которые ему  предстояло
сделать своему зятю Генриху. Тот ведь еще не знает  о  смерти  адмирала!
Поэтому Карл повысил голос и стал уверять, будто  Пардальян,  наваррский
дворянин, который теперь лежит за дверью убитый,  проговорился  и  выдал
план заговорщиков. Он якобы воскликнул и очень громко: "За одну руку ад-
мирала будут отсечены сорок тысяч рук!"
   Затем Карл взвинтил себя еще сильнее, чтобы его речь как можно больше
походила на речь человека невменяемого, и они наконец узнали  о  кончине
адмирала Колиньи. Охваченные леденящей дрожью, Генрих  и  Конде  глядели
друг на друга и уже не обращали внимания на Карла, предоставив  ему  ры-
чать сколько угодно, пока он окончательно не осип. Карл всячески поносил
адмирала, называл его обманщиком и предателем. Колиньи-де  желал  только
гибели, королевства и потому заслужил самое страшное и беспощадное  воз-
мездие. Произнося эти слова, лившиеся неудержимым потоком,  он  невольно
начинал верить в них, и им постепенно овладевали ненависть  и  страх.  В
конце концов в его дрожащих руках блеснул кинжал. Но те двое этого  тоже
не заметили, перед ними возникали иные видения.
   Вот их полководец, он выходит из палатки, кругом стоит его войско,  а
они уже держат под уздцы  своих  коней.  И  сейчас  же  несутся  в  бой,
навстречу врагу, по пятнадцать часов не слезая с седел; они великолепны,
неутомимы, они не чувствуют своего тела. Ветер подхватывает  нас,  глаза
становятся все светлее и зорче, мы видим так далеко, как  никогда,  ведь
теперь перед нами враг. Хорошо мчаться навстречу врагу, когда ты  совсем
невинен, чист и нетронут, а он погряз в грехах и  должен  быть  наказан!
Как символ всего этого, и только этого, предстал перед  ними  Колиньи  в
тот час, когда они узнали о его смерти. Генрих вспомнил,  что  его  мать
Жанна крепко надеялась на господина адмирала, а теперь вот  нет  уже  на
свете ни Жанны, ни Колиньи. И он  предоставил  полоумному  Карлу  бесно-
ваться, пока у него хватило сил, а сам опустился на ларь.
   Но вот голос Карла становится все более хриплым, а в комнату,  как  и
прежде, врывается истошный вой и крик. Когда Карлу все же пришлось заго-
ворить с подобающей его сану ясностью, он приказал им отречься от  своей
веры: только так они спасут свою жизнь. Конде тут  же  крикнул,  что  об
этом и речи не может быть и что вера дороже  жизни.  Генрих  нетерпеливо
остановил его и, обратившись к Карлу, успокоительно  заметил:  -  Мы  об
этом еще потолкуем. - А кузен вздумал во что бы то  ни  стало  сопротив-
ляться, хотя это было уже без пользы. Он распахнул окно, чтобы звуки на-
бата ворвались в комнату, и под звон колокола поклялся, что если бы даже
наступило светопреставление, он останется верен истинной религии.
   Генрих снова затворил окно; затем направился к Карлу, который с  кин-
жалом в руке стоял перед шкафом, похожим на крепость:  перекладины,  пу-
шечные ядра, из черного дерева, железные скобы. Он подошел к беснующему-
ся королю и, указывая на Конде, прошептал Карлу  на  ухо,  спокойно,  но
твердо: - Безумец - вот этот, со своей религией. Вы же,  сир,  вовсе  не
безумны. - Карл замахнулся кинжалом, но Генрих оттолкнул его руку.  -  А
это лучше оставь, августейший брат мой! - Как он нашел нужное слово? Ед-
ва Карл услышал его, он выронил кинжал, и тот, упав, откатился в  сторо-
ну. Обвив руками шею друга, кузена, зятя или брата, бедняга  разрыдался:
- Я же не хотел этого!
   - Охотно готов поверить, - отозвался Генрих. - Но тогда кто же хотел?
- ответом послужил только донесшийся  откуда-то  истошный  вой  и  крик.
Карл, продолжая всхлипывать, все же сделал какое-то  движение,  указывая
на стену, словно у нее были уши. Да, ведь и на этот раз мадам  Екатерина
могла по своему обыкновению просверлить дырочку и подглядывать. Но веро-
ятнее, что она сейчас прислушивается к кровавой свалке, иначе и быть  не
может, даже если человек - самый зачерствелый убийца.  И  в  самом  деле
Екатерина, переваливаясь, бродит по своим покоям и еще неувереннее,  чем
обычно, тычет палкой в пол. Она проверяет  крепость  дверей,  исподтишка
разглядывает своих широкоплечих несокрушимых  телохранителей,  спрашивая
себя, долго ли они будут ее защищать. Ведь каким-нибудь отчаявшимся  гу-
генотам, хотя бы и последним, может же взбрести на ум все-таки ворваться
к ней и отнять у нее драгоценную старую жизнь, прежде чем их самих  при-
кончат. Но на крупном свинцовом лице королевы ничего не отражается, гла-
за тусклы. Вот она подошла к одному из шкафов и еще  раз  проверила  его
содержимое: порошки и склянки в полном порядке. На  худой  конец  всегда
остается хитрость, и даже тех, кто  врывается,  чтобы  тебя  прикончить,
можно уговорить сначала чего-нибудь выпить..."
   А Генрих посмеивался, он беззвучно хихикал: ему так  же  трудно  было
удержаться от смеха, как его шурину  Карлу  от  рыданий.  Когда  смешное
ужасно, оно тем смешнее. В ушах стоит истошный вой и крик резни, а в во-
ображении встают ее виновники, во всем их безобразии и убожестве. И  это
великое благодеяние, ибо если нельзя даже посмеяться,  то  от  ненависти
задохнешься. В эти часы Генрих научился ненавидеть, и хорошо, что он мог
поиздеваться над теми, кого ненавидел. Мрачному Конде он крикнул: -  Эй!
Представь себе д'Анжу! Как он кричит: "Tue!" -  и  при  этом  лезет  под
стол! - Мрачность Конде не исчезла, но Карл развеселился; он жадно спро-
сил: - Ты правду говоришь? Мой брат д'Анжу лезет под стол?
   Этого Генрих и ждал: он умел играть на чувствах  Карла  к  наследнику
престола. Отвлечь его напоминанием о нелюбимом брате полезно: пусть  за-
будет, что здесь находятся его родичи-гугеноты, что они в его власти,  а
он невменяем. Когда опасность близка, комический элемент особенно  поле-
зен: изображая вещи в смехотворном виде, можно хотя бы отдалить ее. Ген-
рих, в эти часы познавший ненависть, оценил и великую пользу  лицемерия.
Поэтому он воскликнул, прикидываясь прямым и откровенным:  -  Я  отлично
знаю, августейший брат мой, что в душе никто из вас не  желает  дурного!
Вам просто захотелось какого-нибудь развлекательного занятия, ну,  вроде
турнира или игры в колечко. Tue! Tue! - передразнил он убийц и  так  за-
выл, что у каждого пропала бы охота к подобному развлечению.
   - В самом деле? - спросил Карл, словно сбросив с  себя  огромную  тя-
жесть. - Ну, тогда я уж одному тебе признаюсь: вовсе я  не  сумасшедший.
Но у меня нет другого выхода. Подумай, ведь моя кормилица - гугенотка, и
я с детства знаю ваше учение. А д'Анжу хочет меня убить. - Он заверещал,
выкатывая глаза, словно перед новым припадком безумия -  настоящего  или
притворного. - Но если я умру, отомсти за меня, Наварра, за меня  и  мое
королевство!
   - Мы ведь действуем с тобою заодно, - настойчиво подчеркнул Генрих. -
Если будет нужно, ты сделаешься безумным, а я шутом, ведь я в самом деле
шут. Хочешь, покажу фокус? Превосходный фокус? - повторил он с некоторой
нерешительностью, ибо втайне не был уверен, что его затея кончится  бла-
гополучно. Стоявший позади Карла похожий на крепость шкаф - перекладины,
пушечные ядра черного дерева, железные скобы - приоткрылся. Только  Ген-
рих заметил это и тотчас узнал высунувшиеся  оттуда  лица,  взглядом  он
приказал им еще потерпеть. А тем временем начал перед носом у Карла про-
изводить руками магические пассы, какие обычно выделывают ярмарочные фо-
кусники и шарлатаны. - Ты, конечно, полагаешь, -  заговорил  он  особым,
напыщенно хвастливым тоном, присущим подобным  людям,  -  что  тот,  кто
умер, мертв. Но не мы гугеноты. У нас дело обстоит не так  плохо.  Успо-
койся же, августейший браг мой! Вы перебили  в  Лувре  восемьдесят  моих
дворян, но первые два уже успели ожить.
   Он, стал водить руками сверху вниз вдоль шкафа, выворачивая  все  де-
сять пальцев, и притом на некотором расстоянии от дверок, чтобы не  ска-
заться слишком близко к чуду, которое должно было сейчас произойти. Отс-
тупил и Карл, лицо его выражало недоверие и страх.
   - Изыдите! - наконец воскликнул Генрих. Шкаф широко распахнулся, и  в
тот же миг д'Обинье и дю Барта уже валялись в ногах  у  Карла.  Все  это
произошло настолько быстро, что Карл не успел издать первый вопль  вновь
овладевшего им бешенства; поэтому он промолчал, хмуро разглядывая  воск-
ресших. А они лежали на коленях, туловище одного было наполовину  короче
туловища другого; оба прижимали к груди ладони, как приличествует бедным
изгнанникам, дерзнувшим возвратиться из тех краев, откуда нет  возврата.
Оба одновременно проговорили глухим голосом: - Простите нас, сир, что мы
оставили царство Плутона! Окажите снисхождение и некроманту, который нас
вызвал оттуда!
   На этот раз Карл решил отменить очередной приступ безумия. Он  сел  и
заявил: - Вас еще тут не хватало! Ну, раз уж так  вышло,  вставайте,  но
что же мне с вами делать? Какая мерзость! - На самом деле это был  трез-
вейший миг в его жизни; все, что свершено и что еще  должно  свершиться,
мучило его, отталкивало своей низостью, как это видно и на его портрете:
король из угасающего рода, белый шелк, взгляд искоса, говорящий о пресы-
щении и подозрительности, но одна нога отставлена, как в балете.  И  вот
Карл Девятый слегка повертывает руку ладонью кверху: этим  движением  он
всем дарует свободу.
   И они сейчас же ею воспользовались. Дю Барта направился к двери и от-
пер ее. Д'Обинье кивнул на одно из окон, в которое уже вливался  дневной
свет: - Наше счастье, что ночью оно стояло открытым и  здесь  никого  не
было.
   Дю Барта быстро возвращается: он перед тем выглянул за дверь. Она тут
же снова отворилась.

   СВИДАНИЕ

   Дверь отворилась, она  широко  распахнулась,  и  вошла  королева  На-
варрская, мадам Маргарита Валуа. Марго.
   Ее брат Карл сказал: - А вот и ты, моя толстуха Марго! - Генрих воск-
ликнул: - Марго! - Первым, непосредственным чувством обоих была радость.
Вот она, Марго, все же не погибла, хотя открылось столько засад, столько
преступных замыслов, и в ней все та же утонченная красота и тот блеск, к
которому до этой ночи как будто стремилась жизнь. Невзирая  на  радость,
Карл и Генрих невольно содрогнулись: "А я не был с ней в минуту опаснос-
ти! Но что это? Она выглядит так, словно ничего не произошло".
   А был у нее такой вид потому, что она успела  смыть  немало  крови  и
слез не только со своего лица, но и с тела и уж потом появилась здесь  в
серебристо-сизом и розовом наряде, подобном утренней заре, и в жемчугах,
мерцающих на ее нежной атласной коже. И стоило это немалого  труда!  Ибо
на ней только что лежал, вцепившись в нее,  охваченный  смертным  ужасом
умирающий человек. Другие, уже будучи на краю гибели, бросались к  Марго
с мольбой, видя в молодой королеве последнюю надежду, и от отчаяния рва-
ли на ней в клочья рубашку, и даже ее прекрасных рук не пощадили, впива-
ясь в них ногтями, которые от страха стали острыми, как  у  зверей.  Ка-
кой-то обезумевший придворный вознамерился убить ее самое, лишь  потому,
что яростно ненавидел ее возлюбленного повелителя. - Наварра дал мне по-
щечину, за то я убью самое дорогое для него существо, -  хрипел  капитан
де Нансей где-то близко, совсем рядом с ней; он было схватил ее, вытянув
когтистую лапу и решив, что уж теперь жертва не уйдет. У Марго  все  еще
стояли в ушах его свирепые слова, она ощущала его жадное дыхание и прос-
то понять не могла, как ей удалось спастись от него в ее комнате,  наби-
той людьми. Ибо даже позади кровати лежали они, катались по  полу,  вопя
от боли, или вытягивались, онемев и оледенев навек. Все это несла  Марго
в своей душе, а казалась при этом безмятежной, как молодое утро; но того
требовали приличия и присущее ей самоутверждение: "Мой повелитель должен
меня любить!"
   Она попыталась взглянуть Генриху прямо в глаза, но это почему-то ока-
залось необыкновенно трудным. И не успели их  взгляды  встретиться,  как
она невольно отвела свой. Впрочем, уклонился и он и тоже посмотрел  мимо
нее. Ради бога, как же так? Не может этого быть! - Мой Генрих! Моя  Мар-
го! - сказали оба одновременно и двинулись друг к другу. - Когда  же  мы
расстались? Разве так уж давно?
   - Я, - сказала Марго, - лежала в постели и решила заснуть, а ты  под-
нялся.
   - Я поднялся и вышел с моими сорока дворянами, которые окружали  наше
ложе. Я собирался сыграть с королем Карлом партию в мяч.
   - Я же, мой возлюбленный повелитель, решила заснуть. А вот вышло так,
что меня всю залили кровью и слезами - и сорочку и лицо. Даже предсмерт-
ный пот умирающих падал на меня. Все это сделали, увы,  наши  люди.  Они
всех твоих перебили, а так как я больше всех твоя, то  лучше  бы  и  мне
умереть. Но все-таки я явилась к тебе, хотя мне пришлось переступать че-
рез мертвых, и вот как мы свиделись!
   - Вот как мы свиделись, - повторил он с глубокой  печалью  и  сдержал
себя, чтобы тут же не пошутить. А она почти  надеялась  на  это.  Такого
мальчишку ужасное особенно смешит. "Впрочем, нет,  -  вспомнила  она,  -
здесь ведь я сама воплощаю в себе весь ужас..." - Я твоя бедная  короле-
ва, - не сказала, а дохнула ему в лицо Марго. Он кивнул и прошептал:
   - Да, ты моя бедная королева, ты  дочь  женщины,  которая  убила  мою
мать.
   - И ты слишком сильно любил меня, слишком сильно любил.
   - А теперь эта женщина убила всех моих людей.
   - И ты уже совсем не любишь меня, совсем не любишь.
   Тут он готов был раскрыть объятия, захваченный одним ее голосом,  так
как он не смотрел на нее, его глаза были опущены. В душе он уже  раскрыл
их; он только ждал одного ее слова, легчайшего движения,  но  ничего  не
последовало. У нее было такое чувство, что нет, она не может, не должна,
или что этого недостаточно. "Неужели я потеряла его?"  -  Марго  отошла,
скользнула рукой по лбу и затем проговорила вслух, для всех:
   - Я пришла к моему брату-королю. Сир, я прошу вас подарить жизнь нес-
кольким несчастным! - И она опустилась перед Карлом Девятым на колени не
без соблюдения должного церемониала: горячая  мольба  просительницы,  но
облеченная торжественной чопорностью, следовать которой государи  должны
уметь всегда. - Сир! Даруйте мне жизнь господина Лерана,  он  вбежал  ко
мне в комнату, весь исколотый кинжалом и окровавленный, когда я еще  ле-
жала в постели, и из страха перед убийцами охватил меня руками так креп-
ко, что мы упали за кровать. Даруйте мне также жизнь вашего первого дво-
рянина де Миоссена, человека в высокой степени достойного,  и  господина
д'Арманьяка, первого камердинера короля Наваррского!
   Она сказала это, следуя до конца всем правилам этикета, хотя  Карл  и
перебил ее. Разве он не обрадовался тому, что она уцелела? Да, но тут же
им овладело безграничное отвращение ко всему происходящему. И  во  время
этого свидания между Генрихом и Марго он ничего не замечал, ничего, кро-
ме отвращения, не чувствовал. Они жили в своем мире,  Карл  в  своем.  И
вдруг он понял, что кому-то от него что-то нужно: его сестре, она следит
за ним, она шпионит, а потом все донесет матери - какие слова он  сказал
да какое у него было лицо! Поэтому он делает другое лицо, он  заставляет
себя побагроветь - это он может; жилы на лбу у него вздуваются,  он  изо
всех сил свирепеет, вращает глазами. Затем начинается  подергивание  ко-
нечностей, - головы, скрежет зубов, и, когда все подготовлено, он рявка-
ет.
   - Больше ни слова, пока жив хоть один еретик!  Отрекайтесь!  -  рычит
Карл, обращаясь к присутствующим, ибо в его комнате находятся четыре ос-
тавшихся в живых гугенота, именно ему они обязаны тем, что  они  еще  на
свете, и его мать, без сомнения, об этом узнает.
   Генрих спешит удержать своего кузена Конде, но  тщетно:  тот  считает
делом чести тоже орать во весь голос. В своей вере он-де никому не  обя-
зан отчетом, кроме бога, и от истины не отречется, чем бы ему ни угрожа-
ли! Тогда Карл, уже окончательно рассвирепев, бросается к нему. Дю Барта
и д'Обинье, не вставая с колен, хватают его  за  ноги,  а  он  рычит:  -
Смутьян! Бунтовщик и отродье бунтовщика! Если ты через три
   дня не заговоришь иначе, я прикажу тебя удавить! - 'Итак, Карл все же
дает ему срок в три дня - при столь неудержимой ярости это был еще очень
приличный срок. Тогда Наварра, который нес перед всеми протестантами го-
раздо большую ответственность, чем Конде, поступил так же, как в  первый
раз: с видом смиренного ягненка обещал он переменить свою веру,  обещал,
невзирая на резню. Но он вовсе не собирался сдержать  свое  слово,  хотя
оно и было дано, а Карл отлично знал, что он его не сдержит.  Они  неза-
метно подмигнули друг другу.
   - Я желаю насладиться лицезрением моих жертв! - вопил что есть  силы,
не щадя голосовых связок, безумный повелитель кровавой ночи. И если  кто
находился поблизости - часовые, дворяне, привлеченные любопытством прид-
ворные и челядь, - все могли подтвердить, что да. Карл Девятый от  соде-
янного не отрекается и  теперь  с  удовлетворением  разглядывает  каждую
жертву своей кровожадности. А вместе с тем, выходя из комнаты, он как бы
нечаянно коснулся рукою руки своего зятя, короля Наваррского,  и  Генрих
услышал шепот Карла:
   - Мерзость! Мерзость! Будем стоять друг за друга, брат.
   А затем сделался окончательно таким, каким  его  заставляли  быть,  -
жестоким Карлом Варфоломеевской ночи: он упивался видом  убитых  -  тех,
кто лежал у самой его двери, и всех других, попадавшихся ему по пути. Он
отбрасывал ногой их бесчувственные тела, наступал на головы людей, кото-
рые уже не могли ни сопротивляться, ни ненавидеть. Он непрестанно бормо-
тал проклятия и угрозы, при том его мало заботило, что их никто не  слы-
шит, кроме нескольких его безмолвных спутников. Всюду было пусто, ни ду-
ши, ведь убивать - работа утомительная, после нее убийцы либо спят, либо
пьянствуют. И мертвецы были одни.
   Казалось, их здесь неисчислимое множество: живые не производят такого
впечатления, ибо любое скопище живых вновь рассеивается. Мертвые  же  не
спешат, им принадлежит вся земля и все, что на ней вырастает, - все фор-
мы, все судьбы, некое будущее, настолько  безмерное,  что  его  называют
вечностью. Вдруг Агриппа д'Обинье заговорил:
   Смерть ближе с каждым днем. Но только за могилой
   Нам истинная жизнь дается божьей силой,
   Жизнь бесконечная без страха и забот.
   Пути знакомому кто предпочтет скитанье
   Морями бурными в густеющем тумане?
   К чему блуждания, когда нас гавань ждет?
   Его голос звучит глухо, словно в царстве мертвых, чья  жизнь  тянется
через все времена, а потому замедлена и  приглушена.  И  гулко  отдаются
только проклятия безумного. Генрих знал эти  стихи:  Агриппа  их  прочел
впервые в ночь его свадьбы, перед тем как образовалось длиннейшее  шест-
вие и Карл Девятый во главе всех своих  придворных  проводил  Генриха  к
супружескому ложу. Теперь по коридорам двигалось иное шествие, хотя  оно
направлялось к той же комнате. Генрих не оглядывался на Марго.
   Она шла среди других мужчин, которым до нее не было никакого дела,  и
прибрела последней. Никогда еще за всю свою жизнь принцессы мадам Марга-
рита не ощущала так глубоко свое бессилие, как сейчас, когда она  проби-
ралась вслед за сумасшедшим и несколькими побежденными между повсюду ва-
лявшимися трупами. Что за необъяснимые лица были у некоторых: на них от-
разилось изумление, почти стыд за какое-то великое счастье. Зато у  дру-
гих мертвецов не осталось и следа одухотворенности,  словно  они  раз  и
навсегда отправились в ад. Все это мадам Маргарита  замечала,  и,  когда
она вдруг увидела, что таким же стал и один из ее прежних  возлюбленных,
ей сделалось дурно. Дю Барта подхватил ее, и, опираясь на его руку,  она
с трудом потащилась дальше.
   Перед камином стояли, обнявшись, два трупа: они закололи друг друга и
так и не разомкнули объятий. Некоторые  протестанты,  видимо,  оказались
небезоружными и решили продать свою жизнь как можно до - роже.  Какая-то
убитая женщина лежала на груди у мужчины, которого, должно быть,  стара-
лась спасти. Но не смогла. "И я ничего не смогла, - думает Марго, тяжело
повиснув на своем спутнике и едва волоча ноги. - Не смогла. Ничего я  не
смогла". Через перила перевалился толстый повар, белый  колпак  сполз  у
него с головы и скатился по лестнице. В том же положении  Генрих  застал
его совсем недавно, или это был другой повар? Тогда он был пьян,  теперь
он мертв. Впрочем, так и выходит: две оргии - брачная ночь  и  сегодняш-
няя. Вторая произошла через двадцать четыре часа, помноженные на  шесть,
да и была она покрепче первой: от нее остались неподвижные тела и  приз-
раки. Внешне следы были схожи, но смысл их был совсем иной.
   Генрих поскользнулся в луже крови, очнулся о г своих дум, увидел  по-
меркшее лицо молодого Ларошфуко, последнего вестника его матери,  и  уже
не мог сдержаться, он разрыдался, закрыв лицо руками, и рыдал, точно ре-
бенок: - Мама! - Его друзья сделали вид, что не слышат.  Карл  продолжал
разыгрывать изверга, а может быть, действительно стал им во время  этого
странствования по безднам преисподней. Марго зашептала, ее  слова  пред-
назначались только для Генриха: - Его я не могла спасти. Я  уже  втащила
его в нашу дверь, но они вырвали его у меня и убили. - Она ждала ответа.
Он молчал. Генрих прошел слишком трудный и долгий путь, пока достиг этой
двери, прошел без Марго, и каковы бы ни были те жизненные пути,  которые
им еще предстоят, прежним он уже не будет с ней никогда. У  этой  двери,
отмеченной трупом молодого Ларошфуко, стоял совсем  другой  Генрих,  чем
тот, который выбежал из нее с легким сердцем.
   Этот знал. Этот слушал целую ночь истошный крик и вой,  разносившиеся
по замку Лувр. Этот глядел в лицо своим мертвым друзьям, он  распрощался
с ними и с дружеским общением людей между  собой,  с  вольной,  отважной
жизнью. Дружный отряд всадников, кони - голова к голове, смиренный  пса-
лом, а с полей прибегают красивые девушки. Как радостно и  быстро  летим
мы вперед под летящими вперед облаками! Но теперь он войдет в эту комна-
ту поступью побежденного, поступью пленника. Будет покорным, будет  сов-
сем иным, скрыв под обманчивой личиной прежнего Генриха, который  всегда
смеялся, неутомимо любил, не умел ненавидеть, не знал подозрений. - Кого
я вижу, вот радость, он цел и невредим! Друг де Нансей,  какое  счастье,
что хоть с вами-то ничего не случилось! Многие  защищались,  знаете  ли,
когда было уже поздно. Да ничто не помогло, и поделом. Кто же так  глупо
лезет в ловушку? Только гугеноты на это и способны. Я-то нет, я, де Нан-
сей, уже не раз становился католиком, почаще, чем вы, заделаюсь им и те-
перь. Помните, как мри люди старались оттащить меня от моста у ворот?  А
я рвался к моей королеве и к ее, достойной восхищения, мамаше, мне здесь
и место. Вас, друг де Нансей, мне пришлось ударить, чтобы вы меня  впус-
тили, зато сейчас я крепко обниму вас.
   Он так и сделал. И капитан не успел опомниться, как получил от Генри-
ха доказательство его пылкой любви. Никакие маневры не помогли, пришлось
стерпеть поцелуи в обе щеки, хотя Нансей при этом громко заскрежетал зу-
бами. А потом, не успел он опомниться, как ловкий проказник был уже  да-
леко.
   Генрих находился в комнате, которую отперла Маргарита. Дверь, как она
ни была широка, заслонял Карл. Он никому не давал войти, хотя  неумолчно
вопил, что вот еще остались протестанты, надо  поскорее  свести  с  ними
счеты. Де Миоссен, первый дворянин, все еще лежал ничком перед извергом,
колени у него одеревенели, но он вовсе не был похож на человека, которо-
му предстоит умереть, а скорее на  старого  чиновника,  которому  раньше
времени хотят дать отставку. Д'Арманьяк, камердинер-дворянин, не соизво-
лил повергнуться к стопам короля. Он закинул голову, вставил вперед ногу
и прижал руку к груди. На постели лежала груда окровавленного белья,  из
нее выглядывали молодые влажные глаза. - Кто это? - спросил Карл и поза-
был взреветь. -
   Камердинер ответил: - Господин Габриель де Леви, виконт де  Леран.  Я
позволил себе перевязать его. Правда, он уже залил кровью  всю  постель.
Остальным, сир, не помогли бы никакие перевязки. - Движением, в  котором
выражалась и боль и все же презрение к смерти, он  указал  на  несколько
трупов.
   Карл уставился "на них, потом, найдя ту мысль, которая ему была  нуж-
на, завопил: - Эти собаки-еретики  осмелились  осквернить  комнату  моей
сестры, принцессы Валуа, довели дело до того, что их  здесь  прикончили!
Вон отсюда, тащите их на живодерню! Нансей, тащите их вон! - И  капитану
ничего не оставалось, как вместе со своими людьми  приняться  за  уборку
трупов. А тем временем Карл всем своим телом  прикрывал  уцелевших.  Как
только солдаты скрылись за поворотом, он, сопя  и  устрашающе  выкатывая
глаза, накинулся на Миоссена и д'Арманьяка.
   - Пошли отсюда к черту! - Этого ему не пришлось повторять. Дю Барта и
д'Обинье также воспользовались случаем и исчезли. Карл сам запер за все-
ми дверь.
   Он сказал: - Я надеюсь на гасконцев: они проводят беднягу де  Миоссе-
на, и по пути с ним ничего не случится. Смотри, Марго, если ты вздумаешь
докладывать матери, что я щажу гугенотов, так имей в виду: я  знаю  про,
тебя кое-что похуже. Вон один лежит на твоей собственной постели.  -  И,
обращаясь скорее к самому себе, добавил: - Около него еще есть одно мес-
то. Почему бы рядом с ним не лечь и мне? Ведь и меня ждет та же  участь.
- И он улегся на окровавленное одеяло рядом с грудой белья. Вскоре  лицо
его и дыхание стали, как у спящего. Однако Генрих и  Марго  видели,  что
из-под его закрытых век бегут слезы. Из глаз молодого Лерана тоже  текли
слезы, хотя он их уже закрыл. Так покоились друг подле друга две  жертвы
этой ночи.

   КОНЕЦ

   Марго приблизилась к окну и стала смотреть на улицу. Но ничто из  со-
вершавшегося там не доходило до ее сознания: она была поглощена одним  -
она ждала Генриха. "Вот он подойдет сзади и, шепнет мне на ухо, что  это
только сон. Потом начнет все и всех вышучивать, а на  самом  деле  будет
думать только о нашей любви. Nos belles amours", - подумала она его сло-
вами. Своими словами она подумала: "Наше ложе залито кровью. Мы шли  сю-
да, пробираясь среди трупов его убитых друзей. Моя мать сделала меня его
врагом. Он ненавидит меня. А его она превратила в пленника. Я больше  не
могу уважать своего мужа. Значит, конец".
   Но пока она раздумывала о конце их любви, неутомимая надежда начинала
все сызнова: "Стоя у меня за спиной,  он  шепнет  мне,  что  это  только
сон... Нет! - решила она. - Нет, не скажет он этого! Не  такой  человек!
Да еще при его нелепой мужской гордости! Наверняка сидит  сейчас  позади
меня, отвернулся и ждет, когда я сама его ненароком поцелую. Я ведь уче-
нее его, многоопытнее, и я женщина! Мне предоставляет он  дальнейшее,  и
неужели у меня не хватит умения доказать этому мальчику, что  не  всякая
правда - правда?"
   Однако не успела она обернуться,  как  вдруг  услышала  оглушительный
трезвон. Звонили все парижские колокола: только  одного,  который  перед
тем ворчал низко и глухо, уже не было слышно: вероятно, он начал  первым
и теперь, довольный, что дело сделано, умолк. Но,  несмотря  на  оглуши-
тельный гул набата, сквозь него все же прорывался истошный крик и вой. -
Слава
   Иисусу! Смерть всем! Tue! Tue! - разносился  по  городу  многоголосый
рев. Один взгляд, брошенный на площадь и улицы, - и  Марго  отшатнулась:
ученая и многоопытная, а об этом позабыла. Что же нам теперь делать, ди-
тя мое, несчастное дитя мое?
   Она обернулась - Генриха в комнате не было. Двое лежавших на  кровати
мужчин, стонали, обоим снилось, что их казнят под набатный звон всех ко-
локолов Парижа и под истошный вой толпы. И вдруг все это как будто пере-
неслось сюда, в комнату: нестерпимые звуки уже сверлят и буравят голову,
вокруг тебя точно бушует буря, ты не можешь устоять на ногах, тебя  сот-
рясает ужас. Это произошло потому, что в соседней комнате распахнули ок-
но. Туда удалился Генрих. Только бы не видеть и не слышать  всего  этого
вместе с Марго, уж лучше одному. Вот он и толкнул дверь  в  ту  комнату,
которая была сначала приготовлена для его сестрички и где  потом  хотели
спрятать адмирала от убийц. Марго бессильно поникла  головой:  "Пересту-
пить этот порог? Увы, не переступишь! Пойти к Генриху? Уже нельзя".
   А он смотрел и слушал. Площадь внизу кишела  людьми,  они  валили  из
улочек и переулков, и все были страшно заняты - ни одного праздного зри-
теля. Все были заняты только одним: убивали или умирали; и они трудились
с великим усердием, уподобляя свои движения размаху колоколов и совершая
их в такт истошным воплям. Работали на совесть. И все же - какое  разно-
образие, сколько изобретательности. Вон наемный  убийца  тащит  старика,
аккуратно обвязанного веревкой, чтобы бросить его в реку. Какой-то горо-
жанин прикончил другого с особым тщанием и обстоятельностью, затем взва-
лил его себе на спину и отнес к куче трупов, уже голых. Раздевал  убитых
народ: это - дело простонародья, а не почтенных горожан.  Каждому  свое.
Почтенные горожане поспешно уходили, унося с собой тяжелые мешки,  наби-
тые деньгами: они знают, где у соседей-еретиков что припрятано. Иные та-
щат целые сундуки, для чего опять-таки пользуются  плечами  народа.  Вон
пес лижет рану своей заколотой кинжалом госпожи. Растроганный убийца не-
вольно гладит его, прежде чем перейти к новой жертве. Ведь и у этих  лю-
дей есть сердце. Убивают они за всю свою жизнь, наверное, в течение  од-
ного только дня, а собак они ласкают каждый день.
   В конце переулка виднелся холм,  на  нем  вертелись  крылья  ветряной
мельницы - и сейчас и всегда. По мосту, через реку, можно было бы бежать
отсюда, если бы только перебраться. Целая  толпа  теснившихся  на  мосту
беглецов погибла под ударами охраны.  Ибо  охрана,  которой  командовали
всадники, оказалась на месте, ей полагалось поддерживать порядок.  Горо-
жане - пешие и конные - свободно передвигались в проходах, которые  каж-
дый убивающий должен был оставлять между собой для тех, кто убивал рядом
с ним. Свободное место в таком деле необходимо так же, как оно необходи-
мо трудолюбивым пчелам в их работе. Если бы  не  вся  эта  кровь  и  еще
кое-что, а в особенности адский шум, с некоторого расстояния могло пока-
заться, что эти добрые люди просто рвут цветы на лугу. Во всяком случае,
над ними синело безмятежное небо, полное солнечного блеска.
   "Аккуратно работают, - подумал Генрих. - Но если  уж  так  захотелось
убивать, зачем делать столь тщательное различие между теми, с белой  по-
вязкой, и другими, у которых ее нет? Чтобы иметь право на убийство, раз-
ве нужно непременно быть белым? Но ведь они убивают не для себя,  а  для
других, по чужому приказу, ради чьих-то целей, а потому их  и  не  мучат
угрызения совести. При всем их неистовстве (очень похоже на  то,  что  и
неистовы они по приказу) они работают честно, на совесть. Вон строят ви-
селицу: ее кончат, когда все уже будут  перебиты  и  останется  повесить
только трупы. Но громилам все равно, они же действуют не для себя: это я
запомню. Как легко толкнуть их на дурное и гибельное!  И  будет  гораздо
труднее добиться от них чего-либо доброго. При  соответствующих  обстоя-
тельствах и почтенные горожане и простонародье - все ведут себя как пос-
ледняя мразь", - подумал Генрих; об том же были последние слова  умираю-
щего Колиньи.
   Местами хозяйничало явное безумие. Оно важно разгуливало по  площади,
без всякой пользы для общего дела, и только его голос назойливо верещал:
- Пускайте кровь! Главное - пускайте побольше крови! Врачи говорят,  что
в августе кровопускание не менее полезно, чем в мае! -  Так  покрикивал,
подгоняя всех этих ребят, некий господин де Таван; сам он ни до чего  не
касался. Зато он сидел в совете с мадам Екатериной, когда решался вопрос
о резне, и был в этом совете единственным французом.
   А вот из проулка кого-то выводит белогвардеецодиночка и  добросовест-
нейшим образом ревет, обращаясь к самому себе: - Tue! Tue! - Генрих  хо-
чет закричать, но голос не повинуется ему. Он хочет сбросить оцепенение,
схватить аркебузу, выстрелить. Увы, напрасно: на свете есть только пала-
чи и жертвы. Старый толстяк, мой учитель Бовуа, не дал ни  тащить  себя,
ни толкать: он спокойно идет рядом с ревущим наемником. Бовуа -  философ
и считает, что жизнь имеет цену, лишь пока она разумна. "Господин де Бо-
вуа, что вы делаете? Вы опускаетесь на колени,  и  ваша  широкая  одежда
ниспадает складками до земли, вы полны достоинства и  самообладания.  Вы
молитвенно складываете руки и терпеливо ждете, пока палач  наточит  свой
меч. Господин де Бовуа, мой добрый учитель!"
   Генрих бросается на пол, он закрывает лицо рукавом и  не  видит,  как
старому толстяку сносят голову.
   Не увидел он также и того, как из соседнего дома выбежала  женщина  с
посудиной в руках: она поставила ее под забившую струей  кровь  и  стала
жадно пить.
   Когда Генрих опомнился, дверь в супружескую опочивальню была заперта.
Марго заперла ее.

   Moralite

   Trop tard, vous etes envoflte. Les avertissements  venant  de  toutes
parts n'y font plus rien.  Les  confidences  du  roi  votre  beau  frere
restent sans echo et les: inquietudes de votre bienaimee n'arrivent  pas
a vous alarmer. Vous vous  abandonnez  a  votre  amour  tandis  que  les
assassins eux memes ne voient qu'en frissonnant de peur, autant  que  de
haine, approcher la nuit sanglante,  Enfin  vous  la  rencontrez,  cette
nuit-la, eomme vous auriez fait une belle inconnue: et pourtant deja  M.
I'Amiral avait succombe, presque sous vos yeux. N'est-ce  pas  que  vous
saviez tout, et depuis longtemps, mais que  vous  n'aviez  jamais  voulu
ecouter pi votre conscience? Votre aveuglement  ressemblait  en  quelque
sorte cette nouvelle demence sujette a caution de Charles IX. I  lа  pi;
cfaoisie comme refuge. De votre cote vous vous etiez refuse a l'eyidence
pour etablir votre alibi d'avance. A quoi  bon,  puisque  lljalors  vous
deviez tomber de - haut  et  qu'il  vous  faudra  expier  d'autant  plus
durement d'avoir voulu etre heureux sans regarder en arriere.

   Поучение

   Поздно, злые чары подействовали.  Предостережения,  идущие  отовсюду,
уже не помогут вам. Признания вашего шурина-короля и тревоги вашей  воз-
любленной не трогают вас. Вы предаетесь любви, в то время как сами убий-
цы дрожат не только от ненависти, но и от страха, видя приближение  кро-
вавой ночи. Вы же встречаете эту ночь, как будто она  прекрасная  незна-
комка. Однако уже погиб г-н адмирал, почти у вас на  глазах.  Не  правда
ли, вы все это знали наперед, знали давно, но вы так и не пожелали внять
голосу своей совести? Ваше ослепление несколько походит на тот неизвест-
ный доселе вид безумия, который овладел Карлом IX. Но  Карл  избрал  его
как прикрытие. Вы же со своей стороны не захотели признать  очевидность,
желая заранее обеспечить себе алиби [12]. Какой в этом прок? Ведь  через
то вы обрекли себя на падение с высоты и впредь  будете  принуждены  тем
горше искупать свое желание быть счастливым, не оглядываясь.

   V. ШКОЛА НЕСЧАСТЬЯ

   Я НЕ ЗНАЛ, ЧТО ТАКОЕ АД

   Мысль, с которой он повалился на пол, первой пришла к нему, когда  он
очнулся. - Мой добрый учитель, - начал Генрих, словно тот еще был жив  и
мог ему помочь. И услышал ответ: - Я живу очень замкнуто, люди дают  мне
всякие мерзкие прозвища и пишут их на дверях.
   Эти слова, действительно сказанные когда-то, прозвучали у него в душе
так отчетливо, что он невольно обернулся. Нет, Генрих один,  супружеская
опочивальня замкнута, кругом притаилась тишина. Колокола  замолкли,  ис-
тошный крик и вой внизу на площади с восходом солнца куда-то отступил, и
усердные труды людей кончились. Ничто не шевелилось, кроме мертвецов  на
достроенной виселице, они тихонько  покачивались.  Совершенно  недвижима
была высокая груда нагих трупов. Только псы бродили вокруг и лизали  ра-
ны. А живые скрылись, именно те, кто еще так недавно с особым удовлетво-
рением и упорством показывали, на что они способны. Даже  окна  и  двери
своих домов они прикрыли ставнями.
   Вторая мысль, которая пришла в голову очнувшемуся Генриху, была: "Мо-
ей бедной матери уже нет на свете, а ведь и она меня предупреждала".  Он
отошел в самый дальний угол комнаты и услышал ее речь так же  отчетливо,
как перед тем речь своего учителя. И мать говорила: развратный дом, злая
королева. И голос матери и самый тон ее звучали так, словно она  обраща-
лась к ребенку, еще совсем наивному ребенку, задолго до всех этих  собы-
тий. И особенно душераздирающе действовал на него  именно  этот  мягкий,
давно умолкший звук, потому что все, чего она боялась, сбылось, и к тому
же более ужасно и жестоко, чем могла  себе  когда-либо  представить  при
жизни бедная Жанна. "Ты умерла от яда, дорогая  матушка.  Знаешь  ли  ты
это? Потом был убит господин адмирал. Осведомлена ли ты об этом? Убит  и
Ларошфуко, твой последний вестник, которого ты послала мне. Мертвы  мно-
гие из тех, что служили тебе, и наши дворяне лежат на земле бездыханные.
Мы попались в западню, хотя ты меня и предостерегала, матушка. Но  я  не
хотел слушать ни тебя, ни умного старика Бовуа, ни..." -  Господи  боже,
скольких еще!.. - проговорил он вслух. Ибо все предостережения, которыми
он пренебрег, вдруг сразу нахлынули на него в таком множестве, так стре-
мительно, что мысли его смешались и он схватился за голову. "Марго?  Да,
и Марго: она предостерегала меня, послав анатомический рисунок!  Бедняж-
кафрейлина тоже: мешковиной был прикрыт ее трупик!  Д'Эльбеф:  тогда,  у
ворот, когда пытался вытащить меня из свалки, и я мог  еще  бежать!  Сам
Карл Девятый: "Наварра, отомсти за меня!".  Морней:  "Колиньи  остается,
ибо его ждет могила, а тебя ждет брачная постель". Моревер: он так  жаж-
дал резни! Д'Анжу, окруженный черноватыми духами!  Гиз:  его  занесенный
кинжал, его вдруг открывшееся подлинное лицо! Мадам Екатерина: она в се-
бе несла, вокруг нее жила - издавна и  повсюду  -  медленно  созревавшая
тайна этой ночи! А я вообразил, что могу быть счастлив, счастлив под  ее
надзором. Но я еще не знал, что такое ад!"
   Таков был надвигавшийся на него приговор, и он опять свалил Генриха с
ног. "Я не знал, что такое ад". Не издав ни звука, он упал поперек  кро-
вати, прижался к ней головой и грудью и покорился приговору, вынесенному
его умом, его сердцем. "Я праздновал свадьбу, а тем временем все стонали
от затаенной жажды крови. Поделившись на кучки,  они  жались  к  стенам,
чтобы сразу же не вцепиться друг другу в глотку. А я дал отвести себя  к
брачному ложу. Первой жертвой была моя мать королева. Мы все были  обре-
чены последовать за нею, это предвещали и кровавые знамения и чудеса.  А
я дал отвести себя к брачному ложу и праздновал свадьбу вплоть до  роко-
вой ночи. Ибо я еще не знал, что такое ад. Все остальные постоянно  пом-
нят о нем, только не я, - в этом мой главный промах. В этом моя  великая
вина. Я поступал так, как будто людей можно сдержать требованиями благо-
пристойности, насмешкой, легковесным благоволением. Но  таков  только  я
один - и я не знал, что такое ад".
   Пока в голове Генриха проносились эти мысли, его тело  подергивалось,
словно он хотел вскочить и не решался. В первый раз он  дернулся,  когда
ему пришли на память слова и лицо сестры: "Милый братец, наша мать знала
все, заверяю вас. И она завещала вам, перед тем как умереть от яда:  или
вовсе не приезжайте сюда, или только когда будете сильнейшим.  Прочь  из
Парижа, брат! Разослать верховых по всей стране! Во главе вашего  войска
вы будете наступать, чтобы жениться". Он слышал внутри себя трогательный
голосок Катрин, испуганно, на высоких нотах  договаривавшей  слова.  Это
был, в сущности, его собственный голос, и это предостережение  по  своей
силе не могло сравниться ни  с  каким  другим.  Те  затрагивали  Генриха
только извне, и лишь оно подтверждалось его внутренним знанием.
   И тогда из глубины души поднялось и потрясло его  раскаяние  -  такое
жгучее, что он впился зубами и ногтями в постель. "Я не знал, что  такое
ад! Где же я был? Поглощен моей страстью к Марго? И это нет. Иначе я  бы
ее похитил и увез отсюда. Но этот двор мне и не хотелось покидать  из-за
его дерзости, из-за его опасностей, козней, из-за  моего  любопытства  к
опасностям и еще потому, что я играл всем этим, как дитя, а  должен  был
трезво взглянуть на весь этот ад!" И снова его  душа  содрогнулась,  так
что затряслась даже кровать.
   Да, его постигла чудовищная неудача, он проклял свою молодость. "И  я
еще вздумал было поучать господина адмирала! Корил его, зачем  он  ведет
ненужную войну! Но у Колиньи была та вера, которая делает человека  сво-
бодным - и от гнета Испании и от губительных страсгей. Он-то  знал,  что
такое ад, и боролся с ним. А я, я кинулся в него!" Непереносимо!  Генрих
был сокрушен. Его мысли сменились каким-то хмелем отчаяния - у юношей он
сродни восторгу. Так, некогда в Ла-Рошели, где дул  ветер  с  моря,  его
сердце рвалось навстречу новому миру. То же испытывает он и  сейчас.  Но
теперь - это уже не широкий и, вольный мир, похожий на царство божие. Он
полон стыда и страдания. Из него вырываются языки серного  пламени,  вот
они, рядом, сейчас они охватят меня. Все еще хмельной от отчаяния,  Ген-
рих вскакивает и начинает биться головой об стену. Раз, еще раз, с  раз-
бегу, лбом, еще, еще! Он уже ни о чем не думает, кроме  этих  ударов,  и
сам не в силах остановиться. Но его удерживают.

   FACIUNTQUE DOLOREM [13]

   Две руки насильно усаживают его.
   - Спокойствие, сир! Терпение, благоразумие, невозмутимость души - та-
ковы христианские добродетели, а также  предписания  древних  философов.
Кто забывает о них, бесится в ярости на самого себя. За оным занятием  я
вас и застал, к счастью, вовремя, мой милый  молодой  повелитель.  Хотя,
признаться, я этого от вас не ждал. Нет, от вас я ждал  скорее,  что  вы
отнесетесь к Варфоломеевской ночи слишком снисходительно, - как  бы  это
сказать? - с презрительной усмешкой. Когда я в первый раз заглянул сюда,
вы лежали на голом полу, но крепко спали, и ваше дыхание было  так  спо-
койно, что я сказал себе: "Не будите его, господин д'Арманьяк!  Ведь  он
ваш король, а эта ночь была тяжелая ночь. Когда он проснется,  окажется,
что со всем этим он уже справился, и, вы же знаете его, он еще сострит".
   Д'Арманьяк произнес эту длинную речь, смелую и  приподнятую,  искусно
меняя интонации, и дал отчаявшемуся, восемнадцатилетнему юноше достаточ-
но времен", чтобы опомниться или стать хоть немного похожим на  прежнего
Генриха. - И он сострит, - закончил слуга-дворянин; а его  государь  тут
же подхватит: - Скажи, двор все в столь же превосходном настроении,  как
и вчера ночью? Тогда, чтобы завершить праздник, мне нужны два пастора  и
заупокойная служба. Из любви ко мне даже мадам Екатерина примется подтя-
гивать... - Однако смешок застрял у него в горле.
   - Он еще не совсем вошел в колею, - задумчиво проговорил  Д'Арманьяк.
- Но для начала недурно. Когда вы опять появитесь при дворе,  в  вас  не
должно чувствоваться ни тени озлобленности. Будьте веселы! Будьте непри-
нужденны! - Однако он и сам понимал, что требует сразу слишком  многого.
Не прибавив ни слова, Д'Арманьяк приложил мокрый платок своему  государю
ко лбу, на котором от ударов об стену вскочили шишки. Затем по обыкнове-
нию принес, бак для купания. - Когда я ходил за водой, - сказал он,  на-
полняя его, - то не встретил ни души. Только одну дверь осторожно  прик-
рыли. Пока вы спали, я побывал даже на улице, меня погнал туда голод;  в
кухнях-то ведь хоть шаром покати, там за эту ночь пролито  больше  чело-
вечьей крови, чем куриной. И те, кто должны были резать птицу, сами  за-
резаны. На улицах было безлюдно, только вдали я увидел  двух  горожан  с
белыми повязками, их сразу замечаешь, уж глаз наметан. Я стал было  пог-
лядывать, куда бы спрятаться, но они повернули и скрылись из виду.  Если
мне зрение не изменило, то они попросту стали удирать  от  меня,  только
пятки засверкали. Объясните мне, сир, что сие значит?
   Генрих глубоко задумался. - Едва ли, - заявил он наконец, - они боят-
ся нас, ведь они перебили почти всех.
   - А в совесть вы не верите? - спросил д'Арманьяк; он  воздел  руки  и
застыл в этой позе. Генрих уставился на него, точно перед ним была  ста-
туя святого. - Твои двое белых, наверно,  приняли  тебя  за  кого-нибудь
другого, - решил он. И сел в свою ванну.
   - Уж темнеет, - заметил он. - Как странно, точно  сегодня  совсем  не
было дня.
   - Это был день теней, - поправил его д'Арманьяк. - Он прошел неслышно
и бессильно после такой потери крови. До самого вечера все сидели по до-
мам, ничего не ели, говорили только шепотом. И, может быть, лишь в одном
выказали себя еще живыми? людьми: из трехсот фрейлин королевы-матери  ни
одна не провела ночь в одиночестве.
   - Д'Арманьяк, - приказал Генрих, - дай мне поесть.
   - Понимаю, сир. Вы говорите это не из одной только  телесной  потреб-
ности: глубокий опыт вашей души подсказывает  вам  желание  подкрепиться
пищей. На сытый желудок у вас будет среди всех  этих  голодающих  вполне
достойный вид, и сравнительно с большинством вы окажетесь в более выгод-
ном положении. Прошу! - И первый камердинер развернул во всю ширину  ха-
лат; лишь когда он вытер короля досуха, тот  заметил  стол,  уставленный
блюдами с мясом и хлебом.
   Генрих так и набросился на пищу. Он резал п рвал,  он  жадно  глотал,
запивая вином, пока ничего не осталось, а у его слуги  из-под  опущенных
век выкатились две слезы. Глядя на своего государя, Д'Арманьяк размышлял
о том, что и едим-то; мы в угоду смерти, под ее всегда занесенной рукой,
которая сегодня, может быть, нас еще не схватит. Так едем мы по  стране,
так мы едим, так вступаем в залы замка Лувр. Притом, мы слуги и  все  же
дворяне, один - даже король, он, как  видит  сейчас  Д'Арманьяк,  и  ест
по-королевски. Вдохновившись столь  торжественными  мыслями,  Д'Арманьяк
весело запел:
   Ты, тихая да смирная, как старенькая мышь,
   Екатерина Медичи, из всех злодейств глядишь
   И у замочной скважинки уютненько сидишь.
   - А что мадам Екатерина там делает? - невольно спросил Генрих.
   Когда выяснилось, что есть больше нечего,  ему  стало  невтерпеж,  он
должен был спросить насчет Марго: "Скажи, королева, моя супруга, уже по-
кинула свои покои?" И первому камердинеру надлежало бы ответить на  это:
"Королева Наваррская настоятельно осведомлялась о вашем здравии".  Д'Ар-
маньяк должен был бы даже при этом добавить:  "Мадам  Маргарита  просит,
чтобы ее возлюбленный повелитель как можно скорее посетит  ее",  -  хотя
д'Арманьяк едва ли стал бы выражаться столь высоким слогом. Да  и  Марго
не поручила бы ему передавать это; а Генриху, со своей стороны, не  сле-
довало принимать такого приглашения. Для них обоих эти  времена  прошли.
Генрих вздохнул. Д'Арманьяк понял, почему: первый  дворянин  не  годится
для деликатных поручений, благодаря своей сметливости он их обычно  пре-
дупреждает
   - Королева Наваррская сейчас у мадам Екатерины,  -  сказал  он  самым
непринужденным,  однако  многозначительным  тоном,  выдержал  изумленный
взгляд своего государя и сделал вескую паузу; когда же  он  увидел,  что
достаточно разжег Генриха, продолжал еще небрежнее: - Я видел  королеву.
Она вышла ко мне: один из слуг ее  матери  шепнул  ей,  что  я  стою  за
дверью. Я ведь поддерживаю дружбу со слугами королевы-матери.  Этот  нес
чернила. Я спросил: "Для чего?" - "Писать хочет", - ответил он. "А мадам
Маргарита что делает?" - спрашиваю, хотя и не знаю наверное, там она или
нет. "Да она сидит на ларе, - тут же выбалтывает мне этот остолоп. - Бо-
ится выйти из комнаты старухи". Я и предлагаю: "Давай поспорим на кружку
вина, что ко мне она выйдет!" А выпить ему до смерти хотелось, он согла-
сился, и пришлось ему самому перед мадам Маргаритой  дверь  распахивать.
Ну, хоть недаром потратился.
   - Довольно о лакеях, перейдем к правителям! - нетерпеливо прервал его
Генрих. - Я как раз и собирался это сделать, сир, - сказал Д'Арманьяк. -
Королева Наваррская поручила мне передать  вам  несколько  сообщений.  Я
повторяю их несвязано и не разумея, ибо я  человек  маленький.  Королева
Франции собственноручно пишет письма в Англию, Испанию и в Рим. Она  пе-
ределывает их по нескольку раз; ведь такое извещение  -  дело  нелегкое,
ведь события прошлой ночи приходится всякий  раз  изображать  по-новому:
для королевы Елизаветы, для дона Филиппа и  для  папы.  Мадам  Екатерина
растерялась и против обыкновения обратилась за советом  к  своей  ученой
дочери. Будучи точно осведомлена о том, что происходит, королева и сооб-
щает это вам, пользуясь моими слишком многословными устами.
   Д'Арманьяк отвесил поклон, он кончил. С этой ми - нуты он  был  занят
только платьем своего государя, разложил, надел на него, все это  молча,
чтобы дать своему королю время подумать. И Генрих думал:  "Марго  выдает
мне тайны своей свирепой матери. Это все равно, как если бы она сообщила
мае, что ждет меня, как сообщала некогда, в нашей опочивальне. Нет, даже
больше. Ее слова значат: "Дорогой мой Henricus", -  подумал  он  на  миг
по-латыни и услышал, как она говорит своим звучным голосом: "Не приходи,
мой дражайший Henricus, к сожалению, все это нам запрещено, - и все  ра-
дости и каждая печаль нашей убитой любви".
   Corporis Quod petiere premunt arete, faciuntque dolorem... [14]
   Неистово прижимают они к себе того, кого они жаждут, и ранят его  те-
ло. На Генриха нахлынули жгучие воспоминания о яростных объятиях, о  зу-
бах, вонзающихся в губы вместе с поцелуем. "Прошло и -  долой  все  это!
Теперь моя любимая отдает мне вместе с душой и, свою совесть, как  отда-
вала раньше свое тело, но и тут она не обходится без  ярости  и  укусов.
Faciuntque dolorem animae [15]. Раны души. Если б мы могли сейчас соеди-
ниться, мы оба плакали бы, ибо нам суждено стать недругами  и  причинять
друг другу боль. Было  бы,  конечно,  лучше  вдвоем  дознаться,  что  ее
родственники замышляют и можно ли ускользнуть отсюда. Каковы бы ни  были
сейчас их намерения, я должен возможно скорее удалиться от  этого  двора
по крайней мере на сто миль, и в этом деле я буду рассчитывать на Марго:
хоть она и враг мне, но она все-таки выдала свою мать".
   Здесь его мысль запнулась. В голове размышляющего  Генриха  отчетливо
встал" слова: Faciuntque dolorem.
   Сам того не желая, Генрих проговорил вслух:
   - И на нее нельзя, да и ни на кого нельзя положиться. Я должен  выру-
чать себя сам.

   НО Я У НИХ В РУКАХ

   Он обвел взглядом комнату. Здесь был Только  Д'Арманьяк,  который  не
слышал или притворился, что не слышит. Первый камердинер уже  взялся  за
дверную ручку, но не нажимал на нее. Он сделал это, лишь когда убедился,
что его государь вернулся к трезвой действительности. Дверь в  вестибюль
распахнулась, там находились двое дворян; они стояли у  порога,  готовые
сопровождать короля Наваррского, и притом не туда, куда он  прикажет,  а
куда им велено. Приняв соответствующие позы, Генриха поджидали  господин
де Нансей, которому молодой король однажды дал оплеуху,  и  господин  де
Коссен, один из убийц адмирала. Генрих подошел к ним, словно это ему ни-
чего не стоило, и, как будто даже не вполне сознавая свое положение,  он
беззаботно рассмеялся. Впрочем, сейчас же, словно почувствовав себя  ви-
новатым, спросил смиренно и смущенно: - Мы отсюда прямо пойдем к обедне?
- Так он спросил, и сам занял место между ними. - Время  самое  подходя-
щее, ибо у вас и у нас животы подвело как никогда. Или, может быть, гос-
пода ели что-нибудь со вчерашнего дня? У меня не было во рту даже листка
салата, а это для моей натуры тяжелее любых лишений.
   По пути в большую залу Лувра он продолжал вести ни к чему не обязыва-
ющие речи, тщетно делая паузы в ожидании  ответов.  Серьезным  было  при
этом лишь его желание разгадать,  почему  именно  они  хранят  молчание.
Только потому, что они оказались его стражами, а он их пленником? У  них
есть наверняка и другие причины, и он должен их  выведать.  Если  Генрих
сейчас проникнет в душу этих людей, он спасен.
   Сначала они увидели только спины. Люди  высовывались  из  всех  окон,
другие старались оттолкнуть их,  чтобы  самим  посмотреть  наружу.  Небо
вдруг почернело, как будто наступила  ночь,  а  присутствующих  охватило
волнение, которое тотчас передалось Генриху и его провожатым. Они отошли
от него. А рядом с ним оказался младший  брат  короля  Карла  д'Алансон.
Двуносый, как его звали из-за нароста, красовавшегося у  него  на  носу,
многозначительно кивнул. Его кузену Наварре пришлось настойчиво расспра-
шивать, что же, собственно, происходит на улице. Двуносый обронил в  от-
вет лишь одно слово и тут же отвел глаза. Слово это было: "Воронье".
   Тут Генрих понял причину внезапной темноты: на Лувр опустилась огром-
ная стая этих черных птиц. Некий весьма аппетитный запах привлек их сюда
издалека; пока светило солнце, зной делал этот запах  особенно  сильным.
Но они ждали, когда настанет их час. Двуносый заметил:  -  Ну",  им  тут
припасли угощение. - Он бросил эти слова как бы вскользь, отошел, сделал
круг и снова вернулся к своему кузену, настороженно повертывая голову во
все стороны, чтобы проверить, не подслушивает ли кто. - И больше никому,
- добавил он и скрылся на время в толпе. Красивый мужчина, некий  Бюсси,
пробормотал как бы про себя: - Не слушайте его! Он немножко спятил. Да и
все мы. - И тоже нырнул в толпу.
   Постепенно многие вышли из оконных ниш и вернулись на середину  залы.
Лица у большинства были бледны, в ранах и шишках; шишки на  "лбу  оказа-
лись не у одного Генриха. Глаза  иных  выдавали  внутреннее  содрогание,
словно эти люди ощущали что-то чуждое в самих себе; а некоторые как буд-
то усиленно прятали руки или судорожно сцепляли их на животе,  но  затем
одна без всякой видимой причины покидала другую и  тянулась  к  кинжалу.
Генрих просто высмеял некоторых растерявшихся придворных. - Мне уже  до-
водилось видеть таких гусей, - заявил он. - Они  встречаются  на  всяком
поле боя.
   Кто-то, в одиночестве пересекавший залу, сказал: - Поле боя - одно, а
старый двор или Луврский колодец - другое. - Это был дю Барта; он не ис-
кал своего государя и друга. Генрих крикнул ему вслед: - Мы оба не лежим
в этом колодце! В том-то и дело, чтобы там не лежать!  -  И  рассмеялся,
видимо, оттого, что еще по-ребячьи не понимал истинного положения вещей;
но ведь нельзя быть до такой степени  добродушным!  Стоявшие  поблизости
отвернулись, чтобы не выдать своих мыслей. Только дю Га, любимец наслед-
ника д'Анжу, дерзко выступил вперед: - А как легко,  сир,  то  же  самое
могло приключиться и с вами! - Однако и он тут же поспешил удрать и  вы-
шел через боковую дверь.
   Никто не мог долго стоять на одном месте,  все  двигались,  но  почти
каждый в одиночку. Если двое разговаривали, один вдруг смолкал, замыкал-
ся в себе и отходил. У обоих убийц - Нансея и Коссена - лица стали  сов-
сем другими: на них появилась угрюмая растерянность, и  они  вдруг  тоже
расстались.
   Через всю огромную залу с двадцатью люстрами проследовал великолепный
герцог Гиз с пышной свитой. Но на пути гордого Генриха  Гиза  неожиданно
для него встал Генрих Наваррский, окинул его пристальным взглядом и  по-
махал рукой. Те, кто это видели, затаили дыхание. Все же случилось  так,
что Гиз не только ответил на приветствие, он даже посторонился.  Правда,
он тут же опомнился и крикнул, как подобает победителю:
   - Поклон от адмирала!
   Услышав эти слова, все разбежались. Лотаринтец топал что  есть  силы,
но звук его шагов терялся в опустевшей зале.
   Генрих, как и остальные, старался поменьше быть на виду до  тех  пор,
пока снова не соберется толпа. А этого долго ждать не пришлось. Люди ис-
пытывали слишком сильное любопытство,  подозрительность,  неуверенность.
Пока все еще жались к стенкам, к Генриху подкрался Конде. - Ты уже  зна-
ешь? - спросил кузен.
   - Что я пленник? Ну, а дальше? Угадать трудно, хотя я и посмотрел Ги-
зу в лицо.
   - Когда господин адмирал был мертв, Гиз насту - пил ему  на  лицо.  Я
вижу по тебе: ты этого не знал, А что до нас, то я опасаюсь самого  худ-
шего.
   - Значит, заслужили. Нельзя быть такими разинями,  какими  мы  оказа-
лись. Где моя сестра?
   - У меня в доме.
   - Скажи ей, что она была права, но что я вырвусь отсюда.
   - Я ничего не могу ей передать, ведь меня тоже не выпускают из Лувра.
Охрана усилена, нам отсюда не выбраться.
   - Значит, ничего другого не остается, как пойти к обедне?  -  спросил
кузен Наварра. А кузен Конде, который еще прошлой ночью, слыша эти  сло-
ва, каждый раз приходил в ярость, теперь опустил голову и тяжело  вздох-
нул. И все-таки легкомыслие кузена Наварры повергло его в ужас, ибо  тот
воскликнул: -
   - Главное, что мы все-таки живы!
   И Генрих повторял это по мере того, как в зале опять собирались люди.
Он то и дело удивлялся вслух: -
   Господин де Миоссен, вы живы? Разве это не величайшая неожиданность в
вашей жизни? - Но он также восклицал: - Господин де Гойон! И вы живы!  -
А тот вовсе не был жив и не был в большой зале, он лежал на дне Луврско-
го колодца и служил жратвою для воронья. Те, кто слышал  странные,  речи
Наварры, отворачивались, и их лица выражали самые разнообразные чувства:
одни - подавленность и тревогу, сознание  вины  или  жалость,  другие  -
только презрение. Однако Генриху взбрело на ум обратиться все с  тем  же
"Вы живы!" даже к самому наследнику престола д'Анжу. Тут уж все  оконча-
тельно убедились в том, что и после Варфоломеевской ночи он остался  та-
ким же сумасбродным шутником. Это было признано с облегчением и  смехом,
притом неодобрительным. А он отлично все примечал и  следил  за  каждым,
они же думали, что он занят только тем, как бы сострить.
   Как раз вошел герцог Анжуйский, он был в отличном расположении  духа,
и от этого в зале стало както легче дышать, ее потолок поднялся к авгус-
товскому небу, замок словно вырос. Наконец-то д'Анжу чувствовал себя по-
бедителем, он был милостив и весел: - О, я жив! Впервые я жив по-настоя-
щему, ибо мой дом и моя страна избегли  величайшей  опасности,  Наварра,
адмирал был нам враг, он обманывал тебя. Он старался разрушить -  мир  и
во Франции и по всей земле. Он готовил войну с Англией  и  распространял
слухи, будто королева Елизавета намерена отнять у нас Кале. Адмиралу и в
самом деле надо было умереть. Все даль-
   нейшее - только печальное следствие этого, цепь несчастных случайнос-
тей, результат былых недоразумений и вполне понятной вражды, которую  мы
теперь похоронили вместе с мертвецами.
   Выбор последних слов был неудачен, и наиболее чувствительным слушате-
лям стало не по себе. Но в остальном эту речь можно было почесть превос-
ходной, ибо она была проникнута  стремлением  благодетельно  смягчить  и
сгладить все происшедшее. Именно этого все и жаждали. С другой  стороны,
д'Анжу говорил что-то уж очень пространно, и он  почувствовал  жажду;  к
тому же от слишком напряженного внимания слушателей человек  устает.  Но
когда хотели подать вина, в Лувре не нашлось ни капли.  Припасы  закупа-
лись только на один день. Вчерашние были полностью исчерпаны после  рез-
ни, а нынче и дня-то не было. Никто не помышлял ни о вине,  ни  о  мясе,
даже хозяева харчевен не решились  открыть  свои  заведения.  Наследнику
престола и двору нечем было промочить глотки. - Но по  этому  случаю  не
должны же, мы порхать в потемках, как тени, - заметил д'Анжу и  приказал
зажечь все двадцать люстр.
   Странно, что и это никому не пришло в голову.
   Дворецких разослали повсюду, и те ринулись бегом, но возвращались ша-
гом и по большей части с пустыми руками. Лишь кое-где удалось  им  найти
свечи: все
   были сожжены во время резни, под истошный вой и крик. В течение неко-
торого времени сумрак в зале продолжал сгущаться, а движения  людей  все
замедлялись, голоса звучали все тише. Каждый стоял  в  одиночку;  только
пристально вглядываясь, узнавал он соседа, все чего-то ждали. Некая дама
громко вскрикнула. Ее вынесли, и с этой минуты стало ясно, что  благоже-
лательная речь королевского брата, в сущности, ничего не изменила.  Ген-
рих, который шнырял в толпе, слышал шепот: - Мы нынче ночью либо  перес-
тарались, либо недоделали.
   Слышал он и ответ: - Этого ведь как-никак именуют королем. Если бы мы
и его пристукнули, нам пришлось бы иметь дело со всеми королями на  зем-
ле.
   И тут король Наваррский понял еще кое-что в своей судьбе. Яснее,  чем
другие, которые только шептались, уловил он затаенный смысл, а также ис-
тинные причины произнесенной  его  кузеном  д'Анжу  торжественной  речи.
Д'Анжу явился сюда прямо от своей мамаши, вот разгадка! Мадам  Екатерина
сидела у себя в уединенной комнате за секретером  и  собственной  жирной
ручкой набрасывала буквы, настолько же разъезжавшиеся в разные  стороны,
насколько она сама казалась собранной; и писала она протестантке в  Анг-
лию следующее: "Адмирал обманывал вас, дорогая сестра, только я  одна  -
ваш истинный друг..."
   "Свалить все на мертвого - это верный способ избежать ответственности
за свои злодеяния; и люди, которые вообще не  любят  нести,  ответствен-
ность за совершенное ими зло, могут успокоиться, что они и  делают.  Все
это касается умерших. И меня!" - думает Генрих. Под  прикрытием  ночи  и
тьмы лицо Наварры наконец выражает его истинные чувства. Рот  скривился,
глаза засверкали ненавистью.
   Но он тут же все подавил - не только выражение, но  и  само  чувство,
ибо вдруг стало светло. Слуги, взобравшись на лестницы,  зажгли  наконец
несколько свечей, и те бросили свои бледные лучи на середину залы. Толпа
придворных воскликнула "А! ", как и любая толпа после долгого ожидания в
темноте. К Генриху подошел его кузен д'Алансон. - Генрих, - начал, он, -
так не годится. Давай объяснимся.
   - Ты говоришь это теперь, потому что стало светло? - откликнулся Ген-
рих.
   - Я вижу, что ты меня понимаешь, - кивнул Двуносый.  Он  хотел  пока-
зать, что его не проведешь. -  Продолжай  притворяться!  -  настоятельно
потребовал он. - Ведь и мне приходится  разыгрывать  послушного  сына  и
доброго католика, но тайком я скоро перейду в твою веру. И еще неизвест-
но, сколько людей сделают то же самое после всего, что произошло.
   - Вероятно, во всем Лувре я самый  благочестивый  католик;  -  сказал
Генрих.
   - Мой брат д'Анжу ужасно важничает, просто невыносимо. Еще бы!  Герой
дня, достиг своей цели, весел и милостив!
   - Черноватые духи уже не окружают его, - подтвердил Генрих.
   - Он же любимец нашей драгоценной матушки, я теперь дорога перед  ним
открыта. Вот бы еще помер наш бешеный братец Карл... Неужели тебе прият-
но видеть все это, Наварра, и только скрежетать зубами от бессилия?  Мне
- нет. Давай бежим, Наварра, и поднимем в стране мятеж! Не теряя  време-
ни!
   - Я, правда, один раз уже упустил случай заколоть Гиза... - вырвалось
у кузена Наварры, не успевшего сдержать закипевшей в нем ярости.  Но  он
тут же опомнился и овладел собой. "Двуносому не  оченьто  следует  дове-
рять. Если он даже и не фальшив, то раздерган, как буквы в  письмах  его
матери, - подумал Генрих. - Ни к каким платам его не привлекать, - решил
он. - Ничем не выдавать себя..." - Но за этотпромах я благодарю господа,
- закончил он начатую им фразу о Гизе.
   Д'Алансон уже не замечал, что двоюродный брат не слишком с ним откро-
венен. Что до него, то он все тут же и выложил: -  Ты  не  поверишь,  но
нынче вечером они ждут иноземных послов. Должны прибыть папский легат  и
представитель дона Филиппа, чтобы выразить свое глубокое  удовлетворение
по поводу успешно проведенной Варфоломеевской ночи. Удачливые преступни-
ки обычно начисто забывают свое деяние: ведь  оно  вызывает  отвращение.
Мадам Екатерина уже оделась и ждет. А! Давай пройдем немного  дальше.  В
этом месте у стены скрытое эхо, его слышно в комнате моей достойной  ма-
маши. А наш разговор мог бы настроить ее подозрительно.
   - Да я ничего не сказал, - решительно заявил Генрих.
   - А я ненавижу д'Анжу, - последовал ответ брата.
   - Чего ты от него хочешь, Франциск? По мне, только бы жить не  мешал.
- Генрих нарочно не смотрел по сторонам: все же от него не укрылось, что
под единственной зажженной люстрой слуги расставляют карточный  стол.  И
д'Анжу уже звал: - Брат мой д'Алансон! Кузен мой Наварра!
   - Сейчас, господин брат мой, - отозвался Франциск д'Алансон. - Мы тут
обсуждаем важные вопросы! - Когда люди так откровенны, никакого заговора
быть не может. Кузены отошли еще дальше от толпы  придворных.  Д'Алансон
сопровождал свои слова судорожными и нелепыми телодвижениями. Он то  де-
лал вид, что прицеливается из ружья, то наклонялся, точно спуская  свору
собак. - Д'Анжу - сумасшедший, - говорил он. - Все с ума посходили.  Они
ждут не только легата, им недостаточно похвал, на которые, по их мнению,
не должен поскупиться дон Филипп. Они мечтают  о  посещении  англичанина
Волсингтона - ни больше, ни меньше. Почему-то считается, что  достаточно
кому-нибудь беззастенчиво расправиться  со  слабейшим,  чтобы  заслужить
благосклонность Англии.
   Генрих сказал: - Кузен д'Алансон, если ты столь проницателен, то  по-
чему ты упорно не желаешь замечать  происков  Лотарингского  дома?  Ведь
вас, Валуа, хотят спихнуть с престола! И я, ваш  скромный  и  доброжела-
тельный родственник, я хочу предостеречь вас. Если
   Варфоломеевская ночь - дело, угодное Христу, и если страх может  под-
держать единство королевства, то не забудьте,  что  Париж  еще  до  того
признал лотарингца благочестивейшим из католиков.  А  теперь,  когда  он
наступил на лицо мертвому адмиралу, тем более.  -  Так  говорил  Генрих,
почти беззвучно, чтобы ненароком у него не вырвался крик или ему не  из-
менил голос.
   Д'Алансон повторил: - Гиз наступил на лицо мертвому  адмиралу  и  сам
себя опозорил. Его я не боюсь. Красавец-мужчина, которого весь Париж  на
руках носит! Но и такое лицо обезобразить нетрудно. Будем надеяться, хо-
тя бы на оспу! - Все это сопровождалось судорожными и нелепыми  телодви-
жениями.
   - Кстати, - заметил кузен д'Алансон, - мы в тени, а  кого  хорошенько
не видно, того никто и подслушивать не станет, кроме особо предназначен-
ных для этого шпионов моей мамаши. Но сегодня  вечером  она  чрезвычайно
занята и позабыла даже подослать своих фрейлин.
   В заключение Генрих сказал: - Я позволил себе только предостеречь дом
Валуа. Я желаю ему добра,  а  мое  преклонение  перед  королевой-матерью
безгранично.
   Тут кузен от души рассмеялся,  словно  последней  шутке,  завершающей
приятную беседу. - Ты ничем не выдал себя, милый кузен, даю слово. Я до-
верился тебе, а ты мне нет. Вместе с тем теперь мы узнали друг друга, да
и чего только ты не узнал за сегодняшний вечер!
   И это было верно. Между тем этот перевертыш Франциск  уже  ускользнул
от своего кузена, подхваченный потоком придворных, пробиравшихся в  вес-
тибюль. Там блеснул зыбкий свет факелов, метнулись огромные тени, и раз-
дался зычный голос его величества - приближался Карл Девятый.  Он  ревел
и, кажется, был не прочь побуянить. Наварра, предоставленный самому  се-
бе, подумал: "Я и ему должен лгать, а он спас мне жизнь! В следующий раз
это даже королю не удастся. Я догадываюсь о том,  что  мне  угрожает:  я
смотрел Гизу в лицо. И я знаю морду старой убийцы; она не  показывается,
пока иноземные послы не явятся засвидетельствовать ей свое  почтение,  а
они не являются. Оказалось, что Варфоломеевская ночь - это неудача, но я
у них в руках. Невеселая штука! Да что мадам Екатерина и Гиз! Всех, всех
изучал я сегодня вечером; так что голова кругом пошла, будто я книг  на-
читался!"
   Он наконец оставил свое место, прошел через  движущийся  вперед  свет
факелов навстречу королю Франции, заблаговременно надев  обычную  личину
любезного легкомыслия. Но, содрогаясь в душе от страха и ненависти,  по-
думал: "В знании этих людей мое спасение".

   НЕУДАЧА

   Карл Девятый не стал церемониться. Он велел прикрепить все  факелы  к
люстрам, хотя смола капала на белые плечи дам. Все лучше, чем мрак, даже
это багровое адское пламя! Должно быть, Карл и все мы провалились в пре-
исподнюю. Эта мысль пришла каждому, и все поглядывали на окна, летает ли
там все еще воронье! Тогда мы бы убедились, что находимся на земле, а не
в преисподней.
   Тем временем Карл бушевал, словно демон. Он сам-де, собственной  осо-
бой, сегодня стрелял с балкона вслед убегающим гугенотам. На самом  деле
он старался промахнуться, но этим не хвастал.  -  Ха!  Я  даже  виселицу
удостоил своим посещением, ведь на ней качался господин адмирал! Мой па-
паша! - рычал он с каким-то сатанинским хохотом. Затем на миг  опомнился
и притих. - От адмирала дурно пахнет, - процедил он и, точно отстраняясь
от всего, что есть на земле зловонного, высокомерно скосил глаза, как на
своем портрете. Таким же взглядом он окинул Наварру и Конде.
   - Вы, протестанты, готовили заговор.  Нам  оставалось  одно  -  защи-
щаться. Так я все это изложил сегодня моему парламенту. Вот причины кро-
вавого суда, который мне пришлось вершить в  моем  королевстве.  Это,  и
только это должны мои историки записать для потомства - поверит  оно  им
или нет.
   Потом он потребовал вина, ибо день выдался тяжелый, и когда  услышал,
что вина получить нельзя, опрокинул карточный стол. Новый приступ ярости
продолжался до тех пор, пока в углу людской не нашли какую-то  прокисшую
бурду, скорее напоминавшую уксус. Карл, смакуя, пил ее из чеканного  зо-
лотого кубка; кубок был украшен изображением Дианы-охотницы со свитой, а
прелестные выгнутые тела двух сирен служили ручками. Попивая  кислятину,
сумасшедший король разглядывал своего  кузена-протестанта.  Кислое,  как
известно, веселит. - А вот и вы! - воскликнул он. - Два будущих  церков-
ных светоча! Честное слово, вы сделаетесь кардиналами! - Подобная  перс-
пектива привела его в неописуемый восторг. И тут вместе с ним  захохотал
весь  его  двор,  расположившийся  широким  кругом;  в   центре,   стоял
единственный карточный стол, над которым пылали факелы;  Карл  сидел  за
этим столом, небрежно развалясь, а его  брат  д'Анжу,  ужасно  боявшийся
этих припадков короля, примостился на краешке стула. Что до обоих ерети-
ков, то они стояли, опустив головы, вынужденные  покорно  слушать  коро-
левский хохот.
   Но вот пятый игрок заявил: - Начинайте. - Это был лотарингец. - Сади-
тесь, - приказал он обеим жертвам. Потом сдал карты, каждому по  четыре.
Игра называлась "прима". Пятеро игроков посмотрели в свои карты, и  сто-
явший широким кругом двор тоже попытался в них заглянуть. Двор - это бы-
ли шелка всех цветов, полосатые, затканные гербами; низенькие толстяки с
лоснящимся пузом и тощие верзилы, словно стоявшие на стульях, так возвы-
шались они надо всеми прочими. Ноги внизу были тонкие, а наверху  -  как
бочки, рукава буфами вздувались на плечах, и на широких жабо лежали  го-
ловы всевозможных тварей - от коршуна до свиньи. Свет факелов причудливо
освещал горбы и наросты. А их владельцы пристально следили за  королевс-
кой партией.
   - Наварра, куда ты дел мою толстуху Марго? - спросил Карл, делая ход.
- И почему не появляется моя мать, раз она поймала вас,  гугенотов,  как
птиц, на липкие прутья? Да, а где же все придворные дамы? - Он вдруг за-
метил, что среди зрителей мало особ женского пола.
   Его брат д'Анжу что-то сказал ему вполголоса. Сам Карл не снизошел до
шепота: - Моя мать-королева в эту минуту принимает иноземных послов. Они
оказались в ее кабинете все сразу. Вот как обстоит дело. Но  явиться  ко
мне они не почли нужным. Впрочем, мы и не заметили их прибытия. Они поя-
вились совсем тихо: посланцы великих держав владеют и великим искусством
становиться незримыми. - Он небрежно бросил на стол вторую карту. Все  в
нем выдавало тайное презрение, казалось, он говорил: "Я знаю", во что вы
играете, и хотя тоже играю с вами, но держу вас на должном расстоянии".
   Лотарингец сдал по четыре карты. Игра называлась "прима", и выигрывал
тот, у кого были карты всех мастей. Наварра открыл свои карты -  у  него
оказались все четыре масти. - Генрих, - вдруг сказал другой  Генрих,  из
дома Гизов, - тебе это будет приятно. Дело в том, что для меня послы  не
остались невидимками. Они выразили свое удивление, что  именно  тебя  мы
оставили в живых. - Но это был просто вызов, ибо любой посол меньше все-
го хотел бы показаться сегодня с этим Гизом. В ответ  Генрих  Наваррский
еще раз открыл свои карты: по одной от каждой масти.
   Когда он тут же открыл их в третий раз, один  из  игроков  взорвался:
это был д'Анжу. Он дерзнул ударить кулаком по столу,  несмотря  на  свой
страх перед припадками Карла. Но теперь им самим овладела ярость.  Весе-
лости и благодушия победителя как не бывало. А послы так и  не  прибыли.
На самом деле мадам Екатерину терзала нетерпеливая жажда услышать  позд-
равления. Пока иноземцы не одобрят ее деятельность, она не решится выйти
из своих покоев и не выпустит Марго. Гиз со своей стороны бесстыдно  ра-
зыгрывал народного любимца и огорошивал людей и ростом и мощными телеса-
ми даже больше, чем чванством. Но Карл Девятый, которому и в  голову  не
приходило самому проучить этого нахала, радовался.  "Ишь,  сразу  видно,
что тайный гугенот", - с ненавистью думал, глядя на него,  брат.  Д'Анжу
чувствовал, что двор уже начинает догадываться об истинном положении ве-
щей. Лица у всех становились озабоченными: куда  податься?  Чью  сторону
принять? Такие, лица бывают у предателей. Подумать только: ведь и  город
запуган, все готовы, так же как и двор, чуть ли не отречься от  Варфоло-
меевской ночи! Торжество любимого сынка вдруг сменилось таким озлоблени-
ем, что он даже всхлипнул. Вот вам, награда за отвагу! Людей хотели  вы-
вести из жалкого состояния, поднять их и  ради  столь  возвышенной  цели
поступились даже совестью и человечностью. Сами себя освободили от хрис-
тианских обязанностей и заветов истины. И все - он, д'Анжу,  воспитанный
в Collegium Navarra священниками и гуманистами, он отлично знал цену то-
му, что совершил. "Я же не Гиз... который так кичится  своими  телесами,
что уже голову потерял! Я сознательно стал главным вдохновителем  Варфо-
ломеевской ночи, - говорил себе д'Анжу. - А ее простили бы нам только  в
случае удачи. Но с каждым часом она все больше смахивает на неудачу".
   Факелы догорели, и смола перестала капать;  король  и  его  партнеры,
осажденные подступившим мраком, продолжали играть в неверном,  меркнущем
свете. Д'Анжу собрался было во второй раз стукнуть по столу и опрокинуть
его, как делал его брат во время припадков. Но тем  временем  лотарингец
снова сдал карты. Кулак наследника престола замер в воздухе.  А  Наварра
опять предъявил четыре масти. - Колдовство! - прорычал Карл. Двор  отве-
тил протяжным жужжанием, в котором слышались и удовольствие и ужас. Ведь
когда перед тобой  происходит  непостижимое  явление,  оно  волнует.  Но
объяснять его смысл иногда опасно.
   Однако двор избавили от этой заботы. Королевская  партия  была  вдруг
позабыта: перед новыми событиями все остальное отошло на задний план.  В
вестибюль вступили пажи, они несли зажженные канделябры, появлялось  все
больше этих светоносцев, натыканными в кадделябры восковыми свечами -  и
вдруг в замке запылало бесчисленное множество огней, хотя еще совсем не-
давно здесь нельзя было раздобыть ни одной свечки. Со вздохом облегчения
двор устремился к дверям, однако стража теснила дворян обратно; непонят-
ное зрелище развертывалось у них на глазах. Находившаяся  за  вестибюлем
приемная короля осветилась, и в ней стали видны мальчики,  выстроившиеся
рядами. Их волосы, доходившие до плеч, поблескивали, озаренные  пламенем
свечек, которые они держали перед собой, а на груди сверкала  серебряная
парча. Противоположная дверь приемной налилась светом. Дальше, за  пово-
ротом, начинались покои королевы, они тонули во тьме; и вот неведомо от-
куда приближается безмерно более яркое сияние, подобное сиянию рая и не-
постижимых обетовании; от него начинают трепетать сердца, ему нельзя  не
дивиться вслух, когда стоишь тесной толпой, так, как стоят сейчас  прид-
ворные, а за ними темнеет зала, где гаснут багровые факелы.
   - Господин рыцарь, у меня бьется сердце.
   - И у меня, мадам. Что там такое?
   Именно этого Екатерине Медичи и хотелось: так она все это задумала  и
рассчитала. Хотя она, как и подозревал ее сын д'Анжу, томилась тревогой,
оттого что иноземных послов все нет и нет, он должен был, однако,  пред-
видеть, что никакие разочарования не могут смутить его мать или выбить у
нее оружие из рук. В отличие от большинства людей она в минуты  тщетного
ожидания не волновалась, а - была спокойна до тупости; случайные промахи
только подстегивали ее изобретательность.
   Мадам Екатерину, точнее, Екатерину Медичи, во время учиненной ею рез-
ни несколько раз охватывал страх, что вполне объяснимо  слабостью  нашей
человеческой природы. Подобные деяния, даже если они исподволь подготов-
лены и тщательно продуманы, могут все же кончиться не так, как мы ожида-
ем. Словом, мадам Екатерина, точнее, Екатерина Медичи, неслышно ковыляла
со своей палкой по комнате, тревожно косилась на рослых  телохранителей,
стараясь угадать, долго ли эти немцы и швейцарцы будут защищать ее  ком-
нату и ее драгоценное старое тело, если сюда ворвутся  гугеноты.  Однако
она возилась в своем шкафчике, имея в виду, не только врагов, но и охра-
ну. Не безопаснее ли было бы для нее самой, если бы эти здоровенные  мо-
лодцы, глотнув хорошего вина, лежали бы на полу недвижимо? Тогда  с  по-
мощью нескольких искусных уколов и порезов можно будет придать происшед-
шему видимость кровавой свалки, и каждый решит, что королеву  утащили  и
прикончили. А пока что, сидя в ей одной известном тайнике, она ждала бы,
когда настанет ее время! А это время должно наступить незамедлительно.
   Все человеческие заблуждения и все ошибки истории происходят  оттого,
что люди забывают, какая судьба неукоснительно и неотвратимо  предназна-
чена всему миру вообще и этой стране в частности: попасть под пяту и под
иго Рима и дома Габсбургов. Флорентинка раз и навсегда в этом уверилась.
В те минуты, когда ее воле противились даже ее сыновья, она грозила, что
вернется в свой родной город. На самом деле она об этом и не  помышляла,
ибо смотрела на себя, как на одно из главных орудий  всемирной  державы,
призванной подчинить себе Францию, разумеется,  ради  ее  же  пользы,  а
главное, ради блага правящего дома. Французские, протестанты считали эту
женщину уже весьма зрелых лет прямо-таки сатанинской злодейкой. Но  даже
в Варфоломеевскую ночь она действовала со спокойной совестью -  не  так,
как ее сын д'Анжу, которому приходилось сначала покончить в себе самом с
гуманистами из Collegium Navarra.
   Его мать была уверена, что стоит на верном пути и что это путь  успе-
ха. И немало должно было пройти времени, покамест мадам Екатерина  нако-
нец убедилась, что Варфоломеевская ночь была ошибкой. Тогда  ее  сыновья
уже лежали в могиле, лилась кровь, королевство пылало, разваливалось,  а
к престолу шел спаситель - незначительный принц с юга. Однажды она  пой-
мала его в западню, и приманкой послужила ее дочь Марго.
   Вот он сидит, смотрите! Он лишился друзей, солдат, он  бессилен,  над
ним глумятся. Даже единомышленники, и те будут презирать его,  когда  он
отречется от их веры, а эта минута не за  горами!  Быть  зятем  королевы
Франции он тоже теперь недостоин, бедный шут! Двор должен  его  осмеять!
Так решает умная женщина весьма зрелых лет. Это разумнее, чем прикончить
его. Английской королеве приятнее будет услышать, что  он  смешон,  чем,
что он убит. Я осведомила ее обо всем и в достаточной мере  убедительно:
она примет Варфоломеевскую резню как несчастный случай,  который  всегда
может приключиться, если, будучи  еретичкой,  она  не  способна  понять,
сколь очистительным было это деяние! К черту послов, которые сегодня так
и не явятся! Они еще будут извиняться за свое  промедление!  Разумеется,
не следует допускать у людей какихлибо колебаний. Большие  удачи  бывают
вначале нередко омрачены всякого рода помехами. Скорее бороться с  этим,
противодействовать! Пусть у придворных будет хорошее расположение  духа,
пусть рассказывают повсюду, как ярко осветила Лувр наша великая победа!
   И мадам Екатерина тотчас оживляется, отдает приказания. Прежде  всего
она посылает за своей невесткой - эрцгерцогиней, живой декорацией, кото-
рую редко выставляют напоказ и обычно хранят  в  тихом  флигеле  нижнего
этажа; эти покои в сущности должна была занимать Екатерина, но она пред-
почла более роскошные, здесь, наверху. Одеванием своей дочери Марго  она
руководит сама. Жемчуга, белокурый парик, диадема, венки и лилии из  ал-
мазов - вот она, холодная усыпальница любви, вот в чем должна  появиться
роскошно убранная красавица. Нет, не платье из золотой парчи! Золото вы-
зывает совсем иные образы. Так как дочь настаивает на своем  самом  рос-
кошном наряде, рука мамаши решительно и пребольно награждает ее  пощечи-
ной; щеку приходится опять набелить. Затем старуха велит принести  арап-
ник. О нет, не для принцессы, та усмирена... Еще одно  человеческое  су-
щество должно явиться, сюда и подвергнуться дрессировке, - нельзя терять
ни минуты: обе вереницы пажей с канделябрами уже дошли до большой  залы.
Торжественный луч высочайшей королевской власти падает на придворных  из
неведомых сфер, так что они даже пугаются. Старейшие среди них уже гото-
вы поверить в самые сверхъестественные явления, словно деревенские ребя-
та. Пара. Эй, музыка!

   НЕНАВИСТЬ

   О, гимн величию и державному всемогуществу! Двор  расступается,  даже
карточный стол вместе с королем отъезжает к стене, и,  оставляя  широкий
проход, выстраиваются друг против друга две шеренги  мальчиков  -  самых
стройных во всем королевстве. Обе шеренги Изливают свет; между ними про-
ходят другие  мальчики,  они  услаждают  слух  присутствующих  игрою  на
инструментах. Их согласная, благозвучная музыка рвется ввысь, летит, по-
ет хвалу. А вот выступают женщины - лишь самые великолепные статс-дамы и
самые прелестные фрейлины. Веет благовониями, и высоко над толпой  колы-
шется балдахин, его поддерживают четыре гнома в красных одеждах и с  бо-
родами из кудели.
   А под балдахином движется собственной особой столь редко зримый  пер-
сонаж из феерии, драгоценный залог, оставленный всемирной  державой  при
французском дворе:  Елизавета,  эрцгерцогиня,  римского  цезаря  кровная
дочь.
   Никто еще никогда не лицезрел ее так близко, хотя даже и сейчас  бла-
годаря обилию мелькающих, мерцающих огней удалось сделать так, чтобы  ее
видели не слишком отчетливо. К тому же возможность разглядывать герцоги-
ню получили только мужчины, на женщин, как на пол более отважный и  про-
ницательный, предусмотрительно возложили обязанность самим играть  опре-
деленную роль в этом шествии. Итак, дом Габсбургов был  представлен  де-
вятнадцатилетней молодой женщиной; но кто вспомнил бы о ее годах,  глядя
на эту маску без возраста, та, кую же негнущуюся и окоченевшую, как  зо-
лото, покрывавшее ее с головы до ног! На этот раз ее не катили испанские
священники, обливаясь потом под тяжелыми коврами. Она сама  переставляла
ноги, и выяснилось, что они у нее изрядных размеров. Может быть, ноги  у
нее оказались бы сильные и длинные,  если  бы  кто-нибудь  отважился  на
столь рискованное наблюдение. Однако вполне возможно, что иные и проник-
ли сквозь панцирь ее имени и сана, добрались до ее ног и не  без  иронии
попытались определить вес этих необычайных конечностей.  Сама  она  была
поглощена процессом ходьбы. Каждый ее шаг  был  как  будто  последним  -
вот-вот она рухнет на пол; так, сквозь анфиладу покоев, казавшихся  бес-
конечными оттого, что мрак отступил слишком далеко, несла она  на  себе,
пошатываясь, груду золота, давящую тяжесть короны, каменья, цепи, кольца
и пряжки, тяжелые туфли из золота - золото стискивало ей голову, сжимало
грудь, ноги, и она, пошатываясь, несла на себе его тяжесть и  могущество
во мрак отдаленных комнат.
   Жаждала ли она поскорее скрыться в нем? Еще раз сверкнула ее спина, и
пол отразил блеск ее металлических шагов. Уже видны были только затухаю-
щие вспышки драгоценностей. Последней мелькнула искра короны.  И  -  все
поглотила темнота. Занавес опустился. Королева исчезла и уже не  появля-
лась; это зрелище могло быть понято символически, как и вся  феерия.  Но
незримая и хитрая устроительница блистательного представления,  сидевшая
в своей тихой комнате и двигавшая оттуда его пружинами, рассчитывала,  и
не без основания, на то, что все это великолепие, несомненно, произведет
нужное впечатление. Кому же из зрителей угасание этого блеска, поглощен-
ного мраком, представилось прообразом заката и гибели? Да  столь  непри-
лично озлобленному человеку, каким был дю Барта; пережив все ужасы  Вар-
фоломеевской ночи, он еще меньше прощал людям их притязание  уподобиться
богу. Дю Барта не одобрил участия эрцгерцогини в процессии; он  прогово-
рил во всеуслышание:
   Вначале не было пространства и светил.
   Был только бог один, он все в себе таил,
   Могучий, благостный, неведомый и вечный,
   Исполнен мудрости великой, бесконечной,
   Весь - дух, сияние и свет.
   Однако этот христианин вызвал всеобщее раздражение, его довольно гру-
бо со всех сторон толкали и требовали, чтобы  он  угомонился.  Он  почти
единственный, кто уцелел после великой "уборки", да еще лезет  со  своим
богом, который уж, конечно, не ходит в золотых башмаках. Французский  же
двор, наоборот, видел в блестящем идоле осязаемое воплощение своей побе-
ды, видел, как эта победа шествует среди огней, ароматов и  благозвучий,
и был теперь готов провозглашать ее по всей стране, сколько мадам Екате-
рине будет угодно.
   Кто же все-таки искренне сомневался в этой  победе?  Кроме  христиан,
существуют еще чувствительные натуры. Молодой д'Эльбеф по складу  своего
характера действовал всегда или под влиянием минуты, или же следовал ов-
ладевшему им чувству. Он понял, что Елизавете могло бы с таким же  успе-
хом быть не девятнадцать лет, а все девяносто. Он видел, как Карл  Девя-
тый смотрит вслед своей супруге - с тем же выражением,  что  и  все  ос-
тальные: на его лице написана почти суеверная покорность с оттенком лег-
кой иронии. Елизавету показали королю и его придворным дважды: перед са-
мой резней и сейчас же после нее. "Когда эрцгерцогиня снова спустится по
темным лестницам в свои одинокие покои, кто обнимет ее, кто приласкает?"
- думал д'Эльбеф, в то время как мимо проходили все новые фрейлины.  Над
толпою опять появился балдахин.
   Пышное зрелище продолжалось; только один из зрителей ничего не видел,
не воспринимал ни звуков, ни благовоний, сопровождавших шествие. Он чуял
запах крови, слышал истошный крик и вой; видел своих друзей, сваленных в
кучу, друг на друга, точно падаль. Весь вечер он держал  себя  в  руках,
занимался наблюдениями и всех сторонился - так было безопаснее. Но слиш-
ком долго этого не выдержишь: он же не философ и не убийца по расчету, и
у него в душе нет того холода, который царит в опочивальне старухи. Нап-
ротив, что-то жжет ему грудь и губы; он изнемогает, он чувствует это со-
вершенно явственно. Его блуждающий взор искал, чем бы прежде всего  поп-
росту утолить жажду. Ничего не найдя, он удивился, что тут так много лю-
дей, и все они стоят слишком близко к нему. Особая подавленность оттого,
что его теснят тела ближних, была ему раньше неведома, а  ведь  он  жил,
всегда окруженный людьми. Вдруг он понял, что именно с  ним  происходит:
это ненависть. Сейчас он испытывает ненависть - более неистовую и непре-
одолимую, чем даже в ночь резни.
   "Чтоб вы все подохли! - вот чего он, желал этим людям; выставив  под-
бородок, он исподлобья посмотрел вокруг таким взглядом, каким еще никог-
да не смотрел на себе подобных. - Даже если бы мне самому пришлось вмес-
те с вами погибнуть! Нужна проказа - я сам заболею проказой. Вы еще пер-
вого белого прыщика не успеете заметить на моей коже, как я вас уже  за-
ражу, и пусть болезнь разъест ваше тело гнойными язвами! Всех вас, с ва-
шими телесами, обагренными кровью моих мертвых друзей! Меня вы  оставили
в живых, чтобы я видел вашу победу во всех  подробностях,  любовался  на
ваше шествие и на ваше золотое пугало. В кого же мне вцепиться зубами? -
размышлял он, неторопливо выбирая себе жертву. Ни одно из  этих  лиц,  с
написанным на них подхалимством, вызовом или иронией, не  могло  утолить
его жажду. - Хочу твоей крови, мой страстно желанный враг!"
   Его внимание привлекла щека какого-то любопытного, который  подмигнул
ему с наглой фамильярностью; - особенно бесстыжая щека! Наглец  даже  не
отпрянул, когда Генрих коснулся ее, Поэтому Генриху  удалось  хорошенько
запустить в нее зубы.
   Однажды он видел в провинции, как  дрались  два  крестьянина  и  один
именно так укусил другого - это пришло ему на память в ту минуту,  когда
он наконец выпустил щеку придворного. В душе осталось отвращение и вмес-
те с тем какая-то удовлетворенность. Но почему  же  любопытный  -  кровь
текла у него на белый воротник, - почему он не завопил? Он  едва  засто-
нал. А потом проговорил - доверчиво, шепотом, все еще не отодвигаясь  от
Генриха:
   - Ваше величество, король Наваррский! Вы, наверно, видите мою  черную
одежду и мое длинное бледное лицо? Ведь вы укусили шута, я здешний шут.
   Услышав это, Генрих отпрянул от укушенного, насколько допускала  тес-
нота. Шут тоже двинулся за ним. Прикрыв щеку, из которой текла кровь, он
сказал гулким и дребезжащим нутряным голосом: - Пусть не видят, что мы с
вами натворили; шут должен быть грустен: он познал горе и поэтому кажет-
ся особенно смешным. Верно? Значит, вы легко можете  занять  мое  место,
ваше величество, король Наваррский, а я - ваше. И никто даже не  заметит
подлога.
   Шут исчез. Ни одна живая душа не узнала, что Генрих укусил его.  Даже
сам Генрих начал сомневаться. Он только что пережил минуты ужаса и  смя-
тения; но тут же взял себя в руки; необходимо хорошенько  разобраться  в
том, что же все-таки скрывается под покровом этого придворного  праздни-
ка. "А! Вот и Марго!"
   Перед двором Франции снова появляется колышущийся балдахин. И под ним
шествует принцесса Валуа, мадам Маргарита, наша Марго. Ей, правда, приш-
лось выйти за этого гугенота; однако каждому отлично известно, почему  и
ради какой цели это было сделано. Ее брак принес пользу, он оправдал се-
бя. А если кто сомневается, пусть поглядит, как высоко держит голову ко-
ролева Наваррская, как она выступает. Это вам не застывшая, словно золо-
той слиток, мировая держава, перед которой мы должны падать ниц. Марго -
сама легкость, словно быть такой красавицей - пустяковое  дело.  И  наша
Марго без труда торжествует над ошибками  -  своими  и  нашими.  "Будьте
счастливы, мадам! Всем, что вы делаете для самой себя, вы преображаете и
нас, и вам многое удается нам вернуть: например, чувство  легкости.  Ми-
нувшая ночь придавила нас. Надо признаться, наша смертная  оболочка  из-
рядно пропиталась кровью. Мы лежали в лужах крови да еще  волочились  по
ним. Вы же, мадам Маргарита, превращаете нас в  мотыльков,  порхающих  в
чистых лучах света, недолговечных и все же  подобных  вашей  бессмертной
душе. Мы знаем двух богинь: госпожу Венеру и Пресвятую деву. Поэтому все
женщины заслуживают нашей смиренной благодарности - и за оказанную,  ми-
лость и за дарованную нам легкость. Будьте же и вы благословенны!"
   Но если эти чувства разделял весь двор, то должен был найтись и прид-
ворный, чтобы первым выразить их. Этим придворным оказался некий  госпо-
дин де Брантом; он позволил себе коснуться губами парящей руки Марго.  А
за ним и другие стали протискиваться между несущими канделябры пажами  и
тоже прикасались к парящей руке. Марго же, в роли  благодетельницы  этой
толпы, глядя поверх нее, улыбалась не более тщеславно, чем ей  подобало,
и даже скорее растроганно. Ножки у нее были  маленькие,  несли  они  ее,
по-видимому, легко, и никто не пытался определить тяжесть ее бедер, хотя
многие могли бы при этом опереться на свой личный опыт. Не  успели  при-
сутствующие опомниться, как ее широкое платье  уже  покачивалось  где-то
далеко. Юбка была прямоугольная, - узкая в талии и широкая в боках. Неж-
ные краски на ней переливались и трепетали, рука, как будто светясь, па-
рила высоко над ними - такой Марго должна была войти в ожидавшую ее тем-
ноту. Но она и не помышляла об этом, она повернула обратно, и все  шест-
вие было вынуждено тоже повернуть: скрипачи, трубачи, статс-дамы,  фрей-
лины и прочие участники процессии, даже обезьяна.
   Марго чуть не обогнала свой балдахин - гак спешила она вперед, разыс-
кивая кого-то. Она его не нашла, но среди поцелуев, сыпавшихся на ее па-
рящую руку, один так обжег ее, что она даже приостановилась. И вся блес-
тящая процессия, следовавшая за ней, тоже запнулась: люди наступали друг
другу на ноги, наступили и обезьяне, та вскрикнула.
   А Марго стояла и ждала. Человек с обжигающими губами не поднял  голо-
вы, хотя она скользнула рукой по его лицу и отважилась шепнуть  какой-то
тихий призыв. Но ведь ей же официально отведена была роль благодетельни-
цы, дарящей счастье, и она не могла дольше задерживаться ради одного че-
ловека, которому в жизни, может быть, не слишком повезло. Дальше, Марго!
Впереди тебя и позади - только шпионки твоей матери.
   Уже дойдя до королевской прихожей, перед тем, как  исчезнуть  оконча-
тельно, она еще раз торопливо оглянулась. Но ее бывшего возлюбленного на
прежнем месте уже не оказалось, да и вообще нигде не было  видно.  Огор-
ченная Марго свернула за угол, хотя продолжала приветливо улыбаться.
   Как только она исчезла, участники шествия, которые  держались  только
ею и ради нее вели себя пристойно, сразу же распоясались. Фрейлины  лег-
кого поведения еще на ходу выбирали себе на ночь кавалеров и спешили  их
поскорее увести. Ревнивые придворные под общий хохот  вытаскивали  своих
жен из толпы. Уже не торжественная процессия дворян, а какой-то  разнуз-
данный сброд валил через большую залу. Музыканты, играя, подпрыгивали, а
свеченосцы поспешно тушили свечи, опасаясь, что у них выбьют из рук кан-
делябры. Никто потом не мог вспомнить, каким образом началось бесчинство
и кто подал к нему сигнал, выкрикнув знаменательные слова.
   Во-первых, неизвестно, к какому лицу они были обращены. - Кого ты вы-
берешь себе на эту ночь? - Правда, имя также было названо: "Большая Бер-
та". Видимо, имелась в виду карлица, сидевшая в  клетке.  Большая  Берта
принадлежала мадам Екатерине; в ней было восемнадцать дюймов, и на  мно-
голюдных сборищах ее носили в этой клетке, как попугая. Слуга,  тащивший
надетую на шест клетку с карлицей, вел и обезьяну. Когда  начинала  кри-
чать обезьяна, кричала и карлица, и голос у нее был еще более  звериный.
У карлицы была огромная голова с чрезмерно выпуклым лбом и глаза навыка-
те, а из беззубого рта текла струйкой слюна. Одета карлица была  наподо-
бие знатной дамы, в жидких волосах мерцал жемчуг. - Большая Берта! 'Кого
ты выберешь себе на эту ночь?
   Уродливое создание отвратительно  взвизгнуло;  особенно  перепугалась
обезьяна и дернула сворку, там что слуга, державший ее, чуть не упал. Во
всяком случае, дверца клетки распахнулась, путь перед карлицей был  сво-
боден. Пока все это еще могло казаться цепью случайностей. И лишь  позд-
нее вспомнили, как все совпало: обезьяна,  неловкий  слуга,  открывшаяся
клетка на шесте, но прежде всего - крик ужаса, который  издала  идиотка,
когда услышала свое прозвище. Ясно, что ее научил  всему  этому  арапник
старой королевы, и карлица под влиянием неистового страха выполнила  то,
что ей было приказано. Она сразу же натолкнулась на короля Наваррского -
вернее, и эта случайность при ближайшем рассмотрении оказалась  подстро-
енной. Но в ту минуту все решили, что Большая Берта сама выбрала  Навар-
ру, раз она на него бросилась. Карлица сверху спрыгнула ему на шею, про-
должая кричать, совала руки и ноги в отверстия его одежды, и отцепить ее
было невозможно. Едва ему удавалось вытащить ее ногу из  разреза  своего
рукава, как рука ее тем глубже ныряла ему за воротник.  Силясь  оторвать
ее, он вертелся на месте; смотрите, они танцуют! - Она  выбрала  его  на
ночь, вот он и радуется, - говорили окружающие. Давно  так  не  смеялись
при французском дворе!
   Когда Генрих понял, что все пропало, он, конечно, бросился бежать.  А
позади придворные надрывали животики, взвизгивали, блеяли, сипели и, на-
конец, обессилев от смеха, валились на пол. Он же мчался по лестницам  и
переходам, а на шее у него сидела карлица. Он" уже не пытался  ее  сбро-
сить. Она все равно успела обмочить и себя и его и, чтобы показать  свою
привязанность, лизала ему щеку. Генриху казалось, что  он  бежит  в  ка-
ком-то кощунственном сне. Никто не попался ему навстречу, и даже  полот-
няные фонари не были зажжены сегодня. Только по временам луна  проливала
свой свет на это странное приключение.
   Наконец Генрих остановился перед дверью, и было слышно, как тяжело он
дышит; верный д'Арманьяк тут же отворил.
   - На что вы похожи, сир! И как от вас воняет!
   - Это, моя маленькая приятельница, д'Арманьяк. Их у меня немного. - И
так как она уже не лизала ему щеку, он запечатлел на ее щеке поцелуй.  -
А насчет вони, д'Арманьяк, - так из всех сегодняшних душистых и  удушли-
вых запахов это еще самый честный и чистый.
   И тут у него сделалось еще невиданное, новое лицо - жестокое и  гроз-
ное. Даже его старый боевой товарищ д'Арманьяк испугался. Он  подошел  к
своему господину на цыпочках, чтобы снять карлицу. Но она сама от  уста-
лости уже соскользнула на пол. Затем он вместе с нею исчез. Генрих  один
вошел в комнату и заперся на задвижку.

   ГОЛОС

   И вот он лежит в постели, вокруг которой уже не стоят на страже сорок
дворян; и мысли стремительно проносятся у него в  голове.  Они  туманны,
они едва связаны между собой, как бывает в сновидении, да это почти  что
и не мысли. Это вереница незавершенных картин и фраз;  они  спотыкаются,
как те люди в Лувре, когда кончилось зрелище и  Марго  уже  свернула  за
угол. "Они поймали меня! Пойдем тут же к обедне.  Воронье.  Все  дело  в
том, чтобы не лежать на дне колодца. Как легко, сир, это могло случиться
и с вами. Привет от адмирала. Он наступил убиенному на лицо. Что  же  до
нас, то я опасаюсь самого худшего. Господин де Гойон, вы живы! Но его же
нет в живых, - соображает Генрих в полусне, он видит мертвых, и они тоже
смотрят на него, но тут же снова отступают перед живыми. - Однако сам-то
я жив! Елизавета хотела отнять у нас Кале. Впрочем, нет,  адмирал!  Tue!
Tue! Мы нынче ночью либо перестарались, либо... Продолжай  притворяться!
В этом месте у стен есть эхо. Вот бы еще помер наш бешеный брат Карл.  Я
ненавижу д'Анжу. И тебе хочется, Наварра, ведь ты так обессилел. Неужели
тебе хочется? Давай бежим, ведь хочется?"
   Последнее он проговорил уже не в беспамятстве сна,  он  повторил  эти
слова несколько отчетливее, чем полагается спящему.  Как  только  Генрих
стал отдавать себе в том отчет, он открыл  глаза  и  сжал  губы.  Однако
опять услышал: - Тебе хочется? Давай бежим!
   Перед стоявшим в углу изображением девы Марии теплился фитилек лампа-
ды. В неверном мерцании статуя, казалось, шевелилась.  Может  быть,  это
она и говорила? Несчастный, который не в состоянии ни постичь, ни  изме-
рить, всю глубину своего несчастья, - он только  слышит  голос,  который
что-то продолжает говорить внутри него, спящего: ведь  ради  его  защиты
могло бы обрести голос даже изваяние девы Марии! Однако на этот счет  он
ошибся. Из-под его кровати высунулась голова - да  это  голова  карлицы;
вероятно, она незаметно пробралась в комнату. Он наклонился, чтобы рукой
снова засунуть голову под кровать. Голова сказала: - Проснитесь, сир!  -
И Генрих почувствовал, что в это мгновение он действительно избавился от
преследовавшего его кошмара.
   Он узнал голос, а теперь увидел и лицо Агриппы.  -  Где  ты  пропадал
весь вечер? - спросил Генрих.
   - Все время был подле вас и вместе с тем оставался для всех незримым.
   - Тебе из-за меня пришлось прятаться, бедный Агриппа.
   - Мы сами сделали наше положение как нельзя более тяжелым.
   Генрих знал это древнее изречение и повторил его  словами  латинского
поэта. Услышав их, Агриппа д'Обинье вдохновился и начал  длинную  фразу,
однако произнес ее слишком громко для столь позднего часа и столь  опас-
ного места: - У вас вовсе нет  охоты,  сир,  ожидать  в  бессилии,  пока
ярость ваших врагов...
   - Ш... ш... ш... - остановил его Генрих. -  У  некоторых  стен  здесь
есть скрытое эхо; и неизвестно, у каких именно. Лучше мы скажем все  это
друг другу завтра, в саду, под открытым небом.
   - Будет слишком поздно, - прошептала голова, которая теперь  оперлась
подбородком на край кровати. - К утру нас уже не должно  быть  в  замке.
Сейчас или никогда. То, чего мы не сделаем тут же, нам  позднее  уже  не
удастся. Сегодня замок Лувр еще охвачен смятением после ужасов прошедшей
ночи. А к завтрашнему вечеру люди придут в себя и прежде всего  вспомнят
о нас.
   Оба помолчали, как бы по безмолвному соглашению.  Генриху  надо  было
обдумать все сказанное другом. Агриппа же отлично  понимал  одно:  "Если
Генрих не скажет "да" добровольно, прежде чем я открою свои карты, этого
"да" он уже не скажет вовсе, время будет упущено". Поэтому голова,  вид-
невшаяся над краем кровати, покачивалась и дрожала. И наконец проговори-
ла:
   - В беде лучше сразу рискнуть всем!
   На этот раз Генрих не узнал стиха, во всяком случае он  не  подхватил
его. Вместо этого он пробормотал:
   - Они мне повесили карлицу на шею. Они катались от хохота, когда я  с
карлицей на загривке мчался по опустевшим коридорам Лувра.
   - Этого я не видел, - прошептала голова. - К тому времени я уже успел
забраться под кровать. Однако я понимаю, что история с карлицей вам пон-
равилась. Вы желали бы побольше таких историй. Потому-то у вас и нет же-
лания бежать.
   - Не забудь эхо! - предостерегающе напомнил Генрих.
   И тут мудрая голова заговорила - разве не другим, совсем другим голо-
сом заговорила она? Удивительно знакомый голос, только сначала Генрих не
совсем уяснял себе, кому он принадлежат. "Это же мой собственный  голос!
". Он понял это вдруг совершенно отчетливо. Самого себя,  -  впервые  за
всю свою жизнь, - самого себя слышал Генрих говорящим  вне  собственного
тела.
   - У меня нет ни малейшего желания ждать в полном бессилии,  пока  они
заколют и меня. Поэтому я решил до конца покориться им, настолько, чтобы
все мои протестанты презирали меня и чтобы я уже ни для кого  не  предс-
тавлял опасности. Я произнесу отречение. Я пойду к обедне,  напишу  папе
униженное письмо...
   - Не делай этого! - ответил Генрих, как бы умоляя самого себя.
   - Письмо, полное унизительной покорности, и  читать  его  будет  весь
мир, - отозвался его собственный голос. Агриппе, этому прирожденному ак-
теру, пришлось, видно, немало поупражняться, чтобы  научиться  подражать
Генриху с таким мастерством.
   - Нет! - неосторожно воскликнул Генрих, испугавшись  этих  слов  так,
как будто они были сказаны его собственными устами. Однако через немного
дней ему предстояло действительно произнести их, больше  того:  осущест-
вить на деле.
   - Эхо! - предостерегающе бросила ему голова и тут же  продолжала  об-
манным, весьма тревожащим Генриха голосом: - Или лучше сразу рискнуть  в
беде головой? - Она сказала эти слова по-латыни.
   - Но ведь это всего лишь советы стихотворцев! - неодобрительно возра-
зил голос самому себе. - Братец Франциск, чего ты хочешь? 'Мне бы только
остаться в живых.
   - Это ты тоже слышал? - спросил настоящий Генрих. - Такому переверты-
шу я не могу отдаться в руки.
   - А вот он отдался мне в руки, -  заявил  голосдвойник.  -  И  он  не
единственный, кто хочет бежать вместе со мной и поднять в стране восста-
ние. Он повсюду кричит о том, что даже не знал о  Варфоломеевской  ночи.
Другие молчат, но боятся они ничуть не меньше. Почему это я должен пере-
числять для эхо всех тех, кто мне предлагал дружбу и  поддержку?  Только
двух я назову, ибо их носители не заслуживают ни малейшей пощады.
   - Это... - Генрих торопил, задыхаясь, свой собственный голос.
   - Это... - продолжал голос, - господа де Нансей и де Коссен. Они  бо-
ятся, как бы королева-мать не приказала их убить: ведь тех,  кто  служил
орудием, частенько устраняют. Оба негодяя будут за меня, это только воп-
рос денег.
   - Spem pretio non emo [16]. "He плачу за надежду наличными", -  отоз-
вался настоящий Генрих. Однако у подставного  уже  был  готов  ответ  из
классиков: - "Пусть истинна простой, бесхитростною будет". - Затем пояс-
нил: - Самый понятный язык для подобных господ - это звон и блеск  золо-
тых монет. Я не сидел сложа руки и приготовил кошелек с золотом. Не  ус-
пеет забрезжить день, как кошелек будет вручен кому следует на  мосту  у
ворот. И тогда они широко распахнутся и выпустят  меня.  Эти  двое  сами
пойдут со мной, и немало других примкнут к нам. Я стану сильным, и никто
не остановит меня.
   Настоящий Генрих все же сказал себе: "Я не плачу за надежду  наличны-
ми". Но понимал он также и другое: слишком многое было уже начато и под-
готовлено, слишком многие в это посвящены. Потому-то он и сказал "да,  я
хочу" и сделал все, чтобы ответ его не прозвучал нерешительно или  слиш-
ком поздно.

   НЕНАВИСТЬ СБЛИЖАЕТ

   Ночная затея кончилась плачевно, и ее единственным  результатом  было
то, что Генрих и Агриппа некоторое время дулись друг на друга. Они прок-
рались в Луврский колодец, когда рассвет еще не наступил; там они  стали
ждать вместе с другими закутанными  фигурами,  предпочитавшими  остаться
неузнанными, ибо каждый не доверял соседу. В караулке под воротами  дре-
мотно теплился красноватый свет, и несколько раз в городе  начинал  зво-
нить колокол - низкий, гулкий его звук еще стоял у всех в ушах после не-
давней резни. Но, может быть, именно сейчас этот звон  и  спас  немногих
собравшихся во дворе гугенотов, которые не открывали себя и не  шли  под
ворота. Поэтому, как только начало светать, капитану де Нансею  пришлось
пройти во двор самому. С ним был его приятель де Коссен,  и  они  прежде
всего предоставили д'Обинье сунуть им кошелек с деньгами. Тогда они зая-
вили, что кони оседланы и стоят за воротами: пусть господа идут на  мост
первыми, а они не замедлят к ним присоединиться.
   И все-таки Генриху не хотелось вступать впереди всех в тесную  подво-
ротню - уж очень она напоминала западню. Пришлось идти обоим предателям.
Вдруг кто-то преградил им дорогу: - Господа де Нансей  и  де  Коссен,  я
арестую вас! Вся очевидность говорит за то, что вы подкуплены  и  хотели
дать гугенотам возможность бежать. - Тут же началась свалка;  в  бледном
свете зари трудно было разобрать, кто с кем дерется, пока чья-то рука не
схватила короля Наваррского за руку: оказалось - д'Эльбеф. Этот  молодой
человек из Лотарингского дома и был тем, кто заявил, что арестует преда-
телей. Он принялся убеждать короля Наваррского: - Вспомните, ведь я ког-
да-то старался оттащить вас от ворот - и очень вовремя. - "Он,  бесспор-
но, прав. Варфоломеевской ночи никогда бы не было, если бы я его  послу-
шался. Теперь-то я понимаю!" Так говорит себе Генрих, он верит дружеским
чувствам этого юноши, хотя д'Эльбеф и принадлежит к дому Гизов. Он берет
под руку нового друга. А старый друг Агриппа, прихрамывая, плетется сза-
ди, ибо в свалке и его слегка помяли. Генрих указывает на него:
   - Вон умник, который заманил меня в ловушку. А деньгами эти два него-
дяя, наверное, с ним поделятся. Знаю я гугенотов.
   - Особенно вероломны и неблагодарны гугенотские  государи,  -  заявил
бедный Агриппа, пораженный в самое сердце столь чудовищным  подозрением.
Он тут же остановился, а те двое продолжали свой путь.
   - Сир, - предостерегающе обратился д'Эльбеф к  Генриху,  опиравшемуся
на его руку, - не давайте гневу затуманить ваш ясный разум.  Бедный  Аг-
риппа поступил необдуманно, он был слишком доверчив. На будущее и  то  и
другое возбраняется как вам, так и вашим друзьям, а потому и мне. Каждый
день придется нам отвращать какую-нибудь беду, которая нависнет над  ва-
ми. На этот раз вам повезло. Но могло случиться и так, что оба  предате-
ля, подняв крик и шум, схватили бы вас на мосту. Они надеялись, что  ко-
ролева-мать им простит их великие услуги в ночь резни и они смогут спас-
ти свою жизнь.
   - Это верно, - согласился Генрих. - Сейчас в Лувре  есть  только  два
способа сохранить ее: или бежать, или выдать меня.  Об  этом  мы  должны
помнить каждую минуту.
   - Да, неизменно, - повторил д'Эльбеф.
   В этот же день Генрих заметил, что д'Алансон избегает  его.  Причиной
был его неудавшийся побег, а среди закутанных фигур наверняка  находился
и Двуносый. Тем неуязвимее он был: всякий отвечает за себя, а  мое  дело
сторона.
   Господа де Монморанси состояли в родстве с адмиралом Колиньи. Но  они
были католиками и поэтому достаточно влиятельны при дворе, чтобы уже те-
перь заступиться за протестантов, за их жизнь и веру. И при  создавшемся
положении они делали все, что было в их силах. Маршал неизменно ссылался
на мнение всего мира о Варфоломеевской ночи, которая как-никак, а  имела
место. Но играть на этом можно было лишь до тех пор, пока  не  поступили
вести из Европы, и уже самое большее - пока длилась первая вспышка него-
дования. Оказалось, что возмущены более отдаленные страны, вроде Польши,
и более слабые - протестантские немецкие княжества. А Елизавета Английс-
кая подошла к событиям столь по-деловому, что стало ясно:  она  в  таких
начинаниях кое-что смыслит. Поэтому на ее  счет  мадам  Екатерина  скоро
совсем успокоилась. Отчасти всерьез, отчасти из какого-то дерзкого задо-
ра она даже порекомендовала своей доброй приятельнице устроить на  своем
острове такую же резню, - конечно, среди католиков.
   В конце концов мадам Екатерина снова начала показываться всему двору.
В ее облике уже не было, как раньше, какого-то налета таинственности, он
стал будничнее: просто любящая мать собирает вокруг себя всех своих  де-
тей и ни для кого не Делает исключения, ведь это было всегда ее  искрен-
нейшим желанием. - Если бы хоть одного из вас не оказалось на  месте,  я
бы не знала покоя, - заявила она с обычным своим простецким  прямодушием
и без тени насмешки. И как непринужденно, даже доброжелательно стала она
в один прекрасный день разглядывать Наварру и Конде, которых до тех  пор
не желала замечать! Генрих испугался и  насторожился.  А  она  принялась
расспрашивать обоих, как идет дело с их наставлением в истинной вере.  -
Хорошо идет, - заявил Генрих. - Я уже знаю все, что знает  мой  учитель.
Милейший пастор сам сделался католиком, только когда  почувствовал,  что
Варфоломеевская ночь неизбежна. Блажен, кто научился правильно рассчиты-
вать.
   - Научитесь и вы! - отозвалась мадам Екатерина.
   Она окинула его взглядом и небрежно уронила: - Королек! - И  это  при
всем дворе, а Генрих отвесил поклон - сначала  ей,  затем  ее  двору,  и
двор, глядя на него, хохотал, отчасти по глупости. Однако многие, содро-
гаясь, поняли, каково положение Наварры, и издевались  над  ним,  только
оберегая собственную шкуру.
   Тогда мадам Екатерина и выдала себя. Весь день перед тем она незамет-
но наблюдала за "корольком", хотя и притворялась, будто не  обращает  на
него ни малейшего внимания. А тут она махнула рукой, чтобы все отошли от
ее высокого кресла, и Генрих остался перед нею один".
   - Вы на второй же день сделали попытку бежать.
   Господа де Нансей и де Коссен награждены мной за свою бдительность.
   - Я вовсе не пытался бежать, мадам. Но я рад за обоих  господ.  -  Он
кивнул им, заметив в толпе их злобно усмехающиеся лица.
   - Сколько мне с вами еще предстоит хлопот! Как мать и близкий друг, я
предупреждаю вас! - Мадам Екатерина изрекла это поистине материнским то-
ном, что все присутствующие могли подтвердить. А Наварра всхлипнул,  по-
том, запинаясь, проговорил: - Никогда, мадам, не хотел  бы  я  оказаться
вдали от государыни, подобной самым прославленным женщинам римской исто-
рии.
   Так закончилась эта глубокомысленная и назидательная беседа. Она нес-
колько возвысила Генриха в глазах двора, в ту минуту на него смотрели  с
меньшим презрением. Ведь человеку каждый день приходится быть иным, если
он вынужден разнообразить свои хитрости. Для разнообразия  Генрих  решил
прикинуться послушным, но туповатым. От него потребовали, чтобы он напи-
сал письмо бургомистру и старейшинам протестантской крепости Ла-Рошель с
приказом распахнуть настежь ворота перед комендантом, которого им  приш-
лет король Франции. И состряпал в высшей степени простодушное  послание,
так что те, зная его характер, конечно, не попались  на  удочку.  В  ре-
зультате протестантская твердыня была через несколько месяцев  осаждена,
и всему королевству стало ясно, что Варфоломеевская ночь ни  к  чему  не
привела. Свалить врагов - дело нехитрое; но надо обладать  уверенностью,
что они не поднимутся вновь и не окажутся при этом вдвое сильнее. Что-то
в этом роде сказал или буркнул себе под нос Карл Девятый, когда из  про-
винций стали приходить дурные вести.
   Карлом владела безысходная тоска. Ночью ему являлись  привидения,  он
слышал вновь глухие звуки набата, как в ночь резни, а с реки  неслись  в
ответ стоны и вопли. Кормилица-протестантка отирала ему  пот,  а  пот-то
был кровавый; так, по крайней мере, уверяли в замке Лувр. Утешить бедня-
гу-короля удалось только его неунывающему кузену Наварре.
   - Зачем вешать нос, милый братец. Сейчас в замке Лувр стало  простор-
нее и живем мы дружнее. Те, кто попали в ловушку, - дураки.  Я  их  всех
уже позабыл. Если не ошибаюсь, твоя сестрица наставляет мне рога; но мне
открываются богатейшие возможности отплатить ей тем же. -  Тут  он  при-
щелкнул пальцами и повернулся на каблуках, которые носил несколько выше,
чем принято.
   Затем он улегся в постель, уверяя, что нездоров, и на самом деле  был
горяч и весь в поту. Врачи осмотрели его по приказу  мадам  Екатерины  и
были вынуждены признать, что он действительно болен, хотя и  качали  при
этом головами. Но ведь можно заболеть лихорадкой и от  одного  нежелания
идти к обедне, - подожди еще, ради бога! "Если это уж непременно  должно
случиться, то отсрочь еще хоть чуточку, господи! Молю тебя, сделай  так,
чтобы я слег по, настоящему, пошли и мне кровавый пот или даже  привиде-
ния. Пусть мои четыреста заколотых дворян обступят мое  ложе.  Уж  лучше
это, чем идти к обедне".
   Однако роковой день все приближается. И вдруг оказывается, что вот он
и забрезжил. И тогда мы покидаем наше убежище и неожиданно  чувствуем  в
себе силы встретить его. Это случилось  двадцать  девятого  сентября,  в
день святого Михаила, и рыцари ордена окружили Наварру, когда он  шел  в
церковь. Его глаза были опущены, и даже в сердце  своем  не  замечал  он
толпы, которая стояла вдоль дороги и пялила на него глаза, - может быть,
с презрением, может быть, оплакивая... Переодетые гугеноты следовали  за
ним, виде - ли, как тяжел был его шаг,  и  потом  рассказывали  по  всей
стране о том, сколь невыносимо притесняют их любимого вождя. Он  же  всю
дорогу думал о своей матери и об адмирале.
   Он думал: "Дорогая матушка, они нажимают на меня, еще немного -  и  я
отдам приказ, чтобы наша страна, Беарн, отреклась  от  твоей  веры.  Мне
придется изгонять твоих пасторов,  а  это  все  равно,  как  если  бы  я
собственной рукой изгнал тебя, дорогая матушка! ' Господин адмирал,  ва-
шим сыновьям и племянникам пришлось  бежать  переодетыми.  Вашу  супругу
держат в Савойе под стражей. Пройдет недолгий срок, и суд  объявит  ваши
имения выморочными, а ваше имя бесчестным. Но не думайте, господин адми-
рал, дорогая матушка, что я предаю вас, если все же иду теперь к обедне.
Вы знаете: я всеми силами оттягивал, целых семнадцать  дней.  Мой  кузен
Конде, который перед тем кипятился гораздо сильнее меня, пошел к  обедне
раньше, чем через семнадцать дней. Пожалуйста, зачтите в мою пользу  мои
хитрые уловки и проволочки, дорогая матушка и господин адмирал!" Так об-
ращался он к ним, словно они живы, а ведь, вероятно, они и были  живы  и
слышали его: туда, где они теперь, столь задушевные мысли доходят.
   Когда торжественный церемониал перехода в другую веру  совершился,  -
это было четвертый раз в его жизни, - Генриха без конца обнимали и цело-
вали, и он смело отвечал на поцелуи. Королева-мать,  со  своей  стороны,
также оказала ему честь: ока ожидала увидеть юношу,  который  наконец-то
был в жизни совсем один, ибо от него отступились, как она полагала, даже
духи его умерших близких и он утратил свое былое доброе имя. Поэтому она
встретила его с веселой усмешкой, обняла и только, желая ему добра, ощу-
пала, словно это было будущее жаркое. Но что с ней? Все веселье  ее  как
ветром сдуло. Под одеждой у него оказался панцирь, он был на нем и  тог-
да, когда Генрих отрекался от своих прежних единоверцев. Дурное предзна-
менование! Мадам Екатерина хотела тут же  удалиться,  опираясь  на  свою
палку. Он же позволил себе удержать ее за руку и, поддразнивая,  осыпать
всякими ласкательными прозвищами. Что тут может поделать  неповоротливая
старуха в закрытом наглухо черном платье и вдовьем чепце,  если  слишком
порывистый молодой человек  восхваляет  ее  нос,  который  явно  слишком
толст? И вот он уже старается поцеловать ее в нос, ловит его губами. На-
конец ей удается ударить его своей палкой, с  виду,  конечно,  в  шутку,
ведь тут зрители. А он начинает изображать собачонку, лает, прыгает вок-
руг королевы на четвереньках, хочет схватить ее за  ноги.  И  тут  мадам
Екатерина, наконец, спасается бегством.  Тело  силится  опередить  ноги.
Словно разваливаясь надвое, спешит она прочь, а двор хохочет над ней.
   Месть последовала незамедлительно. Генриху не только  пришлось  напи-
сать указ относительно беарнских протестантов, он отправил  и  письмо  к
папе. Это письмо превзошло своим самопопранием все остальное, и королева
велела распространить его как можно шире. Когда они однажды опять  драз-
нили друг друга, ей вдруг пришло на ум осведомиться о его  здоровье.  Он
ведь хворый юнец, не настоящий мужчина, так ведь? Наверно, его мать Жан-
на передала ему по наследству зародыш преждевременной смерти...
   Он открыл было рот, чтобы под видом шутки ответить: "Зародыш вы сами,
мадам, всыпали ей в стакан!" Ибо они были в то время на  очень  короткой
ноге - попавшаяся в силок птица и хозяйка клетки. Ненависть сближает.  И
вдруг он - услышал ее голос: - Надо будет спросить мою дочь относительно
ваших мужских способностей. - Он тут же понял, что она  задумала;  обви-
нить его в мужском бессилии и добиться от Рима расторжения  брака.  Уби-
вать его уже не стоило. Тем сильнее хотелось ей разделаться с зятем,  от
которого не было теперь ни вреда, ни пользы, и снова выгодно отдать  за-
муж Марго. Голова у мадам Екатерины была вечно забита  всякими  брачными
планами, - которые она измышляла для своих детей.
   В тот вечер Генрих лег опять на супружеское ложе,

   ВОТ ЧЕМ СТАНОВИТСЯ ЛЮБОВЬ

   Он подошел к опочивальне королевы Наваррской в  сопровождении  много-
численных придворных, из которых лишь немногие стали  бы  защищать  его,
окажись остальные убийцами. Но он всех их прихватил с собой;  они  потом
будут вынуждены подтвердить, что он ходил к королеве. На  всякий  случай
он сжимал в руке кинжал, им он и поскребся в дверь - не громко,  но  она
тут же отворилась.
   - Я жду вас, мой государь и повелитель, вы сегодня поздней, чем обыч-
но, - сказала королева.
   Он запер дверь изнутри на ключ и на задвижку. Когда Генрих обернулся,
Марго уже лежала на подушках и протягивала к нему объятия.  А  он  знал,
чего хочет: разрушить коварный план ее матери; он это  и  сделал,  затем
повторил и уже не знал конца. Нежной Марго пришлось попросить его не за-
бывать, что они снова вместе после долгой и страшной разлуки.
   - У меня будет теперь от тебя сын, любовь моя. Ну  скажи,  почему  ты
раньше не подумал об этом средстве, чтобы посрамить всех твоих врагов?
   - Ты подаришь мне сына?
   - Я чувствую это, - сказала она. - Я хочу этого, - поправилась Марго.
- Как давно уж я тоскую о тебе! Еще вчера вечером я  скреблась  у  твоей
двери.
   Он хотел снова заключить ее в объятия: на этот раз,  чтобы  обнять  в
ней своего сына. А между тем, даже когда его сердце все еще учащенно би-
лось, он уже вспомнил о том, что хитрость - это теперь для  него  закон.
Хитрость управляет нашей жизнью. Ведь дочь проводит целые дни,  сидя  на
ларе в комнате матери, и служит ее орудием. Уже раз так  было,  и  Марго
сама не понимает, какое  через  нее  совершилось  предательство.  Генрих
спросил: - А здесь не спрятан убийца? - высунулся из кровати и схватился
за кинжал. Если бы она сделала хоть малейшую попытку  удержать  его!  Но
она, напротив, оцепенела; она прошептала с ужасом и так тихо, что  ника-
кой непрошеный гость ее бы не услышал: - Я ведь забыла  о  том,  что  мы
враги.
   - Я и сам забыл, - сказал он. - Все нам запрещено - и  наслаждение  и
страдание. - В ответ она быстро потянулась к нему губами, но между  ними
сверкнули зубы. Он ответил,  еще  задыхаясь  от  поцелуя:  -  Faciuntque
dolorem.
   Ее прекрасный голос  произнес  весь  стих,  и  Генрих  подумал:  "Она
все-таки выдавала мне тайны своей страшной матери; а сегодня вечером она
перед всеми этими дворянами сделала вид,  будто  принимает  меня  каждый
день". И он рискнул спросить: - Моя прекрасная королева, ты поможешь мне
вырваться отсюда?
   - Я восхищаюсь вами, сир, вы побеждаете опасности, как никто. Это про
вас Вергилий сочинил стихи:
   Все волнения, все тревоги
   В жизни мне довелось испытать.
   Даже грозные силы ада
   Вряд ли могут меня испугать.
   - Это вы сами перевели? - спросил Марго ее возлюбленный. -  Вы  очень
учены и искусно переводите. Но - как же все-таки насчет моего освобожде-
ния?
   - Прежде всего берегитесь моей подруги де Сов, -  отозвалась  возлюб-
ленная. - Я отлично вижу: эта сирена заманивает  вас.  Не  поддавайтесь!
Иначе вы погибнете. Ее господин и повелитель - герцог Гиз.
   - А ты что, хочешь вернуть его? - спросил он. Ревность заставила  его
забыть всякие маневры и идти напрямик. Но и она не сдержала себя. -  Так
это верно, что Шарлотта вам нравится?
   - Нисколько. У нее колючее лицо, да и душа колючая. А все же -  какая
женщина не нравится мне? Даже ваша мать - мадам. Право  же,  я  не  лгу.
Злая женщина - все равно что злой зверь. Это меня радует: два существа -
в одном. Ибо в природе я больше всего люблю женщину и зверя да еще горы,
- добавил он, - и океан. Люблю, люблю, - стонал он, уже прижимаясь к  ее
жаркому телу, которое нетерпеливо ожидало его ласк.
   После столь великого воодушевления плоти  истомленная  и  благодарная
Марго решила открыть любимому все, что ей было дозволено, и  даже  сверх
того.
   - Любовь моя, мы не дадим тебе ускользнуть от нас, ты нужен нам, и мы
тебя удержим.
   На миг она предоставила ему гадать: но ради чего? Может быть, ради ее
тела, но оно каждый раз быстро насыщается. Тогда зачем же? Ради ее нена-
сытной души? Нет, нет, дочь королевы сказала, откинувшись на подушках: -
Мы не допустим, чтобы вы ускользнули к вашим гугенотам,  сир.  Если  они
вас опять заполучат, они станут в десять раз сильнее. Мы же  хотим  вос-
пользоваться вами в борьбе против наших врагов, вы будете находиться при
войске моего брата д'Анжу, когда он начнет осаждать Ла-Рошель.  Знай,  -
зашептала она почти беззвучно, у самого уха, ибо выдавала тайну,  -  что
мы не в силах справиться с твоими единоверцами. Они чуяли, что ты не  по
своей воле написал им, предлагая сдаться. Обещай же мне, что ты покамест
не будешь пытаться бежать, не то тебя убьют. О, обещай! - молила  она  с
явным страхом, прижимаясь лбом к его лбу, так что их дыхания смешались и
стали одним дыханием. Но он хотел видеть ее глаза, поэтому отодвинулся и
спросил:
   - Ты действительно боишься за меня?
   Вот нелепое недоверие! Она тоже отодвинулась; больше  того,  ее  лицо
стало далеким и холодным. - Я принцесса Валуа, и я не  желаю,  чтобы  вы
победили мой дом и отняли у него престол.
   Так закончилась эта ночь; потому-то на следующую Генрих и лежал рядом
с Шарлоттой де Сов, которая ему еще совсем не нравилась, увлечение приш-
ло позднее. До сих пор в его крови была Марго, она знала это. И гордели-
во сказала де Сов:
   - Мадам, вы оказали нам большую услугу - мне и королю Наваррскому. Вы
сразу же довели до сведения моей матери, что он лежал у вас  в  постели.
Теперь королева полагает, что ее цель достигнута и я соглашусь  на  раз-
вод. Поэтому мой дорогой муж пока останется жив.

   РАЗГОВОР НА ПОБЕРЕЖЬЕ

   Карл Девятый временно оправился от своей глубокой печали. Мать  спро-
сила королеву Наваррскую, доказал ли ей королек, что он настоящий мужчи-
на. Так как тут случились свидетели, Марго покраснела,  не  ответила  ни
"да", ни "нет", а сослалась на некую античную даму. - А кроме того,  раз
моя мать выдала меня замуж, пусть все так и остается.  -  Это  ей  сошло
безнаказанно лишь потому, что мадам Екатерина была целиком  занята  тем,
как бы ей посадить своего сына д'Анжу на польский престол. Тут  она  шла
даже против воли императора - так велико было  ее  честолюбие,  а  может
быть, и страсть к интригам. Одновременно она вела переговоры с  Англией,
чтобы женить другого сына, д'Алансона, на королеве Елизавете.  Последняя
могла бы, таким образом, получить, при известных обстоятельствах,  права
на французский престол. Однако Елизавета была хитрее Екатерины Медичи, о
которой Жанна д'Альбре некогда справедливо заметила,  что,  в  сущности,
Екатерина глупа. Поэтому рыжая королева и не соглашалась на  эту  сомни-
тельную авантюру, а только водила свою подругу за нос.
   Тем временем войско герцога 'Анжуйского подступило к крепости  Ла-Ро-
шель; короля Наваррского и его кузена Конде заставили сопровождать его.
   Но они держались так, словно участвуют в этом походе с удовольствием.
Генрих был обычно хорошо настроен и в  любую  минуту  готов  вести  свои
войска на приступ непокорного города. К сожалению, всякий раз штурм  по-
чему-то кончался неудачей, и так тянулось с февраля до  лета.  Одной  из
причин, вероятно, было то, что атакующие от усердия ужасно громко орали:
какой гарнизон тут  не  насторожится?  Однажды  король  Наваррский  даже
собственноручно выстрелил из аркебузы. Это  увидел  с  крепостной  стены
один из гасконских солдат и стал сзывать остальных, чтобы они  полюбова-
лись на своего короля. "Lou noust Henric!" [17]  -  восторженно  кричали
они со стены. Он тоже очень обрадовался и во второй раз запалил  фитиль.
Раздался оглушительный выстрел, и осажденные замахали шляпами. Однако  у
герцога Анжуйского не было особых оснований для  радости:  его  чуть  не
убило одним из этих выстрелов; на нем рубашку разорвало.  Наварра  стоял
рядом и слышал, как его кузен воскликнул:
   - Уж скорей бы в Польшу!
   Ему давно туда хотелось, и не только  из-за  личных  обид,  нет,  под
Ла-Рошелью выяснилось, как плохи  дела  французского  королевства.  Всем
стало ясно, что Варфоломеевская ночь - тягчайшая ошибка: ведь  в  стране
опять идет религиозная война. Адмирал Колиньи желал,  чтобы  католики  и
протестанты соединенными усилиями боролись против Испании. В  результате
этой проклятой резни междоусобица опять раздирала Францию, и ко всем  ее
границам неслись вести  о  гугенотах,  которые  продолжают  держаться  в
Ла-Рошели, ибо им подвозят продовольствие с моря. А войско  французского
короля сожрало дочиста все, что было в окрестностях, и уже начало разбе-
гаться. Но и это было еще не самое худшее. Не  так  страшен  голод,  как
страшны мысли. На высоких постах, там, где еще кормили мясом, сидели не-
довольные, они называли себя "политиками", и они желали мира.
   Если кто-нибудь уверяет, что он жаждет мира, то  неизбежно  возникает
вопрос: ради чего? Когда в стране мир, то на полях созревает пшеница,  и
важно сначала узнать, хочет ли он мира прежде всего ради  своей  пшеницы
или вообще. Урожай, которым интересовались под Ла-Рошелью умеренные, или
"политики", назывался "Свобода вероисповедания".  Они  требовали  права,
наконец, открыто следовать своей вере и проповедовать то, что им подска-
зывают; их убеждения и их воля. Поэтому у них был особенно  зоркий  глаз
на те опустошения, каким подвергается страна  в  результате  религиозной
нетерпимости. Но противников свободы совести не останавливает даже опас-
ность совсем погубить страну. Куда там! Они не замечают ни разорения, ни
разгрома, лишь бы силою переделать всех людей на одну колодку. Человек с
изнасилованной совестью - для них более приятное зрелище, чем  созреваю-
щие поля и мирная жизнь. Они имеют еще  и  то  преимущество,  что  могут
столь же часто высказывать свое убогое представление о мирной жизни, как
и мадам Екатерина, д'Анжу или Гиз. А  тому,  кто  хотел  просто-напросто
быть свободным, выпала на долю неблагодарная задача проповедовать  необ-
ходимость мира.
   Таковы были размышления" пленника, который хотя и командовал  католи-
ческими войсками, но все же оставался пленником. Додумался он  до  всего
этого сам и особенно после тайных встреч с  заговорщиками.  Вначале  это
были еще как бы сырые, необработанные мысли. Отчетливую форму они приня-
ли лишь во время кое-каких бесед на морском побережье с одним человеком,
служившим в том же войске, довольно скромным дворянином,  отнюдь  не  на
виду.
   На собраниях "политиков" среди других бывал и д'Алансон,  или  Двуно-
сый, а также некий виконт де Тюрен. Последний  получил  от  французского
двора самые точные указания относительно резни,  которую  предполагалось
устроить здесь, в лагере, среди "подозрительных", то  есть  "политиков".
На этот раз в числе намеченных жертв оказался и король Наваррский. Из-за
него-то и тянули, - пусть его супруга сначала родит сына, а вскоре после
этого последует резня. Уже его дворяне получили дружеские  предостереже-
ния из ставки герцога Гиза, чтобы они как можно скорее покинули  палатки
короля Наваррского; дю Га, любимец д'Анжу, которого тот постоянно держал
при себе, уже осмеливался угрожать открыто. Как же тут пленнику не  сто-
ять за умеренность, когда под угрозой его жизнь?!
   А партия "политиков" повторяла: да, мы умеренные! Нас охватывает гнев
и омерзение, когда мы видим, что творится и в управлении, и в  финансах,
и в суде. Дальше идти некуда. Помочь тут могут только самые  решительные
меры. Д'Алансон, Наварра, Конде должны восстать открыто.  Нужно  создать
отряды из недовольных. Мы захватим  королевский  флот,  английские  суда
подвезут нам подкрепление.
   Генрих только отшучивался. Но ему было страшно; см говорил: - Уж  та-
ков обычай: сначала протестантов выгоняют из их крепостей, потом с  ними
торгуются и крепости им возвращают, чтобы вслед за тем опять оттуда выг-
нать. Этот обычай и до сих пор не отменен. - Он говорил  так,  опасаясь,
что мятежники ничего существенного  не  сделают;  и  действительно,  они
предпринимали только робкие попытки и тут же терпели неудачу, ибо каждый
действовал наугад. Так, например, ведет себя перевертыш д'Алансон. А че-
го он хочет? Да всего-навсего отравить жизнь своему  брату  д'Анжу.  Вот
его единственная цель, никаких убеждений у него нет. Но если бы  Наварра
вздумал отстранить его от руководства, он сейчас же обратился бы  против
Наварры. "А мне опасность грозит больше всех, - говорит себе  Генрих.  -
'Каждый может изменить мне и предать меня!"
   Потому и вышло так, что под  Ла-Рошелью  он  отчаялся  в  возможности
действовать и занялся философствованием. Он предавался этому  занятию  в
обществе, а отчасти и под руководством одного  дворянина,  человека,  не
занимавшего особого положения, но уроженца юга. Дворянин этот только что
сложил с себя судейское звание, чтобы попытать счастья в  военном  деле.
Но и тут ему не удалось выдвинуться. Он и сам соглашался с тем, что  нет
у него способностей ни к танцам, ни к игре в мяч, ни  к  кулачному  бою,
верховой езде, плаванию и к прыганью, да и вообще ни к чему. Руки у него
были неловкие, и он не мог разборчиво писать, в чем охотно  признавался.
И уж сам от себя добавлял: даже печать к письму приложить не может, даже
пера очинить или хотя бы взнуздать лошадь.
   Всем его недостаткам Генрих дивился больше, чем если бы у его  нового
знакомца было столько же достоинств, ибо это сочеталось с таким  складом
ума, который был явно сродни уму Генриха, хочешь не хочешь, а  это  так.
Даже видом своим этот перигорский дворянин напоминал самого Генриха: так
же невелик ростом, коренаст, силен. Правда, ему было уже сорок лет и ли-
цо стало бурым, а на лысой голове намечалась какая-то  шишка.  Выражение
этого лица было приветливое, однако же с примесью той печали, какая  по-
является у человека, который жил и мыслил. Нового  друга  Генриха  звали
господин Мишель де Монтень.
   Однажды Монтень сказал: - Сир, ваше теперешнее  положение  уравнивает
вас со мной, человеком В летах. Мы оба побежденные: я - своим возрастом,
вы - своими врагами, но их победа не окончательная,  не  то  что  победа
лет, - повторил сорокалетний мудрец. - Одним словом, в эту минуту мы мо-
жем понять друг друга, и вам тоже понемногу становится ясно, что лежит в
основе человеческого поведения. Вы жалуетесь на  непоследовательность  и
бесцельность ваших действий. Правда, вы вините за это герцога  Алансонс-
кого.
   - Он перевертыш. Будь я на его месте, я бы уж нашел  способ  защитить
свободу от насилия и помочь ей победить.
   - Но это была бы прежде всего ваша личная свобода, - заметил Монтень,
и Генрих, смеясь, согласился с ним.
   - Вы бы вернули себе свободу. Впрочем, ваш бунт и появление  англичан
вызвали бы еще более губительное смятение.
   Тут они прервали свою беседу, так как продолжали идти среди палаток и
их могли услышать. Но потом лагерь остался позади. Из прибрежного  песка
торчал ствол одинокой, завязнувшей в нем пушки. Редкие часовые, закрыва-
ясь плащом от ветра, который дул с моря, спрашивали у них пароль, и  они
громко выкрикивали его в морской простор: - Святой Варфоломей!
   Они еще помолчали, чтобы привыкнуть к неистовому реву ветра  и  волн.
Осажденная крепость Ла-Рошель высилась серым пятном на фоне  разорванных
туч и моря, с грохотом катившего свои валы из бесконечности. Какое войс-
ко дерзнуло бы атаковать эту крепость, которая высилась там, как  зримый
воочию форпост бесконечности? У. Генриха и его спутника при виде крепос-
ти возникли те же мысли. Генрих ощутил, что толчком для размышлений яви-
лось внезапно вспыхнувшее чувство; оно родилось где-то в недрах тела, но
с необычайной быстротой дошло до горла, которое сжалось, и до глаз -  на
них выступила влага. И пока в нем росло это чувство, юноша познал беско-
нечность и тщету всего, чему суждено кончиться.
   Его спутник заговорил о противоречивости человеческих действий.
   - Один великий человек причинил даже вред своей религии тем, что  хо-
тел выказать себя более усердным служителем ее, чем подобало.
   - Кто же это? "Insani sapiens" [18], - проговорил  Генрих,  задыхаясь
от ветра, дувшего ему в лицо. Гораций выразил в стихах ту мысль, что да-
же мудрость и справедливость могут зайти слишком далеко. А  тогда  разве
назовешь д'Анжу "великим"? Вдохновитель Варфоломеевской ночи  -  и  муд-
рость и  справедливость?  Совместимо  ли  это?  Однако  спутник  Генриха
все-таки имел в виду д'Анжу, хотя, по обычаю философов, и высказался  на
этот счет весьма туманно. Он привел еще ряд примеров  непоследовательных
поступков, и так как они были взяты из древности, то решился  назвать  и
имена. Генриху же было важнее узнать его мнение о современниках.  Однако
Монтень не поддавался и не шел дальше самых общих замечаний.  Но  и  они
становятся удивительно осязаемыми, когда касаются того, что важнее жизни
для человека.
   - Ничто, - говорил Монтень, - так не чуждо религии,  как  религиозные
войны. - Он заявил это прямо, хотя его слова и могли показаться чудовищ-
ными. - Причиной религиозных войн является вовсе не вера; да и  люди  от
них нисколько не становятся благочестивее.  Для  одного  такая  война  -
средство осуществить собственные честолюбивые  замыслы,  для  другого  -
способ нажиться. Святые появляются не во  время  религиозных  войн.  Эти
войны, напротив, ослабляют и народ и государство. Оно становится добычей
своекорыстных вожделений.
   Не было названо ни одного имени - ни  мадам  Екатерины,  ни  ее  сына
д'Анжу, ни кого-либо из протестантов. И все  же  Монтень  говорил  слова
столь дерзкие, что на них едва ли отважился  бы  кто-нибудь  другой.  Не
только буря и волны восставали против них - почти все человечество  заг-
лушило бы их остервенелым ревом. И Генрих лишь диву давался, как дерзает
обыкновенный дворянин высказывать то,  чего  не  осмелился  бы  признать
вслух ни один король. У него самого иногда возникали сомнения  в  пользе
религиозных войн; но если бы он в них окончательно разочаровался,  приш-
лось бы вместе с тем осудить и тех, кого он чтил так глубоко: свою  мать
и адмирала Колиньи. Правда, "политики" под Ла-Рошелью устроили  заговор,
заявляя, что их цель отныне - бороться только  за  умиротворение.  Но  в
этом они просто увидели новый способ  удовлетворить  свое  честолюбие  и
свои вожделения. Те, кто задумал вместе с англичанами напасть  на  Фран-
цию, едва ли отнеслись бы благосклонно к суждениям перигорского дворяни-
на, и, вероятно, д'Алансон, невзирая на всякое умиротворение, преспокой-
но заключил бы его в самую глубокую темницу и там навсегда забыл.
   Генрих почувствовал столь глубокое уважение к мужеству этого  челове-
ка, что в его душе исчезли последние следы недоверия.
   - Какая же вера самая правильная? - спросил его Генрих.
   - Разве я что-нибудь знаю? - ответил ему вопросом дворянин.
   Этим он открылся и выдал себя, - люди делают так, только  уверившись,
что перед ними свой человек и они ему  доверяют  без  оговорок.  Поэтому
Генрих взял руку Монтеня и пожал ее.
   - Зайдемте вон в тот дом, - предложил Генрих. -  Хозяева  бежали,  но
свое вино он", наверное, оставили.
   Дом стоял на берегу, и его, видимо, обстреливали с моря. Кто?  Зачем?
На это уже никогда не смогут дать ответ ни те, кто напали,  ни  те,  кто
спаслись бегством. Генрих и перигорский дворянин, пробравшись через  за-
валенный вход. Внутри лежали обрушившиеся балки потолка, и через дырявую
крышу было видно небо. Но из подвала торчал конец лестницы, и внизу наш-
лось вино. В бывшей кухне гости уселись на одну из балок и  выпили  друг
за друга).
   - Так и мы - гости, гости на земле, где все убежища  непрочны.  И  мы
тщетно боремся за то, чтобы сохранить их. Что до меня, то я  никогда  не
старался добиться большего, чем мне предназначено судьбой, и,  хотя  уже
приближается старость, я до сих пор живу в маленьком замке моих отцов.
   - Сейчас война, и вы можете его лишиться, - сказал Генрих. - Выпьем!
   - Я пью, но вино показалось бы мне еще вкуснее,  если  бы  я  потерял
все, чем владею, а потому был бы свободен от всяких забот. Уж у меня та-
кой характер: я всегда опасаюсь худшего, а когда оно действительно  при-
ходит, постепенно к нему привыкаю. Мне гораздо труднее переносить неуве-
ренность и сомнение. Нет, право, я не скептик, - заявил дворянин.
   - Разве я что-нибудь знаю? - повторил Генрих. Эти, слова произнес пе-
ред тем его спутник; но тот уже, забыл о них.  -  Выпьем!  -  решительно
сказал он. - На пороге старости следовало бы во всем быть осторожнее; но
иногда я начинаю понимать одного знакомого моих  знакомых,  который  уже
под конец своей жизни нашел себе жену в таком месте,  где  каждый  может
получить ее за деньги. Так он достиг самой нижней ступеньки, а она)  са-
мая прочная.
   - Выпьем! - воскликнул Генрих и рассмеялся. -
   Вы смелый человек! - И вдруг лицо его омрачилось:  подумал,  вспомнил
признание дворянина относительно религии. Однако Монтень понял его  ина-
че.
   - Да, и я сделался солдатом. Мне хотелось  проверить  свое  мужество.
Познай самого себя! Только самопознание достойно того, чтобы ему  преда-
ваться. А кто знает хотя бы свое тело? Я вот ленив, вял, у меня неловкие
руки; но я изучил свои органы, а потому и свою душу, которая свободна  и
никому не подчинена. Выпьем!
   Они предавались этому занятию довольно долго.
   И когда спутник Генриха, подняв кубок, запел стих из
   Горация, Генрих стал ему вторить:
   Пусть высшие мне в счастье отказали
   Быть равным им по роду и уму -
   Мне их расположенье ни к чему,
   Коль высшим низшие меня признали [19]
   Затем они поднялись, помогли друг другу перебраться  через  развалины
и, выйдя на свежий воздух, все еще продолжали вести друг друга под руку.
Духи вина улетучились лишь постепенно. Генрих сказал опять под грохот  и
шум океана:
   - А все-таки я был и остаюсь пленником!
   - Сила сильна, - отозвался дворянин, - но доброта сильней. Nihil  est
tarn populare quam bonitas [20].
   Генрих навсегда запомнил эти слова, ибо услышал их в ту  пору,  когда
они явились для него единственным утешением. Народ любит доброту,  ничто
так не популярно, как доброта. И,  полный  доверия,  он  спросил  своего
спутника: - Неужели это правда, что когда мы  действуем,  то  как  будто
становимся вниз головой? Верно ли, что кто призывает к действию,  призы-
вает к смятению?
   Услышав слова, которые он сам произнес в начале разговора,  принимав-
шего несколько раз совершенно неожиданный  оборот,  господин  Мишель  де
Монтень опомнился. Он вспомнил о том, кого держит под руку,  и  выпустил
ее; он повернулся лицом и грудью к океану.
   - Господь бог на небесах, - начал он, торжественно подчеркивая каждое
слово, - господь бог редко удостаивает нас возможности совершить  благо-
честивый поступок.
   - А что такое благочестивый поступок? - спросил Генрих, так же оборо-
тившись к морю.
   Монтень привстал на цыпочки, чтобы выразить то, что на сей раз познал
не из погружения в себя: чье-то великое дыхание пронизало его и застави-
ло говорить.
   - А вы вообразите себе следующее: войско, целое войско опускается  на
колени и, вместо того чтобы атаковать, начинает  молиться;  так  глубоко
оно (убеждено в том, что ему уготована победа.
   И это предсказание Генрих тоже сберег в своей душе  до  определенного
дня.
   Так завершилась их беседа. Стража во главе с офицером  отвела  друзей
обратно в лагерь. Их уже  искали.  Возникло  опасение,  что  король  На-
варрский бежал.

   ВНИЗ ГОЛОВОЙ

   Тем временем Париж наводнили невиданно блистательные господа в драго-
ценных мехах. Это были поляки, приехавшие за своим королем,  ибо  д'Анжу
всетаки избрали на польский престол при великом ликовании польского  на-
рода, который собрался для этого на огромном поле. Казалось, новому  ко-
ролю следовало поторопиться: чего еще ждать от этой  неблагодарной  кре-
пости, которая никак не хочет сдаваться! Но истинная  причина,  если  бы
только он мог признаться в ней, заключалась в том, что  он  ждал  смерти
своего брата Карла. Все же приятнее быть королем  Франции,  чем  Польши.
Карл, который отлично был об этом осведомлен, слал ему в Ла-Рошель одно-
го гонца за другим, торопя его с отъездом. Ведь и выздороветь легче, ес-
ли нет подле тебя никого, кто бы каждый день и каждый час надеялся,  что
у тебя вот-вот из всех пор брызнет кровь.
   Мадам Екатерина относилась к обоим сыновьям по  всей  справедливости:
она настаивала на отъезде своего любимца, чтобы  больной  успокоился.  А
вместе с тем позаботилась о том, чтобы в случае чего права любимца оста-
лись за ним. Успех в Польше, забота о преемнике Карла и виды на Елизаве-
ту Английскую, которой она послала весьма приукрашенный портрет Двуносо-
го, - все это требовало от мадам Екатерины немало сил и внимания, и  она
уже не могла в любую минуту сказать о каждом, как у него и что. А уж  ей
ли не знать, насколько это важно, если хочешь  властвовать  сама,  держа
других в подчинении. Будь у мадам Екатерины голова не столь забита,  все
дальнейшее едва ли случилось бы.
   Уже само путешествие к границам государства происходило как-то беспо-
рядочно. Ведь двор непременно должен, был сопровождать польского  короля
до самой границы. Но целым двором ехать трудно даже в обычных  условиях.
А каково это, если обстоятельства требуют особого величия и  к  тому  же
сопровождающие королевский поезд поляки расскажут обо  всем  в  Варшаве?
Кареты, всадники, скороходы, вьючные животные, возы с припасами,  вокруг
идут солдаты, сзади тащатся зеваки и нищие, и все это движется через всю
страну, катится и топает по дорогам, по глубоким колеям. А ведь гати  из
высохшей глины легко размываются дождями. Когда идет  дождь,  на  кареты
надевают чехлы, всадники закутываются в  плащи.  Все  спешат,  бранятся,
съеживаются. Народ уже не сбегается со всех сторон, чтобы поглазеть, ра-
зинув рот, или бухнуться на колени. Кругом широкие открытые равнины,  на
которые льются потоки дождя, только там и здесь среди  пашни  выпрямится
крестьянин, неодобрительно поглядит на странствующий двор и  снова  сог-
нется под мешком, которым он накрылся. Порядочные люди  сидят  дома  или
трудятся, накрывшись мешками. А двор кочует под дождем, точно  цыганский
табор.
   Но вот выглянуло солнце, и вдали уже показался  город  -  двор  опять
преисполнен величия. Стаскивают чехлы с карет, вспыхивает позолота, при-
винченные к ним короны  блестят,  развеваются  перья.  Всюду  бахрома  и
блеск, шелк и счастье. Одни) придают себе заносчивый, вид, другие улыба-
ются - кто строго, кто милостиво. Наконец поезд  входит  в  город.  Двор
горделиво принимает все, что положено, - почтительность, склоненные спи-
ны. Звонят колокола. Старейшины города подносят хлеб-соль  и  уплачивают
налоги под решительными взглядами вооруженных людей. Карла Девятого при-
ветствуют, приходится выпить целую чашу вина.
   Это пошло ему во вред, бедняге королю уже было не  под  силу  осушать
столь вместительные сосуды, его утомляли и тряска, и шум,  и  постоянная
близость толпы. Но хуже всего переносил он воспоминания, а они неотступ-
но преследовали его, они путешествовали вместе с ним, как бы  далеко  он
ни отъехал от замка Лувр. Поэтому он молча выслушивал торжественные при-
ветствия, недоверчиво косился на всех, кто пытался протолкаться  к  нему
поближе; ибо отныне и до конца он обречен быть один. Двор таскал его  за
собой, по всем путям и дорогам, от толпы к толпе, хотя все ему опостыле-
ли и он им опостылел. Исхудавший и опять побледневший, он чувствовал се-
бя столь же далеким от всего, что его  окружало,  как  чувствовал  себя,
когда был еще бледным, надменным мальчиком, таким, как на своих  портре-
тах.
   Карлу не удалось добраться до границы своего государства. В  местечке
Витри его пришлось оставить. Дворяне  злоупотребили  его  именем,  чтобы
состряпать Варфоломеевскую ночь, они бросили его больного в Витри и пое-
хали провожать дальше его брата д'Анжу. Только кузен Наварра  остался  с
ним, но у того были свои причины. И Карл угадал, какие: Генриху,  конеч-
но, хотелось удрать. Он, видимо, считал, что вокруг одра больного уже не
шныряют шпионы. Кареты с фрейлинами укатили, и старая королева сейчас не
следит за ним. Почему же он не бежал на юг? Но Генрих лелеял более широ-
кие планы, вернее, - более безрассудные. Он дал кузену Франциску  угово-
рить себя и обещал податься с ним  в  Германию.  Протестантские  князья,
дескать, их обоих только и ждут. Соединившись с ними, кузены  вторгнутся
в королевство, кузен Франциск сядет на  престол,  раньше  чем  его  брат
д'Анжу успеет вернуться из далекой Польши. Карл уже и в счет не шел.
   Между Суассоном и Компьеном д'Алансон и Наварра попытались бежать, но
были схвачены.
   Тут-то мадам Екатерина и поняла, что внешнеполитические заботы  слиш-
ком отвлекли ее от наблюдения за семьей. Своему больному сыну она заяви-
ла:
   - Пока я ездила к границе, ты был все время с корольком и самое  важ-
ное проворонил! Никогда тебе не стать настоящим государем. - Незачем бы-
ло теперь щадить Карла! Ведь его дни сочтены!
   Карл лежал, подперев голову рукою, и смотрел на мать тем  же  косящим
взглядом; он ей ничего не ответил. А мог бы сказать: "Я знал  об  этом".
Но он тоже достиг границы, правда, иной, чем путешествующий двор, и  вот
он молчал.
   А мадам Екатерина уже не обращалась к нему, она говорила сама  с  со-
бой: - Мне все-таки удалось в последнюю минуту перехватить беглецов, от-
того что коекто наконец-то проболтался. - Кто - она не  сказала.  Тут  в
дверь постучали, оказалось - Наварра; как ни в чем не бывало, он  потре-
бовал, чтобы его впустили к королю. Но вместо этого услышал, как короле-
ва-мать приказала ответить ему, что король спит. Между тем она  говорила
громко - так не говорят в комбате спящего. При столь явном унижении при-
сутствовало большое число дворян.  Наварра,  опустив  голову,  торопливо
удалился в свою комнату. Но с двери уже были  сняты  замки  и  задвижки,
офицеры могли входить в любое время и заглядывать под кровати;  так  они
обращались и с королем Наваррским и с герцогом Алансонским; эти же  люди
были в свое время одними из главных участников Варфоломеевской ночи. Так
обстояло дело в Суассоне.
   Д'Арманьяка, спавшего в комнате своего  государя,  обыскивали  всякий
раз, когда он в нее возвращался. Не только его - задержали даже королеву
Наваррскую, пожелавшую пройти к своему супругу. Наконец ей разрешили по-
беседовать с ним при открытой двери. Но их подслушивали, поэтому она го-
ворила шепотом и вдобавок по-латыни.
   - Дорогой повелитель, - сказала Марго кротко и печально, -  вы  очень
меня обидели, и это после всего, что я сделала, чтобы спасти  вас!  Даже
врачи поверили, будто я беременна. Увы! Этого не было и, боюсь,  не  бу-
дет. Когда мне показалось, что пора, я даже подвязала себе подушку к жи-
воту. Однако можно обмануть врачей, но не мою мать, и я не хочу даже го-
ворить о том, что мне пришлось вытерпеть. И вот в то время, как я  забо-
тилась только о вашем благе, что вы задумали?
   - Да ничего! - уверенно и небрежно бросил Генрих. - А  что  мне  было
задумывать? Неужели ты не видишь, что твоя дорогая  мамаша  только  ищет
предлога, чтобы отправить меня на тот свет?
   - И правильно делает, - отрезала Марго... другая Марго, принцесса Ва-
луа. - Ибо вы враг нашего дома, вы хотите его погубить! -  Другую  Марго
рассердила его неискренность, и в голосе у нее появились жесткие нотки.
   Но тем непринужденнее держался Генрих:
   - Неужели ты веришь в какой-то заговор? Значит,  по-твоему,  я  хотел
призвать к нам пузатого Нассау? - Генрих надул щеки, запыхтел и мастерс-
ки изобразил, как дышит толстяк. Но она не рассмеялась, в ее  прекрасных
глазах стояли слезы.
   - Даже мне ты лжешь, даже сейчас! - с трудом проговорила она.  Но  он
продолжал отрицать это, он дерзко подшучивал над нею и окончательно  вы-
вел Марго из  терпения.  Обозлившись,  она  крикнула  ему  на  этот  раз
по-французски: - Нет, ты дурак, ты просто дурак! Нашел, с кем связаться!
С моим братцем д'Алансоном! И воображаешь, что  он  будет  хранить  твою
тайну!
   - Он и хранил ее очень строго, - настаивал Генрих, только  чтобы  еще
больше раздразнить Марго.
   Она и в самом деле потеряла всякую власть над собой  и,  наклонившись
вперед, бросила ему в лицо: - Да это он и выдал тебя! - Но  Генрих  про-
должал подзадоривать ее: - На худой конец - одной-единственной особе,  и
она мне известна. - Тут Марго торопливо и необдуманно выпалила: -  Дура-
лей, я-то ведь лучше знаю, кому! И эта особа, конечно,  не  стала  долго
раздумывать, она все выложила матери!
   Вот оно, признание. Значит, доносчица - сама Марго. Выдав свою тайну,
она почувствовала страх и тоску и отступила к двери. А он - у него  и  в
мыслях не было наброситься на нее; напротив, он добродушно крикнул в от-
вет: - Вот я и узнал наверняка! А тебе проболтался Ла Моль!
   Ла Моль принадлежал к числу тех  красавцев-мужчин,  которые,  подобно
Гизу, гордятся своим ростом и мощными телесами. Марго питала к нему сла-
бость, она неизменно возвращалась к излюбленному ею типу мужчин.  Генрих
это видел, потому-то он и назвал имя Ла Моля, словно Марго уже настолько
с ним сблизилась, что любовник мог посвятить ее в тайну своего сообщника
д'Алансона, а она тут же побежала с доносом к матери. Таков был  скрытый
смысл всего, что говорил Генрих, и вот он, наконец, с улыбкой бросил  ей
в лицо: "А тебе проболтался Ла Моль! ".
   Она прикусила губу; она размышляла: "Ты сам виноват,  ну  и  получишь
рога". Придя к такому решению, она снова обрела всю свою  кротость.  По-
дошла к нему, преклонила колено и сказала с мольбой: - Дорогой мой пове-
литель, пусть между нами не останется и следа от этой ничтожной размолв-
ки.
   Затем она удалилась. А он смотрел ей вслед и думал о своей мести, так
же как она о своей.
   Скорее! Скорее! Заговоры следуют один за  другим,  как  дни  в  замке
Лувр, как месяцы, а потом и годы. Решительный удар был намечен  на  одно
февральское утро - двор как раз находился в Сен-Жермене.  Генрих  и  его
кузен Конде поедут на охоту и не вернутся. Страна восстанет,  все  "уме-
ренные" уже наготове - католики  и  протестанты.  Губернаторы  провинций
поддержат, один гарнизон уже на нашей стороне. Принцам  остается  только
пуститься в путь с пятьюдесятью всадниками, и они -  в  безопасности.  А
вместо этого арест, крушение всех надежд, вынужденный, унизительный  от-
каз Наварры от всяких затей подобного рода и клятва  никаких  мятежников
впредь не поддерживать, если они намереваются нарушить порядок  в  госу-
дарстве. Наоборот, он должен хранить верность престолу и  решительно  за
него бороться. Подо всем этим Генрих подписался; он сам себе  не  верил,
даже когда уже держал перо в руке. Не верила ему и мадам Екатерина. Этот
королек - отчаянная голова, почти такой  же  сумасброд,  как  и  ее  сын
д'Алансон, который в решающий день вдруг отказывается ехать на  охоту  и
остается в постели. Надеяться можно только на нелады между  заговорщика-
ми, да к тому же  всегда  найдется  изменник,  который  всех  выдаст.  В
Сен-Жермене эту роль сыграл Ла Моль, человек с красивым и мощным  телом,
наконец украсивший рогами голову Генриха. А о чем умолчит  Ла  Моль,  то
откроет Двуносый, только бы выгородить себя.
   И мадам Екатерина действительно простила д'Алансону: как-никак он  ей
сын, к тому же не очень-то опасен. Из пренебрежения пощадила она и Конде
и позволила ему уехать, возложив на него обязанность именем короля  пра-
вить Пикардией. Вместо этого Конде удрал в Германию; но его  побег  мало
трогал мадам Екатерину. Нет, по-настоящему она не доверяет только одному
человеку, которого с притворным презрением зовет "корольком".  Крапивни-
ца, или королек, - очень маленькая птичка, однако в ее глазах он был еще
недостаточно мал. С тех пор как ее дочь стала его  обманывать,  королева
отказалась от мысли расторгнуть их брак.
   Но если только его благочестивые гугеноты узнают, что Марго ему изме-
няет, он, конечно, тут же вырастет в их глазах! Ведь за кого они его те-
перь считают? Чего могут ждать от него? Чтобы спасти собственную  шкуру,
он опять сделался католиком. Остатки своей доброй славы он  растрачивает
в бессмысленных, авантюрах и отрекается от каждой, как только она прова-
ливается. Ниже всего Наварра скатился тогда, когда, желая предать  коро-
ля, стакнулся с любовником собственной жены.
   Двор стоял в Венсене; здесь было еще меньше возможностей для тех,  за
кем зорко наблюдала мадам Екатерина. И все-таки они затевали  все  новые
козни, вернее, те же, что и обычно: побег, мятеж,  приглашение  немецких
войск.
   Однако на этот раз зачинщиком оказался сам предатель; Давно ли их вы-
дал Ла Моль, и вот они теперь на него же, положились! В Сен-Жермене  они
поняли, что это за человек, а в Венсене успели уже позабыть? Чем  объяс-
нить такое легкомыслие? Пусть д'Алансон - сумасброд, а  Генрих  озлоблен
тем, что ему приходится давать унижающие его объяснения. Но все-таки  ни
один человек, если он в трезвом уме и твердой памяти, не будет  действо-
вать столь неосмотрительно, да еще при дворе, где, как известно,  следят
за каждым шагом; особенно же - если дело касается столь опасных  личнос-
тей, как Наварра и его кузен Франциск, уже не говоря о том,  что  они  и
сами друг другу не доверяют. Но, видно, в человеке  живет  неискоренимое
стремление действовать во что бы то ни стало, это  похоже  на  тревожный
сон. Ведь уж, кажется, оба молодых человека на  горьком,  опыте  узнали,
что такое Ла Моль: предатель по натуре, и к тому же друг принцессы,  ко-
торую мать не выпускает из своих страшных когтей и которая все ей  пере-
дает. Может быть, сама Марго и была подстрекательницей своего  любовника
и сделала это именно по приказу матери? Мадам Екатерине хочется  наконец
знать, кто же все эти люди, готовые ей изменить, и какой вид примут союз
ее врагов и их планы, если она даст этим планам дозреть до  конца  и  до
кровавой расправы!
   А союз этот выглядел так: два молодых принца, которые по разным  при-
чинам вздумали словно стать вниз головой и бегать на руках, отчего,  как
известно, кровь приливает к глазам и человек ничего не видит. Затем нес-
колько влиятельных вельмож, из тех, которые считают себя особенно разум-
ными, сдержанными и верными. Они вообразили, будто понимают больше  ста-
рой умницы королевы, и доказывают это тем, что вступили в сообщество  со
всякими проходимцами, в числе которых один алхимик, один астролог и один
шпион. Последний изо дня в день обо всем осведомлял мадам  Екатерину,  и
эти дни она особенно любила - дни, полные внутреннего напряжения  и  ра-
достного чувства превосходства:  так  кошка,  притаившись,  подстерегает
беззаботную птичку. Вот птичка уже напрыгалась и готова улететь;  тут-то
ее и настигает когтистая лапа.
   Герцог Монморанси, родственник покойного адмирала, а также маршал Ко-
сее исчезли в казематах Бастилии. Всенародно были  казнены  на  Гревской
площади оба зачинщика: один итальянец и вместе с ним этот самый Ла Моль,
что доставило мадам Екатерине истинное удовольствие, ибо она была масте-
рица на такие, шутки: ведь Ла Моль служил ее же орудием, хотя и не дога-
дывался об этом. Кроме того, он был дружком ее влюбчивой дочки -  уж  та
задала ей жару, когда покатилась его голова! Прямо скорбь восточной вдо-
вы! Марго взяла себе эту отрубленную голову и приказала впрыснуть в  нее
соответствующие составы, чтобы сберечь во  всей  мужской  красе;  убрала
драгоценными каменьями и повсюду таскала с собой; но когда новый мужчина
захватил и увлек Марго, она бережно похоронила  голову,  заключив  ее  в
свинцовый ящик.
   Что касается остальных заговорщиков, то ведь астрологам надлежит воп-
рошать звездный свод о судьбах сильных мира сего, а алхимики,  со  своей
стороны, должны прозревать будущее в испарениях металлов. Поэтому  мадам
Екатерина никак не могла решиться отправить на  тот  свет  двух  великих
посвященных. Она тут же решила, что хотя эти мудрецы и надули своих  то-
варищей, но ей они, конечно, будут предсказывать правду.
   Иначе поступила она с зятем Наваррой. Хорошо, пусть и  ее  сын,  этот
дуралей д'Алансон, подвергнется позорящим принца допросам и изобразит из
себя пленника. 'Но своего королька старуха забрала к себе в карету. Уют-
но посиживала она там, искренне наслаждалась и, не спуская с него  любя-
щего взора, везла его обратно в Париж, в замок Лувр. А  он-то  надеялся,
что не так скоро увидит опять его ненавистные стены. Оказалось, окна его
комнаты забраны решеткой, и кому же поручена охрана Генриха? Его дорого-
му дружку, капитану де Нансею. Да, узник попал в надежные руки.
   Он понял и образумился. Это был как бы  толчок,  вызванный  внезапной
остановкой после слишком торопливого и беспорядочного движения. Какая-то
дрожь безнадежности охватывает члены, и голова никнет от небывалой уста-
лости.
   - Сир, - посоветовал ему д'Арманьяк, - не лежите так много! Танцуйте!
Главное же, показывайтесь при дворе! Тот, кто уединяется,  вызывает  по-
дозрения, а их уж и так достаточно.
   Генрих ответил: - Моя жизнь кончена.
   - Она для вас даже еще не начиналась, - поправил его первый  камерди-
нер.
   - Ниже пасть нельзя, - жалобно продолжал несчастный. - Я очутился  на
последней ступеньке, а она самая надежная, - почему-то вдруг добавил он.
Д'Арманьяк нашел его речь несколько бессвязной, и в  самом  деле  Генрих
спросил: - Разве я был не в себе? Зачем, - продолжал он, - я это  делал?
Я же знал, какой будет конец.
   - Заранее никто ничего знать не может, - вставил  д'Арманьяк.  -  Все
зависит от случая.
   - Но ведь решать должен был мой разум, а где у меня  была  голова?  -
возразил Генрих. - Тем сильнее смятение нашего духа, Чем больше мы  пре-
даемся интригам, тем сильнее смятение. И это потому, что в нюх участвуют
и другие, а они ненадежны. И я сам становлюсь в конце концов ненадежным.
Поверь мне, д'Арманьяк, большинство наших поступков мы совершаем в  сос-
тоянии неразумия, точно на голове стоим.
   Крайне удивленный, д'Арманьяк заметил: - Не ваши это слова, сир.
   - Я слышал их от одного дворянина, которого  знавал  под  Ла-Рошелью,
они произвели на меня глубочайшее впечатление, и самое удивительное  вот
что: едва услышав, я их тут же забыл, однако начал  совершать  поступки,
от которых помрачается, затуманивается рассудок, сознание.
   - А вы больше не думайте об этом, - посоветовал первый камердинер.
   - Напротив, я никогда этого не забуду. - Генрих встал с кровати, вып-
рямился и решительно заявил: - Никаких начальников больше нет! Отныне  я
сам себе единственный генерал.
   Так он сделал в высшей степени своеобразный вывод из того  положения,
что большую часть наших действий мы совершаем, как будто стоя вниз голо-
вой. Дворянин под Ла-Рошелью для себя лично  сделал  бы  иной  вывод.  А
вместе с тем ему ли не знать, что всякая истина имеет оборотную сторону,
примеры же, взятые из древности, помогли ему понять душевный склад, два-
дцатилетнего юноши: у этого юноши ловкие руки, он схватывает мысли,  как
мячи, он прыгает, он может оседлать коня. "Я стою на пороге старости,  а
он - прообраз молодости, которой я слишком мало пользовался".
   Так размышлял господин Мишель де Монтень в своей  далекой  провинции,
ибо он тоже не забыл ни одного слова из их беседы на морском побережье.

   МАМКА И СМЕРТЬ

   В следующем месяце Карлу Девятому должно  было  исполниться  двадцать
четыре года; но 31 мая 1574 года он лежал на кровати и умирал. Это  было
в Венсене.
   Все уже знали о предстоящем событии, и потому замок точно  вздрагивал
от тревоги, то и дело прорывавшейся шумом. Партия, стоявшая за польского
короля, уверяла, что он успеет вовремя вернуться во Францию  и  покарать
всех изменников - так они называли приверженцев Двуносого. Отсюда  разд-
раженные голоса и звон оружия, но это было не все: под  сводами  отдава-
лись громкие звуки команды, все выходы охранялись, и особенно гулко гре-
мели тяжелые шаги охраны у, двух дверей, на которые было  обращено  неу-
сыпное внимание мадам Екатерины. За  этими  дверями  находились  ее  сын
д'Алансон и королек - и они хорошо делали, что не показывались, а сидели
там, у себя, под охраной. Только выйди они - и ни один не  сделал  бы  и
нескольких шагов. Первый же призыв к мятежу кого-либо из их друзей  -  и
жизнь обоих немедленно подверглась бы опасности.
   Сегодня здесь правила смерть, ибо король умирал. Мать все-таки  дота-
щила его до Венсена: этот замок легче держать под наблюдением, чем Лувр.
Ни народ, от которого можно ждать чего угодно, ни противники ее  любимца
д'Анжу не могут ей здесь помешать, когда она провозгласит  его  королем.
Королем! Это уже третий сын! Сегодня умрет второй, очередь будет за тре-
тьим, а в запасе у нее есть еще четвертый. Если оба они будут  жить  не-
долго, то в конце концов настанет день, когда мадам Екатерина возьмет на
себя все заботы об управлении государством, и та роль, которую  она  вы-
полняет сейчас, видимо, так и останется за ней навсегда. Ибо  для  того,
чья жизнь протекает в действии, существует только настоящее:  будущее  и
прошлое тонут в нем. Для нее Карл Девятый, например, никогда и  не  жил,
так как сейчас ему предстоит умереть. И уж, конечно, не мать будет  пом-
нить о нем. Он лежал один.
   Обвязав умирающего платками, пропитанными останавливающим  кровь  це-
лебным бальзамом, врач ушел. И Карл понял: врач уже не надеется  остано-
вить кровь. Он просто хочет избавить больного от тяжелого зрелища: пусть
не видит, как на коже повсюду выступают и сплываются капли багряной вла-
ги, пусть лучше не слышит, как от него пахнет. Благовонный бальзам  заг-
лушит запах крови, - конечно, ненадолго, думает Карл. Даже когда повязки
были только что наложены, Карл потягивал носом и не мог  уже  забыть  до
конца, как пахнет его последний часок. Он был когда-то  крепким  молодым
человеком и сохранил для смерти всю ту силу, которую жизнь уже не хотела
от него принять: силу познания, силу присутствия духа.
   "Мой врач, Амбруаз Паре, когда-то перевязывал адмирала, - думал Карл.
- Вместе с адмиралом должен был погибнуть и он, но спасся,  выскочив  на
крышу. Хорошо, если бы можно было бежать через  крышу!  Я  знаю!  Я  все
знаю! Но я всего этого, наверное, не знал бы, если бы по  моей  вине  не
был убит адмирал. И я знаю, почему сейчас за стеной  такой  шум.  Почему
меня, невзирая на мои страдания, привезли сюда.  Почему  я  лежу  теперь
совсем один и никому уже нет дела до меня".
   - Я умираю, - проговорил он вслух.
   - Это правда, сир, - отозвалась его мамка. Она сидела на ларе и вяза-
ла. Когда ее питомец открыл глаза и заговорил, она  поднялась  и  отерла
ему лицо. Но платка не показала.
   - Хорошо, кормилица, что ты не болтаешь вздору, как этот врач,  и  не
стараешься обмануть меня. Я знаю, и я готов: ведь я уж ни на что  больше
не гожусь. И я не хочу быть, как иные, которые под конец еще соскакивают
с кровати, кричат и стараются убежать от смерти. Куда и  зачем?  Хотя  у
меня, конечно, еще хватило бы сил встать с кровати, напугать двор и  мою
мать этими белыми тряпками, моим окровавленным лбом и заставить их  всех
разбежаться.
   - Но ты же король! - радостно напомнила она ему с пробудившейся  без-
рассудной надеждой. Только кормилица и осталась ему верна. Двадцать  че-
тыре года без одного месяца была она благодаря ему особой высокого  ран-
га. Накупила земли столько, что теперь до конца своих дней обеспечена; и
лет ей всего немногим за сорок, красивая, ядреная женщина. Но  твой  ко-
роль не умрет без - того, чтобы ты, кормилица, не  проводила  его  часть
пути, ведущего во мрак. Да, его последние содрогания и прощальный  шепот
сливаются с его первым движением и первым плачем. Тогда ты  держала  его
на коленях, которые горделиво напрягались, и прижимала  к  своей  полной
груди. Так же и теперь, кормилица, ты хочешь подержать его напоследок.
   Он решил не кричать и не уклоняться от предстоящего  ему,  но  тяжело
вздыхал, охал, и видно было, что ему страшно. Перед ним  вставали  виде-
ния, даже теперь, среди бела дня, он слышал жуткие голоса, не  принадле-
жавшие живым.
   - Ах, кормилица, как много крови, сколько убитых! Дурные у меня  были
советчики. Только бы господь простил и сжалился надо мной!
   - Послушай, король! Разве ты ненавидел  нас,  протестантов?  Нет,  ты
всосал нашу веру с моим молоком. Сир! Вся кровь  убиенных  да  падет  на
тех, кто их в самом деле ненавидел! Ты был неповинным младенцем, с  тебя
господь, не взыщет.
   - А что сделали с твоим неповинным младенцем? - жалобно отозвался он.
- Разве это можно понять? Я... да! Ничто из содеянного мной  не  мое,  и
ничего из того, что было, я не могу взять с собой. А когда  бог  спросит
меня про Варфоломеевскую ночь, я пробормочу: "Господи! Я, наверно, прос-
пал ее!"
   Голос больного перешел в шепот, он задремал. Мамка  приложила  к  его
лицу чистый платок, затем  расправила.  На  нем  отпечатлелись  кровавые
очертания этого лица.
   Так как его дыхание стало тяжелым и хриплым, она вытащила из-под  его
головы подушку; и вот он лежал перед нею, вытянувшись во  весь  рост,  и
она сделала то, чего он так же не должен был видеть, как и кровавый пла-
ток: она сняла с него мерку. С величайшей тщательностью  обмерила  мамка
тело своего короля и, как некогда клала его в колыбель по своей должнос-
ти и по праву, должна была теперь положить в гроб. И сделать второе было
ей не труднее, чем первое: она была женщина сильная.  Он  же,  напротив,
стал опять легким, как дитя. Долгие годы была она  свидетельницей  того,
как увеличивался его рост и вес! Одно время его лицо сделалось багровым,
движения несдержанными, голос гремел. Задумчиво смотрела она на него те-
перь, когда он стал опять такой тонкий и бледный, а скоро и  совсем  за-
тихнет. Между началом и концом своей жизни он пролил кровь многих людей,
теперь его собственная кровь медленно вытекала из него. Мамка чувствова-
ла, что ни того, ни другого нельзя было предотвратить, - все это  проис-
ходило ради каких-то неведомых ей целей. Теперь оставалось одно: "Я, его
кормилица, положу его в гроб". Она одобряла все, что происходило, и гла-
за у нее были сухи.
   Наступил вечер, вечер накануне Троицына дня.  Вдруг  Карл  проснулся.
Мамка догадалась об этом только по его дыханию. Она зажгла свет: вот ди-
во - кровотечение прекратилось. Но он очень ослабел и лишь с трудом  по-
шевелил рукой, чтобы объяснить ей, чего он хочет. Мамка сначала не поня-
ла, хотя посадила его на кровати и приложила ухо к его губам.
   - Наварру, - прошелестел он, тогда она догадалась.
   Распахнув двери, она выкрикнула приказ короля,  охрана  передала  его
дальше, и кто-то побежал выполнять. Офицер поспешил, конечно, не к  Ген-
риху, а к мадам Екатерине. Поэтому она первая появилась у одра умирающе-
го сына. Мамка умыла ему лицо, оно казалось высеченным из белого камня и
невыразимо отстраняющим навязчивость живых.  Мадам  Екатерина  со  своей
теплокровной натурой убийцы наталкивается на что-то совершенно  ей  чуж-
дое, даже жуткое. Так ее дети раньше не умирали. Что-то уж слишком  бла-
городно! Этого человека я не знаю. Этот никогда не вылезал из моей утро-
бы. Хорошо, что здесь ждут еще кое-кого!
   А тем временем Генрих Наваррский шел дорогой страхов -  по  сводчатым
коридорам, словно ощетинившимся от множества  вооруженных  людей.  Мороз
подирал по коже при виде всего этого обнаженного железа - аркебузы, але-
барды, бердыши. Он понял, что здесь хозяйничает смерть, понял  не  хуже,
чем сам Карл, но при этом вся его горячая кровь осталась при  нем,  и  у
него были ноги, чтобы бежать отсюда.  Генрих  действительно  запнулся  и
чуть не повернул обратно. Однако пересилил себя, вошел к королю и  опус-
тился на колени. От двери и до кровати он полз на коленях. И  тут  услы-
шал, как прошелестел голос Карла: - Брат мой, теперь вы теряете меня, но
вас самого давно уже не было бы на свете, если бы не я. Один  боролся  я
против всех, кто замышлял убить вас, и вы за это не оставьте  в  будущем
мою жену и ребенка. В будущем... - повторил он, и, как ни  тихо  говорил
Карл, это слово прозвучало громче остальных. "Он  знает,  что  я  должен
стать королем Франции! - подумал Генрих. - Умирающий провидит грядущее".
   Так-то обстоят дела; вот почему мадам Екатерина в чрезвычайном смуще-
нии. Правда, гороскопы и испарения металлов опровергают слова ее умираю-
щего сына. А все-таки подобные слова чреваты последствиями; итак,  будем
начеку! Карл силится еще что-то завещать  Генриху.  Вероятно,  он  хочет
предостеречь его, это видно. - Не доверяй моему... - с  трудом  начинает
он, но тут королева прерывает его: - Молчи! - И  так  как  Карл  оконча-
тельно изнемог и упал обратно на подушки, Генрих так и  не  узнал,  кого
именно ему следует больше бояться - д'Анжу, который его  ненавидит,  или
д'Алансона, своего ненадежного единомышленника. И он решает остерегаться
обоих.
   Мадам Екатерина, убедившись, что Карл уже ничего  больше  не  скажет,
ушла. Генрих, коленопреклоненный, дождался начала агонии.
   В конце концов мамка осталась одна со своим питомцем. Склонившись над
ним, она ловила его тяжелые вздохи, не из сострадания к тому, кто уже не
чувствовал страданий, а просто она не хотела пропустить последнего вздо-
ха.
   И она чувствует, что перед этим угасающим  духом  сейчас  таинственно
брезжат только самые ранние, давно забытые, никому, кроме них двух,  не-
ведомые минуты. Они пришли им на память одновременно, и, бок о бок с от-
ходящим от этого мира, она вернулась к тем далеким дням. Его губы вздра-
гивали лишь от судорожного дыхания;  и  все-таки  она  расслышала  слово
"лес", все-таки уловила слова "ночь" и "устал". Ребенок заблудился в ле-
су Фонтенбло, и теперь ему страшно в темноте. Это случилось в незапамят-
ные времена его детства и теперь, перед самым концом, еще раз. И она ти-
хонько запела - вместо него. Повторяясь, нижутся друг за другом  все  те
же слова, и мамка выводит вполголоса:
   Стало, дитятко, темно,
   Стало холодно давно.
   Мрак ночной в лесу залег.
   Дитятко, твой путь далек... - тянет мамка, убаюкивая его и себя.
   Дитятко, где дом родной? - вдруг она замечает: что-то свершилось.
   Ты устал - а где постель?..
   Ей-богу, это и был последний - его последний вздох. И она тут же вып-
рямляется и, закрывая ему глаза, с чувством доканчивает:
   Мамка в гроб тебя кладет
   На покой, как в колыбель.

   Moralite

   Le malheir pent, apporter une chance inesperee  d'apprendre  la  vie.
LJn prince si bien  ne  ne  semblait  pas  destine  a  etre  comble  par
l'adversite. Intrepide, dedaignant les avertissements, il est tombe dans
la misere comme^dans un traquenard. Impossible de s'en tirer:  alors  il
va profiler de  sa  nouvelle  situation.  Desormais  la  vie  lui  offre
d'autres aspects que les seuls aspects accessibles  aux  heureux  de  ce
monde. Les lecons qu'elle lui octroie sont severes,  mais  combien  plus
emouvantes aussi que tout ce qui  l'occupait  du  temps  de  sa  joyeuse
ignorance. II apprend a craindre et  a  dissimuler.  Cela  peut  toujous
servir, comme, d'autre part, on  ne  perd  jamais  rien  a  essuyer  des
humiliations, et a ressentir la haine, et a voir  l'amour  se  mourir  a
force d'etre maltraite. Avec du talent, on approfondit tout cela jusqu'a
en faire des connaissances morales bien acquises. Un peu plus,  ce  sera
le chemin du doute; et d'avoir pratique la  condition  des  opprimes  un
jeune seigneur qui, autrefois, ne doutait de rien, se trouvera change en
un homme averti, sceptique, indulgent autant par bonte que par mepris et
qui saura se juger tout en agissant. Ayant beaucoup remue sans rime  rti
raison il n'agira plus, a l'avenir, qu'a bon escient et  en  se  mefiant
des impulsions trop promptes. Si alors on peut dire de lui que, par  son
intelligence, il est au dessus de ses passions ce  sera  grace  a  cette
ancienne captivite ou il les avait penetrees. C'est vrai  qu'il  fallait
etre merveilleusement equilibre pour ne pas dechoir pendant cette longue
epreuve.  Seule  une  nature  temperee  et  moyenne  pouvait  impunement
s'adonner aux moeurs relachees de cette cour. Seule aussi  elle  pouvait
se risquer au fond d'une  pensee  tourmentee  tout  en  restant  apte  a
reprendre cette serenite d'ame dans laquelle s'accomplissent les grandes
actions genereuses, et meme les simples realisations commandees  par  le
bon sens.

   Поучение

   Несчастье может даровать неожиданные пути к познанию жизни.  Казалось
бы, столь высокородному принцу не  суждено  было  в  удел  такое  обилие
бедствий. Бесстрашный, равнодушный ко всем предостережениям, он попал  в
беду, как попадаются в капкан. И ему не вырваться; тогда он решает  изв-
лечь пользу из своего нового положения. Отныне жизнь показывается ему  с
иных сторон, нежели те немногие, которые зримы для счастливцев мира  се-
го. Суровы уроки, которые она ему преподает, но насколько же глубже  они
проникают в душу, чем все, что занимало его в дни  безмятежного  неведе-
ния! Он учится настороженности и скрытности.  Это  всегда  может  приго-
диться, а с другой стороны, ведь ничего не теряешь, отирая плевки униже-
ний, выращивая в себе ненависть и видя, как умирает любовь, когда ею по-
мыкают. При некоторой одаренности все это можно охватить мыслью так, что
превратится оно в стойкий опыт души. Немного погодя эти бедствия  приве-
дут его на путь сомнения во всем; но, побывав в шкуре угнетенных,  моло-
дой государь, прежде ничего не  ведавший,  сделается  человеком  мудрым,
трезвым и снисходительным - столько же от доброты, сколько от презрения;
вместе с тем, действуя, он окажется способным судить самого себя.
   До того он слишком много суетился без смысла и толку, а теперь начнет
совершать поступки лишь по зрелом размышлении, остерегаясь чересчур  не-
посредственных порывов, И если тогда можно будет о нем сказать,  что  ум
его выше страстей, то этим он будет обязан своему былому плену, когда он
проник в их истинную природу. Правда, потребовалась необычайная  выдерж-
ка, чтобы не пасть во время столь долгого испытания. Лишь натура уравно-
вешенная и наделенная чувством, меры Может безнаказанно  подражать  рас-
путным нравам этого двора. И лишь такая натура способна, отважно  погру-
зиться в пучину мучительных дум и все же сохранить в себе  силы  и  вер-
нуться к душевной ясности, при свете которой совершаются и великие  дея-
ния, полные благородного великодушия, и повседневные поступки, внушенные
всего лишь здравый смыслом..

   VI. НЕМОЩЬ МЫСЛИ

   НЕЖДАННЫЙ СОЮЗ

   Что это случилось с Марго? Она вдруг заявила о своей  готовности  по-
мочь бегству и того и  другого  -  короля  Наваррского  и  своего  брата
д'Алансона. Пусть один из них, переодевшись в женское платье, сядет  ря-
дом с ней в карету, когда она будет выезжать из Лувра. Она  имела  право
взять с собой провожатую, и той разрешалось быть в  маске.  Но  так  как
беглецов было двое и ни один не хотел уступить другому, то план этот  не
осуществился, как и многие другие. Впрочем, Генрих никогда в него  и  не
верил. Ведь уж сколько таких планов сорвалось. Он нашел, что Марго  пре-
лестна в своем великодушии, и только потому не отказался сразу же. Видя,
как велико несчастье Генриха, она пожалела о том, что некогда сама выда-
ла его матери. Он был тронут, хотя и угадывал  крывшиеся  за  всем  этим
личные побуждения: желание отомстить мадам Екатерине за смерть своего Ла
Моля.
   Даже во время торжественного погребения Карла Девятого,  через  сорок
дней после его смерти, Генрих только и думал о том, как бы удрать.  Была
сделана еще одна попытка, - предполагалось, что Генрих уедет из Лувра на
лодке и переправится на тот берег. Неудача вызвала в нем бешеную ярость,
он стал выкрикивать самые нелепые угрозы, но на этом дело  и  кончилось.
Отныне к нему могли подъезжать с  самыми  соблазнительными  выдумками  -
Генрих относился к ним совершенно спокойно. Ни следа прежней  опрометчи-
вости. Правда, когда такие предприятия обсуждаются слишком долго, все  в
них становится сомнительным, не только исполнимость самого плана,  но  и
его желательность. Это верно как для планов побега, так и для всех  слу-
чаев жизни. Наварра советовался много и со всеми. Ночью у него были  для
этого женщины, днем мужчины. И каждый из них мог думать, что Генрих  его
развлекает, или дурачит, или почтительно выслушивает. Одни видели в  нем
придворного весельчака, другие искали возвышенные чувства,  но  он  всех
водил за нос. Даже когда изредка дарил кого-нибудь своей откровенностью,
то старался, чтобы это было потом разглашено и послужило его  успеху.  И
пользовался любым случаем, чтобы лишний раз выразить свое восхищение пе-
ред мадам Екатериной. Послушать его, так Варфоломеевская ночь  -  шедевр
мудрой политики. Вопрос только в том, что было гениальнее со стороны ко-
ролевы: убить Жанну и Колиньи иди даровать Генриху жизнь.
   - Со временем, когда я стану умнее, - говорил
   Генрих, - я, вероятно, пойму и это. Правда, я и до сих пор  не  знаю,
какими судьбами я еще жив, но моя мать и адмирал были принесены в, жерт-
ву ради достижения тщательно продуманной цели. Только дурак мог бы зата-
ить в сердце месть. А я просто молод и любознателен.
   Старуха узнала об этом, и если даже она поверила ему хотя бы  наполо-
вину, то сама эта ненадежность Генриха пленяла ее. Его же влекло к Меди-
чи как раз то, что он находился в ее власти. Оба испытывали друг к другу
любопытство и держались настороже,  как  бывает  только  при  опасности.
Иногда она пускалась в необъяснимые откровенности. Так, однажды  вечером
призналась, что он далеко не единственный ее пленник.
   Не свободен даже король, ее любимчик. Она держит его в, своей, власти
с помощью волшебных зелий, пояснила Медичи и подмигнула.
   Король Генрих - третий французский государь, носивший это имя, - при-
ехал из Польши переодетым. Когда он был в Германии, они могли бы  захва-
тить его.
   Однако там этого не сделали. Здесь же, в его собственном замке,  Лув-
ре, французский король оказался в плену у своей матери и ее  итальянцев,
которым удалось пролезть в канцлеры и маршалы. Только  иноземцы,  откро-
венно призналась она своему другу Наварре тридцатого января, под завыва-
ние ночного ветра и дребезжание оконных стекол, любой нацией должны пра-
вить только иноземцы. Пришлый авантюрист  никогда  не  побоится  пролить
кровь чужого, народа. А если пришлого не найдется, так пусть этот  народ
пропадает пропадом. Таков закон, он непреложен, благополучие развивает в
нациях легкомыслие. Особенно французы - эти любители  всяких  памфлетов.
Лучше, если люди дрожат, чем зубоскалят.
   - Вот уж правда-то, мадам! - воскликнул Генрих с воодушевлением. - Но
как бы вы стали награждать поместьями всех ваших соотечественников,  ко-
торые перебрались во Францию, если бы не существовало верного  средства:
когда нужно, вы приказываете удавить одного  или  нескольких  сидящих  в
тюрьме французских поместных дворян.
   Мадам Екатерина прищурила один глаз, как  бы  подтверждая  справедли-
вость его слов.
   - Среди удавленных вами, поместья которых вы отобрали, был даже  сек-
ретарь вашего сына, короля.
   - Попробуй только сказать ему об этом! Ни у кого еще не хватило  сме-
лости.
   Так говорила старая королева, ибо в минуты особого  доверия  называла
своего королька на "ты". Она наградила его шлепком и  продолжала  совсем
другим тоном - лукаво и вместе с тем таинственно.
   - Королек, - начала она. - Ты вот мне подходишь.  Я  давно  за  тобой
наблюдаю и убедилась, что небольшое предательство тебя не испугает. Люди
слишком в плену у предрассудков... А что такое  в  конце  концов  преда-
тельство? Умение идти в ногу с событиями! Ты так  и  делаешь,  потому-то
твои протестанты тебя и презирают - по всей стране и в стенах Лувра, хо-
тя тут их осталась какая-то горсточка.
   Генрих испугался: "Что подумают обо мне господин адмирал и моя  доро-
гая матушка? Вот я сижу и слушаю эту старуху, а надо бы взять и  удавить
ее. Но все еще впереди. Я медленно подготовляю свою месть, она будет тем
основательнее".
   Однако на его лице не отразилось ничего, кроме готовности служить  ей
и простодушного сочувствия.
   - Вы правы, мадам, я  совсем  испортил  отношения  с  моими  прежними
друзьями. Поэтому, мадам, я тем более хотел бы снискать ваше  расположе-
ние.
   - Особенно, если тебе, малыш,  позволят  в  награду  немножко  порез-
виться. Ты вот теперь играешь в мяч с Гизом и умно делаешь,  хотя  он  и
наступил на лицо мертвому Колиньи. Ты должен также сопровождать его каж-
дый раз, когда он будет выходить из Лувра.
   - Он часто выходит. Чаще всего выезжает верхом.
   - Выходи и выезжай вместе с ним, - чтобы я знала всегда, где он  был.
Ты сделаешь это для меня?
   - И мне тогда тоже можно будет выезжать из Лувра? Каждый день? За во-
рота? Через мост? Все, что вы прикажете, мадам, будет исполнено!
   - Не воображай, будто я боюсь этого Гиза, - презрительно добавила ко-
ролева. А ее новый союзник убежденно подхватил: - Кто еще,  кроме  лота-
рингца, способен так хвастать своими телесами? Отпустил  себе  белокурую
бороду, а народу это нравится!
   - Он дурак, - так же убежденно продолжала Медичи.  -  Он  подстрекает
католиков. И ему невдомек, на чью мельницу он воду льет! На мою же! Ведь
мне скоро опять понадобится резня: протестанты не дают  нам  покоя  даже
после Варфоломеевской ночи. Что ж, получат еще одну. Пусть Гиз  подзужи-
вает католиков, а я разрешаю тебе поднять  гугенотов.  Рассказывай  тем,
кто в Париже, что их вооруженные силы бьют нас по всей стране. К сожале-
нию, в этом есть доля правды. А провинции ты дай знать, что здесь  скоро
вспыхнет мятеж; и пусть он вспыхнет! Согласен? Ты сделаешь все, как  на-
до, королек?
   - И мне можно будет переезжать через мост? И ездить на охоту? На охо-
ту? - повторил он и рассмеялся: так велика была  чисто  ребячья  радость
пленника.
   Мадам Екатерина, глядя на него, улыбнулась с  высокомерной  снисходи-
тельностью. Даже самая многоопытная старуха не всегда учует в  искренней
радости ту долю хитрости, которая в ней все же  скрыта.  Любой  пленник,
когда он прикидывается еще более приниженным, чем  требуется,  поступает
правильно; тот, кто ожидает своего часа, должен  вести  себя  как  можно
скромнее и неувереннее.
   Когда Генрих вышел от своей достойной  приятельницы,  он  тут  же  за
дверью натолкнулся на д'Обинье и дю Барта. Оба они давно не показывались
вместе. Это было бы слишком неосторожно. Тут они не выдержали:  ведь  их
государь так бесконечно долго беседовал с  ненавистной  убийцей.  Генрих
стал для них загадкой. Хотя они любили его  по-прежнему,  но  совсем  не
знали, насколько ему можно доверять.
   Генрих сказал недовольным тоном: - А я не ожидал встретить вас  перед
этой дверью.
   - Да, сир, мы охотнее встретились бы с вами в другом месте.
   - Но это нам запрещено, - добавил один из них.
   - Д'Арманьяк не пускает нас к вам, - пояснил другой. Охрипшими  голо-
сами, перебивая друг друга, они начали жаловаться: - Вы все забыли,  во-
дитесь только с новыми друзьями. Но это же недавние  враги.  Неужели  вы
действительно все позабыли? И кому вы всем обязаны, и даже за кого долж-
ны отомстить?
   Слезы брызнули у него из глаз, когда они напомнили о мести. Но он от-
вернулся: пусть не видят этих слез. - Новый двор, - сказал он,  -  любит
веселиться, а вы все еще продолжаете грустить. При Карле Девятом и я был
бунтовщиком, да что толку? Месть! Что вы понимаете  в  мести?  Если  от-
даться ей, она делается все  глубже,  глубже,  и  наконец  почва  уходит
из-под ног.
   Все это говорилось в присутствии охранявших Лувр швейцарцев,  которые
бесстрастно смотрели перед собой, будто не понимали ни слова.
   Оба старых товарища заворчали: - Но если вы  ничего  не  предпримете,
сир, тогда будут действовать другие - небезызвестные участники  Варфоло-
меевской ночи. Они не унимаются ни при этом развеселом дворе, ни в церк-
вах. Вы бы послушали, что они там проповедуют.
   - Они требуют, чтобы вы обратились в  католичество,  иначе  прикончат
еще и вас. Ну что ж, обратитесь! Я это уже сделал.
   Тут они от ужаса словно онемели. Он же продолжал: - А если вы все-та-
ки не хотите сдаваться, так ударьте первые. Вы сильны. В Париже еще най-
дется несколько сотен ревнителей истинной веры. Может быть,  у  них  нет
оружия, но с ними бог...
   Он двинулся дальше, а они) в своей великой растерянности даже не сде-
лали попытки следовать за ним. - Он издевается  над  нами,  -  прошептал
один другому. Даже швейцарцы не должны были этого слышать. Но перед  со-
бой они старались найти ему оправдание: - Может быть, он хотел предосте-
речь нас, чтобы мы не затевали никакого мятежа? Через неправду  дал  нам
понять правду? Это на него похоже. А перед тем он заплакал, но не хотел,
чтобы мы заметили. Впрочем, у, него глаза на мокром месте. Плачет, когда
ему напоминают, что надо мстить, а все-таки вышел из этой двери. Из  той
самой комнаты, где отравили его мать!
   И оба согласились на том, что они перестали понимать своего  государя
и что они глубоко несчастны.

   ВТОРОЕ ПОРУЧЕНИЕ

   Генрих отправился к королю, который носил то же имя, что и он, и  был
третьим Генрихом на французском престоле.  'Когда-то  они  часто  играли
вдвоем, Генрих с Генрихом. Мальчишками в Сен-Жермене, наряженные  карди-
налами, они въехали однажды на ослах в ту залу, где мадам Екатерина при-
нимала настоящего кардинала. Нечто подобное они повторили  теперь,  уже,
взрослыми, - король Франции и  его  пленник-кузен,  чья  мать  и  многие
друзья лишились здесь жизни. Зато на другой же день король Франции  отп-
равился в монастырь, чтобы поскорее замолить свои грехи. В течение опре-
деленного срока он замаливал свои богохульства, и  еще  одного  срока  -
свои плотские заблуждения, и еще одного - свою  слабость  как  государя.
Его безволием злоупотребляли да еще глумились над ним: интриганы,  жули-
ки, наложники и одна-единственная женщина - его мать. А он продолжал все
раздаривать, прошучивать, проматывать. Иногда на миг  в  нем  вспыхивало
сознание того, что происходит. Ведь он ограблен, обесчещен, и  тогда  он
замыкался в безмолвии.
   А они принимали это безмолвие за угрозу и стушевывались, едва  король
умолкал. Но его немота являлась следствием трагического  ощущения  своей
несостоятельности. И каждый раз его душу начинала угнетать мысль о  том,
что вырождающийся королевский дом) не  способен  что-либо  свершить  или
предотвратить ни в своей стране, ни за ее пределами. - Терпимости бы нам
побольше, - заявил он как раз сегодня своему зятю и кузену. Эти слова  у
него вырвало отчаяние. - Мир был бы нам весьма кстати. Разве я  ненавижу
гугенотов? Да я в девять лет сам был гугенотом и бросил в  огонь  молит-
венник моей сестры Маргариты. Я отлично помню, как мать, меня била и как
мне доставляло удовольствие дразнить ее. До сих пор мне стыдно перед ней
за это чувство. Хотя она давно обо всем забыла. И куда я иду? Мне следо-
вало бы желать мира между религиями. А когда я стал королем, то  поклял-
ся, что не допущу в моем государстве никакой религии,  кроме  католичес-
кой. Что же мне делать? Я не изгоняю еретиков, как " должен бы, а молюсь
об их обращении. Я способен только молиться.
   - Нет, вы способны на  большее,  -  убежденно  заговорил  Генрих  На-
варрский, выступавший теперь в роли скромного  слушателя  того  Генриха,
который стал ныне королем. - У вас превосходный слог. Усердно  сочиняйте
послания и указы. Ваше усердие, сир, послужит  для  всех  нас  наилучшим
примером.
   Этот король в дни уныния - а такой день был и сегодня, тридцатого ян-
варя, - старательно писал, как будто мог возместить все, что им упущено,
собственноручно изливая на бумагу потоки чернил. Однако к ним  постоянно
примешивалась кровь, а его добрая воля была бессильна. -  Мой  секретарь
Лемени что-то очень давно болеет, - заметил он. - Проведаю его.
   - Не надо, сир! Он умер, открою вам по секрету. Он от нас хотели ута-
ить печальную весть, чтобы не огорчать, вы как раз  были,  в  монастыре.
Говорят, он заболел чумой.
   Ломини был именно тот удавленный в тюрьме поместный  дворянин,  земли
которого перешли к итальянцу; король не в первый раз дивился  исчезнове-
нию своего секретаря. Колючие глаза короля на небритом лице, явно  напо-
минавшем обезьянье, метнули быстрый и неуверенный взгляд на кузена,  же-
лая подстеречь, какое у него появится выражение; впрочем), король тут же
опустил их на бумагу. - И ради этой-то, восхитительной жизни  я  не  мог
дождаться, когда умрет мой брат Карл, - пробормотал он.
   - А разве не стоило? - спросил изумленно простачок-кузен.
   Король закутался в свой меховой плащ и продолжал писать. А кузен  На-
варра тем временем ходил по комнате, принимался  что-то  бормотать  себе
под нос, на минуту умолкал и опять что-то бубнил.
   - Новый двор сильно отличается от прежнего.  Это  скорее  чувствуешь,
чем видишь. При Карле Девятом мы все были какие-то сумасшедшие.  Правда,
и сейчас беспутничают с женщинами, но еще больше, с  мальчиками.  Многие
научились этому только теперь, чтобы не отставать! Я - нет, и очень  жа-
лею: ибо таким образом некоторая сторона человеческой  природы  остается
для меня скрытой.
   - И слава богу, - вставил король, продолжая писать. -  Мальчишки  еще
жаднее, чем бабы. Кроме того, они убивают друг друга. Мой самый  любимый
юноша заколот.
   - При Карле этого не случалось, - заметил Генрих, - хотя вершиной его
царствования была Варфоломеевская ночь. А что трупный запах держится при
новом дворе устойчивее, чем при старом, с этим я готов  согласиться.  Но
если не думать о запахе, то как дружно мы, живем теперь! Никто и не меч-
тает о побегах, мятежах или вторжении немцев. Я уж ученый, я  и  пальцем
не шевельну ради всего этого!
   Он помолчал и, слыша только скрип пера, начал с другого края. - Мы  с
Гизом теперь друзья, кто бы мог думать! Если ваше величество меня отпус-
тит, я сяду "а коня и  поеду  охотиться.  Королева-мать  мне  разрешила.
Правда, за каждым моим шагом будут неусыпно наблюдать  те,  кто  охотнее
стали бы моими убийцам", чем телохранителями.
   Перо продолжает скрипеть. - Ну, так я пошел, -  заявляет  Наварра.  -
Льет дождь, и мне не хочется выезжать, чувствуя, что за  спиной  у  меня
убийцы. Лучше пойду к себе в комнату и  поиграю  с  шутом.  Он  еще  пе-
чальнее, чем король.
   Но когда пленник дошел до двери, его снова окликнули. - Кузен  Навар-
ра, - сказал король, - я долго тебя ненавидел. Но теперь ты в несчастье,
как и я. И причины нашего несчастья - одни и те же события... наши мате-
ри... - проговорил он как бы с трудом. Генрих испугался: никогда  он  не
смотрел на вещи с этой точки зрения. Как, его мать виновата в  постигших
его бедах? Поставить чистую Жанну рядом с мадам Екатериной! Генриха  ох-
ватило отвращение, и он позабыл, что должен владеть своим лицом.  Однако
его унылый собеседник ничего не заметил, у короля у самого  было  тяжело
на душе. - Какую еще гнусность она задумала? - спросил он и прямо почер-
нел от овладевших им подозрений.
   - Никакой, сир. Королева в отличном расположении духа.  Отчего  бы  и
вам не быть в таком же?
   - Оттого, что у меня есть еще брат,  -  раздался  неожиданный  ответ.
Генрих не сразу нашелся, что ответить. Смерть старшего брата не принесла
счастья. А теперь король все-таки хочет смерти младшего. Король  Франции
- прямо какой-то восточный владыка в своем серале,  весь  остальной  мир
для него заслонен смертельной опасностью, грозящей ему во дворце от каж-
дого из окружающих. Генрих уж чуял,  что  воспоследует.  Правда,  король
презирает свою мать за ее мерзости, но  тревожит  его  беспокойный  брат
д'Алансон. И неизвестно, кого ему придется под конец презирать  сильнее:
мадам Екатерину или самого себя.  Ясно,  что  он  переживает  внутреннюю
борьбу. Но борется он тщетно; продолжая втайне подстерегать  собеседника
даже в минуту такой откровенности, стоившей ему стольких мук, он  прого-
ворил: - Кузен Наварра! Освободи меня от моего брата д'Алансона!
   - Я глубоко тронут, сир, вашим доверием, - заявил Генрих  почтительно
и поклонился. Таким образом, он не ответил ни да, ни  нет.  Может  быть,
король принял его слова за согласие.
   - В таком случае, - многозначительно продолжал король, - я смогу тебе
верить. - В его голосе все  еще  слышались  подстерегающие  нотки,  хотя
д'Анжу и делал вид, что все это шутка.
   - А тогда, - подхватил Генрих с той же  многозначительностью,  -  мне
можно будет выезжать верхом без моих убийц?
   - Больше того. Кто меня освободит от брата,  тот  станет  наместником
всего королевства.
   "А уж это ты соврал! - подумал Генрих. - Ну, Валуа, милый мой, теперь
ты у меня запоешь!" И он подпрыгнул с чисто ребяческой радостью. - Да  я
и мечтать об этом не смел! - ликующе воскликнул он. - Наместником  всего
королевства!
   - Сейчас мы это и отпразднуем, - решил король.

   НОВЫЙ ДВОР

   Забегали дворецкие, и замок Лувр, который, казалось, погружен  был  в
дремоту, пока король предавался печали, вдруг ожил и  помолодел  от  ра-
достной суеты многих юношей. К вечеру королевские покои были  превращены
в персидские шатры. За легкими узорчатыми тканями горели восковые свечи;
их мягкий, мерцающий свет образовывал как бы призрачный  свод  и  стены.
Строгие бледные мальчики в прозрачных одеждах, с накрашенными  губами  и
подчерненными ресницами, держа в руках обнаженные сабли, выстроились пе-
ред высоким помостом и застыли. На помост взошли  зрители,  впрочем,  их
было очень немного: несколько итальянцев и господа из Лотарингского  до-
ма. Герцог Гиз, гордый своим великолепным телом, всюду  держался  хозяи-
ном, да и только! У его брата Майенна брюхо было обтянуто переливающими-
ся шелками. На поясе висел золотой кинжал. Присутствовал еще  один  член
того же дома, д'Эльбеф, загадочный друг; он появлялся возле  короля  На-
варского только в самые критические минуты.
   Что касается Наварры, то он нарядился в роскошное  платье  и  украсил
его цветами своего дома, - пусть каждый видит, как он гордится тем,  что
тоже присутствует на таком празднике.  Празднество  устраивалось  только
для мужчин и мальчиков. Последние должны были пленить первых, а те отме-
тить их своей благосклонностью. Несколько прелестных пар уже  танцевало.
Ни сложение, ни одежда не выдавали их пола, и это двусмысленное очарова-
ние особенно действовало на итальянцев и на  толстяка  Майенна.  Наварра
отдал им должное и согласился, что таких пленительных созданий  не  было
среди его людей, которые носили грубые колеты, ездили сомкнутым  строем,
не слезали с коней по пятнадцати часов и вместо отдыха  пели  псалмы.  -
Если бы мои друзья были живы, - проговорил он небрежно, - из них, навер-
но, вышлю бы такие же прелестные мальчики.
   - Подожди, еще выйдут, - заметил Гиз. - Кое-кто из них ведь уцелел.
   - Я не знаю их, - отозвался пленник. - Я всегда там, где... - он  хо-
тел добавить: "весело", но вдруг спохватился; ведь перед ним был  совсем
особый враг,
   Канцлер Бираг, итальянец, получил свой пост благодаря мадам  Екатери-
не. С нею и с несколькими своими соотечественниками  проник  он  однажды
ночью в опочивальню Карла Девятого. Этот преуспевающий чужеземец видел в
пленнике Наварре тайного врага собственной власти. И поэтому без  всяких
околичностей начал форменный допрос:  -  А  вы  не  в  сговоре  с  неким
д'Обинье и его сообщником дю Барта? Эти господа возбуждают школяров про-
тив так называемого иноземного господства, как будто самые высокие посты
в королевстве заняты только иностранцами.
   - Sono bugie, какое вранье, господин канцлер! - с ненапускным негодо-
ванием воскликнул Генрих на языке пришельца. Впрочем, тот не поверил  ни
одному его слову. Лотарингцев еще можно обмануть, но не чужеземца.
   - Ваши друзья, - с трудом проговорил Бираг, задыхаясь  от  ярости,  -
ближе к виселице, чем...
   - Чем я, - докончил Генрих. - Да, меня вам не поймать.
   - Я вешаю быстро и охотно.
   - Но только мелких людишек, синьор. Вы повесили какого-то несчастного
капитана, который кричал, что всем итальянским жуликам  надо  бы  голову
отрубить. Меня же вам пришлось бы изобличить перед всем миром, судить  и
казнить со всей полагающейся торжественностью.  Но  этого  вам  не  дож-
даться. Давайте держать пари! Идет? На что?
   - Согласен и ставлю свой лучший сапфир.
   Обе стороны разыграли эту сцену весьма театрально, словно  она  явля-
лась неотъемлемой частью пленительной музыки и танцев и была задумана  в
духе грубоватой интермедии.
   - Сир! - воскликнул Генрих, увидев короля Франции (тот раздвинул сте-
ну персидского шатра, и оказалось, что король уже тут, стоит, весь блис-
тая, точно султан, дающий праздник). Генрих преклонил колено: -  Сир!  У
вашего жестокосердного визиря на уме лишь колесование да  четвертование.
Неужели я для этого остался в живых после Варфоломеевской ночи?
   - О, если бы покойный король меня послушался!  -  воскликнул  канцлер
Бираг. От ярости выговор его стал совершенно чудовищным, а голос - как у
охрипшего попугая. Таким же голосом он однажды  несколько  часов  подряд
донимал Карла Девятого, пока короля не охватило бешенство и он не  отдал
приказ начать резню.
   - Вот слышите, сир, что он говорит, - только и ответил Генрих  и  по-
чувствовал, что король на его стороне. Раньше он был лишь братом  короля
и вдохновителем Варфоломеевской ночи, теперь он сам  король,  но  только
потому, что его брат умер от угрызений совести; а как обстоит дело с его
собственной совестью? Он очень не любит встречаться с теми, кто некогда,
в самые мрачные минуты его жизни, помогал ему уламывать Карла. 'Даже ви-
деть мать было ему противно, а уж тем более ее итальянцев.  Но  приходи-
лось их терпеть, допускать на самые интимные сборища;  в  мальчиках  они
тоже коечто смыслили.
   - Встань! - приказал персидский султан, блистая каменьями своего тюр-
бана. Кузен Наварра вскочил с упругостью мячика. Султан властно  заявил:
- Ты мой личный пленник, и никто не смеет поднять на тебя руку. Помирись
же с моим визирем! - Генрих только того и ждал. Он тут же исполнил  вок-
руг канцлера настоящий танец примирения,  а  восточная  роль  последнего
обязывала итальянца с бесстрастным достоинством взирать на все  происхо-
дившее, хотя у него от ярости глаза вылезли из орбит.
   - Великий визирь! - обратился к нему Генрих. Он коснулся своей груди,
затем груди канцлера и как бы случайно попал пальцем в огромный  сапфир.
- В Персии ужасно воруют, - добавил Генрих. К счастью, заиграл туш, и  в
его звуках потонуло все, что окружающие еще могли услышать. Начался  ба-
лет. Танцующие семенили на  носках,  взмахивали  покрывалами  и  сгибали
стройные колени; тут были одни мальчики, хотя некоторых и одели девушка-
ми. Их глаза искрились сквозь прозрачную ткань покрывал, пожалуй, пособ-
лазнительнее, чем женские; и если  забыть  о  некоторых,  слишком  явных
признаках мужественности, то движения их тел казались совсем женственны-
ми. Те, которые сохранили свой облик юношей, протягивали мнимым девушкам
кончики пальцев не менее жеманно, чем их "дамы", и так же мягко обнимали
их гибкими руками, изнемогая в мольбе о любви. Танцоры двигались плавно,
без малейшего напряжения. И когда мальчики кружили "девушек" или  плавно
приподнимали их над собой, казалось, действуют не мускулы, а  одна  лишь
волшебная сила грации.
   Тут-то дю Га и показал себя. В обычной жизни это был дерзкий на язык,
глупый, нахальный и продажный малый; но сейчас он был как  нельзя  более
на месте. И не случайно оказывался он при каждой фигуре танца  в  первом
ряду. Зрители на помосте не спускали с него глаз, и каждый готов был по-
верить, что именно его благосклонности жаждет дю Га. Как  и  все  другие
мальчики, он опустился на колени перед своей "дамой"  и  молча  молил  о
разрешении поднять ее покрывало. На самом деле он как бы преклонял коле-
ни перед королем или султаном, а незаметно для него выражал свои чувства
канцлеру или визирю, уже не говоря  о  толстяке  Майенне,  который  даже
вспотел, так его разобрало. Всем этим господам чудилось, что они  чем-то
отмечены и даже возвеличены, а на самом деле шалопай простонапросто  из-
девался над ними. В другое время дали бы ему пинок или  приказали  пове-
сить. Однако искусство имеет великую власть, хоть она и мимолетна.
   Но вот оно становится еще более волнующим. Кто бы подумал, что  чело-
веческие лица могут оказаться такими  новыми  и  восхитительными,  когда
после искусного танца, подготовившего зрителей к этой минуте, с  юношес-
ких лиц наконец-то срывают покрывала?  Даже  у  грубых  мужчин  дрогнуло
сердце, тем более у короля Наваррского. У него невольно вырвалось  прок-
лятие - его обычное проклятие. Он глазам своим не поверил. Он даже потер
их кулаком. - Габриэль? - спросил он.
   - Он самый, собственной особой, - насмешливо заверил его верзила Гиз.
- Один наложник срывает покрывало с другого: наш дю Га - с твоего  Лера-
на.
   - Выходи, будем с тобою биться!
   - Будем, но не из-за мальчишки. Он красив, и его путь при новом дворе
предрешен.
   У Генриха на глазах выступили слезы. Ему хотелось сказать  что-нибудь
Лерану, но тот не поднимал ресниц. А ведь и у него когда-то, в  Варфоло-
меевскую ночь, текли слезы из-под белой повязки,  скрывавшей  его  лицо.
Две жертвы этой ночи, Габриэль Леви де Леран и Карл Девятый, лежали тог-
да рядом на ложе короля Наваррского. Что ждет пас теперь?
   Гиз насмешливо бросил ему вслед:
   - Оказывается, такие создания были и у тебя, среди твоих людей в гру-
бых колетах, в сомкнутом строю, когда всадники по  пятнадцати  часов  не
слезали с седел и для отдыха пели псалмы!
   В самом деле: что тут скажешь? - Леран прав, если он подчинился и го-
тов превратиться во что угодно, даже в девушку. - Так  Генрих  легкомыс-
ленно отмахнулся и от этого унижения, среди многих других он проглотил и
его, и никто не знал, куда их девает этот живчик. Он умел  смеяться  над
собой, как будто сторонний человек. Низости тут не было никакой; вдумчи-
вый наблюдатель не счел бы его ни бесчестным, ни дураком. Но только один
наблюдатель, д'Эльбеф, старался понять, что же такое  Генрих  -  дитя  и
глупец или человек, твердо идущий к намеченной цели. И д'Эльбеф  наконец
решил: он незнакомец, проходящий суровую школу.
   Сам д'Эльбеф - наблюдатель, но и только. Отдаленный родственник могу-
щественного дома, без особых надежд и видов на будущее,  он  никогда  не
выделится среди остальных, а их он, видно, не слишком уважает. Поэтому и
придумывает себе службу на основании особых, присущих ему  способностей.
Имей д'Эльбеф такой же рост, как Гиз, он стал бы народным героем; но  он
держится небрежнее, и волосы у него темнее, и лицо  не  излучает  сияния
надменности. У него влажные, преданные, очень красивые глаза, они прови-
дят в Генрихе его восходящую судьбу и ту силу, которая пока служит  лишь
непосредственному самосохранению. И он друг Генриха в эти  смутные  дни,
пока еще лишенные славы, даже наоборот. А когда счастье наконец улыбнет-
ся Генриху, д'Эльбефа подле него уже не будет.
   Девушки - они, собственно, мальчики - держат в руках  золотые  кубки.
Они поднимают их, тихонько вращают на кончике пальца и с  ними  кружатся
сами, не проливая при этом ни капли. Кубки,  видимо,  означают  любовный
напиток, и мальчики, изображающие и в танцах мальчиков, жаждут его.  Вы-
разительные позы их тел говорят об этом томлении. Все  более  волнующими
становятся эти позы, алчущие губы приоткрываются, и когда желание стано-
вится уже нестерпимым, девушки льют на них немного настоящей влаги. - По
крайней мере она течет в рот королевского любимца дю Га: д'Эльбеф  видит
это совершенно ясно. Его внимание целиком поглощено  происходящим,  ведь
оно касается Генриха. Дю Га опускается на колени и запрокидывает голову,
а Леран, в роли девушки, слегка наклоняет кубок: д'Эльбеф мог бы  сосчи-
тать капли. Затем быстро скользит взглядом по лицам - по хищно  насторо-
женному лицу канцлера Бирага  и  откровенно  восторженному  лицу  короля
Франции. Король точно громом сражен и улыбается Лерану. Ни одним  взгля-
дом не удостаивает он своего прежнего любимца, уже это  показывает,  что
сейчас произойдет что-то необычное. Выражается оно в том, что дю Га, от-
ведав любовного напитка, откидывается назад, судорожно  и  неестественно
выгибая спину, вскрикивает и выкатывает глаза. Все ясно:  отравлен.  Так
оно, судя по всему, и должно быть. Д'Эльбеф мог бы предсказать это зара-
нее.
   Одновременно, словно по заказу, кто-то верещит голосом старого  попу-
гая: - Сир! Ваш любимец отравлен. Его девушка - орудие Наварры.  Отдайте
этого принца мне и правосудию, иначе вам самому будет грозить опасность!
   Что могло последовать за столь ужасными словами? Все затаили  дыхание
и онемели. Музыка оборвалась, балет застыл на месте,  оцепенели  зрители
на помосте, они ждали, что король сделает какое-нибудь движение, но и он
не шевельнулся. Только сама сцена, то есть персидский шатер, слегка  за-
колыхалась. Виновницами этого оказались придворные дамы,  не  допущенные
на таинственный праздник: они спрятались позади занавесей и оттуда  пог-
лядывали. Там-то и притаились статс-дамы и фрейлины; осмелев, заглядыва-
ли в щелки кое-кто из дворцовой челяди; а у одной из них,  теребя  зана-
вес, стояла сама королева Наваррская. "Что же теперь  будет?"  -  думала
Марго среди всеобщего безмолвия и оцепенения.
   Она думала: "Вот так всегда бывает, когда  предоставишь  этих  мужчин
самим себе. Сначала вырядятся женщинами и уж так жеманятся -  прямо  не-
земные создания.  А  потом  все  кончается  кинжалом  и  убийством.  Мой
царственный братец, конечно, пожелает отомстить за  своего  отравленного
любимца. Он выдаст моего бедного Henricus'a этому негодяю Бирагу, у того
даже слюнки текут от нетерпения. Ни один из болванов даже не догадывает-
ся, что тут поставлено на карту! И они еще воображают, будто могут обой-
тись без нас, женщин!"
   Но один все же догадался. Д'Эльбеф из Лотарингского дома  соскочил  с
помоста, рванул с пола совсем скорчившегося дю Га, поднял  его  и  начал
лупить наложника по щекам до тех пор, пока тот твердо не стал на ноги. -
Довольно ломать комедию! - зарычал он. -  И  смотри,  не  вздумай  опять
взяться за свои проделки! - Д'Эльбеф так вывертывал дю Га руку, что зас-
тавил этого молодца подняться вместе с ним на помост. Он бросил  его  на
колени перед королем и приказал: - Признавайся его величеству, кто  тебя
научил этому жулыничеству, может быть, тебя тогда не повесят.
   Дю Га выразил всем своим телом крайний ужас.  Несмотря  на  талантли-
вость всего предшествующего, это  удалось  ему  лучше  всего.  Подлинное
всегда убедительнее искусственного.
   Шея у него вытянулась, как шея того, кому только что отрубили голову:
обычно кажется, будто такие шеи неестественно вырастают. И эту-то  вытя-
нувшуюся шею он повертывал от короля к канцлеру и от канцлера к  королю.
У канцлера отвисли щеки, а у короля зловеще вздулась жила на лбу. Дю  Га
чувствовал, как пальцы его врага д'Эльбефа все теснее сжимают ему горло.
И до того как они окончательно стиснули его, дю Га еще успел выдавить из
себя: - Господин, канцлер! - Правда, едва д'Эльбеф отпустил его, как  он
раскаялся в своем признании и тут же попытался взять свои слова обратно.
   - Нет, не господин канцлер! Я сам,  без  его  наущения,  притворился,
будто меня отравили... из ревности к господину Лерану, которому улыбался
мой король!
   Ему, конечно, не поверили, хотя это была все же правда. С еще большим
раздражением король взглянул на канцлера, вернее, султан на визиря,  ибо
они стояли друг перед другом именно в этом обличье. Первым прервал  мол-
чание Наварра.
   - Синьор Бираг, вы проспорили мне ваш камень! Сир,  он  держал  пари,
что казнит меня всенародно. Это ему бы и удалось, если бы вы не разгада-
ли его происков.
   Король не мог ни заточить канцлера в Бастилию, ни отрешить  от  долж-
ности, ибо, будучи соотечественником мадам Екатерины, он  находился  под
ее особой защитой. Поэтому король сделал то, что было в его силах и чего
все от него ожидали: он сорвал с груди канцлера  сияющий  сапфир.  Потом
нерешительно посмотрел вокруг, точно еще не зная, что  воспоследует.  Но
на самом деле он отлично знал, что. Король кивнул Лерану, тот взошел  по
ступенькам на помост и принял на коленях знак королевской благосклоннос-
ти. И с этой минуты от него исходило голубое сияние. Когда все покрывала
были сброшены, у виконта де Лерана оказалось лицо юного воина, который в
блеске своей едва расцветающей мужественности готов наступить  ногой  на
затылок поверженному врагу. Дю Га сам вызывал, его на  это:  словно  по-
вергнутый в прах, он нарочно уткнулся лицом в пол, -  и  Леран  не  стал
медлить.
   Когда обитатели персидского шатра увидели, что все завершилось  столь
благополучно, они ожили, захлопали в ладоши, возобновили танец и,  отда-
ваясь волнам музыки, стали изображать любовь и счастье перед  зрителями,
которые верили в любовь и счастье, только когда они изображались на сце-
не. До поздней  ночи  мерцал  персидский  шатер  узорчатыми  занавесями,
сквозь которые просачивался мудро смягченный  свет,  отчего  все  внутри
представлялось терпимее, чем обычно, - султан, мальчики, старые негодяи,
а также те вещи, в которых самое драгоценное - только их голубое сияние.
   Впрочем, двух участников не хватало: Генрих и  д'Эльбеф  прощались  в
отдаленном покое замка.
   - Этого я никогда не забуду, д'Эльбеф.
   - Сир, вы очень долго тут мешкаете, но, вероятно, должны медлить.
   - Время у меня есть. У меня только это и остается: терпение и время,

   ЧТО ЖЕ ТАКОЕ НЕНАВИСТЬ?

   Но тот, кто ждет слишком долго, видит, как его самые сильные  чувства
изменяются, как они раздваиваются и теряют свою цельность. Взять хотя бы
эту дружбу с Гизом. Генрих сблизился с ним из ненависти: он хотел получ-
ше узнать его, ибо этого требует ненависть. Но когда узнаешь врага, воз-
никает опасность, что найдешь его вовсе не таким уж плохим. Больше того:
враг потому и притягивает, что его принимаешь, какой он есть.
   Они играли в мяч, "длинный мяч", игра эта труднее всех  прочих,  и  в
ней состязались всегда только два противника - Наварра и Гиз;  остальные
лишь смотрели, и им нередко бывало обидно. Коротышка Наварра  легко  но-
сился туда и сюда, тогда как огромный Гиз стоял на месте и спокойно, как
Голиаф, ожидал его ударов; но и это были еще пустяки. Однажды мяч  пере-
летел через изгородь. - Наварра! Ты поменьше, - крикнул Гиз,  -  полезай
через изгородь и достань мяч! Но Генрих просто перепрыгнул ее  с  места,
невольно восхитив этим зрителей. Назад он, правда, пролез под ней, одна-
ко вдруг послал мяч на площадку, и кожаный снаряд попал лотарингцу прямо
в грудь. Гиз покачнулся, но тут же воскликнул: - Ты, мне в лоб метил,  и
тогда бы я упал! Но так высоко тебе не достать, малыш. Поди-ка,  принеси
нам винца - запьем испуг.
   Генрих, конечно, побежал за вином. Но этого случая  было  достаточно,
чтобы в тот же день д'Алансон и д'Эльбеф, отведя в сторону Гиза, погово-
рили с ним серьезно. Правда, король Наваррский - всего лишь пленник и  в
настоящее время лицо незначительное; но все присутствующие, а среди  них
были кое-кто из черни, увидели в этом недопустимое унижение королевского
дома. Гиз ответил: - Чего вы хотите? Мальчуган  ведь  не  обижается,  он
прямо прилип ко мне. По всем церквам со мной таскается. Скоро  он  будет
более ревностным католиком, чем я сам.
   Они пересказали его слова Генриху; но своими мыслями на этот счет  он
с ними не поделился. "Тщеславный Голиаф, - думал он, - не подозревает  о
моем сговоре с мадам Екатериной. Напрасно он вообразил, что на его неук-
люжие интриги с попами и испанцами всегда будут смотреть сквозь  пальцы.
Не знает он меня так, как я знаю его. Я ведь его друг.  Никто  не  может
себе позволить того, что позволяет друг".
   При следующей игре в мяч ему действительно  удалось  угодить  Гизу  в
лоб, у герцога вскочила шишка, и ему стало  плохо.  Генрих  притворился,
что ужасно огорчен: - Право же, я нечаянно, я вовсе не  хотел,  чтобы  у
тебя выросли рога. Только герцогиня имеет право наставить их тебе. - Тут
все присутствующие начали хохотать, называя друг другу громче,  чем  до-
пускают приличия, имена любовников герцогини. Эта молодая дама быстро  и
основательно усвоила придворные нравы.
   Лотарингец лежал на земле, стараясь остудить лоб, и  все  слышал.  Он
стонал, больше от ярости, чем от боли, и решил сурово наказать  неверную
жену.
   Потом он заявил Наварре: - В сущности, ты только  напомнил  мне,  что
надо следить за ней. Никто другой на это бы не дерзнул. Я вижу, что тебе
можно доверять. Пойдем со мной, послушаем проповедь отца Буше.
   В тот же день они отправились верхом, герцог Гиз, как обычно, в  соп-
ровождении блестящей свиты, Наварра - совсем) один. Он все еще знал  Па-
риж недостаточно, и название церкви ему ничего не сказало. Где бы они  с
Гизом ни проезжали, в толпе из уст в уста передавались все те же  слова:
- Вон король Парижа! Здравствуй, Гиз!  -  Этого  короля  приветствовали,
подняв правую руку. Женщины подражали мужчинам, хотя иногда они  забыва-
лись и протягивали обе руки к белокурому герою своих грез. А  тот,  над-
менный и уверенный в себе, изливал на них блеск, точно был  самим  солн-
цем. Так они доехали до церкви. И когда многочисленные  воины  перестали
лязгать оружием, священник Буше поднялся на кафедру.
   Это был оратор нового типа. Он разъярился с первого же слова,  и  его
грубый голос то и дело сбивался на бабий визг. Буше  проповедовал  нена-
висть к "умеренным". Не одних только протестантов нужно ненавидеть  так,
чтобы их уничтожать. Когда наступит некая ночь длинных ножей и отрублен-
ных голов, вещал священник, следовало особенно беспощадно  расправляться
с теми, кто слишком терпимы, хотя и называют  себя  католиками.  Главное
зло в обеих религиях - это такие люди, которые чересчур  уступчивы,  они
готовы пойти на соглашение и желают, чтобы в стране  воцарился  мир.  Но
мира страна не получит, она его не выдержит, ибо  он  несовместим  с  ее
честью. Постыдный мир и навязанный ей договор с  еретиками  должны  быть
уничтожены. И земля и кровь зовут к насилию, насилию,  насилию  и  реши-
тельному очищению от всего чужеродного, от  прогнившего  прекраснодушия,
от разлагающей свободы.
   Толпа, переполнявшая церковь от алтаря  до  самых  далеких  приделов,
скрежетом и стенаниями подтвердила, что она не желает терпеть  ни  прек-
раснодушия, ни тем более свободы. Люди давили друг друга, лишь  бы  про-
тиснуться поближе к кафедре, хотя бы одним глазком взглянуть  на  пропо-
ведника. Но они видели только разинутую пасть, ибо этот Буше был ничтож-
ного роста и к тому же кривобок, он едва высовывался из-за края кафедры.
Плевался, однако, очень далеко. Его речь то и дело переходила в  лай,  а
если в ней и оставалось чтото человеческое, то оно было  весьма  далеким
от всех привычных звуков; оно напоминало что-то  чужеземное,  затвержен-
ное. Несколько раз люди ожидали, что он вот-вот повалится в припадке па-
дучей, и уже озирались, ища сторожей. Но тогда пасть Буше захлопывалась,
и он, обаятельно улыбаясь, обводил взглядом церковь, чем и покорял серд-
ца. Потом, набравшись сил, снова принимался лаять и щелкать зубами, точ-
но намереваясь извлечь из толпы какого-нибудь инакомыслящего  и  тут  же
загрызть его.
   Свобода совести? Нет уж, избави бог! Но и  никаких  податей,  никакой
арендной платы и вообще никаких налогов, никакого рабства. Ни народ,  ни
тем более духовные лица пусть отныне ничего не платят. На том-то и стоит
их союз. Пусть за духовенством  останутся  причитающиеся  с  него  госу-
дарственные сборы, а народу разрешат грабить дома и дворцы всех  гугено-
тов и всех "умеренных" - их следует убивать в первую очередь. Буше убеж-
дал своих слушателей не отступать и перед вельможами, перед самыми высо-
копоставленными лицами и весьма недвусмысленно намекал даже на особу ко-
роля: он-де тайный протестант, "умеренный"  и  изменник.  Следуя  своему
пылкому воображению, поп расписывал слушателям несметные сокровища Лувра
и прелести вожделенной резни. А потом тех же слушателей, упоенных карти-
нами будущих бесчинств, повергал  без  всякого  перехода  в  смертельный
ужас, уверяя, будто против них злоумышляют, их преследуют: нации и всему
национальному грозит-де ужасная опасность  очутиться  во  власти  тайных
сил, поклявшихся погубить ее. За этим последовала яростная молитва,  ко-
торую могла породить, бесспорно, только близость несомненной и  величай-
шей беды. Толпа громко подхватила. А над людьми облаком стояли  незримые
пары - истечения жадности, страха, вожделений и ненависти.
   Генрих вдыхал эти испарения, и скорее его органы чувств,  чем  созна-
ние, подсказали ему, насколько нечистоплотно все происходящее.  В  конце
концов он сам; чуть не заразился этой ненавистью. Свергнуть  властителей
Лувра, разграбить его, всех поубивать - мужчин, дам, стражу и  челядь  -
ведь и он не раз помышлял о таких делах в те времена, когда больше всего
жаждал бежать отсюда и вернуться с иноземными ландскнехтами. Тому прошло
уже несколько лет, он чуть не позабыл все это. Но здесь, в церкви,  вос-
поминание встало перед ним опять, точно он строил эти планы только  вче-
ра. И он снова понял, что оскорбленный и униженный мстит беспощадно.  "А
уж у меня оснований больше, чем у кого-либо. Они убили мою  мать,  потом
господина адмирала, всех моих друзей - восемьдесят дворян, моего  учите-
ля, последнего вестника моей матери-королевы! Оставшиеся в живых покрыты
позором, я должен переносить плен, ежедневные опасности и ежедневные из-
девательства. Все это я знаю. И я решил мстить. Я лишь день за днем отк-
ладывал месть и обдумывал ее. Так проходит время, и так  проходит  нена-
висть. Нет, она не проходит, она становится сомнительной. Я с ними живу,
мы играем в мяч, мы спим с теми же  самыми  женщинами.  Мадам  Екатерина
предложила мне союз; да и правда ли, что она отравила мою  мать?  Д'Анжу
был готов во время Варфоломеевской ночи прикончить "меня, а теперь, став
королем, он меня защищает. Гиз сделался моим близким приятелем;  кажется
почти невероятным, чтобы, когда господин адмирал уже был мертв,  он  мог
наступить ему на лицо. Однако это так! Все это они  совершили,  истинная
правда. Но дело в том, что я их знаю, а они меня нет. Не хочу  отрицать:
я даже люблю их за это, конечно, до известной степени люблю.  Можно  ус-
лаждать себя, и общаясь с врагами, не только, с возлюбленными. Я  вынуж-
ден остерегаться их и потому дружить с ними". Так оправдывал  себя  Ген-
рих, свои колебания, свое долготерпение, и как бы отстранялся от  толпы,
которую Буше призывал к необузданному удовлетворению  своих  инстинктов.
Впрочем, Буше еще не закончил своей яростной молитвы, а Генрих уже давно
справился со всем, что вдруг нахлынуло на него. Жизнь коротка, искусство
вечно, но когда же можно считать правильное действие созревшим?
   А тем временем Буше разъяснил  слушателям,  что  вся  государственная
система преступна, но зато бог послал им вождя.
   - Видите, вон он стоит! - Все усердно опустились на колени,  особенно
те, кого подозревали в сочувствии "умеренным". Но Гиз дерзко смотрел по-
верх голов, возведя очи прямо к богу; на нем  были  серебряные  доспехи,
как будто предстояло сейчас же схватиться с властью, и его воины бряцали
железом. Конечно, у королевы-матери были здесь свои шпионы, они,  навер-
но, уже побежали к ней и теперь расписывают, какой страшной угрозой  для
нее становится лотарингец. А Генриху, который был близок с ним, станови-
лось ясно, что он просто головорез и грубый великан, Голиаф, да  к  тому
же рогат. Надо сделаться его другом, тогда поймешь, чего он на самом де-
ле стоит, и даже почувствуешь к нему симпатию. Я ненавижу его? 'Конечно.
Но что же такое ненависть?
   Проповедник кончил, и алебардщики стали  выгонять  простой  народ  из
церкви; остались только те, кто пользовался влиянием и  уважением:  отцы
города, самые богатые горожане, наиболее популярные священники, а  также
господин архиепископ. Он головой ручался, что устами Буше глаголят  сами
разгневанные небеса. Распутство двора уже перешло всякие  границы,  -  и
архиепископ живо описал публичное и  бесстыдное  представление,  которое
король устроил в Лувре; в качестве исполнителей выступали его наложники,
а женщин-христианок заставляли смотреть на этот срам. Рассказ его вызвал
возмущенный ропот. Под шумок кто-то рядом с  Генрихом,  стоявшим  далеко
позади, сказал: - А архиепископ спит с собственной сестрицей!
   Генрих невольно засмеялся, его рассмешил не только  факт,  сообщенный
соседом, а вообще вся эта комедия.
   Вскоре, однако, дело приняло серьезный  оборот,  ибо  один  из  влия-
тельнейших граждан, представитель  счетной  палаты,  открыл  собравшимся
состояние финансов в королевстве. Оно оказалось безнадежным; но так  как
никто, собственно, ничего другого и не ожидал, то каждый считал себя тем
более вправе возмущаться. Именно скопом возмущаемся мы особенно горячо и
лишь по поводу фактов, о которых знают все. Услышав свежие новости, люди
раскачиваются крайне медленно, но тем быстрее действует оглашение  того,
что давно известно и о чем просто не решались говорить. В сто тысяч  та-
леров обходятся казне ежегодно королевские охотничьи своры,  обезьяны  и
попугаи. И это еще пустяк в сравнении  с  чудовищными  суммами,  которые
поглощает орава его любовников. Одному из них  даже  вверили  управление
финансами. Оратор заявил об этом во всеуслышание и  добавил:  -  В  наши
времена все можно делать, нельзя только называть вещи своими именами.  -
Но так как он сейчас отважился на это, то собравшиеся возомнили  о  себе
невесть что, как будто тем самым уже положено начало какому-то  повороту
и в центре событий стоят именно они.
   Председатель счетной палаты перечислил еще немало промотанных миллио-
нов, жаловался на высокие налоги, на  их  несправедливую  раскладку,  на
продажность всех, кто их собирает, - особенно отличается в этом  отноше-
нии любимец короля господин д'О, скажем просто О.  Однако  оратор  забыл
назвать многих других, хотя и те брали на откуп налоги и выжимали из на-
рода все соки. Но среди них были, по слухам, и члены дома Гизов, а  упо-
минание их имен оказалось бы совсем некстати, принимая в соображение то,
что должно было сейчас произойти. Когда он кончил, служители  приволокли
вместительные мешки, из которых потекло золото испанской чеканки, и тек-
ло оно, не иссякая. А казначей, следуя приказаниям герцога Гиза, распре-
делял деньги среди старшин, священников, влиятельных граждан, чиновников
и военных. За это каждый проставлял свое имя на листе с именем лотаринг-
ца и при этом еще выкрикивал: "Свобода!"
   Так была заложена основа Лиги. И тем самым, как только бы, ли опорож-
нены мешки с испанскими пистолями, создан и союз с целью отдать  в  руки
одной партии всю власть в стране. Партия получила ее, притом в такой ме-
ре, что в течение многих лет сплошных ужасов и неудач королевство стояло
на краю гибели, король был совсем загнан в угол, и все человеческое отб-
рошено назад на много поколений. Именно здесь этому было положено  нача-
ло, и в то время как счастливцы поспешно распихивали по карманам инозем-
ные деньги, даже не взглянув на чеканку, с улицы  неслись  крики:  -  Да
здравствует Гиз! Свобода!
   Это провозглашал своему вождю многая лета обманутый  народ.  И  вождь
имел все основания ожидать, что его примут всерьез, так  же  как  и  его
сторонников из рядов черни. Да и точно ли обманутый? Народ ведь  никогда
не бывает обманут до такой степени, как потом уверяют... Испанское золо-
то видели только сторонники Гиза, а народ видит лишь белокурую бороду, и
он пленяется ею. Но в душе он отлично Знает, что до спасения религии ему
нет дела и что никакого сказочного пробуждения к новой жизни  нет  и  не
будет. Черни просто хочется грабить, прогнать других  с  работы,  обога-
титься; хочется пошуметь, покуражиться и хочется убивать. Так оно и  бы-
вает, когда кучка сброда, в которой есть и простолюдины и почтенные  го-
рожане, создает какую-нибудь Лигу для подавления  свободы  совести.  Тем
громче орут "Свобода!" и обманутые на улице и обманщики в домах; это по-
казывает, что раз их обманывают, они тоже хотят обмануть.
   Среди обманщиков, которые остались в церкви, только что  набили  себе
карманы золотом и вдруг возжаждали свободы, были и "умеренные",  считав-
шие своевременным присоединиться к Лиге. В том числе даже новообращенные
гугеноты; и оправдывали они себя тем, что тут присутствует  Генрих.  Гиз
прихватил его сюда, чтобы освободить многих других от угрызений совести.
Генрих сам отлично это понял, а кроме того, ему поспешили  объяснить.  И
как раньше, под громкий ропот негодования по поводу распущенности  двора
кое-кто осмеливался шепнуть, что сам-де архиепископ не лучше, так же бы-
ло и теперь. Хотя вопли о свободе и заглушали голос честных  людей,  все
же те говорили достаточно громко: - А знаешь, кум, монетыто были испанс-
кие. Испанские!
   Генрих еще не успел разобраться в своих чувствах: события развертыва-
лись слишком быстро. Прежде всего Гиз показал себя с новой стороны: ник-
то бы не подумал, что он умеет обхаживать людей и совращать их; никто бы
не поверил, что этот Голиаф способен действовать так быстро и ловко. Вот
что значит собственная выгода! Да люди и сами облегчили ему задачу,  ибо
им было лестно состоять в одном сообществе с  таким  знатным  вельможей.
Гиз распределил обязанности: военным поручил принудительно завербовывать
солдат для войска его партии, духовным лицам - подстрекать простонародье
к бунту, гражданам, - сопротивляться властям и  отказываться  от  уплаты
каких-либо налогов и пошлин. Он награждал их званиями и правом  занимать
соответствующую должность, в случае если уйдет тот, кто ее занимает  те-
перь. Другими словами - если будет убит. Это понимал каждый.
   И что бы кто впредь ни совершил, он уже не  будет  нести  ответствен-
ность за свои деяния, ибо все здесь же поклялись слепо повиноваться  но-
вому вождю. Покончив с этим,  Гиз  распустил  участников  торжественного
собрания. - Наварра, - сказал он перед уходом, - ты теперь сам убедился,
как мы сильны.
   - На мое счастье, - отозвался Генрих. - Да здравствует король Парижа!
- закричал он вместе с толпою, которая все время ждала на  улице.  Перед
тем как уйти, он подтолкнул друга-лотарингца в  бок  и,  в  совершенстве
подражая одному из отцов города, изобразил, как смачно тот шептал: - Ис-
панские монеты, кум! Испанские! - Потом скрылся.
   Генрих шагал все быстрее, его стражи едва поспевали за ним. Он прошел
Австрийскую улицу, прошел мост, потом ворота и вступил  во  двор  Лувра,
однако ничего вокруг себя не видел. Он не заметил, по каким местам лежал
его путь и кто смотрел ему вслед, и узнал свою комнату лишь после  того,
как уже долго бегал по ней из угла в угол. Тут он понял, что  ненавидит.
"Вот, вот она, ненависть! Испанские монеты! Через горы, на  мулах,  неу-
держимо ползут мешки, набитые пистолями. Их опорожняют в городе  Париже,
и золото течет, течет без конца, карманы наполняются золотом, а сердца -
ненавистью, кулаки - силой, пасти - бесстыдной ложью. Что ж,  начинайте,
лютуйте, как дикие звери, забудьте о  кротости  и  благоразумии!  Ведите
войну в угоду одной религии и  против  всего  остального!  Я  всю  жизнь
только это и видел. Не сведущ я был до сих пор лишь относительно  причин
и подоплек всех ваших злодейств! Испанские монеты, их везли  сюда  через
Пиренеи, через мои родные горы, я могу мысленно начертить их  путь!  Тут
вот водопадом спадает ручей, там вон Коаррац, и стоит мой дом. Они хотят
отнять его у меня. Филипп Испанский всегда хотел отнять у меня мой склон
Пиренеев; я же требую еще и его склон. Требую, потому что это мои горы и
моя страна, и пусть его солдаты не смеют вторгаться  туда,  и  пусть  не
смеют провозить по ней его мешки".
   На сегодня довольно. Двадцатитрехлетний юноша  редко  задумывается  о
большем, и его ненависть пока ограничена картинами его родины. Он  нена-
видит мирового владыку из любви к своему маленькому Беарну, а теперь еще
и потому, что страдает Франция. Она страдает, как и он, и  виновник  все
тот же. "Что там Гиз и Екатерина! Они наперебой стараются угодить  поко-
рителю мира. Вот кто истинный враг, вот кого я ненавижу! Это  он  держит
меня в плену, это он оплачивает войну между партиями здесь, в моей стра-
не, которой я все-таки со временем буду править!"
   И когда Генрих потом действительно стал править Францией, его понима-
ние свершающихся событий и его ненависть страшно и грозно  возросли.  Он
желал уже не только освободить Францию и стать величайшим государем  Ев-
ропы - он хотел им навеки дать мир. А австрийский дом должен пасть.  Под
конец он решил раз и навсегда выгнать этот ненавистный ему дом  из  всех
остальных стран света и держать его за скалистыми стенами Пиренеев.  Та-
ковы будут некогда его планы под старость, и они принесут  ему  облегче-
ние.
   Юношу в его узилище жжет ненависть к дону  Филиппу,  он  вынимает  из
сундука портрет, на нем ничего не говорящее  лицо,  белокурые  кудряшки.
Лоб высок и узок; юноша всаживает в него нож, затем отшвыривает и ломает
руки. Что же такое ненависть? Мы можем безгранично ненавидеть  лишь  то,
чего не видим. Генрих никогда не увидит Филиппа Испанского.

   СЦЕНА С ТРЕМЯ ГЕНРИХАМИ

   Он сказал своей доброй приятельнице, мадам Екатерине, что у лотаринг-
ца какие-то странные мысли. Генрих уже успел остыть и придал  своим  но-
востям не больше веса, чем в его положении  было  благоразумно.  Заговор
лотарингца и почтенных граждан он изобразил в  комическом  духе.  Связей
белокурого героя с чернью он коснулся лишь слегка;  пусть  королева-мать
увидит в этом либо нечто недостойное ее внимания, либо,  если  пожелает,
предостережение. Но она предпочла его словами пренебречь. Тогда  он  все
же подошел к ней вплотную и неожиданно проговорил: - Мадам, вы погибли.
   Она рассмеялась с материнским добродушием: - Не беспокойся! Гиз в ко-
нечном счете действует мне на пользу: ведь Филипп мне друг.
   В это она почему-то верила и оттого не понимала,  что  король  Филипп
ищет себе во Франции наместника - к тому времени, когда государство  бу-
дет расшатано с помощью испанского золота, а он станет в нем  единствен-
ным властителем. А рядом с ней стоял человек, который начинал это  пони-
мать. Но мадам Екатерина, хитро прищурившись, ответила ему:
   - Иди-ка ты лучше к какой-нибудь красивой даме, королек. Вы  с  Гизом
должны как можно больше развлекаться у меня на глазах, тогда  я  вас  не
боюсь.
   Король Франции сидел, закутавшись в свой меховой плащ,  и  писал;  он
был охвачен тихим унынием, именно такого настроения и ждал Генрих, чтобы
многое ему открыть. Самое плохое д'Анжу знал: один из его любимцев нынче
пал на поединке - Можион, прелестный мальчик, и заколол его офицер Гиза.
Это уже переходит всякие границы: Гиз не только мутит народ  на  улицах,
он сеет страх даже в замке короля. -  Кузен  Наварра,  мы  недооцениваем
его.
   - Допускаю, - сказал Генрих. - Голиафы, и вообще такие герои, как он,
умеют быть не только грубыми. Нельзя забывать, что они и коварны.
   - Я, - заявил король, - хочу ответить на это коварство достойно, хотя
и не без мудрого расчета: в списки Лиги я внесу и свою королевскую  под-
пись.
   Что он тут же и сделал с большой  торжественностью  и  в  присутствии
многих свидетелей из всех сословии. Пусть  народ  и  почтенные  горожане
убедятся воочию, что незачем напоминать с помощью каких-либо сообществ о
его обещании защищать религию. Он ставит свою подпись  в  самом  начале,
над подписью лотарингца, в знак того, что будет всеми способами бороться
против распространения гугенотской ереси. А между тем, сам этому не  ве-
рит, да и никто не верит слабому королю. Своею подписью он только  подт-
вердил, что по всей стране бродячие монахи подстрекают против  него  на-
род, что в каждой деревне листы со списками сторонников Лиги покрываются
именами и крестиками, и у каждого парня при  этом  стоит  перед  глазами
храбрец Гиз, и у каждой девушки - красавец Гиз,  что  герой  их  грез  -
только он, а вовсе не какой-то унылый Валуа, который то грустит, то рас-
путничает и возится со своей свитой из мальчишек.
   Генрих, третий король Франции, носящий это  имя,  забывал  свой  сан,
когда наряжался восточным султаном или кающимся грешником. Но как  фран-
цузский государь, он любил повздыхать над своим  истинным  положением  и
брал себе тогда в наперсники своего зятя Наварру, ставшего  впоследствии
четвертым королем, носившим имя Генрих. Однажды  утром  король  приказал
позвать его; близилось рождество, лежал снег, и в замке Лувр стояла нео-
бычайная тишина, словно он остался наедине с самим собой. - Генрих, ска-
жи, что ты обо мне думаешь! - просительно обратился к нему король.
   - Что вы мой государь и король, сир.
   - Ну, над этим думать особенно нечего. Нет, когда ты  начинаешь  раз-
мышлять?
   -  На  вашем  месте  я  бы  не  стал  допытываться.  Вы   действовали
один-единственный раз, и вашим делом была  Варфоломеевская  ночь.  Нынче
Гиз намного сильнее, чем был тогда адмирал. Но вы король, и не случайно,
конечно, вы дали ему стать еще сильнее.
   - Речь не об этом, - угрюмо пробормотал король. -  Я  жду,  что  надо
мной будет совершено насилие.
   - 'Предупредите его.
   - Ты ведь слышишь: я жду его с нетерпением, - прошептал король и весь
затрепетал. Он даже рот прикрыл рукой. - Мне сообщили, что Гиз хочет ме-
ня похитить. Что же будет? Я его пленник. Он хозяин моего королевства  и
входит ко мне с арапником...
   - Он на голову выше меня, - сказал Генрих Наваррский. - А  что  будет
дальше? Такой верзила имеет передо мной лишь то преимущество, что  может
снимать колбасы с потолка - вот и все. - А про себя добавил: "Король хо-
тел, чтобы я убил и его брата, Перевертыша. Не потому ли, что тот одного
роста со мной? Разве во всем этом разберешься?!"
   За дверью послышалось шарканье многих ног и звон оружия;  дверь  рас-
пахнулась, и один из адъютантов Гиза доложил  о  нем.  Но  не  так,  что
Гиз-де просит короля принять его господина, - нет, распоряжался  герцог.
К тому же он заставил короля Франции ждать, и тот  воспользовался  этими
минутами, чтобы спрятать своего кузена Наварру.
   - Послушай, что он осмелится предложить королю. А если он нападет  на
меня...
   - Может случиться, что он проколет шпагой и портьеру. Лучше уж я  по-
кажусь до этого и тоже скажу словечко.
   И вот появился третий Генрих, из дома Гизов. Громкая команда,  оказа-
ние почестей, торжественное появление. Король Генрих сидел у письменного
стола, кутаясь  в  меховой  плащ,  Генрих  Наваррский  выглядывал  из-за
портьеры.
   Герцог шляпы не снял и не обнаружил никакого желания преклонить коле-
но. Он сказал: - Погода для охоты подходящая. Я увожу вас, сир.
   Король громко кашлянул, это служило сигналом для кузена  и  означало:
"Вот видишь! Похищение!" Гизу же он ответил:
   - Конечно, друг мой, но видно, что у вас нет парламента и вам не нуж-
но выпускать для него указы, если он не желает вносить в свои  протоколы
угодные вам изъявления вашей благосклонности.
   В голосе герцога зазвучали резкие ноты, когда он  ответил:  -  И  ваш
парламент совершенно прав, так как ваши указы обогащают только  придвор-
ных, а народ идет к гибели.
   - То же самое говорили, когда еще был жив мой брат Карл. А  народ,  в
сущности, только и делает, что идет к гибели. - Король сказал это  несп-
роста, а герцог повел себя именно так, как от него и ожидали. Он  разра-
зился обличительной речью, точно настоящий трибун. И вперемежку  с  оше-
ломляющими цифрами наговорил пропасть громких слов.  Когда  сказать  уже
было нечего, король с потемневшим лицом пробормотал из своих мехов, едва
шевеля толстыми губами:
   - Видишь, Гиз, потому-то я принял тебя  наедине,  без  свидетелей:  я
опасался, что ты иначе не сможешь так свободно все это выложить.
   - А кого мне бояться? - спросил герцог, выпятив грудь и расставив но-
ги. Предложенное ему кресло он отпихнул. - Кто  из  нас  обоих  действи-
тельно вождь Лиги? - спросил он.
   - Ты, - убежденно заявил король. Герцог ощутил в этом ответе  что-то,
что вызвало в нем презрение. И он небрежно бросил: - Хоть вы  и  король,
но не дворянин, а потому королем не останетесь. Я... - Он запнулся,  по-
том крикнул еще раз: - Я... - но вовремя спохватился и не договорил  тех
слов, что уже вертелись на языке: "сам стану королем".
   Король же вместо того, чтобы дать ему отпор, только подзадоривал наг-
леца. Кузен, скрытый портьерой, уже едва в силах был терпеть такое дерз-
кое обращение с лицом королевской крови. Отпрыском той же крови, хоть  и
в двадцать седьмой степени родства, был он  сам.  Он  шевелил  складками
портьеры, чтобы привлечь внимание Гиза. Но Гиз был  слишком  занят  тем,
как бы посильнее унизить короля. - Вы король только для  ваших  любовни-
ков, - грубо заявил он. - Да и их поубавится, когда убавятся деньги. А в
конце концов вы забьетесь в  какой-нибудь  паршивый  угол  вашего  коро-
левства и будете там сидеть без всяких любовников, без денег  и  даже...
без крови.
   Тут короля потряс ужас. Он натянул на голову свой меховой плащ, и ку-
зен за портьерой понял, что сейчас Генрих третий сползет под стол.
   Но он умоляюще пролепетал: - Продолжай!
   Это было уже слишком даже для такого  бесчувственного  истукана,  как
Гиз. Он вдруг умолк, повернулся и подошел к креслу,  которое  перед  тем
отпихнул. - Продолжай! - пробурчал он себе под нос и пожал плечами. Сви-
детелю за портьерой все, было слышно, так как и кресло и герцог  находи-
лись совсем рядом. У Генриха даже слезы выступили  на  глазах:  какой-то
бессовестный нахал с избытком крови в жилах и шайкой  черни  за  спиной,
без всяких заслуг и без всяких прав смеет держаться перед королем этаким
героем и грозить ему, что, мол, последняя кровь выступит у него из  пор,
как у его брата! Что только творится в этом мире! Генрих Наваррский отб-
росил складки портьеры и вышел, держа в руке обнаженную шпагу: -  Я  мог
бы ее всадить тебе в спину, и стоило бы!
   - Ого! - воскликнул Гиз. - Да тут ловушка! Иначе к чему это  требова-
ние продолжать, если Валуа все равно ничего приятного для себя не ожидал
услышать. А я-то явился, - говорил этот здоровенный  мужчина,  незаметно
отступая к двери, - я явился сюда как верный слуга короля, чтобы  начис-
тоту выложить всю правду и спасти его и королевство. Свой меч я не  взял
с собой и кинжал не выну - это ниже моего достоинства.
   Вероятно, он забыл его взять, ибо держал  руки  так,  словно  вот-вот
хлопнет в ладоши. И в тот же миг в комнату ворвались бы толпой его  воо-
руженные люди. Генрих Наваррский помешал этому.
   - Генрих Гиз! - заявил он. - Мы играем! Убийство Цезаря, помнишь, как
все это было? Мы с тобой изображали заговорщиков.
   - Брось шутки, - сказал Гиз. На самом деле он был рад  такому  выходу
из положения. Он без всякой игры достаточно говорил и делал  такого,  за
что его можно было обвинить в заговоре. Лицо короля молниеносно  измени-
лось - оно стало страшным; он вскочил, выпрямился и стал подобен  караю-
щему властителю. - Это же Цезарь! - воскликнул Генрих  с  увлечением.  -
Бей его! - Гиз уже хотел ринуться вперед, но упал, так как его  сообщник
дал ему подножку. Генрих Наваррский тут же сел Гизу на шею,  придавил  к
полу и спросил, как того требовала роль: - Сир! Что мне сделать с оскор-
бителем вашего величества?
   - Отруби ему голову! - потребовал Цезарь в ярости. Может быть, он был
действительно взбешен или мысленно перенесся  в  Collegium  Navarra,  на
сумрачный монастырский двор, где три мальчика, три Генриха, когда-то иг-
рали в ту же игру.
   - Готово! - заявил кузен Генрих, дал своей жертве подняться  и  сунул
шпагу в ножны, не забыв стереть с нее воображаемую кровь.
   Наступила пауза; во время этого молчания чувство неловкости  все  на-
растало, и три Генриха постепенно возвращались от монастырского двора  и
детских игр к действительности, когда они стали взрослыми и вражда между
ними сделалась непреложным фактом: теперь мы уже выступаем не  в  траге-
дии, а в жизни. Однако какая-то неуверенность осталась.  Может  быть,  в
конце концов мы и сейчас участвуем в условной  трагедии?  Что  же  такое
жизнь, если в ней повторяются положения, которые мы уже  бог  знает  как
давно создали в своей фантазии? Возникает ощущение чего-то  нереального,
однако стараешься его как можно скорее преодолеть. Генрих Валуа  перевел
дух и сел. Генрих Гиз исправил свою оплошность  и  преклонил  колено.  И
только на лице Генриха Наваррского остался какой-то след  сожаления  или
недоверия; остальные  это  заметили,  они  обменялись  многозначительным
взглядом и незаметно ухмыльнулись. И это тоже было, как некогда в монас-
тырской школе.
   Новым оказалось то, что когда они, под вечер, играли  в  мяч,  Генрих
Наваррский нарочно поддался своему дружку Генриху Гизу  и  позволил  ему
обыграть себя; а в тот же час молодой дворянин по имени Рони (позднее он
носил имя Сюлли), принадлежавший к свите короля Наваррского - отец отдал
его Генриху в качестве пажа, -  в  тот  же  час  этот  шестнадцатилетний
мальчик, уцелевший в Варфоломеевскую ночь только потому, что ректор шко-
лы его спрятал, вызвал на поединок одного из дворян герцога Гиза и  убил
его. Тем временем герцог выиграл партию в мяч.
   Когда король снова встретился со своим кузеном, он сказал:
   - Тебя я должен бояться больше, чем могущественного Гиза.  Ты  будешь
наследовать мне. Ты принц крови, а кроме того, уж очень ловок.  Но  если
бы только ловкость! Мое недоверие подсказывает мне,  что  здесь  кое-что
пострашнее.

   ПРИКЛЮЧЕНИЕ ОДНОГО ГОРОЖАНИНА

   Королю, не доверявшему своим друзьям, пришлось выслушать от матери ее
мнение насчет того, что сейчас является самым главным: необходимо  прек-
ратить всякие слухи о растленных нравах, поощряемых его величеством. Од-
нажды, ранним утром, в лавочке некоего парижского  бельевщика  по  имени
Эртебиз зазвонил звонок. Супруги услышали его из своей спальни, хотя она
выходила окнами во двор. Сначала они не  решались  встать  с  постели  и
крепко вцепились друг в друга, чтобы один все-таки не  вздумал  подверг-
нуть себя опасности. Но так как звонили все более  нетерпеливо,  остава-
лось только пойти и посмотреть. Муж наспех оделся, жена схватила  молит-
венник.
   - Держи так, чтобы они сразу его увидели, Эртебиз, и отрицай все нас-
чет Лиги, никогда я, дескать, ничего подобного не говорил. Скажи, ты был
выпивши и, мол, только вчера исповедовался.
   Она прокралась следом и, спрятавшись за  прилавком,  следила  оттуда,
как он неторопливо снимает засовы и цепочки. Колокольчик дребезжал и за-
ливался, ню голоса все же проникали сквозь стену из толстых дубовых  до-
сок. Бельевщик стал громко молиться. Вдруг дверь распахнулась, и появил-
ся его собственный шурин Аршамбо, служивший в охране королевского  замка
Лувр. Он стукнул в пол своей аркебузой и строго возгласил:
   - Господин Эртебиз, следуйте за мной! - Но тут увидел, что из-за при-
лавка высовывается сестра, и сейчас же добавил вполголоса:  -  Не  знаю,
зачем ты там понадобился, зять, но нас тут четверо. Пойдем.
   Появились и трое остальных. Однако Эртебиз, вместо того чтобы  читать
молитвы, накинулся на солдат. Он грозил им Лигой, где он,  мол,  состоит
на службе и на жалованье. А там служить - совсем другое дело, чем в  ох-
ране короля, который только с мальчишками и возится. Уже с церковной ка-
федры проповедуют против такого безобразия.
   - Ладно, ладно, приятель Эртебиз, - отвечали солдаты,  -  но  ты  уж,
сделай милость, пойдем; может, нам и не придется тебя вешать.
   Тут вмешалась жена: - А сколько людей верили вам да  пошли,  а  потом
так и не вернулись? Ты останешься здесь, брат, вместо него, и  несдобро-
вать тебе, если с моим стариком приключится беда!
   Так аркебузир Аршамбо остался в лавке в качестве заложника, а бельев-
щика Эртебиза трое вооруженных людей отвели в замок Лувр. Ворота, мост и
арка были хорошо известны бельевщику - сколько раз ходил он этой дорогой
в колодец Лувра в финансовое ведомство, которое  неусыпно  наблюдало  за
его доходами! Но дальше все было ему незнакомо, и ничего не  стоило  его
напугать или ошеломить: каждый, кто был здесь за своего,  задирал  перед
ним нос, а почему, неизвестно - Уже самое начало его пути оказалось  бо-
лее приметным, чем всегда. Обычно ему самое большее, что пригрозят  пре-
фектом, если он не послушается обычного "Проходи, проходи! "... И  тогда
он ссылается на то, что принадлежит к почтенным горожанам, а  шурин  ру-
чался за него. Но сегодня он всюду слышит свое имя: - Эртебиз! - сначала
у ворот, от стражи, затем около присутственных мест, потом возле кухонь.
Двери всюду открывались, и, глядя ему вслед, люди шептали друг другу:  -
Эртебиз, - и при этом многозначительно кривили рожи.  Он  долго  не  мог
вспомнить, что ему напоминают эти гримасы, пока внутренний  голое  испу-
ганно не подсказал: "Эртебиз, у тебя самого бывает такое лицо, когда  ты
снимаешь шапку перед гробом с покойником".
   У подножия парадной лестницы стража передала его швейцарцам, один по-
шел впереди, другой позади. Своды, под которыми двигалось  это  шествие,
были окутаны сумраком, так как еще не совсем  рассвело,  и  эта  сторона
замка выходила на запад. Сначала они  спустились  по  ступенькам,  потом
поднялись и завернули за угол; бельевщику казалось,  что  они  идут  без
конца, у него дрожали колени. - Куда вы меня ведете, кум? -  спросил  он
переднего швейцарца, но с таким же успехом он мог бы обратиться к стене.
Чужеземный наемник даже не повернул толстой шеи и продолжал шагать,  то-
пая огромными башмачищами и сжимая в вытянутой волосатой лапе  алебарду.
Эртебиз тяжело вздохнул и уже приготовился попасть в такое место, откуда
не увидишь ни луны, ни звезд. Вдруг его одуревший взор заметил  какое-то
поблескивание: то блестели золото, рубины, мрамор, камка, парча,  слоно-
вая кость, алебастр. Все эти названия драгоценностей ожили в его памяти,
пробужденные светом с востока, лившимся в залу, двери которой были  отк-
рыты. Все окна горели пламенем солнечного  восхода,  и  тут  буржуа  по-
чувствовал, что поистине перенесен в королевский замок. Он  потом  готов
был поклясться, что в зале, через которую он  прошел,  находилось  целое
общество вельмож и дам и они были заняты изысканным  времяпрепровождени-
ем. Он не мог сообразить, что это фигуры на обоях и гобеленах  представ-
ляются ему живыми в трепетном свете пылающей зари.  Напротив,  когда  он
уже миновал золотую залу, то начал даже различать  голоса  этих  господ,
даже звуки арф расслышал и, про себя, не одобрил. С утра здесь предаются
бесполезным занятиям!
   После такой подготовки его охрана в третий раз сменилась, теперь  это
были уже не солдаты, а изящные молодые дворяне,  камергеры  и  пажи;  во
всяком случае, волосы у них были гладко  причесаны  и  спускались  вдоль
щек, накрашенных, как у женщин, и, вероятно, ради той же цели: чтобы ими
любоваться и их ласкать. Голова у бельевщика пошла кругом, а оба знатных
юноши улыбались ему и - слегка склоняли стройные шеи, именно перед  ним,
Эртебизом. Его лавкой они, видимо, пренебрегали: воротнички у  них  были
со складочками, тонкие, как облачко, но вышитые золотом -  таких  мы  не
делаем. И все же они шагали по обе стороны от него, точно он  им  ровня,
вошли вместе с ним в комнату и, говоря слегка в нос, сообщили ее  назва-
ние. В отделке и убранстве этого покоя было так  много  золота,  что  от
блеска Эртебиз не только ослеп, но и оглох. Ошарашенный, смотрел  он  на
красивых мальчиков, и они, благодарные за это  восхищение,  ласково  его
подбадривали. - Господин Эртебиз, - сказал в нос один из них,  -  сейчас
мы откроем еще две двери и проводим вас до третьей. Там мы покинем  вас,
вы войдете один, ибо никому не разрешено сопутствовать вам.
   Ну, как тут опять не перепугаться! Каждую  минуту  что-нибудь  новое.
Вот он уже успел попривыкнуть  к  обществу  этих  молодых  людей:  после
встречи с ними он готов даже отбросить некоторую предубежденность против
дворянского сословия и его нравов и отнестись более миролюбиво  к  замку
Лувр, на который, может быть, и не совсем справедливо попы  так  усердно
призывают громы небесные. Да, при дворе есть и  коечто  хорошее,  короля
можно понять. Я, Эртебиз, не вижу ничего, что бы  задевало  мое  чувство
благопристойности. В оба следующих покоя он входил уже  гораздо  уверен-
нее. Увидев обнаженную статую, Эртебиз даже подтолкнул локтем одного  из
своих новых друзей. Но вот они перед третьей дверью. - Сударь, - говорят
ему, - вас просят войти и открыть пошире глаза!
   - Соблаговолите смотреть и все примечать, - еще раз настойчиво  напо-
минают они, причем каждый из них распахивает одну половинку двери. Эрте-
биз делает шаг, и двери за ним захлопываются. Он в  сумеречной  комнате,
дневной свет скупо проникает в окна, прикрытые тяжелыми шторами; теплит-
ся ночник. Бельевщик постепенно начинает различать очертания  предметов,
особенно явственно видит он кровать. Полог откинут, кто же там спит?  Он
отваживается сделать еще один шаг, ведь ему разрешили и даже  советовали
смотреть во все глаза. Но тут волосы у него встают дыбом, дрожь пробега-
ет по всему телу, и он падает на колени.
   Король! Собственной особой! По одним губам - и то узнаешь; но его ве-
личество косится на него угрюмым глазом, не повертывая при этом лица.  В
точности так же смотрит он из глубины кареты  одним  глазом,  когда  ему
кланяются. Но здесь нет кареты, Эртебиз, берегись. Здесь перед тобой ко-
ролевское ложе. И твой король глазом подает тебе знак - смотри, дескать,
кто рядом со мной лежит. Оказывается, королева.  Можешь  сколько  угодно
щипать себя за ногу, все равно перед тобой королева, ее белобрысые воло-
сы, ее острый нос. Ты удостоен лицезреть королевскую чету, ты избран. Ее
величество повертывает голову на подушке, чтобы ты видел и другую  поло-
вину ее лица. И она лежит рядом с его  величеством  королем,  совершенно
так же, как кума Эртебиз, которую каждый знает,  лежит  рядом  со  своим
верным муженьком в супружеской спальне позади лавки. Все  очень  просто,
хотя и диву даешься, словно бог весть какое чудо увидел: этого не  пока-
жут и одному на тысячу, только тебе. -
   Благоговейно складывает он руки на груди и опускает  взоры,  дабы  не
злоупотребить оказанной ему честью. Кто-то касается его плеча.  В  своем
умилении он не заметил, как открылась дверь. Продолжая стоять  на  коле-
нях, Эртебиз, пятясь, удаляется из комнаты. Давешние молодые люди протя-
гивают ему руку, чтобы помочь подняться. Им понятно, насколько он потря-
сен, и они сообщают, что теперь-то и настало  время  хорошенько  подкре-
питься. Стол накрыт в проходе между галереей  и  лестницей,  место,  так
сказать, весьма публичное. Его усаживают  перед  единственным  прибором.
Мажордом поднимает жезл, и тут входят повара: все несут серебряные миски
не меньше как по восьми фунтов весом, а в них всякая рыба, мясо, пироги.
Вино льется к нему в стакан из посудин рубинового стекла с золотым носи-
ком; кроме того, за стол подсаживается хорошенькая девица. Он знает, что
хорошенькая, хотя не поднимает глаз от  полной  тарелки.  -  Эртебиз!  -
восклицают зрители, которые попадают сюда и со  стороны  лестницы  и  со
стороны галереи. Они останавливаются на почтительном расстоянии  от  его
стола, вытягивают шеи, повторяют "Эртебиз!" и удаляются на цыпочках.
   - Вы знаменитость, господин Эртебиз, - раздается льстивый  голос  де-
вушки. - Дозвольте попросить вас об одной милости: когда выйдете из зам-
ка и будете рассказывать обо всем, что здесь с вами приключилось, не за-
будьте и меня. Я мадемуазель де Лузиньян.
   Услышав это знаменитое, прямо  легендарное  имя,  бельевщик  горестно
вздохнул. Это было уже слишком. Уже давно все было слишком, и под  конец
он даже загрустил, вместо того чтобы  возгордиться.  Эртебиз  бросил  на
зрителей столь мрачный взгляд, что они неслышно удалились, иные  отвеши-
вая поклоны. А ему и в голову не могло прийти, что они просто  исполняют
заученные роли. И он ни за что бы не признал, будто рыба, которую прика-
зал подать ему король Франции, была вчерашняя, а пироги и  того  старше.
Вино взяли из соседнего трактира, дома он пил получше; впрочем,  послед-
нее не совсем от него укрылось. Он никак не  хотел  верить,  выпил  нес-
колько стаканов и нашел его еще  хуже.  Оставалась  мадемуазель  де  Лу-
зиньян, но она тоже была поддельная. Просто  мадам  Екатерина  отправила
одну из бедных дворянских девушек своего "летучего  отряда",  чтобы  она
обработала скромного горожанина. И первое, чем следовало ошеломить  его,
- это громкое имя. Все же несколько стаканов кислого вина  сделали  свое
дело, он набрался храбрости, подмигнул полуобнаженной женщине и уже  по-
тянулся к ней.
   Эртебиз так и не понял, почему вдруг свалился со стула.
   Бельевщик был кругленьким коротышкой с багровым лицом и седеющей  го-
ловой. Таким он увидел себя в зеркалах,  когда  выползал  из-под  стола.
Фрейлина исчезла, чему он, однако, не удивился. И тут в его  душе  роди-
лась непоколебимая уверенность, что его  надули,  надули  решительно  во
всем. И он положил обо всем этом непременно рассказать  своей  улице.  А
его приключение пусть пойдет на пользу Лиге и ее вождю! Правда,  он  еще
не знал, как выберется отсюда. Все его теперь покинули - зрители,  деви-
ца, повара, величественный мажордом, даже  изящные  дворянчики,  а  ведь
прикидывались его друзьями. Ему самому пришлось  отыскивать  дорогу:  по
безлюдным переходам он добрался до какого-то подвала, забитого  солдата-
ми, и они схватили его за шиворот. Уж тут не было никаких "господин  Эр-
тебиз", они попросту вытолкали его в Луврский колодец, а затем на  мост.
И молодцы из охраны его теперь знать не хотели: солдаты грубо  допросили
его, вывернули ему карманы, дали пинок в зад, и он вылетел из замка.
   Эртебиз предусмотрительно не рассказал солдатам о том,  что  видел  в
замке. Впрочем, он и сам начинал сомневаться, так ли все это было. И чем
дальше он шел по городским улицам, тем невероятнее и подозрительнее  ка-
залось ему все пережитое. Подобные истории не для него; а здравый  смысл
подсказывал, что тут не обошлось без козней диавола. Бельевщик решил, не
откладывая, сходить к исповеди. Тем, временем он добрался до улицы,  где
жил, и все соседи вышли ему навстречу из своих домов, он же поспешил ук-
рыться в собственном и лег  в  постель.  Госпожа  Эртебиз  принесла  ему
глинтвейна.
   Лишь спустя два часа - ибо это был кременьчеловек -  супруге  удалось
выведать все, что с ним приключилось. Вечером стало известно всей улице,
а на другой день - всему Парижу. Начали приходить люди из других  частей
города, они хотели услышать от него самого, что король спит с королевой.
Это явно шло на пользу королевской власти и подрывало Лигу,  почему  поп
Буше начал в своих проповедях громить Эртебиза, уверяя, что он подкуплен
и что он орудие сатаны. Однако коротышка-бельевщик настаивал  на  своем,
ибо с течением времени он стал гордиться этим приключением и был  теперь
более убежден в том, что все это действительно произошло, чем в день со-
бытия.
   - Эртебиз, что же ты, на самом-то деле, видел?
   - Его величество король лежал на своей золотой кровати, в золотой ко-
роне, а рядом с ним лежала ее величество королева, прекрасная,  как  ут-
ренняя заря. Все это истинная правда, готов поклясться  в  мой  смертный
час.
   Он повторял потом то же самое в течение тринадцати лет. Тем  временем
дело дошло до того, что короля умертвили, а его преемник, Генрих Четвер-
тый, носивший то же имя, вынужден был  побивать  в  сражениях  своих  же
французов, иначе они попали бы в лапы  Габсбургов.  Лига  для  украшения
своих процессий выпускала на улицы нагих женщин, и они плясали. Их разв-
ращенность была ужасна, а в своей кровожадности они доходили до  смешно-
го. Коротышка-бельевщик, известный всему городу благодаря своему расска-
зу, был не первым, но и на него бешеные бабы набросились, как  на  врага
святой церкви: - Вон Эртебиз, это он видел, как Валуа валялся  со  своей
потаскухой!
   И сотни босых ног затоптали Эртебиза насмерть.

   НАСЛАЖДЕНИЕ

   У королевы Наваррской был собственный двор:  в  нескольких  маленьких
покоях по вечерам собирались ее подруги, ее поэты, музыканты,  гуманисты
и поклонники. Здесь служили одному божеству  -  Марго,  и  незачем  было
подглядывать в щель между портьерами, как на празднествах,  устраиваемых
ее братом, королем Франции. Ее дорогой супруг, король Наваррский, однаж-
ды вечером застал Марго играющей на арфе, а какой-то поэт читал сочинен-
ные в ее честь благозвучные стихи; в мире поэзии она именовалась Лаисой,
была куртизанкой и властвовала над людьми благодаря своей красоте и уче-
ности. Марго-Лаиса сидела в кресле, на возвышении, и во всем  ее  облике
было то совершенство, к которому она неизменно стремилась. По бокам сто-
яли еще два кресла, и в них сидели госпожа Майенн и  герцогингя  Гиз.  У
ног богини и подле двух других муз  расположились  менее  важные  особы,
служившие, однако, необходимым дополнением ко всей этой картине. Ее  об-
рамляли две увитые розами колонны, между которыми лежал большой  светлый
ковер с вышитыми на нем образами мечтательной весны.  Глубоким  миром  и
ясностью духа веяло от этого зрелища, и  поэту,  стоявшему  перед  тремя
женщинами, оставалось только воспевать их, причем он слегка  откидывался
в сторону и вытягивал руку, словно шел по шаткому мостику, переброшенно-
му через пропасть.
   "В замке Лувр не везде так спокойно, как  здесь,  -  подумал  Генрих,
увидев двор королевы Наваррской. - А церковь, где проповедует этот Буше?
Не изобразить ли его и показать им образчик подобного красноречия? Стоит
ли? Нет!" Генрих, правда, занял место поэта, но начал декламировать  то,
что ему вдруг пришло на ум: - Adjudat me a d'aqueste here, - помоги  мне
в этот час, молитва, которую читала мать, рожая его.  Звучные  слова!  А
так как они были обращены не только к деве Марии, но вместе с  тем  и  к
королеве Наваррской, то этим ее дорогой повелитель превзошел все восхва-
ления, какие мадам Маргарита слышала при своем дворе.  И  она  была  ему
чрезвычайно благодарна; она принялась  аккомпанировать,  вплетая  в  его
речь блестящие пассажи на арфе, и в  заключение  протянула  для  поцелуя
свою, ослепительную руку. Поцеловав ее, он заверил Марго при всех ее по-
читателях, что сегодня готов служить ей и угождать, как никогда. Она по-
мяла и снова протянула ему руку, на этот раз, чтобы он помог ей сойти со
ступенек возвышения и увел из комнаты.
   Когда их никто уже не мог услышать, Генрих  рассмеялся  и  сказал:  -
Ступайте к королеве, вашей матери. Мне очень хочется поглядеть, какое  у
вас будет лицо, когда вы выйдете от нее.
   - Что это значит? - отозвалась Маргарита, она была  явно  обижена.  -
Теперь со мной уже никто не обращается столь неуважительно, как во  вре-
мена короля Карла.
   - Надеюсь! Хотя ваш брат-король разгневан на вас не меньше, чем  ваша
мать.
   - Ради бога! Что случилось?
   - Я молчу! Достаточно, если я скажу вам, что сам не верю ни одному их
обвинению. Люди все это выдумывают, только чтобы нас поссорить.
   Генрих проводил свою супругу до комнат мадам Екатерины.  Но  едва  он
остался один, как к нему приблизилась другая дама, герцогиня де Гиз: она
тоже попала в трудное положение. Ее беспокойство можно было  заметить  и
раньше: когда она еще сидела в кресле на возвышении и остальные казались
столь безмятежно спокойными, герцогиня тревожно озиралась. Так  выглядит
человек, которого до смерти перепугали, и он не в силах об этом забыть.
   - Сир, - проговорила герцогиня и беспомощно  протянула  Генриху  руки
ладонями вверх, - я, очень несчастна. Я ни в чем не повинна и заслуживаю
того, чтобы вы меня утешили. - Он хотел возразить ей: почему бы  и  нет,
после всех остальных, - однако не успел. - Вы лучший друг герцога, - то-
ропливо продолжала она, - так убедите его, ради бога, что  я  перед  ним
чиста, а то он обойдется со мной еще суровее! -  Она  выпалила  все  это
сразу и невольно остановилась, чтобы перевести дух. Генрих мог  бы  ска-
зать: "Я вправе защищать вашу невинность, мадам, ибо мне вы,  к  сожале-
нию, еще не доказали противное".
   - Подумайте только, что делает этот сумасшедший! Нынче  утром  я  по-
чувствовала легкое, недомогание, а он невесть отчего был не в духе;  ви-
жу, что-то его бесит, а что, сказать не желает. Я ведь и  так  догадыва-
юсь, в чем дело: у мужей только ревность на уме. Вдруг ему взбрело в го-
лову, что я непременно должна выпить чашку бульона,  и  каким  тоном  он
этого потребовал! Я, конечно, начинаю подозревать самое плохое. "Не нуж-
но мне никакого бульона!" - говорю. А он",  сколько  я  ни  отказываюсь,
стоит на своем: "Нет уж, извините, мадам, бульон вы все-таки выпьете". И
тут же посылает на кухню.
   - Он хотел вас отравить? - вполголоса спросил Генрих  с  ужасом,  ибо
ему вспомнилось, что ведь он сам назвал герцога рогатым; может быть,  он
первый и пустил этот слух? С тех пор Гиз ото всех получал подтверждения,
и вот как страшны оказались последствия для бедной женщины.
   - Надеюсь, вы ему выплеснули бульон в лицо?
   - Это было бы невежливо. Я вымолила у него отсрочку на полчаса, преж-
де чем выпить роковую чашу, и за это время приготовилась к смерти.
   Генрих видел теперь несчастную жертву сквозь дымку  слез,  застлавших
ему глаза.
   - Потом принесли бульон. Герцог тем временем вышел из  комнаты.  А  я
выпила.
   Даже в отсутствии мужа супруга повиновалась ему: ее поддерживала  на-
дежда, что молитва умирающей искупит все ее плотские прегрешения.
   - И вы подумайте! - воскликнула она, возмущенная до предела. - Оказа-
лось, что это самый обыкновенный бульон!
   Ее гнев передался и ему. Хорош Голиаф с его  великолепными  телесами!
Вот как он запугивает женщин! Вот как он мстит, когда они наставляют ему
то, что он вполне заслужил! - Мадам, - сказал Генрих с глубоким  убежде-
нием, - вы безвинно пострадали, я это вижу. Вы заслуживаете, чтобы я вас
утешил и загладил вину всех мужчин, которые были к вам несправедливы,  в
том числе и мою.
   Он взял ее за кончики пальцев, их руки,  словно  воспарили,  их  ноги
сблизились изящно, словно в танце, и, обратив друг к другу  лица,  выра-
жавшие учтивое счастье, они не без жеманства вступили на тот путь, кото-
рый вел к обоюдному наслаждению.
   Когда он снова увидел Марго, она только что при свидетелях  выдержала
бурное объяснение с матерью и братом-королем - уже не первое,  вызванное
ее предосудительным поведением. Душевное равновесие еще не  вернулось  к
ней. - Что, я был прав? - спросил он сочувственно. Ее большие глаза  на-
полнились слезами, но, боясь, как бы тушь не расплылась, она  сдержалась
и не сразу выложила все, что угнетало ее. Не дожидаясь никаких  объясне-
ний, ее возлюбленный повелитель обнял ее и стал уверять: что бы ни  слу-
чилось, он всегда защитит ее, ибо она ему доверена. Сегодня же  вечером,
когда ее брат-король удалится в свою опочивальню, двое его друзей  изло-
жат ему, насколько он был к ней несправедлив.
   - Брат, может, и поверит им, но мою мать вам не провести, -  прогово-
рила Марго, пожалуй, слишком поспешно и опять слегка испугалась. Она не-
уверенно взглянула на своего повелителя, желая угадать, что ему  извест-
но. Ибо в конце концов Марго ведь все-таки  допустила  грубое  нарушение
приличий, навестив на одре болезни своего очередного любовника!  Но  так
как Генрих и виду не подавал, что об этом осведомлен,  она  вернулась  к
роли оскорбленной невинности. - Если бы хоть не при всех мне  бросили  в
лицо такую клевету! Этого я никогда не прощу! Не хватало еще, чтобы  мой
возлюбленный - повелитель был обо мне дурного мнения  и  разгневался  на
меня!
   - И не подумаю, ибо знаю все лучше, чем все остальные, - отозвался он
и улыбнулся при этом многозначительной, но доброй улыбкой, даже  не  без
оттенка влюбленности. Все это тронуло  сердце  бедной  женщины.  Лучшего
друга она и желать не могла. - Вы человек благородный, - сказала она,  -
все кончилось благополучно. Но да послужит это нам предостережением.  Вы
увидите: король придумает еще немало всяких историй, лишь  бы  разорвать
нашу дружбу.
   - Это ему не удастся, - решительно заявил Генрих, - и  мы  сейчас  же
примем к тому меры. - Они еще долго пробыли вместе. Уже утром, когда  он
оставил ее, Марго тут же посетили дамы и сообщили ей о том, что ее  воз-
любленный супруг как раз вчера нанес ей обиду, оставшись вдвоем с герцо-
гиней Гиз. Сначала Марго удивилась, затем ответила: - Мой дорогой супруг
всегда пожалеет женщину, если она несчастна.
   Потом она долго размышляла об этом случае. Ибо, хотя Марго жила  без-
думно, ее дух был полон глубокомыслия.  Для  памяти  она  набросала  две
сравнительные характеристики: вот герцог Гиз, именовавшийся в ее  запис-
ках Клеонтом, его месть с помощью чашки бульона ужасна, он держит герцо-
гиню часами под угрозой смерти. И вот король Наваррский - его она  назы-
вала Ахиллом - этот, напротив, так мягок и вместе с тем  так  ненадежен.
"И все-таки он верен своим чувствам, - писала она. -  Ахилл  никогда  не
забудет той высокой и прекрасной страсти, которая связала его с  Лаисой.
Этой страсти не изменят ни Лаиса, ни Ахилл, они преобразят ее своей доб-
рой волей, и из пылкого чувства, подчас близкого к ненависти,  возникнет
дружба, почти равная любви".
   Марго отложила перо: она была очень довольна, что все так обернулось.
О многом она и здесь говорила только намеками. Но,  к  счастью,  главное
уже пережилось: она имела в виду толпу мертвецов, которые когда-то вста-
ли стеной между нею и ее дорогим повелителем и через которую  невозможно
было пробиться. Потом она выдала его своей свирепой матери, и он попал в
плен, потом решилась наставить ему рога.  Ненависть,  обман,  раскаяние,
жалость сменялись в ее сердце, пока, наконец, Ахилл и Лаиса не сделались
близкими друзьями, чтобы навсегда остаться ими, - так  по  крайней  мере
думала Марго. Но ведь жизнь длинна...
   Супруги на многое смотрели сквозь  пальцы.  Они  даже  предостерегали
друг друга, когда одному из них грозила опасность: правда, за таким пре-
достережением всегда что-нибудь крылось. Однажды Марго сказала:  -  Сир,
вы показываетесь слишком часто в обществе моего брата д'Алансона.  Зачем
с ним связываться, ведь вы уже видели не раз, чем это кончается! Наслед-
ников престола он остается. Правда, вам обещано, что вы будете наместни-
ком всего королевства, но над его обещанием смеется весь двор.
   - Мадам, иногда небезвыгодно быть даже осмеянным.
   - Еще будь у вас тайные планы! Может быть, вы  хотите  стать  королем
Франции? Но вы не найдете никого, кто согласился бы  вам  служить,  ведь
все вас уже видели в роли короля. Лучше служите моему брату  д'Алансону,
которого я очень люблю и который, наверное, взойдет на  престол.  Я  даю
вам этот совет ради вашего же блага.
   - Мадам, - торжественно отозвался он, - узнайте же, что и я вам друг.
Я частенько провожу время с вашим братом д'Алансоном, так  как  мне  из-
вестно, что его жизни угрожает опасность. - Взгляд Генриха был настолько
красноречив, что она почти угадала: ему самому это  и  поручено,  король
хочет воспользоваться им, чтобы избавиться от брата, И тут Марго решает:
"Я буду сама охранять моего брата Франциска. Его другу, храброму  Бюсси,
я подарю свою благосклонность". Приняв это твердое решение, она перевела
разговор на свою подружку де Сов.
   - Сов - для вас лишь приятное развлечение, - заявила Марго. - Но  ни-
чем большим она стать не должна, ради вашей же безопасности, мой дорогой
государь и супруг. И никогда не выдавайте ей того, что (У вас  на  душе!
Лежа с ней на одной подушке, вы и то не должны ни  на  минуту  забывать,
что Сов о каждой мелочи доносит моей матери-королеве.
   - Не верю я этому, - отозвался Генрих, хотя отлично знал, что  Марга-
рита права.
   - Вы еще многому не поверили бы. Сов любит только Гиза, ему она  пре-
дана душой и телом. - Марго начинала горячиться. - Неужели вам еще нужны
доказательства? Ведь она безутешно плачет с тех пор, как лицо Гиза  обе-
зображено! Но и поделом этой сирене! - воскликнула она в гневе. -  Приз-
наюсь - я даже сама об этом постаралась. Пришлось ему нынешним летом ид-
ти в поход, вместо того чтобы изводить жену да спать с Сов. А в бою  его
полоснули по лицу мечом, и теперь он уже не красавец Гиз. Его теперь зо-
вут "щербатый Гиз".
   - "Щербатый Гиз", - повторил ее возлюбленный супруг, и это  доставило
обоим немало удовольствия, но Марго вдруг снова овладел гнев.
   - И эта Сов пусть остережется, как бы и с ней чего  не  приключилось!
Ведь она надеется стать нашей разлучницей, сир. Да что я говорю,  -  она
мечтает вас на себе женить! Эта баба держит вас около себя целыми  днями
и приказывает вам являться к ней даже утром, когда ваша королева встает,
лишь бы только вы не достались мне. Неужели  вы  доверяете  своей  Марго
меньше, чем ей? А недоверие, сир, - это начало ненависти!  -  выкрикнула
Марго, совсем позабыв о том, как нерушима дружба,  связывающая  Лаису  и
Ахилла.
   Генрих сделал попытку ее обнять, и когда она оттолкнула его, про  се-
бя, усмехнулся этому ревнивому раздражению, не подозревая, -  что  и  он
начнет вскоре ревновать Марго к храброму Бюсси,  которого  она  полюбит.
Наслаждение не всегда остается только наслаждением. У него есть свои ло-
вушки и свои пропасти. В них можно спрятаться, чтобы тебя не видели. И в
них можно заблудиться и упустить самое главное. Так бывало не раз в  от-
ношениях между Шарлоттой де Сов и сыном отравленной Жанны, мстителем  за
убитого адмирала. Немало других придворных дам служили ему  для  тех  же
целей, но милее всех была в этой роли она.
   На улыбку жизни Сов отвечала своеобразным обаянием. Это  была  натура
уравновешенная, а не порывистая и опьяняющая, как  королева  Наваррская.
Слабой показала себя герцогиня Гиз, а не Сов, которая  в  каждом  случае
твердо знала, до каких границ она может позволить себе дойти.  А  Генрих
находил общий язык и с ней, и с Марго, и с мадам де Гиз. По обычаям это-
го двора, у него было много любовниц, беспорядочные случайные  связи,  и
очень сомнительно, долго ли выдержит такую жизнь  столь,  молодое  тело.
Спокойнее всего ему было, однако, с Шарлоттой, отсюда  и  пристрастие  к
ней.
   Причина крылась в том, что, когда они проводили вместе ночи без  сна,
они позволяли друг другу отвлекаться от действительности. И он знал, что
о Гизе думает она тогда, о его  честолюбивых  замыслах.  Ибо  Гиз  -  ее
единственный повелитель, пусть даже лицо его обезображено. "Меня же  это
не должно трогать, у нее такой прелестный рот, особенно когда она  заду-
мается и губы чуть приоткрываются. И я еще не видел таких глаз  -  длин-
ные, узкие щелочки, и в них искрится насмешливый ум. Странно только  то,
что она никогда не удивляется, если я слишком долго молчу.  Может  быть,
она уже угадала, о чем я думаю? Когда мы вдруг встречаемся взглядами, ее
густые ресницы что-то утаивают от меня, а  на  губах  появляется  улыбка
сострадания. И поделом, ибо что удалось мне осуществить за три с  лишним
года, несмотря на всю мою решимость мстить и ненавидеть? Да ничего!  Ко-
роль, Гиз, мадам Екатерина - все они до сих пор живы, а я их  пленник  и
друг; занят ими больше, чем следует, и обманываю их. Эта женщина,  кото-
рая лежит рядом со мной, права, считая Гиза лучше меня! И все-таки  лицо
у него теперь изуродовано - это ему за то, что он наступил на лицо мерт-
вому адмиралу!"
   - Я часто переношусь душою в горы, - сказал он однажды своей  подруге
в тихий ночной час. - В замке Лувр мне жить приятно, здесь у меня  много
друзей и прекрасных дам. Но в конце концов я начинаю скучать о своих го-
рах. Кто не бродил по ним в детстве, не знает, как трудно человеку, ког-
да он носит в своем сердце их имя: Пиренеи.
   Сов следила за его грезами. Чтобы нащупать почву, она осторожно  про-
молвила:
   - До них далеко.
   - На коне я доехал бы туда в десять дней. Я поспорил со своим кузеном
д'Алансоном, - ответил он пылко, этого было  достаточно,  когда  слушают
так, как слушала Сов: одной фразой он выдал с головой и  себя  и  своего
сообщника. Чтобы отвлечь ее от этого невольного признания,  он  принялся
фантазировать насчет водопада, который свергается с небесной высоты. Ув-
леченный, он стал уверять, будто однажды бросился в него и водопад прим-
чал его в долину, прямо к ногам его матери Жанны.
   - Чья смерть до сих пор остается тайной, хотя прошло уже три года,  -
сейчас же вставила Сов. "И она все еще не отомщена..." - закончила фрей-
лина про себя, но он догадался. О! Он отлично чувствовал ее любопытство,
оно было осязаемо, как прикосновение  ее  тела.  Величайшее  наслаждение
этой женщине дает не любовь, а угадывание  и  выслеживание.  Не  успеешь
опомниться, как ты уже проговорился. Ее хрупкое тело легко было утолить,
и в любви Генрих просто пугал ее; она же пугала его своим  пронизывающим
взглядом.
   Вместе с тем она не выдала его старой королеве, хотя это и входило  в
ее обязанности. У нее были тут свои оправдания; ну  какие  особые  грехи
совершил бедный малый? Несколько тайных совещаний, которые ничем не кон-
чились? Мадам Екатерина только посмеялась бы, узнав, что он намерен уст-
роить заговор с участием ее сына д'Алансона, который так  часто  надувал
его. Все замыслы этого бедняги как-то захирели, ему,  видно,  достаточно
осуществлять их в своем воображении, и он успокаивается. Этот герой  уже
не способен ни на какое деяние, думает Сов. Едет на охоту и возвращается
домой минута в минуту, довольный своей добычей. Но  прежде  всего  -  он
слишком много спит с женщинами. Она искренне хотела ему  добра,  поэтому
предостерегала от излишеств. Сердце у нее было не злое.
   Правда, ей хотелось разлучить его с Марго. Пока принц крови женат  на
сестре короля, у него еще остаются какие-то виды на будущее. Но  престол
должен занять не он: на престол должен взойти мой единственный владыка и
повелитель - Гиз! Поэтому Сов и пыталась убедить своего временного друж-
ка, что она уже давно его любит - еще с той первой встречи в парке, ког-
да обе подружки, Шарлотта и Марго, шли под руку ему навстречу, а впереди
выступали павлины. Он станет моим, а я уже принадлежу ему вся, - так она
будто бы решила тогда же. Я ловка, я умна, и если он женится на мне, ко-
ролем он станет! Может не сомневаться. Но все было тщетно,  лукавая  ус-
мешка Генриха показывала, что ей не провести его, так же  как  и  он  не
проведет ее. Рассерженная, она отпустила своего возлюбленного в то  утро
раньше, чем обычно, хотя из ее объятий  он,  может  быть,  и  перешел  в
объятия ее подруги Марго.
   Таковы прихоти наслаждения. И вот  однажды  ночью  король  Наваррский
вдруг потерял сознание; к счастью, он лежал на супружеском ложе. Обморок
продолжался целый час, и Марго крайне встревожилась. Она старалась  при-
вести его в чувство и хлопотала над ним, как то предписывает долг забот-
ливой жене: позвала своих фрейлин и слуг и не отходила от него ни на ми-
нуту, иначе он бы умер. Этот приступ слабости -  явное  предостережение:
Марго посоветовала ему быть осторожнее. - С вами этого  никогда  еще  не
случалось. Вы слишком предаетесь наслаждению. - Словом, он остался очень
доволен вниманием супруги, расхваливая ее потом, и она же была первой, с
кем он снова вкусил наслаждение.

   ПОВОРОТ

   Слишком много было сомнений, обдумывании и откладывании. И наконец 15
сентября 1575 года наступил крутой поворот:  Герцог  Алансонский  исчез.
Когда пришло время идти к столу, мать велела искать его по  всему  дому,
она была чрезвычайно озабочена состоянием его здоровья - ведь она  знала
из собственного опыта, как легко отправить человека на тот свет.  Однако
трупа не нашли. Неужели д'Алансон бежал, даже не доверившись сестре?  Та
была, как обычно, занята своим двором и служением музам. Но королек! Ма-
дам Екатерина уже готовилась к тому, что и его все увидит, - и вдруг  он
с самым невинным видом возвращается после игры в мяч, да еще  перед  тем
принимает ванну.
   - Что тебе известно, королек? Признавайся! Не то пожалеешь!
   Генрих рассмеялся: - Мой д'Арманьяк мне только что сообщил, будто ку-
зен удрал в карете, которая казалась пустой. Хотите, я открою  вам,  ма-
дам, что воспоследует? Двуносый обратится к стране и к народу с призывом
восстать. А тогда вы, мадам, помиритесь с ним и дадите ему  то,  что  он
потребует.
   "Сердится, - подумала мадам Екатерина, - вероятно,  потому,  что  его
заподозрили в сообщничестве; и, конечно, не зря заподозрили". Все же ус-
ловия его плена пока не стали суровее.  Пророчество  Генриха  сбылось  в
точности, воззвание к стране  и  народу  появилось.  В  нем  августейший
принц, ссылаясь на всеобщее недовольство, на то, что очень  многие  уме-
ренные католики и протестанты жаждут мира, требовал справедливости  и  к
нему самому. Ибо, проживая во дворце своего брата-короля, он-де  получал
только неприятности и никаких денег. Тут-то старая королева увидела вер-
ный способ вернуть свое дорогое детище; поэтому, несмотря  на  все,  она
отнеслась к воззванию менее серьезно, чем ее  сын-король,  которого  эта
история сильно расстроила. Да и город Париж был опять  взволнован  пред-
чувствием бед и захватывающих событий. Как! Родной брат короля,  именуе-
мый монсиньором, последовал примеру принца Конде и бежал в  Германию!  И
они уже идут сюда с огромными войсками, французы и немцы, - да, соседка,
ровно сто тысяч человек, провалиться мне на этом месте, ежели я  вру!  И
тогда сначала некоторые парижане, а затем все стали видеть  на  багряном
вечернем небе фигуры вооруженных людей.
   Только мадам Екатерина сохранила здравый смысл, невзирая на все виде-
ния и слухи. Генрих Наваррский, по ее мнению, вел себя более  загадочно,
чем ее сын д'Алансон, которого она знала вдоль и поперек и  не  боялась.
Неожиданно положила она перед королем Наваррским воззвание его сообщника
- пусть Генрих прочтет вслух. После трехлетних упражнений Генрих научил-
ся владеть своим лицом при любых обстоятельствах. Не дрогнув бровью,  он
уронил: - А я знаю его. Я и сам так писал, когда был заодно с  адмиралом
и с гугенотами. Скоро монсиньор другое запоет. Сначала  воображаешь  не-
весть что, а потом всетаки начинаешь плясать под чужую дудку. Это не для
меня.
   Было ли презрение Генриха искренним или напускным  -  неизвестно,  но
его дорогая приятельница осталась при своем глубоком недоверии. С  этого
дня она учредила за ним еще более строгий надзор и приставила к нему но-
вых шпионов, о которых он и не догадывался.  Им  было  поручено  пользо-
ваться всяким случаем и вызывать его на неосторожные  высказывания.  Она
оплела его черной паутиной сыска, а ему больше чем когда-либо  удавалось
обманывать двор своим неизменным благодушием и притворным  легкомыслием.
Но в нем происходила мучительная борьба, и на душе становилось все мрач-
нее - так уже было однажды.
   "Перевертыш начал действовать, пока я медлил! И вот все было,  оказы-
вается, впустую: и долгое притворство, и бесконечное обдумывание, и пос-
тоянное изучение людей... Несчастье заставило меня пройти суровую школу,
и все-таки я остаюсь там же, где был в утро после Варфоломеевской ночи".
   Волнения продолжались две недели, затем Перевертыш пошел на  попятный
и начал торговаться с матерью, мадам Екатериной,  относительно  размеров
вознаграждения, за которое он согласен изменить своим союзникам. Тем ху-
же для Генриха! "Такое ничтожество - и осмелился объявить себя вождем, а
я от излишних наслаждений упал в обморок. Почему же все так выходит? До-
вольно, я больше не спрашиваю! Школа несчастья кончилась, а вместе с нею
и немощь мысли. Я подам весть моим протестантам на юге, пусть  вскорости
ждут меня к себе. И если даже они меня сейчас презирают за  то,  что  я,
вот уже больше трех лет, строю из себя шута при этом дворе, то я  докажу
им, что я поистине сын их королевы Жанны, и совсем другой  чеканки,  чем
Перевертыш! И другой, чем Голиаф! Ибо я знаю: эта школа пройдена не нап-
расно. И знаю: королевство я объединю".
   Его пылкая гордость взволнованно твердила ему  эти  слова,  ничто  не
могло подорвать его уверенности - ни позорное положение, а его еще  при-
дется терпеть до известного срока, ни новый срам, причиной которого  был
Перевертыш: он выступил вместо Генриха и чуть было ему самому все не ис-
портил. Генрих не сомневался в успехе. И сейчас, когда все казалось про-
игранным, он был больше чем когда-либо уверен, что впереди победа.  Если
народ действительно ждет вождя, то чем больше ложных вождей  этот  народ
разоблачит и отринет, тем неотвратимее появится и выйдет  на  правильный
путь его настоящий вождь.
   И вот когда он ожидал, чтобы истекло  положенное  время,  его  постиг
последний, особенно тяжелый удар; однако он выдержал  и  его.  Последней
покарала Генриха его любимая сестричка. Юная Екатерина  долго  и  тщетно
ждала, чтобы ее дорогой брат, наконец, вспомнил их мать Жанну, господина
адмирала и всех убиенных друзей. Однажды во дворце Конде она тайком ска-
зала старухе-княгине: - Я знаю его, ведь мы - одна кровь и  плоть.  И  я
была тогда здесь, в комнате, с ним и с господином адмиралом, который был
еще жив. Разразилась ужасная гроза, двери распахнулись настежь, я так  и
ждала, что сейчас войдет наша покойная мать и позовет его: пусть  отомс-
тит за нее. Но оказалось, что это принцесса Валуа, и она увела его  вен-
чаться. Я постоянно вспоминаю о том вечере, мой милый брат  тоже  ничего
не забыл. Я поклясться готова, что он с тех пор притворяется перед  всем
двором и даже передо мной, своей сестричкой. Когда придет день, он  вып-
рямится и покажет себя.
   Волнуясь, она вскочила с места и не могла скрыть легкой хромоты. Ека-
терина была все так же бледна и  казалась  по-прежнему  девочкой,  из-за
слабых легких. Она жила, замкнувшись в этом доме, ибо питала  отвращение
к королевскому двору, где, по словам ее матери, "женщины зазывают к себе
мужчин". Принцесса Екатерина Бурбон осталась протестанткой. Она не могла
понять отступничества своего брата, каким бы трудным ни было  положение,
в котором он очутился. Но все же она одобряла его поведение, ибо он  был
ее братом и главой их дома, и неизменно защищала Генриха, его  увлечения
и его ошибки перед дворянами-протестантами, которые тайком приезжали  из
провинции; а они потом возвращались к  себе,  увозя  некоторую  надежду.
Екатерина была слаба, одинока и, казалось, могла вызвать только жалость.
Однако многие из них знавали еще ее мать  и  были  поражены  благородной
стойкостью дочери: им чудилось, что с ними говорит сама королева  Жанна,
и они еще раз преклонялись перед ее бессмертной душой.
   Все же трудно дольше трех лет защищать бездеятельность человека, осо-
бенно если и сама начинаешь сомневаться в его правоте. "Он ничего не за-
был, я знаю, но среди тех, кто его держит в плену, можно и утратить свою
веру. Пусть он снова обретет ее с помощью господа. Я  хочу  нанести  ему
целительный удар.
   И это в моих силах, ибо, что бы там  ни  произошло,  я  остаюсь,  как
всегда, его Екатериной. И я нужна ему оттого, что мы вместе  росли;  кто
еще будет с ним в самую тяжелую минуту? Никто, кроме сестры. Притворюсь,
будто я покидаю его, пусть испугается, что я отдам себя и  наше  дело  в
руки чужому мужчине".
   Таков был простодушный расчет этой девочки с благородным сердцем. Она
призналась в своих планах одному-единственному человеку - господину Тео-
дору де Беза, женевскому пастору, сочинившему духовный стих "Явись, гос-
подь, и дрогнет враг!" И осведомилась у него, можно ли выполнить то, что
она задумала, не впадая в грех; а он разъяснил ей, что она, пожалуй, мо-
жет отдать свое дело в руки другого, но не должна отдаваться  ему  физи-
чески. Как раз в то время она встретилась с  двоюродным  братом,  Карлом
Бурбоном, графом де Суассон, которого ей было суждено  любить  до  своей
преждевременной кончины.
   Все это не так, как тебе кажется, Катрин. Ты до сих пор уверена,  что
своей строгой нравственностью резко отличаешься от брата,  который  ищет
только наслаждений. Нои ты пройдешь те же ступени и познаешь наконец все
муки, всю святость, все унижения тех, кто много любил, - а  он  будет  и
впредь желать всех женщин и, даже оставаясь верным одной, в ее лице жаж-
дать всех остальных. Ты же все, что тебе предназначено  судьбой,  будешь
получать только от Карла, твоего родственника и, кстати, католика,  что,
однако, не остановит тебя, строгую протестантку. И он станет тебя  обма-
нывать самым будничным образом. Но ты будешь забивать об этом после каж-
дой измены, когда ты ее перестрадаешь; и после каждого разрыва привязан-
ность твоего сердца окажется глубже. Это будет тянуться до тех пор, пока
тебе не стукнет сорок один и ты начнешь раздражать общество, чего  никак
не сможешь отрицать, и когда ничего другого уже не останется, ты  решишь
строить из себя неприступную даму. И лишь славное имя твоего царственно-
го брата послужит тебе защитой. Только тут он произнесет свое  запоздав-
шее, но властное слово и повелит тебе выйти за другого. Ты, правда, под-
чинишься, ибо твои силы будут надломлены, но предотвратить этим уже  ни-
чего не сможешь. В ужасе перед надвигающейся старостью  ты  будешь  цеп-
ляться за своего возлюбленного; нет, ты предпочтешь  умереть,  чем  жить
старухой, и ты умрешь. Вот как это будет, Катрин, а вовсе не так, как ты
воображала, когда просила совета у женевского пастора.
   И тогда юная принцесса Екатерина неожиданно  появилась  на  одном  из
дворцовых празднеств. Об этом доложили ее брату, но напрасно Генрих  ис-
кал ее в толпе гостей. Уже решив, что над ним подшутили, он все же  заг-
лянул в королевскую прихожую, там было пусто. Один из  офицеров  гвардии
стоял и смотрел в угол, который Генриху не был  виден.  Брат  направился
туда и обнаружил сестру в обществе мужчины, который вызвал в нем суевер-
ный ужас. Генрих готов был повернуться и бежать отсюда: перед  ним  ока-
зался его двойник. Те же густые курчавые волосы, тот же узкий овал лица;
рот, глаза, нос были его, ничем не отличалась от  Генриховой  и  фигура;
особенно потрясло его то обстоятельство, что  неведомый  двойник  был  и
одет в точности, как он.
   А сестричка стояла, положив руку на плечо незнакомца,  -  так  она  с
детства клала руку на плечо брата, - и говорила, почти касаясь, его  ще-
ки, как несчетное число раз говорила,  касаясь  дыханием  щеки  Генриха.
Страшнее же всего было то, что его, Генриха, она не видела и не слышала,
хотя их разделяло едва ли шесть шагов, хотя он нарочно шаркал ногами  по
полу, чтобы привлечь ее внимание. Он ущипнул себя: да точно ли он  здесь
присутствует телесно, точно ли это он сам? Или какое-то колдовство лиши-
ло его земной оболочки?
   "Бедный брат, - думала тем временем Екатерина, - Духи,  конечно,  су-
ществуют, бывает и колдовство. Но сейчас я тебя просто обманываю, и  мне
искренне жаль, что приходится это делать. Я разодела моего милого  кузе-
на, научила его, как вести себя, и вот притворяюсь, будто ты для меня  -
все равно, что воздух. А на самом деле - нет никаких причин  для  твоего
смятения. Сравни-ка себя с нашим двоюродным братом! Если отбросить чисто
фамильное сходство, то это лицо без прошлого, жизнь не оставила  на  нем
никаких следов. Он только и знал, что охотиться в своих лесах. А ты? Ах,
братец, хоть ты и очень молод, но страдания, борьба и раздумья уже оста-
вили на тебе свой отпечаток. Перестань строить из себя шута, и твой взор
сразу станет печальным и хитрым, милый братец. И нос у тебя  с  тех  пор
еще больше загнулся к губе, не очень, но все-таки. В эту минуту ты  счи-
таешь, что на тебя никто не смотрит, и рот чуть кривится оттого, что  ты
слишком долго притворялся. Но как красивы эти впадины на висках - они  у
тебя от рождения. Хотя бы даже ничего в тебе не было, кроме них,  сердце
мое, я бы все равно любила тебя. Как раз такие впадины есть и  у  нашего
кузена. Я не могу поверить в то, что полюблю его, но  если  это  все  же
случится, то из-за твоих висков!"
   Девушка встала, наконец она обратила к нему лицо,  строгая  и  ясная,
как будто сама Жанна смотрит на него. Только в ее широко раскрытых  гла-
зах стояли слезы; слезами задернулись и его глаза. Екатерина сказала:  -
Господин брат мой, вы давно не виделись с нашим дорогим кузеном. Он час-
то навещает меня, и мы говорим о вас, ибо не смеем надеяться, что вы ра-
ди встречи с нами оставите ваше привычное общество.
   - На это обратили бы внимание, - возразил Генрих, - а вам,  наверное,
известно, дорогая сестра, что я не общаюсь с гугенотами,  тогда  как  вы
принимаете очень многих. И было бы слишком неосторожно, если  бы  сейчас
три особы из нашего дома долго беседовали тайком в уединенной  королевс-
кой прихожей.
   При этом он взглянул на кузена. Тому стало не по себе,  Генрих  реши-
тельно взял его под руку и проводил до двери. - А теперь говори, Катрин,
- сказал он, вернувшись. Она сначала взглянула украдкой на  телохраните-
ля. А тому почему-то, взбрело на ум встать в самых дверях, широко  разд-
винув ноги, словно он вознамерился никого сюда не пускать; к ним он  по-
вернулся спиной. Тогда сестра сказала:
   - Там, дома, тебя ждут.
   - Знаю. Но я ведь пленник. Сторожевые посты усилены, все больше шпио-
нов следят за мной. Тем, кто ждет, придется еще потерпеть.
   - Их терпение уже иссякло. Они считают, что ты для них погиб. Д'Алан-
сон занял твое место, не забудь! И это наши единоверцы на юге, ты пойми!
Тамошний губернатор и умеренные католики действуют заодно с протестанта-
ми: они вместе хотят поддержать Конде,  если  он  с  немецкими  войсками
вторгнется во Францию. Провинции, которые лежат у него на пути,  уже  на
его стороне. Все зреет, все сдвинулись с места, только ты сиднем сидишь.
Наша мать пожертвовала своей жизнью, а теперь другой - не ты! - пожинает
плоды ее жертвы!
   - Я очень несчастен, - вздохнул он и опустил глаза: было почти  невы-
носимо обманывать даже сестру. Этот  взволнованный,  вибрирующий  голос,
его испуганное повышение на последних слогах... "Сестра! Сестра! Я  ведь
твердо решился и уйду отсюда раньше, чем ты думаешь. Среди тех, кто  мне
будет помогать, ни один не знает другого. За эти три года я многому нау-
чился. Моя драгоценная приятельница, старая убийца, сообщила мне по сек-
рету, что Д'Алансон уже не опасен. Нынче ночью она тайком уедет и приве-
зет обратно своего блудного сына. Если бы я раньше срока обмолвился тебе
хоть словом, Катрин, ты бы тоже оказалась замешанной. Я не могу  подвер-
гать тебя опасности, Катрин".
   Он поднял глаза, в них были кротость и терпение, больше ничего.
   - Так ты не хочешь? - спросила она.
   - Я не могу, - вздохнул он.
   Тогда она подняла руку - у нее были те же длинные, гибкие пальцы, что
и у матери; и так же, как в детстве, когда  мать,  бывало,  рассердится,
она пребольно ударила его по щеке. И он тоже пустил в  ход  руки,  точно
они были еще детьми и жили у себя в деревне, где не только крестьяне, но
и принцы гораздо непосредственнее выражают свои чувства. Он поднял сест-
ру, понес на вытянутых руках к двери и, как она ни старалась  вырваться,
решительно посадил ее на шею телохранителю, все еще стоявшему на пороге.
Чтобы не свалиться с этого громадного парня, маленькой  Екатерине  приш-
лось ухватиться за него. Когда она опять очутилась на полу, Генриха дав-
но уж и след простыл. Но она - она теперь знала  правду;  и  от  радости
громко рассмеялась. Телохранитель тоже смеялся.

