П. ВЯЗНИКОВ
Рассказы
ЭМИГРАНТ
СОН
П. ВЯЗНИКОВ
ЭМИГРАНТ
Не так уж плохо быть эмигрантом - если, конечно, приживешься. Да, у
меня нет теперь титула и поместья, но я живу хорошо и вполне доволен
жизнью. Соседи меня уважают, власти не трогают... что еще можно пожелать?
А какие урожаи я собираю на своем огороде! Яблоки - такие оторвали бы Еву
от запретного плода - румяные, сладкие, ветки гнутся от их тяжести; вишня
краснее крови и сладка, как мед; морковь, выдернутая из грядки и обтертая
от земли, будто светится изнутри; лук - сочный, лиловый, ешь без хлеба и
соли; а какой шпинат! Капуста! Томаты...
Есть у меня и корова; она дает густое душистое молоко, каждый год
приносит теленка. Осенью я сам забиваю его и продаю - только Гендлерам,
что живут у Трех Буков. Я делаю кошерную говядину.
Вначале меня считали за чудака и чужака. Но когда узнали, что я
никогда не заглядываю к мяснику, а телят продаю, доктор Фишер стал
расхваливать мой образ жизни. Он уважает вегетарианцев и сам мечтает вести
здоровый образ жизни - но, увы, мягкое кресло и румяные бифштексы держат
его слишком крепко. После мы с доктором сошлись еще ближе а я стал его
постоянным пациентом: у меня в крови повышенное содержание железа, и
доктор дает мне какую-то микстуру. Но я не люблю сидеть у Фишеров, слишком
уж смущают меня его краснощекие, пышнотелые жена и дочь. Предпочитаю
видеть доктора у себя.
Захаживает ко мне и викарий Браун, преподобный отец любит поболтать,
с удовольствием угощается моими яблоками, а в каждую третью проповедь
вставляет намек на меня - вот-де человек, потом своим добывающий плоды
земные (они же дары божьи). Впрочем, я не хожу в церковь, и преподобный
Браун мне прощает это. По воскресеньям мы собираемся у меня - я, доктор,
викарий и лесник Стивенс, - и играем пульку-другую. За картами и вишневкою
время проходит незаметно, и когда стрелки часов подходят к одиннадцати,
даже не хочется расходится.
Но я провожаю их, убираю со стола и жду, когда пробьет полночь.
Потому что в полночь я выхожу из дома и бегу, бегу через лес и луг -
спугиваю птицу, уворачиваюсь от колючих рук елей, проскальзываю подлеском,
бегу по песку, не оставляя следов, и перебегаю черно-серебристую реку по
лунной дорожке, бегу, и Луна, единственная свидетельница этого чудесного
полета светит мне, а я, благодарный, не затеняю ее лучи. Этот бег -
счастье, и днем, когда я выгляжу на сорок пять (сорок пять! Подумать
только, давно ли, казалось бы, мне и впрямь _б_ы_л_о_ сорок пять, кажется,
в 1647-м, тогда еще сожгли дядю Френца...), днем, я не могу позволить себе
двигаться быстрее, чем пристало престарелому фермеру. Но ночью!
Но бег - не все, для чего я выхожу в полночь из дома. Иногда я
охочусь, ловлю неуклюжих кроликов, или лесных свиней, или осторожных, но
таких медлительных в сравнении со мной оленей - догоняю, хватаю, припадаю
к шее, глотаю неповторимую солено-сладкую жидкость, темно-красную, как
наливка из моих вишен - пью, захлебываясь и наслаждаясь, пью, отводя душу,
пью, исполняя самое заветное, самое дивное...
А иногда я добегаю до города, и там, неслышный и легкий, как
нетопырь, забираюсь в дома, в больницы, в морг; пластаясь со стенами,
сливаясь с деревьями, догоняю запоздалых прохожих; краду младенцев из под
носа нянек... Завтра газеты сообщат о странном исчезновении, о чьей-то
тяжкой болезни или внезапной смерти. Правды никто не знает. И тут не
наткнешься на жгучую серебряную пулю или обжигающую струю святой воды, тут
в меня не верят. Не то, что на родине, в Трансильвании.
Но в четыре часа, и не позже, я отправляюсь домой, иначе не успеть до
третьих петухов. И бегу, мчусь, не чувствуя усталости, по росистой уже
траве, по шелковистому песку и по лунной дорожке на реке.
