Исаак Бабель.
Рассказы

Конармия (фрагменты)
Миниатюры
Одесские рассказы
Маленькие Рассказы

     Исаак Бабель.
     Конармия (фрагменты)

     ГЕДАЛИ.

     (Из книги "Конармия".)

     В  субботние кануны меня томит густая печаль воспоминаний.
Когда-то в эти вечера мой дед поглаживал  желтой  бородой  томы
Ибн-Эзра.  Старуха  моя в кружевной наколке ворожила узловатыми
пальцами над субботней свечей и сладко рыдала.  Детское  сердце
раскачивалось  в  эти  вечера,  как  кораблик  на заколдованных
волнах. О, истлевшие талмуды моего детства!  О,  густая  печаль
воспоминаний!
     Я  кружу  по  Житомиру  и  ищу  робкой  звезды.  У древней
синагоги, у ее желтых и равнодушных стен старые  евреи  продают
мел,  синьку,  фитили - евреи с бородами пророков, с страстными
лохмотьями на впалой груди...
     Вот предо мною базар и смерть базара.  Убита  жирная  душа
изобилия.  Немые замки висят на лотках, и гранит мостовой чист,
как лысина мертвеца. Она мигает и гаснет - робкая звезда...
     Удача пришла  ко  мне  позже,  удача  пришла  перед  самым
заходом  солнца.  Лавка  Гедали  спряталась  в наглухо закрытых
торговых  рядах.  Диккенс,  где   была   в   этот   день   твоя
величественная  ласковая  тень?  Ты  увидел  бы  в  этой  лавке
древностей золоченые  туфли  и  корабельные  канаты,  старинный
компас  и  чучело  орла,  охотничий винчестер с выгравированной
датой - 1810 и сломанную кастрюлю.
     Старый Гедали похаживает вокруг своих сокровищ  в  розовой
пустоте  вечера - маленький хозяин в дымчатых очках и в зеленом
сюртуке до полу. Он  потирает  белые  ручки,  он  щиплет  сивую
бороденку  и,  склонив  голову,  внимательно  слушает невидимые
голоса, слетевшиеся к нему.
     Эта  лавка,  как  коробочка  любознательного   и   важного
мальчика,  из  которого выйдет профессор ботаники. В этой лавке
есть и пуговица, и мертвая бабочка,  и  маленького  хозяина  ее
зовут  Гедали. Все ушли с базара, Гедали остался. И он вьется в
лабиринте из глобусов, черепов и мертвых цветов, помахивая  над
своею коробочкой пестрой метелкой из петушиных перьев и сдувает
пыль с умерших цветов.
     И  вот  -  мы  сидим  на  боченках  из-под  пива. - Гедали
свертывает и разматывает узкую бороду. Его цилиндр покачивается
над нами, как черная башенка. Теплый  воздух  течет  мимо  нас.
Небо  меняет  цвета. Нежная кровь льется из опрокинутой бутылки
там вверху и меня обволакивает легкий запах тления.
     - Революция - скажем ей да, но  разве  субботе  мы  скажем
нет?  -  так  начинает Гедали и обвивает меня шелковыми ремнями
своих дымчатых глаз.
     - Да, кричу я революции, - да, кричу я ей, но она прячется
от меня и высылает вперед одну только стрельбу...
     - В закрывшиеся  глаза  не  входит  солнце,  -  отвечаю  я
старику,  -  но  мы  распорем  закрывшиеся  глаза,  Гедали,  мы
распорем их...
     - Поляк закрыл мне глаза, - шепчет старик чуть  слышно,  -
поляк,  злая  собака. Он берет еврея и вырывает ему бороду, ах,
пес. И  вот  его  бьют,  злую  собаку.  Это  замечательно,  это
революция.  И потом тот, который бил поляка, говорит мне: отдай
на учет твой граммофон, Гедали.  -  Я  люблю  музыку,  пани,  -
отвечаю  я  революции. Ты не знаешь, что ты любишь, Гедали, я -
стрелять в тебя буду, и тогда ты это узнаешь, и я  не  могу  не
стрелять, Гедали, потому что я - революция...
     - Она  не  может  не стрелять, Гедали, - говорю я старику,
перебивая его, - потому что она революция...
     - Но поляк стрелял,  мой  ласковый  пан,  потому,  что  он
контр-революция;  вы  стреляете  потому,  что вы - революция. А
революция, это уже удовольствие. И удовольствие не любит в доме
сирот. Хорошие дела делает хороший  человек.  Революция  -  это
хорошее дело хороших людей. Но хорошие люди не убивают. Значит,
революцию  делают  злые  люди. Но поляки тоже злые люди. Кто же
скажет Гедали,  где  революция,  где  контр-революция?  Я  учил
когда-то  Талмуд, я люблю комментарии Раше и песни Маймонида. И
еще другие понимающие люди есть  в  Житомире.  И  вот  мы  все,
ученые люди; мы падаем на лицо и кричим на голос: горе нам, где
сладкая революция?..
     Старик  умолк.  И  мы увидели первую звезду, пробивавшуюся
вдоль млечного пути.
     - Заходит суббота, - с важностью произнес Гедали, - евреям
надо в синагогу.
     - Пане товарищ, - сказал он вставая, и цилиндр, как черная
башенка,  закачался  на  его  голове,  -  привезите  в  Житомир
немножко  хороших  людей.  Ай,  в  нашем  городе недостача, ай,
недостача!  Привезите  добрых  людей,  и  мы  отдадим  им   все
граммофоны.  Мы не невежды. Интернационал - мы знаем, что такое
Интернационал. И я хочу Интернационала добрых  людей,  я  хочу,
чтобы  каждую  душу  взяли  на учет и дали бы ей паек по первой
категории. Вот, душа, кушай  пожалуйста,  имей  от  жизни  свое
удовольствие...  Интернационал, пане товарищ, это вы не знаете,
с чем его кушают...
     - Его  кушают  с  порохом,  -  ответил  я  старику,  -   и
приправляют лучшей кровью...
     И  вот  она  взошла  на  свое  кресло  из синей тьмы, юная
суббота.
     - Гедали, - говорю я, -  сегодня  пятница,  и  уже  настал
вечер. Где можно достать еврейский коржик, еврейский стакан чаю
и немножко этого отставного бога в стакане чаю?..
     - Нету,  -  отвечает  мне  Гедали, навешивая замок на свою
коробочку,  -  нету.  Есть  рядом  харчевня,  и  хорошие   люди
торговали в ней, но там уже не кушают, там плачут...
     И  он  застегнул  свой  зеленый  сюртук  на  три  костяные
пуговицы. Он обмахал себя петушиными перьями, поплескал  водицы
на   мягкие   ладони   и   удалился   -   крохотный,  одинокий,
мечтательный, в черном  цилиндре,  и  с  большим  молитвенником
подмышкой.  Заходит  суббота.  Гедали - основатель несбыточного
Интернационала - шел в синагогу молиться.

     СИДОРОВ.

     <Из книги "Конармия".>

     Я снова сидел вчера в людской у панны Элизы  под  нагретым
венцом  из  зеленых  ветвей ели. Я сидел у теплой, живой, такой
ворчливой печки и потом  возвращался  к  себе  глубокой  ночью.
Внизу  у  обрыва бесшумный Збруч катил свою стеклянную и темную
волну.  Душа,  налитая  томительным  хмелем  мечты,   улыбалась
неведомо кому, и воображение, счастливая слепая баба, клубилось
впереди июльским туманом.
     Обгорелый  город  - переломленные колонны и врытые в землю
крючки злых старушечьих мизинцев - он казался мне  поднятым  на
воздух,  удобным  и небывалым, как сновиденье. Голый блеск луны
лился на него с  неиссякаемой  силой.  Сырая  плесень  развалин
цвела,  как мрамор оперной скамьи. И я ждал потревоженной душой
выхода Ромео из-за туч, атласного Ромео, поющего о любви  в  то
время,  как  за  кулисами понурый электротехник держит палец на
выключателе луны.
     Голубые  дороги  текли  мимо  меня,  как   струи   молока,
брызнувшие  из многих грудей. И, возвращаясь домой, я страшился
встречи с Сидоровым, моим соседом, опускавшим на меня по  ночам
волосатую лапу своей тоски. По счастию в эту ночь, растерзанную
молоком   луны,  Сидоров  не  проронил  ни  слова.  Обложившись
книгами, он писал. На столе дымилась горбатая свеча -  зловещий
костер  мечтателей.  Я  сидел  в стороне, дремал, и сны прыгали
вокруг меня, как котята. И только поздней ночью  меня  разбудил
ординарец,  вызвавший  Сидорова  в  штаб.  Они  ушли  вместе, я
подбежал тогда к столу, на котором писал Сидоров, и  перелистал
его книги. Это были самоучитель итальянского языка, изображение
римского  форума  и  план  города  Рима. План был весь размечен
крестиками и точками. Неясный хмель  спал  тогда  с  меня,  как
чешуя  линяющей  змеи.  Я  наклонился над исписанным листом и с
замирающим  сердцем,  ломая  пальцы,  прочитал  чужое   письмо.
Сидоров,  тоскующий убийца, изорвал в клочья розовую вату моего
воображения и потащил меня в  черные  коридоры  здравомыслящего
своего  безумия.  Письмо начиналось со второй страницы, но я не
осмелился искать начала:
     "...Пробито легкое и маленько рехнулся  или,  как  говорит
Сергей,  с  ума  слетел.  Не  сходить же с него в самом деле, с
дурака с этого,  с  ума.  Впрочем,  хвост  на  бок  и  шутки  в
сторону... Обратимся к повестке дня, друг мой Виктория.
     "Я  проделал  трехмесячный махновский поход - утомительное
жульничество, и ничего более. И только Волин все еще там. Волин
рядится  в  апостольские  ризы  и  карабкается  в   Ленины   от
анархизма.  Ужасно.  А  батько слушает его, поглаживает пыльную
проволоку своих кудрей и пропускает сквозь гнилые зубы  длинную
змею  мужицкой  своей  усмешки.  И я теперь не знаю, есть ли во
всем этом не сорное зерно  анархии  и  утрем  ли  мы  вам  ваши
благополучные  носы,  самодельные  цекисты из самодельного Цека
made in Харьков, в самодельной столице.  Ваши  рубахи-парни  не
любят  теперь вспоминать грехи анархической их юности и смеются
над нами с высоты государственной мудрости, чорт с ними...
     "А потом я попал в Москву. Как попал я  в  Москву?  Ребята
кого-то  обижали  в  смысле  реквизиционном и ином. Я, слюнтяй,
вступился. Меня расчесали - и за дело. Рана была пустяковая, но
в Москве, ах, Виктория, в Москве, я онемел от несчастий. Каждый
день  госпитальные  сиделки   приносили   мне   крупицу   каши.
Взнузданные  благоговением, они тащили ее на большом подносе, и
я  возненавидел  эту  ударную  кашу,  внеплановое  снабжение  и
плановую   Москву.  В  Совете  встретился  потом  с  горсточкой
анархистов. Они - пижоны или полупомешанные старички. Сунулся в
Кремль с планом настоящей работы. Меня погладили по  головке  и
обещали  сделать  замом,  если исправлюсь. Я не исправился. Что
было дальше? Дальше был фронт, Конармия  и  солдатня,  пахнущая
сырой кровью и человеческим прахом.
     "Спасите  меня,  Виктория. Государственная мудрость сводит
меня с ума, скука пьянит. Вы не поможете -  и  я  издохну  безо
всякого  плана.  Кто  же  захочет,  чтобы  работник подох столь
неорганизованно, не вы ведь,  Виктория,  моя  невеста,  которая
никогда  не  будет  женой.  Вот  и  сантиментальность,  ну ее к
распроэтакой матери.
     "Теперь будем говорить дело. В армии  мне  скучно.  Ездить
верхом  из-за  раны  я  не  могу,  значит  не  могу  и драться.
Употребите  ваше  влияние,  Виктория.  Пусть  отправят  меня  в
Италию. Язык я изучаю, и через два месяца буду на нем говорить.
В  Италии  земля  тлеет.  Многое  там  готово.  Недостает  пары
выстрелов. Один из них я произведу. Там нужно отправить  короля
к  праотцам.  Это  очень  важно.  Король у них славный дядя, он
играет в популярность и снимается с  ручными  социалистами  для
воспроизведения в журналах семейного чтения.
     "В  Цека,  в  Наркоминделе  вы  не говорите о выстрелах, о
королях. Вас погладят по головке и промямлят: романтик. Скажите
просто, - он болен, зол, пьян от тоски, он хочет солнца  Италии
и  бананов.  Заслужил  ведь  или  может не заслужил? Лечиться и
баста. А если  нет  -  пусть  отправят  в  одесское  Чека.  Оно
толковое и очень убийственное и...
     "...Как  глупо,  как незаслуженно и глупо пишу я, друг мой
Виктория.
     Италия, она вошла в сердце, как навождение. Мысль об  этой
стране,  никогда  не виденной, сладка мне, как имя женщины, как
ваше имя, Виктория"...
     Я прочитал письмо и стал укладываться на моем продавленном
и нечистом ложе. Но сон не  шел.  За  стеной  искренно  плакала
беременная   еврейка,   и   ей   отвечало  стонущее  бормотанье
долговязого  мужа.  Они  вспоминали  об  ограбленных  вещах   и
злобствовали  друг  на  друга  за  незадачливость. Потом, перед
рассветом, вернулся Сидоров.  На  столе  задыхалась  догоревшая
свеча. Сидоров вынул из сапога другой огарок и с необыкновенной
задумчивостью  придавил  им оплывший фитилек. Наша комната была
темна, мрачна, все дышало в ней ночной сырой  вонью,  и  только
окно, заполненное лунным огнем, сияло, как избавление.
     Он   пришел  и  спрятал  письмо,  мой  томительный  сосед.
Сутулясь, сел он за стол и раскрыл альбом города  Рима.  Пышная
книга   с   золотым   обрезом  стояла  перед  его  оливковым  и
невыразительным лицом. Над круглой его спиной блестели зубчатые
развалины Капитолия и арена цирка, освещенная  закатом.  Снимок
королевской   семьи   был   заложен   тут  же,  между  большими
глянцевитыми листами. На клочке бумаги, вырванном из календаря,
был изображен приветливый и тщедушный король Виктор Эммануил  с
своей  черноволосой женой и наследным принцем Умберто и с целым
выводком принцесс.
     И вот ночь, полная далеких  и  тягостных  звонов,  квадрат
света   в   сырой  тьме  и  в  нем  мертвенное  лицо  Сидорова,
безжизненная маска, повисшая над желтым пламенем свечи.

     ТИМОШЕНКО И МЕЛЬНИКОВ.

     <Из книги "Конармия".>

     Тимошенко,  наш  начдив,  забрал  когда-то  у  Мельникова,
командира  первого  эскадрона,  белого жеребца. Это была лошадь
пышного экстерьера, но с сырыми  формами,  которые  мне  всегда
казались   тяжеловатыми.   Мельников   получил  взамен  вороную
кобыленку неплохих кровей и  с  гладкой  рысью.  Но  он  держал
кобыленку в черном теле и жаждал мести и ждал своего часу, и он
дождался его.
     После  июньских неудачных боев, когда Тимошенку сместили и
заслали в  резерв  чинов  командного  запаса,  тогда  Мельников
написал  в  штаб  армии  прошение  о  возвращении  ему  лошади.
Начальник штаба наложил  на  прошение  резолюцию:  "возворотить
изложенного  жеребца  в  первобытное  состояние" - и Мельников,
ликуя, сделал  сто  верст  для  того,  чтобы  найти  Тимошенку,
жившего  тогда  в Радзивилове, в изувеченном городишке, похожем
на оборванную салопницу.  Он  жил  один,  смещенный  начдив,  и
лизуны из штабов не узнавали его больше. Лизуны из штабов удили
жареных   куриц   в   улыбках  командарма  и,  холопствуя,  они
отвернулись от прославленного начдива.
     Облитый французскими духами и похожий на  Петра  Великого,
он  жил  в  опале,  с  казачкой  Павлой,  отбитой  им  у  еврея
интенданта, и с двадцатью кровными  лошадьми,  которых  мы  все
считали  его  собственностью. Солнце на его дворе напрягалось и
томилось слепотой своих лучей,  жеребята  на  его  дворе  бурно
сосали  маток,  конюхи  с  взмокшими спинами просеивали овес на
выцветших веялках, и только  Мельников,  израненный  истиной  и
ведомый местью, шел напрямик к забаррикадированному двору.
     - Личность  моя  вам  знакомая?  - спросил он у Тимошенки,
который лежал на сене и посмеивался и розовел.
     - Видал я тебя, как будто, - ответил Тимошенко и зевнул.
     - Тогда получайте резолюцию начштаба, -  сказал  Мельников
твердо,  -  и  прошу  вас, товарищ из резерва, смотреть на меня
официальным глазом.
     - Можно,  -  примирительно  пробормотал  Тимошенко,   взял
бумагу  и  стал  читать ее необыкновенно долго. Потом он позвал
вдруг казачку, чесавшую себе волосы в холодку, под навесом.
     - Павла, -  сказал  он,  -  с  утра,  слава  те,  господи,
чешемся, направила бы самоварчик.
     Казачка   отложила   гребень   и,   взяв  в  руки  волосы,
перебросила их за спину.
     - Цельный день сегодня, Константин Васильич, цепляемся,  -
сказала  она с ленивой и победительной усмешкой, - то того вам,
то другого.
     И она пошла к начдиву, неся  грудь  на  высоких  башмаках,
грудь, измятую за ночь и шевелившуюся, как животное в мешке.
     - Цельный  день  цепляемся,  -  повторила женщина, сияя, и
застегнула начдиву рубаху на груди.
     - То этого мне, а то того, -  засмеялся  начдив,  вставая,
обнял  Павлины  отдавшиеся  плечи  и обернул вдруг к Мельникову
помертвевшее лицо.
     - Я  еще  живой,  Мельников,  -  сказал  он,  обнимаясь  с
казачкой,  - я еще живой, мать твою и Исуса Христа распроэтакую
мать, еще ноги мои ходят, еще кони мои  скачут,  еще  руки  мои
тебя достанут и пушка моя греется около моего тела.
     Он  вынул  револьвер,  лежавший  у него на голом животе, и
подступил к командиру первого эскадрона.
     Тот повернулся на каблуках, шпоры его застонали, он  вышел
со  двора,  как  ординарец, получивший эстафету, и снова сделал
сто верст для  того,  чтобы  найти  начальника  штаба,  но  тот
прогнал от себя Мельникова.
     - Твое дело, командир, решенное, - сказал начальник штаба,
- жеребец   тебе   мною  возворочен,  а  докуки  мне  без  тебя
хватает...
     Он  не  стал  слушать  Мельникова  и  возвратил,  наконец,
первому  эскадрону сбежавшего командира. Мельников целую неделю
был в  отлучке.  За  это  время  нас  перегнали  на  стоянку  в
Дубенские леса. Мы разбили там палатки и жили хорошо. Мельников
вернулся,  я помню, в воскресенье утром, двенадцатого числа. Он
потребовал  у  меня  бумаги  больше  дести  и  чернил.   Казаки
обстругали  ему  пень,  он положил на пень револьвер и бумагу и
писал до вечера, перемарывая множество листов.
     - Чистый  Карл  Маркс,  -  сказал  ему   вечером   военком
эскадрона, - чего ты пишешь, хрен с тобой?..
     - Описываю  разные  мысли,  согласно  присяге,  -  ответил
Мельников   и   подал   военкому   заявление   о   выходе    из
коммунистической партии большевиков.
     "Коммунистическая партия, - было сказано в этом заявлении,
- основана, полагаю, для радости и твердой правды без предела и
должна  также  осматриваться на малых. Теперь коснусь до белого
жеребца,  которого  я  отбил  у  неимоверных  по  своей  контре
крестьян,    имевший   захудалый   вид,   и   многие   товарищи
беззастенчиво надсмехались над  этим  видом,  но  я  имел  силы
выдержать  тот  резкий смех и, сжав зубы, за общее дело выхолил
жеребца до желаемой перемены, потому я есть, товарищи, до белых
коней охотник  и  положил  на  них  силы,  в  малом  количестве
оставшиеся  мне  от  империалистской  и  гражданской  войны,  и
таковые жеребцы чувствуют мою руку, и я также могу  чувствовать
его  бессловесную  нужду и что ему требуется, но несправедливая
вороная кобылица мне без надобности, я не могу ее чувствовать и
не могу ее переносить, что все товарищи могут подтвердить,  как
бы  не  дошло  до  беды. И вот партия не может мне возворотить,
согласно резолюции, мое кровное,  то  я  не  имею  выхода,  как
писать  это заявление со слезами, которые не подобают бойцу, но
текут бесперечь и секут сердце, засекая сердце в кровь"...
     Вот это и еще много  другого  было  написано  в  заявлении
Мельникова,  потому  что  он  писал  его целый день, и оно было
очень длинно. Мы с военкомом бились над ним с час  и  разобрали
до конца.
     - Вот  и дурак, - сказал потом военком, разрывая бумагу, -
приходи после ужина, будешь иметь беседу со мной.
     - Не  надо  мне  твоей  беседы,   -   ответил   Мельников,
вздрагивая, - проиграл ты меня, военком.
     Он стоял, сложив руки по швам, дрожал, не сходя с места, и
озирался  по  сторонам, как будто примериваясь, по какой дороге
бежать. Военком  подошел  к  нему  вплотную,  но  не  доглядел.
Мельников рванулся и побежал изо всех сил.
     - Проиграл,  -  закричал  он  дико  и  влез на пень и стал
обрывать на себе куртку и царапать грудь.
     - Бей, Тимошенко, - закричал он, падая  на  землю,  -  без
враз.
     Тогда  мы потащили его в палатку, и казаки нам помогли. Мы
вскипятили ему чай и набили папирос. Он курил и все  дрожал.  И
только  к  вечеру  успокоился  наш  командир. Он не заговаривал
больше о сумасбродном своем заявлении, но через неделю поехал в
Ровно,  освидетельствовался  во  врачебной   комиссии   и   был
демобилизован, как инвалид, имеющий шесть поранений.
     Так  лишились  мы  Мельникова. Я ужасно был этим опечален,
потому  что  Мельников  был  тихий  человек,  похожий  на  меня
характером.  У  него  одного  в  эскадроне  был  самовар. В дни
затишья мы пили с ним горячий  чай.  И  он  рассказывал  мне  о
женщинах  так  подробно, что мне было стыдно и приятно слушать.
Это, я думаю, потому, что нас потрясали одинаковые страсти.  Мы
оба  смотрели на мир, как на луг в мае, как на луг, по которому
ходят женщины и кони.

     У СВЯТОГО ВАЛЕНТА.

     <Из книги "Конармия".>

     Дивизия  наша  заняла  Берестечко  вчера   вечером.   Штаб
остановился  в  доме  ксендза  Тузинкевича. Переодевшись бабой,
Тузинкевич бежал из Берестечка перед вступлением наших войск. О
нем я знаю, что он сорок пять лет возился с богом в  Берестечке
и  был  хорошим  ксендзом.  Когда  жители  хотят,  чтобы мы это
поняли,  они  говорят  -  его  любили  евреи.  При  Тузинкевиче
обновили  древний  костел.  Ремонт  кончили в день трехсотлетия
храма. Из Житомира приехал тогда епископ.  Прелаты  в  шелковых
рясах  служили  перед  костелом молебен. Пузатые и благостные -
они стояли, как колокола в росистой  траве.  Из  окрестных  сел
текли  покорствующие  реки. Мужичье преклоняло колена, целовало
руки и на небесах  в  тот  день  пламенели  невиданные  облака.
Небесные  флаги  веяли  в  честь  старого  костела. Сам епископ
поцеловал Тузинкевича в лоб  и  назвал  его  отцом  Берестечка,
pater Beresteckea.
     Эту  историю узнал я утром в штабе, где разбирал донесение
обходной колонны нашей,  ведшей  разведку  на  Львов  в  районе
Радзихова.  Я  читал  бумаги,  и  храп  вестовых за моей спиной
говорил о нескончаемой нашей бездомности. Писаря, отсыревшие от
бессонницы, писали приказы по дивизии,  ели  огурцы  и  чихали.
Только  к  полудню я освободился и подошел к окну и увидел храм
Берестечка - могущественный и белый.  Он  светился  в  нежарком
солнце,  как  фаянсовая  башня.  Молнии  полудня блистали в его
глянцевитых боках.  Выпуклая  их  линия  начиналась  у  древней
зелени  куполов  и  легко  сбегала  книзу. Розовые жилы тлели в
белом камне фронтона, и на вершине были  колонны,  тонкие,  как
свечи.
     Потом  пение  органа  поразило  мой слух, и в дверях штаба
появилась  старуха  с  распущенными   желтыми   волосами.   Она
двигалась,  как  собака с перебитой лапой, кружась и припадая к
земле. Зрачки ее были налиты белой влагой  слепоты  и  брызгали
слезами. Звуки органа, то тягостные, то поспешные, подплывали к
нам.  Полет  их  был  труден, и след их звенел жалобно и долго.
Старуха вытерла слезы желтыми своими волосами, села на землю  и
стала  целовать  сапоги  мои  у  колена.  Орган  умолк  и потом
захохотал на  басовых  нотах.  Я  схватил  старуху  за  руку  и
оглянулся.  Писаря  стучали  на  машинках, вестовые храпели все
заливистей и шпоры  их  резали  войлок  под  бархатной  обивкой
диванов. Старуха целовала мои сапоги с нежностью, обняв их, как
младенца.  Я потащил ее к выходу и запер за собой дверь. Костел
стал передо мной ослепительный, как декорация.  Боковые  ворота
его  были  раскрыты  и  на  могилах  польских офицеров валялись
конские черепа.
     Мы вбежали во двор, прошли сумрачный коридор  и  попали  в
квадратную  комнату,  пристроенную  к  алтарю.  Там хозяйничала
Сашка, любовница Шевелева и сестра 31 полка. Она разорвала ризы
и сорвала шелк с  чьих-то  одеяний.  Мертвенный  аромат  парчи,
рассыпавшихся  цветов,  душистого  тления лился в ее трепещущие
ноздри, щекоча ее и отравляя. Потом в комнату вошли казаки. Они
захохотали и  схватили  ее  за  грудь  и  сунули  ей  под  юбки
золоченые  палки  от  балдахина. Курдюков, придурковатый малый,
ударил ее по носу кадилом, а Биценко кинул с  размаху  на  гору
материй  и священных книг. Казаки заголили тело Сашки, цветущее
и вонючее, как мясо только что зарезанной коровы, они  заголили
ее ноги эскадронной дамы, чугунные и стройные ноги, и Курдюков,
придурковатый  малый, усевшись на Сашке верхом и трясясь, как в
седле, притворился объятым страстью. Она сбросила его,  разбила
ему  голову  и  кинулась  к  своему мешку. Я и казаки - мы едва
отогнали ее от шелков. Направив  на  нас  наган,  она  уходила,
раскачиваясь,  ворчала, как рассерженный пес, и тащила за собой
мешок. Она унесла мешок с собой, и только тогда, пройдя алтарь,
мы проникли в костел.
     Он был полон света, этот костел, он  был  полон  танцующих
лучей,  воздушных  столбов,  какого-то прохладного веселья. Как
забыть мне картину, висевшую у правого придела и написанную,  я
уверен   в   этом,   божественным  Аполеком.  На  этой  картине
двенадцать розовых патеров качали в люльке, перевитой  лентами,
пухлого  младенца  Исуса.  Пальцы  ног  его  оттопырены  и тело
отлакировано утренним жарким потом. Дитя барахтается на  жирной
спинке,   собранной   в   складки,  и  двенадцать  апостолов  в
кардинальских тиарах склонились над колыбелью.
     Их   лица   выбриты   до   синевы,   и   пламенные   плащи
оттопыриваются  на животах. Глаза апостолов сверкают мудростью,
решимостью, весельем, в углах их рта бродит тонкая  усмешка,  и
на  двойные  подбородки  посажены огненные бородавки, малиновые
бородавки, как молодая редиска в мае.
     В этом храме Берестечка была  своя,  была  обольстительная
точка  зрения  на смертные страдания сынов человеческих. В этом
храме святые шли на казнь с картинностью итальянских  певцов  и
черные  волосы палачей лоснились, как борода Олоферна. Тогда же
над царскими вратами я увидел кощунственное изображение Иоанна,
принадлежащее  еретической  и  упоительной  кисти  Аполека.  На
изображении  этом  Креститель  был  красив  той двусмысленной и
недоговоренной красотой, ради которой наложницы королей  теряют
свою наполовину потерянную честь и расцветающую жизнь.
     Сведенный  с ума воспоминанием о мечте моей, об Аполеке, я
не заметил следов разрушения в храме или они показались мне  не
велики.   Была  сломана  только  рака  святого  Валента.  Куски
истлевшей  ваты  валялись   под   ней   и   хорошо   вычищенные
смехотворные  кости  святого,  похожие  больше  всего  на кости
курицы. Да Афонька Бида играл  еще  на  органе.  Он  был  пьян,
Афонька,  и  дик  и  изрублен. Только вчера вернулся он к нам с
отбитым у мужиков конем. Он упрямо пытался подобрать на  органе
марш  и  кто-то  уговаривал его сонным голосом - "брось, Афоня,
идем снедать". Но казак не  бросал.  И  их  было  множество,  -
афонькиных  песен.  Каждый  звук  был  песня,  и все звуки были
оторваны друг от друга. Песня  -  ее  густой  напев  -  длилась
мгновение  и переходила в другую... Я слушал, озирался, и следы
разрушения  казались  мне  не  велики.  Но  не  так  думал  пан
Людомирский,  звонарь  церкви  святого  Валента  и  муж  слепой
старухи. Он выполз неизвестно откуда и предал нас  анафеме.  На
этом помирились, а могло кончиться хуже.
     Пан  Людомирский  вошел  в костел ровным шагом с опущенной
головой. Он не решился накинуть покрывала на выброшенные  мощи,
потому  что  человеку  простого  звания  не  дозволено касаться
святыни. Звонарь упал на голубые плиты пола, поднял  голову,  и
синий  нос  его  стал  над  ним,  как флаг над мертвецом. В это
мгновение над алтарем заколебалась бархатная завеса  и  трепеща
отползла   в   сторону.  Хриплый  вой  разорвал  наш  слух.  Мы
недоверчиво отступали перед лицом ужаса, и ужас настигал нас  и
щупал  мертвыми  пальцами  наши  сердца.  В глубине открывшейся
ниши, на фоне неба, изборожденного тучами, скорчилась бородатая
фигурка  в  оранжевом  кунтуше  -   босая   с   разодранным   и
кровоточащим   ртом.   Я  видел:  этого  человека  преследовала
ненависть и настигала погоня. Он  выгнул  руку,  чтобы  отвести
занесенный  удар.  Рядом  со мной закричал казачонок и, опустив
голову, бросился бежать.
     Пан Людомирский, звонарь церкви  святого  Валента,  сыграл
над  нами  злую  шутку.  Эта  фигура  была Исус Христос - самое
необыкновенное изображение бога изо всех виденных мною в жизни.
     Спаситель - курчавый жиденок с  клочковатой  бороденкой  и
низким сморщенным лбом. Впалые щеки его были накрашены кармином
и над закрывшимися от боли глазами выведены тонкие рыжие брови.
     Рот  его  разодран,  как  губа лошади, польский кунтуш его
охвачен драгоценным поясом и под кафтаном  корчатся  фарфоровые
ножки, накрашенные, босые, изрезанные серебряными гвоздями.
     Под  статуей  стоял  в зеленом сюртуке пан Людомирский. Он
простер над нами иссохшую руку и проклял нас.  Казаки  выпучили
глаза  и  развесили  соломенные  чубы. Громовым голосом звонарь
церкви святого Валента предал нас анафеме на чистейшей  латыни.
Потом он отвернулся, упал на колени и обнял ноги Спасителя.
     Придя  к  себе в штаб, я написал рапорт начальнику дивизии
об оскорблении религиозного чувства местного населения.  Костел
было  приказано закрыть, а виновных подвергнуть дисциплинарному
взысканию и предать суду военного трибунала.