   ДУХ

   Те, кто должны были ему помогать, до сих пор еще не знали друг друга.
Это были прежде всего господа де Сен-Мартен д'Англюр и  д'Эспаленг,  два
благовоспитанных дворянина, остроумцы и смельчаки, но, согласно требова-
ниям хорошего тона, всегда умевшие вовремя остановиться. Общение с  ними
было весьма приятно, и так как Генрих не сомневался  в  их  преданности,
оно тем более привлекало его. Доверенным лицом Генриха был некий  госпо-
дин де Фервак, настоящий солдат, уже не юноша, прямодушный  и  скромный.
Этот был не охотник до зубоскальства и словесной игры: иной раз  краткое
донесение, которое обнаружит д'Арманьяк в платье своего государя,  неве-
домо как туда попавшее; время от  времени  беглая  встреча  и  несколько
имен: Грамон, Комон, д'Эспин, Фронтенак. Наконец здесь, в самом замке, в
заговор оказались вовлеченными семеро дворян, причем каждый из них  при-
соединился по собственному почину; они были уже  проверены,  ибо  Фервак
как-то пустил ложный слух, будто все открылось и им нужно бежать. Но они
не сделали этого, ставя выше собственной безопасности честь выступить  с
королем Наваррским и дать стране мир и свободу. И Генрих узнавал достой-
нейших по тому, что они даже не задумывались, ради чего примыкают к это-
му заговору - ради собственной выгоды или  просто  в  поисках  волнующих
приключений.
   Для тайных встреч заговорщики пользовались новой террасой над  рекой.
Ныне здравствующий король расширил дворцовые сады, так как ему уже надо-
ело, что его добрый народ лезет вверх по крутому берегу и,  повиснув  на
ограде, громогласно восхищается блестящим придворным  обществом.  Высоко
над рекой, недоступная с берега, тянулась длинная терраса, но  никто  не
знал, что с нее все-таки можно спуститься. На дальнем  конце  террасы  в
полу была откидная каменная плита, скрытая за колоннами; тот,  кто  знал
ее секрет, попадал через проход в каменной кладке к  самой  воде.  Здесь
всегда стояла наготове лодка, чтобы увезти Валуа, если  бы  Лига  решила
захватить короля с помощью своих приверженцев, которых  было  немало  во
дворце Лувр. Здесь-то и стал являться дух адмирала Колиньи.
   Первым, увидевшим адмирала в одну январскую ночь  и  признавшим  его,
был некий дворянин-католик. И хотя он, из соображений практического  ха-
рактера, был глубоко предан делу короля Наваррского, все же, разумеется,
едва ли желал встретиться с духом убитого протестанта. Господину Ферваку
он высказал свое недовольство, ибо покойник вмешивается в дела, происхо-
дящие после его смерти: они вряд ли могут быть  ему  до  конца  понятны.
Впрочем, дух вел безответственные речи, и дворянин даже не хотел их пов-
торять. От такого свидетельства нельзя было просто отмахнуться. Оно  ка-
залось гораздо убедительнее, чем рассказы гугенотов - фантазера д'Обинье
и меланхолика дю Барта. Генрих, как и  прежде,  держал  своих  старейших
друзей на некотором расстоянии. И все-таки между ними царило  безмолвное
понимание, для которого не требовалось особого сговора, и они были непо-
колебимо преданны. Пусть их государь к ним несправедлив - они  не  ждали
От него милостей, они владели лучшим, большим. И они понимали, что госу-
дарю необходимо привлекать на свою сторону врагов, подкупать их,  очаро-
вывать и даже убеждать! Носиться с такими друзьями, как мы,  значило  бы
только расточать свои силы: мы ведь знаем друг друга;  незачем  баловать
нас, государь должен уметь быть неблагодарным.
   Когда в один ранний зимний вечер оказалось, что они оба спрятались  в
его неосвещенной комнате, Генрих сурово стал их корить. В свое  оправда-
ние они заявили, что господин адмирал дал им поручение: он-де  вернулся.
Затем подробно описали, где и как он предстал им, и  Генрих  не  мог  не
выслушать их рассказ. Хотя он уже знал о явлении адмирала  от  католика,
он начал уверять, что они первые вестники этого события и сильно  ошиба-
ются, надеясь его обмануть. Но они сказали: - Сир! Дорогой  наш  повели-
тель! Бессмертные души усопших соприсутствуют здесь, они среди нас,  жи-
вых, и нет ничего удивительного, если они иногда являются нам.
   - Не это вызывает во мне сомнение, - возразил Генрих. - Так как духам
известно, что их вид страшит живых, то обычно они являются нам не с доб-
рыми намерениями. Чем я провинился перед господином  адмиралом,  что  он
посетил меня?
   Друзья безмолвствовали. Или они не знали,  что  ответить,  или  своим
молчанием предоставляли ему самому найти ответ на этот вопрос. - Слишком
много чести для меня, если обо мне говорят на том свете, - добавил  Ген-
рих.
   - Не больше, чем на этом, - ответили они. - Всем королевствам  Запада
известно, что есть государь, который вот уже несколько лет  ведет  жизнь
пленника при дворе своих врагов. Его мать извели, его полководец и друг,
заменявший ему отца, убит, почти все друзья насильно отняты у  него.  Он
же и виду не подает, как ему трудно переносить все это, забавляется пус-
тяками и так медлит, будто совсем позабыл о тех действиях,  которых  все
от него ждут.
   - Кто ждет? Чего ждут?
   Они ответили, кто. - Назовем хотя бы одно лицо:  королева  английская
находит вашу историю захватывающей, сир. Нам это сообщил Морней, который
долго там прожил и до сих пор тесно связан с британским островом.  Коро-
лева расспрашивает нашего Морнея о вас, как о самой романтической фигуре
наших дней. Решитесь ли вы, наконец, прикончить мадам Екатерину, До того
как она вас отправит на тот свет? В стране  все  разрастается  движение,
быть вождем которого самою судьбой предназначено вам; вы же все  мечтае-
те. Разве это может не тронуть девственное сердце сорокалетней  Елизаве-
ты? Загадочный, непроницаемый принц! Совсем не то что  ветреный  д'Алан-
сон, который все еще питает какие-то надежды касательно ее  руки.  Впро-
чем, ей теперь известно, что у него два носа.
   Генрих опустил голову; он понял, на что они намекают, рассказывая все
эти истории. - И что же, он хочет, чтобы я явился к нему на свидание?
   Они сразу догадались, кого он имеет в виду. - Сегодня в  одиннадцать,
- прошептали они и постарались незаметно исчезнуть.
   Генрих с неохотой остался один: ему стало страшно. Увидишь духа, и то
почувствуешь грозную жуть. А идти на свидание с ним? Это уж  самонадеян-
ность и дерзость. Священнослужители обеих религий пригрозили бы  за  это
тяжкою карой. Нет, у него не хватает хладнокровия, чтобы подойти к этому
вопросу непредвзято и помирскому. А вот д'Эльбеф смог бы! Почему-то Ген-
риху пришел на память именно д'Эльбеф, хотя он из другого лагеря, из до-
ма Гизов. Генрих не посвящал его в свои планы  побега,  однако  д'Эльбеф
уже предостерег его против новых шпионов, которые могли обмануть Генриха
своей светской учтивостью. Д'Эльбеф умел хранить тайну и мог дать  хоро-
ший совет. Лежа на кровати, Генрих сказал своему первому камердинеру:  -
Д'Арманьяк, я хочу повидать господина д'Эльбефа. - Слуга-дворянин отпра-
вил с этим  рискованным  поручением  одну  из  камеристок  королевы  На-
варрской, самую скромную и незаметную,  чтобы  нельзя  было  догадаться,
по-чьему делу она идет. Когда друг наконец явился и, стоя возле  кровати
Генриха, выслушал всю эту щекотливую историю, он заявил:
   - Появление адмирала естественно, особенно если взять  в  рассуждение
те обстоятельства, при которых он погиб. Скорее удивительно, что он  так
долго медлил. По моему скромному разумению, сир, вам  нечего  опасаться.
Напротив, может быть, он хочет предостеречь вас.
   - Мой добрый дух, который всегда меня предостерегает, - это вы  сами,
д'Эльбеф,
   - Я принадлежу к числу живых, и мне известно далеко не все. - В  гоне
д'Эльбефа прозвучал кроткий упрек: мной, дескать, пользуются, но в тайны
не посвящают. Для столь наблюдательного человека это, впрочем,  не  сос-
тавляло особой разницы: д'Эльбеф, знал о перевороте, который  совершился
в душе Генриха Наваррского, и догадывался о его намерениях. Но  так  как
он принадлежат к стану врагов, то  ему  были  виднее  и  опасности,  ус-
кользавшие от самого Генриха.
   - Одно для меня несомненно, сир: нельзя допускать, чтобы дух ждал вас
понапрасну. Но с ним, вероятно, надо держаться, как и с прочими  духами,
а именно: ни при каких условиях не подходить слишком близко,  ибо  самые
благожелательные духи могут все же впасть в искушение.  -  В  какое,  он
умолчал. - Спокойно идите туда), сир. По обычаю духов - насколько мы  их
знаем - будет держаться в отдалении и это, для того чтобы  не  поддаться
искушению. Сам я буду неподалеку, хотя ни вы, ни дух не заметите меня, -
разве  только  появится  необходимость  вмешаться  живому  человеку.   -
Д'Эльбеф сказал эти слова, как будто ни к кому не обращаясь, и  при  том
улыбнулся, словно они вырвались у него случайно.
   Генрих все еще лежал в нерешительности; наконец он вздохнул: - Должно
быть, я трус! На поле боя я этого не замечал, разве что в начале  сраже-
ния, тогда мне обычно живот схватывает; но что такое десять тысяч врагов
в сравнении с одним духом!
   За обедом в этот день все были как-то особенно молчаливы. Царила  та-
кая тишина, что король приказал вызвать музыкантов.  Король,  по  своему
обыкновению, был угрюм, а Генрих смотрел в тарелку, на  которой  кушанья
оставались нетронутыми. Только мадам Екатерина что-то говорила своим тя-
гучим тусклым голосом, и если кто по рассеянности  не  отвечал  ей,  она
окидывала его испытующим взглядом, продолжая спокойно жевать. Своему ко-
рольку она сказала: - Что это вы ничего не едите, зятек? А вам следовало
бы покушать, покуда еще есть возможность, - и дичи, и рыбки, и  пирогов.
Ведь это найдешь не всегда и не везде. - Он сделал вид, будто не  слышит
из-за музыки; все же она дала ему понять, что ей известно его  намерение
опять сделать попытку к побегу. Правда, Екатерина сейчас же покачала го-
ловой: уж сколько раз пытался ее королек  вспорхнуть  и  улететь,  пусть
попробует еще раз!.. И на своего сына-короля  она  посмотрела  неодобри-
тельно. - Ты затеял глупость, -  сказала  она  ему,  перегнувшись  через
стол. И, помолчав, добавила: - Вашу мать, сир, вы больше не удостаиваете
своим доверием. - Генриху казалось, что этот вечер никогда не  кончится.
Ведь невозможно ухаживать за женщинами или острить с мужчинами,  если  у
тебя назначено свидание с духом.
   Около одиннадцати стража", как обычно, прокричала в залах и переходах
о том, что ворота запираются, и придворные, жившие вне  замка,  поспешно
удалились. Генрих хотел незаметно смешаться с их толпой, но  его  позвал
сам король. Его величество являло собой печальное зрелище. Не будь  Ген-
рих так взволнован, он заметил бы, что у его величества совесть нечиста
   - Милый кузен, - сказал Карл, - сегодня холодная бурная ночь. По  та-
кой темноте мало ли что может случиться в пути. Сиди-ка лучше у огня!
   - Меня ждут, - отозвался Генрих и, точно имел в виду даму,  рассмеял-
ся. Но ему стало не по себе.
   Как только он вышел из-под защиты замковых стен, бурный ветер отшвыр-
нул его обратно. С большим трудом достиг он террасы, где царил полнейший
мрак. Генрих стал ждать, но время шло, а дух, все  еще  ничем  не  давал
знать о своем присутствии. Только когда ветер на  миг  разорвал  облака,
блеснул лунный луч и тотчас погас, но в его беглом  свете  Генрих  узнал
адмираиа. Черные латы, седая борода и особый наклон головы -  бесспорный
признак не только благородства среди людей,  но  и  знакомства  с  волей
божьей. Да, это действительно он, сказал себе Генрих и преклонил колено.
Он находился на одном конце террасы, дух на другом, где стояли  колонны;
летом их обвивал виноград, образуя беседку. Молодой человек начал читать
молитву.
   Но вот снова прорвался лунный луч, теперь его свет покоится на потус-
тороннем видении. Лицо призрака бледно, как  призрачное  сияние,  черные
глазницы пусты. Это не глаза живого человека. И нога не ступает  на  ка-
менные плиты этого мира. Дух бессильно волочит ее, пытаясь сделать  шаг.
Еще труднее говорить и быть понятым среди завываний  бури,  когда  голос
исходит не из телесной гортани. Тем  страшнее  это  явление  для  земных
глаз. У молящегося Генриха стучат зубы. Но вот до  его  слуха  доносится
подобие стона. Едва уловимо, словами, которые рвет ветер, господин адми-
рал дает понять, что он требует отомстить его убийцам. Луна опять  скры-
вается. Это хорошо: только в темноте Генрих находит в себе мужество  от-
ветить, и отвечает он неправду. Если бы дух все еще был видим, юноша  не
отважился бы на такой ответ даже в душе. Но он делает над собой  отчаян-
ное усилие и бросает в ночь и бурю: - Я и не помышляю о мести,  господин
адмирал, ибо ваши убийцы стали моими лучшими друзьями, а я теперь просто
весельчак и ловкий танцор и хочу навсегда остаться  в  Лувре!  -  Генрих
выкрикивает это настолько громко, что если поблизости спрятался  кто-ни-
будь из живых, то он наверняка услышал. Но  про  себя,  в  тайне  своего
сердца Генрих настойчиво шепчет: "Господин адмирал, я тот  же,  я  преж-
ний!"
   Всякий дух, конечно, умеет отличить сокровенную правду от лжи,  кото-
рая говорится вслух, на всякий случай, из привычки к  осторожности,  ибо
притворство стало уже давно первым душевным движением Генриха.
   Вас я не могу обмануть, господин адмирал!
   Вдруг там, вдали, на плиты падает что-то тяжелое, словно чье-то тело,
и следует то, что  на  человеческом  языке  называется:  грохот,  топот,
брань; Так не ведет себя ни один дух и уж, конечно,  не,  дух  адмирала.
Генрих решает бежать. Но тут опять раздвигаются облака, и при свете луны
он видит - на этот раз живого человека - человек спешит к нему, и его ни
с кем не смешаешь: это д'Эльбеф.
   - Чуть было не поймал! Я притаился среди виноградных лоз между колон-
нами, негодяй меня не видел, а я его сразу узнал. Это был шут.  Да,  шут
короля, унылая фигура, плохой комедиант. Как только я в этом убедился, я
спрыгнул вниз и хотел упасть ему на спину. Но, к сожалению, промахнулся.
А когда я поднялся, его и след простыл.
   - Человек не может вдруг стать невидимым,
   - Но дух не вопит, как дурак, и не топает по ступенькам, которые  ве-
дут неведомо куда). Он удрал каким-то потайным ходом.
   Лунный свет теперь заливал террасу, они могли осмотреть каждую плиту,
однако ни одна не выдавала тайны. Генрих хлопнул  себя  по  лбу:  -  Вон
что... - проговорил он. Он вспомнил лицо короля в тот вечер - оно  гово-
рило о нечистой совести и о злых кознях.
   "И ему все удалось бы, ибо я был уверен, что беседую с господином ад-
миралом. А как бы все обернулось, если бы я не соврал и вместо этого от-
ветил: еще десять иней и меня здесь не будет, или даже признался бы гос-
подину адмиралу: я частенько думаю о мести, господин адмирал, жизнь  ва-
ших убийц уже не раз была в руках господних! Но я промолчал,  и  в  этом
мое счастье. Иначе, меня, наверно, нашли бы завтра на этих плитах с кин-
жалом в груди".
   Обо всем этом Генрих своему спутнику ничего не  сказал,  но  наблюда-
тельный д'Эльбеф понял главное и без слов. Они вернулись в замок и реши-
ли вытащить шута из постели. Как они и ожидали, он уже  успел  лечь:  он
воспользовался тем временем, пока они осматривали плиты. Шут  притворил-
ся, будто спит крепчайшим сном, но скорее хрипел, чем храпел,  и  одеяло
его еще не успело согреться. Они тут же подняли его и привязали к,  сту-
лу. Самое страшное было то, что он не открыл глаз.  Д'Арманьяка  послали
за д'Обинье и дю Барта. В их присутствии начался допрос.
   Сознается ли он в том, что  пришел  сюда  прямо  с  террасы,  спросил
д'Эльбеф привязанного шута. Сознается ли он, что изображал духа, спросил
Генрих. Шут же, чтобы спастись, сделал вид, будто у него отнялся язык, и
стал вращать глазами, точно и в самом деле собрался умирать; но при этом
осклабился. Его лицо исказилось непроизвольной судорогой страха, и с не-
го исчезло выражение неизменной скорби, которую шут обычно  напускал  на
себя вопреки своей профессии. Полотняная рубашка вместо  строгой  черной
одежды, смертельно бледное, длинное лицо, растрепанные вихры и эта  неп-
роизвольная усмешка - сейчас  впервые  за  всю  свою  карьеру,  шут  был
действительно смешон. Пятеро зрителей неудержимо расхохотались. Д'Эльбеф
первый напомнил остальным, что сегодня была  совершена  гнусная  попытка
обмануть живого, уже не говоря об оскорблении, нанесенном духу,  который
сам найдет способ отомстить за себя. Когда шут это услышал, он  затрясся
от ужаса.
   Сознается ли он в том, что сегодня ночью изображал адмирала  Колиньи,
повторил Генрих свой вопрос, пригрозив шуту, что  повесит  его,  и  даже
приказал д'Арманьяку осветить стену и поискать на ней гвоздь. Однако шут
был искусный комедиант, и допрос протекал совсем не  так,  как  хотелось
поймавшим его господам.
   Вопрос: боится ли он? Ответ: конечно, боится. Вопрос: раскаивается ли
он? Ответ: конечно, раскаивается. Вопрос: готов ли он накупить свою  ви-
ну? Ответ: да, готов. Вопрос: значит, он признает, что дух - это был он?
Ответ: он и не скрывает этого. Он уже и так достаточно дрожал  и  трясся
от страха перед самим собой, вернее - перед  настоящим  духом,  ибо  дух
каждую минуту мог свернуть ему шею, разгневанный столь непристойным под-
ражанием. И он уверен, что еще поплатится за свою дерзость, несмотря  на
искреннее раскаяние. Как известно, духи отличаются беспощадной мститель-
ностью.
   Вопрос: а кроме этого, он ничего не боится? Ответ: а чего же еще  ему
бояться? Их гвоздя или петли? Что они могут с ним сделать? Если они  его
убьют, король сразу же поймет, что, значит, на самом деле существует за-
говор, раскрыть который он поручил ему, шуту. Д'Эльбеф шепнул Генриху на
ухо: - Оставим его в покое. - Но Генрих все же успел спросить,  действо-
вал ли шут из ненависти, ибо жизнь в замке Лувр - научила пленника отно-
ситься со вниманием ко всем проявлениям ненависти. Ответ шута:
   - Ненавидеть тебя, Наварра? За то, что ты  вместо  меня  разыгрываешь
здесь шута? Я же тебе говорил, что ты можешь с успехом выступать в  моей
роли. Не такая уж большая провинность, моя больше: ведь я  передразнивал
духа.
   Вопрос: не помнит ли шут, что ему была однажды  нанесена  обида?  Это
случилось во время некоего праздничного шествия, под музыку, при  полном
освещении. Ответ: помнит. Речь шла об укусе в щеку: Генрих укусил, а шут
стерпел укус. Ни тот, ни другой не назвали своим именем этот столь  рис-
кованный поступок. Вопрос: может быть, шут из-за  нанесенной  ему  тогда
обиды все же с удовольствием выполнил сегодня ночью то, что ему было по-
ручено? Ответ был дан глухим и каким-то скрежещущим голосом: он еще  ни-
когда не совершал чего-либо с удовольствием, но всегда лишь с надлежащей
печалью и в предвидении своей смерти. Его собственный конец близок и бу-
дет ужасен.
   Тогда они отвязали его и ушли.
   Генрих сказал своим двум старым друзьям:
   - Вот каков тот дух, от которого вы передали мне приглашение,  и  вот
какая меня ждет награда, если я буду слушаться ваших советов. -  Сконфу-
женные, они ушли к себе.
   А на третью ночь после этого происшествия из каморки плута  донеслись
отчаянные крики, и когда дверь открыли, то увидели,  что  шут  лежит  со
свернутой шеей на полу. Смысл этого поняли все, кто имел какое-либо  ка-
сательство к мнимому духу - и сам король, знавший, быть  может,  слишком
многое насчет этой смерти, и заговорщики, включая д'Эльбефа. Только Ген-
рих узнал много позднее, что недобрые предчувствия шута оправдались. Ве-
чером того дня Генрих лежал в постели;  у  него  был  очередной  приступ
сильной, но недолгой лихорадки, причин которой не мог пока доискаться ни
один врач, ибо причины эти были духовного  порядка.  При  нем  находился
д'Арманьяк, а также Агриппа д'Обинье, которого вызвал первый камердинер.
Склонившись к подушке своего государя, д'Арманьяк уловил странные слова.
Тогда оба они нагнулись к нему и услышали пение. Генрих пел тихо, ко со-
вершенно отчетливо: "Господи боже спасения моего!  Днем  вопию  и  ночью
пред тобою".
   Он продолжал бредить и петь; они не все разобрали, но  это  был  88-й
псалом [21]. Вот больной дошел до слов:
   "Ты удалил знакомых моих от меня, сделал меня отвратительным для них,
заключенным, так что не могу выйти".
   Тогда они схватили его руку и держали ее, пока он не допел  до  конца
псалом сынов Кореевых о немощи бедствующих. Пусть их возлюбленный  госу-
дарь не думает, что господь отталкивает его душу и отвращает от него ли-
цо свое. В час своей немощи пусть знает, что друзья и ближние,  что  его
родные вовсе не отдаляются от него по причине стольких бедствий.
   Так Генрих и его старые друзья снова поняли друг друга и  помирились.
С этой минуты, собственно, и начался его побег.

   ПОБЕГ

   В один прекрасный день Генрих исчез - сначала только для виду,  чтобы
посмотреть, какое это произведет впечатление. В  замке  все  переполоши-
лись. Королева-мать спросила д'Обинье, где же  его  государь.  А  Генрих
попросту сидел в своей комнате, чего д'Обинье Екатерине, однако, не ска-
зал. Некий дворянин, на которого была возложена обязанность его стеречь,
отправился на поиски. Они, конечно, оказались тщетными, но  для  Генриха
это послужило предостережением. И всю следующую неделю он  старался  за-
держиваться на охоте и возвращаться лишь тогда, когда уже начинался  пе-
реполох. За два дня до своего настоящего исчезновения  он  пропадал  всю
ночь. Уже утром он явился"' в часовню в сапогах и при  шпорах  и  заявил
смеясь, что привел беглеца: ему-де только захотелось  пристыдить  их  за
излишнее недоверие. И к тому же - к нему, кого их  величествам  приходи-
лось прямо гнать от себя, иначе он так бы и не выходил отсюда, так бы  и
умер у их ног! Этой его уловкой впоследствии  особенно  восхищались,  но
как долго он был вынужден прислуживаться, чтобы наконец себе это  позво-
лить!
   А друзья считали, что напрасно он так медлит. Теперь  они  могли  обо
всем говорить свободно. Их государь разрешил, чтобы сделать им приятное,
а самому поупражняться в терпении. Они пользовались этим правом и  нани-
зывали множество убедительнейших слов, ибо как Агриппа, так и  дю  Барта
верили в силу и действенность этих слов, которые для решительных  сердец
- все равно, что поступки, и, будучи, записаны, принесут посмертную сла-
ву. Они говорили своему повелителю прямо в лицо, что  он  грешит  против
собственного величия и сам повинен в наносимых ему оскорблениях. И  если
даже он забудет, то виновные все равно не забудут и ни за что  не  пове-
рят, будто он может забыть Варфоломеевскую ночь! - Мы оба,  сир,  хотели
уже начать без вас, но тут вы запели псалом. А если бы нас не было, сир,
то услужливые руки других не решились бы отстранить от вас яд и нож,  но
как раз воспользовались бы ими, можете быть уверены.
   - Значит, вы были готовы покинуть меня к предать? -  спросил  он  для
виду, чтобы дать им желанный повод продолжать свои добродетельные  нази-
дания. - Вы поступили бы, как Морней. Впрочем, старые друзья все  одина-
ковы: Морней вовремя убрался в Англию,  как  раз  перед  Варфоломеевской
ночью.
   - Дело было не так, сир. Он еще не успел уехать, но вы так этого и не
узнали, ибо слишком долго избегали ваших старых друзей и не  желали  нас
слушать, когда мы осмеливались роптать против вас.
   - Вы правы, я должен просить у вас прощения, - ответил Генрих, трону-
тый, и разрешил им поведать все приключения их товарища  дю  Плесси-Мор-
нея, хотя знал их лучше, чем они. "Ну и пусть, если моим друзьям хочется
иметь передо мной какое-то преимущество и знать что-то,  что  неизвестно
мне: во-первых, обо мне самом, а затем об остальных моих друзьях".  Поэ-
тому Генрих громко дивился, слыша, как смелому и сообразительному Филип-
пу пришлось в Варфоломеевскую ночь пробиваться сквозь шайку убийц, когда
те обшаривали книжную лавку, ища вольнодумных сочинений,  и  уже  успели
прикончить книгопродавца. Затем Филипп, из гордости, уехал без паспорта,
все же добрался до 'Англии, страны эмигрантов, и дожидался, уж не  спра-
шивайте как, заключения мира и амнистии. Затем начались поездки к немец-
ким князьям, чтобы уговорить их вторгнуться во  Францию.  Словом,  жизнь
гонимого дипломата, если не бездомного заговорщика. Генрих, не  узнавший
ничего нового, становился, однако, все задумчивее. "Сколько тревог, Мор-
ней! Какое служение! Какая доблесть! Я же попал в плен, под конец я чуть
не сам сдался в плен!"
   И тут они, наконец, сами того не замечая, выложили  главное:  господа
де Сен-Мартен, д'Англюр и д'Эспаленг тоже  торопят  с  побегом.  Друзья,
ссылаясь на этих любезных придворных, еще не знали, кто они  в  действи-
тельности: хитрейшие из шпионов! Генрих умолчал об этом и теперь,  иначе
они, вероятно, вызвали бы предателей на поединок, и все могло бы на вре-
мя расстроиться. Зато он посоветовался со своим  доверенным,  господином
де Ферваком: настоящий солдат, уже не юноша, прям и скромен. Фервак  без
всяких оговорок посоветовал ему больше не тянуть и поскорей -  в  седло!
Ну что - шпионы! Он сам сумеет запутать их, так что  они  потеряют  след
беглеца. Уверенность этого честного человека казалась ему добрым  предз-
наменованием. Третьего февраля состоялся побег.
   Этому предшествовало прощание и последняя комедия - и то и  другое  с
участием представителей Лотарингского дома. Генрих ждал, чтобы  д'Эльбеф
прошел мимо него один. Когда Генрих приблизился к нему,  молча  взглянул
на него, д'Эльбеф все понял. И всегда он угадывал и передавал самое важ-
ное, без слов, без знаков. Если грозила опасность - он оказывался рядом,
он прояснял туманные вопросы, прозревал людей насквозь, умел обратить  к
лучшему любое сомнительное приключение. Один он не требовал ни доверия к
себе, ни посвящения в тайны, ни участия в  сложных  церемониях  большого
сообщества. Все это он почитал излишним. Д'Эльбеф был всегда тут,  каза-
лось, он ничего не дает и ничего не требует. Он преданно охранял власти-
теля своих дум, но при этом никого не предал, тем более - членов  своего
дома. Ни один из Гизов не может скакать верхом по стране рядом с  Навар-
рой и, не может за него биться, пока тот не сделается королем. Это  было
совершенно ясно обоим - и д'Эльбефу и Генриху. Но  когда  Генрих  сейчас
неожиданно подошел к нему, у обоих брызнули из глаз  слезы  и  задрожали
губы, так что им в этот последний миг едва удалось пролепетать несколько
отрывистых слов. И они тут же расстались,
   Комедия была разыграна с участием щербатого Гиза. Этому Голиафу и ге-
рою парижан целое утро морочили голову, но с какой целью?  Генрих,  чуть
свет, бросился на кровать, где спал герцог, и стал хвастать тем, что на-
конец-то сделается верховным наместником всего королевства: мадам Екате-
рина ему твердо обещала! И как смеялись все присутствовавшие  в  комнате
герцога, когда Гиз начал подниматься! Шутник никак не хотел  отстать  от
великого человека, пока тот не предложил: - Пойдем на ярмарку, там лома-
ются скоморохи, посмотрим, кто может поспорить с тобой! - И  оба  пошли,
причем один из двух был в сапогах для верховой езды и при шпорах и  уго-
варивал другого поехать вместе с ним на охоту,  льстил  ему,  поглаживал
его, не выпускал из своих объятий целых восемь минут - и  это  при  всем
честном народе. Но у герцога были сегодня дела по части Лиги,  на  охоту
он ехать не мог, и Генрих успокоился. Наконец, он уехал один.
   Охота, на оленя - редкостное удовольствие, об ней нельзя  не  возвес-
тить во всеуслышание. Но Санлисский лес далеко, придется  там  переноче-
вать, прежде чем мы начнем гнать зверя, и  вернемся  мы  только  завтра,
поздно вечером. Пусть никто не тревожится о короле Наваррском!  Господин
де Фервак говорит: - Я же знаю его, он рад, как мальчишка, что  придется
ночевать в хижине угольщика. А я останусь здесь и займусь его,  птицами.
- На самом деле, Фервак был оставлен нарочно: пусть наблюдает, что прои-
зойдет, когда побег станет очевидным! И пусть отправит гонцов и сообщит,
по какой дороге помчались преследователи. Фервак точно выполнил  обещан-
ное и первого всадника послал тут же, как только  в  замке  Лувр  начали
тревожиться. Король Франции высказал  несколько  мрачных  предположений,
мать успокаивала его. Она и ее королек не подведут  друг  друга!  А  ма-
ленькое опоздание она ему охотно простит. Каким влюбленным в эту де  Сов
он казался еще вчера вечером - да и не в одну Сов! Нет,  слишком  многое
удерживает его у нас!
   Однако к концу второго дня - была как раз суббота - даже мадам Екате-
рина не выдержала. Она приказала  позвать  дочь,  и,  в  присутствии  ее
царственного брата, Марго пришлось дать ответ - где ее супруг. Она  при-
нялась уверять, что не знает, но ей стало не по себе. Все  это  начинало
сильно напоминать семейный суд, который над ней вершили не раз во време-
на ее брата Карла. Как же она может не знать, ответили ей весьма  резко;
ведь ночь перед своим исчезновением супруг провел у нее! Верно,  но  она
ничего особенного не заметила. Неужели? И не было никаких секретных раз-
говоров; и никаких секретных поручений ей не дано? Даже тишайшим шепотом
ей ни в чем не признались на супружеском ложе? И так как в тусклых  гла-
зах матери уже начиналось таинственное и зловещее поблескивание, бедняж-
ка простерла свои прекрасные руки и воскликнула с отчаянием: Нет! -  что
не было ложью только в буквальном смысле этого слова. Ибо Марго не  нуж-
далась в откровенностях своего дорогого повелителя; она и без  того  по-
чувствовала: его время пришло.
   Некогда она необдуманно выдала его матери - чтобы предотвратить  зло,
как ей тогда казалось. Сейчас уже никому не задержать того, что созрело;
почему же должна отвечать одна Марго? Сейчас мадам Екатерина не поднимет
на нее руки, но наверняка это сделает, если  найдется,  за  что  карать.
Здесь перед ними был свершившийся факт, возможность которого втайне  уже
допущена, и оставалось только его признать. Поэтому, когда  вечером  ко-
роль готовился отойти ко сну и Фервак ему все открыл, он, хоть и был по-
ражен, но не вышел из себя. Это была тайная  исповедь.  Больше  полутора
часов Фервак не отрывал своих губ от уха короля. А король забыл, что ему
надо действовать, не отдавал никаких приказаний, а только сидел  и  слу-
шал, не замечая даже, что кто-то почесывал ему пятки.
   Фервак считал, что был честен в отношении Генриха. Королю Франции  он
ничем не обязан, ибо тот его недолюбливает и не повышает в чине. Но вер-
ность королю и дисциплина - это его долг, в  этих  традициях  он  вырос.
Благодаря чистой случайности он однажды застал Генриха  с  д'Эльбефом  и
вдруг оказался перед необходимостью либо арестовать все  это  сообщество
заговорщиков, либо самому к ним примкнуть, что, видимо,  и  сделал  даже
один из членов Лотарингского дома. Многое говорило в их  пользу,  прежде
всего их благовоспитанная умеренность, которая ни для кого - а значит, и
для Фервака - не могла стать опасной. Их дело стоило того, чтобы его ук-
репил своим участием человек столь прочного закала,  каким  себя  считал
Фервак; вот почему он стал с этого дня доверенным, посредником и  посвя-
щенным, как никто, во все подробности плана; при  этом  он  считал  себя
благодаря своей доблестной мужественности значительнее, зрелее остальных
и нередко говорил себе: "Ничего у них не выйдет, а вот я с моими  людьми
живо бы с ними расправился, прикончил бы в лесу, утопил бы  в  трясине".
Этот солдат, уже далеко не юнец, прямой и суровый, иначе не  представлял
себе конец "политиков" или "умеренных". И вдруг они и в самом деле  уст-
роили побег.
   Тогда Фервак решил, что без него они не будут  знать  меры  и  только
причинят вред стране. Первым доказательством тому явилась явная неблаго-
дарность Генриха, ведь они его,  Фервака,  просто-напросто  бросили.  Он
честно боролся с собой, пока твердые, традиции верности и дисциплины  не
взяли верх, и он решил во всем сознаться. Как только он принял это реше-
ние, то, когда король ложился, протиснулся к его постели, что было  нет-
рудно при таком гигантском росте, как у Фервака, -  попросил  разрешения
сообщить его величеству на ухо важные вести и тотчас начал:
   - Сир, служа вашему величеству, я ввязался в одну затею, которая про-
тиворечит всему моему прошлому, исполненному верности престолу;  зато  я
получил счастливую возможность выдать вам преступников  с  головой.  Для
себя я награды не ищу. Правда, у моего сына  есть  имение,  обремененное
долгами, и его можно было бы увеличить, прикупив земли. - Таков был Фер-
вак. Позднее, став маршалом и губернатором, он еще служил Гизам, но, ко-
нечно, лишь до тех пор, пока они ему платили, и в конце концов он продал
свою провинцию королю Генриху Четвертому. Перед смертью он написал  тор-
жественное завещание, чтобы его читали все, и покинул этот мир,  уверен-
ный, что в каждый миг своего сурового и честного  жизненного  странствия
делал именно то, что было нужно для блага всего государства.
   Но кое-кто верно угадал, о чем именно Фервак шептал  на  ухо  королю.
Это был Агриппа д'Обинье - он тоже пока оставался здесь, пусть  в  замке
думают: "Никогда Наварра не убежит без своих гугенотов". Когда  запирали
ворота, он перехватил предателя, сорвал с него маску - пусть  смотрит  в
глаза своему позору. Так по крайней мере представляется  дело  человеку,
подобному Агриппе, когда человек, подобный Ферваку, не знает, что  отве-
тить, и тупо молчит. Наконец честный и скромный солдат  все-таки  что-то
пробурчал, но что именно, спешивший прочь Агриппа уже  не  расслышал.  А
Фервак буркнул:
   - Щелкопер!
   Нет, в самом деле, даром потерянные минуты!  Каждая  из  них  дорога,
ведь как бы ни был ошарашен король, охрана, конечно, уже  седлает  лоша-
дей, чтобы броситься в погоню. Агриппа спешит к Роклору, дворянину-като-
лику, которому верит, и не без оснований. Они тут же вскакивают на коней
и мчатся вдвоем при свете звезд. Под Сенлисом они находят своего госуда-
ря; с восхода солнца он гонялся за оленем, а теперь ночь. -  Что  случи-
лось, господа?
   - Сир! Королю все известно! Фервак! Дорога в  Париж  ведет  только  к
смерти и позору; а все другие - к жизни и славе!
   - Незачем мне это объяснять, - ответил Генрих красноречивому поэту.
   Наоборот, пусть слушает и мотает на ус, это ему очень полезно,  нужно
быть благодарным измене, она сделала для него возврат невозможным. А так
- кто знает! За двадцать часов быстрой езды можно многое забыть.  Дорога
в Париж так хорошо знакома, да и цепи там привычные. А  новые  окажутся,
быть может, еще тяжелее. Былые соратники ожидают найти в Генрихе  то  же
слепое ожесточение, которое они поддерживали в себе все эти годы. Но  он
многому научился, живя в  замке  Лувр.  Не  лучше  ли  предоставить  все
судьбе, которая, может быть, отрежет ему путь назад? И  вот  судьба  это
сделала! Едем.
   Маленький отряд - десять дворян, в том числе Роклор, д'Обинье и д'Ар-
маньяк, - покинули трактир. Они выходили поодиночке при свете фонаря,  и
Генрих говорил каждому по секрету: - Среди вас есть два предателя.  Сле-
ди, кому я положу руку на плечо. - Первым оказался господин  д'Эспаленг,
и Генрих сказал ему:
   - Я забыл проститься с королевой Наваррской. Поезжайте обратно и  пе-
редайте ей, что тот, кто со мною честен, никогда о том  не  пожалеет.  -
Так же поступил он и с другим шпионом, его он отправил к королю Франции:
- На свободе я лучше буду служить ему, - было поручено передать второму.
Видя, что их измена раскрыта, они вскочили на коней.  Остальные  дворяне
возмущенно заявили: - Одумайтесь, сир! Ведь эти люди опасны, они  натра-
вят на нас крестьян. Мы не можем быть спокойны, пока они разгуливают  на
свободе. Они должны умереть.
   Генрих держал лошадь под уздцы, он ответил им так весело, словно  они
все еще были на охоте или играли в мяч. - Убийств больше не будет! - за-
явил он, добавив свое любимое  ругательство  -  комически  переиначенные
святые слова; затем воскликнул: - Насмотрелся я в замке Лувр на  мерзав-
цев! - вскочил в седло и поехал впереди своего отряда; а  вдали  силуэты
шпионов уже таяли в лунной мгле, но еще продолжал  доноситься  неистовый
топот копыт: их лошади мчались во весь опор.
   Сообразуясь с тем положением, в котором они очутились, беглецы тут же
решили, где им искать безопасности: не на востоке - этой  границы  госу-
дарства им едва ли удалось бы достичь, - а на западе, в укрепленных вер-
ных городах гугенотов. Все дороги туда  были  свободны,  отряд  свободно
выбрал одну из них и поскакал вдоль лесной опушки в голубом свете звезд,
бросая в ночь то взрывы радостного смеха, то улюлюканье, словно  их  псы
все еще  гнали  оленя.  Если  им  попадалась  вспаханная  луговина,  они
расспрашивали перепуганных крестьян, которые от шума вскакивали с посте-
лей, не выбегал ли из лесу олень, и никто бы не поверил, что эти веселые
охотники - на самом деле беглецы и вопрос идет для них о жизни и смерти.
Да и сами они готовы были забыть и об угрожавшей им опасности и о  шпио-
нах. Скорее то один, то другой дивились, что их предприятие обошлось по-
ка без единой капли крови; а ведь она лилась обильно даже  там,  где  на
карту было поставлено гораздо меньшее. Один из них - конечно, Агриппа  -
усмотрел в этом даже чтото великое. - Сир! - заявил он. - Убийствам  ко-
нец! Начинается новая эра! - Конечно, он и не думал льстить. Просто  Аг-
риппа всегда охотно преувеличивал свои чувства, как возвышающие,  так  и
те, которые повергают человека во прах, словно Иова.
   Они ехали всю эту ледяную ночь, держа направление на  Понтуаз;  а  на
заре, пятого января в воскресенье, пустили  лошадей  вброд  через  реку.
Впереди и отдельно от остальных ехал  их  государь  и  его  шталмейстер,
д'Обинье. Остальные медлили, пусть он выедет на берег первым,  это  лишь
подчеркнет торжественность происходящего. Того же хотел и Агриппа. Пере-
кинув через плечо поводья, оба ходили по берегу Сены, желая согреться. И
тут Агриппа попросил своего повелителя прочесть вместе  с  ним,  в  знак
благодарности всевышнему, псалом 21-й [22]: "Господи! Силою твоею  весе-
лится царь". И они дружно прочли его в утреннем тумане.
   Затем к ним присоединяются не только  их  немногочисленные  спутники:
оказывается, сюда нежданно скачет двадцать дворян. Правда, все они  были
тайком оповещены еще в Париже; когда они примкнули  к  беглецам,  Генрих
видит позади себя целый конный отряд; теперь этот отряд уже не будет ус-
кользать от преследователей - он будет властно стучаться в ворота  горо-
дов от имени своего государя. Среди этих двадцати есть один шестнадцати-
летний - он соскакивает с коня и преклоняет  колено  перед  Генрихом.  А
Генрих поднимает его и целует - в награду за разумную ясность и  искрен-
ность этого мальчишеского лица, лица  северянина,  с  границ  Нормандии.
Генрих знает: теперь юноша на верном пути. - Поцелуй меня, Рони! - гово-
рит он, и Рони, впоследствии герцог Сюлли, вытянув губы,  впервые  осто-
рожно коснулся щеки своего государя.
   Так встретились эти люди, с их уже созревающей судьбой, на берегу Се-
ны, среди лесистой местности, в неверном свете утра, льющемся из-за  об-
лаков, очертания которых все время изменяются, так же как  изменяются  и
человеческие судьбы. Присутствующие еще во всем равны; даже у их  короля
есть пока только то, что есть и у них, - молодость  и  вновь  обретенная
свобода. Тени от облаков ненадолго ложатся так, что покрывают  собою  то
передний план, то задний. А посредине - яркие снопы света,  и  в  потоке
лучей стоит Генрих, и подзывает к себе одного за другим  своих  соратни-
ков. С каждым он на мгновение как бы остается наедине, обнимает его, или
трясет за плечи, или пожимает руку. Это его первенцы. Будь  он  ясновид-
цем, он узнал бы по лицу каждого его будущее место в  жизни,  увидел  бы
заранее его последний взгляд и испытал бы в равной  мере  и  умиление  и
ужас. Иные вскоре покинут его, многие останутся с ним до  его  смертного
часа. Этого придется удерживать деньгами, а тот все  еще  будет  служить
ему из любви, когда уже почти всем это надоест. Но дружба и вражда,  из-
мена и верность - все участвует по-своему в  общем  созидательном  труде
тех, кому суждено быть его современниками.
   Добро пожаловать, господин де Роклор, в будущем маршал Франции! А ты,
дю Барта, неужели ты умрешь так рано после одного из моих блестящих сра-
жений? Рони, если бы мы с тобою были только солдатами,  в  каком  ничто-
жестве осталась бы эта страна. У Сюлли особый дар к разумению  чисел,  у
меня особое, чуткое великодушие к людям. Благодаря этим  двум  качествам
наше королевство станет первым среди всех остальных государств. Мой  Аг-
риппа, прощай. Я уйду из этого мира раньше тебя, ты уже стариком  отпра-
вишься в изгнание за истинную веру, которую опять  начнут  преследовать,
едва закроются мои глаза... Свет лился на - них потоками, однако все ос-
тавалось незримым.
   Зримы были только молодые свежие лица, и на них - одна и  та  же  ра-
дость: быть вместе и ехать одною дорогой. Что отряд вскоре и  сделал.  В
ближайшем местечке они наелись досыта и напились допьяна,  но  стали  от
этого только веселей и предприимчивее. Затеяли шалости, утащили с  собой
какого-то дворянина. Поместный дворянин, увидев приближающийся отряд пе-
репугался за свою деревню, выбежал им навстречу и стал упрашивать, чтобы
они объехали ее стороной. Он принял Роклора за их командира, ибо на  том
было больше всего свергающего металла. - Успокойтесь, сударь, вашей  де-
ревне ничего не грозит. Но покажите нам дорогу на Шатонеф! -  Если  этот
человек поедет с ними, он не сможет распространять никаких слухов на  их
счет. Дорогой он только и говорил, что о  дворе,  желая  выставить  себя
светским человеком; знал он также всех любовников придворных  дам,  осо-
бенно же королевы Наваррской, и пересчитал их супругу по пальцам.  Когда
же они поздно вечером приблизились к городу Шатонеф,  Фронтенак  крикнул
офицеру, который командовал стражей на городской стене: - Откройте свое-
му государю!
   Город этот принадлежал к владениям короля Наваррского. Сельский  дво-
рянин, услышав приказ, оцепенел от страха; д'Обинье едва удалось  угово-
рить его спастись бегством по тропинке, которая не вела никуда. - И  по-
жалуйста, три дня не возвращайтесь домой!
   Здесь они только переночевали и потом ехали, уже  не  останавливаясь,
до самого Алансона, который лежит ближе к океану, чем к Парижу. Выдержа-
ли они этот путь благодаря крепости своих  мышц.  Лошади  сказали,  пока
чувствовали силу человеческих колен, сжимавших их бока; так же вот  про-
езжали через свое королевство и Ахилл и Карл  Великий  со  всеми  своими
знаменитыми соратниками.

   ПРИНЦ КРОВИ

   А в Алансоне целых три дня не прекращался приток дворян в отряд  Ген-
риха, и под конец их набралось до двухсот пятидесяти. Так беглецы посте-
пенно превращаются в завоевателей, города распахивают перед ними ворота,
всадники еще не появились, а уже их ожидают. Как на крыльях,  разносятся
слухи, и тут ничему не поможешь, даже если заткнешь рот одному поместно-
му дворянину; все уже известно, до самого Парижа. И не все примыкающие к
отряду Генриха относятся к тому дешевому сорту людей, которые сразу  го-
товы поддержать любой успех: среди приверженцев есть и ревнители веры  и
энтузиасты, уже не говоря о том, что многих сюда  приводит  гнев.  Слухи
летят, и люди скапливаются в нескольких провинциях,  ибо  Алансон  лежит
между Нормандией и Меном. Слухи распространяются все дальше; и  вот  уже
среди новых сторонников Генриха - несколько придворных французского  ко-
роля. Кто бы и почему бы к Генриху ни шел - он всех принимает.
   Но тут возмутились первенцы, которые  хотели  оставаться  первенцами,
особенно же его старые друзья. - Сир! Так не может  продолжаться!  Среди
ваших новых солдат есть участники Варфоломеевской ночи. Или вы не  види-
те, сир, что у них прямо на лице написана измена? Не хватает только  са-
мого Иуды! - Да вот и он. Смотри-ка, Фервак!
   Имение, которое достанется сыну, теперь свободно от долгов, и земли к
нему прикуплено изрядно; поэтому Фервак  сказал  себе:  "Пора  выполнить
клятву верности, данную Наварре. С королем Франции мы квиты, а  вот  На-
варра мне должен много денег, и его считают восходящим светилом". Сказа-
но - сделано, и Фервак, этот вояка-великан, грохнулся перед Генрихом  на
свои негнущиеся колени, так что пол затрещал.
   Генрих не отказался от удовольствия подмигнуть своим. - Этот  человек
- золото, за него можно дать хорошую цену, - сказал  король  Наваррский.
Но такие речи честный солдат пропустил мимо ушей и предоставил улаживать
дело своему более молодому собеседнику. Тогда Генрих решился, и на седой
бородке клином даже запечатлел поцелуй.
   После Алансона отряд двигался медленнее. Он непрерывно разрастался  и
в пути и на стоянках, где отдыхали по нескольку дней. Стоянок было четы-
ре; в пятом городе король Наваррский и его двор  расположились  надолго,
ибо знали, что и сейчас и впредь они будут в безопасности.  Сомюр  нахо-
дился в провинции Анжу. Еще один дневной переход -  и  они  достигли  бы
Сентонжа, с крепостью Ла-Рошелью, которая все это время  стояла  неприс-
тупной твердыней между сушей и океаном. Генрих еще не решался идти туда,
ибо опасался, что тамошние храбрые и неуступчивые протестанты резко  его
осудят... Сам он, после всех своих необъяснимых колебаний, наконец  при-
был, но добрая половина его спутников были католики! Больше того, он сам
был католиком и, оставался им все три месяца, что провел в Сомюре,  хотя
пасторы и ждали, что он придет слушать их проповеди. Но он не ходил ни к
ним, ни к обедне. А его примеру, следовали и дворяне, так что  на  пасху
приняли святое причастие всего лишь двое из них. Двор в Сомюре  оказался
"двором без религии" - явление необычайное и даже пугающее.
   "Что за беда? - думает Генрих. - Ведь они идут. Они прибывают ко  мне
все большими толпами, город ими переполнен, они уже  становятся  лагерем
за ворота - ми. И им все равно - гугенот я или католик. Важно то, что  я
принц крови и должен восстановить в их королевстве единство и мир. А  во
что они верят - мне до этого дела нет; главное - они  должны  признавать
меня. Все это не так просто, согласен. Я прихожу последним,  после  того
как монсиньер и мой кузен Конде, каждый за свой страх и риск, будоражили
народ и сеяли смуту. Тем хуже, я не могу быть слишком разборчивым,  и  я
не отвергну ни одного человека, даже если он только что сорвался с висе-
лицы". Так говорил себе Генрих, собирая вокруг себя приверженцев,  чтобы
только не оказаться в одиночестве и не стоять в стороне, когда французс-
кий двор начнет переговоры с мятежниками. "Я-то не мятежник, нет! Другие
могут быть чем им угодно, я не мятежник!" - твердил он  каждому,  с  из-
вестной точки зрения, оно так и было. Он скорее считал себя оплотом  ко-
ролевства, у которого другого оплота, пожалуй, и нет.
   Монсиньер, брат короля, выбирал себе  некоторые  провинции  в  личное
владение. А Конде намеревался даже  подарить  свои  какому-то  немецкому
князю-единоверцу. Генрих заявил кузену через посланца: он-де принц крови
и поэтому озабочен единственно лишь величием французской короны,  ничего
для себя он не желает, поэтому  не  может  одобрить  и  требований  мон-
синьера. Нет, он предпочел бы, - чем отдавать  три  епископства  Иоганну
Казимиру Баварскому и дробить королевство, - он предпочел  бы...  Что  ж
все-таки? Господину Сегюру было приказано  прямо  заявить,  что  именно;
иначе у него бы, пожалуй, язык прилип к гортани. Тут Конде  овладел  его
обычный приступ ярости - такой же, как в Варфоломеевскую ночь, когда  он
поклялся, что скорее умрет, чем переменит веру, а сделался католиком  на
семнадцать дней раньше, чем Генрих. - Мой государь, - заявил посланец, -
скорее готов отказаться от преследования и наказания виновников Варфоло-
меевской ночи, чем допустить раздел королевства. - Конде взревел  -  так
неожиданны были эти слова.
   Наверное, и в Ла-Рошели протестанты вскипят и обозлятся, и для Генри-
ха лучше быть от них подальше, хотя бы на расстоянии  одного  дня  пути.
Первый ответ на столь смелое заявление был, конечно, следующий:  "Забыв-
чивый"! "Неблагодарный"! Ради кого же они тогда пали, эти жертвы  Варфо-
ломеевской ночи? Вы, сир, отправились на свою свадьбу, а наших повели на
убой! И теперь наши убиенные останутся неотомщенными, чтобы вашему вели-
честву легче было торговаться из-за земель с убийцами?! Обратитесь к ис-
тинной вере, а то как бы и мы не позабыли, кем была ваша мать!  Вот  что
говорит голос храбрых и непреклонных протестантов -  говорит  достаточно
громко и доходит до Генриха с его наскоро сколоченным "двором без  рели-
гии". Он должен был сделаться вождем протестантов;  но  им  стал  теперь
вместо него другой, кузен Конде, который раньше оказался на месте. Конде
усерден и суетлив, он ничего не видит, кроме борьбы партий. И вы довери-
лись этому тупице, добрые люди, ревнители истинной веры! Ведь Конде  все
еще живет во времена господина
   адмирала. Не понимает, что разделить королевство изза религий  -  все
равно, что растерзать его ради собственной выгоды, как хотелось бы Пере-
вертышу. Кузен Конде и Двуносый сходны в одном: ничего у них не  выйдет,
и суются они не в свое дело. Лучше  бы  оставались  там,  где  были.  Но
больше всего спешит тот, кому ничего судьбой не предназначено.
   Так Генрих, наедине с собой, называл вещи своими именами, но при этом
неутомимо продолжал привлекать и собирать все новых  сторонников,  пугая
их численностью французский двор, до тех пор, пока  оттуда  не  начались
переговоры. И если с кузеном, с его прежним  другом,  столковаться  было
невозможно, то с крепостью Ла-Рошелью Генрих все же  поддерживал  связь.
Пусть там узнают, кто он: их друг, как и прежде, но, кроме  того,  принц
крови. Они настаивали на том, что он должен  ходить  слушать  проповеди,
иначе нечего и рассчитывать на ревнителей истинной веры. Конде и так по-
жаловался им на Генриха, назвав его заблудшей овцой. Выброшенный из про-
тестантской среды, Генрих уже не представлял бы для кузена никакой опас-
ности; а тот еще ехидствует, и все потому, что глуп.
   Но и с Парижем дело обстояло не лучше; французский двор  помирился  с
монсиньером, в результате чего монсиньера прямо раздуло от сыпавшихся на
него провинций, поборов, пенсий. Королю же Наваррскому ничего не пожало-
вали, его только назначили губернатором Гиенни, чтобы он  правил  ею  от
имени его величества, то есть лишь подтвердили его прежний титул.  Пусть
будет этим доволен, иначе бы совсем без ничего остался:  ни  партии,  ни
земли, а главное - ни гроша денег. Так он шел на раздел  королевства,  -
но только временно, - уверял себя Генрих. И все равно - без пользы, если
приходится улетать, словно корольку, на юг и  оставаться  в  стороне  от
важных государственных дел. Притом - невесть на сколько времени. Кому бы
сейчас пришло в голову, что на целых  десять  лет!  Для  юноши  двадцати
трех, это ведь целая вечность.
   "Итак, вооружимся терпением, ему мы успели научиться  в  замке  Лувр.
Отсрочки, уступки, отречение - все это во вне, а в  душе  живет  упорная
мысль: эту школу мы уже прошли, тут нас никто не может превзойти. Госпо-
да из Ла-Рошели, вашей партии непременно нужен вождь, и вы  утверждаете,
что он должен посещать проповеди? Иду, иду! Кто решился на раздел своего
королевства, сможет с таким же успехом и религии отделить одну  от  дру-
гой: я делаю все это только по необходимости, - под вашим упорным давле-
нием. Посмотрите на моих дворян-католиков, они гораздо умереннее.  Прав-
да, они уже не могут уехать отсюда, у них слишком испорчены отношения  с
французским двором. Их я оставлю у себя, даже если  перестану  ходить  к
обедне. Но слушать проповеди я пойду, чтобы завербовать вас, ибо вы  бо-
лее настойчивы. Впоследствии это вам  боком  выйдет,  твердолобых  я  не
терплю, хотя именно среди них и найдешь самых добродетельных, а кого  же
мне любить, как не их. Все же бывает и так, что иной с лица - сама  доб-
родетель, а на деле - просто зол и глуп, поэтому-то между  мною  и  моим
кузеном Конде теперь начнется великая вражда. Пусть расставляет на  шах-
матной доске свои фигуры, а я одним ходом сделаю ему мат, я иду  слушать
проповеди!
   Если б вы знали, добрые люди, - говорил себе  Генрих,  долго  и  тща-
тельно обдумывая свой возврат к протестантству, - что в сущности  вопрос
сводится к некоему обстоятельству, а потом к доброй воле и удаче!"
   Об этом обстоятельстве, - что он принц крови,  -  Генрих  никогда  не
упоминал, ибо даже гордость может прятаться за хитростью.
   Он вызвал в Ниор свою сестру Екатерину. Этот город стоит  на  границе
двух провинций - Пуату и Сентонжа - и уже совсем близко от святой  Мекки
гугенотов; но в нее он войдет лишь после того, как будет принят  обратно
в лоно протестантской церкви, чтобы не стыдиться своего возвращения.  13
июня в Ниоре Генрих торжественно отрекся от католичества. Как живое сви-
детельство его обращения, рядом с ним стояла принцесса Бурбон, его сест-
ра, верная протестантка, не изменившая своей вере в самые трудные време-
на. А 28 того же месяца он вступил в Ла-Рошель. Теперь ему уже  не  надо
было опускать голову, и колокола звонили, встречая его, как они  звонили
когда-то при въезде его дорогой матушки, королевы Жанны, чьей  твердыней
и прибежищем всегда была эта крепость. Он сам осаждал город с католичес-
ким войском, иные это еще помнили, но они молчали, и когда  он  проезжал
миме них, молча подталкивали друг друга, сжимая кулаки.
   Генрих все замечал. Но он приказал себе: терпение.
   И никто пока не думает о десяти годах. Ведь это целая вечность.
   В его свите были и дворяне-католики. Он нарочно показывал их  в  про-
тестантской крепости: у меня-де, в моей стране, есть не только  вы.  Эти
люди не привержены ни к какой религии. Они  преданы  лишь  мне  и  коро-
левству, что когда-нибудь будет одно.
   Он никому об этом не говорил, вернее, имел по данному  поводу  только
одну-единственную беседу с неким дворянином из Перигора, тем самым,  ко-
торый однажды сопровождал его на побережье океана и даже был  его  собу-
тыльником, когда они пили вино там, в разрушенном ядрами доме.  Так  как
господин Мишель де Монтень вошел с толпой других  придворных,  Генрих  в
присутствии посторонних сделал вид, что никакой  особой  близости  между
ними нет: не заговаривал с ним и, глядя  мимо,  лишь  улыбался  какой-то
странной улыбкой; но и господин Мишель улыбнулся многозначительно.  Ген-
рих как можно скорее отпустил всех; по его знаку задержался только один.
   Оставшись в прохладной зале вдвоем с. Монтенем,
   Генрих взял его за руку, подвел к столу и сам поставил на стол кувшин
и два стакана. Бедный дворянин храбро с ним чокнулся, хотя ничего  хоро-
шего от вина не ждал. За то время, что они не виделись, у него появились
камни в почках. Когда-то предчувствие старости удручало его, словно  она
уже наступила. Теперь он узнал, каково быть старым  в  действительности.
Он начал ездить на воды и будет ездить до самой  смерти.  Поэтому  самым
интересным предметом разговора для него были всевозможные  целебные  ис-
точники разных стран, а также способы лечения у разных  народов:  напри-
мер, итальянцы охотнее пьют целебную воду, а немцы окунаются в  нее.  Он
сделал два очень важных открытия, - в древности они были известны, потом
позабыты... Вопервых, что человек, который не купается, обрастает коркой
грязи, он живет с закупоренными порами. Вовторых, что определенная кате-
гория людей пользуется пренебрежением человека к своей природе ради соб-
ственной выгоды. Этот философ с камнями в почках мог бы  часами  рассуж-
дать о врачах, и не просто так, а со ссылками на императора Адриана, фи-
лософа Диогена и многих других. Но он отказался от такого  рода  беседы,
ему даже удалось в течение всего разговора  совсем  выкинуть  из  головы
свои самые неотложные заботы.
   Генрих осведомился, с какой целью Монтень прибыл  сюда,  и  дворянину
даже в голову не пришло заговорить о поездке на воды. Ему, сказал  он  в
ответ, хотелось поглядеть такую новинку, как "двор без религии".  Генрих
заметил, что скорее речь может идти о дворе с двумя  религиями,  на  что
господин Мишель де Монтень ему возразил со спокойной улыбкой:  а  это  -
одно и то же. Из двух религий истинной может быть только одна, и  только
ее мы должны исповедовать. Если рядом с ней допускают ложную, значит, он
не делает между ними различия и мог бы, собственно, обойтись без обеих.
   - Что я знаю? - вставил Генрих. Эти слова запомнились ему еще со вре-
мени их первого разговора и сейчас вновь показались уместными. Его собе-
седник не
   возражал; он покачал головой и лишь заметил, что  такие  слова  нужно
говорить перед богом. В знании господнем мы не участвуем. Но  тем  более
предназначены к тому, чтобы разбираться в знании земном, и мы  постигаем
его по большей части с помощью воздержания и сомнения. - Я люблю умерен-
ные, средние натуры. Отсутствие меры даже в добре было бы мне почти отв-
ратительно, язык оно мне, во всяком случае, сковывает, и у меня нет  для
него названия. - Он намеревался еще сослаться на Платона, но Генрих  го-
рячо заверил его, что и так с ним согласен. Он предложил  осушить  кубки
за их добрососедские отношения дома, на юге. И дворянин охотно выпил, не
думая о своих камнях. Благодаря вину он стал словоохотливее, разрумянил-
ся и предался самой непосредственной откровенности. Он назвал  сидевшему
против него Генриху все, что руководило  молодым  человеком,  перечислил
его врагов, неудачи, описал его отчаянную борьбу между двумя вероиспове-
даниями, страх ничего не свершить, остаться в одиночестве и  даже  отор-
ваться от своей родины. Лишь избраннику посылаются подобные испытания, и
только ради всего этого и приехал сюда, как выяснилось, Монтень. Ему хо-
телось посмотреть, окажется ли в силах ум, склонный к  сомнению,  проти-
востоять крайностям неразумия, которые ему угрожают отовсюду. Ведь чело-
веческая природа, как это подтверждают история и древние авторы, непрес-
танно растрачивает себя на  такие  крайности.  Люди  -  слепцы,  которые
только безумствуют и ничего не познают; таков,  как  правило,  весь  род
людской. Тот смертный, которому в виде исключения  господь  бог  даровал
душевное здоровье, вынужден хитростью скрывать его от этих буйных  поме-
шанных, иначе он далеко не уйдет.  Большая  часть  истории  человечества
представляет собой лишь ряд подобных вспышек душевных  заболеваний.  Так
будет и впредь. И это еще хорошо; душевные болезни, которые  по  крайней
мере изживаются во вне, наименее опасны: omnia vitia in  aperto  leviora
sunt [23].
   Тут Монтень провозгласил тост. Философ побывал в Париже и видел  зна-
менитую Лигу. За эту мощную вспышку тяжелой душевной болезни он и  пред-
ложил Генриху выпить кубок. Затем заговорил так сурово и  стойко,  точно
сам был одним из борцов против. Лиги и  врагом  испанского  золота,  сам
терпеливо вербовал сторонников, сам должен  был  наследовать  это  коро-
левство; он сказал:
   - Лигу еще ждет ее расцвет и упадок, только после этого наступит  ваш
час, сир. Не будем спрашивать, долго ли вы продержитесь и не начнется ли
после вас обычное безумие. Пусть это нас не заботит.  Я,  без  сомнения,
еще увижу моего государя венчанным на царство. - Но тут ему напомнили  о
себе привычные телесные недуги. Кроме того, он заметил по своему  слуша-
телю, что сказал достаточно, и встал.
   Однако Генрих был глубоко потрясен тем, какие отзвуки  родило  в  нем
это пророчество: слова дворянина ударялись об его сознание,  точно  язык
колокола о звенящую медь. И он воскликнул: - Вы сами сказали это,  друг!
Я принц крови! - Большими шагами забегал он по зале, восклицая: - Да,  я
- принц крови, поэтому я всех опережу! Отсюда и мое право и мое  призва-
ние!
   Монтень наблюдал за ним. Ведь он осмелился высказать скорее общие со-
ображения о здоровой и больной душе отдельного человека и  целой  эпохи.
Все же он кивнул и заявил: - Я это и имел в виду. - Ибо ему вдруг  пока-
залось, а теперь становилось все яснее, что говорили они об одном и  том
же: различные ноты рождают гармонию.
   Он поклонился, желая уйти, и добавил в заключение:
   - Имя обязывает, и оно  объясняет  то,  чего  иначе  никак  объяснить
нельзя. Один флорентийский художник, чьи великие творения я  прославлял,
вздумал мне объяснять, как и почему он создал их, и сказал: он ничего-де
не смог бы сделать, не будь он потомком графов Каносских. Его имя -  Ми-
келанджело.
   Генрих подбежал к уходившему философу, еще раз обнял его и шепнул  на
ухо: - У меня нет творений. Но я могу создать их.

   Moralite

   Le grand danger du penseur est d'en savoir  trop,  et  du  prisonnier
d'hesiter trop longtemps. Voila ce captif de luxe, qui a des loisirs  et
des femmes,  reteni"  par  ses  plaisirs  en  meme  temps  que  par  les
amusements desabuses de son esprit. Cependant  il  voit  des  fanatiques
cupides entamer la moelle meme d'un  royaume  que  plus  tard  il  devra
redresser. Heureusement qu'il lui reste des amis pour l'admonester,  une
soeur pour le gifler a temps, et que meme un spectre le relance afin  de
lui rappeler son devoir. Au fond, il n'en faut pas  tant,  et  son  jour
venu de lui meme il prendra son essor. C'est sa belle sante  morale  qui
lui donne l'avantage sur tons les immoderes  de  son  epoque.  Comme  un
certain gentilhomme de ses amis, I'immoderation  dans  la  poursuite  du
bien meme, si elle ne I'offense, elle I'etonne et le met en peine de  la
baptiser. Par contre, il possede le mot propre par quoi  il  signale  et
ses qualites et ses droits. En appuyant sur son titre de prince du  sang
c'est en realite sur les prerogatives de sa  personnalite  morale  qu'il
insiste.

   Поучение

   Наибольшая опасность для мыслителя - это слишком много знать,  а  для
узника - слишком долго медлить. Пред вами царственный пленник -  у  него
есть и досуг" и женщины, его удерживают и удовольствия и горькие развле-
чения ума. Но все же он видит, как алчные фанатики высасывают  жизненные
соки королевства, которое ему некогда придется воссоздать.  Хорошо  еще,
что у него есть друзья, чтобы его корить, есть  "сестра,  чтобы  вовремя
отхлестать по щекам, и даже является призрак, чтобы напомнить о долге. В
сущности, всего этого, пожалуй, слишком много: когда настанет его день и
час, он сам взлетит на высоту, ибо его нравственное  здоровье  дает  ему
преимущество перед всеми, не  знающими  меры  современниками.  Неумерен-
ность, даже в добре, если и не оскорбляет его, то, так же как у  некоего
дворянина, его друга, родит недоумение, и он не знает, как это  назвать.
Сам же, напротив, он владеет нужным словом, чтобы определить свои  права
и полномочия. Подчеркивая свои права как принц крови, он на  самом  деле
лишь утверждает превосходство своей личности.

   VII. ТЯГОТЫ ЖИЗНИ

   "МОЯ МАЛЕНЬКАЯ ПОБЕДА"

   Город Нерак лежит в сельской местности, над ним летают птицы,  к  его
воротам, топоча копытцами, тянутся стада овец, а вокруг лежат  ровные  и
необычайно плодородные поля; все это так уже тысячу лет. Люди обделывают
дерево и кожу, режут камень и скотину, стоят на берегу зеленого Баиза  и
удят рыбу. Но как только на дороге появляются, вздымая пыль, вооруженные
всадники, жители спешат попрятать свое добро и выходят к ним  с  пустыми
руками, в надежде, что их пощадят. Ведь положиться нельзя ни  на  стены,
ни на рвы, ни на господ - будь они католиками или гугенотами, смотря  по
тому, кто сейчас взял верх. А следующий отряд, который уже приближается,
либо перебьет их, либо выгонит. Спасение горожан в  одном:  надо  подчи-
няться каждому, кто этого потребует; они так и делают. Поэтому в  Нераке
одни ходят к обедне, другие слушают проповедь и, в зависимости от  того,
какой религии придерживается последний завоеватель, утверждают, что  ве-
рят в то или в другое.
   Молодой король Наваррский, благополучно вырвавшись на свободу,  пред-
почел объехать стороной свою столицу По: там его матери, королеве Жанне,
своим высоким рвением удалось разжечь в протестантах нетерпимость.  Поэ-
тому он избрал своей резиденцией и местопребыванием двора провинциальный
Нерак. Город этот находился в графстве Альбре, принадлежавшем искони его
предкам со стороны матери, и лежал примерно посередине  страны,  которой
ему предстояло теперь управлять. В нее  входили  его  собственное  коро-
левство и провинция  Гиеннь  с  главным  городом  Бордо.  А  королевство
по-прежнему составляли области Альбре, Арманьяк, Бигорра и Наварра. Пока
он сидел в Лувре, его дворяне и гугеноты успели отбиться как от  старика
Монлюка, вторгшегося к ним по приказу короля Франции, так и от испанских
отрядов, спускавшихся с гор. Страна, которой правил новый губернатор,  -
он именовался также королем, - тянулась вдоль Пиренеев и океанского  по-
бережья, до устья Жиронды. Словом, весь юго-запад.
   Воздух свободы пьянит, как вино, которое пьешь на ветру и на  солнце.
И хлеб свободы сладок, даже если он черствый. Какая радость  -  свободно
разъезжать по стране после долгого заточения! Лишь изредка  возвращаться
домой и всюду быть дома!  Ни  сторожей,  ни  соглядатаев,  везде  только
друзья! Как легко здесь дышится, насколько любая скотница кажется  прек-
раснее принцессы! Но вы, уважаемые земляки, выглядите неважно. Вам, вер-
но, круто пришлось, пока нас не было? В этом повинны и Монлюк, и  испан-
цы, и ваши две веры. Кто в силах все это вынести -  ревностное  служение
религии и постоянную опасность, угрожающую жизни! Мы  тоже,  почти  все,
можем на этот счет кое-что порассказать. Вы побросали  ваши  истоптанные
пашни и сожженные дома, их в этой провинции наберется до четырех  тысяч.
Сами вы в конце концов превратились в разбойников, и я вас  понимаю.  Но
всему этому я положу конец, и здесь настанет мир.
   Он верил в то, что все могут обновиться, так как сам  начинает  здесь
все сызнова. Быть добрым и терпимым - разве это уж так  трудно?  Но  ма-
ленькие городки пережили немало горя. Они уперлись и заперлись. Они под-
нимают мост, когда мы приближаемся.
   - Ну-ка, Тюррен, у тебя голос звонкий! Крикни им  туда,  наверх,  что
губернатор, мол, прощает им все их провинности. И за все, что  мы  будем
брать, мы заплатим. Не желают? Скажи, пусть не валяют дурака. Ведь  если
мы ворвемся к ним силой, грабежа не миновать. Мой Рони уже облизывается,
без грабежа не обойдешься, уж так всегда бывает.
   И вот, согласно добрым  старым  обычаям,  его  солдаты  действительно
слегка грабили, порою насиловали, а кой-кого и  вздергивали.  Пусть  эти
упрямые городишки знают, кто здесь хозяин. После взятия города оставался
комендант с небольшим отрядом солдат, и власть  короля  распространялась
еще на несколько миль. Принц крови поддерживал  ее,  неустанно  объезжая
свои владения.  Порою  он  мимоходом  бросал  друзьям  -  давнему  другу
д'Обинье и даже юному Рони: - Тебя я беру в свой тайный совет. - Когда в
один прекрасный день появился и Морней, Генрих пожелал, чтобы тайный со-
вет короля действительно собрался в Неракском  замке:  дю  Плесси-Морней
был прирожденным государственным деятелем и дипломатом. Но в первое вре-
мя совет собирался редко.
   Возвращается государь после одной из своих поездок и получает весть о
том, что на большой дороге ограбили каких-то купцов. Он  скачет  туда...
во весь опор. Когда людям возвращают их добро, они охотно платят  налоги
- не то, что крестьянин, этот ни за что не выроет закопанную в землю ку-
бышку с деньгами, хотя бы разбойники спалили его двор. Но купец по  гроб
жизни чувствует себя в долгу у губернатора, который сберег ему жизнь,  а
его дочерям - честь. И дочки, коли это по доброй воле, охотно  принимают
иного из этих молодых господ - чаще всего самого губернатора. А отец мо-
жет знать, а может и не знать. Так начал Генрих свою деятельность на ма-
леньком куске земли - со временем он должен стать больше -  и  старался,
чтобы прежде всего здесь был водворен порядок, началась  деятельность  и
местность была опять в скором времени густо населена.
   Очень ясным казалось небо, серебристым - его свет и кроткими -  вече-
ра, когда губернатор и его советники, вернее, воины, покончив с дневными
трудами, ехали навстречу розоватому сиянию и всяким неожиданностям. Но в
этом и состоит счастье: не знать, где ты будешь ужинать и с какой женщи-
ной сегодня будешь спать. В Лувре за тобой неотступно следят подстерега-
ющие взгляды и челядь в прихожих шушукается о тебе. Тем охотнее  посещал
теперь Генрих бедняков, они частенько даже не знали, кто он: в  потертой
куртке из рубчатого бархата король имел не слишком знатный вид,  к  тому
же он отпустил бороду и носил фетровую шляпу. Денег у него  с  собой  не
бывало, да никто и не спрашивал платы за суп из капусты с гусятиной - он
назывался гарбюр - и за красное вино из бочонка; но потом деньги все  же
приходили из его счетной палаты в По. Бедняки были ему по природе  ближе
богатых, он не спрашивал себя, почему, да и не смог бы ответить. Не  по-
тому ли, что от них шел здоровый запах, не такой, как от короля  Франции
и его любимцев? Когда он сидел среди бедняков, его одежда была,  так  же
как и у них, пропитана потом. Или потому, что они умели крепко браниться
и награждать каждого метким прозвищем? Ведь и у него вечно вертелись  на
языке всякие прозвища вместо настоящих имен - даже для его самых почтен-
ных слуг! Кроме того, бедняку немного нужно, чтобы прийти в хорошее рас-
положение духа - и Генриху тоже.
   Он понимал, что иным ему и быть нельзя. В стране, где осталось четыре
тысячи пожарищ и население одичало, нельзя разгуливать с  видом  неприс-
тупного повелителя. Один такой уж завелся здесь, и не, то чтобы  он  был
особенно суров, жесток или жаден. Нет, но слишком надменно,  недопустимо
надменно, говорят, держался этот  повелитель  с  простым  людом,  потому
простолюдин и убил его. И Генрих понял это как предостережение: не  слу-
чайно все видели его в обтрепанных штанах. Главное-то  ведь,  чтобы  под
ними чувствовались крепкие мышцы! Вдобавок он сам пустил  о  себе  слух,
что к двум вещам совершенно, дескать, не способен: это быть серьезным  и
читать. В глазах простого человека серьезность - уже почти  высокомерие;
а кто читает, тому у нас не место, пусть идет своей дорогой; так  важные
господа обычно и делали. А этот нет. Он жил в деревне, и у него  был  не
только замок, но и мельница, и он молол на ней муку, как всякий мельник.
Так его и называли: "Мельник из Барбасты"; а часто ли он бывает на  этой
своей мельнице и что там делает, люди особенно не допытывались.  Простой
народ не вдается в такие тонкости; ученым он не доверяет, для него  час-
тенько достаточно одного словечка, и он уже и не ищет никаких подоплек.
   Король, настоящий король - существо таинственное, а если  он  не  ко-
роль, так тут не помогут самые роскошные одежды; настоящий король -  все
равно король, даже когда он не признан и в  ничтожестве.  Вдруг  узнаешь
его, и сердце у тебя замрет. Однажды на охоте Генрих растерял свою  сви-
ту; видит: под деревом сидит крестьянин. - Что ты тут делаешь? - Что де-
лаю? Короля хочу поглядеть. - Тогда садись позади меня! Мы поедем к  не-
му, и ты посмотришь как следует. - Крестьянин сел позади Генриха на  ло-
шадь и, когда они поехали, - стал спрашивать, как же ему узнать короля.
   - А ты просто смотри, кто останется в шляпе, когда все остальные сни-
мут. - Затем они догоняют охотников, и все господа  обнажают  головы.  -
Ну, - спрашивает он крестьянина, - который же король? - А  тот  отвечает
со всем своим крестьянским лукавством: - Сударь! Либо вы, либо  я,  ведь
только мы двое не сняли шляпы.
   В словах крестьянина чувствовались страх и восхищение. И если  король
надул крестьянина, то и крестьянин, с должной осторожностью,  пошутил  с
королем. Отсюда королю надлежит извлечь урок: остав-
   шись наедине со своим государем, простой человек ненароком не  снимет
шляпы, сядет позади него на коне, но не позволит себе при,  этом  забыть
ни о благоговении, ни о подобающем страхе. Каждый такой эпизод начинает-
ся с шутки, а кончается нравоучением. Однажды Генрих, будучи  в  веселом
расположении духа, поехал в город Байону:  городские  власти  пригласили
его на обед. Когда он прибыл, оказалось, что столы накрыты на  улице,  и
ему пришлось есть среди всего народа, беседовать с ним, отвечать на воп-
росы; но как близко ни придвигались к нему люди  -  настолько,  что  они
слышали запах его супа и даже его кожаного колета, - он обязан был, сме-
ясь и беседуя с ними на местном наречии, все  же  оставаться  королем  и
тайной. Это удавалось ему без труда, ибо сердцем он  был  прост,  только
разум у него был не простецкий. И когда он с  успехом  выдерживал  такой
искус, то всегда чувствовал себя особенно легко, точно после выигранного
сражения. А пока длится испытание, он забывает  об  опасности:  он  ищет
развлечений и отдается им всей душой.
   Когда Генрих сам посещал бедняков, он мог жаловаться им на свои  беды
и делал это то с гневом, то с юмором, совершенно так же,  как  они.  Они
проклинали его чиновников, запрещавших им охотиться на казенных  землях;
тогда он брал их с собой на охоту. Им он открывал, почему имеет  зуб  на
своего наместника, господина де Вийяра;  французский  двор  навязал  ему
этого Вийяра вместо старика Монлюка: Вийяр шпионил за ним, как будто они
все еще находились в замке Лувр. Город Бордо отказался впустить  к  себе
губернатора-гугенота, и так как тут Генрих был бессилен, то сделал  вид,
будто ему все равно. Только за столом у бедняков, когда лица уже,  быва-
ло, раскраснеются, его бешенство прорывалось наружу, и он становился та-
ким же бунтовщиком, какими здесь были все ревнители истинной веры.  Про-
тестантство служило им оружием, оно стало и его оружием. Он разделял ве-
рования бедняков.
   По стране бродили банды гугенотов и грабили не  хуже  других.  Прежде
всего - церкви. Потом на время удалялись, а через три  дня,  если  выкуп
задерживался, очередь доходила и до господского дома близ деревни. Пере-
пуганный дворянин мчался в Нерак, но губернатора не  всегда  можно  было
найти в замке. "Он-де гуляет в своих садах на берегу Баиза",  -  говори-
лось просителю. А те сады - длиной в четыре тысячи шагов, и шаги у коро-
ля крупные. Взгляните-ка, сударь, не там ли он! Речонки  и  высокие  де-
ревья одинакового матовозеленого цвета, вершины  смыкаются  над  прямой,
как стрела, тенистой аллеей, которая называется Гаренной. Из парка, отк-
рытого для всех, вы переходите по мосту к цветам и оранжереям. Не спеши-
те так, сударь, или уж очень приспичило? Вы можете  разминуться.  Поищи-
те-ка его лучше, сударь, у каменных фонтанов и во всех  беседках.  Может
быть, король Наваррский сидит где-нибудь на скамейке и читает  Плутарха.
А по ту сторону моста - павильон короля, он охраняется. Вы  его  узнаете
по красной гонтовой крыше. Он весь красный и ослепительно белый и  отра-
жается в воде. Но только в него не пытайтесь проникнуть,  сударь,  ни  в
коем случае! Если губернатор окажется там, никому не  разрешено  спраши-
вать, чем он занимается и с кем.
   Перепуганный дворянин так и уезжал из замка в Нераке, ничего  не  до-
бившись. А в душе у него росло Озлобление  против  губернатора-гугенота.
Но когда, верные своему обещанию, разбойники на  третий  день  возвраща-
лись, - кто нападал на них, до последней минуты не открывая своего  при-
сутствия? Предводителя банды Генрих приказывал повесить, точно он  и  не
был сторонником истинной веры. Его людей сейчас же брал в свое войско. И
ужинал потом в господском доме; дворянин же с домочадцами пребывал в ве-
ликой радости и немедля извещал родных и друзей  о  своем  благополучном
избавлении от беды благодаря помощи губернатора-гугенота. Вот уж поисти-
не первый принц крови! Может быть, все-таки придется иметь его  в  виду,
когда уже не останется ни одного наследника престола? Правда,  до  этого
еще далеко. А пока пусть потрудится защищать наши деревни от собственных
единоверцев. Он прежде всего солдат, мастер по части дисциплины в  войс-
ках, враг всяких разбойничьих банд и вооруженных бродяг. Кто не записал-
ся ни в один отряд, несет наказание, а кто, дав присягу, все-таки сбежит
- обычно забрав жалованье, - тот подлежит смертной казни. Наконец в  его
землях появились опять рыночные надзиратели.
   "Дело идет на лад", - думает Генрих и старается, чтобы такие письма и
разговоры становились известны как можно шире. Заслужить доверие  незна-
комых людей особенно важно: оно способно влиять даже  на  факты.  Многое
было бы достигнуто, если бы, например, удалось внушить людям, что в зем-
лях Генриха господствует некая единая религия. В его армии были  переме-
шаны сторонники обеих вер, и он позаботился о тем, чтобы  это  новшество
было замечено и должным образом оценено. При его дворе, в Нераке,  като-
ликов было не меньше, чем протестантов; большая част!" дворян служила  у
него бесплатно, ради него самого и их общего дела, и всех он  приучал  к
доблестному миролюбию, хотя соблюдалось оно не всегда. А  сердцу  короля
его Роклор и Лаварден были так же дороги, как  и  его  Монгомери  и  Лу-
зиньян; он, казалось, совсем забыл о том, что последние два одной с  ним
веры, а первые два - нет.
   На самом деле он это отлично помнил и все же находил в себе  смелость
заявлять вопреки общему мнению и самой действительности: "Кто  исполняет
свой долг, тот моей веры, я же исповедую  религию  тех,  кто  отважен  и
добр". Он это говорил вслух и писал в письмах, хотя  такие  слова  могли
обойтись ему слишком дорого. У него позади были Лувр, долгий плен, ложь,
страх смерти; он вспоминал былую резню - ведь и то делалось во имя веры.
Как раз он мог бы возненавидеть все человеческое. Но он тянулся  лишь  к
тому, что могло объединить людей, а для этого надо быть храбрым  и  доб-
рым. Конечно, Генрих знал, что не так все это просто. Храбры-то мы храб-
ры. Даже в Лувре большинство из нас были храбрыми. Ну, а как насчет доб-
роты? Пока еще почти все остерегаются обнаружить хотя бы намек на добро-
ту: для этого люди должны быть не только храбрыми, но  и  мужественными.
Однако он привлекал их к себе, сам не понимая чем: дело в  том,  что  он
приправлял свою доброту известной долей хитрости. Кротость и  терпимость
в глазах людей уже не презренны, если люди чувствуют, что их  перехитри-
ли.
   Установить прочный мир в королевстве опять  не  удалось.  Неудавшийся
мир был связан с именем монсиньора, брата французского короля. Теперь он
уже назывался герцотом не Алансонским, но Анжуйским и  получал  ренту  в
сто тысяч экю. Даже немецким войскам  монсиньора  король  уплатил  жало-
ванье, хотя они сражались против него. Монсиньор мог бы  вполне  успоко-
иться насчет собственной особы, но не успел, ибо прожил он  слишком  не-
долго. Он отправился во Фландрию, чтобы стать королем Нидерландов и, ша-
гая с престола на престол, протянуть руку к руке  Елизаветы  Английской,
которой к тому времени уже стукнуло сорок пять; над длинноногой  короле-
вой и ее "маленьким итальянцем" - так она называла Двуносого, - над этой
презабавной парочкой очень смеялись по вечерам в Нераке, когда  губерна-
тор за стаканом вина обсуждал со своим "тайным советом" свежие  новости.
В остальном же мир, затеянный монсиньором, не удался. Когда король зажег
фейерверк, парижане даже не пошли смотреть. Лига наглеца Гиза не  перес-
тавала сеять смуту, и в редком доме люди, сев за трапезу, не выспрашива-
ли друг друга, кто какой веры. Поэтому король  Франции  созвал  в  своем
замке в Блуа Генеральные штаты. Представители протестантов туда  уже  не
поехали: они знали слишком хорошо, как там умеют обманывать.  Но  король
Наваррский заставил своего дипломата, господина дю Плесси-Морнея,  напи-
сать послание в защиту мира и, кроме того, написал сам.
   А у остальных - у протестантов и у католиков - была одна забота:  как
бы побольше напакостить друг другу. Католики, на стороне которых был пе-
ревес, требовали применения силы, протестанты - осуществления  обещанной
им безопасности. Но слабейшему следует не настаивать на своих правах,  а
призывать к терпимости и кротости: под защитой этих двух добродетелей он
легко сможет укрепить  и  свою  власть.  А  добродетель,  соединенная  с
властью, способна завербовать себе больше сторонников, чем та  и  другая
порознь. Генрих и его посол стремились к одной цели и шли  к  ней  одним
путем. И вот Морней подсовывает свое послание в Генеральные штаты некое-
му благонамеренному католику, будто тот его сам сочинил, хотя  было  оно
созданием праведного хитроумного Морнея. Генрих же писал:  что  касается
лично его, то он молит господа открыть ему, какая религия истинная. Тог-
да он будет ей служить, а ложную изгонит из своего королевства и,  может
быть, из всех стран света. К счастью, господь бог ничего не сообщил  ему
на этот счет, и ему не грозила опасность расстаться со своими  укреплен-
ными городами.
   Впрочем, он постарался сделать все возможное, чтобы снова не вспыхну-
ла междоусобная война; так, он поспешил навстречу посланцам,  которых  к
нему отправил король Франции. Им было поручено снова обратить его в  ка-
толическую веру, и это - в стенах его верного  города  Ажена.  Одним  из
посланцев оказался тот самый Вийяр, который не впустил его в Бордо, дру-
гим - архиепископ из его собственного дома, третий имел наибольший  вес,
ибо это был государственный казначей  Франции.  Генрих  принял  их  всех
вместе и каждого. Никогда нельзя знать заранее, что может высказать  тот
или другой без свидетелей, особенно когда вопрос идет о деньгах. На сов-
местном заседании архиепископ стал сетовать по поводу страданий  народа,
и Генрих даже заплакал, но при этом подумал, что страдания народа -  его
страдания, но не страдания  архиепископа.  Потому-то  французское  коро-
левство именно ему и предназначено. А об этом он,  конечно,  мог  узнать
только от господа бога. Вот он и приказал своим отрядам  именно  в  этот
день штурмовать один из непокорившихся городов. Вийяр увел  оттуда  сол-
дат, которые понадобились ему, чтобы предстать перед губернатором в соп-
ровождении подобающей охраны. "Это моя маленькая победа!" - втайне лико-
вал Генрих, не переставая плакать. Но кто отличит слезы радости от  слез
печали? "Это моя маленькая победа!"
   Однако маркиз де Вийяр тут же отомстил, долго ждать не пришлось. Ген-
рих играет в "длинный мяч" во дворе своего замка, который огорожен четы-
рехугольником высоких зданий. Окна украшены  резьбою,  стройные  колонны
тянутся вдоль фасадов, широкая и величественная лестница ведет к реке  и
в сады; все это создано его предками еще два века назад,  и  великолепие
замка охраняют толстые башни, стоящие на всех четырех углах. Но  ведь  и
стража на башнях может забыться с девушками, а тем временем враг крадет-
ся - от куста к кусту, из тени одного здания  в  тень  другого.  Посреди
двора Генрих бросает кожаный мяч. Если бы он сидел сейчас за обедом,  то
в стене столовой, в тесной потайной нише, примостился бы  наблюдатель  и
следил бы, нет ли в окрестностях замка чего-нибудь подозрительного:  ни-
когда не следует забывать об осторожности. А вот сейчас - увы! - поздно;
слышны жалобные крики, враг проник через вход четвертого фасада, он  уже
схватил кого-то за горло. Игроки в мяч безоружны. В то время как  друзья
Генриха спасаются через парадное крыльцо,  Генрих  исчезает  в  доме,  и
сколько враг потом ни ищет, его и след простыл.

   ШАТО ДЕ ЛА-ГРАНЖ

   Подземелье уходило все дальше, тянулось под городом, потом под пашня-
ми. Этот подземный ход, в который Генрих спустился ощупью, сохранился  с
давних времен, и из всех живых был известен только ему. Он отыскал огни-
во и фонарь; при его слабом свете все же удавалось обходить ямы и  зава-
лы. На этот раз путь показался ему короче обычного, ибо он думал о  том,
как разочарован будет враг. Все же дышать здесь, внизу, было трудно; за-
то в конце этого подземелья он встретит нежные женские руки. А  подумать
только, в чьи руки он чуть было не попал сейчас! Он задул  бледный  ого-
нек, приподнял творило, закрывавшее вход. - Осторожнее! - крикнул  женс-
кий голос. - Осторожнее, тут мои голуби! - Ибо  остановившая  его  особа
женского пола только что свернула голову нескольким голубям  и  положила
их как раз в том месте, где вылез из-под земли этот человек,  вспотевший
и с головы до ног перепачканный. Дневной свет ослепил его, и он  не  уз-
нал, кто перед ним: а это была Флеретта, которую он любил, когда ему бы-
ло восемнадцать, а ей семнадцать лет.
   Она не испугалась, увидев, что он вылезает из-под земли, но и не  уз-
нала его: во-первых, вид у него был далеко не королевский,  кроме  того,
все пережитое изменило его черты, да и бороду он отпустил. Горячие  лас-
кающие глаза, наверное, выдали бы Генриха, но он опустил веки  и  прищу-
рился, вот Флеретта и не узнала его. Да ведь и она изменилась: располне-
ла лицом и станом. Возмущенная тем, что раскидали ее голубей, она  упер-
лась руками в бока и начала браниться. Он рассмеялся, весело ему ответил
и направился к колодцу, чтобы смыть с себя землю. Другой колодец некогда
принял два их отражения, слившихся в одно, в него опустили они свой про-
щальный взгляд и уронили свою последнюю слезу. "Когда мы  станем  совсем
стариками, тогда колодец вое еще будет помнить нас, и даже  после  нашей
смерти". И это правда: через много лет люди  все  еще  будут  показывать
друг другу водоем и говорить: - Вот тут она и утопилась, эта самая  Фле-
ретта. Она так его любила! - Уже сейчас многие уверены, что она  умерла,
ведь столь прекрасная любовь должна жить дальше сама по себе, помимо лю-
дей, которые так меняются.
   Превращение. Он умылся и, не оборачиваясь, стряхнул землю с  плеч.  А
она наблюдает, как незнакомец сбрасывает неказистую  оболочку  и  из-под
нее выступает дворянин. Сейчас он поднимется по лестнице маленького зам-
ка и войдет к даме, в приют любви, на стенах которого нарисованы  стран-
ные создания - женщины с рыбьими хвостами, а из уголков выглядывают  го-
ловы ангелов - вот этот прелестен, а вон тот - строг. С потолка комнатки
светит солнце, ибо Христос есть солнце справедливости, как там и написа-
но, Флеретта сама читала. Она подбирает своих голубей.  Как  раз  в  это
мгновение Генрих повертывается к ней, но она на него не смотрит. А  воз-
дух вокруг них звенит забытыми словами. Небо такое ясное, свет серебрист
и летний вечер так тих. Вот они снова одни, здесь, во дворе, среди  хле-
вов и амбаров. Он мог бы привлечь к себе эту незнакомую девушку, которая
стоит, нагнувшись, и увести за овин. И эта мысль  ему  приходит,  но  из
окон, может быть, смотрят. И он спешит наверх. А девушка  несет  голубей
на кухню. И вот уже никого нет, а воздух все еще звенит забытыми  слова-
ми. Ты счастлив со мной? Счастлив! Как еще никогда! Тогда вспоминай  ме-
ня, куда бы ты ни уехал, и о комнате, в которой благоухало садом,  когда
мы любили друг друга. Тебе восемнадцать, любимый... Когда мы станем сов-
сем стариками...
   Голоса батраков приближаются. И воздух, уже не звенит.

   В САДУ

   Как ни странно, но нападение на замок губернатора кончилось плохо для
наместника. В Нераке стало известно, что король  Франции  ему  этого  не
простил. А может быть, именно то, что нападение не удалось, стоило  бед-
няжке Вийяру его места? Дворянство заявило, что возмущено его дерзостью,
и не только местное, но и в соседней провинции Лангедок, губернатор  ко-
торой, Дамвиль, заключил с Генрихом союз. Дамвиль был "умеренным",  при-
надлежал к "политикам" и охотно действовал в пользу  мира  между  обеими
религиями. Но ведь и миролюбие не вовремя могло стоить места. Как бы  то
ни было, но Вийяру пришлось лишиться своего как раз потому, что он дошел
до крайности в обратном. Его особенно яростно преследовал и  прямо  дох-
нуть не давал один из влиятельнейших провинциальных дворян,  маршал  Би-
рон. Бирон вел против Вийяра такую интригу, о размерах которой не подоз-
ревал даже Генрих, хотя Генрих о многом был осведомлен.
   В то время у Генриха было немало других забот. Он хотел  добиться  от
двора не только удаления своего наместника, - он горячо желал, чтобы его
дорогая сестричка приехала к нему; не мог он  дольше  обходиться  и  без
своего милого друга королевы Наваррской. Бывали минуты, когда он искрен-
не тосковал по Марго; человеческое тело никогда не  забывает  совсем  те
ласки, которые ему были дарованы. Частенько он думал и о  том,  что  его
католическим подданным не мешало бы увидеть рядом с  ним  сестру  короля
Франции; тогда сами собой распахнулись бы даже городские  ворота  Бордо!
Что же касается его маленькой Катрин - ах, Катрин, поскорее бы ты очути-
лась здесь! Будешь восхищаться моими оранжереями, будешь учить  попугаев
говорить, будешь слушать пение удивительных птиц, которых ты еще никогда
не видела, Катрин, - канареек! Кроме того, девчурка такая  пылкая  гуге-
нотка, что сейчас же поднимет меня во мнении сторонников истинной  веры;
а мнение это, увы, не слишком высокое.
   Причина, конечно, та,  что  он  путался  со  многими  женщинами.  Но,
во-первых, есть очень много таких, которые стоят нашей любви - каждая на
свой лад: одна пленяет своим пьянящим ароматом, другая - невинной чисто-
той цветка. У такой-то фрейлины недоверчивая  мамаша,  и  Генрих  скачет
верхом целую ночь, чтобы поспеть к утру на раннее свидание. Отбить пота-
скуху у парня гораздо легче. Была у Генриха связь с женой угольщика. Тот
жил в лесу, и у него обычно съезжались охотившиеся придворные. Она креп-
ко любила своего короля, и он ее достаточно горячо, чтобы однажды заста-
вить все общество - господ и слуг - прождать под дождем, пока он лежал с
ней в постели. Кто не знает этих внезапных вспышек страсти, которые про-
ходят бесследно! Правда, через двадцать лет Генрих  пожаловал  угольщику
дворянство. И не раз потом король вспоминал хижину в лесу  и  испытанные
им там незабываемые радости. Ибо женщина - это его живая связь  с  наро-
дом. В ней познает он народ, сливается с ним и благодарит его.
   За сестрою в Париж он послал своего верного Фервака. Хотя честный во-
яка и предал его, но успел также изменить и королю Франции, а что  может
быть надежнее человека, которому уже никто не доверяет! Фервак, несмотря
на все препятствия, действительно доставил принцессу целой и невредимой,
но она пробыла в Нераке недолго: брат самолично проводил ее.  Но  там  и
верования и нравы были строги, даже его собственные, когда он туда  при-
езжал. В По, где обоих растила дорогая  матушка,  его  видели  только  с
сестрой под зелеными деревьями их детства. Там стояла причудливая бесед-
ка, и над ней склонялись высокие кроны. Сюда не  раз  уходила  и  Жанна,
когда ей хотелось посидеть со своими детьми в свежей, бодрящей  тени,  и
ей чудилось, что в шелесте листьев она слышит  дыхание  "божие.  Природа
была тайной предвечного, одной из его тайн.
   Садовники тоже служили богу, только под другими знаками, чем  священ-
ники. Шантель - так звали садовника, с которым Генрих беседовал точно  с
мудрецом; он построил садовнику новый домик. А главная аллея парка носи-
ла имя мадам, имя Жанны. Там гуляют теперь ее дети; брат  наклоняется  к
сестре. А сестра думает:
   "Смотри-ка! Да мы замешкались, и уже близится вечер. Сегодня сад  ка-
жется нам таинственнее, сумерки неслышно уносят его из  обычного  прост-
ранства и строя жизни. Даже каменная женщина, непрерывно льющая воду  из
своего бочонка, даже она сравнялась цветом с вечерними кустами и уже ли-
шена права на белизну и блеск. И все мы, как христиане, между собой рав-
ны: это особенно чувствуешь в такой час. Я, его  сестра,  без  сомнения,
должна видеть в нем своего государя, но здесь он все-таки  больше  брат.
Заговорить? Это так трудно, я боюсь. Но меня тянет  расспросить  его  об
этой пресловутом бале в Ажене", - Братец!
   - Что такое, сестричка?
   - Ходят такие нехорошие слухи.
   - Ты имеешь в виду бал в Ажене?
   Она так испугалась, что вдруг остановилась. Ее хромота  обычно  почти
не была заметна, Екатерина даже могла танцевать. Но в этот  миг  она  бы
захромала. А брат торопливо сказал: - Я знаю про эти разговоры, конечно,
знаю; все это выдумали только затем, чтобы выжить меня с моими  дворяна-
ми-протестантами из города Ажена. Сначала после моего побега из Лувра  я
решил жить там. И сейчас же духовенство с церковных кафедр  начало  тра-
вить нас. Господин де Вийяр немедленно принялся клеветать. А самое  худ-
шее просто выдумали католические дамы, которым захотелось  позабавиться.
Знай, сестричка, что немало представительниц твоего пола любят  сочинять
то, чего на самом деле не было.
   - Оставь это, братец, скажи только: правда, будто на  бале  в  Ажене,
когда в зале было полным-полно городских дам, ты и  твои  дворяне  вдруг
погасили свечи?
   - Нет. Я бы этого не сказал. Правда, я заметил, что  в  большой  зале
стало несколько темнее. Может быть, много свечей догорело  одновременно.
А иногда их задувают из озорства; даже сами дамы.
   Но тут Екатерина рассердилась.
   - Ты отрицаешь слишком многое. Лучше бы у тебя было поменьше  отгово-
рок, тогда я в остальном охотнее тебе поверила бы. -  Это  уже  не  были
слова неопытной девушки: это был не ее детский голосок, испуганно  повы-
шавшийся на концах слов. И Генрих, в свою очередь, испугался:  теперь  с
ним говорила не сестра, а его строгая мать. Разницы он не  мог  увидеть,
ибо уже стемнело. И он, точно мальчик, признался:
   - Говорят, мои дворяне старались перецеловать дам в  темноте.  Но  ни
один не похвалялся тем, что хоть одну из них обесчестил. А возможность у
них была, и даже подходящее расположение духа. Потом, конечно, все отпи-
рались, так как разразился скандал.
   - Хорошо же вы вели себя! - сказали Жанна и
   Екатерина. - Разве это те строгие нравы, которые ты должен был беречь
у нас на родине? Нет, ты предпочитаешь показывать, чему научился в замке
Лувр от врагов истинной веры.
   У него даже дыхание перехватило. То, что он затем  услышал,  задевало
уже его лично: - Дело не только в том, что  несколько  обесчещенных  дам
умерли от страха и стыда. Ты повинен еще во многих несчастиях, они  про-
исходят повсюду, где ты, во время своих разъездов, совращаешь женщин.  Я
не хочу их перечислять и приводить имена, ты и сам отлично знаешь. Лучше
я напомню тебе, что мы должны любить бога, а не женщин.
   Он молчал. Проповедь, которую начала сестра, необходимо  было  выслу-
шать до конца.
   - "Нам прежде всего надлежит упражнять свое сердце в повиновении  бо-
гу. С этого надо начинать; но вполне мы достигнем цели,  только  если  в
этом будут участвовать и наши глаза, руки, ноги  -  все  наше  существо.
Жестокие руки говорят о сердце, полном злобы,  а  бесстыжие  глаза  -  о
сердце порочном.
   Она продолжала горячо и красноречиво убеждать его. Принцесса Екатери-
на получала письма из Женевы и старалась запомнить их содержание,  но  и
ей предстояло уже недолго следовать этим советам. А  ее  брат  Генрих  в
темноте расплакался. Слезы у него лились легко, даже по поводу того, че-
го изменить было нельзя, да и менять не хотелось; сейчас он разумел  под
этим не только собственную натуру, но и  столь  родственную  ему  натуру
сестры. С присущим ей благочестивым  рвением  боролась  бедняжка  против
своей любви к кузену Генриху Бурбону, который в данное время охотился на
кабанов. Но достаточно будет ему явиться собственной особой, и все прои-
зойдет так быстро, что Екатерина опомниться не успеет! Детской невиннос-
ти должен прийти конец - это брат и оплакивал. С другой стороны, он  на-
ходил совершенно естественным, что конец ее невинности когда-нибудь нас-
тупит. Он ласково обнял сестру со смешанным чувством жалости и одобрения
и прервал поцелуем ее самую удачную сентенцию. Затем отвел Екатерину до-
мой.
   И поскольку всякая нежность, даже по отношению к собственной плоти  и
крови, и всякое волнение чувств может быть  переведено  на  язык  денег,
принцесса Екатерина на другое утро получила от своего дорогого  брата  в
подарок один городок, который и ему самому пока не принадлежал. Мятежный
городок, до сих пор не желавший его впустить; Генриху предстояло еще за-
воевать его для своей дорогой сестрички. И еще много восхитительных  по-
дарков получала она впоследствии от своего  брата-короля,  когда  дарить
стало для него возможным. Однажды он  преподнес  ей  семьсот  прекрасных
жемчужин и сердечко, осыпанное алмазами; о цене была осведомлена  только
его счетная палата. Впрочем, и часы, проводимые им  в  По,  всегда  были
считанные. И вот уже на прекрасную мебель  в  большом  городском  дворце
опять надевают чехлы; для Генриха она останется навсегда самой красивой.
А драгоценных камней Наваррской короны он не коснется, даже когда у него
не будет сорочки на смену. Итак, на коней! Посетим  беспокойные  провин-
ции! Марго нам тоже доставляет одни заботы! Брата  Франциска,  решившего
бежать во Фландрию, она спустила на веревке из своего окна, потом сожгла
веревку в камине и чуть не спалила весь Лувр. А сама  тоже  умчалась  во
Фландрию, и начались отчаянные проделки! Да, друзья, отчаянные! Так  го-
ворит Генрих в своем тайном совете.

   ТАЙНЫЙ СОВЕТ

   Члены совета попарно направляются в замок. Парадная лестница  в  саду
раздваивается, и те господа придворные, которые не в ладах друг  с  дру-
гом, могут подниматься с разных сторон. Между обоими  крыльями  лестницы
из стены бьет ключ и стекает в полукруглый водоем. Мраморные перила  тя-
нутся от столбика к столбику таким мягким изгибом,  что  каждый  их  не-
вольно коснется рукой. Взгляд легко охватывает скромный орнамент,  кото-
рым резец так любовно оживил камень. Но на полпути оба крыла  сливаются.
Лестница становится широкой, парадной, она ведет  в  королевский  замок.
Слышны юношеские шаги, звонкие голоса, большинство членов совета  спешит
через двор наверх и повертывает направо. Они  поднимаются  на  несколько
ступенек, затем идут колоннадой, которая тянется вдоль фасада; на  капи-
тели каждой колонны изображено какое-нибудь легендарное  событие.  Двери
комнат распахнуты настежь, стоит сияющий день. Быстро входят члены сове-
та в самую большую комнату, рассаживаются на скамьях и деревянных  табу-
ретах, встречают друг друга взволнованными разговорами, обнимаются, сме-
ясь, или сердито расходятся; все это - пока еще не вошел их государь.
   В стене, непроницаемой для пуль и лишенной окон,  помещается  скрытый
пост наблюдателя. В единственную бойницу, между прутьями решетки, солдат
видит внизу весь внешний двор, крепостной ров и всю местность за ним. От
городских ворот тянется проезжая дорога, а на ней могут появиться враги.
Мир и безопасность царят на обоих берегах зеленого Баиза - по эту  и  по
ту сторону мостов. Их называют Старый мост и Новый. Один перекинут к ти-
хому парку "Ла Гаренн", другой соединяет между собой две  части  города.
Те, кто живут подле самого замка, находятся  под  надежной  защитой.  По
другую сторону моста строятся господа придворные - с тех пор  как  здесь
обосновался двор. Ремесленники, лавочники,  челядь  теснятся  поближе  к
прочным домам сильных мира сего. Так вырастают, как зародыш нового горо-
да, целые улички, извилистые, тесные, посередине текут  ручьи  и  играют
дети. Малыши с криками берут приступом высокий старый мост, старики  ос-
торожно пробираются по нему на тот берег. И  по  отражению  его  широких
арок в глубокой воде скользят одна за другой тени всех, кто живет здесь.
   На верхней площадке дворцовой лестницы, где  стоит  круглая  каменная
скамья, два господина поджидают Генриха. Господин в дорожном плаще - это
Филипп Морней, он считает, что  Генрих  ведет  себя  необдуманно:  ездит
один, когда уже темнеет, а в стране война, опять война.  Мир,  названный
по имени монсиньора, продержался недолго.
   Король Наваррский отправил  своего  дипломата  искать  союзников,  но
большинство всеми способами старается уклониться.  Есть,  правда,  кузен
убитого Колиньи - в свое время Монморанси сам был узником в  Бастилии  и
находился ближе к смерти, чем к жизни. И все-таки этот  толстяк  слишком
ленив для мести или для справедливости, как выражается Морней, и для ре-
лигии, добавляет он. "Но как ты тепл, а не горяч и не  холоден,  то  из-
вергну тебя из уст моих" [24], - поясняет гугенот и  доказывает  -  тоже
отнюдь не горячими словами, - почему должны пасть все те, кто  старается
извлечь из религии лишь выгоду и недостаточно благороден,  чтобы  беско-
рыстно служить ей. Герцога Анжуйского, который вслепую охотится за коро-
левствами для самого себя, Морней покинул и после  многих  опасностей  и
приключений приехал к такому государю, с которым он  попытается  связать
свою судьбу, хотя государь этот до сих пор ведет  весьма  легкомысленную
жизнь.
   Но ведь не все решает натура, гораздо важней  предназначение.  И  бог
сильнее, чем страсти его избранника. В глубине души праведный Морней ни-
чуть не встревожен тем, что Генрих опаздывает. Ведь он под высокой защи-
той.
   - Вы были захвачены в плен, когда ехали сюда? - спросил господин, си-
девший рядом с ним на скамье.
   - Но меня не узнали, - ответил Морней и пожал плечами; он был уверен,
что в нужную минуту его врагов поразила слепота. - Послушайте, как  было
дело, господин Де Лузиньян. Мы смотрели  на  развалины  вашего  родового
замка, все кругом заливал волшебный свет, так что было нетрудно поверить
в сказку. Там в старину ваш предок встречал фею Мелузину, и она подарила
ему такое же счастье и горе, какими земные женщины могут одарить  нас  в
любое время. По вине феи Мелузины наше внимание было отвлечено,  поэтому
два десятка вооруженных людей настигли нас раньше, чем мы успели  перес-
кочить через ров. В подобных обстоятельствах все дело в том, чтобы удач-
но выдать себя за другого и никак не походить на гугенота.
   Второй господин невольно рассмеялся. Если кто и походил на  гугенота,
то уж, конечно, Филипп Морней. И не только потому,  что  на  его  темной
одежде белел скромный отложной воротник: его выдавала манера  держаться,
да и выражение лица было достаточно красноречивым. Взор не был  вызываю-
щим, но не был и обращен внутрь. Этот взор словно вопрошал  людскую  со-
весть - разумный и спокойный, и лоб всегда был гладок. До самой старости
останется этот лоб без морщин, ибо Морней чист перед своим богом. И этот
лоб будет выситься нетронутым плоскогорьем над увядшим лицом, на котором
со временем появятся пятна и проложенные скорбью борозды. Так будет  не-
когда. Но сейчас он сидит на полукруглой каменной скамье, молодой и  от-
важный, и ждет государя, возвышению которого ему надлежит сопутствовать.
Морней и не подозревает о том, какие, слова ему суждено произнести в да-
леком будущем над телом своего  государя:  "Мы  вынуждены  сообщить  пе-
чальную, ужасную весть. Наш король, величайший король христианского мира
за последние пятьсот лет..."
   Небо было очень ясным, серебряным был его свет,  и  мягко  надвигался
вечер. Генрих вышел из своего сада и прошел по новому мосту, неся в  ру-
ках охапку цветов. Увидев, что на верху лестницы стоят оба господина, он
бросился к ним бегом, потребовав еще издали, чтобы его посол сделал  ему
доклад; выслушал его, и хотя посол не сообщил ничего утешительного, про-
тянул ему цветок. - Кто-то ощипал его, - добавил Генрих. И невольно  по-
вел плечом в сторону беседки на берегу реки: тут они сразу поняли,  кто.
В тот же миг в замке над ними поднялся ужасающий  шум.  -  Мои  гугеноты
убивают моих католиков! - воскликнул Генрих и кинулся на замковый двор.
   И в самом деле, господин де Лаварден поссорился с господином де Рони:
Рони, молодой забияка, вывел своего начальника из себя, ибо нарушил дис-
циплину. Остальные дворяне тоже подняли крик, в комнате стоял  отчаянный
гам, и выяснить причину было невозможно. К счастью, Генрих и так отлично
знал ее. Город, куда капитан Лаварден послал прапорщика  Рони,  приказав
занята потерянную позицию, назывался Марманд.  Генриху  самому  пришлось
вызволять оттуда мальчишку и его горстку аркебузиров; однако он не  смог
предотвратить их довольно плачевного отступления с единственной пушкой и
двумя кулевринами, для которых не осталось ядер. Лаварден не желал, что-
бы хоть один человек напоминал ему об этой неудавшейся атаке на Марманд,
которую он затеял против желания своего короля. А теперь  его  прапорщик
все-таки заговорил об этой дурацкой истории. - Молокосос! - рявкнул рас-
серженный начальник. - Утритесь, у вас молоко на губах не обсохло! - Ро-
ни сейчас же полез драться, причем часть  дворян  усердно  подзадоривала
противников, другие старались развести их. Трудно  было  даже  поверить,
что в комнате, где находилось всего пять - шесть человек, мог  подняться
такой шум; впрочем, все это происходило лишь от избытка  кипучих  сил  и
жизнерадостности. И вот вошел Генрих с охапкой цветов; он бросил их сво-
им дворянам, а своего Рони наказал по заслугам: Генрих заявил,  что  его
службе в самой лучшей роте и под командой лучшего из начальников  теперь
конец и что из внимания к крайней юности Рони он  сам,  король,  берется
его воспитывать. Юноша не противился, ибо в сущности на это и  рассчиты-
вал. Его лицо тут же приняло свое обычное спокойное и рассудительное вы-
ражение. Успокоился и Лаварден, да тут еще король обнял его.
   Кто-то стал возмущаться несколькими городками, которые якобы позволя-
ли себе совершать всякие зверства. Войско короля Наваррского кочевало по
стране, не уставая мстить, насаждать мир и водворять порядок.  Здесь  же
действовал тайный совет, каждый член имел право  высказать  королю  свое
мнение, и многие упрекали его в том, что ведет он войну недостаточно су-
рово. Его двоюродный брат Конде осуществляет свои военные  операции  го-
раздо энергичнее, и он-де жалуется на нерешительность  Генриха.  -  Ведь
это моя страна, а не его, - сказал Генрих, больше для себя, чем для дру-
гих, и только Морней насторожился. Члены тайного совета обычно  говорили
все сразу, шумно перебивая друг друга. Генрих привлек  к  себе  всеобщее
внимание, начав рассказывать о королеве Наваррской. Он уселся  на  стол,
свесил одну ногу, другую поджал под себя  и,  покусывая  стебелек  розы,
фыркал, как бы сдерживая смех; на самом деле он вовсе не испытывал  осо-
бой радости.
   Королева Наваррская сначала помогла бежать своему  брату  монсиньору,
затем, опережая его, поспешила во Фландрию, чтобы  там  подготовить  для
него почву. Опасно, опасно затевать такое дело в стране, которую попира-
ют сапоги испанцев, и самый большой сапог - дон Жуан Австрийский.  -  Но
королева, моя супруга, всех провела под предлогом болезни,  которую  она
будто бы должна лечить водами Спа. А испанцы, да будет вам известно, на-
род недалекий, ходят словно на ходулях, и шея у них не гнется, как и  их
высоченные крахмальные воротники; поэтому они ничего не видят, что дела-
ется на земле. Так вот, не успели испанцы сообразить, о чем говорит  ко-
ролева, как ее величество  взбунтовала  всю  страну.  Правда,  дон  Хуан
Австрийский спохватился и тут же поспешил выпроводить ее из своих владе-
ний. А им еще накануне вечером был устроен бал в ее честь. Но тут уж ни-
чего не поделаешь, родной брат, король Франции,  выдал  ее  испанцам  из
страха перед доном Филиппом.
   Присутствующие ответили негодующим смехом, раздалось несколько  прок-
лятий. Генрих же, стиснув зубы, задумчиво добавил: - Ничего! По  крайней
мере во время этой поездки моя Марго чувствовала себя ужасно важной  да-
мой, пока ее не выгнали. Золоченые кареты и бархатные носилки, в них си-
дит всемилостивейшая королева, и повсюду ее с восхищением встречают  бе-
локурые люди. И сама она в восхищении. Вообще-то ей не очень сладко  жи-
вется, моей бедной Марго, при такой семейке. Ей следовало бы ко мне при-
ехать. Здесь она мне нужна. К сожалению,  ее  брат-король  запрещает  ей
жить с гугенотом. - Последние слова он сказал очень громко: Генрих заме-
тил, что среди всеобщего шума только один человек  внимательно  на  него
смотрит, - и это его дипломат.
   - Как ни печально, господин де Морней, но  король  Франции  ненавидит
свою сестру и не разрешает ей видеться с нами.
   В ответ Морней заметил, что ее величество королева  Наваррская  после
своей неудачной поездки во Фландрию, наверно, ничего так страстно не же-
лает, как встречи  со  своим  супругом.  Это  все  Лига  восстанавливает
царственного брата против его сестры. Герцог Гиз...
   - Давайте выйдем, - предложил Генрих и первым  покинул  комнату.  Они
быстро, как любил Генрих, прошлись по коридору - туда,  обратно.  Посол,
прибывший из-под Парижа, рассказал о последних убийствах в  замке  Лувр.
Гиз держит короля в непрестанном страхе и трепете.  И  король  все  чаще
уезжает в монастырь; его гонит туда не только ужас  перед  потусторонним
миром. Помимо собственной смерти, он боится, что его дом вымрет, ибо ко-
ролева до сих пор не подарила ему сына.
   - И никогда не подарит, - быстро вставил Генрих. - У Валуа больше  не
будет сыновей. - Он умолчал о том, от кого узнал это наверняка: от своей
матери, Жанны. Морней посмотрел на него и сказал себе, что  господь  бог
правильно сделал, приведя его к этому государю. И в то же  мгновение  он
прозрел окончательно и понял, кто такой Генрих: вовсе не мельник из Бар-
басты, и не бабник, и не командир двухсот вооруженных солдат, но будущий
король, вполне сознающий себя избранником. Он надел на себя личину отто-
го, что мудр да и подождать может: молодость длится долго. Но Генрих ни-
когда не забывал о своем предназначении. И когда он открыл теперь Морнею
свое сердце, Морней низко склонился перед молодым государем.  Слова  уже
были не нужны, они поняли друг друга. Генрих только  указал  ему  легким
движением руки на парк "Ла Гаренн", где им скоро предстояло  встретиться
без свидетелей.
   Им помешали. Два старых друга Генриха - д'Обинье и дю  Барта  -  вос-
пользовались своим правом в любую минуту прерывать беседу своего короля.
Они бросились бегом через двор, стремительно  поднялись  по  лестнице  и
сейчас же заговорили, перебивая друг друга. Правда, новость, которую они
сообщили, стоила того. Маркиз де Вийяр смещен. После неудавшегося  напа-
дения на замок губернатора наместник попал в немилость, и король Франции
назначил на его место маршала Бирона, который действительно все  сделал,
чтобы это заслужить. Особенно Агриппа уверял, что так оно и есть. Полный
радостных надежд, расхваливал он нового наместника, который будто бы  из
одного душевного благородства употребил все свое влияние при дворе, что-
бы сместить своего угрюмого предшественника. Дю Барта,  у  которого  был
совсем другой темперамент, ждал, что, напротив, новый наместник окажется
еще вреднее. Когда члены тайного совета узнали об этой замене, они  тоже
разделились на два лагеря.
   Наиболее благоразумные, такие, как Рони и Лафорс, который был католи-
ком, видели в Бироне прежде всего злобного и желчного человека.  Однажды
в порыве ярости он разрубил саблей морду своей лошади, а это не говорило
в его пользу. Лаварден и Тюрен, тоже принадлежавшие к различным  вероис-
поведаниям, были, однако, согласны в том, что маршал Бирон все же заслу-
живает некоторого доверия: он ведь принадлежит к одному из самых старин-
ных родов Гиенни. Поэтому, естественно, он будет стремиться поддерживать
здесь мир. Это казалось убедительным. Но Генрих, пока шумел и спорил его
совет, прочел королевский приказ, который ему передали старые друзья,  И
там было написано, что маршалу Бирону  даются  неограниченная  власть  и
полномочия распоряжаться по всей провинции Гиеннь  в  отсутствие  короля
Наваррского. Как будто я отсутствую, ну, например, сижу пленником в Лув-
ре! Так это понял Генрих. Ему стало холодно, потом  бросило  в  жар.  Он
свернул приказ в трубку и никому не показал.

   МОРНЕЙ, ИЛИ ДОБРОДЕТЕЛЬ

   Рано утром Морней отправился в парк "Ла Гаренн". Там не было еще даже
часовых. Когда придет король, никто не будет наблюдать  за  ними,  и  их
разговор останется тайной. Посол Генриха надеялся, что король сообразит,
насколько это удобный случай для  беседы,  и  явится  один.  Морней  был
весьма высокого мнения о своих дипломатических действиях, где бы они  ни
имели место - в Англии, во Фландрии, во время войны или  при  заключении
мира. Ожидая Генриха в парке "Ла Гаренн" и слушая щебетание и трели ран-
них птиц, он предавался размышлениям  о  величии  творца,  допускающего,
чтобы невиннейшая природа так тесно соприкасалась с нашим мерзким миром;
а через своего сына воссоединил он то и другое, ибо Иисус умер в поту  и
крови, как умираем и мы, и так же, как мы, только еще более трогательно,
нес в себе песнь земли. Морней записал эту мысль на своих табличках  для
жены своей Шарлотты Арбалест. Уже три года, как они поженились, но быва-
ли часто и долго в разлуке - из-за поездок мужа, ибо  государи  посылали
его добывать деньги все снова и снова, И Морнею приходилось больше вести
счет долгам и процентам, чем речам о жизни и смерти. Но их  он  все-таки
записывал по требованию своей невесты, после того как они  обрели  друг,
друга в Седане, в герцогстве Бульонском, этом убежище беглецов.
   Их встреча произошла в суровое время, когда действительно шел  вопрос
о жизни и смерти, - через два года после  Варфоломеевской  ночи,  и  оба
они, хоть и не стали ее жертвами, но продолжали жить только  ради  славы
божией, гонимые и в бедности. Поместья Шарлотты были  конфискованы,  так
как и отец ее и первый муж принадлежали к последователям истинной  веры.
Друзья тогда убеждали молодого Морнея вступить в более выгодный брак; он
же отвечал, что злато и серебро - последнее, о чем следует думать, выби-
рая себе жену; главное - благонравие, страх божий и добрая  слава.  Всем
этим обладала Шарлотта; кроме того, у нее был ясный ум - и  она  занима-
лась математикой, зоркий глаз - и она рисовала. Она  была  милосердна  к
беднякам и умела внушить страх даже сильным мира сего  своей  непримири-
мостью ко всякому злу. Но больше "всего старалась она всей силою  своего
рвения служить богу и церкви. Именно это, а не злато и серебро  принесла
она мужу в приданое. И Морней почувствовал себя богачом, когда она расс-
казала ему, что еще ее отец однажды в Страсбурге присутствовал при  том,
как мейстер Мартин Лютер спорил с другими докторами богословия. А  Лютер
никогда и не был в Страсбурге: Морней справлялся. Но если  рассказ  отца
так светло преобразился - в ее воспоминаниях, то разрушать высокое  воо-
душевление Шарлотты Морней не хотел, и он промолчал. Таков был его  брак
с этой гугеноткой.
   - Вы меня поняли и встали рано, - вдруг сказал Генрих; он вошел в бе-
седку незаметно и сел подле Морнея. Затем тут же спросил: - Что вы  ска-
жете о моем тайном совете?
   - Он слишком мало тайный и слишком шумный,  -  отозвался  Морней,  не
моргнув глазом, хотя Генрих и подмигнул ему.
   - О маршале Бироне плели много вздору. Верно? Он мне искренний  друг.
Таково, должно быть, ваше мнение?
   - Сир! Будь он вам другом, не назначил бы его король Франции  на  эту
должность. Но, сделавшись вашим наместником, даже искренний  друг  скоро
отошел бы от вас.
   - Я вижу, что не зря мне хвалили ваш ум, - заметил Генрих. -  Многому
нам пришлось научиться, а, Морней? Вам нелегко было в изгнании.
   - А вам - в Лувре.
   У обоих взгляд стал далеким. Но через миг они очнулись.  Генрих  про-
должал: - Мне нужно быть крайне осторожным: двор снова хочет меня захва-
тить в плен. Читайте! - Он развернул вчерашнее послание:  вся  власть  и
все полномочия маршалу Бирону...
   - "В отсутствие короля Наваррского", - громко прочел Морней.
   - В мое отсутствие, - повторил Генрих и невольно Содрогнулся. - Нет -
уж, довольно! - пылко заявил он. - Десятку лошадей не  вытянуть  меня  в
Париж!
   - Вы вступите в него опять уже королем Франции, - твердо заявил  Мор-
ней и почтительно описал рукой полукруг - ни один царедворец не выполнил
бы этот жест с таким совершенством. Генрих пожал плечами.
   - Гиз со своей Лигой слишком силен. Я вам откроюсь: он  стал  слишком
силен даже для испанского короля, и дон Филипп, чтобы  обезопасить  себя
от Гиза, делает мне тайные предложения.  Он  намерен  жениться  на  моей
сестре Катрин, ни больше, ни меньше. А мне сулят какую-то инфанту. С ко-
ролевой Наваррской. Он меня попросту разведет в Риме, где  для  него  не
существует препятствий.
   Морней пристально посмотрел на Генриха, словно испытуя его совесть.
   - А, что же мне делать? - подавленно заметил тот. - Я вынужден согла-
ситься. Или вам известен другой выход?
   - Мне известно только одно, - заявил Морней, строго  выпрямившись,  -
вы никогда не должны забывать о том, кто вы: французский государь и  за-
щитник истинной веры.
   - И что же, я должен просто-напросто отказаться  от  соблазнительного
предложения самого могущественного из властителей?
   - Не только отказаться, но и довести о нем до сведения  короля  Фран-
ции.
   - Вот это я как раз и сделал! - воскликнул Генрих, рассмеялся и вско-
чил. Лицо у гугенота посветлело. Они бросились друг другу в объятия.
   - Морней! Ты все такой же, как тогда, в нашем отряде! Ты любил  край-
ности и мятеж, и ты произносил речи о том, что пурпур царей - это прах и
тлен. Сам ты не был тогда безрассудным и  не  отказался  ускользнуть  от
Варфоломеевской ночи, когда судьба дала тебе эту возможность.
   Он похлопал Морнея по животу в знак одобрения и радости. - А  ведь  с
умения избегать смерти и начинается дипломатия, так же как и военное ис-
кусство. - С этими словами Генрих взял Морнея под руку  и  повел  прочь,
делая при этом, как всегда, большие шаги, которых в этой парковой  аллее
укладывалось ровно четыре тысячи.
   Еще не раз встречались потом рано поутру, никем не замечаемые, Генрих
и его посол. Впрочем, истинная причина, почему королю то и дело хотелось
слышать советы своего посла,  осталась  бы  неизвестной,  даже  если  бы
кто-нибудь тайком и следил за ними. Морней видел, в Генрихе будущего ко-
роля Франции - вот в чем заключалась разгадка; и  не  только  внутреннее
чувство - единственное, на что опирался Генрих, - подсказывало  это  его
дипломату: положение во всем мире совершенно очевидно  свидетельствовало
о том, что Франция - из всех королевств Запада именно Франция  -  должна
быть объединена твердой рукой принца крови. Не  одна  только  Франция  -
весь христианский мир "жаждал истинного государя". Им уже  не  мог  быть
дряхлеющий Филипп со своей наскоро слепленной мировой державой, которая,
как и он сам, приходила в упадок. Подобные государства не могут  сущест-
вовать, не посягая то и дело на свободу немногих наций, еще  сохранивших
свою независимость. Но этим они только  ускоряют  собственный  конец.  И
Морней предрекал все еще грозному Филиппу, что перед его смертью,  кото-
рая будет позорной, рука господня сурово покарает его. Морней  этого  не
высказывал, а лишь думал про себя. Вслух же он  хладнокровно  утверждал,
что стремление любой ценой расширить свое господство и безудержная жажда
власти просто неразумны. Нельзя держать такое королевство, как  Франция,
в состоянии постоянного внутреннего брожения и распада.  Правда,  Морней
не говорил, что это безбожно и преступно, но думал именно  так.  Говорил
же, напротив, о логике событий и об истине, ибо достаточно  истине  поя-
виться, как она побеждает.
   Словом, Морней старался, чтобы Генрих не только через чувство,  но  и
разумом ясно понял все величие предстоящей ему судьбы.  Пусть  осознает,
что истина - его союзник, и как истина моральная и как правда жизни: ибо
одна без другой преуспеть не может. Бог создал нас человеками, и мы сами
- мера всех вещей, поэтому истинно и действительно  только  то,  что  мы
признаем за таковое согласно врожденному нам закону. Столь высокая  муд-
рость, мистическая, возвышенная и глубокая, должна была увлечь и соблаз-
нить государя, который сам являлся ее средоточием. Предсказания будущего
всегда заманчивы, даже в шесть утра, в парке, где  еще  стоит  трепетная
свежесть; иначе Генрих проспал бы еще добрых четыре часа, ибо его легко-
мысленные приключения оканчивались обычно поздно ночью. Но он  приходил,
чтобы слушать разумные суждения о себе и своих врагах.
   Свой путь к престолу, говорили ему, он должен, как ни Странно, пройти
в качестве союзника, даже спасителя последнего Валуа, который до сих пор
его ненавидит. Но тут Морней придерживался веления  "любите  врагов  ва-
ших", хотя это, конечно, не всегда полезно, ибо противоречит нашим чело-
веческим склонностям. Нужно только ясно различать те случаи,  когда  это
правило действительно полезно. Сам Генрих, по своей природе,  был  готов
любить своих  врагов,  добиваться  их  дружбы  и  даже  предпочитать  их
друзьям. Может быть, он сам носил в себе предчувствие этого союза с пос-
ледним Валуа, и лишь потом, когда все свершилось, убедил себя, что  Мор-
ней уже давно назвал вещи своими именами. Также и гибель испанской арма-
ды у берегов Англии Генрих предвидел за десять  лет  вперед.  Когда  она
действительно погибла, он решил, что Морней предрек это еще в парке  "Ла
Гаренн". Вероятно, посол действительно употребил слово "гибель",  то  ли
говоря о флоте, то ли о мировой державе. Но  отблеск  его  слов  остался
жить в душе Генриха. Ибо познание есть свет, и его излучает добродетель.
Негодяи ничего не знают.
   Генрих слушал голос добродетели, говорившей с ним устами Морнея. Слу-
шать ее приятно, пока она говорит: ты молод и по натуре своей избранник;
блестящие возможности сочетаются с твоими  блестящими  дарованиями,  они
прямо для тебя созданы, эти возможности; пока не пробил час великих дея-
ний, стань неоспоримым повелителем этой провинции и вождем твоей партии;
не спеши, небо здесь ясное, десять лет пролетят, как один день.  До  сих
пор добродетель говорила приятные вещи.
   Но тут ей вздумалось однажды сказать и  даже  вручить  Генриху  соот-
ветствующую докладную, записку о том, что королю Наваррскому  не  мешало
бы самое позднее в восемь часов быть одетым и уже начать молитву  вместе
со своими пасторами. Затем ему надлежало бы пойти в свой кабинет и  выс-
лушать по очереди доклады всех, кому он давал  какие-либо  поручения.  И
больше никаких шумных тайных советов, на которых хохочут,  несут  всякий
вздор и затевают "споры. Морней требовал, чтобы Генрих из всех своих со-
ветников отобрал только самых добродетельных. Но кто тогда  остался  бы,
кроме него самого? Генрих должен служить личным примером для всего свое-
го дома, и не только для дома, но и для всего королевства Наваррского, и
не только для него, но и для всего христианского мира. Морней не  терпел
в государе, которого избрал себе, ничего заслуживающего порицания. Пусть
каждый находит в нем то, чего больше всего жаждет,  но  еще  никогда  не
встречал: государи - брата, суды - справедливость, народ - заботу о том,
чтобы снять с него тяжкое бремя. Государь должен помнить, что ему надле-
жит действовать не только с достоинством, но и с блеском; особенно же не
следует никому давать повода для клеветы. Даже чистою совестью не должен
он довольствоваться. А дальше речь шла уже о  совсем  щекотливых  вещах.
Этот молодой человек, относившийся к своему званию члена совета с глубо-
кой серьезностью, заговорил о нравственности самого государя.
   - Простите, сир, вашему верному слуге еще одно слово. Но  с  громкими
любовными связями, которым вы уделяете столько внимания, теперь уже пора
покончить. Наступило время, когда вы должны быть связаны любовью со всем
христианским миром, и особенно с Францией.
   "Вторая Катрин! - подумал Генрих. - "Я напоминаю тебе о том,  что  ты
должен любить бога, а не женщин", - вот ее слова". А теперь и второй гу-
генот непрестанно твердит ему об этом. Нет,  голос  добродетели  уже  не
звучал приятно. Правда, она поторопилась, требуя  от  молодого  государя
той благопристойности, которая пока не отвечала  ни  его  характеру,  ни
плачевному состоянию его маленькой одичавшей страны. Но  именно  это  и,
пожалуй, только это, всегда было у Генриха уязвимым местом. Когда он уже
стал признанным наследником французского престола,  упрямая  добродетель
через господина де Морнея опять обратилась к нему с теми же назиданиями,
и они опять оказались некстати, вызвали в Генрихе гнев и  насмешку!  Под
конец добродетель совсем умолкла. А жизнь идет дальше без  предостереже-
ний, добродетель уже не вмешивается, и стареющий Генрих  опускается  под
воздействием губительных страстей, с помощью которых он еще поддерживает
в себе иллюзию молодости. Да, так будет, Генрих. Молодость и любовь ста-
нут некогда заблуждением твоего все еще ненасытного сердца. И тогда  Мор
ней уже ничего не скажет. Радуйся, что хоть сегодня он говорит!
   Но Генрих, наоборот, отомстил ему за это на тайном совете, в котором,
кстати, так никаких изменений и не произошло. Король в присутствии свое-
го посла Морнея заявил: он-де больше обязан  католикам,  чем  гугенотам.
Если последние ему и служат, то лишь из корысти или  религиозного  усер-
дия. А католикам от этого нет  никакой  выгоды,  ради  его  величия  они
действуют в ущерб своей религии. И столь несправедливо было это  сравне-
ние, что даже придворные католики не могли отнестись к нему спокойно. Но
Генрих забыл о том, что человека надо беречь  и  щадить;  в  присутствии
своего посла он закаркал вороном. Дело в том,  что  ревнителей  истинной
веры прозвали воронами оттого, что они носят темную одежду,  то  и  дело
каркают псалмы и, по слухам, весьма падки на всякую добычу. Когда король
дошел до столь явного оскорбления и затем продолжал каркать  вполголоса,
притаясь в углу, все сделали вид, что не замечают этого, и как раз като-
лики начали громко разговаривать, чтобы заглушить его  карканье.  Генрих
же вскоре исчез.
   Выйдя, он заплакал от злости и стыда за свое отношение к добродетели,
воплощением которой был гугенот Морней. Отныне Генрих замкнулся, он  уже
не принимал своего посла наедине, и во всяком случае не в парке "Ла  Га-
реня" в шесть утра, ибо поднимался теперь только в десять. Но это не ме-
шало ему думать о Филиппе Морнее и сравнивать с  остальными  придворными
чаще всего не к их выгоде. Генрих говорил  себе:  "Вот  д'Обинье  -  это
друг: он торопил меня с побегом из Лувра, и дю Барта - друг: он спас мне
жизнь в харчевне, - уже не говоря о д'Эльбефе, которого мне  ужасно  не-
достает: он" охранял каждый мой шаг. Но кто они? Воины, и храбрость  для
них - дело естественное, никто ею не хвастается, и она даже краешком  не
соприкасается с добродетелью. Если взять любого  из  моих  приближенных,
хотя бы самого умного из членов совета, что от них останется при сравне-
нии с Морнеем? Все они привержены каким-либо порокам, иные даже  прегад-
ким". Но Генрих тем охотнее извинял их. Дружба и власть короля  способны
многое зачеркнуть. Однако ни один не обладал знанием, высоким и глубоко-
мысленным знанием великого гугенота. А отсутствие знаний возместить  не-
возможно.
   Агриппа, старый друг, злоупотреблял щедростью  своего  государя,  как
никто; счетной палате в По его имя было известно лучше всех прочих.  Од-
нажды он сказал одному дворянину что-то насчет  короля,  и  притом  нас-
только громко, что Генрих не мог не услышать. Но придворный не  разобрал
его слов, и Генрих сам повторил их: "Он говорит, что я скряга и  нет  на
свете столь неблагодарного человека, как я". В другой раз королю принес-
ли собаку, издыхающую от голода, он когда-то любил ее, а  потом  об  ней
забыл. На ошейнике у нее был вырезан сонет Агриппы, начинавшийся так:
   Цитрон в былые дни на мягкой спал постели,
   На ложе из камней теперь ночует он.
   Неблагодарности и "дружества" закон,
   Как все твои друзья, узнал твой пес на деле.
   В конце было и нравоучение:
   Придворные! Коль пес вам встретится порой,
   Избитый, загнанный, голодный и худой, -
   Поверьте, точно так отплатят вам за верность.
   Прочтя эти стихи, Генрих изменился в лице.  Сознание  содеянной  вины
росло в нем быстро и бурно, хотя потом он все и забывал. Он легче  изви-
нял другим их проступки, чем себе. Так, он держал в памяти только заслу-
ги бедного Агриппы, а не вспыльчивость, присущую его поэтической натуре.
Молодой Рони больше всего на свете любил деньги. Он их не тратил, а  ко-
пил. К тому времени Рони успел получить после отца наследство,  сделался
бароном и владельцем поместий на севере, у самых границ Нормандии. Когда
Генриху нечем было платить своим солдатам, барон Рони продал лес, но ре-
шился он на это в надежде, что благодаря победоносным походам короля На-
варрского одолженная сумма удесятерится. В Нераке, по ту сторону старого
моста, он построил себе дом, ибо выгодные дела требуют  основательности.
Своему государю он не позволял задевать себя даже в случае тяжелой  про-
винности: Рони тут же приходил в бешенство. Он ему-де не вассал, не под-
данный, бросал юноша Генриху прямо в лицо, он может от него уйти, о  чем
на самом деле и не помышлял, хотя бы из-за своего дома. Генрих резко от-
вечал, что, пожалуйста, скатертью дорога, он найдет себе  слуг  получше,
но это тоже говорилось не всерьез. Каков бы там Рони ни был, он  принад-
лежал к числу лучших, хотя на время и уехал во Фландрию к богатой тетке,
перед которой ради милых его сердцу денег прикинулся католиком.
   Из двух барышень он выбрал менее красивую, но более богатую и на ней,
женился. Когда в окрестностях его замка на севере  стала  свирепствовать
чума, барон Рони увез оттуда свою молодую супругу. Она сидела в запертой
карете посреди леса и не подпускала к себе мужа,  боясь  заразиться.  Но
барона трудно было запугать. И чуму и другие препятствия он  преодолевал
с. гордым задором. После перенесенной  опасности  он  снимал  панцирь  и
брался за счета. Он сражался бок о бок с королем во всех его  битвах.  А
когда Генрих уже сколотил свое королевство, у него  был  готов  отличный
министр финансов.
   Но сейчас оба еще молоды, вместе берут маленькие непокорные  городки,
рискуют жизнью из-за какого-нибудь  знамени  или  вонючего  рва;  однако
удачливый Рони не остается в накладе. И когда победители  начинают  гра-
беж, кто захватывает разом четыре тысячи экю и, к, тому же спасает, ста-
рика, их бывшего владельца, от жестокой солдатской расправы? Генрих  хо-
рошо знал этого юношу: Рони любил славу, почести и почти с равной  силой
- деньги. Однажды Генрих вздумал утешить и Морнея,  что  настанут,  мол,
времена, когда они оба будут богаты. Он  сделал  это  нарочно,  чтобы  -
ввести. Морнея в искушение. Однако тот сказал просто: - Я  служу  и  уже
тем богат.
   С нарочитой жестокостью Генрих заявил:
   - Меня ваши жертвы не интересуют,  господин  де  Морней.  Я  думаю  о
собственных.
   - Все наши жертвы мы не людям приносим, а богу. - Смиренный ответ, но
и нравоучительный. Генрих вспыхнул.
   Вскоре после того на их маленький отряд напали, выскочив  из  рощицы,
всадники Бирона, они были многочисленнее. Королю Наваррскому и его спут-
никам оставалось только повернуть и спасаться бегством под градом  пуль.
Когда они наконец придержали коней, обнаружилось, что у короля на  одном
сапоге напрочь отстрелили подметку. Нога была цела и невредима, и Генрих
вытянул ее, чтобы кто-нибудь надел на нее свой сапог.  И,  конечно,  это
сделал Морней. Генрих не видел его лица; Морней стоял, нагнувшись, и  по
шее у него ручьем бежала кровь.
   - Морней! Вы ранены?
   - Это булавочный укол в сравнении с опасностью, которая угрожала  ва-
шему величеству. Я прошу одной награды, сир: больше никогда не, рискуйте
столь необдуманно своей жизнью!
   Генрих испугался. Впервые Морней просил о награде, и о какой!  Теперь
он поднял лицо, залитое кровью и уже побледневшее: - Мы оба не  сомнева-
лись в дурных намерениях маршала Бирона, сир. - Вот и все. Но Генрих ус-
лышал за этими словами и другие: "... Когда вы еще  принимали  меня  как
друга и без свидетелей в парке "Ла Гаренн". Сердце у него  забилось.  Он
сказал вполголоса:
   - Завтра, на том же месте и в тот же час.

   ТЯГОСТНАЯ ТАЙНА

   В ту ночь Филипп Морней спал мало, и совсем не спала его совесть.  Он
уже давно боролся с собой - сказать или нет о том, что ему было  извест-
но. И вот случай представился, и долг надо было выполнить. Когда  време-
нами от раны у него делалась лихорадка, ему представлялось, что он стоит
перед королем, он слышал свой голос,  который  говорил  торопливее,  чем
обычно, с гораздо более настойчивой убедительностью. Король же ничего не
отрицал, даже некрасивые слухи о жене мельника - об этой позорной и вдо-
бавок опасной истории. Король сначала покаянно опустил голову, но  потом
снова поднял ее, как того горячо хотелось Морнею в бреду. Он  не  желал,
чтобы его король был пристыжен. Еще меньше хотелось ему омрачить  воспо-
минания Генриха о столь горячо любимой им особе.  К  сожалению,  медлить
было нельзя, если он все-таки надеялся удержать короля, уже  катившегося
по наклонной плоскости опасных страстей. Надо было ему показать, к  чему
они приводят, а это мог сделать только один человек: тот, кто  знал  тя-
гостную тайну.
   - Господи! Освободи меня от этой обязанности, - молил больной Морней,
и в бреду его пожелание тотчас исполнялось. Ему не надо  было  выговари-
вать вслух то, что его так ужасно мучило, ибо король уже все знал.  Слу-
чилось нечто необъяснимое: у короля, а не у Морнея были в руках обличаю-
щие документы. Он дал их Морнею прочесть  и  стал  уверять,  что  именно
раскрытие этой тайны остановило его и удержало на краю пропасти.  Теперь
он-де понял, что даже такая жизнь, посвященная  богу,  может  быть  нас-
только осквернена необоримыми вожделениями пола,  что  немногие  друзья,
знающие тайну, вспоминают о покойнице лишь с ужасом и жалостью. И  какую
же ценность имеет тогда то, что целый народ чтит, свою усопшую королеву,
считая ее благочестивой и чистой! Я, сказал король Морнею в его бредовых
сновидениях, хочу послушаться этого предостережения и приму меры,  чтобы
исправиться. Я прощаю всех, кто покорялся своей человеческой природе.  Я
сам в том повинен, и превыше всякой меры, но теперь конец, даю свое  ко-
ролевское слово.
   Заручившись от своего короля этим обещанием, Морней спокойно уснул  и
проснулся, только когда настало время идти в парк "Ла Гаренн". Голова  у
него была совершенно ясная, и все же ему сначала почудилось,  будто  оба
документа вместе с их тайной и в "самом деле находятся в руках короля, а
не его. Он даже раскрыл свою папку: оказалось,  они  спокойно  лежат  на
месте. Все оставалось, как было, король ничего не знал,  и  над  Морнеем
по-прежнему тяготел суровый долг.
   Случилось то, чего еще никогда не бывало: он вступил  в  аллею  после
своего короля. Генрих уже мерил ее нетерпеливыми шагами. Завидев  посла,
он взял его за руку, сам довел до скамейки, бросил озабоченный взгляд на
его забинтованную голову и осведомился, как он себя чувствует. Просто  -
пуля сорвала кусочек кожи с волосами, пояснил Морней. Рана пустяковая  и
едва ли заслуживает королевского внимания. - Если  угодно  вашему  вели-
честву, поговорим лучше о делах.
   - Они и вправду не терпят отлагательств, - отозвался  Генрих,  однако
нерешительно помолчал, прежде чем заговорить о своих денежных  затрудне-
ниях. В Морнее ему чудилось что-то непривычное, чуть не страх.  Наверно,
плохо спал, решил Генрих и заговорил о своих крестьянах, которым он неп-
ременно хотел облегчить подати. Но как тогда возместить недостачу? И  он
воскликнул с напускной шутливостью, хотя ему было не до шуток: - Вот ес-
ли бы я мог действовать, как покойная королева, моя мать! Она сама  себя
наказывала за самый ничтожный проступок! Даже если забудет  утром  помо-
литься, и то вносит сто ливров в счетную палату. А мои штрафы  были  бы,
наверное, покрупней, чем у моей дорогой матушки!
   Наконец Морней преодолел свой страх. Это ведь был чисто  человеческий
страх - его вытеснило упование на бога. Он поднялся, а  Генрих  с  любо-
пытством посмотрел на него.
   - Покойная королева, - начал Морней, как всегда спокойно и твердо,  -
была строга к себе во всем, кроме все-таки одного: ее  величество  тайно
вступили, в недозволенный брак с графом Гойоном, он  был  потом  убит  в
Варфоломеевскую ночь. Королева заключила этот брак помимо  благословения
церкви, не получила она его и потом, ибо не  захотела  открыто  признать
совершенной ею ошибки. Она находилась тогда в возрасте сорока трех  лет;
после смерти короля, вашего отца, прошло девять лет. От господина де Го-
йона у нее был сын.
   Генрих вскочил. - Сын? Это еще что за басни?
   - В приходо-расходных книгах вашей счетной палаты, сир, нет басен.  А
там записаны семьдесят пять ливров на воспитание ребенка, которого коро-
лева отдала в чужие руки двадцать третьего мая тысяча пятьсот  семьдесят
второго года.
   - Она тогда отправилась в Париж... Хотела женить меня... и умерла.  -
Генрих говорил, запинаясь, из глаз его брызнули слезы. В какое-то  мгно-
вение, быстрое, как мысль, Жанна в его глазах еще успела вырасти от это-
го нагромождения чужих судеб вокруг нее, нежданных и неуловимых. У  сына
даже голова закружилась. Но мысль пронеслась. И вдруг он вместо сыновней
гордости почувствовал унижение.
   - Неправда! - крикнул он срывающимся голосом. -  Подлог!  Клевета  на
женщину, которая не может ее опровергнуть!
   Вместо ответа Морней протянул ему два исписанных листка.  -  Это  еще
что? - сейчас же опять воскликнул Генрих. - Кто смеет выступать сейчас с
письменным обвинением против нее?
   Он взглянул на подписи, на подпись женевца де Беза; затем прочел  от-
дельные фразы и наконец отступил  перед  неоспоримой  истиной.  Наиболее
влиятельные члены консистории подтверждали от имени протестантской церк-
ви, что брак этот действительно незаконный.  Обе  стороны  обручились  в
присутствии двух - трех свидетелей; как говорят обычно, они  вступили  в
брак чести, а на самом деле в брак против чести. Добрые нравы были  поп-
раны, брак состоялся без ведома и признания церкви - больше того, насто-
ятельными пожеланиями церкви и ее советами пренебрегли. Пасторы потребо-
вали именем божием, чтобы до официального узаконения  брака  супруги  не
виделись, а если уж нельзя этого избежать, то лишь изредка, и оставались
вместе самое большее два - три дня: даже и так они будут только  служить
соблазном, которого не должны допускать, если не хотят навлечь  на  себя
гнев господень. В случае неподчинения придется обе стороны заслуженно  и
по справедливости отлучить от святого причастия.
   Так тут и было написано. Королеве Жанне грозила высшим наказанием  та
самая религия, которой она принесла в жертву все: покой,  счастье,  свои
силы и самое жизнь. "Если же зло умножится, от чего да сохранит нас гос-
подь бог, то вынуждена будет и церковь прибегнуть к крайним  мерам.  Ибо
столь великий соблазн не может быть допущен церковью божией..." Следова-
ли подписи, и, конечно, все они были подлинные. Достаточно запросить ко-
го следует, и это будет установлено. Но у сына  провинившейся  Жанны  не
было никакой охоты оказывать пасторам честь  таким  запросом.  Ведь  они
действовали, исходя из чисто житейских предрассудков, а вовсе  не  творя
волю господа бога - таково было его впечатление, самое первое,  и  таким
оно осталось навсегда. Эти  духовные  особы  говорили:  "добрые  нравы",
"соблазн", "законный брак" - все слова, не имеющие никакого отношения  к
духу. Наоборот, они лишь утверждают право людей в  общежитии  следить  и
шпионить друг за другом, осуждать друг друга и оправдывать, а главное  -
отдавать нашу личность во власть некоей деспотической общины. "Нам  даже
любить не разрешается без надзора, - думал с негодованием сын столь  су-
рово наказанной Жанны. - Одно утешение, что и умирать нам  приходится  с
большим шумом и у всех на глазах!" Но лицо Генриха не отразило его  мыс-
лей: он научился скрытности еще в замке Лувр, и  ему  чудилось,  что  он
опять находится там. Вокруг него уже не веяло воздухом свободы -  с  той
минуты, как он узнал о суровой каре, постигшей его дорогую  мать  только
за то, что она полюбила. Он протянул документы Морнею.
   - Оставьте это у себя! Или верните туда, откуда взяли.
   - Эти бумаги находились в руках пастора Мерлена, который был при  на-
шей почитаемой королеве в ее последний час, - сказал Морней. -  Покойная
королева поручила ему отдать их мне, чтобы не прочли ее дети.
   - Теперь я их прочел, - только и ответил Генрих.
   Морней с трудом перевел дыхание, затем сказал голосом,  словно  чужим
от внутренних усилий: - Королева созналась своему духовнику, что  больше
не в силах блюсти воздержание, после чего он тайно соединил ее с  графом
Гойоном. Он знал, что это не настоящее венчание, но сжалился над ней.
   - Морней! - воскликнул Генрих также с мучительным напряжением.  Затем
последовало лишь беззвучное бормотание, словно бы вырвавшееся из его ис-
терзанной души. - Вы в самом деле ворон - ворон в белом чепце. Ваша  по-
вязка и ваша рана защищают вас от меня, и вам это известно. Я ведь безо-
ружен перед тем, кто еще вчера ради меня подставил голову под пулю, и вы
этим злоупотребляете. Я принужден выслушать от вас, что  моя  мать  была
распутна так - же, как распутен и я, и что я пойду по  той  же  дорожке.
Вот что вы задумали на тот случай, если я не буду  вам  покорен.  Ворок!
Вестник несчастья! - вдруг закричал  он,  круто  повернулся  и  удалился
большими шагами. Голова его была опущена, и слезы падали на песок.
   Затем наступил такой период, когда они с Морнеем ничего друг о  друге
не знали. Король ехал захватывать какой-нибудь  непокорный  городок,  но
своего посла не брал с собой. Однако даже среди трудов и битв, в которых
Генрих искал забвения от тайных душевных мук, его одолевали думы. Ей ми-
нуло уже сорок три, а она все еще была не в  силах  блюсти  воздержание.
"Пулю!" - требовал сын королевы Жанны. Ее веселый сын требовал, чтобы  в
жарком бою его сразила пуля и сократила срок, в течение которого ему еще
предстоит унижаться, как унижалась его мать. Но когда он всетаки выходил
из жаркого боя цел и невредим, он смеялся, и радовался, и  отпускал  ему
одному понятные шутки насчет его праведной матери,  все  же  взявшей  от
жизни свою долю радостей.
   У Генриха была потребность в постоянном передвижении, потому что, где
бы король ни задерживался, он тотчас узнавал самое скверное  -  странно,
что до сих; пор он никогда не обращал внимания на эти зловещие слухи.  А
в народе рассказывали, что делала королева Жанна с теми, кто  ей  проти-
вился. Либо становись протестантом, либо бесследно  исчезнешь  в  подзе-
мельях ее замка в По. Генрих видел эти подземелья, И тут же рядом  пиро-
вали. Его мать была жестока во имя истинной веры; а так как она  к  тому
же еще твердо решила сохранить в тайне свой брак, то, вероятно,  пользо-
валась этими подземельями, чтобы зажать рот  знавшим  слишком  много.  И
постепенно совсем другой образ возникал перед сыном, в котором жизнь ма-
тери продолжалась. Он вспомнил, как однажды ему пророчески предстали, ее
так странно изменившиеся мертвые черты, - в тот  день,  когда  последний
посланец принес от нее последнюю весть. Ведь  мертвые  продолжают  жить:
они только изменяют свой вид. Они остаются подле нас, как быстро  мы  ми
скачем, и вдруг являют нам совсем новое лицо: ты узнаешь меня? Да, мама.
   Он не мог не признать, что она выросла в его  глазах.  Это  была  его
первая мысль, вспыхнувшая в то мгновение, когда он  узнал  о  ее  тайном
браке. Но только сейчас мысль приобрела, четкую  форму.  Жанна  действи-
тельно выросла благодаря этим нагроможденным вокруг нее  чужим  судьбам,
но осталась, как и прежде, праведной, мужественной и  чистой.  И  умерла
она за все это, включая, и свою позднюю страсть. Хороша та смерть, кото-
рая подтверждает нашу жизнь. "Господин де Гойон, вы живы?" -  так  воск-
ликнул некогда Генрих после Варфоломеевской ночи, впервые встретившись в
большой зале Лувра с убийцами. В бессильной  ярости  призывал  он  тогда
мертвецов, точно они здесь присутствовали: "Господин де Гойон, вы  живы?
", - а тот уже не находился среди живых. Он" не был в большой  зале,  он
лежал на дне колодца и стал пищей для воронья. И лишь сегодня  он  воск-
рес, как один из тех, кто знал его мать.
   Однако и у Морнея иной раз душа была не на месте.  Он  раскаивался  в
том, что причинил боль своему королю, сомневался даже, нужно ли это  бы-
ло. Оказалось, что недостойная и опасная история с мельничихой продолжа-
ется, а ведь как раз она-то и послужила для  Морнея  последним  толчком,
заставившим его открыть  тяжелую  тайну.  Тревожило  его  и  то  обстоя-
тельство, что король теперь осведомлен о существовании брата,  которого,
однако, признать не может: это противоречило бы религиозной  практике  и
нарушило бы общепринятый порядок. И Морней упрекал себя за то,  что  при
таком положении вещей решился потревожить тень графа де  Гойона.  Генрих
же, наоборот, был готов благодарить его за прямоту. И вот, растроганные,
хоть и под влиянием различных чувств, они в один прекрасный  день  снова
заключили друг друга в объятия - это случилось неожиданно  и  без  слов,
которые только помешали бы.

   МЕЛЬНИЦА

   И вот Генрих едет на свою мельницу. Как часто совершает он этот  путь
один, без провожатых, сначала по берегу реки  Гаронны,  мимо  старинного
городка, потом в сторону! Он задевает за ветки деревьев, подковы его ко-
ня тонут в опавших листьях. На опушке рощи он останавливается и  вгляды-
вается в свою мельницу: не видно ли мельника там  на  холме,  обдуваемом
ветрами? Как хорошо, если б тот уехал куда-нибудь в своей телеге! Генрих
жаждет остаться наедине с его женой. Впрочем, он  имеет  право  приехать
когда вздумается. Ведь мельник из Барбасты - это же он сам, всякий  зна-
ет. И хоть арендатор, кажется, и не слишком хитер, а все-таки этот  нео-
тесанный увалень переехал сюда с молоденькой, хорошенькой женой. Он зна-
ет своего государя и за аренду у него в долгу. Расплатиться  он  мог  бы
молоденькой, хорошенькой женой, но прикасаться к ней государю не  дозво-
лено. Муж ревнив, как турок.
   Легенда о мельнике из Барбасты живет в народе. Пожилые и простодушные
люди действительно верят в то, что он собственноручно запускает крылья и
собирает муку, которая бежит из-под жернова. На самом деле он не завязал
до сих пор ни одного мешка. Это делает арендатор, и жену он тоже скрутил
крепко-накрепко. Король и супруг отлично  понимают  друг  друга;  каждый
знает, чего хочет другой, каждый осторожен и все время  начеку.  Это  их
сблизило. Когда бы король ни заехал, арендатор уговаривает его  остаться
откушать. Не жена дерзает на это, а муж. Он отлично сознает преимущества
своего положения, этот коренастый малый, владелец соблазнительной женщи-
ны, однако ему еще никак не удается в полной мере  воспользоваться  ими.
Но пусть только король попадется.
   Нынче Генрих долго ждет на опушке, где на него падает тень; с мельни-
цы его не видно. Ее крылья вертятся - и все-таки в  слуховом  оконце  ни
разу не показалось широкое, белое от муки лицо арендатора,  окидывающего
взглядом окрестность. А вот и жена! Она высовывает голову, всматривается
в даль, щурится, ничего не видит, и все же на лице ее  вдруг  появляется
лукавое и вместе с тем боязливое выражение. Что бы это значило? Мука  на
ее щеках очень идет к ее темным глазам, и она такая стройная.  "Мадлон!"
Он спокойно может называть ее имя, они  далеко  друг  от  друга,  крылья
мельницы хлопают, ей не услышать. Только сейчас она  вздрагивает  -  его
конь заржал; и перед тем, как отойти от окна, она делает знак в  сторону
опушки, как бы говоря: "Иди! Я одна!"
   Генрих привязывает лошадь, взбирается на холм,  обходит  его  кругом,
высматривая, не покажется ли где-нибудь арендатор. Наконец он  входит  в
мельницу. Большая мукомольня перед ним как на ладони. У двух стен штабе-
лями сложены мешки. Подле третьей работают жернова. А от четвертой, пос-
вистывая, дует ветер,  когда  сквозняк  приоткрывает  дверь.  Мельничиха
быстро оборачивается: она сыпала зерно или притворяется, что сыплет. Ко-
сынка сползла с ее шеи, и груди холмиками светлой плоти торопливо подни-
маются и опускаются от дыхания женщины, захваченной врасплох. - Мой  го-
сударь, - говорит она и преклоняет колено, с достоинством подбирая юбку.
Это уже не крестьянка, она понимает, что такое ирония, как только  появ-
ляется Генрих, заговаривает книжным языком, и ее уже не заставишь  выра-
жаться проще. Это одна из хитростей, какими она его привлекает.
   - Мадлон, - сказал Генрих радостно и нетерпеливо. - Твой страж заснул
в каком-нибудь кабаке. У нас есть время. Давай, я завяжу тебе платок.  -
Вместо этого он ловко расстегнул ей платье. Она не противилась, но  пов-
торяла: - У нас же есть время, зачем вы так спешите, мой государь? Когда
вы получите то, чего хотите, вы сядете на коня, и поминай как звали, а я
себе все глаза выплачу по вас. Я так люблю ваше общество, оттого что  вы
хорошо говорите, - добавила она, и хотя выражение лица оставалось почти-
тельным, в узких глазах притаилось больше насмешливости, чем  у  супруги
какого-нибудь маршала.
   В этот миг Генрих преклонялся в образе мельничихи перед всем  женским
полом; поэтому совсем не обратил внимание на то, что она  делает.  Возле
сложенных у стены мешков с мукой она положила еще два, так  что  получи-
лось нечто вроде сиденья, а при желании - и ложа. Она на него опустилась
и поманила к себе Генриха, оказавшись, таким образом,  хозяйкой  положе-
ния.
   - Мой друг, - сказала мельничиха, - теперь мы могли бы сейчас же  пе-
рейти к любовным утехам; но это такое занятие, при котором я  не  желаю,
чтобы меня прерывали. А в это время дня люди  уж  непременно  зайдут  на
мельницу. Что до кабака, то если даже там кто-нибудь и заснул, так  ведь
оттуда до нас нет тысячи шагов и спящий может вдруг проснуться. -  Прек-
расная мельничиха говорила звонким и ровным голосом, без всякого  смуще-
ния, хотя Генрих старался тем временем совлечь с нее юбку, в чем и  пре-
успел... Казалось, все это происходит вовсе не с нею. Она  же  была  как
будто поглощена только своими заботами и соображениями, обхватил  округ-
лой рукой его плечо, чтобы он внимательнее слушал, и наконец  перешла  к
главному.
   - Я хочу, чтобы мы в ближайшее время провели вместе целый день, с са-
мого утра и до вечера, и подарили друг другу всевозможные  любовные  ра-
дости и удовольствия, но так, чтобы никто посторонний или непрошеный  не
испортил нам самые приятные минуты, Ты ведь того же мнения, дружок?
   - Насколько я понимаю твои назидания... - проговорил он  и  попытался
ее опрокинуть навзничь, не замечая, что рука, нежно его обнимавшая, слу-
жила ей и для защиты. Так как ему пришлось отказаться от своего  намере-
ния, Он рассмеялся и вернулся к тому, что она говорила: - Значит,  нужно
на один день убрать отсюда твоего мужа? Ведь верно, очаровательная  Мад-
лон? Если таково твое намерение, так... и выполняй его! Лишь ты одна мо-
жешь это сделать.
   - То-то и есть, что не могу, государь. Скорее ты один. -  После  чего
принялась объяснять, как именно это нужно, сделать. -  Только  ваши  ве-
домства, сир, могут задержать мельника на целый день.
   - Ты хочешь сказать: засадить?
   Нет, она хотела сказать не это. Нужно составить документы, всесторон-
не обсудить их, несколько раз давать писцам на переделку, и  только  под
вечер обе стороны наконец их подпишут. Обе стороны?  Ну  да,  ведь  одна
сторона - это Мишо, арендатор мельницы. - А другая? - Женщина помолчала,
вглядываясь узкими глазками в своего молодого короля и стараясь  понять,
угадает ли он. Ведь мужчины такие дуралеи, когда у  них  на  уме  совсем
другое. - А вторая сторона - вы сами, сир, - наконец, заявила она, слов-
но открывая ему тайну, понизила голос и кротко кивнула -  из  жалости  к
его душевному состоянию. - Ваш нотариус составит вместо вас главные  до-
кументы, а мы тут будем покамест наслаждаться изо всех сил.
   Последние слова она снова произнесла громче, и притом с оттенком бла-
женного ожидания, хотя в этом блаженстве сквозила тихая насмешка. И  тут
он вдруг сразу понял все: его намеревались  обобрать.  В  предполагаемых
документах должно было быть сказано, что право на владение мельницей  он
переуступает простодушному супругу. Такова цена этой женщины, и она  бу-
дет любить добросовестно; Мишо напрасно надеялся избежать рогов при эта-
кой сделке. "Ибо ей хочется получить все: и мельницу, и любовь, а  глав-
ное - одержать победу над обоими мужчинами", - думал Генрих.
   - Я понял, - сказал он только; и в эту минуту он не требовал от  Мад-
лон ничего, кроме того, что она сама ему уже дала: женской хитрости, ко-
торая так изобретательна, искусства обещаний, увертливости и неумолимос-
ти ее сладостного сердца.
   А в следующее мгновение он подумал: "Мошенница, это тебе не удастся!"
- и решительно повалил ее. Но она сейчас же крикнула:  "Мишо!"  Один  из
сложенных у стены мешков вдруг выдвинулся вперед, из-за него вылез арен-
датор и, как медведь, навалился на Генриха. Чтобы сбросить  с  себя  эту
тяжесть, Генриху понадобилась  поистине  не  меньшая  увертливость,  чем
мельничихе, когда она старалась прибрать его к рукам. Она же следила  за
гостем с искренним восхищением знатока, предоставив мужа его участи.
   Так как государь уже благополучно встал на ноги и отскочил от аренда-
тора, этот увалень загнулся и. своей толстой башкой вознамерился ударить
короля в живот. Но увалень был брошен наземь, и Генрих властно  крикнул:
"Мишо! ", - однако он опоздал. Лоб у  арендатора  посинел  и  распух,  и
олух, казалось, близок к апоплексическому удару. Вцепившись в руку свое-
го государя, он поднялся с полу, продолжая, однако, крепко  держать  ее.
Генрих и "не противился: только бы этот болван успокоился и дело не кон-
чилось скандалом. Поэтому Генрих дал мельнику тащить себя, куда тому хо-
телось. А Мишо, спотыкаясь, топтался  по  мукомольне  в  слепой  ярости,
впрочем, ярость эта, возможно, была уже не так слепа, как представлялось
Генриху, ибо они вдруг очутились у края глубокого сруба, в котором  вра-
щался мельничный винт.
   Чуть не сделав последний шаг, Генрих  понял  намерение  арендатора  и
пинком отбросил его от себя. - Иначе  все  было  бы  кончено.  Арендатор
толкнул бы его в колодец, и руку до плеча затянуло бы железным винтом.
   Ужас разнообразен в своих проявлениях. Арендатор Мишо валяется в  но-
гах у короля и тихонько воет - это напоминает далекий рев  осла.  Притом
он время  от  времени  вывертывает  шею,  желая  убедиться,  что  король
действительно цел и невредим, а затем снова начинается валяние в ногах и
вытье. Лицо Мадлон стало белее муки, голова у нее трясется, как у стару-
хи, мельничиха опустилась на колени; она  старается  молитвенно  сложить
воздетые руки, но они слишком сильно дрожат.
   Чувствуя, что его трясет ледяной озноб, и все-таки звонко смеясь, по-
кидает Генрих эту пару, выбирается с мельницы, бежит, хохочет, стряхива-
ет с себя муку, стряхивает приключение. Бывают в жизни такие  происшест-
вия, которым надлежит остаться в нашей памяти столь же сумбурными и вне-
запными, какими они были в действительности; особенно же враждебные  на-
падения на войне и в любви.  Довольно  бесславно,  но  зато  отделавшись
только страхом, вскакиваешь на коня и даешь ему  шпоры.  В  стране  ведь
есть великое множество мельниц и пропасть мельничих. Эта  мельница  меня
так скоро не увидит. А если как-нибудь все-таки проехать мимо?
   Новая картина. Мельник Мишо принимает за своим столом короля,  король
уже состарился, у него седая борода и шляпа с пером. Ему  повсюду  пред-
шествует молва о его бесчисленных битвах за королевство. Ему сопутствуют
все его легендарные любовные истории с дочерьми народа. Пять человек си-
дят вокруг стола, все угощаются из большой глиняной миски, перед  каждым
- ломти хлеба и кружка с вином. Уже вечер, и от сквозняков, гуляющих  по
мельнице, колышутся над головами четыре огонька, горящие на носиках лам-
пы. Позади стоит темнота, свет падает сидящим на грудь, мягко и вкрадчи-
во выхватывает из мрака фигуры людей.
   "Король слегка оперся на стол и держит в  руке  стакан.  Все  четверо
держат стаканы - кроме мельничихи.
   Вот сидит она, уже немолодая,  наклонившись  вперед,  погрузившись  в
воспоминания, и не сводит глаз со  своего  короля,  который  мечтательно
смотрит вдаль, хотя сидят они друг против друга несколько в  стороне  от
остальных, на одном конце стола. Поодаль от них  двое  молодых  людей  -
дочь и работник мельника, они чокаются, и их взгляды самозабвенно и бла-
гоговейно сливаются. Последним поднимает свой стакан мельник, сидящий на
том конце стола; он размахивает шляпой и поет песню о галантном  короле.
Мишо уже седой, преданно смотрит он на своего короля  и  ободряюще  поет
ему, ибо твердо знает, что король любит народ и всех дочерей народа.
   И песня дает молодой паре еще раз почувствовать всю силу их любви,  а
тем двум, что уже состарились, мучительно и радостно просветляет  воспо-
минания. Король, слегка наклонившись и  подставив  ухо,  улыбается,  как
тот, для кого все лучшее уже позади. Мадлон тех прошлых дней, только  ты
это поймешь! Разве не было тогда хорошо и радостно, несмотря на коварное
нападение мельника? Вы обе, наверно, это  испытали.  Во  всяком  случае,
Флеретта - чистый рассвет, роса и цветок - позднее не узнала своего воз-
любленного, а теперь ее уж давно нет в живых.

   ВРАГ

   Случай на мельнице стал так же широко известен по всей стране, как  и
история на бале в Ажене. В прошлый раз губернатор  решил,  что  виновник
всех этих пересудов - его наместник; наместника обвинял он и теперь. Од-
нако Бирон перещеголял своего предшественника. Сама мельничиха,  вероят-
но, молчала. Но муж мог напиться и все выболтать;  странно  было  только
одно: та обстоятельность, с  какой  было  использовано  его,  признание.
Мельника судил суд в Ажене, в том же городе, в котором произошел и  пер-
вый скандал. Губернатор охотно бы не дал  суду  допрашивать  арендатора;
однако перед носом у его людей ворота захлопнулись, а на стене  расхажи-
вали защитники города.
   В тот день маршала Бирона не было в Ажене: он не стал бы  действовать
столь открыто. Обычно он избегал того города, который запирал перед  гу-
бернатором ворота, а число таких городов все увеличивалось. Он на  отда-
вал никаких определенных приказаний. И Генрих едва ли  мог  бы  обвинить
наместника в том вооруженном нападении, которое Стоило ему  самому  под-
метки, а господину де Морнею - куска кожи на голове и прядки  волос.  Но
маршал Бирон был мастером интриги, причем сам  умел  очень  ловко  оста-
ваться в тени - способность, довольно необычная для человека вспыльчиво-
го. Он много читал; быть может, коварству его научили книги, хотя другие
благодаря чтению скорее сохраняют душевную чистоту. Как бы там ни  было,
но он постарался создать губернатору худую славу и не  только  в  смысле
его любовных связей. Ходили слухи, что хотя Генрих и  совращает  женщин,
но главное - покушается на жизнь мужчин. И не один дворянин перестал до-
верять ему; среди них были и те, чью жизнь и имущество Генрих защищал от
убийц и поджигателей. Ведь человека нравственно распущенного легко обви-
нить и в отсутствии справедливости, хотя в этом деле заслуги губернатора
перед его страной были очень велики.
   И Генрих не мог не видеть, что его почитают  все  меньше,  не  только
из-за его любовных похождений, но и как правителя и  военачальника.  Еще
немного, и он опустится до уровня князя, не имеющего ни веса,  ни  вели-
чия, - только имя и титул. И тогда всю власть заберет в свои руки Бирон.
В провинции Гиеннь он уже достиг ее, Генриху до сих пор не удавалось ов-
ладеть городом Бордо. Наместник со своими  многочисленными  рейтарами  и
ландскнехтами позволял себе иной раз даже вторгаться в  королевство  На-
варрское. И вот Генрих сидел в своем замке в  Нераке,  как  затравленный
зверь. Он даже не созывал свой тайный совет из страха  выказать  слишком
сильную ярость, а тем самым и обнаружить свою слабость. В те дни  старые
друзья оказывали ему особенно неоценимые услуги; им Генрих мог по  край-
ней мере довериться во всем и открыть свою душу,  даже  свой  бессильный
гнев и тщетные планы мести; даже лить слезы отчаяния  позволял  он  себе
перед ними.
   Однажды вечером они сошлись вместе, и каждый из них вел себя согласно
своему  характеру.  Дю  Барта  гремел  в  беспредметном  гневе,  Агриппа
д'Обинье уверял, что самое простое - это возобновить войну с французским
двором. Но ведь и так было ясно, что поведение Бирона  объясняется  лишь
тем, что его поддерживают при дворе. Не случайно король Франции  засылал
к Генриху послов, призывая его опять вернуться в лоно католицизма. И еще
прозрачнее было выражено требование, чтобы он явился ко двору и сам заб-
рал оттуда королеву Наваррскую. - Сир! Чует мое сердце, что тогда мы вас
здесь увидим не скоро! - Агрипна сказал это очень кстати. Этих  немногих
слов было достаточно, чтобы перед Генрихом сразу возникли былые опаснос-
ти Лувра и мадам Екатерина, склоняющая над своим костылем зловещее лицо.
От таких воспоминаний ужас и возмущение неудержимо росли, и Генрих скоро
бы дошел до того, что приказал выступать. Во главе своих войск  он  дви-
нулся бы на своего наместника. Но уже в пути протрубил бы отбой,  ибо  к
нему успел бы вернуться присущий ему  здравый  смысл.  Он  удержался  от
столь ложного шага, хотя дю Барта горячо настаивал, ссылаясь на  слепоту
и испорченность человеческой природы. Тут заговорил Филипп Морней:
   - Сир! У вас есть враг - это маршал Бирон. Не спрашивайте, чьим  при-
казом он руководствуется или хотя бы прикрывается. Почему,  восстанавли-
вая против нас короля Франции, он будет здесь  действовать  иначе  и  не
восстанавливать "мелких землевладельцев? Он клевещет на вас, он старает-
ся очернить вас в глазах крестьян и королей, ибо жаждет вытеснить вас из
этой провинции и остаться в ней полновластным повелителем. Но  вы,  сир,
видите перед собою все королевство. А такой Бирон ничего не видит дальше
своей провинции. И на  этом  вы  должны  его  поймать,  побить  его  тут
собственным оружием!
   - Я сделаю из него посмешище! - воскликнул Генрих. - И как мне  могло
прийти в голову объявить ему войну!
   Он взял Морнея под руку, вывел в открытую  галерею  и  повторил,  как
всегда крупно и, быстро шагая: - Вот у меня и опять  есть  враг!  -  При
этом он думал о мадам Екатерине, своем старом враге. Морней заявил:
   - Мы неизбежно встречаемся с тем врагом, которого нам посылают  небе-
са, и это всегда бывает именно тот враг, который нам нужен. - Так обычно
говорят друзья, но от этого нам не легче.
   - Ну и враг! - воскликнул Генрих. - Разрубить собственной лошади мор-
ду! Да еще хромает!
   - Маршал не только хитер, - продолжал Морней, - он и любопытен: вечно
носит с собой аспидную доску и, что услышит, сейчас же записывает.
   - Он хромает и сильно пьет, -  сказал  Генрих,  -  и  печень  у  него
больная, скулы на лице так и торчат. Ребятишки убегают от него, когда он
взглянет на них невзначай своими недобрыми глазами. Ему только детей пу-
гать, он старик - пятьдесят лет, не меньше. Да, Морней,  наградили  меня
небеса врагом, я все-таки заслужил получше.
   - Надо быть благодарным и за такого, - отозвался Морней, и они  расс-
тались.
   Губернатор тут же начал странную войну против своего наместника. Куда
бы тот ни приехал, за обедом и ужином велся счет выпитым бутылкам,  осо-
бенно же тем, которые он опустошал между двумя трапезами. Губернатор не-
устанно заботился о том, чтобы в стране  стало  широко  известно,  какой
охотник до вина маршал Бирон. И вот вскоре люди уже  сами  стали  добав-
лять, что маршал-де провалялся всю ночь в шинке у  большой  дороги,  ибо
находился в гаком состоянии, что добраться до города никак не  мог.  Эти
слухи и позорные подробности восстановили против наместника прежде всего
дворянскую молодежь, ибо она уже не пила без меры: только у старшего по-
коления сохранилась эта привычка. Молодые люди  поступали,  как  Генрих:
свой завтрак и обед они запивали большим стаканом вина. Если Генрих  по-
сещал хижину крестьянина, он прежде всего собственноручно нацеживал себе
кубок вина из бочонка; но делал это не столько от  жажды,  сколько  ради
своей популярности в народе. Бедняки никогда не видели, чтобы он  был  в
подпитии, и на этом основании решили, что губернатор крепче их, хотя они
с утра до ночи только и думали о том, как бы перехватить стаканчик. Поэ-
тому они и смотрели сквозь пальцы, если одна из их дочерей рожала от не-
го ребенка.
   С тех пор как вышли из обычаев пиры, дворянская молодежь предпочитала
распутничать, вообразив, что ей удалось заменить пьянство более утончен-
ными удовольствиями. Молодые люди уверяли, что хотя и то и другое  назы-
вается пороком, Но распутство предпочтительнее, ибо в нем  участвует  не
только тело, но и дух, так как, чтобы распутничать,  нужны  храбрость  и
сообразительность. Пьянство же - порок самый низменный и  грубый,  чисто
земной и плотский, от него рассудок тупеет, да и другие способности уга-
сают. Бирон корит губернатора только за то, на что сам уже не  способен.
А если он мастер выпить, так этим могут похваляться разве что его немец-
кие рейтары!
   Бирон заносил такие разговоры на свою аспидную доску и, объезжая зам-
ки, отвечал, что все его поколение было-де столь же добродетельным,  как
и он сам, да, он женился, будучи непорочным. И хотя такие разговоры про-
исходили обычно после обеда, он в подкрепление своих слов обходил вокруг
стола на руках. Если кто вглядывался попристальнее, то замечал, что  Би-
рон опирается даже не на ладони, а всего лишь на большие пальцы. Он ссы-
лался не только на свои силы, которые ему удалось  сберечь,  но  главным
образом на слова Платона. Ибо сей греческий мудрец запрещает детям  вино
до восемнадцати лет, до сорока же никому не  следует  напиваться.  После
сорока он считает это простительным, полагая, что  с  помощью  вина  бог
Дионис возвращает стареющим мужчинам их былую жизнерадостность и  доброе
расположение духа, так что они даже решаются снова танцевать. Бирон и  в
самом деле повел хозяйку в танце, что, однако, не помешало ему несколько
позднее оставить замок, кипя страшным гневом.
   Генрих, который обо всем узнавал, готов был пожалеть чудака. Он  при-
вык так много размышлять о своих врагах, что доходил чуть не до любви  к
ним. Однако враг относился к этому иначе. На попытки Генриха оказать ему
дружеское внимание маршал отвечал не грубостями, но колкостями. Стараясь
завоевать расположение старика, Генрих посылал ему отличные книги, кото-
рые печатались по его специальному заказу. Печатник короля Луи Рабье был
осведомлен о последних усовершенствованиях в его искусстве. Вопреки  же-
ланию города Монтобана, с которым Рабье был связан  обязательством,  гу-
бернатор взял его к себе на службу, подарил дом и пятьсот ливров; за это
искусный мастер напечатал ему Плутарха - этот древний учебник укрепления
воли. Генрих послал маршалу также речи Цицерона - огромный  и  роскошный
том, переплетенный в кожу с тисненным золотом гербом Наварры.
   Маршал даже "не поверил, что столь редкостная и драгоценная книга по-
сылается ему в подарок, или притворился, что не верит. И отправил  книгу
обратно, вежливо поблагодарив. Когда Генрих раскрыл ее, он  увидел,  что
одно место  подчеркнуто,  только  одно.  Это  был  перевод  из  Платона:
"Difficillimum aiitem est in omni conqusitione rationis exordium"  [25],
то есть просто: труднее всего начать. А посланное  врагом,  который  был
старше, это место могло иметь и такой смысл: "Что ты  лезешь,  проклятый
молокосос!"
   Генрих, недолго думая, приказывает запаковать еще одну из своих прек-
расных книг - трактат о хирургии, и в нем тоже кое-что подчеркивает,  а,
именно - цитату из поэта Лукреция. Там в латинских стихах сказано следу-
ющее:
   Все ближе, ближе мы к могиле.
   Придет конец здоровью, силе.
   Не знает жалости судьба.
   Прочитав эти строки, Бирон выходит из себя и  теряет  всякое  чувство
меры. При первом же удобном случае он посылает  губернатору  отрывок  из
поэта Марциала, где говорится о волосатости тела. У самого  Бирона  тело
было безволосое и желтое, как у тех, кто страдает печенью.  Кого  же  он
хотел уязвить упоминанием о волосатых конечностях? Генрих понял, что ми-
ром этого врага не возьмешь: борьбы не избежать. Пользуясь строками  еще
одной книги, он опять отправил ему, послание - на  этот  раз  губернатор
говорил устами Ювекала: "Nec facilis victoria de madidis..." [26]
   Хотя они потоплены в бокале
   И власть вина они теперь познали,
   Не думай, что победы ты достиг.
   Это была все еще любезность и последняя попытка  прийти  к  какому-то
соглашению с наместником. Если они, и тот и другой, в  своих  намерениях
честны - велел передать наместнику губернатор, - то должны доказать это,
служа здесь, в провинции Гиеннь, королю Франции  с  полным  единодушием.
Вместо ответа маршал Бирон засел в Бордо и укрепил  его.  А  затем  стал
усиленно распространять слухи, что при первом же случае  поймает  короля
Наваррского и отправит в Париж, где его, мол, ждут с  нетерпением,  осо-
бенно же мадам Екатерина, которая прямо изнывает от тоски по своему  до-
рогому зятю! Однако этого Бирону разглашать не следовало. Генрих заявил,
что его враг - просто-напросто хвастун, однако приказал по  всей  стране
ловить его курьеров; даже на самых глухих проселках не должен был  прос-
кочить ни один.
   И многих переловили, потому что ехали они один за  другим.  У  одного
ничего не нашли, кроме сообщения об имевшем место состязании между лати-
нокими поэтами; Бирон изобраз его в виде государственной измены, которую
он успешно обнаружил. Хотя стихи и были направлены против маршала, якобы
оттого, что он верен королю Франции, - однако утверждалось, что они  до-
пускают двоякое толкование: "Придет конец  здоровью,  силе"  могло  быть
столь же успешно отнесено и к французскому двору. Даже к  королю  и  его
дому!
   За гонцом, который должен был доставить всего-навсего эту критическую
интерпретацию, через несколько часов последовал другой,  и  поставленная
перед ним задача оказалась яснее: теперь речь шла не о красотах стиля, а
о нападениях разбойников на больших  дорогах,  о  насилиях,  поджогах  и
убийствах, и во всем этом, гласило донесение, был повинен король Наварр-
ский. Он готов погубить целую королевскую провинцию, чтобы легче  завла-
деть ею. Так писал Бирон; на самом деле он сам совершал все эти  злодея-
ния; и когда Генрих прочел письмо, он увидел совсем в ином свете  истин-
ные цели, которые преследовал наместник. Теперь он отнесся к этому чело-
веку гораздо серьезнее. Шутить уже не время. Пора действовать,  и  нужно
ударить так, чтобы Бирон основательно струхнул, это будет  ему  полезно.
Может быть, он тогда на время угомонится. - А когда все минет, мы  опять
от души посмеемся.
   В ответ на эти слова своего государя Агриппа д'Обинье заявил: - А по-
чему бы и не в то время, как мы будем действовать? У меня возникла  одна
еще "неясная мысль... - пробормотал он в сторону. А Генрих решил про се-
бя, что пока враг сидит в неприступной  крепости  и  замышляет  вылазки,
смешного тут мало. В этот же день ему удалось перехватить еще одного би-
роновского курьера, и найденное при нем письмо оказалось  решающим.  На-
местник действительно давал королеве обещание поймать короля  Наваррско-
го. За его выдачу маршал Бирон требовал себе в личное владение несколько
городов - как в провинции Гиеннь, так и в земле Беарн.
   Генрих испугался всерьез. Он сидел на краю канавы,  небо  насупилось,
ни окрестности, ни обычные убежища здесь, на родине, уже не  сулили  ему
безопасности, враг угрожал не на шутку. Иметь врага не худо, когда  зна-
ешь, кто он: едешь навстречу и бьешь его, первый страх  скоро  проходит.
Но худо, когда вдруг открываются его тайные козни и тебе  прямо  в  лицо
дохнет пропасть, о близости которой ты и не подозревал. А  из  расселины
уже поднимаются удушливые испарения. Глотаешь их, и хочется  блевать.  -
Бирон вымогает у них мои города, - повторял молодой король, сидя на краю
канавы.
   Когда он поднял голову, то встретился взором с захваченным  курьером:
тот стоял перед ним, его ноги были связаны.
   - Ты же гугенот, - сказал Генрих. Гонец ответил: -  Маршал  Бирон  не
знает об этом.
   Генрих внимательно посмотрел на него,  затем  повернул  руку  ладонью
кверху, как человек, у которого пет иного выбора: - Ты ведь  согласен  и
готов предать в мои руки своего господина ради истинной веры? Ты  приве-
зешь ему сообщение, и пусть думает, что ты вернулся из Парижа. На  самом
деле до того дня, когда ты мог бы уж вернуться обратно, ты  просидишь  в
подземелье моего замка в Нераке, и там тебе будет несладко.
   Однако парнишка ничуть не испугался и даже мужественно выдержал  пос-
ледовавшие за этим оскорбления. Губернатор стал высчитывать, во  сколько
обойдется его предательство, если перевести на деньги. Они и будут впос-
ледствии выплачены ему Счетной палатой а По.  Потом  Генрих  ускакал;  о
подземелье он позабыл, парень был свободен. Но с той минуты он попал под
надзор: следили, куда он идет, с кем встречается. А он прятался и хранил
молчание, так что в конце концов ему стали доверять. И вот гонец с  пус-
тыми руками и одной-единственной фразой, которую должен произнести, сно-
ва предстал перед Бироном.
   В результате этой фразы маршал действительно отправился к некоей  уе-
диненно стоявшей мызе, которая называлась "Кастера",  оставил  свою  ма-
ленькую свиту возле кустов и поехал совсем один по степи" Трава в  степи
поблекла, над ней мчались серые тучи. Маршал любил  ветер,  поэтому  был
без шляпы, не надел он и плаща, так как вино его  разгорячило.  Сидя  на
своей кляче, такой же костлявой, как и он сам, Бирон хоть и  покачивался
из стороны в сторону, но падать не падал. Это было  всем  известно.  Те,
кто видел его, узнавали по желтой лысине и жесткому взгляду:  скелет  на
шарнирах, постукивающий костями. Буря, степь и - смерть на коне. Тут  уж
стало не до смеха людям, которых губернатор попрятал неподалеку от дома.
Маршал угодил в западню, как того и заслуживал. Если бы он даже повернул
теперь коня и поскакал прочь, ничто уже не могло бы его  спасти.  И  вот
маршала отделяют всего несколько сот шагов от этого дома, который  стоит
так уединенно, на голом месте, а под самой крышей виднеется  узкий  бал-
кончик.
   На балконе появляется что-то. Маршал Бирон сейчас  же  осаживает  ло-
шадь, его жуть берет. Значит, предчувствие не обмануло его. Эта  фигура,
там, на балкончике, не вышла из дома, - слишком уж внезапно  она  появи-
лась. Что же, значит, она сидела на полу? Такая высокая особа, как мадам
Екатерина? Бирон видит ее совершенно ясно, винные пары никогда не  зату-
манивают ему зрение. Ведь он отлично знает старую  королеву,  знает  это
крупное, массивное лицо под вдовьим чепцом. И голос ее слышит - его  от-
личишь среди всех. Агриппа недаром в течение четырех лет изучал эти доб-
родушно-зловещие интонации, он превосходно копирует их.
   - Ах ты, мерзавец! - кричит он в степь одинокому всаднику.  -  Мерза-
вец, стой там, где ты есть! Что это за безобразие?  Пьянствуешь  да  ла-
тинские стихи по всей стране рассылаешь? И за это ты надеешься прикарма-
нить несколько городов и ограбить королевство? Король Наваррский  -  мой
дорогой зятек, и я не стала ждать, пока ты притащишь его ко мне.  Лучше,
думаю, сама приеду да помирюсь с ним: ведь нет ничего легче, если я при-
везу с собой красивых баб! Что это еще за история была на мельнице?  Где
ты тогда пропадал? Вместо того чтобы его поймать, валялся пьяный в  шин-
ке?
   Маршал выслушал эту странную речь до конца. Когда голос умолк, он уже
все понял, выхватил пистолет и спустил курок. Но поддельная мадам Екате-
рина успела благополучно скрыться, и только в стене наверху чернела  ды-
ра. Бирон пришпорил было свою клячу, но в эту минуту из-за  дома  выехал
еще один всадник, оказалось, что это губернатор, или так называемый  ко-
роль - молодчик, который не прочь поиздеваться над заслуженными маршала-
ми. Взгляд у старика становится прямо-таки железным. Стиснув  зубы,  он,
не сознавая, что делает, поднимает пистолет. - Хорошо, что в нем уже нет
пуль! - вызывающе кричит Генрих. - Вы бы так могли перестрелять весь ко-
ролевский дом. Я вынужден буду сообщить королеве, что вы целились в нее,
господин де Бирон.
   Но тот слов не находит от ярости. Наконец он рычит:  -  Вы  подсунули
мне чучело - отвислые щеки, толстый нос из воска, а нутро набили тряпка-
ми! Но будь там даже настоящая мадам Екатерина, клянусь богом, я не  по-
жалел бы об этом выстреле.
   - Ну и герой! - подзадоривает его Генрих. - Да передо мной  бог  Марс
собственной персоной!
   - А все-таки города будут моими! - продолжает рычать маршал Бирон.  -
Вся провинция будет моей. Король Наварры или Франции -  мне  все  едино,
виселиц на всех хватит! - Может быть, он и правда крепко сидит в седле и
уверенно смотрит в будущее; но всетаки он теряет и власть  над  собой  и
ясность мысли.
   - Негодяй, ты выдал себя! - говорит над его головой  знакомый  жирный
голос: на балкончике опять стоит мадам Екатерина и тычет в  его  сторону
пальцем. Бирон вдруг содрогается с головы до пят, рывком повертывает ло-
шадь, мчится прочь. Но тут отовсюду выскакивают вооруженные люди,  прег-
раждают ему путь, задерживают его и не дают приблизиться  немногочислен-
ной свите. Начавшуюся рукопашную останавливает приказ губернатора: - Ос-
тавьте, пусть удирает! Теперь мы знаем, что это за птица!
   Бирон отбыл. Агриппа, наряженный старой вдовой, начинает приплясывать
на балкончике, внизу ее аплодируют, неведомо откуда набежавший народ то-
же пляшет. Завтра по всей стране будут рассказывать эту историю,  и  вся
страна будет хохотать, как и мы.
   Смех - это тоже оружие. Бирон пока спрячется -  на  более  или  менее
продолжительное время, а при дворе станет известно то, что нужно, но  не
больше: насчет балкончика мы умолчим.

   ОЗ, ИЛИ ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ

   Очередной приступ болезни лишил маршала возможности посылать курьеров
в Париж. Его рвало желчью после того (унижения, которому он подвергся на
глазах у всей провинции и всего королевства, и ему чудилось, что даже до
его постели докатывается насмешливый хохот. Хотя  Генрих  и  умолчал  об
этом в своих донесениях, но при дворе было отлично известно, что  маршал
Бирон стрелял в изображение королевыматери. И король  Франции,  которого
Бирон вознамерился повесить, сначала решил вызвать его в Париж и  судить
в парламенте. Однако мадам Екатерина убедила своего сына, что  если  два
его врага грызутся, то не надо им мешать. Поэтому против наместника  гу-
бернатора ничего и - не предприняли, а Генриху только наговорили  краси-
вых слов.
   Все же, пока сбитый с толку Бирон болел,  Генриху  удалось  отплатить
ему за многие злодеяния. Губернатору пришлось, увы, допустить даже самые
жестокие проявления мести - до того были  разъярены  его  солдаты,  видя
зверства врагов. Но он сам и его люди представлялись не менее  свирепыми
тем городам, которые почему-либо сдались наместнику. И с той и с  другой
стороны достаточно было пустого слуха, чтобы тот, кого этот слух чернил,
подвергся свирепой расправе, а она, в свою очередь, вызывала  еще  более
суровые кары. Люди становились тем, за что их принимали, и,  все  больше
ожесточаясь, старались превзойти друг друга в бесчеловечности.
   Однажды, когда Генрих ехал из Монтобана в Лектур, ему донесли, что по
пути на него готовится нападение из засады; он тут же отправил господ де
Рони и де Мейя с двадцатью пятью всадниками, чтобы они очистили  опасный
горный проход. Когда это было сделано, триста врагов  засели  в  большой
церкви с толстыми стенами; пришлось вести глубокий подкоп, и на эту  по-
надобилось двое суток. Когда осажденные сдались, король Наваррский решил
было шестерых из них повесить, а остальных отпустить. Однако  оказалось,
что в данном случае милосердным быть нельзя, ибо вдруг  стало  известно,
что это те самые католики, которые вели себя гнусно в городе  Монтобане.
Они не только изнасиловали шесть молодых протестанток, но несколько  из-
вергов "начинили тела несчастных порохом", подожгли, и шесть  прекрасных
и благочестивых девушек были взорваны и растерзаны на куски. Поэтому оз-
наченных триста пленных безжалостно уничтожили.
   Во время этой бойни Генрих поспешил уехать, он прямо бежал. Его охва-
тывало отчаяние, так как о нем шла дурная слава и он вынужден был марать
свое имя только потому, что наместник ни перед  чем  не  останавливался.
Бирон же пребывал в уверенности, что города из одного страха не  откроют
свои ворота перед его врагом. Справедливость губернатора и строгая  дис-
циплинированность его войска, о которых вначале шла молва, должны  были,
по замыслу Бирона, перейти в жестокость; да, он  избрал  наилучший  путь
для того, чтобы имя Генриха стало столь же ненавистным, как и его.  Ген-
рих это понял и, убегая во время уничтожения трехсот пленных, решил  от-
ныне поступать иначе, чем его вынуждал заместитель.
   Оз принадлежал к числу тех непокорных городков, которые и слышать  не
хотели ни о каком подчинении и упорно не впускали губернатора. В сущнос-
ти, противились только старшины да некоторые горожане,  у  которых  было
побольше земли и на которых работала беднота. Простой люд был на стороне
короля Наваррского, ведь он заходил в хижины бедняков и любил  их  доче-
рей. За это любили и его. И бедняки, наверное, открыли бы перед ним  го-
родские ворота, но не могли изза гарнизона, который подчинялся  богатым.
Сопротивление бедняков вызывало среди богатых недоверие  друг  к  другу.
Каждый заранее обеспечивал себе лазейку на случай сдачи города. Так, ап-
текарь говорил своему соседу-седельщику: - По секрету, сосед! Ты знаешь,
кто поставляет королю Наваррскому сладости? Его аптекарь в Нераке, некий
Лалан; а ведь это я продал ему рецепт.
   - Сосед, - отвечал седельщик, - в точности так же обстоит  дело  и  с
кожаным футляром для королевского кубка. Футляр надо было  починить,  но
никто не должен был знать об этом, ибо в кубок, который не находится под
запором, легко можно подложить отраву. И вот придворные короля  принесли
этот футляр мне, - докончил седельщик уже шепотом.
   Вместе с тем один намотал себе на ус секрет другого, который тот  не-
осторожно выболтал, - на случай, если маршал Бирон успеет  заявиться  до
того, как прибудет король Наваррский; тогда каждый, кроме  него  самого,
будет сурово наказан. Какой-то женщине приви-
   делся во сне ангел, он возвестил ей о прибытии маршала, и  она  орала
об этом на весь рынок. Поэтому ее муж оказался бы в особенно опасном по-
ложении, если бы губернатор прибыл раньше. Муж был  возчиком  и  однажды
принял в уплату от деревенского трактирщика вексель господина  д'Обинье.
Ибо в этом трактире когда-то закусывал король Наваррский; на самый край-
ний случай вексель мог послужить возчику защитой.
   Кое для кого городские ворота все же открывались: поэтому Генрих знал
и о несогласиях среди граждан, я об их страхах.  Гарнизон  был  невелик,
после неудач Бирона он считался малонадежным. Губернатор отобрал пятнад-
цать дворян, которым приказал сопровождать его; поверх панцирей  на  них
были надеты охотничья кафтаны: так легче было проникнуть в  город  неза-
метно. Но едва Генрих очутился внутри, как один из солдат крикнул:  "Ко-
роль Наваррский!" - и перерубил канат, удерживавший опускную решетку.  В
ловушке оказались пятеро: Генрих с Морнеем, господа де Батц, де  Рони  и
де Бетюн. Тотчас забили в набат, населений схватилось за оружие и  стало
угрожать пятерым отважным молодым людям.
   Передовой отряд горожан состоял из  пятидесяти  человек,  король  На-
варрский двинулся прямо на них, держа в руке  пистолет,  и  одновременно
начал говорить, обращаясь к своим четырем дворянам: - Вперед,  за  мной,
друзья и товарищи! - Он говорил не столько для них, сколько  для  добрых
людей - жителей Оза, которых хотел остановить и напугать. -  Вперед,  за
мной! Будем мужественны и решительны, ибо от этого зависит  наше  спасе-
ние! Следуйте за мной и делайте то же, что и я. Не стрелять!  -  крикнул
он особенно громко и как будто все еще обращаясь  к  своей  четверке.  -
Опустите пистолеты, не цельтесь! - А толпа вооруженных горожан  слушала,
разинув рот, складную речь этого короля, находившегося в  столь  великой
опасности, я стояла, словно оцепенев. Два - три голоса, правда,  крикну-
ли: - Стреляйте в красную куртку! Это же король Наваррский! -  Но  никто
еще не успел опомниться, как Генрих на всем скаку  въехал  в  толпу.  От
страха она распалась на двое и отступила
   В толпе раздалось несколько ружейных и пистолетных выстрелов.  Вскоре
в тесной улочке началась свалка - это простой  народ,  любивший  короля,
накинулся на стрелявших. Те и слегка струсили; еще в начале схватки  они
вцепились друг другу в волосы, ни один не желал признаться, что  стрелял
именно он. Генрих спокойно ждал: очень скоро старшины, или, как они  на-
зывались, консулы, бросились ему в ноги и загнусавили, точно литанию пе-
ли:
   - Сир! Мы ваши подданные, мы преданные ваши слуги. Сир! Мы ваши...
   - Но вы целились в мой кафтан, - возразил Генрих.
   - Сир, мы ваши...
   - Кто стрелял в меня?
   - Сир! - умолял его какой-то горожанин в кожаном фартуке. - Мне дава-
ли чинить кожаный футляр от вашего кубка! В заказчиков я не стреляю.
   - 'Если уж непременно надо кого-нибудь повесить, -  посоветовал  дру-
гой, с перепугу набравшись смелости, - тогда вешайте, сир, только бедня-
ков: их, по нашим временам, развелось слишком много.
   Генрих во всеуслышание заявил о своем решении: - Я не отдам города на
ограбление, хотя таковы правила и обычаи и вы, конечно, этого заслужили.
Но пусть каждый пожертвует беднякам по десять ливров. Сейчас  же  ведите
сюда вашего священника и вносите деньги ему!
   Приволокли старика-настоятеля и попытались немедленно всю  вину  сва-
лить на него. Это он-де внушил жене возчика, будто ангел с неба  возвес-
тил прибытие господина маршала Бирона, а не господина короля  Наваррско-
го, и только по дурости своей они заперли городские ворота. Они  настой-
чиво требовали, чтобы старец искупил вину города. Если уж не их  и  даже
не бедноту - пусть хоть одного вздернут на виселицу; жители Оза никак не
хотели расстаться с этой мыслью. Генрих был вынужден решительно заявить:
- Никого не повесят. И грабить тоже не будут. Но я хочу есть и пить.
   Этим случаем немедленно воспользовался один трактирщик и накрыл столы
на рыночной площади - для короля, для его свиты, для консулов и  состоя-
тельных граждан. Генрих потребовал, чтобы поставили стулья и для  бедня-
ков. - У них денег хватит, ведь вы же им дадите. - Бедняки не  заставили
себя ждать, но самому Генриху никак не  удавалось  добраться  до  своего
места из-за  бесконечного  множества  коленопреклоненных:  каждый  хотел
удостовериться, что его жизнь и его добро останутся в целости. Других-то
пощадили, а меня? А меня? Это было полное отчаяния нытье людей,  которые
никак не могут постичь, что же такое происходит, и глазам своим  не  ве-
рят, хотя и видят, что спасены; воспоминание о том, к чему они привыкли,
все вновь и вновь лезет в их одуревшую голову. Да тут можно совсем поте-
рять душевное равновесие, а без него человеку жить нельзя.
   Возчик, жене которого привиделся ангел, растерянно топтался на  месте
и спрашивал каждого: - Что же это такое? - Все настойчивее, чуть не пла-
ча, но жмурясь, словно ему предстало целое воинство ангелов  и  ослепило
его, спрашивал он: - Что же это такое, что тут происходит? -  И  наконец
какой-то коротышка-дворянин в зеленом охотничьем кафтане ответил ему:
   - Это человечность. Великое новшество, при  котором  мы  сейчас  при-
сутствуем, называется человечностью.
   Возчик вытаращил глаза и вдруг узнал господина, чью долговую расписку
принял в уплату от трактирщика. Он извлек ее из кармана и осведомился: -
Не оплатите ли вы это, сударь? - Агриппа поморщился и повернулся  спиной
к своему кредитору. А возчик удалился в противоположном  направлении  и,
потрясая руками над головой, стал повторять новое слово, которое он  ус-
лышал, но никак не мог уразуметь. Оно заставило его усомниться  в  проч-
ности столь привычного мира долговых обязательств и  платежей:  да,  это
слово повергло его в смертельную меланхолию. И на одной из балок  своего
сеновала он повесился.
   А на рыночной площади пировали. Девушки, приятно обнажив руки и  пле-
чи, подавали кушанья и вино, и гости горячо их  благодарили,  ибо  перед
тем не сомневались, что для них уже настал последний час. В их  разгово-
рах мелькало новое, только что услышанное ими слово, и  они  произносили
его вполголоса, словно это была какая-то тайна. Но они с  воодушевлением
пили за молодого короля, который без всякой их заслуги даровал им жизнь,
пощадил их имущество да еще с ними вместе обедает.  Поэтому  они  решили
навсегда сохранить ему верность и усердно в этом клялись.
   Генрих решил, что он действовал правильно  и  послужил  своему  делу.
Смотрел он и на людей. И так как ему уже не нужно было  завоевывать  их,
покорять, обманывать, он в первый раз взглянул непредвзятым взором на  -
эти бедные человеческие лица, еще так недавно искаженные гневом и  стра-
хом, а теперь такие неудержимо счастливые.  Генрих  сделал  знак  своему
другу Агриппе, ибо знал, что у того уже готова песня. Агриппа  поднялся.
- Тише! - стали кричать вокруг. Наконец все затихли. Он запел  и  каждый
стих пел дважды, причем во второй раз все подхватывали в бодром и  быст-
ром темпе псалмов:
   Конец вам, христиане!
   Увы! Спасенья нет.
   Вы в темный век страданий,
   В годину лютых бед
   Поверили в людей,
   Средь мрака и смертей.
   Стоят повсюду плахи
   И виселицы в ряд.
   Рыдают люди в страхе.
   Отчаянно вопят:
   "Других на казнь ведите,
   Меня лишь пощадите!"
   И вот смешал великий князь земной
   Людские добродетели с виной.
   Добро ли, зло ли - все поглотит вечность.
   Осанна! Воля нам возвращена.
   Невинностью искуплена вина.
   Виновного прощает человечность.

   ВЫСОКИЕ ГОСТИ

   События в Озе привели к тому, что маршал Бирон  обозлился  еще  пуще,
чем после своего поражения возле уединенной мызы "Кастера". Чтобы  укре-
пить  свое  влияние,  король  Наваррский  применял  явно   недозволенные
средства - наместник всегда их осуждал, - уже не говоря о том,  что,  по
мнению старика, этому проныре не следовало бы пользоваться никаким влия-
нием. И теперь Бирона грызла мучительная зависть.  Его  письма  в  Париж
давно были полны жалоб на популярность молодого человека и на его  безн-
равственность. Но после захвата Оза в них слышалось прямо-таки смятение.
Генрих-де пренебрег законами войны, он не стал ни  грабить,  ни  вешать;
больше того, он подрывает самые основы человеческого общества, ибо пиру-
ет за одним столом с богатыми и бедными, без разбору.
   Пока в этой провинции царила лишь смута, королеве-матери было в высо-
кой степени наплевать, но теперь она узнала  из  особых  источников,  не
только через Бирона, что города, один за другим,  переходят  на  сторону
губернатора. А этого она уже допустить не могла. И она решила  заявиться
туда собственной особой, чтобы не случилось чего похуже.
   Мадам Екатерина понимала, что должна хоть жену-то привести своему зя-
тю. Обе королевы были в пути от второго до восемнадцатого августа, когда
они наконец прибыли в Бордо, под защиту маршала Бирона. Их  сопровождала
целая армия дворян, секретарей, солдат, уже не говоря о неизменных фрей-
линах и прекрасных придворных  дамах,  среди  которых  была  и  Шарлотта
де'Сов. Последнюю пригласили вопреки воле  королевы  Наваррской,  но  по
приказу ее матери.
   Следование этого пестрого поезда совершалось, как и всегда, с большой
торжественностью, которую, правда, нарушали всевозможные страхи. На юге,
неподалеку от океана, ждали, что вот-вот нападут гугеноты; иной раз  ос-
танавливались прямо в поле - повозки, солдаты конные, пешие. Вооруженная
охрана окружала кареты королев. Тревога оказывалась ложной, и все двига-
лось дальше с гамом и гиканьем. Зато можно было покрасоваться и блеснуть
при каждой большой остановке. В городе Коньяк  Марго  пережила  один  из
своих самых шумных успехов: дамы из местной знати глазели на ее  роскош-
ные туалеты, потрясенные и ошеломленные. Над далекой  провинцией  взошла
звезда - стыд и срам двору в Париже, который осиротел и  лишился  своего
солнышка. Так говорил один из путешественников, некий господин де  Бран-
том. Для него самого, конечно, было бы лучше, имей он такую же статную и
мощную фигуру, как хотя бы у господ Гиза, Бюсси, Ла Моля. Маргарита  це-
нила это выше, чем вдохновение. Ораторствовать она  и  сама  умела:  при
въезде в Бордо, превратившемся в настоящий триумф, она отвечала величаво
и изящно всем, кто ее приветствовал. И прежде всего - Бирону.
   Помимо всех других своих должностей,  он  занимал  пост  мэра  Бордо,
главного города провинции; и как раз Бордо до сих пор не впускал к  себе
губернатора. Генрих попросту отказался встретиться там с королевами. На-
чались переговоры, они тянулись около двух месяцев. Наконец  Генрих  до-
бился согласия на то, чтобы обе стороны встретились на  уединенной  мызе
"Кастера" - той самой, где Бирон опозорился и вся окрестность  еще  была
полна разговорами об этом. Маршал не решился показаться там.  Генрих  же
прибыл в сопровождении ста пятидесяти дворян верхами, и их вид вызвал  у
старой королевы не только изумление, но и тревогу. Тем любовнее  уверяла
она зятя в своих чувствах, которые-де сплошное миролюбие. Она дошла даже
до того, что назвала его наследником престола - разумеется, после смерти
ее сына д'Алансона; но и он и теща отлично знали, какая всему этому  це-
на.
   Затем они сели в одну карету - бежавший пленник и убийца его матери и
его друзей. И неутомимо изъяснялись друг другу в любви, пока не  доехали
до местечка Ла-Реоль, где можно было наконец закрыть рот  и  расстаться.
Генрих с Марго остановились в другом доме. Теперь он уже ничего не гово-
рил, а только смотрел отсутствующим взглядом на  пламя  свечей,  издавая
какие-то нечленораздельные звуки и совершенно позабыв о том, что за  его
спиной раздевается одна из прекраснейших женщин Франции. Вдруг доносится
приглушенное всхлипывание, он оборачивается и видит, что полог на крова-
ти задернут. Он делает к ней один шаг, сейчас же  отступает  и  проводит
ночь в кресле. Успокоился Генрих только позднее, когда схватка с Бироном
осталась уже позади.
   Маршал не заставил себя ждать. Едва обе королевы отъехали от  "Касте-
ра" на достаточное расстояние, как он заявился при первой же  остановке.
Генрих не дал ему даже докончить приветствие и сразу же накинулся на не-
го. В комнате находились обе королевы и кардинал Бурбонский, дядя Генри-
ха, которого прихватили с собой,  чтобы  вызвать  у  короля  Наваррского
больше доверия. Все оцепенели от этого выступления молодого  человека  и
настолько растерялись, что вовремя не остановили его. С первых  же  слов
Генрих назвал маршала Бирона предателем, который заслуживает того, чтобы
ему голову отрубили на Гревской площади. Затем посыпались обвинения,  он
предъявлял их не из зависти, это чувствовалось; он говорил от имени  ко-
ролевства, которое защищал, говорил уже с высоты  престола;  слыша  это,
старая королева еще больше позеленела.
   Когда Бирон хотел ответить, язык ему не повиновался. Жилы на  висках,
казалось, вот-вот лопнут. Он хрустнул пальцами.  Взгляд  его  выпученных
глаз упал случайно на старика-кардинала. Генрих тут же воскликнул: - Все
знают, что вы человек вспыльчивый, господин маршал.  Конечно,  вспыльчи-
вость - хорошая отговорка. Но если, скажем, вам вздумается  выбросить  в
окно моего дядю-кардинала, такая дерзость вам не проедет. Нет! Прогуляй-
тесь-ка лучше на больших пальцах вокруг стола и успокойтесь.
   Теперь это уже не были речи с высоты престола, - просто  острил  всем
известный шутник. Затем Генрих схватил руку своей Марго,  поднял  ее  до
уровня своих глаз, и оба изящной походкой вышли из комнаты.
   За дверью они поцеловались, как дети. Марго сказала: - Теперь я знаю,
какая у вас была цель, мой дорогой  повелитель,  и  наконец-то  я  опять
чувствую себя счастливой женщиной. - В ближайшее время  выяснилось,  что
она крайне нуждалась в их воссоединении. - Если  женщина  одна,  дорогой
Генрих, что она может сделать? Когда ты бежал из замка Лувр, ты захватил
с собой половину моего разума. Я пустилась в нелепые предприятия и  была
глубоко унижена. - Он знал, что она разумеет: свою  неудавшуюся  поездку
во Фландрию, гнев ее брата-короля и ее пленение. - Да, моя гордость была
очень уязвлена. И когда города твоего прекрасного  юга  принимают  меня,
словно я какое-то  высшее  существо,  мне  трудно  не  считать  себя  за
странствующую комедиантку.
   Она зашла слишком далеко в своей печали и была столь неосмотрительна,
что не удержала слез; они потекли по набеленным щекам, и  Генриху  приш-
лось осторожно снимать их губами.
   Их" разговоры, нежности, обоюдное умиление продолжались во многих го-
родах. Пестрый поезд королев посетил еще немало мест; Генрих  не  сопро-
вождал его, он появлялся в нем лишь между двумя охотами. Благодаря этому
он избежал немало тягостных разговоров с  тещей  относительно  совещания
представителей от протестантов. Ведь свобода совести - ее кровное  дело,
уверяла мадам Екатерина. Она приехала сюда лишь' ради одной цели - чтобы
посовещаться с руководителями гугенотов относительно выполнения  послед-
него королевского указа о свободе вероисповедания. Но Генрих  знал,  что
такие указы на самом деле никогда не приобретают силу закона и не успеет
кончиться совещание, как опять вспыхнет  очередная  религиозная  распря.
Однако некоторые из его друзей смотрели на дело иначе, особенно  Морней.
Поэтому Генрих согласился принять участие в выборе города. На  беду,  он
выбирал каждый раз не тот, который намечала его дорогая теща. Лишь вече-
ром присоединялся он к путешественникам, когда они делали привал;  затем
очень скоро уходил с  королевой  Наваррской,  и  так  как  он  дарил  ей
счастье, то она ему многое поведала. Это давало ей душевное  облегчение,
а Генриху было полезно узнать то, что она открывала ему.
   Ее ужасал царивший в королевстве произвол. Здесь, на юге, если  срав-
нишь, просто мирная жизнь! Произвол и самоуправство ведут королевство  к
гибели. Вместо короля всем распоряжается Лига. - Пусть  мой  брат-король
ненавидит меня, но он остается моим братом, а я -  принцессой  Валуа;  и
чем меньше он помнит, что должен быть королем, тем меньше я  имею  право
забывать об этом. Гизы нас свергнут, - добавила она, стиснув зубы,  поб-
леднела и стала похожа на Медею. Супруг готов был поклясться, что никог-
да больше не будет она спать с герцогом Гизом, разве только  чтобы,  как
Далила, остригшая Самсона, лишить его белокурой бороды.
   Пальцы Марго перебирали волосы на подбородке ее возлюбленного повели-
теля. Ей нравилось его лицо, которое стало серьезнее. Долго разглядывала
она его, обдумывая что-то, колеблясь, и наконец изрекла:
   - Ты ведешь в этой провинции незаметную жизнь. Я хочу разделить ее  с
тобой, мой государь и повелитель, и буду счастлива. Но некогда  настанет
день, и ты вспомнишь, что тебе суждена более славная участь... и...  что
ты должен спасти мой дом, - закончила она вдруг, к его великому  изумле-
нию.
   До сих пор ее мать и братья видели в нем лишь вруна, который стремит-
ся отнять у них власть раньше, чем она  достанется  ему  по  наследству.
Слияние их тел открыло глаза принцессе Валуа  скорее,  чем  всякий  иной
путь, которым один человек испытует другого. Пока она была  с  ним,  она
ему доверяла, потом - уже нет. Да и как она могла доверять? Ведь  именно
ей было суждено отомстить за вымирание ее дома наследнику этого  дома  и
еще раз предать Генриха до того, как наконец из всего ее рода  она  одна
осталась в живых. Марго была бездетной, как и ее братья. Всю жизнь  пос-
ледняя принцесса Валуа добивалась равновесия и уверенности  счастливцев,
спокойных за свою судьбу; она была совершенно  равнодушна  к  тому,  что
произойдет после нее. Поэтому всегда чувствовала себя неспокойно. Вместе
с нею должно было кончиться нечто большее, чем она сама; и тщетно искала
Марго душевного равновесия.
   В городе Оше их супружеская идиллия была однажды грубо прервана.  Не-
даром мадам Екатерина таскала за собой своих фрейлин. В одну из них влю-
бился некий пожилой гугенот, весь в ранах, даже во рту у него было  нес-
колько ран, так что он едва мог говорить; и вот ради  этой  девчонки  он
уступил католикам свою крепость. Генрих сначала в почтительных выражени-
ях довел до сведения своей дорогой тещи, какого он мнения  о  ее  мелких
подвохах. Себя он причислял к слугам короля, а старую злодейку - к  тем,
кто вредит королю. Выговорить это вслух - и то облегчение.  Но  так  как
старуха прикинулась, будто впервые слышит о предательстве коменданта, то
Генрих вежливо простился, сел на коня и уехал, попутно захватив  в  виде
залога еще один городок. Так эти двое дразнили друг друга, пока  наконец
не сошлись на том, что совещание протестантов соберется в Нераке.
   Тем временем уже наступил декабрь, ветер кружил опавшие листья -  не-
подходящее время года для торжественных выездов. Однако королева  Марга-
рита Наваррская ехала на белом иноходце - этом коне сказочных  принцесс.
По правую и по левую руку от нее шли, играя, два других иноходца,  золо-
тисто-рыжий и гнедой, один - под Екатериной Бурбон, другой - под ее бра-
том Генрихом, который пышно разоделся в честь своей  супруги.  У  старой
мадам Екатерины было не такое лицо, чтобы народ разглядывал ее на  слиш-
ком близком расстоянии, особенно под этим ясным небом;  она  смотрела  в
окно кареты. Несравненная Марго, сияя спокойствием и уверенностью,  слу-
шала, как три молодые девушки что-то декламируют. Они изображали муз и в
честь королевы вели между собою беседу, которую сочинил для них поэт  дю
Барта. Первая говорила на местном простонародном наречии,  вторая  -  на
литературном языке, третья - на языке древних. Марго поняла то, что  го-
ворилось по-латыни и по-французски, из сказанного на гасконском  кое-что
от нее ускользнуло. Но она чувствовала, чего именно ждет от нее  собрав-
шийся здесь народ: сняла с шеи роскошно затканный шарф  и  подарила  его
местной музе. И вот она уже покорила сердца, да и ее сердце забилось го-
рячее.
   Мадам Екатерина зорко все разглядывала в этой сельской,  столице.  Ее
прежний королек прямо из кожи лез, чтобы принять королев и их свиту  как
можно лучше, насколько позволяли его средства, и угощал всем, чем только
мог. По крайней мере он делал вид, что рад им. И еще  непригляднее,  чем
всегда, показались ей протестантские представители на  совещании,  когда
оно наконец началось. Все они, по мнению мадам Екатерины, были похожи на
пасторов или на неких птиц, которых она тут не хотела даже называть. Для
виду обсуждался вопрос о смешанных судах с участием  заседателей-протес-
тантов и о прощении прежних провинностей. Но, в сущности, за всеми этими
переговорами стояло, как всегда, одно - гугенотские крепости. Протестан-
ты требовали себе слишком много этих крепостей, а старая королева охотно
отобрала бы у них все. Она выучила и произнесла перед своими дамами  це-
лую речь, составленную из одних  библейских  цитат,  надеясь  заморочить
этим людям голову с помощью привычных для них речений. Но ее собственный
облик и ходившая о ней слава были в глубоком противоречии с тем, что из-
рекали ее уста. И впечатление она производила очень странное.
   На заседаниях протестанты не верили ни одному ее слову и сидели с уп-
рямыми и непроницаемыми лицами, пока она не стала угрожать им виселицей.
А королева Маргарита невольно расплакалась;  она  так  искренне  жаждала
быть любимой, и опять ей становилась поперек дороги  ее  зловещая  мать,
которую иные находили даже комичной, особенно когда она  появлялась  под
открытым небом и среди бела дня. В зале заседаний она сидела на  высоком
троне, это еще куда ни "шло. Но, выйдя из дома, казалась маленьким  пят-
нышком на фоне светлого пейзажа; она ковыляла, согнувшись над своей клю-
кой, и ее желтые отвислые щеки мотались; и тот, кто еще не забыл  Варфо-
ломеевской ночи - и, может быть, ни разу с тех пор не засмеялся, - начи-
нал неудержимо хохотать, глядя на это чудовище. Да и фрейлины, в сущнос-
ти, только подчеркивали ее уродство. Здесь ведь не Лувр  и  свет  солнца
почти никогда не затуманивается, он ярко озаряет оба берега Баиза и парк
"Ла Гаренн". Здесь войну ведут открыто и без коварства, так же и  любят.
Но старуха рассчитывала на тайные бездны пола. Старость  заключает  пос-
тыдный союз с пороком и становится посмешищем.
   Даже самые строгие блюстители нравов среди гугенотов не порицали в те
дни Генриха за то, что он путался с  иными  легкодоступными  фрейлинами.
Ведь его Марго не слишком страдала от этого, она была упоена своей новой
ролью - государыни и матери народа, а также высшего  существа.  Главное,
что Генрих попросту брал то, что ему предлагали, но натягивал нос краса-
вицам, когда они старались увлечь его и заманить к французскому двору. А
только ради этой цели и затеяли все: поездку, совещание,  визит  высоких
гостей; только ради нее - Генрих это почуял сразу. Под конец  теща  была
принуждена самолично выложить ему свои доводы в пользу его  приезда.  Ее
сын-король сидит-де теперь в своем  Лувре  один,  как  перст.  Его  брат
д'Алансон восстал против него, Гизы и  их  Лига  подкапываются  под  его
престол. Но не менее опасен и принц крови, если он, постепенно отдаляясь
от, "французского двора, сделался столь силен в своей провинции. Неужели
Генриху невдомек, что ведь его могут и укокошить? Это был главный козырь
его дорогой тещи: юна хотела застращать зятя убийцами.
   Все же он не упал в ее материнские объятия, но ответствовал, что ведь
при дворе еще не сдержали до сих пор ни одного  обещания.  Он  надеется,
что, оставаясь губернатором, сможет распространить отсюда мир на все ко-
ролевство, о служении которому он только и помышляет.  После  этого  они
вскоре распрощались с теми же неумеренными изъявлениями  любви,  что,  и
при встрече в начале высочайшего визита. А продолжался он всю зиму, пока
не настал чудесный месяц май. Дочь и сын немножко проводили  свою  милую
матушку, дальше она путешествовала одна - по скверным дорогам, по холмам
и долинам, через провинцию с ненадежным населением. В одном месте старую
королеву встречают девушки и осыпают ее розами, из другого ей приходится
спешно улепетывать, видя неприязнь всех жителей. Тогда она просто надви-
гала на лицо черную фетровую шляпу. Ведь  она  тоже  была  храбрая,  все
храбры; решительно пересаживалась с коня в свою колымагу и,  трясясь  по
рытвинам и ухабам, проповедовала только мир. Но о  каком  мире  говорила
эта мать, чьи сыновья умирали один за другим? '
   И когда она уже меньше всего этого ждала, снова вынырнул из-за  пово-
рота ее дорогой зять. Он де хочет в последний разок взглянуть на  нее  и
подарить ей на память прядь своих волос. Это была густая прядь,  протес-
танты обычно закладывают по одной такой пряди за каждое ухо. Правую он с
самого начала отдал своей дорогой теще; на прощание пусть Отрежет у него
и левую. Все это происходит неподалеку от  сельского  погоста,  и  мадам
Екатерина, расчувствовавшись, решает зайти туда. - Маловато у вас  клад-
бище. - Она качает головой. - Разве люди живут так долго? - Перед  неко-
торыми могилами она останавливается. Бормочет:
   - Как им тут хорошо! - Люди, лежащие под землей, ей милее. Там насту-
пит мир - наступит даже у нее в душе.
   Позднее, уже будучи королем Франции, Генрих спустится в, склеп Екате-
рины Медичи - приготовленный еще при жизни мадам Екатерины,  -  поглядит
на ее гроб и, обернувшись к своей свите, скажет  с  загадочной  улыбкой,
смысл которой никто до конца не поймет. Он скажет: - Как ей тут хорошо!

   Moralite

   Il v choisi de combattre: s'est-il bien demande ce que combattre veut
dire? C'est surtout endurer, sans les n'epriser, des  peines  multiples,
tres souvent perdues ou d'une portee inf; rne. On ne commence  pas  dans
la vie par livrer de grandes batailles decisives. On est deja heureux de
se maintenir, a la sueur de son front, tout au long d'une lutte  obscure
ct qui chaque jour est a recommencer. En prenant  pierre  a  pierre  des
petites villes recalcitrantes et une province qui se  refuse,  ce  iutur
roi fait tour a fait figure de travailleur, bien que  son  travail  soit
d'un genre special. Il lui taut vivre d'abord,  et  pauvre  il  paie  en
travail. C'est dire qu'il apprend  a  connaitre  la  realite  en  liomme
moyen. Voila une nouveaute considerable: le chef d'un grand  royaume  et
qui sans lui irait en se dissociant,  debute  en  essuyant  les  miseres
communes. Il a des ennemis et des amours pas toujours dignes de lui,  ni
les uns ni les autres, et qu'il n'aurait certainement pas en faisant  le
fier.
   Cela  pourrait  tres  bien  le  rendre  dur  et  cruel,  comme  c'est
generalement le cas pour ceux qui arrivent d'en bas. Mais justement, lui
ne vient pas d'en bas. Il ne  fait  que  passer  par  la  condition  des
humbles. C'est ce qui lui permet d'etre genereux  et  de  se  rectamerde
tout  ce  que  dans  l'homme  il  peut  у  avoir  d'humain.   D'ailleurs
l'education recue pendant ses annees de  captivite"  l'avait  prepare  a
etre humaniste. La connaissance de l'interieur de l'homme  est  bien  la
connaissance la plus cherement acquise d'une  epoque  dont  il  sera  le
prince. Attention, c'est un  moment  unique  dans  l'histoire  de  cette
partie du monde, qui va s'orienter moralement, et  meme  pour  plusieurs
socles. Ce prince des Pyrenees en  passe  de  conquerir  le  royaume  de
France, pourrait ecouter les conseils d'un  Machiavel:  alors,  rien  de
fait, il ne reussira pas. Mais c'est le vertueux Mornay qui le dirige et
тете qui le soumet a des epreuves qu'un autre  ne  tolererait  pas.  Les
secrets honteux de la personne la plus veneree, voyez Henri yetre initie
et en souffrir en silence: vous aurez la mesure de ce qu'il pourra faire
pour les hommes.

   Поучение

   Он избрал путь борьбы: но спросил ли он себя, что означает этот путь?
А означает он прежде всего - готовность выносить, не уклоняясь  от  них,
многие страдания, зачастую либо напрасные,  либо  почти  бесполезные.  В
жизни не начинают с больших и решающих битв. Уж и то хорошо, если в поте
лица своего ты выдерживаешь бой, исход которого не ясен и  который  надо
каждый день начинать сызнова. Камень за камнем овладевая непокорным  го-
родом, а затем целой южной провинцией, наш будущий король воистину подо-
бен труженику, но труд у него - особый. Ему прежде всего надо  жить,  он
беден и потому трудится.  Вследствие  этого  он  познает  действительную
жизнь, как ее познает обычный человек. И  это  поразительное  новшество:
государь огромного королевства, которое без него распалось бы,  начинает
свой путь с обычных человеческих лишений. У него есть враги  и  любовные
связи, и те и другие не всегда его достойны, и, конечно, их не было  бы,
держись он гордецом.
   Это могло бы сделать его черствым и жестоким, как зачастую  бывает  с
теми, кто вышел из низов. Но он-то не вышел из низов.  Он  лишь  познал,
что такое унижение. И это делает его великодушным и помогает  обращаться
к тому, что есть в человеке самого человечного. Впрочем, воспитание, по-
лученное им в годы плена, подготовило его к тому, что он  стал  гуманис-
том. Знание человеческой души, давшееся ему так  нелегко,  -  это  самое
драгоценное знание эпохи, в которую он будет государем. Обратите  внима-
ние - оно, в своем роде, явление единственное в истории нашей части све-
та! На него будут морально опираться многие, и даже в течение нескольких
веков. Этот принц из Пиренеев, стремящийся завоевать, французское  коро-
левство, мог бы внять советам какого-нибудь Макиавелли: тогда -  провал,
ничего бы ему не удалось. Но им руководит добродетельный Морней  и  даже
подвергает своего короля таким испытанием, каких другой не стал бы  тер-
петь.
   Итак, Генрих посвящена в постыдные тайны наиболее почитаемой особы  и
молча страдает: вот образец того, что он способен будет сделать для  лю-
дей.

   VII. ДОРОГА К ПРЕСТОЛУ

   ВСЕ ИЗМЕНИТСЯ

   Сначала  многое  еще  не  ладилось.  Состоялся  торжественный   въезд
царственных супругов в их столицу По; но вскоре выяснилось, что тут была
допущена ошибка. Марго пришлось терпеть немалые обиды от ревностных  гу-
генотов за то, что она ходила к папистской обедне. И она решила раз нав-
сегда, что больше в. По ее ноги не будет. Кроме того, король  Наваррский
влюбился там в одну из камеристок Марго, что было ей гораздо неприятнее,
чем когда он имел дело Только с фрейлинами матери. Однако все  обошлось,
так как с Генрихом вновь случился его обычный  приступ  слабости  и  не-
объяснимой лихорадки. Головная боль не оставляла больного  ни  днем,  ни
ночью, он требовал, чтобы его то и дело перекладывали с кровати на  кро-
вать, чтобы ему непрерывно освежали голову и говорили ободряющие речи.
   Конечно, он терпит, он храбр, все храбры. Многие  выдерживают,  когда
им отнимают ногу, и они притом находятся в  полном  сознании.  Да  любой
офицер, если он уже не может пользоваться своей ногой,  сам  настоит  на
том, чтобы ее отняли и, привязав деревяшку, опять будет  служить  королю
Наваррскому. Все это пустяки. Нестерпимо другое: внутреннее шатание, ис-
чезновение естественной для человека уверенности в себе и страх, страх.
   Заболел он в Озе, где некогда благодаря своей отважной стремительнос-
ти спасся от смертельной опасности и где он дерзнул на смелое новшество,
выказав себя человеком. Именно там он пролежал семнадцать дней в  посте-
ли, решив, что он теперь повержен, отри, нут, уничтожен, не способен за-
вершить труды и деяния, которые привык считать себе по силам. Обычно они
настолько казались ему по силам, что  он  предавался,  сверх  того,  еще
чрезмерным наслаждениям и истощающим страстям". Зато  самый  выносливый,
человек лежит иногда как сраженный, отрекается от себя, и  нужно,  чтобы
другой в негр поверил, если это еще возможно. Этим  другим  и  оказалась
Марго, его поистине верная жена, сколько бы еще любовников она  себе  ни
завела... Все время, что он болел, она не раздевалась, ночи напролет си-
дела возле него, ободряла - его и гнала прочь  бредовые  страхи.  Потом,
уже оправившись, он сказал слова, которых от него еще никто не слышал: -
Это предрешено свыше. - Что, именно, - знали только он  да,  жена.  Оба,
поняли это совершенно ясно после тех ночей, проведенных в Озе.
   Пребывание в этом городе, столь насыщенное скрытым, смыслом,  сделало
их наилучшими друзьями... По возвращении в Нерак королеве Наваррской бы-
ло предоставлено завести себе двор по своему желанию, и даже сделать  из
своего повелителя изысканного молодого щеголя, кем он  и  становился  не
раз, когда того требовали обстоятельства. Теперь он был им в течение де-
сяти месяцев, носил самые дорогие одежды из Голландии  бра  из  Испании,
сплошь бархат да шелк, пурпур да золото. Своей королеве он накупил одних
вееров десять штук; один сверкал ярче, другого.  Доставал,  ей  душистую
воду, самые роскошные платья и даже перчатки, сделанные из цветов.  Дер-
жал для нее карликов, чернокожих пажей, птиц "с островов". У нее была  в
парке "Ла Гаренн" своя часовня, где она слушала обедню; потом (устраива-
лись приемы под колеблющимися кронами, деревьев; там была  музыка,  были
стихи, были танцы, служение прекрасным дамам,  и  в  прозрачном  воздухе
парка все казалось проникнутым какойто светлой и стройной  простотой.  В
те дни в Hepaitg, под колеблющимися кронами деревьев,  придворные  изыс-
канно томились и безрассудно мечтали. Очень ясным было небо,  серебряным
его свет, и кроткими были вечера..."
   Души размягчались: пусть оружие ржавеет без употребления. Генрих  са-
молично сделал полный перевод записок Цезаря о войне с галлами, а  также
о гражданской войне. Перья он получал из Голландии, чернила  из  Парижа,
бумагу золотил его камердинер. Он любил, чтобы у книг были роскошные пе-
реплеты; он уже тогда приказывал украшать их, когда сам ходил  -  еще  в
поношенной куртке. Он всегда  требовал  для  духа  прекрасной  формы:  в
письмах, распоряжениях и даже в песнях, которые впоследствии пели по его
желанию - солдаты во время битв, он выказывал себя тем лучшим писателем,
чем больше учился великим деяниям; одно совершал он ради другого, да вы-
разительное слово так же рождается из души, как и прекрасное деяние,
   В эти несколько месяцев он и держался и чувствовал себя, как будто он
- человек вполне сложившийся, бесспорный наследник своих владений,  мира
и счастья, а ведь этого на самом деле не было,  и  радостное  сновидение
кончалось вместе с парком "Ла Гаренн", за  оградой  которого  начинались
поля. И все-таки - как он был счастлив, что может хоть на некоторое вре-
мя сделать свою Марго повелительницей придворных и галантного  короля  -
это был он сам, - что от него а ее честь пахло благовониями  и  что  его
зубы были позолочены. К тому же он выписал сюда для нее из  замка  в  По
"красивейшую мебель и серебряную посуду; Сима Марго во  время  посещения
замка нашла там старинные арфы: быть может, в старину другие дамы  своей
игрой на них облегчали душу, так же как теперь Маргарита Валуа,  которая
никогда еще за свою бурную жизнь не знала, что такое равновесие, и  лишь
здесь обрела его.
   Она не раз с недоумением проводила рукой по лбу. Как, до сих  пор  ни
одного отравленного, ни одного заколотого кинжалом? Никто меня не сечет,
и даже мои страсти не беспокоят меня? Мне не надо ни спускать моего бра-
та д'Алансона на веревке из окна, ни самой искать приключений? Унижения,
притворство, эти ужасы вокруг меня, это мучительное томление во мне  са-
мой - неужели все миновало? Нет, я в самом деле здесь.  Она  провела  по
лбу своей чудесной рукой: он уже снова был ясен, и королева этого  двора
шла танцевать с чинными дворянами и фрейлинами, которые держались удиви-
тельно пристойно. Певуче звучала музыка, пламя свечей чуть колебалось от
легкого ветерка, веявшего в открытые окна; мягкой были эта музыка, свет,
ветерок, мягкими были сердца и лица. Танцы и  благосклонность  ко  всем,
Марго коротает долгую ночь слегка влюбленная,  неизвестно  в  кого.  Она
могла бы каждому подставить губы для поцелуя, но целует она только свое-
го повелителя.
   То же испытывают все при Наваррском дворе, даже сестра короля, а  она
ведь такая строгая протестантка. И хотя она слегка прихрамывает на  одну
ногу, молодая Екатерина учит молодого Рони новому танцу, и все  завидуют
этой чести. Она даже на время забывает о своей единственной страсти,  не
вспоминает про кузена в его лесу и, заглушив  укоры  совести,  разрешает
легкомысленному Тюрену ухаживать за нею, точно это пустяки, мелочь. Ведь
и ее дорогой брат Генрих живет и любит как хочет, будто так и нужно.  Но
долго это продолжаться не может.

   ПЕРВЫЙ

   Оправившись после приступа печени, Бирон стал  злобствовать  сильнее,
чем когда-либо; он решил, что бдительность губернатора усыплена,  и  изо
всех сил старался оклеветать его перед королем Франции.  Канцелярия  На-
варры и Филипп Морней только тем и были заняты, что опровергали его  до-
носы. Становилось ясно, что скоро уже нельзя будет продолжать эту  расп-
рю; помощью одной только переписки. Королева Наваррская  взяла  на  себя
часть забот о его судьбе. Если женщина в первый раз за  всю  свою  жизнь
по-настоящему счастлива, а у ее возлюбленного повелителя есть  враги,  -
чем может она ему помочь в борьбе с ними? Она открывает ему все, что  ей
удается выведать, она становится необходимой ему.
   И если король Франции, в уединении своей комнаты, будто  бы  высказы-
вался пренебрежительно о своем зяте Наварре, это тут же  становится  из-
вестным Марго; а когда у нее не было  свежих  новостей,  она  что-нибудь
придумывала. Она ненавидела своего брата-короля, он всегда только обижал
ее; поэтому надо было восстановить против него и Генриха. Ведь  ее  тоже
задевают те оскорбления, которые наносятся  ее  повелителю.  Герцог  Гиз
позволял себе издеваться над  ним,  даже  ее  дорогой  братец  д'Алансон
участвовал в этих насмешках, и все это происходило у госпожи Сов, а ведь
когда-то Сов считалась ее подружкой. Марго видела  перед  собой  лукавую
усмешку коварной фрейлины, и тем труднее ей было повторить самой сказан-
ные там слова, особенно - прямо в лицо своему повелителю.
   Среди ее фрейлин была одна совсем юная, почти девочка, и  глубоко  ей
преданная, а именно Франсуаза, из  дома  Монморанси-Фоссе.  Ее  прозвали
Фоссезой, Генрих называл ее "дочкой", в угоду ему начала ее звать так  и
Марго, хотя знала, что Генрих  питает  к  Фосеезе  не  совсем  отеческие
чувства. Ибо юная фрейлина рассказывала все своей глубоко чтимой короле-
ве, а если и не все о том, как ее пытаются совратить, то описывала самым
подробным образом, как она сопротивляется. Это робкое создание  Марго  и
посылала к нему с самыми рискованными сведениями: произнесенные детскими
устами, они должны были возмущать его тем сильнее. Короче говоря, в зам-
ке Лувр над ним смеются из-за того, что он до сих пор не смог  завладеть
приданым своей супруги, а в том  числе  и  несколькими  городами  в  его
собственной провинции Гиенни. Бирон держал ворота этих городов на  запо-
ре. - Дорогой мой государь! - говорила робкая девочка, преклоняя  колени
перед Генрихом и с мольбой воздевая руки. - Возьмите же, наконец, прида-
ное королевы Наваррской! Покарайте, пожалуйста, гадкого маршала!
   Он и сам решил это сделать, но остерегался открывать  свои  намерения
женщинам. И даже когда его войска уже были стянуты и готовы к походу, он
не выдал себя ни единым словом и провел последнюю ночь перед выступлени-
ем в, спальне своей королевы. Потом ускакал, держа розу в зубах,  словно
ехал на турнир, или на веселое; состязание. Если его  план  не  удастся.
Марго не, будет по крайней мере нести никакой ответственности и не пост-
радает. Все его дворяне были бодры и веселы, как и  он;  опять  наступил
май, и все они были влюблены и называли этот, поход походом  влюбленных.
Д'Обинье и, даже трезвый РОНИ уверяли вполне серьезно,  что  город  Каор
следует штурмовать хотя бы из одних "рыцарских чувств  к  дамам.  Генрих
открывался лишь тому, кто сам способен был его  разгадать:  а  это  мог,
только Морней. Все дело в том, чтобы на всех путях и дорогах  стремиться
к одной и той же цели и, невзирая на изменчивость людей, и явлений,  ос-
таваться верным внутреннему закону. Но этому не научишься. Это должно  в
нас, жить: оно идет из далей былого и уводит  в  дали  грядущего.  Целые
столетия... видит перед собор господь", когда смотрит, на, подобного че-
ловека. Поэтому Генрих; столь спокоен и столь загадочен"  ибо  ничто  не
делает человека таким таинственным и непостижимым, как внутренняя  твер-
дость. -
   Было жарко, в виду города, который предстояло взять приступом, войско
сначала утолило жажду из родника, бившего в тени  орешника.  Затем  все,
принялись за работу, которая была нелегкой. Город Каор - с  трех  сторон
окружали воды реки. По, и гарнизон защищал его именно оттуда, ибо с чет-
вертой стороны и, подойти было страшно - столько препятствии возвели  на
подступах - к стенам; они не давали даже подобраться к  городским  воро-
там. Однако два офицера из войска короля, Наваррского - мастера по части
подрывов - тайко осмотрел и инженерные  сооружения;  маленькие  чугунные
ступки набивали порохом, приставляли вплотную к препятствию и  поджигали
фитиль. В одиннадцать часов вечера, пользуясь тем, что, небо  затянулось
грозовыми, тучами, войско незаметно вступило на, укрепленный мост, кото-
рый никем не охранялся. Впереди шли оба офицера с подрывными  снарядами.
При их помощи были уничтожены все заграждения, поставленные на мосту,  в
городе взрывов не слышали - их заглушали раскаты грома. Несколько отсту-
пя, чтобы не попасть под летящие обломки, следовали пятьдесят  аркебузи-
ров, затем Роклор с сорока дворянами и шестьюдесятью гвардейцами,  а  за
ними король Наваррский вел главные силы, состоявшие из двухсот дворян  и
тысячи двухсот стрелков.
   Ввиду того, что это было дело новое,  ворота  удалось  взорвать  лишь
частично. Несколько солдат проползли в образовавшуюся брешь и  уж  потом
расширили отверстие с помощью топоров;  от  этих  ударов  жители  города
проснулись и стали звать своих защитников. И вот весь город вооружается,
гудит набат, и в темноте, над головами штурмующих, проносятся всевозмож-
ные метательные снаряды - кирпичи, булыжники,  факелы,  поленья.  Слышен
лязг, звон и скрежет ломающегося оружия. "Бей!" -  доносятся  крики,  но
глотки уже хрипят, задыхаясь. В тесноте противники схватились  насмерть.
Четверть часа продолжается рукопашный бой, и нападающие вот-вот проигра-
ют его, но тут появляется Тюрен, он ведет еще пятьдесят дворян да триста
стрелков, и с их помощью король Наваррский проникает в самый город... '
   Однако дальше он не двигается. Впереди - большое здание, в нем засели
все защитники и удерживают наступающих  в  почтительном  Отдалении.  Тем
временем рассвело, войско Генриха тоже заняло дома. Солдатам было запре-
щено грабить, король Наваррский грозил за  это  расстрелом,  и  действи-
тельно нескольких солдат расстреляли. Всю ночь у его людей  маковой  ро-
синки во рту не было, и спать пришлось стоя; рядом с ними на окнах лавок
лежало их оружие и доспехи. Солдат ждало новое утро и новый тяжелый рат-
ный труд: надо пробиваться вперед через дворы и улицы, пока не останется
десять шагов до самой крепости. Но не продвинулись они дальше и  в  этот
день, а потом снова наступила ночь. Третий день грозил наибольшей  опас-
ностью, ибо к Осажденным должно было подойти подкрепление,  и  следовало
любой ценой не Допустить о гряд до города и  уничтожигь  его.  Еще  один
день" ушел на подготовку штурма, а на пятый, когда крепость наконец пала
среди грохота и дыма, наступающим пришлось преодолеть  в  самом  городе,
одну за другой, четырнадцать баррикад.
   Так был взят Каор и выполнена исключительно тяжелая задача.  Ее,  без
всякого толку и смысла, еще затрудняли упрямые жители - просто из  нена-
висти к противной партии и лишь затем, чтобы король Наваррский  не  стал
еще сильнее. Именно потому успех этого дела принес Генриху больше славы,
чем он заслуживал. Победа была одержана не "над гарнизоном одного  горо-
да, а над самим маршалом Бироном  и  другими  врагами,  и  победа  реши-
тельная, несмотря на все ответные удары, которые, конечно, тоже  воспос-
ледовали. Но, когда Генрих совершил нападение на самого маршала,  оказа-
лось, что он еще недостаточно силен, пришлось бежать до  самого  Нерака;
под выстрелами он промчался на коне по роскошной парадной лестнице свое-
го замка среди войск, которым надлежало схватить его, и ускакал.
   Ноги у него были изранены и кровоточили. В Нераке  Марго  приходилось
менять простыни, если он пролежит с ней хоть четверть часа,  -  в  таком
состоянии было его тело. Но дух его не  знает  трудностей,  он  легок  и
стремителен, как всегда. И Генрих ведет свое войско - пусть его называют
просто бандой - из принадлежащих ему областей на север, где  протестанты
приветствуют его новую славу и только ждут его,  чтобы  восстать  самим.
Двор в Париже узнает об этом и спешит отозвать Бирона.
   Замысел как будто удался. Поэтому и герцог Алансрнский,  ныне  герцог
Анжуйский, немедленно предложил свои услуги удачливому зятю, поспешил на
юг, заключил с ним мир и дружеский союз. Непримиримым остался лишь  Кон-
де, некогда любимый кузен Генриха. Но трудно примириться с тем,  что  ты
всю жизнь остаешься на втором месте, хотя честно выполнял  свой  долг  -
сражался не хуже, чем твой соперник, и вдобавок жил в полном согласии со
своей партией, тогда как соперник постоянно вызывает у нее недоверие от-
сутствием должного религиозного  рвения.  Никогда  не  знать  зависти  -
действительно трудное искусство: для этого человек должен многое понять;
но особенно важно, чтобы он постиг учение об избранных благодатью  божи-
ей. Помогает также, если ты  умеешь  гордиться  выпавшей  тебе  на  долю
судьбой, как умели древние. Морней способен и на то и на другое:  в  нем
живет добродетель, а поэтому открывается ему и знание.
   Конде - человек без размаха, у него есть добрая воля,  хороши  и  его
первые побуждения, но ничего он не доводит до  конца.  Его  ненависть  к
Генриху началась еще давно, во времена одной  битвы,  происходившей  под
Жарнаком, когда был принесен в жертву его отец, а молодой Наварра именно
через это стал первым среди принцев  крови.  Будучи  вместе  с  Генрихом
пленником в замке Лувр, он переносил те же страдания, только они были не
такими мучительными. Потом бежал. Но вообще в  нем  меньше  чуткости  ко
всему народному, к тому, что принято у народа, к тому, что должно  быть.
Он связывается с чужеземными князьями, тогда как кузену Наварре  удается
окрепнуть на родной земле и распространить свою власть над ней,  правда,
не без помощи папистов.
   Поэтому тем сильнее упорствовал кузен  Конде,  настаивая  на  чистоте
протестантского учения, и ему мог быть другом только тот, кто  придержи-
вался этой чистоты или кричал о ней. Оттого  и  своего  Иоганна-Казимира
Баварского он ценил выше, чем Генриха;  зато  князек  карликового  госу-
дарства ненавидел порок. Распущенность, царившая при  наваррском  дворе,
настолько ему претила, что он плевался при одном  напоминании,  а  принц
Конде разрешал ему это. Пошел он и на заговор против двоюродного  брата.
Заговорщики отправили гонца к Генриху  просить,  чтобы  тот  повел  свои
войска на помощь архиепископу Кельнскому. Архиепископ перешел в  протес-
тантство, и представлялся превосходный случай нанести удар  австрийскому
дому. Разумеется, австрийский дом - это был враг, но враг в будущем, са-
мый главный, с которым расправляются напоследок. Идти сейчас на Германию
- значило бы отказаться от завоеванного, прервать свое восхождение и да-
же, быть может, совсем потерять королевство. Именно этого они и  хотели,
требуя от Генриха, чтобы он покинул свою страну ради борьбы за  религию.
Но так он не поступит, что они отлично знали. Они могли поэтому  вызвать
к нему ненависть среди протестантов, ибо далеко не все ему  доверяли;  а
сообщение, что он все-таки выступает, встревожило бы французский двор  и
могло толкнуть Филиппа Испанского на грозное решение.
   Сидит дон Филипп, как паук, ткет планы своей мировой  державы.  Разве
это имеет хоть малейшее отношение к какой-то кучке непокорных  еретиков,
к какому-то нелепому Казимиру, спятившему архиепископу и завидущему  ку-
зену? Док Филипп за своими горами все же "что-то почуял:  уже  народился
враг, который будет угрожать ему и его  мировой  державе;  правда,  этот
враг еще очень невелик, но он подрастет. С мучительным трудом  преодоле-
вает он даже незначительные препятствия, однако мерить его силу надо  не
очередным клочком земли, который он захватывает, а той славой и тем име-
нем, которые он себе создает. Нельзя спокойно ждать, пока Фама [27] зат-
рубит в трубу и полетит. Францией должен править  в  будущем  лишь  один
властитель - он сам, Филипп. Дом Валу а вымрет, а еще до того Лига тщес-
лавного Гиза растерзает королевство на части с помощью золотых пистолей,
- которые, покачиваясь на спинах мулов, непрерывно плывут с гор. Наварра
этому помеха, Наварру нужно - устранить. Таково решение,  возникающее  в
душе Филиппа, иного не может быть и у завистливого кузена.
   Король Наваррский знает это. Ведь позади - Лувр, там Генрих  изведал,
что такое ад. От Монтеня он услышал, что народу понятнее всего  доброта.
А Морней разъясняет ему, какую силу имеет добродетель. Король Наваррский
сохраняет вею свою веселость и чувство меры на самом краю пропастей, та-
ящихся в его собственной натуре; но он знает: есть такая  порода  людей,
которые не признают этого, и как раз на них он будет  наталкиваться  всю
жизнь, до своего смертного часа. Они Не протестанты, не католики, не ис-
панцы или французы. Это особая порода людей; им присуща  "угрюмая  жажда
насилия, дух тяжести, а быть неудержимыми  они  способны,  только  когда
предаются жестокости и нечистым наслаждениям. Эта порода людей будет его
вечным противником, он же навсегда останется  провозвестником  разума  и
человеческого счастья. Теперь он старается, следуя здравому смыслу,  на-
вести порядок в одной провинции, позднее - во всем  королевстве,  и  под
конец - в целой части света, чтобы, заключив союз мира со многими  стра-
нами и государями, сокрушить дом Габсбурга. А тогда придет время  и  для
той породы людей, которые ненавидят жизнь: после тридцати, лет неудачных
покушений на жизнь короля Наваррского придет и их  время  метко  нанести
удар кинжалом. В течение десятилетий семь или семьдесят ударов и выстре-
лов не попали в цель, Генриху удалось всех избежать, так же как он избе-
жал теперь первого.
   В те дни король Наваррский ждал подкреплений.
   Офицеру, который эти подкрепления привел, он приказал разместить сол-
дат в местечке под названием Гонто. И все слышали, как он  говорил,  что
завтра туда поедет. Его, однако,  предупредили,  что  в  отряд  подослан
убийца: поэтому Генрих и сказал о своем намерении вслух и с подчеркнутой
небрежностью. Когда взошло солнце, король Наваррский, выехал,  сопровож-
даемый тремя своими дворянами; д'Арямбюр, ом, Фронтенаком и д'Обинье. На
полпути им встретился одинокий всадник, и они, узнали в нем некоего дво-
рянина из, окрестностей Бордо. В то время как его трое спутников  зажали
этого дворянина между своими лошадьми, короля  Наваррского  охватил  ка-
кой-то знобящий страх - более жуткий, чем;  в  любой  открытой  схватке,
когда, смелое решение побеждает боязнь. Больше  всего  Генриху  хотелось
удрать, однако он весело осведомился, хорош ли у дворянина конь; и, ког-
да тот ответил, что да" хорош - подъехал, пощупал и даже выразил желание
купить его.
   Гаваре, так звали этого человека, побледнел, он не знал, как быть,  и
волей-неволей спешился. Король Наваррский вскочил в седло и  сейчас  же,
осмотрел пистолеты; у одного курок был взведен.
   - Гаваре, - сказал он, - я знаю, что ты хочешь меня убить. Но  сейчас
я сам могу тебя убить, если захочу. - И тут он выстрелил в воздух.
   - Сир, - ответил Гав, аре, - ваше великодушие всем  известно!  Вы  не
отнимете у меня лошадь, она стоит шестьсот экю.
   Об этом королю Наваррскому уже было доложено: убийце подарили коня за
то, чтобы он убил короля. Генрих повернул лошадь и поехал галопом в мес-
течко Гонто, где и сдал ее, а своему офицеру приказал  как-нибудь  отде-
латься от этого негодяя. Негодяй же затем вернулся в  лоно  католической
церкви. Когда он, ради хорошего коня, согласился убить короля Наваррско-
го, он выдавал себя за протестанта, на самом же деле не был ни  тем,  ни
другим. Но он принадлежал к особой породе людей:  такие  люди  ненавидят
Генриха, он сразу это чует, и постепенно придет к выводу, что мстить  им
бесполезно. Не успеешь отделаться от одного  убийцы,  как  уже  наготове
другой.
   Этот был только первым.

   ФАМА

   Не заставил себя ждать и второй, теперь это был испанец; угадать, от-
куда он явился, было нетрудно. Он косил, широко зияли задранные  ноздри,
лоб припух - словом, отнюдь не красавец. Этот Лоро, как он себя называл,
предлагал выдать королю Наваррскому одну пограничную крепость; на  самом
деле его целью было подобраться как можно ближе к королю,  что,  однако,
ему не удалось. Те же дворяне, которые защитили  короля  Наваррского  от
Гаваре, привели испанца на открытую галерею, окружавшую дворец в Нераке.
Затем они выстроились в ряд, и каждый уперся одной ногой в стену, и Лоро
пришлось говорить с королем поверх этого живого барьера. А так  как  ему
нечего было сказать и он ограничился жульническим враньем и в тот день и
на следующий, то его пристрелили. Нелегко убить человека, которого  воз-
носит судьба, уже мгновениями открывая ему свой лик. Эти  два  покушения
показали больше, чем что-либо иное, насколько Генрих  начал  становиться
силой.
   Но он решил ограничить себя и не уехал со своей земли, а перепахал ее
копытами своего коня из конца в конец, пока каждая кочка не  стала  при-
надлежать ему и приносить плоды. Города один за другим покорялись и  от-
воряли свои ворота, люди завоевывались постепенно, не силой: брать прис-
тупом надо стены, не людей. Они поддаются воздействию  добрых  примеров,
особенно, если вместо этого их могли бы просто-напросто повесить.  Тогда
до них доходит призыв быть разумными и человечными, к чему,  впрочем,  и
стремится истинная вера. Сначала они предпочитали сами лезть в петлю, но
в конце концов многие поняли, в чем их истинное благо, - пусть даже  не-
надолго, всего лишь для немногих поколений.
   Новый наместник губернатора Гиенни не был врагом Генриха, да сейчас и
не смог бы себе этого позволить. А Дамвиль, губернатор соседней  провин-
ции Лангедэк, был даже другом. Несокрушимо стояла у самого океана, посе-
редине длинной прибрежной полосы, крепость Ла-Рошель. Эта  полоса  тяну-
лась вниз и наискось к югу: здесь большинство населения было за,  короля
Наваррского: самые разнообразные упования возлагало оно на него, и  упо-
вающих было великое множество.
   Обыкновенные люди звали его просто noust Henric и  вкладывали  в  это
очень многое: его ежедневные дела и труды, совершавшиеся у них на глазах
вот уже много лет, то, как он расходует деньги, как  действует  оружием,
даже его образ - образ всадника на коне, в куртке из рубчатого  бархата,
его щеки, загорелые, как и у них, - его ласкающий, но твердый  взгляд  и
короткую
   молодую бородку. Когда он проходил мимо  них,  они  чувствовали,  что
опасности, постоянно угрожавшие их жизни, отступают и что мир в  стране,
который был всегда так шаток, делается устойчивым. А  остальные,  ученые
или просто люди с головой, нередко толковали о том, как вырос теперь ду-
ховно король Наваррский. И они начинали уверять, что дух в нем жив,  что
ведет он себя отменно и добивается своих целей с большим  мужеством.  Из
такого теста и были сделаны величайшие государи, уверяли они друг друга,
и были искренне Убеждены в этом - хотя и не  без  содействия  канцелярии
Наварры.
   Ею руководил Морней, и в распространяемых им посланиях он  утверждал,
что власть его государя все более крепнет; поэтому все  добрые  французы
начинали взирать на Генриха с надеждой. У многих она появилась впервые -
даже у чужеземцев, - ибо Морней вербовал сторонников и в Англии. Из этих
посланий Елизавета и ее двор могли почерпнуть немало благоприятных  све-
дений о Генрихе Наваррском. А с другой стороны, по словам  Морнея,  едва
ли можно ожидать чегонибудь путного от теперешнего короля Франции, да  и
от его брата, который по-прежнему домогался руки  королевы  и  находился
именно сейчас у нее в гостях. Морней даже сам поехал в Англию - он  один
действовал решительнее всей своей партии - и помешал-таки женитьбе  Дву-
носого на английской королеве, но - лишь в результате верной характерис-
тики, данной им Перевертышу. Дипломатия не должна допускать  недоразуме-
ний. И если она действует правильно, то не отступает от истины.
   Еще одно мнение стало известным: сначала - там, где оно  возникло,  а
потом, переходя из уст в уста; оно распространилось все шире. Новый  мэр
Бордо будто высказал эту мысль другому гуманисту:
   - Постепенно становится совершенно ясным, что цель всех этих  религи-
озных войн одна: расчленение Франции.
   - У Прошли те дни, когда господин Мишель де Моя, тень беседовал в ве-
личайшей потайности с Генрихом Наваррским. Теперь он  заявлял  обо  всем
этом вслух, и не только в библиотеке своего маленького замка или в рату-
ше города Бордо, избравшего его мэром при решительной-поддержке губерна-
тора. Он и писал о том же. В башенной комнатке его замка родилась  целая
книга, все остальные гуманисты королевства читали ее  и  утверждались  в
сознании, что умеренность необходима, а сомнения полезны. И то и  другое
было им знакомо и свойственно, и все же оказалось бы пагубным,  если  бы
гуманисты учились только размышлять, а не ездить верхом и сражаться. Од-
нако дело обстояло иначе. Даже Монтень  побывал  солдатом;  несмотря  на
свои неловкие руки, он по необходимости занимался и этим, ремеслом, ина-
че оно досталось бы на долю только безмозглым. Нужно знать твердо:  лишь
тот, кто думает, имеет право действовать, лишь он. А чудовищное и  безн-
равственное начинается по ту сторону нашего разума. Это удел невежд, ко-
торые становятся насильниками, из-за своей неудержимой  глупости,  И  на
уме у них, и в делах - только одно насилие. Посмотрите, в каком  состоя-
нии королевство! Оно приходит в запустение, оно превращается в болото из
крови и лжи, а на такой почве уже не, могло бы вырасти, ни одно  честное
и здоровое поколение, если бы мы, гуманисты, не умели скакать  верхом  и
сражаться. А уж это - наша забота. Положитесь на нас, мы  не  сойдем,  с
коней и не сложим оружия. Над нашей головой, на самых низких облаках,  с
нами едут, по стране и Иисус из Назарета и кое-кто из греческих богов.
   Господин Мишель де Монтень, знавший себе цену,  переслал  с  курьером
королю Наваррскому свою книгу - она была переплетена в кожу, и  на  ней,
был тисненный золотом герб Монтеня, хоть и на задней стороне обложки;  а
на передней красовался герб Наварры. Такое расположение  имело  глубокий
смысл, оно означало: "Фамана, мгновение сделала нас равными. Все же вам,
сир, я уступаю первенство".
   Но горделивый дар говорил и о большем. Эта книга  была  отпечатана  в
Бордо, откуда корабли в штормы и штили уходят  к  дальним  островам.  И,
быть может, эта книга в конце концов уйдет еще дальше и сквозь века доп-
лывет до вечности. Но, разумеется, сир,  ей  будет  предшествовать  ваше
имя. Я желаю одного, так же искренне, как и другого, ибо, я ваш сподвиж-
ник, и точно так же, как вы, утверждаю в одиночестве, борьбой, и  заслу-
гами, мои врожденные права. Сир, вы и я и мы зависим от милостей фамы, а
это участь немногих. Не может легкомысленно относиться к славе тот,  кто
творит произведения, которые будут жить долго, ил и надеется угодить лю-
дям своими деяниями.
   Одно место в книге было подчеркнуто:
   "Те деяния, кои выходят за границы обычного, приобретают весьма  дур-
ной смысл, ибо наш вкус противится всему, что хочет быть чрезмерно высо-
ким, но и чрезмерно низкому противится вкус".

   ПРОЩАНИЕ С МАРГО

   Для Марго наступило самое горькое время; однако, видя, что беда  над-
вигается, она сделала все, чтобы предотвратить ее.  Королева  Наваррская
долго ничего не замечала:  в  Нераке  -  она  так  успела  привыкнуть  к
счастью, что уже не допускала возможности перемен. И сначала  не  хотела
верить, когда Ребур донесла ей, что Генрих и Фоссеза  все-таки  сошлись.
Ведь и для Марго и для Генриха эта девочка была до сих пор их  "дочкой",
робкой и скромной, воплощением преданности. Ребур же терзалась  завистью
к любой женщине, на которую Генрих начинал обращать внимание; ибо внача-
ле она и сама ему понравилась, но вскоре заболела, и благоприятная мину-
та прошла.
   Теперь она решила отомстить, выкрала счета аптекаря Лаланна и показа-
ла своей государыне. А в счетах значилось: "Взяты королем, когда он  на-
ходился в комнате у девушек королевы, две коробки с  марципанами.  После
бала - сахарная вода и коробка с марципанами, для девушек королевы". По-
камест это относилось ко всем, но последующие записи касались одной Фос-
сезы: "Для мадемуазель Фоссезы фунт сластей - сорок су. Для нее же: кон-
фекты и розовое  варенье,  цукаты,  фруктовые  сиропы,  марципаны";  все
только для Фоссезы. - Она расстроит себе желудок, -  озабоченно  сказала
Марго; пусть эта завистница Ребур потом не рассказывает, будто  королева
ревнует. А Ребур меж тем припасла на конец  самое  худшее.  В  последнем
счете стояло: "Взято королем с доставкой в комнату  мадемуазель  Фоссезы
один и три четверти фунта марципанов и четыре унции фруктового сиропу  -
всего два экю и три ливра".
   На основании этих точных записей аптекаря бедная  Марго  поняла,  что
именно произошло. Но она в совершенстве владела собой и не показала  за-
вистливой Ребур своего испуга, а с провинившейся Фоссезой стала еще лас-
ковее и просила, как обычно, чтобы та оказывала услуги королю. -  Фоссе-
за, дочка, позови ко мне моего дорогого повелителя. Скажи,  что  у  меня
есть для него новости о моем брате, короле Франции. Тебе, наверное, тоже
хотелось бы их узнать. Мой брат видел дурной сон, мать мне написала, ка-
кой. Ему приснились разъяренные звери, тигры и львы пожирали его,  и  он
проснулся весь в поту. Тогда он приказал перебить всех  животных  в  его
зоологическом саду. Поди передай это нашему повелителю и скажи, что  мне
известно еще гораздо больше.
   Марго Нарочно сказала - "нашему повелителю":  пусть  Фоссеза  думает,
что она ничего не знает, ничем не уязвлена и по-прежнему с легким  серд-
цем считает ее своей дочкой. Однако Фоссеза не  вернулась,  вернее,  она
осталась у Генриха; и так как она не передала ему  поручения,  то  он  в
этот день и не пришел к Марго. Это было равносильно признанию, и  с  тех
пор девушка стала избегать королеву,  упрямилась,  дерзила  и  старалась
восстановить против нее короля; Марго же, напротив, не могла забыть годы
счастья, она не хотела, чтобы они миновали, и поэтому  остерегалась  со-
вершить какой-либо непоправимый поступок. Она надеялась, что ее  дорогой
повелитель скоро пресытится Фоссезой, как пресыщался другими,  и  стара-
лась завлекать его и удерживать возле себя новостями из Лувра. Он и  сам
узнавал кое-что через своего Рони, у  которого  двое  братьев  были  при
французском дворе. Супруги встречались, чтобы обмениваться вестями,  со-
поставлять их: это было то, что теперь их больше всего сближало.
   - Король Франции вводит все новые налоги, чтобы содержать  своих  лю-
бимцев, - начинал один из супругов. Другой подхватывал: - В  народе  его
иначе и не называют, как тиран. - И оба, перебивая друг друга, продолжа-
ли: - Долго это тянуться не может. Теперешний любимчик,  которого  зовут
Жуайез, заполучил в жены одну из сестер  королевы  и  целое  герцогство;
этого дворяне королю не простят. А народ не забудет, что такой  проходи-
мец мог на своей свадьбе, которую оплатил народ, щеголять разодетый, как
сам король. Во Франции еще не выдали такого мотовства. Семнадцать празд-
неств - и все за счет налогов: маскарады, турниры, по Сене плавают вызо-
лоченные суда с голыми язычниками - как раз подходящее зрелище для прос-
тых людей, которым нужно напоминать как можно реже об их тяготах.
   - Больше того: мы должны облегчать их, - говорил Генрих.  -  Нацедить
себе вина из бочки - это пустяк, это не то, что сосать кровь из народа.
   Избалованная принцесса Валуа, когда-то столь прославленная и воспетая
за свои почти вызывающие наряды, в которых она появлялась во  всевозмож-
ных процессия, покорно опустила голову. Сейчас все се честолюбие  своди-
лось к тому, чтобы оставаться и впредь сельской государыней. А для свое-
го дорогого повелителя Марго мечтала о гораздо большем - она  уже  давно
прониклась взглядами Генриха на его предназначение; но ей хотелось, что-
бы это случилось не слишком скоро. Ведь ее брат-король, которого она  не
любила, мог еще иметь наследника; и тогда их дом не вымрет. Для Марго ее
брат нередко бывал ближе, чем Генрих, и ее не удивляло, что своих любим-
цев, которые всего - навсего вредные мелкие авантюристы; он осыпает бла-
годеяниями, словно родных Детей. Он хотел видеть в них своих детей,  хо-
тел, чтобы они стали ими, лишь бы не быть одному среди разъяренных  Хищ-
ников, терзавших его в сновидениях. Да, Марго иной раз понимала его  это
бывало в те минуты, когда она оставалась одна и  размышляла.  Теперь  он
даровал и брату этого Жуайеза титул герцога  и  выдал  за  него,  вторую
сестру королевы. Король даже перестал платить жалованье своим  солдатам,
он говорил: - Я образумлюсь, только когда женю всех моих детей. - А Мар-
го думала: "Его дети!" Долго вздыхала она, забывшись в свете свечей и не
замечая, что легкий ветерок перебирает страницы лежащей перед нею книги.
   Однажды, получив вести, которые ее сильно  взволновали,  она  тут  же
вызвала к себе Генриха" но оказалось,  что  он  куда-то  выехал  верхом.
Вместо него' явилась Фоссеза; она подурнела,  побледнела,  лицо  вытяну-
лось, и, она была не в духе. "Скоро между ними, все кончится, -  пронес-
лось в голове у Марго; но ей слишком хотелось поделиться тем, что у' нее
на сердце, пусть даже с девушкой, которую он прижимал к своей груди, как
некогда прижим ал Марго.
   - Фоссеза! - воскликнула бедняжка Марго и взволнованно  обняла  ее  -
теперь это, была уже не ученая дама, не принцесса, а просто  беспомощная
женщина.
   - Фоссеза, это и смешно и все-таки ужасно: они хотят  заточить  моего
брата, короля Франции, в монастырь, потому что его брак остается бездет-
ным. Но он и сам уже надел монашеские одежды, поснимал  перья  и  банты,
прогнал своих любимцев и отправился с королевой в  паломничество,  чтобы
она зачала и подарила ему наследника. У него потом все ноги были в  вол-
дырях, и все-таки королева осталась бесплодной. Ну, как тут не смеяться?
Ведь в самом деле смешно, уж кажется чего проще - сделать женщине ребен-
ка? Но и Он и она становятся прямо посмешищем всего двора, который  раз-
бирает во всех подробностях телосложение, королевы. А короля даже зевота
берет от напрасных усилий стать отцом, и все зевают вместе  б  ним.  Да,
веселый, двор, нечего сказать, ха, ха!
   Делая неудачные попытки расхохотаться, она скользнула руками по  телу
Фоссезы; и тут Марго, благодаря случайности определила на ощупь то,  что
она могла бы обнаружить и раньше, если бы захотела  знать  об  этом.  "У
другой, у чужой женщины будет ребенок от Генриха. А у меня  нет;  родить
ребенка - проще простого, а я не смогла. И не над королем Франции и  его
королевой - я издеваюсь над собственной участью". Она - шарила руками по
чужому телу до тех пор, пока девушка не рассердилась. - Что вы  делаете,
мадам? - зашипела Фоссеза. - Вот я пожалуюсь королю, что вы меня  щупае-
те!
   - Не сердись, дочка, разве я могу повредить его ребенку!
   - Как, мадам?! Вы еще оскорбляете меня!
   Эта некогда столь кроткая девица чуть не задохнулась от  гнева,  даже
шея посинела. - Если бы он не уехал, он сейчас же подтвердил бы вам, что
вы зря подозреваете меня! Я всех уличу во лжи, мадам! Я вам  стала  неу-
годна, мадам, и вы хотите меня погубить! - продолжала  кричать  Фоссеза,
переведя дух. А Марго сказала еще тише:
   - Не нужно, чтобы все нас слышали. Почему  ты  не  хочешь  довериться
мне, дочка? Ведь я как мать отношусь к тебе. Мы можем вместе  уехать,  я
сама тебе помогу и поддержу тебя.
   - Мадам, вы прикажете меня убить. То, что вы вообразили, неправда.
   - Да ты выслушай меня. Мы уедем под предлогом чумы, она действительно
появилась поблизости отсюда, на одной мызе, которая принадлежит королю.
   - Король! - взвизгнула разъяренная женщина, услышав стук копыт,  бро-
силась вон из комнаты, споткнулась и чуть не упала. Марго подхватила  ее
- ради ребенка. Но вскоре вошел сам король и очень разгневался на бедную
Марго. И хотя она подробно ему объяснила все происшедшее, он не  поверил
ей, а поверил этой глупой маленькой лгунье. И тут Марго впервые ясно по-
няла, что счастью ее пришел конец. Исчезла уверенность в себе, та гордая
уверенность, которая не из, - меняла ей ни разу, пока она жила  при  На-
варрском дворе. Вместе с надеждой  на  спокойное  будущее  утратила  она
вскоре и выдержку и дала волю своей натуре, как делала  это  когда-то  в
замке Лувр.
   Через некоторое время прибыл для переговоров ее брат  д'Анжу,  прежде
д'Алансон, и с ним красавец обершталмейстер. Едва Марго на него взгляну-
ла, как этот господин очаровал ее и стал властителем ее дум. Перед  бра-
том она не притворялась. Будь она мужчиной и столь  же  некрасивым,  как
он, она стала бы примерно таким же перевертышем и жгла бы жизнь сразу  с
обоих концов, а не по частям. - Шамваллон - самый  красивый  мужчина  со
времен античности! - уверяла Марго.
   - А ты отруби ему голову, - предложил брат. - Забальзамируй  ее,  ук-
рась драгоценными каменьями и вози с собой по городам и весям: это - са-
мое надежное, как тебе известно из опыта, милая сестра...
   - Он один солнце моей души! Мое сокровище, мое божество! Мой Нарцисс!
   - Я передам ему каждое твое слово, - обещал брат  и  выполнил  это  с
удовольствием. - А твоему рогоносцу Наварре наука! Он опозорил меня  пе-
ред англичанкой, а ведь она каждое утро  собственноручно  приносила  мне
шоколад. Называла своим итальянчиком и все щупала, нет ли у меня скрыто-
го горба. Ха! Ха! - Смех у него был такой же,  как  и  у  его  красавицы
сестры: грудной и певучий, как низкие звуки скрипки. Увы, в  этих  прек-
расных звуках было что-то жуткое, ибо исходили они из хилого тела.
   - Мне кажется, что некую королеву, которой до смерти надоел ее  двор,
я весьма скоро увижу опять в Париже, - сказал он спустя некоторое  время
и отбыл вместе с несравненным античным красавцем, служившим  ему  в  ка-
честве обер-шталмейстера. Марго же  поехала  на  воды,  ее  сопровождали
только камеристки и дворяне, но не Генрих. Он повез  Фоссезу  на  другие
воды. Сначала он изо всех сил старался, чтобы обе женщины поехали в одно
место, надеясь, что любовь к нему их примирит, -  заблуждение,  которого
обе ему не простили, хотя это - самое обычное заблуждение. И Генрих под-
пал ему, собственно говоря, из-за чувствительности  своего  сердца,  ибо
видел, что Марго частенько плачет. А теперь плачет,  наверняка,  оттого,
что ребенок родится у Фоссезы, а не у нее,  плачет  о  себе,  потерявшей
счастье, ибо она  бесплодна,  оплакивает  неудержимость  своей  природы,
власти которой она опять подчинилась, и эти новые,  свалившиеся  на  нее
любовные приключения. Но и приключению с античным красавцем послала  она
вслед свои слезы, причем утешалась тем, что хоть в этой печали  причиной
были ее собственные чувства, а не унижение, которому ее подвергли другие
люди.
   "Если бы ты знал! - думала она в своем измученном сердце, когда  Ген-
рих, настаивал, чтобы она ехала вместе с ним и, с Фоссезой на воды. -  Я
ненавижу тебя и люблю только моего Нарцисса". Однако дело  обстояло,  не
так; пока Марго отнюдь, не чувствовала ненависти, к Генриху; но если де-
лаешь усилия, чтобы возненавидеть, то хоть сама и относишься к ним  вна-
чале несерьезно, ненависть может в конце концов прийти.  Так  как  выбор
был предоставлен Генриху, то своему, лучшему другу он предпочел  возлюб-
ленную и повез ее, в горы близ По, в ОШод. Селение это  было  уединенное
и, недоступное. Чтобы попасть туда, нужно было миновать, одно  из  опас-
нейших мест в Пиренеях, называвшееся "Дыра", что было особенно трудно  с
женщиной в положении Фоссезы.
   Тут-то в ее тайну наконец и проникла завистница Ребур. И до  сих  пор
она, еще верила, что это - желудочное от неуверенного употребления  сла-
достей. Однако Рерур умоляла о своем открытии и пользовалась им  только,
когда они оставались одни, чтобы запугивать ненавистную ей любовницу ко-
роля. Бедная Марго не, могла желать ничего лучшего. Именно поэтому она и
отправила Ребур с Генрихом и Фоссезой: она тешила себя, мыслью - хоть об
этой мести, когда сама, покинутая
   Одинокая, купалась в ключах Баньера. Городок был  расположен  на  до-
вольно пологих горных склонах, в провинции Бигорре, а не  в  гугенотском
Беарне, ибо Марго, поклялась, что ее ноги там не будет после того, как в
По ее так оскорбили из-за католической обедни.
   Бедная Марго! Оставив свою свиту, она бродила До лесам, и так как при
ней всегда был для защиты кинжал, то она царапала им на скалах  какие-то
слова, Сначала это было имя покинувшего ее античного красавца,  ее  Нар-
цисса, она даже прибавляла к имени силуэт его  прекрасного  тела.  Затем
Принималась плакать и плакала до тех пор, пока, слезы  не  застилали  ей
глаза и она уже не видела написанного ею. Отерев глаза, она читала  пос-
ледние из написанных ею букв, и они складывались в слово "Генрих". Тогда
бедная Марго приходила в ярость и выводила под ними крест. Потом плакала
горше прежнего.
   Тем временем в О-Шо все усердно наслаждались природой  и  вкушали  ее
чудодейственные силы. Ведь если женщина ложится в горячий  источник,  то
она, наверняка, благополучно разрешится от бремени.  С  другой  стороны,
эти воды весьма целительны для всевозможных ран, а также при болях, выз-
ванных частыми ночевками под открытым небом и на холодной земле и прочи-
ми тяготами войны. Генрих и Фоссеза проводили в воде целые часы.  Каждый
источник был скрыт зеленой беседкой, их установили к приезду  короля,  и
рабочим заплатили за них по шесть ливров. Под кровом каждой беседки  ку-
пался раненый офицер или другой приезжий, причем все  расходы  оплачивал
Генрих, чтобы по всему свету пошла молва о пиренейских источниках.  Поэ-
ты, подобные дю Барта, воспевали их в стихах и  получали  мзду.  Поэтому
сюда, наверх, невзирая на опасности, поднималось  немало  людей;  король
Наваррский был всегда окружен веселым обществом. - Сестра Генриха, в его
отсутствие управлявшая страной "из По, то и дело посылала ему  донесения
через гонцов, ехавших на мулах. И вот по крутым тропам брели,  покачива-
ясь, мулы, на которых везли мехи, полные вина.  С  приездом  короля  На-
варрского эту высокогорную местность оживила людская суета и общение лю-
дей между собой.
   А Марго там, внизу, жила в уютном городке Баньере с отлично сохранив-
шимися старинными термами: еще в древности купались здесь дамы и  мужчи-
ны, и пили воды. Лучшие дома в городе были заняты  свитой  королевы  На-
варрской; вокруг нее толпились придворные,  распространяли  благоухания,
превозносили ее. Она же думала неотступно о том, что  там,  наверху,  ее
возлюбленный повелитель отдает столько сил,  внимания  и  терпения  этой
Фоссезе, только потому, что она носит его сына. Бесплодная Марго  теперь
покинута. Постарайся же, чтобы и тебя эти воды в конце  концов  излечили
от бесплодия. А пока твой возлюбленный и ненавистный повелитель будет  с
той, которая уже носит во чреве дитя!
   Но пила ли она воду из горячего источника или лежала в нем, ей  каза-
лось, что она пьет небытие и покоится, как усопшая, в  казенном  склепе.
Тогда она ждала, чтобы поскорее начали весело перекликаться люди в  отк-
рытые двери купальных комнат, чтобы их голоса разносились вдоль выбелен-
ного коридора. Ей хотелось" слушать стихи и собственный  певучий  голос.
Но что она каждый день слушала и поглощала усерднее, чем целебную  воду,
- так это святое богослужение, ободряющее слово священника и  молитву  о
даровании ей ребенка. И это  будет:  "Я  чувствую,  мне  послана  благая
весть. Я буду во чреве моем носить его сына: тогда он не оттолкнет  меня
и не возьмет к себе Фоссезу. Я не должна его ненавидеть. Он будет  коро-
лем Франции, я - его королевой, дофин родится от меня. Счастье достигну-
то, наступил покой. Не напрасной была наша великая любовь, и убийства, и
все наши мытарства. Покой, покой и счастье!"
   Когда бедная Марго возвращалась в Нерак, она ехала с твердой  уверен-
ностью, что теперь подготовлена и ее надежды осуществятся. И вот  однаж-
ды, утром ее возлюбленный повелитель отдернул полог у ее кровати;  испу-
ганно и смущенно попросил он ее оказать помощь  Фоссезе.  Пусть  простит
его, что он до сих пор скрывал от нее случившееся. Она же ответила:  что
бы от него ни шло... - и не могла докончить. Однако отправилась в комна-
ту роженицы, предварительно всех отослав, ибо Фоссеза вплоть до того дня
обманывала окружающих; затем Марго, которая здесь обрела  смирение,  по-
могла ей родить девочку. Это был не сын, опасность миновала, Фоссеза ни-
когда не займет ее места. Генрих даже  согласился  на  то,  чтобы  Марго
увезла с собой его бывшую любовницу ко французскому двору. Так можно бы-
ло удобно закончить эту историю, и он почувствовал облегчение.
   А для Марго это значило больше. Она уехала прежде всего, чтобы сохра-
нить свое достоинство; даже не будь  она  сестрой  французского  короля,
снизошедшей до такого человека, как Генрих, и научившейся ради него сми-
рению, она все-таки была женщиной. Правда, она бесплодна, уже не надеет-
ся родить сына и не надеется обрести покой. Она удалилась главным  обра-
зом ради того, чтобы, пока они еще вместе, не разгорелась  борьба  между
нею и ее возлюбленным повелителем и, пока еще рядом стоят их ложа, между
ними не вспыхнула ненависть. Вначале у нее не было иных побуждений;  но,
конечно, Марго постарались использовать для уже давно  не  новых  планов
привлечения короля Наваррского ко двору короля Франции - как будто опас-
ности, подстерегающие его при этом дворе, ей были меньше  известны,  чем
ему! Однако она отрицала их все, и в своих письмах изображала дело  так,
будто его враги совсем, совсем выдохлись. Гиз постарел, а его  брат  Ма-
йенн разжирел, как свинья. Зачем бедная Марго это делала, неизвестно.
   Она писала Генриху: "Будь вы сейчас здесь, все предлагали бы вам свою
поддержку. За неделю вы приобрели бы больше  друзей,  чем  за  всю  вашу
жизнь у себя на юге". Она писала это потому, что ей хотелось, чтобы  так
было, ибо она гордилась своим повелителем. Возможно, что в ее словах да-
же была правда или доля правды. Но правдой оставалось  и  то,  что  Гизы
по-прежнему ненавидят Генриха, а ее браткороль его недолюбливает. И если
уж Карл Девятый не в силах был предотвратить  Варфоломеевской  ночи,  то
чему мог помешать сто преемник? Он слишком слаб: таким неуравновешенным,
смятенным, затравленным и одиноким еще не был ни один король на свете. И
господа из Лотарингского дома на самом деле совсем другие, чем их описы-
вала Марго. Город был наводнен их конниками; лотарингцы назначали чинов-
ников и повышали налоги; не король, а они всем  распоряжались.  Если  бы
король Наваррский явился в это  разбойничье  гнездо,  которое  было  ему
слишком хорошо знакомо, король Франции, может быть, и встретил  его  как
своего освободителя, ну, а Гизы? Этот Наварра -  единственный,  кто  еще
стоял им поперек дороги, как они решительно заявляли королю  испанскому,
что же сделали бы они с Наваррой? Теперь собственной рукой  не  убивают,
особенно те, кто почти добрался до престола. Так бывало только во време-
на адмирала Колиньи. А ныне Гиз и его Лига могли вызывать народные  вол-
нения, когда им это было нужно; во время одного из них как бы  ненароком
погиб бы, вероятно, и Наварра.
   На этот счет никто в Нераке не сомневался; тайный совет тщательно об-
судил вопрос, а Морней записал  решение.  Поэтому,  когда  Генрих  читал
письма бедной Марго, он невольно видел в них предательство - да  отчасти
оно так и было. Вместе с тем она горячо и искренне желала, чтобы ее  го-
сударь стал великим. Но ее судьба решена, Марго сама обесценивает и сво-
дит на нет свои заслуги, а Генрих уже перестал замечать их.
   На ее двусмысленные зазывания он ответил прямым оскорблением. Он пот-
ребовал, чтобы Марго не отсылала Фоссезу, а оставила при себе:  этим  он
сознательно порывали их дружеские отношения. Впрочем, в  те  времена  он
уже не думал о Фоссезе. Его увлекала и дарила счастьем  другая  женщина.
Их сблизила не случайная нежность: и не страсть, загадочная, как рок или
кровь. Когда Генрих познакомился поближе с этой  дамой  из  Бюрдо,  ему,
понравилось избранное ею, самою имя - Хрризанда, оно делало ее  каким-то
изысканным созданием, образом из романтических стихов. Его поразило ска-
зочное окружение, этой дамы; коротышка-шут,  долговязый  мавр,  попугаи,
обезьяны и еще всякие редкостные создания, составлявшие ее свиту,  когда
она ходила к обедне. Графиня де Грамон была умна, красноречива,  в  осо-
бенности же была богата. Вместо всякий иных красот у нее была очень  бе-
лая кожа. Так как она с детства дружила с его сестрой, то Генрих  встре-
чал ее и раньше... А теперь вдруг вспыхнула страстная любовь или то, что
он считал любовью.
   Без сомнения, эта дама с первого же дня полюбила Генриха сильнее, чем
он ее. Она давно уже тайком о нем мечтала и придумала себе такую  свиту,
только чтобы привлечь его внимание. Он мерещился ей  по  ночам,  с  того
дня, как - Фама произнесла во всеуслышание его имя, и она забрала себе в
голову непременно стать его музой. - Эта муза великого государя и солда-
та будет на свои деньги вооружать для него полки, а после сражений и по-
бед обнимать его своими белыми руками. Главное же, она заставит его  пи-
сать письма, писать без конца; благодаря ей  он  сделается  несравненным
писателем. И это, будет продолжаться в течение многих лет, пока ее  чес-
толюбие не будет утолено. А тогда все кончится еще и  потому,  что  лицо
музы уже не будет ослепительно белым, но покроется красными пятнами.  И,
как всякая другая, она станет сварливой и унылой и забудет  о  том,  что
все-таки выполнила свою задачу, которую сама себе избрала, так же как  и
имя "Коризанда".
   А с Марго у него все по-другому. Он не пишет ей вдохновенных и  изыс-
канных писем. Она тут, когда ее тело тут. Расстаться с нею  тоже  можно,
как и со всякой другой; но ее образ отпечатлелся на всей его юности, как
волшебство или проклятие, и то и другое захватывает самую суть жизни, не
то, что возвышенные музы. Марго не станет  вооружать  полки  для  своего
возлюбленного повелителя, а скорее пошлет войска против  него.  Ибо  она
последняя, бесплодная, и будет тщетно стараться остановить его на пути к
престолу. Даже с Лигой Гиза - с самим дьяволом! - заключит она под конец
союз против ее собственного дома, и все это только из ненависти к своему
возлюбленному повелителю. Когда ее брат Перевертыш умрет, она примется в
смятении разъезжать вместо него по стране и будет вести себя как те, чей
род погиб, и, преследуемая ненавистью своего брата-короля,  наконец  ис-
чезнет совсем, одинокая женщина, настолько одинокая, что не сможет  даже
вредить; Марго просто исчезнет!
   Пока она еще в Лувре и  старается  заманить  туда  Генриха  описанием
придворных празднеств. Она, конечно, знает, что у  него  завелась  новая
подруга: об этом она не заговаривает, но мстит. К сожалению,  несравнен-
ный Нарцисс женится, впрочем, она быстро находит ему самые разнообразные
замены. Ее браткороль на придворном балу бросает ей в лицо имена всех ее
любовников. На другой день она вынуждена уехать из Парижа,  опозоренная,
покинутая; хуже того: во время ее возвращения на юг ее неожиданно  оста-
навливают офицеры королевской охраны и обыскивают, как воровку. И кто же
выезжает ей навстречу, и увозит в свой замок, и показывается с нею в ок-
не? Кто к ней добр и молча обнимает ее, чтобы она знала: есть  на  свете
человек, который вместе с ней страдает и делит с нею ее стыд?
   Вечером Марго сидела рядом с Генрихом, который для виду  слушал  бол-
товню своих дворян, только чтобы самому говорить поменьше - особенно  же
с Марго. Ей бы изменил голос, ведь она беззвучно плакала.  Но  это  были
слезы радости, оттого что он к ней добр. К ним примешивались и слезы го-
речи за свое бессилие. "А он любит на этот  раз  по-настоящему!  Всем  я
стою поперек дороги, и этой его любовнице с  дурацким  именем  (она  еще
вздумает отравить меня) и ему. Какой прок от его доброты? Меня здесь уже
нет".
   Именно в эту минуту он нашел под столом ее руку и сжал.  Сначала  она
пугается. Погруженная в свои страхи, она уже решает: "Это  -  прощание".
Затем пугается вторично, но уже от радости: ведь прощания еще нет, самое
худшее отодвигается. Кровь приливает ей к сердцу;  порывисто  склоняется
она над его рукой и незаметно целует ее. Потом,  наоборот,  сидит  очень
прямо, больше не плачет, ни на кого не смотрит: она уже начала удаляться
отсюда, Марго чувствует это, хочет позвать себя обратно, но  пути  назад
закрыты. Марго! Неужели никогда? Вернись, если можешь! Не можешь?  Мерк-
нешь? Ускользаешь? Марго!

   ПОХОРОНЫ

   Последний король из дома Валуа любил потанцевать, и танцевал он один,
как ребенок, но лицо его оставалось мрачным, он ничего не мог с этим по-
делать. Иногда он вдруг отодвигал от себя тщательно переписанный указ  и
сбрасывал  меховой  плащ.  Белое  шелковое  полукафтанье,  узкие  бедра,
мальчишеская, не по возрасту, фигура -  таким  расхаживал  король  перед
зеркалом, которое нарочно здесь ставили слуги. Начинала звучать отдален-
ная музыка, и он в своей тихой комнате  делал  изысканные  па,  совершал
движения и принимал позы, полные неизъяснимого изящества. Из-под опущен-
ных век он наблюдал за своим отражением в зеркальном стекле, словно тан-
цевал другой человек. Это был не он. Увы, он не чувствовал себя  радост-
ным танцором, он был лишен небесной благодати  и  легкости,  не  знающей
воспоминаний. Его они преследовали неотвязно; только у счастливого отра-
жения в зеркале их не было. Не было у него и головы,  ибо  рама  зеркала
отрезала ее. А его голова, окруженная черноватыми духами, думала о смер-
ти.
   Брат Франциск безнадежно заболел; кровь выступала у него из пор,  как
некогда у брата Карла. Во Фландрии он бессмысленно расточал свои послед-
ние силы, как и остальные братья, а теперь умирал. Король был  бездетен,
он уже не надеялся иметь наследника, ибо ничто не помогало - ни  лечение
королевы водами, ни великое паломничество, когда его ноги сплошь  покры-
лись волдырями, ни настойчивые моления всего двора, который  проследовал
крестным ходом через церковь Нотр-Дам. Словом, было сделано все;  страх,
тревога и муки перед неизвестным должны отстать на полпути, если человек
в одиночестве, один идет навстречу своей смерти. Но ведь с роковым бесп-
лодием и предопределенным свыше вымиранием рода не так легко раз и  нав-
сегда примириться - и не у Валуа нашлись бы на это силы Двести лет  гос-
подствовал его род, и он, последний Валуа, завершает его. Лишь по време-
нам ему кажется, что жертва уже принесена. Неотступно и  неуклонно  уст-
ремлен духовный взор короля на предстоящий конец, и он  ежедневно  гото-
вится к нему, рисуя себе ужас этого конца и надеясь,  что,  быть  может,
даже ужас наконец иссякнет и смерть перестанет быть страшной Ведь и  для
короля, завершающего былую эпоху, а также целый  выбирающий  королевский
лом, смерть могла бы оказаться не тяжелее, чем для обычного человека, во
всей его слабости.
   И, чтобы добиться этой легкости, король танцевал один, или часами ло-
вил чашечкой мячик, или вешал себе на шею корзинку со щенятами,  перевя-
занную голубой лентой. Они в ней ползали и скулили: они жили, жили вмес-
то него, а он мог не двигаться. Когда ему сообщили о смерти его  послед-
него брата, он сам стоял, застыв, как мертвец; и не очнулся, не отозвал-
ся. Вошедшие онемели перед ним, им хотелось ткнуть в него пальцем.
   Двор ожидал, что он опять начнет  разыгрывать  монаха,  петь  в  хоре
вместе с братией среди золотых подсвечников и кадильниц, рисунки которых
сделал сам - от тоскливого желания создать хоть что-нибудь. Но нет,  це-
ремония погребения напоминала роскошную свадьбу. Народу пришлось  прини-
мать в ней участие и оплачивать ее совершенно так же, как и свадьбы  ко-
ролевских любимцев. Впереди шло все духовенство, даже те священники, ко-
торые с кафедры произносили проповеди против короля. Затем  дворяне  по-
койного несли гроб, а за гробом следовал король, единственный представи-
тель своего дома, уже умершего. И зрители дивились: Валуа вел себя  так,
словно особенно старался выставить напоказ, насколько он одинок - и  те-
перь и всегда: улицы затянуты черным, и он  выступает  один,  без  своей
бесплодной королевы, в некотором отдалении от всех  остальных,  ибо  там
только чужие. Гроб его последнего брата  был  покрыт  знаменем  походов,
принесших покойному довольно сомнительную честь и  нередко  направленных
против его брата-короля. Последний желал ему смерти, а теперь, когда это
желание исполнилось, он шел за телом один, между гробом и чужими людьми.
   Первое место в свите занимали два его фаворита -  Жуайез  и  Эпернон,
король подарил им герцогский титул и дал в жены  двух  сестер  королевы.
Сейчас же за ними шли его враги, вознамерившиеся против его воли  насле-
довать ему, - шли Гизы.
   Они выступали пышнее самого короля, их собственная свита была роскош-
нее, породистые кони, которых вели под уздцы. И они сами казались вопло-
щением властной и дебелой мощи. Черты герцога Гиза приобрели за это вре-
мя суровую жесткость. Он уже не изливал, как некогда, блеск своей красо-
ты на простонародье и почтенных горожан, это был уже не сказочный  герой
их жен. Все приманки теперь не нужны, не нужно ни соблазнять, ни задари-
вать. Теперь можно просто приказывать. Уже незачем уговаривать горожани-
на или мужика, чтобы они оказали ему поддержку, - напротив, кто не желал
вступать в Лигу и не присягал в слепом повиновении ее вожаку,  мог  счи-
тать себя погибшим! Выполняй свою трудовую повинность и неси  повинность
воинскую! Плати ему подати и, хоть жилы вздулись, торчи  целый  день  на
ногах каждый раз, когда Гизу вздумается созвать толпы  своих  привержен-
цев. А не хочешь, так не будет у тебя ни клиентов, ни  работы,  ты  ока-
жешься вне закона, и для тебя потрудятся только шпион да предатель,  ко-
торые выдадут тебя. И если кто потом набредет на твой труп,  то  обойдет
его сторонкой.
   Преступное тайное сообщество неудержимо разрастается, оно  охватывает
своими щупальцами все государство и всасывает его в себя, а закон кажет-
ся таким же бессильным, как этот король, шествующий  под  балдахином  на
похороны своего последнего брата. И сегодня добрая  половина  участников
шествия - духовные лица, военные, придворные, почтенные горожане и прос-
толюдины - все они сегодня обсуждают вопрос о наследнике короля,  словно
уже хоронят его самого. Завтра даже его любимцы переметнутся к Гизу. Ли-
га сживет его со свету, оттеснит на самый дальний клочок земли, пока его
кто-нибудь там не прикончит. В сущности, он  многое  знает  заранее,  но
заставляет себя, выпрямившись, шагать под парчовым потолком балдахина  и
слушать то, что не предназначено для его ушей: как они делят между собой
его провинции, заявляют о своих притязаниях на должности, на финансы, на
военные силы. В действительности он всего этого  не  слышит,  расстояние
между ним и всеми этими людьми слишком велико; но он ощущает. Все внутри
у него содрогается от предчувствий, похожих на жуткие шорохи Он закрыва-
ет глаза, и ему чудится, что он блуждает ночью в лесу,  полном  опаснос-
тей. Кто защитит его?
   Он приходит в себя; произошла заминка, на  ступенях  церкви  какая-то
шайка вопит: "Валуа! Чтоб ты сдох!" Это для него не ново. Такие  выступ-
ления заказываются и оплачиваются, и он знает, кем. Вмешивается  стража,
крикуны бегут, давка среди идущих, в процессии смятение. Балдахин  вдруг
оседает и медленно опускается на короля, а тот нагнулся,  он  становится
на одно колено, потом на оба, наконец даже ложится на камни лицом.
   Когда он, опомнившись, встает, оказывается: Гизы окружили его,  чтобы
защищать. Они заслоняют его от народа, который видит только  их  и  при-
ветствует громкими кликами. Кардинал Лотарингский бесстыдно кажет  толпе
свое лицо, непревзойденного злодея. Второй, Майенн,  выставляет  телеса,
более жирные, чем положено иметь человеку коварному: это уж проверено  и
всем известно. А герцог - "великий человек"; так восклицает его  наемный
хор.
   "Да здравствует Гиз!" - ревет тайное сообщество убийц; он хочет, что-
бы им стала вся страна. Он хочет весь народ этой страны обратить в такое
сообщество, и лишь немногое теперь мешает этому -  так  уверяет  герцог.
"Герцог - великий человек! Да здравствует Гиз!" - И вот уже  не  доброту
являет налетая им маска, а строгость. Мышцы его лица  жестко  напряжены,
что говорит о суровой решимости. После того  как  он  загонит  короля  в
угол, он разделит королевство между своими двенадцатью  обер-мерзавцами,
а всем унтермерзавцам будет тогда разрешено  убивать  и  грабить  Однако
лишь при условии их полного и беспрекословного повиновения, иначе им са-
мим придется протянуть ноги и не то что прекословить, а  навсегда  утра-
тить дар слова". Это решено: видите, как напряжены у нашего вожака  жел-
ваки на скулах! Да, будут только убийцы и убиенные, нескончаемой  Варфо-
ломеевской ночью  должно  стать  царствование  нашего  предводителя,  да
здравствует Гиз!
   И когда они окружили короля и всякая дистанция исчезла, забытый Валуа
утратил все свое знание, свою способность прозревать события и чуять  их
приближение. Он привлек к себе одного из сыновей Гиза - у  герцога  есть
дети, он не бесплоден, нет, не бесплоден, - взял  мальчика  за  плечо  и
привлек к себе, словно собственного ребенка. Так отстоял он  всю  заупо-
койную службу и весь обратный путь в  свой  замок  совершил,  окруженный
своими убийцами и убийцами его страны, которые в этот раз  все-таки  еще
защищали его. Процессия все разрасталась: на всех площадях к ней присое-
динялись наемники Гизов и дворяне. И теперь это шествие знаменовало  со-
бой уже не скорбь по одному из Валуа, но восходящую мощь Гизов.  А  пос-
ледний из Валуа, обняв за плечи их отпрыска,  шагал  в  такт  барабанной
дроби, которую отбивали их войска, - для них, а не для него. Под широким
и суровым небом его государства ему принадлежал только резкий  и  жидкий
похоронный звон небольшого колокола. И колокол все звонил, звонил.

   МУЗА

   Лига, несмотря на свое усердие в борьбе за  римско-католическую  цер-
ковь и за Гизов, на самом деле, сознательно или  бессознательно,  хотела
только одного - распада королевства и торжества Испании. Но у святой Ли-
ги была еще одна,  правда,  несущественная  забота:  король  Наваррский;
впрочем, он не мог считаться серьезным препятствием.  Ведь  когда  столь
мощное движение охватывает пробудившийся народ, оно, без сомнения,  дос-
тигнет своей цели. Решительно во всем находит оно себе  опору  и  прежде
всего в чувстве чести самой нации, больше не  желающей  терпеть  всем  -
очевидный позор, - в данном случае  протестантскую  ересь.  Кроме  того,
обычно оказывается, что у "позора" денег мало, а у "чести" их много. Так
же обстоит дело и с солдатами: они  почти  все  оказываются  на  стороне
"чести"; иначе не бывает.
   Однако надо все учитывать, а король Наваррский вызывал о себе  больше
толков, чем следовало. И Лига решила, что с этим следует  покончить.  Он
был взят под неусыпный надзор, и вот Лига получила сведения, что он пос-
тоянно бывает у графини Дианы Грамон, в одном из замков этой богатой да-
мы, которые находились в Гиенни, а там... короля Наваррского легче  было
поймать. Всюду, где он мог проехать, Лига расставила конные посты. К со-
жалению, он именно в этих местах и не показывался, ибо знал, что его со-
бираются захватить, и избегал постов Лиги. А осведомлен он был лучше их,
ибо ему сообщала обо всем графиня Грамон. И так как другу  стало  теперь
труднее ее посещать, в руках у графини сосредоточились все нити  развед-
ки. Если ей приходилось отговаривать его от посещения, он писал ответ  -
и письма эти были составлены в самом высоком стиле, ибо а, них  он  уст-
ремлялся к своей заветной цели. Однажды, когда она была в Бордо, он  на-
писал своей музе следующее.
   "Душа моя! - писал он. - Слуга, которого они схватили вместо меня не-
подалеку от мельницы, вчера уже прибыл ко мне. Они спросили, нет ли  при
нем писем, он же отвечал: да, одно... И отдал им, они вскрыли,  а  потом
вернули. Это было письмо от вас, сердце мое".
   Тут тонкий стилист про себя улыбнулся. Он размышлял о том, как хорошо
бывает иногда писать любовные письма, в них бьется пульс самой  природы.
И врагам, наверно, даже стыдно становится своих нелепых подозрений, ког-
да они, возвращая такое письмо, отпускают слугу. Потому-то  они  еще  до
сих пор не осведомлены о том, что моя любимая на свои  деньги  снаряжает
для меня отряды гасконских солдат. Пока их двенадцать тысяч, но это  еще
не все. Она должна выставить мне вдвое больше, и я  этого  добьюсь.  Эта
женщина честолюбива. И она любит короля, не имеющего ни денег, ни земли,
ни солдат. Это моя первая любовница, которая мне ничего не стоит, да еще
сама приплачивает. Но она об этом не пожалеет! Тут кровь закипела в нем,
он мгновенно забыл и про деньги и про солдат и быстро  сделал  приписку:
"Завтра в полдень отбываем - я тоже, и намерен сжечь ваши руки  поцелуя-
ми. До свидания, дражайшее из моих сокровищ, смотри, не  разлюби  своего
малыша".
   Вот как все это было. Вот как "малыш" обращался к своей музе и защит-
нице. Из всего ее тела лишь о руках упомянул он, а ведь кровь у него ки-
пела. Но эта женщина научила его преклоняться перед возлюбленной и с не-
ведомой дотоле изысканностью выражать свои чувства, хотя они,  по  сути,
оставались теми же.
   На следующий день он, как обещал, выехал верхом в Бордо:  что-то  она
скажет по случаю той нелепой схватки, которая у него только что произош-
ла с горсточкой людей французского короля? Потери - двое убитых,  добыча
- пять лошадей; она, наверное, будет бранить своего возлюбленного,  ведь
это недостойно его. Но даже в таких делах  рискуешь  жизнью  не  меньше.
Смотри, не разлюби своего малыша.
   Он рывком натягивает повод. За широкими лугами синеет лес, его омыва-
ют воды Гаронны. Из рощи выезжает всадница. Она сидит боком  на  широкой
спине своего коня, низко свисает подол белого платья, поблескивающего  в
лучах солнца. Она слегка нагибается вперед,  склоняет  голову,  стараясь
получше рассмотреть Генриха. Движения ее невесомы, и  вся  она  неземное
видение, она сходит с небес, обещая славу и величие. - Фея! - восклицает
он, соскальзывает с седла и опускается на одно колено. Но она манит  его
к себе рукой, и драгоценные каменья ее перстней играют в  лучах  солнца.
Он спешит к ней; она слегка приоткрывает  объятия.  Чуть  приседая,  она
здоровается с ним и с выражением блаженства закидывает голову. Он  жадно
осыпает поцелуями ее руку, она целует его в голову.
   Эта сцена была их достойна, и оба упивались ею; Генрих - главным  об-
разом из благоговейного трепета перед этой женщиной и ее именем -  Кори-
занда. Оно обязывало к приподнятым чувствам. Достигнув берега реки,  они
опустились на траву под тополями. Он озабоченно поглядывал  на  их  двух
лошадей, - впрочем, те мирно паслись. - Моя высокая подруга! -  вздохнул
он. Она же молвила просительно и вместе с тем благосклонно: - Сир! - Ши-
роко раскрытыми глазами, полными несказанного блаженства, окидывала  она
безмятежный пейзаж: едва шелестящие деревья, лепечущие воды. - Мы  одни!
Мы ничего не ведаем о войне, мы никогда не слышали об ужасах чумы.  Хоть
все это, вероятно, и существует в мире, но сюда не  доходит.  Предатели,
покушающиеся на нашу жизнь, напрасно ищут нас, мы здесь  так  далеко  от
всех!
   Он слегка двинул плечом - в сторону кустарника,  за  которым  оставил
свою охрану. Ее провожатые ожидали в рощице, он даже разглядел несколько
силуэтов. Когда блаженная идиллия кончится, они  все  покажутся.  Генрих
увлекся и стал описывать своей возлюбленной тот остров,  где  они  будут
жить. Он совсем недавно открыл его. Это прелестный остров, ж покрыт  са-
дами, по каналам скользят легкие челны, и на ветвях распевают всевозмож-
ные птицы. - Вот возьми, душа моя, это их перья. Еще охотнее я бы принес
тебе рыбок. Ужас, сколько там рыбы, и прямо даром: огромный  карп  стоит
три су, а щука - пять су - Генрих невольно перешел от возвышенных чувств
к реальным фактам. Поэтому она поблагодарила его за превосходный паштет,
который он прислал. Что же касается ручных вепрей, то они живут теперь в
парке Агемо, я трудно представить себе  что-нибудь  очаровательнее  этих
хищных зверей с такой густой и колючей щетиной. - Вы умеете, сир,  безо-
шибочно угадывать все, что нравится вашей покорной служанке. Я вынуждена
быть благодарной вам до конца моих дней! - Хотя дама и сказала это с не-
которой иронией, но ирония была чисто материнской. Да иначе и  не  могло
быть. Будучи его сверстницей, а в действительности зрелее его, эта трид-
цатидвухлетняя женщина спокойно взирала на то, как его руки блуждают  по
ее телу. Она была невозмутима. Лицо ее оставалось безукоризненно  белым,
взгляд - полным спокойной нежности, как будто его ласки ее не  касаются.
Она знала, чего хочет, и воображала, что руководит им. В эту минуту  она
хотела пощадить его королевское самолюбие, потому и заговорила о его по-
дарках и своей благодарности. Правда - с насмешливой снисходительностью.
Лишь после этого стала сама его одаривать: ее благодеяния были куда  су-
щественнее, и он становился ее неоплатным  должником  -  она  надеялась,
навсегда.
   Дама хлопнула в ладоши, из рощи вылетели два всадника: какие-то  нез-
накомые офицеры. Только когда они сошли с коней, Генрих увидел у них  на
перевязи свои цвета. Сняв шляпы с перьями, они взмахнули ими  над  самой
землей и попросили у графини Грамон разрешения  представить  королю  На-
варрскому его новый полк. Она милостиво кивнула. Снова шляпы до земли, и
офицеры галопом ускакали обратно; Генрих не успел и  опомниться.  Никому
не было дано так изумлять его и переносить в царство чудес, как Коризан-
де.
   - Сир! Я честолюбива, - заявила она, желая пресечь всякие  изъявления
благодарности. - Я хочу видеть вас великим.
   - Боюсь, что вы зря потратите ваши деньги. Даже если я стану  королем
Франции, я не смогу достойно отплатить вам за то, что вы сейчас делаете.
   Им овладел восторг. На глазах его выступили слезы:  волей-неволей  он
был вынужден преклониться перед своей великой подругой. Разве не от  са-
мих женщин зависит его отношение к ним? Либо они воодушевляют его,  либо
он смотрит на них пренебрежительно. Они сама жизнь, вместе с нею меняет-
ся и ценность женщины. Графиня Диана достигла ныне своей наивысшей цены,
и она понимала это Ее заслуга была в том, что она не давала  ему  произ-
нести те слова, о которых он мог бы впоследствии пожалеть; и она  посту-
пила весьма благоразумно, удержав его.
   - Молчите, сир! Но когда вы в один прекрасный день въедете в  столицу
вашего королевства, не забудьте поднять взор к одному из балконов. Вот и
все, этого достаточно.
   - Вы въедете в столицу вместе со мной, мадам.
   - Разве это может быть? - спросила она, замирая от  волнения,  ибо  -
увы! - когда забьется сердце, разум умолкает.
   - Вы будете моей королевой. - Тут он торжественно поднялся и  посмот-
рел вокруг, словно ища свидетелей, хотя их  было  поблизости  немало.  И
действительно, из кустов вышли его люди,  а  вдали  показались  спутники
графини. И вдруг лицо короля омрачилось, он топнул ногой и резким  тоном
воскликнул:
   - А кто меня выдал моим врагам? Но они не поймали  меня,  им  удалось
захватить только моего слугу? Я знаю, кто! Покойная королева Наваррская!
   Он так ненавидел Марго, что называл ее покойницей. Она его  покинула,
укрепилась в городе Ажене и там умышляла его гибель. Он  желал  ей  того
же. Стоявшая перед ним графиня испугалась: она увидела стихийное кипение
чувств. "А что я для него? Совсем чужая. Что останется после  меня?  Его
письма - только слова, да и те он говорит самому  себе.  Лишь  тот,  кто
одинок, обращается к своей музе". На миг графине точно  открылось  буду-
щее: она увидела бесконечные обиды, он вечно будет обманывать ее, никог-
да не женится, в конце концов начнет даже стыдиться своей  подруги,  ибо
фигура ее расплывется, на коже появятся пятна... Но мгновение промчалось
- вот она уже снова ни о чем не догадывается. Грянули барабаны,  и  поя-
вился полк,
   Разделенный надвое, быстрым шагом, легким и бодрым,  он  вышел  из-за
рощи, на широком лугу обе половины соединились и сомкнули ряды.  Офицеры
доложили графине, что ее полк прибыл. А  она,  словно  приглашая  короля
принять этот дар, слегка присела, подобрав свое длинное платье. Он  взял
ее за кончики пальцев, приподнял их и подвел  даму  к  выстроившимся  во
фронт солдатам. Тут она опять склонилась перед ним, и на этот раз  очень
низко; затем воскликнула - и голос ее  звонко  прокатился  над  головами
двух тысяч солдат:
   - 'Вы служите королю Наваррскому!
   Король поцеловал руку графине Грамон. Он  приказал  знаменосцу  выйти
вперед, а к ней обратился с просьбой освятить знамя. Она сделала  это  и
прижала тяжелый затканный шелк к своему прекрасному лицу.  Затем  король
Наваррский один прошел по рядам, он схватывал то одного, то другого сол-
дата за куртку, узнавал их и вдруг кого-нибудь обнимал: этот уже  служил
ему. И всем хотелось услышать то, что он говорит каждому из них; наконец
он обратился ко всем.
   - И я и вы, - заявил он, - сейчас белые да чистые, как новорожденные,
но долго такими не останемся. Наше военное звание требует, чтобы мы были
сплошь порох и кровь. Целым и невредимым остается только тот, кто хорошо
мне будет служить и не отступит от меня даже на длину алебарды. Я всегда
умел справляться с лентяями. Тесен путь к спасению, но нас ведет за руку
господь...
   Так говорил король Наваррский, обращаясь к двум тысячам  своих  новых
солдат, а они верили каждому его слову. Тут же грянули барабаны,  колых-
нулось знамя, и он вскочил на коня. У него уже не было  времени  подста-
вить руку графине, чтобы она, опершись на нее ногой, тоже могла сесть  в
седло. Она села сама и помчалась впереди своих придворных дам и  кавале-
ров.
   Генрих не посмотрел ей вслед: у него был свой полк.

   ВО ВЕСЬ ОПОР

   Едва достиг он со своим полком большой дороги, как вдали на ней  зак-
лубилась пыль; что могло там быть, кроме врага? Уже доносился топот  ко-
пыт. Генрих велел своим солдатам залечь во рву, а часть спрятал в  лесу,
пока не выяснится, на кого придется нападать. Между тем из желтых  обла-
ков пыли уже вынырнули первые всадники; сейчас они будут здесь.  Вперед!
Генрих и его дворяне ставят коней поперек дороги и хватают  скачущих  за
поводья. От толчка один вылетает из седла и, уже валяясь  под  копытами,
кричит в великой тревоге:
   - Король Франции!
   В это мгновение облако пыли оседает, и из его недр появляется то, что
она скрывала: карета, запряженная шестеркой, форейторы, конвой, свита  -
поезд несется во весь опор. Генрих уже не успевает  очистить  дорогу,  и
карета, покачнувшись, вдруг останавливается. Кучер осадил  лошадей,  они
дрожат, а он бранится, всадники приподнимаются на стременах, иные разма-
хивают оружием.
   - Мы друзья, господа! - кричит Генрих; он указывает на ров и на рощу.
- Я привел с собою целый полк, чтобы охранять короля!
   - Вот дьявол, оказывается, он поджидал нас! - Они растерянно перегля-
нулись и расступились перед ним. - Мы скачем от  Парижа  без  передышки,
никто не мог нас обогнать, разве что на крыльях!
   Генрих спешился, подошел к окну кареты и снял шляпу.  Стекло  занесло
пылью, и его не открыли. Никто из слуг, стоявших поблизости, и не  поду-
мал о том, чтобы распахнуть перед королем Наваррским дверцу  кареты.  Но
так как все были изумлены, то воцарилась тишина. Генрих и сам затаил ды-
хание. И он услышал среди полного безмолвия, что происходит  за  пыльным
стеклом окна. Он услышал, что король судорожно рыдает.
   Очень многое пронеслось при этом в памяти Генриха, очень  многое.  Но
лицо ничего не отразило, он сел в седло и поднял руку. Поезд тронулся  -
карета, запряженная шестеркой, форейторы,  конвой,  арьергард,  а  также
полк Наварры; солдаты двинулись быстрым шагом, легко  и  бедро.  Они  не
отставали и пешком, ибо королевский поезд уже не мчался.  Все  это  было
очень похоже на бегство, как будто король Франции без оглядки  бежал  из
своей столицы в самую - свою отдаленную провинцию. Именно так оно и  бы-
ло, и, как ни был Генрих поражен, он все понял: "Куда же король едет? Ко
мне? Неужели дело дошло до того, что он у меня ищет защиты? Но я  сделаю
так, что ты никогда об этом не пожалеешь, Генрих Валуа", - думал  Генрих
Наваррский, ибо в подобных случаях бывал он сердцем жалостлив и благоро-
ден.
   Когда они достигли города, уже наступил вечер. Стража у ворот не зна-
ла, кто сидит в карете, а жители, смотревшие в окна, едва ли  могли  ра-
зобрать что-нибудь, так как было темно. Карета  и  войско  двигались  во
мраке, а если попадался висевший над улицей  фонарь,  король  Наваррский
посылал кого-нибудь вперед, чтобы его потушили. Возле ратуши он дал знак
остановиться. Не успел он сойти с коня, как  дверца  кареты  отворилась.
Король вышел: он тут же обнял своего кузена и зятя, но молча, не загово-
рил и потом. Сильнее, чем он это сознавал, жаждал король обнять отпрыска
своего дома, хотя бы в двадцать первом колене.
   Короля раздражало все вокруг - здания и войска, занимавшие площадь  и
улицу. Из дома вынесли лампу, и Генрих заметил на лице  короля  испуг  и
зарождающееся недоверие: - Я хочу видеть маршала де Матиньона, -  сказал
король. Он вспомнил, что должен поддерживать не губернатора, а  его  за-
местителя. Нельзя отступать от заученного плана!
   - Сир! Его сейчас нет в Бордо, и гарнизон его крепости нас так  сразу
не впустит. А в ратуше я дома: Ваше величество здесь будут в безопаснос-
ти, и вас примут хорошо.
   Услышав столь легкомысленные слова, сказанные его  зятем  и  кузеном,
король нахмурился еще больше. Он чуял в этом какой-то умысел и подвох  и
был отчасти прав; ибо по пути сюда Генрих, несмотря  на  благородство  и
чуткость сердца, тщательно обдумывал, где и как  лучше  всего  завладеть
этим Валуа. И решил, что, пожалуй, удобнее в ратуше, ибо там всем управ-
лял его друг Монтень. Следуя глазами за взглядом короля, Генрих восклик-
нул:
   - У моего полка одна цель - охранять ваше величество!
   А король надменно ответил:
   - У меня у самого есть полки.
   - Ваши конники, сир, под командой - маршала де Матиньона  рассыпались
по горам и долинам, чтобы сразиться с моими.
   Король вздрогнул. Он понял, что попал в  западню.  А  Генрих,  увидев
это, почувствовал к нему сострадание; быстро наклонился он  к  королю  и
настойчиво прошептал ему на ухо: - Генрих Валуа, зачем  же  ты  приехал?
Доверься мне!
   На лице несчастного короля отразилось некоторое облегчение:  -  Пусть
твои войска уйдут отсюда, - потребовал король также  шепотом,  и  Генрих
немедленно отдал приказ, чтобы они удалились; но для  офицеров  добавил:
пусть полк остается в городе, отрежет его от крепости и будет готов  от-
разить нападение врага. Валуа, мы не уверены друг в друге. Он был счаст-
лив доложить:
   - Сир! Мэр города и господа советники!
   Вышли четверо мужчин в черном, они опустились' перед королем на коле-
ни. Один из них, с золотой цепью на груди, приветствовал короля по-латы-
ни, чистоту которой король не мог не отметить; это было тем  похвальнее,
что классические обороты трудны в обыденной речи, особенно же они трудны
для южанина. Королю было приятно, минутами он почти забывал об  опаснос-
ти. Он попросил советников встать и, наконец, проследовал в ратушу. Иные
потом утверждали, что лишь красноречие господина Мишеля де Монтеня побу-
дило его это сделать.

