Бертольд Брехт.
Плащ еретика
Аугсбургский меловой круг
Опыт
--===Бертольд Брехт. Плащ еретика===--
Перевод: Э.Львова.
Джордано Бруно родом из Нолы, которого римская инквизиция в 1600 году
приговорила к сожжении на костре как еретика, почитается всеми великим
человеком не только за его смелые, впоследствии подтвердившиеся гипотезы о
движении небесных тел, но и за его мужественный отпор судьям инквизиции,
которым он сказал: "Вы с большим страхом произносите мне приговор, чем я его
выслушиваю". Достаточно прочесть книги Бруно и познакомиться с рассказами о
его выступлениях на ученых диспутах, чтобы понять, сколь заслуженно его
называют великим; но сохранилось одно предание, которое, быть может, задавит
нас уважать его еще больше.
Это история о его плаще.
Расскажем о том, как Бруно попал в руки инквизиции.
Некий Мочениго, венецианский патриций, пригласил ученого к себе в дом,
чтобы тот посвятил его в тайны физики и мнемоники. Несколько месяцев Бруно
жил и кормился у него, давая взамен уроки, но вместо искусства черной магии,
которым Мочениго надеялся овладеть, он преподавал ему только физику.
Мочениго был весьма недоволен, так как не видел в этих занятиях никакого
проку. Ему досаждала мысль о том, что он зря потратился на своего гостя.
Неоднократно призывал он его поделиться наконец теми знаниями, тайными и
прибыльными, коими должен был. Несомненно, обладать человек, столь
знаменитый. Когда же это не помогло, он донес на Бруно инквизиции. Он
написал, что этот недостойный, неблагодарный человек хулил в его присутствии
Христа, называл монахов ослами, говорилчто они дурачат народ, а кроме того,
утверждал, будто есть не одно солнце, как сказано в библии, а бесконечное
множество солнц и так далее и так далее.
А посему он, Мочениго, запер этого человека у себя на чердаке и просит
как можно скорее прислать за ним стражу, чтобы увести его.
И действительно, в ночь с воскресенья на понедельник явилась стража и
отвела ученого в тюрьму инквизиции.
Это случилось в понедельник 25 мая 1592 года, в три часа утра. И с того
дня и до 17 февраля 1600 года, когда он взошел на костер; ноланец оставался
в заточении.
Восемь лет тянулся ужасный процесс, и Бруно мужественно боролся за свою
жизнь, однако самой отчаянной была борьба, которую он вел первый год в
Венеции против выдачи его Риму.
На это время и приходится история с его плащом.
Зимой 1592 года, еще живя в гостинице, он сшил себе у портного Габриэля
Цунто теплый плащ. Когда Бруно арестовали, он не успел еще расплатиться за
него.
При известии об аресте своего заказчика портной бросился к дому
господина Мочениго в приходе св. Самуила, чтобы предъявить свой счет. Но
было уже поздно. Слуга Мочениго указал ему на дверь.
- Мы достаточно потратились на этого обманщика,-орал он, стоя на
пороге, да так громко, что прохожие начали оборачиваться. -Ступайте-ка в
священный трибунал и расскажите там, что у вас были дела .с этим еретиком.
Портной стоял ни жив ни мертв. Привлеченная криком толпа уличных
мальчишек окружила его, и какой-то изукрашенный болячками оборвыш запустил в
него камнем. И хотя из соседнего дома выбежала бедно одетая женщина и
наградила мальчишку оплеухой, однако старик сразу же понял, как опасно
оказаться тем, у кого "были дела с этим еретиком". Пугливо оглядываясь, он
свернул за угол и побежал задами к себе домой. Жене он ничего не сказал о
своей неудаче, и она всю неделю дивилась его подавленному виду.
Однако первого июня, выписывая счета, она обнаружила, что один плащ не
оплачен--и как раз тем человеком, чье имя было у всех на устах, ибо о
ноланце говорил весь город. Повсюду передавались самые ужасающие слухи.
Он-де не только в своих книгах поносил таинство брака, во и самого Христа
обзывал шарлатаном и невесть что говорил о солнце.
Неудивительно, что такой- человек не заплатил за плащ. Однако добрая
женщина не хотела терпеть убытки.
Поскандалив с мужем, семидесятилетняя старуха облачилась в праздничное
платье и отправилась в священный трибунал, где сердито потребовала, чтобы ей
вернули тридцать, два скудо, которые задолжал им арестованный еретик.
Чиновник, с которым она говорила, записал ее жалобу и обещал
разобраться. Вскоре Цунто получил вызов и, трясясь от страха, отправился в
это ужасное место. К его изумлению, его не стали допрашивать, а лишь
уведомили, что, когда займутся денежными делами заключенного, будет принято
во внимание и это требование. Впрочем, чиновник дал ему понять, что вряд ли
можно рассчитывать на значительную сумму.
Старик был счастлив, что легко отделался, и только униженно благодарил.
Однако жена его не унималась.
Чтобы покрыть убыток, недостаточно ее мужу отказывать себе в вечернем
стаканчике вина и просиживать за работой до глубокой ночи. Они задолжали за
сукно, а торговец не станет ждать. Старуха кричала в кухне и на дворе, что
просто стыд и срам сажать преступника в тюрьму прежде, чем он расплатился с
долгами. Чтобы получить свои тридцать два скудо, она, если потребуется, и до
святейшего отца В Риме дойдет. "На костре еретику плат не понадобится",-
кричала она.
Она рассказала про их беду своему исповеднику. Исповедник советовал ей
потребовать, чтобы им по крайней мере возвратили плащ. Обрадовавшись, что
даже церковь вынуждена признать справедливость ее притязаний, старуха
заявила, что не удовольствуется плащом, он, верно, уже надеван, а кроме
того, сшит по мерке. Она хочет получить наличными. Но так как в своем рвении
она повысила голос, священник попросту прогнал ее. Это немного вразумило
старуху, и на несколько недель она угомонилась.
Между тем из стен инквизиции никаких новых слухов о деле арестованного
еретика больше не просачивалось. Однако повсюду шептались о том, что на
допросах открылись ужасающие преступления. Старуха жадно прислушивалась к
этим сплетням. Для нее было пыткой узнавать, что дела еретика обстоят так
плохо. Никогда он не выйдет на свободу и не расплатится с долгами. Она
потеряла сон, ив августе, когда жара окончательно доконала ее нервы, весьма
красноречиво стала изливать свои горести в лавках, где делала покупки, а
также заказчикам на примерке.
Старуха намекала, что святые отцы совершают грех, столь равнодушно
отклоняя справедливые требования мелкого ремесленника. И это при нынешних
налогах и когда хлеб опять подорожал.
Однажды в полдень страж инквизиции отвел ее в священный трибунал. Здесь
ей настоятельно посоветовали прекратить вредную болтовню. Не стыдно ли,
сказали ей, из-за каких-то несчастных скудо вести безответственные речи о
таком важном процессе. Вместе с тем ей дали понять, что она рискует нажить
себе немало неприятностей.
На некоторое время предостережение помогло, хотя при мысли о
"несчастных скудо", которыми попрекнул ее этот раскормленный монах, вся
кровь бросалась ей в голову.
Но в сентябре заговорили о том, что Великий инквизитор в Риме требует
выдачи ноланца и что с Синьорией ведутся переговоры. Горожане оживленно
обсуждали требование о выдаче, и все были возмущены. Цехи не желали
покориться римскому суду.
Старуха была вне себя. Неужто еретика отпустят в Рим прежде, чем он
уплатит свои долги? Этого еще не хватало! Едва она услышала эту невероятную
весть, как тотчас же, не дав себе даже времени надеть юбку получше,
помчалась в здание священного трибунала.
На этот раз она была принята чиновником поважнее и, как ни странно,
более предупредительным, чем все, с кем она имела дело раньше. Он был почти
ее ровесник и выслушал ее жалобы спокойной внимательно. Когда она кончила,
он после небольшой паузы спросил, не хочет ли она поговорить с Бруно.