     ШЕВЕЛЕВ.

     <Из книги "Конармия".>

     На санитарной линейке умирает Шевелев, полковой  командир.
Ночь,  пронзенная  отблесками  канонады,  выгнулась  над ним, и
женщина сидит у его ног. Левка, кучер  начдива,  подогревает  в
котелке  пищу.  Левкин чуб висит над костром. Стреноженные кони
хрустят в кустах. Левка размешивает веткой в котелке и  говорит
Шевелеву, умирающему на санитарной линейке:
     - Работал  я,  товарищок,  в  Темрюке,  в  городе, работал
парфорсную езду, а также атлет легкого веса. Городок,  конечно,
для женщины утомительный, завидели меня дамочки, стены рушат...
"Лев  Гаврилыч,  не  откажите  принять  закуску  по  карте,  не
пожалеете безвозвратно потерянного времени"...  Подались  мы  с
одной в трактир. Требуем телятины две порции, требуем полштофа,
сидим  с ней совершенно тихо, выпиваем... Гляжу - суется ко мне
некоторый господин, одет ничего, чисто, но  в  личности  его  я
замечаю большое воображение, и сам он под мухой.
     - Извиняюсь,  -  говорит,  -  какая  у  вас, между прочим,
национальность?
     - По какой причине, - спрашиваю, - вы меня,  господин,  за
национальность трогаете, когда я тем более нахожусь при дамском
обществе?
     А он:
     - Какой  вы,  говорит, есть атлет... Во французской борьбе
из  таких  бессрочную  подкладку  делают.  Докажите  мне   свою
нацию...
     Ну, однако, еще не рублю.
     - Зачем  вы,  -  говорю,  - не знаю вашего имени-отчества,
такое недоразумение вызываете,  что  здесь  обязательно  должен
кто-нибудь  в  настоящее время погибнуть, иначе говоря, лечь до
последнего издыхания?
     - До последнего лечь, -  повторяет  Левка  с  восторгом  и
протягивает  руки  к  небу,  окружая  себя  ночью,  как нимбом.
Неутомимый ветер, чистый ветер ночи поет, наливается  звоном  и
колышет  души.  Звезды  пылают во тьме, как обручальные кольца,
они падают на Левку, путаются в волосах и гаснут в лохматой его
голове.
     - Лев, - шепчет ему вдруг Шевелев  синими  губами,  -  иди
сюда.  Золото  какое есть - Сашке, - говорит раненый, - кольца,
сбрую - все ей. Жили, как умели, вознагражу. Одежду,  сподники,
орден  за  беззаветное  геройство  -  матери на Терек. Отошли с
письмом и напиши в письме - кланялся командир и не плачь.  Хата
тебе,  старуха,  живи.  Кто  тронет,  -  скачи к Буденному: я -
Шевелева матка. Коня Абрамку жертвую  полку,  коня  жертвую  на
помин моей души...
     - Понял про коня, - бормочет Левка и взмахивает руками.
     - Саш, - кричит он женщине, - слыхала, чего говорит?.. При
ем сознавайся - отдашь старухе ейное, аль не отдашь?..
     - Мать  вашу  в  пять, - отвечает Сашка и отходит в кусты,
прямая, как слепец.
     - Отдашь сиротскую долю? - догоняет ее Левка и хватает  за
горло. - При ем говори.
     - Отдам. Пусти!
     И  тогда,  вынудив  признание, Левка снял котелок с огня и
стал лить варево умирающему в окостеневший рот.  Щи  стекали  с
Шевелева,  ложка гремела в его сверкающих мертвых зубах, и пули
все тоскливее, все сильнее пели в густых просторах ночи.
     - Винтовками бьет, гад, - сказал Левка.
     - Вот халуйское знатье, - ответил  Шевелев,  -  пулеметами
вскрывает нас на правом фланге.
     И,  закрыв  глаза,  торжественный,  как  мертвец на столе,
Шевелев стал слушать бой большими  и  восковыми  своими  ушами.
Рядом  с ним Левка жевал мясо, хрустя и задыхаясь. Кончив мясо,
Левка облизал губы и потащил Сашку в ложбинку.
     - Саш, - сказал он, дрожа, отрыгиваясь и вертя  руками.  -
Саш,  как  перед  богом, все одно в грехах, как в репьях... Раз
жить, раз подыхать. Поддайся, Саш, отслужу  хучь  бы  кровью...
Век его прошел, Саш, а дней у бога не убыло...
     Они сели в высокую траву. Медлительная луна выползла из-за
туч и остановилась на обнаженном Сашкином колене.
     - Греетесь,   -   пробормотал  Шевелев,  -  а  он,  гляди,
четырнадцатую дивизию погнал.
     Левка хрустел и задыхался в кустах. Мглистая луна  шлялась
по  небу, как побирушка. Далекая пальба плыла в воздухе. Ковыль
шелестел на потревоженной земле, и в траву падали  августовские
звезды.
     Потом  Сашка  вернулась на прежнее место. Она стала менять
раненому бинты и подняла фонарик над загнивающей раной.
     - К завтрему уйдешь, - сказала  Сашка,  обтирая  Шевелева,
вспотевшего прохладным потом. - К завтрему уйдешь, она в кишках
у тебя, смерть...
     И  в  это мгновение многоголосный и плотный удар повалился
на землю. Четыре свежие бригады, введенные в  бой  объединенным
командованием  неприятеля,  выпустили по Буску первый снаряд и,
разрывая наши коммуникации, зажгли водораздел  Буга.  Послушные
пожары  встали  на горизонте, и тяжелые птицы канонады вылетели
из огня. Буск горел, и Левка, обеспамятевший халуй, полетел  по
лесу  в  качающемся экипаже начдива шесть. Он натянул малиновые
вожжи и бился о пни лакированными колесами. Шевелевская линейка
неслась  за  ним,  и  внимательная  Сашка   правила   лошадьми,
прыгавшими из упряжки.
     Так  приехали  они к опушке, где стоял перевязочный пункт.
Левка выпряг лошадей и пошел к заведующему просить  попону.  Он
пошел  по  лесу, заставленному телегами. Тела санитаров торчали
под телегами, и несмелая заря билась над солдатскими  овчинами.
Сапоги  спящих  были брошены врозь, зрачки их заведены к небу и
черные ямы ртов перекошены.
     Попона нашлась у заведующего; Левка вернулся  к  Шевелеву,
поцеловал  его  в  лоб  и  покрыл  с  головой.  Тогда к линейке
приблизилась Сашка. Она вывязала себе платок под подбородком  и
отряхнула платье от соломы.
     - Павлик,  - сказала она, - Исус Христос мой, - и легла на
мертвеца боком и прикрыла его своим непомерным телом.
     - Убивается, - сказал тогда Левка, -  ничего  не  скажешь,
хорошо  жили. Теперь ей снова под всем эскадроном хлопотать. Не
сладко...
     И он проехал  дальше  в  Буск,  где  расположился  штаб  6
кавдивизии.
     Там,  в  десяти  верстах от города шел бой с савинковскими
казаками. Предатели сражались  под  командой  эсаула  Яковлева,
передавшегося полякам. Они сражались мужественно. Начдив вторые
сутки был с войсками, и Левка, не найдя его в штабе, вернулся к
себе в хату, почистил лошадей, облил водой колеса экипажа и лег
спать  в клуне. Сарай был набит свежим сеном зажигательным, как
духи.  Левка  выспался  и  сел  обедать.  Хозяйка  сварила  ему
картошки,  залила  ее  простоквашей.  Левка  сидел уже у стола,
когда на улице раздался траурный  вопль  труб  и  топот  многих
копыт.   Эскадрон   с   трубачами  и  штандартами  проходил  по
извилистой галицийской  улице.  Тело  Шевелева,  положенное  на
лафет,  было  перекрыто  знаменами.  Сашка  ехала  за гробом на
шевелевском жеребце, и казацкая песня сочилась из задних рядов.
     Эскадрон прошел по главной улице и потом повернул к  реке.
Тогда  Левка,  босой  и  без  шапки, пустился бегом за уходящим
отрядом и схватил за поводья лошадь командира эскадрона.
     Ни командарм, остановившийся у  перекрестка  и  отдававший
честь  мертвому  командиру,  ни штаб его не слышали, что сказал
Левка эскадронному.
     - Сподники, - донес к нам ветер обрывки слов,  -  мать  на
Тереке,  -  услышали  мы  Левкины  бессвязные  крики,  и  потом
эскадронный высвободил свои поводья и показал рукой  на  Сашку.
Женщина помотала головой и проехала дальше. Тогда Левка вскочил
к  ней  на седло, схватил ее за волосы, отогнул голову и разбил
ей кулаком лицо. Сашка вытерла подолом кровь и поехала  дальше.
Левка  слез  с  седла,  откинул чуб и завязал на бедрах красный
шарф. И завывающие трубачи повели эскадрон  дальше,  к  сияющей
линии Буга.
     Он  скоро вернулся к нам, Левка, кучер начдива, и закричал
блестя глазами:
     - Распатронил ее  в  чистую...  Отошлю,  говорит,  матери,
когда нужно. Евоную память, говорит, сама помню. А помнишь, так
не  забывай,  гадючья  кость...  А  забудешь  -  мы  еще  разок
напомним. Второй раз забудешь - мы второй раз напомним...

     БЕРЕСТЕЧКО.

     <Из книги "Конармия".>

     Мы делали переход из Хотина в Берестечко. Бойцы дремали  в
высоких   седлах.   Песня   журчала,  как  пересыхающий  ручей.
Чудовищные трупы валялись на тысячелетних  курганах.  Мужики  в
белых  рубахах  ломали шапки перед нами... Черная бурка начдива
Апанасенки веяла над штабом, как мрачный флаг.  Пуховый  башлык
был  перекинут  через  бурку,  и кривая сабля лежала сбоку, как
приклеенная. Ее  рукоятка  из  черной  кости  оправлена  пышным
узором,  и  футляр  хранится  у ординарцев, ведущих за начдивом
заводных коней.
     Мы проехали казачьи курганы и вышку Богдана  Хмельницкого.
Из-за могильного камня выполз дед с бандурой и детским голоском
спел  нам  про  былую казачью славу. Мы прослушали песню молча,
потом  развернули  штандарты  и  под  звуки   гремящего   марша
ворвались   в  Берестечко.  Жители  заложили  ставни  железными
палками, и тишина, полновластная тишина, взошла на  местечковый
свой трон.
     Квартира  мне  попалась  у  рыжей вдовы, пропахшей вдовьим
горем. Я умылся с дороги и вышел на улицу.  На  столбах  висели
уже  объявления о том, что военкомдив Винокуров прочтет вечером
доклад о втором Конгрессе Коминтерна. Прямо перед моими  окнами
несколько  казаков  расстреливали  за  шпионаж  старого еврея с
серебряной бородой. Старик взвизгивал и вырывался. Тогда  Кудря
из  пулеметной  команды  взял  его  голову  и спрятал ее у себя
подмышками. Еврей затих и расставил  ноги.  Кудря  левой  рукой
вытащил  кинжал  и осторожно зарезал старика, не забрызгавшись.
Потом он стукнул в закрытую раму.
     - Если кто интересуется, - сказал он,  -  нехай  приберет.
Это свободно.
     И  казаки завернули за угол. Я пошел за ними следом и стал
бродить по местечку. В нем  больше  всего  живут  евреи,  а  на
окраинах расселились русские мещане-кожевники. Они живут чисто,
в белых домиках, за зелеными ставнями. Вместо водки мещане пьют
пиво  или  мед,  разводят  табак в палисадничках и курят его из
длинных гнутых чубуков, как  галицийские  крестьяне.  Соседство
трех  племен,  деятельных  и деловитых, разбудило в них упрямое
трудолюбие, свойственное иногда русскому человеку, когда он еще
не обовшивел, не отчаялся и не упился.
     Быт выветрился  в  Берестечке,  а  он  был  прочен  здесь.
Отростки,  которым перевалило за три столетия, все еще зеленели
на Волыни теплой гнилью старины. Евреи связывали  здесь  нитями
нажимы  русского  мужика с польским паном, чешского колониста с
Лодзинской  фабрикой.  Это  были  контрабандисты,   лучшие   на
границе,  и  почти  всегда  воители  за веру. Хасидизм держал в
удушливом  плену  это   суетливое   население   из   корчмарей,
разносчиков  и  маклеров.  Мальчики в капотиках все еще топтали
вековую дорогу  к  хасидскому  хедеру,  и  старухи  по-прежнему
возили невесток к цадику с яростной мольбой о плодородии.
     Евреи живут здесь в просторных домах, вымазанных белой или
водянисто-голубой    краской.   Традиционное   убожество   этой
архитектуры насчитывает столетия. За домом тянется всегда сарай
в два, иногда в три этажа. В  нем  никогда  не  бывает  солнца.
Сараи  эти,  неописуемо  мрачные, заменяют наши дворы. Потайные
ходы ведут в подвалы  и  в  конюшни.  Во  время  войны  в  этих
катакомбах  спасаются  от  пуль и грабежей. Здесь скопляются за
много дней человечьи отбросы и навоз  скотины.  Уныние  и  ужас
заполняют   катакомбы   едкой   вонью   и   протухшей  кислотой
испражнений.
     Берестечко нерушимо воняет и до сих  пор,  от  всех  людей
шибет запахом гнилой селедки. Местечко смердит в ожидании новой
эры,  и  вместо людей по нему ходят слинявшие схемы пограничных
несчастий. Они надоели мне к концу дня, и  я  ушел  поэтому  за
городскую  черту, поднялся в гору и проник в опустошенный замок
графов Рациборских, недавних владетелей Берестечка.
     Спокойствие заката сделало  траву  у  замка  голубой.  Над
прудом  взошла  луна,  зеленая,  как ящерица. Из окна мне видно
поместие графов  Рациборских  -  луга  и  плантации  из  хмеля,
скрытые муаровыми лентами сумерек.
     В  замке  жили раньше помешанная девяностолетняя графиня с
сыном. Она глумилась над сыном за то, что он не дал наследников
угасающему роду, и - мужики божились мне -  графиня  била  сына
кучерским кнутом.
     Внизу на площадке собрался митинг. Пришли крестьяне, евреи
и кожевники  из  предместья.  Над  ними разгорелся восторженный
голос Винокурова и нежный звон его шпор. Он говорил им о втором
Конгрессе Коминтерна, а  я  бродил  вдоль  стен,  где  нимфы  с
выколотыми  глазами  водят  старинный хоровод. Потом в углу, на
затоптанном полу нашел  обрывок  пожелтевшего  письма.  На  нем
вылинявшими  чернилами  было  написано: Berestecko, 1820. Paul,
mon bien aime, on dit que l'empereur Napoleon est mort,  est-ce
vrai?  Moi  je me sens bien, les couches ont ete faciles, notre
petit heros acheve sept semaines*1...
     /*1 Берестечко. 1820.  Поль,  мой  любимый,  говорят,  что
император Наполеон умер, правда ли это? Я чувствую себя хорошо,
роды  были легкие, нашему маленькому герою исполнилось уже семь
недель...
     А  внизу  не  умолкает  голос  военкомдива.  Он   страстно
убеждает озадаченных мещан и обворованных евреев:
     - Вы - власть. Все, что здесь - ваше. Нет панов. Приступаю
к выборам Ревкома.

     КОНКИН.

     <Из книги "Конармия".>

     Крошили  мы шляхту по-за Белой-Церковью. Крошили вдосталь,
аж деревья гнулись. Я с утра отметину получил,  но  выкомаривал
ничего  себе, подходяще. Денек, помню, уже к вечеру пригибался.
От комбрига я отбился, пролетариату всего  казачишек  пяток  за
мной  увязалось. Кругом в обнимку рубаются, как поп с попадьей,
юшка из меня помаленьку капает,  конь  мой  передом  мочится...
Одним словом - два слова...
     Вынеслись мы со Спирькой Забутым подальше от леска, глядим
- подходящая арифметика... Саженях в трехстах, ну, не более, не
то штаб  пылит,  не  то обоз. Штаб - хорошо, обоз - того лучше.
Барахло у ребятишек пооборвалось, рубашонки такие, что  половой
зрелости не достигают.
     - Забутый,  - говорю я Спирьке, - мать твою и так, и этак,
и всяко, предоставляю тебе слово,  как  записавшемуся  оратору,
ведь это штаб ихний уходит...
     - Свободная вещь, что штаб, - говорит Спирька, - но только
ты протекаешь,  а  мне своя рогожа чужой рожи дороже. Нас двое,
их восемь...
     - Дуй ветер, Спирька, - говорю, -  все  равно  я  им  ризы
испачкаю, - помрем за кислый огурец и мировую революцию...
     И пустились. Было их восемь сабель. Двоих сняли мы винтами
на корню.  Третьего,  вижу,  Спирька  ведет в штаб Духонина для
проверки документов. А я в туза целюсь. Малиновый, ребята, туз,
при цепке и золотых часах. Прижал я его к хуторку. Хуторок  там
был  весь  в  яблоне  и вишне. Конь под моим тузом, как купцова
дочка,  но  пристал.  Бросает  тогда   пан   генерал   поводья,
примеряется ко мне маузером и делает мне в ноге дырку.
     - Ладно, - думаю, - будешь моя, раскинешь ноги.
     Нажал я колеса и вкладываю в коника два заряда. Жалко было
жеребца.  Большевичок  был  жеребец,  чистый  большевичок.  Сам
рыжий, как монета, хвост пулей, нога  струной.  Ликвидировал  я
эту  скотину.  Думал,  живую Ленину свезу, ан не вышло. Рухнула
лошадка, как невеста, и туз мой с седла снялся. Подорвал  он  в
сторону,  потом  еще  разок обернулся и еще один сквозняк мне в
фигуре сделал. Имею я, значит, при себе  три  отличия  в  делах
против неприятеля.
     - Исусе, - думаю, - он, чего доброго, убьет меня нечаянным
порядком.
     Подскакал  я  к  нему, а он уже шашку выхватил, и по щекам
его слезы текут, белые слезы, человечье молоко.
     - Даешь орден  Красного  Знамени,  -  кричу,  -  сдавайся,
ясновельможный, покуда я жив...
     - Не моге, пан, - отвечает старик, - ты зарежешь меня...
     А  тут  Спиридон  передо  мной,  как  лист  перед  травой.
Личность его в мыле, глаза от морды на нитках висят.
     - Вася, - кричит он мне,  -  страсть  сказать,  сколько  я
людей  кончил.  А  ведь  это  генерал у тебя, на нем шитье, мне
желательно его кончить.
     - Иди к турку, - говорю я Забутому и серчаю, -  мне  шитье
его крови стоит.
     И  кобылой  моей загоняю я генерала в клуню, сено там было
или так. Тишина там была, темнота, прохлада.
     - Пан, - говорю, - утихомирь свою старость, сдайся мне  за
ради бога, и мы отдохнем с тобой, пан.
     А он дышит у стенки грудью и трет лоб красным пальцем.
     - Не  моге,  -  говорит,  -  ты  зарежешь  меня,  - только
Буденному отдам я мою саблю.
     Буденного ему подай. Эх, горе ты мое. И вижу  -  пропадает
старый.
     - Пан,  -  кричу  я  и  плачу  и  зубами скрегочу, - слово
пролетария, я сам высший начальник. Ты шитья на мне не  ищи,  а
титул  есть.  Титул, вот он - музыкальный эксцентрик и салонный
чревовещатель   из   города   Нижнего...   Нижний   город    на
Волге-реке...
     И  бес  меня  взмыл.  Генеральские  глаза передо мной, как
фонари мигнули. Красное море передо мной открылось. Обида солью
вошла мне в рану, потому вижу, не  верит  мне  дед.  Замкнул  я
тогда  рот,  ребяты,  поджал  брюхо,  взял  воздуху  и понес по
старинке,  по-нашенскому,   по-бойцовски,   по-нижегородски   и
доказал шляхте мое чревовещание.
     Побелел тут старик, взялся за сердце и сел на землю.
     - Веришь  теперь  Ваське  эксцентрику, третьей непобедимой
кавбригады комиссару...
     - Комиссар? - кричит он.
     - Комиссар, - говорю я.
     - Коммунист? - кричит он.
     - Коммунист, - говорю я.
     - В смертельный мой час, - кричит он, -  в  последнее  мое
воздыхание,  скажи  мне,  друг  мой,  казак, - коммунист ты или
врешь?
     - Коммунист, - говорю я.
     Садится тут мой дед на  землю,  целует  какую-то  ладанку,
ломает  на-двое саблю и зажигает две плошки в своих глазах, два
фонаря над темной степью.
     - Прости, - говорит, - не могу  сдаться  коммунисту,  -  и
здоровается со мной за руку, - прости, - говорит, - и руби меня
по-солдатски...
     Эту  историю  со всегдашним своим шутовством рассказал нам
однажды на привале прославленный Конкин, политический  комиссар
N...ской  кавбригады  и  троекратный  кавалер  ордена  Красного
Знамени.
     - И до чего же ты, Васька, с паном договорился?
     - Договоришься ли с ним. Гоноровый выдался.  Покланялся  я
ему  еще,  а  он упирается. Бумаги мы тогда у него взяли, какие
были, маузер взяли, седелка его, чудака, и посейчас подо  мной.
А  потом вижу - каплет из меня все сильней, ужасный сон на меня
нападает, и сапоги мои полны крови, не до него...
     - Облегчили, значит, старика?
     - Был грех.

     ЧЕСНИКИ.

     <Из книги "Конармия".>

     Шестая дивизия скопилась в лесу, что у деревни  Чесники  и
ждала  сигнала  к  атаке. Но Апанасенко, начдив шесть, поджидал
вторую бригаду и не давал сигнала.  Тогда  к  начдиву  подъехал
Ворошилов. Он толкнул его мордой лошади в грудь и сказал:
     - Волыним, начдив шесть, волыним.
     - Вторая  бригада,  - ответил Апанасенко глухо, - согласно
вашего приказания идет на рысях к месту происшествия.
     - Волыним, начдив шесть, волыним,  -  повторил  Ворошилов,
захохотал и разорвал на себе ремни. Апанасенко отступил от него
на шаг.
     - Во  имя  совести,  -  закричал  он  и  стал ломать сырые
пальцы, - во имя совести не торопить меня, товарищ Ворошилов.
     - Не  торопить,   -   прошептал   Клим   Ворошилов,   член
Реввоенсовета,  и закрыл глаза. Он сидел на лошади с прикрытыми
глазами и молчал и шевелил губами. Казак в лаптях и  в  котелке
смотрел на него с недоумением. Штаб армии, рослые генштабисты в
штанах,  краснее,  чем человеческая кровь, делали гимнастику за
его спиной и пересмеивались. Скачущие эскадроны шумели в  лесу,
как  шумит ветер, и ломали ветви. Ворошилов расчесывал маузером
гриву своей лошади, потом он обернулся к Буденному и  выстрелил
в воздух...
     - Командарм,  - закричал он, - скажи войскам напутственное
слово. Вот он стоит на холмике,  поляк,  стоит  как  картина  и
смеется над тобой...
     Поляки  в  самом  деле  были  видны  в бинокль. Штаб армии
вскочил на коней, и казаки  стали  стекаться  к  нему  со  всех
сторон.
     Иван  Акинфиев,  бывший  повозочный  Ревтрибунала, проехал
мимо и толкнул меня стременем.
     - Ты в строю, Иван, - сказал я ему, - ведь  у  тебя  ребер
нету.
     - Положил  я на эти ребра, - ответил Акинфиев, сидевший на
лошади бочком, - дай послухать, что человек рассказывает.
     И он проехал вперед и протиснулся к Буденному в упор.
     Тот вздрогнул и сказал тихо:
     - Ребята, - сказал Буденный, -  у  нас  плохая  положения,
веселей надо, ребята...
     - Даешь  Варшаву,  -  закричал казак в лаптях и в котелке,
выкатил глаза и рассек саблей воздух.
     - Даешь Варшаву, - закричал Ворошилов, поднял коня на дыбы
и влетел в средину эскадронов.
     - Бойцы и командиры, - сказал он со страстью, - в  Москве,
в     древней    столице,    основалась    небывалая    власть.
Рабоче-крестьянское правительство, первое в  мире,  приказывает
вам, бойцы и командиры, атаковать неприятеля и привезти победу.
     - Сабли  к  бою,  -  отдаленно  запел Апанасенко за спиной
командарма,  и  вывороченные  малиновые  его   губы   с   пеной
заблестели  в  рядах.  Красный  казакин  начдива был оборван, и
мясистое, омерзительное его лицо искажено.  Клинком  неоценимой
сабли он отдал честь Ворошилову.
     - Согласно  долга  революционной  присяги, - сказал начдив
шесть,  хрипя  и  озираясь,  -  докладаю  Реввоенсовету  Первой
Конной: вторая непобедимая кавбригада на рысях подходит к месту
происшествия.
     - Делай,  -  ответил  Ворошилов  и махнул рукой. Он тронул
повод, и Буденный поехал  с  ним  рядом.  Они  ехали  рядом  на
длинных  рыжих кобылах в одинаковых кителях и в сияющих штанах,
расшитых  серебром.  Бойцы,  подвывая,  двигались  за  ними,  и
бледная  сталь  мерцала  в  сукровице  осеннего солнца. Но я не
услышал единодушия в казацком вое и, дожидаясь атаки, я ушел  в
лес, в глубь его, к стоянке питпункта.
     Две пухлых сестры в передничках укладывались там на траве.
Они толкались  молодыми  грудями и отпихивались друг от дружки.
Они смеялись замирающим бабьим смешком и подмигивали мне снизу,
не мигая. Так подмигивают пересыхающему парню деревенские девки
с  голыми  ногами,  деревенские   девки,   взвизгивающие,   как
обласканные  щенята, и ночующие на дворе в томительных подушках
скирды. Подальше от сестер лежал в бреду раненый красноармеец и
Степка Дуплищев, вздорный казаченок, чистил скребницей Урагана,
кровного жеребца, принадлежавшего начдиву и  происходившего  от
Люлюши, Ростовской рекордистки. Раненый скороговоркой вспоминал
о Шуе, о нетели и о каких-то оческах льна, а Дуплищев, заглушая
его   жалкое   бормотанье,   пел  песню  о  денщике  и  толстой
генеральше, пел все громче  и  взмахивал  скребницей  и  гладил
коня.   Но   его  прервала  Сашка,  опухшая  Сашка,  дама  всех
эскадронов. Она подъехала к мальчику и прыгнула на землю.
     - Сделаемся, што ль? - сказала Сашка.
     - Отваливай, - ответил Дуплищев, повернулся к ней спиной и
стал заплетать ленточки в гриву Урагану.
     - Свому слову ты хозяин, Степка? - сказала тогда Сашка,  -
или ты вакса.
     - Отваливай, - ответил Степка, - свому слову я хозяин.
     Он  вплел  все  ленточки  в  гриву  и вдруг закричал мне с
отчаянием:
     - Вот, Кирилл  Васильич,  обратите  маленькое  внимание  -
какое  надругание  она надо мной делает. Это цельный месяц я от
нее вытерпляю несказанно што. Куды ни повернусь - она тут, куды
ни кинусь - она загородка путя моего,  спусти  ей  жеребца,  да
спусти  ей жеребца. Ну, когда начдив каждоденно мне наказывает:
"к тебе, говорит, Степа, при  таком  жеребце  многие  проситься
будут, но не моги ты пускать его по четвертому году"...
     - Вас,   небось,   по   пятнадцатому   году   пускаешь,  -
пробормотала Сашка и отвернулась. - По пятнадцатому, небось,  и
ничего, молчишь, только пузыри пускаешь.
     Она   отошла   к   своей   кобыле,   укрепила  подпруги  и
изготовилась ехать. Шпоры на ее туфлях гремели,  ажурные  чулки
были  забрызганы  грязью  и убраны сеном, и чудовищная грудь ее
закидывалась за спину.
     - Целковый-то я привезла, -  сказала  Сашка  в  сторону  и
поставила  туфлю  с шпорой в стремя. - Привезла да вот отвозить
надо.
     Она вынула  два  новеньких  полтинника,  поиграла  ими  на
ладони, и спрятала опять за пазуху.
     - Сделаемся,  што  ль? - сказал тогда Дуплищев, не спуская
глаз с серебра, и повел жеребца. Сашка выбрала покатое место на
полянке и поставила кобылу.
     - Ты один, видно, по земле с жеребцом  ходишь,  -  сказала
она  Степке и стала направлять Урагана. - Да только кобыленка у
меня позиционная, два года  не  покрыта;  дай,  думаю,  хороших
кровей добуду...
     Сашка справилась с жеребцом и потом отвела в сторонку свою
лошадь:
     - Вот   мы  и  с  начинкой,  девочка,  -  прошептала  она,
поцеловала  свою  кобылу  в  лошадиные  пегие  мокрые  губы   с
нависшими палочками слюны, потерлась об лошадиную морду и стала
вслушиваться в шум, топавший по лесу.
     - Вторая   бригада   бежит,   -  сказала  Сашка  строго  и
обернулась ко мне. - Ехать надо, Лютыч...
     - Бежит,  не  бежит,  -  закричал  Дуплищев,  и   у   него
перехватило в горле, - ставь, дьякон, деньги на кон...
     - С деньгами я вся тут, - пробормотала Сашка и вскочила на
кобылу.
     Я бросился за ней, и мы двинулись галопом. Вопль Дуплищева
раздался за нами и легкий стук выстрела.
     - Обратите  маленькое  внимание,  - кричал казачонок и изо
всех сил бежал по лесу.
     Ветер прыгал между ветвями, как обезумевший  заяц,  вторая
бригада  летела  сквозь  галицийские  дубы,  Ворошилов стоял на
холмике  и  стрелял  из  маузера,  безмятежная  пыль   канонады
восходила  над землей, как над мирной хатой. И по знаку начдива
мы пошли в атаку, в незабываемую атаку при Чесниках.