   НАСЛЕДНИК ПРЕСТОЛА

   Сначала мэр города ввел короля в самую обширную залу. Ввиду столь не-
ожиданного приезда его величества ее не успели еще должным образом осве-
тить. Далекие тени в углах тревожили Валуа, он потребовал, чтобы ему от-
вели небольшую, но ярко освещенную комнату, поэтому  отперли  библиотеку
мэра. Король Наваррский приказал своим дворянам нести  охрану  вместе  с
дворянами короля Франции. Валуа, уже входя, обернулся и громко заявил: -
Здесь, у дверей, будут только мои! - А Генрих отозвался не  менее  реши-
тельно: - А мои займут выход!
   Так они, каждый обезопасив себя, перешагнули порог. Монтень хотел ос-
таться со свитой, но король приказал ему войти. На  лице  его  появилась
угрюмая усмешка, и он сказал: - Господин де Монтень, вы заседаете в моей
палате. Эта комната тесна. Если сюда  ворвутся  убийцы,  мы  погибнем  в
схватке все трое. Вы заблаговременно предупредите меня об опасности?
   И у Монтеня изменилось лицо - может быть,  он  придал  ему  выражение
насмешки  и,  уж  конечно,  преданности.  Он  сказал:  -  Omnium   rerum
voluptas... Во всем именно опасность нам приятна, хотя как  раз  ейто  и
надлежало бы нас отталкивать.
   - У вас много книг, - заметил в ответ ему король, обвел взором  стены
и вздохнул. Он вспомнил свои писания, удобный меховой  плащ,  монашескую
сутану; облачившись в нее, он воображал, что с  суетным  миром  навсегда
покончил. Здесь же предстояло бороться.
   - А удастся нам добиться чего-нибудь дельного? - спросил он без  вся-
кой уверенности в голосе. Его кузен и зять ответил: - За  мной  задержки
не будет. - И уже преклонил было колено. Король подхватил его, поднял  и
сказал: - Брось весь этот вздор... Я про церемонии...  Говори,  чего  ты
хочешь?
   - Сир! Я прошу только ваших приказаний.
   - Ах, оставь, выкладывай!
   Король ощупал глазами стены - не может ли какая-нибудь книжная  полка
повернуться на петлях. И так как не нашел потайной  двери,  которой  так
опасался, то собственноручно выдвинул кресло на самую середину  комнаты.
Тут уж никто не смог бы неожиданно наброситься на него; порой его движе-
ния становились совсем мальчишескими.
   - Может быть, наоборот, вы, сир, ждете чего-нибудь от меня? - спросил
Генрих. - Я охотно обсужу ваши пожелания с моими друзьями.
   - Это уже не раз обсуждалось. Все дело в том, чтобы вы, наконец,  ре-
шились, - заявил король неожиданно официальным, даже  торжественным  то-
ном. Генрих отлично знал, о чем идет речь: о его переходе в лоно католи-
ческой церкви. Но он сделал вид, что не понимает, и с  напускной  горяч-
ностью принялся возмущаться и жаловаться на своего наместника в  Гиенни.
По его словам, маршал Матиньон ничуть не лучше прежнего, Бирона.  Генрих
приплел сюда даже самого короля: - Вам бы следовало отцом мне быть, а вы
по-волчьи воюете против меня. - Король возразил, что ведь Генрих не  же-
лает повиноваться. - Я-то вам спать не мешаю, - отозвался  Генрих.  -  А
вот из-за ваших преследований я уже полтора года не  могу  добраться  до
своей постели.
   - Какие вести вы сообщили через ваших дипломатов в Англию? -  спросил
король. И тут Генриху пришлось отвести глаза. Правда, Морней писал,  что
все добрые французы взирают на короля Наваррского, с надеждой,  ибо  при
теперешнем правительстве им живется плохо и от герцога Анжуйского они не
ждали ничего путного: он уже себя показал. И вот он умер, а он был  пос-
ледним братом несчастного короля.
   - Прошу прощения у вашего величества, - сказал Генрих и еще раз хотел
было преклонить колено. Но так как никто его не удержал,  он  выпрямился
сам. Король же решил, что, достигнув кое-каких успехов, можно  сохранять
и некоторую строгость.
   - Неужели вы хотите и впредь быть причиной всех бедствий в  стране  и
толкать королевство на чуть гибели? - спросил он.
   - Тут, где повелеваю я, еще ничего не погублено, - отозвался  Генрих.
Тогда король вернулся к главному вопросу:
   - Вы же знаете, каковы мои условия и в чем состоит ваш долг. Разве вы
не боитесь моего гнева?
   Да, переход в католичество, только это. Генрих сразу понял, чего  хо-
чет король. Пусть все идет в королевстве как попало, лишь  бы  наследник
престола сделался католиком.
   - Сир! - твердо заявил Генрих. - Это говорите не вы. Вы мудрее  ваших
слов.
   - А вы просто невыносимы, - раздраженно отвечал король, - то садитесь
на край стола, то убегаете в конец комнаты, то книгу хватаете с полки. Я
ненавижу движение, оно разрушает строгость линий.
   Генрих ответил стихом из Горация: "Vitamque sub divo" - .. Да не  бу-
дет у него иного крова, кроме неба, и пусть  всю  жизнь  не  ведает  по-
коя!.." При этом Генрих взглянул на господина Монтеня, и  тот  склонился
перед обоими королями, уже не делая между  ними  различия.  Затем  снова
стал у двери, точно страж,
   А король Франции начал сызнова: - И ради  этой  столь  мало  приятной
жизни вы упорствуете?
   - Разве вы в вашем замке Лувр счастливее?  -  отпарировал  Генрих.  -
Сир! - продолжал он многозначительно. - Я хочу только  произнести  вслух
то, что вам уже должно быть известно: хоть мне и нанесены многие  незас-
луженные обиды, я к вам не чувствую ненависти, ибо вы были  как  воск  в
руках других. И ненавижу я этих других, а вы - мой  государь  и  повели-
тель. На вашем престоле сидели искони лишь законные  наследники,  им  не
владел ни один самозванец. Так было в течение семи  с  половиной  веков,
начиная с Карла Великого!
   Эту длинную речь Генрих произнес намеренно, чтобы дать  королю  время
собраться с силами для заявления, ради которого  тот  сюда  и  прикатил.
Ведь король решил назло Гизам назначить наследником своего кузена Генри-
ха. "А что ему еще остается после смерти брата и - зловещих  событий  во
время похорон, о которых мне сообщил конник? Кто бы я ни был  -  католик
или турок - ты, Валуа, должен назначить меня". Так думал Генрих, в то же
время не спуская глаз с лица короля: оно непрерывно меняется -  вот  его
напускная неподвижность перешла в судорожное подергивание, и  неудержимо
близится взрыв. Последним толчком явилось почему-то упоминание  о  Карле
Великом. Король, который только что был сер лицом, внезапно побагровел и
стал похож на Карла Девятого, когда тот еще был тучен и  говорил  зычным
голосом. Он вскочил с кресла и, стоя перед Генрихом, тщетно силился  за-
говорить. Наконец он овладел своим голосом.
   - Негодяи! - И проговорил более внятно: - Негодяй Гиз! Теперь он уве-
ряет, будто тоже ведет свой род от Карла Великого! Этого еще не хватало.
Какая наглость! Он пишет об этом и распространяет этот бред в моем наро-
де! Он-де единственный законный потомок Карла, а все Капетинги, сидевшие
на французском престоле, - незаконные потомки. Этого нельзя вынести, На-
варра! Какой-то обманщик, чужеземец, и притом ничтожного рода в  сравне-
нии с нашим, осмеливается называть нас бастардами, а себя самого  -  ис-
тинным наследником французской короны.
   - Видите, до чего дошло, а все потому, что вы слишком долго  терпели,
- вставил Генрих тоном человека, призывающего  другого  к  благоразумию.
'Но король был вне себя. Захлебываясь от ярости и запинаясь, пытался  он
что-то сказать:
   - Я ускользнул от его лап... мчался во весь опор... Но я там  оставил
моих маршалов, Жуайеза и Эпернона... - "Хороши маршалы в  двадцать  пять
лет, да и каким способом они стали ими?" - подумал Генрих.
   - Они поступят так, как сочтут нужным, чтобы избавить меня от Гиза...
Когда я вернусь, возможно, его уже не будет на свете.
   Тут незадачливый Валуа повял, что сказал лишнее - при кузене Наварре,
да еще при чужом человеке со слишком умными глазами: наверно, предатель!
"Где мой кинжал?" - этот вопрос можно было прямо прочесть на лице бедно-
го короля: таким оно стало черным и отталкивающим. Страх, жажда поскорее
убить, лишь бы убрать человека со своего пути, материнская кровь, долгое
воспитание в Лувре - все это, вместе взятое, превращает лицо последнего.
Валуа в какую-то звериную маску. Господину Мишелю де Монтеню хоть и ста-
новится не по себе при виде кинжала, но он испытывает глубокую жалость к
королю, ибо ничто не делает человека столь беззащитным,  как  затемнение
его разума. И хотя Монтень всего-навсего скромный дворянин, заседающий в
королевской палате, но тут сказывается его превосходство и над  королем,
ибо сам он никогда не теряет способности мыслить, даже во время сна. По-
этому он дерзнул сделать' шаг вперед и заговорить.
   - Сир! Никогда не следует нам поднимать руку на наших слуг,  покамест
мы гневаемся. Платон считает это одним из основных правил поведения. По-
этому и сказал однажды лакедемонянин Хариллилоту,  который  был  дерзок:
"Клянусь богами, не будь я взбешен, я бы тебя прикончил!"
   Господин Мишель де Монтень отлично знал, почему он привел именно этот
пример: он хотел напомнить королю о том, какое гигантское расстояние от-
деляет его от остальных людей, от любого человека - будь он простой дво-
рянин или герцог Гиз. Он всегда государь, а они - слуги, и они не  могут
оскорбить его, а он не может мстить. Если приведенный им пример и таил в
себе долю лести, то все же не противоречил истине и служил  умеренности;
потому-то философ и привел его. Впрочем, пример имел больший успех,  чем
гуманист мог желать. Король повернулся боком, прижался  лбом  к  высокой
спинке кресла, и по вздрагивающим плечам было видно, что он плачет.  Те-
перь он скорбел безмолвно, и в этой скорби чувствовалась не только боль,
но облегчение, покорность, примиренность. Потому-то к этим  двум  людям,
которые легко могли его убить, он и встал  спиной,  ибо  молча  проливал
слезы. Он уже не боялся никого.
   Когда король очнулся от своего внутреннего уединения, глаза его  были
красны, а лицо - как у тоскующего ребенка. - Знаешь, кузен Наварра, ведь
мы лет десять с тобой не видались!
   - С тех пор как я проскользнул у вас между  пальцев?  Неужели  десять
лет? - поспешно спросил Генрих; у него, как и у короля, лицо вдруг изме-
нилось - стало лицом невинной юности.
   - Десять лет прошли, как один день, - сказал кузен Валуа. - И  я  уже
не помню, чем они были заполнены. А у тебя?
   - Тяготами жизни? - последовал ответ с вопросительным повышением  го-
лоса. Тут Генрих покачал головой.
   Кузен Валуа взял его руку и многозначительно пожал, пробормотав впол-
голоса: - Все было ошибкой. Ты  понимаешь  меня?  Ошибкой,  ослеплением,
несчастной случайностью. - Так оправдывают  свою  неудавшуюся  жизнь,  и
когда настает подобная минута - это минута изумления.
   - Кузен Наварра! Неужели так должно было случиться? Вспомни об одном:
ведь ей, ей самой ни за что бы не додуматься до Варфоломеевской ночи!
   Генрих тоже с удивлением сказал, вспоминая прошлое: - Она же  понима-
ла, что Гизы могут стать опасными после Варфоломеевской  ночи.  Что  они
продадут королевство Испании; она мне это и предрекла. Но она  была  вы-
нуждена действовать вопреки своему более глубокому знанию. - "А  уж  это
поистине глупость", - добавил Генрих про себя. - Признаюсь тебе, -  шеп-
нул он на ухо кузену, - я ужасно ее ненавидел - и  за  свои  собственные
несчастья и за те огромные и нелепые препятствия, которые она  постоянно
ставила на пути к благополучию нашей страны.
   - А что она сделала из меня! - шептал кузен Валуа. - Я  так  презирал
ее за это!
   Тут оба внезапно смолкли, вдруг поняв, что говорят о мадам Екатерине,
как об умершей. А зло, сотворенное этой мниможивой, продолжало - незави-
симо от нее расти. Кузены снова стали перед фактом, что они противники и
настроены враждебно друг к другу. И сейчас же после дружеского  перешеп-
тывания они вернулись к упрекам.
   - Я. Наварра, не требую ничего, кроме твоего перехода в католичество,
тогда я смогу объявить тебя наследником престола.
   - Я же, Генрих Валуа, предложил  бы  тебе  заключить  союз,  если  бы
только был уверен в твоей стойкости.
   - А ты, - что дает тебе твою непоколебимую стойкость, Генрих Наварра?
Ведь не вера же твоя. Тогда что, хотел бы я знать? - Так допытывался Ва-
луа, поглощенный лишь заботой о том, как бы обрести ее, эту твердость, и
идти в жизни прямым путем.
   - Сир! - заговорил Генрих уже другим тоном. - Я  буду  настаивать  на
том, чтобы вам оказывали должное повиновение; я буду бороться со  всеми,
кто замышляет зло против вас; чтобы исполнять ваши приказания,  я  готов
отдать всего себя и все, чем я владею. Единственное, к чему я стремлюсь,
- это спасение престола. Ведь после вас, сир, я, стою к нему ближе всех.
   Таким языком говорит только правда. И когда  Генрих  затем  преклонил
колено, король его не остановил, и было ясно, что это уже не пустая  це-
ремония. Он поднялся, только когда встал и король.  Генрих  предчувство-
вал, что сейчас прозвучат знаменательные слова; их он  должен  выслушать
стоя. Король же сказал, словно перед большим собранием:
   - Сегодня я объявляю короля Наваррского моим единственным и  законным
наследником.
   Валуа вдруг схватился за грудь и, покачнувшись, отступил на шаг. Ведь
он назначил протестанта наследником католического королевства! Он бросил
вызов Лиге, и теперь ее ненависть к нему может толкнуть ее на  убийство.
Это был самый смелый поступок в его жизни.
   Затем он обратился к мэру города Бордо и предложил хорошенько  запом-
нить только что сказанное - на тот случай, если  с  ним  самим  случится
несчастье до того, как он повторит свое решение в  присутствии  двора  и
парламента,
   Господин Мишель де Монтень ответил: - Да, обещаю, - и на этот раз  не
цитировал древних авторов. Он совсем позабыл об  них  после  всего,  что
открылось ему в этот час, проведенный с королем и  наследником.  Вернее,
он уже обладал этим знанием, но оно получило  такое  подтверждение,  что
стало для него как бы новым.

   ИСКУШЕНИЕ

   Однажды, несколько дней спустя, уже в Париже, король сидел у  камина,
задумчиво глядя на огонь, и, казалось, даже не слышал, о чем вокруг него
говорят придворные. Его любимцы - Жуайез и Эперноя - отсутствовали. Пока
король путешествовал, они, вместо того чтобы убить  Гиза,  стакнулись  с
ним. В комнате находился толстяк Майенн, брат герцога  Гиза,  получивший
титул герцога дю Мэна. С самого утра король набирался храбрости, чтобы в
присутствии одного из лотарингцев повторить во всеуслышание  свое  реше-
ние, принятое и объявленное им в Бордо. Истекал последний срок:  пройдет
еще час, и собственные гонцы Гиза, может быть, уже успеют  сообщить  ему
эту весть. Находившиеся в комнате дворяне говорили о брате  короля,  они
обсуждали его болезнь, и его  странную  смерть  -  они  наблюдают  такую
смерть уже в третий раз, и она постигла не, только его, но  и  двух  его
старших братьев. Придворные позволяли себе говорить об этом, хотя  можно
было предположить, что и самого короля ждет такой же конец. Но для одних
короля уже не существовало, хотя он был здесь и присутствовал  собствен-
ной особой; другие народно вели этот разговор, чтобы  выслужиться  перед
герцогом дю Мэном. Вдруг король отвернулся от огня. Он  сделал  один  из
своих мальчишеских жестов - от страха; и с беспечностью, которая  должна
была послужить ему извинением, проговорил: - Вы занимаетесь покойниками.
   Он испытующе обвел взглядом придворных, обойдя  лишь  толстяка,  хотя
его брюхо особенно лезло в глаза. - Я же занят живыми. Сегодня я  объяв-
ляю короля Наваррского моим  единственным  и  законным  наследником.  Он
весьма способный правитель, которого я искренне... - Все это он  сказал,
не переводя дыхания, без пауз, чтобы опаснейшая фраза насчет  наследники
как можно меньше выделялась, а может быть, даже и вовсе не дошла  бы  до
слуха присутствующих. Однако случилось по-другому. Начался ропот.  Обтя-
нутое шелком брюхо надвинулось на короля. А король лопотал еще  торопли-
вее:
   - Я всегда его искренне любил и знаю, что он мне друг. Он легко увле-
кается, любит крепкую шутку, но по природе толков. Я убедился, что мы  с
ним близки по характеру и можем поладить друг с другом.
   - Да ведь он протестант! - заорал в ответ Майенн.
   - Я ухожу к себе в кабинет,  -  заявил  король,  вставая.  Придворные
расступились. Дверь, в которую он вышел, осталась открытой,  они  видели
его удалявшуюся спину. И тут Майенн раскричался: - Назначить наследником
гугенота, это тебе даром не пройдет, Валуа! Самому уж и терять нечего, а
еще престолы раздает!
   Король все слышал, пока медленно плелся через соседнюю комнату, чтобы
его бегство не было слишком явным. А они  именно  потому  и  не  закрыли
дверь. Иные даже высунули головы, чтобы увидеть раньше других, не затеял
ли он что-нибудь опасное. Наиболее пугливые бросились за ним  следом.  А
Майенн бушевал: - Нет, пусть вмешается папа! Мы заставим отлучить  Валуа
от церкви, - визжал он фистулой. И тут же визжал обратное: - Выбреем ему
тонзуру и заточим в монастырь!
   Они отвесили толстяку более низкий поклон, чем обычно, и назвали  его
"князем веры" - титул, который Майенн  себе  присвоил,  чтобы  в  глазах
простонародья и почтенных горожан иметь хоть какое-то преимущество перед
своим братом Гизом. Пока они не победили, господа лотарингцы все же дер-
жались друг друга. А потом каждый надеялся отнять у остальных плоды  по-
беды. Майенн посоветовался не со своим братом, которого, впрочем,  и  не
было в городе, а со своей сестрой, герцогиней де Монпансье, и Лига вско-
ре выслала народ на улицы. Там он подвергся  обработке  ораторов,  читал
плакаты, и сам, взбудораженный всем услышанным, записывал  взволновавшие
его впечатления на стенах домов. Валуа проиграл бесповоротно, что бы  он
теперь ни сделал. Если он не обратится за помощью к Наварре, он погиб. А
если примет помощь, - и подавно: тогда мы заявим, что  он  сам  гугенот.
Пусть идет в монахи, ничем другим он никогда и не был. Вот что они писа-
ли на стенах и орали друг другу в разинутые рты.
   В то время как происходили вышеописанные события, герцог Гиз  был  на
охоте. Он нарочно уехал из города. На обратном пути до него дошли первые
вести, но он не мог прискакать столь быстро, чтобы помешать сестре  про-
износить пламенные речи с балкона ее дворца и поджигать студентов. Когда
он, наконец, прибыл, она только что закончила одно из своих яростных вы-
ступлений и уже перешла к следующему. На этот раз  она  выступала  перед
королем Франции.
   Герцогиня де Монпансье, рослая, статная, явилась в Лувр в своем порт-
шезе с таким видом, словно ее царствование уже началось. Дворцовая охра-
на разбежалась - до того страшен был вид герцогини:  волосы  свисали  на
деспотический нос, жестокие глаза свирепо сверкали, в руках она  сжимала
кнут, повсюду на ней сверкали драгоценные каменья, даже  на  кнуте.  Она
потребовала, чтобы вызвали короля, и так как его слуги  попрятались,  то
он, наконец, вышел один из своих покоев.
   - Мадам, я мог бы заточить вас в Бастилию. - Не дав ей опомниться, он
выхватил у нее кнут и швырнул в угол.
   - У меня еще есть ножницы, - завизжала фурия и показала  их.  Ножницы
были золотые и висели у нее на поясе. - У них особое назначение! -  зая-
вила она, меча на него кровожадные взгляды.
   Он знал, какое назначение - выстричь ему тонзуру. И сказал: - Госпожа
Лига еще более злая дама, чем вы, мадам. Но и ей не выстричь мне  тонзу-
ры.
   Она засмеялась полубезумным смехом: - Сир! Вы не способны  удовлетво-
рить ни одной женщины! Франция вам никогда не принадлежала, госпожа Лига
также, а я - тем - меньше. - Так как она при этом размахивала  ножницами
у него перед носом, он вдруг выхватил их; мгновение - и он уже держал  в
руке ее локон, который срезал с ее красивой головы  с  буйными  кудрями.
Охваченная ужасом, она вдруг умолкла, а король сказал: - Этот локон, ма-
дам, я оставлю себе на память о вашем посещении.
   - Откуда у вас такая смелость? - спросила герцогиня,  которая  начала
приходить в себя и уже ясно видела лицо короля. Несмотря на то,  что  он
стоял перед ней собственной особой, она до сих пор видела его лишь смут-
но, как во сне. - Что это на вас нашло? - спросила она.
   Король не ответил. Он пожал плечами и уже намеревался вернуться к се-
бе. Но так как все двери остались распахнутыми, он увидел, как через са-
мые отдаленные ворвался герцог Гиз. Королю стало не по себе;  однако  он
не побежал, а топнул ногой и, насколько мог мужественно и властно,  поз-
вал охрану. Уже со всех сторон к нему спешили люди, появился, наконец, и
маршал Жуайез. Что до Гиза, то он вошел, совсем запыхавшись, и  принялся
заверять короля в своей преданности. Он-де бросил на простонародье своих
солдат, дерзко заявил Гиз. Выставил себя преданнейшим слугой. Но  король
перебил его:
   - Что это сколько бочек подвозят по реке? Или народ будут каждый день
поить, как сегодня? Ведь из пустых бочек очень легко построить  баррика-
ды! - В тоне Валуа была угроза, куда девалась его обычная слабость. Боч-
ки, разумеется, годились для баррикад, Гиз отлично знал это, но при виде
Валуа минута показалась ему самой  неподходящей.  Конечно,  герцог  умел
владеть собою лучше, чем его сестра, и был умнее кардинала  Лотарингско-
го, который, в качестве "князя церкви", притязал на право выстричь коро-
лю тонзуру. Сестру же, которая, услышав о бочках, снова начала  размахи-
вать ножницами, герцог гневно остановил. Впрочем, эти угрожающие  движе-
ния, которые она повторяла слишком усердно, становились уже просто смеш-
ными, особенно при том, что король держался поистине величаво.
   - Мадам! - воскликнул герцог. - Ваше ревностное служение святой церк-
ви ослепляет вас. Мы - слуги короля, который пойдет войной на протестан-
тов: он уже повышает налоги, а это главное. Сейчас нам грозит  вторжение
немцев в наше королевство, гугеноты их опять призвали. - И добавил,  об-
ратившись к королю: - Сир! Я готов служить вам моим мечом и ручаюсь, что
все ваши враги будут уничтожены.
   Последние слова он особенно подчеркнул и многозначительно повторил: -
Все, все ваши враги, сир! - Этим Гиз как бы принуждал Валуа наконец  по-
нять, в чьей гибели он клянется. - И король Наваррский тоже... -  прого-
ворил он с расстановкой, следя за ненавистным лицом  короля,  чтобы  уз-
нать, какое впечатление это на него произведет. У короля что-то вспыхну-
ло в глазах, а губы плотно сжались. Тут Гиз понял. Он  поклонился,  взял
сестру за руку и повел из комнаты. - Нечего разыгрывать фурию! -  злобно
прошипел он ей в затылок,
   Генрих Валуа задумчиво смотрел им вслед. "Генрих Гиз, как я  когда-то
ждал тебя! Я - твой пленник, и сейчас ты входишь ко мне с кнутом  в  ру-
ках. Признаюсь, довольно мучительное испытание, но я все это уже преодо-
лел. Берегись меня, Генрих Гиз! У меня есть друг!" Он посмотрел в  спину
уходящему врагу и стал с восхищением думать о своем друге, -  почти  так
же грезила бы женщина: "Наварра, достаточно ли стойко я  выступил?  Была
ли у меня твоя стойкость?"
   Он все еще видел спину удалявшегося врага.
   Несчастный король вдруг почувствовал, что снова берет верх его  обыч-
ная природа, после того как он столь долго старался уподобиться другу. -
Жуайез! - прошипел он. - Избавь меня от того  вон  человека!  -  Молодой
маршал побледнел и молча отвернулся к стене. У короля пока еще  не  было
доказательств, что этот фаворит изменил ему; теперь открылась  полуизме-
на, а она гнуснее полной. Король вышел и, дойдя до своей комнаты,  пова-
лился без сил; он устал от разнообразных и бурных чувств - слишком  бур-
ных для его натуры и для вечерних часов.
   Когда жители города узнали о болезни тирана, все решили: он все равно
что умер - и плясали на улицах от радости. Значит, скоро конец  кометам,
чуме и прочим бедствиям, в которых всегда  винят  плохого  правителя,  а
главное - поборам. Простонародью и почтенным горожанам приходилось  пла-
тить чудовищные суммы, чтобы священная Лига раз и навсегда могла  покон-
чить с гугенотами. Непопулярность, связанную с военными  расходами,  она
предоставляла Валуа. Бедняга защищался изо всех сил. Во-первых, он снова
вступил в переговоры с Наваррой относительно его перехода в  католичест-
во, после чего они вместе разделались бы с этой фурией Лигой.  При  этом
кой-какой урон потерпел бы и Наварра, и единственным государем  в  своем
королевстве наконец сделался бы король.
   Валуа в глубине души никак не мог постичь, почему его друг не  желает
оказать ему этой маленькой' любезности и переменить свою веру. Когда ему
чегонибудь страстно хотелось, от него ускользало, чего это может  стоить
другому, в данном случае - Генриху, который утратил бы уважение к самому
себе и доверие преданных сторонников. А человеку, изменившему своей пар-
тии, враждебная, к которой он переметнется, все равно не поверит и  слу-
жить не станет; да и сам Валуа стал бы вскоре относиться к нему с  през-
рением. Ведь уже сейчас король предлагает ему за его переход главным об-
разом деньги, в чем нет ничего необычного, ибо убеждения тоже имеют свою
цену. Не продается только добродетель, основа которой - знание. Она-то и
перевесила на заседании Совета в Нераке. - Если  мы  вооружимся,  король
будет с нами считаться, а если будет считаться, то и призовет нас. В со-
юзе же с ним мы снесем головы нашим врагам.
   - Я согласен! - воскликнул Генрих.
   В последний раз послал Валуа к нему своего второго фаворита Эпернона,
от которого еще ожидал услуг и даже любви. В те времена Жуайез для  него
- уже ничто, а ведь он когда-то называл его своим сыном,  дал  ему  гер-
цогство и сестру королевы в придачу. Есть слабые люди, которые не цепля-
ются за тех, кто от них уходит: напротив, они отстраняются сами,  быстро
и неудержимо. И если бы изменник даже захотел, он уже не смог бы  загла-
дить свой проступок. Его уже принесли в жертву, а он еще ничего  не  по-
дозревает. Жуайез по-прежнему блестящ, весел,  полон  гордости  за  свою
превосходную армию, которая растет с каждым днем, и в ней больше знатных
имен, прославленных гербов, дорогих лошадей и кольчуг из чистого  сереб-
ра, чем в каком-либо королевском войске; и вести ее должен двадцатипяти-
летний молодой человек, избранник счастья.
   Король улыбается ему, а сам думает: "Важничай, пока  еще  не  поздно.
Наварра сильнее вас. Я знаю это из первых рук, ибо его дорогая супруга -
моя родная сестра и она охотно выдала мне его тайны. Она хочет, чтобы  я
помог ей деньгами и людьми против ее возлюбленного повелителя,  которого
она ненавидит, - только я могу понять такую ненависть. У нас в жилах те-
чет одна кровь. Я поступлю правильно, если не буду давать Наварре  пере-
дохнуть, но и Лиге тоже. Буду по очереди  посылать  свои  войска  против
обоих, и даже с теми же маршалами: то  Матиньона,  то  Майенна.  Охотнее
всего я бы послал Гиза, чтобы Наварра его разбил; к сожалению,  Гиз  хи-
тер. Он предпочтет прогнать немцев, черт бы его побрал!  Но  по  крайней
мере до Наварры он не доберется: я не желаю, чтобы с моим другом  Навар-
рой случилась беда. И не хочу также, чтобы было уничтожено  мое  войско.
Все это перепуталось у меня в голове; но это их вина, а не моя".
   Так размышляя, несчастный король посылал своих маршалов то против Ли-
ги, то против кузена Наварры. Наварре он охотнее стал бы  помогать,  чем
противодействовать, но именно сейчас, когда все так запуталось,  он  вы-
нужден допустить, чтобы Наварру отлучили от  церкви  -  для  протестанта
случай небывалый. Генрих отвечал воззваниями, которые  расклеивались  на
стенах домов в Риме, этом городе папы, и папа дивился на него, и  о  нем
говорил весь христианский мир. Бедняга король скорее хотел  бы  ослабить
Лигу, а не усиливать ее, и все-таки, неведомо как, заключил с ней  новый
договор. Когда Генрих услышал об этом в своем Нераке, он  просидел  один
всю ночь, не сомкнув глаз.
   Он погрузился в мысли о том, что теперь надвинулось и было так же не-
отвратимо, как наступление утра. Это была война, поистине война  за  су-
ществование, уже не бодрящие, предварительные маневры, а последнее свер-
шение, во всей своей глубочайшей суровости. Опершись  головою  на  руку,
при свете догорающих свечей, он еще раз окинул взором все пережитое, пе-
ред ним прошли его веселые маленькие победы, быстро забывавшиеся пораже-
ния, долгие переезды верхом, непокорные городки,  мятежные  подданные  и
то, от чего он так худел и уставал, - десять лет трудов и усилий.
   Все это было и прошло: Генрих увидел перед собою завершение - в обра-
зе бесчисленных армий, извивающихся подобно длинному червю, который  ох-
ватывал всю землю. Убей его или смирись, иначе тебе  конец.  Только  ты,
только против тебя они вооружились, иначе они бы уж  давно  снюхались  и
уладили свои дела, - только ты им мешаешь. Не суждено тебе мирно унасле-
довать престол, сначала должны лечь десятки тысяч трупов. Я  сам  завалю
ими мое королевство!
   "Кузен Валуа не сдержал своего слова, да я и не ждал, что он сдержит.
Он будет покоряться Лиге, пока та его не убьет. После своей  победы  она
сделает это наверняка. Кузен Валуа, ты надеешься на то, что я разобью  и
тебя и Лигу? Да, в этом и твое спасение и мое. Твоя неверность  укрепила
наш союз. Опасная неверность! Безнадежный союз! Как бы я  хотел  умолить
господа бога моего, чтобы он отвел от меня это испытание или  чтобы  оно
было уже позади и я бы только собственным телом прикрывал мою землю, мое
королевство!"
   Это испытание пришло к тридцатичетырехлетнему королю  поздним  летом,
однажды на рассвете, в час величайшей усталости, после ночи, проведенной
без сна. Все свечи догорели. И тут же в окнах забрезжило утро, а  Генрих
увидел, что усы у него наполовину поседели.

   РАДОСТНЫЙ ДЕНЬ

   Генрих не считает себя трагической фигурой, поэтому он  не  стоит  на
виду у всех, в центре событий. Действуют другие и воображают себя важны-
ми лицами. Например, Гиз, он желает быть победителем немецкой армии, ко-
торая идет из Швейцарии на помощь гугенотам; однако для славы он до  сих
пор выиграл слишком мало сражений. И  молодой  маршал  Жуайез  радуется,
точно ребенок, намереваясь со своими отборными рыцарями  разбить  короля
Наваррского, - только вот посидит немного в одном из взятых им  по  пути
городов и после жирной жизни при дворе и всяких излишеств немного  поле-
чится. Налегке и с очищенным желудком должен полководец выезжать в  рат-
ное поле.
   Не только этот новый противник поджидал  короля  Наваррского:  старик
Бирон, тот самый, который был его злейшим врагом  в  дни  мелкой  борьбы
Генриха на собственной земле, - Бирон оказался тут как тут. Тогда король
Наваррский сменил провинцию Гиеннь на провинцию Сентонж, ибо его  спасе-
ние состояло в том, чтобы наступать: перенести войну на север,  угрожать
Парижу, только бы Фама всегда летела, трубя,  впереди.  Старичку  Бирону
вздумалось напасть на некий остров, он назывался Маран и лежал неподале-
ку от берега океана; Генрих заранее расписал его своей подруге Коризанде
самыми пленительными, красками. Полоса воды,  окружавшая  этот  чарующий
остров садов, весьма некстати переходила в болото, в  нем-то  и  завязло
войско противника. Бирону пришлось снять осаду,  сам  он  был  ранен,  а
деньги, полученные от двора, все вышли. Да и откуда их было  взять?  Как
мог король, проматывавший со своими фаворитами все,  что  оставалось  от
податей и налогов после того, как ими в достаточной мере поживились воры
и священная Лига, как мог такой государь содержать одновременно еще  три
- четыре армии? И Бирон первый не получил денег. Кое-что удалось  перех-
ватить Генриху, правда, всего несколько тысяч экю, но это решило пораже-
ние маршала, ибо его наемники разбежались.
   Попутно Генрих отделался и от своего кузена Конде: уж  слишком  резок
был контраст между успехами Генриха и неудачами, которые терпел в то  же
самое время его соперник! Победа, одержанная Генрихом на острове,  скло-
нила на его сторону упрямых протестантов из Ла-Рошели, которые, не  будь
ее, охотно предпочли бы испытанного и верного протестанта и посредствен-
ного вождя Конде. А теперь многочисленные промахи  их  единоверца  стали
особенно очевидны. И в самых строгих домах люди, вспоминая о  нем,  нео-
добрительно покачивали головой. Впервые над ним посмеялись  в  Неракском
замке, и Конде этого не простил.
   Когда Жуайез наконец облегчился и поехал в ратное поле,  настала  его
очередь. И тут при столкновении с самой большой и хорошо вооруженной  из
королевских армий, в открытом поле, в день решающей  битвы,  Генрих  уже
становится трагической фигурой. Он становится даже чем-то большим;  бор-
цом за веру по образу и подобию библейских героев. И все сомнения  людей
исчезают. Ведь он сражается уже не ради земли или денег и не ради  прес-
тола: он жертвует всем ради славы  божьей;  с  непоколебимой  решимостью
принимает сторону слабых и угнетенных, и на нем благословение  царя  не-
бесного. У него ясный взор, как у истинного борца за  веру.  А  все  эти
слухи о его любовных похождениях, сумасбродных проделках и равнодушии  к
религии - все это неправда. Ты наш герой и воин, ты избранник божий,  мы
поспешаем к тебе.
   Так притекали к нему люди отовсюду и, уже заранее окрыленные его сла-
вой, еще больше воодушевлялись, увидев воочию, какой он простой  и  доб-
рый. Своими руками рыл он окопы, ел стоя, опал в доспехах и  -  смеялся.
Ради этого смеха люди оставались с ним - были деньги или их не было, бы-
ло чем закусить или приходилось поститься. Даже своих пасторов  умел  он
развеселить, а по ночам будил капитана Тюрена и капитана Роклора, и  все
сидели, прислушиваясь, держа фитили наготове.
   - Сир! Какой толк в том, что мы бодрствуем ночью и враг нас не заста-
нет врасплох? Ведь днем вы рискуете своей драгоценной особой, как  будто
не от вас все зависит: не таясь, переходите вброд болота, а кругом пада-
ют пули и взлетают брызги.
   - И, может быть, завтра меня убьют, - отвечал Генрих. - Но  дело  мое
потому и победит, что дело это угодно господу.
   Он говорил это при блеске звезд и верил в, свои  слова  глубоко,  как
должно верить, ибо его уверенность ни на чем не была основана; да, поис-
тине, вместе с ним погибло бы и все его дело; но если бог  желал  спасти
это королевство, то он  волей-неволей,  а  был  обязан  сберечь  Генриху
жизнь.
   Неизбежно наступали и периоды усталости. Ведь по две  недели  не  ло-
жишься в постель, несешь постоянную заботу о своих людях и о противнике,
которого надо заманить куда следует. Когда они, наконец, столкнулись,  -
герцог Жуайез и король Наваррский, - то последний оказался зажатым между
двумя реками и отрезанным от своей артиллерии. Что помогло ему выбраться
из столь трудного положения? Только быстрота, подвижность да его удачли-
вая судьба. И вышло так, что тем тяжеловеснее  и  медлительнее  оказался
противник. Едва забрезжило утро, а гугеноты уже запели псалмы перед сво-
ими палатками; враг строился весьма неторопливо. Солдаты Генриха тут  же
принялись высмеивать противника и осыпать бранью:  вон  они,  изнеженные
придворные, обжоры, только и умеют, что налоги да пот из бедняков  выжи-
мать.
   - Хорошо пронесло вас, господин герцог? А то мы тут, - страх действу-
ет получше лакрицы. Нажрались откупов да пенсионов, где уж  вам,  госпо-
дам, их переварить! То-то вы с места не можете сдвинуться. Все поле  боя
провоняло вашими ароматическими водами. Ничего, поработайте как следует,
по-другому запахнете!
   Звонкие голоса далеко разносят оскорбления и угрозы. А вдали, в лучах
восходящего светила сверкает и блестит серебряное войско - войско  бога-
чей, золотые кинжалы, золотые шлемы - пропасть золота.  Оружие  отделано
драгоценными каменьями, карманы набиты деньгами, головы  -  расчетами  и
помыслами о наживе. Под каждым  серебряным  панцирем  бьется  не  только
сердце, - власть, власть бьется в вас, власть мытарей и ростовщиков, ко-
торые наживаются на горе вдов и сирот. - Эй ты, сукин сын! - зычно крик-
нул какойто хмурый старик, но с зоркими глазами. -  Ну-ка,  обернись,  я
тебя узнал, это ты со своими наемниками поджег мой замок! Ты ведь из Ли-
ги!
   Его слова еще сильнее разожгли ярость протестантского  войска.  Нена-
вистный враг - это, оказывается, не только королевские прихвостни; шайки
убийц из священной Лиги тоже туда затесались. Они разрушали наши  молит-
венные дома, поджаривали наших пасторов,  начиняли  порохом  тела  наших
женщин. Это вы отнимаете у нас отечество и нашу  веру,  вы  не  желаете,
чтобы мы жили на свете и размышляли, а мы для этого и сотворены создате-
лем. Но бог хочет, чтобы враги сегодня погибли.  Так  говорили  пасторы,
обходившие ряды и тоже одетые в полукафтанья и колеты; пусть  воины  на-
последок услышат слово истины. Пастор еще  не  кончил,  а  командир  уже
выстраивал роту к бою.
   Короля Наваррского видели и узнавали повсюду, хотя он был одет только
в серую кожу да железо; от него ничто не ускользало, особенно же  следил
он за каждым движением герцога де Жуайеза. Оба не торопились  схватиться
всерьез. Ведь в конце концов один должен предстать перед  богом,  другой
останется победителем на поле боя. Каждая из этих судеб возвышенна; поэ-
тому, уважительно взирая друг на друга,  они  решают  предоставить  друг
другу все возможные преимущества до того, как дело начнется всерьез. Жу-
айез выполняет сложные маневры со своей слишком ослепительной  конницей,
и никто ему не мешает. А тем временем Наварра успевает переправить через
реку свои последние кулеврины. Обратился он и к двум кузенам, желая  на-
помнить об их кровной близости с ним. Это были Конде и Бурбон  Суассонс-
кий, возлюбленный его сестры Екатерины.
   Генрих решил, что он уже приготовился, когда к  нему  подошел  Филипп
Морней с двумя пасторами. Без обиняков - ведь сейчас  начнется  сражение
и, может быть, Придется пожертвовать жизнью - Морней бросил своему госу-
дарю упрек в том, что он опять завел себе в Ла-Рошели любовную связь,  и
она-то в эти последние минуты лежит тяжелым гнетом на добродетели  гуге-
нотов. Генрих признал перед пасторами свою вину. - Всегда смиряйся перед
богом и будь тверд перед людьми! - И поскакал прочь, ибо  заметил  пере-
бежчика: какой-то офицер решительно двигался со своим отрядом между хол-
мами по ничейной земле. - Фервак! - крикнул Генрих еще издали.  -  Когда
мы победим, переходите к нам!
   И тотчас повернул обратно, даже не взглянув, что последовало  за  его
призывом. Однако люди этого честного и скромного воина принудили  своего
начальника принять решение, ибо они пошли за королем Наваррским.  Генрих
увидел по солнцу, что всего лишь девять часов, а оба войска уже два часа
маневрировали на глазах друг у друга. В октябре  это  еще  раннее  утро;
свет падал косыми лучами из-за облаков, которые плыли медленно  и  низко
над равниной и были видны очень ясно. Даже великие армии с их  полковод-
цами кажутся совсем ничтожными под огромными облаками, а  за  ними  есть
ведь еще небо, и, может быть, оно нас знать не хочет.
   Генрих привстал на стременах. Обернувшись к густым рядам  своих  сол-
дат, крикнул им за минуту до того, как ударить по врагу: - Друзья,  пос-
лужим славе божьей! - Он крикнул это именно потому, что нависшее над ни-
ми небо было так близко. - Мы должны победить! Наша честь этого требует!
"Или хоть спасем вечную жизнь нашей души! Путь перед нами  открыт.  Впе-
ред, во имя божье, за которое мы сражаемся! - Говоря все это своим  сол-
датам, Генрих в то же время обдумывал те приказы, которые  должен  будет
сейчас отдать. Однако вышло иначе, и протестантское войско  без  всякого
приказа или сговора вдруг опустилось на колени и  начало  молиться,  все
войско. И эта молитва была подобна буре, и грому, и гулу колоколов, ког-
да бьют в набат. Войско пело псалом 117 [28]: "Славьте; господа, ибо  он
благ, ибо во век милость его".
   И тогда сердце Генриха словно воспарило в радостном испуге,  -  и  он
узнал то, что было ему некогда открыто на берегу  океана:  целое  войско
опускается на колени и молится, вместо того чтобы идти в наступление,  -
так оно уверено в предначертанной ему свыше победе. И Генрих тоже сложил
руки на груди, поднял голову и стал повторять вместе со всеми: "Все  на-
роды окружили меня, но именем господним я  низложил  их.  Возрадуемся  и
возвеселимся в оный радостный день".
   И он действительно возрадовался, возрадовался, как никогда. Сей  день
сотворил господь, сей день, в который мы помчимся  вперед  и  ударим  на
своих врагов, не колеблясь. И усы сегодня не поседеют от  предательства,
неизвестности и горя. Сей день, который сотворил господь, не ведает сом-
нений, ибо перед нами враг. Сегодня мы сильны верой, ибо для нас нет вы-
бора, мы должны победить. И потому это радостный день.
   Герцог де Жуайез увидел, что у противника творится что-то странное, и
воскликнул: - Король Наваррский трусит! - Ему ответил Жан  де  Монталам-
бер: - Сударь, вы и ваши придворные еще не знаете, что такое  рукопашная
схватка с гугенотами. Когда у них такие лица - это не к добру. - В ответ
на его слова всадники, в серебряных латах расхохотались особенно пренеб-
режительно. Ибо они ничего не поняли, ни над чем не задумались.
   Ведь там против них стоит армия бедняков. Там стоит армия гонимых  за
правду. Армия тех, в ком нередко живет добродетель, а иногда и мудрость.
У их короля, с тех пор как начался этот поход, лицо осунулось,  на  нем,
как и на всех, лишь серый шлем и панцирь, и единственная рубашка на теле
еще не просохла после стирки. Все, чем владели он сам  и  его  маленькая
страна, отдал он этому войску; и каждый солдат принес сюда то, что у не-
го осталось, принес сюда и все свое счастье. Если они  проиграют  битву,
им конец, придется уходить на чужбину. Вот они еще стоят на  коленях  на
родной земле, взывают к господу, дергают за веревки  колоколов,  висящих
между облаками. "Именем господним низложу все народы. Сей день - радост-
ный день".
   Случилось так, что при первом столкновении рыцари глубоко врезались в
ряды аркебузиров-гугенотов. Они даже погнали часть конницы  Генриха  На-
варрского и гнали ее до города Кутра, так что солдаты французского коро-
ля уже принялись грабить обозы. - Победа" - кричали они, и Жуайез решил,
что настало время выслать вперед пехоту. И тут произошло нечто неожидан-
ное. Протестанты начали из-под прикрытий метко обстреливать фланги коро-
левского войска, которое стреляло очень плохо, потому что его пушки сто-
яли слишком низко. И вот пехота бежит, конница  оттеснена.  Завязывается
рукопашный бой, король Наваррский в пылу сражения обхватывает  дворянина
из вражеского стана. - Сдавайся, филистимлянин!  -  кричит  он.  Генрих,
по-видимому, чувствует себя Самсоном, но лучше бы он все-таки  выстрелил
в филистимлянина, ибо чуть не поплатился жизнью за свое великодушие.
   Когда герцог де Жуайез увидел, что все пропало, он кинулся вместе  со
своим братом, господином де Сен-Совером, в самую гущу схватки  и  погиб,
как того желал. Он был всего лишь фаворитом  и  начал  ивою  карьеру  не
слишком достойно. Но когда он столь  возвеличился,  гордость  подсказала
ему, что хоть умереть надо с достоинством.
   Не успел он вздохнуть в последний раз, как все  его  войско  разбежа-
лось. Гугеноты преследовали врага еще на протяжении двух  -  трех  миль:
каждый гнался за намеченным им прекрасным рыцарем,  надеясь  пообчистить
ему карманы, захватить его в плен и вернуть свободу  только  за  хорошие
денежки. На поле боя остались две тысячи убитых, почти сплошь  католики,
а так оно было пусто. Убитые валялись среди лошадей и  оружия,  все  это
было набросано грудами, но эти холмики; образовались сами собой, без че-
ловеческого умысла, как образуются другие холмики, состоящие из песка  и
травы. Среди песка, травы и убитых бродит  какая-то  одинокая  согбенная
фигура и вглядывается в лица; вот она нашла, узнала, пошатнулась от боли
и опять жадно вглядывается в густеющих сумерках, под низкими тучами.
   В Кутра, в верхней зале "Белого коня", победители обедали, а внизу на
столе лежали тела герцога Жуайеза и его брата. Король Наваррский вернул-
ся, откуда - неизвестно; в суете победы его еще никто не  хватился.  Его
штаб-квартира оказалась переполненной ранеными пленными, и  он  пошел  в
гостиницу; тут некоторые заметили, что глаза у него красные. Сначала  он
преклонил колено перед телами обоих побежденных; затем сделал над  собой
усилие, принял веселый вид и поспешил наверх, чтобы отпраздновать вместе
с теми, кто смеялся и пировал, великую удачу. Никогда еще ревнители  ис-
тинной веры не одерживали такой победы, даже во времена господина  адми-
рала, и его старые соратники были с этим согласны.  Когда  вошел  король
Наваррский, все вскочили со скамей, что есть силы затопали, а потом  за-
таили дыхание, чтобы воцарилась полнейшая тишина.
   Генрих, смеясь, подбежал к ним и воскликнул: -  Пока  это  не  вечная
жизнь, ее мы еще не завоевали, но завоевали земную! - Он  схватил  самую
большую чашу и перечокался со всеми другими чашами, которые ему протяги-
вали его храбрые командиры. Затем воины принялись  уничтожать  все,  что
было нагружено, навалено на огромных блюдах, и  Генрих  не  отставал  от
них. Громко рассказывали они о своих славных делах в этом бою, а  Генрих
- о своих, голосом звонким, как труба. В длинной зале воздух был спертый
от дыма факелов, чада плиты и горячего пота солдат. Вся их кожаная одеж-
да была покрыта темными пятнами - то ли их кровь,  то  ли  кровь  убитых
врагов? "Я вижу вас, - вы же не видите, что я плакал... Но  довольно  уж
грустить о моих единоплеменниках, которых мне  самому  пришлось  прикон-
чить, а ведь они могли бы впоследствии преданно мне служить. Вон свисают
с потолка их знамена - все, что от них осталось. Это  хорошо,  но  знамя
короля Франции я не возьму себе, и я не хочу, чтобы оно лежало внизу  на
столе, пока я наверху пирую, Это - нет, клянусь", - говорил он  себе,  в
то же время весело рассказывая своим сотрапезникам о том, как он сражал-
ся.
   Валуа стоит с остатками своего войска на берегу  Луары  и  прикрывает
свое королевство. "Я не причиню тебе вреда, Валуа, ведь  я  сражаюсь  за
твое королевство. Нам еще нужно покончить с Гизом,  мы  оба  это  знаем.
Пусть теперь гонит немецких ландскнехтов обратно в Швейцарию, а ты,  мой
Валуа, вместо него войдешь победителем в свою столицу, Ибо я не  причиню
тебе вреда, мы понимаем друг друга".
   Сказано - сделано, и на другой день Генрих сел на коня,  решив  через
всю Гиеннь проехать в Беарн; его сопровождал конный  отряд  с  двадцатью
двумя отнятыми у врага знаменами, он вез их в дар графине Грамон. Он вел
себя романтически, все видели это. Вместо того чтобы закрепить победу  и
разбить самого короля, он отдался своим чувствам и повез захваченные  им
пестрые знамена, желая сложить их к ногам своей подруги. Это  вызвало  у
вчерашних победителей великое разочарование; даже в измене обвиняют Ген-
риха иноземные протестанты, которым тем легче говорить, чем  дальше  они
от этого королевства
   И вот он прибыл, а на лестнице своего замка, вся в  белом,  осыпанная
жемчугами, стояла фея Коризанда; такой сказочной он видел  ее  только  в
своих грезах. Все знамена были развернуты и склонились перед нею; затем,
как будто только теперь он стал этого достоин, Генрих поднялся к ней  и,
взяв ее за руку, увел в замок. Она же не находила слов,  чтобы  выразить
свое счастье. Так счастливца была его муза, что забыла обо  всем,  кроме
его победы и его великого пути. Она  позабыла  и  горечь  и  собственные
"притязания, ее доверие было полно кротости. По-матерински  жалела  его,
радовалась, что он вознагражден за свои труды, а надо  бы  ей  пожелать,
чтобы они продолжались (как оно потом и  случилось).  Пока  счастье  еще
зыбко, не проходит и время музы; нынче же для нее радостный день.

   Moralite

   Irmpercept'blement v avance. Tout Ie serf.  et  ses  efforts  et  les
efforts des autres pour le refouler, ou le tuer. Un jour  on  s'apercoit
qu'il est larneux et que la chance le designe. Or. sa vraie chance r'est
sa fermete naturelle II sait ce qu'il veut: par cela il se distingue des
indecis. II sait surtout ce qui est bien et sera admis par la conscience
des honinies ses pareils. Cela le met franchement a part. Personne parmi
ceux qui s'agitent dans cette ambiance trouble n'est aussi sur  que  lui
des lois morales. Qu'on ne cherche pas plus  loin  les  origines  de  sa
renommee qui ne sera plus jamais obscurcie. LPS conten-iporains. d'alors
et de quelques autres epoques, ont pour habitude de  s'lncliner  dev'ant
tout succes, meme infame,  quite  a  se  recuser  aussitot  traverse  ce
passage ou soufflait un vent de folie. Par contre, les succes  de  Henri
n'etaient pas po^r humilier les  homines,  ce  que  n'evitent  guere  la
ptupart des chefs heureux. Us devaient plutot les  rehausser  dans  leur
propre estime. On ne voit pas d'habitude l'heritier d'une couronrie, que
le parti dominant repudie  violeninient,  gagner  a  sa  cause  par  des
precedes d'une honnetete pathetique, le roi meme que force  lui  est  de
combattre. Combien il voudrait aider  ce  roi.  au  lieu  de  devoir  le
diminuer, lui et" son royaume. II a eu se? heures  de  faiblesse  et  la
tentation d'en finir ne lui est pas restee inconnue. Cela le  regarde  A
mesure qu'il approchait du trone il a fait  comprendre  au  monde  qu'on
peut etre fort tout en restant humain, et qu'on delend les royaumes tout
en defendant la same raison.

   Поучение

   Неприметно движется он вперед. Все служит ему: и его усилия и  усилия
других, желающих низвергнуть его либо убить. Настанет  день,  когда  все
увидят, что он прославлен и отмечен удачей. Но его истинная  удача  -  в
прирожденной твердости характера, Он знает, чего хочет: этим-то он и от-
личается от людей нерешительных. Главное же - он знает, что хорошо и бу-
дет одобрено совестью его ближних. Это явно ставит его выше  других.  Ни
один из мечущихся, подобно ему, в туманной  действительности  не  уверен
столь твердо в своем знании нравственных законов Незачем  искать  других
причин для его славы, которая более уже не померкнет Его современники, а
также люди иных эпох привыкли склоняться перед любым успехом, даже  под-
лым, чтобы затем тотчас отвернуться, едва будет пройдено ущелье, где  на
них подуло ветром безумия. Напротив, Генрих не стремился через свои  ус-
пехи унизить других, чем грешит большинство удачливых  вождей,  меж  тем
как этим успехам надлежало бы скорее возвышать человека в его  собствен-
ном мнении. Редко  увидишь,  чтобы  наследник  престола,  которого  гос-
подствующая партия столь яростно отвергает, мог бы  деяниями,  преиспол-
ненными самой возвышенной честности, склонить на свою сторону самого ко-
роля, хотя поневоле приходится с ним бороться. И как хотел бы он  помочь
этому королю, а не быть вынужденным умалять его славу и его королевство!
Однако бывали и у этого наследника минуты слабости, соблазн все бросить,
и ему не остался чужд. Но это его дело. По мере того как он  приближался
к престолу, он показал миру, что можно быть сильным, оставаясь  человеч-
ным, и что, защищая ясность разума, защищаешь и государство.

   IX. МЕРТВЕЦЫ ПРИ ДОРОГЕ

   КТО ОТВАЖИТСЯ НА ЭТО?

   9 мая 1588 года герцог Гиз с горсточкой офицеров тайком пробирается в
Париж. Король передал ему просьбу, смиренную просьбу, чтобы он не  появ-
лялся. Валуа знает: само присутствие Гиза ускорит или гибель короля, или
же приведет к гибели противника. Кто из них пойдет  на  риск,  и  пойдет
первым? Гиз в свое время уничтожил иноземную армию гугенотов, а королев-
ское войско под командой Жуайеза было,  наоборот,  разбито  Наваррой.  И
все-таки несчастный король попытался изобразить победителя; а  теперь  и
народ и почтенные горожане единодушно его презирают. Парламентарии, вер-
ховные судьи королевства - почти единственные, кто  еще  держит  сторону
короля; эти-то думать умеют. При столь неясном положении отклоняться  от
закона опасно, а закон - это король. Но  кому  они  скажут,  кому  могут
объяснить? Ни богачам, которым Гиз, а не угасающий Валуа гарантирует со-
хранность их денег, ни взволнованным простолюдинам на улицах, вопящим  о
голоде. Голодать им не впервой, и нет  никаких  оснований  предполагать,
что в ближайшее время не придется наложить на  себя  еще  более  строгий
пост. Толпа, допустив однажды неверный выбор вожака, совершает и  дальше
одни глупости. Эти люди - за Гиза, а он, оказывается, авантюрист  и  ар-
хиплут, подкупленный врагом. Их противоестественная приверженность к не-
му порождает в них ярость и страх - так сопротивляется  их  совесть,  но
они этого не понимают. В Париже расстройство умов, потому и кричат о во-
ображаемом голоде.
   Гиз со своими пятью - шестью  всадниками  добирается  до  многолюдной
улицы, все еще не узнанный, закрывая лицо шляпой и плащом.  Город,  осо-
бенно многочисленные монастыри, битком набит его войсками, он  может  их
кликнуть, где бы он ни оказался. Но Гиз разыгрывает бесстрашного  и  та-
инственного рыцаря, чтобы произвести впечатление. Ему почти сорок лет, у
него куча сыновей, но он все еще держится за ошеломляющую и грубую теат-
ральность тех приемов, с какими выступают на сцене люди,  не  имеющие  к
тому призвания. Некий молодой человек, которому это поручено,  стаскива-
ет, плутишка, с таинственного всадника шляпу и плащ и кричит звонким го-
лосом: - Откройтесь, благородный рыцарь!
   А в это время в замке Лувр очень старая  королева,  мадам  Екатерина,
говорила королю: - Гиз - это костыль моей  старости.  -  А  сын  тяжелым
взглядом смотрел на виновницу Варфоломеевской ночи, последствия  которой
обрушились теперь на него, эго было ему ясно  и  без  особых  донесений.
Впрочем, и они не заставили себя ждать. С приездом герцога Гиза  тут  же
пошла молва о его необычайной популярности. - Мы спасены! -  воскликнула
первой некая изысканная дама, обращаясь к герцогу, и сняла маску, закры-
вавшую ей верхнюю часть лица. - Дорогой повелитель, мы спасены! - И  тут
по всей улице прокатилась волна восторгга. Значит, голоду  конец,  вождь
изгоняет призрак голода! Льются слезы радости. А сапоги, которые  свеши-
ваются с коня, можно просто облобызать. К герцогу старались прикоснуться
четками, чтобы он их освятил, и, конечно, в сутолоке немало народу и пе-
редавили.
   Пока полковник-корсиканец все это докладывал, король на него ни  разу
не взглянул. Он не сводил глаз с матери,  и  она  это  чувствовала,  ибо
взгляд у него был тяжелый. Она же бормотала себе под нос: - Гиз  -  кос-
тыль моей старости. - Все это говорилось лишь для того, чтобы  утвердить
себя в своей глупости и настаивать на ней даже во вред себе; а ведь мог-
ла бы уж прийти минута просветления. Лицо у королевы стало  совсем  зем-
листое - ну, прямо земля на погосте; казалось, старуха туда и  возвраща-
ется, когда пошла прочь, нащупывая костылем дорогу, постукивая,  шаркая,
делая зигзаги и все больше скрючиваясь; под конец она согнулась пополам.
   Корсиканский полковник излагал свое мнение, ибо его заверили, что со-
вершенно так же смотрит на дело и король: герцога  необходимо  заколоть.
Присутствовавшее тут же духовное лицо одобрило эту мысль, сославшись  на
подходящую цитату из священного писания. Несколько наиболее  решительных
придворных поддержали его, и король не возражал; его молчание они приня-
ли за согласие. Между собой они начали обсуждать, много ли еще  осталось
вооруженных сил у короля и после того, как все свершится, можно ли будет
сдерживать противника страхом до прихода подкрепления. Но тут снова поя-
вилась мать Валуа, а с нею Гиз собственной  персоной.  Уже  не  красавец
Гиз, не гордый герой. На его пути к королю его милостивые  обращения  не
встретили ответа, а начальник гвардии Крийон еще глубже надвинул  шляпу.
Тогда герцог понял, что его ожидает. Бледный и ошеломленный, вошел он  в
королевскую опочивальню. Но его сопровождала старуха, и король не  подал
знак кинжалам, потому что здесь была старуха. Во  всем  замке  Лувр,  из
всего его дома, члены которого перемерли или взбунтовались против  него,
оставалась только мать, которая и довела его до всего  этого.  Потому-то
он страшился ее, как самой судьбы. В ее присутствии нельзя  было  допус-
тить даже мысли о том, чтобы призвать на помощь спасительные кинжалы. Он
сделал герцогу короткий выговор и повернулся к нему спиной.
   Гиз без сил упал на ларь. От близости огромного шрама один глаз у не-
го слезился, и казалось, Гиз плачет. Он все видел, видел  страх  короля.
"Такой же мучительный страх, как и у меня", - подумал Гиз. Но он, верно,
понял, почему лицо короля исказилось. Решение убить отменено  только  на
сегодня. В дальнем углу старая королева старалась  успокоить  сына;  Гиз
поспешил убраться. "Слава творцу, я еще жив, а там мой народ, он  проник
даже во двор Лувра, чтобы вызволить меня отсюда. Я  опять  герой.  Слава
творцу, теперь уж мы будем действовать решительно".
   Так думают люди, когда их застигнут врасплох. На самом деле  лотарин-
гец не собирался строить баррикады и, давать королю сражение в его  сто-
лице; он только все подготовил к тому, что это должно было случиться. Но
когда, уже почти достигнув цели, он вдруг отступил и предпочел  бы  лечь
спать, чем сражаться, его посетил Мендоса, посол дона Филиппа, и загово-
рил с ним резко и повелительно. Настоящий хозяин Гиза мог ведь герцога и
принудить. Не позже как через три дня Франция должна быть охвачена  меж-
доусобной войной, такова воля мирового владыки. Гиза не удостоили объяс-
нением причин, но ему сообщили важные вести: Армада наконец готова и мо-
жет двинуться на Англию. Этот флот снаряжали в течение многих лет, и  он
был снабжен всем необходимым на годы, хотя переезд в Англию  мог  занять
самое большее две недели. Так вот, ему  нужно  предоставить  возможность
без опаски заходить по пути во французские гавани. Владыка мира, не  же-
лал встречаться ни с кем из своих враговфранцузов. Он был по природе то-
чен и осторожен. Поэтому в течение трех дней в Париже должны быть  пост-
роены баррикады из бочек с песком. Король в окна своего Лувра уже  давно
видел, как их везут вверх по реке. Так как он, оказавшись в  безвыходном
положении, призвал в город небольшое число швейцарских и, немецких наем-
ников, это послужило последним предлогом  к  восстанию.  Чужеземцы  были
разбиты превосходящими силами противника, они падали на колени и  возде-
вали руки, державшие четки. Королю пришлось просить за своих солдат, ко-
торые остались в живых. Он просил самого герцога Гиза, почему тот совсем
утратил смелость, и уже был не в силах поднять руку, на короля;  Мендоса
же требовал от него именно этого.
   Так как ни один из них не решался  убить  другого,  началась  великая
смута, и улицы целыми днями были во власти монахов, которые под гул  на-
бата усердно призывали к резне. Не теряла времени и сестра  Гиза,  фурия
священной Лиги: со своего балкона она призывала к убийству шумную  толпу
возвышенной духом молодежи. - Молодежь... Молодежь всегда возвышенна,  -
твердила она, и все эти будущие адвокаты, проповедники и живописцы вери-
ли ей. Их худосочие легко было принять за убеждения. В  дни  торопливых,
необдуманных действий молодежь обычно  пользуется  большим  авторитетом.
Герцогиня де Монпансье, несмотря на свою распаленность, все же читала  в
людских лицах; там, внизу, среди толпы ее почитателей, она отметила одно
лицо, и видела она его не впервые. Если у человека такое лицо, он  может
пригодиться. И она позвала наверх молодого послушника.
   Она сделала все, чтобы ошеломить его, надела  на  свое  статное  тело
прозрачные одежды, опрыскала спальню душистой водой; волосы, черные, как
вороново крыло (впрочем, (уже крашеные), пышные груди, серебряные  звез-
ды, осыпавшие ее с головы до ног; затем оглядела себя и решила, что все-
го этого достаточно, хотя страсти и оставили на ее  лице  свои  разруши-
тельные, следы. "Тридцать шесть лет - другой мужчина решил бы,  пожалуй,
что поздновато, - говорила себе знатная дама.  -  Но  не  двадцатилетний
увалень-монах, который в первый раз за свою жизнь увидит постель  герцо-
гини". Спросила она себя также: "Что мне делать и  далеко  ли  я  должна
зайти?" Насколько того потребует дело, отвечали ее сильные полные плечи,
которые то поднимались, то опускались.
   "Я знаю, к чему стремлюсь, и хочу дойди до конца. Этого нет у мужчин,
даже у моего обожаемого Гиза, который вот-вот должен взойти на французс-
кий престол. Нужно нанести всего лишь один, одинединственный удар, а это
его и пугает; но не сестру. Она в конце концов  нанесла  бы  такой  удар
собственной рукой. Рука у меня сильная, тело не  слабее,  чем  у  брата,
плечи широкие. Я сама могла бы стать героем в нашем  роду,  если  бы  не
кое-какие мелочи, которые делают меня женщиной; вот я ими  и  воспользу-
юсь".
   Она подала знак, прибежали слуги, привели  монаха,  втолкнули  его  в
комнату и сейчас же закрыли за ним дверь. Богиня осталась наедине с  ка-
ким-то коричневым созданием, оно явилось с улицы, и от него ужасно воня-
ло. Душистая вода была бессильна против запаха немытого тела, и он  тот-
час заполнил комнату; но дама мужественно стерпела. Она заговорила с мо-
нахом, а тот таращил глаза, причмокивал толстыми губами, и, засунув руки
в широкие рукава своей монашеской одежды, этот увалень потирал их;  вид-
но, он бы охотно вытащил их оттуда и пощупал живую плоть. И никакой  ро-
бости, ведь нынче все перемешалось, всем одинаковая цена в  глазах  свя-
щенной Лиги. Посмотрите, что делается на улицах, хотя бы  за  бочками  с
песком: лежат друг на дружке офицеры да рыцари - мы их прикончили. А же-
ны нам остались. Хе-хе! Возвышенная молодежь, - так она, кажется,  гово-
рит.
   - Как тебя зову!? - спросила герцогиня столь строгим тоном,  что  мо-
лодчик испугался.
   - Вы же знаете, - пробурчал он. - Сами сверху  позвали  меня.  "Яков,
где ты?" - крикнули вы. Ну вот, я здесь! Дальше-то что?
   - Стань на колени! - решительно приказала герцогиня.  -  Возьми  свои
четки и молись. - Ее сила и власть над ним были безграничны, она  поняла
это, услышав его бредовое бормотание. Она посещала  его  в  сновидениях,
уже с прошлого раза, когда говорила с балкона. Коленопреклоненный, испо-
ведался он ей в своей презренной и несчастной участи: он  впал  в  грех,
поэтому его и отправили из монастыря в  Нафиж,  чтобы  он  совершил  ка-
кое-либо деяние. Нанель усиленно внушал ему: плотский грех можно купить,
только деянием. - Каким же? - спросила герцогиня. Он  не  знал.  Монахи,
воспитывавшие его, пока не касались этого вопроса. Монахи то и дело под-
готовляют цареубийц, а - потом не пользуются ими. - Ты мой, ты принадле-
жишь мне, - властно заявила она, - Я могу совершить над тобой что  захо-
чу. Могу сделать тебя невидимым. Встань, отворотись к стене. - Она  ушла
в конец комнаты и принялась искать: - Яков, где ты? - Он слышал, как она
несколько раз повторила тот же вопрос, но не отозвался.
   "Вот я и в самом деле сделался невидимым, хе-хе!" - сказал он про се-
бя; но ничего больше ему на ум не пришло. И сердце его от этого не зако-
лотилось сильнее.
   - Яков, пойди сюда и коснись края моего платья, тогда ты  опять  ста-
нешь видим.
   - Да я вовсе не желаю становиться видимым, - пробурчал тот,  -  разве
что вы позволите мне потрогать не только край,
   Все же он пришлепал в своих сандалиях; но прежде, чем он  схватил  ее
за прозрачную одежду, она сказала, правда, вполголоса, но с  устрашающей
свирепостью:
   - Яков! Ты должен убить короля!
   Как на тупо было это человеческое существо, но оно покачнулось,  лицо
посерело, монашек долго не мог вымолвить слова,  наконец  из  груди  его
вырвался жалобный стон. Пока он безмолвствовал, он видел, как ужасы веч-
ного проклятия, подобно языкам пламени, вырываются из уст этого  дьявола
в образе дамы. Под ее покрывалом он вдруг разглядел конское  копыто,  да
еще какое!
   - Слушайся меня, Яков, тебя ждет блестящая судьба. Если ты убьешь ко-
роля, три твои желания  будут  исполнены.  Ты  можешь  требовать  карди-
нальскую шапку. Ты будешь богат. Третье я подарю, тебе сама. - И она без
обиняков предложила ему свои прелести. Голос ее стал воркующим, она вся-
чески стала обольщать его, увидела, что он дрожит,  как  осиновый  лист,
что у него течет слюна, и, приведя этого дуралея в  подобное  состояние,
она открыла ему, что король - такой же человек, как  и  все.  И  умирает
всего один раз и остается мертвым навсегда. - А тебя пусть они ищут,  ты
же невидим. Яков, где ты?
   - Хе-хе, у тебя! - отвечал он, покряхтывая от удовольствия, ибо нако-
нец понял и уже ни о чем не тревожился.
   - Но только, когда ты убьешь короля и сделаешься  кардиналом.  Только
кардинал может прийти ко мне! - Это она сказала  холодно  и  пренебрежи-
тельно, быстро окинув взглядом стоявшего перед нею парня. "Слишком жирен
этот олух, чтобы ловко заколоть Валуа. Пусть сначала попостится,  а  для
прояснения мозгов пусть принимает с пищей порошки, хоть он и так - точно
воск в моих руках. В монастыре его запугают огненными бесами на  случай,
если этот осел вздумает кобениться. Да он и не будет,  теперь  он  мой".
Тут она Дернула шнурок звонка.
   - Вывести вонючку и проветрить здесь!
   Она подошла к окну, как была, полуголая, а внизу сбежалась целая тол-
па, возвышенной духом молодежи, чтобы лицезреть ее особу.  Она  спокойно
дала им повосхищаться собой, ибо окно доходило до полу. В своей  страст-
ной гордости она перерастала самое себя, и солнечный глаз неба, на кото-
рый она смотрела, не ослеплял ее.
   - Я - дерзну.

   НОЧЬ С УБИЙЦЕЙ

   Когда последний Валуа бежал из замка Лувр, он вспомнил о своем кузене
Наварре, и ему захотелось, чтобы тот был здесь, рядом. "Будь он со мной,
Париж стал бы все же немного поменьше - стольким бы мы отрубили  голову.
Этот город слишком огромен, надо пустить ему кровь. Я  единственный  ко-
роль, который постоянно жил в нем и украшал его своим  королевским  дво-
ром. Публичная казнь Гиза должна стать народным празднеством".
   Разгоряченный и озлобленный, бедный король все же мог без помех  пре-
даваться своим мыслям. Гиз тайком оставил для него один незанятый выход,
и король бежал с согласия своего врага, который наконец от него отделал-
ся и захватил власть в столице. Перед каретой короля шла его гвардия, он
ехал шагом до "своего нового местопребывания, ни на  миг  не  забывая  о
своем кузене Наварре. "О, если б я выслал ему навстречу  Жуайеза  и  мое
лучшее войско, но не для того, чтобы он его разбил, нет,  -  чтобы  они,
объединившись, двинулись на Париж и освободили меня!"
   Однако, поразмыслив, он признал, что это было бы невозможно. Его  ка-
толическая армия не захотела бы подчиниться такому  приказу.  "С  другой
стороны, если бы кузен-протестант дошел до Парижа, мне пришлось бы расп-
роститься с короной", - так сказал себе Валуа, хоть и не вполне  уверен-
но. Он был слишком несчастлив, чтобы именно сейчас  покончить  со  своим
недоверием. Наоборот, он держался за него, только оно придавало ему сил.
"Да и с жизнью мне бы пришлось расстаться", - настаивал он из упрямства.
   Сам Генрих очень боялся яда, вот уже два месяца, с тех пор  как  умер
его кузен Конде. Принца Конде отравили, и сделала  это  его  собственна"
жена, как предполагал Генрих. Он тут же решил, что  на  это  способна  и
бедняжка Марго, ибо, попав во власть бессмысленной ненависти, она  утра-
тила всякое душевное равновесие. Генрих, который любил поесть  и  прежде
повсюду беззаботно заходил в гости к  своим  подданным,  вдруг  требует,
чтобы ему готовили в запертой кухне, под особым наблюдением. Кузена Кон-
де рвал всю ночь. На другое утро он завтракает стоя,  намеревается  сыг-
рать в шахматы, но опять начинается страшная рвота, и он  умирает;  кожа
тут же начинает чернеть. "Я оплакиваю в нем то, чем он мог быть для  ме-
ня. А такого, какой он был, - мне его не жалко".
   Двадцать четыре убийцы, одного за другим, подсылали в  те  времена  к
королю Наваррскому. Несчастный Валуа втайне все еще надеялся, что  кузен
придет к нему на помощь, другие же старались это предотвратить.  Погова-
ривали, будто Генрих умер - такой слух пускают обычно те, кому  это  вы-
годно, - а иные могут даже сообщить подробности. Герцог  Гиз  сейчас  же
поспешил осведомиться у короля Франции, правда ли это. Но король выразил
лишь надежду, что его кузен Наварра жив; после смерти Конде он  отправил
к нему своих посланцев и прежде всего господина де Монморанси. Это  была
действительно его последняя попытка побудить единственного оставшегося в
живых вождя протестантов перейти в католицизм. Ведь после  этого  Генрих
становится бесспорным наследником престола. Никто не верил, что его про-
тестанты могли от него отпасть, с тех пор как погиб его соперник, притя-
зающий стать их главой. И все-таки. Генрих знает  этих  людей.  И  знает
также, что должен ходить прямыми путями, ибо окольные могут быть приняты
за слабость. Его внутренняя стойкость не  допустит  измены  и  отвергнет
преждевременный соблазн. И лишь в будущем, когда Генрих  уже  завоюет  и
объединит королевство после всех, еще предстоящих трудов и тягот,  когда
он, уже седой, будет обладать испытанной - силой я властью  -  и  делать
это ради них уже будет не нужно, - только тогда он по доброй воле пойдет
к обедне. Но не раньше. А чтобы его только терпели - ни за что!
   И все же храбрец Генрих боялся яда и ножа, ибо от них не  защитишься,
как защищается солдат и как защищается совесть. "Нож еще  страшнее  яда:
он угрожает не только во время еды. Когда я нахожусь среди людей, в  лю-
бую минуту у меня по спине может пробежать холодок: ведь я и  не  увижу,
как кто-то позади меня выхватит нож из рукава. Короткий нож очень  легко
припрятать, особенно в широком рукаве  монаха.  Однажды  ко  мне  явился
знатный дворянин, он не знал французского языка и латыни  не  знал;  его
прошение было написано на пергаменте, он извлек  свиток  из  футляра,  и
кинжал сам собой скользнул ему в руку. Мне пришлось  мгновенно  схватить
его за руку и вывернуть кисть! А капитана Сакремора,  наоборот,  поймали
мои люди. Улики налицо, все совпадает, его подослали ко мне. Иначе я  бы
никогда не поверил, что на это способен столь храбрый офицер.  Убийцы  -
трусы, а мне приходится их постоянно бояться! Я хочу в конце концов  вы-
пить с одним из них вина, приглядеться к его ладу и повадкам".
   Это было в неракском замке. Вечером он выслал всех из комнаты, прика-
зал ввести пленника, снять с него кандалы и остался с глазу на  глаз  со
своим убийцей; их разделял только стол.
   - Капитан Сакремор, мне хочется услышать от вас, как убивают.  Каково
быть убитым - это мне, может быть, тоже придется испытать, но не вы  ме-
ня" убьете. Расскажите мне об убийстве из-за угла, смело и  честно,  как
солдат. Ну?
   У офицера были злые глаза, а так - красавец Но то была красота  опус-
тошенного человека, выродка. Сидел, вежливо наклонив голову,  чистокров-
ный дворянин родом из Италии, язвительная ирония в его чертах уже  гово-
рила за себя. Он не ответил. Генрих подвинул  к  нему  стакан  с  вином;
пленник чопорно поблагодарил и выпил до дна. - А ведь вас,  может  быть,
отравили, капитан Сакремор.
   Капитан вежливо высказал свое удивление:
   - Сир! У вас же есть столько других способов убить меня!
   - И какой, по-вашему, я выберу?
   - Достойнейший, сир, - поединок, - сказал убийца, прикрыв  свою  хит-
рость легкомыслием.
   - Господин Шарль де Вира г, я не шучу. Вы прибыли  в  нашу  страну  с
прежним канцлером, который заточал в тюрьмы наших поместных дворян и там
душил их, чтобы старая королева могла  унаследовать  их  достояние.  Вам
обещано, если вы меня убьете, куча золотых пистолей  испанской  чеканки.
Благодаря вашим успехам на поле боя вам дали имя "Сакремор" [29], но  вы
по природе все-таки Бираг.
   - Сир, вам угодно меня позорить, я же, наоборот. Предлагаю вам честно
сразиться. Как ваш убийца, я стал вам равен, поэтому вы здесь  и  сидите
со мною так поздно, в мертвой тишине ночи.
   - Знаю, - отозвался Генрих. - В этот час вы мне равны.  Скажите,  что
бы вы сделали, если бы ваша затея вам удалась?
   - Я бы остался служить у короля Франции - он же и направил меня сюда.
   - Вы лжете и лгала бы, даже если бы золото, которым набиты ваши  кар-
маны, не было испанским.
   - Согласен, - кивнул Бираг. - Но в этом королевстве  я  действительно
бы остался, ибо самое слабое государство для меня самое лучшее. Обитате-
ли страны, где я живу, должны враждовать со всем светом и с самими собой
- тогда они мне поистине соотечественники и служат моему делу.  Я  знаю,
сир, что если вы останетесь живы, то все это измените: Вот почему я  по-
кушался вас убить и, пошел бы на это даже без всяких денег.
   Тут Генрих увидел, что в мерзости человек может идти прямым  путем  и
быть стойким. Никогда бы он этого не подумал. -  Сакремор,  вы  достойны
вашего боевого прозвища или почти достойны. - С этими словами он выложил
свой кинжал на середину стола. - Ну, кто первый, Сакремор I.
   Едва он произнес эти слова, как рука убийцы рванулась к  кинжалу,  но
натолкнулась на руку Генриха. Враги тотчас отняли руки и опустили их под
стол. Лишь взоров они не отводили, вливаясь друг в друга глазами,  гото-
вые к прыжку, подстерегая, содрогаясь от особого наслаждения этой схват-
ки. Тем временем Генрих придумал, чем ошеломить врага.
   - Сакремор, не ждите больше денег из Испания.
   Я дал туда знать, что вы их предали и теперь работаете на меня.
   Услышав это, убийца оскалил зубы, в своей ненависти он  уже  перестал
быть красавцем. Его пылающая злобой рожа вызывала невольный ужас,  может
быть, поэтому ему и дали такое имя; тут он улучшил минуту и схватил кин-
жал. Генриху оставалось только опрокинуть стол, что он  и  сделал.  Стол
был тяжелый; чтобы не быть придавленным, убийце пришлось пустить  в  ход
обе руки, и он выронил кинжал. Поднявшись, он бросился к двери, выскочил
в открытую галерею и припустился по ней, легкий, точно девчонка.
   - Сакремор! Останьтесь. У меня вы заработаете одного денег.
   Пиф-паф, - кто-то скатился с лестницы. Оказывается, выстрелил часовой
во дворе. И нет больше Сакремора.
   "А жаль! Смелый малый, и у меня он опять стал бы  честным.  Погибнуть
случайно, и после такой ночи!" Генрих совсем позабыл, что он сам  выдер-
жал эту ночь и это испытание. Не нужно дрожать даже перед убийцей.

   ЗОВ

   Валуа тоже отбивался от убийц своего королевства и своих собственных;
сидел с ними вместе за столом и жил под вечной угрозой. В те дни он соз-
вал в Блуа Генеральные штаты. Король искал там убежища; и сейчас  же  за
ним отправился Гиз, да и вожаки Лиги  преследовали  его  по  пятам,  все
шестнадцать; каждый ведал одним кварталом в Париже. Кроме того, туда пе-
реправили всякий сброд из столицы: он должен явиться угрозой для  благо-
разумных представителей провинций, на которых  рассчитывал  Валуа.  Нет,
разум здесь не в чести, его стараются отогнать подальше. Короля осаждает
шайка флагелантов [30] он вынужден принять их приветливо,  он  ведь  сам
когда-то участвовал в их представлениях, так как очень любил всякие  пе-
реодевания. Брат его покойного любимчика  Жуайеза  изображает  распятого
Иисуса; чудовищно искаженные персонажи мистерий врываются в убежище нес-
частного короля, у Христа течет из ран настоящая кровь, римские  солдаты
громыхают ржавым оружием, они вдруг бросаются в  середину  взволнованной
толпы. Жен-мироносиц изображают капуцины, тем громче они завывают,  сто-
нут и кидаются наземь. И вот под ударами бичей падает и  сын  человечес-
кий. Подними же его, Валуа! А если не поднимешь, то изменишь религии. Уж
гдегде, а в этой давке мы до тебя доберемся, достаточно одного ножа.  На
самом деле им было страшно самих себя и своего порочного опьянения.
   Разве мог всему этому сочувствовать какой-нибудь ученый юрист,  засе-
давший в королевском парламенте? А между тем этих господ тоже  заставили
принять участие в бесчинстве! "Ученость нелегко забыть, и ясный разум не
затмится по приказу. Но затмение происходит легче у того, кто вовлечен в
движение масс: он уходит в безрассудства с головой, и если  обычно  раз-
мышлял слишком усердно, то, захваченный массовым гипнозом и чувством на-
циональной общности, он вдруг начинает  "реветь  белугой".  Председатель
Нейи немало в этом преуспел: ему удалось тронуть даже  тирана  Валуа;  а
как раз против него-то ему и поручили восстановить' своими слезами  оби-
женный народ, в то время как некий проповедник Буше должен был  добиться
того же яростным кипением своего гнева. Каждый действовал на свой лад, и
герцог Гиз пожимал немало замаранных пук, хотя это было ему весьма  про-
тивно.
   Герцогу Гизу все становилось противным: его роль народного героя, его
пылкая дружба с Испанией, его отношения с, людьми. Окруженный испанскими
головою резами, которые следили за каждым его шагом,  он  был  принужден
бесстыдно предавать собственного государя всемогущему послу дона  Филип-
па. Ему приходилось говорить: - Мы надеемся, что  ваш  повелитель-король
окажет нам помощь, если наш государь вздумает опереться на гугенотов.  -
Гиз сам, предпочел бы сделаться гугенотом, лишь бы не повторять то и де-
ло подобные заявления.
   Его тщеславие, его жажда поклонения, которым его незаслуженно окружа-
ли, - все это была только слависта, и они-то и толкнули его на ошибочный
жизненный' путь. Гиз не мог этого не понимать, его  род  был  достаточно
умен. Только самые ничтожные люди способны возомнить себя великими: если
какое-либо движение Изолгавшегося и обезумевшего сброда  вдруг  вознесет
их на вершины, где им совсем не место. "Да  здравствует  наш  вождь!"  -
слышит то и дело такой вот герцог Гиз, а ему хочется спрятаться или  ра-
зогнать всю эту свору - пусть встанут опять за свои прилавки.
   Больше всего он жаждет помириться с королем.  Тогда  король  Назначит
его наместником всего королевства, но еще до того, как Армада вернется с
победой из Англии и испанцы достигнут предела в своей наглости. Гиз  на-
мерен еще прежде выступить против, них. И Генеральные штаты собрались  в
Блуа ради этой единственной цели.
   Когда-то королю пришлось им обещать, что он искоренит  еретиков;  те-
перь он должен объявить о том, что король Наваррский лишается своих прав
на французский престол. Король делает попытки уклониться от  этого.  Сам
Генрих Наваррский пишет Штатам послание;  и  все-таки  они  торжественно
провозглашают его притязания незаконными. Они отказывают ему в его  пра-
вах первого принца крови.
   Едва Генрих узнал об этом, как он забыл и своих убийц и свою музу,  а
вместе с романтикой и свой страх. Он отправился воевать. Почему?  И  ко-
роль и Лига - все обратились против него одного, а их  воющие  процессий
предаются такому духовному распутству, которое ему отвратительнее всяко-
го Сакремора. Пусть жизнь тяготеет к злу и к убийству, и все же  она  не
хочет, чтобы ради этого лицемерили и попирали разум. Генрих двинулся  на
Бретань, но в обход, через все королевство, чьи представители тем време-
нем его торжественно отвергли и отстранили. Он сражался  с  королевскими
войсками и войсками Лиги, - на этот раз они были для него одно,  ибо  он
ожесточился. Очутиться уже на прямом пути к престолу - и  спять,  как  в
самом начале, кануть в поток событий, снова стать чужаком! Славная побе-
да при Кутра - и вдруг опять все начинается сначала: болота, мелкие  го-
родишки, засады, бедный дворянин падает,  сто  врагов  сдаются  в  плен,
град, буря, мы берем замок на морском побережье. Эх, если бы наша  пушка
прибыла пораньше! Дурацкая штука - сражаться с морем и ветрами!
   И все же в пылу схваток он забывал о своем раздражении и  гневе;  был
рад, что жив, дышит, хотя враги и старались не давать ему жить и дышать,
рад, что завоевывает землю - хоть по кусочкам. Однажды в  полдень,  сидя
один под деревом, только что едва избежав смерти,  еще  задыхаясь  после
стремительного движения, он принимается за свою  трапезу;  он  окидывает
все вокруг каким-то растерянным взором. Как широка эта страна, вдали она
словно сливается с небом, она безмолвствует, и только море  грозно  гре-
мит. Она не хочет Генриха, она его даже не знает, и если бы не  глубокое
и стойкое мужество его духа, он мог бы опасаться,  что  ему  каждый  раз
придется начинать все сна" чала, как пришлось теперь. Без конца  возвра-
щаются все те же картины: болота и засады, сотня пленных  падает  ничком
бедный дворянин, бушует буря, идет град, а я должен овладеть  замком  на
морском побережье. Если бы вовремя прибыла наша пушка! На ладони, черной
от пороха, лежит его обед - корка хлеба и яблоко.
   Он голоден, но не поддается унынию. Его привело сюда долгое жизненное
странствие, а когда-то давно были горы, озаренные солнцем, он смеялся  и
переходил радостно журчащие ручьи. Еще молодым попал  он  в  школу  нес-
частья, научился думать, пока от прихотливых изгибов мысли у него не на-
чали горько кривиться губы, по крайней мере, временами. А вернувшись до-
мой, он понес бремя обычных тягот жизни, подобно каждому, у кого  голод-
ное тело и шкура, которую  легко  продырявить.  Довольно  невелики  были
сперва эти тяготы, а возьмешься за них как следует, и они вдруг выраста-
ют. Ныне он прославлен, его ненавидят, обожают, боятся - и ему дано  уз-
нать, что тяготы жизни могут снова опуститься до уже  пройденных  ступе-
ней. И вот поддеревом, стоя, съедает он свой убогий обед.
   В тот же час король Франции принимал посла Метдосу. Посол получил со-
общение о победе Армады и приказал немедля отпечатать  и  распространить
эту радостную весть. Затем он поехал из Парижа в Шартр;  он  хотел  пер-
во-наперво в самом почитаемом соборе возвести  благодарственные  молитвы
пресвятой деве. После этого он отправился к королю, который жил тогда  в
епископском дворце. - Victoria! [31] -  с  достоинством  возвещал  посол
каждому встречному, наконец вошел к королю и показал ему  письмо.  Тогда
король протянул другое, полученное позднее: англичане обстреляли Армаду,
пятнадцать кораблей потоплено и пять тысяч человек убито.  О  высадке  в
Англии нечего было и думать.
   Мендоса попытался все целиком опровергнуть, а если  кое-что  здесь  и
правда, это не помешает ему сохранить свое величие. Потоплено пятнадцать
кораблей? Да их в Армаде сто пятьдесят, прямо исполины, настоящие  башни
из дерева. А пять тысяч убитыми - это для десантной армии почти незамет-
ная убыль, уже не говоря о том, что к ней идет подкрепление.
   Но только на самом деле никакое подкрепление уже не шло: оно было за-
перто в Голландии. Король Франции учтиво восхитился  плавучими  башнями,
которые  была  построены  доном  Филиппом  с   величайшей   предусмотри-
тельностью. К сожалению, их высота имела свой недостаток  -  корабельные
пушки могли стрелять только по далеким целям; и  еще  огорчительнее  то,
что адмирал Дрейк быстро открыл слабое место  гордого  флота.  На  своих
челнах выскочил он из Плимутской гавани, подъехал под самые борта  испо-
линов и пробил их. И какая несправедливость: само небо точно  встало  на
сторону противника, - еще и сейчас, когда мы разговариваем, вихри уносят
испанские корабли в разные стороны, иные даже в  Ледовитое-море,  и  там
они разбиваются в щепки!
   Испанец никогда не смеется, иначе посол наверняка бы  рассмеялся  над
этими презренными наскоками бурь или Англии на мировую  державу.  Но  он
лишь безмолвствовал и презирал. А король ему в том не препятствовал; так
они и стояли друг перед, другом в каменной зале,  оба  не  снимая  шляп.
Первыми осмелели несколько придворных.
   - Английская королева торжествует! - проговорил довольно громко  Кри-
йон. А кто-то добавил:
   - Елизавета показалась народу на белом коне.
   - Великий народ! - решительно заявил полковник Орнано.  -  Счастливый
народ, он спасен, он свободен и любит свою лучезарную королеву. Что зна-
чит сорок пять лет для красоты королевы, которая победила!
   Тут Бирон, старинный враг Генриха Наваррского, сказал:
   - В этом народе царит единодушие. Мы тоже должны бы стать единодушны-
ми. - И сейчас же среди собравшихся началось какое-то движение, из уст в
уста, передавалось чье-то имя, пока лишь вполголоса.
   Король покинул залу, за ним посол. Король шагал по сводчатым  перехо-
дам: он шествовал величественно, как это умели делать Валу а"  У  одного
из окон во двор он приостановился, и показал вниз.  Посол  увидел  около
трехсот турок-каторжников, которых испанцы обычно сажали  на  свои  суда
гребцами. Посол спросил, откуда они. - С одного из кораблей Армады, выб-
рошенного на берег, - пояснил король. Посол потребовал их выдачи. Вместо
ответа король встал перед окном. Турецкие невольники, упали на колени и,
подняв голову, вопили: - Misericordia! [32]. - Карл смотрел на них  нес-
колько мгновений, затем отвернулся: - Это надо обсудить.
   Иные из его придворных позволили себе заметить:
   - Это уже обсуждалось. Во Франции нет рабства.
   Кто ступил на французскую землю, тот свободен. Наш король вернет этих
людей своему союзнику султану.
   Король притворился, будто не слышит, но с тем большей учтивостью про-
водил посла до дверей. А тому, несмотря на его чванство, пришлось вытер-
петь еще немало унизительного. И впереди и позади  него  заговаривали  о
том, что взяты пленники самых разнообразных национальностей,  -  Испания
всех принудила быть гребцами на ее  судах.  Французы  тоже  не  избежали
рабского ярма. - А ведь это наши солдаты и со" племенники! Во что  хочет
Испания превратить нас? Я, рабов. Как и все остальные  народы  земли!  -
Впервые ив этом заговорили при французском дворе в тот день, когда  раз-
неслась весть о гибели Армады.
   Посол уже отбыл, но король не уходил к  себе;  казалось,  он  чего-то
ждет, никто не знал, чего, многие полагали, что он  снова  погрузился  в
обычную безучастность. Поэтому придворные стали выражать свои мнения еше
свободнее и повторяли все решительнее, что  весь  народ-де  французского
королевства должен единодушно защищать свою свободу по  примеру  Англии.
Да, эта страна избежала самой страшной участи; оказывается, испанцы вез-
ли на своих кораблях все орудия пыток, применяемые инквизицией. При  ка-
толической дворе Франции были и протестанты - явные и тайные, и  кому-то
из них, пришло на ум заявить: - Свобода мысли, вот в  чем  дело;  только
она обеспечит нам наши права и наше единством -  А  вместо  того,  чтобы
заставить говоривших это замолчать, придворные начали  нашептывать  друг
другу чье-то имя, - то же, что и раньше, только  уже  громче;  и  Бирон,
опять этот Бирон, обратился к королю со словами:
   - Сир! Король Наваррский... лучше, чем я полагал; человек крайне ред-
ко признает свои ошибки. Я же готов признать их.
   В эту минуту появился Гиз: его прислал Мендоса. чтобы он заставил ко-
роля подчиниться. Гиз был готов это сделать, он сейчас же перешел к  уг-
розам, ссылаясь на то, что тридцать  тысяч  испанских  солдат  стоят  во
Фландрии. И вдруг голос: - А где стоит король Наваррский? - Тщетно  ждал
Гиз, что Валуа вмешается. Король Франции сам должен был бы это  сделать,
но за пресыщением обычно следует апатия, А голос:
   - Сир! Призовите короля Наваррского.
   Ни возражений, ни гнева. Гиз и его Лига вскоре отдадут испанцам  кре-
пость на границе с Фландрией, они будут и дальше служить врагу и притес-
нять своего короля. Но сегодня для герцога Гиза знаменательный день, ги-
бель Армады открыла ему глаза на самого себя. И опять тот же голос:
   - Король Наваррский!
   В стороне от своего войска стоит под деревом Генрих. Страна эта широ-
ка и вдали сливается с небом, оно безмолвно, лишь  море  грозно  гремит.
Генрих слышит, как его окликают по имени.

   ХОРОВОД МЕРТВЕЦОВ

   Мыслями он далеко, он слышит многое. Как прежде, он  предается  ежед-
невным трудам, но сейчас на него будет возложена куда более высокая  за-
дача. Он делает свое дело, стоя обеими ногами на привычной, тяжелой зем-
ле, а вместе с тем ждет призыва, внутренне приподнятый,  перенесенный  в
иные сферы... В эту пору ожидания Генрих находился там, куда его  приво-
дила война, но уже и не там - поистине ближе к богу. "И  я  говорю,  как
Давид: бог, до сих пор даровавший мне победы над врагами, поможет мне  и
впредь". Так говорил он и даже больше: "Я лучше, чем вам кажется" -  но-
вые для него слова.
   А в Ла-Рошели церковное собрание занималось его грехами; он,  же  уп-
ражнялся в терпении, смиренно слушал упреки пасторов и не отвечал,  хотя
мог бы ответить: "Добрые люди, мелкие души, кто  выстоял  в  школе  нес-
частья, нес тяготы жизни и не поддался духовным искушениям,  сколько  их
ни оказалось? Уже одних ваших разоблачений относительно моей дорогой ма-
тушки хватило бы, чтобы отнять у ее сына мужество, я  же  сохранил  вер-
ность от рождения присущей мне решительности!" Но  этого  он  не  сказал
пасторам в ЛаРошели и не хвалился этим перед  своей  подругой,  графиней
Грамон. Ей он сообщал только о фактах, уже совершившихся: о своих  побе-
дах над армией французского короля, а затем, что  король  убил  наконец,
всегаки убил герцога Гиза.
   Генрих уже давно на это рассчитывал;  его  сведения  о  событиях  при
французском дворе были точны, и еще яснее стал он понимать людей. Он ви-
дел Валуа на собрании его Генеральных штатов; здесь были почти одни сто-
ронники Лиги: во время выборов царил свирепейший террор. И эти люди точ-
но одержимы самой наглой и низкой ненавистью и уже не знают, что им при-
думать. Одним махом отменяют все налоги, какие только были введены коро-
лем за четырнадцать лет его царствования; но, отнимая у  него  последние
остатки сил и власти, они тем самым  отнимают  последнюю  силу  у  коро-
левства и у самих себя. Таковы последствия четырнадцатилетнего натравли-
вания черни и мнимо народного движения. Ведь и капля точит камень. Важно
только хорошенько вдолбить это в людские головы: действительность в кон-
це концов подчиняется, становится воплощенной нелепостью, и столь  долго
проповедуемая ложь вызывает пролитие настоящей крови.  Кроме  того,  все
это мещане, они тупы и глубоко невежественны в делах веры,  государства,
всего человеческого. В их глазах добродушный Валуа - тиран, а  его  бла-
гопристойное государство - сплошная мерзость. Они клянутся в том, что их
сообщество, созданное для разграбления  и  растерзания  королевства,  не
только сулит "свободу", но и даст ее. Совсем отменить налоги - вот  чего
им еще не хватает и о чем они уже четырнадцать лет кричат по всей  стра-
не.
   Жены этих избранников, этих взбаламученных Лигой аптекарей и  жестян-
щиков пляшут голые на улицах Парижа. Идея принадлежит герцогине де  Мон-
пансье, сестре Гиза, фурии Лиги: процессии должны  стать  еще  прельсти-
тельнее вследствие столь неприкрытого безумия. Но обыватели решают,  что
она зашла слишком далеко. Их много, и они вовсе не намерены  все  вместе
лезть головой вперед в адское пламя или допустить,  чтобы  их  ошалевшие
жены прыгали туда нагишом. Главное - они не хотят  платить.  И  вдобавок
они поглощены обычными жизненными противоречиями. Отсюда мимолетный бунт
против шайки жадных авантюристов, которым Париж обязан своим  теперешним
состоянием. Поэтому Гиз и  вынужден  одуматься:  необходимо  действовать
так, чтобы отступление для всех было отрезано. решающее  событие  должно
свершиться, король должен умереть.
   Король был в то время так беден, как не бывал даже Генрих Наваррский.
Его двор разбежался, последние сорок пять дворян поглядывали  по  сторо-
нам, ища таких государей, которые бы могли им  платить.  Генрих  узнает,
что Валуа есть нечего. В кухне погас очаг. "Разве я не  сам  задул  его,
когда разбил при Кутра лучшие войска короля? Я должен ему помочь. Теперь
он просит у Гиза. А тот клянчит у Лиги. Но что поделаешь с этими мещана-
ми, это самые тупоумные люди в государстве, на них-то легче  всего  опе-
реться бессовестному вожаку. Только пусть не заходит слишком далеко. Гиз
считает, что король теперь уже не человек; но Гиз не король, и он нас не
знает. Его посланцы заявляют, что нашему государству пришел конец, но из
глубины веков к нам еще притекает древняя сила. Я хочу помочь Валуа"...
   До Генриха доходит весть, что Гиз совсем обнаглел.
   Он уже забывает всякую осторожность: поселился в замке  в  Блуа,  где
живет король, чтобы покрепче держать его в руках. А почему бы  Валуа  не
держать его? Гиза все ключи - это верно; но он теперь не получает  ника-
кие сведений, ибо король хоть и поздно, а перестал наконец доверять сво-
ей матери, он выгнал, ее наушников, и она уже лишена  возможности  шпио-
нить и предавать, а ведь только этим она и жива. От души желаю тебе уда-
чи в твоих тайных начинаниях, мой Валуа. Но только ты слишком одинок для
таких, необычайных решений. Гиз ничего знать не хочет; несмотря  ни  все
предупреждения - чуть не по пять раз на дню, - он рискует жизнью; на  то
у него есть немало причин, Генрих их угадывает. Во-первых, Гиз высокоме-
рен; он, как и всегда, окружен блестящей свитой, а думать  об  опасности
не желает. Следовательно, бывают минуты, когда он  беззащитен,  и  такой
минуты достаточно. Высокомерие приведет его к гибели - не только потому,
что оно влечет за собой неосторожность. Гиз считает, что он слишком  хо-
рош для той роли, которую ему  приходится  играть:  уж  Генрих-то  знает
насквозь товарища своих детских игр. "Моего Гиза прямо сдирает от  высо-
комерия, он не выносит дыхания своих людей! Что до меня, то будь я него-
дяем и Гизом, я бы охотно терпел их запах: ведь от них  несет  чесноком,
вином и потными ногами. Но вот когда воняет Испанией - этого я не  терп-
лю. Кроме того, Гиз смешон".
   Тут мысли Генриха - сидел ли он у ночного лагерного  костра  или  под
деревом наедине с собой - доходили и, до забавной стороны  всего  этого.
Гиз надеется на свое счастье. Он не намерен скучать, вернул двор, пирует
и развлекает всех этих проходимцев, а с ними и' Валуа, вместо того чтобы
его убить. Путается с женщинами, больше чем следует, - мы-то уж изведали
это наслаждение и по себе знаем, что оно вызывает пресыщение  и  уныние.
От него очень устают, особенно такие Голиафы, как Гиз. Впрочем, кто зна-
ет, может быть, он и хочет только одного - усталости. Высокомерие,  уны-
ние, излишества - все, вместе взятое, в конце концов, только  для  того,
чтобы закрыть на все глаза и ждать удара. Мы сами совсем недавно пережи-
ли подобное искушение. Даже усы поседели.
   Когда прискакал верховой с вестью, что герцога Гиза  убили  в  опочи-
вальне короля, а король глядел из-за полога кровати, Генрих не удивился;
он был доволен. Все подробности этого события: как был каждый из  ударов
на несся кинжалом другого убийцы и как они были разъярены и обезумели  и
сами себе не верили, что совершили наконец это дело, -  все  это  Генрих
выслушал совершенно спокойно. Бывало, он плакал на полях сражений, а тут
нет. Они повисли на ногах умирающего, и все-таки он  протащил  их  через
всю комнату, до постели Валуа, который содрогался, неистовствовал и  ли-
ковал так жутко, что мороз подирал по коже, и он действительно  наступил
поверженному Гизу на лицо, как некогда наступил  Гиз  мертвому  адмиралу
Колинья. Бог ничего не забывает, вот что понял Генрих. И если бы рухнули
все законы, его закон останется незыблемым.
   Последнюю ночь Гиз провел, с Сов; так же лежал и Генрих с этой женщи-
ной перед своим побегом. К нему у нее не было любви,  она  тогда  просто
облегчила ему бремя великого одиночества. Своего единственного владыку и
повелителя ей было суждено утомить последней, так что поутру  герцога  в
его сером шелке еще пробирал озноб, пока другие не ввергли его в послед-
ний холод. Прощай, Гиз, и привет Сов! Король торжествует. Кардинала  Ло-
тарингского он приказал удавить в темнице, третьего брата, Майенна,  ра-
зыскивают, желаю благополучно найти его! Хоровод мертвецов не останавли-
вается весь этот восемьдесят восьмой год, и самые знатные присоединяются
к нему за день до рождества. Повесь их в Париже, мой Валуа!  Уже  сутки,
как повешен президент де Нейи, глава купечества,  который  "ревел  белу-
гой". Один дворянин, находившийся под покровительством Гиза,  оказывает-
ся, торговал человеческим "мясом. На виселицу его, Валуа! Хоровод  мерт-
вецов начался с нашего отравленного кузена Конде, нас самих подстерегают
убийцы - и меня и тебя. Хотя это не мы торговали человеческим мясом. Ве-
шай смелей, Валуа!
   Так говорит тот, кто сам отпустил на волю немало своих "убойников"  и
даже пытался приучить себя просиживать с ними ночь. Но  настает  минута,
когда уже не можешь смиряться со злом, которое живет в человеческой при-
роде. В ней есть и, своя доброта, она знает об этом, и тем менее прости-
тельна ей злоба. С самого возникновения человеческого рода его  добролю-
бивые представители вели борьбу во имя разума и мира.  Оз  или  человеч-
ность - все это выглядело очень смешным; а такие слова, как "воин духа",
люди находят нелепыми, если сами они грубы и глупы  и  хотят  оставаться
такими. Вот перед вами король по имени Генрих, он мог  бы  колесовать  и
вешать сколько вашей душе угодно: ведь вы  сами  его  на  это  вызываете
слишком уж злыми издевками над его здравым разумом. Бесчинства,  неразу-
мия - вот все, на что вы до сих пор толкали этого Генриха за его  добрую
волю. Хоровод мертвецов, продолжайся! До конца года осталась  еще  целая
неделя. Я только и жду той минуты, когда мне сообщат, что покойную коро-
леву Наваррскую тоже удавили. А если еще умрет ее мать,  тогда  я  смогу
прочесть благодарственную молитву Симеона: "Ныне отпущаеши раба  твоего,
владыко" [33].
   Так говорил он и писал, таково было его настроение после  убийства  в
Блуа. Он надеялся, что Валуа отправит на тот  свет  и  свою  драгоценную
сестрицу Марго и еще более драгоценную мамашу - мадам Екатерину. А  пос-
ледняя между тем и в самом деле умерла - и даже без постороннего  вмеша-
тельства: уж слишком потрясено было все ее хрупкое существо смертью  Ги-
за, а также тем, что никто не хотел верить, будто в этом убийстве  могли
обойтись без нее. Быть обвиненной в том, на что уже нет сил, - это очень
тяжело для старой убийцы. Ей оставалось одно - покинуть сей бренный мир.
Неужели она в самом деле мертва? Эта весть поразила Генриха. Его  проро-
чество все-таки сбылось, а он не любил убивать. И ему стало  страшно  за
свою былую Марго. Хоровод мертвецов, остановись!

   СТРЕМИТЬСЯ ДРУГ К ДРУГУ

   Но этот хоровод давно уже нельзя остановить. Генрих, который  продол-
жает вести партизанскую войну, едет верхом в сильный мороз и под  панци-
рем цепенеет от стужи; приходится сойти с коня и хорошенько поразмяться,
чтобы согреться. Немного позднее, после еды, он вдруг  почувствовал  ка-
кой-то особый, странный холод. И отчетливо понял, что теперь и ему, быть
может, придется вступить в хоровод мертвецов. У него начиналось воспале-
ние легких.
   Это было в маленькой деревушке, и заболел он столь тяжело, что  приш-
лось его оставить в доме поместного дворянина. Стекла звенели от мороза,
лихорадка все усиливалась, и, казалось, всякая надежда на то, что он вы-
живет, исчезла; только он один и не терял ее. Он говорил себе:  "Я  хочу
совершить предназначенное мне. Не напрасны были мои  труды".  Он  думал,
что говорит вслух, а на самом деле едва шептал: "Да будет воля твоя".  А
воля божия, без сомнения, в том, чтобы Генрих продолжал бороться  и  за-
вершил то, что начал, хотя сегодня он и  лежит  завернутый  в  простыню,
словно Лазарь, обвитый пеленами; и кризис, который, может быть, его  еще
спасет, должен наступить всего через несколько часов.
   В то время, как уже не раз он видел небо  разверстым,  в  королевстве
происходили события точно перед началом более светлых  и  чистых  веков:
повторялась в основных своих очертаниях какая-то страшная эпоха глубокой
древности. Хоровод мертвецов, пляска св. Витта, крестовый  поход  детей,
чума, тысячелетнее царство, белки  закатившихся  глаз,  ослепших  иногда
только от самовнушения... "Все словно с цепи сорвались. Хе-хе, говарива-
ла возвышенная духом молодежь на манер монашка "Якова,  где  ты?"  Нако-
нец-то можно с людьми не церемониться. Теперь уж не до смеху. И кто  еще
веселился во вторник на масленой, тот больше не посмеется. Не  ходите  в
церковь - так берегитесь. А коли проповедник  назвал  тебя  По  имени  -
знай: домой ты, живым не вернешься. Шпионить, доносить, выдавать, подво-
дить под топор, хе-хе! А в награду за поклепу ты займешь  место  оклеве-
танного или приберешь к рукам его дело: теперь  все  так.  Поэтому  даже
почтенные горожане стали негодяями. При иных порядках  они  будут  вести
себя в высшей степени достойно" можете не сомневаться, они всегда подчи-
няются обстоятельствам. Сейчас они бессовестные негодяи. И все это не от
них самих, причина не в них. В чем же, спрашивается?
   Этот юродивый сброд с закатившимися глазами  больше  всего  ненавидит
разум. Какой-нибудь недоучившийся студент, но который держит нос по вет-
ру, врывается в аудиторию профессора, избивает его, запрятывает в тюрьму
и садится на его место. Молодой врач объясняет старого, который ему  ме-
шает: оказывается, тот не поздоровался с прачкой.  Так  же  действует  и
мелкий чиновник: чем раньше он был покорнее, тем  больше  наглеет  перед
верховными судьями королевского парламента. Пусть подчинятся ему и  про-
возгласят новое право - от имени единой нации, единство же  она  обретет
лишь после отмены мышления. Так бывало и раньше. Поэтому же их жены пля-
шут на улицах в одной сорочке.
   Председателя суда в Тулузе чернь убила. Сначала баррикады, потом уби-
того судью тащат на виселицу, где уже болтается чучело короля. Верховный
судья противился низложению короля, поэтому они повесили и его за компа-
нию. Последний Валу а был человек слабый и несчастный, его не раз толка-
ли на преступления. И все же перед концом его жизни ему выпала  на  Долю
высокая честь - стать ненавистным не из-за всего содеянного  им  зла,  а
только из-за вражды одичавших масс к разуму и человеческому достоинству,
и даже сделаться символом этих качеств, как ни мало  был  он  для  этого
пригоден.
   Он бродил, словно призрак, в своей лиловой одежде - цвет траура,  ко-
торый носил по брату и матери. Но, казалось, он носит его по Гизу, кото-
рого сам убил. Гиз был ему не по плечу. И это деяние, единственное в его
жизни, отняло у него все силы. Будь то не последний Валу а, а кто-нибудь
другой, оно, бесспорно, толк" нуло бы его вперед. Но он думает только  о
том, что теперь надо пустить в ход крайние  меры,  надо  всех  ужаснуть,
иначе убитый настигнет его. Какое уж тут мужество, какие трезвые размыш-
ления - ведь у меня нет выбора. Мне нужны солдаты, и пока враги еще оше-
ломлены ударом, их всех нужно уничтожить. Сюда, Наварра!
   Валу а в своем лиловом кафтане, бледный и молчаливый, никого не вспо-
минал столь часто. Как призрак, бродил он по комнатам замка в Блуа, оди-
нокий и всеми покинутый: ведь он самой церковью лишен престола, и прися-
га уже не связывает его подданных. Депутаты Генеральных штатов  разъеха-
лись по городам королевства. А государя его столица не впустила  бы  или
скорее они бы там захватили и прикончили его; но так -  он  отлично  это
понимал - они поступили бы лишь потому, что люди находятся сейчас в  ка-
ком-то особом состоянии, и его не назовешь иначе, как бессилием. Бесную-
щееся бессилие. Уж Валуа-то знал, что это такое, на  собственном  опыте,
он умел отличать слабость от здоровой способности к действию.  Эта  спо-
собность есть у другого лагеря. "Наварра!" - думал он с  окаменелым  ли-
цом; но он не призывал его, не дерзал призвать. Ведь Генрих  -  гугенот,
как может король послать его  против  своей  католической  столицы,  он,
вдохновитель Варфоломеевской ночи! Наварра, конечно, вернул бы  его  об-
ратно в Лувр, но зато Валуа получил бы в придачу войну с мировой  держа-
вой, которая оставалась все такой же грозной, как и прежде.
   Гибель Армады была единственной вспышкой  молнии,  озарившей  угрюмое
небо над последним Валуа. Но он уже не успеет понять, что насмерть ране-
на и сама мировая держава. Это уже касается его наследника. А  наследник
французского престола начнет свое царствование  без  земли,  без  денег,
почти без войска; но достаточно ему в одном-единственном  и  совсем  не,
значительном сражении разбить наемников и холопов Испании -  и  что  же?
Вздох облегчения вырвется у всех народов.
   Для Валуа все это скрыто мраком, каждый звук, доносящийся извне,  за-
мирает. Вокруг нет никого, кто позвал бы Наварру. И за  стенами  никого,
кто бы трепетал, опасаясь Наварры; разве иначе они дерзнули бы отнять  у
бедного короля его последние доходы, и это после того  как  он  совершил
свое великое, единственное деяние? В комнате стало холодно, король  заб-
рался в постель. Он страдал от болей, от нелепых болей: его мучил гемор-
рой. И несколько оставшихся при нем дворян издевались  над  ним,  оттого
что он плакал.
   "Наварра! Приди! Нет, не приходи. Я плачу не изза  своей  задницы,  а
оттого, что мое единственное деяние оказалось бесполезным. Теперь ты  бы
смог показать, на что ты годен. Но и тут ничего не выйдет. А всетаки.  Я
знаю, ты тот самый, я могу тебе довериться. Тебя я объявлю  наследником,
хотя бы десять раз от тебя отрекся. Никого нет у моего королевства, один
ты остался; я дорого заплатил, чтобы это понять. Взгляни, Наварра, как я
несчастен! Никогда мое несчастье не бывало столь тяжким и глубоким,  как
после моей напрасной попытки освободиться. Совершив свое деяние, я воск-
ликнул: "Король Парижа умер, наконец-то я король Франции! ". Но не назы-
вай меня так, никакой я не король. 'Зови меня Лазарем, если  ты  явишься
сюда, Наварра. Нет, не надо! Нет, приди! ".
   Им обоим, разделенным огромными пространствами королевства, приходит-
ся трудно. Генрих меж тем благополучно перенес кризис. Он вскоре  попра-
вился - и уже больше никогда не предавался тем помыслам о насильственной
смерти, которые предшествовали его тяжелой болезни. Он говорил о кончине
господина де Гиза весьма сдержанно: - Мне с самого начала было ясно, что
господам Гизам не по плечу такой заговор и что  нельзя  довести  его  до
конца, не подвергая опасности свою жизнь. - Таковы были  его  выводы;  с
ними король Наваррский согласовал и свое поведение:  стал  еще  осмотри-
тельнее и многим казался чересчур скромным. Разве он уже отрекся от бла-
городной и смелой задачи - отбить Валуа у его врагов? Правда, этих  вра-
гов великое множество на всем пространстве, отделяющем  его  от  короля.
Друзья знавали Генриха, когда он был еще отчаянным сорванцом.  Притом  в
пустяках. И вдруг такая сдержанность, сир, в большом и серьезном деле?
   Он чувствовал, что старые друзья недовольны им; эти старейшие из  гу-
генотов, передававшие от отца к сыну обычай умирать за свою веру; те са-
мые, кто под Кутра, молясь, опустились на колени, почему и пал тогда Жу-
айез; а теперь они недовольно ворчали, сами еще не зная, почему.  Прийти
на помощь королю-католику, - вот чего им хотелось, но  если  бы  им  это
сказали, они бы не поверили и не признались бы в своем желании. А Генрих
полагал, что сначала это желание должно в людях как  следует  созреть  -
тогда появится возможность осуществить его. Так же, как сообщили  Генри-
ху, обстояло дело и с Валуа. Несчастный последыш  покинул  свое  прежнее
убежище, его приютил город Тур; этот город лежал среди  пашен  на  обоих
берегах Луары, в  сравнительно  спокойном  месте  его  мятущегося  коро-
левства. Там Валуа надеялся дождаться, пока достаточное число его дворян
вспомнят о нем. Тем временем его уцелевший фаворит Эпернон  собирал  для
него пехоту. Но могло случиться и так, что враги успеют  застигнуть  его
раньше и возьмут в плен. Положиться можно только на  одного  Наварру;  и
куда это он запропастился? "Я, король католиков, - думает Валуа, которо-
му едва удается сколотить кой-какое войско. Как бы  еще  не  разбежались
мои солдаты, если я призову гугенота! ".
   Генрих же думал: "Он позовет меня, когда этого захотят его люди; а до
этого рано. Я стремлюсь к тебе всем сердцем, Валуа". Он держал свои мыс-
ли в тайне, но именно ради них и пригласил к себе своего Морнея в первый
день марта. Это происходило в маленьком городке, который ему не пришлось
покорять: город сам открыл перед ним ворота. Генрих и Морней  ходили  по
открытой галерее, освещенные лучами весеннего солнца, и никогда еще  его
свет не казался им таким обновленным и полным надежды.
   - Что-то изменилось, - сказал Генрих. - Теперь меня призывают со всех
сторон. Города спорят из-за того, кому раньше сдаваться. Или добрые люди
спятили, или это весна виновата?
   - Может быть, сир, тут еще одна причина: они не хотят, чтобы вы даром
теряли время?
   - А куда мне торопиться? - отозвался Генрих, и сердце  у  него  заби-
лось, но только потому именно, что он отлично знал, какое дело надо сде-
лать как можно скорее и в последнюю минуту колебался.  Долго-долго  тру-
дился он, шаг за шагом, в поте лица своего пробиваясь к цели. И  вот  ее
уже видно, он мог бы рвануться вперед, но он в  нерешительности,  он  не
делает последнего движения, он вдруг не чувствует в себе  былой  уверен-
ности. Возможность удачи уже не так очевидна, как казалось раньше, когда
цель была еще далека и все мучительные труды и усилия были еще  впереди.
Принц крови, а ноги все в земле. Пусть говорит его друг,  пусть  решает,
господин дю Плесси-Морней, для него же еще он добродетелен и мудр?
   - Сир, вам и двух месяцев нельзя  терять  на  пустяки.  Надо  спасать
Францию. Вы должны со всеми силами, какие можете  собрать,  двинуться  к
Луаре.
   - Там стоит король, - сказал Генрих, и сердце у него екнуло.
   - Именно поэтому.
   - И я должен на него напасть, Морней?
   - Вы ему друг, сир, и он станет вашим другом, ведь десять  его  армий
не смогли вас уничтожить.
   - Разве десять, Морней? Столько положено трудов и усилий? Да,  а  те-
перь у Валу а нет больше ни одной, Лига его проглотит живьем. Вы говори-
те, господин дю Плесси, что я должен прийти ему на помощь? Что ж,  я  не
прочь. Надо подумать.
   Последствием этого разговора было то, что он решил  купить  какой-ни-
будь город, стоявший на его пути, чтобы без излишних боев пройти по зем-
ле королевства: это он, который сотни раз рисковал своей  жизнью,  чтобы
завоевать клочок земли! Теперь же предстояло завоевать  всю  страну.  Но
брать приступом стены, жечь дома и оставлять на улицах трупы -  все  это
Генриху уже давно опостылело. И он рад бы обойтись без всего этого: ведь
он хочет стать совсем не таким королем, как остальные. И он покупает го-
рода, которые не сдаются без боя, а позднее будет покупать даже  провин-
ций, но сначала волей-неволей придется одержать еще много побед и соста-
риться, не снимая доспехов. А иначе даже за деньги  его  королевство  не
образумится, не захочет стать богатым и сильным.
   Вот какие печальные истины вынашивал в себе веселый король Генрих На-
варрский, все равно, сознавал он их или  только  смутно  чуял.  Был  он,
правда, еще слишком молод, но жизнью основательно к ним подготовлен. Ка-
кое счастье, что рядом с ним Морней, этот святой человек; Морней -  зре-
лый муж в самом глубоком значении слова, и он не перестанет верить, нес-
мотря на весь свой ум и на всю людскую злобу, которой видит вокруг  себя
так много! Он верит в силу слова, исходящего от господа. Важно его  сох-
ранить таким, каким оно изошло от бога, - истинное и ясное; и тогда  оно
будет непреложным. Поэтому Морней от имени своего государя  обратился  с
воззванием ко всем жителям королевства. Пусть среди французов  воцарятся
согласие и единство.
   Он вопрошал, чего, собственно, достигли люди всеми этими  несчастными
войнами, насилиями, миллионами убитых, да еще расшвыривая столько  золо-
та, что его не возместит никакой рудник? И отвечал, вернее заставлял чи-
тателя ответить: достигнуто лишь обнищание народа. И то, что государство
в горячке и лежит при смерти. Бедствиям несть числа. Он спрашивал: доко-
ле же будем терпеть?
   Он обращал свой вопрос сначала к дворянству и горожанам и  давал  тут
же те ответы, которые им подсказывала их собственная выгода.  Затем  его
тон становился более торжественным, он обращался к народу,  называл  его
закромами королевства, нивой Государства,  ибо  трудом  народа  кормятся
правители, его потом утоляют свою жажду. Кто защитит тебя, народ,  когда
дворянство станет попирать тебя ногами?
   Морней писал, а через него говор ил Генрих: да, дворяне  будут  попи-
рать тебя ногами, жители городов высосут из тебя все соки.  На  эти  два
сословия надеяться нечего, у народа одна надежда  -  на  своего  короля.
Спокойствие и безопасность может дать только" король, - пусть сами дога-
даются, какой. Король гонимых и бедняков, победитель серебряных  рыцарей
и откупщиков. Но так как воззвание было написано от  имени  Генриха,  то
Морней не забыл принести за него клятву верности  королю  Франции.  Если
Генриху Наваррскому с благословения божия когда-нибудь удастся  осущест-
вить свой план до конца, то и тогда он останется послушен королю. А  ему
наградой послужит его чистая совесть. С него довольно, если  все  благо-
мыслящие люди будут свободны.
   В этом воззвании Морней из осторожности не упоминал еще об одном сос-
ловии, чтобы не раздражать его, ибо не, слишком надеялся на примирение с
ним. С духовенством ничего не поделаешь, и  слепая  сила  ненависти,  в,
данном случае воплощенная в Лиге, не может быть сразу укрощена - даже  с
помощью правды. Однако все увидели, что в словах Генриха она есть.  Уве-
ренность Морнея полностью оправдалась. Правда изливала вокруг себя  нео-
жиданный свет. Трудно было этому поверить: значит, нам разрешено  согла-
сие и единство? До сих пор это никогда не разрешалось. Что же произошло?
Даже оба короля дивились, хотя их неудержимо тянуло  друг  к  другу.  Но
препятствия не устранены. Наварра и  не  помышляет  о  перемене  религии
только ради того, чтобы унаследовать королевство. А Валуа,  как  всегда,
торгуется с Лигой. И все-таки он довел до  сведения  Морнея,  что  готов
встретиться, а к Генриху послал свою сводную сестру, мадам Диану.
   Оба короля заключили перемирие на год, однако оба  хотели  бы,  чтобы
оно было вечным. Между тем Генрих двинулся в путь со  своим  войском.  И
так как города, мимо которых он проходил, охотно  впускали  его,  то  он
быстро приближался к Туру. Король собрал там свой парламент. Его  юристы
оказались весьма благоразумными, а чем ближе подходил Наварра,  тем  они
становились смелее. В конце концов они внесли договор между  королями  в
свод законов французского королевства. Случилось это  двадцать  девятого
апреля. А тридцатого показался король Наваррский со своим войском.
   Было воскресенье, день стоял солнечный и ясный.
   Бедному Валуа казалось, будто он прямо воскрес из мертвых.  В  первый
раз у него не было страха, что Лига его захватит и увезет. Ведь  прибли-
жался его брат Наварра. Король слушал обедню, когда оба войска  встрети-
лись у ручья, в трех милях от города;  дворяне  французского  короля  со
своими полками и старые гугеноты. И те и другие, не останавливаясь - это
было бы не подружески, - смешали ряды, сообща разнуздала лошадей и  при-
нялись их поить из того же ручья. Эти занятия помешали  им  пуститься  в
ненужные разговоры и праздно глазеть друг на друга. А увидали бы они по-
старевшие лица, тела, исполосованные шрамами; поняли бы, что  и  другие,
не только они, испытали немало горя, "вспомнили бы свои сожженные  дома,
убитых близких, двадцать лет междоусобиц. И, конечно, не  смогли  бы  во
врем я своего первого мирного свидания не вспомнить Варфоломеевской ночи
- нет, этого не смогли бы ни  виновники,  ни  жертвы.  Кто-то  предложил
снять недоуздки и въехать с лошадьми в ручей. А король  Наваррский  ждал
позади и не вмешивался; вперед он выслал командующего своей пехотой.
   Впереди, у ручья, солдаты говорили: - Граф Шатильон, -  и  не  хотели
верить. И все-таки было воскресенье, день стоял солнечный и  ясный,  сын
адмирала Колиньи один вышел навстречу маршалу д'Омону и обнял его.  Люди
вокруг них расступились и обнажили головы. И когда это все же свершилось
и дошло до людских сердец, между обеими армиями началось братание.
   Король последовал примеру своих солдат. Он не хотел толкать войска  к
примирению. Они должны были опередить желания своих начальников  и  даже
удивиться, как это они себе позволили такую смелость. В замке Дю Плесси,
на том берегу, король Франции ждал короля Наварры, он передал  ему,  что
просит его переправиться через реку. Услышавшие  это  предложение  могли
подумать, что Валуа еще недостаточно научен несчастьями, и  предположить
дурные намерения. Замок Дю Плесси стоит на слиянии Луары  и  Шера.  Тот,
кто здесь переправляется, остается без прикрытия, отовсюду может прогре-
меть предательский выстрел, а на узкой косе, Генрих будет  беззащитен  и
окажется во власти Валуа. Несколько приближенных короля Наваррского уси-
ленно ему не советовали это делать; но он не поддался  уговорам,  сел  в
лодку с несколькими дворянами и телохранителями, даже, не, сняв шляпы  с
белым плюмажем и красного короткого плаща. И каждый  видел  издали,  кто
именно едет.
   Он благополучно пристал к другому берегу, ибо так  хотел  господь,  а
еще потому, что уж очень сильна была тоска Валуа по Генриху; Наварра по-
нял это на собственной тоске и потому был уверен, что находится в  безо-
пасности. Затем приближенные французского короля проводили, его в замок.
Валуа тем временем поджидал его в варке, - король пришел  на  целый  час
раньше и в душе тревожился, хотя внешне был похож на спящего  и  все  не
решался спросить: "Да где же он? Не случилось ли с ним несчастья?".  Ок-
руженный возвратившимися к нему придворными, он ни одного не спрашивал о
том, что его волновало. Но вдруг слышит, что Наварра в замке; тогда, по-
забыв обо всем, Валуа побежал навстречу. Только пробежав несколько,  ша-
гов, он, наконец, вспомнил о том, что он монарх, и придал  себе  должную
осанку; В парке было полно народу - и придворные и простой  люд.  Король
Франция прошел половину пути навстречу Генриху. И половину  пути  прошел
король Наваррский.
   Он спустился по ступеням лестницы, ведшей из замка в парк. Все увиде-
ли, что он одет, как солдат, курткам сильно вытерта панцирем на плечах и
с боков. Бархатные панталоны в обтяжку были цвета увядшей  листвы,  плащ
ярко-алый, серую шляпу украшали белые перья и прекрасный аграф. Все  это
разглядели во всех подробностях и двор и народ. Кроме того, многие заме-
тили, хотя и с неохотой" что борода у него  уже  седеет.  Навернулись  у
Генриха на глазах слезы или нет, на это никто не обратил внимания,  хотя
плакал он легко, как могли еще помнить его старые знакомцы. Но  даже  им
было трудно узнать это исхудавшее лицо, ставшее еще хуже, чем бывают ли-
ца обычно; тем длиннее кажется его свисающий нос; на переносице глубокая
полукруглая морщина; брови напряженно приподняты. Это не простое лицо, и
только выражение решительности делает его лицом солдата.  Ничто  уже  не
напоминает в нем болезненного плеадшка Дувра. Этот Наварра идет  твердым
шагом навстречу королю.
   На полпути их отделил друг от друга поток людей.  И  вот  оба  стоят,
взорами ищут друг друга в толпе, здороваются,  раскрывают  объятия.  Они
бледны, их лица почти суровы. В это мгновение они еще  только  стремятся
друг к другу, а в следующее все уже будет по-иному. Мир! Мир!  Вот  она,
наконец, эта минута справедливости и добра!
   - Дорогу королю! - кричит охрана; толпа расступилась, и когда  король
Наваррский предстал перед его величеством, он склонился перед ним, а Ва-
луа его обнял.

   ВТОРАЯ КНИГА ЦАРСТВ, ГЛАВА I, СТИХИ 19 и 25

   В одно прекрасное утро появился оставшийся в живых брат Гиза Майени с
отрядом конницы, чтобы схватить короля. И, конечно,  предатели,  которых
вокруг него всегда было достаточно, завели короля туда, где он, без сом-
нения, бы погиб. Какой-то мельник узнал его по лиловому кафтану  и  ска-
зал: - Сир! Куда вы? Там засели фроятисты! - Майенн уже начал  наступле-
ние. Отважный Крийон не смог удержать предместье и возвратился в город с
таким малым числом солдат, что ему пришлось самолично запирать городские
ворота. (Короля Наваррского уже не было, но он отъехал  недалеко,  и  за
ним послали. И полутора тысячам аркебузиров-гугенотов удалось спасти Ва-
луа. Члены Лиги хотели было хитростью остановить их натиск; они закрича-
ли: - Храбрые гугеноты, мы воюем не против вас, только против короля,  а
ведь он вас предает! - В ответ раздался залп.
   Все же немногочисленный отряд гугенотов вынужден был под конец отсту-
пить; они отходили медленно, неохотно, продолжая стрелять,  и  треть  из
них была перебита. Кривой, солдат короля, с  тех  пор  заявлял  о  своем
пристрастии к гугенотам. Видя, что друзей у их государя теперь  прибави-
лось, сражавшиеся почувствовали новый прилив вдохновленного  мужества  и
решимости - настолько, что сам Валуа устремился на поле боя. А Лига  бе-
жала без всяких причин - единственной оказался страх. Как  счастлив  был
Генрих, что ему уже не нужно биться против короля, только против  врагов
короля. Это давало ему внутреннее удовлетворение, а оно дороже иной кре-
пости. Он привел к королю свои войска, перешел мост с тысячью двумястами
конников и четырьмя тысячами аркебузиров, и когда те предстали перед Ва-
луа, король спросил: - Почему все они бодры и веселы, разве  нет  больше
войны? - А Генрих ответил: - Сир! Хотя мы днем и ночью на коне,  но  это
добрая война. - И Валуа понял; он впервые рассмеялся от всей души,  сме-
ялся и Генрих.
   Король, охваченный новым порывом мужества, собрал к  лету  пятнадцать
тысяч швейцарцев, и притом без денег. Вместе с его собственными войсками
и отрядами Наварры у него оказалось сорок  пять  тысяч  солдат,  сильное
войско; оно должно было вернуть ему столицу королевства -  и  могло  это
сделать. А тем временем войско Майенна прямо таяло, и в конце  концов  у
него осталось всего пять тысяч солдат; ни испанцев, ни  немцев  не  было
уже и в помине, ибо если народ вовлечен в движение обманное и постыдное,
то достаточно свежего дуновения мужества, как  все  рушится,  и  никакие
массы это движение уже не поддержат. Даже в осажденном Париже вдруг  за-
роптали открыто. Люди в коричневых сутанах не могли появляться на улицах
без оружия. А где же Лига? Где правящая партия? От этого чудовища  оста-
лось, в сущности, немного - оно состоит теперь наполовину из  бесноватых
и наполовину из трусов. И, кроме этих двух человеческих  разновидностей,
там нет никого.
   Старые полководцы короля толком не знали, нужно ли начать осаду Пари-
жа. Осада могла очень затянуться; а если она  ни  к  чему  не  приведет,
войско Лиги, наверно, опять увеличится. Однако на этом настаивал  Генрих
Наваррский, пользуясь всем своим авторитетом. -  Решается  судьба  коро-
левства, - говорил он. - Не забывайте: мы пришли  сюда,  чтобы  целовать
этот прекрасный город, а не поднять на него руку. - Он сказал  еще  мно-
гое, отчего взятие столицы стало казаться задачей более славной, чем ка-
кая-либо иная. А смелому верят, и это дает ему силу. Поэтому  тридцатого
июля королевское войско взяло Сен-Клу, центр города и мост.  Король  ос-
тался в Сен-Клу, а Наварра занял другое предместье.
   Два дня спустя, когда он и его храбрый отряд только что сели  на  ко-
ней, вдруг мчится галопом какойто дворянин и шепчет ему на ухо несколько
слов. Наварра тотчас поворачивает коня. Он берет с собою в Сен-Клу двад-
цать пять дворян. - Сир, зачем вы едете к королю? -  Друзья  его  только
что пырнули ножом в живот! - Они замолчали, пораженные, а когда  загово-
рили меж собой, то лишь вполголоса. Тут, конечно, вся Лига  постаралась,
говорили они. Эта партия, да и все  движение  таковы,  что  не  способны
честно бороться, а только  убивать  горазды.  Монахи  в  Париже  недаром
предсказывали чудо, они знали, какое! Вот чудо и свершилось, правда, оно
приняло вид убийства. И к нашему государю явились  трое  молодых  людей:
они поклялись поступить, как Юдифь, только от их  руки-де  должен  пасть
новый Олоферн. Да руки коротки - он умеет справляться со своими  убийца-
ми. А бедняга Валуа - нет. Кто же его пырнул?
   Скажи пожалуйста, какой-то монашек, двадцать лет ему, толстогубый та-
кой, наверно, одним был из вожаков этой самой возвышенной духом  молоде-
жи, а теперь дворяне  Наваррского  короля,  приехав,  увидели  во  дворе
только растерзанный коричневый комок. Почему-то, свершив свое  дело,  он
не пытался бежать: стал лицом к стене и шепчет: "Яков, где  ты?"  А  его
самого так звали - Яков.
   Наследник престола находился в комнате умирающего: сначала можно было
думать, что рана не столь... опасна,  и  все-таки  она  оказалась  смер-
тельной, но а минуту смерти наследника не было подле Валуа,  он  куда-то
уходил. Когда он вернулся, первыми упали к его йогам  шотландские  гвар-
дейцы покойного короля и воскликнули: - О, сир! Теперь вы наш  король  и
государь!
   В первую минуту Генрих не понял, несмотря на всю веру в свое предназ-
начение. Им овладел страх и грозное предчувствие: "До сих пор я сражался
только за свое дело, теперь же становлюсь на место побежденного, он  ле-
жит заколотый убийцей, а как-то еще я, буду лежать в свой смертный час?"
Опустив голову, поднялся он по лестнице, вошел  в  опочивальню  и  долго
смотрел на умершего. Мы ведь и тут еще, на земле, видим умерших -  очами
духа видим мы несравненно большее число умерших, чем живых; и кто  осоз-
нает это, ему кажется, что обитает он в одном мире с ним и он с ними го-
ворит. И Генрих Наваррский сказал, обращаясь к усопшему  Генриху  Валуа:
"Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих! Как пали  сильные  на
брани. Сражен Ионафан на высотах твоих".
   А у тела уже молились два монаха, некий господин д'Антраг поддерживал
подбородок умершего. Новому королю еще предстоит немало хлопот  с  этими
господами, а также и со всеми остальными, которые вдруг набились в  ком-
нату, словно по уговору. Они глубже надвигали шляпы, вместо  того  чтобы
снять их перед новым королем, или бросали их на пол и громко клялись:  -
Лучше тысячу раз умереть, лучше сдаться любому  врагу,  чем  пустить  на
престол короля-гугенота. - Они старались, чтобы в  этих  словах  звучала
вере и убежденность, но в них звучала фальшь, особенно потому, что неко-
торые из этих господ тотчас после убийства уже присягнули наследнику. Но
тогда их пугала мысль о собственной судьбе; они еще не сговорились  пре-
дать королевство и идти с Лигой. После совместного обсуждения они  реши-
ли, что это самое надежное. Ведь у Филиппа Испанского  Золота  было  все
еще больше, чем у кого-либо на земле,
   Но не от Генриха могли они скрыть свои намерения: он ни на миг не по-
верил в их пламенное благочестие. Генрих приказал  сшить  себе  траурное
платье из лилового кафтана покойного: он спешил, и у него не было  денег
на материю. Лиловый кафтан ушили, но придворные его все  же  узнавали  и
подталкивали друг друга локтем из презрения к бедности короля: тут уж не
разживешься. Они отправили в покои Генриха посольство с требованием  пе-
ременить веру, и притом немедленно. Неотъемлемым признаком королей Фран-
ции является-де миропомазание из священного сосуда и  коронование  рукою
церкви. Генрих побледнел от гнева. Пусть думают, что от  страха,  ибо  в
это мгновение он, казалось, был у них в руках: ведь они не могли  знать,
что он давно привык иметь дело с убийцами.
   Он отказался выполнить их требование с таким величием, какого они  от
него не ожидали: занимая престол, он не отречется от своей души и  серд-
ца. Потом окинул взглядом собравшихся. Тут была вся знать,  но  кого  же
они выслали вперед, кому предоставили держать слово перед Генрихом?  Не-
коему д'О, всего-навсего О, да он и с виду таков: пузатый молодой  чело-
век, который благодаря милостям прежнего короля стал  лодырем  и  вором;
один из тех, кто поделили между собой страну" доходы. Так за том им  еще
нужен какой-то король? И этот бесчестный негодяй осмелился его,  челове-
ка, который всю жизнь боролся, наставлять на путь истины и ссылаться  на
единство нации! Да, ведь в назидания пускаются обычно  бесчестные  люди!
Генрих пристально посмотрел на него и заговорил с особенной  твердостью:
- Среди католиков моими сторонниками являются все  истинные  французы  и
все честные люди, - После столь явного оскорбления присутствующие смолк-
ли - и оттого, что это бросил им человек с решительным лицом, и  оттого,
что это была правда.
   Но таких людей убедить еще легче, если за дверью слышится  звон  ору-
жия. И вот дверь распахивается, топая, входит один из солдат, Живри,  он
кричит: - Сир! Будем смелы - и вы король! Отступают только трусы. - Пос-
ле этого все, кого он разумел, исчезли. Потом явился Бирон, он хотел за-
верить Генриха, что уж швейцарцы-то ему не изменят. Правда, одних  швей-
царцев мало, их не хватит. "Но зато есть Бирон, костлявый, суровый чело-
век, уже в летах, а все-таки он может, опираясь на большие  пальцы  рук,
обойти вокруг стола; он был моим врагом,  и  настолько  благороден,  что
признал свою ошибку. И он является ко мне, хотя мои дела и обстоят очень
плохо". - Бирон! Дайте мне прижать вас  к  сердцу.  С  такими,  как  вы,
нельзя не победить.

   НА ЗЕМЛЕ И НА НЕБЕ

   В течение последующих пяти дней новый король видел,  что  его  войско
тает и тает, как перед тем таяло войско Лиги.  Маршал  Эпернон,  который
был еще так недавно опорой королевства, нарочно  поссорился  с  Бироном,
чтобы потом заявить: он, маршал Эпернон, при таком короле не будет вести
войну - это же разбой на большой дороге. Сказал и удалился в свое  коро-
левство, в Прованс. У каждого из них было по маленькому королевству, ко-
торое они себе отхватили от провинций, входивших в состав большого;  ту-
да-то он и удалился, забрав с собой своих дворян и всех солдат. У нового
короля не было никакого способа удержать их. Принять  католичество?  Тем
скорее покинут его эти же люди. И заслужил бы он только презрение  своих
собственных соратников и единоверцев, а также  иноземных  друзей;  и  уж
тогда ни из Англии, ни из Германии солдат не жди.
   В те дни, полные отчаяния, он написал со своим  Морнеем  обращение  к
французам, в котором заявлял, что гарантирует обеим религиям их  прежнее
положение. Сам он оставляет за собой право принять ту, которую будет ис-
поведовать большинство его соплеменников. Он не указал точно  срока,  но
он знал, что это случится. Когда он будет крепко держать в руках и коро-
левство и непокорную столицу, только тогда, и притом - только по  доброй
воле. Став неограниченным повелителем королевства, он дарует своим преж-
ним единоверцам полную свободу совести, таково было его решение;  принял
ли он его ради них или из уважения к самому себе, чтобы не дать пощечину
всему, чем он был раньше, - не все ли равно? Он тот король, который  вы-
пустит впоследствии Нантский эдикт и будет всей своей  властью  защищать
свободу. Он принимает это решение и прозревает будущее именно в эти пять
дней, когда почти все вокруг него разбегаются и другой, наверно, бросил-
ся бы за ними, чтобы их вернуть.
   А тем временем столица, которую он все еще осаждал, дошла до  послед-
них крайностей безумия.  Немногочисленные  люди,  сохранившие  трезвость
суждения, предпочли бы даже, чтобы вернулся их погибший вождь  Гиз.  Ос-
тавленное им наследие превосходило все, что они видели при его жизни.  И
в сравнении со своей сестрицей Монпансье Гиз  был  прямо-таки  мудрецом.
Она же ликовала и бесновалась и бросилась на шею гонцу, принесшему весть
о смерти "тирана". Ей не давало покоя только то, что умирающий Валуа мог
уже не узнать, кто именно подослал, к нему коричневого монашка. Это  Газ
протянул из могилы руку и нанес тебе удар!
   Герцогиня заставила свою мать, мать обоих убитых
   Гизов, говорить с алтаря к народу, и та действительно доводила  людей
до исступления своим кликушеством, ибо через эту старуху вопил весь  Ло-
тарингский дом, его гнусность, распутство и  тайное  безумие,  толкавшее
его на все совершенные им злодейства. Герцогиня хотела  немедленно  про-
возгласить королем своего брата Майенна, но тут она  получила  отпор  от
испанского посла. Его государь, дон Филипп, окончательно решил, что  те-
перь Франция - всего лишь испанская Провинция; его войска заняли  Париж.
Под защитой своего повелителя Лига могла предаваться любым неистовствам.
Мать "Якова-где-лы?" привезли из деревни и воздавали ей  почести,  точно
пресвятой деве. Изображения коричневого парня и обоих Гизов были выстав-
лены на алтаре, и он усердно поклонялись. Не часто в истории выпадали на
долю почтенных горожан, простолюдинов и особенно возвышенной духом моло-
дежи такие дни, когда можно невозбранно ходить вниз головой; хорошо еще,
что они, при всех, злоупотреблениях религией, не  обладали  серьезной  и
честной верей: ибо тогда все это было бы просто чудовищно -  и  беснова-
ние, и упоение, - хотя оно и так чудовищно, если поразмыслить...
   Это были те самые дни, в которые Генрих, стоя перед запертыми ворота-
ми города и всеми покинутый, все же  оставался  тверд  в  своем  решении
спасти разум и защитить свободу. Но сначала нужно вырвать королевство из
когтей мирового владыки. И Генрих не отступит в Гасконь  и  не  бежит  в
Германию. Он слышит голоса, которые советуют ему и то и другое, они  ка-
жутся голосами человеческого, здравого смысла; притом ведь находишься  в
положении, из которого как будто нет выхода. Но один  он  знает:  трудно
оставаться твердым. Отвагой завоевываешь доверие, доверие дает силу, си-
ла же - матерь побед, победами мы укрепим наше государство и  обезопасим
нашу жизнь
   Восьмого августа он снялся с лагеря. Останки покойного короля  Генрих
проводил только часть пути. Обстоятельства не позволяли предать их земле
с подобающей торжественностью. Затем он разделил надвое свое войско,  от
сорока пяти тысяч солдат у него осталось всего десять - одиннадцать  ты-
сяч. Маршала Омона и своего протестанта Ла Ну он послал, дав каждому  по
три - четыре тысячи солдат, на восточную границу, чтобы  они  прикрывали
королевство от нового вторжения испанских войск. А сам с полестней арке-
бузиров и семьюстами конников решил принять на себя все силы противника,
сколько их ни было в стране, но именно там, где он наметил.
   Он двинулся на север, к Ламаншу, в надежде на помощь английской коро-
левы, которая первая нанесла, удар мировому владыке. Если  бы  поддержка
со стороны Елизаветы не представлялась ему возможной, Генрих никогда  бы
не стал рассчитывать на то, что город Дьепп откроет  перед  ним  ворота.
Двадцать шестого он стал у стен Дьеппа, и  тотчас  ворота  растворились.
Эта поспешность была порождена тревогой. Вот появляется, прорвавшись сю-
да из подозрительных далей, главарь разбойничьей шайки - ибо кто  же  он
еще? Называет себя королем, а страны нет; полководцем -  а  нет  солдат.
Жена и то от него сбежала. С другой стороны, никто не знает,  когда  по-
доспеют силы великолепного Майенна и что еще до тех пор может случиться.
Вдруг английские корабли примутся обстреливать с моря несчастный  город,
а с суши уже напирают солдаты Генриха. И вот город выбирает ало, которое
считает наименьшим, и открывает ворота. Держа в  руках  огромные  ключи,
стоят на коленях отцы города, подносят хлеб-соль, а также бокал  свином,
которое, может быть, отравлено. Но король разбойников поднимает с мосто-
вой толстого старика, точно  пушинку,  и  говорит,  обращаясь  ко  всем:
"Друзья мои, прошу вас, не надо этой шумихи! Все у  нас  по-хорошему,  и
этого мне достаточно. Добрый хлеб, доброе вино и приветливые лица".
   Кубок он так и не выпил, чего они не заметили, пораженные тем, что он
оказался столь беззаботным и простым. Они же были потомками норманнов, с
более тяжелой кровью, чем у него. Их город стоял на месте, открытом  для
вражеских ударов, и его граждане встречали частые  напасти  выдержкой  и
мужеством. Но сохранять вдобавок веселое расположение духа! Взять у  мо-
лодой девушки из рук розу, шутить и каждому чтонибудь обещать! А есть  у
него что дарить-то? Они все же пересчитывают его небольшой отряд,  горс-
точку всадников, жалкую пехоту. Потом размышляют и спрашивают друг  дру-
га: - И он с этим намерен завоевать герцогство Нормандию? Не может быть!
- А дело обстояло так, что "с этим" он намеревался завоевать  все  коро-
левство, от края до края. Жители просто не поняли его, когда  он  заявил
об этом во всеуслышание: для людей, лишенных воображения, бесспорным ка-
залось обратное.
   Так же как жители Дьеппа, действовало и большинство обитателей других
городов - ибо они ничего не могли предугадать, даже каков будет  ближай-
ший час этой действительности, хотя каждый мнил, что уж он-то знает  ее,
как свои пять пальцев. Они до самого  конца  не  замечали,  что  все  их
представления - просто бредовый сон, а не правда жизни. Какое бы  всемо-
гущество Лига себе ни приписывала, она оставалась только ночным  призра-
ком и от сияния солнца должна была исчезнуть. Но, как  ни  странно,  они
этого не сознавали. Напротив, ту восходящую истину, которую нес с  собой
новый король, эти люди встречали, озабоченно  хмурясь,  хотя  испытывали
скорее сомнения, чем ненависть; так было не только с жителями Дьеппа, но
со всеми. Тут, конечно, примешивался и страх, затаенное тревожное  пред-
чувствие: а вдруг новый король - воплощенная человеческая  совесть?  Как
же так? И неужели "этим" намерен он завоевать герцогство Нормандию? Нет,
невозможно! И когда он потом победил - достаточно било ему выиграть одну
битву, - они поняли: он получит королевство. Поняли из конца в конец  по
всей стране, что занялся долгожданный день.
   - Ну что, Дьепп! - воскликнул Агриппа д'Обинье, уже исполненный  поэ-
тического вдохновения. - Не только под Дьеппом стоим мы на  этой  мглис-
той, равнине, между поросшими лесом холмами и рекою Бетюн, где  мы  роем
траншеи, и я даже снял башмаки, так горячая работа. Здесь находится одна
лишь наша телесная оболочка; как земляные черви, голые, мы пробиваем хо-
ды в глине, роем два окопа, один позади другого, чтобы устоять, когда по
равнине на нас двинется злобный враг. И мы стараемся здесь укрепиться по
всем правилам человеческого искусства и зацепиться за этот клочок земли.
С тылу у нас деревня Арк, а над нею - крепость. Еще дальше нам  послужит
заслоном город Дьепп, если придется отступать, и мы даже можем надеяться
на помощь английских кораблей.
   - Ну и хватил, Агриппа, - заметил Рони. - Отступать мы не будем.
   А дю Барта вставил: - Пожалуй, даже не сможем - когда  протянем  ноги
на этом поле.
   - Господа! - остановил их Роклор. Однако Агрипна не оторвался от сво-
их мыслей, или, вернее, своего стихотворения: - Конечно,  наша  телесная
оболочка находится здесь, на этом поле под Арком, где слева от нас река,
справа поросшие кустами холмы, серые от тумана, и между ними  деревенька
Мартеглиз.
   - С харчевней и хорошим вином. Я пить хочу, - вставил Роклор.
   - Когда на этом поле мы протянем ноги, - повторил вполголоса дю Барта
и сосчитал слоги.
   Агриппа: - Но где же мы духом? Не в харчевне и не  на  равнине  среди
других мертвецов! Духом мы уже в будущем - после сражения, после победы.
Ибо кто же не знает, что мы должны победить. Даже враг это  почуял.  Ма-
йенн и его легионы уже спешат сюда и жаждут лишь  одного:  чтобы  мы  их
разбили.
   - Где уж там, - заметил Рони холодно и трезво. - Майенн идет сюда от-
нюдь не за этим, он хочет захватить короля - он сам говорил и  вообража-
ет, что очень силен и куда как хитер.
   Агриппа: - И все же в тайном закоулке сердца он жаждет того же,  чего
жаждет весь мир - не только Дьепп и взволнованное королевство. Мы должны
их спасти от Испании и от них самих. Мы сломим власть мирового  владыки.
Мы боремся не с ними.
   - А с их испорченностью и слепотой, - добавил дю Барта.
   Агриппа же торжественно: - Друзья! Нашей победы ждет все  человечест-
во, самые дальние страны взирают на нас и все гонимые.  С  нами  молитвы
униженных, угнетенных, а также совесть мыслителей, она говорит за нас.
   Даже Рони согласился с этим;
   - Мы действуем в полном согласии с гуманистами всего  Старого  света.
Но это не стоило бы и ломаного гроша, если бы гуманисты умели только ду-
мать, а не ездить верхом и сражаться.
   - А они умеют, - подтвердили Роклор и дю Барта. Рони сказал:
   - Морней объявил всем королевствам и республикам, что именно мы долж-
ны свергнуть мирового владыку. Морней послал Фаму, и вот по всем странам
летит она, трубя в трубу, возвещая о том, что мы бьемся за право и  сво-
боду - они наши святые. И что мы выступаем от имени добродетели,  разума
и меры - они наши ангелы.
   Роклор спросил вызывающим тоном:
   - Разве вы сами в это не верите, господин Рони? - Но тот ответил:
   - Поверить я готов и в это и еще во многое. А тот иметь мне  хотелось
бы несколько тысяч ливров из вьюков толстяка Майенна.
   Дю Барта заговорил со всей силой, какую дает  твердое  знание,  и  со
страдными интонациями, точно гость, который пришел откуда-то с вестью  и
скоро должен возвратиться.
   - Нет, не на этом поле протяну я ноги, - можете  мне  поверить.  Всем
нам еще суждено сквозь земной удел увидеть клочок голубого неба.  Повер-
жено будет нами десятикратная сила врага,  и  я  слышу,  как  облегченно
вздыхают народы и посланцы республик и пускаются в  путь,  чтобы  покло-
ниться нашему королю и заключить с ним союз.
   Рони хотелось вставить: "Ну, ты перехватил. Ведь  это  лишь  незначи-
тельная победа, четыре тысячи солдат, которые держатся,  зацепившись  за
самый край материка и  королевства;  по  человеческому  разумению  такая
горсточка ничего не может решить. Но, может быть, мой король больше, чем
король без страны? И послы будут действительно спешить к нему?  Да  нет,
куда уж там. Ну, а Фама? - возразил он самому себе. - А взирающий с  на-
деждою мир? А этот король?" Тут он встретился взглядом с  господином  де
Роклором, и тот кивнул ему молча и уверенно. Для всех этих людей,  назы-
вавших себя червями. Для строителей  земляных  укреплений,  которые  они
возводили, босые, зарывшись ногами в землю, правда  сделалась  отчетливо
зрима, хоть и плотен был окружавший их туман. Им первым, в виде великого
исключения, было дано знать ближайший час действительности.
   Агриппе осталось только прочесть те строки, которые в нем уже  звуча-
ли; остальные приготовились слушать.
   Явись, о господи! Завесы больше нет
   Меж нами и тобой. Сияньем ты одет.
   Мелодией звучат небесные просторы.
   То - сонмы ангелов, то - их святые хоры.
   Проговорив эти слова, Агриппа умолк, ибо туман действительно  рассту-
пился, над их головой показался овальный клочок неба,  брызнул  свет,  и
они своими глазами увидели - чти именно, потом никто из них  не  расска-
зал. Но это были те святые и ангелы, которых они перед тем призывали,  и
все стояли в овале света. Ликами, одеждой и доспехами  они  походили  на
самых прекрасных и отважных богов древности. А среди них совершенно ясно
виден был сам Иисус Христос в образе человека.

   ПСАЛОМ LXVIII [34]

   Под Арком, в траншее, Генрих выговаривает своему маршалу  Бирднузато,
что они вот уже неделю ждут нападения противника. Майенн стоит за лесом,
и никакой перестрелкой, его оттуда не выманишь. В такой  туман  он  сра-
жаться не будет. Но этот же туман мог  оказаться  немалым  преимуществом
для меньшего войска. Генрих хочет навязать неприятелю бой. Старик не со-
ветует. - Вы меня послушались, сир, и не засели в этом паршивом  Дьеппе!
Это такая паршивая, дыра! - Она так и  кишит  предателями,  -  добавляет
Генрих. А маршал: - Вы разбираетесь в людях, мне на себе пришлось в этом
убедиться. Зато я лучше вас вижу преимущества того или другого поля боя,
Никакой туман не должен заставить вас уйти с  этого  широкого,  отовсюду
защищенного четырехугольника. Можете быть уверены, что здесь вы  удержи-
тесь. Здесь за вас сами условия местности: с тыла крепость, слева река с
болотистыми берегами, недоступными ни, для конницы  противника,  ни  тем
менее для его пушек. А стрелять издали в тумане он не может.
   - Зато наши пушки, - пробормотал Генрих. - Где они у нас? В том-то  и
весь секрет! Вот будет сюрприз!
   Бирон взглянул вокруг, они помолчали. Потом мар - шал пожал  плечами:
- И справа Майенн не может на пасть, холмы поросли  кустарником,  лощины
очень УЗ - кие. Ему остается только одно - двинуться  со  стороны  леса,
через открытое поле. Сир! Вы будете ждать его между вашими двумя полевы-
ми укреплениями: передовое защищают пятьсот ваших гугенотов, когда-то  я
с ними имел дело, знаю. Но там места достаточно, и вы  можете  выстроить
по фронту еще пятьдесят конников.
   - Вы все тщательно продумали, Бирон, это знают и, войска. У меня сол-
дат не так много, и поэтому каждый способен судить сам обо  всем  и  все
видеть. Его боевой пыл не слеп, а вызван пониманием. И наше преимущество
в том, что нас мало.
   - Сир, ваше лицо закрыто от меня прядью тумана, и я не вижу, смеетесь
вы или нет.
   Генрих шепнул ему на ухо: - И туман скроет от врага, как нас  мало  и
как удачно мы расположились, - закончил он и провел рукой от одной точки
широкой равнины до другой: там было шесть опорных пунктов, он знал  каж-
дый и находил их даже среди тумана.
   Ни Генрих, ни Бирон не упомянули о том, что  само  собой  разумелось:
туман защищал, но он таил в себе также опасность и для тех и для других.
Весь день крались в обе стороны невидимые лазутчики. В гигантской  армии
Лиги то и дело возникала беспричинная тревога. А  в  королевском  войске
люди прикладывали ухо к земле и слушали. Наутро Майенн решил  больше  не
ждать, пока туман рассеется; он ударил по врагу. Майенн  владел  военным
искусством, он напал неожиданно или думал, что неожиданно.  Он  не  стал
двигаться по равнине, а послал отряд  пехоты  -  всего  триста  немецких
ландскнехтов - в обход, через холмы. Если его сведения верны, то  король
собственной особой стоит справа от второй линии укреплений. Прячась  за"
кустами и в тумане, надо обойти и захватить его; таким  маневром  Майенн
надеялся сразу же выиграть бой. Захватив короля, немцы кинутся ко второй
линии окопов, атакуют с тыла первую, а там соединятся с  конницей  Лиги.
Если взять все укрепления и королевскую гвардию, то  от  войска  Генриха
останутся на открытой равнине всего две - три  кучки,  готовые  сдаться.
Так рисовал себе противник тот бой,  который  он  собирался  начать.  Но
судьба готовила ему совсем иное.
   Первую линию укреплений занимал Бирон, а вторую Генрих. Бирон опирал-
ся на часовню, которую намерен  был  удерживать  со  всем  присущим  ему
упорством. У старика было всего шестьдесят конников, но такие глаза, ко-
торые и сквозь туман увидели ползущего через кусты ландскнехта. Он  пос-
лал к королю вестового. Когда триста немцев, задыхаясь от долгого  пути,
ползком прибыли на место,  их  уже  ожидали,  и  им  осталось  только  с
умильным видом поднять руки. Они уверяли, что в душе они сторонники  ко-
роля; поэтому им помогли перебраться через ров, даже не отняли оружие, и
король коснулся их рук. Однако намерения у них были несколько иные.  Это
открылось, когда мощные отряды Лиги, пешие и конные, обрушились  на  за-
щитников первой линии. Но здесь стояли пятьсот аркебузиров -  ревнителей
истинной веры, и трудно пришлось бы тому, кто  захотел  бы  их  одолеть.
Легкой кавалерии врага все же  удалось  прорваться  в  замкнутое  прост-
ранство между двумя линиями окопов. Но там двадцать шесть дворян  короля
верхами налетели на нее, выскочив ив тумана, - причем туман мешал  опре-
делить их число, - и погнали перед собою неприятельскую конницу прямо  к
часовне; а тут они натолкнулись на Бирона и его шестьдесят солдат.
   Ландскнехты, стоявшие у второй Линии окопов,  постепенно  забывали  о
своей преданности королю. Они заметили, что  отряды  Лиги  прорвались  в
замкнутое пространство. Того, что произошло  потом,  они  не  уразумели,
вернее, уразумели слишком поздно, во всяком случае, они мгновенно  опять
стали врагами. Им удалось вызвать этим большое  замешательство.  Бирона,
спешившего сюда, сбили с лошади. Тот же немец, который сбросил  маршала,
приставил пику к груди самого короля и потребовал, чтобы Генрих  сдался:
ведь тогда этот малый был бы обеспечен на всю  жизнь.  К  сожалению,  он
опоздал, ибо его сотоварищи были уже разбиты на внутреннем поле; в  пылу
усердия ей этого не заметил. И он видит вдруг, что  его  окружают  всад-
ник". Они вот-вот его прикончат. Лицо немца становится глупее глупого, а
король смеется и приказывает отпустить его.
   Но тут Вирой разгневался. Он сильно ушибся и с трудом влез на  своего
коня; никто еще не виде, чтобы он хоть раз в своей жизни свалился с  ло-
шади. А тетерь свидетелем оказался сам король; однако Генриху все равно,
он, хохочет. Что ж, если ему нравится ощущать острие  немецкой  пики  на
своей груди, - его дело. - О! Я не могу похвастаться кротостью, ни  бла-
годушием. Отдайте мне этого негодяя!
   Старик был костляв, как и его старая кляча, взгляд его опять стал же-
лезным, таким помнил его Генрих в дай их вражды. Вот он,  прежний  враг,
он покачивается на коне - сухой и длинный; ни грохот, ни сутолока сраже-
ния не могут отвлечь его от мысли о каре и мести. - Вы, Вирой, такой,  а
ландскнехт этакий. А мне Приходится жить со  многими  людьми.  -  Король
сказал это спокойно, уже слегка отвернувшись. Он спешился и стоял внизу,
на дне окопа; всаднику, сидевшему па лошади, он представлялся маленьким:
маленький серый панцирь, пышный плюмаж из белых перьев. Но  тем  сильнее
вдруг почувствовал Бирон отделявшее их расстояние, и не только  расстоя-
ние между королем и подданным - тайной узостью и мощью человеческих глу-
бин дохнуло, на него снизу, на него, кого люди прозвали "смерть на дне".
Кто этот человек там, внизу, - шутник? Игрок, готовый что угодно  поста-
вить на карту? Слезливей мальчишка? Нет, склонись, Бирон, это король,  -
так ясно мы этого еще никогда не чувствовали. Все говорят: он добр.  Все
видят: он весел. Да, - наверно" Так проносятся светлые птицы по  темному
небу. Все это верно, - и мягок он и  силен  духом,  особенно  же  в  нем
сильно, если уж говорить откровенно, справедливое презрение к людям.
   Тут Бирон повернул коня и понесся к своей часовне; ибо вокруг нее шел
бой, а он решил, с еще небывалым упорством, отстоять ее отстоять для та-
кого короля.
   Огромная армия Лиги не смогла взять лагерь гугенотов, защищенный дву-
мя укреплениями. Ее гнали направо, через холмы, до самой деревеньки. Би-
рон продолжал удерживать часовню, и пока вокруг нее шел  бой,  враг  не-
вольно угодил в болото слева. Там на его отряды ринулось гораздо  больше
королевских солдат, чем он когда-либо предполагал встретить И никому  не
пришло на ум, что это могли быть все одни и те же солдаты. Конники коро-
ля, которых он провел галопом через все огромное поле боя, налетели нео-
жиданно, уничтожили несколько отрядов вместе с их командирами и  тут  же
исчезли в тумане. Противник пустился вслед и потерял  направление.  Куда
идти? Против кого? Он искал короля; но тот уже давно умчался, чтобы  еще
тому-то оказать поддержку. На врага  наступали  все  новые  полки,  а  в
действительности это были вот те же. Его крупные соединения изматывались
поодиночке, изматывались, прежде чем они успевали вспомнить, что  предс-
тавляют собой мощную армию. Настала  минута,  когда  часть  главных  сил
вступила на топкую ночву, и она осела под тяжестью стольких тел. Тщетные
попытки вернуться, смятение, многих засосало болото. А передние  напоро-
лись на швейцарцев.
   В ложбине, скрытые кустарником, стояли вдоль ржи королевские швейцар-
цы, прикрывая деревню Арк, и они легли бы на месте все до последнего, но
не пропустили бы ни одного из врагов короля. Эти люди, оторванные от ро-
дины и совершенно одинокие на клочке чужой земли, были  из  Золотурна  и
Гларуса, ими командовал их же полковник Галлати. Они выставили пики, - с
этого места их не сдвинуть, - и уперлись в землю, широко расставив ноги:
они не уступят никакому натиску превосходящих сил врага, они  все  лягут
здесь костьми. Однажды перед ними мелькнули в тумане белые перья,  такой
плюмаж носил только король. Он сказал им: - Мои швейцарцы! Сейчас вы за-
щищаете меня. В следующий раз я вызволю ваш отряд. - Они поняли его, хо-
тя он говорил на другом языке, чем они, и даже не на французском  -  тот
они знал". Он называл их Souisses [35]. Он был им друг и обещал их  пол-
ковнику Галлати, что, сделавшись наконец королем  Франции,  в  благодар-
ность поможет свободной Швейцарии избавиться от ее притеснителей.  Слово
короля и для него и для них было  священно.  Он  хотел  быть  в  будущем
только союзником свободных народов. А они были из той же породы,  как  и
те верные своей присяге швейцарцы, которые в день убийства адмирала  Ко-
линьи удерживали лестницу, пока не пал последний.
   Швейцарцы удерживали ложбину. Всадники короля - шеренгой в  пятьдесят
человек - все вновь и вновь вылетали из-за окопов, пехота билась  не  на
жизнь, а на смерть, в шести местах, Бирон отстаивал часовню, - и это бы-
ли все те же люди, тогда как противник успевал  перевести  дух,  заменяя
одних людей другими. Рукопашная, пальба из пистолетов прямо в  лицо,  но
не раньше, чем удается рассмотреть цвет перевязи. Подсовывают копье  под
сиденье всадника и - вон его из седла, наземь его! Какой-то важный  дво-
рянин из войска Лиги - вздумал, лежа на земле, поливать бранью молодого?
протестанта, который сшиб его: - Тебя высечь надо, сопляк! - Но ему  уже
не подняться - он сломал себе шею. А у часовни пал один из семьи  Ларош-
фуко, - Осия, - совсем библейское имя. Под Рони и Бироном были убиты ло-
шади. Лошадей было, увы, больше чем достаточно, ибо их  седоки,  лежа  у
них же между копытами, издавали стоны, которые слышала только земля, Над
умирающими, как всегда, бушевала жизнь, и сейчас ее голосом  был  грохот
сражения.
   Короля с его белым плюмажем видели возле часовни, в ложбине у реки, в
окопах, на равнине - словом, повсюду; его видел каждый в  отдельности  и
все одновременно. Он окликал их, попавших в туман и в  беду,  чтобы  они
выстояли и победили. Он выкрикивал славные имена, носители которых  свя-
зали с ним свою судьбу, а если до сих пор чье-либо имя еще не было слав-
ным, то он прославит его. Генрих проезжал мимо молодого полковника,  ко-
мандовавшего его легкой кавалерией, сына Карла Девятого от простой  жен-
щины из народа. "Валу а! Я знаю тебя и не забуду - ни тебя, ни твой дом.
Вы пребудете в душе моей навеки". И уже несся  дальше.  "Монгомери!  Ри-
шелье! Я сделаю вам сюрприз! Рони! Ла Форс, где беда - так и  бог  туда.
Бирон! Ты видишь? Туман поднимается? Поднимается, должен подняться,  это
так же верно, как и то, что с нами бой и мы должны победить.  Ларошфуко,
я для тебя сюрприз приготовил, скоро ты услышишь раскаты грома!"
   Нагнувшись с седла, хватает он воина за плечо, и тот  падает,  но  не
так, как падает живой. Убитого, во всех доспехах,  прислонили  стоймя  к
стене часовни. - Осия? Ты? - спрашивает Генрих про себя, и не хочет  ве-
рить тому, о чем опрашивает. - Скоро грянет удар грома, но этот  уже  не
услышит его. Нас должны спасти пушки крепости Арк,  только  бы  поднялся
туман и можно было навести их. У меня в окопе есть  нормандец-пират,  он
скажет мне с точностью до одной минуты, когда поднимется  туман.  Услышь
это напоследок, мой Осия! - Бездыханный лежит Ларошфуко при дороге,  как
лежал когда-то в замке Лувр в ночь резни другой, из того  же  рода.  Так
лежат мертвые при дороге. А король несется дальше.
   Вот он у швейцарцев. Держитесь, - скоро конец. Невозможно, их  смяли.
Ложбина у реки все-таки сдана, и  сдана  часовня.  Остатки  королевского
войска удерживают только траншеи у моста и подумывают уже об  отходе  на
Арк и Дьепп.
   - Кум, - обращается Генрих к полковнику-швейцарцу, - вот  и  я,  кум,
тут умру вместе с вами или вместе завоюем славу. - Говорит, а сам видит,
как видят и все остальные, что плотные ряды врагов надвигаются с тяжелой
мощью, вот-вот навалятся и придавят, словно гробовой доской, и его и его
королевство. И он содрогается. "Прочь! Дальше! Это еще не конец:  а  мои
гугеноты?" - И вот он зовет их, стойких защитников первой линии укрепле-
ний; ветеранов Жарнака, соратников господина адмирала, оставшихся в  жи-
вых после двух десятилетий борьбы за свободу совести. Ревнители истинной
веры! И они слышат его призыв, они видят его  белые  перья,  выходят  из
окопа - самого первого, который эти железные воины удерживают с утра.
   Утром их было пятьсот, и они шагают  так,  словно  их  и  теперь  еще
столько же. И с ними рядом идут убитые. Впереди - пастор Дамур. Его  имя
Дамур. - Господин пастор, начинайте псалом, - говорят король, и они  по-
ют. Напасть на врага, когда он упоен блеском и гордыней, - так бывалой в
прежних битвах, при Кутра так было. И всегда  врагу  приходилось  плохо.
Даже этот многомошный враг пугается, услышав псалом; он остановился,  он
в смятении.
   Явись, господь, и дрогнет враг!
   Его поглотит вечный мрак. Суровым будет мщенье.
   Всем, кто клянет и гонит нас,
   Погибель в этот грозный час
   Судило провиденье.
   Заставь, господь, врагов бежать,
   Пускай рассеется их рать,
   Как дым на бранном поле.
   Растает воск в огне твоем.
   Восторжествуем мы над злом,
   Покорны божьей воле.
   Наконец туман поднимается - и тут же загремели с крепости Арк  пушеч-
ные выстрелы. Там, где враг подошел поближе, ядра рвут и бьют  его.  Это
победа, и она спасет королевство. Господь или совсем не дает, или уж да-
ет полною мерой то, что принадлежит ему, - царство, силу  и  славу.  Это
тоже сегодня узнает Генрих, исполненный страха божия. Колиньи, сын адми-
рала, является к нему и приводит с собой из Дьеппа, за который уже нече-
го опасаться, семьсот солдат, и вот к старым аркебузирам, ревнителям ис-
тинной веры, присоединяются еще семьсот. - Бог тебя посылает, Колиньи!
   Генрих не жаловался и не молился, пока дела  обстояли  плохо,  вернее
даже - отчаянно плохо, но в  счастье  он  взывает  к  господу,  чтобы  в
счастье склониться перед ним. Долгие часы, исполненные грозной  опаснос-
ти, перепахивал он копытами своего коня поле битвы, всюду принимал учас-
тие в схватках, и каждый из его маленьких отрядов верит, что он все вре-
мя с ним. Теперь он может остановиться. В туман и  неизвестность  бросал
он имена, и эти имена он еще более прославил. И всюду, где ни появлялись
белые перья его шлема, он укреплял в людях отвагу и твердость.  Швейцар-
цам он принес свою верность - в ответ на их верность. О" говорил с мерт-
вецами при дороге. Он учил маршала Бирона, и тот понял, кто  перед  ним.
Судьба дала ему счастье. Его день уже давно начался, но лишь после того,
как рассеется туман, этот день взойдет, сияя. Ему скоро  минет  тридцать
шесть лет, но это была пока только молодость. По его лицу, которое прос-
ветлено скорее тяжелой борьбой  и  перенесенными  страданиями,  чем  ра-
достью, текут смешанные с потом слезы!
   С обеих сторон теснят врага его старые воины, борцы за свободу, борцы
за истинную веру; силы противника сломлены, а люди Генриха поют.  Буйное
ликование, в небесах гудит набат, толпа праведных дергает  незримые  ве-
ревки колоколов.
   Хвалу мы богу воздадим
   Напевом радостным своим,
   Беспечные, как дети.
   Дарует нам победу он.
   Грех в битве будет посрамлен.
   Исчезнет зло на свете.
   Так час за часом, день за днем
   Мы господу псалмы поем
   В восторге бесконечном.
   Бог - наша сила и оплот.
   Величья полный, он грядет,
   Назвав, себя предвечным.

   Moralite

   Le triomphe final ne  sera  pas  seulcment  achete  par  ses  propres
sacrifices: Henri assiste a  I'immolation  d'etres  qu'il  aurait  voulu
conserver. Deja il avait dfl faire ses adieux a sa compagne  des  annees
difficiles. II taut encore que le Valois, son predecesseur, s'en  aille,
et  pourtant  Henri,  l'ayant  sauve  de   la   main^de   ses   ennemis,
l'affectionnait d'une maniere tres personnelle. Son esprit у etaif* plus
content, preferant se mettre d'assord avec le passe, que de  le  renier.
Avec le sens de la vie, on se plie  a  bien  des  necessites.  La  moins
acceptable, pour un esprit bien fait, est celle de voir s'accumuler  les
desastres. Trop de personnages ay ant ete meles a son existence viennent
d'etre emportes par les catastrophes, et la mort a voulu trop  bien  lui
deblayer le chemin.
   Sur le champ de bataille d'Arques le roi Henri, en nage d'avoir  tant
combattu, pleure pendant que  resonne  le  chant  de  la  victoire.  Ses
larmes, c'est la joie qui en cause quelquesunes. D'autres, il les  verse
sur ses morts, et sur tout ce qui finit avec eux.
   C'est sa jeunesse qui, ce jour la, prit fin.

   Поучение

   Окончательное торжество будет куплено не только ценой его собственных
жертв: Генрих становится свидетелем того, как приносятся в жертву  люди,
которых он хотел бы сохранить. Ему уже пришлось  проститься  с  подругой
его первых трудных лет. Суждено также уйти Валуа, его предшественнику, а
между тем Генрих спасал его от руки врагов, чувствовал к нему  искреннюю
приязнь. "Дух его испытывает большее удовлетворение", примиряясь с прош-
лым, чем отвергая его. При здравом взгляде на  жизнь  часто  покоряешься
тому, что необходимо. Менее всего приемлемо для истинного ума мириться с
нарастающим  потоком  бедствий.  Слишком  много  людей,  участников  его
судьбы, унесены катастрофами, и смерть уж чересчур  усердно  постаралась
расчистить ему путь. На поле битвы при Арке король Генрих, весь  залитый
потом после стольких боев, плачет под песнь победы. Это  слезы  радости,
другие он проливает об убитых и обо всем том, что кончилось вместе с ни-
ми.
   В этот день кончилась его молодость.

   ПРИМЕЧАНИЯ

   1. Да поможет она мне в этот час (гасконск.).
   2. Победить или умереть! (лат.).
   3. Наваррский коллеж (лат.).
   4. Нострадамус Мишель  (1505  -  1566)  -  знаменитый  астролог.  Был
лейб-медиком Карла Девятого.
   5. В оригинале moralites (поучения) даны  только  по-французски,  без
немецкого перевода.
   6. "Любовь" (лат.).
   7. "Флер" - по-французски "цветок".
   8. Перевод Вл. Микушевича.
   9. Наш Генрих (гасконск.).
   10. Страстей (франц.).
   11. Бей! Бей! (франц.)
   12. Доказательство невиновности обвиняемого, основывающееся  на  том,
что в момент совершения преступления он находился не там, где  оно  было
совершено, а в другом месте. Здесь в переносном смысле.
   13. Боль причиняют (лат.)
   14. Цель вожделений своих сжимают в объятьях и  телу  Боль  причиняют
(лат.). Лукреций "О природе вещей", IV, 1078 - 1080. Перевод Ф. Петровс-
кого.
   15. Боль причиняют душе (лат).
   16. Теренций, "Братья", 219.
   17. Слава нашему Генриху! (гасконск.)
   18. "Безумный мудрец" (лат.).
   19. Перевод Вл. Микушевича.
   20. Нет ничего более близкого народу, чем доброта (лат.).
   21. В русском синодальном переводе библии - псалом 87-й.
   22. В русском синодальном переводе библии - 20-й.
   23. Все обнаруживающие себя изъяны наименее опасны (лат.).
   24. Цитата из "Апокалипсиса"  ("Откровения  св.  Иоанна  Богослова"),
III, 16.
   25. Во всех изысканиях разума самое трудное - это начало (лат.).
   26. Нелегко одержать победу над пьяными... (лат.).
   27. Фама - римская богиня Молвы.
   28. В русском синодальном переводе библии это псалом 118.
   29. Головорез (франц.).
   30. Флагеланты - средневековая религиозная секта, видевшая единствен-
ный путь к искуплению грехов в публичных бичеваниях и самобичеваниях.
   31. Победа! (исп.).
   32. Милосердия! (исп.).
   33. В "Евангелии от Луки" (II, 25 - 35) рассказывается о некоем  пра-
веднике Симеоне, которому было предсказано, что он не умрет, пока не уз-
рит мессию (спасителя). Увидев в храме младенца Христа, он произнес бла-
годарственную молитву, первые слова которой здесь приведены.
   34. В русском синодальном переводе библии - псалом LXVII.
   35. Швейцарцы.

   Генрих Манн
   Зрелые годы короля Генриха IV

   Изд. "Правда", Москва, 1989 г.
   OCR Палек, 1998 г.

   I
   ВОЕННАЯ УДАЧА МОЛВА

   Король победил. Впервые отбросил и смирил он противника. Правда, вра-
жеской мощи он не уничтожил и не взял над  ней  решительно  верх.  Коро-
левство его по-прежнему в смертельной опасности, да оно и  отнюдь  не  в
его власти. Оно все еще во власти Лиги, ибо беспутство современников, их
сопротивление порядку и разуму за десятилетия междоусобных войн перерос-
ло в безумие. Вернее, хуже, чем открытое безумие,  -  тупая  привычка  к
бессмысленному и беспутному прозябанию овладела людьми, печальная прими-
ренность с позором укоренилась в них.
   Не первой победе короля изменить это. Единичная непрочная удача - что
в ней от случая, а что от предопределения? Она не может убедить людей  в
их неправоте. Как так? Выходит, этот самый протестант с  юга  совсем  не
главарь разбойничьей шайки, выходит, он истинный король!  Кто  же  тогда
все великие вожди Лиги: ведь каждый из них владеет провинцией или управ-
ляет областью, и притом самолично, со всей полнотой  власти.  Король  же
повелевает, пожалуй, лишь там, где стоит его войско. Мыслями королевство
за короля: это не без тревоги и горечи  признают  многие.  Мысль  меньше
подлинной власти, но она и больше. Королевство-это  больше,  чем  прост-
ранство и владение, оно равнозначно свободе, оно тождественно праву.
   Если извечная справедливость взглянет на нас  с  высот,  она  увидит,
сколь страшно мы унижены, и даже более того - что мы тлен и  прах,  гроб
повапленный. Хлеба насущного ради мы подчинились  злейшим  изменникам  и
через них обречены попасть под пяту Испании. Из чистого страха терпим мы
в стране рабство, духовное одичание и  отказываем  себе  в  высшем  бла-
ге-свободе совести. Мы, бедные дворяне, служащие в войсках Лиги или  за-
нимающие государственные должности, и мы, именитые горожане,  поставляю-
щие ей товары, и мы, простой люд, идущий за ней: мы не всегда  глупы,  а
иногда и не бесчестны. Но как же нам быть? Пошепчемся между собой,  тай-
ком вознесем молитву богу, а после нежданной победы короля у деревни Арк
на короткое время укрепимся в надежде, что настанет день!
   Странное дело - издали события  обычно  представляются  значительнее,
нежели вблизи. Король одержал победу на берегу Северного моря;  казалось
бы, тем, что живут всего на расстоянии двух-трех дней пути, было над чем
призадуматься. Особенно в Париже следовало оглянуться на себя и отречься
от своих упорных заблуждений. Ничуть не бывало! На севере многие  воочию
видели, как, рассеявшись шайками по стране, бесчинствует  разбитое  нес-
метное войско Лиги. Но взять это в  толк  никак  не  могли.  Лигу  здесь
по-прежнему считали непобедимой и говорили лишь, что вследствие  густого
тумана, поднявшегося с моря, и благодаря другим обстоятельствам, состав-
ляющим военную удачу, король отвоевал незначительный кусок земли, вот  и
все.
   Зато для внутренней части королевства долгожданная развязка явственно
приблизилась. На реке Луаре и в городе Туре по старой памяти  надеялись,
что рано или поздно, а король пожалует к нам собственной особой. Не пер-
вый это будет король, которого бы они встречали сперва несчастным бегле-
цом, а под конец неоспоримым властелином. Об отдаленных западных и южных
провинциях и говорить нечего: там битву у деревни Арк видели так,  точно
она еще раз происходила у них на глазах и была велением небес. Пламенные
протестанты крепости Ла-Рошель, у океана, пели тот самый псалом, с кото-
рым победил их король: "Явись, господь, и дрогнет враг..."  Весь  юг  от
Бордо наискось вниз, в пылу безудержного восторга, предвосхищал те собы-
тия, которым еще не приспела пора: покорение столицы, наказание  главных
изменников и славное  объединение  королевства  их  Генрихом,  рожденным
здесь, выступившим отсюда и теперь ставшим больше всех!
   В самом деле, разве его земляки так уж увлекались, не в  пример  про-
чим? Большим легче всего назвать человека, которого никогда  в  лицо  не
видал. Его же земляки по личным встречам знают, что роста  он  среднего,
носит войлочную шляпу да потертый колет и всегда  нуждается  в  деньгах.
Они помнят его ласковые глаза; о чем, собственно, говорят эти  глаза:  о
бодром духе или о пережитых печалях? Во всяком случае, он находчив, уме-
ет подойти к простолюдину; еще лучше умеет  обхаживать  женщин.  Из  них
многие, никому не счесть сколько, могли бы выдать его тайны. Но,  обычно
такие болтливые, тут они разом умолкают. Словом, здесь его знали в  лицо
и только что не участвовали в его последнем деле  там,  на  севере,  где
стоял туман, где наши пели псалом, когда шли в атаку и одолевали могучее
войско. Дело было нешуточное, и пока оно свершалось, небо и земля ждали,
затаив дыхание.
   Но теперь о победе стало известно и в самых дальних краях.  О  короле
там до сих пор ничего не слыхали. На большом  расстоянии  такая  молодая
слава кажется беспорочной и не от мира сего.  И  тем  больше  становится
сразу носитель ее. Мир ждал его,  миру  опротивело  терпеть  в  качестве
единственного господина и повелителя Филиппа Испанского, вечно  того  же
безотрадного Филиппа. Угнетенный мир давно молил об избавителе: и вот он
явился! Что такое его победа? Ничтожная битва, отнюдь не решительный пе-
релом, и все же она важнее, чем недавняя гибель Армады. Тут некто своими
собственными силами потряс трон властителя мира. Сотрясение, хоть и сла-
бо, все же ощущается за рубежами, за горами и даже на том  берегу  моря.
Говорят, будто в одном славном заморском городе ходили по улицам  с  его
портретом. Только его ли был портрет? Он сильно потемнел,  его  вытащили
на свет божий в лавке старьевщика, отмыли. "Король Франции!" -  вскричал
народ и устроил шествие, даже попы примкнули к толпе. Молва всеведуща  и
крылата.

   ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ

   Сам он не торжествовал победы. Ибо удавшееся дело тотчас же влечет за
собой следующее; кто не хитростью добивается успеха, а честно  зарабаты-
вает его, тот даже не чувствует победы, и еще меньше  опьянения.  Король
помышляя лишь об одном - как бы наскоком занять свою столицу Париж, пока
еще герцог Майенн с разбитым войском Лиги не добрался до нее. Король был
проворнее; а кроме того, парижане поверили россказням, будто Майенн  по-
бедил его и обратил в бегство; это дало ему лишнее преимущество.  Однако
к его приходу Париж уже опомнился и  приготовился  к  обороне,  впрочем,
весьма бестолково. Вместо того чтобы удерживать крепостные стены и  валы
вокруг внутреннего города, парижане решили защищать  и  предместья.  Это
было на руку королю, который замыслил опрокинуть их в открытом поле и на
плечах у беглецов ворваться в городские ворота.
   Он без труда овладел наружными укреплениями, однако ворота в  послед-
ний миг успели запереть. Попытка кончилась тем, что войска его, все  эти
швейцарцы, немецкие ландскнехты, четыре роты искателей приключений,  че-
тыре тысячи англичан, шестнадцать французских полков, всем скопом наско-
чили, принялись громить, грабить, убивать. И  больше  ничего...  Короля,
правда, встречали криками ура, но среди грабежей и убийств.  Он  хоть  и
отдал приказ стрелять по городу поверх стен, но сам уже знал, что столи-
цы своей ему не взять и на этот раз. Тогда он отправляется на  покой  во
дворец, носящий его родовое имя: Малый  Бурбонский  зовется  он;  Генрих
проник сюда как чужой и скудная постель ждет  его  здесь  -  всего  лишь
охапка свежей соломы. Три часа остается ему для сна, часть их уходит  на
думы и сопоставления.
   "В городе стоит Луврский дворец, там пленником промаялся я долгие на-
зидательные годы, и след тех годов остался на мне. Неужто свободным  че-
ловеком и королем мне никогда не видать этого города? Однажды, в  Варфо-
ломеевскую ночь, во дворце пали почти все  мои  друзья,  а  в  городе  -
большинство моих  единоверцев.  Вы  отомщены  спустя  восемнадцать  лет!
Только на одном перекрестке мои солдаты умертвили сегодня восемьсот вра-
гов, восклицая при этом: святой Варфоломей! Ужасно, что все возвращается
и ничто, ничто не может вовеки исчезнуть из мира. Я предпочел бы  проще-
ние и забвение, я предпочел бы человечность.  Что  же  истинно  в  наших
распрях? Что я знаю? Верно одно - и в стенах города, и за ними мы только
и делаем, что убиваем. Если б я проскочил в ворота раньше, чем их успели
закрыть! Я бы показал парижанам милостивого победителя и истинного коро-
ля. У королевства была бы столица, у человечества - цель, на которую оно
могло бы благостно поднять взор. А взамен - лишь немного утоленной  мес-
ти, и привычное кровопролитие, и военная удача".
   У тридцатишестилетнего Генриха много  позади  горестей  и  неустанных
трудов, но и радостей он вкусил без числа благодаря своему веселому нра-
ву, а теперь вот он лежит на свежей  соломе  возле  большого  обеденного
стола. Он еще раз вскакивает: король велит щадить церкни - "и людей так-
же!" - кричит он вслед капитану. Затем все-таки засыпает, ибо он научил-
ся владеть собой при незадачах и горестях не менее, чем в дни  непредви-
денной милости судьбы. Сон - его добрый друг - является исправно и  при-
носит обычно то, что требуется Генриху: не страхи,  а  видения,  сулящие
добро. Сегодня Генриху привиделись во сне подплывающие  корабли.  Сперва
они парили в дымке горизонта, потом выросли в мощные, сверкающие  грома-
ды, заполонили залитое солнцем море: они приближались, они  искали  его,
Генриха. Сердце у него забилось, и во сне его осенило, что означает  это
посещение. - О чем-то подобном шла речь вскоре после выигранной им  бит-
вы. Он тогда не стал вслушиваться по причине насущных,  безотлагательных
забот и трудов. Тут было не до сказок. Когда он пробудился после трехча-
сового сна, видение кораблей снова изгладилось из его памяти.
   Наступил день всех святых; католики из королевской  армии  разбрелись
по церквам предместий. Тем, что укрылись за стенами, было не до праздни-
ка, они оплакивали своих убитых и боялись за себя. Но к вечеру они  были
спасены, ибо войска Лиги подошли к Парижу и король не  мог  помешать  им
занять город с другой стороны; время было  упущено.  Он  позволил  своим
захватить еще одно аббатство и прикончить триста парижан. Это было  про-
щание, и не из красивых, никто лучше короля не понимал этого. Он и нака-
зал себя - решил подняться на колокольню, чтобы увидеть город, а в  про-
вожатые взял монаха. Наверху на узкой площадке, наедине с монахом,  Ген-
рих пришел в смятение, ему вспомнился король, его  предшественник.  Ведь
тот был убит монахом. Да и на него самого не раз уже из рукава рясы гля-
дел нож. Миги он очутился позади своего провожатого, схватил его за  обе
руки. Монах не шелохнулся, хотя был рослый и дюжий. Генрих недолго  гля-
дел сверху на свою столицу; спускаясь по лестнице, он пропустил ненадеж-
ного проводника вперед, сам же шел, отставая на две  ступени.  Внизу  он
встретил своего маршала Бирона.
   - Сир, - сказал Бирон, - ваш монах выскочил из двери и удрал.
   В это мгновение раздался радостный вопль парижан, прибыл их  полково-
дец Майенн, собственной персоной, они угощали его солдат на  улицах.  На
следующий день король привел свое войско в боевую готовность и дал врагу
три часа сроку на то, чтоб выйти в открытое поле. Тщетно, -  Майенн  был
осторожен; тогда король отошел. По пути он занимал крепости, но  некото-
рые его полки, не получая жалованья, разбрелись.  С  оставшимися  король
поскакал в свой город Тур, чтобы принять там послов  Венеции.  Молва  не
обманула: старая республика издалека слала свои корабли.  Послы  высади-
лись на берег, и пока король покорял мелкие города, они не спеша  следо-
вали в глубь страны на север, дабы воздать ему почести.

   СКАЗКА

   Он изо дня в день слышал об их приближении, волновался и потому  пос-
меивался.
   - Дождь! У волхвов подмокнет ладан.
   А самому было страшно, что Лига возьмет их в плен и перехватит у  не-
го, прежде чем они прибудут на место со всей великой  помпой  и  громкой
хвалой, которой собирались почтить его. Когда они были еще в  нескольких
днях пути от Луары, он выслал им навстречу многочисленный отряд, якобы в
виде почетного конвоя, но на деле с более серьезной целью.  После  этого
он стал ждать их в своем Турском замке, и ждал долго.  В  пути  один  из
престарелых венецианских вельмож захворал.
   - Да, республика весьма стара, - сказал Генрих своему дипломату,  Фи-
липпу дю Плесси-Морнею.
   - Старейшая в Европе, сир. Она была в числе могущественнейших, теперь
же она наиопытнейшая. Кто говорит "опыт", обычно не  понимает,  что  под
этим подразумевается упадок. Тем, что едут сюда,  известно  и  это.  Так
вникните же в происходящее! Это мудрейшая республика, главная ее  забота
в том, чтобы с достоинством нести старческие немощи и отодвигать  конец,
она держит лучших наблюдателей при всех дворах и упорно  читает,  читает
донесения: вдруг она встрепенулась, она действует, Венеция бросает вызов
всемирной державе, она воздает почести вам, после вашей победы над  все-
мирной державой. Как же велика, значит, ваша победа!
   - Я поразмыслил над своей победой. Победа, господин де Морней, -  на-
чал Генрих, запнулся и, прежде чем продолжать, быстро  прошелся  взад  и
вперед по каменной зале Турского замка.
   Товарищ его юношеских лет следил за ним глазами и в который  раз  ре-
шал, что правильно выбрал себе государя. Этот одному только богу воздает
хвалу за свою победу! Непреклонный протестант снял шляпу при этой мысли.
Так стоял он, сорокалетний человек в темной одежде; шею, по  обычаю  его
единоверцев, окружал скромный белый отложной воротник, нижняя часть лица
у него была сократовская, лоб высокий, необыкновенно гладкий и восприим-
чивый ко всяческому свету.
   - Морней! - Генрих остановился перед ним. - Победа стала не  та,  что
прежде. Оба мы знавали ее иной.
   - Сир! - возразил посол ясно и невозмутимо. - В прежнем вашем  звании
короля Наваррского вы вразумили несколько  злонравных  городов,  которые
были непокорны вам. Десять лет трудов и усилий - ив  итоге  одно  значи-
тельное сражение; после этого крылатая молва - Фама достаточно прослави-
ла вас, чтобы вы сделались наследником французской короны. Король  Фран-
ции, каковым вы стали теперь, будет менее кропотливо бороться, более ве-
личаво побеждать, и молве придется в его честь живее взмахивать крылами.
   - Если бы разница была только в этом! Морней, после той моей  победы,
ради которой венецианцы едут сюда, я осадил Париж и ушел ни с чем. Разве
венецианцы этого не знают?
   - До Венеции далеко, и они уже были в пути.
   - Они могли воротиться. Ведь они люди умные. Им  ли  не  понять,  что
значит, когда королю приходится осаждать собственную столицу,  и  притом
тщетно. Поубивал, пограбил - и ушел, заглянув с колокольни в город и ис-
пугавшись какого-то монаха.
   - Превратности военной удачи, сир.
   - Так мы это объясняем. Но что это на самом деле? В то  время  как  я
охранял одни ворота, Майенн вступил в другие. Переправился  через  мост,
который по моему приказу должны были снести, но не снесли. Вот что такое
военная удача. У меня есть подозрение: когда побеждаю  я,  о  ней  можно
сказать то же самое.
   - Дело рук человеческих, сир.
   - Все равно, есть же полководцы... - Генрих осекся, он вспомнил  пол-
ководца по имени Парма, как гласит молва о его мастерстве, тот не  пола-
гался на военную удачу и не отговаривался тем, что все дело рук  челове-
ческих. - Морней! - воскликнул Генрих и встряхнул  своего  советчика.  -
Ответь мне! Могу я побеждать? Мое призвание - спасти это королевство; но
спокойнее был мой дух, когда никто еще не ехал сюда воздавать мне почес-
ти прежде времени.
   - Венеции угодно считать, что вы победили, сир.  Она  не  вернула  бы
своих послов, даже если бы ваше войско пришло в полное расстройство.
   Генрих сказал:
   - Итак, мне дано познать, что слава - одно недоразумение. Я  заслужил
ее, а награжден ею все-таки незаслуженно.
   И тут же выражение лица его изменилось, он повернулся на  каблуках  и
весьма игриво принял тех господ, что как раз входили  к  нему.  То  были
лучшие его сподвижники, нарядившиеся в новое платье.
   - Молодец, де Ла Ну! - вскричал Генрих. - Рука железная,  а  переплыл
реку! Молодец, Рони! На вас драгоценности из хорошего дома, хоть и не из
вашего собственного, а уж сколько денег нашли и забрали вы  в  парижских
предместьях! Не сделать ли мне  вас  своим  министром  финансов,  вместо
толстяка д'О?
   Он огляделся, ему показалось, что они мало смеются.
   - Ничего я так не боюсь, как людей невеселых. Это люди неверные.
   Те молчали. Он по очереди всматривался в каждого, пока не угадал все-
го. Тут ему кивнул его верный д'Обинье, сперва товарищ по  плену,  затем
боевой соратник, неизменно смелый, неизменно праведный и в  стихах  и  в
делах. Этот испытанный друг кивнул и сказал:
   - Сир! Так и есть. Насквозь промокший гонец прибыл, как раз когда  мы
уже приоделись для приема.
   Страх охватил Генриха. Он дал ему утихнуть. Только вполне овладев го-
лосом, он весело ответил старому другу:
   - Что поделаешь, Агриппа, военная удача  переменчива.  Послы  вороти-
лись. Но они еще передумают, ибо скоро я дам новое сражение.
   За дверьми послышался сильный шум. Они распахнулись; между двух стра-
жей появился, запыхавшись, не в силах вымолвить ни слова, насквозь  про-
мокший гонец. Его усадили и дали ему напиться.
   - Это уже другой, - заметил Агриппа д'Обинье.
   Наконец тот заговорил:
   - Через полчаса послы будут здесь.
   Генрих как услышал-схватился за сердце.
   - Теперь я заставлю их ждать до завтра. - И  вслед  за  тем  поспешно
удалился.
   За ночь свершилось чудо, и ноябрь превратился в  май.  С  юга  повеял
теплый ветер, разогнал все тучи, небо простерлось светло  и  широко  над
парком Турского замка, над рекой, медленно и  вольно  протекавшей  вдоль
полей, посреди королевства. Стройные березы стояли почти  оголенные;  из
замка видно было, как причаливают  корабли,  на  которых  переправлялись
послы. Их поселили в загородных домах на том берегу. У окон первого эта-
жа, вровень с землей, расположился двор, кавалеры  и  дамы,  разряженные
так богато, как только могли или  считали  подобающим.  Роклор  оказался
всех изящней. У Агриппы были самые большие перья, Фронтенак соревновался
с Рони. У последнего на шляпе и воротнике  было  больше  драгоценностей,
чем на платьях дам. Но лицо его, молодое и гладкое, выражало ту же умную
сосредоточенность, что и обычно. Появилась сестра короля, сразу же пока-
зав себя прекраснейшей из дам. На высоком воротнике из кружев и  алмазов
покоилась ее изящная белокурая головка; лицо дамы, по-придворному чопор-
ное, все же обнаруживало внутреннюю  ребячливость,  которую  не  стирает
ничто. Она была еще на пороге, когда ее тканное золотом покрывало  заце-
пилось за что-то. Или, быть может, хромая нога  подвела  ее?  Весь  двор
выстроился шпалерами на пути принцессы. Тут она видит, как в  противопо-
ложную дверь входит король, ее брат. Короткий радостный вскрик, она  за-
была о себе, она без малейшего труда пробегает "несколько шагов.
   - Генрих!
   Они встретились в середине залы. Екатерина Бурбонская преклонила  ко-
лено перед братом - они вместе играли в начале жизни, они путешествовали
по стране в неуклюжих старых колымагах вместе с  матерью  своей  Жанной.
"Милая наша мать, хоть и была больна и беспокойна, но сколь сильна через
веру, которой учила нас! И оказалась в конце  концов  права,  хотя  сама
умерла от яда злой старухи королевы, да и на  нашу  долю  выпало  немало
страшного и тяжелого. И все же мы сейчас стоим посреди залы в сердце ко-
ролевства, мы теперь король с сестрой и собираемся принимать  венецианс-
ких послов".
   - Катрин! - сквозь слезы произнес брат, поднял сестру с колен и поце-
ловал. Двор восторженно приветствовал обоих.
   Король в белом шелку, с голубой перевязью и красным коротким  плащом,
повел принцессу, держа ее руку в поднятой руке, двор расступился, но по-
зади царственной четы сомкнулся вновь. Они остановились у самого высоко-
го окна; все столпились вокруг - и не всякий, кто пробрался вперед,  был
из лучших. Сестра сказала на ухо брату:
   - Не по душе мне твой канцлер Вильруа. Еще меньше мне  по  душе  твой
казначей д'О. А есть у тебя и того хуже. Генрих,  милый  брат,  если  бы
все, кто тебе служит, были нашей веры!
   - Я и сам бы хотел того же, - на ухо сказал он сестре,  но  при  этом
кивнул как раз тем двум придворным, которых она назвала.  Она  в  досаде
повернула назад; чем дальше от толпы, тем дружественней  лица.  У  стены
Катрин наткнулась на целую группу старых друзей: боевых соратников  бра-
та, кавалеров былого наваррского двора, - в ту пору  они  обычно  носили
колеты грубой кожи.
   - Вы расфрантились, господа! Барон Рони, когда я учила вас танцевать,
у вас еще не было алмазов. Господин де Ла Ну, вашу руку! - Она взяла же-
лезную руку гугенота - не живую его руку, а железную взяла она и сказала
лишь для него да для Агриппы д'Обинье и долговязого дю Барта: - Если  бы
господь попустил одной-единственной песчинке  на  нашем  пути  скатиться
иначе, чем она скатилась с холма, нас бы не было здесь. Ведомо вам это?
   Они кивнули. На сумрачном лице долговязого дю Барта  уже  можно  было
прочитать духовные стихи, которые складывались у него в уме, но тут сна-
ружи загремели трубы. Идут! Надо приосаниться и предстать перед  послами
могущественным двором. Чуть ли не все лица мигом изобразили сияющую тор-
жественность, смягченную любопытством; все выпрямились, и принцесса Бур-
бонская тоже. Она огляделась, ища дам, но их мало было при этом  кочевом
дворе и походном лагере. Быстро решившись, она взяла за  руку  и  вывела
вперед Шарлотту Арбалест, жену протестанта Морнея. Вдруг возникло  заме-
шательство.
   Послы там внизу, наверно, не сразу наладили порядок шествия. А труба-
чи чересчур поторопились. Дорога от берега шла в  гору;  может  статься,
венецианские вельможи были слишком дряхлы, чтобы взобраться по ней?  Ко-
роль, по-видимому, отпускал шутки, по крайней мере окружающие  смеялись.
Принцесса, сестра его, подвела свою спутницу к другому окну; она была  в
смятении: подле венценосного брата стоял кузен Суассон, которого она лю-
била. "Если бы я хоть не шла рука об руку с этой высоконравственной про-
тестанткой!" - думала Екатерина, словно сама она была иной веры. Да, она
забылась, как забывалась на протяжении всей своей  короткой  жизни,  при
неожиданной встрече с возлюбленным. Сердце ее колотилось, дыхание  стало
прерывистым, чтобы скрыть смущение, она приняла самый надменный вид,  но
почти не понимала, что говорит своей соседке.
   - Сердцебиение, - говорила она. - У вас его не бывало, мадам де  Мор-
ней? Например, еще в Наварре, когда у вас вышли неприятности с консисто-
рией из-за ваших прекрасных волос?
   Голова Шарлотты Арбалест была покрыта чепцом; он доходил почти до са-
мых глаз, изливавших блеск и не ведавших  робости.  Добродетельная  жена
протестанта Морнея спокойно подтвердила:
   - Меня обвинили в нескромности, потому что я носила поддельные  локо-
ны, и пастор не допустил меня к причастию и даже господину де Морнею от-
казал в нем. Хотя прошло столько лет, сердце у меня по сию пору не может
оправиться от тех волнений.
   - Вот как несправедлива бывает к нам наша церковь, -  поспешила  убе-
дить себя принцесса. - Ведь вы же во имя нашей религии обрекли  себя  на
изгнание и нищету после того, как спаслись от Варфоломеевской ночи.  Все
мы, ожидающие здесь послов, были прежде либо узниками, либо изгнанниками
во имя веры: вы сами с господином Морнеем, король - мой брат, и я также.
   - И вы также, - повторила Шарлотта; ее ясный  взгляд  лился  прямо  в
глаза Катрин, которая дрожала от смущения. Что бы  я  ни  говорила,  эта
женщина видит меня насквозь, поняла она.
   - Наперекор пасторам, вы еще долго носили рыжеватые локоны, - настаи-
вала бедняжка Екатерина. - И вы были правы, скажу я. Как же так?  Сперва
преследования, изгнание, а когда, наконец, вы воротились на родину, вашу
жертву не принимают. Из-за чего же - из-за локонов.
   - Нет, я была неправа, - созналась жена  протестанта.  -  Я  проявила
нескромность. - Тем самым она хоть и выдавала собственную слабость,  но,
в сущности, напоминала принцессе о ней самой и ее куда более тяжком пре-
грешении. На это она намекнула вполне ясно. - Нескромность моя  была  не
только оправданна: она была предумышленна и противостояла любым угрозам.
Однако же благодать снизошла на меня в молитве, я отринула то, что  было
греховно. С той поры я скромно ношу чепец.
   - И страдаю сердцебиением, - сказала Катрин. Гневным взглядом окинула
она лицо собеседницы, бледное, смиренное, вытянувшееся, каким оно  стало
теперь. "Прежде, когда она была миловидна, мы вместе посещали  балы",  -
подумала она. Гнев ее сразу остыл. Ею овладело сострадание, недалеко бы-
ло и до раскаяния. "А я все такая же, как раньше, и грех мой при мне.  Я
себя знаю, я не заблуждаюсь, но при этом неисправима;  прощения  мне  не
будет", - в раскаянии думала она. - Господи, помоги мне нынче же вечером
надеть чепец! - молилась она тихо и настойчиво, хоть и без  большой  на-
дежды быть услышанной.
   Граф Суассон очутился перед ними, он сказал:
   - Сударыни, его величество изволит требовать вас к себе.
   Обе покорно склонили головы, лица у них остались невозмутимы. Он  по-
вел обеих дам, держа их за кончики пальцев поднятыми руками. Руку кузины
он пытался потихоньку пожать. Она не ответила на пожатие и  шла,  отвер-
нувшись. Учтиво передал он ее венценосному брату.
   Между тополей блеснул металл, у всех сперва возникла мысль об  оружии
или военных доспехах.
   - Нет, - сказали женщины, - нам ли не знать, как сверкают драгоценные
камни. Или по меньшей мере золотое шитье.
   А на деле было и то, и другое, и еще много больше: все  диву  дались,
увидав серебряный корабль, тот плыл, казалось, по воздуху, опережая  са-
мое шествие, когда оно еще едва виднелось. Серебряный  корабль  был  так
велик, что люди могли бы поместиться на нем, - и,  правда,  чьи-то  руки
ставят парус, только руки детские. Команда на корабле состоит из мальчи-
ков, они изображают моряков и поют подобающие песни. Звон  струн  вторит
им бог весть откуда, да, впрочем, неизвестно: чем движется и сам волшеб-
ный корабль?
   В двадцати шагах от замка корабль остановился, вернее, опустился  на-
земь, и из-под роскошных тканей, свисавших с его носа, выскочили  карли-
ки: они-то и несли его. Горбатые карлики, все в красном, и как  бросятся
врассыпную, точно чертенята, на потеху двору. Между тем приблизились но-
силки. Как? Да это трон. Только что это сооружение почти везли по земле,
а теперь оно поднимается, - лишь совершеннейшие машины могут так бесшум-
но вознести его на воздух, - и превращается в трон. Воздух отливает  го-
лубизной и вольно овевает белокурую головку женщины на троне. Над  бело-
курой головкой высокий убор из локонов и крупных жемчугов. Трон - чистый
пурпур, женщина - великолепное создание в золотых одеждах, как на карти-
нах Паоло Веронезе. Кто это? На глазах у нее черная бархатная  маска,  -
кто это? Двор притих. Король обнажил голову, за ним все остальные.
   Подле высокого трона выступали, тяжело шагая, грозные фигуры, -  чер-
ные латы, мрачная пестрота одеяний,  непокрытые  головы,  рыжеватая  или
черная дикая поросль волос. Их узнали по чудовищным челюстям: то склаво-
ны, покоренные подданные Венеции. Им на смену явились рыбаки, истые сыны
морской столицы, без прикрас, в заплатанном платье, со стертыми веслами,
- такими их увезли из-под моста какого-нибудь канала. Эти пели  звонкими
голосами, бесхитростно и ясно, хотя язык не всем был знаком.  Получалось
торжественно и при этом весело. Двору представился храм, невидимый,  из-
далека искрящийся храм над морем.
   Певцы умолкли, оборвав на прекраснейшей ноте, ибо дама на троне  под-
няла руку. То была необыкновенная рука, полная, с  заостренными  и  чуть
загнутыми кверху пальцами, цвета розового лепестка, без  всяких  украше-
ний. Она подавала знак горделиво, но влекуще, точно любовнику, до  кото-
рого милостиво снисходит знатная дама. Посол, понял двор; и король Фран-
ции один вышел на площадку приветствовать его.
   Тут рыбаки отодвинулись от трона и преклонили колени. Отодвинулись  и
преклонили колени воинственные склавоны. Преклонили колени дети  на  се-
ребряном корабле и красные карлики у отдаленных кустов. Путь перед  тро-
ном расчистился, на него вступил худощавый человек в черной мантии и бе-
рете: ученый, решил двор. Почему ученый? Неужто  республика  посылает  в
качестве главы посольства ученого? Двое других, седобородые военачальни-
ки, идут позади него.
   Агриппа д'Обинье и дю Барта, два гуманиста, носившие  на  теле  много
шрамов от старых и новых битв, торопливо переговаривались, меде тем  как
посол медленно приближался к королю. Господин Мочениго, родственник дожа
и сам весьма преклонных лет. Он участвовал в знаменитом сражении при Ле-
панто, когда была одержана победа на море над турками. Теперь же обучает
латинскому языку в Падуе, отсюда знает его христианский мир.
   - Какая великая честь! - торжествовал поэт Агриппа. - Господин  Моче-
ниго воздает хвалу нашему королю! А я от радости мог бы в стихах описать
битву при Лепанто, словно сам был очевидцем!
   - Опиши лучше нашу ближайшую битву, - мрачным тоном потребовал долго-
вязый дю Барта. "Я же тогда умолкну навеки", - сказал он про себя своему
вещему сердцу.
   Король теперь уже вновь надел шляпу с пером и загнутым полем. Не  за-
тененные ею глаза его широко раскрыты, чтобы ничего не упустить.  Однако
он кажется взволнованным, и даже слезы, пожалуй, готовы выступить у него
на глазах, возможно, он потому так широко и раскрывает их, веки его  не-
подвижны, и весь он застыл в неподвижности.  В  знак  приветствия  посол
склонил голову на грудь. Потом поднял, откинул ее,  и  тут  только  всем
стало видно его лицо. Всем стало видно, что один глаз у  него  закрыт  и
пересечен красным шрамом.
   Он заговорил, латинская речь его звучала удивительно стройно, плавно,
но твердо. Двору представился мрамор. И тут же стало ясно, какое это ли-
цо, - резкие черты, острый нос, опущенные углы рта, все  как  на  бюстах
Данте, лицо старого мудреца. Придворным далеко не каждое слово было  по-
нятно, на знакомом языке говорили чуждые уста. Но по этому лицу чувство-
валось, что королю их оказан великий почет: его  сравнивали  с  римскими
полководцами и находили достойным их.
   Генрих, единственный из всех, понимает каждое слово, и  не  только  в
прямом его смысле: гораздо глубже. "Выносится приговор твоему делу.  Кто
ты? Это слышишь ты из речи или, вернее, угадываешь, пока она звучит. Од-
ноглазый мудрец для вида сравнивает тебя с первым покорителем этого  ко-
ролевства, римлянином Цезарем, твоим предшественником. В действительнос-
ти он предостерегает тебя от того, чтобы  ты  не  остался  таким,  каков
есть, боевым петухом и лихим наездником, великим в  малом,  неиспытанным
на больших делах. Я знаю, кого он мне предпочитает: своего соотечествен-
ника, Фарнезе, герцога Пармского, славнейшего стратега современности.  Я
же не таков, я всего лишь боевой петух без большой сноровки..."
   От этого ему стало душно, и глаза он раскрыл еще шире. Гость, неждан-
но высказавший ему истину, сам со вниманием, - тут только со  вниманием,
- вгляделся в его лицо - нашел, что оно худощавее всех  остальных,  -  и
как раз эта худоба свидетельствовала о рвении и самоотречении, каких по-
сол не ожидал найти здесь. Он прервал речь, он сложил руки.
   Когда он заговорил вновь, голос его звучал глухо,  уже  не  плавно  и
твердо; сказал он еще немного слов, и главное из них было "любовь".
   - И если имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы  перес-
тавлять, а не имею любви...
   Евангелие вместо Цезаря; это не было предусмотрено, это всех  порази-
ло, а больше других самого оратора, который на  том  закончил.  Тогда  и
Генрих поступил непредвиденно. Он не протянул послу руку, как  было  ус-
ловленно заранее, чтобы посол с его помощью поднялся на площадку: он сам
спрыгнул вниз, обхватил его, обнял и расцелова." в обе щеки. Двор  видел
это и шумно выразил свое удовольствие. Дети на серебряном корабле видели
это, восседающая на троне женщина в золотых одеждах видела это -  и  так
как она была дочерью одного из рыбаков в заплатанном платье, то позабыла
всякую величавость и захлопала в ладоши. Захлопали в ладоши воинственные
склавоны, и рыбаки, и оба седобородых военачальника.
   Генрих огляделся и весело рассмеялся - хотя в тот  же  миг  неведомый
трепет пробежал у него по плечам. Не такой, когда за спиной у тебя убий-
ца, нет, на сей раз то было веяние крыл. Тебя касается слава, - впервые,
когда тебе уже под сорок. Тебя касается великая всемирная слава. На  вид
она точно сказка полуденных стран и вот-вот отлетит и заставляет  содро-
гаться от тайного трепета.
   - Господин посол, когда церемония окончится, соблаговолите  побеседо-
вать со мной наедине.
   - Сир! О чем?
   - О герцоге Пармском.

   ГЕРАЛЬДИЧЕСКИЙ ЗВЕРЬ

   "Я должен добиться своего сражения", - подумал  Генрих,  едва  успели
уехать послы Венеции; вернее, он впервые сказал это себе при их торжест-
венном прибытии. Именно устрашающая слава открыла ему глаза на его поло-
жение. Он все еще король без короны, у которого нет  столицы.  У  такого
полководца, как он, всегда нужда в деньгах, и, чтобы войско его не  раз-
бежалось, ему необходимо почаще завоевывать города; и те платят за него.
Но это города его королевства; трудное дело оставаться отцом  отечества,
и притом близким народу, и в то же время рыскать по стране, покоряя сво-
их врагов и взимая поборы. Не прошло и недели  после  турской  волшебной
сказки, как он снова очутился в самой гуще суровой жизни.
   Он очистил от врага Турень и ближайшие провинции и вторгся в  Норман-
дию - но ведь он уже стоял там, когда одержал победу  при  деревне  Арк.
Что дала та победа? Завоеванные крепости, которые он оставил позади, от-
пали тем временем. Враг его не человек, подобно ему, а многоголовая гид-
ра. "Отрубишь семь голов, взамен вырастают восемь. Вот каково мне прихо-
дится с Лигой. Целыми улицами покоряются мне мои подданные, когда я  хо-
зяйничаю в их логове. Будто никогда и не поднимали против меня оружия, а
стоит мне перекопать их сады, и там окажутся мушкеты. Все это,  пожалуй,
забавно, и я как будто создан для такой жизни. А если в действительности
я создан для большего, то умно делаю, умалчивая об этом".
   - Никогда я не был так здоров, - твердил он всем в ту зиму, при  час-
том снегопаде и ночевках на мерзлой земле. - И войско мое не  знает  бо-
лезней и растет день ото дня, ведь один такой городишко отсчитывает  мне
шестьдесят тысяч экю. Держу пари, что ближайший по пути сдастся не позд-
нее четверга!
   И в самом деле, он заключил такой договор с  городом  Онфлером.  Если
Майенн или его сын Немур не прибудут до четверга, то ворота должны  быть
открыты ему. И что же? Так и случилось. Вождь Лиги Майенн  махнул  рукой
на Лигу и отдыхал в Париже, "где  и  мне  когда-нибудь  доведется  поне-
житься", - уверенно заявил Генрих. А про себя  добавил:  "Я  должен  до-
биться своего сражения". Он думал об этом то как о веселой проделке,  то
как о вопросе всей жизни.
   Он возил с собой диковинную штуку, будильник, который заботливо заво-
дил. На сон у него уходило меньше времени, чем  у  толстяка  Майенна  на
еду. Это было ново для его здоровой натуры; порой он упускал даже и  эти
немногие часы. Приподнявшись на локте, он размышлял. "Я должен  добиться
своего сражения - и не обычного, не такого, которое я  мог  бы  выиграть
или проиграть: это сражение я не смею  проиграть,  его  я  проиграть  не
смею, иначе всему конец. Слишком много глаз смотрит на  меня,  весь  мир
следит за мной, - и мои союзники, прежде времени воздавшие мне  почести,
и в особенности король Испании, притязающий на это королевство. Он и по-
лучил бы его, как только меня не стало бы. Кто помешал бы ему? В  народе
идут распри за веру. Когда бы все французы  исповедовали  истинную,  сам
дон Филипп не одолел бы их. Впрочем, что я знаю, у  каждого  своя  вера,
вот я-гугенот и лежу на промерзшей земле. Если придет дон  Филипп,  если
надвинется с великой силой - тогда все равно, истинна ли моя  вера,  тут
не до исповедания, на карту поставлено королевство,  а  оно,  во  всяком
случае, от бога. Это дело решается между мной и богом",  -  вдруг  яснее
ясного стало королю среди беспросветно темной ночи, меж тем как в палат-
ке затрещала и погасла масляная плошка.
   Зазвонил будильник, король поднялся и призвал своих офицеров. В  этот
день предстояло многое сделать и далеко скакать. Так,  например,  решено
было осушить ров, чтобы осаждающие могли подойти к стенам крепости.  По-
кончив с этим, постреляли немного с обеих сторон, пока не наступил  ран-
ний вечер. Сам Генрих уже пустился в путь на коне, потому  что  по  всей
обширной округе было немало других дел. Сильно проголодавшись,  добрался
он к ужину до города Алансона и отправился с небольшой свитой в дом  од-
ного преданного ему капитана, но не застал его. Жена капитана  не  знала
короля, сочла его одним из королевских военачальников и приняла как  по-
добает, хоть и с явным смущением.
   - Я попал некстати, сударыня? Говорите без стеснения, я не стану оби-
жаться.
   - Сударь, скажу вам прямо. Нынче у нас четверг; я  посылала  слуг  по
всему городу; нигде ничего не достанешь, я просто в отчаянии. Вот только
сосед наш, честный ремесленник, говорит, будто у  него  на  крюке  висит
жирная пулярка; но отдаст он ее не иначе, как если и его позовут  отужи-
нать.
   - А в компании он человек приятный?
   - Да, сударь, у нас в квартале не найдется другого такого шутника.  И
вообще он хороший малый, душой и телом предан королю, и  работа  у  него
спорится.
   - Тогда зовите его, сударыня. У меня аппетит разыгрался;  и  будь  он
даже прескучный сотрапезник, я предпочитаю есть с ним, чем не есть  вов-
се.
   После чего ремесленник явился в праздничном кафтане и с пуляркой. По-
ка птица жарилась, он занимал беседой короля, тоже, по-видимому, не  уз-
навая его; иначе он вряд ли так непринужденно сыпал бы местными сплетня-
ми, выдумками, шутками, да такими хлесткими, что Генрих на время позабыл
про голод. Вскоре и он перенял тон собеседника - без умысла, сам того не
замечая. Вовсе не трудное дело оставаться отцом отечества и притом близ-
ким народу, принуждая подданных к покорности и взимая поборы. Весь  сек-
рет в том, что совесть у него чиста, ибо занимается  он  честным  делом.
Без подвохов и лукавства вразумить своих соотечественников и спасти  ко-
ролевство - вот о чем он помышляет непрестанно, и во сне, и  за  веселой
беседой. Рачительный ремесленник, напротив него, хоть и  разглагольству-
ет, а мастерскую свою тоже не забывает.
   Король думает: "Я должен добиться своего сражения. Теперь до него не-
далеко. Довольно я позанимал крепостей, чтобы нарушить  покой  толстяка.
Кузен мой, маршал Бирон, со своей стороны немало досады причиняет  Лиге,
и обо всех наших успехах я шлю донесения королеве Английской. Сейчас  мы
намерены осадить город Дре: этого Майенн не  стерпит,  он  выступит,  он
примет бой. Испанцы тоже потребуют, чтобы он принял бой. Не зря же у не-
го их вспомогательные войска, первые, которые Филипп  предоставил  Лиге.
Их шлет из Нидерландов королевский наместник Фарнезе. А с ним  самим,  с
великим стратегом и прославленным мастером в  искусстве  войны,  неужели
мне не приведется встретиться? Хотел бы я знать, что говорит обо мне он,
Фарнезе".
   При этом имени Генрих невольно вскочил с места. Ремесленник застыл  с
раскрытым ртом. Но Генрих повторил ему в точности весь его рассказ.
   - Когда перчаточник застал у своей жены силача кузнеца, он миролюбиво
протянул руку и сказал: "Никогда не поверю, чтобы ты, друг, сделал это".
- Генрих засмеялся. - Потешная история, кум!
   - Препотешная, кум! - повторил простак, примирившись с бурным поведе-
нием собеседника. Тут хозяйка позвала гостей к  столу.  Втроем  уплетали
они откормленную птицу; правда, хозяйка и ремесленник ели умеренно, гос-
тю достались самые крупные куски, и чем больше он ел, тем охотнее смеял-
ся рассказам соседа, отчего тот все веселел. Однако после заключительно-
го стакана, когда пора было вставать из-за стола, его круглая физиономия
вдруг вытянулась и глаза смиренно опустились. Король  готов  был  и  это
принять за шутку, но тут ремесленник бросился  ему  в  ноги,  умоляя:  -
Простите, государь, простите меня! Это был лучший день моей жизни. Я уз-
нал ваше величество, я служил солдатом и сражался у деревни Арк за моего
короля; я заработал счастье сидеть с вами за одним столом. Еще  раз  ви-
нюсь перед вами, сир, я валял дурака, чтобы вы хоть немножко  посмеялись
моим шуткам. Теперь беда уже случилась, я, простой  ремесленник,  ужинал
вместе с вами.
   - Как же нам быть? - спросил король.
   - Я знаю только одно средство.
   - Ну?
   - Вам придется пожаловать мне дворянство.
   - Тебе?
   - А почему бы и нет, сир? Я работаю своими руками, но в голове крепко
храню свои убеждения, а в сердце - своего короля.
   - Превосходно, любезный друг, а какой же будет у тебя герб?
   - Моя пулярка, всей честью я обязан ей.
   - Это лучшая твоя шутка. Встань, рыцарь пулярки!

   РЫЦАРСКИЙ РОМАН

   Стараниями нового рыцаря приключение его получило огласку,  отчего  в
народе любовь к королю только возросла. Вот наконец-то простой  человек,
вроде нас с вами! Не чванлив и сговорчив, хотя ему, как еретику, не  из-
бежать вечных мук. Король-еретик, и к этому можно привыкнуть, если  богу
так угодно. Только дарует ли господь ему победу?
   О том же спрашивал себя и король. Еще ни одно из  своих  сражений  не
подготовлял он так осмотрительно. Он не только снимает осаду Дре,  но  и
стягивает отовсюду свои войска и дает оттеснить себя до границ провинции
Нормандии, но отнюдь не в глубь ее. Он останавливается у Иври.  Это  все
еще Иль-де-Франс, сердцевина, в которую заключен Париж.
   Герцог Майенн из Лотарингского дома решил было, что на сей раз с  та-
ким перевесом сил, как у него, можно обойтись  без  сражения.  Испанский
генерал Фарнезе, герцог Пармский, по приказу  дона  Филиппа  предоставил
ему цвет своего войска, шесть тысяч мушкетеров, тысячу двести валлонских
копейщиков; всего под началом Майенна оказалось двадцать пять тысяч  че-
ловек. Что перед этим какой-то король без страны, у которого нет и деся-
ти тысяч солдат? А выставлены против него испанские полки!  Ни  разу  не
терпевшие поражения силы всемирной державы. Но король останавливается  у
Иври.
   Это было двенадцатого марта 1590 года. Тот день и ту ночь Генрих про-
вел совсем не так, как обычно проводил часы перед битвой. Он не объезжал
войска, дабы вселить мужество, не трудился собственными руками  над  ук-
реплениями. Да их и не было, и рыть их не стали. Обширная  равнина,  ка-
кая-то речонка, по ту сторону - превосходящие силы противника, по эту  -
один человек, размышляющий, как их осилить.
   Он лежал на земле и чертил. Маршалы Бирон и Омон не узнавали его,  он
же был одержим мыслью о Парме. Прославленный полководец не  явился  сам,
недостаточно серьезным казалось ему дело - до  поры  до  времени;  впос-
ледствии дон Филипп пошлет его спасать что можно. "Дай-то бог.  Господи!
К тебе взываем".
   Генрих не только чертил, "но и молился. Отрываясь от своих планов, он
сменял честолюбивое стремление быть стратегом на покорность перед высшим
промыслом. Он молился вместе с войском - правда, тем, что принадлежали к
другой религии, он разрешил принять причастие в  их  церквах,  и  многие
пошли туда, церкви всей округи были полны. Но большинство солдат, невзи-
рая на вероисповедание, хотели слышать, как молится король, - и он  сот-
ворил молитву посреди обширного круга войск, обводя их взглядом, а потом
поднимая глаза к проносящимся облакам, словно вручал тому, кто восседает
на небесном престоле, все, что здесь волнует человеческое сердце. И  это
человеческое сердце было его собственное и рвалось у него из груди.  От-
того голос его звучал громче, чем когда-либо. А затем вдруг срывался  от
волнения или уносился ветром. Гугеноты его в передних рядах стояли коле-
нопреклоненные, опустив обветренные лица, и если набегала слеза, они  не
смахивали ее.
   После такого собеседования с богом Генрих еще больше повеселел и всем
внушил свою уверенность. И высокий собеседник над  облаками  подтверждал
ее: то и дело издалека прибывали гугеноты помочь ему выиграть  битву.  К
ночи пошел дождь, который мог нанести ущерб лишь врагу: королевские сол-
даты были расквартированы по деревням. Утром король расставил их соглас-
но своему плану: Майенн, наблюдавший  с  другой  стороны,  дивился,  как
складно все делается. Всего лишь тринадцатое число, Майенн не  торопится
давать бой. Надо донять ожиданием боевого петуха по ту сторону реки; гу-
сарские проказы - вот на что он тратит  драгоценное  время;  вытаскивает
швейцарского полковника из-под яблони, ловит нескольких ландскнехтов.  А
к вечеру боевому петуху приходится расстроить  искусный  порядок  своего
войска, старания его пропали даром.
   Четырнадцатое число. Терпеливо выстраивает Генрих все наново: конницу
маршала  д'Омона,  затем  конницу  герцога  Монпансье,  посредине   свою
собственную; рядом конница барона Бирона, сына старого маршала, - каждо-
му конному отряду придана пехота - французские полки, швейцарские полки,
даже ландскнехты с правого берега Рейна. Но в целом они составляют всего
лишь шесть или семь тысяч пехотинцев, две тысячи пятьсот конников. Отто-
го что они стоят сомкнутым строем, врагу издали кажется,  будто  их  еще
меньше. Враг, наоборот, растягивает фронт в длину, чтобы наглядно  пока-
зать свое превосходство... Такое значительное  вначале,  постепенно  оно
сходит на нет. Во-первых, потому, что король непрестанно получает  подк-
репления, в лице нового рыцаря пулярки и тысячи  ему  подобных,  которые
являются, уповая на него, влекомые собственной совестью. С другой сторо-
ны, у Лиги за последнее время разбежалось много солдат -  не  только  по
причине дождя и прочих неудобств, но также из чистого страха. Они  узна-
ли, неведомо откуда, что победит король.
   Он, же сам полностью владел своим разумом и лишь надеялся, что с  ра-
зумом будет и бог. К десяти часам войска его были расставлены по-вчераш-
нему, только с некоторым изменением, во внимание к ветру и солнцу и дыму
от аркебуз. Генрих был преисполнен неземной радости,  как  всегда  перед
сражением, когда молитва сотворена и остается только начать  бой.  И  по
этому признаку каждый предвидел победу. В числе его офицеров был поэт дю
Барта, на восемь лет старше Генриха Наваррского, его спутник с юных лет,
неизменно, через все взлеты и падения, и Варфоломеевскую ночь, и  долгое
пленение в Лувре, битвы, победы, путь к  трону,  переменчивость  военной
удачи, - дю Барта, долговязый человек с сумрачным лицом,  более  привер-
женный к смерти, чем к жизни, и чем дальше, тем  меньше  приверженный  к
жизни и больше к смерти. Тут он увидал Генриха. Поглядел на него еще раз
со всей силой любви и той же крепкой уверенностью, что и во  времена  их
юности, когда они сплоченным отрядом бок о бок скакали по стране.  Гуге-
ноты, чей дух был окрылен, почитали эту страну священной  и  ждали,  что
вот-вот на повороте дороги им повстречается сам господь Иисус Христос во
плоти, и они бы тогда окликнули его: сир! И последовали бы за ним и  по-
беждали бы во имя его. Такое чувство напоследок вновь овладело дю Барта,
когда он глядел на короля при Иври.
   Генрих остановился, потому что этот взгляд удержал его.
   - Итак, нам вновь придется сразиться за веру, - сказал он. - Ты всег-
да скорбел. Ты скорбел, дю Барта, об ослеплении  и  злобе  людей.  Может
быть, когда мы одержим победу и вернем себе королевство, они  образумят-
ся?
   - Может быть, - вырвалось из груди, полной предчувствий. -  Я  уповаю
на то, что образумятся. Те, по крайней мере, кому суждено увидеть победу
в очах божьих. Сир! Отпустите меня.
   - Нет, - решил Генрих и понизил голос: - Ведь это целый кусок  жизни,
старые друзья, времена счастливой безвестности. Я не хочу  лишиться  их,
утратить их. Будьте при мне, иначе что же со мною  станется?  Дю  Барта,
бывало, я посылал тебя с секретными поручениями  к  иностранным  дворам.
Как я заплатил тебе за эти поездки?
   - Раз - сто двадцать экю, другой - восемьдесят пять.
   - В следующий раз ты будешь назначен губернатором большого города.
   - Все это в прошлом, - сказал дю Барта. - Государь! Ныне еще я  служу
вам, завтра буду служить высшему владыке. Я уж и гимн  сочинил,  который
вы споете в благодарность за победу. - Он протянул листок. -  И  это  не
мой гимн, а ваш, задуман вами, зародился у вас. Вы должны  вслух  прочи-
тать его, дабы в вашей славе осталась жить на земле частица меня.
   Тут их прервали, к большому облегчению Генриха. Правда, это был швей-
царский полковник Тиш, и пришел он по поводу жалованья  своим  солдатам.
Лучше минуты не найдешь, как перед самым  сражением.  Король  тотчас  же
угадал хитрость и распалился гневом - притворился даже более  разгневан-
ным, чем был на самом деле, чтобы Тиш из-за столь великого гнева позабыл
о деньгах. Швейцарец тоже побагровел и плотно сжал  губы,  иначе  он  не
удержался бы и ответил на ругань короля. В  конце  концов,  глядя  вслед
полковнику, шагавшему в больших своих сапогах, Генрих подумал, что швей-
царцам уже поздно его покидать. Им придется сражаться, и тем более храб-
ро, что добыча - единственная их надежда получить свои денежки.
   Но самое решение сражаться, по крайней мере, непреложно. Другие швей-
царцы, на вражеской стороне, которые тоже не получили платы, были вдоба-
вок осведомлены, что король Французский в союзе с их федерацией, и реши-
ли пальцем не пошевельнуть в предстоящей битве. Таково было  данное  ими
слово, и оба - Генрих не хуже, чем полковник Тиш, - знали об этом, и по-
тому ни один всерьез не беспокоился насчет другого. Они победят  во  что
бы то ни стало. Генрих нацепил на шляпу огромный белый султан, такой  же
точно развевался на голове его коня. Он  проехал  перед  фронтом  своего
войска и держал такую речь:
   - Товарищи! Бог за нас, там наш враг, здесь ваш король. Вперед! И ес-
ли знамя перестанет указывать вам путь, ищите мой белый султан,  его  вы
всегда найдете там, где дело идет к победе и славе!
   Он выпрямляется. На худощавом лице широко раскрыты  глаза,  в  голове
мелькают мысли: "Надо ж вам на что-нибудь дивиться. Вот вам  моя  шляпа!
Мне она с белым аметистом и жемчугами обошлась в сто экю. Не считая сул-
тана. А швейцарцы будут сражаться! - мелькает у него последняя мысль, но
тут он видит, что вражеское войско пришло в движение, а впереди поспеша-
ет монах: он уверял, что перед его большим крестом еретики пустятся нау-
тек. Генрих, готовясь скомандовать в бой, в этот  последний  миг  мчится
вдоль фронта, останавливается перед своими швейцарцами.
   - Полковник Тиш! - Он обнимает всадника, не сходя с  коня.  -  Я  был
неправ перед вами, я все заглажу.
   - О сир, ваша доброта будет стоить мне жизни, - отвечал  старый  пол-
ковник.
   Тут они расстались, и каждый помчался впереди своего отряда навстречу
врагу. Первым налетел на врага маршал д'Омон, он оттеснил его легкую ка-
валерию. Вслед за тем немецкие рейтары опрокинули  эскадроны  короля  на
его же пехоту, что вызвало большое замешательство в королевском  войске.
В довершение всех бед граф Эгмонт со своими валлонами тут  же  бросается
на королевских солдат, и тем приходится сразу столкнуться с  Испанией  и
Габсбургским домом, а ведь они еще ни разу не встречались лицом к лицу с
непобедимой всемирной державой. Это очень страшно, ведь  тут  первая  же
несчастливая стычка может привести к бегству и к гибели. В  свалке  один
королевский солдат, прежде чем его успевают оттеснить, торопливо  шепчет
другому:
   - Ну, старый еретик, кто выиграет битву?
   - Для короля все погибло. Лишь бы он остался жив!
   Рони, всегда такой стойкий рыцарь, смотрит не менее безнадежно,  -  у
него уже пять ранений от пуль, от клинков и копий; он считает, что с не-
го довольно, и, выбравшись из свалки, укрывается под  грушевым  деревом.
Тут хоть ветви оберегают его. Когда на теле столько ран, никому нет охо-
ты слушать шум битвы, и Рони, позднее именуемый Сюлли, сразу же  впадает
в беспамятство. Никакая канонада не разбудит его.
   Как и во время прежних битв, у короля был перевес в пушках, и он умел
правильно пользоваться ими. Вражеские  стреляли  мимо,  его  попадали  в
цель. Первым улепетнул монах, пообещавший слишком много. А полчища  Лиги
были полчищами суеверия и непомерной гордыни: они держались на лжи;  те-
перь же вместе с ложью рушилось и раздутое ею могущество. И причиной то-
му были пушки короля. Из чистой злобы бросился граф Эгмонт с испанцами и
ландскнехтами в бешеную атаку на пушки. В знак презрения  ткнулся  задом
своего коня в одно из огнедышащих жерл, ибо, на его взгляд, то было ору-
дие трусов и еретиков. Но оно как раз молчало. Зато конница короля напа-
ла на опрометчивого врага и изрубила его в куски вместе с  самим  Эгмон-
том. Герцог Брауншвейгский пал при атаке своих немецких рейтаров,  кото-
рые не замедлили обратиться в бегство. Генрих! Не прогляди в пылу  собы-
тий, что бегущие немцы наваливаются на собственный фронт: под их напором
правый флаг поддается.
   Стоит упустить один миг, неизмеримый, невесомый, - и конец всему. Ко-
роль останавливает коня, поднимается в стременах. Как будто миг  все  же
должен быть измерен, он хватается за часы, но их нет, пропало  восемьде-
сят экю, и миг остается неизмеренным. Его план был иным; на самом  деле,
честолюбивый стратег отнюдь не намечал и не предвидел того, что предпри-
мет сейчас.
   Он бросил взгляд назад, где все смолкает, разом полностью смолкает:
   - Обернитесь! И если не хотите сражаться, смотрите, как я  буду  уми-
рать.
   И он уже впереди на два корпуса, бешено врывается в лес вражеских ко-
пий, хватает их руками, задерживает врагов, пока не подлетают его  всад-
ники. Не только руками задерживает врагов, но и показывает им свое лицо,
на котором написаны мощь и величие; обычно может быть  что-нибудь  иное,
но сейчас - мощь и величие. Сперва конфуз с монахом, затем  испуг  перед
пушками, теперь лицо короля. Миг упустили они, испанцы, французы, немец-
кие рейтары! Королевские воины тут как тут,  рубят  их,  рассеивают  их,
прорывают поредевший фронт недавно еще грозного врага. Один из всадников
приносит королю его часы, что  особенно  удивительно,  и  добавляет  при
этом:
   - Сир! Меньше чем четверть часа тому назад мы были разбиты.
   - Щадите французов! - крикнул король преследователям.
   Швейцарцы на службе Лиги сдались, они пальцем не  шевельнули  за  всю
битву. Сам король во главе всего лишь пятнадцати или двадцати  всадников
преследовал толпу беглецов человек в восемьдесят. Когда он  остановился,
им собственноручно было убито семеро и захвачено знамя.  На  том  месте,
где он остановился, завершилась битва и победа при Иври. Король сошел  с
коня и опустился на колени. Шляпу свою он бросил наземь: солдатам  неза-
чем больше следовать за его большим белым султаном, он рад  бы  остаться
один от всех вдали; но отовсюду по долине несся рассеянный шум боя.  Ко-
роль, стоя на коленях, достал спрятанный на груди листок бумаги,  благо-
дарственный гимн, сочиненный старым его товарищем дю Бурта.
   Совсем вдалеке метался Майенн; глава Лотарингского дома, вождь  могу-
щественной Лиги метался, хоть и был грузен, силясь с двумя  своими  при-
верженцами собрать остатки войска. Совсем вдалеке, в другой стороне, под
грушевым деревом очнулся от беспамятства изувеченный рыцарь - а  суждено
ему было стать со временем знаменитым герцогом Сюлли.
   Рони ощупал себя, на теле у него живого места не было: мечи, пистоле-
ты, копья порядком покалечили его, а вдобавок он свалился вместе с конем
- с первым своим конем, которому вспороли живот. Куда девался  второй  -
он не мог припомнить. Повсюду запеклась кровь. "Надо  полагать,  у  меня
прежалкий вид", - думал барон, весьма гордившийся своей приятной  наруж-
ностью. Наступил вечер. "Меч мой сломан, шлем продавлен, надо бы скинуть
панцирь. Погнутая медь мучительно давит мне израненное тело".
   - Эй! Аркебузир, куда спешишь? Подойди сюда, пятьдесят экю  за  коня,
которого ты ведешь на поводу! Только помоги мне взобраться на него.
   Едва получив деньги, аркебузир пускается наутек.  Рыцарь,  качаясь  в
седле от потери крови, голода, жажды и слабости, не находит верного нап-
равления, блуждает по полю битвы; и вдруг наталкивается на  врага  -  на
других рыцарей, чьи знамена усеяны черными лотарингскими  крестами.  На-
верно, возьмут меня в плен, ведь битву-то мы проиграли.
   - Кто идет? - крикнул один из дворян Лиги.
   - Господин де Рони, на службе короля.
   - Как так? Мы ведь вас знаем. Дозвольте и нам представиться, господин
де Рони. Будьте столь любезны, возьмите нас в плен за выкуп.
   - Как так? - начал было и он. Но слово "выкуп" сразу  вразумило  его.
Пятеро состоятельных дворян, и каждый готов дать  соответственную  цену.
Тут Рони понял, как обстоит дело. Лежа под грушей, он невзначай оказался
победителем.

   БЛАГОДАРСТВЕННЫЙ ГИМН

   Между тем его король стоял коленопреклоненный на поле  битвы,  кругом
лежали мертвецы, грудами или в одиночку, и тьма спускалась над  ним.  Те
всадники, которые были с ним в последней стычке, покинули  его,  увидев,
как он, шевеля губами, читает что-то по листку бумаги. Стало совсем тем-
но, он спрятал листок, на котором в самом  деле  был  запечатлен  благо-
дарственный гимн - ему он показался слишком торжественным,  но  также  и
слишком печальным. Сам он выразил благодарность господу  богу  тем,  что
назвал его разумным. "Бог всегда на стороне разума",  -  сказал  Генрих,
преклонив колени на поле битвы; но позднее, стоя во весь рост на престо-
ле, он повторил то же.
   У врагов моих убогие, чванные мозги, забитые дурманом  и  обманом,  и
потому - поражение. Они исполнены тщеславия и властолюбия, неподобающего
им, и потому - гнев божий. Вера их, без сомнения, ложная, хотя бы  отто-
го, что это их вера и разум божий против них. Ибо он за королевство.
   Так гласил его символ веры, яснее, чем всегда, звучавший для  него  в
мертвой тишине покинутого поля сражения. И впервые не коснулась его  жа-
лость к сраженным. Не меньше тысячи из них, должно быть, убито, пятьсот,
наверно, взято в плен, и бог весть сколько утонуло в реке. "Все же  дол-
готерпению господню есть предел. И если они весь свой обоз оставят  нам,
мы бросимся им вслед, и пусть даже они бегут налегке,  на  этот  раз  мы
должны раньше их очутиться в Париже. Даруй нам это, господи, ибо  долго-
терпению твоему есть предел".
   Такова была его молитва после победы, между тем как прежде он  проли-
вал слезы о каждом из своих павших соотечественников. Но под  конец  зло
становится непростительным, это ясно понимал сейчас Генрих и  готов  был
повесить толстяка Майенна.
   Вот позади задвигались огни. Король пошел к своим  дворянам,  которые
искали друзей среди мертвецов.
   - Это господин де Фукьер, - опознал он убитого. -  Ему  не  следовало
умирать, он был мне еще нужен.
   Королю сказали, что погибший оставил жену, которая ждет ребенка.
   Он решил:
   - Пенсия его пойдет на чрево.
   Они продолжали переходить с факелами от трупа к трупу, пока не  дошли
до полковника Тиша. Король отпрянул, прикрыл глаза рукой. "Зачем я обнял
его! После этого мы сейчас же поскакали в атаку, тогда оно, должно быть,
и случилось. Слишком честно заплатил он мне".
   - Отважному моему швейцарцу - мой орденский  крест  Святого  Духа,  -
сказал король и хотел снять его с груди. Но никакого  креста  не  оказа-
лось, он был утерян в битве, и никакой всадник не  принес  его  обратно.
Король поник головой, чувствуя свое бессилие. Так уходят они, и мне  не-
чего послать им вслед. Что им теперь до моей  преходящей  победы,  когда
сами они у престола вечной победы. И вдруг в памяти его возник весь бла-
годарственный гимн, от слова до слова, который он прочитал  при  сгущаю-
щейся тьме и нашел слишком торжественным и слишком печальным. Но  сейчас
грудь его сдавил страх.
   Торопливо вырвал он у кого-то из рук факел  и  поспешил  к  ближайшим
мертвецам, пока не нашел того, о ком ему говорило предчувствие. Зарыдать
он не мог, слишком больно сдавило ему грудь. Только  водил  факелом  над
старым своим товарищем, разглядывая, как он лежит, как сложены руки и не
запечатлелась ли в потухших глазах последняя воля. "Ничего. Конечно, ни-
чего. Ведь он один из многих, из всадников конного отряда былых  времен.
И без него остается достаточно гугенотов. Но этот хотел уйти  -  почему?
Твой срок истек, друг дю Барта? А мой когда придет?"
   Вместо ответа на вопросы, которые рвались  из  сдавленной  груди,  он
сказал дворянам, что они сейчас споют благодарственный гимн господу,  он
будет петь, а они вторить ему. И он принялся читать нараспев,  как  пса-
лом, просто и негромко. Остальные знали напев и дружно подтягивали впол-
голоса.
   Господь мой, созданного из земли,
   Днесь сына твоего нам ниспошли,
   Да снизойдет в небесной колеснице
   В блистанье звезд и солнц он с облаков,
   В предшествии всех ангельских чинов,
   Чтоб поразить твоих, господь, врагов
   Мечом, что молнией горит в деснице!
   Вот лучшая из битв! Сам божий сын -
   Водитель наших доблестных дружин!
   В очах твоих победу мы узрели,
   Настало ныне царствие Христа!
   Да будет жертва наших душ чиста,
   Дай мне уйти под сению креста
   К престолу вечности - последней цели!
   Когда король кончил, он долго плакал, и никто не понимал о чем.  Пос-
ледние строки он произнес уже совсем невнятно. Благочестивое пение  дво-
рян заглушило его.
   В сельском трактире стояло громкое ликование, но  несколько  человек,
выйдя из праздничной залы, поджидали короля, который возвращался с  поля
битвы.
   - Сир! Ждем приказаний!
   - Сняться до рассвета и спешить в мою столицу!
   - Сир, того требует от вас ваша слава... На сей раз ничто и никто  не
сможет противиться вам. Ворота распахнутся перед вашей славой. - Одну  и
ту же мысль подхватывали разные уста, словно  по  уговору.  Таково  было
впечатление короля, в особенности когда прозвучали  последние  слова:  -
Великий и победоносный король никогда не отречется от своей веры.
   Генрих переводил взгляд с одного на другого. Вот каковы те, кто  сом-
невается в нем и его стойкости. Он  знал  это  давно,  он  понимал,  что
кое-кто из них втайне сам начинал колебаться, подозревая в том же и его.
Легче всего было ему судить об этом по собственным своим тревогам и сом-
нениям. Снова сдавило ему грудь, как у тела его старого товарища.
   - Бог дарует победу гугеноту, господа, - произнес он гордо  и  внуши-
тельно. - Господь бог мой учит меня чтить оба исповедания и не  изменять
моим единоверцам. - Однако в последнем он уже и сам сомневался и  взгля-
дом разгадал, что многие из протестантов, слушающих его,  не  дают  веры
его словам. Исключение составляет Морней. Его добродетельный Морней, его
дипломат, исполнен практической мудрости, дипломатическими нотами он на-
носил ущерб его врагам, все равно как гаубицами. И он-то именно  уповает
на стойкость его веры. Но откуда у него эта уверенность,  когда  у  меня
самого ее нет? Странно, но уверенность добродетельного Морнея  неприятна
Генриху, он отводит взгляд. В этот миг кто-то произносит:
   - Сир! Париж: стоит мессы.
   Король круто повернулся, говоривший был человек по имени  д'О,  всего
лишь О, и вид имел соответственный, - пузатый  малый,  которого  милости
покойного короля обратили в лодыря и вора: один из тех проходимцев,  что
поделили между собой страну и ее доходы. Именно  потому  Генрих  оставил
его тем, чем он был, - государственным казначеем. Государство лучше все-
го преуспеет, если будет пользоваться услугами тех, кто хочет на нем на-
житься. Добродетельные и так служат ему. Когда вопросительный взгляд ко-
роля упал на Морнея, тот сказал:
   - Все честные католики служат вашему величеству.
   Точно так же ответил Генрих этому самому д'О и его братии, когда  они
в первый раз настаивали, чтобы он отрекся от своей веры.  Произошло  это
некогда у тела убитого короля и прозвучало как грозное  предостережение.
Однако же тогда эти слова произнес сам Генрих,  а  сегодня  их  произнес
всего лишь его Морней. Но король взял руку  своего  Морнея,  сжал  ее  и
спросил шепотом.
   - Ведь мы сражались за веру? И это была лучшая из наших битв?
   - Могла быть лучшей, - сказал Морней. - Сир! Вы уже не  имеете  права
подвергать свою жизнь опасности, как нынче, когда вы  ворвались  в  чащу
вражеских копий. Это было отважнейшее сумасбродство за всю вашу жизнь.
   - Значит, теперь все переменилось? Что за речи, Морней!
   Когда король вступил в пиршественную залу, гомон  и  гогот  прекрати-
лись. Все поднялись, оставили столы и кубки  и,  увидев  короля,  запели
благодарственный гимн. Это был тот  же  благодарственный  гимн,  который
раньше на темном поле битвы пел Генрих и с ним всего несколько  человек.
Они хорошо запомнили его; и лучше всех Агриппа  д'Обинье,  старый  друг.
Будучи мал ростом, он вытягивался, как мог, и пел очень прочувствованно.
Особенно четко прозвучали  у  него  последние  строки,  которые  Генрих,
собственно, лишь пробормотал или вовсе проглотил.
   Дай мне уйти под сению креста
   К престолу вечности - последней цели!
   От природы дерзкое и саркастическое лицо Агриппы  тут  приняло  столь
красноречивое выражение, что королю стало ясно: их старый друг дю Барта,
прежде чем пасть, показал свой благодарственный гимн  им  обоим.  Кто-то
сказал:
   - Этот благодарственный гимн сочинил наш король.
   - Да, - громко подтвердил Генрих, как потребовал  от  него  тот,  что
уходил в иной мир. Он произнес это, выдержав  дерзкий  и  саркастический
взгляд Агриппы, который утвердительно кивнул. Генрих  подумал:  "А  ведь
это неправда - и все остальное, что  здесь  происходит,  тоже  неправда.
Только по виду это еще похоже на наши прежние гугенотские победы".

   СТОЛ БЕЗ ГОСТЕЙ

   Так быстро, как было приказано, идти на королевскую столицу  не  уда-
лось. Победившее войско тоже приходит в некоторое расстройство, тем  бо-
лее если нужно подбирать много добычи и во всех  направлениях  преследо-
вать бегущего врага. Королю оставалось только ждать, пока  военачальники
его вновь построят свои полки. Сам он тем временем  отдыхал  от  трудной
битвы, занимаясь охотой и любовью. Последней ему давно уже  недоставало.
А между тем она - подлинная его сила, как сразу же определил посол Вене-
ции. Исконным побудителем всего, что он творит, является  пол  и  подъем
сил, который вызывается экстазом пола. После того как сразишься в сраже-
нии, экстаз остается, и Генрих вспоминает своих женщин: некогда  любимых
и утраченных, а также тех, которых, увидев, он пожелал.
   Он писал Коризанде - своей музе тех времен, когда он был  на  пути  к
трону. Теперь у нее лицо было в красных пятнах, он стыдился ее  и  радо-
вался, что она на юге, за сто миль от него. И все же  она  еще  говорила
его чувствам как счастье, которым он обладал, и он по-прежнему писал уже
нелюбимой графине де Грамон письма, в которых достиг  мастерства,  когда
романтически поклонялся ей. Мастером писать сделал его подъем сил,  выз-
ванный экстазом пола.
   Коризанде былых времен ясно, что он лишь обманывает себя. Ее он обма-
нывает уже давно. Горькими замечаниями исписывает она поля его  насыщен-
ных жизнью писем, которые за то и ненавистны ей: о ее  жизни  в  них  не
упоминается, они говорят лишь о его битвах, его убийцах,  врагах,  побе-
дах, его великом уповании, его королевстве.  Когда-то  между  ними  было
уговорено, - помнит ли он об этом? - что при въезде его в  свою  столицу
она займет самое почетное место на одном из балконов.  Вероломный  друг,
ты забыл уговор. Она берет ножницы и протыкает письмо там, где стоит его
имя.
   Он не чувствовал этого. Даже королева Наваррская была ему  желанна  в
те дни, а довольствоваться ему приходилось мимолетными ласками какой-ни-
будь проезжей искательницы приключений. Но ведь чаще других обнимал он в
юности свою королеву, и что еще важнее: в беде, в смертельной опасности.
Тогда она была с ним заодно, хотя попутно находила многих мужчин  краси-
вее его - была с ним заодно, спасла его, последовала за беглецом на  его
родину в Наварру. "Все кончено. Марго? Когда дело пошло в гору, ты стала
мне завистливой противницей, снаряжала против меня войска,  не  угомони-
лась бы и теперь, будь у тебя деньги. А так ты сидишь в пустынном  замке
и ненавидишь меня. Тебя я полюбил бы вновь, любил бы всегда. Марго  Вар-
фоломеевской ночи!" Так размышлял он после Иври, меж тем  как  Маргарита
Валуа в своем пустынном замке разбила  несколько  ценнейших  итальянских
майолик, услыхав о его победе.
   Замок вдовствующей графини де ла  Рош-Гюйон  находился  в  Нормандии.
Генриху недалеко было ездить туда верхом, что он и проделывал частенько,
с тех пор как познакомился с графиней. До битвы  при  Иври  он  совершал
этот путь обычно ночью, днем труды и воинские тревоги  задерживали  его.
На заре он подъезжал к ее окнам, молодая графиня выходила на  балкон;  и
так они беседовали некоторое время - он в седле, она с безопасной  высо-
ты. Он говорил ей, что она прекрасна, как сама фея Моргана, если та  су-
ществует не только в грезах. Но здесь над его головой ему является  воп-
лощенная греза, белокурая женщина, стройная, гибкая, и тело ее, когда  б
дозволено было его коснуться, наверно, не растает, как тело фей.
   На что Антуанетта отвечала галантными шутками в том же вкусе. Она  то
распахивала развевающееся покрывало, то закутывалась вновь, а синий взор
ее становился то суров, то задорно насмешлив, то  настороженно  замкнут.
Всякий раз эта умная и весьма добродетельная дама давала пылкому  любов-
нику повод разгораться надеждой. Но когда, истекал  срок  его  короткого
отдыха, ему приходилось поворачивать назад, не добившись разрешения вой-
ти к ней. Она отговаривалась тем, что время позднее, ночное. Теперь  же,
когда он покончил с делом, этого повода у нее не будет. Вскоре после Ив-
ри он уведомил ее, что намерен явиться среди белого дня. "Как  бы  долго
мы ни ходили вокруг да около, кончится тем, что Антуанетта признается  в
любви к Генриху. Госпожа моя! Телом я уже отдыхаю, но душа моя не  изба-
вится от печали, пока вы не  решитесь  перепрыгнуть  через  препятствие.
Постоянство мое заслуживает этого. Решайтесь же, душа моя. Божество мое,
любите во мне того, кто будет боготворить вас до гроба. В доказательство
непреложности сего я осыпаю бессчетными поцелуями ваши белые руки".
   Так писал он; но позднее, когда все было в далеком прошлом  и  Антуа-
нетта так никогда и не принадлежала ему, он не жалел ни о ее сопротивле-
нии, ни о своем чувстве. Наоборот, из уважения к ее добродетели, он  по-
жаловал ее в статс-дамы королевы.
   В то посещение, о котором он уведомлял ее, он прибыл, как  и  прежде,
один, без провожатых. Она сделала вид, будто удивлена, встретила его  на
середине парадной лестницы и повела к столу,  уставленному  стаканами  и
тарелками по меньшей мере на двадцать персон. Сперва он поддался  обману
и оглянулся, ища гостей. Она рассмеялась, и он понял, что она  задумала.
Тогда и он подхватил ее шутку, потребовал, чтобы слуги, стоявшие у стен,
обносили невидимых гостей. Она отослала лакеев, и он поспешил  повторить
все, что уже писал о хождении вокруг да около, только много галантней  и
выразительней, чем возможно в самом искусном письме. Право же, ей нечего
опасаться неверности, ведь он дал ей слово, в которое верит и сам. Она в
ответ:
   - Сир! Любовь до гроба? Я слишком молода и не желаю смотреть, как  вы
умираете оттого, что перестали любить меня.
   Они сидели вдвоем за длинным столом, накрытым на  двадцать  приборов.
Миловидное, изящное лицо графини вновь стало настороженным, замкнутым.
   - Я шучу, сир, потому что мне страшно, - промолвила она. -  Так,  на-
верное, поют в темноте. Вы победили при Иври.  Это  много  труднее,  чем
одержать победу над одной бедной женщиной.
   Тогда он упал к ее ногам, целовал ее колени и молил смиренно. Она вы-
казала строгость.
   - Я слишком низкого рождения, чтобы быть супругой короля,  и  слишком
высокого - для его любовницы. - Но так как  он  продолжал  упорствовать,
она, будто бы уступая, удалилась к себе в спальню, на самом же деле  по-
кинула дом через заднюю дверь и села в стоявший наготове экипаж.  Прежде
чем Генрих заметил ее отсутствие, она была в безопасности.
   В поисках ее он прошел ряд покоев.  В  последнем  растворилась  дверь
напротив, кто-то шел ему навстречу. Только очутившись  носом  к  носу  с
идущим, он узнал собственное отражение. Он скорее понял бы свою  ошибку,
если бы его не сбило с толку поведение молодой женщины.
   - Здравствуй, старина, - кивнул он в зеркало; то, что он увидел  там,
возбудило в нем подозрение; не оттого ли убежала от него молодая  женщи-
на, что он недостаточно молод для нее? Впервые у него зародилось  подоз-
рение такого рода. Сперва испугаешься, призадумаешься, а под конец  пос-
меешься - лучшим опровержением служит собственное сердце и экстаз  пола,
который по-прежнему удваивает силы. Что перед этим впалые щеки, седеющая
борода, глубокая складка от переносицы до середины нахмуренного лба? Од-
нако он оборвал смех, чтобы яснее разглядеть напряжение в поднятых  бро-
вях, а в широко раскрытых глазах - печаль.
   "Откуда столько печали? - серьезно задумался он. - Душой  я  весел  и
всегда в экстазе от них. - Он подразумевал женщин, весь их  пол.  -  Она
нашла, что нос велик, - решил он. - Слишком вытянут и загнут  книзу.  На
таком худом лице этакий нос!" В конце концов он сделал вывод,  что  при-
дется больше прежнего усердствовать "перед ними". Легкие успехи  молодых
лет миновали. От сознания его ускользало, что еще изменилось с тех пор.
   - Генрих! - произносила в этот миг графиня Антуанетта, и скрип  каре-
ты, трясущейся по ухабистой дороге, покрыл все - ее возглас и ее страда-
ния.
   "Генрих! Если бы не был ты великим победителем при Иври. Сир! Если бы
довелось мне попасться вам на глаза, когда вы были безвестным принцем  и
на охоте повстречали в лесу жену угольщика и осчастливили ее. А в другой
раз на балу вы велели погасить все свечи и в темноте завладели той,  ко-
торую хотели. Хотела бы я быть ею. Это было бы уже испытано и  пережито,
и вы бы давно умчались дальше. А сейчас вы намерены  сделаться  постоян-
ным: верный любовник, вот что было написано у тебя на челе, мой  Генрих,
вот что прочла я у тебя в глазах. Я хотела  бы  повсюду  быть  с  тобой,
только не в твоем величии и славе. Прости!  Слишком  яркое  твое  сияние
бросало бы отсвет на меня. Сир! Вы бы десять  лет  обещали  жениться  на
мне, но никогда не сдержали бы слова".
   - Шагом, кучер! Шагом домой! - "Теперь он уже,  наверно,  ушел".  Она
плачет.

   ЗАТАЕННЫЙ ВОПРОС

   Охотой Генрих отвлекался от любовных неудач; однажды он с  охотниками
и сворой собак скакал по равнине, на краю которой поднимался холм с зам-
ком - и что же он увидел?  Какая-то  странная  процессия  взбиралась  на
холм, взбиралась очень медленно, охотники без труда нагнали ее.
   - Эй, люди, что это такое? - Впереди рослые кони,  шерсть  на  них  в
клочьях.
   - Сир! Это верховые лошади господина де Рони. Та, что повыше,  первой
служила ему при Иври. Она упала под ним, а потом мы подобрали ее.
   - Почему же паж везет доспехи и белое знамя?
   - Это паж господина де Рони, он несет стяг, отбитый  у  католического
войска. У другого падка на сломанном копье продавленный  шлем  господина
де Рони.
   - А кто же позади них?
   - Тот, что с обвязанной головой, -  шталмейстер  господина  де  Рони,
другой, на английском иноходце, - его камердинер, на нем оранжевый с се-
ребром плащ самого господина, в руках доказательства его победы - мечи и
пистолеты, которые господин де Рони сломал о врага.
   - Но посередине, на носилках?
   - Сир! То господин де Рони.
   - Надеюсь, он в добром здравии, иначе он не мог бы устроить себе  та-
кой пышный кортеж, - сказал Генрих, повернувшись к своим спутникам.  За-
тем снова обратился к участнику процессии: - А кто же это едет на  ослах
позади носилок?
   - Сир! То дворяне, которых господин де Рони взял в плен.
   - Должно быть, они беседуют о превратностях военной удачи. А что  де-
лаете вы сами в хвосте процессии?
   - Мы слуги господина де Рони, он едет к себе в родовое поместье, а мы
сопровождаем его. Вот скачет его знаменосец с ротой копейщиков  и  двумя
ротами конных аркебузиров. Более пятидесяти выбыло из строя,  а  у  тех,
что остались, перевязаны головы и руки.
   Генриха рассмешило такое суетное бахвальство; но  разве  можно  поте-
шаться над славолюбием, когда оно лежит на носилках?  Он  приблизился  к
ним: они были сделаны из зеленых веток и обручей от бочек, покрыты холс-
том, поверх которого лежали черные бархатные плащи пленных с бессчетными
лотарингскими крестами, вытканными серебром, а  также  их  исковерканные
шлемы с черно-белыми султанами. Посреди всего этого покоился сам рыцарь,
торжествующий, но порядком покалеченный. Генрих сказал задушевно:
   - Могу только поздравить вас, дорогой друг. На вид вы гораздо  здоро-
вее, чем можно было ожидать. Ничего у вас не сломано? Только бы  не  ос-
таться калекой, это нам не годится. А слухи о ваших  приключениях  ходят
прямо невероятные.
   От этих простых слов у славного Рони исчезло всякое самолюбование. Он
приподнялся на носилках и собрался было совсем встать с них,  но  король
не допустил этого. Тогда барон заговорил весьма рассудительно.
   - Сир! - сказал он, даже не пытаясь придать голосу страдальческий от-
тенок. - Ваше величество, вы даруете мне утешение и незаслуженную  честь
вашей заботой обо мне. Чувства свои я выразить не в силах,  скажу  лишь,
что господь бог не покинул меня. Милостью господней раны  мои  заживают,
даже самая большая, та, что на бедре, и я питаю надежду, что не  позднее
как через два месяца буду в силах пойти добывать себе новые,  служа  вам
за ту же плату, сиречь из чистой преданности.
   После этих слов Генриху впору было скорее заплакать, чем  засмеяться,
так сильно они тронули его. Он обнял господина де  Рони,  речь  которого
была скромна и разумна, а отнюдь не кичлива.
   - Смотрите, господа! - крикнул он. - Вот кого я почитаю истинно  вер-
ным рыцарем.
   Он поехал рядом с носилками и, склонившись над ними, сказал вполголо-
са:
   - Живее поправляйтесь, Рони, старый  закоренелый  еретик,  нам  нужно
взять Париж.
   Барон отвечал тоже шепотом:
   - Ваше величество, так может говорить лишь человек, готовый  отринуть
свою веру.
   Генрих, еще тише:
   - А вас бы это очень задело?
   Рони на ухо королю:
   - Сир! Мне ли, закоренелому гугеноту, советовать вам пойти  к  мессе?
Одно лишь могу сказать: это самый скорый и легкий способ  рассеять  злые
козни.
   Король выпрямился в седле. Сделав вид, будто  ничего  не  слышал,  он
кивнул в сторону замка, который был уже близко.
   - Прощайте, друг, желаю вам здоровья. Если я преуспею и могущество  и
величие мое приумножатся, ваша доля, господин де Рони, вам обеспечена.
   Сказав так и пришпорив коня, сопутствуемый охотниками и собачьей сво-
рой, король Франции поскакал по лесным угодьям своего верного и  мудрого
слуги. Спустя некоторое время он выехал из чащи и попал на пашню, ее ок-
ружали стройные березы. Их вершины чуть колыхались  в  небесной  синеве.
Склонясь над землей, трудились крестьяне; заслышав  конский  топот,  они
подняли глаза и хотели спешно посторониться. Но охота  остановилась  как
вкопанная, и король, незнакомый этим людям, кивнул  на  замок,  синеющий
вдали между вершинами дерев. Он обратился к старшему из крестьян:
   - Скажи, друг, чей это замок?
   - Господина де Рони, - отвечал старик.
   Его молодцу-сыну король приказал:
   - Подай мне горсть вспаханной земли. - И тот  протянул  ее  всаднику.
Король пересыпал землю с ладони на ладонь. - Хорошая, тучная земля. Кому
принадлежит пашня?
   - Господину де Рони.
   - Смотрите-ка! - Король разломил ком: внутри блестела серебряная  мо-
нета. - Это тебе, Мадлон. Подставь фартук.  -  Девушка  послушалась,  он
бросил в фартук монету, и она засмеялась ему прищуренными глазами -  лу-
кавый блеск и тайное согласие, он так к ним привык в годы юности.
   Тронувшись в путь, он крикнул через плечо:
   - У вас хороший господин, и я всегда буду ему хорошим господином.
   Тут крестьяне переглянулись, разинув рты, а потом, онемев от  изумле-
ния, побежали следом. Из-под конских копыт взметывались комья земли, ра-
достно лаяли собаки, один из охотников трубил в рог.

   ГЕЕННА ОГНЕННАЯ

   - Благословен творец, королю пришел конец,  -  говорили  в  Париже  и
твердо верили, что на сей раз он не только потерпел неудачу, но что  пе-
сенка его спета. И король не разуверял парижан.
   Шли непрерывные дожди, дороги были пустынны, он  не  подавал  о  себе
вестей, хотя находился всего в одном дне пути, в Манте. И этот город ему
пришлось завоевывать, как всякий другой. Едва очутившись в  его  стенах,
он задал пир пекарям. Их цеху стало известно, что король у себя на роди-
не владел мельницей и прозывался мельником из Барбасты. Желая поддержать
честь своего имени, он сыграл с ними в мяч, они обыграли его  и  на  том
решили прекратить игру. Он пожелал взять реванш, когда же они  заупрями-
лись, велел им всю ночь печь хлеб. Наутро он стал продавать хлеб за пол-
цены: как же они прибежали после этого, как предлагали ему отыграться!
   Это происшествие он нарочно постарался разгласить в Париже. Так пари-
жанам стало известно, что он не только жив, - а это само  по  себе  было
достаточно прискорбно, - но также что он повсюду скупает  зерно.  Должно
быть, войско его неисчислимо! Тут сразу выяснилось, что все знают о  по-
беде короля при Иври и верят в нее. Он наголову разбил  нашего  герцога.
Толстяку и его разбежавшемуся войску никогда не добраться к нам по  раз-
мытым дорогам. Теперь ему не спасти нас. А того еретика  ничто  удержать
не может, он непременно к нам пожалует, уж и в прошлый  раз  он  начисто
ограбил наши предместья и перебил девять тысяч человек.
   Убито было всего восемьсот, но в панических  слухах  большого  города
равно преувеличивались жестокость короля и собственное бессилие. "Он во-
юет с мельницами и амбарами всего государства.  Мы  умрем  с  голоду!  -
твердили парижане, цепенея от страшных предчувствий, и глядели, как  ис-
панцы запасаются продовольствием. Под испанцами разумелись посол Мендоса
и архиепископ Толедский, последний был прислан с особой миссией -  выве-
дать для своего короля дона Филиппа, чего более всего недостает  будущим
подданным всемирной державы-веры или денег. Оказывается - хлеба, конста-
тировал архиепископ. И он, и испанская партия  делали  запасы,  особенно
усердствовали шестнадцать начальников городских округов, а больше  всего
монастыри.
   Герцоги де Немур и д'Омаль командовали гарнизоном и поневоле были со-
юзниками Испании, но душой тяготели к Франции, что в те  времена  отнюдь
не было в обычае у парижан: только старые люди,  томившиеся  в  тюрьмах,
помнили еще, что такое свобода, вера и здравый смысл. Один из них,  Бер-
нар Палисси, сидя в Бастилии, послал герцогу де Немуру из рода Гизов фи-
лософский камень. Так назвал  он  окаменевший  череп,  подразумевая  под
этим, что вид столь древних  человеческих  останков  побудит  лотарингца
отбросить незадачливое, пагубное честолюбие своего дома и  признать  ис-
тинного короля Франции. Ибо вскоре мы предстанем перед господом, пояснил
восьмидесятилетний старец, так никогда и не узнавший, что  прикосновение
к "философскому камню" действительно заставило Немура оглянуться на  се-
бя.
   Кроме того, существовала еще сестра лотарингцев, знаменитая герцогиня
де Монпансье, чей супруг служил в войсках короля; сама она была его про-
тивницей и гордилась тем, что натравила убийцу на короля, его  предшест-
венника. Не довольствуясь этим, она желала видеть на плахе  и  гугенота.
Ну да, колесованным и повешенным! Фурия Лиги снова раззадоривала со сво-
его балкона школяров, пока улицы не оглашались их кровожадными  воплями.
А у себя во дворце красивая, но постаревшая герцогиня сжимала свою неук-
ротимую грудь, бурно волновавшуюся  от  ненависти  и  жажды  мести.  Эти
чувства были ей тягостны, а под конец стали даже подозрительны. О победе
Наварры при Иври она раньше, чем испанцы, узнала от брата своего  Майен-
на, от побежденного, и долго сохраняла свои сведения в тайне, себе самой
не признаваясь в причине такого молчания, пока ей стало невмоготу.  "На-
варра", - говорила она, чтобы не говорить "Франция"; но в  ее  страстной
душе он звался просто Генрих, и ненависть ее была ей так же  мучительна,
как его удача. Она слыхала, что он захватил настоятеля монастыря, откуда
был тот монах, которого она толкнула на убийство короля.  Генрих  предал
настоятеля суду в Туре, и тот был разорван четырьмя конями, а  герцогиня
три часа пролежала без чувств. Явился Амбруаз Паре, старый хирург, кото-
рого все уважали, хотя он был гугенот. Он пустил герцогине кровь; очнув-
шись, она спросила: "Он уже здесь?.. - таким тоном и с таким выражением,
что старец отпрянул, хотя ему  довелось  воочию  видеть  Варфоломеевскую
ночь и, можно сказать, при жизни заглянуть в ад.
   Большой город верил всему. Верил тому, что он уже здесь, меж тем  как
он пока только размышлял, не наслать ли ему вновь своих солдат на  пред-
местья Парижа. "Мы умираем с голоду! - плакались парижане, когда их рын-
ки могли быть еще полны, но их предали начальники шестнадцати  городских
округов, которые мыслили по-испански, хотя родной язык этих  начальников
был французский. Восьмого мая 1590 года король  полностью  окружил  свою
столицу. На сей раз он не оставил ей лазейки, ни вправо, ни влево от ре-
ки, занял предместья, воспретил насилия, поверх стен помаленьку  обстре-
ливал ее из орудий - главное, окружил плотно, без единой лазейки.
   Четырнадцатого начались процессии. Монахи предводительствовали  граж-
данским ополчением. Все пока что были сыты, монахи даже свыше меры;  они
отчаянно пыхтели под панцирями, в которые втиснули свои животы. Ряса бы-
ла подоткнута, капюшон откинут, монах носил шлем и оружие. При появлении
папского легата духовное воинство решило должным образом  приветствовать
его и невзначай подстрелило его духовника. Герцог де  Немур,  сказал  по
секрету герцогу д'Омалю:
   - Долго ли будем мы потворствовать подобному бесчинству? Я лотарингец
и при этом француз: здесь же хозяйничает  Испания.  Мы  держим  неправую
сторону. Нам место по ту сторону крепостной стены, а значит, и нашим ты-
сяча семистам немцам, восьмистам французским пехотинцам, шестистам  кон-
ным. Пусть там в честном бою решится, кому быть - Гизам или Наварре.
   Д'Омаль отвечал:
   - Не забудьте о гражданском ополчении и обо всех, кто когда-либо  из-
бивал гугенотов. Не забудьте о страхе мщения, который делает  междоусоб-
ную войну столь жестокой. Стоит нам сейчас удалиться, как Париж поддаст-
ся дурману страха, затеет резню и будет клясться, что ратует за истинную
веру.
   Немур кивнул в сторону пляшущей, ревущей процессии и тем показал, что
понял его.
   - Париж хочет быть испанским, - сказал он. - Мы, Гизы, обмануты.  Дон
Филипп перестал даже платить мне жалованье. Мендоса чеканит медные гроши
и бросает их из окон. К чему? Народ все равно питается одними кошками, и
то по воскресным дням.
   Оба герцога только под усиленным конвоем ездили по тому самому  горо-
ду, который им надлежало защищать. Обычно все и вся  бросались  врассып-
ную, потому ли, что совесть была нечиста, или же  никому  больше  нельзя
было верить. В одиночку никто не показывался добровольно.  Люди  собира-
лись толпами, чтобы обеспечить себе перевес сил. По следам  гражданского
ополчения они обыскивали монастыри, находили, правда, не более того, что
могли съесть тут же на месте, остальное было  надежно  припрятано;  зато
они  измывались  над  монахами,  напоминая,  что  на  корабле,  терпящем
бедствие, первыми поедают самых жирных. Насытившись, можно  было  вспом-
нить и об обедне и проповеди, дабы подкрепить свою отвагу и рвение.
   Другие толпы осаждали колокольни. Каждому хотелось взобраться наверх,
чтобы издалека взглянуть на поля и зреющие плоды. После этого люди в оз-
лоблении бросались к парламенту и до хрипоты орали, требуя хлеба.  Среди
женщин вспыхнуло безумие: пусть режут их самих и продают их  мясо,  лишь
бы детям дали хлеба!
   Что было делать с этими несчастными Бриссону,  президенту  верховного
суда? Сам он ничего не имел, он был честный человек. И у него в доме от-
ведали уже той подозрительной муки, которую с заднего крыльца  приносили
торговцы запретным товаром и которую добывали не на мельницах, а по  но-
чам на кладбище. Бриссон, гуманист и поборник права, а потому душой пре-
данный королю, совещался с господином де Немуром, как спасти этот бесно-
ватый город. Они вели самый опасный разговор, какой только мыслимо вести
большому сановнику и большому военачальнику под железным небом  фанатиз-
ма. Они признались друг другу, что разгул  греховного  безумия  поистине
достиг крайних пределов и что уничтожение Лиги, каких бы  жертв  оно  ни
стоило, одно только может отныне примирить и человеческий разум, и бога.
   Любые жертвы! Хоть и сказали оба, но все  же  нерешительно  выглянули
из-за занавески в растворенное окно. Видна им была церковь и запруженная
паперть, видна была улица, полная людей, немых, бледных  от  голода,  от
слабости упавших на колени или стоявших в полубеспамятстве; а слышен был
только голос проповедника, вернее лай. Король отменит мессу и  всех  пе-
ребьет! Народ! Помни о своем спасении! Буше, глашатай лжи, за долгие го-
ды своим коварным неистовством приумножил, возвеличил ложь, а теперь до-
водил ее до предела, до бездны; он лаял, он хрипел с амвона. Ближайшие к
нему отпрянули назад на толпу, толпа зашаталась, застонала от  смертного
страха и слабости. Люди давили и топтали  друг  друга  почти  безмолвно,
слышны были только стоны да лай проповедника. На том  и  закончили  свое
безнадежное совещание Бриссон и Немур! Но их, разумеется,  подслушивали.
Монахи вместе с шайкой убийц ворвались к ним, чтобы перевешать весь пар-
ламент. Герцог вынужден был отдать приказ открыть огонь.
   Так как после речи достославного Буше против короля и разума  сытости
у слушателей не прибавилось, то они отхлынули от  него  сперва  сплошным
потоком человеческих тел, дальше более медлительными ручейками и,  нако-
нец, запоздалыми струями, отделившимися от общего русла. Последние  вяло
и робко просачивались в ближние переулки. Вот женщина без сил  прислони-
лась к стене дома. И вдруг вспышка надежды: сынишка ее нашел крысу в во-
достоке, который проложен вдоль переулка  то  поверху,  то  под  землей.
Мальчик спускается в сточную канаву, подползает под камни и  выглядывает
из отверстия, держа крысу в руках.
   - Мама! Еда!
   В этот миг появляются двое ландскнехтов, один огромный детина, второй
маленький, с носом ищейки. Меньший хватает мальчика, хочет отнять у него
крысу, мальчик кричит,  но  не  выпускает  своей  добычи.  Тогда  рослый
ландскнехт поднимает его самого, сгребает сзади за куртку и  держит  ре-
бенка в своей лапище на весу, точно покупку. Потом быстрым шагом скрыва-
ется за углом. Его тощий приятель, щуря один глаз, еще раз  косится  на-
зад, и обоих как не бывало.
   В переулке немногие прохожие немеют от  испуга,  и  потому  некоторое
время еще слышен плач похищенного ребенка. Мать порывается броситься ему
вслед, но вот она пошатнулась, она натыкается на другую женщину, которая
только что вышла из ворот дома. Тут только раздается крик  матери,  крик
испуга, ужаса, агонии, и мать падает навзничь, она больше не  шевелится;
женщине, вышедшей из дома, приходится перешагнуть через нее. Двое стари-
ков шушукаются в темном уголке:
   - Эта сама занималась тем же. Она уже успела отведать  того,  на  что
ландскнехты собираются употребить мальчика. Собственный ее сын умер,  но
никто не видал его мертвым, и с тех пор она живет солониной. - Их дрожа-
щие голоса замирают, старички прячутся, женщина, вышедшая из дома,  про-
ходит мимо. Это чуть ли не благородная дама, она подбирает платье, чтобы
оно не волочилось в грязи. Лицо ее словно окаменело, глаза устремлены  в
беспредельность.

   БОРЬБА С СОВЕСТЬЮ

   Но король на другой день выпустил из города три тысячи человек,  дабы
они не умерли голодной смертью. Когда об этом узнала его высокая союзни-
ца Елизавета Английская, она была весьма  недовольна  им;  ему  пришлось
отправить к ней своего чрезвычайного посла, Филиппа  Морнея  -  что  он,
впрочем, сделал охотно, охотно на время удалил от себя Морнея. Последне-
му надлежало убедить королеву, что смерть горстки  несчастных  французов
не могла бы побудить испанскую партию к сдаче Парижа, пока у  нее  самой
имелись запасы. Кроме того, король  разрешил  населению  делать  краткие
ночные вылазки и жать хлеб на полях близ крепостной  стены.  Внезапно  у
пекарей вновь появилась мука, за что народ, несомненно, благословлял  бы
короля. Но монахи и гражданское ополчение постарались предотвратить  это
усиленным запугиванием, а также слухами, что король выдал хлеб  лишь  из
большой нужды в испанском золоте. Войско его разбегается, а полки нашего
законного повелителя дона Филиппа уже близко! Благословен  творец,  нич-
тожному еретику уготована гибель. Самая заветная его мечта - видеть, как
вымирает столица королевства, - не сбудется.
   Генрих как услышал это - содрогнулся от ужаса. Все, что говорилось  о
нем гнусного внутри городских стен и просачивалось к нему наружу, не бы-
ло для него, к сожалению, ново: собственная совесть твердила ему  то  же
самое, и чем дальше, тем упорнее настаивала на том его совесть. "Генрих!
Не добрую и не доблестную борьбу затеял ты здесь. Генрих! Те, с  кем  ты
сражаешься, люди безоружные и притом обитатели твоей столицы. Они падают
от истощения, они теряют рассудок, более того, они грешат против естест-
ва, - а ты меж: тем почиваешь и трапезничаешь в надежных жилищах".
   Но не только этим укоряла его совесть, ей было ведомо  и  другое.  Он
занимался любовью с прекрасной аббатисой женского монастыря, а затем пе-
рекочевал и в другую обитель. "Генрих! - говорила его совесть после вку-
шенного наслаждения. - Монахини эти отдаются тебе, как  Юдифь  Олоферну.
Сперва они лишь агнцы, отданные на заклание, но под конец,  в  неистовом
пылу, чуя, как подступает адский пламень, они готовы убить тебя".  Итак,
на ереси лежит печать зла и проклятия, это чувствовал король-протестант,
но по-прежнему носил прядь волос вокруг уха, по обычаю  своих  единовер-
цев. Маршал Бирон шутил над его "переменами  религии":  так  называл  он
смену утех, которых Генрих искал у своих возлюбленных духовного  звания.
Король призвал старика к себе и тут впервые высказал вслух, что  намерен
отречься от своей веры и перейти в другую.
   Это признание было исторгнуто у него раскаянием и скорбью о  деяниях,
которых он, собственно, не совершал, но на которые  его  толкали.  Такие
чувства трудно понять старому вояке - хотя именно Бирон был осведомлен о
некоторых темных закоулках и безднах в душе своего легкомысленного  бое-
вого петуха и повелителя. Их борьба друг с другом, пока они не обрели  и
не заключили друг друга в объятия, была совсем особого рода, она  носила
характер взаимного испытания; Бирон не забывал этого. Выпрямив тощее те-
ло, слегка покачиваясь от вина, которое он потреблял неизменно,  никогда
не теряя ясности ума, лицом напоминая череп с висящими усами - так стоял
маршал Бирон, размышлял, взвешивал, затем произнес, никто бы не  ожидал,
как мягко и нерешительно:
   - Сир! Рассказывать мне об этом?
   Генрих кивнул, потому что голос не повиновался ему. Потом прошептал:
   - Говорите, только делайте вид, будто лжете.
   Бирон согласился с ним.
   - Все будут стараться угадать истину, но тщетно. Ведь я и сам не знаю
ее. Ваше величество, будучи гугенотом, вы более  двадцати  лет  защищали
свою веру и право на престол, также и против меня, ибо я был ваш враг  и
враг адмирала Колиньи, которого мы, паписты, столь жестоко умертвили.  Я
ничего не позабыл из тех времен, сир! А вы?
   Король слушал предостережение католика, высказанное мягким, но власт-
ным тоном. "Неужто мне впрямь отринуть веру королевы,  матери  моей?"  -
подумал Генрих. Перед ним засиял ошеломляюще яркий свет, откуда на  него
неотступно глядели глаза - чьи, подсказало ему лишь сознание собственной
вины. Он был ослеплен, тот свет был внутренним  озарением  его  совести.
"Матушка", - подумал он. "Господин адмирал", - подумал он.
   Хоть и побледнев и ощущая большую слабость, он все же взял себя в ру-
ки, придал решимость голосу и повторил свой приказ. С порога, в  послед-
ний миг, он вновь вернул маршала.
   - Только не говорите этого моим протестантам! Только не моим  протес-
тантам!
   Он знал, что они непременно услышат об  этом.  Он  даже  мог  заранее
представить себе  поведение  каждого  из  старых  друзей.  Радовался  он
только, что Морней, или добродетель, послан в Англию. Пока слух  достиг-
нет туда, он превратится в глупую сплетню; если же у королевы  Елизаветы
все-таки возникнут подозрения, Морней разуверит ее.  Вместо  одного  от-
сутствующего многие другие смотрели на него суровым или скорбным  взгля-
дом. Некоторых он считал легковеснее. Роклор, привыкший блистать, често-
любивый Тюренн, у вас хватает силы быть правдивыми и судить короля,  ко-
торый близок ко лжи! Правда, его Агриппа представлялся, будто ничего  не
ведает, на деле же думал перехитрить своего короля.
   - Сир! - начал он. - Меня одолевают муки совести.
   - Тебя, Агриппа?
   - Меня. Кого же еще? Один друг из Парижа сообщил мне имена заговорщи-
ков и даже прислал их собственноручные письма, из коих явствует, что они
злоумышляют на жизнь вашего величества.
   - Дай мне письма!
   - Именно вам? Сир! Испанский посол заплатит мне больше, если  я  уве-
домлю его, что этот замысел  раскрыт.  Но  хотя  я,  как  вам  известно,
большой охотник до денег, мне никогда не придет в голову добывать их пу-
тем сговора с врагами моей веры и моего короля.
   - Ты предпочитаешь ждать, чтобы убийцы добрались до  меня?  Скажи  уж
лучше, какую назначаешь мне цену?
   Такой укоризны еще никогда не выражали глаза Агриппы.  В  минуту  он,
казалось, вырос на три дюйма.
   - Никакой. Все меры приняты, чтобы вы даже не узнали этих людей, если
бы они попались вам на глаза.
   - Тогда я тебе не поверю, что мне грозила опасность.
   - Сир! Как угодно! - заключил Агриппа дерзко и в то же время  саркас-
тически, по своему обыкновению.
   Но вскоре случилось так, что несколько испанских кавалеров по поруче-
нию дона Филиппа явились к королю Французскому, осаждавшему свою  столи-
цу, предложить ему в супруги инфанту. В жажде мира со своими подданными,
Генрих поспешил принять посредников. Только главного из  них  привели  к
нему и при этом держали за руки, слева кто-то другой, а справа  Агриппа,
который делал вид, будто это простая учтивость, а на самом  деле  сжимал
руку гостя как в тисках. Генрих понял. Он быстро выпроводил  самозваного
посла и даже не спросил, что сталось потом с ним и с остальными.  Своему
Агриппе д'Юбинье он не предложил награды за спасение жизни и не  подумал
поблагодарить его за наглядный урок бескорыстия,  прямоты  и  неизменной
верности своему делу.
   Он полагал, что ему самому, как это ни прискорбно, вероломство сужде-
но богом, ибо он предназначен спасти королевство. "Я  служу  господу,  -
пытался Генрих оправдать свое вероломство, что было нелегко  даже  перед
всеведущим. - Я покоряюсь ему, когда грешу против памяти матери и  адми-
рала и всех наших борцов за веру, против исповедания пасторов и  пренеб-
регая памятью миллиона погибших за время религиозных войн". Тут он  ощу-
тил душой небывалое, ужасающее одиночество. "Ни старые друзья,  ни  про-
тестантская партия, ни укрепленные города, где мы могли молиться, ни да-
же ты, Ла-Рошель у моря! Ни душевная связь с людьми моей веры, ни псалом
в разгаре битвы - ничто не властно перед зовом королевства.  Королевство
- это больше, чем убеждение или цель, больше даже, чем слава; это  люди,
подобные мне", - так внушал он себе и тут только почувствовал, что  спа-
сен. "Да, люди, но я вижу воочию, как иные из  них  за  стенами  столицы
грешат против естества! Вот до чего они доходят, как  только  король  не
может направить их на путь долга. Но я это сделаю, и это одно спасет ме-
ня перед богом и людьми".
   - Итак, примем этих нечестивцев, - сказал он, подразумевая свидание с
кардиналом Парижским и архиепископом Лионским. Он называл их нечестивца-
ми, дабы утвердить свою веру в королевство, до которого подобным  тварям
нет дела. В сопровождение более чем тысячи дворян направился он  в  две-
надцать часов одного августовского дня к  монастырю,  находившемуся  вне
стен осажденной столицы, куда к нему и явились ее посланцы. То были важ-
ные и почтенные господа, им еще не пришлось терпеть лишения, так же  как
и всей их свите. Они поклонились королю, однако не слишком низко: до та-
кой крайности осажденная столица еще не дошла, во всяком случае если су-
дить по виду ее послов. Так степенно, как они, король не мог держать се-
бя, слишком большая давка была вокруг него. Он сказал им:
   - Не удивляйтесь, что меня теснят. В бою бывает хуже.
   Ему было очевидно, что они хотят лишь выиграть время, пока Майенн по-
лучит подкрепления из Фландрии и освободит Париж от осады. А их  перего-
воры с королем имели целью успокоить голодающий парижский народ, который
иначе возмутился бы. Оба епископа, со своей стороны, были убеждены,  что
голодная смерть нескольких тысяч простолюдинов ему так  же  безразлична,
как им самим. Только вряд ли он захочет сознаться в  этом,  ибо  дорожит
своей доброй славой. Обе стороны были согласны в том, что наилучший  вы-
ход - обоюдно соблюдать все формальности, почему  король  потребовал  от
депутатов их письменные полномочия, которые они и вручили  ему.  Там  он
прочел, что господин кардинал и господин архиепископ должны  отправиться
к "королю Наваррскому" и слезно молить его согласия на водворение мира в
королевстве; а затем к герцогу Майенну, дабы и он способствовал тому же.
Пустословие и неуважение к королевскому сану.
   Генрих указал им на то, что "король Наваррский" никак не властен  да-
ровать мир Парижу и Франции. Однако он сам хочет покоя и мира для своего
королевства, а вовсе не спора о титулах. Он клялся даже, что готов палец
свой отдать за это, а потом приложил и второй. Один за сражение, два  за
всеобщий мир. Оба дипломата духовного звания сочли его искусным  лицеме-
ром, и он заметно вырос в их глазах.
   - Но нет! - воскликнул он, к их сугубому изумлению. - Нет,  Париж  не
дождется всеобщего мира, пока в стенах его царит террор  и  голод.  Чего
стоят беспредметные слова о мире? Париж не должен более голодать. Я люб-
лю мою столицу, Париж. Она мне старшая дочь. - Тем самым  он  показал  в
истинном свете миролюбие их миссии, но не всякий, кто разоблачен, созна-
ет это.
   "Он был пленником в Париже, вот в чем суть, - про себя  отметили  оба
епископа. - Он зовет себя отцом этого народа, но достаточно одного пора-
жения, как он вновь будет сидеть за решеткой и живым уже не выберется на
свободу". Когда же он вдобавок сравнил себя с настоящей матерью на  суде
у царя Соломона, говоря, что согласен скорее отказаться от Парижа, неже-
ли выгребать его из-под развалин и трупов, лишь бы завладеть им,  -  они
оглядели его с насмешкой и обменялись быстрыми взглядами. А затем собра-
лись перещеголять его в искусстве  лицемерия.  Они  притворились,  будто
сомневаются в его военной мощи, а также в прочности его побед, и рассчи-
тывают на поворот событий. Если Париж и сдастся до установления всеобще-
го мира, Майенн и король Испанский возьмут его назад и жестоко покарают.
Но тут им явилось небывалое зрелище.
   Перед ними солдат, которого у них на глазах осенила  благодать  вели-
чия. Они уже не в силах понять, кто это говорит и с каких  высот.  А  он
дает страшную клятву, в смятении сам себя прерывает, однако  вновь  кля-
нется богом живым:
   - Мы их разобьем! - Вся тысячная толпа его дворян закричала наперебой
гораздо звучнее, чем стройным хором:
   - Мы их разобьем! Честью клянемся! Свидетель бог, не потерпим позора!
   Тут растерянные посланцы поняли, что он поставлен свыше как  враг  их
мира; в противовес одряхлевшему властителю земли, Филиппу, в  противовес
бесчеловечному владычеству Габсбургов заявляло свои права живое величие.
Этому не поверишь, пока не увидишь сам. Ведь в жизни почти все случается
не по заказу - повседневный опыт учит этому  высокопоставленных  малове-
ров, которые потому и считают каждого власть имущего лжецом и, как тако-
вого, приемлют его. Но этих двух точно громом поразило, картина мира за-
колебалась перед ними, когда они познали  истинное  величие.  Величие  -
слабое слово для всесокрушающей благодати божией: каким слабым и ничтож-
ным чувствуешь себя перед богом и его благодатью. Двое князей церкви  до
тех пор даже и не задумывались над этим, пока им самим не явилось зрели-
ще: солдат, которого у них на глазах осенила благодать величия.
   С той минуты в течение всех переговоров Генрих держал своих противни-
ков в руках. После мига высшего  озарения  он  поспешил  воспользоваться
приобретенным над ними преимуществом. Перестав считаться с ними всерьез,
он, словно какой-нибудь безделицы, потребовал сдачи Парижа  в  недельный
срок. Нельзя длительно показывать свое величие, чтобы не растратить его,
ибо благодать нисходит редко, - и вообще лучше провести этих  простаков,
нежели повергнуть их ниц своим превосходством.
   - Неделя сроку, милейшие. Если вам угодно медлить со сдачей, пока  не
иссякнут все припасы, что ж, отлично, приготовим вам предсмертную трапе-
зу, а затем и веревку.
   - Так немилосердно не поступит ни один французский  король  со  своей
столицей и ни один христианин с двумя служителями божиими.
   - Тогда постарайтесь сладить дело.
   - Как бы после этого нас обоих вновь не выслали к вам, на сей  раз  с
веревкой на шее.
   - Тогда сдайте город немедленно.
   - Если испанцы и шестнадцать начальников услышат об этом, они нас по-
весят.
   - Тогда ждите Майенна и подкрепления из Фландрии.
   - А вдруг вы, ваше величество, победите их, тогда мы  будем  повешены
наверняка.
   - Тогда ходатайствуйте о сдаче.
   - Сир, вы позабудете наши услуги и не оградите нас от мести народа.
   - Тогда продолжайте морить его голодом.
   - Сир! Вы неправильно осведомлены, пока еще никто не голодает.
   - Дай вам бог и дальше так. На кладбищах найдется еще пожива, и много
детей остается без присмотра, когда матери делается дурно от слабости.
   Как ни велика была их дерзость, на это они не нашли ответа, лишь  по-
никли головами. Так как почва окончательно ускользнула у них из-под ног,
им стало казаться, что король околдовал их. "Да, он затеял с нами игру в
вопросы и ответы, подражая знаменитой сцене у Рабле, который  был  прос-
то-напросто шут гороховый. Таков и этот король, и он дурачит нас".  Дос-
тоинства их как не бывало, смятение росло неудержимо. Король не  дал  им
прийти в себя, а, наоборот, поспешил доконать их. Последнее  слово  свое
он произнес уже не торопливо и беспечно, а с вескостью судьи.
   - Монсеньер Лионский, - обратился он к архиепископу, - недавно вы по-
пали в давку на Сен-Мишельском мосту. Люди бросались  под  копыта  ваших
коней, прося хлеба или смерти. И какой-то старик, кажется,  обратился  к
вам с речью?
   - Не помню, - пролепетал монсеньер Лионский, голова у него пошла кру-
гом, так, наверно, будет в день Страшного суда.
   - Он обратился к вам с речью и  назвал  вопли  отчаяния,  раздавшиеся
вокруг, последним предостережением божиим.
   От этого ясновидения короля монсеньеру Лионскому стало дурно, не хуже
чем какой-нибудь матери-простолюдинке, у которой с чудовищным намерением
похищают дитя. Свита подхватила его, кардинал  стоял  возле,  бледный  и
осунувшийся. Король велел подать им вина, чтобы они подкрепились, и пока
они пили, он уже вскочил на коня. В пути он объяснил ближайшим из  своих
дворян, кто был человек на мосту,  предостерегавший  архиепископа.  Мэтр
Амбруаз Паре, хирург, от роду восьмидесяти пяти лет, говорил на мосту из
последних своих сил и теперь лежит на смертном одре.
   - Некогда он был при убитом Колиньи, - сказал Генрих, плотно  сомкнул
губы и не разжимал их всю дорогу.
   Спутники его безмолвствовали, глухо стучали копыта.  Генрих  думал  о
старых гугенотах. С ними, и только с ними был он сейчас.

   МАСТЕР

   Он еще не доехал до лагеря, когда к нему выбежали навстречу. "Фарнезе
уже близко! Фарнезе стоит в Мо!" Король беспечно рассмеялся, ведь до  Мо
рукой подать, он узнал бы об этом раньше; и приятелям его,  архиепископу
с кардиналом, тоже успели бы сообщить новость, и они  не  допустили  бы,
чтоб он измывательствами довел их до обморока. Он пожал плечами  и  тро-
нулся дальше, но на дороге еще двое поджидали его и спорили между собой.
Господин де Ла Ну своей железной рукой сдерживал коня. Господин де  Рони
сидел в седле боком, иначе не позволяли ему его  доблестные  раны,  одна
рука была на перевязи.
   Король сказал:
   - Потише, господа!
   Ла Ну сказал:
   - Сир! Фарнезе!
   Рони сказал:
   - Сир! Это хитрость. Он не может стоять в Мо.
   - Сир! - воскликнул старший из двоих. - Кому вы верите, этому вертоп-
раху или мне? Фарнезе так ужасающе хитер, что порою даже нарочито  разг-
лашает истину.
   Рони хоть и сидел боком в седле и на шляпе носил алмазы,  но  лицо  у
него было рассудительное и холодное; не обращая внимания на простодушно-
го старика, он подъехал вплотную к королю и промолвил высокомерно:
   - Россказни! - Де Ла Ну вскипел:
   - Молодой человек! Поезжайте туда в вашем пышном наряде.  Герцогу  вы
так приглянетесь, что он возьмет вас в плен.
   - Сударь! - отвечал Рони. - У меня одна рука, у вас тоже: значит,  мы
можем драться.
   - Интересно поглядеть, - сказал король, но вид у  него  был  довольно
рассеянный. Радовался только старик. Лицо его под седым вихром  раскрас-
нелось, а на этом сердитом лице сияла детская улыбка.
   - Сам ведь я пять лет просидел в плену у испанцев, и это было неслад-
ко. Сир! Там, в темнице, я писал  о  религии  и  военном  мастерстве,  и
только потому не утратил мужества. Но военное мастерство, которое я опи-
сывал, было мастерство Фарнезе. Он мастер, не забывайте этого, сир!
   - Наш король не мастер, а солдат, что стоит большего, - возразил  Ро-
ни. От незаживших ран и чванства он держался прямо и неподвижно, как мо-
нумент. Зато бретонский гугенот жестикулировал отчаянно,  даже  железной
рукой.
   - Я знаю свое, и знание это основано на двенадцати  годах  пребывания
во Фландрии во главе протестантского войска. Пока испанцы  не  захватили
меня, я брал у них там все города,  какие  хотел.  По  прибытии  герцога
Пармского - ни одного.
   Король, занятый своими мыслями, спешил прочь;  надвигался  вечер.  На
следующий день стало известно, что армия Лиги с Майенном во главе и  ис-
панские вспомогательные войска под начальством Фарнезе соединились у Мо.
На королевском военном совете Ла Ну настаивал на  твердой  выжидательной
позиции под Парижем, меж тем как Бирон, тоже старик, требовал, чтоб выс-
тупили немедленно. Первое дело - нападение. До сих пор мы всегда напада-
ли!
   Ла Ну сказал: - Сир! Ваше величество, вы не знаете себе равных в бою.
Однако вам еще не случалось столкнуться с противником, который  избегает
сражений и добивается всего, чего хочет, одним мастерством. Сир, я  знаю
Фарнезе.
   Рони собрался было опять обрушиться на невзрачного полководца в кожа-
ном колете, но виконт де Тюренн, не менее родовитый и красивый, чем  Ро-
ни, принудил его замолчать. Исключительное честолюбие научило этого  мо-
лодого вельможу не по летам рано давать верную оценку  событиям  и  даже
людям. Теперь маршал Бирон мог без помех доказывать, что  в  королевском
войске, если разместить его вокруг всего Парижа, неизбежно окажутся сла-
бые места. Враг прорвется и доставит в город съестные припасы. Ла  Ну  в
ответ:
   - При этом ему придется пробираться лесом  или  переправляться  через
реку: вот когда мы должны нанести УДар.
   - В наступление! - твердил Бирон. - Вперед на врага, раз он еще дале-
ко и не ожидает ничего подобного. Вот как надо воевать!
   - Как воюете вы - Фарнезе знает, - крикнул  Ла  Ну.  Медленно  и  без
обычной жизнерадостности он добавил: - Только вы не  знаете,  как  воюет
Фарнезе.
   - Это уж просто суеверие, - не выдержал и мудрый Тюренн, меж тем  как
Рони холодно усмехнулся, а Бирон в сердцах засопел. Король спросил  мне-
ния всех остальных, и те, заметив, что он желает  напасть  на  врага,  в
большинстве высказались за наступление.
   Вначале получилось так, что прославленный Фарнезе,  герцог  Пармский,
возбудил у всех храбрых воинов, своих  противников,  крайнее  презрение.
Разве можно с большой военной силой укрыться за каким-то болотцем?  Нас-
тупавшие королевские войска видели только болото, потому что оно было  у
них на пути. А холма немного подальше они не замечали, но именно за  ним
скрывалась их грядущая неудача.
   Королевские войска держали в руках  все  пути  сообщения  с  Парижем,
главным образом реку Марну и Ланьи - местечко, к которому Фарнезе  хоте-
лось, должно быть, подойти незаметно. Но пока что он укреплялся за своим
болотцем, как будто превыше всего страшился нападения новой знаменитости
с противной стороны - и заставил новую знаменитость дожидаться  сражения
день, неделю. У короля было превосходное войско из дворян, которые,  од-
нако, стали скучать и один за другим уезжали вместе со своими  отрядами.
Одно дело завоевание столицы: пусть бы они год стояли под ее стенами,  в
конце концов они бы ее завоевали и обогатились бы на этом. А вот от неп-
риступного Фарнезе, окопавшегося и прикрывшегося военным  обозом,  ничем
не поживишься: дворяне, которым важна была только добыча, устранились  и
ждали, чтобы определилось положение. Люди, подобные Рони, устояли, то ли
из чувства чести, то ли потому, что втайне надеялись: "Добро-то ведь там
испанское, мешки с золотыми пистолями. Как знать, когда-нибудь мне, быть
может, доведется взрезать их, и золото потечет ко мне в карманы".
   Генриху пришлось признать, что его прославленный противник грозен, но
грозен как-то загадочно. Король послал к нему трубача - пора бы господам
герцогам выглянуть из своих лисьих нор. Он не для того издалека шел  сю-
да, чтобы спрашивать совета у врага, - холодно ответил итальянец. Король
был раздосадован, однако сражения не добился и  даже  не  добился  того,
чтобы увидеть Фарнезе в лицо. Каждый день покидал Генрих местечко Ланьи,
которое сторожили не только его солдаты, - от вражеского войска оно луч-
ше всего было ограждено рекой, - обходил болото и ждал Фарнезе.
   Так текли дни, а ему не удавалось увидать того. Но вот что  было  еще
унизительнее - его лазутчики доносили, что Фарнезе умеет внушить страх и
что от него не убегает ни один солдат. В железном порядке  сменялись  на
той стороне дозорные. Тихими ночами особенно явственно долетали до  чут-
ких ушей слова команды, разноязычные, но дружные. Здесь налицо была  же-
лезная дисциплина. Ровным шагом, всего в двадцать дней, сделали эти сол-
даты переход из Фландрии, каждый вечер укрепляя свой лагерь, как некогда
легионеры Цезаря. При других полководцах то же войско было  многоязычной
ордой - мало настоящих испанцев, много валлонов и итальянцев - и опусто-
шало страну, подобно дикому вепрю, но оно же становилось поистине  римс-
кой армией под началом этого самого Пармы. Кто же он такой?
   Генриху не спалось, ибо он понимал: на той стороне бодрствует некто и
размышляет, как бы уничтожить мою славу. Таков наказ ему от дона  Филип-
па. "Надо быть настороже". Тщетно вглядывался он во тьму.  "Огня  нет  у
Фарнезе, но он не спит никогда. Мне кажется, он видит в темноте и следит
за мной. Он, говорят, болен и стар, кто знает, быть может, он призрак  и
демон, а не живой человек". Сырой,  безлунной  ночью  легко  испугаться,
особенно когда мысли клонятся в сторону неведомого. Генрих резко  повер-
нулся, что-то коснулось его плеча. Меньше мгновения глядел он  в  чье-то
лицо. Оно было застигнуто врасплох, и теперь, когда оно исчезло, в  тем-
ном неподвижном воздухе еще ощущается его присутствие, воздух пахнет бо-
лотом и тлением.
   Громко смеясь, пошел Генрих прочь. Отзвук  его  хохота,  правда,  как
будто осмеивал его самого, но тут король вовремя припомнил, что прослав-
ленный стратег, как выяснилось, голландцев все-таки не одолел. В Голлан-
дии он потерпел значительную неудачу. А к тому же он и  сам  не  придает
значения своему походу во Францию: он явился сюда, только исполняя  при-
каз своего повелителя, дона Филиппа. Неужели можно быть  полководцем  по
приказу и победителем для других? Ведь он и сам владетельный  князь,  но
забывает о своем герцогстве на службе у короля Испании-которому ни к че-
му не служат собственные ноги, потому что он всегда сидит.  Сидит  один,
шлет фантастические приказы о завоевании чужих королевств другому,  тоже
больному человеку, который находится на чужбине. Что может из этого  по-
лучиться?
   Наутро после этой ночи, полной вопросов, Парма дал первый ответ, при-
ведя свое войско в боевую готовность. Это было, собственно, только войс-
ко Лиги, он велел лишь заменить головные уборы  и  значки.  Сентябрьский
день, бой становился жарким. Французы  на  стороне  короля  думали,  что
встретились наконец с легендарными испанцами,  перед  ними  дрожит  весь
мир, только не мы! Лишь в рукопашном бою обнаружилось, что все на той  и
на этой стороне говорили по-французски. Однако в пылу сражения вообража-
емых испанцев рубили не менее рьяно оттого, что порой лица  были  знако-
мые. Фарнезе между тем незаметно вывел из боя свой центр. Даже  толстяку
Майенну, который дрался впереди, он не счел  нужным  довериться.  Позади
холма, под прикрытием никем не замеченной возвышенности,  которую  он  с
самого начала считал важнее болота и окопов, перевел он свои  войска  по
понтонному мосту через Марну - тихо и тайно, в железном порядке. Кстати,
доблестный дух битвы не позволял воинам что-либо замечать. Из тех  двоих
все-таки Генрих, а не Майенн, спохватился первым. Ланьи  уже  почти  был
взят с другого берега, и так как Майенн, наконец-то прозрев, начал отсю-
да обстреливать городок из пушек, королевское войско отступило и  проиг-
рало битву.
   Таким образом, съестные припасы были подвезены в Париж водным  путем,
а королю оставалось только пытать счастье в набегах и безуспешных наско-
ках на укрепления своей столицы. Фарнезе так высказался на его счет:
   - Я думал встретить короля, а это просто гусар. - Еще больше  осрамил
он Майенна, из славного дома Гизов, ни о чем его не осведомив и  предос-
тавив ему отважно сражаться только для отвода глаз, меж тем как  сам  он
мастерским маневром покончил с битвой. При всей своей злобе, Майенн дол-
жен был еще радоваться, что Фарнезе оставил ему три полка. Совершив свой
маневр, знаменитость тронулась в обратный путь во Фландрию. Король вско-
ре снова окружил Париж: стратегу это было безразлично.
   О короле он, наверное, думал: "Переоцененная посредственность. Доста-
точно поставить ее на место. Теперь это противник, достойный лишь  како-
го-нибудь Майенна. Vale et me ama" [1]

   МЫ ЖИТЬ ХОТИМ

   После случившегося Генрих полных двое суток чувствовал себя  в  самом
деле побитым. Сейчас, после долгих терпеливых усилий, нескольких блестя-
щих побед и при возрастающем  внимании  внешнего  мира,  это  было  куда
серьезнее, нежели в раннюю пору жизни. Взятие столицы надолго отсрочено,
а ведь именно ради этого войска сняты из провинций. Денег и так нет, вот
уже два дня как не пекут хлеба, и даже рубашки короля изношены до дыр. А
окружают его такие люди, что даже  говорить  не  хочется!  Totus  mundus
exercet histrionem, все мы комедианты, и едва человеку не повезет, у не-
го сразу появляются подходящие друзья, сплошной сброд, откуда только  их
приносит? Вот изгнанный немецкий архиепископ, - из гордыни стал он  про-
тестантом, кого это напоминает? Мы тоже  помышляем  предать  свою  веру.
Плут д'О ненадежен, но богат, пускай  угощает  нас  и  оплачивает  наших
сводников.
   После того как в вечер битвы при Иври государственный казначей произ-
нес некие слова - дурные слова, недостойные и незабываемые, - Генрих  не
забыл их, а человека, который их произнес, избегал. Не то чтобы он  ста-
рался не встречаться с ним; это получается само собой, когда мы  изнутри
обороняемся не только от другого человека, но главным  образом  от  себя
самого. Что такое слова? Худо только, когда они знакомы, как  будто  сам
уже знал их и утаил.
   Теперь государственный казначей снова входит в  милость.  Кто  тратит
деньги, тот нам друг, хотя бы у него, как у некоего гасконского  капита-
на, нашего земляка, не было носа вследствие любовной напасти. Король во-
дит знакомство с искателями приключений, от которых  многие  бы  шараха-
лись.
   Да. И он окружает себя ими, чтобы на них  испытать  себя,  свое  здо-
ровье, свою способность сопротивляться. Послушайте, что происходит в Па-
риже: там своеволие доведено до последней крайности. В конце концов каж-
дый человек следует за своей химерой, которая оправдывает его  существо-
вание. Но никак невозможно, особенно тому, кто высокороден,  каждый  миг
быть достойным своей химеры, это слишком тяжко. Постараемся познать себя
по этим искателям приключений, не переходя все же той грани, за  которой
начинаешь уподобляться им. Ведь еще сегодня пуля может попасть в цель, и
закопают маленького короля в поношенной одежде, и  никогда  не  взрывать
ему землю этой страны копытами своих коней, никогда не владеть своим ко-
ролевством. В Париже повесили президента верховного суда за то,  что  он
якобы был в заговоре в пользу своего короля и против Испании.
   Однако это очень решительная мера, она вернее, чем самые крепкие сте-
ны, разобщает со всем королевством город, который убивает того, кто  еще
отстаивал право. Потому-то враги президента Бриссона пустили в ход  вся-
ческие уловки, собрали подписи под требованием казни для какого-то неиз-
вестного и лишь потом проставили имя верховного судьи. Они добились под-
держки испанского командования, выпросили санкцию высшей духовной  школы
Сорбонны и соответственно настроили народ с помощью ораторов вроде Буше.
На рассвете Бриссона выманили на улицу, предательски схватили и вместе с
двумя его советниками втолкнули в тюрьму; затем повесили всех  троих  на
потолочной балке, - зажгли фонарь и ждали до  тех  пор,  пока  тела,  на
взгляд палачей, достаточно вытянулись, а лица стали такими, что хуже не-
куда. Как следует обработав  своих  подопечных,  злодеи  отнесли  их  на
Гревскую площадь и привязали к настоящей виселице.
   Старый законовед никак не думал, что бесправие может дойти  до  таких
пределов: ведь существовал же свод законов, первый в стране, он сам  его
составил. Но отвлеченный, умственный труд не только разобщает нас с дур-
ною действительностью: он полностью вытесняет ее, так что трудно  в  нее
поверить. Иначе обстоит дело с народом. Как не быть ему празднично  воз-
бужденным, когда верховный судья предан позорнейшей казни  столь  необы-
чайным образом. Попрание права - это  искушение,  которому  легче  всего
поддается человеческий дух. Когда настало утро, площадь наполнилась  на-
родом, и враг покойного судьи, стоявший у  подножия  виселицы,  принялся
выкрикивать, какой предатель Бриссон и как он хотел сдать Париж  королю,
а тот покарал бы город, и всем им, всем до единого пришел бы  тогда  ко-
нец. Народ! Ты спасен, Бриссон вон там, на виселице. Действительно,  там
висит кто-то, на теле одна рубашка и лицо почерневшее. И это - президент
королевского парламента, и это - величайшее сокровище нашей бедной стра-
ны, одно из немногих, уцелевших в ней?
   Никто не пошевельнется, толпа застыла от этого зрелища, каждого вновь
приходящего тотчас охватывает оцепенение. По краям  площади  расставлены
подручные палача, они кричат, что заговорщики были богаты и что дома  их
со всем добром по праву достанутся народу. Никто не пошевельнется.  Гра-
бить доводится не каждый день, казалось бы, надо воспользоваться  случа-
ем, однако народ молчаливо расходится по домам. Только отойдя на некото-
рое расстояние от места казни, он поднял голос. И  один  из  шестнадцати
услыхал, как люди говорили, что в это утро дело короля Франции выиграно,
стоит лишь ему самому отречься от неправой веры. Члена совета шестнадца-
ти, по ремеслу портного, это порядком озадачило, и он в бешенстве  крик-
нул, что король не преминет перерезать горло всем шестнадцати, за  выче-
том одного.
   Король, окруженный своими искателями приключений, знал, что  говорили
в Париже, однако не собирался никому перерезать горло и спокойно  выслу-
шивал искателей приключений - не из любопытства. Он и без того знал, ка-
ковы взгляды таких людей и какого совета можно ждать  от  них.  Отречься
немедленно, и столица откроет  свои  ворота!  Такие  люди  опираются  на
собственный опыт, на собственные промахи и упущения. Об этом они  усерд-
нее, чем когда-либо, рассказывали теперь двору, который был  и  походным
лагерем; и так как они целых два дня считались друзьями короля,  предос-
тережения их не остались без внимания. У Генриха слух был тонкий. В шуме
большой залы, с виду отдаваясь природному легкомыслию, он улавливал  чу-
жие разговоры, и даже по нескольку одновременно. Молодые  люди,  которые
не были видны королю, но которых выдавали их свежие голоса,  выслушивали
поучения испытанных знатоков жизни и поддакивали им. Жулик д'О не  приз-
навал бедности, ее надо избегать во что бы то ни стало.
   - Таким бедным, как король, быть нельзя, - подтвердил Рони.
   Генрих, хоть и смеялся в эту минуту, однако не упустил ни слова. Пос-
ле своего Рони услышал он и своего мудрого Тюренна, тот был  согласен  с
капитаном Алексисом.
   - От беды надо себя ограждать, - утверждал безносый проходимец.
   Полушепотом совещались старик Бирон со стариком Ла Ну. Они не повыша-
ли голоса, потому что у них теперь не было разногласий. После  унижения,
которое король претерпел от Фарнезе, ему оставалось лишь положить  всему
конец. Тот конец, какой сам Париж предлагал ему сейчас:  ничего  другого
не могли иметь в виду старые полководцы, хотя стыд не позволял  им  наз-
вать вещи своими именами, и если бы кто-нибудь произнес перед ними роко-
вое слово, они вспыхнули бы от гнева. Бирон не меньше, чем протестант Ла
Ну. Будучи солдатами, они не стремились к миру, ибо  война  кормила  их.
Особенно обидно было им сложить оружие после неудачи. Тем не  менее  они
говорили о требовании данной минуты, не объясняя, в чем оно,  но  Генрих
слышал и понял.
   До него донесся громкий голос его гугенота Агриппы. Агриппа  д'Абинье
спорил с немецким архиепископом, которому переход в протестантство стоил
престола, с тех пор он считал одну лишь мессу верной  опорой  престолов;
он и тут настоятельно советовал пойти к мессе. Генрих покинул свой  кру-
жок, протиснулся к гугеноту Агриппе и открыл рот,  чтобы,  глядя  ему  в
глаза, сказать свое слово. Он сказал бы: "Я этого не сделаю", -  Агриппа
тоже этого ждал. Но тут некий дворянин, по имени Шико, тронул короля  за
рукав. Шико имел право высказывать все, о чем другие помалкивали, а  по-
тому назывался шутом короля и,  обладая  незаурядным  умом  иронического
склада, создал себе из этого должность. Король делал вид, будто и вправ-
ду утвердил его в такой должности, и временами поручал дворянину, носив-
шему звание шута, распространять истины, в которых сам не хотел еще при-
знаться. Новые истины прежде всего разрешены шуту. Шико подтолкнул коро-
ля и, перебивая его, изрек во всеуслышание:
   - Приятель! Ты, кажется, болен. Поставь себе клистир из святой воды.
   Над человеком, который прослыл шутом, кажется, принято смеяться?  Од-
нако стоявшие вблизи умолкли, и постепенно молчание распространилось  на
всю залу, стало гнетущим. Заполнившая ее толпа почувствовала вдруг,  что
здесь больше нечем дышать; окна распахнулись в темноту; и  так  как  все
поспешили к окнам, Генрих и старый друг его Агриппа очутились одни  пос-
реди залы. Оба побледнели, они заметили это при свете  внесенных  канде-
лябров. Они молчали, поглощенные  одинаковым  ощущением,  что  последнее
слово произнесено.
   Агриппа, бывало, сочинял желчные стихи, когда, на его взгляд,  король
платил ему неблагодарностью. Он был бодр духом, красноречив и до сих пор
всегда без колебаний высказывал своему королю жестокую истину. Не страш-
но вызвать неудовольствие и даже перенести  немилость.  Но  тут  другое:
слишком явно было, что король страдает. Агриппа опустил взор, прежде чем
сказать:
   - Вы долго и храбро сопротивлялись.
   - Это еще не конец, - поспешно возразил Генрих. Вместо ответа Агриппа
поднял взор.
   - Агриппа! - приказал Генрих. - Воззовем вместе к господу богу  наше-
му.
   - Я к вам взываю, сир, и прошу: "Дай мне уйти под сению креста..."
   - Дю Барта умер во имя этого, - заметил Генрих. - А мы с  тобой  друг
друга знаем. Мы жить хотим. - Затем они вышли.
   Они сели на коней и там в открытом поле увидали сторожевые огни,  па-
латки, целый военный лагерь; никто из приближенных короля не  подозревал
об этом, даже и внимательный д'Обинье. Значит,  ты,  Генрих,  формировал
новую армию взамен той, которая разбежалась; ты тайком писал  бессчетные
письма, слал гонцов, на расстоянии ободрял и  воодушевлял  своих  дворян
такими словами, которые не даны Агриппе, хотя он и поэт. Ты  творил  это
втайне, Генрих, в то время как для отвода глаз ты водился  с  искателями
приключений и готовился отречься от своей веры.
   - Сир! - вслух сказал Агриппа. - Я уже не прошу, чтобы  вы  дали  мне
уйти под сению креста...
   Король не показал виду, что услыхал его; он отдавал распоряжения, не-
обходимые для того, чтобы в ближайшем будущем выступить на Руан. Раз Па-
риж пока что взять нельзя, надо поскорее отобрать у Лиги столицу Норман-
дии, а Майенна и Фарнезе надо отвлечь к северу, на  поля  сражения,  уже
знакомые одному из них. Агриппа д'Обинье разгадал этот план и порадовал-
ся его мудрости, когда сопутствовал своему удивительному королю,  объез-
жавшему лагерь. Но тут его ждала новая  неожиданность.  Король  окликнул
одного из пасторов:
   - Господин Даму р. Помолитесь вместе с войском.
   Этот же самый пастор запевал гимн у деревни Арк по приказу короля,  и
то была победа над мощным войском Лиги, бесплодная, но вместе с тем при-
несшая спасение войскам борцов за свободу, борцов за веру. И вот  теперь
они снова здесь. Из палаток, от сторожевых огней в круг собираются гуге-
ноты, старейшие впереди; лица в таких же морщинах, что у их короля, тело
в таких же рубцах, что у него, - и этого сознания им довольно. Мы за не-
го сражались, мы будем сражаться за него и молимся сейчас с ним.
   Агриппа д'Обинье пытается вторить хору хриплых ревностных голосов, но
собственный внутренний голос мешает ему. Он думает:  "Благочестивый  об-
ман. Сир! Вы вводите, в заблуждение старых своих борцов за свободу и ве-
ру. То, что вы намерены сделать в действительности, окончательно решено.
Вы ничего не переиначите, ибо иначе не угодно богу.  Господи!  Да  будет
воля твоя. Если король мой отречется от своей веры и от своего слова,  я
сохраню верность и ему и богу". Так Агриппа начал наконец молиться вмес-
те со всеми, ничем более не отвлекаясь.

   НАШ УДЕЛ

   Король осадил город Руан, взятие которого грозило оставить Париж  без
съестных припасов. Наконец на помощь городу явился  Майенн.  Глава  Лиги
успел тем временем, стреляя и вешая, кое-как вразумить Париж, когда сто-
лица в слепом пылу совсем уж готова была стать испанской.  Но  вслед  за
тем Майенну опять пришлось призвать из Фландрии  испанского  полководца;
без Фарнезе он больше не надеялся покончить с королем. Его опасный союз-
ник не менее охотно, чем сам король, завладел бы городом Руаном,  почему
Майенн всяческими уловками старался удержать его подальше от Руана.  Ко-
роль, по своему обыкновению, наверно, жаждет битвы, а потому можно будет
встретиться с ним в местности, которую они сами сочтут подходящей. Одна-
ко король немного уже знал стратега Фарнезе и вместо открытого боя заду-
мал блеснуть перед ним мастерством в его вкусе. Поэтому он подошел с од-
ной легкой кавалерией, всего лишь с девятью сотнями всадников. Никто  не
понимает, чего он хочет.
   В пути он получил донесение, что испанцы под звуки труб и  барабанный
бой подступают огромным войском -  восемнадцать  тысяч  человек  пехоты,
семь тысяч конницы; двигалось оно сомкнутым строем, кавалерия посредине,
обоз по бокам, а легкие эскадроны свободно носились  взад-вперед,  точно
крылья трепетали. Для знатоков это приближение Фарнезе по волнистой, ис-
пещренной холмами местности являло увлекательное зрелище,  которое  раз-
вернулось перед королем, когда он вместе со своей конницей находился  за
стенами Омаля; однако он хотел видеть всю картину целиком и один покинул
прикрытие.
   Прекрасная армия остановилась на месте, завороженная некиим духом.  И
Генрих увидел его среди белого дня, он даже не ждал этого. У  духа  было
увядшее лицо старого ребенка, безбородое, своенравное и усталое. Согнув-
шись, - боль делает людей меньше, - сидел он на тележке совсем  впереди,
во главе прекрасной армии - и ноги у него были обуты в спальные туфли. И
так вот, на двух колесах, катался дух перед фронтом, руководя  всем.  По
малейшему его знаку каждый маневр выполнялся неукоснительно,  все  равно
вблизи ли, у него на глазах, или на самом  дальнем  конце,  словно  дело
происходило на сцене  и  театральный  механизм  ведал  строгим  порядком
действия, так, что казалось, будто боги управляют им из-за огненных туч;
именно это и давало человеку возможность  развернуть  все  свое  высокое
мастерство. Представление было великолепное; зрителя, который пробирался
все дальше в открытое поле, оно очень увлекало и совсем бы  удовлетвори-
ло, если бы...
   Если б не увядшее лицо старого ребенка и если б  не  спальные  туфли.
Генриху казалось, что ветер доносит к нему запах болезни. Неужели солда-
ты не замечают его, думал он. Здоровым людям, вероятно, внушает мистиче-
ский ужас полководец, которого носят или возят и при  котором  даже  нет
оружия. Неужели к нему не подсылают убийц? Нет. Главное, что никто и по-
пыток не делал. Он немощен, но неуязвим. В носилках и креслах его береж-
но проносят по Европе, дабы он одерживал победы для властителя  мира.  И
он побеждает, но холодно и безрадостно. Словно отдает в жертву свое  ве-
ликое мастерство, а затем велит нести себя дальше, разрешая солдатам,  в
виде отдыха от жесткой дисциплины, заняться  грабежом  и  поджогами.  По
знаку трубы они должны остановиться, иначе их повесят. Дух  непознаваем;
при всей своей телесной немощи и безрадостности, он внушает страх.  Мно-
гоязычные, покоренные народы всемирной державы узнают в нем себя.
   Король Франции, Генрих, ничем не защищен в  открытом  поле,  немногие
провожатые потихоньку совещаются позади, как бы его предостеречь; но ни-
какой надежды, чтобы он опомнился. Он подался вперед, он затаил дыхание.
Этого он больше никогда не увидит и сам постарается, чтобы это не повто-
рилось никогда. Александр Фарнезе, герцог Пармский, забыл свою  цветущую
страну, свой город-жемчужину, и статуи, и картины - все забыл и  покинул
ради похода, который мало его трогает, который, по его мнению,  бессмыс-
лен и дерзок: ему хочется испытать свое мастерство. Он переходит реку  у
Ланьи, и как по волшебству открывается подвоз в Париж:  мастерский  ход.
Здесь он с помощью своего грандиозного театрального механизма  подготов-
ляет нечто новое, еще одно чудо волшебства, еще один мастерский  страте-
гический ход.
   Ясный, рассудительный голос барона Рони прервал мысли короля и вернул
его к действительности:
   - Сир! Все здесь присутствующие господа любят вас больше  собственной
жизни. Вашу жизнь нельзя подвергать такой опасности.
   - Пустяки! Вы сами, должно быть, боитесь? - спросил король, удивив  и
немного обидев этим своих приближенных.
   Кроме того, Рони от имени всех намекнул ему, что невозможно с девятью
сотнями человек атаковать большое, мастерски построенное войско. Он и не
помышлял об этом; но из какого-то непонятного пристрастия  к  полководцу
на той стороне он бросил им упрек, что это первый, кого они  испугались.
Они клялись ему, что дорожат лишь его жизнью. Он мало-помалу  смягчился,
но тут уж конница Пармы налетела на него.  Ему  с  его  девятью  сотнями
пришлось обороняться от нежданной смерти, многие все же не  избегли  ее.
Король был легко ранен, он спасся лишь  потому,  что  его  прославленный
противник не хотел поверить, что то был он и что в нем так много от  гу-
сара и так мало от короля.
   Однако Фарнезе еще пришлось столкнуться с этим  королем,  прежде  чем
удалиться навсегда и вскоре умереть. Вышло так,  что  Генрих  маршами  и
контрмаршами завлек его на полуостров между рекой Сеной и морем,  что  с
самого начала было намерением короля; битва при Омале должна  была  лишь
отвлечь внимание от этого замысла. И вот свершилось: странствующий  мас-
тер и армия, его прекрасное орудие, очутились в ловушке. На  полуострове
не было никаких съестных припасов, а на подмогу королю плыл  голландский
флот. Фарнезе сам был ранен и, казалось, погиб. Что же он сделал? То же,
что при Ланьи. Сена здесь по ширине не уступает морю, и все же он  навел
понтонный мост и перешел ее однажды ночью, в полнейшей тишине. Когда ко-
ролевские солдаты проснулись и увидели, что от пойманного врага не оста-
лось и следа, раздался вопль ярости.  Генрих  смеялся,  отдавая  должное
ловкости маневра. Противник его, уходя,  произнес  слова,  показывающие,
что под конец он все же изменил мнение о короле Франции;  свидетельство-
вали они также о близкой смерти:
   - Этот король изнашивает больше сапог, чем спальных туфель.
   Позднее прошел слух, что Фарнезе прибыл в Париж;  однако  и  тамошним
своим друзьям он не дал вздохнуть, как обычно не давал вздохнуть врагам.
   - У меня здесь со всем покончено, - только и сказал он будто бы среди
глухого молчания. В действительности же он совершил еще  много  примеча-
тельного, не смущаясь изменчивостью военной удачи. Как мастер, довольный
делом своих рук, он бросил то, что стало ему уже  не  интересно,  -  эту
страну, этот народ, - и под гром барабанов и труб понес свою одряхлевшую
славу куда-то вдаль.
   Генрих, у нас отнюдь не "со всем здесь покончено". Наоборот,  нам  бы
надо быть бессмертными, потому что нам еще  бесконечно  много  предстоит
бороться за наш удел. Наш удел - это люди.