Она тотчас же согласилась. Свидание было назначено на следующий день.
Назавтра в тесной камере с решетками на окнах ее встретил маленький
худой человек с реденькой темной бородкой и вежливо спросил что ей угодно.
Она видела его раньше на примерке и все время помнила, но сейчас не
узнала. Очевидно, это допросы так изменили его.
Она сказала торопливо:
- Плащ. Вы же не заплатили за него.
Несколько секунд он смотрел на нее с удивлением. Потом вспомнил и
спросил тихим голосом:
- Сколько я вам должен?
- Тридцать два скудо,- сказала она,- ведь вы получили счет.
Он повернулся к высокому толстому чиновнику, присутствовавшему ори
свидании, и спросил, известно ли ему, какие деньги были сданы в священное
судилище вместе с его вещами. Тот не знал, но обещал выяснить.
- Как поживает ваш муж?-спросил узник, снова обращаясь к старухе, как
будто дело уже улажено и теперь вступают в силу нормальные отношения хозяина
с гостьей.
Старуха, смущенная приветливостью этого тщедушного человека,
пробормотала, что все в порядке. Муж здоров, сказала она и даже добавила
что-то про его ревматизм.
Считай, что учтивость требует дать заказчику время для выяснения
вопроса, она только два дня спустя снова отправилась в священный трибунал.
И действительно, ей еще раз было разрешено поговорить с Бруно. Она
прождала его в маленькой комнатке с решетчатыми окнами более часу, так как
он был на допросе.
Он пришел и казался очень измученным. Так как в комнате не было стула,
он слегка прислонился к стене. Тем не менее, он сейчас же заговорил о деле.
Он сказал ей очень слабым голосом, что, к сожалению, не может заплатить
за плащ. Среди его вещей денег не оказалось. Но не все еще потеряно:
подумав, он вспомнил, что с одного человека, который издавал его книги в
городе Франкфурте, ему еще причитаются деньги. Он напишет во Франкфурт, если
только ему разрешат. Он будет завтра же просить об этом. Сегодня во время
допроса настроение показалось ему не слишком благоприятным, и он не хотел
просить, чтобы не испортить дело.
Пока он говорил, старуха смотрела на него острыми, пронизывающими
глазами. Ей были знакомы уловки и отговорки неаккуратных должников. Они нив
грош не ставят свои обязательства, а когда их прижмешь, делают вид, будто
готовы перевернуть небо и землю.
- Зачем же вы заказывали плащ, если вам нечем за него заплатить? -
спросила она резко.
Узник кивнул в знак того, что он понял ее мысль. Он ответил:
- Я всегда зарабатывал достаточно писанием книг и преподаванием и
думал, что буду зарабатывать и дальше. А плащ был мне нужен, я ведь не
собирался садиться в тюрьму.- Он сказал это без капли горечи, просто чтобы
ответить ей.
Старуха смерила его с ног до головы разгневанным взглядом, но что-то
удержало ее от новых выпадов.
Не говоря ни слава, она выбежала из камеры.
- Кто же станет посылать деньги человеку, которого преследует
инквизиция? - сердито сказала она мужу вечером, лежа в постели.
А он, не опасаясь больше неприятностей со стороны духовных властей, все
же не одобрял настойчивых попыток жены получить деньги.
- У него сейчас другие заботы,-заметил он.
Она ничего не сказала.
Следующие месяцы не внесли ничего нового в это неприятное дело. В
начале января стало известно, что Синьория склоняется исполнить желание папы
н выдать еретика. И тогда чета Цунто получила новое приглашение в здание
священного судилища.
Так как точного времени не было указано, старуха Цунто направилась туда
однажды на склоне дня. Она пришла некстати. Узник ожидал прокурора
республики, которому Синьория поручила подготовить заключение по вопросу о
его выдаче Риму.
Ее принял тот самый важный чиновник, который разрешил ей первое
свидание с ноланцем. Старик сказал, что заключенный выразил желание
поговорить с ней, но не лучше ли отложить свидание на другое время?
Заключенному сейчас предстоит в высшей степени важная беседа.
Она ответила коротко, что об этом лучше спросить его самого.
Один из служителей ушел и вернулся с заключенным. Разговор состоялся в
присутствии важного чиновника. Прежде чем ноланец, который уже в "дверях
улыбнулся ей, успел что-либо сказать, старуха воскликнула:
- Если вы не собирались садиться в тюрьму, зачем же вы так вели себя?
Одно мгновение маленький человек казался озадаченным. За эти три месяца
он отвечал на столько вопросов, что конец его последнего разговора с женой
портного едва ли сохранился в его памяти.
- Я не получил денег,- сказал он наконец,- я дважды писал, но не
получил денег. Я думал, не возьмете ли вы обратно плащ?
-Так я и знала, что этим кончится,- сказала она презрительно.- Плащ
сделан по вашей мерке и будет для другого слишком мал.
Ноланец посмотрел на старую женщину страдальческим взглядом.
- Об этом я не подумал,-сказал он и повернулся к монаху.
- Нельзя ли продать мое имущество и отдать деньги этим людям?
- Это невозможно.- вмешался в разговор чиновник, который его привел,
высокий толстяк.-На ваше имущество притязает синьор Мочениго. Вы долго жили
на его средства.
- Я жил у него по его приглашению,-ответил ноланец устало.
Старик поднял руку.
- Это к делу не относится. Я полагаю, что плащ нужно .вернуть.
- А на что он нам сдался? -упрямо сказала старуха.
Лицо старика слегка покраснело. Он медленно сказал:
- Милая женщина, немного христианской снисходительности вам право бы не
помешало. Обвиняемому предстоит разговор, который означает для него жизнь
или смерть. Едва ли вы вправе требовать, чтобы он особенно интересовался
вашим плащом.
Старуха неуверенно посмотрела на него. Она вдруг вспомнила, где
находится. Она уже подумала, не лучше ли ей уйти, как вдруг услышала позади
тихий голос заключенного:
- Я считаю, что она вправе этого требовать.- И когда она обернулась к
нему, он добавил: - Вы должны меня извинить за все, что случилось. Не
думайте, что мне безразличен ваш убьггок. Я заявлю об этом в ходе процесса.
Высокий толстяк по знаку старика покинул комнату. Теперь он вернулся и,
разводя руками, сказал:
- Плащ вообще не был нам доставлен. Мочениго, должно быть, задержал
его.
Было заметно, что ноланец испугался, затем он сказал решительно:
- Это несправедливо. Я буду жаловаться.
Старик покачал головой.
- Подумайте лучше о разговоре, который вам предстоит через несколько
минут. Я не могу больше допускать, чтобы здесь препирались из-за каких-то
несчастных скудо.
Кровь бросилась старухе в голову.
Пока говорил ноланец, она молчала и, жуя губами, смотрела в угол
комнаты. Но теперь она снова потеряла терпение.
- Несчастных скудо! - Крикнула она.- Это наш месячный заработок? Легко
вам быть снисходительным. Вы-то ничего не теряете. В эту минуту на пороге
показался монах высокого роста.
- Прокурор приехал,- сказал он вполголоса, с удивлением глядя на
кричащую старуху.
Толстяк взял ноланца за рукав и увел его из комнаты. Пока заключенный
шел к порогу, он все время оглядывался через узкое плечо на женщину. Худое
лицо его было очень бледно.
Растерянно спускалась старуха по каменной лестнице. Она не знала, что и
думать. В конце концов этот человек сделал все, что мог.
Она не вошла в мастерскую, когда неделю спустя толстый монах принес им
плащ. Но она стояла у двери к слышала, как он сказал:
- Заключенный и в самом деле все последнее время волновался из-за
плаща. Дважды между допросами и переговорами, которые вели с ним городские
власти, он делал заявление и все добивался беседы с нунцием. И он настоял на
своем. Мочениго пришлось отдать плащ. Хотя, по правде сказать, плащ очень бы
пригодился теперь самому узнику: вопрос о выдаче решен и еще на этой неделе
его повезут в Рим.