Дом ждет меня - такой родной и уютный - на его пороге я старею и
молодею сразу - ко мне возвращается сорок пять лет; и я пью ледяную
родниковую воду, успокаиваю возбужденное тело, и сажусь к столу, и ем
овощи, и глотаю докторову микстуру - кровь восхитительна, но в ней почти
нет витаминов и слишком мало железа.
И забываюсь коротким сном, что бы через час уже выйти из дому,
потянуться, радуясь новому дню, и идти в огород. Я люблю работать на
земле. Это не маска - не только маска... Солнце вовсю греет спину, руки и
поясница приятно гудят, и прохожий кивнет через забор - здравствуйте,
мистер Алукард! - словом, я живу хорошо.
А какие яблоки уродились в этом году!
П. ВЯЗНИКОВ
СОН
...Как будто еду в метро, только ветка мне совершенно незнакома.
Старый, с круглыми плафонами и мягкими выпуклыми (впрочем, уже
продавленными) сидениями погромыхивает на стыках, время от времени за
окном проносятся фонари. Едем долго, наконец поезд замедляет ход и
останавливается у платформы - серый бетон, пилоны... Голос в динамике
объявляет: "ТЕБЕ СХОДИТЬ!" Пассажиры смотрят на меня и отворачиваются. Что
это, мне? "Тебе, тебе", - толкает меня к выходу какой-то тип в костюме и
шляпе. "ВЫХОДИ", - подтверждает динамик.
Выхожу. Тут же, как-то поспешно даже, закрываются двери и поезд
трогается. Исчезает в туннеле, на стене видна стрелка, какой обычно
обозначают схему движения по веке. Только нет названия станций. Равно, как
нет и названия этой станции.
Сама станция - пилонная, причем, оказывается, стоит пройти туда, где
у всех станций середина, и оказываешься в гигантском зале со множеством
толстенных колонн-пилонов. Поворачиваю назад, но пути уже нет, нет и
платформы: тут тоже кажущееся бесконечным пространство, то ли зал с
колонами, то ли множество пересекающихся сеткой широких коридоров. Кое-где
висят неоновые таблицы, но на них нет никаких надписей или обозначений.
Так что приходится идти наугад.
Довольно скоро я совершенно теряю направление движения и не понимаю,
где нахожусь. А между прочим, бетон сменился этакой циклопической кладкой
- огромные блоки без раствора, - а неоновые таблицы и скрытые за карнизами
лампы уступили место коптящим, но довольно ярким факелам в кованых
кулаках, торчащих из стены. Причем, факелы эти расположены все реже и
наконец приходится от факела к факелу бежать в темноте, ориентируясь на
далекий свет.
Очередной отсвет, не красноватый, а голубоватый - приводит меня к
выходу из этого лабиринта (хотя планировка сооружения, по всей видимости
проста как апельсин: сетка из пересекающихся параллельных и
перпендикулярных коридоров)...
Выход вызывает в памяти слово "кромлех". Стоячие глыбы, дикий камень,
сверху перекрытые третьей глыбой, вернее, плитой. Но снаружи дела обстоят
немним лучше. Кольцо стоячих мегалитических камней, этакий Стоунхендж, в
центре - на постаменте - грубоватый, но сразу видно, страшно древний
сфинкс. Бычья(но вместе с тем и немножко человеческая) голова, с
рубиновыми глазами и массивным кольцом в носу, львиное тело и мощные
крылья. Левая передняя лапа прижимает свиток, а правая повернута... эээ...
ладонью вверх и поддерживает чашу, в которой горит огонь. На широком
бычьем лбу - диадема с буквой "А" в середине, и я откуда-то знаю, что
читается эта буква так: "Аз Алеф-Альфа". Непонятно, но звучно.
Оглянувшись, вижу черный провал входа в лабиринт между двух мегалитов,
хотя никакого здания не наблюдается. А выйдя из кольца камней, оказываюсь
в пустыне и поднимаюсь на бархан, загребая песок.