   II
   ПРЕВРАТНОСТИ ЛЮБВИ

   ПОКАЖИ МНЕ ЕЕ

   Король охотился в компьенских лесах; в тот день он, преследуя  оленя,
очутился почти у границы Пикардии. Там они -  король  и  обершталмейстер
его, герцог де Бельгард, упустили след. Остальных  охотников  они  давно
потеряли из виду и теперь отдыхали на просеке. Король  уселся  на  ствол
срубленного дерева. Сквозь листву, уже тронутую осенью, падали солнечные
лучи, золотили ее и окутывали рассеянным светом фигуры двух мужчин - со-
рокалетнего и тридцатилетнего.
   - Хорошо бы перекусить чего-нибудь! - сказал король. К его изумлению,
обер-шталмейстер немедленно достал и разложил тут же  на  стволе  дерева
все, чего только можно пожелать, так что они утолили голод и  жажду.  Во
время еды король размышлял. Раз Бельгард захватил в седельной сумке при-
пасы, значит, он заранее намеревался отстать от охоты и скрыться - куда?
   - Куда ты собирался. Блеклый Лист? - напрямик спросил король и с  лу-
кавым видом ждал ответа, которого не последовало. - Здесь ты на вид  еще
желтее, чем обычно, Блеклый Лист, должно быть, от увядшей листвы. Вообще
же ты красивый мужчина, и тебе всего тридцать  лет.  Если  бы  мне  было
столько! В ту пору мне больших хлопот с ними не бывало  и  недостатка  в
них не бывало тоже. Погляди-ка повнимательнее туда, между дубами! Не ка-
жется ли тебе, будто одна из них хочет выйти из темноты и не решается? В
ту пору они приходили сразу.
   - Сир! - сказал тогда Бельгард. - Хотите видеть мою возлюбленную?
   - Где же? Какую же?
   - Она красавица. Их замок неподалеку отсюда.
   - Как он называется?
   - Кэвр. - Прямой вопрос, точный ответ, и королю сразу все стало ясно.
   - Кэвр. Значит, она из семьи д'Эстре.
   - Габриель, - сказал молодой человек, и сердце его  забилось  в  этом
имени. - Ее зовут Габриель, она прелестна. Ей двадцать лет, волосы у нее
- чистое золото, ярче, чем солнце здесь на листьях. Глаза у нее небесно-
го цвета, и порой мне кажется, что лишь от них и светел день. Ресницы  у
нее темные, а черные брови описывают две узких, гордо выгнутых дуги.
   - Должно быть, она их бреет, - вставил король, после чего  влюбленный
растерялся и умолк. Эта мысль ему никогда в голову не приходила.
   - Покажи мне ее! Нынче у вас условлено  свидание,  но  в  другой  раз
возьми меня с собой.
   - Сир! Сегодня, сейчас же. - Бельгард вскочил, ему не терпелось пока-
зать королю свою прекрасную возлюбленную. Дорогой  они  говорили  об  ее
семье; король припомнил:
   - Отца твоей красотки зовут Антуан. Он был бы губернатором в Ла-Фере,
если бы Лига не прогнала его. Ах да, мать! Она, кажется, сбежала?
   - С маркизом д'Алегром, много лет назад. А до того она будто бы пыта-
лась продать дочь. Но что это доказывает? Сир! Вы сами знали двор своего
предшественника.
   - Чистотой нравов он не отличался. Но ваша Габриель была слишком  мо-
лода, чтобы ею торговать.
   - Ей было шестнадцать лет, а по росту она казалась совсем еще  ребен-
ком. Однако я сразу ее заметил. Но досталась она мне, к  счастью,  когда
уже расцвела.
   - Ах да, сестра, - продолжал припоминать король. - Как же ее зовут?
   - Их шесть сестер. Но ваше величество имеет в  виду  старшую,  Диану.
Первым у нее был герцог д'Эпернон.
   Король едва не сказал:
   - У всех шестерых вместе со старухой, вероятно, был целый полк. - Ему
припомнилось, что их называли семь смертных грехов.  Однако  он  заметил
только:
   - Недурная семейка, в которую ты хочешь войти, Блеклый Лист. Ты дума-
ешь жениться на своей Габриели?
   Герцог де Бельгард заявил с гордостью:
   - Ее прабабка с материнской стороны пользовалась вниманием  Франциска
Первого, Клемента Шестого и Карла Пятого. Ее по очереди  любили  король,
папа и император.
   Но король уже забыл о легкомысленных дамах, от которых вела свой  род
возлюбленная его обер-шталмейстера. Произнесено было имя герцога д'Эпер-
нона, имя, неразрывно связанное с давними распрями, которые  еще  отнюдь
не завершены. Все невзгоды его королевства нахлынули на короля, он  пус-
тил лошадь шагом, невзирая на великое нетерпение своего спутника, и  за-
говорил о своих врагах. Они поделили между собой королевство,  и  каждый
изображал из себя в своей провинции независимого государя, не  желающего
подчиниться королю-еретику. Даже такой вот Эпернон, начавший карьеру лю-
бимчиком покойного короля! Даже он смеет выдвигать доводы религии. Вслух
Генрих сказал:
   - Бельгард, ты ведь католик и мне друг, скажи, неужто я и в самом де-
ле должен сделать тот опасный прыжок?
   Дворянин понял короля; он ответил:
   - Сир! Вам незачем менять веру. Мы и так служим вам.
   - Если бы это было так, - пробормотал король.
   - И вы увидите мою возлюбленную! - ликующе воскликнул его спутник.
   Король поднял голову. По ту сторону лесистой долины и бурлящей  реки,
за холмами, за грядами многоцветной листвы, среди дерев и  синевы  небес
реял замок. Издалека, пока мы не увидим их вблизи, они часто кажутся нам
воздушными и кровли их блестят. Но что там ждет нас? Они ограждены рвами
и стенами, вверху защищены пушками, но розы вьются по ним. Что ждет  нас
именно в этом? Неуемная тревога, причиняемая врагами, и ужас перед обра-
щением делали короля восприимчивым к предчувствиям. Он  остановил  коня,
сказал, что время позднее, и хотел повернуть назад. Бельгард  рассыпался
в просьбах, ибо жаждал от короля похвал своему несравненному  сокровищу.
Король услыхал о пурпурных устах, между которыми будто бы сверкают  жем-
чужины; о щеках, подобных лилиям и розам, где, однако,  преобладают  ли-
леи, и все тело такой же лилейной белизны, грудь точно мрамор, руки  бо-
гини, ноги нимфы.
   Король поддался уговорам, и они поскакали вперед.
   Перед замком был ров и подъемный мост. Посредине  главный  въезд,  по
краям два боковых крыла, над каждым башенка ажурной архитектуры. Среднее
здание двухэтажное, с высокой кровлей,  открытой  колоннадой,  массивным
порталом и нарядными оконными наличниками. Первоначально суровый,  замок
был теперь приукрашен, и розы вились повсюду, кое-где еще осыпались пос-
ледние.
   Король решил подождать снаружи, а спутник его вошел в дом. В  глубине
сеней  поднимались  два  разветвления  закругленной   лестницы.   Герцог
Бельгард прошел под лестницей в залу, куда с другой  стороны,  из  сада,
падал зеленоватый отсвет. Воротился он вместе с темноволосой молодой да-
мой; на ней было, желтое платье в розовых букетах гирляндами. Поспешно и
легко опередила она герцога и склонилась перед королем. Стоя в смиренной
позе, она лукаво поглядывала на него. Прищуренные глаза  давали  понять,
что государю не следует принимать всерьез смирение красавицы. Да он и не
собирался. Он поспешил сказать:
   - Вы обладаете такими достоинствами, мадемуазель, что, несомненно, вы
та самая особа, ради которой ездит сюда обер-шталмейстер.  Мои  ожидания
не обмануты.
   - Сир! Вы красиво говорите: прошу вас продолжать.  А  ваш  обер-штал-
мейстер тем временем поищет мою сестру.
   И с этим она вернулась в сени. Король последовал за ней.
   - Так вы Диана! - воскликнул он, изобразив удивление. - Тем лучше. Вы
свободны. Мы легко поймем друг друга. - Не смущаясь, она отвечала:
   - Я никогда не бываю вполне свободна. Кто желает понять меня,  должен
обладать опытом. Хотите, я скажу вам, сколько  женщин  надо  узнать  для
этого? Двадцать восемь.
   Именно столько возлюбленных было, по слухам, у короля, не считая  ми-
молетных встреч. Она показала свою осведомленность и  блеснула  остротой
ума.
   - Превосходно, - сказал он и собрался уже назначить  ей  свидание.  В
этот миг на площадке лестницы появилась женская фигура.
   Нога ее легко касалась первой ступени. На ней было  бархатное  платье
зеленого цвета, оно колебалось на обручах. Сверху проникал свет вечерней
зари, и в нем сияли золотистые косы, мерцали вплетенные в  них  жемчуга.
Король рванулся вперед, тотчас замер, и руки у него бессильно повисли. И
всему виной было никогда не изведанное очарование спускающейся по ступе-
ням женской фигуры. "Она идет словно фея, словно королева", - думал  ко-
роль, будто ему  не  случалось  видеть  уродливых  королев,  но  тут  он
чувствовал себя точно в сказке. Как хорошо, что она фея  и  королева,  а
вид у нее по-детски беспечный! Одна рука ее держала жемчужную  нить,  по
перилам скользила другая. И как склоняется и сгибается тело, каждым  ша-
гом являя чудо достоинства, непринужденности, гибкости и величия - этого
король никогда не видал. Словно он еще никогда не видал, как ходят.
   Он стоял в тени, она не знала этого  или  просто  не  думала  о  нем.
Бельгард разминулся с ней, потому что  поторопился  взбежать  по  другой
лестнице, она смеялась над ним, она выгибала шею движением живым и прос-
тодушным. Она забылась настолько, что даже вспрыгнула на  две  ступеньки
вверх и собралась броситься к возлюбленному. Но, видимо  по  его  знаку,
остановилась и продолжала свое лучезарное шествие. Король не ждал ее, он
отступал к порогу. Когда она очутилась внизу, он был уже за дверью.
   Из недр его существа бурно поднялось рыдание и, подкатившись к горлу,
помешало ему говорить. Когда Габриель д'Эстре подвели к нему, он молчал.
Обер-шталмейстер выпустил руку девушки, он испугался.  Ему  сразу  стало
ясно, что он наделал. Король потерял дар речи, он  явно  был  ошеломлен,
потрясен - сражен ужасом, невольно подумал Бельгард и взглянул  на  лицо
своей подруги - не превратилось ли оно в лик Медузы. Нет,  она  осталась
обыкновенной девушкой, такой же, как другие,  конечно,  прекраснее,  чем
другие, это Бельгард знал лучше всех. При всей гордости  обладателя,  он
невольно подумал, что впечатление, произведенное ею на короля, не в меру
сильно, не говоря о том, что оно опасно.
   Габриель опустила перед королем темные ресницы;  они  были  длинны  и
бросали тень на светлые щеки. Ни единый взгляд или улыбка  не  позволили
королю счесть ее скромность притворной. Перед ним была женщина,  которая
не желала понравиться ему или обратить на себя его внимание.  Как  будто
белоснежная и белокурая богиня может остаться незамеченной.  Поняла  она
это? Тогда ей это безразлично. Король вздохнул, попросил небесное  виде-
ние не стесняться его  присутствием  и  сделал  жест  в  сторону  своего
обер-шталмейстера. Тот взял Габриель за руку и прошел с ней туда, где  у
стены осыпались последние розы.
   Диана сказала:
   - Сир! Теперь вы будете слепы ко всем моим достоинствам, но я хорошая
сестра.
   Он спросил торопливо, одни ли они дома. Да, отец ее выехал верхом,  а
тетка отправилась в гости в карете.
   - Тетка? - Он поднял брови.
   - Мадам де Сурди, - сказала она; больше ничего и не  требовалось:  он
хорошо знал свое королевство. Мадам де Сурди, сестра их сбежавшей  мате-
ри, и сама легкого поведения. Обманывает господина де Сурди с господином
де Шеверни, отставным канцлером покойного  короля.  Господин  де  Сурди,
прежде шартрский губернатор, теперь в том  же  положении,  что  господин
д'Эстре: без места. Все они без места, им нужно много денег.  "Приключе-
ние обойдется дорого", - подумал король, но  не  стал  задерживаться  на
этой мысли. К чему противиться неизбежному.
   Пока Диана рассказывала, он устремил на Габриель взгляд, какой  бывал
у него в сражении, губы его шевелились, до того  страстно  и  беззаветно
ощущал он: это она.
   "Это она, и мне суждено было ждать до сорока лет, пока  явилась  она.
Мрамор - говорят для сравнения, вспоминают пурпур и  кораллы,  солнце  и
звезды. Пустой звук. Кто знает неизъяснимое лучше меня? Кто, кроме меня,
может обладать беспредельным? Богиня или фея, что это означает? Королева
- ничего не говорит. Я всегда искал,  всегда  упускал,  но  это  наконец
она".
   Она" беседует с Бельгардом, а вид у нее по-прежнему скромный, или это
признак холодности? Выражение глаз неопределенное, они обещают,  но  как
будто не ведают, что именно. "Блеклый Лист не мил  ей!  -  убеждал  себя
Генрих, наперекор ревности, терзавшей его. - А меня она разве  заметила?
Ресницы ее все время опущены. Вот она склонилась лицом к  розе:  никогда
не забуду изгиба и поворота ее шеи. Она подняла лицо -  теперь  взглянет
на меня, взглянет - сейчас. Ах, нет. Так больше нельзя".
   Он мигом очутился подле нее и потребовал игриво:
   - Розу, мадемуазель!
   - Вы хотите получить ее? - спросила Габриель д'Эстре вежливо  и  даже
высокомерно. Генрих заметил это и одобрил, ибо высокомерие подобало  ей.
Он поцеловал розу, которую она ему протянула; роза тут же осыпалась. Ко-
роль сделал знак, и Бельгард исчез. Генрих тотчас же спросил напрямик:
   - Как вы меня находите?
   Это она определила давно, как ни был неуверен и мечтателен ее взгляд,
когда она смотрела на него. Однако она возразила:
   - Все сперва говорят мне, как находят меня.
   - Разве я этого не сказал? - воскликнул Генрих.
   Он забыл, что потерял дар речи, и думал, что она все поняла.
   - Прелестная Габриель, - произнес он чуть слышно.
   - Откуда вы это знаете? Вы глядите куда-то в сторону, - спокойно  от-
ветила она.
   - Я и так уже увидел слишком много, - вырвалось у него, но  потом  он
рассмеялся беспечно и принялся ухаживать за ней так, как она вправе была
ожидать. Он был нежен, он был смел - словом, показал себя галантным  ко-
ролем двадцати восьми любовниц и не посрамил своей славы. Она не  сдава-
лась, хотя и завлекала слегка, приличия ради и потому еще, что  приятно,
когда человек оправдывает свою славу. Успех его тем и ограничился, и  он
сам это ясно почувствовал. Он был в смущении, однако продолжал  говорить
и вдруг завел речь о ее матери. Ее безупречное лицо стало холодно, стало
поистине мраморным, и она пояснила, что мать ее в отъезде. - В  Иссуаре,
с маркизом д'Алегром, - подхватил он, не желая сдерживаться именно пото-
му, что заметил, как от нее повеяло холодком. Он видел, что  она  непре-
менно отвернулась бы сейчас, не будь он королем. Правда, его с головы до
пят окинули взглядом, от которого он вдруг почувствовал себя усталым. Он
мысленно представлял себе одну черту своего лица за другой, так, как  их
видела она, оглядывая его. Нос слишком загнут книзу, твердил он про себя
все настойчивее, словно это было самое худшее. Но было и нечто поважнее.
   Он оглянулся на Бельгарда, он хотел сравнить собственное свое  обвет-
ренное лицо с лицом того красавца; тот и ростом выше, а зубы у него  ка-
кие! Когда я был молодым королем Наваррским, я покрыл себе зубы золотом.
Все это мы тоже знавали, только с тех пор  нам  пришлось  немало  потру-
диться.
   Диана наблюдала за королем, она сказала:
   - Сир! Вам надо отдохнуть. Комната приготовлена на ночь. А в пруду  у
нас великолепные карпы - вам на ужин.
   - Прежде чем мне уехать, дайте мне хлеба с маслом,  я  поцелую  руку,
которая принесет их сюда к порогу. В дом господина д'Эстре я войду  лишь
в его присутствии.
   Все эти слова обращены были к Габриели, и она пошла принести то, чего
он пожелал. Король  вздохнул,  как  будто  с  облегчением,  чему  оба  -
Бельгард и Диана - удивились.
   Генрих надеялся, что Габриель взойдет, а потом снова будет сходить по
лестнице. Но она скрылась в одном из нижних покоев  и  вскоре  появилась
опять. Король стоя ел хлеб с маслом и при  этом  шутил,  расспрашивал  о
сельском хозяйстве и о соседских пересудах. С любым своим  подданным,  с
мантскими пекарями, с рыцарем пулярки он вел бы такие же разговоры.  За-
тем он и его обер-шталмейстер сели на коней.  Но  он  выдернул  ногу  из
стремени, подошел к Габриели д'Эстре и заговорил торопливо, а  в  глазах
его было столько жизни и ума, что это должно было поразить ее, -  ничего
подобного она еще не видала.
   - Я вернусь, - сказал он. - Прекрасная любовь моя, - сказал он. Вско-
чил в седло и помчался, не оборачиваясь.
   Когда всадники скрылись между деревьями, Диана спросила сестру, о чем
с ней потихоньку говорил король. Габриель повторила его слова.
   - Как! - закричала Диана. - И ты спокойна? Пойми же, что  это  такое!
Это само счастье. Все мы станем богаты и могущественны.
   - Из-за нескольких слов, которые он бросил на ветер.
   - Он сказал их тебе, все равно - стоишь ты этого или нет, и другая не
скоро услышит их от него, хотя по меньшей мере двадцать  восемь  слышали
их раньше. Обе мы не дурочки и отлично заметили, как он закусил удила.
   - Своими испорченными желтыми зубами, - подхватила Габриель.
   - Ты смеешь так говорить о зубах короля! - Диана задыхалась от возму-
щения.
   - Оставь меня в покое, - заявила Габриель. - Он просто-напросто  ста-
рик.
   - Мне жаль тебя, - сказала сестра. - Ему нет еще сорока лет, и притом
он закаленный солдат. А фигура у него какая упругая и крепкая в бедрах!
   - Лицо точно прокопченное, и морщинок не сосчитать, - заметила женщи-
на, покорившая короля.
   - Заставь любого кавалера провести всю жизнь в походах, ему будет  не
до того, чтобы ровно постригать бороду.
   - Седую бороду, - подхватила Габриель. Сестра ее закричала, рассвире-
пев:
   - Ну, так если желаешь знать - у него была плохо вымыта шея.
   - Думаешь, я этого не заметила? - небрежно спросила Габриель. Та сов-
сем вышла из себя:
   - Именно потому я нынче же вечером легла бы с  ним  в  постель.  Ведь
только великий победитель и прославленный герой может разрешить себе та-
кие причуды.
   - Я стою за приличия. Меня не трогает поклонение короля Франции,  раз
у него потертый колет и потрепанная шляпа.
   С этим Габриель удалилась. Диана крикнула ей вслед, голос  ее  звучал
визгливее обычного:
   - А твой-то долговязый фат! Завитой! Раздушенный!
   Габриель сказала, обернувшись:
   - Кстати, ты мне напомнила. От короля дурно пахло.

   НОЧНОЙ ПУТЬ

   Пока король и его спутник ехали по холмам и грядам многоцветной лист-
вы, небо еще алело вечерней зарей. Теперь перед ними был черный лес. Ко-
роль придержал коня и поглядел на замок, реющий  над  верхушками  дерев.
Отблеск уходящего дня мягко окрашивал высокие кровли.  Раньше  они  ярко
сверкали и сулили - что именно? "Мне стало страшно. Это неизбежно и при-
вычно; перед битвой у меня всегда так бывало на душе.  Но  мне  кажется,
что на сей раз я буду побежден и попаду в плен".
   Сначала все провидишь ясно, чтоб тотчас все забыть в  чаду  восторга.
"Мой удел на сей раз-терпение, - думал Генрих. - Придется многое сносить
и на многое закрывать глаза, ибо на нас лежит печать пережитого и с пер-
вого взгляда мы понравиться не можем. А это все решает. До  всего  того,
что выпало на мою долю, до горестей, до трудов, в семнадцать лет  знавал
я дочку садовника Флеретту. Ясное утро, блестит роса. Я взял ее и  любил
ее, наша ночь была полна восторгов; я не выпускаю ее руки, наши лица от-
ражаются в колодце; но как отражение в воде, так же быстро  исчезла  лю-
бовь, я кивнул ей издали, и мой конный отряд увлек меня. А тут -  черный
лес".
   Он въехал в чащу. Бельгард давно опередил его, Генрих, углубившись  в
себя, пустил лошадь шагом. "Мне долго придется осаждать  ее,  -  говорил
он, - обычно осаду снимают, когда потеряно много времени и людей. Но эту
осаду ты не снимешь, дружище, здесь предел твоей свободе, скорее сам  ты
истечешь кровью". Он вздрогнул, придержал коня,  всмотрелся  в  темноту,
привычным взглядом постепенно проник в нее. Это дело не шуточное, и нуж-
но, чтобы оно принесло счастье! Он упомянул о счастье, и  оно  предстало
перед ним: сильнее забилось его сердце, беззаботней стала голова,  и  он
подумал, что старость - пустое заблуждение,  она  приходит  лишь  тогда,
когда мы поддаемся ей.
   "Я хочу быть счастлив, хочу вновь пережить свои семнадцать лет и  по-
сулы счастья, которому сейчас имя Габриель.  Осуществи  их  сам!  Выбора
нет, стыд не поможет, усталость недопустима. Борись! Будь вновь  королем
Наваррским, маленьким человеком перед лицом великих опасностей. Они  его
не сразили, и даже эта не сразит".
   Выпрямившись, чтобы перевести дух, он заметил вдали неподвижную фигу-
ру всадника. Прямая дорога тянулась куда-то вдаль, ветви  дерев  осеняли
ее; и все же Генриху видна была среди листвы и теней  уменьшенная  далью
статуя, застывшая в ожидании. "Вот кого она любит! Это истина, и я скло-
няюсь перед истиной. Но если бы он любил ее, он бы  тут  же,  сейчас  же
вонзил мне в грудь кинжал. А не вонзит, тогда я возьму верх, потому  что
я король. Он красив и молод: убей меня. Блеклый Лист, иначе ты потеряешь
возлюбленную. Не всегда я буду в ее глазах стар и некрасив,  об  этом  я
позабочусь, Блеклый Лист. Борода у меня седая, но без причины, ибо сам я
молод, как никто. Она узнает, что я молод, чего бы мне это ни стоило;  и
пусть мне придется дарить, дарить непрерывно, и притворяться  слепым,  и
домогаться, молить, унижаться: в конце концов она перестанет любить  те-
бя. Блеклый Лист. И будет любить меня, меня будет любить".
   Вот он поравнялся с тем. Поставил рядом коня, склонился к лицу сопер-
ника.
   - Бельгард! Очнись! Что ты намерен делать?
   - Сир! Сопровождать вас, как только вам не захочется больше быть  од-
ному.
   Генрих был изумлен, услыша учтивый, спокойный голос. "Как?  Буря  его
не коснулась, только меня она потрясла? Хотя бы показал недоверие, этого
я вправе требовать".
   - Я старею, - сказал король, когда они тронулись дальше. - Это замет-
но по тому, как меня стали принимать женщины. Поверишь ли, одна оставила
меня за столом, накрытым для двадцати несуществующих гостей, а сама выс-
кользнула из дому и уехала. Тут поневоле оглянешься на себя; вот  и  се-
годня то же самое. Можешь быть доволен. Ты ведь доволен? - повторил  ко-
роль, так как ответа не последовало. Свидетельство ревности! Король тор-
жествовал. - Ты ведь этого хотел. Блеклый Лист. Тебе не терпелось, чтобы
я увидал твою возлюбленную, ты готов был показать мне ее купающейся. Она
и в самом деле вся белая и розовая, как ты говорил.  Скорее  белая,  чем
розовая, совершенно верно. Никогда еще не видел я такой  сверкающей  бе-
лизны и никогда еще ничей облик не сулил мне столько счастья. Как  жаль,
что я стар.
   Последнее было сказано с подлинной грустью или с очень искусным прит-
ворством. Бельгард, слушая, все сильнее убеждался в собственном счастье,
ибо его счастье было действительностью, а не пустыми посулами.
   - Вы правы, я счастлив, - крикнул он вверх,  безмолвным  вершинам.  И
тут же начал вполголоса: -  У  меня  прекраснейшая  в  мире  подруга,  я
обер-шталмейстер Франции, хорош собой, мне тридцать лет, и  вечер  такой
тихий. Я удостоен чести ехать рядом с королем. Сир! Вам хотелось бы  от-
нять у меня мою прекрасную подругу, для вашего дворянина это была бы ве-
личайшая честь. Но Габриель д'Эстре любит меня, и вы были бы обмануты.
   - Ты будешь забыт, - так же тихо ответил Генрих.
   - И все-таки останусь для нее первым, - сказал Бельгард.  -  Еще  при
прежнем дворе, когда ей было шестнадцать лет, мы влюбились друг в друга.
Покойный король приказывал, чтобы мы танцевали вместе  и  были  одеты  в
одинаковые цвета. Мы хорошо поступили, что устояли тогда против взаимно-
го влечения. Хоть я и не коснулся ее, она была предназначена мне,  а  не
кардиналу Гизу и не герцогу де Лонгвилю. Бегство короля из Парижа разлу-
чило нас на три года, и только по чистой случайности мы  снова  встрети-
лись здесь. Но разве бывают такие случайности?
   Высокопарно свыше меры - хотелось крикнуть Генриху. Длинно и  высоко-
парно свыше меры, однако он не вымолвил ни слова. А Бельгард, чем темнее
становился лес, тем  беззаветнее  погружался  в  тихое  опьянение  своим
счастьем.
   - Мне сказали: она в Кэвре. Я скачу туда, и кто встречается мне в за-
ле? Мы смотрим друг на друга, и сразу все решено. Она ждала меня три го-
да, я остался для нее первым. Тетка надзирала за ней, я заплатил  тетке,
и дверь комнаты не была заперта в ту  ночь.  Лестница  внутри  одной  из
ажурных башенок ведет в боковое крыло, и там я спал с  ней,  -  закончил
Бельгард, сам отрезвел от этого слова, умолк и, наверно, крепко сжал гу-
бы.
   - И это все? - спросил Генрих довольно  уныло,  хотя  на  самом  деле
очень забавно, когда платят тетке и спят с племянницей.
   - Я сказал слишком много, - заметил  любовник  Габриели.  То  же  по-
чувствовал и Генрих; ему было стыдно, что он все это слышал.  Задушевные
признания того, кого я собираюсь обокрасть, вызывают во мне стыд. Он уже
забыл, что недавно, в минуту прозрения, готов был пойти на любые  униже-
ния, на добровольную слепоту и даже на позор, лишь бы добиться своего.
   Вскоре всадники выбрались на просеку, ту самую,  откуда  началось  их
приключение; сюда падал лунный свет. Каждый из них  сразу  заметил,  что
другой бледен и сосредоточен; и тут, в этом глубоком уединении, Бельгард
вдруг заговорил, как истый царедворец.
   - Сир! - умоляюще сказал он. - Не требуйте, чтобы я кичился своей мо-
лодостью. Счастливый король молод и в сорок лет. Я же счастлив  сегодня,
быть может, последний день.
   - Какой ты желтый. Блеклый Лист. Даже лунный свет не скрадывает твоей
желтизны. Кроме молодости, здоровье тоже чего-нибудь стоит. Тебе следует
поехать на воды. Блеклый Лист.

   ПРЕЛЕСТНАЯ ГАБРИЕЛЬ

   На каждом шагу, всегда и неизменно  Генриху  приходится  остерегаться
врагов. Вот между двумя вражескими полками крадется крестьянин. С мешком
соломы на голове проходит он четыре мили лесом, добирается до замка Кэвр
и через мост во двор - тут его окликает служанка.
   - Эй, старик! Кухня с той стороны. - Ей что-то суют в руку, она изум-
ленно рассматривает полученное и, наконец, исполняет то, что ей приказы-
вают шепотом. Из дому вышла Габриель д'Эстре.
   Она увидела низкорослого крестьянина, седобородого, согбенного, с об-
ветренным морщинистым лицом, какие обыкновенно бывают у простонародья.
   - Что тебе нужно?
   - Я принес вести для мадемуазель. Только господин не желает быть наз-
ван.
   - Говори или убирайся прочь.
   Габриель сама уже собиралась уйти. Но вовремя заметила, какой живой и
умный взгляд у посланца. Крестьянин ли это? Где я уже видала эти  глаза?
Да, следовало лучше запомнить их с того, первого раза.
   - Сир! - вскричала она, испугалась и сказала приглушенно: - Какой  вы
некрасивый!
   - Я ведь сказал, что вернусь.
   - В таком виде! Разве я не заслуживаю того, чтобы вы прибыли в  шелку
и бархате, со свитой?
   Генрих посмеивался в седую запыленную бороду. "Ага, я  был  стар  для
нее. А этот крестьянин куда старше, чем вообще может быть король. Я  уже
кое-чего добился. Если в следующий раз я прибуду  с  подобающей  помпой,
она, пожалуй, найдет меня красивей Блеклого Листа".
   Габриель беспокойно оглядывалась на дом; в окнах пока никого не  было
видно.
   - Пойдемте! Я покажу вам пруд с карпами.
   Она побежала, а он пошел размашистым шагом, пока оба не обогнули угол
дома. Генрих посмеивался в бороду. "Она уже гордится царственным поклон-
ником и ни за что  не  хочет  показать  его  своим  в  обличье  чумазого
крестьянина. Дело идет на лад".
   Позади строений  сад  постепенно  шел  под  уклон,  там  было  удобно
скрыться от наблюдателей. Среди древесной чащи  к  пруду  вела  усеянная
желтыми листьями широкая лестница. Внезапно, в  два-три  прыжка,  Генрих
оказывается внизу. Выпрямившись, уже не низкорослым крестьянином,  стоит
он и ждет, чтобы Габриель спустилась, как в первый раз, когда она,  едва
сделав шаг, уже ступила ему на сердце.
   Она задержалась наверху, но вот уже  опускает  ногу  на  первую  сту-
пеньку. Одна рука ее держит жемчужную нить, по перилам скользит  другая:
точь-в-точь как в первый раз. Длинные темные ресницы опущены. Она  шест-
вует. И чудо достоинства, непринужденности,  гибкости  и  величия  вновь
открывается ему. Сердце у него бурно бьется, на  глаза  набегают  слезы.
Это будет длиться вечно, чувствует он. Когда она  приближается,  ресницы
еще укрывают ее. Но вот она подняла их, и в ее синих взорах  все  та  же
чарующая неопределенность. Знает ли она, что делает?
   Генрих не спрашивал об этом. Он видел ее волосы, ее лицо.  В  скудном
свете облачного дня на золотистых волосах ее лежал блеск,  бесстрастный,
как благодать. Оттого и цвет лица у нее казался матово-белым, и это,  на
его взгляд, было чарующе прекрасно: он тряхнул головой.
   - Сир! Ваше величество недовольны своей слугой,  -  сказала  Габриель
д'Эстре с весьма искусной скромностью, приседая перед королем, однако не
очень низко. Генрих поспешил поднять ее. Он сжал ее локоть. Впервые  по-
чувствовал он ее тело.
   Генрих чувствовал ее тело, и два ощущения приходили ему на память,  в
которых он никогда не посмел бы ей признаться. Первое:  перила  гладкого
старого мрамора, разогретые солнцем, там на юге, в его полуденном  Нера-
ке. Он гладил их и чувствовал себя дома. Второе: конь тоже из тех  дале-
ких времен, из его юной поры. Он ласкал живую трепетную кожу и был пове-
лителем и был почитателем.
   - Сир! Что вы сделали? Вы меня запачкали.
   Он отнял руку, она оставила черный след. Генрих принялся удалять  его
губами. Габриель воспротивилась, достала кружевной платочек; но, коснув-
шись его лица, платочек тоже почернел, как рука.
   - Этого еще недоставало, - сказала она с недовольным  смешком,  а  он
испытал миг упоения и любви без границ, без конца. Ее тело под его губа-
ми: "Габриель д'Эстре, твое тело, которое  я  целую,  вкусом  напоминает
цветы, папоротники в родных моих горах. Это вкус солнца и вечного моря -
жаркий и горький, я люблю сотворенное в поте лица. В тебе воплощено все,
да простит мне бог, - даже он".
   Тут он заметил ее немилостивую усмешку и засмеялся тоже, очень неясно
и тихо, чем покорил и умилостивил ее. Они продолжали смеяться без причи-
ны, словно дети, пока Габриель не закрыла ему рот рукой.  При  этом  она
оглянулась - снова незабываемый поворот шеи, - как будто их могли  заме-
тить здесь, в чаще. Но она хотела лишь подчеркнуть тайну их свидания,  и
он понял ее. Тогда он откровенно спросил ее, что предпочитает  тетка  де
Сурди - драгоценности, шелка или деньги.
   - Превыше всего ей нужна должность для господина де  Шеверни,  -  без
стеснения заявила Габриель. - И для господина де Сурди тоже, - вспомнила
она. Потом заколебалась на миг и спокойно добавила: -  Мне  самой  нужна
должность для господина д'Эстре, потому что отец ходит ужасно  сердитый.
А что приятнее мне, - драгоценности, шелка или деньги, -  я  и  сама  не
знаю.
   Генрих уверил ее, что в следующий раз привезет все. Но  чтобы  назна-
чить трех вышеназванных господ губернаторами, ему необходимо сперва зав-
ладеть многими городами, землями и еще некоей спальней. Он описал ее ме-
стоположение:
   - Лестница внутри одной из ажурных башенок ведет в  боковое  крыло...
Там я спал с ней, - закончил он неожиданно голосом своего обер-шталмейс-
тера. Габриель узнала голос и прикусила губу. Блестящие зубки впились  в
нее. Генрих глядел, не веря своим глазам, все в Габриели было прекрасно,
как день, вечно первый день. Лишь сегодня ее нос приобрел такой грациоз-
ный изгиб, а у кого еще ресницы так отливают бронзой  и  так  длинны!  А
ровные, высокие и узкие дуги бровей! Даже в голову не  придет,  что  они
могут быть подбриты.
   Габриель д'Эстре показала ему обратный путь в обход через поля, чтобы
он не встретил никого из замка. Пробираясь снова в  обличье  крестьянина
между полками врага, он помышлял уже не о чарах Кэвра, а о том,  как  бы
поскорее занять Руан. Лига навязала прекрасному  городу  начальника,  но
тот, увы, уже давно, в Варфоломеевскую ночь, утратил разум и теперь ссо-
рился с жителями, вместо того чтобы восстанавливать укрепления  и  запа-
сать продовольствие. Королю действительно следовало употребить все  силы
на завоевание Руана, что он и задумал твердо и о  чем  уже  объявил.  Но
когда он принял другое решение, люди стали  доискиваться,  откуда  такая
перемена, и без труда обнаружили клику д'Эстре и де Сурди во главе с  их
яркой приманкой. Недаром король открыто, под сильным эскортом отправился
в Кэвр.
   Для первой же встречи все семейство,  будучи  обо  всем  осведомлено,
собралось полностью: мадам де Сурди в торчащей робе на обручах,  господа
д'Эстре, де Сурди, де Шеверни и шесть дочерей, из которых лишь  Диана  и
Габриель остались с гостями. Меньшие  знали,  что  предстоит  обсуждение
важных дел, и шаловливо упорхнули.
   Мадам де Сурди с неприступным видом  взяла  кошелек,  который  король
достал из-под короткого красного плаща. То был кожаный мешочек, она  вы-
сыпала его содержимое на ладонь, и только тут лицо ее прояснилось, пото-
му что из мешочка выпали драгоценные камни  внушительной  величины.  Она
приняла их как королевское обещание презентовать  ей  еще  большие  -  в
урочный час, откровенно заявила она.  Во  время  этого  предварительного
торга почтенная дама стояла одна перед королем посреди просторной  залы,
которая вела из нижнего этажа прямо в сад; со стен глядели поясные порт-
реты маршалов из рода д'Эстре, а также оружие,  которое  они  носили,  и
знамена, которыми завладели собственноручно; все было  развешано  весьма
торжественно.
   Король думает: "Что же будет? Уж и эти несколько сапфиров  и  топазов
мой Рони неохотно одолжил мне из своего имущества. Это страшная женщина,
она так и приковывает взгляд. Такими щуплыми и сухими,  говорят,  бывают
отравительницы. Лицо птичье и притом белое, такая белизна неестественна,
- думает он с глубоким отвращением, - ибо на самом деле вполне очевидно,
что она присуща всем женщинам в  семье,  и  что  одну  делает  соблазни-
тельной, у другой напоминает о яде и смерти".
   У владельца замка была лысина во всю голову, красневшая при  малейшем
волнении. Он был охотник и честный малый.  Супруг  Сурди  отличался  не-
большим ростом, широкими бедрами и полнейшей беззастенчивостью,  хоть  и
держался хитро, в тени. Зато весьма заметен был Шеверни, отставной канц-
лер. Он был выше всех ростом и считался здесь красивым мужчиной, в  дру-
гом месте его назвали бы высохшим скелетом.  Однако  одет  он  был  тща-
тельнее всех, - очевидно, по причине его отношений с хозяйкой дома.
   Генрих разгадал всех троих с первого взгляда. Его  опыт  в  отношении
мужчин богат и непогрешим. А женщины? Дальше будет видно. Они обманывают
непрестанно; и виноваты в том не они, а наше воображение. Габриель стоит
рука об руку со своей сестрой Дианой.  Трогательная  семейная  картинка,
обе девицы скромны и милы. Генрих готов забыть, что одна из них - желан-
ная ему женщина, несравненная по величавости и красоте, цель жизни и вся
любовь. До последней минуты считаешь себя  господином  своих  поступков,
считаешь, что можешь отступить.
   Женщина вроде мадам де Сурди понимает это. И потому она поспешила по-
дать решительный знак рукой вбок, поверх торчавших  на  обручах  складок
своего многокрасочного наряда. После чего Габриель выпустила руку  Дианы
и приблизилась к Генриху. Он не мог вымолвить ни слова, ибо  любовь  его
вновь открылась ему. И так она будет восходить для него каждый день, не-
избежно, как солнце. Нет, он не может отступить, как отступил однажды.
   Тем временем зала наполнилась. Двери ее были отворены, и через сени в
распахнутые створки портала видно было, что во двор беспрерывно въезжают
кареты. Пышно разодетые кавалеры и дамы собрались из замков всей округи.
Они явились точно на помолвку, перешептываясь, с любопытством жались они
по стенам; и тут они воочию увидели, что сделал король. Он  поднял  руку
прекрасной д'Эстре к самому своему лицу и надел ей на палец кольцо -  но
кольцо не такое, чтобы взволновать дам. Несколько алмазиков, вставленных
в тонкий обручик, младший сын в семье мог бы надеть такое колечко на ру-
ку бедной падчерице. После этого хозяйка жезлом подала знак слугам, и  в
залу торжественно были внесены фруктовые воды, оршад, мармелады,  турец-
кий мед, а также расставлены накрытые столы с паштетами и винами, -  под
присмотром осанистого повара; он же следовал  указаниям  жезла,  которым
мадам де Сурди взмахивала, коротко и отрывисто, совсем как  фея.  На  ее
огненном парике колыхались два пера - зеленое и желтое. А когда она  по-
ворачивала шею, получалось совсем как у Габриели, жест  был,  бесспорно,
родственный, хотя грация тут превращалась в гримасу, а восторг - в омер-
зение. Одно вообще так близко к другому.
   Привлеченные едой гости забыли робость, протиснулись  на  середину  и
стали шумно спорить из-за мест. Знатнейшие стремились, через  приближен-
ных короля, представиться ему и заверить его в своей преданности, что не
мешало сделать, ибо совсем еще недавно они сражались против  него.  Хотя
это была для него чистая прибыль, он отвечал просто, что каждый  настоя-
щий француз признает его и служит ему, впрочем подолгу он не задерживал-
ся ни с кем и вступил в беседу лишь с герцогом де Лонгвилем. Это  второй
поклонник Габриели; она колебалась, быть может, она и теперь еще не зна-
ет, который из двух: он или Блеклый Лист. Так вот они  каковы!  У  этого
волосы искусственно обесцвечены, а лицо девическое, какие  были  в  моде
при прошлом дворе. Однако он храбр, у одной  дамы  убил  ворвавшегося  в
спальню супруга, хотя сам был в рубашке.
   - Расскажи об этом, Лонгвиль! - Король втягивает его в разговор, Габ-
риель д'Эстре обиженно удаляется. Впрочем, она могла  отговориться  тем,
что ее увлекла толпа, движущаяся по зале: люди, которые  жаждут  увидать
короля или поживиться чем-нибудь съестным. Все это суетится, сильно  по-
теет, скверно пахнет, над толпой колышутся перья, а  шеи,  возвышающиеся
над остальными, несут на крахмальных брыжах головы,  которые  как  будто
самостоятельно парят по зале.
   Короля самого подхватило и понесло к другому концу залы:  цепь  дюжих
слуг отгораживала этот угол. Там  хозяйка  ждала  короля,  подняв  жезл,
словно завлекая его с помощью волшебства. Короля посадили  за  отдельный
стол, господа д'Эстре, де Сурди и де Шеверни стоя прислуживали ему: один
подносил вино и дыню, второй - жирного карпа, третий - паштет  из  дичи,
сплошь начиненный трюфелями. На короля вдруг напал сильнейший голод, од-
нако он приказал сперва, чтобы Габриель д'Эстре села рядом с ним. Ее  не
могли отыскать. Вместо нее папаша д'Эстре нагнулся над королем, которому
как раз наливал вино, и произнес в непритворном гневе,  так  что  лысина
его побагровела:
   - Сир! Мой дом - это непотребный вертеп.  Если  бы  я  задумал  ночью
пройтись по спальням моего замка, дабы отомстить за честь семьи, от мое-
го семейства не осталось бы и следа. Что пользы мне в его гибели? Только
и утешения что от прелюбодейной четы в Иссуаре.
   Он подразумевал свою жену и маркиза д'Алегра. Король спросил честного
малого, почему именно они служат ему утешением. Господин  д'Эстре  отве-
чал, что маркиз д'Алегр пользуется всеобщей ненавистью в подвластном ему
городе, который ему приходится разорять ради мадам д'Эстре и ее ненасыт-
ных потребностей. Нет сомнения, что это кончится большой бедой... Но тут
настала очередь жирного карпа. Господин де Сурди, на обязанности которо-
го лежало поднести его королю, отнюдь не упоминал о семейных бедах, нес-
мотря на ветвистые рога, явственно украшавшие его  лоб.  Нет,  он  пекся
единственно о городе и департаменте Шартр. Первым он сам управлял неког-
да, во втором был господином друг его Шеверни, пока обоих их не прогнали
вследствие усилившегося беззакония и ущербности королевской  власти.  По
мнению карпа, ибо господин де Сурди был схож с ним, нужно брать не Руан,
а непременно Шартр. Непременно, подтвердил бывший канцлер, который  сме-
нил карпа и поднес королю паштет из куропатки, сплошь начиненный  трюфе-
лями. Этот тощий дворянин показал необычайную сноровку не только в  роли
лакея, но и в разгадывании королевских намерений и вкусов.
   - Сир! - проговорил он вдумчиво и проникновенно. - Вы могли бы прину-
дить свой город Руан к сдаче, чем бы сразу закрепили за собой свою  про-
винцию Нормандию. Однако это стоило бы большого кровопролития. Ваше  ве-
личество сами высказывались, что вы с прискорбием душевным  видите  тела
подданных своих, устилающие поля сражений, и где вы выигрываете, там  же
и теряете. А ведь высшее должностное лицо, известное всему департаменту,
без труда могло бы подчинить вам Шартр путем мирного соглашения.  -  Вот
как он угадывал желания короля, и к тому же в голосе  его  было  столько
благородства.
   Подошла очередь мадам де  Сурди;  по  мановению  ее  жезла  появилась
большая закрытая миска, и когда серебряную крышку подняли,  обнаружилась
живая статуэтка Амура, коварного ребенка, - один пальчик приложен к  гу-
бам, в кудрях розы, в колчане полно стрел. Пока все любовались  миловид-
ным стрелком и по зале шли охи и ахи, мадам де Сурди, -  сама  рыжая,  а
перья желтые и зеленые, - подняла перед королем жезл и спросила:
   - Опустить мне его? Шартр господину де Сурди, а господину де  Шеверни
королевскую печать.
   Веки короля шевельнулись еле заметно, но мадам де Сурди следила  зор-
ко. Она опустила жезл, и за столом возле короля,  совсем  рядом  с  ним,
очутилась прелестная Габриель.

   ДОЛИНА ИОСАФАТА

   К востоку от города Иерусалима, в сторону, противоположную  Средизем-
ному морю, но невдалеке от Мертвого моря,  лежит  Долина  Иосафата.  Это
впадина между городской стеной, кольцом окружающей город, и  горой  Еле-
онской. Нам знакома страна, нам знакома долина и слишком хорошо известен
Гефсиманский сад. Благочестивейшие люди желают быть похороненными только
в Долине Иосафата, ибо трубный глас воскрешения и Страшного суда,  когда
прозвучит, прежде всего будет услышан там. А здесь, внизу, меж дерев са-
да, именно здесь был искушаем наш господь. Иуда собирается его  предать,
что не укрылось от него, ибо великое тяготение  людей  отпасть  от  бога
открывается ему через собственную слабость. Ему не хочется умирать, и  в
Гефсиманском саду, с каплями смертного пота на челе,  он  говорит  богу:
"Отче мой! Если не может чаша сия миновать меня, чтобы мне не  пить  ее,
да будет воля твоя".
   Долина Иосафата, так именовался королевский лагерь под Шартром, и од-
нажды, когда король весь в грязи вылез из траншей,  кого  несли  к  нему
навстречу? Генрих побежал, как мальчик, чтобы подать руку своей Габриели
и помочь ей выйти из носилок: при этом он чуть не забыл госпожу де  Сур-
ди; а затем повел обеих дам в Иосафатскую долину. Габриель красовалась в
зеленом бархатном платье, которое так шло к ее золотистым волосам: в ту-
фельках из красного сафьяна ступала она по грязи, но при этом  улыбалась
победоносно. Длинное здание гостиницы было отведено возлюбленной короля;
без долгих проволочек она в ту же ночь приняла там того, кто столь силь-
но желал ее.
   Она поступила так по совету своей многоопытной тетки де  Сурди,  ска-
завшей ей, что она не пожалеет об этом, что король из тех, кто платит  и
потом, и что потом его влюбленность даже возрастет. Эта премудрая истина
оправдалась, и первый, кто извлек из нее выгоду, была  сама  госпожа  де
Сурди, так как старый друг ее Шеверни получил от короля  печать  и  стал
именоваться "господином канцлером". Длительное несчастье делает недовер-
чивым. Когда тощий дворянин, приспешник покойной Екатерины Медичи, вдох-
новительницы Варфоломеевской ночи, вошел в комнату к королю-протестанту,
каково ему было? Пот выступил у него на лбу, ибо он не  сомневался,  что
над ним решили поиздеваться и вскоре его потихоньку уберут. Так  принято
было поступать в его время.
   У окна подле короля стоял только его первый камердинер, господин  д'-
Арманьяк, седой человек. Он все долгие годы сопровождал своего господина
повсюду - в плен, на свободу, переживал с ним  смертельные  опасности  и
счастливые дни. Он спасал ему жизнь, добывал для  него  ломоть  хлеба  и
отвращал беды, когда они грозили ему от мужчин. От женщин он никогда  не
предостерегал его, потому что и сам, как его господин, не ожидал от жен-
щин ничего дурного, разве только от уродливых.  А  госпожу  Сурди  д'Ар-
маньяк находил красивой, потому что у нее были рыжие  волосы  и  дерзкие
голубые глаза, которые неминуемо должны привести  в  восторг  галантного
кавалера с юга. Поэтому он заранее был на стороне господина де Шеверни и
старался по мере сил, чтобы друг госпожи де Сурди встретил у короля  хо-
роший прием. По едва заметному знаку д'Арманьяк взял со стола  печать  и
ключи и торжественно, как при официальной церемонии, вручил их королю, и
тот поневоле подчинился тону, заданному первым камердинером, обнял  гос-
подина канцлера, высказал ему свое благоволение и простил прежние грехи.
   - Отныне, - так сказал король, обернувшись в глубь комнаты, - оружие,
которое представляет собой эта печать, будет направлено господином канц-
лером не против меня, а против моих врагов.
   Шеверни, хоть и видавший виды, тут онемел  от  изумления.  В  глубине
комнаты слышен был шепот, ропот и, если верить ушам, звон оружия. То бы-
ли протестанты, и недовольство их относилось не  только  к  этой  сцене:
пребывание обеих дам в Иосафатском лагере не нравилось им. Их злило, что
из-за дам, вместо завоевания важного пункта, Руана, зря  тратится  время
на осаду Шартра. Они боялись еще больших бед от  новой  страсти  короля,
ибо на стойкость его в вере уже не надеялись.
   Благополучно ускользнув из этой комнаты страхов, господин де  Шеверни
сперва никак не мог опомниться, но приятельница его де Сурди  разъяснила
ему, на чьей стороне сила в долине Иосафата. Во  всяком  случае,  не  на
стороне пасторов. Однако оба сошлись на том, что Габриель должна держать
у себя в услужении одних протестантов. Сама она тоже поняла, что это по-
лезно. Впрочем, она преимущественно танцевала. Каждый вечер  в  Иосафате
пировали и танцевали, то была весьма веселая осада. Когда  все  ложились
спать, король, взяв сотню конных, отправлялся дозором. Ночь его была ко-
ротка, солнце заставало его за работой, а днем он охотился - и все отто-
го, что эта возлюбленная своим присутствием лишала его покоя, как ни од-
на до нее, и небывалым образом подхлестывала его силу и энергию. Тем бо-
лее раздражало его, что осажденный город не желал  покориться.  Габриель
д'Эстре, он знал отлично, послушалась практических советов, а не велений
сердца, когда отдалась ему.
   Генрих поклялся изменить это; у  женщин  бывают  разные  соображения,
расчет не исключает у них чувства. "В сорок лет мы это знаем. В двадцать
мы вряд ли польстились бы на возлюбленную, которая тащит за собой  целый
обоз непристроенных дворян. Никогда бы  мы  не  поверили,  что  способны
взять на себя труд явиться ей в целом ряде образов, от самого  скромного
до самого высокого - сперва старым  низкорослым  крестьянином,  которому
она говорит: до чего вы некрасивы; затем во всем  королевском  великоле-
пии; затем солдатом, который повелевает, управляет и всегда  бодрствует.
Но под конец она должна увидеть победителя. Перед ним ни за что не усто-
ит ее чувство, ибо женщины грезят о покорителях людей и городов  и  ради
них готовы забыть любого молодого обер-шталмейстера.  Тогда  она  станет
моей, и исход борьбы будет решен".
   Наконец Шартру пришлось сдаться, потому что королевские воины  подко-
пались под самые его стены. Брали одно передовое укрепление за другим, а
потом взяли замок и город; таким же образом взял Генрих и Габриель,  ко-
торая, еще не любя его, уже делила с ним комнату в  гостинице  "Железный
крест". Его упорство завоевало ему одно из передовых укреплений ее серд-
ца, а когда он вошел в Шартр, у него были все основания полагать, что он
проник и в твердыню ее души. То был ярчайший день, двадцатое апреля,  то
были гулкие колокола, вывешенные ковры, дети, которые усыпали весь  путь
цветами, духовенство, которое пело, то был мэр с ключом, а  четверо  со-
ветников держали синий бархатный балдахин над королем, и он, сидя в сед-
ле, созерцал свой город, едва завоеванный и уже восторженно  встречавший
его. Прекрасный день! Прекрасный день, и протекает он на глазах у  люби-
мейшей из всех женщин в его жизни!
   Торжественный прием происходил в знаменитом,  высокочтимом  верующими
соборе, а впереди толпы сияла возлюбленная со своей свитой, король являл
ей свое величие и, поглядывая на нее искоса, убеждался, что  она  готова
растаять перед этим величием. Какая-то тайная  причина  мешала  ей,  она
покраснела, прикусила губу - да, усмешка выдала ее. Таким путем  король,
на беду, обнаружил, что позади нее в тени притаился кто-то: давно он  не
встречался с тем и даже не спрашивал о нем. Вон там прячется он. В  пер-
вой вспышке гнева Генрих знаком призывает к себе всех  своих  протестан-
тов, они прокладывают ему путь - он спешит к проповеди в  дом,  пользую-
щийся дурной славой. Увы, это так - его пастору,  чтобы  молиться  богу,
отведено помещение, где обычно выступают комедианты и бесчинствуют свод-
ники и воры. Это место король предпочел обществу порядочных людей:  под-
нялся такой ропот, что ему оставалось лишь покинуть Шартр.
   Но сперва он помирился  с  возлюбленной,  которая  клялась  ему,  что
собственные глаза обманули его, тот дворянин никак не мог  находиться  в
церкви, иначе она бы знала об этом! Это был самый ее веский довод,  Ген-
риху очень хотелось счесть его убедительным,  хотя  нелепость  его  была
очевидна. Где доказательство, что она действительно ничего не знала?  Уж
никак не в беспокойно блуждающем взгляде ее синих глаз, говорившем:  бе-
регись! И все-таки он согласился на примирение, именно  потому,  что  не
один владел ею до сих пор и хотел дальше бороться за нее.
   Она отправилась назад в Кэвр, где он навещал ее и где господин д'Эст-
ре заявил ему, что честь дома терпит один ущерб от такого положения. Оба
выражались по-мужски.
   - А как вы сами назвали свой дом? - спросил король.
   - Непотребным вертепом, - проворчал честный малый. - Простые  дворяне
порочили его, не хватало только короля, теперь и он объявился.
   - Кум, проще всего было  бы  вам  сопровождать  свою  дочь  в  Шартр.
Во-первых, вы могли бы следить за ней. Кроме того, вы были бы теперь та-
мошним губернатором. А вместо вас назначен господин де Сурди, но его все
ненавидят по причине его уродства, и потом, он сразу показал  себя  хищ-
ным, - прямо не карп, а щука. Мне нужны честные люди, кум.
   - Сир! Я всей душой стремлюсь служить королю, однако дом  свой  очищу
от скверны!
   - Давно пора, - сказал король, - и начать собираетесь с меня?
   - Начать собираюсь с вас, - подтвердил господин д'Эстре, меж тем  как
лысина его покраснела.
   Король ускакал, не повидав своей возлюбленной,  а  дорогой  обдумывал
предложение королевы Английской. От нее он может получить три-четыре ты-
сячи солдат с содержанием за два месяца, и небольшой флот  согласна  она
послать ему - только он должен всерьез заняться Руаном. Таково  было  ее
требование, вполне понятное со стороны пожилой женщины,  которая,  кроме
власти, не знает уже никаких других благ. Король пустил коня более быст-
рым аллюром, под конец перевел его даже на  галоп,  удивленные  спутники
отстали от него; он весь - движение, а в Англии неподвижно сидит  стару-
ха.
   Елизавете теперь уже далеко за пятьдесят; радея единственно  о  своей
власти, она казнила собственных фаворитов и с католиками у себя в стране
поступала не лучше. Генрих же не пожертвовал ни  одной  женщиной,  да  и
мужчин, хотевших убить его, он нередко миловал. Однако никакой Армады он
не победил, это верно; такой удар всемирной державе нанес не он - к  со-
жалению, не он. И будь Елизавете даже шестьдесят лет, ее народ не  смот-
рит на годы, он видит великую королеву на  белом  иноходце,  прекрасную,
как всегда. Елизаветой руководит только единственно одна  воля,  которую
не сломит ничто: ни жалость, ни любовь. "Имя "великий" мне не пристало",
- думает Генрих.
   Лошадь его пошла шагом. "Имя "великий" мне не пристало. Впрочем, раз-
ве можно сорокалетнему человеку медлить и откладывать свои личные  дела?
Я сам лучше знаю, что с Руаном мне спешить некуда, сперва надо  пристро-
ить господина д'Эстре". Это он и сделал вскоре. Он захватил город Нуайон
и посадил туда губернатором  отца  Габриели.  Честный  малый  сразу  по-
чувствовал, что отныне ничто не может его  обесчестить.  Дочь  открылась
ему: она надеется стать королевой.
   Все слуги у нее были протестанты. Она давала пасторам  деньги  на  их
ересь, и вскоре сама была заподозрена в ереси. В течение лета король де-
лал ей такие богатые подарки что, кроме личных трат, у нее хватало и для
более высоких целей. Следуя совету тетки де Сурди, она завязала сношения
с консисторией, нащупывая, согласятся ли там  расторгнуть  брак  короля.
Иначе, так намекали посредники, можно опасаться, что король отречется от
своей веры. Таким путем он сразу завладеет своей столицей и будет доста-
точно могуществен, чтобы добиться у папы всего, чего пожелает, - вернее,
того, что внушат ему госпожа де Сурди и ее тощий  друг.  Ибо  влюбленный
Генрих в это лето забыл все на свете. Такова, к сожалению, была истина.
   Он продолжал быть деятельным в мелочах, иначе он не мог; но о дальних
целях, к сожалению, не помышлял, и, так как, по сути дела, они были точ-
но определены, он их не касался. Всякий вправе разрешить себе передышку,
отвлечение, слабость. А быть может, это нельзя назвать  слабостью,  быть
может, это только придаст силы для нового прыжка тому, кто уверен в сво-
ем деле. Не таковы уж  женщины,  их  замыслам  препятствует  собственное
сердце. Хотя клика Сурди пользовалась прекраснейшим  орудием,  однако  и
оно было подвержено слабостям женской природы. В замке Кэвр, где уже  не
жил никто, кроме нескольких слуг, Габриель принимала своего Бельгарда.
   Английский посланник писал своей повелительнице из Нуайона,  что  ко-
роль не может вырваться оттуда вследствие сильного увлечения дочерью гу-
бернатора. Последняя, правда, не раз исчезала из города, и королю  неза-
чем было следить за ней, ему обо всем доносили: в первый раз - куда  она
ездила, во второй - что она там делала. В третье ее путешествие  он  сам
сопровождал ее на расстоянии и неприметно, потому что  дело  происходило
ночью. Коню своему он обернул сукном копыта. В местах, освещенных луной,
прятался в тень. Габриель ехала в низенькой полукруглой коляске,  запря-
женной бараном, сама правила, а пышный плащ ее волочился по земле. Виде-
ние скользило в лунном свете. У Генриха сердце колотилось, и  когда  ко-
ляска огибала опушку, он ехал наперерез и нагонял ее.
   Он добрался до Кэвра со стороны полей, привязал коня  и  прокрался  в
сад, который утопал в летнем цвету, так что скрыться здесь  мог  всякий.
Однако Генрих чуял врага. Чувства, обостренные ревностью, распознавали в
неподвижном теплом воздухе среди испарений листвы запах человека. "Отве-
ди в сторону куст, один лишь куст, и откроешь лицо, которое не сулит те-
бе ничего доброго!" Но Бельгард не шевелился, он стоял так же  неподвиж-
но, как сам Генрих, пока их возлюбленная спускалась по лестнице к пруду.
   Глубокая тишина природы. Листок, который она задела,  продолжает  ше-
лестеть, в то время как она останавливается и  вглядывается  в  темноту.
Широкие ступени наполовину черны, наполовину залиты ярким лунным светом.
Внизу таинственно мерцает вода. Скрытая складками  плаща  фигура  словно
отливает серебром; и рука, придерживающая его у шеи, оправлена в  сереб-
ро. Большая шляпа, защитница на недозволенных путях, затеняет  все  лицо
до подбородка, который кажется особенно белым. "О, бледный  лик  измены!
О, женщина в ночи, зачарованная и обманчивая, как сама ночь!" Генрих те-
ряет власть над собой, взор ему туманят слезы, он отводит куст, перепры-
гивает через три ступеньки сразу, он возле нее, хватает ее, чтобы она не
успела скрыться. Откидывает ей голову, говорит сквозь зубы:
   - Бежать, прекрасная моя любовь? От меня, от меня?
   Она пыталась овладеть собой, голос ее еще дрожал:
   - Как могла я думать, что это вы, мой высокий повелитель!
   Он медлил с ответом, прислушиваясь. И на ее лице он читал тревогу.
   - Разве мы не созданы для того, чтобы угадывать друг друга? - спросил
он элегическим тоном, соответствующим ночи и ее призрачным теням. - Раз-
ве магическое зеркало наших предчувствий не показывает нам, где находит-
ся и что делает каждый из нас?
   - Да, да, конечно, мой высокий повелитель... - Сама не зная, что  го-
ворит, она прислушивалась к треску веток: он слабел, совсем  затих.  Она
вздохнула с облегчением.
   Генрих не хуже ее знал, кто это уходил.
   - Сладостный вздох! Многообещающая бледность! К чему отрицать, что вы
здесь ради меня. Мы не могли не встретиться. Ведь мы одни из тех  вечных
любовников, вокруг которых мир может рухнуть, а они и не заметят. Абеляр
и Элоиза, Елена и Парис.
   Она очень боялась, как бы он не догадался, что он здесь в роли не Па-
риса, а Менелая. Но, с другой стороны, это смешило ее -  она  с  иронией
взглянула на него из-под полей шляпы и сказала:
   - Мне холодно, пойдемте отсюда.
   Он, взял кончики ее пальцев и, держа их в поднятой руке, повел ее  по
садовой лестнице, по спящему двору к левой башенке ажурной  архитектуры.
Лишь наверху, у себя в комнате, Габриель осознала,  что  происходит,  и,
так как изменить нельзя было ничего, она  быстро  сбросила  с  себя  все
одежды и скользнула в постель. Под кроватью на полу лежал тот, другой  -
до чего никак не могла додуматься рассудительная любовница. Только  муж-
чина, исполненный страсти, угадал отчаянный порыв другого, был  готов  к
тому, что соперник не устоит перед искушением, и, едва переступив порог,
обыскал взглядом комнату. Кровать была ярко освещена луной.
   Генрих лег рядом с возлюбленной, она с готовностью протянула  к  нему
свои прекрасные руки. Тут он впервые заметил, что они несколько коротко-
ваты. И больше всего его раздосадовало, что другой тоже знает  этот  не-
достаток. После любовных утех они захотели есть и открыли коробку с кон-
фетами, которую захватил с собой Генрих. Они набили рты и ничего не  го-
ворили. Но вдруг Габриель услышала какой-то шорох, отличный от  чавканья
ее любовника. В испуге она сама перестала есть и замерла.
   - Бери еще! - сказал он. - Разве у тебя в башенке  водятся  духи?  Не
пугайся их стонов, оружие у меня под рукой.
   - О дорогой мой повелитель, это ужасно, не одну ночь провела я  внизу
у служанок, потому что здесь кто-то стонал. - На сей раз у нее  не  было
охоты смеяться. Генрих сказал:
   - А что если это дух Блеклого Листа? Я давно не  видал  его  -  может
быть, он умер. Но все равно, дух или человек, а жить каждый хочет, - до-
бавил он и бросил под кровать несколько конфет.
   Оба ждали и в самом деле вскоре услыхали под кроватью хруст.  Скорее,
однако, злобный, чем жадный.
   - Бежим! - молила Габриель, дрожа и цепляясь за него.
   - Как же я могу встать, когда ты держишь меня?
   - Возьми меня с собой, я боюсь. Открой скорее  дверь,  я  брошу  тебе
платье.
   Она перебралась через него и стала тянуть его за руку, моля в ужасе:
   - Не заглядывай под кровать! Это может навлечь на нас беду.
   - У меня есть враги и похуже духов, - сказал он невнятно  от  муки  и
страха, щемившего где-то внутри. - В духов я верить согласен. Но во  что
я не желаю верить и о чем не хочу знать, - это о прошлом,  которое  было
для тебя плотью и кровью и теперь еще, пожалуй, живо в твоей памяти.
   - Бежим, ради бога!
   - Мне все рассказали про тебя: о Блеклом Листе, о Лонгвиле и  о  том,
что было до них. Когда покойный король пресытился тобой, он продал  тебя
левантинцу Цамету, который торгует деньгами.
   Давая волю своему страданию, он собрался назвать еще многих, хотя сам
не верил ни в одного, но тут она упала к его ногам и обнимала его  коле-
ни, пока он не поднялся, да и тогда еще осталась на  полу,  своим  телом
загораживая от него кровать. Он оделся, ни разу и не посмотрев туда. По-
том накинул на нее широкий плащ, поднял ее, спустился с ней по витой ле-
сенке, снова прошел через двор, через сад до поля, где  стоял  конь.  Он
посадил ее впереди себя. Тихая ночь, обернутые копыта, мягкая вспаханная
земля. Габриель явственно расслышала шепот у себя за спиной:
   - Так лучше. Я знаю, искушение, испытание, трудные минуты. И все-таки
я завоюю тебя, прекрасная моя любовь.

   КАТРИН НЕИЗМЕННО

   Кэврский сад утопал в летнем цвету, так же как Генрих - в любви, а  в
таких случаях ни один человек не видит дальше, чем ступает его собствен-
ная нога. Но и эта буйная поросль чувств поредела, соответственно време-
ни года, и король снова занялся  своими  делами,  решительней  прежнего,
несколькими сразу, но с точным расчетом, хотя случались и неожиданности,
от которых легко голову потерять. Громом среди ясного  неба  была  затея
его милой сестры покинуть и предать его и помочь сделаться королем свое-
му возлюбленному, Суассону; тогда вместо брата Генриха она сама со своим
любезным супругом взошла бы на престол. Генрих, как услышал  об  этом  -
принялся разить направо и налево. Он грозил смертью каждому, кто  прило-
жил руку к этому предприятию. Милой сестре своей он приказал  явиться  к
нему в его кочевую резиденцию, а не то он велит доставить ее силой.
   Он велит силой вывезти ее с их старой родины Беарна, где она  занима-
лась опасными происками против него, помимо того,  что  помышляла  выйти
замуж за кузена Суассона. После этого неминуема была бы попытка убить ее
милого брата, что, наверно, сознавала и она. Многое становится понятно в
жизни, когда брат и сестра росли вместе и были связаны  общей  целью  на
трудных переходах, без всякой опоры. Ведь, в сущности, никого нет у  де-
тей королевы Жанны, кроме них двоих. Как ни странно, Генрих позабыл Габ-
риель д'Эстре, чужую, виновницу многих заблуждений и недоразумений,  все
это бледнеет перед заговором моей малютки Катрин.
   Он назвал ее как в детстве и схватился за голову. Он  не  выходил  из
комнаты все те долгие дни, что карета ее катилась по дорогам, но под ко-
нец не выдержал и помчался ей навстречу. Облачко пыли вдали, в нем долж-
но быть скрыто все то, что осталось от юной поры его жизни, исчезни оно,
и он сам станет себе чужим. Облако пыли осело, карета остановилась. Ник-
то не шевелится, сопутствующие дворяне сдерживают коней и  смотрят,  как
король подходит к дверце кареты.
   - Не угодно ли вам выйти, мадам, - предложил он церемонно,  и  только
тогда показалась она. Неподалеку среди полей  стоял  крестьянский  двор.
Они бросили всех провожатых на дороге, они одни пошли туда. Генрих  ска-
зал: - Милая сестра, какое у вас угрюмое лицо, а я ведь так рад вас  ви-
деть.
   Это звучало ободряюще, это звучало умиротворяюще и никак не  походило
на те слова укора, которые он готовил. Ответа не последовало, но  сестра
повернулась к нему лицом, и этого было достаточно: он остолбенел. Четкий
свет пасмурного дня показал ему источенное скорбью лицо. Увядшей под бу-
рей неясной розой предстало ему пепельнокудрое, едва расцветшее дитя - в
его глазах по-прежнему и до конца ее дней едва расцветшее дитя; перемены
были только внешние. Он успокоил свою совесть, которую  встревожило  это
зрелище. "Следы старости только внешние - кто ж это  стареет?  Никак  не
мы". И все-таки он здесь увидал воочию: они старели.
   Внезапно он понял свою собственную вину, о которой прежде не хотел  и
помыслить. "Мне давно надо было выдать ее замуж, хотя бы за ее Суассона.
Много ли нам дано времени для того, чтобы быть счастливыми.  Она  немало
боролась с собой из-за того, что он католик. А теперь и я скоро буду ка-
толиком. Во имя чего мы себя мучаем? Все мы комедианты. Totus  mundus...
Наше назначение в жизни по большей части просто игра".
   Крестьянский дом был виден весь насквозь. Обитатели его куда-то поде-
вались. Генрих обтер скамью перед входом, чтобы Катрин села на нее.  Сам
он, свесив ноги, уселся на стол, стоявший на врытых в землю бревнах.
   - Во имя чего мы себя мучаем? - повторил он вслух. Говорить об измене
было бы крайне неуместно, да и несправедливо - как ему вдруг стало ясно.
- Сестра, - начал он, - знаешь ли ты, что главным образом из страха  пе-
ред тобой я не решался изменить нашей вере: без тебя все было  бы  много
легче. Как мог я думать, что ты сама отступишь от нее и пожелаешь  стать
католической королевой?
   Он говорил просто, миролюбиво, почти весело,  чтобы  она  улыбнулась,
хотя бы сквозь слезы. Но нет, у нее по-прежнему было  жалкое,  замкнутое
лицо.
   - Брат, вы причина многих моих разочарований, -  сказала  она,  когда
уже невозможно было медлить с ответом. Он подхватил поспешно:
   - Знаю. Но я питал наилучшие намерения, когда в добрый час  предлагал
кузену союз наших семей.
   - Ты это сделал, чтобы привлечь его на свою сторону, а едва не  стало
тех, кто стремился возвести его на престол, как ты  нарушил  данное  ему
слово, - заключила она сурово; но сама разгорячилась, так  что  говорила
сурово и в то же время искренне. Только одно это создание здесь на земле
могло позволить себе такую откровенность с ним. Иначе он, пожалуй, и  не
узнал бы никогда, что нарушил данное слово. До сих пор оно казалось  ему
не особо веским, второстепенным, вроде самого Суассона. Настоящей  угро-
зой был Лотарингский дом, настоящей угрозой продолжал быть  Габсбургский
дом. "Милого кузена можно было устранить одним безответственным  словом:
ты получишь мою сестру, обещание дано, и конец". В ту пору дворяне-като-
лики особенно настойчиво требовали, чтобы Генрих решался и  переходил  в
их веру, а не то они провозгласят королем кузена. "В общем, все это было
несерьезное дело, - твердил себе Генрих, - разве я бы иначе забыл о нем?
Теперь оно стало изменой. Значит, я способен на измену".
   Сестра кивнула; она читала в его лице.
   - Всегда во всем твоя выгода, - сказала она серьезно, но уже не суро-
во. - О счастье других ты забываешь, и все-таки - ты добрый, тебя  назы-
вают гуманным. Только, увы, ты забывчив.
   - Сам не знаю, как это получается, - пробормотал он.  -  Помоги  мне,
милая сестра, - попросил он, уверенный, что "помоги мне"  больше  тронет
ее сердце, чем "прости мне".
   - Что ты хочешь сказать? - спросила она нарочно, ибо думала о том же,
о чем и он, - о созыве в Париже Генеральных штатов.
   Он заявил презрительным тоном:
   - Мой побежденный враг Майенн хорохорится и рассылает гонцов для  со-
зыва Генеральных штатов, чтобы королевство сделало выбор  между  мной  и
Филиппом Испанским. Им недостаточно проигранных битв.
   - А королевство может выбрать и графа де  Суассона,  -  наставительно
сказала она. - Он тоже Бурбон, как ты, но уже католик.
   - Клянусь богом, тогда я поспешу отречься.
   - Брат! - в ужасе произнесла  она;  в  сильнейшем  волнении  бедняжка
вскочила со скамьи и неровными шагами - хромота была теперь очень замет-
на - побежала вдоль низкого забора фермы. С  дерева  свешивался  персик,
она сорвала его и принесла брату. Тот поцеловал руку,  из  которой  взял
плод.
   - Несмотря ни на что, - сказал он. - Мы остаемся сами собой.
   - Ты - без сомнения. - Сестра напустила на себя тот строгий, но  рас-
сеянный вид, высокомерно-рассеянный, с каким всегда говорила о его амур-
ных делах, впрочем, и о своем собственном непозволительном поведении то-
же. - Ты опять завел себе особу, которая доведет тебя до чего угодно. Не
из-за Генеральных штатов отречешься ты от нашей веры, - заявила она, хо-
тя это совсем не вязалось со сказанным ранее. - Нет. Но  стоит  мадемуа-
зель д'Эстре пальцем поманить, как ты предашь и нашу  возлюбленную  мать
вместе с господином адмиралом, и нас, живых свидетелей.
   - Габриель сама протестантка, - возразил он, чтобы упростить дело,  -
ведь она, во всяком случае, поддерживала отношения с пасторами.
   Катрин сделала гримасу.
   - Она интриганка, сколько врагов нажил ты  из-за  нее.  Наверно,  она
потребовала, чтобы ты арестовал меня, и приехать сюда мне пришлось по ее
приказу. - Принцесса негодующе оглядела грязный двор, по которому броди-
ли куры. Генрих горячо запротестовал:
   - Об этом она не вымолвила ни единого слова. Она рассудительна  и  во
всем покорна мне. Зато ты сама затевала против меня преступные козни,  а
возлюбленный твой самовольно покинул армию.
   Его вспышка заметно ее успокоила: это удивило его. Он осекся.
   - Продолжай, - потребовала она.
   - Что же еще, довольно и того, что твое замужество поставило  бы  под
угрозу мою жизнь. Если у вас будут дети, то убийцы, подстерегающие меня,
не переведутся никогда, это все мне твердят в один голос: а ведь я ниче-
го так не боюсь, как ножа. Молю бога, чтобы он даровал мне смерть в бою.
   - Милый мой брат!
   Она стремительно шагнула к нему, она раскрыла объятия, и он  прильнул
головой к ее плечу. У нее глаза остались  сухими,  принцесса  Бурбонская
плакала не так легко, как ее венценосный брат; воображения  у  нее  тоже
было меньше, и опасность, которая будто бы грозила его жизни в случае ее
замужества, казалась ей измышлением врагов. Тем неизгладимее ложилась ей
на сердце скорбь этой минуты; но его подернутый слезами взор  ничего  не
прочел на состарившемся лице сестры.
   После этого она напомнила ему еще только об одном давнем событии, ко-
торое произошло к концу его пленения в Луврском  дворце  и,  собственно,
послужило толчком к бегству. Он застал тогда  сестру  свою  Екатерину  в
пустой зале со своим двойником: у него было то же лицо, та же осанка, но
особенно убеждала в их тождественности одежда незнакомца, такая же,  как
у Генриха, и сестра опиралась на его руку, как обычно на руку Генриха.
   - Я нарочно нарядила его, чтобы усилить  природное  сходство,  -  так
сказала она теперь, стоя посреди крестьянского двора. - Съешь персик,  я
по лицу вижу, что тебе хочется съесть его. - Он послушался,  задумавшись
о тайных пружинах, воздействующих на повседневную жизнь.
   Отшвырнул косточку. Произнес задумчиво:
   - Недаром я готов грозить смертью всякому, кто хочет  рассорить  нас.
Не в моих привычках грозить смертью - ради престола я бы не стал это де-
лать, только ради тебя.
   Таким образом, оба одинаково по-родственному заключили разговор,  ко-
торый привел к цели, хотя и оставил неразрешенными многие сомнения.  Они
невольно повернули руки ладонью кверху, заметили  это,  улыбнулись  друг
другу, и брат проводил сестру назад через поля.
   И словно их могли подслушать посреди дороги, Генрих прошептал на  ухо
Екатерине:
   - Катрин, не верь ничему, что мне  вздумается  говорить  и  делать  в
дальнейшем.
   - Она не будет королевой?
   На этот прямой вопрос, ради которого она совершила весь долгий  путь,
он ответил неопределенно, но тоном, который устранял все недоумения:
   - Ты всегда останешься первой.
   Принцесса приказала своим людям поворачивать назад. Король молчал,  и
ей повиновались среди всеобщей растерянности. Стоило ради  этого  ездить
так далеко. Принцесса со своими дамами и с арапкой Мелани села в карету,
король крикнул кучеру, чтобы гнал лошадей. Сам он поскакал рядом с каре-
той, по пути нагнулся к дверце, схватил руку принцессы и некоторое время
держал ее. Начался лес, дорога сузилась, королю пришлось отстать. Он ос-
тановился и глядел вслед карете, пока она почти не исчезла  из  вида,  и
пустился назад, лишь когда облако пыли совсем сомкнулось над ней.

   СНОВА АГРИППА

   Столько всего сразу, что голову можно потерять. Генеральные  штаты  в
Париже, недурная помесь - полоумное сектантство и вздорная наглость бли-
зящейся к полному упадку всемирной державы, которая до последней  минуты
стремится пожирать королевства. А разыгрывается весь этот фарс перед лю-
дом, которому куда лучше было бы, если бы настоящий  его  король  раздал
ему хлеб родной земли, вот ради чего стоило бы потрудиться! "Наше назна-
чение в жизни по большей части игра".  Так  говорил  ныне  прославленный
старый друг короля французского по имени Монтень; тот самый,  кто  гово-
рил: что я знаю? Но незабываемы остались для короля его слова: "Сомнения
мне чужды". Да, некоторые черты внешнего мира заставляют презреть  коле-
бания и убивают нашу доброту. Надо идти на них приступом и сокрушать  их
без пощады, что внешний мир склонен прощать, по крайней мере до поры  до
времени. Или лучше, во имя государственных соображений, совершить  наси-
лие над самим собой, изменить своей вере, отречься от  нее?  Бог  весть,
что будет потом. Но такова, как видно, его воля, выхода нет, нет  уже  и
края у бездны, и не осталось разбега для великого смертельного прыжка.
   А потому спеши! Как же поступил тут Генрих? Он призвал к себе  своего
д'Обинье, своего пастыря в латах, свою бесстрашную совесть, того, у кого
всегда поднята голова, на устах псалмы и  спокойная  улыбка  праведника.
Низенький человечек Агриппа заметил:
   - Я пользуюсь высоким благоволением и не знаю отдыха от дел. - Но  за
дерзкой миной скрывалось мучительное сознание, что нужен он в  последний
раз. В последний раз, Агриппа, твой король  Наваррский  призывает  тебя.
Потом он совершит смертельный прыжок на ту сторону, а по  эту  останутся
все его старые друзья из времен битв, из времен бедности и истинной  ве-
ры.
   Агриппа воспользовался случаем поговорить с королем и напрямик выска-
зал все сразу, начав, по привычке, с того, что у него нет денег. Кому не
известно, что он не меньше шести раз спасал королю жизнь.
   - Сир! Вашими финансами управляет темный проходимец, и  как  раз  он,
этот самый д'О, подстрекает вас перейти в католичество. Судите  сами,  к
чему это поведет!
   Агриппа думает: "Когда это свершится, ни единого слова не пожелает он
выслушать от меня. Какое страшное расстояние между свершенным и  несвер-
шенным. Теперь он склоняет передо мной голову. Теперь он говорит".
   Генрих:
   - Totuc munduc exercet histrionem.
   Агриппа:
   - Я вижу, папа приобретает дурного сына. А нас вы покинете и заслужи-
те ненависть отважных людей, всецело преданных вам.
   Генрих:
   - Все зависит от рассудительности человека. Мой Рони советует мне ре-
шиться.
   Агриппа:
   - Недаром у него голубые глаза, как из фаянса, и щеки точно  размале-
ванные. Ему не важно, что вы попадете в ад.
   Генрих:
   - А мой Морней! Морней, или добродетель. Мы немало спорили. Оба мы не
признаем чистилища. На этом я стою крепко, и ни один поп  не  переубедит
меня, будь покоен, но, принимая причастие, мы пьем истинную кровь  Хрис-
тову, это я всегда отстаивал.
   Агриппа:
   - Спорить хорошо и полезно для души, покуда она еще стремится постичь
истину. Наш честный Морней верит в вас. Его вам легко  обмануть,  обещав
ему созвать собор из богословов обоих исповеданий, дабы  определить  ис-
тинную веру. Но если истина не та, которая полезна, собор не имеет смыс-
ла.
   Генрих:
   - А я говорю, имеет смысл. Ибо многие пасторы согласились уже в  том,
что душу можно спасти, исповедуя как ту, так и другую религию.
   Агриппа:
   - Если плоть подобных пасторов немощна, то и духом они не сильны.
   Генрих:
   - Мне спасение души моей поистине дорого.
   Агриппа:
   - Государь, в это я верю. Теперь же я прошу и заклинаю вас, чтобы  вы
постигли настоящую цену каждого из ваших сподвижников. Не все мы холодны
и архирассудительны, подобно Рони. Не все мы обладаем непорочностью  ва-
шего дипломата Морнея. Но один из лучших  ваших  воинов,  Тюренн,  задал
вопрос, почему нельзя изменить вам: сами ведь вы подаете пример.
   Вот уж снова король поник головой, замечает Агриппа.
   Генрих:
   - Измена. Пустой звук.
   Он вспоминает разговор с сестрой. Самые близкие изменяют друг  другу,
слишком поздно сознают это и видят, что им, дабы не изменять,  следовало
не родиться вовсе. Тут он слышит имя пастора Дамура.
   Агриппа:
   - Габриель Дамур. Помните Арк? Когда, казалось, все для вас  погибло,
он запел псалом, и вы были спасены. При Иври он прочел молитву: вы побе-
дили. Настали времена, когда он громит вас с амвона. Прежде ядовитые га-
ды шипели, но были бессильны против вас. В этом же суровом голосе -  ис-
тина, но отступнику она все равно Что яд. Община верующих отворачивается
от него.
   Действительно, пастор Дамур написал королю: "Лучше бы  вам  слушаться
Габриеля Дамура, чем какой-то Габриели!"
   Генрих:
   - В чем моя главная вина?
   Но на это Агриппа не отвечает - из целомудрия или оттого, что высоко-
мерие его не простирается так  далеко,  чтобы  произнести  окончательный
приговор. "Великая вавилонская блудница", - думает он, так и пастор  Да-
мур говорил втихомолку, но не перед прихожанами, во избежание  соблазна.
"До чего доведет тебя эта д'Эстре, сир. Она обманывает тебя, о  чем  ты,
во всяком случае, должен знать. А вдобавок еще ее отец ворует".
   Агриппа:
   - Душа моя скорбит смертельно. Хорошо было время гонений. Почетно бы-
ло изгнание. Уединенная провинция на юге, до престола еще далеко, и ког-
да у вас не было денег для игры в кольца, вы поручали мне сочинить  бла-
гочестивое размышление, чтобы без больших издержек  развлекать  двор.  А
звездой над нашей хижиной была сестра ваша, принцесса.
   Генрих:
   - Я всегда подозревал тебя в пристрастии к ней.
   Агриппа:
   - Она перекладывала на музыку мои стихи, она пела их. Тщетным  словам
моим она давала звучание, скромные весенние цветы перевязывала золотом и
шелком.
   Генрих:
   - Мой Агриппа! Мы любим ее.
   Агриппа:
   - И пусть голос отказывается мне повиноваться, все  же  признаюсь,  я
увидел ее вновь. Как ни тайно и быстро отослали вы  принцессу  в  долгий
обратный путь, я поджидал ее на краю леса.
   Генрих:
   - Не утаивай ничего, что она сказала?
   Агриппа:
   - Она сказала, что в Наваррском доме царит салический  закон,  дающий
наследнику по мужской линии все - только не твердость духа.
   Сперва у короля опустились руки, так страшны были ему эти слова сест-
ры. Но вслед за тем он судорожно сплел пальцы и прошептал:
   - Моли бога за меня!

   ТАИНСТВЕННЫЙ СУПРУГ

   И Агриппа молился, и еще многие другие, каждый в своем  сердце  моли-
лись в это время за короля, ибо им на самом  деле  казалось,  что  он  в
опасности, особенно душа его, однако и тело тоже. Спасение пришло или по
меньшей мере возможность спасения открылась королю. Господин д'Эстре вы-
дал дочь замуж.
   Ее последнее приключение в Кэвре с королем на кровати и с  обер-штал-
мейстером под кроватью так или иначе дошло до его ушей, Бельгард не умел
молчать. Кроме того, ревнивец отомстил за свое унижение, он  влюбился  в
мадемуазель де Гиз из рода лотарингцев; но род этот все еще стремится  к
престолу, герцог Майенн по-прежнему воюет с королем.  А  потому  Блеклый
Лист исчез с горизонта - его не видно было ни в траншеях под Руаном,  ни
во время частых поездок короля по стране для военных целей.  Папаша  д'-
Эстре воспользовался отсутствием обоих, чтобы выдать Габриель  замуж  за
господина де Лианкура - человека невзрачной наружности, которого он  сам
подыскал. Ни умом, ни характером тот также  не  отличался,  зато  прижил
четверых детей, и двое из них были живы. Это отец особенно ставил на вид
Габриели: любовные связи ни к чему не приводят; а при таком супруге  она
может быть уверена, что станет матерью. Это была первейшая забота госпо-
дина д'Эстре. Затем не худо, что избранник - тридцатишестилетний состоя-
тельный вдовец, замок его расположен  поблизости,  происхождение  вполне
удовлетворительное.
   Габриель, с тоской в сердце, оказала сперва надменное, но не  слишком
решительное сопротивление. Она чувствовала, что покинута своим  прекрас-
ным соблазнителем, не надеялась также и на помощь своего высокого  пове-
лителя, иначе она позвала бы его. Кроме того, она рада была позлить обо-
их - и высокого повелителя, и сердечного друга. Больше  хлопот  причинил
господину д'Эстре его зять, который, будучи от природы  робок,  трепетал
при мысли о том, чтобы оспаривать у короля столь  недавнюю  его  победу.
Независимо от этого, мадемуазель д'Эстре была для него  слишком  хороша.
Он слишком сильно ее желал, что при его робости предвещало немало  разо-
чарований. Он знал себя, хотя, с другой стороны, именно скромное  мнение
о себе внушило ему теперь чувство духовного превосходства. Таков был  по
натуре господин де Лианкур, а посему, когда наступил торжественный день,
он улегся в постель и притворился больным. Нуайонскому губернатору приш-
лось с солдатами везти своего зятя к венцу.  При  таких  обстоятельствах
всем было не по себе, кроме честного малого д'Эстре, который  чувствовал
себя на высоте положения, чего обычно с ним не бывало. Тетка,  мадам  де
Сурди, казалось, могла бы считать, что на  блестящей  карьере  их  семьи
поставлен крест; однако она не горевала - ей хорошо были известны  прев-
ратности счастья.
   Когда госпожа Сурди, спустя три дня после свадьбы, нарочно предприня-
ла поездку из Шартра в замок Лианкур, что же она узнала? Вернее, она де-
ликатно выспросила племянницу и сама же подсказала ответ. В конце концов
трудно было установить, как все  произошло;  одно  осталось  бесспорным:
господин и госпожа де Лианкур спали врозь. Едва услышав это, возмущенный
отец молодой женщины поскакал галопом в замок Лианкур - увидел смущенные
лица и не добился ни решительного "да", ни ясного "нет". Только в разго-
воре с глазу на глаз дочь призналась ему, что брак ее до сих пор по-нас-
тоящему не свершился и, насколько она успела узнать господина де Лианку-
ра, надежд на свершение мало. Честный малый, побагровев от гнева до  са-
мой лысины, бросился к презревшему свои обязанности хозяину замка.  Отец
четверых детей - и осмеливается нанести такое оскорбление!  Господин  де
Лианкур извинился, сославшись на удар копытом, недавно, на  беду,  нане-
сенный ему лошадью.
   - В таком случае не женятся! - фыркнул честный малый.
   - Я и не женился, вы меня женили! - тихо отвечал  затравленный  зять.
Хотя он держался робко, но вместе с тем как  будто  витал  в  заоблачных
сферах. Трудно было понять, с кем имеешь дело: с чудовищем  притворства,
со слабоумным или с призраком. Господин д'Эстре сразу пал духом и умчал-
ся прочь из этого замка.
   Тотчас вслед за тем, получив соответствующие известия, в Нуайон  при-
был король. Он одновременно услышал не только о неожиданной потере  воз-
любленной Габриели, но и об ужасной кончине ее матери. Иссуар - это  го-
род в самой глубине Оверни; мадам д'Эстре, раз навсегда  забывшая  долг,
не могла расстаться с маркизом д'Алегром, она предпочла  не  присутство-
вать на свадьбе дочери. Лучше бы она поехала! Стареющая  женщина  хотела
напоследок исчерпать всю любовь без остатка, однако и в  денежных  делах
тоже была крайне требовательна к своему другу.  Иссуарскому  губернатору
приходилось беспощадно выжимать соки из населения,  чтобы  удовлетворять
прихоти своей возлюбленной. Оба стали до смерти ненавистны  народу  -  и
смертоубийство свершилось. Его учинили июньской ночью  двенадцать  чело-
век, среди, них  двое  мясников.  Они  опрокинули  стражу,  вломились  в
спальню и прикончили чету. Дворянин храбро защищался, тем  не  менее  их
обоих выбросили голыми из окна на съедение воронью.
   Король сказал нуайонскому губернатору:  иссуарский  губернатор  погиб
ужасной смертью.
   - Вместе со своей любовницей, - присовокупил господин д'Эстре,  кивая
головой с видом мудреца, чьи предсказания полностью оправдались.
   Королю следовало бы тут почувствовать, как овевают его  молитвы  дру-
зей: перед ним явно открывалась возможность спасения. Мать  его  возлюб-
ленной первая пошла по этому роковому пути и дошла до конца. По  челове-
ческому разумению, удержать дочь от того же никак нельзя, однако  король
именно на это направил свои старания. Габриель находится теперь под  за-
щитой супруга, Генрих радовался только, что это не Блеклый Лист,  с  ним
было бы больше хлопот. Не мешкая, посетил он прекрасную  свою  любовь  и
принялся заклинать ее чем угодно, чтобы она ушла отсюда и чтобы  жила  с
ним, иначе ему невмоготу. Ей тоже, - созналась наконец Габриель, с рыда-
нием прильнув к его груди; возможно,  она  плакала  настоящими  слезами,
Генрих их не видел. Во всяком случае, имя господина де  Лианкура  вырва-
лось у нее со вздохом и вместе с ним еще одно слово, от которого у  Ген-
риха замерло сердце.
   - Это правда? - спросил он.
   Габриель утвердительно кивнула. Однако добавила со вздохом, что будет
терпеть этого мужа, несмотря на его неспособность к супружеской жизни.
   - Пример моей бедной матери - страшный урок для меня. Я боюсь  госпо-
дина де Лианкура, потому что не понимаю его. То, что он говорит, - неле-
по, что делает загадочно. Он запирается у себя  в  комнате.  Я  пыталась
подсмотреть в замочную скважину, но он прикрыл ее.
   - Мы это все разузнаем, - решил Генрих и  в  воинственном  настроении
направился к владельцу замка, но противника себе не встретил. Дверь была
настежь, человек без определенной физиономии  склонился  перед  королем,
казалось, все житейское ему чуждо, кроме разве изящной одежды, затканной
серебром, и ослепительных брыжей - Панталоны, равно как и камзол, сидели
безупречно, принимая во внимание его жалкий рост. Надо  было  ухватиться
за что-нибудь осязаемое, и Генрих спросил щеголя о происхождении и стои-
мости надетых на него тканей. Не дослушав ответа, Генрих воскликнул:
   - Это правда, что вы не мужчина?
   - Я был им, - сказал господин де Лианкур с таким видом,  словно  весь
он в прошлом. Еще он сказал строго официально, с расстановкой и поклона-
ми: - Иногда я бываю мужчиной. Сир! Я сам решаю, когда мне быть им.
   Возможно, это было чистое высокомерие. Либо под этим скрывалась  пре-
данность царственному любовнику своей супруги; трудно было  понять  сущ-
ность этого человека и добиться от него точного ответа. Генрих промолвил
почти просительно:
   - А удар копытом?
   - Удар копытом имел место. Мнение докторов о нем и  его  последствиях
допускает различные толкования. - От этого заявления король  только  рот
раскрыл.
   Ему стало как-то не по себе. Отсутствие определенной физиономии,  не-
постижимая скромность и самоуверенность, как у лунатика или  привидения.
Это существо ни в чем не признается, ничего не желает; оно только  пока-
зывается, только заявляет о своем существовании, да и то слабо.  Генриху
стало невтерпеж. Он ударил кулаком по столу и закричал:
   - Правду!
   Его гнев относился к обоим, к этому призраку и еще больше к Габриели,
которая, вероятно, налгала ему и каждую ночь спала с мужем. Он  крупными
шагами пересек комнату, упал в кресло и прикусил себе палец.
   - Жизнью вашей заклинаю! Правду!
   - Сир! Ваш слуга ждет приказаний.
   Тут ревнивец понял, что все будет так, как он пожелает. Ему следовало
бы раньше додуматься до этого; мгновенно успокоившись, он приказал:
   - Вы передаете мне мадам де Лианкур. За это вы назначаетесь  камерге-
ром. Габриель получает от меня в качестве приданого Асси, - замок, леса,
поля, луга.
   - Я ничего не требую, - сказал супруг. - Я повинуюсь.
   - Габриель продолжает носить ваше имя. Возможно, что в  дальнейшем  я
ее сделаю герцогиней д'Асси. После ее смерти все наследуют ваши  дочери.
Сударь! - окликнул он, перебив сам себя, ибо казалось, будто  тот  уснул
стоя. - За это вы подтвердите без возражений все, что нам  угодно  будет
объявить, - продолжал предписывать король. - Иначе  берегитесь:  госпожа
д'Эстре вышла за вас замуж только по принуждению,  и  своих  супружеских
обязанностей вы не выполняли, все равно, по причине ли удара копытом или
тайной болезни. Понятно?
   Можно было не сомневаться, что господин де Лианкур понял, несмотря на
свое странное оцепенение. Оно возрастало, по мере того как на  господина
де Лианкура сыпались подарки, смертельные опасности и  перемены  судьбы.
Генрих оставил его и захлопнул за собой дверь.
   По уходе короля тот некоторое время стоял, устремив взгляд  себе  под
ноги. Наконец он выпрямился, запер  дверь,  прикрыл  замочную  скважину,
достал из ларя толстую книгу в кожаном переплете с родовым гербом  Амер-
валь де Лианкуров и начал писать. Он запечатлел, подобно  всем  событиям
своей жизни, и это последнее. С большой точностью описал он короля,  его
речи, душевные побуждения и ходьбу по комнате. Сознательно или  нет,  но
образ и роль короля он изобразил так, что смело  мог  смотреть  на  него
сверху вниз. Со своей прекрасной супругой он давно проделал то же самое.
Но эту свою запись он заключил сообщением  для  потомства.  Он  начертал
сверху крупными буквами: "Весьма важное  истинное  свидетельство  Никола
д'Амерваля, господина де Лианкура. Прочесть после его кончины  и  сохра-
нить на вечные времена".
   "Я, Никола д'Амерваль, владелец Лианкура и других поместий, в здравом
уме, предвидя свою кончину, но не предвидя ее часа..." Он облек то,  что
задумал оставить потомкам, в торжественную форму завещания; далее он за-
являл, что все с ним приключившееся - несправедливость, ложь и  насилие.
Он отрицает за собой неспособность или неискусность в плотском труде де-
торождения - тому свидетель бог. Если же при бракоразводном процессе  он
покажет обратное, то сделает это только по причине послушания королю,  а
также из страха за свою жизнь.

   ПАСТОР ЛА ФЭЙ

   Габриель, не мешкая, явилась к Генриху. Он послал за ней дворян,  ко-
торые привезли ее к его кочевому двору, и оба были очень счастливы. Жен-
щина радовалась, что выбралась из своего жуткого замка, где за закрытыми
дверями творятся подозрительные дела. Мужчину восхищало, что она его лю-
бит; и, конечно, по сравнению с покинутым супругом она  любила  его.  Ее
сверкающее, обольстительное тело, отдаваясь, продолжало быть  спокойным,
чего не замечал страстно жаждущий любовник. Разница была очевидна: преж-
де безрадостная покорность его желаниям, теперь столько терпения и  лас-
ки. Генрих думал, что достиг всего, а кто стоит на вершине, тот чувству-
ет себя свободным. Кажется, что от него теперь зависит, остаться с люби-
мой или нет. Конец так далек, что можно говорить о вечной любви, зная по
неоднократному опыту, сколь это бывает длительно, вернее, сколь кратко.
   По-настоящему Генрих не знал ничего. Эта совсем иная, и причинит  ему
больше хлопот, чем все остальные, вместе взятые. На протяжении тех  лет,
что ей еще суждено жить, мало осталось  простора  для  него  и  для  его
чувств, а в завершение - ее смерть, самая значительная до его  собствен-
ной смерти. Теперь она отдается ему ласково, и только, ибо она прямодуш-
на и не хочет притворяться. Но то, чего она еще не чувствует, он  посте-
пенно завоюет: ее нежность, ее пыл, ее честолюбие, ее покорную верность.
Он делает все больше открытий, трепетно вступает он на каждом  этапе  их
близости в новый мир. И он готов стать новым королем и  новым  человеком
всякий раз, как она, через него, становится другой.  Готов  самого  себя
отринуть и посрамить, лишь бы она любила его. Отречься от своей  веры  и
получить королевство. Стать победителем, оплотом слабых, надеждой Европы
- стать великим. Не довольно ли этого: все это предрешено и должно  слу-
читься, одно за другим. Но затем возлюбленная великого короля доведет до
конца свою роль орудия судьбы: она умрет, и ему суждено будет стать меч-
тателем и провидцем. А в итоге современники  не  постесняются  показать,
сколь докучен стал им он сам и его дела. Они отвернутся  от  него,  меж:
тем как он одиноко будет подниматься все выше и выше, пока не  исчезнет.
Ничего этого не знал Генрих, когда приглашал мадам де Лианкур  к  своему
кочевому двору и был с ней очень счастлив.
   Здесь она всем чрезвычайно нравилась и не нажила себе ни противников,
ни противниц. Женщины видели и признавали, что она  не  обнаруживала  ни
малейшей нескромности как в речах, так и в манерах. Она выказывала много
юного смирения перед каждой дамой более высокого рода или более  зрелого
возраста. Не интригами или распутством, а только милостью короля достиг-
ла она своего положения, а потому не подобало укорять ее  этим.  Мужчины
при кочевом дворе были простые воины, суровый Крийон,  храбрый  Арамбюр,
"Одноглазый" - такое прозвище дал ему его друг и государь.
   - Завтра у нас бой. Одноглазый. Береги свой глаз, а не то совсем  ос-
лепнешь! - Пожилые гугеноты кочевой резиденции были глубоко  нравственны
и в этом несхожи с королем. Молодежь безоговорочно брала его себе за об-
разец; но для обоих поколений протестантов, равно как  и  для  преданных
ему католиков, Генрих был великий человек, достойный только  восхищения,
и до конца его постичь можно, только любя его.
   Почувствовав это, прекрасная д'Эстре всецело прониклась  настроением,
царившим вокруг короля. Здесь он явился перед ней личностью, далеко пре-
восходящей любовника, с которым ей пришлось свыкнуться, и  даже  победи-
тель Шартра, чей ореол льстил ей, отошел на второй план. Здесь все  муж-
чины в любой миг отдали бы свою жизнь за его жизнь, а каждая женщина по-
жертвовала бы сыном. И как мужчины, так и женщины сочли бы себя при этом
осчастливленными, ибо король олицетворял лучшее,  что  было  у  них,  их
собственное существо, но доведенное до совершенства, их веру, их  будущ-
ность. Габриель, натура хладнокровная, скорей расчетливая, нежели распу-
щенная, спокойно наблюдала, исподтишка потешалась - но при этом постига-
ла, на чем ей строить свои надежды и как вести себя. Если сердце  ее  не
было вполне растрогано, то взгляды ее переменились.
   При дворе она была уравновешенней всех. Высокое ее положение сказыва-
лось только лишь в полной невозмутимости, иные называли это холодностью.
Ее почитатель, господин д'Арманьяк, первый камердинер короля, называл ее
северным ангелом. Никто, за исключением Генриха, так не понимал ее  оча-
рования, как д'Арманьяк. Северный ангел, говорили и другие  гасконцы,  и
взгляды нескрываемого обожания ловили ее  взор,  светлый  и  загадочный.
Дворяне, тоже происходившие из северных провинций, употребляли это проз-
вище, в духе своего повелителя, с легкой насмешкой и с большим  доброду-
шием. Под конец даже упрямый Агриппа д'Обинье признал, что, невзирая  на
всю свою красоту, госпожа д'Эстре не расточает пагубных чар.
   Будучи на виду у всех и не защищенная ничем, Габриель не сделала поч-
ти ни одного промаха, во всяком случае, не сделала самого главного.  Все
ждали, произнесет ли она имя Бельгарда. Как бы она ни поступила, - заго-
ворила о нем или умолчала, все равно она повредила бы себе. Наконец  она
все-таки упомянула о своем бывшем любовнике, но никакого  ущерба  отнюдь
себе не нанесла. Молодой Живри, сверстник обер-шталмейстера и  такой  же
видный, почтительно и галантно ухаживал за ней;  вернее,  он  через  нее
ухаживал за королем.
   - Господин де Живри, вы сказали слова, которых король вам никогда  не
забудет! - заявила мадам де Лианкур так, что многие слышали ее. - Слова,
прогремевшие среди дворянства: "Сир! Вы король храбрецов,  покидают  вас
одни трусы". Так сказали вы, и выразились весьма метко. Однако герцог де
Бельгард не трус, королю недолго придется ждать его, он непременно  вер-
нется.
   И это все. Никакого упоминания о мадемуазель де Гиз,  чем  было  ясно
дано понять, чтобы о любовных историях даже не заикались, ибо единствен-
но важное - это верность королю. Ход был ловкий - его признали прямодуш-
ным и смелым. Скандал как будто предотвращен, а может быть, и нет?  Мно-
гие сочли, что она зашла слишком далеко в своих  притязаниях  на  полную
безупречность, принимая во внимание истинное положение дел. На последнее
неоднократно указывали пасторы королевской резиденции: оба, король и ма-
дам де Лианкур, состоят в супружестве, отсюда двойное  прелюбодеяние  на
соблазн миру и явное пренебрежение к религии. На сей раз пасторы  возвы-
сили голос и сказали "Иезавель", меж тем как прелаты молчали. "Иезавель"
сказали пасторы, как будто жена еврейского царя Ахава, склонившая его  к
вере в своего бога Ваала, имела что-то общее с католичкой - подругой ко-
роля Французского. Правда, Иезавель подвергалась преследованиям  пророка
Ильи, пока ее не сожрали собаки, оставив лишь голову, ноги и кисти  рук.
Предсказания пророка оправдались. Пасторы же могли ошибаться, они  пока-
зали себя жестокими и хотя бы потому неумными. Они запугали даму и  пре-
секли ее благие намерения.
   От священников своей церкви возлюбленная короля видела только  ласко-
вое поощрение; однако никаких определенных надежд на высокое  супружест-
во, до этого дело отнюдь не дошло. Даже развод госпожи д'Эстре  с  мужем
далеко не был решен, не говоря уже о браке короля, на который, наверное,
не захочет посягнуть ни один клерикальный  дипломат,  избегающий  всяких
осложнений. И о переходе короля в католическую веру,  хотя  все  вело  к
этому, хотя его срок все приближался, прелаты не упоминали ни  словом  в
разговорах с королевской любовницей. Это был урок для  Габриели,  и  она
поняла его. В часы их близости Генрих не слыхал от нее ни единого,  даже
шепотом произнесенного намека на перемену  веры.  Однако  протестантских
слуг своих она рассчитала - без шума, следуя совету тетки Сурди, которая
по-прежнему была на страже.
   Пастор Ла Фэй был старый кроткий человек, некогда  державший  Генриха
на коленях. Он-то и решился поговорить с королем. Ему это пристало,  по-
тому что  он  не  был  ни  благочестивым  ханжой,  ни  тупым  ревнителем
нравственности. Он признавал, что душу можно спасти в обоих  исповедани-
ях.
   - Я скоро предстану перед богом. Но будь я католиком и  призови  меня
господь наперекор моим упованиям во время мессы, а не во время  пропове-
ди, все же он из-за этого не отвратит от меня ока  со  своей  лучезарной
выси.
   Пастор сидел, король шагал перед ним по комнате взад и вперед.
   - Продолжайте, господин пастор! Вы не Габриель Дамур, у вас  в  руках
нет огненного меча.
   - Сир! Это поворот ко злу. Не вводите в соблазн своих единоверцев, не
позволяйте силой вырвать себя из лона церкви!
   - Если я последую вашему совету, - возразил Генрих, - вскоре не  ста-
нет ни короля, ни королевства.
   Пастор поднял руку, как бы отмахиваясь от чего-то.
   - Мирские толки, - сказал он бесстрастным тоном, показывающим, что их
надо отринуть и отмести. - Король чувствует, что ему грозит нож, если он
останется при своей вере. Но стоит ему отречься от нее, как нам, гугено-
там, придется опасаться и за свободу своего исповедания, и даже за  свою
жизнь.
   - Заботьтесь сами о своей безопасности, - вырвалось у Генриха, но тут
же, устыдившись, он заговорил с жаром: - Мое желание-мир для  всех  моих
подданных, а для себя самого - покой душевный.
   Пастор повторил:
   - Покой душевный. - И продолжал медленно, проникновенно: - Это уже не
мирские толки: так говорим мы. Сир! После перехода в другую веру вы  уже
не будете с чистым сердцем и просто, просто и бестрепетно  стоять  перед
народом, который любил вас, а за то любил вас и господь. Вы были  милос-
тивы, потому что были ни в чем не повинны, и радостны,  пока  ничему  не
изменяли. Тогда же... Сир! Тогда вы перестанете быть упованием.
   Все равно, истинно или ложно было это слово - вероятно, и то  и  дру-
гое, - но сказано оно было со всей силой духовной ответственности, и ко-
роль побледнел, услышав его. Старому охранителю его юности стало тягост-
но это зрелище, он шепнул торопливо:
   - Но иначе вам нельзя.
   Он хотел встать, дабы показать королю, что теперь устами его  говорит
уже не религия, а только смиренный человек. Король заставил  его  сесть;
сам он крупными шагами ходил по комнате. "Дальше! - потребовал он,  вер-
нее подумал, а не произнес вслух.
   - Какие же новые пороки или добродетели появились у меня?
   - Они все те же, - сказал Ла Фэй, - только с годами приобретают  дру-
гой смысл.
   Король:
   - А разве нет у меня больше права быть счастливым?
   Пастор, покачав головой:
   - Вы почитаете себя счастливым. Но некогда бог даровал вам  беспороч-
ное счастие. А теперь вам придется претерпеть немало зла и самому сотво-
рить много еще более тяжкого зла ради вашей возлюбленной повелительницы.
   - Моей возлюбленной повелительницы, - повторил Генрих, ибо так он на-
зывал ее на самом деле. - Что она может навлечь на меня?
   - Сир! Взгляните прямо на все, чему суждено быть. Господь с тобой!
   Что это означало? Королю надоели выпады и загадки старика; он покинул
комнату и вышел на улицу своего города Нуайона; там плотной массой сгру-
дился народ. Только при появлении короля толпа раздалась и из своих недр
выбросила не кого иного, как господина д'Эстре, губернатора города,  ко-
торый после возвышения дочери стал губернатором  всей  провинции.  Он  с
трудом протиснулся вперед, за ним тянулось множество рук.
   - Господин губернатор, кто осмелился тронуть вас?  -  строго  спросил
король, и, так как подоспела его стража,  толпа  стала  разбегаться.  На
господине д'Эстре одежда была  изорвана,  из-под  нее  торчали  странные
предметы: детские шапочки, крохотные башмачки, жестяные часы, деревянная
лошадка, покрытая лаком.
   - Я купил ее, - сказал господин д'Эстре.
   - Шапочки он у меня не покупал, - утверждала какая-то лавочница. Дру-
гой ремесленник вторил ей:
   - А башмачков у меня он тоже не покупал.
   Третий мирно, но не без насмешки, просил сделать одолжение и уплатить
ему за игрушки. Король в тягостном ожидании смотрел на своего губернато-
ра, который что-то невразумительно бормотал; но покрасневшая лысина  вы-
давала его. Шляпа его валялась истоптанная на земле, хорошо одетый горо-
жанин невзначай что-то вытащил оттуда - глядите,  кольцо:  не  подделка,
настоящий камень.
   - Из шкатулки, которую господин д'Эстре просил меня показать, - пояс-
нил купец.
   - Вещи все налицо, - сказал король. - Я держал пари с господином  гу-
бернатором, что ему не удастся приобрести их тайком. Я проиграл и  плачу
вам всем.
   Сказав так, он крупными шагами пошел прочь.

   СЛУГА КОРОЛЯ

   Вслед за этим он, не медля и не простившись,  покинул  город;  у  Ар-
маньяка всегда были наготове дорожные мешки и  оседланы  лошади.  Генрих
решил несколько отдалиться от семьи д'Эстре, воевать и скакать по стране
не обремененным излишними тяготами. Однако от тоски по Габриели и  отто-
го, что ему приходилось стыдиться ее, он в траншеях  у  Руана  подвергал
свою жизнь опасности. Королева Англии сурово осуждала его за это, о  чем
он узнал из писем своего посла Морнея. Многие  дворяне-католики  предуп-
реждали его, что не могут выжидать, пока он решится принять другую веру.
Майенн назначил им последний срок перейти, пока не  поздно,  на  сторону
большинства. Времени до созыва Генеральных штатов у них осталось  в  об-
рез. А между тем твердо решено, что избран будет король  католик.  Среди
всех тревог Генрих однажды видит, как по улице Дьеппа,  мерно  покачива-
ясь, двигаются носилки. Он тотчас понимает, кто скрыт в них, сердце  его
начинает бурно колотиться, но это уже не радость и  не  бурное  желание,
как тогда, в Долине Иосафата, когда носилки появились в первый раз. Мно-
гое изменилось с тех пор.
   Он пошел к себе в дом и ждал ее там. Габриель, одна, смиренно вошла в
комнату.
   - Сир! Вы оскорбляете меня, - сказала она без жалобы или  упрека,  во
всей своей равнодушной красоте, и красота эта мучила его, как нечто  ут-
раченное. Его взор открывал черты, выходившие за пределы совершенства; а
между тем оба они молчали из страха перед неизбежным  разговором.  Намек
на двойной подбородок увидел Генрих. Ничтожная  складка,  уловимая  лишь
при определенном освещении, но прекрасная свыше всякой меры!
   - Я готов принести вам извинения, мадам, - услышал он свои слова, та-
кие официальные, какие говорят чужому человеку. Однако она  не  изменила
тону сдержанной интимности.
   - Как могли вы поступить так несправедливо, - сказала она, качая  го-
ловой. - Вы должны были защитить моего отца и меня от  жителей  Нуайона,
которые отказывают нам в уважении.
   - Его нельзя и требовать от них, - ответил он резко, но при этом жес-
том указал ей кресло. Она села, после чего еще строже поглядела на него.
   - Вы сами виноваты во всем. Почему вы немедленно не  покарали  нагле-
цов, которые оклеветали перед вами господина д'Эстре?
   - Потому что они были правы... Покупки торчали у моего губернатора из
каждой прорехи платья. Мне казалось, будто меня самого поймали с  полич-
ным.
   - Какое ребячество! Это его маленькая, безобидная слабость,  за  пос-
леднее время она, пожалуй, возросла немного. Мы к этому привыкли; по за-
бывчивости я не успела предупредить вас. Моей  тетушке  де  Сурди  часто
приходилось ездить к  торговцам  и  разъяснять  недоразумение.  Впрочем,
обычно дело идет о дешевых безделках.
   - Кольцо не безделка, - заявил он и в растерянности  поглядел  на  ее
изумительную руку, как она покоилась на локотнике и как блестел  на  ней
камень. То самое кольцо, она его носит! - Удивляюсь, - произнес он, хотя
в голосе его звучало скорее восхищение. - Однако, мадам, объясните  мне,
что делает мой губернатор с детскими игрушками?
   Она посмотрела на него, и взгляд ее преобразился. Прежде  холодный  и
ясный от гнева за нанесенные оскорбления,  он  теперь  затуманился  неж-
ностью. О! Это была не насильственная нежность!
   - Габриель! - воскликнул вполголоса Генрих; уже  поднятые,  руки  его
снова опустились. - Зачем нужны игрушки? - прошептал он.
   - Они приготовлены для ребенка, которого я жду, - сказала она,  опус-
тила голову и робко протянула к нему руки. Покорно и  в  сознании  своих
прав ожидала она поцелуев и благодарности.
   При следующем их свидании она  потребовала  большего:  король  должен
назначить господина д'Эстре начальником артиллерии. Он обязан дать удов-
летворение ее отцу, на этом она настаивала. Почему именно такое удовлет-
ворение? Она не объясняла. Генрих попытался обратить все в шутку.
   - Что понимает господин д'Эстре в применении пороха? Не он ведь взор-
вал серую башню.
   Ее взорвал барон Рони, когда король осаждал город Дре. Рони, искусный
математик, владел также секретом подкопов и взрывчатых снарядов. "Подкоп
господина де Рони" - во время осады Дре  это  было  ходячим  выражением,
насмешкой над кропотливыми  трудами  честолюбивого  педанта,  длившимися
шесть дней и шесть ночей, пока толстые стены серой башни не были начине-
ны порохом, - целых четыреста фунтов пошло на  них.  Весь  кочевой  двор
вместе с дамами собрался на этот взрыв и  изощрялся  в  остротах,  когда
сперва только повалил дым и послышался глухой треск, а затем семь с  по-
ловиной минут - ровно ничего. Казалось, ученый вояка наказан за  самона-
деянность, однако башня вдруг треснула сверху донизу, раздался небывалый
взрыв, и она рухнула. Никто этого не ожидал, даже и осажденные. Они сто-
яли на башне, и множество их погибло. Немногие спасшиеся получили от ко-
роля по экю. Рони, который имел все права стать губернатором, снова  был
оттеснен, прежде всего потому, что принадлежал к "той религии". Его  со-
перник, толстый плут д'О, мог вдобавок обещать королю ту долю из общест-
венных средств, которую не прикарманит он сам. Ну, как же  ему  было  не
стать губернатором?
   Но должность начальника артиллерии, по крайней мере,  оставалась  еще
свободной, и Генрих твердо решил отдать ее за заслуги  своему  Рони.  Он
хотел преподнести отважному рыцарю эту награду, когда  тот  вернется  из
города и крепости Руана, куда услал  его  король  с  поручением  сторго-
ваться, за какую цену сдадут город.
   - Прекрасная любовь! - говорил Генрих Габриели д'Эстре. -  Возлюблен-
ная моя повелительница! - умолял он. - Не просите меня об этом. Выберите
для господина д'Эстре все, что вам заблагорассудится, только не управле-
ние артиллерией.
   - Как могу я послушаться вас, - отвечала она. - На меня  и  на  моего
отца весь двор будет смотреть пренебрежительно, если вы  не  дадите  нам
этого удовлетворения.
   Быть может, упрямство ее объяснялось беременностью. На  время  Генрих
отделался неопределенным обещанием и, не мешкая, послал в Руан настойчи-
вое письмо своему Рони, чтобы тот поторопился сторговаться насчет  сдачи
города. Пусть не скупится, ворота во что бы то  ни  стало  должны  раск-
рыться перед его господином. Габриель, пожалуй, забыла бы про управление
артиллерией, если бы ей предстояло вместе со своим венценосным  любовни-
ком совершить торжественный въезд через триумфальную арку в столицу нор-
мандского герцогства.
   Но пока что письмо короля оказалось очень кстати его послу. Без этого
письма король мог легко потерять свой город Руан, а его посол Рони - да-
же жизнь.
   С господином де Вийяром, который начальствовал в Руане от  имени  Ма-
йенна и Лиги, Рони добросовестно спорил о цене уже целых два дня, возра-
жал против всех условий губернатора и доказывал, что  королевская  казна
не может их выдержать. А в это самое время уполномоченные Лиги и  короля
Испанского предлагали тому же самому Вийяру несчетные  груды  золота,  и
притом на любых условиях. По рассудительности посол  короля  был  сродни
этой северной стране, и в голове у него никак не укладывалось, что нужно
тратить деньги, когда лучше взорвать башни и разнести город из орудий. С
другой стороны, Рони, впоследствии герцог Сюлли, крайне заботился о сво-
ем достоинстве и впадал из-за него даже в чванство. В этом отношении  он
мог быть доволен, ибо господин де Вийяр устроил его в лучшей  гостинице,
приставил к нему для услуг своих людей, послал ему своего первого секре-
таря и пригласил его в дом своей любовницы. В этом смысле все было  бла-
гополучно. Однако губернатор, человек прямолинейный, не замедлил  выста-
вить все требования, какие только мог  придумать,  и  они,  естественно,
возрастали по мере того, как противная сторона сулила  ему  все  большие
груды золота. В конце концов получился целый реестр: должности и звания,
крепости, аббатства, миллион двести тысяч на уплату  его  долгов,  кроме
того, ежегодная рента, а затем снова следовали аббатства. Запомнить  это
было уже невозможно, господин де Вийяр с присущей ему аккуратностью  за-
писал все и прочел вслух.
   Рони ответа сразу не дал, думая про себя: "Грабитель этакий! Вот  от-
куда ваше гостеприимство и прием у вашей любовницы. Стоит мне вычеркнуть
что-нибудь из вашего списка, и вы продадитесь Испании. Впрочем, вы  были
бы правы, если бы не наши пушки. Я вам покажу, как закладывают  порох  в
башни. А кончится тем, что вас повесят".
   Придав своим голубым глазам и гладкому лицу не больше выражения,  чем
требовалось, Рони выступил с встречными разумными предложениями;  однако
губернатор прервал его, он забыл еще одно требование. Не меньше  чем  на
шесть миль вокруг Руана должно быть воспрещено протестантское богослуже-
ние, - объявил он еретику и послу короля-еретика. Вследствие этого  раз-
говор принял неприятный оборот и в тот день уже не мог ни к чему привес-
ти. Правда, был заключен предварительный договор, но только потому,  что
Рони уж очень любил документы и подписи; без документа, даже самого  ма-
лозначащего, он не кончал ни одного совещания. Через гонца  он  уведомил
короля о бессовестных условиях губернатора. В ожидании  ответа  господин
де Вийяр вбил себе в голову, что Рони, ничего даже не подозревавший, за-
мыслил убить его. Это было  чистое  недоразумение;  какой-то  проходимец
вознамерился похитить губернатора, чтобы потом стребовать выкуп. Словом,
когда они встретились вновь, у губернатора глаза на лоб лезли и в мыслях
были только виселица и веревка. О том же в прошлый раз  подумывал  Рони,
но не обнаруживал своих помыслов так  открыто.  Теперь  его  здравый  ум
подсказал ему, что, только разыграв безумие, он спасет положение и огра-
дит себя от самого худшего. И он немедленно разъярился пуще  губернатора
и даже назвал его бесчестным изменником; Вийяр до того опешил, что поте-
рял дар речи.
   - Я... я изменник? От гнева вы не помните себя, сударь.
   - Вы сами в пылу безрассудного гнева толкуете о каком-то убийстве,  о
котором я понятия не имею; а кроме  того,  собираетесь  нарушить  слово,
ведь у меня есть предварительный договор!
   Эти внушительные слова отчасти привели в чувство господина де Вийяра,
так что при появлении своей любовницы он сказал:
   - Не кричите, мадам, я тоже больше уже не кричу.
   Однако его успокоения, которое скорее можно  было  назвать  оторопью,
хватило бы ненадолго. Невиновность господина де Рони  настойчиво  нужда-
лась в существенном подтверждении, иначе дело  могло  обернуться  плохо.
Как раз в эту минуту один из слуг Рони принес ему письмо короля. Это был
ответ на бессовестные требования руанского губернатора. Правда,  главным
поводом для этого письма послужили требования мадам  де  Лианкур,  иначе
оно, пожалуй, не пришло бы так кстати. Впрочем,  остается  невыясненным,
не было ли оно получено Рони еще раньше, в  гостинице.  Настолько  силен
был эффект от вручения его здесь, в напряженнейшую минуту, что по зрелом
размышлении никто не поверил в случайность. Возлюбленная губернатора  не
замедлила усомниться.
   Но как бы то ни было, король принял все условия, исключая запрет  бо-
гослужения, о котором он не упоминал ни слова, почему и господин де  Ви-
йяр обошел этот пункт: место генерал-адмирала он все равно  получит.  Он
немедленно принес извинения послу, признав, что несправедливо считал его
своим убийцей. К счастью, как раз был пойман сообщник настоящего убийцы.
Губернатор приказал привести его, собственноручно надел ему  веревку  на
шею, и губернаторские слуги повесили злодея из окна на глазах обоих гос-
под. Затем оставалось лишь отпраздновать счастливое окончание дела.
   - Лиге конец! - с прямотой старого солдата выкрикнул  Вийяр  из  того
окна, к которому уже ранее все  взгляды  привлек  висельник.  Губернатор
приказал: - Кричите все: да здравствует король!
   Народ послушался, и клики его докатились вплоть до гавани, где кораб-
ли дали залп из пушек. С крепостных валов раздавались  салюты,  радостно
звонили все без изъятия церковные колокола. Благодарственное  молебствие
в соборе Богоматери, с королевским послом Рони в первом ряду; прием име-
нитых горожан, принесших ему в дар великолепный столовый сервиз из позо-
лоченного серебра; после этого Рони покинул город Руан.
   Когда во время сражения при Иври он, весь в ранах, лежал под грушевым
деревом, он и там оказался победителем и даже захватил  богатых  пленни-
ков, ибо этого человека возлюбило счастье. На сей раз он своим  усердием
- счастье послужило здесь только подмогой - добыл королю один из  лучших
городов. Хороший слуга короля поистине заслужил свою награду. Меж тем он
возвращается, ему навстречу раскрываются объятия, он произносит красивую
речь: столовый прибор из позолоченного серебра должен принадлежать коро-
лю; его слуга взял себе за правило ни от  кого  не  принимать  подарков.
После чего король оставляет ему прибор и прибавляет еще три тысячи золо-
тых экю. Пока все идет прекрасно. Однако, когда Рони просит о месте  на-
чальника артиллерии, король обнимает его еще раз и назначает  губернато-
ром города Манта. Рони вне себя. Он дерзко бросает королю упрек в небла-
годарности. По старой привычке шутить над серьезными вещами -  Рони  она
всегда была чужда - король отвечает:
   - Моя неблагодарность-это уже старо. Попросите лучше, чтобы вам расс-
казали последние придворные новости.
   Очень скоро Рони узнал все. Он заперся на час у себя в комнате, затем
отправился к мадам де Лианкур. Она тотчас поняла, что он пришел по пово-
ду места начальника артиллерии, хотя по нему  ничего  не  было  заметно:
держал он себя с обычным достоинством. Одежда его была усыпана драгоцен-
ными каменьями.
   - Мадам, я просил о чести присутствовать при вашем утреннем  туалете.
Король пользуется моими услугами, возможно, я могу понадобиться и вам.
   Габриель ответила необдуманно:
   - Благодарю. Когда король в походе, я посылаю ему письма через госпо-
дина де Варенна.
   Тот был раньше поваром, а теперь разносил любовные письма. Рони  поб-
леднел; краски на его лице, напоминающем свежий плод, не  сошли  совсем,
только потускнели. Габриель все же заметила это, но упустила возможность
тут же извиниться, и, сколько ни пыталась впоследствии, ей это так и  не
удалось. Будь при ней ее тетка де Сурди, она подала бы ей нужный  совет,
и Габриель, возможно, не приобрела бы на всю жизнь такого врага. А вмес-
то этого, заметив свою ошибку, бедняжка заупрямилась, поглядела на  гос-
подина де Рони так высокомерно, что камеристка перестала расчесывать  ей
волосы, и наступило длительное молчание.
   Наконец господин де Рони преклонил колено и надел даме туфельку,  ко-
торую она в раздражении сбросила с ноги. Габриель  нетерпеливо  смотрела
на него и думала, что и это не поможет ему стать начальником артиллерии,
им будет господин д'Эстре. Обиженный и виду не подал, он сказал  компли-
мент по поводу ее маленькой ножки и откланялся. Едва  он  удалился,  как
испуг пронизал Габриель до самого сердца: она его не поздравила, о  доб-
лестном приобретении города Руана даже не вспомнила. Он, конечно,  пошел
прямо к королю.
   - Беги, верни его! - приказала она камеристке.  Но  тщетно.  Рони  не
пришел. Он задавал себе вопрос, почему эта красивая женщина  до  глубины
души ненавистна ему. Главной причины - их взаимного сходства - он  пока-
мест не постиг. Оба блондины, с севера, у обоих светлые краски, холодная
рассудительность. Голый расчет связывает их с королем, человеком смеха и
слез; но медленно в обоих созревает нечто, выходящее за пределы их  при-
роды - чувство, внушить которое может им только этот человек с юга. Ско-
ро каждый из них потребует большего: не только милостей короля, но и до-
верия возлюбленного. Оба ревнивцы, оба любят одного, хотят вредить  друг
другу - и так до самого конца.
   Король отправился в Сен-Дени, где вскоре ему предстояло  отречься  от
своей веры. Об этом он до сих пор не знал ничего определенного и в серд-
це своем еще колебался, хотя столько уже было предпосылок к этому  собы-
тию, что оно могло бы произойти как бы само собой. Между тем он совещал-
ся с лицами духовного звания, прислушивался к голосам представителей Ге-
неральных штатов там, в Париже, почти равнодушно ожидал перемен, которые
могли бы остановить его, сам медлил, надеясь договориться со  своим  бо-
гом. Полный тревожных предчувствий, он больше чем когда-либо нуждался  в
близости своей прекрасной возлюбленной. Он оставил ее  сейчас  в  другом
городе, потому что у него не было еще того опыта, который он вскоре при-
обрел; но уже и тут стало ясно, что разлучаться  им  нельзя.  Король  не
знал никого, кто бы бережнее его благородного Рони доставил к нему люби-
мую. Никакие разочарования не могут поколебать преданность хорошего слу-
ги. Невозможно ему не любить Габриель, раз он видит свое благополучие  в
Генрихе. Так полагал Генрих.
   Рони немедленно приступил к сборам. К чему задумываться, для кого  он
старается, кто средоточие заботливых приготовлений? Пускай для  недруга,
все равно нужно обеспечить спокойное путешествие по стране и торжествен-
ное прибытие. Впереди, верхом, он сам со своей свитой, затем, на рассто-
янии ста шагов, - два мула, запряженных в носилки, на  которых  покоится
возлюбленная короля. Снова промежуток. Затем повозка для прислуги,  зап-
ряженная четверкой лошадей. Далеко позади, в хвосте поезда -  двенадцать
мулов с поклажей. Все торжественно и чинно, на всем печать той же разум-
ной аккуратности, что и на прочих начинаниях барона. Ничего бы не потре-
бовалось изменить, если бы вместо Габриели д'Эстре  средоточием  шествия
была сама царица Семирамида. К сожалению, не все люди так преданы делу и
обладают таким чувством ответственности, как Рони. На самом крутом спус-
ке кучер запряженной четверней повозки соскочил с козел, не подумав хотя
бы здесь обуздать свою естественную потребность. Какой-то задорный  мул,
несмотря на тяжелый груз, галопом настиг лошадей, тащивших  повозку,  и,
позвякивая колокольчиками, показал, как громко умеет он реветь -  ничуть
не хуже, чем осел Силена в Бафосской долине.  От  этого  четверка  коней
рванулась вперед; тяжелая колымага, казалось, того и гляди, повалит лег-
кие носилки, разобьет их вдребезги и пустит под гору, а с ними вместе  и
самое большое сокровище королевства.
   - Держите! Держите! - кричали все, но никто не шевелился, слуги  оце-
пенели от ужаса. Между тем дышло сломалось, повозка остановилась, а  ло-
шади одни помчались дальше и где-то впереди были задержаны людьми госпо-
дина де Рони.
   Дама была на волосок от гибели, и потому рыцарь стремглав бросился  к
ней. Страх сковал ему язык, он только жестами без слов выражал свою пре-
данность да издавал хриплые возгласы радости. Дама раскраснелась от гне-
ва. До сих пор ее всегда видели лишь в мерцании лилий, значительно  пре-
обладавших над  розами.  Рыцарь  наблюдал  происходящее  с  тайным  удо-
вольствием, он вспомнил других любовниц короля, которых тот покинул, по-
тому что не терпел их свойства краснеть пятнами.  Такой  юной  особе  до
этого было далеко, по меньшей мере лет двадцать; нужды нет. У Рони заро-
дилась надежда, и он собрался попросту продолжать путь. Госпожа  д'Эстре
полагала иначе; на ком-нибудь ей нужно сорвать гнев, и если сам Рони для
этого не годится, то пусть он хоть  собственноручно  высечет  кучера  за
несвоевременное отправление естественной нужды. И доблестный слуга коро-
ля послушался, а немного позднее доставил королю прелестную путешествен-
ницу всецело в мерцании лилий.
   - Во время происшествия все позеленели от ужаса, - пояснил он  нетер-
пеливому любовнику. - Только у мадам де Лианкур краски стали  еще  прек-
расней, чем всегда. Сир! Жаль, что вас при этом не было!

   НЕСЧАСТНАЯ ЭСТЕР

   Любящая чета открыто поселилась вместе в старом аббатстве, о чем про-
поведник Буше, надрывая глотку, кричал по всему Парижу. Однако успех его
был невелик. Слушатели уже не сбегались толпами,  не  устраивали  давки,
падучая случалась реже: прежде всего вследствие провала Генеральных шта-
тов. Люди убедились наконец, что различные  претенденты  на  французский
престол не имеют твердой почвы под ногами, а у ворот столицы ждет насто-
ящий король, которому стоит только отречься от прежней веры,  чтобы  не-
медленно вступить в город. Он доказал свою силу хотя бы тем, что не  де-
лал больше попыток ворваться с боем. Ворота были открыты, крестьяне вво-
зили припасы, парижане отваживались выходить из города. Они  были  сыты,
что бодрило их, возвращало им давно утраченную любознательность;  кто  с
урчанием в животе слушает поклепы неизменного Буше, тот в  конце  концов
забывает, что следует самому посмотреть и поразмыслить.
   Целыми толпами тянулись парижане в Сен-Дени, но только в одиночку до-
ходили до старого аббатства; иногда на это отваживались по двое, рассчи-
тывая защитить друг друга. Ведь здесь явно имеешь  дело  с  антихристом,
тому порукой многое, иначе разве мог бы отлученный от церкви еретик  так
долго держаться против всей Лиги, против испанских полчищ, против золота
короля Филиппа и папского проклятия. Два горожанина прокрались сегодня в
монастырский сад, отыскали укромное место и решили  выжидать,  запасшись
провизией. А вот и само чудовище, тут как тут, точно дьявол,  когда  его
вызывают заклинанием, только что вокруг него нет серного облака. Он даже
без охраны и не вооружен; одет совсем не по-королевски.  Вот  мы  уже  и
открыты, хотя за кустарником он видеть нас не мог. Конечно, что-то с ним
нечисто.
   - Сир! У нас нет дурных намерений.
   - У меня тоже.
   - Клянемся, никогда мы не верили, что вы антихрист.
   - Да я и не считал вас такими дураками. Теперь пришло для  нас  время
познакомиться поближе. Нам всем троим придется еще долго жить вместе.
   По его знаку они покинули свое убежище, и не успел он оглянуться, как
они уже стояли пред ним на коленях. Он добродушно посмеялся над их  сму-
щением, потом сразу перешел на серьезный тон и спросил о недавно пережи-
тых ими тяжелых временах; они упомянули о  муке,  которую  действительно
добывали на кладбищах, чему теперь сами уже верили с трудом; тут  король
закрыл глаза и побледнел.
   Об этой встрече они рассказали потом великому  множеству  любопытных,
которые меньше интересовались его словами, нежели его наружностью и  об-
хождением. Хотели знать, добрый он или злой.
   - Он печальный, - заявил один из тех, что близко заглянул ему в лицо.
Другой возразил:
   - Откуда ты это знаешь? Он все  время  шутил.  Хотя...  Впрочем...  -
Здесь тот, что считал его шутником, запнулся.
   - Хотя... Впрочем! - с сомнением сказал и тот, которому он  показался
грустным.
   - Он большой человек. - В этом оба были согласны. - Он высокого  рос-
та, приветливый и такой простой, что страшно становится и даже...
   - Хочется руку ему подать, - торопливо закончил второй.  Первый  сму-
щенно молчал. Он чуть не выдал, что они валялись в ногах у короля.
   В том же монастырском саду король принял явившегося к нему пастора Ла
Фэя, который вел за руку женщину под покрывалом.
   - Мы вошли незаметно, - были первые слова старика.
   Генрих ничего не мог понять, он переводил взгляд с пастора на  женщи-
ну, однако покрывало на ней было плотное.
   - Незаметно и неожиданно, - второпях произнес он; он спешил к Габрие-
ли.
   - Сир! Возлюбленный сын, - сказал старик. - Господь не забывает ниче-
го, и, когда мы меньше всего ждем этого, он напоминает нам о наших  дея-
ниях. Кто их совершил, не смеет от них отрекаться.
   Тут Генрих понял. Он, должно быть, знал эту женщину, бог весть где  и
в какие времена. Напрасно он искал какого-нибудь знака на ее  обнаженной
руке. Никакого кольца, пальцы разбухшие и израненные работой. Он переби-
рал в памяти имена, боялся, что за ним подсматривают, и с трудом удержи-
вался, чтобы не оглянуться на окна дома.
   - Она нашей веры, - сказал Ла Фэй и сдернул с нее покрывало. Вот  кто
это - Эстер из Ла-Рошели. Генрих любил ее так же, как  двадцать  других,
и, может быть, больше, чем десятерых из них, теперь об этом судить труд-
но. Он спешил к Габриели.
   - Мадам де Буаламбер, если не ошибаюсь. Но, мадам, время выбрано неу-
дачно, я занят. - Он думает: "Габриели об этом донесут непременно!"
   Пастор Ла Фэй, старик с развевающимися седыми волосами, очень твердо:
   - Вглядитесь лучше, сир! От своей совести люди нашей веры не бегут.
   - Кто говорит о бегстве. - Генрих принимает гневный вид, но постепен-
но на самом деле распаляется гневом. - Я вовсе не бегу, я занят, и я  не
потерплю принуждения. Даже и от вас, господин пастор.
   - Сир! Вглядитесь получше, - повторил пастор.
   И тут у Генриха словно крылья опустились, ничто  уж  не  воодушевляло
его, ни желание, ни гнев. Перед ним, теперь действительно без  покровов,
была состарившаяся, больная и жалкая женщина, - а когда-то из-за нее  он
пережил экстаз пола и подъем сил. Он никогда не достиг бы столь многого,
не достиг бы ворот своей столицы, если бы все они не вызывали в нем экс-
таза и подъема. "Эстер! Вот что сталось с ней! Ла-Рошель, твердыня у мо-
ря, крепкий оплот гугенотов, отсюда мы, борцы за веру, не раз  устремля-
лись в бой. К чему сверкать на меня глазами, пастор, мы единодушны.  Ми-
нута выбрана удачно".
   - Мадам, чего вы желаете? - спросил Генрих.
   Он думает: "Гугенотка Эстер удачно выбрала  минуту,  чтобы  предстать
несчастной передо мной. Я собираюсь отречься от веры, и за это  счастлив
с Иезавелью, которая обращает царя Ахава к богу Ваалу. Однако ее в конце
концов сожрут собаки. О, как  скоро  красоту  постигает  возмездие,  она
тускнеет от нашей неблагодарности: у Эстер из Ла-Рошели от горя и  нужды
потускнело лицо!"
   Но тут он все-таки убежал бы, если бы она не заговорила. Ее  хриплый,
тихий голос произнес:
   - Сир! Ваш ребенок умер. С тех пор ваша казна мне  больше  ничего  не
платит. Я отвергнута своими, я одинока и бедствую. Смилуйтесь надо мной!
   Она, попыталась преклонить колено, но от слабости едва не  упала.  Не
Генрих, а старик Ла Фэй поддержал ее. Его взгляд строго сверкал, и  Ген-
рих ответил ему скорбным взглядом. Вскоре он ушел, но перед уходом  кив-
нул пастору, в виде обещания, что все будет сделано. Он думал  об  этом,
пока шел по коридорам аббатства, постепенно замедляя шаги. "Что  я  сде-
лал, что я могу еще спасти? Это самый непростительный пример моего  бес-
сердечия. Проливаю мимолетные слезы и уже спешу к следующей.  Такая  обо
мне слава, она известна всем, а я последний замечаю, каков  я  на  самом
деле".
   Ему вдруг стала ясна его роковая роль. Он плодил жертвы. По всем пра-
вилам и по искреннему своему убеждению он должен был бы поступать иначе,
ибо из личного опыта хорошо знал тяготы жизни и неизменно нуждался в ду-
шевной твердости, как проходя школу несчастья, так и на пути к трону. Но
наше доблестное поведение всегда требует, чтобы мы кого-то  приносили  в
жертву. Генрих еще раз вспомнил об Эстер, потому что ему  неоткуда  было
взять пенсию, которую он хотел ей назначить; ему пришлось бы урезать  на
эту сумму Габриель, свою дорогую повелительницу. Это он считал невозмож-
ным и боялся этого, ибо она, конечно, ничего бы не уступила. Ему  стоило
только вызвать в памяти картину, как ее прекрасная рука покоилась на ло-
котнике кресла, а на пальце блестел камень, тот самый  камень,  что  был
украден господином д'Эстре.
   Погруженный в заботы, он необычайно тихо вошел в ее покои. Из  прихо-
жей он заглянул в отворенную дверь; красавица сидела у туалетного стола.
Она писала. "Но любимая женщина не должна  писать  никому,  кроме  меня.
Всякое другое письмо неизбежно внушает подозрения".  Генрих  приближался
совсем беззвучно, теперь уже вовсе не по причине  задумчивости.  Наконец
он заглянул писавшей через плечо, она его не замечала, хотя все их  дви-
жения отражались на светлой глади  круглого  зеркальца.  Генрих  прочел:
"Мадам, вы несчастны".
   Он испугался, сразу понял, о чем тут речь, и  все  же  с  мучительным
трепетом следил за пером, которое громко скрипело, иначе, пожалуй, слыш-
но было бы его дыхание. Его дыхание туманило зеркало. Перо крупно  выво-
дило: "Мадам, такова наша участь, когда мы верим  красивым  словам.  Нам
следует остерегаться, иначе нас ждет  заслуженная  гибель.  Мне  вас  не
жаль, потому что ваше поведение унизительно, а сцена  в  саду  бесчестит
мой пол. Я согласна дать вам денег, чтобы вы исчезли. Отец вашего  умер-
шего ребенка легко может об этом позабыть". Она писала дальше, но Генри-
ху уже не хотелось читать. Зеркало было затуманено его дыханием, и  лица
его она там не увидела, когда внезапно подняла взгляд. Он, пятясь,  уда-
лился прочь, в полной уверенности, что она знала о его присутствии и пи-
сала больше для него, чем для той, другой.
   Он не появлялся несколько дней и даже обдумывал разрыв  с  возлюблен-
ной. Она была, жестока и непримирима. Посредством письма  она  дала  ему
понять, что никогда не простит, если он окажет помощь той женщине. Он  и
не решился на это. Дела в разных городах способствовали тому, что он за-
был о капризах своей повелительницы. Он позабыл о ее капризах, но  не  о
ней, а из-за большой тоски по Габриели у него не осталось времени  поду-
мать о той несчастной. На третий день он  узнал,  что  его  возлюбленная
принимала у себя герцога де Бельгарда.
   У него начался жар, совсем как приступ лихорадки, которая  в  течение
всей его юности приключалась с ним и валила его с ног после особенно тя-
желых испытаний - бессилие волевой натуры, перед которой открылась безд-
на. Отсюда и жар. Сорокалетний человек не пугается его. Глубокую трещину
в своей воле к жизни он закрывает собственной рукой; это возможно в  та-
ком уравновешенном возрасте. На коня, застичь  изменников!  Он  опередил
своих спутников и вторил ветру стонами горести и мести. Действовать!  Не
валяться в постели и не предаваться отчаянию, нет, это недопустимо, надо
спешить, чтобы покарать обоих. Он мчался в полном мраке  по  лесу,  пока
его конь не упал и сам он не очутился на сухих листьях.
   - Господин де Прален! - крикнул он, когда подоспели дворяне.
   В подставленное ухо шептал он приказы, никогда в жизни он  не  думал,
что способен приказать нечто подобное. Бельгард должен умереть.
   - Вы должны исполнить мою волю, вы отвечаете мне собственной головой.
   Прален недолюбливал обер-шталмейстера, в поединке он убил бы его:  но
королю он не верил. Этот король не из тех, что поощряют убийц, он никог-
да не осуждал на смерть своих личных врагов и не начнет с Блеклого  Лис-
та. Прален отвечал рассудительно:
   - Сир, подождем до рассвета.
   Король вспылил:
   - Вы думаете, я не в своем уме. Я хочу того, что вам приказываю. И не
только Бельгарда. Не его одного должны вы убить, если застанете их вмес-
те.
   - Я в темноте плохо слышу, - сказал господин де  Прален.  -  Сир,  вы
повсюду прославлены своей добротой, вы монарх новой человечности  и  тех
сомнений, которые философы считают плодотворными.
   - Неужели так было? - спросил Генрих сурово, - Ничего не  помню.  Оба
должны умереть - женщина даже скорее, она первая. - Он резко  выкрикнул:
- Я не могу это видеть, - и заслонил глаза рукой от встававших перед ним
картин.
   Свидетель мрачного часа поспешил отойти как можно  дальше,  чтобы  не
присутствовать при этом. Наконец король снова вскочил в седло. Когда они
прибыли в Сен-Дени, занималось утро. Генрих мчится  вверх  по  лестнице,
требует, чтобы его впустили, принужден ждать у  двери  и  сквозь  плотно
закрытую дверь, словно воочию, видит переполох преждевременного  пробуж-
дения. Его терзает страх; тем, что находятся в комнате,  не  может  быть
страшнее, чем ему. Наконец замок щелкает, его возлюбленная повелительни-
ца стоит перед ним - вновь обретенная, он вдруг понимает, что считал  ее
утраченной. Кровь приливает у него к сердцу, потому что  она  возвращена
ему. Она одета как в дорогу, хотя едва светает, совершенно одетая женщи-
на стоит против окна, которое задребезжало, когда его распахнули. Слышен
был прыжок в сад.
   - Объясните все это, мадам.
   Она держала голову высоко и отвечала невозмутимо:
   - Человек, что впал у вас в немилость, просил о моем заступничестве.
   - Он выпрыгнул в окно. Надо его задержать.
   Она преградила ему дорогу.
   - Сир! Ваши враги из Лиги завлекали его; но он вам не изменил.
   - И с Лигой и с вами! Мадам, как объяснить, что вы одеты,  а  постель
ваша измята? Заступничество! На рассвете и при измятой постели.
   Она своей широкой юбкой загородила постель.
   - То, чего вы опасаетесь, не случилось, - совершенно спокойно сказала
она.
   Он топнул ногой, чтобы придать всей истории менее мирный характер.
   - Оправдайтесь! Вы еще не знаете, что я явился вас выгнать.
   Она испытующе заглянула ему в глаза, словно боясь, что у него начался
приступ лихорадки.
   - Сядьте, - потребовала она и села сама, перестав  заслонять  измятую
постель. Затем заговорила: - Сир! Вы не впервые оскорбляете меня. Вы на-
несли обиду господину д'Эстре. Далее, вы унизили меня тем, что приняли в
саду ту женщину. Вы уехали, не простившись, и я проявила слабость, отве-
тив на письмо более верного друга. Он явился ко мне до рассвета, что  вы
должны бы счесть с его стороны деликатностью. Разве вам было  бы  прият-
ней, если бы весь дом проснулся и увидел нас?
   Он с трудом дослушал до конца, он  вцепился  в  локотники,  чтобы  не
вскочить с кресла. Вместо этого он подвинулся ближе к ней и сказал,  от-
чеканивая каждое слово, прямо ей в лицо:
   - Он приехал за тобой; поэтому ты одета. Вы хотели бежать. Вы  хотели
обвенчаться.
   - С вашего позволения, - отвечала она, вскинула голову, но не  отвела
от него взгляда.
   - Позволения я никогда не дам, - пробормотал он. - Матери  моего  ре-
бенка, - вдруг произнес он громко. При этих  словах  она  дважды  быстро
взмахнула ресницами и больше ничего, затем наступило молчание. Оба  зас-
тыли, нога к ноге, почти щека к щеке, в напряженном молчании. Сначала он
весь похолодел, потом у него стало сухо во рту и  в  горле,  он  не  мог
глотнуть, подошел к столу и выпил воды. После чего покинул  комнату.  На
нее он больше не взглянул.
   Мадам де Лианкур не стала ждать и велела укладывать сундуки.  Она  не
знала, проиграла она игру или нет. Пока что  следовало  уехать  к  тетке
Сурди. Тетушка де Сурди сказала бы: "Что бы ни случилось, никогда ничего
не проси и ни при каких обстоятельствах не благодари".  Габриель,  каза-
лось, слышала эти советы даже издали, а сама между тем рассеянно отдава-
ла распоряжения служанкам, укладывавшим сундуки. Правда, она не обладала
глубоким умом и из-за скудости мышления совершала  порой  чреватые  пос-
ледствиями ошибки, как, например, с господином де Рони. На сей раз,  од-
нако, она руководствовалась затверженным - житейским правилом ничего  не
просить, ни за что не благодарить, только выжидать,  пока  противник  не
сдастся. "У него нет никого, - думала она. - Никого на свете, тем  более
что сейчас он готовится к прыжку, который сам зовет смертельным прыжком,
и недаром. У него больше вероятия потерять своих приверженцев, чем выиг-
рать королевство. Когда мы ночью лежим рядом, я больше молчу, а он гово-
рит сам с собой. Я ничего не имею против того,  чтобы  казаться  недале-
кой".
   И она приказала служанкам прекратить сборы. Оставшись одна, она  наб-
росила самое легкое, самое прозрачное одеяние; у нее вдруг явилась  уве-
ренность, что он вернется. "Женщины по большей части обманывали  его,  и
он над этим смеялся. Он к иному и не привык, так говорят все. Никогда он
не был ревнив, теперь это с ним впервые".
   - Ему это, верно, нелегко, - произнесла она вполголоса и, мягко опус-
тив руки на колени, ощутила мимолетный  прилив  неясности  к  тому,  кто
из-за нее стал другим и с ее помощью обогатил свою способность к страда-
нию. Она даже была близка к раскаянию. - Я только  ресницами  взмахнула,
когда он заговорил о своем ребенке.
   Он вошел, взял ее за обе руки и сказал:
   - Мадам, забудем все.
   - Вы одумались, сир! - ответила она снисходительно, однако  прекрасно
заметила, какой мучительный час он провел. Его лицо должно бы побледнеть
и стать усталым. Но лицо, обветренное в бесконечных походах и закаленное
в борьбе, не способно быть бледным и усталым. Разве  что  заглянешь  под
кожу, подумала она с умилением.
   - Сир! Вы неотразимы, когда добиваетесь меня. - С этими  словами  она
протянула к нему руки, уже не просто терпеливо и приветливо, а наконец с
вожделением.
   Когда минуты самозабвенной страсти прошли, они снова стали прежними -
он беспокойный и пылкий, она же непонятная и хладнокровная.
   - Северный ангел, - сказал он с отчаянием. - Поклянитесь мне,  что  с
вашей верностью не сравнится ничья, кроме моей. - Но сам не стал слушать
ее. - В какой верности можете вы мне клясться, когда вы уже дважды нару-
шили ее. Мое страшное подозрение вы принимаете совершенно спокойно,  меж
тем как другому прощаете открытое предательство. Блеклый Лист боится Ли-
ги и не только сватался к мадемуазель де Гиз, но пользуется милостями ее
матери. Вы для него ничто, и мне он не предан.
   Ревнивец изощрялся в унижении противника, в завоевании ее непобедимо-
го сердца.
   - И вы могли ему написать! После всех обещаний! Вы больше  не  смеете
говорить: я сделаю. Вы должны сказать: я делаю. Примиритесь с тем, пове-
лительница, чтобы иметь только одного слугу
   Он застонал. Прижав обе руки ко лбу, он  выбежал  из  комнаты.  "Ниже
пасть уже нельзя", - чувствовал он.
   В старом саду его поджидал пастор Ла Фэй: Генрих как увидел его, зас-
тыл на месте, пораженный прямой связью между своим  несчастьем  и  своей
виной. Пастор стоял в десяти шагах от него, под деревьями.
   - Несчастная Эстер умерла, - проговорил он.
   Генрих опустил голову на грудь и столько времени молчал, не шевелясь,
что старику в тени деревьев сделалось жутко. Он сказал:
   - Пусть даже это ваш величайший грех, сир! Несчастная Эстер теперь  у
престола вечной любви!
   Генрих поднял голову, поверх дерев призвал он в свидетели горние  вы-
си:
   - В Долине Иосафата у меня в последний раз был выбор... - И  удалился
поспешно.
   Ла Фэй остался один в скорби и страхе. Король богохульствует.  Король
смущен духом. Готовится отречься от своей веры и осмеливается сравнивать
себя со спасителем, как он был искушаем и устоял.
   Только позднее пастор Ла Фэй узнал - Долина Иосафата - так звался ко-
ролевский лагерь у Шартра; и когда однажды король весь в грязи вылез  из
траншей, кого же несли ему навстречу? Существо, которое господь бог пос-
тавил на пути короля во имя своих неисповедимых целей.
   Старый протестант ни за что не поверил бы, что Габриель  д'Эстре  ни-
когда не убеждала своего друга переменить веру. Сам Генрих  знал  правду
лишь в той мере, в какой ее можно было обнаружить из разговоров и  умол-
чаний. Однако когда впоследствии его спрашивали: "Сир! Кто,  собственно,
обратил вас?" - "Моя возлюбленная повелительница, прелестная  Габриель",
- отвечал он.

   III
   СМЕРТЕЛЬНЫЙ ПРЫЖОК

   МИСТЕРИЯ ЗЛА

   У Филиппа Морнея был в Англии всего один настоящий друг. Так как  по-
сол, не раз совершавший переезд через  канал,  теперь  предпринимал  его
снова, и на этот раз с весьма тягостным поручением, он, естественно, пе-
ребирал в памяти своих знакомых. Их было немало, из различных слоев  об-
щества, и он давно потерял след многих, так что свободно мог даже  поза-
быть их. Но самое длительное и давнее его пребывание в Англии относилось
ко времени изгнания, к тому времени, когда он учился жизни, и  люди,  на
которых он учился, продолжали жить в его памяти,  некоторые  уже  только
там. Имущество бежавшего протестанта подверглось конфискации, а если  бы
сам он был захвачен у себя на родине, то кончил бы дни свои за решеткой,
а возможно, и на эшафоте. Молодой человек, почти без средств, но с  пыл-
ким умом, не гнушался в Лондоне никаким обществом и,  будучи  во  власти
апокалипсических видений Варфоломеевской ночи,  старался  отделаться  от
них, облегчая себе душу где попало. Посетители дешевых харчевен выслуши-
вали его с невозмутимым видом. Бог весть, принимали ли они его  всерьез.
Он слал исступленные проклятия убийцам, стоявшим в ту пору  у  власти  в
его стране, воскрешал картины зверств, пророчил неминуемые кары небесные
и земные, - а слушатели только спрашивали:
   - Вы и сами всему этому верите?
   Морней той далекой поры однажды отдал свое платье в починку портному,
и тот с готовностью согласился послушать его, пока сам будет шить;  жена
портного привела и других обитателей дома. Прошло довольно много  време-
ни, прежде чем одержимый одной мыслью изгнанник заметил, что он  выстав-
ляет себя на посмешище, чуть ли не в одной рубашке - ибо  снятая  одежда
была у него единственная, - и вместе с телом обнажает  душу.  Он  тотчас
умолк, и слушатели тоже не произнесли ни слова, пока  портной  вновь  не
одел его. После чего одна из соседок принесла ему кружку пива и сказала:
   - Наверно, все так и было, как вы рассказываете, но уж очень это  да-
леко отсюда. Я не знаю ни одной женщины, которая до того  бы  обезумела,
чтобы пить кровь.
   После этого урока молодой Морней не решался более  обнаруживать  свои
чувства - Казалось бы, совершившиеся события должны потрясти  весь  мир,
так они чудовищны и так громко вопиют к богу, и что же -  на  расстоянии
всего сотни миль, в том же христианском мире, они волнуют не больше, чем
вымысел, и притом не слишком удачный. С тех пор изгнанник опирался  лишь
на знание, которое остается истиной за всеми границами и  везде  находит
общий язык. Так принято думать.
   Однако он напрасно обходил всех лондонских книгопродавцев,  предлагая
им напечатать свои богословские труды. Одних отпугивали кое-какие взгля-
ды, считавшиеся запретными в этой, хоть и протестантской, стране. Другие
требовали, чтобы автор писал не по-латыни, а по-английски.  Единственной
прибылью, которую он извлек из посещения книжных лавок, было  знакомство
с некоторыми учеными и знатными лицами.  Многих  он  заинтересовал,  они
приглашали изгнанника к себе, вели с ним споры, а  детей  их  он  обучал
французскому языку. Одним из них был лорд Барли.
   У него были сыновья, старший - одного возраста с Морнеем, человек по-
истине светлого ума. Для него несчастье Морнея не было чем-то естествен-
ным. "Оба мы одной веры, оба стремимся к духовному совершенству и  стоим
за высшую человечность, к тому же оба, одинакового происхождения, и, ос-
тавляя в стороне неравенство двух аристократий, ибо английская стоит вы-
ше, он похож на меня, как я на него, так что судьба могла бы при желании
поставить одного из нас на место другого". Все это видел человек светло-
го ума, но ничем не выражал удивления, почему именно ему удалось  избег-
нуть невзгод. "Я сижу в безопасности, а ему пришлось спасаться бегством.
Он ограблен, он  под  угрозой,  он  всячески  обездолен.  Мне  все  идет
навстречу, прекраснейшее будущее открывается предо мной, потому что, при
всем сходстве с ним, я англичанин. Да хранит господь нашу королеву!"
   Сын лорда благодарил свою звезду, но в нем была живая душа, и он ясно
ощущал свою причастность к чужим судьбам, крушения которых можно было бы
избегнуть. Неповинны только скудоумные. Кто разумеет, обязан  вступиться
и действовать, чтобы христианство, как одно целое и единое здание,  само
не было сокрушено творимым злом, которое мы созерцаем со стороны. Предс-
тавим себе христианство как единое здание, состоящее из отдельных посте-
пенно суживающихся кверху башенок, последние из коих уходят в  необозри-
мую высь. Страстный мечтатель тотчас же набросал эту картину, хотя обыч-
но он рисованием не занимался. Внизу были столбы, обособленные, но смеж-
ные, как Англия, Франция и другие страны и королевства. На них  покоится
все здание. Но вдруг в стройную картину  врывается  злокозненный  бес  с
зажженным факелом. Не ведая, что  творит,  он  поджигает  первый  столб,
вслед за тем загорается второй, потом и многие другие. На все это  смот-
рит христианин, и хотя с тоскою прижимает руки к груди, однако не  пыта-
ется отвратить беду. Как ни странно, но беды не приключается. Над разру-
шенными подпорками здание остается цело, словно витает в  воздухе;  вер-
хушки его уходят в необозримую высь. Когда творец картины показал ее из-
гнаннику, тот, вглядевшись в нее, сказал:
   - Зло полно тайн. Ваша картина изображает не что иное,  как  мистерию
зла.
   Это удивило автора картины, он склонился над  листом  бумаги,  словно
увидел его впервые. Морней же, прошедший долгий и поучительный путь изг-
нанника, ощутил при этом гордость за то зло, которое претерпел, ибо  оно
есть частица тайны. И никогда не переставал про себя называть  его  так,
хотя в действительной жизни утверждал добро; а в добре нет ничего  зага-
дочного.
   В юности он со своим английским другом больше увлекался игрой  в  мяч
или гребными гонками, нежели учеными беседами. Они обменивались книгами,
еще чаще делились товарищами и подругами, по-братски и невинно как теми,
так и другими. Темза - река, воздух и берег - переливалась влажными неж-
ными красками, в солнечные дни здесь бывало по-детски радостно всем,  не
исключая изгнанника с отмеченным страданием челом. Как быстро  развеялся
благовонный рай - прогулки, песни, цветы, поцелуи, укромная ласка в  бе-
седке, трепетные звуки скрипки, несущиеся из-за холма. Как быстро разве-
ялся благовонный рай! Изгнанник возвращается на родину, он выбирает себе
государя, которому хочет служить, и ездит от его имени ко  дворам,  чаще
всего в Англию. Тут уж поистине не до детских забав. Теперь тамошние жи-
тели для него только лишь предмет дипломатических упражнений, и нет сре-
ди них ни приятных, ни простых. Однако он всегда причаливает к этому бе-
регу, к этим меловым утесам с облегченным  сердцем,  словно  попадает  к
друзьям. Между тем у него здесь только один друг. Но тот сполна отблаго-
дарил его за дружеские чувства к этой стране. Страну любят за образ мыс-
лей, за веру и древнюю славу, а это все ей самой хуже видно,  чем  тому,
кто лишь наезжает сюда и причаливает к ее утесам.
   Лорд Барли унаследовал титул отца и был первым лордом казначейства  в
королевстве. Чрезвычайный посол направился к нему раньше, чем к постоян-
ному посланнику своего короля. Он подошел к дому, вокруг которого  реяли
облака, так одиноко стоял этот дом, а внизу был берег с рыбачьими  хижи-
нами. Морней застал своего друга в просторной комнате, где министр  над-
зирал за несколькими писцами; здесь было сосредоточено управление финан-
сами страны. При появлении гостя писцы с любопытством подняли головы. Он
стоял под их взглядами до тех пор, пока взгляды не опустились  сами  со-
бой, потому что для любопытства не было пищи.  Выждав  приличную  паузу,
благородный лорд сказал:
   - Надеюсь, ваше путешествие сошло удачно, - после чего провел  его  в
свой личный кабинет. Только там  они  обменялись  рукопожатием  и  долго
вглядывались друг другу в лицо. Как бы оправдываясь, он сказал: - Ты  не
изменился. - А настоящая причина была в том, что им  доставляло  радость
глядеть друг другу в глаза. - Положение тяжелое, -  начал  Барли,  когда
они уселись на жестких черных стульях. Морней понял, что ему  хотят  по-
мочь высказаться. Он с трудом проглотил слюну. - Вы к этому привыкли!  -
добавил Барли.
   - Я и не падаю духом, - с трудом произнес Морней.
   - В прошлый раз вам пришлось здесь нелегко, но под  конец  вы  своего
добились.
   - Потому что ваша королева справедлива и верна себе, -  добавил  Мор-
ней. Он повторил: справедлива, и еще раз сказал: верна себе. О ком думал
он, кто не был ни тем, ни другим? Он поспешно  обуздал  свои  безмолвные
мысли и сказал вслух: - Мой король внутренне тверд по-прежнему, потому я
и служу ему все эти годы. Его положение неустойчиво,  но  отнюдь  не  он
сам. Ваша королева недовольна, что он не хотел взять измором свою столи-
цу. А что еще хуже, до ее британского величества дошел слух,  будто  мой
король склонен отказаться от истинной веры.
   Так как Барли молчал, и молчание было суровое, Морней тихо спросил:
   - Вы верите этому? - И добавил, возвысив голос: - Бог свидетель,  что
я уверен в противном.
   - Тогда вы лучше, чем кто-либо, способны убедить королеву,  -  послы-
шался ответ.
   - Поможете вы мне, Барли, как в прошлый раз?
   - Старый друг, - отвечал благородный лорд, стараясь попасть в прежний
задушевный тон, - в прошлый раз дело было донельзя простое, не  сравнить
с тем, о чем предстоит договариваться теперь. Мысли королевы были  тогда
заняты мужчиной. Все мы были молоды.
   - Молоды? Ведь прошло только два года.
   Министр смутился, принялся высчитывать. Верно, два года назад короле-
ва еще любила, еще страдала. Но он не остановил Морнея, и тот сказал:
   - Только два года, что могло измениться за этот срок? Страстная нату-
ра вашей великой королевы всегда останется  таковой,  будет  ли  поводом
мужчина или нечто неизмеримо более важное, чем мужчина, а именно:  рели-
гия. Но я уж и из-за графа Эссекса обливался кровавым потом.
   Министр снова подумал свое, не прерывая чрезвычайного посла: "Страсти
легче осилить, чем мудрость. Как могу я влиять там, где больше не волну-
ются и не страдают".
   - Я уж и из-за Эссекса обливался кровавым потом, - повторил Морней, -
каково мне придется на этот раз.
   "Ты будешь удивлен, старый друг", - хотелось предсказать лорду Барли.
Однако он только произнес:
   - Дорогой мой, на этот раз вы сами больше  будете  говорить  и  горя-
читься, нежели ее величество. Вам нечего бояться вспыльчивости королевы.
   - Это верно, Барли? Когда Эссекс, несмотря  на  приказания  королевы,
медлил откликнуться на ее зов и оставался при армии во Франции,  предпо-
читая навлечь на себя ее немилость, только  бы  не  пропустить  прибытия
герцога Пармского, сколько угроз и упреков сыпалось тогда на мою голову!
Почему мой король лично не принял Эссекса и не оказал ему должных почес-
тей? Почему мой король легкомысленно рисковал собственной жизнью, и, что
непростительнее всего, почему он выдвинул английские войска на передовые
позиции, а Эссекса, самого Эссекса, заставил сражаться  впереди?  Немед-
ленно подать сюда графа Эссекса, ни один английский солдат не будет пос-
лан против знаменитого Пармы до тех пор, пока Эссекс не вернется ко дво-
ру! Французские дела опостылели королеве. Еще один гневный выкрик, и ко-
ролева почувствовала себя дурно, она и так не спала ночь; на том  беседа
закончилась.
   - Два года назад, - повторил Барли, опустив глаза. Потом поднял их  и
сказал: - Морней, не забудьте, что вы говорите  о  прошлых  временах.  В
конце концов вы все же получили войска, хотя  и  после  вашего  отъезда,
когда вернулся Эссекс. Мы оба, Морней, имели некоторое влияние на  вели-
кую королеву, потому что мы не  замечали  -  не  нарочно,  а  просто  по
свойствам нашей натуры и нашего образа мыслей, - не замечали и не желали
знать обстоятельств, при которых любая женщина похожа на всех остальных.
Вы, Морней, приятны королеве.
   - Приятен до сих пор? Во время моего отсутствия меня, кажется,  очер-
нили в ее глазах.
   - Ну, это просто смешно, - сказал Барли, встал и действительно засме-
ялся, обрадовавшись, что тягостный разговор принял более безобидный обо-
рот. - За вашим столом, когда вы осаждали Париж,  кто-то  посмеялся  над
плохим французским языком королевы. Она позабыла об этом со свойственным
ей великодушием, и вы будете приняты так, как того заслуживаете. Вы  ис-
пытанный друг нашей страны и ее повелительницы.
   В общем, свидание оказалось ободряющим для Морнея. Можно было  счесть
хорошим предзнаменованием и то, что королева уже на третий день назначи-
ла аудиенцию чрезвычайному послу. Парадная карета дожидалась у дома пос-
ла, аккредитованного при королеве, и господин де Бовуар ла Нокль  отпра-
вился вместе с Морнеем. За каретой следовал почетный английский  эскорт.
В ту минуту,  когда  оба  дипломата  переступили  порог  парадной  залы,
навстречу им с противоположного конца вышла королева  Елизавета.  Много-
численная свита, следовавшая за ней, разделилась пополам  и  выстроилась
по обе стороны залы. Если бы не множество кавалеров и  дам,  Морней  все
еще ждал бы ее британское величество, в то время как она уже стояла  пе-
ред ним, - впрочем, их разделяло большое пустое пространство. Она  пока-
залась ему меньше, чем прежде. Туловище как-то осело на длинных ногах, и
волосы не были высоко взбиты, как раньше. Что это, - на голове у  Елиза-
веты чепец!
   Вот все, что заметил посол при входе.  Остальное  он  разглядел,  уже
очутившись в трех шагах от нее,  когда  выпрямился  после  почтительного
поклона. Королева не была нарумянена, только налет синей и  черной  туши
вокруг глаз несколько смягчал взгляд. Благодаря подрисовке он не подсте-
регал и не вперялся, точно взгляд сокола - серо-голубой и как будто  без
век. Все черты ее обострились за это время и постарели. Вернее, старости
было дозволено наложить на них свою печать  -  наблюдатель  был  поражен
тем, как ослабела воля великой женщины, всю свою жизнь он видел в Елиза-
вете Английской стойкую, непреходящую мощь, даже  в  физическом  смысле.
Если бы не ее долгое правление и неувядаемая молодость, что стало  бы  в
Европе со свободой совести, чья бы порука и поддержка укрепляла мужество
короля Наваррского, впоследствии Французского,  во  времена  величайшего
одиночества? Вдруг Морней заметил, что из-под чепца у нее выбилась  тон-
кая прядка седых волос. Он побледнел и с трудом мог приступить к речи.
   Впрочем, речь эта была такой же данью церемониалу,  как  и  все,  что
происходило сегодня. Королева стоя слушала торжественное приветствие ко-
роля Французского, произнесенное его чрезвычайным послом сначала  по-ла-
тыни, затем по-английски. Для ответа она села-поднялась на четыре ступе-
ни к стоявшему на возвышении креслу, но не с той легкостью, как еще  не-
давно. Наоборот, она двигалась медленно - быть может, умышленно  подчер-
кивала свою медлительность. Тут Морней перестал ей верить. Перемена была
слишком разительна, слишком неожиданна; к тому же ее  нарочитая  тяжело-
весность дала повод одному из придворных предложить ей руку: то был граф
Эссекс. Елизавета даже не взглянула на него, едва прикоснулась к его ру-
ке, но вся величавость разом возвратилась к ней. На возвышении, в  узком
и тугом корсаже, сидит королева, одетая в  темно-серый  шелк,  сменивший
яркие ткани, которые она носила прежде, невзирая на лета. Ее фавориту на
вид, пожалуй, не больше двадцати шести весен, лицо у него слишком  глад-
кое, чтобы можно было определить точнее, - держится он по-юношески  бес-
печно, несколько вольно, хотя и с достоинством, но почему  одна  из  его
стройных ног осталась на весу? Помогая старухе подняться на ступени,  он
принял именно такую позу. Пусть знают посторонние наблюдатели  и  спешат
разнести весть, что его роль при дворе больше, чем королеве угодно пока-
зать. Он мог быть господином, одно лишь средство нашла она уйти  от  его
чар, - быстро состариться. Всем своим видом дает он это  понять.  Почти-
тельность его только показная, и даже бесспорная грация кажется обманчи-
вой. Галантный кавалер не  замедлит  преобразиться,  если  его  покрови-
тельница не примет мер. Стройная нога недолго останется на весу: короле-
ва, следи за каждым шагом ненадежного юнца, который  из  чистого  задора
может сделаться для тебя бичом и грозою вместо былой забавы.
   Фаворит очень не понравился чрезвычайному послу, а потому его  крайне
порадовало то, что произошло дальше.  Эссекс  поспешил  захватить  место
впереди. Адмирал, гофмаршал и все приближенные расположились  полукругом
позади королевского трона, меж тем как Эссекс вел себя так,  словно  для
них главное лицо - он, а королева только марионетка в его руках. Он кив-
нул своему дяде Лейтону, тот обратился к другому придворному,  и,  нако-
нец, третий выступил со свитком исписанной бумаги - неохотно, видно  бы-
ло, что двор шокирован. Но Эссекс ни на кого не обращал внимания, он не-
терпеливо прищелкивал пальцами, чтобы тронную речь королевы поскорей пе-
редали ему и чтобы он, а не кто другой, вручил ее. И в самом деле  каза-
лось, будто он один имел на это право, так небрежно и вместе с тем  поч-
тительно протянул он ее величеству развернутый свиток. В тот же  миг  ее
величество резким движением оттолкнула бумагу, и та упала на пол. А  ко-
ролева начала речь. Лицо фаворита, оставшегося ни при чем, сперва приня-
ло глупое выражение, затем постепенно омрачилось. Что с ним было дальше,
не узнал никто, ибо Эссекс, тихо ступая, попятился и исчез за спиной дя-
ди.
   Голос королевы звучал ясно и повелительно, как всегда, он долетал  за
колонны и портьеры, дамы раскрывали рты: ведь подобную силу  можно  даже
вдыхать. Елизавета назвала короля Французского единственным христианским
государем, который поднял меч против Испании, - при этом  она  встала  и
выждала, пока не затих одобрительный шепот двора. Затем милостивыми сло-
вами отпустила обоих послов. Низко склонившись, они увидели, что  свиток
исписанной бумаги лежит на прежнем месте. Они удалились, пятясь  к  две-
рям, повернувшись лицом к королеве; Морней,  глядевший  зорко,  заметил,
что Елизавета спустилась по ступеням вбок и при этом наступила  на  сви-
ток.
   Королева выждала всего пять дней, чтобы неофициально пригласить к се-
бе Морнея. Он пришел пешком и застал Елизавету одну за столом с книгами.
Во дворце он никого не встретил. Дипломат  воспользовался  этим  обстоя-
тельством, чтобы воздать должное счастливому положению монархии, которая
не является военным лагерем и не ставит у дверей  двойных  караулов,  но
видит свою опору  в  справедливых  законах.  Елизавета,  милостиво  при-
ветствовавшая Морнея, после первых его слов склонила голову так,  чтобы,
глядя на него снизу вверх, молчаливо вопрошать, что он думает в действи-
тельности. Она очень заботилась о своей безопасности, независимо от  то-
го, преграждали ли ее солдаты путь каждому встречному или нет; и он, ко-
нечно, это знал. Но он думал только, как бы подойти к главному, к  тому,
что король Французский открывает век мира внутри страны, такой же, каким
Англия обязана своей великой королеве. Отсюда некоторые странности и ко-
лебания в поведении его господина, которые могут показаться непонятными.
Этими словами он намеревался перевести разговор к слухам о перемене  ве-
ры. Королева оставила их без внимания.
   - У меня были все основания жаловаться на короля
   Франции, - сказала она отчетливым, ясным голосом, заученным  и  испы-
танным в публичных выступлениях. И неожиданно прибавила: - Он должен был
взять Руан вооруженной рукой, для того я ему и посылала оружие.
   Морней припомнил: "Еще два года назад она казалась  страждущим  бесп-
лотным духом, потому что ее Эссекса нельзя было оторвать от Руана. А те-
перь это женщина, которая смирилась. Сейчас она без чепца,  видны  белые
пряди, и рыжие не начесаны сверху, а прикрыты, как золото, которое  пря-
чут.
   - Париж: он мог взять измором, - сказала она затем, но уже менее  ре-
шительно, чем то, что говорила о Руане. Морней тотчас же привел  доводы,
которые подготовил заранее: король должен щадить жизнь своих  подданных,
даже если они восстают против него. Ибо и ему и  им  надлежит,  по  воле
божьей, жить общей жизнью.
   Она еще раз вгляделась в него, стараясь понять, в какой мере он лука-
вит. После чего сказала просто:
   - Я одобряю вашего государя.
   Посол поклонился в знак благодарности. "А перемена веры?"  -  подумал
он. Она пояснила ему более доверчиво, чем раньше, что именно она одобря-
ет.
   - Ваш государь - истинный король. Он предпочитает покупать свои горо-
да, нежели обращать их в развалины. Для этой цели он пользуется торгаша-
ми и пройдохами, вроде Рони.
   - Это верный слуга, - решительно возразил Морней.
   Елизавета кивнула.
   - Он из числа прежних друзей. А короли ищут новых. Старых они отмета-
ют... - Пояснительный жест. - Когда те отслужили.
   Морнею хотелось спросить, дозволено ли новым быть подлецами и  измен-
никами. Он промолчал и продолжал слушать.
   - Возможно, что он обошелся бы без перемены веры. - Слово было произ-
несено. У посла сильно забилось сердце.  Елизавета  застыла  с  открытым
ртом, вслушиваясь во что-то далекое. - Это стоило бы много крови, - про-
изнесла она вполголоса, пожимая плечами. - И век  мира  наступил  бы  не
скоро. После каждого его сражения державы задумывались бы, не преждевре-
менно ли признать его. Vederemo [2], - сказал папа.  И  союзники  короля
Французского в конце концов устали бы и потеряли надежду и  терпение.  -
Неожиданный, пронизывающий взгляд прямо в глаза послу.
   Он понял, что настал подходящий миг, и только не знал, как начать. Он
ожидал града упреков; однако Елизавету как будто вовсе не покоробил  ро-
ковой слух; она говорила так, будто это правда, и делала вид, будто  для
нее это желательно. Морней ей не верил. Великая  протестантка  не  могла
потерять надежду и терпение оттого, что союзник  упорно  держался  своей
веры. Не о себе говорила она. Она подозревала других.  Морней  предполо-
жил, что под личиной старости и отречения она скрывает  свою  испытанную
приверженность к истинной вере, и речь ее этого не  опровергала.  "Время
не терпит; не сделай промаха. Не сознавайся,  что  король  может  отсту-
питься от своей веры. Она искушает тебя, чтобы ты заговорил  откровенно.
Иначе мы и не предполагали, нам бояться нечего. Мой король не  отступит-
ся".
   Пока Морней таким образом подстегивал себя, прошло лишь одно  мгнове-
ние, и к нему уже вернулась давным-давно приобретенная  сноровка  вместе
со всей душевной силой. Итак, он начал спокойно, отметил, как  преуспела
новая вера и дело освобождения человечества; они нерасторжимы, и  именно
поэтому протестантство овладевает миром. Венеция, древнейшая республика,
признала короля Франции, она уповает на него и на его деяния, чтобы  от-
делиться от Рима. Самому папе пришлось сказать:  "Посмотрим",  ибо  рано
или поздно он принужден будет снять отлучение с государя, на чьей сторо-
не пол-Европы.
   - Он единственный из государей, который поднял меч против Испании.  -
Морней точно повторил собственные слова Елизаветы. -  И  пусть  Испания,
чувствуя близость крушения, выставляет новые войска,  пусть  она  доселе
всей тяжестью мертвого тела тяготеет над народами: что она может и  чего
достигнет в конце концов? Здесь не только одинокий герой и государь, ко-
торый поднял меч, - здесь народы Европы и борьба за освобождение челове-
чества. Это освобождение может задержаться, но тем увереннее шагнет  оно
вперед, оно может потерпеть неудачу, но тем несомненнее будет его посту-
пательный ход. Мой король стоит и сражается на твердой почве: такова во-
ля божья в истории.
   Королева слушала и молчала. Выражение  ее  лица  стало  почтительным,
точно у внимательной ученицы, в конце концов она совсем перегнулась  над
столом, опершись подбородком на ладони. Морней ощутил мимолетно: "Я  ще-
голяю умелой речью, она перенимает у меня искусство, и ничего больше?  -
У него не было времени остановиться на этой мысли. Он  преследовал  одну
цель - усилить впечатление и увлечь королеву - чем? - ведь подлинное по-
ложение уже обрисовано. - Правда, я придал ему такой поворот, при  кото-
ром мой повелитель может остаться верен истинной религии. Но я  не  могу
продолжать в этом духе, - признал Морней, - ибо он не останется  ей  ве-
рен. Он отречется". Впервые это стало для  бедного  Морнея  неотвратимой
неизбежностью, и она открылась ему в его собственной  речи  под  одобри-
тельным взглядом королевы Английской.
   Он приподнял обе руки с локотников кресла и, держа их на весу,  отвел
глаза. Мгновенно принял он решение, встал, прижал правую руку к груди  и
сказал просто:
   - Я признаюсь. Мой король отречется от своей веры.  Он  отважится  на
смертельный прыжок, как сам его называет.
   Елизавета без слов дала понять: мы вполне единодушны. Но почему имен-
но теперь? Морней ответил:
   - Таковы обстоятельства и такова очевидность, и тем не менее они  об-
манчивы. Двадцать лет войны за нашу веру не менее действительны и неизг-
ладимы. Сердцем он не может отречься.
   Движением плеч она сказала: тогда без сердца. Морней заговорил  твер-
же:
   - Пять раз менял он исповедание. Из них три раза то был обман по  не-
обходимости и принуждению. Теперь будет четвертый и тоже  недолговремен-
ный. Это я утверждаю и знаю. Мой король велик лишь своей борьбой за нашу
свободу, больше у него нет ничего. Не забывайте, ваше  величество,  этот
день и смиренного слугу, который дал вам добрый совет. Никогда не прини-
майте всерьез переход моего государя в другую веру, не лишайте его вашей
помощи и дружбы. - Морней перевел дух, перед тем как отважиться на  пос-
леднее, хотя, в сущности, оно пришло ему в голову, только пока он  пере-
водил дух. - Королем Французским будет основана собственная господствую-
щая церковь: оба исповедания слиты воедино, и папа устранен из нашей ре-
лигии. - Решительно, ибо все это он теперь вполне постиг и осознал, зак-
лючил он готовой формулой: - Imminet schisma in Gallia [3].
   Елизавета поглядела на него, одобрительно кивнула и в ответ лишь ска-
зала, что он из усердия способен на то, в чем ему отказала  природа:  на
поэтический вымысел.
   - Si natura negat, facit indignatio versum [4], - сказала  она.  Что,
правда, означало также: все сплошь ваша выдумка, и вы не в своем уме. Но
сказала она это по-дружески. Дальше она принялась вразумлять его. - Ваши
слова о борьбе за свободу очень хороши, мой милый. Больше у него нет ни-
чего, чтобы быть великим. Потому он и после своего обращения будет поби-
вать и побеждать его католическое величество короля Испании.  В  этом  я
уверена, и тут я ему помогу. Однако борьба за веру... - В голосе прозву-
чала резкая нота. - Господин дю Плесси, где  вы  были  последние  десять
лет?
   Он понял: "Я проиграл, и здесь мне больше незачем притворяться, я мо-
гу говорить просто как христианин".
   - Служение богу столь же важно, как и служба государю, - признал он.
   Елизавета как услышала это, точно сразу состарилась.
   - Говоря так, вы подготовляете себя ко второму  изгнанию,  -  сказала
она дрожащим голоском и, казалось, была растрогана до слез. - Вы одарены
силой воображения и убеждения. Вы всячески уговаривали меня, но я - ста-
рая королева, и я знаю, что будет дальше. Ваш  господин  будет  обнимать
вас, протестантов, потому что, говорят, у него доброе  сердце,  а  стоит
вам всерьез воспротивиться ему, как он вас обезглавит. Сама я так посту-
пала со своими католиками, только без объятий. Воля  божья  здесь  одна,
там другая. Обезглавит, - повторила старуха тоскливо, если бы она  гово-
рила по-иному, своим обычным четким голосом и с  повелительной  осанкой,
это было бы отвратительно, невыносимо. Даже и теперь Морнею очень  хоте-
лось убежать. - Вас бы я хотела оградить! - сказала она,  словно  сейчас
лишь вспомнила о нем. - Вы никак не должны пострадать, за вас я замолвлю
слово. Вы служили мне, как своему королю, я ничего не забываю. Но в  ка-
честве его посла мне больше не придется вас приветствовать. -  С  каждым
словом она становилась естественнее и моложе. - Взяв эту  новую  возлюб-
ленную, он лишил себя протестантской славы. - Возражение Морнея она  ос-
тановила жестом. - Мне, королеве, знакомо и это.  Кто  же  теперь  будет
участвовать в заговоре против его католической славы? В заговорах всегда
участвуют возлюбленные. - Она сидела прямо, стиснув пальцами  концы  ло-
котников, глаза стали точно у птицы, серо-голубые и как будто  без  век.
Вскочила, сделала несколько торопливых шагов; обернувшись, спросила, по-
чти выкрикнула: - Видели вы его?
   Морней остолбенел - перед ним было чудовище.
   - Я знаю его, - выкрикнула она. - Начала его  узнавать.  Тогда  мы  с
большим трудом вытребовали его из Руана, а следовало оставить  его  там;
казалось бы, я достаточно умудрена опытом. - Длинными своими ногами  она
стремительно шагнула вперед, наклонилась над Морнеем: - Исписанный  сви-
ток, а? Вы поняли истинный смысл церемонии? Он на переднем плане, а я  -
марионетка у него в руках! Ну, так заметьте себе, какова  на  вид  опас-
ность. Ваш король называет это смертельным прыжком. А я не хочу прыгать.
- Крик превратился в стон. - Вашему королю придется обезглавить тех, ко-
го он сильнее всего любил. Скажите ему это! Не забудьте  напомнить  ему,
чтобы он вовремя предупреждал заговоры. Ему надо распознавать своих вра-
гов раньше, чем они сами поймут, до чего им суждено дойти.
   Теперь женщина плакала непритворно, она во весь  рост  распростерлась
на бархатных подушках ларя; бедное чудовище страдало  без  злобы  и  без
стыда. "Я не должен видеть это, - думал Морней и не двигался с места.  -
Ведь это королева". Его пронизывала дрожь, трудно сказать  -  гадливости
или благоговения. Под личиной отречения и  старости  в  ней  по-прежнему
теплились страсти, все равно какие. "Конечно, она болеет не за веру,  но
за власть и свое королевство", - решил праведник, чтобы только не  запо-
дозрить худшего. Все же перед его внутренним взором стал черный  эшафот,
и он видел, кто всходит туда.
   Он ждал, отвернувшись. Когда он оглянулся, Елизавета сидела за столом
с книгами, одну из них она раскрыла и шевелила губами.  Заметила  его  и
обратилась к нему:
   - Вы были погружены в размышления, господин посол. Я покамест  читала
по-латыни - не по-французски: как вам известно, я слабо владею французс-
ким языком. Вы, вероятно, задумались о тяжелых временах, а они  действи-
тельно могут настать для вас. Новое изгнание, в ваши  годы,  когда  пора
уже на покой!.. Но моя благосклонность к вам неизменна,  и  я  предлагаю
вам убежище.
   После этого Морней был отпущен и возвратился в свою гостиницу на Тем-
зе. У него не было охоты идти к кому-либо, ни к постоянному послу, ни  -
пожалуй, еще меньше - к лорду Барли. Его  комната  убранством  подражала
дворцовой роскоши - без права и смысла, и  в  этом  несчастный  усмотрел
уподобление себе самому. "Отныне мы гроб повапленный. Будь у  меня  хоть
мужество, подобающее новому моему положению. К королеве я вошел еще  жи-
вым человеком: ей пришлось сказать мне, что я выброшен к мертвецам".  Он
вспомнил: "Несколько раз я улаживал политические дела, уверяя,  что  мой
повелитель отречется от своей религии; но сам считал это обманом. А  это
стало правдой, и обманутым оказался я сам". Сгорбившись, стоял он у  ок-
на; река внизу плыла и сверкала. Некогда были  летние  дни,  Темза-река,
воздух и берег переливались влажными нежными красками. Всем  становилось
по-детски радостно, не исключая изгнанника. Некогда  были  здесь  летние
дни.
   Морней не был способен долго предаваться чувствительным воспоминаниям
и в отчаяние не впадал. Целую неделю он не выходил из  комнаты,  сказав-
шись больным, а сам подготовлял научное, весьма убедительно обоснованное
сочинение о необходимости галликанской господствующей церкви. Если бы он
мог созвать собор пасторов и прелатов, совместно с королем, сейчас же  в
этой комнате, он был уверен, что добился бы своего. Но работа была  сде-
лана, а комната оставалась пустынна и уныла. Тогда Морней развел огонь и
бросил в него исписанные листы. После чего он отправился к послу  Бовуа-
ру, без прикрас рассказал ему о неудаче у королевы, но сослался на  свой
опыт: она может перерешить, если настаивать. Бовуар  должен  выхлопотать
ему еще одну аудиенцию. Морней поставит на своем, Елизавета выразит  ко-
ролю свое неудовольствие по поводу его перехода в другую веру. Тем самым
она удержит его от невыгодной сделки, подчеркнул Морней.  Бовуар  согла-
сился, но в душе не желал вмешательства королевы Английской, а господина
де Морнея считал скорее богословом, нежели мастером в искусстве диплома-
тии, хоть он и приводит мирские доводы. Кстати, королева  ответила,  что
не располагает сейчас свободным временем, однако  надеется  скоро  опять
увидеть господина дю Плесси-Морнея, а ее адмирал предоставит ему для об-
ратного пути судно из королевского флота.
   Прежде чем судно было готово к отплытию, Морней пошел  проститься  со
своим единственным английским другом. Первый лорд  казначейства  избавил
его на сей раз от необходимости проходить через общую канцелярию, открыв
для него потайную дверь. Морней пригнулся и проник в кабинет черного де-
рева. На столе стояла бутылка кларета - это было излюбленное вино короля
Франции - и два бокала.
   - Выпьем за его счастье и благополучие, - сказал лорд  Барли,  и  они
выпили стоя.
   Посидели и помолчали.
   - Теперь вам известно все, - сказал благородный  лорд  и  поморщился,
словно вино вдруг показалось ему кислым. - У вашего  короля  по-прежнему
есть союзница против Испании.
   "И против религии, - подумали оба. - И против права. Таков наш мир, -
думали они. - Ни одному венценосцу не миновать греха и покаяния". Морней
говорил очень медленно, стараясь вчувствоваться в свои слова:
   - Король решается на смертельный прыжок из великого самоотречения, на
которое мы не способны. А где найти мне слова, чтобы прославить мудрость
вашей великой королевы? Ее величество поистине чудесно  просветила  меня
насчет того, что такое добро и зло.
   - Чудесно, - повторил Барли. У него заблестели  глаза,  и  он  поднял
указательный палец, словно в памяти у него возникли былые  представления
о чудесах. - Я вижу, - сказал он просто, как обычно. - Ваша попытка была
напрасна. Извините, мой друг, что я не решился предупредить вас об этом.
Я знал мудрость королевы, знал также, что осилить мудрость труднее,  чем
страсти, а она свои страсти победила.
   Морней ничего не возразил - оставил в тайне бесстыдную  откровенность
Елизаветы, он и сам был бы рад не присутствовать при этом.
   - Между мной и моим королем ничего не изменится, - сказал он  только.
- Я знаю свой долг и еще усерднее буду его выполнять после перехода мое-
го государя в другую веру, потому что  мой  государь  окажется  в  более
опасном положении, нежели раньше.
   Барли взглянул на него искоса и бросил:
   - Вам самому придется переменить веру.
   - Нет, - воскликнул Морней, но сейчас же спохватился и закончил приг-
лушенно - говорило ли в нем смирение или упорство? - Кто я такой,  чтобы
отрекаться от истины? Я дивлюсь, что короли это делают и мир  продолжает
стоять.
   - Выпейте стакан вина, пока я кое-что поищу, - попросил Барли, встал,
нажал какую-то планку в стене, и она повернулась. Немного погодя он  на-
шел то, что искал, и разложил на столе лист бумаги, истертый на сгибах и
пожелтевший. Картина по-прежнему изображала старое здание  христианства,
состоящее из отдельных, постепенно суживающихся кверху башенок,  послед-
ние из коих уходят в необозримую высь. Оба молча смотрели, как врывается
таинственный бес с зажженным факелом, столбы уже горят, рядом, ужасаясь,
но бездействуя, стоит христианин, а здание все  же  остается  невредимым
над разрушенными подпорками, словно парит в воздухе. Наконец Барли заго-
ворил: - Мистерия зла, так назвали вы мой рисунок. Что мы знали тогда  -
до тех пор, пока узнали по-настоящему?
   - И на что только мы не надеемся вопреки  всякой  надежде,  -  сказал
Морней.
   Друг передал ему листок, он сложил его по ветхим сгибам и взял с  со-
бой.
   - Прощай, Филипп! - сказал друг.
   Ни один из них не пролил слезы, наоборот, лица у обоих стали  жестче.
Однако, против обыкновения, они раскрыли друг другу объятия.

   ПОБЕЖДЕННЫЙ

   Его католическое величество коленопреклоненно принял  отпущение  гре-
хов. Духовник провел ладонью по жидким завиткам склоненной головы, затем
помог королю подняться.
   - Отдерни занавеску! - приказал дон Филипп патеру с таким пренебреже-
нием, словно говорил с лакеем. В эту минуту он не  признавал  над  собой
никакой духовной власти, потому что был очищен от всех грехов. "Пока они
вновь не наползут", - подумал патер и включил в свой обширный  житейский
опыт также и его католическое величество. Однако он послушался  приказа,
отдернул занавеску и потушил последнюю  еще  горевшую  свечу.  Она  была
прикреплена к стене подле самого стола, и  серебряный  щиток  отбрасывал
отражение огня на бумаги. Сперва их освещал  целый  пучок  огней,  потом
свечи одна за другой угасали, пока проходила бессонная ночь.
   Наступил ранний рассвет весеннего утра. Патер видел покрасневшие веки
короля и предложил отворить окно.
   - Подожди, пока я сам не прикажу тебе, - проворчал старик. - Мне не к
спеху день. - Он сел и закрыл глаза. - Мне не к спеху  шум  и  суета,  а
меньше всего праздные вожделения людей. - Он был во всем  черном,  белое
виднелось только вокруг шеи. Одежда была измята, руки в чернилах и в пы-
ли. Подбородок его криво лежал на смятых брыжах,  придававших  неестест-
венное положение голове, которая на собственной груди ищет сна, не нахо-
дя его больше нигде. Король посапывал, а потому патер стал  смотреть  на
улицу, на которой ничего не было видно. Только напротив, за углом, лежал
труп лошади, со вчерашнего дня или с прошлой недели, различить можно бы-
ло лишь вздувшийся живот. Вместе с солнцем появятся мухи.  Сейчас  дома,
тесно сомкнутым широким полукругом обступившие королевский дворец, лише-
ны красок; они хотят казаться еще ниже, еще смиреннее: пусть будет  вид-
нее расстояние отсюда и до них, недаром на убогие строения так густо ло-
жится тень, между тем как дворец возносится вверх к первым солнечным лу-
чам.
   Внизу под самым окном вынырнул нищий мальчишка, он тащил за собой не-
померно толстую женщину в таких же лохмотьях, как  и  он,  только  втрое
старше его. Они ночевали на каменной скамье между колоннами дворца,  это
было привычно; теперь они спешили подобрать с земли лучшие отбросы, пока
не подоспели другие. Как только мальчишке удавалось заприметить  что-ни-
будь съедобное, он хлопал толстуху по заду, и она торопливо наклонялась.
Господином был он. С презрением, достойным мирянина, патер подумал о лю-
дях, особенно о том, кто сопел позади него. Но дремлющий король встрепе-
нулся, сейчас же пришел в себя и сказал:
   - Довольно. Мир не ведает покоя. Еще ни разу не удалось полностью ус-
покоить его.
   - И даже площадь под вашим собственным окном, - подтвердил  патер.  -
Умиротворение и покой у бога. Король же поставлен для того, чтобы карать
люден за их суетные желания и хлопать их по заду. - Последние  слова  он
пробормотал сквозь зубы.
   - Затем я поставлен, - повторил король. - Почему же мне это не удает-
ся, и чем дальше, тем меньше? Я был много раз близок к тому, чтобы расп-
ространить суровый покой государственной  власти  на  весь  христианский
мир. Всякий раз является бунтовщик и мешает мне. Можете  вы  мне  объяс-
нить, почему господь допускает, чтобы какой-то дерзкий головорез...
   - Еретик, - поправил его патер. - Еретики ему необходимы,  их  гибель
беспрерывно умножает его славу.
   - И мои труды. Мою бессонницу, телесную дряхлость и  искушения  духа.
Очень неблагополучно на этой отверженной земле. Только бы один день  без
смуты и ереси, и я созрел бы наконец для высшего умиротворения.
   - Аминь, - заключил патер.
   - Вместо этого я проигрываю битвы, а дерзкий головорез их выигрывает.
На что мне мое католическое величество? В Париже королем Франции избира-
ют его. От меня ускользает королевство, единственное,  от  которого  все
зависит, последнее, которое я должен приобщить к владениям  моего  отца,
императора, чтобы этот мир был покорен, чтобы он был спасен.
   - Это не в вашей власти. Смиритесь!
   - А разве тот головорез смиряется? - заговорил Филипп неожиданно тон-
ким голосом. - Он отрекается от своей ереси и вступает  в  лоно  церкви,
скоро он будет королем французов. И вы это  допускаете.  Епископы  Фран-
цузского королевства собрались нынче вокруг него, они наставляют  его  в
новой вере, а он посмеется над ними и признает все, чего  они  пожелают.
Затем он, бунтовщик, еретик, распутник, вступит в Париж со своей  любов-
ницей, и вы это допускаете.
   - Ваше величество дали только восемьдесят тысяч пистолей,  чтобы  ку-
пить Францию.
   - Я не только платил, я сделал много больше. Я добился от  папы  Кли-
мента, чтобы ни один священнослужитель не приближался к еретику.  Однако
глядите, все собрались вокруг него и обнаруживают перед язычником и  фи-
лософом, который ставит им свои условия,  непростительную  уступчивость.
Только потому потерял я это королевство, что вы предали религию.
   - Нет, вы упустили это королевство из человеческой слабости. -  Патер
вытянул шею. - Почему вы не в Париже вместе с инфантой и не провозглаша-
ете ее французской королевой? Головорез силен своим присутствием. Вы хо-
тите завоевать и это королевство, сидя у себя за столом,  но  теперь  вы
уже слишком дряхлы, и стол ваш слишком шаток! - Патер качнул  стол.  Ко-
роль вскочил было, патер удержал его. - Вопрос не в том,  верно  ли  вам
служит церковь. Это гордыня. Вопрос в том, служите ли вы еще церкви;  он
же решается в Риме.
   Тут король весь съежился, отчего кресло стало еще больше, а перед ним
патер - черный великан. От полученного удара у дона Филиппа так  сжалось
лицо, что глаза, нос и рот превратились в морщинистый комочек  кожи.  От
смятого лица осталась только жиденькая борода да еще узкий лоб,  озарен-
ный сверху ранним утренним светом. Редкие седеющие  завитки  торчали  на
остроконечкой макушке.
   Тягостная пауза миновала, страх побежден. Дон Филипп повернул  кресло
спиной к окну, патеру пришлось обойти его кругом.
   - Служба, - сказал король, подумал и повторил: - Служба - вот чем бы-
ла моя жизнь. Ни один довод и даже Рим не властен над тем, чем я был.
   Патер не нашел ответа и только зажмурился от яркого сияния зари,  меж
тем как у короля лицо стало прежнее, и еще какое лицо - упрямое, нечело-
вечески холодное, кошачье лицо дона Филиппа - повелителя. Ему  не  нужно
было повышать голос: каждый, в самых  отдаленных  его  странах  и  коро-
левствах, понял бы его из одного голого страха.
   - Я управлял всемирной державой отсюда, из-за стола, без помощи  ног,
ибо пользоваться ими смешно и унизительно. Только моему духу, ему одному
подчинялась земля, перед ним она была точно ком мягкой  глины,  и  одним
велением моей воли я лепил из нее, что хотел. Между тем скудоумные голо-
ворезы скакали по кругу, топтались на месте, не ведая высших целей.  Па-
рализован - я? Головорез - паралитик, мне же была  дана  стремительность
ангела.
   Патер не шелохнулся. "Это еще куда ни шло, - думал он. - А сейчас  он
начнет возвеличивать себя и закончит ребяческим богохульством".
   - И ангельская чистота. Я, точно бестелесное существо,  воздерживался
от плоти единственно силой своего духа, как всегда и во всем. Вы застав-
ляли меня молиться и каяться; а если бы я,  подобно  головорезу,  ласкал
грубую плоть, вы бы прощали меня. Даже всевышний не помогал  мне  уподо-
биться его присным. Мой собственный дух и воля совершили все - и  потому
я управлял всемирной державой, не подпадая под власть человеческой плоти
и не касаясь ее. Грубая плоть не уступала моим рукам, не  обдавала  меня
своим запахом, не увлажнялась похотью и не зачинала. Всю грубую плоть  я
предоставил головорезу, ибо никогда не войти ему в царствие небесное.
   "Какой в этом толк, - подумал про себя патер, -  если  в  вашей  речи
слово "плоть" встречается десять раз, а в мыслях оно не переводится".
   - В конце концов он ловким толчком будет низвергнут в  геенну  огнен-
ную. - Дон Филипп уже не сдерживал своего пыла, он говорил нараспев,  он
закатывал глаза. - Я же буду скоро поднят руками божиими к его престолу.
Уходящие ввысь колонны, сияние исходит от них, а не от господа; он таит-
ся в течи, как я здесь. Но в сиянии покоится плоть -  бестелесная  плоть
ангелов. У ангелов чудесные пышные женские формы, и праведникам дозволе-
но касаться их, что нельзя понимать греховно  и  уподоблять  наслаждению
грубой плотью, которой упивается тот головорез.
   Патер решил, что пришел его час. Он сказал с подчеркнутой мягкостью:
   - Что знаете вы о небе, дон Филипп? Всемирная держава отнюдь не  при-
обрела небесного величия от ваших трудов, а, наоборот, гибнет во  зле  -
Между вами - а ваше место всецело по эту сторону - и вечным  блаженством
стоит церковь; не забывайте этого.
   Тут лицо у дона Филиппа стало злобным, но беспомощным.  Он  попытался
возразить, что говорит как христианин, который только что исповедался  и
потому сейчас очищен от грехов. Это не могло смутить  патера,  напротив,
он заговорил более сурово:
   - Все, в чем вы покаялись и будете каяться вновь и вновь, - это  мыс-
ленные грехи, а в них вы уже опять успели погрязнуть по брюхо. Вы хотите
быть святым? Это зависит единственно от меня. Мое слово делает небывшими
ваши деяния и стирает то, что вы думаете.
   - Это верно? - спросил дон Филипп; патер увидел смятение  в  его  по-
тускневших глазах.
   - Спите, - приказал он, - и остерегайтесь  снов.  Разнузданный  образ
жизни короля Французского - прискорбная причина ваших искушений. Я  знал
это раньше вас. Спите, а я вымолю у бога, чтобы вы проснулись чистым  от
греха, до следующего раза.
   Дон Филипп сомкнул веки, но и на собственной груди не нашел покоя го-
лове; ей бы надо было лежать и искать забвения на другой  груди;  вожде-
ленная плоть поддалась бы под тяжестью головы и обдала бы ее своим запа-
хом. Дона Филиппа крайне тревожило то, что патер, стоя на  страже  подле
него, угадывает и даже видит воочию каждый его мысленный грех. Некоторое
время он прикидывался спящим. Однако, когда  он  изобразил  пробуждение,
патера уже не было. Дон Филипп с трудом встал, волоча ноги, доплелся  до
окна, чуть приоткрыл створки и просунул между ними голову.
   Солнце поднялось над горизонтом, его белые волны заливали эту сторону
улицы. На противоположной стороне, там, в глубине, дома были темны и все
еще заперты. На незамощенной земле выделялись  резкие,  острые  борозды,
впадины были наполнены нечистотами, и утренний ветер  вздымал  над  ними
пыль. Из-за угла выбежали мальчишки-нищие. Дон Филипп отшатнулся, решив,
что его заметили. Нет, на площади показалась повозка - два  колеса,  три
мула, шелковое ложе под балдахином, шитым золотом. Проводник шел  рядом,
мальчишек он отгонял кнутом, однако тщетно.  Попрошаек  набежало  много,
они задержали повозку, подкатились под ноги животным целым клубком чело-
веческих тел, грозя все опрокинуть. Проводник не  мог  ничего  поделать,
тогда служанка бросила крикунам деньги. С подушек приподнялась госпожа.
   То была пышная и нарядная дама, но не из придворных. Дон Филипп сразу
это определил. Она огляделась вокруг, ища помощи или зрителей, и, конеч-
но, не увидела никого в такой ранний час. Дон Филипп все еще подглядывал
из-за занавесок. Изобильная плотская  красота,  пышная  грудь  обрамлена
черным шелком и открыта взорам, кружева сдвинулись, и красотка не спеши-
ла поправить их. Наоборот, она обнажила и ногу, которую высунула,  чтобы
выйти из повозки и лучше рассмотреть, как дерутся мальчишки-нищие.  А  у
дона Филиппа явилась мысль, что она хочет показать себя, и именно ему, -
мысль, должно быть, ложная. "Час слишком ранний, особа  такого  рода  не
встанет с постели в дерзкой надежде, что старый  властитель  мира  будет
после бессонной ночи подглядывать из-за занавески". Нечистая совесть об-
манывает его, и мысленный грех держит у окна.
   "Кто я такой? Народы прикованы к моим галерам. А я? Каторжник  -  без
радостей, без плоти. Десять шагов вот через ту  дверцу  в  часовню,  там
происходит мое общение с богом, единственное, подобающее мне. Патер это-
го никогда не узнает: господь бог беседует со  мной  откровенно,  как  с
единственным себе равным. А затем отпускает меня к моему  столу".  Вслух
он произнес:
   - Я каторжник, я, Филипп, самый близкий к богу.
   - Не богохульствуй, - сказал патер. - Самый близкий к богу - и  вдруг
каторжник, слыхано ли это? - добавил он с грубой насмешкой.
   - Молчи! - проронил король сквозь зубы. Он едва повернул голову,  па-
тер уже совсем не пугал его, ни своим загадочным появлением, ни мощью  и
суровостью. Дон Филипп повелел ему как своему привычному блюстителю нра-
вов: - Скажи, кто эта женщина.
   Патер бросил взгляд в окно:
   - Ее все знают. Знаменитейшая  блудница.  Она  исповедуется  у  меня.
Знайте же: таким путем я раскрыл немало заговоров против вашей  безопас-
ности.
   - Приведи ее сюда.
   - Зачем? Она уже исповедалась. Нового нет ничего.
   - Если тебе дорога жизнь, ты пойдешь и приведешь ее ко мне.
   Теперь патер понял, и на лице его выразилось отвращение. Оно  прости-
ралось от благочестивого ужаса до обыкновенного презрения; и тут же поя-
вилась нотка фамильярности.
   - Я совершу тяжкий грех, - сказал он деловито. - Кроме  того,  у  нас
будут свидетели, во дворце уже кое-кто встает. Подождите до ночи.
   Дон Филипп только взглянул на него, отчего патер отпрянул к двери.
   - Я должен спросить своего настоятеля. Вашему намерению  можно  найти
извинение, ввиду упорства мысленных грехов. - С этим он скрылся. Дон Фи-
липп шагал перед окном взад и вперед, словно на карауле;  поворачиваясь,
он всякий раз убеждался, что повозка еще на месте и плоть  готова  поки-
нуть ее. Вскормленная распутством изобильная плоть грубо кричала и  бра-
нилась, потому что мальчишки разорвали повод и проводнику пришлось нано-
во привязывать одного из мулов. Дон Филипп шагал быстро, не волоча  ног,
и при каждом повороте его раздражение  и  страх  возрастали.  Повозка  с
плотью скроется из виду, пока подлый патер соберется выйти. Тут он, нес-
мотря на волнение и беготню по комнате, заметил, что у  стены  шевелится
какая-то тень. Это был дворянин, принесший шоколад;  ему  предписывалось
быть неслышным и невидимым, как тень. Дон Филипп вне себя закричал:
   - Пей сам!
   Чашка задребезжала, дворянин страшно испугался. Он получил  чашку  от
дворецкого, этот от пажа, тот от лакея, лакей от другого лакея, все  они
приняли поднос от величественного повара, ему же передала его целая  ве-
реница кухонной челяди, и где-то в конце  цепи  находилась  какая-нибудь
замарашка, сварившая шоколад. Злополучный дворянин перебрал цепь событий
с поспешностью, внушенной страхом. Пройдя через множество  рук,  шоколад
успел остыть, но он мог быть и отравлен чьей-то неизвестной  рукой.  Ко-
роль осведомлен об этом, король обвиняет меня, поэтому я  должен  выпить
шоколад. Он выпил и тут же упал без чувств. Дон Филипп не обратил на не-
го внимания, потому что патер добрался наконец до пышной плоти.
   Патер не пошел окольными  путями,  а  избрал  кратчайший.  Знаменитая
блудница встретила приглашение несколькими откровенными словами  и  спо-
койно отклонила его, благодаря чему цена быстро возросла. Она  спешит  к
ранней обедне, у нее есть на это причина, и просит  ее  не  задерживать,
спасение ее души важнее, чем прихоть старика. Дон Филипп угадал примерно
ход переговоров. Он позвонил, звонок не привел в чувство лежащего в  об-
мороке дворянина, но секретарь, дежуривший за дверью в соседней комнате,
опрометью вбежал на громкий трезвон. - Скорей ступай  вниз.  Дай  больше
патера. Назначь двойную цену.
   Цена и без того была такая бессовестная, что у патера захватило дыха-
ние.
   - Подумайте, какая для вас честь! Самой следовало бы приплатить, дочь
моя! - Однако она настаивала на том, что ей нужно попасть к ранней обед-
не, у нее на это есть причина. Когда подлетел секретарь, она громко  за-
хохотала в ответ на его предложение.
   - Пакостник, - сказала она и в первый раз подняла лицо, прямо к  тому
окну, где был король. Дон Филипп задрожал с головы до  пят.  Он  позабыл
скрыться, и так они глядели друг на друга и мерились силами,  покоритель
мира и знаменитая блудница. Ее глаза пылали сквозь кружевную вуаль,  его
глаза напряженно пожирали воплощение его бреда, его мук.
   Женщина села в повозку, уже совсем исправную,  стоявшую  наготове,  и
подала знак рукой. Патеру и секретарю она отвечала теперь небрежно,  че-
рез плечо. Дон Филипп одним прыжком очутился подле дворянина, бледного и
едва очнувшегося от обморока.
   - Задержи ее! Задержи, и она получит столько, сколько хочет.
   Раз так, ничего не поделаешь, решила про себя знаменитая  куртизанка,
повернула назад и пошла с ними. Она достаточно ясно им объяснила, что ей
нужно попасть к обедне, у нее на это есть причина. Она предостерегла их.
Со вчерашнего дня она заметила у себя подозрительные признаки и встала в
самый безлюдный час помолиться, чтобы это не оказалось дурной  болезнью.
Ей не дали помолиться, и потому это оказалось  дурной  болезнью.  Спустя
несколько дней обнаружилось, что дон Филипп, властитель мира, заразился.

   РАЗДУМЬЕ

   Важные перемены в жизни такого человека, как Генрих, никогда  не  со-
вершаются ни на основании долгих расчетов, ни как следствие  мгновенного
решения. Он вступает на определенный путь, бессознательно или уже  зная,
но еще отказываясь верить. Он идет как по наитию, временами провидит чу-
довищную необходимость, но она еще маячит вдалеке. Часть дороги  пройде-
на, возврат был бы труден, цель сомнительна, трудно поверить в  достиже-
ние, и вдруг оказываешься у цели, все было точно сон. Но  Генрих  ни  на
один миг не чувствовал себя во сне, он, привыкший всегда что-то  делать!
Удары и контрудары, упорное  и  действенное  стремление  к  этому  коро-
левству, постоянная страсть к этой женщине, победы и поражения,  где  же
тут грезить среди таких трудов? Битвы, осады и сделки, много завоеванных
городов, столько же купленных, как, впрочем, и людей;  вечная  необходи-
мость изворачиваться, хитрить, платить или принуждать. Когда его против-
ник Майенн задумал соблазнить его  католиков,  он  поспешил  перехватить
тех, что были на стороне Майенна, склонил их к совместным переговорам  и
вынудил у них признание в том, что единственный для них повод отвергнуть
короля - его религия. В ответ на это он приказал  объявить  собранию,  и
притом через архиепископа, что в таком случае все улажено, он  переменит
веру.
   Это он часто обещал, чему, же удивляться,  если  многие  не  поверили
ему. Однако в Париже не выбрали ни беднягу  Суассона,  который  вряд  ли
серьезно на это рассчитывал, ни инфанту, ибо испанская партия  посрамила
себя жестокостью и бесстыдством. Парижане избрали законного короля,  не-
зависимо от того, отречется ли он от ереси или нет. Правда, подразумева-
лось, что он отречется, и тем успокаивались сомнения. Если  впоследствии
и окажется, что он всех дурачил, вина не падет ни на кого,  ни  даже  на
самого Генриха. Наконец многие признавали, что у него есть своя  совесть
и право на эту совесть. Терпимость внедряется в людей, когда они слишком
долго страдали от собственного упорства. Посвященные и  хорошо  осведом-
ленные решительно не верили в его обращение.
   - Ради одной лишь выгоды  беарнец  не  переменит  религии,  -  сказал
кто-то из послов. И Генрих  сам  согласился  с  ним,  но  при  этом  уже
явственно видел, что ему предстоит.
   Епископы и прелаты, его окружавшие, наставляли его  тогда  в  религии
большинства, вернее, оспаривали его возражения или пасовали  перед  ним,
ибо воинственный сын протестантки Жанны в богословии  умел  постоять  за
себя. Это было за три дня до события, которое он давно предвидел, и  тем
не менее он упорно отрицал чистилище, назвал его неудачной шуткой;  неу-
жели же господа прелаты принимают эту выдумку всерьез? Отослал их с  за-
готовленной ими формулой отречения, и они ушли, чтобы приступить к  нему
опять с новой. Однако папский легат запретил им вообще подходить  близко
к еретику. Генрих, со своей стороны, заявил и велел занести в  протокол:
во всем, что он делает, он согласуется единственно со своей совестью,  и
если бы она не позволила, то и за четыре таких королевства, как его,  он
не отказался бы и не отрекся от религии, в которой был вскормлен.  Когда
он произнес эти слова и секретари-клирики их записали, наступила великая
тишина.
   Она возникла не в собрании, там и дальше что-то доказывалось, оспари-
валось, дело шло своим чередом. Тишина легла на душу сына королевы  Жан-
ны. Никогда в жизни все вокруг так не смолкало для него и он не был нас-
только одинок. Впервые он заметил: "Я грежу. Я действовал для виду,  моя
воля и желание были лепетом со сна. Я не властен над тем,  что  со  мной
происходит. Тщетно ищу слова, которое могло бы отвратить  наваждение.  Я
перенесен сюда во сне. От меня ускользает слово, иначе я знал бы многое.
Иначе я знал бы, кто я".
   В эту ночь Габриель плакала. Подле нее лежал Генрих, глядел на нее  и
ничего не видел. Сегодня впервые она воспользовалась  ночной  близостью,
чтобы просить его отречься. Ни днем, ни под покровом спальни она никогда
не докучала ему вопросами веры. Она поняла без долгих дум, что ее тело и
его любовь не могли тут сыграть решающую роль, а если и могли, то молча,
без слов, без слез. Последние давались ей  особенно  тяжело.  Прелестная
Габриель не была склонна к слезам. Просьбы не были ей  свойственны,  она
благодарила неохотно и редко проявляла умиление. Между тем ее  тетка  де
Сурди поспешила приехать, чтобы наставить и настроить ее соответственным
образом. Король - ненадежный партнер, он спорит с  прелатами,  ссылается
на свою совесть: к чему все это, когда шаг решен и даже, в сущности, уже
сделан.
   - Какой шаг? - отвечала Габриель тетке. - Он называет это прыжком, он
писал мне: "В воскресенье я совершу смертельный прыжок".
   Она произнесла это с едва заметной дрожью в голосе. Однако многоопыт-
ная Сурди смекнула, что в душу племянницы закрадывается чувство, в ущерб
здравому смыслу. Поэтому она немедленно же отказалась от всяких маловаж-
ных соображений, вроде интересов религии, существования королевства  или
сомнительной пользы для души христианки от сожительства с еретиком.  Ос-
тавив все это в стороне, она обратилась к серьезным доводам, она спроси-
ла:
   - Неужели ты хочешь, чтобы твой отец был изгнан из Нуайона?  Господин
де Сурди - из Шартра? А господин де Шеверни вернул печать, и  все  из-за
твоего упрямства? Король проиграет игру, ему останется только бежать,  и
нам вместе с ним, и виной тому будешь ты одна. Счастье, что я  существую
на свете. Как? Ты пожалеешь своего влюбленного рогоносца, ты  откажешься
сделать единственное, что нужно для того, чтобы он отрекся?
   - А что нужно? - спросила, испугавшись, Габриель.
   - Не подпускать его к себе. Тогда он поступит так, как должен  посту-
пить. И мне пришлось приехать сюда, чтобы преподать тебе такую мудрость!
   - Я этому не верю, - сказала Габриель.
   У тетки слова застряли в горле.
   - Тебя точно подменили. - Для вида она осторожно приложила  платок  к
своим подведенным глазам. - Если ты не хочешь подумать обо всех  нас,  о
бедности и гонениях, которые так нам знакомы и теперь вновь грозят  нам,
мое дорогое дитя, если не о нас, подумай хоть о себе! Только переход его
в истинную веру обеспечит твое будущее. Он расторгнет свой брак, он  же-
нится на тебе - возведет тебя на престол. Все это  сейчас  еще  в  твоей
власти, и ты знаешь, какова на вид эта власть: в точности как ты сама, у
нее твоя грудь, живот и задница. Упустишь ты это сегодня, в нынешнюю  же
ночь, завтра уж не догнать тебе счастья: его  и  след  простынет.  Тогда
окажется, что ты принесла королю несчастье, что он несчастный король,  а
это хуже, чем если бы он вовсе не был королем. Ты жалеешь его из-за пус-
тякового отречения, лучше убереги его от настоящей беды. Вы будете  жить
в несчастье; куда ты ни повернешься - всюду несчастье.  А  в  несчастье,
дорогое мое дитя, поверь мне, в несчастье нельзя удержать никого, а  его
особенно.
   Тревога, которая охватила было Габриель, сразу же улеглась.  Габриель
лениво усмехнулась и отрицательно покачала головой. Она не  сомневалась,
что удержит его. Госпожа Сурди окончательно вышла из  себя.  Она  топала
ногами, металась по комнате и пронзительным  голосом  выкрикивала  самые
скверные ругательства.
   - Слишком глупа для шлюхи! - были ее заключительные слова. -  Вот  от
кого приходится зависеть! - При этом тетка подняла руку. Габриель перех-
ватила руку, прежде чем та успела коснуться ее лица.
   - Тетушка, - сказала Габриель удивительно хладнокровно, - то, что  ты
говорила вначале, произвело на меня впечатление. Поэтому я  решила,  что
сегодня ночью буду плакать.
   - Плакать. Хорошо, плачь. - Почтенная дама успокоилась. - И  не  под-
пустишь его к себе?
   На это Габриель не ответила, а открыла дверь, чтобы вошли ее прислуж-
ницы.
   Когда ночью она всхлипнула,  закрывшись  своими  прекрасными  руками,
Генрих не спросил о причине; но что же обнаружила Габриель, несмотря  на
свою скорбную позу? Он не смотрел на нее и на ее притворное горе, а при-
стально вглядывался в резной потолок, где мерцал и колебался отсвет ноч-
ника. Габриель не понимала своего повелителя, но ей тяжело  было  испол-
нить обещание и уговаривать его. Зарыдав  еще  сильнее,  она  попросила,
чтобы он, ради бога, отрекся, он ведь обещал, и это единственный  выход.
Слышал ли он ее? На лице его было такое выражение, словно он вслушивает-
ся во что-то неведомое. Она внезапно перестала деланно  рыдать,  умолкла
совсем, и тогда заговорило ее сердце. Его настоящий голос был тих и  еле
слышен.
   - У нас будет сын.
   Она позабыла, что в свое время испуганно взмахнула ресницами,  словно
была застигнута врасплох, когда он назвал ее матерью своего ребенка, и с
тех пор он больше об этом не говорил. В это мгновение  ночи  она  твердо
верила, что отец действительно он, продолжала думать так и дальше  и  ни
разу больше не усомнилась. Ибо в это мгновение она начала его любить  из
жалости и потому, что он был для нее непостижим. Он же чутко уловил неж-
ный голос ее сердца, он приложил свою щеку к ее щеке, она обвила его шею
рукой, и одна из ее слез - непритворная - упала ему в рот. Таково было в
этот раз их слияние.
   Она закрыла глаза, не противилась дреме, но все же  чувствовала,  что
он лежит рядом, как и раньше, и хранит свою тайну. Она  спросила  уже  в
полусне:
   - Мой милый повелитель, что вы видите там вверху?
   Он пробормотал для самого себя, потому что ее дыхание стало уже  сов-
сем сонным:
   - Не видеть, слышать хочу я и жду слова. Думать - не  помогает,  надо
слушать, вслушаться. Когда во мне становится совсем тихо, вдруг начинает
звучать скрипка, не знаю откуда. У нее глухой звук. Поистине  подходящий
аккомпанемент. Мне не хватает только самого слова. Я слишком ошеломлен.
   Проснувшись, Габриель уже не увидела его: он опять  был  у  прелатов,
которые вводили его в свою веру, чтобы она стала для него окончательной.
Отныне путь к выбору и сомнению для него отрезан. Потому-то они  и  про-
держали его сегодня, в субботу, в последний день, целых пять часов; он и
сам не думал уходить, он даже боялся прекращения разговоров,  которые  в
конце концов были только разговорами.
   В другой комнате старой обители в Сен-Дени, где совершалось тягостное
событие, сидели вместе возлюбленная короля и его сестра. Принцесса  Ека-
терина явилась сюда, как и госпожа Сурди - и с теми же  намерениями.  Но
одинаковые намерения у разных людей становятся разными.  Ее  милый  брат
должен отречься от своей религии, чтобы достигнуть славы. Она надеялась,
что это ему простится, но вполне уверена в благополучном исходе не была;
она не знала, считается ли у бога  королевство  важнее  души,  и  потому
очень жалела своего милого брата; он глава нашего дома,  который  должен
властвовать, а платить за это придется ему, - не попусти господь,  чтобы
спасением души. "На худой конец, - думала Катрин, - я  бы  сама  приняла
другую веру, чтобы взойти на престол с моим бедным Суассоном. Тогда бы я
лишилась вечного блаженства, зато уберегла бы милого  брата.  Теперь  он
будет великим королем, мой Суассон ничего бы не стоил, я знаю это  лучше
всех. Всерьез я никогда не хотела предать брата: скорей - его спасти".
   На самом деле она не просто приехала, а, собственно, убежала,  потому
что вину за свою неудачу на выборах Суассон взваливал на нее. Он  подоз-
ревал, что она действовала против него в пользу Генриха, а потому проща-
ние их было крайне холодно, одна из обычных размолвок-до нового  возвра-
та. Слишком много накопилось у обоих других обид, чтобы жертвовать еще и
своими личными отношениями. Они, как и раньше, сойдутся снова,  но  пока
что Екатерина не могла избавиться от тревоги. Она сидела у  возлюбленной
брата, полная беспокойства как за него, так и за себя. Габриель  испыты-
вала почти то же; и не будь больше ничего, достаточно было предчувствия,
которое без слов передавалось от одной к другой, чтобы связать их  между
собою. Но этому способствовало еще  многое,  и  самое  главное-Екатерина
знала, что ожидается ребенок.
   Если женщины и говорили друг с другом, то шепотом, а больше  молчали,
что отвечало важности минуты и суровому духу обители.
   - Они уже четыре часа мучают его. А он подписал? - спросила сестра.
   - На завтра все готово. Мне он не говорит ни да, ни  нет.  Он  глядит
куда-то вверх, будто затаился в себе,  -  отвечала  возлюбленная.  После
долгого молчания она заговорила еще тише:
   - Я так хотела бы, чтобы это миновало его. Именно теперь... - Послед-
нее было сказано почти беззвучно. - Когда я жду... Когда он ждет сына от
меня.
   Сестра поняла по одному дыханию  возлюбленной  или  угадала  значение
слов по легкому прикосновению ее руки к животу. Она обняла Габриель, она
прошептала ей на ухо:
   - Мы одна семья. Я вместе с тобой жду твоего ребенка.
   Этим было сказано то, что таилось в мыслях у Габриели с тех пор,  как
к ней вошла сестра ее возлюбленного повелителя. Принята. Более не чужая.
Чуждыми показались ей теперь расчеты тетки Сурди. Если ей суждено  стать
королевой, настоящей королевой, то это произойдет естественно, благодаря
ее чреву, и еще потому, что сестра короля, бережно проведя по  нему  ла-
донью, стала отныне ее собственной сестрой.
   Екатерина медленно вернулась на свое место. На этом прекрасном  лице,
отмечала она, видны усталость и страдания, но они не бесплодны. "Мое ли-
цо увядает бесцельно и никогда больше не расцветет, даже  в  другом  ма-
леньком личике, ибо у меня ребенка не будет. Ну как же мне не  позавидо-
вать? Мой легкомысленный брат на сей раз постоянен и верен,  тут  ничего
не поделаешь. Отлично, моя милая! Но ты думаешь стать королевой? Короле-
вой тебе не бывать, вот увидишь, я его знаю. Он обнадеживает тебя до по-
ры, до времени".
   Между тем глаза принцессы блуждали  по  комнате;  комната  обставлена
скудно. Единственная ценность: образ божьей матери, украшенный  множест-
вом самоцветных камней. Когда Екатерина собралась спросить,  откуда  он,
Габриель покраснела и отвернулась; Екатерина не спросила. "Отлично,  моя
милая, тебе делали богатые подарки, чтобы и ты его мучила - слезами, что
ли? Душераздирающими рыданиями по ночам в часы любви".
   Едва подумав это, Екатерина закрыла глаза рукой и сказала:
   - Простите меня. Вашей вины нет в том, что он намерен сделать. В этом
повинны обстоятельства и люди. Из первых нет ни одного, которое  его  бы
не вынуждало, из вторых ни одного, кто бы ему не изменял.  И  я  тоже  в
свое время, и я тоже.
   Она в первый раз повысила голос, потому что  заговорила  ее  совесть.
"Мой бедный брат!" Здесь дверь открылась - но  не  резким  толчком,  как
обычно, когда входил ее брат. Тем не менее это был он.
   Когда он поднял взгляд - входя, он смотрел себе под ноги -  и  увидел
их обеих, самых любимых на свете, он сразу сделался говорливым и радост-
ным. Он поцеловал их, сестру покружил, перед возлюбленной  опустился  на
колени, погладил ее руку и засмеялся. Однако же они заметили, что ему не
терпится уйти, да, в сущности, он и не был с ними. Он принялся передраз-
нивать своих прелатов и епископов, их голоса и повадки. У Буржского сви-
ное рыло, а за Бонского каждую минуту боишься, как бы у него не  выросли
крылья и он не вознесся на небеса. Женщины смотрели на него без  улыбки.
Вдруг он умолк, повернулся к окну, прислушался, постоял, выжидая, и  вы-
шел из комнаты.
   - Он на себя не похож, - сказала Екатерина  в  сильнейшем  испуге.  А
Габриель поникла головой от стыда, ведь печальным он стал с нею.
   Генрих спустился в старый сад. Это был для него час отдыха. Он  срав-
нил его с часами отдыха в Collegium Navarra, когда он маленьким школьни-
ком с двумя товарищами, которых уже нет в живых, играл в перерыве  между
занятиями. Внезапно он очутился на том месте, где перед ним явилась нес-
частная Эстер в сопровождении пастора Ла Фэя. Между той минутой  и  этой
лежали невинность и вина, знание и неведение. Генрих остановился, уловив
за кустами голоса: разговор шел вполголоса, как и все разговоры  в  этот
тягостный и неспокойный день.
   Один голос:
   - Он уничтожит всех своих прежних друзей. Кто сказал а,  должен  ска-
зать б.
   Другой голос:
   - Позднее - может быть. Если не позабудет до тех пор. Нам знакома его
неблагодарность. Новым друзьям предстоит еще узнать его.
   Третий.
   - Слезлив, забывчив, легкомыслен, - но кто из нас его не любит?
   Четвертый:
   - Не того, каким он стал сейчас. А того, кто  привел  утлое  судно  к
пристани.
   Генрих хотел было показаться им, но первый начал снова:
   - Надо о себе подумать. Будьте настороже!
   - Напрасно, Тюренн, - сказал Генрих, выступая вперед. - Я ваш всецело
и не собираюсь меняться. В этом вы убедитесь сами, когда придет время.
   Он увидел среди них Агриппу д'Обинье, отвел его в  сторону  и  сказал
ему на ухо:
   - Я гублю свою душу ради вас. - При этом широко  раскрыл  воспаленные
веки, - нет, он не слезлив, не забывчив, не  легкомыслен.  Агриппа  весь
содрогнулся от жалости. "Как может кто-нибудь из нас не любить его?"
   И, однако, Агриппа оказался единственным, чье сердце было ему  преда-
но; это обнаружилось теперь, хотя раньше, при более благоприятных обсто-
ятельствах, запас дружбы равномерно распределялся вокруг него. Но тепло-
та этого единственного человека все-таки задержала его подле  утраченных
товарищей, а затем он пошел бродить дальше, чтобы,  по  своей  привычке,
быть одному и вслушиваться. Очутившись по другую сторону кустарника,  он
обернулся к Филиппу Морнею, послу, который прибыл с важнейшими сообщени-
ями, а король все не принимал его.
   - Господин дю Плесси, вы вместе со мной привели утлое судно к приста-
ни; имели ли вы возможность выбирать ее? Вот сейчас пришлось пристать  к
этой.
   Он поспешно ушел в конец сада; здесь чирикали птицы, но, к сожалению,
не они одни. Над невысокой оградой то показывались, то ныряли две  голо-
вы, их обладатели поклонами и вытянутыми  в  трубочку  губами  старались
убедить друг друга в самых нежных чувствах. Мадам де Сурди щебетала:
   - Будьте нашим другом, господин де Рони. Ведь вы и так уже нам  друг,
ибо вы нуждаетесь в нас, как мы в вас.
   - Так и ни на йоту иначе обстоит дело, глубокочтимая госпожа  моя,  -
причем Рони нырнул, а госпожа Сурди вынырнула.
   - Кто станет вспоминать об управлении артиллерией? - сказала она  лу-
каво и убежденно. - Взамен одного улетевшего кулика вы  подстрелите  де-
сять.
   - Лишь бы вы не упорхнули, - подхватил барон и снова скрылся за огра-
дой.
   - Король разведется для того, чтобы жениться на мадам де Лианкур. По-
дарите его добрым советом, и сами будете щедро одарены. Плутишка, -  за-
хихикала дама и скрылась. Вместо нее вынырнул кавалер. Что бы он ни  го-
ворил, его гладкое лицо было неизменно исполнено достоинства.
   - Я заранее составил с ним такой  план,  сударыня.  Он  и  отрекается
только для того, чтобы возвести на  престол  свою  возлюбленную  повели-
тельницу. Как только дело будет слажено, все немедленно  станут  протес-
тантами: король, королева и даже вы, сударыня.
   Тут Сурди скрылась на продолжительное  время,  а  когда  выпрямилась,
взгляд ее был суров. Она поняла, что над ней смеются.
   - Вы об этом пожалеете, - прошипела она. Платье ее просвистело в воз-
духе, так круто она повернулась. Калитка захлопнулась. Рони с тем же не-
возмутимым лицом пошел по самой отдаленной аллее сада; на одной из  ска-
меек сидел король. Он подождал, чтобы его умный и верный  слуга  подошел
ближе, и шепотом задал ему вопрос:
   - А каково ваше искреннее мнение теперь, в этот последний час?
   - Сир, если бы католическая вера понималась и воспринималась в ее ис-
тинном смысле, она могла бы принести большую пользу.
   - Это я давно от вас слышал! А нового ничего?
   - Загробный мир. - Рони остановился. - За него я не ручаюсь. -  Глад-
кое лицо обстоятельно приготовилось к смеху.  Однако  раньше,  чем  смех
вырвался наружу, короля и след простыл. Но что показалось Рони  непонят-
ным: он пел. Под деревьями темнело, и, как дитя в темноте, он пел.
   В трапезной старого аббатства между тем зажглись огни, свет лился  из
окон. Когда свет упал на короля, оборвалось не только его непонятное пе-
ние: вверху на антресолях прекратились степенные разговоры и законоведы,
которых он созвал, отошли от открытых окон, чтобы встретить его.
   Генрих быстро взбежал по ступенькам. Коридор перед освещенной  дверью
казался особенно темным. Генриха нельзя было видеть, пока он стоял там и
оглядывал обширную залу; от такого малолюдного собрания  она  стала  еще
больше и пустыннее. "Эти все мои", - думал Генрих, да это было ясно и по
виду судей и советников в поношенных одеждах,  с  глубокой  синевой  под
глазами, горящими от лихорадки, лишений и не раз испытанной  смертельной
опасности. Служители юстиции, подобно многим до них и  после  них,  они,
несмотря ни на что, упорно сопротивлялись силе во имя права.  Юстиция  -
это, конечно, не право. Обычно ее далее считают успешной мерой предосто-
рожности против истинного права и его осуществления. "Среди них ни одно-
го гугенота, - подумал Генрих, - и все же они боролись  за  королевство,
как мои старики времен Кутра, Арка, Иври, и без  их  битв  мои  были  бы
тщетны. Они держали сторону угнетенных вместо того, чтобы держать сторо-
ну сильных, и стояли за бедняков против могущественных разбойников.  Так
это разумею и я, недаром я многим тысячам крестьян  отвоевал  их  дворы,
каждый поодиночке, что и составило мое  королевство.  Их  королевство  -
право, и так они понимают отношение к людям".
   Он вошел, не сняв шляпы; они тоже остались в своих  истрепанных  шля-
пах, он обратился к ним:
   - Господа гуманисты. Мы скакали верхом и разили мечом, господа  гума-
нисты. Но оттого, что мы  были  так  воинственны,  теперь  мы  находимся
здесь, и ворота нашей столицы для нас открыты. Парижский парламент  отк-
рыл мне их, потому что ужасная смерть вашего  президента  Бриссона  была
первым знамением и последним предостережением.
   Король снял шляпу и склонил голову, то же самое сделали и его  парла-
ментарии. После того как в молчании была почтена память убитого, загово-
рил верховный судья Руана, Клод Грулар; хотя и католик, как все они,  он
решительно настаивал на том, что королю не следует отрекаться  от  своей
веры, если это противоречит его совести. Генрих отвечал:
   - Я всегда стремился единственно к спасению души и просил у всевышне-
го владыки помощи на этом пути. Через бесчеловечные ужасы, совершенные в
Париже другими, но всей тяжестью ответственности лежавшие на  мне,  все-
вышний владыка открыл мне, что спасение моей души равнозначно  утвержде-
нию права, ибо для меня право - самое совершенное проявление человечнос-
ти.
   Его слова были по душе законоведам, они громко возгласили:
   - Да здравствует король!
   Генрих хотел уничтожить расстояние между собой и ими, а потому  подо-
шел ближе и принялся по-дружески объяснять некоторым из них, как  трудно
ему было поладить с всевышним владыкой, чтобы господь благословил его на
переход в другую веру. Он не сказал - на смертельный прыжок, только  по-
думал. Произошло это под стенами его столицы в то время, как там  внутри
царил ужас. Он тогда не на шутку поспорил  с  богом.  Ведь  сказано:  не
убий, и этот закон так человечен, что поистине может быть только от  бо-
га.
   - Как и король, который дорожит людьми и их жизнью, - заключил вместо
него кто-то другой. Сам он проявил  скромность,  уверяя,  что  для  него
очень плодотворны были беседы с прелатами и что милостью духа святого он
начинает входить во вкус их поучений и доказательств. После чего он под-
вел своих парламентариев к накрытому столу и предложил им плоды  не  ду-
ховные, а иные: дыни и фиги в изобилии, а также мясо и вино. Им давно не
доводилось есть такие лакомства, они утолили голод, а  когда  кто-то  из
них поднял голову, Генриха уже не было.
   Он лег, не поужинав, и немедленно уснул. Когда  он  пробудился,  было
уже утро, и к его постели подошел пастор Ла  Фэй.  Генрих  заставил  его
присесть, обвил рукой шею старика и снова спросил у него: правда ли, что
свойства человека с течением времени приобретают другой смысл, как гово-
рил ему Ла Фэй. Так оно и есть, отвечал пастор.
   - И вера тоже? - спросил Генрих. - И она  может  стать  ложной,  хотя
раньше была истинной?
   - Сир! Вы будете прощены. Идите в собор с  радостным  сердцем,  чтобы
возрадовался наш господь бог.
   Генрих сидел на постели, он оперся головой на грудь  старца,  который
хотел его утешить. Прильнув к груди наставника юношеских лет, он загово-
рил:
   - Чисто мирские причины заставляют меня отречься от своей веры и  пе-
рейти в другую. Этих причин у меня три. Во-первых, я боюсь ножа. Во-вто-
рых, я хочу жениться на моей возлюбленной повелительнице.  В-третьих,  я
думаю о своей столице и о том, чтобы спокойно владеть ею. А  теперь  оп-
равдывайте меня.
   - Ваша мука была велика, а потому я оправдываю вас, -  сказал  пастор
Ла Фэй и ушел.
   Первый камердинер короля, господин д'Арманьяк, одел его во все  белое
- как причастника, подумал про себя Генрих. Как нового человека;  трудно
поверить, что это по счету пятый раз. Никакому богу  это  уже  не  может
быть важно. Разве дьяволу, если он существует...
   - Почему вы не захотели принять ванну до церемонии?  -  упрекнул  его
д'Арманьяк.
   - После она мне будет нужнее, - отвечал Генрих. По его тону смышленый
д'Арманьяк понял, что лучше удалиться.
   Генрих остался один, он сам не знал, зачем ему это нужно. Почему  нет
здесь Габриели? По молчаливому соглашению она ночевала сегодня  в  одной
комнате с Катрин. Все уже ушли, скоро поведут  и  его,  с  великой  пыш-
ностью, при большом скоплении народа, чтобы все могли видеть, как он от-
речется. Не только отречется  от  того,  чем  он  был,  а  примирится  с
большинством и станет ему подобным. "Что я такое? Вместилище праха,  как
и другие. Еще вчера я был своеволен и спорил из-за слов с прелатами. Бог
этого не слушал, ему наскучили вопросы веры, его не трогает, какого люди
придерживаются исповедания. Он зовет наше усердие ребяческим, нашу  чис-
тоту он отвергает, как гордыню. Мои протестанты его не знают, их  он  ни
разу не повел по этому тернистому пути, а осмеливаются произносить слово
"измена", когда человек подчиняется жизни и слушается разума".
   Однако он был занят не  только  размышлениями;  на  свою  праздничную
одежду из белого шелка, до самых пят густо затканную золотом, он  набро-
сил черный плащ, надел на голову черную шляпу  и  согнул  черный  плюмаж
так" чтобы он развевался. Неожиданно он услышал звук скрипки, тот самый,
который уже не раз долетал до него в эти тревожные дни, когда он прислу-
шивался к чему-то, а искомое слово не являлось и ничего не было  слышно,
кроме отзвуков воображаемой музыки. Так как они сейчас нарастали, словно
были уже не плодом воображения, а настоящей музыкой, Генрих  понял,  что
привел в полный порядок как свои думы, так и белоснежно-золотой с черным
наряд. Он исчерпал свое раздумье в страхе и сомнениях, протесте и прими-
рении, как душа творит свой мир из расчета и мечты. "Ради  вас  я  гублю
свою душу! На это я сетовал, хотя вслед за тем стал хвастаться, что спа-
сение моей души и восстановление права - одно и то же. Я пел в  темноте,
потому что кто-то напугал меня потусторонним миром. Знаю, однако, что мы
рождены искать правду, а не обладать ею, ибо это дано только владыке то-
го мира. Мне же суждено властвовать в этом мире, и  здесь  мне  страшнее
всего нож. Неприятное признание, но я не постыдился его.  Не  знаю,  что
сильнее: любовь к Габриели? Или страх перед ножом? Но, кроме того, я ви-
жу в бесчеловечности страшнейший из пороков, и ничего, даже женщину,  не
почитаю так, как разум".
   Легко и согласно проносилось все это в его освобожденном  мозгу,  ибо
он еще раньше все постиг и познал, - он уже сам не помнил, в какой  муке
и тоске. Ему казалось, что он чистым волшебством, подобным музыке, пере-
несен в сферу высшего счастья, весь в белом с золотом, милые мои; однако
звуки скрипки становятся глубже и неяснее,  хотя  исполнение  далеко  не
мастерское. Кто это может быть, как не Агриппа! Генрих выходит  на  бал-
кон, за ближайшими кустами он различает руку, водящую смычком. Он смеет-
ся, кивает, и Агриппа показывается в своем обычном будничном  колете,  в
церковь он не пойдет. Он не будет при том, как Генрих отречется  от  ис-
тинной веры; но он услаждает его вдохновенным звучанием инструмента, ко-
торый зовется Viola d'amour.
   Сначала у него чуть задрожал подбородок, потому что ведь известно: мы
легкомысленны и слезливы. Однако он вовремя заметил, что его добрый  Аг-
риппа потешается над ним бесхитростно и любовно. Тогда и Генрих прищурил
глаза, и так они попеременно забавляли друг друга,  внизу  старый  друг,
воздающий хвалу в насмешку и в утешение, здесь наверху - белый  причаст-
ник, борода у него седая, а кожа обветренная. Наконец оба отбросили чин-
ные манеры; Генрих стал изображать даму в пышном  наряде,  которую  при-
ветствуют серенадой, Агриппа же пиликал на скрипке и  собрался  вдобавок
кукарекать, что было уже совсем неприлично. Зазвонили соборные колокола,
сразу в полную мощь. Оба испугались, один исчез в кустах.  Другой  мигом
очутился в комнате, оправил одежду, провел рукой по  плюмажу,  чтобы  он
развевался как следует, но тут дверь уже отворилась. За ним пришли.

   СЛИЯНИЕ

   Этот благословенный богом день, двадцать пятое июля  1593  года,  мог
быть только лучезарным и жарким. Парижский народ знал обо всем  заранее,
он нарядился в лучшие одежды, какие уцелели от бедственных времен.  Люди
держали под мышкой охапки цветов, а руки их были заняты корзинами,  пол-
ными снеди. Весь этот воскресный день предстоит провести в Сен-Дени, по-
тому что король отрекается и переходит в новую  веру,  что  представляет
собой достопримечательную, но весьма длительную церемонию; ради нее при-
дется, пожалуй, пожертвовать семейным обедом. Не беда, -  уж  очень  это
редкостное зрелище. Кстати, потом можно будет  удобно  расположиться  на
лугах: корзины надо поставить наземь заранее, красть  никто  не  станет,
слишком мы все довольны.
   Цветами же будет усыпана улица вдоль всего пути короля. Он,  говорят,
одет во все белое, так гласила молва, опередившая его. Его белые  шелко-
вые туфли окрасятся соком роз. Женщины твердо верят, что  он  прекрасный
принц, и хотят, чтобы их стараниями ноги его ступали по розовым  лепест-
кам; поэтому они так толкаются и теснятся посреди  дороги,  а  некоторые
даже падают. Стражникам это причиняет больше досады, чем  им  самим.  Те
сперва предостерегают, их никто не слышит в гуле церковных колоколов и в
пылу воодушевления, предвосхищающего само событие. Затем солдаты пускают
в ход всю свою отнюдь не злую, а добрую волю,  и  таким  образом  отряду
удается занять обе стороны улицы. Хорошо, что вовремя, ибо тут  как  раз
появляется шествие.
   Что замечает король, когда идет по узкому проходу между сгрудившимися
толпами? Он видит, что из окон вывешены пестрые  ткани,  он  видит,  что
земля усыпана цветами и дети все еще продолжают бросать розы через голо-
вы солдат. На всех до единого белая перевязь, отличие приверженцев коро-
ля, у всех счастливые лицаиные благочестиво задумчивы, другие водят язы-
ком  по  губам  от  сильного  нетерпения,  но  большинство  кричит:  "Да
здравствует король!" Гулкие голоса колоколов поглощают  эти  клики;  они
кажутся жалкими и ничтожными ввиду грандиозности события, да если  вгля-
деться поближе, разве и на лицах не видны остатки страха? Король думает:
"Пять лет страха, нужды и дурных страстей осталось у них позади. Если бы
я не сделал больше ничего, только дал им этот праздник, и того  было  бы
почти достаточно. Но нужно сделать больше, все мало  для  чаяний  такого
множества людей". В эти минуты ему захотелось склонить голову под гнетом
непреодолимого бессилья, - разве можно сделать  всех  людей  счастливыми
или хотя бы накормить их досыта? Но он должен был держать голову высоко,
чтобы они воочию узрели славу и мощь, его и свою.
   Народ видит его, окруженного принцами  и  вельможами,  высшими  госу-
дарственными чинами, дворянами и законоведами; последние очень многочис-
ленны. Из его семьи идут с ним немногие, однако граф де Суассон как  раз
успел прибыть. Впереди и позади телохранители и швейцарцы с  барабанами,
в которые они не бьют. Двенадцать труб, поднятых к губам,  безмолвствуют
из-за звона колоколов и чтобы не нарушать  святости  происходящего.  Это
чувствует народ, он вполне проникает в существо вещей - и когда участву-
ет в зверствах и заражается всеобщим дурманом, и когда созерцает величие
и добро. Он, конечно, любуется  роскошной  одеждой  своего  короля,  его
строгим лицом и солдатской выправкой. Однако высоко поднятые дуги бровей
выражают скорбь, глаза слишком широко раскрыты; ему всего сорок пять лет
или немногим больше, а такой седой человек! Бог весть сколько раскаяния,
сколько собственных горестей готовы пробудиться в душах этих многолетних
врагов короля - пожалуй, несколько поздно надумали они прославлять его и
теперь стоят тут покорной толпой. Правда, при всеобщих криках "ура"  не-
которые голоса непроизвольно замирали. Некоторые колени пытались прекло-
ниться - но это не удавалось по причине большой давки.
   Какая-то кумушка, видимо опытная и бывалая, сказала внятно,  так  что
услыхали и окружающие, и проходивший мимо король:
   - Он красивый мужчина. У него нос больше, чем у других королей.
   В ответ на это раздался безудержный смех. Король охотно бы  задержал-
ся; его нахмуренный лоб чуть разгладился. Еще раз у него был соблазн ос-
тановиться, когда несколько зрителей в потертых кожаных колетах молча  и
пристально поглядели на него - нет, вернее не на него, а  на  шляпу;  ее
украшал белый аметист. "В последний раз я был в ней при Иври. Эти стари-
ки, пожалуй, из более давних времен, они видели ее уже  при  Кутра".  Он
искал их взгляда, и они встретились глазами, он шел, повернув к ним  го-
лову, пока другие не заслонили их.
   У паперти собора не успел Генрих подняться на первую ступень, как ему
стало дурно. Странное чувство, - он на миг теряет почву под ногами; хотя
камни мостовой никуда не делись, ему приходится нащупывать их, присутст-
вие толпы тоже перестало ощущаться, лица и голоса куда-то уплывают.  Это
случилось на протяжении одного шага; затем все прошло,  и,  пока  Генрих
всходил на паперть, у него оставалось лишь мимолетное воспоминание: при-
щурившийся великан. С мыслью о великане, который щурится, скрывая  блеск
глаз, покинул он нижнюю ступеньку, а дальше душой и телом отдался  своей
задаче.
   Он вступил в собор через главный портал. Пройдя пять или шесть шагов,
он очутился перед архиепископом Буржским, сидевшим на возвышении в обтя-
нутом белым узорчатым атласом кресле; вокруг него  прелаты.  Архиепископ
спросил, кто он, и его величество ответил:
   - Я король.
   Упомянутый монсеньер Буржский, у которого сейчас отнюдь не было  сви-
ного рыла, наоборот, каждый взгляд его выражал достоинство, каждое слово
из его уст выражало духовную мощь - итак, монсеньер начал снова:
   - Чего вы желаете?
   - Я желаю, - сказал его величество, - быть принятым  в  лоно  римской
католической апостольской церкви.
   - Желаете ли вы этого искренне? - сказал монсеньер Буржский.  На  что
его величество дал ответ:
   - Да, я хочу и желаю этого. - И, преклонив колени на подушку, которую
ему подсунул кардинал дю Перрон, король прочитал символ веры - не  поза-
был также отречься от всякой ереси и поклялся истребить еретиков.
   Все это было выслушано, кроме того, король вручил архиепископу, кото-
рый сидя протянул руку, им самим написанное исповедание новой его  веры.
Только тогда архиепископ приподнялся со своего места.  На  краткий  миг,
пока он вставал, могло показаться, будто он колеблется и не  знает,  что
ему делать дальше. Виной тому был напряженный взгляд его величества, ши-
роко открытые глаза, те же, которые при Иври сковали и  задержали  отряд
неприятельских копейщиков, пока не подоспела  помощь.  Здесь,  наоборот,
никто не ожидает "его" людей, скорее он сам "наш". При этой мысли архие-
пископ встал окончательно. Не снимая с головы митры,  он  поднес  королю
святую воду, дал поцеловать крест, отпустил ему грехи и благословил его.
   И монсеньер Буржский и Генрих точно знали дальнейший  ход  церемонии,
однако им стоило большого труда пройти через церковь  к  клиросу:  народ
заполнил весь собор, взобрался под самые своды, и не было ни одного  от-
верстия в цветных оконницах, в которое не лезли бы люди. На клиросе Ген-
рих должен был просто повторить свои клятвы; на сей раз он позволил себе
проявить некоторую долю нетерпения и значительную небрежность. Затем  он
проследовал за главный алтарь, где под звуки "Те Deum" [5] Генриху  над-
лежало исповедаться, таков был распорядок. А на самом  деле  архиепископ
Буржский громко засопел, Генрих закрыл глаза, и  сказано  было  немного.
"Моя возлюбленная повелительница, - думал Генрих. - Я лишь мельком видел
ее. Знает ли она, что я заметил ее за пилястром!  Прекраснее,  чем  девы
рая, обольстительна, как ночь, ах, хорошо, если бы уже была ночь!" Этого
он желал еще и потому, что на пути сквозь толпу  услышал  от  одного  из
своих роковое слово. Если так говорят  свои,  что  же  думает  монсеньер
Буржский? Ведь говоривший был служитель юстиции и вместе со всеми прочи-
ми следовал за своим государем в торжественном шествии  к  собору.  "Те-
перь, когда я уже совершил смертельный прыжок, он шепчет зловещие проро-
чества. Сосед не расслышал его из-за гула толпы. Только мой чуткий  слух
уловил то слово: предсказание страшное и грозное".
   После этого он прослушал мессу; архиепископ Буржский служил ее, и для
короля была сооружена молельня - сплошь красный бархат и золотые  лилии,
а вверху балдахин из золотой парчи. Король принял святое причастие.  Те-
перь возникла трудная задача - наладить шествие, чтобы в прежнем порядке
вернуться в аббатство, где ждал обед. Лица из свиты короля один за  дру-
гим были оттеснены, прошло немало времени, пока им удалось выбраться  из
сутолоки. И тогда еще Генрих не обнаружил среди дворян своего Шико,  так
называемого шута; именно его он любил держать при себе, потому что  Шико
считался счастливчиком. Эй, что там происходит?  Под  коническим  сводом
крики, спор, кто скорей слезет с огромного дракона: он выступает  вверху
над пилястром, и человеческий  клубок  обвивает  его  руками  и  ногами.
Кто-то срывается и летит по воздуху. Эй, Шико!
   Он летит, падает, сбивает с ног людей, но вдруг оказывается верхом на
спине рослого парня, упавшего на четвереньки. Дергает его, как  будто  с
перепугу, за льняные волосы, пока изрытое оспой лицо  не  поворачивается
кверху - и Генрих узнает его, о, эти прищуренные глаза он видел недавно.
Парень весь содрогается от бешенства и, как ни странно,  от  боли  тоже,
хотя Шико по-прежнему только дергает его за волосы. Такой силач и не де-
лает никакого усилия, чтобы встать вместе со своим наездником. Перестает
даже ползти, ему, очевидно, больно, только нельзя разобрать отчего.  Но,
выходя из портала, Генрих все еще слышал вой парня. Он многое понимал, а
сам шел во главе торжественного шествия, сквозь напирающие толпы  людей,
- солдаты больше их не сдерживали. Барабанщики и трубачи уже не обращали
внимания на звон колоколов, они гремели что было силы.
   На углу какой-то кривой улички произошла задержка. Сотни людей,  про-
талкиваясь локтями, стремились добраться до короля и  поближе  заглянуть
ему в лицо; но кому же это выпало на долю? Какой-то древней старухе,  ее
никто не отталкивал, и она очутилась впереди всех, перед королем  Генри-
хом, и сама не знала, как это случилось. Когда он взял ее за  обе  руки,
она поцеловала его увядшими губами, которые для такого случая ожили  на-
последок. После чего король сказал девяностолетней старухе:
   - Дочь моя, - Он сказал: - Дочь моя, это был славный  поцелуй,  я  не
забуду его. - Он собрал в букет цветы, которыми его забрасывали, перевя-
зал лентой, - ему подали ее, - и весь красивый  пестрый  сноп  сунул  за
корсаж прабабки, так что народ прямо обмер, а потом пришел в неистовство
от умиления.
   Некоторое время Генрих поворачивал голову то в одну, то в другую сто-
рону, дабы все видели его и поверили в его добрую волю. Случайно он заг-
лянул в кривую уличку и, правда, не подал вида, но оказался единственным
свидетелем того, как Шико уводил дюжего парня. Шут скрутил ему  руки  за
спиной, и парень, хоть и был втрое сильнее, однако же не  сопротивлялся;
он шел, хромая и согнув мощную спину. Шико, длинный и сухощавый,  возвы-
шался над ним своими угловатыми плечами. Шляпу он потерял,  его  смешной
хохолок торчал над голым черепом, и так как он не спускал глаз со своего
пленника, его крючковатый нос, узкие скулы и  задорно  загнутая  бородка
выделялись особенно четко. Там, где кривая уличка делала поворот, горба-
тый домишко протягивал кованый крюк с сухим венком, явный признак  трак-
тира; наверно, там пусто в эту пору, ибо весь народ и приезжие  шествуют
за королем по единственно желанному пути к обеду. "Пускай Шико со  своим
великаном войдут туда и в пустой зале обсудят дело.  Каково  оно,  легко
себе представить".
   Генриху хотелось есть, как и всем  его  подданным,  ведь  радость  от
прекрасного праздника слияния с королем удвоила их голод, и его тоже, не
говоря о том, что ему стало легче дышать после того, как он  заглянул  в
кривую уличку. В трапезной старого аббатства он сразу же воскликнул:
   - Входите все!
   Часовые у дверей тотчас отвели алебарды, и зала мигом наполнилась на-
родом, как раньше церковь. Стол с яствами был  бы  неминуемо  опрокинут.
Но, к счастью, настроение было праздничное, ибо народ, только что завое-
вавший своего короля, старается, чтобы все шло по-хорошему. Лучше оттоп-
тать друг другу ноги, чем сбросить на пол хоть одно блюдо. С другой сто-
роны, господа из свиты короля были весьма любезны - и не потому, что  он
приказал им; какому-то простолюдину они уступили место за столом и бесе-
довали с ним.
   Многие стремились только увидеть короля, потому что он был  необыкно-
венный король и сильно занимал их своей персоной, пока они  его  еще  не
видели. И вот он сидит один на возвышении. Его аппетит не оставляет  же-
лать лучшего, это заметно всякому. И  нам  он  тоже  дает  полакомиться;
прошли те времена, когда мы из-за него питались мукой с кладбищ. По  нем
не видно, чтобы он хотел довести нас до этого. Так  рассуждали  наиболее
вдумчивые. Он совсем не таков, каким изображали его с парижских  кафедр,
он не апокалипсический зверь, даже не обыкновенный волк. Я мирный  граж-
данин, невзирая на развращенные времена, я в  глубине  души  был  всегда
лишь мирным гражданином и могу засвидетельствовать для  будущих  поколе-
ний, что он похож на нас с тобой. Теперь я больше не  буду  прятаться  у
него в саду за кустами, чтобы застичь его врасплох, не  буду  выстаивать
на коленях в грязи, пока в глазах не начнет рябить и потом сам  не  зна-
ешь: высок ли он или мал ростом, грустен или весел. Теперь я разглядываю
его без стеснения. Вот все уже направляются на луга обедать, в зале ста-
новится просторней, я мог бы сказать ему: желаю вам здравствовать,  сир!
Но на это я не решусь. Может быть, из-за его богатой одежды? Из-за седой
бороды и поднятых бровей? Нет, причина в том,  что  он  впустил  к  себе
всех, не исключая больных и нищих. Я бы не отважился на это у себя в до-
ме. Что же он за человек?
   После такого заключения гражданин этот не выбежал, а выскользнул  по-
тихоньку вслед за остальными на луга. Обед длился  долго.  Когда  Генрих
поднимал свой бокал на уровень глаз, прежде чем поднести  к  губам,  все
приветствовали его, поворачивались к нему лицом, так же и парламентарий,
которого Генрих запомнил и хотел увидеть. Это был законовед в его  духе,
из тех, у кого веки морщинистые, но глаза горят.  У  этого  были  впалые
виски и белая копна волос, почтенная борода закрывала иронический  склад
губ: судья еще недавно голодал, но с иронией. Он томился в тюрьме, впол-
не обоснованно порицая людские поступки, которые были противны природе и
не подтверждались исконным человеческим правом, ибо только власть и сла-
бость обусловливали эти поступки, а проистекали они из злобы. Свою  нес-
частливую долю он сравнивал с долей детей, которых истязают, и они оста-
ются калеками, а общество еще не понимает, что это его собственные  пов-
режденные члены, настолько далеко до сих пор общество от права.
   Генрих любил этого человека, иначе его пойманное  на  лету  слово  не
оказало бы никакого действия, многое приходится ведь  слышать,  особенно
настороженными ушами. Там, в соборе, сейчас же после  отречения,  Генрих
прошел мимо него. Старик шептал на ухо соседу, который в шуме не  разоб-
рал страшного, грозного слова, только Генрих уловил его. Теперь он опус-
тил бокал, кивнул, и законовед приблизился к королю:
   - Друг и товарищ, - обратился к нему Генрих. - Когда вы лежали на сы-
рой соломе, а если бы дело короля не взяло верх, то могли бы и висеть из
окна, сознайтесь, друг и товарищ, что сердце  ваше  билось  тогда  очень
сильно. Вы уже не были скептиком, каким вам хотелось быть, в пылу  него-
дования вы бы охотно четвертовали, обезглавили и сожгли на костре  своих
врагов, при условии, что вы сами в ту же минуту стали бы господином  по-
ложения и враги ваши были бы выданы вам.
   - Сир! Ваша правда. Не стану отрицать, что в тюрьме я всегда, за иск-
лючением немногих светлых минут, питал именно,  такие  намерения.  Между
тем, когда я вышел из тюрьмы, мой пыл угас, и мне уже не хотелось никого
убивать.
   Наклонясь к нему ближе, Генрих спросил:
   - Ну, а если бы вы оказались настолько господином  положения,  что  в
вашей власти было бы не только убивать, а наоборот: вы могли бы добиться
слияния с теми, кто считался вашими врагами, и для этого нужно лишь  пе-
ременить веру?..
   - Сир! Я пошел бы на это, как и вы.
   Тут Генрих побледнел и произнес:
   - Теперь только я понимаю, как жестоко и ужасно то,  что  вы  сказали
под сводом, у пилястра, какому-то человеку в зеленом плаще.
   - Сир! И без зеленого плаща я помню сказанное мною  слово.  Дай  бог,
чтобы оно оказалось неправдой. Я сожалею, что вы услышали его.
   - Верно ли то, что вы сказали? Тогда все ваше право ни к чему.  Какие
же вы судьи, если, по-вашему, человек должен быть наказан за то, что  не
хочет действовать преступно, а стремится к слиянию со своими врагами?
   - Кто говорит о наказании? - ответил тот чересчур громко, несмотря на
шум за столом. - Речь идет о кощунственном злодействе, которого  я  опа-
сался.
   - И для которого я будто бы готов, - заключил Генрих.
   Законовед должен был понять, что разговор  окончен.  Он  обернулся  с
умоляющим жестом, ему не хотелось уходить, не повторив своей  просьбы  о
прощении. Он облек ее в слова гуманиста Монтеня:
   - Человек добрых нравов может иметь ложные взгляды. Истина  же  порой
исходит из уст злодея, который сам в нее не верит.
   Генрих поглядел ему вслед. "Конечно, все это у нас  от  нашего  друга
Монтеня. Вот она, та мудрость, которую болезненный, но стойкий дворянин,
мой старый знакомый, черпает из нас всех и возвращает  нам  совершенной.
Тем страшнее слово, которое я уловил в толпе, тем страшнее и грознее".
   Тут же, естественно, он подумал о своем шуте. Что  происходит  в  это
время с Шико и его дикарем? Надо бы узнать, кто из них кого одолел. Ген-
рих решил было послать солдат к горбатому трактиру на кривой уличке.  Он
оставил эту мысль по разным причинам, гордость была не последней из них.
Так или иначе обнаружилось бы, что он испугался. Неожиданно он  поднялся
с места, а то его гости пировали бы еще очень долго.
   Обратно в церковь, ибо в виде  духовного  десерта  полагалось  насла-
диться проповедью монсеньера Буржского, и  непосредственно  после  того,
как прозвучало заключительное "аминь", началась вечерняя служба. Его ве-
личество усердно слушал все. Потом вскочил на коня, правда, лишь  затем,
чтобы принести благодарственную молитву в другой отдаленной церкви. Ког-
да он вернулся в Сен-Дени, была уже ночь, горели праздничные огни; люди,
которые опорожнили сегодня корзины с провизией и чашу восторгов,  теперь
танцевали вокруг огромных факелов, те, что порезвее, на одной  ноге,  но
если оглядеться трезвым взглядом, сразу видно, что радость их уже лишена
оснований. Рано утром они приветствовали своего короля,  потому  что  он
ради них пошел по тернистому пути и в стремлении залечить нанесенные ра-
ны слился с ними в одной вере.
   Теперь, вечером, они встретили его еще шумнее, он не усмотрел в  этом
никакого смысла, вообще усталость от прошедшего дня была больше и  глуб-
же, чем если бы он с утра до ночи дрался в бою. Придерживая коня, он ду-
мал: "А что произошло тем временем в трактире? Об этом  они  понятия  не
имеют. Танцуют вокруг огня. Даже праздничные огни причиняют ожоги, кричи
погромче, когда другой дурак толкает тебя в огонь. Что, если бы я поска-
кал теперь к трактиру? Наверно, нашел бы его пустым, и там, должно быть,
все кончено, как этот день, а я смертельно устал".
   В старом аббатстве свет был потушен, кто бы стал его ждать? Никак  не
его возлюбленная повелительница, хотя она, наверное, лежала и  прислуши-
валась. Однако она не звала его и не желала, чтобы он вошел к ней.  Быть
одному до рассвета, ни на что иное мы не способны, предчувствие  подска-
зывает каждому из нас, каково сейчас другому, тягостно или  покойно.  Но
ванну он пожелал принять немедленно, и его первый  камердинер,  господин
д'Арманьяк, разослал всю челядь за водой. Беготня  в  темноте  разбудила
кое-кого, среди прочих - некоторых протестантов, и они поспешили сделать
заключение. Он смывает с себя грех после того, как слушал  столь  пышную
мессу!
   Но это было не так.

   ИСТОРИЯ ОДНОГО ПОКУШЕНИЯ

   Шико, длинный, тощий и без шляпы, крепко держал скрученные за  спиной
руки парня, парень шел, прихрамывая и согнув могучую  спину.  Когда  они
таким образом пробирались по кривой уличке, совершенно пустынной, - даже
из окон не выглядывало ни одного немощного старца,  -  кто  же  из  них,
собственно, кого вел? Казалось, что Шико  поддерживал  своего  приятеля,
чтобы тот не свалился от непонятной слабости - или  же,  вернее,  одолев
его, волок в тюрьму. Но дорогу знал лишь один из них; и при этом не  шут
короля, а парень. Ему, по-видимому, хорошо была знакома  кривая  уличка,
тихо подвывая, он невзначай завернул за угол,  у  него  на  примете  был
трактир, меж тем как его спутник еще и понятия не имел,  куда  идет.  Он
пока не думал ни о чем, лишь бы выбраться из сутолоки и не нарушить тор-
жественности королевского шествия. Там на шумных улицах все только и по-
мышляли, как бы не пропустить традиционный обеденный час. А  здесь  даже
не пахло жареным салом, густая тень с каждым шагом все  больше  отдавала
плесенью. День был жаркий, но тенистая уличка не  сулила  прохлады:  она
только сильнее испаряла скопившиеся в ней  пороки,  из  первого  дома  -
грязную алчность, из следующего - убогое распутство, от последнего рази-
ло зловещей сыростью и нераскрытым преступлением.
   Великан не мог идти дальше или притворялся, что не может.  Во  всяком
случае, у него под ногами натекла лужа крови: Шико прекрасно знал, отку-
да и почему. Он все еще ждал, что пройдет патруль, тогда он  передал  бы
солдатам неудачливого убийцу короля, ибо пленник его был  не  кем  иным,
как убийцей короля. Но патруль не встречался. Вместо этого великан  стал
оседать, выскользнул у него из рук и  повалился  на  пузатую  стену  ни-
зенького домишка. Шико пришлось прислонить его к этой стене,  иначе  они
оба свалились бы наземь. И на сей раз парень лежал бы  сверху.  Шико  не
мог даже окликнуть его по имени, имя на человеке не написано, видно было
только, что он отставной солдат. Так называемый шут  свистом  позвал  на
помощь. Высунулась физиономия хозяина, более похожая на другую часть те-
ла, при этом показался он так быстро, словно караулил за дверью.
   - Вас двое? -  необдуманно  брякнул  он.  Эти  слова  заставили  шута
всерьез призадуматься тут же на ходу.
   Прежде всего потребовалась помощь хозяина, чтобы втащить  великана  в
комнату. Едва он очутился на скамье, как потерял  сознание.  Хозяин  был
приземист и толст, он только пыхтел от усилья; Шико, наоборот, заговорил
немедленно.
   - Да, нас двое, он сразу узнал во мне старого союзника  по  Лиге.  Мы
оба служили в пехоте герцога Майенна, которому, к сожалению, не  удалось
заполучить беарнца ни живым, ни мертвым. Ну вот, сегодня,  после  мессы,
мы докончили дело.
   - Если бы вы это сделали, вы оба стали бы невидимы, - сказал  хозяин,
оглянулся на лежащего без сознания великана, другим глазом покосился  на
Шико и остался не удовлетворен результатами. - Он ведь верил, все  равно
как в загробный мир, что стоит ему нанести удар, и он мигом станет неви-
дим. А я вижу его, да и тебя тоже, и это мне вдвойне неприятно. Не пони-
маю, зачем вы заявились вдвоем. Почему он доверился тебе? Это на него не
похоже. Я знаю Ла Барра.
   - Я тоже, - уверил Шико глубоким, искренним голосом, каким обычно го-
ворил людям глупости, в которых они лишь позднее распознавали истину.  -
Своего дружка Ла Барра я люблю больше, чем ты. Вот тебе  доказательство:
на нем мой кожаный колет еще из тех времен, когда я был такого же сложе-
ния, как он. Начав худеть по причине глистов, которые высасывают из меня
все соки, я отдал старому приятелю Ла Барру свой колет; глисты я  отдать
не мог, несмотря на нашу закадычную дружбу.
   Эти подробности поколебали недоверие хозяина и отчасти убедили его.
   - Но почему вы не стали невидимы? - спросил он скорей с любопытством,
чем с недоверием.
   - Это оттого, - пояснил Шико, - что наш план удался только  наполови-
ну.
   - Так король не убит? Слава господу Иисусу Христу, - вырвалось у  ко-
ренастого толстяка, и он с облегчением плюхнулся на скамью.
   - Это уж совсем некрасиво с твоей стороны, трус ты этакий! -  свысока
пожурил его Шико. - Сперва вместе затеять честное убийство, а после  за-
переть дверь, занавесить окно, притаиться за ними и перебирать четки.  -
Четки лежали тут же на столе. - Чтобы дело не удалось и чтобы нас  обоих
схватили. А? За это ты молился?
   Толстяк залепетал:
   - Я молился частью за то, чтобы оно удалось, а частью за то, чтобы не
удалось. Значит, удалось наполовину? И вас-то я вижу только  наполовину,
- причитал он. В самом деле, от страха жировые мешки, заменявшие на  его
мерзкой физиономии щеки, поползли ему на глаза и почти закрыли их.
   - До сих пор мы еще наполовину здесь. - Шико оставался сдержан, одна-
ко в тоне его звучала угроза. - Если король умрет от тех самых ран,  ко-
торые мы с Ла Барром нанесли ему, тогда мы исчезнем,  и  нас  больше  не
увидит никто. Зато ты останешься и поплатишься за свои молитвы,  которые
навлекли на нас пагубу. Тебя схватят, будут допрашивать, посадят  задни-
цей на раскаленное железо, но по оплошности примут за нее твою рожу.
   При этих словах хозяин упал ничком и взвыл. Лежавший без чувств вели-
кан очнулся от его воя и повернул голову. Шико, на беду, не заметил это-
го и продолжал описывать толстяку все, что происходит при четвертовании,
как трещат суставы, потом разламываются и человек  смотрит,  как  лошади
растаскивают его собственные члены; а на пути уже караулят мохнатые чер-
тенята, скачут и ловят куски свежего мяса, чтобы засолить его.  Все  это
рассказывал Шико воющему хозяину, а  великан  между  тем  прислушивался,
стараясь не шевельнуться.
   Когда хозяин наконец умолк от избытка отчаяния, Шико серьезно спросил
его: хочется ли ему спастись от петли? Это единственное, сказал  хозяин,
о чем он еще может молить бога, больше он не возьмет на душу  ни  одного
смертного греха, хотя, к его великому прискорбию, уже  немало  их  лежит
бременем на его душе. Кто ему дороже, спросил Шико, он сам  или  человек
на скамье? Дело ясное, отвечал хозяин. Тогда лучше и желать нечего,  за-
метил Шико, хотя они оба, конечно, не меньше их приятеля причастны к по-
кушению на короля. Но на этот раз они могут спасти свою телесную оболоч-
ку за счет их доброго приятеля, Ла Барра, и его земного бытия, которому,
впрочем, пора уже пресечься.
   - Отправляйся, кум, приведи стражу, мы выдадим его и умоем руки.
   Хозяин робко заявил, что при таком положении их, пожалуй, тоже  запо-
дозрят, вообще же он не страдает излишней щепетильностью, а  Ла  Барр  в
самом деле заслуживает веревки.
   - Но, на беду, мы все заодно, одна компания и  вместе  покушались  на
короля. Нашим россказням не поверят, а заберут нас всех.
   - Мои россказни, без сомнения, примут за правду, - заверил его  Шико.
- Я опишу судьям, как присутствовал в соборе  при  отречении  короля  от
старой веры и вдруг заметил человека, которого раньше не видел  никогда.
Лицо у него было точь-в-точь такое, как  полагается  убийце  короля,  но
этого мало, он тщательно оберегал от толчков свой правый бок,  отсюда  я
заключил, что нож у него заткнут между рубахой и штанами. Пробравшись  к
нему поближе, я ясно увидел очертания ножа: нож  был  с  локоть  длиной,
превосходно отточенный и обоюдоострый, почему при  каждом  прикосновении
молодец кривил рожу. Я подумал: "Ты еще и не такую  скорчишь",  влез  на
пилястр и повис на каменном драконе, где копошилось уже множество людей.
Мой приятель стоял невдалеке от меня, и когда король шел мимо, это  было
как раз на повороте, приятель сунул руку за пазуху, - тут  я  прыгнул  к
нему на шею. Он свалился, поднял крик, весь бок был у него порезан.  Так
я сохранил нашего короля, да хранит его господь. Так я обезоружил убийцу
и привел его сюда, ибо не нашел нигде  патруля.  Ну,  кум,  поверят  мне
судьи?
   - Своими россказнями ты кого хочешь проведешь, -  подтвердил  хозяин.
Однако на повторное приглашение сбегать за солдатами он почесал в затыл-
ке и сказал, что ему это не по нутру. Он стоит за  то,  чтобы  они  сами
уладили дело, без участия посторонних. - Поверь мне, будет  лучше,  если
мы сами его убьем и засолим. Вон там в  темном  чулане  стоит  большущая
бочка, где он как раз поместится, ведь из такого, как он, получится мно-
го солонины.
   - Я с тобой не согласен, - возразил Шико деловым тоном. - Я предпочи-
таю четвертование. Это всеми принятое законное действие, меж тем как за-
сол, насколько мне известно, порицается религией. - В силу привычки,  он
не удержался, чтобы и тут не сострить по поводу религии. -  Такой  выход
мог бы принести больше вреда нам, чем  нашему  приятелю,  который  своей
глупостью заслужил чего угодно, - кончил он.
   Они подробно обсудили вопрос, правда, каждый остался при  своем  мне-
нии; но, в отличие от шута, который неуклонно отстаивал  закон,  хозяину
жалко было потерять такой запас солонины.  Тем  не  менее  ему  осталось
только вздохнуть и сдаться:
   - Ты сильнее меня. И короля ты ранил, и врать ты тоже мастер. Жди ме-
ня, я пойду за солдатами.
   Хозяин ушел, тогда лежавший без чувств повернул голову, запрокинул ее
так, что льняные волосы свесились через край скамьи, и сбоку взглянул на
Шико.
   - Приятель, - слабым голосом произнес он.
   - Я здесь, приятель, - отвечал Шико, хотя порядком испугался. Ла Барр
сказал:
   - Ты послал хозяина за солдатами, теперь помоги мне поскорее убраться
отсюда. Ведь мы вместе ранили короля.
   - Что? - воскликнул Шико, оцепенев от изумления. - Мы ранили  короля?
- Ла Барр в ответ:
   - Я, верно, спал и видел сны. Будь добр, приятель, вытащи у меня нож.
Я столько крови потерял, что даже не помню, как это мы ранили короля.
   Однако память ему ничуть не изменила, наоборот, из его слов Шико  по-
нял, какой это коварный великан. Он ухитрился бы запутать в  свои  прес-
тупные дела даже королевского шута, будь у него малейшая надежда уйти от
палача.
   - Видно, следовало отдать тебя в засол, - прикрикнул на него Шико. Он
шагал по комнате, а великан, скосив глаза, следил за каждым шагом  шута.
Тяжкое преступление всегда опасно для того, кто узнал о нем. Тут уж: на-
до идти до конца, надо выложить все, чтобы стать добропорядочным и прав-
дивым свидетелем, который под всеобщее одобрение доводит другого челове-
ка до колеса или виселицы. "Кем же считает меня  мой  король  Генрих?  -
раздумывал Шико. - Своим верным шутом? Своим наемным убийцей?  Вероятно,
и то и другое, и по нынешним временам каждый может быть взят под  подоз-
рение. Мне нужно забежать вперед, учинить допрос убийце и самому  разыг-
рать роль судьи, чтобы не осудили меня".
   Поняв и продумав все это, шут Шико освободил солдата Ла Барра от обо-
юдоострого ножа, которым тот собирался поразить короля  Генриха.  Вместо
этого нож искромсал бок ему самому, а когда был удален, на  пол  вытекла
сразу целая лужа крови. Великан, чувствительный от природы и не  привык-
ший плавать в собственном соку, чуть было снова не потерял сознание. Ши-
ко не допустил этого. Он надавал ему пощечин, затем обвязал раны его  же
рубашкой, смочив ее в растворе уксуса, посадил его, дал ему вина,  после
чего решительно потребовал, чтобы Ла Барр рассказал свою историю.
   - История длинная.
   - Рассказывай покороче!
   - Скоро придет хозяин с солдатами.
   - Он будет еще три часа раздумывать.
   - Отчего?
   - Оттого, что ему скажут: король цел и невредим.
   - Разве он невредим? - Здесь Шико потерял терпение.
   - Приятель! Видишь, вот твой нож. Близко я к тебе не подойду. Раны  у
тебя перевязаны, и от вина тебе прибавилось сил, пожалуй даже  с  избыт-
ком. Но отсюда из дальнего угла я запущу в тебя ножом. Прямо в твою  го-
лую шею - и попаду в тебя, как ты мог попасть в короля через головы  лю-
дей. Ведь так, а не иначе хотел ты убить его.
   - Ты слишком много знаешь, - сказал Ла Барр. - Я сдаюсь. Так и  быть,
я все скажу.
   - Только смотри не лги! Я состою на службе его величества, и если ус-
та твои солгут, я допрошу твои кишки, а уж они скажут мне правду.
   После подобного заявление Ла Барр чуть не свалился со скамьи, он  был
испуган свыше всякой меры, так что Шико задал себе вопрос: "Не знаю, мо-
жет быть, я выражался не как судья, а как шут?" Задумавшись, он  позабыл
о допросе, пока подсудимый не заговорил сам:
   - Меня зовут Пьер Баррьер, по прозвищу Ла Барр.
   - А по ремеслу ты цареубийца. Ни в каком другом ремесле ты не мог  бы
так преуспеть, ибо молва о тебе дойдет до самых отдаленных времен.
   - Это не мое ремесло, - хныкал великан. - В этом виновны все, кто хо-
чешь, только не я. Я был лодочником на Луаре и до двадцати двух лет  ос-
тавался так же невинен, как в день, когда родился на свет в Орлеане.
   - Кто лишил тебя невинности?
   - Вербовщик нанял меня, я сделался солдатом королевы  Наваррской,  но
влюбился в одну из ее прислужниц, и в этом была моя беда.
   - Беда немалая, - серьезно подтверди Шико, - однако поговорим сначала
о мадам Маргарите Валуа, которую ты зовешь королевой Наваррской. Она по-
кушалась на жизнь и корону своего супруга, нашего короля, потому-то  она
и заточена в замке, откуда вербует таких, как ты, чтобы  освободиться  и
снова грозить нам. И мне также, потому что я состою на службе его  вели-
чества. А раз ты исполнял приказания госпожи Валуа, то тем самым ты  по-
кушался на мою особу?
   - Так может болтать только шут, - проворчал Ла Барр.
   В сущности Шико был с ним согласен. "Обычно, - подумал он, - я  гово-
рю, как подобает дворянину, но все смеются потому, что я ношу звание шу-
та. Здесь мне надлежит быть серьезным, а я валяю дурака. Горе мне с моей
натурой". Тут Ла Барр призвал его к порядку.
   - Всему виной моя несчастная страсть к девице, которая днем  и  ночью
стремилась лишь к веселью и забавам. Всякий раз, как я лежал  у  нее  на
груди, непременно что-нибудь приключалось, то мы падали в пруд, то обру-
шивался сеновал или в нашей комнате заводились духи. Но это все были ша-
лости придворных, и помогала им девица, которую я имел несчастье любить.
   - Редко встретишь такую беззаветную преданность, -  признал  Шико.  -
Оттого ты, конечно, и решил убить короля.
   - Не спеши, - потребовал тот. - Я видел сон. Мне снилось, что короле-
ва приказала мне отправить на тот свет ее супруга, короля  Французского:
тогда она на этом свете не будет мне чинить препятствий и даже даст при-
даное моей возлюбленной.
   - Это тебе только снилось? А ну-ка припомни, не поручала ли тебе это-
го королева наяву? - Шико допрашивал очень настойчиво.  У  него  пропала
охота шутить. Ла Барр отвечал:
   - Она не поручала: я сам вошел к ней, когда она была одна, и  сообщил
ей о моем намерении. Тогда королева расплакалась, повернулась к стене и,
не оборачиваясь, заклинала меня забыть и бросить эту мысль.  Вскоре  она
меня уволила, и я покинул замок.
   Шико молчал, сердце у него колотилось. "Как мне доложить об этом  ко-
ролю? Собственная жена послала к нему убийцу, а не заперла его  в  самое
глубокое подземелье".
   Внутренняя тревога побудила Шико выйти из угла, он бегал по комнате и
размахивал остро отточенным ножом, ножом  убийцы.  Всякий  раз,  как  он
приближался к Ла Барру, тот съеживался, однако следил за Шико  прищурен-
ными и сверкающими глазами. Шико ничего не замечал, он был потрясен теми
страшными кознями, о которых узнал. Он хотел стать благонадежным  свиде-
телем, а теперь стал свидетелем опасным.  Вдруг  великан  сделал  резкое
движение, еще немного, и он выхватил бы нож. Шико отскочил почти до две-
рей темного чулана. Он протянул руку и открыл дверь.
   - Ступай туда! - закричал он. - Но великан  снова  принялся  скулить.
Только не в темноту, только не в бочку с солониной! Ему еще многое  надо
открыть.
   Видя, что его судья колеблется, Ла Барр заговорил об  одном  лионском
патере, который убеждал его убить короля. Патер обещал ему, что,  совер-
шив убийство, он станет невидимым. Через посредство этого самого  патера
он попал к одному из викариев архиепископа, облегчил свою душу и в ответ
не услыхал ничего. Но отсутствие ответа - тот же ответ. А  тут  еще  ка-
кой-то капуцин одобрил его намерение, и даже один важный итальянский мо-
нах поддержал его. Короче, убийца короля доверился  бесчисленному  коли-
честву лиц духовного звания,  так  что  половина  лионского  духовенства
только и ждала его покушения. Шут короля был так поражен, что  даже  рот
разинул: неужели у его господина столько смертельных врагов именно в его
славном городе Лионе? Между тем Ла Барр разошелся и, косясь  на  роковой
чулан, заговорил о своей поездке в Париж; тут Шико закрыл рот. Вот  сей-
час он узнает истинное отношение парижских священнослужителей к королю.
   С прискорбием услышал  он,  почему  один  влиятельный  патер  одобрял
убийство; все равно, пойдет ли король к мессе или нет, он ни в коем слу-
чае не станет католиком, этому патер не поверит никогда. "Что же дальше?
- думал шут. - Вот мы отреклись и, оказывается, напрасно. Они все  равно
убьют его".
   - А почему ты не убил короля прежде, чем я тебя схватил? - спросил он
еще. Потому что убийца испытал какой-то тайный страх, гласил ответ,  ему
казалось, будто его тянут назад и веревка, за  которую  тянут,  проходит
как раз поперек живота.
   Услышав это, Шико впал в глубокую задумчивость, даже позабыл, где на-
ходится. В комнате становилось все тише и  тише,  потом  послышался  ка-
кой-то шепот. Шико не обратил на него внимания; постепенно шепот  усили-
вался, казалось, будто кто-то говорит на улице за занавешенным окном.
   - Ла Барр, ты его держишь?
   - Нет, не держу, - сказал Ла Барр, обернувшись к окну.
   - Тогда мы с ним справимся.
   - А сколько вас?
   - Пятеро.
   - Вы-то как сюда попали, приятели? - опять спросил Ла Барр.
   - Хозяин привел нас вместо солдат.
   Ла Барр сказал:
   - Погодите, я поговорю с офицером, согласен ли он  сдаться  и  добро-
вольно вернуть нож. Что вы думаете на этот счет? - спросил он  огорошен-
ного Шико и грозно двинулся к нему. "Только удержать бы нож",  -  думает
Шико и отскакивает назад к чулану; еще один шаг, однако  после  третьего
нога его повисает в пустоте и он проваливается в дыру.
   Он ожидал, что потеряет сознание, но яма была не бог весть как глубо-
ка. Шико сейчас же вскочил, правда, он оказался  на  куче  мусора,  зато
нож: держал крепко. Затем прислушался.  Один  Баррьер,  по  прозвищу  Ла
Барр, подал голос, спросив, все ли с ним благополучно.
   - Прыгайте сюда, - отвечал Шико, - все пятеро,  друг  за  дружкой,  я
каждому по очереди отрежу голову.
   - Здесь одна только моя голова, - сказал убийца короля,  -  и  я,  не
мешкая, подыщу ей безопасное местечко. И голове и чреву, которым я  умею
говорить, пятеро приятелей тоже подавали голос из моего чрева. Мои кишки
расскажут тебе правду - так ты, прохвост, стращал меня; я и в самом деле
испугался. А вышло, что мое говорящее чрево отправило  тебя  в  помойную
яму. Сиди там, прощай, я убегаю. Хозяин в бегах уже несколько  часов,  я
догоню его и скажу ему веское словечко насчет солонины.
   И Ла Барр был таков, сперва затих его голос,  потом  шаги.  В  полной
темноте Шико нагромоздил все, что нашел, и  выбрался  наверх  по  шатким
подпоркам, в комнате он упал на скамью и свесил голову,  торопиться  ему
было некуда. Настала ночь.

   ВАННА

   Король Генрих погрузился в воду, которую, суетливо бегая взад и  впе-
ред, натаскали для него слуги и служанки. Воду поставили на огонь, а за-
тем вылили из котлов в углубление посреди ванной  комнаты.  Ванная  была
тесная и низкая, ванна выложена кирпичом, в нее надо было спускаться  по
ступенькам, на предпоследней покоился  голый  король,  и  его  окатывало
взбаламученной водой. Первый камердинер,  господин  д'Арманьяк,  колебал
воду зелеными ветвями и устраивал дождь, отряхивая ветки над своим  гос-
подином. Для этой влажной деятельности д'Арманьяк разделся почти донага,
на нем был только передник. Генрих, по своему обыкновению,  процитировал
ему в переводе стихи римлянина Марциала.
   "Раб, опоясанный передником из черной шкуры, стоит и прислуживает те-
бе, когда ты купаешься в теплой воде".
   Первый камердинер отвечал теми же стихами на латинском языке,  причем
его, как и короля, всякий раз забавляло, что поэт подразумевал не мужчи-
ну, а римскую даму, которую растирал в ванне раб. Прислуживающий  дворя-
нин и сейчас ожидал от государя какой-нибудь легкомысленной шутки, но не
слишком удивился, когда ее не последовало: сегодня вечером государь  был
очень задумчив. Еще вопрос, только ли задумчив, не предан ли он  мрачным
мыслям, навеянным кое-какими предзнаменованиями. Д'Арманьяк  молчал,  он
окроплял легким дождем с веток голову и грудь своего государя; но  нако-
нец, когда Генрих вытянулся и стал смотреть вверх  на  выбеленные  балки
потолка, первый камердинер положил ветки на край ванны и отступил,  нас-
колько оказалось возможно. Вокруг ванны было очень мало места,  в  одном
углу стоял железный треножник с зажженными свечами, в другом, позади ко-
роля, лежала на стуле снятая им одежда. Вернее,  она  держалась  стоймя,
благодаря густому золотому шитью; штаны и колет сидели, как человек  без
шеи и головы.
   "И праздничные огни причиняют ожоги, - вот о чем Генрих думал в  ван-
не. - Они готовы сжечь на этих печальных и злых огнях кого попало,  меня
прежде всего. Они сомневаются, наше слияние по-прежнему ненадежно.  Одна
месса ничего не доказывает. Я вынужден без конца завоевывать людей,  так
мне было суждено спокон веку. В церкви у пилястра я услышал слово и  ис-
пугался, потому что звучало оно страшно и грозно. Что делает Шико? Слово
оправдалось еще раньше, чем было произнесено. Прищурившийся великан  рад
был оправдать это слово. Нож! Законовед сказал: "Теперь он  готов".  Где
же Шико? И он ничему не поможет. Ведь я наконец отважился на смертельный
прыжок".
   При этом Генрих вытянулся на ступеньках, вода колыхалась,  сон  начал
овладевать им. Господин д'Арманьяк, стоя прямо и неподвижно, ждал, чтобы
на его старого боевого товарища сошел полный покой. Он думал:  "Мы  ста-
римся. Бесполезно держаться молодцом, хотя  это  единственно  допустимое
поведение". Первый камердинер, в переднике, опоясывающем бедра, осторож-
но ступая босыми ногами, вышел из ванной, прикрыл  дверь  и  остался  на
страже, подле нее. Время от времени он заглядывал в щель,  не  произошло
ли там чего-нибудь нового. Один раз он приложил ухо к щели; спящий гром-
ко произнес:
   - Где же Шико?
   Однако, когда тот действительно показался в конце коридора,  господин
д'Арманьяк загородил дверь, широко расставив ноги. Он уже издали  учуял,
что этот посетитель только встревожит короля, отдыхающего в ванне. Когда
дворянин приблизился, оснований не допускать его стало еще больше.  Гос-
подин д'Арманьяк скрестил на груди руки и выпрямился, как в молодые  го-
ды. Шико сказал:
   - Не бойтесь, сударь, я не собираюсь врываться.
   - Я вас не впущу, сударь. От вас воняет, как от козла, и вы пьяны.
   - Сами вы козел, сударь, в этом кожаном переднике и с волосатыми ляж-
ками. Что касается запаха, то им я обязан отвратительной  мусорной  яме;
некий чревовещатель вынудил меня прыгнуть туда. А что я злоупотребил ви-
ном, после того как вынырнул на поверхность, так это вполне  понятно.  Я
был подавлен неудачно закончившимся приключением и не решался в  трезвом
состоянии доложить его величеству обо всем, что случилось.
   - Вы не войдете, - твердил господин д'Арманьяк неуклонно,  но  только
для видимости. В ванной послышался плеск воды, король  пробудился.  Шико
говорил звучным голосом, ничуть не  приглушая  его,  он  был  совершенно
трезв и точно рассчитал, что нужно открыть королю, а что, наоборот, сле-
дует утаить, смягчить, на что лишь намекнуть.
   - Сир! - сказал бы я, если бы король мог меня слышать,  -  воскликнул
он весьма громогласно. - Сир, ваш убийца,  или  человек,  который  хотел
стать им, был солдат, никогда ранее не замышлявший зла. Одна только  лю-
бовь совратила его с пути истинного. Как снести,  если  предмет  страсти
постоянно издевается над  влюбленным,  ради  увеселения  легкомысленного
двора? Какой же это мог быть легкомысленный двор? -  спросил  сам  Шико,
потому что никто другой его не спрашивал. - Действие происходит в  замке
достославной дамы, именуемой королевой Наваррской. Какие же  чудеса  там
творятся!
   Он перевел дух. В ванной послышался  всплеск,  как  будто  купающийся
резко повернулся. Однако Шико тщетно ждал возражения или приказа.
   - Праздность мать всех пороков, - заявил он наконец. - Любовь,  ниче-
го, кроме любви, во всем замке: вдруг является бедный солдат и напускает
на себя важность. Он, видите ли, желает убить короля. Конечно,  прослав-
ленная наваррская дама запрятала его в самое глубокое подземелье.
   - Эй! Перестань врать! - послышалось из ванной.
   - Нет, она очень плакала, - в смущении, сокрушенно  говорил  Шико.  -
Долго плакала, а потом прогнала солдата из замка...
   - И меня об этом не известила, - вздохнул Генрих в кирпичной ванне.
   - Как же она могла, - сетовал Шико; хотя он и  сочинил  все  сам,  но
считал вероятным то, о чем скорбел. - Монахи, священники и прелаты прис-
тавали к ней неотступно, ей самой грозили смертью, стерегли ее, перехва-
тывали ее письма, так что она поневоле должна была молчать и  втихомолку
лить слезы.
   Здесь из груди господина д'Арманьяка вырвалось  неожиданное  рыдание.
Королева Наваррская, о которой рассказывал Шико  как  о  создании  своей
фантазии, для первого камердинера была живой  спутницей  эпохи  кровавых
ночей, пройденной школы несчастья, всех житейских тягот, которые сам  он
сносил вместе со своим господином на протяжении долгих лет.  Тогда  лицо
ее изображало то жар страстей, то неземную высоту, прямо из постели  она
вела к престолу и звалась тогда Марго. Ее боготворило  целое  поколение,
приверженное к человеческой красоте и к познанию человека  -  среди  них
был и первый камердинер, которому она протягивала свою несравненную  ру-
ку. При этом воспоминании он всхлипнул еще раз  и  не  мог  уже  остано-
виться. "Наша Марго смертельно ненавидит нас теперь", - думал  стареющий
д'Арманьяк. Не в силах подавить волнение, он покинул свой пост. Удаляясь
все в том же кожаном переднике, он ловил ртом воздух, издавал душеразди-
рающие стоны и захлебывался от невыплаканных слез.
   Между тем в ванной было тихо. Там сидит тот, кто легко плачет, и  по-
тому большинство ему не доверяет. Почему же он не плачет  на  этот  раз?
Шико задумчиво покачивал головой, а смешной хохолок покачивался над  его
голым черепом. Он мог бы подсмотреть в замочную скважину, но не захотел.
Там внутри, один, скрытый от посторонних взглядов, сидит  голый  человек
под угрозой ножа; несравненная рука, некогда любимая свыше меры, не  по-
желала отвратить нож. А направлен он был одним из тех, что прыгают  вок-
руг праздничных огней, самые резвые - на одной ноге, и он, король, слил-
ся со всеми ними. Ради них прослушал пышную мессу,  отважился  на  смер-
тельный прыжок. "Пусть будет так! Пусть свершится что суждено! - думает,
наверно, тот, кто сидит в ванне.
   - Шико!
   Времени прошло довольно много. Человек, стоявший у двери, больше ни к
чему не прислушивался, он погрузился в думы. Когда прозвучало  его  имя,
он встрепенулся и бросился в ванную.
   - Запри дверь! - приказал голый король. - Сколько человек замешано  в
покушении? - спросил он тихо.
   Шико точно всех перечислил, о прикрасах он уже не думал. Перед острым
умом шута путь убийцы лежал как на ладони, так он и описал его:  нет  ни
единого местечка в королевстве, которое при случае не  могло  бы  уподо-
биться тому разбойничьему вертепу, откуда он сейчас явился. Но ведь раз-
бойничьи вертепы забавны, во всяком случае не мешает от души  посмеяться
и над хозяином и над солдатом, который говорит чревом, а после  убийства
надеется стать невидимым. Однако же в ванной чувствовалось такое  напря-
жение, что даже лица каменели. С большим комизмом, не намеренно, а в си-
лу привычки, пересказал шут свой спор с хозяином насчет засола и колесо-
вания. Но лица у обоих точно каменные. Болван с искромсанным боком из-за
собственной неосмотрительной кровожадности; чревовещание, пять приятелей
и мусорная яма; в высшей степени комично, а лица по-прежнему  точно  ка-
менные. Болван сбежал, это не важно, с ним вопрос  окончен.  Он  отточит
новый обоюдоострый нож, еще раз попытается выследить короля, будет  пой-
ман, ведь его теперь знают. Довольно о нем.
   Шико кончил и молчал вместе с королем, который тоже мог  только  мол-
чать. Внезапно он поднял голову.
   - Одно хочу я знать. Ла Барр ни разу не приблизился ко мне настолько,
чтобы вонзить в меня нож. Как же он думал сделать это?
   Шико мигом вытащил из штанов нож, вытащил оттуда же,  где  его  носил
убийца, и швырнул его, куда - не было видно, так быстро  все  произошло.
Король повернул голову и оглядел комнату. Позади него на стуле сидел его
белый атласный наряд, точь-в-точь он сам, только без  шеи;  а  там,  где
надлежало быть шее, в стене торчал нож, длиной с локоть,  в  самой  шее,
которой не было.
   - Хороший прицел! - сказал Генрих. - Сто экю не пожалел бы, будь  они
у меня. - И рассмеялся лежа, как был, голый. Потом еще раз оглянулся  на
нож и громко захохотал. Шико из вежливости скривил рот. "Я  ваш  шут,  -
означало это. - Над своими собственными шутками я не смеюсь".
   Вдруг Генриху пришло на ум:
   - В церкви у пилястра стоял человек, он говорил с соседом шепотом, но
я услыхал. Это был мой законовед, он говорил: -  Ах,  теперь  он  погиб.
Только с нынешнего дня можно сказать о нем: готов на убой.
   По поводу этих слов - готов на убой - Шико заржал как конь, ибо  ост-
рота принадлежала не ему. Смеялся и Генрих, хотя умереннее.  Чтобы  под-
держать веселое настроение, он то и дело поглядывал на нож, который тор-
чал как раз там, где могла быть его шея, но где ее не было.

   IV
   РАДОСТНОЕ СЛУЖЕНИЕ

   ТОРЖЕСТВЕННАЯ ЦЕРЕМОНИЯ

   Святое миро для помазания и посвящения королей  Франции  хранилось  в
Реймсе, но этот город по сию пору принадлежал Лиге. И столица  тоже  все
еще была в руках врага.  Генрих  настойчиво  стремился  войти  в  Париж,
только сперва он непременно должен быть миропомазан и коронован. Он  бы,
пожалуй, пренебрег этой повинностью, но ей придавалось  огромное  значе-
ние; а потому были предприняты розыски святого мира. Лучшее, какое  наш-
лось, было связано с памятью святого Мартина:  для  Генриха  это  решало
вопрос. Он знал каждую пядь своего королевства, за которое так долго бо-
ролся, и помнил, потому что сам отвоевывал их, какой у каждой  местности
патрон: чаще всего попадался Мартин. Отлично, остановимся на Мартине,  а
вместо Реймса изберем город Шартр и его собор, высоко чтимый народом. Ни
один истинный католик не отнесется с презрением к торжественной  церемо-
нии, местом действия которой будет Шартрский собор.
   Однако Генрих не забыл, что и в Сен-Дени, где он отрекся от  ереси  и
принял истинную веру, восторг был всеобщий, из Парижа явилось  множество
народу, с которым он торжественно слился, но при этом откуда-то вынырнул
убийца. Вернее, убийца с самого начала был тут; он мало чем отличался от
народа, среди которого скрывался и который, казалось, был предан  королю
душой и телом. Нет, это заблуждение, люди вонзают нож точно так же,  как
славословят и падают на колени. Обстоятельства меняются, и  дух  челове-
ческий многообразен. Наша вина, наша великая вина в том, что мы не могли
побудить добрый люд, как его называют, всегда быть добрым.  Жизнерадост-
ность, снисхождение и милосердие одни достойны разумных существ. Но есть
ли где-нибудь государство, в котором царят они? А потому необходимы тор-
жественные церемонии, способствующие очищению растленных  душ.  "Если  я
буду почаще прибегать к таким церемониям, - думал Генрих, - быть  может,
под конец даже у моих убийц на глаза навернутся  очищающие  слезы,  хотя
полагаться на это нечего. Надо самому подавать пример. Не убивать, а по-
могать жить. Вот в чем суть королевской власти, подлинной власти", - по-
нял он, и отнюдь не впервые, ибо таков был предначертанный ему с  самого
начала путь. Но даже по случаю столь возвышенного события он не  мог  до
конца продумать сущность власти: слишком много предстояло сделать.
   Торжественную церемонию в Шартре приходилось подготовлять всю наново;
ничего не было - ни действующих лиц, ни предметов, которые им полагалось
держать в руках. Корона, скипетр и прочие атрибуты были,  в  зависимости
от материала, расплавлены, разломаны, порваны или попросту украдены  мя-
тежниками. Сановники, которым по чину надлежало участвовать в церемонии,
либо были заодно с врагом, либо находились у него в неволе, в особеннос-
ти епископы. Некоторые из светских вельмож не пожелали явиться, не веря,
что власть короля крепка. Париж по-прежнему в руках испанцев, к чему  же
торжественные церемонии? По счастию, всегда  находятся  преданные  люди,
которые, не раздумывая, спешат добыть нужные  предметы,  например,  руку
правосудия с двумя персnами, сложенными для присяги, рыцарский меч и по-
лотнища парчи, достаточно широкие, чтобы завесить стены храма.  Все  это
было изготовлено или разыскано впопыхах; новые статисты заменили  выбыв-
ших, их заставили прорепетировать роли, чтобы каждый затвердил свою, а в
утро торжественной церемонии двое дворян встали в три  часа:  надо  было
привести в порядок собор.
   Весь предшествующий день король был занят покаянием, молитвой и  выс-
лушиванием проповедей, в которых ему разъяснялась сущность торжественной
церемонии. Утром двадцать седьмого февраля его повели в собор к торжест-
венной церемонии двое епископов и много высоких господ, среди которых он
почитался первым. На нем было одеяние, представлявшееся ему верхом неле-
пости: просторная хламида из посеребренного холста, под ней длинная  ру-
баха пунцового шелка. На вид совсем явление допотопных  времен,  но  так
пожелали его  дамы,  милая  сестра,  бесценная  повелительница,  она  же
действовала по указке госпожи де Сурди, ибо друг последней,  канцлер  де
Шеверни, стоял за соблюдение исконных обычаев. Канцлер и  другие  важные
сановники следовали за королем по пятам, среди них  и  обер-шталмейстер,
герцог де Бельгард. Генрих узнал поступь своего старого друга,  Блеклого
Листа, и не прочь был оглянуться и приветствовать его смехом, но  стран-
ный наряд, не говоря обо всем остальном, мешал ему. Ведь и в этом соборе
он снова был выставлен напоказ толпе, герольды и всяческие эмблемы влас-
ти, даже коннетабль с обнаженным мечом, предшествовали ему. Далее высту-
пал он сам, совершенно один и с такой торжественностью, которая всем бы-
ла непонятна, а ему больше всех, так что он даже сомневался:  "Величест-
венный у меня вид? Или, чего доброго, смешной?"
   Герольды принялись возглашать имена, передававшиеся из  рода  в  род,
двенадцать имен тех, что были некогда высокими  особами  в  королевстве.
Разумеется, на зов герольдов откликнулся вовсе  не  герцог  Аквитанский,
такого давно не существовало, и потому он не мог явиться,  иначе  он  бы
щегольнул стародавним маскарадным костюмом, не хуже самого Генриха. Зато
Генрих услышал, как откликнулся славный Суассон, возлюбленный его  сест-
ры; и далее, каждый из бывших здесь откликался взамен кого-то отсутству-
ющего; а тот либо умер сто лет назад, либо увильнул от торжественной це-
ремонии. И когда епископ Шартрский, вместо архиепископа Реймского, пома-
зал короля святым миром, тоже не настоящим, помазаннику  стало  щекотно,
и, чтобы не засмеяться, он закашлялся. А стоял при этом в самой  смирен-
ной позе, склонив чело, и только исподтишка ждал  отклика  у  прелестной
Габриели, сидевшей на хорах, ибо думал, что прелестная Габриель  смотрит
на всю помпу с такими же чувствами, как и он. "Виден тебе Блеклый  Лист,
прекрасная моя любовь, помнишь, как он лежал под кроватью и я бросал ему
сласти? А тут у него такой торжественный вид".
   Однако прелестная Габриель на высоких хорах среднего нефа  отнюдь  не
предавалась подобным воспоминаниям и даже не имела к тому поползновений.
Ее возлюбленный повелитель снова произнес все положенные клятвы и прежде
всего ту, что против еретиков; а теперь епископ надел на него корону - в
самом деле корону, и ее возлюбленный повелитель был коронован. В глубине
души она никогда в это не верила. Слушай, Габриель д'Эстре, как они кри-
чат: да здравствует король! "Те Deum" запевают они в его честь - а  ведь
это он в обличье крестьянина с закопченным лицом пробрался пешком в  за-
мок Кэвр, и ты сказала ему: "Сир! До чего вы некрасивы". А потом ты дол-
го водила его за нос, усердно обманывала его и лишь мало-помалу  растая-
ла, потому что при своем кочевом дворе он слыл великим человеком. И  что
это был за двор! Его местопребывание то и дело менялось в зависимости от
военной удачи. А тебе приходилось умело  лавировать  между  пасторами  и
прелатами; целью твоей было обогащение собственной семьи,  господин  д'-
Эстре воровал, и ты покрывала его, господин де  Рони  стал  тебе  врагом
из-за твоей преданности семье. Ты способствовала обращению своего ерети-
ка, сперва потихоньку, слушаясь чужих указаний: тогда ты все еще  любила
другого и едва не сбежала с ним. Лишь под самый конец, в  ночь  пролитых
слез и загадочных видений, ты поняла, чье дитя ты носишь под  сердцем  и
кто по-настоящему твой повелитель. И так случилось, что  ты,  прелестная
Габриель, трепещешь теперь  наверху,  на  хорах  храма,  от  гордости  и
счастья, что взор твой затуманен непомерным блаженством,  когда  повели-
тель твой принимает корону.
   Как можно заблуждаться! Генрих не решался поднять  взгляд  туда,  где
сидела его бесценная повелительница; он боялся, что она тоже  закашляет-
ся, стараясь скрыть смех. Торжественные церемонии не выигрывают от  пов-
торений, особенно когда человек чует в них фальшь и комедию. Генрих  из-
расходовал всю отпущенную ему серьезность на борьбу со своей совестью во
время того тяжкого раздумья и смертельного прыжка. Дело сделано, незачем
спрашивать себя - к чему. Будь это хоть во имя власти, но  ей  мы  знаем
цену, слишком долго добирались мы до нее. Герольд  выкликает  покойника,
взамен отзывается живой. Епископ, взятый на худой конец, поднимает сосуд
с миром, самый пристойный из всех, какие удалось добыть. Затем на  голо-
ву, полную сомнений, а не веры, опускается корона, которой надлежит быть
очень древней, а она только что из мастерской. Вот какова показная  сто-
рона власти. Солнечный луч играет на мече, маршал де Матиньон держит его
прямо перед собой, это якобы меч коннетабля. В действительности  же  Ма-
тиньон вовсе не коннетабль, он сочиняет эротические стихи, и  латинские,
и на родном языке; наверно, и сейчас, в то время  как  сверкает  грозный
меч, у него уже наготове новые вирши. Вот какова эта власть.
   А Генрих помышляет о другой, которую он лелеет в сердце, властью  над
сердцами можно назвать ее. Торжественная церемония не нравится  ему;  он
не видит, чем она может очистить растленные  души.  Правда,  присутствия
убийцы он здесь не чувствует, и это прежде всего большое облегчение: мо-
жет все-таки статься, что помазание, коронование и внушительность сегод-
няшнего события на некоторое время сделают его неуязвимым. И тогда, зна-
чит, законовед ошибкой сказал свое горькое слово.  А  затем,  раз  смер-
тельная опасность устранена от него, король вновь  становится  серьезен,
он обретает ту серьезность, что была утрачена недавно в горбатом тракти-
ре, где главную роль играл шут, затем в ванной, при  появлении  того  же
шута. Совсем иное дело, когда король смотрит на своего верного Рони.
   В течение церемонии король несколько раз взглядывал в лицо  барона  и
при этом пугался: он один был здесь неподдельным. Точно сошел с соборно-
го фасада, он остался бы верен себе и там, в образе  каменной  статуи  с
крупными величавыми чертами, которую ничто не возмутит. Протестант  слы-
шал, как король давал клятву уничтожать еретиков, и лицо его не  дрогну-
ло. Он был тут, он участвовал во всем и оставался верен себе,  но  внут-
ренний голос его говорил: "Галиматья". Так втихомолку говорила в нем су-
ровая простота гугенотов, таково было его суждение о торжественной цере-
монии. "Суета, приманка для женщин, мерзость перед господом",  -  кричал
бы внутренний голос, если бы барон стал его слушать. Рассудительный Рони
призывал докучливый голос к молчанию, а всем видом и осанкой являл образ
преданного и стойкого слуги своего короля. Генрих  вообще  разбирался  в
людях и знал своего Рони; но тут, посреди  торжественной  церемонии,  он
понял окончательно, что тот навеки останется верен ему.
   Вскоре он призвал его в свой совет. А дальше Рони уже сам  позаботил-
ся, чтобы стать герцогом Сюлли, всемогущим вершителем финансовых дел ко-
ролевства, начальником артиллерии, равной которой не  бывало  дотоле,  и
воистину правой рукой короля - пока существовал его великий король, и ни
минуты дольше. Ибо ему он предался всецело, ему вручил свою судьбу,  на-
перекор внутреннему голосу старого гугенота. Что я для тебя,  тем  и  ты
будешь для меня. Начало подъема Рони вплелось в торжественную церемонию,
оттого что Генрих несколько раз взглядывал в его лицо и при этом  пугал-
ся. Ибо смотрел он в лицо долга и несокрушимой серьезности, невзирая  на
затаенную мысль, что все это галиматья. Генрих думал: "Средний  человек,
чтобы не сказать - посредственность. Вот если бы мог я взять с него при-
мер!" Так думал Генрих, в ту пору почитавший простоту самым желанным ка-
чеством. Но чтобы она далась без труда, надо быть Рони.
   Король покинул собор более по-королевски, чем входил в него.  Поступь
и осанка стали по-настоящему величавы, и нелепое одеяние казалось теперь
на нем вполне уместным. От этого и все шествие приобрело гораздо большую
стройность и мощь, чем по дороге сюда. Толпы народа молчали на его пути,
преклонив колена. Однако к обеду Генрих переоделся с ног до головы - от-
махнулся от господина д'Арманьяка, когда тот подал ему белый  с  золотом
наряд - ему хотелось чувствовать себя удобно, покойно, по-будничному.  В
парадной зале он сидел под балдахином, что не  уменьшало  его  аппетита:
сидел за отдельным столом, поглядывая вправо на стол для  духовных  лиц,
влево - на стол для светских вельмож; и те и Другие одинаково  ревностно
утоляли голод: в этом они были схожи с ним. Вообще  предполагалось,  что
они теперь с ним одно, он только первый среди них, а все вкупе составля-
ют королевство. Но он думал иначе, он находил  это  самонадеянным,  а  с
другой стороны - считал, что это слишком мало. Приказал  и  на  сей  раз
растворить двери и впустить народ. Он не боялся  толчеи,  зато  вельможи
подняли ропот.
   Он поспешил восстановить хорошее настроение. Дворянам, которые  прис-
луживали ему, он сказал, что дон Филипп, властитель мира, заразился дур-
ной болезнью. Как же все дивились непонятному грехопадению  его  католи-
ческого величества после столь  долгого  воздержания!  Один-единственный
грех - и сразу же кара. Если бы каждый любвеобильный король попадался  с
первого раза! Тут все, справа и слева, мигом повернулись к столу, стояв-
шему поперек зала, к королю под балдахином. Король засмеялся, тем  самым
разрешая смеяться всем. И как же все потешались  над  смешной  незадачей
его католического величества! Некоторые из  гостей  приняли  рассказ  за
шутку, хоть и очень смелую. И эти веселились дольше других. Иные из  вы-
соких господ, особенно духовного звания, хохотали до слез и рукоплескали
королю в знак одобрения. Несравненно чаще, чем испанский властелин, этот
король бросал вызов болезни и все же не заполучил ее. А теперь она к то-
му же точит его врага. Такое счастье заслуживает хвалы.
   Многие вдруг призадумались и перестали смеяться.  Кто  так  счастлив,
внушает страх. Двойная игра за его счет может плохо кончиться; и тем  из
сидящих здесь за столом, кто поддерживает сношения с испанцами в Париже,
пора положить этому конец. Испанцы не останутся в Париже, раз повелитель
их заразился. Счастье подает знак; как же пренебречь им?  Кто-то  сказал
во всеуслышание, что не только властитель мира, но и его всемирная  дер-
жава заражена болезнью, от которой она гниет, и член за членом  отпадают
от нее. Эти слова разнеслись по всем столам и весьма  живо  обсуждались.
Тем временем от вина и яств лица  раскраснелись,  голоса  стали  громче.
Из-за испанских новостей чинная трапеза чуть не превратилась в  пирушку,
королю хотелось пресечь это; те, кто посметливее,  поняли  его  желание.
Сметлив был кардинал дю Перрон, тот самый, что подсунул Генриху подушку,
когда он отрекался от неправой веры.
   Дю Перрон подал королю чашу для омовения рук, поклонился  и  попросил
разрешения спеть песню - непривычное занятие для князя церкви, и  потому
все насторожились. Кардинал пропел королю  на  ухо  что-то  короткое  и,
по-видимому, очень чувствительное, у короля глаза увлажнились. На  верх-
них концах обоих столов расслышали только несколько слов: "Кораллы - ус-
та, и зубы - слоновая кость. Прелестен двойной  подбородок!"  Видя,  что
король плачет, сперва ближние, а затем и дальние поняли, кому  посвящена
песня. Один за другим поднялись все, оборотились к королю и стояли  мол-
ча, воздавая хвалу его счастью, меж тем как прежде рукоплескали его  ус-
пеху.
   Олицетворение его счастья носило имя  Габриель:  это  постигли  почти
все; тугодумы, пожалуй, лишь вследствие обильного угощения. Другие  про-
водили сравнение между  сокровищем,  которое  дано  ему,  и  прискорбной
вестью из Испании. Иные же, заглядывая глубже,  убеждались  в  том,  что
ветреник остепенился и что причина его верности и постоянства -  желание
стать оседлым и владеть. Но малым владеть в этом мире  он  не  согласен.
Его заносчивость доходила до величия. Заносчивости недостает лишь  влас-
ти, чтобы называться величием. Таков по крайней мере взгляд людей рассу-
дительных; рассудительнейший из всех, господин де Рони, неразрывно  свя-
зывал мысль о величии с мыслью о владении. И потому, наперекор природе и
желанию, тут же решил примириться с мадам де Лианкур.
   Трапеза была обильная, а под вечер предстояла вторая, на этот  раз  с
дамами. Некоторые в промежутке легли спать или коротали время в беседах.
Что касается Генриха, то он играл в мяч; мячи тяжелые, кожаные, на  пол-
ный желудок бросать их нелегко, а если попадут в кого, то уж  непременно
оставят шишку. Меткие удары действовали сокрушительно на полные желудки,
вскоре один из господ свалился наземь, остальные еще раньше признали се-
бя побежденными. Генрих непременно хотел продолжать игру, и так как дво-
рян не оказалось, он позвал простых горожан, которые были зрителями. Кто
среди них лучшие игроки в мяч, спросил он и, не  дожидаясь  ответа,  сам
указал на лучших, оценив их по телосложению, Избранными  оказались  мяс-
ник, бондарь, двое пекарей и бродяга, случайно затесавшийся среди  чест-
ных людей; но в игре именно он стяжал почет и уважение. Обычно ни у кого
нет охоты знаться с канатным плясуном, фигляром и  будущим  висельником.
Только игра уравнивает всех, и во время игры бродяга  благодаря  вырабо-
танным жизнью навыкам был на высоте.
   Сильными мячами король вывел из строя сперва одного из  пекарей.  Ос-
тальные держались около часа, пока мясник, бондарь и второй пекарь  тоже
не выбились из сил: повернулись все трое и заковыляли прочь.
   - Чья возьмет? - сказал король фигляру, и  они  принялись  перебрасы-
ваться мячами, но не как метательными снарядами, а  с  необычайной  лег-
костью, словно колдовали; перелетали с места на место, точно Меркурий, и
едва протягивали руку, как мячи сами собой попадали в нее, и  не  пооди-
ночке, а три, четыре, пять сразу и казались  воздушными,  точно  мыльные
пузыри. Зрелище было редкостное и радовало глаз. Народ  тесно  сгрудился
вокруг, светские и духовные вельможи позабыли о пищеварении, и все смот-
рели, как прекрасно играют король с бродягой.
   Оба они прикидывались чем-то вроде бестелесных духов, но человеческое
естество не замедлило обнаружиться. Нельзя отождествлять природу  с  ис-
кусством. Оба сильно потели; и так как капли пота  застилали  им  глаза,
мешая ловить мяч, они дружно скинули колеты; а дело было в феврале,  под
вечер, - и все увидели, что у обоих, у короля и его партнера, под  коле-
тами ничего нет, кроме рубах. И еще другое увидели все: на канатном пля-
суне и фигляре рубаха была целая, а на короле  с  дырой  посреди  спины.
Ткань не выдержала резких движений и от ветхости разорвалась.
   Сперва Генрих не мог понять, о чем шепчутся и шушукаются  кругом.  Он
слышал ропот, он улавливал вздохи. Наконец кто-то решился сказать вслух:
   - Сир! У вас на рубахе дыра. - Когда слово было выговорено, тягостная
неловкость перешла в веселье. Первым рассмеялся сам король,  притворяясь
в то же время сильно разгневанным.
   - Арманьяк! - крикнул он, и когда первый  камердинер  предстал  перед
ним, Генрих спросил: - Ведь у меня же есть шесть рубах?
   - Увы, - возразил д'Арманьяк, - их осталось всего три.
   - Хорошего мало, если мне приходится ходить нагишом. Вот на что похож
король, когда он прощает подати городам и откупает их у губернаторов Ли-
ги, которые вконец удушили их поборами. Крестьянам же я возвращаю дворы,
которые отвоевываю поодиночке. Тут еще может хватить  на  облачение  для
коронации, но уж никак не на рубаху.
   Сказав это, он удалился, как раз вовремя, ибо звук его речи остался у
всех в ушах. Он говорил смело и гордо. Дыра  в  рубахе  приобрела  смысл
жертвы во имя королевства и умножила славу короля. Это подлинный король.
Все мысленно вновь увидели его шествующим по собору в  нелепом  одеянии,
которое стало на нем вполне уместным, - сравнили и нашли, что сейчас,  в
разорванной рубахе, он был даже величавее.
   Генрих оделся в лучшее свое платье, ибо на большом банкете должны бы-
ли присутствовать дамы во главе с бесценной его повелительницей  в  роли
хозяйки. Большая зала архиепископского дворца  в  Шартре  от  бессчетных
свечей сияла теплыми золотистыми тонами. Пучки свечей в сверкающих  кан-
делябрах перед стенными зеркалами и на столе окружали толпу гостей блес-
ком, который каждого украшал и выделял. Таким образом, все  женщины  тут
за столом казались красавицами, а мужчины, немало пожившие, явно помоло-
дели: щеки разрумянились, лбы прояснились. Бесчисленные  огни  придавали
всем благородство и необычайную изысканность; люди  едва  узнавали  друг
друга, так удачно было освещение залы. Весь свет и блеск были направлены
на стол, меж тем как за спинами гостей четкие контуры предметов мало-по-
малу расплывались, и смутное мерцание, точно туман в слабом лунном  све-
те, плыло к потолку.
   Король и мадам де Лианкур восседали друг против друга, как  хозяин  и
хозяйка. По обе стороны Габриели разместились в ряд  дворяне.  По  левую
руку Генриха сидела мадам Екатерина Бурбонская, его милая сестра;  далее
следовали принцессы и герцогини де Конти, Немур, Роган и Рец. Справа  от
него первое место занимала принцесса де  Конде,  связанная  родственными
узами с его домом; подле нее - госпожи де Нивернуа и де Невер. Эти имена
он повторял про себя, ибо то были большие имена в королевстве,  и  носи-
тельницы их находились здесь, словно так и полагалось; но он знал,  чего
это стоило. Супруг той или другой из дам все еще был на стороне его вра-
гов, хотя бы для виду, и для виду командовал в Париже, а в это время же-
на его пировала с королем. Такое пиршество немыслимо без предварительных
интриг, более долгих, чем самый длинный обед.  Этот  пиршественный  стол
завершает много трудов, много мрака, много крови. Знать бы, что действи-
тельно завершает!
   Вот о чем думал Генрих, перечисляя своих соседок, и каждая  была  ему
дорога, они и сами не подозревали, в какой степени. При этом он  занимал
их веселой беседой, словно им так и полагалось сидеть здесь. Часто он  и
мадам де Лианкур обменивались взглядом, означавшим: вот чего мы  достиг-
ли. Взгляд выражал: а могло быть и по-иному. Взгляд говорил  ему  и  ей:
"Благодарю тебя. Люблю тебя".
   Для Генриха его Габриель была прекраснее, чем когда-либо, потому  что
смотрел он на нее не только с гордостью, но и с  умилением.  Роскошь  ее
наряда могла бы показаться вызывающей; дамы не отрывали от нее глаз. Как
мягко ложится бархат, какого он непередаваемого цвета -  старое  золото,
осенняя листва, ласковый солнечный свет; и пышные рукава испанского пок-
роя. Кому доводилось видеть платье, в  своем  совершенстве  пригодное  и
днем и вечером! А голова королевской подруги покоится на мелко собранном
воротнике, и золотистые волосы ярко озарены солнечным диском из  алмазов
и сами оттого сияют еще ослепительнее. Понятно,  дамы  не  были  склонны
искренне восхищаться такой картиной, как ни  влекла  она  их  взор;  они
внутренне кипели бы и готовы были бы пожелать, чтобы это солнце  закати-
лось.
   Но Габриель умиляла их. Беременность именно сегодня накладывала такой
отпечаток на ее лицо, что оно вызывало  трепет  неясности  и  страха  не
только у ее повелителя. Оно было очень бледно, очень тонко, от воспетого
двойного подбородка осталась узенькая полоска, и кожа сделалась прозрач-
на, точно жемчуг. Только глаза стали больше, их лихорадочный блеск  зас-
тавлял забыть и простить жемчужный отлив белой груди, сверкающие на  ней
рубины и настоящие жемчуга в оправе чеканного золота. Мужчины подле Габ-
риели притихли, зато сочувственно бились сердца дам, через стол  ласково
ободрявших беременную. Когда  хозяйке  следовало  сделать  распоряжение,
сестра короля вместо нее знаком приказывала  подать  блюдо  или  графин.
Один из сидевших поодаль кавалеров, - это был господин де Рони, -  вско-
чил со стула и, опередив слугу, поднял ложку: она  выпала  из  нетвердой
руки Габриели.
   После того как празднество приняло такой  оборот  и  из  пиршества  в
честь коронованного короля превратилось в чествование его бесценной  по-
велительницы, Генрих, не долго раздумывая, объявил во всеуслышание,  что
намерен испросить у папы расторжение своего брака, дабы жениться на  ма-
дам де Лианкур. Консистория разведет ее с мужем, который  сам  признает,
что пострадал от удара копытом. Послышался смех, который  Генрих  принял
за одобрение, и тогда он пошел еще дальше, сказав, что вскоре  его  бес-
ценная госпожа получит звание и титул маркизы. Мало того, он поднял  бо-
кал в честь госпожи маркизы и при этом так долго и вдумчиво  смотрел  на
нее, широко раскрыв глаза и вскинув брови, что всякому стало ясно:  путь
ее ведет выше. Предел возвышению прелестной Габриели настанет лишь  тог-
да, когда она вместе с ним украсит королевский трон. Она будет нашей ко-
ролевой.
   Общее одобрение длилось недолго. И он сам верил в него,  только  пока
был счастлив и растроган. Ведь каждому известно, какой должна быть коро-
лева Франции: прежде всего чужестранкой, которая неведома здесь никому и
ни над кем не возвысилась - чем бывают уязвлены не одни  дамы.  Господин
де Рони с этой самой минуты начинает оказывать такое же решительное соп-
ротивление, с каким Габриели придется неизменно сталкиваться и у других,
пока она живет и властвует над королем. Но сейчас вражда еще щадит  Габ-
риель. Ведь не бессмертна же она, быть может, ей не передоить родов, вид
ее предвещает дурное и вызывает к ней жалость. А кроме того,  все  знают
короля и его обещания жениться. Если бы он хранил их про  себя,  как  до
сих пор, они, пожалуй, были бы опасны. Оглашено - значит, нарушено. Сло-
вом, так или иначе прекрасной д'Эстре позавидовать нельзя.
   Поэтому к Габриели было проявлено много сочувствия и почтения,  когда
все общество, вслед за королем, поднялось из-за стола. Генрих  подвел  к
ней принцессу Бурбонскую и принцессу Конде; те обняли и поцеловали  Габ-
риель. И все остальные женщины, приближаясь к возлюбленной короля,  спе-
шили уверить ее, что она прелестней, чем всегда. И каждая была при  этом
искренна и не испытывала ни вражды, ни зависти, их роднило с ней ее  по-
ложение; и еще роднило общечеловеческое чувство,  ибо  возможно,  что  к
празднеству ради нее присоединилась  незримая  гостья,  чье  присутствие
всех заставляло содрогаться. Кто не восхваляет пышной  красоты,  которая
кичится нетленностью, как произведение искусства? А перед красотой,  ко-
торую подозревают в союзе со смертью, всякий преклонится.
   Под конец двери залы растворились, сейчас же за ними начиналась лест-
ница. Некоторые из дворян взяли у слуг подсвечники и выстроились по  обе
стороны на ступенях. Впереди чествуемой четы шли принцессы  королевского
дома, на расстоянии следовали другие дамы и кавалеры.  Посредине  Генрих
вел на поднятой руке свою Габриель; им светили,  они  подымались.  "Тор-
жественная церемония! - ощущал Генрих, молодой и окрыленный. Торжествен-
ность была нарушена или, пожалуй, даже  усилена  тем,  что  больная  по-
чувствовала себя дурно, и возлюбленному пришлось подхватить ее  и  почти
нести наверх; они  опередили  сопровождающих,  последние  огни  оставили
где-то внизу и сами погрузились в смутное мерцание,  подобное  туману  в
слабом лунном свете, и скрылись из виду, словно растаяли.