И в самом деле, стоял конец января.
--===Бертольд Брехт. Аугсбургский меловой круг===--
Перевод: Э.Львова.
Во время Тридцатилетней войны некий швейцарский протестант по имени
Цингли владел в вольном имперском городе Аугсбурге на Лехе большой
кожемятней и кожевенной лавкой. Он был женат на уроженке этого города, и у
них родился ребенок. Когда к Аугсбургу подошли католики, друзья посоветовали
ему немедленно бежать, но то ли он не хотел разлучаться со своей маленькой
семьей, то ли боялся бросить на произвол судьбы свою кожемятню, только он
своевременно не уехал. И вот случилось, что он был еще в городе, когда
нагрянули королевские войска. Вечером, как только начались грабежи, Цингли
спрятался у себя во дворе, в яме, где хранились краски. Его жена с ребенком
должна была перебраться к родственникам в предместье, но она до тех пор
собирала свои вещи-платья, украшения и постели,-пока не увидела вдруг в окно
первого этажа королевских солдат, ворвавшихся во двор. Вне себя от страха,
она бросила все как было и убежала из дому через заднюю калитку.
Ребенок остался в доме один.
Он лежал в колыбели, стоявшей в большой горнице, и играл деревянным
шаром, который свисал на шнуре с потолки. В доме осталась только молодая
служанка. Она возилась в кухне с медной посудой и вдруг услыхала шум на
улице. Кинувшись к окну, она увидела, как солдаты, забравшиеся в дом
напротив, выбрасывали на улицу из окон первого этажа Награбленное добро. Она
побежала в горницу и только хотела взять ребенка из колыбели, как услышала
тяжелые удары в дубовую дверь. В великом страхе бросилась она вверх по
лестнице.
Горница наполнилась пьяными солдатами. Они знали, что это дом
протестанта; и перерыли и разграбили все до основания; Анне только чудом
удалось спрятаться от них. Но вот вся эта орава ушла, и Анна, выйдя из
шкафа, где она простояла все время, спустилась в горницу к ребенку, который
тоже остался невредим. Она схватила его и прокралась во двор. Между тем
настала ночь, но багровое зарево горевшего поблизости дома освещало двор, и
она с ужасом увидела изувеченный труп своего хозяина. Солдаты вытащили его
из ямы и убили.
Лишь теперь стало ясно служанке, какая опасность ей грозит, если ее
схватят на улице с ребенком протестанта. С тяжелым сердцем положила она его
обратно в колыбель, напоила молоком, укачала и отправилась в ту часть
города, где жила ее замужняя сестра.
Было уже около десяти часов вечера, когда она в сопровождении зятя
пробиралась сквозь толпы пирующих победителей, чтобы разыскать в предместье
фрау Цингли - мать ребенка.
Анна постучала в дверь большого дома. После долгого ожидания дверь
слегка приоткрылась, и маленький старичок, дядя фрау Цингли, высунул голову
наружу.
Анна, задыхаясь, сообщила ему, что господин Цингли убит, а ребенок
невредим и остался в доме. Старик посмотрел на нее холодными рыбьими глазами
и сказал, что племянницы его здесь нет, а сам он не желает связываться с
протестантским отродьем. Сказав это, он снова захлопнул дверь. Уходя, зять
Анны заметил, как на одном окне шевельнулась занавеска, и догадался, что
фрау Цингли там. Видно, она не постыдилась отречься от своего ребенка.
Некоторое время Анна и ее зять шли молча. Наконец Дина сказала, что
хочет вернуться в кожемятню и забрать ребенка. Зять, спокойный, степенный
человек, пришел в ужас и пытался отговорить ее от опасной затеи. Какое ей
дело до этих людей? Ведь они даже не обра-
щались с ней по-человечески.
Анна молча выслушала его и обещала быть благоразумной. Но все же ей
хотелось бы на минуточку заглянуть в кожемятню, посмотреть, не нужно ли чего
ребенку. Она предпочитала пойти одна.
И она сумела настоять на своем.
Посреди разоренной горницы ребенок спокойно спал в колыбели. Анна
устало опустилась рядом и долго смотрела на него. Она не посмела зажечь
свет, но дом поблизости все еще горел, и при этом свете она хорошо видела
ребенка. На шейке у него было небольшое родимое пятнышко.
После того как служанка некоторое время, может быть час, смотрела, как
малютка дышит, как он сосет свой крошечный кулачок, она поняла, что слишком
долго сидела и слишком много видела, чтобы уйти без ребенка. Она тяжело
поднялась, медленно завернула его в льняное покрывало, взяла на руки и,
робко оглядываясь, будто у нее совесть нечиста, как воровка, покинула с ним
этот дом.
Спустя две недели, после долгих обсуждений с сестрой и зятем, она
увезла ребенка в деревню Гроссайтинген, где крестьянствовал ее старший брат.
Все хозяйство принадлежало его жене, он был взят в дом. Было решено, что
Анна только брату, откроет, откуда этот ребенок; никто в семье еще в глаза
не видел молодую крестьянку. кто знает, как она примет такого опасного
маленького гостя.
Анна пришла в деревню около полудня. Брат, его жена и работники как раз
обедали. Приняли Анну неплохо, но достаточно было ей взглянуть на новую
невестку, как она сразу же решила выдать ребенка за своего. И только когда
она рассказала, что ее муж работает на мельнице в одной дальней деревне и
ждет ее с малышом через недельку-другую, крестьянка оттаяла и стала, как и
подобает, восхищаться ребенком.
После обеда Анна пошла с братом в рощу набрать хворосту. Они присели на
пенек, и она рассказала брату всю правду. Она заметила, что ему это известие
не слишком пришлось по душе. Его положение в доме не было еще достаточно
прочным, и он похвалил Анну за то, что Она ничего не сказала невестке. Видно
было, что он не ждет от своей молодой жены особого великодушия по отношению
к ребенку протестанта. Он предложил сестре и впредь от нее таиться.
Однако долго держать это в секрете было не так-то просто.
Анна работала в поле, но каждую свободную минуту, пока остальные
отдыхали, убегала к "своему" ребенку. Малыш рос и поправлялся. Он радовался,
завидев Анну, и подымал головку на крепенькой шейке. Но когда пришла зима,
невестка начала снова справляться о муже Анны.
В сущности, Анна могла бы остаться в усадьбе, где для нее всегда
нашлось бы дело. Но плохо было то, что соседи не переставали дивиться отцу,
который так ни разу и не приехал проведать сынишку. Если она не покажет
людям отца ребенка, обо всей семье пойдут пересуды. В одно воскресное утро
крестьянин запряг лошадей и, громко окликнув Анну, предложил ей поехать в
соседнюю деревню за теленком. Покуда они тряслись в телеге, он сообщил ей,
что искал и нашел для нее мужа. Это был тяжело больной бедняк, такой
изможденный, что он едва мог поднять голову с засаленной подушки, когда
гости вошли в его низкую хижину.
Он согласился взять Анну в жены. У изголовья постели стояла желтолицая
старуха-его мать. Она должна была получить деньги за услугу. Дело было
слажено в десять минут, и Анне с братом можно было ехать дальше покупать
теленка.
В конце недели их обвенчали. Пока священник бормотал слова обряда,
больной ни разу не повернул к Анне остекленелых глаз. Ее брат ждал, что со
дня на день должно прийти свидетельство о смерти. Тогда можно будет
объявить, что муж Анны и отец ребенка умер в пути, в деревушке под
Аугсбургом, и никто не удивится, если вдова останется в доме у брата.
Счастливая возвратилась Анна со своей странной свадьбы, на которой не
было ни колокольного звона, ни духового оркестра, ни подружек, ни гостей.