И сразу вижу город. Город, похоже, тоже старинный, с невысокими, но
очень толстыми стенами, за которыми видны какие-то пирамиды и купала,
башни и зиккураты. Стены города срисованы с учебника истории древнего
мира, вернее, с вавилонских стен - лазурная керамика, шествующие одно за
другим фантастические животные, вьющиеся лозы. В воротах и на улицах -
никого, и я беспрепятственно прохожу, хотя откуда-то слышен гул толпы. А
вообще-то обычный город, такой южный, чистый, хотя улица присыпана густой
белой пылью. Дома из ракушечника, дощатые двери выкрашены голубой краской
и обведены по косяку краской черной; из-за дувалов свешиваются разлапистые
ветви каких-то деревьев. Заглянув за одну из дверей вижу пустой двор с
маленьким бассейном, деревянным навесом над террасой, брошенной в углу на
настиле грудой подушек и одеял. Валяется какой-то огромный кувшин, и у
стены совершенно неуместно поставлен тяжелый облупившийся велосипед...
Откуда-то - неприятное чувство, что за мной наблюдают. Оглядываюсь -
никого нет. И снова иду по улице. Вдруг меня тянут за рукав. Оборачиваюсь
и вижу девочку лет, наверное, десяти, в длинном платье. Она испугано
говорит: "Вы тоже опоздали? Бежим скорее переулком, а то...". Следую за
ней, мы бежим узким переулком заросшим лопухами, несколько раз сворачиваем
и вдруг совершенно неожиданно оказываемся на площади, сплошь забитой
народом. Площадь огромна. Вдали возвышается чудовищных размеров дворец,
такой же массивный, как и все здесь, но украшенный какими-то золотыми
завитушками по карнизам. Гул становится громче, хотя по-прежнему
непонятно: голос что-то говорит, все смолкают, через некоторое время шум,
ропот, вскрики, и снова голос. Голос такой... командный... или нет... ну,
голос для того, кто распоряжается на площади. Лица, спины - все у
окружающих напряжено. Все чего-то ждут. Я проталкиваюсь вперед и меня
неожиданно легко пропускают. И очень скоро я оказываюсь перед помостом...
вернее, перед эшафотом. Потому что на нем стоят виденные в разных книгах
орудия казни, и на них лежат, висят, болтаются люди. Колья, колеса,
глаголи, какие-то рамы и столбы... И среди всего этого ходит человек в
черном, в поверх балахона с капюшоном у него наброшена сеть через плечо, в
руках - фонарь со свечой и жезл. И неторопливо закручивают гарроту
молодчики в черном же, но не в балахонах, а в рубашках и штанах. Кто в
гарроте... не видно. Видны только ноги. Остальное заслонили черные.
Вот тип в балахоне поднял руку, и площадь смолкла.
- Смотрите! - говорит Черный. - Вот что ждет избранных мной! - и
широким жестом указывает на казненных (а их много очень. И тут
представлены, наверное, все виды казней, про которые я слыхал).
- Смотрите и ужасайтесь! Все они умирают невинно и без суда! Я,
только я решаю их судьбу! Я и рок! Вашу судьбу! Сейчас еще один из вас
придет сюда! И помните, что ни один из вас не избежит казни, сейчас или
позже! Ни один! Так пусть придет ко мне тот, на кого я укажу!
И плавным величественным жестом показывает на огромный барабан, вроде
лотерейного, то есть он и есть лотерейный. И вынимает из барабана шарик,
поднимает его и кричит:
- 228! Пусть все поднимут свои таблицы и пусть каждый смотрит на
число у своих соседей! 228! 228!
Движение в толпе, недалеко от меня возникает возня и из толпы
выталкивают подростка в светлой рубашке. Парнишка испуган и пытается
скрыться в толпе, но его не пускают, выталкивают, подгоняют к самому
эшафоту, и черные молодцы подхватывают его и подводят к главному, крепко
держа мальчика за руки.
- Ну что ж, вот и еще один, - удовлетворенно говорит Черный и,
приподняв подростку подбородок, смотрит ему в лицо. - Дети - это хорошо...
Дети беззащитны и бесправны. Захотел - погубил, не так, так иначе. И...
ладно. Готовьте его.
Мальчика тащат в сторону, сноровисто раздевают и ставят около
положенного верхним концом на какую-то приступочку распятия. Черный, не
глядя, поднимает жезл и произносит:
- Ну, снова спрашиваю: есть среди вас охотники выйти сюда добровольно
и заменить этого? (небрежный жест через плечо), - Все равно все там
будете, не раньше, так позже. Итак? Я считаю до десяти! Раз! Никто не
пожалеет беднягу? Два! Смотрите! Три!..