     ЗАМОСТЬЕ.

     <Из книги "Конармия".>

     Начдив и штаб его лежали на скошенном поле в трех  верстах
от  Замостья. Войскам предстояла ночная атака города. Приказ по
армии требовал, чтобы мы ночевали в  Замостье,  и  начдив  ждал
донесений о победе.
     Шел  дождь.  Над  залитой  землей летели ветер и тьма. Все
звезды были задушены раздувшимися чернилами  туч.  Изнеможенные
лошади вздыхали и переминались во мраке. Им нечего было дать. Я
привязал повод коня к моей ноге, завернулся в плащ и лег в яму,
полную воды. Размокшая земля открыла мне успокоительные объятия
могилы.  Лошадь  натянула  повод  и  потащила меня за ногу. Она
нашла пучок травы и стала щипать его. Тогда я заснул  и  увидел
во  сне  клуню,  засыпанную  сеном.  Над  клуней гудело пыльное
золото молотьбы. Снопы пшеницы летели по  небу,  июльский  день
переходил в вечер, и чащи заката запрокидывались над селом.
     Я  был  простерт  на  безмолвном  ложе,  и  ласка сена под
затылком сводила меня с ума. Потом  двери  сарая  разошлись  со
свистом.  Женщина,  одетая  для  бала, приблизилась ко мне. Она
вынула грудь из черных  кружев  корсажа  и  понесла  ее  мне  с
осторожностью,  как  кормилица пищу. Она приложила свою грудь к
моей. Томительная теплота потрясла основы моей  души,  и  капли
пота, живого, движущегося пота, закипели между нашими сосками.
     - Марго, - хотел я крикнуть, - земля тащит меня на веревке
своих  бедствий,  как упирающегося пса, но все же я увидел вас,
Марго...
     Я хотел это крикнуть, но челюсти мои, сведенные  внезапным
холодом,  не  разжимались. Тогда женщина отстранилась от меня и
упала на колени.
     - Иисусе, -  сказала  она,  -  прими  душу  усопшего  раба
твоего.
     Она  укрепила  два  истертых пятака на моих веках и забила
благовонным сеном отверстие рта. Вопль тщетно метался по  кругу
закованных    моих   челюстей,   потухающие   зрачки   медленно
повернулись под медяками, я не смог разомкнуть  моих  рук  и...
проснулся.
     Мужик с свалявшейся бородой лежал передо мной. Он держал в
руках  ружье.  Спина  лошади  черной  перекладиной резала небо.
Повод тугой петлей сжимал мою ногу, торчавшую кверху.
     - Заснул земляк, - сказал мне мужик и  улыбнулся  ночными,
бессонными глазами, - лошадь тебя с полверсты протащила...
     Я  распутал  ремень  и  встал. По лицу моему, разодранному
бурьяном, лилась кровь.
     Тут же, в двух шагах от нас, лежала  передовая  цепь.  Мне
видны  были трубы Замостья, вороватые огни в теснинах его гетто
и каланча с разбитым фонарем. Сырой рассвет стекал на нас,  как
волны хлороформа. Зеленые ракеты взвились над польским лагерем.
Они  затрепетали  в  воздухе,  осыпались, как розы под луной, и
угасли.
     И я услышал отдаленное  дуновение  стона.  Дым  потаенного
убийства бродил вокруг нас.
     - Бьют кого-то, - сказал я, - кого это бьют?..
     - Поляк  тревожится,  -  ответил  мне мужик, - поляк жидов
режет...
     Мужик переложил ружье из правой руки в левую.  Борода  его
свернулась  совсем  на  бок,  он  посмотрел на меня с любовью и
сказал:
     - Длинные эти ночи в цепу, конца этим  ночам  нет.  И  вот
приходит  человеку  охота  поговорить с другим человеком, а где
его возьмешь, другого человека-то?..
     Мужик заставил меня прикурить от его огонька.
     - Жид всякому виноват, - сказал он, - и нашему, и  вашему.
Их  после  войны  самое  малое  количество останется. Сколько в
свете жидов считается?
     - Десять миллионов, - ответил я и стал взнуздывать коня.
     - Их двести тысяч останется, -  вскричал  мужик  и  тронул
меня  за  руку,  боясь,  что  я уйду. Но я взобрался на седло и
поскакал к тому месту, где был штаб.
     Начдив готовился уже уезжать. Ординарцы стояли  перед  ним
на  вытяжку  и спали стоя. Спешенные эскадроны ползли по мокрым
буграм.
     - Прижалась наша гайка, - прошептал начдив и уехал.
     Мы последовали за ним по дороге в Ситанец.
     Снова пошел дождь. Мертвые мыши поплыли по дорогам.  Осень
окружила  засадой  наши  сердца,  и  деревья,  голые  мертвецы,
поставленные на обе ноги, закачались на перекрестках.
     Мы приехали в Ситанец утром. Я был с Волковым квартирьером
штаба. Он нашел для нас свободную хату у края деревни.
     - Вина, - сказал я хозяйке, - вина, мяса и хлеба!
     Старуха сидела на полу и кормила  из  рук  спрятанную  под
кроватью телку.
     - Ниц нема, - ответила она равнодушно. - И того времени не
упомню, когда было.
     Я  сел  за  стол,  снял  с  себя револьвер и заснул. Через
четверть часа я открыл глаза и увидел Волкова, согнувшегося над
подоконником. Он писал письмо к невесте.
     "Многоуважаемая Валя, - писал он, - помните ли вы меня?"
     Я прочитал первую строчку, потом вынул спички из кармана и
поджег кучу соломы на полу. Освобожденное  пламя  заблестело  и
кинулось ко мне. Старуха легла на огонь грудью и затушила его.
     - Что  ты  делаешь,  пан? - сказала старуха, и отступила в
ужасе.
     Волков обернулся, устремил на хозяйку пустые глаза и снова
принялся за письмо.
     - Я спалю тебя, старая, - пробормотал я, засыпая,  -  тебя
спалю и твою краденую телку.
     - Чекай, - закричала хозяйка высоким голосом. Она побежала
в сени  и  вернулась  с  кувшином молока и хлебом. Мы не успели
съесть и половины, как во дворе  застучали  выстрелы.  Их  было
множество.  Они стучали долго и надоели нам. Мы кончили молоко,
и Волков ушел во двор для того, чтобы узнать, в чем дело.
     - Я заседлал твоего коня, - сказал  он  мне  в  окошко,  -
моего  прострочили, лучше не надо. Поляки ставят пулеметы в ста
шагах.
     И вот на двоих  у  нас  осталась  одна  лошадь.  Она  едва
вынесла  нас  из  Ситанца.  Я сел в седло, а Волков пристроился
сзади.
     Обозы бежали, ревели и тонули в грязи. И утро сочилось  на
нас, как хлороформ сочится на госпитальный стол.
     - Вы женаты, Лютов? - сказал вдруг Волков, сидевший сзади.
     - Меня  бросила  жена, - ответил я и задремал на несколько
мгновений    литературе,    предназначенной    для    массового
распространения?
     Мы   видели,   что   в   общем   и  целом  требования  эти
удовлетворены. Освещены  все  области  естествознания,  имеющие
значение  для  выработки правильного взгляда на мир и понимания
основных законов природы, даны хорошие руководства  для  работы
по  усвоению методики познания природы, затронуто не мало чисто
практических вопросов, не забыто ознакомление широких кругов  с
последними   достижениями  науки.  Все  книжки,  за  единичными
исключениями ("Химия"  Роско),  вполне  научны  и  свободны  от
вульгаризации в ущерб этой научности, большинство из них вполне
доступно  для мало подготовленного читателя. Целое море света и
знания внесут эти книжки во мрак нашего невежества,  неоценимый
материал дают они учителю, лектору, пропагандисту, культурнику,
и  Научно-популярный  Отдел,  -  надо  признать,  - несмотря на
трудные условия, сумел выковать  острое  орудие  для  борьбы  с
нашей исконной русской темнотой.
     Теперь   дело   за  нами.  Печать,  агитпропы,  культурные
учреждения  и  организации,  парткомы,  комсомол,   коммунисты,
культурники,  учителя,  одним  словом все, кому дороги интересы
просвещения масс, должны неустанно стремиться к тому, чтобы эти
книги  дошли  до  масс,  попали  в  каждую  фабрично-заводскую,
сельскую  и  красноармейскую  библиотеку,  были бы под руками у
каждого учителя. Мало еще  сделано  нами  в  этом  направлении,
долго  еще остаются прекрасные книги валяться на полках книжных
магазинов, иной раз непонятно долго ищут они даже эти полки, но
будем  надеяться,  что  мы,  наконец,  расшевелимся  и  издания
Научно-популярного Отдела найдут своего читателя.
     Они стоят того.

     МОЙ ПЕРВЫЙ ГУСЬ.

     [Из книги КОНАРМИЯ]

     Тимошенко,   начдив   шесть,  встал,  завидев  меня,  и  я
несказанно удивился красоте гигантского его тела.  Он  встал  и
пурпуром  своих  рейтуз,  малиновой  шапченкой,  сбитой на бок,
орденами, вколоченными в  грудь,  разрезал  губу  пополам,  как
штандарт  разрезает  небо. От него пахло недосягаемыми духами и
приторной прохладой мыла.  Длинные  ноги  его  были  похожи  на
девушек, закованных до плеч в блистающие ботфорты.
     Он  улыбнулся мне, ударил хлыстом по столу и вдруг потянул
к себе приказ, только что отдиктованный начальником штаба.  Это
был  приказ  Ивану Чеснокову выступать с вверенным ему полком в
направлении Чугунов-Добрыводка  и  войдя  в  соприкосновение  с
неприятелем, такового уничтожить.
     ...каковое  уничтожение,  -  стал  писать начдив и измарал
весь лист, - возлагаю  на  ответственность  того  же  Чеснокова
вплоть  до  высшей  меры,  которого и шлепну на месте, в чем вы
товарищ Чесноков, работая со мною на фронтах не  первый  месяц,
не можете сомневаться...
     Начдив  шесть  подписал  приказ  с  завитушкой, бросил его
ординарцам и повернул ко мне серые глаза, в  которых  танцовало
веселье.
     - Сказывай, - крикнул он и рассек воздух хлыстом.
     Потом  он прочитал бумагу о прикомандировании меня к штабу
дивизии.
     - Провести приказом, - сказал начдив, - провести  приказом
и   зачислить   на  всякое  удовольствие  кроме  переднего.  Ты
грамотный?
     - Грамотный, - ответил я, завидуя  железу  и  цветам  этой
юности. - Кандидат прав Петербургского университета.
     - Ты из киндербальзамов - закричал он, смеясь, - и очки на
носу...  Какой  паршивенький...  Шлют  вас не спросясь, - а тут
режут за очки... Поживешь с нами, что-ль?
     - Поживу, - ответил я  и  пошел  с  квартирьером  на  село
искать ночлега.
     Квартирьер  нес  на  плечах мой котелок, деревенская улица
лежала перед нами,  круглая  и  желтая,  как  тыква,  умирающее
солнце испускало на небе свой розовый дух.
     Мы  подошли  к  хате  с  расписанными  венцами, квартирьер
остановился и сказал вдруг с недоумением:
     - Канитель тут у нас с  очками  и  унять  нельзя.  Человек
высшего  отличия  -  из  него  здесь  душа  вон.  А  пограбь вы
мало-мало или испорть даму, самую чистенькую даму, - тогда  вам
от бойцов ласка...
     Он  помялся  с  моим  сундучком  на плечах, подошел ко мне
совсем близко, потом отскочил, полный  отчаяния,  и  побежал  в
первый двор. Казаки сидели там на сене и брили друг друга.
     - Вот  бойцы,  - сказал квартирьер и поставил на землю мой
сундучок - согласно приказания товарища  Тимошенки  обязаны  вы
принять  этого  человека  до  себя в помещение и без глупостев,
потому этот человек, пострадавший по ученой части.
     Квартирьер побагровел и ушел не оборачиваясь.  Я  приложил
руку  к  козырьку  и  отдал  честь  казакам.  Молодой  парень с
льняными висячими  волосами  и  с  прекрасным  рязанским  лицом
подошел  к  моему  сундучку  и выбросил его за ворота. Потом он
повернулся ко мне задом и с особенной сноровкой  стал  издавать
постыдные звуки.
     - Орудия  номер  два  нуля, - крикнул ему казак постарше и
засмеялся, - крой беглым.
     Парень истощил нехитрое свое уменье и отошел. Тогда ползая
по земле, я стал  собирать  рукописи  и  дырявые  мои  обноски,
вывалившиеся  из  чемодана. Я собрал их и отнес на другой конец
двора. У  хаты  на  кирпичиках  стоял  котел,  в  нем  варилась
свинина,  она  дымилась,  как  дымится  издалека  родной  дом в
деревне и путала во мне голод с  одиночеством  без  примера.  Я
покрыл  сеном разбитый мой сундочок, сделал из него изголовье и
лег на землю, чтобы прочесть в Правде  речь  Ленина  на  втором
конгрессе   Коминтерна.  Солнце  падало  на  меня  из  зубчатых
пригорков, казаки ходили по моим ногам, парень  потешался  надо
мной  без  устали  и  излюбленные  строчки шли ко мне тернистой
дорогой и не могли дойти. Тогда я  отложил  газеты  и  пошел  к
хозяйке, сучившей пряжу на крыльце.
     - Хозяйка, - сказал я, - мне жрать надо.
     Старуха  подняла  на  меня расплывшиеся белки полуослепших
глаз и опустила их снова.
     - Товарищ, - сказала она помолчав - от этих  дел  я  желаю
повеситься.
     - Господа  бога душу мать, - пробормотал я тогда с досадой
и толкнул старуху кулаком в грудь - толковать тут с вами...
     И  отвернувшись   я   увидел   чужую   саблю,   валявшуюся
неподалеку.  Строгий  гусь шатался по двору и безмятежно чистил
перья. Я догнал его и пригнул к земле, гусиная головка треснула
под моим сапогом, треснула и потекла. Белая шея была разостлана
в навозе и крылья заходили над убитой птицей.
     - Господа бога душу мать,  -  сказал  я,  копаясь  в  гусе
саблей, - изжарь мне его хозяйка...
     Старуха, блестя слепотой и очками подняла птицу, завернула
ее в передник и потащила к кухне.
     - Товарищ, - сказала она помолчав, - я желаю повеситься, -
и закрыла за собой дверь.
     Казаки  сидели  уже  вокруг  своего  котелка.  Они  сидели
недвижимые, прямые, как жрецы, и не смотрели на гуся.
     - Подходяще, - сказал один из них и зачерпнул ложкой щи. И
они стали ужинать с сдержанным  изяществом  мужиков,  уважающих
друг друга. А я вытер саблю песком и вышел за ворота и вернулся
снова томясь. Луна висела уже над двором как дешевая серьга.
     - Братишка,  -  сказал  мне  вдруг  Суровков,  старший  из
казаков, - садись с нами снедать, покеле твой гусь доспеет.
     Он вынул из сапога запасную  ложку  и  подал  ее  мне.  Мы
похлебали самодельных щей и съели свинину.
     - В  газете-то  што  пишут?  -  спросил  парень  с льняным
волосом и опростал мне место.
     - В газете Ленин пишет, - сказал я, вытаскивая  Правду,  -
Ленин пишет, что во всем у нас недостача.
     И  громко,  как  торжествующий  глухой, я прочитал казакам
ленинскую речь.
     Вечер завернул меня в живительную  влагу  сумрачных  своих
простынь,  вечер  приложил материнские ладони к пылающему моему
лбу. Я читал  и  ликовал  и  подстерегал,  ликуя,  таинственную
кривую ленинской прямой.
     - Правда всякую ноздрю щекочет, - сказал Суровков, когда я
кончил,  -  да  как  ее  из кучи вытащишь? А он бьет сразу, как
курица по зерну.
     Это сказал о Ленине Суровков, взводный штабного  эскадрона
и  потом  мы  пошли  спать  на  сеновале. Мы спали шестеро там,
согреваясь друг от друга с перепутанными  ногами,  под  дырявой
крышей,  пропускавшей  звезды.  Я  видел  сны и женщин во сне и
только сердце мое, обагренное убийством, скрипело и текло.

     Письмо.

     <из книги "КОНАРМИЯ">

     Вот письмо на родину, продиктованное мне  Курдюковым.  Оно
не  заслуживает  забвения.  Я переписал его, не приукрашивая, и
передаю дословно, в согласии с истиной.
     - Любезная мама Евдокия Федоровна. В первых  строках  сего
письма спешу вас уведомить, что благодаря господа, я есть жив и
здоров,  чего желаю от вас слыхать то же самое. А также нижающе
вам  кланяюсь  от  бела  лица  до   сырой   земли,..   (следует
перечисление  родственников,  крестных,  кумовьев. Опустим это.
Перейдем ко второму абзацу).
     - Любезная мама, Евдокия Федоровна  Курдюкова.  Спешу  вам
писать,   что  я  нахожусь  в  красной  Конной  армии  товарища
Буденого, а также тут находится ваш кум Никон Васильич, который
есть в настоящее время красный герой. Они взяли меня к себе,  в
экспедицию Политотдела, где мы развозим на позиции литературу и
газеты  -  Московские  Известия Цик, Московская Правда и родную
беспощадную газету Красный Кавалерист, которую всякий  боец  на
передовой   позиции  желает  прочитать  и  опосля  этого  он  с
геройским духом  рубает  подлую  шляхту  и  я  живу  при  Никон
Васильиче очень великолепно.
     - Любезная  мама,  Евдокия Федоровна. Пришлите чего можете
от вашей силы-возможности. Просю вас заколоть рябого  кабанчика
и  сделать мне посылку в Политотдел товарища Буденого, получить
Василию Курдюкову. Кажные сутки я ложуся  отдыхать  не  евши  и
безо всякой одежи, так что дюже холодно. Напишите мне письмо за
моего  Степу, живой он или нет, просю вас досматривайте до него
и напишите мне за него - засекается  он  еще  или  перестал,  а
также  насчет  чесотки в передних ногах, подковали его или нет.
Просю вас,  любезная  мама  Евдокия  Федоровна,  обмывайте  ему
беспременно  передние  ноги  с  мылом,  которое  я  оставил  за
образами, а если папаша мыло истребили так купите в  Краснодаре
и  бог  вас не оставит. Могу вам писать также, что здеся страна
совсем бедная, мужики  со  своими  конями  хоронятся  от  наших
красных  орлов  по  лесам,  пшеницы  видать  мало  и она ужасно
мелкая, мы с нее смеемся. Хозяева сеют рожь и то же самое овес.
На палках здеся растет хмель, так что выходит очень  аккуратно;
из него гонют самогон.
     Во вторых строках сего письма спешу вам описать за папашу,
что они  порубали брата Федора Тимофеича Курдюкова тому назад с
год времени. Наша красная бригада товарища Апанасенки наступала
на город Ростов, когда в наших рядах произошла измена. А папаша
были в тое время у Деникина за командира роты. Которые люди  их
видали,  -  то говорили, что они носили на себе медали, как при
старом режиме. И по случаю той измены всех нас побрали в плен и
брат Федор Тимофеич попались папаше на глаза. И  папаша  начали
Федю  резать, говоря - шкура, красная собака, сукин сын и разно
и резали до темноты, пока брат Федор Тимофеич  не  кончился.  Я
написал  тогда до вас письмо, как ваш Федя лежит без креста. Но
папаша пымали меня с письмом и говорили: вы материны  дети,  вы
ейный   корень,  потаскухин,  я  вашу  матку  брюхатил  и  буду
брюхатить, моя жизнь погибшая, изведу я за правду свое  семя  и
еще  разно.  Я  принимал  от  них страдания, как спаситель Исус
Христос. Только в скорости я от папаши убег и прибился до своей
части товарища Апанасенки. И наша бригада  получила  приказание
итти  в город Воронеж пополняться и мы получили там пополнение,
а также коней, сумки, ноганы и все что до нас принадлежало.  За
Воронеж  могу вам описать, любезная мама Евдокия Федоровна, что
это городок очень великолепный, будет поболе Краснодара, люди в
ем очень красивы, речка способная до купанья. Давали нам  хлеба
по два фунта в день, мяса пол фунта и сахару подходяще, так что
вставши  пили  сладкий  чай,  то  же самое вечеряли и про голод
забыли, а в обед я ходил к брату Семен Тимофеичу за блинами или
гусятиной и опосля этого лягал  отдыхать.  В  тое  время  Семен
Тимофеича за его отчаянность весь полк желал иметь за командира
и от товарища Буденого вышло такое приказание и он получил двух
коней,  справную  одежу,  телегу  для  барахла отдельно и орден
Красного Знамени, и я при ем считался  братом.  Таперича  какой
сосед  вас начнет забижать - то Семен Тимофеич может его вполне
зарезать. Потом мы начали гнать генерала Деникина, порезали  их
тыщи  и  загнали в Черное море, но только папаши нигде не был о
видать и Семен Тимофеич их разыскивали по всех позициях, потому
что они очень скучали за  братом  Федей.  Но  только,  любезная
мама,  как  вы знаете, за папашу и за его упорный характер, так
он что сделал -  нахально  покрасил  себе  бороду  с  рыжей  на
вороную  и  находился  в городе Майкоп в вольной одеже, так что
никто из жителей не знал, что он есть  самый  что  ни  на  есть
стражник при старом режиме. Но только правда - она себя окажет,
кум  ваш  Никон  Васильич  случаем увидал его в хате у жителя и
написал до Семен Тимофеича  письмо.  Мы  посидали  на  коней  и
пробегли  двести  верст  -  я, брат Сенька и желающие ребята из
станицы.
     И что же мы увидали в городе Майкопе? Мы увидали, что  тыл
никак  не  сочувствует  фронту  и  в  ем повсюду измена и полно
жидов, как при старом режиме. И Семен Тимофеич в городе Майкопе
с жидами здорово спорился, которые не выпущали от себя папашу и
засадили его  в  тюрьму  под  замок,  говоря  -  пришел  приказ
товарища  Троцкого  не рубать пленых, мы сами его будем судить,
не серчайте, он свое получит. Но  только  Семен  Тимофеич  свое
взял  и  доказал, то он есть командир полка и имеет от товарища
Буденого все ордена Красного Знамени и грозился всех  порубать,
которые  спорятся  за папашину личность и не выдают ее, и также
грозились ребята со станицы. Но только  Семен  Тимофеич  папашу
получили  и  они стали папашу плетить и выстроили во дворе всех
бойцев, как принадлежит  к  военому  порядку.  И  тогда  Сенька
плеснул  папаше  Тимофей  Родионычу  воды  на бороду и с бороды
потекла краска. И Сенька спросил Тимофей Родионыча:
     - Хорошо вам, папаша, в моих руках?
     - Нет, сказали папаша, - худо мне.
     Тогда Сенька спросил:
     - А Феде, когда вы его резали, хорошо было в ваших руках?
     - Нет, сказали папаша, - худо было Феде.
     Тогда Сенька спросил:
     - А думали вы, папаша, что и вам худо будет?
     - Нет, сказали папаша, - не думал я, что мне худо будет.
     Тогда Сенька поворотился к народу и сказал:
     - А я так думаю, что если попадусь я к вашим, то не  будет
мне пощады. А теперь, папаша, мы будем вас кончать.
     И Тимофей Родионыч зачал нахально ругать Сеньку по матушке
и в Богородицу  и  бить Сеньку по морде и Семен Тимофеич услали
меня со двора. Так  что  я  не  могу,  любезная  мама,  Евдокия
Федоровна, описать вам за то, как кончали, папашу, потому я был
усланый со двора.
     Опосля    этого   мы   получили   стоянку   в   городе   в
Новороссийском. За этот город  можно  рассказать,  что  за  ним
никакой  суши  больше  нет,  а одна вода, Черное море, и мы там
оставалися до самого мая, когда выступили на польский  фронт  и
треплем шляхту почем зря...
     Остаюсь ваш любезный сын Василий Тимофеич Курдюков. Мамка,
доглядайте до Степки и бог вас не оставит.
     Вот  письмо  Курдюкова,  ни  в  одном слове не измененное.
Когда я кончил - он взял исписанный листок  и  спрятал  его  за
пазуху, на голое тело.
     - Курдюков, - спросил я мальчика, - злой у тебя был отец?
     - Отец у меня был кобель, - ответил он угрюмо.
     - А мать лучше?
     - Мать подходящая. Если желаешь вот наша фамилия...
     Он протянул мне сломанную фотографию. На ней был изображен
Тимофей  Курдюков,  плечистый  стражник в форменном картузе и с
расчесанной  бородой,  недвижимый,  скуластый,   с   сверкающим
взглядом  бесцветных  и  бессмысленных  глаз.  Рядом  с  ним, в
бамбуковом креслице мерцала крохотная крестьянка  в  выпущенной
кофте  с  чахлыми,  светлыми  и  застенчивыми чертами лица. А у
стены, у этого жалкого провинциального фотографического фона  с
цветами  и  голубями  высились  два парня - чудовищно огромные,
тупые, широколицые, лупоглазые, застывшие, как на  ученьи,  два
брата Курдюковых - Федор и Семен.

     Смерть Долгушова.