Вместо свадебного угощения она подкрепилась в кладовке куском хлеба с садом
и подошла вместе с братом к корзине, где лежал ребенок, у которого теперь
было имя. Она поправила его простынку и улыбнулась брату.
Однако свидетельство о смерти заставляло себя ждать.
Ни на следующей неделе, ни неделю спустя известие от старухи не
приходило. Анна уже рассказала всем, что ждет на днях мужа. Теперь, если ее
спрашивали, она отвечала, что глубокий снег, очевидно, задержал его в пути.
Так прошло три недели, и, наконец встревоженный брат поехал в деревушку под
Аугсбургом.
Он вернулся поздно ночью. Анна еще не спала и, услышав скрип телеги во
дворе, бросилась к двери. Она смотрела, как брат, не торопясь, распрягал
лошадей, и сердце у нее сжалось.
Он привез плохие вести.
Войдя в хижину бобыля, он увидел, что приговоренный к смерти сидит за
столом в одном жилете и уписывает за обе щеки свой ужин. Он был совершенно
здоров.
Рассказывая дальше, крестьянин избегал смотреть Анне в глаза.
Бобыль - кстати, его звали. Оттерер - и его мать были, казалось, не
меньше его изумлены поворотом событий и еще не решили, что делать дальше.
Оттерер произвел на гостя скорее приятное впечатление. Он говорил мало, но,
когда его мать начала жаловаться, что теперь у него на шее нежеланная жена и
чужой ребенок, он велел ей замолчать. Во время беседы он продолжал задумчиво
есть свой сыр, и, когда крестьянин уходил, он все еще ел.
В последующие дни Анна места себе не находила от огорчения. Отрываясь
от домашней работы, она учила мальчика ходить. Когда он выпускал прялку и с
вытянутыми вперед ручонками ковылял к ней. Она, подавляя беззвучное рыдание,
подхватывала его и крепко прижимала к себе.
Как-то раз она спросила брата, что за человек Оттерер. Она видела его
только на смертном одре, да и то вечером, при свете слабой свечи. Теперь она
узнала, что ее муж - вымотанный работой пятидесятилетней человек, словом,
бобыль бобылем.
Скоро она его увидела.
Какой-то разносчик весьма таинственно сообщил ей, что "один известный
ей человек" просит ее в такой-то день и час прийти в такую-то деревню, туда,
где пешеходная дорога сворачивает на Ландсберг. Так встретились супруги
между своими селениями, подобно древним полководцам, которые сходятся между
своими полками, на открытой равнине, занесенной снегом.
Муж не понравился Анне. У него были мелкие нечистые зубы. Он окинул
Анну взглядом с головы до ног, хотя она была закутана в овчинную шубу и не
очень-то много можно было увидеть, и заговорил о "таинстве брака". Она
коротко ответила ему, что должна подумать, а он тем временем пусть передаст
ей через какого-нибудь торговца или мясника, кто ни пройдет через
Гроссайтинген, и по возможности в присутствии ее невестки, что теперь он
скоро приедет и только прихворнул по дороге.
Оттерер вяло, как и все, что он делал, кивнул ей. Он был выше ее на
голову и, разговаривая, смотрел в одну точку на ее шее, и это сильно
раздражало Анну.
Но известие не приходило, и Анна уже подумывала просто уйти с ребенком
со двора и поискать места где-нибудь дальше к югу, в Кемптене или Зонтхофе.
Если бы не то, что на дорогах пошаливали, о чем тогда много говорили, да не
середина зимы, она непременно ушла бы.
Жить в усадьбе становилось все труднее. Невестка за обедом в
присутствии всех работников задавала ей испытующие вопрос о ее муже. Когда
она однажды, глядя на ребенка, с притворным сочувствием громко сказала
"бедный крошка", Анна решила уйти. Но тут ребенок заболел. Беспокойно лежал
он в колыбели, весь горячий, как огонь, с печальными глазками, и Анна
бодрствовала над ним все ночи, переходя от отчаяния к надежде. Когда же дело
наконец пошло на поправку и он снова стал улыбаться, как-то среди дня в
дверь постучали и вошел Оттерер.
Хорошо еще, что в горнице никого не было, кроме Анны и ребенка, не то
ей нужно было бы притворяться, а при ее состоянии это вряд ли. бы ей
удалось. Они долго стояли молча, затем Оттерер сообщил, что он, со своей
стороны, все обдумал и приехал за ней. Он снова упомянул о "таинстве брака".
Анна рассердилась. Твердым, хотя и приглушенным голосом сказала она
мужу, что и не думает жить с ним; она вступила в этот брак только ради сына,
и ничего ей не надо, только чтобы он дал имя ей и ребенку.
Когда она заговорила о ребенке, Оттерер взглянул в ту сторону, где он
лежал в своей корзине и лепетал, но не подошел к нему. Это еще больше
настроило Анну против Оттерера.
Он промычал что-то невразумительное: пусть она снова все обдумает, а
ему-де приходится не сладко. Мать его может спать на кухне...
Тут вошла хозяйка, она с любопытством поздоровалась с Оттерером и
позвала его обедать. Уже сев за стол, он небрежно кивнул хозяину, не делая
вида, будто не знаком, но и не выдавая, что знает его. На вопросы хозяйки он
отвечал односложно, не поднимая глаз от тарелки. Он нашел место в Меринге, и
Анна может переехать к нему. Однако он не сказал, что это должно быть сейчас
же.
Пообедав, Оттерер уклонился от разговора с хозяином и пошел колоть
дрова за домом, чего никто от него не требовал. После ужина, за которым он
опять молчал, хозяйка сама принесла в каморку Анны перину, чтобы он мог
переночевать, но он неуклюже поднялся и пробормотал, что сегодня же вечером
должен отправиться обратно. Прежде чем уйти, он рассеянно уставился на
корзину с ребенком, но ничего не сказал и не дотронулся до него.
Этой ночью Анна заболела, у нее началась лихорадка, которая
продолжалась несколько недель. Она лежала безучастная в постели и только
иногда по утрам, когда жар немного отпускал ее, ползком добиралась до
корзины и подтыкала ребенку одеяльце.
На четвертой неделе ее болезни во двор въехал Оттерер на телеге и увез
ее и ребенка. Анна покорно приняла все это.
Очень медленно к ней стали возвращаться силы; да при жиденьких
похлебках. Какие варили в хижине бобыля, это было и неудивительно; Но как-то
утром она увидела, в какой грязи содержится ребенок, и решительно встала.
Малыш встретил ее своей милой улыбкой, которую, по словам ее брата,
унаследовал от нее. Он очень вырос и с невероятным проворством ползал по
каморке, хлопал в ладоши и, падая носом, только слегка вскрикивал. Она
выкупала его в деревянном корыте и вновь обрела привычную уверенность.
Прошло несколько дней, и ей стало невмоготу в этой убогой хижине. Она
завернула малыша и одеяло, взяла немного хлеба с сыром и убежала.
Она хотела добраться до Зонтхофа, но не далеко ушла. Ноги у нее
подкашивались от слабости, а на дороге лежал талый снег. К тому же война
озлобила народ в деревнях, люди стали скупыми и недоверчивыми.
На третий день своих странствий она провалилась в канаву и вывихнула
себе ногу. Много часов пролежала так Анна, трепеща за ребенка, пока,
наконец, ее не отнесли в какой-то двор, где ей пришлось валяться в хлеву.
Малыш ползал под ногами у коров и только смеялся, когда она то и дело
вскрикивала от страха за него. В конце концов, ей пришлось назвать людям в
усадьбе имя своего мужа, и он снова отвез ее в Меринг.
С тех пор Анна не делала больше попыток бежать и покорилась судьбе. Она
упорно работала. Трудно было выколотить что-нибудь из этого крохотного поля
и кое-как сводить концы оконцами. Однако муж не обижал ее, и ребенок был
сыт. И брат нет-нет, да и навещал их
и привозил какие-нибудь гостинцы, а однажды она даже решилась отдать
покрасить платьице малыша в красный цвет. Красный цвет пристанет сыну
красильщика, подумала она.