А мальчик... смотрит прямо на меня... В упор. _Т_а_к_ смотрит... А в
самом деле, если все равно, так...
А Черный тоже смотрит. И ухмыляется, потому что видит, что я очень
боюсь. Очень.
А мальчик опускает глаза.
А Черный пожимает плечами и усмехается, потом ставит свой дурацкий
фонарь и говорит:
- Ну так как? Четыре! Пять! Шесть!
А мальчик уже ни на кого не смотрит. Смотрит себе под ноги.
А Черный расхаживает взад-вред и всякий раз, разворачиваясь, бросает
взгляд... на меня. И считает.
- Семь! Восемь!
А эти... уже уложили парня навзничь.
- Девять!
А я уже рядом. Только по-моему, я там оказался каким-то непонятным
образом, не шел, а так. Может, сам Черный это и устроил.
Мальчика отпустили и он, дрожа, одевается. А Черный, ухмыляясь,
смотрит на меня.
- Что же, прошу. Добровольцам почет. Ну, вы видели? Нашелся
доброволец! Сам вызвался и правильно! Все равно все тут будете!
И издевательски:
- Ну-с, прошу... доброволец! Твое-то число - человеческое?.. Ну,
ладно.
Короче, очень скоро я смотрю на него сверху вниз, хотя, как не
странно, боли не испытываю. Вернее, есть какое-то представление о боли...
впрочем, это трудно объяснить.
А он вдруг смеется:
- Нет, вы посмотрите на него! Герой!
Черный поднимает фонарь и с ним подходит вплотную, рассматривает,
паясничает.
- Во, видали! Нашел-таки человека, каков? Все смотрите! Бла-ародный!
До-обрый! Чувствительный такой! Герой! А?!
Оглядывается, широко поводит фонарем:
- Все видят? Сегодня удачный день! Есть доброволец! Есть идиот с
чувствительной - но очень глупой! - натурой! Есть некто, кто пришел, ни в
чем не успел разобраться и полез на рожон! Смотрите!
Снова ставит фонарь, спускает с плеча сетку и зачем-то трясет передо
мной, а потом тыкает меня жезлом.
- Ну ты... Ты что же, вообразил себя спасителем? Или, чего доброго,
Спасителем с большой буквы? Книжек начитался или сам по себе дурак?
Комплексы, глупости вроде того, что дети - чистые души и цветы жизни?
Комплекс жертвы? Мазохизм? Тебе бы к психиатру или психоаналитику, а ты -
сюда? Гер-рой... Претерпеть за ближнего? А ты его знаешь, этого ближнего?
А может, ему поделом? Ты думаешь, сюда хоть один напрасно попал? Ты видел,
как они его вытолкнули? И еще рады были, потому что, во-первых, не на них
выпало, а во-вторых, интересно! А про него ты что знаешь? Может, он тебя
бы сам с радостью того?.. Слушай, а может у тебя и правда заскок на идее
искупительной жертвы? Тогда должен тебя разочаровать - ты никого не спас!
Никого! Тут все обречены - не раньше, так позже! И себя погубил! Ты хоть
понимаешь, что навесил на себя с полдюжины смертных грехов? Гордыня!
Самоубийство! Богохульство! Да-да, и богохульство тоже; думаешь, я не
понимаю, что распятие для тебя - не просто казнь? Да вы, добровольцы все
думаете о сходстве с этим самым... не так, что-ли? Ты думаешь, случайно я
эту штуку приберегаю под конец? Девять из десяти добровольцев жмутся при
виде всего прочего, на кол, колесо, крюк не идут ведь! А те, кто идут все
равно подспудно ассоциируют себя с... с тем же, с кем и ты! А мальчишку,
мальчишку-то я, думаешь, случайно выбирал? Тут дело верное - женщины,
дети, да еще в сочетании со столбом в виде буквы "Т" - наживка
пренадежная! Не так? Тогда, чего ж ты не вылез раньше? Вон какой выбор
был! Думаешь, всем этим не страшно было? Не больно? Или ты сострадаешь
только выборочно? Тогда это хуже равнодушия! Тогда ты вылез ради
самолюбования! Они-то тебя не волнуют! Не так? Так что - никому от твоей
глупости лучше не стало, а сам!.. Вот, если бы ты подождал еще немного,
узнал бы, что т ы как раз мог убираться отсюда! Ты думаешь, тебя запомнят
хотя бы? Будут вспоминать: "Ах, это тот, что спас мальчика, пожертвовав
собой!"? Что ты попадешь в анналы, на твоем примере будут воспитывать
подрастающее поколение? Дудки! Скажут только: "Дурак, сам напросился!",
как говорится, "скажут - гикнулся Брезенчук, а больше ничего не скажут".
