Джон Рональд Руэл Толкиен
 Рассказы

ДЕРЕВО и ЛИСТ
КУЗНЕЦ ИЗ БОЛЬШОГО ВУТТОНА
ФЕРМЕР ДЖАЙЛС ИЗ ХЭМА, ИЛИ, НА ПРОСТОНАРОДНОМ ЯЗЫКЕ...
ЭЛЕССАР
ПРИКЛЮЧЕНИЯ ТОМА БОМБАДИЛА и другие стихи из АЛОЙ КНИГИ
АМБАРКАНТА
О волшебной сказке (неоконч)

 Джон Рональд Руэл Толкиен
   ДЕРЕВО и ЛИСТ
   (Tree and Leaf)
   перевод с английского
   Гиппиус Е. Н.
   Ленинград
   1987

   Жил-был на свете маленький человек, и звали его Ниггл.
Вскоре ему предстояло отправиться в далекий путь. Ох, как он
не хотел уходить! От одной мысли об этом, ему делалось не по
себе. Но что поделаешь! Ниггл знал, что все равно не сможет
ничего изменить: настанет время, и придется-таки покинуть все,
что его окружает, захватив лишь кое-что в дорогу. Ну, а пока
время еще не настало, Ниггл старался, как мог, оттянуть сборы.
   Был он художником, правда, не очень преуспевающим. Так уж
вышло, может быть потому, что его всегда обременяло великое
множество разных дел. Он справлялся с ними более или менее
сносно, особенно, когда от этих дел не удавалось отказаться. А
это случалось, по его мнению, слишком часто; законы в этой
стране были суровые. Иногда сваливались разные другие
неприятности, короче говоря, все это его ужасно отвлекало. Ну,
а бывало, он просто так ничего не делал, бездельничал и все.
   Сердце у Ниггла было по-своему доброе. Знаете таких добрых
людей: они обычно долго мнутся, ворчат, нервничают, и молча (а
иногда и нет) проклинают все на свете, и уж потом только
чтонибудь сделают, если, конечно, сделают. И все же именно его
доброе сердце бывало причиной того, что на бедного Ниггла
сваливалась какая-нибудь работа. Чаще всего ему приходилось
помогать своему хромому соседу, мистеру Пэришу, но случалось и
кому-нибудь издалека, конечно, если они сами приходили просить
об этом.
   Иногда Ниггл вдруг вспоминал о предстоящем путешествии,
начинал что-то укладывать, запихивать, но все без толку. В
такие дни он совсем не мог рисовать.
   В мастерской Ниггла стояло несколько картин. Все они были
большие и уж слишком мудреные, явно не по силам их маленькому
автору. Есть, ведь, такие художники, кому всегда лучше удаются
листья, чем деревья. Вот и Ниггл: каждый лист он вырисовывал
долго и старательно, так, чтобы не ускользнула его форма,
чтобы передать его свет и блеск росинок на его края. Но как же
ему хотелось нарисовать целое дерево, огромное дерево со
множеством листьев, похожих, и все же разных, так, чтобы
красота каждого листа была неповторима.
   Особенно Ниггла беспокоила одна картина. Началась она с
листа, сорванного ветром, и постепенно превратилась в дерево.
Дерево росло, все шире раскидывая бесчисленные ветви, все
глубже проникая в землю своими причудливыми корнями. Потом
появились какие-то незнакомые птицы и уселись на ветках. О них
тоже пришлось позаботиться. А потом вокруг дерева, и за ним,
повсюду, начала открываться целая страна, и вскоре уже сквозь
листья можно было разглядеть лес, протянувшийся от края до
края, и вершины гор, увенчанные серебристым снегом.
   Ниггл совсем потерял интерес к остальным картинам, а
некоторые из них он просто взял и приделал к краям этого
холста. Вскоре картина стала такой огромной, что для работы
Нигглу понадобилась лестница. Он сновал по ней вверх-вниз; там
приходилось добавить один какой-нибудь штрих, тут убрать
неудачный мазок.
   Случалось, что кто-то заходил проведать Ниггла. Он казался
спокойным и приветливым, вежливо слушал то, что ему говорили,
и лишь все время перебирал карандаши, которые лежали у него на
столе. Думал он о своей картине. Она стояла теперь в большом
сарае, который Ниггл специально для нее построил в огороде,
навсегда распростившись с картофелем. Но, увы! Доброе сердце
не давало ему житья. "Как бы я хотел быть более цельным", - говорил
он себе иногда, имея в виду, что он хотел бы, чтобы
люди не раздирали его на части со своими бедами и заботами.