   ДАМА В МАСКЕ

   Париж давным-давно готов был впустить короля. Даже герцог  де  Фериа,
который все еще состоял наместником его католического величества в Пари-
же, и тот не верил в существование испанской партии. Опасаться можно бы-
ло разве что упорства отдельных неисправимых упрямцев и  страха  других,
не рассчитывавших на прощение. Вожди Лиги с Майенном во  главе  постара-
лись на всякий случай ненадежней укрыться вместе со своим движимым  иму-
ществом. А ни один из шестнадцати начальников столичных округов не упус-
тил случая втайне заверить короля в своей преданности; пресловутый порт-
ной лишь забежал вперед в ту пору, когда враги короля повесили королевс-
кого верховного судью. Конец зверствам! Проповедники, с амвона призывав-
шие к зверствам, больше не имели успеха у народа, скорее они  сами  были
под угрозой. Народ тем временем настроился снисходительно и миролюбиво и
готов был даже  творить  насилие,  дабы  могло  восторжествовать  добро.
Вследствие этого возникали бунты; правда, их подавляли,  но  больше  для
виду. Какой же властитель, хотя бы только по имени,  добровольно  сложит
полномочия и уберется восвояси, пока у него есть оружие  -  пускай  одно
оружие, даже без рук. Испанский военачальник располагал четырьмя тысяча-
ми чужеземных солдат, которых хватало только на охрану валов и ворот.
   Королю не удастся так просто войти в город. С четырьмя тысячами  сол-
дат сладить легко - труднее с добротой народа, ожидающего доброго  коро-
ля. Король разрешил парижанам добывать припасы за городскими  стенами  и
есть досыта; как же может он теперь обстреливать их дома и посреди резни
ворваться в свою столицу? Ему этот путь закрыт. Он должен действовать  в
согласии со своей славой в народе и овладеть властью, как  подобает  на-
роднейшему королю. Генрих потратил несколько недель на то, чтобы нарочи-
то раздуть молву о своей  доступности.  Nihil  est  tarn  populate  quam
bonitas. Как-то раз он снова заблудился на  охоте,  что  всегда  создает
удобные случаи; в два часа ночи добрался один до какого-то  дома  -  это
оказался отнюдь не разбойничий вертеп. Дом принадлежал одному из  чинов-
ников его финансового ведомства, что не было для него  полной  неожидан-
ностью: он хорошо изучил свое королевство. Но девица,  которая  вышла  к
нему, его не признала, он попросту сказал, кто он  такой,  поел  немного
хлеба с маслом и улегся не в постель, а на пол перед  очагом,  утром  же
пожелал прежде всего прослушать мессу: за три мили пришлось  везти  свя-
щенника. Может ли король быть более скромен и  обращенный  еретик  более
благочестив!
   Многие никак этому не верили, например, некий  торговец  свиньями,  с
которым король сидел за одним столом в сельском трактире, - опять заблу-
дился где-то. Посетители трактира не знали, кто он такой, или, быть  мо-
жет,  только  прикидывались;  когда  король   пускается   на   хитрость,
крестьянин всегда перехитрит его. Как бы то ни было,  торговец  свиньями
отважился наговорить ему разных дерзостей под тем предлогом, что не  уз-
нал его. Королю оставалось только с подобающей помпой покинуть сцену. Он
выглянул в окно, тотчас откуда-то подскакали его придворные и  останови-
лись перед трактиром: должно быть,  разыскивали  заблудившегося  короля.
Селяне всполошились: как же так! Стало  быть,  мы  королю  выложили  всю
правду? А он стерпел. Хлопнул по плечу торговца свиньями, дал милостивый
ответ, и тому все сошло безнаказанно. Но потом  селяне  долго  толковали
между собой о Париже и о том, что городские жители плохо  знают  короля:
иначе бы они его впустили. Все равно этого ловкача не одолеешь.
   Такой же урок преподал сам Генрих одной даме в маске. Она прибыла на-
рочно из Парижа в Сен-Дени, где он жил, и по секрету сообщила  ему,  что
делают в городе, дабы помочь его делу; при этом говорила она  так  тихо,
что в соседнюю комнату при открытых дверях не долетало  ни  словечка.  А
там, кроме приближенных короля, были еще гости из Парижа, как бы случай-
но приехавшие сегодня. Никто из присутствующих не заблуждался насчет да-
мы в маске. Каждый говорил: и это якобы обыкновенная благомыслящая горо-
жанка? Тогда она прежде всего ничего не может знать; и затем, разве ста-
нет король, который боится ножа, вести тайную беседу с особой,  даже  не
показывающей ему лица? Весьма неправдоподобно, надо признаться.  Но  тут
раздался голос короля, ничуть не приглушенный, - наоборот, его надлежало
слышать всем, по возможности даже в самом Париже. Король поручал даме  в
маске довести до сведения тамошних его добрых друзей: он стоит  здесь  с
большим войском и не собирается отступать, пока не  войдет  в  город,  и
притом без всякого насилия. Только пусть не верят герцогу Майенну.  Мира
хочет один их законный король и готов дорого заплатить за примирение  со
своей столицей. Он напомнил даме в маске о всех других городах, которые,
себе во благо, открыли перед ним ворота. Десять лет не будет он  взимать
налоги со своих парижан, мало того - он дарует дворянство всем городским
советникам; его добрым друзьям, которые содействовали ему, навсегда  бу-
дет обеспечено счастье и довольство.
   - А кто предал меня, того пусть судит бог.
   Все это он излагал даме в маске, словно не она одна была с ним в ком-
нате, а целый народ, которому он хотел верить, все равно,  показывал  ли
ему тот истинное свое лицо или нет. Дама удалилась, так и не подняв мас-
ки. Закутавшись в плащ, скрывавший ее всю, она прошла сквозь толпу прид-
ворных. Те проводили ее до самой кареты. Двое из них остались в стороне,
даже не заглянули в карету и не обменялись ни единым взглядом. Один  был
Агриппа д'Обинье, другой - некий господин де Сен-Дюк, на службе короля.
   Тем временем прибыл запыленный всадник, подоспел как раз к уходу  да-
мы, которая удостоилась доверия короля. Человек в кожаном  колете  пола-
гал, должно быть, что и он заслужил такое же доверие. Он вошел без цере-
моний. Посреди пустой залы стоял король, отнюдь не горделивый и не само-
уверенный, глядел в пол и поднял голову, лишь услыхав топот тяжелых  са-
пог.
   - Пастор Дамур! - сказал он. - Вас-то мне и недоставало именно в  эту
минуту.
   - Сир! Да сбудется то, чего вы желаете. К вам взывает  суровый  голос
былых времен.
   - В нужную минуту, - сказал Генрих.
   - Сир! Вы правы, ибо я видел, как ускользнула та особа, даже не  отк-
рыв лица. Лишь вы видели его, и вам  одному  известно,  не  был  ли  это
дьявол.
   - С ним я не стану связываться. Лучше умереть. Лучше лишиться  всякой
власти.
   Пастор хлопнул себя по ляжкам и хрипло засмеялся.
   - Власти! Ради власти вы отреклись от своей веры;  что  значит  после
этого умереть? Ради власти вы теперь на каждом шагу  разыгрываете  коме-
дию. Люди уже толкуют о ваших хитростях и посмеиваются, порой - двусмыс-
ленно; не желал бы я быть предметом таких толков и смешков.
   - Разве я не добился успеха, пастор?
   - В этом вся суть. Вы улавливаете людей. Не хотелось бы  мне  поймать
так даже пескаря.
   Внезапно пастор выпрямился, снял шляпу, что позабыл сделать раньше, и
запел, - в самом деле начал петь, как некогда в сражении.
   Явись, господь, и дрогнет враг!
   Его поглотит вечный мрак.
   Суровым будет мщенье.
   Голос гремел на всю залу. Пастор Дамур поднял правую руку и  выставил
ногу. Снова в бой, снова впереди старых  гугенотов,  мертвецы  шагают  в
строю, все подхватывают псалом - и несется псалом освобождения,  неприя-
тель в страхе отступает. Победа борцов за веру.
   Всем, кто клянет и гонит нас,
   Погибель в этот грозный час
   Судило провиденье.
   Голос гремел на всю залу. Король подал знак, псалом оборвался. Пастор
не только опустил руку, но и голова его поникла на грудь. Псалом  заста-
вил его забыться. Тут забылся и Генрих; оба умолкли,  мысленно  созерцая
прежние деяния, которые были честны и бесхитростны.
   Затем Генрих взял руку пастора и заговорил:
   - Борода и волосы у вас поседели, а поглядите на мои. На лице  у  вас
не только суровость, но и скорбь. А теперь я покажу вам свое лицо. Разве
оно весело? И все же, вам я могу сознаться, захват власти порой  превра-
щается в потеху. - Он повторил: - В потеху, - и продолжал быстро: - Люди
заслуживают только такого захвата власти, и  власть  требует,  чтобы  ее
захватывали именно так.
   - А вы самый подходящий для этого человек, - заключил старик.  Король
мягко возразил ему:
   - Каждый следует своему назначению. Потому я и даю вам излить душу до
конца, пастор Дамур.
   - Вы должны дать излиться до конца гневу божию, - резко  сказал  ста-
рик, на лбу у него вздулись вены.
   - Да, должен, - подтвердил король, все еще мягко; но пастору пора бы-
ло изменить тон. Он понял это, кровь отхлынула у него от висков.
   - Да простит ваше величество смиренному рабу Габриелю Д'амуру, что он
осмелился предстать перед вами.
   Тут Генрих раскрыл объятия:
   - Теперь я узнаю вас. Вот каким хочу я вас видеть: чтобы  гнев  божий
руководил вами на всех путях и чтобы верность в вашем сердце была несок-
рушима.
   Он ждал, раскрыв объятия. Это был решающий миг для всех  его  протес-
тантов. Укоры еще могут быть отведены, он хочет верить в это.  Недоверие
в конечном счете скорее во вред, чем на пользу королям. Хорошо, если  бы
это поняли и старые друзья, после того как их предали  и  отняли  у  них
прежние права. В раскрытые объятия не бросился никто. Генрих опустил ру-
ки, но сказал еще:
   - Пастор, то, что я сделаю, пойдет на благо и вам. Вы получите  долж-
ное, когда я завоюю власть.
   - Сир! Простите смиренному Габриелю Д'амуру, он не верит вам.
   Генрих вздохнул. Он предложил примирительно:
   - Тогда послушайте веселый рассказ о даме в маске. Рассказ  бесспорно
правдив, ибо хвастать мне тут нечем.
   Но пастор уже приблизился к двери.
   - Чего же вы хотите? - крикнул ему вслед Генрих. - Чтобы я  из  пушек
разнес свою столицу? Чтобы я силой обратил всех в  протестантскую  веру?
По-вашему, мне до конца дней суждено воевать и быть бесчеловечным?
   - Сир! Отпустите смиренного Габриеля Дамура. - Это был уже не укор  и
не гнев божий, а совсем иное. Тот, кто там, вдали, на большом расстоянии
от короля, держался за ручку двери, казался много меньше,  и  не  только
из-за расстояния, а скорее от того, что весь он поник.
   - Я хочу покаяться перед вами, Габриель Дамур, - сказал издалека  ко-
роль.
   - Сир! Не мне, а только вашей совести должна быть открыта  правда.  -
Сказано это было жестко, но негромко. Генрих понял его слова лишь  пото-
му, что и сам себе говорил то же. Он отвернулся. Когда он снова взглянул
в ту сторону, он был один.
   Тогда он встал лицом к стене и заставил себя до конца  осознать,  что
то было прощание с его протестантами. О! Прощание не на всю жизнь, он им
еще покажет, чего он хотел, кем остался. Но при настоящем положении  ве-
щей ему не верил никто - остальные не больше, чем этот. "А потому сугубо
берегись изменников! - внушал себе Генрих. - Никто не  изменяет  скорее,
чем старые друзья". Он уставился в стену и вызвал перед своим  мысленным
взором всех, кто изменит ему. Странно, образ Морнея возник перед ним,  а
ведь в Морнее он был уверен. Морней, или  добродетель,  будет  и  впредь
служить ему верой и правдой. Только не требуй,  чтобы  он  одобрил  твой
способ захвата власти и ради тебя поступился хоть частицей своей  добро-
детели. Это сильно уязвляло короля, ибо измена и изменники стали  ему  в
ту пору удобны и привычны. Ему было неприятно смотреть на возникший  пе-
ред ним сократовский лик своего Морнея - он поспешил стереть его и  выз-
вал другой.
   - Ни единого друга: мы одиноки в хитроумном  и  тяжком  деле  захвата
власти. Но приятелей и собутыльников у нас довольно. Мы принимаем дам  в
маске. Хорошо еще, что пастор не захотел узнать,  кто  была  маска,  это
навсегда должно остаться тайной. Кто бы поверил, что она родная дочь па-
рижского губернатора и я исподтишка заигрываю с ее отцом. Во что превра-
щаются люди! Ведь его я прежде считал честным.  Мне  претит  добродетель
Морнея. А предательство Бриссака претит мне еще больше.  Уже  его  пред-
шественник был заподозрен в сношениях со мной. Майенн его сместил и наз-
начил графа Бриссака как раз из-за его скудоумия. Если таково скудоумие,
значит, я и сам не понятливей и не рассудительней малого  ребенка.  Ведь
этот человек соблазняет меня взять мою столицу обманом: он гадок мне.
   Все это Генрих говорил в стену - а между  тем  он  привык  обдумывать
свои дела на ходу, размашисто шагая  и  подставив  лоб  ветру.  В  дверь
скреблись, это вспугнуло его затаенное тоскливое раздумье. Появилось два
радостных вестника: разве можно не откликнуться на их настроение? Первый
- его славный Агриппа - был явно начинен новостями и не в силах  хранить
их про себя. Молодой господин де Сен-Люк был  терпеливее:  ему  помогало
его нескрываемое самодовольство. Он усердствовал в  соблюдении  этикета,
вложил много грации и даже скромности в свой почтительнейший поклон  ко-
ролю, после чего уступил место господину д'Обинье.
   - Мы замешкались, - сказал Агриппа, - потому что нам  пришлось  убла-
готворить и спровадить всех слушателей: после отъезда дамы в  маске  они
были уже ни к чему.
   - И даже некстати, - подтвердил Генрих. - После ее отъезда меня посе-
тил еще один гость. Он дал краткое, но внушительное  представление,  от-
нюдь не для третьих лиц.
   Агриппа не стал спрашивать о посетителе.
   - Сир! Вы даже и не представляете себе, кто эта маска.
   - Вы поручились мне, что она не опасна. Я не любопытен.
   - Что бы вы подумали, сир, если бы вам сказали, что я побывал в Пари-
же?
   - Ты? Быть не может.
   - Я самый. Впрочем, тогда я был в обличье старухи крестьянки и  через
ворота проехал на возу с капустой.
   - Невообразимо. И ты видел губернатора?
   - Бриссак собственной персоной покупал у меня лук на базаре. При этом
мы столковались, что ради сохранности королевской  особы  и  королевской
власти мадам де Сен-Люк, да, собственная дочь губернатора Бриссака, дол-
жна выехать к вам и получить от вас указания. Неплохой сюрприз?
   - Я не могу прийти в себя от изумления, - сказал Генрих, которому сам
Бриссак сообщил о предстоящем приезде мадам де  Сен-Люк.  Но  у  всякого
должна быть хоть какая-нибудь тайна от другого. Чем  сложнее  роль,  тем
интересней кажется она. "Totus mundus exercet hisrionem, почему мне быть
исключением? Моему  Агриппе  завоевание  Парижа  не  доставило  бы  удо-
вольствия, если бы ему не пришлось разыграть роль крестьянки. Он так ув-
лечен этой игрой, что страдания бедняги Габриеля Дамура  ему  просто  не
понятны - но кто знает, какую роль взял на себя бедняга Габриель  Дамур?
Выступление его было поистине библейским".
   Мысли эти текли сами собой и не мешали Генриху  расспрашивать  своего
старого товарища, притом с такой детской обстоятельностью,  что  молодой
дворянин за спиной Агриппы прикусил губу, боясь рассмеяться. Вернее  де-
лал вид, будто удерживается от смеха, желая  наглядно  показать  королю,
что, во-первых, господин де Сен-Люк сознает свое превосходство над чело-
веком старого поколения и, во-вторых, разделяет деликатное намерение ко-
роля не разочаровывать того. Генриху не понравилась мимика молодого  ка-
валера; а потому он обратился уже прямо к нему:
   - Мадам де Сен-Люк была превосходно замаскирована, вы сами, вероятно,
не узнали ее?
   Если король полагал, что молодой кавалер, в  свою  очередь,  пожелает
блеснуть тщеславной прозорливостью, он заблуждался.
   - Вы правы, сир, - подтвердил Сен-Люк, - я не узнал ее.
   - Вы лжете, - сказал Генрих. - Вы лжете, чтобы  чем-нибудь  превзойти
нас, - взгляд на Агриппу, - хотя бы скромностью.
   - Сир! Вы моралист.
   - Особенно сегодня, - сказал Генрих. - А потому и желаю понять,  чего
ради господин де Бриссак разыгрывает изменника. Ну? Вы должны знать сво-
его тестя не только с тех сторон, с каких знаю я, а сторон у него,  надо
полагать, не мало. При прошлом дворе он прикидывался передо мной проста-
ком и собирал картины. Я был в союзе с королем,  моим  предшественником.
Бриссак тогда же мог остаться при мне, и ума бы у него  хватило  сделать
правильный выбор. Зачем было ему переходить к испанцам, раз в конце кон-
цов он их обманывает и предает мне?
   - Ваше величество оказывает мне высокую честь  откровенностью,  кото-
рая, будучи неправильно истолкована, может повредить вашему делу.
   Вот наконец умный и смелый ответ, Генрих сразу стал  сговорчивее.  Он
бросил вскользь:
   - Бриссаку поздно отступать, он дал слишком много козырей мне в руки.
- А затем взглянул прямо в глаза молодому человеку, ожидая его  объясне-
ний. Тот откашлялся, оглянулся, ища поддержки,  но  сказал  только,  что
ищет стул.
   - Чтобы думать, мне нужно сидеть.
   - А мне бегать. Но тут не я, а вы должны думать: сядем, - решил  Ген-
рих.
   Агриппа тоже подвинул себе стул, недоумевая, о чем тут можно говорить
всерьез и даже торжественно. "Неужто о Бриссаке? Держит себя не по-воен-
ному, простоват, но с хитрецой, покупает у мнимой крестьянки овощи, тор-
гуется, уходит, возвращается и каждый раз  бросает  несколько  слов  под
сурдинку. Да об этом и поминать не стоит, разве только для смеха".
   - Господин де Бриссак - серьезная загадка для  всякого  моралиста,  -
утверждал тем временем молодой Сен-Люк горячо и  самодовольно,  так  как
чувствовал здесь почву под ногами. - Когда я приехал свататься к его до-
чери и он ввел ее в комнату, она была в маске, как явилась и к вам. Но я
все-таки узнал, что это не она. По его мнению, никто не умеет по-настоя-
щему видеть, кроме него самого-знатока картин.
   - Загадка действительно серьезная, - сказал Генрих.
   - Он изучил множество картин, не говоря о книгах.
   - Он ведет себя не по-солдатски, - вставил Агриппа.
   - Это еще не все. - Сен-Люк пошарил руками, развернул что-то  невиди-
мое. При этом бросилось в глаза, что одну  из  перчаток,  левую,  он  не
снял.
   - Господин де Бриссак собирает красивые вещи не для того, чтобы прос-
то вешать их на стены или расставлять по витринам: он неустанно обогаща-
ет свой ум новыми образами и откровениями. Он проникается ими. Он вопло-
щает их в жизнь.
   - И от него самого ничего не остается. - Генрих понял. Но Сен-Люк по-
яснил:
   - Он не разыгрывает изменника. Сир! Он стал им, развивая в себе веро-
ломство и усердно практикуясь в нем.
   - А гуманистом он себя тоже называет? - спросил  Агриппа  д'Обинье  и
вскочил со стула. - Мы-то по-настоящему, по-честному  становились  гума-
нистами. Я сочинял стихи на скаку и в  бою.  Небесные  видения  являлись
мне, когда я, как истый червь земной,  босиком  рыл  окопы,  подготовляя
сражение воинственному гуманисту, которому служил.
   Генрих произнес в пространство:
   - Это один способ. Есть второй, более сложный: он  лишает  определен-
ности и обезличивает человека. - Обратясь к Сен-Люку,  король  сказал  с
коротким смешком: - Надо признать полезным метод графа Бриссака собирать
картины и читать древних авторов, раз этот метод  побуждает  его  весьма
хитроумно сдать мне мою столицу. А испанец Фериа ни в чем не подозревает
его?
   - Откуда же? Господин де Бриссак сам предложил герцогу Фериа заделать
большинство ворот для лучшей защиты городских стен. Фериа не воин, он  и
не заметит, что у заделанных ворот снята стража,  дабы  ваше  величество
могли проникнуть именно через них. Ведь на самом  деле  отверстия  будут
только забиты землей.
   - Это обнаружится раньше времени.
   - На то мой хитрый тесть и в союзе со старшиной купечества, с городс-
кими советниками и со всем светом. Он настолько преуспел, что люди спра-
шивают, кто же, собственно, обманут, кроме Фериа, а тот радуется просто-
душию своего губернатора.
   - И каждый, должно быть, рассчитал, какую выгоду  извлечет  из  этого
дела.
   - Господин де Бриссак надеется, что милостью вашего величества  будет
назначен маршалом Франции.
   - Вот потеха, - сказал Генрих, сперва серьезно.  Потом  повторил  это
слово, и тут ему необычайно ясно представился весь гнусный комизм  поло-
жения. Вот он сам-король, который боролся весь  свой  век.  Собственными
руками разил врага, собственной волей хранил верность себе -  весь  свой
век. За свою совесть и королевство боролся весь свой век; и все было  бы
тщетно без чудака коллекционера и предателя по глупости. Смех душил  ко-
роля, но он подавил его, даже посинев при этом. Слишком гадким показался
ему смех, который рвался наружу.
   Он встал с места и подошел к окну. Сен-Люк выждал минуту, чтобы  нес-
лышно последовать за ним; по-видимому, он в самом деле хорошо разбирался
в движениях человеческой души. Он позволил себе  заговорить;  но,  чтобы
унизить себя, он выражался до крайности манерно и даже пришепетывал. Ко-
ролю он действительно внушал презрение, но ему не хотелось, чтобы  таков
и был умысел Сен-Люка. Не поворачивая головы, он повторил все,  что  тот
ему докладывал.
   - Итак, значит, чудак отдал вышить  шарф.  Архангел  Гавриил,  сиречь
Габриель, на белом шелку, весьма остроумно и уместно.  Этот  шарф  будет
поднесен мне моим маршалом в день моего въезда, - бог весть когда, - за-
кончил он, представив себе всю неправдоподобность такой картины.
   - Сегодня у нас четырнадцатое. Это будет ровно через неделю, - проле-
петал господин де Сен-Люк. Генрих как услышал - круто повернулся.
   - Вы знаете больше, чем вам полагается, или же вы виделись с губерна-
тором. Вы тоже переодетым побывали в Париже?
   - Отнюдь нет. Однако здесь, к сведению  вашего  величества,  записаны
все подробности заговора. - С этими словами юноша достал из перчатки, из
левой, которую не снял, какую-то бумагу. Генрих выхватил ее  у  него.  -
Кто дал вам ее?
   - Сам Бриссак.
   - Значит, он здесь.
   - Или был здесь - впрочем, с разрешения герцога Фериа.  Он  явился  с
двумя нотариусами уладить со мной неотложные семейные  дела.  Я  покинул
их, едва получил бумагу. - Последнее было сказано без всякой робости, не
чувствовалось также намерения поразить  слушателя.  Вот  юноша,  который
всегда попадает в цель: больше незачем терять с ним время.
   - Коня! - крикнул Генрих в окно.
   - Сир! Вы все равно опоздали.
   Генрих был уже на улице, в седле, и мчался по дороге в Париж.  Вскоре
он увидел, что впереди во всю ширину дороги покачивается огромная  каре-
та; миновать ее не было возможности. Оставалось только проехать лесом  и
ждать между деревьями приближения тяжеловесной колымаги. Передняя стенка
ее была застеклена, так что Генрих сразу увидел нотариусов: их оказалось
трое. Все, как один, в черном платье и остроконечных шляпах, лица  сухо-
щавые, все довольно преклонных лет и утомлены путешествием, так что ник-
то из них явно не был склонен обращать внимание на непрошеных всадников.
Напротив, они закрыли глаза, раскрыли рты и стали совсем на  одно  лицо.
Генрих хотел крикнуть, но раздумал, и наваждение так бы  и  прогромыхало
мимо. Но в последнюю минуту один из нотариусов пошевелил рукой -  вывер-
нул ее ладонью кверху, потом медленно, очень медленно поднял к носу  то-
го, что дремал напротив, и хвать - поймал муху. Ах, как просияло просто-
ватое с хитрецой лицо!
   Муха изловлена на чужом носу, под взглядом короля, которому этот  са-
мый мухолов должен сдать его столицу. Теперь Генрих все понял  и  потому
именно не стал задерживать карету. Он не на шутку задумался, в своем  ли
тот уме.
   "Люди из сил выбиваются, чтобы действовать наперекор разуму и всячес-
ки избегать прямых путей". Вот что занимало его мысли,  когда  он  шагом
ехал обратно. В памяти его накопилось немало примеров помрачения челове-
ческого разума, начиная с Варфоломеевской ночи, и дальше в том же  роде.
Его долг изменить именно это, иначе не для чего быть  королем.  "Они  не
перестанут чинить тебе препятствия, Генрих. Ловить мух, в виде условного
знака, и посылать к тебе дам в маске  для  тайного  сговора:  приходится
быть с ними заодно".

   ЗАХВАТ ВЛАСТИ

   Все произошло, как было условлено. В осмотрительности никто не мог бы
сравниться с Бриссаком. Он сказал испанцам, чтобы они всецело доверились
ему и сидели спокойно, иначе изменники всполошатся. Да будет им  извест-
но, что в городе есть изменники, которые могут догадаться,  что  Бриссак
замыслил схватить их. Таким образом гордые испанцы, по небрежению, отда-
лись на волю судьбы.
   Генрих усердно играл в руку своему партнеру.  Правда,  он  по  ошибке
чуть не взял его в плен. Двадцать второго, в четыре часа  утра,  Бриссак
пал духом, потому что королевских солдат нигде не было  видно.  Причиной
тому оказался густой туман, ибо едва Бриссак вышел за  городские  стены,
как наткнулся на них. По счастью, солдатами командовал его зять,  госпо-
дин де Сен-Люк, так что все мигом уладилось.
   Двое запертых ворот были раскрыты, и, как раз когда начался  утренний
перезвон колоколов, король проник в свою столицу. Дворянам его не терпе-
лось: в полном вооружении, наскоком взяли они последние препятствия. Сам
он упер руку в бок, слегка склонил голову к плечу и  сделал  вид,  будто
возвращается с охоты и отлучился всего на несколько часов. А  отсутство-
вал он восемнадцать лет.
   Первый, на кого он наткнулся, был Бриссак, с истинно  ангельским  ли-
цом. Подобную чистоту черт и помыслов встретишь не часто, и  на  челове-
ческих лицах она редко бывает  запечатлена.  Преклонив  колено  в  самую
грязь, закатив взор, Бриссак протянул королю белый шарф.  Король  тотчас
надел ему на грудь свой собственный, обнял его и назвал  "господин  мар-
шал".
   Бриссак отблагодарил его добрым советом: на всякий случай надеть пан-
цирь. Предосторожность не мешает. Конечно, красиво пройти сквозь толпу в
простом колете, как, по-видимому, угодно его величеству. Генрих испугал-
ся. Нож, - о нем он позабыл. Но Бриссак имел в  виду  скопление  народа,
нарочитую тесноту и толчею, которую легко устроить в таком большом горо-
де и которая бывает опасна, так что даже король может затеряться в ней и
попасть в руки врагов.
   Генрих возразил, что они его ни в коем случае не поймают. Да они и не
стремятся к тому.
   - Таких птиц, как я, никому не охота держать в клетке.
   Однако он покорился и вступил в свою  столицу  в  панцире,  прикрытом
плащом. Вместо шляпы с прекрасным белым султаном, сулящей  мир,  на  нем
был железный шлем. Этот наряд умалил его торжество, чему  способствовали
также дождь и безлюдие столицы.
   В такую рань на улицах не было никого. Очень немногие выглядывали  из
окон; королевские войска, разделившись на отряды, дорогой рассеяли кучку
испанцев, прикончили или побросали в воду  тридцать  ландскнехтов;  вот,
собственно, и все. Господин де Сен-Люк со своим отрядом  натолкнулся  на
горожан, пытавшихся защищать укрепленное здание; король же на своем пути
не встретил никаких препятствий. Он послал сообщить герцогу Фериа: пусть
покинет город, и дело  с  концом.  Второй  гонец  отправился  в  церковь
Нотр-Дам с известием, что идет король.
   Когда парижане проснулись и встали, из дома в дом  передавалась  неп-
равдоподобная весть: король в городе. Они страшно  перепугались.  Первая
мысль их была о погромах и резне, хотя многие из них видели его  вблизи,
когда он отрекался от своей веры в Сен-Дени или же во время коронации  в
Шартре, и предались ему телом и душой. Нужды  нет.  Одно  дело  -  блеск
праздничного дня, другое дело - час победы, которому  не  миновать  быть
кровавым.
   У победителя и в мыслях этого не было,  страх  народа  перед  ним  он
упустил из виду. Зато новый маршал Бриссак поспешил разослать  жандармов
на особо рослых конях, чтобы, во-первых, громогласно возвестить  милость
и прощение, а затем объявить, что королю уже принадлежит власть во  всем
городе. Парижане могут спокойно сидеть по домам. После этого они, наобо-
рот, высыпали на улицы, приветствуя белые перевязи  французов,  трубачей
короля, а его самого на плечах внесли в собор.
   Звонили все колокола Нотр-Дам, и у каждого был свой голос, по которо-
му его узнавали и называли. Впереди короля шли сто  французских  дворян,
значит, это был безусловно настоящий король. Но тот же древний собор еще
недавно видел процессии верующих, молившихся святой Женевьеве, чтобы она
спасла от него свой город Париж. Вспомнили об этом другие - архиепископ,
который по уговору держал речь, кардинал, который не показывался. Только
народ сразу забыл все: вернее, единицы, составлявшие  толпу,  хранили  у
себя в памяти очень многое. Но весь народ в целом, как ни в чем не быва-
ло, валил в церковь, ликовал, был счастлив и исполнен благоговения.
   Королю надо было отвечать, он отбросил все, что не относилось к  дан-
ной минуте; и тем не менее голова его была как в тумане. Раньше он яснее
представлял себе ход событий и в мыслях рисовал себе  предстоящее  много
радостнее. Он ответил архиепископу:
   - Цель моя - оберегать и облегчать жизнь моего народа, за это я отдам
свою жизнь до последней капли крови! - Затем поклялся в верности католи-
ческой религии, призвав в свидетели бога и  пресвятую  деву.  Но  голова
по-прежнему была как в тумане. Ему казалось, будто его здесь нет и будто
другие тоже одна видимость. Того, что происходило на  самом  деле,  было
слишком мало. Слишком долго он ждал этого.
   "Париж, Париж - мой, и все признают, что он мой. На  картине,  вон  в
той часовне, нарисован я в виде дьявола. Я вижу эту картину, люди  заме-
чают, что я вижу, и убирают ее". Он стоял, преклонив колени, на  клиросе
и слушал мессу. Потом, когда  он  вышел  на  мощеную  площадь,  действи-
тельность на миг исчезла для него, и перед его внутренним взором  возник
деревянный помост, завешенный коврами и стоявший на этом самом  месте  в
незапамятные времена. Здесь он венчался с принцессой Валуа.
   Взяв за мерило фасад храма, он представил себе размер помоста. Откры-
тый взорам, среди цвета королевства, с радостных высот смотрел он  тогда
на праздничную толпу, словно легкая жизнь дана ему в удел и  другой  она
быть не может. Но лишь тут началась школа несчастья,  он  познал  немощь
мысли и сроднился с тяготами жизни. А теперь - Париж.  Но  что  означает
это теперь? То, что я должен взвалить на себя еще больше тягот, неустан-
но познавать, каждое бедствие обращать во благо, а Париж - его мне  при-
дется завоевывать до конца моих дней".
   В течение той минуты, что он провел наедине с собой на площади  перед
Нотр-Дам, за это краткое отсутствие короля его солдаты  успели  отогнать
народ до самых краев площади. Придя в себя, он испугался.
   - Я вижу, - сказал король, - этот несчастный народ  запуган  произво-
лом. - Тем самым он хотел задним числом разделить с  этим  народом  свою
собственную долгую борьбу. Он приказал вновь допустить толпу к  себе.  -
Они истосковались по настоящему королю, - заметил он для того, чтобы по-
казать, как много он сделал для них и сколько претерпел.
   Он держался с важностью, что неизбежно в такие дни. Уже сегодня поут-
ру на полутемной улице он едва не поднял руку на солдата за то лишь, что
солдат хотел взять хлеб, ничего не заплатив. Тот и не представлял  себе,
что можно поступить иначе. Но король был в своем Париже. Позволить  гра-
бить в своем Париже! Даже пекарю это казалось  естественным.  В  угловом
доме у окна стоял человек и, не снимая шляпы, с вызовом смотрел на коро-
ля. Должно быть, он полагал, что терять ему нечего, он все равно занесен
в черный список. Люди короля хотели броситься в дом и вытащить  наглеца,
но король остановил их, чем, по общему мнению, нарушил принятый порядок.
   На пути из Нотр-Дам в Луврский дворец король  умилялся  каждому  при-
ветственному возгласу; но втайне он был смущен и раздражен  неподобающей
безмятежностью приветствовавших. Он открыто шагал  по  столице,  которая
наконец-то была в его власти, и знал, что непременно должен показать  ей
эту власть и отнюдь не довольствоваться одиночными приветственными возг-
ласами, время от времени раздававшимися из той или другой  кучки  людей.
Но в тысячу раз больше было тех, что не отрывались от обычных занятий на
кухне и в лавке и разве что говорили между делом:
   - Очень разважничался король оттого, что попал в Париж? Ничего, скоро
утихомирится.
   В некоем провинциальном городе, под названием Оз, в незапамятные вре-
мена молодой король Наваррский пировал на базарной площади с бедняками и
богачами, которые сперва опасались, что он перебьет их, потому  что  они
отказались добровольно открыть ему ворота. А он ел вместе с ними. Благо-
даря ему они узнали, что существует  такое  новое  понятие  -  "человеч-
ность", и были чрезвычайно удивлены. Ведь  мы  остаемся  неизменны  весь
свой век, и Генриху хотелось, как ни велика была его столица, обнять  ее
всю целиком и расцеловать в обе щеки. Но между Озом и  Парижем  на  всем
пути сквозь десятилетия стоял двойной ряд латников - воплощение  многок-
ратного опыта, и потому короля трогал и вместе с  тем  раздражал  каждый
приветственный возглас здесь, между Нотр-Дам и Лувром.  В  сущности,  он
ожидал стычек, и действительно без них дело не обошлось.
   Какой-то священник, вооруженный протазаном, возмущал против него  на-
род. Старый убийца, еще из времен Варфоломеевской ночи, до  того  бесно-
вался, что упал, сломав свою деревянную ногу и ружье. Из окон целились в
людей короля. Генрих сам наблюдал попытку соорудить баррикаду, это  было
похоже на настоящую жизнь, иначе он совсем бы сбился с пути.  Стараниями
своих врагов он нашел верный путь и благополучно добрался  до  Луврского
дворца. Сидел за столом в большой галерее,  обед  был  приготовлен,  все
придворные и слуги на местах, все имело такой  вид  и  происходило  так,
словно его ждали в течение восемнадцати лет. Он ел, ни о чем  не  думал,
избегал смотреть по сторонам; только повторил приказ, чтобы испанцы, ес-
ли им дорога жизнь, к трем часам покинули город.
   Герцог Фериа, наместник его католического величества, все еще не  мог
взять это в толк, он по-прежнему занимал часть предместий. Генрих  велел
пригрозить ему, и Фериа, не будучи военным, в конце концов покорился. Он
внял угрозам немногим раньше, чем парижские приверженцы Филиппа, облада-
тели его восьмидесяти тысяч пистолей; впрочем, деньги  были  растрачены,
да и вера во властителя мира пришла к концу. Центр города от Нотр-Дам до
Лувра был прочно во власти короля, но ближе к  окраинам  копошились  до-
вольно жалкие остатки былой Лиги. Это были бесноватые  всех  степеней  и
сословий, они размахивали оружием, напускали на  себя  устрашающий  вид;
часом позже они покажутся смешными, но  покамест  они  все  еще  внушали
страх и даже почтение, оттого что отчаянно  отстаивали  заведомо  гиблое
дело.
   Что же произошло? Безоружная толпа народа встретила их на их же  тер-
ритории. Это были по большей части дети, они звонко выкликали:
   - Да здравствует король!
   При виде толпы наступающие остановились. За детьми  следовали  конные
герольды с трубами: они возвещали мир и прощение.  Далее  появились  су-
дейские чиновники, и перед ними бесноватые наконец сложили  оружие.  Они
огляделись, увидели, что делать больше нечего, раз  им  идут  навстречу,
как всем другим людям, и протягивают им руку. Многие из них совсем  рас-
терялись, видя, как изменяется житейский опыт и не в силах  сразу  отре-
шиться от старых привычек. К чему теперь ярость, жестокость и крайне за-
носчивый взгляд на жизнь, когда дети и законоведы в  решительную  минуту
подают пример мужественного миролюбия. Некоторые из бесноватых тут -  же
на месте поплатились жизнью, не выдержав чересчур стремительного перехо-
да от безумия к разуму.
   Из всего, что произошло сегодня, - а событий было  немало,  -  король
желал одного, желал настойчиво и страстно и сам хотел видеть это воочию.
Он поднялся на башню ворот Сен-Дени и стал у окна. Три часа, сейчас  они
пойдут. Почему же не идут испанцы! Вот и они наконец! Они шагают тихо  и
шляпы держат в руках. Никто не говорит ни слова, глаза у  всех  опущены.
Это были самые горделивые из смертных и если не себя самих,  то  державу
свою считали бессмертной. Хотя они и раньше теряли города, но ни из  од-
ного еще не удалялись, как отсюда, без борьбы, просто потому, что  время
их ушло и они покинуты собственным повелителем.
   Дождь поливал их. Они не сгибали спин; на  тележках  везли  они  свое
имущество, которое было невелико, ибо они никогда не крали. Их многочис-
ленные дети поспешно семенили, чуя беду, собаки их  бежали  повеся  уши.
Одна женщина крикнула с повозки:
   - Покажите мне короля! - Долго глядела на него. Потом крикнула  гром-
ким голосом: - Добрый король, великий король, молю бога,  чтобы  он  дал
тебе счастья! - Вот какова была гордость испанской женщины.
   В наглухо закрытой карете спешил прочь папский  легат.  Король  хотел
помахать ему вслед, но сам пока еще не понял, почему не поднялась у него
рука для иронического жеста. Герцог Фериа, тощий и суровый, вышел из ка-
реты, чтобы отдать, долг вежливости победителю. Он поклонился  с  досто-
инством и, размеренно шагая негнущимися  ногами,  прошел  мимо  Генриха,
прежде чем тот успел вымолвить слово. Испанские солдаты  вновь  окружили
карету герцога. Кроме  них,  войско  составляли  неаполитанцы,  немецкие
ландскнехты и валлоны, сокращенный перечень народов  всемирной  державы.
Последние командиры сурово оглянулись на короля,  когда  он  крикнул  им
вдогонку:
   - Кланяйтесь вашему повелителю, но не вздумайте возвращаться! - Пони-
зив голос, он добавил только для окружающих: - Желаю ему выздороветь.  -
Это вызвало дружный смех.
   Генрих сдерживал свою радость, боялся дать ей волю, он не был  уверен
в самом себе. "Если у нашей жизни есть цель - нам она неведома и достиг-
нуть ее нельзя. Тем не менее мы стоим над городскими воротами, а испанцы
удирают". С большим удовольствием чувствовал он, что ноги у него промок-
ли. "Испанцам придется совершать весь долгий путь в  облепленных  грязью
башмаках. Должно быть, ясная стояла погода, когда вы шествовали  сюда  с
юга, и занимали мое королевство, и располагались в моей столице?  Я  был
ребенком, когда впервые услышал, что на свете существуют враги и что мои
враги - вы. Поглядите на мою седую бороду, нелегко  пришлось  мне  из-за
вас. Нелегко, когда я в это вдумаюсь; но честный враг помог мне бездумно
и радостно провести полжизни. Сегодня я получил награду - за труд в  де-
сять раз больший, чем несут другие, но все же получил.  Прощайте,  идите
своим путем, честные враги!"
   Взор его затуманился, спускаясь, он оступился. В Лувре его ждали  де-
ла, он сказал:
   - Я охмелел от радости. О чем вы толкуете? - Долго шагал он в  молча-
нии по галерее, внезапно остановился, прошелся важно, не сгибая колен, и
взмахнул воображаемой шляпой. Да, он осмеял  исполненный  достоинства  и
печали поклон герцога Фериа. Присутствующие поняли, кого он  передразни-
вает, и не одобрили его. Он же до конца дня утверждал, что не знает, где
находится. - Господин канцлер, - обратился он к другу госпожи  Сурди,  -
могу я поверить, что нахожусь там, где нахожусь?
   Он пришел в себя, когда несколько высокопоставленных членов Лиги  по-
торопились засвидетельствовать ему почтение. Он отвечал резко  и  повер-
нулся к ним спиной, из чего все опрометчиво решили, что каждому воздает-
ся по заслугам. Однако король позволил себе этот гневный  порыв,  потому
что еще не обуздал свою радость. Несколько часов  спустя  Генрих  принял
такие изъявления покорности, которые никак не могли быть искренни;  ста-
рейшины города принесли ему меду и свечей и посетовали на свою бедность,
после чего он похвалил их, хотя бы за доброту сердечную.  А  сам  прежде
всего послал гонцов за папским легатом, чтобы воротить его. Чего ни пот-
ребует легат, пусть коленопреклонения, пусть земных поклонов, верный сын
церкви готов на любое, самое невероятное, самоуничижение.
   Однако священнослужитель в наглухо  закрытой  карете  продолжал  свой
путь. О том, настигли ли его гонцы короля, в этот вечер в Луврском двор-
це ничего не узнали. Дворец стоит посреди столицы, сегодня король захва-
тил в свои руки власть. Завтра весть прогремит на  весь  мир;  сейчас  в
ночные часы она летит по дорогам, завтра сознание  смертных  проникнется
величием короля, ибо полученная им награда за труды живительна для всех.
Казалось бы, ничто не может устоять перед  его  именем,  он  всех  более
прославлен на земле; но под проливным дождем, по топким дорогам - а  все
они ведут в Рим - движется, удаляясь, наглухо закрытая карета.
   Король Генрих у себя в Лувре видел ее перед глазами, крохотную, точно
насекомое, но явственно различимую. И этот ползучий зверек окажется про-
ворнее Фамы, хотя она крылата. Он поспеет повсюду, раньше имени  короля.
Всякий раз, как при дворах и  среди  народов  станут  говорить:  "Король
Франции вошел в свою столицу и взял в руки власть", те же голоса  возра-
зят: "Рим отринул его". - Тогда все пойдет насмарку, и я в самом деле не
буду находиться там, где нахожусь". По привычке он  говорил  прибывающим
посетителям:
   - Я безмерно рад, что нахожусь там, где нахожусь, - но теперь это бы-
ли только слова.
   Невольное подергивание плечом показывало теперь уже почти всем прихо-
дящим, что они докучают, и они исчезали один за другим. Король не мог бы
припомнить, по каким залам или покоям своего Луврского дворца он бродил.
Порой он останавливался, хватался  за  голову,  словно  осененный  новой
мыслью; но мысль была все та же. "Я выпустил карету и даже  хотел  пома-
хать ей вслед. Рука у меня не поднялась; теперь только я знаю - почему".
   - С какими вы вестями? - крикнул он  испуганно,  увидев  перед  собой
нескольких нежданных посетителей, и оказался прав в своих предчувствиях:
это были вестники бед. Они рассказали, что один неосторожный капуцин был
убит в своем монастыре за то, что посоветовал монахам  признать  короля.
Генрих пожал плечами, словно это была безделица.
   Но тут же у него на глаза навернулись слезы. Правда, он ответил  бол-
тунам:
   - Очень любезно со стороны моих врагов, что они сами себя казнят. Они
избавляют меня от лишнего труда. - После чего и эти  гости  по  движению
его плеча заметили, что им пора удалиться. Он остановил одного из дворян
и поручил ему немедленно отправиться к госпожам Гиз и Монпансье. Они бы-
ли его противницами и теперь, наверно, трепетали перед его  местью.  Они
могут успокоиться и положиться на его дружбу, велел он передать им.  Под
конец он остался один.
   - Д'Арманьяк, куда все девались? - Первый камердинер появился из  ка-
кого-то укромного угла, сперва обошел все покои и подтвердил, что никого
нет. Затем он высказал свое мнение в пространственной речи, ибо он давно
наблюдал за своим господином; так поступал он  всегда,  а  потому  точно
знал весь ход событий и нынешнего дня, того дня, когда господин его взял
в свои руки власть.

   ВОЗВРАТ

   - Сир! Все посторонние лица удалились, и даже ваши приближенные поки-
нули дворец по многим причинам, из которых я вижу три. Во-первых, вы ни-
кого не задерживали и не просили остаться, даже наоборот. Во-вторых,  вы
сегодня были на редкость радостны, а  большинству  недоступна  ваша  ра-
дость. Этого нельзя сказать про испанцев. Они  одни  вполне  отдают  вам
должное, потому-то они и удалились прочь, как истинные, достойные вашего
величества враги. Но те, что остались здесь, не  смеют  выставлять  себя
вашими врагами, это теперь не ко времени. От них ждут мгновенного  прев-
ращения в ваших друзей и верноподданных; и не просто из страха перед на-
казанием, что было бы вполне понятно и согласно с человеческой природой.
Нет, без всякого наказания, только под  действием  вашего  непостижимого
милосердия, сир, всяческим изменникам, убийцам, неистовым подстрекателям
и присяжным лгунам надлежит сразу покориться и обратиться к истине. Сир!
Вы лучше других понимаете, что никто из них этого не хочет, даже если бы
и мог. Вот вам вторая причина, почему эти залы опустели.
   - А третья? - спросил Генрих, так как Д'Арманьяк умолк и занялся  ка-
ким-то делом. - Причин ведь было три?
   - Есть и третья, - медленно повторил дворянин, после того  как  высек
огонь и зажег несколько восковых свечей. - Хорошо, что ваши достопочтен-
ные старейшины принесли свечи. Сир! А теперь посмотрите по сторонам.  Вы
за целый день не успели оглядеться в своем Луврском дворце.
   Генрих послушался и тут только заметил, что  все  кругом  опустошено.
Недаром в самый разгар своей беспокойной и многоликой радости он  упорно
ощущал, будто находится вовсе не там, где находится. Это Лувр - но опус-
тошенный... Впечатление подтвердилось после  того,  как  он  и  господин
Д'Арманьяк со свечами прошли вверх и вниз по гулким лестницам и  галере-
ям. В комнате старой королевы Екатерины Медичи, именовавшейся мадам Ека-
терина, первый его взгляд упал на ларь, на  котором  Марго,  его  Марго,
имела обыкновение сидеть, зарывшись в большие кожаные  фолианты.  Он  не
замедлил убедиться, что ларь - только мираж, созданный неверным пламенем
свечей и его воспоминаниями, а действительность - пустое место.
   Мертвы, как и многие прежние обитатели дворца, были  его  покои.  Вот
сюда, в один из давних дней, вошли двое в черном,  развернули  на  столе
лист бумаги с изображением вскрытого черепа, а мать юноши Генриха только
что умерла от яда, и та, кого он считал отравительницей,  сидела  против
него. Стола уже нет, значит, нет и всего остального. Самое яркое прошлое
бледнеет, когда не видно стола и ларя. Однако заглянем в другую комнату:
там высокий камин все еще поддерживают мраморные фигуры Марса  и  Цереры
работы мастера по имени Гужон. При виде их в памяти  всплывает  то,  что
некогда произошло здесь. Из призрачных глубин поднимается карточный стол
и зловещая партия в карты.  Кровь  неиссякаемой  струей  сочилась  тогда
из-под карт, как знамение для игроков, и все они действительно умерли, и
нет уже их карт, и нет уже их крови.
   Вот тут, между гобеленами, которых теперь нет, с криком пробежал Карл
Девятый и, чтоб не слышать воплей убиваемых, захлопнул вот это окно,  на
котором сейчас отсутствуют занавеси. От своей Варфоломеевской ночи искал
прибежища в безумии. Он представлялся помешанным во  время  всего  путе-
шествия по дворцу, которое было путешествием по преисподней.  Бесчислен-
ные мертвецы... "Друзья и враги, где вы? Куда делась Марго? Раз нет  оп-
рокинутых кресел и нет вышивки, желтой с  фиолетовым,  -  она  покрывала
двух молодых мертвецов, которые лежали тут друг на друге,  -  значит,  и
ничего не было. Без декораций нет и действия; история теряет опору, ког-
да исчезает соответствующая обстановка. Я рад, и мне не верится,  что  я
нахожусь там, где нахожусь", - пробежала в мозгу одинокого человека зау-
ченная мысль, когда он, держа перед собой огарок свечи, бродил все  мед-
ленней, все тише, вернее, крался вдоль стен.
   Единственный живой его спутник отправился в старый  двор,  называемый
Луврским колодцем, разыскать на кухне челядь  и  добыть  чего-нибудь  на
ужин. Время от времени он кричал снизу ободряющие слова: д'Арманьяк  был
встревожен состоянием духа своего господина и во что бы то ни стало  хо-
тел принести ему вина. Генрих в самом деле был близок к галлюцинациям. В
большой галерее на него внезапно пахнуло ветром.  В  окнах,  только  что
закрытых, между тусклых рам, ему привиделись очертания людей, он узнавал
кавалеров и дам прежнего двора, они оттесняли друг друга, чтобы  посмот-
реть на воронье. Стая ворон спустилась в Луврский колодец,  приятный  им
запах приманил их, и, когда стемнело, они набросились на свою добычу.
   Видение рассеялось, ибо д'Арманьяк крикнул снизу, что заметил в одном
из дальних окон полоску света. Если и это ошибка, то он пошлет за  вином
кого-нибудь из караульных солдат, разве можно, чтобы господин его остал-
ся трезвым в такой вечер, как сегодня.
   - Потерпите немножко, сир!
   Нет, терпение было в настоящую минуту самой последней из добродетелей
короля. Внезапно он встрепенулся: приближались крадущиеся шаги  -  почти
неслышно, даже для его тонкого слуха; однако его  предупредило  какое-то
чувство, то же чувство возврата к былому, которое показало ему кавалеров
и дам прежнего двора. Но с духами надо обходиться,  как  с  живыми.  Кто
признается им, что принимает их за нечто  иное,  тому  они  могут  стать
опасны. Он высоко поднял огарок и в решительной позе ждал, что будет.
   Появилась согбенная фигура человека, которого легко можно  было  при-
нять за нового маршала Бриссака; на протяжении шага Генрих  заблуждался.
Но именно этим шагом фигура вступила в полосу слабого света, и тут обна-
ружилось чуждое лицо, даже более, чем чуждое,  -  совсем  потустороннее.
Глаза потухшие, черты стертые. Под белыми волосами какое-то расплывчатое
белесое пятно, нельзя дотронуться до него рукой, не то все  исчезнет.  А
это было бы обидно.
   - Меня зовут Оливье, - сказал призрачный голос.
   Генрих заметил, что видение еще более сгорбилось и что оно явно испы-
тывает страх. Но страх - последнее из чувств, которое когда-либо  прояв-
ляли духи. Перед чем еще, в самом деле, им дрожать? А видение, назвавше-
еся Оливье, дрожало.
   - Убирайся прочь, - крикнул Генрих, не столько рассердившись, сколько
желая испытать видение. И оно ответило:
   - Не могу. Я прикован к этому дворцу.
   - Очень жаль, - сказал Генрих по-прежнему резко, хотя и порядком уди-
вившись, какие силы могли приковать кого бы то ни было  к  опустошенному
Лувру. - Давно ты здесь?
   - С незапамятных времен, - раздался ответный вздох. - Сперва  краткие
годы радости, а затем бесконечные - возмездия.
   - Выражайся яснее, - потребовал Генрих, ему стало жутко.  -  Если  ты
явился с какой-нибудь вестью, я хочу понять, о чем идет речь.
   Тут призрак, именуемый Оливье, упал на колени - правда,  очень  осто-
рожно и бесшумно; однако в движении явно  не  было  ничего  призрачного;
просто жалкий человек опустился телесной своей  оболочкой  еще  на  одну
ступень самоуничижения и к тому же заскулил.
   - Сир, - сказал он. - Пощадите мои преклонные лета. Какая вам корысть
вешать меня. Мебель все равно не вернется. Я и так уже давно расплачива-
юсь за то, что был бесчестным управителем вашего Лувра.
   Генрих понял, и этого было достаточно, чтобы он успокоился.
   - Ты опустошил весь дворец, - подтвердил он. - Отлично. Ты  крал,  ты
сплавлял все на сторону; это для меня вполне очевидно. Не мешает еще уз-
нать, как это происходило, а главное, как можно было, чтобы дворцом  ко-
ролей Франции управлял такой паяц.
   - Да я и сам теперь не понимаю, - ответило с пола жалкое  отребье.  -
Однако, когда я получил эту должность, все  дружно  одобряли  назначение
такого почтенного человека, который всегда толково управлял  собственным
имуществом. Никто не сомневался, что он убережет от убытков и  французс-
кую корону. Я сам мог присягнуть в этом. Сир! Я отнюдь  не  был  паяцем,
но, к сожалению, на себе испытал, как становятся им.
   - Как же?
   - Причин много.
   - Должно быть, три.
   - В самом деле, три. Сир! Откуда вы знаете?
   Он прервал себя, чтобы заскулить еще жалобнее. Затем умоляюще  протя-
нул руки, ладонями кверху.
   - Я не могу дольше держаться  на  колене  одной  ноги  и  на  кончике
пальцев другой, это неестественное положение для тела, я же вдобавок ис-
тощен голодом. Страх веревки долгие годы приковывал меня к этому  забро-
шенному дворцу и его глубочайшим подземельям. По большей части я не  ре-
шаюсь зажигать огонь, чтобы не видно было света, и за пищей  крадусь  по
ночам. - И тут же изобразил, как он крадется: на четвереньках вид у него
был совсем собачий. С этой самой последней ступени унижения он произнес:
- А когда я явился сюда много лет назад, я выступал прямо и  внушительно
впереди целого полка слуг, и несметные богатства были доверены мне. Этот
вот промежуток занимал стол чистого золота на лапах с рубиновыми  когтя-
ми. Ковры на этом вот простенке изображали вытканную пятью тысячами жем-
чужин свадьбу Самсона и Далилы, а также деяния Гелиогабала.  -  И  былой
повелитель замка с необычайным проворством обежал на  четвереньках  ука-
занные места; видно было, что он давно отвык передвигаться иначе.
   - Довольно! - приказал Генрих. - Встань! - Старый плут  потряс  длин-
ной, как у пуделя, гривой, но все же поднялся,  правда,  пошатываясь.  -
Старый плут, - сказал Генрих с ноткой ободрения в голосе, - поведай  мне
твои тайны!
   Он надеялся, что сумасшедший запрятал остатки  пропавших  сокровищ  в
чуланы и в труднодоступные тайники Лувра; Генрих припомнил, что ему  са-
мому поневоле пришлось обнаружить здесь много убежищ в  ту  пору,  когда
дело шло для него о жизни и смерти. Однако сумасшедший совершенно неожи-
данно завел речь о другом.
   - Сир! Я повстречал вас в темноте, после того как улизнул  от  вашего
дворянина, который заметил мою свечу. Наверно, вы в темноте увидели ста-
рых знакомых. Прежний двор воротился.  Воздух  наполнился  благоуханиями
дам и кавалеров, к ним примешались ароматы кухни. Большие факелы озарили
красным светом ослепительную роскошь зал и покоев.
   - До этого дело не дошло, - пробормотал Генрих, пораженный и, к доса-
де своей, снова охваченный трепетом.
   - У меня доходило и до этого, - сказал старый плут и даже  попробовал
рассмеяться. - Я всегда и неизменно ощущал на себе бдительный взгляд не-
видимых существ, а порой они даже становились  видимы.  Мне  приходилось
расплачиваться за то, что я  был  человек  гуманистически  образованный,
сведущий в истории. Мне бы следовало тогда еще удалиться и отказаться от
должности управителя. А что я сделал вместо этого? Устраивал  празднест-
ва, пышно пировал с другими богачами такого же толка, терпел всяких блю-
долизов, лишь бы они достаточно правдоподобно изображали  прежний  двор.
Особенно много было к моим услугам прекрасных и дорогостоящих дам - жем-
чужин, а не дам, они-то и поглотили в конце концов мое состояние.
   - Это легко было бы предугадать, старый плут, - вставил Генрих.
   - Но если бы я хоть на одну ночь остался во дворце без людей, -  про-
шептал сумасшедший, - невидимые существа, которые были повсюду  и  время
от времени показывали свой лик, непременно свернули бы мне шею.
   - Итак, тебе было невыносимо пребывание здесь, - заметил Генрих. -  А
второе?
   - Второй причиной был дух времени.  Весь  Париж  впал  в  распутство,
вследствие тяжких заблуждений, меж: тем как ваше величество  разыгрывали
победителя в ваших прославленных сражениях, а когда вам приходила охота,
осаждали город и морили нас голодом. Кто не мог швырять деньгами, проли-
вал кровь. Не стану говорить, что это случалось и здесь, во время беско-
нечных оргий.
   - Довольна - снова приказал Генрих. - Продолжай! Мало-помалу  у  тебя
явилась необходимость очистить помещение.
   Жалкая фигура пригнулась так низко, что белые космы закрыли все лицо.
   - Между тем я при всем высокомерии был полон отчаяния. Сир!  Поверьте
просвещенному гуманисту, что отчаяние делает высокомерным, а высокомерие
граничит с отчаянием. Я хотел дойти до конца начатого, в этом и было мое
искушение, я по сию пору горжусь им, ибо оно  достойно  завершило  жизнь
человека, в прошлом большого и  могущественного,  который  исчерпал  все
утехи и дочиста опустошил дворец французских королей.
   Генрих сделал вывод.
   - Во-первых, тебе было не место здесь; во-вторых, ты творил все гнус-
ности, какие только были в ходу в твое гнусное время,  вплоть  до  людо-
едства. И наконец, ты в своей дерзости дошел до любопытства к смерти. Ты
не замедлишь встретиться с ней.
   Но тут раздался голос живого человека, господина д'Арманьяка. Он  го-
ворил снаружи, взобравшись до половины к одному из  окон  так,  что  мог
только заглядывать внутрь, - надо же было ему узнать, с кем его господин
беседует в темноте. Прилепленный к голому полу, последний  огарок  свечи
чуть мерцал. Д'Арманьяку многое удалось услышать.
   - Сир! - сказал он, - выкиньте паяца мне в окно, чтобы я  воздал  ему
по заслугам.
   Видение, назвавшееся сперва Оливье,  теперь  казалось  отрешенным  от
всего земного, кроме своих сугубо личных дел. Оно пропустило мимо ушей и
слова короля, и возглас его дворянина.
   - Сейчас я пробегусь по-собачьи, - прошелестело  оно,  в  самом  деле
опустилось на четвереньки и весьма ловко обежало комнату. Затем  видение
выпрямилось, насколько это было для него возможно, и с твердостью  почти
человеческой произнесло: - Песье обличье - это вечное возмездие, а  ког-
да-то были краткие годы радостной жизни. В промежутке не угодно ли полю-
боваться на кутилу и петуха в курятнике: он перед вами. Когда я вывез  и
обратил в деньги благородные сокровища королей, ох, как быстро мои  дра-
гоценные дамы отобрали их у меня, как они гордились  благородным  проис-
хождением моего богатства и как любили меня за то, от души любили.
   - Все? - спросил Генрих с брезгливым участием.
   - Все. А число их было внушительное, двузначное, и вторая цифра вчет-
веро больше первой.
   И тут впервые бледное, расплывчатое лицо сделало попытку прищуриться,
а из-под прищуренных век блеснула слабая искра; то же самое заметил Ген-
рих у своего последнего убийцы. Впрочем, число его не удивило, оно  было
равно тому числу любовниц, какое приписывалось ему самому. Именно оно, а
никакое другое, должно было прозвучать из уст сумасшедшего; нет,  он  не
настолько сумасшедший, чтобы упустить возможность вовлечь короля в  свои
делишки и тем самым напоследок облагородить и оправдать их.
   - Двадцать восемь, - шепнул пес и петух,  лжевельможа,  вампир,  бес-
честный кастелян и призрачный паяц.
   Тут Генрих без всяких церемоний схватил его за шиворот и  выбросил  в
окно. Господин д'Арманьяк подхватил комочек на лету и тотчас понес его к
месту назначения. Одинокие шаги удалились.
   Последняя свеча догорела, растаяла, погасла; но королю, сегодня  зах-
ватившему власть, еще больше недоставало сейчас стула, которого здесь не
нашлось. День был тяжкий, и тяжелее всех показался Генриху этот  послед-
ний час. Встреча с Оливье доконала его; она была самой смутной,  но  она
же была и самой осмысленной. Пусть в ней не хватало здравого смысла, это
не мешало ей быть оскорбительной, а еще оскорбительнее то, что сумасшед-
ший именует себя гуманистом; и недаром он вовлекает короля в свои  запу-
танные дела: "В конце концов одна женщина стоит мне больше, чем все при-
писываемые мне двадцать восемь любовниц. У меня всего три  рубахи.  Свою
столицу я на десять лет освободил от податей и поборов, из-за  чего  мне
только труднее будет скупить остальные части моего королевства. Я должен
способствовать расцвету ремесел, вместо войны, которая до сих  пор  была
главным промыслом. Я все еще не вижу, откуда у каждого моего подданного,
хоть время от времени, возьмется курица в горшке".
   Он подошел к окну, в которое наконец-то из разорвавшихся облаков про-
ник лунный свет. "Работы столько, - так думал он, - что одному  человеку
ее не одолеть. Я знаю второго, кто будет работать со мной, и больше  ни-
кого. Это королевство нуждается во всем сразу, а ко дню моей смерти  оно
должно быть первым королевством Запада. Держитесь стойко, король  Генрих
и верный его слуга Рони, пока вы живы. Что будет после меня? Я  женат  и
не имею наследника. Бесценная моя повелительница, подари мне сына, чтобы
я владел моим королевством".
   - Я никогда не буду владеть им без тебя и твоего  лона.  -  Последние
слова он произнес уже не про себя, он обратился с ними  ввысь,  к  луне.
Они прозвучали так же интимно, каков был и свет луны.
   И с этой минуты король, сегодня  захвативший  власть,  направил  свои
мысли к светилу, где, как ему вообразилось  сейчас,  обитала  прелестная
Габриель. Ведь он сам поселил ее в изящном и скромном дворце  поблизости
отсюда; и кроткое светило кажется таким же близким.  "Гирлянды  восковых
свечей горят в этот час в ваших покоях, мадам.  Я  стою,  вслушиваюсь  и
вдыхаю ваш отблеск, маркиза".
   В тот миг, когда он зашел в своих мечтаниях далеко, явился его первый
камердинер  и  поставил  все  на  место  сообщениями  более   житейского
свойства. Прежде всего, ему удалось отыскать для короля спальню, куда он
и повел его. Генрих миновал множество лестниц и галерей, не обращая вни-
мания на окружающее. Его не интересовало также, что еще  успел  предпри-
нять д'Арманьяк. Тот начал сам, снимая башмаки со своего господина:
   - Так называемый Оливье закован в цепи и заточен в темницу.
   - Он уже давно был заточен здесь, в Лувре, - зевнув, заметил  Генрих.
Д'Арманьяк перебил его не без строгости:
   - Верховного судью вашего парламента подняли с постели, и он поспешил
явиться, чтобы допросить его. Обвиняемый сознался во всех своих преступ-
лениях, они составят перечень, для которого потребуется  несколько  пис-
цов. На рассвете его будут судить.
   - Какая спешка! Где его повесят? А что ты делаешь с моими  башмаками,
почему ты столько времени теребишь их?
   - На Луврском мосту будет он висеть, чтобы Париж  видел  воочию,  как
карает король. Сир! Башмаки мне придется разрезать на вас.  Их  не  ста-
щишь. Они собрали липкую грязь со всего города и присосались к вашим но-
гам.
   - Сильнее всего дождь лил, когда уходили испанцы. Оставь на мне  баш-
маки, чтобы я во сне вспоминал испанцев. Смертного приговора Оливье я не
подпишу.
   - Сир! Вы не будете любимы в народе, если пес, петух или паяц,  расп-
родавший вашу мебель, не будет висеть на Луврском мосту.
   Д'Арманьяк незаметно взрезал заскорузлую кожу башмаков  и,  сняв  их,
согрел ноги короля в своих руках. При этом он поднял к нему лицо, и Ген-
рих заметил, что д'Арманьяк уже не тот, каким был  двадцать  лет  назад.
Тот бы не сказал: "Сир! Вы не будете любимы в народе". Даже ни на миг не
обеспокоился бы по этому поводу - во-первых, потому, что не допускал да-
же такой мысли, а главное, потому, что не в обычае отважного  бойца  тех
времен было предаваться размышлениям. Он, не мешкая, являлся на  выручку
всякий раз, когда господин его попадал в опасные положения, даже  самого
герцога Гиза, признанного любимца народа, д'Арманьяк без промаха  разру-
бил бы пополам, как он после своего  успешного  вмешательства  заявил  в
кичливой речи; герцог задним числом побледнел, услышав это.
   - Старый друг, - озабоченно сказал Генрих. - Что сталось с тобой?
   На лице дворянина была написана кротость, доходящая до робости.
   - Раньше ты бы не ставил любовь моего народа ко мне в зависимость  от
виселицы. - Арманьяк стареет, - решил государь. Однако  вслух  этого  не
сказал. - Должно быть, самоуверенность убывает с годами, - заключил он.
   - Вы узнаете эту спальню? -  неожиданно  спросил  Д'Арманьяк.  Генрих
удивленно оглянулся. Комната средних размеров, убогая дощатая постель  с
соломенным тюфяком; только странно, что вверху под  полуразрушенным  по-
толком висят остатки балдахина. В течение десятилетий держались они  над
тем местом, где некогда молодой король Наваррский со своей женой покоил-
ся на брачном ложе, а его сорок дворян разместились вокруг; слишком рано
поднялся он с этого ложа. Была еще  ночь,  которой  суждено  было  стать
ночью убийств до самого белого дня.
   - Зачем я здесь? - спросил король, который сегодня  захватил  в  свои
руки власть. - Я не хочу задумываться над этим. Вешайте вора  на  мосту,
чтобы моя столица узнала: привидения изгнаны отсюда. Я не  желаю  больше
встречаться с ними. Я буду жить в Лувре, как в новом дворце, ни слова  о
старом, ни единого воспоминания. И народ у меня  новый,  который  хранит
молчание о былом так же, как я сам, - нерушимое молчание.  Я  буду  тру-
диться заодно с моим народом. Привидение висит, и кончено. Мой народ бу-
дет любить меня за то, что я тружусь вместе с ним.

   ДВА ТРУЖЕНИКА

   Странная чета посетила в это утро мастерскую дубильщика Жерома,  рас-
положенную под сводом ворот, между улицей и двором, в очень людном  мес-
те. Тот, что пониже, был король, а повыше ростом - его верный слуга,  по
имени Рони. Об этом, немедленно по их  появлении,  узнали  все.  Солдаты
очистили середину улицы с криками:
   - Дорогу королю!
   Потеха началась, когда король спросил старика ремесленника:
   - Скажи, хозяин, нужен тебе подмастерье? - Дубильщик от смущения ска-
зал "да", и король, не долго думая, скинул кафтан, засучил до плеч рука-
ва рубашки и бойко принялся за работу, стараясь во всем подражать масте-
ру. При этом ежеминутно делал промахи, а главное,  упускал  куски  кожи,
которые уплывали в сток, шедший через двор к вырытой  там  яме.  Раньше,
чем дубильщик заметил беду, в яму успело попасть несколько кусков  кожи.
Сначала он задумался, следует ли ему отнестись к этому обстоятельству  с
покорностью, принимая во внимание особу короля, или по-хозяйски.  И  ре-
шился действовать, как подобает хозяину, а не подданному,  то  есть  без
обиняков требовать возмещения убытков.
   У входа толпились зрители; расчетливый хозяин надеялся выудить у  ко-
роля по меньшей мере столько золотых, сколько кож уплыло в  яму.  Однако
убедился, что тут есть человек, который перещеголяет его в денежных рас-
четах: дворянин и приближенный короля. Господин де Рони упорно торговал-
ся, пока не дошел примерно до настоящей стоимости товара. Удивленный ду-
бильщик почесывал затылок, а зрители смеялись над ним. Король, все время
молча работавший, жестом водворил тишину и, пока мыл  руки  и  одевался,
обратился к присутствующим:
   - Добрые люди, я только что попробовал свои силы в  новом  ремесле  и
должен сознаться: ничего хорошего из моей работы не вышло, всякое начало
трудно; впрочем, у меня вам и не следовало учиться, как правильно  обра-
батывать кожи. Я просто хотел наглядно показать, почему наша отечествен-
ная кожа, некогда столь высоко ценимая в Европе, теперь не находит  сбы-
та. Причина в том, что после бесконечной междоусобной войны с неизбежной
неурядицей и безработицей развелось немало таких негодных  подмастерьев,
как, например, я. Мой хозяин Жером больше и не держит их, с ними у  него
кожи только бы уплывали. Правда, хозяин?
   - Золотые ваши слова, сир! - сказал дубильщик, решив, что пора  пере-
ходить на почтительный тон. - И откуда такой высокой особе знать про на-
ши дела?
   Генрих был осведомлен о них через своего слугу, который  все  узнавал
бог весть каким путем. У солдата Рони были необыкновенные способности  к
хозяйственным делам, и король решил, что пора начать  извлекать  из  них
пользу, отсюда и посещения людных улиц этой странной четой. Король неза-
метно подмигнул своему слуге; затем снова обратился к народу.
   - Дети! - заговорил он. - Дети, помните о славе наших ремесел. Хотите
прятать в чулок звонкую монету, а?
   Они ответили "да", пока еще нерешительно.  Король  продолжал  спраши-
вать:
   - Вы ведь не прочь сытно поесть, дети? Чтобы по воскресеньям была ку-
рица в горшке, а?
   Тут они громогласно выразили свое одобрение. Две женщины пожелали ко-
ролю здравствовать.
   - А я желаю, чтобы народ мой всегда был сыт, - ответил он. -  Есть  у
вас сыновья? - спросил он женщин. - Каких лет? Что они делают?
   Он узнал, что юноши ничего не делают, ибо ремесла находятся в упадке.
   - Все оттого, что ваши сыновья ничему не учатся. Где они?  Подать  их
сюда! - приказал король, а так как мальчуганы, естественно, были в толпе
зевак - где же им еще быть, ведь с улицей,  на  которой  родился,  расс-
таться нелегко, - король немедленно передал их мастеру. И каждого погла-
дил по голове. Только от этого, ни отчего другого, обе матери заплакали.
Другие женщины вторили им, и картина получилась бы очень назидательная и
поучительная, если бы Рони и дубильщик не стали снова ожесточенно торго-
ваться из-за платы за учение. Наконец приближенный короля широким жестом
вручил мастеру деньги, при этом у него на пальцах сверкнули  драгоценные
каменья. Напоследок король наказал мастеру давать юношам вдоволь  белого
хлеба и вина; если же они окажутся совершенно неспособными к работе,  то
половина платы за учение останется мастеру; остальную  сумму  он  должен
принести в Лувр.
   Расчетливость короля больше расположила к нему людей,  чем  его  щед-
рость. А потому они расступились перед ним и очистили середину улицы без
вмешательства солдат. Но случилось так, что как раз в эту минуту, словно
по расписанию, на улице появились носилки; на раскрашенном  лакированном
балдахине колыхались перья, перед домом дубильщика носилки остановились.
   - Это улица Де-ла-Ферронри? - спросила сидевшая в них дама одного  из
носильщиков. Но тут к носилкам уже подоспел господин де Рони, он настой-
чиво зашептал:
   - Мадам, ради бога, замолчите. Вас привела сюда  чистая  случайность,
мы ведь так сговорились.
   - Простите. Какая я стала беспамятная. Я позабыла свою роль, - сказа-
ла Габриель, вид у нее правда был болезненный и усталый. Господин де Ро-
ни предпочел за нее произнести следующую фразу,  чтобы  она  не  сбилась
опять.
   - Как странно, что мы встретились в таком большом городе! Можно поду-
мать, будто здесь только одна улица.
   Это была реплика для Генриха, который не замедлил  ее  подхватить.  В
это время колокола на соседней церкви прозвонили обеденный час.
   - Мадам, - заговорил король, держа шляпу в руке, - я как раз торопил-
ся домой, чтобы сесть за стол в один час со всеми порядочными людьми.  -
Народу явно понравилось, что его обычаи так  строго  соблюдаются.  Когда
слуги уже поднимали носилки, Габриель поспешила вставить еще одно  заме-
чание: она вообще все время нарушала заранее предусмотренный порядок.
   - Сир! Какая странная вывеска на доме, из которого вы только что выш-
ли.
   Генрих оглянулся. На стене было изображено сердце, увенчанное короной
и пронзенное стрелой.
   Генриху становится страшно, он сам не  знает,  почему  холодный  ужас
сжимает ему сердце. Увенчано и пронзено. Обратившись к Габриели, он  го-
ворит:
   - Мадам! Есть сердце, которое  по  вашей  милости  испытывает  ту  же
участь: увенчано и пронзено.
   Он сказал это тихо, для нее одной. Взял кончики ее  пальцев,  которые
она ему протянула, и так сопровождал  сидящую  в  носилках  даму  сквозь
одобрительно перешептывающуюся толпу. Рони следовал за ними, лицо его не
выражало ничего, кроме гордого достоинства. А за личиной мелькала мысль:
"Галиматья". Только это ей и нужно. Впрочем, его личное  мнение  о  пре-
лестной д'Эстре и без того было раз навсегда составлено и  гласило:  она
глупа. Однако с недостатком ума, равно как и с другими ее  опасными  ка-
чествами, он склонен был мириться и пока что ладить с ней. Деятелям  мо-
лодого государства необходимо держаться друг друга, ибо в  новую  власть
начинают верить только после того, как она в сознании людей примет опре-
деленные формы.
   Так двигались они: носилки, король, его верный слуга - двигались  под
охраной немногочисленной стражи по кишащему людьми Парижу,  который  еще
так недавно не пропустил бы их безнаказанно. Рони из улицы в улицу  тща-
тельно отмечал все, что говорилось. Генрих делал вид,  будто  ничего  не
слышит и занят всецело своей дамой. Однако  не  упускал  ничего.  Кто-то
громко спросил в толпе: что это за красотка? На что невежа солдат  отве-
тил, оттесняя любопытного с дороги:
   - Это королевская шлюха. - Солдат вовсе не думал выразить  презрение,
он просто употребил то слово, к которому привык. Однако он был из личной
охраны короля, кругом засмеялись, и, прежде чем смех стал пагубным, Ген-
рих сам присоединился к нему. Таким образом смех остался безобидным.
   Он хотел, чтобы и все протекало безобидно. Переход от недавнего  без-
закония к господству права должен совершиться незаметно,  словно  ничего
не случилось. Зато сам он глубоко проникся сознанием, что  это  решающие
дни как для него, так и для королевства; и чему дашь теперь  волю,  того
никогда больше не вернешь. По имени он был королем уже пятый год. "Отку-
да у меня взялось столько терпения?" - подумал он про  себя.  Постоянная
тревога терзала его, ему казалось, что он нужен одновременно  повсюду  и
каждая минута может быть решающей... Он это тщательно скрывал и от улич-
ной толпы, и от своего подневольного двора, и от своего тайного  совета.
Был прост, кроток и благодушен и именно потому вскоре  слег  в  жестокой
лихорадке, той самой, которой всегда расплачивался за тяжкие труды и ко-
ренные перемены в жизни. Пока что болезнь исподтишка завладевала им и по
нему ничего не было заметно. Разве что среди множества людей, у  которых
он был на глазах, нашелся бы особенно тонкий наблюдатель. Тому, по край-
ней мере впоследствии, кое-что стало бы ясно.  Когда  его  величество  в
урочный час слег в лихорадке и тихо что-то бормотал нараспев в  подушку,
- только его сестра и первый камердинер слышали, что это были  гугенотс-
кие псалмы; тут-то и можно было сказать: "Ага, вот оно что!  Теперь  по-
нятны очень многие странности".
   Подобного рода заключения были чужды его  привычному  спутнику  Рони;
приближающейся лихорадки он, разумеется, не замечал. Экономика  вкупе  с
баллистикой поглощали его, - не считая забот о собственном  преуспеянии.
Губернатор города Манта - это все, чего ему до сих пор удалось добиться.
Его милостивый, но осторожный государь не спешил вводить  протестанта  в
финансовую коллегию, члены которой, все сплошь католики,  восприняли  бы
такое назначение как настоящий переворот. И не  столько  из  соображений
религии, сколько из страха за свой чрезмерные доходы.  Расхищение  госу-
дарственной казны до сих пор почиталось вполне естественным и  дозволен-
ным для целой армии финансовых чиновников, вплоть до самой ее  верхушки.
Но вот какое-то чутье подсказало им, что захват власти королем  Генрихом
ставит не только под сомнение, но и под угрозу их привычки.
   Король пробовал предостерегать их, сначала, правда, в виде  шутки,  в
тех случаях, когда старался показать свою доступность,  а  случаи  такие
бывали постоянно. Он все еще продолжал водить знакомство с  простым  лю-
дом, сам разъезжал повсюду, когда того требовали дела, и играл с горожа-
нами в мяч, а выигранные деньги прятал в шляпу.
   - Эти денежки я придержу, - заявлял он, - их у меня никто не  стянет,
они ведь не пройдут через руки моих финансовых чиновников. -  Его  слова
немедленно доходили до ушей этих последних, тем не менее они не особенно
боялись короля, который в веселую минуту может сказать лишнее, они  чуя-
ли, что опасность надвигается с другой стороны.
   В доме, носившем название арсенала, сидел некто и неуклонно  проверял
их. Только это и было им известно. Ни единого слова не просачивалось  из
уединенного дома, кроме шушуканья их шпионов. Человек, сидевший в строго
охраняемом кабинете, выводил длинные ряды  цифр;  они  показывали,  нас-
колько возросли цены, пока еще в изобилии  притекало  испанское  золото.
Заработки не поспевали за ценами; и что же осталось после того, как  ис-
сякли потоки пистолей? Дороговизна, привольное житье для немногих преус-
певших и мучительное прозябание для большинства.
   Отсюда много самоубийств,  а  также  разбой.  Как  посягательства  на
собственную жизнь, так и грабительские налеты обычно объясняются упадком
веры и открытым сопротивлением государственному порядку.
   Безмолвный труженик в доме, именуемом арсеналом, открывал иные причи-
ны, их огласка была крайне нежелательна для многих лиц. Они охотно выво-
локли бы его из этого дома. До Сены оттуда не больше ста шагов;  неплохо
было бы темной ночью погрузить в ее воды этого  человека  вместе  с  его
цифрами, да так, чтобы он не вынырнул никогда. На беду, знаток  экономи-
ческих вопросов в то же время и артиллерист. Его докладные записки коро-
лю касаются промышленности и сельского хозяйства,  но  также  и  усовер-
шенствования орудий. Во дворе его дома стоят  наготове  пушки  вместе  с
орудийной прислугой, поэтому захватить его нелегко. Никогда не  выезжает
он без охраны, особенно когда везет королю докладные записки. Конечно, и
эскорт и драгоценности, которыми он увешан, - признаки  высокомерия.  Но
главное, он насквозь видит почтенных людей, изрядно наживающихся на  го-
сударстве. Все говорят о том, что он толкает короля на самые рискованные
мероприятия.
   Это было неверно. Никто не понимал Рони, хотя его постоянно видели за
работой. Что он был за человек, к чему стремился? Взорвать башню,  зало-
жив в нее уйму пороха, способен всякий. Посреднику не потребовалось мно-
го ума, чтобы выторговать у продажного губернатора город Руан, но отнюдь
не управление артиллерией у своего государя. Оно отдано в руки отца бес-
ценной повелительницы, в руки простофили,  который  с  каждым  днем  все
больше теряет разум. Господин де Рони, как известно, этого  не  простил.
Все знали, что у него нелады не только с  бесценной  повелительницей;  в
глубине души, - если предположить, что у человека с каменным лицом  есть
глубина души, - он ненавидит своего короля, это вне  сомнения.  Господин
де Вильруа всем сообщал об этом по секрету, теперь это ни  для  кого  не
тайна. Господин де Рони ненавидит короля, он только - не без основания -
боится быть убитым, если изменит ему. Зато  алчность  его  невообразима;
посулами и наличными деньгами, которые мы вернем себе после его преждев-
ременной смерти, нам не трудно привлечь его на свою сторону. В сущности,
он только того и ждет; этот плут стряпает свои  докладные  записки  лишь
затем, чтобы побольше выжать из нас.
   Господин де Вильруа, который так глубоко ошибался в Рони,  был  убеж-
ден, что весь мир состоит из плутов; опираясь на собственный опыт, он не
понимал, как молено достичь чего-либо иным путем. Он попеременно  преда-
вал то Лигу королю, то короля Лиге - обходясь  без  фантазии  и  тяги  к
притворству, которые побуждали гуманиста и мухолова Бриссака  ловко  ра-
зыгрывать комедию и обманывать безразлично кого, единственно из любви  к
искусству. Это не было свойственно господину де Вильруа, значительно бо-
лее прямолинейному мошеннику. Генрих, знавший толк в людях, с первого же
дня  призвал  его  в  свой  финансовый  совет.  Там  Вильруа  воровал  и
усердствовал вовсю. Вот образчик его козней, да еще не самых худших: по-
хитить короля, доставить его в одну из непокорных  провинций  и  открыть
торг его жизнью и смертью. Если мятежники заплатят больше, королю конец.
Если больше заплатит он сам, ему будет сохранена жизнь.
   Прекрасно осведомленный насчет господина де Вильруа и  ему  подобных,
Генрих сначала предоставил им обогащаться вволю, но при этом предостере-
гал их, всегда шутливо, всегда обходительно, даже и тогда,  когда  само-
лично обращался к ним с предостережением, не доверяясь молве. У господи-
на де Вильруа превосходное поместье, король заезжает туда. Так,  случай-
ная загородная прогулка без всякой помпы, двенадцать или пятнадцать гос-
под, без слуг и поклажи; все очень проголодались. Король  идет  прямо  в
коровник, служанка как раз доит коров.
   - Сир, добрый наш государь, - говорит она.
   - Я добр ко всем, кто честно работает, как ты, - говорит он и  просит
налить себе молока. Все дворяне вместе с королем садятся за стол  богача
Вильруа, но никакого угощения не разрешается подавать,  кроме  крынок  с
молоком. Это не смущает богача Вильруа.  Король  -  романтик,  он  любит
простые дары природы.
   - Съесть что-нибудь другое в этом трактире нам не по карману, - гово-
рит он, выпив молоко, ибо ему надо говорить и надо, чтобы  кругом  смея-
лись. Господин де Вильруа смеется вместе с другими. Этот весельчак не из
тех королей, что могут поймать его, Вильруа. О Людовике  Одиннадцатом  и
его палаче здесь вспоминать не придется.  Столбцы  цифр  какого-то  Рони
вскоре наскучат этому рубаке и кавалеристу. Артиллерист будет  досаждать
кавалеристу своими хозяйственными мероприятиями и восстановит против не-
го народ и всех почтенных горожан, если тот  вздумает  осуществлять  эти
мероприятия. В итоге он, безусловно,  поплатится  королевством,  твердил
Вильруа в финансовом совете и встречал полное сочувствие.  Новая  власть
сама по себе недолговечна, к чему сокращать отпущенный ей срок, до свое-
го падения она успеет порядком обогатить нас.
   Меж: тем господин де Рони спешил в Лувр. Это были все еще первые  дни
новой власти. Апрельская погода, дворянин попал под проливной дождь.  Он
берег хорошую одежду; шляпа от дождя потеряет  форму,  брыжи  размокнут:
какой же вид будет тогда у бриллиантов, украшающих эти предметы  одежды,
равно как и плащ кавалера? Перед старым Сен-Мишельским мостом, на  кото-
рый низвергались потоки дождя, господин де Рони повернул коня  и  въехал
под своды каких-то ворот, а сопровождающим велел подождать снаружи.  Тут
он, на беду, оказался свидетелем происшествия, ставшего  довольно  обыч-
ным. Какой-то человек собрался прыгнуть в реку. Его намерения были впол-
не очевидны: на пустынном мосту он был открыт всем взорам, если только в
домах по ту и другую сторону реки имелись зрители. Но их не было  видно,
они либо испугались ливня, либо такое зрелище стало для  них  привычным.
Человек снял башмаки, неизвестно зачем, ибо от башмаков сохранился  один
лишь намек. В камзоле, который он тоже бросил в воду, было  больше  дыр,
чем материи. Теперь он был совсем наг, жалкое  существо,  господин  Рони
считал, что спасать его не к чему. Тем не менее он  хотел  подать  своим
людям знак, но немощное создание мгновенно взобралось на парапет и пере-
валилось на другую сторону; теперь ему оставалось только  разжать  руки,
никто бы не успел добраться до него.
   Нет, успел. С той стороны моста, даже нельзя было  разобрать  откуда,
кто-то словно перелетел по воздуху, делая огромные прыжки. Схватил само-
убийцу за ногу и потянул назад. Человек закричал, шероховатый камень, по
которому его тащили, разодрал  ему  кожу.  Окровавленный,  пристыженный,
разъяренный, повернулся он к своему спасителю, замахнулся на него  кула-
ком - потом вдруг опустил кулак и бросился на колени. Его спасителем был
король.
   Эмалево-голубые глаза господина де Рони раскрылись на сей раз во  всю
ширь. Он не рад был видеть то, что видел, и все же  чувствовал,  что  не
ему одному следует быть зрителем, и берега не должны быть безлюдны.  Для
происшествия, в котором главными действующими лицами выступали король  и
спасенный самоубийца, необходима была толпа. Господин де Рони  почти  не
сомневался, что роли распределены заранее, хотя сцену и разыграли  менее
четко, нежели в прошлый раз у дубильщика. Вдобавок дурная погода  разог-
нала публику. Тем не менее зрители собрались, ибо тучи почти  рассеялись
и дождь только слегка накрапывал. Господин де Рони увидел, как  его  ко-
роль снимает плащ и, не долго думая, надевает на голого человека.
   Господин де Рони огляделся вокруг и убедился,  что  по  крайней  мере
этот жест не остался незамеченным: тогда он решил, что пора и ему высту-
пить на сцену. Он под уздцы повел свою лошадь на мост  и  всеподданнейше
предложил ее королю. В другое время он не стал бы предлагать  ее  своему
государю - разве что святому Мартину, если бы повстречал его. Генрих  от
души засмеялся и сказал:
   - Посмотрите-ка на плащ. Разве он  многим  лучше  уплывшего  камзола?
Дайте этому человеку денег. Если у меня нет для него  работы,  я  должен
его кормить. Пошлите кого-нибудь из своих людей с ним в больницу,  чтобы
его туда приняли.
   С этим покончено, теперь снова на коней. Сцена была короткая, но каж-
дое слово попало в цель. Кто из зрителей не  понял  и  не  прочувствовал
всего, не был достоин такой сцены. Спасенный вежливо поклонился и произ-
нес свою заключительную реплику:
   - Сир, - сказал он не без приятности, - я умру. Ваше  величество,  вы
не должны удерживать меня и мне подобных, пока не изготовляют ни  сукна,
ни кожи, а полевые работы заброшены. Я изучал богословие, а потому сумею
рассказать на том свете о великой, действенной любви нашего короля  Ген-
риха.
   После чего он ушел в сопровождении солдата, и всем зрителям,  которых
за это время скопилась целая толпа, показалось, что он играл самую глав-
ную роль ввиду близости его к потустороннему миру. Многие не прочь  были
надавать ему туда поручений. Король представлялся рядом  с  ним  хоть  и
внушительным, но второстепенным персонажем, не способным увлечь  сердца.
Когда он пустил коня рысью, люди расступились, чтобы  их  не  забрызгало
грязью, и не обнаружили ни приязни, ни неприязни. Поэтому  он  пришпорил
коня, под ним был серый в яблоках конь господина де Рони, а тот ехал  на
лошади спешившегося солдата, отставая от короля на полкорпуса. Небольшой
отряд - шесть или семь всадников, - не привлекая особого внимания, скоро
достиг Луврского дворца. Рони попросил аудиенции, и Генрих провел его  в
просторную пустую комнату; она выходила на реку, была открыта воздуху  и
солнцу, апрельскому солнцу, которое прорвалось из-за туч. Генрих сказал,
шагая по комнате:
   - Она будет пустовать, пока здесь не расставят моей мебели из замка в
По, - только в этой обстановке я хочу жить. Ибо моя мебель  в  По  самая
лучшая и самая красивая, какую только мне приходилось видеть за всю  мою
жизнь во всех замках королевства.
   Рони, как ни были ограничены области его знания, здесь  что-то  понял
или почувствовал. Его господин хотел связать то сложное настоящее, в ко-
тором он живет теперь, с более легким прошлым. Может быть, он  нуждается
в поддержке? И обстановка из материнского дома  должна  напоминать  ему,
как высоко он поднялся?
   - Сир, - начал верный слуга. - Захват власти  принцем  крови  понятен
всем. Настоящему королю не нужно украшать себя цепями  и  кольцами,  как
дворянину, не имеющему еще ни должности, ни звания. И тем не менее, ког-
да бы вы ни выезжали из вашего Лувра, пусть вас непременно  сопровождают
несколько лиц, одетых вроде меня. Тогда вы сами можете, если это  нужно,
носить старый плащ и дарить его тому, кто наг.
   Генрих удивился подобной речи, и не ее дерзости, а тому, что она была
основана на ложных предположениях. На самом деле он вовсе не оттого ока-
зался без всякого эскорта на берегу и на Сен-Мишельском мосту,  что  ка-
кой-то самоубийца ждал от него спасения. Вместо ответа он рассказал сле-
дующее:
   - Вчера я совсем один ехал  верхом  по  дороге  в  Сен-Жермен.  Хотел
взглянуть, действительно ли полевые работы  заброшены  и  мои  крестьяне
вследствие чрезмерных притеснений предпочитают заниматься разбоем. И тут
я испытал это на себе - меня остановили разбойники. Их  главарь  был  не
крестьянин, он был аптекарь. Я спросил его, неужто он  занимается  своим
делом на большой дороге и поджидает путешественников, чтобы  ставить  им
клистиры. Вся шайка покатилась со смеху, и я был  наполовину  спасен.  А
когда я вывернул карманы, то меня отпустили совсем.
   Трудно сказать, был ли Рони испуган, возмущен или потрясен: во всяком
случае, лицо его осталось непроницаемым.  Только  молчание  его  длилось
чуть дольше, чем следовало. Когда король, торопливыми шагами пройдясь по
комнате, остановился перед ним и поглядел на него, Рони  поспешно  вынул
свою докладную записку.
   Генрих стоял на месте, что было для него необычно, и смотрел в  листы
бумаги, по которым все читал и читал Рони. Когда он доходил до  столбцов
цифр, Генрих водил по ним пальцем, не довольствуясь тем, что глаза его и
вздернутые брови следили за каждой строкой. Когда они дошли до шести ты-
сяч безработных суконщиков, Генрих сказал:
   - Вы правильно вывели сумму, - и так как господин де Рони утратил дар
речи, пояснил: - Мне сообщил ее человек на Сен-Мишельском  мосту,  некий
богослов, который из нужды пошел в суконщики, но там уже  совсем  нечего
было есть, и без того голодало шесть тысяч человек. Парижские  красильни
раньше обрабатывали в год шестьсот тысяч кусков сукна, а  теперь  только
шестую часть. Есть у вас эти цифры, Рони? Хорошо, вот они стоят тут.  Вы
хорошо считаете. А я хорошо слышу, особенно когда  студент,  который  не
стал суконщиком и собрался отправиться в мир иной, рассказывает,  мне  о
том, что творится в здешнем мире. Мы с вами, мой друг, усердные тружени-
ки. Нам остается только  поразмыслить,  как  сделать,  чтобы  все  пошло
по-иному.
   - Вашему величеству это известно, - сказал Рони без смирения или  по-
добострастия, чтобы не приравнять себя к обыкновенным царедворцам. -  Вы
удивительно легко проникаете в суть вещей, я не могу похвалиться тем же.
- После чего он все-таки стал излагать свою программу, сперва в  отноше-
нии сельского хозяйства. Он требовал очищения дорог от разбойников.
   - Я это пообещал и моему аптекарю, - бросил Генрих.
   - Сир! Как я уже упоминал, нового я ничего не открываю. Браконьеры-те
же разбойники. Необходимо повесить несколько человек, в назидание  всему
деревенскому сброду, который охотится в королевских лесах.
   - А что мне сделать с дворянами, господин де Рони, если их  лошади  и
собаки вытаптывают крестьянский урожай? - спросил Генрих, несколько опа-
саясь ответа, что видно было по его склоненной набок голове.
   - Сир! Охота - исконная привилегия дворянства. Ваши дворяне-землевла-
дельцы только этим и пробавляются, а ведь из них вы вербуете себе офице-
ров.
   - Надо быть справедливым, - сказал Генрих. Это могло быть истолковано
и в ту и в другую сторону. Следующие свои слова он  резко  подчеркнул  и
при этом поднял голову: - Крестьянина давят поборы.
   - Сейчас, - только и ответил Рони; перелистал бумаги и протянул коро-
лю страницу. Генрих побледнел, когда заглянул в нее. -  Так  подробно  я
этого не знал, - пробормотал он. - Дело плохо.
   - Сир! Это не новость. Зато ново, что у нас теперь многоопытный и му-
жественный король. Он испробовал на  своем  маленьком  Наваррском  коро-
левстве, что надо делать, а ведь тогда была война.
   - Войны больше не должно быть, - решительно заявил Генрих. - Я не хо-
чу войны с моими подданными. Лучше я буду покупать свои провинции,  даже
если мне придется просить подаяния в Англии, в Голландии. За Руан и  Па-
риж я заплатил немало. Вы знаете - сколько и долго ли еще мы протянем.
   - Что и говорить. - Рони кивнул головой; он  окинул  взглядом  пустую
комнату, которая могла только усилить впечатление чего-то  временного  и
непрочного.
   Генрих же отбросил прочь все колебания:
   - Что бы там дальше ни случилось, поборы с крестьян  нужно  уменьшить
на треть.
   Безмолвно показал ему Рони готовый, во всех подробностях  разработан-
ный план постепенного снижения крестьянских  податей.  Генрих  прочел  и
сказал:
   - Не совсем на треть, и к тому же  снижение  растянуто  на  несколько
лет. Этим я не завоюю мое крестьянство.
   Затем перед ним, словно сама  собой,  очутилась  еще  одна  страница.
Здесь были приведены внутренние пошлины, они разъединяли провинции и ду-
шили торговлю сельскохозяйственными продуктами. Из  всех  столбцов  цифр
это был самый густой. Генрих хлопнул себя по ляжкам.
   - Вот это ново. За это я возьмусь. Господин де Рони,  вы  нужный  мне
человек.
   Последние его слова были услышаны за дверью. Дверь  распахнулась,  на
пороге появилась бесценная повелительница; верный слуга был раздосадован
помехой, хотя и поклонился очень низко. Генрих  поспешил  ей  навстречу.
Заботы и тревоги тотчас покинули его, он торжественно ввел ее в комнату.
   - Бесценная повелительница, - сказал он, - никогда еще ваш приход  не
был более кстати.
   - Сир! Господин де Рони нужный вам человек, - повторила она. Ее стра-
дальческая улыбка болью отозвалась в его сердце, но вместе с тем  и  ос-
частливила его. - У него к вам важные дела. Мне же просто захотелось ви-
деть вас.
   На это он церемонно ответил ей:
   - Мадам, когда вы появляетесь, каждый забывает,  что  хотел  сказать,
даже господин де Рони.
   - Сир! - воскликнул господин де Рони. - Вы опередили  мое  признание.
Стул для мадам! - закричал он и, не дожидаясь  слуги,  сам  бросился  за
стулом.
   Возвратясь в комнату, он застыл на месте и едва удержался,  чтобы  не
отвернуться. Король тем временем преклонил колено, поставил на него ногу
бесценной повелительницы и гладил ее. Умный Рони понял, что должен одоб-
рить и это. Он подал стул, и Габриель опустилась на него. Она  протянула
королю руку, он встал. И как ни в чем не бывало вернулся к прежнему раз-
говору:
   - Вот это ново, господин де Рони. Зерно не будет иметь твердой  цены,
покуда провинции отделены друг от друга пошлинами. Я их отменю. В  одной
провинции голодают, а рядом, в другой, крестьянин ничего не получает  за
излишки. Я отменяю пошлины. Я желаю, чтобы во всей стране товары обраща-
лись свободно.
   Рони открыл было рот, но Генрих жестом остановил его:
   - Транспорт, хотите вы сказать.  Его  нет.  Я  его  налажу.  По  всем
большим и проселочным дорогам будут с утра до ночи ездить фуры, и лошади
будут сменяться каждые двенадцать-пятнадцать миль. - Он постучал по  пе-
реплету докладной записки, которую Рони захлопнул, словно она уже больше
не была нужна. - Здесь это есть, - одобрительно сказал Генрих.
   - Да, сир! Здесь это есть, но на другой странице, вы ее еще не  виде-
ли. Ваш ум окрылен. Перо моего писца медлительно.
   - Что вы о нас скажете, мадам? - спросил Генрих.
   Габриель подперла щеку одним пальцем своей прекрасной руки и молчала.
   - Мы здесь задумали работу лет на десять. Бог знает, суждено  ли  нам
увидеть ее конец, - сказал он и неожиданно перекрестился. - Но мы начнем
ее, - воскликнул он радостно. - Сегодня же начали бы, если бы  наскребли
первую тысячу экю на уплату всего этого.
   - Сир! Ваши финансы могут быть улучшены, - спокойно и уверенно произ-
нес господин де Рони. Генрих и Габриель насторожились.
   - Если у вашего величества нет денег и далее нет рубах,  то  причиной
тому всеобщая неурядица, злоупотребления всякого рода, обман и  расточи-
тельство без конца, щедрость без удержу. - По мере того как он  говорил,
душевное спокойствие покидало его. - Управление вашей казной прошло  все
ступени беззакония, от простого мошенничества до беззастенчивой  раздачи
общественных доходов власть имущим, которых я могу назвать, хочу назвать
и которые все тут у меня поименованы. - Он с силой ударил по  переплету.
- И я не успокоюсь, пока они не будут разжалованы и наказаны.
   Тут и Габриель и Генрих обратили внимание на  его  глаза,  они  стали
темными и буйными. Удивительные, точно наведенные краски его  лица  сли-
лись от внутреннего волнения. Им обоим еще не случалось видеть это.  Пе-
ред ними был другой Рони, не повседневный, но, возможно, этот и был нас-
тоящий. Габриели стало страшно, она чувствовала:  этот  мне  никогда  не
простит. Генрих был поражен и очень заинтересован своим  верным  слугой.
Он понял яснее, чем когда-либо, что преданность и вера - чувства не  ма-
лые и во всей своей полноте не могут существовать в человеке между  про-
чим. Они - подлинная страсть. "Каменный рыцарь, который сошел с соборно-
го фасада, ожил теперь, да как еще ожил. Если бы дать ему волю, он  впал
бы в неистовство. Необузданное правдолюбие может стоить ему  жизни,  это
его дело. Мне же оно в конечном итоге может нанести больше  ущерба,  чем
все воры, вместе взятые. Надо быть осторожнее с каменным человеком!"
   - Друг мой, - сказал Генрих. - Вашу преданность и стойкую веру я знаю
хорошо, много лучше, чем все столбцы ваших цифр, и намерен употребить их
на пользу себе и, своему королевству. Работа вам обеспечена до конца ва-
ших дней, но всех денег, которые застревают в моем финансовом ведомстве,
вы никак выудить не можете.
   - Могу, - заверил Рони почтительно, совсем успокоившись; у него опять
были голубые глаза и девические щеки.
   - Каким образом?
   - Рискуя собственной головой.
   Больше он ничего не добавил, но ему можно было верить.
   Генрих:
   - Ну, хорошо. Покажите мне ваше ближайшее поле сражения и кого вы со-
бираетесь побить.
   Рони:
   - Многих, и именно там, где они чувствуют за собой  право;  ибо  наи-
большие злоупотребления совершаются законным путем. Пошлины на соль  от-
даны на откуп. В государственную казну едва поступает одна четверть. Ос-
тальное идет на обогащение весьма немногих господ и дам. Они распредели-
ли между собой паи, но не сделали ни одного взноса. Сир! Вы даже не  по-
верите: в  этом  замешан  сам  главноуправляющий  вашим  финансовым  ве-
домством, господин д'О.
   - Всего лишь О. - Генрих загадочно усмехнулся, бросив взгляд на  Габ-
риель. - Пузатый малый или был пузатым. Теперь он, вероятно, совсем  вы-
сох.
   - Разве вы не знаете, господин де Рони? Он при смерти,  -  подхватила
Габриель.
   Нет. Для человека из арсенала это была новость.  Он  проводил  дни  в
расчетах. Но удивление его длилось недолго, он сказал:
   - Надо наложить арест на его имущество, как только он  умрет.  Такого
рода люди вместе с жизнью теряют и сообщников, которые могли  бы  засту-
питься за них.
   - Об этом надо подумать, - сказал Генрих, который  решил  думать  как
можно дольше. - Вы сами понимаете, господин де Рони, что нам не  следует
забегать вперед и перехватывать работу у других, даже и у смерти.
   На это каменный рыцарь с собора, человек из арсенала, не  ответил  ни
слова. Генрих не прерывал молчания.  Прервала  его  Габриель,  ее  голос
прозвучал, как звон колокольчика.
   - Сир, - произнесла Габриель д'Эстре. - Я прошу о милости.  На  место
того, кто должен умереть, поставьте господина де Рони.
   Больше Габриель ничего не сказала и ждала. Господин де Рони, к  сожа-
лению, не был ей другом, она это знала. Но ведь король сказал  ему:  "Вы
нужный мне человек", а в начале новой власти те, в чьих она руках, долж-
ны действовать заодно. Их и так до сих пор всего  трое,  трое  в  пустой
комнате. Глаза женщины стали особенно красноречивы, они взывали к  слуге
короля: нам друг без друга не обойтись. Я помогаю тебе. Помоги мне!
   Невозмутимый Рони думал: "Галиматья. Ты, моя  красавица,  никогда  не
будешь королевой. Я же работаю и достигну своей цели, как бы далека  она
ни была".
   Генрих не сказал ничего или сказал очень много. Он  взял  руку  своей
бесценной повелительницы и поцеловал ее.

   ЛИХОРАДКА

   День начался назидательно. Король прослушал  мессу  в  церкви  позади
Лувра, колокол ее был самый гулкий в Париже. Как грозно он гудел,  когда
адмирал Колиньи... ну, об этом ни слова. Король был погружен в  молитву,
когда кто-то шепнул ему на ухо, что умер кардинал Пеллеве. Тот был пред-
седателем Генеральных штатов и сторонником Испании. После перехода влас-
ти в руки короля кардинал свалился в горячке, он кричал:
   - Захватить его! Захватить его!
   А вот теперь он умер. Перед тем как покинуть церковь, король приказал
помолиться за кардинала. Он хотел прибавить: "И за упокой души господина
адм..." Но даже додумать до конца это имя не решился.
   Во время краткого пути во дворец кое-кто из придворных отважился  уп-
рекнуть его за мягкость и снисходительность. Врагам надо  мстить:  этого
ждут все, без этого нельзя. К тому, кто не мстит, нет  уважения.  Король
изгнал сто сорок человек - кого из королевства, а кого только из  столи-
цы. Ни одной казни, - кому это внушит  почтение,  кому  даст  острастку?
Господин де Тюренн, влиятельный  протестант,  будущий  глава  герцогства
Бульонского, пограничного владения на востоке, - Тюренн настойчиво пред-
остерегал короля от изменников и имел на то основания, ибо  впоследствии
изменил сам, подобно многим другим. Генрих ответил ему,  а  также  своим
католикам:
   - Если бы вы и все, кто говорит, как вы, ежедневно  от  души  творили
молитву господню, вы бы думали по-иному. Я признаю, что все  мои  победы
от бога; я их недостоин; но как он прощает мне, так и я должен  позабыть
все проступки моего народа, должен быть к нему еще снисходительней и ми-
лосердней, чем до сих пор.
   День начался назидательно. Кстати, это было  воскресенье,  и  светило
первое апрельское солнце. Вся работа стоит, работают, пожалуй, только  в
арсенале. Генрих приказал оповестить  свою  кузину,  герцогиню  де  Мон-
пансье, о том, что посетит ее. Было восемь часов, в десять он намеревал-
ся прибыть к ней. Нельзя сказать, что это его намеренье было вполне  на-
зидательно. Порой он с некоторым злорадством думал о фурии Лиги;  верно,
и она кричала, чтобы его захватили. Кричала только в стенах своего дома,
а не для улицы. Она не могла уже с  балкона  подстрекать  преклонявшихся
перед ней школяров к убийству короля. Не смела больше  соблазнять  своей
величественной красотой грязного, плюгавого монаха, чтобы он пошел к ко-
ролю и вонзил в него нож. Генрих ни на минуту не забывал, что именно так
она поступила с его предшественником.
   Он знал наперед, что его посещение не будет одобрено, а потому  прид-
ворные, которые должны были сопровождать своего государя, узнали об этом
в последнюю минуту. Да и ему собственное намерение было не вполне по ду-
ше; не годится, чтобы его друг, бывший король, видел это оттуда, где те-
перь находится. С другой стороны, он считал посещение фурии  милосердным
и вместе с тем умным поступком. Роду Гизов никогда уж не взойти на прес-
тол, почему же не пощадить и не умиротворить их, как других  своих  под-
данных. Но больше всего влекло его и под конец взяло верх над последними
колебаниями это самое злорадство. Былая фурия, сознающая свое  бессилие,
зрелище, надо полагать, комическое, да и дрожит она тоже порядком, иначе
быть не может, хотя он в первый же вечер после своего  вступления  велел
уведомить ее, что ей нечего опасаться. Вот это и решило  дело  -  именно
сегодня. Он хотел доставить себе воскресное развлечение, которое,  кста-
ти, считал назидательным.
   Но герцогиня, - чего Генрих никак не ожидал, - потеряла тем  временем
рассудок, правда, не вполне открыто, не для света и  тех  немногих,  что
еще остались ей от света. Когда кто-нибудь приходил, она становилась той
же гордой дамой, какой была раньше; только никто не хотел  навлекать  на
себя подозрения из-за нее: так было уже незадолго  до  въезда  короля  в
столицу, а теперь тем более. Ее залы пустовали, все отреклись от против-
ницы нового государя, боясь быть застигнутыми у нее, когда его люди при-
дут за ней. Рано или поздно этого следовало ожидать. Один сразу набрасы-
вается на свою жертву, другой исподволь наслаждается местью. Нужно зани-
мать очень прочное положение при новой власти, чтобы осмелиться бывать у
отверженной.
   Когда герцогиню де Монпансье известили, что король  намерен  посетить
ее в десять часов утра, часы пробили половину девятого. Удивительное по-
ручение переходило из уст в уста, пока кто-то решился наконец  выполнить
его. Мадам де Монпансье без промедления послала за мадам де  Немур.  Она
искала поддержки, которая казалась ей надежной. Мадам де Немур  занимала
прочное положение, считалась одной из первых среди придворных дам, и ко-
роль ею особенно гордился. Корольком называла некогда  старая  Екатерина
Медичи своего маленького пленника. Он тем временем так вырос, что  соби-
рает вокруг себя целый двор знатных дам. "Без них ему не обойтись, - ду-
мала его противница. - У него нет королевы, а возлюбленная над ним поте-
шается и обманывает его. Против мадам де Немур этот мальчишка не  позво-
лит себе никаких выпадов. Она придет и будет меня охранять. Да,  в  сущ-
ности, он и не осмелится посягнуть на меня".
   Это была ее последняя разумная мысль. Во  время  своего  туалета  она
вдруг стала звать Амбруаза Паре, врача, давно умершего. Он однажды  пус-
кал ей кровь, когда она лежала три часа без памяти вследствие своей бур-
ной ненависти, которая была двусмысленна и  именно  потому  ужасала  ее.
"Наварра" - так называла она короля, чтобы не сказать "Франция", но  ее,
смятенное сердце говорило "Генрих", так вот, "Наварра" повелел привязать
к лошадям и разорвать на куски настоятеля того монастыря, откуда был  ее
монах; он отомстил за короля, своего предшественника.
   - Он уже здесь? - спросила она тогда у хирурга, который привел  ее  в
чувство; сознание к ней еще не вполне вернулось, но голос  и  лицо  были
таковы, что старик отпрянул. Так и камеристки ее попрятались  теперь  по
углам, когда она вскочила и стала звать покойника.
   Мадам де Монпансье, до некоторой степени по  собственному  произволу,
могла быть или не быть сумасшедшей. Обычно она не обнаруживала ничего ни
перед врачом, ни перед своими камеристками. Она была одинока,  покинута;
герцог, служивший королю, умышленно отдалился от нее; и возраст  ее  сам
по себе был критический. Недоставало только мужчины, который помог бы ей
сделаться тем, чем она хотела - сумасшедшей; и он-то  сегодня  явится  к
ней. Она бегала по комнате, разметав черные, цвета воронова крыла волосы
вперемешку с белыми прядями, и сжимала неукротимую грудь. Она была  жен-
щина крупная, плотная и ширококостная. Вот  она  устремилась  в  дальний
угол. Тотчас же камеристка, которая туда заползла, опустилась всем хилым
тельцем на пол: все прислужницы  робко,  с  дрожью  и  трепетом  следили
из-под кресел за бушевавшей адской бурей. "Осужденные грешники!" - поду-
мал бы всякий. Так они стонут. Это их крики.
   Несчастная призывала тех мертвецов, с которыми, в силу  своего  безу-
мия, общалась уже теперь по ту сторону земного бытия: своего монаха, его
настоятеля, их обоих ее помутившийся разум на вечные времена  пригвоздил
к позорному столбу, а тела отдал на растерзание лошадям. Но тут же она в
безумной радости звала их именем Генриха, а вслед за тем  испускала  еще
более мучительные стоны. Ее собственное тело претерпевало то, на что она
обрекала другого, и она  была  безжалостной  свидетельницей  собственной
казни, как это иногда случается во сне; она же видела сны  наяву.  Когда
все миновало, она очнулась на стуле, измученная, дрожащая от  озноба,  и
потребовала, чтобы ей в грудь немедленно вонзили кинжал.  Пусть  кто-ни-
будь заколет ее, неотступно твердила она. Камеристки  давали  ей  нюхать
соли; тогда она припомнила, что видела сон, тот же,  который  снился  ей
много раз. Сон о собственной казни повторяется, если он  привиделся  од-
нажды. О том, что к нему примешивалось и что лежало в  основе  его,  она
благоразумно умалчивала.
   Она хотела, чтобы ее завили, но только как можно скорей, медлительную
камеристку она ударила. Паж, который ждал у дверей, бросился  прочь;  но
герцогиня его заметила и таким путем узнала, что мадам де Немур прибыла.
   - Довольно, - приказала она, - румян не надо. Я не хочу молодиться. -
Ее годы должны быть написаны у нее на лице; это самая надежная защита не
только от темницы, но, вероятно, и от новых заблуждений. По пути вниз, в
парадные залы, она поняла также, что для большей безопасности  ей  нужно
высказаться, довериться мадам де Немур. И в самом  деле,  она  сразу  же
рассказала сон о своей казни - как раз сегодня он снова мучил ее.
   Мадам де Немур проявила живейшее любопытство,  особенно  потому,  что
мадам де Монпансье, на ее взгляд, с недавних пор сильно  постарела.  Она
постаралась выпытать все темные подробности сна, а также, не  участвовал
ли в нем король. Герцогиня упорно это отрицала, но приятельница, глядев-
шая ей в глаза, не верила ни слову.
   - В вашем сне он умирает вместе с вами. Скажите ему об этом. Он верит
в предзнаменования и ради себя самого захочет, чтобы вы жили долго, дол-
го. - Говоря так, она думала совсем другое: "Ужасно! Эта женщина все еще
помышляет об убийстве, а сама страшно боится быть убитой. Надо предосте-
речь короля". В это время часы пробили десять, и  из  передней,  которая
была через две комнаты, раздались голоса королевских дворян.
   Он оставил их там и поспешил один мимо высоких окон по залитой  солн-
цем анфиладе; его отражение на полу двигалось впереди него, но вверх но-
гами. Так как в конце пути его встретили взгляды двух дам, он уперся од-
ной рукой в бедро, другой сдвинул со лба шляпу, чтобы лучше  их  разгля-
деть. Рукава у него, равно как и штаны, были сверху собраны пышными  бу-
фами, что придавало стройность всей фигуре. Выпуклая грудь, легкая  игра
мускулов при движении, все обличало крепкого мужчину, в котором еще мно-
го мальчишеского, - вошел он как к себе домой  и  поздоровался  с  милой
родственницей, словно воротился из недолгого путешествия. Прежде чем да-
мы успели подняться, он уже сидел подле них,  расспрашивал,  смеялся.  В
уголках его глаз искрилась ирония; она придавала ему зрелость, ибо в ней
была и печаль.
   Очень ли удивлены дамы, что видят его в Париже, беспечно спрашивал он
обеих; затем, не обокрали ли их? Нет? И лавочник их может  им  сообщить,
что все ему платят, даже последний сброд,  вошедший  в  город  вместе  с
войсками.
   - Что вы на это скажете, милая кузина?
   Мадам де Монпансье отвечала:
   - Сир! Вы великий король, милостивый, добрый,  преисполненный  благо-
родных мыслей.
   "В моих снах он казнит меня", - думала она с  разочарованием  и  дала
себе слово больше никогда не видеть снов. Он полагал, что она боится,  и
некоторое время играл с ней, как кошка с мышью. Наверно, она клянет гос-
подина де Бриссака, который сдал ему его столицу? В ответ  она  выразила
сожаление, что на месте маршала не был ее собственный  брат  Майенн.  Он
весело воскликнул:
   - Тогда мне пришлось бы долго ждать!
   Во время этого разговора к ней неожиданно возвратилась прежняя  осан-
ка, ее гордость тем больше возмущалась против него, чем проще он  держал
себя. Либо он не знает ничего о том,  что  руководит  женщиной,  что  ей
снится; он знает только государственные дела, и как же ничтожен он перед
ее страстью, которую она расточала понапрасну и в которой  раскаивается.
Либо он все-таки замыслил погубить ее, тогда к чему эта игра?
   - Сир! - холодно сказала она. - Победитель  никогда  не  осуществляет
того, что от него ждут.
   Он вспылил.
   - Иначе перед каждым домом стоял бы эшафот, - воскликнул он запальчи-
во, и сам не ожидал, что может так разгорячиться.
   Герцогиня съежилась в кресле и закрыла глаза. Генрих отступил на шаг,
затем еще на несколько шагов, так бы он и ушел. Но мадам де Немур  удер-
жала его.
   - Разве вы не видите, что она стара и больна? - прошептала она. - По-
том вдруг схватила его руку. - Вы побледнели, а рука  ваша  пылает.  Вам
самому худо.
   - Да, мне худо, - повторил он. - И я никогда не мог привыкнуть к  то-
му, что у меня есть враги не только на поле битвы.
   Мадам де Немур сказала материнским тоном, словно матрона, восхищающа-
яся героем:
   - Как бы вы могли стать великим, не будь у вас врагов!
   Тут он произнес свое обычное проклятие, им самим придуманное и не по-
нятное никому другому; затем воскликнул: - Кто бы ни  заглянул  в  себя,
каждому найдется, что побороть. А мне пусть дадут спокойно  работать,  у
меня дела поважнее, чем выслеживать убийц.
   Он явился сюда вовсе не за тем, чтобы высказывать такие мысли, пришло
ему на ум. Он приложил дрожащую руку к виску. Взглянул на мадам де  Мон-
пансье, она уже очнулась и в упор смотрела на него. -  Милая  кузина,  -
Генрих говорит дружески, как вначале. - Мне жарко. Будьте добры, немного
компоту, чтобы освежиться.
   Герцогиня безмолвно встает и идет к двери. Он  хочет  остановить  ее,
чтобы она не утруждала себя. Мадам де Немур говорит:
   - Сир! Она не вернется, она попросит извинить ее.
   Однако она вернулась в сопровождении слуги, который принес требуемое:
это была миска с компотом из абрикосов; она зачерпнула из миски  и  под-
несла ложку ко рту. Генрих отвел ее руку:
   - Ну что вы, тетушка! - В испуге он назвал ее  тетушкой,  потому  что
она действительно приходилась ему теткой.
   - Как? - ответила она. - Разве я недостаточно потрудилась  для  того,
чтобы заслужить подозрение?
   - Никто вас не подозревает. - И он уже сделал глоток. Мадам де  Немур
попыталась как бы нечаянно толкнуть его, чтобы компот пролился  на  пол.
Она считала вполне возможным, что компот отравлен, - и побледнела, когда
король сделал первый глоток. Он же думал: "Возможно, фурия сюда чего-ни-
будь подмешала. Тогда она и сама готова была принять яд. Чему быть, того
не миновать. Я не расположен дрожать от страха". И он продолжал есть.
   Мадам де Монпансье вдруг сказала:
   - Ах! Надо служить только вам. - Затем послышалось сдержанное,  мучи-
тельное рыдание. У Генриха отлегло от души, он простился с обеими  дама-
ми, - жарко пришлось ему с ними; милую кузину он пригласил в Лувр. Когда
он задним числом совершит торжественный въезд в свою столицу, она непре-
менно должна присутствовать при этом. Мадам де Немур спросила, скоро  ли
это произойдет.
   - После того как моя бесценная повелительница подарит мне сына, - от-
ветил он, обернувшись, уже на ходу. Лицо его пылало.
   После его ухода одна из дам сказала другой:
   - Ребенок в самом деле от него.
   - А вы сомневались, - заметила другая. За обедом  он,  против  своего
обыкновения, почти ничего не ел; но  потом  пожелал  выехать  верхом.  В
спутники себе выбрал Бельгарда. В свите был еще некий господин де Лионн,
красивый, молодой, всеми любимый за приятное обхождение. Господин де Ли-
онн  обладал  искусством  так  обольщать  людей,  что  они  вырастали  в
собственных глазах, особенно женщины. Они чувствовали, с каким понимани-
ем и с какой деликатностью старается он не только им понравиться,  но  и
дать им как можно больше счастья. Редкостный кавалер,  он  ни  одной  не
причинил горя, этого за ним не водилось.
   Генрих охотно приближал его к себе, собственно, из-за  обер-шталмейс-
тера, желая показать старому своему приятелю Блеклому  Листу,  что  есть
кавалеры и полюбезнее его и что счастливая пора скоро минует для удачли-
вого любовника. На самом деле Генрих по-прежнему побаивался  своего  со-
перника в милостях прелестной Габриели - несмотря на  ее  привязанность,
которой он, впрочем, не доверял слепо, а также на беременность,  которая
делала ее еще женственнее.
   Они проезжали местечко Булонь, кавалеры наломали нераспустившейся си-
рени и бросали ее девушкам. Молодые крестьянки весело  смеялись,  однако
не соглашались, чтобы их сажали на коней. Только одна взяла ветку с  не-
раскрытыми лепестками, перестала смеяться и вдруг очутилась  в  седле  с
господином де Лионном.
   - Блеклый Лист! - воскликнул Генрих. - И с нами случалось то же, ког-
да мы были красивы, без желтизны в лице.
   - Сир! Я давно позабыл те времена, - уверил его Бельгард;  между  тем
они уже выехали в открытое поле. Вокруг стояло несколько  хижин,  крытых
соломой; крестьяне по-воскресному собрались перед одной из них.  Длинный
стол был сколочен из двух досок на трех чурбаках. Стаканы были пусты, но
голоса громки. Они пели и не умолкли, когда кавалеры спешились.
   - Гей! - закричал обер-шталмейстер короля. - Ну-ка, олухи, прогуляйте
наших лошадей.
   Все обернулись, многие отозвались, но без особого почтения.
   - Мы тут у себя дома, - сказал один.
   Другой:
   - Пока ваши сборщики не отнимут у нас последний кров.
   Король незаметно уселся за общий стол. Он произнес свое обычное прок-
лятие, хорошо известное по всей стране; тут кое-кто из крестьян взглянул
на него.
   - А вы не отдавайте - крикнул Генрих, - Не то они в  конце  концов  и
меня оставят без крова.
   Все молчали, сжимая узловатые кулаки над тарелками; даже их спины, их
плечи выражали безмолвие. У стариков  шерстяная  одежда  грязного  цвета
прикрывала скрюченные тела, - следствие многих лет и десятилетий однооб-
разного труда, тягот и неизменной приниженности в движениях и походке.
   Те, что не повернули головы к королю, искоса поглядывали то на  него,
то на свои собственные беспокойные кулаки. У одних глаза бегали по  сто-
ронам, другие непрерывно кивали головой; все это не вязалось с  обычными
представлениями о подлинной жизни, скорей это были карикатурные фигуры и
образы, порожденные бредом. Король встал, ища прохлады в тени  орешника.
Несколько придворных вместе с Бельгардом держались поближе к  нему,  ибо
положение казалось им ненадежным. Спас положение господин де Лионн, если
предположить, что его нужно было спасать.
   Он вышел из-за куста вместе с красивой девушкой, которая раньше сиде-
ла с ним на лошади. Они явно прятались в кустах; однако сейчас  господин
де Лионн вел молодую крестьянку за кончики пальцев, точно придворную да-
му; и так они, улыбаясь согласной улыбкой, приближались к столу и к  са-
мому молодому из мужчин, толпой окружавших стол. Этот юноша  еще  совсем
не был искалечен работой, он был статен, как дворянин, хоть и лишен  той
гибкости, какая дается игрой в мяч и фехтованием, несколько  тяжеловесен
и медлителен. Его недостатки сказались сразу:  когда  он  набросился  на
господина де Лионна, тот без труда удержал его, неожиданно обнаружив же-
лезную силу. Но при этом не утратил ни грации, ни вкрадчивости манер. Он
снял шляпу  перед  молодым  крестьянином,  который  снова  плюхнулся  на
скамью. Он сказал, что имеет честь доставить ему его невесту, ибо всегда
печется о том, чтобы ни у одной женщины не  было  на  дороге  неприятных
встреч.
   Старики, сидевшие вокруг, одобрительно кивали. Парня, который продол-
жал злобствовать, господин де Лионн в шутку вызвал на кулачный бой и за-
ранее начал наносить удары в пространство, что представляло  неотразимое
зрелище, веселое, юное, вполне благонравное. Теперь смеялись все; госпо-
дин де Лионн воспользовался  успехом,  чтобы  попросту  обнять  молодого
крестьянина, тот не противился. Общественное мнение требовало, чтобы  он
также ответил объятием, которое заставило себя ждать  только  вследствие
его медлительности.
   Генрих сказал своему обер-шталмейстеру:
   - Блеклый Лист, и все-таки ты мне милей. Это первый вполне  безупреч-
ный человек, которого я вижу. И когда я его вижу, мне делается страшно.
   Один крестьянин, уже в летах, вытащил из-под скамьи одеревеневшие но-
ги. Он встал, чтобы рассмотреть короля. У него  у  самого  были  сутулые
плечи, узловатые руки, висевшие, как плети, и скорбное лицо шестидесяти-
летнего человека, который никогда по-настоящему не радовался жизни.  Ко-
роль спросил крестьянина:
   - Сколько тебе лет?
   - Государь, - ответил крестьянин. - Я тоже спросил у одного из  ваших
людей, сколько вам лет, годами мы равны.
   - И еще в другом мы равны, - сказал король. - Жизнь одинаково не  по-
щадила нас. На наших лицах, на твоем и моем, много написано забот и тру-
дов.
   Крестьянин помолчал, прищурившись, потом сказал:
   - Это верно.
   Он подумал, хотел заговорить, но медлил. Король не торопил его. Глаза
у него были широко раскрыты, брови подняты, он ждал.
   - Сир! Пойдемте, - предложил крестьянин. - Идти недалеко,  только  до
ручья.
   Господину де Бельгарду, который хотел следовать за ними, король  жес-
том приказал остаться; сам он двинулся вперед. Крестьянин подвел  его  к
берегу, здесь вода была гладкая, как зеркало. Король  наклонил  над  ней
лицо, оно так и пылало, он охотно погрузил бы его в воду. Между тем  оно
начало пухнуть, в отражении казалось, что оно распухает на глазах,  хотя
он понимал, что это обман, что на самом  деле  болезнь  давно  исподволь
подкрадывалась к нему. У крестьянина был теперь глубокий, проникновенный
взгляд. Он заговорил:
   - Сир! Скачите немедленно в свой королевский дворец. Ибо вам  суждено
либо умереть, либо выжить, как будет угодно господу.
   - Для меня и для тебя будет лучше, если я выживу, - сказал  Генрих  и
попытался засмеяться. Лицо не повиновалось ему; из всех впечатлений  дня
это было самое досадное. В ту же минуту он  услышал  храп,  храп  сытого
брюха, и это тоже вызвало в нем досаду.
   - Что это такое?
   Крестьянин пояснил:
   - Человек, который ест за шестерых.
   Генрих не понял. Он в первый раз увидел у крестьянина веселую улыбку.
   - Как? - спросил он. - Ты радуешься, что  человек  ест  за  шестерых,
когда тебе не хватает на одного!
   Вместо ответа крестьянин показал королю бугор,  поросший  травой;  за
ним вздымалось и опускалось громадное брюхо. Крестьянин перешагнул бугор
и принялся трясти спящего.
   - Кум! - крикнул он. - Кум-прожора! Вставай! Король хочет  посмотреть
на тебя.
   Прошло немало времени, пока тот поднялся.  Взорам  представилось  ги-
гантское туловище и лицо людоеда. Над густыми  бровями  совсем  не  было
лба. В пасти и защечных мешках поместился бы целый запас пищи, глаза за-
плыли жиром. Туша еле держалась на ногах, так ее клонило ко сну.
   Король спросил:
   - Это верно? Ты можешь есть за шестерых?
   В ответ раздалось хрюканье.
   Крестьянин подтвердил:
   - Конечно, может. Он сожрал все, что у него было,  теперь  мы  кормим
его. Вот и сейчас он будет есть за шестерых. Беги, кум! Покажи себя  ко-
ролю.
   Туша пришла в движение, а земля задрожала от ее топота. Крестьяне  за
длинным столом встретили ее взрывом восторга, некоторые даже снова затя-
нули песню. И, услышав, что тот опять готов есть за шестерых,  они  вмиг
притащили все, что нашлось у них дома. Не  успели  присутствующие  огля-
нуться, как доски стола уже гнулись под тяжестью окороков, сала, яиц,  а
пустые "стаканы исчезли за громадными кувшинами. После этого  отощавшие,
сгорбившиеся от работы люди окружили мясную тушу и  принялись  подталки-
вать ее и усаживать за стол. Между тем король подал знак, придворные ра-
зогнали олухов, и король резко окликнул брюхо:
   - Вот как ты объедаешь моих крестьян! Есть за шестерых - это ты  уме-
ешь. А работаешь ты тоже за шестерых?
   Брюхо прохрюкало в ответ, что оно, конечно,  работает  соответственно
своему возрасту и силам. Легкая ли работа переваривать пищу, когда  тебя
заставляют есть за шестерых?
   Король снова подал знак, тогда несколько человек  из  его  придворных
взялись за хлысты, набросились на мясную гору и принялись гонять  ее  по
кругу. И как же она умела бегать, когда было нужно!  Крестьяне  выли  от
смеха, но король отнесся к делу серьезно. Весь красный, опухший, он кри-
чал им, что его королевства не хватит на прокорм таких  бесполезных  об-
жор.
   - Если бы у меня было много таких, как ты,  -  крикнул  он  толстяку,
когда тот под ударом хлыстов пробегал мимо, - я бы вас перевешал.  Из-за
вас, негодяев, мое королевство чуть не погибло от голода.
   Хотя в нем и кипел гнев, ему вдруг стало холодно; его знобило,  и  он
решил, что это от поднимающегося тумана. Перед тем как сесть на коня, он
приказал крестьянам самим опустошить весь стол; однако понял по  их  ли-
цам, что они не послушаются. А снова отдадут все, что урвут у себя, сво-
ему прожорливому чудовищу, которым гордятся. Король в раздражении поска-
кал прочь.
   - Тебе холодно, Блеклый Лист?
   - Сир! У нас у всех застыли ноги на сыром лугу.
   Большинство придворных не могли сразу  отыскать  своих  лошадей,  они
тронулись в путь много позднее короля и его обер-шталмейстера. Последним
был господин де Лионн. Он ждал, когда уедут остальные. Прикрытый кустар-
ником, он поглядывал на крестьян; они все еще не могли опомниться от то-
го, что король приказал им съесть все самим. Господин де Лионн посадил в
седло ту самую девушку, с которой приехал, и вначале вел лошадь на пово-
ду, чтобы она шла спокойно и тихо.
   Когда Генрих добрался до Лувра, ему пришлось признать, что он  болен.
Он видел все, как в тумане, и знал, что будет говорить  бессвязно,  если
заговорит. Он лег, врачи проделали над ним все,  что  полагалось,  после
чего чрезмерная раздражительность перешла в безучастие. Вечером в комна-
ту вошел Бельгард, растерянный, возмущенный, и тотчас заговорил:
   - Сир! Господин де Лионн...
   - Слишком безупречный человек, - прошептал Генрих. - Мне стало страш-
но.
   - Сир! И недаром. Ибо он, свернув в сторону от дороги, вспорол девуш-
ке живот и в открытое чрево поставил ноги, чтобы согреть их.
   - Только этого сегодня не хватало, - прошептал Генрих. -  У  него  не
было сил, чтобы выразить возмущение. С трудом он присовокупил:
   - Предать его моему суду, будет публично четвертован.
   - Сир! Он дворянин, - сказал Бельгард слишком громко  и  даже  поднял
руки над головой, так непостижим был приговор.
   - А ты разве не дворянин? - спросил король Генрих беззвучно, но широ-
ко раскрыл глаза. Бельгард опустил глаза и тихо удалился.
   Немного погодя больного посетила его милая  сестра,  мадам  Екатерина
Бурбонская. Ее разбудили, врачи нашли состояние ее милого брата опасным.
Когда она увидела его лицо, слезы полились у нее из глаз, ибо  оно  было
неузнаваемо. Но первый камердинер, господин  д'Арманьяк,  стоя  в  ногах
кровати, знаком показал ей, что государь шевелит губами и  что-то  хочет
сказать. Сестра нагнулась над ним; скорее угадала, чем расслышала; опус-
тилась на колени и вместе с ним тихо запела псалом. День окончился,  как
и начался, назидательно.

   ЛЮБОВЬ НАРОДА

   Он одолел болезнь много скорее, чем можно было ожидать,  всего  через
семь с половиной дней, ибо она была лишь данью, которую тело платило ду-
ху после нового решительного поворота в жизни. Уже через месяц после бо-
лезни, едва собравшись с силами, Генрих должен был выступить в поход. Из
Нидерландов вторглись испанские войска, на этот раз под начальством  не-
коего графа Мансфельда; но истинным вдохновителем всех посягательств  на
королевство по-прежнему оставался Майенн из дома Гизов,  причем  на  его
стороне было большинство влиятельных вельмож. Король в Париже; столица в
его руках, эта весть повсюду производит огромное впечатление.  Города  и
провинции сдаются ему за одно это, а некоторые губернаторы - за наличные
деньги. Упорствуют только большие вельможи, которые слишком много  нажи-
вают на слабости королевства и бедственном положении обоих, короля и его
народа. Они не могут смириться. На их счастье, король все еще отлучен от
церкви. Пока папа его не признает, что случится не скоро,  сопротивление
ему может почитаться богоугодным делом.
   Король осадил крепость Лаон и в то же время вел бои с наступавшей ар-
мией, которую послал дон Филипп, хотя и был заражен. Не могут смириться,
пока совсем не сгниют. А потому смелее вперед! Генрих доказал, что  силы
его восстановлены. Среди трудов и опасностей он писал прелестной Габрие-
ли очень живые письма, подобных она никогда от него не получала. Она да-
же заподозрила, что ему не менее приятно и легко любить ее  на  расстоя-
нии: она почувствовала ревность к его тоске и к своему изображению,  ко-
торые всегда были с ним. Сын, который вскоре должен был родиться,  зара-
нее получил имя Цезаря, потому что он был дитя войны, если не иных столь
же грозных событий. Отец, там вдали, мысленно носил его  уже  на  руках,
когда мать еще только додала разрешения от бремени. Он настолько заполо-
нил ее своими письмами, что у нее не оставалось места для  мрачных  мыс-
лей. Так она родила ему его Цезаря.
   Когда счастливая весть долетела до него, был прекрасный день июня ме-
сяца. В прошлую ночь Генрих излазил все склоны Лаонского холма, ища, от-
куда бы атаковать крепость. Теперь он смыл с себя грязь и поскакал в лес
на свою ферму. Он знал ее с детских лет, она принадлежала к внешним вла-
дениям его былого маленького королевства Наварры. Он некогда ел там зем-
лянику со сливками, и ему захотелось  еще  раз  полакомиться  ею,  когда
сердце его полно счастья оттого, что у него есть дитя.  Теперь  все  это
звалось Цезарь: счастье, дитя и собственное сердце.
   Встав от послеобеденного сна, он, как мальчик, взобрался на  сливовое
дерево, там его и нашли. Неподалеку отсюда по воздуху летают другого ро-
да сливы. Неприятельская конница появилась поблизости, должно быть,  го-
товит ему такое угощение, которое переварить нелегко. На коня, на  коня,
- и подоспел он к Лаону как раз в ту минуту, когда пал его маршал Бирон.
Вот лежит этот человек, он с давних пор был сухощав и суров,  теперь  же
стал дряблым и беспомощным, как бывает, когда близка смерть. Ее близость
Генрих безошибочно узнает у солдат; сразу видит, где ее еще можно отвра-
тить, а где нет. Он поднимает голову и плечи своего Бирона с земли,  ко-
торая вскоре его покроет. Они смотрят друг на друга, в глазах предельная
скорбь прощания и конца. Мы были врагами: вот почему с тех пор так креп-
ка наша дружба. Не забывай меня, ты не можешь меня забыть. Не забывай  и
ты, там, куда тебя призывают. До свидания. Но нет. Какими глазами мы мо-
жем вновь увидеть друг друга, когда эти скоро превратятся в прах. Генрих
упорно глядел в них, пока взгляд их не застыл и не помутнел.
   В один и тот же день он получил своего Цезаря и потерял своего  Биро-
на. Ясно ощущает он непрерывную смену, против натиска которой мы  оборо-
няемся и должны держаться стойко. Сыновья, идите за нами следом: я приб-
лижаю вас к себе, вы утверждаете меня. Бирон оставил при  войске  своего
сына, король призвал его к себе.
   - Маршал Бирон, - обратился он к сыну; так узнал тот, что  наследовал
звание отца. Он этого и ждал. Однако поблагодарил  подобострастно;  уви-
дев, что король плачет, он, словно по приказу, разразился диким воем. Он
был необычайно мускулист и вовсе не сухощав, но суров. Он еще  когда-ни-
будь покажет королю свою верность. А сейчас он скорбел  и  стенал,  что,
собственно, не подобает сильному тридцатипятилетнему мужчине,  -  стенал
до тех пор, пока король не остановил его, заговорив о жалованье, которое
полагалось ему как маршалу Франции. Здесь Бирон-сын перешел к торгу.  Он
отстаивал свои притязания всеми доступными ему доводами.
   - У вас есть враги, - доказывал он королю. -  Я  могу  своими  руками
удушить любого человека. Что, если бы я был против вас! Сир,  вы  можете
почитать себя счастливым.
   Что это - просто глупость или дурное воспитание? А может  быть,  хит-
рость? Король хотел видеть в этом только бахвальство  удачного  создания
природы, которое кичится своими незаурядными физическими  достоинствами.
Когда же Бирон сослался на свое влиятельное родство, король  принял  это
как напоминание. Ибо он, король Генрих, был призван и намерен ополчиться
против родства и кумовства сильных мира и по возможности умалить их вли-
яние во имя блага своего народа и королевства. Бирон-сын об этом понятия
не имел. Генрих приглядывался к нему. Круглая голова с низким лбом напо-
минала ему крестьянина, который ел за шестерых, - знакомство, состоявше-
еся во время приступа лихорадки. И все-таки,  несмотря  на  злобную  ту-
пость, это голова дворянина, сына старого товарища. В этом человеке Ген-
рих любил его отца и потому, обняв его, обещал все, о чем тот просил.
   В июле крепость Лаон сдалась королю, потому что была к этому вынужде-
на; но Амьен и несколько других городов при первом же случае последовали
примеру Лаона. А когда испанцы, или те, кого так  называли,  были  снова
изгнаны, король вернулся в свою столицу и в объятия прелестной Габриели.
Подле ее кровати стояла колыбелька, это поразило его.  Правда,  мысленно
Генрих уже прижимал к себе своего сына. Здесь он увидел  его  воочию,  -
возглас удивления, и отец торопливо ухватился за кресло, ему стало дурно
- от радости, конечно, от радости. А если подумать, еще  и  оттого,  что
этот крепкий, здоровый мальчуган - его сын,  который  должен  обеспечить
ему будущее и дальнейшую жизнь за пределами его собственного существова-
ния; и то и другое прежде было под сомнением.  Вот  какая  мысль  задним
числом потрясла отца.
   Сидя у колыбели, он думал о том, что до сих пор один и,  в  сущности,
без видов на будущее одолевал многие великие трудности  и  что  все  это
легко могло пойти насмарку: достаточно было какой-нибудь пули. "Теперь -
другое дело. Впредь нас будет двое". Это он все время твердил себе,  на-
конец заговорил об этом вслух, меж тем как мать терпеливо ждала, что  он
скажет; ведь сама она была лоном его счастья, хотя счастье его  выходило
за пределы ее понимания. Он бормотал про себя:
   - Большой и крепкий. Теперь меня никто не одолеет.
   Роняя скупые слова, он в то  же  время  мысленно  пробегал  всю  свою
жизнь, особенно юность. Королева, его мать, с ранних лет  закаляла  его.
Сам он, сын больной женщины, не был от рождения большим и  крепким,  вы-
носливым его сделала она. Это пригодилось ему, когда он в походе спал на
голой земле и скакал навстречу врагу, всегда навстречу врагам, чаще все-
го в борьбе за королевство. Битвы, осады, кровь, грязь, враги  оступают-
ся, падают, я же стою. А ты, мой сын?
   Вопреки собственному опыту отец обещал своему крепышу, сыну, что  ему
легко будет житься, без врагов, без преград, в мире и радости,  в  упро-
ченном королевстве,  среди  народа,  который  любит  нас.  "Всего  этого
добьюсь я, мой сын, и завоюю нам любовь народа". Он взял ребенка из  ко-
лыбели, поцеловал его и протянул матери, чтобы она тоже его  поцеловала.
При этом он поклялся, что они скоро обвенчаются. Первое, что  не  терпит
отлагательства: ее развод с господином де Лианкуром, затем его собствен-
ный-с принцессой Валуа. Папа вынужден будет согласиться. Ничего  другого
ему не останется, если король Франции  и  победитель  Испании  пригрозит
снова перейти в протестантство.
   Папа снимет отлучение, собственноручно приобщит послов короля  святых
тайн. Он даст развод королю, соединит его с его бесценной  повелительни-
цей и прикажет всем верующим повиноваться ему. Все это еще весьма  гада-
тельно, но сейчас кажется, будто все уже свершено.  Ибо  у  короля  есть
сын, он носит его на руках; от этого многое становится легче  и  ладится
без помех. Такая счастливая была эта ночь, и таково было упоение -  даже
в объятиях прелестной Габриели он никогда не испытает подобного.
   Но сперва прелестной Габриели нужно  выздороветь.  Кроме  прошения  в
амьенскую консисторию, которой подсудны она и господин де Лианкур, ника-
ких шагов не предпринимается, пока красота ее полностью не будет восста-
новлена и она с королем не совершит торжественного въезда. Ему необходи-
мо вступить во владение столицей не тайком, на рассвете, а  открыто,  во
всем величии. Ему не очень хотелось превращать в  мишурное  зрелище  то,
чего он добился нешуточной ценой. Но надо, чтобы бесценная повелительни-
ца совершила въезд вместе с ним: отсюда такое рвение. Двор, конечно, это
понял.
   Никто не противоречил ему. И при дворе и в городе об  этом  почти  не
шептались; все были ошеломлены дерзостью короля. Со  своей  возлюбленной
желает он красоваться перед нами и перед простым людом. До  всех  других
дворов и народов долетит весть, что король сделал свою подругу  участни-
цей такого торжества и решил возвысить ее до  себя.  На  первую  ступень
трона прекрасная д'Эстре уже поднялась, подарив королю  сына.  Вспомнить
только, что за пятьдесят лет ни один король Франции не дал такого  дока-
зательства своей мужской силы! На вторую ступень прекрасная д'Эстре тоже
занесла ногу. Надо быть настороже и дать отпор! Надо держаться дружно, а
то можно в самом деле получить в королевы уроженку своей страны.
   Таково было ходячее мнение. В сущности, с ним соглашались все, даже и
сама Габриель. Ей было не  по  себе,  особенно  накануне  торжественного
въезда, ее возлюбленный повелитель назначил его на пятнадцатое сентября.
Четырнадцатого тетка де Сурди почти ее не покидала. Госпожа де Сурди са-
ма примеряла на нее все, что она завтра должна надеть: платье, драгоцен-
ности, блеск и богатство, достойные государыни, а для  простых  смертных
небывалые.
   - Ни одна женщина нашего звания никогда так не была одета, как ты,  -
сказала тетка. Племянница отвечала:
   - Мне страшно. - Крупный алмаз выпал у нее из рук.
   - Дура, - сказала тетка.
   Она стала раздражительна, потому что, как ни странно, госпожа де Сур-
ди тоже оказалась в интересном положении: может быть, от  своего  тощего
друга Шеверни, а может статься, и еще от кого-нибудь. Надо сказать,  она
завидовала царственному великолепию Габриели, гляделась вместе с племян-
ницей в большое зеркало и находила, что у нее самой тело не менее  осле-
пительной белизны. Платье из черного шелка еще ярче оттеняло бы цвет  ее
кожи. Сплошь расшитое сверкающими каменьями, оно держалось на широких  и
плоских фижмах, колебалось вокруг стана соблазнительными волнами и  под-
черкивало красоту форм, вместо того чтобы скрывать их. Госпожа Сурди бы-
ла убеждена, что и ее собственные формы выдержали  бы  такое  испытание.
Спереди из широкого разреза поблескивала юбка, густо затканная  серебром
и покрытая длинными жемчужными гирляндами  со  звездами  из  драгоценных
камней. Тетке очень хотелось стукнуть племянницу по  затылку.  Она  была
первой из многих, которым завтра  предстоит  краснеть  от  вожделения  и
бледнеть от зависти.
   Пока что она старалась окончательно запугать Габриель, хотя красавица
и без того была смущена.
   - Тебе следовало бы захворать в нужную минуту, моя красавица, -  ска-
зала она. - Такую чрезмерную расточительность не следует выставлять  на-
показ. Это опасно не только для тебя, но и для всех нас. Господин де Ро-
ни подсчитает, какую ценность в переводе  на  деньги  представляет  весь
твой наряд. К королю привели обратно его лошадей, потому  что  их  нечем
было кормить. Вот и подумай!
   Габриель насквозь видела мадам де Сурди. Несмотря на внутреннее  смя-
тение, она сказала твердо:
   - Мы с господином де Рони нужны друг другу. Он  будет  помогать  мне,
как я ему.
   И хотя тетка продолжала ее предостерегать, Габриель решила,  что  се-
годня же вечером уговорит короля ввести господина де Рони в  финансовый,
совет. А в тот же вечер король вместе с ней сел в карету, о чем никто не
должен был знать, и даже имена  путешественников  сохранялись  в  тайне.
Путь этой четы лежал только до Сен-Жермена. Когда  они  прибыли,  старый
дворец чернел в зареве заката. Прежний двор когда-то обитал здесь, и  то
же зрелище чернеющего пламени встретило некогда маленького мальчика: да-
лекий и чуждый, прибыл он сюда со своей матерью Жанной. И именно  отсюда
совершится завтра торжественный въезд в столицу королевства.
   - Вашу руку, мадам, мы дома. Всюду, куда ни ступим, будем  мы  отныне
дома.
   Он это произнес, выходя из кареты, ибо он прекрасно  чувствовал,  что
Габриели не по себе. Это первый королевский дворец, в котором ей  предс-
тоит провести ночь. Ей не по себе, она разделяет общее мнение,  что  это
слишком дерзко. Представление о королевском сане основано у всех на суе-
верии, королю Генриху никогда не будет прощено, что у него представление
иное. Он хочет разгладить морщины на изящном узком лбу женщины, родившей
ему сына. Обхватывает ее лоб руками. Но Габриель закрыла глаза, ее дрожь
усилилась, и, не открывая глаз, она попросила, чтобы он оставил  ее  ны-
нешней ночью одну.
   Вот когда он должен бы одуматься, а вместо этого торжественно  въехал
в столицу и остался всем доволен. Был вечер, пламя факелов  полыхало  по
узким улицам, взвивалось над толпами народа, ввысь к  разукрашенным  до-
мам. Даже на фронтонах и выступах зданий висели люди. Да  здравствует  -
раздавалось снизу и сверху. Да здравствует король, и король - это он, на
серой в яблоках кобыле, и грудь его обтянута серым шелком, затканным зо-
лотом. На этот раз на нем шляпа с белым султаном,  ибо  теперь  водворен
мир, и народ - одно со своим королем.
   Вокруг и впереди него шагали  в  полном  составе  гарнизоны  Манта  и
Сен-Дени вместе с городскими старейшинами и советниками, которые в  слу-
чае чего могут стать заложниками, а посему да будет мир и да здравствует
король! Между тем некогда восторженное неистовство бушевало вокруг  дру-
гого коня, на котором сидел серебряный рыцарь, серебряный и белокурый, и
в мыслях у него была только смерть. Кровопролитие, измена,  долгие  годы
фанатической смуты, пока любимый герой этого города сам не  пал  жертвой
убийства. Не будем вспоминать о покойном герцоге Гизе, не то любовь  на-
рода показалась бы сегодня куда слабее, что могло бы нас опечалить. А мы
радостно отдаемся своему служению. Особенно радостно  нужно  служить  во
имя любви народа.
   Вместо кровожадного любимца толпы мы предлагаем всеобщему  лицезрению
прекраснейшую из женщин - прекраснее ее не было никого во веки веков. Ее
носилки двигались впереди всех, впереди короля, его войска,  придворных,
городских советников, сановников. Впереди, на некотором расстоянии, дви-
гались носилки, их несли два мула в красной сбруе, окружены они были ро-
той стрелков. Занавески из красного узорчатого шелка были отдернуты; кто
желал, мог умиляться застенчивой улыбке женщины. Она не горда,  говорили
одни. Она подарила королю сына. Ну, разве похожа она на распутное созда-
ние ада, как ее называют. Другие возражали: ее одежда чересчур роскошна,
это не годится. Довольно взглянуть на лица женщин. Кем нужно быть, чтобы
противостоять такой дружной зависти. А вот она противостоит, отвечали на
это. Так угодно королю. Она его сокровище, его  гордость,  и  она  честь
его.
   Это говорили законоведы его парламента, в то время как он сам со всем
шествием направлялся к церкви Нотр-Дам. Он кланялся всем, кто  его  при-
ветствовал, и каждому, кто протискивался вперед, чтобы рассмотреть его и
его повелительницу. Шляпа с белым султаном чаще была у него в руках, чем
на голове. Три красивые женщины в трауре стояли у окна, им он поклонился
очень низко. На мощеной площади перед собором Богоматери  его  гуманисты
говорили: все-таки он привел нас к победе, и вот  наконец  настало  наше
время. Однако сами видели, что они, как и их король, успели меж тем  по-
седеть. Они говорили: власть и могущество приходят  поздно,  чтобы  люди
умели лучше пользоваться ими. И все они, более  ста  человек  в  красных
мантиях, двинулись ему навстречу.
   После "Те Deum" снова составилось шествие, но теперь оно уже не прив-
лекало такой толпы зрителей, как раньше; было восемь часов, самое  время
ужинать. Король добрался до своего Лувра почти в одиночестве.  Остальные
раньше разбрелись по домам. Когда ему принесли  ужин,  он  почувствовал,
что зябнет. Холодно в старом дворце!.. Его могло бы согреть  присутствие
бесценной повелительницы. После публичной торжественной церемонии, в ко-
торой впервые участвовала Габриель, им обоим, естественно,  нельзя  было
проводить вечер вместе. Но, может быть, и возлюбленная  зябнет  в  своем
доме? Каждый из них одинок, а что думает она о своем величественном  по-
явлении перед парижским народом?
   Хорошо бы узнать, как ей кажется  -  действительно  ли  все  обошлось
счастливо, а если нет, то по какой причине. Она, наверно,  так  же  ясно
уловила истинные настроения толпы, как и он сам. "Даже спиной  научишься
ощущать, что думают люди, именно спиной, после того как минуешь их и они
прокричат: да здравствует король! Все, что от меня зависело, я  сделал",
- на этот счет Генрих был спокоен. "Кобыла в яблоках плясала подо  мной,
когда я кланялся трем дамам в трауре. Я не держался на коне чванно, точ-
но испанское величество, но и не гарцевал, как юный  головорез.  Те  три
женщины ответили мне чарующими улыбками. А уж  созерцание  моей  повели-
тельницы несомненно умилило до слез всех одинаково, и мужчин  и  женщин,
иначе быть не может".
   - Разве не была она прекрасна? - тихо спросил он, упершись взглядом в
стол и не посмотрев, кто из его дворян прислуживает ему. А исполнял сей-
час эту обязанность храбрый Крийон, человек, покрытый рубцами  от  бесс-
четных сражений и верный из верных. Под Лаоном он сражался храбро и  вы-
говорил себе в награду, что в нынешний вечер будет наливать королю вино.
Он налил вино и ответил:
   - Да, сир! Она была слишком прекрасна.
   Генрих обернулся.
   - Храбрый Крийон, садись со мной за стол.
   Остальные придворные поняли это как указание удалиться.
   - Теперь скажи, в чем ты ее упрекаешь.
   - Государь, я боготворю ее, - заявил воин. - Я  весь  ваш,  а  потому
благоговею перед вашей возлюбленной, ничего другого у меня  и  в  мыслях
нет. Но люди, так уж они созданы, были возмущены носовым платком,  кото-
рый она держала в руке; говорят, одна его вышивка стоит двадцать экю.  А
хоть бы и сто! Ведь это возлюбленная моего короля.
   - Выпей со мной, храбрый Крийон. А что говорят еще?
   - Сир! Очень много и по большей части ерунду.
   - Ну-ка, выкладывай все.
   - Я ведь простой рубака, как многие другие, толкаюсь неприметно среди
народа, ну и слышу, например, будто вы увеличили содержание  вашей  воз-
любленной с четырехсот до пятисот экю в месяц и купили ей поместье, а  у
самого у вас одни долги. Меня это не смущает. Где войны, там и ростовщи-
ки. У вашего величества на предмет денег имеется ваш Гонди,  ваш  Цамет,
иноземные плуты, они выжимают из вас все соки, - так  говорит  народ.  А
из-за этого вам самому приходится облагать народ поборами,  говорит  он.
Несправедливо облагать, утверждает он.
   Генрих заговорил - уже не для храброго Крийона, которому налил стакан
вина, а может быть, и несколько подряд.
   - Несчастные! Они еще недовольны мною. До сих пор не хотят  признать,
что я отнюдь не делаю им жизнь тяжелее, а наоборот, по  возможности  об-
легчаю ее. Они полюбят меня, когда я все налажу, согласно своим планам и
тому, что будет рассчитано в арсенале.
   Воин, сидящий за его столом, услышав слово "арсенал", вскипел:
   - Того, что в арсенале, люди считают худее всех. И правда, разве  мо-
жет солдат вдруг удариться в финансовые дела?
   - Это все? - снова спросил Генрих своего боевого товарища. У того  на
лбу и на щеках закраснелись рубцы - не от выпитого вина, он мог выпить и
больше, наоборот, только вино и придало ему смелости высказаться,  иначе
слова застряли бы у него в горле.
   - Сир! - сказал храбрый Крийон. - Если бы вы остались гугенотом!
   - Ну, тебе-то по крайней мере я полюбился еще еретиком. - Генрих пох-
лопал его по плечу и рассмеялся.
   - По мне будьте вы хоть турецким султаном. - Воин смущенно замялся  и
понизил голос. - Я не называю вас ни изменником, ни  лицемером,  но  так
говорят проповедники со всех кафедр и монахи, ходящие из дома в дом. Лю-
ди думают, что вы вообще не признаете никакой религии.
   Еще тише, чем его собеседник, совсем неслышно, глядя в  стол,  Генрих
сказал:
   - Я часто сам так думаю. Что я знаю?
   Храбрый Крийон:
   - Все считают, что вы переменили веру только из  расчета,  для  того,
чтобы вас признал папа. А главное, чтобы он расторг ваш брак, и тогда бы
вы женились на своей возлюбленной.
   Тут Генрих произнес привычное проклятие.
   - Так я и сделаю.
   - Да. Если он пожелает. И вот мы должны смотреть, как  вы  смиряетесь
перед папой. Наш король прежде ни перед кем не унижался.
   Генрих:
   - Он наместник бога на земле.
   Храбрый Крийон:
   - Какого бога? Бога монахов, которые шныряют повсюду  и  нашептывают,
будто вы антихрист? Ваша судьба, мол, предрешена, и вам не уйти от нее.
   Генрих:
   - Так говорят? - Он отлично знал, что говорят именно так, но не  ожи-
дал, что пришло время преданному человеку сообщить ему об этом.
   У боевого товарища гнев рвался наружу, он отважился на полную  откро-
венность.
   - Сир! Разведены вы или нет, все равно вам следовало жениться на сво-
ей возлюбленной и сегодня совершить торжественный въезд со своей короле-
вой. Если людям так хочется, покажите им,  каков  бывает  антихрист.  Не
бойтесь, они не пикнули бы, и не король смирялся бы тогда; раз и навсег-
да смирился бы римский папа и слушался вас вместе со своими попами,  мо-
нахами и всей братией. Аминь!
   - Храбрый Крийон, теперь нам пора спать, - заключил Генрих.

   КАЗНЬ

   Король приказал отыскать старые планы умершего зодчего; по ним он де-
лал пристройки к своему Луврскому дворцу, продолжая жить в  нем.  Посте-
пенно пришлось нанять около двух тысяч рабочих, которые наполнили  шумом
все дворцовые строения. А пока шли работы, король не раз  отправлялся  в
путешествия. В сущности, это были военные походы, но он называл их путе-
шествиями.
   Он украсил южный садовый фасад орнаментом: Н  и  G  переплетались  на
нем. Вслед за тем он взялся за постройку  большой  галереи  от  Лувра  к
дворцу Тюильри и этот последний тоже обновил. Со  временем  он  расширил
Лувр вплоть до павильона, названного по имени богини Флоры, и  в  другую
сторону, до великолепного дворцового здания Тюильри. Когда все это будет
полностью завершено, истечет и отпущенный ему срок. Итак, до конца  дней
предстоит ему жить у себя в доме среди беспорядка, беспокойства и  весе-
лой работы, с постоянными мыслями, чем за нее платить.
   Он начал с дома, а в итоге многое оказалось  перестроенным,  и  тогда
стало ясно, что перестроено все королевство. Пока дело делается,  осмыс-
лить его трудно, и отношение к нему остается неопределенным. Заботам  об
общей пользе всегда сопутствует недоверие, намного опережающее благодар-
ность. Стоит отдельным людям что-либо утратить - незаслуженный  преизбы-
ток власти, денег, поместий и влияния, -  и  перемены  такого  рода  уже
объявляются общественным бедствием. Об этом есть  кому  позаботиться.  У
вельмож, которых король выгнал из их владений, были, конечно, целые тол-
пы приспешников. Каждый из них жил за счет народа, как тот обжора, явив-
шийся Генриху в лихорадочном бреду, который ел за шестерых,  а  голодные
крестьяне потворствовали ему.
   Рони, позднее, много позднее герцог Сюлли, - король не торопится, ибо
этот рыцарь с соборного фасада - лучший его слуга, на каждом шагу созда-
ющий ему врагов, - итак, господин де Рони для начала попадает в финансо-
вый совет. О назначении его просила Габриель д'Эстре, сам король сообщил
об этом господину де Рони. Потому-то совет снисходительно, сквозь пальцы
смотрит на транжирство бесценной повелительницы и ее широко  разветвлен-
ной семьи.
   Королевский советник де Рони, как и обещал, рискуя  головой,  отдался
делу. Добился, чтобы король поручил проверку финансовых ведомств во всем
королевстве именно ему - минуя всех старших членов коллегии. Уж это само
по себе вызвало озлобление, а тут вдобавок контроль. Не было  ведомства,
из которого Рони не выжал бы денег, вскрыв целую сеть хищений и  положив
конец наглому расточительству, а в случае нужды прибегал  даже  к  силе.
Ибо королевский советник являлся в сопровождении  вооруженной  стражи  и
сам часто из советника превращался в солдата. И при этом  он  -  протес-
тант, упорно остается таковым и дает повод всем тем, кто по его  милости
лишился легкой добычи, поднимать разговор о вере.
   - Ваша религия терпит притеснения, - твердили крестьянам со всех сто-
рон. - Теперь вы снова обрабатываете землю, но  выручки  с  урожая  нам,
должностным лицам, не сдаете, а это грех. Вам не грозит  больше  продажа
имущества с торгов, скот свой вы кормите, как не кормили уже давно, и от
пошлин избавлены тоже, все пути вам открыты. Местный суд, который попро-
бовал восстановить пошлины, распущен. Это  насилие,  его  совершают  два
еретика. Берегите душу свою от погибели!
   Они и берегли, как умели, и даже поднимали бунты; вопреки очевидности
они полагали, что им живется хуже. Таково воздействие пересудов, которые
неустанно орошают человеческий слух, как воды рек - поля. Пересуды  сво-
дились к тому, что за спиной явного еретика Рони другой, обращенный  для
виду и ныне провозглашенный королем, намерен уничтожить религию, ибо  он
антихрист.
   Король Генрих  смеялся.  Ему  живется  тоже  не  сладко,  и  будь  он
крестьянином, он непременно бы взбунтовался. Впрочем, и  люди,  истинной
веры убеждали его обуздать Рони. Да, втайне у него самого было искушение
устранить Рони от дел, но он понимал, какое  великое  дело-твердость;  с
возрастом она становится непреклонней, с годами все более чревата  опас-
ностями. И своего Рони он предпочитал  награждать,  потому  что  тот  не
признавал подкупов. Деньгами больших лихоимцев господин де Рони  пренеб-
регал по убеждению; но охотно принимал от  своего  государя  награды  за
честность. Кошельки, которые являлись платой за его  верную  службу,  он
брал так же невозмутимо, как загребал свою долю в былые  времена,  когда
еще разрешалось грабить завоеванные города. Впрочем, ему случалось возв-
ращаться к прежним привычкам, тогда он советовал королю  лучше  повесить
того или иного знатного вельможу, чем тратить на него деньги, чтобы зас-
тавить убраться из его провинции.
   - Глупец, - говорил ему в таких случаях король Генрих. - Война против
одного из моих подданных обойдется мне дороже, чем если я куплю его.
   Колебания и недоверие были до сих пор той жатвой, которую собирал ко-
роль, не считая чистых доходов с поездок Рони. Того же достиг он и свои-
ми мастерскими в Луврском дворце. Он устроил в первом этаже  мастерские,
где работали и ремесленники и художники, - различия между ними он не де-
лал. Ему хотелось, чтобы весь народ и главным  образом  чужеземцы  могли
наглядно видеть, как развиваются ремесла в его королевстве. Он пошел еще
дальше и приступил к сооружению в  своей  столице  Королевской  площади:
длинные аркады вокруг огромного фонтана, вскоре там будет  показано  то,
чем так гордился король, его детище, - шелковая  промышленность.  Ее  он
ввел, ее он пестовал.
   Однако ему не суждено было  воспользоваться  своей  Королевской  пло-
щадью, а после него она стала служить устарелым обычаям,  но  отнюдь  не
развитию ремесел. Такова была участь  этого  средоточия  промышленности,
ибо, при всем своем усердии, король не мог справиться с тем, что  должен
был выполнить один за положенный ему быстро истекающий срок. Кроме того,
его столица, по примеру крестьянства, недоверчиво относилась к  новшест-
вам, она тоже сделала из них вывод, что король как-никак, а против рели-
гии. Горожане со своими домочадцами посещали недостроенную площадь;  она
предназначена для них и для их дела. Это не нравилось им, они  толпились
на площади и выражали сомнение насчет того, не отступает  ли  король  от
истинной веры. Богу угодно, чтоб горожане трудились в тесноте.  Открытое
пространство, сводчатые галереи с фонтаном посредине подходят только для
господ. Пускай играют здесь в кольца и устраивают турниры, как это  было
испокон веков с соизволения небес.
   И опять так будет, подождите немного. Король Генрих и без того  вызы-
вает нарекания своими мастерскими, которые сооружает в  Лувре  и  отдает
ремесленникам. Грохот  работы,  расчеты  с  клиентами,  люди  в  рабочем
платье, которые входят и выходят, - и все это под одной кровлей с  госу-
дарем. Разве это дозволено и не кощунство ли  это?  Ну,  хорошо,  король
строит. Ну, хорошо, он первым делом приказал садовнику  Ленотру  разбить
большие куртины и множество аллей, обсаженных подстриженным шпалерником.
Доходы, которые выжимал его финансовый советник Рони, он тратил на  ино-
земные деревья, пинии, померанцы и сикоморы; все отгородил и прогуливал-
ся один по своим зеленеющим залам. Все это по-королевски.  А  пребывание
его в мастерских, склонность к низменным занятиям вызывает  досаду.  Тут
не обойтись без неприятных случайностей: зачем  же  королю  подвергаться
им, особенно этому королю, когда положение его и без того довольно  шат-
ко.
   В мастерской одного каменотеса какая-то женщина забилась  в  падучей.
Многие своими глазами видели: священный недуг одолел ее, когда она узре-
ла крест, который протягивал ей навстречу высеченный  из  камня  святой.
Бес, который в нее вселился, не мог этого  стерпеть,  он  рвался  прочь.
Позвали священника, он произнес над одержимой  все  внушительные  слова,
какие полагается произносить, и  злой  дух  непременно  обратился  бы  в
бегство. Женщина страшно билась, из ее уст вырывались  бесовские  вопли.
Но тут появляется король со своей стражей.
   - Что здесь происходит? - восклицает он и с размаху бьет  дьявола  по
лицу. Все своими глазами видели: адский лик  зловеще  проступает  наружу
после пощечины, он изрыгает пену, женщина,  того  и  гляди,  задохнется.
Между тем является врач, за ним послал король. Врач пускает кровь  пора-
женной священным недугом, как будто это дозволено. Он наполовину  разде-
вает женщину, окутывает ей плечи и голову платками, смоченными в  холод-
ной воде, все это он проделывает насильственно: тут как раз проносят  по
улице святые дары, и хотя женщине под мокрым холстом  ничего  не  видно,
она начинает рычать сильнее прежнего.
   Король оказывается не прав. Он  покидает  мастерскую  под  враждебное
молчание толпы. К счастью, его сопровождает стража. Ему не  скоро  будет
прощено надругательство над одержимой, которая, впрочем, сейчас же вста-
ла и пошла своей дорогой. Такое излечение не идет в счет.  Мастерские  в
Луврском дворце. Королевская площадь и еще многое другое, мосты, которы-
ми он связал отдельные части Парижа, превратив его в единый  город,  все
это не в счет. Пока нет. Король прощает - он прощает всему свету,  своим
врагам из Лиги, которые рады бы его повесить, большим вельможам, которых
он сам мог бы повесить, вместо того чтобы откупаться от них. Он отпуска-
ет крестьян, которых нужда до недавних пор доводила до  разбоя;  и  даже
протестантам, его прежним единоверцам, никто не причиняет зла. В  Париже
со времени въезда короля не было ни одной казни, людям это не  нравится.
Пока нет.
   Но однажды на Гревской площади все-таки начались приятные и привычные
приготовления: подручные палача сооружали эшафот, они смазывали  колесо,
чтобы оно без задержки вращало их подопечного, в то время как палач  бу-
дет дробить ему члены. Кроме того, наготове стояли четыре  черных  коня,
чтобы разорвать его на четыре части. Дома,  кверху  более  широкие,  чем
внизу, с любопытством поглядывали всеми своими окошками:  что-то  будет.
Люди в толпе таращили глаза; под высокими  шляпами  и  подстриженными  в
скобку волосами у них от чрезмерного любопытства даже заострились  носы.
Они сами себе не верили, хотя слышали резкий звон колокольчика, возвеща-
ющего казнь. Но неправдоподобное свершилось на  самом  деле:  окруженный
солдатами, появился какой-то дворянин.
   Он шел беспрепятственно, свободный проход образовался сам собой, тол-
па раздалась. Его походка была даже грациозна, не тороплива, но и не за-
медлена, голову он держал кокетливо, показывая зрителям прелестное моло-
дое лицо. Взоры женщин не отрывались от него, и он отвечал на них с неж-
ной настойчивостью, которая казалась непонятной в его  положении,  после
совершенных им злодеяний. У женщин, в глаза которых он погружал  взгляд,
замирало сердце, но они сами не знали - от ужаса или от жалости к  нему.
Две женщины средних лет и грубоватой наружности первыми  подняли  ропот,
другие немедленно поддержали их. Кавалер с таким  ласковым  взглядом  не
должен быть колесован! Кавалер с такими деликатными манерами не совершил
преступления, да еще такого злодейского, за которое его хотят  четверто-
вать!
   Некоторых мужчин жены обозвали трусами, после чего те  нехотя  приня-
лись ворчать на суд короля и на него самого. Напор в сторону эшафота был
так силен, что вся толпа всколыхнулась. Еще немного, и  стоящие  впереди
отбили бы господина де Лионна у солдат, прежде чем те успели отдать  его
в руки палача. Этого не случилось лишь потому, что осужденный  опустился
на колени и стал молиться. Тогда все решили, что сам заплечных дел  мас-
тер колеблется; кстати, сейчас, наверно, появится посланный короля и ос-
вободит дворянина. Вместо этого подручные палача схватили его, и тут, на
лестнице, ведущей к зданию суда, вдруг очутился молодой  крестьянин,  он
возвысил голос среди ошеломленного молчания, и голос  его  то  креп,  то
срывался от ярости и ненависти.
   - Она была моя невеста. Он поставил ей ноги в распоротый живот.
   После этого некоторые женщины подняли пронзительный вопль, в унисон с
торопливым колокольчиком. Ибо они раньше все знали, но отказывались  ве-
рить, потому что красивый дворянин выступал так  грациозно.  Сейчас  это
было ему уже недоступно, потому что его связали, руки вытянули сзади над
головой, а ноги, от колен вниз, свешивались с колеса; меж тем за молодым
крестьянином последовали другие свидетели. Теперь обнаружилось и переда-
валось из уст в уста, пугливо, возмущенно, озлобленно,  что  негодяй  не
раз совершал подобные злодейства, особенно у себя в поместьях. Только из
страха перед его званием и могуществом никто не решался возбудить против
него уголовное дело. Судей удерживали опасения, а крестьян - их вековеч-
ное рабство.
   Как поверить, что дело кончится именно так? Все вытягивают шеи: вест-
ника спасения нет как нет, а палач уже вертит колесо и  раскачивает  же-
лезный брус. Через всю площадь проносится вздох. Огромная  толпа  народа
на Гревской площади в Париже одной грудью выдыхает свое напряжение,  до-
шедшее до предела. Значит, действительно новшество вошло в силу, и  дво-
рянина казнят по общим законам для воров и убийц. Не обезглавливают  ме-
чом, как ему подобных, да и казнят отнюдь не за посягательство на  особу
государя. Нет, его колесуют и четвертуют  за  преступные  деяния  против
бедных людей. Тот мужчина, что ворчал недавно по  наущению  жены,  вдруг
вспыхнул весь и яростно выкрикнул:
   - Да здравствует король!
   Глас народа, на этот раз к нему благосклонный, не  сразу  долетел  до
Генриха. Он большими шагами в одиночестве ходил по зеленеющим залам сво-
его огороженного сада; он думал: "Хоть  бы  тот  уже  отмучился!"  Коло-
кольчик, возвещающий казнь, указал ему ее начало, он остановился и вытер
лоб. Он думал: "Сумасшедшие есть повсюду. Я знал таких, которых до безу-
мия довела любовь, и таких, которых довела  до  безумия  ненависть.  Они
убивают ради преходящего и ради вечного, ради небесного блаженства,  ко-
торое хотят заслужить, ради женщин, которыми хотят  обладать.  Небеса  и
женщины даруют нам жизнь, но они же причина и того, что мы убиваем. Иные
становятся пророками, как, например, проповедники, которые провидят  мою
смерть и пишут об этом мне. Иные колдуют над моим восковым изображением,
дабы я умер. Стоит подумать о моей лихорадке, о герцогине Монпансье и  о
человеке, который ел за шестерых. Стоит вспомнить господина д'Эстре, ко-
торый воровал по глупости, или мухолова Бриссака, или полководца  Парму,
воюющего без цели, или неисправимого Майенна; стоит представить себе хо-
тя бы моего рассудительного Рони,  который  почитает  деньги  наравне  с
честью; господи помилуй, повсюду вокруг меня  безумцы!  С  их  вздорными
притязаниями, мнимыми подвигами и жаждой крови мне еще не  раз  придется
иметь дело. А как только они поразят меня, поразят  в  конце  концов,  -
взгляд их станет разумным, сумасшествия как не бывало".
   Колокольчик, возвещающий казнь, звякнул в  последний  раз  и  замолк.
Генрих склонил голову, всей душой  помолился  за  господина  де  Лионна:
"Господи, смилуйся над ним! Он слишком любил женщин". Молящийся мысленно
припал к стопам господа, а также к коленям своей бесценной повелительни-
цы; да охранит она его от крайностей, от извращений,  от  унижений.  Они
грозят нам постоянно, ибо наш разум пробивается узкой тропой между безд-
нами, которые манят и зовут его. С тобою мир, спокойствие с тобой!

   У КОЛЫБЕЛИ

   Иезуиты хотели назначить ему духовника, а он все откладывал  решение.
Он ясно чувствовал, что они становятся для него тем опасней, чем  дольше
он от них уклоняется. Но у него не было сил смиряться еще более; а фран-
цузы обоих исповеданий отнюдь не хвалили его за это. Вечно играть  перед
Римом роль покорного сына и бедного просителя, и за это получать  щелчки
- что, впрочем, он считал заслуженным, и хотя  отвечал  проклятиями,  но
слышал их единственно господин д'Арманьяк. Он решался  пропустить  мессу
только в случае безотлагательных дел. И то пытался оправдаться.
   - Я работаю для общего блага, а не для того, чтобы слушать мессу. Мне
кажется, что, уходя таким образом от бога, я все-таки прихожу к нему.  -
Однако даже такую вольность прелаты спускали ему неохотно.  И  это  были
еще самые сговорчивые.
   Но боевой отряд молодого ордена иезуитов спуску ни в  чем  не  давал,
ничего не забывал. Двор относился к ним враждебно,  парижский  парламент
затеял с ними тяжбу, ибо отцы иезуиты решительно не желали приравнять  к
божескому мирское величие королей, как это было принято теперь в Европе.
Генрих, единственный, кто разделял с ними это мнение,  очень  миролюбиво
разрешил тяжбу. Совершенно иначе действовали отцы иезуиты.  Они  считали
милосердие и снисходительность к врагам преступлением, притом единствен-
ным, которое не могло быть прощено. Вопрос о короле  Франции  обсуждался
ими как здесь на месте, так и в Испании. Их обличительные писания увели-
чились за это время на несколько глав - заключение и конечный вывод  не-
минуемо сводились к убийству тирана.
   Отряды своих собственных борцов за веру, своих гугенотов, Генрих  бе-
рег независимо от того, понадобятся ли они ему в будущем  или  нет.  Все
может быть. Арк и Иври - не навек отошедшие в прошлое битвы, как  бы  мы
ни старались о них позабыть. И в Луврском дворце  стоят  наготове  поти-
хоньку сложенные сундуки-до конца его царствования они должны  быть  под
рукой. Если богу будет угодно, то нам не понадобятся ни сундуки, ни  гу-
геноты: мы намерены с твердостью противостоять року. Король и отец свое-
го народа не знает никаких любимцев, все должны  быть  одинаково  близки
его сердцу; те, что работали в винограднике только последний час,  полу-
чили такую же плату, как и первые. Со своими первыми сподвижниками  Ген-
рих обходился даже строже, нежели с пришедшими позднее.
   Внутренний голос в свое время подсказал Филиппу Морнею, что отныне он
в тягость королю. О своем пребывании в Англии ему не  довелось  доложить
государю прямо из уст в уста, как он сделал бы прежде.  Он  передал  ему
докладную записку, в которой уверял его в несокрушимой дружбе Елизаветы.
Вскоре после этого она отозвала из Франции все свои войска. Тогда Морней
безмолвно удалился в свой город Сомюр; он был тамошним губернатором  еще
со времен прежнего короля. Он сделал даже больше: укрепил город со  сто-
роны Луары. Кроме того,  по  своему  обыкновению,  сочинял  богословские
трактаты - в свободное время. Королю он представил  свой  проект  галли-
канской господствующей церкви, обезопасив себя расстоянием.  Попутно  он
присовокупил торжественные уверения, что в его чувствах ничего не  изме-
нилось и преданность его остается нерушимой. Впрочем,  он  рассматривает
переход короля в другую веру как временное затмение. Однако он укрепился
в Сомюре и на призывы короля возвратиться в Париж отвечал уклончиво.  Но
в конце концов поехал, недоверие не устояло перед старой привязанностью.
   Тюренн, другой влиятельный протестант, так и не  решился  добровольно
отдать себя во власть короля, впоследствии его хитростью захватил верный
Рони, за что стал герцогом. Когда Тюренн наследовал маленькое герцогство
Бульонское, он не только укрепился там, как Морней в Сомюре: он разыгры-
вал независимого князя по примеру некоторых вельмож, которые кое-где еще
держали себя подобным образом. Королю Генриху суждено узнать  и  протес-
тантских мятежников после других, более  привычных.  Многие  приверженцы
его старой веры, которые были слишком слабы, чтобы восставать против не-
го, распускали слух о том, как он издевается над их единоверцами.  Некий
врач перешел в католичество, и король по этому случаю осмеял своих  про-
тестантов.
   - Ваша религия, по-видимому, очень больна, если врачи от нее  отказы-
ваются.
   Он шутил на их счет и хотел, чтобы они отгадали его  истинные  мысли:
но они не могли. Им непонятно было, что он бережет их - не для бойни, от
которой избави бог, а не избавит, мы сами уж будем  знать,  что  делать.
Нет, Генрих стремился к тому, чтобы приравнять свою старую веру  к  вере
большинства, как в смысле законных прав, так и влияния. До этого еще да-
леко, на первых порах он унижается перед папой, кормит обещаниями иезуи-
тов, проявляет строгость к друзьям, легкомысленно шутит. Но цель у  него
всегда перед глазами, никто другой не видит ее, а сам он должен  молчать
о ней. Лишь полная безопасность и свобода "истинной веры" у него в коро-
левстве будут для него оправданием и апогеем его царствования. Ему нужно
стать по-настоящему великим, чтобы добиться этого.
   Что знает, в сущности, его лучший слуга Рони?  Или  Агриппа,  который
любит его больше всех? Рони весь отдался государству и через него  коро-
лю. Этот человек словно высечен из камня;  кто  препятствует  возвышению
короля, того надо убрать прочь, не исключая и  бесценной  повелительницы
Габриели. Он стоит на своем, хотя до поры, до времени смотрит на  многое
сквозь пальцы. Еще меньше тревожит лучшего слугу отпадение его собствен-
ных единоверцев. Каждому по заслугам. Сам он крепко закован в свою  бро-
ню; велит изобразить себя в панцире, вешает портрет в арсенале, где  ве-
дет расчеты и пишет приказы. Его собственный жизненный  путь  был  полон
рыцарских приключений, из них можно составить целый  роман,  -  которого
Рони, конечно, не напишет, зато он собирает теперь материалы  для  своей
книги о хозяйстве страны. Довольно романтики, если допустить,  что  Рони
когда-либо не был трезвым, даже при самых романтических обстоятельствах.
   Романтическим остался Агриппа, у него это было в крови. Господин д'О-
бинье однажды имел крупное столкновение с господином де Рони, какое  мо-
жет быть у старых друзей, в глубине души уверенных, что ни один  из  них
не предаст другого, а потому в пылу спора доходящих до признаний. Агрип-
па требовал:
   - Ни слова против прекрасной и пленительной женщины,  которая  вооду-
шевляет короля на деяния, превышающие его возможности. Если бы  не  бес-
ценная повелительница, его гений не достиг бы такого многообразия и  си-
лы. Мы сами ничего бы не стоили, и в особенности вы, господин  де  Рони,
были бы посредственным офицером... Каким вы, в сущности, и  остались,  -
вскользь добавил Агриппа.
   Рони отвечал в холодной ярости:
   - Превосходно. Между тем бесценная повелительница обманывает короля с
господином де Бельгардом, и сын короля от него.
   - Я вызываю вас, милостивый государь! - заявил вспыльчивый человечек.
Противник окинул его сверху сокрушающим взором голубой эмали.
   - Прежде чем я вас заколю, - заметил господин де  Рони,  -  поспешите
описать в стихах прекрасную и пленительную причину  нашей  ссоры,  стихи
выйдут посредственные, ибо таким остались вы сами как офицер и  поэт,  -
тоже вскользь добавил он.
   Агриппа был слишком горд, чтобы защищать свой талант. Сочинять  стихи
и драться - вот два дела, о которых не принято говорить. Зато он сказал,
- и при этом так вырос, что обоим показалось, будто теперь  сверху  вниз
смотрит он:
   - Королю подсовывают пасквили. Я не хотел бы быть тем, кто берет  это
на себя.
   - О чем вы говорите, - сказал Рони не вопросительным,  а  пренебрежи-
тельным тоном. У него был твердый взгляд на свои обязанности. Нищий, за-
бияка и фантазер, Агриппа всегда был далек от действительности,  но  для
такого человека, как Рони, долг и понимание действительности - одно.
   Рони продолжал:
   - Ваша область-это слова, безразлично, каков их смысл,  лишь  бы  они
звучали. Если не ошибаюсь, вы не смеете показаться на  глаза  его  вели-
честву, потому что сболтнули лишнее. Вы болтали, что  в  нужде,  которую
терпит народ, повинна бесценная повелительница. Прелестная  дама,  бесс-
порно, получает больше денег, чем вы. Впрочем, в пасквилях  стоит  такое
же обвинение, и тот кто дает  их  читать  королю,  а  не  острит  безот-
ветственно за его спиной, несомненно, человек долга.
   Агриппа запомнил только одно:
   - Я не смею показаться ему на глаза? Я?
   - Иначе вам конец. Он убьет вас, он так сказал.
   Агриппа уже был на улице,  вскочил  на  коня  и  галопом  помчался  в
Луврский дворец. Как раз в эту минуту вернулся и Генрих.
   - Сир! Я явился, чтобы вы сдержали слово и убили меня.
   В ответ Генрих обнял за шею своего Агриппу. Тесно обнявшись, оба ста-
рались скрыть набежавшие на глаза слезы. Король повел старого товарища в
расположенное неподалеку жилище Габриели, ее самой не было дома. Он  вы-
нул из колыбельки своего Цезаря и положил его  на  руки  господину  д'О-
бинье.
   - Сир! Ваш портрет, - сказал  добряк  вопреки  очевидности,  так  как
крупный, белокурый, светлоглазый мальчуган был во всем похож на мать.
   Генрих сказал:
   - Вот видишь. Он мой, и я зову его Цезарем.
   - Горделивое имя, - сказал Агриппа. - Великий Юлий Цезарь в своей им-
перии уничтожил классы; впредь все должны были стоять на одинаково  низ-
кой ступени, чтобы властелин равно возвышался над всеми. Все народы вок-
руг Средиземного моря были объединены им. Для народов это  значило,  что
они подчинены одному-единственному повелителю.
   - И именно потому перестали быть рабами, - быстро проговорил  Генрих.
И тотчас же продолжал: - Глаза этого  ребенка,  отражающие  младенческую
чистоту или пустоту, еще не таят подобных умыслов. А что толкуют уже те-
перь о нем и его происхождении! Посоветуй, как мне быть!
   Добряк с жаром воскликнул:
   - Государь, только смеха вашего достойны пересуды, пасквили, а  также
глупые шутки, которые позволяет себе жалкий бедняк из-за того,  что  ему
мала пенсия.
   - Мы повысим ее-в другой раз, - Генрих взял у Агриппы своего  Цезаря.
- Однако мне и так приходится часто смеяться  и  прикидываться  глупцом,
вот и сегодня я поднял на смех одного проповедника, он, видите ли, отчи-
тал меня при всем народе за то, что я о чем-то шептался с моей бесценной
повелительницей.
   - Во, время проповеди? - спросил Агриппа. И сам дал ответ.  -  Королю
это дозволено, - гневно крикнул он. - Пусть ездит с ней верхом  по  ули-
цам, устраивает для нее охоты и лучше слушает ее, чем человека без  поэ-
зии, вроде господина де Рони.
   Генрих:
   - Оставь в покое моего Рони, Грации его не ценят; зато он в дружбе  с
богиней Минервой, не говоря уже о Меркурии. Я просил  твоего  совета  по
поводу неприятностей, которые мне причиняет не Габриель, никак  не  она.
Но зато... - Последовало изобретенное им проклятие. - Ее тетка де  Сурди
отравляет мне жизнь. Чтоб эту тетку черт побрал!
   - Почему? - невинно спросил Агриппа, но при этом подмигнул лукаво.
   - Разве ты не знаешь? Ей взбрело на ум стать матерью. Пример  зарази-
телен - она не преминула последовать ему.
   Добрый Агриппа сжалился над смущением своего государя.
   - Ни слова, сир! Я все знаю. Племянница должна быть восприемницей при
крещении, а вас зовут в крестные.
   - И я с готовностью согласился, - признался Генрих.
   Агриппа:
   - Объявите кому-нибудь войну, у вас будет предлог увильнуть.
   Генрих:
   - Нет, серьезно? Что ты думаешь всерьез?
   Агриппа:
   - Думаю, что вряд ли вы женитесь на мадам д'Эстре,  или  де  Лианкур,
или на маркиз де Монсо, а она должна быть нашей королевой.
   Генрих:
   - Да, должна.
   Он быстро прошелся по комнате, до одного ее конца. Агриппа-до  проти-
воположного. Агриппа осмелился спросить издалека:
   - А как же господин де Рони? Он ведет переговоры  о  трех  принцессах
зараз. Вы хотите жениться на всех трех и вдобавок на вашей возлюбленной?
   - Пусть его договаривается, - бросил Генрих через плечо. -  Я  настою
на своем.
   Агриппа издалека:
   - Ваша прекрасная и пленительная повелительница более  всех  достойна
повелевать и нами. Ибо она одного с  нами  происхождения  и  возвысилась
только через вашу любовь. Так оно и будет. Мой  дух,  который  опережает
жизнь, провидит это. У двора и народа глаза откроются, когда  это  свер-
шится.
   - Дай мне руку, - сказал Генрих, ибо он услышал то, что ему нужно бы-
ло услышать. Дошел до середины комнаты, приблизился и Агриппа, но  долго
стоял, склонившись над рукой своего государя. Ему было не по  себе,  со-
весть укоряла его, он сомневался в своем совете и  в  решимости  короля.
Последний произнес как бы про себя: - Тогда я могу уважить тетку и  быть
крестным:
   Агриппа поднял голову, только голову.
   - Это еще полбеды, - пробормотал он снизу и вложил в свои слова  нас-
мешку, чтобы они не звучали печально.

   МИСТИК

   Крестины маленького Сурди, или младенца, носившего это имя,  происхо-
дили в старой церкви с гулким колоколом "и были  обставлены  как  нельзя
более пышно. Толпа заполнила всю улицу, зрелище вызвало  восхищение,  но
также и недоумение. Король величественно выступал в качестве восприемни-
ка, его возлюбленная в роли восприемницы чуть не сгибалась под  тяжестью
драгоценностей. Самые знатные дамы королевства прислуживали  ей,  важный
сановник нес солонку, другой купель, а младенец лежал на  руках  супруги
одного из маршалов. Ребенок был толстый и  тяжелый;  когда  восприемница
взяла его, чтобы держать над купелью, она чуть его не уронила. Одна ост-
роумная придворная дама заметила, что младенцу придают  вес  королевские
печати, они, как известно, висят у него на заднице.
   Это был намек на то, что настоящий отец - канцлер де Шеверни,  госпо-
дин, который нес купель. Другие называли родителем ребенка его собствен-
ного дядю, а тот был не кто иной, как епископ, крестивший его. Люди доб-
рые, что за нравы! Двор этим забавлялся; но чем дальше  человек  был  от
происходившего, тем меньше ему хотелось шутить. Снаружи, на улице,  раз-
давались злые речи, и все они были направлены против короля.
   Монарха бог поставил над нами, - мы падаем перед ним ниц; кто целовал
его колени, не осмеливается потом весь день поднести ко рту пищу. Внуша-
ющая трепет божественная благодать самим всевышним ниспослана  государю.
Каждый чувствует это, - а он нет? Участием в нечестивых делах, вроде вот
этого, пятнает он свою священную особу. Как ни прискорбно, он сам прелю-
бодей, а тут еще вместе с прелюбодейкой, которую помышляет возвысить  до
себя, он держит над купелью  чужого  незаконнорожденного  младенца.  При
этом открыто милуется со своей подругой - кто постоял внутри, всего нас-
мотрелся. Но именно снаружи, где никто своими глазами не видел его пове-
дения, оно выросло в надругательство над божественной благодатью и коро-
левским величием.
   Какой-то молодой человек, степенно и прилично одетый во  все  черное,
затерявшись в толпе, говорил сам с собой. Он не  замечал  этого,  а  как
только приходил в себя, бросал по сторонам испуганные  взгляды.  Лицо  у
него было серое, с синеватыми пятнами, под глазами бледные полукруги,  и
ресницы у него дрожали.
   - Тем лучше, - говорил он сам с собой, - не робей! Твори посреди свя-
щеннодействия плотский грех. Я все вижу воочию, хоть  и  нахожусь  здесь
снаружи. Я знаю, как оно бывает. Король, в своем грехе ты не  покаешься,
а я своих никому не открыл и повсюду, где бы я ни был, ношу в бедной мо-
ей душе вечное проклятие.
   - А вот теперь ты выдал себя, - прошептал позади него  чей-то  голос.
Юноша круто обернулся, вытаращив глаза; он пытался найти того,  кто  ему
грозит, но не мог вынести взгляд, с которым встретился.
   - Наконец-то, - простонал он. - Дольше бы я  не  вытерпел,  арестуйте
меня немедленно.
   - Иди за мной, - приказал незнакомец.
   Но привел степенно одетого юношу не в полицию, а в  монастырь,  подле
той церкви, где происходили нечестивые  крестины.  Их  впустили,  ворота
захлопнулись, цепь загремела, они вошли в пустое  помещение.  Незнакомец
запер за собой дверь. Окно было высоко и забрано железной решеткой. Нас-
тупил вечер, бледного юношу посадили так, что последний отблеск дневного
света выхватывал из темноты его лицо и руки.  Стоило  незнакомцу  подать
один-единственный знак, как преисполненная ужаса душа принялась каяться.
Сопровождалось это судорожными движениями пальцев.
   - Меня зовут Жан Шатель. Отец мой Пьер Шатель - суконщик,  его  лавка
напротив суда. Я был воспитанником иезуитов, теперь изучаю право. По на-
туре я развратник, притом с детских лет, другим я себя не помню. Но ник-
то по-настоящему меня не знает. - При этом человек содрогнулся и  засто-
нал.
   Исповедник набросился на него:
   - Ты, червь, кичишься тем, что хранишь в тайне свои гнусные прегреше-
ния. Похотливо потягиваешься, прячешь глаза и захлебываешься от мерзкого
восторга перед своей природой. Ее сотворил бог, мы еще увидим для  чего.
Ты никогда не каялся в своем распутстве, этим ты бахвалишься и  думаешь,
что воспитатели твои ничего не знают.
   - Да, они ничего не знают, - пробормотал охваченный ужасом юноша. Од-
нако он чувствовал, что час расплаты наконец-то настает. Страх перед ней
долгое время гнал его от одного противоестественного поступка к другому.
Он никогда не каялся в том, что творил, оттого и порок его  стал  совер-
шенно необузданным. - Не каялся никогда, - шептал он. - Во время испове-
ди всегда умалчивал о смертном грехе. Теперь поздно, ни  один  священник
не даст мне отпущения, всем доступно причастие, только не мне. Уж  лучше
быть убийцей и даже посягнуть на особу государя!
   - Твои отцы иезуиты решили, как быть с тобой. Мы все о тебе  знаем  и
решили твою судьбу. - Незнакомец, который сразу стал  знакомым,  понизил
голос и повторил: - Да, мы.
   Человек, который грешил против природы, сполз со стула, с криком  ох-
ватил колени иезуита и в подставленное ухо начал беззвучно изливать свою
темную душу. Иезуит все выслушал, после чего, не тратя  слов  на  пустое
сострадание, подтвердил все страхи юноши.
   - Такому блуднику, как ты, каяться, конечно, уже поздно. Тебе не  бу-
дет покоя ни здесь, ни там. Впрочем, ты можешь откупиться у неба от веч-
ных мук, приняв взамен мученическую кончину на земле.
   - Лучше бы мне быть убийцей! - стонало жалкое отребье.
   - Ты уже об этом говорил. Такие ничтожества, как  ты,  всегда  только
хотят этого, но никогда не делают.
   Грешник:
   - Как завидую я господину, который поставил ноги в  распоротый  живот
девушки и был разорван на четыре части. Он откупился.
   Иезуит:
   - Для тебя этого мало. Тебе дорога прямехонько в ту же адскую бездну,
что и другому нечестивцу, который тоже  оскверняет  святыню  своим  рас-
путством и оправдывает свои гнусные вожделения - чем же?  Не  чем  иным,
как божьей благодатью, а сам во всем поступает,  как  ты.  При  этом  ты
червь, он же священный сосуд высшей власти и величия. Величие - вот про-
тив чего он прегрешает.
   Грешник:
   - И все же я сотворен по его подобию, а он по  моему.  Этого  у  меня
никто не отнимет.
   Иезуит:
   - И с ним вместе отправишься на тот свет. Если он до этого  допустит,
что  далеко  не  достоверно.  Рожденный  распутным,  он  мстит  за  свою
собственную природу другим распутникам, предает их на жестокую  казнь  и
тешит себя надеждой заслужить спасение обманным путем, заставляя других"
себе подобных, искупать его грехи.
   Грешник:
   - Вот вы и назвали меня ему подобным. Святой отец, я сам вижу: по то-
му, как все складывается, мне надо опередить его и свершить над ним  то,
что он предназначал для меня.
   Иезуит:
   - Я этого не говорил. Ты это говоришь.
   Грешник:
   - Я это сделаю.
   Иезуит:
   - И заслужишь себе мученическую кончину. Как сможешь ты,  жалкое  от-
ребье, снести ее? Впрочем, иначе ты обречен на вечную муку, и выбора те-
бе нет.
   Грешник:
   - Могу я за доброе дело рассчитывать на милосердие небес?
   Иезуит:
   - Закоренелые грешники получали прощение за одну лишь милостыню,  ко-
торую подали единственный раз в жизни. С  другой  стороны,  сомнительно,
может ли самый благочестивый и полезный поступок спасти уже погибшую ду-
шу. С милосердием не заключают сделок, а предаются ему на  спасение  или
погибель.
   Грешник, после долгих стенаний:
   - Я предаюсь ему.
   Иезуит:
   - Итак, решено. Остается обдумать то, что я в смирении своем не  хочу
решать сам. Замышляемое тобою благочестиво и полезно?
   Грешник:
   - Если он может моею смертью искупить свои грехи, тем скорее  искуплю
я свои через его смерть - ибо он король.
   Иезуит:
   - Отстань ты со своим искуплением. Не будут отцы терять на него  вре-
мя. Им надо обсудить участь и вину короля, который преследует религию, а
ересь терпит.
   Грешник:
   - Вы были правы, преподобный отец, что я червь. Но я горжусь тем, что
я червь.

   ПОКА НЕТ

   Двенадцатого декабря в город Амьен приехали король и маркиза де  Мон-
со. Они прибыли с небольшой свитой  и  тотчас  отправились  к  духовному
судье, как самая обыкновенная чета, которая желает обвенчаться  и  хода-
тайствует о разводе одной из сторон. Им предложили обождать, пока ответ-
чик даст показания и приведет доводы в свою защиту. До сих пор  господин
де Лианкур на вызов суда не явился. Из чувства собственного  достоинства
он отдалял от себя позор, которым его хотели заклеймить, но  в  действи-
тельности уже дал согласие, хотя и с оговорками личного характера,  важ-
ными для спасения его чести. У себя в ларце он хранил весьма ценное сви-
детельство, с тем чтобы оно было прочитано после его кончины и сохранено
на вечные времена.
   Семнадцатого числа, после того как чета прождала пять дней, он  пожа-
ловал наконец на дом к епископскому викарию; вместе с  ним  приехал  его
нотариус, но адвокат госпожи Габриели д'Эстре стал оспаривать  показания
обоих. Больше при сем не присутствовал никто, дом  духовного  судьи  был
закрыт для посторонних. Совершенно ясно, что такой человек, как господин
Никола д'Амерваль де Лианкур, должен был выражаться весьма  смиренно.  С
другой стороны, своему противнику и притеснителю, который представлял на
суде госпожу д'Эстре, он давал очень мало материала для  нападения,  ибо
являл собою поистине бесплотное существо.
   Адвокат пришел к соглашению с истицей и ее венценосным  возлюбленным,
что не следует в дальнейшем опираться исключительно на неспособность от-
ветчика к супружеской жизни. Ведь, помимо всего прочего, первая жена от-
ветчика была сводной двоюродной сестрой господина Жана д'Эстре, отца ис-
тицы. Факт неоспоримый, с которым  он  может  согласиться  без  большого
ущерба для своей чести; однако этого вполне достаточно для признания не-
действительным его второго брака.
   Но этого оказалось мало, ибо духовный судья вел дело строго  и  нели-
цеприятно,  хотя  и  с  необычной  поспешностью,  к  чему  его,  вопреки
собственной совести, вынуждало присутствие короля. Господин  де  Лианкур
был вызван для очной ставки с истицей, дабы оправдаться в  том,  что  он
так и не сожительствовал с ней, невзирая на неоднократные  попытки.  Ему
пришлось выслушать показания двух врачей, один из них был доктор медици-
ны, а второй - хирург-практик, оба, по их словам, исследовали его. Труд-
но было понять, как это им удалось - иначе, как  сверхъестественным  пу-
тем, такая процедура осуществиться не  могла.  Перед  судьями  было  от-
сутствующее лицо, образ, неприступный в своем смирении, а скрытая самоу-
веренность отдаляла это существо от всех, кто  хотел  изобличить  его  в
бессилии.
   Викарий прекратил допрос ответчика и обратился к истице:
   - Согласились бы вы, зная о состоянии господина де Лианкура,  жить  с
ним как сестра с братом?
   - Нет, - отвечала Габриель.
   За этим последовало решение, которое объявляло брак недействительным,
- основным поводом была признана сводная кузина.  Тем  неоспоримее  было
впечатление, что верх взял, в сущности, господин де Лианкур. На прощание
он обратился к королю со словами:
   - Сир! Я надеюсь, что во всем действовал согласно вашей воле.  -  Это
могло показаться чистым высокомерием, хотя он  и  перегнулся  пополам  и
стоял в такой позе, пока чета не удалилась. Никто не нашелся, что  отве-
тить.
   Как-никак, а бесценная повелительница  была  свободна,  дальше  будет
видно. Счастливая чета спешно вернулась в Париж и прибыла в дом  Габрие-
ли. Она пошла переодеться. Король не успел снять сапоги и смыть дорожную
пыль, как его обступили кузены Конти и Суассон и с ними по меньшей  мере
тридцать дворян. А тут явилось еще несколько кавалеров, бывших при дворе
новичками. Стража их не знала, но получила приказ впустить их,  так  что
под конец каждый, кто хотел, попадал в комнату, где находился король,  а
комната была невелика.
   Король был в веселом расположении духа и шутил с дурочкой  Матюриной,
женщиной стройной и красивой, только дурашливой, которая с полным правом
подвизалась при дворе. Если существует должность  шута-мужчины,  значит,
шутовство должно быть представлено и в женском роде, королю полезно изу-
чать обоих - Шико и Матюрину, с целью познания людей. Король, отвечая на
приветствия придворных, перебрасывался в то же время комплиментами с шу-
тихой, которые ни им, ни ею не принимались всерьез, хотя Матюрина, зака-
тывая глаза, просила его о поцелуе. Вдруг раздается звук, как от пощечи-
ны, в давке никому не видно, что происходит.
   - Тьфу, черт, эта полоумная кусается! - кричит  король.  Он  подносит
руку к губе, по ней течет кровь. Некий господин де Монтиньи, низко скло-
нившийся, чтобы облобызать колено короля, стремительно выпрямился и уви-
дел за спиной короля незнакомое лицо, бледное и потерянное.
   - Вы или я, - в бешенстве кричит Монтиньи, - один из нас ранил  коро-
ля. - Тут бледного юношу схватили, у него под ногами нашли окровавленный
нож. После краткого отпирательства он сознался, что хотел заколоть коро-
ля. Из-за возни короля с шутихой убийца не попал в шею,  куда  метил,  а
поранил губу. Король сказал:
   - Отпустите его. - Однако юноша протягивал руки, чтобы его связали  и
увели. Своего имени он не назвал, только возраст: восемнадцать лет.
   Хирург немедленно зашил губу. Он хотел продернуть иглу еще  несколько
раз, но король дольше не в силах был переносить боль. Поэтому рот у него
остался заметно искривленным - люди не замедлили объяснить это тем,  что
он притворщик. Прелестная Габриель прибежала, когда  началась  операция.
Она держала голову своего дорогого повелителя, она целовала  ему  глаза,
чтобы он чувствовал только ее и больше ничего. Когда он стонал, она  по-
ворачивалась своим прекрасным лицом то к одному, то к другому, но встре-
чала только холодные взгляды и поняла: "От расстояния шириной  в  ладонь
зависела моя судьба. Миг - и я осталась бы одна и должна была  уйти,  да
еще неизвестно, выпустили бы меня или нет". Ее черты исказились, это бы-
ла уж совсем не прелестная Габриель.
   Король страдал от раны, но почти не был испуган и заявил,  что  из-за
такого пустяка не собирается раньше времени ложиться в постель. Он пред-
почел отправиться в собор и присутствовать  на  благодарственной  мессе.
Спустя три дня неудачливый убийца был осужден и казнен, так и не  назвав
своих подстрекателей, несмотря на допрос с пристрастием. Они все же были
обнаружены, королевский парламент постановил повесить одного из его быв-
ших наставников. А всех членов ордена иезуитов изгнал из королевства.
   Такая решительность побудила папу пойти наконец на  уступки;  недалек
тот срок, когда он примет короля Франции в лоно церкви. Последние  члены
Лиги всячески старались воспрепятствовать этому. Пока не ушло их  время,
они - Майенн, Немур, Эпернон, Жуайез и Меркер, все, как один,  могущест-
венные вельможи, поспешили взяться за оружие, каждый в своей  провинции.
Из Нидерландов они призвали испанцев; в последний раз суждено было коро-
лю Генриху иметь дело с мятежом и междоусобицей - которые, впрочем,  уже
были обречены на неудачу и отжили свое. Но пока король, при всей его ду-
шевной твердости, на короткое время утратил мужество и отчаялся в  своем
радостном служении.
   Двадцать лет радостного служения, начатого маленьким наваррским коро-
лем, борьба, труд, победы, захват власти,  смертельный  прыжок  и  снова
нескончаемый труд-все теперь пошло прахом, ничего не завоевано,  нет  ни
мира, ни любви народа, ни прочного владения. Он не испугался, нет, отто-
го, что кто-то снова хотел отнять у него жизнь; скорей огорчился, ощутил
усталость, впервые ощутил усталость. Она сказывалась даже  внешне.  Одна
придворная дама позволила себе задать вопрос, что сталось с их  жизнера-
достным королем. Он чем-то недоволен? Он ответил обычным своим прокляти-
ем и облегчил душу злыми словами против народа: отнюдь не против сильных
мира, которые возмущали и подстрекали народ. Об этом ни звука даже и пе-
ред простодушной дамой. Неблагодарный народ! Кроме покушений  на  своего
короля, других у него мыслей нет.
   Очень печальный выдался день, пятый в новом году: многолюдная процес-
сия, король следует за ней в карете, лошади идут шагом, как  на  похоро-
нах. На чьих? "Не на моих, - думает Генрих. - Я  им  не  достался.  Пока
нет". В густой толпе то здесь, то там попадается какой-нибудь зловредный
болтун, изловить его невозможно, он изрекает во всеуслышание:
   - Вот его уже везут в тележке на Гревскую площадь. - Есть слова,  над
которыми можно либо смеяться, либо плакать. Генрих даже вида не подавал,
что слышит их, сидел, точно осужденный, весь в черном,  с  пластырем  на
губе. Неуловимый болтун был по-своему недалек  от  истины.  Может  быть,
шествие действительно направлялось на Гревскую площадь?
   - Когда король вышел из кареты у  церкви,  народ  встретил  его  при-
ветственными кликами, с чем придворные его поздравили. Он пробормотал:
   - Таков народ. Что на это скажешь? И моего злейшего врага они  встре-
тили бы так же или еще лучше. - Это был печальный день. Между тем за ним
следуют другие, много других дней, и то, что ты есть и  чем  должен  ос-
таться, постепенно берет верх. Здоровая натура, обогащенная и обременен-
ная опытом, уже не принимает так близко к сердцу то, что  на  свете  су-
ществуют безумие и злоба, которые не могут быть искоренены  даже  самыми
ревностными усилиями. Напротив, здоровая натура на этом проверяет  себя,
она учится, ее восприятие становится только гибче.
   Генрих снова обрел свой юмор - это был юмор  молодых  лет,  и  поныне
сохранивший прежний склад. Разница только в том, что на другой жизненной
ступени он становится осмысленнее. Особенно мало  церемонился  Генрих  с
самим собой, не заботясь о таинственности и торжественности,  подобающей
величию сана. В этом неведомыми путями сходился с ним простой люд.  Мно-
гие чувствовали, что в какой-то мере все-таки разрешено вольничать, надо
только попасть в удачную минуту. Генрих появляется на ярмарке, перед од-
ним из балаганов он видит фигляра в своем собственном образе и в  одежде
достопамятного дня: черное платье, пластырь на губе.  Вдруг  на  постной
физиономии вспыхивает озорная искорка-мимика очень удачная, - фигляр под
видом короля звонким голосом начинает выпаливать  непристойности.  То-то
все смеялись!
   Ясно, что тут ничего не поделаешь, да Генрих и не думал что-либо  де-
лать. Дал шутнику денег, пошел своей дорогой  и  только  еще  отчетливей
увидел, почему упустил любовь народа и не поймал ее, как кольцо во время
игры. Не легко ему будет заслужить любовь народа. Люди требуют от земно-
го владыки того же, что и от небесного: суровости, непостижимости, недо-
сягаемости. Высокого в обличье простоты никто не понимает и не  прощает;
оправдать его в будущем может лишь  беспримерное  величие  и  доблестное
владение. К концу, пожалуй, только после конца, завоюет он любовь  наро-
да. Пока нет. Не убит и не любим - пока нет.
   После недавнего покушения Агриппа сказал ему:
   - Сир! Вы отреклись от своей веры только устами: и на этот  раз  нож:
ранил только рот. Горе вам, если вы отречетесь сердцем!
   Король в ответ кивнул головой. Однажды он все-таки встретился  с  тем
законоведом, который некогда в Сен-Дени произнес роковые слова,  задолго
до того, как они оправдались злодейским покушением. Ученый избегал этого
свидания и теперь стоял, опустив глаза. Король успокоил его  приветливым
обращением и не упомянул о прежней встрече, только в  прощальных  словах
прозвучала суровая нотка:
   - Nihil tarn populate quam bonitas. - Его почитатель изумленно взгля-
нул на него.
   Так сглаживаются  самые  жестокие,  головокружительные  испытания,  и
мысль отваживается коснуться их без страха - почти без страха.  Конечно,
король Генрих не с теми чувствами, что прежде, приветствовал теперь  ни-
кем не сдерживаемую толпу, если она невзначай окружала его.
   - Много народу, - говорил он. - Рад видеть мой народ.  Только  сперва
мне нужно освоиться с ним.
   Так же радостно готовился он принять молодого герцога Гиза, он  любил
прощать. Молодой герцог понял то, чего не могли еще постичь  старики,  -
что пора борьбы миновала и притязания его дома уже  не  ко  времени.  Он
явился в Луврский дворец и поверг к стопам  короля  свою  покорность,  а
вместе с ней и отказ Лотарингского дома от французской короны. Его  отец
был блистательным героем Лиги; он-то пользовался любовью народа.  Король
обратился к герцогу Гизу, который в большом смущении стоял перед ним:
   - Оставим это, мы с вами не ораторы. Я все знаю. Вы явились сюда, вам
здесь должно житься лучше, чем там, где вы были. Я хочу заменить вам от-
ца. - Он обнял самого большого своего врага. И  не  замедлил  воспользо-
ваться удачей, объявив войну Испании.
   Филипп, былой властитель мира, потерпел поражение от короля  Франции.
Это была первая открытая победа Генриха над всемирной державой. С  неза-
памятных времен испанские войска сражались под  личиной  его  внутренних
врагов, никогда не объявляя честно, что идут войной на его  королевство.
Наконец-то Генрих видит перед собой старого ненавистного противника  без
маски. Зато внутренний враг  играет  теперь  роль  ничтожного  вспомога-
тельного отряда и терпит поражение вместе с Испанией -  в  бою,  который
носит тот же спорный и опасный характер, как все битвы, данные  и  выиг-
ранные Генрихом. Король рискует собственной головой. С несколькими  сот-
нями всадников гонит он превосходящие силы врага, куда наметил  заранее,
а затем уничтожает его. Сам он остается верен себе - "разыгрывает короля
Наваррского", словно он еще молод. Разыгрывая короля Наваррского,  моло-
деешь и на самом деле. Все это видят, чувствуют каждым биением сердца  и
с раскрытым ртом слушают, что разносит по стране молва.  У  нас  король,
который остался молодым, он первый в мире, ему нет равного", и он наш. В
нем обрели мы друг друга. Никакие партии, лиги, ни даже вера  отныне  не
разъединят нас. Мы сражаемся уже не поневоле, не безрадостно. Мы  сража-
емся величаво.
   Однако Генрих знает - это все порывы. Даже в чаду победы он не  забы-
вает, что такое народ, а его народ к тому же не  любит  его.  Пока  нет.
Битвы - это праздники, хоть праздники и опасные, а победы намного опере-
жают истину. Только после тяжких трудов и усилий люди узнают всю  истину
о нем. После урагана победы жизнь, правда,  становится  глаже,  о,  нас-
колько глаже и податливее.  Последние  большие  вельможи,  или,  вернее,
предпоследние, слагают оружие, вплоть до толстяка Майенна. Его  тучность
теперь прямо жалка: почему победа над врагами дается  лишь  после  того,
как они становятся жалки? Этого своего врага Генрих принял в Монсо,  по-
местье маркизы, - принял с музыкой, театральными представлениями,  хоро-
шим угощением и всяческими почестями. Смотрел, как Майенн отвешивал  три
поклона, причем двое адъютантов поддерживали его грузное брюхо.  Прекло-
нить колено Генрих ему не позволил. Только потом, в парке,  он  старался
шагать как можно размашистее, пока толстяк совсем не запыхался:  в  этом
была вся его месть.
   - Вашу руку, любезный кузен, больше вам ничего не грозит, - И  прика-
зал своему Рони влить в больного две бутылки доброго вина.
   Как он и ожидал, его парламент отказался оплатить войну. Народ и  без
того в нищете. Но целых двадцать лет нищета не мешала ему свирепствовать
против самого себя. А ведь король спас его скорее от самого себя, нежели
от врага. Король отвечал своему парламенту:
   - Я говорю как чувствую. Так уж созданы французы, они не могут любить
то, что видят. Когда вы не будете меня видеть, вы меня полюбите.
   Он произнес это без грусти и без горечи, самым своим  обычным  тоном.
Но вот что они услышали из его слов: все равно - любите вы меня  или  не
любите, я отдаюсь моему служению, и отдаюсь радостно.

   V
   ПОБЕДИТЕЛЬ

   ФЕЙЕРВЕРК

   Две маленькие пушки безобидно, точно игрушечные, выстрелили в голубое
небо. Над парком поднялись облачка дыма, но вскоре развеялись  в  благо-
датном воздухе. Дамы на широкой парадной лестнице замка  не  переставали
смеяться и жеманничать, опираясь белой рукой на красную подушку, обмахи-
ваясь веером и с заученной грацией поворачивая голову  к  сидевшим  сту-
пенькой выше кавалерам. Те кавалеры, кому позволял рост, преклоняли одно
колено и в такой позе оставались позади своей дамы до конца  представле-
ния.
   Выстрелы послужили сигналом, и тотчас же беседки,  аллеи,  зеленеющие
залы наполнились пастухами, пастушками, сельскими божествами; музыканты,
которые были не видны, а только слышны, заиграли чинную пастораль.  Воз-
никшие образы, хоть и были, казалось, рождены самой природой и представ-
ляли первобытную жизнь, однако не выходили из рамок искусства,  все  пе-
реступали ногами как положено, поводили и пожимали плечами по всем  пра-
вилам; маленький фавн грозил юной пастушке рожками в  такт  музыке,  меж
тем как ее испуганный возглас вторил звуку гобоев.
   Зрелище было весьма красивое и длилось не меньше часа, потому что все
пришлось повторять. Владелица замка, сидя в середине первого ряда,  хло-
пала в ладоши, ее прелестное лицо раскраснелось от удовольствия. Король,
сидевший подле нее, крикнул:
   - Еще раз! - И спектакль был разыгран наново. Под конец каждый пасту-
шок в розовом и желтом шелку одерживал победу  над  каким-нибудь  лесным
божком в поддельной шкуре с кружевами и грациозно повергал  его  ниц.  А
затем пастушок поднимал с земли отвоеванную девушку и, держа ее на вытя-
нутых руках, вихрем кружился со своей прекрасной добычей. Только и видно
было, как вверху на солнце  вместо  женского  тела  искрится  серебряная
пыль, но это была пастушка. Дружок ее полыхал, словно пламя. Шесть  пар,
шесть подвижных огней и сияющих облачков, кружились  до  тех  пор,  пока
настойчивые рукоплескания не напомнили танцорам, что пора остановиться.
   Тогда каждый пастушок опустил свою пастушку на землю, и  все  двенад-
цать, держась за руки, поклонились зрителям и даже  улыбнулись,  с  виду
без усилия, как будто все это далось им легко. На деле же они  пошатыва-
лись, и по глазам их было заметно, что перед ними все словно в тумане. У
самой молоденькой танцорки венок из нарциссов сполз на  нос,  и  она  не
могла сладить с ним. Тогда владелица замка подошла к ней - да  так  пос-
пешно, что никто не успел вмешаться, - поправила на малютке венок и  по-
целовала ее в разгоряченное личико.
   Король за руку привел свою бесценную повелительницу на ее место, пос-
ле чего раздался одобрительный шепот, вместо хулы, которую,  собственно,
заслужила Габриель своим необдуманным поступком. Тем временем пастухи  и
пастушки удалились, и лесные божества комическими козлиными прыжками ис-
полнили финал. Сперва они прыгали друг через друга, затем  через  низкие
кусты, наконец, перемахнули через самые высокие, и все исчезло, слышался
только шелест листвы. Но тут скрытая музыка подала знак к шествию,  ритм
его был изящен и плавен, и, повинуясь ему, общество тронулось в замок  и
вокруг всей парадной залы проследовало к накрытым столам. Для  короля  и
для маркизы был приготовлен отдельный стол. Гости их уселись за большими
столами, поставленными в форме виселицы; многие из дворян  не  преминули
указать на это толстяку Майенну. Но голод, не говоря о всем прочем, сде-
лал его невосприимчивым к шутке. Подле него  председательское  место  за
столом занимала темноволосая сестра белокурой хозяйки.
   Диане д'Эстре, ныне супруге маршала де Баланьи, не слишком посчастли-
вилось. Город Камбре, где правил ее супруг, нахрапом захватили  испанцы.
А находится Камбре в Артуа, почти во Фландрии, король то берет  его,  то
отдает. Слава его не убывает, когда он теряет Камбре, победителем  Испа-
нии он остается по-прежнему. Мир знает о его победах и ничего не знает о
Камбре. Он - великий король, первый и единственный после его  католичес-
кого величества, дона Филиппа, чей упадок и утрата престижа-дело рук ко-
роля Франции: таков взгляд всей Европы, которая хочет, чтобы было так, и
ни о чем другом знать не желает. Булавочные уколы в расчет не принимают-
ся, сам побежденный сознает их бесполезность. Он не прочь  был  помешать
празднествам, вроде сегодняшнего, больше ему ничего не остается; никогда
уже не будет он смотреть на это королевство, как на свое.  "Оно  мое,  я
заплатил за него", - думал Генрих.
   Так думал он и одновременно делал все, что полагается за столом: пое-
дал кушанья, нашептывал любезности  в  изящное  ушко  бесценной  повели-
тельницы, поднимал бокал в честь Майенна, покоренного врага. Слушал, как
один из придворных, господин де Сигонь, рассказывал, что  он  сочинил  и
разучил со своими актерами аллегорическую пьесу, в ней действуют  персо-
нажи из легенд древности, но служит она к прославлению короля Франции.
   Она должна быть представлена нынче же вечером, в этой же  зале,  хотя
утром уже состоялся большой балет. Все общество, сама хозяйка  и  король
не меньше других жаждут услады для глаз, они никогда не пресытятся  кра-
сивым вымыслом с лестным содержанием. Действительность, к несчастью, от-
нюдь не радостна, ее следует воспринимать со всей серьезностью. Дни нас-
тупали и проходили, Генрих хотел лишь, чтобы для него они текли незамет-
но; он устал от опасностей, но не от развлечений.
   Во время трапезы пришло сообщение, что пал Кале.
   Это не из тех городов, от которых можно отказаться на время: это  Ка-
ле, один из ключей королевства. За столом  сперва  воцарилось  молчание.
Одни онемели от неожиданности, другие - от того, что испугались и  впали
в тайное раздумье, иные же, те, что напустили на себя мрачный вид,  были
рады. Подумайте! Кардинал Австрийский во главе германской  армии  неожи-
данно обрушивается на Кале, город и морскую крепость в виду Англии.  Ка-
ково это для королевства и для новой власти?  На  побережье  утвердилась
Испания, а по ту сторону пролива королева отрекается от  своего  старого
друга, неверного протестанта. Скоро тут будет не до трапез. Некая марки-
за, которой подобает совсем другое имя и звание, не долго уже будет  со-
бирать в свое продажное лоно наши доходы, после того как  ее  друг-прия-
тель господин де Рони отобрал их у нас. Но виноват во всем король, и те-
перь ему придется искупить свою вину.
   Такого рода чувства таились уже давно, после взятия
   Кале они рвались с уст, кое-кто даже зажимал себе рот  рукой.  И  при
этом поглядывал на Майенна - что-то думает он. Майенн сверх  меры  убла-
готворил свое чрево и не прочь был вынести его из-за стола. Весть пришла
для него не вовремя; в самый разгар пищеварения ему предстояло обдумать,
не поспешил ли он и не промахнулся ли с изъявлением покорности. Он пола-
гал, что нет, во-первых, из-за пищеварения, а во-вторых, досадно  понап-
расну признать себя побежденным. Кардинал Австрийский причинил ему  неп-
риятность, что он и высказал. Майенн первым прервал молчание, он пробур-
чал в стакан, отчего слова прозвучали гулко и резко:
   - Этакий слизняк. Дунешь - и нет его. Он ничего не добьется.  -  И  с
тем опорожнил стакан.
   Таково было мнение опытного человека, который на себе испытал,  можно
ли сладить с этим королем. А потому все, кто только прислушивался к сло-
вам Майенна, повернулись в сторону короля. Генрих  был  готов  к  этому;
пускай веселость его даже улетучилась, пока никто не  смотрел  на  него,
зато теперь-то он заставит себя быть веселым. Он бросил через стол, пос-
тавленный в форме виселицы:
   - Что случилось, то случилось. Кале взят. Но духом падать нечего.  То
ли бывало со мной на войне! Сейчас черед врага, потом снова  будет  наш.
Господь никогда не покидал меня, стоило мне из глубины души  воззвать  к
нему. Итак, почтим память погибших, а потом - расплата  с  процентами  и
процентами на проценты.
   Таковы были его слова. Кивнув кому-то и отдав  распоряжение,  он  еще
некоторое время посидел за столом. Когда он  произнес  "с  процентами  и
процентами на проценты", все взгляды невольно обратились на господина де
Рони, великого королевского сборщика денег. Его невозмутимое  лицо  было
грозно; каждый из присутствующих спрашивал себя втихомолку, во  что  ему
самому обойдется падение Кале. Обычным своим холодным тоном, ни на  кого
не глядя, Рони сказал:
   - Кардинал Австрийский не сразу занял Кале. Сперва ему сдали Камбре.
   Супруга маршала, сестра маркизы, вспыхнула  и  хотела  ответить  дер-
зостью. Но каменная осанка господина де Рони не позволила этого;  наобо-
рот, она вынудила злополучную Диану опустить глаза  в  тарелку,  так  же
поступили и остальные. Иначе их взгляд мог бы выдать то, что они думали:
возлюбленная повелительница и ее семейство всему причиной. Сами  богате-
ют, а города королевства сдают врагу.
   Тут королю принесли то, за чем он посылал, -  портрет  королевы  Анг-
лийской; он вертит его в руках, чтобы все увидали, кто изображен на нем:
женщина шестидесяти лет, крепкая, не знающая усталости. У нее не отнима-
ют городов, пока она пирует и  наслаждается  балетами.  Король  подносит
портрет к губам и целует его, так думают все. На самом деле он  не  кос-
нулся его губами, а, заслонив глаза рамой, обратил их к  своей  подруге,
которая одна делила с ним маленький стол. Габриель поняла, что он  хочет
утешить ее, но на этот раз не стала слушать его клятвы, и  произнесенные
шепотом и беззвучные. Она побледнела. Кругом враги. Сейчас даже ее  воз-
любленный повелитель не властен оградить ее от злобы. И вот она  у  всех
на виду подняла и сложила руки, как делают, молясь в уединении.  Склони-
лась над краем картины - и не великой Елизавете, а деревяшке,  обрамляв-
шей ее изображение, достался смиренный поцелуй Габриели.
   Несмотря ни на что, господину де Сигоню удалось в тот же  вечер  сыг-
рать свою аллегорическую пьесу. Принята она была восторженно  -  как  же
иначе. Героем ее был король, столь победоносный, мудрый и красивый,  что
богу Марсу волей-неволей пришлось отдать ему богиню Венеру во  плоти,  и
она обещала ему прекрасных, отважных сыновей. По окончании  спектакля  к
ужину были поданы мелкие устрицы, которые обычно одобрял  король,  да  и
теперь он сделал вид, будто ест с аппетитом. По крайней мере не надо го-
ворить, можно подумать и решить, что некоторое время следует  изображать
усталость и равнодушие. Война не кончена, сегодня он понял это, если до-
пустить, что до сих пор всемирная слава могла ввести его в  заблуждение.
Он навлечет на себя двойную угрозу, если завоюет Кале с моря,  что  было
бы проще всего, и королева Англии, наверное, помогла бы. Но, несомненно,
она не пожелала бы вернуть потом Кале, и ему пришлось бы терпеть на сво-
ем побережье цепкую Англию, взамен Испании, которая  наносила  последние
слабеющие удары.
   С другой стороны, у короля возникло подозрение, что и  сейчас  уже  в
страну вторгся новый враг: кардинал Австрийский, его немецкие князья, их
войска; впрочем, это лишь разновидность старого врага. У Габсбурга много
разновидностей, недаром это всемирная держава,  настоящая  гидра.  "Одну
голову я удушил, а двенадцать шипят на меня. Я должен умертвить все  чу-
довище целиком. Я должен помериться силами  с  римским  императором,  со
вселенской монархией и со всеми ее провинциями; даже Испания - лишь одна
из них, а властитель мира Филипп - ее ставленник, их же много. А я  один
волею судеб и событий противостою всей гидре, которой имя - христианский
мир".
   Такая  дерзновенная  задача  ужаснула  его.  Несколькими  мгновениями
раньше он не знал, что она может быть поставлена перед ним.  Но  он  сам
поставил ее перед собой и поставил впервые. Великая беда  обрушилась  на
него: то была непроизвольная мысль, первое прозрение его  конечной  мис-
сии, она же превосходила всякие силы.
   Он поднялся из-за стола, ему хотелось скрыться куда-нибудь,  где  по-
темнее и где никто бы не заметил его великого страха  и  не  понял,  что
случилось. Но подруга испуганно коснулась его руки. Он взглянул на нее и
увидел: внезапный страх передался подруге, которая не могла даже  объять
его и не подозревала причины. Тем не менее она страдала вместе с  Генри-
хом, ибо узы страсти сделали ее частью его до конца ее  дней.  Потому-то
он и привлек ее к себе и вместе с ней исчез во тьме сада.
   Они взошли на террасу, выступающую под их спальней, там никто не  мог
их слышать. Габриель прошептала:
   - Возлюбленный повелитель, у нас есть враги. Чтобы помочь  вам  побе-
дить кардинала Австрийского, я продам все свое имущество,  а  вырученные
деньги внесу в вашу военную казну.
   - Несравненная моя любовь, - отвечал Генрих. - Ты одна - мое  бесцен-
ное владение. Забудем врагов: они легко могут умножиться, если их накли-
кать.
   Загадочный намек, - Габриель не поняла его, но ни о чем не  спросила,
оба притихли, как будто почувствовав, что настало время ласк. Но  и  тут
досадной помехой являлась та беда, что в мыслях надвинулась на  Генриха.
Он хотел отогнать ее, навсегда устранить со своего  пути.  Однако  самое
устранение требовало, очной ставки с принятой на себя миссией. Будь  она
даже сверх сил, все равно - он принял ее на себя.
   Он думал: с самой юности все тяготы, все смуты шли к  нему  от  одной
лишь Испании, против кого бы он ни ополчался, чьи бы пули ни падали вок-
руг него, сколько бы он ни отвоевывал городов и не привлекал к себе  лю-
дей, пока они не составили его королевство. "Полжизни и даже больше ушло
на это. Но теперь я хочу покоя, хочу предаться мирным трудам. Право  же,
Пиренеи достаточно высоки и без того, чтобы я громоздил Оссу на  Пелион.
Но за мной погонится новый враг или старое чудовище с отросшими  голова-
ми. У меня свой удел", - и при этом он вслух произнес обычное проклятие.
   Габриель тоже волновал его внутренний спор, которого она не  слыхала;
она сказала:
   - Сир! Неужто все беды ваши через меня? Кале пал, а  ненавидят  меня.
Господин де Рони винит в этом меня.
   - Бесценная моя любовь, - произнес ее повелитель у самых ее  губ,  но
дышал он гневно. - За это господин де Рони завтра же воротится  в  арсе-
нал, где ему место. Мы же останемся и проведем день  на  твоей  опрятной
ферме, у твоих сорока холеных коров, на сочной траве.  Вокруг  тебя  все
дамы будут щеголять сельскими нарядами. А ты венец их и мое счастье.
   - Бесценный повелитель, - сказала она, - я  снова  ношу  под  сердцем
твоего ребенка.
   При этом она закрыла глаза, хотя и было темно; однако  почувствовала,
как у него от радости забилось сердце. Гневного дыхания его она  уже  не
слыхала, губами встретила его губы, и лишь  ритм  крови  обоих  размерял
глубокую тишину их взаимной ласки.
   Но тут снизу, из сада, раздались взрыв и шипение, и  к  небу  взвился
огненный хвост, описал плавную дугу, спустился, рассыпался искрами и по-
гас.
   - Ах! - вскрикнули те, что прогуливались во тьме сада либо  наблюдали
с парадной лестницы и из окон, что будет дальше.
   Всем, разумеется, известно, как это бывает.  После  первой  одиночной
ракеты стаями взлетят другие, и в самом деле, по небесным высям в  мгно-
вение ока пронеслись огни в виде фонтанов, лучей, снопов или шаров,  они
вспыхнули и разлетелись на синие, белые и красные брызги. Под  конец  за
беседками закружилось колесо, оно сыпало  серебряным  дождем,  -  далеко
разметался искристый мираж, столь прекрасный, что казалось, отныне здесь
немыслимы земные долы. Выхваченный из тьмы, покоится преображенный  сад,
приют фей. Лебедь! О, над этим царством счастливцев в воздухе парит  ле-
бедь, сверкает, машет крылами, парит и исчезает с тем  чудесным  кликом,
который будто бы издают лебеди перед смертью.
   Сразу стало темно, как прежде, все протирали глаза. Это фейерверк,  и
больше ничего, после можно только посмеяться над  тем,  что  добровольно
поддался обманчивым чарам. Но пока горит фейерверк, у  многих  всплывают
дерзновенные мысли, которые иначе остались бы где-то на дне.  Теперь  же
они подымаются к внутреннему небу, и оно  невиданно  изменяется.  Генрих
увидел фейерверк в себе самом, все его небо пламенело. Радостно  престу-
пая предел, положенный природой, принял он на себя ту самую миссию,  ко-
торую только что отвергал. Теперь же он сказал себе, что хочет  осущест-
вить ее, хочет низринуть царство мрака.
   "Они или я, - они не устанут добиваться моей гибели. Но вместе с моей
гибелью они замышляют еще большее бедствие - гибель  свободы,  разума  и
человечности. Многие члены христианства покорила себе вселенская  монар-
хия и всемирная держава, оттого и превратилась она в чудовище с  бесфор-
менным телом и ядовитыми головами. Моя цель в том, чтобы народы жили жи-
вым разумом, а не терзались от злых чар во вспученном  чреве  вселенской
державы, которая поглотила их всех. Мне назначено спасти те из них,  ко-
торые еще имеют выбор и хотят следовать за мной по узкой тропе".
   Тут во внешнем мире колесо рассыпало свои серебряные  брызги,  а  над
ним воспарил лебедь. "Все равно, - думает Генрих. - Ничего  непреложного
нет, почему же непременно жестокий конец. Я  им  не  дамся:  королевства
этого им не видать. С божьей помощью я заключу свободный союз  со  всеми
королевствами и республиками, которые пощажены до сих пор и могут  восс-
тавать против Габсбургов".
   Во внешнем мире сыпались искры, потом стемнело. "Что такое, в сущнос-
ти, Габсбург? - думает Генрих. - Император, которого монахи держат в та-
кой же темноте, что и всех его подданных. Особенно чванился  тот,  зара-
женный, за горами. Против них самих я не воюю; а что касается их  владе-
ний, то ни на одной карте не указано точно, где их  владения.  Они  там,
где зло. Мое же царство начинается у тех границ, где люди менее  безрас-
судны и уже не так несчастливы. С богом, завоюем его!"
   - Мадам, право же, какая усердная посредственность - мой Рони! - были
первые слова, с которыми он после этого обратился к Габриели.
   План свободного союза королевств и республик никогда  не  приходил  в
голову его лучшему слуге, какие бы огненные лучи ни проносились в подне-
бесье и какие бы лебеди ни парили там.
   - Значит, я не виновата в падении Кале? - спросила Габриель. Он  ска-
зал:
   - Кале, кардинал Австрийский, вы сами - и я: взаимодействиям нет кон-
ца. Есть люди, которые улавливают  их,  пока  длится  фейерверк,  но  не
дольше. - Он произнес это устало.
   - Пойдем в комнаты, - попросила она, и он проводил свою бесценную по-
велительницу в их общий покой, прекраснейший во всем доме. Генрих  пока-
чал головой, как будто впервые видел эту кровать. На ней были перины  из
белого шелка, а на подушках вытканы серебром вензеля из букв Н  и  G.  В
ногах лежало отвернутое парадное одеяло пунцового атласа с золотыми  по-
лосами. С балдахина свешивались желтые занавеси из генуэзского  бархата.
Прежде бедному королю не случалось покоиться на такой кровати. Его  под-
руга заметила, что он колеблется.
   - Возлюбленный повелитель, вы, как и я, думаете, что нам следует  все
продать и пополнить вашу военную казну.
   - К несчастью, у меня были более дерзкие грезы, - ответил Генрих. - И
я считал их подлинной сутью вещей, пока горел фейерверк. Право же, я  за
это время успел побывать в горних высях - сам не понимаю теперь,  как  я
туда забрел. Мы ведь живем здесь, внизу,  и  занимаемся  лишь  тем,  что
близко, и на этом успокаиваемся; а ближе всего моему сердцу любовь к те-
бе.

   ЗАВОЕВАЛ

   Первая забота, как всегда, была о деньгах, но на этот раз она превра-
тилась в настоящий страх. Ведь скоро мог ударить роковой час,  когда  за
Испанию, которая была при последнем издыхании, всей своею мощью  вступи-
лась бы Римская империя. Вражеские полчища, каких никогда не видало  ко-
ролевство, орды варваров с востока - кривые сабли, дикие низкорослые ко-
ни, люди с желтой кожей и раскосыми глазами - растоптали  бы  эти  поля,
предали бы пожару эти города. Никто не предвидел всего ужаса и не предс-
тавлял его себе, кроме короля. А он, сгущая  краски,  населял  кошмарами
свои ночи: и все потому, что он один нес бремя забот.  Его  приближенные
оставались в неведении: и его парижский парламент, который  считал,  что
переплатил за балеты маркизы, и даже его Рони; тот находил,  что  король
не в меру раздражителен.
   Когда король называл цифры, они редко сходились; этой области ему  не
следовало касаться, по мнению его верного слуги.  Восемь  советников  по
финансам, кроме Рони, уже не поглощают полтора миллиона экю, как вообра-
жал король. Рони следит зорко. Однако так просто не собрать денег на во-
енные расходы, недостаточно лишить восемь человек их  чрезмерных  прибы-
лей. Вообще Рони склонен был верить в восстановление порядка  на  земле,
потому что в своем ведомстве он принимал для этого  все  разумные  меры.
Еще менее согласились бы внять доводам короля  парламентарии,  чьи  дела
наконец-то наладились. Кривые сабли, низкорослые дикие кони, люди с жел-
той кожей и раскосыми глазами, - здесь всего этого быть не может. На  то
и существуют просвещенные нравы.
   А кто великими трудами и усилиями создает видимость этих просвещенных
нравов? Так мог бы ответить король своим приятелям, законоведам.  Но  он
молчал - не хотел усиливать опасность, высказав ее, и свои кошмарные но-
чи уготовить другим. Вместе со своей бесценной повелительницей он отпра-
вился в Руан; он желал, чтобы она сопровождала его; у него  самого  были
обширные планы. После въезда в город и довольно холодной встречи  он  не
стал мешкать зря - перед штатами своей провинции Нормандии  он  произнес
речь, которую тщательно продумал. Дело происходило  в  капитульной  зале
аббатства Сент-Уэн, высокочтимой обители. Король, который здесь требовал
решения народных представителей и притом в первый раз, не смел потерпеть
неудачу.
   Задолго до того как он выступил, все были в полном  сборе,  и  всякий
воочию видел, в какой доле представлены сословия: девять епископов,  де-
вятнадцать вельмож, но зато тридцать два представителя буржуазии,  вклю-
чая сюда ремесленников и крестьян. Собрание немноголюдное, но невиданно-
го прежде состава; однако так пожелал этот король -  для  первого  раза,
когда он отдает себя на суд избранникам  народа.  Осторожно,  по  обычаю
нормандцев, обсуждали они его нрав и обычай, которые были для них новыми
и оставались непривычными, хотя они немало дела имели с королем,  как  и
он с ними. Он был еретиком и подозрительным авантюристом, когда  свирепо
штурмовал их город, под конец же он попросту купил его,  это  они  сочли
разумным и достойным уважения. Но, с другой стороны, когда они вспомина-
ли личное его поведение в ту пору, оно никак не удовлетворяло их поняти-
ям о достоинстве и важности государя, не говоря уж о  том,  что  зовется
величием и чего он полностью лишен. Разве смел настоящий король являться
на завоевание рассудительного, пасмурного Руана вместе с возлюбленной, а
теперь снова въезжать с ней в город? Зато маркизе и не поднесли хлеба  и
вина, хотя здесь, в аббатстве, она занимала  лучшие  покои.  Каждому  по
заслугам. Кроме того, с приезда высокой четы  улицы  освещались,  правда
лишь по приказу властей - к чему зря сорить деньгами.
   Встать, встать, король идет! Он  вступил  в  залу,  окруженный  какой
только возможно пышной свитой, двенадцать кавалеров круглым счетом, один
знатнее и могущественнее другого, папский легат  тоже  тут.  Садись  под
балдахин, маленький человечек бог весть откуда, ставший теперь  великим,
на что нужна была неслыханная  изворотливость,  наряду  с  общеизвестным
легкомыслием, по-прежнему внушающим недоверие. Но что это? Отсутствовав-
шее прежде величие - да вот же оно, его чувствуешь сразу.  Он  стоит  на
возвышении, говорит к ним сверху, употребляет будничные слова, и  тон  у
него обыкновенный, и все же тон и слова  являют  величие.  Оно  какое-то
особенное. Его нельзя назвать чужеземным, скорее оно отвечает  своеобра-
зию личности этого человека, который, как всем известно, не всегда обна-
руживает свое величие. Но обладает им несомненно.
   Генрих держал в руках исписанные  листки,  небрежно  перемешивая  их,
точно колоду карт, - и тем не менее каждым мимолетным  взглядом  попадал
на нужное место. Буквы были огромные, он предусмотрительно сам переписал
слово за словом, чтобы ни одно не потерялось и каждое попало в  цель.  А
теперь говорил с самым естественным выражением, хотя на  деле  оно  было
тщательно разучено. Он говорил:
   - Если бы я хотел блеснуть красноречием... - И при этом блистал заве-
домо. - В честолюбии своем я претендую на два доблестных звания. Я  хочу
называться освободителем и восстановителем этого государства.
   Сперва он вменил все, что достигнуто, в заслугу своим верным сподвиж-
никам, своему отважному и благородному дворянству;  и  вдруг  оказалось,
что все сделал он сам.
   - Я спас Францию от гибели. Спасем же ее и теперь от новой напасти!
   В свой призыв он включил всех, кто был здесь представлен, главным об-
разом трудящиеся классы. Пусть помогут ему - не одной лишь  покорностью:
он требовал их доверия, просил у них совета. Это  было  примечательно  и
ново.
   - Любезные мои подданные, - правда, именовал он их, но  не  в  пример
своим предшественникам созвал их как будто не для того, чтобы они подда-
кивали всем его решениям. - Я созвал вас затем,  чтобы  спросить  вашего
совета и последовать ему. В ваши руки, под вашу опеку отдаю я себя.
   Что за слово! Шумный вздох собрания при слове "опека", в рукописи оно
стояло отдельно. Беглый взгляд оратора на последний  листок,  исписанный
крупными буквами, и тут король произнес со всей мощью и величием:
   - Такое желание редко является у королей, особенно  у  седобородых  и
притом победителей. Но все легко и почетно для того, кто любит вас,  как
я, и хочет носить имя освободителя.
   Он сел, разрешил им сесть и молчал, безмятежно откинувшись в  кресле,
как будто бы и не думал делать торжественные признания, а говорил просто
с простыми людьми. Они же там, внизу, зашушукались, потом один откашлял-
ся, поднялся и произнес какие-то слова: секретари ничего  не  разобрали.
Крестьянин говорил на местном наречии и, кроме того, был смущен и  раст-
роган. Он обещал королю давать от себя по одному су с каждого ливра вся-
кий раз, как продаст скотину или мешок с зерном.  Другие,  те,  что  по-
дальновиднее и красноречивее, добавили  то  же  от  себя.  Однако  никто
всерьез не думал, что собрать удастся сколько-нибудь значительную сумму.
Иначе каждому из тех, кто побогаче, пришлось бы пожертвовать  полсостоя-
ния. Кто имел мало, вовсе и не требовал этого от богачей. Но  одно  было
достигнуто. Они видели короля во всем его смирении и величии. Их недове-
рие к нему исчезло.
   Он сошел с подмостков и скрылся где-то позади, зрители сразу не поня-
ли, где и как. Загадочность только усилила впечатление, которое он  про-
извел на них. Правда, недоверие к нему, хоть  не  у  всех,  исчезло,  по
крайней мере до поры до времени. Что-то чуждое осталось в нем -  возмож-
но, после сегодняшнего выступления оно даже подобало ему. Нормандцы  ос-
торожно обсуждали, как же после всего происшедшего понимать его. Они все
еще топтались по зале в нерешимости и не прочь были осведомиться у  тех,
кто лучше знал диковинного короля. Скажем, у его  приближенных,  которые
окружали его во время представления, многих он выбрал сам, чтобы они ос-
ведомили нормандцев. На них он мог положиться; гораздо меньше на других,
которые остались по своей воле.
   Генрих, позади занавеса, за которым исчез, шептался со своей  возлюб-
ленной.
   - Как я говорил?
   - Блестяще. Никто с вами не сравнится. Только к чему опека? Слово это
вы вставили вовремя, я даже прослезилась. Но неужто вы в самом деле  хо-
тите иметь опекунов вместо подданных?
   Он шепотом произнес проклятие, оттого что она не поняла его. Взял  ее
руку и положил на свою шпагу.
   - Не расставаясь со шпагой, - сказал он.
   Потом попросил свою подругу по причине ее беременности  спокойно  си-
деть в кресле, сам же стал слушать у занавеса. Сперва он различал голоса
третьего сословия; говор был тягучий, но насмешки и строптивости как  не
бывало. Чуждое наречие не помешало ему уловить настроение. Если враг на-
падет снова, все равно, будь то испанцы, немцы или даже  англичане,  эти
люди будут держать сторону своего короля. Им вообще  ни  к  чему  воена-
чальник, а война тем более. Но на худой конец они предпочтут короля, ко-
торый, по всей видимости, свой человек - успел уже даровать  им  хорошие
законы и теперь сам спрашивал их, какие подати угодно им платить!
   - А наберется мало, он всегда успеет послать к нам  своих  солдат,  -
заметил один крестьянин, верно истолковавший слова об опеке.
   Какой-то именитый горожанин заявил, что по видимости можно почти  на-
верняка судить о человеке; так, он лично сразу определяет,  заплатит  ли
покупатель или нет. Нечестный человек либо слишком покладист,  либо  за-
носчив!
   - А у короля, что бы он ни говорил, лицо было правдивое!
   Эту деловую точку зрения подкрепил один из  законоведов.  Был  ли  он
председателем парижского парламента или  какого-нибудь  другого,  Генрих
из-за занавеса разобрать не мог. К нему долетало  по  нескольку  голосов
сразу.
   - На лице обнаруживается все, и радость и страх, - заявил судья, обо-
ротясь к простолюдинам, чтобы они извлекли отсюда урок.
   Для нормандских господ, епископов и дворян он повторил то же на языке
Ювенала:
   "Deprendas animi tormenta..." [6]
   Один из местных господ ответил крайне осторожно: если бы и было  дос-
товерно известно, что трагик силой своего таланта  может  изображать  на
лице любые чувства, греки, как известно, не стали бы меньше  ценить  его
за это.
   - Черт побери, - пробормотал Генрих, - этот считает меня комедиантом.
   Ремесленники и скотоводы вновь утешили его, для них все решалось тем,
что он преуспел.
   - Прошлый раз он заявился к нам бедняком. А теперь -  что  за  пышный
въезд, что за богатство! Он умеет деньги загребать, при  нем  жить  мож-
но...
   Благоговейный трепет пронесся по всем присутствующим. Этим воспользо-
вался маршал Матиньон, которого Генрих на сегодня выбрал себе в помощни-
ки.
   - Люди добрые, - сказал маршал. - То, чем  король  умеет  покорить  и
вас, и даже тузов покрупнее - это свойство особое, иначе  как  редчайшей
милостью божьей оно не дается. Это и есть величие.
   Чем таинственнее было слово, тем сильнее подействовало  на  них.  Они
без того были склонны отказаться от обычной  рассудительности,  а  слово
"величие" поощрило их, ибо они сами почуяли в короле  нечто  подобное  и
только названия подобрать не умели. Теперь же они, не задумываясь,  сог-
ласились бы, что дважды два пять, а когда Матиньон рассказал им, что ве-
ликий человек по сию пору никого не удостаивал такой близости и доверия,
как их, тогда у холодных северян развязались языки. Они говорили все ра-
зом, они восхваляли собственную храбрость и готовность отдать  все,  что
имели, а не только одно су с ливра: пол-ливра и даже  больше.  Им  сразу
стали привычны выражения "большой человек", "величие", даже слово "люби-
мец народа" было произнесено.
   Генрих расслышал его из-за занавеса; несмотря  на  гул  голосов,  это
слово не ускользнуло от него. В первый миг он испугался и склонил  голо-
ву. Но тотчас поднял ее, и даже еще выше. Он произнес:
   - Завоевал. - А мысленно добавил: "Надолго ли? Дай господь, чтобы  до
тех пор, пока их воодушевление не охватит другие  мои  провинции,  а  те
расшевелить легче, чем эту. Недаром я начал отсюда. Весь мой народ,  все
королевство должно быть на страже, должно быть готово к встрече, когда с
востока нахлынут низкорослые дикие кони и кривые сабли".
   В зале министр господин де Вильруа стукнул кулаком по столу, на кото-
ром составлялись протоколы. Он объявил, что все  лица  простого  звания,
заседавшие здесь, возводятся его величеством в дворянство. Тишина  после
этого воцарилась глубокая и долго не прерывалась, пока у какого-то селя-
нина, должно быть, от потрясения, не вырвался неприличный звук, и притом
очень громко.
   - Не во гнев его величеству, простой дух должен как-нибудь выйти  на-
ружу, - заявил селянин под всеобщий хохот.
   Менее всего, естественным образом, величие короля и  его  решительный
успех тронули прибывших с ним господ, а главное, духовных лиц.  Один  из
двух кардиналов напомнил другому стих Горация, гласивший: "Он  пренебре-
гает тем, чем все равно владеет, и заискивает перед людьми, которые  его
отвергают".
   - Transwolat in medio posita,  et  fugentia  captat,  -  с  чистейшим
итальянским выговором привел кардинал этот стих.  Латынь  второго  имела
французский оттенок:
   - Nil adeo magnum...
   Зато он сразу срифмовал Лукреция на своем родном языке.
   Так все великое вначале превозносят,
   А срок прошел - его уже поносят.
   Оба знатока поэзии перемигнулись; не то папский легат: он хоть и при-
ехал сюда, но ожидал увидеть бесповоротный провал короля. Теперь он  сам
был сражен и стенал про себя, впрочем, памятью на классических поэтов он
не уступал двум другим.
   Мне не понять, почто моих ягнят
   Чарует и влечет его коварный взгляд.
   Так перевел он слова  Вергилия:  "Nescio  quis  teneros  oculus  mihi
fascinat agnos", после чего, с дрожью в ногах, легат  покинул  залу.  За
ним стали расходиться остальные.
   Один нормандский дворянин обратился в дверях к  одному  из  верховных
судей:
   - Даже мне припомнилось изречение древних: "Fords imaginatio  general
casum". To, что человек живо воображает себе, претворяется  для  него  в
действительность.
   Законовед ответил ему, стоя на пороге:
   - Сударь, вы превосходно постигли натуру нашего короля.
   Так как они уходили последними, Генрих ясно расслышал  их  слова.  Он
высунул голову из-за занавеса, чтобы поглядеть им вслед, и заметил,  что
у нормандца такая же длинная, очень прямая спина и светлые краски, как у
его Рони. Понятно, не всякому дано быть статуей  с  собора.  В  рассуди-
тельности и каменной суровости тоже есть более  низкие  ступени.  Совер-
шенство северной породы являет мой Рони, он предался мне душой,  а  зна-
чит, будет мне верен до конца моих дней.
   - Завоевал, - произнес он снова. - Именно их  я  завоевал.  Бесценная
повелительница, - крикнул он и несколькими крупными шагами очутился под-
ле нее, прижал к себе ее золотистую голову, щеки цвета лилий и роз, гла-
за, серые, как здешние моря. - Чтобы завоевать тебя,  я  служил  бы  еще
дольше, - произнес он у самых ее прелестных губ; она услышала это с  та-
ким счастьем, с такой гордостью, что засмеялась, высмеяла его. Он же ка-
сался ее бережно, по причине ее беременности.

   ДВЕ ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНИЦЫ

   Неделю спустя возлюбленная  короля  родила  девочку.  Красавица,  так
отозвался о малютке Генрих и повелел крестить ее торжественно, как  дитя
французского королевского дома. Она была названа Екатерина-Генриетта, он
сам и его сестра дали эти имена дочери Габриели.  Мадам  Екатерина  Бур-
бонская, сестра короля, не могла сама держать  свою  крестницу  над  ку-
пелью, так как была и осталась протестанткой. Но сидеть у постели  роже-
ницы она имела право в качестве самой близкой приятельницы, какую Габри-
ель приобрела при дворе, других ей приобрести не удалось.
   Екатерина описывала матери счастливое телосложение ее дочери; в расс-
каз она вкладывала много благочестивого пыла, ибо  безупречная  телесная
оболочка свидетельствует о небесной благодати, осенившей  новорожденную,
и сулит ей радостное земное бытие. Ее собственный жизненный  путь,  хотя
она и носила теперь титул сестры короля, уже не обещал никаких радостей;
но Екатерина склонна была считать хромоту  причиной  своей  незадачливой
жизни. Она никогда не признавалась в этом и всем выказывала высокомерие,
много детского высокомерия на стареющем лице.  Одна  Габриель  знала  ее
иной, с ней Катрин становилась нежна до преклонения. Эта женщина  дарила
милому ее брату красивых, здоровых детей, одного  за  другим.  Она  была
избрана и отмечена благодатью. Сестра короля сидела у  постели  роженицы
отнюдь не в знак милости и расположения, а для того, чтобы благоговеть.
   После счастливого сложения ребенка она описала  подушку,  на  которой
его, как драгоценность, несли сейчас по церкви Сент-Уэн. Великолепно ра-
зодетые кавалеры и дамы брали друг у друга из рук подушку, где покоилось
дитя Франции, - не всем было дозволено притронуться к  ней.  С  парчовой
подушки ниспадала серебристая ткань и горностаевая мантия длиной в шесть
локтей, вся в хвостиках; чести нести эту мантию удостоилась  мадемуазель
де Гиз.
   - Все меня ненавидят, - прошептала Габриель. Она обнаружила свою тре-
вогу, потому что была еще слаба. Впрочем, она чувствовала, что сестре ее
повелителя можно сказать правду. - Мадам, женится на мне наш повелитель?
- прошептала она.
   - Не тревожься, - сказала Катрин, опустилась на  колени  и  погладила
левую руку молодой матери, ту самую, за которую ее  милый  брат  поведет
эту женщину к алтарю. - У тебя есть доброжелательницы, и одна из них я.
   - Разве есть и другая? - спросила Габриель,  от  удивления  она  даже
приподнялась.
   - Принцесса Оранская вместе со мной желает, чтобы король сделал своей
королевой самую достойную.
   - И я самая достойная? По мнению суровой и благочестивой особы, кото-
рая там у себя в Нидерландах, наверно, слышит обо мне одно дурное?
   Стоя, чтобы речь ее звучала внушительно и веско, мадам Екатерина Бур-
бонская произнесла:
   - Принцесса Оранская одной со мною религии. Мы, протестанты, верим  в
свободу совести и выбор сердца. Король, брат мой, нашел ту единственную,
которой он хочет владеть до конца, - в своем королевстве нашел он ее.
   Вот все, что она сказала, этого было достаточно надолго. А потом  она
вскоре покинула комнату и запретила прислужницам Габриели входить к ней,
потому что ей нужен покой.
   Габриель лежала и пыталась осмыслить эти новости, насколько позволяла
ей обессиленная потерей крови голова. Свобода совести - смысла этих слов
она не понимала, улавливала только, что он  благоприятен  для  нее.  Две
протестантки, и больше никто, были за нее; они  хотели,  чтобы  королева
Франции была родом из их страны. Отнюдь не какая-нибудь принцесса  чужо-
го, пусть даже  могущественного  дома,  инфанта,  эрцгерцогиня,  богатая
княжна. Не надо больших денег и влиятельного родства, о чем  непрестанно
помышлял господин де Рони, ища по всей Европе, какой союз был бы для ко-
роля всего полезней.
   Об этом Габриель знала с самого начала. Холодный расчет верного  слу-
ги, ненависть всех тех, кто сверху вниз смотрел на нее и ее  происхожде-
ние, то и другое, к несчастью, не было для нее тайной, а стало  ей  при-
вычно. Только любовь короля и "выбор сердца" позволяли ей видеть  жесто-
кие и неумолимые истины сквозь розовую дымку.  Она  боялась  инфант,  но
предостерегающий голос заговорил в ней лишь недавно, - с тех пор, как ее
возлюбленный повелитель стал страшиться кривых сабель с востока. Да,  не
возникни в нем сознание опасности, в ней бы оно молчало; теперь  же  она
благодаря детям была частицей его плоти и крови. Второе дитя родила  она
своему повелителю, и опасности как будто перестали надвигаться,  правда,
они остановились лишь на сегодня и завтра; она предчувствовала, что  по-
том все начнется снова.
   Габриель отворачивает лицо от света, чтобы легче было думать. "У меня
две доброжелательницы, обе протестантской веры. Как же так, я-то ведь не
протестантской веры. И вокруг короля нет протестантов,  кроме  господина
де Рони, который меня ненавидит. Что же из этого получится?  Что  хотела
сказать сестра короля? Ответа не найти, особенно сейчас, да и потом  это
будет нелегко. Усни, предайся невинным грезам о своем брачном наряде".
   Габриель втянута в крупную игру мощных сил, запуталась в ней и много-
го не разумеет, только чувствует: нечистая  это  игра.  Мячи  летают,  и
ставка слишком высока, не она ли то сама? Игроки целятся, ловят и прома-
хиваются; последний соберет все мячи и унесет ставку.  Король  ведь  так
хорошо играет, неужели не ему достанется она? Правда,  он  совершил  тот
пресловутый смертельный прыжок, который многое предрешил. Неужели и  ис-
ход игры за Габриель? Она уснула, невинно грезит она о своем брачном на-
ряде.

   КАРДИНАЛ АВСТРИЙСКИЙ

   Генрих, Габриель и двор покинули Руан и воротились в Париж  к  самому
карнавалу. Этот карнавал проходил особенно  шумно;  таково  было  первое
следствие честного поединка в Руане, из которого король вышел  победите-
лем. Париж тоже признал себя побежденным. Знать и даже почтенные горожа-
не снизошли до забав простонародья, потому что  считали:  король  питает
слабость к простонародью и его нравам. Кавалеры и дамы не  отставали  от
черни, на ярмарке и многолюдных улицах кавалеры смешивались с толпой за-
зывал, школяров и носильщиков, а прежде только приказали бы своим лакеям
проучить подобную мразь при первой же непочтительной выходке. Теперь они
сами набивались на стычки и споры, не возмущались, получая удары, а  не-
кий адвокат, от которого ничего подобного нельзя было ожидать, даже  по-
терял в кабаке шляпу.
   Дамы забыли свое тонкое воспитание и открыто посещали  балаганы,  где
показывали разных уродов. Более того, они заводили знакомство с  публич-
ными женщинами самого низкого пошиба.  Ходили  слухи,  будто  одна  дама
вместе с девкой отправилась в некий дом, правда, под маской, и не  сняла
ее даже в самую критическую минуту. Габриель, которой об этом  рассказа-
ли, на ближайшем приеме повернулась к легкомысленной даме  спиной,  хотя
обычно была образцом вежливости. Но помочь ей ничто не могло,  ей  самой
ничто не вернуло бы доброго имени, ни учтивость,  ни  единичная  вспышка
гнева.
   О короле, маркизе д'Эстре и кардинале Австрийском, захватившем  Кале,
сложили во время этого карнавала четверостишие, которое было на устах  у
всех парижан:
   Великий Генрих не пропал,
   Испанцы уползли на брюхе.
   Теперь бежит он от попа
   И прячется под юбку шлюхи.
   Габриель вспоминала радушный, дружественный город  Руан,  там  бы  не
стали ни сочинять, ни петь такие вирши. Она хотела пресечь их  распрост-
ранение и даже подкупила нескольких дюжих молодцов,  чтобы  они  приняли
должные меры. Но тщетно, однажды вечером,  когда  они  остались  вдвоем,
Генрих проговорился, что знает эти вирши. И процитировал их в самый раз-
гар любовных утех.
   В ответ Габриель резко отстранила его. Потом серьезно попросила, что-
бы он перестал играть. Даже игра в мяч, как ни ловок он в  ней,  как  ни
приятно на него смотреть во время игры, все же стоит дорого, а  главное,
карты, он из-за них непременно попадет в руки  ростовщиков.  Она  знала,
кого имела в виду-человека по имени Цамет. Дом Цамета был в одно и то же
время игорным притоном, ссудной кассой и борделем, и король посещал его.
   Пожалуй, лучше все-таки было сопровождать его, хотя бы на  знаменитую
ярмарку в Сен-Жермене, и Габриель взяла с собой нескольких  дам,  в  том
числе свою тетку де Сурди и мадам де Сагонн. Последняя любила посплетни-
чать. Габриель рассчитывала на то, что все немедленно дойдет до сведения
двора. Поэтому она устроила так, чтобы король  стал  торговать  для  нее
кольцо, португалец запросил несуразную цену, и  Габриель  отказалась  от
кольца. Но бережливость так же мало помогла ей, как и строгость  нравов.
Кто ищет недоброжелательных объяснений, всегда найдет их.
   Во вторник на масленой у мадам Екатерины Бурбонской состоялся большой
бал в честь Габриели. Тюильрийский дворец, в котором жила сестра короля,
сиял огнями, не осталось ни одной темной каморки,  ни  одного  укромного
уголка. Все придворные дамы, собравшиеся вокруг сестры короля и его бес-
ценной повелительницы, были одеты одинаково в бирюзовый шелк;  бирюзовый
- излюбленный цвет белокурой Габриели, а шелк - из мастерских короля. На
всех были маски; чтобы отличить одну от  другой,  надо  было  доподлинно
знать телосложение своей дамы или заранее условиться с ней.
   Музыка звучала с хоров, негромко и степенно, здесь  допускались  одни
строгие танцы, и некоторые девицы утверждали потихоньку, что будет очень
скучно. Многих удивляло, что кавалеры запаздывают, а затем  еще  больше,
что они прибыли все разом. Появление их было весьма  странно,  некоторые
из них, присев на корточки и тяжело выбрасывая вперед  ноги,  с  громким
стуком прыгали по зале. Другие шагали, выпрямившись во весь рост,  кото-
рый вдобавок непомерно увеличивали скрытые ходули и высокие шапки, укра-
шенные астрологическими рисунками. Эти великаны тоже стучали в тазы  де-
ревянными ножами. По их длинным одеяниям  можно  было  понять,  что  они
изображают волшебников. Вместе с тем они смахивали и  на  брадобреев,  а
прыгуны напоминали цирюльников. Даже пиявки или нечто похожее торчало  у
них из карманов.
   Дамы сперва смущенно смотрели на происходящее, на непрерывное шествие
своих кавалеров, которых уродовали не только личины и длинные носы.  Это
была какая-то помесь чародеев с цирюльниками - одни были похожи на  ска-
чущие обрубки, у других головы высоко парили под  знаком  созвездий,  те
привязаны к земле, эти вознесены над ней, ни одного настоящего человека,
все карикатуры, следующие друг за другом по пятам, а  в  целом  какой-то
парад марионеток: право же, дамам стало не по себе.  "Неужели  это  наши
кавалеры?" - спрашивали они, пока вертелся хоровод. Некоторые  захихика-
ли, и, наконец, все безудержно рассмеялись. У двух или трех смех перешел
в припадок, они визжали, откинувшись на спинку стула.
   Их крики, а также странное представление привлекли  внимание  челяди.
Даже привратники и солдаты, отгонявшие внизу любопытных,  покинули  свои
посты; каждый предполагал, что его заменит другой. Но другой думал то же
самое, и потому постепенно все очутились наверху. Они теснились в  одной
из галерей и через растворенные двери заглядывали в залу. За ними  прош-
мыгнули любопытные, которых некому было выпроводить, и вскоре вся  гале-
рея наполнилась посторонними зрителями.  Солдаты  не  спешили  разгонять
толпу, потому что им здесь тоже было не место. По причине давки, которую
они сами создавали, люди вталкивали друг друга в бальную залу, где прид-
ворные исполняли балет брадобреев. Господа не раз удостаивали своим вни-
манием улицу. Теперь улица явилась с ответным визитом.
   Среди тех, что пришли с улицы, находился настоящий брадобрей. На  нем
тоже был картонный нос с бородавками. Нос и звание давали  ему,  на  его
взгляд, право принять участие в балете, раз он исполнялся в  его  честь.
Он присел на корточки, как остальные брадобреи, и принялся стучать свои-
ми инструментами, которые были неподдельными, и пробовал  тоже  выбрасы-
вать ноги по всем правилам искусства. Но этому искусству он не обучался,
а потому опрокинул того, кто плясал перед ним, сам же упал на руки  пля-
савшему позади. Падая, передний брадобрей увлек за собой одного из чаро-
деев, тот поскользнулся на своих ходулях и во весь огромный  рост  обру-
шился на нескольких прыгунов. За ним зашатался и следующий  чародей.  От
испуга и любопытства подняли крик и дамы и простонародье. Никто  не  мог
бы сказать, в ком сильнее был испуг, а в ком любопытство.
   Между тем подлинный брадобрей лежал в объятиях поддельного, и послед-
ний распознал подлинность первого, нюхом ощутил ее. А потому он сказал:
   - Хочешь, свинья, заработать экю?
   - Еще бы, - сказал подлинный.
   - Видишь зеленую особу, которая прячется за стеклянной дверью? Выбрей
ее наголо, как полиция бреет таких девок, - потребовал поддельный.  Под-
линный возразил:
   - А вдруг она дама? За экю рисковать не стоит, меньше золотого  взять
нельзя.
   - Согласен на золотой. - Поддельный брадобрей показал монету. -  Дело
в том, что эта особа носит парик, и ты выбреешь ее для виду.  Шутка  ус-
ловлена заранее. Будь наготове, когда тебя позовут.
   Тут, наконец, фигуры смешавшегося балета пришли в порядок,  брадобреи
стояли во весь рост, а чародеи - на своих ногах, без ходулей. Дамы  про-
являли живейшую заботу о своих кавалерах - не пострадал ли кто-нибудь из
них при падении. Каждая искала своего и находила его легче, чем  он  ее.
Габриэль д'Эстре схватила в сутолоке руку короля, она давно узнала его в
среднем из семи чародеев.
   - Сир! Скорее прочь из сутолоки. Возлюбленный  повелитель,  вспомните
Жана Шателя и его нож.
   С этими словами она увлекла его в один из  ближних  покоев;  там  она
поспешила задуть все свечи, до которых только могла достать. Ни  на  миг
не выпуская руки Генриха, она закрыла его собой, чтобы его не было  вид-
но, и прошептала:
   - Этого вам не следовало делать.
   - Бесценная повелительница, я не виноват, что  представление  приняло
такой оборот. Вы ведь знаете, что я хотел изобразить чародея,  и  больше
ничего. Брадобрей явился по собственному почину. Балет чародеев  и  бра-
добреев, хотя и разучивался очень тщательно, все же был допущен по неча-
янности и неосмотрительности, уверяю тебя и клянусь тебе. - Генрих поце-
ловал ее прелестный подбородок. Красивый рот был прикрыт кружевом маски.
   Тем временем в зале стало необыкновенно тихо. Оба выглянули туда,  но
не разобрали, что случилось. Измененный, шутовской голос проблеял, нару-
шив тишину:
   - Солдаты, повинуйтесь мне. Я состою при дворе. Возьмите зеленую осо-
бу, она убежала от меня и захватила мои драгоценности.
   Другой хриплый голос прервал его:
   - Правильно поступила девка, что окупила свои и  мои  убытки.  Потому
что мне вы не уплатили за сводничество, старый скряга.
   Зеленая особа, как ее именовали, принялась браниться: по сиплому  го-
лосу было ясно, что это уже не подделка. Говору улицы  подражать  можно,
но тону - нельзя. Словом, тут разыгрывалась комическая сцена между  дев-
кой, нарочно для того приведенной, и двумя кавалерами, которых король  и
его возлюбленная вскоре узнали по голосам.
   - Это господин де Роклор, - сказал Генрих.
   - Это господин де Варенн, - сказала Габриель. И еще тише добавила:  -
Ужасно.
   Она угадала раньше, чем это понял король, что  готовится  оскорбление
ей.  Господин  де  Роклор,  товарищ  короля  из  поры  его  юности,  его
сверстник, он сохранил легкие нравы тех времен. Меня ему не за что нена-
видеть. Он протестант. Но он любит посмеяться; и потехи ради он  предает
меня сейчас моим врагам, сам, может быть, того не зная.
   - Вот дурни! - Генрих хотел вмешаться. Габриель удержала его.  -  Что
это взбрело на ум моему Роклору? - спросил он. - А Варенн? Ведь он  ког-
да-то был вестником между мной и вами. И за это из повара стал  богачом.
А сейчас изображает сводника, будто он на самом деле не  таков.  Господи
помилуй, меня окружают безумцы.
   - Менее безумные, чем вы полагаете, - пробормотала Габриель и вся по-
никла у него на груди. Тут он увидел, что под маской глаза у нее  подер-
нуты слезами.
   - Красавица моя, - пробормотал он. - Сердце мое. -
   Перед ее горем он совсем растерялся. Там, в зале, делали вид, что шу-
тят. А то, что преподносится шутя, никогда не следует принимать всерьез,
даже если на самом деле это серьезно.
   Габриель шептала настойчиво:
   - В этой комнате есть потайной ход. Как бы отыскать  дверь  в  стене!
Скорее прочь отсюда, мой возлюбленный повелитель!
   Но найти секрет было не так просто, особенно не зная его в  точности.
Выстукивая стены, Генрих приблизился к выходу в залу - и  несколько  раз
уже заносил ногу, чтобы броситься туда и прервать комическую сцену,  ибо
и он теперь слышал, сколько в ней скрывалось ехидства, яда  и  насмешки.
Двое солдат из стражи тоже приняли в ней участие, и пока сводник  оборо-
нялся, мнимый придворный непрерывно требовал брадобрея с бритвой.  Девка
между тем хриплым визгливым голосом хвастала, что  у  нее  есть  защита,
против которой бессилен кто бы то ни был. Словом, нельзя терять времени,
ни минуты нельзя терять, с каждой фразой становится яснее, что они  под-
разумевают меня и мою бесценную повелительницу.
   Он оглянулся на Габриель: она прислонилась к стене, рука  ее  лихора-
дочно нащупывала дверцу. Но спасение она ждала уже не от потайного хода.
Он сам должен оградить ее; того же хотел, к тому  страстно  стремился  и
он. Если бы я мог вмешаться и выступить совершенно открыто!
   Он готов был сделать это, но другой опередил его.
   Тот тоже был наряжен чародеем, а ростом и проворством движений  напо-
минал короля, даже хватка  его  показалась  знакома  зевакам,  когда  он
отстранил их. Брадобрея он встряхнул так, что у того выпала из рук зане-
сенная бритва, и швырнул его на пол. Сводник Варенн был награжден пинком
в зад, оба солдата убрались сами. Остался один господин де Роклор, кото-
рый все еще пытался блеять по-козлиному. Но у него пропала к этому  охо-
та, когда новый участник представления сбросил маску.
   Это оказался граф Суассон: какая неожиданность для большинства! Фигу-
рой и, пожалуй, даже лицом он до некоторой степени походил на своего ав-
густейшего кузена, только он был лишен остроты ума и величия. То и  дру-
гое у Суассона в подобных случаях заменялось свирепой миной; вот  и  се-
годня его лицо от гнева залилось краской по самую шею. Бороды он не  но-
сил, иначе многие с перепугу все еще думали бы, что это король.
   После того как услужливый кузен обратил в бегство всех врагов зеленой
особы, он взял ее за кончики пальцев, словно  вел  настоящую  даму.  Кто
знает, какие глупости он еще затевал. Но, на беду,  уличная  девка  была
пьяна. Преступные шутники привели ее во дворец, невзирая на  ее  состоя-
ние. От ярости и от того, что все взоры были устремлены  на  нее,  хмель
еще сильнее ударил ей в голову, - так что она совсем разошлась и со все-
го размаху ударила беднягу Суассона головой в живот, хотя  он  изображал
ее кавалера. Брадобрей в своем старании обрить девку, сдвинул ей  парик,
и тот не выдержал буйных движений. В конце концов он свалился  у  нее  с
головы, и она оказалась лысой, совершенно лысой. Она сама заметила  это,
только услышав взрыв хохота и среди придворных, и среди  народа.  Сперва
она окаменела, затем стал искать жертв для своей мести, но, увидев,  что
она одна на поле брани, с воем кинулась в глубину залы.
   Все это было гадко и крайне постыдно, независимо от того, принадлежа-
ли ли действующие лица ко двору или явились с улицы. За  всех  обиженных
вступиться мог один лишь король, что он и поспешил сделать. Вместе с ма-
дам д'Эстре, своей бесценной повелительницей, вышел он из  ближнего  по-
коя; они держали друг друга за руки, лица их были открыты. Король  заго-
ворил громко, чтобы слышали все:
   - Это была шутка, которую придумал я от начала до конца. Приношу бла-
годарность любезной даме, которая изображала пьяную и бритую девку, а на
самом деле она трезва, обладает великолепной шевелюрой, и я дарю ей  до-
рогой алмаз.
   В народе эта речь вызвала большую радость, а двор вздохнул с облегче-
нием. Господин де Роклор, наконец-то все уразумев, приблизился к  королю
и готов был упасть на колени. Но его величество не допустил  этого  и  с
похвалой отозвался о его удачной выдумке и всей комической сцене.
   - Удалитесь, мой друг, и закройте за собой дверь. Мадам утомилась  от
смеха и нуждается в кратком отдыхе.
   Спустя некоторое время кто-то отважился открыть дверь ближнего покоя.
Король и мадам д'Эстре покинули его, непонятно, каким путем.
   Он отправился с ней в ее дом, граничивший с Лувром.
   - Сир! Не уходите. Я одна.
   Генрих:
   - Бесценная повелительница, скоро мы будем соединены навсегда.
   Габриель:
   - Вы не думаете того, что говорите. Вы думаете, что я всем  ненавист-
на. Ведь вы сами видели это.
   Генрих:
   - А я? Мы оба одинаково вознесены на недосягаемую высоту и  беззащит-
ны. Чем выше мы будем, тем беззащитнее.
   Габриель:
   - Разве нет у нас друзей?
   Генрих:
   - Они лишь осложняют наше дело, как мой кузен Суассон осложнил  коми-
ческую сцену.
   Габриель:
   - Мой высокий повелитель. На комической сцене нынешний день  не  кон-
чится.
   Она зарылась головой в мягкую подушку, чтобы самой не  слышать  своих
слов. Так она ждала, чтобы он ушел.
   В своем безлюдном Лувре он лег в постель. Было одиннадцать часов,  он
рано покинул бал. Не успел он уснуть, как к нему  вошел  господин  д'Ар-
маньяк.
   - Сир! Амьен!
   Д'Арманьяк поперхнулся этим словом и не мог больше ничего выговорить.
Но Генрих уже вскочил на ноги. Крепость Амьен взята врасплох,  захвачено
сорок пушек, и ничто, никакая река, никакое войско не преграждают путь к
Парижу. Он идет беспрепятственно.
   - Он погиб, - сказал Генрих, стоя в ночной рубашке. Его первый камер-
динер, дрожа, спросил - кто.
   - Кардинал Австрийский.

   САПОЖНИК ЦАМЕТ

   Рони разбудили в его арсенале и вызвали к королю. Король  без  устали
шагал по своей комнатке, позади покоя с птицами. Зажженные свечи не мог-
ли обмануть птиц, они молчали,  нахохлившись.  Король  ходил  безмолвно,
опустив голову, шаркая туфлями, полы халата волочились за  ним.  Дворяне
его стояли, вытянувшись вдоль стен. Ни звука, ни слова. Господин де  Ро-
ни, едва войдя, почуял недоброе.
   - Эй! Друг! Беда, - в самом деле крикнул ему навстречу король.
   Когда верный слуга узнал, что речь идет об Амьене, что взяты и  город
и крепость, он опешил.
   - Кто это сделал? Как это случилось?
   - Испанцы. Среди белого дня, - сказал король. -
   А все потому, что города отказываются принимать мои гарнизоны. Теперь
мне снова надо выступать в поход, сегодня же на рассвете. Против  испан-
цев, - повторил и подчеркнул он, чтобы никто не мог угадать, чего он  на
самом деле ждал и опасался: воевать ему придется  со  Священной  Римской
империей.
   Такой разум, как у него, мыслит верно, но мыслит  чересчур  поспешно.
"Немецкие князья, с которыми я был прежде одной веры, теперь не  захотят
помогать мне, - справедливо решает он. - На этот раз для меня  на  карту
поставлено все". Так и есть, впрочем, и раньше для него на карту  стави-
лось все. Кардинал Австрийский - полководец Священной  Римской  империи:
совершенно верно, и многие ему подобные еще пойдут на тебя войной.  Сама
же империя зашевелится лишь после того, как вновь истекут двадцать  лет.
Тебя не будет при этом, Генрих. Твое воздействие на судьбы мира выразит-
ся в том, что ты отвоюешь себе эти двадцать лет. А после  тебя  начнется
великая война, несущая длительные бедствия.  От  своего  королевства  ты
отвратишь ее, хотя телесной оболочкой не будешь при этом. Но  твоя  тень
отвратит ее, потому что мыслил ты верно, хоть и слишком  поспешно.  Сир!
Редко случается, что человек мыслит на будущее, а действует в отведенном
ему времени.
   Верный слуга Рони и действовал и мыслил  исключительно  в  отведенном
ему времени, и это было очень хорошо. Если бы его государь сейчас  заго-
ворил с ним о Римской империи, Рони про себя сказал бы: "галиматья"  меж
тем как лицо у него осталось бы каменным. Но король попросту  потребовал
денег и пушек для Амьена. И попал в точку - Рони, не ожидая приказа, сам
принял меры, особенно в отношении пушек. Хуже было  с  деньгами,  а  они
ведь всего важнее. Сейчас они бы могли быть, да и были бы.  Но  не  надо
забывать об отмене налогов, о льготах крестьянам, ссудах  ремесленникам,
о выкупе городов.
   Чрезвычайные обстоятельства требовали от господина де Рони  беспощад-
ной откровенности. Во что обошлись постройки короля, во что  его  празд-
нества, его страсть к игре. Если бы тут  на  столе  лежали  хотя  бы  те
деньги, которые поглощены бесценной повелительницей! На трех, столах  не
уместить бы их. Едва он кончил, как в комнате появилась она сама. Ей со-
общили о несчастье, когда она в тревоге лежала без сна. Она надела то же
платье и даже маску и поспешила к своему повелителю, она  хотела  разде-
лить с ним тяжелые минуты, а также искала у него защиты.
   Генрих взял ее за руку, как незнакомку  с  замаскированным  лицом,  и
подвел к господину де Рони; она грациозно склонила голову, а Генрих ска-
зал: вот прекрасная дама в наряде цвета бирюзы, которая добудет ему  де-
нег на военные нужды. И тут же сам с помощью  д'Арманьяка  надел  платье
чародея, подвязал маску и вышел вместе с возлюбленной. К свите их присо-
единились многие из гостей, которые танцевали у сестры короля. Время бы-
ло позднее, но улицы все еще полны людей и шумны. Генрих никогда не  ви-
дел столько нищих; собственное положение делало его проницательным, гра-
ница между беспечностью и нуждой сразу обозначилась ужасающе резко.
   Король прошел весь путь пешком, дабы народ видел его и не верил в бе-
ду; таким образом, ночное шествие достигло улицы де-ла-Серизе  и  глухой
стены - за ней, казалось, не могло быть ничего. Однако всякому был  зна-
ком отгороженный сад, уединенный дом, и король давно уже не делал  тайны
из своих посещений сапожника Цамета; Когда растворилась железная дверца,
слуги с факелами ринулись через сад, выстроились и осветили его. Это был
сад в итальянском вкусе, больше колонн, чем деревьев, больше камня,  чем
дерна, вместо зеленеющих зал - храмы, построенные в виде руин. На низком
фасаде дома не нашлось бы местечка без орнамента, это было поистине про-
изведение ювелирного искусства из разноцветного  мрамора.  Хозяин  дома,
одетый так же богато, ожидал короля у невысокого парадного крыльца; при-
ветствуя его величество, он всеми своими растопыренными пальцами коснул-
ся каменного пола.
   Маркиза посредине между королем и сапожником, который был теперь  бо-
гатым ростовщиком и только в память первых его шагов на деловом  поприще
назывался сапожником, - так вступила эта величественная троица в теплые,
маленькие залы. У каждого из троих было много планов  в  отношении  друг
друга. Маленькие залы отличались не только теплотой воздуха, они ласкали
взгляд рассеянным светом и мягкой роскошью. Обоняние тоже услаждали  не-
видимые пульверизаторы. У Цамета все хорошо пахло, но отраднее всего бы-
ли ароматы из открытой напоказ образцовой кухни, где пылали очаги и хло-
потали белые повара.
   Троица, связанная между собой сложными делами, медленно обходила дом.
На двоих были маски, никому не вменялось в обязанность их  узнавать,  за
столиками не прерывали еды или игры. Где не подносились блюда, там  сда-
вались карты. Генрих отыскал свободное место за столом игроков в  приму.
Прима нравилась ему чуть не больше брелана; потому-то хитрый Цамет, фло-
рентиец, левантинец, бог весть кто, направил туда шаги короля, и  пустой
стул был предусмотрен заранее.
   - Цамет, - сказал Генрих, торопясь занять стул,  -  маркиза  удостоит
вас беседы с глазу на глаз.
   - Я не могу в себя прийти от такой чести, - пролепетал низенький  чу-
жестранец, округлив глаза; лицо у него было смуглое, плоское и больше  в
ширину, чем в длину, а бедра совсем женские.
   - Так ведите же себя в этом деле, как будто  вы  дворянин,  -  сказал
Генрих. Он собрался было отойти, но, указав на некоторых из своих  спут-
ников, добавил: - Я привел с собой брадобреев, и тем не менее вы единст-
венный, кто здесь всех стрижет. Но запомните:  мне,  как  чародею,  тоже
многое доступно.
   После этого он поспешил на свое место за игорным столом. Цамет взгля-
нул прямо в глаза  прекрасной  маске;  вокруг  них  образовалось  пустое
пространство. Он холодно спросил:
   - Сколько?
   - Себастьян, вы красивый мужчина, -  шепнула  Габриель,  заворковала,
засмеялась бисерным смехом и откинула голову, чтобы он полюбовался на ее
прелестный подбородок. Увидев, что он очарован, она сразу перешла на по-
велительный тон. - Пять мешков золота, - приказала она, и  голос  у  нее
стал глубокий, как колокол, когда в него ударяют слегка, и, стремительно
подавшись вперед, она сокрушила маленького человечка, - только тем,  что
была Габриель, бесценная повелительница. Ему в  самом  деле  почудилось,
будто он проваливается сквозь мраморные плиты собственного дома. От  ис-
пуга он назвал ее высочеством.
   - Ваше высочество, позвольте перевести дух, - с  трудом  выдавил  он,
напружив короткую шею, и хотел улизнуть. Она закрыла веер и прошептала:
   - Тайное известие. Король победил испанцев.
   После чего сама повернулась к нему спиной.
   Габриель выбрала один из столиков, за  которым  ужинали.  После  всех
волнений она вдруг почувствовала сильнейший голод.  Ни  одна  из  бывших
здесь масок не узнала ее или не подала вида, что узнает. Габриель болта-
ла, как они, даже выпила стаканчик,  ибо  понимала,  что  самая  горячая
борьба впереди. За ее спиной кто-то прошептал:
   - Пойдемте!
   Габриель посмотрела через плечо, выжидая, чтобы маска назвала себя.
   - Сагонн, - прошептала маска в бирюзовом платье, какое было  на  всех
придворных дамах. Габриель вместе с Сагонн подошла к одной из дверей, за
которой свет был еще более рассеянный и комната казалась  пустой.  Через
порог Габриель не переступила. Спутница ее сказала торопливо  и  приглу-
шенно:
   - Не входите туда.
   Сказала она это лишь после того, как увидела ясно,  что  Габриель  не
решается войти. И тут у нее развязался язык:
   - От подобных людей всего можно ожидать,  откуда  лее  сапожнику  так
разбогатеть. Прежнему королю он делал мягкие итальянские башмаки,  неза-
менимые для больных ног. Потом стал ссужать дворян деньгами и  брал  все
больший процент, при дворе не осталось никого, кто бы не был его должни-
ком. У прежнего короля под конец ничего не уцелело, а Цамет  сбывал  все
сокровища королевства в чужие страны. Только то, что мы, женщины,  отби-
раем у него, остается здесь. К женщинам сапожник Цамет питает  слабость,
мадам.
   - Сагонн, - прервала ее Габриель. - Я желаю слышать  только  то,  что
поручил вам Цамет, больше ничего.
   Дама запнулась, потом решила возмущенно вскрикнуть. Но так как Габри-
ель не стала дожидаться ее возгласа, то госпоже Сагонн оставалось только
броситься вдогонку. Габриель постаралась, чтобы Генрих увидел ее появле-
ние. Сидя за игорным столом, он всем старался показать свою  бурную  ра-
дость, ибо перед ним лежали груды золота, а у его партнеров был вид  по-
бежденных. Увидев свою бесценную повелительницу, он под маской  прищурил
левый глаз: это означало больше, чем удовольствие от выигрыша. Он  заме-
тил, как она поступила с Сагонн. На определенном расстоянии Габриель ос-
тановилась, отсюда ее возлюбленному повелителю будет слышно, что  скажет
Сагонн.
   Посланница сапожника будет говорить тихо, рассчитывая, кроме того, на
гул голосов. У кого еще такой тонкий слух, чтобы уловить  все,  что  его
касается. Габриель знает этот дар своего повелителя; от  него  ничто  не
ускользнет.
   Мадам де Сагонн, хрупкая особа с острым носом, который был скрыт мас-
кой, и тонким ртом, который был виден, задыхалась от потрясения или  от-
того, что прикидывалась потрясенной.
   - Ваше высочество, - внезапно сказала и она, быть может, по  наущению
сапожника. - Ваше высочество! За пять мешков, которые он дает взаймы ко-
ролю, ему хотелось получить десять. Я воспротивилась, я кричала, как по-
пугай. Разве вы не слышали моего крика?
   - Голос ваш звучал слабо, - сказала Габриель. - Должно быть, полмешка
предназначалось вам.
   - А вам целый, - прошипела Сагонн. Она не отличалась выдержкой и, как
все, думала только о наживе. Сапожнику Цамету не следовало для этого де-
ла брать себе неопытную помощницу. Габриель спокойно возразила:
   - Таким путем я обсчитала бы короля на пятьдесят тысяч экю.  Этого  я
не желаю.
   К Сагонн возвратилась вся ее осмотрительность.
   - Вы богаты... - Она слегка преклонила колено и продолжала льстиво: -
Вы можете принести в дар нашему государю и  повелителю  не  только  свою
красоту. Но, поверьте мне, я тоже стараюсь по мере  сил.  Я  уже  успела
обуздать бессовестные требования сапожника и снизить их с десяти  мешков
до семи.
   - Это подойдет, пожалуй, - решила Габриель.
   - Позвольте договорить до конца, - продолжала Сагонн, укрывшись  вее-
ром. - Кто-то отозвал его. Когда сапожник возвратился, ему уже было  из-
вестно, что Амьен пал, он захлебывался от злости, теперь  он  настаивает
на десяти мешках, а завтра дойдет, наверно, до двенадцати.
   Габриель очень испугалась, что дело приняло такой оборот для ее  воз-
любленного повелителя. Она слишком медлила с ответом,  на  что  особенно
обратил внимание Генрих, именно ее растерянное молчание услышал он явст-
венней всего; слезы потекли у него под маской, пока он собирал и склады-
вал в груду золотые.
   С самообладанием, восхитившим его, Габриель произнесла:
   - Сагонн, простите мне, на сей раз вы вели себя, как настоящий  друг.
А теперь я вас прошу: скажите господину Себастьяну Цамету, что  я  желаю
побеседовать с ним. Я согласна даже войти в полутемную комнату.
   - Но он не согласен, - возразила та. - Он боится вас больше, чем  ко-
роля. Надо брать то, что он предлагает, а иначе не получишь ничего.
   - Сделайте то, что я велю.
   Тон Габриели не допускал ослушания, мадам де Сагонн отправилась, куда
ее посылали, хоть и нерешительно и с частыми остановками.  Ее  поведение
было естественно, так должен поступать  посредник,  не  желающий,  чтобы
стороны договаривались лично. Но Генрих, который был начеку, понял,  что
дело принимает опасный оборот. Он тотчас кивнул своему старому  товарищу
Роклору, и господин де Роклор с особой готовностью подставил ухо. Он на-
деялся искупить то, в чем по легкомыслию провинился, иначе говоря,  свою
комическую сцену.
   Выслушав поручение, он пошел прочь и постарался незаметно  пробраться
в ту подозрительную комнату, где и спрятался за прикрытой створкой  две-
ри; вторая была распахнута. Габриель, которой  мадам  де  Сагонн  подала
знак, собралась войти туда; кто-то остановил ее на пороге; не кто  иной,
как сам хозяин. Он попросил  маркизу  остаться  здесь,  среди  общества,
кстати очень шумного. Если их все-таки вздумают подслушать, то какие  же
могут быть тайны у него с бесценной повелительницей его величества. И он
прислонился к створке двери, с противоположной стороны которой  располо-
жился господин де Роклор. Не королю поймать хитреца Цамета.
   Габриель заговорила:
   - Себастьян Цамет, я вижу, что ошиблась. Вы больше, чем простой  заи-
модавец, чье происхождение и ремесло не предполагали благородного образа
мыслей. С вами я могу говорить начистоту. Да, король  в  затруднительном
положении. Он потерял Амьен. Но войну он выиграет. Я знаю,  что  говорю,
иначе я не решилась бы отдать вам в залог все, что имею.
   Так как он молчал и глаза у него округлились от изумления, она  заго-
ворила вновь.
   - У меня есть такие сведения о войне, каких у вас быть  не  может.  А
потому я отдаю вам Монсо, замок и все владение, которое со временем ста-
нет герцогством, под заклад и в обеспечение пяти мешков золота.
   Цамет прикинул и решил раньше, чем она кончила. Эта женщина  в  делах
смыслит, сомнений нет. Только чувствительностью ни одна бы  не  добилась
того, чтобы ее захудалая сомнительная родня возвысилась  вновь,  а  сама
она, чего еще она достигнет? Слова о герцогстве взволновали  его  больше
всего. Он дивился холодной самоуверенности этой женщины и  находил,  что
она одной с ним породы, а возможно, даже перещеголяет его. Это впечатле-
ние, хотя и в корне ошибочное, заставило его  отказаться  от  обычных  в
торговых делах мер предосторожности. Какие вести получила она  о  войне?
На что глядя рисковала она всем своим состоянием  во  имя  столь  сомни-
тельной победы короля?
   Она все вверяла ему, потому что любила его. Будь  его  поражение  еще
непреложней, единственно непреложной оставалась ее любовь. Она  давно  с
избытком платила своему повелителю за дары его сердца, а потому и Монсо,
замок и владение, принадлежали ему.  Это  превосходило  понимание  како-
го-нибудь Цамета. Но господин де Роклор за дверью запоминал каждое слово
бесценной повелительницы для своего короля.
   Цамет сказал Габриели д'Эстре:
   - Ваше имущество не стоит и пяти мешков золота, но я  даю  шесть.  Не
вам - мне не нужно вашего залога. Королю даю я их, уповая на  его  вели-
чие. После победы он вспомнит об этом.
   - Непременно вспомнит, - пообещала Габриель. Она коснулась веером ру-
ки сапожника, что он счел знаком особого благоволения и, словно  зачаро-
ванный, посмотрел ей вслед. Деньги, которые он давал взаймы,  сталкивали
его с людскими судьбами. Часто единственной его  прибылью  была  возмож-
ность задуматься над ними.
   У одного из игорных столов Габриель остановилась и проиграла  трижды.
Цамет с трудом поборол ощущение озноба. Когда она приблизилась к королю,
он снял с нее маску, сам тоже открыл лицо и сказал:
   - Вот и мы, - после чего при людях обнял и поцеловал свою  возлюблен-
ную. Его партнеры, проигравшие ему, сидели перед грудой  золота,  словно
восковые куклы. Но Генрих рассыпал блестящую груду.  С  приятным  звоном
покатились золотые, а он сказал:
   - Господа, поделите их между собой. Я почти все время плутовал; вы не
раз могли уличить меня, но терпели, потому что узнали, кто я, хотя и  не
смели узнать. Однако, если бы я проиграл, это могло быть плохим предзна-
менованием. Ибо объявляю вам, - он возвысил голос, - что  не  пройдет  и
двух часов, как я со всеми вами выступлю в поход.
   Тут все присутствующие вскочили на ноги и закричали:
   - Да здравствует король!
   Этот король редко покидал общество без заключительной шутки.
   Сейчас мишенью оказался господин  де  Варенн,  некогда  повар,  затем
вестник любви и под конец дворянин; а в комическом представлении,  имев-
шем целью оскорбить бесценную  повелительницу,  он  был  виноват  больше
всех.
   - Белый фартук и колпак для господина де Варенна, - приказал  король.
- Пусть изготовит мне омлет.
   Тотчас же запылал и загудел очаг в открытой напоказ образцовой кухне.
Господин де Варенн, одетый в белое, в колпаке  вышиной  с  него  самого,
принялся изготовлять омлет необыкновенного вкуса, который, впрочем,  тут
же изобрел, ибо это было для него делом чести. Он накрошил туда апельси-
новой корки, а также немного имбиря, потом щедро полил кушанье различны-
ми настойками - пламя поднялось оттуда, снова опало, и  чудесный  аромат
привел в восторге всех зрителей. Они заполнили кухню, но более всех пот-
рясены искусством мастера были сами повара, их шеф и его помощники.  Це-
лой процессией сопровождали они господина де Варенна, когда он на кончи-
ках растопыренных пальцев нес золотую миску к столу,  за  которым  сидел
король.
   Господин де Варенн преклонил одно колено,  повара  позади  него  тоже
опустились на колени, король взял у него из рук  миску,  попробовал  ку-
шанье и нашел его превосходным. Тут все  общество  захлопало  в  ладоши.
Господин де Варенн поднялся, честь его была восстановлена. Кто-то сказал
ему:
   - Сударь, ваше изделие могло и не удаться. Король так или иначе  пох-
валил бы вас. Наш король любит подшутить, но никого не унижает.  -  Того
же мнения, в сущности, был и господин де Варенн.
   Король и маркиза покинули итальянскую виллу сапожника Цамета.  Проща-
ясь с ними, он всеми десятью пальцами коснулся каменных плит сада, в  то
время как слуги его размахивали факелами и колонны или руины  храмов  то
выплывали на свет, то ныряли во тьму. На улице ждали кони, а  также  но-
силки. Генрих поехал рядом с носилками и сказал, заглядывая внутрь:
   - Бесценная повелительница, мне не полагается больше отдыхать. Вы  же
должны лечь спать. Я провожу вас к моей сестре Катрин и оставлю вам  для
охраны сотню солдат.
   - Будь их хоть, тысяча, возлюбленный мой повелитель, возьмите меня  с
собой! Здесь мне нет покоя.
   На улице было темно, но он нашел ее руку, и по руке он  почувствовал,
что ей очень страшно.
   - Пусть будет, как вы желаете, - поспешил он сказать. - Я желаю  того
же. - Тут он услышал ее облегченный вздох. - Сердце мое, - сказал  он  в
темноту носилок. И услышал:
   - Пусть никто не знает, где я. А я потихоньку поеду впереди вас.
   - Будущей королеве не подобает прятаться, - возразил он  и  решил:  -
Сопровождать вас будут два полка, и вместе с вами поедут те  шесть  меш-
ков, которыми я обязан вам одной.
   В тот же час сапожник Цамет велел слугам выпроводить на улицу послед-
них игроков, которые не могли угомониться. Дом наконец-то  опустел,  всю
челядь он собственноручно запер. Затем спустился в самый  свой  глубокий
подвал, доступ туда был открыт ему одному. Шесть тяжелых мешков  вытащил
он один за другим на поверхность. Фонарь он держал в зубах. У него  были
слабые плечи и широкие бедра, на витых лестницах своих трех подвалов  он
не раз останавливался в изнеможении, но продолжал тащить.
   Когда все мешки очутились наверху, он уселся на них, обливаясь  потом
и дрожа за свою жизнь. Его разговор со знатнейшей из дам был  подслушан.
И прежде чем люди короля явятся за мешками, их могут захватить разбойни-
ки, сперва убив его. Он загасил все огни, кроме фонаря, который  загора-
живал собственной спиной, а входные двери  заложил  цепями  и  железными
брусьями.
   Во время тягостного ожидания мысли одолевали его, - увы,  куда  дева-
лось недавнее упоение собственным благородством, ни следа не осталось от
веры в величие короля. "Ему не победить, - думал сапожник Цамет. - И не-
зачем ему побеждать, - думал он. - Я сделал большой промах.  Флорентийс-
кий посол, у которого я состою доверенным лицом, сообщит  домой,  что  я
изменил испанским интересам. Он будет не совсем прав, я  продолжаю  слу-
жить им. Как же мне не служить Габсбургу, когда в его землях  обращаются
мои деньги. Тут еще  почувствуют,  как  могущественны  Габсбурги  и  мои
деньги. Зачем я только увлекся и поступил благородно? Дела можно  делать
только подло или не делать вовсе. Дай боже, чтобы и на сей раз все сошло
гладко!"
   Так как проходили минуты, казавшиеся ему часами,  то  сапожник  Цамет
прибег к молитве.
   В его бормотание ворвался снаружи условленный пароль. То явились люди
короля.

   ОПАСНЫЕ ДЕЛА

   Полками, которые в качестве авангарда главных сил двигались на север,
командовал маршал Бирон-сын. Этот человек, лишенный такта,  в  отношении
бесценной повелительницы короля вел себя образцово. Он был тупицей и  из
чистого упорства стал впоследствии преступником. Однако ничтожеством  он
не был, всегда оставался сыном незаурядного отца и не задумался  бы  на-
пасть со своим отрядом на короля,  если  бы  обстоятельства  потребовали
этого. Но он никогда не перестал бы почитать и защищать мадам д'Эстре.
   Впереди пушки, за ними пехота, кольцом окружая железный ящик на коле-
сах с шестью мешками золота. Конница, посреди нее второе сокровище - до-
рожная карета. Дальше опять пехота, потом опять бомбардиры - так  двига-
лась эта вереница войск первый день до Понтуаза. Бирон шел бы  и  ночью;
только бесценная жемчужина, которую он  охранял,  вынуждала  его  делать
привалы; так уверял он, кто знает, искренне или нет. Под  вечер  он  все
чаще подъезжал к ее экипажу и осведомлялся о  ее  здоровье.  Она  желала
спать в своей карете и ехать всю ночь напролет. Тем не менее для нее бы-
ла разбита палатка.
   Когда рассвело, обнаружилось отсутствие передовой части  отряда.  Она
выступила, чтобы, миновав провинцию Иль-де-Франс, достигнуть по  возмож-
ности скорей провинции Пикардии. Габриель проспала, потому что  ни  одна
из прислужниц не разбудила ее. Она очень испугалась, когда, потребовав к
себе маршала, получила взамен от него письмецо, в котором весьма любезно
сообщалось, что, к величайшему огорчению и скорби маршала, ему не дозво-
лено сопровождать далее наипрекраснейшую из женщин. Он, к сожалению, вы-
нужден снимать по пути гарнизоны и вести их за собой.  Однако  достойная
всяческого поклонения дама благоволит не сомневаться  в  верности  своей
охраны. Все, как один, с радостью дадут разрубить себя на куски за  бес-
ценное сокровище короля. В заключение маршал Бирон просил всемилостивей-
шую госпожу не торопиться, а выждать. В  ближайшее  время  к  ней  будут
приставлены несколько господ. Но, невзирая на новую свиту, пусть не  за-
бывает она своего покорного слугу Бирона.
   Она тщетно расспрашивала, кто должен прибыть к  войску.  Несмотря  на
грубоватую лесть маршала, она не ждала ничего хорошего от такого промед-
ления. Пока она спала, король мог один,  темной  ночью  проскакать  мимо
нее, торопясь ее нагнать; так как лесная чаща скрывала огни лагеря,  он,
наверно, проскакал мимо. Раз его нет здесь рядом, ей вновь страшно  вра-
гов, которые спешат вдогонку и хотят ее захватить. Слишком  много  нена-
висти чувствовала она вокруг, стоило только закрыть глаза, сейчас же пе-
ред ней вставали знакомые лица; ах, ее смерть была написана на  них.  Но
это еще впереди, до сих пор она умела предотвращать беду. Из Парижа  она
выехала совсем другой. Отныне ее достояние - страх, он никогда не рассе-
ивается, порой нарастает; и, только держа руку короля в своей руке, Габ-
риель может успокоиться и чувствовать себя в безопасности.
   Она отдала приказ выступать и, не делая  привала,  после  завтрака  и
краткого отдыха продолжать путь. Таким образом,  она  со  своим  отрядом
проехала до вечера следующего дня расстояние от реки Уазы до реки Соммы,
на которой расположен Амьен и где стояло войско короля. Как же это  так,
его самого здесь нет, он отделился от войска и ее  оставил  одну?  После
нескольких дней жесточайшего беспокойства от него пришло письмо, где  он
писал, что сделал попытку напасть на город Аррас, впрочем тщетно; но  он
предпочитает нападать, чем допускать до этого врага. Ну а страх - он сам
посеет страх тем, что одновременно будет повсюду.
   Это очень устыдило Габриель. Ее повелитель полон отваги, а между  тем
дело идет о его королевстве, для нее же - только о ее  ничтожной  жизни.
Она порешила действовать и мыслить, как подобает королеве. Тут  как  раз
появились дворяне, о которых писал ей маршал  Бирон.  Это  были  большие
вельможи, особенно герцог Бульонский, с ним вместе его друг де  ла  Тре-
мойль: оба протестанты. Прежде всего они отправились к Габриели д'Эстре.
Оба думали, что она тоже их веры. Они были в этом убеждены,  потому  что
знали: двор ненавидит Габриель, а мадам Екатерина Бурбонская, сестра ко-
роля, - ей друг.
   Палатка была расположена посреди лагеря, на холме  подле  реки.  Гер-
цог-протестант привел свой собственный полк, им он окружил холм.  Маршал
Бирон узнал об этом слишком поздно. Палатка была снаружи кожаная, внутри
обтянутая тканями, желтыми и серебряными. Вверху развевался  королевский
штандарт, белый с лилиями. Супруга короля не желала покоиться на  низких
подушках, она уселась в самое высокое кресло и так приняла гостей.
   Тюренн, ныне герцог Бульонский, приобрел важную осанку за годы,  про-
шедшие с той давней поры, когда он сопутствовал юному королю Наваррскому
и при его бегстве после долгого пленения в Лувре, и при его первом  сво-
бодном путешествии по королевству, которое Генриху предстояло со  време-
нем завоевать. Тогда Генрих собрал своих первых товарищей - дело было  в
лесистой местности, на просеке. Тени  небес  располагаются  по  временам
так, что затемняют передний ландшафт, но ложатся и на задний план. В ос-
вещенной середине, сплошь залитой светом, Генрих подзывает к себе одного
за другим. С каждым он остается некоторое время наедине, обнимает его, и
трясет за плечи, или жмет ему руку. Это его первые сподвижники. Будь  он
провидцем, он прочел бы по лицам их грядущую судьбу, наперед  увидел  бы
их последний взгляд, и был бы не раз потрясен, и не раз ужаснулся бы.
   Тюренн, ныне герцог Бульонский, в ту пору еще просто вертопрах, прек-
лонил колени перед своим королем Наваррским, если это  называется  стать
на колени - едва коснуться земли и тотчас подпрыгнуть от избытка легкос-
ти. Теперь же сюда в палатку вошел дородный  человек,  с  гордым  лицом,
привыкшим взирать вниз на коленопреклоненных. Он не служит; он сам госу-
дарь и держит руку короля Французского, поскольку  тот  ему  полезен,  в
противном случае предпочтет других. Сапожник Цамет не унаследовал  титул
герцога Бульонского: эту разницу надо помнить твердо. Потому-то сапожни-
ку Цамету нельзя похвастать таким же несокрушимым чувством  собственного
достоинства. Все равно, из маленьких людей становятся большие.
   Тюренн, а позади него де ла Тремойль склонились, как приличествовало,
перед будущей  королевой  Франции.  Но  этого  мало:  герцог  Бульонский
объявил ей, подкрепляя свои слова кивком и одобрительным  взглядом,  что
он готов ее признать, а искусством преуспеть в жизни она обладает  почти
в той же мере, как и он. "Или как сапожник Цамет", - подумала  Габриель,
которой не понравились оба гостя. Господин де ла Тремойль прямо высказал
то, на что его приятель только намекал.
   - Мадам, вот на что надо бы посмотреть вашей семье: королевский штан-
дарт на палатке. Почет, почет! Как жаль, что ваша матушка  до  этого  не
дожила!
   Оскорбительно и пошло, - господину де ла Тремойлю разрешалось так го-
ворить только потому, что он был смешон. И притом без всяких стараний  с
его стороны - лицо его оставалось неподвижно. Длинная  и  тощая  фигура,
кривой, неправильно посаженный нос, громадная борода, а особенно глаза -
точно угли и слишком близко поставленные, - каждая черта в отдельности и
все в целом свидетельствовало об исключительной угрюмости натуры. Но ед-
ва он открывал рот, как это впечатление рассеивалось. Всякий ждал низко-
го страшного голоса, а на самом деле раздавалось гнусавое кваканье ярма-
рочного паяца. Строение рта, а также дефект носа мешали господину де  ла
Тремойлю говорить как подобает дворянину. Но он возвел этот недостаток в
добродетель и приноравливал все свое поведение к свойствам одного  орга-
на.
   Габриель, научившаяся разбираться в людях, тотчас поняла, каким опас-
ным орудием притворства и подлости мог быть голос этого человека. Но это
не мешало ей смеяться над господином де ла Тремойлем, едва  он  открывал
рот.
   - Да, кстати, мы ищем высочайшего повелителя, -  сказал  де  ла  Тре-
мойль, причем сделал вид, будто собирается карабкаться ввысь, где  пола-
галось пребывать тому, кого они искали.
   Габриель снисходительно смеялась; шутка, к сожалению, была  неуместна
и с каждым словом могла стать еще хуже. Если бы не надо  было  опасаться
этого, как охотно она повеселилась бы разок чисто по-детски.
   Господин де Тюренн усыпил ее недоверие, он принялся восхвалять  коро-
ля. Где только ни появлялся король, везде на своем пути он поднимал  дух
народа, укреплял его волю к борьбе и обеспечивал города на случай  втор-
жения неприятеля. Отсюда, конечно, и некоторая задержка. Маркизе необхо-
димо вооружиться терпением, прибавил он, подразумевая  тем  самым  очень
многое: и свадьбу Габриели, и ее  коронование.  Она  поняла  многозначи-
тельный взгляд Тюренна и выдержала его. Когда она жестом вторично  приг-
ласила его сесть, гордый князь соблаговолил опуститься на стул. Стул был
ниже, чем кресло, на котором восседала будущая королева.
   - Я стою, - сказал на это господин де ла Тремойль, - и не сяду,  пока
моему господину и повелителю, по причине недомогания, приходится  лежать
в постели.
   - Король болен? - Ей не следовало выдавать себя,  но  от  испуга  она
привскочила в кресле, держась обеими руками за локотники. И так как  по-
сетители узнали теперь, что Габриель не имеет известий, они быстро обме-
нялись взглядом, после чего де ла Тремойль заквакал:
   - Почки. Почки мучают его, вот как обстоит дело с государем.  У  него
затруднено отправление. - Комик повернулся лицом к стене, как будто  со-
бирался на самом деле совершить отправление. - Ой-ой-ой! - застонал  он.
- Ничего не выходит. Между тем этот орган создан  для  более  прекрасных
целей. - Угрюмый фигляр круто повернулся и заквакал прямо в лицо даме: -
А в этом у короля затруднений нет, как известно всем.
   - Нет, - ответила она спокойно. - В этом затруднений нет.  Но  и  все
остальное в полном порядке. Вы, сударь, лжете.
   - Будем надеяться, - сказал Тюренн вместо приятеля, который  попросту
скосил глаза на свой кривой нос. - Слух, надо полагать, не верен. С дру-
гой стороны, он напоминает нам о том, что болезни короля  могут  воспре-
пятствовать его важнейшим решениям.
   Габриель слушала и ждала.
   - Своей бесценной повелительнице он обещал престол очень, очень  час-
то, - подчеркнул Тюренн, - в этом я, надо полагать, не ошибаюсь. Во вся-
ком случае, не чаще, чем нам, протестантам, обещал права и  свободы,  но
не исполнил еще ничего, ничего не сделал, ни для вас, мадам, ни для нас.
   - Я ему верю, - сказала Габриель. - Верьте и вы королю, он все испол-
нит в урочный час.
   Тюренн:
   - Урочный час настал. Ибо он хочет вернуть Амьен и избавиться от  од-
ного из своих злейших врагов. Я сам себе владыка, а по ту сторону грани-
цы у меня есть союзники одной со мной веры.  Я  могу  либо  дать  королю
большой отряд войск, либо не давать, и сделаю выбор соответственно моему
долгу перед самим собой и своей верой.
   Габриель:
   - Больше перед самим собой, как мне кажется.
   Тюренн:
   - Мадам, неужто вы так плохо понимаете свою выгоду, как хотите  пока-
зать? Помогая нашей вере, вы прежде всего поможете себе!
   Габриель:
   - Чего вы от меня требуете?
   Тюренн:
   - Чтобы вы постарались уговорить короля и не успокоились до тех  пор,
пока он не издаст эдикта, которым протестанты во всем  королевстве  при-
равнивались бы в правах к католикам. Чтобы они могли свершать  свое  бо-
гослужение повсюду, но чтобы в их крепостях месса по-прежнему была  зап-
рещена.
   Габриель:
   - Этого он не обещал никогда.
   Тюренн:
   - Но поступать он будет теперь так, как потребует необходимость.
   Габриель:
   - Нет, не будет, ибо необходимость имеет ваше обличье  и  носит  ваше
имя, герцог.
   Тюренн:
   - Сегодня или никогда я добьюсь того, что король признает мой титул и
независимость моих владений. Надо пользоваться случаем.
   "Если у тебя, изменника, только этот один случай, то у меня  их  мно-
го", - думала Габриель, но тут же решила не обнаруживать своих  истинных
чувств, ограничиться пустыми словами, а собеседника вызвать на откровен-
ность.
   - Превосходно, - сказала она. - А я? Где тут моя выгода?
   Он милостиво кивнул головой.
   - Мы начинаем понимать друг друга, мадам. Вы хотите вступить на фран-
цузский престол. Есть много людей, которые скорей убьют вас, чем  допус-
тят до этого.
   Габриель твердо возразила:
   - Удача короля сильнее всех моих врагов. Здесь, под Амьеном,  военная
удача решит мое дело.
   - А удачу решаем мы.
   Тюренн разглядывал прелестную женщину, словно серьезно взял  на  себя
труд задуматься над ее судьбой.
   - Вы попали в заколдованный круг, мадам. - Он нагибал голову то к од-
ному плечу, то к другому, чтобы лучше разглядеть ее. -  Мне  жалко  вас.
Поймите наконец, кто держит вашу сторону, - только  протестанты.  У  вас
есть друзья, которые готовы подставить руку, дабы она послужила вам сту-
пенькой.
   Это тотчас же воспроизвел господин де ла Тремойль. Он стал на колени,
осторожно приподнял ногу Габриели и поставил ее на ладонь своей  вытяну-
той руки. Она не противилась, позабыв на время о  своем  намерении  быть
сдержанной.
   - Это правда? - спросила она настойчиво. Бородатый шут сдвинул ее но-
гу с ладони до кончиков пальцев. Потом он опустил  ее,  и  она  подошвой
упала на его склоненный затылок, занятый обширной плешью.
   Гордый Тюренн, указывая на это, заметил лишь:
   - Как видите, мадам.
   Теперь она притворилась польщенной и полной доверия, сама же  поняла,
что такие друзья крайне опасны. Господина де ла Тремойля  она  попросила
изменить неудобную позу. Ведь чувства свои он уже выразил достаточно яс-
но.
   - Протестанты помогут мне подняться, а я помогу им. Если  же  я  сор-
вусь, это отразится и на них, и тут не одна голова может слететь с плеч.
- Она показала на лысую голову де ла Тремойля.
   Оба гостя смущенно молчали; так далеко они еще никогда не  заглядыва-
ли. Однако это было замечание, над которым не мешало призадуматься.
   - Наш союз чреват опасностями для каждого из нас, -  сказала  она.  -
Говоря прямо, мы предаем короля.
   - Так же поступает он сам в отношении нас с вами, - сказал Тюренн и с
этим поднялся. Отвесил небрежный поклон, сделал  вид,  будто  собирается
уйти, но вернулся, подошел к Габриели ближе, чем  раньше,  и  заговорил,
прикрыв рот рукой, как сапожник Цамет. - Мадам, свой риск  мы  берем  на
себя. Во сколько цените вы ваш собственный? Десять тысяч ливров  в  год,
столько приблизительно я кладу на него. Вы будете получать такое  содер-
жание от протестантов, и  владетельный  князь,  обладающий  большим  бо-
гатством, ручается вам за аккуратную выплату.
   Габриель не могла сразу придумать, как ей  уклониться,  фигляр  помог
ей. Он стал подражать рыночному шарлатану, голосом которого был  наделен
от природы.
   - Восемь с половиной су, первый раз, кто предложит больше?
   - Надо предложить больше, - подтвердила Габриель  и  отпустила  обоих
самым недвусмысленным образом: отвернувшись, она позвала своих  прислуж-
ниц.
   У подножия холма Тюренн собрал свой полк и увел его.
   - Вы правы, что не оставляете здесь ничего, - прогнусавил господин де
ла Тремойль. - Эта особа ни слова не скажет своему рогоносцу. Я подозре-
ваю, что она любит его, как Пенелопа Улисса.
   - Я подозреваю, что она так же пристрастна к деньгам, как  разве  что
господин де Рони, - заявил господин де Тюренн.
   Оба оглянулись на стоявшую вверху палатку с королевским штандартом.

   ОНИ ПИШУТ

   Когда стало известно, что он едет, его бесценная повелительница  вер-
хом поскакала ему навстречу. Они обнялись, не сходя с седла. Но разговор
их на обратном пути не касался чувств.
   - Сир! - начала Габриель. - Довожу до  вашего  сведения,  что  герцог
Бульонский и другие протестантские вельможи либо будут сражаться за вас,
либо удалятся, в зависимости от вашего поведения.
   - Они желают добиться большей власти, под обычным предлогом, будто их
религия требует большей свободы. Не тревожьтесь, мое величайшее сокрови-
ще! Я решил освободить религию, но ее приверженцев, которые  захватывают
большую власть, я запру в тюрьму.
   - Сир! Мой возлюбленный повелитель, остерегайтесь тех, что  стоят  за
вашу прежнюю веру, а также и меня. Это моя партия, и она хочет принудить
вас сделать меня вашей королевой.
   Он посмотрел на нее, широко раскрыв глаза от изумления и  восхищения.
Итак, она отрекалась от своей партии и доверялась ему  одному.  Ее  пре-
лестное лицо не таило от него стыда и тревоги.
   - Что же случилось еще, мое величайшее сокровище?
   Она молчала до тех пор, пока они не достигли лагеря. В своей  палатке
она созналась:
   - Сир, возлюбленный мой повелитель, меня хотели деньгами  склонить  к
измене вам.
   - А стоило того? - спросил он; и когда она назвала предложенную  сум-
му, он посоветовал принять ее. Когда казна пустеет,  ничем  пренебрегать
нельзя.
   Но она вытащила мешок, поставила его на самое высокое кресло в палат-
ке и подвела к нему своего повелителя.
   - Я заложила свое имущество.  Сапожник  Цамет  дал  мне  этот  мешок.
Большего я не стою. Я вся, как есть, принадлежу вам до самой смерти, мой
властитель и мой возлюбленный.
   Это было ее признание, подобного он не слыхал никогда. И так как  она
хотела даже опуститься на колени, он крепко ее обнял. Сбросил  с  кресла
мешок, тот зазвенел; а на кресло посадил любимую женщину.
   Его Рони тоже доставлял ему деньги для военных нужд,  но  происходило
это по-иному. Из месяца в месяц, пока длилась осада Амьена и вся  кампа-
ния, Рони появлялся с пышной свитой, без которой не мог обойтись, и вся-
кий раз приводил сто пятьдесят тысяч экю, которые ему удавалось наскрес-
ти у членов парламента, у  богатых  вельмож,  состоятельных  горожан,  а
главное, у откупщиков. Последним он грозил судебным  следствием,  и  они
тотчас уступали. Величественное  шествие  двигалось  под  многочисленным
конвоем для охраны ценностей - пушки, пехота, снова пушки,  господин  де
Рони посреди четырехугольника развернутых знамен, перед ним орудия,  по-
зади него казна, и он повелевает тем и другим. На  нем  тонкий  панцирь,
вокруг шеи дорогие дамские кружева, а золотой шарф  застегнут  на  плече
аграфом, блеск и игра которого видны издалека.
   Королю он докладывал о попытках подкупить его. Сам-то он против этого
вооружен, чего не скажешь о других. Собственная тетка бесценной  повели-
тельницы, мадам де Сурди, не отказалась принять ожерелье от  одного  фи-
нансиста, который, впрочем, был настолько дерзок, что и у мадам де  Рони
оставил алмаз стоимостью в шесть тысяч экю. Больше он это сделать не ос-
мелится. Господин де Рони не замедлил проучить  осквернителя  финансовой
морали. Чем только, не говоря уже о деньгах, король не был обязан своему
верному слуге! Как бы мог он обойтись без него! Господин де Рони  заклю-
чал договоры с мясниками и кормил двадцать тысяч  человек.  Господин  де
Рони завел в войсках образцовые госпитали, чего раньше  не  водилось,  и
спас бесчисленное количество раненых.
   Чтобы он не зазнался сверх меры, Генрих принужден был напомнить свое-
му несравненному слуге, что королю самому не бывать в живых, если бы его
не спас простой солдат. Его земляк, гасконец, неведомо, как  попавший  в
число защитников крепости, крикнул сверху, со стены:
   - Эй! Мельник из Барбасты! - Так звали его на далекой родине. - Бере-
гись! Кошка сейчас окотится, - закричал гасконец на своем языке, который
здесь понимал один Генрих. Таким образом он узнал, что  стоит  на  мине,
которая разорвала бы его, не отскочи он вовремя.
   Но так как он был жив и не сходил с коня,  то  под  конец  овладел  и
Амьеном. Три с лишним месяца трудов, не считая поездок в Париж, где  ему
приходилось произносить громовые речи, иначе его столица  отказалась  бы
от него. Сперва был разбит кардинал-эрцгерцог Альбрехт Австрийский,  за-
тем пал Амьен. Эрцгерцог был разбит и изгнан из королевства, и уж никог-
да больше не увидит его; и все благодаря мастерству полководца,  который
научился, подобно герцогу Пармскому,  уклоняться  от  самых  решительных
битв. Зато донимал противника в траншеях и окопах минами и  контрминами.
Когда к кардиналу подоспела помощь из Нидерландов, он сам был уже  слиш-
ком слаб, потерпел поражение и отправился восвояси. Помощь оказалась не-
достаточной. Почему недостаточной? Генрих как-то  раз,  очень  давно,  в
мыслях коснулся критической минуты, когда вся Римская  империя  двинется
на него. Критическая минута миновала.
   Особенного ничего не случилось, только то, что он  отвоевал  один  из
своих городов и нанес поражение старому дону Филиппу. Это будет  послед-
нее, ибо старик хочет заключить мир. Мир! Двадцать шесть лет  его  почти
не знали или не знали вовсе, его то обходили, то нарушали. Теперь он бу-
дет запечатлен на бумаге, что сделает его нерушимым, самые сильные армии
не смогут нарушить его.  Он  будет  скреплен  печатью;  в  горящий  воск
вольется честь королей. Он будет подтвержден  присягой,  и  бог  оградит
его.
   Чему надлежит быть священным и непреложным, то требует времени.  Пока
что послы со своими наказами и полномочиями находятся в пути, и  перего-
воры еще не начались; король Генрих с тревогой ждет их. Неужто  Габсбург
действительно оставит без помощи своего  старика  Филиппа,  столь  долго
считавшегося властителем мира? Пока они в пути, пока они не прибыли,  он
ежечасно получает донесения о них, он ежедневно принимает меры, дабы его
победа стала делом решенным и не было бы больше нужды оспаривать ее.
   Еще в лагере под Амьеном он  назначил  Рони  начальником  артиллерии.
Сделал он это не без понуждения со стороны верного слуги. Иного выхода у
короля теперь уже не было, учитывая усердие господина де Рони,  а  также
суровый вид, который он принимал, напоминая, что, в сущности,  не  имеет
ни должности, ни звания: он - главноуправляющий финансами, которого  так
не именуют; начальником же артиллерии по-прежнему числится господин  Жан
д'Эстре, никчемный старец, хотя и родной отец бесценной  повелительницы.
Последняя была очень довольна, что король откупил у ее  отца  место  на-
чальника артиллерии. Много денег, и опять они попали в ту же семью;  это
вызвало новые нарекания верного слуги против Габриели. Она  рассчитывала
смягчить его. Нет, ее уступчивость настроила господина де Рони еще враж-
дебнее к ней, впрочем, то лее самое сделало бы и ее сопротивление.
   Но под Амьеном король даровал своей возлюбленной титул  герцогини  де
Бофор. Этим была скреплена его победа и этим же открыто засвидетельство-
вано, что его возлюбленной остался теперь последний шаг до престола. Его
радость была безоблачней, чем ее. Вокруг нее непрерывно возрастали опас-
ности; она ощущала как бы щупальца, злобно протянутые к ней. Она не мог-
ла пробыть без короля ни одного дня и в то же время не хотела обнаружить
перед ним свой страх, ибо он переживал счастливую пору быстрого и легко-
го подъема к величию и власти. Однако и тут, о бедная красавица, не  все
так гладко, как тебе кажется. Он остерегается, как и ты, и осмотрительно
выбирает свой путь. Достоверно лишь одно: он победил,  на  время  он  от
всего огражден.
   Генрих писал: "Храбрый Крийон, тебе остается лишь повеситься с  доса-
ды, что ты не был в понедельник здесь. Так  складно  все  не  получится,
быть может, никогда; поверь, тебя мне очень недоставало. Кардинал наско-
чил на нас, точно индюк, а когда  убирался  прочь,  то  совсем  скис.  В
Амьене я не останусь, должен еще кое-что предпринять".
   Габриель писала: "Мадам, мой старший друг! Ваш милый брат,  мой  бес-
ценный повелитель - самый могущественный король на земле.  Возможно  ли,
чтоб его столица меня не признала, и даже при его дворе  в  ходу  гадкая
кличка, - право же, такого поношения я не заслужила. Мадам, я не  отсту-
паю и во что бы то ни стало хочу умилостивить короля, дабы  он  перестал
гневаться на графа де Суассона. Наш друг  послушался  недоброго  совета,
когда взял свой отряд из королевских войск и удалился перед самой битвой
вместе с герцогом Бульонским, а тот плохой протестант. Иначе он  остался
бы верен, как вы. Засим, мадам, соблаговолите мне сказать: как  вы  меня
примете и правда ли, что вы мой старший друг?"
   Катрин начала писать, но в испуге остановилась. Она чуть было не  вы-
вела: "Герцогиня де Свиньон" - имя, которое  повторялось  повсюду,  люди
находили его остроумным. Габриель не всем была одинаково ненавистна. Од-
ни просто подхватили шутку, которая была в  ходу  и  казалась  забавной.
Другие не видели никаких оснований наживать себе врагов,  заступаясь  за
ненавистную фаворитку. Наиболее рассудительные избегали повторять непри-
стойное прозвище. Мадам де Сагонн довольствовалась тем,  что  при  имени
Габриели строила гримаску, но и гримаска исчезала мгновенно. Отсюда  еще
далеко до травли и до улюлюканья. Наоборот,  кто  порассудительнее,  тот
предвидит скорое возвышение бесценной повелительницы. Половину последне-
го шага она сделает непременно, но полный шаг - вряд ли. Все же ни к че-
му опрометчиво портить отношения!
   Катрин писала: "Госпожа герцогиня де Бофор, мой любезный друг. Я  так
вам признательна, что с трудом могу дождаться вашего  возвращения,  дабы
расцеловать вас в обе щеки. Вы так помогали моему милому брату  и  такие
подавали ему советы, словно вместо вас была я сама. Вы не хвалитесь,  но
мне известно, как вы себя держали с герцогом Бульонским. Знаю также, что
после отъезда плохого протестанта король призвал к себе лучшего. Я гово-
рю о господине де Морнее, лишь благодаря вам вошел он снова в милость  к
королю. Дорогая, вы этого не знаете. Ибо вы чисты сердцем и не рассчиты-
ваете, когда служите истинной вере. Мы же будем делать за вас то и  дру-
гое: и рассчитывать и молиться. Сообщаю вам по  секрету,  что  принцесса
Оранская здесь и тайно проживает у меня в доме.  Она  выдержала  столько
страданий и столько борьбы, что в ее присутствии я  особенно  сожалею  о
моих ошибках, хотя бы они зависели от моей натуры и были неотъемлемы  от
меня. Графа де Суассона я все это время не вижу; он очень раскаивается в
том, что под Амьеном покинул короля со своим отрядом. Мы слабы. Но мадам
д'Оранж, которая сильна и благочестива, называет мою милую Габриель доб-
родетельной и верной христианкой".
   Генрих писал: "Господин дю Плесси! Король Испанский  хочет  заключить
со мной мир, и хорошо делает. Я разбил его с  помощью  двадцатитысячного
войска, из них четыре тысячи англичан, коими я  обязан  дружбе  королевы
Елизаветы. Хорошо, что у меня был такой человек, господин де Морней, ко-
торый пользовался ее доверием, как пользуется моим, и сумел снова соеди-
нить нас. В знак моего доверия я посылаю вас теперь в мою провинцию Бре-
тань, дабы вы склонили к переговорам господина де Меркера. Он в  тяжелом
положении, его приверженцы отпадают от него. Теперь он еще может  требо-
вать от меня денег за сдачу моей провинции; а после мира с Испанией  ему
не получить уже ничего, ибо я просто явлюсь к нему с  войском.  Покажите
свое искусство. Вы всегда были моим дипломатом - даже угадали мое истин-
ное отношение к протестантской религии, которое я  в  ближайшем  будущем
намерен доказать. Когда кто-то ранил меня в губу, вы все сочли это  пре-
достережением. Придется поверить в него, особенно потому, что оно оказа-
лось не единственным, ибо, как ни благоразумно я всегда стараюсь  думать
и действовать, мне приходится сталкиваться с явлениями, которые противо-
речат разуму. Когда я вступил в мой город Амьен, на моем пути стояла ви-
селица и на ней - давно казненный человек. Но его в мою честь приодели в
белую рубаху. Истлевшее тело, а наряжен так, словно восставший из  мерт-
вых. Я и бровью не повел. Не то мой маршал Бирон: как он ни крепок,  од-
нако вид висельника совсем подкосил его. Он вынужден был направить свое-
го коня к ближайшему дому; сидя в седле, прислонился к стенке и  лишился
чувств".