Со временем Анна примирилась со своим положением, тем более, что
воспитание ребенка давало ей немало радости.
Так прошло несколько лет.
Как-то раз она пошла в деревню за патокой и, вернувшись, не нашла
ребенка в хижине; муж рассказал ей, что какая-то хорошо одетая женщина
приехала в карете и увезла его. В ужасе Анна прислонилась к стене и в тот же
вечер отправилась в Аугсбург, захватив в дорогу лишь узелок, с едой.
В вольном городе она первым делом бросилась в кожемятню. Ее не
впустили, ребенка она не увидела.
Напрасно сестра и зять утешали ее. Анна побежала к властям, крича вне
себя, что у нее украли сына. Она не постеснялась намекнуть, что мальчика
украли протестанты. В ответ она услышала, что наступили новые времена, между
католиками и протестантами заключен мир. Бедная женщина так ничего и не
добилась бы, если бы не одно необыкновенно счастливое обстоятельство. Ее
дело попало к знаменитому судье, поистине необыкновенному человеку.
Судья Ирнац Доллингер славился на вето Швабию своим грубым обхождением
и своей ученостью; курфюрст баварский, чей спор о правах с вольным имперским
городом попал на решение к Доллингеру, прозвал его "ученый золотарь", но
зато простой народ воспел его в длинной балладе.
Анна предстала перед ним в сопровождении сестры и зятя. В тесной голой
каморке, окруженный кипами пергаментов, сидел коротенький, но очень толстый
старик. Он не стал ее долго слушать. Записав что-то на листке, он проворчал:
"Ступай туда, да только поживее!"-и указал своей пухлой ручкой на то место
комнаты, куда сквозь узкие окна падал свет. Несколько
минут он вглядывался в Анну, затем вздохнул и кивком отослал ее прочь.
На следующий день он прислал за ней судебного служителя и, только она
показалась на пороге, накинулся на нее:
-А ты и не заикнулась о том, что дело идет о кожемятне и богатой
усадьбе?
Запинаясь, Анна ответила, что для нее дело только в ребенке.
- Не воображай, что можешь сцапать кожемятню,- заворчал судья.- Если
этот ублюдок и впрямь твой, все владение отойдет родственникам Цингли.
Анна, не глядя на судью, кивнула. Потом она сказала:
- Ему не нужна кожемятня!
- Он твой или не твой? - заорал судья.
- Мой,- ответила она тихо.- Хоть бы он побыл со мной, пока не выучит
все слова! А он знает только семь.
Судья сердито крякнул и стал приводить в порядок документы на столе.
Затем сказал спокойнее, но все еще сердито:
- Ты держишься за этого сопляка, но и та коза в пяти шелковых юбках
держится за него. А ребенку нужна настоящая мать.
- Да,-сказала Анна и взглянула на судью.
- Убирайся,- проворчал он.- А в субботу приходи в суд.
В ту субботу на главной улице и на площади перед ратушей у Перлахской
башни было черным-черно: всем хотелось присутствовать на процессе.
Удивительный случай вызвал много шуму, в домах и харчевнях люди спорили о
том, кто настоящая мать, а кто самозванка.
К тому же старый Доллингер был широко известен своими процессами,
которые он проводил в народном духе, пересыпая свою речь солеными шутками и
мудрыми пословицами. Его разбирательства привлекали народ больше, чем
церковные проповеди. Неудивительно, что перед ратушей толпились не только
местные жители, но и немало крестьян из окрестностей. Пятница была базарным
днем, и в ожидании процесса они заночевали в городе.
Зал, где Доллингер творил суд и расправу, назывался Золотым залом. Это
был единственный на всю Германию зал такой величины, без колонн: Потолок был
подвешен на цепях к коньку крыши.
Перед кованой решеткой, вделанной в одну из стен, сидел судья Доллингер
- бесформенной грудой мяса. Простой канат отделял его от публики, он сидел
на ровном полу, и даже стола перед ним не было. Уже много лет, как судья
распорядился об этом: он придавал большое значение внешней стороне дела.
В огороженном канатом пространстве разместились фрау Цингли с
родителями, двое приехавших из Швейцарии родственников покойного Цингли -
степенные, хорошо одетые люди, судя по всему, преуспевающие купцы и Анна
Оттерер с сестрой. Рядом с собой фрау Цингли поставила няню с ребенком.
Все - и стороны и свидетели - стояли. Судья Доллингер имел обыкновение
говорить, что слушание дела проходит быстрее, когда все на ногах. Возможно,
однако, он заставлял их стоять, чтобы прятаться за ними от публики, так что
его можно было увидеть, лишь поднявшись на цыпочки и вытянув шею.
Не успели еще приступить к делу, как произошло легкое замешательство.
Когда Анна увидела ребенка, она вскрикнула и выбежала вперед, а он потянулся
к ней, забился на руках у няни и заорал благим матом. Судья велел вынести
его из зала.
Затем он вызвал фрау Цингли.
Шелестя юбками, она вышла вперед и начала рассказывать, поминутно
прикладывая платок к глазам, как королевские солдаты отняли у нее ребенка.
Той же ночью ее бывшая служанка явилась в дом к ее отцу и, рассчитывая,
очевидно, что ей заплатят, сообщила, будто ребенок еще в доме. Однако
посланная в кожемятню кухарка не нашла ребенка: надо думать, что эта особа
(тут фрау Цингли указала на Анну) завладела им, чтобы потом вымогать у них
деньги. Иона, конечно, рано или поздно занялась бы этим, если бы у нее не
отобрали ребенка.
Судья Доллингер вызвал обоих родственников умершего и спросил,
справлялись ли они в свое время о Цингли ли и что сообщила им его жена. Оба
показали, что фрау Цингли уведомила их, что муж ее убит, а ребенок в
надежных руках у ее доверенной служанки.
Они говорили о фрау Цингли с большой неприязнью, что, впрочем, было
неудивительно: проиграй она дело, имущество покойного должно было перейти к
ним.
Выслушав свидетелей, судья снова обратился к вдове и пожелал узнать, не
потеряла ли она голову тогда, при появлении солдат, и не бросила ли ребенка
на произвол судьбы.
Фрау Цингли изумленно вскинула на него свои блекло-голубые глаза и
сказала обиженно, что нет, она не бросила ребенка на произвол судьбы.
Судья Доллингер сердито крякнул, а затем поинтересовался, считает ли
она, что ни одна мать не способна бросить своего ребенка на произвол судьбы.
Да, она так считает, сказала фрау Цингли твердо. Не считает ли она в таком
случае, продолжал судья, что мать, которая это все же сделает, заслуживает,
чтобы ее отстегали по заднице, независимо от того, сколько придется задрать
юбок. Фрау Цингли ничего не ответила, и судья вызвал бывшую служанку Анну.
Она быстро вышла вперед и тихим голосом повторила все, что уже
показывала на предварительном следствии. При этом она все время
прислушивалась к чему-то и то и дело поглядывала на большую дверь, в которую
унесли ребенка, словно боялась, что он еще кричит.
Она рассказала суду, что хотя и приходила той ночью к дяде фрау Цингли,
но потом вернулась в кожемятню из страха перед королевскими солдатами, а
также потому, что тревожилась о своем внебрачном ребенке, который
воспитывался у добрых людей в соседнем местечке Лехгаузене.
Тут старый Доллингер бесцеремонно прервал ее; он очень рад слышать,
прорычал он, что хотя бы одно существо в городе чувствовало в тот день нечто
вроде страха; ибо не боится лишь тот, кто окончательно потерял рассудок.