Ну что?
Черный внимательно смотрит и скалится, а я чувствую, как боль растет.
- Понял теперь? - спрашивает Черный почти с сочувствием. - А хочешь,
сниму? Право слово, сниму! Вон, на Филиппинах, фанатики висят, ничего,
живы-здоровы, еще и на другой год напрашиваются. Гордые такие... Ты тоже
гордый, да? Не надо. Снимем, все заживет - мигом, опомнится не успеешь. И
отпущу, правда. Катись на все четыре... то есть, откуда пришел. Снять?
Подходить совсем близко, говорит доверительно:
- Ты учти, сейчас-то еще не так больно. Будет хуже. А вместо тебя
возьмем другого. Обещаю, что не женщину, не ребенка... а когда дело дойдет
до того парня, он умрет легко и быстро. Обещаю. Ну что, снять?
Смотрит, ждет, щерит зубы - и отпрыгивает.
- А! Я говорил - это гордыня! Ведь мог и сам уцелеть и мальчишке
помочь, а теперь, когда ему выпадет... Знаешь, что с ним будет? Он еще
пожалеет, что сегодня вывернулся! Спа-аситель!..
Вдруг начинает хохотать, тычет жезлом:
- Ты на что надеешься? Может, на собственное изображение повсеместно?
Да видел бы ты себя! Думаешь, ты выглядишь сейчас трагически? Думаешь,
похож на великомученика или на - Самого? Фиг! Смех разбирает, помнишь, как
над тобой смеялись, когда ты пытался на турнике что-то сделать? Так
разреши заверить, сейчас ты ничуть не эстетичнее и не возвышеннее! Висит
груша - нельзя скушать! Представляешь Дездемону, придушенную тортом?
Джульетту, Джульетту - видел, как ее играет толстая старуха? Она падает -
перекатывается на спине, как мяч, такая толстая, приподнимается - и
начинает колыхаться, лежит - ну просто гора посреди сцены! Смешно, и
несколько не трагично! Зрители фыркают, осветители хмыкают, режиссер
волосья рвет! Ты представь _с_е_б_я_ в скульптурном изображении. Хорош? Да
ты радоваться, болван, должен, что тебя не запомнят!
Сдвигает брови, оглядывается:
- Или, может быть, ты думаешь, что мальчик тебя не забудет? Ну-ну...
- отбрасывает капюшон и вдруг... становится точной копией мальчика.
- Дурак ты, дядя... - говорит он ломающимся голосом. - Мне из-за тебя
знаешь, что будет? А ты - барышня кисейная. Пожалел, да? У, м-морда...
Дурак, тьфу!
Снова надвигает капюшон.
- В последний раз предлагаю - снять тебя? В последний раз, дурак!
Сниму, поотлежишься недельку во дворце, потом, если хочешь, отдохнешь
всласть! У меня все есть для отдыха! Пожрать вкусно любишь? Выпить любишь?
Девочек любишь? Все будет!
И шепотом:
- А захочешь - дам тебе тут покомандовать. Все в твоей власти. Ты
знаешь, как это приятно - мучаешь кого-нибудь, а он и не сопротивляется,
страдалец! Вот где настоящее-то наслаждение... Такие есть штуки, не
поверишь! Ну?
Внезапно он снова меняется. Над его головой горит нимб-аура, жезл
сияет, лицо...
- Проклят будешь! За гордыню! Искус не выдержал, занесся! Но
захочешь, так будешь помилован! Кивни - сойдешь, отбросишь все это, а там,
кто знает... Даю слово, _т_о_г_д_а_ все возможно! Ты думаешь - я дьявол?