   ПРОТЕСТАНТ

   Морней и сам словно воскрес из мертвых, иные пугаются его, как  Бирон
испугался висельника в чистой рубахе. Меркер, последний из Лотарингского
дома, кто сохранил еще власть в небольшой части королевства, отказывает-
ся от нее; прежде всего потому, что вынужден это сделать, ведь он хоть и
грозит испанскими десантами на бретонском побережье, но сам знает  лучше
всех, что ждать этого не приходится; однако  Меркер,  даже  скорее,  чем
нужно, отречется от власти, когда перед ним предстанет Морней.  Его  еще
нет в замке Меркера, Меркер только ждет прибытия королевского посла.
   Этот Морней сделал из маленького Наварры великого короля, в той мере,
в какой Генрих сам о себе не позаботился. Но признать собственные заслу-
ги короля лотарингец отнюдь не склонен. Он охотней припишет все исключи-
тельным качествам какого-нибудь Морнея. Если уж ему удалось вернуть рас-
положение английской королевы, которая в гневе отвернулась от короля-ве-
роотступника, - он, надо полагать,  способен  своими  заклинаниями  даже
воскрешать умерших. Не успеешь оглянуться, как из гробов восстанут адми-
рал де Колиньи, все мертвецы Варфоломеевской ночи,  гугеноты,  павшие  в
прежних боях. А почему бы и не так, раз те, кто уцелел, были  все  равно
что погребены заживо, и протестантам, казалось, навсегда  пришел  конец.
Обращенному еретику, вроде этого короля, меньше всего пристало призывать
к себе своих бывших сподвижников.
   Если же он призвал сейчас Морнея, значит, это только начало. Обращен-
ный еретик, несомненно, замыслил восстановить в правах протестантов, без
него они не дерзнули бы предъявлять такие большие требования. А ему  те-
перь никто не может препятствовать, ведь он победитель  Испании.  Сперва
он даст полную волю ереси, а затем согласится на мир с католическим  ве-
личеством.
   Герцог де Меркер рассматривал то, что совершалось, как  нечто,  мягко
выражаясь, неподобающее, идущее вразрез с порядком и освященными обычаем
привилегиями, вернее, считал все это  попросту  непостижимым,  чтобы  не
сказать бесовским наваждением. Вот король, который многое ниспроверг, но
продолжает побеждать. Он упраздняет священные  установления,  он  шагает
через знатнейшие фамилии, даже через Лотарингский дом; через моего брата
Гиза, любимца народа, через другого моего брата, толстяка  Майенна,  те-
перь, наконец, и через меня, сидящего на этом отдаленнейшем выступе  ма-
терика, хотя я и полагал, что ввиду долгого моего упорства я должен быть
вечен, как океан или как всемирная держава. Однако  теперь  и  всемирная
держава оказывается преходящей, сам я принужден усомниться в себе, а по-
тому скоро отхлынет и океан. Замок очутится на мели.
   Но пока что волны еще с привычным гулом бились о  скалы,  на  которых
стоял замок, и вода сквозь железные решетки просачивалась в самые глубо-
кие его подземелья. Владелец замка здесь, наверху, открыл окно; ему  был
приятен шум его океана, пусть напоминает ему, кто он такой,  когда  про-
тестант со своей королевской свитой войдет в эту комнату. Герцог  принял
меры. Сколько человек будет в свите посла, столько его собственных людей
войдут в двери слева и справа. Правитель океана стал чудаком, недаром он
был братом фурии Монпансье. Тут он заметил, как его гофмаршал подал  ему
снаружи знак, после чего прикрыл дверь, оставив узкую щель. Меркер обер-
нулся - в зале стоял только один человек, сам протестант.
   Протестант глядел спокойно, а отпрыск могущественного  рода  щурился,
хотя и стоял спиной к свету. Однако он скоро успокоился, ибо успел расс-
мотреть пришедшего и жестом попросил его приблизиться. Морней  подождал,
пока герцог сядет; тогда он повернул предложенный ему  стул  так,  чтобы
свет не падал ему в глаза. Герцог был вынужден повернуться вслед за ним,
таким образом каждый из них видел лицо другого при одинаковом  освещении
и без заметного преимущества для одного из двух. Меркер думает: "Остает-
ся еще гул волн, к которому он не  привык.  Прибой  лишает  его  преиму-
ществ". Он некоторое время слушал протестанта, затем приложил  ладонь  к
уху, и Морней тотчас же оборвал речь.
   Морней выждал. Окно оставалось открытым. Он разглядывал Меркера,  как
тот его. Разве можно ждать робости от человека, который всю жизнь провел
в путешествиях к европейским дворам, и величайшая из королев в тот  дос-
топамятный час была перед ним женщиной, как все  прочие?  Робость  перед
людьми у того, кто боится бога! Лоб его стал еще выше, ибо волосы  поре-
дели; он теперь больше, чем остальная часть лица, но на нем нет ни  еди-
ной морщины, по-прежнему гладкая поверхность воспринимает отблеск небес.
Бог господина дю Плесси-Морнея не любит изборожденных лбов.  На  затылке
начесано много волос, вокруг ушей все еще лежат завитки, какие сохранили
старые протестанты из времен своей славы. Некогда их носил и король Ген-
рих!
   На Морнее черное и белое оперение, как у всех  этих  воронов.  Однако
вид благородный. Изысканные ткани, плащ в крапинку, у шеи вырез и потому
видно, что на камзоле выткан крест, черный на черном, благородно,  неза-
метно, но все же крест. "Как тут быть? Они высокомерны, но, к несчастью,
существуют такие положения, когда и владетельному князю невозможно пока-
рать их высокомерие. Например, спустить через люк в этой  зале  в  самое
глубокое подземелье. Прилив тем временем успел так заполнить подземелье,
что у человека, стоящего во весь рост, только голова окажется на поверх-
ности", - думает князь под однообразный гул, сделавший его чудаком.
   Хотелось бы знать, улыбается ли протестант. Лоб и глаза  непоколебимо
серьезны, тем подозрительнее тонкая морщинка, которая спускается по щеке
и, возможно, переходит в двусмысленную улыбку.  Морщинка  спускается  от
носа, кончик которого покраснел, к седому пучку на подбородке; этот  пу-
чок как раз умещается в разрезе белых брыжей. Хотелось бы знать,  отчего
покраснел нос, от насморка или от вина, а главное - улыбается ли протес-
тант. Тут, несомненно, не обошлось  без  колдовства.  Герцог  де  Меркер
чувствовал, что его видят насквозь - его сбивали с толку некоторые  суе-
верные представления о мистических свойствах  протестантов.  С  ними  со
всеми дело обстояло нечисто. А этого вдобавок звали их папой.
   Так как окно оставалось открытым, то Морней начал свою речь  сызнова.
Он попросту решил, что испуганный противник хочет, как только можно, ме-
шать ему. Конечно, опытный оратор, привыкший к успешным выступлениям  на
бурных совещаниях своих единоверцев, может сладить и с шумом океана, да-
же не напрягая голоса, а лишь пользуясь своим  искусством.  Господин  де
Меркер скоро в этом убедился, впрочем, для него не то было  важно.  Рано
или поздно ему придется покориться и отказаться  от  своей  власти;  тут
вопрос может быть только в цене. Его больше беспокоило нечто иное.
   - У вас какой-то особенный бог? - спросил  властитель,  состарившийся
на этом крайнем выступе материка.
   Морней ответил без удивления:
   - Мой бог единый сущий.
   - Является он вам? - спросил Меркер.
   - Это он сегодня, как и всегда, дарует мне силы,  -  отвечал  Морней.
Деловито и без вызова заявил он, что  никогда  не  побеждал  иначе,  как
только правдой, но с ней побеждал неизменно, даже  самых  могущественных
противников, которые ее не ведали. Лицо последнего лотарингца, еще обла-
дающего властью, показалось ему недоверчивым; это до крайности  огорчило
Морнея, ему было жаль маловера. А потому он привел наиболее веские дово-
ды из своих  собственных  религиозных  сочинений;  так  обстоятельно  он
раньше не говорил. В заключение он к вечным истинам присовокупил  прехо-
дящие. Междоусобная война в королевстве испокон века была делом рук чес-
толюбивых иноземцев и неизменным соблазном для полуфранцузов,  -  таких,
как, например, Лотарингский дом, послышалось Меркеру, хотя ни  одно  имя
произнесено не было. Но у него все внутри заклокотало от ярости.  Ярость
его не дошла бы до такого предела, если бы Меркер не был к  ней  заранее
подготовлен суеверным страхом перед протестантом. "В подземелье его",  -
требовал голос ярости, меж тем как лицу он поспешил придать  благодушное
выражение. Однако был близок к тому, чтобы пустить в ход потайной  меха-
низм и открыть люк.
   Морней в простоте душевной полагал, что ему удалось добиться  полного
успеха, и духовного и светского, у врага истинной веры и короля Генриха,
а это было на пользу богу и миру в государстве. Вот уже и  лицо  Меркера
стало иным, в нем больше не видно тревоги и  тайной  горечи.  Теперь  он
смотрит на него как на друга, так кротко, так просветленно, думал Морней
- а между тем Меркер в глубине своей  черной  души  упивался  его  мучи-
тельной и медленной смертью в наполненном водой подземелье.
   Только в одном он хотел быть заранее уверен:
   - А ваш бог все еще творит чудеса? Скажите, чудеса окончились  вместе
с Библией или он продолжает их у вас?
   - Благость господня непреходяща, - ответил протестант.
   Первый раз склонил он голову в этой зале, ибо намеревался утешить го-
тового к покаянию грешника.
   Лицо герцога тотчас омрачилось. "Этот способен выбраться даже из под-
земелья. Какой-нибудь ангел может открыть ему решетку", - подумал  он  и
отказался от мысли пустить в ход механизм. А кстати, - Меркер  не  сразу
это заметил, - Морней в простоте душевной так повернул  свой  стул,  что
герцог вынужден был подвинуться к нему. И провалился бы с ним вместе.
   В этот день они больше не вели переговоров, а в последующие дни  гер-
цог де Меркер чинил гораздо больше препятствий, чем предполагал  раньше.
У него родилась новая надежда. Город Вервен расположен на  другом  конце
королевства, в герцогстве Гиз, откуда  происходит  Лотарингский  дом.  И
именно в Вервене испанцы должны признать себя окончательно побежденными,
подписать, королевство это никогда во все последующие века им  принадле-
жать не будет и волей божией принадлежать не может. Меркер получал самые
свежие новости, и они подтверждали ему, что у династии Габсбургов дипло-
маты еще более упорны, чем генералы.
   Поэтому он готов был растерзать себя за то, что однажды проявил  сла-
бость перед протестантом Морнеем или, вернее, перед самим еретиком  Ген-
рихом и не решился тогда утопить одного из них. Ведь Морней  был  послом
Генриха, а возможно, даже получил еще более высокие  полномочия.  "Более
высокие полномочия! Посмотрим. По крайней мере в Вервене их бог  еще  не
обнаружил себя и пока на это даже не похоже, - рассуждал  теперь  герцог
де Меркер. - Протестанта мне, во всяком случае, следовало утопить", -  к
этой мысли он упорно возвращался, ибо среди монотонного рева стихий сде-
лался чудаком.
   К концу октября Морней очутился в Анжере. Маршал Бриссак, гуманист  и
мухолов, собрал в этом городе нескольких знатных господ, дабы они  одоб-
рили сделанные им распоряжения к предстоящему приезду короля. Король со-
бирался проследовать в свою провинцию Бретань через Сомюр и  Анжер.  Гу-
бернатором Сомюра был господин де Морней, а в Анжере королевским  гарни-
зоном командовал сам маршал. Тем хуже было то, что случилось в королевс-
ком городе Анжере с королевским губернатором, почти на  глазах  маршала,
который к тому же состоял в родстве с преступником.
   Некий господин де Сен-Фаль шел навстречу господину де Морнею,  губер-
натору Сомюра. Дело было на улице Анжера. Морней беседовал  с  одним  из
советников юстиции. При нем находились конюший, дворецкий и, кроме  них,
еще только секретарь и паж. Сен-Фаля сопровождал эскорт из десяти воору-
женных людей, которых он вначале скрыл. Он обратился к сомюрскому губер-
натору с жалобой по поводу нескольких перехваченных писем,  которые  гу-
бернатор приказал вскрыть. Жалоба была изложена вызывающим тоном, Морней
же в своих объяснениях оставался сдержанным. Письма  он  вскрыл  потому,
что они были найдены у подозрительного лица. Но когда он прочел под ними
подпись господина де Сен-Фаля, он их отправил по адресу. При этом Морней
выразил удивление: происшествие имело место пять месяцев назад.
   Это обстоятельство отнюдь не успокоило другого дворянина, он стал еще
заносчивее и вообще отказался выслушать какие-либо объяснения.
   - Как угодно, - сказал наконец Морней. - Отчет я обязан давать только
королю. Вы, же, сударь, всегда можете вызвать меня на поле чести.
   Сен-Фаль словно только и ждал этой реплики, он выхватил из-под  плаща
палку, а его десять вооруженных людей окружили его. Под таким прикрытием
преступник успел" сесть на коня и ускакать.  Морней,  человек  в  летах,
свалился на землю от удара, который пришелся ему по голове.
   Сильное волнение охватило западные провинции. Никто не верил в личную
ссору двух дворян. Тут преследовалась цель с помощью заранее обдуманного
нападения вывести из строя так называемого протестантского папу: тогда и
король вряд ли решится на путешествие и оставит мысль  даровать  протес-
тантам свободы. А в основном все приготовления уже закончены - на  своих
церковных советах и политических  собраниях  приверженцы  протестантской
религии и партии уже выставили  свои  требования,  -  требования  крайне
дерзкие, и Морнею удалось отстоять их перед королем. Удар по голове  по-
доспел в последнюю минуту, чтобы избавить королевство от ужасного произ-
вола со стороны крамольников.
   Единоверцы пострадавшего, со своей стороны, убеждали друг друга,  что
пора покончить с уступками, они и без того довольно уступали. Им остава-
лись теперь только их крепости и новая борьба.  Таково  было  положение,
когда Морней еще совсем больной, получил письмо от короля: обида нанесе-
на и ему самому, как королю и как другу. "Как король я поступлю согласно
закону; будь я только другом, я бы обнажил шпагу".
   Это были слова нетерпения и гнева, почти неукротимого.  Жизнь  быстро
шагает вперед, казалось бы, перед глазами уже маячит вершина как  оправ-
дание этой жизни и власти; но вдруг движение задерживается, одновременно
в Вервене и Бретани, да и мир с приверженцами истинной веры снова  отда-
ляется, вследствие удара палкой по голове.
   Маршал Бриссак получил приказ выдать своего шурина Сен-Фаля полицейс-
кому офицеру, посланному королем, "не создавая волокиты и не  чиня  пре-
пятствий под каким бы то ни было предлогом, ибо то, что случилось, заде-
ло очень близко меня самого, как посягательство на власть короля и  слу-
жение королю".
   Все это превосходно знал мухолов Бриссак, а потому  он  отправился  к
Морнею и приблизился к креслу больноного с таким искренним  удовольстви-
ем, какое редко выпадало на его долю.
   - Наш государь страдает еще больше вас, достопочтенный друг, - сказал
Бриссак с лицом апостола, написанного  рукой  большого  мастера.  Стоило
только представить себе окладистую бороду, которая отсутствовала, а гла-
за он, точно мученик, возвел к горним высям. - Я сам готов отправиться в
тюрьму, - сказал апостол, - дабы отомстить за вашу обиду и угодить коро-
лю. Лучше принести в жертву себя самого, чем быть бессильным свидетелем.
   - Вы не бессильны, - сказал Морней. - Вы лицемер.
   Своего шурина вы спрятали от короля. Он нашел прибежище  в  одном  из
городов господина Меркера. А с герцогом вы спешите затеять интригу, хотя
ему в ближайшее время придет конец, и вам нет в этом никакой нужды.
   - Как вы сказали? Кто я? - спросил Бриссак и содрогнулся от  возмуще-
ния. - Вы сами этому не верите. Взгляните на меня, и  вы  не  осмелитесь
повторить это слово.
   Морней и не стал повторять, презрение пересилило в нем гнев. Бриссаку
между тем удалось побледнеть, как умирающему, взор его угас, вокруг гла-
вы появился терновый венец. Морней с отвращением глядел на всю эту коме-
дию. Бриссак же думал про себя: "А вот я тебя сейчас  одним  ударом  так
огорошу, что ты, протестантский ворон, свалишься с ветки и  околеешь  на
месте. Попробовать, что ли?" Он с трудом подавил искушение.
   К чему обращать внимание на погибшего человека, в душе увещевал  себя
Морней. Ибо этот лицемер и кривляка, на его взгляд, был самым отпетым из
всех грешников. После нападения на него Морней и о господине де  Меркере
стал думать совсем по-иному. Он обвинял себя самого в легковерии, в том,
что каждого себе подобного считал исправимым, теперь даже больше, чем  в
дни своей юности; это, надо полагать,  объясняется  немощью  преклонного
возраста. Тем не менее он полагал, что свирепый герцог ближе  к  подобию
божиему, чем бесплотное ничтожество, которое усердствовало  здесь  перед
ним.
   Морней отмахнулся от ничтожества в образе человека, он продолжал  го-
ворить как будто с неодушевленным предметом. Назвал условия, при которых
согласен забыть нанесенную ему обиду: извинение  в  такой  торжественной
форме, чтобы оно всем бросилось в глаза.  Господин  де  Сен-Фаль  должен
преклонить перед ним колено. Маршал Бриссак как услышал  это  -  изменил
себе и отдался искреннему порыву.
   - Как бы не так! - сказал он. - Поезжайте, пожалуйста, к  нему  сами,
он не преминет извиниться подобающим образом, хоть и не в столь  необыч-
ной форме. Кто вы, собственно, такой?
   - Я представляю особу короля, которого мы здесь ждем, а он уж  сумеет
найти и наказать какого-то СенФаля.
   - Это еще вопрос, - заметил Бриссак. - Не забудьте, что мне  пришлось
сдать ему столицу, иначе ему не видать бы ее никогда. - Морней обратился
с тем, что ему еще оставалось сказать, к стене, а не  к  противнику.  Он
теперь сам видит, насколько прав король, требуя  должного  послушания  и
защищая служение королю вместе с честью дворянина. А впрочем, пусть мар-
шал Бриссак тянет дело сколько может. В конце концов Сен-Фаль все  равно
будет под замком. В этом Морней клянется сам себе.
   Бриссак удалился в молчании; непримиримость протестанта так лее ужас-
на, как и его религиозное рвение. Полученный им удар палкой накликает ни
больше, ни меньше как пресловутый "гнев божий". Не  мешает  проучить  их
всех. А этого Морнея надо поводить за нос и выставить на посмешище.  Тем
лучше, если и король получит свою долю. Станет осмотрительнее и заставит
своих протестантов дожидаться эдикта.

   ПЕРЕГОВОРЫ

   Все это было безмерно тяжело. Едва оправившись, Морней  вынужден  был
внушать своим единоверцам, чтобы они, бога ради, не требовали  у  короля
больше того, что он может дать без вреда для себя. - А если он умрет?  -
спросил некий пастор Беро, который, по поручению церковного собора, при-
ехал в Сомюр к губернатору.
   Морней склонил голову, потом поднял ее и ответил спокойно:
   - Покуда он жив, достаточно эдикта в том виде, как он его подготовил.
   А после... об этом он умолчал, однако подумал: "Пусть мертвые хоронят
своих мертвецов. Мы же должны упорно защищать среди живых  свою  веру  и
честь. Он хорошо знал, что надо было преодолеть, прежде чем настал  этот
час, когда моему королю дозволено даровать нам эдикт. Пусть мертвые  хо-
ронят своих мертвецов". Когда Морней приводил эти слова Священного писа-
ния, он разумел их и как верующий и как политик.
   Он отправился с мадам де Морней в Париж. Оба были приняты без промед-
ления, мадам де Морней в доме сестры короля, где одновременно с ней поя-
вились еще две дамы: герцогиня де Бофор и принцесса Оранская. Король  же
принял господина де Морнея, хотя в скором времени ожидал к себе папского
легата.
   Когда Генрих увидел в дверях своего Филиппа  Морнея,  он  не  решился
тотчас обнять его, как намеревался, настолько тот показался ему  чуждым.
Только несчастья, а не годы, так меняют лицо человека.
   - Филипп, - сказал Генрих. - Я все выслушаю, сколь много и сколь дол-
го вы бы ни жаловались. Вы были жестоко оскорблены, и я вместе  с  вами.
Но зато наконец-то настал день, когда я могу восстановить религию  в  ее
правах.
   - Разумеется, сир! - сказал слабым голосом Морней. - Вы сдержите свое
слово и даруете нашей вере те свободы и права, которыми она уже обладала
около полувека тому назад.
   - Больше того, что вам стоила Варфоломеевская ночь, я вернуть вам  не
могу, - признал Генрих. А Морней признал в свой черед:
   - Мне это известно.
   Оба сделали жест отречения. После этой паузы дипломат  принес  покор-
нейшую просьбу. Его единоверцы требуют, чтобы от них было шесть предста-
вителей в парламентской законодательной палате, -  Что  при  шестнадцати
членах не составит большинства, - заметил Генрих.
   - Поэтому мы и просим ваше величество, чтобы вы  сами  назначили  ос-
тальных десять членов-католиков. Сир! В вас одном видим мы свой оплот.
   - Не в ваших крепостях и даже не в эдикте?
   - Лишь в вас одном.
   Генрих не стал спрашивать дальше, только обнял своего Филиппа; никог-
да, должно быть, он так долго и крепко не прижимал его к груди.  На  ухо
он сказал ему:
   - Нам обоим следовало бы быть бессмертными.
   В другое ухо, после поцелуя в другую щеку, король шепнул:
   - А не то и мой эдикт после нас станет просто бумажкой.
   - Лучше бы нам не знать об этом наперед, - сознался Морней. - В своем
религиозном рвении я чуть не позабыл о том, что наши деяния вряд ли  пе-
реживут нас. Оттого-то и требуешь многого, и ничем не можешь  удовлетво-
риться, и хочешь возвести свободу совести в вечный закон. Но она кончит-
ся вместе с нами, и тем, что нам наследуют, придется заново ее  завоевы-
вать. Так угодно властителю судеб.
   - Как он вам это открыл? - спросил Генрих, отступил на шаг и  оглядел
Морнея: вначале тот показался ему совсем чуждым. И тут Морней сразу стал
тверд, стал настойчив.
   - Сир! Вспомните удар по голове - ведь он все еще не отомщен.
   Генрих:
   - Он будет отомщен. Я это обещаю.
   Морней:
   - Мне обидно, что вы мешкаете, время и мои враги имеют право смеяться
надо мной.
   Генрих:
   - Друг мой, вы скорее готовы  стерпеть  несовершенный  эдикт,  нежели
удар.
   Морней:
   - Сир! Удар задевает мою честь.
   Генрих:
   - Вы рухнули наземь, а религия воспрянула.
   Морней:
   - Без чести нет и пользы. Если уж от трудов наших ничего не  останет-
ся, пусть хоть выполнены они будут с честью: тогда и наше имя не умрет.
   Ни звука в ответ. Генрих размышляет, как часто  именно  этот  человек
лгал и обманывал ради него в чистоте сердечной и все же согласно мирским
законам. "Одно годится, другое нет. Я подхожу к намеченной мною  вершине
с внутренней твердостью, в которой вся моя честь.  Прямой  путь  был  бы
больше чем честью, он был бы чудом. Я избегаю убийц, а удары палкой  за-
бываю. Месть отнимает много от того, что впоследствии назовут  величием.
Месть..."
   - Господин де Морней, вы дворянин в большей мере, чем мудрец.  Я  это
вижу. Неужто вы не постигли, что месть никого гак не  унижает,  как  нас
самих?
   Морней, благочестивый протестант, сказал:
   - Сир! Господин де Сен-фаль должен быть заключен в  тюрьму  и  должен
просить у меня прощения.
   - Хорошо! - сказал Генрих. - Ваше желание будет исполнено.
   С этими словами он отпустил своего старого товарища.  Внизу  с  шумом
подкатил экипаж: легата.
   Генрих не встретил легата ни на лестнице, ни на  пороге,  а  вышел  в
противоположную дверь. Из соседней комнаты открывался вид на Тюильри, на
окна его сестры. Окно, которое - он искал, было прикрыто легкой занавес-
кой, он увидел на ней тени, и было их четыре. "Дамы дрожат  за  меня,  -
подумал он. - Они собрались и молятся за меня, дабы я остался тверд.  Не
беспокойся, Катрин, на сей раз господин - я. Принцесса Оранская, мой час
настал, и в моем королевстве не нашлось бы  ни  одного  убийцы,  который
посмел бы направить в  меня  нож:  нож  сам  собою  вонзился  бы  в  его
собственное тело".
   Крупными шагами, скорее даже прыжками он устремился в первую комнату,
чтобы попасть туда ранее легата, но дверь оставил открытой: пусть четыре
тени присутствуют при том, что будет здесь происходить. "Мадам  де  Мор-
ней, - подумал он, - молитесь меньше за меня, чем за вашего супруга,  он
мстителен, однако папского легата он будет избегать всячески, ибо он бо-
ится поддаться соблазну и из благоразумия поцеловать его кольцо".
   Снаружи выстроились караульные, уже отворялась дверь,  Генрих  думал:
"Габриель, моя бесценная повелительница! Погляди на меня. Если я выдержу
это испытание, то победишь и ты. Молись с тремя  протестантками  о  том,
чтобы стать королевой".
   Тут на пороге показался легат. Дальше он не сделал ни шага. Он  стоял
на месте и ждал короля, чтобы король поцеловал его кольцо. Свита  легата
была многочисленна, она поднималась из недр лестницы, как осиянное обла-
ко. Разноцветные одежды духовных и военных лиц, тут же и отроки;  облако
следовало за легатом, пожалуй, слишком торжественно. Сам он по виду  был
согбенным, смиренным старцем и приподнял руку с кольцом несколько робко,
словно требовал, в сущности, слишком многого. Однако король с жаром  по-
целовал его кольцо, после чего снова отступил на середину  комнаты.  Те-
перь настал его черед ждать. Свита проплыла мимо бесшумно, как  подобает
облаку, двери тихо затворились. Легату хотелось оглянуться.  Неужели  он
действительно наедине с этим королем?
   По правде сказать, входить в камеру осужденного не слишком приятно  и
даже жутковато, особенно пожилому жизнелюбу,  который  крайне  жаден  до
всяческих перипетий жизни, но о конце ее предпочитает не думать. А  ведь
Мальвецци в Брюсселе говорит, что король Франции должен  умереть.  Легат
думает: "Дверь теперь плотно закрыта, остается только пройти  положенный
путь". Он проделал этот путь, не спуская глаз с короля, которого с  каж-
дым шагом жалел все сильнее. Отчего именно у бунтовщика, еретика, неисп-
равимого разрушителя веры и божественного порядка, в решительные  минуты
бывает такой облик и осанка, каких не встретишь ни  у  одного  красивого
отрока или непогрешимого христианина. Очень обидно. Мальвецци,  легат  в
Брюсселе, хлопочет о его смерти целых пять лет. Это варварство, хотя это
и справедливо, ибо король сам стремится к своей гибели. Легат в Брюсселе
лишь подталкивает того, кто все равно должен пасть. "А мне  бы  хотелось
удержать его".
   Легат сел, и лишь затем сел и король. Легат поздравил короля с  побе-
дой над кардиналом Австрийским.
   - Над Испанией, - быстро проговорил Генрих. - Над
   Габсбургом.
   Легат, немного помолчав, спросил:
   - Над христианством?
   - Я христианский короле - сказал Генрих, - Папе
   "то известно. Гарантии, которые я предлагаю ему, стоят мне плодов мо-
их побед. Я заключаю мир, но мог бы перенести войну и за Рейн.
   - Если бы вы могли, вы бы это сделали.  Обрадовавшись,  что  добились
мира со своими светскими врагами, вы теперь нападаете на церковь.
   - Избави бог, - заверил Генрих.
   - Гарантии. - Легат простер руку к королю, как бы предостерегая  его.
- Только не давайте их своим протестантам, главное, не давайте  им  пер-
вым. Это заведет вас дальше, чем вам угодно и чем это совместимо с вашим
благом. Вы поднялись высоко. Вы - победитель и великий король. Будьте же
по-настоящему великим, познайте пределы своей власти.
   - Пышные слова для слишком мелкого дела, - сказал Генрих. - Я в  Риме
дал понять, что мои протестанты ничего не получат, кроме  листа  бумаги.
Они, бедные, большего и не ждут. Лучше всего осведомлен храбрый  Морней,
который поцеловал у вас кольцо. Ему я сам это сказал.  Они  меня  знают.
Почему же только Рим не верит мне?
   - Потому что Рим лучше знает вас.
   После этих слов легата наступило тяжкое молчание.  Король  встал,  он
несколько раз прошелся по комнате, шаги его становились все медленней. У
открытой дальней двери он всякий раз нагибался вперед, держа  одну  ногу
на весу, чтобы увидеть окно в доме своей сестры. Из  четырех  теней  три
были совсем неподвижны, следя за движениями четвертой.

   ИСПОВЕДЬ

   Вот что происходило там в комнате: каждая из четырех женщин исповедо-
валась по очереди. Они сидели вокруг стола,  на  котором  лежала  книга.
Прежде всего они единодушно решили, что король переживает трудный час  и
что им надлежит поддержать его на расстоянии.  Исповедуемся  друг  перед
другом. Одна лишь правда может помочь и нам и ему.  Будем  правдивы.  Он
почувствует это и будет поступать, как исповедник.
   Мадам де Морней, по положению последняя, должна была говорить первой.
Она испугалась, сказала:
   - Я недостойна, - и положила руку на книгу, дабы укрепить  свой  дух.
Она была костлява, одета в черное и волосы прятала под  чепцом.  Однако,
помимо ее воли, всякий бы заметил, что когда-то они  были  рыжими.  Кожа
этой пятидесятилетней женщины была вся в крупных порах и  отливала  без-
жизненной белизной. На вытянутой руке резко вздувались синие  вены.  Той
же бледной синевы были и глаза, которые она, желая внутренне  сосредото-
читься, устремляла вдаль, поверх трех остальных дам. Но  если  мадам  де
Морней и увидела короля в окне напротив, она немедленно  заставила  себя
позабыть об этом.
   - Я христианка, - заговорила она, и в первых же ее словах  почувство-
валась душевная высота. У этой женщины был неблагодарный голос и слишком
длинное лицо, оно состарилось без морщин, как и лицо ее мужа,  говорящие
губы казались сухими, не мягкими. Остальные дамы сразу отметили все;  но
неоспорим был суровый и благозвучный строй души, которая раскрывалась со
всеми своими слабостями и немощами. - Однако я христианка не столько  по
вере, сколько по грехам. Я была суетна, и мое благочестие было  мирским,
оно было поддельным, как те локоны, что я прикалывала. Когда пасторы мне
это запретили, я возмутилась, хотя мне следовало благодарить  того,  кто
их послал. Благодарить за страдания, которыми он меня испытывал.  -  Она
избегала произносить имя божие. - В сущности, и страдания  не  исправили
меня. Мы неисправимы, ибо каждому заранее  предначертано  грешить  много
или мало, совсем не грешить или до вечной погибели.
   Она опустила глаза; но сделала она это невольно, и  потому  поспешила
снова найти взглядом окно напротив.
   - Я обладала особым даром убеждения. Господин де Морней  поручал  мне
влиять на лиц, недоверия которых он мог опасаться. Иногда я в этом  пре-
успевала и посему не была чиста. Человек лукавый не может быть чист. Кто
мы такие, чтобы во имя мирских благ доводить других до отчаяния? Я  знаю
одного князя, который из-за меня все потерял и подвергся изгнанию. А са-
ма я избегла изгнания. Я присваивала себе ту власть,  ту  самую  власть,
которая хотела меня спасти, но не хотела никого губить. Об этом я не за-
думывалась, однако сердцебиение мое усилилось, и излечить его не мог  ни
один источник, из какой бы горы он ни бил, и купалась ли я в нем или пи-
ла его воду. Ибо мой недуг был предостережением совести, как  я  наконец
поняла, потому что он стал невыносим и довел меня до смертной тоски.
   Движущаяся тень там, напротив, был король. Мадам де Морней с  сожале-
нием смотрела, как он расточал свое лукавство, ибо так мы поступаем  не-
изменно - вместо того чтобы быть  прямыми,  даже  тогда,  когда  прямота
смертельна. Вот, например, господина де Морнея искусство  воздействовать
на людей привело сначала к гордыне, а потом  даже  к  мстительности.  Но
его-то по крайней мере спасает добродетель, которая замкнута в  духовной
сфере и не может потерпеть ущерб от мирских дел. Действовать - это одно,
но ведь он, кроме того, и созерцатель. Он первый мирянин, который  пишет
религиозные сочинения. Так он борется против мирских влияний, не обманы-
вает ли людей, ни того, кто взирает на нас, а в те часы, которые он про-
водит за столом, перед бумагой, он становится таким свободным и безгреш-
ным, как никогда.
   Она открыла книгу, на которой лежала ее рука.
   - Трактат об евхаристии, - сказала она.
   - Как! - живо воскликнула принцесса Оранская.  Она  достаточно  долго
просидела молча, хотя и не скучала. Она не скучала ни с людьми, ни одна.
   - Это и есть трактат! Но ведь его ждет вся Европа. И  вот  эта  книга
лежит здесь. Почему же она не в наших руках?
   Мадам Екатерина Бурбонская, сестра короля, спросила:
   - Правда, что эта книга опровергает мессу? Настолько,  что  даже  сам
папа не захочет служить ее?
   - Ее будут служить и дальше, - ответила другая  протестантка;  больше
она ничего не прибавила. Затем обратилась к принцессе Оранской.
   - Мадам д'Оранж, - сказала она этой маленькой кругленькой  женщине  с
очень ясными глазами, седыми волосами и с  девическими  красками.  -  Из
всех христианок вы самая испытанная; вас окружает  благоухание  душевной
чистоты, вам мое последнее признание не будет понятно, как бы вы, в  не-
постижимой доброте своей, ни старались понять его. Эта книга  не  должна
быть обнародована, прежде чем король  не  издаст  эдикта.  Прежде  всего
эдикт, ибо после этой книги нам его  не  получить.  Книга  причинит  нам
вред, раскрытие истины, к несчастию, всегда пагубно.
   - Нет, - воскликнула принцесса. Бледную запуганную женщину  успокоила
цветущая и жизнерадостная: - Мы счастливицы, которым помогает единствен-
но истина. Пусть все изменит, мы останемся.  Мы  ведь  собрались  здесь,
чтобы быть поддержкой королю, и мы верим себе и раскрываем себя, дабы он
душой слышал нас оттуда. В подкрепление наших слов здесь с нами его воз-
любленная, и она должна стать королевой.
   Ее необычайно ясные глаза остановились на Габриели, та покраснела,  и
тихое затаенное рыдание потрясло бедняжку. Она чувствовала себя сиротли-
во среди этих протестанток, но, кроме них, у нее не было никого.  Многое
в их речах казалось ей непонятным. Самообличения и признания не были  ей
свойственны, они пугали ее. Тем не менее под взглядом, который мадам д'-
Оранж на нее устремила, она тихо вымолвила, что тоже готова к исповеди.
   - Милое дитя, сперва вытрите глаза,  исповедоваться  нужно  с  сухими
глазами. - Принцесса остановила Габриель  не  столько  словами,  сколько
улыбкой. Только ей была свойственна эта улыбка, строго разумная той  ра-
зумностью, что проникает в самое сердце. Габриель находила мадам д'Оранж
ангелоподобной. Она чувствовала: улыбаться такой  беспредельно  разумной
улыбкой могут только существа иной породы, чем мы. Поэтому она поддалась
стремительному порыву и хотела поцеловать руку принцессы Оранской. Прин-
цесса опередила ее, покровительственным жестом обняла  она  Габриель,  а
говорить предложила сестре короля.

   РЕЧЬ ЛЕГАТА

   Генрих снова сел подле легата и предоставил ему говорить вместо себя.
"Может быть, Рим знает меня лучше, чем я сам? Итак, приступай". И  легат
начал свою речь. Голос, мягким и глубоким звуком выходил из щуплого  те-
ла. Увядшее лицо давно привыкло оставаться непроницаемым;  выразительная
мимика никогда не была свойственна этому человеку. Только глаза его  по-
могали словам. Мудрости в них было немного, больше жадного  любопытства,
которое некоторым людям казалось бесстыдным, так что они охотно отверну-
лись бы. Но он был папским легатом.
   Король время от времени вставлял короткие замечания, смысла речи  они
не меняли. Это были по большей части заверения и возражения. "Преданней-
ший сын святого отца. Просто лист бумаги. Мир всему миру. Надежный оплот
христианства". Легат оставался непоколебим  и  предостерегал  еще  реши-
тельнее.
   - Вы даете повод подозревать вас в том, будто вы стремитесь  защищать
протестантство по всей Европе. И не  ради  веры,  а  только  ради  вашей
собственной славы. Пусть распадется Римская империя. Пусть  даже  святая
церковь будет повержена, лишь бы вы могли стать властителем мира. Но это
не предусмотрено провидением, что вам хорошо известно, а посему разреши-
те предостеречь вас. Устраните всякие поводы к недоверию.
   И в ответ на протест короля:
   - У кого возникло недоверие? Вполне отчетливо пока что лишь  у  меня,
священника, который умеет молчать. Другие вас ненавидят, не стараясь ра-
зобраться за что. Я же - нет, как видите, я вас не ненавижу. Я  радею  о
вас. Я исповедуюсь за вас. Однажды вы стояли на  верхнем  выступе  ворот
Сен-Дени и смотрели на уходящих испанцев, не как на побежденных  врагов.
Многие победители залезали высоко, чтобы лучше насладиться  победой.  Вы
же ликовали, пока у вас не закружилась голова оттого,  что  вам  удалось
пробить брешь в мировом порядке. Вы  называете  эту  брешь  вашим  коро-
левством; я знаю, слова всегда убедительны, на словах люди уже готовы  и
отхватить при случае что удастся. Ваше королевство не такое, как другие.
Вы превращаете его в нацию. Это уже больше не сословия, которые, в  сущ-
ности, пренебрегая границами, с незапамятных времен растекались по всему
христианскому миру. Вы уравниваете сословия и называете это свободой.  Я
слышал вашу речь в Руане, ибо я сопровождал вас; вы созвали сословия ва-
шей провинции Нормандии, но низшему сословию  вы  дали  перевес.  Именно
его-то вы и соблазнили, предлагали ему собственную власть и - за это по-
лучили его деньги, и все это зовется свободой. Равным образом, вы с  ве-
ликим умилением зовете  раздираемое  смутой,  раздробленное  королевство
своим королевством.
   Возражения короля: у него есть на свете и друзья. Он любит  свой  на-
род, народ любит его. Его крестьяне не должны быть рабами, а ремесленни-
ки - праздными. А застал он противоположность порядку, - упадок.
   Легат:
   - Упадок-дело преходящее и ни в какой мере не
   Мешает вечному порядку вещей. А настоящий вред наносит  ему  всеобщее
недоверие. Вот король, который, как чуждая стихия, врывается в  исконный
строй вселенской монархии. Вселенная ему не доверяет. Мир  он  сохранить
не сумеет, да и не добьется его. Пример свободы  и  самодержавной  нации
чрезвычайно пагубен. От такого примера надо ограждать себя, не  то  всем
придет конец. А друзья у вас только такие, которым нет  нужды  опасаться
вашего примера, иначе у вас не было бы друзей. Одни из них - республики,
другие - государства протестантские, а многие соединяют в себе  и  то  и
другое. Вы можете положиться на Голландию и Швейцарию. Несчастная  Вене-
ция дивится вам. В Англии престарелой королеве  следовало  бы  ради  вас
прожить свыше обычного предела человеческой жизни. А вам самому?
   - А мне самому? - повторил король.
   Легат:
   - После вашей кончины, - а она, быть может, близка, - эдикт,  который
вы до сих пор только обещаете своим протестантам, потеряет силу. До пос-
ледней минуты я буду надеяться, что вы его не обнародуете. Ради вас.
   - Ради меня, - повторил Генрих.
   - Ибо я боюсь за вас.
   Пауза, полная значения, и взгляд прямо в глаза. Генрих думает:  "Этот
поп, который, кстати, тяготеет к мальчикам, знает много, но  недостаточ-
но".
   - Время моих убийц миновало, - говорит он спокойно. Легат вдруг  ста-
новится смиренным, он просит:
   - Взгляните на меня. Я не сторонник смерти, как многие другие, кого я
знаю.
   - В моем народе вы сейчас не найдете мне убийцы, - сказал Генрих.
   - Сейчас, - повторил легат.
   - Ну, через десять лет мы с вами потолкуем. - Вот чего Генриху  гово-
рить не следовало; легат стар, ему неприятны такого рода напоминания. На
этом он кончил беседу.
   Оба встали, и еще некоторое время было потрачено на славословия лега-
та, уверения короля и все прощальные церемонии,  сопутствие  до  дверей,
возвращение и вторичные проводы. Особенно примечателен  был  возврат  на
середину комнаты и почтительный отказ легата от того, чтобы король довел
его до порога. Так как со  всеми  серьезными  и  щекотливыми  вопросами,
по-видимому, было покончено, легат воспользовался случаем  поболтать  на
более легкую тему или, быть может, сделать вид, что это болтовня.
   - Вам, вполне понятно, нужны деньги. Король, который хочет, чтобы все
были равны, должен постараться, чтобы кошельки у всех были полны. На бе-
ду, денежные магнаты находятся на той стороне,  у  вселенской  монархии.
Здесь у вас имеются лишь весьма скромные финансисты, вроде Цамета. Он же
подвластен дому Медичи, правильно? От вас ничего не скроется.
   - Что тут можно предпринять? - спросил король и решил под конец прих-
вастнуть, не все ли равно, раз дело не сладилось. - Чтобы  добраться  до
казны великого герцога Тосканского, мне остается выбор: либо союз,  либо
нападение.
   Однако он знал, что есть и третий выход. И действительно, легат  наз-
вал его, но таким тоном, как будто говорить об этом не следовало.
   - Великий герцог Тосканский не только крупный банкир: у  него,  кроме
того, есть племянница, обладающая всеми достоинствами принцесс  из  дома
Медичи.
   - Знаю я их, - вставил Генрих. - Самая достойная из них держала  меня
здесь в плену долгие годы, и не было дня, чтобы она не смотрела на меня,
как на жаркое - готово ли оно уже? Я сплю и вижу, как  бы  испытать  это
вторично.
   - Вы шутите. - Но легат улыбнулся лишь слегка, он был удивлен. - Быть
не может, чтобы на великого короля смотрели когда-то как  на  жаркое.  Я
затаю это в самой глубине души. Что касается плена, то бывают и цепи  из
роз.
   Легат уже держался за ручку двери, он оказался проворнее, никто бы не
ожидал этого от него. Он удалился, предупредив новые  изъявления  вежли-
вости. Огромное пестрое облако его свиты мигом скрыло из  глаз  дряхлого
старичка.
   Король думает: "В общем, эта беседа больше пришлась мне по душе,  не-
жели то, с чем явился мой Морней, если добродетель".
   Легат посреди своего облака думает: "Этот  человек-мученик.  Если  бы
мне пришлось писать новые жизни святых...  Чем,  собственно,  отличались
наши мученики, наши святые? Страхом смерти, без которого нельзя  считать
мучеником. Но святым делает одна лишь мысль - несносная, мерзкая,  прев-
ратная, подлая мысль, которая покушается на мировой порядок и хочет  его
ниспровергнуть. Во благо при сем присутствующим. Я буду отсутствовать. И
этот человек тоже".
   Генрих собственноручно закрыл дверь. Он ходит некоторое время взад  и
вперед, попадает в соседнюю комнату, оттуда видно окно напротив и четыре
тени. Пока что он не замечает их. Его мучает мысль, что  легат  следовал
за ним давно и повсюду. "Не был ли он тайно при том, как горел фейерверк
и во мне горела моя мечта. Я сам готов был ее  позабыть,  он  же  помнит
ее".
   Генрих засмеялся про себя. "И все-таки хитрый священнослужитель обма-
нут. Они слишком глубоко заглядывают, они слишком многое подозревают.  Я
вовсе не хочу ниспровергать императора и папу, и уж никак не ради  прин-
ципа. Высокие мысли обитают в горних высях, я туда не забираюсь. Они са-
ми найдут свой путь, меж: тем как я действую здесь, внизу, и тружусь над
тем, что близко. А ближе всего мне то, что я женюсь  на  моей  бесценной
повелительнице и она будет королевой".
   Теперь он уже просто держался за бока. "До чего уморительно, на какие
уловки приходится пускаться человеку, чтобы наконец-то попасть на супру-
жеское лодке. Теперь главное - эдикт, потому что ее сторонники - протес-
танты. А прежде, наоборот, важнее всего был смертельный  прыжок,  потому
что мы рассчитывали на потворство церкви и на любовь нашего католическо-
го народа. Правда, ничего такого мы не видели, кроме  неизменного  ножа,
который никогда не поражает".
   Так как он был сейчас один, что с ним случалось не часто, он опустил-
ся на пол, лежал на животе и охал, чтобы не кричать  от  смеха.  "Комик,
будь трагичен! Великий трагик, играй комедию! И все ради женщины.  Миро-
вая история в спальне. Вот слово и высказано".
   Высказанное, оно перестало быть истиной. Берегись, тем самым ты  ста-
вишь под удар Габриель. Она воодушевляла короля,  переносила  его  через
все преграды. Смертельный прыжок и эдикт, в промежутке  несколько  битв,
покорение множества людей, немало было пущено в ход власти  и  хитрости,
не считая честных трудов. А если бы она умерла младенцем,  как  было  бы
тогда? По-прежнему существовало бы королевство и этот  человек,  который
уже не смеется, а закрывает лицо обеими руками. Лежит во  весь  рост  на
полу и, должно быть, тяжело страдает, ибо впервые в жизни он сомневается
в любви. Если же не имею любви...
   Он совсем притих, на плечах его сидел злобный тысячелетний  карлик  и
давил ему на затылок ладонью, широкой лапой ужасающей силы. Если  же  не
имею любви...
   Генрих так задрожал, что тысячелетний карлик потерял равновесие. Ген-
рих вскочил на ноги. Тому невидимому, что соскользнул с него, он  прика-
зал:
   - Никаких Медичи!
   Приказ был так громогласен, что дверь распахнулась, и  появились  его
приближенные. Он сказал:
   - Пусть мой двор, весь мой двор отправится на  дом  к  сестре  короля
воздать почести герцогине де Бофор.

   ГАБРИЕЛЬ ИСПОВЕДУЕТСЯ

   За столом протестанток говорит  теперь  мадам  Екатерина  Бурбонская,
сестра короля.
   - Я не ведаю греха, хотя и живу не в браке. Богу лучше известно,  по-
чему он попускает это. Перед светом я держусь высокомерно, не ему судить
меня, пусть меня судит всевышний. Он пожелал, чтобы я осталась верна на-
шей религии: да сбудется, чему быть суждено. От  моего  возлюбленного  я
терплю истязания, не только душевные, но даже иные.
   Тут Катрин покраснела и оглянулась, желая понять, каково мнение окру-
жающих. И они одобрили ее. Если бы она рассказала им подробно, как  граф
де Суассон ее обманывает, как бьет и выбрасывает из кровати, благочести-
вые женщины и тут одобрили бы ее. Ибо стойкость в религии  соответствует
покорное постоянство в любви. Вглядись в это состарившееся детское лицо:
оно не имеет жалости, ни восхищения, ему неведом  грех.  Но  ему  ведомы
жертвы. Катрин продолжает говорить, у нее очень чистый голос, и она  го-
ворит:
   - Мой брат, король, желает, чтобы я вышла замуж за другого. Это  было
бы для меня несчастьем. Только бы он даровал нам эдикт! Тем самым многое
окупилось бы, и мое несчастье тоже. А чтобы все окупить, он должен  воз-
высить до себя герцогиню де Бофор, и она подарит ему красивых  детей.  Я
хочу, чтобы король на ней женился, я хочу, чтобы он издал эдикт,  -  вот
вам моя исповедь.
   Сестра короля сама подала знак даме, которую назвала.  Эта  последняя
ободрилась при словах своего лучшего друга. Она дышала спокойно.
   Габриель:
   - Мадам Екатерина справедливо сказала - я подарю нашему королю краси-
вых детей. Много красивых детей. Я хочу стать матерью династии  королей.
Так как я стремлюсь к престолу, я должна ненавидеть тех,  кто  стоит  на
моем пути, особенно ненавижу я королеву Наваррскую. И  все  же  я  легче
простила бы ей, если бы она послала убийцу ко мне, а не к моему  возлюб-
ленному. Как бы я ни пыталась, покаяния ради, очернить себя, в итоге ос-
тается одно, - что я его люблю.
   Здесь все растрогались. Катрин поспешно склонила  просиявшее  лицо  к
Габриели, принцесса Оранская погладила ее плечо, меж тем как бедная Мор-
ней воздела молитвенно сложенные руки. Но Габриель попросила добрых жен-
щин повременить, она продолжала:
   - Вам неведомо, что значит быть дурной и недостойной. Будущая короле-
ва не смеет вам об этом рассказывать. Я буду молчать во имя чести  моего
повелителя. Однако же мне знакомы  высокомерие,  честолюбие  и  корысть,
чувства пустые и лживые. Если же не имею любви - так ведь  говорите  вы,
протестанты. Но все вы, здесь собравшиеся, конечно, никогда не понимали,
что это значит: если же не имею любви. А та,  кому  это  ведомо,  боится
своего прошлого, ибо оно принадлежит чуждой ей, заблудшей душе. Я  стала
полноценным существом только с тех пор, как узнала того, за кого  готова
даже умереть. Его я завоевала, и ему я предана всецело,  все  равно,  о,
поймите меня, все равно, велик ли он, женится ли он на мне или нет.
   - То время близко, - сказала принцесса Оранская. Но Габриель:
   - Мадам д'Оранж, не бойтесь, что я проявлю слишком много христианско-
го самоотречения. Я намерена достигнуть своей цели, и те средства, кото-
рым меня научила моя прошлая жизнь, тоже мною не  позабыты.  Пусть  двор
убедится, что недаром дал мне гнусное прозвище.
   "Герцогиня де Свиньон", - тотчас припомнили дамы.
   Но странно, - для них прозвище не звучало бранным.
   Устами этой женщины, которая вдруг показалась им отличной от них, го-
ворило величие, оно исходило от ребра короля, было его плотью и  кровью.
Теперь уже никто не склонялся к ней просиявшим лицом и никто не  касался
ее.
   Принцесса Оранская начала свою исповедь без приглашения.
   - Я прохожу через все события, никогда не меняясь: это большой недос-
таток. Мы должны быть наделены духовными немощами, чтобы уметь их  исце-
лять нашим познанием и силой воли. Мне не от чего было  избавляться,  ни
от высокомерия, ни от честолюбия, ни от корысти. Обедневшая вдова госпо-
дина де Телиньи, жертвы Варфоломеевской  ночи,  стала  женой  Вильгельма
Оранского, который мог бы получить в жены любую  богатую  принцессу.  Он
избрал беднейшую, меж тем как его уже окружали убийцы. Его сын от перво-
го брака, Мориц, защищал Голландию после отца. Не в  пример  Вильгельму,
он стремится не к освобождению страны, а хочет  сам  поработить  ее,  не
лучше испанского ига. Я стою за Барневелта, за право и  свободу,  против
моего пасынка Морица, против своей выгоды, ибо мой собственный  малолет-
ний сын был бы наследником престола. И все это мне ничего не стоит:  вот
тут-то и  кроется  изъян.  Я  не  борюсь,  мною  руководит  невозмутимое
упорство, которое ошибочно считают добродетелью.
   Говорившая устремила на Габриель свой взор, который был слишком ясен.
   - Я полагаю, что неведение темных сторон души - признак холодности, а
отсутствие заблуждений зовется у нашего отца  небесного  равнодушием.  Я
презираю смерть, но мне это не зачтется, отнюдь не зачтется. Я умерла бы
не ради любви, но ради христианского упрямства, которое досталось мне  в
наследие. Я была любимой дочерью адмирала Колиньи.
   Это имя было ее последним  словом.  Произнося  его,  маленькая  толс-
тенькая женщина наполовину приподнялась со  стула.  Остальные  три  дамы
поднялись вместе с ней. Габриель позже всех. Вдруг перед  ней  склонился
незаметно вошедший дворянин. Именно его она не ждала и еще меньше ждала,
что он именно перед ней преклонит свою гордость. Это был господин де Ро-
ни. Он сказал:
   - Мадам, король направляется сюда. Он приказал  воздать  вам  должные
почести. Двор уже собрался и просит вас появиться перед ним.
   Предшествуемые господином де Рони как своим гофмаршалом, дамы попарно
направились в большую парадную залу.  После  углубленных  признаний  они
вернулись на поверхность жизни, и их тотчас же охватил шум суетного  ми-
ра. Габриель остановилась, она была близка к тому, чтобы  повернуть  на-
зад, такого бурного изъявления преданности она еще ни разу не видела  со
стороны двора. Рукоплескания и восторженные клики, меж тем как под  шар-
канье ног и шелест реверансов все спешили отойти от нее в глубину  залы.
Сотни дам и кавалеров теснились там позади, а она одна очутилась посреди
пустого пространства, - и чтобы она чувствовала себя  менее  одинокой  в
своем устрашающем торжестве, принцесса Оранская взяла ее под руку. Мадам
Екатерина Бурбонская, сестра короля, поспешила подойти  к  ней  с  левой
стороны.
   Мадам де Морней удалилась. Встретив  короля,  который  поднимался  по
лестнице, она сказала ему:
   - Сир! Герцогиня нуждается в вашей помощи, поспешите же к  ней!  Хоть
бы вы всегда поспевали вовремя, когда ваша возлюбленная будет в опаснос-
ти!
   Генрих бросился бежать. Достигнув двери в залу, он увидел -  что  та-
кое? Никакой угрозы его бесценному сокровищу - наоборот, его  возлюблен-
ная повелительница в блеске славы. Сердце его бурно забилось. Оно торже-
ствовало победу прелестной Габриели и его собственную.
   В этой зале с хорами и примыкающими к ней небольшими покоями происхо-
дил - казалось, в незапамятные времена - балет чародеев и, брадобреев. И
комическая сцена была разыграна здесь же. "Нам с тобой  пришлось  искать
убежища, мы были бессильны против оскорблений и обрадовались, когда мог-
ли скрыться через потайной ход. Довольно сомнительно было тогда наше по-
ложение. С тех пор мой подъем и твой также. Наконец-то  я  по-настоящему
победитель Испании, и даже против папского легата мне  удалось  отстоять
себя. Теперь, да, теперь я сознаю себя достаточно сильным, чтобы  издать
мой эдикт. Настал, настал твой день, моя бесценная повелительница. Я мог
бы немедленно заставить легата обвенчать нас, тебя и меня, и тогда ты  -
моя королева".
   Он думал об этом как в чаду. Другие размышляли о том же спокойно. Две
дамы, несколько в стороне от толпы, шептались между собой.
   Принцесса де Конти:
   - Как она бледна! Надо бы принцессе Оранской крепче поддерживать  ее,
прямо страшно, что она упадет.
   Принцесса де Конде из дома Бурбонов:
   - Есть кое-что и пострашнее. Только бы счастье моего кузена оказалось
прочным. Для такой женитьбы ему надо быть по-настоящему великим.
   Принцесса де Конти:
   - Разве он и теперь уже недостаточно велик, чтобы  всем  нам  бросать
вызов? Его возлюбленная шлюха появляется перед всем двором  между  двумя
протестантками. Должно быть, она и сама протестантка, иначе она понимала
бы, что ей грозит, и заранее упала бы в обморок.
   Принцесса де Конде:
   - Она и в самом деле бледна. Но причиной ее бледности  может  быть  в
такой же мере гордость, как и страх. Если  при  дворе  есть  безупречная
женщина, то это принцесса Оранская. Она же хорошо отзывается о  Габриели
д'Эстре, о ее новоявленной добродетели,  постоянстве  в  любви,  которое
будто бы делает ее достойной стать королевой.
   - Тем хуже для ее безопасности, - заключила  первая  дама,  и  вторая
согласилась с ней.
   Рукоплескания, восторженные клики - между тем некий господин, недавно
представленный ко двору, вдруг оказался выше всех, ибо стоял на стуле.
   - Я, верно, ошибаюсь! - бросил  этот  самый  господин  де  Бассомпьер
вниз, в сутолоку. - То, что я вижу, не может быть действительностью, или
кому-то недолго осталось жить.
   Снизу раздался вопрос:
   - На ком же вы ставите крест?
   - Это совершенно ясно, - отвечал господин, стоявший на стуле.  -  Ко-
роль должен жить. Как ни жалко эту прекрасную женщину, но иначе нож  по-
разил бы его.
   Мадам де Сагони, снизу:
   - Вы, бедняга, здесь новичок и не знаете, что наше ближайшее  будущее
находится под знаком Венеры.
   В толпе очутились и министры Вильруа и Рони. Каждый из  них  старался
протиснуться к самой стене, там они встретились.
   - Кого я вижу, любезный друг!
   - Кого я вижу!
   - Мне кажется, мы сходимся на том, что этого события лучше бы не  ви-
деть, - сказал министр иностранных дел, которого министр  финансов  знал
как изменника. Почему Рони и возразил:
   - Едва ли стоит обращать внимание на происходящее. Мадридскому  двору
знать об этом бесполезно. То, что здесь совершается, не имеет завтрашне-
го дня. Король сам  обо  всем  позабудет,  как  только  ему  понадобятся
деньги. Лишь глупцы при этом дворе могут сомневаться, кто сильнее -  его
государственный  казначей  или  его  возлюбленная.  Галиматья,  к   чему
убийство и смерть, если казна бьет вернее топора.
   После этого господин де Рони позволил толпе оттеснить себя от  госпо-
дина де Вильруа, которого знал как изменника. Его слова, безразлично,  в
какой мере сам он верил им, были высказаны с целью оградить жизнь Габри-
ели. Он ее не любил и не был сострадателен. Тем больше была его заслуга,
и хотя никто лучше его не охватывал многотрудных начинаний этой  великой
власти во всем их объеме, все же для господина де Рони эта власть олице-
творялась тремя именами: король, я и герцогиня де Бофор. Но женщина  эта
никогда не добьется более высокого положения и титула; уж об этом он по-
заботится.
   Габриель чуть не целую вечность противостояла двору и своей  славе  -
по часам это были лишь минуты. Она с  облегчением  вздохнула,  когда  ее
возлюбленный повелитель взял ее за руку и провел по зале.  Толпа  тотчас
пришла в движение, дамы и кавалеры становились шпалерами по пути его ве-
личества, чтобы удостоиться разговора. Они смотрели на губы  короля,  но
не меньше смотрели и на прелестный рот его  повелительницы,  ибо  король
вел ее на поднятой руке перед собой. Широкий и плоский обруч ее юбки да-
вал ему повод пропускать ее вперед, преподносить как свое сокровище, что
он и делал неукоснительно. При этом у него было лицо истинного государя,
- непреклонное, как отметили все.
   А потому Габриель встречала на своем пути выражение одной  лишь  пре-
данности. На ее щеках вновь заиграли прежние краски. Вместо  короля  она
сама заговаривала с придворными. Оттого что кончики ее пальцев  касались
его руки, присутствие духа вернулось к ней, и говорила она то, что  тре-
бовалось. Мимо первых она прошла еще молча. Перед господином  де  Санси,
генерал-полковником швейцарцев, она остановилась.
   - Господин де Санси, король и я решили совершить путешествие  в  Бре-
тань. Я разрешаю вам сопровождать вас.
   То же самое  повторила  она  и  некоторым  другим,  особенно  герцогу
Бульонскому, который нашел уместным предать забвению свое  предательство
при Амьене. Посему он отнесся с глубоким почтением к тому, что дама, ко-
торой он тогда предлагал деньги, теперь не приглашает его, а приказывает
ему ехать.
   К концу своего следования Габриель столкнулась лицом к лицу с  госпо-
дином де Рони. Оба рослые и белокурые, кожа и глаза  родственных  оттен-
ков: брат и сестра, если угодно. Но никому это не было угодно,  не  было
угодно зрителям, ибо они привыкли к тому, что д'Эстре пленительна, а ка-
менный человек всех отталкивает. Но меньше всех сами они  настаивали  на
своем сродстве. Габриель выше подняла голову, она сказала  высокомернее,
нежели любому из предыдущих:
   - Вам придется покинуть свой арсенал и отправиться в моей свите, гос-
подин де Рони.
   Он весь вспыхнул, голос у него пресекся, наконец ему удалось выдавить
из себя:
   - Я жду приказаний моего государя.
   - Герцогиня просит вас сопровождать ее, - сказал  Генрих,  и  кончики
его пальцев пояснили красавице, что она должна это повторить.
   Так она и сделала. Но было уже поздно.

   ВЕЛИКИЙ ДОГОВОР

   Путешествие короля в его провинцию Бретань сошло мирно, хотя  он  вел
за собой двенадцать тысяч пехотинцев, не считая лошадей и орудий.  Такой
эскорт, слишком внушительный для простого посещения, был  ему  предложен
его начальником артиллерии. Своему Рони Генрих предоставил высказать то,
что понимал сам, но в чем не хотел сознаться: без вооруженной угрозы  он
все еще не мог бы овладеть своей провинцией.  Другое  обстоятельство  не
было им предусмотрено: необходимость выступить как можно скорее.  Госпо-
дин де Рони настаивал на этом, приводя веский довод, что герцог де  Мер-
кер бросит свои увертки и уловки лишь в том случае, если  его  застигнут
врасплох.
   Это был довод, который Рони выставлял. А невыставленный касался  бес-
ценной повелительницы, которая не могла ехать в назначенный день -  ожи-
даемый ребенок очень ее изнурял. Нет, господин де Рони не  поедет  в  ее
свите, как она желала. Он выступил, а  она  была  прикована  к  постели.
Спустя три дня она выехала следом за  всеми.  Когда  Габриель,  неспешно
продвигалась вперед, достигла наконец города  Анжера.  Генрих  со  своим
большим эскортом был уже далеко впереди. Куда бы он ни приближался,  го-
рода его провинции Бретани отворяли ему ворота, и со всего  полуострова,
который врезается в море, спешно съезжались дворяне приветствовать коро-
ля. Господин де Меркер на своих скалах все-таки переоценил мощь  неукро-
тимого моря. Король Генрих извлек его из его крепости бурь, сейчас  вес-
на, и они свирепствуют свыше обычной меры; повелитель бурь, который стал
благодаря им чудаком, вынужден тем не  менее  пожаловать  на  сушу,  где
вскоре у него отнимут львиную долю могущества и вынудят заключить  дого-
вор.
   Это не особый договор об уступке им власти; наоборот, возвращение ко-
ролю большой провинции как бы случайно включено в другой договор,  кото-
рый считается более важным, - в брачный договор. Дочь герцога и герцоги-
ни де Меркер должна выйти замуж за Цезаря Вандомского, сына короля Фран-
ции и госпожи Габриели д'Эстре. Вот что считается главным, если  не  для
всех, то, во всяком случае, для Габриели. Потому-то ее  сердце  так  ра-
достно билось в ожидании этой поездки. Задержки и препятствия ожесточают
ее, доводя до поступков, совершенно ей не свойственных,  -  кто  мог  бы
ждать их от ничем невозмутимой красоты?
   Герцогиня де Меркер, Мария Люксембургская из рода Пентьевр, эта  важ-
ная дама считала какую-то д'Эстре много ниже себя по рангу. Если бы  сын
Цезарь не был даже плодом двойного прелюбодеяния, она все равно презира-
ла  бы  союз,  который  ее  заставляли  заключить.  Французский  король,
собственными силами, с большим трудом проложивший себе путь к  престолу,
представлялся ей нежелательным родственником. И кто поручится за его бу-
дущее и за его наследование? Все это поспешат оспорить, если нож:  нако-
нец попадет в цель. И тогда придется терпеть зятем его  незаконнорожден-
ного сына. Мадам де Меркер, созданная для интриг, плела их во множестве,
и притом крайне зловредные. Габриель решила положить этому конец.  Когда
герцогиня приблизилась к Анжеру, с целью создать лишь новую  проволочку,
Габриель приказала запереть все ворота. Важная дама была  вынуждена  по-
вернуть обратно и терпеливо сносить унижение, пока вернется король и по-
ходатайствует о милостивом приеме. Ибо здесь дело идет  о  милости,  это
порой понимаешь лишь тогда, когда перед тобой захлопываются ворота.
   Генрих проехал дальше, до самого Ренна, там заседали штаты  провинции
Бретань. Так как ему предстояло еще несколько дней не видеться со  своей
возлюбленной, он слал ей письма, как во времена, когда ухаживал за  ней.
И правда, письма походили на те, какие он посылал ей в замок Кэвр, неко-
торые были тогда перехвачены неприятелем. Неприятель мог бы  легко  пой-
мать и низкорослого старика крестьянина с закопченным лицом. Генрих  ду-
мает: "Прошло семь лет, и по-прежнему я и ты. Неужто правда то, в чем ты
меня укоряешь и что я оспариваю: будто теперь ты любишь больше,  чем  я?
Любишь меня в тысячу раз больше, чем я тебя? Из этого верно  лишь  одно:
ты расцвела и созрела как внешне, так и духовно. Теперь ты не  могла  бы
жить без меня, этому я охотно  верю,  ибо  это  была  бы  жизнь,  идущая
вспять. И со мной, бесценное сокровище мое, дело обстоит так же, и я так
же связан, как ты. С тобой вместе я поднимался и власти достиг  -  через
тебя, так я это чувствую и во всем, чем владею, ощущаю тебя.  Мое  коро-
левство я уподобляю твоему лону - которое раньше часто мне изменяло,  но
теперь оно мое. И пусть даже твоя красота увянет, все равно я не уйду от
тебя. Однажды мне случилось взять назад свою любовь, тогда я был  бедня-
ком, теперь я богат".
   Но в письмах, которые до сих пор передавались через Варенна, об  этом
не было ни звука. Наоборот, он сохранял в них прежний тон, легкий и  иг-
ривый, с намеками на оружие, которое его повелительница избрала  сама  и
которое скоро решит их спор. Так писал король,  когда  уж  очень  скучны
становились речи на собрании сословий его провинции  Бретани,  последней
провинции его королевства, которую он завоевал. Борода у него  была  се-
дая, а волосы русые.
   Умалчивал он также о необычайных приключениях, которые всегда  врыва-
лись в его самые разумные действия; так оно было и здесь. Это  могло  бы
повредить ее естественной и здоровой беременности и оставить на  ребенке
следы столкновений отца со сверхъестественными обстоятельствами.  Закон-
чив дела с штатами, он пробыл сутки в Сомюре, в городе  Филиппа  Морнея,
старого товарища, который в мирских делах проявлял себя всегда человеком
разумным и положительным. Возможно, что за последнее  время  кропотливое
изучение богословских тайн ослабило его восприятие действительности,  но
только ему повсюду мерещился господин де Сен-Фаль.
   - Что с вами? - спросил Генрих. Исхудалый, сгорбленный Морней отвечал
отсутствующим голосом:
   - Он заглядывал в окно. Он издевается надо мной.
   Я оскорблен, и надо мной издеваются.
   - Друг мой, опомнитесь! - умолял Генрих. -  Вы  в  своем  укрепленном
замке, вы сами его укрепили. Как бы мог он войти, не говоря уже  о  том,
что ему никак не выбраться отсюда.
   - Для того, кто в союзе с дьяволом, - лицо несчастного преобразилось,
стало потусторонним, - для того стен не существует, нет и поднятых  мос-
тов.
   - А в каком укромном уголке успел бы он укрыться? - спросил Генрих.
   - Вот здесь, - прошептал таинственно Морней, его вытянутый палец дро-
жал, но сразу же попал в определенную точку на большой  карте,  висевшей
на противоположной стене.
   Генрих думал только, как бы ему уйти отсюда:
   - Скорей! - воскликнул он. - В погоню за ним!
   У страдальца опустились руки. Он совсем съежился и беспомощно  захны-
кал.
   - Злой дух предупреждает его, едва я соберусь за ним  вдогонку.  Сир!
Вы мне дали слово. Поймайте его!
   - Даю вам слово, - подтвердил Генрих и скрылся за дверью.
   Он вскочил на коня, за ним следовал такой эскорт, что можно было зах-
ватить целую шайку. Всадники направились к лесу, где  стоявший  на  воде
дом служил якобы убежищем господину де Сен-фалю.  Олений  след  заставил
короля свернуть с пути. Он разминулся со своими спутниками. В чаще  Ген-
риху пришлось спешиться, голоса охотников неизвестно откуда отвечали  на
его оклики, а между тем наступала ночь.
   Благодаря простой случайности он натолкнулся в темноте  на  трех  лиц
своей свиты, один из них был председатель суда де Ту.  Человек  пожилой,
он сопровождал короля в его путешествии только ввиду переговоров с  Мер-
кером. Устремившись за оленем, он упал с лошади и теперь хромал.  Король
решил не оставлять его одного, несмотря на убедительные просьбы судьи не
беспокоиться и вернуться в город.
   - Что это? Ведь мы сбились с пути, - сказал Генрих. Тем временем дру-
гой дворянин влез на дерево и сообщил, что видит вдали огонек. Когда они
дошли до указанного места, что случилось не скоро вследствие увечья гос-
подина де Ту, перед ними предстал тот самый уединенный дом на воде. Вер-
хом проскакали они по всем комнатам, двери были не  заперты,  и  комнаты
пусты. В одной из них горела свеча, она освещала приготовленную постель.
   - Ясно, что человек, которого мы ищем, был здесь, - уверял  Бельгард.
- Он собирался лечь спать, мы его спугнули, он где-нибудь поблизости.
   - Тогда приведи его сюда, Блеклый Лист, - приказал Генрих с таким ви-
дом, словно поверил всему.
   Обер-шталмейстер с третьим дворянином сначала произвели в темном доме
невероятный шум, им, надо полагать, было не по себе. После чего они уда-
лились, шлепая по воде. Между тем король потребовал, чтобы  господин  де
Ту прилег; ни в одной комнате не было другого  ложа.  Председатель  суда
отказывался, предоставляя кровать королю.  Сильные  боли  принудили  его
прикорнуть на краешке ее, но он не пожелал в присутствии его  величества
снять башмак с поврежденной ноги. Генрих сидел в единственном  кресле  у
очага, перед которым лежала охапка дров. Он поджег еловые шишки,  раздул
огонь и смотрел в него широко раскрытыми глазами. Помимо своей воли,  он
задумался над тем, ради чего приехал он в свою провинцию  Бретань:  ради
важных государственных мероприятий, венчающих тщательно и терпеливо  об-
думанные приготовления. И вот он очутился здесь в погоне за пустой химе-
рой - даже не его собственной. Но все же он не мог  уйти  от  этой  ночи
среди леса в пустынном доме, где, впрочем, горела свеча. Если бы  сейчас
сюда проникли убийцы, при нем был бы только больной и еще,  правда,  его
собственное оружие. Подумать только, как немощен наш разум. Разве  не  я
сам напрашиваюсь на эти загадочные приключения и разве нельзя их рассма-
тривать как урок, который моя несовершенная природа дает себе самой? Ни-
когда не отступай от своего знания, непоколебимо осуществляй то,  что  в
тебе заложено и на тебя возложено: тогда тебе не придется сидеть  здесь,
и впредь ты будешь огражден от еще худших чар.
   Все это можно прочесть в полыхающем пламени, если  достаточно  высоко
вздернуть брови. Не мешкай более,  будь  тверд,  сделай  королевой  свою
единственную! Он видит, как огонь чертит ее имя, а пламя напевает его.
   Бельгард и его приятель вошли снова; на сей  раз  бесшумно,  ибо  они
оголили ноги до колен, чтобы вброд перейти  пруд.  Они  утверждали,  что
господин де Сен-Фаль, спасаясь от них, перепрыгивал с одного  трещавшего
куста на другой, пока, наконец, какая-то яма не поглотила его. Генрих  в
ответ только попросил их раздеть и укрыть бедного судью, который в изне-
можении упал на кровать и уснул. Сделав это, они провели короля в комна-
ту, которая не имела отдельного выхода, зато на полу там была  постелена
солома. Они приоткрыли дверь и остались снаружи, причем  каждый  присло-
нился к одному из дверных косяков. Только минуя их, можно  было  проник-
нуть к королю.
   Генрих тотчас же погрузился в глубокий сон. Оба его стража переступа-
ли с ноги на ногу под  плащами,  дабы  каждый  был  уверен,  что  другой
бодрствует. Но в конце концов оба перестали шевелиться  -  пока  пронзи-
тельный крик о помощи не прервал их сна. Сначала  им  померещилось,  что
они в лесу и набрасываются на господина де Сен-фаля, а он кричит. Но по-
том они вспомнили про господина де Ту.
   К тому в комнату проникла помешанная девушка. Бедняжка терпела в  го-
роде одни обиды, а потому избрала своим жилищем этот покинутый дом;  при
появлении незнакомцев она, правда, немедленно убежала,  но  теперь  сама
позабыла об этом. Она возвратилась на свое привычное место,  сбросила  в
темноте мокрую одежду, - свеча погасла уже давно, - и  повесила  все  на
стул подле очага, где еще тлели угли. Когда рубашка чуть  просохла,  де-
вушка легла поперек кровати у ног спящего, и скоро сама уснула. Господи-
ну де Ту во сне захотелось повернуться, при этом он столкнул сумасшедшую
на пол, и от движения сам почувствовал такую боль, что проснулся.
   Де Ту поднимает полог кровати, в окно проникает бледный  свет,  а  по
комнате бродит белый призрак. Это не может быть игрой  воображения:  вот
призрак приближается и разглядывает его.
   - Кто ты? - спрашивает судья.
   - Я владычица небесная, - отвечает призрак.
   Судье, разумеется, было ясно, что это вздор и выдумка. Тем  не  менее
его охватил суеверный страх, и он стал звать на помощь. Подоспевшие дво-
ряне выручили его и увели помешанную.
   Генрих не проснулся и о происшествии узнал только  утром,  когда  они
вчетвером возвращались в город. Он сказал лишь, что на месте судьи очень
испугался бы, после чего погрузился в молчание. Он думал о своем  ночном
самоуглубленном раздумье перед пламенем, которое чертило и пело.  Вскоре
после этого во время пасхального богослужения, когда  раздалось  "Regina
Coeli Raetare" [7], король поднялся и глазами стал искать в церкви  гос-
подина де Ту.
   Таковы были малопонятные события, если предположить, что смысл их  не
удалось до некоторой степени разгадать. О них ничего  не  упоминалось  в
письмах к Габриели. На обратном пути к ней Генрих встретил герцогиню  де
Меркер: столько смиренных и прекрасных обещаний ему не доводилось до сих
пор слышать ни от одной гордой матроны. Тем недоверчивее  отнесся  он  к
ней, ибо он еще не знал, что его бесценная повелительница  укротила  эту
особу. Он пригласил ее отправиться вместе в Анжер. В тамошнем замке мно-
го крепких башен, шестнадцать или даже  больше  насчитала  герцогиня  де
Меркер, опасаясь, что в одну из них могут  засадить  ее.  Высокая  стена
вокруг замка была сплошь усеяна часовыми ее противницы.
   Не успели они добраться до замка, как навстречу им выехала  герцогиня
де Бофор, она торопилась обнять гостью и тут же предложила  ей  место  в
своих носилках. Генрих дивился, как хорошо выучилась  Габриель  действо-
вать наперекор своим чувствам и добиваться своей цели. Еще  больше  воз-
росла ценность этой прелестной  женщины  как  существа  рассудительного,
когда тридцать первого марта был наконец подписан великий договор: госу-
дарственный договор под видом брачного договора.
   В Анжерском замке королевский нотариус мэтр Гийо  прочел  вслух  этот
акт, и пока длилось чтение,  блистательное  собрание  боялось  проронить
хоть одно словечко. Герцог и герцогиня де Меркер давали  в  приданое  за
своей дочерью Франциской, которая сочеталась браком с  герцогом  Цезарем
Вандомским, целое состояние в деньгах и драгоценных  камнях;  но,  между
прочим, выплата должна была производиться из тех огромных сумм,  которые
герцог де Меркер получал от короля за то, что возвратил ему его  провин-
цию Бретань.
   Тут многие из присутствующих не могли совладать со своими  чувствами,
хотя и знали доподлинно все, что было договорено и решено.
   - Хотя мы знали все доподлинно, - сказал кардинал де  Жуайез  протес-
танту герцогу Бульонскому, - однако поверить не могли. Лотарингский  дом
отрекается от последних остатков власти. Этот ничтожный  Наварра  стано-
вится наконец неограниченным государем всего королевства.
   - Кроме моего герцогства Бульонского, - отвечал  бывший  господин  де
Тюренн, который унаследовал Бульонское герцогство и рассчитывал отстоять
себя против короля, что впоследствии навлекло на него беду.
   Мэтр Гийо прочел, что губернаторы и судьи провинции Бретань оставлены
королем на прежних местах. Здесь один человек чуть не задохся от гнева -
господин де Рони, лицо у него по-прежнему было каменным, но душа  кипела
возмущением. Всем известные плуты и изменники оставались тем, чем  были,
вместо того чтобы предстать перед судом, и он не  мог  воспрепятствовать
этому. Королевская законность проявляла чрезмерную терпимость, ее защит-
ник Рони про себя укорял короля в слабости. Непреклонный человек не  по-
нимал, что законности случается быть  гибкой.  О  брачном  договоре  как
предлоге для серьезного государственного договора  Рони  сказал:  "гали-
матья", и все приписал честолюбию бесценной повелительницы, которая уго-
ворила короля.
   Некий господин де Бассомпьер, недавно представленный ко двору,  спро-
сил: при чем тут мадам Екатерина Бурбонская, сестра короля? Она действи-
тельно была призвана, и ее одобрение испрошено.
   - Теперь все понятно; - решил новичок. - Король намерен дать  протес-
тантам эдикт. То, что происходит здесь, лишь предварительный шаг.
   Вдруг голос нотариуса умолк, над собранием нависла  глубокая  тишина,
затем послышался шелест двух платьев. Одно из сиреневого  шелка,  второе
зеленое, обильно затканное серебром; то были мадам Екатерина Бурбонская,
сестра короля, и герцогиня де Бофор. Между ними король;  так  вышли  они
втроем не середину залы к столу, на котором лежал раскрытый  договор.  С
противоположной стороны двинулись, только после вторичного вызова,  гер-
цог и герцогиня де Меркер. Другие особы, которым надлежало  тоже  прило-
жить руку, выстроились в ряд,  однако  впереди  осталось  пустое  прост-
ранство. Туда вели ступеньки, по ним взошли двое детей, одетых, как  ка-
валер и дама. Чинными шагами поднялись они и  остановились  наверху,  их
маленькие фигурки выражали достоинство, а из всех  лиц  самые  серьезные
были их лица.
   Тут даже те, кто глядел сурово, не удержались от улыбки. Многие  жен-
щины выражали свой восторг громкими возгласами, со всех  сторон  неслись
вздохи облегчения. Генрих следил за лицами супругов Меркер,  которых  он
лишал имущества и власти. Сначала у них был вид пойманных преступников -
они беспрерывно менялись в лице, глаза герцога  закраснелись,  герцогиня
кашляла, чтобы не расплакаться или не закричать. Но когда дети очутились
на возвышении, даже эта чета сразу изменилась. Обоим стала ясна их выго-
да. Наша дочь будет ближе всех к престолу. Другое дитя взойдет  на  него
вместе с ней. Но король должен жениться на матери. Пусть  женится  неза-
медлительно!
   Первым подписал договор король, затем передал перо герцогине  де  Бо-
фор. У нее дрожала рука, должно быть от  радости.  Все  шеи  вытянулись,
чтобы в этом удостовериться. Прекраснейшая рука в королевстве вывела ти-
тул, который в ее жизни оказался самым  высоким.  Она  положила  перо  и
взволнованно выжидала. Ее возлюбленный повелитель улыбался  ей,  ободрял
ее. Едва сестра короля подписала свое имя, как супруги  Меркер  наброси-
лись на пергамент. Филипп Эмануил Лотарингский, герцог де Меркер,  Мария
Люксембургская, герцогиня де Меркер: Габриель прочла это сияющими глаза-
ми, от счастья у нее закружилась голова. Свое счастье, которое  было  ей
не под силу, она укрыла на плече возлюбленного, и он поцеловал ее разго-
ряченное лицо.
   Свидетели с готовностью принимали один от другого гусиное перо,  осо-
бенно господин Антуан д'Эстре, отец героини дня и теперь  уж  совсем  не
подозрительная личность. Без долгих проволочек  тут  же  было  совершено
торжественное обручение детей; кардинал Жуайез  благословил  их  в  при-
сутствии двора и послов. Однако вторично уж никто не поддается заблужде-
нию и умилению при виде детей, которые участвуют в церемонии,  не  соот-
ветствующей их возрасту. Наоборот, здесь лишь припомнилось одно из усло-
вий договора. Когда нотариус громко и отчетливо прочел его, все  пропус-
тили его мимо ушей либо сделали вид, будто оно не имеет  значения.  Если
впоследствии один из будущих супругов не  пожелает  заключить  брак,  он
должен попросту уплатить за свой отказ и даже не слишком дорого для  та-
ких богатых семейств.
   - В сущности ничего не случилось, - с  удивлением  сказал  обер-штал-
мейстер Бельгард. - Четырнадцать лет пройдет, пока юная чета созреет.
   - Разве моя племянница герцогиня де Бофор созрела не раньше? - возра-
зила его соседка.
   Бельгард взглядом нашел прелестную Габриель, даже не ища ее; и  чтобы
не встретиться с ней глазами, он потупил взгляд. Сердце  его  билось  от
воспоминаний. "Покажи мне ее!" - слышался ему  голос.  "На  этих  словах
окончилось мое счастье, - подумал он вдруг, хотя вообще-то  он  в  жизни
преуспевал. - Если бы я тогда не напросился на эти слова, не было бы ко-
ролевского сына, которого  здесь  обручили.  Одно  слово,  и  вместе  со
счастьем уходит молодость".
   - Что было ей суждено, тем она и стала, - тихо сказал он.
   - А мы этого не предвидели, - ответила со  вздохом  мадам  де  Сурди,
сделав вид, будто не помнит о всех уловках, которые сама же некогда пус-
тила в ход, дабы осуществилось назначение Габриели.
   Бельгард разглядывал только что обрученных детей.
   Маленький Вандом, не по летам развитой, большой  и  толстый,  ему  не
понравился. Тем не менее он  расчувствовался  вновь,  он  один.  "Бедный
мальчик, - сказал он про себя. - В сущности, ведь ничего  не  случилось.
Кто знает конец песни".

   ЭДИКТ

   Празднества в честь великого договора, хоть и вызвали большое  стече-
ние народа, в одном разочаровали всех. Прекраснейшая из женщин  не  при-
сутствовала на них. Из-за беременности она уже не  могла  участвовать  в
публичных церемониях. Как только обстоятельства позволили королю  сопро-
вождать ее, они вместе отправились в город Нант, и там его бесценная по-
велительница родила ему второго сына, Александра. После первого. Цезаря,
второй - Александр, и как дитя Франции он получил титул Monsieur.
   Замок и город Нант только что были сданы королевским войскам.  И  так
как тотчас по прибытии ему был дарован его Александр, то  король  Генрих
подписал Нантский эдикт - в порыве отцовской радости. Так это всеми было
понято и сомнениям не подвергалось. А незадолго до того был подписан ве-
ликий договор, в котором обручение двух детей обусловливало возврат пос-
ледней из его провинций и тем самым умаляло важность этого события - ра-
зумеется, с заранее обдуманным намерением. Кто готов был  поднять  крик,
теперь замолчал, впрочем неизвестно, надолго ли. Вот мы и дошли до  дру-
гой залы, здесь подписывается Нантский эдикт.
   - Вот до чего мы дошли, - говорили между собой католические вельможи.
- Вот куда привел нас этот король. Побежденными оказались мы.
   Кардинал де Жуайез:
   - Он дарует свободу совести. Его день настал. По-прежнему ли он гуге-
нот? Или теперь он уже не верит ни во что?
   Коннетабль де Монморанси:
   - Меня он именует своим кумом. Но я его совсем не знаю.
   Кардинал:
   - Некогда при Кутра он победил и убил двоих моих  братьев.  Другом  я
быть ему не могу. Но я дивлюсь его упорству.
   Коннетабль:
   - Мы ведь хотим, чтобы это королевство было великим? Лишь ценой  сво-
боды совести могли мы как победители заключить мир в Вервене.  Остальных
его намерений я не знаю.
   Кардинал:
   - Свобода совести: если бы наша святая церковь мыслила  по-христианс-
ки, а не по-мирски, она сама даровала бы ее. Однако  мы  должны  мыслить
по-мирски, дабы существовать.
   Коннетабль:
   - Он хочет существовать во что бы то ни стало. Он называет свой эдикт
несокрушимым.
   Кардинал:
   - Его эдикт несокрушим в той же мере, как он сам.
   Тут кардинал повернул простертую руку ладонью вниз. Коннетабль понял,
что этот жест означал поверженного на землю врага.
   - Побежденными оказались мы, - говорили католики, если не предпочита-
ли умалчивать об этом. - Король дает волю ереси, но этого мало. Крепости
ваши тоже остаются вам, протестантам. А где наши крепости? -  спрашивали
они представителя противной партии, который в сутолоке был  оттеснен  от
своих и увлечен на другой конец залы. Обычно никого  не  трогало,  какую
веру исповедует то или иное лицо. Сегодня религии строго разделились.
   - Вам будет позволено совершать свое богослужение во  многих  католи-
ческих городах, нам же у вас это запрещено. Вам будут даны все гражданс-
кие права, вы будете чиновниками, даже судьями.
   - А разве вам не разрешено быть ими? - через головы окружающих возра-
зил Агриппа д'Обинье. - Кто, как не мы, отдали королю всю свою кровь,  и
если мы остались живы, то отнюдь не собственным попечением. Зато я  знаю
других, которые рука об руку с Испанией ревностно старались погубить это
государство. А теперь, когда наш король взял верх благодаря  нами  выиг-
ранным битвам, кто требует себе все должности и всю государственную каз-
ну? Те, что предали его и готовы предать вновь.
   Слово "предали" Агриппа произнес, пожалуй, слишком громогласно. Прав-
да, споры не прекратились, но голос спорщики понизили: король читал свой
эдикт. За слово "предали" те господа, к которым обращался Агриппа, охот-
но бы проучили его. Но Агриппа был так мал ростом, что его нелегко  было
найти среди более высоких протестантов, а те поспешили оттеснить его на-
зад, чтобы он успел скрыться.
   В толпе протестантов маршал де Роклор говорил  господину  Филиппу  дю
Плесси-Морнею:
   - У вас весьма кислая мина. Разве это не радостный день?
   - Так называли мы день битвы при Кутра, - сказал Морней. -  Тогда  мы
были войском бедных. Войском гонимых во имя справедливости.
   Роклор:
   - У нашего короля были впалые щеки, я как сейчас его вижу.
   Морней:
   - Обернитесь и увидите: щеки у него остались  впалыми,  и  битва  его
продолжается. - Морней собирался добавить: "А у  меня  с  господином  де
Сен-фалем поединок не на живот, а на смерть. Хуже того  -  когда  выйдет
мой трактат о мессе, я утрачу милость короля". Маршал перебил его.
   Роклор:
   - Король выполняет сегодня данное нам слово  и  этим  ограничивается.
Нам бы следовало быть первыми в государстве, а мы получаем теперь  такие
права, какие дают тем, кого лишь терпят, и ни малейшего ручательства  за
их длительность. И это после двадцати лет борьбы за свободу совести!
   Морней:
   - Ее мы завоевали непреложно. Король говорит правду.  -  А  про  себя
Морней думал: "Свобода совести - достояние души. Настанут времена, когда
мы сможем сохранить ее лишь в сердце и в изгнании".
   Между обоими протестантами возникло многозначительное  молчание,  оно
возникло из мыслей, которые обычно не высказываются.  Под  конец  Роклор
все же заговорил:
   - Некогда он не владел королевством и не был велик. Он  и  мы  с  ним
вместе ели сухой хлеб и молились.  Язычники  окружают  меня,  но  именем
божьим я сокрушу их. А кто сокрушен теперь? И все равно, это было бы  ни
к чему. Свершения не стоят усилий, - в смятении говорил господин де Рок-
лор, слывший при дворе шутником и насмешником.
   Филипп Морней, человек, раздираемый мукой, возразил, причем оба избе-
гали глядеть друг на друга:
   - Нельзя стареть. Лишь один среди нас не стареет. - Он грудью и лицом
подался к своему государю, его он избрал от юности своей.
   Король Генрих на возвышении под балдахином оглашал свой эдикт.  Ника-
кому нотариусу не позволил его читать: наизусть возвещает его, как  свою
волю и свое свободное изволение. Кто старается держаться  среднего  тона
между приказом и милостью, тот, прислушиваясь к собственному голосу, мо-
жет позабыть, что он на самом деле объявляет здесь,  под  балдахином,  -
далеко не совершенный искаженный итог, с которым он медлил до  последней
минуты. "Переговоры и уступки для виду; распри, раскол, новое соглашение
партий, напоказ красивые слова, на деле - злые  козни,  упорство,  нена-
висть, неистребимая жажда наживы:  сколько  всего  предшествовало  моему
эдикту. Включая и мои двадцать лет борьбы. Маленьким королем Наваррским,
совсем не уверенным ни в сохранности  своей  жизни,  ни  во  французском
престоле, как далекую цель видел я перед глазами нынешний день. Это мог-
ло быть заурядным выступлением под привычным балдахином, и эдикт  ничего
бы не стоил: однако королевство - больше, чем деньги  и  добро,  больше,
чем просто власть над вами, людьми. Наконец-то я достаточно силен, чтобы
сказать вам: впредь вы можете свободно верить и мыслить. Если  бы  здесь
был и слышал меня тот, чьи глаза и уши уже засыпаны землей! Господин Ми-
шель де Монтень, мы некогда беседовали с вами на  берегу  моря.  "Что  я
знаю?" - говорили вы. Мы пили вино в изрешеченном ядрами доме, мы читали
Горация, вы и ваш смиренный ученик, который сейчас стоит под  балдахином
и оглашает свой эдикт. Вы порадовались бы. Я радуюсь".
   Он был единственный, кто чувствовал удовлетворение и сознавал это. Ни
одна из партий не была довольна, они лишь принимали то, что он давал им,
потому что был наконец достаточно силен: свободу совести - вместе  с  ее
последствиями. Все глаза были устремлены на возвышение,  где  он  стоял,
как будто одного королевского величия довольно, чтобы вносить перемены в
строй общества, и как будто не предшествовали этому дню превратности ми-
ра и войны. Генрих думает: "Труды долги, успех сомнителен, радость крат-
ка. Будем покороче и закончим, пока они не  слишком  поражены.  Помолвку
детей, рождение моего сына - вот что мы празднуем; только лишь от избыт-
ка отцовского счастья я всех вас уравниваю и отнимаю у господ их провин-
ции, их власть. По вероисповеданиям вас больше не будут различать в  го-
сударстве, а значит, и по сословиям тоже почти  не  будут.  Не  слушайте
слишком внимательно, мы постараемся говорить покороче".
   - Я отвожу протестантам моего королевства десять областей,  и  каждая
из них будет управляться через своих представителей: два пастора, четве-
ро горожан и крестьян, четверо дворян. Их обиды и разногласия улаживаю я
сам.
   Король кончил. Из рук своего канцлера, старика Шеверни, он берет пер-
гамент, подписывает его и прощается с собранием. "Это они проглотили,  -
думает Генрих. - А затем побольше мягкости и миролюбия, чтобы  они  при-
выкли".
   Большинство просто созерцало королевское величие. Некоторые  из  тех,
кто понял, переговаривались между собой.
   - Четверо дворян против шестерых из третьего сословия. С протестантов
он только начал.
   - Это господство простонародья.
   - Если не полновластие короля.
   Генрих был в дверях, когда раздались возгласы:
   - Да здравствует великий король!
   Но он вышел, как будто относилось это к кому-то другому.

   VI
   ВЕЛИЧИЕ И ВЛАСТЬ

   РЕЧНАЯ ПРОГУЛКА

   Бесценная повелительница не должна страдать от тягот пути. Король по-
вез ее на корабле от Нанта до Орлеана, прогулка вышла  долгая  и  весьма
приятная. Река Луара ласково сияла на майском солнце, белые облака реяли
и рассеивались. Королевский корабль медленно плыл  под  легким  ветерком
вверх по реке, а берега у нее были пологие и тихие. Цветущие луга и паш-
ни тянутся до горизонта, а там синеет лес. Впереди встают замки -  гроз-
ные громады, но башни их увиты розами. Если зелень молодит хотя бы  одну
из четырех башен, воды отражают уже не картину мрачного запустения,  нет
- в них переливается сказочный образ.
   Города Анжер, Тур и Блуа один за другим погружают в поток свои мирные
отражения; между ними на просторе раскинулись села, деревни,  хижины.  И
когда приближался этот корабль, игравшие на берегу дети сразу  замечали,
что он не походе на другие корабли. Точно вкопанные, опустив руки, выпя-
тив животики, ждали они его, взгляд у них становился  сосредоточенным  и
очень внимательным.
   У этого корабля навесы из тканей, с них до самой воды свисают гирлян-
ды, так что цветы сопутствуют кораблю. А он плавно изогнут, раскрашен, и
паруса его раздуваются под ветром. Позолоченная фигура на носу трубит  в
фанфару, то же делает, надо думать, богиня славы и,  во  всяком  случае,
молва. В нижней части корабля находятся спальни  для  кавалеров  и  дам:
лишь король и герцогиня де Бофор живут на палубе. Обедают и ужинают  все
под шатрами, которые похожи на беседки. Здесь, на счастливой  реке,  ко-
роль уже не вкушает трапезы один за столом, на возвышении.  Он  занимает
место среди остальных, все рассаживаются по собственному усмотрению, ве-
селый подле угрюмого, горделивая женщина против смиренной.
   Все они в добром согласии друг с другом, ибо они совершают  радостную
прогулку и понимают, что для радостной прогулки и самим им надлежит быть
радостными. Бесценную повелительницу короля носят на руках; обращаются к
ней только лишь благоговейным тоном. На это оказался способен  и  маршал
Бирон, как ни был груб. Даже Рони, человек из камня,  смягчился  заметно
для слуха и глаза. Супруга Рони превзошла мужа; сделав над собой усилие,
она принудила себя к любезности. Мадам де Рони естественным образом  не-
навидела Габриель больше, чем ее муж, ибо это была его ненависть,  кото-
рую она раздувала в себе. Но его тайное снисхождение к Габриели было  ей
чуждо, она не ведала заслуг противницы, муж не сообщал ей о них.  Слепая
ненависть жены подстрекала его ненависть, вполне зрячую.
   Это была его вторая жена, богатая вдова с длинным носом,  подслепова-
тыми глазами, белесыми бровями, огромным лбом и такими бледными  губами,
словно их не было вовсе. Когда эта уже стареющая женщина пыталась  улыб-
нуться, она казалась беспомощной; вот чем она тронула Габриель. Герцоги-
ня попросила своего дорогого друга, мадам Екатерину Бурбонскую, посадить
мадам де Рони между ними. В тот день туча, проплывая мимо, брызнула дож-
дем на крышу шатра. Крестьянки на прибрежных полях, не оставляя  работы,
накинули юбки на плечи, мужчины покрыли головы мешками, потом все броси-
лись искать прибежища от ливня.
   Мадам де Рони сюсюкала:
   - Герцогиня, я так рада. Все мы радуемся вашей радости. Поглядите са-
ми, как селяне спешат сюда приветствовать вас, ибо слава о вашей  красо-
те, доброте и рассудительности достигла и здешних берегов.
   - Мадам, неужто вы не видите, что народ бежит  лишь  из-за  дождя?  -
спросила Габриель. Но тщетно, красноречие мадам де Рони не знало удержу.
Близорукие глаза ее видели лишь то, что  она  хотела  видеть,  и  ничего
больше.
   - Вот вам пастухи и пастушки из вашего парка Монсо, тут они  в  нату-
ральном виде. И все такие опрятные и приветливые, как вы желали. Это ва-
ша заслуга, - сказала лицемерка.
   Габриель отвечала просто:
   - Мадам, я рада, что ваши впечатления благоприятны.  Вы  говорите  от
чистого сердца. Однако король находит,  что  по  сравнению  с  бедностью
здешних жителей пастбища слишком тучны, пашни слишком  плодоносны,  леса
слишком густы, а замки слишком горделивы. Он надеется, что его крестьяне
уже не так часто постятся, как до него. Но он не успокоится, пока у каж-
дого по воскресеньям не будет курицы в горшке.
   "Ах ты, мудрая змея, все на него сваливаешь", -  подумала  лицемерка.
После чего сослалась на свою неопытность в хозяйственных вопросах,  хотя
на деле была до крайности скаредной хозяйкой, и  слугам  ее  приходилось
туго. Габриель знала об этом и потому в особенно ярком  свете  выставила
господина де Рони и его труды. Процветание народа, а главное,  сельского
хозяйства, без него немыслимо. Король никогда не расстанется  с  ним,  -
заверила она, во вред себе. Мадам де Рони испугалась последних слов, она
истолковала их в том смысле, что возлюбленная короля при первой  возмож-
ности намерена отстранить его министра. Она решила сообщить об этом  му-
жу; несколько торопливых любезностей, и она поспешила улизнуть. Свою не-
нависть к Габриели, которая, собственно, была его ненавистью, она  нара-
щивала, как могла, и теперь возвращала ему проценты.
   Но как была ошеломлена почтенная дама, когда Рони,  устремив  на  нее
суровый взгляд, произнес:
   - У нас великий король. У нас король, чье счастье не закатится никог-
да.
   Господин де Рони хорошо знал,  что  подразумевал  под  этим.  Немного
спустя отряд всадников подскакал к реке,  на  берегу  они  остановились,
размахивая шляпами. Король приказал причалить.
   - Маршал де Матиньон! - крикнул он на берег.  -  Вы  привезли  добрые
вести?
   Голос его был тверд, но затаенное нетерпение столь велико, что  каза-
лось, он упадет мертвым, не дождавшись вести.
   Матиньон описал шляпой полукруг и звонко возвестил:
   - Сир! В Вервене заключен мир. Испанские послы  на  все  согласились.
Они едут в Париж воздать почести вашему величеству. Королевству  обеспе-
чен вечный мир, ибо великий король оказался победителем.
   Последние слова Матиньон выкрикнул, обернувшись к селениям,  там  они
были услышаны. Люди, еще не понимая, что происходит, тем не менее  оста-
вили свои пашни и хижины. Да, в самом деле все сбегались сюда.  Сутолока
у причала была очень велика, а позади люди становились на повозки,  дети
взбирались на плодовые деревья, маленьких отцы сажали на плечи. Все при-
тихли в ожидании, смотрели, как шевелятся губы короля, но  самого  слова
не слышали. Наконец он громко, по-солдатски выкрикнул:
   - Мир! Мир!
   А тише добавил:
   - Дети, вам дарован мир.
   Одни после первого возгласа короля любовались его осанкой,  а  другие
после второго - тихого - заглядывали ему в глаза. Они помедлили,  внима-
тельно присмотрелись к нему и лишь затем преклонили колени - сперва нем-
ногие. Когда все опустились на колени, посредине во весь рост встал  мо-
лодой, дюжий крестьянин; он произнес:
   - Государь! Вы наш король. Когда вам  будет  грозить  беда,  позовите
нас!
   Король и беда: те, что на корабле, снисходительно улыбнулись.  Габри-
ель д'Эстре испуганно схватила его за руку. Она чуть не упала, его  рука
поддержала ее. Дюжий крестьянин крикнул с берега,  и  многим  слова  его
прозвучали угрозой:
   - Государь! Вашу королеву мы будем оберегать, как вас.
   Тут все на корабле стали сразу очень серьезны,  смутились  и  застыли
без движения. Хорошо, что тем временем подоспел белый хлеб и красное ви-
но. Дети протянули дары королю, он же разделил их с крестьянином,  кото-
рый держал речь. Они разломили хлеб пополам, а вино пили из одного  куб-
ка.
   Корабль поплыл дальше, но добрая весть о мире опережала его. К  каким
бы селеньям он теперь ни приближался, всюду наготове были руки,  которые
бросали ему канат, чтобы он причалил. Многие руки  богомольно  складыва-
лись и сложенными поднимались вверх. Когда  же  корабль  скользил  мимо,
многие руки целыми охапками бросали цветы. Кавалеры ловили их на лету  и
клали на колени дамам. Собирая приветы и цветы, корабль плыл,  приближа-
ясь то к одному, то к другому берегу; часто деревья склонялись над ним и
осыпали палубу снегом лепестков.
   Под городом Туром ждали чужеземные послы;  они  скорее  добрались  от
Нанта в своих каретах, нежели корабль, который, казалось, легко скользит
по реке Луаре, на деле же принужден пролагать себе путь  сквозь  избыток
чувств. Послы дружественных держав докладывали, что при их дворах, в  их
странах гремит слава короля. Он осмелился  даровать  своим  протестантам
эдикт, и, несмотря на это, его католическое величество, король  Испании,
принял такой мир, какого пожелал он. И принял именно потому, что  король
Генрих сперва проявил свою волю и утвердил свободу совести. Раз он  ока-
зался достаточно силен для этого, значит, он для врага и для друга будет
сильнейшим королем на земле.
   Послы Голландии, Швейцарии, немецких княжеств, королевы Английской  и
послы более отдаленных стран с радостью и гордостью проводили короля  до
его города Тура, словно он был их королем. Колокольный перезвон, встреча
у городских ворот, шествие по разукрашенным улицам, клики: да здравству-
ет, ура, - а затем пиршество в замке. Некогда тот же замок был для коро-
ля, его предшественника, последним прибежищем от врагов. Из беды его вы-
ручил тогда Генрих Наваррский, он и тогда уже  одерживал  победы  -  для
своего предшественника, который в конце концов пал от ножа.
   За столом, в гуле голосов, некий господин д'Этранг сказал:
   - Тому я поддерживал подбородок на смертном одре. Кому  еще  придется
мне прижимать подбородок, чтобы он не отваливался?
   Кардинал де Жуайез:
   - Вместе с победами множатся и соблазны. Наш король об этом знает. Он
ограждает себя именем божиим, и нет христианина лучше его. Только  смеху
его верь не больше, чем его слезам.
   На другом конце стола мадам Екатерина Бурбонская, сестра короля,  го-
ворила:
   - Король, мой высочайший брат, всегда шел прямым путем. Отсюда и  его
величие. Страх человеческий не угоден господу, милость господня  осеняет
того, кто тверд сердцем.
   Маршал де Матиньон:
   - Что это был за путь! От бедствий до всемирной славы, и как он  про-
делал его? Безо всяких усилий, готов я сказать сегодня, хотя я часто ви-
дел его в поту. На крыльях песнопений, скажу я, ибо я сам слагаю  стихи,
как латинские, так и на родном языке.
   - Только прочно ли это, - буркнул  сидевший  немного  дальше  Тюренн,
герцог Бульонский.
   - Раз это величие - значит, оно прочно, - просюсюкала мадам  де  Рони
достаточно громко, чтобы слышала Габриель. Та тотчас склонилась к своему
возлюбленному повелителю.
   - Сир! Говорят, что величие - непреходящее, благо.
   - И никто не знает тех кратких мгновений жизни, когда он по-настояще-
му был велик, - сказал Генрих на ухо прелестной Габриели. - Мы все можем
утратить, - шептал он ей. - Но любовь нашу не утратим никогда.
   Близится вечер, все спускаются к реке, чтобы продолжать  плавание  на
счастливом корабле. Стой, кто это спешит навстречу?  Вооруженный  отряд,
посредине арестованный: господин де Сен-Фаль. Вот он, наконец-то  попал-
ся. Морней! Где же Морней?
   Его принялись искать и нашли в одном из тайников городской стены.  Он
и слышать не хотел о подобной встрече, а между тем жаждал ее, томился по
ней, искал ее, бредил ею долгие месяцы. И вот теперь, когда  они  стояли
друг против друга - побитый и его обидчик, - спишь один из них был  бле-
ден и дрожал. Второй опустился на колени, будто так и надо,  и  слово  в
слово по приказу повторил просьбу о прощении. Он вложил  в  нее  столько
поддельного жара, он до такой степени преувеличивал свое сокрушение, что
всякий заметил притворство. Мало того, господин де  Сен-Фаль  явно  зло-
радствовал, и если кто-нибудь получал тут удовлетворение,  то  никак  не
Филипп Морней.
   Последний оглянулся на короля и просил разрешения  сказать  ему  нес-
колько слов наедине. Они отошли в сторону, меж тем как Сен-Фаль на коле-
нях ждал, пока участь его будет решена.
   - Сир! - сказал Филипп. - Рассудок вернулся ко мне.
   Я был лишен его, как вам известно.  Окажите  мне  милость,  отпустите
господина де Сен-Фаля и не заключайте его в темницу.
   - Господин де Морней, по справедливости он должен отсидеть. Обида бы-
ла нанесена и дворянину, и его королю.
   - Мне отмщение, глаголет господь.
   - Филипп, тебе следовало раньше слушать господа.
   Но так как побитый вновь покаянно повторил свою просьбу,  Генрих  ре-
шил, чтобы Филипп сам поднял с земли своего  оскорбителя;  тогда  король
сменит гнев на милость. Морней направился к своему обидчику.
   - Сударь, встаньте, король прощает вас.
   - Но сами вы, - возразил Сен-Фаль, злорадно глядя  на  лицо  врага  с
покрасневшим кончиком носа. - Вы сами, сударь, не можете простить  меня.
Мне остается лишь искупить мое деяние.
   Морней сказал:
   - Вы недостойны того, чтобы я помог вам подняться.
   Однако поделом мне. - И он подхватил притворщика под мышки. Тот  про-
тивился и оседал всей тяжестью. Под конец оба запыхались, в толпе зрите-
лей кто смеялся, а кто, наоборот, цепенел от ужаса.
   - Я пойду в тюрьму, тебе назло, - пыхтел Сен-Фаль.
   - Я изо дня в день буду молиться за тебя, против твоей воли, - пыхтел
Морней.
   Тут король велел стражникам поднять стоявшего на коленях. Те выполни-
ли приказ с помощью пинков и толчков, на которые не поскупились и после.
Лишь когда Сен-Фаля уводили, он сообразил, что и в Бастилии  с  ним  тут
обращаться не как с дворянином.
   Филипп Морней попросил короля отпустить его,  ибо  он  намерен  воро-
титься в Сомюр.
   - Господин дю Плесси, - спросил Генрих, - ваш трактат о мессе  так  и
останется под замком у вас в библиотеке?
   - Сир! Я совершил бы величайший грех, если бы знал истину и не выска-
зал ее.
   После этих слов протестанта король повернулся к нему спиной. Все уви-
дели: протестант впал в немилость. И некоторые удалились  с  облегченным
сердцем.

   ПЕСНЯ

   Счастливый корабль уже не был столь оживлен, когда  плыл  под  ночным
ветром к Блуа и Орлеану. Большинство придворных отправились спать.  Лишь
немногие бодрствовали на палубе подле короля и герцогини де Бофор.  Гос-
подин де Рони отослал свою жену вниз, непокладистая вдова только помеша-
ла бы ему в одном намерении, ради которого он  удостаивал  высоких  особ
своего общества. Кроме него, наверху остались маршал де Матиньон,  люби-
тель поэтических ночей, а затем всего лишь некий паж по имени  Гийом  де
Сабле. Двадцатилетний Гийом ничем не был  примечателен,  кроме  большого
родимого пятна на левой щеке, которое досталось ему от его матушки и до-
пускало различные толкования. В нем видели то розу, то  крепость,  а  то
еще женское лоно. Габриель собралась уже удалить  Гийома  от  двора,  но
Генрих упросил ее пока что просто не смотреть на него.
   - Красоты и миловидности в нем нет, - сказал ей по этому поводу  Ген-
рих. - Что в нем кроется, я и сам не знаю. Однако я уверен,  что  он  не
похож на других молодых людей. Он напоминает мне тех юношей, которым бы-
ло двадцать лет в одно время со мной. У них об этом по большей  части  и
воспоминания не осталось, но не беда. Наше поколение дает временами  та-
кие же ростки.
   Оба дворянина и юноша отошли в сторону. Габриель  покоится  теперь  в
низком, точно детском, кресле, Генрих полулежит у ее ног. Он  то  кладет
голову ей на колени и смотрит вверх на звезды, то опирается  подбородком
на ее руку, и тогда сияющие миры показывают ему ее прекрасный  лик.  Она
проводит кончиками пальцев по его лбу, находит, что лоб горяч, и  просит
его безраздельно отдаться счастью минуты. День был богат радостными  со-
бытиями, и отзвук их остался в сердцах у обоих. Отзвук выливается в сло-
ва, которых оба не знают и не ищут:
   О звонкий смех, венки, раздолье волн,
   Лишь вести радости летят на этот челн.
   Генрих отвечает звезде, что сверкает над ним. Вот какие слова  сказал
бы он, если бы хотел подбирать слова:
   - Из трудов рождаются новые труды, и так тянется до самой смерти,  за
ее пределы мои надежды не идут. Долгое время - тяжкое бремя. Ничего  нет
лучше покоя, но длится это лучшее не дольше  вздоха.  Покой,  блаженство
светлых снов - то дерево, что осыпает нас  снегом  лепестков.  И  речная
прогулка с тобой.
   - С тобой, - произносит Габриель, которая мыслит и  чувствует  с  ним
заодно. - С тобой дойду я до нашей цели. Мой  бесценный  повелитель,  на
это я уповаю.
   Она целует его, и он ее - долго, крепко, на всю жизнь. Вдвоем  плывут
они вверх по реке Луаре, а в сердцах звучит:
   О звонкий смех, венки, раздолье волн,
   Лишь вести радости летят на этот челн.
   Опершись подбородком на ее колено, он смотрит ей в лицо, а она ему.
   - Твое величие, повелитель, - говорит Габриель, - стало отныне  веро-
ванием мира, и конца ему быть не может.
   Генрих смеется тихо, смеется над ней, - а она над ним. "Мы  оба  ведь
все знаем. Волны нашей реки меняются каждый миг бытия. Да и где она  са-
ма? Не влилась еще, пока мы созерцали ее, в забывчивое море?" Он подумал
это - и сейчас же то же самое почувствовала она. В обоих прозвучало  то,
что можно было бы выразить словами: все преходяще, а  потому  прекрасно.
Покой, блаженство светлых снов - то дерево, что осыпает нас  снегом  ле-
пестков. Ведь бренно наших жалких тел обличье, неужто вечным может  быть
величье?
   Тут они услышали, как поодаль мечтает вслух маршал  де  Матиньон.  Он
говорил вдохновенно о замках над рекой, об их  безмолвных  отражениях  в
сверкающей воде, и сами эти замки лишь  неверные  видения,  никто  нынче
ночью не пройдет под их зачарованные своды, и никто  не  желает  владеть
ими.
   Собеседников не было видно, но тут раздался очень ясный, трезвый  го-
лос:
   - Как бы не так - никто не желает владеть ими! Сейчас мы подплываем к
замку Сюлли, принадлежащему господину де ла Тремойлю. Спросите-ка у  не-
го, отдаст ли он его даром, или потребует сто двадцать шесть тысяч  лив-
ров за замок и владение Сюлли.
   - Речь идет совсем не о том, - перебил настроенный на  иной  лад  Ма-
тиньон.
   - Очень даже о том, - возразил господин де  Рони  и  снова  выговорил
длинную цифру, тщательно отделяя каждую ее составную часть.  -  Не  будь
сумма так велика, клянусь честью, я приобрел бы Сюлли. Правда, я мог  бы
получить его дешевле и даже даром,  но  для  этого  я  должен  наперекор
собственной чести оказать содействие герцогу Бульонскому, а  значит,  не
быть верным слугой королю. Об этом я и помыслить не могу. Ни ради самого
величавого замка, ни ради самого доходного поместья.
   Он умолк, предоставив очертаниям замка говорить за себя. Его башни  и
кровли выплывали одна за другой, подымаясь  над  чернеющими  купами  де-
ревьев, и слали сияющий привет. Маршал и министр, которых не было видно,
вероятно, отвечали приветом, восторгаясь каждый по-своему. Светлые стены
купались в воде; река и ее приток окружали замок, задний фасад был выше,
две самые высокие башни, самая обширная из островерхих кровель,  находи-
лись на островке, и все было осенено отблеском ночного неба, все озарено
сверкающей рекой.
   - Как красиво! - сказала Габриель.
   - Владение, достойное вас, мадам, - сказал Рони, выступая вперед.
   - Не меня, - сказала Габриель. - А лучшего слуги. Таково, конечно,  и
мнение короля.
   Генрих повторил, как будто думая о другом:
   - Таково и мое мнение. - Он вернулся к действительности и  заявил:  -
Господин де Рони, ваше счастье обеспечено, если в этом ваше  счастье.  О
деньгах на покупку мы поговорим потом.
   Рони испугался от радости - он не надеялся так просто приобрести  же-
ланное достояние. Он не из тех, кто  безусловно  верит  в  успех  своего
предприятия, хотя бы для него пожертвовал сном  и  остался  бодрствовать
подле высоких особ. От испуга он хотел поцеловать руку короля, но Генрих
куда-то вдруг исчез. Рони пришлось обратить свою  благодарность  и  свое
малочувствительное сердце, которое на сей раз было тронуто, к  бесценной
повелительнице.
   Генрих скрылся в тени одного из шатров, стоял у самого борта  корабля
и смотрел на реку. Позади него замок Сюлли постепенно скрывался за  сте-
ной деревьев, блеснул в последний раз и исчез. Генрих о нем не думал, он
размышлял о другом: "Власть, владение - прочно ли оно?  Замок  со  всеми
угодьями может сгореть, королевство можно утратить. Смерть всегда насто-
роже и в положенный срок отнимет у нас то и другое. Это была  счастливая
поездка, я подчинил своей власти последние мои провинции и вынудил врага
подписать мир. И более высокой цели, стоившей больших трудов, -  свободы
совести достиг я, а ведь к ней я превыше всего стремился с давних пор.
   Я владею Этим королевством, как ни один король до  меня,  владею  его
плотью и духом. Но чем я владею на самом деле?"
   В то время как он размышлял и полагал,  что  своей  волей  направляет
мысль, перед ним непрошеным явился образ молодого Генриха: восемнадцати-
летнего, ничем не владевшего. С друзьями, двадцатилетними  юношами,  тот
скакал на Париж, но по прибытии застал свою возлюбленную мать Жанну уби-
той и сам вскоре подпал под власть старой королевы, а она в своей  прес-
тупной душе уже замышляла Варфоломеевскую ночь. И вот свершилось, друзья
его убиты, а сам молодой Генрих надолго стал пленником злой феи. Предви-
дит он это, когда, окруженный друзьями, увлекая за собой  многих,  спло-
ченным отрядом скачет на Париж?
   Сплоченный отряд единомыслящих смельчаков благочестив  и  неустрашим.
Они соблазняют девушек по деревням, но между собой часто говорят об  ис-
тинной вере. Все они непокорны сильным мира, которые покинуты богом, ибо
господь бог с этими двадцатилетними юношами - да так, что в любую минуту
сам Иисус может появиться из-за гряды скал и стать во главе отряда.  Для
них всех его раны свежи и не перестали кровоточить. Его история для  них
действительность, они живут его жизнью, как своей собственной. "Иисус! -
восклицает один из них, Филипп Морней. Восклицает  с  такой  силой,  что
все, встрепенувшись, оглядываются, готовые окружить господа и воззвать к
нему: "Сир! В прошлый раз вы были побеждены врагами и вам  пришлось  от-
дать себя на распятие. На сей раз,  с  нами,  вы  победите.  Смерть  им!
Смерть врагам!"
   На сорок восьмом году жизни Генрих вновь узрел  это  давнее  видение;
его бросило в жар, он крепче ухватился за борт своего счастливого кораб-
ля и собрался тяжко вздохнуть. Однако вспомнил, что плывет на счастливом
корабле и владеет всем, к чему стремились юные смельчаки. "Но со мной ли
теперь господь? Что я знаю? Уж и тогда мне не верилось, что Иисус  удос-
тоит нас своим присутствием только потому, что мы протестанты. Остальные
же истово ожидали его, и за это я любил их".
   - Эге! Да вон стоит один из них.
   Генрих сказал это, увидев пажа Гийома де Сабле. Юноша  тоже  стоял  в
одиночестве у борта. Он как будто вырос; ночь  и  то  таинственное,  что
происходило в нем и в ней, в этой ночи, поднимало его над  самим  собой.
Видно было, что он близок к звездам, их свет струился по его щеке вокруг
загадочного родимого пятна. Зубы его были крепко стиснуты, оттого на ху-
дощавом лице проступали желваки. Глаза отражали светящиеся  миры  и  жар
его души.
   - О чем ты грезишь? - спросил чей-то голос. Паж оглянулся, никого  не
увидел, но незримый голос продолжал:
   - Тебе грезится, что ты - маршал Франции. Быть может,  ты  и  станешь
им. С нами вместе едет маршал, сочиняющий стихи. Ты, должно быть,  вооб-
ражаешь себя поэтом. Что ж, попытайся, подбери и сложи в строфы слова  о
короле, который завоевал самое драгоценное свое сокровище и владеет  им.
Когда бы ему ни приходилось разлучаться с ней, никакие битвы и победы не
могли сравниться с муками любви. Битвами и победами мы приобретаем коро-
левства, но только не прекрасную звезду, на  которую  мы  не  перестанем
глядеть, пока не угаснем сами.
   Голос из темноты замолк, юноша Гийом почувствовал, что он один.
   Генрих уже некоторое время сидел подле Габриели. Господа Рони  и  Ма-
тиньон занимали короля и его возлюбленную. Все были веселы  и  окрылены,
против своего обыкновения смеялся и  новый  владелец  замка  Сюлли.  Тут
скромно и чинно к четырем важным особам подошел юный Сабле.  Поклонился,
подождал приказа от короля. Король кивнул ему и сказал:
   - Спой свою песню!
   После чего нежданный гость герцогини де Бофор отвесил глубокий поклон
и в самом деле сел.
   - Сначала, - потребовал король. - Корабельщики тоже хотят послушать.
   Многие из людей, крепивших паруса на счастливом  корабле,  потихоньку
приблизились, услыхав, как поет свежий, ласкающий  голос.  Благоговейное
внимание, затаенные всхлипывания волн под скользящим кораблем, и  Гийом,
которого никто и не помыслил бы прервать, запел песню:
   Прелестной Габриели -
   Последнее "прости".
   За славой к сладкой цели,
   За бедами пути.
   Жестокое прощанье!
   Безмерность мук!
   Умри в груди страданье
   И сердца стук!
   И пыльные знамена,
   И твой печальный взгляд,
   Под стягом Купидона
   Вперед, лихой солдат!
   Жестокое прощанье!
   Безмерность мук!
   Умри в груди страданье
   И сердца стук!
   Надеюсь, счастлив буду,
   Покорствуя судьбе:
   Я Францию добуду,
   Вселенная - тебе!
   Жестокое прощанье!
   Безмерность мук!
   Умри в груди страданье
   И сердца стук!
   Затмился день тоскою -
   Задую, как свечу,
   Но всходишь ты звездою -
   И снова жить хочу.
   Жестокое прощанье!
   Безмерность мук!
   Умри в груди страданье
   И сердца стук!
   Когда Гийом умолк, долго стояла тишина, если  не  считать  затаенного
всхлипывания, подобного всхлипыванию волн под скользящим кораблем. Нако-
нец герцогиня де Бофор поднялась; родимое пятно  пажа  Гийома  де  Сабле
побледнело при свете звезд, оно могло быть и розой, и крепостью, и женс-
ким лоном. Габриель поцеловала это родимое пятно.
   Корабельщики взобрались на мачты и там  наверху  принялись  повторять
то, что запомнили из новой песни. Гийом сказал королю:
   - Сир! Это ваша песня.
   - Я подсказал ее, но не я ее сложил, -  возразил  Генрих  и  протянул
юноше руку. Бросил взгляд на нового владельца замка Сюлли - и лицо у не-
го при этом было такое, с каким он обычно осмеивал людей. Но он не  ска-
зал, о чем думал. "Наше владение? Песня, которая будет на устах у всех".
   И тотчас же лицо короля приняло умиленно-растроганное,  торжественное
и благочестивое выражение. Он вспомнил о старых псалмах,  которые  часто
пел прежде, и им была подобна его песня. Он повторил ее на ухо  прелест-
ной Габриели, когда уходил вместе с ней.

   МИР ИЛИ ВОЙНА

   При французском дворе в ту пору хорошо ели. После победоносного  мира
первой заботой короля было получить самых откормленных  гусей  со  своей
родины Беарна. Пиршествами, охотами и  праздничными  забавами  он  хотел
убедить самого себя и весь мир, что опасностей больше нет, что он утвер-
дился во владении. Мир как будто поверил ему. Во время  частых  парадных
трапез король щеголял своим прославленным аппетитом, но  на  самом  деле
утратил его.
   - Раньше ничего не было, - говаривал он в кругу друзей.  -  Теперь  я
ничего не хочу.
   Товарищ юношеских лет, маршал Роклор, дал этому объяснение:
   - Сир! Раньше вы были отлучены от церкви. А такие всегда  прожорливы,
как дьявол. - Но король лучше знал причину.
   Он достиг гавани, пусть хоть временной и не вполне безопасной.  Начи-
нания еще большего размаха сделали бы его поистине спасителем Европы, до
сих пор он был им в глазах других, но не в своих  собственных.  Он  знал
свою миссию, но откладывал ее из благоразумия и пока что отказывался  от
нее, не в страхе за себя - ведь ему досталась бы слава, - а во имя свое-
го народа, ибо тому достались бы одни тяготы. Мир! Мир!
   Милорд Сесиль и принц Нассауский были приняты в Лувре  еще  до  того,
как испанские послы совершили свой торжественный въезд. Король  поспешил
им навстречу.
   - Дон Филипп умер.
   Он снял шляпу, впрочем, тут же бросил ее наземь и предложил своим со-
юзникам поступить так же.
   - Испанский церемониал отслужил свое.
   Милорд Сесиль:
   - Понятно, что старый негодяй умер. После того как вы его побили, ему
только и оставалось умереть.
   Принц Нассауский:
   - Ему самому - конечно. Но Испания...
   Король Генрих:
   - Вы подразумеваете вселенскую монархию?
   Принц Нассауский:
   - Я подразумеваю разбойников, которые прикованы друг к другу на одной
галере и так управляют миром.
   Милорд Сесиль:
   - Мне отрадна мысль, что захватчики хоть  и  опустошают  теперь  нашу
злополучную часть света, но прикованы к одной цепи, и  за  первым  падут
еще многие.
   Король Генрих:
   - Господа, бывает пора войны, но бывает и пора мира.
   Милорд Сесиль:
   - Я искренний друг мира.
   Принц Нассауский:
   - Дабы стать поистине миром, мир должен быть дорог  и  желанен  обеим
сторонам: не только нам, но и захватчикам. Они же играют  комедию  мира.
После вашего, сир, достославного Вервенского мирного договора  испанских
войск в Европе больше не видно.
   Милорд Сесиль:
   - Зато им на смену являются отряды добровольцев, я бы назвал их  шай-
ками разбойников и всех бы  перевешал.  Добровольцы!  Испанцами  зовутся
они, собраны из всех возможных стран, ни одно  государство  не  посылало
их, ни одно не объявляет войны и, боже упаси, не собирается воевать. Но-
вая ловкая выдумка, британскому другу мира забавно  наблюдать,  как  она
осуществляется.
   Принц Нассауский забывается, вскакивает, кричит:
   - Только не нидерландскому! Не немецкому! Моя страна гибнет. Мой  на-
род истребляют. Это хуже открытой войны, это страшнее  и  больше  претит
душе. Сир! Помогите. Вы единственный из королей, кто держит меч.
   Король Генрих молчит.
   Милорд Сесиль:
   - Принц Нассау, сядьте. Все можно сказать спокойно.  Король  не  хуже
нас знает, что происходит. Шайки разбойников, которые  якобы  никому  не
подвластны, но на деле всякий знает их хозяев, - эти шайки  пожирают  не
одну Голландию, они подобрались и к Германии. Они вгрызаются  в  немцев,
как в протестантов, так и в католиков. А католики и протестанты тоже на-
чали истреблять друг друга. Это ведь дает известные выгоды.
   Принц Нассауский:
   - Выгоды! Я готов биться головой об стену.
   Милорд Сесиль:
   - Бросьте. С ваших соотечественников и без того снимут головы. Я имею
в виду выгоды для захватчика. Он ни за что не  ответствен,  как  мы  уже
упоминали. Вдобавок его замаскированная война не стоит ему ни гроша, его
шайки сами себя окупают. И, наконец, главное - такое положение не  огра-
ничено временем. Оно будет длиться до тех пор, пока разбойники  вселенс-
кой монархии видят в нем пользу.
   Принц Нассауский:
   - Целый век!
   Милорд Сесиль:
   - Полвека. Достаточный срок, чтобы довести до озверения весь материк.
Я говорил "вгрызаться и истреблять" как бы  иносказательно.  Но  люди  в
буквальном смысле слова научатся пожирать друг друга.
   Принц Нассауский:
   - Что же решит король, к которому Европа взывает как к своему  спаси-
телю?
   Король Генрих:
   - Милорд, поможет ли мне ваша великая королева, как помогала уже мно-
го раз?
   Милорд Сесиль поднимается.
   Принц Нассауский вскакивает.
   Король Генрих встал с кресла.
   Милорд Сесиль:
   - Ее величество готова и намерена поддержать начинание  всеми  своими
вооруженными силами на море и на суше.
   Принц Нассауский:
   - Нидерландские генеральные штаты пожертвуют всем, чем могут.
   Король Генрих:
   - Тогда я поистине могу оказаться сильнейшим;  могу  быть  достаточно
силен, чтобы предотвратить великую войну и чтобы имя мое стало благосло-
венным перед богом и людьми. Слишком вески должны  быть  причины,  чтобы
лишить меня спасения души, не говоря об уважении людей. Война  для  меня
запретна, говорю я и требую, чтобы вы, господа, дали мне  договорить  до
конца. Мне самому тоже пришлось  выслушать  папского  легата,  когда  он
здесь, в этой комнате, предрекал мне, будто я дойду до того, что подниму
оружие против католическо-христианского мира. Будто на мне лежит  подоз-
рение, что я хочу повсеместно взять под свою защиту протестантство  -  и
не во имя веры, а ради собственной своей славы. И  я  успел  подтвердить
подозрение легата, даровав в Нанте мой эдикт.
   Милорд Сесиль, принц Нассауский говорят возбужденно и наперебой.
   Король Генрих:
   - Господа союзники! Поборники мира и просвещенных  нравов!  Захватчик
творит мерзость. Свет был полон мерзости с тех пор, как я имею с ним де-
ло. Однако я не унывал. Воевал я всегда лишь во имя человечности. Так  я
действовал в своем королевстве и так же выступил бы в поход против ваших
разбойников.
   Милорд Сесиль, принц Нассауский говорят вместе:
   - Решено! Вы будете действовать. Вы наш великий  предводитель.  Пусть
же распадется их Священная Римская империя, пусть рухнет их святая  цер-
ковь.
   Король Генрих:
   - Точь-в-точь это же говорил легат, только добавил еще, что я тем са-
мым стану повелителем мира.
   Милорд Сесиль отстраняется от принца Нассауского, отступает на шаг:
   - Это, должно быть, шутка. Ее британское величество  и  в  мыслях  не
имеет вести войну с такой целью.
   Король Генрих:
   - Я тоже - и вообще не намерен вести ее.
   Принц Нассауский - с трудом сдерживая слезы:
   - Сир! Неужто у вас нет жалости к этому злосчастному миру?
   Король Генрих:
   - Есть! И прежде всего я жалею мой народ и мое королевство. Ибо у них
за плечами двадцать лет войны, и теперешнее поколение будет  помнить  ее
до конца дней. Я не считаю себя господином судьбы  и  взял  бы  на  себя
слишком много, если бы попытался уберечь другие страны от великой  рели-
гиозной войны, которую вынесла моя страна и все же  уцелела.  Из  долгих
смут мое королевство вышло с новым тяготением к разуму, и это  тяготение
я буду поддерживать, а не пресекать. Границы моего королевства  открыты,
крепости полуразрушены, флот в плохом состоянии, многие провинции  прев-
ращены войной в пустыню. Дабы народ мой мог есть досыта и рожать  детей,
я должен вложить меч в ножны.
   Принц Нассауский:
   - Ради того, чтобы ваши французы жили в достатке и довольстве, вы об-
рекаете большую часть Европы на величайшие ужасы. Ваше разоружение окон-
чательно развязывает разбойникам руки.
   Милорд Сесиль:
   - Однако же здесь в стране благополучие крестьян и ремесленников  за-
метно возрастает.
   Король Генрих:
   - А люди созданы для того, чтобы жить в благополучии. Кстати, они  бы
прогнали меня, если бы я думал иначе. Мое собственное благополучие и мое
государство зависят от одной или двух проигранных битв. Знайте же,  гос-
пода, волей или неволей, но я распускаю свои войска.

   ОНИ ГОВОРЯТ: ВЕЛИК

   Испанские послы въехали в Париж. Они прибыли торжественно,  как  того
требовал с трудом достигнутый, заключенный на веки вечные мир. Тем более
удивила их непринужденность двора и короля,  который  считался  великим.
Они не заметили в нем величия. Король Франции прежде всего  повел  их  в
залу для игры в мяч, там высочайшая особа стала ожесточенно  состязаться
в игре со своим маршалом Бироном-младшим и принцем де Жуэнвилем. Дамы  в
масках следили из галереи за прыжками и ухватками неутомимого  величест-
ва. Дон Луис де Веласко, адмирал Арагонский, граф Аренберг и вся испанс-
кая делегация искали среди масок герцогиню де Бофор и  без  труда  нашли
ее. Все внимание было обращено на нее. Невзирая на духоту июньского  дня
и переполненной залы, король играл лишь для нее, как заметили испанцы.
   Кстати, он, должно быть, не прочь был показать и им,  что  он  гибок,
силен и достаточно молод, дабы внушать страх.  Об  этом  послы  подумали
позднее, когда писали отчет. Теперь же в них преобладало  удивление  при
виде того, как христианнейший король роняет перед ними свое  достоинство
и приносит его в дар женщине. По окончании игры в мяч он  попросил  свою
возлюбленную открыть лицо, чтобы послы его католического величества мог-
ли вволю налюбоваться ею.
   Нечто еще более возмутительное ожидало их впереди. Через два дня  был
парадный обед, а вечером бал. Во главе стола, под балдахином,  вместе  с
королем сидела герцогиня де Бофор, ей же прислуживали  знатные  дамы,  и
первой по рангу была мадемуазель де  Гиз,  отпрыск  Лотарингского  дома,
дружественного Испании и до недавних пор бывшего угрозой королю Франции.
А тут вдруг дочь этого дома, которому по воле Испании надлежало царство-
вать, принуждена подносить блюда - и кому?
   Позднее король сказал испанцам:
   - При Амьене вы могли бы победить. Мое самое слабое место  было  там,
где стояла палатка герцогини.
   Дон Франсиско де Мендоса отвечал с подобающей важностью:
   - Даже ради победы мы не стали бы штурмовать бордель.
   Чем напыщеннее было последовавшее за этим молчание испанцев, тем иск-
реннее расхохотался король. Тогда они увидели, что его не унизишь ничем.
Хозяйкой бала считалась мадам Екатерина Бурбонская,  сестра  короля,  но
рядом с ней была герцогиня де Бофор в изумрудном шелку, волосы ее искри-
лись алмазными звездами, и прекрасна она была свыше меры: наконец-то это
признали даже испанские послы.
   Однако они продолжали возмущаться, ибо при французском дворе  на  пе-
реднем плане всегда были женщины. Танцы на время прекратились, и роскош-
ные, пышные робы женщин образовали круг, а в середину круга вступил юно-
ша, на левой щеке у него было родимое пятно; под аккомпанемент музыки он
пропел песню. "Прелестной Габриели" - начиналась она.
   До своего отъезда испанцы слышали ее часто и повсюду, под  конец  они
ловили себя на том, что сами напевают ее. После того как  они  отбыли  и
Париж собственными глазами увидел побежденных врагов короля, сам  король
совершил торжественный въезд. Обставлено это было со всей возможной пыш-
ностью. Один только король Генрих восседал на коне, весь в коже и черной
стали, на шлеме белый султан, как при Иври. Таким знал его мир и  хотел,
чтобы он был таким. В угоду миру он и поддерживал представление о  вели-
ком короле и являлся перед ним великим королем.
   Чужеземцы всех стран первыми приветствовали его. А затем  неожиданно,
после некоторой заминки, восторженное  ликование  охватило  жителей  его
столицы. Поблизости от Луврского дворца он остановился: вдоль улицы,  из
домов и с крыш гремела хвала, какой никогда не  выпадало  на  его  долю,
второй раз ему уже не услышать ничего подобного. Он  вытянул  руку.  Под
его рукой, у его ног, стояли носилки,  слуги  опустили  их  там.  Генрих
крикнул:
   - Вот вам мой мир и ваше благо, оно и мое благо!
   Он поскакал в свой дворец, они же верно поняли его, все знали,  какая
особа находилась в носилках и была возведена  королем  в  символ  лучших
времен. "Прелестной Габриели" пели улицы, дома и крыши.
   Генриху не удалось побыть одному после триумфа,  хотя  ему  казалось,
будто он что-то упустил, о чем-то позабыл. Слишком велик был наплыв  лю-
дей, воздать почести королю явились двор и парламент, городские  общины,
его маршалы, его финансовый совет, а вооруженные герольды в кольчугах  и
золотых лилиях прокладывали чужеземным послам путь сквозь толпу.
   Сюда прибыли, торопясь своим присутствием подтвердить торжество коро-
ля Франции, все послы, постоянные и чрезвычайные, - не только  те,  кого
он знал, но и совсем неожиданные и отнюдь не одни дружественные.  Напро-
тив, враги особенно поспешили, и не открытые враги, не испанцы, не импе-
ратор, чьи представители еще не показывались и вряд  ли  вообще  явятся.
Больше всех усердствовали тайные ненавистники. Соседняя Савойя вероломно
держит сторону врага, а так как герцог одной ногой стоит во  Французском
королевстве, то спор неизбежен. В лице итальянских князей Габсбург имеет
послушных пособников; их агенты тут на месте, сейчас они воздают  хвалу,
а потом будут докладывать, как король Франции воспринимает свое счастье.
И рейнские князья, духовные и светские, устами своих наблюдателей славо-
словят великого короля.
   Славословие удается этим чужестранцам, оно даже звучало бы  правдопо-
добно, если бы всякому не было понятно, что источник их чувств -  страх.
В них говорит недавнее потрясение, ибо победа короля оказалась настолько
решительной, что князьям не осталось места между ним и  императором.  На
западе Германии их страшит императорское владычество, которое обычно ос-
тается незримым и заявляет о себе только бесчинством  безнадзорных  шаек
поджигателей. Их зовут испанскими до тех пор, пока никто не желает приз-
навать их своими. Но превыше всего страшит этих князьков король  Франции
со своим войском, победившим Испанию; оно вплотную подступает  к  Рейну,
кому под силу его задержать? Глава вселенской монархии, одетый в черное,
сидит взаперти в своем уединенном венском дворце; здесь же,  на  виду  у
всех и повсюду памятный своими деяниями, - единственный из королей,  кто
держит меч.
   Посланники немецких курфюрстов опасались со стороны скрытого  протес-
танта любых крайностей. Самый капитальный вопрос они рассчитывали  обой-
ти, хотя бы с помощью явной бессмыслицы. Отчаяние не выбирает, и времени
ему отпущено мало. От этого вопроса все зависит.  Многим  из  курфюрстов
одновременно пришла мысль избрать короля Генриха римским  императором  -
во всяком случае, сделать ему такое предложение и выиграть время. Каждый
из посланников по очереди просил его величество о милостивейшей  аудиен-
ции для весьма секретного сообщения, не терпящего отлагательства.
   Обстановка не позволяла уединиться по-настоящему. Приток народа в га-
лерею Лувра принял грандиозные размеры, все выходы запружены  депутация-
ми, жаждущими предстать пред очи его величества. Некоторые  из  незначи-
тельных иноземных посланников надеялись улучить удобную минуту;  а  пока
что они пытались отстоять свое место и безопасность своих особ от натис-
ка толпы. По обычаю этого короля, простолюдинам  был  открыт  доступ  во
дворец. Особых приказов он не давал, офицеры  действовали  согласно  его
всегдашним правилам - вокруг него самого едва удалось  оставить  немного
свободного пространства. Некоторые дамы от тесноты лишились чувств.
   Король стоял не на возвышении, а на одном уровне со  всеми;  те,  что
увивались вокруг него, спешили изобразить на лице подобострастие и  про-
износили хвалы - если долго слушать, они становятся однообразными и даже
теряют связь с действительностью. "Они говорят: велик, - думает  Генрих.
- Непрестанно называют они меня  великим  королем,  что  лишено  всякого
смысла, и им бы это следовало знать. Победа, чего она стоит! Я  побеждал
не более, чем было нужно и допустимо для сохранения  моего  королевства.
Вне этих пределов находится то, от чего мне пришлось отказаться,  конеч-
ная победа, освобождение Европы от такого владычества, которое все наро-
ды превращает в шайки поджигателей. Я не смею  помочь.  Я  сделал  выбор
между миром и войной. Великим я не смею быть".
   Не смущаясь этим, он каждому давал величавый, обдуманный ответ, како-
го от него ждали и какой подобал великому королю. Втихомолку он  размыш-
лял, что мирская слава никогда не может быть принята  вполне  всерьез  и
вообще не выдержит испытания, если отважиться на него. "Главное, это на-
несло бы обиду людям, ибо им больше, чем мне, дороги слава  и  величие".
Он поворачивал голову и корпус с гибкостью игрока в мяч. Он кивал, заки-
дывал голову, переступал с ноги на ногу, и все одинаково властно и  бла-
госклонно. Нет, в недостатке величия ему нечего было  упрекать  себя,  а
другие и вовсе трепетали от благоговения. Правда, он не предвидел разме-
ров и размаха этого праздника победы, отсюда  и  неподобающая  сутолока.
Сам он изображал и олицетворял величие. "Но я еще научусь в совершенстве
воплощать его в жизнь", - решил он.
   "Они говорят: велик. Если бы они увидели меня в походном лагере, пок-
рытым грязью траншей, когда битва еще впереди, - они заговорили бы  ина-
че. Они, очевидно, не верят в промысел божий, ибо мое счастье они припи-
сывают случаю и потому именно готовы пасть предо мной ниц.  Еще  труднее
им понять, как может разум хоть раз одержать  победу  здесь,  на  земле,
пускай даже временную. А человека, который попросту пустил в ход здравый
смысл, они встречают явной бессмыслицей: это их встречный удар. Вознаме-
рились избрать меня римским императором, словно я или сами они не в сво-
ем уме".
   - Господа, я скорее угадываю, чем слышу ваше знаменательное предложе-
ние, ибо вокруг стоит шум, а вы не без причины понижаете голос. Ваши на-
дежды на то, что я не стану болтать, делают вам честь;  иначе  слух  его
апостольского величества был бы неприятно поражен. Я делаю из всего это-
го вывод, что вы в приподнятом настроении и, кроме  того,  истинные  мои
друзья.
   Его ответы представителям курфюрстов выражали вежливое сомнение в  их
умственных способностях, ибо они явно мололи чушь. Их просьбы о  секрет-
ных аудиенциях он пропускал мимо ушей и кивал следующим.  Все  двигались
по кругу; кто прошел перед королем, приближался к  герцогине  де  Бофор.
Она сидела, окруженная принцессами. Отповедь, которую  дал  ее  господин
своим искусителям, не ускользнула от ее слуха. Впрочем, каждый из послов
немецких курфюрстов неизменно просил ее заступничества;  ей  приходилось
давать согласие. Все видели, как она побледнела, должно быть, от безрас-
судной радости. Тот, кто находил, что гордость только красит эту велича-
вую женщину, полжизни отдал бы, лишь бы узнать, что же происходит.
   Но герцогиня знаком подозвала своего друга, храброго Крийона.  Тотчас
же были освобождены выходы и расчищен путь от местопребывания его  вели-
чества до отдаленного уголка, где собралась кучка скромных людей, с тру-
дом устоявших против давки и толчеи. Они никогда не добрались бы до  ко-
роля. А теперь сам король,  ведя  на  поднятой  руке  лютню  Бофор,  шел
навстречу фламандцам. То были бургомистры городов, покидаемых испанцами.
То были старосты сел, уничтоженных войной, и священники, чьи кафедры бо-
лее не существовали. Они позабыли стать на колени перед своим  освободи-
телем, - слишком много пришлось им стоять на коленях.
   Король обратился к ним с приветствием, а они сперва оглядели его, за-
тем друг друга, не зная, кому держать речь. Один из них произнес медлен-
но, с расстановкой:
   - Государь! Отчего мы не французы и не ваши соотечественники!
   - Вы люди, достойные уважения, - отвечал им король. - Довольствуйтесь
этим. Ваша безопасность - в умении храбро защищаться. Ваше  благосостоя-
ние - в привычке к труду. Идите с миром.
   Один из них:
   - Мы своими глазами видели великого короля.
   Генрих - на ухо бесценной повелительнице:
   - Без этого никак не обойтись. И они тоже говорят: велик.
   После чего он пригласил их сесть за его стол.

   ВЕЛИЧИЕ ИЗНУТРИ

   Внимание, оказанное простым людям из Фландрии, поразило  всех.  Ясно,
что это происки герцогини де Бофор; многие якобы заметили, что вовсе  не
король вел ее на поднятой руке, а она увлекала его. Но ведь, прежде  чем
испанцы вновь утвердят свое господство над Фландрией, король может  зав-
ладеть этой страной и народом; силы у него  достанет.  Естественно,  что
фламандцам тогда пришлось бы круче, нежели под игом  Испании.  А  вместо
этого он обращается с ними, как со свободными людьми, и усаживает их  за
свой стол.
   И при этом в его собственном королевстве землевладельцев вынуждают  в
самом деле прокладывать те проезжие дороги, на которые они взимают  пош-
лины с крестьян. Конечно, за такие действия многие  считают  его  власть
величайшей тиранией. Не то чтобы он сам выдумывал гнусные новшества - ни
слова против королевского величия. Зато крамольники вроде Рони пользуют-
ся им во зло и посягают на крупные состояния, даже не останавливаясь пе-
ред благоприобретенными правами. Недобрый конец ждет эту  власть;  пусть
министр поостережется распространять свои самовластные поборы на инозем-
ных откупщиков. Всесильные мировые финансисты жестоко отомстят французс-
кому королевству.
   Что бы ни говорили, но на деле Рони подавал своему государю  разумные
и умеренные советы. Подсчет доходов откупщика Цамета Рони составлял дол-
гими ночами. В тот день, когда он показал королю итог, бесценная повели-
тельница находилась тут же; каждый раз это наново оскорбляло Рони,  хотя
он до сих пор не подавал вида, насколько был этим уязвлен. Король  подс-
кочил, увидев цифры, он потребовал высылки флорентийца. Верный слуга от-
советовал ему действовать в первом порыве гнева. Он уверял, что ему лег-
че будет справиться с каким-то Цаметом, чем королю с  всесильными  евро-
пейскими финансистами, если он затронет их интересы.
   Бесценная повелительница выразила удивление, почему господин де  Рони
именно в данном случае изменяет своей обычной непреклонности и старается
сохранить королю такую дружбу.
   - Меня и так достаточно ненавидят, - сухо возразил Рони. Но  Габриель
поняла: дело было не в сапожнике Цамете, который,  кстати,  считался  ее
добрым приятелем. Верный слуга прежде всего думал о великом герцоге Тос-
канском и его племяннице. "Она должна вытеснить меня и  стать  королевой
Франции. Расчет этого каменного человека  неумолим,  нечего  и  пытаться
льстить ему. Нет, его еще недостаточно ненавидят; и я тоже буду  ненави-
деть его. Но пока что я молчу".
   Король вслух восхищался мудростью своего министра:
   - Взгляните на него, мадам. Он потому так мудр, что почти не спит.  И
мне тоже больше нельзя спать. Наша работа не ждет, как тогда у дубильщи-
ка на улице де ла Ферронри.
   Рони, которому было позволено удалиться, подумал про себя,  что  весь
вред не в крепком сне его величества, а в  бесценной  повелительнице,  и
она должна пасть. Габриель же отныне  лишь  дожидалась  часа,  когда  ей
удастся низвергнуть его. Он видел ее насквозь и впредь, когда прибегал к
мероприятиям, вызывавшим чье-либо возмущение, не упускал  случая  припи-
сать заслугу начинания герцогине де Бофор. Мало-помалу вся ненависть об-
ратилась не на него, а на нее. Это она посягала на всесильных  финансис-
тов, она была в союзе с протестантами, и целью ее стремлений  был  прес-
тол. Как при здешнем дворе, так и при европейских дворах Габриель  слыла
подстрекательницей короля Франции ко всем действиям, грозившим  незыбле-
мому праву владения и полезным одним лишь смутьянам и простолюдинам.
   Она знала это. Ее повелителя унижения  не  касались,  только  на  ней
изощрялись все, хотя с должной оглядкой. Никто не осмелился  бы  открыто
оскорбить ее, ей осталось лишь полшага - и она будет королевой. Но когда
знатные дамы прислуживали ей за столом, они повторяли у  нее  за  спиной
слова испанского посла и подражали его деревянной церемонности. Придвор-
ные дамы заглядывали в будущее, хотя бы и с помощью астрологов; мадам де
Сагонн во главе их высказывала с глазу на глаз восхищение покинутой  ко-
ролевской супругой, которая отстаивала свои права и ни в коем случае  не
соглашалась на расторжение брака. Никогда не уступит она потаскушке, пи-
сала она из замка, где была заточена и откуда подослала к королю убийцу.
   Мадам Маргарита Валуа, некогда знаменитейшая жрица любви, богиня  Ве-
нера своей эпохи, не сохранила уже ни одного из природных  даров,  кроме
страсти к интригам; эта страсть была самой неотъемлемой долей  наследия,
доставшегося ей от ее коварной матери Медичи. Еще в прошлом году она на-
зывала Габриель д'Эстре своей сестрой и заступницей, выпрашивала  у  нее
подарки и только всячески изворачивалась, лишь бы не дать свободы  коро-
лю. Теперь это стало ее заслугой, которой она открыто кичилась. Габриель
была на вершине и пока держалась прочно; ненависть, кипевшая вокруг нее,
не могла ее поколебать. Былая Марго, скучая в  изгнании,  ухватилась  за
сладостную утеху разжигать ненависть, как бы мало пользы это ни принесло
ей самой. Дочь старой Екатерины, вдохновительницы Варфоломеевской  ночи,
знала с давних пор, к какой развязке, жуткой и манящей,  могут  в  конце
концов привести ненависть двора и интриги женщин. Ее игра  до  известной
степени бескорыстна, ибо сама она ни в коем случае не  будет  королевой,
хотя ее астрологи, понятно, сулят ей это. Напротив, она даже навлечет на
себя месть короля, если с его бесценной повелительницей стрясется  беда.
Все равно мадам Маргарита оживает и вновь чувствует себя в гуще событий,
когда поносит Габриель д'Эстре.
   Габриель знала это. От природы она не была наделена тонким  умом,  но
необыкновенная участь сделала ее проницательной. Бок о бок с великим че-
ловеком, - таков он поистине для нее одной, меж тем как другие лишь име-
нуют его так, - бок о бок с ним она познала много  чудесного.  Она  одна
видела составные части того, что именуют величием. О величии говорят, но
его не знают. У него есть лицевая сторона, она обнаруживается  на  полях
побед, в залах, где подписываются договоры и великий  человек  возвещает
свой эдикт. Свобода, нация, мир - для их завоевания надо показывать  ве-
личие с лицевой стороны. Габриель  же  знала  не  только  внешность,  не
только гордую осанку своего великого человека. В душе его она  открывала
много трогательного, много сомнительного, но вовсе не  думала,  что  тем
самым проникала за кулисы величия.  В  своем  благородстве  эта  женщина
сердцем чуяла, что одно вытекает из другого.  Восприимчивость  к  правде
порой бывает следствием не ума, а природных свойств.
   Этой женщине он доверялся, больше он никому не  доверял;  и  тут  она
часто встречала в нем голубиную чистоту, так что змеиная мудрость  выпа-
дала на ее долю.
   Она предостерегала его. Однажды вечером в спальне она начала:
   - Возлюбленный мой, сейчас лесть сыплется на вас со всех сторон. Сюда
прибыли фламандские граждане, они хотят заверить вас, что их родина жаж-
дет принадлежать Франции.
   Генрих указал на первый из восьми больших гобеленов, покрывавших сте-
ны их общей спальни. Первый изображал рай и змея-искусителя. На этот го-
белен указал Генрих, лицо его приняло знакомое ей выражение. Он сказал:
   - Меня они не поймают.
   - Именно эти фламандцы были искренни, - сказала Габриель. - И  другие
иноземцы из более дальних стран не расточают зря красноречия,  а  честно
желают стать французами. Мой  возлюбленный  повелитель,  вы  не  видите,
сколь велико упование мира. Чрезмерные тяготы сделали вас равнодушным  к
награде, которая досталась бы вам без усилий, из чистой любви.
   - Ты имеешь право так говорить. Символ всей моей борьбы  -  ты  одна,
владеть тобой - моя награда.
   Она думала: "И все же в день торжества, когда он был всемогущ, он  не
женился на мне. Ему известны письма королевы Наваррской, и он не собира-
ется оградить меня от ее оскорблений". Но  то,  что  Габриель  высказала
вслух, гласило:
   - Вы многое упускаете.
   Однако этими словами она задела его за живое. Он долго шагал  взад  и
вперед по комнате, он вспоминал то чувство, которое тревожило его в пер-
вые часы после его победоносного въезда. Упущено  то,  что  должно  быть
главным. Упущенный случай, как вернуть его? Когда он обнял любимую  жен-
щину, она была бледна и холодна. Он испугался и обещал ей, что наверста-
ет все, что близок тот день.
   - Моя власть должна стать неоспоримой, за меня говорят только мои де-
ла, без них я ничто.
   Габриель пожалела, что подумала о себе. Ее великий человек не  знает,
кто он: поэтому он во многом беспомощен, как дитя, она должна заботиться
о нем. Ее недоверие должно быть настороже за двоих.
   - Сир! Вы окружены шпионами.
   - А вовсе не почитателями, как я мог бы возомнить.
   - Вы едва не поверили послам немецких курфюрстов,  когда  те  обещали
избрать вас римским императором.
   - Едва, но не вполне. Они тоже фантазеры, вроде фламандцев, и почита-
ют меня освободителем Европы.
   - Нет. Они предатели. На случай, если бы вы согласились,  доклад  был
уже написан. Вот он.
   Генрих побледнел. На бумагу он даже не взглянул:  в  прекрасном  лице
Габриели хотел он прочесть, впервые до конца прочесть  лишь  ее  судьбу.
Вот существо, которое делит со мной опасности и отводит нож от моей гру-
ди. И в ее грудь он не должен вонзиться, я все искуплю, ты будешь  коро-
левой.
   Увидев, что он бледен и полон раскаяния, она пожалела своего великого
человека, который велик даже в сомнении, в слабости, в  нерешительности.
Он не верит в свою легенду и ничего не видит в своем величии, кроме  то-
го, что оно непростительно. "Любимый, ты не женишься на мне, каждый  раз
на пути встает какое-нибудь важное дело, а затем еще одно, пока все твои
дела, вместе взятые, не навлекут на нас лютую ненависть и сгубят и  наше
счастье, и нашу жизнь".
   Вот о чем она думала, когда Генрих предложил ей  вновь  одеться.  Они
пойдут к мадам Екатерине Бурбонской.
   - Я рад, что ты любишь ее.
   В этот вечер у сестры короля совершалось протестансткое богослужение.
Высокая чета уже за дверями услышала пение, и Габриель хотела  повернуть
назад. Но Генрих удержал ее.
   - Вы увидите, мадам, что произойдет.
   А произошло то, что король подхватил псалом гугенотов,  псалом  58-й,
гимн его давних сражений.
   - Явись, господь, и дрогнет враг.
   Мадам де Бофор зажала ему рот рукой, чтобы  он  замолчал.  Неужто  он
считает, будто ему все дозволено, раз он великий человек? Он не понимает
своего величия и злоупотребляет им.
   Далее произошло то, что по окончании торжественной  службы  король  с
герцогиней де Бофор предстал перед  всем  двором,  ибо  едва  разнеслась
весть, что он здесь, как все поспешили сюда.  Оба  они  предстали  перед
двором, и его величество громко возвестил, что брак его с герцогиней  де
Бофор решен и что она - будущая королева.
   После чего начались коленопреклонения без числа,  и  одно  ревностней
другого. Королевское величие изъявило  свою  волю.  Королевское  величие
священно в своей сущности,  в  своем  божественном  назначении;  гораздо
меньше - в своих мирских намерениях. Тому, что свершено, приходится  по-
коряться, потому что иначе нельзя; но невыполненным обещаниям никто  ве-
рить не обязан. Коленопреклонение-это одно, другое дело - всеобщий  сго-
вор, имеющий целью помешать его величеству выполнить  данное  им  слово.
Его величество не возвысит над всеми женщину, которая всем равна,  да  и
то не вполне. Не уроженке нашей страны быть королевой Франции,  а  чуже-
земной принцессе, и всем известно - какой. И его величество знает это; в
сущности, он тоже в заговоре, так полагали мудрецы или, вернее,  скепти-
ки, которых было гораздо меньше, чем мудрецов.
   Его величество в конце концов и не желает выполнить данное слово. Это
противоречило бы благу государства - уже не говоря о том, что наш король
не может быть до такой степени привязан ни к одной женщине.  Вот  о  чем
шушукался двор. Впереди - коленопреклонения, позади - шушуканье.
   - Стоит ему пресытиться любовницей, как на  прощание  он  обещает  ей
высшую награду, - сказала одна дама. А другая:
   - Ваша правда, мадам. Кроме того, всякому видно,  что  прелести  пре-
лестной Габриели на ущербе: как раз в то время, когда все распевают пес-
ню, сложенную в ее честь.
   - Мадам, ведь у нее уже трое детей. На ее семи чудесах красоты, в том
числе и на знаменитом двойном подбородке, это начинает сказываться.  Она
толстеет, что всегда было не по вкусу королю.
   - Сударь, ваше мнение? - спросил кто-то. - Способен великий король  в
самом деле отважиться на такой брак?
   - Только у великого короля может родиться подобная мысль,  -  ответил
другой, втайне принадлежавший к ордену иезуитов.
   - В таком случае он стал слишком велик.
   - Вернее, он слишком возвеличил королевский сан, чтобы удержаться  на
высоте своего призвания, - возразил тайный иезуит.
   Менее посвященный:
   - Потому-то он и дерзает вступить в такой брак.
   Тайный иезуит:
   - Нет, именно потому, что величие его имеет  предел,  он  никогда  не
вступит в этот брак.
   Как бы то ни было, король дал слово и стал  настойчивее  хлопотать  о
расторжении его брака с королевой Наваррской и перед ней, и в Риме. Если
бы он тут же мог получить свободу, он сдержал бы  слово:  даже  Габриель
целое лето была в этом уверена, она ожила. День за днем наслаждалась она
этим чудесным летом, которое могло оказаться для нее  последним.  Генрих
часто приезжал к ней в Монсо, и вот что вселяло в нее особенную  уверен-
ность: он являлся к ней не просто как возлюбленный повелитель или  чтобы
поиграть с детьми. Он вызывал сюда министров и обсуждал, государственные
дела, шагая по парку, ибо для работы всегда нуждался в просторе и возду-
хе; в кабинете он ничего не решал. А тут подходил к своей бесценной  по-
велительнице, прежде чем подписать указ, на счастье клал ее руку на пер-
гамент, а рядом ставил свое имя.
   В ее парке, опираясь на нее, он предписал, чтобы никто во всем  коро-
левстве, под страхом строжайшей кары, не смел носить  при  себе  огнест-
рельное оружие, включая сюда и небольшие пистолеты, которые  только  что
вошли в употребление. Это вопрос общественной безопасности,  какое  дело
до нее власть имущим и искателям счастья.  Но  все  трудящиеся  сословия
согласны со своим королем.
   Король-чудак желает, чтобы суды его были независимы от двора и от гу-
бернаторов. Судьи впредь будут несменяемы. Другое новшество: он запреща-
ет семьям, и без того достаточно состоятельным, заключать богатые браки.
   - А это значит... - сказала Габриель тихо-тихо. Даже господин де Рони
не должен был слышать ее. - Сир! Это значит, что все власть имущие ваше-
го королевства будут желать вашей смерти.
   - Никто не станет желать, ее, - заявил король Генрих, не понижая  го-
лоса. - Мадам, спросите господина де Рони. Он сам хлопочет о богатом со-
юзе, его сын должен породниться с домом Гизов. Ему  я  это  разрешаю.  К
верным слугам моего государства милость моя неизменна, вот  что  я  хочу
показать всем.
   Габриель сказала:
   - Это ваш лучший слуга. Я ни разу не противоречила тому, что он сове-
товал вам.
   А король:
   - Он это знает. Он измышляет разные смелые новшества, а  я  доделываю
остальное. Мужество для их осуществления даете мне вы, мадам.
   - Вы имеете министра, достойного вас, - сказала Габриель и ждала наг-
рады за свои слова. Рони молчал.
   Генрих взглядом дал ей понять, сколь мало он ценит Рони как  человека
- в противоположность министру. Не широкая натура, не  обращай  на  него
внимания, бесценная повелительница. Достаточно того, что  он  честен  и,
при всем своем упорстве, послушен мне. И мне он нужен.
   Это он повторил ей словами, когда они остались наедине  и  беседовали
откровенно. Чудесное лето в парке Монсо - пускай даже последнее для нее.
Габриель отдавалась настоящей минуте, слушала своего возлюбленного пове-
лителя и не перечила ему. Она знала многое, что он обходил. Господин  де
Рони был в союзе с флорентийским послом против нее. Он добился для посла
разрешения предложить королю свою принцессу.  Что  делать,  к  чему  бо-
роться, королю нужен его слуга. Но еще меньше склонен он  утратить  свое
бесценное сокровище, ни на какой мешок с золотом не  променяет  он  его.
Устала ли Габриель или слишком счастлива, чтобы ненавидеть, но только  в
эти минуты ее врагу не нужно бояться ее.
   Она слушала Генриха.
   - Мой Рони таков же, как и все окружающие: в сущности, он меня  осуж-
дает. Он отважен, но не великодушен. Он всех отпугивает, без пользы  для
кого-либо. Деньги, которые он отнимает у могущественных разбойников, ле-
жали бы мертвым грузом в казне, в Бастилии и так хранится золотой  запас
на случай войны. А народ остался бы в бедности. Господин де Рони еще  не
понял, что только счастливый народ составляет счастье государства.
   - И счастливый король, - вставила Габриель, тихо и томно от ласкового
тепла и потому, что сама она пока была счастлива, несмотря на постоянное
недомогание. Рождение третьего ребенка она перенесла тяжело, первые  два
дались ей легче. Генрих кликнул их, и оба бросились к  нему  в  объятия,
рослый Цезарь и миловидная, шаловливая Екатерина-Генриетта. Генрих  при-
ласкал и расцеловал детей, затем поручил им все поцелуи передать от него
их милой матери.
   Он оставил их и углубился в парк; он всегда шагал  размашисто,  когда
размышлял и был взволнован. Никто не верит, что Цезарь действительно его
сын. Даже Рони считает отцом Бельгарда, по крайней мере  он  дал  толчок
такому подозрению. "Может быть, он хочет, чтобы об этом узнал я?  И  без
того любые слухи сперва обходят всех, прежде чем достичь нас.  Моя  бес-
ценная повелительница без конца слышит о Медичи; но мы об этом не  гово-
рим, мы друг друга понимаем. А я, в свою очередь, узнаю, будто я рогоно-
сец".
   Он исчез в одной из зеленеющих зал. "Пол-Европы  жаждет  всучить  мне
эту Медичи. Стоит мне согласиться, как и сам я тотчас попаду в сети все-
ленской монархии. Моя победа над Испанией будет сведена к нулю, вот  от-
куда такое рвение. И содействует этому мой лучший  слуга,  ибо  он  чтит
деньги. Дай ему волю, он затопил бы меня золотом, а сердце мое  задохну-
лось бы в нем".
   Сейчас Габриель думала о своем слуге гневно: это случилось впервые  и
не скоро повторится. "Рони-труженик, превосходно, как таковой, он нужен.
Сидит в арсенале и пишет, а что - и сам не понимает. Выполняет даже  то,
о чем говорит "галиматья": достаточно, если так велит государь. Моя  ар-
тиллерия без него не была бы первой в мире. Мое сельское хозяйство - его
конек, как будто оно нужно само по себе, а не для народа, как будто  оно
не право и собственность каждого, кто хочет есть.  Тутовые  деревья  для
шелковичных червей он предоставляет сажать мне самому.  Я  их  показываю
ему в моих садах, и его голубые эмалевые глаза лезут на лоб. Я даю  рас-
поряжение, чтобы каждый церковный приход был  засажен  десятью  тысячами
деревьев, и он повинуется. Он пишет".
   - Он пишет - и про себя считает меня глупцом, из тех, у  кого  бывают
дикие фантазии, иногда они сходят благополучно. Его  счастье  связано  с
моим; но если бы он мог безнаказанно предать меня, он все равно  никогда
бы не пошел на это, натура у него честная. Такую встретишь лишь  у  изб-
ранных. Поистине глупец тот, кто стал бы требовать  большего,  -  сказал
Генрих, обращаясь к стене своей зеленеющей залы, и благодушно пожал пле-
чами. "Никто не обязан видеть во всем - будь то промышленность или море-
ходство - благо королевства и проникаться жизнью  крестьянина,  солдата,
ремесленника, рабочего, как своей собственной. Кто способен на это,  мо-
жет быть одновременно  избранником  по  рождению  и  обыкновеннейшим  из
смертных. Таков я, и чем дальше, тем больше почитаю я мой обычай  и  мои
поступки естественными и при этом несовершенными".
   "И так же смотрит на меня народ. Что казалось ему спорным или необыч-
ным, вскоре станет привычно и забудется. Если я сейчас вмешаюсь в толпу,
то увижу, что многие уже лучше одеваются и едят, все равно, признают они
меня или нет. Во всяком случае, они простодушно считают меня себе подоб-
ным, а большего я и не требую. Давно ли я сказал: когда вы не будете ме-
ня видеть, вы меня полюбите. Это было слишком дерзко или слишком  скром-
но. Лишь она одна любит меня".
   Он вышел на лужайку, голос сына звал его. Сестренка плакала в испуге;
Цезарь взял себя в руки, как мужчина, сказал серьезно:
   - Маме нехорошо.
   Генрих побежал к ней. Прекрасная головка склонилась на плечо.  Генрих
искал глаза, они были сомкнуты, все краски померкли, сон ее казался зло-
вещим. У Генриха замерло сердце. Он взял ее руку, она не ответила на по-
жатие. Он приблизил свои полуоткрытые губы к ее тубам и не уловил  дыха-
ния. Он бросился на колени перед лежавшей без чувств  женщиной  и  ногой
натолкнулся на рамку какого-то портрета. Тотчас же ему стало  ясно,  что
произошло. Он поспешил спрятать портрет. Меж: тем маленький Цезарь  при-
нес воды, и Габриель мало-помалу очнулась. Вздохнув, но  еще  не  совсем
придя в себя, она произнесла:
   - Я хотел бы навсегда забыть то, что сделала.
   - Что такое? Тебе что-то приснилось, - неясно сказал Генрих, а  затем
добавил настойчивее: - Расскажи мне твой сон, я хочу успокоить тебя.
   Она улыбнулась, собрала все свое мужество и погладила его по голове -
теснившиеся там мысли, к несчастью, не целиком принадлежали ей, они  ус-
кользали к нелюбимой.
   - Если бы ты любил ее, ты был бы осторожнее, - сказала она  у  самого
его лица.
   Он не стал допрашивать - кого.
   - Чем я провинился? - смиренно спросил он. Она отвечала:
   - Ничем, все было во мне. Сир! Я согрешила перед вами, потому что ви-
дела, как вы ведете за руку некрасивую женщину, со всей грацией и почти-
тельностью, какая мне знакома в вас. На самом деле вы бы так не поступи-
ли.
   - А какова она была из себя? - спросил он нетерпеливей, чем желал бы.
После этого Габриель окончательно овладела  положением,  она  поцеловала
его в висок и сказала ласково:
   - Никакой портрет не даст вам верного представления. О женщине  может
судить лишь женщина, хотя бы во сне. У нее топорные руки и ноги, и, нес-
мотря на неполные двадцать лет, у нее  отрастает  живот.  Живописцы  это
смягчают и всякое  глупое,  пошлое  лицо,  даже  дочь  менялы,  наделяют
девственной прелестью, наперекор природе.
   В ее словах он слышал ненависть и страх. Очень неясно он сказал:
   - А сам я не замечал всех этих изъянов - в твоем сне?
   - Вероятно, все же замечали, мой  бесценный  повелитель,  -  ответила
Габриель. - Я видела, что ваша изысканная любезность была,  в  сущности,
притворной. Но тут появился сапожник Цамет.
   - И он тоже участвует в твоих снах?
   - И не один: десятеро Цаметов, и каждый из сапожников нес мешок,  под
тяжестью которого сгибался до земли. Все снизу косились на меня, и  лица
у всех были черномазые, а носы горбатые.
   - Что же сделал я? Дал пинка каждому из десятерых?
   - Боюсь, что нет. Боюсь очень, что вы до тех  пор  водили  некрасивую
женщину перед какими-то раскрытыми дверями, пока все мешки не  очутились
внутри.
   - А потом?
   - Конца я не видела, вы разбудили меня.
   - Ты никогда его не увидишь, - пылко обещал он и поцеловал ее опущен-
ные веки; единственное средство против  твоих  дурных  снов,  прелестная
Габриель.

   ВЕЛИЧИЕ, КАК ЕГО ТОЛКУЮТ

   Король раньше герцогини де Бофор покинул уединение, у себя в Лувре он
произвел смотр двору. Дворянам, которые жаловались ему на обнищание сво-
их поместий, он напрямик заявил, что на его щедрость им рассчитывать не-
чего. Лучше им воротиться в свои провинции, чем просиживать лари у  него
в приемной. Труднее всего пришлось ему с его земляками, гасконцами.  Они
полагали, что раз свой человек сидит на престоле, значит, тужить им не о
чем. Один из них светил Генриху, когда тот читал письмо своей возлюблен-
ной. Гасконец мог бы читать тоже, но он отворотился, чуть не свернув се-
бе шею. За это он получил от растроганного земляка обещание, которое  не
было выполнено. Всем пришлось под конец признать, что ни  хитростью,  ни
дерзостью ничего не добьешься у короля, который долго был беден и  знает
цену деньгам. Стоило ему забыть ее, как он принимался выспрашивать людей
в толчее улиц, пока не узнавал, что можно получить за су и легко ли  за-
работать его.
   Тяжкие обвинения: во-первых, ничего не раздаривает, а затем - слишком
много знает. Представителям духовенства, когда те явились с  жалобой  на
его Нантский эдикт, он ответил перечнем их беззаконий, в которых он, ра-
зумеется, винил не их, а  лишь  обстоятельства.  Если  же  они  согласны
действовать с ним заодно, тогда он  восстановит  церковь  в  ее  прежнем
блеске, сделает ее такой же, какой она была сто лет назад.  Они  думали:
"А разве тогда не было беззаконий?" То же думал и король.
   Сурово обходился он с буржуазией, которая захватывала государственные
должности в целях обогащения. Еще суровее с судьями,  которые  толковали
право в пользу богачей. Бордоским судьям он бросил прямо в лицо:  у  них
дело выигрывают лишь самые тугие кошельки. А ведь своих  законоведов  он
любил когда-то и отличал перед всеми. С тех пор  его  королевство  стало
великим сверх ожидания - благодаря ему самому. Если же теперь самоотвер-
женные люди превращались в корыстных, а честные даже в подкупных, то ви-
на, собственно, падала на него самого, отсюда и его гнев. Как-то на охо-
те он один, никем не узнанный, попал в харчевню, там для скромно одетого
кавалера еды не оказалось. Судейские чиновники, пировавшие наверху,  пе-
редали через слугу, что не желают принять его в компанию, хотя  незнако-
мец и вызвался заплатить за свой обед. Он приказал привести  их  вниз  и
высечь, - новость со стороны короля, который обычно ко  всему  относился
легко и любил посмеяться.
   Из тех, кто замечал разительную перемену в короле, одни говорили, что
он неблагодарен. Другие находили, что он слишком заносится и берется  за
все сразу. К чему учреждать суконные, стекольные и зеркальные мануфакту-
ры, когда он и без того совсем помешался на  своих  шелковичных  червях.
Ради королевских червей и затей расходуются деньги, мало  того,  избыток
шелка распределяется среди простонародья: в шелку ходят трактирные  слу-
жанки - тем скорее, чем хуже слава трактира и служанок. Однажды  вечером
королю был преподан урок.
   Он сидел у себя в комнате за карточным столом, ибо, к  несчастью,  за
игрой он тоже неутомим, невзирая на постоянный проигрыш, так  как  мысли
его по большей части заняты другим. Комната была  полна  людей,  многие,
стоя позади короля, смотрели к нему в карты. Карты у него были плохие  и
не давали повода для радости. Он  же,  смеясь,  выкрикнул  свое  обычное
проклятие, швырнул на стол свои карты, вскочил и сказал:
   - Здесь в Лувре у меня есть мастер, который делает их без шва.
   Что это он? О чем он? Все скоро выяснилось. Король поставил  ногу  на
стул, провел рукой по шелковому чулку и показал тем,  кто  усердно  гнул
спину, что ткань совершенно гладкая. Все дивились  такому  мастерству  и
восхваляли короля, словно изобретателем был он сам.
   - У кого есть что-нибудь получше? - спросил он. - Мои подданные долж-
ны созидать и быть плодовитыми. Господин начальник  артиллерии,  у  вас,
кажется, что-то есть?
   Это была попросту слива. Рони показал ее и объяснил своему  государю,
что ее долго выращивали на Луаре, подле замка Сюлли, пока она не  приоб-
рела новый, желто-красный цвет и  необычайную  сладость.  Крестьяне  той
местности назвали ее сливой Рони. А так как теперь другие села и деревни
разводили ее и происхождение ее было забыто, слива стала называться  Ру-
ни.
   - Ибо народ коверкает имена, - сказал начальник артиллерии.
   - Правильным или исковерканным, - возразил ему король  Генрих,  -  но
ваше имя веками будет жить в народе - в образе сливы, - иронически  зак-
лючил он. И тут же торопливо сунул под стол ноги в шелковых  чулках  без
шва и сделал вид, будто всецело занят игрой. Однако урок он получил.
   Все решили, что этот урок наряду с другими заставит его усомниться  в
своих безрассудных новшествах. Уволенные солдаты становились грозой про-
езжих дорог, попадали в тюрьмы либо превращались в убогих нищих. Видеть,
как его солдаты ходят с протянутой рукой,  -  такое  зрелище  должно  бы
больше смутить всякого короля, чем если бы они грабили крестьян или при-
канчивали на перекрестке откормленного горожанина. А этот король  требо-
вал, чтобы они работали и помогали ему расширять его промышленность.  Он
заботился единственно о благосостоянии трудящихся сословий. Крайне  пре-
досудительное благосостояние, - оно делало людей заносчивыми и  в  корне
изменяло взаимоотношения между бедным и богатым,  знатным  и  безродным.
Смирение, подобающее простолюдину, было  позабыто.  На  рукоприкладство,
которое считалось обязательным правилом обращения придворного кавалера с
ремесленником, тот отвечал кулаками. Когда к нему посылали дюжину  слуг,
он выходил навстречу с сыновьями и подмастерьями,  что  тоже  составляло
дюжину. Но из кухни шел жирный дух, и голодные слуги, вместо  враждебных
действий, подсаживались к столу суконщика. Вот каковы  плоды  непозволи-
тельной склонности делать людей счастливее, меж тем как им полезна имен-
но скудость, поддерживающая повиновение и порядок.
   Кто привык, чтобы мирской порядок, так же как божественный, существо-
вал ради себя самого, а не во имя счастья людей, тот, вероятно, видит во
владычестве короля Генриха явление антихриста. Прежде всего такой  чело-
век порицает это владычество ввиду его последствий для общества. Не вся-
кий порицает все последствия целиком, ибо одни подходят мне, другие  те-
бе: мы по-разному смотрим на них. А некоторые не приносят пользы никому,
только стоят нам денег. Почтенные люди неодобрительно смотрели, как  для
их же собственных ремесел обстраивалась Королевская площадь. Еще  больше
осуждали они затею короля - послать суда в другое полушарие,  -  к  чему
это? Ради золота, воображаемого золота из стран, которые на карте  оста-
ются белым пятном, так они неизведанны, холодны,  пустынны  и  чужды  по
своим свойствам? Мы никогда в глаза не увидим этого золота, и король то-
же его не увидит.
   Некий господин де Бассомпьер, любопытный  от  природы,  отправился  в
трактир, где многочисленные посетители обсуждали  общественные  дела.  В
нем не узнали придворного кавалера; он назвался иностранцем. Тут он  ус-
лышал истинное мнение почтенных людей, не считая того, что присовокупили
менее почтенные. Через некоторое время Бассомпьер заметил:
   - Я сам побывал в тех странах, что остались белым пятном.
   Получив приглашение подсесть поближе, он  спросил,  верные  ли  ходят
слухи:
   - Король Франции будто бы выбрал самые холодные части  Нового  Света,
чтобы переселить вас туда?
   Он сказал это не с целью опорочить перед ними короля, а просто  чтобы
услышать глас народа и затем блеснуть при дворе своими сведениями. Кста-
ти, он никогда не бывал в далекой Индии и даже не плавал по морю.
   Почтенные горожане за столом предусмотрительно  сдержали  возмущение,
хотя оно было бы вполне уместно. Пьянчужка, который пил  кислое  вино  и
рукава у него были в заплатах, тот заранее не соглашался,  чтобы  его  с
женой и шестью детьми погрузили на корабль. Со всяческими лишениями, так
кричал он, он платит королю то, что полагается. Не  хватает  еще,  чтобы
королевское судно высадило его с семьей на краю пустыни, а затем преспо-
койно уплыло прочь.
   Любопытный кавалер старался получше выпытать мнение людей.  Именно  в
самой холодной Индии находятся золотоносные копи, в чем он  воочию  убе-
дился, утверждал он; они доверху наполнены золотом. В ответ на явное не-
доверие он сослался на Испанию, которая всем своим  могуществом  обязана
сокровищам Перу, без них она никогда не посягнула бы на это королевство,
вашу родину.
   - Зато наш король Генрих разбил испанцев, никакие богатства всех  Ин-
дий, о которых вы толкуете, не помогли им. - Это сказал степенный мужчи-
на в кожаном переднике дубильщика - Король - друт честного труда, это  я
сам испытал на себе. Он не станет посылать в дальние страны проходимцев,
чтобы они загребали незаработанное золото.
   На одном конце стола пиршествовал судейский писарь, утром он  получил
взятку от одной из сторон, а вечером проедал ее. И без того красный,  от
гнева он совсем побагровел и зарычал:
   - Лучше уж этим голодранцам убивать там дикарей,  чем  подкарауливать
нас у дверей наших домов.
   На самом деле у писаря своего дома не было, тем  ретивее  защищал  он
собственность. Многие согласились с ним. Любопытный, наслушавшись доста-
точно, собрался встать и уйти. Но при разговоре присутствовал, не прини-
мая в нем участия, какой-то человек, он сидел на скамье у стены и что-то
чертил на листе бумаги. Теперь, когда он выступил на свет, обнаружилось,
что он стар. Сильно поношенная одежда, казалось, пострадала не на черной
работе, да и фигура осталась стройной. На лице обозначались черты,  нак-
ладываемые учением и знанием, но люди, которые  работают  руками,  часто
принимают их за следы скорби.
   - Господин де Бассомпьер, - обратился он к  любопытному.  -  Вы  тоже
именуете себя мореплавателем, посему я осмеливаюсь предположить, что мое
имя вам знакомо. Я - Марк Лескарбо.
   Тот, к кому он обратился, был очень смущен, ибо в самом  деле  слыхал
об этом человеке. Безо всякого злого умысла он ответил:
   - Вы из приближенных адмирала Колиньи.
   Люди за столом переглянулись. Протестант!
   - Я действительно был в числе первых французов, которые отправились в
Новую Францию, - сказал тот. - Так зовется северное побережье Америки  с
тех пор, как мы ступили на него. Это страна, где берега тянутся на тыся-
чи миль, за ними материк, и мы обследовали его. В беглом наброске, кото-
рый я сделал при скудном свете, обозначены богатства недр, рыбная ловля,
охота на пушного зверя и плодоносные земли, наряду с климатом  различных
времен года. Немного осталось белых пятен на моей карте. Я даю  ее  тем,
кому она незнакома и кто никогда не предпринимал путешествия в  холодную
Индию, хотя она вовсе не холодна.
   Человек, назвавшийся Лескарбо, положил бумагу на стол, а сам не спус-
кал глаз с придворного. Пока посетители перешептывались над картой, Бас-
сомпьер тихонько попросил:
   - Не ставьте меня в неловкое положение за то, что я солгал.  Я  хотел
лишь допытаться, что думают люди, и сообщить королю, ибо  ему  надо  это
знать.
   - Однако, - возразил Лескарбо, - важнее было бы людям знать, что  ду-
мает король.
   Придворный держался почтительно, даже смиренно.
   - Этим никто не может похвалиться. Великий король лучше постигает все
"за" и "против", чем это доступно нашему пониманию. Его величество  выс-
лушал вас. Не отрицайте, - сказал он, когда собеседник сделал уклончивый
жест, - Иначе я вас уличу во лжи, как вы меня. Его  величество  выслушал
вас, а затем благосклонно внял и своему министру.
   - Прославленному господину де Сюлли. - Это имя
   Марк Лескарбо произнес иначе, чем все другие слова.
   В тоне слышались горечь, ненависть, духовная  рознь,  которая  глубже
всякой личной. "Отчего он далее не думает притворяться?" - спрашивал се-
бя Бассомпьер. Его чувства к Рони обнаруживаются во всей наготе, и  лицо
ученого разом становится лицом каннибала.
   - Прославлен, влиятелен, без него не обойтись, - беспечно бросил Бас-
сомпьер. Старик, много повидавший на своем веку, оставил  придворного  и
обратился к посетителям харчевни, изучавшим его карту.  Им  он  принялся
описывать Северную Америку с таким жаром, с таким необузданным  рвением,
что им казалось, будто они на ярмарке и, раскрыв рты, слушают,  как  ле-
карь-шарлатан выхваляет свои чудодейственные снадобья.
   - Во что это обойдется? - спрашивали многие. -
   Снарядить корабли и отправиться за золотом? А если флот погибнет?
   - Не погибнет, - решил незнакомец, который побледнел от воодушевления
и оттого стал еще подозрительнее. - А главное, выкиньте вы из головы зо-
лото. Вы рассуждаете как  тупоумный  министр,  его  трогают  только  бо-
гатства, которые блестят. Но благословенны  лишь  те  богатства,  какими
природа награждает наши труды. Я признаю лишь те  золотые  россыпи,  что
зовутся хлеб, вино и корм для скота. Если у меня будут они, то  будут  и
деньги.
   Слушатели призадумались. Одежда на нем поношенная. Значит, он не при-
вез еще корма для скота из холодной Индии. Тем не менее один из сидевших
за столом откашлялся, это был дубильщик, он сказал:
   - Король Генрих не станет посылать проходимцев в  дальние  страны,  я
знаю его, он помогал мне в моей собственной мастерской, как всем извест-
но. Если вы ему докажете, что работа там - дело стоящее, тогда он на все
пойдет.
   - Стакан вина! - крикнул Лескарбо, мореплаватель из времен  адмирала.
- Я еще трезв. Мне нужно чокнуться с дубильщиком.
   Он залпом выпил стакан. Потом сел и заговорил, доверчиво заглядывая в
лица гостям.
   - Король желает этого, - сказал он. - Тут, как и во многих других де-
лах, он кладет начало тому, что наметил себе в юности.  Никакой  министр
не отпугнет его, сколько бы ни толковал ему, что выше сорокового градуса
ничего не родится и не созревает. Король знает одно: там  родятся  люди.
Они дикари и не ведают христианского учения, тем нужнее нам поехать туда
и спасти их - под угрозой погибнуть самим. Ибо и там, и здесь живут  лю-
ди, и они заслуживают того, чтобы мы даже погибли за них. Вы слышите ме-
ня?
   Чем сосредоточенней они внимали ему, тем  настойчивее  спрашивал  он.
Один из сидевших за столом подпер голову обеими руками и, широко раскрыв
глаза, всматривался во что-то далекое.
   - Я слышу, - прошептал он, не шевеля губами. В полной тишине Лескарбо
продолжал говорить:
   - Здесь есть люди, которые не находят себе дела и не едят  досыта,  -
это уволенные солдаты и безработные ремесленники. Даже многие  из  наших
прославленных на весь мир суконных фабрик еще бездействуют.
   - Кому вы это говорите? - прошептал гость, подперший голову руками.
   - И там живут люди, они не знают ремесел и почти не обрабатывают зем-
ли. - К тому же они язычники. И ради них нам следует пуститься  в  море.
Людям, которые живут там, и людям, которые живут здесь, наш король  оди-
наково придет на помощь, если мы пустимся в море. В те времена, когда он
звался Наварра и был гугенотом, он вопрошал вместе со всеми нами:  смеем
ли мы заполонить те страны, что стали именоваться Новой  Францией  после
того, как мы приплыли к ним, смеем ли мы ограбить  их  обитателей?  Нет.
Напротив, мы должны заслужить их дружбу и постараться, чтобы  они  стали
подобны нам. Мы и в мыслях не имеем истреблять их, как поступают с отда-
ленными народами испанцы. Мы следуем закону  жалости  и  милосердия,  по
слову нашего спасителя: "Придите ко мне все страждущие и  обремененные".
Я успокою вас, а не истреблю, - такова воля господа, и она же направляла
нашего короля.
   Полная тишина и озадаченные лица - всякий раз  трудно  поверить,  что
действовать надлежит согласно закону человечности, а  именно  так  хочет
действовать король. У гостя, который подпер голову руками, взгляд засти-
лали слезы, тем лучше видело его внутреннее око. Перед  ним  встал  мост
под потоками ливня, парапет, он сам наполовину уже по ту сторону, вот он
скользит и сейчас сорвется. Кто-то рванул его  назад.  А  раньше  никого
видно не было; и вместо одиночества, которое  он  считал  бесповоротным,
кто-то возвращает его в жизнь. Прикрывает его наготу своим плащом, велит
солдату проводить его в больницу, велит лечить его, дает ему  работу,  и
пропащий студент богословия превращается в суконщика, сидящего здесь,  в
одного из возрожденных суконщиков, их много на фабриках, которые  теперь
пущены в ход.
   Бывший самоубийца хочет говорить, впервые его тянет  поделиться  тем,
что он знает. До сих пор это казалось ему  малопочетным  и  не  особенно
примечательным. Внезапно перед ним возникает целый мир,  полный  сверше-
ний, и ему довелось заглянуть туда. Он запинается,  преодолевает  волне-
ние, он говорит. Обращается он к судейскому писцу, неизвестно почему  он
выбрал его. Подкупленный и откормленный писец  сам  недоумевает,  почему
слушает с таким благоговением. Разве это судебный процесс и дело идет  о
больших деньгах?
   Марк Лескарбо достиг своей цели и потихоньку удалился. За ним  следом
господин де Бассомпьер, он решил ни на шаг не отставать от  этого  влия-
тельного человека. Теперь уже нет сомнений в том, как решил король.  Ко-
ролевский наместник для Новой Франции назначен и будет торжественно вве-
ден в должность. Следующее действие на тему о колониях будет разыграно в
пышной обстановке двора, любопытный заранее представляет себе все.  Пре-
дыдущее действие имело место в харчевне, среди народа, а отсюда вытекает
заключительное. Любопытному повезло, что он при сем присутствовал.
   Уходящих задержали ввалившиеся в харчевню музыканты: скрипач,  арфист
и певец, - здесь они нашли в сборе всех, кто имел уши: придворного,  мо-
реплавателя и ученого, оседлых горожан,  почтенного,  менее  почтенного,
совсем ненадежного, а также тех, что крали, и тех, кого спасли. И  перед
всем народом прозвучало: "Прелестной Габриели".

   ВЕЛИЧИЕ, КАК ОНО ЕСТЬ

   Король Генрих весь с головы до пят в отливающей  серебром  стали.  Он
стоит на возвышении подле трона, с которого свисает его  пурпурная  ман-
тия. Над ним, алея, парит балдахин, свободно парит посреди залы, не под-
держиваемый ничем. Белая стена воздвигнутого  трона,  узкая  и  гладкая,
устремлена ввысь, золотая лилия на верхушке ее теряется под красным  не-
босводом. У белой стены этого сооружения, не то часовни,  не  то  трона,
поверхность почти зеркальная. Она отбрасывает отражение величия. Ни  ве-
личия на его уединенной возвышенности, ни его отблеска не видит  челове-
ческий глаз, ибо все спины до сих пор согнуты.
   Габриель д'Эстре склоняется в долгом и низком поклоне.  Из  тех,  кто
воздает почести королевскому величию, она ближе всего к трону. Впереди и
позади него, посреди галереи, которой нет конца, трону  поклоняется  не-
большое скопище смиренных плеч и лиц. Трон посредине, она же ближе  всех
к нему. Пока она еще падает ниц перед королевским  величием,  но  вскоре
сама поднимется по ступеням трона, коннетабль и начальник артиллерии по-
ведут ее. Они потом вернутся и останутся внизу со всеми прочими. А  Габ-
риель д'Эстре беспримерно возвысится и над собой будет иметь  одно  лишь
королевское величие. У ног его величества, на краю  воздвигнутого  трона
будет она сидеть, но край ее платья должен  свешиваться  со  ступеней  в
знак того, что она королева и все же не вполне королева. Склоненное чело
ее вопрошает: "Когда?" Она думает: "Скоро, в следующий раз или же сегод-
ня, сейчас, ах, нет, никогда!"
   Ее платье из белого шелка  отливает  серебром,  как  панцирь  короля.
Платье королевы будет из алого бархата, светло-алого, цвета сырого мяса.
Габриель решает сшить его на всякий случай. Ее возлюбленный повелитель -
она чувствует это - протягивает ей сейчас руку, чтобы привлечь ее к  се-
бе. Она поднимает глаза: нет, его величество даже пальцем, даже суставом
пальца не шевелит, чтобы позвать ее. Его взгляд обращен вдаль, за преде-
лы этой залы, поверх скопища придворных и народа,  который  вливается  в
залу.
   Во все двери вливается народ, ибо они отворены для  него.  Падает  на
колени, на коленях ползет к алтарю величия, которое высится над  согбен-
ными спинами, храня свой облик. Габриель думает: "Храни свой облик, воз-
любленный, под панцирем я знаю твое тело, крепкое тело, покрытое  рубца-
ми, сохранившее молодость, но подверженное болезням. Я много холила его,
много любила".
   Она едва не забыла свою роль. Коннетабль и начальник артиллерии берут
ее за обе руки и ведут вверх по ступеням к предназначенному ей креслу  у
края трона. Она садится, ее платье свешивается на две ступеньки. Его ве-
личество меняет положение ног, судорожно раскрывает глаза и хранит  свой
облик.
   Коннетабль и начальник артиллерии вернулись на свои места.  Это  знак
для всех прочих выпрямиться и разбиться на  заранее  намеченные  группы.
Ступенькой ниже Габриели садится мадам Екатерина Бурбонская, сестра  ко-
роля. Это самая широкая из ступеней, ее платье  не  свешивается  совсем.
Еще ниже, так, чтобы не заслонить высокопоставленных дам, стоят канцлер,
коннетабль и начальник артиллерии. Слева от королевского величества, ко-
торое отделено от всех пустыми ступенями трона, такими пустыми и недося-
гаемыми, что пробирает дрожь, решительно становятся какие-то  невзрачные
фигуры. Почему-то им отпущено слишком много места.
   Двор располагается, как установлено, - тут дамы, там кавалеры,  те  и
другие, в зависимости от ранга и заслуг, ближе к трону или дальше от не-
го. Принцессы, маршалы и судьи, королевские принцы  вместе  с  маленьким
Вандомом - все они стоят впереди, куда падает свет. Занавеси  улавливают
его. Хитроумно расположенные стекла усиливают  его.  А  самый  лик  бога
солнца обращен к трону. Там, куда не достигают его лучи, направленные на
одно лишь величество, расплываются человеческие силуэты заднего плана. У
самой отдаленной фигуры выступает белым пятном плечо, а от другой, цели-
ком расплывшейся, уцелел только горбатый нос. Чем дальше в глубину,  тем
краски и очертания бледнее и, наконец, совсем стираются. Но  и  передние
фигуры подернуты серой дымкой, если только на их лица или контуры не па-
дает отблеск королевского величия. Лик бога солнца обращен к одному лишь
трону.
   Вследствие божественного и человеческого предопределения середина за-
лы становится как бы источником света, явленное величие собирает его  на
себе и отбрасывает лишь разрозненные отсветы. Если оно и слепит, то  бо-
лее всех ослеплено само величество. Тщетно вздергивает оно брови и раск-
рывает глаза. Вне его собственного сияния различные степени тьмы остают-
ся непроницаемыми. Оно пронизывает их лучами, но не видит их. Мягкий шо-
рох в глубине темного провала позволяет его величеству  угадывать  коле-
нопреклоненный народ. В мозгу Генриха, за наболевшими глазами,  мелькает
мысль: "Что за безумие! Разве этого я желал?"
   Настало время для его величества отрешиться от неподвижности  и  сде-
лать положенный жест. Старик канцлер протягивает к нему наверх пергамент
с привязанной печатью. Генрих берет его; при этом он успевает приказать,
чтобы волшебство прекратилось.
   - Притушить! - шепчет он.
   Хитроумно расположенные стекла отодвигаются, занавеси опускаются, жи-
вая действительность снова становится видна. Внимание! Первый взгляд ко-
роля отыскивает посредине длинной стены нишу,  а  за  ее  балюстрадой  -
мольберт, скрывающий художника. Оттуда выглядывает его юное лицо, он ки-
вает. Его величество может не тревожиться. Его образ запечатлен  опытным
глазом, уверенная, быстрая рука не упустила тех минут, когда король, ко-
торый во всем мире зовется великим, отделился от мира и был  воплощенным
величием. Художник улыбается, благо станок скрывает его.
   Теперь король говорит. Он свернул пергамент и упирается им в свое се-
ребряное бедро. Другая рука указывает на самых дальних  его  слушателей,
которые до сих пор стояли на коленях. По знаку короля они поднимаются  с
земли, и шум, который производят их подошвы, еще тише  недавнего  шороха
скользящих колен. Они слушают. Король говорит с трона.
   - Здесь есть люди, которые не находят себе дела и не едят  досыта,  -
это уволенные солдаты и безработные ремесленники. А в Новой Франции люди
не знают никаких ремесел, почти не обрабатывают землю и не ведают спасе-
ния души. Ради этих и ради тех людей нам следует пуститься в море.
   Теперь король обращает свою речь к невзрачным фигурам, которые  стоят
необычайно близко к трону. Надо иметь в виду, что до него  то  же  самое
говорил в харчевне один примечательный  гость.  Именно  этого  гостя  мы
вновь находим сегодня у самых ступеней трона в числе  прочих  невзрачных
фигур, из которых первая -  пожилой  адмирал.  Отнюдь  не  расфранченный
морской герой, а обветренный непогодой адмирал, снаряженный  так,  чтобы
осуществлять королевские начинания, крепкий духом и  телом.  Вскоре  эти
качества понадобятся и ему, и его спутникам. И Марк Лескарбо, чья одежда
потрепана, а лицо сурово, и кучка остальных мореплавателей-все они гото-
вы и снаряжены, чтобы тотчас же вступить на корабль для неверного плава-
ния сквозь туманы и бури. Кто не погибнет, тот увидит Новую Францию.
   - Смеем ли мы заполонить те страны, что именуются
   Новой Францией, и отнять их у исконных обитателей?
   Нет. Напротив, мы должны заслужить дружбу этих людей, чтобы они стали
подобны нам. Мы и в мыслях не имеем истреблять отдаленные народы. Я  ус-
покою вас, сказал господь. Он не сказал: я истреблю вас; а его воля так-
же и воля вашего короля.
   Слова стары, смысл их свят, чего никто не отрицает,  и  они  подобают
королю. Однако  колонии  по-прежнему  остаются  опасной  затеей:  может,
удастся, а может, нет. Каков, по всей вероятности, будет исход?  Обломки
многих кораблей и пустынный остров, а на нем несколько спасшихся от кру-
шения. "Галиматья", - думает господин де Рони-Сюлли, он смотрит в прост-
ранство поверх тех, кто никогда не вернется с золотом.
   Как раз напротив него Марк Лескарбо  вспоминает  старых  мореплавате-
лей-гугенотов и одного канцлера былой Наварры. Тот первый - считал коло-
низацию долгом гуманизма. Ему принадлежат слова, которые мы бережно хра-
нили оба, и теперь каждый из нас извлекает эти слова из  своего  верного
сердца. Я вновь несу их людям, он же произносит их с  высоты  трона.  За
это время мы успели поседеть. Долог путь до Новой Франции -  так  сказал
бы человек, который пал бы духом. Когда посмотришь  назад,  еще  длиннее
кажется расстояние, которое предстоит пройти.
   Король поднимает пергамент с привешенной печатью и протягивает  адми-
ралу, но держит его недостаточно низко, чтобы тот мог дотянуться до  не-
го. Король возвещает во всеуслышание:
   - Я назначаю маркиза де ла Роша моим генеральным наместником в  стра-
нах Канада, Ньюфаундленд, Лабрадор...
   Он перечисляет еще много названий. Мореплавателям они привычны, да  и
на площадях за последнее время молено было их слышать и читать на глобу-
сах. Глобусы разукрашены картинками,  морскими  чудовищами,  божествами,
нимфами, каннибалами и невиданными животными, иногда страшными и  всегда
диковинными. Поддавшись обаянию, каким обладают сказки, кое-кто из наро-
да решает поверить королю и отправиться в неведомые страны с его намест-
ником. Они здесь, они проталкиваются вперед. Пустите! Нам нужно к  коро-
лю. Правда, душа у них уходит в пятки, но не из-за нимф или людоедов,  а
скорее оттого, что с каждым шагом трон становится к ним ближе.
   И король сам спускается к ним. Адмиралу он попросту сует  торжествен-
ное назначение за пазуху и целует его в обе щеки. Затем  он  подходит  к
добровольным колонистам, которые верят ему, но, может статься, умрут  от
цинги или будут выброшены кораблекрушением на пустынные острова. Он пре-
достерегает их громким голосом - еще есть время разойтись по  домам.  Но
никто не поворачивает назад, во всяком случае, сейчас, когда говорит ко-
роль и кладет руку на плечо тебе и мне.
   Сперва за пределами толпы, которой он окружен, еще слышны его уговоры
и добрые пожелания. Затем он понижает голос, после  чего  следует  взрыв
веселья среди окружающих. Придворные переглядываются. Всякий  знает  его
ухватки. Должно быть, какой-нибудь юнец  поведал  ему,  что  едет  из-за
нимф, а король способен заранее так расписать их, что у того глаза  раз-
горятся. Веселье охватывает всех. Многие расхрабрились до того, что при-
касаются к трону, они хотят на счастье дотронуться хоть  пальцами,  если
не седалищем, до последней его  ступени.  Король  тем  временем  куда-то
скрылся.
   Где он? Его ищут, расставленный в строгом порядке двор приходит в за-
мешательство. Кроме него, исчезла и герцогиня де Бофор  вместе  с  мадам
Екатериной Бурбонской, сестрой короля.  Ступенькой  ниже  покинутого  ею
места находят лишь пажа, который в непоколебимом сознании  долга  держит
на весу тяжелый шлем короля, разверстую львиную пасть. Его  допрашивают,
он молчит. Самый любопытный из кавалеров говорит ему на ухо:
   - Дружок Сабле, ответь же. Он наверху у художника? Даже  я  недосмот-
рел, ты один все видел. Немой Гийом! Что ж ты молчишь?
   Паж нахлобучивает на любопытного шлем, у того мутится в голове.
   В тот миг, когда Генрих вошел в верхнюю комнату, Петер  Пауль  Рубенс
торопливо накладывал краски на свои наброски углем. Это были беспорядоч-
ные пятна, какие бросало солнце на картину  в  натуре,  когда  разрезало
своими лучами фигуры и стирало четкие очертания, пока они не становились
игрой света. Живописец запечатлел на бумаге все подробности  происходив-
шего: короля на троне, короля, который говорит, который сзывает свой на-
род и спускается в толпу. У себя, в расположенной высоко нише,  художник
видел то, что ускользнуло от всех: короля в толпе его  мореплавателей  и
будущих колонистов, когда он стоял среди них, положив руку на плечо юно-
ши, который в самозабвении закрыл глаза. Художник позволил себе позабыть
о хохоте, хотя он и был достаточно громким. Просто  люди  вокруг  короля
так дивились, что у многих сам собой раскрывался рот.
   Король действительно заслуживал удивления, видно было, что он  уверен
в себе, как может быть уверен лишь мореплаватель, который знать не жела-
ет о крушениях; но губа искривлена, вследствие удара ножом, и брови  му-
чительно вздернуты, над правой вьется морщинка.
   Генрих говорил:
   - Это было совсем иначе. И все же это верно. Господин Рубенс, я спря-
чу этот лист и не позволю вам так изобразить мое лицо на настоящей  кар-
тине. Европейским дворам не годится видеть его таким.
   - Сир! Дворы, которые призывают меня, получают от  меня  то,  что  им
угодно видеть - один лишь внешний свой облик. Не везде полезно выворачи-
вать наружу нутро.
   Так беззаботно рассуждал юный Рубенс. Светло и подкупающе  глядел  он
на этого великого короля, чей образ был уже запечатлен им, только он ре-
шил довести сходство до неправдоподобия.
   Генрих:
   - Вы собирались сделать из меня скорбного человека.
   Рубенс:
   - Не совсем так, сир. Любимца богов, которому они  немало  досаждают.
Но в его многострадальные черты они вложили свое извечное веселье.
   Генрих:
   - Должно быть, общение с дворами научило вас искусно говорить. Обычно
вы, фламандцы, не речисты; забавная у  вас  работа,  господин  художник.
Распоряжаетесь людьми как вам угодно, да? Изображаете по их подобию  то,
чем они кажутся, но под шумок показываете в картине, каково там, под на-
ружной оболочкой. Вот у вас еще гладкий лоб и белокурая  бородка,  а  вы
наизусть знаете строение нашего тела. И я, когда был молод, любил штуди-
ровать анатомический атлас.
   Король сделал жест, означавший, что в трудах своих он руководствовал-
ся прилежным изучением человеческой природы. После  этого  оба  умолкли.
Они стояли под окном, куда падал холодный свет. В комнате ничего не  бы-
ло, кроме стола с набросками. Они не замечали ни набросков, ни друг дру-
га.
   Дверь растворилась, впустив герцогиню де Бофор и мадам Екатерину Бур-
бонскую. Рубенс отвесил придворный поклон. Когда вошел король, он  изба-
вил от этого и его, и себя. Генрих представил художника.
   - Это господин Рубенс, он уже познал славу, она же возвышает художни-
ка над государями. Только господин Рубенс не ронял кисти, и  мне  нечего
было поднимать.
   - Сир! - сказала сестра короля. - Мы жаждем увидеть ваш трон.
   Художник сказал, почтительно склонившись:
   - Мадам, вы знаете его лучше, чем я. Вы сами сидели подле короля.
   Генрих ответил:
   - Вот видите, господин Рубенс. Мадам поверит в  свое  и  мое  величие
лишь после того, как вы изобразите его на картине.
   Габриель кончиками пальцев перебирала рисунки. От нее не ускользнуло,
что при ее появлении художник перевернул и прикрыл один  из  листов.  Он
внимательно следил за ее пальцами, он не знал: можно ли показать ей этот
рисунок? "Благоразумнее было бы сохранить его для себя, изменить лица  и
сказать, что это эпизод из античных мифов. Я напишу картину в пять футов
высотой, в четыре шириной. Это будет просто моя картина, и больше  ниче-
го".
   Но Габриель не натолкнулась на картину, которую художник перевернул и
запрятал, она извлекла лишь наброски отдельных фигур. И самую  первую  с
длинной и вогнутой спиной она узнала даже раньше, чем  увидела  каменный
профиль. Она испугалась, лист упал ей на ногу. Генрих оказался,  провор-
ней художника - поднял его и поцеловал бесценную повелительницу, а потом
зашептал ей на ухо:
   - Вы правы. Здесь он страшилище. Полюбуйтесь лучше на себя в еще  бо-
лее прекрасном образе, если это возможно.
   Мадам Екатерина Бурбонская сделала удачную находку и показала  герцо-
гине, чтобы ее утешить, собственную ее особу, схваченную во всем велико-
лепии форм: тона тела слегка намечены, отлив шелка тоже.  Вот  восседает
прелестная Габриель, уже сильно располневшая, если  правду  сказать,  но
тем более достойная престола; несколько ниже ее -  Катрин.  "Но  паж!  -
увидела Катрин и ужаснулась. - Он стоит на ступени  между  нами  обеими,
держит на весу шлем - разверстую львиную пасть, и  лицом  подобен  моему
брату, когда он был молод. Что это взбрело на ум художнику? Лишь  бы  не
заметила Габриель! Нет, она не может заметить. То время, когда  мы  были
молоды, принадлежит лишь мне, и это лицо знаю я одна".
   Больше Катрин не пожелала ничего видеть и напомнила,  что  пора  ухо-
дить. Король взял руку своей возлюбленной, они  собрались  удалиться.  У
Рубенса вырвалось против воли:
   - Я покажу вам еще кое-что.
   Он подразумевал то, что намеревался, собственно, сохранить для  себя,
- моя картина, и больше ничего.
   - В самом деле, - сказал король. - Вы показываете нам отдельные  наб-
роски. Где же общий вид?
   Тогда Рубенс достал лист, который раньше перевернул и  запрятал,  те-
перь он расправил и растянул его в руках. Катрин достаточно насмотрелась
всего, ей хотелось уйти, она мечтала в одиночестве вернуться  мыслями  к
прошлому. Ибо что ждет ее в будущем? Она  чувствовала,  как  надвигается
грусть, которая часто посещала ее теперь и почиталась ею  предзнаменова-
нием недолгой жизни.
   Генрих и Габриель держались за руки, ноги у обоих  приросли  к  полу.
Они были точно зачарованы, не могли сдвинуться с места и только  вытяги-
вали шеи.
   Трон, белое пятно, посредине контур королевского величества,  стертый
ослепительным светом, но тысячи невесомых лучей  принимают  определенные
формы. Это ангелы и амуры, их  сплоченный  полет,  сияющий  полукруг  их
сплетенных тел, их неземное ликование, их неумирающий поток. Королевское
величество - полустертый контур, широко раскрытые глаза ничего не видят,
ни человеческих теней под ним, ни потока ангелов и  амуров.  Но  у  края
трона сидит женщина, божественное сияние совлекло с нее одежды, она  на-
га. Во всем великолепии, во всей благодати выступает плоть женщины отто-
го, что над ней на троне высится владыка света, хоть и стертый собствен-
ным слепящим блеском.
   Генрих заговорил:
   - Как это сильно! Много, слишком много света, и нас совсем не  видно,
мы стерты. Вы должны написать эту картину, и я буду  часто  смотреть  на
нее, чтобы стать смиренным. Вот мы что - и больше ничего.
   Рубенс сказал смущенно:
   - Я вовсе не думал о смирении. Я назвал это величием.
   Габриель, охваченная беспокойством, соблазном покаяться и  унизиться,
как ее возлюбленный повелитель:
   - С женщины совлечена ее гордыня, а потому она нага. Не во славу пыш-
ной плоти, ибо плоть обречена тлению. Я вижу и  готова  присягнуть,  что
она сгибает колени и хочет пасть ниц перед возвышающимся над ней величи-
ем.
   При этом она разволновалась до крайности. Сознавая, как опасно ее по-
ложение, эта женщина превращала прекраснейшую картину в страшную - отче-
го лицо ее выразило неприкрытый ужас.
   Генрих увлек ее прочь. Художник хотел спрятать картину. Но она протя-
нула к ней руку.
   - Это мое тело, - сказала она совсем не своим, страдальчески  надлом-
ленным голосом. - Значит, есть человек, кроме меня, который изучил  его.
Кто знает каждый изгиб моей плоти, наверное может сказать, что  станется
со мной, ведь он астролог.
   - Не астролог - анатом! - воскликнул Генрих. Слишком поздно -  Габри-
ель бросилась к нему на грудь, содрогаясь. Она увидела, как живая  плоть
истлевает на ее изображении. У края трона, так и не достигнув его  сере-
дины, сидел скелет.

   ГАБРИЕЛЬ О СПАСЕНИИ СВОЕЙ ЖИЗНИ

   Осенью этого года состоялись  крестины  Александра,  носившего  титул
Monsieur; празднества были невиданной пышности. Двор мог убедиться,  что
после двух первых детей бесценная повелительница шагнула слишком  далеко
вперед, превысив допустимую меру, и пора уготовать ей конец. Иначе гово-
ря, хорошо бы найти ей замену. Такой совет подала мадам де  Сагонн,  она
же вызвалась подыскать новый предмет.  Красавица,  которую  подобрали  в
согласии со вкусами его величества, была, разумеется, новинкой при  дво-
ре, юна, как Ева в первый день творения, и главное - худа. И в самом де-
ле, она понравилась королю, когда танцевала в  большом  "балете  инозем-
цев", почти раздетая, так как изображала одну из индианок. Это были оби-
татели Новой Франции, где, кстати, по слухам, слишком холодно для такого
чрезмерного оголения. Однако господин де Бассомпьер, который тем  време-
нем дослужился до поста устроителя зрелищ, меньше сообразовался с  геог-
рафическими данными, чем с указаниями своей приятельницы Сагонн.
   Каждый раз, как мадемуазель д'Этранг проходила мимо его  кресла,  ко-
роль любезно пропускал ее, подбирая ноги, иначе она споткнулась бы.  Ибо
она думала лишь о том, чтобы казаться стройнее  и  прямее  держаться  на
своих длинных ногах, ступая при этом на  кончики  пальцев.  Кстати,  это
позволяло смуглой красавице сверкать  глазами  на  короля  сверху  вниз,
частью представляя соблазны всех индийских земель, частью от своего име-
ни. Король усмехался в бороду, но весь вечер не отходил от герцогини  де
Бофор.
   Прежде всего он чувствовал себя усталым, почти  немощным,  но  считал
достаточной для этого причиной последний многотрудный год. Год  приходит
к концу. Неужто он принесет еще и болезнь? Генрих  никогда  не  верил  в
свои болезни - в этом смысле он неисправим. Хотя он с давних пор  изучал
природу человека, но, собственное тело готовит ему все  новые  неожидан-
ности.
   - Сир! - сказала Габриель ему на ухо. - Я  вижу,  вам  наскучило  это
зрелище. Я не буду в обиде, если вы покинете мое празднество  и  пойдете
отдохнуть.
   Генрих заключил отсюда, что ему надо  успокоить  возлюбленную  насчет
назойливой девицы.
   - Юная Генриетта... - Начал он.
   - Вы знаете ее имя, - заметила Габриель.
   - Особенно знаком мне ее отец, - ответил Генрих. - Сколько ни  случа-
лось мне встречать его потом в походных лагерях, я всегда вижу его стоя-
щим подле убитого короля, моего предшественника. Он стоял у изголовья  и
поддерживал подбородок покойника, чтобы челюсть не отваливалась. Раз  он
отпустил его, от бешенства, при моем появлении. Кавалеры, которые  нахо-
дились в комнате, предпочли бы видеть мертвым меня, вместо того. Но  са-
мое страшное впечатление осталось у меня от подбородка.
   - Отдохните, мой возлюбленный повелитель, прошу вас, пусть даже гово-
рят, что вы соскучились на моем празднестве.
   Заботливость Габриели тронула Генриха. Он ответил:
   - Я послушаюсь вашего совета, хотя самочувствие мое вполне хорошо.  -
И тотчас скрылся, даже не попрощавшись с гостями. Но про  себя  подумал,
что от Генриетты д'Этранг ему становится жутко. Остерегайся дочери чело-
века, который держал подбородок убитому королю!
   Уготовать конец Габриели - это значит: найти ей замену. А не  удастся
- король, по-видимому, слишком прочно утвердился во владении и чувствует
себя слишком уютно, так что привычную женщину от него не удалишь, - тог-
да конец должен означать нечто иное.
   Господин де Френ, член финансового совета и  протестант,  был  предан
герцогине и считался ее единственной опорой в высших кругах,  наряду  со
стариком Шеверни, у которого на то были веские основания. Ибо  канцлером
ему суждено быть до тех пор, пока его  приятельница  Сурди,  через  пос-
редство своей племянницы, красивой жирной перепелки, управляет его вели-
чеством. Таково было ходячее мнение. Кто может знать, что любовь умудря-
ет больше, чем корысть, и Габриель уже не слушается госпожи Сурди.  Люди
говорят: и тетка и племянница достигли высот через прелюбодеяние и  обо-
гащаются наперебой. Господину де Френу, хоть он и держался скромно в те-
ни, в свою очередь, выпал незаслуженный жребий прослыть автором Нантско-
го эдикта. Оттого и ненавидели его больше, чем всякую другую среднюю фи-
гуру в крупной игре.
   Этот простак составил счет издержек на крестины маленького  Александ-
ра, послал его в арсенал к главноуправляющему финансами, причем не  пре-
минул назвать младенца - дитя Франции. Господин де Сюлли отпустил вместо
нужной суммы значительно меньшую, из которой не могли быть оплачены даже
музыканты. Когда те пришли жаловаться, Сюлли попросту выставил их вон.
   - Никаких детей Франции я не знаю! - крикнул он им вслед. Они переда-
ли его слова герцогине де Бофор.
   И тут-то наконец герцогиня и ее жесточайший враг показали друг  другу
истинное свое лицо; дело было в присутствии короля,  который  вытребовал
министра.
   - Повторите то, что вы сказали!
   - Никаких детей Франции я не знаю.
   - Дети Франции имеют мать, которую  вы  осмеливаетесь  оскорблять,  а
также отца, который прощает многое, но этого не простит.
   Тут Генриху поневоле пришлось смешаться.
   - Зачеркните расходы на музыку, Рони, я сам их оплачу.  Зато  вы  за-
черкнете также свои слова.
   - Сир! Я опираюсь на общеизвестные факты. Вы сами дали мадам титул  и
звание, и на том покончено.
   - Если я пожелаю, на том покончено не будет.
   - Но надо, чтобы вы пожелали, - возразил Рони, или Сюлли, а  каменное
лицо его стало пепельно-серым, как у статуи.
   Чудесные краски Габриели тоже не устояли. Она  принялась  высказывать
министру ужасающие истины. Генрих не перебивал ее,  он  мечтал  убраться
подальше, а с собой он не взял бы ни того, ни другого. Рони холодно слу-
шал. "Топи себя", - думал он и предоставил  противнице  выговориться  до
конца.
   Габриель говорила  с  внешним  спокойствием,  которое,  однако,  было
следствием чрезмерного душевного напряжения, вызванного кипевшим  в  ней
бешенством. Она все равно что королева. Двор признал ее  и  воздавал  ей
небывалые почести, когда был крещен ее сын, дитя Франции. Она  пустилась
в подробности и перечислила тех, кто более других унижался,  дабы  снис-
кать ее милость. Рони запомнил каждого, чтобы вразумить потом.
   Генрих бродил от стены к стене, перед  дальней  он  остановился.  Его
бедная повелительница показывала свою слабость, он жалел ее, а  это  уже
плохо. Так как она особенно напирала на то, что носители  самых  больших
имен украшают ее приемную, он впервые припомнил ее скромное  происхожде-
ние. И взглядом приказал Сюлли умолчать об этом.
   Габриель слишком долго страдала, слишком  долго  таилась.  Возмущение
вылилось у нее сразу и целиком.
   - Я создаю людей, - кричала она. - Примером можете служить вы, госпо-
дин начальник артиллерии и главноуправляющий финансами. Кто вас  создал?
Думаете, это было легко? Взгляните на себя и скажите сами, можете ли  вы
понравиться королю, может ли косный человек понравиться живому, дух  не-
мощный - окрыленному духу? Вам суждено  было  погрязнуть  в  вашей  пос-
редственности. Я одна извлекла вас на поверхность.
   Много тут было истинного, и, прежде чем оно вырвалось из ее распален-
ных ненавистью уст, Генрих не раз думал так вслух в присутствии  Габрие-
ли. Именно потому он почувствовал себя смущенным, как будто  оскорбление
наносилось и ему. "Право же, я никогда не видел моего  верного  слугу  в
таком свете, как его изображают здесь". С этой минуты он открыто стал на
сторону верного слуги. Если обезумевшая женщина этого не  поняла  -  ах,
она не услышала даже, как он гневно топнул ногой, - то Рони-Сюлли отныне
был уверен в своем успехе, противница сама готовила себе погибель, и  он
не мешал ей. "Увязайте еще глубже, мадам". Он молчал, только  глаза  его
готовы были выкатиться из орбит. Несчастная окончательно потеряла  почву
под ногами.
   - Вы забыли, как пресмыкались предо мной! Моим рабом начали  вы  свой
путь.
   При этих словах пепельно-серое лицо мигом окрасилось гневом или, быть
может, стыдом.
   - Довольно, мадам! Вы позволили себе лишнее слово. От меня оно отска-
кивает, зато, мне кажется, задевает короля. Моему государю  угодно  уво-
лить меня? - спросил старый рыцарь. В его голосе дрожало воспоминание  о
битвах и трудах без числа; никогда мы не были уверены в победе и все-та-
ки достигли того, что мы есть.
   Генрих был в смятении. Любые ужасы пережил бы он легче, чем эту сцену
и пагубную необходимость сделать выбор. Он чувствовал в смятении: как бы
он ни решил, все равно это разрыв, пагуба, конец. Он отвернулся от стены
с намерением посмеяться и вынудить их внять разуму. Подойдя  к  ним,  он
сказал против собственной воли, обращаясь к Рони:
   - Я и не думаю увольнять вас. - А Габриель д'Эстре  услышала  из  его
уст:
   - Отказаться от такого слуги ради вас? Мадам, этого вы не можете  же-
лать, если любите меня. - Это было сказано неласковым тоном.
   Лишь после того как они были произнесены, он понял, что  это  не  его
слова, но иначе он поступить не мог. Повернулся и вышел вон.
   Господин де Рони еще с минуту наслаждался поражением женщины, ее тело
вздрагивало, а побелевшее лицо с трудом терпело  свидетеля.  К  нему  же
вернулись цветущие краски, которые не пристали мужчине его  возраста,  и
он без поклона покинул свою жертву.
   Когда позднее у Рони возникали колебания, он знал, чем  отразить  их.
Служение королю превыше всего. Король сам сказал: "Такой слуга мне доро-
же десяти любовниц!" Ибо так именно прозвучали его слова для  Рони,  или
же он сам переиначил их мысленно. Такое толкование опрометчивых слов  он
стал распространять повсюду, и вскоре весь двор знал их, а послы  приво-
дили в своих донесениях, что тем более оправдывало автора такого  толко-
вания. По чистой совести мог он утверждать:
   На бесценную повелительницу, которая вдруг оказалась первой встречной
любовницей, одной из десяти, совершенно ни к чему  расходовать  время  и
деньги. Теперь король сам признал: его любви не хватит на то, чтобы  же-
ниться на ней. Я был прав и оказал ему истинную  услугу,  когда  наконец
раскрыл ему глаза. Так рассуждал Рони и сообщил сделанные им выводы сво-
ей супруге, стареющей вдове, которая осталась ими весьма довольна.
   Как человек совестливый, Рони считал нужным примирить служение королю
с долгом человечности в отношении несчастной женщины. Он успокаивал свою
совесть тем, что выполнил долг, если вспомнить,  чего  могла  ждать  эта
женщина, не вмешайся он. Между короной и смертью  -  та  и  другая  были
близко, но совершенно ясно, которая раньше осенила бы ее  -  между  ними
двумя мы нашли лазейку: немилость короля. Для нее это тяжко - спору нет.
Пока что она будет называть нас жестокими, вероломными и неблагодарными.
Но позднее, когда она станет владелицей замка Монсо и будет жить  там  в
безопасности на ренту, назначенную королем, тогда она поймет,  кто  спас
ее. "Благодарить не за что. Того требовал долг человечности. Вы,  мадам,
иногда способствовали моему преуспеянию, я же за то спасаю вам жизнь. Мы
квиты, только не начинайте сызнова".
   Совесть успокоилась - до некоторой степени. Однако перед своей остро-
носой супругой Рони отнюдь не похвалялся добрым  поступком  в  отношении
Габриели д'Эстре. Нос был достаточно острый и длинный,  чтобы  добраться
до оборотной стороны доброго поступка. Пожилая вдова ждала слишком  дол-
го; и теперь торжествует победу всецело, без излишней щепетильности.
   Герцогиня де Бофор поехала к мадам де Сюлли, та  не  приняла  ее.  По
этому поводу герцогиня обратилась с вежливой жалобой к господину де Сюл-
ли, тот не ответил ей. Король возмутился бы поведением  обоих,  если  бы
узнал о нем. Он, без сомнения, принял бы обиду на свой счет. Однако Габ-
риель не стала говорить с ним. У нее на руках было довольно улик,  чтобы
одним ударом поразить верного слугу. Но она боялась ответного удара - не
от Рони, а скорее от перемены в душе ее  возлюбленного  повелителя;  она
была научена горьким опытом.
   Самым сокровенным чувством ее был страх, который никогда  не  покидал
ее вполне. Король казался прежним, он был бы преданней прежнего, если бы
она проявила больше настойчивости. Он клял свой двор и остальные  дворы,
сеть хитросплетений, которой его опутали, свою неволю, всеобщий заговор,
имевший целью умалить его победу над Испанией и обезвредить его  самого.
Габриель понимала и слышала то, о чем он  умалчивал:  "Прости  мне,  мое
бесценное сокровище". Потому-то она никогда не  переводила  разговор  на
себя. Она не решилась бы на это без дрожи, ибо после сцены с  Рони  тело
ее не могло отвыкнуть от дрожи, несмотря на все усилия воли.  Только  бы
не обнаружить свой страх - вот чего она теперь страшилась сильнее всего.
   Доверчивее, чем когда-либо, рассказывал ей Генрих о своих личных  пе-
реговорах с папой Климентом относительно расторжения своего брака с  ко-
ролевой Наваррской. Истинное положение вещей неизвестно даже его Минист-
рам. Взамен папа требует, чтобы он вернул изгнанных иезуитов. Король от-
вечал так: будь у него две жизни, одну он отдал бы его святейшеству. Она
поняла: у него лишь одна жизнь, и у меня также. Стоит ему поступить, как
желательно нам обоим, тогда он обречен. Сделать меня своей  королевой  и
за то пойти на мировую с иезуитами - это  все  равно  что  решить  обоим
вместе умереть на престоле. Потому он и молит: прости  мне.  Однако  она
делала вид, будто речь идет лишь о благе королевства.
   Король приказал устроить охоту в честь герцогини  де  Бофор  -  а  не
прошло и четырех дней после того, как он произнес жестокие слова, в  ко-
торых не переставал каяться и от которых она до сих пор дрожала. На  эту
охоту он взял с собой лишь ее друзей и, главное, тех, кто стал  ей  дру-
гом, вроде Роклора. Все они были солдатами, а из них надежней всех - са-
мые простодушные, храбрый Крийон, одноглазый Арамбюр. Своей рукой выбили
они когда-то из седла убийцу короля, ему же самому сказали:
   - Сир! Женитесь на своей возлюбленной. - С ними и осенний день станет
ясней любого другого. Скачешь на просторе, и все как будто знакомо:  ко-
пыта наших коней перепахали это поле, когда мы давали здесь бой. Лес не-
обозрим, лес до самой границы Пикардии - солнце щедро озаряет его сквозь
безлиственную чащу ветвей, мы же узнали бы все пути и перепутья  даже  в
глубокой тьме.
   - Помнишь, Блеклый Лист? -  сказал  Генрих  своему  обер-шталмейстеру
Бельгарду и склонился к своей возлюбленной, ибо ее конь шел между их ко-
нями. - Как темно было здесь, когда мы в первый раз возвращались из зам-
ка Кэвр. До того темно, что ты помышлял убить меня, Блеклый Лист. Непло-
хая затея для ревнивца. Мне самому она приходила в голову позднее,  дол-
жен тебе сознаться в этом, старый друг Блеклый Лист. Мадам, взгляните на
него, теперь и он уже седеет.
   Нет, она не хотела думать ни о седобородом, ни о том другом, с седею-
щими висками. Она лелеяла в душе своей радость от сознания, что ее  воз-
любленный повелитель сохранил молодое чувство к ней, да, к ней, и  голос
его звучал счастливо, хоть и взволнованно: былая мука оттого, что он мог
утратить или вовсе не добиться ее, миновавшая мука возвращается вновь  и
трепещет в его голосе.
   - О прекрасная жизнь! - сказала Габриель. - Как я люблю тебя!
   Странно, но вместо ускоренной рыси, которая должна бы последовать  за
этим, все трое пустили своих коней шагом. Потому сопутствующие  кавалеры
приблизились, и послышались их голоса.
   - Я постоянно говорил ему, - послышался голос. - Рубить сплеча. Возз-
вать к народу, как во всех его деяниях. Священника сюда и, хочешь не хо-
чешь, а у нас будет королева-француженка. Дальше же посмотрим:
   Это был храбрый Крийон. Одноглазый Арамбюр заговорил гневно:
   - Чего мы добились теперь? Что монахи опять громят его в  проповедях.
Предрекают ему возмездие за грехи. Призывают ко всеобщему покаянию, дабы
небо не обрушилось на это королевство. Со времен мира Испании снова доз-
волено вытряхивать на нас содержимое своих монастырей.  Капуцины  заяви-
лись сюда с терновыми венцами на плешивых головах, а впереди - дамы  се-
мейства Гиз. Могли мы еще недавно ждать чего-нибудь подобного? И от  ко-
го?
   - Одноглазый! - крикнул Генрих через плечо. - Они опять изгоняют  бе-
сов из одержимых. Я же предпочитаю, как и раньше,  посылать  врача.  Мой
обычай не меняется, ты не дождешься, чтобы я уступил.
   - А предзнаменования, - сказал кто-то. - Ваши враги, сир,  занимаются
подделкой предзнаменований. Раз уж очередь дошла до них, берегитесь!
   Это Генрих оставил без ответа, ибо он знал: бывают  предзнаменования,
которых не подделаешь. Наша задача избегать  того,  что  они  возвещают.
Между тем он узнал просеку, на которую они свернули,  он  пожелал  здесь
спешиться и закусить. Слуги устроили на пнях стол и положили вокруг спи-
ленные стволы. Только один они сделали со спинкой  и  устлали  попонами;
туда усадил Генрих прелестную Габриель.
   Платье на ней было зеленое с серебряным позументом и такая же  шляпа.
Остывшее солнце не зажигало ее волос ярким блеском  праздничных  времен,
когда алмазы сверкали в них. Ни к чему. Тихое  сияние,  окутывающее  су-
щество, которое еще с нами, но готово покинуть нас, медленно,  но  верно
проникает в сердца. Генрих поглаживал кончики  ее  пальцев,  прислуживая
ей. Щеки ее - снег перед тем, как растаять, и розы расцветают под ним. О
прекрасная жизнь! Как я люблю тебя! Эти слова она сказала давно,  только
ее возлюбленный повелитель все еще полностью не уловил их тона. Он вслу-
шивался и сидел задумчиво, к концу завтрака разговоры смолкли.
   Подавая ей руку, чтобы помочь подняться, Генрих сказал Габриели:
   - Открою вам тайну, мадам: с этого места мы тронулись  в  путь,  я  и
Блеклый Лист, к замку Кэвр, и там я увидел вас спускающейся по лестнице.
   Герцог де Бельгард стоял всех ближе к королю и его возлюбленной;  ка-
залось, будто он здесь третий.
   Затем было  решено  всерьез  поохотиться  за  дичью;  кавалеры  и  их
единственная дама углубились в чащу, а тут легко  потерять  друг  друга,
разминуться, и голос, отвечающий на оклики, слабеет, под конец он  доно-
сится отовсюду и ниоткуда. Герцогиня де Бофор исчезла, хотя Генрих  ста-
рался не упускать ее из виду. Обер-шталмейстер побежал куда-то будто на-
угад и тоже исчез. Король приказал своим спутникам обыскать лес. Сам  он
сел на коня; как он и ожидал, двух лошадей недоставало.
   Сперва он поскакал напролом, через засеки, рвы и овраги. Внезапно ему
вспомнился господин де Рони. "Тот сомневается, что Цезарь мой сын.  Если
бы я допросил его, он стал бы отрицать, а может быть, и нет, он под  ко-
нец всегда оказывается прав, так было всего четыре  дня  назад".  Генрих
рванул поводья и остановился. В нем кипел гнев против Рони, который  под
конец оказывается прав, - от злобы всадник готов  был  повернуть  назад.
Ничего не желал знать, но разыгрывать глупца он тоже не  желал.  Так  он
долго стоял на месте, конь его бил копытом и ржал;  перед  ним  предстал
замок Кэвр, который на самом деле был еще вне поля  зрения.  Помимо  его
воли и даже несмотря на мучительное внутреннее сопротивление, взгляд его
проник сквозь стены в знакомый покой.
   Но после того как он уже заглянул туда, ему захотелось видеть все во-
очию и тем усугубить муку, он страстно пожелал присутствовать  при  том,
как те двое будут лежать на кровати. Сам бы он лежал под ней, как неког-
да тот, другой. "И я еще швырял ему туда конфеты. Целых семь лет не  пе-
реставали они смеяться надо мной. Неужто я, я сам  позволял  всему  миру
злословить о короле-рогоносце? Почему я прикидывался глухим?"
   - Потому что это неправда! - крикнул он и поскакал вперед; ему  вдруг
стало ясно, что он найдет замок пустым. "Семь лет владею я ею, как ничем
на свете. Наша плоть и кровь - дети, сотворенные из нашей плоти и крови,
и одно сердце бьется в каждом из нас. Она чувствует то, что я не  выска-
зываю, я же знаю о ней все".
   Он поклялся, что, если найдет замок пустым, завтра же  заставит  свя-
щенника обвенчать его и Габриель. Кое-кто останется ни при чем -  владе-
лец замка Сюлли, мой начальник артиллерии. Не додумав этой мысли, он ис-
пугался испытания, в замке Кэвр его подстерегал рок, - кому охота добро-
вольно идти навстречу року. Он повернул назад. Тщетно. По-прежнему  нес-
терпимо - не знать, и разум все равно подчинится страсти, ее  самовласт-
ным заключениям, ее страхам. Тогда он повернул снова.  Хотел  наверстать
упущенное время, боялся наверстать его и скакал то быстрее, то медленнее
в зависимости от смены страха и желания.
   Прибыв к мосту, он решил, что и без того опоздал, они уже скрылись, а
он в дураках. Это была последняя его попытка спастись бегством. Когда он
въехал во двор замка, его коня приветствовали два других, ржание их  до-
носилось из выступавшего вперед левого крыла здания. Под башенкой  ажур-
ной архитектуры, вот где привязаны кони. Третий отвечает им;  жаль,  что
людей там, в комнате, вспугнули прежде времени. В каком виде  будут  они
застигнуты?
   Войдя, Генрих нашел их иначе, чем ожидал. Габриель выглядывала из ок-
на; к своему спутнику, который был в сапогах и при шпорах, она  поверну-
лась спиной. На ее плече Генрих заметил увядшие листья, которые  зацепи-
лись, когда она скакала по лесу; разве листья остались бы на месте, если
бы она после этого раздевалась? Бельгард глядел на большую дикую птицу у
своих ног, лапы у нее были связаны, она сильно била крыльями. Обер-штал-
мейстеру его добыча отчаянно выпачкала руки, такими руками он  никак  не
мог касаться женщины.
   Хотя Генрих понял все сразу, но жестокий страх истекшего часа,  чтобы
не быть посрамленным, вылился в гневе.
   - Что тут происходит? - крикнул король, меж тем как те двое растерян-
но вперили в него взор. И он, должно быть, показался им  иным,  чем  они
ожидали. У них и мысли не было, чтобы он мог измениться точно после  бо-
лезни и так исступленно кричать. От испуга они дали ему отбушевать, пока
он не выбился из сил или был близок к умиротворению. Габриель отошла  от
окна и с просительным жестом приблизилась к нему;  когда  же  его  голос
после стольких несдержанных слов стал тише, она решилась  взять  его  за
руку. Как суха и горяча его рука! Габриель сказала:
   - Мой высокий повелитель! Зачем я поступила так! Я  думала  дождаться
вас здесь и вместе с вами припомнить минувшие дни. А получилось неладно,
и я жалею, что явилась сюда, хоть и с благим намерением.
   Он произнес менее уверенно, но с прежним бешенством:
   - Вы лжете, мадам. Я знаю истину. Вы выглядывали из окна  в  надежде,
что это не я. У вас достало бы времени до вечера, чтобы не один раз пос-
меяться над рогоносцем.
   Бельгард стоял, как-то странно сгорбившись, лицо у него сразу  поста-
рело. Он схватил пойманную птицу за ноги и собрался уйти.
   - Оправдывайся, Блеклый Лист, - потребовал Генрих. В  ответ  на  этот
окрик Бельгард повернулся вполоборота и признался:
   - Сир! Я не могу.
   - Ваш сообщник предает вас, мадам, - выдавил из себя мученик; до  сих
пор он не верил тому, что говорил, теперь же приходилось поневоле  пове-
рить.
   Габриель беспомощно передернула плечами. Бельгард сказал:
   - Сир! Мне остается лишь перейти на службу к  туркам.  Султан  казнит
своих приближенных без допроса. А перед вами я должен держать  ответ.  Я
был верен и предан вам не из привычки и не по обязанности. Нет, все дол-
гие годы я заглядывал вам в душу и находил, что вы достаточно  драгоцен-
ны, чтобы заплатить за вас жизнью, достаточно велики, чтобы  отдать  вам
мое собственное счастье. Я от всего давно отрекся, и вы сами это знаете,
а непреложней всего убеждена в моей искренности герцогиня де Бофор. Ина-
че она ни за что не позволила бы мне сопровождать ее в этот замок и  эту
комнату.
   Генрих отвел от него взгляд, он пробормотал ни для кого и даже не для
себя:
   - Слова, ловкие слова, они рассчитаны на умиление.
   Габриель вмешалась в нужную минуту:
   - Он недоговаривает. Он говорит, будто я позволила  ему  сопровождать
меня сюда. Нет. Не позволила, а приказала.
   Она умолчала - зачем. Ее возлюбленный повелитель понял сам; едва вой-
дя, он разгадал ее чувства. Он знает ее страдания, ее страхи,  ему  ясна
ее отчаянная попытка еще раз возбудить в нем ревность.  Она  уводит  его
назад в те прошедшие невозвратные времена, когда  он  дрожал,  а  теперь
дрожит она. Тогда - чего бы вы тогда не сделали, мой высокий повелитель,
чтобы удержать меня. Дорогое дитя, чего бы ты не сделала.
   Он читал на ее лице, ведь в это лицо он глядел чаще  всего,  -  читал
каждую ее мысль, каждое ее чувство, не исключая и сострадания. В сцене с
Рони он жалел ее, теперь она его. Мы не должны подавать повода к  жалос-
ти, ни ты, ни я. Мы сильны. Хорошо, что вы напомнили мне об этом.
   Сперва он обнял Бельгарда и поцеловал в обе щеки. Когда дошла очередь
до его бесценной повелительницы, она с трудом переводила дух от  пережи-
того потрясения и сияла от достигнутого успеха. Его слова  она  услышала
прежде, чем он заговорил. И в самом деле, он сказал, прижав ее к груди:
   - Завтра все будет свершено и закончено. Завтра я призову священника.
Хочет или не хочет, а он нас обвенчает завтра.
   Она повторила "завтра", по-прежнему сияя, но про себя подумала: "Если
бы священник был здесь в комнате!"
   Едва выехав из замка Кэвр, они повстречали охотников со сворой и тра-
вили оленя, пока не стемнело. Когда зверь был пристрелен и выпотрошен, а
собаки насытились и затихли, охотники обступили короля,  которому  приш-
лось сесть: он успокоил их, сказав, что лишь слегка ушиб колено.  Тут  в
молчании леса послышался шум второй охоты, лай, крики, звук рога, все на
расстоянии не менее полумили. Не успели они опомниться, как тот  же  шум
раздался в двадцати шагах. При этом ничего  не  было  видно,  между  де-
ревьями залегла тьма.
   Король спросил в изумлении:
   - Кто осмеливается мешать моей охоте? - и приказал графу де  Суассону
посмотреть, кто там. Суассон устремляется в чащу: он различает очертания
черной фигуры, которая, едва появившись, снова исчезает, выкрикивая одно
слово:
   - Собирайся! - А может быть, это значит: - Покайся!
   Граф де Суассон воротился и сказал, что голос был грозный. Смысл  его
повеления можно было спутать по  созвучию.  Король  ничего  не  ответил,
вскочил на коня и поехал рядом с герцогиней де Бофор, а остальные  охот-
ники тесным кольцом окружили их. Никто не упоминал о том, что от  второй
охоты, хотя она недавно так шумно подавала голос, теперь  не  доносилось
ни звука.
   Тем временем они достигли ближайшей деревни, и король с седла принял-
ся допрашивать всех крестьян и пастухов, которые в столь поздний час по-
казывались на пороге, что означает такое явление. Многие  отвечали,  что
это проделки злого духа, здесь будто бы его округа и называется он Вели-
кий охотник. Далее король, продолжавший допрашивать, получил объяснение,
будто святой Губерт сам нередко избирает эти леса, чтобы  травить  зверя
со своей охотой и сворой, незримой, но слышной.
   - Святой-это звучит уже утешительнее, - заметил  Генрих,  обратясь  к
Габриели, но окончательно он успокоился, лишь когда последний  из  опро-
шенных проговорился, что некий плут браконьер изображает нечистого  духа
и таким путем безнаказанно охотится на королевскую дичь.  Однако  король
до всего дознается и поймает его. - Непременно, в следующий  же  раз,  -
обещал Генрих; успокоенный, поскакал он дальше и уверил свою  возлюблен-
ную, что наконец-то они получили верный ответ.
   Габриель хоть и сказала: да, получили, но в глубине  своей  тревожной
души думала: "Собирайся или покайся - так не станет кричать  браконьер".
Это было предзнаменование. То же подозревали и многие из кавалеров,  ко-
торые тесным кольцом окружили ее и короля, а кто знает, о чем  умалчивал
он сам. О предзнаменованиях, поддельных предзнаменованиях, была  речь  в
начале охоты. Однако всегда ли они ложны, если мы  наперекор  природе  и
убеждению непрестанно наталкиваемся на них?
   Сегодня о предзнаменовании заговорил господин де Роклор. И он же тот-
час по прибытии в Лувр попросил его величество дозволить ему сделать со-
общение с глазу на глаз. Маршал Роклор весьма сожалел, что не высказался
своевременно. Теперь он явился слишком поздно, король отослал его.
   - Вы мне не нужны. Сейчас мне нужен хирург.
   И с этими словами упал навзничь. Слишком долго промучился он  оттого,
что один из его органов был затруднен в своих отправлениях.
   Потому-то Роклор не успел ничего сообщить - зато потом был даже дово-
лен, хотя совесть и укоряла его. Слишком много  придворных  пришлось  бы
запутать в это дело. Враги герцогини де Бофор разыскали  двух  шалопаев,
которые от безделья научились голосом  подражать  целой  охоте,  крикам,
лаю, звуку рога, по желанию приближая или отдаляя их. Когда же лес умно-
жал шумы, кто угодно мог поддаться обману. А тем более если в чаще  воз-
никала черная фигура и страшный голос требовал: покайся!

   ГАБРИЕЛЬ О СПАСЕНИИ СВОЕЙ ЖАЛКОЙ ЖИЗНИ

   Источник этой болезни уже не в одних душевных тревогах. Усталость ду-
ши обычно разрешалась телесным недугом. На этот раз  тело  не  помогает,
оно усугубляет страдания. Понадобилось вмешательство хирурга, он  должен
ежедневно содействовать органу, который отказывается служить. Генрих пе-
реносит страдания; труднее переносить мысль, что тело его становится не-
мощным. В бреду он говорит:
   - Будь у меня две жизни, одну я отдал бы святому отцу. - Он  говорит:
святому отцу, язык говорит не то, что подразумевает  рассудок;  рассудок
ищет ту, что находится здесь в комнате. Напрасно больной напрягает  свои
широко раскрытые глаза, чтобы ее узнать, ей хочет он отдать одну из двух
жизней. Он протягивает к ней нетвердую руку, но Габриель  избегает  при-
косновения.
   Ее собственные веки сухи, они покраснели от бдения у  изголовья  воз-
любленного повелителя, и страх ее дошел до того предела,  когда  он  уже
переходит в холод. Ни дрожи, ни слез, разве что мадам Екатерина Бурбонс-
кая, сестра короля, вместе с ней преклоняет колени и молится. Это бывает
не часто. Габриель боится ослабеть в общении со всемогущим.  Она  должна
оставаться рассудительной и сильной, заступая место всемогущего, как его
слуга, и сохранить этого человека для жизни. Она выполняет самые  унизи-
тельные обязанности, помогает прекраснейшими в  королевстве  руками  его
органу, который отказывается служить. Час за часом проводит у  изголовья
любимого, наполовину склонившись и прислушиваясь к его несвязным словам,
вовсе не тем, какие он держит в мыслях, ибо все его слова  устремлены  к
ней. Его разум, который блуждает по темным лесам, теряет ее образ всякий
раз, как тянется за ним. Однако и она упускает и ищет его, хотя он лежит
здесь и страдает.
   Ее терзало ужасное предчувствие, что они больше никогда уже полностью
не обретут друг друга, с открытым взором и  душой,  как  бывало  прежде.
Несмотря на все их старания, что-то загадочное будет удерживать и разлу-
чать их, деревья в тумане, отзвук незримых событий, охота призраков.
   В ту ночь, когда он впервые спокойно уснул и спал  слишком  бесшумно,
как ей показалось, она вдувала в его открытый рот свое  дыхание  до  тех
пор, пока сама не изнемогла. Наутро он проснулся совсем здоровым.  Враги
Габриели говорили во всеуслышание: невзирая на ее присутствие у ложа ко-
роля, небо еще раз проявило долготерпение. А врач Ла Ривьер заявил: гос-
пожа герцогиня де Бофор помогала здоровой природе короля, это угодно бо-
гу. К сожалению, выздоровело только тело, а не душа. Впрочем,  лихорадка
не совсем отпустила Генриха, но печаль и утомление гораздо более угнета-
ли его. Такой усталости он не знал ни от одной битвы, ни даже после сво-
его смертельного прыжка. Труды истекшего года - вершина  его  царствова-
ния, неужто им наградой скука, которой  ничто  не  может  противостоять?
Тщетны самые удачные театральные представления, хотя феи и дриады летают
по воздуху, волшебные видения возникают в  зеркалах,  птицы  разыгрывают
комедию - чему дивятся и радуются все, кроме короля. Тщетны  самые  соб-
лазнительные балеты-избранные красавицы позволяют любоваться своими неп-
рикрытыми прелестями, наперебой стараясь излечить меланхолию  короля.  В
своем честолюбивом стремлении исцелить короля дамы  изгибали  перед  ним
свои обольстительные тела, чтобы ни одна складка их плоти не  оставалась
тайной. Они усердствовали из великодушия, ему же, впервые  в  жизни,  не
нравились их природные достоинства.
   - Мне это не нужно, - сказал он. - Ничего мне не нужно, - пробормотал
он и отвернулся, не обращая внимания на герцогиню де Бофор, сидевшую ря-
дом с ним, и делая вид, будто ее нет здесь. Но едва он  оперся  лбом  на
руку и отвратил взор от зрелища, а слух от приятных  звуков,  тотчас  же
незаметно для короля одна за другой исчезли танцовщицы, музыканты и весь
двор. После долгого раздумья он  в  конце  концов  вернулся  к  действи-
тельности и увидел, что остался один. Перед ним пустая зала, за поднятым
занавесом громоздятся следы празднества, инструменты, механизмы, позоло-
ченный шлем, увядший букет. Одинокий король склонился в другую  сторону,
кресло рядом было пусто и даже перевернуто. Значит, и Габриель вместе  с
остальными обратилась в бегство. Он вопрошал свою душу, однако она отка-
зывалась дать ответ, отрадно или обидно ей в одиночестве. -  Мне  больше
ничего не нужно, - проговорил он в пустоту, и  эхо  возвратило  ему  его
слова.
   Теперь все хвалили герцогиню де Бофор: она поняла, что ее игра проиг-
рана, и переселилась из Луврского дворца в свой собственный дом.  Только
из-за тяжелой болезни короля она позволила себе жить с ним в королевских
покоях, которые ей не суждено когда-либо назвать своими. Значит, приспе-
ло время устранить ее окончательно - по возможности без применения край-
них мер. Ибо ее жалели еще больше, чем ненавидели. Многие заранее раска-
ивались в том, на что решились бы на худой конец-в крайних мерах. До сих
пор все это не выходило за пределы устных нападок, разве что,  прослышав
о слабости и печали короля, проповедники и монахи осмелели и вещали, что
на сей раз жизнь ему еще дарована, дабы он мог покаяться. Отсюда и  при-
ток народа во двор Лувра, где раздавались многоголосые мольбы и требова-
ния, чтобы король спас страну и свою душу, то и  другое  путем  удаления
Габриели.
   К ней тоже являлись весьма странные посетители, правда, каждый раз  в
одиночку. Все хотели узнать, действительно ли к ней приезжал папский ле-
гат, хотя, в сущности, не верили слуху. Он якобы в сумерках тайком посе-
тил ее дом, без большой свиты, без единого факела, и так же якобы непри-
метно покинул его, несмотря на расставленных наблюдателей.
   Чуть ли не так же таинственно явилась к Габриели мадам де Сагонн, са-
мый давний ее смертельный враг. Она  была  принята  не  сразу,  Габриель
только тогда допустила ее к себе, когда через час ей доложили, что  дама
дожидается терпеливо и смиренно. Войдя, она ухватилась за стул и загово-
рила с большим усилием.
   - Мадам, я всегда желала вам добра, - пролепетала она.
   - Мадам, ваше пожелание осуществится, - высокомерно  отвечала  Габри-
ель. Высокомерие было подчеркнутое: у Сагонн искривилось лицо, будто она
собиралась заплакать, или это была  плаксивая  улыбка.  Каким  маленьким
стало ее птичье лицо.
   - Простите меня! - воскликнула она визгливо, и обе  ее  руки  затряс-
лись. - Этого я никогда не хотела.
   - Чего? - спросила Габриель. - У меня все благополучно,  король  здо-
ров, и его решение жениться на мне вполне твердо. У нас нет врагов,  раз
и вы мне друг.
   - Мадам, будьте осторожны! Молю вас, берегитесь, ревностней я не мог-
ла бы просить о спасении своей собственной жизни.
   Ее невзрачное лицо так позеленело, она  так  явно  готова  была  сос-
кользнуть со стула на колени, что Габриель удостоила ее откровенности.
   - Вы очень много говорили, мадам. Если бы все, что вы долгие годы го-
ворили с намерением погубить меня, хлынуло теперь в эту комнату, мы  обе
непременно утонули бы. Однако злые речи действительно превратились в це-
лый поток. Я вижу, что этот поток пугает вас. Так облегчите  же  себя  и
поделитесь наконец не выдумками, а тем, что знаете.
   - Ах, если бы я знала! - Теперь Сагонн, наверно, ломала бы руки, если
бы они не тряслись.
   - Кто хочет меня убить? - спросила Габриель.
   Сагонн, вдруг окаменев, взглянула на нее.
   Габриель:
   - Господин де Рони?
   Сагонн - безмолвное отрицание.
   Габриель:
   - Я вам все равно не поверила бы. Значит,  агенты  Тосканы,  и  каким
способом?
   Сагонн:
   - Кругом только и знают, что шнырять и  шушукаться,  можно  подумать,
что всполошилась вся Европа, столько тайных  посланцев  от  всех  дворов
пробирается в Париж: и затем немедленно  улетучивается.  Сердечные  дела
короля Франции очень заботят папу и императора, но это ведь вам  извест-
но.
   Габриель:
   - Что вы можете сообщить мне нового?
   Сагонн, почти неслышно:
   - Цамет. В его доме, говорят, это было решено.
   - За карточным столом, разумеется, - сказала Габриель. - Кто при этом
присутствовал?
   Сагонн знаком показала, что ее сведения и даже силы уже истощились.
   - Избегайте посещать этот дом! Не ходите к сапожнику  Цамету  даже  с
королем - прошептала она еще таинственней. - А тем более без него.
   Она хотела встать, но не сразу собралась с силами, а так как минутная
слабость дала ей время опомниться, Сагонн поняла вдруг собственное поло-
жение и то, что не одной Габриели придется теперь дрожать за свою жизнь.
   - Я сказала слишком много, - в ужасе шепнула она;  вскочила,  закрыла
лицо руками и зарыдала. - Теперь я в вашей власти.
   - Никто не подозревает, что вы здесь, - сказала Габриель.
   - Как будто не следят за всеми, кто к вам приходит, -  возразила  Са-
гонн. - Даже и легата застигли.
   Это она сказала по привычке хитрить, а потому,  отняв  от  глаз  свои
костлявые пальцы, насторожилась. На самом деле легата никто не приметил.
"Если я это выведаю и смогу подтвердить слух, то мое собственное посеще-
ние будет оправдано, и я спасена".
   Однако Габриель отвечала:
   - Легат? Я его с самого лета не видела.
   "Окаянная лгунья, - подумала Сагонн. - Так умри же,  умри,  герцогиня
де Свиньон", - думала она в запоздалой злобе на себя самое  из-за  допу-
щенной ошибки. Тем задушевней она распрощалась, еще раз дала волю раска-
янию и на сей раз объяснила его причину. Вначале, когда  раскаяние  было
искренним, она этого сделать не могла.
   - Я всегда вас любила, мадам. Только любовь смутила меня и  заставила
поступать так, словно я вас ненавижу.
   Она запуталась в чрезвычайно сложных оправданиях, стараясь изобразить
полное душевное смятение, а пока она разглагольствовала,  они  дошли  до
потайного выхода, через который надо  было  выпроводить  посетительницу.
Тут Габриель сказала:
   - Мадам, вы можете успокоиться. Тайну вашего посещения я унесу с  со-
бой в могилу.
   После чего Сагонн поперхнулась, во-первых, потому, что она была  раз-
гадана, а затем из-за необычайной простоты, с какой эта  женщина,  окру-
женная столь большими опасностями, говорит о своей могиле, и притом безо
всяких элегических жалоб и стенаний.
   Совершенно сбитая с толку, Сагонн споткнулась о порог.
   Габриель же призвала к себе господина де Фронтенака, старого товарища
короля, он имел честь командовать небольшим отрядом  ее  телохранителей.
Она спросила без предисловий:
   - Где сейчас находится этот человек?
   - В двух часах ходьбы! Но только завтра вечером прибудет в город. Ма-
дам, прикажите, и я изловлю его еще нынешней ночью.
   - Подождите, - сказала Габриель. Солдат заметил:
   - Ни к чему ждать дольше. Ни с одним из прежних убийц короля  мы  так
не церемонились. За этим я установил неусыпную слежку с той самой  мину-
ты, как он перешел границу королевства. Мы могли его поймать  уже  двад-
цать раз, ведь фламандца, как он ни переряжайся, всегда узнаешь.
   - А как бы вы могли его изобличить? Его нужно захватить во дворе Лув-
ра при большом стечении народа, король смешается с толпой, и я тоже.
   Фронтенак предостерег:
   - Единственная улика - длинный нож, который мы видели у него.  А  нож
легче всего пустить в ход в сутолоке.
   - Когда вы его задержите, - не смущаясь,  сказала  Габриель,  -  под-
суньте ему вот эту записку. Брюссельский легат дал  ему  свое  поручение
устно. Но надо, чтобы он имел его при себе написанным черным по  белому,
только тогда король поверит вам, что нашелся человек, который  осмелился
поднять на него руку.
   - Да и трудно этому поверить, - признался старый  воин.  -  Священная
особа, победитель и великий король. Но с каким бы правом он  ни  почитал
себя неприкосновенным и в безопасности, вы, мадам, глядите зорко. Прика-
зывайте, я повинуюсь.
   Вот каким делом усердно занималась Габриель, а потому не позаботилась
о себе самой. Все случилось так, как она предвидела. Король и  герцогиня
де Бофор проезжали в полдень верхом по Луврскому  мосту,  -  не  обычным
своим путем, но он хочет видеть, что произойдет, а она знает  это  зара-
нее. Через сводчатые ворота они сворачивают в старый двор, именуемый ко-
лодцем, вокруг него расположены присутственные места. Люди, которые  за-
являли, что пришли по делу, могли собираться здесь беспрепятственно. При
появлении герцогини многие бросились  вдруг  в  ее  сторону,  выкрикивая
проклятия, которым их обучили. Так как она - повернула лошадь и оставила
короля одного, толпа постепенно отхлынула от него. Не тронулся  с  места
только один-единственный человек, которого легко было  захватить,  когда
он в пяти шагах от короля обнажил нож.
   - Сир! - сказал господин де Фронтенак. - На сей раз вы обязаны жизнью
только госпоже герцогине. - Старый соратник короля был очень взволнован.
Придворный не сказал бы этого. Король слез с лошади. Бледный  от  гнева,
он подбежал к страже в сводчатых воротах; платье на его бесценной  пове-
лительнице было разорвано, солдаты с трудом охраняли  ее  от  нападающей
толпы. Он приказал повесить тех, что оказались впереди.
   - Сир, - сказала Габриель, - в благодарность за ваше  спасение  прошу
вас сохранить жизнь этим людям, ибо это все обманутые. Ваш народ  думает
по-иному.
   Генрих не отвечал. Он не хотел терять время на утешения  и  благодар-
ность.
   - На коней, мадам! - И он даже не подставил свою руку под ногу Габри-
ели. Торопливой рысью проехал он рядом с ней через мост и последние  во-
рота. Всей страже было приказано сопровождать его, но как ни бежали сол-
даты, а все-таки потеряли из виду обоих всадников,  только  господин  де
Фронтенак верхом, со шпагой наголо, не отставал от них ни на шаг.
   Они направились не прямо к дому герцогини,  король  поехал  по  самым
людным улицам; он пустил коня еще более скорой рысью, не обращая  внима-
ния на прохожих; тем приходилось разбегаться с  середины  мостовой.  Кто
правил каретой и не сворачивал немедленно, того офицер торопил ударом  и
окриком:
   - Дорогу королю!
   Все видели, что король бледен от гнева, и спрашивали:
   - Что случилось?
   Женщины заметили, что на герцогине де Бофор разорвано платье, и молва
понеслась быстрее, чем может спастись бегством даже король.
   Едва он проезжал, как за его спиной начинались толки:
   - Теперь он бежит с ней, потому что его хотели убить из-за его любов-
ных шашней.
   - И ее с ним, - добавлялось немедленно.
   - Неужто это достойный конец для короля, который зовется великим?
   - Он любит, - возражали женщины. - Вы его не понимаете, потому что вы
ничтожные мужчины, - говорили пожилые увядшие женщины,  у  которых  были
рабочие руки, а на лице запечатлелась забота о насущном хлебе.
   Молодые люди, выпячивая грудь, утверждали:
   - А все-таки он добьется своего, и мы поступили бы, как он.
   Некий священник повторял на каждом перекрестке:
   - Но госпожа герцогиня сделала сегодня больше. - При  этом  священник
многозначительно кивал головой, хотя всякий раз исчезал раньше, чем  ему
успевали задать вопрос. Папский легат строжайше приказал ему  оставаться
неузнанным.
   После подобных слов не наступала тишина, какая бывает, если есть  над
чем призадуматься. В толпе настроение меняется резко, даже посреди  шума
и крика. Когда король, его возлюбленная и офицер ехали  обратно  прежней
улицей, вместо того, чтобы скрыться или вернуться с подмогой, о  бегстве
словно и речи не было. Напротив, тот же самый  народ  теснился  за  ними
следом, иные даже опередили их, двое взяли лошадей под уздцы -  они  шли
теперь шагом. Таким образом народ проводил своего короля и свою  короле-
ву, которая была ему угодна, к широкому новому въезду в Луврский дворец.
   Господин де Фронтенак вложил шпагу в ножны, ибо  слышал  совсем  иные
голоса и смотрел в глаза ближайшим. Глаза влажно блестели, вначале в них
отражались лишь рыцарские чувства народа. Чем длиннее дорога,  тем  ярче
будет в них вспыхивать возмущение. Король сам поощрял его.
   - Дети! К дому герцогини! - приказал он.
   Снова он поехал обходным путем. Из дверей мастерских выбегали  ремес-
ленники, сначала они топтались в нерешительности: не ввязаться бы в  не-
подходящее дело. Меж тем гнев короля, разорванное платье его  дамы  были
достаточно красноречивы. Тут-то прозвучали первые проклятия против убийц
Габриели. Она как услышала-зашаталась в седле. Генрих снял ее с лошади и
повел в дом.
   Под ее  окнами  раздавались  невнятные  возгласы,  она  заткнула  уши
пальцами. Раз проклинают ее убийц,  значит,  то  действительно  были  ее
убийцы. Невежественный народ больше занят ею, чем  ее  повелителем.  Это
предрекает развязку, и среди всех тайных хитросплетений это первое  отк-
рытое признание, что она должна умереть.
   Генрих сказал:
   - Что они толкуют о ваших убийцах, мадам? Ведь убийца был мой, а я  к
ним привык.
   Он послал людей очистить двор. Когда он вернулся, Габриель уже  поки-
нула комнату. Он стал искать, подошел к  ее  запертой  спальне,  которая
обычно была их общей спальней; теперь дверь оказалась заперта и не  отк-
рылась.
   - Отвечайте!
   Придушенные звуки в платок. Она смеется? Он предпочел бы,  чтобы  она
плакала. Такого смеха он у нее не слыхал, этот смех звучал  бы  жестоко,
если бы не был придушен.
   - Я хочу знать только одно, - крикнул он. - Кто сообщил вам о  прибы-
тии фламандца?
   - Угадайте, - произнес изнутри ледяной голос, и она хлопнула какой-то
дверью.
   Сделала она это нарочно, чтобы он ушел. Когда его шаги удалились, она
хотела его вернуть, но упала на постель, зарылась лицом в  подушки,  где
обычно покоилась его голова, и это создало такую иллюзию близости возлю-
бленного, что она заговорила с ним.
   - Сир! Мой высокий повелитель, как печально все обернулось.
   И тут наконец хлынули слезы. Очнувшись от долгого плача, она увидела,
что она одна на мокрой подушке. Она подумала, что и он,  конечно,  запер
за собой дверь, отмахнулся от всех пожеланий и приветствий,  -  и,  быть
может, лежал, как она, поддавшись слабости тела, а затем  мерил  комнату
крупными шагами, останавливался, прислушивался, уловил звук  колокольчи-
ка. Он звонит упорнее, чем всякий другой. Любимый! Он призывает нас обо-
их.
   Она вспомнила, что он в своем воображении не мог слышать  звон  похо-
ронного колокольчика. Конечно же, ведь у него не  побывала  госпожа  Са-
гонн. Да и легат, - кого предостерегал легат? Не его, и не  в  тот  час,
когда Мальвецци снаряжал в Брюсселе фламандца. Как понять,  что  папский
легат, вопреки всякой логике, хочет сохранить жизнь королю Франции?
   - Я этого не знаю, - сказала Габриель, поднялась с  постели  и  стала
напряженно размышлять.
   "Что-то связывает легата и короля, чего сам Генрих даже не знает. Ибо
легат предостерегал не его, а меня и приказал мне не  говорить  об  этом
моему повелителю. Догадайся сам, бесценный повелитель. Подложное письмо.
Сир! Вы извлекаете его из-за пазухи  убийцы,  обнаруживаете  подделку  и
после этого читаете его с еще большей для себя пользой.  Вы  поймете  из
него, как затруднительно и опасно оказалось на этот раз  спасение  вашей
жизни. Вы больше не спросите: что они толкуют о ваших убийцах, мадам?
   Вы больше не станете задавать глупые вопросы. Любимый, как  ослепляет
тебя твой сан! Ты стоишь на возвышении, у трона, и ничего  не  видишь  в
лучах своего собственного величия. Я спасаю твою жизнь от тех, кто пося-
гает на мою собственную; они покушаются на мою жизнь из-за тебя и  из-за
меня - на твою. Мы должны умереть вместе или я одна. Но только не ты без
меня, это не предусмотрено. Мы хотели, чтобы у нас навеки,  нерасторжимо
была одна жизнь - но у нас оказалось две смерти, и они бегут  наперегон-
ки, какая скорей достигнет цели".
   Явилась тетка Сурди, и Габриель охотно приняла ее, потому что она то-
милась в одиночестве и хотела убежать от него, - подумала даже об  одном
доме, который манил ее. Но он был для нее запретным.
   Мадам де Сурди обняла свою многообещающую племянницу,  что  случалось
не часто, но сейчас радость обуревала ее.
   - Вы спасли королю жизнь. Теперь уж ему ничего другого  не  остается,
мы попадем прямехонько на престол.
   Ее свежевыкрашенная куафюра пламенела, белели воздетые  кверху  руки.
Несмотря на всю свою проницательность, она не сразу поняла, что ее  воо-
душевление не встречает отклика.
   - Народ вел вашу лошадь под уздцы. Народ за нас, - восклицала госпожа
Сурди. - Двор должен пасть перед нами ниц, - резко выкрикнула она. - Во-
ля народа - воля божия.
   - Тише - попросила Габриель. - Ему бы это не понравилось, если бы  он
вас услышал.
   - Мадам, в своем ли вы уме? - спросила тетка. - Как же  ему  не  быть
счастливым, когда он вам обязан жизнью.
   Габриель молчала. Она ничего не сказала бы и в том случае, если бы ей
самой была понятней вся цепь событий. "Я не  должна  его  принуждать,  -
чувствовала она. - У него не две жизни, хотя моя и принадлежит ему".
   Так как взволнованная родственница наседала на нее, Габриель  наконец
объяснила, что жизнь королю спасали очень многие и не раз, если  предпо-
ложить, что он сам не умел себя уберечь. Это был второй или третий убий-
ца, которого ловил господин де Фронтенак. Спасителем короля были  госпо-
дин д'Обинье и даже шут Шико.
   - Но никого мой высокий повелитель не награждал так, как свою  слугу,
- произнесла Габриель д'Эстре и, к величайшему изумлению госпожи  Сурди,
преклонила колени. Повернулась к комнате спиной и в  углу  обратилась  с
молитвой к святой деве.
   Тетке надоело ждать, и она удалилась, внутренне негодуя. "Если бы ты,
дурища, не глупела с каждым днем, ты бы держалась своих  протестантов  и
заставила бы их поднять хороший бунт, чтобы добиться возведения на прес-
тол королевы из дворянства своей страны!"
   - Пресвятая матерь божия, - молилась Габриель.  -  Тебе  открыто  мое
сердце, которое развращено с юных лет, и лишь ты укрощаешь его  гордыню.
Мой возлюбленный повелитель показал меня народу как я была, в  разорван-
ном платье, такой благодарности и награды я не заслужила. Пресвятая  де-
ва, сохрани мне его жизнь!
   Сюда была, включена и мольба о собственной жизни - не прямо, но  Габ-
риель верила, что ее поймут, и больше не добавила ничего.

   ГАБРИЕЛЬ ОБРЕЧЕНА

   Генрих пропустил весь следующий день и не пришел к ней.  Вечером  она
получила от него письмо. "Мой прекрасный ангел, - писал он из  Луврского
дворца. - Ты думаешь, быть королем хорошо, однако у меня на сердце часто
бывает куда тяжелее, чем у последнего моего подданного. Нищий  под  моим
окном менее достоин жалости, чем я. Одни, католики, говорят обо мне:  от
него разит гугенотством. Другие, протестанты, говорят, что их  предаю  и
что я больший папист, чем сам папа. Могу я тебе только сказать:  сердцем
я француз, и тебя я люблю".
   Она все поняла из этого письма, поняла глубокие причины  его  грусти,
поняла, что воля его скована, по сравнению с ним даже нищий свободен. Не
суждено нам соединиться, означало все это. Она же от этого не  пришла  в
отчаяние. Его жалобы придавали ей упования и силы.
   Неожиданно вынырнул еще один убийца. Этого никто не выследил в  пути,
он беспрепятственно мог бы выполнить свое задание; король сам  обнаружил
его и схватил за руку. Король был особенно настороже, ибо он один  пони-
мал, почему к нему подсылают убийц и что за первым  очень  скоро  должен
последовать второй. Кстати, первый был доминиканец из Фландрии,  второй,
капуцин, явился из Лотарингии. Одного поля ягода. Испания или Рим, Лота-
рингский дом или Габсбургский - истинной дружбы между ними не  существо-
вало, только в одном они были согласны: королю Французскому  лучше  уме-
реть.
   Любого подданного императора, друга ли, врага ли, независимо  от  его
веры, испанцы, - вернее, те, что именовали себя испанцами, - уничтожали,
резали, сажали на кол, жгли и вешали на дереве у дороги. Это была прелю-
дия широко задуманного предприятия, по сию пору еще ни к чему не  обязы-
вающего, никто не зовет его войной - зачем слово, которое  всех  пугает?
Однако захватчик, по-прежнему без войны, завладел переправами через Рейн
по дороге на Клеве.
   Немедленно же двинулись в поход полки короля Генриха. Он проложил для
них удобные дороги, и его численно сокращенное войско строго блюдет доб-
ровольную дисциплину, каждый солдат знает своего короля Генриха, а пото-
му и верит в него. Вот причина, по которой повсюду, куда вступали войска
короля, неприятель давал тягу. Солдатам не на пользу иметь над собой не-
достойных начальников, не уважать самих себя и в своем недостойном пове-
дении полагаться лишь на случайную безнаказанность.
   Захватчик рассчитывал, что полки короля сдадутся, потеряв свой  глав-
ный оплот; значит, важнее всего уничтожить его. Но так как  убийство  не
удалось, прекратилась и война, если бы слово война было произнесена. Ко-
роль Генрих не находил причин самому идти к Рейну. Хотя ему  больше  чем
когда-либо хотелось сражаться. Во-первых, король его толка чувствует се-
бя безопаснее среди войска, нежели за всеми караулами Луврского  дворца.
Сразиться в бою и забыть, сколько позора  принесли  ему  его  убийцы,  -
словно он первый встречный бунтовщик, которого  надо  постоянно  держать
под угрозой смерти. Нет, я принц крови,  так  буду  же  вести  себя  на-
варрским королем.
   Первого из двух убийц он хотел помиловать; только  бы  не  раздражать
Рим! Теперь же их обоих вместе судили и предали казни.  Кроме  того,  он
пригрозил процессом против мадам Маргариты Валуа за совершенное прелюбо-
деяние. Она тотчас, же стала сговорчивой, и Рим понял, что король  Фран-
ции исцелился от своей гнетущей тоски. Ничто не остановило  Генриха,  ни
отлучение от церкви, ни отеческий совет, когда он вновь пожелал доказать
свою твердость. Королевский парламент усердно старался  обойти  Нантский
эдикт, так что он все еще не вступил в законную силу. Теперь  же  Генрих
говорит свое властное слово.
   Он говорит его своим законоведам, которых он некогда  любил,  и  они,
быть может, любили его.
   - Ныне опять проповедуется бунт, снова маячат баррикады, вы,  господа
судьи, за это время нажили состояния,  вы  спите  на  мягких  перинах  в
собственных домах, а не в тюрьме на соломе. Потому и позабыли, по  какую
сторону баррикад вам назначено быть судьбой и долгом. Если же опять воз-
никают тревожные предзнаменования, то внемлите им.  Для  меня  они  мало
значат, зато для всякого другого - много. Когда-то, очень давно, я играл
в карты с герцогом Гизом, и из-под карт потекли капли крови, тщетно ста-
рались их стереть, дважды, трижды. К кому относилось это предостережение
- ко мне или к нему? Оказалось - не ко мне.
   С этого он начал, повелев законоведам явиться к нему в кабинет,  дабы
они оказались ближе к власти и устрашились бы ее.
   - Войны против протестантской религии, вот чего вам захотелось?  Бар-
рикады! Моя выставлена у Рейна, на нее я пошлю вас так, как вы  есть,  в
длиннополых одеждах, и каждому дам в руки ружье.
   Они приняли это за шутку, но, кроме того, он пригрозил  увеличить  их
число вдвое и втрое, а это значило, что жалованье их уменьшится  наполо-
вину, на две трети, такая возможность усмирила их больше, чем угроза от-
рубить головы подстрекателям.
   Эдикт был утвержден парламентом. Рим не противоречил.
   В порыве решимости он выдал замуж свою сестру за герцога де Бара. Ма-
дам Екатерина Бурбонская, сестра короля, - протестантка, а навязанный ей
жених-католик.  Генрих  вызвал  архиепископа  Руанского,  это  был   его
собственный, правда, сводный брат, но не все ли равно. Не успела  Катрин
опомниться, как была обвенчана в кабинете короля.
   Герцог не замедлил удалиться, да и архиепископ понял, что он уже лиш-
ний. Брат и сестра остались с глазу на глаз. Катрин сказала:
   - Сир! Я дивлюсь вам, как вы молоды. Как стремительны.
   Он почувствовал в  ее  тоне  скрытую  иронию  с  оттенком  покорности
судьбе.
   - Мадам! Это должно было наконец случиться, - услышала она его слова,
так сухо он не говорил с ней никогда в жизни. - Должно было, и для прес-
тола и для наследования. Граф де Суассон  не  может  дольше  преграждать
путь моим наследникам.
   Жалкое лицо сестры дрогнуло. Она исподлобья взглянула на брата;  надо
надеяться, что в ее взгляде была лишь строгость, а не что-то  еще  менее
лестное.
   - При теперешней вашей стремительности, - заговорила она, - вам  сле-
довало бы тут же на месте совершить другое венчание.
   Он смолчал и отвернулся. Она собралась уйти, тогда он мигом  очутился
подле нее и заключил ее в объятия. Они долго стояли, прижавшись  друг  к
другу, и ни один не желал разомкнуть объятия. Он ничего не  объяснял,  и
она ничего не спрашивала. И брат чувствовал: "Вот  так  мы  состарились.
Прости мне твои утраты. Для своей славы я пожертвовал твоим  счастьем  -
отнюдь не сгоряча. Я дал тебе с ним состариться. Катрин, ты ведь  память
о нашей дорогой матери, она твоими глазами  смотрит  на  меня.  Пока  ты
здесь, не все еще миновало".
   А сестра чувствовала:
   "Снова, как встарь, мы вместе, пусть перед концом. Трижды смерть под-
биралась к тебе. Благодаря опыту в обращении с ней ты избег  ее  покуше-
ний, не поддался ни болезни, ни убийцам, теперь довольно. Откажись,  до-
рогой брат, от прелестной Габриели, которая стоит тебе жизни. У нас дос-
таточно было времени, чтобы смириться. Между тем ты остался молод,  твоя
внутренняя твердость противостоит годам, тебя, в сущности, ничто  близко
не задевает. Ты не можешь увянуть, можешь только сломиться.  Неужели  я,
такая усталая, увижу, как ты будешь лежать на парадном ложе с крестом  в
сложенных руках?"
   Он заметил, что она вздрогнула у него на груди. Он  отклонил  голову,
заглянул в ее лицо, а она в его. Глаза сухи у обоих. Где вы, слезы,  где
то время, когда мы ссорились, мирились, бывали добрыми или злыми и  смех
и слезы давались нам без труда?
   Прелестная Габриель изменила своей природе и стала проявлять капризы:
не будучи больной, она на целую неделю закрыла свои  двери,  мало  того,
она заперла потайной ход между своим домом и Луврским дворцом...  Генрих
послал к ней пажа Сабле, узнать - каковы будут ее приказания. Она велела
отвечать, что очень занята со своими астрологами, они доводят ее до  го-
ловной боли. Юный Гийом преклонил колено и попросил выслушать его наеди-
не.
   - Довольно, - сказала она, вспылив, и отослала его прочь. В эту  пору
она была занята только своими предсказателями.
   Генрих опасался влияния подобных людей, он говорил:
   - Они до тех пор будут лгать, пока, чего доброго, не выскажут правды.
   Ввиду этого его встреча с ними вряд ли сошла бы благополучно; а пото-
му он обратился за помощью к сестре. Она отправилась через потайной ход;
у дверей она стучала, пока ей не открыли. Она бесшумно вошла в  комнату,
где раздавались голоса и был полумрак. Единственная свеча освещала звез-
дочета, гадалку на картах и третьего, который читал по руке.  Несчастная
красавица отдала себя во власть трем мудрецам, выслушивала беспрекослов-
но их приговоры, от которых у нее не  раз  вырывался  стон.  Катрин  по-
чувствовала к ней глубокую жалость. До чего мы дойдем, - эти  слова  она
часто повторяла с недавних пор; они, увы, были применимы  и  к  женщине,
которую она прежде почитала счастливейшей из смертных. Каждый из  колду-
нов был в соответствующем одеянии, но безразлично, в мантии или в остро-
конечной шапке, в маске или внушительном обличье врача, они не умели яс-
но растолковать ни одно видение или знамение, вместо уверенности пробуж-
дали тревогу и вселяли неопределенные страхи, от которых их жертва  сто-
нала. Бедняжка знала только свой молитвенник; ей  становилось  жутко  от
одного перелистывания толстых фолиантов, а гороскоп ее ничего не показы-
вает, кроме того, что замужем она будет всего один  раз.  Неужто  звезды
считают, что она уже была замужем?  Когда  брак  не  был  осуществлен  и
объявлен недействительным? Но вот по руке ее прочли, что она умрет моло-
дой и не выполнит своего назначения, - в случае если у нее будет еще ре-
бенок. Тут она вырвала руку и судорожно сжала ее. И как раз в эту минуту
гадалка в маске сама смешала карты, так, что они полетели  со  стола  на
пол. А Габриель бросилась бежать.
   Ее перехватила мадам Екатерина и повела в отдаленнейший покой; по до-
роге Катрин поворачивала все ключи.
   - Мой дорогой друг, наперекор всему я знаю достоверно, что вы достиг-
нете своей цели, - сказала Катрин, искренней, чем прежде, желая ей  это-
го.
   Габриель произнесла беззвучно:
   - Мои созвездия и линии руки показывают противное, не  говоря  уже  о
картах.
   - А воля короля? - возразила ее доброжелательница.
   Габриель, едва слышно:
   - Она бессильна.
   Мадам Екатерина Бурбонская:
   - Вас обманывают. Я уважаю тайны небес, но три предсказателя, да  еще
завидующих друг другу, не давали  бы  одинаковых  ответов,  если  бы  не
действовали по чьему-то наущению.
   Габриель, сквозь горькие рыдания:
   - И все-таки они сказали правду. Я ношу под сердцем дитя, которое по-
мешает мне выполнить мое назначение.
   И тотчас же судорожно обхватила Катрин за плечи, умоляя:
   - Ни слова об этом!
   Катрин поцеловала ее.
   - Теперь-то все и наладится! - возразила она с нежной улыбкой.
   Габриель не верила.
   - Ребенок этот - мой рок, - упорно твердила она. Под конец Катрин по-
советовала ей принять юного Сабле и выслушать то, что он надумал. Ибо он
предан и смел.
   - Он ничем мне помочь не может.
   - Он сочинил о тебе песню, прелестная Габриель. Люди поют ее во  всем
королевстве. Ему стоит только пойти и призвать их.
   - Кого? И зачем? Чтобы они спели песню? Ненависть кричит много  гром-
че.
   В конце концов Габриель обещала исполнить просьбу сестры короля. Пос-
ле беседы с пажом она от имени короля отпустила его домой, и Гийом спеш-
но отправился в свою провинцию Турень, где течет Луара.
   Габриели же между тем впору было взобраться на высокую башню и оттуда
звать на помощь, так сильно возрастали в ней страх и  гнев  оттого,  что
происходило тем временем и о чем она узнавала.
   Новый канцлер был ее ставленником. На место старика Шеверни, которого
невозможно было дольше терпеть, несмотря на  его  отношения  с  госпожой
Сурди, бесценная повелительница посадила некоего господина  де  Силлери.
Для этого ей пришлось пустить в ход все свое  влияние  на  короля,  зато
среди самых ближних его советников она располагала теперь  одним  против
двух, которых звали Вильруа и Сюлли.
   Король совершал противоречивые поступки. Так как сестра  открыла  ему
тайну его возлюбленной и настойчиво просила утешить ее, в нем возоблада-
ли неясные чувства. Он поспешил лично повторить свои клятвы - и на  этот
раз принес с собой кольцо. Примечательное кольцо,  -  епископ  Шартрский
надел его на палец королю во время его коронования и обручил  Генриха  с
Францией.
   - Сир! Что вы делаете, - сказала Габриель. К своему ужасу, она сказа-
ла больше, чем следовало. - Мои звезды превращают  ваш  подарок  в  нес-
частье, - призналась она. Генрих ответил:
   - Бесценная любовь моя. Мы никогда не можем принести друг другу  нес-
частье. У нас обоих одна звезда, и зовется она Франция.
   И тут кольцо, отягощенное символами и драгоценными камнями,  действи-
тельно соскользнуло с его пальца на ее палец. Она же едва сдержала крик:
кольцо обожгло ее, она встряхнула рукой, и оно упало на пол.
   Генрих убедился, что у нее нет уже прежней силы и решимости. Он  при-
писал это ее положению. А его собственная медлительность, -  почему  сам
он медлит? Причины к этому как  будто  нет,  кроме  финансов  его  коро-
левства, тех громадных сумм, что он должен великому герцогу Тосканскому.
Кто же способен помочь ему? Он вызвал к себе Рони. Верный  слуга  своего
государя, по свойственной ему прямоте и трезвости, наверно, успел забыть
свою ссору с герцогиней де Бофор. А если и не забыл, то  размолвка  эта,
столь бессмысленная и жестокая, несомненно, заставила призадуматься  его
рассудительную голову... "Он будет сговорчивее, чем раньше,  не  потому,
что сердце его смягчилось, нет, но служение,  служение  мне  требует  от
господина де Рони, чтобы он облегчал мои заботы, вместо  того  чтобы  их
усугублять". Так думал Генрих, когда вызвал к себе своего министра.
   Генрих, сам не зная почему, ожидал этого разговора с некоторым смуще-
нием. Осторожно, окольными путями подошел он к  планам  своей  женитьбы,
словно это не его планы, а так нужно для блага государства. Даже сам па-
па ставит его перед такой необходимостью, ибо  он  теперь,  по-видимому,
готов расторгнуть его первый брак.
   - Если бы все делалось по моему желанию, - сказал Генрих,  оправдыва-
ясь, - то моя будущая избранница обладала бы семью главными добродетеля-
ми сразу и, кроме красоты, скромности, ровного  характера,  живого  ума,
высокого рождения и плодоносного чрева,  имела  бы  еще  и  большие  бо-
гатства. Только такая родится не часто, - сказал он в  надежде  услышать
ободряющее слово. Но не дождался его. - Ну, подумаем вместе, -  попросил
Генрих, однако принужден был сам перебрать принцесс, испанских, немецких
и из своего собственного рода. Из семи добродетелей каждая обладала лишь
немногими, о протестантках вообще не могло быть речи. Говорят,  будто  у
флорентийского герцога весьма красивая племянница, розовая и  белокурая.
- Только она  из  рода  старой  королевы  Екатерины,  которая  причинила
столько зла мне и моему королевству.
   Таким образом Генрих старался предупредить худшее. Теперь пришла оче-
редь верного слуги, который не на шутку поразил своего господина. Он  не
стал противоречить. Явно наперекор своему нраву он высказал  мысль,  что
ни богатство, ни королевское происхождение отнюдь не обязательны. Король
хочет иметь жену, которая бы ему нравилась и дарила ему детей. Пусть  же
оповестит по всему королевству, чтобы отцы красивых взрослых  дочерей  в
возрасте от семнадцати до двадцати лет привезли их в столицу.
   От семнадцати до двадцати - Габриель уже  вышла  из  этого  возраста.
Генрих понял, что Рони преувеличивает свою  покорность  и  уступчивость,
дабы отпугнуть его. Он придал желанию короля вид  некоей  сказки.  Отцы,
привозящие из всех провинций своих дочерей на смотрины; девушки, собран-
ные под охраной в каком-нибудь доме, чтобы король вволю налюбовался ими.
Насмотревшись на них сколько его душе угодно  и  изучив  их  сокровенные
прелести, он может решить, которая из них родит ему лучших сыновей.
   - Впрочем... - прибавил господин де Рони и от иронии и сказки перешел
к поучениям, в которых был особенно силен. - Впрочем, выдающиеся личнос-
ти и прославленные государи производили на свет весьма хилых детей, чему
можно привести достаточно примеров. - Он сосчитал их по пальцам, начав с
мифических имен из древних сказаний, затем перешел к  персидским  царям,
римским императорам, не пропустил ни одного и закончил Карлом Великим.
   Школьная премудрость - лишнее доказательство  посредственности  этого
человека, не стоило и слушать его. Генрих сказал резко:
   - Довольно притворяться. Вы знаете, кого я имею в виду. Этим я еще не
хочу сказать, что женюсь на ней, - такую оговорку Генрих  сделал,  чтобы
ему не чинили слишком больших препятствий. - Я вам  приказываю  говорить
свободно и с глазу на глаз сказать мне всю правду.
   Министру ничего не оставалось, как только открыто  заявить  государю,
что его союз с герцогиней де Бофор никем не одобряется. Надо ли это пов-
торять?
   - Вы сами устыдитесь, когда волны любви перестанут захлестывать  вас.
- Эти слова были оправданы приказом говорить свободно. А далее: - Насле-
дование вашего престола будет оспариваться, даже  оба  ваши  сына  будут
спорить о нем. Первый - отпрыск двойного прелюбодеяния, второй -  однос-
тороннего. Я не говорю уже о тех, которые родятся у вас позднее, в  бра-
ке; те будут считать себя единственно законными.
   Рони, ныне Сюлли, в конце концов забылся, взял снисходительный тон  и
в снисходительности обнаружил надменность:
   - Я хочу, чтобы вы это обдумали на досуге, и пока  больше  ничего  не
скажу.
   - Вы сказали вполне достаточно, - сурово ответил  Генрих  и  отпустил
министра.
   Он охотно выслушивал так называемые истины. "Все, чем люди могут  по-
делиться, многообразно и назидательно, мне это открывает сущность  чело-
века и с одной стороны всегда справедливо. Но единая истинная истина,  -
где она? Что я знаю?" И все же от разговора с Рони у него  осталось  ка-
кое-то раздражение - не потому, что ему, королю, пришлось выслушать, что
когда-нибудь ему будет стыдно. В течение  долгой  жизни  случается  сты-
диться многих поступков и положений, без которых не проживешь. "Мое бес-
ценное сокровище, самое дорогое мне существо  на  свете,  только  бы  не
слишком много прилипало к тебе от так называемых истин.  Я  должен  сер-
диться на тебя, я раздражен против тебя и сам теперь совсем уж не  знаю,
чем это кончится".
   Габриель, которая знала - чем, изо  всех  сил  стремилась  приблизить
развязку. В свои лучшие  времена  она  хладнокровно  смотрела  навстречу
судьбе, а если и боролась, то без поспешности. Теперь же она не уставала
торопить события и каждый вечер в  спальне  требовала,  отстаивала  свое
право, о котором раньше всегда молчала; право возвысить  ее  она  раньше
предоставляла единственно своему повелителю.  Прелестная  Габриель  сама
себя не возвеличивала, все свершили природа и удача. А несчастная Габри-
ель пользовалась своей красотой как орудием.  Она  напоминала  королю  о
блаженстве, которое дарила ему; но когда она дарила его на  самом  деле,
это было так же естественно, как прорастание зерна.
   Если она в такие вечера показывала на свой живот и громко похвалялась
своей беременностью, ради которой он должен на ней жениться,  то  всякий
раз они оба пугались в глубине души. Он - из-за происшедшей в ней  пере-
мены. Она - потому, что ссылалась именно на то дитя, которое грозило  ей
бедой, звезды и линии руки не допускали сомнений. Если ей дорога  жизнь,
она должна отступиться от своей цели; ей не нужны звезды,  чтобы  понять
это. Однако, вопреки ее знанию и желанию, она злобно и настойчиво  стре-
милась к развязке, а у самой сердце замирало, ибо это противоречило  ра-
зуму и чувству самосохранения.
   Генрих ласкал отчаявшуюся женщину. Его собственное раздражение  исче-
зало, а ее болезненная ненависть, если она и  ненавидела  в  эти  минуты
своего возлюбленного, растворялась в слезах, и  они  дарили  друг  другу
счастье. Наслаждением, страстью, нежностью он убеждал любимую  и  самого
себя в том, что это все то же замкнутое кольцо радостей,  чувственных  и
сердечных. Но ведь другое кольцо, соскальзывая с его пальца на ее,  при-
чинило такую боль, что она уронила кольцо.
   Они снова выезжали вместе на охоту. Генрих почти не покидал  ее.  Ибо
он чувствовал ее страх и сам испытывал опасения за нее, хотя и не  такие
определенные, против которых можно принять меры. Однажды в надвигавшихся
сумерках они возвращались с охоты в сопровождении  только  двух  дворян,
Фронтенака и Агриппы д'Обинье. Вчетвером достигли они  города  с  левого
берега реки, который здесь, неподалеку от старых мостов,  зовется  набе-
режной Малакэ. Работы на новом мосту, сооружаемом Генрихом, были  приос-
тановлены по причине важных событий в королевстве, только  в  этом  году
они возобновлены вновь, пока же нужно переправляться на тот берег в лод-
ке. Вот и челн, и угрюмый лодочник, который своих пассажиров не видит  и
не знает. Король спрашивает, ибо он хочет из каждого извлечь правду:
   - Что ты думаешь о мире, который заключил король?
   Лодочник:
   - Ну, мне-то этого прекрасного мира и вовсе не видно. Ведь налоги  на
все остались, даже на этот жалкий челнок, как же прикажете жить с него?
   Король:
   - И король не старается внести порядок во взимание налогов?
   Лодочник:
   - Король-то, пожалуй, и хорош, но у него есть бабенка; он  ее  содер-
жит, ей то и дело нужны дорогие наряды, разные побрякушки, а кто за  это
платит? Мы. Хоть бы она по крайней мере была ему верна. А то она,  гово-
рят, прямо гулящая.
   Смех короля оборвался. Герцогиня де Бофор была в широком плаще, капю-
шон закрывал ей все лицо. Лодка причалила, оба  дворянина  выпрыгнули  и
подали руку даме. Король последним вышел на берег и крикнул вслед  пере-
возчику, который отчаливал:
   - Я ей это передам! - Тот, долговязый и  костлявый,  стоял,  склонясь
над веслом, и даже головы не повернул. Герцогиня громко сказала  королю,
чтобы слышали придворные и лодочник:
   - Его надо повесить.
   По-настоящему это испугало только одного человека, Агриппу  д'Обинье.
Генрих успел привыкнуть к раздражительности бесценной повелительницы.  А
ведь еще недавно, обезвредив с опасностью для собственной жизни  первого
из двух убийц, подосланных к королю, она просила для него пощады. Генрих
сказал мягко:
   - Не троньте этого беднягу. Нужда ожесточает его. Я  хочу,  чтобы  он
впредь ничего не платил за свою лодку. И тогда, я убежден, он будет каж-
дый день петь: "Да здравствует Генрих! Да здравствует Габриель!"
   Пройдя несколько шагов, Габриель заговорила, сбросив свои  покрывала,
и в голосе ее слышались и горечь и боль:
   - Этот человек был кем-то подучен. Вас хотят убедить, что я всем  не-
навистна. Сир! Когда после нападения на вашу священную особу наших коней
вели под уздцы, ваш народ не питал ко мне ненависти. Вы  помните,  какие
потом раздавались возгласы во дворе и под моими окнами? Народ  не  питал
ко мне ненависти.
   - Мадам, о ненависти нет и речи, -  сказал  Генрих.  Он  обнял  ее  и
чувствовал под широким плащом, что она дрожит всем телом. -  Вы  никогда
не создавали себе врагов. Вы были добры, и благодаря  вам  я  становился
лучше. Я простил моему Морнею трактат против мессы, потому что вы угово-
рили меня. Моему Агриппе, у которого длинный  язык,  я  часто  возвращал
свое расположение благодаря вашей доброте. Я люблю вас, а потому  будьте
спокойны.
   Дул холодный ветер. Генрих крепче запахнул на ней плащ. Сквозь  плот-
ную ткань, которая глушила ее голос, она жалобно шептала:
   - За что меня ненавидят? Я не хочу умирать.
   Они подошли к дому Габриели. Она содрогнулась.
   - Сир! - воскликнула она. - Мой возлюбленный повелитель! Сядем на ко-
ней. Вы увидите, что ваш народ любит меня.
   Тут Агриппа д'Обинье понял, что пора  ему  прервать  свое  испуганное
молчание. Кто же не знает, что происходит? Каждый что-нибудь  да  слышал
либо видел одним глазком. Все догадываются, кроме короля.
   - Выслушайте меня, сир! - сказал Агриппа. - Госпожа герцогиня,  прос-
тите мне то, что я скажу.
   Генрих не узнавал своего дерзкого боевого петуха:  Агриппа,  которому
не по себе и который лепечет, как уличенный грешник!..
   - Сегодня вам в самом деле предстояло увидеть в своей  столице  много
деревенского люда. К  вашему  Луврскому  дворцу  должны  были  собраться
большие толпы и воззвать к вам, дабы вы услышали, чего хочет ваш  народ.
Вам надо решиться и дать ему королеву одной с ним крови.
   - Почему же я не вижу этих людей? - спрашивал Генрих.  -  Откуда  они
пришли? - лихорадочно спрашивал он.
   Агриппа:
   - С Луары пришли они.
   Генрих:
   - Я знаю. Речная прогулка. Один крестьянин обещал мне тогда: вашу ко-
ролеву мы будем оберегать, как вас. Я их не звал. Их здесь нет.  Что  же
случилось?
   Агриппа:
   - Когда они прибыли к арсеналу и хотели пройти в город,  господин  де
Рони с помощью военного отряда принудил их повернуть обратно. Их  вожака
он арестовал.
   Генрих:
   - Человека, который пообещал нам свою защиту? Этого я не желаю.
   - Привел их сюда другой, - пробормотал Агриппа и боязливо  оглянулся,
не подслушивает ли кто-нибудь. Но и у Фронтенака было такое же лицо; оба
слишком многое знали и слишком долго молчали. Ветер, тьма, тайна и четы-
ре фигуры, застывшие на месте. Кто сделает шаг, кто произнесет слово?
   Габриель:
   - Это господин де Сабле. Я послала его. Ему не повезло, потому что он
повел свой отряд мимо арсенала. Сир! Накажите не его, а меня.
   Генрих ничего не ответил. Он приказал Фронтенаку проводить  герцогиню
домой. Его же самого Агриппа проводил до первого караула и  остановился.
Генрих уже отошел на некоторое расстояние, но вернулся и сказал:
   - Благодарю тебя, старый друг.
   Один из солдат высоко поднял фонарь, и Агриппа увидел на лице Генриха
все муки совести. Это не настроило его ни на йоту снисходительнее. К не-
му вернулся его прежний дерзновенный тон.
   - Вы благодарите меня слишком поздно. Если бы я заговорил  в  должную
минуту! Вначале было всего несколько таких, кого вам следовало изгнать и
обезвредить. Теперь же это обширный заговор, один не знает  другого.  Но
все замешаны в нем, и все окажутся виновными, в том числе и я и вы.
   При последнем, самом дерзновенном слове приземистый человечек  выпря-
мился, стал в позу поклонаотставленная нога, шляпа на весу. В  сущности,
не король отпустил его, а он короля.
   Генрих заперся у себя. Он хочет сделать  подсчет,  провести  черту  и
подписать итог, как некто в арсенале. "У того чистая совесть,  следствие
точных расчетов, а другой ему и не нужно. Он может в любую минуту  дока-
зать мне, что крестьяне шли на мою столицу как бунтовщики и что тот, кто
их привел, по справедливости сидит в тюрьме, ибо он молод и дерзок. Я же
не смею быть таким, иначе я, право же, знал бы, что мне делать".
   Он забегал по комнате, он сбросил на пол два  больших  кувшина,  звон
металла долго отдавался в воздухе. Наконец король громко застонал, тогда
из глубины комнаты появилась фигура его первого камердинера д'Арманьяка,
который держался очень прямо.
   - Сир! - начал он без разрешения, голосом,  чрезвычайно  напоминавшим
другой, недавно слышанный Генрихом. Сперва Агриппа, а теперь  этот,  все
старики как-то сразу осмелели.
   - Что тебе нужно?
   - Вы должны узнать правду, - решительно заявил д'Арманьяк. - Затем вы
будете действовать, как подобает великому королю.
   Генрих сказал:
   - О величии мы все знаем. Вот правды нам не хватает, а тебе она якобы
известна?
   - Она известна вашим врачам. Вашим врачам, -  повторил  спутник  всей
его жизни. Он несколько сбавил важности и скривил рот.
   - Они доверились мне!
   - Почему не мне? - удивился Генрих, пожав плечами. - Их братия  любит
торжественность. Когда я был болен, все собрались у моей постели  и  мой
первый врач Ла Ривьер обратился ко мне со строгими наставлениями. Конеч-
но, тот, кто изучил мою природу, знает долю правды обо мне.
   - У господина Ла Ривьера не хватило мужества сказать вам ее в лицо. -
Д'Арманьяк говорил глухо, опустив глаза.
   Генрих побледнел.
   - Ничего не таи! Это касается герцогини де Бофор?
   - И ее. - Старик попытался еще раз принять бравую позу, но то, что он
выговорил, звучало беспомощно.
   - Говорят, вы больше не сможете иметь детей.
   Генрих скорее ожидал чего угодно.
   - Да ведь у меня опять будет ребенок. Она носит его под сердцем.
   Он услыхал:
   - Это - последний. Ваша болезнь положила этому конец, как  утверждает
господин Ла Ривьер.
   Король ничего не ответил. В его голове замелькали мысли, выводы,  ре-
шения; д'Арманьяк следил за всем. Чем больше их сменялось, тем непрелож-
нее был он уверен в последнем, которое непременно  должно  возникнуть  и
подвести черту. Так и есть, увидел д'Арманьяк. Твердо принято и не изме-
нится впредь. Он женится на женщине, от которой у него есть сыновья, ибо
больше у него их быть не может.
   Первый камердинер отошел в сторону. Ему господин его об этом не сооб-
щит, ибо это сама судьба и она не нуждается в доводах "за" или "против".
Если бы у него спросили совета, д'Арманьяк осторожно намекнул  бы,  что,
может быть, господин Ла Ривьер находится в сговоре с герцогиней  де  Бо-
фор. А если не в сговоре, то по собственному почину захотел угодить  ей.
Впрочем, он считает, что служит этим королю. И плохо служит, подумал д'-
Арманьяк. Ла Ривьер лжет, король, конечно, может иметь детей, да и  ложь
его запоздала. Король уже принял решение. Но по той же  причине,  что  и
он, враги герцогини не станут мешкать.
   Старик, сразу постаревший на несколько лет, с трудом поставил на мес-
то тяжелые кувшины. Король верит врачам. Астрологам он не верит, но  тем
крепче верит врачам. А они уже не в силах помочь. Габриель обречена.

   О СОВЕСТИ

   Дом финансиста Цамета стоял уединенно, хотя и на шумной улице,  кото-
рая начинается у Сент-Антуанских ворот. Эта улица  триумфальных  въездов
расширялась вправо к Королевской площади короля Генриха, которая все еще
не была закончена. Дом напротив повернулся тылом к  прекрасной  улице  и
был к тому же отгорожен высокой стеной; чтобы попасть в это обособленное
владение, приходилось завернуть за угол в узкую уличку, оттуда -  в  не-
большой тупик. Иногда случалось, что железная дверца  не  была  заперта.
Для посетителя, явившегося в этот ранний час, она отворилась.
   Он попал на широкий двор и, как человек бывалый, не слишком подивился
обширным строениям итальянской виллы. Все здания низкие, а крытые  гале-
реи и террасы легкие, изящные и поднятые над  землей.  Любитель  красоты
мог прогуливаться по ним, когда день был ясен  и  сад  благоухал.  Жилой
дом, купальни, конюшни, службы и помещения для челяди были  устроены  на
широкую ногу, однако без излишеств, - "ибо, в  противоположность  варва-
рам, мы никогда не стараемся казаться выше, чем  нам  приличествует",  -
подумал посетитель.
   Он спросил привратника, встал ли уже господин. Неизвестно, гласил от-
вет. Этот ранний час, после того как удалились последние гости и он поз-
волил себе краткий отдых, господин проводит в своей спальне у секретера,
но мешать ему не дозволено. Конечно, не считая особых случаев, - добавил
слуга с непонятной учтивостью - посетитель не похож был на богатого  че-
ловека. И все же его тотчас же проводили в дом, ступая при этом  на  цы-
почках. В доме его с поклоном встретил дворецкий и, приложив палец к гу-
бам в знак молчания, прошел впереди таинственного гостя и тихонько  пос-
тучал в стену, а затем нажал невидимую пружину.
   Себастьян Цамет не сидел за расчетами, как предполагалось. Таинствен-
ный посетитель проник в комнату несколько преждевременно и застал финан-
систа за молитвой. По крайней мере так могло показаться, ибо он, запахи-
вая шелковый халат, поспешно поднялся с пола. Свет занимающегося зимнего
дня боролся с мерцанием свеч.
   - Вы давно уже встали. У вас утомленный вид, - заметил  мессер  Фран-
ческо Бончани, агент великого герцога Тосканского.
   - Я ждал вас, - сказал сапожник Цамет, кланяясь совсем  так  же,  как
дворецкий. Он не ложился вовсе, его душа была полна тревоги,  и  он  изо
всех сил старался не обнаружить ее. Но политический агент уже  отвел  от
него взор и оглядывал богато убранную спальню.  У  этого  человека  было
больше вкуса к красивым вещам, чем охоты наблюдать за людьми. Их он знал
и так, и, кроме того, естественно, чтобы богач низкого происхождения мо-
лился. Кому же быть религиозным, если не таким людям?
   Взгляд посетителя блуждал по изящным колонкам кровати из розового де-
рева и по узорчатому шелку на стенах.
   - Что-то у вас тут изменилось, - заметил он.
   - Не угодно ли вам позавтракать? - поспешно сказал Цамет. - Я  сейчас
отдам приказание, - Но, прежде чем подойти к воронке рупора, он  прибли-
зил лицо к свечам и задул их. Благодаря этому в углу  стало  темно,  тем
легче Бончани обнаружил картину. - Так я и знал, - сказал он.
   - Что вы знали? - спросил Цамет, жестоко сожалея, что  позабыл  спря-
тать картину. Неудобный гость сказал:
   - Вы правильно сделали, потушив свет. Такие краски сверкают  сами  по
себе, точно алмазы.
   Он прекрасно знал, что ни камни, ни смеси из масла и разноцветной пы-
ли сами по себе не имеют блеска. Зато им обладает богатство. А не благо-
говеть перед богатством, хотя бы это было недостойно человека просвещен-
ного ума, Бончани не мог. Он презирал богатых и преклонялся  лишь  перед
идеей богатства; в этом было его оправдание.
   Цамет настойчиво предлагал ему кресло. Он клал на него  одну  подушку
за другой, но Бончани нельзя было оторвать от картины. Он угадал  худож-
ника по особенностям его письма, понял также, что это был первый  набро-
сок, позднее дописанный на потребу зрителю.
   - Раньше это, несомненно, было лучше. Готов  биться  об  заклад,  что
осуществление в большом масштабе, которое непременно должно было соблаз-
нить этого варвара, много отняло от первоначального вдохновенного замыс-
ла. Такой гений, несомненно, изучал наших итальянских  мастеров,  однако
не уразумел главного. Ему даже при большом  старании  почти  не  удается
выйти за пределы чувственного восприятия. Яркие краски и изобилие плоти;
но совершенство недоступно ему, ибо оно находится в области духа.
   - Пожалуйте, - сказал Цамет у накрытого стола, который бесшумно  под-
нялся снизу. Бончани продолжал говорить:
   - Все равно, вначале замысел был  вдохновенный.  Король  недвижим  на
своем троне, как идея величия, а подле распростерта голая  возлюбленная.
Плакать хочется, что это не удалось. Что с этим сделал бы любой  из  на-
ших!
   - Ничего не сделал бы, - отвечал Цамет, ибо богач не любил, чтобы ху-
лили его собственность. - Далеко не у всех художников есть способность к
смелым выдумкам. А чего стоило добиться, чтобы он продал большое полотно
королю, а набросок мне. Конечно, предложенная мною сумма была  настолько
высока, что никто в Европе не мог бы ее превысить.
   Бончани оглянулся на него.
   - Я уплачу вам вдвое за счет герцога.
   - Из достодолжного почтения я охотно предоставил  бы  его  высочеству
столь ничтожную вещь безвозмездно. - Цамет прижал руки к груди, где  ис-
пуганно билось сердце. - Но король никогда бы мне этого  не  простил,  -
робко закончил он.
   Политический агент всем корпусом повернулся  к  нему.  Опасений  этой
твари он не принял во внимание; небрежно окинул он взглядом  фигуру  са-
пожника, опущенные плечи, женские бедра, лицо, которое  порой,  в  жажде
наживы, становилось волевым и тем не менее оставалось плоским, как у ра-
бов. Зрелище малоинтересное. Бончани отвернулся - меж тем как  Цамет  не
мог отвести круглых глаз от тягостного гостя. Он  чувствовал,  что  этот
сухопарый, но благообразный человек в поношенной одежде принес  с  собой
большие осложнения. Какая польза, что он с недавних  пор  предвидел  их.
Цамет внезапно заахал, что печеные устрицы остынут.
   - Я велю подать другие.
   - Нет, - сказал Бончани. - Я не ем устриц. А если съем,  то  лишь  из
уважения к вашей знаменитой кухне.
   Он сел за стол и сделал вид, будто ест. Глядя на  его  запавший  рот,
нельзя было поверить, что он действительно поглощает пищу. Над вваливши-
мися щеками возвышался выпуклый лоб и сильно развитые надбровья.  Трудно
было решить: череп ли оголен спереди, или лоб слишком высок. Бончани  не
опирался на спинку кресла, ни разу не опустил головы, и когда Цамет  си-
дел, наклонясь над тарелкой, на нем неотвратимо покоился холодный  взор.
Гость молчал и не мешал ему жевать - это была отсрочка, как понимал  са-
пожник. Набив рот, он, чтобы выиграть время,  принялся  извиняться,  что
сегодня пятница и у него имеются лишь рыбные блюда, запеканка из камбалы
с устрицами в лакомом соусе, приготовление которого хранится в  секрете.
Король любит его из-за травы эстрагон, которая напоминает ему его родину
Беарн.
   Цамет поспешил налить гостю второй стакан; первый тот осушил без  за-
метных результатов. Светлое вино горячило кровь, но холодный взгляд  ос-
тавался холоден. Цамет злился на гостя; нищий, которого  великий  герцог
содержит весьма скудно. Богатый вельможа знает,  кому  следует  платить;
меньше всего тому, кто добровольно постится и кому собственный ум  заме-
няет любые сокровища. Ему дают возможность применять свои способности  и
втихомолку вести опасную работу, меж тем как официальный  посол  окружен
соответствующей пышностью, но редко посвящается в самые важные дела.
   - Больше не угодно? - спросил Цамет, решив положить конец как завтра-
ку, так и раннему визиту. Однако он предчувствовал, что это не  удастся.
Гость заговорил.
   - Только у Цамета знают толк в еде, - сказал он.
   Хозяин с облегчением вздохнул.
   - Вы повторяете то,  что  говорят  все.  Господин  Бончани,  сравните
только, как скудно питаются при здешнем дворе.
   - Я не бываю при дворе, - возразил агент и напрямик подошел к делу. -
Я упомянул о вашей кухне, ибо при известных обстоятельствах даже  важные
государственные вопросы могут быть разрешены через посредство кухни.
   "Разрешены - так он это называет", - подумал финансист, и  ему  стало
тяжело на душе, ибо теперь уже не отвратить судьбы.
   Бончани начал:
   - Люди, которые говорят, что для них священна жизнь других людей, бы-
вают двоякого рода. Во-первых, те, кому она действительно священна.  Это
глупцы, и они становятся опасны, когда чернят перед общественным мнением
смелые и жестокие деяния или, чего доброго, осмеливаются разгласить  то,
что решено и неминуемо свершится.
   Слова сопровождались грозным взглядом в  круглые  глаза  собеседника.
Затем агент продолжал свою речь невозмутимо, как книга:
   - Вторые говорят, что их совесть никогда не позволила  бы  им  убить,
хотя они часто убивали, что известно всякому. Наш монарх,  великий  гер-
цог, мудрый и справедливый государь...
   Бончани остановился и наклонил голову в сторону двери.
   - Будьте спокойны, - сказал Цамет, готовый ко всему.  -  Я  умышленно
держу туземных слуг, они не понимают нашего языка.
   Тот продолжал невозмутимо, как книга:
   - Государю не надобно иметь собственной совести, ему нужна только со-
весть власти. Мой государь убил своего брата и  жену  брата,  что  знают
все, и все молчат, ибо он этим доказал свое нравственное  достоинство  и
силу. Это признают именно заурядные и слабые люди, которые сами  никогда
не могли бы убить. Посредственность так создана,  что  охотно  переносит
господство убийц, в чем нет никакого противоречия с ее  готовностью  ве-
рить убийце, когда он говорит, что уважает жизнь.
   Бончани выпил второй стакан, но  и  после  него  сохранил  желтоватую
бледность. Цамет не все понял из его ученой речи, но тем явственнее слы-
шал поступь судьбы.
   Подняв длинный восковой палец, ученый говорил:
   - Лишь очень большой и очевидной лжи  верят  безоговорочно.  Если  ты
умертвил ядом или мечом тринадцать человек, не говори: их  было  двенад-
цать. А скажи: ни одного. Это будет принято и станет неоспоримым при ус-
ловии, конечно, что ты обладаешь властью насильственно приучить угнетен-
ный народ к легковерию. Тогда в дальнейшем не понадобится и принуждение.
Народ верит и блаженствует.
   Мыслитель превосходно сознавал, что мечет бисер перед свиньями, он ни
на минуту и не думал приобщать какого-то Цамета к своим изысканным  отк-
ровениям. Он отнюдь не удостаивал этой чести ростовщика, кто бы  тот  ни
был; он видел перед собой богатство, как таковое, - идея, величие и сущ-
ность которой не обусловливается людьми. Невзирая на меньшую одаренность
богатых, установлено, что их орбита имеет какую-то тайную притягательную
силу для мощных и блистательных творений или деяний, которые они покупа-
ют. Если приглядеться внимательнее, то плата за прекрасные  дерзновенные
создания определяется не деньгами, а скорее низостью тех, кто  может  за
них заплатить. Искусство не знает совести. Мысль  бессовестна.  Оба  су-
ществуют благодаря наличию той породы людей, которой не полагается знать
нравственные препоны, хотя бы какой-нибудь из финансистов по  слабодушию
стоял на коленях и молился. Однако же Цаметы необходимы, дабы могли  су-
ществовать Бончани.
   В то время как мыслитель без долгих проволочек шел прямо к делу,  Ца-
мет, в свою очередь, напрягал все силы ради безнадежной попытки, - а мо-
жет быть, и не вполне безнадежной. В конце концов, перед ним ведь  всего
лишь жалкий тунеядец, брюзга и шпион, и никакими злодеяниями ему никогда
не попасть в сильные мира сего. И какая польза ему от его бахвальства.
   - Почтеннейший! - попытался заговорить Цамет. - Я, подобно вам,  ценю
красоту формы. Ваша речь доставляет мне  несравненное  наслаждение.  Из-
бавьте мой менее утонченный ум от словесного ответа. Разрешите мне  луч-
ше, так как я богат, показать вам скрытые сокровища моего дома. Это нас-
тоящие чудеса ювелирного искусства! Толпы блюдолизов, которые дни и ночи
тунеядствуют и шпионят в моих залах, даже не подозревают о них.  Вам  же
будет предоставлено самое ценное, и не только чтобы  полюбоваться,  а  и
унести с собой что понравится!
   После такого предложения, которым его рассчитывали подкупить,  тайный
агент вперил взгляд в хозяина. Гладкое лицо гостя,  такое  гладкое,  как
будто мысль пощадила его, покрылось морщинами и перекосилось,  -  но  не
сразу, а настолько медленно, что Цамет некоторое время был в недоумении,
чего ждать дальше. Наконец его взорам предстало  воплощенное  презрение;
такого совершенного презрения он не видел никогда, как ни часто  сталки-
вался с ним в жизни. Несмотря на сильнейший испуг, он сохранил еще неко-
торую способность иронизировать над собой и подумал: "Себастьян, ты раз-
давлен". После этого он перестал сопротивляться и  жестом  показал,  что
готов теперь выслушать главное.
   Тогда Бончани стал выказывать своей жертве чрезвычайное почтение, ко-
торого до сих пор не было заметно, но, по сути,  расстояние  между  ними
осталось прежним. Он заговорил:
   - Весьма важное государственное дело должно благополучно  завершиться
через посредство кухни. Выбор пал на вас и на вашу кухню. Поздравляю вас
с такой честью.
   - Незаслуженная милость, - пробормотал несчастный Цамет.
   - Особа, - сказал Бончани, отчеканивая каждый слог, -  которая  здесь
часто и охотно кушала, должна вкусить в этом доме также и последнюю тра-
пезу.
   - Я повинуюсь. Прошу вас не думать, что я хочу ослушаться высочайшего
приказания, но по моему скромному разумению, которое совсем  не  идет  в
счет, и человек вашего веса, конечно, не обратит на него внимания, - так
вот, по моему разумению, известная особа и без того не  достигнет  своей
цели. К чему же еще...
   Цамет проглотил слово, он продолжал:
   - К чему подносить ей плохое блюдо?
   - Очень хорошее. Чрезвычайно полезное. Оно пойдет впрок, если не  той
особе, которая его вкусит, то его высочеству великому герцогу. Затем ко-
ролю Французскому. А в дальнейшем и всему христианскому  миру.  Картина,
которую я у вас покупаю, обойдет скоро всю Европу. Зрелище  этой  плоти,
нагло распростертой подле королевского величия, убедит дворы  и  народы,
что спасения можно ждать лишь от пресвятой руки божией.
   "Неужто рука моего повара столь свята? - мысленно спросил себя Цамет,
серьезно призадумавшись. - Неужто это и вправду будет  доброе  дело?  Но
возможность угодить потом на колесо или на виселицу тоже мало заманчива.
Все равно уже поздно, страха мы больше не обнаружим.  Страшнее  всего  -
человек, что сидит сейчас у нас в комнате. Он или я. Разве  позвать  лю-
дей, чтобы они избавили меня от него", - думал Цамет. Но  думал  нереши-
тельно; от одного острого взгляда гостя весь пыл его погас.
   - Я повинуюсь, - лепетал он. - Мне очень лестно, что выбор пал на ме-
ня. К сожалению, я не вижу подходящего способа,  если  можно  так  выра-
зиться, залучить сюда известную особу.
   - Она придет сама в надлежащий час, - гласил ответ.
   С этими словами посланец судьбы достал листок бумаги и  прочел  вслух
новости, которые услышал от королевского  духовника  Бенуа.  Раньше  чем
лист был сложен вновь, Цамет привычными зоркими глазами  разглядел,  что
он совсем чист. А если бы он и был исписан, все равно  то,  что  Бончани
прочел, никак не могло быть запечатлено на бумаге. Такое не  удостоверя-
ется подписью и печатью, и эти двое просто столковались без свидетелей и
документов. Да, чистый лист бумаги убедил Цамета, он отбил у него всякую
охоту отрекаться от навязанного ему решения.
   Когда Бончани несколько раз обернул вокруг  себя  большое  полотнище,
служившее ему плащом, и собрался уходить, Цамет все еще продолжал бормо-
тать торжественные клятвы. Непрошеный гость наконец-то удалился,  и  тут
Цамет оцепенел. Он поднял было кверху обе руки, громко застонал,  попро-
бовал встать на колени, но отбросил эти попытки и застыл в  неподвижнос-
ти, ощущая лишь сразивший его удар. Его совесть говорила: "Я,  Себастьян
Цамет, сапожник Цамет, должен отравить  возлюбленную  короля.  И  сделаю
это, ибо я труслив, как сапожник, а не то яд достанется мне самому".
   Из боязни, что его уединение может  броситься  в  глаза,  он  покинул
спальню и занялся обычными делами. В глубине души он продолжал неутомимо
считать, но только не деньги. Он мысленно клал на одну чашу весов  вели-
кого герцога Фердинанда и его страшного ученого, а на другую короля Ген-
риха и его бесценное сокровище. Как бы он ни поступил, в  обоих  случаях
ему грозит гибель. Только от бога можно ждать спасения; если бы он прос-
тер свою святую длань, он, наверно, оградил бы бедного Цамета.  Сапожник
испугался оттого, что внутренний голос назвал его бедным. Он давно отвык
быть бедняком.
   Тут финансист возмутился. Хотя робко и тихо, но он воззвал к всемогу-
щему, прося пощадить его. Святая рука божья  легко  может  обойтись  без
ростовщика при французском дворе, где он составил свое счастье  и  хочет
его сохранить милостью короля Франции. И с помощью благосклонности  гер-
цогини де Бофор, присовокупил он. "Ей постоянно нужны деньги,  я  сейчас
сосчитаю, сколько она мне должна, и могу ли я решиться собственными  ру-
ками лишить ее возможности когда-либо заплатить мне. Наоборот, она долж-
на стать королевой, чтобы погасить счета!"
   Цамет предавался этим размышлениям, сидя в своей конторе,  между  его
пальцами скользили деньги, кругом скрипели перья писцов, то и дело  вхо-
дили и выходили клиенты. Цамет наклонился над мешками  с  золотом,  дабы
никто не заметил, что глаза у него влажны. Он печалился о Габриели.
   В его памяти над ним снова склонялись все ее  божественные  прелести,
как в ту ночь, когда она потребовала шесть мешков  золота  для  военного
похода короля. "Прекраснейшая женщина разрешает сапожнику Цамету  созер-
цать свою красоту только за большие деньги, иначе и быть не может. Одна-
ко же я поступил тогда как благородный человек, она сама это сказала.  К
чему было становиться благородным по ее милости, если я  должен  воздать
ей теперь за это таким супом. Дабы она почувствовала, что съела, а я  бы
стоял подле, и ее последнее слово ко мне было: негодяй? Нет, я  не  хочу
этого. Этого я не сделаю".
   Вечером, в переполненном доме, под музыку и крики игроков  настроение
Цамета изменилось, теперь важны были лишь Тоскана и Габсбург, всемогущие
властители, верное обеспечение для делового человека. Здешние дворяне  -
все бедняки, клянчат, чтобы он отсрочил им карточные долги, да и короле-
ва не уплатит никогда. А при этом  позволяет  себе  презирать  его,  как
только он почтительнейше обращается к ней со счетами, будь то лишь  про-
центы на проценты. И все-таки на следующий день Себастьян  Цамет  отпра-
вился в арсенал к господину де Сюлли.
   Кареты у финансиста были роскошней, чем у короля.
   На этот раз он воспользовался скромным  экипажем,  принадлежащим  его
дворецкому, и поехал окольными путями, чтобы не бросаться  в  глаза.  Он
сидел, упершись руками в колени, в уме его непрерывно мелькали слова,  с
которыми он обратится к министру, за ними следовали ответы  благородного
господина. Цамет намеревался называть его  сегодня  "благородный  госпо-
дин", хотя обычно, во время их постоянных сношений, между ними был  при-
нят деловой тон. Он скажет: "Благородный  господин!  Ваша  деятельность,
равно как и моя, подвергается большой опасности. Случилось так,  что  мы
сейчас находимся в одинаковом положении и в смысле выгоды,  и  в  смысле
ущерба, что не всегда имело место. События, которые надвигаются, уравни-
вают ростовщика и благородного господина".
   Министр скажет: "Я знаю, то, что происходит, мне известно. Между  тем
все ограничивается до сих пор одними слухами. А где факты? Как мне  быть
в случае, если бы я захотел вмешаться?"
   Цамет скажет: "Вы захотите, благородный господин, когда я вам расска-
жу, какого посещения я удостоился вчера ранним утром, второго  такого  я
себе не желаю. Если в самом деле случится несчастье, что будет  с  нами?
Мне не видать моих денег, а вам? Может ли кто-нибудь при таком  ненадеж-
ном положении в королевстве советовать моему государю, великому герцогу,
чтобы он и дальше вкладывал сюда капитал? Вы возразите, что ведь он  сам
отдал приказ совершить злодеяние. Это выдумка агента, я знаю моего госу-
даря. Если лее он обо всем осведомлен, тогда, значит,  он  просто  хочет
удостовериться, может ли самая высокая дама в стране быть уверена в сво-
ей безопасности - и этим будет руководствоваться. Как  же  ему  прислать
сюда свою племянницу, если ей грозит такая же участь? Благородный госпо-
дин, об этом нечего и думать. Ваш деловой ум направит вас по верному пу-
ти, если даже несчастная женщина подала вам повод для не  совсем  добрых
чувств".
   Министр сделает протестующий жест: "Недобрые  чувства  здесь  ни  при
чем. Я лицо ответственное. В столице моего монарха подобные сомнительные
происшествия не должны иметь место, не говоря уже об их финансовых  пос-
ледствиях. Господин Цамет, вы показали себя мудрым и храбрым, ибо вполне
ясно, что вы открываете мне заговор с опасностью для собственной  жизни.
За этим человеком будут следить".
   Цамет, растроганный до глубины души: "Благородный господин!"
   Министр: "Дайте мне вашу руку и не зовите меня благородным, я не  бо-
лее благороден, чем вы. Поистине достойно удивления, что человек,  зани-
мающийся лишь коммерческими делами, сам собой превращается в  дворянина.
Это не иначе, как предопределение. Король сделает нужный вывод и  возве-
дет вас в дворянство.  На  вашем  гербе  будет  ангел  с  распростертыми
крыльями, ибо вы спасли от беды  высокопоставленную  даму  и  все  коро-
левство".
   До таких высот вознеслись в уме Финансиста его слова и ответы на них,
которые он предвидел. Когда коляска подъехала, с запяток соскочил  лакей
и побежал наверх доложить о своем господине, как это всегда бывало. Вер-
нулся он много медленнее: господин де Сюлли не принимает.
   Разве он выехал, спросил Цамет. Нет. Значит, у него  совещание?  Нет,
он один. Почему же он никого не принимает? Никого - это не сказано.  От-
вет относится только к господину Цамету.
   Тот не понял - не сразу понял. Пылкие мечты и возвышенные чувства,  с
которыми он приехал сюда, до сих пор держали его в плену. В его  коляске
имелись письменные принадлежности. Цамет спешно написал, что  он  едино-
лично владеет государственной тайной и требует аудиенции. Лакей  побежал
вторично. Вскоре сверху послышался грохот, стук, и к  подножию  лестницы
скатился его посланец: на сей раз головой и руками вперед. Кто это  сде-
лал, спросил Цамет и услыхал: господин де Сюлли самолично. Тогда он  по-
нял и повернул назад.
   Рони снова принялся за работу, помехи  словно  не  бывало.  Не  смело
быть. Однако взять себя в руки было нелегко. Человек с длинной  вогнутой
спиной покинул свой громадный стол и очутился перед портретом  рыцаря  в
латах: это был он сам. Он тотчас же отошел от портрета, только глаза ры-
царя следовали за ним и глядели на него, где бы он ни находился. Это бы-
ла знакомая особенность портрета, но сегодня краска залила лицо  пресле-
дуемого и жгла его.
   "Не приказать ли воротить сапожника? Да, я его верну.  Долг  требует,
чтобы я его выслушал. Как я  предстану  перед  королем,  если  он  будет
знать, что я уклонился: как я предстану перед ним - потом! А если ничего
не случится? Не в моих привычках тратить время на болтовню. Недоказанную
болтовню, ибо, кто занимается предприятиями такого  рода,  не  оставляет
никаких следов, это предусмотрено. Следовало бы совсем не знаться с  ним
и ему подобными. Против разбойников я могу выслать солдат - этому  же  я
все равно не воспрепятствую. Я стану соучастником, если призову  к  себе
доносчика. Соучастником я быть не хочу.
   Я ничего не сделаю, я умываю руки. Разве не предупреждал я, когда еще
было время, не советовал им обоим отказаться от своей прихоти,  раз  она
неугодна богу. Богу неугодно все, что противно порядку и высшему  служе-
нию. Королевское служение превыше всего. Я призван радеть о его служении
больше, чем он сам. Ей я уже однажды спас жизнь. Мне она обязана  спаси-
тельной немилостью короля. Тем хуже для нее, раз она не внемлет разуму и
не устраняется, а, наоборот, добровольно стремится к  погибели,  хотя  и
знает, что ей суждено.
   Поздно, я не могу ей помочь. Она сама затянула веревку,  и  оборвется
веревка лишь с ее жизнью. Без моего участия.  Отец  небесный  видит  мое
сердце. Я по долгу соглашаюсь на тот  конец,  который  предначертал  ты,
господь Саваоф!"
   Сказав это, Рони почувствовал, как совесть его словно чудом  успокои-
лась. Он уселся за свой гигантский загроможденный письменный стол, и  на
взгляд рыцаря, который последовал за ним  и  сюда,  он  ответил  твердым
взглядом.