Конечно, нехорошо со стороны свидетельницы, что она позаботилась только о
своем ребенке, но, с другой стороны, как говорится, родная кровь не водица,
и плоха та мать, которая не украдет для своего дитяти: однако красть строго
запрещено законом, ибо как ни верти, а собственность есть собственность, и
кто вор, тот и обманщик, а обманывать тоже запрещено законом. А затем он
пустился в одно из своих мудрых и забористых рассуждений, порицая
бесстыдство людей, которые позволяют, себе водить судью
за нос, и, после небольшого отступления насчет крестьян, которые
разбавляют молоко ни в чем не повинных коров, и городского магистрата,
который взимает на рынке слишком большой налог с крестьян, что уж и вовсе не
имело отношения к процессу, он довел до общего сведения, что допрос
свидетелей окончен, а суду по-прежнему ничего не ясно.
Затем он выдержал большую паузу, проявляя все признаки нерешительности
и оглядываясь по сторонам, словно в надежде, что кто-нибудь скажет ему, как
довести дело до конца.
Люди ошеломленно переглядывались, некоторые вытягивали шею, чтобы
взглянуть на растерявшегося судью. Но в зале было очень тихо, и только с
улицы доносился шум толпы.
Наконец судья со вздохом начал снова.
- Так мы и не установили, кто настоящая мать.
Поистине, жаль мальчишку. Как часто приходится слышать, что иной отец
прячется в кусты и не хочет быть папашей, негодяй этакий, а тут сразу
объявились две матери. Суд слушал их больше, чем они заслуживают, а именно
добрых пять минут каждую, и суд пришел к заключению, что обе врут как по
писаному. Однако, как уже сказано, не мешает подумать о ребенке, который
должен иметь мать. А посему, не довольствуясь пустой болтовней, надо твердо
установить, кто настоящая мать ребенка.
И он сердито позвал судебного пристава и велел принести кусок мела.
Судебный пристав пошел и принес кусок мела.
- Нарисуй мелом на полу круг, в котором могут стать трое,- велел судья.
Судебный пристав стал на- колени и начертил мелом такой круг.
- А теперь принеси ребенка,-приказал судья.
Ребенка внесли в зал. Он снова заплакал и стал тянуться к Анне. Старый
Доллингер, не обращая внимания на рев, продолжал свою речь, лишь несколько
повысив голос.
- О подобном испытания,- сказал он,- я прочитал в одной старой книге, и
оно как раз подходит. В основе его лежит мысль, что настоящая мать узнается
по ее любви к ребенку. Значит, надо подвергнуть испытанию силу этой любви.
Судебный пристав, поставь ребенка в начертанный круг.
Судебный пристав взял орущего ребенка из рук няни и поставил в круг.
Обращаясь к фрау Цингли к Анне, судья продолжал:
- Станьте и вы туда же и возьмите каждая мальчишку за руку, а когда я
скажу "пора", постарайтесь вырвать его за руку из круга. Та, что больше
любит, будет тянуть с большей силой и перетянет ребенка к себе.
В зале началось волнение. Зрители становились на цыпочки, задние ругали
передних. Как только обе женщины вошли в круг и каждая взяла ребенка за
руку, водворилась мертвая тишина.
Ребенок тоже умолк, как будто чувствовал, что решается его судьба. Его
заплаканное личико было все время обращено к Анне. Судья скомандовал:
"Пора!"
Одним сильным движением фрау Цингли вырвала малыша из мелового круга.
Растерянно и словно глазам своим не веря, смотрела Анна ему вслед. Боясь,
как бы не сделать ребенку больно, когда его станут тянуть в разные стороны,
она тотчас же выпустила ручку.
Старый Доллингер поднялся.
- Итак, теперь мы знаем,- объявил он,-кто настоящая мать. Заберите
ребенка у этой бесстыжей. Она с легким сердцем разорвала бы его пополам.
И он кивнул Анне и, быстро выйдя из зала, отправился завтракать.
И потом еще не одну неделю окрестные крестьяне - а это был все народ не
промах - рассказывали друг другу, что судья, присудив ребенка женщине из
Меринга, подмигнул залу.
-==Бертольд Брехт. Опыт==-
Перевод: Э.Львова.
Конец официальной карьеры великого Фрэнсиса Бэкона напоминает
назидательную иллюстрацию к лживому изречению: "Злом добра не наживешь".
Верховный судья государства, он был уличен во взяточничестве и заключен
в тюрьму. Годы его лорд-канцлерства, ознаменованные казнями, раздачей
пагубных монополий, противозаконными арестами, вынесением лицеприятных
приговоров, относятся к самым темным и позорным страницам английской
истории. Когда же он был изобличен в этих злодеяниях и во всем сознался, его
всемирная известность гуманиста и философа способствовала тому, что молва об
этом распространилась далеко за пределы государства.
Немощным стариком вернулся Бэкон из тюрьмы в свое имение. Здоровье его
было расшатано постоянным напряжением, в котором он жил, вечно занятый
интригами против других и страдая от интриг, которые вели противного эти
другие... Но едва приехав домой, он всецело погрузился в изучение
естественных наук. Восторжествовать над людьми ему не удалось. И теперь он
посвятил оставшиеся силы исследованию того, как человечество может наилучшим
образом восторжествовать над природой.
Его занятия, обычно посвященные предметам насущно полезным, снова и
Снова уводили его из кабинета в поля, сады и конюшни имения. Часами
беседовал он с садовником о том, как облагородить фруктовые деревья, или
давал указания служанкам, как измерять удой каждой коровы. Как-то раз он
обратил внимание на мальчика, состоявшего при конюшне. Занемогла дорогая
лошадь, паренек дважды в день являлся к философу с докладом о ее здоровье.
Его рвение и наблюдательность приводили старика в восторг.
Однажды вечером, заглянув в конюшню, он увидел подле мальчика старую
женщину и услышал, как она говорила:
- Он плохой человек, не верь ему. Хоть он и важный барин и денег у
.него куры не клюют, а все-таки он плохой человек. Он дает тебе работу и
хлеб, делай свое дело добросовестно; но помни: человек он нехороший.
Философ не слышал ответа, он быстро повернулся и ушел. Но на следующее
утро он не обнаружил в мальчике никакой перемены.
Когда лошадь поправилась, он стал брать его особой на прогулку и
доверял ему небольшие поручения. Постепенно он все больше привыкал обсуждать
с ним свои опыты. При этом отнюдь не выбирал слов, которые, как думают
взрослые, доступны пониманию ребенка, а говорил с ним, словно с образованным
человеком. Всю жизнь Бэкон общался с величайшими умами, но его редко
понимали; н не потому. Что он говорил неясно, а потому, что говорил слишком
ясно. И теперь он не старался снизойти до понимания ребенка и только
терпеливо поправлял его, когда тот, в свою очередь, пытался употреблять
слова, ему чуждые. Мальчик должен был упражняться в описании предметов,
какие он видел, и опытов, в которых он принимал участие. Философ разъяснял
ему, как много есть всяких слов и сколько их нужно для описания свойств
предмета, чтобы его можно было, хотя бы отчасти, узнать, а главное, понять,
как с ним обращаться. Были и такие слова, к которым прибегать не стоило,
потому что они по существу ничего не означали. Это слова вроде "хороший",
"дурной", "красивый" и так далее.
Мальчик скоро усвоил, что нет смысла называть жука "уродливым" и даже
сказать о нем "быстрый" тоже недостаточно. Нужно еще установить, как быстро
жук передвигается по сравнению с другими подобными тварями и какие это ему
дает преимущества. Нужно было, посадив жука на наклонную плоскость, а потом
на горизонтальную и производя шум, заставить его побежать или положить перед
ним кусочки приманки, чтобы он устремился за ними. Стоило заняться жуком
подольше, и он терял свою уродливость. Однажды мальчику пришлось описать
кусок хлеба - он держал его в руке при встрече с философом.
- Вот где ты спокойно можешь употребить слово "хороший",- сказал
старик.- Хлеб сотворен человеком для еды и, следовательно, может быть для
него хорош или плох. Другое дело-более сложные вещи, созданные природой не
на потребу человека, о назначении которых ему трудно судить,- тут было бы
глупо довольствоваться подобными словами.