   Когда наставали спокойные дни, и Ниггла подолгу никто не
тревожил, все виделось ему в радостном свете. "Ничего, уж эту
картину я закончу, единственную мою настоящую картину, говорил
он себе, бывало, - а там, что делать, придется отправиться в
это проклятое путешествие". В глубине души он уже начинал
понимать, что недолго осталось откладывать начало пути.
Картине пора было перестать расти и начать принимать
законченный вид.
   Как-то Ниггл стоял перед холстом, отступив на несколько
шагов, и пристально, почти беспристрастно, его разглядывал. Он
совсем запутался и сам не знал, что о нем думать. Картина была
никудышно написана, это верно, и все же, как она была
прекрасна! Одна-единственная действительно прекрасная картина
на всем белом свете.
   Нигглу очень не хватало дружеского совета. А еще лучше,
чтобы в комнату вошел он сам, похлопал бы его (то есть себя)
по плечу и сказал (конечно, совершенно искренне): "Это же
великолепно! Понимаю, дружище, понимаю. Кажется, я догадался,
чего ты хотел добиться. Умоляю тебя, продолжай в том же духе и
ни о чем не беспокойся. Мы будем хлопотать, чтобы тебе
назначили пенсию, так что нуждаться тебе не придется".
   Однако, пока что никакой пенсии у него не было. К тому же,
он понял самое главное. Чтобы закончить картину хотя бы при ее
нынешних размерах, ему придется хорошенько сосредоточиться и
работать, работать изо всех сил.
   Итак, Ниггл закатал рукава и начал сосредотачиваться.
Первые несколько дней он еще пытался не отвлекаться. Но...
Бесполезно! Его постоянно прерывали. То случались какие-нибудь
мелкие неполадки в доме, то надо было ехать в город и
выступить там (о, ужас!) Присяжным в суде, потом заболевал
какой-нибудь знакомый, или у мистера Пэриша случался прострел,
и он не мог шевельнуться. Не говоря уже о гостях: они просто
появлялись один за другим. Была весна, и всем, конечно,
хотелось попить чайку гденибудь на свежем воздухе. Например, у
Ниггла, у него ведь чудесный домик за городом. Ниггл молча
проклинал гостей на все лады, но все же не мог отрицать того,
что сам их всех пригласил, еще тогда, зимой, когда он был
совсем не прочь отвлечься, съездить в город за покупками, а
заодно и навестить знакомых.
   Суровое лицо не давало желаемого результата: иногда его не
удавалось вовремя сделать, ну, а тогда, когда речь шла об
обязанностях, беднягу просто никто не спрашивал. Один из
гостей как-то раз намекнул Нигглу, что пора, мол, заняться
садом, а то он совсем зарос, и как бы не пожаловал инспектор.
   Конечно, никто ничего не знал о картине. Но, если бы и
знал, что бы это изменило? Думаю, они не придали бы ей
никакого значения. К тому же, она была отнюдь не мастерски
написана, хотя удачные места там попадались. Особенно дерево:
оно выглядело очень необычно, совсем ни на что не похоже. Это
было единственное в своем роде дерево, так же, впрочем, как и
его создатель, будь он хоть сто раз самым заурядным и даже
довольно глупым человеком.
   Прошло еще немного времени, и вот уже каждая минута стала
для Ниггла бесценной. В городе начали потихоньку вспоминать,
что за путешествие ему предстоит. Кое-кто уже прикидывал, кому
достанется дом, приведут ли, наконец, в порядок сад, и сколько
же, в конце концов, старина Ниггл будет тянуть с этим делом.
   Наступила осень. Было сыро непрерывно дул ветер. Ниггл
почти не выходил из своего сарая, все время проводя с
картиной. Как-то раз он стоял на самом верху лестницы, пытаясь
поймать отблеск заходящего солнца на одном из снежных пиков.
Гора эта появилась совсем недавно, неожиданно выглянув из-за
зеленой ветки дерева. Ниггл чувствовал, неотвратимо
приближается час ухода (вот встречу новый год, а там...). Ему
едва оставалось время закончить картину, да и то не целиком
некоторые части придется только наметить.