     <из книги "КОНАРМИЯ">

     Завесы  боя придвигались к городу. В полдень пролетел мимо
нас Корочаев в черной бурке - опальный начдив 4, сражающийся  в
одиночку и ищущий смерти. Он крикнул мне на бегу:
     - Коммуникации наши порваны, Радзивилов и Броды в огне.
     И  ускакал  -  развевающийся,  весь  черный,  с  угольными
зрачками.
     На равнине, гладкой, как доска,  перестраивались  бригады.
Солнце  катилось в багровой пыли. Раненые закусывали в канавах.
Сестры милосердия лежали на траве и вполголоса пели.  Афонькины
разведчики    рыскали    по   полю,   выискивая   мертвецов   и
обмундирование. Афонька проехал в двух шагах от меня и  сказал,
не поворачивая головы:
     - Набили  нам  ряжку.  Дважды  два. Есть думка за начдива,
смещают. Сомневаются бойцы...
     Поляки подошли к лесу, верстах в трех от нас  и  поставили
пулеметы  где-то  близко.  Пули скулят и взвизгивают. Жалоба их
наростает невыносимо. Пули подстреливают землю и роются в  ней,
дрожа от нетерпения. Вытягайченко, командир полка, храпевший на
солнцепеке,  закричал  во  сне  и  проснулся.  Он сел на коня и
поехал к головному эскадрону. Лицо его было  мятое,  в  красных
полосах от неудобного сна, а карманы полны слив.
     - Сукиного  сына,  -  сказал он сердито и выплюнул изо рта
косточки, - вот гадкая канитель. Тимошка, выкидай флаг.
     - Пойдем, что-ль, - спросил  Тимошка,  вынимая  древко  из
стремян  и  размотал знамя, на котором была нарисована звезда и
написано про III Интернационал.
     - Там видать будет, - сказал Вытягайченко и вдруг закричал
дико: - Девки, сидай на коников. Скликай людей, эскадронные...
     Трубачи  проиграли  тревогу.   Эскадроны   построились   в
колонну. Из канавы вылез раненый и, прикрываясь ладонью, сказал
Вытягайченке:
     - Тарас  Григорьевич,  я  есть делегат, видать вроде того,
что останемся мы...
     - Отобьетесь... - пробормотал Вытягайченко и  поднял  коня
на дыбы.
     - Есть  такая  надея  у  нас,  Тарас  Григорьевич,  что не
отобьемся, - сказал раненый ему вслед.
     - Не канючь - обернулся Вытягайченко, - небось не  оставлю
- и скомандовал повод.
     И  тотчас же зазвенел плачущий и бабий голос Афоньки Биды,
моего друга:
     - Не переводи ты с места на рыся,  Тарас  Григорьевич,  до
его  пять  верст  бежать, как будешь рубать, когда у нас лошади
замореные...  Хапать  нечего  -  поспеешь  к  богородице  груши
околачивать...
     - Шагом, - скомандовал Вытягайченко, не поднимая глаз.
     Полк ушел.
     - Если  думка  за  начдива  правильная,  прошептал Афонька
задерживаясь, -  если  смещают,  тогда  мыли  холку  и  выбивай
подпорки. Точка.
     Слезы  потекли  у  него  из глаз. Я уставился на Афоньку в
несказанном изумлении.  Он  закрутился  волчком,  схватился  за
шапку, захрипел, гикнул и умчался.
     Грищук  со своей глупой тачанкой да я - мы остались одни и
до вечера мотались между огненных  стен.  Штаб  дивизии  исчез.
Чужие  части  не  принимали  нас.  Поляки  вошли в Броды и были
выбиты контр-атакой. Мы подъехали к городскому кладбищу.  Из-за
могил  выскочил польский разъезд и, вскинув винтовки, стал бить
по нас. Грищук повернул.  Тачанка  его  вопила  всеми  четырьмя
своими колесами.
     - Грищук - крикнул я сквозь свист и ветер.
     - Баловство, - ответил он печально.
     - Пропадаем,   -   воскликнул   я,   охваченный  гибельным
восторгом, - пропадаем, отец.
     - Зачем бабы трудаются, - ответил он еще печальнее - зачем
сватания, венчания, зачем кумы на свадьбах гуляют?..
     В  небе  засиял  розовый  хвост  и  погас.  Млечный   путь
проступил между звездами.
     - Смеха  мне  - сказал Грищук горестно и показал кнутом на
человека,  сидевшего  при  дороге,  -  смеха  мне,  зачем  бабы
трудаются...
     Человек,  сидевший  при  дороге, был Долгушов, телефонист.
Разбросав ноги, он смотрел на нас в упор.
     - Я вот что - сказал Долгушов,  когда  мы  подъехали  -  я
кончусь. Понятно?
     - Понятно, - ответил Грищук, останавливая лошадей.
     - Патрон на меня надо стратить, сказал Долгушов строго.
     Он сидел прислонившись к дереву. Сапоги его торчали врозь.
Не спуская  с  меня  глаз,  он бережно отвернул рубаху. Живот у
него был вырван, кишки ползли на колени  и  удары  сердца  были
видны.
     - Наскочит шляхта - насмешку сделает. Вот документ, матери
отпишешь, как и что.
     - Нет, - ответил я глухо и дал коню шпоры.
     Долгушов  разложил  по  земле  синие  ладони и осмотрел их
недоверчиво.
     - Бежишь - пробормотал он сползая - беги, гад.
     Испарина ползла по моему телу.  Пулеметы  отстукивали  все
быстрее,  с истерическим упрямством. Обведенный нимбом заката к
нам скакал Афонька Бида.
     - По малости чешем, - закричал он весело - что у  вас  тут
за ярмарка? Я показал ему на Долгушова и отъехал.
     Они  говорили коротко. Я не слышал слов. Долгушов протянул
взводному свою книжку. Афонька спрятал ее в сапог  и  выстрелил
Долгушову в рот.
     - Афоня  - сказал я с жалкой улыбкой и подъехал к козаку -
а я вот не смог.
     - Уйди, - ответил он бледнея - убью. Жалеете вы, очкастые,
нашего брата, как кошка мышку.
     И взвел курок.
     Я поехал шагом, не оборачиваясь, чувствуя спиной  холод  и
смерть.
     - Вона  -  закричал  сзади  Грищук, - не дури, - и схватил
Афоньку за руку.
     - Холуйская кровь - крикнул Афонька, - он от моей руки  не
уйдет.
     Грищук нагнал меня у поворота. Афоньки не было. Он уехал в
другую сторону.
     - Вот  видишь,  Грищук,  -  сказал  я  - сегодня я потерял
Афоньку, первого моего друга.
     Грищук вынул из сиденья сморщенное яблоко.
     - Кушай - сказал он мне - кушай, пожалуйста.
     И я принял милостыню от  него,  от  Грищука,  и  съел  его
яблоко с грустью и благоговением.

     Дьяков.

     <из книги "КОНАРМИЯ">

     На  деревне  стон  стоит.  Конница  травит  хлеба и меняет
лошадей. Взамен приставших кляч  кавалеристы  забирают  рабочую
скотину. Бранить тут некого. Без лошади нет армии.
     У здания штаба неотступно толпятся крестьяне.
     Они  тащут на веревках упирающихся, скользящих от слабости
одров. Лишенные кормильцев мужики  -  чувствуя  в  себе  прилив
горькой  храбрости  и  зная,  что  храбрости не надолго хватит,
спешат, безо всякой надежды, надерзить начальству, богу и своей
жалкой доле.
     Начальник штаба в полной форме стоит на  крыльце.  Прикрыв
воспаленные  веки,  он  с  видимым  вниманием  слушает  мужичьи
жалобы. Но внимание его не более,  как  прием.  Ж.  как  всякий
вышколенный  и  переутомившийся работник, умеет в пустые минуты
существования  полностью  прекратить  мозговую  работу.  В  эти
немногие минуты коровьего блаженного бессмыслия, он встряхивает
изношенную машину.
     Так и на этот раз с мужиками.
     Под   успокоительный   аккомпанимент   их   бессвязного  и
отчаянного гула, Ж. следит со стороны за той мягкой толкотней в
мозгу, которая предвещает чистоту и энергию  мысли.  Дождавшись
этого  перебоя  в темпе, он ухватывает последнюю мужичью слезу,
начальственно огрызается и уходит к себе в штаб работать.
     На этот раз и огрызнуться не пришлось. На  огненном  своем
англо-арабе  подскакал к крыльцу Дьяков, бывший цирковой атлет,
а ныне начальник конского запаса  -  краснорожий,  седоусый,  в
черном плаще и с серебряными лампасами вдоль красных шаровар.
     - Честным  стервам игуменье благословенье, - прокричал он,
осаживая коня  на  карьере  и  тотчас  же  к  нему  под  стремя
подвалилась облезлая лошаденка, одна из обмененных козаками.
     - Вон,  товарищ  начальник - завопил мужик, хлопая себя по
штанам - вон чего ваш брат дает  нашему  брату...  Видал,  чего
дают. Хозяйствуй на ей.
     - А за этого коня, - раздельно и веско начал тогда Дьяков,
- за этого  коня,  почтенный  друг,  ты  в  полном  своем праве
получить в конском запасе пятнадцать тысяч рублей, а ежели этот
конь был бы  повеселее,  то  в  ефтим  случае,  ты  получил  бы
желанный  друг,  в  конском  запасе  двадцать тысяч рублей. Но,
однако, что конь упал  -  это  не  хвакт.  Ежели  конь  упал  и
поднимется,  -  то  это  конь,  ежели  он,  обратно сказать, не
подымется, тогда это не конь. Но, между  прочим,  эта  справная
кобылка у меня подымется...
     - О,  Господи,  мамуня же ты моя всемилостивая, - взмахнул
руками мужик,  -  где  ей  сироте,  подняться...  Она,  сирота,
подохнет...
     - Обижаешь  коня,  кум,  -  с глубоким убеждением ответили
Дьяков, - прямо таки богохульствуешь, кум, - и он ловко снял  с
седла  свое  статное  тело  атлета. Расправляя прекрасные ноги,
схваченные в коленях ремешком, пышный и ловкий, как  на  сцене,
он  двинулся  к  издыхающему  животному. Оно уныло уставилось в
Дьякова своим крутым, глубоким глазом, слизнуло с его малиновой
ладони какое-то невидимое повеление и  тотчас  же  обессиленная
лошадь  почувствовала  умелую силу, истекавшую от этого седого,
цветущего  и  молодцеватого  Ромео.  Поводя  мордой  и  скользя
подламывающимися   ногами,   ощущая   нетерпеливое  и  властное
щекотание хлыста под брюхом  -  кляча  медленно  и  внимательно
становилась  на  ноги. И вот все мы увидели, как тонкая кисть в
развевающемся рукаве потрепала грязную гриву и хлыст со  стоном
прильнул  к  кровоточащим бокам. Дрожа всем телом, кляча стояла
на своих на четырех и не сводила с Дьякова собачьих,  боязливых
и влюбленных глаз.
     - Значит, что конь - сказал Дьяков мужику и добавил мягко,
- а ты жалился, желанный друг...
     Бросив  ординарцу поводья, начальник конзапаса взял с маху
четыре ступеньки, и взметнув оперным  плащем,  исчез  в  здании
штаба.

     Колесников.

     <из книги "КОНАРМИЯ">

     Буденый  в  красных  штанах  с серебряным лампасом стоял у
дерева. Только что убили комбрига 2.  На  его  место  командарм
назначили Колесникова.
     Час  тому  назад  Колесников  был командиром полка. Неделю
тому назад Колесников был командиром эскадрона.
     Нового бригадного вызвали к Буденому. Командарм ждал  его,
стоя у дерева. Колесников приехал с Гришиным, своим комиссаром.
     - Жмет  нас  гад, - сказал командарм с ослепительной своей
усмешкой. Победим, или подохнем. Иначе - никак. Понял?
     - Понял, - ответил Колесников, выпучив глаза.
     - А побежишь - расстреляю, - сказал командарм, улыбнулся и
отвел глаза в сторону начальника особого отдела.
     - Слушаю, - сказал начальник особого отдела.
     - Катись,  Колесо,  -  бодро  крикнул  какой-то  казак  со
стороны.  Буденый  стремительно  повернулся на каблуках и отдал
честь новому комбригу. Тот растопырил у козырька  пять  красных
юношеских  пальцев,  вспотел  и ушел по распаханой меже. Лошади
ждали его в ста саженях. Он шел, опустив голову и с томительной
медленностью  перебирал  кривыми  и  длинными  ногами.  Пылание
заката  разлилось  над  ним,  малиновое и неправдоподобное, как
надвигающаяся смерть.
     И вдруг - на  распростершейся  земле,  на  развороченой  и
желтой   наготе   полей  мы  увидели  ее  одну  -  узкую  спину
Колесникова с болтающимися руками и с упавшей головой  в  сером
картузе.
     Ординарец подвел ему коня.
     Он  вскочил  в  седло  и  поскакал  к  своей  бригаде,  не
оборачиваясь. Эскадроны ждали его у большой дороги, у Бродского
шляха.
     Стонущее "ура", разорванное ветром, донеслось до нас.
     Наведя бинокль, я увидел комбрига, вертевшегося на  лошади
в столбах голубой пыли.
     - Колесников повел бригаду, - сказал наблюдатель, сидевший
над нашими головами, на дереве.
     - Есть, - ответил Буденый.
     И  в это мгновение первый польский снаряд стал чертить над
нами свой завывающий полет.
     - Идут рысью, - сказал наблюдатель.
     - Есть, -  ответил  Буденый,  закурил  папиросу  и  закрыл
глаза. Ура, едва слышное, удалялось от нас, как нежная песнь.
     - Идут  карьером, - сказал наблюдатель, пошевелив ветвями.
Буденый курил, не открывая глаз.
     Канонада    пылила,    разросталась,    сияла    молниями,
заволакивала своды, ковала их ударами и громом.
     - Бригада  атакует  неприятеля,  -  пропел наблюдатель там
вверху. Ура  смолкло.  Канонада  задохлась.  Ненужная  шрапнель
лопнула над лесом. И мы услышали великое безмолвие рубки.
     - Душевный  малый,  -  сказал  командарм,  вставая. - Ищет
чести. Надо полагать - вытянет.
     И потребовав лошадей, Буденый  уехал  к  месту  боя.  Штаб
двинулся за ним.
     Колесникова мне довелось увидеть в тот же вечер, через час
после  того,  как поляки были уничтожены. Он ехал впереди своей
бригады - один  -  на  буланом  жеребце  невиданной  красоты  и
дремал.  Правая  рука его висела на перевязи. В десяти шагах от
него конный казак  вез  развернутое  знамя.  Головной  эскадрон
лениво  запевал  похабные  куплеты.  Бригада тянулась пыльная и
бесконечная, как крестьянские возы на ярмарку. В хвосте пыхтели
усталые оркестры.
     В тот вечер, в посадке Колесникова я увидел  властительное
равнодушие  татарского  хана  и распознал выучку прославленного
Книги, своевольного Апанасенки, пленительного Тимошенки.

     Прищепа.

     <из книги "КОНАРМИЯ">

     Пробираюсь  в  Лешнюв,  где  расположился  штаб   дивизии.
Попутчик    мой   попрежнему   Прищепа   -   молодой   кубанец,
неутомительный хам, вычищенный коммунист, будущий  барахольщик,
беспечный  сифилитик,  неторопливый  враль.  На  нем  малиновая
черкеска из тонкого сукна и пуховый башлык, закинутый за спину.
По дороге он рассказывал о себе. Мне не забыть его рассказа.
     Год тому назад Прищепа бежал  от  белых.  В  отместку  они
взяли  заложниками  его  родителей и убили их в контр-разведке.
Имущество расхитили соседи.  Когда  белых  прогнали  с  Кубани,
Прищепа вернулся в родную станицу.
     Было  утро,  рассвет,  мужичий  сон  вздыхал  в  прокисшей
духоте. Прищепа подрядил казенную телегу  и  пошел  по  станице
собирать  свои  граммофоны,  жбаны для кваса и расшитые матерью
полотенца. Он вышел на улицу в черной бурке с  кривым  кинжалом
за поясом, телега плелась сзади. Прищепа ходил от одного соседа
к  другому и кровавая печать его подошв тянулась за ним следом.
В тех хатах, где казак находил вещи матери или чубук отца, - он
оставлял подколотых старух, собак, повешенных над  колодцем,  и
иконы,   загаженные  пометом.  Станичники,  раскуривая  трубки,
угрюмо следили его путь. Молодые казаки рассыпались в  степи  и
вели  счет.  Счет  разбухал и станица молчала. Кончив - Прищепа
вернулся в опустошенный отчий дом. Отбитую мебель он  расставил
в  порядке,  который  был  ему  памятен  с  детства и послал за
водкой. Запершись в хате он пил двое суток, пел, плакал и рубил
шашкой столы. На третью ночь  станица  увидела  дым  над  избой
Прищепы.  Опаленный  и рваный, виляя ногами, он вывел из стойла
корову, вложил ей в рот револьвер и выстрелил.  Земля  курилась
под ним, голубое кольцо пламени вылетело из трубы и растаяло, в
конюшне зарыдал оставленный бычок. Пожар сиял, как воскресенье.
Прищепа  отвязал  коня,  прыгнул  в седло, бросил в огонь прядь
своих волос и сгинул.

     Соль.

     <из книги "КОНАРМИЯ">

     "Дорогой   товарищ   редактор.   Хочу   описать   вам   за
несознательных женщин, которые нам вредные. Надеюся на вас, что
вы,  объезжая гражданские фронты, которые брали под заметку, не
миновали закоренелую станцию Фастов, находящуюся  за  тридевять
земель,  в  некотором государстве, на неведомом пространстве, я
там, конечно, был, самогон-пиво пил, усы  обмочило,  в  рот  не
заскочило.  Про  эту вышеизложенную станцию есть много кой чего
писать, но как говорится в  нашем  простом  быту  -  господнего
дерьма  не перетаскать. Поэтому опишу вам только за то, что мои
глаза собственноручно видели.
     Была тихая славная ночка семь ден тому  назад,  когда  наш
заслуженный  поезд  Конармии  остановился там груженый бойцами.
Все мы горели способствовать общему делу и имели направление на
Бердичев.  Но  только  замечаем,  что  поезд   наш   никак   не
отваливает,  Гаврилка  наш не крутит и бойцы стали сомневаться,
переговариваясь  между  собой  -  в  чем   тут   остановка?   И
действительно,  остановка  для  общего  дела вышла громадная по
случаю того, что  мешечники,  эти  злые  враги,  среди  которых
находилась   также  несметная  сила  женского  полу,  нахальным
образом  поступали  с  железнодорожной  властью.   Безбоязненно
ухватились  они  за поручни, эти злые враги, на рысях пробегали
по железных крышах,  коловоротили,  мутили  и  в  каждых  руках
фигурировала небезызвестная соль, доходя до пяти пудов в мешке.
Но  недолго  длилось  торжество капитала мешечников. Инициатива
бойцов, повылазивших из  вагона,  дала  возможность  поруганной
власти  железнодорожников вздохнуть грудью. Один только женский
пол со своими торбами остался в окрестностях.  Имея  сожаление,
бойцы  которых  женщин  посадили  по  теплушкам,  а  которых не
посадили. Также и  в  нашем  вагоне  второго  взвода  оказались
налицо  две  девицы,  а  пробивши первый звонок, подходит к нам
представительная женщина с дитем, говоря:
     - Пустите меня, любезные казачки, всю войну я  страдаю  по
вокзалам  с грудным дитем на руках и теперь хочу иметь свидание
с мужем, но по причине железной дороги ехать никак  невозможно,
неужели я у вас, казачки, не заслужила?
     - Между прочим, женщина, говорю я ей, какое будет согласие
у взвода, такая получится ваша судьба. И обратившись к взводу я
им доказываю,  что  представительная  женщина  просится ехать к
мужу  на  место  назначения  и  дите,  действительно,  при  ней
находится и какое будет ваше согласие - пускать ее или нет?
     - Пускай  ее,  -  кричат ребята - опосля нас она и мужа не
захочет.
     - Нет - говорю я ребятам довольно вежливо, - кланяюсь  вам
взвод, но только удивляет меня слышать от вас такую жеребятину,
вспомните,  взвод,  вашу  жизнь  и  как вы сами были дитями при
ваших матерях и получается  вроде  того,  что  не  годится  так
говорить.
     И  казаки  проговоривши между собой, какой он, стало-быть,
Балмашев, убедительный, начали пускать женщину в вагон и она  с
благодарностью  лезет.  И  каждый  раскипятившись моей правдой,
подсаживает ее, говоря наперебой:
     - Садитесь, женщина, в  куток,  ласкайте  ваше  дитя,  как
водится  с матерями, никто вас в кутке не тронет и приедете вы,
нетронутая, к вашему мужу, как это вам желательно и надеемся на
вашу совесть, что вы выростите нам  смену,  потому  что  старое
старится, а молодняка видать мало. Горя мы видели женщина, и на
действительной  и на сверхсрочной, голодом нас давнуло, холодом
обожгло. А вы сидите здесь, женщина, без сомнения...
     И пробивши третий звонок поезд двинулся. И  славная  ночка
раскинулась  шатром.  И  в  том  шатре были звезды - каганцы. И
бойцы вспомнили кубанскую ночь и зеленую  кубанскую  звезду.  И
думка полетела, как птица. А колеса тарахтят, тарахтят...
     По прошествии времен, когда ночь сменилась с своего поста,
и красные барабанщики заиграли зорю на своих красных барабанах,
тогда  подступилися  ко  мне казаки, видя, что я сижу без сна и
скучаю до последнего.
     - Балмашев, -  говорят  мне  казаки  -  отчего  ты  ужасно
скучный и сидишь без сна?
     - Низко кланяюсь вам бойцы и прошу маленького прощения, но
только  дозвольте  мне  переговорить  с  этой  гражданкой  пару
слов...
     И задрожав всем корпусом я поднимаюсь со своей лежанки, от
которой сон бежал, как волк от своры злодейских псов и  подхожу
до  нее и беру у ней с рук дите и рву с него пеленки и тряпье и
вижу по за пеленками добрый пудовик соли.
     - Вот антиресное дите, товарищи, которое титек не  просит,
на подол не мочится и людей со сна не беспокоит...
     - Простите,  любезные  казачки  -  встревает женщина в наш
разговор  очень  хладнокровно,  -  не  я  обманула,  лихо   мое
обмануло...
     - Балмашев  простит  твоему  лиху  -  отвечаю я женщине, -
Балмашеву оно немногого стоит, Балмашев за что купил  за  то  и
продает.   Но   оборотись  к  казакам,  женщина,  которые  тебя
возвысили, как трудящуюся мать в Республике. Оборотись на  этих
двух  девиц, которые плачут в настоящее время, как пострадавшие
от нас этой ночью. Оборотись на жен наших на пшеничной  Кубани,
которые  исходят  женской  силой  без  мужей,  и те, тоже самое
одинокие, по злой неволе, насильничают проходящих  в  их  жизни
девушек...  А  тебя  не трогали, хотя тебя, неподобную только и
трогать. Оборотись на Рассею, задавленную болью...
     А она мне:
     - Я соли своей решилась, я правды не боюсь. Вы  за  Рассею
не думаете, вы жидов Ленина и Троцкого спасаете.
     - За  жидов  сейчас разговора нет, вредная гражданка. Жиды
сюда не касаются. Между прочим за Ленина не скажу,  но  Троцкий
есть  отчаянный  сын  тамбовского губернатора и вступился, хотя
другого звания, за трудящийся класс. Как присужденные каторжане
вытягают они нас - Ленин и Троцкий - на вольную дорогу жизни, а
вы, гнусная гражданка, есть более контр-революционерка, чем тот
белый генерал, который с вострой шашкой грозится нам  на  своем
тысячном  коне...  Его  видать,  того генерала, со всех дорог и
трудящийся имеет свою думку-мечту его порезать, а вас несчетная
гражданка, с  вашими  антиресными  детками,  которые  хлеба  не
просют,  и  до  ветра не бегают - вас не видать, как блоху и вы
точите, точите, точите...
     И я, действительно, признаю, что выбросил эту гражданку на
ходу под откос, но она как очень  грубая  -  посидела,  махнула
юбками  и  пошла своей подлой дорожкой. И увидев эту невредимую
женщину и, несказанную Рассею вокруг нее, и  крестьянские  поля
без  колоса и поруганных девиц и товарищей, которые много ездют
на фронт, но мало возвращаются, я захотел спрыгнуть с вагона  и
себе кончить или ее кончить. Но казаки имели ко мне сожаление и
сказали:
     - Ударь ее из винта.
     И  сняв  со  стенки верного винта я смыл этот позор с лица
трудовой земли и Республики.
     И мы, бойцы второго взвода, клянемся перед  вами,  дорогой
товарищ  редактор,  и  пред вами, дорогие товарищи из редакции,
безпощадно поступать со всеми изменниками, которые тащут нас  в
яму  и хотят повернуть речку обратно и выстелить Рассею трупами
и мертвою травой".

     За всех бойцов второго взвода -  Никита  Балмашев,  солдат
революции.

     Исаак Бабель.
     Миниатюры

     I. Линия и цвет.

     (Истинное происшествие.)

     Александра  Федоровича   Керенского   я   увидел   впервые
двадцатого   декабря  тысяча  девятьсот  шестнадцатого  года  в
обеденной  зале  санатории  Олила.  Нас  познакомил   присяжный
поверенный  Зацареный из Туркестана. О Зацареном я знал, что он
сделал себе обрезание на сороковом году  жизни.  Великий  князь
Петр Николаевич, опальный безумец, сосланный в Ташкент, дорожил
дружбой Зацареного. Великий князь этот ходил по улицам Ташкента
нагишом,  женился  на  казачке,  ставил  свечи  перед портретом
Вольтера,  как   перед   образом   Иисуса   Христа   и   осушил
беспредельные равнины Аму-Дарьи. Зацареный был ему другом.
     Итак  -  Олила.  В  десяти  километрах  от нас сияли синие
граниты Гельсингфорса. О, Гельсингфорс, любовь моего сердца. О,
небо, текущее над эспланадой и улетающее, как птица.
     Итак - Олила. Северные цветы тлеют в  вазах.  Оленьи  рога
распростерлись  на  сумрачных плафонах. В обеденной зале пахнет
сосной, прохладной грудью графини Тышкевич  и  шелковым  бельем
английских офицеров.
     За  столом  рядом  с  Керенским  сидит  учтивый выкрест из
департамента полиции. От него направо  -  норвежец  Никкельсен,
владелец   китобойного   судна.   Налево  -  графиня  Тышкевич,
прекрасная, как Мария-Антуанетта.
     Керенский съел три сладких и ушел со мною в лес. Мимо  нас
пробежала на лыжах фрекен Кирсти.
     - Кто это? - спросил Александр Федорович.
     - Это  дочь  Никкельсена, фрекен Кирсти, - сказал я, - как
она хороша.
     Потом мы увидели вейку старого Иоганеса.
     - Кто это? - спросил Александр Федорович.
     - Это  старый  Иоганес,  -  сказал  я,  -  он   везет   из
Гельсингфорса  коньяк  и  фрукты.  Разве  вы  не  знаете кучера
Иоганеса?
     - Я знаю здесь всех, - ответил Керенский, - но я никого не
вижу.
     - Вы близоруки, Александр Федорович?
     - Да, я близорук.
     - Нужны очки, Александр Федорович.
     - Никогда.
     Тогда я сказал с юношеской живостью:
     - Вы не только слепы, вы почти мертвы. Линия, божественная
черта, властительница мира, ускользнула  от  вас  навсегда.  Мы
ходим с вами по саду очарований, в неописуемом финском лесу. До
последнего нашего часа мы не узнаем ничего лучшего. И вот вы не
видите  обледенелых  и  розовых  краев  водопада,  там  у реки.
Плакучая ива, склонившаяся над водопадом  -  вы  не  видите  ее
японской резьбы. Красные стволы сосен осыпаны снегом. Зернистый
блеск   роится  в  снегах.  Он  начинается  мертвенной  линией,
прильнувшей к дереву, и на поверхности,  волнистой,  как  линия
Леонардо, увенчан отражением пылающих облаков. А шелковый чулок
фрекен  Кирсти  и  линия  ее  уже  зрелой  ноги?  Купите  очки,
Александр Федорович, заклинаю вас.
     - Дитя, - ответил он, - не тратьте  пороху.  Полтинник  за
очки,  это  - единственный полтинник, который я сберегу. Мне не
нужна ваша линия, низменная, как действительность. Вы живете не
лучше учителя тригонометрии, а я объят чудесами даже в Клязьме.
Зачем мне  веснушки  на  лице  фрекен  Кирсти,  когда  я,  едва
различая  ее,  угадываю  в  этой  девушке  все  то,  что я хочу
угадать? Зачем мне облака на этом чухонском небе, когда я  вижу
мечущийся  океан  над  моей  головой? Зачем мне линии - когда у
меня есть цвета? Весь  мир  для  меня  -  гигантский  театр,  в
котором  я  единственный  зритель  без  бинокля. Оркестр играет
вступление к третьему акту, сцена от меня далеко, как  во  сне,
сердце  мое раздувается от восторга, я вижу пурпурный бархат на
Джульете, лиловые шелка на Ромео и ни одной фальшивой бороды...
И вы хотите ослепить меня очками за полтинник...
     Вечером я уехал в город. О, Гельсингфорс, пристанище  моей
мечты...

     А  Александра  Федоровича  я  увидел через полгода, в июне
семнадцатого года, когда  он  был  верховным  главнокомандующим
российскими армиями и хозяином наших судеб.
     В тот день Троицкий мост был разведен. Путиловские рабочие
шли на  арсенал. Трамвайные вагоны лежали на улицах плашмя, как
издохшие лошади.
     Митинг был назначен в Народном Доме.  Александр  Федорович
произнес  речь  о  России  -  матери  и жене. Толпа удушала его
овчинами своих страстей. Что увидел в ощетинившихся  овчинах  -
он,  единственный зритель без бинокля? Не знаю. Но вслед за ним
на трибуну взошел Троцкий, скривил губы и  сказал  голосом,  не
оставлявшим никакой надежды:
     - Товарищи и братья...

     II. Пан Аполек.

     Прелестная  и  мудрая  жизнь  пана  Аполека  ударила мне в
голову, как старое вино. В Новоград-Волынске, в  наспех  смятом
городе,  среди скрученных развалин, судьба бросила мне под ноги
укрытое от  мира  Евангелие.  Окруженный  простодушным  сиянием
нимбов, я дал тогда обет следовать величественному примеру пана
Аполека.  И  сладость  мечтательной  злобы, горькое презрение к
псам и свиньям человечества, огонь молчаливого  и  упоительного
мщения - я принес их в жертву новому обету.