Мальчик вспомнил суждение своей бабушки о милорде.
Он быстро все схватывал, потому что схватывать приходилось всегда то,
что было вполне ощутимо, что можно было схватить рукой. Лошадь выздоровела
благодаря примененным средствам, а дерево из-за примененных средств погибло.
Он понял также, что всегда следует оставлять место разумному сомнению -
действительно ли причиной изменений послужили средства, которые были
применены. Мальчик едва ли понимал, какое значение для науки имеют мысли
великого Бэкона, но явная полезность всех этих начинаний воодушевляла его.
Он понимал философа так: в мире наступило новое время. Человечество с
каждым днем увеличивает свои познания. Эти познания необходимы для счастья и
благополучия людей на земле. Во главе всего стоит .наука. Наука исследует
вселенную и все, что есть на земле: растения, животных, почву, воду, воздух,
чтобы все это служило человеку. Важно не во что мы верим, а что мы знаем.
Люди слишком многому верят и слишком мало знают. Поэтому должно все
испробовать самому, ощупать собственными руками и говорить только о том, что
сам видел и что может принести какую-то пользу.
Это было новое учение. И все больше людей обращалось к нему и,
воодушевленное им, готово было предпринять новые изыскания.
Книги играли тут большую роль, хотя немало было и плохих книг. Мальчику
стало ясно, что он должен найти путь к книгам, если он хочет стать одним из
тех, кто причастен к этим новым изысканиям. Разумеется, он никогда не бывали
библиотеке замка. Ему приходилось дожидаться милорда у конюшни. Самое
большее, на что он осмеливался, если старый господин не приходил несколько
дней кряду,- это попасться ему на глаза, когда тот гулял в парке. Тем не
менее его любопытство к кабинету ученого, где по ночам так долго горел свет,
все росло. Взобравшись на изгородь, он мог видеть за .его окнами книжные
полки.
Он решил научиться читать.
Это было, однако, совсем не просто. Священник к которому он пришел со
своей просьбой, поглядел на него, как глядят на забежавшего на скатерть
паука.
- Уж не хочешь ли ты читать евангелие господа нашего коровам? -
недовольно спросил он мальчика.
Хорошо еще, что дело обошлось без затрещин.
Значит, надо было искать других путей. В. ризнице деревенской церкви
лежал требник. Проникнуть туда можно было, вызвавшись звонить в колокол.
Хорошо бы узнать, какое место в книге поет священник, может, тогда ему
откроется связь между словами и буквами?
На всякий случай мальчик старался затвердить латинские слова, которые
пел курат во время мессы, хотя бы некоторые из них. Но священник выговаривал
слова очень неясно да и не часто служил мессу.
И все же спустя некоторое время мальчик был уже в состоянии спеть
несколько вступительных фраз мессы. Старший конюх, накрыв .его между сараями
за этим занятием и решив, что он передразнивает .священника, отколотил его.
Так дело и не обошлось без затрещин.
Мальчику все еще не удалось найти в требнике слова, которые пел
священник, когда разразилась беда, сразу же положившая конец его попыткам
научиться грамоте.
Милорд заболел и лежал при смерти. Он прихварывал всю осень, а зимой,
еще не совсем оправившись, поехал в открытых санях за несколько миль в
соседнее имение. Мальчику было разрешено сопровождать его. Он стоял на
полозе, рядом с козлами.
Визит был окончен; старик, провожаемый хозяином, тяжело ступая, пошел к
саням и вдруг увидел на дороге замерзшего воробья. Остановившись, он
.перевернул его тростью.
- Давно он здесь лежит, как вы полагаете? - услышал мальчик,
следовавший за ним с грелкой, вопрос его, обращенный к хозяину.
Тот ответил: "Может, час, а может, и неделю, если не больше".
Тщедушный старик рассеянно простился с хозяином и задумчиво пошел
дальше.
- Мясо совсем еще свежее. Дик,- сказал он, повернувшись к мальчику,
когда сани тронулись.
Назад они ехали довольно быстро; на заснеженные поля спускался вечер,
мороз крепчал. И вот на повороте при въезде в имение они задавили курицу,
по-видимому, выбежавшую из курятника.
Старик следил за тем, как кучер пытается объехать растерянно мечущуюся
курицу, и, когда это ему не удалось, дал знак остановиться.
Выбравшись из-под своих одеял и мехов и опираясь на мальчика, он вылез
из саней и, невзирая на то, что толковал ему кучер о холоде, пошел туда, где
лежала курица.
Она была мертва. Старик велел мальчику поднять курицу.
- Выпотроши ее,- приказал он.
- Не лучше ли сделать это на кухне? - спросил кучер, боясь, как бы его
ослабевшего господина не прохватило на холодном ветру.
- Нет, лучше здесь,-ответил тот.-У Дика, наверно, есть при себе нож, и
нам нужен снег. Мальчик сделал, как ему было приказано, и старик, видимо,
позабыв и свою болезнь и мороз, нагнулся и, кряхтя, набрал горсть снега.
Заботливо принялся он набивать снегом тушку птицы.
Мальчик понял. Он стал собирать снег и подавать его своему учителю,
чтобы набить тушку до отказа.
- Вот таким образом она должна многие недели сохраниться свежей,-сказал
старик с увлечением.- Снеси ее в погреб и положи на холодный пол.
Короткое расстояние до двери он прошел, пешком, уже немного устав и
тяжело опираясь на мальчика, который нес под мышкой набитую снегом курицу.
Едва он вошел в дом, как его охватил озноб. На следующий день он слег
метался в сильном
жару.
Встревоженный мальчик бродил вокруг дома в надежде услышать что-нибудь
о здоровье своего учителя. Но он мало что узнал. Жизнь большого имения шла
своим чередом. И лишь на третий день что-то произошло. Его позвали в рабочий
кабинет.
Старик лежал на узкой деревянной кровати под множеством одеял, но при
открытых окнах, так что в комнате было холодно. И все же казалось, что
больной пылает от жара. Слабым голосом осведомился он о состоянии набитой
снегом тушки.
Мальчик сказал, что у нее совершенно свежий вид.
- Это хорошо,- сказал старик с удовлетворением.- Через два дня снова
доложишь мне.
Уходя, мальчик пожалел, что не взял с собой тушку.
Старик показался ему не таким больным, как говорили в людской. Дважды
на дню он менял снег, и, когда снова направился в комнату больного, курица
была такая же свежая.
Но тут мальчик наткнулся на неожиданное препятствие.Из столицы приехали
доктора. По всему коридору неслось жужжание приглушенных голосов - то
властных, то заискивающих,-повсюду мелькали чужие лица. Слуга, который
спешил в спальню больного с подносом, накрытым большим полотенцем, грубо
погнал мальчика прочь.
Много раз утром и вечером пытался Дик проникнуть в комнату больного, и
все напрасно. Казалось, чужие доктора решили обосноваться в замке. Они
представлялись мальчику большими черными птицами, которые кружили над
беззащитным больным.
Под вечер он спрятался в комнатушке, входившей в коридор, где было
очень холодно. Его трясло от мороза, но он считал это большой удачей, ибо
опыт требовал, чтобы курица постоянно была на холоде.
Во время ужина, когда черный поток немного схлынул, мальчик
проскользнул в спальню милорда.
Больной лежал один, все ушли ужинать. Подле узкой кровати стоял ночник
под зеленым абажуром. Лицо больного, странно высохшее, поражало восковой
бледностью. Глаза были закрыты, но руки беспокойно шарили по жесткому
одеялу. В комнате было жарко натоплено, окна закрыты. Мальчик сделал
несколько шагов к кровати, судорожно сжимая в вытянутых вперед руках курицу,
и несколько раз чуть слышно позвал: "Милорд". Никакого ответа. Однако
больной, казалось, не спал. Его губы порой шевелились, как будто он что-то
говорит.