НИчего подобного! Бред больного сознания, плюс вековые наложения
христианской мифологии. Я не дьявол, я не ангел, я просто - Хозяин! А
знаешь, что я когда-то пришел сюда так же, как и ты? (у него прежний вид).
И ты будешь как я! Миловать и казнить, все что хочешь! Захочешь - так
сделаешь для этих - широкий жест вокруг - из этого города рай! Основание у
него будет из оникса, стены из берилла, хризопаза и коралла... или как
там? Медовые реки и кисельные берега! Швамбрания и кино каждый день!
Коммунизм, Беловодье, страна Муравия, страна Офир, Диснейленд! Эмпиреи!
Все будут добрыми и честными, хорошими и красивыми! Такими, какими сам
захочешь! Только согласись, и все будет! Ну, взвесь сам, с одной стороны -
смерть и забвение; с другой - ты можешь всех этих людей спасти и
осчастливить. Правда!
После паузы он говорит печально:
- Н-ну что ж... Вольному, как говорится, воля... Люди! (воздевает
руки, говорит звучно и проникновенно) - Опять доброволец обманул наши
ожидания! Увы! Сколько жертв понесено нами напрасно! Сколько наших друзей
погибло в мучениях, что бы сподвигнуть добровольца на самопожертвование,
от которого он отказался бы и тем принес вам счастье! А он опять
предпочитает самолюбование и экстаз мученической смерти! Это тип вдобавок
и неверующий, так что у него нету даже того оправдания, что он гибнет за
други своя, искупительно! Это эгоист!
В толпе - возмущенные крики: "Судить его!", "Долой!", "Снять
насильно!"
- Нет, нет, мы не можем без его согласия снять его, это подорвало-бы
Устои! И что толку судить? Ну к чему его приговорим, скажите? Хотя...
Ну-ка, что вы думаете об этом самозваном спасителе?
Свист, улюлюкание как на футболе.
- А?! То-то! Так что? Ты еще можешь спасти себя и их, ну? В последний
раз предлагаю! НУ! Да ты что, правда псих? Считаю до трех! Раз!.. Два!..
Ну?! Ну же! Ну!.. Все - ТРИ. А ты знаешь, о чем ты не подумал? Что тот
мальчишка был настоящим спасителем. А ты крикнул "Распни Варавву - отдай
нам этого!" Ну и что тогда? Искупительная жертва не принесена. Варавва -
какая жалкая замена Спасителю! А ты ведь даже не Варавва, ты не разбойник,
не атлет с большой дороги... Ты никто и звать никак. Хуже Иуды. Тот ведь
выдержал искус куда более тяжелый, чем все персонажи священной истории. Он
выполнил волю учителя, зная, что будет за это проклят и навсегда будет
считаться - иудой. Выполнил, зная, что другого выхода нет. И повесился,
так как не смог жить. Хотя усугубил свой грех... А ты? Вот именно, никто и
звать никак.
А между прочим стало действительно больно.
- ОПОЗДАЛИ!!! - в отчаянии кричит Черный и бросается ниц. Кажется,
что-то взорвалось - ударная волна бьет меня, опрокидывает народ, сотрясает
башни, с которых валятся камни. Темнота.
Я лежу у давешнего кромлеха, лицом в песок. Поднимаюсь. Кажется, цел
и невредим. Города нет, во все стороны - песок... хотя где-то на
горизонте, в мареве - что-то темное. Вхожу в кольцо камней. Сфинкс ничуть
не изменился. Страшное лицо, а глаза - устроены так, словно следят... А
вот и вход. Иду по коридору, вдруг становится темно. Что-то загородило
вход сзади. Сфинкс! Бегу по коридору, распахиваю какие-то двери (раньше их
не было), вылетаю на платформу... За пилонами движется что-то огромное.
Сфинкс! Нет, поезд. Сажусь и вижу, что все в вагоне смотрят на меня
странно. Оказывается, я не одет. Страшно смущаясь, забиваюсь в угол, там и
ширмочка есть, и откуда-то одежда.
Черный балахон с капюшоном, сеть, фонарь и жезл.
За торцевыми окнами вагона - огромная морда сфинкса, прижавшаяся к
стеклу.
Почему-то огромная надпись: "ЖИВАЯ РЫБА".
И нарисована рыбка.
- Следующая - конечная. Все выходят и танцуют тоже все! - объявляет
сфинкс.