   Тут, конечно, раздался стук в дверь. "Войдите", - крикнул
Ниггл в отчаянии, и полез вниз. Он стоял на полу, теребя в
руках кисть, когда вошел Пэриш. Пэриш был единственный сосед
Ниггла (все остальные жили далеко в городе), и все же порой
Нигглу казалось, что и одного соседа больше, чем достаточно.
   У Пэриша постоянно что-нибудь случалось, и он, конечно,
нуждался в помощи. К тому же, он совсем не интересовался
живописью, зато очень ревностно относился к садоводству. Когда
Пэриш разглядывал сад Ниггла (а это случалось довольно часто),
то он видел одни лишь сорняки, зато когда он смотрел на его
картины (что бывало еще реже), то он ничего не видел, кроме
каких-то бессмысленных черных полосок и серо-зеленых клякс.
Пэриш никогда не упускал случая напомнить соседу о сорняках,
считая это своим долгом, а вот от разговора о картинах всегда
уклонялся, и был при этом полностью уверен, что проявляет
таким образом свое доброе отношение.
   Ему и в голову не приходило, что подобное отношение все же
не совсем доброе, а, может быть, и совсем не доброе, и что
было бы куда лучше помочь Нигглу прополоть сорняки и
попытаться хотя бы чуть-чуть похвалить картины.
   - Ну, что там у тебя еще стряслось, Пэриш?
   - Не хотел тебе мешать, извини, - начал Пэриш, даже не
подняв глаз на картину. - Ты, конечно, сейчас занят...
   Что-то в этом роде Ниггл и сам собирался сказать, но он
упустил момент. Теперь ему оставалось лишь утвердительно
кивнуть.
   - Но ты же знаешь, мне больше не к кому пойти.
   - Да-да, конечно, - сказал Ниггл со вздохом, с одним из тех
вздохов, которые хоть и не предназначаются для посторонних
ушей, но произносятся почему-то всегда совершенно отчетливо. - Чем
я могу тебе помочь?
   - Да жена моя больна, вот уже несколько дней, и я что-то
начинаю беспокоиться. Ветер сдул добрую половину черепицы с
крыши, и вода так и хлещет в спальню. Надо бы позвать доктора.
Да и мастеров уж заодно, хотя их пожалуй дождешься... Вот я и
подумал, нет ли у тебя каких-нибудь досок и холста, чтобы
забить дыру на крыше, может хоть денька два продержится. - И
вот тут он, наконец, взглянул на картину.
   - Боже мой, - воскликнул Ниггл, - тебе и впрямь не везет.
Надеюсь, это всего лишь простуда. Я сейчас же пойду и помогу
тебе перенести больную вниз.
   - Благодарю, - заметил Пэриш, довольно холодно, - но это не
простуда, это лихорадка. Я бы не стал беспокоить тебя из-за
какой-то простуды. К тому же жена и так давно лежит внизу, не
могу же я с моей ногой таскать вверх-вниз подносы. Но ты, я
вижу, очень занят. Прости, что побеспокоил. Я-то, правда,
надеялся, что ты не откажешься, видя, в каком я положении,
съездить за доктором..., ну а заодно и за рабочими,
конечно, если у тебя совсем не осталось какого-нибудь ненужного
холста?
   - Нет-нет, конечно, не откажусь, - пробормотал Ниггл, хотя
только что собирался сказать совсем другое. В этот момент его
можно еще было назвать мягкосердечным, но уж добросердечным - никак:
доброты в его сердце и в помине не было.
   - Что делать..., раз ты так волнуешься....
   - Очень волнуюсь, очень! И почему только я хромой? Итак,
   Ниггл отправился за доктором. Отказаться было как-то
неудобно. Все-таки Пэриш - его единственный сосед, а кругом ни
души, и помощи просить не у кого. К тому же, у Пэриша нет
велосипеда, а если бы и был, с его ногой все равно далеко не
уедешь. Проклятая нога приносила Пэришу много страданий, и об
этом надо было помнить; да! Об этом надо было постоянно
помнить, а заодно и о его вечно кислой физиономии и плаксивом
голосе.
   Теперь времени оставалось в обрез. Но нечего было и думать
объяснить это Пэришу! Он все равно никогда бы не понял. Ниггл
несколько раз чертыхнулся и выкатил во двор велосипед.