   ПРОЩАНИЕ

   Габриель узнала великую новость из письма от двадцать четвертого фев-
раля 1599 года, в котором Генрих назвал ее своей государыней. Много пре-
восходных имен давал он ей и не раз заимствовал хвалы своей  любимой  из
сфер могущества и величия. Но только не эту хвалу, не это имя.
   Она была счастлива. От избытка счастья она стала молчалива.  Она  ему
не ответила, не чувствовала никакого нетерпения, наоборот, неделя  каза-
лась слишком коротка, чтобы из многочисленных слов  королевского  письма
разглядеть каждое в отдельности и продумать его смысл.  "Мой  прекрасный
ангел". Еще недавно я далека была от небесного бесстрастия. И  прекрасна
- разве могу я быть прекрасна, нося под сердцем наше четвертое дитя?  Но
ты говоришь это, мой бесценный повелитель. "Такой верности, как моя, еще
не знал мир". Это истинная правда, и не по принуждению он на восьмом го-
ду более верен мне, чем в первый год. Долгие годы, они-то и связали нас.
   Тут ей вспомнились былые времена, ее собственное превращение, как она
постепенно сделалась вполне его собственностью, а ведь была жестокосерд-
на и горда, когда была еще ничем. Здесь же, на вершине счастья,  создан-
ного только из любви, ее и его, у нее явилось желание  склониться  перед
обездоленными и немощными.
   Семь дней протекли для нее сладостно, под сердцем она чувствовала ре-
бенка, а мыслями витала в грезах, это были счастливейшие дни в ее жизни.
Второго марта ее возлюбленный возвестил своему двору, что он  решил  же-
ниться на ней в фомино воскресенье. Так как день был  наконец  назначен,
папе Клименту тоже был положен предел для колебаний и оттяжек. Несколько
дней провел он в молитве и приказал поститься всему Риму в самый  разгар
карнавала, ибо он вскоре должен был расторгнуть брак короля Французского
и разрешить ему возвести на престол дочь своего народа.
   То кольцо, которое однажды упало на землю, король теперь открыто  на-
дел на палец своей королеве. Он прибавил к  нему  драгоценные  свадебные
подарки, впрочем, стоили они ему не больше, чем кольцо,  потому  что  он
сам получил их в дар от городов Лиона и Бордо. Двор не отказывал себе  в
удовольствии подчеркнуть это и еще многое другое, что могло умалить зна-
чение происходящего. Меж тем настал карнавал, всеобщее веселье  смягчало
злобу, ранее она была более настойчива: даже слухи  и  предзнаменования,
вместе с проклятиями, исходившими из уст проповедников, замолкли на  это
время.
   Сама Габриель вначале не могла прийти в себя,  столько  приготовлений
предстояло ей к великому дню. Она заказала себе  подвенечное  платье  из
алого бархата, цвета королев. Оно было заткано золотом и тонкими  сереб-
ряными нитями, на нем были шелковые полосы, стоило оно тысячу  восемьсот
экю; мастер, который его шил, держал его у себя, пока оно не будет опла-
чено. У нее дома ее личный портной работал над вторым праздничным  одея-
нием, которое обошлось не дешевле и особенно нравилось ей  тем,  что  на
пышных испанских рукавах переплетались буквы Н и G. Пятьдесят восемь ал-
мазов ценой в одиннадцать тысяч экю должны были украшать круглое золотое
солнце в волосах королевы.
   К этому надо еще добавить такое трудное дело, как  выбор  мебели  для
покоя королев Франции в Луврском дворце. Для мебели были сделаны  рисун-
ки, отвергнуты, сделаны  снова;  в  результате  получились  обыкновенные
кресла, только обитые пунцовым шелком. Но это были кресла королевы и по-
тому казались достойными удивления, и хранились они у  мадам  де  Сурди,
пока ее племянница не вступит во владение покоем королев. Габриель между
тем жила уже в Лувре, но едва Генрих оттуда  отлучался,  она  немедленно
покидала дворец через свой потайной ход.
   Ход этот отныне охранялся ее пажами, среди них был юный Гийом.  Когда
она однажды вечером проходила мимо него, он остановил ее  странным  пре-
достережением.
   - Мадам, - сказал господин де Сабле, - вы можете, как  вам  привычно,
бродить по всему своему дворцу, но избегайте, бога ради,  маленькой  ле-
сенки в северном крыле, ведущей в чердачные помещения. Там вы, чего доб-
рого, наткнетесь на ядовитого паука.
   На следующий же день она случайно оказалась одна и, сама не зная как,
очутилась у запретной лесенки. Биение собственного сердца предостерегало
ее. Однако она поднялась по сломанным ступенькам, покрытым густой пылью.
Чердачная комната была отперта, у подслеповатого слухового окошечка  си-
дел дряхлый старик, склонясь над большими фолиантами,  над  теми  самыми
таинственными книгами, по которым посвященные читают  судьбу.  Габриель,
пригнувшись, стояла на пороге, не делала дальше ни шага, хотела,  должно
быть, уйти от судьбы, но не поворачивала обратно. Ей  был  виден  только
профиль древнего старца, и профиль был черен от морщин. Старик  бормотал
что-то, перелистывал фолианты, царапал знаки на стене. В конце концов он
связал воедино все, что прочитал. И вдруг заговорил громовым голосом:
   - Не говори этого никому, Бицакассер. Ты один на свете обладаешь вер-
ным знанием того, к чему она придет. Мало того, что она никогда не  вый-
дет замуж за короля Франции. Ее глаза не узрят свет пасхального  воскре-
сенья. Но тише, Бицакассер, флорентийские  мудрецы  умеют  хранить  свою
тайну.
   Габриель с трудом добралась до людных покоев  дворца.  Она  поспешила
принять тех лиц, которые дослали ее видеть и не ожидали таких  милостей,
которые посыпались на них. Она же думала про себя: "Слышал  он  меня?  Я
спотыкалась на каждой ступеньке, когда спускалась с лестницы. Но она бы-
ла густо покрыта пылью".
   Она силилась побороть свой страх и не верить  обманщикам.  Свет  пас-
хального воскресенья брезжит ей уже сейчас, и ее великая пора  более  не
зависит от расположения звезд: эта пора наступила. Когда она утром  про-
сыпается, знатные дамы подают ей рубашку, скоро это право будет  предос-
тавлено только герцогиням. Лотарингские принцессы  присутствуют  при  ее
одевании. Самая преданная из всех, мадемуазель де Гиз,  причесывает  ее.
Во время трапез за ее стулом стоят телохранители короля. По его  велению
при каждом ее выезде господин де Фронтенак берет с собой удвоенный  кон-
вой. Что же может случиться с ней?
   Это была самая великая пора ее жизни. Самая счастливая? Нет,  та  уже
миновала, самая счастливая была, когда он писал ей: "Такой верности, как
моя, еще не знал мир". Когда он обратился к ней в письме "мой прекрасный
ангел" и назвал ее своей государыней. То длилось семь дней.
   А король претворял свои  чувства  в  действительность,  которые  осу-
ществлял спешно и решительно. Он оградил будущее и  матери  и  детей  от
всяких возможных опасностей. Не станет его, тогда пусть другой  обладает
достаточной властью, чтобы сберечь их; и пусть будет уверен, что это  на
пользу ему самому. Генрих остановил выбор на своем маршале Бироне,  сыне
человека, которого он любил, а в дальнейшем перенес любовь  и  на  сына.
Ему он обещал меч коннетабля и в жены назначил  ему  Франциску,  младшую
сестру Габриели. Она, однако же, не считалась дочерью старого  господина
д'Эстре, а родилась будто бы от внебрачного союза своей матери с  марки-
зом д'Алегром, что причиняло теперь много хлопот. Прежде всего воспроти-
вился Бирон. И Антуан д'Эстре грозил отречься от Франциски и поднять шум
из-за давно забытого бесчестья - если король не согласится заплатить.
   Бирон получил новые чины и доходы. Брат Габриели,  храбрый  воин,  по
имени Ганнибал, всецело ей преданный, был назначен помощником маршалу, в
случае если бы понадобилось защищать  королеву  и  отстаивать  право  на
престол ее сына Цезаря. Кроме того, король задумал соединить браком Ган-
нибала с мадемуазель де Гиз, красавицей на ущербе и неприемлемой для вы-
сокопоставленных женихов по причине ее прошлого. А Габриель была бы  че-
рез нее связана с Лотарингским домом. Чего же еще недоставало для ее бе-
зопасности? Королевские принцессы дали слово королю быть за нее. Ее сто-
рону принял владетельный князь, герцог Савойский, ибо  он  был  удостоен
чести обручить свою дочь с наследником французской короны. Хотя юный Це-
зарь был уже помолвлен, но при новых обстоятельствах  какая-то  мадемуа-
зель де Меркер оказалась значительно ниже его по положению. Ей по  спра-
ведливости был предоставлен отпрыск рода Конде  одиннадцатилетний  принц
из дома Бурбонов; единственный, кто,  по  человеческому  разумению,  мог
быть опасен для сына Габриели. Король подумывал даже, не сделать  ли  из
возможного претендента на престол священнослужителя... "Кардинал,  очень
богатый - тогда всякая опасность будет устранена для  Габриели  и  моего
рода", - думал Генрих.
   Между тем и до него долетело жестокое предсказание флорентийского ма-
га, но прошло мимо его слуха, даже не задев его. Он действует; и если бы
судьбу можно было остановить, он все бы предотвратил.  Спустя  два  года
Бирон окажется предателем, голова его падет, что будет худшим горем  для
короля, чем для изменника. А где через два месяца будет Габриель?
   О волшебнике Бицакассере ей рассказала мадемуазель де Гиз, в то время
как заплетала ей волосы. Габриель не испугалась, она повторила  то,  что
Генрих говорил о звездочетах: они до тех пор будут лгать, пока  в  конце
концов не скажут правды. Ее судьба ничего  не  имеет  общего  с  древним
старцем, который все-таки не сумел сохранить при себе  свое  знание.  Ее
судьба лежит открыто в сильной руке ее повелителя. Она  в  безопасности,
ибо она с ним и пойдет с ним, куда бы он ни шел.
   Это хорошо для часов бодрствования. Если бы только не было снов!  Од-
нажды ночью она лежала на большой кровати королев, ее возлюбленный рядом
с ней, и окружали их все стены Луврского дворца, как вдруг на нее надви-
нулось страшное пламя - охватило ее и чуть не пожрало.  Она  проснулась,
от ее стонов пробудился возлюбленный, и он тоже видел во сне огонь и ис-
пытал еще больший страх, ибо был бессилен ее спасти. Оба они поднялись и
прижались друг к другу. То, что они говорили, утешение, которого они ис-
кали, ужас, который их потрясал, - все это было чем-то второстепенным. В
глубине души оба были ошеломлены сознанием, что конец их любви  неотвра-
тим. Столько сделано, столько подготовлено и предусмотрено - и  все  ис-
кусственное здание покоя и уверенности опрокинуто одним сном.
   Утром они уже не помнили, когда, собственно, была  принесена  жертва.
Генрих сказал своей государыне - этим именем он снова  назвал  ее:  лишь
беременность причина ее беспокойства, а оно, естественно,  передалось  и
ему; потому им было бы лучше провести пост на лоне природы. Со всем дво-
ром они отправились в Фонтенбло, там  Габриель  наслаждалась  последними
неделями блаженного бытия. Возлюбленный не отходил от нее ни на шаг;  не
было и речи о том, что они могут когда-нибудь в жизни разлучиться. Имен-
но это вскоре предстояло им, но о беде не хочется думать;  пока  она  не
наступит, она забыта. Тем чудовищнее кажется она потом, когда  разразит-
ся.
   Патер Бенуа, простой священник, опекал души простолюдинов в  рыночном
квартале города, прежде чем король сделал его своим  духовником.  Король
Генрих считал, что можно довериться  священнику,  который  привык  обра-
щаться с народом, - такой скорее будет без фальши. И вот патер Бенуа, из
чисто религиозной взыскательности, потребовал,  чтобы  страстную  неделю
король провел в одиночестве, а дабы показать себя готовым к покаянию, он
должен на это время услать прочь герцогиню де Бофор. С  возлюбленной  не
каются, иначе соблазн, которого и без того было довольно,  еще  приумно-
жится. Будущей королеве надлежит подавать добрый пример. Патер Бенуа,  у
которого намерения самые благие, отсылает ее в Париж, чтобы она  открыто
выполнила свой долг благочестия.
   Генрих сначала воспротивился. "Кто ему это внушил?" - напрямик  спро-
сил он патера. Тот стал ревностно отпираться, заявил, что не слушает лю-
дей, а поступает согласно долгу священнослужителя, и Генрих поверил ему.
Бедный священник всецело ему предан: Генрих произвел бы его в  епископы,
если бы не сопротивление Рима, который  считает  этого  человека  тайным
протестантом. Сказать бы, что он против Габриели?.. Но Генрих не припом-
нил ни одного слова, которым Бенуа попытался бы повредить ей. Он не про-
тив Габриели, он, несомненно, действует по чистой совести.
   Так же думает и сам Бенуа: позднее, после того как события  совершат-
ся, он будет сколько возможно успокаивать свою совесть  и  считать,  что
его роковое вмешательство никем внушено не было. Кто сказал, что ему  не
дождаться буллы о возведении в епископы, разве только  он  не  допустит,
чтобы король принял святое причастие, пребывая в смертном грехе, и отош-
лет королевскую возлюбленную в Париж? Кто?  И  сколько  их  было?  Может
быть, нечистый заронил это семя в душу священника, -  но  чьи  же  черты
принял при этом нечистый? Он, должно быть, перевоплощался попеременно  в
разные невзрачные образы, должно быть, пускал в  ход  любые  чары,  дабы
ничто не выдало его. Тем не менее патер  Бенуа  мало-помалу  нападет  на
след нечистого позднее, после того, как свершатся события.  Он  заболеет
от этого и станет просить короля отпустить его обратно в рыночный  квар-
тал.
   Когда Генрих сообщил ей о неизбежной разлуке, Габриель тотчас же, без
всякого перехода, после глубокого спокойствия впала в  бурное  отчаяние.
Она это предвидела. Бицакассер окажется прав. Патер  Бенуа  участвует  в
заговоре, ее злейший враг Рони направляет все, даже звезды.  Непривычный
тон беспредельного отчаяния испугал Генриха. Рыдая, она упала к его  но-
гам. Не покидай меня! Тогда он тоже опустился на колени,  привлек  ее  к
себе на грудь и принялся задушевно утешать в огорчении, которое одинако-
во сильно для них обоих, но его надо пережить. Она стонала:
   - О бесценный повелитель, мы больше не увидимся никогда.
   Он отвечал:
   - Все пройдет! Моя рука простерта над тобой, где бы ты ни  была.  Кто
посягнет на тебя?
   Он и в самом деле думал: "Никто не посягнет". Кроме того, он все при-
писывал ее положению: и дурные предчувствия, и эту вспышку отчаяния. Ему
самому стоило большого труда не возмутиться против навязанного  решения.
Оставшиеся дни он видел ее измученной, чувства ее, особенно зрение, были
ослаблены головной болью, виски ей с утра до ночи сжимал какой-то незри-
мый железный шлем. "Только  не  захворай,  мое  величайшее  сокровище  и
единственное владение".
   Двор был распущен, все разъехались по своим приходам для  исповеди  и
покаяния. Они остались одни, только с  теми  людьми,  которым  надлежало
сопровождать Габриель в путешествии и отвечать королю за нее. Пятого ап-
реля, в понедельник на страстной, они выехали, - герцогиня  де  Бофор  в
носилках, возлюбленный провожал ее верхом. По дороге они сделали привал,
чтобы поужинать, но есть не могли. Затем остановка на ночь, их последняя
ночь, объятие, которое больше не соединяет. Габриель отворачивает  голо-
ву, сжатую незримым шлемом. Она не уснет; давно уже, несмотря на большую
усталость, она проводит ночи без сна.
   К утру они достигли берега Сены, на воде их ждало  громоздкое  медли-
тельное судно, запряженное лошадьми; оно должно было спокойно, без толч-
ков везти драгоценное сокровище. Далее последовали  строгие  наставления
короля женщинам из свиты герцогини, герцогу де Монбазону, начальнику ох-
раны, и господину де Варенну, управляющему почтовыми сообщениями. Они не
смеют ни на шаг отойти от герцогини и отвечают за нее головой.
   В последнюю минуту она обняла его с небывалой силой. Мы больше никог-
да не увидимся, никогда, никогда. Он был близок к тому, чтобы произнести
слово избавления и воротиться вместе с ней. Но ее прекрасные руки  осла-
бели, он бережно снял их со своей шеи, целуя ее в губы. Наконец она  по-
корилась неизбежной разлуке, еще раз поручила ему детей,  и  он  покинул
судно. Пока они могли видеть друг друга, Габриель без устали  слала  ему
приветы своей прекрасной рукой, а Генрих размахивал  шляпой.  Когда  она
совсем исчезла из виду, он вытер глаза: для него дорогой  образ  скрылся
еще раньше за пеленой слез.

   ЧЕРНАЯ КУРИЦА

   Услужливый спутник Бассомпьер немедленно вытащил  колоду  карт.  Нет?
Если герцогиня не желает сыграть партию, тогда, быть может, она позволит
развлечь себя беседой. Но и беседа не задалась. Бассомпьер, продолжавший
вести себя непринужденно и даже дурачиться, сообразил,  что  путешествие
это может быть опасным. Любопытный от природы, он проведал много больше,
чем другие. При первом же удобном случае он покинул судно и  вернулся  к
королю. Он был приставлен к герцогине только в целях  увеселения.  "Сир!
Должен довести до вашего сведения, что никаким способом нельзя было отв-
лечь герцогиню от тоски по вас, которая томит ее. Но  особенно  угнетает
ее страх - на этот счет у меня свое мнение, которого я вам  не  выскажу.
Если обнаружится, что страх ее обоснован, то меня при этом не  окажется.
Как вы можете убедиться, я здесь". После долгих часов пути скорбный  ко-
рабль причалил к арсеналу. Герцогиню де Бофор уже  ждали.  Ее  брат,  ее
зять маршал Баланьи, дамы Гиз, в том  числе  высокопоставленная  девица,
которая часто заплетала ей волосы, и многие другие были налицо. Все  за-
метили ее заострившиеся черты, бледность, покрасневшие веки, однако ска-
зали ей, что у нее очень здоровый вид, и торжественно приветствовали ее.
Дом ее сестры, супруги маршала Баланьи, был неподалеку. Габриель попыта-
лась там отдохнуть. Однако вскоре явились посетители, они проникли  даже
в комнату, где Габриель хотела уединиться. Она поднялась. "Куда? - спро-
сила она господина де Варенна.
   С господином де Варенном случилось то же, что и с патером  Бенуа;  он
посоветовал, по его разумению, наилучшее, и впоследствии так и не  понял
до конца, почему оно оказалось наихудшим. Кое-что впоследствии стало ему
яснее, чем бедному священнику. Варенн имел постоянные сведения об агенте
Бончани. Разумеется, тот ни разу сам не сказал ему: привези ее туда. Не-
ведомо кем посланные посредники и наушники, бесспорно, являлись и к  не-
му, но он не обратил на них особого внимания. Отсюда  напрашивается  вы-
вод, что это были повседневные знакомые, и сами они, надо  полагать,  не
догадывались, кто их направляет. Когда он указал Габриели дом, в котором
она найдет больше покоя, чем где бы то ни было, в его памяти не  всплыло
ничье лицо, ничей голос. Он и сам не сознавал, каким коварным нашептыва-
ниям подчинялся, указывая этот дом. Это пришло, когда все было уже поза-
ди. А тогда уж: у Варенна были все основания сохранить правду про  себя,
если предположить, что он был вполне в ней уверен.
   Габриель велела отнести себя в этот дом. Несмотря на сонливость,  она
была возбуждена, в голове ее проносились лихорадочные мысли.  "Вот  дом,
который для меня запретен; я не смею переступать его порог. Сагонн  меня
предостерегала: ни с королем, ни тем более одна. Моей тетки Сурди нет  в
городе. Мои слуги разбрелись, все каются в грехах. Король кается в  гре-
хах. Мне не миновать этого дома. Я никогда не думала, что  попаду  туда,
но теперь у меня нет выбора, и я подчиняюсь".
   С ней в носилках сидела мадемуазель де Гиз, одетая одинаково  с  ней,
словно была ее сестрой. Лицо этой девицы изрядно  поблекло,  и  так  как
поприще жрицы любни близилось к  концу,  то  она  видела  свое  спасение
единственно в браке с Ганнибалом, братом будущей королевы. Вообще же она
ненавидела Габриель, как, впрочем, ненавидела всякую, кто еще имел право
на счастье. Она приняла твердое решение повсюду  сопровождать  герцогиню
де Бофор, ведь она единственная из всех принцесс оказалась на  месте,  и
король должен зачесть ей это в заслугу. По дороге  она  сплетничала,  ей
было безразлично, что Габриель не слушает ее.
   А трое людей с волнением ждали этих носилок там, куда  они  направля-
лись. Первым был сам хозяин дома, двое других - противоположные и  враж-
дебные друг другу стихии. За несколько дней до того у Цамета  в  конторе
появилось некое существо, которое он охотно приказал  бы  выкинуть  вон;
уродство его было зловещим и, без сомнения, служило зеркалом  его  прес-
тупной души. Между тем это дряхлое чернолицее существо шепнуло несколько
слов, которые немедленно вынудили сапожника запереться с  ним  в  пустой
комнате. Вошло оно дряхлым и согбенным,  но,  когда  ему  был  предложен
стул, оно воспользовалось им не так, как прочие люди, а улеглось на него
животом и обвилось вокруг него, высунув из-под сиденья голову и не каса-
ясь пола. Проделано это было с изумительной ловкостью, и не успел  Цамет
опомниться, как оно уже преспокойно сидело на стуле.
   Цамет понял, что существо это отнюдь не дряхлое, наоборот, проворство
его показалось финансисту просто демоническим. Какие страшные слова шеп-
нуло оно! Запуганный Цамет позволил себе сослаться на черные морщины, на
выступы лба, напоминающие рога. Как же скрыть столь глубоко  запечатлев-
шиеся отметины. Тот, у кого на лице заранее написано черное деяние, вряд
ли подходящий человек, чтобы совершить такое деяние у всех на глазах. На
этот счет Цамета успокоили, вернее отняли у него последнюю надежду.  Та-
инственное существо пообещало в нужную минуту  обернуться  духом  света.
После чего, старчески сгорбившись, удалилось.
   Третьим был паж Гийом де Сабле; он не спускал глаз с Бицакассера, ед-
ва только чародей появился в  чердачной  комнате  под  крышей  Луврского
дворца. Он мог бы тут же обезвредить злого духа, но тогда бы ему не уда-
лось узнать, какого рода была опасность. Гийом тоже  обладал  искусством
становиться другим, например, маленьким, неслышным, как мышь. Бицакассер
ни разу не заметил, что кто-то следил за ним, наблюдал за его  превраще-
ниями и даже присутствовал в кабинете агента Бончани, когда  они  вдвоем
изготовляли яд.
   Вскоре, после того как убийца Габриели покинул сапожника, к последне-
му явился юный Сабле, тоже шепнул ему несколько слов, и Цамет  зашатался
от испуга. Он открыл ту же пустую комнату,  старательно  запер  дверь  и
принялся клясться в своей невиновности.  Господин  де  Сабле  пристально
вгляделся в него и понял, что в лице Цамета он имеет не врага, а  скорей
союзника, правда запуганного.  Юный  Гийом  все  еще  сохранял  свежесть
чувств, доходящую до веры в человеческое сердце. "Какой человек, - думал
Гийом, - если только он не последний грешник, способен  ненавидеть  пре-
лестную Габриель".
   Желает он добра герцогине де Бофор, спросил паж у ростовщика? Тот от-
ветил утвердительно, а по лицу его текли крупные капли пота.
   - Меня запугали, это тягчайшее испытание в моей жизни, - сознался он.
- Не она действовала против меня в вопросе о  государственном  долге,  а
господин де Рони, который все сваливает на нее, ибо он ей враг. -  Цамет
схватился за голову, он позабыл, что говорит с восемнадцатилетним дворя-
нином. После этого его речь стала невразумительна, однако Гийом глядел и
понимал. Он сказал:
   - Она достойна любви, мы спасем ее.
   - Слава господу Иисусу, - воскликнул Цамет. -  Сударь,  будьте  столь
любезны, пойдите к моему мажордому и попросите, чтобы он приставил вас к
хозяйству на тот день, что здесь будет высокая посетительница. Демон по-
ступит так же.
   - Поверьте мне, я не меньший демон, - смело заверил Гийом. А так  как
Цамет рассматривал родимое пятно у него на щеке, он предупредил возраже-
ния сапожника: превращаться он тоже умеет. На этом они и расстались.
   И вот настал ожидаемый день, носилки прибыли, опускаются на  каменные
плиты сада, и сапожник Цамет, сияя от выпавшей на его долю чести,  каса-
ется всеми пальцами земли, еще немного, и он поцеловал бы землю.  Госпо-
дин де Монбазон, начальник стражи, распределяет солдат по  всему  владе-
нию. Обеих дам и господина де Варенна сопровождает сам  хозяин.  Пологая
лестница, за ней - большая зала, где мы когда-то ужинали и  играли;  как
весел был тогда король, несмотря на то что ему вскоре предстояло  высту-
пить в поход. "Как мы были счастливы!" - думает Габриель, вспоминая про-
шедшие времена, хотя ей и тогда было так же страшно. Она возвращается  к
действительности. Сюда ей нужно войти? Это та же комната, которая неког-
да внушала ей страх. Страх необоснованный, казалось тогда. Теперь  ясно,
что он был обоснован. Ноги сопротивляются. Однако Габриель входит.
   Она отдыхала до ужина. Мадемуазель де Гиз ее не покидала. Господин де
Варенн поставил у дверей стражу, прежде чем позволил себе пойти поиграть
в карты. Он нашел партнеров, которые были так же богаты, как и он,  хотя
дам и кавалеров его ранга не оказалось. Те, что обычно  были  на  заднем
плане, спешили занять место отсутствующего придворного общества. Весть о
том, что герцогиня де Бофор находится у Цамета, облетела весь город. Но-
вые богачи подъезжали к его дому в собственных каретах,  бедные  дворяне
прокрадывались туда же, стараясь, чтобы их не обдало грязью, и все вмес-
те наводняли дом финансиста. Одни ради почета с  готовностью  собирались
проиграть здесь свои деньги, другие были не прочь  их  выиграть.  И  все
одинаково горели желанием приветствовать будущую королеву.
   Господин де Варенн неохотно отвлекался от игры, а потому они осаждали
хозяина дома, чтобы он исхлопотал им доступ в ту комнату.  Только  этого
ему недоставало к прочим его заботам; Цамет  пригрозил  вышвырнуть  всех
вон, если они не будут спокойно сидеть за картами. Лицо у него посерело,
он часто вытирал со лба пот, страх за жизнь высокой гостьи не давал  ему
покоя. Он самолично наблюдал за прибытием заказанных товаров, среди  них
была корзина с птицей, из которой вышмыгнула черная  курица,  неожиданно
вспорхнула на лестницу и едва не потревожила почтенное собрание.  К  ней
навстречу выскочил поваренок и поймал ее. Насколько черна  была  курица,
настолько светлое видение представлял собой проворный мальчуган. Он  был
не только одет во все белое, без единого пятнышка на платье, как полага-
лось для такого торжественного дня, но и голова его, очевидно, была сня-
та с плеч какого-нибудь ангела и посажена на туловище  ничтожного  пова-
ренка. Пока Цамет разгадывал загадку, кто-то дернул его  сзади  за  полу
кафтана.
   Голос его мажордома проговорил:
   - Это он. Вглядитесь повнимательней, и вы увидите искусственную  кожу
на лице, которую он сделал из свиного пузыря и разрисовал ангелоподобны-
ми красками. Эти светлые золотистые кудряшки поодиночке приклеены к  че-
репу и, кроме того, прикреплены шпильками к фальшивой  коже.  Они  ловко
завиты вокруг выступов на лбу. Однако кому знаком дьявол, тот знает, что
у него есть рога. К счастью, я его вижу насквозь, он же до сих пор  счи-
тает меня вашим настоящим мажордомом.
   Тут Цамет стремительно повернулся на каблуках.
   Одна неожиданность следовала за другой, оказывается, и  мажордом  был
фальшивый. Между густой бородой и  париком  пожилого  человека  на  него
смотрели два блестящих глаза.
   - Сабле! - пробормотал он и застонал: - Что из всего этого выйдет?
   Паж Гийом поклонился, будто получил приказание от хозяина.
   - Моя обязанность наблюдать, чтобы суп удался и ничего ненадлежащего,
туда не попало. - С этими словами он в образе мажордома  степенно  пошел
своим путем.
   Цамет вовремя вспомнил, что не должен следовать за ним через ход  для
прислуги. Он возвратился в свои залы, там он застал  привычную  картину:
гости пьют вино, громко спорят из-за выигрыша. Даже не верится тому, что
сегодня происходит на самом деле. Между тем в открытой напоказ кухне пы-
лали очаги, вокруг стояли любопытные и все приставали к финансисту. Ког-
да же наконец появится ее светлость герцогиня? Из уважения к своему зва-
нию и к обществу ей подобает вкушать пищу не иначе, как  публично.  Осо-
бенно некая госпожа де Мартиг настойчиво претендовала на честь прислужи-
вать за столом герцогине де Бофор. Более почтенные особы ее пола, к  со-
жалению, отсутствовали, и Цамет даже обрадовался, что под  рукой  оказа-
лась эта вульгарная интриганка. Едва он обещал исполнить ее просьбу, как
ему пришло в голову, что именно она может оказаться отравительницей.  Он
крикнул: "Нет! ", с ужасом заметил, что ведет себя подозрительно, и ныр-
нул в толпу.
   Мажордом стоял в кухне, спиной к зале. Его заслоняли дюжие лакеи, они
показывали зубы и кулаки тем, кому  не  полагалось  входить.  Образцовая
кухня и так была полна челяди - кроме постоянных, немало было вновь  на-
нятых слуг, которых никто не знал; вдобавок приходили и поставщики. Суе-
та и беспорядок царили ужасные, работа почти не двигалась. Мажордом над-
зирал за всем сразу, за кухонной посудой, за руками каждого  и  за  тем,
что эти руки делали, особенно за  ангелоподобным  поваренком.  Последний
шнырял повсюду, старший повар не давал ему покоя, он все приказывал  ему
ловить черную курицу, которая беспрестанно  ускользала.  Поваренок  клял
ее, а она искоса поглядывала на него и, чтобы он не поймал ее, перелете-
ла через его курчавую голову прямо под пылающий очаг. Мальчуган на живо-
те пополз за нею, как потребовал старший повар. Черной курицы под очагом
не оказалось, все уже решили, что она сгорела, как вдруг из  отдаленного
угла блеснул ее злобный взгляд.
   Тут кухонных дел мастер потерял терпение, изо всей силы ударил он  по
нежно-розовому лицу своего подчиненного: удар не оставил никакого пятна,
ни красного, ни синего. В то время как  мальчуган  гонялся  за  курицей,
что-то произошло между поваром и мажордомом. Каждый из них прищурил один
глаз, вторым они подали друг другу знак. Теперь  уже,  наоборот,  курица
стала врагом ангелоподобного поваренка, и не он ее, а  она  преследовала
его. Не иначе как она замыслила вырвать клювом один  из  его  золотистых
локонов. Когда преследуемый пробегал мимо мажордома, тот снял  курицу  у
него со спины.
   - Тебе не удастся свернуть шею черной курице, как бы ты ни  старался,
- сказал он спокойным голосом человека, привыкшего пользоваться  властью
и уважением; и добавил вдруг звонко и вызывающе: - Я настороже.
   Ангел пристально взглянул на него.
   - Сегодня у нас суп из птицы, - прощебетал он и вслед за тем проскри-
пел, как заржавленный: - Из черной курицы и из белой гусыни. - Сделал  в
воздухе прыжок и исчез.
   Позади мажордома Цамет воскликнул фистулой:
   - Госпожа герцогиня благоволит выйти, а суп все еще не готов.
   Волнение помогло ему. Виляя толстыми бедрами, он  протиснулся  сквозь
толчею, поспешил навстречу дамам, когда они выходили из своей комнаты, и
с поклонами провел их к столу. Стол был накрыт для них на  самом  видном
месте, слишком длинный и широкий для двух, даже  и  сиятельных,  гостей.
Мадам де Бофор и мадемуазель де Гиз сидели далеко друг от друга,  проме-
жуток заполняли их обширные юбки, одинаковые по цвету  и  покрою.  Цамет
стоял напротив высоких особ у пустого края  стола-вернее,  не  стоял,  а
вертелся, подпрыгивал, кивал лакеям направо и налево, чтобы они  держали
толпу на расстоянии. Очистить место, дело идет о незаменимой жизни. Зор-
кий взгляд: ни одна миска, ни один прибор не оставлены без  внимания,  а
главное, ни одно движение госпожи Мартиг не ускользает от его глаз.
   Вино откупорил сам Цамет, вытер бокалы, сам наливал вино и был споко-
ен, пока дамы пили: в это время с ними ничего не могло случиться. Госпо-
жа Мартиг становилась ему все более не по душе. Она добилась  разрешения
подносить высоким особам кушанья. Господи, думал Цамет, как мог  я  под-
пустить ее. Она мала и костлява, сооружением из  волос  она  увеличивает
свой рост, тем подозрительней кажется лицо, под румянами у нее черты ис-
той отравительницы, мелкие и жесткие. Если предположить, что  Бицакассер
здесь с кем-нибудь в сговоре, так это только с ней. Паучьими руками  бе-
рет у лакеев самые тяжелые блюда, но хватка у нее железная. Опасная инт-
риганка разрезает дыню, не подмешает ли она чего,  упаси  боже,  в  сок?
Только мадемуазель де Гиз съедает ломтик. Цамет с  беспокойством  следит
за ней - все равно мысленно он жертвует этой менее значительной  особой.
Она первая протянула тарелку, волей-неволей Мартиг  положила  ей  кусок,
предназначенный для герцогини. Цамет ждет, что принцесса изменится в ли-
це, вот сейчас она упадет. Так и быть, хоть это и ужасно. Лишь бы Габри-
ель была спасена. Но никто не падает без чувств.
   Будущая королева просит апельсин, сама его  чистит  -  и  внимательно
разглядывает со всех сторон. Круглые глаза хозяина со страхом ищут в ко-
журе дыру, дырочку, крошечный укол. Господи помилуй, драгоценное  созда-
ние откладывает апельсин прочь, кривит рот, говорит:
   - Он горький.
   Тут пришла очередь Цамета лишиться чувств. Он схватился за живот,  он
завизжал:
   - Вон! Долой всех!
   Лакеи получили приказ уговорами или силой спровадить гостей в  другие
покои. Финансист торопил их, энергично размахивая руками.
   - Что случилось, что с вами? - спрашивал господин де Варенн,  который
до сих пор мирно играл в карты.
   Цамет пришел в себя и, пристыженный, забормотал:
   - Госпожа герцогиня...
   - Очень бледна, - договорил за него Варенн. - Она на пятом месяце.  И
из-за этого такой шум?
   Но Цамет уже отошел от него, он сделал открытие. Пока никто не следил
за столом, за которым, оцепенев от изумления, сидели  высокие  особы,  -
госпожа де Мартиг что-то ощупывала на шее у герцогини де  Бофор.  Совер-
шенно верно, она отстегнула застежку жемчужного ожерелья, ожерелье  упа-
ло. Цамет одним прыжком очутился рядом, своим перстнем с печатью стукнул
воровку по руке, а затем опустился на колени.
   - Мадам, вот ваше ожерелье, оно отстегнулось.
   - Благодарю вас, а больше ничего не случилось? - спросила  удивленная
Габриель.
   - Больше ничего. Ничего не случилось. Будьте покойны. Ничего не  слу-
чилось, - повторил он, и глаза его наполнились слезами. "Отстояли. Ниче-
го не случилось".
   Как счастлив был Цамет! Габриель смотрела на него так, будто он ребе-
нок и она знает о жизни больше, неизмеримо больше его.  Она  была  очень
бледна и утомлена, веки закраснелись, она сказала:
   - Зачем мне есть суп? Я лучше пойду спать.
   Финансист услышал только "суп", после чего сам впопыхах выкрикнул это
слово, вскочил и бросился на кухню. Вот что он увидел здесь: все повара,
впереди старший повар, позади водоносы, судомойки,  дровоколы,  поломой-
ки-все, кто успел прибежать, обратили кверху глаза и раскрытые рты, лишь
бы не упустить ничего: мажордом и поваренок сражались в воздухе.
   Предметом их борьбы был стеклянный шар, который ослепительно отсвечи-
вал от пламени очага и то переходил в руки одного, то скатывался по пле-
чу другого, но не выскользнул у них ни разу. Сначала мажордом вырвал его
из рук поваренка, когда тот хотел открыть его над горшком с супом. Анге-
лоподобный юнец ударил мажордома головой в живот и снова завладел шаром.
Он подпрыгнул, ухватился за нижний край  галереи,  которая  шла  поверху
вдоль стен, и, подтянувшись на руках, собирался улизнуть. Однако  мажор-
дом, невзирая на парадную ливрею и пышные бакенбарды, с  помощью  такого
же гимнастического прыжка оказался за перилами. Там наверху они боролись
до тех пор, пока поваренок не перелетел через перила. Насмешливый  возг-
лас, и он уже летит в пустоту. Но что это? Он схватился за балку под по-
толком, на которой обычно висели окорока. Ее он  обхватил  всеми  своими
четырьмя конечностями, что не помешало ему толкнуть мажордома. Ибо  тот,
в свою очередь, перелетел сюда, он с непостижимой быстротой скользил  по
соседней балке, по-прежнему стараясь овладеть шаром.
   Между тем шар перекатывался у поваренка с груди на спину,  в  зависи-
мости от положения самого мальчугана, который  безостановочно  вертелся,
как и его противник. Каждый из них увеличивал скорость своих движений, а
значит, и движений противника, так что в конце  концов  стало  казаться,
будто они парят в воздухе, а шар танцует вокруг их вращающихся тел.  Тем
более что шар освещал обоих огненными вспышками по всему потолку  вплоть
до самого очага с суповым горшком. Снова насмешливый возглас -  вот  те-
перь оно должно свершиться. Но добрый дух выбил у злого духа шар,  когда
он уже был открыт и содержимое его должно было попасть  в  суп.  Что  же
случилось? На каменных плитах стеклянный шар разбился вдребезги, а зева-
ки поспешно обернулись в другую сторону, привлеченные  новым  диковинным
событием. Неведомо откуда появилась черная курица, как раз на том месте,
где упало небольшое зерно, продолговатое зернышко:  она  его  клюнула  и
проглотила. Тотчас она крикнула человечьим голосом,  как  уверяли  впос-
ледствии, упала, забилась в судорогах и кончилась. Повара и  все  прочие
тотчас вновь обратились к двум демонам, но их не было нигде, чему  никто
не удивился, и все лишь осенили себя крестом. Вполне очевидно, что  злой
дух, после того как был разоблачен, вылетел в дымовую трубу. Многие  ви-
дели, как он перед этим сбросил ангельское обличье и превратился в  чер-
ную летучую мышь. Добрый дух растворился в дивном благоухании, потому  и
суп имел такой аромат, как никогда.
   Когда представление окончилось, у входа в кухню очутился паж Гийом  -
он, по-видимому, немало дивился происходившему и теперь еще качал  голо-
вой. Кто-то коснулся его плеча - Себастьян Цамет, человек с весьма  сми-
ренным лицом, он повел господина де Сабле за руку к столу высоких  особ,
причем сам Цамет шел на цыпочках.
   Дамы сидели в прежнем положении,  фижмы  и  пышные  рукава  заполняли
пространство между ними. Они не спросили, почему им пришлось ждать. Тор-
жественно приближалось шествие поваров, впереди кухонных  дел  мастер  с
высоко поднятой миской. Сам хозяин наполнил золотые тарелки, повара ста-
ли на колени. И оставались на коленях до тех пор, пока герцогиня де  Бо-
фор не отведала супа и не сказала, что он очень вкусен. Тогда Цамет  по-
дал им знак удалиться.
   Мадемуазель де Гиз осведомилась, что же, собственно, произошло.
   - Мадам, - сказал Цамет, - откуда-то появилась  черная  курица.  Если
верить людям, то были и другие знамения.
   Мадемуазель де Гиз отложила ложку. Габриель продолжала есть, погляды-
вая на пажа Гийома, для него одного ела она лакомый суп, и глаза ее раз-
решали ему служить ей по-своему.
   - Мадам, - ответил он, - говорят многое.
   - Я знаю, - сказала она, улыбнулась и взглянула на  него,  -  ему  же
суждено было помнить до старости, как она взглянула на  него  и  улыбну-
лась. - И будут еще многое говорить. - Это были ее последние слова,  об-
ращенные к нему. При этом ее окружало сияние, излучаемое каким-то незри-
мым источником света, казалось, будто она растворяется в нем. Позднее он
понял, что она подразумевала свою смерть и обстоятельства своей смерти и
благодарила его, как благодарит живого та, что уже уходит из жизни.

   КОНЕЦ ПЕСНИ

   На следующее утро, когда оказалось, что она еще жива, ее посетил гос-
подин де Сюлли. Он из-за нее остался в городе, убедился теперь, что  она
не умерла, но не нашел слов для приветствия. Зато Габриель обратилась  к
министру со словами лести и заверениями, что она его любит и преклоняет-
ся перед ним самим и перед его великими заслугами. Он выслушал ее, а за-
тем прислал мадам де Сюлли, чтобы и та попрощалась с ней перед их отъез-
дом в свои поместья.
   Жена важного министра, который  останется  таковым,  весьма  неохотно
отправилась на поклон к любовнице короля, после которой у него будет не-
мало других: таков был ее взгляд на это  дело.  Вытянувшись  всем  своим
длинным, плоским туловищем, сидела она подле больной,  и  та  испугалась
холодных глаз, которые бесстыдно подсчитывали, какая  ей  сегодня  цена.
Мадам де Рони решила, что хватит ее ненадолго, а потому всякие  уверения
сочла излишними. Габриель сама попыталась расположить  к  себе  черствую
особу.
   - Вы должны стать моим лучшим другом, - сказала она.
   Должно быть, она совсем потеряла голову, потому что прибавила:
   - Я всегда буду рада вашему присутствию при моем пробуждении и отходе
ко сну.
   На это дама поднялась с места, отчего едва ли стала  выше  и  прямее.
Вместо поклона слегка опустила подбородок и угловатым движением  схвати-
лась за ручку двери. Почтенная дама из мелкого дворянства,  без  единого
пятнышка на репутации всей родни, чему очень способствует протестантская
религия, была настолько возмущена, что даже на обратном  пути  в  карете
сидела точно палка, сжав тонкие губы.
   Только дома она дала себе волю и устроила своему супругу сцену за то,
что он послал ее к потаскушке. Развратная  семья,  всенародный  скандал,
закатившаяся звезда: пристало ли честной женщине тут  лебезить  и  угож-
дать.
   - Я должна присутствовать при том, как она ложится и расставляет  но-
ги! Это я-то! - кричала мадам де Рони, не помня себя от гордости  и  не-
сокрушимой добродетели. Рони, слегка испугавшись, решил внести  успокое-
ние: кто знает, на ком вдове вздумается сорвать свою  злобу.  Он  обещал
ей, что она увидит интересное представление,  хорошо  разыгранное,  если
только не оборвется веревка. В своих мыслях он не ставил  это  в  прямую
связь с веревкою. Зато у супруги оброненное им слово  отняло  дар  речи,
могучий рыцарь воспользовался ее  изумлением,  чтобы  поспешно  уйти  от
опасности.
   Если даже Габриель и была уже отравлена, она тем не  менее  ревностно
выполняла свой долг благочестия. Ночь она провела беспокойно, ее  мучили
обычные кошмары, утром к этому добавилось посещение злобной  женщины,  и
все же она не замедлила отправиться к исповеди. Церковь, называемая  ма-
лой Сент-Антуанской, была близко, мадемуазель де Гиз сопровождала  прек-
расную грешницу. Она уверяла ее, на основании  собственного  опыта,  что
женщины затем и созданы, чтобы грешить через любовь,  и  в  прощении  им
сомневаться не приходится. Девица решила сделаться первым лицом при  бу-
дущей королеве,  признания  ее  имели  целью  побудить  Габриель  выдать
что-нибудь из своих собственных приключений. То, что знаешь, всегда  мо-
жет пригодиться.
   Габриель молчала - не по расчету, она была только  слаба  и  грустна.
Фривольная беседа мадемуазель де Гиз даже нравилась ей, это был  остаток
того мира, который окружал ее, последнее легкомыслие, которое обращалось
к ней и улыбалось ей. В исповедальне она не покаялась ни в одном из сво-
их поступков и меньше всего в своей искренней любви к бесценному повели-
телю. Зато она созналась, что была нерадивой христианкой,  о  чем  очень
сожалеет, но теперь ей уже поздно исправляться. Она так и сказала, полу-
чила отпущение и вернулась в дом к сапожнику.
   Она покинула его еще раз под вечер в эту же самую среду, чтобы в  той
же церкви прослушать концерт. Первые дни апреля 1599 года стояли  необы-
чайно теплые, у дороги цвел виноград. При виде носилок будущей  королевы
люди сбегались со всех сторон. Носилки охраняла королевская  стража  под
начальством господина де  Монбазона,  за  ними  следовала  карета  лота-
рингских принцесс. В этот прекрасный весенний день еще раз открыто появ-
ляется французская королева, уроженка  Франции,  второй  такой  королевы
после нее не будет. Народ знает больше, понимает много лучше, чем посвя-
щенные. Когда мимо движутся носилки, болтовня умолкает и головы  склоня-
ются. Ожидаемая свадьба обсуждалась часто и повсюду. Но это зрелище сра-
зу прерывает мысли о свадьбе. Роскошные одежды для венчания и  коронации
подробно описаны и всем знакомы. Однако  здесь  приходится  вспомнить  о
другом, последнем одеянии, какое каждый наденет когда-нибудь. У герцоги-
ни де Бофор строгий вид, такой строгости не бывает у живых.  Она  устала
той усталостью, от которой нельзя  отдохнуть.  Сердце  сжимается,  когда
заглянешь в носилки. Большое, всеобщее несчастье пока что  только  пред-
чувствуется; едва оно случится, как его значение уже будет забыто.  Сей-
час же оно открыто шествует под многочисленными взглядами.
   Габриель в последнем своем обличье была прекрасна, уже не  в  мирском
смысле, ибо одета она была строго и  скромно,  прекрасна  той  красотой,
объяснить которую нельзя. Она знала это и желала,  чтобы  ее  повелитель
мог увидеть ее, когда она шла по церкви. "Люди сами расступались  передо
мной, мой бесценный повелитель, обычно же нашей страже приходилось разд-
вигать толпу. Руки непроизвольно складывались на груди. И вы и я, мы оба
любимы народом". Это говорила она мысленно, потому что в  голове  у  нее
странным образом перемежались знание и утешительные иллюзии.  Над  уста-
лостью и отречением еще и теперь не раз одерживала верх привычная  жажда
жизни, под конец она заговорила особенно властно.
   В стороне для герцогини был устроен отдельный помост, дабы ее не тес-
нила толпа. Церковь была полна из-за хорошей музыки и оттого,  что  там,
на возвышении, можно увидеть знаменитую Габриель. Пока в священных  зву-
ках еще царит мрак и наш господь медлит во гробе,  прежде  чем  воскрес-
нуть, - мадемуазель де Гиз  воспользовалась  этим  промежутком  времени,
чтобы снискать себе благодарность приятными вестями. То были  письма  из
Рима, где сообщалось, что брак короля будет  вскоре  расторгнут.  Однако
папой Климентом это понимается иначе, чем говорится; он расторгнет  брак
короля, но не для того, чтобы тот женился на своей наложнице: иначе хула
за соблазн падет на папу. А посему он надеется, что божий промысел выве-
дет его из затруднения, он ежедневно об этом молится,  и  действительно,
событие станет ему известно в тот же день и час, когда  оно  совершится:
обстоятельство сверхъестественного порядка.
   При тусклом свете лампад и под скорбные песнопения у  гроба  господня
Габриель с трудом разбирала радостную весть и верила ей,  хотя  холодный
страх обволакивал ее. Между тем девица, которая лебезила перед ней,  на-
последок преподнесла самое лучшее: две весточки  от  короля,  их  девица
отобрала одну за другой от двух гонцов. Габриель  читала  о  его  тоске,
нежности и о том, что рука ее возлюбленного простерта над  ней,  где  бы
она ни была. Тут ей стало тепло и отрадно в последний раз  в  жизни.  Ее
спутница увидела, что она улыбается, как дитя, мадемуазель  де  Гиз  это
пришлось по вкусу, обещая в будущем легкий успех. Когда  отзвучала  тор-
жественная блаженная мелодия воскресения, дамы отправились домой в очень
хорошем расположении духа. Только они слишком разогрелись в  переполнен-
ной церкви: у Габриели слегка кружилась голова. В саду у Цамета она упа-
ла и потеряла сознание.
   Едва ее успели поднять и отнести на постель, как у нее начались судо-
роги. Все лицо дергалось, и каждый мускул дергался в отдельности, веки и
глазные яблоки двигались особенно быстро. Глаза закатывались влево,  за-
метна была неподвижность зрачков. Как страшно исказился привыкший к  по-
целуям рот! Челюсти сжаты, точно тисками.
   Спустя полминуты все дергающиеся мускулы конечностей, туловища, шеи и
лица сразу застыли в неподвижности. Голова была теперь  запрокинута  на-
зад, лицо повернуто влево, спина выгнулась дугой. И тут же у этой женщи-
ны, которая только сейчас еще была выше всех, остановилось дыхание,  от-
чего лицо ее вздулось, посинело и являло собой ужасающее  зрелище.  Язык
высунулся изо рта, зубы закусили его, и кровавая слюна забрызгала  щеки,
волосы, подушку - словом, все признаки налицо, поспеши же покинуть  осо-
бу, которая только сейчас еще была выше всех, дабы злой дух не  вселился
в тебя самого. Или по меньшей мере во избежание заразы.
   Габриель пришла в себя, огляделась и увидела только господина де  Ва-
ренна, который растерянно, с ужасом смотрел на нее. Он  отвечал  за  нее
перед королем, его совесть била тревогу, потому что он привез ее  в  это
роковое место.
   - Увезите меня прочь из этого дома! - гневно воскликнула герцогиня де
Бофор; он испугался для себя самого худшего. А потому не решился вызвать
врача или священника. Он попросту послушался ее приказаний. Она  пожела-
ла, чтобы ее отнесли в дом ее тетки мадам де Сурди, и отправилась туда в
своих носилках, куда усадил ее Варенн и подле которых шел  один  Варенн.
Она, верно, думала, что там ее ждут прислужницы и с ними  знатные  дамы,
которые тоже служили ей, а главное, мадемуазель де Гиз. Нигде  ни  души,
ей больше не служил никто, кроме Варенна, бывшего повара и вестника люб-
ви, теперь же он заменил ей камеристку и уложил ее в постель. Слуги тет-
ки были отпущены на все то время, какое сама мадам де Сурди  проведет  в
своем сельском приходе. Варенн отправил к ней гонца,  чтобы  она  спешно
приехала.
   Между тем у Габриели беспокойство сменилось изнеможением. Она плакала
и в пустом доме призывала своего повелителя. Чтобы быть к нему  поближе,
она настойчиво стремилась в Луврский дворец:
   - Я могу идти! Ведь это очень близко. - Господин де Варенн без кафта-
на, в фартуке уверял ее, что там ей покажется еще пустынней.
   - Что вам, собственно, нужно в Лувре? - спрашивал он, теряя терпение.
Она не говорила, хотя сама знала, что ей нужно. Благодетельная усталость
облегчала ей мысль о смерти, но только бы умереть у ее повелителя, в той
комнате, которую она делила с ним, где самый воздух был оживлен их  сме-
шанным дыханием.
   Наконец она задремала, ночь прошла спокойно, утром  она  сама  нашла,
что вид у нее обычный. Варенн был изумлен, с его помощью она без всякого
труда прошла через дорогу в церковь Сен-Жермен-л'Оксерруа и там  приняла
причастие. Это было в четверг на страстной неделе. Еще два  дня,  надея-
лась она, и снова она будет вместе со своим повелителем. На этот раз она
проявила истинное благочестие, ибо сердце ее было полно признательности.
После обеда ей стало худо, она вынуждена была прилечь. Перед наступлени-
ем новых мук она нашла в себе силы послать к  королю  одного  дворянина,
которого выбрала сама, ибо считала его надежным. Она  просила  у  своего
возлюбленного повелителя разрешения немедленно вернуться к нему  и  была
уверена, что после этого он явится сам. Конечно же, он не оставит  ее  в
беде, когда прочтет то, что она пишет, а об остальном догадается.
   Она уже представляла себе, как он садится на коня, меж тем как Варенн
прибавил к ее письму еще несколько слов: спешить  особенно  ни  к  чему.
Ведь он играл в карты, пока герцогиня ела подозрительные кушанья. Он бу-
дет наказан тем суровее, чем раньше королю станут известны  все  обстоя-
тельства. Кто не знает его: после того как она будет спасена,  он  прос-
тит. Пожалуй, он простит и в самом худшем случае, ибо будет слишком опе-
чален, чтобы быть строгим. Так или иначе, а гонец все-таки скакал по до-
роге, время подошло к четырем часам, и Габриель извивалась в муках.
   Насколько мог понять растерявшийся Варенн, такое состояние бывает пе-
ред родами. Он по собственному почину побежал за женщиной,  которая  три
раза принимала у герцогини; но внизу столкнулся с пажом Сабле, и побежал
тот. Гийом привел не только мадам Дюпюи, но  и  настоятельно  потребовал
господина Ла Ривьера. Юный Гийом так  понял  господина  де  Варенна,  по
крайней мере такой довод намеревался он  выставить  в  свое  оправдание.
Впрочем, врача не было дома, он явился к больной  только  через  час,  в
пять часов. До тех пор мадам Дюпюи прямо голову теряла, ничего подобного
она никогда не видела.
   Приступ прошел, как и первый, только был тяжелее. После неистовых су-
дорог наступило оцепенение, сопровождаемое удушьем, от чего лицо  непос-
тижимо изменилось. Прежде при исполнении своих обязанностей мадам  Дюпюи
знавала лишь прелестную Габриель, а не эту посиневшую искаженную маску с
вращающимися во всех направлениях глазами, - и теперь не вынесла  такого
зрелища, повернулась лицом к стене. При больной остался один Варенн,  во
время этого приступа, как и следующего,  он  держал  герцогиню  в  своих
объятиях.
   Он бормотал про себя: "Вот наконец-то возвращается дыхание. Оно выры-
вается с шумом, естественно, ему мешают пары яда. Все вполне нормально",
- последнее говорилось для собственного успокоения. В конце  концов  все
умирают, тут ни при чем колдовство, даже необычного тут ничего нет,  го-
ворил господин де Варенн, который успел побывать всем, чем угодно,  а  в
настоящее время был  управляющим  почтовыми  сообщениями,  губернатором,
умел ладить с иезуитами, как с любой опасной силой. Почему бы ему не по-
ладить и со смертью. Пока что со смертью других,  своя  собственная  ему
еще отнюдь не улыбалась, своя собственная, если так уж необходимо  поду-
мать о ней, была чрезвычайно далеко, в образе сказочного траурного  кор-
тежа, который все не двигался с места.
   С присущим ему трезвым взглядом на жизнь он относился  к  несчастной,
которую в самые ужасные для нее минуты держал в объятиях, как к  сущест-
ву, вследствие несчастья обратившемуся в ничто. Он считал бы своим  дол-
гом покинуть ее, как сделали все остальные. К сожалению, за этой грозной
смертью стоял не менее грозный король, который еще ничего о ней не знал.
Опаснее всего для Варенна было бы, если бы король узнал о смерти Габрие-
ли помимо него, от людей, которые вину за нее возложили бы на Варенна. А
потому он уже подумывал - не послать ли ему вслед за первым гонцом  вто-
рого: поздно, сир, не стоит беспокоиться.
   Вообще же он вполне  по-человечески  обращался  с  отребьем,  которое
больше нечего принимать в расчет. Приходя в себя после каждого из  прис-
тупов, отребье на время снова становилось женщиной, которая с удивлением
озиралась по сторонам. То, что она говорила, было маловразумительно, так
как она искусала себе язык. Варенн тем не менее все понимал; он  поддер-
живал ее, когда она писала королю, всякий раз это был новый крик о помо-
щи. Он обещал доставлять ее послания, но ни второе, ни третье так  и  не
достигли назначения. В пять часов появился господин  Ла  Ривьер,  первый
врач короля.
   Теперь изменился и внешний вид больной, и все  положение:  Ла  Ривьер
обильно пустил ей кровь, сделал промывание соленой водой. Между тем  ма-
дам Дюпюи по его приказу приготовила теплую ванну, и они вдвоем посадили
в нее герцогиню. Подобного рода меры обычно применяются против  отравле-
ний, поэтому они испугали господина де Варенна, которому малейшее подоз-
рение грозило бедой. Но тут, в противовес этому страху,  возникла  новая
возможность: герцогиня не умрет. Врач спасет ее. И так как она могла ос-
таться в живых, Варенн стал проявлять неистовое рвение. Он пробовал  ру-
кой, достаточно ли тепла ванна, не смущаясь обнаженной красотой,  наобо-
рот, он громко восторгался ею. Король будет очарован. Прелестью она пре-
восходит самое себя, хотя, казалось бы, это невозможно. И тут же  шепнул
на ухо господину Ла Ривьеру, что, по его мнению, яд уже вышел из ее  те-
ла.
   Врач ничего не ответил. Он вслушивался в то, что говорила больная,  -
не ради самих слов: она высчитывала часы, когда ее  посланные  достигнут
короля, первый перед вечером, а второй и третий встретятся с ним,  когда
он будет уже на пути к ней, нынче же в ночь. Конечно, и слова были инте-
ресны врачу, а больше звук речи, прерывистый и несвязный. Он  следил  за
изменениями лица, уже не одутловатого, а осунувшегося и совершенно бело-
го. В воде он ощупал ее живот. Вдруг он приказал  господину  де  Варенну
оставить его наедине с герцогиней. Жидкость, вытекавшая из ее тела,  ок-
рашивала воду в темный цвет. Однако это была не кровь.
   Тогда врач вместе с мадам Дюпюи отнес больную обратно в постель, что-
бы дожидаться того, в чем он теперь был совершенно уверен. Тем не  менее
он не переставал ухаживать за ней и заботливо следить,  чтобы  жизнь  не
пресеклась до тех пор, пока она не окончится сама собой. По его  разуме-
нию, это продлится еще много часов, ибо больная оборонялась против смер-
ти с необычайной силой: силу давала ей мысль о ее повелителе, о том, как
он скачет верхом, торопясь к ней.
   Когда начался новый приступ, Ла Ривьер схватил край простыни, засунул
его больной между зубами и прижал язык к небу. Он сделал это своевремен-
но, иначе в такой страшной судороге она откусила бы себе язык. Точно так
же он в нужную минуту перед началом рвоты велел мадам Дюпюи  подать  со-
суд. Сам он в это время щупал пульс, который невероятно частил от напря-
жения, и сосчитать удары не было возможности - впервые  врач  стал  опа-
саться слишком скорого прекращения жизни. Он продолжал давать  указания,
имея в виду не смерть, а жизнь. Господина де Варенна он послал за  моло-
ком. При чем тут молоко, спросил Варенн.
   - Ступайте! Нам нужна вода, смешанная с молоком!
   Господин де Варенн покинул комнату и воспользовался случаем  осущест-
вить свое намерение. Он написал королю: "Сир! Умоляю вас,  не  приезжай-
те".
   Он задумался. "Вы увидели бы ужасное зрелище, - приписал он.  -  Сир.
Госпожа герцогиня навсегда отвратила бы вас от  себя,  если  ей  суждено
вернуться к жизни".
   Здесь он встал. Из-за другого слова, которое ему предстояло написать,
сомнения вновь одолели его. "Врач ухаживает за герцогиней как за челове-
ком, которому суждено жить. У него непреклонный и  решительный  вид,  за
показной, бесцельной работой нельзя так держать  себя,  как  держит  он.
Что, если и в самом деле выйдет по-иному и слово, которое  мне  остается
прибавить, окажется ложью? Все равно мое будущее так мрачно,  что  худее
оно быть не может. Рискну, ибо выбора у меня нет".  Варенн  написал,  не
присаживаясь:
   "Бесполезно спешить, сир. Герцогиня умерла". И послал самого быстрого
гонца.
   Мадам Дюпюи вышла на минуту, чтобы поплакать.
   - Все кончено? - жадно спросил Варенн.
   В комнате оставался врач и она, та, кого когда-то  звали:  прелестная
Габриель. Он говорил с ней так, словно она и сейчас была прежней. Он го-
ворил, что ее легкое недомогание связано с ребенком, после разрешения от
бремени она выздоровеет. Она чуть шевельнула головой на подушке  в  знак
отрицания, и его наблюдательный взгляд прочел в  ее  глазах  равнодушие,
словно она не узнала его. А ведь она всегда была к нему расположена, до-
веряла ему и, когда король заболел, позвала его, прежде чем позвать  хи-
рурга. На вопрос, хорошо ли она себя чувствует, она только ответила, что
апельсин показался ей горьким. Потом стала жаловаться, что у  нее  болит
голова, что она понять не может, где же король.
   - Усните, - посоветовал он, и она послушалась. А он стоял и наблюдал,
как ее воля препятствовала ей крепко уснуть, вопреки ее потребности  за-
быться. Тогда он постарался принять все известные ему меры, чтобы  отда-
лить следующие приступы. Через короткие промежутки он давал больной воду
с молоком, после чего почки стали в большем количестве  выделять  черную
жидкость. Мадам Дюпюи усердно помогала ему, ибо видела,  какое  действие
оказывает лечение, и восхищалась врачом. Он же понял, пока  им  восхища-
лись, что старания его напрасны. Больная впадает в  зловещий  сон,  лицо
становится бессмысленным. Вот снова начинается возбуждение, дыхание  де-
лается прерывистым. Она открывает глаза, видны расширенные зрачки.  Врач
попытался пресечь припадок, он снова пустил кровь. Тщетно.
   Когда те же муки повторились еще дважды, истощилась  выносливость  не
больной, а сиделки. Врач разрешил ей отдохнуть.
   - Сейчас уже восемь часов.
   Женщина ужаснулась.
   - Она уже четыре часа терпит такие схватки, другая  умерла  бы  после
первого приступа. Ребенка нельзя вынуть. А нет ли у нее там  внутри  еще
чего-нибудь, кроме ребенка? - тихо спросила женщина и перекрестилась.
   Врач остался на ночь совсем один с умирающей. Он стоял подле  кровати
и наблюдал. Истощив ее, припадки истощились сами. Это, если угодно, уми-
рающая. А что иное представляем собой мы все, пока мы  живы?  Она  будет
жить еще завтра. Завтра пятница, святая пятница перед пасхой,  страстная
пятница; ее она переживет, это почти несомненно, а в  большем  никто  не
может быть уверен.
   "Мне следовало бы расширить шейку, чтобы извлечь ребенка. Ребенок все
равно не жил бы, зато мать могла быть спасена. Ее воля преодолевает низ-
менную природу. После таких сверхчеловеческих усилий она  в  полузабытьи
говорит о своем повелителе, она наконец настигла его, она лепечет в упо-
ении... Я не смею  слушать  это.  Я  должен  действовать!  Врач,  спасай
жизнь!"
   "А что, если мое вмешательство оборвет ее? Роды ни в  какой  мере  не
прекратят действие отравления. С ядом она могла бы бороться дольше,  без
насильственного вмешательства, которое я не могу сделать безболезненным.
Природа, даруй ей получасовое бесчувствие, и я помогу твоей  целительной
работе. Нет, это невозможно, она все равно погибла бы в  жестоких  муках
от внутреннего кровоизлияния; а если бы мне удалось воспрепятствовать  и
этому, так или иначе при следующем приступе удушья не пройдет и двадцати
секунд, как кровь зальет мозг. И больная моя умрет от паралича".
   Врач тяжело опустился на стул и закрыл лицо руками. Блаженный  лепет,
который он слушал, не смея от него уйти, еще усиливал его смятение. "Как
бы я ни поступил, я всегда окажусь виновным перед природой, которая была
бы милосердна, будь я в силах помочь ей, и виновным  перед  людьми,  они
лишь ждут, как бы погубить меня".
   Со стыдом и внутренним возмущением сознался он себе,  что  испытывает
страх перед людьми. Его ненавидят как друга и любимца герцогини  де  Бо-
фор. Тем скорее будут утверждать, что он убил ее. Он не протестант и  не
католик, медицину изучал у мавров, долго жил в Испании. Но особенно нав-
лек он на себя подозрение в ереси тем, что по приказу  короля  возвращал
рассудок одержимым - такие случаи бывали совсем недавно - и при этом ос-
меливался говорить, будто они не одержимы. Врач понял, - и сам  отчаялся
в себе, - что искусственных родов он испугался не только для больной, но
и для самого себя. У меня нет уверенности, что и  я  переживу  страстную
пятницу.
   Это признание он сделал вслух, и тотчас на постели затих неясный  ше-
пот. В комнате было совсем темно, он зажег свечи, и свет упал на  преоб-
раженное лицо. Живая женщина лежит здесь вместо той, что  обречена  уме-
реть. Щеки округлились и стали бело-розовыми, а дыхание ровным.  Поисти-
не, милосердная природа совершила здесь чудо. У Ла Ривьера голова  пошла
кругом от безрассудной радости, он поспешил распахнуть  окно.  И  тотчас
снизу раздалось пение, голос был звонкий и молодой:
   - "Прелестной Габриели". - Песню эту пел Гийом.
   Габриель открыла глаза, и в глазах ее был живой блеск. Габриель  чуть
приподняла голову с подушки, она услыхала и улыбнулась.
   - "Вселенная - тебе", - донеслось до ее смертного одра,  и  сама  она
шевельнула губами.
   Затмился день тоскою -
   Задую, как свечу,
   Но всходишь ты звездою
   И снова жить хочу.
   - Я иду, - сказала Габриель, звук голоса был ясный и нежный. -  Люби-
мый, я иду. Я здесь уже, мой высокий повелитель.
   Голова ее запрокинулась, она упала на подушки, но все же услышала еще
раз жестокое прощание.
   Жестокое прощанье!
   Безмерность мук!
   Умри в груди страданье
   И сердца стук!
   Конец песни, она услышала его.

   КОРНИ МОЕГО СЕРДЦА

   Генрих получает первое ее письмо, из трех  ее  последних  писем  лишь
первое достигло его. Она хочет приехать к нему и настойчиво  просит  его
дозволения, читает он. Дальше она пишет, что умирает - как же она  может
ехать? Она надеется, что он успеет на ней жениться ради детей. Разве  ей
так худо? Приписка Варенна противоречит ее страхам: "Спешить нечего",  -
говорит Варенн, который ответствен за нее.
   - Господин де Пюиперу, - спрашивает Генрих гонца. - Кто послал вас?
   Дворянин отвечает: сама госпожа герцогиня, и она выбрала именно его.
   - А она была в сознании?
   - В полном сознании.
   - А жизни ее грозила опасность?
   - Этого заметно не было, - гласит ответ. - Однако прошел слух, что  с
ней был обморок.
   Генрих размышляет: "После третьего ребенка она стала подвержена обмо-
рокам. В Монсо я сам присутствовал при том, как она лишилась чувств - из
ревности к Медичи и к ее портрету. То же самое и теперь. Она боится, как
бы в ее отсутствие я не переменил решения. Я успокою ее. Но венчания  на
скорую руку я не желаю. Она не умрет, как может она уйти от меня!"
   Он тотчас же шлет гонца обратно с известием, что он едет и скоро  бу-
дет держать ее в своих объятиях. Такой верности, как моя,  еще  не  знал
мир, могла бы она прочесть вновь; но в пятницу,  в  ее  последний  день,
зрение ей изменило. Впрочем, его письма ей не передали.
   Он был в тревоге, даже в страхе, хотя и успокаивал себя.  Наконец  он
уснул, но пробудился от кошмара, лежал и прислушивался  к  воображаемому
стуку копыт. На заре воображаемый стук превратился в подлинный.  Генрих,
который спал не раздеваясь, бросился к дверям,  в  неясном  предутреннем
свете разобрал послание: рука была не ее. Писал один Варенн, он сообщил,
что болезнь противится врачу и подтачивает больную. Жизнь герцогини  об-
речена, красота ее уже начала разрушаться. "Сир! Не приезжайте, избавьте
себя от жестокого зрелища".
   Она умерла - там написано не было. В последний миг Варенн  дал  гонцу
другое, более осторожное письмо. Сам он в конце концов не решился прежде
времени объявить Габриель умершей. Он довел  ложную  весть  до  сведения
третьих лиц, а те уже с чистой совестью передадут ее королю.
   Генрих, похолодев от ужаса, садится на коня. Он мчится во весь  опор.
В четырех милях от Парижа он нагоняет Пюиперу, тот не слишком торопился.
Генрих не спрашивает почему. Он бранит гонца, не решается  допытываться,
оставляет его позади и мчится. У самой дороги стоит дом канцлера Бельев-
ра, оттуда навстречу королю выбегают маршал д'Орнано и господин де  Бас-
сомпьер. Генрих видит растерянные лица, сердце у  него  останавливается.
Они склоняют головы и говорят:
   - Сир! Герцогиня умерла.
   Генрих оцепенел. Неподвижной статуей сидел в седле, забыл, где  он  и
куда спешил. При виде короля, пораженного смятением и  ужасом,  господин
де Бельевр выступил вперед, он нарушил тишину, подтвердив весть, которую
сам считал правдой, и описал страшный вид того, что  называл  трупом;  а
между тем пока это была еще живая женщина - еще дышала, еще звала своего
повелителя.
   Наконец у Генриха хлынули слезы. Он спешился и,  отвернувшись,  долго
плакал. Потом он сказал, что хочет видеть герцогиню  де  Бофор.  На  что
канцлер с твердостью возразил: каждый его поступок  у  всех  на  виду  и
всесторонне обсуждается. Открытое проявление его горя навлечет  на  него
большую укоризну. Он рискует оскорбить религиозные чувства своих поддан-
ных в самый канун пасхи.
   Генрих был не в силах спорить: он еле держался на ногах.
   Подъехал экипаж канцлера. Генрих позволил увезти себя в  ближнее  аб-
батство. Полный беспредельной скорби, бросается он на постель  какого-то
монаха. В глубоком отчаянии и неуемных рыданиях проводит он день, ту са-
мую пятницу, когда Габриель еще живет и призывает его среди  мук  предс-
мертной борьбы. Медленно добирается Генрих до Фонтенбло, он уже чувству-
ет себя осиротелым, она же переживает и ночь, так страстно она ждет его.
Вместе с надеждой убывают силы. С последним приступом она не  может  бо-
роться. В субботу, на заре, она испускает дух.
   Одному-единственному человеку доверил Варенн в пятницу вечером  приб-
лизительную правду - он написал  господину  де  Сюлли,  которого  считал
склонным одобрить его поведение. Он признался, что  обманул  короля,  и,
как мог, оправдывал свой обман, а главное, старался  свалить  на  Цамета
подозрение, которое неминуемо упало бы на него.
   В порыве радости Рони не стал думать о вине и расправе.  Он  разбудил
жену, обнял стареющую вдовицу и сказал:
   - Детка, герцогиня больше не встанет, тебе не придется присутствовать
при ее вставании. Веревка оборвалась.
   В этот самый час она действительно умерла. В этот самый час папа Кли-
мент VIII вышел из своей часовни, сверхъестественное прозрение явственно
озарило его задолго до того, как почта могла прибыть в Рим, и он изрек:
   - Господь радеет о нас. - Означало же это, что многие, и в том  числе
папа, будут избавлены от больших затруднений, когда не станет  герцогини
де Бофор, а им известно, что тот, кому следует, должен об этом порадеть.
Именно поэтому они не знали всей правды  о  свершившихся  событиях.  Кто
дерзнет утверждать, что знает правду? Так думал врач у постели, на кото-
рой лежала покойница.
   Ему не удалось вовремя скрыться; едва герцогиня  испустила  дух,  как
комната наполнилась людьми - непонятно, где они прятались, откуда прове-
дали, что случилось. Любопытствующие взгляды, суета и толчея, у всех лю-
бопытствующие взгляды, зато все и были  вознаграждены  жутким  зрелищем,
которого жаждали. Вот лежит прекраснейшая  женщина  в  королевстве,  шея
свернута, глаза заведены, а лицо почернело. Первые из видевших ее сказа-
ли: "Дьявол", и это мнение утвердилось среди множества народа,  которому
не удалось полюбоваться таким зрелищем.
   Врач очутился посреди толпы, его притиснули к самой  кровати;  и  так
как толпе хотелось сильных ощущений, она и его сделала предметом  своего
суеверного ужаса, что он увидел сразу. Он понял, что ему грозит, если он
немедленно не отречется - от покойницы и как врач не снимет с  себя  от-
ветственности за ее неестественный конец. Он вытянулся так, что прибавил
к своему росту два дюйма, и, изображая ангела с карающим мечом,  крикнул
через головы толпы: "Hie manus Dei".
   Тогда все посторонились, и стена тел раздвинулась перед тем, кто  ви-
дел воочию "руку божию", - он мог уйти. Хоть он и предал покойницу,  ко-
роля, свою совесть, но держал голову высоко и мысленно давал себе слово,
которого, впрочем, не сдержал, ибо человек может  быть  разумен,  но  он
слаб: "Никогда больше не буду я применять свое искусство".
   Когда мадам де Сурди прибыла в свой дом, она нашла  его  без  всякого
присмотра: кто хотел, тот входил в него. Подле кровати она упала в обмо-
рок, больше приличия ради, - она была не из пугливых. Однако дурнота  не
помешала ей поймать воровку. Это была мадам де  Мартиг:  жемчужным  оже-
рельем ей завладеть не удалось, зато она стащила с пальца покойницы дра-
гоценные кольца и прицепила их к своим четкам. Сурди отняла у  нее  наг-
рабленное, а интриганку передала в руки полицейского офицера.
   Две недели, предшествующие погребению Габриели, ни  у  кого  не  было
столько дела, как у ее тетки. Госпожа Сурди даже не задумалась над  обс-
тоятельствами ее смерти, озабоченная тем, как бы напоследок извлечь  всю
возможную пользу из этой смерти. Она одела племянницу в свадебный  наряд
королев: пурпур с золотом, а поверх белый шелк. Но это была не сама пле-
мянница, ибо останки прелестной Габриели никак не могли быть  выставлены
напоказ. Сделанная по ее подобию кукла возвышалась на  парадном  ложе  в
аванзале дома и принимала почести от двора и города.
   Тогда как она сама спала вечным сном в заколоченном гробу,  ее  неис-
кусное подобие красовалось между шестью толстыми свечами из белого  вос-
ка. В гробу грубый саван и почерневшее лицо; восемью  монахами,  поющими
псалмы, окружена кукла в золотой  мантии,  и  золото  герцогской  короны
сверкает на восковом лбу. Отринуты прах, а подле наспех подделанной кра-
савицы бодрствовала вся ее семья и два священника читали мессу за упокой
ее души. И герольды с алебардами, в черных кольчугах, усеянных  золотыми
лилиями, стояли перед пышным сооружением. Не в гробу лежит  королева  со
своими лилиями, а принимает в салоне гостей, двадцать тысяч человек про-
ходит мимо нее. Стоит появиться какой-нибудь герцогине,  как  ей  спешно
подсовывают подушку, чтобы она опустилась на колени.
   Весь этот церемониал тетка неукоснительно выполняла  в  течение  трех
дней. Для восковой куклы к каждой трапезе накрывался стол, как это дела-
лось в стародавние времена для усопших королев;  ей  подносили  кушанья,
капеллан читал застольную молитву. Но это все было лишь  началом.  Нако-
нец-то подошел день погребения, двадцать три городских глашатая  возвес-
тили его народу, имена и титулы высокородной дамы Габриели  д'Эстре  еще
раз прозвучали по улицам. Церковь сияла бессчетными свечами,  число  ни-
щих, которых нарядили в траурное платье и поставили шпалерами, достигало
семидесяти пяти человек. Шествие из церкви открывали телохранители коро-
ля под начальством герцога де Монбазона: он сопровождал ее живую,  после
того как она рассталась с королем, ему подобала честь идти подле ее гро-
ба. Тут уже не было никакой восковой фигуры. Она сама была тут. За  гро-
бом ее, впереди всех всадников и карет, шли трое ее детей. Четвертый был
с ней вместе в гробу.
   В толпе провожающих говорили  многое;  только  родственники  покойной
вместе с главой семьи, маршалом де Баланьи,  хранили  упорное  молчание,
они придерживались туманных слов врача о руке божией. В толпе  провожаю-
щих говорили, что король рад был избавиться от нее; нашелся человек, ко-
торый позднее повторил это ему в  глаза.  В  народе,  теснившемся  вдоль
улиц, слышались соболезнующие слова: хоть она и умерла,  как  сука,  без
соборования, однако незадолго до кончины она все-таки приняла  причастие
и получила отпущение грехов. Господа из  числа  провожающих  утверждали,
что предвидели для нее именно такой конец. Толпа шепталась о каре небес-
ной, которая постигла ее, прежде чем дьявол выполнил свой договор с  ней
и сделал ее королевой Франции. Двор и город были согласны в том, что ко-
роль не осмелился самолично принять участие в ее погребении по королевс-
кому ритуалу. И не велел хоронить ее под сводами  собора  Сен-Дени,  где
стоят гробницы французских государей. Правда, в соборе над склепом коро-
лей ее отпевали вторично, но похоронена она была в Монсо.
   Генрих уединился. Первую неделю после кончины Габриели никто из приб-
лиженных не видел его. Только его министр Сюлли явился в ту же субботу к
шести часам вечера. Габриель тем временем умерла на  самом  деле,  и  ее
враг поспешил приехать. Генрих не знал, что оплакивал ее, когда она была
еще жива: Рони об этом умолчал. Генрих обнял своего верного слугу, и тот
за него прочел псалом "Кто предался во власть господню",  -  после  чего
Генрих поднял взор и долго молча вглядывался в лицо Рони.
   При этом Генрих понял многое и прежде всего, - что он имеет право ос-
таться наедине со своим горем, которого никто  не  разделяет.  От  этого
сознания он сразу как будто утешился. "Его горе  неглубоко",  -  подумал
министр, закрывая за собой дверь.
   Чужеземных послов, которые нарочно приехали в Фонтенбло,  не  принять
было невозможно. Точно так же Генриху пришлось  скрепя  сердце  слушать,
как депутация его парламента выражала свою казенную скорбь столь  возвы-
шенными словами, словно речь шла о королеве. Затем они снова предостави-
ли его грустным думам, и он застыл на месте как вкопанный. Они рассказы-
вали: как вкопанный и весь в черном, такого траура не носил до  сих  пор
ни один король, даже и по настоящей королеве.
   В начале второй недели он сменил черный цвет на фиолетовый, как  при-
нято для государя, потерявшего близкого родственника, но пробыл в  уеди-
нении еще три дня; только детей своих часто призывал  к  себе  в  покои,
тогда оттуда слышался плач, что находили  естественным.  С  неодобрением
было отмечено, что вороны начали слетаться.
   Первым дерзнул явиться протестант Морней - словно истинным источником
зла не был Нантский эдикт, ведь лишь после него несчастного короля  едва
не вынудили посадить на престол ставленницу и  заступницу  еретиков,  да
порадел господь. Морней прибыл не один, с ним явился дряхлый пастор, ко-
торого многие еще помнили, имя его было Ла Фэй. Этих двоих пустили к ко-
ролю; но беседа их с его величеством осталась тайной. Ни звука не прони-
кает на - сей раз сквозь дверь, как ни прикладывай к ней ухо. Подглядеть
тоже не удалось, оказалось, что ключ вставлен в замочную скважину.
   Вслед за этим посещением, прежде чем открыть свои двери и  стать  та-
ким, как всегда, Генрих призвал к себе господина Ла Ривьера, первого ко-
ролевского врача.
   Так как Ла Ривьер вошел без доклада, а галерея была  длинная,  Генрих
не сразу заметил, что происходит на другом ее конце. Он сидел перед  ок-
ном у стола, выпрямив спину и чуть наклонясь вперед.  Рука  его  держала
перо, но была неподвижна. Немного погодя он заметил  присутствие  посто-
роннего, чуть повернул голову и без слов  указал  господину  Ла  Ривьеру
место напротив себя. Тот повиновался с нелегким сердцем;  король  обычно
вел разговоры, шагая по комнате. "Неужто дело мое так  плохо?"  -  думал
несчастный, который для своего спасения изобрел "руку божию", но тут она
была бесполезна.
   У Генриха глаза были широко раскрыты и веки воспалены. Некоторое вре-
мя, показавшееся врачу бесконечностью, эти глаза удерживали его  взгляд;
затем Генрих сказал:
   - Теперь поговорим.
   У врача вырвалось:
   - Государь! Клянусь...
   - И я тоже, - прервал его Генрих. - Но к чему клясться; никакие клят-
вы не оправдают нас.
   Он тихо заключил:
   - Она не была отравлена.
   - Вам это известно? - Ла Ривьер не верил ушам своим.  -  Ваш  высокий
разум... - начал он. Генрих не дал ему договорить.
   - Оставим в покое мой разум. Не будем говорить ни о моем, ни о  вашем
разуме. Не я посылал ее на смерть, и не вы убили ее. Вот все, что мы мо-
жем сказать в свое оправдание.
   - Да, это все, - признался врач. - Я, со своей стороны, могу лишь до-
бавить, что не решился на искусственные роды, ибо больная и без того бы-
ла отравлена выделениями почек и нездоровой печени. Не полученный извне,
а накопившийся внутри яд погубил ее. Ребенок лежал вне матки, в  брюшной
полости, и закупоривал почки. Когда мы потом вскрыли живот, мы по кускам
вынимали его. Всем факультетом удостоверяем мы естественное течение  бо-
лезни, которой наше искусство до сих пор не в силах противостоять.
   При каждом "мы", которое произносил Ла Ривьер, он видел, как подерги-
вается бровь короля над широко раскрытым глазом. Он  понял,  что  должен
без поддержки факультета, ни в ком не ища защиты, отвечать за себя. Тот,
что сидел перед ним, не ссылался ни на кого.
   И врач дал полный отчет, начав с того, как впервые подошел к  постели
герцогини. Он описал все признаки болезни, один за другим убеждавшие его
в тщете его стараний и сводившие  на  нет  все  попытки  отстоять  жизнь
больной. Чем страшнее были подробности, тем хладнокровнее излагал он  их
- отчего сам в конце содрогнулся; оборвал доклад и  попросил  извинения.
Как это ни ужасно, но, увы, неизбежно показать внутреннюю  картину  того
тела, что было самым любимым в королевстве.
   - Кем бы я был, - медленно промолвил Генрих, - если бы любил лишь  ее
оболочку, а не нутро.
   После чего врач не в силах был продолжать. Он следил за  переменой  в
лице этого человека - величеством зовут его. Нет сомнений, он  не  прос-
тит, он будет обвинять. Королевское величество может обвинять кого угод-
но. И даже природу? В самом деле, Генрих сказал:
   - Она могла остаться в живых.
   - Сир! - осмелился возразить врач. - Не я, природа исцеляет.  Она  же
равнодушна к бытию и небытию. Мой учитель Гиппократ сказал бы, что  гер-
цогиня де Бофор исцелилась.
   - Аминь. - Генрих скривил губы в усмешке. - Все мы  обречены  смерти.
Вопрос только, в какую минуту она еще не была обречена ей. Что мы  упус-
тили, дабы природа исцелила ее иначе, нежели небытием?
   Ла Ривьер снова испугался, он сделал попытку  оправдаться.  Герцогиня
ухаживала за королем во время его болезни без устали, без жалоб. По  ней
ничего заметно не было, заявил он. Внезапно покраснел, запнулся и, нако-
нец, перечислил перемены, которые давно уже должны были сказаться в ней.
Кошмары? Головные боли? Обмороки и ослабление памяти, зрения? Генрих все
подтверждал. После этого Ла Ривьер признался, что его обмануло  благопо-
лучное течение прежних ее беременностей. Третья уже была сопряжена с по-
добными недомоганиями, хоть и в более слабой степени. Теперь ясно, что у
нее тогда еще началась болезнь печени и заранее предопределила  тот  ко-
нец, который в самом деле постиг ее.
   - В самом деле постиг ее, - повторил Генрих. Он пробормотал: - Только
вникнуть: ее в самом деле постиг конец. Потому что я ничего не  видел  и
не желал верить ее страхам. Каждую ночь делил я их с ней, как она,  про-
сыпался от сна в ужасе. Оба от одного и того же сна.
   Тут он вскочил с кресла и зашагал по галерее. Ла  Ривьер  отступил  к
стене. Больше для себя, чем для осиротевшего человека,  который  вслуши-
вался лишь в свои воспоминания, он заговорил словами своего учителя Гип-
пократа:
   - Жизнь коротка, искусство долговечно.  Возможности  мимолетны,  опыт
обманчив, судить нам трудно. - Чем Ла Ривьер по мере сил  уменьшал  свою
ответственность, ибо возможность наблюдать герцогиню де Бофор  была  для
него в самом деле мимолетна.
   Генрих, напротив, с каждым шагом сильнее ощущал тяжесть  своей  вины.
Ему не следовало удалять ее от себя, не следовало ни на миг выпускать из
рук свое бесценное сокровище. Он не поспешил тотчас же на  ее  последний
отчаянный зов. Ах, нет, начало вины уходит далеко в  прошлое.  Ей  давно
надлежало быть его законной королевой; тогда не стало бы всех  ее  стра-
хов, а причина ее смерти именно страх, что он покинет ее.  Покинет,  как
некогда несчастную Эстер, - ту пастор Ла Фэй вызвал к  жизни  и  показал
ему - не женщину, а тень, неузнаваемую после долгого небытия. "Пастор, я
неисправим. Как быть, чтобы и эта не исчезла в небытии, подобно всем за-
бытым?"
   "Сир! Этого не будет, ибо вы получили жестокий удар и сами  по  летам
уже близки к той меже, откуда начинается поворот".
   "Мне страшно за себя, господин Ла Фэй. Ведь эта покойница будет смот-
реть, как я старею. А что, если моя старость будет недостойна ее  и  ме-
ня?"
   "Сын мой! Вы любили дитя человеческое, Габриель. Силой своей любви вы
стали великим королем".
   Последние слова вместе с рыданием  громко  вырвались  из  его  груди.
Врач, прижавшись к стене, боялся подслушать слишком много, ибо дух коро-
ля вел воображаемые беседы и полагал, что они не имеют свидетелей. Одна-
ко господин Ла Ривьер не получил разрешения удалиться, а потому не  смел
сделать ни шага. Перед одним из окон Генрих остановился и прильнул  лбом
к стеклу. Тогда господин Ла Ривьер неслышно покинул комнату.
   За дверями его встретил назойливый шепот придворных, поджидавших его.
Король очень гневается? Кого он винит, чего надо опасаться?
   Первый врач отвечал, по своему обычаю, уклончиво и туманно:
   - Король вне опасности, ибо он памятует о своем величии.
   Пока эти слова обсуждались, Ла Ривьер скрылся.
   Генрих, прильнув лбом к стеклу, обращался к той, которая все равно не
вернется.
   "С тобой, лишь с тобой стал бы я тем, кем мне надлежит быть".
   Он снова сел в кресло, еще раз перечитал письмо своей сестры,  герцо-
гини де Бар. "Если бы угодно было богу, я отдала бы остаток своих  дней,
чтобы облегчить вашу скорбь", - писала Катрин.
   "Это ничему бы не помогло, сестра моя и ее друг". Он взялся за  прер-
ванный ответ. "Тоска и сетования будут сопровождать меня  до  могилы,  -
стояло там. - Однако бог дал мне жизнь не ради меня, а для королевства".
Он приписал: "Корни моего сердца мертвы и больше не дадут ростков".

   VII
   ПОВОРОТ

   МЫ ПРОДОЛЖАЕМ СВОЕ ДЕЛО

   Король со своим начальником артиллерии отправился в горы. Они  захва-
тили с собой в Савойю сорок пушек, сопровождали их полторы тысячи пеших,
две тысячи конных, маршал Бирон, граф де Суассон и многие другие.  Храб-
рый Крийон командовал французской гвардией - наконец-то вновь забрезжили
ратные подвиги, их давно недоставало. Истая удача, что герцог  Савойский
нарушил договор. Не отдал ни маркграфства Салуццо, ни  провинции  Бресс.
Потому-то и отправились они в Италию без дальних слов отобрать  эти  об-
ласти - дело было осенью 1600 года.
   Герцог Савойский, без сомнения, выполнил бы договор, если бы  Цезарь,
сын Габриели, по-прежнему был наследником французской короны и  его  зя-
тем. Сын Габриели не был уже ни тем, ни другим. В скором времени  королю
предстояло, через подставное лицо, вступить в брак с принцессой Тосканс-
кой. Чужестранная королева должна была незамедлительно отплыть на кораб-
ле во Францию и привезти очень много денег на своей галере, стены  кото-
рой, по слухам, были выложены  великим  множеством  драгоценных  камней.
Габриель д'Эстре не имела их в таком количестве. Старые боевые  товарищи
короля любили ее оттого, что он любил ее; все равно  с  обстоятельствами
надо считаться. Ни корабля с сокровищами, ни такого веселого  похода  от
покойницы додать не приходилось, а посему никто не оплакивал ее, в  осо-
бенности на людях.
   Они твердили: сам король утешился. Не только потому, что  он  женится
на чужестранке. Через четыре месяца после утраты  возлюбленной  он  взял
себе новую - находка не из удачных. Матушка ее, например, заколола  кин-
жалом пажа. Не сладко живется с ней королю. Он  сам  рад  избавиться  от
маркизы и выступить с нами в поход. Пока по каменистым тропам втаскивали
пушки, воины не знали, чему больше дивиться - трудному ли начинанию  ко-
роля, или тому, как благополучно оно  осуществляется.  Одна-единственная
ночь - и разом захвачено в двух областях две крепости; маршал  Бирон  не
встретил значительного сопротивления в Брессе, а господин де Креки занял
жемчужину Савойи, Монмелиан - пока что только город, а не  замок.  Замок
был сильно укреплен и как горная крепость не имел себе равных. Однако  и
до него очередь дойдет неминуемо. Пока же пушки были двинуты против дру-
гой твердыни.
   Пушка на лафете весила восемь тысяч  фунтов,  в  каждую  впрягали  по
двадцать три коня, в большие кулеврины - по девятнадцать. Храброму  Кри-
йону больше по душе было бы открытое поле  битвы,  нежели  ущелье  между
скалой и горным ручьем. Ему хотелось, по старой памяти, бросить в  атаку
своих французских гвардейцев; но ничего не поделаешь, эта страна создана
для начальника артиллерии, его пушки творят чудеса без всяких битв. Ког-
да мы подступили к Шамбери, тамошний гарнизон собрался было обороняться.
Господин де Рони далее не пустил в дело батарею в шесть  орудий,  только
показал ее, как ворота уже распахнулись, и мы вступили в  город.  Жители
встречали нас так, словно мы высшие существа, хотя боги  древности  были
менее тяжеловесны, чем мы со своим обозом. Впрочем, мы мигом стали  лег-
коногими и задали бал.
   Одноглазый Арамбюр сказал своему другу в то время, как они  с  трудом
карабкались вверх:
   - Кого мы чествовали на этом балу? Мадам де Рони, из почтения к  пуш-
кам ее супруга, которые много красивей ее. Маркиза ничего не стоит,  но-
вая королева будто бы не разумеет по-французски. Вспомни  прошлое,  Кри-
йон!
   - Не вспоминай прошлого, Арамбюр! Что было, то сплыло. То ли еще при-
ходилось нам хоронить. Она была прекрасна и добра.
   - Неужто король забыл ее?
   - Довлеет дневи злоба его. Вот сейчас он карабкается вместе с нами.
   Тут им пришлось задержаться; остановилась вся вереница войск, необоз-
римая в своих изгибах, стиснутая между скалами  и  горным  ручьем.  Тучи
хлынули на нее дождем, которым грозили давно; а когда они  разошлись,  в
небе вдруг вырос замок, прежде он не был виден.  Шагая  впереди  войска,
начальник артиллерии обратился к королю:
   - Сир! Шарбоньер. Стоит вашему величеству  приказать,  и  мы  возьмем
его.
   - Мне легко приказывать, - вполголоса отвечал король себе в бороду. -
Господин начальник артиллерии, вы и так уже промокли насквозь,  невзирая
на толстый плащ. Подвезите орудия, не забудьте также  ядра,  порох,  все
запряженные четверней повозки со снаряжением: работы хватит на три дожд-
ливых дня.
   Рони закончил все в тот же день, от усталости у него по  телу  разли-
лась краснота, пришлось пустить ему кровь. На другое утро он  опять  был
на коне. Он хотел отправиться на разведку; замок был  окружен  скалистой
броней, более несокрушимой, чем бывает обычно земная кора.  Господин  де
Рони надеялся нащупать слабое место. Но  тут  наконец  потерял  терпение
храбрый Крийон.
   - Проклятье! - вскричал он. - Господин начальник артиллерии, вы, вид-
но, боитесь, что будут стрелять. В вас - может быть, только не в меня.
   Тогда начальник артиллерии решил научить его уму-разуму -  взял  пол-
ковника за руку и с ним вместе вышел из-за прикрытия. Назидательно свис-
тели мимо их ушей пули, пока Крийон не сдался.
   - Теперь я вижу сам, прохвостам дела нет ни до вашего  жезла,  ни  до
моего креста Святого Духа. Они, чего доброго, могут подстрелить нас. Уй-
дем под прикрытие. Вы храбрый и честный товарищ,  -  сказал  Крийон,  от
восхищения перед начальником артиллерии забыв о перенесенном  страхе.  А
прежде смотрел на него не иначе, как на извозного подрядчика.
   В войске составилось новое представление о Рони. Во время этой  войны
королевство по-настоящему узнало то, на что  не  раз  роптало  раньше  с
меньшим правом, - тираническую власть. Король сделал своего Рони  всемо-
гущим, дабы тот выиграл для него войну. Финансы и артиллерия в руках од-
ного министра дают такую мощь и силу воздействия, от которых можно  сод-
рогнуться. Рони приостановил все платежи государства,  кроме  затрат  на
военные нужды. Он заставил людей по суше и по рекам подвозить  к  самому
театру военных действий неимоверные  тяжести,  составляющие  его  боевое
снаряжение.
   И наконец, что было самым непривычным, - он начал гонение на  неради-
вых и изменников. У него в артиллерии все офицеры  -  молодежь,  которая
предана ему и зорко следит за высшими чинами. Маршал  и  губернатор,  по
заведенному обычаю, имел бы полное право вступить в особое соглашение  с
врагом. А потому предпочел бы не слишком рьяно побеждать его, и в  конце
концов оба-маршал Бирон и герцог Савойский - поделили бы между собой вы-
годы. Что касается герцога Савойского, он полагался на Бирона, не считал
нужным тратить на борьбу с ним большие усилия в своей  провинции  Бресс.
Но Бирон волей-неволей вынужден идти от победы  к  победе;  артиллеристы
господина Рони ничего знать не желают и зорко следят за ним.
   Эта война совсем необычная и всецело находится во власти короля;  кто
идет своим путем, того тотчас объявляют изменником. Вот увидите, от  на-
чальника артиллерии все равно не скроешься. Грабить  и  резать  тоже  не
разрешается, население приказано щадить. Король сказал, что враг у  него
один - герцог. Его обновленное войско дивится ему. Об его министре у нас
тоже создается новое представление. Может статься, он вовсе не пугало, а
великий слуга великого короля.
   Перед горной крепостью Шарбоньер Рони немало положил терпеливых  тру-
дов, прежде чем пушки были установлены надлежащим образом. Черная  ночь,
непрерывные потоки дождя - четыреста волонтеров, швейцарцев и  французс-
ких гвардейцев, каждому начальник артиллерии обещал по экю. И тем не ме-
нее, промокнув до костей, они побросали всю работу, ему  пришлось  силой
извлекать их из-под крыши, при этом он даже лишился нескольких  человек.
Сам он был в грязи по уши, спал всего час, зато к  утру  шесть  кулеврин
были установлены. После этого начальнику артиллерии пришлось вступить  в
пререкания с королем. Королю не терпелось увидеть действие огня до суме-
рек. Рони возражал. Сперва надо было подмостить под орудия настил из ба-
лок, а также замаскировать их ветками. Король разгневался.
   - Вы во всем хотите главенствовать. А глава - я.
   После чего верный слуга уступил, хоть и с недовольством и лишь  науки
ради. Попытка не удалась, как и следовало ожидать.
   - У меня нет охоты стрелять по воробьям, - сказал начальник  артилле-
рии и оставил королевское величество под дождем.
   Наутро густой туман застлал горизонт вместе с мишенью. Ни следа  кре-
пости, король высмеивает своего начальника артиллерии. Тот  не  унывает.
Едва рассеивается мгла, как он наводит орудия. Одно,  которое  он  навел
собственной рукой, пробивает брешь в укреплении. Сверху отвечают,  кано-
ниры короля падают, он насчитывает десять убитых, среди них двух  офице-
ров. Генрих говорит про себя: "Мой начальник артиллерии  был  при  Иври,
трудно поверить этому. Там сражались по-иному, я  бы  сказал:  тогда  мы
умирали во всеоружии. Он был покрыт рублеными и колотыми ранами, высоко-
торжественная процессия провожала его домой. Странный  человек!  Все  мы
странные люди - трудно постичь, как можем мы продолжать свое дело  после
всего, что произошло и что осталось позади".
   Когда у них там, вверху, взлетела на воздух пороховая башня, они  ка-
питулировали, и начальник артиллерии верхом  на  статном  коне  совершил
въезд, а жители встречали его, стоя на коленях. Когда они  показали  ему
своих раненых, он при виде стольких растерзанных, обожженных  тел  смяг-
чился и предоставил им почетные условия сдачи. Только из суммы,  которую
он потребовал, выторговать ничего не удалось.
   От замка шли каменистые уступы, покрытые скудной растительностью. Там
прогуливался король с начальником артиллерии, он один  во  время  беседы
созерцал горный кряж, светлый, как стекло. Начальник артиллерии не заме-
чал пейзажа, он был всецело занят мыслью взять теперь и  Монмелиан.  Эта
крепость неприступна, в один голос сказали ему на военном совете. То  же
во время прогулки утверждал и король, однако  втайне  думал  раззадорить
этим начальника артиллерии, чтобы он превзошел  собственное  мастерство.
При этом король созерцал горный кряж, светлый, как стекло, голые  верши-
ны, холодные, прозрачные краски, которыми ранняя осень покрывала далекие
зубцы и утесы. Над снежными просторами парило небо, голубое и пустынное.
Будь это родные Пиренеи, на голову короля, на лесистые  горы  лились  бы
потоки слепящих лучей. Здесь же воздух легкий и морозный, он так и  про-
сится в грудь и отчетливо рисует очертания мишени, на которую мы направ-
ляем пушки.
   Начальник артиллерии напомнил королю один случай. Он постоянно  напо-
минал ему о чем-нибудь. Герцог Савойский осматривал королевские пушки  в
арсенале, когда договор еще не был нарушен и отношения казались дружест-
венными. Герцог был с первого взгляда потрясен мощной артиллерией, поче-
му начальник ее сейчас же заверил его:
   - Сударь, этими пушками я возьму Монмелиан. - Ух! Как тут затопал но-
гами горбатый герцог и весь побелел от бешенства, если не от страха.
   - Господин начальник артиллерии, - сказал король, - вы требуете месяц
сроку для захвата крепости. Это гордость герцога, так быстро вам не зав-
ладеть ею. Но все равно, даю вам  месяц  сроку  и  предоставляю  свободу
действий: я буду лишь зрителем.
   Господин де Рони не желал и слышать о том,  чтобы  королевское  вели-
чество подвергалось всем опасностям осады. На самом деле он боялся,  как
бы король не стал мешать ему. Чем он будет дальше, тем лучше. Король по-
нял, а потому перевел разговор. Он сказал, что  путешествие  это  весьма
приятное, не будь шальных пуль. Ему оно освежает тело и душу, ибо  здесь
он отдыхает от женщин, а значит, и от сводников.
   Во время этой речи короля  начальник  артиллерии  покосился  на  него
сперва сурово, потом с усмешкой. Он был выше  своего  государя,  но  при
быстрой ходьбе подавался теперь вперед своим негнущимся станом,  а  руки
любил держать за спиной. Король сохранил прежнюю ловкость  движений,  он
спрыгнул с уступа и вернулся с осенним цветком в руке, не прервав  своей
речи.
   - Господин начальник артиллерии, впервые здесь, в горах,  чувствую  я
приближение того времени, когда женщины перестанут восхищать, а  значит,
и мучить меня. Из всех одна лишь была моим счастьем  и  моим  владением.
Это не воротится никогда. - До сих пор он ни разу не упоминал  об  утра-
ченной; наступило молчание.
   - Сир! - отважился немного погодя Рони. - Корабль с вашей августейшей
королевой и великим множеством денег принесет вам то и другое - владение
и счастье. Вам прискучили лишь любовницы, с чем вы согласитесь без  тру-
да, когда я расскажу вам историю одного короля былых времен. - И расска-
зал королю не что иное, как его собственную историю, и притом с  нравоу-
чительной целью. Хотя будущий герцог Сюлли и был моложе своего государя,
однако считал себя призванным поучать его во всем,  будь  то  артиллерия
или любовь.
   - Шестьсот лет тому назад, - начал господин де Рони, - у одного прос-
лавленного властителя Востока умерла самая любимая наложница.  -  Прошло
шестнадцать месяцев", - подумал Генрих, поняв намек.
   - В порыве горя султан дал торжественную клятву, - утверждал  сказоч-
ник, - он поклялся, что никогда не переступит порог  своего  гарема.  Но
подобное намерение противоречило его природе, отчего  всякий;  кто  имел
честь приблизиться к нему, опасался за здоровье короля.
   - Да, - вскричал Генрих. - При восточных дворах в большом ходу  свод-
ники. Могу себе представить, как они докучали государю.
   - Во всяком случае, он не заставил себя долго просить, - отвечал  Ро-
ни. - Он купил для своего гарема восемнадцатилетнюю девственницу.
   - Которая уже отнюдь не была таковой, - вставил Генрих.
   - В той мере, в какой эта оговорка может служить извинением, я прини-
маю ее, - сказал протестант. - Печаль и осиротелость легко  переходят  в
необузданную жажду утех. Так и случилось с нашим султаном, он не ограни-
чился одной-единственной покупкой. Он приобрел много женщин,  среди  них
даже кузину своей усопшей повелительницы, должно быть, из уважения к  ее
памяти. И, подумать только, - он водил своих мимолетных подруг в тот  же
пышный приют некоего ростовщика, который так часто видел в своих  стенах
самого султана вместе с его бесценной повелительницей.
   Генрих пошевелил губами. Хотя слова его были мало внятны, Рони переж-
дал.
   - Этот султан, - шептал Генрих, - понял, что ему больше нечего  ждать
от любви. Он махнул на себя рукой, он опустился  ниже  дозволенного  ему
предела.
   Рони ничего не слыхал, он впервые с начала их прогулки созерцал  гор-
ный пейзаж.
   - Мы забыли о восемнадцатилетней девственнице, - заметил он наконец.
   - В самом деле. - Генрих был удивлен. - Ваш  султан  очень  забывчив,
господин начальник артиллерии. С ним нередко случалось, особенно на вой-
не, что новая возлюбленная ускользала у него из памяти на день, а  то  и
на неделю. Затмился день тоскою, - ничего похожего с ним не было. Жесто-
кое прощанье, - избави боже, он только радовался.
   Сказочник рисовал теперь другой образ, - несговорчивого визиря.  -  У
нашего султана был суровый, расчетливый визирь. Этот сановник  уже  и  с
покойницей не ладил из-за того, что она со всей своей семьей очень доро-
го стоила государю, а под конец даже пожелала стать королевой. Новая  же
с этого начала. Мало того что отец этой особы продал ее невинность  сул-
тану за сто тысяч золотых и визирю пришлось выплатить  их.  Как  описать
ужас сановника, когда его государь показал ему бумагу, за печатью и под-
писью, где алчной особе был по всем правилам обещан брак. Визирь просчи-
тал до трех и затем... разорвал высочайшее обязательство.
   - Господин начальник артиллерии, вы сочиняете сказки.
   Король остановился и вперил взгляд в своего спутника.
   - Этого вы не посмели сделать!
   - А какой бы из этого был прок, - возразил Рони.  -  Вы  написали  бы
второе. Вы были без ума от мадемуазель д'Этранг и боялись только, как бы
не упустить эту, подобно той. Вашему слуге оставалось лишь возможно ско-
рее женить вас на богатой принцессе.
   Король скорчил гримасу.
   - И получили мы меньше половины того приданого, какое потребовали, но
мне пришлось согласиться, чтобы оплатить эту войну. А мое брачное обяза-
тельство осталось в руках господина д'Этранга, того самого, кто стоял  у
смертного одра короля, моего предшественника, и держал  ему  подбородок,
чтобы он не отвалился. Вы могли придумать что-нибудь  поумнее,  господин
начальник артиллерии.
   - Так уж, видно, суждено... - начал было Рони.
   Никто не узнал, что именно суждено, ибо начальник  артиллерии  закрыл
рот и даже опустил веки: этого за ним не водилось. Король зашагал  снова
быстрее прежнего. По оголенным осенним садам горного склона молча шагали
они, начальник артиллерии подле короля, который спрашивал про себя,  что
же суждено. "Любви длиться вечно, - наверно, не это. Я так же мало люблю
Генриетту, как она меня. Я спешил покорить ее, потому что нельзя  терять
время, когда стареешь. Ноги мужей, которые вынесут тебя, уже  у  порога,
вот что мне суждено..."
   - Господин начальник артиллерии, выкладывайте ваши истины. Я  жду  от
вас истин.
   Голос слуги не был, как обычно, сух. Как ни странно, он  чуть  ли  не
дрожал:
   - Сир! Самые суровые истины относятся ко мне самому. Я ревновал вас к
вашей бесценной повелительнице, которая вас любила и была вашим владени-
ем. Как бы то ни было, я выполнил свой долг перед королем и не смею  ка-
яться в этом. Остальное довершила смерть. И теперь вы  шагаете  по  этим
уродливым уступам со мной одним.
   Генрих думает: "Верный слуга. Примерный слуга наперегонки со  смертью
освобождает меня от всех, кого я люблю. Чей теперь черед?"
   Рони не заставил его долго ждать. Он назвал изменником маршала  Биро-
на, которого Генрих любил. Когда Генрих возмутился, он привел ему  дока-
зательства измены.
   - Ваше величество, соблаговолите сами  посетить  место  его  подозри-
тельных действий.
   - Господин начальник артиллерии, вы хотите,  чтобы  я  вам  не  мешал
здесь.
   - Сир! Здесь и повсюду вам надлежит побеждать. Мне враг  всякий,  кто
становится вам поперек дороги. - Снова послышался знакомый непоколебимый
тон. - Снимите с меня голову. Если же вы оставите ее мне, то падут голо-
вы тех, кто изменяет королю, будь это даже люди, получившие от него обе-
щание за подписью и печатью; мстительность делает их заговорщиками  про-
тив моего государя.
   - Господин начальник артиллерии, вы считаете, что одна лишь ваша  го-
лова прочно сидит на плечах. Не хочу верить, что вы правы.
   На том окончилась их прогулка. Генрих думает: "Под  конец  он  всегда
оказывается прав".

   ИЗВРАЩЕННЫЙ ВОЗВРАТ

   Король  посетил  своего  маршала  Бирона  на   месте   подозрительных
действий. Бирон начал с того, что постарался направить пулю врага в  ко-
роля. В осажденной крепости никак не могли знать, где находится  король,
разве только по особому уведомлению.
   - Объясните мне столь странную случайность, - потребовал Генрих,  как
будто он не знал, что случайности необъяснимы. Но  еще  непонятнее  была
ему измена. - Ваш отец любил меня, а я его, - в сотый  раз  повторял  он
сыну, ибо одна лишь память о старике оправдывала милость к  молодому.  -
Сперва он был мне врагом и стал тем более надежным другом, когда  судьба
свела нас. Не думаете ли вы, господин маршал, что  незаслуженная  дружба
толкает на ненависть и месть того, кому она достается?
   - Это мудреные вопросы, - буркнул Бирон-сын; из такого, каков он был,
тупоголового, кряжистого, с мертвенно-мрачным  взглядом,  часами  нельзя
было выудить больше ничего. Генрих дал себе слово, что  сломит  его  уп-
рямство и привлечет его к себе - одним только доверием.  В  самом  деле,
изменника можно смягчить и в конце концов даже одолеть избытком доверия,
при условии, что он по натуре не склонен к измене, а идет  на  нее  лишь
потому, что война не только допускает измену, но и превращает ее  в  ра-
зумную обязанность. Сильные мира сами создают смуту,  чтобы  каждый  мог
захватить большую власть, чем ему пристало. Как же тут оплошать  маршалу
Бирону?
   Поймать Бирона в его собственные сети - это дело начальника  артилле-
рии. Генрих уже сейчас видел то, в чем Бирону предстояло убедиться позд-
нее, а именно, что противник вроде герцога Савойского не  стоил  измены.
Крепости его сдавались одна за другой, войско уклонялось от боя. Он  по-
терял честь, велел передать ему Бирон, но у всякого свое понятие о  чес-
ти.
   Первые отбитые знамена Генрих послал своей фаворитке мадемуазель  д'-
Этранг, ей в утешение. Ибо, когда в ее комнату ударила молния, она  раз-
решилась младенцем, который вскоре  умер.  Ввиду  этого  брачное  обяза-
тельство потеряло силу, как бы ни шумела и ни грозилась потом ее  семья.
Едва поднявшись после родов, молодая особа отправилась вслед своему ста-
рому любовнику, а он поспешил ей навстречу. Вначале она была измучена  и
жалка, ах, как она умиляла его. Что же он делает? В тот самый день,  де-
вятнадцатого октября, пришла весть, что во Флоренции совершен обряд  его
бракосочетания. Генрих дает полномочия хлопотать в Риме о признании  его
нового брака недействительным: он связан обязательством в отношении  ма-
демуазель д'Этранг. Обязательство же это потеряло силу, как он  сам  до-
подлинно знал.
   Молодая особа пресекла его умиление. Получив полномочия для Рима, она
потребовала, чтобы он даже не принял флорентийки, когда та приплывет  на
своем корабле сокровищ; а не то она сама  будет  открыто  участвовать  в
торжествах в качестве его  возлюбленной.  К  изумлению  всех,  кто  при-
сутствовал при этой сцене, король ничего не возразил. Он  как  будто  не
понимал, насколько чудовищно такое положение, а возможно,  ему  все  это
было на руку. В  комнате  находился  Бассомпьер,  человек  искушенный  и
большой приятель новой фаворитки. Однако и он опешил от  того,  что  тут
происходило; даже у господина де Вильруа перехватило дыхание, а вряд  ли
кто-нибудь меньше его считался с соображениями благопристойности.
   Генриетта металась по комнате, меж тем как Генрих сидел спокойно.  Ее
же бесила именно его сговорчивость и мягкость.
   - Чего доброго, мне еще велят снимать башмаки дочке чужеземного  тор-
гаша, - кричала она срывающимся голосом, довольно неблагозвучным,  какой
бывает у мальчиков в переходную пору. Бешено размахивала она худыми  ру-
ками, одежда соскользнула с них, и даже маленькие острые груди выглянули
наружу. - Видеть не желаю толстую банкиршу, - кричала она, явно противо-
реча своему недавнему требованию. Короля забавлял ее буйный нрав, почему
он и сидел спокойно и наблюдал за ней. Либо это разозлило ее,  либо  она
хотела усилить впечатление. Только она подошла к нему вплотную, так  что
ему пришлось отодвинуть ноги, и поднялась на носки, словно  в  танце;  в
такой позе он увидел ее впервые.
   Тогда в кресле подле него покоилась прелестная  Габриель.  Их  хотели
разлучить, под предлогом балета ему показали  девушку,  которая  порхала
перед ним на кончиках пальцев, так что ему приходилось отодвигать  ноги;
и она старалась сделать свою тонкую фигурку выше, еще выше, чтобы сверху
сверкать на него черными глазами, которые, впрочем, были  как  щелки.  И
тут она повторяет прежнее. Получила звание маркизы, на что Габриели пот-
ребовалось гораздо больше времени, и присвоила себе право обзывать коро-
леву как ей заблагорассудится. Генрих пожал плечами. Он попытался  пере-
мигнуться с присутствующими при сем кавалерами, но они отвернулись.
   Генриетта д'Этранг неожиданно перешла от крикливого буйства к опасной
кротости. Она сама считала это новое поведение угрожающим; короля же оно
забавляло не меньше прежнего. Он уже стар, соболезнующе  сказала  она  и
издала горлом кудахтающий звук. Ему пришлось купить ее, другие  получали
ее даром. Теперь уже она попыталась подмигнуть господину де  Бассомпьеру
- и потерпела ту же неудачу, что и король до нее. Дворянин даже вознаме-
рился улизнуть потихоньку.
   - Останьтесь, - через плечо бросил король. - Вы здесь по должности.
   Новая маркиза продолжала тактику оскорблений кротостью. Она  пролепе-
тала:
   - Эта должность, сир, у вас никогда не пустует.  Герцог  де  Бельгард
занимал ее при моей предшественнице.
   Король вскочил с кресла, он изменился в лице.
   - Это вас задело за живое! - крикнула одержимая и, показывая на  него
длинными острыми пальцами, радостно выкрикнула: - Рогоносец!
   Вслед за тем она поднялась на кончики пальцев и минуты две выделывала
пируэты, стараясь держаться в свете люстры и  при  этом  блеснуть  всеми
тонкостями своего искусства. Тело змеей выгибалось назад, пока  руки  не
коснулись пола, а длинные ноги с напрягшимися мышцами продолжали  стоять
прямо. Тем временем ловкая девица успела освободиться от последних  пок-
ровов. Так как голова ее была откинута и заслонена  туловищем,  кавалеры
рискнули молча обменяться впечатлениями с королем. Дитя, она не  понима-
ет, что говорит. Пусть ее пляшет головой вниз. Дитя, и притом  взбалмош-
ное.
   - Госпожа маркиза де Вернейль, вы превосходите самое  себя  и  дарите
зрелище, достойное королевства. - Министр  Вильруа,  нарочито  или  нет,
принял тон старичка, на долю которого нежданно выпадает такая утеха:  он
развлекается со знанием дела, однако не без грусти.
   Юность, которая здесь выставляла себя напоказ - воплощенная юность, и
больше ничего, - вдруг высоко подпрыгнула и закружилась в воздухе.  Пры-
жок завершился коленопреклонением перед королем - юность бездумно приня-
ла красивую позу, ничего не испытывая при этом, кроме легкой  иронии.  В
щелочках глаз поблескивали искры, но  трепещущие  руки  показывали,  как
ревностно воздает хвалу влюбленная рабыня. Только рабыни с любящим серд-
цем здесь явно не было.
   Король рассмеялся, все прощая, и накинул одежды  на  лукавую  наготу.
Едва войдя в милость, она уже приказала подать ужин себе  и  королю  от-
дельно от других. Кивком головы отпустила она кавалеров.
   За дверьми один обратился к другому:
   - С этой вам не следовало спать.
   - Почему, собственно, - возразил другой. - Во-первых, я  отказывался.
Во-вторых, король к подобным вещам привык, он выше их. В-третьих, именно
я доставил ему маркизу. По заслугам и честь. Если же вы собирались  пре-
достеречь меня от умалишенной, то вы не подумали, как трудно  удовлетво-
рить короля, когда у него, в сущности, уже нет желаний. На это  способна
только такая юная дурочка - она долго продержится, а я вместе с ней.
   Утро было подобно вечеру. Все часы дня протекали для Генриха одинако-
во, пока он терпел возле себя эту женщину. Она забавляла его больше, чем
он считал для себя еще мыслимым. Она была полна неожиданностей, ее  оча-
рование напоминало переменчивый ветерок. Когда она прикидывалась  слабой
- это была комедия, слезы ей приходилось выжимать из себя. Однако  неяс-
но, насколько непритворна была ее твердость, какую цену имели ее угрозы,
которые она подкрепляла чересчур трагической мимикой. "Хищнические  нак-
лонности, - думал Генрих, - а в семье их развивали". Утратив свою насто-
ящую подругу, он чувствовал себя таким усталым и разочарованным, что  не
смел призывать ее, избегал даже вспоминать о ней, позабыл ее  -  Генрих,
что же осталось тебе?
   Осталось тяготение к женщинам, осталась чувственность. Неотъемлем  до
конца дней давнишний экстаз, сир, и то, на что он  воодушевлял  вас  всю
жизнь. Чем было бы иначе дело рук ваших? Кем были бы иначе  вы  сами?  В
вас бурлят силы: своей прелестью эти хрупкие  создания  вызывали  в  вас
подъем сил. За одними все чаще следовали другие, каждая новая  превосхо-
дила прежнюю, пока с последней, настоящей не исполнилась отпущенная  вам
мера величия и власти. Вы тяготели к женщине, что порочно и в конце кон-
цов не приводит к добру; это было вам предсказано давно. Власть  чувства
возвышает человека в молодую пору, вы же  были  молоды  дольше  обычного
предела; и даже потом эта власть способна оплодотворять. Только тут  все
чаще выпадают полосы оскудения.
   Беспристрастная природа  уже  не  подчиняется  своеобразию  личности,
бесплодное чувство превращается в собственную пародию. Полоса оскудения,
и стареющий любовник наталкивается на женщин хищнической породы, - с ни-
ми все идет быстро, ничто не имеет цены. Вспомните, как медленно вы  за-
воевывали свою прелестную Габриель, сколько терпения и  трудов  пришлось
вам приложить, сколько унижений вытерпеть, дабы искупить  свою  страсть.
Ваша цель была трудна, как сама жизнь: эту я должен покорить, эта станет
моей - и она стала всецело вашей, покоренная вами. А можно ли вообще по-
корить Генриетту д'Этранг, вашу  скороспелую  маркизу,  вашу  бесстыдную
хищницу? Да вы этого и не хотите. Здесь равнодушны вы.
   Зато юная маркиза ненавидит вовсю, ибо она хочет слишком многого  за-
раз и уже не знает, как себя поставить, чуть ли не вниз головой. Она не-
навидит вас за обещание жениться на ней, за ненужные роды, за  королеву,
которая должна прибыть.  Пренебрежение,  окружающее  вашу  возлюбленную,
больше разжигает ее ненависть, чем все хулы, вместе взятые.  В  отместку
за пренебрежение двора она голой танцует перед кавалерами. Самое же  не-
поправимое, да будет вам известно, это ваше собственное глубочайшее рав-
нодушие. Ради Генриетты вы не стали бы служить не то что семь лет,  даже
день один. Вы гораздо больше торопитесь, чем ваша требовательная  подру-
га, что вполне понятно: полоса оскудения. Ее надо миновать беглым  шагом
как нечто мимолетное. Вновь стать плодоносным! Ваши силы ждут,  сир,  вы
копите запасы и излишки. Вам нечего страшиться.
   Торопливо прошли для короля дни с возлюбленной, которая  не  отступа-
лась от своих притязаний. После каждой ночи с ним она поднималась  буду-
щей властительницей, что могло быть лишь забавно и дать кавалерам и  да-
мам повод для смеха. Но шутки Генриетты бывали злы. Вставая, она обзыва-
ла короля своим "рыцарем доброй воли". Так как это только потешало  его,
то кавалеры и дамы сами не знали, над кем, собственно, они глумятся  ис-
подтишка. Оттого-то им трудно давались официальные почести, которых тре-
бовала от них мадам де Вернейль. Впрочем, мадам сама  недолго  соблюдала
церемонии, она накидывалась на короля, выставив острые коготки. Он обма-
нул и одурачил ее. Он со своим Бассомпьером - ярморочные шарлатаны,  они
провели ее. Он еще узнает ее.
   Против этого никто не возражал, а потому ее давно перестали  бояться.
Ее отец, орлеанский губернатор, мог наделать хлопот  королю,  все  равно
неприятности его величества тоже многим на пользу. Жениться он  на  этот
раз не собирался. Значит,  настоящая  опасность  исключена;  кому  охота
строить козни, как во времена бесценной повелительницы. Пусть юная  Ген-
риетта куролесит сколько душе угодно. Даже любопытно, какую месть  гото-
вит она королю. А пока что она забавляет его, - извращенная забава. Всем
ясно, что чувства короля в смятении. Ну и отлично!
   Дело принимало нешуточный оборот, когда маркиза задевала  своими  ос-
корблениями покойницу. Она  это  заметила  и  каждый  раз  заходила  все
дальше. Она не обладает терпением наседки, она  не  из  числа  женщин  с
двойным подбородком, осмелилась она вымолвить однажды и  ломающимся,  но
свежим голосом запела: "Прелестной Габриели". Тут король круто повернул-
ся и крикнул:
   - Бассомпьер, коней! Едем обратно к начальнику артиллерии.
   Придворный имел дерзость приказать, чтобы оседлали коня только  коро-
лю.
   - Я принимаю сторону мадам де Вернейль, - заявил он, - и остаюсь  при
ней. Ибо я вижу: и у вашего величества то же намерение. - В самом  деле,
он до тех пор бегал из ее комнаты в его комнату, пока враждующая чета не
исчезла в общей опочивальне.
   Все это пустяки, если вспомнить, что Генриху  придется  удалить  свою
прихотливую забаву, когда явится королева. Третьего ноября  она  высади-
лась в Марселе. Общая опочивальня в Шамбери от этого не  перестала  быть
общей. Королева привезла с собой папского легата, он имел поручение  до-
биться мира с Савойей:  мешкать  не  приходилось,  Монмелиан  готов  был
сдаться, герцогу грозило полное поражение. Когда Мария Медичи и кардинал
Альдобрандини оказались в двух днях пути, любовным утехам в веселом мес-
течке Шамбери пришел конец.
   Маркиза неистовствовала. Она намерена сунуть под нос кардиналу  прес-
ловутое брачное обязательство, чтобы он тут же объявил  недействительным
флорентийское бракосочетание. Король немедля должен жениться на ней. Все
дивились, как он стерпел такую выходку. Он выдвигал доводы,  он  спорил,
как будто это могло к чему-нибудь привести, но ни одного  повелительного
слова не вырвалось у него. Он держал себя как подчиненный, чем довел  ее
до неистовства. Не к этому ли он стремился? Когда она совсем обезумела и
сама испугалась, он сразу овладел положением.  Удивительнее  всего,  что
вся сцена и превращение заняли четверть часа. Он обхватил ее твердой ру-
кой и отвел на корабль, который радовал глаз изящным убранством и  стоял
на живописном озере. Необузданная особа разом смирилась  и  захлопала  в
ладоши, радуясь предстоящему приятному путешествию.
   Однако она тотчас же принялась проливать слезы, как приличествует при
прощании влюбленных, которые должны претерпеть разлуку, хоть и недолгую.
Генрих обещал поспешить за ней, что он намерен исполнить в самом деле, и
возлюбленная знает это. Он машет вслед кораблю, пока тот не  скрывается,
но его затуманенный взор уже раньше потерял из виду  женскую  фигуру,  а
она еще продолжала кивать. Когда это все уже было? Куда он отсылал  дру-
гую, среди молений, слез, обетов, поцелуев? Тогда это не  делалось  нас-
пех, как сейчас, тут в сердце пустота и в мыслях беспечность. В ту  пору
все было напоено болью и раскаянием и длилось долго - длится по сей час.
Отсюда и торопливый извращенный возврат.

   ЧУЖЕСТРАНКА

   Мария Медичи сошла с корабля, стены  которого  сверкали  драгоценными
каменьями. На якорь стала не одна эта галера, ее сопровождали три флоти-
лии: тосканская, папская и мальтийская. Королева привезла с  собой  семь
тысяч итальянцев, которые должны были остаться здесь, кормиться за  счет
французского народа и повсюду громко говорить на языке чужестранной  ко-
ролевы.
   Большей части ее свиты не терпелось поскорее добраться до французско-
го двора. Французские кавалеры, прибывшие с королевой, ехали  медленнее,
всех медленней обер-шталмейстер герцог де Бельгард. Король пожелав, что-
бы его Блеклый Лист отправился во Флоренцию с секретным  поручением,  и,
должно быть, нетерпеливо ждал его донесений. Однако Бельгард  не  спешил
забираться в горы; он полагал, что успеет ответить на вопросы, когда ко-
роль приедет в город Лион и сам увидит Марию Медичи.
   Прежде всего она посетила папскую область Авиньон, где иезуиты оказа-
ли ей прием в своем новом стиле: с чересчур пышными триумфальными арками
и цветистыми речами. Город находился в королевстве и  все  же  вне  его.
Еретиков здесь могли жечь, хотя бы для виду, что и показали королеве  на
театре, заставив ее испытать приятную жуть, впрочем, не только от этого.
Вот, например, цифра семь: ученые отцы проникли в ее тайну.  Семерка,  в
частности, определяет жизненный путь короля, который, к несчастью, отри-
цает все сверхъестественное и стремится неподобающим образом  ограничить
область неведомого. Еретиков у него не жгут, а почитают превыше  христи-
ан. Трудно поверить, что у нас сейчас 1600 год.
   Королевство отстало от века, и притом по вине одного лица, если гово-
рить начистоту. Патер Сюарес, в папском городе Авиньоне, поборол естест-
венный трепет, ибо королевское величие всегда священно. Тем строже  надо
судить государя, в случае если он чужд величию и своему веку. Мы -  воп-
лощение передовых идей и новых времен, мы усвоили их стиль и вкус,  сог-
ласно которым божественное снисходит до мирского, -  так  поучал  иезуит
королеву, когда она стояла на коленях в исповедальне.
   Первое, чего она должна добиться у короля, - это возвращения в  коро-
левство ордена Иисуса, и не ради чего иного, как ради спасения собствен-
ной души. Патер снова напомнил ей о благодетельной суровости,  ибо  уви-
дел, что она и без того властолюбива и ограниченна, и угадал  в  чужест-
ранке подходящее орудие. Ей назначено сломить человека свободной  совес-
ти, поскольку он сам еще не потерял, себя. Женщины ослабляют разум  ста-
рика, а эта, надо надеяться, доконает его.
   Когда эта женщина покидала город, она сама наполовину утратила разум.
Когда же отцы на прощание пожелали ей ребенка, она не замедлила впасть в
мистический транс, так что лучше и желать было нечего.
   Ее собственный конвой из двух тысяч всадников сопутствовал ей до Лио-
на, где она целую неделю прождала короля. Его теперь задерживала в Саво-
йе не возлюбленная, эту роль взял на себя папский  легат.  Едва  исчезла
одна, как  другой  высунул  голову  из-за  горы.  Первое  разочарование:
Альдобрандини, родственник Медичи, думал сыграть в руку герцогу  Савойс-
кому и ничего не добился. Король Франции обнаружил юношескую  стойкость.
Не тратя лишних слов, он приказал палить из  пушек  в  знак  приветствия
пурпурно-красному ангелу мира. Священники перекрестились.  Король  крик-
нул, покрывая шум, что у него имеется таких сорок штук, и  они  разнесут
крепость Монмелиан, после чего герцогу не о чем будет договариваться.
   Война началась бы снова, но тут выпал снег  в  небывалом  количестве.
Кругом выросли новые горы, превратив осаждающих  в  пленников.  Кардинал
сказал, что небо решило за них; на что король не возразил  ни  слова  из
уважения к вере, а попросту отправился, опережая кардинальскую карету, в
Лион. Он вдруг заторопился увидать королеву.
   Он взял с собой тысячу человек охраны, ибо  прослышал,  какой  пышной
свитой окружила себя чужестранка, и не хотел ни в чем уступать ей. Одна-
ко войско его после трех месяцев войны в горах было в неприглядном  виде
- грязное, оборванное. Король был одет в старье, сапоги  забрызганы  до-
верху. Он решил показать ей зрелище победителей, памятуя, что лучшим ук-
рашением любовника всегда бывала победа. Он и в самом деле собрался вой-
ти к ней в комнату как был.
   Перед домом ему повстречалось несколько изящных кавалеров, их  одежда
была с иголочки, их обхождение соединяло грацию с коварством -  неподра-
жаемое сочетание. Обычно люди бывают либо  тверды,  либо  слабы.  Генрих
вдруг увидел: "Эти мне знакомы. Достаточно им подобных шныряло в давноп-
рошедшие времена по Луврскому дворцу, когда я был пленником старой  Ека-
терины Медичи. Снова является королева из того же племени и тащит за со-
бой спутников старого пошиба". Тут он умерил свой шаг.
   Он послал к ней Варенна, испытанного вестника любви,  который  ничему
больше не удивлялся. Однако наружность королевы все-таки  поразила  его.
Она сидела за трапезой в мехах и покрывалах, даже голова была  закутана.
Архиепископский дворец, первое ее местопребывание в новой стране, казал-
ся ей нестерпимо холодным: в руках она, между блюдами, перекатывала шар,
наполненный горячей водой. Чтобы согреться, она выпила уже немало  вина,
и когда Варенн не без труда, вследствие различия языков,  сообщил  ей  о
прибытии короля, кровь бросилась ей в голову. Сперва она собралась  было
доесть мясо, которое горой лежало у нее на тарелке, а слуги  непрестанно
подносили еще. Но какой-то ужас сковал ее. Варенн  приписал  это  холоду
или же помехе в еде. Чтобы рослая крепкая особа лет под тридцать испуга-
лась мужчины, этого он из своего богатого опыта не мог припомнить и  ве-
рить этому не хотел.
   Королева попыталась скинуть свои многочисленные покровы, но усилия ее
оказались тщетны, слишком плотно она была укутана. Она сильно  разгнева-
лась и принялась бранить отсутствующих придворных за то, что ее оставили
одну. Но Варенну все имена были незнакомы, кроме имен двух пожилых кава-
леров, которые, по-видимому, предпочли лечь спать. Было восемь часов ве-
чера. Дабы простые слуги не касались королевы, Варенн взял это на себя и
обхватил ее рукой - так же поддерживал он и по мере сил оберегал другую,
пока еще не было решено, ждет ее могила или трон. На трон теперь вступа-
ла новая, но Варенн опять был на своем посту. На этот раз  он  заработал
увесистую пощечину. Он поблагодарил раболепно и понял, что  прибыла  ис-
тинная королева.
   Генрих ждал, скрывшись за спинами своих дворян, в галерее, через  ко-
торую она должна была пройти. Здесь он бросил первый взгляд на Марию Ме-
дичи, - осмотр поневоле поверхностный. Он нашел  ее  поступь  величавой,
хоть и тяжелой; щеки ее, несколько обвисшие, дрожали  при  ходьбе.  Лицо
уже расплывшееся, нос длинный, но приплюснутый, а поблекшие глаза  бесс-
мысленно смотрят в пространство. Как бы то ни было, новая женщина с нез-
накомым телом прошла мимо него в спальню. Он спросил  своего  обер-штал-
мейстера:
   - Как по-твоему, старый Блеклый Лист, - лакомый кусок?
   В голосе слышалось некоторое сомнение. Бельгард  не  спешил  ободрить
его. Он заявил, что боевой конь, несущий  рыцаря  в  полном  снаряжении,
подлежит иной оценке, "нежели любезные вам стройные  кобылицы,  которые,
пританцовывая, задевают вас за живое, сир", - дословно сказал он.
   Генрих спросил печально:
   - Должно быть, у нее очень большие ноги. Ты не отвечаешь мне? Ты ехал
вместе с ней, ты знаешь ее ноги.
   - Они соответствуют остальному, - извернулся Бельгард.
   Генрих поспешно покинул его, но, всего раз пройдясь по галерее, подо-
шел снова.
   - Друг мой, я послал тебя в Италию, чтобы ты увидал многое,  а  через
тебя и я. Но после возвращения из Флоренции ты стал особенно неразговор-
чив. Когда человек путешествует, он становится словоохотливым. О чем  ты
молчишь?
   - Сир! У королевы есть молочная сестра.
   - Я о ней слыхал. Мои послы доносят: королева держит при себе кавале-
ров для услуг, по обычаю своей страны. Это будто бы невинный обычай, ду-
ховник королевы не порицает его. Тебя это беспокоит? -  спросил  Генрих,
попытался засмеяться, умолк и уставился на Бельгарда,  который  смущенно
глядел в сторону.
   - Что еще? - приказал король; ослушаться было невозможно.
   - Сир! У королевы есть молочная сестра, - повторил Бельгард.
   У Генриха вырвалось привычное проклятие.
   - Это все, что ты узнал во время путешествия? Женщина, которая карау-
лит другую женщину, либо отваживает любовников, либо поставляет их.  Ка-
кую из двух обязанностей исполняет молочная сестра?
   - Сир! Третью, весьма диковинную. Ваши послы сообщают собственные до-
мыслы. - Бельгард запнулся. Брак был желанен  всем,  остановить  его  не
могло ничто.
   Генрих пожал плечами.
   - Быть может, молочная сестра наделена особыми  прелестями?  Не  тре-
вожься, я удовольствуюсь королевой. А теперь постучись к ней!
   Герцог повиновался, он постучал, восклицая:
   - Да здравствует король! - Другие дворяне  поддержали  его  старания;
чужестранка должна понять, что пробил урочный час. Двери  в  самом  деле
растворились, король вместе с придворными собрался войти. Однако короле-
ва, окруженная своими дамами, встретила его  на  пороге,  она  подобрала
платье и очень низко присела, приветствуя его.
   Она была выше его, лишь когда она пригнулась, он мог достойным  обра-
зом обнять ее и даже поцеловать в губы, что казалось естественным одному
ему. Для нее такой обычай был внове,  от  испуга  она  без  его  помощи,
по-прежнему подобрав платье, поднялась на ноги, и на них он, дольше  чем
следовало, задержал взгляд. Но, тотчас же спохватившись, подвел ее к ка-
мину; рука ее, которую он держал, была безжизненна. Он многословно заго-
ворил о суровых морозах, о трудностях пути. Она медлила с ответом, и то,
что она под конец пролепетала тоном школьницы, не имело для него никако-
го смысла; ему пришлось допустить, что она так же плохо поняла его,  как
он ее.
   Ввиду различия языков и затруднительности беседы он решил  произнести
речь. Ей не требуется ни понимать, ни отвечать, пусть ей потом растолку-
ют его слова. У него же будет время оценить ее прелести. Прежде всего он
извинился, что заставил ее ждать неделю. "К несчастью, всего лишь  неде-
лю", - подумал он, ибо его второе впечатление подтвердило  первое:  пре-
лести ее созрели больше, чем следовало. Оказывается, портреты изображали
ее на десять лет моложе, такого тупого и упрямого выражения у нее  тогда
не было.
   Он заставил ее ждать, гласила его речь, потому  что  ему  требовалось
время на расправу с разбойником. Освобождение французских земель,  бесс-
порно, по душе французской королеве. При этом он определил, что объемами
и  внушительным  весом  она,  по-видимому,  обязана  матери  -   Иоганне
Австрийской, ограниченностью и упорством, написанным у нее  на  лице,  -
испанскому воспитанию; а прекрасный город, откуда она была родом,  ничем
не наделил ее, кроме звуков речи. Он решил, что долго не проживет с этой
женщиной. Только ночь, если сойдет особо удачно, может  спасти  ее.  Это
вскоре предстояло испытать.
   Говорил он с полминуты, со времени его прихода истекло не больше двух
минут, а он вдруг ощутил голод. Он представил ей  свою  свиту,  она  ему
свою. Вон они, изящные молодчики, которых он видел на улице, один  колю-
чей другого, несмотря на внешний лоск. Кинжал может иметь  рукоятку  че-
канного золота и бархатные ножны. Двое  из  них  были  кузены  королевы.
Вирджинио Орсини и брат его Паоло. Генрих, как увидел их, - уразумел чу-
жеземный обычай кавалеров для услуг, в котором духовник не находит ниче-
го, достойного порицания. Он явился с явным опозданием, но не на  восемь
дней, а, пожалуй, на восемь лет, их же не наверстаешь.
   Внутренне Генрих выругался, внешне показал лицо, полное  иронии:  оба
Орсини переглянулись, недоумевая, что смешного нашел в них государь.  Он
поклялся покарать тех, кто вовремя не донес ему обо всех этих щекотливых
обстоятельствах, главным образом Бельгарда, который ездил во Флоренцию и
мог бы предостеречь его. Тут он обнаружил умышленно скрытого позади  дам
красивейшего из кавалеров.
   - Как его зовут? - спросил король и кивнул на человека,  который  был
красивей кузенов, но до сих пор находился на заднем плане. "Этот  спосо-
бен отомстить за меня, если бы я сам не мог показать себя,  принимая  во
внимание седую бороду и грязные сапоги".

   МОЛОЧНАЯ СЕСТРА

   Его звали Кончини. Когда он выступил  вперед,  отвесил  блистательный
поклон и удостоился от короля рукопожатия, Мария Медичи улыбнулась впер-
вые за все время. Лицо ее утратило благочестивую строгость и  расплылось
в глуповатом восхищении. Она заговорила, у нее нашлись даже слова, вмес-
то прежнего лепета. Эти слова не должны были пропасть  даром,  герцогиня
де Немур перевела их, так как знала оба языка и, кроме того, была  осве-
домлена о взаимоотношениях действующих лиц.  У  королевы  есть  молочная
сестра, высокородный Кончини - супруг высокородной дамы Леоноры Галигай.
Тут снова заговорила сама королева, она принялась восхвалять вышеназван-
ную даму пространно и с жаром, выдававшим страх.  Глуповатое  восхищение
исчезло с бледных щек, они дрожали.
   Как ни странно, но молочная сестра оставалась незрима, только ее кра-
савец супруг распускал павлиний хвост; королева избегала смотреть на не-
го.
   Переводя слова королевы, мадам де Немур вставляла другие слова,  свои
собственные, предназначавшиеся для одного короля.
   - Два авантюриста с фальшивыми титулами. Будьте настороже!
   Далее перевод похвального слова королевы  благочестию  и  добродетели
высокородной дамы Галигай; затем снова Немур от своего имени:
   - Опасна только карлица, потому что  она  умна.  Муж  просто-напросто
глупый павлин. Вам следует знать с первого же часа, сир, ваша жена нахо-
дится под чужим влиянием, - сказала мадам де Немур,  желая  предостеречь
короля.
   На этом пришлось кончить. Королева становилась все беспокойнее. Каза-
лось, будто широкая роба прикрывает не одну ее, посторонняя сила колыха-
ла юбку, король даже испугался. Но вдруг королева вместе с широкой робой
отодвинулась в сторону, сделав не шаг, а прыжок и притом в полном смяте-
нии.
   - Моя Леонора! - выкрикнула Мария Медичи голосом говорящей птицы  или
театрального механизма, подражающего человеку. Когда она вторично произ-
несла: "Моя Леонора", голос ее был чуть слышен и рука указывала вниз.
   Что-то осталось на том месте, которое покинула королева:  разглядеть,
что именно, можно было только нагнувшись.
   Генрих видит хорошо сложенную особу  маленького  роста;  карлицей  ее
назвать нельзя по причине полной соразмерности. Она явно не любила  быть
на виду. Должно быть, она проводила жизнь за юбками  королевы,  если  не
под ними. У нее был нездоровый цвет лица, свойственный существу женского
пола, чья жизнь протекает в алькове  другой  женщины.  Подобные  загадки
природы обычно находятся во власти бурных вожделений и страстей. У  дан-
ного экземпляра глаза были прикрыты вуалью. Но тщетно: два угля  зловеще
сверкали сквозь тонкую ткань.
   Генрих невольно отшатнулся. "Это и есть молочная  сестра,  только  ее
мне недоставало", - думал он, вздернув брови и широко раскрыв глаза. Это
испугало молочную сестру, ее первым движением тоже было  бежать.  Только
крайняя мера могла сейчас спасти положение. Генрих  собрался  поцеловать
миниатюрное создание в губы, однако оно  отвернулось  и  воспротивилось.
Едва он отпустил ее, как высокородная дама бросилась бежать.
   Комната была переполнена людьми обоих лагерей, приближенными королевы
и свитой короля. Хрупкое существо пробилось  сквозь  толпу  одной  силой
своей воли. Придворные короля и королевы расступились с одинаковой  пос-
пешностью. Кто-то подставил ей ножку, но она не споткнулась, она  подня-
лась на цыпочки и приблизила лицо к лицу обидчика. Тогда он сам  раство-
рил перед ней дверь. Это был храбрый Крийон.
   Генрих, обращаясь к Марии Медичи:
   - Мадам, я хотел бы оказать долг вежливости вашей молочной сестре.
   Она не поняла его, но угадала его намерение и обеими руками заклинает
его воздержаться.
   Бесполезно вдаваться в объяснения с чужестранкой. Генрих проходит ми-
мо мадам де Немур, ей он говорит: ему нужно узнать, что за этим  скрыва-
ется.
   - Сир! Быть может, нож, -  отвечает  герцогиня.  Пробравшись  вглубь,
Генрих видит, что никто не последовал за  ним.  Только  супруг  молочной
сестры, господин Кончини, отвешивает свой блистательный поклон и предла-
гает королю переступить порог. Дверь позади него остается отворенной.
   Генрих очутился в коротком полутемном проходе, свет проникал с друго-
го конца сквозь занавес. Король прикрыл грудь рукой, памятуя предостере-
жение о ноже. Прыжок вперед, и занавес отброшен. Тяжелые складки  подда-
лись с трудом: ничего удивительного,  высокородная  дама  завернулась  в
них. Прикрытые вуалью глаза ее искрились торжеством, она ждала его  тут.
Она приподняла занавес, скрывавший спальню, показала ему альков, постель
королевы и немногими выразительными жестами разъяснила ему, чего требует
от него и что ему воспрещает. Она не говорила и от  этого  казалась  еще
загадочнее. Роль этого существа была в высшей  степени  сомнительна,  но
оно превозмогло остатки робости и дало себе полную волю.
   Генрих смотрел на карлицу твердым взглядом, что было ей тягостно, она
ужасающе косила. Теперь он, в свою очередь, указал  на  постель;  вместо
связных слов, которые лишь запутали бы  объяснение,  он  с  расстановкой
произнес три имени. Два первых породили у молочной сестры  все  признаки
ревности, тягостного смятения; бедняжка собралась было снова укрыться за
занавесом. Когда он назвал третье имя, она одумалась и попятилась назад,
вплоть до кровати. Ухватившись за этот важнейший предмет обстановки, она
всем своим видом являла злобную решимость защищать  его  против  всех  и
вся.
   Генрих раньше, чем ожидал, появился в первом покое среди гостей коро-
левы, где никто, невзирая на растворенную дверь, как  будто  не  заметил
происшествия. А для короля время, проведенное во внутреннем покое,  про-
мелькнуло особенно быстро потому, что все произошло совершенно  безмолв-
но. И когда он вернулся на люди, ему показалось, что это был только сон.
Но вот он перевел дух и засмеялся, королева последовала его примеру. Она
высказала удовольствие по поводу его милостивого обхождения с ее  молоч-
ной сестрой, что мадам де Немур перевела, а он подтвердил.
   Теперь, сделав здесь все, что от него зависело, он без церемоний отп-
равился есть. Предложил мадам де Немур проводить его до порога, и  когда
слова его не могли уже долететь ни до чьего слуха, он  сообщил  ей,  что
намерен провести эту ночь у королевы, пусть герцогиня предупредит ее.
   Потребность в пище перешла тем временем в зверский голод.
   - Должно быть, я очень долго пробыл в той комнате? - обратился  он  к
своим дворянам. Бассомпьер, у которого всегда был готов ответ, сказал:
   - Сир! Меньше чем половину четверти часа. - Необычайные события всег-
да представляются бесконечными, как ни стремительно они развертываются.
   Поглощая обед, он сказал своим дворянам, что, несмотря на их доблест-
ный воинственный вид, они не произвели никакого впечатления на королеву.
   - Почему вы не выкупались и не издаете приятного  аромата?  Какие  же
это победители, которые только что вылезли из грязи и не блещут ни  изя-
ществом, ни молодостью!
   Они поняли, что он говорит для самого себя и боится своей  чужестран-
ной королевы и ее молочной сестры. Поэтому они засмеялись и обещали ему,
что отважнейший из воинов будет нынче же ночью спать с карлицей.  Генрих
возразил на это с неожиданной серьезностью:
   - Неспроста мне почудилось, когда карлица вдруг появилась, будто  она
выползла из-под юбки королевы.
   После этих слов он погрузился в размышления; его дворяне осмеливались
теперь только перешептываться между собой. Он же задумался и  представил
себе общество, которое будет окружать его и обитать впредь под  одной  с
ним кровлей: зловещая молочная сестра, ее непристойно красивый муж,  оба
кузена, они же кавалеры для услуг, все в тесном союзе с чужестранкой,  с
которой он обвенчался, - в первый раз через подставное лицо. При  втором
бракосочетании он собственной рукой поведет ее к алтарю, после чего  его
трон будет принадлежать и ей. А ведь она  мясная  туша,  которой  вместо
доброй воли управляют предрассудки. Французскому языку она не  обучилась
умышленно; как ему докладывали, -  докладывал  господин  де  Бассомпьер,
гордый своей осведомленностью, - не обучилась потому, что считает  фран-
цузский языком еретиков.
   Это не сулит добра, вся честная компания проходимцев наверняка  будет
перекатывать ее со стороны на сторону, словно бочку. Иначе быть  не  мо-
жет, пока при ней молочная сестра. Молочная сестра сильнее всех  в  этой
компании, ввиду извращенности ее природы. У Генриха многообразный опыт в
отношении безумия; человечество изобилует его образчиками. Генрих встре-
чает его повсюду, и вот наконец безумие, укрывшись под  юбкой  королевы,
собирается вместе с ней подняться на трон.  Карлица  его  ненавидит,  ей
страшно встретиться с ним взглядом, и это  страх  предательский.  Генрих
мог бы сломить ее власть. Ее угли, пылающие изнутри адским пламенем, из-
бегают посторонних взглядов: она боится быть разгаданной.  Дурной  глаз,
которого она постоянно опасается и даже носит против него вуаль, это тот
глаз, что может разгадать ее.
   Зала резиденции лионского епископа, где Генрих обдумывал свое положе-
ние, была слабо освещена. Его боевые товарищи очистили место по обе сто-
роны от него, они шушукались на нижнем конце стола  при  одной  свече  и
вскоре умолкли. Только Бельгард остался подле  Генриха,  но  предоставил
короля его внутреннему созерцанию и даже отодвинул от него канделябр.
   "Власть молочной сестры над королевой - в ее красавце муже, - рассуж-
дал Генрих. - Иначе к чему он ей? К ней самой он не смеет  прикоснуться,
и горе ему, если бы он посягнул на ту, другую: карлица отравила бы  его.
Медичи должна постоянно пребывать в глуповатом восхищении, какое я заме-
тил у нее. Кончини нужен для того, чтобы ослеплять, ни на что другое его
суетная особа и фальшивое имя не годятся. В  сущности,  если  уж  стано-
виться на столь шаткую почву, власть молочной сестры не  в  ее  красавце
муже, а в собственной ее извращенной природе. Королева боится ее.  Стоит
хотя бы задним числом вслушаться повнимательнее: голос ее дрожал  всякий
раз, как она упоминала о молочной сестре и произносила ее фальшивое имя.
Королева - несчастная женщина".
   Генрих делает открытия за слабо освещенным столом перед пустым  бока-
лом - верны они или ложны, это он узнает впоследствии. Они приводят  его
к сочувствию королеве: очень уж двусмысленно ее положение из-за  сборища
масок, управляющих ею. Гнев - нет, его Генрих уже не чувствует: не зря у
человека седая борода и глаза,  которые  видели  слишком  много.  Однако
двусмысленность и сборище надо устранить. Правда, спорно  -  удастся  ли
это. Хорошо бы приручить карлицу. Бельгард решил уже, что король позабыл
о нем. Но Генрих неожиданно пригнулся к нему и заговорил шепотом:
   - Блеклый Лист, наши друзья были правы, отважнейший из воинов  должен
нынче ночью спать с карлицей.
   - Сир, они похвастали, - отвечал обер-шталмейстер, - такого отважного
среди них не найдется.
   Генрих попытался принять строгий тон.
   - А ты знаешь, что я думал покарать тебя, когда понял,  в  какое  об-
щество попал и каково мне придется отныне вследствие твоей нерадивости?
   - Сир! - взмолился Бельгард. - Я сознаю свою вину,  хотя  предостере-
гать вас все равно было бы поздно и совершенно бесполезно. Во  Флоренции
я не видел молочной сестры, она прячется по альковам и избегает дневного
света.
   - Лжешь, Блеклый Лист, ты знал, что королева дрожит перед ней.  Мадам
де Немур призналась мне сегодня в этом, а ты  нет.  Во  искупление  всех
твоих грехов, тебе бы следовало спать с карлицей и укротить ее,  ты  для
этого подходящий человек.
   Так сказал Генрих, и Блеклый Лист тотчас разгадал его намерение.  Оно
пришлось бы ему по душе, если бы речь шла не о нем самом. В сильной тре-
воге он оглянулся за помощью - в самом деле, кто-то  подслушивал  позади
них и теперь попытался улизнуть.
   - Сир! - шепнул Бельгард. - Любопытный. Лучше вам не найти никого.
   - Эй! - крикнул Генрих в темноту. - Выходи!
   Застигнутый врасплох не торопился. И тем не менее он был самым подхо-
дящим, прежде всего по причине своего любопытства, а еще больше  потому,
что хотел всюду поспеть.
   - Бассомпьер, - сказал Бельгард, - король нуждается для своего плана,
который вам уже известен благодаря хорошему слуху, именно в таком  чело-
веке, как вы: молодом и привлекательном, честолюбивом и ловком.
   - Вы поняли? - грозно спросил Генрих. Несчастный взмолился:
   - Сир! Я с женщинами робок.
   Вместо короля ответил Бельгард; ему было особенно важно,  чтобы  воле
короля не перечили.
   - Вы можете быть робки сколько вам угодно;  темнота  на  арене  ваших
действий скроет вас от глаз красотки. Вы найдете себе укромное  местечко
в той зале, где нас сегодня приветствовала королева. Будут приняты  меры
к тому, чтобы свечи не горели. Молочная сестра когда-нибудь покинет  по-
кой королевы. Вам придется подслушивать, что для вас, впрочем, привычно.
   - Незачем подслушивать, - вмешался Генрих. - Перед дверью  спальни  в
конце совершенно темного прохода висит занавес. Вы  спрячетесь  за  ним.
Едва отворится дверь, как вы выставите ногу, чтобы  вышеназванная  особа
упала вам в объятия.
   - Эта особа испугала даже храброго Крийона,  -  возразила  несчастная
жертва.
   - Вы не только робки, - сказал Бельгард, сменив Генриха. - Вы трусли-
вы. И поэтому не видите даже, какая несравненная честь выпала вам на до-
лю.
   - Я сознаю, сколь она велика и сколь мало я  достоин  ее,  -  заверил
Бассомпьер торопливо и горячо. - Мне дозволено присутствовать при  коро-
левской брачной ночи по другую сторону двери.
   - Вы любите маленьких женщин? - спросил Генрих.
   - Ведь это молочная сестра королевы, - произнес честолюбец. Видно бы-
ло, как он с тревогой прикидывает, много ли все это добавит к его славе.

   КОРОЛЕВСКАЯ БРАЧНАЯ НОЧЬ

   Генрих, омытый ароматными эссенциями, в шелковом халате и мягких туф-
лях вступил на путь к своей брачной ночи. Впереди несли канделябры.  По-
зади следовали Варенн и другие дворяне, но открывал шествие герцог Бель-
гард.
   Король Генрих думал, что предпочел бы не совершать этот путь, если же
уклониться теперь, то потом совсем не найдется  времени.  Лучше  сейчас,
чем никогда. Королевское бракосочетание осуществляется не  забавы  ради.
Тут можно быть в летах и не казаться смешным. Кавалеры,  которые  сопро-
вождали его по всему дому, с такими же официальными лицами светили бы  и
молодому королю; забыли бы, что  он  отправляется  для  плотского  сожи-
тельства, и помышляли бы лишь о высоком  назначении  королевского  сана.
Генрих оглянулся, желая узнать, серьезно ли они относятся к  этому  сва-
дебному шествию, включая сюда и халат, который волочится по полу. Ну да,
вполне серьезно, или же они попросту хорошо владеют выражением лица. Ва-
ренн, который поставлял ему женщин без числа и из любых сословий,  здесь
изображает достойнейшего слугу престола.
   Вместо того чтобы рассмеяться, Генрих вздыхает. Он шагает  впереди  и
думает: "Многого мне от этой брачной ночи ждать  не  приходится.  Любовь
королевы я не завоюю никаким искусством и тщетно буду играть роль рыцаря
доброй воли, - думает он, ибо так во всеуслышание  назвала  его  дерзкая
маркиза. - Приближенных чужестранки я не подчиню себе, - он подразумева-
ет обоих кузенов Марии и третьего кавалера, красивейшего из  всех.  -  А
вдобавок еще молочная сестра. Чужестранка никогда не будет сердцем заод-
но со мной, что чревато опасностями для королевства", - это он  понимает
особенно ясно по дороге к брачному ложу.
   "Все могло бы уладиться, - признает он под конец, - если бы я по-нас-
тоящему желал ее любви. Но я сам не имею любви. С этим покончено, и это-
му не поможешь. К чему же брачная ночь? Ради приданого? Нет,  у  нас  на
уме другое. Наследника нужно нам зачать: моего наследника из племени Ме-
дичи. Так как она не желает меня и я не желаю ее, то он  все  унаследует
от нее и ничего от меня, но будет моим законным наследником".
   Во время этого исполненного провидения пути он, углубившись  в  себя,
едва не наткнулся на дверной косяк: то была дверь залы, где королева се-
годня принимала его. Он остановился, все недоумевали почему, но  шествие
тоже задержалось. Генрих думает: "Мой наследник - я имел его  и  никогда
не спрашивал, сколько в нем моей крови, а сколько крови его матери. Наша
кровь стала единой благодаря единению сердец и одинаковой любви к  нашей
стране и королевству. Я все сделал, все предусмотрел и сделал, дабы сыну
Габриели был обеспечен престол. Теперь мне самому приходится лишать  его
престола и наследства. Они правы, я иду свершать акт королевского  вели-
чия, а не забавляться, иначе плохая бы это была забава".
   Герцог де Бельгард объяснял промедление короля их тайным  сговором  с
господином де Бассомпьером. Он шепнул ему, что беспокоиться нечего, ник-
то прежде времени не вздумает поднять известный им занавес и  не  найдет
там кое-кого. Пока что данное лицо скрывается в другом месте  -  но  оно
рвется навстречу приключению, сказал Бельгард.
   - Не будем завидовать ему, - возразил Генрих с таким взглядом,  кото-
рый мог бы понять лишь его Блеклый Лист, если бы не находился здесь  при
исполнении служебных обязанностей.
   Подбодрив себя таким образом, король и его свита пересекли залу и ко-
роткий проход перед спальней королевы; им самим пришлось растворить туда
дверь, ибо сколько они ни скреблись и ни стучались, ответа не последова-
ло. Причина сразу стала ясна, в комнате все  потеряли  голову.  Королева
лежала замертво на постели, ее растирали нагретыми салфетками.
   Короля встретили немые укоры за то,  что  он  поторопился  с  брачной
ночью и напугал королеву. У нее действительно похолодело все тело, в чем
он убедился сам. От прикосновения его рук она замигала, но тотчас  опять
закрыла глаза и снова уже лежала замертво. Молочная сестра  протиснулась
между королем и кроватью; она отстранила его, жестом указав ему на  воз-
мущенные лица присутствующих. То были прислужницы королевы, приехавшие с
ней врачи, а также и многие из смазливых кавалеров. Король без труда об-
наружил среди них тех трех, о которых вспоминал.
   При виде их его бросило в жар. Вопреки недавней своей покорности  не-
избежному, он внезапно распалился гневом. Мадам де Немур,  заметив  это,
предупредила вспышку. Она попросила его принять во внимание,  что  слуги
королевы, а главное, ее служанки, отнюдь не на ее  стороне,  они  скорее
возмущаются ею, чем порицают короля. Королева ведет себя в свою  брачную
ночь точно пятнадцатилетняя девочка, что совсем ей не к лицу; однако де-
лает она это с благим намерением возбудить любовь короля, - полагала ма-
дам де Немур.
   Генрих еле слушал ее. Лица обоих кузенов и красавца Кончини явно нра-
вились ему все меньше. Бельгард, с нетерпением ожидавший приказа, прочи-
тал его на хмуром челе короля.
   - Да здравствует король! - крикнул он, остальные французские кавалеры
гневно подхватили его клич, напали на чужестранцев  и  вытеснили  их  из
комнаты. Это далось не легко, по причине сутолоки, и  прошло  не  совсем
гладко, ибо у королевских дворян накопилось много досады. Весьма вероят-
но, что у того или иного из смазливых  кавалеров  королевы  после  этого
раскрывался лишь один глаз. Дамы неистово визжали, убегая от погони  че-
рез залы и галереи. Под конец все сдались, и одни вознаградили своих по-
бедителей, другие нет.
   Когда наконец водворилась тишина, Генрих приказал посветить герцогине
де Немур. С ней он снарядил последнего из оставшихся лакеев. Она оберну-
лась.
   - Сир! - сказала она. - Желаю вам счастья с вашей королевой.  Герцогу
де Бельгарду не следовало наживать вам столько  врагов  для  того  лишь,
чтобы вы несколько раньше остались с ней наедине.
   То же подумал и Генрих; когда все удалились. Что было, то  было,  тон
теперь задан, и отношения между сторонниками короля и королевы определи-
лись. Все скопом будут занимать Луврский дворец и напропалую хозяйничать
там, держа оружие наготове. Поединки он им воспретит,  но  убийства?  Он
предвидит в будущем много хлопот из-за своей чужестранной королевы и  ее
свиты. Он вспоминал свой двор во времена другой, когда женщины пользова-
лись уважением, а среди мужчин вывелись прихлебатели и задиры.
   Таковы обстоятельства. "У нас нынче 1600 год. Не злополучный  Блеклый
Лист ускорил перемену обстоятельств, а я сам и моя женитьба, которая бы-
ла неотвратима, вместе со всеми ее последствиями". Тут он поднял голову,
поникшую в раздумье. Произнес про  себя  свое  проклятие.  "Последствия?
Лишь одно - дофин. За тем я и здесь. Хороши мысли для брачной ночи!"
   Королева все еще лежала в оцепенении: но на  ощупь  она  теперь  была
тепла. И мигала она сейчас тоже явственно и с  определенным  намерением,
то ли завлекая, то ли предостерегая его. Оказалось, что  правильно  вто-
рое, ибо она едва заметно шевельнула головой  в  сторону  прохода  между
кроватью и стеной: пусть он поищет там. Генрих осторожно заглянул  туда.
Молочная сестра, - она спряталась, лицом зарылась в полог кровати  и  не
знает, что ее обнаружили. Однако в узком проходе может поместиться  лишь
она одна. Невозможно извлечь ее оттуда иначе, как применив  силу.  Но  в
этой комнате и так достаточно совершено опрометчивых  поступков.  Генрих
не хочет их повторять. Никто больше молочной сестры не  может  повредить
его браку.
   Ее надо деликатно удалить из комнаты. За дверью ей  грозит  приключе-
ние: в самом деле, об этом мы позабыли. Как подступиться к ней? Генрих и
Мария переглядываются, впервые они единодушны.
   - Леонора! - просит Мария. - Моя Леонора! - воркует она. На ее нежный
возглас ответа нет.
   Тогда она говорит, и смысл ее слов понятен всякому:
   - Мы одни. Король ушел. - А на него она смотрит настойчиво и  жестом,
который обнаруживает опытность, она переплетает все десять растопыренных
пальцев; разжимает, снова переплетает - притом с большой сноровкой. Ген-
рих глазам своим не верит, тем более что ее  глаза  говорят  ему,  каков
смысл этого жеста, в случае если бы он не знал. Вдобавок она приподымает
краешек одеяла. Он следует приглашению, заползает под одеяло и скрывает-
ся с головой, а на грудь ему наваливают подушку.
   О том, что произошло дальше, он мог  более  или  менее  догадываться,
очевидцем он не был. Вероятно, молочная сестра выбралась из своего  убе-
жища и принялась искать короля, а для того, чтобы она не  заглядывала  в
постель, королева оперлась локтем на своего супруга, которому и без того
мешала подушка, теперь же от нажима увесистой дамы он едва не  задохнул-
ся.
   Молочная сестра что-то отрывисто говорила, в злобе глотая слова,  ра-
зобрать их не было возможности. Но что иное мог означать поток ее  крас-
норечия, как не гнев на Марию. Ты донельзя плохо сыграла  роль  холодной
женщины, должно быть, говорила она. Дофин, - что мне за дело  до  твоего
дофина. Пока его у тебя нет, король в нашей власти. Она сказала,  должно
быть: нашей, а подразумевала: моей. Весьма вероятно,  что  королева  по-
чувствовала на лице карающую руку молочной сестры; нечто похожее на звук
пощечины долетело под одеяла и подушки. В ответ Мария внятно  произнесла
три слова, то были: жар, жажда, лимонад, они постепенно превращались  из
беззвучной просьбы в  страдальческий  вопль.  При  этом  Мария  зарылась
частью своих телесных прелестей в подушку, на которой уже тяготел доста-
точный груз. Этим она давала понять, что устраняет Леонору, отсылает до-
кучную свидетельницу за лимонадом.
   Высокородная Галигай не желала одна бродить по  темному  дому.  Новый
поток упреков скорее всего означал, что Мария сама виновата, если  лежит
теперь покинутая, одна как перст. Как она позволила разогнать свою  сви-
ту! А чтобы высокородная Галигай жертвовала собой ради  глупой  кувалды,
которая изображает королеву перед еретиками и варварами этой  страны?  И
речи быть не может о лимонаде, сопряженном с неведомыми опасностями.  Не
будет по-твоему, Мария, можешь делать что угодно.
   Так Мария и поступила. Тяжкий вздох, и на короля обрушилась вся  гро-
мада ее тела; она ничем не обделила его и, застыв на месте, снова лежала
замертво. Молочная сестра встретила эту выходку резким хохотом.  Положи-
тельно у нее нет потребности перевести дух; поневоле начинаешь опасаться
этого, когда самому, в силу обстоятельств, совершенно нечем дышать.  Под
конец Генрих все-таки услышал, что смех слабеет и как  будто  удаляется.
Груз перестал тяготеть на нем. Мария отвернула одеяло и кратко  пояснила
ему происшедшее. Ребром правой руки она ударила себя по левой, что озна-
чает: убралась прочь.
   Генрих сам убедился, что карлица в  слепом  бешенстве  очистила  поле
битвы. Он ринулся к двери, дважды повернул ключ в замке, задвинул  засов
и оглянулся. Мария лежала в полной готовности, как ее  создал  бог.  Она
встретила его словами:
   - По завету отцов, следуя долгу перед религией и приказанию моего дя-
ди великого герцога, я согласна иметь от вас дофина.
   Лишь позднее он вникнет в ее слова и вряд ли будет доволен  их  смыс-
лом. В данную минуту ее речи мало занимают его. Ему предстоит иметь дело
с весьма объемистыми формами - в те времена, когда он был жаден до  вся-
кой новизны, такое изобилие плоти не отвратило бы его. Теперь в нем этой
жадности нет, что стало ему ясно при виде чужестранки и ее  выставленных
напоказ прелестей. Он мог бы уклониться; это было бы впервые в его жизни
и как раз с той женщиной, которая хотела родить ему дофина.
   Перед ним, между темными занавесами постели, лежала женщина, в  опыт-
ности которой сомнений быть не могло. Обмороки пугливой девочки  -  одно
дело, допустим, без них обойтись нельзя. Другое дело - без  околичностей
завладеть мужчиной, чтобы он исполнил свою  повинность.  Левая  ее  рука
обхватывала одну из увесистых грудей, мощная волна плоти  перекатывалась
через руку. Другая, раскрытая, свисала с  крайне  широкой  и  необычайно
плоской ляжки: новинка для наблюдателя. Дочерей чужих  стран  приходится
познавать во многих смыслах;  прежде  всего  они  удивляют  своеобразием
строения. Ни единой линии тела без складок и отеков. Раскрытая рука  вы-
ражает вожделение, неуклюжее, голое вожделение. Живот  содрогается,  вся
его громада отклоняется вбок. Содрогаются и  выпуклые  бедра.  Но  всего
наглядней раскрытая рука.
   Так как вожделение красит, то  и  тут  налицо  своеобразные  красоты,
только надо уметь понимать их. Голова  закинута  назад,  за  валик,  что
прежде всего изображает жертвенную покорность: целомудренная дама  пред-
почитает не знать, что произойдет дальше. Кроме  того,  такое  положение
показывало лицо в ракурсе, что было ему на пользу. Оно стало как-то уже,
щеки, обычно отвислые, подтянулись, каждую  прорезала  борозда.  То  мог
быть след усталости от тягот тела и жизни, надо постараться понять,  что
же именно. Тень заслонила волосы, иначе  обнаружился  бы  их  прискорбно
тусклый цвет, и прикрыла глаза - зачем глупым гляделкам быть причастными
к возвышенному акту. Резкая граница тени придавала остальной части  лица
неясную белизну. Губы приоткрылись, казалось, непроизвольно. Они  дышали
еле заметно, но если бы они заговорили, их язык был бы понятен.
   "Вот лежу я, чужестранка, приехавшая к вам, к чужому, издалека. У нас
общий интерес, только не любовный. Вы любили других, чему  же  вы  диви-
тесь, если и я люблю других? От этого я не счастливей вас.  Если  бы  вы
одним ударом избавили меня от всех моих приближенных, мне никого не при-
ходилось бы бояться, кроме вас. Вы стали бы мне ненавистны сверх меры  -
я уже и теперь достаточно ненавижу вас, ибо мне и моему сыну суждено на-
следовать вам. Тем сильнее вожделею я вас, дабы вы исполнили  надо  мною
свою повинность. Моя грудь, живот и руки не лгут. Возьмите же между тем-
ными занавесами, возьмите изобильную белую плоть.  В  нынешнем  столетии
мода на пышную плоть. Приди!"
   Он не заставил ждать себя. Отбросил всякие соображения, на  это  ушло
не больше полминуты - ровно столько требовалось тем, что за дверью,  для
своих дел. Как раз, когда королевская чета была занята собственными  пе-
реживаниями, снаружи раздался крик, стук, шум  борьбы,  убегающие  шаги,
множество неожиданностей для того, кто не был посвящен. Казалось, следо-
вало бы выглянуть. Однако жена по плоти после свершившегося  еще  крепче
сжимала супруга в объятиях. Она говорила или лепетала, все еще не откры-
вая глаз, - по большей части то было бессмысленное  сотрясение  воздуха.
Леонора, лепетал детский голосок. Леонора, молочная сестра, может отпра-
вляться в преисподнюю или быть на пути туда, для настроения Марии это не
составит разницы. Она хочет сохранить его, он не  смеет  идти  навстречу
опасностям за дверью, пока она не убедится окончательно, что  зачала  от
него дофина.
   Она знает, что зачала, небо помогло им обоим. Дофин и небо,  по  этим
двум словам он понял все остальное. К несчастью, дело  не  исчерпывалось
этой общей заботой, хотя и она не была по-настоящему общей, ибо  чужест-
ранка ждала дофина от короля, и тем не менее против него. Он мог бы  по-
чувствовать это в ее объятиях, если бы не был осведомлен заранее. Теперь
же она приподнялась на локте и не долго думая завела речь об авиньонских
отцах: он должен воротить их. Это его долг перед ней за  ее  покорность;
затем, этого требует новый век, а также нравственное  состояние  Европы,
тому и другому отвечает единственно орден Иисуса.
   Она повысила голос, потому что полагала: кто громко  говорит,  бывает
понят и добивается своего. Он и в самом деле уловил уверенность, с какой
чуждая власть обращалась к нему, требовала и присваивала себе права кре-
дитора-все это в брачной постели. Едва он исполнил свою  повинность  над
телом женщины,  как  оно  обернулось  агентом  врага.  Кончены  лепет  и
обольщение. Оставлены целомудрие вместе с вожделением.  Теперь  уже  нет
намека на двусмысленность, теперь ему откровенно показывают  властолюбие
и со всей самодовольной тупостью чужестранки толкуют о том, чего не  мо-
гут ни понять, ни охватить.
   Но ведь здесь на земле глупость-залог победы, и Генриху это известно.
Сам он, когда побеждал, лишь от разу до разу выигрывал время в борьбе  с
глупостью. Разве он когда-нибудь считал, что это навеки?  Или  на  очень
долгий срок? Пока что у него хотя бы одна надежда, - до конца его  дней.
Иезуиты, должно быть, со временем вернутся в королевство; он до сих  пор
не допускает, что сам может призвать их. Его народ не должен  преклонять
колени перед их непомерными триумфальными  арками  и  одурманиваться  их
цветистыми речами. Он не должен ощущать сладостный трепет от разыгрывае-
мых ими мистических представлений и терять остатки  разума  над  тайнами
цифры семь. Он не должен поддаваться нелепому насилию над духом и  тяго-
тению к смерти, которое противно природе. Мы здесь  еще.  Мы  настороже.
Недоставало только допустить в страну их многочисленные писания в защиту
убийства тиранов. Нет, король еще здесь.
   Это поняла Мария Медичи, не ожидала этого и до крайности  испугалась.
Она вдруг увидела короля, стоявшего возле ее ложа  в  накинутом  халате:
лицо его сулило наихудшее. Только бы ей отделаться заточением  в  монас-
тырь! В страхе она заколебалась между двумя уловками. Первая была  снова
упасть замертво, на этот раз похолодев как лед. Она остановилась на вто-
рой, она заговорила по-французски. Языка она в самом деле не  знала,  но
на корабле, по пути сюда, ей дали прочитать любовный  роман,  чтобы  она
извлекла оттуда подходящие выражения. Она снова пустила в ход слабый го-
лосок, который совсем не соответствовал ее пышным формам. Она  залепета-
ла:
   - О прекрасный юноша! Под твоими стопами вырастают розы. Даже суровая
скала вспоминает, что у нее есть сердце, когда ты приближаешься к ней  с
такой благородной грацией, с такой невинностью, перед которой  преклоня-
ется вся природа. Скала, как нам известно,  заколдованная  дева,  и  она
проливает чистые слезы. В честь твою отныне бьет родник, которого доселе
не видел ни один пастух.
   Что тут поделаешь? Пастух не видит, где бы ему напиться, королева  не
видит, что она смешна.
   - Мадам, - заметил Генрих, - прежде всего  рекомендую  вам  исправить
произношение. На это потребуется некоторое время,  а  пока  помолчите  о
том, что не касается заколдованных дев.
   Он был уже у дверей, он отодвинул засов.
   - Разрешите мне взглянуть наконец, что произошло за дверью.
   Там была кромешная Тьма. Генрих ощупью пробрался через короткий  про-
ход в залу, где королева впервые принимала его. Здесь что-то  шевелилось
и как будто слышалось хрипение.
   - Кто там? - Никакого ответа, кроме более внятного стона. Генрих  по-
шел в том направлении, откуда доносился стон, и наконец различил в крес-
ле у последнего окна фигуру, которая ежилась и прятала лицо.
   - Бассомпьер! Так-то вы проводите ночь? Почему вы не откликаетесь?
   - Сир! От стыда. Я получил удар кинжалом. Я - и от карлицы.
   - Зато она молочная сестра, - напомнил Генрих.
   Господин де Басомпьер признал, что вследствие  этого  похождение  его
может считаться почетным. Тем не менее завершилось оно неудачно. Как это
вышло? Трудно понять из-за стремительности событий, беспорядочных, неле-
пых, вразрез со всеми хитроумными планами. Решено было,  что  честолюбец
выставит ногу из-за занавеса и повалит карлицу. А вышло так, что она по-
валила его. Знала ли она, что в складках ткани спрятан кто-то? Она разд-
вигает занавес, он теряет равновесие; он едва успел, падая, схватить  ее
за ноги, когда она пыталась перескочить через него.
   - Но вам ведь удалось повалить молочную сестру.
   - Не так, как я предполагал. На полу я принялся  доказывать  ей  свою
любовь, я в самом деле готов был на всякую жертву. Однако  она  защищала
свою честь когтями и зубами.
   - Отважная карлица! - заметил Генрих и про себя пожалел,  что  вторая
молочная сестра отнюдь не так рьяно оберегала  свое  целомудрие,  отчего
была теперь обладательницей дофина.
   - Что же было дальше? Тяжелое у вас ранение?  -  спрашивал  он  менее
преуспевшего товарища этой ночи. Товарищ вздохнул.
   Он рассказал, как взял на руки свою любезную, чтобы, невзирая на соп-
ротивление, отнести ее на ложе утех. Так как он старался держать ее  по-
дальше от себя, чтобы оградить нос от ее зубов, она высвободила  руку  и
взмахнула острым предметом прямо над его сердцем. Счастье, что он перех-
ватил оружие, оно скользнуло по плечу, не проникнув глубоко. После этого
он, надо сознаться, отшвырнул от себя высокородную даму. Он сам жалел  о
таком неделикатном обхождении. Ему все еще слышится,  как  она  скулила,
когда после жестокого падения улепетывала прочь на четвереньках и больше
не появлялась.
   "Может быть, она спряталась здесь в зале и слышит нас?" - предположил
Генрих, но оставил свою догадку при себе, ибо  в  темном  проходе  могла
стоять и подслушивать Мария Медичи.
   - Болит ваша рана? - спросил он. - Надо бы позвать хирурга.
   - Сир! Избавьте меня от такого позора, - взмолился Бассомпьер. - Сбе-
гутся люди. Есть поражения, о которых принято умалчивать.
   - Принято умалчивать, - повторил Генрих. - Скоро  забрезжит  день,  и
каждый пойдет своей дорогой.
   Сказав это, он тоже подвинул себе кресло, и оба стали ждать конца но-
чи.

   ОБ ИЗМЕНЕ

   Далее последовали празднества. Последовало также новое  покушение  на
жизнь короля, однако его сохранили в тайне.  Настал  день,  когда  легат
торжественно благословил новобрачных. После чего Генрих уехал бы  немед-
ля, ночи с чужестранкой угнетали его сверх меры. Однако  еще  предстояло
заключение мира с Савойей, сложные счеты, хотя герцог и был  разбит.  Он
соглашался уступить спорную часть своих родовых владений, но французскую
провинцию Бресс он желал сохранить за собой. В этом  Генрих  и  его  на-
чальник артиллерии усмотрели подлую ловушку.
   В Савойе еретики были многочисленны  и  подвергались  преследованиям.
Если король Франции назначит губернатора-протестанта, ему сейчас же при-
дется держать ответ перед папой, - в противном случае перед приверженца-
ми истинной веры. Начальник артиллерии доказывал ему еще  в  Лионе:  все
это условлено между Савойей и Бироном.
   - Сир! Вы сами убедитесь, что Бирон неисправим и что ему  нет  спасе-
ния. Вы возвели его в адмиралы, маршалы, герцоги, пэры. Вы доверили  ему
управление Бургундией, где губернаторами всегда бывали принцы  крови.  В
его руках была граница королевства, дабы он охранял ее. Вы  знаете,  что
он сделал вместо этого.
   - Не знаю, ибо не могу поверить, - возразил Генрих.  -  Предательство
противно природе.
   Сюлли:
   - Это не подлинное ваше мнение. Вам известна наша  человеческая  сущ-
ность, которая требует предательства, хотя бы в нем не  было  пользы,  а
один лишь задор и соблазн на собственную погибель.
   Генрих:
   - Весьма рассудительно, господин  начальник  артиллерии.  Однако  мне
приходит на ум человек, который ни разу...
   Он осекся. Лучший слуга тоже предал Габриель д'Эстре - останется  на-
веки непонятно, ради чего.
   Сюлли, после долгого молчания, очень глухо:
   - Допустим, что один существует, но двух таких нет.
   И при этом взгляд голубых эмалевых глаз, сказавший королю:  "Вы  тоже
изменили своей вере, что достаточно само по себе, а  скольким  людям  вы
изменяли и сколько раз изменили своему слову! Была ли в  этом  необходи-
мость?"
   Генрих спросил свою совесть, была ли в этом необходимость, но не  на-
шел ответа. Одного он добился от начальника артиллерии - что они  выждут
и испытают маршала Бирона. Сюлли покинул короля с предостережением:
   - Он потребует от вас город Бург-ан-Бресс, это будет для вас  знаком,
что он сговорился открыть вашим врагам границы королевства.
   Когда Бирон наконец явился, его сопровождало  множество  народа.  Вся
улица желала видеть знаменитого полководца; он и в самом деле был весьма
внушителен, лицо багровое, неимоверно мускулистые плечи и руки, ни  один
грузчик не осилил бы его, он сам раздавил бы всякого. Глаза  у  него  по
любому поводу наливались кровью, как у быка, тело носило следы  тридцати
ран, он побеждал всегда и неизменно, завоевание Савойи было всецело  де-
лом его рук. Таково мнение людей, которые по большей части смешивали его
с отцом и считали обоих за одно лицо. Словом, народным героем был маршал
Бирон, а вовсе не король.
   Славословия улицы поднимали изменника надо всем: над сомнениями, если
они могли у него быть, и над страхами - они у него были. Король  не  по-
пался в ловушку, он не брал ни пяди савойской  земли,  он  оставил  себе
Бресс, французскую провинцию. Что король знал об измене?  Ничего,  решил
Бирон, судя по приему, оказанному ему народом. Кроме того,  он  полагал,
что к народному герою не посмеет притронуться никто.
   С хмурым видом предстал он перед королем, который был весел и привет-
лив.
   - Хорошая награда за вашу верную службу, - сказал Генрих и кивнул  на
окно. Бирон кичливо выпятил живот. Он возразил:
   - Народ меня знает. Я был бы Роландом, будь  вы  Карлом  Великим.  Но
своим мирным договором, который продиктован трусостью,  вы  пускаете  на
ветер все, что завоевано моей отвагой. Мне жаль вас,  сир,  -  выкрикнул
Бирон в бешенстве за свой недавний страх.
   Генрих не обратил внимания на дерзости. Он показал маршалу  статуэтку
бога Марса с чертами короля и лавровым венком на челе.
   - Кузен, как вы думаете, что бы сказал на это мой  брат,  король  Ис-
панский?
   Намек и предостережение, Бирон пропустил мимо ушей то и другое.
   - Он-то! - буркнул маршал. - Надо думать, он вас не боится.
   Генрих хлопнул его по животу и рассмеялся.
   - Потешный малый, жаль только, что жиреешь, а вообще ты мне по душе.
   После этого лицо глупца побагровело еще сильнее. Взгляд его,  до  сих
пор тупой, стал растерянным и беспокойным. "Возможно ли? - думал Генрих.
- Безумие, безумие повсюду. Знал бы мой начальник артиллерии, как  неус-
тойчив слабый дух, он счел бы предательство болезнью. При этом  в  запу-
щенном состоянии она не поддается врачебному искусству".
   - Кузен, - сказал он, - какая нужна сумма, чтобы погасить ваши долги?
   Бирон:
   - Мои кредиторы... мне надо стать могущественней  вашего  величества,
чтобы удовлетворить моих кредиторов.
   Генрих:
   - Опасная шутка, однако не плохая. Каждый из нас склонен  преувеличи-
вать свое значение, иначе чего бы мы стоили.
   Бирон:
   - Отдайте мне Бург-ан-Бресс!
   Вот оно, сказано. Изменник выдал себя.  Генрих  со  скорбью  душевной
глядел на него.
   Генрих:
   - К чему вам этот город?
   Бирон:
   - Я завоевал его.
   Генрих скорбно, но уже резче:
   - За вами по пятам следовали люди начальника артиллерии, потому вы  и
шли прямым путем.
   Бирон:
   - Шпионы вашего начальника артиллерии. Король, и не верит своему мар-
шалу.
   В словах этого человека слышится затаенное бешенство, он ни  от  чего
не отступится и ни в чем не сознается. Генрих заговорил языком  величия.
Создал должное расстояние между собой и этим человеком и  холодно  подт-
вердил ему свое доверие. Это был правильный прием, чтобы  сразу  образу-
мить одержимого. Тот откашлялся, но голос остался хриплым; запинаясь, он
пробормотал:
   - Сир! Искушение было так близко. Каждому  большому  вельможе  вашего
королевства представляются случаи стать еще больше за ваш счет. Вас ник-
то не боится.
   - До поры, до времени, - промолвил Генрих, недостаточно громко, чтобы
быть понятым по-настоящему.
   Изменник недоверчиво взглянул на него: что это значит, в  какой  мере
ему надо быть откровенным? Наконец он промямлил себе под  нос  что-то  о
деньгах, которые Испания хоть и уделила ему, но разве этим заткнешь  его
дырявые карманы. Его никто не обогатит.
   - Я умру либо на эшафоте, либо в богадельне. - На  этом  он  закончил
свои признания, только добавил, что король должен простить его,  ибо  он
лишь вел переговоры, но ничего по-настоящему не делал, а потому для  них
обоих лучше поставить точку.
   Генрих, с внезапной силой:
   - Чем вы мне грозите?
   Бирон смиренно:
   - Напротив, я прошу милостивейшего прощения вашего величества.
   Генрих:
   - То, что мне известно до сих пор, я вам прощаю.
   Бирон:
   - Прощаете все? Безразлично, совершил я эти проступки или нет?
   Генрих:
   - То, что мне известно, - а большего вы не совершите.
   Мигом очутился он подле друга и обнял его за плечи:
   - Мы с вами, - шепнул он ему на ухо.
   Генрих:
   - Мы с вами - чтобы предали друг друга? За какую плату-раз деньги вам
не помогут, а после моего конца вы не были бы больше знаменитым маршалом
Бироном; тот же народ, что вел под уздцы вашего коня, отвернулся  бы  от
вас. Вам пришлось бы скитаться по чужим странам. Вашим повелителем  стал
бы мой злосчастный брат, король Испанский, который уже не властитель ми-
ра.
   Бирон - в смятении, явно борясь с собой:
   - Берегитесь, сир! Пусть Филипп Третий слаб, но убийц может к вам по-
дослать и он! - Едва слово было произнесено, как он увидел,  что  король
испугался.
   Слабое место Генриха! Изменник коснулся его не с целью устрашить  ко-
роля, он и сам был слишком неспокоен. Но, увидев, что король  испугался,
он обрел храбрость для своего замысла. Король не  боится  ни  битвы,  ни
осады, его тело тоже носит следы ран, хоть и не  тридцати,  но  стольких
нет и у Бирона. Он часто мог пасть от руки врага, в  последний  раз  его
собственный маршал хотел, чтобы его подстрелили из крепости. Позабыл  об
этом Генрих? Насильственная смерть знакома нам  в  разных  обличьях,  но
лишь одно заставляет нас содрогаться.
   Бирон, с такой же хмурой тупостью, как в начале беседы, и с безучаст-
ным взглядом:
   - Отдайте мне должное за то, что я предостерег вас. Правду сказать, я
лишь с этой целью чуть не вступил в соглашение с заговорщиками. Я был  и
буду вашим преданным маршалом.
   Генрих:
   - Мое искреннее желание поверить вам.
   Бирон:
   - И отблагодарить меня. Уступите мне Бурган-Бресс.
   Генрих:
   - Нет.
   Бирон, уходя:
   - Сир! Подумайте хорошенько. Ведь я ваш преданный маршал.
   В сторону закрывшейся двери Генрих произнес:
   - Придется в самом деле пораскинуть мозгами, как бы спасти тебя,  мой
друг, от плахи.
   Он немедленно отправился в Париж. Предлогом ему служила  его  возлюб-
ленная маркиза; после стольких ночей, проведенных по обязанности  с  чу-
жестранной королевой, ему не терпелось свидеться со своей  француженкой.
Однако он, как полагалось, посылал королеве письма с обращением "бесцен-
ная душа моя". Генриетта все еще именовалась просто "душа моя" и  обижа-
лась на такое различие. Она устраивала ему привычные сцены, которые  за-
бавляли его, не слишком выводя из равновесия. В ней воплощалось все, что
он почитал французским; и это приобрело особую цену со времени  его  же-
нитьбы. Кроме того, она ждала от него ребенка, как оказалось  вскоре,  и
Генрих радовался этому, даже будущий дофин не  мог  сильнее  взволновать
его.
   Обе женщины обманывали его наперебой, с первой минуты, без  проволоч-
ки. Неверность королевы была ему докучна, впрочем, и сама она  была  ему
докучна. Он даже не встретил ее, когда она прибыла в Лувр. Дело было ве-
чером, королевский дворец стоял без огней, свита чужестранки  запоздала,
ей пришлось ощупью пробираться по темному зданию, по лестницам  и  через
пустынные залы. То, что ей удавалось разглядеть из убранства, был обвет-
шалый хлам, все жилище убого и недостойно ее звания. Она  проплакала  бы
всю ночь, если бы столь высокая особа могла  плакать.  По  злопамятности
своей она до конца жизни не забыла, что в тот вечер  заподозрила,  будто
попала вовсе не в Лувр, будто над ней посмеялись. Лишний повод для  мес-
ти, вдобавок ко многим другим.
   Мстительность маркизы больше развлекала Генриха, она полна разнообра-
зия и обильна вспышками. В свое время Генриетта попытается тайком увезти
сына в Испанию; спор о наследовании королю возгорится неминуемо, старин-
ный враг, Испания, поспешит, как  всегда,  поддержать  мятеж.  Генриетта
постоянно в союзе со всеми заговорщиками: даже сейчас, когда выслеживает
своего маршала Бирона и всячески старается спасти его от палача.
   При этом она сумасбродна; выбалтывает то, о чем надо молчать,  остав-
ляет распечатанные письма-все затем, чтобы престарелый любовник принимал
ее всерьез. Наконец она добивается своего, он требует отчета, вместо то-
го чтобы развлекаться ее танцами, проделками и дешевыми шутками. Он гро-
зит наказанием, она смеется над ним. Она кричит у самых  его  губ  своим
ломающимся голосом, от которого он по-прежнему без ума:
   - Заприте меня в монастырь, чтобы я избавилась от вас. По-вашему,  вы
очень красивы? От вас хорошо пахнет? - Даже это она  осмелилась  бросить
ему в лицо и вовсе не с глазу на глаз. Следствие было таково, что Генрих
стал употреблять больше благовоний, а сердитая маркиза  по-прежнему  ра-
зыгрывала сцены в том же духе.
   Когда он выведал у нее почти все касательно обширного заговора, у не-
го было одно желание - пресечь ее болтливость.
   - Мадам, ваши опасные тайны не подлежат огласке.  Пока  они  известны
мне одному, я сделаю все, чтобы оградить вас.  Однако  берегитесь!  Граф
Эссекс тоже верил в свое счастье, потому что был любим королевой и  счи-
тал измену своим законным правом. Под конец моя сестра, королева Англии,
принуждена была дать приказ отрубить ему голову - у нее самой с тех  пор
болит шея.
   Взбалмошная женщина вытянулась, как только могла. Насмешливо  выкрик-
нула:
   - Да. Но она - помужественней вас.
   На этот раз король не смеялся.
   Тем же летом он посетил провинции, где правили главари заговора;  те-
перь он знал всех, у самого начальника артиллерии не было против них та-
ких улик. Эпернон в Меце, герцог Бульонский в  Седане,  даже  губернатор
Лангедока, его коннетабль Монморанси, был в их числе, и все они  настой-
чиво утверждали, что верны ему. Король привел с собой солдат, заговорщи-
ки увидели, что разоблачены, но отпирались тем  настойчивее.  Однако  он
явился не для того, чтобы слушать их ложь. Ему нужно было припугнуть их,
и этого он достиг. Кроме того, ему хотелось собственными глазами увидеть
изменников, проверить свое давнишнее знание  людей.  В  особенности  его
друг коннетабль умножил его опыт, а также и скорбь.
   Испанцы тем временем осадили фламандский город
   Остенде, и потому Генриху нужно было припугнуть  своих  заговорщиков.
Его друг, королева Англии, в ту пору настоятельно предлагала ему  вместе
помочь Нидерландам. Наступательный союз, Елизавета не щедра на них.  Од-
нако именно сейчас он не вправе покинуть свое королевство. Стоит ему по-
вернуться спиной, как они поднимут бессмысленный мятеж, никакое  вражес-
кое вторжение не отпугнет их. Король один едет на побережье. Один  взби-
рается на крепостную стену в Кале, прислушивается к пушкам  Остенде;  он
грызет себя, ему горько его бессилие.
   После того как он долгими трудами и стараниями сделал свою  страну  и
народ лучше и счастливее - его французы терпят друг друга,  невзирая  на
различие вероисповеданий, что много значит, и в самом деле имеют по вос-
кресеньям курицу в горшке, во всяком случае чаще, чем до этого короля  -
когда, наконец, жизнь стала терпимее, тогда, именно тогда, между  ним  и
его успехом вторгается измена, ядовитый гад с холодной кровью,  противно
даже дотронуться до него. В Кале, на  крепостной  стене,  Генрих,  чтобы
противостоять буре, держится за железные кольца; он страдает до  глубины
души, потому что все не прочно, ничто не защитит его от упадка и  круше-
ния. Одного знания всегда было мало, - что я знаю. Но дело так же невер-
но, как и знание. Ему остается лишь отвага и стойкость, они помогут  ему
жить час за часом.
   По ту сторону пролива, в Дувр, в этот самый  день  прибыла  королева,
его союзница, и ждала слова, которое он не смел  вымолвить.  Ее  корабли
отчалили бы, если бы он двинул свои войска. Но эти войска нужны были ему
против измены. Елизавета написала ему, чтобы он изловил  и  казнил  всех
изменников и в первую очередь своего маршала Бирона. Он сказал:
   - Она ученая, она знает толк в заговорах и лечит  измену  по  способу
хирургов, топором. Я не могу с ней состязаться, ибо я  испытал  не  раз,
что насилие не решает ничего. Решает лишь любовь.
   Он думал: "Из двух моих жен я не люблю ни одной. Отсюда их  обман.  Я
купил их, королеву так же, как маркизу. Обманывая меня, они хотят забыть
свое унижение. Женщины, которые наставляют  нам  рога,  отстаивают  свою
личность. Хорошо это или плохо? Кто не любит их, может  отвернуться.  Но
Бирон? Его я любил и спасти его хочу еще сейчас. Нелегкое это будет  де-
ло, наперекор моему другу,  королеве  Английской,  наперекор  моему  на-
чальнику артиллерии".
   Воротясь из путешествия, он отправился в арсенал  -  не  с  радостным
чувством; то, что он намеревался открыть, не было  почетно  ни  для  его
власти, ни для его имени.
   Рони отнюдь не разделял недоумения своего государя по поводу  измены,
бессмысленной измены, которая никак не могла пойти на пользу  изменникам
и была лишь посягательством на общее владение, на общую землю. Не король
лишится власти, а погибнет страна, нация! Разве не вопиет это против ра-
зума? Не говоря уж о долге совести.
   У верного слуги были свои соображения. Тому, кто на вершине могущест-
ва, трудно понять, почему на него покушаются. Так  просто  объяснил  все
Рони. Его удивляло лишь, откуда король узнал столько подробностей. Одна-
ко он коснулся самого больного места, упомянув  о  господине  д'Этранге,
отце маркизы. Генрих тотчас прервал его.
   - Против него у вас нет улик. Наоборот, маркиза сделала  все  возмож-
ное, чтобы осведомить меня.
   Только это и желал услышать министр, он  про  себя  решил  произвести
обыск как у дочери, так и у отца. Генрих, успокоившись насчет своей мар-
кизы, потребовал отсрочки для своего Бирона.
   - Во-первых, он не в нашей власти, ведь у него самого есть  войско  и
пушки.
   - Тогда мы отнимем у него пушки, - пообещал неподкупный.
   - Желаю успеха, - сказал Генрих. - Все же проще сперва арестовать ос-
тальных.
   Однако неподкупный требовал головы маршала Бирона. Под конец у Генри-
ха на лбу выступил холодный пот, так судорожно боролся он за своего заб-
лудшего друга.
   Неподкупный спокойно и четко, как всегда:
   - Вы знаете, сир, что вам нельзя выступать с армией во  Фландрию.  За
вашей спиной немедля вспыхнул бы вооруженный мятеж.
   - Ваша правда. - Генрих сразу стал хладнокровен, как его верный  слу-
га. - Мой друг, королева Англии, советует мне снести  голову  всем  моим
заговорщикам: так поступила она со своим собственным любимцем Эссексом.
   - Это истинная правда, - подтвердил начальник артиллерии.  -  Первый,
кого вы должны обезглавить, - Бирон.
   - Его судьба решена, - заключил Генрих. - Он отправится послом в Лон-
дон, он сообщит моему другу, королеве Англии, что я вступил в брак.  Во-
ротится он оттуда другим человеком.
   В этом Рони сомневался; однако он понял, что король сказал свое  пос-
леднее слово.
   Бирон действительно поехал в Англию, старая королева восхваляла перед
ним его государя. Один лишь порок есть у короля Генриха-мягкость.
   - Расскажите-ка ему, как поступают с изменниками.
   Она показала послу некий предмет за окном; он постоянно у  нее  перед
глазами, чтобы она могла созерцать его, это голова молодого Эссекса, ко-
торого она любила. Остались одни кости, но Бирон привык  к  черепам,  он
боится их не больше самой Елизаветы. Елизавета видела, ни страшное  зре-
лище, ни ее предостережения, ничто не действовало на Бирона. Об этом она
написала королю Франции, прежде чем Бирон успел вернуться.
   Во время его отсутствия один из его агентов донес на  него,  так  что
сам предатель оказался преданным.  Его  соумышленники  перестали  верить
ему, когда он выступил в роли королевского посла. Они поняли: король все
знает и донимает их встречными ударами; ни с того ни с сего  отбирает  у
них городской налог. Откуда же вельможе взять средства, чтобы вести вой-
ну даже против короля, если народ перестанет платить налоги? Страх  про-
низал их до мозга костей, и они отправились в королевскую резиденцию, не
ожидая, чтобы Генрих явился к ним. Могущественный герцог д'Эпернон заве-
рял господина де Рони, хотя тот был всего лишь министром, что  у  короля
нет причин созывать тайные совещания, никто не помышляет  о  бунте.  На-
чальник артиллерии предложил ему повторить свои слова самому королю,  но
именно на это никто уже не отваживался.
   Ненависть к королю разжигалась  преимущественно  среди  протестантов:
король будто бы намеревался  лишить  гугенотские  крепости  субсидий  из
собственной казны. А вместо этого собирал у себя в арсенале пушки, чтобы
сокрушить все вольности как той, так и другой веры. Крупнейший из  заго-
ворщиков сам был протестант, это Тюренн, ныне герцог Бульонский, богатый
владетельный князь, его гордыни не сломить ничем. Некогда он был  беден,
вместе с Генрихом, и будущее короля казалось не надежней  его  будущего.
Спутник тощих лет менее, чем кто-либо, способен  соблюдать  меру,  когда
наступят тучные годы. Как другой бедняк прежних времен будет стоять  над
ним? Этот король - враг каждого независимого князя в  королевстве,  осо-
бенно из числа тех, что исповедуют истинную веру, он не знает  благодар-
ности к своим протестантам за прежние битвы. Этим словам верили, ибо так
говорили те, кто владел чем-нибудь, чаще всего слишком многим.
   Генрих получал такие сведения со всех сторон и видел,  как  вельможи,
один за другим, отпадают от него; протестанты были настроены против него
больше, нежели католики, расположение которых он приобрел хотя бы в раз-
мерах городского налога. Кроме того, простолюдины-паписты  помнили,  что
он все-таки одолел их угнетателей, меж: тем как  его  собственные  былые
борцы за веру позабыли даже о данном им эдикте. Тогда он претерпел  жес-
точайшие сомнения - будучи вообще склонен к сомнению. И вот теперь  этот
обширный заговор, вина за который безусловно падает на  него.  Неспроста
после стольких деяний, добившись  воссоздания  королевства,  он  покинут
всеми и остался один, как вначале.
   Он призвал своего Рони в Фонтенбло - хоть и был уверен, что его  глу-
бокая внутренняя тревога и раскаяние в собственных ошибках не могут быть
понятны начальнику артиллерии. О них Генрих молчит  и  в  этом  остается
одинок. Тюренн и его бородатый приятель де ла  Тремойль  возвратились  в
свои замки. Ни д'Эпернон, ни кто другой не пожелали задержаться.
   - Разве что мне пришлось бы высказать им правду в лицо. - Он все  еще
молчит о том, что воспринимает их измену как свой позор.
   Верный слуга похвалил его за хитрость и притворство.
   Тем легче попадутся в ловушку вожаки преступного предприятия.  Понят-
но, он разумеет Бирона, уж очень он алчет его крови. Король шагает слиш-
ком размашисто для небольшого сада, это Рони отметил. Мне нужно  кое-что
рассказать ему. Верный слуга не без ловкости умел смягчать советы и  са-
мые трудные решения: он обезоруживал государя примерами людей былых вре-
мен или перечнем обыденных событий, которые текут своей чередой наряду с
чудовищными, и чудовищные тем самым становятся обыденными.
   У маршала Бирона уже нет пушек, начальнику  артиллерии  удалась  одна
хитрость. Он убедил губернатора Бургундии, что его пушки никуда  не  го-
дятся. Простак пошел на приманку, он отправил старое добро вниз по реке,
и, как было уговорено, навстречу, в сторону Дижона, вышел корабль с  но-
выми орудиями. Но, к несчастью, пропал в ночи и тумане,  пока  невзначай
не пристал снова к арсеналу, туда же успели  прибыть  и  пушки  маршала.
Ловкий маневр, король поневоле засмеялся.
   Рони, напротив, произнес с величайшей серьезностью:
   - Сир! Дело идет о вашем королевстве. Превозмогите все, воспоминания,
чувствительность и...
   - И стыд, - докончил Генрих, отчего его слуга растерялся,  задумался,
но не нашел оснований для этого слова.
   - Превозмогите все, - потребовал он еще настойчивее. - Пример,  кото-
рый вы покажете на самом сильном из ваших врагов...
   - Силен без пушек? - спросил Генрих. -  Или  обезоружен,  беден,  как
бездомный нищий? Я могу отпустить его с миром, ему останется лишь бежать
без оглядки.
   - В Испанию. - Сюлли говорил медленно и веско. - Сир!  Милость  божия
покинула его. И вы не вправе быть к нему милостивым.
   Генрих ужаснулся. Громовое веление свыше не могло бы с большей  силой
призвать его к порядку и долгу. У его сурового слуги хватило  ума  оста-
вить короля одного, прежде чем он понял, что призван к порядку и  испол-
нению долга.

   ПОЛНОЧЬ

   Вот он, небольшой отгороженный сад замка  Фонтенбло,  сад  испытаний:
испытуемый говорит со своей совестью. Никто не смеет тревожить  его,  но
издали за ним следят, королева и министры из окон, а  любопытные,  также
исподтишка, подглядывают сквозь шпалеры. Все дни, что Бирон находится  в
пути, Генрих мысленно сопровождает его; порой он советует ему  повернуть
назад, бежать; чаще же просит его признаться, упасть к  нему  на  грудь.
Тринадцатого июня ранним утром в этом саду  Генрих  решает:  "Маршал  не
приедет", и то же он повторяет своим людям, которые стоят наготове, оце-
пив шпалеры. Бирон горяч, он намерен заколоть  своего  врага,  Рони,  он
поклялся в этом, но, стань он даже убийцей короля, ему все равно  терять
нечего. Генрих успокаивает остальных на этот счет.
   Впервые он без страха ждет ножа. "Неужто жажда жизни пропала у  меня?
А была очень сильна. Бирон - его дорогу сюда, его дорогу в смерть, такую
трудную и долгую, я совершаю вместе с ним. Но  и  радостными  путями  мы
прежде скакали бок о бок  по  этому  королевству".  Генрих  подразумевал
больше отца, чем сына, смешивая их по примеру народа. "Неужто мне сужде-
но разойтись и разлучиться с самыми близкими людьми. Раз они считают на-
дежнее перебежать к моим побежденным врагам, значит, что-то  неладно  со
мной. Лишь тот, кто теряет себя, теряет и других, и никто бы не  изменил
мне, если бы я сам себе не изменил".
   Он углубился в себя, он мучительно искал причин измены - увы! Они ни-
чего не объясняют. "Я ли спустил с небес на землю  осененное  благодатью
величие, ведь я и сам не верил в такое чудо. Каждый мой день  отнюдь  не
светлый праздник. Я не был тираном, которого они могли бы  ненавидеть  и
чтить. Напрасный труд - у одних отбирать лишь избыток, вместо всего сра-
зу, а других насыщать лишь по воскресеньям. Кого я исцелил от  глупости,
кого от безумия? Кто на это не способен, того не считают  освободителем.
Мой обычай привел к тому, что последнее покушение на мою жизнь мне приш-
лось замять и утаить. Бирон, избавь меня от бесчестия, оно было бы слиш-
ком громогласно. Оно отчаянно вопиет с твоего эшафота!"
   Снаружи произошло замешательство, Генрих решил  было,  что  наступает
страшный час. Оказалось, что это  лишь  неизвестный  горожанин,  который
рвался к королю с таким пылом, таким отчаянием, что его наконец допусти-
ли в беседку. Он упал на колени, умоляя короля пощадить жизнь  его  пле-
мянника, которого суд приговорил к смерти. Король сам подписал приговор,
он знал все обстоятельства дела, они не допускали помилования. Он  блед-
нел, пока длились стенания на земле у его ног. Какой-то несчастный юноша
взойдет на плаху; а ты, король, втайне борешься с изменником,  чтобы  он
пощадил тебя.
   Человеку на земле он сказал:
   - Вы исполняете свой родственный долг. Я поступаю, как должно королю.
   С этой минуты его колебания относительно Бирона кончились. Тот  явил-
ся, когда его и ожидали, ни в чем не изменившись, что  тоже  можно  было
предвидеть. Снаружи наблюдали, как они вдвоем шагают  по  аллее,  король
молча и твердо, маршал в ярости и гневе за несправедливое подозрение,  а
больше оттого, что он обезоружен. Он то с размаху ударял себя в неповин-
ную грудь, то обвинял вероломного Рони, который предал его.
   - А я разве предавал вас? - спросил Генрих; на это  закоренелый  лжец
не нашел ответа.
   Тогда король обнял его, широким жестом показал, что они одни и он мо-
жет довериться ему.
   - Я-то! - крикнул Бирон. То был крик мрачного безумия.
   Они показались из-за шпалер, один был весел, второй же  задыхался  от
нестерпимых оскорблений. За столом, в присутствии всего двора, Бирон си-
дел напротив короля, и речь шла лишь об осажденном Остенде. Генрих  ска-
зал: его брат, король Испании, вместе  с  испанскими  министрами  должен
дрожать, как бы он не покарал своих изменников. Тогда война во  Фландрии
была бы проиграна для Испании. Бирон поглощал кушанья и не сдавался, как
ни легко было разгадать его. "Посмей только! - говорило его  побагровев-
шее лицо. - Ты уже не король своих дворян. Теперь созывай простой народ,
но еще не известно, пожелает ли он умирать за тебя, как некогда  умирали
мы".
   После обеда Генрих повел несчастного в тот же сад. Как будто  не  все
еще было потеряно, он спорил о человеческой душе; но она уже отмерла.
   - Господин маршал, опомнитесь, ведь это вы, а перед вами  ваш  король
Генрих. Вы не найдете никого другого, кто бы так  любил  вас.  Какие  бы
улики ни имела против вас Савойя, каков бы ни был данный вам от  Испании
завет молчания, забудьте их! И я все забуду после первого же  свободного
слова.
   Свободен Бирон уже не был. В Лионе, при всей своей ярости и  гордыне,
он еще мог быть свободен. Здесь он идет навстречу своей судьбе,  хоть  и
не верит в нее; он оцепенел, он поражен немотой и обращен уже к  лобному
месту. Генрих отсчитывал по четверть часа, он дал себе срок  до  четырех
четвертей, потом прибавил и пятую.
   Внезапно он оборвал на полуслове, опустил руку и торопливо зашагал  к
дому. Он заперся с Рони и королевой.
   Министр, во имя безопасности государства,  требовал  выдачи  повинной
головы, однако он мог не тратить слов: королева была еще настойчивей. Ее
супруг думает пощадить изменника; его дело, если он хочет лишиться прес-
тола, Мария Медичи на это не согласна. Она знает, что король, на  случай
своей смерти, некогда поставил того же Бирона охранять свою любовницу  и
ее незаконного отпрыска. Мария не должна платиться за то, что он  ошибся
в выборе доверенного лица, ее сын, дофин, вырастет под регентством мате-
ри.
   Регентство - слово высказано. Мария знает его на любом  языке.  Между
тем в самых важных для нее вопросах она изъясняется по-французски -  тя-
гостно для слуха, но метко. Генрих понимает, что временем, когда его  не
будет, уже распорядились и рассчитывают на это время. Но  пока  он  жив.
Умереть, умереть немедля должен друг его юности, спутник его  возвышения
и его истекшего века. Это тягостно слышать, независимо  от  французского
выговора чужестранки. То, о чем ему напоминают, это естественный порядок
и закон природы, все равно его пробирает озноб.
   Обстоятельства меняются слишком быстро для того чувствительного  воз-
раста, в который он вступает. Осиротеть, последних  послать  на  смерть,
прежде чем он уйдет за ними - и без отсрочки? Оставим чужестранку.
   - Господин де Рони?
   - Сир! Так как у маршала Бирона не  осталось  сомнений  насчет  ваших
планов, он может бежать. Его надо заключить под стражу.
   - Подождем до полуночи, - решил Генрих.
   Вечером играли в карты. Наконец общество разошлось, Бирон без пригла-
шения остался с королем. Генрих видел, что он и не помышляет о  бегстве.
Если дух его не омрачен окончательно, в этот час он, несомненно,  прояс-
нится: у короля сердце забилось надеждой. Он еще раз  воззвал  к  старой
дружбе, увы, в ответ увидел сухие глаза и рот с  печатью  молчания  -  и
пробило полночь.
   Генрих отвернулся, медленно  направился  в  свой  кабинет,  помешкал,
прежде чем закрыть дверь. После мучительной минутной паузы вновь раство-
рил ее - Бирон стоял на месте, скованный своим безумием.
   - Бог с вами, барон Бирон. - Генрих назвал его  старым  именем,  тем,
которое он носил в течение двадцати лет их совместных опасностей и  ран.
Только слушать было некому.
   - Вы поняли, что я сказал?
   - Нет.
   Тут же при выходе маршал Бирон был арестован, нагло сделал  вид,  что
принимает это за скверную шутку, и продолжал  играть  роль  оклеветанной
невинности - в Бастилии, где некий монах снова приказал ему  молчать,  а
затем и на суде, невзирая на уличающие его документы за собственноручной
его подписью; он никак не ожидал их увидеть и тем не менее яростно отре-
кался от них. Он рассчитывал, что нажим со стороны заговорщиков и  чуже-
земных держав вынудит короля отпустить его. Его партия сильна  и  смела,
судьи побоятся осудить Бирона из-за ее мести. Среди судей  тоже  имеются
приверженцы прежней Лиги, а Лига ожила теперь, словно еретик никогда  не
побеждал ее, словно владычества этого короля и не бывало.
   Дороги стали снова ненадежны, шестьсот родственников обвиняемого при-
были  из  Гаскони,  вооруженные  шайки  учиняли  нападения.   Свидетель,
предъявивший письменные улики, был убит посреди Парижа, невзирая на  ох-
рану, а убийцам его помогли скрыться. Королю Генриху  потребовалось  все
его великое мужество, больше мужества для того, чтобы судить  изменника,
чем встретить врага, если б тот вступил в пределы его королевства.  Враг
страшнее всего, пока он издалека,  золотом,  печатным  словом,  распрями
среди партий внутри страны вносит в нее смуту и подготовляет себе почву.
   Генриху пришлось это пережить; все дела его, умиротворение  и  благо-
состояние его королевства не избавили его от необходимости покинуть свою
столицу и выжидать за ее стенами, держа ногу в стремени. Не изменник,  а
король спасся бегством. Своего министра Сюлли он настойчиво  предостере-
гал от заговорщиков; стоит им поймать его, как он  своей  головой  будет
отвечать за Бирона. Рони, должно  быть,  принял  меры  и,  надо  думать,
по-своему рассчитал, что одно только неправое дело опирается на преступ-
ления: они же не имеют корней... Взросло, укоренилось по-настоящему лишь
величие, лишь власть, то и другое добросовестно выхожено, и лучший слуга
печется о них.
   В кругозор министра включено многое, но королевство, как таковое, ему
не принадлежит. Для него величие-это величие его государя, сам он на ху-
дой конец может попасть в руки врага. Генрих один  постиг  тогда,  держа
ногу в стремени, всю непрочность своего достояния в целом, всю бренность
своей собственной жизни, пока ему удается сохранить ее - а дальше  расс-
читывают одни глупцы. То, что пережил он в  эти  дни,  были  бесконечные
двенадцать ударов полуночи.
   Там, за стенами города, он принял родственников арестованного,  гово-
рил с ними мягко и сочувственно, как уполномоченный правосудия  и  госу-
дарственной необходимости, против которых он бессилен.  Отказал  им,  не
подав виду, чего опасался и  чего  мог  ожидать  на  самом  деле  -  на-
сильственного освобождения пленника и открытого возмущения столицы.  Умы
были достаточно подготовлены. Бирон - хороший католик, за то он и  стра-
дает. По рукам ходило трогательное письмо, Бирон никогда не  писал  его,
но высказывал в нем все, что могло возбудить ненависть к королю. Хороший
католик в своей темнице не помнил даже толком "Отче наш"  и  предпочитал
заниматься астрологией, ибо страстно хотел жить, в чем и был  обнадежен.
Король слаб, страх сломит его. А судьи дрожат уже сейчас.
   Однако у Генриха в судах были не только люди, которые  отговаривались
насморком или уклонялись под любым другим предлогом. Из больших  вельмож
одного ранга с Бироном никто вообще не соглашался быть ему судьей. Оста-
вались старые законоведы короля Генриха - некогда они пребывали в  Туре,
потому что Париж принадлежал еще Лиге; некогда, на тюремной соломе,  не-
когда, в нищете. Они-то покинули теперь мягкие постели, удобные  жилища;
перед лицом опасности они вновь стали прежними. Они вооружились  мужест-
вом, они боролись. Если королевству суждено погибнуть, то в первую голо-
ву погибнут они; но эти гуманисты спасали его, нападая. Они брали пример
с короля, он лее не поддавался никаким искушениям, его приказ был - сле-
довать правосудию.
   Надо сказать, что многие стремились помочь ему. Как часто  Рони,  под
сильным военным конвоем, выезжал к нему. Старая Елизавета, его друг, пи-
сала ему, дабы внушить этому королю свою непреклонную волю.  Она  знает,
что ее брату, королю Франции, неприятно видеть из окон своего дворца че-
репа, когда к тому же он в прошедшие времена целовал  плоть,  облекавшую
их. Она все знает, ибо она близка к концу и возьмет  с  собой  в  могилу
свой век, заранее возьмет с собой немногих  живых  избранников,  которые
творили великое, подобно ей.
   Зато Бирон, человек полнокровный,  нуждался  в  кровопускании,  но  о
смерти не помышлял и отдаленно. Своим сторожам и всем посетителям, кото-
рым был открыт доступ в его камеру, он  изображал  презренные  заседания
суда, корча рожи и рыча. Зубоскальство и уверенность в победе лишили его
узды. До последнего дня он считал, что на его  стороне  то  и  другое  -
власть и право. Власть - потому, что, пока он неистовствует здесь,  вза-
перти, от нерастраченных сил, заговорщики там,  за  стенами,  непременно
достигнут своей цели, а испанские солдаты спешат сюда,  чтобы  вызволить
его. А право было на его стороне по трем причинам. Во-первых,  измена  -
законное право сильнейшего, а таковым он считал себя...  во-вторых,  ко-
роль все простил ему в Лионе, за исключением того, в  чем  он  не  желал
сознаться. Ну, да это увертки, не могут же они повлиять на  решение  су-
дей.
   В-третьих, и это самое главное, для всех богатых и сильных  мира  су-
ществует непреложный закон и нравственное право защищать свое богатство.
То богатство, которое дало им великую власть, они при первой  же  угрозе
должны пускать в ход против государства и нации, так гласил закон, тако-
во было их нравственное право. На крайний случай их закон гласил: призо-
ви в страну врага, чтобы он спасал твое владение.  Враг  обычно  печется
отнюдь не об этом, но богатые хотят в это верить. Со своей верой  и  со-
вестью они в ладу, а потому могут говорить напоследок, как изменник  Би-
рон:
   - Взгляните, господа, перед вами человек, которого король посылает на
смерть за то, что он хороший католик.
   Он нетвердо знал "Отче наш", зато питал веру в богатство и с ней  со-
шел в могилу - предварительно подняв большой шум. Палача он задушил  бы,
если бы не считал его обманщиком. Чтобы ему, человеку  в  расцвете  сил,
король осмелился прислать палача!
   Король Генрих, несомненно, рассчитал, какой дорогой ценой заплатит он
за эту казнь. Но первый же успех оправдал ее: заговор распался, заговор-
щики боялись вздохнуть, смерть одного лишь Бирона устранила угрозу мяте-
жа и войны, призрак Лиги развеялся так же  мгновенно,  как  возник.  При
возвращении в свою столицу король был встречен восторженными кликами на-
родных толп, которые были единодушны с ним: он наш отец, он дал нам мир,
жизнь и право на счастье. Слава! Слава! С этим, впрочем, быстро освоятся
и забудут это скорее, чем вновь наполнится казна королевства  и  ремесла
достигнут прежнего размаха.
   У побежденных память не так коротка. Они заказывают бессчетные  мессы
за упокой души их мученика, погибшего на эшафоте. С течением лет за этим
заговором следуют многие  другие,  их  пресекают,  Рони  начеку,  король
больше ни разу не усомнится в своем советнике: он у него один. И все  же
оба они прегрешили против богатства, против власти богатства.  Последнее
слово казненного было: "За то, что я хороший католик". Этого достаточно,
чтобы - присудить короля к насильственной смерти, если она и  раньше  не
была для него предрешена. Отныне он будет шагать по  своему  королевству
до первого зова. Плодотворнейшее из правлений, но за правителем  следуют
шаги; он чует их, ничего не слыша. Кто оглянется, не увидит никого.  Ос-
тается жить нынешним днем, который всегда достаточно светел, пока бьется
сердце.
   Однажды, когда он проезжал многолюдной улицей де ла Ферронри, впереди
него очутились незнакомые носилки. Кони не могли миновать  их,  пришлось
остановиться. Случилось это возле дома со сводчатым  подвалом,  над  ним
вывеска: увенчанное сердце пронзено стрелой. Король наклонился, ему неп-
ременно хотелось заглянуть в те носилки, но они исчезли в  толпе.  Никто
не мог понять, почему король, хотя ему расчистили дорогу, в раздумье  не
двигается с места.
   У него тогда вошла в привычку поговорка:
   - Верно, как измена Бирона. - Вскоре после казни изменника он посетил
в арсенале своего министра и обратился к нему: господин маркиз де Сюлли.
За что верный слуга поблагодарил всего лишь как за должное -  он  ожидал
возведения в герцоги и пэры. Это были титулы изменника, доставшиеся  ему
не по заслугам, а из-за любви короля. К лучшему своему слуге Генрих  пи-
тал не любовь, а почтение, слишком непреложное, чтобы без ропота терпеть
его. Дабы Сюлли мог полностью проявить себя и стать  великим  министром,
Габриели д'Эстре пришлось умереть. Умирает  Бирон,  и  Сюлли  становится
маркизом. Он станет и герцогом, и для этого многим еще  придется  погиб-
нуть. Нелегко терпеть безупречного человека, который  избавляет  нас  от
всех, кого мы любим.
   Огромный стол министра был завален бумагами. Вот он сидит над  своими
расчетами, благодаря которым процветает королевство. Король повернулся к
своим спутникам:
   - Столько сидеть! Хотели бы вы быть на его месте? Я бы не выдержал.
   Заглянув в одну стопку бумаг, Генрих умолк, он увидел: это были запи-
си о нем самом. Рони хранил лишь те воспоминания, которые были связаны с
ним самим. Как и следовало ожидать, большая  часть  записей  посвящалась
процветанию королевства, "Королевское хозяйство" были  озаглавлены  они.
Министр, в действительности все писавший сам,  якобы  беседовал  в  этих
дневниках со своими секретарями; на их обязанности было  напоминать  ему
всякий раз об его деяниях, трудах и заслугах, словно он и  без  того  не
знал о них. "Гордыня! - сказал Генрих про себя. - Как может человек  пи-
сать дневники, ведь каждая жизнь полна позора".
   И тут же, помимо его воли, глаза его увлажнились. Он отослал всех ос-
тальных. Оставшись наедине с Рони, он обнял его и промолвил:
   - Отныне я люблю вас одного.

   ТРАУР

   Какая внушительная фигура истекшего столетия  отошла  в  вечность  со
смертью ее британского величества в апреле 1603 года! Королева  Елизаве-
та, старая союзница короля Франции против испанской  всемирной  державы,
помогла ему завоевать и удержать престол. Его дружба ограждала ее остров
от испанских десантов. Оба государства были сильны лишь  совместно,  оба
монарха в течение двадцати лет ни на час не забывали друг  о  друге.  Но
когда Елизавета умерла, Генрих не надел траура и не отдал такого приказа
двору, потому что подчинились бы ему, возможно, не  без  замешательства.
Двор, со своей стороны, тоже постарался: все, словно по уговору, избега-
ли упоминать о покойнице.
   Король и королева Франции жили в своем Луврском дворце, богатой рези-
денции, которая с недавних пор стала неузнаваемой благодаря новому блес-
тящему убранству. Подумать только, что особый ювелир, Никола  Роже,  был
назначен надзирать за драгоценностями их величеств.  Королева  пользова-
лась золотым умывальным прибором. Ее придворный штат состоял из  четырех
сот шестидесяти пяти человек, из которых сто семьдесят пять были на пол-
ном содержании, как они сами выражались, "кормились при дворе".  Полторы
тысячи придворных чинов короля получали жалованье, хотя и  небольшое,  и
каждый носил какое-нибудь звание. Во дворце не хватало места, чтобы  по-
селить всех, ночью же внутренние покои и входы охранялись семью  сотнями
солдат.
   Генрих засыпает  с  трудом  с  тех  пор,  как  скончалась  Елизавета.
Спальней ему служит его кабинет, только теперь в глубине сооружен резной
и позолоченный альков. В кабинете, слева от кровати, дверь в спальню ко-
ролевы. Генрих после смерти Елизаветы запирает дверь на несколько,  зам-
ков. Здесь он лежит в одну из первых ночей, что она лежит  в  могиле,  и
думает о ней, потому что днем его одолевают толпы живых, а имя  ее  зап-
ретно. Ибо она была еретичка, она утверждала во всем мире новую  веру  с
таким успехом, как никто, если не считать короля Франции, его битв,  его
эдикта. Все же он совершил свой смертельный прыжок и  отрекся  от  веры,
сперва только для виду, что Елизавета прекрасно  поняла,  хотя  первона-
чально не одобрила его. Она притворилась даже, что верит ему,  когда  он
позднее заявил, будто диспут между кардиналом дю Перроном  и  господином
де Морнеем действительно убедил его в правоте  нового  исповедания.  Они
оба равным образом считали своим истинным исповеданием  гуманизм,  иначе
говоря, веру, что земное назначение человека - быть разумным и  храбрым,
свободным, имущим и счастливым.
   "Она много убивала, хотя у нее не было жажды крови. У  меня  тоже  ее
нет, и все же я казнил Бирона. Гуманистам надо быть непримиримыми и под-
нимать оружие всякий раз, когда враждебные силы хотят  воспрепятствовать
назначению человека. Мои воинственные гугеноты защищали право и религию,
то же самое делал я всегда, что верно, как измена  Бирона.  Елизавете  и
мне надлежало быть сильными и безмерно возвысить королевское звание - не
затем, чтобы унизить людей. В короле они должны  видеть  перед  собой  и
познавать воплощение своего собственного величия.
   Ночь пройдет, пока я успею обдумать все свои дела. Что  это,  с  неба
упал уже первый луч света, и река отбросила его в мое окно? Часы пробьют
пять и наш двор будет на месте. Они пробьют шесть, и  начнется  утренний
туалет, мой и королевы. В соседний покой никто не смеет войти с покрытой
головой. Все склоняются перед моей парадной кроватью, хотя я по  большей
части и не лежу на ней. Каждый обязан соблюдать почтительное расстояние,
одно прикосновение к кровати было бы посягательством  на  мою  священную
особу. Камергер стоит на страже у кровати, даже громкий  говор  считался
бы покушением на меня. Я знавал иные покушения и еще узнаю иные.
   Люди с тех пор не научились уважать самих себя, а  значит,  и  жизнь.
Убийство стоит  в  моей  столице  четыре  экю.  Во  сколько  оценят  мое
собственное, и будут ли по мне носить  траур?  Меня  одолевает  дремота,
рассудок туманится. Остается только  предоставить  им  поклоняться  моей
кровати как символу, значение которого им не понятно. Мысли людей заняты
теперь только церемониалом; этого я не хотел.  Они  становятся  суетнее,
вместо того чтобы стать проще. Как я живу еще среди них, почему я замеш-
кался? Однако я уже не вполне здесь; умирая,  Елизавета  взяла  с  собой
частицу меня.
   Не просыпаться! Может случиться, что я в конце концов признаю  иезуи-
тов, раз они все равно признаны новым веком. Если я призову их  обратно,
дабы примириться с веком, Елизавета никогда об этом  не  услышит.  Благо
ей. Частица меня уже с ней, по ту сторону. Признаем  ли  мы  друг  друга
там? На земле мы ни разу не виделись.
   Не виделись ни разу иначе, как на портретах. Когда я был еще  мальчи-
ком, ей предложили в мужья маленького Наварру, что было хитро  задумано:
моя партия лишилась бы таким образом главы, и Франция истекла бы  кровью
в гражданской войне. Позднее я публично поцеловал ее портрет, чтобы  она
узнала об этом и помогла мне. В связи  с  голландскими  делами  я  впос-
ледствии заключил мир с Испанией, невзирая на договор с ней.  Под  конец
мы упустили Остенде и напрасно ждали друг друга, она на побережье по  ту
сторону пролива; однако стену, на которую я взошел здесь, омывало то  же
море. Упустил, не видел никогда - а между тем кто был так жив для  меня,
как она? Никто так много не значил для меня, как и я для нее. Кто, кроме
нее, был равен мне?"
   Этого вопроса он себе ранее не задавал, пока Елизавета жила и,  каза-
лось, будет еще время встретиться с ней. Вопрос этот возник  незваный  в
полусне предутреннего часа. Ответ последовал тоже. "Мы встретимся друг с
другом в будущем; мы не умрем". Что было опровергнуто тут же в  полудре-
ме. "Нет, мы окончим свои дни. Но след нашего сознания перейдет в другие
умы, потом еще в другие. Спустя столетия явится  порода  людей,  которая
будет думать и действовать, как мы. Мы не умрем со своим веком. Я и  мой
друг, королева Англии, будем вечно знать друг друга".
   Он подскочил, било шесть часов. Так как король не подавал  знака,  то
не показывались ни его пять камердинеров,  ни  избранные  из  числа  его
придворных, которые имели право присутствовать при его утреннем туалете.
Спустя несколько минут  позади  алькова  слегка  приотворилась  потайная
дверь, в нее заглянул господин д'Арманьяк. Он уже не  прислуживал  само-
лично, но тем точнее соблюдал время и в должный час был на месте. Тут он
увидел своего господина совсем одетым, и как сам он заглядывал в дверную
щель, так и король смотрел через дверь справа в парадный покой.
   Он звался парадным покоем, имел тридцать футов в  длину,  двадцать  в
вышину, из трех его окон два выходили на реку, третье на запад.  На  по-
толке, ставшем знаменитым, вокруг королевских гербов было замысловато  и
очень красиво расположено оружие всякого рода из резного дуба,  ореха  и
липы, покрытое позолотой, начинавшей темнеть. Стены были завешены тканы-
ми картинами из античной жизни, золото и шелк изобиловали на них. Бархат
на мебели был цвета увядшей розы. Кровать стояла на возвышении.
   Парадная кровать его величества возвышалась под балдахином на  особом
помосте, называемом "паркет", и была обнесена позолоченной  балюстрадой.
Мимо нее на носках проходили дамы и кавалеры, и, проходя, каждый повора-
чивался всем туловищем, чтобы воздать почести задернутым  занавесам.  За
ними скрыто королевское величество, все равно находится ли  оно  там  во
плоти или нет. Шествие заключали принцессы де Конде и  де  Конти.  Когда
Генрих достаточно нагляделся и собрался войти, в покое появилась еще од-
на особа - она ждала, пока весь двор будет в сборе, и совершала торжест-
венный путь медленно, тщательно стараясь скрыть хромоту. Подле  парадной
кровати брата герцогиня де Бар, сестра короля, низко склонила колено. Ты
склоняешься, Катрин.
   Генрих поспешно захлопнул дверь, стоял за ней, прикрывая глаза рукой,
но видел многое. "Сестра, эта парадная кровать занимала твой  ум,  когда
мы были еще совсем юны и были еще ничем. Ты достигла своего, и  все-таки
ты не счастлива. Думаешь ли и ты, что эта парадная кровать пуста,  между
тем как в могиле - склонись перед ней-покоится Елизавета? О ней ты умал-
чиваешь, как и все другие, но знаешь: мы одни, и мы тоже уйдем. Свидания
по ту сторону вряд ли стоит желать после всего,  в  чем  мы  провинились
здесь друг перед другом, особенно я перед тобой; а мог бы я увидеть  Би-
рона? Или даже моего друга, королеву Англии? Разве что мы стали  бы  тем
временем всеведущими, тогда никто ни в чем бы не упрекнул другого".
   После нескольких ночей, подобных этой, все увидели по  нему,  что  он
страдает. Всеобщий сговор молчать об умершей оставался  в  силе,  король
первый соблюдал его. Он выполнял все свои повседневные обязанности.  Са-
мая главная - жить и быть на высоте. Однако часто наблюдалась в нем рас-
сеянность; посредине оживленного разговора он умолкал и закрывал глаза.
   Один из приступов рассеянности случился с ним при двух придворных, их
звали Монтиньи и Сигонь. Эти последние догадались о причине и думали по-
пасть в милость, произнеся наконец запретное имя. Сперва они  убедились,
что не будут никем услышаны и что могут  довериться  друг  другу.  Затем
Монтиньи сказал тихо, что разделяет скорбь короля. Сигонь вполголоса дал
понять, как глубоко он чтил королеву Елизавету. Генрих поднял веки.  Без
всякого ответа он окинул обоих отчужденным взглядом.
   Они испугались. Король, который обычно держал себя со всеми как  рав-
ный и только что так и говорил с ними, вдруг проявил суровую  неприступ-
ность. Встретив холодное презрение, они поспешили удалиться. Они полага-
ли, что величавая обособленность проистекает лишь от  его  сана,  не  от
природы. Неужто он поддерживал тайные сношения с особой, которой нет бо-
лее и которая уж никогда не прибудет сюда? Они долго не могли опомниться
от своего открытия, однако остереглись о нем упоминать. Двор, без сомне-
ния, не простил бы им, что они случайно обнаружили нечто новое в госуда-
ре, который всегда был у всех на глазах, и потому  все  полагали:  сверх
того, что они видят, нет ничего.
   Тем же самым дворянам стало не по себе, когда король спустя  три  дня
приказал явиться к нему в сад. Каждый из них был в тревоге, не  числится
ли за ним какой-нибудь провинности в прошлом. Монтиньи в свое время ока-
зался ближайшим свидетелем одного из покушений на короля, ибо он как раз
в эту минуту целовал ему колено. Сигонь, автор аллегорических  пьес,  на
высокопарном языке богов и героев при  всяком  удобном  случае  воздавал
хвалу великому государю. Зато его повседневная речь отнюдь не отличалась
торжественностью, а частенько задевала  герцогиню  де  Бофор.  Оба  были
обычные и привычные царедворцы, таких у Генриха всегда найдется  тринад-
цать на дюжину, если считать без разбора. Именно потому  он  призвал  их
сегодня к себе, в свою зеленеющую залу под лиственным  сводом;  из  окон
Лувра сюда нельзя заглянуть. Своим друзьям и старым соратникам он не до-
верил бы того, что сказал этим двоим.
   - Вы счастливее меня. Я хотел бы умереть!
   Они склонили головы и спины. Он зашагал еще быстрее и сказал: если бы
он только мог, он переменил бы звание и ремесло. Он стремился бы к уеди-
нению и обрел бы наконец истинный покой души.
   - Отшельник ни в чем не терпит недостатка. Манна падает сверху, ворон
приносит с небес хлеб.
   Он сопровождал свое признание страстными вздохами, затем сжал губы  и
разомкнул их, лишь когда самообладание вернулось к нему. Тогда  он  про-
должал:
   - Но такая жизнь не для монархов, они родятся не для себя, а для сво-
их государств и для народов, над которыми они поставлены.
   Для слушателей короля речь его была неожиданностью; они  считали  его
во всем, что ему пришлось пережить, человеком забывчивым и называли веч-
ным весельчаком. Печаль была скрыта в глубине его души,  ибо  услышанные
здесь слова он хоть и произносил много раз, но отнюдь не  перед  чужими.
Впрочем, он тут же пожалел, что показал себя печальным и благородным пе-
ред господами Монтиньи и Сигонем, а потому он поспешил еще кое-что доба-
вить, дабы заключение было созвучно остальному и они без ущерба могли бы
разглашать его слова.
   - У монархов на житейском море нет иной  пристани,  кроме  могилы,  и
умирать им суждено в самый разгар трудов.
   Оба особенно постарались запомнить последние слова и немедля переска-
зали речи короля, ибо сами были поражены таким доверием и никак не могли
молчать. Но слова о смерти в разгар трудов они впоследствии, когда  дой-
дет до того, истолкуют как пророчество.  Король  был  поистине  исполнен
гордыни. Он кончает жизнь так, как сам желал.
   Генрих скорбел о Елизавете лишь до этого часа, но не дольше.

   НОВЫЙ ВЕК

   Первым его делом, когда он узнал о ее кончине, было  приказание  Рони
готовиться к путешествию в Англию. Дружеского расположения от  преемника
покойной королевы ждать не приходится, а еще меньше такой же, как у нее,
твердости и постоянной бдительности в отношении общего врага. Печаль ко-
роля сменяется неудовольствием, которое усиливается по  мере  того,  как
Яков Первый обнаруживает свои слабости. Спустя полтора  месяца  его  уже
узнали, и тут Рони пора было пускаться в путь. В то утро,  когда  Генрих
ожидал к себе министра, королева Мария Медичи опередила его. Она намере-
валась воспрепятствовать тому, чтобы Рони получил  окончательный  наказ.
Ее поведение было недвусмысленно, она явилась к своему супругу как  кре-
дитор, каким была с самого начала и осталась навсегда.
   Генрих не дал ей слова вымолвить. Он  был  подготовлен  к  ее  вмеша-
тельству. Хорошо, что удалось отсрочить его. Дело было без всякого  шума
слажено между ним и Рони. Однако послу приходилось выбирать себе  свиту,
немало дворян хотели сопровождать его и охотно совершили бы  путешествие
за счет казны. Мария была осведомлена давно,  но  молчала.  Она  выбрала
последний решающий день, чтобы вмешаться. Генрих тотчас же взял со стола
первые попавшиеся бумаги и принялся с жаром объяснять ей внутренние дела
королевства. Но по ее лицу было видно, что уловки его ни к чему. Она ни-
когда не старалась вникнуть в дела королевства, может быть, была  недос-
таточно умна - вероятно, и по этой причине. А главное, она считала  вла-
дычество короля непрочным и нечестивым, пока он не подчинится  папе,  не
заключит союз с Испанией и не призовет обратно орден иезуитов.
   Заметив, что она не слушает, а только ждет случая заговорить о своем,
он внезапно пожелал увидеть дофина. Кормилица вскоре  внесла  дитя,  ему
было уже от роду полтора года. Генрих взял его из рук кормилицы и  опус-
тился с ним на пол. На полу, на одном уровне с личиком ребенка, он  уст-
ремил на него особенно пристальный взгляд: почему, не могли  бы  сказать
ни кормилица, ни королева.
   Однако они не прерывали молчания. Генрих думал: "Этот увидит все сто-
летие". Больше он не думал ничего.
   - Бурсье, - обратился он к кормилице. -  Дофин,  когда  родился,  был
очень слаб. После королевы он обязан жизнью вам, ибо  вы  своими  губами
вдували ему в рот вино, когда он уже начал синеть.
   - Сир! - ответила кормилица. - Будь это другой ребенок, я сделала  бы
то же по своему почину. Но тут я отважилась на это, когда вы мне  прика-
зали.
   Она обратилась к королеве:
   - Наш государь, - сказала она, - весь дрожал, пока не увидел, что это
в самом деле дофин. Разочарования он бы прямо не пережил. От счастья  он
обезумел, он впустил в комнату двести человек, я рассердилась, а он ска-
зал, что это дитя принадлежит всем, пусть всякий делит с  государем  его
радость.
   - Не болтайте попусту, кормилица, - отвечала королева.  В  ее  глазах
мелькнула тень испуга. Пол ребенка, безусловно, решил и ее судьбу.  Если
бы это оказалась девочка, тогда сын, которого в то же время родила  мар-
киза де Вернейль, без сомнения, занял бы место дофина.
   И Мария Медичи должна была бы уйти той же дорогой, какой явилась.
   Воспоминание о миновавшей опасности было мимолетно, и все  же  Генрих
его заметил: он обнял и поцеловал жену, что она приняла за должное.  Она
была из тех, кому превосходство не к лицу. Генрих стал подбрасывать  до-
фина. Мария смотрела на веселье обоих с таким видом,  как  будто  добром
это кончиться не могло. Действительно, случилось так, что  отец  слишком
высоко подбросил ребенка; и поймал его не он, а подоспела кормилица. Все
испугались, первой обрела дар речи Мария.
   - Вечно молоды, сир, - сказала она злобно. - Вечный весельчак, того и
гляди, убьет моего дофина. - При этом она подбоченилась и  стала  похожа
на торговку рыбой. Грозу, по-видимому, можно было отвести, лишь  отослав
кормилицу с ребенком.
   - К вашим услугам, мадам, - сказал он затем, раз это было неизбежно.
   Она не заставила себя просить. В качестве матери дофина она была уве-
рена в своем праве и безопасности, король  бессилен  против  нее.  Чтобы
указать ему верный путь, она не нуждалась в ночи и чувственном  дурмане.
Она при свете дня заявляла свою волю.
   - Вы не пошлете господина де Рони в Англию.
   - Дело решенное, изменить ничего нельзя, - отвечал Генрих. - Британс-
кое адмиральское судно уже готово выйти навстречу его послу.
   На что Мария холодно указала ему, что  собственное  его  положение  в
достаточной мере шатко и ему незачем искать дружбы слабейшего. Ей хорошо
известно, что король Яков долго не продержится. Она  повторила,  что  ей
это известно, чем задела Генриха за живое и заставила прислушаться.
   - Если Яков лишится престола, разве в вашей власти выбрать для Англии
лучшего короля? Нет. Зато в вашей власти выбрать папу  с  помощью  моего
дяди, великого герцога, который имеет обещание от Климента Восьмого, что
его преемником будет один из Медичи. Забудьте наконец  ваше  еретическое
прошлое. Подумайте о своей и моей пользе. Ваше королевство  нуждается  в
защите церкви, а еще больше ваша жизнь.
   Все это было не ново, всего менее дядя, который якобы поставляет пап.
Но что такое папа, будь он Медичи или нет? Он орудие Испании. Если  Ген-
рих подчинится, он изменит своему королевству и ни в какой мере не  спа-
сет свою жизнь.
   - Вы советуете мне призвать обратно иезуитов, чтобы они меня не  уби-
ли.
   Мария вознегодовала. Святые отцы, по ее словам, отличались  мягкосер-
дечием, жизнерадостностью,  обходительностью  и  скромностью,  чуждались
всяких козней. Ему надо узнать их поближе. Достаточно было бы одной  или
двух бесед с ними, чтобы он понял, где для него благо.
   Генрих попытался засмеяться и сказал, желая полюбовно закончить  раз-
говор:
   - Если они не убивают тиранов, значит, мне нечего их  бояться.  Пусть
остаются там, где были.
   Тем не менее оба они, и он и королева, знали, что нож  всегда  грозит
ему. Они не сказали этого. Чтобы он как следует понял ее, Мария упомяну-
ла еще о Бироне, о его смерти и о последствиях. Именно она в свое  время
требовала смерти изменника; это не помешало ей напомнить королю, как  он
с тех пор одинок. При его собственном дворе многие думают, что его муча-
ет раскаяние, отсюда и его болезнь в прошлом июле. Он потерял терпение и
покинул комнату, крикнув с порога:
   - Тухлые устрицы, вот от чего я заболел, вовсе не от раскаяния, - это
верно, как измена Бирона.
   Мария Медичи стояла неподвижной громадой, лицо без смысла, глаза  ту-
пые, тем удивительней было ее  властолюбивое  вмешательство  и  заключи-
тельный вывод:
   - Вы раскаетесь, если, наперекор моим советам, пошлете своего Рони  в
Англию.
   Он убежал; лишь очутившись у себя в саду, вздохнул он свободно. Здесь
он ждет своего верного слугу, ему не терпится услышать  разумное  слово.
Он хочет снабдить маркиза де Сюлли наставлениями перед поездкой  к  анг-
лийскому двору. Он хочет умолчать о том, что не рассчитывает ни на коро-
ля Якова, ни на его дружбу. Времена Елизаветы не возвратятся. Ему самому
надлежит врасти в это столетие. Если бы можно было при этом не  изменить
себе.
   Рони будет настаивать, чтоб он, после своего маршала Бирона,  покарал
и сокрушил другого старого соратника  -  Тюренна,  герцога  Бульонского.
Протестантский вельможа порочит короля перед всей  протестантской  Евро-
пой, по его словам, Генрих, в согласии с папой, готовит новую Варфоломе-
евскую ночь. Генрих вновь напомнит министру самые тяжкие свои  опасения:
как бы его собственные протестанты не заключили союз  с  Испанией.  Рони
ответит, что это невозможно. Он отвечал так уже не раз. Что такое  Испа-
ния? В Брюсселе в честь инфанты заживо похоронили одну женщину. С  теми,
кем гнушается весь мир, не станет вести переговоры даже Тюренн, -  кото-
рый, впрочем, заслуживает участи первого изменника.
   Генрих слово в слово предугадывает все, о чем он и Рони будут  сейчас
говорить; они друг друга  знают.  Оба  постоянно  обмениваются  мыслями,
пусть не всегда правильными и полновесными. Но, главное,  действуют  они
сообща - и в то время как протестанты с недоверием смотрят на своего ко-
роля, он вместе со своим начальником артиллерии готовит  оружие.  Зачем?
Чтобы спасти их. Свободу совести во всей Европе неизбежно придется защи-
щать оружием, иначе погибнет это королевство; оно может жить лишь в духе
и истине или не жить вовсе.
   От настойчивых мыслей и шаги стали быстрее. На полном ходу Генрих ос-
тановился. Что подразумевала королева под раскаянием, от которого ему не
уйти? Откуда у нее сведения о Якове и об опасности, грозящей ему?  Мария
Медичи не умна. В затаенных глубинах мысли  ее  супруг  присовокупил:  и
столь же непривлекательна. Тем  не  менее  его  тревожит  явное  несоот-
ветствие между ее ограниченным умом и теми намеками, которые она роняет.
Откуда это знание или затверженный урок? По чьей указке она  предостере-
гает его? В будущее заглядывает не она. Что должно случиться, лучше все-
го знает тот, кто сам намерен действовать.
   Надо бы отдать приказ вскрывать письма королевы. Задача нелегкая, раз
начальник почтовых сообщений на ее стороне. Варенн с не меньшим усердием
хлопочет о возвращении иезуитов. Допустим, что  этот  силится  загладить
свое предосудительное прошлое; ну, а Ассомпьер,  любопытствующий  попут-
чик! А все прочие, которые только и знают, что держат нос по ветру. Ген-
рих чует повсюду заговорщиков, не плахой и топором  избавиться  от  них,
ибо измена зарождается в мыслях, путем немого сговора. А быть может, они
уже бьются друг с другом  об  заклад,  как  он  умрет?  Естественной  ли
смертью, например, объевшись устрицами. Либо через божий кары, из  кото-
рых одна - раскаяние, а другая - нож.
   Королева говорила о "своем" дофине. Она помышляет о регентстве с рас-
четом на малолетнего и на покойника. "Я не думаю, чтобы она желала моего
исчезновения в ближайшем будущем, она только  подготовляет  почву.  Пока
что она предостерегает меня чистосердечно. Впрочем, она не  обладает  ни
коварным умом своей родственницы, ни большим числом фрейлин,  с  помощью
которых старая Екатерина держала в руках весь двор. Призрак старухи  Ме-
дичи, чьим пленником  я  был,  все-таки  бродит  здесь.  По  мне,  пусть
Луврский дворец будет борделем. Мне меньше нравится,  что  он  пороховая
бочка. А вот и мой начальник артиллерии!"
   Маркиз де Сюлли появился на крыльце перед разукрашенным фасадом дома,
сам горделивый и  великолепный.  Он  нарядился  ради  чрезвычайного  по-
сольства, которое собирался ему поручить его государь. Его походка выра-
жала несказанное достоинство. "Он даже не сгибает ног, - заметил Генрих.
- При незабываемых обстоятельствах я,  будучи  ребенком,  видел  герцога
Альбу, который выступал так же. В обоих  случаях  причина,  вероятно,  в
гордости и сидячей жизни, хотя Альба был недостойный человек, а Рони ос-
тается лучшим из людей". Глаза министра щурились от мягкого  рассеянного
света в саду, они стали чрезмерно чувствительны, вследствие избытка тру-
дов. Солнце искрилось на его драгоценностях, он носил, по прежней  моде,
цепи и застежки из камней, на шляпе редкостную камею с головой Минервы в
шлеме. Его официальные выходы в отжившем образе иного века часто вызыва-
ют усмешку, правда, за его спиной - он очень могуществен.
   "В самом деле, мы немного устарели, - видит Генрих.  -  С  каких  это
пор? Ничего, у нас еще есть в запасе новинки. Если мне даже придется до-
пустить в мое королевство отцов иезуитов, то кончится это иначе, чем они
ожидают".

   ФИГУРА У ПОСТЕЛИ

   Король слышал в это лето проповедника,  непривычные  приемы  которого
казались ему двусмысленными; во всяком случае, они были достойны удивле-
ния. Восторги его двора, в особенности дам, вынудили Генриха внимательно
приглядеться к господину де Салю, хотя поток его речей погружал распято-
го Спасителя в благовония, окружал птичками и цветочками его  израненное
и окровавленное чело, пока оно переставало быть  мученическим.  Да,  оно
утрачивало суровость страдания и делалось пригожим, как сам дворянин ду-
ховного звания, которого иезуиты  прислали  из  Савойи  королю  Франции.
Франсуа де Саль не принадлежал к их ордену, он только приятнейшим  обра-
зом подготовлял для них почву. У него были глаза с поволокой и белокурая
борода. Кто его слышит и видит, у того должно сложиться впечатление: бе-
зобидней человека не найдешь.
   Вскоре после этого король заболел; это был второй приступ того же не-
дуга. От первого его исцелила герцогиня Бофор, ухаживая за ним  денно  и
нощно. Так как теперь он заболел в дороге и лежал в городе Меце, то  изо
всего двора при нем находился один Варенн. Быть может, Варенну  дарована
особая привилегия находиться у одра болезни высоких особ; во всяком слу-
чае, он умело пользуется ею. В Лотарингию иезуиты были допущены, и  двух
из них он приводит сюда: патера  Игнациуса  и  патера  Коттона,  который
впоследствии станет духовником короля. Этот последний глуп и по глупости
хитер, или наоборот. Он заохал при виде высочайших страданий  и  не  мог
надумать ничего лучшего, как заговорить с больным о  покаянной  кончине.
Это будет по крайней мере естественная  смерть,  и  королю  не  придется
больше бояться ножа, за что он должен благодарить небо.
   Тут вмешался патер Игнациус. Варенн толкнул его в бок, но в  этом  не
было нужды, патер Игнациус все равно не упустил бы случая. Королю, кото-
рый лежал без сил, патер властным голосом обещал жизнь, если он допустит
орден в страну. В противном случае это неминуемо сделают его  преемники,
ибо таково требование времени. Генрих ничего не ответил, втайне он  сог-
ласился с иезуитом, поскольку речь шла о Марии Медичи. Что касается тре-
бований времени, дело обстоит несколько иначе;  их  легче  направить  на
добро, чем ограниченную и строптивую женщину. Надо только выздороветь  и
твердо стать на ноги.
   Негодование и сила воли способствовали тому, что мысли его вдруг про-
яснились и жар стал спадать. Он испустил притворно усталый вздох, прежде
чем сознаться, что учение знаменитого Марианы о  праве  убивать  королей
сильно занимает его ум.
   - Не из страха, - сказал он. - На меня посягали часто и под различны-
ми предлогами. Это считалось до недавнего времени  преступлением,  -  во
всяком случае, смелой политической мерой. Впервые ученый возводит это  в
священный закон. Что же это значит?
   Иезуит у постели начал расти. Вытянувшись во весь свой  черный  рост,
он спросил одновременно дружелюбно и строго:
   - Если бы вашему покойному врагу, дону Филиппу, в то время как он был
всего опаснее для вас, всадили между ребер нож, стали бы вы тогда  гово-
рить о беззаконии?
   - В том-то и дело, - подтвердил Генрих. - Всегда найдется кто-нибудь,
чтобы одобрить нашу насильственную смерть. Но разве это уже возведено  в
закон и кто его утвердил?
   - Не мы, как вы полагаете, - возразил иезуит. - А тот приговор, кото-
рый громко или тихо выносят народы, их совесть, одобрение всего  челове-
чества - но уловить это одобрение, разумеется, дано лишь человеку посвя-
щенному.
   "Иначе говоря, тебе, мошенник", - подумал Генрих, но умолчал об этом.
А наоборот, высказал мысль, что в таком случае иезуиты - истинные  гума-
нисты. Они учат людей распознавать добро и  зло  даже  и  в  монархах  и
действовать сообразно этому. Вот поистине шаг вперед, знаменательный для
нового столетия.
   - Мы с вами могли бы столковаться, ибо моя совесть отнюдь не  причис-
ляет меня к тиранам.
   - У вас ясновидящая совесть, - сказал патер Игнациус. - Сир! Мы, отцы
ордена Иисуса, предназначены быть вашими лучшими друзьями и видим в  вас
единственную нашу опору, ибо король Испанский нас преследует и скоро из-
гонит из своих владений.
   Эта грубая ложь окончательно показала Генриху, с кем он имеет дело, и
он даже узнал лицо патера. В давние времена молодому королю  Наваррскому
случилось видеть его, оно принадлежало тогда некоему подозрительному ис-
панцу, который называл себя Лоро и говорил, будто намерен выдать  королю
Наваррскому одну из пограничных испанских крепостей. Прежнее  воплощение
патера Игнациуса явно косило, что в нынешнем его облике  почти  не  было
заметно. Принимая во внимание зияющие ноздри и шишковатый  лоб,  старого
знакомца нельзя было назвать красивым мужчиной. Та же наружная  оболочка
была у иезуита насквозь пронизана внутренним огнем, что меняет многое. И
все же перед ним снова человек, который некогда стремился приблизиться к
нему с целью убийства: так это понимает Генрих.
   Между тем он достаточно окреп на одре болезни, чтобы  выполнять  свое
призвание, и он начинает с меткого сравнения человеческих пород. На дру-
гом конце комнаты шептались Варенн с Коттоном. Их  вид  обнаруживал  во-
ровскую радость оттого, что патер Игнациус так ловко сладил с королем  -
меж тем как Генрих, а равно и его новый приятель узнали, чего  им  ждать
друг от друга. Иезуит думал: "Тебя не одолеешь болтовней, только  силой,
и ее я покажу тебе". Генрих думал: "Того убийцу мои  дворяне  привели  в
открытую галерею, каждый из них уперся одной ногой в стену, чтобы убийца
говорил со мной  через  живые  преграды.  И  так  как  ему  нечего  было
предъявить, кроме лживой болтовни, и на следующий день тоже  нечего,  то
его пристрелили".
   Патер Игнациус начал снова:
   - Право на убийство тирана всего лишь вопрос диалектики. Поймите  же,
что посягательства на вашу особу прекратятся лишь в том случае, если ре-
шение будет зависеть от высшего разума, от нашего ордена.
   - Понимаю, - сказал Генрих. - Убийство тиранов не должно быть предос-
тавлено другим орденам.
   - Мы предлагаем вам защиту от монахов, проповедников  и  мирян,  пос-
кольку иные из них считают себя осененными благодатью и присваивают сво-
ей ничтожной личности высшее назначение. Не  таков  наш  обычай.  У  нас
светское мышление, все подчиняющее разуму, даже и силу.
   - В этом мы согласны, - заметил Генрих, не без удивления.  -  Как  же
ваш орден учит людей правильно мыслить?
   Вместо ответа иезуит спросил:
   - Мог ли когда-нибудь король похвалиться тем, что каждый его  поддан-
ный мыслит как надо? Люди сделаны не по одной мерке. Великий человек  не
может завоевать единодушную любовь своего народа, ибо  народу  разрешено
иметь много мнений, а они тем превратнее, чем самостоятельнее.
   - В этом много правды, - согласился Генрих, но  тотчас  заметил,  что
его искушают, и в самом деле дьявольское копыто не  замедлило  выглянуть
наружу. - Чего требует ваш орден?
   - Школ. О! Без всяких преимуществ. Наши коллегиумы так хороши, что  в
протестантских княжествах Германии почтенные люди становятся католиками,
лишь бы их дети могли получать воспитание у нас. Но не подумайте, что  у
нас предубеждение против светских наук. Мы нанимаем математиков, и врачи
учат у нас анатомии.
   - Прекрасно, - сказал Генрих. - Что вы оставляете себе?
   - Почти ничего. Латынь, если хотите. Любая  наука  предоставляет  нам
возможность лепить для вас подданных, всех по одному образцу, всех  вос-
питывать в одинаковом и полном повиновении.
   Генрих:
   - Вы поставите в классах мой портрет на алтарь и  будете  жечь  перед
ним свечи?
   Патер:
   - Мы избегаем преувеличений и уклоняемся от предосудительной ясности.
Выражаясь точнее, королевское величие, независимо от его воли,  является
для нас поводом заставить людей не думать, а слушаться. Ради их же  бла-
га.
   Генрих:
   - По-вашему, их благо в глупости и безответственности.
   Петер:
   - Мы зовем это: благочестие и радостная покорность.
   Генрих:
   - Следовательно, они живут и борются, не зная за что.
   Патер:
   - Глупо и безответственно было прошлое столетие, оно непомерно горди-
лось своим мышлением, открытиями, изобретениями, бессчетными  и  беспре-
дельными начинаниями, всем тем, что отнюдь не ведет к истине.  Свободная
человеческая личность переоценивает свои силы, пока наконец не очутится,
стеная, на одре страданий, осиротелая, одряхлевшая.
   Генрих, тихо:
   - А если бы я приказал заключить вас в тюрьму?
   Патер, склонившись над постелью больного:
   - Мне следовало бы этого желать, ибо я сидел бы в тюрьме во славу бо-
жию. Вам я этого не желаю. Вспомните, что мы по сию пору не смогли иско-
ренить самоволие умов. Фанатики проникают повсюду, даже в самый  дисцип-
линированный орден. Долго ли обнажиться ножу. Сир! Давно пора, чтобы ор-
ден Иисуса назначил вам, вашей безопасности ради, духовника.
   Старая угроза - с ней патер Игнациус решил покинуть короля и уже ото-
шел от него. Генрих знаком остановил иезуита.
   - В Германии, - сказал он, - орден Иисуса пользуется наибольшим успе-
хом. Там все умиротворены, кроме пресловутых  разбойничьих  банд,  грозы
несчастных крестьян. Казалось бы, надо радоваться тому, что и  монастыри
отчуждаются. К сожалению, народ  ничего  от  этого  не  имеет,  богатеют
только князья и дворянство. Ваш орден отдает предпочтение дворянам.
   - Немецкое дворянство - наш меч, - сказал иезуит. Он заявил  об  этом
без гордости, но и без смирения.
   - Мы на пороге великой войны, - сказал Генрих, - это будет ваша  вой-
на. Война против народов.
   - Но за государей и князей, которые по нашему  указу  изгоняют  своих
протестантов, как, например, император Рудольф. Сир!  Вы  христианнейший
из королей. Вы любите всех своих подданных без изъятия,  даже  еретиков,
вы хотите вернуть им веру и естественное неравенство. С нашей помощью вы
осуществите это, избегнув жестокой войны, путем кротости и терпения.
   - Аминь, - заключил Генрих и завел  глаза,  по  примеру  пресловутого
слащавого проповедника. - Птички, цветочки, - бормотал он  про  себя.  -
Почему именно мой народ так крепок духом? - спросил он  вдруг  резко.  -
Почему мои французы видят в израненном и окровавленном  челе  побуждение
быть сильным?
   - Вам же необходимо беречься, - наставительно заметил патер Игнациус,
ибо больной понапрасну тратил силы. Ему и в самом деле стало очень худо,
он призвал на помощь Варенна, оба иезуита покинули комнату. Между  двумя
мучительными припадками король  Генрих  подписал  распоряжение,  которым
разрешал ордену Иисуса вернуться в королевство. Что бы ни воображал гос-
подин де Варенн, решено это было без него. А почему,  собственно,  -  не
знала до сих пор даже фигура у постели.

   СЛАБОСТЬ, СПЕШКА И НАСИЛИЕ

   Все известно и испытано. Отказался служить один из органов  тела,  но
вот он уже служит опять. Когда открыто  выступает  новый  предатель,  он
встречает многоопытного короля, который прошел всю школу  предательства.
На верность женщин все равно нельзя полагаться. Какие еще  новые  беспо-
койства готовят они, буйная д'Этранг и плотская Медичи? А его протестан-
ты, крайне озлобившиеся, упадут ли снова в  объятия  своего  наваррского
короля? Вся Европа, словно по уговору, затевает великую войну, боясь од-
ного: как бы ее не пресекли. Король Франции призвал обратно своих иезуи-
тов, чтобы наперекор всему избегнуть крайностей, как он надеется. Но че-
го он добьется с ними? И чего добьются иезуиты с королем Англии, который
надавал им необдуманных обещаний? Союз обоих королей может взорваться  в
любую минуту, подобно тому,  как  взрываются  крепости.  Что  только  не
предстоит еще пережить Генриху - вихрь событий проносится через его  го-
ды, которые сосчитаны, как он сам начинает понимать.
   Чрезвычайный посол, маркиз де Сюлли, едва не попал в  морское  сраже-
ние. Английский корабль, которому он из учтивости  доверил  свою  особу,
собрался было обстрелять французский флот.  Этот  последний,  высадив  в
Дувре многочисленную свиту посла,  повернул  назад  и  поднял  для  при-
ветствия флаг, усеянный лилиями, что англичанами было принято как вызов,
ибо имело место в подвластных им водах. Этот случай, немыслимый при Ели-
завете, показал Рони, какие перемены произошли после ее кончины и  ждали
его у цели путешествия.
   Обнаружилось это тотчас же, на пути от берега к столице.  Квартирьеры
английского короля отметили знаками, где французским гостям надлежит ос-
танавливаться на ночлег, однако некоторые граждане стерли эти  знаки  со
своих домов. При въезде в Лондон представитель короля Франции был встре-
чен салютом орудий со старой  башни,  с  больверка,  с  кораблей.  Среди
большого стечения народа он сел в парадную карету и отправился во дворец
постоянного посла, графа Бомона. А для его свиты оказались закрытыми все
двери, многие чуть не остались на улице. Объяснение давалось такое: гос-
пода, бывшие здесь в прошлый раз с маршалом  Бироном,  повсюду  заводили
ссоры, кого-то даже закололи. Маркиз де  Сюлли  немедленно  же  преподал
своим молодым спутникам урок пристойного поведения. К несчастью, они по-
сетили публичный дом и там, в свою очередь, закололи кого-то.
   И надо было, чтобы это случилось с ним, с  самым  почтенным  из  всех
французов. В жесточайшем гневе он грозил снести  голову  юному  забияке,
лорд-мэр Лондона с трудом удержал его. Между тем он  сам  лишь  случайно
избег величайшего промаха. Он намеревался отправиться на прием в  глубо-
ком трауре. Милорд Сидней успел предупредить его,  что  он  оказался  бы
единственным одетым в черное. Король Яков и его двор  поставили  бы  ему
это в упрек, особенно сам обидчивый монарх, прежде только король Шотлан-
дии, ныне же король Англии, притом не по заслугам,  а  по  наследованию.
Имя его великой,  предшественницы  не  должно  было  даже  произноситься
здесь. Сюлли осудил ничтожество живых. Мировая слава забывается  не  так
скоро, как людям хотелось бы, и они прикидываются глухими.
   Тем уверенней воспользовался посол для своего приветствия в Гринвичс-
ком дворце принятым теперь витиеватым  стилем,  которому  пришлось  обу-
читься и Рони. Он назвал своего государя и его британское величество ис-
тинными чудо-королями, они сочетают в себе все величие  современности  и
древности. Он никогда не дерзнул бы так обращаться к его  предшественни-
це: с ней говорили либо деловым, либо ученым языком. Он заверил, что его
государь вполне утешился в тяжелом горе, причиненном кончиной Елизаветы,
благодаря мирному восшествию на престол наследника, обладающего доброде-
телями более нежели человеческими. Король Франции, пославший его, соста-
вил себе о величии Якова столь высокое представление, что дружба и  рас-
положение короля Франции далеко превосходят никогда ничем не  омраченное
согласие с просвещенной королевой, которой не стало.
   Елизаветы нет, это верно, а все остальное выдумка.  Рони  договорился
до уверений, что желает этому наследнику с невыразительным лицом  такого
же счастливого царствования, как своему собственному монарху.
   - Пусть ваше могущество и слава возрастают неизменно.  Только  с  по-
мощью божией у меня могло бы хватить для них красноречия.
   Это недалеко от истины, пожалуй, лесть имеет пределы, ее человеческой
меры недостаточно, чтобы вдохнуть в подозрительного монарха, который сам
себе не верит, доверие и силу воли. Дабы услышать торжественные  славос-
ловия, король Яков спустился на две ступеньки с трона. По окончании речи
он, запинаясь, начал ответное слово. Его смущал не посол, который  опус-
тил глаза, щадя несчастного наследника  английской  короны.  Собственные
сановники шотландского короля тем  пристальнее  смотрели  на  него,  чем
труднее давалась ему речь. Это были прежние слуги старой  королевы,  все
они, а в особенности милорд Сесиль, рады были показать чужеземному пове-
лителю, какая случайная, ни с кем не связанная фигура этот король, явив-
шийся извне и всю силу заимствовавший у покойницы. Они постоянно экзаме-
новали его, почему он теперь и запинался. Он с живостью потянулся за бу-
магами, которые ему протягивал маркиз де Сюлли.
   Это были собственноручные письма короля Франции. Король  Шотландии  и
Англии сразу заметил, что тут уж не было витиеватых фраз, а просто пере-
числялись условия, и назывались они Голландией, вспомогательными войска-
ми против Испании, и точно указывалось число  их.  Нерешительный  король
скользил взором по письмам и радовался, что мог укрыть в них лицо; право
же, из непритворной благодарности к послу  и  его  спасительным  бумагам
Яков охотно сразу обещал бы все. Ведь и противной стороне, своим  услуж-
ливым иезуитам, он посулил то, о чем они просили.  Однако  под  взглядом
милорда Сесиля он осекся, да и позднее не на все получил разрешение.  Во
всяком случае, письмо его брата,  короля  Франции,  воодушевило  его  на
признание, что он  всегда  питал  к  личности  короля  Генриха  истинную
страсть и не оставил ее в Шотландии, уезжая оттуда.
   Неожиданно он затронул богословские вопросы, затем перескочил на охо-
ту и на погоду. Рони, который не был охотником, принялся восхвалять  ис-
кусство своего государя в этой области, как и во всех прочих. Он рассчи-
тывал окольным путем подойти наконец ближе к политике, что,  однако,  не
удалось. Торжественный прием не привел ни к чему. А  потому  посол  стал
просить аудиенции с глазу на глаз и был настойчив, ибо знал, что  Филипп
Третий Испанский неотступно домогается союза с  британским  величеством.
Яков Первый держал себя весьма благосклонно, пригласил посла на богослу-
жение, затем речь неизбежно перешла на охоту, и  остаток  беседы  -  был
посвящен чрезмерно жаркому лету.
   Рони вместе с постоянным послом был допущен к королевскому столу, они
оказались единственными гостями. Монарху прислуживали удивительным  спо-
собом - на коленях. "И это единственное проявление его власти, - подумал
Рони. - Больше ему нечего сказать".
   На следующий день к Рони явился посол Нидерландских Соединенных  шта-
тов Барневелт; он описал ему отчаянное положение своего народа. Удержать
Остенде больше нет возможности, и так геройская защита от  превосходящих
сил Испании длится уже двадцать месяцев. Голландцы нуждаются в  подкреп-
лении как войсками, так и денежными средствами.
   Барневелт:
   - Дайте их нам! О, помогите же нам! Разве вы не  видите,  что  полное
изгнание испанцев из наших провинций решает судьбы всего материка?
   Рони:
   - Король Франции желает лишь заручиться союзом с Англией, после  чего
немедленно выступит в поход.
   Барневелт:
   - А когда великая Елизавета в Дувре ждала от него знака, и ждала  по-
напрасну...
   Рони:
   - Ее время истекло. Ее наследнику прислуживают за столом на  коленях,
и так же правит он сам. Мой король правит по-иному. Такой  благочестивый
человек, как вы, должен понимать, что помрачения нашей свободной воли во
власти божией. Всевышний допускает даже появление предателей,  дабы  мы,
верные, встречали на своем пути препоны и научились тем большей твердос-
ти.
   Барневелт:
   - Понятно ли вам, почему Англия позволяет врагам своей религии и сво-
боды укрепляться на противоположном берегу?
   Рони:
   - Из миролюбия, несомненно. Кроме того, Испания - оскудевшая держава,
последние судороги которой кажутся уже не столь опасными. Гораздо  менее
желательно, чтобы мой король стоял  на  противоположном  берегу,  лучше,
чтобы две державы, оскудевшая и живая, уравновешивали друг друга на  ма-
терике, дабы не прекращалась война. Здесь это называется  -  европейский
мир.
   Барневелт:
   - О, скажите же советникам короля Якова, скажите  его  парламенту  ту
правду, которой вы владеете. Милорд Сесиль считает себя истинным  другом
мира.
   Рони:
   - Вы полагаете? Вполне чистосердечен лишь король Яков, ибо он не  об-
ладает никакой властью, не считая, конечно, коленопреклоненного  прислу-
живания.
   Только это объяснение, начатое им с целью просветить другого, оконча-
тельно вразумило и его самого. Вслед за тем он целыми днями, с привычной
ему логикой и красноречием, подкрепленным  цифрами,  излагал  британским
господам достойные их внимания обстоятельства;  не  унывал  оттого,  что
господа эти, в сущности, ничего не желали знать, нетерпеливо  пропускали
мимо ушей перечень тягот, которые навалились бы на короля Франции в слу-
чае нападения со стороны отчаявшейся Испании. Ему пришлось бы  оборонять
свои многочисленные границы сразу на море и на суше. Испания и ее васса-
лы вездесущи. Со времен императора Карла Пятого одна-единственная динас-
тия в своем стремлении к полному вселенскому владычеству держит под  уг-
розой народы Европы и все свободные страны.
   Рони обязан сказать это, таков данный ему наказ. Впрочем, он  заранее
знал, что бедствия и разлад на материке не вызывают здесь  сочувствия  и
представляются более далекими, чем Новый Свет. В том-то и  было  особое,
ей одной присущее величие Елизаветы, что она - старая женщина - думала и
чувствовала заодно с Европой, в молодости ей это еще не было дано.  Гос-
подина де Рони даже в жар  бросило,  когда  собеседники  просто-напросто
прервали его обзор мировой политики, чтобы вернуться к цифрам, - на этот
раз к своим собственным. То были займы, сделанные королем Французским  в
их стране, во времена покойной королевы. Ни один  британский  солдат  не
ступит на материк, покуда не будут погашены все займы без остатка.
   "Господи помилуй", - мысленно воскликнул Рони.  Поборник  мира,  лорд
Сесиль, возвысил голос. Его величество, король Англии, не собирается гу-
бить себя ради Голландских Генеральных штатов. Если ни  они,  ни  король
Французский не  могут  расплатиться,  тогда  придется  остаться  добрыми
друзьями, но без всякого союза, ни оборонительного, ни тем более  насту-
пательного.
   "Господи помилуй, - мысленно молился Рони. - Как бы мне вразумить их!
Дело ведь идет столько же об их существовании, как и о нашем. Они толку-
ют о займах. Орден Иисуса допущен и сюда, у них у самих Испания водвори-
лась в стране. А они взыскивают займы".
   Попав на широкое поле финансов и процентов, он вынужден был по  целым
дням торговаться с советниками короля. Он утверждал, что в качестве чле-
на финансового совета осведомлен о намерениях короля Франции. Так как  в
действительности ему одному была точно известна платежеспособность коро-
левства, он выразил намерение делать ежегодные взносы, весьма умеренные,
чтобы осталось достаточно средств для войны.
   - Если его британскому величеству благоугодно взвалить на моего госу-
даря все тяготы и жертвы войны, чему я никак не могу поверить, ибо  муд-
рость и великодушие короля Якова убеждают меня в противном, то тем более
нельзя требовать, чтобы мой монарх при столь грозном положении согласил-
ся опустошить государственную казну.
   Нет, можно. Советники короля Английского настаивали  на  этом.  Посол
объяснял их упорство желанием показать себя тверже, чем их слабый  госу-
дарь, и действовать в духе покойной королевы,  совершенно  ложно  толкуя
его.
   Рони решил подробно осведомить Якова, раз никто до сих пор не  удосу-
жился посвятить короля в политические взгляды его  знаменитой  предшест-
венницы. Эта задача представлялась ему необычайно сложной.  Но  последо-
вавший разговор неожиданным образом сложился сказочно просто.
   Король Яков берет посла за руку, ведет его в свой кабинет, приказыва-
ет запереть двери и просит его говорить откровенно.  Это  послужило  для
Рони знаком.
   Он высказал беспомощному наследнику всю правду. Он не  побоялся  сос-
латься на великую женщину, она не стала бы взвешивать старые долги, ког-
да на другую чашу весов положена дружба обоих королевств. Шагнув за пре-
делы правдоподобного, господин де Рони приоткрыл перед ослепленным  взо-
ром Якова нечто сверкающее ослепительным блеском,  чему  имя-бессмертие.
Он говорил целых два часа, после чего Яков сам попросил его тут  же  не-
медленно составить договор. Но в этом не было нужды. В  кармане  у  Рони
оказался набросок договора. Яков  собственной  своей  королевской  рукой
внес кое-какие малозначащие изменения; как же не быть изменениям,  когда
государь только что постиг свое призвание - пусть не больше, чем на один
день и на один этот час. Рони не обольщался относительно своего  успеха.
Для начала довольно и того, что Яков одобряет договор и сразу же  призы-
вает к себе министров, дабы они узнали его волю.
   Милорды Сесиль и Монжуа, графы Нортумберленд и Саутхемптон слышат  из
уст монарха, что он тщательно взвесил все доводы маркиза де Сюлли. И ре-
шил в области внешней политики неизменно действовать в согласии с  коро-
лем Франции. Тесный союз обоих королевств против Испании -  дело  решен-
ное. Тише! Не перебивать! Я приказываю. Голландским  Генеральным  штатам
он предлагает свою королевскую поддержку и гарантии всякого рода.
   - Ну-с, господин посол, теперь вы довольны мною?
   Рони целует руку, которая кажется ему  окрепшей  чересчур  скоропали-
тельно. Он благодарит горячо и в самых изысканных выражениях.  Это  была
его последняя речь в Англии. От всех многочисленных речей у него  откры-
лась возле рта рана, получил он ее при Иври; старая битва и победа, ока-
завшаяся непреходящей. Несколько дней он пролежал в жестокой  лихорадке,
затем явился на прощальную аудиенцию к королю Якову, получил от него ве-
ликолепную цепь, золотую с драгоценными камнями, более прочную, чем  до-
говоры; в собственноручном послании, которое король  передал  послу,  он
заверял своего брата, короля Франции, что  тот  выказал  ему  величайшее
благоволение, послав к нему маркиза де Сюлли. Так доволен остался Яков.
   Со своей стороны, Рони сделал драгоценные подарки: королю - шесть ве-
ликолепно объезженных коней, королеве - венецианское зеркало в оправе из
золота и алмазов. Не забыты были даже министры, которые посильно вредили
договору; за это они получили изящнейшие вещицы, достойные куртизанок. С
этим насмешливым намеком посол отбыл. Его государь  с  нетерпением  ждал
его, даже выехал ему навстречу.
   После бурного переезда и ночи в почтовой карете Рони увидел на берегу
под деревьями короля с господами де Вильруа, де Бельевром  и  Суассоном.
Первый из них передаст в Мадрид все, о чем сообщит посол. Второй  молчит
о своих сомнениях. Третий, в качестве королевского кузена, считает  себя
вправе высказать их.
   - Раз господин де Рони так хорошо столковался с англичанами, - сказал
граф де Суассон, - ему следовало бы привезти домой нечто  более  сущест-
венное, нежели пустые обещания, если допустить, что он получил их.
   Открытое недоверие. Однако королевский  кузен  не  остановился  перед
этим. Рони пришлось стерпеть обиду, Генрих сам дал ответ. Хулить  легко,
так заявил он недовольным, когда кто-то другой сделал все, что только  в
человеческих силах. Большего не добился бы никто.  Сам  он  удовлетворен
вполне.
   В Париже они, король и его начальник артиллерии, возобновили беседу.
   - Что же вы думаете на самом деле? - спросил Генрих.
   - Сир! Я думаю, что нехорошо, если чужеземный король по наследству  и
без борьбы вступает на престол. Я это понял, когда у меня от бесконечных
разговоров открылась рана возле рта; получил я ее в вашей битве при  Ив-
ри.
   - Ничего положительного? - спросил Генрих. - Ни уверенности, ни мало-
мальской надежды?
   - Мы всегда будем содействовать  победе  разума,  -  заявил  Рони.  -
Сколько бы времени это ни казалось тщетным, мы с вами знаем, на  основа-
нии честно добытого опыта, что разум рассчитывает на более долгие сроки,
нежели вырождение. Последнее спешит, потому что оно слабо.
   - Слабо... спешит, - сказал в сторону Генрих. - А потому и тяготеет к
насилию.
   Следующий год показал на деле тяготение слабости  к  насилию.  Король
Испании предложил королю Франции союз, с  целью  совместного  десанта  в
Англии, которую им следует завоевать - дабы искоренить  всех  протестан-
тов. Генрих сообщил об этом королю Якову. Тем временем пал Остенде.  Со-
рок тысяч человек потеряла Испания под стенами героического города. Ког-
да наконец генерал Амброзио Спинола победителем вступил в  него,  король
Яков до крайности испугался. Ко всем его страхам  ему  недоставало  лишь
угрозы десанта на острове. Королю Генриху, хотя тот  чистосердечно  пре-
достерег его, бедняга верил не больше, чем себе самому. Союз со  стремя-
щейся к насилию слабостью, отвергнутый Генрихом, был заключен Яковом.  С
французским договором он медлил без конца. А королю Испании он  поспешно
вручил документ.
   Он, должно быть, надеется задержать судьбу.  Против  слабых,  которые
спешат и потому совершают насилие, не помогут никакие уступки.  Испания,
разлагаясь, хочет властвовать, обескровленная, хочет побеждать и  крепче
впивается в свои последние жертвы, чем в первые. Ее предвестники и пала-
чи уже посланы в намеченную ею страну. Это английские отцы ордена  Иису-
са, от которых при таком короле, как Яков, не  приходится  ждать  ничего
хорошего, ни мягкости, ни даже сдержанности. Для этого надо быть  другим
человеком. Король Генрих тоже допустил их к себе; почему  -  знает  лишь
его Рони. Парижскому парламенту, который выдвигает оговорки, -  впрочем,
он и Нантский эдикт долгое время не принимал безоговорочно, - своим  за-
коноведам Генрих отвечал:
   - Весьма признателен, вы заботитесь обо мне  и  о  моем  государстве.
Меж: тем сопротивление иезуитам оказывают  два  рода  людей:  во-первых,
протестанты и затем - духовенство, поскольку оно невежественно  и  безн-
равственно. Сорбонна, не зная святых отцов, отвергла их,  а  последствие
то, что ее собственные аудитории пустуют. Все просвещенные умы,  что  ни
говори, обращаются к иезуитам, и за это я их уважаю.
   Тем самым он подтверждал их соответствие духу времени, их успех.  Да-
лее он доказывал, что учения об убийстве тиранов  у  них  не  существует
вовсе. Те же, кто покушался на его жизнь, к ним отношения  не  имели,  и
менее всех Шатель, хотя и утверждал противное. Чему из  всего  этого  он
верил сам? Он сознался своему Рони, что предпочитает иметь опасных людей
у себя в стране, нежели за ее пределами, где они приобретают романтичес-
кую притягательность и завоевывают себе здесь  во  Франции  восторженных
последователей, которые всецело им подчиняются и добровольно  подкапыва-
ются под государство, пока оно не взлетит на воздух. Будучи допущены  на
законном основании, иезуиты действуют в открытую.
   - Их школы поставлены образцово. Правда, с дворянскими детьми они об-
ращаются лучше. У меня они просили мое сердце в  качестве  реликвии  для
своей церкви. Возлюбите меня, ибо я люблю вас, так мы мыслим.
   Рони полагал, что это не иначе как личина. Такой бескорыстной предан-
ности малым сим не было даже у первых  учеников  господа  нашего  Иисуса
Христа, при всей их чистоте, которой не приходится ждать от их  поздней-
ших преемников.
   Генрих назвал своего начальника артиллерии неисправимым протестантом.
Ведь отцы только и знают что лебезить и чирикать, у них  все  птички  да
цветочки. Серьезно он сказал:
   - Я знаю своих врагов. Орден Иисуса - агент всемирной державы,  кото-
рая хочет пожрать меня. Мне остается только показать им, что  моя  пасть
страшнее. Господин начальник артиллерии, прокатите-ка мои пушки по  ули-
цам.

   ТОРГОВЕЦ ЖЕНЩИНАМИ

   Пушки не могут быть вполне надежным средством,  если  повсюду  преда-
тельство, если предательство выползает все в новых образах. Женщина, ко-
торая нужна королю и от которой он не хочет отказаться, становится  ору-
дием его врагов. Вначале маркиза, чтобы сильнее разжечь  его,  играла  в
заговорщицу - по тем же побуждениям она танцевала перед своим  поклонни-
ком, извиваясь змеей и освобождаясь от последних  покровов.  Со  времени
допущения святых отцов пустой комедией уже не отделаешься. Принимайся за
дело, моя красавица, а не то берегись. Ты погибнешь еще раньше, чем  он.
Знаешь ли ты, кто мы такие? У нас много имен:  Испания,  Австрия,  папа,
император, деньги и орден Иисуса, но и это еще не все.  Безыменная  воля
обращается к вам, госпожа маркиза. Приговор века произнесен, против  на-
родов, а потому и против этого короля. Понимаете вы  это  или  нет,  все
равно служить вы должны.
   "Благочестивый отец, как ужасно. Я же думала, что все покамест  огра-
ничится игрой и танцами. Я ненавидела его за невыполненное обещание  же-
ниться на мне, но взгляните на меня, я ведь не совсем в здравом уме. Та-
кие вещи говорят, но не делают. Как? Я? На самом деле? Я вас не понимаю,
или же я и вправду... А если я немедленно расскажу ему  о  ваших  подлых
предложениях? Нет. Больше ни звука, забудьте мои последние слова. Я хочу
жить. Я повинуюсь, чтобы жить".
   Генриетта д'Этранг зашла слишком далеко. После падения Остенде  безы-
менная всемирная держава полностью вовлекла ее в свою орбиту, вся  семья
содействовала этому. Когда заговор был обнаружен, его назвали именем д'-
Этрангов. Маршал, слабый человек, и его преступный сын д'Овернь  держали
себя в последующем процессе крайне униженно.  Генриетта  имела  мужество
настаивать на  своих  правах.  У  нее  есть  обещание  короля,  ее  дети
единственно законные. Убить его? Ах, боже мой! Что она понимала  и  чего
хотела! Ее родной брат все валит на нее. Она потихоньку плакала, но гор-
до просила у судей пощады для отца, веревки для брата, а для себя  самой
требовала лишь справедливости.
   "Веревка", из всех ее просьб, была самой странной. Генрих, который не
желал убивать, старался проникнуть в самые тайники души каждого из своих
поверженных врагов. Эта женщина была привязана к нему больше, чем хотела
признаться себе в самые лучшие дни. А когда она наконец говорит об  этом
внятно для него одного, между ними все должно быть кончено. Нет. Он  по-
миловал старика, сына велел заключить в тюрьму, а опасную метрессу  сос-
лал в монастырь. Если бы он только оставил ее там и  забылся  с  другой.
Это ему не удалось; у кого еще нашел бы он ее легкое, язвительное остро-
умие, ее причудливый нрав и столько грации  в  проказах,  искусство  все
дерзать, не теряя при этом самоуважения; в ком еще так  полно  воплощено
все то, что Генрих зовет истинно французским.
   Довольно ей искупать вину, он воротил ее. Это произвело на нее  самое
невыгодное впечатление: она предпочитала терпеть опалу,  нежели  любовь,
которая не владеет собой. Он сделал больше, он признал ее  детей.  Но  к
чему это привело? "Ее дофин", как она говорила, все равно остался непри-
частен трону. Господину д'Этрангу пришлось, в виде выкупа за свою  вину,
вернуть письменное обещание брака. Человек, который унижал ее, все боль-
ше возвышая, только теперь стал ей по-настоящему ненавистен. Ей были от-
ведены покои в Лувре; с этого самого времени под его кровлей  приютилась
самая лютая злоба. Те, что, кроме нее, желали  смерти  короля,  были  по
крайней мере в своем уме; они сознавали, что в воздухе носится  какое-то
поветрие, чума заговоров, и лишь по недостатку сопротивляемости  заранее
соглашались с тем, что великий король должен пасть.
   В его Лувре все питали взаимную ненависть, королева, маркиза, оба ку-
зена королевы и непристойно красивый Кончини. Но его карликоподобная же-
на, молочная сестра, превосходила остальных. Все вместе рассчитывали  на
смерть короля, что отнюдь не давало оснований щадить жизнь  друг  друга.
Каждое утро все готовы к тому, что мадам де Вернейль будет найдена  уби-
той в своей постели. Королева вне себя, потому  что  король  воспитывает
незаконнорожденных отпрысков маркизы вместе с  ее  собственными  детьми,
кстати, и с детьми прелестной Габриели: он хочет иметь перед глазами все
свое потомство. Однажды дофину сообщили о рождении нового брата - у  лю-
бовницы его отца родился еще ребенок.
   - Это н-не м-мой брат, - сказал дофин, маленький заика.
   Дофин Людовик благоговел перед Генрихом, он подражал ему во всем, че-
го делать не следует: лить в суп вино, небрежно одеваться. Он  чует  его
превосходство, которого взрослые не хотят замечать, и непонятный им вос-
торг охватывает ребенка.
   - Король, мой отец. - Людовик тогда уже научился  ненавидеть,  прежде
всего придворных кавалеров своей матери, а затем и ее - конечно, с ребя-
ческой забывчивостью, между поцелуем руки матери  и  пощечиной,  которой
она награждала его.
   - Господин чичисбей, - он подслушал, как называют дамских  угодников,
- поберегитесь входить к королеве. Там король, мой отец. - Когда  краса-
вец попытался рассмеяться и позволил себе погладить мальчика по  голове,
дофин обратился к караульному у ближайших дверей  с  приказанием  высечь
его. Произошла суматоха, прежде чем придворному удалось улизнуть.  Коро-
левская чета, появившись на пороге, успела заметить, как он убегал. Ген-
рих остался доволен незадачей блистательного Кончини.
   Мария Медичи взяла себе за правило скрывать всякое чувство, в особен-
ности доброе. Дофин Людовик понес суровое наказание - впрочем,  его  ма-
тушке скорее следовало похвалить его. Кончини стал  ей  ненавистен,  ибо
она наконец поняла, что с помощью его красоты молочная сестра  водит  ее
за нос, но перед той она испытывала суеверный страх. Леонора Галигай жи-
ла в верхнем этаже, одиноко и неприступно, хотя шли толки, что по  ночам
она бродит привидением. Все ее помыслы были о деньгах, она копила  их  и
переправляла к себе на родину, на случай бегства. Очевидно, более  всего
склонны ей платить были враги короля, то трудно определимое  сообщество,
которое за отсутствием точного имени звалось "Испания". Без  своей  под-
купленной молочной сестры Мария вряд ли стала бы пособницей целого  ряда
предприятий. Она не выслушивала бы Кончини, если бы его не посылала Лео-
нора - к краю постели, не ближе. Наоборот, она позабыла  бы  в  объятиях
супруга чужие поручения, она недолго оставалась бы соучастницей  всемир-
ной державы в заговоре против него, ибо он дарил ей прекрасных  детей  и
предлагал даже больше - свое сердце.
   Нарастание ненависти происходит на глазах у всех. Наверху обитает су-
масшедшая, скрывающаяся из страха перед дурным глазом. Внизу лежат рядом
женщина без души, с нечистой совестью, и мужчина, чьей возлюбленной  она
могла бы стать. Он открылся своему Рони.
   - Она мать моего дофина, и не будь она королевой, лишь ее имел  бы  я
возлюбленной.
   Но до этого дело не дошло никогда,  по  причине  нечистой  совести  и
вследствие растущей ненависти. Мария не давала  уснуть  своему  супругу,
она досаждала ему своим ненавистным чичисбеем, своим напыщенным  красав-
цем, который, кстати, разжирел и отрастил женскую грудь, не говоря уж  о
том, сколько денег он ей стоил.
   - Мне тоже, - сказал Генрих.
   - Вышвырни его вон, - сказала Мария, в безумном страхе,  что  он  это
сделает. Коварная молочная сестра донесла бы на  королеву  ее  духовнику
или наслала бы на нее какую-нибудь болезнь. Отравление было дело  нелег-
кое, каждое блюдо открыто отведывали трое мундшенков, прежде чем его по-
давали их величествам. И тем не менее королева неохотно ела вместе с ко-
ролем; они по большей части были в ссоре, и тогда Мария утверждала,  что
ей грозит опасность. Яд? И от этого короля? Люди качали головой.  Никому
не понять, какая горечь подступает изнутри от нечистой совести и сдавли-
вает Марии горло. Во тьме ночи перед ней проходят тени убийц венценосно-
го супруга, они ей не знакомы, но и незнакомыми их  назвать  нельзя.  Он
просыпается в испуге, когда она кричит со сна.
   Часто он жалел ее за страх, в котором ее держала молочная сестра, хо-
тя эта власть самому ему приносила известные выгоды: она устраняла влия-
ние кузенов Орсини. Ни Вирджинио, ни Паоло не осмеливались  одни  и  без
открытого присмотра посещать комнату королевы: за их жизнь никто  бы  не
поручился. Они были отставные любовники и вели при дворе жалкое  сущест-
вование, какими бы опасными ни старались казаться. Всем  было  известно:
они боялись господина Кончини, кастрата, который к женщинам не ходил, но
торговал ими. Для королевы у него были политические покупатели,  которые
обогащали его и его карлицу. От других дам он получал доходы за то,  что
приводил к ним короля. Сам король не отличался щедростью.
   Однако он открыл ловкий способ подкупить Кончини.
   Если пустую душу ничем нельзя завоевать, то  можно  по  крайней  мере
держать ее в руках, разжигая ее тщеславие. Когда этому молодцу удавалось
выманить у своей скупой карлицы и у собственной супруги  короля  немного
денег, он осмеливался подносить королю подарки, например, прекрасных ло-
шадей, и король принимал их. Сир! Что за благородный конь под вами. - От
господина Кончини. А вслед за лошадьми - женщины. Лувр был полон  краса-
виц, одна из них спала как раз над кабинетом короля. Как-то ночью король
лежал в своей постели за позолоченной балюстрадой, ибо  королева  запер-
лась у себя в спальне. В дверь кто-то тихо скребется: Кончини.
   - Сир! Вы подали даме, что наверху, знак, который она не захотела по-
нять из одного лишь благоговения. Ваш покорный слуга  объяснил  ей,  что
это ее фортуна, и после моего умелого вмешательства неприступности слов-
но не бывало. Человек, подобный мне, в делах любви может считаться  вра-
чом, каких мало. И его вы, конечно, не откажетесь вознаградить. В разме-
рах, которые король сочтет достойными, - заключил он, протянув руку.
   Дело слажено, хоть и без наличных, и оба, король и торговец  женщина-
ми, пустились в путь в дружеском согласии. Впрочем, особа, жившая навер-
ху, была заодно с Генрихом. Мадам де Гершвиль, статс-дама королевы,  не-
навидела всех интриганов, которые обосновались здесь: маркизу, снедаемую
злобой, и подлую чету, у которой все сводилось к деньгам. Она для  види-
мости сторговалась с гнусным Кончини о ночи любви; в действительности же
она искала случая без помех выложить королю все сведения, которые собра-
ла для него - тайны королевы и ее молочной сестры и козни, которые зате-
вала эта последняя вместе со своим красавцем супругом или маркиза с  ко-
ролевским духовником. Мадам де Гершвиль нравилась королю, иначе  никакой
Кончини не мог бы помочь ее фортуне. Дабы она убедилась, что все устроил
он и заслужил награду, Кончини отпер ее дверь, так как для него  не  су-
ществовало замков, впустил короля, а сам исчез. Она рассказывала, а  ко-
роль сидел у ее постели. Он находил ее умной и преданной. Когда он решил
найти ее и желанной, она сказала с чуть заметной дрожью в голосе:
   - Сир! Вы меня позабыли. Когда-то, очень давно, я  пригласила  вас  к
столу, накрытому на множество приборов, но без гостей. Из слабости,  ибо
иначе я вняла бы вам, я оставила вас одного в пустом замке. Спасаясь  от
моего собственного сердца, я горько плакала. Я звалась де ла  Рош-Гюйон,
вы меня позабыли.
   - Узнал бы из тысячи! - воскликнул он. - Разве иначе  я  назначил  бы
вас статс-дамой? В вашем лице, Антуанетта, я впервые повстречался с доб-
родетелью. Но что я слышу, из-за меня тогда проливались слезы?
   - Сир, - сказала мадам де Гершвиль, - женщины, которые вам не уступа-
ют, именно потому остаются вернее всех.
   - Жестокий приговор произносите вы надо мной, - хоть  и  ответил  он,
однако обрадовался, что в Лувре, весьма кстати для репутации двора, наш-
лась целомудренная особа. Она  принарядилась;  локоны  отливают  шелком,
глаза сияют, рука, на которую она оперлась, сверкает белизной. В разрезе
ночной рубашки вздымаются и трепещут прелести,  которые  хотят  оградить
себя - и в этом их редкостная прелесть. Король почтительно держит в сво-
их руках руку добродетели. Свечи кротко мерцают. Вот наконец-то один от-
радный час.
   Тот же самый час был весьма безотраден для Марии Медичи. За своей за-
пертой дверью она подслушала то, что происходило у Генриха. Происки плу-
та Кончини не оставляли никаких сомнений. Мария ошиблась только в  отно-
шении особы, к которой ее супруг не замедлил направиться. Добродетельная
Гершвиль даже не пришла ей на ум.  Она  выждала  некоторое  время,  дабы
безнравственная чета не имела возможности отрицать причину  своего  сов-
местного пребывания. Затем королева поспешила наверх, дорогой она  поте-
ряла туфлю, не стала искать ее в темноте, стремительно ворвалась в  ком-
нату - дверь была не заперта. Маркиза де Вернейль сидела  на  постели  и
читала. Она улыбалась, книга была, видимо, забавная, невзирая на  вес  и
величину. Маркиза держала книгу на приподнятых  коленях,  из-за  которых
насмешливым взглядом приветствовала взволнованную королеву, ибо ее тяже-
лую походку она узнала давно, слышала также, как с августейшей ноги сле-
тела туфля.
   Вид королевы превзошел ожидания госпожи де  Вернейль.  Локоны  в  па-
пильотках, глаза глупее обычного от беспомощной злобы,  на  расплывшееся
тело стареющей женщины накинуты прозрачные покровы, сплошь расшитые цве-
точками, как у невинной девушки. Генриетта д'Этранг поистине  никому  не
согласилась бы уступить такое зрелище.
   Испуская кровожадные стоны вперемежку с пронзительным визгом, короле-
ва металась взад-вперед и при этом прихрамывала, одна нога в туфле, дру-
гая - босая. Когда она в конце концов опрокинула ширмы, из-за которых не
появился никто, она уперлась руками в бока и задала вопрос:
   - Где он?
   - Кто? - елейно спросила маркиза.
   Книга! Из-за фолианта, наверно, вынырнет его голова.
   Мария бросилась туда. Генриетта сказала серьезно:
   - Осторожней. Мадам, он в книге, сейчас он заговорит.
   Мария прищурилась, она плохо видела без  очков,  наконец  разглядела:
один из отцов церкви, по-латыни. Но тут послышался голос ее супруга, ко-
торому превосходно подражала Генриетта:
   - Иметь сношения с женщинами - значит быть прахом телесно и душевно.
   Мария испугалась.
   - Вы занимаетесь колдовством, - завизжала она. -
   Ученая шлюха!
   - Жирная банкирша, - отвечала Генриетта, с виду спокойно и  уверенно,
но подготовляя себе отступление под защитой фолианта. Когда Мария  наки-
нулась на нее с кулаками, то нашла одни подушки. В проходе между  стеной
и кроватью танцевала и смеялась бесноватая. Мария сделала  попытку  доб-
раться до нее, та вмиг нагнулась и взмахнула каким-то сверкающим предме-
том.
   - Ай! - вскрикнула Мария. - Вот вы как! У вас это наследственное. Ва-
ша матушка заколола пажа.
   - Мы закалываем пажей, но не почтенных дам. - С этими словами  Генри-
етта спрятала кинжал. - Моя мать любила короля  Карла  Девятого,  прежде
чем вышла замуж за господина д'Этранга. Она тоже была  ученой  куртизан-
кой. Мое происхождение стоит вашего, мадам. У нас общий муж, и у  каждой
по дофину. Мой законней вашего.
   Тут началось преследование. Мария, при всей своей  дородности,  пере-
махнула через кровать. Генриетта ловко проскользнула под кроватью и зап-
рыгала на свободе по всей комнате.
   - Вот и я, поймай меня, - напевала она, меж тем как Мария едва  пере-
водила дух. - Раз-два, - считала юная особа. - Мадам, вы побеждены.
   - Сдаюсь, - прохрипела Мария.
   Она в изнеможении лежала в кресле. Противница прикрыла ее  наготу  и,
преисполненная смиренной учтивости, стала перед королевой на колени, по-
дала ей вина.
   - Подкрепитесь. Во всем дворце нет никого, кто бы меньше  меня  думал
подмешать вам яду. Вы меня перепугали, я легко теряю голову. Мы могли бы
столковаться. И вам и мне во многом можно упрекнуть короля.
   - Откройте мне, что вы знаете, - потребовала Мария. -  В  эту  минуту
что-то происходит с ним. Вы бодрствовали и ждали.
   Ужасные предчувствия вдруг нахлынули на несчастную. Тревога  нечистой
совести поднялась изнутри и сдавила ей горло. Генриетта безмерно наслаж-
далась.
   - Он похищен, - кротко призналась она. - Наконец-то. Мы обе  довольно
для этого потрудились.
   - Не я! - вскрикнула Мария.
   - И не я. Успокойтесь, - сказала Генриетта. - Но как ученой куртизан-
ке, так тем более королеве нужно иметь мужество отвечать за свои  тайные
мысли.
   Мария склонилась на локотник кресла, закрыв  лицо  руками.  Ее  плечи
сперва сильно вздрагивали, потом меньше, наконец совсем перестали.
   - Вам нельзя оставаться здесь, - уговаривал ее мальчишеский голос.  -
Скоро час вашего утреннего туалета. Я явлюсь воздать вам почести, ибо  я
прах телесно и душевно.
   Обратный путь королева совершила, опершись на маркизу. Та нашла туфлю
и надела на ногу ее величеству.

   ЧТО ЗДЕСЬ ПРОИСХОДИТ?

   К обязанностям главноуправляющего финансами и  начальника  артиллерии
прибавилась еще одна: министерство иностранных дел. Министром  оставался
господин де Вильруа, ему даже не полагалось знать, что Рони  уполномочен
следить за ним. Однако это настоятельно требовалось, ибо Вильруа, не бу-
дучи прямым изменником, а только сторонником союза с Испанией,  не  имел
секретов от мадридского двора, а равно и от эрцгерцога в  Брюсселе.  Ко-
роль и его Рони готовились к войне, хотя и не  помышляя  о  завоеваниях.
Всемирная держава того и добивается. В ней происходит распад,  но,  имея
все меньше сил для войны, она яростно отвергает мир. В  своих  поступках
она напоминает обреченных, которые напоследок отводят душу, она развива-
ет лихорадочную деятельность, алчно посягая на чужую землю, хотя у нее и
так слишком много места. Ее шпионы кишат в иноземных владениях, она  на-
вязывает чужим народам докучные догматы, которые предназначены спасти  у
них порядок; но это порядок вчерашнего дня, он непристойным образом рас-
падается у самих спасителей. Беззаконие и ложные идеи, царившие в Герма-
нии, по всей видимости, должны были выродиться и дойти  до  бессмыслицы,
они сулили Европе нескончаемую войну.
   Король, который стремится разумно устроить свое бережно выпестованное
королевство, не станет праздно ждать захватчика по слабости и его войны,
которая была бы бесконечно оттягиваемой гибелью. Он предупреждает  собы-
тия. Смелый  надрез  пресекает  гангрену.  Ян-Виллем,  герцог  Клевский,
Юлихский и Бергский, не имел наследников. После его смерти Габсбург  не-
медля заявил бы притязания на его земли; они были бы превращены в  импе-
раторский лен. Однако король Франции обнародовал  решение,  по  которому
Австрия и Испания лишались права наследования. Это было первое его  пре-
достережение, он придрался к данному поводу: герцогств он не  домогался.
Он домогался мира в своем духе, который соответствует духу народов, и  в
этом его преимущество. Все дело в том, чтобы быть в согласии с народами.
У каждого есть шанс либо выиграть, либо проиграть. Одно достоверно,  что
все принуждены считаться с королем Французским, Генрихом, и  что  народы
зачастую меряют своих государей по нему. Вот отчего и вопрос  о  судьбах
маленьких прирейнских герцогств  примет  впоследствии  несоответствующие
размеры.
   Стоит взглянуть на ближние владения Испании: в испанских  Нидерландах
властвует эрцгерцог и инфанта, народы от этого приходят в содрогание.  В
честь инфанты одна женщина  была  заживо  погребена,  этого  достаточно.
Здесь власть имущие определенной породы еще не успели уразуметь, что та-
кое человеческая жизнь: они перешагнули через целое  столетие  открытий,
самое славное для Запада. Их высокомерие зиждется на могилах, в  которые
они зарывают живых людей. Победа заранее обеспечена королю Франции, сто-
ит взглянуть на испанские Нидерланды. - Тем не менее он по-прежнему про-
являет миролюбие, выхаживает свое королевство, точно сад; мало того,  он
содействует соглашению Соединенных провинций Голландии  с  их  врагом  в
Брюсселе. Как ни в чем не бывало, принцесса Оранская посещает  двор  ин-
фанты, обе дамы принадлежат к самому просвещенному обществу Европы. Одна
из них понимает просвещение нравов как стойкость в вере и  жертвенность.
Другая следует этикету и моде, носит цепочки из золотых шариков,  напол-
ненных благовониями; жертвенность не ее дело, заживо погребенная пожерт-
вовала собой для нее, чем облегчила ее совесть. Образцы обеих  пород  по
сию пору живут бок о бок при одном дворе, и одну и ту же  землю  обитают
люди, не имеющие между собой ничего общего, кроме утробы. Король Франции
дает им отсрочку, хотя сам вооружается.
   Чего он хочет? Так гласит недоверчивый вопрос, но ясного  ответа  ко-
роль не допускает, ибо вовне он печется о мире,  а  внутри  находится  в
добром согласии со своими иезуитами; кроме того, он не дает отставки ми-
нистру Вильруа, который тяготеет к Испании. Но тут произошло недоразуме-
ние, ибо господин де Рони ревностно взялся за свои новые обязанности. Он
изобличил одного из писцов министра Вильруа. Сам министр остался  непри-
частен, ему не полагалось прослыть изменником. Тем не менее для большего
спокойствия он решил убрать свидетеля; а потому этого писца выловили  из
Сены, только он не утонул, а был удавлен. Вскоре  после  того  наступило
первое января; рано поутру Рони явился с праздничными подарками в  покой
королевы, где их величества еще почивали. В полумраке он  произнес  свое
приветствие и, по обычаю, протянул два кошелька, они были наполнены фиш-
ками из золота и серебра. Король взял первый кошелек. Когда же никто  не
протянул руки за вторым, Рони обратился прямо к королеве:
   - Мадам, вот еще один для вашего величества.
   Она не отвечала, и тут Рони заметил, что она повернулась к нему  спи-
ной. Король, раздраженно:
   - Дайте его мне. Она не спит, она злится. Всю ночь напролет она мучи-
ла меня, вам тоже досталось. - С этими словами он повел  своего  верного
слугу к себе в кабинет и стал горько жаловаться на Марию, на сцены,  ко-
торые она ему устраивала, и на ее тяжелый нрав. Разумеется, оба  понима-
ли, что прежде всего ее расположение духа оставляет желать лучшего. Мож-
но ли исправить его? Рони подал совет окольным путем, он выразил  сокру-
шение по поводу чрезмерных даров маркизе. Последняя посетила его в арсе-
нале, чтобы подольститься к  нему:  она  хотела  знать  твердо,  что  он
действительно выплатит ей все обещанное королем. Государственный  казна-
чей, по ее мнению, на то и был посажен, чтобы удовлетворять ее  требова-
ния. Тщетны старания объяснить ей, что король не вынимает деньги из сво-
его кармана, а что купцы, ремесленники, крестьяне кормят и  его  и  всех
нас.
   - С них довольно одного господина. Содержать заодно всех родных,  ку-
зенов и фавориток они вовсе не намерены. - Вот что слово в слово  сказал
Рони маркизе и то же повторил королю.
   Хороший урок для короля. Оба понимали, что он заслужен и тем не менее
ничего изменить не может. Но легкое недовольство возникает  из-за  этого
между двумя людьми, у которых в конечном итоге кроме друг друга нет  ни-
кого. Духовник Коттон, иезуит, простак с хитрецой, доказывал королю, что
любовь к нему в народе убывает. Вина за это лежала, если верить Коттону,
на жестоком сборщике неправедных поборов, который помышлял лишь о стяжа-
нии и вводил короля в смертный грех скупости. Это ошеломило Генриха, ко-
торый считал своей заслугой, что народ  его  стал  жить  не  труднее,  а
счастливее. Своей маркизе, которая жаловалась на министра, он дал отпор,
однако какой-то осадок остался. Король сделал резкие замечания по поводу
управления финансами, кстати, вполне справедливые. Королевское хозяйство
стало благодаря Рони честным  и  потому  именно  суровым.  Что  толку  с
пользой  употреблять  доходы  государства,  после  того   как   отобрана
единственная корова в семье бедняков. Хороший урок для Рони: и  тут  оба
понимали, что он заслужен, но напрасен.
   Коттон чуял благоприятные веяния; он обнадеживал  своих  начальников,
что король готов отставить неподкупного протестанта; тогда он будет  со-
вершенно одинок и всецело в их руках. Рони оборонялся, он поднял на смех
Коттона. Его проворная полиция доставила ему документ, в котором  духов-
ник обращался с различными вопросами к дьяволу; ответы должны были  быть
даны из уст какой-то одержимой. Рони огласил обман; он  показался  наив-
ным, и поднявшийся смех заставил забыть, какой вопрос обсуждался  с  не-
чистым. Речь шла о смерти короля.
   Дабы загладить сделанный им промах, Коттон подстроил покушение на са-
мого себя или же сам нанес себе легкий порез, который двор и город  при-
писывали протестанту Рони. Генрих, как услышал об этом, поспешил в арсе-
нал и обнял своего верного слугу.
   - Если бы вы даже были кровожадны от природы, с этого дурака  иезуита
вы бы не стали начинать.
   В этом Рони, между прочим, не был уверен, однако воспользовался  бла-
гоприятной минутой.
   - Сир! - заговорил он убедительно. -  Вам  и  мне  дано  распознавать
серьезную подоплеку смешных происшествий.
   Генрих:
   - Нас хотели разлучить: дело достаточно серьезное.
   Рони:
   - Удар был направлен против вашей войны. Не в вашего министра  финан-
сов, а в вашего начальника артиллерии метил он.
   Генрих - произнеся обычное проклятие:
   - Я был уверен, что на сей раз я достаточно напустил тумана и укрылся
за ним.
   Рони:
   - Ваш истинный, навеки неизменный облик выступает из  тумана,  помимо
вашей воли. Всем удивительно, что вы из горячей любви к ордену  иезуитов
удалили от себя своих протестантов; так далеко король Яков не заходит, и
вам верят меньше, чем ему. Было бы разумней умиротворить их.
   Генрих:
   - Хоть бы дожить до этого! Но приверженцы протестантской веры  вместе
с Бироном предали меня.
   Рони:
   - Забудьте! Поспешите! Кто знает, быть может, протестантскому  войску
скоро придется защищать вас и спасать вашу власть.
   Генрих:
   - До этого, полагаете вы, дойдет снова? Допустим, испанские  клевреты
осмелеют, а я окружен ими. Все равно вы надзираете за Вильруа,  я  -  за
королевой. Я об этом молчу, но вы знаете больше моего.
   Рони, быстро:
   - Благоговение не позволяет мне вникать глубже. Я полагаю, что супру-
га короля всецело покорена его величием и о нем лишь помышляет. Впрочем,
никто из лиц вашей семьи и свиты не облечен  властью  призвать  врага  в
страну. Заговорщик сидит в своем городе за валами  и  стенами.  При  нем
войска, а позади него граница. Мое первое и последнее слово, сир: герцог
Бульонский должен быть низвергнут и предан смерти.
   Генрих:
   - Господин начальник артиллерии, вы, на мой взгляд, слишком легко по-
сылаете людей на смерть. Неужто королева умней вас?  Королева  не  любит
еретиков, а этого она хочет пощадить. Посудите сами, верное ли вы  пред-
лагаете средство умиротворить моих протестантов. Бирон, которого они мне
простить не могут, не был из числа ваших. А этот - да.
   Рони:
   - Тем важнее им увидеть силу своего монарха и узнать в  нем  прежнего
короля Наваррского. Сир! Снисходительностью не многого достигнешь,  осо-
бенно у нашего упрямого гугенотского племени.
   Генрих:
   - Будь по-вашему. Если те, что в Ла-Рошели, расположены и готовы доб-
ровольно впустить меня в свою крепость, я поеду к ним. Я положу старикам
руку на плечо и напомню им о первых трудах и заботах, их мы делили попо-
лам, и они остались наилучшими.
   Министр понял последние слова короля как приказ и поспешил подхватить
его. Он повинуется, он прямым путем направится на  предстоящее  собрание
протестантских депутатов.
   - Внимание! Я возвещаю вам прибытие нашего государя,  как  министр  я
лишь один из вас, но, будучи почтен близостью к  королю,  я  лучше  знаю
его. Король ни от чего не отрекается, он ни в чем не отчаивается,  ни  в
общем деле, ни в борьбе за него, которой нет конца, - властно изрек  Ро-
ни, словно был не в своем арсенале  с  однимединственным  слушателем,  а
стоял в городе Шательро перед всем собором.
   Генрих повторил:
   - Которой нет конца. - Он приложил палец к губам. Его война -  благо-
детельная война, и ей надлежит опередить войну  пагубную.  Мы  выжидаем,
готовимся и молчим.
   Министр все продумал и склонил короля назначить его самого губернато-
ром Пуату: в этой провинции находится город, где состоится собор, -  Ша-
тельро, а также Ла-Рошель, крепость у океана. Пятого июля 1605  года  он
пустился в дорогу, но не один. Губернатор взял с  собой  полторы  тысячи
конных, ибо намеревался высказать своим единоверцам немало жестоких  ис-
тин. Собор встретил его с почетом, какой подобает представителю  короля.
Рони никогда не предполагал, что они могут быть изменниками. Если бы не-
совершенство их природы даже допустило это,  их  крепости  были  слишком
слабы и, по Нантскому эдикту, оставлены за ними лишь на время.
   - Можете спокойно владеть ими и дальше, - сказал им  министр.  -  Вам
это важно, королю - ничуть. Однако он более не намерен выслушивать  ваши
жалобы, ибо они ему известны, вам же его намерения не известны.  В  осо-
бенности должно вам, согласно его воле, избегать  всяческих  переговоров
не только с чужеземными его врагами, но и  с  городами  и  владетельными
князьями в самом королевстве, поведения которых он не одобряет.  -  Рони
назвал их по именам, и тот, кто у всех был на уме,  прошел  незаметно  с
остальными; они же поняли, что пробил час решительно  стать  на  сторону
своего государя и товарища с давних пор. Тогда они дали согласие на все,
чего потребовал от них его посол, а их брат по вере.
   После заседания они, правда, послали к нему наивлиятельнейших из сво-
ей среды - между прочим, господина Филиппа де Морнея, но как раз ему Ро-
ни намылил голову, вместо того чтобы внять его просьбам о смягчении  ко-
ролевской воли. Что это? Морней до такой степени укрепил свой город  Со-
мюр, что он один требует восьми тысяч солдат гарнизона. Нелепость -  ук-
репления без пушек. Пусть господа протестанты объединят свои  войска!  И
держат их наготове!
   - Самые грозные враги вашего короля пока еще притаились, - заявил Ро-
ни. Знал ли он больше, чем высказывал, и, может быть, не один  лишь  уже
раскрытый заговор герцога Бульонского привел его сюда?
   Он предоставил им догадываться. Понять они должны одно - что  на  них
рассчитывают, в случае  безыменной  опасности,  когда  отравленная  чаша
обессилит страну и народ. Если же раздастся  незабытый  шаг  гугенотских
полков, чаша минует их. Странно, именно непреклонный министр, их брат по
вере, который требовал, чтобы они пожертвовали всеми привилегиями и  об-
щественными свободами, даже безопасностью - именно он укрепил их  упова-
ние на короля. Казалось бы, житейские труды, а также его проступки успе-
ли не на шутку разобщить их, однако же они вновь увидят его в своей сре-
де неизменным. Явись, наш Генрих! Крепость Ла-Рошель впустит тебя;  хотя
бы даже ты привел с собой многотысячное войско, мы настежь откроем воро-
та, снесем стену на триста локтей!