     В  квартире  бежавшего новоградского ксендза висела высоко
на стене икона. Под ней была подпись  "Смерть  Крестителя".  Не
колеблясь,  признал  я  в  Иоанне  изображение  человека,  мною
виденного когда-то.
     Я помню: между прямых  и  светлых  стен  стояла  паутинная
тишина  летнего  утра.  У  подножья картины был положен солнцем
прямой луч. В нем роилась блещущая пыль. Прямо на меня из синей
глубины ниши спускалась  длинная  фигура  Иоанна.  Черный  плащ
торжественно  висел  на  этом  неумолимом  теле,  отвратительно
худом. Капли крови блистали в круглых застежках  плаща.  Голова
Иоанна  была  косо  срезана  с  ободранной  шеи.  Она лежала на
глиняном блюде,  крепко  взятом  большими  и  желтыми  пальцами
воина.  Лицо мертвеца показалось мне знакомым. Предвестие тайны
коснулось  меня.  На  глиняном  блюде  лежала  мертвая  голова,
списанная  с  пана  Ромуальда,  помощника бежавшего ксендза. Из
оскаленного рта его, цветисто сияя  чешуей,  свисало  крохотное
туловище  змеи.  Ее  головка,  нежно розовая, полная оживления,
могущественно  оттеняла  глубокий  фон   плаща.   Я   подивился
великолепному  искусству  мастера  и  мрачной  его выдумке. Тем
удивительнее  показалась  мне  на  следующий  день  краснощекая
Богоматерь,  висевшая  над  супружеской  кроватью  пани  Элизы,
экономки старого ксендза. На обоих полотнах лежала печать одной
и той же кисти. Мясистый лик Богоматери -  это  был  портрет  с
пани  Элизы.  И тут я приблизился к разгадке новоградских икон.
Разгадка вела на кухню к пани  Элизе,  где  душистыми  вечерами
собирались  тени  старой холонской Польши с юродивым художником
во главе. Но был ли юродивым пан  Аполек,  населивший  ангелами
пригородные села и произведший в святые хромого выкреста Янека?
     Он пришел сюда со слепым Готфридом тридцать лет тому назад
в невидный  летний день. Приятели подошли к корчме Шмереля, что
стоит на Ровенском шоссе, в двух верстах от городской черты.  В
правой руке у Аполека был ящик с красками, левой он вел слепого
гармониста.   Певучий   шаг  их  немецких  башмаков,  окованных
гвоздями, звучал спокойствием и надеждой. С тонкой шеи  Аполека
свисал канареечный шарф, три шоколадных перышка покачивались на
тирольской шляпе слепого Готфрида.
     В  корчме,  на  подоконнике,  пришельцы разложили краски и
гармонии. Художник размотал свой шарф, нескончаемый, как  лента
ярмарочного фокусника. Потом он вышел во двор, разделся до-нага
и  облил  студеною  водой свое розовое узкое и хилое тело. Жена
Шмереля принесла  гостям  изюмной  водки  и  миску  благовонной
зразы.  Насытившись,  Готфрид  положил  гармонию на свои острые
колени.  Он  вздохнул,  откинул  голову  и   пошевелил   худыми
пальцами.  Звуки  гейдельбергских  песен  огласили прокопченные
стены еврейского  шинка.  Аполек  подпевал  слепцу  дребезжащим
голосом.  Все  это  выглядело  так, как будто из костела святой
Индегильды перенесли к  Шмерелю  орган  и  на  органе  рядышком
уселись  музы  в  пестрых  ватных шарфах и подкованных немецких
башмаках.
     Гости пели до заката, потом они уложили в  холщевые  мешки
гармонию  и  краски,  и  пан  Аполек  с низким поклоном передал
Брайне, жене корчмаря, лист бумаги.
     - Милостивая пани  Брайна,  -  сказал  он,  -  примите  от
бродячего  художника, крещеного христианским именем Аполинария,
этот ваш портрет, как знак холопской нашей признательности, как
свидетельство роскошного вашего гостеприимства. Если  бог  Исус
продлит  мои  дни  и  укрепит  мое  искусство, я вернусь, чтобы
переписать красками этот  портрет.  К  волосам  вашим  подойдут
жемчуга, и на груди мы припишем изумрудное ожерелье.
     На  небольшом листе бумаги красным карандашом, карандашом,
красным и мягким, как глина,  было  изображено  смеющееся  лицо
пани Брайны, обрамленное медными кудрями.
     - Мои  деньги,  -  вскричал  Шмерель, когда увидел портрет
своей жены. Но постояльцы  были  уже  далеко.  Шмерель  схватил
палку  и  пустился  в  погоню.  Но  по дороге он вспомнил вдруг
розовое тело  Аполека,  залитое  водой,  и  солнце  у  него  на
дворике,  и  тихий  звон  гармонии. И Шмерель смутился духом и,
отложив палку, вернулся к себе домой.
     На следующее утро Аполек представил новоградскому  ксендзу
диплом  об  окончании  Мюнхенской академии и разложил перед ним
двенадцать картинок на темы из Священного Писания. Картины были
написаны маслом на  тонких  пластинках  кипарисного  дерева.  И
патер  увидел  на  своем  столе  горящий  пурпур  мантий, блеск
смарагдовых  полей  и   цветистые   покрывала,   накинутые   на
светящиеся равнины Палестины.
     Святые пана Аполека, весь этот несравненный набор ликующих
и простоватых старцев, седобородых, плечистых, краснолицых, был
втиснут в потоки шелка и могучих вечеров.
     В  тот  же день пан Аполек получил заказ на роспись нового
костела. И за бенедиктином патер сказал художнику:
     - Санта Мария, - сказал он, - желанный пан Аполинарий,  из
каких  чудесных  областей  снизошла  к нам ваша столь радостная
благодать?..

     Аполек работал с усердием, и уже через  месяц  новый  храм
был  полон  блеяния  стад,  пыльного  золота  закатов и палевых
коровьих сосцов.
     Буйволы с истертой кожей  влеклись  в  упряжке,  собаки  с
розовыми   мордами   бежали   впереди   отары  и  в  колыбелях,
подвешенных к прямым стволам пальм, качались  тучные  младенцы.
Коричневые   рубища   францисканцев  окружали  колыбель.  Толпа
волхвов  была  изрезана  сверкающими  лысинами   и   морщинами,
кровавыми,  как  раны.  В толпе волхвов мерцало лисьей усмешкой
старушечье  личико  Льва  XIII,  и  сам  новоградский   ксендз,
перебирая  одной  рукой  китайские  резные  четки, благословлял
другой, свободной, новорожденного Исуса.
     Пять месяцев ползал Аполек, заключенный в свое  деревянное
сиденье, вдоль стен, вдоль купола и на хорах.
     - У вас пристрастие к знакомым лицам, желанный пан Аполек,
- сказал  однажды  ксендз, узнав себя в одном из волхвов и пана
Ромуальда в отрубленной голове  Иоанна.  Он  улыбнулся,  старый
патер,  и  послал  бокал  коньяку  художнику,  работавшему  под
куполом.
     Потом Аполек закончил Тайную  Вечерю  и  Побиение  камнями
Марии  из  Магдалы. В одно из воскресений он открыл расписанные
стены.  Именитые  граждане,  приглашенные  ксендзом,  узнали  в
апостоле  Павле  Янека, хромого выкреста, и в Марии Магдалине -
еврейскую девушку Эльку, дочь неведомых родителей и мать многих
подзаборных  детей.   Именитые   граждане   приказали   закрыть
кощунственные    изображения.    Ксендз   обрушил   угрозы   на
богохульника. Но Аполек не закрыл расписанных стен.

     Так началась неслыханная война между могущественным  телом
католической церкви, с одной стороны, и беспечным богомазом - с
другой.  Она  длилась  три десятилетия, война безжалостная, как
страсть иезуита.  Случай  едва  не  возвел  кроткого  гуляку  в
основатели новой ереси. И тогда это был бы самый замысловатый и
смехотворный  боец  из  всех, каких знала уклончивая и мятежная
история римской церкви,  боец,  в  блаженном  хмелю  обходивший
землю  с  двумя  белыми мышами за пазухой и с набором тончайших
кисточек в кармане.
     - Пятнадцать злотых за Богоматерь, двадцать пять злотых за
Святое  Семейство  и  пятьдесят  злотых  за  Тайную  Вечерю   с
изображением всех родственников заказчика. Враг заказчика может
быть  изображен  в  образе  Иуды Искариота и за это добавляется
лишних десять злотых, - так объявил Аполек окрестным крестьянам
после того, как его выгнали из строющегося храма.
     В заказах он  не  знал  недостатка.  И  когда  через  год,
вызванная   исступленными   посланиями  новоградского  ксендза,
прибыла комиссия от епископа в  Житомире,  она  нашла  в  самых
захудалых  и  зловонных хатах эти чудовищные семейные портреты,
святотатственные,   наивные   и   живописные,   как    цветение
тропического  сада. Иосифы с расчесанной на-двое сивой головой,
напомаженные   Исусы,   многорожавшие   деревенские   Марии   с
поставленными  врозь  коленями  -  эти  иконы  висели в красных
углах, окруженные венцами из бумажных цветов.
     - Он произвел вас при жизни в святые, - воскликнул викарий
дубенский и новоконстантиновский, - отвечая  толпе,  защищавшей
Аполека;   -  он  окружил  вас  неизреченными  принадлежностями
святыни,  вас,  трижды  впадавших  в  грех  ослушания,   тайных
винокуров,  безжалостных заимодавцев, делателей фальшивых весов
и продавцов невинности собственных дочерей...
     - Ваше  священство,  -  сказал  тогда  викарию  колченогий
Витольд,  скупщик  краденого  и  кладбищенский  сторож, - в чем
видит правду всемилостивейший  пан  Бог,  кто  скажет  об  этом
темному  народу? И не больше ли истины в картинах пана Аполека,
угодившего нашей гордости, чем в ваших словах,  полных  хулы  и
барского гнева...
     Возгласы  толпы обратили викария в бегство. Состояние умов
в пригородах угрожало безопасности служителей церкви.  Художник
приглашенный  на  место  Аполека,  не  решился замазать Эльку и
хромого Янека. Их можно  видеть  и  сейчас  в  боковом  приделе
новоградского  костела  -  Янека,  апостола  Павла,  боязливого
хромца с черной клочковатой бородой деревенского  отщепенца,  и
ее,  блудницу из Магдалы, хилую и безумную, с танцующим телом и
впалыми щеками.
     Борьба с ксендзом длилась три десятилетия. Потом  казацкий
разлив  изгнал  старого  монаха  из  его  каменного  и пахучего
гнезда, и Аполек - о, превратности судьбы - водворился в  кухне
пани  Элизы. И вот я, мгновенный гость, пью по вечерам вино его
беседы.
     Беседы о чем?  О  романтических  временах  шляхетства,  об
ярости  бабьего  фанатизма,  о  художнике  Луке дель-Роббио и о
семье плотника из Вифлеема.
     - Имею сказать пану писарю... - таинственно  сообщает  мне
Аполек перед ужином.
     - Да, - отвечаю я, - да, Аполек, я слушаю вас...
     Но  костельный  служка,  пан  Робацкий,  суровый  и серый,
костлявый  и  ушастый,  сидит  слишком  близко   от   нас.   Он
развешивает перед нами поблекшие полотна молчания и неприязни.
     - Имею  сказать  пану...  -  шепчет Аполек и уводит меня в
сторону,  -  что  Исус,  сын  Марии,  был  женат   на   Деборе,
иерусалимской девице незнатного рода...
     - О,  тен  чловек, - кричит в отчаянии пан Робацкий, - тен
чловек  не  умрет  на  своей  постели...  Тего  чловека  забиют
людове...
     - После  ужина, - упавшим голосом шелестит Аполек, - после
ужина, если пану писарю будет угодно...
     Мне  угодно.  Зажженный  началом  Аполековой  истории,   я
расхаживаю  по  кухне  и  жду  заветного часа. А за окном стоит
ночь, как черная колонна. За окном окоченел живой и темный сад.
Млечным и блещущим потоком льется под луной дорога  к  костелу.
Земля  выложена сумрачным сиянием, и ожерелья светящихся плодов
повисли на кустах. Запах лилий чист и крепок, как  спирт.  Этот
свежий  яд впивается в жирное, бурливое дыхание плиты и мертвит
смолистую духоту ели, разбросанной по кухне.
     Аполек в розовом банте и истертых розовых штанах копошится
в своем углу,  как  доброе  и  грациозное  животное.  Стол  его
измазан  клеем  и  красками.  Старик работает мелкими и чистыми
движениями, и тишайшая  мелодическая  дробь  доносится  из  его
угла.
     Старый  Готфрид  выбивает  ее своими трепещущими пальцами.
Слепец сидит  недвижимо  в  желтом  и  масляном  блеске  лампы.
Склонив лысый лоб, он слушает нескончаемую музыку своей слепоты
и бормотанье Аполека, вечного друга.
     - ...И  то,  что  говорят  пану  попы и евангелист Марк, и
евангелист Матфей, - то  не  есть  правда...  Но  правду  можно
открыть  пану  писарю,  которому  за  пятьдесят  марок  я готов
сделать портрет под видом блаженного Франциска на фоне зелени и
неба. То был совсем простой святой, пан Франциск. И если у пана
писаря  есть  в  России  невеста...  Женщины  любят  блаженного
Франциска, хотя не все женщины, пан...
     Так  началась в углу, пахнущем елью, история о браке Исуса
и Деборы. Эта девушка имела жениха, по словам Аполека. Ее жених
был молодой израильтянин,  торговавший  слоновыми  бивнями.  Но
брачная  ночь  Деборы кончилась недоумением и слезами. Женщиной
овладел страх, когда она увидела  мужа,  приблизившегося  к  ее
ложу.  Невыносимая  икотка раздула ее глотку. Она изрыгнула все
съеденное ею за свадебной трапезой. Позор  пал  на  Дебору,  на
отца ее, на мать ее и на весь род ее. Жених оставил ее, глумясь
и сзывая своих гостей. Тогда Исус, видя необыкновенное томление
женщины,  жаждавшей  мужа  и  боявшейся  его,  возложил на себя
одежду  новобрачного  и,  полный  сострадания,   соединился   с
Деборой,  лежавшей в блевотине. Потом она вышла к гостям, шумно
торжествуя и лукаво отводя взоры, как женщина, которая гордится
своим падением. И только  Исус  стоял  в  стороне.  Смертельная
испарина  выступила  на  его  теле и пчела скорби укусила его в
сердце. Никем не замеченный, он вышел из пиршественного зала  и
удалился  в  пустынную страну, на восток от Иудеи, где ждал его
непреклонный Иоанн. И родился у Деборы первенец...
     - Где же он? - вскричал я, смеясь и ужасаясь.
     - Его  скрыли  попы,  -  произнес  Аполек  с  важностью  и
приблизил легкий и зябкий палец к своему носу пьяницы.
     - Пан  художник,  - вскричал вдруг Робацкий, поднимаясь из
тьмы, и серые уши его задвигались, - цо вы мувите? То  же  есть
немыслимо...
     - Так,  так,  - съежился Аполек и схватил Готфрида, - так,
так, пане...
     Он потащил слепца  к  выходу,  но  на  пороге  помедлил  и
поманил меня пальцем.
     - Блаженный  Франциск,  - прошептал он, мигая глазами, - с
птицей на рукаве, с голубем или щеглом, как пану  писарю  будет
угодно...
     И он исчез с слепым и вечным своим другом.
     - О,  дурацтво,  -  произнес  тогда  Робацкий,  костельный
служка, - тен чловек не умрет на своей постеле...
     Пан Робацкий широко раскрыл рот и  зевнул,  как  кошка.  Я
распрощался  и  ушел ночевать к себе домой, к моим обворованным
евреям.
     По городу слонялась бездомная луна. И я шел с нею  вместе,
отогревая в себе неисполнимые мечты и нестройные песни.

     Исаак Бабель.
     Одесские рассказы

     Король.

     <из книги "ОДЕССКИЕ РАССКАЗЫ">

     Венчание  кончилось.  Раввин  устало  опустился  в кресло.
Потом он вышел из комнаты и увидел столы, поставленные  во  всю
длину  двора.  Их было так много, что они высовывали свой хвост
за ворота, на Госпитальную  улицу.  Перекрытые  бархатом  столы
вились  по  двору,  как змеи, которым на брюхо наложили заплаты
всех цветов и они  пели  густыми  голосами  -  эти  заплаты  из
оранжевого и красного бархата.
     Квартиры были превращены в кухни. Сквозь закопченные двери
било тучное  пламя,  пьяное  и пухлое пламя. В его дымных лучах
пеклись старушечьи лица, бабьи тряские подбородки, замусоленные
груди. Пот  розовый,  как  кровь,  розовый,  как  пена  бешеной
собаки,   обтекал  эти  груди  разросшегося,  сладко  воняющего
человечьего мяса. Три кухарки,  не  считая  судомоек,  готовили
свадебный  ужин.  Над  ними  царила  восьмидесятилетняя  Рейзя,
традиционная как свиток торы, крохотная и горбатая.
     Перед  ужином   во   двор   затесался   молодой   человек,
неизвестный  гостям. Он спросил Беню Крика. Он отвел Беню Крика
в сторону.
     - Слушайте, король - сказал молодой человек, - я имею  вам
сказать пару слов. Меня послала тетя Хана с Костецкой.
     - Ну,  хорошо,  - ответил Беня Крик, по прозвищу король, -
что это за пара слов.
     - В  участок  вчера  приехал  новый  пристав,  велела  вам
сказать тетя Хана.
     - Я знал об этом позавчера, - ответил Беня Крик. - Дальше.
     - Он собрал участок и сказал им речь.
     - Новая метла чисто метет, - ответил Беня Крик. - Он хочет
облаву. Дальше.
     - А когда будет облава, король?
     - Она будет завтра.
     - Король, она будет сегодня.
     - Кто сказал тебе это мальчик?
     - Это сказала мне тетя Хана. Вы знаете тетю Хану?
     - Я знаю тетю Хану. Дальше.
     - Он  собрал  участок и сказал им речь. Мы должны задушить
Беню Крик, сказал пристав, потому, что там, где  есть  государь
император,  там  нет  короля.  Сегодня, когда Крик выдает замуж
сестру и все они будут там - сегодня нужно сделать облаву.
     - Дальше.
     - Так шпики начали бояться. Они сказали: если  мы  сделаем
сегодня  облаву,  когда  у него праздник, так Беня рассерчает и
уйдет много  крови.  Так  пристав  сказал  -  самолюбствие  мне
дороже...
     - Ну, иди - ответил король.
     - Что сказать тете Хане за облаву?
     - Скажи: Беня знает за облаву.
     И  он  ушел,  этот  молодой  человек.  За  ним последовали
человека три из Бениных друзей. Они сказали, что вернутся через
полчаса. И они вернулись через полчаса. Вот - все.
     За стол садились не по старшинству. Глупая старость  жалка
не  менее,  чем  трусливая юность. И не по богатству. Подкладка
тяжелого кошелька сшита из слез.
     На первом месте сидел жених с невестой. Это  их  день.  На
втором месте сидел Сендер Эйхбаум, тесть короля. Это его право.
Историю  Сендера  Эйхбаума  следует  знать,  потому, что это не
простая история.
     Как сделался Беня  Крик,  налетчик  и  король  налетчиков,
зятем Эйхбаума? Как сделался он зятем человека, у которого было
шестьдесят  дойных  коров без одной? Тут все дело в налете. Год
тому  назад  Беня  написал  Эйхбауму  письмо:  мосье   Эйхбаум,
положите,  прошу вас, под ворота на Софиевскую 17, завтра утром
20 тысяч рублей. Если вы этого не сделаете, так вас ждет такое,
что это не слыхано и  вся  Одесса  будет  от  вас  говорить.  С
почтением - Беня король.
     Три  письма  одно яснее другого остались без ответа. Тогда
Беня принял меры. Они пришли ночью - девять человек с  длинными
палками  в  руках.  Палки  были  обмотаны  просмоленной паклей.
Девять пылающих звезд зажглись на скотном дворе Эйхбаума.  Беня
отбил  замки  у  сарая  и стал выводить коров по одной. Их ждал
парень с ножем. Он опрокидывал корову с одного удара и погружал
нож  в  коровье  сердце.  На  земле,  залитой  кровью,   факелы
расцветали,  как  огненные  розы. Работниц отгоняли выстрелами.
Налетчики стреляли в воздух, потому, что  если  не  стрелять  в
воздух  -  то  можно  убить  человека.  Когда  шестая  корова с
предсмертным мычанием упала к ногам короля - Эйхбаум выбежавший
во двор в кальсонах, спросил:
     - Что с этого будет, Беня?
     - Если у меня не будет денег - у вас не будет коров, мосье
Эйхбаум. Это дважды два.
     - Зайди в квартиру, Беня.
     Они договорились. Зарезанные коровы были поделены пополам.
Эйхбауму была гарантирована неприкосновенность и выдано  в  том
удостоверение с печатью. Но чудо пришло позже.
     Во   время   налета,  в  ту  грозную  ночь,  когда  мычали
подкалываемые коровы и телки  скользили  в  материнской  крови,
когда   факелы   плясали   как  черные  девы  и  бабы-молочницы
шарахались и визжали под дулами  дружелюбных  браунингов  -  во
двор  выбежала в вырезной рубашке дочь старика Эйхбаума - Циля.
И победа короля стала его поражением.
     Через два дня Беня без предупреждения вернул Эйхбауму  все
забранные  у  него деньги. Вечером он явился с визитом. Под его
манжеткой сиял бриллиантовый браслет. Он просил у Эйхбаума руки
его дочери Цили. Старика хватил легкий удар, но он поднялся.  В
старике было еще жизни лет на двадцать.
     - Эйхбаум,  -  сказал  ему  король,  -  когда вы умрете, я
похороню вас на первом еврейском кладбище,  у  самых  ворот.  Я
поставлю  вам  памятник  из  розового  мрамора.  Я  сделаю  вас
старостой Бродской синагоги. Я брошу специальност,  Эйхбаум,  я
поступлю  в  ваше  дело  кампаньоном. У нас будет двести коров,
Эйхбаум. Я убью всех молочников, кроме вас. Вор не будет ходить
по той улице, на которой вы  живете.  Я  выстрою  вам  дачу  на
шестнадцатой  станции...  И  вы  ведь  тоже не были в молодости
раввином. Кто подделал завещание, не  будет  говорить  об  этом
громко...  И  зять  у  вас  будет  король, не сопляк, а король,
Эйхбаум...
     Он добился своего, Беня Крик, потому что он был  страстен,
а  страсть  владычествует  над  мирами. Новобрачные прожили три
месяца в тучной Бессарабии, среди винограда,  обильной  пищи  и
любовного  пота.  Потом  Беня вернулся в Одессу для того, чтобы
выдать  замуж  сорокалетнюю  сестру  свою  Двойру,   страдающую
базедовой  болезнью.  Теперь  вернемся к свадьбе Двойры, сестры
короля.
     К   ужину   подали   индюков,   жареных   куриц,    гусей,
фаршированную  рыбу  и  уху,  в которой перламутром отсвечивали
лимонные озера. Над мертвыми гусиными головками качались цветы,
как пышные плюмажи. Но разве жаренных куриц  выносит  на  берег
пенистый  прибой  Одесского  моря?  Все благороднейшее из нашей
контрабанды, все, чем славна земля из края в край, делало в  ту
звездную,   в   ту   синюю   ночь   свое  разрушительное,  свое
обольстительное  дело.  Нездешнее  вино  разогревало   желудки,
сладко  переламывало  ноги,  дурманило мозги и вызывало отрыжку
звучную, как призыв боевой  трубы.  Черный  кок  с  "Плутарха",
прибывшего  третьего  дня  из  Порт-Саида,  вынес за таможенную
черту  пузатые  бутылки  ямайского  рома,  маслянистую  мадеру,
сигары с плантаций Пирионта Моргана и апельсины из окрестностей
Иерусалима.  Вот что выносит на берег пенистый прибой Одесского
моря.
     Еврейские  нищие,   насосавшись,   как   трефные   свиньи,
оглушительно   стучали  костылями.  Эйхбаум,  распустив  жилет,
сощуренным глазком оглядывал будущее собрание и  любовно  икал.
Оркестр играл туш. Это был, как дивизионный смотр. Туш, ничего,
кроме  туша.  Налетчики,  сидевшие  сомкнутыми  рядами, вначале
смущались  чрезмерным   скоплением   посторонних.   Потом   они
разошлись.  Лева  Кацан  разбил  на  голове  своей возлюбленной
бутылку водки. Моня Артиллерист выстрелил в воздух. Но пределов
своих восторг достиг только тогда,  когда  по  обычаю  старины,
гости начали одарять новобрачных. Синагогальные шамесы, вскочив
на   столы,   выпевали  под  звуки  бурлящего  туша  количество
подаренных рублей и  серебряных  ложек.  И  тут  друзья  короля
показали, чего стоит голубая кровь и неугасшее еще молдаванское
рыцарство. Непередаваемым небрежным движением рук кидали они на
серебряные  подносы  золотые монеты, перстни и нити из каралла.
Подтягиваясь и выпячивая животы вставали они со своих мест.
     Аристократы Молдаванки - они  были  затянуты  в  малиновые
жилеты,  их  стальные  плечи  охватывали  рыжие  пиджаки,  а на
мясистых  ногах  с  косточками  лопалась  кожа  цвета  небесной
лазури.  Выпрямившись  во  весь  рост,  бандиты  хлопали в такт
музыке, кричали  "горько"  и  бросали  невесте  цветы,  а  она,
сорокалетняя  Двойра  Крик,  сестра  Бени Крика, сестра короля,
изуродованная болезнью, с разросшимся зобом  и  вылезающими  из
орбит  глазами, сидела на горе подушек рядом с щуплым мальчиком
купленным на деньги Эйхбаума и онемевшим от тоски.
     Обряд дарения подходил к концу, Шамесы осипли и  контрабас
не  ладил  со  скрипкой.  Над  двориком протянулся легкий запах
гари.
     - Беня, - сказал папаша Крик, - старый биндюжник,  слывший
между  биндюжниками  грубияном,  -  Беня,  ты  знаешь, что мине
сдается. Мине сдается, что у нас горит сажа.
     - Папаша, - ответил король, пьяному  отцу,  -  пожалуйста,
закусывайте и выпивайте, пусть вас не волнует этих глупостей.
     Папаша Крик последовал совету сына. Он закусил и выпил. Но
облачко  дыма  становилось  все ядовитее. И где то розовели уже
края неба. И уже стрельнул в  вышину  узкий,  как  шпага,  язык
пламени.  Гости,  привстав,  стали  обнюхивать воздух, как псы.
Бабы взвизгнули. Налетчики переглянулись друг  с  другом.  Беня
был безутешен.
     - Мине  нарушают  праздник, - кричал он полный отчаяния, -
дорогие, прошу вас, закусывайте и выпивайте...
     В это время во дворе появился тот самый  молодой  человек,
который приходил вначале вечера.
     - Король, - сказал он, - я имею вам сказать пару слов...
     - Ну,  говори,  разрешил король, ты всегда имеешь в запасе
пару слов...
     - Король, - произнес неизвестный молодой человек, хихикая,
- это прямо смешно, участок горит, как свечка...
     Лавочники      онемели.       Налетчики       усмехнулись.
Шестидесятилетняя  Манька,  родоначальница слободских бандитов,
вложив два пальца в рот, свистнула  так  пронзительно,  что  ее
соседи покачнулись.
     - Маня,  вы  не  на  работе,  -  заметил  ей  Беня Крик, -
холоднокровней, Маня.
     Молодого человека, принесшего эту  поразительную  новость,
разбирал смех. Он хихикал, как застенчивая школьница.
     - Оне  вышли  с  участка  человек сорок, - рассказывал он,
двигая  челюстями,  пошли  на  облаву,  так  они  отошли  шагов
пятнадцать, как уже загорелось...
     Беня запретил гостям итти смотреть на пожар. Отправился он
с двумя  товарищами.  Участок  исправно пылал с четырех сторон.
Городовые, тряся задами,  бегали  по  задымленным  лестницам  и
выкидывали    из   окон   сундучки.   Под   шумок   разбегались
арестованные. Пожарные были исполнены рвения, но в  близлежащем
кране  не  оказалось  воды.  Пристав, та самая метла, что чисто
метет, стоял  на  противоположном  тротуаре  и  покусывал  усы,
лезшие  ему  в  рот.  Новая  метла  стояла  без движения. Беня,
проходя мимо пристава, отдал честь по военному.
     - Доброго здоровьичка, ваше высокоблагородие,  -  произнес
он  сочувственно.  Что  вы  скажете  на  это  несчастье. Это же
кошмар.
     Он тупо уставился на горящее  здание,  покачал  головой  и
почмокал губами - ай, ай, ай...
     Когда   Беня  вернулся  домой  -  во  дворе  уже  потухали
фонарики, а на небе занималась заря. Гости разошлись. Музыканты
дремали, опустив головы  на  ручки  своих  контрабасов.  Двойра
подталкивала мужа к двери их брачной комнаты и смотрела на него
плотоядно,  как  кошка,  которая,  держа  мышь во рту, легонько
пробует ее зубами.

     Как это делалось в Одессе.