   На улице было сыро, дул ветер, и дневной свет уже начинал
тускнеть. "Сегодня больше не поработаешь", - подумал он с
тоской. Во время пути Ниггл то бормотал что-то себе под нос,
то вдруг ясно представлял вершину горы, и рядом тоненький
зеленый побег, тот самый, что он увидел еще весной... Мазок
ложился за мазком. Пальцы его сжимали руль велосипеда. Теперь,
когда картины не было рядом, Ниггл наконец-то почувствовал,
понял, каким он должен быть, этот лучистый побег, обрамляющий
очертания далеких гор. Но что-то не давало ему покоя, и он
смутно понимал, что это - страх; он боялся, что теперь уже не
успеть.
   Ниггл нашел врача. Ремонтная контора, правда, была закрыта - в
такую погоду все сидели дома, поближе к огоньку, но зато
он оставил мастерам записку. На обратном пути он промок до
нитки и сильно простудился. К счастью, доктор поступил очень
благоразумно: он не стал срываться с места, как некоторые, а
приехал на следующий день, так что ему досталось сразу два
пациента в соседних домах.
   Ниггл лежал в постели. Его лихорадило. По потолку кружились
листья, извивались ветви, и все это складывалось в
удивительные узоры. К известию о том, что у миссис Пэриш всего
лишь простуда и она уже начинает понемногу вставать с постели,
Ниггл отнесся равнодушно. Он просто повернулся лицом к стене,
и листья накрыли его с головой.
   А ветер все дул и дул. Он снес много черепицы с дома
Пэриша, да и с дома Ниггла, наверное, тоже, потому что крыша
начала течь. Мастера так и не приехали. Первые несколько дней
Нигглу было все равно. Потом ему захотелось есть, и пришлось
вылезать из постели. За ним ведь некому было поухаживать. Жены
у него не было. Пэриш тоже не мог зайти - от дождя у него
сильно разболелась нога. Миссис Пэриш сновала по всему дому,
вытирая там и тут лужи, и в душе ее росло подозрение: уж не
забыл ли этот Ниггл зайти к мастерам. Надейся она заполучить
хоть что-нибудь полезное для ремонта крыши, она сразу же
отправила бы мужа к соседу, даже если бы ему пришлось скакать
на одной ноге. Но она уже не надеялась, а потому Ниггл был
предоставлен самому себе.
   Лишь к концу недели он кое-как доковылял до своего сарая, и
даже попытался взобраться на лестницу, но от первого же шага у
него закружилась голова. Тогда он просто сел и стал смотреть
на картину. Но образы не приходили. Он ничего не видел - ни
узоров из листьев, ни далеких гор..., разве что клочок
пустыни на горизонте, но нарисовать он не смог бы сейчас даже
его - не хватило бы сил.
   На следующий день Нигглу стало гораздо лучше. Он кое-как
вскарабкался на лестницу и стал писать. Однако, не успел он
полностью погрузиться в работу, как раздался стук в дверь:
"проклятье", - не выдержал Ниггл. Но это ничего не изменило.
Он мог бы сказать, например, самое любезное: "войдите!",
Потому что дверь все равно открылась и на пороге появился
очень высокий незнакомец. "Это частная мастерская", взорвался
Ниггл, - и я занят! Оставьте меня в покое, в конце концов.
Уходите!".
   - Я - инспектор службы охраны зданий, - и незнакомец,
вытянул вперед руку, показал свое удостоверение, так, чтобы
Ниггл мог его разглядеть со своей лестницы.
   - Ой! - Вырвалось у того.
   - Дом вашего соседа находится в неудовлетворительном
состоянии, - продолжал инспектор.
   - Я знаю, - ответил Ниггл, - и уже давным-давно сообщил об
этом в контору по ремонту зданий, но, видите, мастера так и не
приехали. А потом я заболел.
   - Понимаю. Но сейчас, насколько я вижу, вы здоровы.
   - Но я же не мастер. Пэриш сам виноват. Надо было
жаловаться в городсткой совет и просить помощи аварийной
службы.
   - В настоящее время аварийная служба занимается более
серьезными разрушениями. Возможно, вам известно, что в долине
было наводнение. Многие семьи остались без крова. Вам
надлежало самому помочь вашему соседу сделать мелкий ремонт и,
тем самым предотвратить необходимость более дорогостоящих
ремонтных работ. Таков закон. У вас здесь имеется масса
строительных материалов: холст, дерево, водонепроницаемая
краска.