   В ЛА-РОШЕЛИ

   Настал сентябрь, явился он сам, и тут пошло по его гугенотским землям
великое ликование, втихомолку смешанное со слезами.  Чтобы  видеть  его,
обитатели Ла-Рошели взбирались на крыши, арки, на мачты в гавани.  Коло-
кола звонили для него, и звук их был давно знаком. Так  же  гудели  они,
когда он въезжал сюда белокурым юношей, только что убежав из плена  ста-
рой Екатерины.
   Тогда, из предосторожности, он сперва отрекся от навязанной ему рели-
гии и вернулся к исконной, и лишь после этого показался своим  единовер-
цам. Нынче они принимают его таким, каков он есть, со всем, что  сделала
из него суровая жизнь: волосы и борода его побелели прежде времени.
   - Вихрь невзгод пронесся по ним, - пояснил он старейшим из своих  то-
варищей, когда они все вместе сидели в зале за  семнадцатью  столами  по
шестнадцать приборов каждый.
   Молодое поколение дивилось сверх меры, видя перед собой во плоти  об-
раз легенд. Он поднимает стакан, вытирает рот, широко раскрывает  глаза.
Те же глаза при Иври приковали к месту врага, так что он остановился  со
всеми своими копьями, пока наши не налетели на него. Те же глаза  хранят
облик всех людей в королевстве, отныне также и мой. Я пребываю в них,  и
прекраснейшая из когда-либо живших женщин запечатлена в  них.  Она  была
нашей веры, и он втайне тоже наш единоверец, но враги отравили его  пре-
лестную Габриель. В его глазах залечат - лен облик мертвецов: как велики
и печальны должны быть эти глаза, дабы  вместить  всех,  кто  живет  еще
только в них. Сами мы живы потому лишь, что он так  много  боролся.  Вот
что думало молодое поколение, которое, однако, дивилось не так уж долго,
напротив, оно вскоре освоилось с невиданным  явлением,  побороло  нелов-
кость и принялось обсуждать повседневные  дела,  спорить,  смеяться.  То
один, то другой вскакивал, чтобы получше рассмотреть короля. Кто осмели-
вался, тот целовал ему руку, а у кого хватало храбрости, тот просил  пе-
ремолвиться с ним хоть словом.
   Генрих и его старые соратники пересчитывали друг друга. Они были  ве-
селы, оттого что сидели вместе за столом и ход истории  пощадил  их,  но
часто поминали своих мертвецов. Они становятся многочисленней нас по ме-
ре того, как седеют волосы от вихря невзгод. Последним мертвецом из чис-
ла приверженцев истинной веры был господин де ла Тремойль, смешной чело-
век, даже память о нем способна была бы развеселить. Но как друг герцога
Бульонского он стал ненавистен королю и вовремя убрался из жизни, прежде
чем был пойман. На его имени не стали задерживаться. Что поделать, после
долгой разлуки королю и его протестантам не следует тревожить иных мерт-
вецов.
   Отвлечь от этого покойника более всех имел причины Агриппа  д'Обинье.
Он заявил: мертвых нет, есть только  отсутствующие.  Агриппа  утверждал,
что они могут подавать о себе весть оттуда, где находятся, и даже  бесс-
порно, что некоторые из них возвращаются. В тот день, как пал его  млад-
ший брат, Агриппа лежал на соломе между двумя товарищами и  вслух  читал
молитву. При словах: "И не введи нас во искушение" - кто-то трижды  уда-
рил его ладонью так явственно, что оба товарища вскочили и поглядели  на
него.
   - Помолись еще раз, - сказал один; и когда он послушался - при тех же
словах снова три удара, нанесенные рукой брата, как понял Агриппа после,
когда нашел его мертвым на поле битвы.
   Генрих сказал:
   - Агриппа, ты поэт. Не всякий, у кого умирает любимое существо,  чует
это за милю, а тем более за двадцать. - При этом он подумал о  Габриели,
о ее последнем дне, когда она еще была жива, он же оплакивал ее, и ника-
кие три удара не побудили его поспешить к ней.
   Агриппа, ярый защитник сверхъестественного как проявления воли небес:
   - Капитана Атиса мы сами похоронили с воинскими почестями, и  все  же
он ночью прокрался к себе в постель; он  был  весь  холодный  и  убрался
прочь через окно. Но пусть судят богословы, - заключил он, смущенный об-
щим молчанием.
   Генрих молчал не потому, что ему стало жутко, напротив,  он  заметил,
что теперь ничего не чувствует при рассказах о предзнаменованиях  и  чу-
десных происшествиях, которые прежде имели для него  значение  символов,
если не большего. Он смотрел на простодушного вояку, который крепко  на-
деялся на загробную жизнь и принимал на веру самые неправдоподобные слу-
чаи из страха перед смертью. Однако совесть Агриппы явно  предостерегала
его, и потому пресловутые три удара всякий раз следовали за теми же сло-
вами: "И не введи нас во искушение".
   Старый боевой товарищ отбросил смущение, он  предпочел  засмеяться  и
сказал, что богослов у них под рукой, лучше Филиппа Морнея  не  найдешь.
Генрих в самом деле спросил его мнение; но так как Морней,  отмахнувшись
от призраков, вдался в рассуждения о вечном блаженстве с усердием и  пе-
дантизмом мирянина, овладевшего наукой о боге, Генрих перестал его  слу-
шать. Он задумался, опершись головой на руку, а кругом шумел пир.
   Немного погодя он огляделся - где же он? Среди участников своей неза-
вершенной юности, на прежнем святом месте, кругом привычные соратники, а
над ним нет балдахина. "Мнимый возврат нашего первоначального  душевного
строя, но с того расстояния, на котором мы находимся теперь, нам уже  не
измерить ни его безрассудной отваги, ни его слабости. Нам пришлось  сос-
тариться для того, чтобы нож перестал быть пугалом. Лишь сейчас и  здесь
обнаружилось, что страх за жизнь отпустил нас. Что же  касается  вечного
блаженства, смысл его для нас утрачен. То и другое -  потеря  страха  за
жизнь и упований на вечность - одинаково  печально,  человек  становится
все печальнее и трезвее, чем  больше  сделано,  и  притом  несовершенных
дел".
   Сидя вполоборота, он увидел из окна больверк в гавани, туда он  всхо-
дил еще во времена своей  возлюбленной  матери  Жанны,  пятнадцатилетним
юношей. Была ночь, волны с такой же силой  набегали,  перекатывались,  и
рев их был голосом дали, не знавшей его, но в ветре он ощущал вкус иного
мира - свободного от ненависти и насилия, свободного от зла. С  тех  пор
королевские мореходы и колонисты в самом деле переплывали океан, терпели
кораблекрушения, обитали на пустынных островах. Воротившиеся не пали  от
этого духом, они добиваются нового флота,  лишь  теперь  они  прониклись
сознанием своей правоты, своего назначения, и гибель не страшит их.
   "Ничего не страшиться - это в сущности и есть поворот, как  мы  видим
на собственном опыте. Поворот начался незаметно.  Когда?  Не  вспомнишь.
Знаешь лишь одно: борьба, в которой нам суждено пасть, - далеко не  пос-
ледняя, и, когда не станет нас, она будет продолжаться, словно  мы  тоже
участвуем в ней.
   Мне кажется, война, которую я готовлю, необходима.  Если  же  я  паду
раньше, не беда, всего так или иначе не завершишь. Это  и  есть  поворот
посреди служения".
   Пока он так думал и рассуждал, остальные глядели на него, и у них за-
щемило сердце, они и сами не понимали почему. Наш король  Наваррский,  -
молча сказали они друг другу вместо словесных пояснений. Поседевшим  об-
рели мы его вновь. У Агриппы д'Обинье первого навернулись слезы.  Морней
прервал свою речь о вечности, и Агриппа перегнулся через стол:
   - Сир, когда я вижу ваше лицо, я становлюсь дерзок, как прежде. Расс-
тегните три пуговицы на камзоле и окажите мне милость пояснить, что  по-
будило вас возненавидеть меня.
   Генрих побледнел, из чего они безошибочно заключили, что он даст волю
чувству.
   - Разве вы не предали меня? - спросил он. - Вам мало было Бирона,  вы
столковались с герцогом Бульонским. Мне известны твои письма к его другу
де ла Тремойлю, который смешно квакал, когда говорил. Он умер, впредь он
будет квакать и предавать на том свете.
   И ответил Агриппа:
   - Покойный был настолько слабее вас. Я же от вас, сир,  смолоду  нау-
чился держать сторону гонимых и обремененных.
   Тогда обнял Генрих простодушного вояку и сказал:
   - Приверженцы протестантской веры добродетельны и за  своих  изменни-
ков.
   После этого все стало ясно между королем и его протестантами; на про-
щание они пожали друг другу руки.
   Между тем Морней был молчалив за столом, если не считать  рассуждении
о вечном блаженстве, они же нагнали на Генриха  печаль.  Теперь  он  был
один с господином дю Плесси-Морнеем в зале, которая опустела,  и  настал
вечер. Замешкавшиеся гости оглядывались напоследок с порога. Король, ви-
димо, хотел поговорить о самом главном, ибо он направился к оконной нише
со своим старым советником, с первым среди протестантов, его называли их
папой. Тогда последние из двухсот гостей удалились, ступая  бесшумно,  и
тихо притворили дверь.
   Генрих за руку повел Филиппа к окну, остановился перед ним, всмотрел-
ся в состарившееся лицо: каким маленьким стало оно под непомерно  вырос-
шим лбом. "Глаза глядят разумно; мы держимся стойко, невзирая на случай-
ные провалы, как тогда с Сен-Фалем. Глаза глядят мудро, но по-вечернему:
дерзаний нечего ждать от этого человека. Когда мы были молоды, мое коро-
левство Наварра, спорное по самой своей сути, имело в его  лице  ловкого
дипломата, который одной силой своей любви  к  истине  умел  перехитрить
всех лжецов. Далекие времена, где вы? Но именно тогда мы  превыше  всего
боялись ножа, как способны бояться лишь люди, еще не  оправдавшие  себя,
алчные до своих будущих деяний, которые им страшно упустить".
   - Многого мы достигли, Филипп?
   - Сир, всего, что было вам назначено или на вас возложено. Почему  не
хотите вы признать, что сверх того господь наш не спрашивает и не попус-
кает.
   - Известно вам, господин дю Плесси, что великая  война  готовится  на
свете?
   - От ваших решений я устранен. То же, что решает воля  всевышнего,  я
постигаю через испытания. Новые открытые раны жгут меня, и последняя еще
впереди.
   Что он шепчет во мраке? Чело склоняется,  выражения  лица  не  видно.
Морней поднимает голову, говорит отчетливо:
   - Сохраните на земле мир до конца ваших дней. Сир, едва вы  испустите
дух, ваша высокая ответственность снимется с вас и возвратится к  госпо-
ду.
   - И это все? - спросил Генрих. - Таково, по-твоему,  бессмертие,  Фи-
липп? Таково вечное блаженство?
   Когда вместо ответа последовал лишь  вздох,  Генрих  собрался  отвер-
нуться. Однако сказал:
   - Ваше познание бога необычайно расширилось. Вы говорите о нем  слиш-
ком по-ученому для того, чтобы он, как прежде, мог жить в вашем  сердце.
Ныне мы снова встретились с вами здесь на земле, у вас же в мыслях  одна
лишь диалектика вечности.
   - Мой сын пал при осаде Гельдерна, - сказал Морней ясно и просто.
   Генрих привлек его к себе:
   - Бедняга!
   Руки их долго оставались сплетенными. Глаза их не увлажнились. Морней
впоследствии напишет трактат "О слезах". В действительности он  не  пла-
чет, а Генрих проливает теперь слезы лишь по ничтожным поводам. Для зна-
чительных он вооружен.
   - Ваш единственный сын, - сказал Генрих с ударением. Быть  может,  он
подразумевал: к чему же ваша вера.
   Морней, по-прежнему просто:
   - У меня теперь нет сына, а потому нет и жены.
   Что он хочет сказать, спросил Генрих. Получила ли  уже  мадам  Морней
злую весть?
   - Она ничего не знает, - сказал человек, побежденный жизнью. -  Гонец
явился сегодня ко мне. Я сам должен принести ей это известие: она не пе-
реживет его. Тогда я буду разлучен с ними обоими, а лишь  ради  них  мне
еще стоило жить - неужто же не бывать свиданию?
   - У вас есть внутренняя уверенность.
   - У меня ее нет, - выкрикнул Морней. И продолжал уже спокойно: - Мало
того что Шарлотта уйдет от меня, она уйдет по своей воле. Меня обуревает
страх, что любовь кончается и с ней кончается все, особенно  же  надежда
на бессмертие.
   - Друг, нам нечего бояться, - сказал Генрих. - Я познал это  сегодня,
а потому благословляю свою поездку в Ла-Рошель. Перед концом некий голос
промолвит: мы не умрем - но будет это только значить,  что  мы  свершили
свое.
   По вещему испугу в своем сердце Морней понял это как последнее  слово
короля. Он поклонился и отступил. Король приказал напоследок:
   - Если пророчество ваше сбудется, я хочу узнать и услышать от  вас  о
том, как скончалась мадам де Морней.

   БЛАГОДАРНОСТЬ

   Истинный успех посещения королем Ла-Рошели обнаружился лишь на обрат-
ном пути. Гарнизон Ла-Рошели сопровождал его до ближайшей протестантской
крепости; оттуда выступил новый отряд,  чтобы  пройти  с  ним  следующий
этап. Отовсюду спешили к нему дворяне, безразлично какой веры, все стре-
мились увидеть его; и не раз карета его ехала шагом вследствие  стечения
народа. Люди смешивались с его охраной, они намеревались  проводить  его
до самой столицы. Он про себя объяснял, что их к этому  побуждает.  Сами
они не могли ни осмыслить, ни истолковать свои побуждения.
   Не успел Генрих вернуться в Париж, как из Лондона пришла весть о  за-
говоре против короля Якова. Под Вестминстерский  дворец  были  подложены
груды пороха, что успели вовремя обнаружить. В противном случае все соб-
равшиеся были бы разорваны на куски - король, принцы и пэры, весь парла-
мент; от английской короны ничего бы не осталось. Такого громадного  ко-
личества пороха хватило бы, чтобы взорвать целые городские кварталы. Это
было бы самым жестоким злодеянием века. Доподлинно известно,  кто  своим
учением способствует смуте. Кто подкапывается под  нас,  кто  поставляет
средства взорвать нас всех на воздух, кто ввозит их в каждое  христианс-
кое государство, пока оно еще свободно. Долготерпение свободных  народов
облегчает работу их врагам, не говоря о том,  что  у  последних  повсюду
есть сообщники и что правительства очень шатки.
   Без лишних слов было признано, что здесь действовал орден  Иисуса,  а
за его спиной Испания. Держава, которая сломлена, но еще не вполне,  ни-
как не может угомониться. Разуму и смирению она не научилась, зато  нау-
чилась хитрости и злодейству. Из старой власти  рождается  новый  боевой
отряд, духовное воинство, если убийство свойственно духу и входит в чис-
ло воинских добродетелей. Иезуит Мариана проповедовал право убивать  ко-
ролей. Его английские адепты оказались старательными, впрочем, в их кни-
гах об этом мало говорилось. Все же покушениям предшествуют  книги;  ко-
роль Генрих послушался недоброго совета, когда  отстаивал  перед  своими
законоведами возвращение святых отцов, доказывая, что они чисты сердцем.
   Правда, здесь, в стране, друзья детей усердствуют в любви к  малолет-
ним, меж тем как где-то там после первого испуга убирают порох.  Птички,
цветочки, мы тут ни при чем, пуританский парламент сам по себе  заседает
на пороховых бочках. Однако допустим, что король Французский оставил  бы
вас без присмотра, как Яков. Допустим, он окончательно порвал бы со сво-
ими протестантами и не вернулся бы только что  из  путешествия,  которое
было, в сущности, смотром войск, они же стоят наготове. Тогда здесь, не-
сомненно, повторилось бы вестминстерское покушение. Но по улицам столицы
короля Генриха громыхают пушки его начальника артиллерии.
   Генрих ожидал его в тот самый час, когда "пороховой заговор" стал из-
вестен им обоим. Верный слуга, по своему обычаю, должен был бы тотчас же
появиться в дверях и напомнить своему государю, кто послал его в  Ла-Ро-
шель, кому он обязан тем, что союз цареубийц отступил  перед  ним.  День
прошел; Рони не явился. Генрих как бы невзначай велел справиться о нем в
арсенале. Министр работает, как всегда. Генрих думал: "Он ждет, чтобы  я
посетил его либо чтобы он был возведен в герцоги и пэры.  Точный  расчет
входит в число его добродетелей. Однако мне уже многие спасали жизнь,  и
не становились за это даже капитанами. Да и я многих выручал из  беды  и
делал это даром". Генрих, впрочем, сам знал, что в его рассуждениях было
неверно, что - недосказано. "Рони  обнаружил  поразительное  чутье,  или
назвать это дальновидностью? Что сталось бы с королевством без моих про-
тестантов? Сам Рони - закоренелый еретик, почему эта идея и  возникла  у
него и ее осуществление оказалось так просто. Все равно, он  никогда  не
был человеком окрыленного духа; он был человеком,  призванным  сидеть  и
считать".
   Здесь Генриху пришлось признать, что его Рони  переменился.  С  каких
пор? Мы позабыли об этом, как и о перемене,  постепенно  свершившейся  в
нас самих. Рони был неподкупен, но всегда усердно добивался награды; та-
ким он остался и теперь. Ему и до сих пор свойственна ревность, стремле-
ние поучать и устрашать - в этом скорее сказывается  мелочность  натуры,
нежели значительность. "Как же можно при мелочности стать  значительным?
Счастье и заслуги, какая между ними связь? Получите сто тысяч экю,  гос-
подин де Рони, если объясните это. Держу пари, вы не лучше моего  разби-
раетесь в этом, Максимильен де Бетюн, или, если вам приятнее, герцог  де
Сюлли. Но имена становятся тем громче, чем ближе к нам  пора  внутренней
тишины".
   В тот час, когда стал известен "пороховой заговор", Генрих долго  ду-
мал о своем помощнике, ибо их теперь осталось двое и им следовало крепко
держаться друг друга. На душе его была тишина, судьба Якова  Английского
едва его испугала, а теперь не осталось и тени  страха.  Кто  испугался,
так это Мария Медичи. Она ворвалась в кабинет своего супруга и начала  с
упреков, настолько бурных и необдуманных, что ей не хватало  французских
слов.
   - Я вас предостерегала. Теперь сами вы каетесь, что  посылали  своего
Рони в Англию для заключения союза.
   - К сожалению, союз не состоялся, - отвечал Генрих.
   - Зато состоялся с другими еретиками, в Ла-Рошели! -  взвизгнула  Ма-
рия. - Ваша погибель в еретиках, и вы стремитесь навстречу своей гибели.
Я это знала, - проговорила она. На ее счастье, она была вынуждена  оста-
новиться, так как ей сделалось дурно. Кто знает, что бы она еще выболта-
ла. Едва она пришла в себя, как на ее лице вместе с сознанием  явственно
проступило нечто новое: нечистая совесть. Она была еще очень  слаба  или
притворялась такой и шепнула чуть слышно: - Сир! Не забывайте никогда  о
небесной каре. Святые отцы ревностно стараются отвратить ее от вас.
   - Это я прекрасно знаю, - сказал Генрих, чтобы успокоить ее. Он  и  в
самом деле думал, что подвалы, начиненные порохом, вряд  ли  могли  быть
делом рук небесных блюстителей нравов.
   Когда король собрался лечь спать - сегодня на парадной кровати, и за-
ла была наполнена придворными, все явились на поклон,  кто  только  мог,
старался попасться на глаза монарху, ибо счастье явно покровительствова-
ло ему, - тут как раз пришел начальник  артиллерии.  Он  возвышался  над
склоненной толпой. Генрих тотчас заметил его и отпустил всех  остальных.
Затем открыл позолоченную решетку и за руку повел начальника  артиллерии
в свой кабинет.
   - Если я не ошибаюсь, нам надо поговорить.
   Рони принес в папке все, над чем он проработал целый день; дела  были
разнообразные, хотя все в той или иной степени относились к  "пороховому
заговору". Королевские послы по всей Европе, у султана, у папы, все дол-
жны были получить обязательное предписание, в каком смысле  им  надлежит
говорить о "пороховом заговоре". Указания были разнородные, но все  нап-
равлены на то, чтобы представить взорам и чувствам дворов  единую  опас-
ность, прежде всего запах пороха, не намекая на серу и ногу с копытом.
   Только в протестантских княжествах,  республиках  и  вольных  городах
послы короля должны были говорить обо всем прямо и ставить точку над  i.
Император вместе с королем Испанским, эрцгерцог в Брюсселе, а также  ве-
ликий герцог Флорентийский и другие финансовые силы вселенского  колосса
на глиняных ногах - все они вкупе подготовляют войну. Открытая их  цель,
которой они кичатся, это уничтожение свободы совести, а кроме того,  они
не намерены более терпеть ни свободную мысль, ни свободные  государства.
Доказательством служит неудавшееся покушение на английскую корону. Пусть
каждый отметит в своей Библии, которую читает по утрам, что и ему угото-
вано то же самое. Далее следовали тексты из Священного писания,  которые
Рони советовал протестантским князьям подчеркнуть.
   Он говорит: христианский мир  имеет  короля,  единственного,  который
держит меч и пускает его в ход не для  собственных  выгод,  а  лишь  для
мирской пользы. На него взирают народы,  наполовину  уже  вовлеченные  в
войну, которая неминуемо охватит весь Запад целиком на  долгие  пагубные
годы. Имеющие уши да слышат. Избави нас от лукавого! Послам короля реко-
мендовалось пользоваться всеми языками, религиозным наряду с военным,  а
также  простонародными  выражениями,  помимо  обычного  дипломатического
красноречия. Генрих отложил все это в сторону, зато дважды прочел черно-
вик письма к королю Якову.
   - Господин начальник артиллерии, вы грозите ему.  Несколько  странный
способ уверить его в моей радости по поводу его спасения.
   - Сир! Теперь или никогда добьетесь вы союза.
   - Чтобы его заключить, он должен, согласно вашей воле, казнить  своих
иезуитов. Этого я не скажу, ибо он этого не сделает и  вряд  ли  простит
мне свою слабость.
   Рони приготовился возразить. Но одумался и просто сказал:
   - Вы правы. Короли знают друг друга. А кто я?
   Генрих вгляделся в него. Вот каков Рони, когда он близок к  смирению.
Оно пришло неожиданно, в особенности сейчас.
   - В некоторых делах вы проявляете предусмотрительность, на  какую  не
способен ни один король, - сказал Генрих слово в слово. - Опасности  из-
бегнул не только Яков и его корона.
   Министр выпрямил спину, он снова стал тем, кого изображал  в  молодые
годы, каменным рыцарем с соборного фасада. Однако он при этом покраснел.
Генрих с удивлением поглядел на него. Прежде, когда он менялся  в  лице,
причиной бывал гнев, и вспыхивал он мгновенно. На сей раз кровь в  тонах
вечерних облаков проступила под кожей, которая осталась нежной  и  проз-
рачной.
   В самом деле, Рони испытывает стыд, ибо он спас своего короля и боит-
ся благодарности. Вот до какой степени слились  они  воедино.  Благодар-
ность была бы чем-то чуждым.
   - Воздадим хвалу милосердию божию, - сказал Генрих. - Каждый в  своей
каморке, - сказал он. - День был долог, вы много писали, а я имею  право
лечь в свою постель, ваше посещение избавляет меня от парадной кровати.
   С этими словами он проводил своего друга до порога.

   НЕ СТРАШИСЬ

   Недобрые времена для изменников. Впервые с начала этой власти, не по-
хожей на другие, ей поклоняются не по торжественным дням и не  бессозна-
тельно. Постоянное большинство объединилось, оно следует за необыкновен-
ным королем. Мало того, оно забегает вперед. Стоит королю появиться, как
раздаются возгласы: "К границе!" Сам Генрих об этом слова не вымолвил.
   В тот год и в последующие у него было немало причин для грусти, но  с
этими новыми свидетельствами преданности явилось и счастье. Оно  шепнуло
ему на ухо: ты всегда действовал именем своей страны и народа, иначе они
не кричали бы теперь: "К границе! ", чтобы защищать государство, которое
создал ты. Ты создал для них государство; но кто сотворил  тебя  самого?
После бога твой народ. Вот что шепнуло ему на ухо счастье.
   О войне Генрих никогда не упоминал. Открытые проявления  ненависти  к
убийцам, месть за измену доказывают ему, что  это  королевство  начинает
понимать одно: свою обособленность как военной силы, противостоящей всем
врагам народов. И свое процветание - не забудьте о том, как  оно  претит
многим. Угнетателям, да будет вам известно,  особо  опасна  наша  терпи-
мость, наше уважение к совести и к жизни. Оно все еще несовершенно;  тем
не менее наша гуманность - самый тяжкий грех в глазах держав, которые не
могли бы безнаказанно подражать ей и вообще не постигли ценности челове-
ка. Напасть немедленно, воспользовавшись дерзким заговором, который отк-
рыл глаза многим, этого Генрих не хотел. Европа насчитывает немало наро-
дов, которые захотят завоевать или защитить свою частицу счастья  вместе
с нами, когда наше призвание станет для них несомненным.  Потому-то  ко-
роль Франции и задумал тогда привлечь на свою сторону народы и занимался
этим четыре года. Так долго ему не надо было тянуть, ибо следующего года
для него уже не было.
   Рони взял разбег покороче; у него все время была  мысль,  что  завтра
надо выступать. Между тем он обрабатывал общественное мнение в  согласии
с королем, но гораздо  решительнее.  Чужеземные  наблюдатели  сравнивали
брошюрки, которые в ту пору призывали Европу встать за правое дело коро-
ля Французского, с прокламациями на стенах Парижа и убеждались, что  ис-
точник их одинаков. От этих воззваний, равно как и от брошюрок, все  от-
пирались, а полиция убирала их после того, как они всеми были прочитаны.
Уцелевший от покушения на короля Якова порох  сохранил  свою  взрывчатую
силу. Теперь он служил для того, чтобы откалывать уже малочисленных про-
тивников существующей власти от их подстрекателей, и те получали по зас-
лугам от господина Рони, если, конечно, предположить, что тут был  заме-
шан он.
   Патер Коттон плакал в исповедальне, умоляя короля признаться ему, что
он замышляет против церкви. Ничего, сказал Генрих. Святой отец имеет до-
казательства его смиренного послушания. А в отношении ордена Иисуса, ко-
торому сам король разрешил вернуться сюда, он ссылается  на  собственные
слова патера Игнациуса, являвшегося к нему во время  болезни.  Фигура  у
постели говорила: не их орден решает, должно ли умереть королю, и  также
не догматы и не настоятели, - уверяла фигура у постели, - а  большинство
людей, их совесть.
   Итак. Что же произошло с совестью большинства со времени покушения на
короля Якова? Как решает совесть? Незнакомцы, которые скрываются в толпе
единомышленников, печатают жалобы на иезуитов и  их  мирских  союзников.
Это возбуждает гневное одобрение народных масс.
   - Разумеется, я к этому не присоединяюсь, - сказал Генрих. - Для меня
отцы остаются непорочными душами, хотя фанатики могут проникнуть и в са-
мый дисциплинированный орден. Таково было мнение патера Игнациуса, поче-
му события в Англии вряд ли удивили его. Что касается  меня,  то  должен
покаяться, что вчера ночью я спал с чужой женой, а не со своей.
   От плачущего Коттона король получил божественное прощение. Между  тем
появились другие печатные воззвания, назначением которых было превратить
большинство сторонников короля в меньшинство. Эти воззвания тоже  приби-
вались к стенам домов под покровом темноты; но как ни беззастенчиво  за-
девали они господина де Рони, как ни кололи глаз  оскорбительные  выпады
против короля, полиция их не трогала. На одной и той  же  церкви  висело
воззвание, автором которого предполагался министр, и рядом другие,  про-
тивоположного происхождения. В полдень первое  было  сорвано  городскими
стражниками. А нападки на семейные обстоятельства короля можно было  чи-
тать и дальше.
   Враждебная партия не осмеливалась укорять его за воинственные намере-
ния, для этого время было упущено. "К границе!" - раздавался  клич,  как
только ему случалось проезжать сквозь толпу, пока он наконец не  предпо-
чел ходить пешком, в плохой одежде, один и никем не узнанный.  Тогда  он
услышал то, что предназначалось не для него, однако знать это не мешало.
Во-первых: у нас великий король. Вслед за тем следовали собственные  со-
ображения, а также прочитанные, одно  подкреплялось  другим.  Во-вторых,
обсуждалось то, что смело могла печатать враждебная партия, ибо каждый в
той или иной степени должен был признать ее правоту, даже сам Генрих: он
несчастный, обманутый человек. В его собственном доме  водворилась  дочь
Габсбургов, которая  всех  нас  ненавидит,  а  его  в  особенности.  Его
Луврский дворец полон ее любовников, сплошь предателей, да и собственные
метрессы предают его, не говоря уже о рогах, которые они ему наставляют.
Молочная сестра королевы ездит на помеле, как истая ведьма. Всеобщий за-
говор окружает его.
   Большинство возражало на это: тем худее. Мы должны объединиться, даже
с протестантами. Мы, правда, не любим протестантов - они упрямы,  суровы
и обижают нас всех своим чванством. На сей раз они ему нужны, и мы долж-
ны терпеть окаянных еретиков под страхом поплатиться спасением души. Вот
оно - Французское королевство. Его сделал таким, какое оно есть, наш ко-
роль Генрих. Он не должен быть несчастным  человеком.  Недобрые  времена
для предателей. Когда Генрих послал своего начальника артиллерии  против
герцога Бульонского, за которого никто не вступился и  менее  всего  его
единоверцы, королева с Вильруа и другими сторонниками Испании советовала
его пощадить. Тюренна и в самом деле не  казнили,  как  Бирона;  обстоя-
тельства позволили пренебречь им. В его город Седан попросту был  назна-
чен губернатор-гугенот.
   Меньшинство, однако, не унималось. На его стороне внутри  государства
были самые богатые из вельмож, и для  христианского  мира  в  целом  оно
чувствовало себя большинством. Оно снова стало злокозненным, как во вре-
мена Лиги, с кафедр произносятся подстрекательные речи, на улицах столи-
цы льется кровь; вот протестант, которому не следовало ходить одному  по
дорогам, не лежал бы он теперь убитый. Дамы из рода Гизов снова выступи-
ли на сцену, они устраивали по старому  затасканному  образцу  процессии
кающихся женщин, босых, с терновыми венками в волосах. Все равно  кругом
плачут, принесенные в жертву женщины всегда возбуждают жалость. Раздают-
ся голоса, призывающие возмездие.
   - Долго ли проклятие будет жить среди нас? Проклятие  -  это  король.
Спрашивается: долго ли еще?
   Не страшись! Король приказал выстроить протестантский  храм  ближе  к
Парижу, только на расстоянии двух миль, вместо дозволенных четырех. Сви-
репые нарекания, а он смеется:
   - Да будет известно, что отныне туда четыре мили. - Он заставил приз-
нать, что две мили равны четырем с помощью виселицы,  которую  поставили
по пути к храму. Все увидели: гугенот, который некогда  выморил  голодом
столицу, предал огню и грабежу ее предместья, наконец-то, став  королем,
показывает свое истинное лицо. Все же он пока  имеет  большинство,  нас-
только королевство шагнуло вперед, а вы с ним. Преданное ему большинство
получало даже прирост из меньшинства, по мере  усиления  его  суровости.
Только терпимость, которая становится суровой, убеждает  самых  закосне-
лых. Правда, остаток закоснелых делается кровожадным. За это время коро-
лю не раз грозила смерть от ножа.
   Королева  в  ту  пору  была  несчастна,  не  понимая  противоречия  в
собственных чувствах: она желала ему смерти и в то же время  боялась  за
его жизнь. Она устраивала своему супругу бешеные сцены  по  поводу  сов-
местного воспитания ее детей с его незаконными отпрысками,  а  в  мыслях
держала при этом все обиды испанской партии, главным образом союз с Анг-
лией. Генрих добился своего, обе державы впредь ручались за свободу Гол-
ландии. Рони, воротясь из Седана, вошел в ту минуту, когда Мария подняла
руку на короля. Он отвел ее руку и сказал:
   - Мадам, это может стоить головы.
   Вот чего она не простит ему никогда. Пусть он лучше следит  за  своим
государем, дабы с ним ничего не приключилось. Когда в конце концов  уби-
тый будет принесен в Лувр и в его кабинете  положат  тленные  останки  -
пусть Рони пеняет на себя, что не был на страже,  разве  мы  бессмертны?
Сегодня он отводит руку Марии и говорит: это может стоить головы. Генрих
принялся успокаивать растерявшуюся женщину.
   - Мадам, - сказал он, - этот человек-гроза моих врагов. Но вам и  мне
он самый верный друг. Я даю ему звание герцога де Сюлли.
   Это было пожалование. Мария отнюдь не простила тех обстоятельств, при
которых Генрих огласил его. На ближайшем своем большом приеме она повер-
нулась спиной к герцогу де Сюлли, прежде чем он успел открыть рот.  Сама
же поднялась и даже сделала несколько шагов навстречу какому-то чужезем-
ному посетителю. Вид у него был невзрачный, но она знала его как тайного
агента, посланного генералом ордена иезуитов. Впрочем, и Сюлли не  спус-
кал с него глаз.
   Невзрачный посетитель заговорил резким шепотом, порицая поведение Ма-
рии; к счастью, никто как будто не подслушивал.
   - Какой проступок против обязательной дисциплины - приветствовать ме-
ня, словно я что-то значу, и внушать протестанту подозрения.  Тем  неза-
медлительней должны вы исполнить приказ, который я передаю вам. Распоря-
дитесь отлить из бронзы короля верхом на коне. Статуя,  знак  тщеславной
суетности, должна быть поставлена на самом видном месте,  ее  созерцание
усилит любовь народа. А главное, статуя живого человека послужит доказа-
тельством того, что наша благочестивая дочь заранее печется о посмертной
славе короля и открыто желает ему бессмертия.
   Слова и то, чего они не договаривали, были для Марии слишком  бездон-
ны: ей понадобилось еще несколько лет, чтобы созреть для таких  страшных
глубин. Все же она повиновалась, за что генерал иезуитов  в  знак  своей
милости подарил ей китайский письменный столик. Через какой-то срок  па-
мятник был готов занять свое место. Выбор пал на Новый мост, король  сам
построил его. Тайну всячески старались сохранить, но в конце концов  ко-
роль неминуемо должен был открыть ее - и вот, когда  он  увидел  работы,
производимые в начале моста, он немедленно приказал их прекратить. Слезы
Марии, гнев Марии, болезнь Марии, ее отсутствие  на  приемах  чужеземных
делегаций, а они-то сейчас больше чем когда-либо интересовали короля. Он
наконец сдался, но поставил условие: никаких торжеств, никакой  надписи.
Памятник изображает римского полководца - таков он действительно на вид.
Но, к несчастью, в лице большое сходство с ним самим.
   Уже две недели стоял он на высоком цоколе,  без  имени,  вокруг  него
непрерывно теснился народ. Ни всадники, ни кареты не решались расчистить
себе путь сквозь толпу: в воздухе чувствовалось возмущение. Громкие  го-
лоса требовали надписи; многие самовольно поставили бы ее, одни  с  хва-
лебным текстом, другие изрыгнули  бы  всю  свою  ненависть.  Королевская
стража препятствовала и тем и другим, в особенности по ночам. Люди коро-
ля сновали в толпе, они клялись, что это не он. Разве это его нос, у на-
шего настоящего короля Генриха он свисает до губ, а рот  кривой.  У  нас
совсем не такой красивый король.
   А ему хочется быть таким, отвечали злопыхатели. У кого  такая  герои-
ческая осанка? Никак не у рогоносца и похотливого старика. Этот не  стал
бы преследовать нашу веру и не боялся бы войны. Тут инакомыслящим следо-
вало бы признать, что они сами, а не король часто, очень часто  вызывали
войну. Они об этом позабыли, ибо в публичных спорах правда дается нелег-
ко, не говоря о том, что она и небезопасна. Многие предпочитали потешать
толпу за счет иезуитов; недаром святые отцы произносили изысканные  про-
поведи, полные изящества и остроумия во  вкусе  двора,  но  малопонятные
простому человеку.
   В толпе очутился какой-то сумасшедший, было это ровно через две неде-
ли после установки памятника. Он по-собачьи лаял на коня  под  бронзовым
всадником. Раньше он по очереди, в зависимости от обстоятельств, поносил
то короля, то иезуитов, а теперь лаял у самого цоколя;  его  для  потехи
протолкнули вперед. Швейцарская стража сочла его собачьи повадки  разум-
нее многого другого и не стала ему мешать. Неожиданно он вскарабкался на
цоколь и сперва обхватил ногу всадника. Потом вытянулся, стараясь  сров-
няться с высоким латником, и выкрикнул, что он также гугенот  и  намерен
призвать божий гнев на столицу.
   Играл он неплохо. Глаза его зловеще пылали, голос был глухой, каркаю-
щий, всем так и представился ворон на амвоне. Черная  мантия  безумного,
для вящего впечатления, развевалась  вокруг  него.  Когти  его  тянулись
вдаль, где другим ничего не было видно; только пылающий взор  одержимого
обнаружил там кого-то.
   К определенному месту где-то в толпе направлял он  гнусные  проклятия
королю, его друзьям, врагам и всем сильным мира. В образе еретика пропо-
ведовал сам дьявол. Стражники были швейцарцы, в своем  смущении  они  не
уразумели смысла его речей. Прежде чем они собрались  стащить  безумного
вниз, он уже спрыгнул в самую гущу толпы и с лаем пополз между ногами.
   Там, где скопище было не так густо, он поднялся во весь  рост.  Како-
го-то человека, собравшегося уходить, он схватил за плащ. Его  собствен-
ный плащ сильно топорщился, под ним не было видно, как он обнажил нож  и
держал короля под угрозой ножа добрую минуту. Король,  однако,  с  такой
силой вперил взгляд в глаза безумца, что несчастный не выдержал и закрыл
их. Чтобы отнять у него нож, не понадобилось никаких усилий.
   По знаку Генриха к нему подвели коня. Бледен  был  господин  де  Бас-
сомпьер, а не король. Сидя в седле, он заметил  двух  капуцинских  мона-
хинь, которые во время процессий ловко разыгрывали  гонимых.  Бассомпьер
приветливо передал им просьбу короля: чтобы они попросили своего  духов-
ника изгнать беса из одержимого.
   Люди, державшие пойманного убийцу, громко возроптали. Тут нужен врач,
а если сумасшествие окажется притворным, тогда виселица! Вот чего требо-
вали они для убийцы, под одобрительные возгласы остальных горожан, кото-
рые передавали из рук в руки нож. Король не такой человек,  чтобы  утаи-
вать покушение на свою жизнь. Он выкрикнул, сидя в седле:
   - Дорогие друзья, вы уже многому научились. Отныне узнайте, что быва-
ют трусливые бесы и они говорят правду, когда их изгоняют. Этот же,  без
всякого сомнения, открыто отречется перед вами от всех своих поклепов на
меня, будто я преследую вашу веру, будто я жажду войны,  и  от  клеветы,
будто я рогоносец.
   После этого поднялся неудержимый  хохот,  невозмутимым  остался  лишь
бронзовый полководец с лицом короля. Сам же он тронул своего коня. Толпа
кричала ему вслед:
   - Бес во всем признается, положись на нас. Иначе мы с ним  разделаем-
ся.
   Король пришпорил коня и помчался вдоль берега. Не страшись!

   ОТЧЕТ

   Когда мадам де Морней узнала, что ее единственный сын умер,  господин
де Морней протянул обе руки,  чтобы  поддержать  ее,  если  она  лишится
чувств. Но это оказалось излишним, мадам де Морней не  пошатнулась.  Она
сказала:
   - Мой друг, я была подготовлена. Наш  сын  недаром  воспитывался  для
ратного дела. Вы справедливо решили, что  с  девятилетнего  возраста  он
должен не только учиться по-латински и по-гречески, но и развивать  свое
тело, наподобие атлета, дабы сделать наш век лучше, вместо  того  чтобы,
уподобившись ему, самому стать дурным.
   Слова ее звучали однотонно, но воля придавала ей твердости. Она  гля-
дела мимо господина де Морнея, его вид мог бы лишить ее мужества.  Он  с
трудом прошептал:
   - Utinam feliciori saeculo natus [8]. А где - нее счастливый век? Наш
сын, рожденный для него, где он?
   Она запретила ему задавать малодушные вопросы и сказала, что  родите-
ли, подобные им, должны быть преисполнены благодарности, ибо земной путь
их сына протек и завершился во славу божию.
   - Нашему Филиппу пошел двадцать седьмой год.
   Здесь голос отказался ей служить. Господин де Морней подвел ее к сто-
лу, где супруги просиживали друг против друга долгие вечера и каждый ве-
чер проходил в разговорах о Филиппе де Морней де Бов, их  сыне.  Как  он
тринадцати лет, бок о бок с отцом, участвовал в  осаде  Рошфора;  таково
было волею судеб его первое впечатление от ремесла, к которому его гото-
вили. Пятнадцати лет он был взят на службу принцессой Оранской;  Голлан-
дия предоставляла юноше протестантской веры  благоприятные  условия  для
успехов на военном и научном поприще. А потом он отправился  путешество-
вать. Король высказал намерение приблизить его к себе. Морней нашел пре-
ждевременным, чтобы его сын знакомился с нравами этого двора.
   Он сам в юности своей был воспитан на путешествиях, сначала как  изг-
нанник, позднее как дипломат. Изгнание подарило ему жену и сына. Оно да-
ло ему возможность посвятить двадцать пять лучших лет своей жизни  коро-
левской службе. Его сыну следовало воспользоваться преимуществами, какие
давало знакомство с Европой, не испытав одиночества тех, у кого за  спи-
ной нет родины. Он тоже отправился в Англию, как некогда его отец, но не
униженным бедняком, знакомым с мистерией зла.  Родители  по  вечерам  за
столом умилялись благосклонности высшего английского общества к молодому
де Бову, дворянину-атлету, исполненному жизнерадостного  познания.  Отец
послал его на франкфуртскую ярмарку для изучения вопросов хозяйства,  он
дал ему возможность посетить Саксонию и  Богемию,  прослушать  лекции  в
знаменитой Падуе; но из Венеции он вызвал его в Нидерланды, чтобы сын  с
оружием в руках боролся за право чужого народа и за свободу совести.
   Однако не война пресекла многообещающую будущность  юноши,  а  скорее
богословские споры его отца, которые снискали ему немилость короля,  за-
девшую и сына. Она помешала его преуспеянию. И обстоятельства  тоже  пе-
рестали подчиняться счастью. Король разрешил господину де  Бову  набрать
полк против Савойи, но тут противники заключили мир. Прошло еще три  го-
да, старика за это время сломили горести, а сын  сгорал  от  нетерпения.
Король сказал:
   - Он не молод, ему сорок лет. Двадцать - его настоящий возраст, а по-
учения отца прибавляют еще двадцать. - Устав от безделья,  Филипп  пошел
снова Добровольцем в Голландию. Там он и пал в бою.
   - На двадцать седьмом году жизни, - сказала мадам  де  Морней  своему
супругу, который сидел напротив нее. - И все же не слишком рано, раз  на
то была воля божия. Жизнь всегда достаточно долга,  насчитывает  ли  она
его годы или еще лишних тридцать лет.
   Этим она назвала свой собственный возраст, и господин де Морней заме-
тил, что сейчас она уже не так преисполнена благодарности, как  вначале.
Он принялся увещевать ее.
   - Милая, любимая, ныне нам ниспослано это,  ныне  господь  испытывает
нас, веруем ли мы в него и покорны ли ему. Так  ему  угодно,  мы  должны
молчать.
   После чего мадам де Морней на самом деле умолкла и целый месяц,  пока
еще не слегла, не упоминала о ниспосланном им испытании.  Для  вида  она
носила благопристойный траур, без преувеличения.  Но  так  как  истинное
состояние ее духа не находило иного выхода, оно вылилось в телесный  не-
дуг, который на этот раз не удавалось облегчить. Он, правда, мучил мадам
де Морней с молодых лет, со времен несогласий,  которые  возникли  между
ней и священнослужителями вследствие проявленных ею  мирских  слабостей.
Сердцебиение и другие признаки меланхолии мало-помалу стали для нее  не-
отделимы от политических дел и общения с людьми. Особе высокого  положе-
ния не пристало отказываться от своих  обязанностей;  кстати,  мадам  де
Морней обладала как апломбом, так и деловитостью. Ей приходилось пускать
в ход то и другое во время частых отлучек супруга, который  всегда  опа-
сался по возвращении застать жену тяжелобольной. Таким образом, господин
де Морней хоть и уповал на бога, однако научился верить и в медицину.  В
королевстве, по которому он много странствовал, ему были  знакомы  самые
отдаленные уголки, где обитали сведущие аптекари. Он читал Парацельса  и
все, что знаменитый врач особенно советовал в подобных случаях: купорос-
ное и коралловое масло, равно как и жемчужную эссенцию - все это с  пути
посылал больной.
   Ранее лекарства помогали ей. Но в утрате сына ее не могло ни на  один
час утешить даже собственноручное письмо короля. Еще меньше облегчали ее
скорбь другие выражения сочувствия, в большом количестве получаемые  ро-
дителями, среди прочих от принца Морица, господ Вильруа, Рогана, герцога
Бульонского, мадам де ла Тремойль и герцогини Цвейбрюкенской.  Печальнее
всего было то, что материнские мемуары,  предназначавшиеся  для  сына  и
имевшие целью явить перед ним пример отца, потеряли свой смысл. Господин
де Морней застал несчастную женщину, когда ее руки тщетно пытались  при-
писать к мемуарам хоть одно еще слово.
   - Не могу, - сказала она. - Страдания не позволяют. Но там,  куда  за
нами не следуют телесные немощи, я скоро, скоро вновь обрету его. - Этим
она невольно выдала себя. Она хотела умереть, чтобы воссоединиться с сы-
ном. С самого начала только это и таилось за ее сдержанной скорбью.
   Высказав это наконец, она слегла, чтобы больше не встать. Муж ее  по-
нял, что она самовольно отреклась от обязанности жить, которую никто  не
может снять с нас. Он не осмеливался напомнить ей об этом; вид человече-
ского существа, которое не хочет быть по эту сторону жизни и уже не пом-
нит о нас, вселяет робость. Суконные  занавеси  ее  простого  ложа  были
сдвинуты, оставляя небольшую щель, откуда свисала ее рука, бледная,  се-
рая, как давний снег, только жилки удивительно яркой синевы набухали  на
ней. По руке можно было бы судить обо всех  телесных  и  душевных  муках
страдалицы, если бы даже не слышать ее стонов. Господин де Морней чуждой
тенью стоял, прислонясь к голой белой стене, посреди нее виднелся крест,
такой же черный, как его одежда. Мадам де Морней никогда не желала иметь
в своей спальне иных стен, кроме выбеленных известью, как в храме. По ее
положению ей пришлось повидать много богатых и пышных покоев. Но в самом
укромном, где она чувствовала себя свободно, единственной прикрасой  был
свет отречения.
   Однажды она призвала своего супруга и  принялась  выпытывать,  каково
заключение врачей. Верно ли, что ей следует теперь думать лишь  о  боге.
Со скорбью в душе он признался, что она в опасном состоянии. Но  господь
всесилен, мы будем молиться о твоей жизни. Из его слов она ясно  поняла,
что смерть ее несомненна. Она открыто обрадовалась этому и тотчас обрела
в себе силы выполнить последние обязательства.  Она  распорядилась,  как
известить членов семьи, что раздать слугам. Призвала  пастора  Бушеро  и
сама указала места из Писания, которые он должен читать ей,  преимущест-
венно псалмы, но ни одного не дослушала до конца - слишком много остава-
лось ей дела. Ей надо было ободрить всех слуг, которые стояли на коленях
у ее постели. Все должны услышать, что она верит во всепрощение божие  и
упование свое черпает из обетов Евангелия.
   Однако, при всем ее ревностном благочестии, ей становилось все  хуже,
пока она в великой тоске не стала молить об избавлении.  Задыхаясь,  да-
вясь мокротой, она наконец сорвала с себя чепец. И тут на жалкое,  иска-
женное, потное лицо упали волосы, все еще рыжеватые, вперемешку с белыми
прядями. Из-за них-то пошатнулось некогда ее здоровье, затем последовали
добровольные кары, а теперь она довела себя до того, что  присутствующие
в испуге попятились прочь. Слуги скрылись поодиночке, пастор посоветовал
господину де Морнею попросить у врача  усыпительного  средства-врача  он
пришлет сам.
   Больная услышала последние слова, она принялась жаловаться, что прой-
дет слишком много времени, пока ее усыпят. Она мучилась, насколько у нее
хватало сил, теперь довольно. У нее истощилось  терпение  и  покорность,
она, видимо, полагала, что умирающей их и не требуется.
   - Я хочу остаться одна с богом, - приказала она супругу, когда он вы-
тирал ей лицо. На что господин де Морней громко окликнул ее,  чтобы  она
пришла в себя.
   - С господом не встречаются случайно, - увещевал он. - Надо  бороться
за последнюю частицу жизни, она дарована им, и от нее, быть может, зави-
сит вечное блаженство. - Тут же он напомнил ей о смертельной  опасности,
которой избегнул король по милости неба и в силу собственной  твердости.
Это великий  король,  ему  подобного  христианство  не  знало  последние
пятьсот лет, и ему вдруг стал неведом человеческий страх, с тех  пор  он
поступает простодушно, как младенец, хотя и с мудростью старца.  Видишь,
от последнего остатка жизни зависит вечное блаженство.
   Мадам де Морней была настолько потрясена смелым сравнением с его  ко-
ролевским величеством, что перестала задыхаться и вмиг позабыла о  своих
страданиях. Она приподнялась, обняла супруга, уверяя его, что будет тер-
петь вместе с ним; она больше не думает о  том,  чтобы  малодушно  укло-
ниться.
   - Наш сын сражался, пока не пал. Я не  хочу  усыпительного  средства,
под действием которого я безболезненно усну навеки.  Пойди,  мой  милый,
встреть врача, - потребовала она, меж тем как муки бросили ее  назад  на
подушки.
   Господин де Морней поступил, как она желала. Пока он у себя в библио-
теке сообщал ученому медику, что больная чувствует себя лучше и без  его
помощи, из ее спальни вновь донеслись хрипенье и тяжкие стоны. Врач  по-
пытался проникнуть в спальню, однако господин де  Морней  преградил  ему
путь. Человеку, который слыл неверующим, невозможно было объяснить,  по-
чему умирающая не хочет принять от него средство более легкого  перехода
в иной мир. За это неприятный посетитель косо посмотрел на господина  де
Морнея и даже быстро оглядел полки с  книгами,  словно  там  могло  быть
спрятано что-нибудь недозволенное. В самом деле, взгляд его  мог  упасть
на нечто подобное: на трактаты, осужденные парламентом  и  повлекшие  за
собой немилость короля. Господин де Морней отнюдь не обнаружил мужества,
которое тут же рядом воодушевляло умирающую; он  прислонился  к  опасным
фолиантам, сдвинул их назад и принудил врача покинуть  дом.  Он  сказал,
что в спальне находится некая высокая особа и не желает быть потревожен-
ной.
   Его объяснение могло показаться правдоподобным, ибо мадам  де  Морней
как раз начала говорить. Она говорила с перерывами, вначале  язык  плохо
повиновался ей.
   - Узнаю тебя, господи. Готовится пиршество. Вот  вступает  музыка.  В
ярком свете появляются гости. Близится господин дома сего.
   Ее супруг тщетно заглядывал в комнату, где темнело. Сам он  не  видел
господа, чувствовал себя незваным, обездоленным и только отдаленно  уга-
дывал ответы, следовавшие за ее словами.
   - В твоем доме, о господи, много жилищ. Прими меня к себе.
   - Что ты свершила?
   - Я во имя твое пошла в изгнание... Я каялась в своей  мирской  сует-
ности и от укоров совести заболела неизлечимым сердцебиением.
   - Не забудь лучшего.
   - Я отдала тебе мое дитя. Я защищала моего мужа даже перед королем.
   - Не забудь последнего.
   - О! Не это ли последнее? Я пожелала без смягчения своих  мук  ждать,
пока ты придешь.
   - Ты принята. Возвеселись на моем пиршестве.
   Тут умирающая, очевидно, избавилась от всех своих страданий,  включая
и сердцебиение, вздохнула полной грудью и запела,  тихо  подпевая  тому,
что слышала; хоры голосов и незримых инструментов задавали ей тон.
   Незваный соглядатай уловил лишь одно - что все здесь  молоды,  ибо  и
жена его помолодела, судя по звукам, исходившим из ее груди. Он чувство-
вал себя старым, слишком усталым для пиршества; он не мог  повиноваться,
когда его позвали. Его жена крикнула:
   - Филипп! - Голос звучал ясно и молодо, в нем было неосознанное  оча-
рование, как на заре жизни. Он никогда не знал ее такой, они встретились
изгнанниками. - Филипп! - ликовала она; тут он понял: она лежала на гру-
ди сына.
   Когда она умолкла, он вошел к ней с подсвечником в руках, и что пока-
зало ему пламя свечей? Его жену, ставшую вновь молодой спустя долгие го-
ды. Она была в полном сознании и неизъяснимо прекрасна. Она шепнула ему:
   - Вот оно наконец. Будь мужествен и тверд,  не  сдавайся.  Блаженство
приходит на краю могилы.
   Перед тем как испустить последний вздох, она сама закрыла глаза,  ко-
торые так и остались закрытыми. Блаженство приходит на  краю  могилы,  а
потом ничего. Диалектика вечности, ваше величество, вы были  правы,  от-
вергнув ее. Поверьте лучше тому, кто слышал, видел и по высочайшему  по-
велению дает отчет.

   VIII
   ВЕЛИКИЙ ПЛАН

   СЛОВА К ЧУЖИМ

   Король был одет с небывалой пышностью, когда швейцарцы явились возоб-
новить союз. По пути в столицу многие оказывали им гостеприимство, бога-
че и щедрее других господин де Вильруа. А в Париже гвардейский полк  был
построен от дворца до улицы Сент-Оноре. Вдоль парадной  лестницы  дворца
стояли солдаты, по двое на каждой ступени, и между ними не без  гордости
поднимались швейцарцы. В большой зале Лувра они увидели двойные  шпалеры
шотландцев; этим им наглядно показывали, что король Франции  располагает
как собственными, так и чужеземными войсками. И сами они - не единствен-
ные его друзья.
   Зато они были очень старые друзья по битвам, договорам  и  прибыльным
сношениям. В прошлой войне с Савойей король спас  их  пограничный  город
Женеву. Герцог де Монпансье с избранной свитой встретил их, граф де  Су-
ассон приветствовал их. В приемной короля их ждал принц Конде, он провел
их к его величеству, восседавшему на  троне.  Его  величество  поднялся,
снял перед ними шляпу. На черной с белым шляпе была алмазная пряжка нес-
лыханной ценности, еще больше алмазов усеивало перевязь. Швейцарцы гото-
вы были целовать руку короля хотя бы из-за  одного  этого  внушительного
богатства, не говоря о всем прочем. Правая рука короля была  опущена,  и
каждому швейцарцу, который целовал ему правую, он клал левую  на  плечо,
что было им в высшей степени лестно.
   Речь от них держал Загер, адвокат из Берна. Толмачом  служил  адмирал
де Вик, - моряку скорее понятны наречия разных народов, а в случае  чего
навык поможет ему угадать смысл. Король отвечал кратко, но весьма склад-
но, они были в полном восторге. На многочисленных празднествах,  которые
были затем даны в их честь, отсутствовал лишь  кардинал  Парижский,  под
тем предлогом, что среди швейцарцев много еретиков. Король поднял его на
смех. И в пику ему приказал на  славу  разукрасить  церковь  Нотр-Дам  -
прекраснейшая месса была пропета в соборе Богоматери.  Сидя  на  коврах,
затканных лилиями, поставив ноги  на  турецкие  ковры,  союзники  короля
клятвенно подтвердили свою испытанную верность. Духовному концерту  вто-
рил из арсенала гром пушек господина де Рони.
   Швейцарцев поили и кормили лучше, чем всех других  иноземных  послов.
Французский двор заключил по их сложению, что никакие почести не заменят
им поварню и погреб. Стоит поглядеть на потешную братию - лица  красные,
широкие зады - так и представляется большущая бочка,  налитая  до  краев
богом Бахусом. Швейцарцев посадили за королевский стол в ряд по  чину  и
достоинству. Напротив каждого сидел кто-нибудь из знатнейших  придворных
кавалеров. Барабаны, флейты и другие инструменты оживляли беседу, и тос-
ты произносились часами за короля, за  королеву,  господина  дофина,  за
крепость союза, затем снова за благополучное разрешение королевы  и  так
до бесконечности.
   Их величества обедали в отдельном покое, но, откушав, показались гос-
тям. Королева осталась на пороге, она хотела посмотреть, как  часто  эти
люди осушают бокал. Король выпил с ними, он подивился на одного из граж-
дан швейцарского союза, у которого было подвязано брюхо, а другого, сто-
летнего старца, он заставил рассказать о  былых  битвах  его  отдаленных
предшественников. Пять часов высидели  они,  после  чего,  сытые  и  до-
вольные, отправились на ночлег. Пока они храпели, пушки в арсенале  вто-
рили им.
   Это были швейцарцы, испытанные друзья, почти что  подданные.  Но  вот
Любек, город на берегу Балтийского моря, глава могущественного  Ганзейс-
кого союза, в это же время посылает ко французскому двору своего  бурго-
мистра Рейтера, ратмана Веста, нескольких богатых купцов и опытных зако-
новедов, в сопровождении конной стражи и магистратских писцов, которые в
открытых повозках следовали за каретами господ. Предлогом служили торго-
вые привилегии, которых они добивались от Испании. Привилегии были вско-
ре утверждены в Мадриде, чему послужил толчком визит,  который  ганзейцы
нанесли в первую очередь королю Франции, весьма озадачив кое-кого.
   Тронулись они в путь в конце ноября 1606 года. Они ехали и ехали, по-
ка не прибыли, и двадцать девятого января следующего года король  Генрих
принял их. Гостям с севера явился совершенно иной король, ни единого ук-
рашения на его строгой одежде. Даже  самый  Лувр  притушил  свой  блеск.
Гвардейцы стоят шпалерами, на прием явилось меньше дворян, недоели  чле-
нов королевского парламента и пасторов. Переговоры ведутся по-латыни.  О
мессе даже речи нет, так же как об услаждении слуха и других  роскошест-
вах. У новых гостей, в противоположность предшествующим,  серые  суровые
лица и тяжелый костяк, скудно прикрытый мясом; они говорят неискусно  и,
кажется, никогда не смеются.
   Эспаньолки, удлиняющие и без того длинные лица, черные одежды, вокруг
шеи пышные брыжи, на груди ратманов цепи червонного золота, -  разве  не
те же это надменные испанцы, только с  другого  конца  материка?  Король
направляется к ним мерным шагом, у каждого спрашивает имя  и  запоминает
его, так же как и внешние различия. Каждому протягивает он руку и отнюдь
не ждет, чтобы ее поцеловали. Затем отступает  от  них  на  определенное
расстояние и подает знак, что стоящий впереди может говорить. Это бурго-
мистр Рейтер, и придворному красноречию  он  не  обучался.  Он  деловито
объясняет, что христианству грозит жестокая война. Она уничтожит торгов-
лю и прежде всего вынудит к бездействию любекский флот, а протестантская
религия претерпит новые гонения. Они уже начались, и торговые пути  тоже
стали небезопасны как на воде, так и на суше. Ганза  понимает,  что  все
смуты в мире исходят от императорских  приспешников,  которые  равно  не
уважают разумную веру в бога и мирный обмен  товарами.  По  неведению  и
ложному рвению, отрицая право на свободу торговли и свободу совести, кои
дарованы нам творцом, Габсбург злодейски разжигает войну - она же  будет
его погибелью, сказал бургомистр; впервые возвысил он голос и  расправил
грудь, отчего звякнула его золотая цепь.
   Король пристально поглядел на него. Он знал, что этого человека  име-
нуют ваша светлость, он глава государства, чье могущество намного превы-
шает пространственные размеры. "Он приехал издалека  и,  надо  полагать,
обдумал - зачем. Когда он кончит речь, как отвечать ему, много  ли  ска-
зать? Я не желаю войны, это первое".
   Бургомистр напомнил королю о договоре, который он три года назад зак-
лючил с Ганзой. Тогда предметом договора была совместная оборона  против
морского разбоя. В северных водах им занимались  английские  корсары.  С
тех пор зло было пресечено благодаря союзу королей Франции и Англии. Ны-
не же не случайные пираты побуждают вольные города отправлять своих пос-
лов к прославленному властителю, а его Великий план спасения  христианс-
кого мира, весть о котором дошла до них. Каково бы ни  было  расстояние.
Великий план короля Франции проникает повсюду, хотя дипломаты  почти  не
упоминают о нем в своих докладах, иначе эти доклады походили бы на сказ-
ку.
   - В чем он заключается и что государь соблаговолит  нам  доверить?  -
спросил Рейтер напрямик.
   Генрих прежде всего оглянулся на две фигуры позади него, слева  адми-
рал де Вик, справа Рони. У них были  лица,  по-военному  безучастные  ко
всему, кроме приказов. В этом деле Генрих был одинок. Он принял решение,
вперив свои широко раскрытые глаза в переносицу чужестранца.  Башмаки  у
него ради торжественного приема были на непривычно высоких каблуках.  Но
нечто другое сделало его равным по росту иноземным гостям: его статность
и гибкость, высоко поднятая голова и глаза, которые ничего не страшатся.
   Король заговорил было, но снова закрыл рот. Ожидание, тишина, он раз-
мышляет: почему, собственно, он верно понял  раскатистую  латынь  бурго-
мистра, когда в устах француза она звучала бы совсем иначе?  Внезапно  у
него вырвалось старое, привычное проклятье: он нашел. Прибегни к латинс-
кому диалекту твоих Пиренеев. Постарайся, насколько  возможно,  выбирать
классические обороты, а главное, положить на родной язык: они поймут те-
бя! Он начал:
   - Я приветствую вашу светлость. Я вижу,  что  столько  представителей
вашего достославного союза предприняли трудное  путешествие  единственно
из дружбы. Я питаю те же чувства. Вам ненавистна война, которая близится
к христианским странам и захватывает их одну за другой. Я не хочу войны.
   Король остановился. По его знаку внесли стулья; послы  оставались  на
ногах из-за важности сообщений, которые, быть может, им предстояло услы-
шать. Генрих повторил непривычным голосом и сам подумал, что  это  голос
его возлюбленной матери Жанны:
   - Я не хочу войны. Война не должна уничтожить ваши свободы и  грозить
моему королевству. Избави нас от лукавого, молимся мы и  будем  услышаны
всесильным, ибо сами мы сильны. Через моего адмирала де  Вика  до  стран
севера донеслись мои подлинные слова, и вам стало известно, что я  здесь
и что я начеку. Мой посол де Вик сказал вам, что я  держу  меч  не  ради
собственной выгоды и не ради одной мирской пользы. Я  достаточно  силен,
и, хотя бы другие начали войну, я не хочу ее.
   "Трижды, - думает Генрих, - скажи им это трижды, и довольно".
   - Знайте же, что у меня не только самое большое войско и много  хоро-
ших кораблей. Важней всего, что у меня сторонники во  всем  мире.  Госу-
дарства, как люди, примыкают к тому делу, которое обещает им благо, и  я
в силах сдержать это обещание. Из всех моих союзников назову вам Голлан-
дию, такую же республику, как ваша, и Швейцарскую федерацию,  союз,  по-
добный вашему.
   Он пропускает папу и других, с кем договаривался тоже;  этим  протес-
тантам, надо думать, все известно, но о многих именах они умолчат так же
охотно, как и он сам. Зато он возвысил голос,  чтобы  упомянуть  Англию,
Венецию, снова Нидерланды, Скандинавию, протестантских князей  Германии,
Богемии, Венгрии.
   - Вы видите, что я не был праздным. - Это и последующее он подчеркнул
особо, не спуская при этом глаз с его светлости. - У всех моих союзников
вкупе еще больше солдат, чем у меня; столь мощного войска еще не видыва-
ли в Европе. Не говоря уже о количестве и сокрушительной силе  моих  пу-
шек. Мой начальник артиллерии, герцог де Сюлли, покажет вам их, а - так-
же и мою золотую наличность на случай войны - мало у кого имеется равная
ей. Все, вместе взятое, в первую очередь имеет целью отпугнуть захватчи-
ка и добиться мира, так как по сию пору это дано лишь неоспоримо превос-
ходной силе.
   Генрих понижает голос, он неожиданно переходит на  доверчивый  тон  с
чужестранцами, которых считает скрытными и расчетливыми. А  если  они  и
проговорятся, это лишь пополнит неправдоподобные легенды, которые и  без
того ходят о нем.
   - Мой Великий план понятен вам, высокомудрые господа. Он  исходит  из
расчета, что мир, достигнутый путем вооружений, обходится чересчур доро-
го. Вы люди торговые, но и мы смыслим в счетоводстве; господин герцог де
Сюлли тут не уступит вам. Мир окупит свою цену, если издержки  лягут  не
на одних нас, а на все христианские государства вместе. Я и мои союзники
сумеем доказать всем странам, в чем их выгода и их безопасность.  Только
лишь в союзе народов.
   Выражения лиц показывали ему, что произнесено неслыханное  слово;  он
предвидел их сомнения, прежде чем высказал его. Многие переступили с но-
ги на ногу, там и тут послышался шепот, кто-то шумно уселся. Генрих  пе-
реждал, пока утихнет движение. Затем промолвил привычным голосом, только
с необычайной внушительностью:
   - Если, по словам его светлости, только война свергнет  властолюбцев,
тогда мы первые должны бы взяться за  оружие.  Но  мне  известно  лучшее
средство - оно зовется правом. Пятнадцать государств христианского  мира
будут заседать в совете, которому надлежит улаживать их распри  и  уста-
навливать наши совместные мероприятия против неверных, что грозят восто-
ку Европы. Дом Габсбургов, который его светлость  назвал  властолюбивым,
будет рад, если войска союза народов придут ему на помощь. Зато союз ус-
тановит точные границы государств. Прошло время возмущать чужой покой  и
по произволу наново делить страны просвещенного мира, как будто они слу-
чайно стали тем, что есть. Они таковы только волей  истории,  у  которой
было время настоять на своем. И вероисповедания должны иметь  незыблемые
границы, подобно государствам. Снова религиозная война? Никто из госуда-
рей не знает ее лучше меня, - воскликнул Генрих тем голосом, который по-
являлся у него перед сражением: то был боевой тон  команды,  поднимающий
дух. - Я знаю религиозные войны. Пусть кто-нибудь осмелится вновь накли-
кать их, пока я жив!
   - Пока я жив, - услышал он шепот.
   Странно, человек, который сел от удивления, теперь вскочил и по-фран-
цузски произнес эти три слова. А на глаза у него навернулись слезы. Сей-
час настал черед Генриха удивляться. Однако он и виду не подал; дальней-
шее он произнес отеческим тоном, и звучало оно  вполне  естественно  как
наставление, на которое дает право опыт и знание. Только  раз  он  пожал
плечами; удивления достоин был не сам Великий план, а  то,  что  простая
истина доступна ему одному, остальные же постигают ее пока лишь  наполо-
вину.
   Пятнадцать христианских государств заключают союз - вот что хотел  он
внушить купцам, ибо они ездили по морям и могли  оповестить  мир,  ничем
себя не связывая, до всяких дипломатических шагов. Но  поверит  ли  мир?
Все равно. Шесть наследственных монархий, он перечислил их. Шесть  суве-
ренных держав, избирающих себе главу, начиная с папы и императора и кон-
чая Богемией и Венецией. Из республик король Франции, разумеется, упоми-
нает Нидерланды и Швейцарию, но он называет и третью, о которой никто не
подумал: Италию, ее объединение мелких княжеств. Пятнадцать христианских
государств заключают союз; и так как союз народов будет обладать  воору-
женной силой, чтобы покарать всякого захватчика, то будет мир.
   - Внутренняя независимость каждого государства и внешняя  его  непри-
косновенность, свобода веры, незыблемое право -  вот  вам  мир,  который
окупает свою цену.
   Готово. Он отвел глаза от своих гостей, чтобы  они  лучше  прониклись
тем, что услышали. Он заговорил с господами де Виком и Рони;  расстояние
строго отмерено, чтобы можно было слышать толки чужестранцев. Они  гово-
рили между собой, что до их сведения доведены высокие идеи,  глубокомыс-
ленные выводы, хотя все это пока и неосуществимо. Может статься, в отда-
ленные времена... Но как далеко должно быть  то  время,  когда  настанет
вечный мир. Народы всегда будут покорны, а власть  имущие  -  ненасытны.
Надо признаться, мы и сами таковы, недаром нам закрывают торговые пути.
   Король попросил господина де Вика быть толмачом, ибо моряк знал  вся-
кие наречия. Тут кто-то сказал:
   - У этого достанет силы осуществить свой Великий план. Он  часто  по-
беждал. Он должен победить снова.
   - Ого! - вскричал король и рассмеялся, оттого что его разгадали. - Не
забудьте про мои пушки, они прочистят уши пятнадцати христианским  госу-
дарствам. Покажите путешественникам мой арсенал.
   Он взял за руку начальника артиллерии и адмирала и, стоя между  ними,
отпустил чужестранцев. Вот подходящие для  них  провожатые,  незачем  им
смотреть на него как на мечтателя, он в облаках не витает. Не  говорите:
горние выси - вот где блуждает этот человек. Говорите  лучше:  его  путь
был долог, был неизменно труден, но он пройдет его до конца.
   Одного из них он подозвал кивком и принялся расспрашивать, пока  дру-
гие направлялись к выходу. Этот человек вначале от изумления не совладал
с собой, а потом прошептал три французских слова. Под конец он сказал: у
этого достанет силы. Король спросил:
   - Ратман Вест, почему вы плакали?
   Вопрошаемый отрицательно покачал головой. Он  словно  все  позабыл  -
только веки у него были опущены слишком долго. Когда он поднял их,  спо-
койствие вернулось к нему. Он прижал подбородок к груди и этим прощанием
ограничился. Затем он попятился к двери, вперив взор в глаза короля. От-
вета он так и не дал.

   ДАВИД И ГОЛИАФ

   Шведский посол при французском дворе звался Гроций и был ученым с ми-
ровым именем. Король Генрих пригласил ученого до того, как  тот  получил
официальную должность. Временами он запирался с господином Гроцием неиз-
вестно для чего. Двор подозревал протестантский заговор  против  христи-
анского мира. С таким же враждебным недоверием встречались  и  остальные
его поступки, приемы чужеземных делегаций, вроде  ганзейской;  не  менее
подозрительны были его собственному двору военные приготовления  короля.
Его суждение о прирейнских герцогствах, которым не бывать габсбургскими,
обратил в предательское оружие против него не кто иной, как его  министр
Вильруа.
   По Европе то и дело распространяли обвинение, будто захватчик - он, и
от него одного исходит опасность великой войны. Народы этому не  верили.
Они видели и ясно чувствовали, кто доводит до предела  тяготы  их  жизни
насильственным присоединением к своей религии, пыткой, хищениями детей и
добра. Немцы, у которых нечисть разгулялась вовсю, создали королю  Фран-
ции славу спасителя. Он беспристрастен, сторонникам обеих религий  готов
он даровать право исповедовать свою веру, не боясь  за  свою  жизнь.  Но
ведь мнение света исходит от грамотеев, спрашивается  только,  кому  они
угождают. Они умеют одинаково убедительно доказывать как истину,  так  и
ложь, а происходящее у них на глазах вряд ли побуждает их к  прямодушию.
Однако всем известно имя Гроция, и это-то светило  международного  права
будто бы состоит советчиком при короле Франции, что отнюдь не говорит  о
бесчестных замыслах. Осторожно, тут можно поплатиться собственной  репу-
тацией!
   При дворе императора толковали:
   - Пусть он владеет империей. Пусть будет истинным  римским  самодерж-
цем, а папе оставит лишь его сан. - Так говорили между собой, а не ему в
глаза, как прежде, когда искушали его.
   Неотразима бранная слава, если вдобавок она вооружена мечом духа. Об-
винения, имеющие целью убедить Европу, встречали недоверие и отпор.  Не-
точное представление о Великом плане делало его и заманчивей и  страшней
для одних и тех же людей. При дворе императора склонялись к тому,  чтобы
сложить оружие, и не только с тех пор, как  оно  стало  бессильным.  Но,
возможно, оно и теряло силу оттого, что упование, непонятное всем и  на-
зывавшееся Великий план, увлекало даже врагов короля Генриха - и они на-
чинали колебаться.
   Курфюрст Саксонский приказал в своем присутствии произнести проповедь
об очевидном сходстве короля Генриха с Давидом,  побивающим  Голиафа.  В
Швейцарии вышла книга "Воскресение Карла Великого". Жители Венеции  бро-
сались вслед каждому французу.
   - Ты видел его? - кричали они. Мало того, даже иные  испанцы  уповали
на него.
   Его тогдашнее положение разительно напоминало наблюдателям первые его
шаги, когда молва отнюдь еще не избрала его королем всей Европы;  она  в
лучшем случае именовала его королем Франции. Но и это в ту пору было не-
верно, ибо повелевал он, пожалуй, лишь там, где стояло  его  войско.  За
короля была мысль королевства. Теперь за него Великий план, который при-
обретает некоторую правдоподобность, хотя по-прежнему  остается  непоня-
тен. Все попросту думают, что его войска победят, так как  они  к  этому
привычны. Его собственный начальник артиллерии только в этом и  убежден.
Он записывает мысли своего государя, невольно искажая их. Он видит одно:
"Король готов ринуться в бой, чем скорее, тем лучше, остальное  уж  наша
забота. То, что он измышляет с господином Гроцием, то,  что  он  однажды
доверил чужеземным купцам, да и сам я непрестанно узнаю о новых  затеях,
хоть и с опозданием, - все это в конце концов фантазия. Но королю, кото-
рый много действовал, разрешается пофантазировать. Мы же все старательно
запишем на случай, когда он, пусть нехотя,  потребует  нашего  согласия.
Оно ему обеспечено. А проще всего - ринуться в бой".
   Для решительного и короткого удара, по мнению начальника артиллерии и
короля, более всего подходили Нидерланды.  Война  откладывалась,  самому
Рони пришлось признать существенность помехи, когда Нидерландские  Гене-
ральные штаты заключили самостоятельное перемирие с  Испанией.  Это  был
встречный удар со стороны Габсбургов, так  как  Европа  явно  собиралась
упасть в объятия своего спасителя. Король Франции отмечает неудачу -  не
в глазах народов, которые без ума от него, и больше всех самые  дальние.
Но державы видят, как ближайший из его союзников устраняется еще до  ис-
пытания.
   - Сир! Ваша победа была бесспорна, - сказал Рони. -  На  мой  взгляд,
она обеспечена и сейчас, хотя бы и остальные ваши союзники имели пополз-
новение последовать примеру принца Оранского.
   Отсюда король заключил, что лучше подождать благоприятных перемен. Их
не будет, он это знал. Твой успех достиг предела; не жди, чтобы он осла-
бел! Что такое в конечном итоге твой успех? Собственная готовность,  ко-
торая излучается из тебя. Власть твоего духа  такова,  что  перед  тобой
больше нет равнодушных. Друг или враг - все одинаково пленены. Но власть
духа труднее всего растянуть надолго. Не упусти минуты! Будь в движении!
Теперь или никогда начинай свою войну, иначе она проиграна заранее.
   Генрих, по натуре подвижной, с этого времени все чаще посиживал.  Ка-
бинет его был буквально заполнен мыслями, которые возвращались непрошено
и вновь проходили весь свой путь. Он не хотел сознаться, что кабинет был
для него прибежищем от его двора, ближайшего из дворов Европы, а  потому
самого недоверчивого. Здесь сомневались в короле,  ибо  знали  человека,
или дерзали судить о нем, каждый по своему  ничтожному  опыту,  который,
однако, был привычен и проверен. Король - закоренелый игрок, старый  во-
локита и нечестивец. Такой неугомонный ум опасен в любом государе, а тем
более в том, для кого нет ничего святого. Он  разрушитель  от  рождения.
Если бы он двадцатилетним юношей в Варфоломеевскую ночь встретил смерть,
незачем было бы искать ее теперь в войне против целой Европы.
   Он возвысил простонародье, унизил вельмож и, будучи первым, кто през-
рел наследственные права, сам отступник, карает за отступничество,  каз-
нит маршалов, отнимает у князей их княжества. Выставляет посреди  Нового
моста свою собственную статую, чтобы чернь поклонялась ей. Чернь-это его
протестанты, неизменные участники всех его бесчинств.  Едва  бы  его  не
стало, как наступил бы мир и покой. Королевству  сверх  меры  прискучило
грозить христианским странам и быть для них страшилищем. Скорей бы конец
этому владычеству! Регентство королевы - вот что нам нужно. Тогда  восс-
тановится порядок и у нас и во всем мире.
   Все это, по приказанию свыше, говорилось с амвона. Как было некоторым
мирянам не поддаться на такие речи. Произносились они с камней на перек-
рестках перед толпами народа, однако народ был научен другому. Он сохра-
нил память о делах короля Генриха, против которых всякие слова -  пустой
звук. Люди делили с ним любовь к родной стране. Трудно было очернить пе-
ред ними всеобщее благополучие, так, же как  государственную  веротерпи-
мость, ибо и то и другое достигалось долгими трудами. Без него они и  не
пытались бы чего-либо добиться, он же действовал за  них.  Простой  люд,
ремесленники и прочие обитатели парижских улиц, держали тайную  связь  с
королем Генрихом: правда, случалось, что они забывали о ней. Ораторам на
перекрестках нередко удавалось стяжать у них успех.  Так  было  однажды,
когда король, возвращаясь с охоты, очутился в толпе.
   Она загородила улицу де-ла-Ферронри возле одного дома - на нем вывес-
ка, где увенчанное сердце пронзено стрелой. Подкупленный оратор на  при-
дорожном камне хрипло лаял, горло у него было разъедено болезнью. Прежде
он в качестве судейского писаря брал взятки с обеих сторон, но был  уво-
лен не за это, а потому, что заразился дурной болезнью. Теперь он  прое-
дал по харчевням, что успевал набрехать, хотя голос временами совсем от-
казывался ему служить. Тогда он высовывал язык на целый локоть, пускал в
ход еще другие ужимки, а потом вновь начинал каркать  и  обзывал  короля
похотливым стариком. Промышлял он этим за счет герцога д'Эпернона,  того
самого, который ехал сейчас бок о бок с королем. Кроме того, короля соп-
ровождал герцог де Бельгард. Далее, в карете, окруженной дворянами, сле-
довала королева; вместе с ней на подушках сидела  маркиза  де  Вернейль,
ибо обе дамы успели столковаться.
   Д'Эпернон не ожидал никого увидеть на придорожном камне. К тому же он
был туг на ухо и сведен подагрой. Но, узнав им самим подкупленного  плу-
та, он все же не растерялся и пришпорил лошадь. Однако это ему не помог-
ло. Плут совсем лишился голоса, зато какая-то  женщина  затянула  песню.
Песню короля - едва она зазвучала снова, как все подхватили ее,  она  не
была забыта. И самому королю ничего не оставалось, как придержать коня.
   - Блеклый Лист, - сказал он, - нам как будто  уже  случалось  слышать
это. "Прелестной Габриели - последнее "прости", за славой к сладкой  це-
ли, за бедами пути".
   Песня несется над толпой, подобно псалму. Расстояние между  всадника-
ми, которые остановились, и продолжавшей ехать каретой вскоре  было  на-
верстано. Королева в ярости приказала кучеру: вперед. Посторониться было
некуда; королю пришлось снова тронуться в путь. До него  доносилось  все
отдаленнее, все тише: "Жестокое прощанье, безмерность мук, умри в  груди
страданье и сердца стук".
   Король скакал быстро, все быстрее; все отстали, кроме его  обер-штал-
мейстера.
   - Д'Эпернон, - приказала королева пожилому кавалеру, который угодливо
сунул голову к ней в окно, - прикажите засадить в тюрьму столько  наглой
черни, сколько удастся изловить.
   Кавалер много раз переспрашивал "как" и "что", прежде  чем  понял,  и
заверил ее величество, что распоряжение уже  дано.  Затем  пришел  черед
маркизы: она всякому умела надорвать душу, что нетрудно для особы, у ко-
торой до конца жизни ломается голос.
   - О себе я не думаю вовсе, я привыкла к обидам,  слезы  -  моя  пища.
Лишь судьба вашего величества тревожит меня, мне очень страшно. От госу-
даря, поступающего так жестоко, как мы только что видели и слышали, мож-
но ждать всего. Жутко вымолвить, на  карту  поставлена  жизнь  королевы.
Господин д'Эпернон, изобличите меня во лжи, я  на  коленях  возблагодарю
вас.
   - Как? Что? - спрашивал подагрик. Он перегнулся в седле со всей  воз-
можной угодливостью, которая вообще была свойственна ему, если  не  счи-
тать, что на уме у него было убийство.
   Сподвижник короля и его любовница в последующем заговоре играют глав-
ные роли. Д'Эпернон получил  предостережение,  начальник  артиллерии  не
спускает с него глаз, он уже поймал Бирона и Тюренна, не упустит и его -
если не забежать вперед. То нее, раз и навсегда, решено в злобной голов-
ке юной Генриетты. Что бы ни обрушилось на Генриха, все заранее  предус-
мотрено дряхлеющим вельможей, чьи последние привилегии  под  угрозой,  и
женщиной, которая предъявляет королю не меньшие обвинения. Остается лишь
внушить королеве, что это необходимо; она еще не знает, что именно.  Ни-
каких опрометчивых шагов - теперь бы она еще испугалась и покаялась суп-
ругу. Лишь бы удалось довести ее до того, чтобы она выслушала - он  дол-
жен умереть - впрочем, можно не беспокоиться, дойдет и до этого, а  выс-
казанное слово равносильно делу.
   Карета ехала теперь медленно, по желанию королевы, которая больше  не
спешила. Улицы пустели, наступило время садиться  за  ужин,  надвигались
сумерки. В другое окно с Марией заговорил ее кавалер для услуг  Кончини.
Его она ненавидела за то, что он не спал с ней, но любила его, когда  он
сидел на коне. Слишком он был красив, с этим она не могла совладать. Она
открыто играла роль его дамы на турнирах, где он сражался  за  нее.  Это
были попросту состязания с кольцами, смешно и только. Король в самом де-
ле смеялся. Если же он и чувствовал стыд, то об этом слышал один Рони.
   Лакей, которому так бессовестно повезло, как Кончини,  не  без  труда
придает своей наглой физиономии смиренное  выражение.  Он  старался  изо
всех сил, разговаривая с королевой, он сокрушался о короле.
   - Его вероломные друзья предложили ему убить меня.
   Мария приглушила свой зычный голос.
   - Если он отважится на это...
   Все затаили дыхание - вот сейчас слово будет произнесено ею самой,  и
не понадобится никаких трудов, но она сказала:
   - Тогда я готова к тому, что он отравит меня.
   Больше ничего; лишь одна мысль,  которая  давно  посетила  ее  убогий
мозг, казалось, засела в нем неистребимо  крепко.  "Она  непозволительно
глупа", - думала маркиза, сидя рядом. "Никак не ожидал, что с особой  из
дома Медичи будет столько возни", - заключил д'Эпернон, когда разобрался
во всем. Неизменный лакей, по другую сторону кареты, закусил белыми  зу-
бами стебелек цветка и ухмыльнулся.

   ОТЦОВСКИЕ РАДОСТИ

   Генрих спешился перед караульней Лувра. Когда он повернул из  сводча-
тых ворот, кто-то сильно толкнул его; извинения не последовало,  правда,
было темно. Бельгард, который  шел  позади  короля,  задержал  грубияна,
обозвал его подходящим именем и спросил, разве он не знает короля. Неиз-
вестный отвечал, что даже и в темноте разбирается,  кого  следует  узна-
вать. После чего он был брошен на землю,  а  когда  поднялся,  подоспела
стража.
   У себя в кабинете Генрих увидел своего первого камердинера.
   - Посмотри-ка на мое левое плечо.
   - Сир! Ничего не видно, - сказал господин д'Арманьяк. - Если же у вас
чешется плечо, попросту раздавите клопа.
   Генрих ответил:
   - Старые дворцы всегда полны всякой дряни, надо немедля приступить  к
очистке.
   Д'Арманьяк вздохнул. Про себя он подумал без метафор, что  его  госу-
дарь в невыгодном положении перед своими злыми недругами, ибо внутреннее
благородство обезоруживает его. "В нашей юности мы были  на  волосок  от
того, чтобы укокошить герцога де Гиза, чего он впоследствии не  избежал,
когда слишком возвысился. Теперь мы выше всех и питаем к мелкой  сволочи
недопустимое пренебрежение. Она нам этого не  простит.  Мелюзге  обидней
всего, когда ее щадят из внутреннего благородства. Лучше бы  мы  жили  в
своем низменном Луврском дворце, а не в Великих планах или в горних  вы-
сях".
   Так размышлял старик без метафор, поскольку предмет  размышлений  мог
обойтись без них. Непрерывно вздыхая, он удалился, ибо заметил, что  его
господин впал в раздумье. Генриху просто слышалось пение. "Песня прозву-
чала на улице, как некогда. Дофин уже большой. Мертвая спит  уже  давно.
Однако, когда мне впервые были возвещены краткая  война  и  вечный  мир,
пятнадцать государств и прочный порядок в Европе? Когда  я  сказал,  что
хочу это осуществить, хочу низвергнуть царство мрака?  Однажды  в  парке
Монсо был фейерверк. Сидя подле моей бесценной повелительницы, я  увидел
колесо, которое рассыпало серебряные искры, а над ним парил лебедь.  Все
мое внутреннее небо пламенело тогда, я увидел свободный союз  королевств
и республик. С того часа целью моей стало, чтобы народы  жили  и  чтобы,
взамен живого разума, не терзались от злых чар во вспученном чреве  все-
ленской державы, которая поглотила их все. Вот подлинный источник  моего
Великого плана. Довольно отвлеченный, но в конечном итоге каждое  озаре-
ние приобретает трезвую основу. Теперь господин Гроций разбивает его  на
параграфы, а Рони вычисляет его.
   "Сначала я уклонился от Великого плана, позабыл о нем, изгнал  его  в
горние выси, которые не от мира сего. Он развивался  помимо  моей  воли,
претерпевая разнообразные видоизменения. Правда, в то время я был  обре-
менен множеством начинаний, правильных и ошибочных. Изо дня в день  при-
ходилось  мне  творить  добро  и  зло.  Дела  скоры,  но  бесконечны  их
следствия. У меня умерла возлюбленная. Многие умирали, либо я убивал их.
Верно, как измена Бирона, что теперь я живу среди одних лишь  изменников
в моем Лувре, который стал нестерпим. Господин Кончини собирается приоб-
рести княжеское владение стоимостью в несколько миллионов. Кому бы пору-
чить предостеречь его? Мне самому это не к лицу: народам и дворам непри-
вычно видеть меня в роли обманутого, который просит только о  соблюдении
внешней пристойности.
   Они видят меня вооруженным до зубов, в союзе со всем миром, и если  я
даю время моим врагам перевести дух, то это моя особая милость. Изо  дня
в день милую я собственную королеву. Она держит руку заговорщиков,  хотя
преемник ее дяди во Флоренции связан со мной договором. Все заключили со
мной договоры и выполнят или нарушат их в зависимости от того, буду ли я
жить, или нет. Но я буду жить, ибо Великий план  стал  прочной  действи-
тельностью: не я измышлял ее, она создана природой. Мы не умрем. У  кого
есть время созреть, тот познает, что будет впоследствии, хотя бы его са-
мого уже сто лет не было на свете. Я же, с  помощью  божией,  осуществлю
все, - однако должен выждать немного, прежде чем ринуться в бой. Кончини
я велю предостеречь".
   И он немедленно препоручил это герцогине де Сюлли, даме, которой, как
ему казалось, было обеспечено почтительное послушание всякого, по причи-
не ее разительной суровости и еще потому, что ее супруг внушал страх.  А
вышло все по-иному. Мадам де Сюлли, во избежание  соблазна,  направилась
не к придворному кавалеру королевы; она  обратилась  к  самой  королеве,
впрочем, со всяческими предосторожностями, королевское величие ни в коем
случае не должно быть предметом сплетен. Это вызвало бешеный гнев  кава-
лера, или чичисбея. Он не потрудился сам отправиться к даме, а  назначил
ей явиться в Луврский дворец, словно тот уже был его  собственностью.  В
присутствии королевы он устроил чопорной протестантке гнуснейшую  сцену.
Смешная старая карга, она, должно быть, имеет виды на него. Пусть  доло-
жит своему королю, что здесь на него плюют; при  этом  Кончини  метался,
словно дикий зверь, и лицо у него было как у хищника. Чтобы он да  испу-
гался короля? Ничуть не бывало. А королю лучше сидеть  смирно,  иначе  с
ним стрясется беда.
   Дама сохраняла полное хладнокровие, она  стыдилась  его  непристойной
разнузданности. Лакей продолжал бесноваться, когда  она  уже  удалилась.
Просто неслыханно, чтобы человек  осмелился  возмутиться  против  рыцаря
своей жены - и вдобавок какой человек! Король заблуждается насчет себя и
своего положения. Повсюду только и рассчитывают на его смерть, ничего не
стоит убрать его. Регентство королевы - для посвященных оно уже наступи-
ло.
   Все это она выслушала. Она была так ослеплена яростью своей и  своего
прекрасного рыцаря, что совсем не заметила, о чем  впервые  открыто  шла
речь: о том, чтобы убить ее супруга. Она не приняла этого всерьез, решил
Генрих, когда ему донесли о происшедшем. Но не мадам де  Сюлли,  которая
крепко сжала тонкие губы. Донес дофин; из  своего  укромного  уголка  он
жадно слушал и становился все бледнее. Он поклялся убить господина  Кон-
чини и сдержал клятву, когда стал королем
   Дофин Людовик, у отца в кабинете:
   - Сир! Вас хотят убить. Моя бедная мать в заговоре.
   Генрих:
   - Мой мальчик, я знаю ее на девять месяцев дольше, чем ты. Она  горя-
чится и ворчит, она властолюбива; однако твоя мать не волчица.
   Людовик:
   - Но тот был как целая стая волков, они шныряли по всей комнате. Меня
бы они сожрали с кожей и костями.
   Генрих:
   - А королева?
   Людовик:
   - Она слушается его, мой высокочтимый отец, вам ведь это известно.
   Генрих:
   - Она с ним не спит. Знай, что это главное. Без этого  нельзя  подчи-
нить себе женщину.
   Людовик:
   - Сир! Прикажите мне обезвредить вашего убийцу.
   Генрих:
   - Не он мой убийца, и он был бы недостоин твоей руки.
   Людовик, бледный, вытянувшийся не по летам, захлебываясь от слез:
   - Папа, милый папа! Пусть другие увидят страшный пример.  Труп  будет
лежать на внутреннем мосту Лувра. Всякий, кто входит или выходит, должен
будет перешагнуть через него.
   Так именно и случится, во времена короля Людовика. Но сейчас его  ве-
ликий отец обнимает его и говорит, глядя ему прямо в глаза:
   - Ты долго еще будешь ребенком. Не забудь: сегодня мы говорили друг с
другом как мужчины. Врагов мы приобретаем своими делами, другими  делами
мы должны их побивать. Этому нет конца, и убийство ничего не доказывает.
Я больше боюсь за твою мать, которую надо беречь, ибо она  всегда  бере-
менна.
   Дофин готов был разрыдаться. Король поспешно прикрыл ему рот: снаружи
послышались шаги. Когда дверь отворилась, король на  четвереньках  бегал
по кабинету. Дофин сидел на нем верхом, накинув ему на шею носовой  пла-
ток вместо поводьев. Вошедший был испанский посол. Дон Иниго де Карденас
явился в Париж с чрезвычайной миссией - узнать подробно о  вооружении  и
замыслах короля Франции. При случае ему следует потребовать  объяснений.
На сей раз обстановка показалась ему неподходящей.
   Дон Иниго был не только гордый испанец, но к тому же  и  застенчивый.
Отчужденность от прочих людей, которая досталась  ему  в  наследство  от
длинного ряда предков, в конце концов настолько извратилась у него,  что
отнюдь не могла бы уже называться самоуверенностью. Стоя в  дверях,  дон
Иниго созерцал странную скачку, происходящую на полу. Он чувствовал себя
лишним или попавшим некстати и был не то что поражен, а скорее опечален.
Король подпрыгивал еще выше, стремясь сбросить дофина. Тот цеплялся  что
было сил и кричал от возбуждения и удовольствия. Его высокий рост, блед-
ное серьезное лицо противоречили ребяческим повадкам.
   Король остановился. Не поднимаясь с полу, он спросил:
   - Господин посол, у вас есть дети? Тогда я пробегусь еще.
   И уже принялся описывать круг по кабинету. Дофин произнес, заикаясь:
   - Э-т-то мы ч-ча-сто делаем.
   Во время недавнего разговора с отцом он ничуть не заикался.
   Дон Иниго удалился. Первое впечатление, вынесенное им, было, что этот
король не опасен для всемирной державы.

   ЧУМА

   Вышеозначенный посол не позабыл, однако, о своей миссии. Если поведе-
ние короля и не отличалось торжественностью, зато у него  был  начальник
артиллерии и было войско. Его золото прибывало в неимоверном количестве,
меж тем как испанское - таяло. Его Великий план, в который никто особен-
но не вникал, именно дон Иниго сумел уразуметь в силу своей бесстрастной
отчужденности, исключавшей предубеждение. Он единственный, насколько из-
вестно, почти отгадал, что невдалеке маячит новый  мировой  порядок  без
всевластия Габсбургов. Вековая привычка к общепринятым взглядам  чрезвы-
чайно затрудняла его понимание; да, высокомерный гранд достоин был  вся-
ческой хвалы за свою скрытую  застенчивость  и  ослабленную  самоуверен-
ность, которые прояснили его разум.
   Он, конечно, не затрагивал вопроса о Великом плане  и  лишь  стороной
пытался разведать о нем. Никогда не упоминал о нем вслух, зато настойчи-
во старался вконец рассорить королевскую чету при помощи двух  испанских
бракосочетаний. Королева, конечно, сразу же загорелась  мыслью  обручить
дофина с инфантой. Король отказал наотрез. Он не давал лживых  обещаний,
он открыто сказал: нет. Даже не будь предъявленного Испанией требования,
Генрих остался бы тверд. А условие гласило, что он должен отказаться  от
Голландии.
   Дон Иниго был упрям оттого, что его втайне точил червь. Он  не  давал
покоя королю, пока Генрих однажды не потерял терпения. Он произнес  свое
обычное проклятье и затем воскликнул:
   - Если король Испанский еще долго будет досаждать мне,  я  неожиданно
нагряну к нему в Мадрид.
   - Сир! - отвечал посол с большим достоинством. - Вы были бы не первым
королем Франции, который сидел бы там.
   И как сидел! В темнице, величиной с курятник.
   - Господин посол, - сказал Генрих более миролюбиво. - Вы испанец, а я
гасконец. Если мы начнем бахвалиться, нам удержу не будет.
   После своего гордого ответа и других в таком же роде дон  Иниго  стал
героем дня; это скорей докучало ему, чем льстило. Королева сделала  отк-
рытие, что они в родстве. Двор стал употреблять благородные  кастильские
обороты, которые он ввел. Все было направлено к тому, чтобы унизить  ко-
роля. Однако дон Иниго, человек, безусловно, более щепетильный, чем  по-
добные ему господа, не желал превосходства над его величеством. Случайно
мимо него проносили меч короля. Он взял меч из рук слуги и долго  вертел
в руках, чтобы лучше разглядеть. Поцеловал его, сказал:
   - Я, счастливец, держу в руках доблестный меч доблестнейшего из коро-
лей мира.
   Он остался в столице и тогда, когда ее посетил другой высокий  гость:
чума.
   Почти все придворные бежали в свои поместья. Грозная слава  этой  бо-
лезни сохранилась с давних пор, чума вселяла все больший страх со време-
ни своего первого появления - триста лет назад. Бубонная чума и легочная
чума, либо порознь, либо обе вместе, свирепствовали, согласно воспомина-
ниям очевидцев, десять лет назад во время осады, но самой  большой  силы
мор достиг пятьдесят лет назад. Единственной больницы, именовавшейся Бо-
жий дом, обычно было достаточно; только когда появлялась чума,  на  одну
кровать сваливали по восемь больных. Крайне  удивительно,  что  как  раз
там, ближе всего к богу, умирало больше всего людей.  Шестьдесят  восемь
тысяч во время предпоследнего бедствия; еще живы были  старики,  которые
помнили это число. Последнее поветрие  унесло  меньше  жертв,  возможно,
причиной тому был приказ архиепископа отделять зачумленных от всех  дру-
гих больных. С тех пор болезнь получила  новое  название,  которое  было
равноценно открытию: заразой именовалась она.
   Король отказывался покинуть Париж, несмотря на настойчивые требования
королевы, на которую, с своей стороны,  наседала  чета  Галигай-Кончини.
Истощив все доводы, Мария взвалила вину за поветрие на своего супруга. В
прошлый раз он наслал чуму на свою столицу, когда еще не владел ею и хо-
тел взять измором. Проклятие живет в нем самом, теперь  оно  сказывается
снова. Кто однажды был бичом божиим, им и останется, утверждала отчаянно
перепуганная Мария Медичи. Кончини-Галигай не скрывали от нее ни единого
смертного случая: даже из луврской челяди уже пришлось увезти  несколько
человек. Следуя уговорам высокородной четы, королева приказала снарядить
корабль. Она хотела пробыть на море все время, пока длится зараза. Дофи-
на она намеревалась взять с собой, а также, разумеется, всех своих кава-
леров для услуг и даже отставленных от услуг. Короля же она предоставля-
ла его возлюбленной чуме.
   Все его помыслы в самом деле были направлены на нее.  Он  рассчитывал
ослабить ее с помощью воздуха и огня, двух очистительных стихий. По  его
приказу все окна в Луврском дворце были открыты настежь и  повсюду  жгли
можжевельник. Этот кустарник, наделенный сильным запахом,  Генрих  вывез
из лесов, для обеззараживания людных городских кварталов. Главной  забо-
той его было пресечь пути заразе. Вели же эти пути, как он считал, из-за
Рейна. В Германии царила неурядица, которую пока что не называли войной.
И зараза была провозвестницей других бедствий, которые предстояло  поро-
дить этой стране. Но близ границы в Лотарингии живет Катрин.
   Герцогиня де Бар, сестра короля, его милая Катрин - он  сам  заставил
ее выйти замуж за тамошнего вельможу. Неужто в нем на самом деле  таится
проклятие? Дерзкая болтовня, достойная презрения.  А  каково  приходится
праведникам? Во время их крестных ходов по  улицам,  где  поминают  всех
святых и бубнят отходные молитвы, в толпе неизменно падает несколько че-
ловек, пораженных болезнью. Чума не проклятие, не кара; она  поддержива-
ется невежеством и смятением. Прочь страх! Катрин,  ты  ведь  не  знаешь
страха? Смотри, твой брат, который много зла причинил тебе в жизни, шлет
за тобой верховых гонцов, с ним ты будешь сохранней всего.
   Он стал подыскивать такого, за кем она охотно последовала бы. И оста-
новился на своем родственнике, молодом Конде. Принц от природы был  мол-
чалив, по крайней мере в ту пору его другим не знали. Несколько  позднее
он стал весьма шумливым. Пока же он был печален и  кроток,  с  благодар-
ностью принимал от короля скромную пенсию, сам он ничего не имел. Он был
сыном кузена Конде, который некогда попытался опередить  юного  Наварру.
Затем кузен умер, по всеобщему мнению отравленный принцессой, своей  же-
ной. Она не созналась в этом никогда. Ее арест и обвинение  относятся  к
далеким временам. Теперь она живет при дворе; у  каждого  свое  прошлое.
Известно лишь, что сын ее очень молчалив и скрытен. Генрих сказал ему:
   - Привези мне сестру. Только увидев тебя, она поймет,  насколько  это
для меня важно.
   Конде пустился в путь, и тут брата охватила величайшая тревога. "Хоть
бы она была уже в моих объятиях! Слишком мало счастья она видела по моей
вине, слишком мало счастья. Поклон  перед  моей  парадной  кроватью  был
единственной ее гордостью, но ведь не может это быть целью. Мы с ней од-
ни на свете помним, что были у нас детские глаза,  грезы  юности  и  что
сердца наши наполняла любовь. Катрин, тебе я в конце концов запретил лю-
бить и заставил уйти к человеку, который для тебя ничто; но ты тогда уже
утомилась жизнью. Ты была уже отдана во  власть  смерти,  мне  следовало
удержать тебя. Мне следовало удержать тебя, а я что сделал!"
   Полный раскаяния и страха, он ежедневно спешил  в  Божий  дом,  чтобы
прикоснуться к больным. Они верят, что прикосновение короля их  исцелит.
Он убеждал себя, что это правда. Он прикасался к  твердым  бубонам  и  к
красным язвам, которые зовутся углями. Мыл руки и  шел  на  зов  другого
дрожащего голоса, пока голос человека еще не угас  вместе  с  сознанием.
"Если я увижу, как хотя бы один из них встанет  и  пойдет,  значит,  моя
сестра приедет, я обниму ее, и все искуплю". Какого-то зараженного мона-
ха, который, быть может, ненавидел его, он попросил помолиться  за  одну
особу, которая находится в пути, чтобы она достигла своего прибежища.
   Ночью он поднимался с постели. При мерцающем пламени  очагов  блуждал
по дворцу. Однажды он забрел в чердачное помещение, где окна не открыва-
лись и не были устроены очаги для хвороста. Тьма была полная, однако  он
заметил,  как  из  отдаленного  угла  приближается  множество   пляшущих
огоньков, непостижимо близко от пола. Продолжая свой путь, видение осве-
тило себя. Это была карлица, какая, угадать нетрудно, хотя она была  без
одежды. Совершенно нагая, вся в пятнах алой краски, а  между  вытянутыми
пальцами она держала восемь свечек. Генрих хотел было вникнуть в  проис-
ходящее, но тут человек, бежавший от видения, упал к его  ногам.  Свечки
обнаружили, что это господин Кончини.
   Этого человека было еще труднее узнать, чем молочную сестру, его  лю-
безную супругу. Ни намека на лоск и коварство, нет и прилизанных  волос.
Выпуклая грудь и гибкие бедра-все превратилось в бесформенный ком  мяса.
Что касается лица, то такую  бледность,  такую  ужасающую  растерянность
трудно было представить себе у этой твари. Что делает страх!  Высокород-
ный Кончини принял высокородную Галигай за чуму во  плоти.  Краснота-это
краснота "углей" и вдобавок еще сальные свечи с зараженных  гробов;  его
страх не поддавался описанию, он испускал вопли истязаемого кота.
   - Сир! Я встретил чуму. Сжальтесь, сир, мне грозит смерть.  Прикосни-
тесь ко мне, священное величество! Небо посылает  вас,  прикоснитесь  ко
мне! - Вот что визжал, пищал, выл придворный кавалер  королевы  голосом,
непохожим на человеческий. Услышала бы это королева в присутствии  всего
двора! Но долго ли действуют уроки? Чума - не урок. Ее обрызганное крас-
ной краской изображение настолько близко проплыло мимо,  что  со  свечек
капнуло на злосчастного Кончини. Это его доконало,  он  лишился  чувств.
Изображая чуму, молочная сестра, видимо, не сознавала  производимого  ею
действия. Закатив глаза, она блуждала без сознания. Генрих покинул  чер-
дак.
   Положение столицы ухудшалось, больше вследствие страха, который  одни
разжигали в других. Распространение болезни  даже  приостановилось,  ибо
врачи короля руководствовались его указаниями.  Аркады  его  королевской
площади превратились в просторные светлые лазареты. Купцам  они  показа-
лись слишком пышными, зато теперь достались больным. Генрих не вел счета
часам, которые проводил здесь. На улицах ему либо никто  не  встречался,
либо мимо спешили закутанные люди с крытыми носилками. Когда он  наконец
приходил туда, его встречал ветер, гулявший по площади, и дым  от  кост-
ров. Ветер разносил дым по открытым аркадам, но долго он нигде не задер-
живался. Сквозь дымную завесу виднелась  синева  неба,  благовонный  дым
вился вокруг больных, их было не меньше тысячи, а то и много больше.  На
всех лицах, которые выступали из дыма, Генрих  видел  жажду  жизни.  Его
собственная тоска по сестре здесь находила себе наилучший приют.
   В этот день Генрих никак не мог оторваться от своих больных - он при-
коснулся почти к двум тысячам. Навстречу ему тянулись  все  новые  лица,
почерневшие от дыма или же от чумы. Он был неутомим. Сегодня должна при-
быть Катрин. Отдан приказ немедленно оповестить его.  "Исцеляйтесь!  Се-
годня мое прикосновение обладает силой врачевать вас, хотя бы вы  сплошь
почернели от сыпи и пузырей и самое ваше дыхание было отравлено". Он  не
завязал рта, он чувствовал себя сильным и неуязвимым. Близко от него, за
облаком дыма, звенел колокольчик, он возвещал таинство  причастия.  Свя-
щенник с незавязанным ртом говорил слова, сопутствующие смерти.
   Когда облако дыма рассеялось, поп и король увидели друг  друга.  Один
из них был мал ростом и тщедушен, лицо заострившееся, но горящие  глаза.
Он обратился, к королю:
   - В вас так много мужества, словно вы веруете в бога.
   - Я верую, - сказал Генрих. Тут он обнаружил неподалеку фигуру  чело-
века, который стоял, не шевелясь, и молчал. Молчал, не оставляя надежды.
- Конде? - спросил Генрих с мольбой в голосе, но приговор  был  произне-
сен, и он это понял. - Конде! - Тот только наклонил голову. Облачко дыма
разделило их.
   Подле короля стонал больной, который был близок к смерти и лежал  без
помощи.
   - Это еретик, - сказал священник. - Я послал за пастором,  но  он  не
успеет прийти.
   - Мы пришли, - сказал Генрих. Он преклонил  колени  так,  словно  его
сестра, протестантка, встречала здесь свой последний час. Опустившись на
оба колена, он тихо пропел на ухо умирающему: хвали душа моя господа.
   В своем Луврском дворце он знал одно-единственное место, где мог  без
помех проплакать всю ночь. Это была его парадная кровать, там под  стро-
гой охраной, за сдвинутыми занавесами - самое надежное  одиночество.  Из
своего кабинета он прошел в большую залу, где  начинало  темнеть;  двора
своего он сперва не заметил, хотя все были в сборе. Все, что осталось от
его двора, двадцать или тридцать человек искали прибежища возле  священ-
ной особы короля, быть может, затем, чтобы он отвратил от них чуму.  Ко-
роль, когда вошел в залу, явно противоречил их представлению о  величии.
Он явился испачканный, подозрительно почерневший и,  вместо  того  чтобы
предохранить кого-нибудь от чумы, верно, сам принес ее с собой. А  кроме
того, время его миновало, жизнь его имеет мало цены, и, как сказано, ре-
гентство уже началось.
   Большая дверь с противоположной стороны распахнулась.  Слава  богу  -
королева, она ведет за руку дофина, впереди несут канделябры. Двор,  или
то, что от него уцелело, всем скопом бросился из мрака навстречу  гряду-
щему блеску. Все поспешили поклонами, приседаниями, хвалебными возгласа-
ми почтить дофина. Отделенный пустым пространством, совсем  один,  стоял
король.
   Первый, кто опомнился, был строгий, печальный Конде. Без  торопливос-
ти, но и без колебания, весьма достойно направился он в сторону  короля.
Бельгард и Бассомпьер тоже спешили к нему, вскоре Генрих был окружен, но
только что он стоял совсем один.

   МАРГО БЫЛЫХ ВРЕМЕН

   Королева Наваррская появилась после того, как с чумой было  покончено
и празднества при дворе стали особенно пышными. Все любезные кавалеры  и
дамы, покинув свои замки, по большей части убогие и замшелые, потянулись
обратно к единственному месту, где  по-настоящему  наслаждаются  жизнью.
Радости поделены между выигрышем денег и тратой денег. Кому посчастливи-
лось в игре, появляется на ближайшем приеме в Лувре нарядным, как  ясный
день, как утренняя заря или как усеянная звездами лунная ночь. Иные про-
давали свои замшелые замки, чтобы блистать здесь.
   Маргарита Валуа самовольно решила, что изгнание ее длится уже  доста-
точно долго, целых восемнадцать лет. Тридцати четырех лет от роду  расс-
талась она некогда со своим супругом Генрихом - в этом был повинен не он
один. Последняя представительница вымершей королевской династии не могла
стерпеть, чтобы другой, хотя бы и ее муж, вступил на престол ее покойных
братьев. Она ненавидела его до такой степени, что подослала к нему убий-
цу. После этого прошло много времени, кому охота  вспоминать  о  прежних
убийцах, о прежней ненависти. Даже забытую любовь узнают с трудом.
   Генрих принял ее, раз уж она явилась, пусть без предварительного уве-
домления, но с полным сознанием своих прав, в качестве последней Валуа и
его первой жены. Он начал с приятельского тона, осведомился о замке  Юс-
сон, ее местопребывании в эти последние восемнадцать лет. Втихомолку  он
подсчитал, что ей теперь пятьдесят три года. Да и по виду не меньше.
   - Что, в Оверни хорошо едят, а?
   - И любят хорошо, - заявила она с тем задором, который вдруг  воскре-
сил все, всю Марго былых времен.
   Под заплывшими жиром и густо нарумяненными щеками, под белокурым  па-
риком он узнал подругу щедрых утех своей чувственности.  Варфоломеевская
ночь предпослала им мрачную тень, сладострастие граничило с  мукой.  Эта
женщина была богиней своего века, прекрасная, блистательная и просвещен-
ная. Случалось, когда проходила  процессия,  люди  забывали  поклониться
святыне, они поклонялись мадам Маргарите. "И вот чем стала  она  за  это
время, - думал Генрих. - А чем стал я?"  В  замешательстве  он  принялся
уверять ее, что она превосходно сохранилась.
   - Да и вас ваша любвеобильная натура уберегла от старости, -  сказала
она, хотя впечатление ее было иным.  Он  показался  ей  печальным,  мало
удовлетворенным своим счастьем и славой. Сама же она теперь была настро-
ена благодушно. Бешеные вспышки страстей были еще возможны, как  в  этом
предстояло убедиться. Но по пути злонравия она не пошла. Она сказала:  -
Вас справедливо называют вечно веселым и вечно влюбленным. Мои глаза  не
обманывают меня: вы истинный Vert galant.
   Ее глаза остались ласкающими, слова были доброжелательны. Он протянул
ей руку, приветствуя ее, мало того, подтвердил, что молодость была хоро-
ша: он и она - король и королева Наваррские, его  маленькие  победы,  ее
маленький двор муз. На это она заявила, что приехала с  намерением  соб-
рать вокруг себя академию просвещенных умов. К  несчастью,  средства  ее
истощились.
   Он не заставил себя просить. Ей было обещано то, что  она  на  первое
время пожелала: пенсия, дом в Булонском лесу. Однако он  поспешил  прер-
вать разговор во избежание дальнейших требований, он боялся, что  скажет
Рони, в случае если еще одна дама глубоко запустит руку в казну. Она, со
своей стороны, удовлетворенно улыбнулась, ибо он оправдал  свою  репута-
цию: игра, женщины и скопидомство.
   - Теперь я нанесу визит королеве, - заявила она. -  Она  мне  близкая
родственница по матери, мадам Екатерине.  Без  Медичи,  оказывается,  не
обойтись. - С этими словами она удалилась в наилучшем расположении духа.
   Министр в вопросе о деньгах оказался сговорчивым. Его  небывалая  ус-
тупчивость к требованиям двора  могла  бы  показаться  неправдоподобной.
Генриху были известны причины. Дипломаты короля повсюду ратовали за  его
дело, союзы с Англией и Голландией снова были закреплены. Стоило  только
умереть герцогу Клевскому, как Габсбург подал бы повод к нападению.  До-
вольно мешкать, мы выступаем. Удар должен быть нанесен неожиданно, поче-
му французский двор предается самым необузданным увеселениям: игра,  лю-
бовь и вместо вынужденной бережливости пир без конца.
   Королева Наваррская стала главным лицом после своего  второго  офици-
ального приема в Лувре. Прием этот не походил на ее первый скромный  ви-
зит, когда она попросту вышла из кареты, рискуя не быть принятой. Теперь
король в полном параде поспешил навстречу своей прежней супруге до сере-
дины нового двора. Королева Мария Медичи, окруженная своим штатом,  ожи-
дала гостью у подножия лестницы. Всех втайне забавляли  обе  дамы,  тор-
жественность их встречи; придворным тоже не терпелось привести  туловище
и конечности в почтительнейшее положение. Марго былых  времен  и  Генрих
сошлись один на один у всех на виду; получилось очень величественно, они
никак не ожидали, что им будет так горько. Лица  застыли  в  официальной
благосклонности. Взглядами, которые не уклонялись, но  разобщались,  они
сказали: "Да, я помню минувшие дни. Нет, я не хочу их возврата".
   После этого начались развлечения. Играли везде, особенно в  арсенале.
Мадам де Рони приказала устроить залу для празднеств. Господин  де  Рони
вручил королю для игры кошелек, полный золотых монет, остальным участни-
кам - кошелек поменьше. Все равно, они дочиста обобрали  короля,  ибо  у
него попутно были другие заботы. Он был неприятный партнер, но, впрочем,
скоро забыл досаду из-за проигрыша по причине других забот. Господин  де
Рони снизошел до шуток, чего за ним никогда не водилось. Перед фрейлина-
ми королевы он поставил два кувшина,  один  с  темным  вином,  другой  с
чем-то светлым, что они приняли за воду. А на самом деле это была  очень
крепкая настойка. Они думали одно разбавить другим  и  не  успели  опом-
ниться, как разгулялись вовсю. В своей резвости они были очень милы; все
одеты одинаково, в посеребренный холст.
   Королева и принцессы развлекаются - так  принято  было  говорить,  но
обычно это означало попросту, что предстоит попойка. Мария Медичи  появ-
лялась только на балу. Она избегала есть за столом  короля,  причины  ей
лучше было оставить при себе, они испортили бы веселое настроение.  Ско-
рей переходите к балам и балетам. При короле Генрихе  господа  научились
плясать по-деревенски мимические танцы с раскачиваниями и беготней,  вы-
разительные и подвижные. Кто вызовет смех, тот заранее преуспел у  своей
дамы. Но что все это по сравнению с пышностью спектаклей - Лувр, лестни-
ца, большая зала, настоящие декорации, костюмы. После лихорадочных  при-
готовлений и интриг с целью попасть на спектакль все  места  оказываются
занятыми. Сам король очутился в сутолоке, он оглядывается, смотрит, кого
следует удалить. Но те, кто вправе этого опасаться, уже нырнули в толпу.
   Высочайшие особы участвуют в представлении, им по большей части пола-
гается говорить глупости, музыка и смена выходов  только  предлоги.  Все
дело и для высших и для низших в одном: чтобы в чарах золота и сказочных
красок на одну ночь казаться тем, чего не достигнешь за целую  жизнь,  -
каскадом великолепия, пестрым облаком. Зрители подражают актерам, сопер-
ничая в пышности, они создают феерию не хуже диковинных театральных  ма-
шин, которые из незримых источников озаряют волшебным светом красавиц на
сцене, и каждая становится звездой, розой, жемчужиной. Их опутывают  ко-
лышущиеся сети, где они изгибают и выпрямляют свои обольстительные тела.
Их поворачивают, они показывают другое лицо, маску целомудрия; серебрис-
то-белые ангельские одеяния облекают обратную сторону  явления.  Чрезвы-
чайно волнующая перемена, но в  конце  концов  машина  перестает  давать
свет, греза исчезает. Ее сменяет комическая интермедия.  Верблюды,  сос-
тавленные из нескольких человек; другие люди непонятным образом сидят на
них верхом. Через сцену, громыхая, катится башня, в каждом окошке турок,
размахивающий саблей, к счастью, он бросает в толпу сласти, меж тем  как
толстые женщины - на самом деле это обложенные  подушками  мужчины  -  с
ловкостью акробатов сбивают друг друга с ног. Все  вместе,  при  участии
зрителей, производят адский шум.
   В заключение длинного спектакля, которым тем не  менее  никто,  кроме
одного человека, не пресытился, все участники, к общему  восторгу,  про-
шествовали по мосту, перекинутому над залой и над шумом. Зрителям предс-
тавлялся случай вблизи подивиться на них или пожелать их, в  зависимости
от того, были ли это блестящие вельможи или верблюды, красавицы с гибки-
ми телами или неуклюжие уродцы. Кое-кто припоминал, что видел  подобные,
но менее совершенные увеселения при дворе Валуа.  Недаром  последняя  из
этой династии, мадам Маргарита, была душой всего зрелища, ей мы  обязаны
им. Генриху зрелище было не по вкусу, прежде всего из-за воспоминаний.
   Он, весело принимал в нем участие, даже шествовал  по  мосту,  одетый
богом Марсом. Надеялся только, что никто не призадумается над этим наря-
дом, а главное, испанский посол. Генриху  нужно  заполнить  время,  пока
пробьет час: так он порешил со своим Рони. Ему необходимо отвлекать  ев-
ропейские дворы и особенно свой собственный, дабы ни один глаз не следил
за стрелкой часов, которая движется неудержимо. Однако в суете  и  вихре
развлечений Генрих испытывал одно желание: быть одному, обдумывать  свое
дело, накапливать силы, не уставать, чтобы не возникло сомнений.
   Известно, что в это время охота утомляла его. С давних пор  она  была
для него лучшим отдыхом; теперь он, сойдя с коня, прямо ложился  в  пос-
тель. Однако неясно, была ли это усталость  только  телесного  свойства.
Даже смех обессиливал его в ту пору, хотя он любил пошутить с  друзьями;
а к друзьям он причислял всех, кто прошел с ним через жизнь. Насчет роли
д'Эпернона сомнений нет, но ведь он такой старый товарищ. Право же, глу-
хого подагрика нетрудно поднять на смех, если искать мишени  для  шуток.
Двор, однако, предпочитал высмеивать честных друзей короля. Маршал  Рок-
лор держал свою дражайшую половину у себя в провинции и никогда не пока-
зывал ее, предоставляя догадываться почему. Быть может, по причине како-
го-нибудь изъяна, не то она глуха, не то глупа. Семейные  обстоятельства
старого вояки служили неисчерпаемым  источником  острот;  ничего  удиви-
тельного, если в конце концов насмешки зашли слишком далеко. Уж не пото-
му ли, что при этом присутствовал король? Случилось это однажды  вечером
в его присутствии, и он помешал Роклору обнажить шпагу. Он взял  маршала
под руку, и оба покинули общество.
   - Пожалуй, я чересчур долго вторил их смеху, - сказал Генрих.  Маршал
проворчал:
   - Я осел, что обиделся на шутку.
   Генрих:
   - А была ли это шутка и в кого она метила?
   Роклор недоуменно качает головой.
   Генрих:
   - Вы меня поняли?
   Роклор, решившись:
   - У д'Эпернона здесь слишком много друзей.
   Генрих:
   - Скажите лучше: сообщников.
   Роклор, довольно неуверенно:
   - Сообщников, если хотите.
   Генрих, оглядевшись по сторонам:
   - В мой кабинет нельзя. Потайная дверь, может быть, лишь  притворена.
Роклор!
   - Сир, я слушаю.
   - Достанет в вас бодрости снова выступить в поход?
   - Как всегда, - сказал маршал чересчур громогласно.  Он  счел  вопрос
короля коварным. Уж: не собираются ли его отставить? Генрих увлек его за
выступ стены.
   - Будьте осторожны, королева, кажется, не спит, она  ведь  беременна.
После нашего путешествия в Савойю прошло... несколько лет. Вы не замеча-
ли, что точный счет можно вести лишь двум третям жизни, а последней  уже
нельзя? Молодость кажется бесконечной, старость - точно один день.
   Роклор, в виде самозащиты:
   - Мы с храбрым Крийоном часто припоминаем, что сделано нами в  каждый
час вашего последнего похода. И задаемся вопросом, когда  же  нам  снова
будет так привольно житься.
   Генрих:
   - Рад за вас и за храброго Крийона. А я? Мне, например, лучше  бы  не
встречаться вновь с королевой Наваррской.
   Роклор, убежденно:
   - Женщины для нас крест, это всегда было и будет истиной. Их надо ос-
тавлять дома, для чего война - лучший предлог.
   Генрих кладет руку ему на плечо, стоит теперь рядом с ним и говорит в
пространство:
   - А мы разве с годами становимся приятнее? Трудно отрицать, что и  мы
под конец можем надоесть. Долгое время мы были законодателем мод и  соз-
давали моду, моду на весельчака, моду на вольнодумца, моду на благодете-
ля народа.
   Роклор:
   - Моду на храбрость, рассудительность, моду на Францию, моду на  слу-
жение женщинам.
   Генрих:
   - Моду на рогоносцев. Словом, моду. Как бы ее ни называть, она надое-
дает, и мы вместе с ней. Люди жаждут противоположности, хотя бы  она  не
сделала их счастливее. Неужто вы думаете,  что  моему  сыну  Вандому  на
пользу итальянский порок?
   На это маршал не нашел утешения для отца, который имел от  прелестной
Габриели, именно от нее, сына с извращенными наклонностями.
   Генрих, повернувшись к стене:
   - Что я знаю.
   Под чем он подразумевал не только различные способы любви. "Имею ли я
еще право на мой Великий план? Предприятие новое,  трудное,  вполне  ре-
альное - в такую пору жизни, которая приобретает нереальность от дружных
желаний убрать меня".
   Роклор видел: минута слабости, он понимал больше, чем можно предполо-
жить. После краткого колебания он решился, обнял за плечи своего госуда-
ря, рука у него при этом дрожала, но он промолвил:
   - Наварра. - На ухо своему государю: - Мой принц Генрих Наварра.
   Король привлек его к себе, обнял за шею, поцеловал в обе щеки.  Обра-
тился к нему на "ты", как в давние времена. Произнес:
   - Роклор, ты был всех нас красивее от побрякушек,  которые  навешивал
на себя, особенно в бою.
   - В бой! - вскричал маршал. Увидев, что господин его приложил палец к
губам, он шепнул: - Там мы не умрем. Скорее здесь.
   Генрих посмотрел на него долгим глубоким  взглядом.  Простецу  всегда
открыта истина. Нужно быть как можно проще.
   Сперва оба оглядели все углы и закоулки, не подслушал ли  их  кто-ни-
будь. Потом Генрих пошел к себе в кабинет.

   ТОЧНО ОДИН ДЕНЬ

   В ту пору он познакомился с "Дон-Кихотом" в брюссельском издании 1607
года. Бассомпьер читал вслух, но не мог продолжать от смеха. Генрих  на-
дел большие очки, взял книгу и вполголоса стал читать комические приклю-
чения рыцаря печального образа. Хоть он и вторил смеху своего слушателя,
однако ему было при этом не по себе. Говорят, короля  Испанского  весьма
распотешил этот роман. Почему все смеются? Человек думает, что  борется,
а в действительности его водят за нос. Он хранит  в  сердце  вымышленную
повелительницу, на самом деле она низкого звания, но он даже не  пригля-
делся к ней. Он принимает баранов за войска, служанку за богиню и жаждет
подвигов, нелепость которых ясна всем, только не его  помраченному  рас-
судку. Единственный, кто предан ему, это его оруженосец,  верный  слуга.
Верный слуга понимает не больше того, чем ему дано.
   "Счастье еще, - подумал Генрих и рассмеялся от души, -  что  мой  на-
чальник артиллерии не коротышка и толстяк, а господин его не  долговязый
и тощий. Успокоимся на том". Он держался за бока, Бассомпьер также;  для
передышки они взялись за "Амадиса Галльского", настоящий  рыцарский  ро-
ман, где битвы подлинны, а дамы благородны. Кроме того, Генрих неизменно
изо дня в день отводил полчаса "Театру агрикультуры": так называлось со-
чинение по сельскому хозяйству, которое он очень одобрял. Век живи,  век
учись, особенно в нашей области. Пашня и пастбище - вот два сосца, пита-
ющие государство, сказал когда-то Рони. Его королю запали в  сердце  эти
слова, и сердцем он прилепился к здешней стране, меж тем  как  план  его
охватывал мир.
   По его мысли Европа возродится  для  новой,  всем  понятной  действи-
тельности, едва честолюбивое стремление Габсбургов к вселенской монархии
будет пресечено. "Право же, тут дело посерьезней, чем борьба с  баранами
и ветряными мельницами. Скорее этим занимается вселенская монархия,  хи-
мера на веки вечные, а наша ясная идея союза свободных народов рано  или
поздно одержит победу. "Что я знаю" сюда не подходит. Это  мы  знаем.  И
доказательством служит то, что, имея в виду самые отдаленные цели, мы ни
на миг не теряем почвы, а продолжаем ближайшее простейшее дело, наряду с
Великим планом, который тоже прост".
   Генрих учредил в Париже королевскую библиотеку, она должна стать дос-
тоянием народа. Он успеет основать музей ремесел и ботанический  сад  за
тот срок, что ему еще отпущен. На существовании одного зиждется  многое.
Он перестал охотиться, охота его утомляла. Зато он неутомимо изучал при-
чины нищеты. А "Театр  агрикультуры"  он  скорее  созерцал,  чем  читал.
Крестьяне на полях воочию показывали ему свои нужды. Он  силился  помочь
им - как будто завтра не могла разразиться война. Ногами на пашне, серд-
цем в своей стране, в мыслях простое и смелое видение будущего:  на  су-
ществовании одного человека строится многое.  Но  этой  поре  жизни  уже
нельзя вести счет - она проходит, точно один день.
   Маркиз де ла Рош, королевский наместник в странах  Канада,  Ньюфаунд-
ленд, Лабрадор, потерпел кораблекрушение; его экипаж пять лет пробыл  на
пустынном острове, сам он в лодке добрался наконец до Франции.  Вернулся
он разбитым человеком. Но его примеру последовали другие, то были старые
приверженцы истинной веры или новые представители торговых обществ. Гос-
подин де Мон получил полномочия вице-короля  и  вел  торговлю  пушниной,
имея королевские привилегии, что возбуждало зависть. Для борьбы с  конт-
рабандой у него было три сильно вооруженных военных  судна.  Он  засевал
землю, строил дома, укреплял колонию. Она состояла  из  семидесяти  двух
человек; первая зима убила половину. Во вторую только шестеро умерло  от
цинги.
   Король стоял за господина де Мона, когда все осуждали его или  подни-
мали на смех; об этом старались торговцы пушниной, которые не могли  до-
пустить, чтобы их ремесло превратилось в королевскую привилегию  и  дело
государства. К чему это приведет? Начинает король с одного товара, а под
конец вся внешняя торговля окажется в руках его правительства. Все  поч-
тенные люди не замедлили поднять голос против бессмысленных бредней; они
высмеивали фантазеров. Затаив ярость, они вооружились смехом против  за-
теи короля, пока он не уступил и они снова не получили право  устанавли-
вать цены. В этом деле он был одинок и действовал  против  своего  Рони,
который не понимал, к чему оно могло бы привести;  в  данном  случае  он
скорее поддержал бы купцов, нежели своего короля и его странную  выдумку
сосредоточить в руках правительства внешнюю торговлю.
   Одно удается, другое нет. Генрих дважды посылал еще по три корабля  с
ремесленниками и их семьями, дабы положить начало "Христианско-французс-
ким республикам" по ту сторону океана. Старый приверженец истинной  веры
основал город Квебек. Имя его - Самюэль де Шамплейн. Ни разу  Генрих  не
допускал туда ко всему привычных искателей приключений; самые смелые его
предприятия обошлись без них. Туземцы, успевшие выучиться его языку, ез-
дили к нему, он беседовал с ними. Когда Шамплейн  пустился  в  последнее
плавание, чтобы донести ему об открытых озерах Гурон, Мичиган,  Онтарио,
король, надо полагать, порадовался бы. Только его уже не было.
   В его собственном доме помещались ремесленники, он часто  посещал  их
мастерские. Один вырезал гравюры по дереву. Генрих вошел, унес к себе  в
кабинет лист, который как раз был оттиснут, вгляделся в него, когда  сел
в кресло. На ходу, как прежде, теперь всего не сделаешь, да и сидя  тоже
нет. На листе был изображен скелет, вспахивающий поле. Смерть в  обличье
пахаря. Пусть мы умрем, все равно мы не сдаемся и дело наше  будет  про-
должаться.

   НЕСЧАСТЬЕ В СЧАСТЬЕ

   Мария Медичи была в ту пору дурно настроена,  весьма  раздражительна,
состояние ее дошло до постоянной озлобленности. Своему Рони Генрих приз-
навался, что даже не может говорить с ней, не то  что  получить  от  нее
утешение и помощь.
   - Вот возвращаюсь я домой и вижу ее лицо, холодное  и  презрительное.
Пытаюсь с ней целоваться, миловаться, шутить. Все напрасно! Отдохновения
мне приходится искать в другом месте.
   Обычно она, увидев его, прерывала беседу с определенными лицами, нап-
ример, с д'Эперноном; беседа, правда, касалась ее супруга,  но  вряд  ли
могла бы порадовать его. Новостью, для большинства удивительной, была ее
строгость к общению полов. Одну из своих фрейлин она  за  такую  провин-
ность решила даже предать казни. Генрих пожал плечами, однако  был  при-
нужден объясниться с одержимой. Она была в черном испанском наряде, он в
сапогах со шпорами, словно собрался в дорогу. Мы живем при  просвещенном
дворе, поставил он ей на вид. Не говоря уже  о  совершенно  недопустимой
суровости королевы, всеобщее возмущение, дошедшее и до чужестранных дво-
ров, вызывает то обстоятельство, что здесь повсюду шныряют шпионы в юбке
и даже в самом уединенном покое никто не может быть огражден от надзора.
   - А вы меньше всех, - подтвердила Мария. - Я не желаю больше слушать,
что вы похотливый старик.
   - Запретите вашим друзьям повторять эту кличку, - возразил  он,  иск-
ренне стараясь сохранить терпение. Она сказала ледяным тоном:
   - Лувр не должен называться публичным домом.
   - Кто его сделал таким? - в свою очередь, спросил  он.  -  Мадам,  вы
ввели у нас чужеземные нравы. Перемена ваших вкусов была  бы  похвальна.
Но теперь, мадам, вы переусердствовали в сторону морали.
   Тут Мария дала себе волю. Девушка должна быть казнена. А самое  глав-
ное:
   - Испанский посол видит вас насквозь.
   - Давно, пора, - заметил Генрих. - Наконец-то он убедился в моем  ми-
ролюбии. Дон Иниго открыто говорит: король, который достиг таких успехов
в сельском хозяйстве, в искусствах и ремеслах...
   Мария:
   - Неминуемо проиграет войну. Таково его заключение, иногда он  о  нем
умалчивает, иногда высказывает его.
   Ей он высказал его, понял Генрих.
   Мария, продолжает:
   - Нападет, а потом будет разбит; вот какого героя выбрала  себе  нес-
частная Европа. Но теперь уже ненадолго.
   Ей пришлось перевести дух. Она страшно побледнела под  черным  круже-
вом. Юбка со множеством воланов скрывала беременность. Но не  только  ее
положение смягчало Генриха; он искренне скорбел о том, что  она,  повер-
нувшись спиной к их королевству, жестоко заблудилась на ложном пути. Она
вредит самой себе, сознавал он и был готов выслушать все, лишь бы с  ней
не стряслась беда.
   Мария оставляет всякую сдержанность, иначе она не  могла  бы  догово-
риться до основного. Размахивает своими большими руками,  топает  ногой,
кричит:
   - Вы отжили свое, неужто вам никто об этом не сказал?  Вас  ненадолго
хватит. Одних ваших пороков довольно, чтобы  доконать  человека;  вы  же
растрачивали свои силы не только на женщин и карты, вы приложили руку ко
всем делам неба и земли, а также и ада. Смута,  которую  вы  разжигаете,
воцарилась в вашей собственной голове, и она больше не  повинуется  вам.
Скоро, очень скоро с вами стрясется беда.
   "Скорее с ней", - подумал Генрих. Он протянул руки, чтобы  подхватить
эту башню в виде женщины, если она пошатнется. Этого не случилось,  нао-
борот, королева вдруг заговорила спокойней, меж тем как малейшее  движе-
ние ее лица и тела обнаруживало трусливую настороженность:
   - Назначьте меня регентшей!
   И так как он не отвечал:
   - Подумайте о вашем сыне. Вы умрете, он потеряет престол, лучше  заб-
лаговременно назначьте меня регентшей.
   С терпеливой улыбкой Генрих предложил ей сделку.
   - Взамен регентства я требую жизнь девицы, которую вы хотите казнить.
   Обморока не последовало, однако Марии пришлось присесть на  корточки,
живот ее вдруг непомерно отяжелел. Должно быть,  колики,  цвет  лица  ее
принял зеленоватый оттенок, взгляд стал тупым и жалким.
   Генрих нагнулся, чтобы помочь ей; при этом он сказал нежно, но  твер-
до:
   - Мадам, на вас неотступно наседали. Забудьте об этом.  Помните,  что
ваш лучший друг подле вас.
   Она поднялась на ноги. Чтобы извлечь пользу из его жалости, она заго-
ворила неподобающим ей голоском, слишком тонким и слабым для такого оби-
лия плоти.
   Мария, по-детски:
   - Когда вы назначите меня регентшей?
   Генрих, кротко:
   - Когда мне будет восемьдесят лет.
   Мария, властно, как завоеватель:
   - Вы не достигнете и шестидесяти.
   И удалилась, топоча так, что застонали половицы. С порога она пригро-
зила ему. Это не была злоба. Он понимал, что  несчастная  облекает  свое
отчаяние в ярость.
   Мария:
   - Никто не поручится за вашу жизнь.
   В тот же день она отозвала своих блюстителей нравов, и общению  полов
в Луврском дворце больше уже не ставились препоны. Многие только этого и
ждали, и в первую очередь девица, которую  недавно  собирались  казнить.
Казалось, воротились обычаи времен старой Екатерины, к тягостному  удив-
лению короля. Однако он молчал, ибо угадывал умысел и презирал  его.  Он
сам должен подать повод к нападкам, которые  не  заставили  себя  ждать.
Проповедники с новым пылом набросились на благодарную тему о  похотливом
старике, который разоряет и губит королевство, и он  же  один  держит  в
тревоге весь христианский мир. Своего духовника Коттона, который  и  те-
перь, верно, скрывался за кулисами, Генрих предостерег на свой  лад.  Он
покаялся для вида, что совесть мучает его за  давнишнюю  смерть  некоего
господина де Лионна. Последний только и совершил преступного,  что  грел
ноги во вспоротых животах крестьянских девушек. Тут нет  намека  на  по-
хоть, все были бы довольны стариком, который решил погреться.
   - Сын мой, - произнес Коттон, трудно понять, была  ли  в  его  словах
глупость или лукавство: - Пекитесь о своем добром имени.  Тот,  кто  уже
утратил его, сам не знает, на что становится способен.
   - Отец мой, - возразил Генрих. - За мое доброе имя  отвечаете  именно
вы. Сообщите проповедникам, что опасно оскорблять королевское  величест-
во.
   После этого все стихло. Только король стал печален. Что  ж,  хотя  бы
эта цель достигнута. Тремя годами раньше он бы посмеялся. От злой молвы,
преследующей человека, зависят события, которым он идет навстречу. Евро-
па за него, это важно. Королем всей Европы называли его.  В  марте  1609
года умирает герцог Клевский. Народы не спускают глаз с короля  Франции,
дворы затаили дух. Начальник артиллерии торопит его ринуться в бой. Ген-
рих стоит на том, чтобы действовать в согласии с  международным  правом.
Габсбург забирает Клеве и Юлих, лишь после этого Генрих позволяет  своим
германским союзникам занять Берг с городом Дюссельдорфом. Долго  тянутся
переговоры, и никто не вступает в бой.
   Впоследствии все запутается из-за его колебаний. Но причина его нере-
шительности - козни в собственном доме.
   Канун похода настанет, а самый день - никогда. Король соберется  выс-
тупить, внутренним побудителем его будет Великий план; он один всегда  и
неизменно. Но если бы не существовало никакого Великого плана,  никакого
союза народов в целях вечного мира, выступить ему пришлось бы все равно,
чтобы защитить свой престол: так далеко зашло дело. Будут даже говорить,
что лишь ради юбки затеял он войну, этот вечно влюбленный  Vert  galant,
который под старость потерял чувство меры и попросту  рехнулся.  Вот  на
что способна молва; в конце концов иезуит Коттон  скорее  хитер,  нежели
глуп.
   Из государя, чей дух властвует как над данным миром, так и над  пред-
начертанным, молва в последний год его пребывания на земле  сделает  од-
ряхлевшего распутника: вот на что способна молва. Порождена  она  здесь,
его двором, его столицей.
   В предпоследний час она даже перелетит границы, отнимет у него друзей
за пределами страны, но ни один народ не отступится от него. Особая глу-
бокая мудрость, должно быть, руководила народами, когда они продолжали в
него верить, и его народ прежде всего. Ему не следовало печалиться из-за
молвы, хоть и порожденной его ближними, а он из-за этого  упустил  пред-
последний час. Он созрел для ножа, чего раньше не было.
   В пору знакомства с юной, слишком юной дамой  по  имени  Шарлотта  де
Монморанси - за несколько дней до первой встречи  он  совершил  примеча-
тельную прогулку по городу. Король пешком, подагрик д'Эпернон  в  носил-
ках, а с ними и другие господа гуляли по холмам, откуда  можно  охватить
взором весь город. Король был очень шумлив;  глухой,  сидя  в  носилках,
слышал почти все. Король только что вышел из своего кабинета; о  чем  бы
он там ни размышлял, глаза его невольно обращались к некоей гравюре. Тем
шумливее был он после этого в обществе. Когда его столица распростерлась
перед ним вся целиком, он повернулся к ней спиной,  нагнулся  и  с  гиб-
костью юнца просунул голову между расставленными ногами.  Стоя  так,  он
крикнул:
   - Я вижу одни публичные дома.
   Ему весело отвечал его славный Роклор:
   - Сир! Я вижу Лувр!
   Этим он думал поднять дух короля, намерение было доброе.  Из  носилок
раздалось хихиканье, которому, казалось,  не  будет  конца;  носильщикам
пришлось похлопать своего господина по спине.
   После этого король отстал от своей свиты. Один лишь человек, которого
он не замечал, держался подле него, хоть и в сторонке,  на  почтительном
расстоянии. Это был один из поэтов или  ученых,  которых  приглашали  ко
двору, дабы каждый мог побеседовать с ними и блеснуть отраженным светом.
Отец чуть ли не чулочник, сын получает заказы от его величества: перело-
жить для потомства в искусные строфы балет, которым любовался Лувр,  или
тщательно описать одно из пернатых  созданий,  что  живут  и  умирают  в
птичьем покое. Маленькое созданьице, подобно нам, вступает в жизнь весе-
ло и вполне непринужденно; в дальнейшем дерзновенно  захватывает  власть
над себе подобными, злоупотребляет ею, его карают за это, ранят; оно от-
рекается от всего, ищет одиночества, кричит, исполненное страшных  пред-
чувствий, когда его хочет коснуться чья-то рука.
   Между тем сейчас речь идет не о птичках. Тут поэт или ученый  обнару-
жит свой искушенный ум, он не сделает и не скажет ничего  неосторожного,
хотя знать лишь ради его словесного дара приняла его в свою  среду,  как
будто он дворянин или отважный воин. Во время этой прогулки он  избегает
приближаться к королю, которому явно нежелательны спутники. То, что  сын
плебея бормочет про себя на почтительном расстоянии, предполагает глубо-
кий, но ни к кому не относящийся смысл. У короля слух тонкий, тем не ме-
нее никто не ожидает, что он станет прислушиваться к столь малозначащему
монологу.
   - Счастье весьма утомительно. Ничто  не  отнимает  столько  сил,  как
счастье. Даже моему довольно умеренному счастью мне  все  же  приходится
ставить предел, лишь при добровольном ограничении счастье  может  сохра-
нить свой призрачный облик. Представь себе, что у всей Европы  на  устах
твоя слава, созданная одними словами; мало того, она будто бы долетела и
до обитателей Новой Франции. Как быть? Мне придется либо умножить,  либо
уничтожить мое счастье. Даже такое умеренное, как оно есть, оно навлека-
ет на меня лютую вражду, нож: тут как тут. Меня же счастье мое обязывает
становиться все счастливее. Предпринимать труды и путешествия - хотя  бы
конец их был по ту сторону могилы. Сын безвестных родителей имеет  право
определить тот миг, когда следует сойти со сцены. Он  может  укрыться  в
монастыре, в птичнике, в библиотеке. Он может умолкнуть. Он не настолько
велик, чтобы быть счастливым в самом несчастье. Он не  монарх,  на  чьем
существовании зиждется целый мир и падет вместе с ним. Infelix felicitas
от него не требуют и не ждут. Но у того, кто велик, выбора нет. Он  дол-
жен пройти твой трудный путь, infelix felicitas.

   ПОСЛЕДНЯЯ ПЕРЕД КОНЦОМ

   Нельзя сказать, чтобы мадам  Маргарита  Валуа  способствовала  доброй
славе Лувра или своей собственной. Это не было ей дано. В отличие от Ма-
рии Медичи, королева Марго поступала без фальши; у нее не было иных дур-
ных советчиков, кроме своих страстей, зато они сохранились в полной  си-
ле. Она занимала теперь дом, который уступил ей архиепископ. Там  у  нее
наряду с хорошей кухней процветала академия просвещенных умов - со  вре-
менем этому ее творению суждено  было  удостоиться  общегосударственного
признания. Другая сторона ее натуры не могла обойтись без молодых любим-
цев.
   Однажды утром она возвращалась после мессы; в карете напротив нее си-
дел ее двадцатилетний красавчик. Когда карета прибыла к дому, на поднож-
ку вскочил один из пажей королевы Наваррской  и  пристрелил  теперешнего
любимца; сам, верно, был предыдущим. Он пытался бежать; но, несмотря  на
смятение по поводу запятнанного кровью платья и другого  понесенного  ею
урона, мадам Маргарита велела схватить убийцу. Когда последнего  подвели
к трупу, он толкнул его ногой и сказал:
   - Он убит? Тогда можете прикончить и, меня, как-никак, а я доволен.
   Сказать это даме, чье терпение он и без того подверг  испытанию!  Она
не выдержала и крикнула:
   - Удушить его! - Сняла с себя подвязку, ноги  были  все  еще  хороши,
хоть и несколько полны. Швырнула ее слугам. - Удушить! Да поскорее!
   Приказа королевы Марго, которая не помнила себя, не послушался никто.
Восемнадцатилетний юноша,  который  с  нескрываемым  удовольствием  убил
двадцатилетнего, подлежал наказанию законным порядком.  Король  подписал
приговор, больше ему ничего не оставалось. Запоздалые страсти его первой
супруги вместе с их последствиями были бы поставлены в укор ему  самому,
если бы он оказал снисхождение. Мстительная женщина, правда,  злоупотре-
била приговором суда. Под ее окном, на парадном дворе ее дома,  всего  в
трех шагах от нее - вот где юноша должен взойти на плаху! Он был храбр и
тверд, о помиловании не стал просить. Что за польза престарелому  кумиру
иных времен, с отвисшими щеками, в распахнутом пеньюаре,  смотреть,  как
падает молодая голова, и радоваться, этому?
   Ее прежний супруг думал про себя: "Бедняжка Марго  сама  страдает  от
своих неистовств. Раньше она и не знала, до  чего  способна  дойти.  Мой
Коттон мог бы подать ей совет на основе старой  мудрости,  не  своей,  а
своих предшественников: "Берегись!" Тая в  душе  такие  чувства,  король
присутствовал на состязании с кольцами, устроительницей была мадам  Мар-
гарита. С ее приключения прошел целый год, оно уже не тяготило  ее.  Тем
внимательнее следил Генрих за дальнейшими проявлениями  ее  натуры:  его
самого они могли бы предостеречь.
   А задумала Марго ни много ни мало как навязать ему  новую  возлюблен-
ную. Это была мадемуазель де Монморанси, Маргарита-Шарлотта,  родившаяся
в 1594 году. Девочке шел пятнадцатый год, когда королева  Марго  созвала
гостей на состязание с кольцами. Многие дамы, словно сговорившись, с той
же мыслью остановили внимание на юной красавице. Первый толчок дал  сти-
хотворец Вуатюр, назвавший ее утренней зарей. Едва занявшийся день,  без
сомнения, может быть полезен - причем всякому ясно, что подобное сущест-
во, не созревшее и не определившееся, лишь впоследствии  осуществит  то,
что обещает. В сущности, юная красавица - плод фантазии стихотворца Вуа-
тюра.
   У прочих дам были корыстные побуждения, в первую очередь у  мадам  де
Сурди, которая с этой стороны уже себя показала. Она просила руки девицы
для своего сына, отказываясь от всякого приданого. Госпожа Сурди унасле-
довала от своей племянницы Габриели пятьдесят тысяч ливров  ренты.  Если
выйдет то, что она замыслила, они могут обратиться  в  сто  тысяч.  Отец
Шарлотты был в опале; разве пристало коннетаблю, которого король называ-
ет кумом, вступать в заговоры против него? Он каялся в  своей  глупости;
он ни перед чем не остановился бы, чтобы снова войти в милость. Брак был
решен, без приданого, хотя Шарлотта считалась самой богатой наследницей.
   Тут в дело вмешалась одна старая принцесса, ей тоже не  хотелось  вы-
пустить из рук нити интриг. Мадам Диана Французская, внебрачного  проис-
хождения, обломок прошлого, взяла на себя заботу  о  девочке,  когда  ее
мать захворала; Сурди пришлось поставить крест на  своих  расчетах.  Как
раз в это время королева Марго приглашает на состязание с кольцами. Сос-
тоится оно в ее владениях.
   И она, кроме всего прочего, не забывала о себе. Немало  нужно  денег,
чтобы построить новый дворец; дом архиепископа стал ей неприятен по вос-
поминаниям. Кроме того, ей не хочется быть единственным престарелым  ку-
миром, который любит нежные бутоны. А тут как  раз  распускается  свежий
бутончик для спутника ее юности и неминуемо должен ввести его в соблазн.
Оставя в стороне расчет, который свойствен  всякой  женщине,  это  снова
Марго былых времен, мыслящая гуманистка с широким кругозором. Моему быв-
шему супругу, так высказалась она, чего-то недостает для его высоких на-
чинаний - я-то знаю каких, они непременно должны быть высокими, и обидно
было бы, если бы он не превзошел собственной славы и не обессмертил  ее.
Словом, он лишен чего-то. Он лишен, и ему не хватает того, что в  конеч-
ном итоге давало ему силу на все  его  дела:  восторга  перед  женщиной.
Смешно, что человек восторгается нами! Разве мы этого стоим? Восторгает-
ся до тех пор, пока не становится великим королем.
   Не только смешно, так высказалась Марго, наивно и  благородно  прини-
мать нас всерьез. Пока ему это свойственно, еще не все погибло, и  я  не
потеряла его. Не потерять мужчину-это значит видеть его перед собой  жи-
вого, вместе со всеми воспоминаниями, в особенности дурными. Потому-то я
и строю себе дворец напротив его Лувра и могу с того берега  заглядывать
к нему в окно, если надену хорошие очки.
   Состязание с кольцами стяжало блестящий успех человеку, который  сов-
сем не был принят в расчет: господину де Бассомпьеру. Он  победил  прид-
ворного кавалера королевы, Кончини, что повергло Марию Медичи в  ярость.
Король был этим доволен. Его Бассомпьер с годами много преуспел в рассу-
дительности и добродетели. Телесные достоинства не  отстают  от  прочих.
Любопытствующий новичок вырос в почитателя короля и понимает, как  тяжко
королю нести свое несчастливое счастье. "Каждый друг мне дорог",  -  про
себя говорит Генрих, меж тем как сияющий герой дня  по  кругу  объезжает
трибуны.
   Он опускает коня на колени перед их величествами, взмахивает  шляпой,
ждет приказа. Какую даму избрать ему, чтобы с ней разделить славу  побе-
ды? Весьма затруднительно, при обилии высокопоставленных особ.  Королева
Наваррская принимает решение, она указывает Генриху на весьма юную деви-
цу, которой выпала честь сидеть как раз напротив него. Целый  час  сияла
перед ним новая звезда, но он не обращал  на  нее  внимания.  Во-первых,
отец ее у него в немилости. Дочь была ему представлена, когда и где - он
сразу же позабыл. Дитя, каких много, право же никакого сходства с утрен-
ней зарей. Однако он замечает, что много глаз устремлено на  него.  Бас-
сомпьер ждет спокойно, зато другие в волнении.
   Но ведь Генрих угадывает их привычную уловку. Ему предлагают женщину.
Искоса оглядывает он окружающих; обе королевы, должно быть, осведомлены.
Затем он видит юную девицу напротив себя: лишь теперь видит ее и  содро-
гается, как будто перед ним чудо или нож убийцы. Еще немного - и он  ли-
шился бы чувств. Он ни в чем не знает меры.
   Хитроумный Бассомпьер понимает своего государя, - во  всяком  случае,
решает, что получил приказ, которого добивался. Он едет по кругу, лошадь
его вновь опускается на колени. Юной Монморанси помогают пробраться впе-
ред; каждой даме хочется посмотреть, как Бассомпьер  посадит  малютку  в
седло. Зрители вскочили с мест, чтобы видеть, как восходит новая звезда.
Бассомпьер ведет коня на поводу. Девочка гордо и радостно смотрит сверху
на толпу, окружающую ее. Она удовлетворена и даже забывает, куда ее  ве-
зут. Когда шествие достигает наконец цели, оказывается, что король  уда-
лился.
   Он, верно, подумал: "Они меня разгадали. Я хочу наконец отделаться от
женщин, и без того довольно тягостных забот". У своей приятельницы Марго
он усмотрел корысть, которая лишь отчасти руководила ею;  остальное  ус-
кользнуло от него. Те времена, когда восторг перед женщиной побуждал его
к действию, теперь казались ему далеки, словно так вел себя совсем  дру-
гой человек. И тем не менее дело  неудержимо  двигалось  вперед.  Прежде
всего коннетабль не дал согласия на брак своей дочери Шарлотты и сам за-
явил: ни с кем, кроме господина де Бассомпьера, хотя последний не  слиш-
ком усердствовал. Нет ничего прекрасней под  небесами  -  это-то  всякий
способен сказать об утренней заре.
   А что, собственно, мог он предъявить,  дабы  получить  самую  богатую
наследницу? Храбр, как собственный меч, остроумен по привычке. Без  вся-
ких средств, бесшабашный рубака, случайно оказался на свету и быстро ис-
чез бы, едва лишь король пресытился бы им. Все  равно  Монморанси  хотел
вновь войти в милость. Его приятель д'Эпернон задал ему вопрос:
   - Какой срок даете вы этому королю?
   - Больший, недоели вам, - отвечал коннетабль раздраженно, потому  что
слишком долго слушался страдающего подагрой заговорщика. Затем они  отп-
равились обедать с Роклором и Цаметом,  повелителем  миллиона  восьмисот
тысяч экю, как он себя именовал. "Этот и здесь приложил руку? - про себя
заметил Генрих, когда ему сообщили о помолвке. - Как странно, что  через
одну жизнь проходят все те же персонажи, можно сказать, остатки  прежней
наличности".
   Над событиями в доме Монморанси Генрих не задумывался,  он  поздравил
избранника и напросился гостем на его свадьбу. Но вдруг случился приступ
подагры, обычной болезни стареющих воинов. Она  в  одно  время  поразила
Монморанси и короля: д'Эпернон еще раньше страдал ею. Прикованный к пос-
тели Генрих требовал, чтобы ему читали вслух. Бассомпьер сменялся с юным
Грамоном. Оба были послушны моде, они разделяли всеобщее восхищение  ро-
маном господина д'Юрфе, "Астрея" назывался он. В нем пастухи и  пастушки
любят друг друга бесплотной любовью, телесные утехи и  муки  остаются  в
стороне-больному подагрой это должно быть приятно.
   Но, с другой стороны, придворные дамы навещали короля,  лежавшего  на
одре болезни. И ни одна не преминула рассыпаться в похвалах достоинствам
юной Шарлотты. Из них редчайшее - ее простодушная невинность,  о,  сколь
чуждая придворных расчетов. Глядя на это создание,  начинаешь  верить  в
радужную родину пастушек и их идиллических овечек. Из уст королевы Марго
такие слова звучат совсем непривычно. Ей Генрих отвечал:
   - Малютка строит из себя невинную овечку. В лучшем  случае  она  пока
что на самом деле такова. Но едва я сделаю из нее свою метрессу, как она
пожелает стать королевой. Этого не миновать.
   Однако сильные боли могут довести мужчину до того, что он станет  ис-
кать самых неразумных утешений. Страна невинных овечек тоже  принадлежит
к земной юдоли; все равно хочется думать, что болезней  там  не  бывает.
Лежать в постели скучно. Роман господина д'Юрфе хоть и скучен  тоже,  но
рисует неизведанные приключения, которые недурно бы испытать. Бесплотная
любовь была бы явно новым переживанием. Каково на этот счет мнение Блек-
лого Листа?
   Бельгард, обер-шталмейстер, носил это звание уже так давно,  что  при
дворе его звали просто господин Обер. В вопросах, которые снова стали на
очереди, король обращается к привычному советчику. Когда Генрих  пригла-
сил его для беседы с глазу на глаз, старый друг понял  свою  ответствен-
ность, он сказал: disdnguo [9]. Он настаивал на различии между пастушка-
ми, о которых был невысокого мнения, и некоей юной  девицей  безупречной
наружности.
   - Дитя, - сказал Генрих. - Блеклый Лист, ведь это дитя.
   - А почему дитя должно принадлежать одному  Бассомпьеру?  -  возразил
Блеклый Лист. Статную осанку он сохранил, только теперь у него постоянно
с носа свисала капелька-мишень для шуток, подобно жене маршала Роклора.
   Генрих про себя решил, что его Блеклый Лист  сдает  и  не  может  уже
вникнуть в особенности данного случая. Обладать малюткой ему и в  голову
не приходило. Своему обер-шталмейстеру он дал лишь одно поручение:
   - Приведи мне ее! - Таковы были его слова. Другие, много  лет  назад,
гласили: "Покажи мне ее!" Об этом вспомнил только  Бельгард;  перед  его
внутренним взором еще раз промелькнули минувшие дни.
   Король бодрствовал всю ночь. Оба его чтеца спали попеременно.  Роману
"Астрея" не было конца, нетерпеливое ожидание собственной пасторали гна-
ло короля с постели. Утром он назвал юную Монморанси овечкой,  даже  ов-
цой, он и видеть ее не желает. Это не помешало  ему  сказать  ее  жениху
Бассомпьеру, едва тот вошел, что он любит Шарлотту, что от любви  он  не
помнит себя.
   Зимний день, восемь часов утра. Августейший, обожаемый монарх  опира-
ется на своего молодого красивого фаворита, который преклонил колени  на
подушке подле кровати. Слезы его орошают молодого человека или текут  по
его собственной седой бороде.
   - Ели ты женишься на ней и она будет любить тебя, Бассомпьер, я  тебя
возненавижу. Ты меня возненавидишь, если она будет любить меня. Я не хо-
чу ссоры. К чему разрушать нашу дружбу! Я решил выдать ее замуж за моего
племянника, принца де Конде. Она войдет в мою семью  и  будет  утешением
моей старости.
   Бассомпьер застыл на месте от испуга, а затем вспомнил, что произошло
во время состязания с кольцами. "Бедный, обожаемый государь,  хорошо  бы
набраться храбрости и попросить, чтобы он описал  предмет  своей  любви.
Сир! Вы по-настоящему даже не видели моей невесты". Однако он решил, что
все это лишь причуда больного. А потому, оставив при себе свои  истинные
мысли, предпочел прибегнуть к искусным и чувствительным выражениям:
   - Сир! Пусть эта новая любовь принесет вам столько  радости,  сколько
горя сулит мне ее утрата, если допустить, что почтение перед вашим вели-
чеством позволило бы мне горевать.
   Ему предстояло немало неожиданностей. Целый день томилось  его  коро-
левское величество. Когда Генрих потерял уже надежду  и  в  алькове  был
поставлен столик, ибо он затеял играть в кости с тремя своими дворянами,
тут-то и явились обе женщины. Мадам де Монморанси для такого случая даже
исцелилась от своей болезни. Король сидел по другую  сторону  кровати  и
через нее беседовал с матерью и дочерью; по правде сказать,  он  находил
мать привлекательнее. Но как же пастушки, из романа "Астрея"?  Кто,  по-
добно им, сулит неизведанное счастье? Снискал ли  ее  одобрение  брак  с
господином де Бассомпьером, спросил он малютку. Она с видом  полной  не-
винности:
   - Я подчиняюсь отцовской воле.
   Несчастный жених стоял как громом пораженный. Ведь раньше он слышал:
   - Ты, мой единственный, на всю жизнь.
   Когда король повторил вопрос, Шарлотта просто  пожала  плечами.  Бас-
сомпьер увидел, как хладнокровно он отринут. У него пошла  носом  кровь,
он удалился и два дня не показывался. Он не ел, не пил  и  потерял  сон.
Король вновь вытребовал его к себе. Обездоленный фаворит понял,  хоть  и
ценой страданий: это вовсе не добрая заря,  она  без  сердца  и  обещает
стать тварью не хуже всякой другой, чего не уразумел старый король.  Де-
вичья красота была для него порукой добродетели. Он  отдал  бы  половину
своего золотого запаса, мысленно, не на деле - за несуществующую  добро-
детель.
   Конде не спорил и принял все, что выпало на его долю: обручение, уве-
личенную ренту и даже слухи. Король женит его, чтобы самому получить лю-
бовницу. Король выбрал именно его, потому что его подозревают  в  извра-
щенных наклонностях: надо полагать, он даже не прикоснется к  жене.  Все
это Конде терпел целых два месяца, пока не был заключен брак. Это  время
королю предоставлялось мечтать. Всякий  доброжелатель  мог  видеть,  что
склонность его чиста, согласно рецепту господина д'Юрфе; и что  стихи  в
честь предмета его страсти, сколько бы он их ни заказывал и  ни  сочинял
сам, одинаково плохи. Его придворный поэт Малерб  обычно  писал  лучшие.
"Отрадно вспоминать о радостях былых" безусловно удачный  афоризм,  пра-
вильно определяющий человеческие настроения. Он подходил  к  человеку  в
летах, которому больше пристало воспоминание, нежели отчаяние или  упое-
ние.
   Свой взгляд на это несообразие Конде высказал, едва  женился.  Сперва
он все-таки взял те десять тысяч ливров, которые король  подарил  новоб-
рачной, а также на восемнадцать тысяч ливров драгоценностей от королевы.
Он не отказался и от уплаты его долгов, и от трехмесячной ренты.  Король
пригласил молодую чету в Фонтенбло, и тут оба они показали свое истинное
лицо. Мнимое дитя, отныне принцесса королевского дома, по мере сил  нат-
равливала одного на другого, питала ревность  своего  молодого  супруга,
разжигала своего престарелого обожателя. Однажды вечером она  вышла  при
свете факелов на балкон с распущенными волосами. Король был близок к об-
мороку, на сей раз непритворному.
   - Господи! Вот сумасшедший, - сказала юная невинность.
   Конде, обращаясь к Генриху:
   - Сир! Вы молодеете с каждым днем. Вы без конца меняете костюмы,  бо-
роду подстригаете на новый лад и носите не только  воротник  с  зашитыми
внутрь благовониями, но и цвета моей жены, всем напоказ. Сир! Это мне не
нравится, вы нас обоих, и себя и меня, выставляете в смешном свете.
   Такой тон позволял он себе и день ото дня становился все  более  дер-
зок. Он был мал ростом и худощав, с резкими чертами лица. Мрачную молча-
ливость он отбросил. Он представлялся беспечным и простодушным, на  деле
же был весьма расчетлив. Без сомнения, он взвесил все свои шансы,  когда
решился бежать вместе с женой. Позади останется король, чья воображаемая
любовь превратится в бешенство. Тем более если принц крови вместе с  же-
ной найдет прибежище у его врага, Габсбурга. "Какой щелчок ему,  победи-
телю и великому королю, - думает Конде. - Европа не простит своему идолу
этого унижения. Он сам не стерпит обиды. Он устремится навстречу погибе-
ли, которая и без того достаточно тщательно подготовлена.  Не  робей!  -
сказал себе юный интриган. - Король будет убит, только осел этого не ви-
дит. Тогда я окажусь прямым претендентом на престол, на который возведет
меня Габсбург. Ни малейшего  сопротивления  в  королевстве.  Протестанты
считают развод своего Генриха недействительным, а  дофина  незаконнорож-
денным".
   Президент де Ту предостерегал Генриха. Тщетно. Генрих клялся в чисто-
те своих намерений.
   - Ваше прошлое свидетельствует против вас, - напоминал де Ту. Тщетно.
Генрих написал Рони, что в конце концов принц выведет его  из  терпения.
Рони посоветовал засадить Конде в тюрьму. Он чуть было не послушался со-
вета, когда Конде бросил ему упрек в "египетской тирании". Народному ко-
ролю не очень приятно слышать это. Генрих прекратил  выплату  содержания
предприимчивому юноше. А Бастилия осталась лишь угрозой.
   "Не робей! - сказал себе Конде. И начал с того, что увез жену в  свой
охотничий замок в Пикардии - совсем неподалеку от границы испанских  Ни-
дерландов. В Брюсселе правят эрцгерцог с инфантой. Но  пока  что  мы  во
владениях египетского тирана, а потому надо быть осторожней. Для  отвода
глаз предпринимаются поездки, например, в Амьен к губернатору, господину
де Треньи. С принцем и принцессой находится его мать, она некогда  отра-
вила своего супруга, чьим сыном принц якобы вовсе не был, правды не зна-
ет никто. Мать малютки охотно отдала бы  ее  королю  в  любовницы.  Мать
принца тоже. Многие дамы не отказали бы в помощи. Королева Мария  Медичи
говорила:
   - Тридцать сводниц заняты этим благородным делом. При желании я  была
бы тридцать первой.
   Несомненно, и она посодействовала бы, если бы таков был приказ. Гене-
ралу ордена иезуитов стоило только дать знать Марии: надо пойти на такую
жертву. Это последняя перед концом.

   НОВАЯ ЕЛЕНА

   День святого Губерта, ясная погода,  путешественникам  не  приходится
удивляться, что им повстречалась охота. Но это королевские охотники, что
как-никак странно. Они поясняют молодой принцессе,  что  местный  лесни-
чий... Она не слушает их, она узнала короля.
   Король одет лесничим. Он держит на своре двух собак. На левой руке  у
него повязка. Никто не узнал его, кроме предмета его страсти. Она проез-
жает вплотную мимо него, говорит сверху:
   - Этого я вам никогда не прощу, - и скачет прочь.
   На этот раз трудно поверить, чтобы Генрих забыл, как низкорослый ста-
рик крестьянин, с закопченным лицом, со связкой  хвороста  на  согбенной
спине некогда пробрался в замок Кэвр напрямик через  вражеские  позиции.
Сир! Какой вы некрасивый, сказала тогда Габриель д'Эстре.  Но  затем  он
тронул и пленил ее, перед ним лежали годы, годы величия и власти. А  что
теперь? Он хочет воскресить минувшие дни, он подражает самому себе.  Что
может знать об этом дитя, но оно говорит: этого я вам никогда не  прощу.
А что было бы, если бы она понимала все!
   Впрочем, как не быть польщенной, что ради нас король меняет свой  об-
лик. Значит, мы ни с чем не сравнимая дамочка. Только будем помалкивать,
решила дамочка или овечка. Наученный горьким опытом, Бассомпьер  дал  ей
еще другое имя. Между тем хозяйка того дома, который был целью  поездки,
настойчиво советовала овечке полюбоваться пейзажем. Ее взгляд  при  этом
невольно упал на окно бокового крыла: король, стоя у окна и приложив ру-
ку к сердцу, слал воздушные поцелуи.
   - Боже мой, что ж это такое! Мадам, король в вашем доме.
   Мадам де Треньи хотела повести к нему испуганную малютку: доброе сло-
вечко никогда не пропадает даром. Милая малютка думала: "Добрые  словеч-
ки, не говоря о всем прочем, пока что отложим. Пускай старик сперва  вы-
гонит свою старую толстую королеву со всеми своими  девятью  незаконными
отродьями. А я сама найду, откуда мне взять законного дофина".
   Принц и принцесса де Конде не доверяли друг другу, у них ни в чем  не
было согласия. Оба хотели наследовать королю, каждый на  свой  лад.  Под
конец оба остались ни при чем. Принцесса-мать боялась громкого скандала;
она покинула этот кров, не преминув сперва открыть  глаза  сыну.  Генрих
печально воротился в Париж. Теперь или никогда,  Конде  решил  хитростью
увезти жену за границу. Ей он сказал лишь, что они едут осматривать  ка-
кое-то поместье. Из первого испанско-нидерландского  городка  он  послал
инфанте просьбу оградить его честь и жизнь от  египетского  тирана.  Эта
дама, собственная честь которой была под надежной защитой заживо  погре-
бенной женщины, пригласила гонимую жертву в свою  брюссельскую  резиден-
цию. Примерное дитя было принято и водворено со всеми отличиями, подоба-
ющими его званию. Но с возвращением на родину дело обстоит по-иному. Все
попытки неизменно приведут к неудаче.
   Король получил ошеломляющее известие  вечером  за  карточным  столом.
Присутствовали при этом его кузен Суассон, герцоги  де  Гиз  и  Эпернон,
Креки и Бассомпьер, последний сидел всех ближе к королю. Он сказал шепо-
том, отнюдь не желая быть услышанным:
   - Сир! Я не поступил бы, как принц де Конде, да и быть на  его  месте
не хотел бы. - Король пожелал видеть одного лишь Сюлли.
   Начальник артиллерии уже лег, он не хотел вставать, пришлось показать
ему депеши. Тогда он явился. Как ни странно, король отправился к короле-
ве, она недавно лишь родила. Но настроение скорее подошло бы  к  комнате
умирающей. Король выслушивал нелепые  и  предательские  советы.  Министр
Вильруа рекомендовал дипломатический путь, потому что он был самым  мед-
ленным. Президент Жаннен признавал только одно - применение силы. Каждо-
му государю, который даст приют Конде, пригрозить войной. А Генрих доби-
вается мнения своей жены. Она лежит, отвернувшись, лица ее он не  видит.
Слишком поздно станет ему известно, что в эту  ночь  Мария  окончательно
освоилась с мыслью о его смерти. Но сейчас он надеется тронуть ее  серд-
це.
   Когда Сюлли вошел, Генрих взял его за руку.
   - Наш приятель сбежал и все захватил с собой. Что вы на это скажете?
   Сюлли забарабанил марш на оконном стекле. Генрих понял его, они  при-
выкли друг к другу. Наш приятель давно бы мог сидеть в крепости, означал
марш.
   - А что ж теперь? - спросил Генрих.
   Сюлли посоветовал ничего не предпринимать. Чем меньше раздувать дело,
тем это будет благоразумней перед лицом европейской общественности и тем
скорее возвратится принц. Хотя бы из-за недостатка денег.
   На этом закончился государственный совет, если можно назвать его  та-
ковым. Сюлли видел то, что королю  в  его  состоянии  было  еще  неясно:
предпринять нельзя ничего - даже и для войны уже поздно. Король  медлил,
пока Европа ждала его как избавителя. Как мог бы он выступить  в  поход,
чтобы добыть себе из Брюсселя метрессу! И тем  не  менее  обстоятельства
сложились так, что его поступки приобрели именно  этот  смысл.  Папскому
легату Генрих скажет:
   - Нелепо думать, будто я действую, повинуясь страсти. Во Франции най-
дутся женщины покрасивее. - Но изменить он не мог уже ничего. Народы  ни
на миг не поверили этому; дворы и придворные  иезуиты  только  притворя-
лись, будто верят. Однако же все пишут, сообщают, обсуждают: новая Елена
послужила для короля Франции поводом разжечь войну.
   Альбрехт Австрийский правил испанскими Нидерландами вместе  с  женой,
инфантой Изабеллой. Он был эрцгерцогом и пронырливым чиновником. Он  не-
замедлительно принял решение воспользоваться родственником короля  Фран-
ции как орудием против него, не останавливаясь перед крайностями, вплоть
до оспаривания престолонаследия и бунтов  в  королевстве.  Предлогом  он
выставлял сомнения правого порядка и охрану своей чести. Чтобы он, Габс-
бург, отослал нетерпеливому любовнику жену другого, оттого что  влюблен-
ный грозит военной силой! Генрих в  самом  деле  велел  оповестить,  что
явится за принцессой во главе пятидесятитысячного войска. Эрцгерцог  ре-
шил выждать. В конце концов, может быть, сластолюбивый старец и  потерял
голову, однако это маловероятно. Эрцгерцог смутно догадывается, что Ген-
риху важнее прибрать к рукам принца, нежели принцессу.
   После того как получилось предписание короля  Испанского,  Конде  был
объявлен претендентом на престол. Двор инфанты отпраздновал это  событие
восьмичасовой трапезой и танцами. Эрцгерцогу так и не  удалось  привести
веские доводы, почему он не выдает принца крови главе семьи, - когда на-
перекор воле этого главы никто, разумеется, не может  оставаться  членом
королевского дома и превращается  попросту  в  мятежного  подданного.  В
дальнейшем события вынудили короля предать Конде гражданской смерти.  От
этого былая мрачность сменилась проворством и живостью. Эрцгерцог  посо-
ветовал Конде путешествовать, и он принялся колесить на испанские деньги
по всей Германии, в Триенте едва не был  схвачен  венецианцами,  которые
выдали бы его своему союзнику. Однако он сбежал в Милан,  который  стоит
Мадрида.
   При этом известии Генрих втихомолку отступился. Про себя он отказался
от своей последней любви, но официально еще нет. Малютка и не подозрева-
ла об этом; только что ее брюссельскими  покровителями  была  расстроена
попытка похитить ее. Ганнибал д'Эстре, брат Габриели, плохо оправдал ко-
ролевское доверие; Генрих, который уже отправился навстречу  своей  кра-
сотке, обозвал его дураком. Тогда он еще не знал, что Ганнибал неповинен
в неудаче, ибо весь замысел был выдан еще до его  прибытия  в  Брюссель.
Кем - Генрих узнает вскоре.
   Овечка в роли новой Елены не переставала  упиваться  сознанием  того,
сколь важна ее роль. Мадам де Берни говорила с ней по поручению  короля,
советуя призадуматься: ведь король уже однажды развелся с женой.
   - Вы совершенно правы, - отвечала Шарлотта. - Пожилой человек, обожа-
ющий меня превыше всего, куда лучше молодого с наклонностями моего мужа.
Мадам, напишите вы его величеству, ибо мои письма здесь читают; заверьте
его, что я знаю одну-единственную любовь: любовь к его  величию,  к  его
славе. А посему по мере сил буду стараться наконец-то подарить ему  сов-
сем законного дофина.
   Супруга посла сомневалась в этом, ибо милое дитя принимало, кроме то-
го, ухаживания генерала Амброзио Спинолы,  завоевателя  Остенде.  Рубенс
написал для него портрет Шарлотты; генуэзский купец, которому лишь из-за
его богатства испанцы открыли доступ к военному поприщу, упорно  пресле-
довал принцессу. Его честолюбие было устремлено не на  обладание  первой
встречной красоткой: на войну с Генрихом было оно устремлено.  Он  хотел
достичь вершины; встретиться на поле брани с прославленнейшим  полковод-
цем жаждал он. Эрцгерцог, как осмотрительный чиновник, мнимыми уступками
оттягивал войну до другого события, о котором был предуведомлен. Мертве-
цы не воюют.
   Неугомонный Спинола доказывал ему: надо раздробить и задержать мощное
войско захватчика, пока вселенская монархия не начнет наступать со  всех
сторон и не раздавит его. Однако это было весьма недостоверно; эрцгерцог
знал свою династию. Убийство много надежнее. Если же  Генрих  отрекается
от своей далекой любви и втайне называет ее скотницей Дульцинеей, налицо
остаются интриги Конде и Спинолы, который больше  торопит  события,  чем
сам Генрих.
   Генрих слал в Брюссель письма, полные сердечной тоски. Позднейшие бы-
ли лживы. Пусть он прослывет помешанным от любви, тем труднее будет раз-
гадать его планы. Впрочем, то, что он продолжал  писать  малютке,  почти
ничем не отличалось от первых нетерпеливых излияний. Овечка,  во  всяком
случае, ничего не замечала. Письма великого короля она прочитывала вслух
инфанте, та выражала почтительное  удивление,  но  выпустить  добычу  из
Брюсселя не соглашалась. Ответы Шарлотты прямым путем попадали к  Генри-
ху, считалось, что они для него яд.
   - Меня называют новой Еленой, - сказала овечка.
   - Так оно и есть, - сказала инфанта. - Но почему вы обманываете свое-
го августейшего обожателя со Спинолой?
   - Он к этому привык, ему бы этого недоставало, -  сказала  овечка.  -
Позвольте и мне задать вопрос вашему высочеству.  Почему  вы  так  реши-
тельно помешали господину д'Эстре увезти  меня?  Вовсе  не  обязательно,
чтобы это удалось. Пусть ваши солдаты в пути отняли бы меня у людей  ко-
роля. Борьба за новую Елену прогремела бы по всем европейским дворам.
   - Эрцгерцог предпочитает действовать без огласки, - сказала инфанта.
   - Но вы-то разве не можете понять женщину? - вкрадчиво  спросила  ма-
лютка.
   - Француженку - нет, - отвечала инфанта с таким  высокомерием,  какое
не охватить неискушенному воображению. Легкомысленная малютка не поняла,
как ее хотели уязвить.

   ЧЕЛОВЕК В ОДИНОЧЕСТВЕ

   В начале 1610 года военное положение короля было лучше, чем когда-ли-
бо. Он добился договора с Савойей против Испании: герцог обязался  защи-
щать юго-восточную границу. Мориц Нассауский с отрядами своих старых во-
як готовился обрушиться на империю, не дав ей опомниться. Швабский город
Халль был свидетелем встречи протестантских князей с послами короля. Его
советник Буасис образовал союз князей и вольных городов против императо-
ра. Целью союза выставлялось возвращение свободы и  империи  и  князьям;
лишены они ее оттого, что императорская корона слишком  длительно  нахо-
дится во владении дома Габсбургов. Если предприятие удастся, дофин будет
провозглашен римским королем.
   Генрих подразумевал нечто иное и метил дальше. Но кому втолкуешь это.
Великий план создается в одиночестве, он - достижение целой жизни одного
человека, и для него он уже действительность. Когда он  станет  действи-
тельностью и для других? Едва  только  выступишь,  начнешь  действовать,
тотчас же наталкиваешься на чужие притязания и запутываешься в них.  Со-
юзники короля досаждали ему своими распрями, кознями, они боялись и друг
друга, и императора. Немецкие отряды вкупе составили бы войско не меньше
его собственного, если бы кто-нибудь взялся сосчитать их. Вообще же  чу-
жеземные полки спешили на зов барабана, в чаянии добычи.  Пример  беско-
рыстного полководца был им чужд. Его дело - научить их,  как  можно  бо-
роться только за веру. Воспитать ли нам вновь борцов за свободу и  веру?
Десять лет истекло с нашей последней войны. Великий план созрел под  ко-
нец жизни.
   Он, разумеется, поделился своими сомнениями с неизменным Рони,  кото-
рый рассеял их. В этом королевстве, в этом народе нет более ни одной мя-
тежной клики. Заговор двора против короля мы отрицать не станем,  напро-
тив, он у нас под наблюдением. В народе заговорщики не имеют опоры, нев-
зирая на своих пресловутых ораторов с амвонов и придорожных камней.  Од-
нако мы поступили бы разумно, если  бы  потихоньку  устранили  господина
Кончини, засадили господина д'Эпернона и воспрепятствовали тайным  пере-
говорам многих лиц, по крайней мере до начала войны.
   Многих лиц. Генрих понял, что подразумевалось одно-единственное  лицо
- королева. Но обстоятельства сложились так, что не ей, а ему самому де-
ловые встречи были затруднены. Вот эта, например, происходит в арсенале.
Собственный дом не ограждает могущественного монарха от предателей.
   Рони спешит рассеять подобные мысли своего  государя.  Он  следит  за
каждым душевным движением своего государя. Человек  расчета  и  действия
обычно делит людей на друзей и недругов. Недруги его  подразделяются  на
семь родов. Но в сердце он заглядывает одному своему государю.
   - Сир! - молвил он. - Ваша власть не опорочена необузданностью и про-
изволом. Именно этим страдают император и империя, вселенская монархия в
целом. Помните вы те времена, когда крепости ваши были в запустении? Те-
перь им нет равных. Король Испанский сам ослабил свою мощь, и, между на-
ми говоря, также ослабела после смерти королевы и мощь вашего британско-
го союзника. Ваше величество - богатейший из монархов. Угадайте, сколько
миллионов я сберег для вашей войны?
   - Одиннадцать, - сказал Генрих.
   - Больше, - сказала начальник артиллерии.
   - Пятнадцать.
   - Больше.
   - Тридцать.
   - Еще больше. Сорок.
   В порыве радости Генрих повторил много раз, что меньше всего  намерен
расширять свои границы. Завоевания он поделит между  своими  союзниками.
Он будет воевать за мир на веки вечные, за свободу наций, за счастье че-
ловечества, за разум.
   Он хочет быть третейским судьей Европы, - понял верный Рони. Пока что
итог сходится. Дальше видно  будет,  не  оставим  ли  мы  все-таки  себе
кое-что из завоеванного.
   - Сир! - молвил он. - В вашем Великом плане для меня бесспорно одно -
что вы прогоните дом Габсбургов за Пиренеи.
   Это была та область горних высей, где вольнее всего человеку в одино-
честве. Король покинул арсенал, даже не упомянув о предмете своих  отда-
ленных заветных мечтаний. И все же он в ту пору объединял одним чувством
дитя в Брюсселе и цель своей жизни. Живая цель имеет облик женщины,  ко-
торую он добудет, хотя бы с помощью пятидесяти тысяч провожатых. Чувство
изменилось после того, как Конде добрался до Милана. Похищение юной Шар-
лотты не удалось; хитрость и уговоры - все пошло  прахом;  даже  родному
отцу не выдали дочь, как ни настойчиво ходатайствовал коннетабль у  эрц-
герцога о ее возврате, горя желанием заслужить милость короля. Тут  лишь
Генрих заметил, до чего довел себя. Вот письмо принцессы Оранской, ранее
бегло просмотренное и отложенное. Генрих один у себя  в  кабинете  берет
его в руки, он видит наконец, что добродетель против  него.  Престарелый
государь, пишет ему мадам д'Оранж, не вправе  преследовать  молодое  су-
щество.
   Добродетель призывает его отречься от этой любви, запоздалой  и  пос-
ледней. Господь возбраняет ему жертвовать во имя своей страсти  бессчет-
ным множеством людей, и прежде всего невинным созданием, которое подетс-
ки чтит его. При наступлении его войск на Брюссель ее  удалят  оттуда  и
отошлют к супругу, чего она боится превыше всего: он бьет  ее.  На  этом
месте Генрих перестал читать. Теперь он знает: дитя горячо призывает его
из страха, что ее прогонят и будут обижать. Суровый натиск  злого  рока,
указующий одновременно предел и его королевской власти, и его  права  на
любовь.
   Он страдал бы еще сильнее, если бы ему вдруг не  пришла  мысль  вгля-
деться в ее образ. Нарисованного он не имел, слишком мало  случалось  ей
быть подле него. Внутренний взор его силился  воскресить  ее,  что  тоже
оказалось тщетно. Потому ли она ускользает от него, что этому не суждено
быть? Или встречал он ее слишком редко, видел бегло, и  то,  что  любил,
было игрой воображения? Но когда он отчаялся увидеть ее внутренним  взо-
ром, перед ним действительно предстал образ - только отнюдь  не  далекой
незнакомки, прозванной новой Еленой. Как живую увидел он женщину,  кото-
рая была его бесценной повелительницей и осталась ею. Габриель  явилась,
она говорит ему: "Сир! Мой возлюбленный повелитель. - Она говорит: - Не-
даром ваш Великий план зародился в мою пору. Я все знаю о вас - я  одна,
ибо под конец я стала вашей плотью и кровью. Не в могиле лежу я, я  живу
в вас. Мы не умрем".
   Она умолкла и скрылась; он же увидел, какой предмет был перед его те-
лесными очами во время их свидания: скелет в  обличье  пахаря,  мертвец,
который не перестает творить. При этом он испытал  небывалое  счастье  -
пока Габриель была с ним не воспоминанием,  а  живой  действительностью,
усладой и упованием. Он сидел, думал и мысленно перечитывал отчет своего
Морнея. "Мадам Морней познала счастье лишь при завершении своей  строгой
жизни. Так ли это? Она исполнилась такого блаженства, что стала молода и
красива. Блаженство приходит перед могилой. Так ли это? Будь  отважен  и
упрям, не сдавайся". Генрих вслух произнес эти слова. Отныне  ему  ясно:
смерть придет рано или поздно в том обличье, какое назначено ей - он  же
шагает ей навстречу.
   К концу марта Луврский дворец стал нестерпим для  него.  Сюлли  велел
приготовить ему комнату в арсенале, там  король  спал  под  охраной  на-
чальника артиллерии, его солдат и пушек.
   - Малоподобающее положение для могущественнейшего монарха  Европы,  -
сказал он в последний вечер месяца марта, сидя при этом на краю постели,
одетый в шелковый халат, и собирался посмеяться. Но герцог де Сюлли имел
суровый и официальный вид, как будто тысячи зрителей смотрели на  них  и
что бы они ни делали, предназначалось для всего мира.
   - Сир! - молвил Сюлли. - Причин, по которым вам пришлось искать здесь
прибежища, несколько. - Он перечислил их в строго установленном порядке:
- Первая - это ваша дурная слава, вторая - измена ваших союзников. Заго-
вор вашего двора отходит на третье место, ибо при самой лютой злобе  ва-
ших врагов он никогда не претворится в действие. А  чего  стоит  заговор
сам по себе! Позвольте привести вам пример сиракузского тирана Дионисия.
Он спасся тем, что позаботился о своей доброй славе, вместо  того  чтобы
умышленно порочить ее.
   - Довольно о древних тиранах, - потребовал Генрих. -  Займемся  лучше
современными.
   Сюлли поднял брови, а также указательный палец.
   - Король Англии-с ним, правда, одно горе - только и ждал случая отка-
заться: ради какой-то новой Елены он не вступит в  войну.  Его  министры
опять уже хлопочут об европейском равновесии, что всякий раз бывает дур-
ным знаком. Ваше величество соблаговолили облегчить задачу этим малодуш-
ным людям. Вы, в премудрости своей, показывали вид, будто ваша любовь  к
принцессе де Конде непреодолима, почему вы и ставили возврат этой  особы
условием европейского мира. Будь вы другой государь...
   - Тиран Дионисий, например, - ввернул Генрих.
   Рони:
   - Я бы сказал: высокий повелитель, великий сиракузский  монарх  любит
маленькую девочку, пока это ему удобно. Вы давно  уже  перестали  любить
ее. Но вы настаиваете на своих особых правах и королевских  привилегиях.
Не хотите сдаваться. Слишком горды, чтобы оспаривать свою пагубную  сла-
ву.
   Генрих:
   - Все становится безразлично, когда летами уподобишься древнему  Дио-
нисию.
   Рони внезапно меняется, голос делается насколько возможно мягким:
   - Сир! Возлюбленный государь мой! Не смешивайте только последнюю  лю-
бовь с завершением жизни. Одно совсем не равнозначно другому. Освободясь
от привычных цепей, большое сердце будет впредь биться лишь во имя  выс-
ших трудов.
   Генрих пошевелил губами, сжал их и просто протянул руку своему верно-
му слуге. После этого Рони попросил у него две недели на размышление. За
это время министр успеет разгласить, что роль новой Елены кончена.
   - А пока что будем бить в барабан, но людей не выставим. Скажем,  что
у нас нет денег. У короля Испании их в самом деле нет. Эрцгерцог в Брюс-
селе и так уже начал увольнять солдат. - Сир!  Много  лучший  повод  ри-
нуться в бой, чем была новая Елена, вы всегда найдете в Клеве,  Юлихе  и
Берге. По человеческому разумению, вам не подобает вести  войну  на  два
фронта.
   Война на два фронта обычно не пугала  начальника  артиллерии.  Король
поднялся с края постели, спокойно заявил он свою волю:
   - Вам дано две недели, господин начальник  артиллерии.  И  больше  ни
единого дня. Если я должен один нести ответственность за свою войну, хо-
рошо: буду один. Для двух фронтов я велел изготовить себе двое доспехов.
На фронтах они защитят меня, спрашивается: защитят ли здесь? Две  недели
- срок долгий. Господин начальник артиллерии, вот увидите: они убьют ме-
ня.
   Король лег в постель и вскоре уснул. У его изголовья стоял на  страже
его Рони. Надо бы ему всегда стоять на страже!
   Когда король проснулся, было первое апреля, ранний утренний час.  Под
сильным конвоем воротился он в Луврский дворец. Жандармы из охраны коро-
ля не покидали его, они окружали весь его кабинет, двери, окна, письмен-
ный стол. Как услышали это заговорщики, смятение охватило их. Король во-
ротился из арсенала, полный новой твердой решимости, он всем нам  угото-
вит заслуженную участь. Мы опоздали. Маркиза де Вернейль  бросилась  ис-
кать защиты у господина  д'Эпернона;  опустив  на  лицо  покрывало,  она
окольными путями отправилась к нему на дом сообщить ему, что оба они по-
гибли. Человек в фиолетовом кафтане, по знаку герцога, вышел из комнаты.
О нем в разговоре не было упомянуто; и даже нечистая совесть не  подска-
зала госпоже маркизе, кто он такой.
   Д'Эпернон без конца спрашивал "как" и "что", впрочем, принял  новости
довольно легко, когда разобрался в них. Спешить некуда, заявил он.  Если
кто-нибудь вздумает посягнуть на известное лицо, что совсем  недостовер-
но, известное лицо в конце концов предоставит такую возможность. Кабине-
ты не вечно полны солдат. Некий испанский доктор  богословия  предсказал
на нынешний год знаменательную кончину. Это отчасти убедило госпожу мар-
кизу. А некий немецкий математик даже указал самой жертве чисел  опреде-
ленный день, четырнадцатое мая. Госпожа маркиза наполовину  успокоилась.
Д'Эпернон заметил: события, которые не предвещены, могут быть под сомне-
нием. Но они наступят обязательно, едва в них поверят  -  особенно  тот,
кого они касаются.
   Этим же утром молочная сестра королевы впала в умоисступление.  Вооб-
ражаемый шар, который застрял у нее в горле, теперь уж никак нельзя было
проглотить. Между припадками удушья она откапывала золото, с которым со-
биралась бежать. Ее красавец супруг узнал при этом о  тайниках,  которые
были неизвестны даже ему. С каждым мешком, который извлекался наружу, он
становился все неяснее. Тут  же  непосредственно  им  овладел  очередной
приступ ярости.
   - Мы - такие знатные господа! Высокородный Кончини, высокородная  Га-
лигай - и чтобы мы бежали от короля, который  только  числится  королем?
Вот выдумала. Когда регентша у нас в руках.
   - Пока она ненавидит короля, - возразила карлица. - А потом?  Словом,
ты должен спать с ней.
   - Твоя вина, что раньше мне это не было дозволено, - крикнул он,  за-
неся кулак над больной гадиной.
   А она, отчаянно давясь:
   - Болван, сам не постарался раньше. Чтобы это было сделано!  Не  смей
на глаза мне показываться, пока не добьешься своего.
   Вместо ответа он, вихляя бедрами,  повернулся  своим  соблазнительным
станом и благополучно выскользнул в дверь.
   Среди дня королю доложили о доне Иниго де Карденасе. Король  пообедал
у себя в кабинете - без аппетита, о чем свидетельствовали  обильные  ос-
татки. По стенам стояли его жандармы. При входе посла  они  взяли  ружья
наперевес. Посол отпрянул, но вовсе не от испуга. От неловкости.  Ему  и
так тягостно было это посещение. Он откладывал его со дня  на  день,  но
приказ из Мадрида не допускал больше промедлений. Теперь  он  неожиданно
наталкивается на неподобающее поведение этого короля. От него дон  Иниго
никак не ожидал ничего подобного;  вельможа,  лишенный  самоуверенности,
чувствовал себя раньше вполне сносно подле этого безыскусственного чело-
века. Величие, еще не извратившее своей сути, всегда просто.  Каждая  из
встреч с ним была для дона Иниго истинной отрадой. И вдруг - ружья напе-
ревес. Значит, ход их беседы предрешен.
   Король повернул свое кресло, указал на второе в пяти шагах от себя  и
спросил:
   - Вы понимаете шутку?
   Начальнику своих жандармов он сказал:
   - Это еще не настоящий. Ему самому это  было  бы  скорее  в  тягость.
Ружья к ноге!
   Все приклады стукнули об пол. Минута тянулась бесконечно. Послу приш-
лось начать без приглашения.
   Посол:
   - Я послан сюда королем Испанским, моим повелителем, дабы ваше  вели-
чество соблаговолили сообщить мне, к чему вам  столь  мощная  армия.  Не
против него ли?
   Король:
   - Если бы я так провинился перед ним, как он передо мной,  он  вправе
был бы жаловаться.
   Посол:
   - Настоятельно прошу ваше величество сказать мне,  чем  погрешил  ко-
роль, мой повелитель. - Последнее было сказано вызывающим тоном, тем бо-
лее что дон Иниго предвидел обвинения короля Франции и склонен был  сог-
ласиться с ними.
   Король:
   - Он совершал нападения на мои города. Он  подкупил  маршала  Бирона,
графа д'Оверня, а ныне не выдает мне принца де Конде.
   Посол:
   - Сир, он не мог закрыть двери перед принцем, который искал его защи-
ты. И вы поступили бы не иначе, если бы чужеземный  принц  искал  у  вас
прибежища.
   Король:
   - Я бы постарался разрешить спор и отослать его  обратно  на  родину.
Помимо этого, ваш повелитель ни за что не соглашался дать деньги  взаймы
императору, теперь же отсчитал сотни тысяч  ливров  на  поддержку  войны
против моих друзей и союзников.
   Посол:
   - Вы перед лицом всего мира ссужали деньгами голландские  Нидерланды.
Повторяю, я хочу знать, не против короля ли, моего  повелителя,  держите
вы столь мощную армию.
   Король встает с кресла:
   - Я прикрываю броней мои плечи и мою землю,  дабы  защитить  себя  от
удара, и поднимаю меч, дабы нанести удар всякому, кто заслужит мой гнев.
   Посол, стоя и сдерживая дрожь:
   - Что же мне доложить королю, моему повелителю?
   Король, поворачиваясь спиной к послу:
   - Можете докладывать ему, что вам угодно.
   Он послал за герцогом де Сюлли, чтобы  тот  решил,  означает  ли  это
объявление войны.
   Две недели сроку дал ему Генрих. Если я должен один нести ответствен-
ность за свою войну, хорошо: буду один.

   ПАРТИЯ

   Если допустить, что это было объявление  войны,  то  Европа  всячески
постаралась не понять его. Сюлли получил две недели отсрочки, даже много
больше. У министра Вильруа и ему подобных явилась при  этом  возможность
стать в позу добродетели. Ради бога, только бы не проливать  кровь!  Это
значит, кровь своих сторонников. Здесь они составляют меньшинство,  хотя
и деятельное; большинство они имеют у врагов короля, вот почему  Вильруа
и ему подобные против кровопролития. Если бы дело обстояло иначе, он  бы
так не хныкал. Со слезами на глазах предостерегал он господина  Пекиуса,
который состоял послом обезоруженного эрцгерцога. Вскоре последовал пок-
леп из Брюсселя: король доведен своей страстью до  полного  безумия.  Те
сведения, которые герцог Сюлли распространяет в последнее время -  прос-
тая отговорка. Спор, как и раньше, идет о новой Елене. Против этого  го-
ворило многое, стоило только вглядеться повнимательнее.
   Во-первых, юную пленницу больше не чествовали в Брюсселе трапезами  и
танцами. Ее письма к королю приходилось подделывать; ее излияния вряд ли
могли кого-нибудь убедить, да и  его  тоже.  Конде,  со  своей  стороны,
чувствовал, что Брюссель его предает. В самом деле, эрцгерцог и  инфанта
рады были бы никогда с ним не встречаться. Эрцгерцог, пронырливый чинов-
ник, никак не думал, что его упорные ссылки на  честь  и  справедливость
приведут к таким последствиям. Теперь его гонцы летали во все стороны, в
Мадрид за деньгами, в Рим за посредничеством. Папа Павел Пятый  в  самом
деле послал чрезвычайного легата; однако король  Франции,  не  дожидаясь
его суждения, тотчас назвал ему путь, которым намеревался следовать: че-
рез Люттих в Юлих. Для вторжения в испанские  Нидерланды  стягивались  в
громадном количестве войска. Но это было ничто по сравнению  с  истинной
мощью короля и его союзников.
   Во главе Габсбургского дома стояли два весьма посредственных  власти-
теля, император Рудольф и король Испании Филипп Третий. У них на  службе
не  было  министра,  равного  Сюлли,  их  войска  не  подчинялись  одно-
му-единственному полководцу. Их страны враждовали между собой, их народы
были склонны к возмущению. Сам император имел противника в  лице  своего
брата Матвея. На всемирную державу, которая заявляла бессильные, но  не-
мыслимые требования, в самом деле ополчилась  вся  Европа,  что  каждому
легко подсчитать. В начале мая 1610 года были готовы к  выступлению:  на
стороне Италии шестьдесят тысяч человек и сорок шесть пушек, французские
войска, папские, савойские, венецианские, все под началом  француза  Ле-
дигьера. На границе Испании, на обоих концах  Пиренеев,  сосредоточились
две армии по двадцать пять тысяч человек каждая.  Тринадцатого  мая  ко-
роль, у которого оставался всего лишь этот один день, возвел  в  маршалы
герцога де ла Форса.
   На немецкую ветвь австрийского дома через Юлих и испанские Нидерланды
надвигалось двадцать пять тысяч французов с двенадцатью  тысячами  швей-
царцев и ландскнехтов, под начальством короля. Англия, которая присоеди-
нилась в конце концов вместе со Швецией и  Данией,  поставляла  двадцать
восемь тысяч солдат, протестантские князья в Германии выдвинули тридцать
пять тысяч; Соединенные провинции, а также протестанты Венгрии, Богемии,
Австрии - по четырнадцать тысяч. В совокупности Европа  собрала:  двести
тридцать восемь тысяч солдат с двумя  сотнями  пушек.  На  долю  Франции
пришлось две пятых. Военный фонд союзников превышал сто пятьдесят милли-
онов ливров.
   Подобные усилия, обещавшие далеко не обычную войну, предпринимались и
претерпевались во имя того, чтобы ставшая непереносимой  вселенская  мо-
нархия была низвергнута еще до тех бед, которыми она грозила. До  гибели
Европы и ее бесценной культуры; до распространения варварства из  центра
материка; до того, как у народов на долгие годы  будут  отняты  права  и
свобода совести, до новой религиозной войны на целых тридцать  лет.  Эти
усилия предпринимались со времен Вервена, когда король победил  Испанию.
Тому уже двенадцать лет. Медленно росла и развивалась его личность, пока
его Великий план не стал по праву ее  достоянием.  Его  дипломатия,  его
предназначение, его престиж медленно привлекали к себе Европу; и  соеди-
нили наконец в руках одного никогда не виданную мощь князей и республик,
их войска, их деньги - спустя двенадцать лет.
   Довольно трудно утверждать: король Франции готовится  к  войне,  дабы
добыть себе из Брюсселя метрессу. А таково именно было  ходячее  мнение.
Достаточно, чтобы его подхватила одна партия. Партия, которой движет не-
нависть к народам и людям, существует везде и будет существовать везде и
всегда. Пусть этот век переходит в другой, и каждый последующий перерож-
дается в свою очередь. Жизнь будет беспрестанно менять свое лицо.  Убеж-
дения будут называться по-иному. Одно остается неизменным: здесь люди  и
народы, там их извечный враг. Но и друг есть у них, некогда король Фран-
ции, Генрих - и он тоже непреходящ, что они понимают и никогда вполне не
забывали. Его убьют только временно. И все-таки его убьют.
   Этого нельзя было допустить. Судьба и история были против  этого.  Но
никто не понимал его, кроме народов в их бессловесных сердцах. Президент
Жаннен, тот самый, что советовал  прибегнуть  к  насилию,  когда  король
вздыхал о похищенной малютке, воочию увидел начало Великого плана и ска-
зал, что не уверовал в него.

   ДОСПЕХИ

   Генрих потребовал от герцога Альбрехта, чтобы тот пропустил его войс-
ка через испанские Нидерланды. Это было восьмого мая 1610 года. Так  как
этим самым жребий был брошен, он  особенно  настойчиво  пожелал  вернуть
дружбу королевы. Когда он выступит в поход, она будет назначена  регент-
шей королевства. Невозможно, чтобы она предпочла другие  интересы  коро-
левству. Волей судеб она его подруга, и если не чувство, то выгода долж-
на привлечь ее на его сторону. Впрочем, он  верил  и  в  ее  материнское
сердце. Его собственная любовь к детям несокрушима и  безраздельна,  это
отцовское чувство простого человека. А может быть, он вообще прост?
   Случилось, что он вошел как раз в ту минуту, когда Мария ударила  до-
фина за то, что он сбросил ее собачонку с подушки, чтобы  сесть  самому.
Ее раздражение значительно превосходило повод.
   - Ты будешь у меня последним, - сказала она Людовику, который в ответ
долго смотрел на нее, как бы спрашивая: кто она, собственно, такая. Ког-
да вошел отец, он бросился было к нему. Генрих сказал:
   - Твоя мать подразумевала: последний, который у нее остался бы,  если
бы все ее покинули.
   Мальчик проскользнул мимо отца в дверь.  Родители  стояли  безмолвно,
оба дышали тяжелее, чем обычно, не знали, с чего начать. В этот же самый
час герцог д'Эпернон крался в ту часть своего дворца, куда ему не случа-
лось заглядывать. Убогая мансарда под крышей; чистильщик серебра,  ноче-
вавший там, был сегодня отослан вместе со всей прочей  челядью,  которая
могла попасться навстречу. Герцог просунул голову, кто-то поднялся с по-
ла, ибо сидеть было не на чем. Прежний судейский писарь,  теперь  оратор
на перекрестках, только головой покачал.
   - Его еще нет? - прошептал д'Эпернон. - Как бы он опять не  удрал  от
нас вместе со своим ножом и чувствительной совестью!
   Это, конечно, никак не могло долететь  до  Лувра.  Меж  тем  королева
прислушивалась, ее рот непроизвольно приоткрылся, глаза растерянно блуж-
дали. Генрих, который пришел, чтобы поговорить с ней о регентстве, осек-
ся; беспричинный ужас охватил его. Поэтому он сказал только, что в  бли-
жайшее время должен обсудить с ней нечто крайне важное.
   - Вы? - спросила Мария Медичи. Ее блуждающий взгляд медленно  возвра-
тился к нему. Сперва ее взгляд выразил сомнение: "нечто важное, вы?" оз-
начал ее взгляд. А разве вы еще можете что бы то ни было?  Сперва  в  ее
взгляде было только сомнение, затем оно сменилось коварством и, наконец,
насмешкой.
   - Мадам, подумайте, кто вы, - настойчиво попросил он. Он боялся пере-
шагнуть тот предел, когда его слова стали бы приказом. Ведь и дофин  как
бы спрашивал, кто она, собственно, такая.
   - Я думаю о брачных союзах с Испанией, - заявила Мария. - Это  предел
моих честолюбивых стремлений, и об этом я думаю.
   Генрих напомнил ей, что она стоит выше, чем могла бы стать  когда-ни-
будь путем брачных союзов с Испанией. Он воздержался от упрека, что она,
будучи  французской  королевой,  в  сознании  своем  осталась  маленькой
итальянской принцессой. Но все же он тем самым натолкнулся  на  истинное
препятствие, из-за которого неблагополучно сложился его брак - включая и
настоящее свидание: оно тоже не может хорошо закончиться.
   Так как неудача разговора была предрешена - разве только махнуть  ру-
кой и предоставить все случаю, он заговорил:
   - Какой у вас великолепный вид, мадам, вы прямо сияете!
   И она вдруг блаженно улыбнулась. Он сам не  знал,  до  какой  степени
метко попал. "Сейчас, когда ты уйдешь, ко мне придет мой красавец, - ду-
мала Мария. - Мой красавец, мой любимец теперь уж навсегда. Ребенок, ко-
торого я ношу под сердцем, от него. Все счастье и  блаженство  досталось
мне. А ты, тощий рогоносец, сам думай о себе. Если что с тобой случится,
я здесь ни при чем, я занята другим. Об этом я мечтала спокон  веков,  я
купаюсь в счастье и блаженстве и заслужила их".
   Так думала стареющая женщина, и взор ее был туп.
   - Вы разглядываете меня, находите, что я исхудал, - сказал Генрих.  -
Этому виной мои многочисленные заботы.
   - Ах, так! У вас есть заботы? - спросила Мария, выпятив грудь.
   Генрих:
   - Вам ничего бы не стоило облегчить их.
   Мария лукаво:
   - Теперь я разгадала загадку. Вы хотите, чтобы я написала в Брюссель.
   Генрих:
   - Ив Мадрид.
   Мария, удивленно:
   - И Конде вы желаете воротить. Одной новой Елены недостаточно. Что же
случилось с вечно влюбленным? А ведь когда-то вам удержу не  было,  сир.
Чтобы оплакивать бегство девочки, вы  ничего  лучше  не  придумали,  как
усесться на мою постель.
   Генрих:
   - Я был вашим другом, иной подруги, кроме вас, у меня не было.
   Мария, напыщенно:
   - Свою дружбу я вам вскоре докажу. Даже намерение увезти из  Брюсселя
красотку вы доверили только одной особе.
   Генрих:
   - Вам.
   Мария:
   - Вашей подруге. У вас и на это хватило дерзости.
   Кого вы туда послали? Господина д'Эстре. Кто действовал вам на  руку?
Мадам де Берни. Вы ничего не скрывали от своей подруги.
   Генрих:
   - Зачем вы меня выдали?
   Мария, с великим торжеством:
   - Мой верховой был на месте раньше вашего Ганнибала.  А!  Брат  вашей
шлюхи должен был привезти вам другую.
   Генрих, презрительно:
   - Мадам, прежде вы умышленно скрывали свои чувства, особенно  дружес-
кие. Я готов выслушать сейчас все, что вам угодно сказать.
   Мария сверлит указательным пальцем висок:
   - Время не терпит, скоро старого дурака свергнут и заточат.
   Генрих выкрикивает:
   - Вы не выйдете из этой комнаты. Вы арестованы.
   Мария, по-прежнему держа указательный палец у виска, почти  кротко  и
нежно:
   - Попытайтесь, посмотрим, на что вы еще годны. Если я не ошибаюсь, вы
вручите своей единственной подруге регентство - дней через  пять,  после
чего, на шестой, миру предстоит еще большая неожиданность.
   Последнее было сказано совсем кротко и нежно, едва слышно. Кто знает,
произнесла ли она это действительно.
   Генрих сдержал себя; без всякого перехода он стал спокоен и холоден.
   - Мадам, мы разошлись. Мы с вами это знаем, но ни  чужеземные  дворы,
ни наш двор не должны быть об этом осведомлены. Наоборот, я вам  предла-
гаю возобновить внешнее согласие и восстановить наше  поруганное  досто-
инство, каждый в меру своих сил. Я не только  отказываюсь  от  принцессы
Конде, которая все равно уже забыта, но обязуюсь не иметь больше никакой
женщины. Никакой - при - условии, что вы отпустите господина Кончини.
   Тут Мария Медичи принялась украдкой кудахтать. Кудахтанье все  усили-
валось, скоро ей понадобился носовой платок,  и  Генрих  подал  его.  Но
приступ она подавить не могла. Судорожно смеясь, она удалилась.
   Дофин стоял снаружи у перил парадной лестницы. Он плевал вниз и  каж-
дый раз поспешно прятался. Раздался шлепок, дофин сказал:
   - Попал. Прямо в лысину.
   - В кого ты попал? - спросил его отец.
   - Не знаю. Они все скверные, - сказал бледный мальчик, совсем не  ра-
дуясь своей проделке. Он взял короля за руку.
   - Куда ты меня ведешь? - спросил король.
   - Туда, где мы будем одни, - послышался ответ. - Глубокочтимый  отец,
исполните одну мою просьбу. Я хочу видеть ваши новые доспехи.
   И они зашагали рука об руку по запутанным переходам,  по  заброшенным
лесенкам в такие места, куда не ступала ничья нога. В тот же  самый  час
какой-то человек в фиолетовом кафтане пробирался по дворцу герцога  д'Э-
пернона. Человек был высокого роста, широк в плечах и на редкость  урод-
лив. Он недоверчиво поворачивал во все стороны свою рыжеволосую  голову,
заглядывал за каждый угол, прежде чем обогнуть его. Он считал двери, на-
конец остановился у одной, но долго колебался, прежде чем войти.
   Король достал большой ключ, открыл потайную комнату, вошел туда с до-
фином и снова немедленно запер дверь. Доспехи стояли, словно живые  лат-
ники, ноги железные, шлем с опущенным забралом.
   - Все это для того, чтобы их сочли старым снаряжением, на случай если
бы кто-нибудь забрался сюда и пожелал привести в негодность мои доспехи.
   Людовик сказал:
   - Всемилостивейший отец, вам бы следовало носить их на  теле  днем  и
ночью. Особенно там, откуда вы сейчас идете.
   Генрих отвечал серьезно:
   - Я вижу, что ты, к сожалению, уже не ребенок.
   Людовик едва говорил, так сильно у него дрожали губы:
   - Свою собаку она любит больше меня.
   Он приложил руку к сердцу.
   - Я не подслушивал у дверей. Я и без того знаю слишком много. Вы  ос-
тавите меня одного, я знаю. Мой великий отец, у вас слабый сын.  Во  мне
говорит страх слабого сердца. Но оно любит вас.
   - Я живу теперь лишь для тебя одного, - сказал Генрих.
   Они снова зашагали рука об руку, пока не вышли на  свежий  воздух,  и
долго прогуливались по саду между высокими шпалерами. Здесь они не гово-
рили.

   ПОСЛЕДНИЙ

   Когда убийца Равальяк наконец отважился условленным образом  поскрес-
тись у двери и был впущен в мансарду  чистильщика  серебра,  где  увидел
двух человек, - в это самое время к королеве Марии Медичи явился испанс-
кий посланник дон Иниго де Карденас. У него был рассеянный вид, от этого
все привходящее становилось еще страшнее, чем оно рисовалось Марии в са-
мых жестоких кошмарах. Кроме того, его  отчужденность  разочаровала  ее.
Она льстила себя надеждой, что под конец у нее испросят согласия и  выс-
лушают ее указания. Их, правда, уже не требуется, но разве она не  глав-
ное лицо? Мыслями дон Иниго был там, где все решалось; он только  прили-
чия ради нанес этот тягостный визит. В таком тоне, словно речь шла о со-
бытиях, которые происходили на расстоянии десяти тысяч миль, он начал:
   - У короля есть враги. Я не открою тайны, если скажу, что  его  жизни
угрожает опасность. - Тут он несколько уклонился в сторону: - Для  людей
добронравных небольшая честь смотреть на то, как великий монарх, в своем
совершенстве не имеющий себе подобных...
   Посол вспомнил о своей миссии.
   - ...падет жертвой гнусной своры, - все же заключил он.
   В дальнейшем он уже не забывал о своей цели.
   И уже не был мысленно нигде, кроме этой комнаты, среди  торжественных
кресел, наваленных грудами  подушек,  темных  картин,  возле  китайского
письменного столика, полученного в дар от генерала иезуитов.
   - Я твердо уверен, ваше величество, что вы разделяете мою тревогу.  Я
не могу сказать: мое отвращение. Король сам чудовищностью своих  начина-
ний накликал бы на себя ту участь, которой мы опасаемся.  Посягательство
на христианский мир с помощью насилия и численного превосходства  непоз-
волительно даже при самых чистых намерениях.
   - Намерения короля не чисты, - сказала Мария Медичи. Это были  первые
ее слова.
   Дон Иниго только откинул голову в знак презрения. Он заговорил сверху
вниз деловым тоном; повторил, что именно по этим причинам предполагаемое
событие не вызывает в нем отвращения. Ведь грех гордыни наказуется  даже
вечной смертью. Много меньшая кара телесной смерти вытекает отсюда.
   - Вытекает отсюда, - повторила Мария, но изменилась при этом в лице.
   - Я вполне разделяю с вашим величеством беспокойство совсем иного ро-
да, - подчеркнул дон Иниго. - Оно относится не к отдельному лицу, как бы
ни было прославлено это  лицо.  Оно  касается  политических  последствий
предполагаемого события. Большой политике европейских дворов был бы  на-
несен известный ущерб, если бы от военного поражения их  могло  избавить
только убийство.
   Королева стала выше, стала словно башня, притом весьма внушительная.
   - Вы произнесли слово, которое мне не подобает слышать. Я его не слы-
шала. В противном случае я была бы вынуждена задержать осуществление за-
мысла и даже предать вас, господин посол, в руки королевских жандармов.
   Дон Иниго  видел, что  королева на всякий случай старается обеспечить
себе спасение души. Salvavi animam meam,  что вполне соответствовало его
миссии. Чтобы  дать ей время настроиться на желательный лад,  он занялся
осмотром китайского письменного столика. Мудреная вещица открывала взору
бесчисленные вместилища, не считая секретных, которые она таила. Инкрус-
тированный жемчугом  и перламутром  столик отливал всеми цветами радуги.
Два идола  справа  и слева  кивали большими головами на все, о чем здесь
говорилось. Пагода посередине была украшена колокольчиками, по одному на
каждой из ее семи крыш. Дону Иниго хотелось бы, чтобы они звенели сереб-
ряным звоном и чтобы ему не надо было ничего больше ни слушать, ни гово-
рить.
   Но рок  судил ему иное,  а потому он поневоле выпрямился. - Что можем
мы сделать, дабы предотвратить событие? - спросил он.
   Столик отделял  его теперь от королевы. В десяти или двенадцати шагах
мрачно возвышалась она перед громадной пурпурной драпировкой, зарыв руки
в ее  складки; только лицо белым пятном выделялось на фоне,  который был
неприятен послу. "Эта женщина жестока и труслива: и одного было бы впол-
не достаточно. Так  или  иначе  свойства натуры делают ее подходящей для
меня сообщницей  в этом  деле. Мне  нужно показать вид,  будто я пытаюсь
воспрепятствовать убийству короля. В притворстве она мне поможет, а пос-
ле совершенного деяния мой доклад обойдет все дворы".
   - Это ужасно. Я этого не хотела, - сказала королева. Ее голос прерва-
лся;  это мог  быть и неподдельный страх. - Теперь мы увязли по у-ии,  -
сказал она. Слова  ее  резали  слух  послу.  По  такому  поводу-и  такая
вульгарность!
   - Как же нам выбраться? - спросил он;  так он спросил бы кучера, если
бы его карета застряла в грязи.
   Королева кричит,  не владея собой. - Регентство!  Разве вы, осел эта-
кий, не видите,  что я не позже как нынче или завтра должна быть короно-
вана. К чему нужна вселенская монархия, если она этого не разумеет? Тог-
да я немедленно прикажу казнить герцога Сюлли. И убийство будет вам ни к
чему.
   Посол почувствовал, как к горлу его подступает тошнота:  - Во-первых,
убийство это  нужно  не  мне. Иначе ваше величество не видели бы меня на
этом месте. Место,  на которое он указал,  был китайский письменный сто-
лик. Только  снисходительно кивающие идолы помогли ему проглотить тошно-
ту.
 Посол:
   - Ваше коронование совершится высокоторжественно, как государственный
акт особой важности, о нем будут толковать целых два часа. Однако король
выступит в  поход  и с  ним  две  трети европейских войск, чтобы не ска-
зать-три четверти. И этого самого короля вы хотите свергнуть,  а его ми-
нистра казнить? Расскажите это кому-нибудь другому.
 Королева взвыла как ошпаренная:
 - Что ж тогда делать! Тогда мы пропали.
 - Мы в самом деле заранее обречены на пораже-
ние, - подтвердил посол с чувством холода в груди, все
еще мучаясь позывом к рвоте. - Однако вы, ваше величе-
ство, забываете... - Он остановился; ему предстояло по-
кривить душой, притворство унижало его больше, чем
его собеседницу, которая легко обходилась без самоува-
жения.
 Посол:
 - Вы забываете о благочестивых отцах ордена иезу-
итов.
 Королева громко засмеялась, отчего у нее всколыхнул-
ся живот. И тут же она ощутила первые признаки бере-
менности, на сей раз она была обязана ею своему красав-
цу, своему любимцу. Тем скорее должен исчезнуть ко-
роль, к чему тратить слова. Пусть убирается прочь лжи-
вый убийца, что стоит позади письменного стола. Мне
дела нет до их происков. Я опять жду моего красавца.
Моего любимца навеки.
 Посол, невозмутимо:
 - Духовник Коттон чист сердцем. Этим он может
усыпить тревогу короля, и тот упустит время.
 Королева:
 - Ах вы, слизняк! Поищите уверток поудачнее. Кот-
тон так успел усыпить его, что старик сам уже не знает,
на каком он свете. Скоро увидит, на каком.
Теперь Мария Медичи сделала все, что могла, посол
тоже. Дальше они не пошли. Королева вынуждена была
присесть на корточки, колики потребовали на сей раз бур-
ного выхода. Вонь, которая вдруг наполнила комнату, вы-
звала наконец наружу тошноту, томившую посла. Опер-

   шись на руки, он загрязнил китайский письменный стол,  пода-
рок генерала иезуитов. Оба идола одобрительно кивали. Всякий раз, как он
давился и блевал, все колокольчики на пагоде серебристо звенели.
   Для чего было этим высоким особам надсаживать свои души и тела?  Ведь
чердак чистильщика серебра существует все равно, а его соломенный  тюфяк
тоже не пахнет розами. И тем не менее на нем  сидят,  поджав  ноги,  как
добрые приятели, герцог д'Эпернон, губернатор, генерал-полковник от  ин-
фантерии, и бывший судейский писец, больной любострастной болезнью.  По-
дагрик сказал сифилитику:
   - Свою болезнь ты можешь передать другому, если укусишь  его.  Малый,
которого мы ждем, не знает ни стыда, ни совести. Укуси его,  как  только
он взбунтуется.
   Судейский писец с трудом пролаял глухому прямо в ухо, некоторые звуки
выпадали совсем.
   - Он все сделает за деньги. Он, как и я, из судейских и не добронрав-
ней меня, служит нашим и вашим, ворует у сторон суммы,  которыми  должен
подмазывать мне подобных. Дважды он уже отсидел, раз за убийство,  кото-
рое совершил другой, а второй - по заслугам, за долги.
   Герцог сказал, что бессовестный прохвост получил указание свыше. Тот,
кто в огне очага видит, как виноградная лоза превращается в трубу архан-
гела и, сам трубит в нее, пока оттуда потоком не польются святые дары, -
такого сорта дурак может быть и полезен, но  чаще  всего  он  становится
опасным.
   - Такие бывают в союзе с дьяволом, сами того  не  подозревая.  Кусай,
говорю я.
   - Высокочтимый господин, - отвечал сифилитик. -
   Видно, что вы плохо знаете судейских. Для дьявола  их  крючкотворство
слишком замысловато, он с ними не связывается. А наш приятель, кроме то-
го, изучал богословие. Когда я искал для вас подходящего человека, я на-
шел его у госпожи Эскоман, жрицы Венеры, ныне в большом упадке. Она  от-
дает комнаты внаем. Там-то сидел наш приятель  за  трактатами  иезуитов.
Прежде всего я купил для него все, что только сочинили  святые  отцы  об
убийстве королей. Его как раз на это очень тянуло, только денег  у  него
не было. Кстати, позволю себе напомнить господину герцогу,  что  мне  до
сих пор не выплачены расходы, издержки и вознаграждение.
   - Что? Как? - спросил д'Эпернон. Так как один из них был глух, а дру-
гому не повиновалась поврежденная глотка, то по этому пункту они не мог-
ли столковаться. В конце концов судейский писец все-таки выдавил из  се-
бя:
   - Высокочтимому господину не следовало бы допускать, чтобы связь отб-
росов человечества с его сиятельством была разглашена и доведена до све-
дения суда.
   Это Эпернон расслышал точно и безошибочно.
   - Ты собираешься заговорить,  негодяй?  При  первом  нее  слове  тебе
забьют в глотку кол и тебя колесуют.
   - Но письменные улики все-таки останутся,  -  пригрозил  приятель.  -
Госпожа Эскоман дала мне письма для передачи  высоким  особам,  ибо  она
что-то пронюхала и хочет спасти короля. Она по этому поводу совсем  обе-
зумела, старая сводня.
   Про себя герцог на всякий случай отметил имя Эскоман. Своему приятелю
он пояснил со всем величием, какое не покидает вельможу и  приличествует
ему даже на соломенном тюфяке чистильщика серебра:
   - Ты сам и тот человек, которого ты выбрал, извольте просто исполнять
свои обязанности. Служба, больше я знать ничего не желаю, - заявил гене-
рал-полковник. Он принял гордую осанку, что причинило ему изрядную боль.
Следствием было то, что убийца Равальяк, когда судейский  писец  впустил
его в мансарду, застал герцога д'Эпернона на ногах.
   Тут судейский писец еще раз пошел оглядеть все кругом, не подслушива-
ет ли кто. Герцог тем временем созерцал убийцу,  который  показался  ему
пригодным для дела. Рост у него был высокий, костяк как у зверя и огром-
ные руки. Его зловещее лицо вполне подошло бы к случаю, если бы не выде-
ляло его так резко из толпы. Волосы, борода - они, собственно, не рыжие,
скорее темные с огненным отливом, тоже необычные для людей. При этом на-
до заметить, что зловещее лицо вовсе не обличает  будущего  убийцу.  Оно
может быть коварным, а не бессмысленно кровожадным. Оно может носить  на
себе много следов, - но злодейство не запечатлевается, ни до,  ни  после
свершения. Следы же остаются от привычек, порочных или низменных. Сутяж-
ник из самых мелких, самоистязатель и духовидец по причине нечистой  со-
вести, словом, слабый человек под ложной личиной - нет,  этот  малый  не
пригоден для прямого честного дела, если можно так выразиться.
   Судейский писец вернулся в комнату, но остался у притворенной  двери,
наблюдения ради. К убийце он обратился с несколькими подходящими  слова-
ми, меж тем как герцог д'Эпернон размышлял, не благоразумнее  ли  немед-
ленно передать обоих полицейскому офицеру. Король поставил во главе сво-
их армий трех протестантских генералов. Д'Эпернон должен остаться в  Па-
риже, он даже подозревает, что король отрешит его от должности. Со всеми
почестями, только из-за подагры - генерал-полковник от инфантерии должен
быть крепок здоровьем. А на самом деле король его уничтожит после первой
же победоносной битвы, иначе он не может  поступить,  несмотря  на  свое
отвращение к палачу. Я избавлю короля от необходимости меня  казнить,  я
ему выдам его убийцу при условии, что сам получу командование армией. Об
убийце говорит весь город и наблюдает, одет ли он в фиолетовый или зеле-
ный цвет.
   - Мэтр Равальяк, - сказал герцог. - Вы родом  из  Ангулема.  Вы  себя
считаете, как мне говорили, избранником. Это меня радует.
   Равальяк, глухо, грозно:
   - Высокочтимый господин, память изменяет вам. Меня  вы  знали  давно,
еще до того, как я стал знаменитым цареубийцей, на которого оглядывается
вся улица. Вы отрекомендовали меня отцам ордена Иисуса, которым я и  до-
верился, дабы они помогли мне умиротворить мою  чувствительную  совесть.
Никто не хочет понять меня. А теперь высокочтимый господин представляет-
ся глухим.
   Д'Эпернон:
   - Что? Как? Не ослышался ли я? Ты знаменит, у тебя есть  совесть?  На
колени сию минуту!
   Равальяк, падая ниц:
   - Я отброс. Что пользы, если архангел дал мне потрубить в свою трубу?
   Д'Эпернон:
   - Зачем?
   Равальяк:
   - До этого я должен додуматься сам. Никто не изречет решающего слова,
ни архангел, ни высокочтимый господин, ни каноник  в  Ангулеме,  который
дал мне ватное сердце, а в нем кусочек святого креста.
   Д'Эпернон:
   - Так он говорит. Тебя никто всерьез не принимает, приятель.  Ты  на-
пускаешь на себя важность. Всему городу  известный  цареубийца!  Выдохся
ты, ничего из тебя не получится, ступай домой.
   Равальяк вытаскивает нож:
   - Тогда я сейчас же заколюсь у вас на глазах.
   Судейский писец:
   - Нож без острия. А он собирается им заколоться.
   Равальяк вскакивает:
   - Что ты, мразь, знаешь о борьбе с незримым? Нож похищен. На  постоя-
лом дворе мне был голос: твой нож должен быть похищен. По дороге,  когда
я шел за какой-то повозкой, другой голос повелел: сломай его о  повозку.
Третий голос, в Париже в монастыре Невинных младенцев...
   - Невинных, - повторил судейский писец.
   Равальяк:
   - После третьего голоса я жалостно воззвал к королю, когда он  прохо-
дил мимо, дабы предостеречь его. Было бы дурно убить его,  не  предупре-
див. Королевские жандармы оттолкнули меня.
   Судейкий писец:
   - Ты был в фиолетовом или в зеленом? В следующий  раз  надень,  пожа-
луйста, другой кафтан, в котором ты еще не попадался на глаза королю.
   При этом судейский писец тоже вытащил нож, но с острием. Он стоял по-
зади Равальяка, по знаку высокочтимого господина он не замедлил бы прон-
зить им сзади сердце преступника с беспокойной совестью. Это, по челове-
ческому разумению,  единственный  способ  помешать  раскрытию  убийства,
прежде чем оно совершено.
   Герцог безмолвно остановил его, судейский писец спрятал нож - не  без
сожаления. За этого покойника он бы уж стребовал должную мзду.  Если  же
будет убит король, кто заплатит тогда? На горе судейскому писцу, у высо-
кочтимого господина были те же мысли. "Лучше идти наверняка, - думал д'-
Эпернон. - Короля надо убрать. Только что у меня самого вдруг заговорила
совесть. У нее скверная привычка выставлять разумные доводы". Он спросил
убийцу:
   - Твое решение по-прежнему неизменно? Отвечай  прямо.  А  ты,  писец,
следи за дверью. Тут дело идет не о богословии, а о политике. Что ты хо-
тел спросить у короля подле монастыря Невинных младенцев?
   - Во-первых, мне надо было предостеречь его, - повторил  Равальяк.  -
Он не должен умереть без предупреждения.
   Д'Эпернон:
   - Тщетные старания. Все предостерегают его понапрасну. Он  сам  этого
хочет.
   Равальяк:
   - А затем спросить его, правда ли, что он намерен воевать против  па-
пы.
   Д'Эпернон:
   - Спроси его солдат, они только этого и ждут.
   Равальяк:
   - И, наконец, верно ли, что гугеноты собираются изрубить всех  истин-
ных католиков.
   Д'Эпернон:
   - Отточи снова свой нож.
   Равальяк, пылая жаждой деятельности:
   - Сию минуту, высокочтимый господин. Распятие, которое я видел, пове-
лело мне это.
   Д'Эпернон:
   - Стой! Куда ты? Сначала нужно, чтобы  было  объявлено  регентство  и
чтобы короновали королеву. Вспомни о королевстве. День после коронации -
твой.
   Равальяк:
   - Как я не подумал об этом, когда все мои чувства и помыслы  о  коро-
левстве! Да здравствует благочестивая регентша, смерть еретику, виновни-
ку наших бед!
   Они поочередно прибегали к тону посредственных  актеров,  обсуждающих
государственное дело.
   - У вас есть ватное сердце, храбрый Равальяк, с вами ничего не  может
случиться. Вы обессмертите свое имя и войдете в историю.
   Жалкое чудовище познало наконец уважение, которого вследствие  оттал-
кивающей наружности было всегда лишено. Сбылась его  мечта!  Вытянувшись
во весь рост, Равальяк приветствовал собеседника поднятой рукой. Д'Эпер-
нон попытался ответить ему тем же, но подагра, подагра...
   Судейский писец переусердствовал, подражая их жестам, отчего  у  него
на лице лопнул нарыв, и содержимое залило глаз. С проклятиями отправился
он проводить убийцу. Несмотря на своей злой недуг, он еще  надеется  по-
жить на свете. А здоровенный малый скоро будет колесован.
   Герцог Д'Эпернон подождал, пока они оба покинули  дом.  У  него  было
горько на душе, по причине его ничтожной роли  -  нечем  блеснуть  перед
всем миром, нельзя покичиться смертью монарха, хотя бы и  столь  замеча-
тельного. Слава есть слава, и в историю попадает какой-то Равальяк. Кому
будут известны прежние убийцы, те восемнадцать или даже больше, чьи  по-
пытки не удались? Среди них были отважные солдаты, были фанатики, не об-
ладавшие робкой или лукавой совестью. Кто вспомнит о склонных к  мистике
юношах, почти непорочных, которые думали, что убив его, они уступят свое
место в аду большему грешнику. Все забыто, все затеряно, останется  один
лишь ничтожный хвастун, потому что он последний. Грязные дела,  отжившие
суеверия, последыш соединяет в себе накипь целого столетия пагубных при-
вычек. Низок и бессмертен - вот каков последний.

   ТОЛЬКО ДОСТУП

   Эскоман - дама легких нравов, целый год старалась спасти жизнь короля
Генриха. Он много любил, его последний, ему неведомый друг-женщина, тоже
много любившая.
   Она оставалась белокурой, не без помощи искусства, ее прелести держа-
лись довольно стойко. Некоторым юнцам она нравилась, ради нее они прибе-
гали к ростовщикам. Жить на средства несовершеннолетних нелегко. Она ре-
шилась сдавать свою квартиру для встреч других женщин  с  их  случайными
спутниками. Самое оживление начиналось под утро,  когда  танцевальные  и
игорные залы закрывались и по различным причинам парочки оставались  без
крова. Эскоман по большей части возвращалась домой одна; если же ей уда-
валось привести с  собой  чету  платных  гостей  для  своей  собственной
спальни, то сама она сидела это время с видом важной дамы у себя на кух-
не. Она ни на что не жаловалась. Она находила, что жизнь, в общем,  уст-
роена правильно.
   Иногда милость случая этим не ограничивалась. Кто-нибудь  стучался  у
входной двери, когда уже светало. Эскоман кричала вниз, чтобы подождали.
Поспешно будила она своего жильца, занимавшего вторую спальню, чтобы  он
из постели перекочевал на кухню. Человек, живший у нее в  прошлом  году,
не заставлял себя долго просить. Он был уступчив, услужлив,  больше  чи-
тал, чем спал. Он брал с собой свои книги. В  то  время  как  посетители
пользовались его ложем,  жилец  был  занят  серьезными  вопросами.  При-
сутствие особы женского пола с неприкрытыми прелестями не отвлекало  его
никогда. Все происходящее в ее квартире ничуть не занимало его. Опыт на-
учил Эскоман различать притворное равнодушие от настоящего; в его равно-
душии она не сомневалась. Он был необычайно высок и силен; тем не  менее
эта порода более целомудренна, чем люди маленькие, хилые. Так как он  не
проявлял никакого любопытства к ее делам, она заинтересовалась его дела-
ми.
   Во время его отсутствия она обследовала предметы его прилежных  заня-
тий. Это были главным образом сочинения некоего Марианы из ордена  Иису-
са. Латыни она не знала; однажды, когда они оба очутились ночью на  кух-
не, она стала задавать осторожные вопросы. Он отвечал с готовностью; ка-
залось, у него давно назрела потребность высказаться. Во  всем,  что  он
читал, обсуждалось право на убийство тирана. Эскоман, со своей  стороны,
не была убеждена в этом праве и не верила, чтобы какой угодно  благочес-
тивый отец мог дать нам его. Тирана же она знала по имени;  проповедники
часто его называли. Египетский тиран - странным  образом  говорили  они,
хотя подразумевали короля Франции. Он же, напротив,  показывал  свободо-
мыслие, он не карал их. Эскоман стояла за свободу, так как и ее промысел
требовал свободыс большим основанием, казалось ей, чем ремесло злобству-
ющих проповедников или ораторов на перекрестках. Родственники легконрав-
ной дамы были крестьяне. Одному из ее братьев король купил корову; двою-
родному брату, который  некогда  был  ее  женихом,  он  помог  наличными
деньгами.
   Она считала короля хорошим. Но это не значило,  что  жилец  ее  плох.
Ошибка его в том, что он принимает близко к сердцу чужие распри,  словно
они касаются его самого, а не выходят далеко за  пределы  его  заурядной
личности. Легконравная особа тотчас же разгадала его и не  раз  пыталась
обратить к женщинам, на беду - тщетно. Если бы его полнокровное тело бы-
ло удовлетворено, она не сомневалась, что и разум его не замедлил бы от-
решиться от вредоносных идей. Но он вместо этого отказался от комнаты  и
пояснил почему. Он решил ехать к себе на родину, чтобы открыться  святым
отцам в своем сверхъестественном назначении. Пусть одобрят  его  намере-
ние. Он нуждался в поддержке и доверился не  только  своей  хозяйке.  По
всей округе на него указывали пальцем: этот убьет  короля.  Говорили,  а
сами пожимали плечами - почему именно он? Однако предпочитали  толковать
об этом шепотом, потому что, кто знает, можно, чего доброго, самим  впу-
таться.
   Эскоман гордилась тем, что бывает в доме, который иногда посещает ко-
роль: у богача Цамета. Тот охотно пользовался дамами легких  нравов  как
украшением и приманкой своих игорных зал, когда там собиралось смешанное
общество. Но стоило появиться важным господам, не говоря уж о его  вели-
честве, как особы вроде Эскоман удалялись с черного хода. Ей никогда и в
голову  не  приходило  предстать  перед  королем.  Зато  она  неутомимо,
бесстрашно, невзирая ни на какую опасность,  старалась  приблизиться  ко
всем, кто помог бы ей спасти жизнь короля. Его же самого она никогда  не
подкарауливала и никогда не направляла к нему ни одного из своих бесчис-
ленных писем, так он был для нее свят.
   Она открыла все, что знала, бывшему сапожнику, который по происхожде-
нию был ей ровней. Цамет немедленно провел ее в  уединенный  покой,  где
некогда отдыхала Габриель д'Эстре, отдыхала напоследок  перед  тем,  как
для нее наступили все ужасы конца. Сапожник и легконравная  дама  вместе
повздыхали над участью короля.
   - Вот пробил и его час, - шептал богач.  Бедная  женщина  в  мишурном
стеклярусном платье пылала страстным упованием.
   - Он узнает и примет меры. Только бы получить доступ к  нему!  Цамет,
ты должен поговорить с ним.
   - Эскоман, ты преувеличиваешь мое значение. Одно лишнее слово, и меня
самого отправят туда же.
   - Цамет, чего ты боишься? Ведь он король, ты будешь под его  защитой,
если скажешь ему, что объявился новый убийца.
   - Эскоман, во-первых, король уж не таков, каким был раньше. Он  очень
раздражителен, по причине тяжких забот. Прибавь к этому: он всегда хотел
быть любимым. Теперь его осаждает ненависть, я давно его знаю, жизнь под
таким гнетом ненависти не может быть ему дорога.
   - Цамет, я люблю его. Мы  оба  любим  его.  Всякий,  кто  знает,  что
объявился новый убийца, из любви скажет ему правду.
   - Эскоман, много ли людей без утайки сообщили ему правду, после  того
как ты им открыла ее? А сами-то они разве нуждались в разоблачениях?
   - Цамет, этого я от тебя не ожидала. Ты намекаешь, что королева знает
об убийстве и тоже ответственна за него.
   - Эскоман, замолчи, Христа ради; иначе мне придется для  нашей  общей
безопасности запереть тебя в самый глубокий подвал.
   - Туда, Цамет, где твои мешки с золотом? Но там ли они еще? Многих из
прежних ценностей я не вижу у тебя в доме. Неужто ты  уже  готовишься  к
бегству?
   - Эскоман, замечай только дозволенное, не слушай того, что запрещено.
Королева не помнит себя от жажды мести, ибо ее Кончини был высечен коро-
левскими судьями и целый день просидел под стражей за свою наглость; ко-
роль радуется. Это скрепляет его смертный приговор.
   - Цамет, королеве сказала одна из ее прислужниц, что я  должна  сооб-
щить ей нечто чрезвычайно важное для блага короля. Королева  согласилась
меня выслушать, как и следовало ожидать. Завтра она примет меня.
   - Эскоман, королева сегодня отбыла в загородный замок.
   - Цамет, не скажи это ты, я бы не поверила. Нет и нет, королева завт-
ра вернется. Я предложила ей перехватить письма,  которые  завтра  будут
отправлены в Испанию.
   - Эскоман, сделай милость, извини меня. Я ничего не пожалею, если  ты
сохранишь в тайне то, о чем говорилось в этой комнате.
   - Цамет, твои деньги не дадут мне счастья. Тебе самому они  не  помо-
гут.
   - Эскоман, я с самого начала думаю об одной особе, которая  выслушала
бы тебя. Ваши намерения, вероятно, сходятся, но это не значит,  что  она
больше может противостоять судьбе, нежели ты. Однако  ты  встретишься  с
ней у меня в доме, - я не скажу, когда и что это  за  особа.  Ты  должна
угадать сама. Ну, а теперь довольно: сделай милость, извини меня.
   У легконравной дамы был знакомый юноша в министерстве, который  воро-
вал для нее письма. Юношей было двое; однако первый,  который  рассказал
ей об ужасных письмах, дабы его объятия приобрели большую ценность,  по-
том отказался доставить их. На все ее пылкие речи о страшном  преступле-
нии, которое он может предотвратить, юный чиновник отвечал:
   - Хлеб везде сладок, любезная госпожа.
   Его приятель, на которого она не обращала внимания, однажды в уличной
сутолоке сунул ей что-то в руку, а сам при этом глядел в сторону  и  тут
же исчез. Открыв дома сверток, она так и упала на постель, сердце ее го-
тово было разорваться от безмерной радости. Она уже видела  короля  спа-
сенным. Но еще не видела, каким образом. Что за неожиданная  удача!  Она
сама себе не верила и поминутно ощупывала письма; однако дальнейшие шаги
стали ей еще менее ясны. Не пойти ли в арсенал  к  господину  де  Сюлли?
Она, разумеется, давно уже ему написала, но не получила никакого ответа.
Показать ему теперь украденные письма? Она считала его жестоким  челове-
ком и отложила посещение.
   Она зашила письма в нижнюю юбку, отправилась к иезуитам на Сент-Анту-
анскую улицу и пожелала видеть отца Коттона. Но об одном она забыла: ес-
ли цареубийцу короля знает весь город, то и спасительница  его  вряд  ли
неизвестна. Ее встретили очень грубо. Коттон даже не  вышел.  Принял  ее
отец прокуратор, дал ей высказаться, о зашитых письмах она,  к  счастью,
умолчала. Ее взволнованный рассказ он выслушал, как  самое  обыкновенное
дело. После чего с ледяной холодностью отпустил ее, даже пожелал ей идти
с миром. Это окончательно вывело ее из себя, она выкрикнула:
   - Королю вы даете умереть, а ты, пес, будешь жить.
   Она ударила преподобного отца по лицу, после чего он сразу стал  кро-
ток и обходителен. Что она предполагает делать, пожелал он узнать.
   Эскоман:
   - Стать на перекрестке. Поднять народ против вас, убийцы,  убийцы!  -
кричала она за толстыми стенами, которые не пропускали ничего.
   - Успокойся, дочь моя. Я сам поеду в Фонтенбло к королю.
   - Это правда? - спросила она; ей очень хотелось ему поверить.  Невоз-
можно, чтобы люди были страшнее лютых зверей. Надо  только  подхлестнуть
их вялое сердце, хотя бы пощечиной.
   Итак, она ушла и не заметила, что кто-то следовал за  ней  по  пятам,
целый день. Другой поспешил из дома ордена Иисуса в дом герцога  д'Эпер-
нона. Произошло это восьмого мая. Короля не было в Фонтенбло; в этот час
он бродил с дофином между высоких шпалер своего сада, а королева и посол
занимались каждый своим делом. На пересечении двух улиц Эскоман столкну-
лась со своим прежним жильцом.
   Он не дал удивленной женщине слова вымолвить. Как будто  они  расста-
лись вчера, он продолжал разговор с того, на чем тогда остановился.  Его
великое дело назначено на ближайшее время, ему дано повеление, ему  даны
полномочия. Его чуткая совесть  наконец-то  успокоилась.  Случилось  это
после того, как у себя на родине он увидел свою благочестивую мать, при-
чащавшуюся святых тайн. Ему, цареубийце, отказано в святом причастии. Но
он матери своей, пребывающей в состоянии полной безгрешности,  передове-
рил свое преступление, теперь оно уже исчезло из мира, и ему нечего  бо-
яться ада. А если даже и не так, все равно он встретится там с себе  по-
добными прославленными личностями.
   Она отвечала, что он, видимо, научился на кляузных делах, как  спихи-
вать на другого свою вину.
   - Однако берегись! Ты узнаешь, что тебя опередили.
   - Уж не ты ли? Повсюду говорят, что ты за  это  время  повредилась  в
уме. - С этим он удалился.
   По ее лицу вдруг потекли слезы. К ней  приближались  пустые  носилки.
Она села в них и указала свой дом. Она нарядилась  и  прикрасилась,  как
только могла: вечером она решила быть у Цамета.
   И королева Наваррская помышляла сегодня об игорных столах финансиста.
Он довел до ее сведения: если у нее нет денег на игру,  он  будет  иметь
честь приготовить для нее кошелек. Но это меньше  всего  интересует  ее,
хотя она, как обычно, израсходовала свои средства  преждевременно,  а  к
королю, своему бывшему супругу, более не имела доступа.  Между  тем  она
знает: его смерть решена.
   О! Она знает это, как и другие. То, что так широко известно, надо ду-
мать, не дойдет до осуществления. Посылая некогда убийцу к королю,  сама
она приняла все нужные меры, а  дело  все-таки  сорвалось.  Божественным
промыслом он был спасен. Только бы и на сей раз  покушение  не  удалось!
Своему капеллану она велела читать мессы о  спасении  одного  смертного,
чьего имени не назвала. А про себя меде тем твердила: "Господи, еще раз!
Еще на этот раз!" Марго молилась в сердце своем, чтобы, после  того  как
вымер ее род, ей был сохранен спутник ее юности, чтобы она  не  утратила
всех до последнего. Двадцатилетнего юношу, которого она недавно выписала
из провинции, она отсылает прочь. Все ее мысли и чувства принадлежат од-
ному Генриху.
   "Он не допускает меня к себе, да и как бы он поверил мне после  того,
что сама я посягала на него. Марго, какое бессилие!  Генрих,  друг  мой,
неужто ты не распознаешь своих врагов? Ведь каждый может тебе  их  пере-
числить, но все молчат, это заговор молчания, а что могу  я,  единствен-
ная, кто хочет говорить! Написать ему, что королева, его жена... Он  это
знает. Если бы только человек верил всему,  что  знает!  Впрочем,  моего
письма он все равно ведь не получил бы. Он окружил себя своими королевс-
кими жандармами. Ранее его хранила одна лишь воля к жизни.  Он  страстно
хотел жить. Генрих, я тебя не узнаю.
   Они не посмеют убить его. Весь город посвящен в тайну, он не потерпит
злодеяния, поднимется возмущение. На убийцу пальцами показывают.  И  ка-
кая-то женщина суется повсюду, она хочет спасти жизнь короля. Я  опережу
ее, и это право, мое последнее право, никто не смеет у меня отнять.  По-
чему она бросается ко всем, а ко мне не идет?"
   Мадам Маргарита Валуа поехала на дом к Эскоман, даме  легких  нравов.
Эскоман у Цамета, сказали ей. Она направила свой  путь  туда  же,  была,
принята с особыми почестями, и сам хозяин дома, вручив ей кошелек,  про-
вел ее в залу для высокопоставленных гостей. Ее партнерами были  господа
д'Эпернон и де Монбазон - четвертой была какая-то дама, которой никто не
знал. Герцог д'Эпернон по секрету сообщил королеве Наваррской,  что  это
чужестранка и очень богатая. Может быть, он услышал это от хозяина  дома
и поверил ему. Марго нашла, что кошелек, из которого та вынимала деньги,
весьма схож с ее собственным. Д'Эпернон, игравший в партии с  королевой,
делал ошибку за ошибкой, перед незнакомкой скоплялся выигрыш. Вдруг  она
собралась встать из-за стола, но подагрик загородил ей обеими ногами вы-
ход: он хотел отыграться. Обчистить людей и прекратить игру - на что это
похоже?
   Эскоман села снова. Эскоман и Марго пристально вгляделись одна в дру-
гую и признали друг друга. Эскоман поняла: вот она,  та  высокая  особа,
которая хочет мне помочь. Сейчас она прикажет обоим  кавалерам  оставить
нас; слово будет сказано, и король спасен. Марго отметила: хорошо сохра-
нившейся дамой легких нравов, как ее описывали, я бы ее не  назвала,  но
это она и есть. Телесные прелести она утратила, щеки у нее впали. Но вид
у нее отнюдь не угнетенный. Она полна  воодушевления.  "Она  подает  мне
пример не унывать, невзирая на поругание, усталость и опасность".  Марго
открыла рот - как раз в ту минуту к ней обратился хозяин дома. Он стоял,
склонившись низко, чуть не до полу, только Марго со своего места  видела
его лицо, она невольно сравнила обычного Цамета с этим пришибленным  че-
ловеком. Он бормотал:
   - Мадам, простите, что я прерываю вашу игру. Ваша партнерша ищет  не-
кую особу, а та прибыла.
   - Я знаю это не хуже вас, - сказала мадам Маргарита
   Валуа. - Мы обе тут, - сказала она, встретившись глазами с Эскоман.
   - Ожидаемая особа стоит на улице, - тихо вымолвил
   Цамет.
   - Что? Как? - переспросил глухой.
   Эскоман вскочила, она отшвырнула с пути господина де Монбазона вместе
с его стулом и убежала. Толчея в зале мигом поглотила ее.
   У Монбазона набухли жилы, он спросил:
   - Д'Эпернон, почему это мы вместе с незнакомкой выиграли столько  зо-
лота, а она бросает его на произвол судьбы?
   Вместо ответа предатель захихикал своим затаенным смешком, собрал все
золото и подвинул к мадам Маргарите.
   - Может статься, ей оно больше не понадобится, - сказал  он  наконец.
Марго полными пригоршнями швырнула ему золото в лицо; торопливо встала и
поспешила вслед за исчезнувшей. Но та исчезла навсегда.
   Эскоман хотела бежать через открытую напоказ кухню:  там  ждал  поли-
цейский офицер. Она сбила его с ног, но налетела на других  агентов,  те
набросили ей на голову толстые платки, затем ее связали.
   Из тюрьмы она умудрялась все еще слать предостережения и призывы; од-
нажды их взялся передать аптекарь королевы. Мария Медичи выслушала  его.
Свои драгоценные документы Эскоман с трудом переправила министру  Сюлли.
Он не скрыл их от короля, правда, вычеркнул сначала опасные имена.  Пер-
вым стояло имя королевы; но ведь коронование ее все равно неизбежно. Ко-
роль ездит по улицам под охраной своих жандармов. Еще несколько дней,  и
он выступит в поход. Какой смысл раньше времени отравлять его и без того
нелегкую жизнь.
   Для того чтобы вынести из темницы, где была  заточена  спасительница,
письменные улики, судьба избрала мадемуазель де  Гурней,  приемную  дочь
господина Мишеля де Монтеня. Те же действующие лица через всю жизнь, те-
перь они стекаются, Генрих, на вашу кончину. Мудрейший из ваших  мертве-
цов шлет последнее тщетное предупреждение.

   ГОСПОДЬ БЛИЗОК

   Жандармы-телохранители короля были новым  отрядом,  они  существовали
меньше года, лишь с тех пор, как король не был спокоен за свою  жизнь  у
себя в столице. Их знамя было из белого шелка, заткано золотом с молнией
в виде эмблемы и следующей надписью: "Quae jubet iratus  Jupiter".  Куда
бы ни повелел Юпитер во гневе - жандармы из охраны тут  как  тут.  Гнев,
угроза молнией - столица не узнавала своего короля Генриха. Столько вре-
мени ее улицы видели его без провожатых на коне или пешком. Он  расспра-
шивал народ. Того, кто дернул его за плащ,  он  остановил  взглядом.  Из
чьей-то руки выпал нож, а король пошел своей дорогой.
   В одном из дворов Лувра посадили березку, но она трижды  падала.  Ко-
роль сказал:
   - Какой-нибудь немецкий князь счел бы это за дурной знак, а подданные
его твердо решили бы, что смерть его близка. Я же не  трачу  времени  на
суеверия.
   Врач Лаброс передал ему, чтобы он  остерегался  четырнадцатого  числа
мая месяца, и даже предложил королю заранее описать его убийцу. Дело бы-
ло бы нехитрое. Генрих пожал плечами. Он производил смотр своим  полкам,
старым гугенотам, воинам Иври, французским гвардейцам храброго  Крийона,
своим швейцарцам. Ежедневно посылал он войска  к  границам  королевства.
Сам же намеревался последним перейти границу с риском опоздать.
   Король не думает избегать людей, все  равно  ему  не  избежать  своей
судьбы.
   - Бодро вперед, навстречу моей судьбе, - были его слова.
   К себе он не подпускал никого, кроме  солдат.  В  заключение  дневных
трудов ему оставался его начальник артиллерии, их военный совет в  арсе-
нале. Все проекты и приказы, которые оба они наносили на бумагу,  храни-
лись там до вручения начальствующим лицам под их ответственность. В  ка-
бинете короля ничего бы найдено не было, он редко переступал его  порог.
Очутившись наедине у себя в кабинете, он становился бесконечно одинок  -
ему начинало казаться, что навсегда. Тяжелый шаг жандармов за дверью ни-
чему уже не помогал. Что может внешняя защита  против  внутреннего  бес-
силья?
   "Однако не все - ложь. Нам говорят прямо в лицо: отслужил свое.  Кру-
гом твердят, шепчут, умалчивают: старик, похотливый, переживший свой век
и не доросший до нового. Нет, мы могли бы обогнать и его  и  последующие
века, это мы знаем. Мы черпали самые различные уроки, какие только может
вместить человек ныне и впредь. Тут были сомнение и добрая воля. Тут бы-
ли падения, кары, взлеты, победы, излишества и  самоограничение.  Ничего
не презирать, вот чему научили нас, как бы  иначе  мы  стали  под  конец
простым человеком? Потомки и истина  ждут  простого  человека,  которому
сначала пришлось пройти скользкий путь. Но теперь? Но  тут?  Только  шаг
жандармов показывает, что мы еще живы. Однако срок наш истекает скоро.
   Не сжигайте силы свои до полуночи.  Господь  близок,  а  присные  его
спят. Господи, как было мне дождаться тебя чистым от греха.  Ты  караешь
меня орудием моей вины. Мне надлежало меньше любить, играть и  подчинять
себе людей, тогда бы я не устал прежде времени. Спрошу я тебя: с чем это
сообразно? Чтоб чувства остались неразумны, меж тем  как  дух  настолько
окрылен, что под конец способен охватить столь Великий план?  Ты  подашь
мне совет, господь, примириться со всем, как бы я ни приступал к тебе, с
проклятиями или молениями. Итак, я отхожу от тебя.  Можешь  благословить
меня после".
   - Уж скорее бы, - сказал Генрих и взглянул на скелет в обличье  паха-
ря. Час был предутренний, последняя свеча мерцала перед картиной,  нако-
нец погасла и она. - Уж скорее бы, - говорит Генрих.
   На тринадцатое было назначено коронование королевы Марии Медичи,  ре-
гентши королевства. В Сен-Дени по окончании церемонии Генрих  представил
собравшемуся народу дофина как его короля.  По  обычаю  короля  Генриха,
доступ был открыт всем без различия сословиям, всему народу, сколько  бы
его ни скопилось. Среди простолюдинов сразу же возникло  движение,  едва
Генрих выставил вперед дофина и громко произнес:
   - Вот ваш король.
   Простые люди, впрочем и почтенные тоже, не могли взять это в толк.  А
знатные подумали: он дает понять, что регентство будет преходящим. Он  и
его потомки останутся.  Это  подтвердилось  поведением  самой  регентши.
Только что собор был недостаточно  обширен,  недостаточно  высок,  чтобы
вместить ее великолепие, ее гордыню. А тут вдруг она заплакала.
   Без сомнения, в слезах излилась ее радость, ибо она знала: новый  ко-
роль Людовик, за которого будет править она, скоро уже вступит на  прес-
тол. Так как посвященных было немного, большинство дивилось. Король, ко-
торый часто совершал военные походы к намеченным целям, на сей  раз  как
будто решил отречься от власти и отправиться в поход с неизвестным  наз-
начением. И одному человеку тяжко долгое время  ждать  событий,  которые
можно назвать так или иначе, но каждое из них одинаково  страшно.  Толпе
же это совсем непереносимо. Король Генрих всегда был  близок  народу,  и
народ хочет быть спокоен за него. Нельзя безнаказанно довести  народ  до
того, чтобы он трепетал за самую дорогую ему жизнь. Многие оглядывались,
тут же в соборе ища убийцу. Они разорвали бы его в клочья, и  наваждение
кончилось бы. В интересах общественного спокойствия все  были  довольны,
что король по крайней мере назначает себе преемника, прежде чем покинуть
пределы королевства. Коронация регентши завершилась вздохом  облегчения,
сама она никак не ждала этого. При всем  своем  торжестве  она  порядком
дрожала от страха. Еще десять минут, и она не выдержала бы.
   Когда Мария Медичи с короной на голове возвращалась в Лувр,  кто  об-
рызгал ее с балкона водой и назвал при этом: "Госпожа регентша"?  В  бе-
шенстве она крикнула:
   - Вечный весельчак, можешь теперь отправляться к своей львице.
   То была некая певица, ее пение не имело себе равных, три соловья буд-
то испустили дух от зависти к ней. В довершение всего Мария узнала,  что
регентство дано ей, собственно, на словах; она становилась  лишь  членом
совета, и другие голоса значили не меньше, чем ее голос. При этом следо-
вало ожидать, что голос герцога де Сюлли будет иметь  больший  вес.  Ему
Генрих признался, что ожидает от коронования  королевы  величайших  бед.
Это он мог сказать с полным правом.
   Последний, кто предостерег его в тот день,  тринадцатого  числа,  был
его сын Ванд ом, сын Габриели. Генрих ласково взял под руку юного  толс-
тяка; повел его через всю большую залу, которая вскоре  опустела.  Прид-
ворные держались угрюмо, даже те, кто был предан королю. От избытка  по-
давленности никто и не подумал подслушивать.
   - Чего ты требуешь? - спросил Генрих сына Габриели. - Видишь ли, мать
твоя, моя бесценная повелительница, верила  всяческим  предсказаниям.  Я
разделял ее страхи даже во сне. Но в конце концов умерла она не от отра-
вы, а естественной смертью. В тайниках души она чувствовала себя созрев-
шей для смерти. Мы лишь для виду бежим наперегонки с убийцей.  Проворней
всегда оказываемся все-таки мы.
   - Сир! Я с радостью узнаю, что вы твердо  рассчитываете  спастись  от
всех покушений. Но нынешняя ночь, ночь на четырнадцатое, может быть  ро-
ковой... - На этом Цезарь настаивал.
   Генрих хорошо провел эту ночь; королеве  же  несколько  раз  пришлось
вставать с постели. Утром четырнадцатого он молился дольше обычного. Шаг
жандармов мешал ему, он хотел даже отослать их. Королева вошла  к  нему,
что давно уже не было в ее обычае. Она рассказала, какой ее  мучил  кош-
мар, ей чудилось, будто подле нее лежит его труп.
   - И злобный я был труп? - спросил он довольно резко. Она  испугалась,
что выдала себя. Кошмар привиделся ей наяву. Вещие сны не томят тех, кто
знает слишком много и оттого не может уснуть. Генрих сказал:
   - Не тревожьтесь, мадам, о моей жизни! Еще три дня, и  я  поскачу  на
врага, а с собой возьму своих гвардейцев и жандармов.
   Королева пошатнулась и огляделась, ища опоры, но руки своего  супруга
она не приняла.
   - Всего три дня? - повторила она. Поведение ее могло быть  следствием
тревоги за его жизнь, если не считать, что причиной его были другого ро-
да страхи. Как легко упустить время, когда для рискованного  предприятия
осталось всего три дня.
   Она была в разладе с собой. Неожиданно она стала просить Генриха весь
нынешний день провести дома. Его сын Вандом настаивает на этом. Ее тяну-
ло остеречь его от опасности, она хотела удержаться, не могла и свалива-
ла все на другого. Генрих возразил, что роковая ночь миновала.
   Мария:
   - По-настоящему роковым надо считать нынешний день, - говорит ваш сын
Вандом, а знает он это от врача Лаброса, которого вам  следовало  выслу-
шать.
   Генрих, про себя: "Пожалуй, следовало выслушать его, он хотел описать
мне убийцу. Но куда бы в конце концов привел след?  Королеву  мне  жаль,
она несчастная женщина". Он подал ей руку. Жизни, которой ему  было  еще
больше жаль, он не мог подать руку. Вкладывая свою руку в его, Мария го-
това была склониться ниц. Стоило ей пасть на колени, как она  призналась
бы во всем. Этого он не желал, он удержал ее за локоть.
   - Мадам, - промолвил он, - незачем вам потом укорять себя, что вы ме-
ня побудили остаться дома из страха. Впрочем, мне просто хочется  отдох-
нуть.
   После обеда он на короткое время стал очень весел. Так как ни у  кого
не было охоты смеяться, он вдруг почувствовал усталость, но ко  сну  его
не клонило. Он лежал и спрашивал каждого  входящего,  который  час.  Его
жандармы и слуги входили и выходили. Один ответил:
   - Четыре часа, - и по-дружески, как говорили с ним низшие,  посовето-
вал: - Вам бы не мешало подышать воздухом, государь.
   - Ты прав. Подать мне экипаж, - приказал король.
   К постели подошел теперь его престарелый первый камердинер,  господин
д'Арманьяк; он расставил ноги, руки,  всем  телом  своим  загородил  ему
путь.
   - Государь! Вы утомлены и не в силах сесть на коня, так лучше примите
в большом дворе крестьян, которые явились сюда и ожидают вас.
   - Ты прав, - сказал Генрих и на это. - Это освежит меня.
   Внизу он сразу узнал, что это за крестьяне: те самые, за столом кото-
рых он сидел некогда на топком лугу. Прибыл к ним больной  лихорадкой  и
немилостиво обошелся с ними, потому что  они  давали  есть  за  шестерых
толстобрюхому дармоеду, сами же  голодали.  На  этот  раз  они  привезли
большой ящик: в таких обычно держат птицу. Однако сквозь щели между дос-
ками видно было съежившееся человеческое существо; на вопросы оно  отве-
чало ни на что не похожими звуками.
   Среди приехавших король заметил одного крестьянина в шерстяной одежде
грязноватого цвета; тело его успело скрючиться, что было следствием мно-
гих лет и десятилетий тех же рабочих навыков, тягот и неизменной  прини-
женности в движениях и походке. А некогда он был статен, как дворянин, и
дерзнул сразиться с дворянином за девушку. Теперь бы он этого не сделал.
По приказанию короля он объяснил, что в птичьей клетке сидит его  родной
брат, Жюль Симон. Тот всегда прилежно возделывал землю, пока проказа  не
разъела ему рот и глаза его не перестали видеть.
   - Вот до чего дошло? - промолвил Генрих. - Неужто  кто-нибудь  всегда
должен объедать вас? Раньше это был человек, который ел за  шестерых.  -
Он подумал: "Если бы я спросил их, бывает ли у них по воскресеньям кури-
ца в горшке, они непременно ответили бы: да. Ибо они хотят, чтобы я кор-
мил их прокаженного". Он велел  своему  первому  камердинеру  сосчитать,
сколько у него денег под рукой.
   - Семьдесят четыре экю, - сказал Д'Арманьяк, а Генрих:
   - Отдай им эти деньги.
   Тут все упали на колени, потрясенные щедрым даром,  которого  всякому
хватило бы на целую жизнь: а назначение его было облегчить одному из них
смерть. Самый старый - седые волосы падали на узловатые плечи, и с  виду
ему было лет семьдесят - король мысленно скинул двадцать  -  итак,  этот
пятидесятилетний старик из крестьян заговорил:
   - Добрый государь наш король, однажды на охоте вы мимоездом  увидели,
что дом мой вот-вот обвалится. Тогда вы велели починить его, тут же отс-
читали тридцать ливров и еще сорок су за еду.
   - Эге! - вскричал король. - Значит, я ел у тебя. В какой день и что?
   - В воскресенье, курицу.
   Генрих рассмеялся последним веселым смехом. Он кивает, собирается уй-
ти, но останавливается на месте, занеся ногу  на  порог.  Жестокое  про-
щанье, безмерность мук. Большой двор был оцеплен его жандармами. Их  на-
чальник подошел, доложил, что экипаж подан. Кавалеры, которым  приказано
сопутствовать ему, ждут.
   "Что я приказал, кого призывал?" Однако он ничего не отменил.  Госпо-
дин Д'Арманьяк попросил, молодцевато, как только мог:
   - Сир! Возьмите меня с собой.
   - Далее жандармов моих не возьму, - решил Генрих. -  Что  бы  сказали
мои крестьяне? Народ и я. А где же королева?
   Он еще раз воротился в комнаты. Марии Медичи нигде не было видно.
   Когда он уже собрался идти, какой-то однорукий офицер остановил его:
   - Сир! Под Монмелианом в меня угодила пуля. Я уволен и обременен дол-
гами, не позже как сегодня меня должны посадить в тюрьму. Избавьте ваше-
го солдата от беды и позора.
   Король:
   - Я уплачу ваши долги.
   Офицер:
   - Этого вы сделать не можете. Я прошу лишь сохранить мне свободу.
   Король:
   - Дружище, я присоединю твои долги к моим и  заплачу  за  нас  обоих.
Д'Арманьяк, ступай на старый двор в финансовое ведомство, объяви им  мою
волю. Когда вернусь, я подпишу распоряжение.
   Офицер:
   - Сир! Тогда я буду уже под замком, и вам придется вызволять меня.
   Король:
   - Надо, чтобы вас не могли найти. Капитан, где вы, на ближайший  час,
будете сохранней всего?
   Д'Арманьяк, очень тихо:
   - В вашем экипаже, сир!
   Король взглянул на него, побледнел, переступил с ноги на ногу и нако-
нец:
   - Вы поедете со мной, капитан!

   ПУТЬ К ПРИСТАНИ

   По длинным галереям Луврского дворца пронесся отдаленный крик,  в  то
время как король со своим офицером шагал к выходу - вопль ужаса и радос-
ти, в нем звучало необузданное безумие и смятение души. Д'Арманьяк  пос-
пешил за королем, он решил, что это королева, наконец-то она объявилась.
Генрих правильно распознал голос: маркиза де Вернейль - тоже существова-
ла некогда, и очень осязаемо существовала; но  теперь  сохранилась  лишь
как голос.
   По дороге короля останавливали еще не раз. Витри, капитан гвардейцев,
настоятельно просил разрешения сопровождать его. По случаю  предстоящего
торжественного въезда королевы на улицах неслыханно много чужестранцев и
неизвестных.
   - Вы хотите подслужиться ко мне, - оборвал его король. - А сами пред-
почитаете быть с дамами.
   На лестнице, ведущей от его кабинета к выходу, ему повстречались гер-
цогиня де Меркер, маршал де Буа-Дофен, а также один из его сыновей, гер-
цог Анжуйский. Для каждого у него нашлись слова, но сам он не  сознавал,
что говорит. Он думал: "Куда я, собственно? Зачем?"
   Господину де Пралену, тоже капитану гвардейцев, который предложил ох-
ранять его, он отвечал уже совсем неласково, зато удостоверился  в  при-
сутствии своего однорукого офицера. Тот был налицо и  был  неузнаваем  -
сосредоточенное выражение, осанка боевая. Он понял. "А  что  было  пони-
мать?" - про себя спросил Генрих. Вид его  спутников  мог  подействовать
лишь успокоительно. Они ожидали подле весьма  вместительного  экипажа  и
беседовали о погоде. Вот старые товарищи Лаварден и Роклор,  в  них  нет
фальши. Де ла Форс вчера сделан маршалом, он горит желанием двинуться  в
поход за Пиренеи. Еще три дружественных фигуры, и,  наконец,  последний,
д'Эпернон, лучше ему быть здесь, чем в другом месте.
   По правую руку от себя король посадил д'Эпернона,
   Лавардена, Роклора, по левую - господ де Монбазона  и  де  ла  Форса;
вместе с королем это составляло шесть  человек,  стиснутых  на  передней
скамье объемистой колымаги, которая затрещала и закачалась. Напротив ос-
тавалось место для двоих или троих. Третий попытался сесть, то был одно-
рукий офицер.
   - Кто вы такой? - фыркнул маркиз де Мирбо и толкнул его в грудь.
   - Сир! Будьте осторожны с неизвестным, - сказал Роклор.
   Король собрался  возразить,  тут  сосед  его  Монбазон  протянул  ему
письмо, и кто-то приказал трогать, возможно, другой его  сосед,  д'Эпер-
нон. Когда лошади дернули, однорукий упал. Он поднялся, побежал вслед за
экипажем. Наконец ему удалось вскочить на козлы. После этого король  ве-
лел со всех сторон открыть кожух экипажа. Он пояснил, что желает посмот-
реть, как украшен город для въезда  королевы.  Однорукий  офицер  сидел,
оборотясь к нему.
   - Какое нынче число? - неожиданно спросил Генрих.
   - Пятнадцатое, - ответил кто-то.
   - Нет, четырнадцатое, - поправил другой.
   "Между тринадцатым и четырнадцатым", -  про  себя  припомнил  Генрих.
Много слуг бежало рядом с неторопливым экипажем, меж тем как  вровень  с
лошадьми ехали верхом шталмейстеры. Один из них, вместо кучера, спросил,
куда держать путь.
   - Прямо по улицам, - приказал король. Всякий раз,  как  кучер  просил
точных указаний, король называл какое-нибудь здание,  какую-нибудь  цер-
ковь. Мысленно Генрих наметил арсенал, но это он держит про себя.  Иначе
экипаж могут опередить.
   Улица Де-ла-Ферронри узка, многолюдна и неудобна для экипажей, но во-
лей-неволей приходится  проезжать  ее.  Она  служит  продолжением  улицы
Сент-Оноре. В том месте, где одна переходит в другую, Генрих заметил не-
коего господина де Монтиньи.  Когда-то  он  признался  этому  заурядному
придворному кавалеру, что хотел бы умереть. Признался, что рад бы  уеди-
ниться, обрести истинный покой души. Но тотчас спохватился и добавил: "У
монархов на житейском море нет иной пристани, кроме могилы, и умирать им
суждено в разгар трудов". Здесь, при въезде на улицу,  которая  недалеко
от его пристани, он окликает:
   - Ваш слуга, Монтиньи, ваш слуга!
   Когда приблизилась королевская карета, улицу запрудила  толпа,  какую
редко можно было здесь увидеть. Люди оттесняли друг друга к стене монас-
тыря Невинных младенцев, словно проход и без того не был загорожен  лав-
ками и будками у подножия стены. Все обнажили головы, глядели  беспомощ-
но, как потерянные, и молчали, молчали. Перед домом, где трактир под вы-
веской "Саламандра", произошел полный затор из-за двух фур,  одной  гру-
женной сеном, а другой - вином. Кучеру кареты пришлось почти без  посто-
роннего содействия одолеть преграду, большинство шталмейстеров и  скоро-
ходов миновали ее, воспользовавшись проездом через  кладбище  монастыря.
Очень немногие из них помогли убрать фуры с дороги. Вот и задержка,  бо-
лее удобной не  дождешься,  если  предположить,  что  кто-то  от  самого
Луврского дворца следовал за экипажем и ждал благоприятного случая.  Од-
норукий офицер на козлах сидит, оборотясь  к  королю,  от  него  не  ус-
кользнет и волосок, если шевельнется, не то что человек.
   Миновали. Фуры сдвинуты вправо; карета слева медленно  объезжает  их,
чтобы не задеть. Король поднимает голову к одному из  домов,  восклицает
что-то невнятно; кучер думает - чтобы он ехал осторожнее. Все сидящие  в
экипаже смотрят вверх. Над сводом прибита вывеска  -  увенчанное  сердце
пронзено стрелой.
   Однорукий офицер спохватывается, он забылся на  миг.  Быть  настороже
следовало ему, держать наготове глаза и руку! Слишком поздно, сразу  по-
нимает он: уже свершилось. Он спрыгивает наземь, хочет схватить  убийцу.
Того уже колотят по лицу рукояткой шпаги. Герцог д'Эпернон кричит:
   - Тише! Не приканчивайте убийцу короля.
   Однорукий скован собственной яростью - значит, он  оказался  бесполе-
зен, негодный страж, испытан и признан недостойным в  единственный  день
своей жизни, который будет зачтен. К чему теперь слова, хотя он, в  сог-
ласии с очевидностью и собственной совестью, мог бы свидетельствовать  о
том, что для всех пока еще заслонено смятением и  диким  ужасом.  Убийца
выполз из-за экипажа, пока король глядел  вверх,  туда,  где  увенчанное
сердце пронзено стрелой. Вверх глядели все, кроме одного,  герцога  д'Э-
пернона, который ждал убийцу. Король, пока глаза его были подняты, обви-
вал рукой шею предателя, он дал ему прочесть письмо: это позволяло  гер-
цогу поворачивать голову и следить, идет ли его пособник.  Другой  рукой
король опирался на плечо господина де Монбазона. С этой стороны и  нанес
убийца свой удар; король сидел так, что сперва убийца легко ранил его.
   Король снял руку с плеча господина де Монбазона.
   - Я ранен, - сказал он и получил второй удар в  грудь,  которая  была
уже не защищена, а подставлена под нож. Это  был  верный,  окончательный
удар, он поразил легкое и рассек аорту. Третий, запоздалый, попросту за-
дел рукав господина де Монбазона. Тот в страхе спросил:
   - Сир! Что такое?
   Король, слабо, но явственно:
   - Ничего! - И еще раз, последний: - Ничего. - Тут кровь хлынула у не-
го изо рта, и де ла Форс закричал:
   - Сир! Молитесь богу!
   Все спутники короля, исключая де ла Форса,  бросили  его  и  внимание
свое устремили на убийцу. Окровавленный нож у него вырвали, но он голыми
руками, орудиями неимоверной силы, оборонялся против клубка тел, которые
наседали на него, но повалить не могли. Слуги и  некий  господин  де  ла
Пьер наконец одолели его; тут подоспел Монтиньи, ваш слуга Монтиньи, ваш
слуга; он посоветовал временно поместить  убийцу  в  близлежащем  дворце
Ретц. Вся свита вместе со многими другими  отправилась  туда,  конвоируя
убийцу.
   Маршал де ла Форс остался в экипаже один с умирающим королем.  Покрыл
его своим плащом, крикнул на всю улицу:
   - Король только ранен!
   Не ушел также господин де Гюрсон, он в  первый  миг  рукояткой  шпаги
разбил нос убийце. Де ла Форс поручил ему очистить улицу и повернуть ло-
шадей. Стараниями добровольных помощников это наконец удалось. Никто уже
не теснился вокруг экипажа, из которого на землю капала кровь.  Испуган-
ные и пришибленные люди, давя друг друга, пятились к стене,  под  своды.
Не было слышно ни единого звука.
   Де ла Форс велел поднять со всех сторон кожух экипажа. Он с  Гюрсоном
сопровождали короля, который лежал распростертый, глаза  сомкнуты,  лицо
подернуто желтизной. По улице Сент-Оноре везли  они  его  назад,  в  его
Луврский дворец. Они с недавних пор были приближены к нему; свой послед-
ний долг перед ним они выполняют честно. Де ла Форс выкрикнул еще раз:
   - Король только ранен, - а между тем изнутри кареты,  по  ее  высоким
подножкам на улицу стекает все больше крови.
   Народ, это кровь твоего короля Генриха. А люди молчали, молчали.  Ка-
рета закачалась, заскрипела, поехала быстрее; позади нее оставался  тем-
ный след. На пути ее умолкали свидетели воли небес и мирских  свершений.
Пока что они лишь с ужасом и жалостью в душе  воспринимали  случившееся.
Что будет дальше? Ничего не известно - если не считать одного-единичного
происшествия.
   Герцог д'Эпернон предоставил другим обезоруживать убийцу, резкие дви-
жения не для него. Возгласами он участвовал  тоже,  особенно  настаивал,
чтобы поостереглись прежде времени приканчивать убийц короля. Когда пос-
леднего уводили, д'Эпернон собрался заковылять  следом.  А  ведь  ватное
сердце, вдруг вспомнилось ему, должно было сделать нашего приятеля неви-
димым, как полагается в таких случаях. Ватное сердце, подарок отцов  ие-
зуитов, со щепкой внутри, а может, и  без  щепки,  все  равно-невидимым,
этого он вправе был требовать. Но теперь кончено. От короля  мы  избави-
лись. Кончено. Тут он встретился лицом к лицу с одноруким  офицером;  он
сразу же понял, что очутился во власти врага.
   На вид враг был неумолим. Во время рокового события он потерял шляпу,
волосы его стоят седой щетиной. Ноздри неестественно раздуты, рот сведен
судорогой, из-под нависших бровей холодным пламенем  горит  взор.  Своей
единственной рукой отставной капитан срывает шляпу с генерал-полковника.
Скосив глаза, д'Эпернон успел  наскоро  уяснить  положение:  от  народа,
сгрудившегося по краям улицы, хорошего ждать нечего. Тут плевок капитана
щелкнул его по лицу, липкий комок, он пристал крепко.
   Капитан, должно быть, курит трубку, слюна у него черная и вязкая, те-
перь она уже налипла у герцога д'Эпернона повсюду, на лбу, на веках,  на
щеках и губах. Единственный кулак капитана приставлен к подбородку  мер-
завца. Вот язык, которым с ним говорят, ни единого слова, но все  понят-
но. Герцог д'Эпернон  повинуется  приказу,  он  плетется  в  направлении
Луврского дворца, трудный путь, на земле темные следы. Их бы он  предпо-
чел обойти; кулак приказывает: шагай по ним! Эту кровь ты должен  унести
на подошвах ног.
   От стены, из-под сводов выскакивали фигуры,  каждая  по  собственному
почину, и тоже потрясали стиснутыми кулаками. Д'Эпернон  сперва  пытался
укрыть свое оплеванное лицо. Ему приказали, все так же безмолвно, выста-
вить лицо на поругание. Под конец пути у него самого  была  одна  мысль:
выставить на поругание всего себя. Пусть двор признает его, пусть  коро-
лева убежит от него. Король уже не дышит, однако он сулит своему  преда-
телю: ради этого он пробудится, ради  того,  чтобы  поглядеть  на  него.
Один, заклейменный безумием и  предельным  позором,  другой,  омраченный
гневом, седовласый и суровый - так добрались они до караульни Лувра.
   Солдаты выступили вперед, стукнули прикладами ружей оземь. Они храни-
ли молчание, подобно толпам на улицах, и у каждого был взгляд как у  од-
норукого капитана. Тот дошел до подножия парадной лестницы и отсюда про-
должал следить глазами за герцогом д'Эперноном, как он поднимался, заки-
нув голову и по-прежнему подставляя лицо к услугам  всякого,  кто  хотел
плюнуть в него. После этого уволенный, обремененный долгами офицер  отп-
равился на старый двор, в финансовое ведомство.
   Он заявил, что король приказал составить распоряжение, которое  соби-
рался подписать, воротясь с прогулки. Писцы-до тех пор они только и зна-
ли, что слоняться и шушукаться, - теперь вдруг всем скопом  засуетились.
Предложили посетителю присесть. Послали рассыльного с бумагой.  Заверили
посетителя: еще минутка, и долг его будет погашен. Он этому не верил,  а
ждал, что его арестуют и заточат пожизненно в глубокое подземелье,  куда
попадают не за долги. Однако явился сам  начальник  ведомства.  Отважный
капитан заплатил сполна. Офицер, которого возлюбил наш король, свободен.

   SEUL ROI [10]

   Генрих еще раз пришел в себя - вернее, тень былого сознания возврати-
лась к нему, когда его выносили из экипажа. Случилось это под лестницей,
ведущей к покоям королевы. Его тотчас попытались оживить вином. Господин
де Серизи, лейтенант его гвардейцев, поддерживал ему голову, причем  ко-
роль несколько раз подымал и опускал веки. Затем они остались  сомкнуты-
ми. Отдаленно и смутно, всякий раз как глаза  его  открывались,  у  него
возникало воспоминание. Первое: "Арсенал, я собирался к  Рони,  меня  не
поняли".
   Второе воспоминание, отдаленное и смутное: "Габриель, бесценная пове-
лительница, твои уста вдыхают в меня твое  дыхание.  Не  уходи".  Третье
воспоминание гласило бы: "Мы не умрем". Но только это уж  не  та  мысль,
что зародилась и сложилась у живого, дабы вселить в  него  мужество  для
настоящего и будущих времен. Другой, не этот, угасающий, подумал так.  И
все же, когда в третий раз поднялись веки, в мозгу, за большими глазами,
которые сейчас закроются навсегда, последней мелькнула мысль: "Мы не ум-
рем".
   Тело отнесли в кабинет короля и положили на кровать.  Комната  вскоре
оказалась переполненной; многим лишь бегло удавалось взглянуть на  окро-
вавленную рубаху, восковой лоб, грудь, всю  в  кровоподтеках,  сомкнутые
глаза, раскрывшийся рот. Людям сказали, что король жив, и, так как никто
здесь иначе и помыслить не желал, это тело еще некоторое  время  остава-
лось королем. Подле трупа находился первый врач,  который  тогда  звался
Пти, и архиепископ Амбренский, чей величавый собор расположен в  Альпах.
Не священник, а врач отважился обратиться к мертвецу,  чтобы  он  просил
Иисуса, сына Давидова, смилостивиться над ним.
   Под конец тишина переполненной комнаты стала нестерпима, кто-то прик-
рыл королю рот орденским крестом. Это было признание, что он уже не  ды-
шит. Движение прошло по сгрудившейся толпе, и она раздалась надвое. Ког-
да Мария Медичи вбежала в комнату, зрелище останков было открыто ей.
   - Король умер! Король умер! - закричала она без памяти.  Канцлер,  из
числа законоведов сурового склада, призвал к порядку ее величество.
   - Короли не умирают во Франции, - заявил он и показал ей дофина,  ко-
торого привел с собой. - Король жив, мадам!
   Она была разочарована и даже возмущена. Ее Кончини распахнул дверь  к
ней в спальню и крикнул:
   - E ammazzato [11]. От него мы избавились.
   Дофин тотчас же покинул кабинет. Он, правда, поцеловал покойнику  ру-
ку, поклонился и перекрестился, но все это наспех. Он не плакал,  потому
что мать его плакала. Каждый здесь в комнате был ненавистен ему: все они
причастны к убийству. То, что ему пришлось увидеть и во что поверить, об
этом его тревога, которую он сам считал ребяческой и недостойной,  давно
уже предупреждала его. "Мой всемилостивейший отец,  исполните  одну  мою
просьбу, мой глубокочтимый отец, вы оставите меня  одного.  Мой  великий
отец, у вас слабый сын".
   К полуночи тело было облачено в белый шелк.  На  следующий  день  фа-
культет произвел вскрытие и изъял внутренние органы, дабы они могли быть
препровождены в Сен-Дени. Сердце было обещано иезуитам.  Однако  обстоя-
тельства и знамения показали, что, на благо себе и другим,  отцам  лучше
повременить. Набальзамированный труп был выставлен для  прощания,  этого
избежать не могли; какой бы безумец согласился навлечь на себя  подозре-
ние, что этот труп - его рук дело. Опочивальня соединяет кабинет  короля
с большой галереей. Доступ в нее  беспрепятственный,  при  условии,  что
входишь в Луврский дворец с улицы, будучи сам улицей.
   Воля короля Генриха властвует поныне. Народу открыт свободный вход  и
выход во все его высокоторжественные дни - когда он задает пир, или ког-
да величие являет себя перед другом,  недругом  и  иноземцем  утверждает
свой сан, или когда Генрих одержал победу,  одолел  преграду.  Возможно,
здесь налицо все три случая. Столица его, во всяком случае, занимает его
дом и опочивальню, где он лежит, открытый всем взорам, на кровати, затя-
нутой сборчатой парчой. Кровать поставлена между двух окон, которые дос-
тигают до полу, внизу течет река.
   Тело было выставлено до десятого июня, три недели, срок  достаточный,
чтобы огромные народные толпы успели нахлынуть из провинций. Его столица
и его королевство занимают его дом, как свой собственный. Вплоть до  са-
мых отдаленных зал расположились его присные. У его опустошенной оболоч-
ки стоят они на карауле, что не было им дозволено, что они упустили, по-
ка он был с ними. Сущая правда, что в ту пору народ короля  Генриха  за-
полнил Луврский дворец: двор был вытеснен, королева  скрылась  в  местах
более удаленных, чем те, где пребывала раньше, злоумышляя на его  жизнь.
Его солдаты стали сразу таким же народом, как все, они никого не охраня-
ли и не защищали, кроме него. Но его-то уже не стало.
   Любой из многих тысяч мог вскочить на стол и  призвать  к  восстанию.
Мог высказать то, что чувствовали все: наш король Генрих и мы были одно.
Он правил вместе с нами, а мы через него. Он хотел, чтобы мы были  лучше
и чтобы нам было лучше. Он был одной с нами крови, именно  потому  ее  и
пролили.
   Но теперь его не стало. Когда в ту пору его народ тщетно караулил его
останки, среди прочих его законоведы, его  ремесленники,  мореплаватели,
борцы за веру, борцы за  свободу  -  немного  нужно  было,  чтобы  дюжий
крестьянин вскочил на стол. Тот, например, что съел пол белого хлеба,  а
Генрих вторую половину, и кружку вина они распили вместе. Но теперь  его
не стало, мы осиротели, мы печалимся. В жизни народа всего привычнее пе-
чаль, за ней следом покорность-до восстаний далеко.
   Прощание с телом покойного короля, захват дворца, который уже не при-
надлежит ему, благополучно минует. Двор вздохнет  свободно,  после  того
как угрюмая толпа удалится вместе со своей грозной скорбью.
   В последний день дофин Людовик, ныне король Тринадцатый этого  имени,
учинил великую досаду, за что его мать  намерена  больно  наказать  его,
когда будет восстановлен  покой  и  порядок.  Он,  обычно  такой  робкий
мальчик, самовольно и совсем один смешался с толпой, хотя от природы был
склонен бояться и презирать людей, все равно - поодиночке или  в  массе.
На пороге комнаты, где покоятся прах и оболочка его отца,  он  опустился
на колени, на коленях совершил весь путь до него и поцеловал пол  у  его
ложа. Пол же был грязен от множества ног; такое поведение явно  противо-
речит склонностям нового короля. Одно лишь  может  объяснить  его.  Отец
часто водил Людовика за руку: тут он делает это в последний раз.
   Герцог де Сюлли во многих возбуждал трепет, хотя сам он после  смерти
своего государя сперва испугался за свою безопасность: он слишком хорошо
служил королю. Первый порыв страха заставил его тайком покинуть арсенал,
он не хотел быть выслеженным или узнанным. Когда  же  он  всмотрелся  на
улицах в лица, во множество лиц и все с одинаковым выражением, он  встал
во главе своей конной гвардии. С ней он явился в Луврский дворец и  нап-
рямик пожелал видеть королеву, но получил правдоподобный ответ, что  она
нездорова и даже в беспамятстве. Этому он поверил, ибо из них двоих один
лишь мог быть без страха и тревоги: либо он, либо она.
   Впоследствии она ни разу открыто не преследовала его. Некоторое время
он сохранял свою власть или внешнее подобие власти, чтобы великий король
для виду продолжал жить в своем великом министре. Делалось это ради  на-
рода и его угрожающей печали - пока не будут  постепенно  обессилены,  а
затем отправлены по домам оба - слуга короля и несчастный  народ.  Мария
Медичи, едва стало возможно,  предалась  роскоши,  праздничному  упоению
своей глупостью и блеском своего бесплодного владычества. Рубенсу, кото-
рый живописал все это, было неприятно, что подобная фигура поневоле слу-
жит средоточием излюбленного им разгула неземной чувственности.
   Сердце короля Генриха прибыло наконец к тем, кому он обещал его. А до
того оно немало постранствовало, его показывали провинциям. Оно объезжа-
ло их, лежа на коленях иезуитов. Глубоко сокрушенные народные толпы  ви-
дели, как сердце его само приближалось к ним и вновь удалялось;  незачем
им идти в столицу, чтобы взять его. Все равно. Они никогда  не  забудут,
что однажды у них был их король. Сердце его, помимо них, радело о многом
- о собственном главенстве, о величии Франции и о всеобщем мире.  Однако
первыми были у него они, самыми близкими его сердцу, когда были бедны. В
народной памяти единственный король.
   Seui roi de qui le pauvre ait garde la memoire.
   ALLOCUTION D'HENRI QUATRIEME
   ROI DE FRANCE ET DE NAVARRE
   du haut d'un nuage qui le demasque pendant I'espace
   d'un eclair, puis se referme sur lui
   On m'a conjure, on a voulu s'inspirer de ma vie, fame de  pouvoir  me
la rendre. Je ne suis pas tres sur, moi-meme, de desirer son retour,  et
encore moins, de bien comprendre pourquoi j'ai du accomplir ma destinee.
Au fond, notre passage sur la terre est marque par  des  peines  et  des
joies etrangeres a notre raison, et parrots au-dessous  de  nous  memes.
Nous ferions mieux, si nous pouvions nous regarder.  Quant  aux  autres,
ils m'ont assurement juge sans me  voir.  Certain  jour,  jeune  encore,
quelqu'un, s'approchant par derriere, me ferma les yeux de ses mains;  a
quoi je repondis que pour Poser,  il  fallait  etre  ou  grand  ou  fort
temeraire.
   Regardez moi dans les yeux. Je suis un homme comme vous; la mort  n'y
fait rien, ni les siecles qui nous separent. Vous vous croyez de grandes
personnes, appartenant a une humanite de trois cents ans plus  agee  que
de mon vivant. Mais  pour  les  mons,  qu'ils  soient  morts  depuis  si
longtemps ou seulement d'hier, la difference est  minime.  Sans  compter
que les vivants de ce soir sont les morts de demain. Va, mon petit frere
d'un moment, tu me ressembles etrangement. N'as-tu pas essuye les revers
de la guerre, apres en avoir connu la  fortune?  Et  1'amour  done,  ses
luttes ahannantes suivies d'un bonheur impatient et d'un  desespoir  qui
perdure. Je n'aurais pas fini poignarde  si  ma  chere  maitresse  avait
vecu.
   On dit cela, mats sait-on? J'ai fait un  saut  perilleux  qui  valait
bien ces coups de poignard. Mon sort  se  decida  au  meme  instant  que
j'abjurai la Religion. Cependant, ce fut ma facon de servir  la  France.
Par la, souvent nos reniements equivalent a des actes, et nos faiblesses
peuvent nous tenir lieu de fermete. La France m'est  bien  obligee,  car
j'ai bien travaille pour elle. J'ai eu  mes  heures  de  grandeur.  Mais
qu'est-ce qu'etre grand? Avoir la modestie de servir ses semblables tout
en les depassant. J'ai ete prince du sang et peuple. Ventre saint  gris,
il faut etre 1'un et 1'autre, sous peine de rester un mediocre  amasseur
d'inutiles deniers.
   Je me risque bien loin, car enfin, mon Grand Dessein est de  1'epoque
de ma decheance. Mais la  decheance  n'est  peut-etre  qu'un  achevement
supreme et douloureux. Un roi qu'on a appele grand,  et  sans  doute  ne
croyait-on pas si bien dire, finit par entrevoir la  Paix  eternelle  et
une Societe des  Dominations  Chretiennes.  Par  quoi  il  franchit  les
limites de sa puissance, et meme de sa vue. La grandeur? Mais elle n'est
pas d'ici, il faut avoir vecu et avoir trepasse.
   Un homme qui doit cesser de vivre, et qui  le  sent,  met  en  chemin
quand meme une posterite lointaine, abandonnant son osuvre posthume a la
grace de Dieu, qui  est  certaine,  et  au  genie  de  siecles  qui  est
hasardeux et qui est incomplet. Mon propre genie 1'a bien ete.  Je  n'ai
rien a vous reprocher, mes  chers  contemporains  de  trois  siecles  en
retard sur moi. J'ai connu 1'un de ces siecles, et qui n'etait  plus  le
mien. Je lui etais superieur, ce qui  ne  m'empechait  pas  d'etre  meme
alors un rescape des temps revolus.  Le  suis-je  encore,  revenu  parmi
vous? Vous me reconnaitriez plutot, et je me mettrais a votre tete: tout
serait a recommencer. Peut-etre, pour une fois, ne succomberais-je  pas.
Ai-je dit que je ne desirais pas revivre? Mais je ne suis pas  mort.  Je
vis, moi, et ce n'est pas d'une maniere surnaturelle. Vous me continuez.
   Gardez tout votre courage, au milieu de 1'affreuse melee ou  tant  de
formidables ennemis vous menacent. II est toujours  des  oppresseurs  du
peuple, lesquels oncques n'aimai; a peine  ont-ils  change  de  costume,
mats point de figure. J'ai hai' le roi d'Espagne,  qui  vous  est  connu
sous d'autres noms. II n'est pas pres de renoncer  a  sa  pretention  de
suborner 1'Europe, et d'abord mon royaume de France.  Or,  cette  France
qui fut mienne, en garde le souvenir; elle est toujours le poste  avance
des libertes humaines, qui sont liberte  de  conscience  et  liberte  de
manger a sa faim. II n'y a que ce peuple qui, de par  sa  nature,  sache
aussi bien parler que combattre. C'est, en somme, le pays ou il у  a  le
plus de bonte. Le monde ne peut etre sauve que par 1'amour. A une epoque
de faiblesse, on prend violence pour fermete. Seuls les forts peuvent se
permettre de vous  aimer,  puisque  aussi  bien,  vous  le  leur  rendez
difficile.
   J'ai beaucoup aime. Je me suis battu et  j'ai  trouve  les  mots  qui
saisissent. Le francais est ma langue d'inclination: meme aux  etrangers
je rappellerai que 1'humanite n'est pas faite pour abdiquer  ses  reves,
qui  ne  sont  que  des  realites  mal  connues.  Le   bonheur   existe.
Satisfaction et abondance sont a  portee  de  bras.  Et  on  ne  saurait
poignarder les peuples. N'ayez pas peur des couteaux qu'on depeche comre
vous. Je les ai vainement redoutes.  Fakes  mieux  que  moi.  J'ai  trop
attendu. Les  revolutions  ne  viennent  jamais  a  point  nomme:  c'est
pourquoi il faut les poursuivre jusqu'au bout, et a force. J'ai  hesite,
tant par humaine faiblesse que parce que je vous voyais deja d'en  haut,
humains, mes amis.
   Je ne regrette  que  mes  commencements,  quand  je  bataillais  dans
1'ignorance de tout ce qui devait, par la suite, m'advenir: grandeur  et
majeste, puts trahison amere, et la racine de mon coeur morte avant moi,
qui ne rejettera plus. Si je m'en croyais, je ne vous parlerais  que  de
cliquetis d'armes, et de cloches faisant un merveilleux  bruit,  sonnant
1'alarme de toutes parts, les voix criant incessamment: Charge!  charge!
et tue! tue! J'ai failli etre tue trente fois a ce bordel. Dieu  est  ma
garde.
   Et voyez le vieil homme qui n'a eu aucune peine  a  vous  apparaitre,
quelqu'un m'ayant appele.
   En guise de rideau, le nuage d'or se referme sur le roi.

   ОБРАЩЕНИЕ ГЕНРИХА ЧЕТВЕРТОГО, КОРОЛЯ ФРАНЦИИ И НАВАРРЫ,

   Из облака, которое открывает его на миг, а потом смыкается над ним.

   Меня призвали, чтобы вдохновиться примером моей жизни,  не  будучи  в
силах вернуть мне эту жизнь. Я и сам не уверен, хочу ли я ее возврата, и
еще меньше понимаю, почему мне пришлось принять такую судьбу. В  сущнос-
ти, земной наш путь отмечен горестями и радостями, неподвластными нашему
разуму и нередко недостойными нас. Мы поступали бы лучше, если бы  смот-
рели на себя со стороны. А вот другие, те, без сомнения, судили обо мне,
не видя меня. Однажды, в годы юности, кто-то, подойдя сзади, прикрыл мне
глаза руками; я тогда сказал, что отважиться на это мог  только  великий
человек или большой смельчак.
   Посмотрите мне в глаза. Я человек, подобный вам: смерть  тут  ни  при
чем и ни при чем века, разделяющие нас. Вы мните себя взрослыми  людьми,
потому что ваше поколение на триста лет старше  моих  современников.  Но
для мертвецов почти нет разницы - мертвы ли они  так  давно  или  умерли
только вчера. Не говоря уже о том, что живые сегодня могут стать  завтра
мертвецами. Послушай, меньший мой брат на мгновение, ты удивительно  по-
хож на меня. Ведь и ты испытал превратности войны, сперва узнав ее  уда-
чи? А любовь, со всеми перипетиями борьбы, с торопливым счастьем и отча-
янием без конца! Я не погиб бы от кинжала, если бы бесценная моя повели-
тельница была жива.
   Так мы говорим, но что мы знаем? Я совершил опасный  прыжок,  который
стоил многих ударов кинжалом. Участь моя решилась в ту минуту, как я от-
рекся от истинной веры. Однако этим я послужил Франции. Ибо нередко наше
отступничество равноценно подвигу, а наши слабости могут заменить  стой-
кость. Франция многим обязана мне, потому что  я  много  потрудился  для
нее. У меня были минуты величия. Но что значит быть великим? Это  значит
иметь скромность служить своим ближним, будучи выше их.  Я  был  принцем
крови и простолюдином. Надо быть тем и другим, чтобы не остаться ничтож-
ным и ненужным крохобором.
   Я что-то слишком занесся, ибо мой Великий план задуман все-таки в го-
ды заката. Но, быть может, закат - это и есть высшее и  мучительное  за-
вершение. Король, которого называли великим, не понимая даже, сколь  это
справедливо, под конец провидит вечный мир  и  союз  христианских  госу-
дарств. Тем самым он выходит за пределы своего могущества и  даже  своей
жизни. Величие? Да ведь оно не от мира сего, для него надо прожить жизнь
и умереть.
   Человек, чья жизнь должна оборваться, в предчувствии конца  проклады-
вает путь далекому потомству, предавая свой посмертный труд  на  милость
божию, которая непреложна, и гению веков, который дерзновенен и далек от
совершенства. Таков был и мой гений. Мне не в чем укорять  вас,  дорогие
мои современники, отставшие от меня на три века. Я видел  один  из  них,
это был уже не мой век. Я был выше его, что не мешало мне и  тогда  быть
обломком минувших времен. Таков ли я и теперь  среди  вас?  Нет,  вы  бы
признали меня, и я повел бы вас, и все пришлось бы начать сызнова.  Быть
может, на сей раз я не погиб бы. Я, кажется, сказал,  что  не  хотел  бы
воскреснуть? Да ведь я и не умер. Я живу, и вовсе  не  как  призрак.  Вы
продолжаете меня.
   Не теряйте мужества посреди жестокой  схватки,  где  столько  грозных
врагов ополчилось на вас.
   Угнетатели народа, претившие мне, не перевелись по  сей  день,  разве
что изменили одежду, но не лицо. Я ненавидел короля Испанского,  который
знаком вам под другими именами. Он и не думает отказаться  от  намерения
поработить Европу, начав с моего королевства Франции.  Но  Франция  ког-
да-то была моей и не забыла об этом, по-прежнему стоит она на страже че-
ловеческих свобод - свободы совести и свободы есть досыта. Лишь этот на-
род одарен от природы способностью  одинаково  хорошо  говорить  и  сра-
жаться. Вот поистине страна, исполненная доброты. Мир же может быть спа-
сен только любовью. В периоды бессилья  жестокость  принимают  за  твер-
дость. Только сильные могут отважиться любить вас, ибо, по  правде  ска-
зать, вы им в этом не помогаете.
   Я много любил. Я сражался и умел  увлекать  словами.  Всем  языкам  я
предпочитаю французский; но и чужестранцам хочу я напомнить, что челове-
честву незачем отрекаться от своих мечтаний, ибо  они  лишь  непознанная
действительность. Счастье существует. Изобилье и довольство  у  вас  под
рукой. И целые народы кинжалом не сразишь. Не бойтесь убийц, которых по-
сылают к вам. Я тщетно остерегался их. Действуйте умнее меня. Я  слишком
долго ждал. Революции не свершаются в назначенный час, вот  почему  надо
доводить их до конца, пусть с помощью силы. Я же колебался, как из чело-
веческой слабости, так и потому, что видел вас уже сверху, сыны  челове-
ческие, мои друзья.
   Жалею я лишь о первых моих шагах, когда я сражался,  не  ведая  того,
что ждет меня впереди: власть и величие, потом горькая измена  и  раньше
меня засохшие корни моего сердца, которые больше не дадут ростков.  Если
бы я дал себе волю, я говорил бы вам лишь о звоне оружия и о  колоколах,
что гудят так мощно, со всех сторон бьют тревогу, меде тем как стоит не-
молчный крик: "Режь! Режь! Бей! Бей!" Тридцать раз грозила мне смерть  в
этом содоме. Господь мой щит.
   Взгляните же на старика, который не замедлил явиться вам, стоило лишь
позвать его.
   Золотое облако, заменяющее занавес, смыкается над королем.

   ПРИМЕЧАНИЯ

   1. Прощай и люби меня (лат.).
   2. Посмотрим (ит.).
   3. Грозит раскол в Галлии (лат.).
   4. Коль дарования нет, рождается стих возмущеньем (лат.).
   5. Тебя, бога [хвалим]. Начало католической молитвы.
   6. Открываешь муки души.
   7. "Владычица небесная, радуйся" (лат.) - католическая молитва.
   8. О, если бы он был рожден в счастливый век (лат.).
   9. Делаю различие (лат.).
   10. Единственный король (фр.).
   11. Он убит (ит.).

   Роман "Зрелые годы короля Генриха IV" вышел в свет в 1938 г.
   ...он вспомнил полководца по имени Парма... - Речь идет об Александре
(Алессандро) Фарнезе, герцоге Пармском (1545-1592), полководце  и  госу-
дарственном деятеле испанской монархии, с 1578 г. - наместнике испанско-
го короля Филиппа II в Нидерландах. По его приказу Фарнезе осуществил  в
1590 г, прорыв линии войск Генриха IV, осадившего Париж.
   Вильруа Никола де Невиль (1542-1617)-французский государственный дея-
тель. Сторонник Лиги, он в 1593 г, порвал с ней и при  Генрихе  IV  стал
статс-секретарем и поверенным в иностранных делах, сохраняя происпанскую
ориентацию.
   Веронезе Паоло (1528-1588)-знаменитый художник венецианской школы.
   ...Он участвовал в знаменитом сражении при Аепанто... - Сражение  при
Лепанто произошло 7 октября 1571 г, у мыса Скрофа (Греция) между  турец-
ким и испанско-венецианским флотами во время  кипрской  войны  1570-1574
гг. Разгром турецкого флота в этом сражении подорвал морское  могущество
Османской империи на Средиземном море.
   ...если имею всякое познание... и далее. - Цитата из Евангелия.
   ...тысячу  двести  валлонских  копейщиков...  -  Валлоны  -  народ  в
Бельгии, говорящий на валлонском диалекте французского языка.
   Оман Жан де, граф де Шатору (1522-1595), -  сын  придворного  Генриха
II, с 1579 г, маршал Франции. Один из первых признал королем Генриха  IV
и сражался на его стороне при Арке и Иври.
   ...Барон Бирон Шарль де Гонто (1562-1602) - сын маршала Бирона.  Сра-
жался на стороне Генриха IV в битвах при Арке и Иври, участвовал в осаде
Парижа и Руана. С 1594 г. - маршал Франции. За участие в заговоре против
Генриха IV был казнен.
   Эгмонт Филипп, граф (1558-1590), - нидерландский генерал, сын  знаме-
нитого деятеля Нидерландской революции графа Эгмонта. Боролся во  Фланд-
рии на стороне Испании и погиб в битве при Иври.
   Герцог Брауншвейгский Юлий - протестант, упрочивший  в  своих  землях
реформированную религию. Погиб в битве при Иври.
   Де ла Рош-Гюйон Антуанетта де Понс - графиня, позднее фрейлина  Марии
Медичи.
   Архиепископ Толедский Кирога Гаспар де -  канцлер  испанского  короля
Филиппа II.
   Немур Шарль-Эманюэль Савойский, герцог де  (1567-1595),  -  сторонник
Лиги, родственник Гизов. Был губернатором осажденного Генрихом IV  Пари-
жа. После вступления Генриха в Париж был губернатором в Лионе.
   Омалъ Шарль Лотарингский, герцог де (1555-1631), - один из  руководи-
телей Лиги и губернатор Парижа в 1589 г. Боролся на стороне Гизов против
Генриха III, не признал Генриха IV и прожил последние годы жизни в эмиг-
рации в Нидерландах.
   Берна? Палисси (род, ок. 1510 г. - умер ок. 1590  г.)  -  французский
художник-керамист и естествоиспытатель, противник средневековой  схолас-
тики и алхимии. За принадлежность к гугенотам был в 1588 г,  заключен  в
Бастилию, где и умер.
   Бриссон Барнабе  (1531-1591)-французский  государственный  деятель  и
правовед. Занимал различные государственные должности, в том числе госу-
дарственного канцлера, посланника в Англии и другие. Оставил после  себя
ряд трудов по праву.
   Кардинал Парижский - Пьер де Гонди  (1533-1616),  епископ  Лангрский,
затем кардинал Парижский. Придерживался умеренных взглядов и служил  как
Генриху III, так и Генриху IV.
   Архиепископ Лионский-Пьер д'Эпинак (1540-1599), ярый противник  гуге-
нотов, советник Генриха Гиза, сторонник Лиги. Позднее покорился  Генриху
IV.
   ...сравнил себя с настоящей матерью на суде у царя Соломона... - Сог-
ласно библейскому преданию, к славившемуся своей мудростью царю Соломону
обратились две женщины, которые заявляли свои права на одного и того  же
ребенка и просили рассудить, кому из них он принадлежит.  Когда  Соломон
предложил разрубить ребенка пополам и отдать женщинам по половине,  нас-
тоящая мать сказала, что скорее откажется от ребенка, лишь бы  ему  была
сохранена жизнь.
   Сам ведь я пять лет просидел в плену у испанцев... -  Франсуа  де  Ла
Ну, будучи на службе у Генриха Наваррского, попал в 1580 г, в плен в Ни-
дерландах, где провел пять лет. За эти годы он  написал  свое  известное
сочинение "Политические и военные речи".
   Шико - Антуан д'Англерей, прозванный Шико, гасконский дворянин, прид-
ворный шут при королях Генрихе III и Генрихе IV.
   Бельгард Роже де Сен-Лари, герцог (1562-1646), - придворный,  главный
оруженосец Генриха III, губернатор Бургони при Генрихе  IV,  герцог  при
Людовике XIII, прозванный современниками за свою блестящую карьеру  "По-
ток Милостей".
   Эстре Антуан де - губернатор Нуайона, позднее губернатор Иль-де-Фран-
са и Ла-Фера, с 1597 г, великий мэтр артиллерии.
   Де Шеверни, граф (1528-1599), - канцлер при Генрихе III. Впал в неми-
лость в 1588 г., в 1590 г, возобновил карьеру благодаря своему посредни-
честву в переговорах между Генрихом IV и Лигой.
   Де Лонгвилъ Генрих (1568-1595) - главный камергер Франции, губернатор
Пикардии, противник Лиги.
   ...слишком хорошо известен Гефсиманский сад. - По евангельскому  пре-
данию, в Гефсиманском саду Христос произнес свою  последнюю  молитву,  в
которой просил бога-отца избавить его от мук  распятия  (так  называемое
"моление о чаше").
   Абеляр Пьер (1079-1142)-выдающийся средневековый французский  философ
и богослов. Его чувство к девушке Элоизе стало примером страстной и вер-
ной любви.
   Помет Себастьян (1549-1614)-сапожник-левантинец  из  свиты  Екатерины
Медичи. Благодаря своим денежным операциям стал богатейшим банкиром сво-
его времени, ссужал деньгами Генриха IV и его возлюбленных, за что  Ген-
рих IV давал ему выгодные откупы и назначил его сюринтендантом дома  ко-
ролевы.
   Салический закон - свод законов древнегерманского племени  салических
франков, согласно которым наследование земель и связанных с ними титулов
происходило только по мужской линии.
   Мадемуазель де Гиз-Луиза Гиз-Лотарингская (1577-1631),  дочь  Генриха
Гиза. Вышла в 1605 г, замуж за принца де Конти.
   Аа Фэй Антуан де (род, в первой половине XVI в. - ум. в  1615  г.)  -
французский пастор, крупный теолог, соратник и друг Беза. Оставил  после
себя большое количество религиозных трактатов.
   Живри Анн д'Англюр, барон де (1560-1594), -  ревностный  католик,  но
тем не менее сторонник Генриха IV в его борьбе с Лигой. В 90-х годах бо-
ролся против испанцев, был взят в плен герцогом Пармским.
   Де Варенн Гийом Фуке, маркиз де ла Варенн (1560-1616), -  французский
дипломат. Начав свою карьеру в качестве повара, поставщика любовниц Ген-
риху IV и исполнителя его интимных поручений, стал маркизом, канцлером и
генеральным контролером почт. Покровительствовал иезуитам.
   Силен-в древнегреческой мифологии воспитатель бога  Диониса.  Изобра-
жался веселым, подвыпившим старцем, едущим верхом на осле.
   Де Прален - Шарль де Шуазель, маркиз де Прален (1563-1626),  -  фран-
цузский военный, отличился в битвах в царствование Генриха III и Генриха
IV. С 1619 г, маршал Франции, под конец жизни губернатор Сентонжа.
   Барли Уильям Сесиль (1520-1598)-английский  государственный  деятель.
После воцарения Елизаветы был назначен первым статс-секретарем.
   Мысли королевы были тогда заняты мужчиной. - Речь идет о графе Эссек-
се (1566-1601), занявшем в 1588 г, после смерти  своего  отчима  Лестера
место ближайшего друга и доверенного лица королевы Елизаветы.
   Де Бовуар ла Нокль. (род, в середине XVI в. - умер в 1601 г.) -  про-
тестантский полководец и дипломат. При Генрихе IV был французским послом
в Англии.
   Папа Климент. - Имеется в виду папа римский Климент VIII (1536-1605).
При нем папский престол начал освобождаться от  испанского  влияния.  Он
снял в 1595 г, проклятие с Генриха IV.
   Дю Перрон Жак-Дави (1556-1618) - кардинал и  выдающийся  оратор.  При
Генрихе III был чтецом и составителем торжественных речей.
   Апокалиптический зверь - фантастическое чудовище, описанное в  Апока-
липсисе.
   Пьер Баррьер - фанатик, готовивший покушение на Генриха IV.  Был  ра-
зоблачен и четвертован в 1593 г.
   Герцог Аквитанский. - Аквитания-крупнейшее  феодальное  княжество  на
юго-западе средневековой Франции. С середины XII до середины XIV в, гер-
цогами Аквитании были короли Англии. С 1453 г, после изгнания англичан в
результате Столетней войны Аквитания была  окончательно  присоединена  к
владениям французских королей.
   Матиньон  Жак-Гойон  (1525-1597)-маршал  Франции,  выдающийся  воена-
чальник своего времени. Одним из первых признал Генриха IV. Успешно  бо-
ролся с испанцами и собирался перенести войну на территорию Испании, че-
му помешала его смерть.
   Меркурий-бог торговли и бог-посланник у древних римлян. Изображался с
кошельком и - жезлом в руках, с крылышками на сандалиях и шляпе.
   Фериа Лоренцо Суарес де Фигероа, герцог де (1550-1607),  -  испанский
государственный деятель и дипломат. Был послом Филиппа II во  Франции  и
поддерживал Лигу в ее борьбе против Генриха IV.
   Гелиогабал - римский император с 218 по 222 г. Отличался жестокостью,
развратностью и самовозвеличением.
   Зерно не будет иметь твердой цены, покуда провинции отделены друг  от
друга пошлинами. Я их отменю. - Речь идет о попытках упорядочения эконо-
мической жизни страны, парализованной феодальной раздробленностью, кото-
рые были частично осуществлены в правление Генриха IV.
   Пеллеве Никола де (1518-1594)-французский кардинал, сторонник  партии
Гизов и враг Генриха III. Впоследствии по назначению папы Климента  VIII
- архиепископ Реймский.
   Жан Шатель (1575-1594)-сын торговца, ученик иезуитов. 27 декабря 1594
г, совершил покушение на Генриха IV во дворце  Шомбер,  в  котором  жила
Габриель д'Эстре. Шатель был четвертован, а орден иезуитов, обвиненный в
подстрекательстве к убийству короля, был изгнан из Франции.
   Монтиньи Франсуа де ла Гранж (1554-1617)-маршал Франции.  Служил  как
Генриху III, так и Генриху IV, сражаясь на стороне последнего во  многих
его битвах.
   Меркер Филипп-Эманюэль Лотарингский, герцог де (1558-1602),  -  фран-
цузский полководец, губернатор Бретани. Был  сторонником  Лиги  и  после
смерти Генриха Гиза объявил себя ее главой. В союзе с Филиппом II борол-
ся против Генриха IV.
   Молодой герцог Гиз. - Имеется в виду Шарль Лотарингский,  герцог  Гиз
(1571-1640), сын главы Лиги Генриха Гиза.
   ...не замедлил воспользоваться удачей,  объявив  войну  Испании.  Фи-
липп... потерпел поражение... - январе 1595 г. Генрих IV объявил Испании
войну, захватил у Майенна большую часть  Бургундии  и  разбил  при  Фон-
тен-Франсез превосходящие силы испанцев.
   Диане д'Эстре, ныне супруге маршала де Баланьи, не слишком посчастли-
вилось. - Сестра Габриели д'Эстре, Диана, была второй женой маршала Жана
Монлюка де Баланьи, губернатора Камбре. В 1595 г, при неожиданном  напа-
дении испанцев он не сумел защитить город, и Камбре попал в руки врагов.
   Во время трапезы пришло сообщение, что пал Кале. - Весной 1596 г. Ка-
ле был захвачен кардиналом Австрийским.
   Кардинал Австрийский, эрцгерцог Альберт (1559-1621), - наместник  Фи-
липпа II в Нидерландах.
   Принцесса Оранская, Лиза де Колмньи (1555-1620), - дочь  адмирала  де
Колиньи, жена Шарля де Телиньи, погибшего в Варфоломеевскую  ночь.  Вто-
рично вышла замуж: за Вильгельма Нассауского, принца Оранского.
   Де Сагонн Диана де ла Марк-фрейлина Екатерины  Медичи,  дочь  маршала
Франции Роберта де ла Марка. Граф де Сагонн был ее третьим мужем.
   Ла Тремойль Клод, герцог де (1566-1604), - французский  военачальник.
Боролся против протестантов, затем перешел на сторону Генриха Наваррско-
го.
   ...она любит его, как Пенелопа Улисса.  -  Согласно  древнегреческому
эпосу, жена Одиссея (Улисса) Пенелопа сохраняла верность мужу в  течение
двадцати лет, пока он отсутствовал, и отвергала предложения многочислен-
ных женихов. Образ Пенелопы вошел в литературу  как  символ  супружеской
верности.
   Теперь он будет запечатлен на бумаге... - Имеется в виду мирный дого-
вор, заключенный между Генрихом IV и Филиппом II в Вервене 2 мая 1598 г.
По этому договору испанцы отказывались от всех своих завоеваний во Фран-
ции, кроме Камбре. Тем самым сводились на нет все попытки Испании подчи-
нить себе Францию.
   "Трактат об евхаристии" - труд Филиппа дю Плесси-Морнея. Евхаристия -
одно из главных таинств церкви, при котором верующие  якобы  приобщаются
"тела и крови Христовой" (либо только тела-как у католиков).
   Великий герцог  Тосканский-Фердинанд  Медичи  (1549-1609),  правитель
Тосканского герцогства.
   Барневелт - Имеется в виду Ян Олденбарневелт (род, ок. 1549 г. - умер
в 1619 г.), нидерландский государственный деятель, фактический правитель
Голландии в 1586-1619 гг. Был противником продолжения войны с Испанией и
добился в 1609 г, заключения перемирия.
   Бассомпьер Франсуа де (1579-1646)-французский маршал, фаворит Генриха
IV.
   Саши Никола д'Арле (1546-1629) - сюринтендант финансов, посол в  Анг-
лии и генерал-полковник наемных швейцарских  войск.  Неоднократно  менял
вероисповедание. После очередного перехода в 1597 г,  в  католицизм  был
высмеян д'Обинье в его памфлете "Исповедь де Санси".
   Monsier (месье) - титул старшего брата короля.
   "Прелестной Габриели..." и т.д. - широко известные в свое время стан-
сы, автором которых, по некоторым источникам, считается Генрих IV.
   Принц Нассауский. - Имеется в виду Мориц Нассауский (1567-1625),  сын
Вильгельма Оранского, наместник Нидерландов с 1584 по  1625  г.,  видный
полководец своего времени.
   ...думал о великом герцоге Тосканском и его племяннице. - Речь идет о
Марии Медичи (1573-1642) - будущей королеве  Франции,  дочери  Франческо
Медичи, брата великого герцога Тосканского Фердинанда Медичи.
   Марк Аескарбо (род. ок. 1580 г. - умер ок. 1630 г.)-адвокат,  литера-
тор и путешественник, в 1604 г, совершивший поездку в Новую Францию (Ка-
наду) и написавший "Историю Новой Франции".
   Де Френ Пьер Форже (1544-1610)-сын президента  парижского  парламента
Жана Форже, с 1589 г, государственный секретарь.  Один  из  составителей
Нантского эдикта.
   Святой Губерт - покровитель охоты.
   Аа Ривъер Рош ле Байиф (? - умер в 1605 г.) - французский врач и аст-
ролог, протестант. Был первым врачом и доверенным лицом Габриели  д'Эст-
ре.
   Новый канцлер. - Имеется в виду Никола де Силлери (1544-1624),  фран-
цузский дипломат, с 1589 г, советник парижского парламента, маршал Фран-
ции.
   Работы на Новом мосту... - Речь идет о строительстве моста через Сену
- Пон-Неф, одного из красивейших парижских мостов. Строился  с  1578  по
1606 г.
   Господь Саваоф - одно из имен бога в еврейской мифологии  и  имя  бо-
га-отца в христианской.
   Брат Габриели. - Имеется в виду Франсуа Аннибал, маркиз
   Кэврский, герцог д'Эстре (1573-1670), французский маршал. Сделал  во-
енную и дипломатическую карьеру при сыне Генриха IV Людовике XIII и  Лю-
довике XIV.
   ...Герцог Савойский Карл-Эммануил Великий (1562-1630)-с 1580 г.  пра-
витель Савойи. Будучи родственником Генриха IV, в 1588 г, претендовал на
французский престол. Генрих IV захватил большинство его владений.
   Герцог де Монбазон Эркюль де Роган (? -  умер  в  1654  г.)  -  госу-
дарственный деятель Франции. Был наместником короля Генриха IV в Париже.
   Бельвер Помпонн де (1529 - 1607) - французский  государственный  дея-
тель, начавший свою карьеру еще при Карле IX. Занимал ряд  высших  долж-
ностей.
   Гиппократ (ок. 460-377 гг, до н.э.) - выдающийся врач
   Древней Греции, оказавший большое влияние на развитие медицины в пос-
ледующие века.
   Креки де Бланшфор де  Канапль  (1567-1638)-французский  полководец  и
дипломат. В 1605 г, стал начальником французской гвардии.
   Кардинал Альдобрандини Пьетро  (1571-1621)-папский  легат,  племянник
папы Климента VIII.
   Папская область Авиньон. - Имеется в виду город Авиньон  (в  Юго-Вос-
точной Франции), где с 1309 по 1377 г, находился папский престол.  После
перенесения резиденции папы снова в Рим Авиньон находился в их  владении
до Великой французской революции.
   ...Вот... цифра семь: ученые отцы проникли в ее тайну. - Числу семь в
середине века придавалось мистическое значение. Это число часто встреча-
ется Библии и особенно в Апокалипсисе, как "число зла".
   У королевы есть молочная сестра. - Имеется в виду Леонора Дори, проз-
ванная Галигай (род, ок. 1571 г. - умерла в 1617 г.), - молочная  сестра
Марии Медичи, последовавшая за ней  во  Францию.  Пользовалась  огромным
влиянием на королеву, которое современники объясняли колдовством.
   Кончини (? - умер в 1617 г.) - итальянский авантюрист, муж:  молочной
сестры Марии Медичи Леоноры Галигай, благодаря ей пользовавшийся влияни-
ем на королеву и использовавший это влияние для личного обогащения.
   Я был бы Роландом, будь вы Карлом Великим. - Роланд (? - умер  в  778
г.) - французский маркграф. Принимал участие в походе Карла  Великого  в
Испанию в 778 г., где и погиб. Сказания о Роланде легли в основу  герои-
ческого эпоса французского народа "Песнь о Роланде".
   Филипп Третий (1578-1621) - испанский король с 1598 по 1621 г, из ди-
настии Габсбургов. Время его правления характеризуется  упадком  абсолю-
тизма и господством придворной камарильи.
   Яков Первый (1566-1625)-английский король из династии Стюартов с 1603
по 1625 г.
   Саль Франсуа де (1567-1622) - правовед и теолог, с 1602 г,  женевский
епископ. Ревностно насаждал католицизм в Северной Савойе. Известен рядом
теологических трудов, причислен к лику католических святых.
   Коттон Пьер (1564-1626)-французский теолог, иезуит, духовник  Генриха
IV, от которого добился разрешения на возвращение иезуитов во Францию  и
восстановления их имущественных и иных прав.
   ...учение знаменитого Марианы о праве убивать королей сильно занимает
его ум. - Хуан де Мариана (1536-1624)-испанский историк, иезуит, идеолог
контрреформации. Вся его деятельность была подчинена основной цели орде-
на иезуитов - созданию космополитического "вселенского"  теократического
государства. В борьбе с представителями королевского абсолютизма  высту-
пил вдохновителем ряда террористических актов,  осуществленных  в  конце
XVI - начале XVII в, агентами иезуитов (в частности, убийство в 1610  г,
короля Генриха IV). В одном из своих наиболее известных трудов, "О коро-
ле", Мариана доказывал, что тиран, действующий против церкви,  с  полным
правом может быть убит своими подданными.
   Рудольф II (1552-1612)-император Священной Римской империи. Воспитан-
ный иезуитами при дворе Филиппа II в духе слепой ненависти к  протестан-
тизму, был послушным орудием в их руках, проводя политику жестокой като-
лической реакции в габсбургских землях.
   ...знал, что Филипп Третий Испанский неотступно  домогается  союза  с
британским величеством. - Имеются в виду неоднократные  попытки  Испании
заключить мир с Англией, завершившиеся подписанием в 1604 г, мира на вы-
годных для Испании условиях.
   Тем временем пал Остенде. - 20 сентября 1604 г, после более чем трех-
летней осады Альбертом Австрийским совместно с генералом Спинолой Остен-
де - последний оплот Соединенных провинций на побережье Фландрии - сдал-
ся испанцам.
   Овернъ Шарль де Валуа, позже герцог д'Ангулем (1573-1650), - побочный
сын Карла IX, фаворит Генриха III. Одним из первых признал королем  Ген-
риха IV. Участвовал в заговоре Бирона и был заключен в крепость.
   ...пришла весть о заговоре против короля Якова. - Речь идет о так на-
зываемом "пороховом заговоре" против английского короля Якова I, состав-
ленного католиками при поддержке иезуитов. Загрузив подвал под парламен-
том бочками с порохом, заговорщики  рассчитывали  взорвать  парламент  в
день открытия сессии вместе с королем,  его  сыном  и  важнейшими  госу-
дарственными сановниками. 5 ноября 1605  г.  заговор  был  раскрыт,  его
участники казнены.
   Распорядитесь отлить из бронзы короля верхом на коне. - Конная статуя
Генриха IV была поставлена несколько позже описываемых событий, уже пос-
ле смерти Генриха IV, в 1635 г., у моста Пон-Неф.
   Парацельс   Филипп   Ауреол   Теофраст    Бомбаст    фон    Гогенгейм
(1493-1541)-знаменитый немецкий врач и естествоиспытатель. Выступая про-
тив схоластики и слепого почитания авторитета древних, стремился создать
медицинскую науку, основанную на опыте и наблюдениях.
   Вик Доминик де, виконт д'Эрменонвиль (умер в 1610 г.), - один из ста-
рых боевых друзей Генриха IV.
   ...Любек... глава могущественного Ганзейского союза... - Ганза - тор-
гово-политический союз северонемецких городов в XIV - XVII вв.  Ганзейс-
кие города были торговыми посредниками между востоком, западом и севером
Европы. Любек, находившийся на скрещении путей, ведущих в Германию,  был
одним из крупнейших центров Ганзейского союза. Покровительствуя  внешней
торговле, Генрих IV заключил в 1607 г, торговый договор с Ганзой.
   Гроций Гуго де Гроот (1583-1645) - голландский ученый-юрист,  историк
и дипломат. Идеолог ранней буржуазии, один из основоположников  буржуаз-
ной теории естественного права.
   Конде Генрих де Бурбон (1588-1646)-сын Генриха Конде, друга и  сорат-
ника Генриха IV.
   "Амадис Галльский - популярный в средние века рыцарский роман.
   "Театр агрикультуры" - произведение французского агронома  и  полити-
ческого деятеля Оливье де Серра (род, ок. 1539 г. - умер в 1619  г.),  в
котором он, адресуясь к дворянству, призывал пользоваться передовыми для
своего времени методами ведения сельского хозяйства.
   Мон Пьер дю Га (1560-1630). - один из основателей французских колоний
за океаном. Был губернатором Понса. В 1603 г, получил от Генриха IV  па-
тент на должность вице-адмирала и наместника Акадии и Канады.
   ...Самюэль де Шамплеин (1567-1635)-французский путешественник, иссле-
дователь Канады. Убедил Генриха IV основать колонию в  Канаде,  неоднок-
ратно совершал туда путешествия, которые описал в ряде сочинений.  Осно-
вал в 1608 г, совместно с Моном город Квебек.
   Монморанси Шарлотта-Маргарита (1594-1650)-дочь коннетабля Генриха  де
Монморанси. Вышла замуж за принца Конде, с которым бежала в Брюссель  от
преследований влюбленного в нее Генриха IV.
   Вуатюр Венсан (1598-1648)-французский  поэт,  представитель  салонной
литературы.
   Юрфе Оноре де (1568-1625)-французский романист, главный представитель
пасторального жанра во Франции.
   Малере Франсуа де (1555-1628) - французский поэт и  критик,  один  из
основоположников классицизма. С 1605 г, придворный поэт Генриха IV.
   Жаннен Пьер, прозванный "президент Жаннен" (1540-1623), - французский
государственный деятель, судья и дипломат. Принимал участие во всех  по-
литических событиях царствования Генриха IV.
   Позвольте привести вам пример сиракузского тирана Дионисия. -  Диони-
сия I Старший (род, ок. 431 г. - умер в 367 г, до  н.э.)  -  сиракузский
тиран с 406 по 367 г, до н, э., не стеснявшийся в средствах для достиже-
ния своих целей и из демагогических соображений принявший сторону бедных
граждан.
   Павел Пятый (Камилло Боргезе; 1552-1621) - римский  папа  с  1605  по
1621 г.
   Сам император имел противника в лице своего брата  Матвея.  -  Матвей
(1557-1619)-австрийский эрцгерцог. Вступил в междоусобную борьбу со сво-
им братом, императором Священной Римской империи Рудольфом II,  принудил
уступить ему в 1608 г. Австрию, Венгрию и Моравию, а в 1611 г. -  Чехию,
Силезию и Лужицу. Германский император с 1612 по 1619 г.
   Равальяк Франсуа (1578-1610) - фанатик-католик, убийца короля Генриха
IV. Казнен 27 мая 1610 г.
   Витри Никола де л'Опиталь, маркиз, затем герцог (1581-1644), - маршал
Франции. В 1611 г, капитан гвардейского корпуса.
   Буа-Дофен Урбан де Лаваль, маркиз де Сабле (1557-1629), - французский
военачальник, сделавший блестящую военную карьеру при Генрихе IV и полу-
чивший звание маршала.