     <из книги "ОДЕССКИЕ РАССКАЗЫ">

     Начал я.
     - Реб Арье Лейб, - сказал я старику, -  поговорим  о  Бене
Крике. Поговорим о молниеносном его начале и ужасном конце. Три
черных тени загромождают пути моего воображения. Вот одноглазый
Фроим  Грач.  Рыжая сталь его поступков - разве не выдержит она
сравнения с силой короля? Вот  Колька  Паковский.  Простодушное
бешенство  этого  человека  содержало в себе все, что нужно для
того чтобы властвовать. И неужели Хаим Дронг не сумел различить
блеск новой и немеркнущей звезды? Но почему же один  Беня  Крик
взошел  на вершину веревочной лестницы, а все остальные повисли
внизу, на шатких ступенях?
     Реб Арье Лейб молчал, сидя на кладбищенской  стене.  Перед
нами  расстилалось зеленое спокойствие могил. Человек, жаждущий
ответа,  должен  запастись  терпением.  Человеку,   обладающему
знанием, приличествует важность. Поэтому Арье Лейб молчал, сидя
на кладбищенской стене. Наконец, он сказал:
     - Почему  он?  Почему  не  они, хотите вы знать. Так вот -
забудьте на время, что на носу у вас  очки,  а  в  душе  осень.
Перестаньте  скандалить  за вашим письменным столом и заикаться
на людях. Представьте себе на мгновенье, что вы  скандалите  на
площадях  и заикаетесь на бумаге. Вы тигр, вы лев, вы кошка. Вы
можете  переночевать  с  русской  женщиной  и  русская  женщина
останется  вами довольна. Вам двадцать пять лет. Если бы к небу
и к земле были приделаны кольца, вы схватили бы  эти  кольца  и
притянули  бы  небо  к  земле. А папаша у вас биндюжник Мендель
Крик. Об чем думает такой папаша? Он думает об  выпить  хорошую
стопку  водки,  об  дать кому-нибудь по морде, об своих конях и
ничего больше. Вы хотите жить,  а  он  заставляет  вас  умирать
двадцать раз на день. Что сделали бы вы на месте Бени Крика? Вы
ничего  бы  не  сделали.  А  он сделал. Поэтому он король, а вы
держите фигу в кармане.
     Он пошел к Фроиму Грачу, который тогда уже смотрел на  мир
одним только глазом и был тем, что он есть. Он сказал Фроиму:
     "Возьми меня. Я хочу прибиться к твоему берегу. Тот берег,
к которому я прибьюсь, будет в выигрыше".
     Грач спросил его:
     - Кто ты, откуда ты идешь и чем ты дышешь?
     - Попробуй  меня,  Фроим,  -  ответил Беня, - и перестанем
размазывать белую кашу по чистому столу.
     - Перестанем размазывать кашу - ответил  Грач,  -  я  тебя
попробую.
     И они собрали совет, чтобы подумать о Бене Крике. Я не был
на этом  совете. Но говорят, что они собрали совет. Старшим был
тогда покойный Левка Бык.
     - Что у него делается  под  шапкой,  у  этого  Бенчика?  -
спросил покойный Бык.
     И одноглазый Грач сказал свое мнение:
     - Беня  говорит  мало,  но  он  говорит смачно. Он говорит
мало, но хочется, чтобы он сказал еще что-нибудь.
     - Если так, - воскликнул покойный Левка, - тогда попробуем
его на Тартаковском.
     - Попробуем его на Тартаковском - решил совет и все, в ком
еще квартировала  совесть,  покраснели,  услышав  это  решение.
Почему  они  покраснели? Вы узнаете об этом, если пойдете туда,
куда я вас поведу.
     Тартаковского называли у нас "полтора  жида"  или  "девять
налетов". "Полтора жида" называли его потому, что ни один еврей
не  мог  вместить  в  себе столько дерзости и денег, сколько их
было у  Тартаковского.  Ростом  он  был  выше  самого  высокого
городового  в  Одессе,  а  весу  имел больше, чем самая толстая
торговка. А "девятью налетами" прозвали  Тартаковского  потому,
что  фирма  Левка  Бык  и  компания произвела на его контору не
восемь налетов и не десять, а  именно  девять.  На  долю  Бени,
который  еще  не  был  тогда королем, выпала честь совершить на
"полтора жида" десятый налет. Когда Фроим передал ему об  этом,
он  сказал  "да"  и  вышел,  хлопнув  дверью. Почему он хлопнул
дверью? Вы узнаете об этом,  если  пойдете  туда,  куда  я  вас
поведу.
     У  Тартаковского  душа убийцы, но он наш. Он вышел из нас.
Он - наша кровь. Он - наша  плоть,  как  будто  одна  мама  нас
родила.  Пол-Одессы  служит  в его лавках. И он пострадал через
своих же молдаванских. Два раза они выкрадывали его для выкупа,
и однажды во время погрома его хоронили с  певчими.  Слободские
громилы  били евреев на большой Арнаутской. Тартаковский убежал
от них и встретил похоронную процессию с певчими на Софиевской.
Он спросил:
     - Кого это хоронят с певчими?
     Прохожие ответили, что  это  хоронят  его,  Тартаковского.
Процессия   дошла   до   Слободского   кладбища.   Тогда   наши
молдаванские  вынули  из  гроба  пулемет  и  начали  сыпать  по
слободским  громилам.  Но  полтора  жида  этого  не  предвидел.
Полтора жида испугался до смерти. И какой хозяин  не  испугался
бы на его месте?
     Десятый  налет  на  человека, уже похороненного однажды, -
это был  грубый  поступок.  Беня,  который  еще  не  был  тогда
королем,  понимал это лучше всякого другого. Но он сказал Грачу
"да" и в тот же день написал Тартаковскому письмо,  похожее  на
все письма в этом роде:
     "Многоуважаемый  Рувим  Осипович! Будьте настолько любезны
положить к субботе под бочку с дождевой водой и  так  далее.  В
случае  отказа,  как  вы  это  себе  в  последнее  время начали
позволять, вас ждет  большое  разочарование  в  вашей  семейной
жизни. С почтением знакомый вам Бенцион Крик".
     Тартаковский не поленился и ответил без промедления:
     "Беня.  Если  бы  ты  был  идиот,  то я бы писал тебе, как
идиоту. Но я тебя за такого не знаю и упаси боже тебя за такого
знать. Ты, видно,  представляешься  мальчиком.  Неужели  ты  не
знаешь,  что  в  этом  году  в Аргентине такой урожай, что хоть
завались, и мы сидим с нашей пшеницей без почина. И скажу тебе,
положа руку на сердце, что мне надоело на старости  лет  кушать
такой  горький кусок хлеба и переживать эти неприятности, после
того, как я отработал всю жизнь, как последний ломовик.  И  что
же я имею после этих бессрочных каторжных работ? Язвы, болячки,
хлопоты  и  бессонницу.  Брось этих глупостей, Беня. Твой друг,
гораздо   больше,   чем   ты   это   предполагаешь,   -   Рувим
Тартаковский".
     Полтора  жида  сделал свое. Он написал письмо. Но почта не
доставила письмо по адресу. Не получив ответа, Беня  рассерчал.
На  следующий  день  он  явился  с  четырьмя друзьями в контору
Тартаковского. Четыре юноши в масках и с револьверами ввалились
в комнату.
     - Руки вверх! - сказали они и стали махать пистолетами.
     - Работай спокойнее, Соломон, -  заметил  Беня  одному  из
тех,  кто  кричал  громче  других,  - не имей эту привычку быть
нервным на работе - и, оборотившись к  приказчику,  белому  как
смерть и желтому как глина, он спросил его:
     - Полтора жида в заводе?
     - Их  нет  в заводе, - ответил приказчик, фамилия которого
была Мугинштейн, а по имени он  звался  Иосиф  и  был  холостым
сыном тети Песи, куриной торговки с Серединской площади.
     - Кто  же  будет  здесь,  наконец,  за  хозяина?  -  стали
допрашивать несчастного Мугинштейна.
     - Я здесь буду за хозяина, -  сказал  приказчик,  зеленый,
как зеленая трава.
     - Тогда отчини нам, с божьей помощью, кассу - приказал ему
Беня, и началась опера в трех действиях.
     Нервный Соломон складывал в чемодан деньги, бумаги, часы и
монограммы,  покойник Иосиф стоял перед ним с поднятыми руками,
и в это время Беня  рассказывал  истории  из  жизни  еврейского
народа.
     - Коль  раз  он  разыгрывает  из себя Ротшильда, - говорил
Беня о Тартаковском, - так пусть он горит огнем.  Объясни  мне,
Мугинштейн,  как другу: вот получает он от меня деловое письмо;
отчего бы ему не сесть за пять копеек на трамвай и не подъехать
ко мне на квартиру и не выпить с моей  семьей  стопку  водки  и
закусить, чем бог послал? Что мешало ему выговорить передо мной
душу? Беня, - пусть бы он мне сказал, - так и так, вот тебе мой
баланс,  повремени  мне  пару  дней, дай мне вздохнуть, дай мне
развести руками. Что бы я ему ответил?  Свинья  со  свиньей  не
встречается,  а человек с человеком встречается. Мугинштейн, ты
меня понял?
     - Я вас понял, - сказал Мугинштейн и  солгал,  потому  что
совсем  ему не было понятно, зачем полтора жида, почетный богач
и первый человек, должен был  ехать  на  трамвае  закусывать  с
семьей  биндюжника  Менделя  Крика.  А  тем  временем несчастье
шлялось под окнами,  как  нищий  на  заре.  Несчастье  с  шумом
ворвалось в контору. И хотя на этот раз оно приняло образ еврея
Савки Буциса, но оно было пьяно, как водовоз.
     - Го-гу-го, - закричал еврей Савка, - прости меня, Бенчик,
я опоздал, - и он затопал ногами и стал махать руками. Потом он
выстрелил и пуля попала Мугинштейну в живот.
     Нужны  ли тут слова? Был человек, и нет человека. Жил себе
невинный холостяк, как птица на ветке - и вот  он  погиб  через
глупость.  Пришел  еврей,  похожий на матроса, и выстрелил не в
какую-нибудь бутылку с сюрпризом, а в живого человека. Нужны ли
тут слова?
     - Тикать с конторы, - крикнул Беня  и  побежал  последним.
Но, уходя, он успел сказать Буцису:
     - Клянусь  гробом  моей  матери,  Савка, ты ляжешь рядом с
ним...
     Теперь скажите мне вы, молодой господин, режущий купоны на
чужих акциях, как поступили бы вы на месте Бени  Крика?  Вы  не
знаете,  как  поступить.  А  он знал. Поэтому он король, а мы с
вами   сидим   на   стене   второго   еврейского   кладбища   и
отгораживаемся от солнца ладонями.
     Несчастный  сын  тети  Песи умер не сразу. Через час после
того, как его доставили в больницу, туда явился Беня. Он  велел
вызвать к себе старшего врача и сиделку и сказал им, не вынимая
рук из кремовых штанов:
     - Я   имею   интерес,   чтобы   больной  Иосиф  Мугинштейн
выздоровел. Представляюсь на  всякий  случай  -  Бенцион  Крик.
Камфору,  воздушные  подушки,  отдельную  комнату  -  давать  с
открытой душой. А если нет, то на всякого доктора, будь он даже
доктор философии, приходится не более трех аршин земли.
     И все же Мугинштейн умер в ту  же  ночь.  И  тогда  только
полтора жида поднял крик на всю Одессу.
     - Где  начинается  полиция,  - вопил он, - и где кончается
Беня?
     - Полиция кончается там, где начинается Беня,  -  отвечали
разумные  люди,  но  Тартаковский не успокаивался и он дождался
того, что красный автомобиль с музыкальным ящиком  проиграл  на
Серединской  площади  свой первый марш из оперы "Смейся, паяц".
Среди бела дня машина подлетела к домику, в котором  жила  тетя
Песя.
     Автомобиль  гремел  колесами,  плевался дымом, сиял медью,
вонял бензином и играл  арии  на  своем  сигнальном  рожке.  Из
автомобиля  выскочил  некто  и  прошел в кухню, где на земляном
полу билась маленькая тетя Песя. Полтора жида сидел на стуле  и
махал руками.
     - Хулиганская  морда,  -  прокричал  он,  увидя  гостя,  -
бандит, чтобы земля тебя выбросила, хорошую моду  себе  взял  -
убивать живых людей...
     - Мосье  Тартаковский,  -  ответил  ему  Беня  Крик  тихим
голосом, - вот идут  вторые  сутки,  как  я  плачу  за  дорогим
покойником,  как  за  родным  братом. Но я знаю, что вы плевать
хотели на мои молодые слезы. Стыд, мосье Тартаковский, в  какой
несгораемый  шкаф  упрятали  вы  стыд?  Вы имели сердце послать
матери нашего покойного Иосифа  сто  жалких  карбованцев.  Мозг
вместе  с  волосами  поднялся у меня дыбом, когда я услышал эту
новость...
     Тут Беня сделал  паузу.  На  нем  был  шоколадный  пиджак,
кремовые штаны и малиновые штиблеты.
     - Десять тысяч единовременно, - заревел он, - десять тысяч
единовременно  и  пенсию  до  ее  смерти,  пусть  она живет сто
двадцать лет. А если нет,  тогда  выйдем  из  этого  помещения,
мосье Тартаковский и сядем в мой автомобиль...
     Потом они бранились друг с другом. Полтора жида бранился с
Беней. Я не был при этой ссоре. Но те, кто были, те помнят. Они
сошлись   на   пяти   тысячах  наличными  и  пятидесяти  рублях
ежемесячно.
     - Тетя Песя, - сказал тогда Беня  всклокоченной  старушке,
валявшейся  на  полу,  -  если  вам  нужна моя жизнь, вы можете
получить ее,  но  ошибаются  все,  даже  бог.  Вышла  громадная
ошибка,  тетя  Песя.  Но  разве со стороны бога не ошибкой было
поселить евреев в России, чтобы они мучились, как в аду. И  чем
было  бы плохо, если бы евреи жили в Швейцарии, где их окружали
бы первоклассные озера, гористый воздух  и  сплошные  французы?
Ошибаются  все,  даже  бог.  Слушайте меня ушами, тетя Песя. Вы
имеете пять тысяч на руки и пятьдесят рублей в месяц  до  вашей
смерти,  живите  сто  двадцать  лет.  Похороны  Иосифа будут по
первому разряду: шесть лошадей, как шесть львов, две  колесницы
с  венками,  хор  из  Бродской синагоги, сам Миньковский придет
отпевать покойного вашего сына...
     И похороны состоялись на следующее утро. О похоронах  этих
спросите  у  кладбищенских  нищих. Спросите об них у шамесов из
синагоги, торговцев кошерной птицей  или  у  старух  из  второй
богадельни.  Таких  похорон  Одесса  еще  не  видала,  а мир не
увидит.  Городовые  в  этот  день  одели  нитяные  перчатки.  В
синагогах,   увитых   зеленью   и   открытых   настежь,  горело
электричество.  На  белых  лошадях,  запряженных  в  колесницу,
качались   черные   плюмажи.   Шестьдесят  певчих  шли  впереди
процессии.  Певчие  были  мальчиками,  но  они  пели   женскими
голосами. Старосты синагоги торговцев кошерной птицей вели тетю
Песю    под    руки.   За   старостами   шли   члены   общества
приказчиков-евреев,  а  за  приказчиками  евреями  -  присяжные
поверенные,  доктора  медицины и акушерки-фельдшерицы. С одного
бока тети Песи находились куриные торговки с Старого базара,  а
с  другого  бока  находились  почетные  молочницы  с  Бугаевки,
завороченные в оранжевые шали. Они топали ногами, как  жандармы
на  параде в табельный день. От их широких бедер шел запах моря
и молока. И позади всех плелись служащие Рувима  Тартаковского.
Их  было  сто  человек  или двести, или две тысячи. На них были
черные сюртуки с шелковыми лацканами и  новые  сапоги,  которые
скрипели, как поросята в мешке.
     И  вот  я  буду  говорить,  как  говорил  господь  на горе
Синайской из горящего куста. Кладите себе в уши мои слова. Все,
что я видел, я  видел  своими  глазами,  сидя  здесь  на  стене
второго  кладбища,  рядом  с  шепелявым Мойсейкой и Шимшоном из
погребальной конторы. Видел это я - Арье  Лейб,  гордый  еврей,
живущий при покойниках.
     Колесница   подъехала   к   кладбищенской  синагоге.  Гроб
поставили на ступени. Тетя Песя  дрожала,  как  птичка.  Кантор
вылез  из  фаэтона  и начал панихиду. Шестьдесят певчих вторили
ему. И в эту минуту красный автомобиль вылетел из-за  поворота.
Он  проиграл  "Смейся,  паяц"  и остановился. Люди молчали, как
убитые. Молчали деревья, певчие, нищие. Четыре человека вылезли
из-под красной крыши и тихим шагом поднесли к  колеснице  венок
из  невиданных роз. А когда панихида кончилась, четыре человека
подвели под гроб свои стальные плечи и  с  горящими  глазами  и
выпяченной   грудью,   зашагали   вместе   с  членами  общества
приказчиков-евреев.
     Впереди шел Беня Крик, которого тогда никто еще не называл
королем. Первым приблизился он к могиле,  взошел  на  холмик  и
простер руку.
     - Что хотите вы делать, молодой человек? - подбежал к нему
Кофман из погребального братства.
     - Я хочу сказать речь - ответил Беня Крик.
     И  он  сказал  речь. Ее слышали все, кто хотел слушать. Ее
слышал я, Арье Лейб, и шепелявый  Мойсейка,  который  сидел  на
стене со мною рядом.
     - Господа  и дамы, - сказал Беня Крик, - господа и дамы, -
сказал он и солнце  встало  над  его  головой,  как  часовой  с
ружьем.  -  Вы пришли отдать последний долг честному труженику,
который погиб за медный грош. От своего имени и от имени  всех,
кто  здесь  не присутствует, благодарю вас. Господа и дамы. Что
видел наш дорогой Иосиф в своей жизни? Он видел пару  пустяков.
Чем  занимался  он?  Он пересчитывал чужие деньги. За что погиб
он? Он погиб за весь трудящийся класс. Есть люди уже обреченные
смерти. И есть люди, еще не начавшие жить. И вот пуля, летевшая
в обреченную грудь, пробивает  Иосифа,  не  видевшего  в  своей
жизни  ничего,  кроме  пары  пустяков.  Есть люди, умеющие пить
водку, и есть люди, не умеющие пить водку, но все же пьющие ее.
И вот первые получают удовольствие от  горя  и  от  радости,  а
вторые  страдают  за всех тех, кто пьет водку, не умея пить ее.
Поэтому, господа и дамы, после того, как мы помолимся за нашего
бедного Иосифа, я попрошу вас проводить к  могиле  неизвестного
вам, но уже покойного Савелия Буциса.
     И,  сказав  эту  речь,  Беня Крик сошел с холмика. Молчали
люди, деревья и кладбищенские нищие.  Два  могильщика  пронесли
некрашеный  гроб  к  соседней могиле. Кантор, заикаясь, окончил
молитву. Беня бросил первую лопату и перешел к  Савке.  За  ним
пошли, как овцы, все присяжные поверенные и дамы с брошками. Он
заставил   кантора   пропеть  над  Савкой  полную  панихиду,  и
шестьдесят певчих  вторили  кантору.  Савке  не  снилась  такая
панихида, поверьте слову Арье Лейба, старого старика.
     Говорят, что в тот день полтора жида решил закрыть дело. Я
при этом  не был. Но то, что ни кантор, ни хор, ни погребальное
братство не просили денег за похороны -  это  видел  я  глазами
Арье  Лейба.  Арье-Лейб  - так зовут меня. И больше я ничего не
мог видеть,  потому  что  люди,  тихонько  отойдя  от  Савкиной
могилы, бросились бежать как с пожара. Они летели в фаэтонах, в
телегах  и  пешком. И только те четыре, что приехали на красном
автомобиле, на нем же и уехали. Музыкальный ящик проиграл  свой
марш, машина вздрогнула и умчалась.
     - Король  - глядя ей вслед, сказал шепелявый Мойсейка, тот
самый, что забирает у меня лучшие места на стенке.
     Теперь вы знаете все. Вы знаете, кто первый произнес слово
"король". Это был Мойсейка. Вы знаете почему он не  назвал  так
ни одноглазого Грача, ни бешеного Кольку. Вы знаете все. Но что
пользы, если на носу у вас попрежнему очки, а в душе осень.

     ЛЮБКА КОЗАК.

     (Из одесских рассказов.)

     На Молдаванке, на углу Дальницкой и Балковской улиц, стоит
дом Любки  Шнейвейс.  В  этом  доме  помещается  винный погреб,
постоялый двор, овсяная лавка, много других лавок  и  голубятня
на  сто  пар крюковских и николаевских голубей. Лавки эти и еще
участок номер сорок шесть на одесских каменоломнях  принадлежат
Любке  Шнейвейс,  прозванной  Любкой  Козак, и только голубятня
является собственностью сторожа Евзеля,  отставного  солдата  с
медалью. По воскресеньям Евзель выходит на охотницкую со своими
голубями   и  продает  их  чиновникам  из  города  и  соседским
мальчишкам.  Кроме  сторожа  на  Любкином   дворе   живет   еще
Песя-Миндл,   кухарка   и  сводница,  и  управляющий  Цудечкис,
маленький еврей, похожий ростом и бороденкой на  прославленного
молдаванского  раввина  нашего  бен-Зхарью. Об Цудечкисе этом я
знаю много интересных историй. Первая из них -  это  история  о
том, как Цудечкис поступил управляющим на постоялый двор Любки,
прозванной Козак.
     Лет десять тому назад Цудечкис смаклеровал одному помещику
молотилку  с  конным приводом и вечером повел помещика к Любке,
для того чтобы отпраздновать покупку  молотилки.  Покупщик  его
носил   возле   усов  подусники  и  ходил  в  лаковых  сапогах.
Песя-Миндл дала ему на  ужин  фаршированную  еврейскую  рыбу  и
потом   очень   хорошую   барышню,   по  имени  Настя.  Помещик
переночевал и на утро Евзель разбудил Цудечкиса,  свернувшегося
калачиком у порога Любкиной комнаты.
     - Вот,  - сказал Евзель, - вы хвалились вчера вечером, что
помещик купил через вас молотилку, - так будьте известны,  что,
переночевав, он убежал на рассвете, как самый последний. Видно,
что  вы аферист. Теперь вынимайте два рубля за закуску и четыре
рубля за барышню. Видно, вы тертый старик...
     Но Цудечкис не отдал денег, Евзель втолкнул  его  тогда  в
Любкину комнату и запер на ключ.
     - Вот, - сказал сторож, - ты будешь здесь, а потом приедет
Любка  с каменоломни и, с божьей помощью, вынимет из тебя душу.
Аминь.
     - Каторжанин,  -   ответил   солдату   Цудечкис   и   стал
осматриваться   в   новой  комнате,  -  ты  ничего  не  знаешь,
каторжанин, кроме своих голубей, а я верю еще в  бога,  который
выведет  меня отсюда, как вывел всех евреев - сначала из Египта
и потом из пустыни...
     Маленький маклер много  еще  хотел  высказать  Евзелю,  но
солдат  взял  с  собою  ключ  и  ушел, громыхая сапогами. Тогда
Цудечкис обернулся и увидел у окна сводницу Песю-Миндл, которая
читала книжку "Чудеса и сердце Баал-Шема". Она читала хасидскую
книжку с золотым обрезом и качала ногой дубовую люльку. В  этой
люльке лежал Любкин сын, Давидка, и плакал.
     - Я  вижу  хорошие  порядки  на  этом  Сахалине,  - сказал
Цудечкис Песе-Миндл, -  вот  лежит  ребенок  и  разрывается  на
части,  что  это жалко смотреть, и вы, толстая женщина, сидите,
как камень в лесу, и не можете дать ему соску...
     - Дайте вы ему соску, - ответила Песя-Миндл, не  отрываясь
от  книжки,  - если только он возьмет у вас, старого обманщика,
эту соску, потому что вот он уже большой, как  кацап,  и  хочет
только  мамашенькиного молока, а мамашенька его скачет по своим
каменоломням, пьет чай с евреями в трактире "Медведь", покупает
в гавани контрабанду и думает о своем сыне, как о  прошлогоднем
снеге...
     - Да,  - сказал тогда самому себе маленький маклер, - ты у
фараона в руках, Цудечкис, - и он  отошел  к  восточной  стене,
пробормотал  всю  утреннюю молитву с прибавлениями и взял потом
на  руки  плачущего  младенца.  Давидка  посмотрел  на  него  с
недоумением и помахал малиновыми ножками в младенческом поту, а
старик  стал  ходить  по  комнате и, раскачиваясь, как цадик на
молитве, запел нескончаемую песню.
     - А-а-а, - запел он, - вот всем детям  дули,  а  Давидочке
нашему  калачи,  чтобы  он  спал и днем, и в ночи... А-а-а, вот
всем детям кулаки...
     И  Цудечкис  показал  Любкиному  сыну  кулачек  с   серыми
волосами  и  стал  повторять про дули и калачи до тех пор, пока
мальчик  не  заснул  и  пока  солнце  не  дошло   до   середины
блистающего  неба. Оно дошло до середины и задрожало, как муха,
обессиленная зноем.  Дикие  мужики  из  Нерубайска  и  Татарки,
остановившиеся  на Любкином постоялом дворе, полезли под телеги
и заснули там диким заливистым сном, пьяный мастеровой вышел  к
воротам  и,  разбросав  рубанок  и  пилу,  свалился  на  землю,
свалился и захрапел посредине мира, весь в золотых  мухах  и  в
голубых  молниях  июля и неподалеку от него, в холодке, уселись
морщинистые   немцы-колонисты,   привезшие   Любке    вино    с
бессарабской границы. Они закурили трубки и дым от их изогнутых
чубуков стал путаться в серебряной щетине небритых и старческих
щек.  Солнце  свисало с неба, как розовый язык жаждущей собаки,
исполинское море накатывалось вдали на Пересыпь и мачты дальних
кораблей колебались на изумрудной воде Одесского  залива.  День
сидел  в  разукрашенной  ладье,  день  подплывал  к  вечеру,  и
навстречу вечеру только в пятом часу вернулась из города Любка.
Она приехала на чалой лошаденке с большим животом и с  отросшей
гривой.  Парень с толстыми ногами и в ситцевой рубахе открыл ей
ворота, Евзель поддержал  узду  ее  лошади,  и  тогда  Цудечкис
крикнул Любке из своего заточения:
     - Почтение  вам,  мадам  Шнейвейс,  и  добрый день. Вот вы
уехали на три года по делам и набросили мне на  руки  голодного
ребенка...
     - Цыть,  мурло, - ответила Любка старику и слезла с седла,
- кто это раззевает там рот в моем окне?
     - Это Цудечкис, тертый старик, - ответил хозяйке солдат  с
медалью  и  стал рассказывать ей всю историю с помещиком, но он
не  досказал  до  конца,  потому  что  маклер,  перебивая  его,
завизжал изо всех сил:
     - Какая  нахальства, - завизжал он и швырнул вниз ермолку,
- какая нахальства набросить на руки  чужого  ребенка  и  самой
пропасть на три года... Идите, дайте ему цицю...
     - Вот  я  иду  к  тебе,  аферист,  -  пробормотала Любка и
побежала к лестнице. Она вошла в  комнату  и  вынула  грудь  из
запыленой кофты.
     Мальчик  потянулся  к ней, искусал чудовищный ее сосок, но
не добыл молока.  У  матери  надулась  тогда  жила  на  лбу,  и
Цудечкис сказал ей, тряся ермолкой:
     - Вы  все  хотите  захватить  себе, жадная Любка; весь мир
тащите вы к себе, как дети тащут скатерть с хлебными  крошками;
первую  пшеницу хотите вы и первый виноград; белые хлебы хотите
вы печь на солнечном припеке,  а  маленькое  дите  ваше,  такое
дите, как звездочка, должно захлянуть без молока...
     - Какое  там  молоко, - закричала женщина, отворачиваясь и
надавила грудь, - когда сегодня прибыл в гавань "Плутарх"  и  я
сделала  пятнадцать  верст  по  жаре?.. А вы, вы запели длинную
песню, старый еврей, - отдайте лучше шесть рублей...
     Но Цудечкис опять не  отдал  денег.  Он  распустил  рукав,
обнажил руку и сунул Любке в рот худой и грязный свой локоть.
     - Давись, арестантка, - сказал он и плюнул в угол.
     Любка  подержала  во  рту  чужой локоть, потом вынула его,
заперла дверь на ключ и пошла во двор.  Там  уже  дожидался  ее
мистер  Троттибэрн,  похожий  на колонну из рыжего мяса. Мистер
Троттибэрн был старшим механиком на  "Плутархе".  Он  привел  с
собой к Любке двух матросов. Один из матросов был англичанином,
другой   был  малайцем.  Все  втроем  -  они  втащили  во  двор
контрабанду, привезенную из Порт-Саида. Их ящик был тяжел,  они
уронили  его  на землю и из ящика выпали сигары, запутавшиеся в
японском шелку. Множество баб сбежалось к ящику и  две  пришлые
цыганки, колеблясь и гремя, стали заходить с боку.
     - Прочь,  галота!  -  крикнула  им Любка и увела моряков в
тень под акацию. Они сели там за стол, Евзель подал им вина,  и
мистер  Троттибэрн  развернул  свои  товары.  Он  вынул из тюка
сигары и тонкие шелка, кокаин  и  напильники,  необандероленный
табак  из  штата  Виргиния  и черное вино, купленное на острове
Хиосе. Всякому товару была особая цена, каждую  цифру  запивали
бессарабским   вином,   пахнущим  солнцем  и  клопами.  Сумерки
побежали уже по двору, сумерки побежали, как вечерняя волна  на
широкой реке, и пьяный малаец, полный удивленья, тронул пальцем
Любкину грудь. Он тронул ее одним пальцем, потом всеми пальцами
по  очереди.  Желтые и нежные его глаза повисли над столом, как
бумажные фонари на китайской улице; он запел чуть слышно и упал
на землю, когда Любка толкнула его кулаком.
     - Смотрите, какой хорошо грамотный, - сказала о нем  Любка
мистеру  Троттибэрну:  -  последнее  молоко  пропадет у меня от
этого малайца, а вот тот еврей съел уже меня за это молоко...
     И она показала на Цудечкиса, который, стоя в окне,  стирал
свои  носки.  Маленькая  лампа  коптила  в комнате у Цудечкиса,
лоханка  его  пенилась  и  шипела,  он   высунулся   из   окна,
почувствовав, что говорят о нем, и закричал с отчаянием:
     - Ратуйте, люди! - закричал он и помахал руками.
     - Цыть,  мурло!  -  захохотала  тогда  Любка,  - цыть! - и
бросила в старика  камнем,  но  не  попала  с  первого  разу  и
схватила  пустую  бутылку  из-под  вина.  Но мистер Троттибэрн,
старший механик, взял у  нее  бутылку,  нацелился  и  угодил  в
раскрытое окно.
     - Мисс  Любка,  - сказал тогда старший механик, вставая, и
он собрал к себе пьяные ноги, - много достойных людей  приходит
ко  мне,  мисс  Любка,  за  товаром, но я никому не даю его, ни
мистеру Кунинзону, ни мистеру Батю, ни мистеру Купчику,  никому
кроме вас, потому что разговор ваш мне приятен, мисс Любка...
     И,  утвердившись  на  вздрогнувших ногах, он взял за плечи
своих матросов, одного англичанина, другого  малайца,  и  пошел
танцовать  с  ними  по захолодевшему двору. Люди с "Плутарха" -
они танцовали в глубокомысленном молчании, и оранжевая  звезда,
скатившись  к  самому  краю  горизонта,  смотрела на них во все
глаза. Потом они получили деньги, взялись за руки  и  вышли  на
улицу,  качаясь, как качается висячая лампа на корабле. С улицы
им видно было море, черная вода  Одесского  залива,  игрушечные
флаги  на  потонувших  мачтах и пронизывающие огни, зажженные в
просторных  недрах.  Любка  проводила   танцующих   гостей   до
переезда,  она  осталась одна на пустой улице, засмеялась своим
мыслям и вернулась домой. Заспанный парень  в  ситцевой  рубахе
запер  за  нею ворота, Евзель принес хозяйке дневную выручку, и
она  отправилась  спать  к  себе  наверх.   Там   дремала   уже
Песя-Миндл,  сводница,  и Цудечкис качал босыми ножками дубовую
люльку.
     - Ах, вы замучили нас, бессовестная Любка, - сказал  он  и
взял  ребенка  из  люльки,  -  но вот учитесь у меня, паскудная
мать...
     Он приставил мелкий гребень к  Любкиной  груди  и  положил
сына  ей  в  кровать.  Ребенок потянулся к матери, накололся на
гребень и заплакал. Тогда старик подсунул ему соску, но Давидка
отвернулся от соски.
     - Что вы колдуете надо мной, старый плут?  -  пробормотала
Любка засыпая.
     - Молчать,  паскудная  мать,  -  ответил  ей  Цудечкис,  -
молчать и учитесь, чтоб вы пропали...
     Дитя опять укололось об гребень,  оно  нерешительно  взяло
соску и стало сосать ее с жадностью.
     - Вот,  -  сказал Цудечкис и засмеялся, - я отлучил вашего
ребенка, учитесь у меня, чтоб вы пропали...
     Давидка лежал в люльке, сосал  соску  и  пускал  блаженные
слюни.  Любка проснулась, открыла глаза и закрыла их снова. Она
увидела сына и луну, ломившуюся к ней в окно.  Луна  прыгала  в
черных тучах, как заблудившийся теленок.
     - Ну,  хорошо,  -  сказала тогда Любка, - открой Цудечкису
дверь,  Песя-Миндл,  и  пусть  он  придет  завтра   за   фунтом
американского табаку...
     И   на   следующий   день   Цудечкис   пришел   за  фунтом
необандероленного табаку из штата Виргиния. Он  получил  его  и
еще  четвертку  чаю в придачу. А через неделю, когда я пришел к
Евзелю покупать у него голубей, я увидел нового управляющего на
Любкином дворе. Он был крохотный, как  раввин  наш  бен-Зхарья.
Цудечкис  был  новым  управляющим.  Он пробыл в своей должности
пятнадцать лет, и за это время я узнал о нем множество историй.
И, если сумею, я расскажу их все по  порядку,  потому  что  это
очень интересные истории.