Мальчик, убежденный в важности для опыта дальнейших указаний учителя,
решил привлечь его внимание. Но едва он поставил на кресло ящик с курицей,
коснулся одеяла, как кто-то схватил его сзади за шиворот и оттащил прочь.
Толстяк с серым лицом глядел на него, как на убийцу. Сохраняя
присутствие духа, мальчик вырвался, схватил ящики выскочил за дверь.
В коридоре ему показалось, что его заметил помощник дворецкого,
поднимавшийся по лестнице. Плохо дело! Как он докажет, что явился по
приказанию милорда, чтобы сообщить ему о важном опыте? Старый ученый был
полностью во власти своих- докторов. Закрытые окна в спальне
свидетельствовали об этом. И действительно, Дик увидел, как один из слуг
идет через двор к конюшне. Он не стал ужинать, отнес курицу в погреб и
забрался на сеновал.
Спал он тревожно, всю ночь ему мерещился предстоящий розыск. Робко
.вылез он поутру из своего убежища.
Но никто о нем и не вспомнил. Во дворе была страшная суматоха, все
сновали взад и вперед. Милорд скончался на рассвете.
Весь день мальчик кружил по двору, словно его оглушили обухом. Он
чувствовал, что смерть учителя всегда будет для него невозвратимой потерей.
Когда же в сумерках он спустился в погреб с миской снега, горе охватило его
с новой силой при мысли о незавершенном опыте, и он безутешно заплакал над
ящиком. Что же станется с великим открытием?
Возвращаясь во двор, причем собственные ноги казались ему такими
тяжелыми, что он невольно оглянулся на свои следы в снегу, не глубже ли они,
чем обычно, мальчик увидел, что лондонские врачи еще не уехали. Их кареты
были еще здесь.
Несмотря на свою неприязнь мальчик решил доверить им открытие. Люди
ученые, они должны .были понять всю важность опыта. Он принес ящичек с
замороженной курицей и спрятался позади колодца, пока мимо него не прошел
один из этих господ-коренастый человек, не внушающий особого страха. Выйдя
из своего укрытия, мальчик протянул ему ящик. Слова застряли у него в горле,
но все же ему удалось несвязно, запинаясь, изложить свою просьбу.
- Милорд нашел ее мертвой шесть дней назад, ваша светлость. Мы набили
ее снегом. Милорд считал, что мясо останется свежим. Посмотрите сами. Оно
совершенно свежее.
Коренастый с удивлением уставился на ящик.
- Ну и что же дальше? - спросил он.
- Оно не испортилось,- ответил мальчик.
- Так,-Сказал коренастый.
- Посмотрите сами,-настойчиво повторил мальчик.
- Вижу,- сказал коренастый и покачал головой.
Так, качая головой, он пошел дальше. Мальчик, обескураженный, смотрел
ему вслед. Он не мог понять этого коротышку. Не оттого ли умер милорд, что
вышел из саней на мороз, чтобы провести свой опыт? Ведь он руками брал снег
с земли. Это несомненно.
Мальчик медленно побрел обратно, к двери в погреб, но, не дойдя до нее,
остановился, повернул и побежал на кухню.
Повар был очень занят, так как к ужину ждали со всей округи гостей с
соболезнованиями.
- К чему тебе эта птица?-заворчал на него повар.-Она же совсем мерзлая.
--- Это ничего,-сказал мальчик,-Милорд сказал, что это ничего не
значит.
Повар рассеянно поглядел на него, а потом вперевалку направился к
дверце большой сковородкой в руках, очевидно, выбросить что-то. Мальчик
неотступно следовал за ним со своим ящиком.
- Давайте попробуем,- сказал он умоляющим голосом. У повара лопнуло
терпение. Он схватил курицу своими сильными ручищами и с размаху швырнул во
двор.
- Видно, у тебя нет другой заботы,-закричал он вне себя.-Разве ты не
знаешь, что его милость скончался?
Мальчик поднял птицу с земли и ушел. Два следующих дня были заняты
траурными церемониями. Ему все время приходилось то запрягать, то распрягать
лошадей, и ночью, меняя в ящике снег, он, можно сказать, спал на ходу. Им
овладела глубокая безнадежность.
Новая эпоха кончилась.
Но на третий день, день погребения, мальчик тщательно умылся, надел
свой лучший наряд, и настроение у него изменилось. Стояла чудесная, бодрящая
зимняя погода. Из деревни доносился звон колоколов.
Исполненный новых надежд, он пошел в погреб и долго и внимательно
смотрел на мертвую птицу. На ней не было заметно никаких следов гниения.
Заботливо уложил он ее в ящик, наполнил его свежим белым снегом и, взяв
подмышку, направился в деревню.
Весело насвистывая, вошел он в низенькую кухню своей бабушки. Родители
мальчика рано умерли, его воспитала бабушка, которой он во всем доверялся.
Не показывая, что у него в ящике, он сообщил старушке, которая в это время
переодевалась для похорон, об опыте милорда. Она терпеливо выслушала его.
- Так кто ж этого не знает?-сказала она чуть погодя.-- Птица застывает
на холоде и так некоторое время сохраняется. Что же тут особенного?
-Я думаю, ее еще можно есть,-сказал мальчик как можно равнодушнее.
- Есть куру, которая уже неделю, как издохла? Так от нее же отравишься!
- Почему же? Ведь ей ничего не сделалось. И она не была больна, ее
задавило санями милорда.
- Но внутри, внутри-то она порченая,-возразила старушка, теряя
терпение.
- Не думаю,-сказал мальчик твердо, не сводя с курицы ясных глаз.-
Внутри у нее все время был снег. Пожалуй, я сварю ее.
Старуха рассердилась.
- Ты пойдешь со мной на похороны,- сказала она, прекращая этот
разговор.- По-моему, его милость достаточно для тебя сделал, чтобы ты, как
полагается, проводил его гроб.
Мальчик ничего сине ответил. Пока она повязывала черный шерстяной
платок, он достал курицу, сдул с нее остатки снега и положил на два полешка
перед печкой, чтобы она оттаяла.
Старушка больше не смотрела на него. Одевшись, она взяла его за руку и
решительно направилась к двери.
Некоторое время мальчик послушно шел следом. На дороге было много
народу, мужчин и женщин, все шли на похороны. Внезапно мальчик вскрикнул от
боли. Он угодил в сугроб. С перекошенным лицом он вытащил ногу, вприпрыжку
доковылял до придорожного камня и, опустившись на него, стал растирать
ступню.
- Я вывихнул ногу,-сказал он.
Старуха недоверчиво на него посмотрела.
- Ты вполне можешь идти,- сказала она.
- Нет,-огрызнулся он.-А если не веришь, посиди со мной и подожди,
покуда пройдет.
Старуха молча села подле него.
Прошло четверть часа. Мимо все еще тянулись деревенские жители; правда,
их становилось все меньше. Мальчик и старуха упрямо сидели на обочине
дороги.
Наконец старуха сказала с укором:
- Разве он не учил тебя, что не следует лгать?
Мальчик ничего не ответил. Старуха поднялась со вздохом. Она совсем
замерзла.
- Если ты через десять минут не нагонишь меня, я скажу твоему брату,
пусть настегает тебя по заднице. И она торопливо заковыляла дальше, чтобы не
пропустить надгробную речь.
Мальчик подождал, пока она отойдет достаточно далеко, и медленно
поднялся. Он пошел, обратно, часто оборачиваясь и не переставая
прихрамывать. И только когда изгородь скрыла его от глаз старушки, он пошел,
как обычно.
В хижине он уселся около курицы и стал смотреть на нее. Он сварит ее в
котелке с водой и съест; крылышко. Тогда будет видно, отравится он или нет.
Он все сидел, когда издалека донеслись три пушечных выстрела. Они
прозвучали в честь Фрэнсиса Бэкона, барона Веруламского, виконта
Сент-Альбанского, канцлера Англии, который одним своим современника внушал
отвращение, а другим - страсть к полезным знаниям.