     ОТЕЦ

     (Из одесских рассказов).

     Фроим  Грач  был  женат  когда-то.  Это было давно, с того
времени прошло двадцать лет. Жена родила тогда Фроиму  дочку  и
умерла  от  родов.  Девочку назвали Басей. Ее бабушка по матери
жила  в  Тульчине,  в  своекорыстном  подслеповатом  городишке.
Старуха  не  любила  своего зятя. Она говорила об нем: Фроим по
занятию своему ломовой извозчик, и у него есть вороные  лошади,
но душа Фроима чернее, чем вороная масть его лошадей...
     Старуха  не  любила зятя и взяла новорожденную к себе. Она
прожила с девочкой двадцать лет и потом  умерла.  Тогда  Баська
вернулась к своему отцу. Это все случилось так:
     В  среду, пятого числа, Фроим Грач возил в порт на пароход
"Каледония" пшеницу из складов общества Дрейфус.  К  вечеру  он
окончил работу и поехал домой. На повороте с Прохоровской улицы
ему встретился купец Иван Пятирубель.
     - Почтение,  Грач,  -  сказал  Иван  Пятирубель, - кака-то
женчина колотится до твово помещения.
     Грач  проехал  дальше  и  увидел  в  своем  дворе  женщину
исполинского роста. У нее были громадные бока и щеки кирпичного
цвета.
     - Папаша,  -  сказала  женщина оглушительным басом, - меня
уже черти хватают со скуки, я жду вас целый день... Знайте, что
бабушка умерла в Тульчине.
     Грач стоял на биндюге и смотрел на дочь во все глаза.
     - Не крутись перед конями, - закричал  он  в  отчаянии,  -
бери уздечку с коренника, ты мне коней побить хочешь...
     Грач  стоял  на  возу  и  размахивал  кнутом. Баська взяла
коренника за уздечку и подвела лошадей к конюшне. Она распрягла
их и пошла хлопотать на  кухню.  Девушка  повесила  на  веревку
отцовские  портянки,  она  вытерла  песком  закопченый чайник и
стала разогревать зразу в чугунном котелке.
     - У  вас  невыносимый  грязь,  папаша,  -  сказала  она  и
выбросила  за окно прокисшие овчины, валявшиеся на полу. - Но я
выведу этот грязь, - прокричала Баська и подала  отцу  ужинать.
Старик  выпил  водки  из  эмалированного  чайника и съел зразу,
пахнувшую, как счастливое детство. Потом он взял кнут  и  вышел
за ворота. Туда пришла и Баська вслед за ним. Она одела мужские
штиблеты  и  оранжевое  платье,  она  одела  шляпу,  обвешанную
птицами, и уселась на  лавочке.  Вечер  шатался  мимо  лавочки,
сияющий  глаз  заката  падал  в  море за Пересыпью, и небо было
красно, как красное число в календаре. Вся торговля  прикрылась
на  Дальницкой  и  налетчики  проехали  уже  на  Глухую улицу к
публичному  дому  Иоськи  Самуэльсона.  Они  ехали  в   лаковых
экипажах,  разодетые,  как  птицы  колибри, в цветных пиджаках.
Глаза их были выпучены, одна нога отставлена к  подножке,  и  в
стальной  протянутой  руке  они  держали букеты, завороченные в
папиросную бумагу. Отлакированные их пролетки двигались  шагом,
в  каждом  экипаже  сидел  один человек с чудовищным букетом, и
кучера, торчавшие на высоких сиденьях, были  украшены  бантами,
как  шафера  на  свадьбах.  Старые  еврейки  в  наколках лениво
следили течение привычной этой процессии,  они  были  ко  всему
равнодушны,  старые  еврейки,  и  только  сыновья  лавочников и
корабельных мастеров завидовали королям Молдаванки.  Соломончик
Каплун,    сын    бакалейщика,    и    Моня-артиллерист,    сын
контрабандиста, были в числе тех, кто пытался отвести глаза  от
блеска   чужой  удачи.  Оба  они  прошли  мимо  Баськи  Грач  и
подмигнули ей. Они прошли мимо нее, раскачиваясь  как  девушки,
узнавшие  любовь,  они  пошептались между собой и стали двигать
руками, показывая, как бы они  обнимали  Баську,  если  бы  она
этого  захотела.  И вот Баська тотчас же этого захотела, потому
что она была простая девушка  из  Тульчина,  из  своекорыстного
подслеповатого  городишки.  В  ней  было  весу пять пудов и еще
несколько фунтов, всю жизнь  прожила  она  с  ехидной  порослью
подольских маклеров, странствующих книгонош, лесных подрядчиков
и  никогда  не  видела  таких  людей,  как  Соломончик  Каплун.
Поэтому, увидев  его,  она  стала  шаркать  по  земле  толстыми
ногами, обутыми в мужские штиблеты и сказала отцу.
     - Папаша,  - сказала она громовым голосом, - посмотрите на
этого господинчика, - у него ножки, как куколки, я задушила  бы
такие ножки...
     - Эге, пани Грач, - прошептал тогда старый еврей, сидевший
рядом,  старый  еврей,  по фамилии Голубчик, - я вижу, что дите
ваше просится на травку.
     - Вот марокка на мою голову, -  ответил  Фроим  Голубчику,
поиграл  кнутом  и пошел к себе спать и заснул спокойно, потому
что не поверил старику. Он не поверил старику и оказался кругом
неправ. Прав был Голубчик. Голубчик  занимался  сватовством  на
нашей   улице,  по  ночам  он  читал  молитвы  над  зажиточными
покойниками и знал о жизни все, что можно о  ней  знать.  Фроим
Грач был неправ. Прав был Голубчик.
     И,  действительно,  с  этого  дня  Баська  все свои вечера
проводила за воротами.  Она  сидела  на  лавочке  и  шила  себе
приданое.  Беременные  женщины сидели с ней рядом, груды холста
ползли по ее раскоряченным могущественным  коленям,  беременные
бабы наливались всякой всячиной, как коровье вымя наливается на
пастбище  розовым молоком весны, и в это время мужья их один за
другим приходили с работы. Мужья бранчливых  жен  отжимали  под
водопроводным краном всклокоченные свои бороды и уступали потом
место  горбатым  старухам.  Старухи  купали  в  корытах  жирных
младенцев,  они  шлепали   внуков   по   сияющим   ягодицам   и
заворачивали  их  в  поношенные  свои  юбки.  И  вот  Баська из
Тульчина увидела  жизнь  Молдаванки,  щедрой  нашей  матери,  -
жизнь, набитую сосущими младенцами, сохнущим тряпьем и брачными
ночами,  полными  пригородного  шику и солдатской неутомимости.
Девушка захотела и себе такой же жизни, но она узнала тут,  что
дочь  одноглазого  Грача  не  может  рассчитывать  на достойную
партию. Тогда она перестала называть отца отцом.
     - Рыжий вор, - кричала она ему по вечерам,  -  рыжий  вор,
идите вечерять...
     И  это  продолжалось до тех пор, пока Баська не сшила себе
шесть ночных рубах и шесть пар панталон с кружевными  оборками.
Кончив подшивку кружев, она заплакала тонким голосом, непохожим
на ее голос, и сказала сквозь слезы непоколебимому Грачу:
     - Каждая девушка - сказала она ему, - имеет свой интерес в
жизни,  и  только  одна  я  живу,  как  ночной сторож при чужом
складе. Или сделайте со мной что-нибудь, папаша,  или  я  делаю
конец моей жизни...
     Грач  выслушал до конца свою дочь, он одел парусовую бурку
на следующий день и отправился в гости к бакалейщику Каплуну на
Привозную площадь.
     Над лавкой Каплуна  блестела  золотая  вывеска.  Это  была
первая лавка на Привозной площади. В ней пахло многими морями и
прекрасными жизнями, неизвестными нам. Мальчик поливал из лейки
прохладную  глубину магазина и пел песню, которую прилично петь
только взрослым. Соломончик, хозяйский сын, стоял  за  стойкой,
на  стойке  этой  были выставлены маслины, пришедшие из Греции,
марсельское масло, кофе в зернах, лиссабонская малага,  сардины
фирмы  "Филипп  и  Кано"  и  каенский перец. Сам Каплун сидел в
жилетке на солнцепеке, в стеклянной пристроечке, и ел арбуз,  -
красный  арбуз  с  черными косточками, с косыми косточками, как
глаза лукавых  китаянок.  Живот  Каплуна  лежал  на  столе  под
солнцем,  и  солнце  ничего  не  могло с ним поделать. Но потом
бакалейщик увидел Грача в парусовой бурке и побледнел.
     - Добрый день, мосье Грач, - сказал он  и  отодвинулся,  -
Голубчик  предупредил  меня,  что вы будете, и я приготовил для
вас фунтик чаю, что это редкость...
     И он заговорил о новом сорте чаю, привезенном в Одессу  на
голландских  пароходах.  Грач  слушал  его  терпеливо; но потом
прервал, потому что он был простой человек без хитростей.
     - Я простой человек без хитростей, -  сказал  Фроим,  -  я
нахожусь  при моих конях и занимаюсь моим занятием. Я даю новое
белье за Баськой и пару старых грошей, и я сам есть за Баськой,
кому этого мало - пусть тот горит огнем...
     - Зачем нам  гореть?  -  ответил  Каплун  скороговоркой  и
погладил  руку ломового извозчика, - не надо такие слова, мосье
Грач, ведь вы же у нас человек, который  может  помочь  другому
человеку,  и, между прочим, вы можете обидеть другого человека,
а то, что вы не краковский раввин, так  я  тоже  не  стоял  под
венцом  с  племянницей Мозеса Монтефиоре, но... но мадам Каплун
есть у нас мадам Каплун, грандиозная дама, у которой сам бог не
узнает, чего она хочет...
     - А  я  знаю,  -  прервал   лавочника   Грач   с   ужасным
спокойствием,  -  я знаю, что Соломончик хочет Баську, но мадам
Каплун не хочет меня.
     - Да, я не хочу вас,  -  прокричала  тогда  мадам  Каплун,
подслушивавшая у дверей, и она взошла в стеклянную пристроечку,
вся  пылая,  с  волнующейся  грудью, - я не хочу вас, Грач, как
человек не хочет смерти; я не хочу вас, как  невеста  не  хочет
прыщей  на  голове.  Не забывайте, что покойный дедушка наш был
бакалейщик,  покойный  папаша  был  бакалейщик,  и  мы   должны
держаться нашей бранжи.
     - Держитесь  вашей  бранжи,  - ответил Грач пылающей мадам
Каплун и ушел к себе домой.
     Там ждала его Баська, разодетая  в  оранжевое  платье,  но
старик,  не посмотрев на нее, разостлал кожух под телегами, лег
спать и  спал  до  тех  пор,  пока  могучая  Баськина  рука  не
выбросила его из-под телеги.
     - Рыжий  вор,  -  сказала девушка шопотом, непохожим на ее
шопот, - отчего должна я переносить биндюжницкие ваши манеры, и
отчего вы молчите как пень, рыжий вор?..
     - Баська, - произнес тогда Грач с ужасным спокойствием,  -
Соломончик  тебя  хочет,  но  мадам Каплун не хочет меня... Там
ищут бакалейщика...
     И, поправив кожух, старик снова полез под телеги, а Баська
исчезла со двора?..
     Все это случилось в субботу, в нерабочий  день.  Пурпурный
глаз  заката,  обшаривая  землю,  наткнулся  вечером  на Грача,
храпевшего под  своим  биндютом.  Стремительный  луч  уперся  в
спящего  с пламенной укоризной и вывел его на Дальницкую улицу,
пылившую и блестевшую, как зеленая рожь на  ветру.  Татары  шли
вверх  по  Дальницкой,  татары  и  турки со своими муллами. Они
возвращались с богомолья из Мекки к себе домой  в  Оренбургские
степи  и в Закавказье. Пароход привез их в Одессу, и они шли из
порта на постоялый двор Любки Шнейвейс, прозванной Любка Козак.
Полосатые несгибаемые халаты  стояли  на  татарах  и  затопляли
мостовую бронзовым потом пустыни. Белые полотенца были замотаны
вокруг  их  фесок,  и  это  обозначало человека, поклонившегося
праху пророка.  Богомольцы  дошли  до  угла,  они  повернули  к
Любкиному  двору,  но  не смогли там пройти, потому что у ворот
собралось множество людей. Любка Шнейвейс, с кошелем  на  боку,
била  пьяного мужика и толкала его на мостовую. Она била сжатым
кулаком по лицу, как  в  бубен,  и  другой  рукой  поддерживала
мужика,  чтобы он не отваливался. Струйки крови ползли у мужика
между зубами и возле уха, он был задумчив и смотрел  на  Любку,
как  на чужого человека, потом он упал на камни и заснул. Тогда
Любка толкнула его ногой и вернулась к себе в лавку. Ее  сторож
Евзель  закрыл  за  нею  ворота  и  помахал рукой Фроиму Грачу,
проходившему мимо.
     - Почтение, Грач, - сказал он, - если  хотите  чего-нибудь
наблюдать  из  жизни,  то  зайдите  к  нам на двор, есть с чего
посмеяться...
     И сторож повел  Грача  к  стене,  где  сидели  богомольцы,
прибывшие накануне. Старый турок в зеленой чалме, старый турок,
зеленый  и  легкий,  как  лист,  лежал  на земле. Он был покрыт
жемчужным потом, он трудно дышал и ворочал глазами.
     - Вот, - сказал Евзель,  и  поправил  медаль  на  истертом
своем  пиджаке,  -  вот  вам жизненная драма из оперы "Турецкая
хвороба". Он кончается, старичек,  но  к  нему  нельзя  позвать
доктора,  потому что кто кончается по дороге от бога Мухамеда к
себе домой, тот считается у них первый  счастливец  и  богач...
Халваш,  -  закричал  Евзель умирающему и захохотал, - вот идет
доктор лечить тебя...
     Турок посмотрел на сторожа с детским страхом и  ненавистью
и  отвернулся.  Тогда  Евзель,  довольный собою, повел Грача на
противоположную сторону двора  к  винному  погребу.  В  погребе
горели  уже  лампы,  и  играла  музыка. Старые евреи с грязными
бородами играли румынские и еврейские песни. Мендель  Крик  пил
за  столом  вино  из  зеленого стакана и рассказывал о том, как
искалечили его собственные сыновья -  старший  Беня  и  младший
Левка.  Он  орал  свою  историю  хриплым  и  страшным  голосом,
показывал размолотые свои зубы и давал щупать раны  на  животе.
Волынские  цадики  с  фарфоровыми лицами стояли за его стулом и
слушали в оцепенении неслыханную похвальбу Менделя  Крика.  Они
удивлялись всему, что слышали, и Грач презирал их за это.
     - Старый  хвастун,  -  пробормотал  он о Менделе и заказал
себе вина.
     Потом Фроим подозвал  к  себе  хозяйку  Любку  Козак.  Она
сквернословила у дверей и пила водку стоя.
     - Говори,  -  крикнула  она  Фроиму  и в бешенстве скосила
глаза.
     - Мадам Любка, - ответил ей Фроим и усадил рядом с  собой,
- вы  умная  женщина,  и я пришел до вас, как до родной мамы. Я
надеюсь на вас, мадам Любка, сначала на бога, потом на вас...
     - Говори, - закричала Любка, побежала по всему  погребу  и
потом вернулась на свое место.
     И Грач сказал:
     - В колониях, - сказал он, - немцы имеют богатый урожай на
пшеницу,  а  в  Константинополе бакалея идет за половину даром.
Пуд маслин покупают в Константинополе за три рубля,  а  продают
их  здесь  по  тридцать  копеек  за  фунт... Бакалейщикам стало
хорошо, мадам Любка, бакалейщики гуляют очень  жирные,  и  если
подойти  к  ним  с деликатными руками, так человек мог бы стать
счастливым... Но я остался один в моей  работе,  покойник  Лева
Бык  умер,  мне  нет  помощи, ниоткуда и вот я один, как бывает
один бог на небе...
     - Беня Крик, - сказала тогда Любка, - ты пробовал  его  на
Тартаковском, чем плох тебе Беня Крик?
     - Беня  Крик,  -  повторил  Грач, полный удивления, - и он
холостой, мне сдается?..
     - Он холостой, - сказала Любка, - окрути  его  с  Баськой,
дай ему денег, выведи его в люди...
     - Беня  Крик, - повторил старик, как эхо, как дальнее эхо,
- я не подумал об нем.
     Он встал, бормоча и заикаясь,  Любка  побежала  вперед,  и
Фроим  поплелся  за  нею следом. Они прошли двор и поднялись во
второй этаж. Там, во втором этаже, жили женщины, которых  Любка
держала для приезжающих.
     - Наш  жених  у  Катюши,  - сказала Любка Грачу, - подожди
меня в коридоре, - и она прошла в  крайнюю  комнату,  где  Беня
Крик лежал с женщиной, по имени Катюша.
     - Довольно  слюни  пускать,  -  сказала  хозяйка  молодому
человеку, - сначала надо  пристроиться  к  какому-нибудь  делу,
Бенчик, и потом можно слюни пускать... Фроим Грач ищет тебя. Он
ищет человека для работы и не может найти его...
     И  она  рассказала  все,  что  знала  о  Баське  и о делах
одноглазого Грача.
     - Я  подумаю,  -  ответил  ей  Беня,  закрывая   простыней
Катюшины голые ноги, - я подумаю, пусть старик обождет меня...
     - Обожди  его,  -  сказала  Любка  Фроиму,  оставшемуся  в
коридоре, - обожди его, он подумает...
     Хозяйка  придвинула  стул  Фроиму,  и  он   погрузился   в
безмерное  ожидание. Он ждал терпеливо, как мужик в канцелярии.
За стеной стонала Катюша и заливалась смехом. Старик  продремал
два  часа  у  запертой  двери,  два часа и, может быть, больше.
Вечер давно уже стал ночью, небо почернело, и млечные его  пути
исполнились золота, блеска и прохлады. Любкин погреб был закрыт
уже,  пьяницы валялись во дворе, как сломанная мебель, и старый
мулла в зеленой чалме умер к полуночи. Потом  музыка  пришла  с
моря,  валторны  и трубы с английских кораблей, музыка пришла с
моря и стихла, но Катюша обстоятельная Катюша, все еще накаляла
для Бени Крика свой расписной, свой русский и румяный рай.  Она
стонала  за  стеной  и заливалась смехом, старый Фроим сидел не
двигаясь у ее дверей, он ждал до часу ночи и потом постучал.
     - Человек, - сказал он, - неужели ты смеешься надо мной?
     Тогда Беня открыл, наконец, дверь Катюшиной комнаты.
     - Мосье Грач, - сказал он, конфузясь,  сияя  и  закрываясь
простыней, - когда мы молодые, так мы думаем на женщин, что это
товар,  но  это  же  всего  только  солома, которая горит ни от
чего...
     И,  одевшись,  он  поправил  Катюшину  постель,  взбил  ее
подушки  и  вышел  со  стариком  на  улицу. Гуляя, дошли они до
русского кладбища и там,  у  кладбища,  сошлись  интересы  Бени
Крика и кривого Грача, прославленного налетчика. Они сошлись на
том, что Баська приносит своему будущему мужу три тысячи рублей
приданого, две кровных лошади и жемчужное ожерелье. Они сошлись
еще  на том, что Каплун обязан уплатить две тысячи рублей Бене,
Баськиному жениху. Он был повинен в семейной гордости -  Каплун
с  Привозной  площади,  он  разбогател  на  константинопольских
маслинах, он не пощадил первой Баськиной любви, и поэтому  Беня
Крик  решил взять на себя задачу получения с Каплуна двух тысяч
рублей.
     - Я возьму это на  себя,  папаша,  -  сказал  он  будущему
своему   тестю,   -   бог   поможет  нам,  и  мы  накажем  всех
бакалейщиков...
     Это было сказано на рассвете, когда ночь прошла уже, и вот
тут начинается новая история, история  падения  дома  Каплунов,
повесть о медленной его гибели, о поджогах и ночной стрельбе. И
все  это - судьба высокомерного Каплуна и судьба девушки Баськи
- решилось в ту ночь, когда ее отец и внезапный ее жених гуляли
вдоль русского кладбища. Парни тащили тогда девушек за ограды и
поцелуи раздавались на могильных плитах.

     Исаак Бабель.
     Рассказы

     СТАРАТЕЛЬНАЯ ЖЕНЩИНА

     Три махновца - Гнилошкуров  и  еще  двое  -  условились  с
женщиной   об   любовных  услугах.  За  два  фунта  сахару  она
согласилась  принять  троих,  но  на  третьем  не  выдержала  и
закружилась   по   комнате.   Женщина   выбежала   во   двор  и
повстречалась во дворе с Махно. Он  перетянул  ее  арапником  и
рассек верхнюю губу, досталось и Гнилошкурову.
     Это  случилось  утром  в девятом часу, потом прошел день в
хлопотах, и вот ночь и  идет  дождь,  мелкий  дождь,  шепчущий,
неодолимый.  Он  шуршит  за  стеной,  передо  мной в окне висит
единственная звезда. Каменка  потонула  во  мгле;  живое  гетто
налито  живой  тьмой,  и в нем идет неумолимая возня махновцев.
Чей-то конь ржет тонко,  как  тоскующая  женщина,  за  околицей
скрипят  бессонные  тачанки,  и  канонада  затихая укладывается
спать на черной, на мокрой земле.
     И только на далекой улице пылает  окно  атамана.  Ликующим
прожектором  взрезывает  оно  нищету  осенней  ночи и трепещет,
залитое дождем. Там, в штабе батько, играет духовой  оркестр  в
честь  Антонины Васильевны, сестры милосердия, ночующей у Махно
в первый раз. Меланхолические густые трубы гудят все сильнее, и
партизаны, сбившись под  моим  окном,  слушают  громовой  напев
старинных  маршей. Их трое сидит под моим окном - Гнилошкуров с
товарищами,  потом  Кикин  подкатывается  к   ним,   бесноватый
казаченок.  Он  мечет ноги в воздух, становится на руки, поет и
верещит и затихает с трудом, как после припадка.
     - Овсяница, - шепчет  вдруг  Гнилошкуров,  -  овсяница,  -
говорит  он  с  тоской, - отчего этому быть возможно, когда она
после меня двоих свезла и вполне благополучно...  И  тем  более
подпоясуюсь  я, она мне такое закидает, пожилой, говорит, мерси
за компанию, вы мне приятный... Анелей,  говорит,  звать  меня,
такое у меня имя Анеля... И вот, Овсяница, я так раскладаю, что
она  с  утра  гадкой  зелени наелась, она наелась, и тут Петька
наскочил на наше горе...
     - Тут Петька наскочил, -  сказал  пятнадцатилетний  Кикин,
усаживаясь  и  закурил папиросу. - Мужчина, она Петьке говорит,
будьте настолько любезны, у меня последняя сила уходит,  и  как
вскочит,  завинтилась  винтом,  а  ребята  руки  расставили, не
выпущают ее из дверей, а она сыпит и сыпит...  -  Кикин  встал,
засиял  глазами  и захохотал. - Бежит она, а в дверях батько...
Стоп, говорит, вы, без сомнения, венерическая, на этом же месте
вас подрубаю, и как вытянет ее, и она, видать, хотит  ему  свое
сказать.
     - И   то   сказать,  -  вступает  тут,  перебивая  Кикина,
задумчивый и нежный голос Петьки Орлова, - и  то  сказать,  что
есть жады между людьми, есть безжалостные жады... Я сказывал ей
- нас  трое,  Анеля, возьми себе подругу, поделись сахаром, она
тебе подсобит... Нет, говорит, я на себя надеюсь, что  выдержу,
мне троих детей прокормить, неужели я девица какая-нибудь...
     - Старательная  женщина  -  уверил Петьку Гнилошкуров, все
еще сидевший под моим окном, - старательная до последнего...
     И он умолк. Я услышал снова  шум  воды.  Дождь  попрежнему
лепечет  и  ноет  и стенает по крышам. Ветер подхватывает его и
гнет на бок. Торжественное  гудение  труб  замолкает  на  дворе
Махно.  Свет в его комнате уменьшился наполовину. Тогда встал с
лавочки Гнилошкуров и переломил своим  телом  мутное  мерещание
луны. Он зевнул, заворотил рубаху, почесал живот, необыкновенно
белый, и пошел в сарай спать. Нежный голос Петьки Орлова поплыл
за ним по следам.
     - Был  в  Гуляй-Поле  пришлый  мужик Иван Голубь, - сказал
Петька, - был тихий мужик, непьющий, веселый в работе, много на
себя ставил  и  подорвался  на  смерть...  Жалели  его  люди  в
Гуляй-Поле и всем селом за гробом пошли, чужой был, а пошли...
     И  подойдя  к  самой  двери  сарая,  Петька  забормотал об
умершем Иване, он бормотал все тише, душевнее.
     - Есть   безжалостные   между   людей,   -   ответил   ему
Гнилошкуров, засыпая, - есть, это верное слово...
     Гнилошкуров  заснул,  с ним еще двое, и только я остался у
окна. Глаза мои испытывают безгласную тьму, зверь  воспоминаний
скребет меня, и сон нейдет.
     ...Она  сидела  с утра на главной улице и продавала ягоды.
Махновцы платили ей отменными  бумажками.  У  нее  было  пухлое
легкое  тело  блондинки. Гнилошкуров, выставив живот, грелся на
лавочке. Он дремал,  ждал,  и  женщина,  спеша  расторговаться,
устремляла  на  него синие глаза и покрывалась медленным нежным
румянцем.
     Анеля, - шепчу я ее имя, - Анеля...

     В ЩЕЛОЧКУ

     Есть у меня знакомая - мадам Кебчик. В свое время, уверяет
мадам Кебчик, она меньше пяти рублей "ни  за  какие  благи"  не
брала.  Теперь  у  нее семейная квартира, и в семейной квартире
две девицы - Маруся и Тамара. Марусю берут чаще, чем Тамару.
     Одно окно из комнаты девушек выходит на  улицу,  другое  -
отдушина  под  потолком,  в ванную. Я увидел это и сказал Фанни
Осиповне Кебчик:
     - По вечерам вы будете приставлять  лестницу  к  окошечку,
что  в ванной. Я взбираюсь на лестницу и заглядываю в комнату к
Марусе. За это пять рублей.
     Фанни Осиповна сказала:
     - Ах, какой балованный мужчина! - И согласилась.
     По  пяти  рублей  она  получала   нередко.   Окошечком   я
пользовался  тогда,  когда  у  Маруси бывали гости. Все шло без
помех, но однажды случилось глупое происшествие.
     Я стоял на лестнице. Электричества Маруся, к  счастью,  не
погасила.  Гость  был  в  этот раз приятный, непритязательный и
веселый  малый,  с  безобидными  этакими  и   длинными   усами.
Раздевался   он   хозяйственно:  снимет  воротник,  взглянет  в
зеркало, найдет у себя  под  усами  прыщик,  рассмотрит  его  и
выдавит  платочком.  Снимет ботинку и тоже исследует - нет ли в
подошве изъяну.
     Они поцеловались, разделись и  выкурили  по  папироске.  Я
собирался  слезать.  И  в  это  мгновение  я  почувствовал, что
лестница скользит и колеблется подо мною. Я цепляюсь за  окошко
и  вышибаю  форточку.  Лестница  падает  с грохотом. Я вишу под
потолком. Во всей  квартире  гремит  тревога.  Сбегаются  Фанни
Осиповна,  Тамара и неведомый мне чиновник в форме министерства
финансов. Меня снимают. Положение мое жалкое. В  ванную  входят
Маруся  и  долговязый  гость.  Девушка  всматривается  в  меня,
цепенеет и говорит тихо:
     - Мерзавец, ах какой мерзавец...
     Она замолкает, обводит всех  нас  бессмысленным  взглядом,
подходит  к  долговязому,  целует  отчего-то его руку и плачет.
Плачет и говорит, целуя:
     - Милый, боже мой, милый...
     Долговязый стоит дурак дураком. У меня непреодолимо бьется
сердце. Я царапаю себе ладони и ухожу к Фанни Осиповне.
     Через несколько минут Маруся знает все. Все известно и все
забыто. Но я думаю: отчего девушка целовала долговязого?
     - Мадам Кебчик,  -  говорю  я,  -  приставьте  лестницу  в
последний раз. Я дам вам десять рублей.
     - Вы  слетели с ума, как ваша лестница, - отвечает хозяйка
и соглашается.
     И вот я снова стою у отдушины заглядываю снова  и  вижу  -
Маруся  обвила  гостя тонкими руками, она целует его медленными
поцелуями и из глаз у нее текут слезы.
     - Милый мой, - шепчет она, - боже  мой,  милый  мой,  -  и
отдается  со  страстью  возлюбленной.  И  лицо у нее такое, как
будто один есть у нее в мире защитник - долговязый.
     И долговязый деловито блаженствует.

     ХОДЯ

     Неумолимая ночь. Разящий ветер. Пальцы мертвеца перебирают
обледенелые кишки Петербурга. Багровые аптеки стынут на  углах.
Фармацевт  уронил  набок расчесанную головку. Мороз взял аптеку
за фиолетовое сердце, и сердце аптеки издохло.
     Никого на Невском. Чернильные пузыри лопаются в небе.  Два
часа ночи. Неумолимая ночь.
     Девка  и  личность  сидят  на перилах кафэ "Бристоль". Две
скулящие спины. Две иззябшие вороны на голом кусте.
     - ...Ежели волей сатаны вы наследуете усопшему императору,
то ведите  за  собой  народные   массы,   матереубийцы...   Но,
шалишь...  Они  держатся  на  латышах,  а латыши - это монголы,
Глафира.
     У личности по обеим сторонам лица висят  щеки,  как  мешки
старьевщика.  У  личности  в  порыжелых  зрачках бродят раненые
коты.
     - ...Христом молю вас,  Аристарх  Терентьич,  отойдите  на
Надеждинскую. Когда я с мужчиной - кто же познакомится?..
     Китаец в кожаном проходит мимо. Он поднимает буханку хлеба
над головой.  Он  отмечает голубым ногтем линию на корке. Фунт.
Глафира поднимает два пальца. Два фунта.
     Тысяча пил стонет в окостенелом  снегу  переулков.  Звезда
блестит в чернильной тверди.
     Китаец остановившись бормочет сквозь стиснутые зубы:
     - Ты грязный, э?
     - Я чистенькая, товарищ.
     - Фунт.
     На Надеждинской зажигаются зрачки Аристарха.
     - Милый,   -  хрипло  говорит  девка,  -  со  мной  папаша
крестный... Ты разрешишь ему поспать у стенки?..
     Китаец  медлительно  кивает  головой.  О  мудрая  важность
Востока!
     - Аристарх  Терентьич, - прижимаясь к струящемуся кожаному
плечу, кличет девка небрежно, - мой знакомый просют вас до себе
в компанию...
     Личность полна оживления.
     - По причинам от дирекции не  зависящим  -  не  у  дел,  -
шепчет  она,  играя  плечами,  -  а  было  прошлое  с кое-какой
начинкой. Именно. Весьма лестно познакомиться - Шереметев.
     В гостинице им дали ханжи и не потребовали денег.
     Поздно ночью китаец слез с кровати и пошел во тьму.
     - Куда? - просипела Глафира, суча ногами.
     Китаец подошел  к  Аристарху,  всхрапывавшему  на  полу  у
рукомойника.  Он  тронул  старика за плечо и показал глазами на
Глафиру.
     - Отчего же, Васюк, - пролепетал с  полу  Аристарх,  -  ты
обязательный, право. - И мелким шажком побежал к кровати.
     - Уйди, пес, - сказала Глафира, - убил меня твой китаец.
     - Она  не слушается, Васюк, - прокричал Аристарх поспешно,
- ты приказал, а она не слушается.
     - Ми, друг, - сказал китаец. - Он можно. Э, стерфь...
     - Вы пожилые, Аристарх Терентьич,  -  прошептала  девушка,
укладывая к себе старика, - а какое у вас понятие?
     Точка.

     ИСУСОВ ГРЕХ

     Жила  Арина  при номерах на парадной лестнице, а Серега на
черной младшим дворником. Был промежду них стыд.  Родила  Арина
Сереге  на  прощеное  воскресенье  двойню.  Вода  текет, звезда
сияет, мужик ярится. Произошла Арина в другой раз в  интересное
положение,  шестой  месяц  котится, они, бабьи месяцы, катючие.
Сереге в солдаты иттить. Вот запятая. Арина возьми и скажи:
     - Дожидаться тебя мне, Сергуня, нет расчета.  Четыре  года
мы  будем  в разлуке, за четыре года мало-мало, а троих рожу. В
номерах служить подол заворотить. Кто прошел  -  тот  господин,
хучь  еврей,  хучь всякий. Придешь ты со службы - утроба у мине
утомленная, женщина я буду сношенная, рази я до тебя досягну?
     - Дисвительно, - качнул головой Серега.
     - Женихи при мне  сейчас  находятся:  Трофимыч  подрядчик,
большие  грубияне,  да  Исай Абрамыч, старичек, Николо-Святской
церкви  староста,  слабосильный  мужчина,  да  мне  сила   ваша
злодейская  с  души  воротит,  как  на духу говорю, замордовали
совсем... Рассыплюсь я от сего числа через три  месяца,  отнесу
младенца в Воспитательный и пойду за них замуж.
     Серега  это  услыхал,  снял с себя ремень, перетянул Арину
геройски, по животу норовит.
     - Ты, - говорит ему баба, - до  брюха  не  очень  клонись,
твоя ведь начинка, не чужая.
     Было тут бито-колочено, текли тут мужичьи слезы, текла тут
бабья  кровь,  однако  ни  свету ни выходу. Пришла тогда баба к
Исусу Христу и говорит:
     - Так и так, господи Исусе. Я баба Арина с номерей  Мадрид
и  Лувр,  что  на Тверской. В номерах служить подол заворотить.
Кто прошел - тот господин, хучь еврей хучь всякий. Ходит тут по
земле раб твой, младший дворник Серега. Родила я ему в  прошлом
годе на прощеное воскресенье двойню...
     И все она господу расписала.
     - А ежели Сереге в солдаты вовсе не пойтить - возомнил тут
спаситель.
     - Околоточный, небось, потащит...
     - Околоточный,  -  поник  главою  господь,  -  я  об ем не
подумал... Слышишь, а ежели тебе в чистоте пожить?..
     - Четыре то года - ответила баба. - Тебя послушать -  всем
людям  разживотиться надо, у тебя это давняя повадка, а приплод
где возьмешь? Ты меня толком облегчи.
     Навернулся тут на господнии щеки румянец, задела его  баба
за  живое,  однако смолчал. В ухо себя не поцелуешь, это и богу
ведомо.
     - Вот что  раба  божия,  славная  грешница  дева  Арина  -
возвестил  тут  господь во славе своей, - шаландается у меня на
небесах ангелок, Альфредом звать, совсем от  рук  отбился,  все
плачет:  что  это  вы,  господи, меня на двадцатом году жизни в
ангелы произвели, когда я вполне  бодрый  юноша.  Дам  я  тебе,
угодница,  Альфреда  ангела  на  четыре года в мужья. Он тебе и
молитва, он тебе и защита, он тебе и хахаль. А родить  от  него
не токмо что ребенка, а и утенка немыслимо, потому забавы в нем
много, а серьезности нет.
     - Это  мне  и  надо,  -  взмолилась  дева Арина, - я от их
серьезности почитай три раза в два года помираю...
     - Будет тебе сладостный отдых,  дитя  божие  Арина,  будет
тебе легкая молитва, как песня. Аминь.
     На том и порешили. Привели сюда Альфреда. Щуплый парнишка,
нежный,  за  голубыми  плечиками  два  крыла  колышутся, играют
розовым огнем, как голуби  в  небесах  плещутся.  Облапила  его
Арина, рыдает от умиления, от бабьей душевности.
     - Альфредушко, утешеньишко мое, суженый ты мой...
     Наказал  ей  господь,  что как в постель ложиться - ангелу
крылья сымать надо, они у него на задвижках, вроде как  дверные
петли,  сымать и в чистую простыню на ночь заворачивать, потому
при каком-нибудь метании  крыло  сломать  можно,  оно  ведь  из
младенческих вздохов состоит, не более того.
     Благословил  сей  союз господь в последний раз, призвали к
этому делу архиерейский хор, весьма громогласное пение оказали,
закуски никакой, а-ни-ни, не полагается,  и  побежали  Арина  с
Альфредом  обнявшись  по  шелковой  лестничке  вниз  на  землю.
Достигли Петровки, вон  ведь  куда  баба  метнула,  купила  она
Альфреду,  (он,  между  прочим,  не то что без порток, а совсем
натуральный был), купила она ему лаковые  полсапожки,  триковые
брюки в клетку, егерскую фуфайку, жилетку из бархата электрик.
     - Остальное, говорит, - мы, дружочек, дома найдем...
     В номерах Арина в тот день не служила, отпросилась. Пришел
Серега  скандалить,  она  к  ему даже не вышла, а сказала из-за
двери:
     - Сергей Нифантьич, я  себе  ноги  мыю  и  просю  вас  без
скандалу удалиться...
     Ни  слова  не сказал, ушел. Это уже ангельская сила начала
себя оказывать.
     А ужин Арина сготовила купецкий, эх, чертовское в ней было
самолюбие.  Полштоф  водки,  вино  особо,  сельдь  дунайская  с
картошкой,  самовар  чаю.  Альфред,  как  эту  земную благодать
вкусил, так его и сморило. Арина,  в  момент,  крылышки  ему  с
петель сняла, упаковала, самого в постелю снесла.
     Лежит  у  нее  в  пуховой  перине,  на драной многогрешной
постеле белоснежное диво,  неземное  сияние  от  него  исходит,
лунные  столбы  в  перемежку  с  красным  ходят  по комнате, на
лучистых ногах качаются. И плачет  Арина  и  радуется,  поет  и
молится. Выпало тебе, Арина, неслыханное на этой побитой земле,
благословенна ты в женах.
     Полштоф  до дна выпили. Оно и сказалось. Как заснули - она
на Альфреда  брюхом  раскаленным,  шестимесячным,  Серегиным  -
возьми  и  навались. Мало ей с ангелом спать, мало ей того, что
никто рядом на стенку не плюет, не храпит, не  сопит,  мало  ей
этого,  ражей  бабе, яростной, так нет, еще бы пузо греть, пузо
вспученное и горючее. И задавила она ангела божия,  задавила  с
пьяну   да   с   угару  на  радостях,  задавила,  как  младенца
недельного, под себя подмяла и пришел ему смертный конец,  и  с
крыльев, в простыню завороченных, бледные слезы закапали.
     А  пришел  рассвет  - деревья гнутся долу. В далеких лесах
северных каждая елка попом сделалась,  каждая  елка  преклонила
колени.
     Снова  стоит  баба  перед  престолом  господним,  широка в
плечах, могуча, на красных руках ее юный труп лежит.
     - Воззри, господи.
     Тут Исусово кроткое сердце  не  выдержало,  проклял  он  в
сердцах женщину:
     - Как повелось на земле, так и с тобой поведется, Арина.
     Что-ж, господи, - отвечает ему женщина неслышным голосом -
я ли свое  тяжелое  тело сделала, я ли водку курила, я ли бабью
душу одинокую, глупую выдумала...
     - Не желаю я с тобой возжаться, - восклицает господь  Исус
- задавила ты мне ангела, ах, ты паскуда...
     И кинуло Арину гнойным ветром на землю, на Тверскую улицу,
в присужденные  ей  номера  -  Мадрид и Лувр. А там уже море по
колено. Серега гуляет на  последях,  как  он  есть  новобранец.
Подрядчик Трофимыч только что из Коломны приехал, увидел Арину,
какая она здоровая да краснолицая.
     - Ах, ты пузанок, - говорит, и тому подобное.
     Исай  Абрамыч,  старичек,  об этом пузанке прослышав, тоже
гнусавит:
     - Я, - говорит, -  не  могу  с  тобой  закон  иметь  после
произошедшего, однако, тем же порядком полежать могу...
     Ему  бы  в  матери  сырой  земле  лежать, а не то, что как
нибудь иначе, однако и он в душу поплевал.  Все  точно  с  цепи
сорвались  -  кухонные  мальчики,  купцы  и  инородцы. Торговый
человек - он играет.
     И вот тут сказке конец.
     Перед тем как родить, потому  что  время  три  месяца  уже
отчеканило,  вышла Арина на черный двор, за дворницкую, подняла
свой ужасно громадный живот к  шелковым  небесам  и  промолвила
бессмысленно:
     - Вишь,  господи, вот пузо. Барабанят по ем ровно горох. И
что это такое - не пойму. И понять этого, господи, не желаю.
     Слезами омыл Исус Арину в ответ, на колени стал спаситель.
     - Прости меня, Аринушка, бога грешного,  и  что  я  это  с
тобою исделал...
     - Нету  тебе  моего прощения, Исус Христос, - отвечает ему
Арина, - нету.

     СКАЗКА ПРО БАБУ.

     Жила  была  баба,  Ксенией  звали.  Грудь  толстая,  плечи
круглые, глаза синие. Вот какая баба была. Кабы нам с вами!
     Мужа  на  войне  убили.  Три года баба без мужа прожила, у
богатых господ  служила.  Господа  на  день  три  раза  горячее
требовали.  Дровами  не  топили  никак,  -  углем. От углей жар
невыносимый, в углях огненные розы тлеют.
     Три года  баба  для  господ  готовила  и  честная  была  с
мужчинами. А грудь-то пудовую куда денешь? Вот подите же!
     На четвертый год к доктору пошла, говорит:
     - В голове у меня тяжко: то огнем полыхает, а то слабну...
     А доктор возьми да ответь:
     - Нешто у вас на дворе мало парней бегает? Ах ты, баба...
     - Не осмелиться мне, - плачет Ксения: - нежная я...
     И  верно,  что  нежная. Глаза у Ксении синие с горьковатою
слезой.
     Старуха Морозиха тут все дело спроворила.
     Старуха Морозиха на всю улицу повитуха  и  знахарка  была.
Такие до бабьего чрева безжалостные. Им бы паровать, а там хоть
трава не расти.
     - Я,   -  грит,  -  тебя,  Ксения,  обеспечу.  Суха  земля
потрескалась. Ей божий дождик надобен.  В  бабе  грибок  ходить
должен, сырой, вонюченькой.
     И  привела.  Валентин  Иванович  называется.  Неказист, да
затейлив - умел песни складать. Тела никакого,  волос  длинный,
прыщи  радугой  переливаются.  А  Ксении  бугай, что ли, нужен?
Песни складает и мужчина - лучше во всем мире не найти. Напекла
баба блинов со сто, пирог с изюмом. На  кровати  у  Ксении  три
перины положены, а подушек шесть, все пуховые, - катай, Валя!
     Приспел  вечер,  сбилась  компания в комнатенке за кухней,
все по стопке выпили. Морозиха шелковый  платочек  надела,  вот
ведь какая почтенная. А Валентин бесподобные речи ведет:
     - Ах,  дружочек  мой  Ксения,  заброшенный я на этом свете
человек, замордованный я юноша. Не думайте обо  мне  как-нибудь
легкомысленно.  Придет  ночь  со звездами и с черными веерами -
разве  выразишь  душу  в  стихе?  Ах,   много   во   мне   этой
застенчивости...
     Слово по слово. Выпили, конечно, водки две бутылки полных,
а вина  и все три. Много не говорить, а пять рублей на угощение
пошло, - не шутка!
     Валентин мой румянец  получил  прямо  коричневый  и  стихи
сказывает таково зычно.
     Морозиха от стола тогда отодвинулась.
     - Я,  - говорит, - Ксеньюшка, отнесусь, господь со мной, -
промеж вас любовь будет.  Как,  -  говорит,  -  вы  на  лежанку
ляжете,   ты  с  него  сапоги  сними.  Мужчины,  -  на  них  не
настираешься...
     А хмель-то играет. Валентин себя  как  за  волосы  цапнет,
крутит их.
     - У  меня,  -  говорит,  -  виденья.  Я как выпью - у меня
виденья. Вот  вижу  я  -  ты,  Ксения,  мертвая,  лицо  у  тебя
омерзительное.  А  я  поп  -  за  твоим  гробом  хожу и кадилом
помахиваю.
     И тут он, конечно, голос поднял.
     Ну, не больше чем женщина, она-то. Само собой  она  уже  и
кофточку невзначай расстегнула.
     - Не  кричите,  Валентин  Иванович,  -  шепчет  баба, - не
кричите, хозяева услышат...
     Ну, рази остановишь, когда ему горько сделалось?
     - Ты меня вполне обидела, - плачет Валентин и качается,  -
ах,  люди-змеи,  чего  захотели,  душу  купить захотели... Я, -
грит, - хоть и незаконнорожденный, да дворянский сын... видала,
кухарка?
     - Я вам ласку окажу, Валентин Иванович...
     - Пусти.
     Встал и дверь распахнул.
     - Пусти. В мир пойду.
     Ну, куда ему итти, когда он, голубь, пьяненькой.  Упал  на
постелю, обрыгал, извините, простынки и заснул, раб божий.
     А Морозиха уж тут.
     - Толку не будет, - говорит, - вынесем.
     Вынесли   бабы   Валентина  на  улицу  и  положили  его  в
подворотне.  Воротились,  а  хозяйка  ждет  уже  в  чепце  и  в
богатейших кальсонах; кухарке своей замечание сделала.
     - Ты  по ночам мужчин принимаешь и безобразишь тоже самое.
Завтра утром получи вид и прочь из моего честного дома. У меня,
- говорит, - дочь-девица в семье...
     До синего рассвету плакала баба в сенцах, скулила:
     - Бабушка Морозиха, ах, бабушка Морозиха, что ты со  мной,
с  молодой  бабой,  исделала? Себя мне стыдно, и как я глаза на
божий свет подыму, и что я в ем, в божьем свете, увижу?..
     Плачет баба, жалуется, среди изюмных пирогов сидючи, среди
снежных пуховиков, божьих лампад и виноградного вина. И  теплые
плечи ее колышутся.
     - Промашка,  -  отвечает  ей  Морозиха,  - тут попроще был
надобен, нам Митюху бы взять...
     А утро завело уж свое хозяйство. Молочницы  по  домам  уже
ходят. Голубое утро с изморозью.

     БАГРАТ-ОГЛЫ И ГЛАЗА ЕГО БЫКА.

     Я увидел у края дороги быка невиданной красоты.
     Склонившись над ним, плакал мальчик.
     - Это  Баграт-Оглы, - сказал заклинатель змей, поедавший в
стороне скудную трапезу. - Баграт-Оглы, сын Кязима.
     Я сказал:
     - Он прекрасен, как двенадцать лун.
     Заклинатель змей сказал:
     - Зеленый плащ пророка  никогда  не  прикроет  своевольной
бороды  Кязима.  Он  был  сутяга,  оставивший своему сыну нищую
хижину, тучных жен и бычка, к которому не было  пары.  Но  Алла
велик...
     - Алла иль Алла, - сказал я.
     - Алла  велик,  -  повторил  старик,  отбрасывая  от  себя
корзину с змеями. - Бык вырос и  стал  могущественнейшим  быком
Анатолии.  Мемед-хан,  сосед,  заболевший завистью, оскопил его
этой ночью. Никто  не  приведет  больше  к  Баграт-Оглы  коров,
ждущих  зачатия.  Никто не заплатит Баграт-Оглы ста пиастров за
любовь его быка. Он нищ - Баграт-Оглы. Он рыдает у края дороги.
     Безмолвие гор простирало над нами лиловые  знамена.  Снега
сияли  на  вершинах. Кровь стекала по ногам изувеченного быка и
закипала в траве. И, услышав стон быка, я заглянул ему в  глаза
и увидел смерть быка и свою смерть и пал на землю в неизмеримых
страданиях.
     - Путник, - воскликнул тогда мальчик с лицом, розовым, как
заря,  -  ты  извиваешься,  и  пена клокочет в углах твоих губ.
Черная болезнь вяжет тебя канатами своих судорог.
     - Баграт-Оглы, - ответил я изнемогая, -  в  глазах  твоего
быка  я нашел отражение всегда бодрствующей злобы соседей наших
Мемед-ханов. В их влажной глубине я нашел  зеркала,  в  которых
разгораются  зеленые  костры  измены соседей наших Мемед-ханов.
Мою юность, убитую бесплодно, увидел я в  зрачках  изувеченного
быка  и  мою  зрелость,  пробивавшуюся  сквозь колючие изгороди
равнодушия. Пути Сирии, Аравии и  Курдистана,  измеренные  мною
трижды,  нахожу  я  в  глазах твоего быка, о, Баграт-Оглы, и их
плоские пески не оставляют мне надежды.  Ненависть  всего  мира
вползает  в  отверстые  глазницы  твоего быка. Беги же от злобы
соседей наших  Мамед-ханов,  о,  Баграт-Оглы,  и  пусть  старый
заклинатель  змей  взвалит  на себя корзину с удавами и бежит с
тобою рядом...
     И, огласив ущелье стоном, я поднялся  на  ноги.  Я  ощутил
аромат  эвкалиптов  и  ушел прочь. Многоголовый рассвет взлетел
над горами, как тысяча лебедей. Бухта Трапезунда блеснула вдали
сталью своих вод.  И  я  увидел  море  и  желтые  борты  фелюг.
Свежесть  трав  переливалась  на развалинах византийской стены.
Базары Трапезунда и  ковры  Трапезунда  предстали  предо  мной.
Молодой  горец  встретился мне у поворота в город. На вытянутой
руке его сидел кобчик с закованной лапой.  Походка  горца  была
легка.  Солнце всплывало над нашими головами. И внезапный покой
сошел в мою душу скитальца.

     У БАТЬКИ НАШЕГО МАХНО.

     Шестеро махновцев изнасиловали  минувшей  ночью  прислугу.
Проведав  об этом на утро, я решил узнать, как выглядит женщина
после изнасилования, повторенного шесть  раз.  Я  застал  ее  в
кухне. Она стирала, наклонившись над лоханью. Это была толстуха
с   цветущими   щеками.   Только   неспешное  существование  на
плодоносной  украинской  земле  может  налить  еврейку   такими
коровьими соками. Ноги девушки жирные, кирпичные, раздутые, как
шары,  воняли  приторно,  как только что вырезанное мясо. И мне
показалось, что от вчерашней ее девственности  остались  только
щеки, воспламененные более обыкновенного, и глаза, устремленные
книзу.
     Кроме   прислуги,  в  кухне  сидел  еще  казаченок  Кикин,
рассыльный штаба батьки нашего Махно. Он слыл в штабе  дурачком
и  ему ничего не стоило пройтись на голове в самую неподходящую
минуту.
     Не раз случалось мне заставать его перед зеркалом.  Выгнув
ногу  с  продранной штаниной, он подмигивал самому себе, хлопал
по  голому  мальчишескому   пузу,   неистово   пел   и   корчил
победоносные гримасы, от которых сам же и помирал со смеху.
     Сегодня  я  снова  застал  его  за  особенной  работой: он
наклеивал на германскую каску полосы золоченой бумаги.
     - Ты скольких вчера  отпустила,  Рухля?  -  сказал  он  и,
сощурив глаза, осмотрел свою разукрашенную каску.
     Девушка молчала.
     - Ты  шестерых  отпустила,  -  продолжал мальчик, - а есть
которые бабы до двадцати человек могут отпустить.
     - Принеси воды, - сказала девушка.
     Кикин принес со двора ведро воды. Шаркая босыми ногами, он
прошел потом к зеркалу, нахлобучил на  себя  каску  с  золотыми
лентами  и  внимательно  осмотрел  свое  отражение.  Потом  вид
зеркала увлек его.  Засунув  пальцы  в  ноздри,  мальчик  жадно
следил  за  тем, как изменяется под давлением изнутри форма его
носа.
     - Я из штаба уйду, - обернулся он к еврейке, -  ты  никому
не  сказывай,  Рухля.  Стеценко  в  эскадрон меня берет. Там по
крайности обмундирование, в чести  будешь,  и  товарищей  найду
бойцовских, не то, что здесь, барахольная команда... Вчера, как
тебя  поймали, а я за голову держал, я Матвей Васильичу говорю:
что  же,   говорю,   Матвей   Васильич,   вот   уже   четвертый
переменяется,  а  я  все  держу,  да  держу. Вы уже второй раз,
Матвей Васильич, сходили, а когда я есть малолетний  мальчик  и
не  вашей компании, так меня каждый может обижать... Ты, Рухля,
сама небось слыхала евонные эти слова, мы, - говорит, -  Кикин,
никак  тебя  не  обидим, вот дневальные все пройдут, потом и ты
сходишь... Так вот они меня и допустили, как  же...  Это  когда
они  тебя  уже  в  лесок тащили, Матвей Васильич мне и говорит:
сходи, Кикин, ежели желаешь. Нет, - говорю, - Матвей  Васильич,
не желаю я опосля Васьки ходить, всю жизнь плакаться...
     Кикин сердито засопел и умолк. Он лег на пол и уставился в
даль,   -  босой,  длинный,  опечаленный,  с  голым  животом  и
сверкающей каской поверх соломенных волос.
     - Вот народ рассказывает за махновцев, за их геройство,  -
произнес  он  угрюмо,  - а мало-мало соли с ними поешь, так вот
они - видно, что каждый камень за пазухой держит...
     Еврейка  подняла  от  лохани  свое  налитое  кровью  лицо,
мельком  взглянула  на  мальчика  и  пошла из кухни тем трудным
шагом, какой бывает  у  кавалериста,  когда  он  после  долгого
перехода ставит на землю затекшие ноги.
     Оставшись  один,  мальчик  обвел кухню скучающим взглядом,
вздохнул, уперся ладонями в пол,  закинул  ноги  и,  не  шевеля
торчащими пятками, быстро заходил на руках.