   - Где? - В недоумении спросил Ниггл.
   - Здесь! - Инспектор указал на картину.
   - Но это же картина!
   - Да, это картина. Но дома охраняются в первую очередь.
Таков закон.
   - Но не могу же я...
   Больше Ниггл ничего не успел сказать, потому что на пороге
возник еще один человек. Он был очень похож на инспектора, ну,
прямо двойник: такой же высокий, одетый во все черное.
   - Собирайся, - сказал человек. - Я - проводник. Ниггл
   слетел вниз с лестницы. Казалось, у него опять начался
бред: его прошиб холодный пот и все поплыло перед глазами.
   - Проводник... Чей проводник?
   - Твой. И твоего вагона. Поезд ждет тебя. Ты и так слишком
задержался. Но сейчас пора. Ты отправишься в путь.
   - Этого еще не хватало, - воскликнул инспектор. - Да будет
вам извесно, что уходить, не приведя в порядок свои дела,
неправильно, мало того, даже дурно. Но, по крайней мере,
теперь мы сможеи найти более полезное применение этому куску
холста.
   - Господи! - Только и смог прошептать Ниггл, и заплакал, - она
ведь еще не закончена.
   - Может и не закончена, - сказал проводник, - но все равно
с ней покончено. Пошли!
   И Ниггл пошел. Он был почти спокоен. Проводник не дал ему
времени на сборы, сказав, что это следовало сделать заранее, а
сейчас они торопятся. Уже в прихожей Ниггл все-таки прихватил
маленький сверток, но в нем оказались лишь краски и альбом с
набросками; ни еды, ни одежды там не было. Они успели как раз
к поезду. Ниггл очень устал, и глаза у него закрывались сами
собой. Он смутно осознавал, что его вталкивают в купе. Поезд
тронулся. Он не понимал, куда едет и зачем, и не старался
понять. Потом стало совсем темно - поезд вошел в туннель.
   Когда Ниггл проснулся, в окно была видна большая, сумрачная
станция. По перрону ходил носильщик и выкрикивал какое-то
слово. Но это было не название места. Носильщик звал его:
"Ниггл!"
   Ниггл поспешно вышел на перрон, и тут же вспомнил, что
оставил свой сверток в купе. Он оглянулся, но поезда уже не
было.
   "А, вот и вы, наконец, - сказал носильщик. - Идите за мной.
Что?! Нет багажа! Ну, теперь-то вас точно отправят в
исправительный дом.
   Ниггл почувствовал вдруг, что он очень болен. В глазах у
него потемнело, и он упал прямо на платформу. Его положили в
машину и отвезли в исправительный дом, в изолятор.
   Лечение Нигглу совсем не понравилось. Лекарство, которое
ему давали, было нестерпимо горьким, а весь персонал строгим и
неразговорчивым. Кроме них он не видел ни души. Иногда к нему
приходил доктор, тоже очень строгий и мрачный. И вообще, все
это куда больше напоминало тюрьму, чем больницу. В
определенные часы он должен был работать: копать землю,
плотничать или красить какие-то доски целиком в один и тот же
цвет.
   Гулять ему не разрешали, а все окна в больнице выходили во
внутренний двор. Иногда его подолгу держали в темноте, часами,
без перерыва; это у них называлось "дать время подумать".
Вскоре Ниггл потерял счет дням. Лучше ему не становилось,
конечно, если судить по его собственным ощущениям. Во всяком
случае, теперь его ничего не радовало. Абсолютно ничего, даже
отдых.
   Вначале, первые лет сто (я лишь передаю вам, как он
чувствовал время), его посещало некое бесцельное беспокойство,
и тогда он думал о прошлом. Лежа в темноте, он повторял про
себя все те же слова: "если бы я только зашел тогда к Пэришу,
сразу после того, как начались эти ветры... Я ведь
собирался... Мы вместе укрепили бы черепицу, и тогда миссис
Пэриш не заболела бы, и я бы тоже не заболел. И тогда у меня
бы осталась еще целая неделя."
   Но со временем многое стерлось из его памяти, и он уже не
мог вспомнить, зачем ему так нужна была эта "целая неделя".
Беспокойство тоже пропало, его больше ничего не волновало - разве
что работа в больнице. Теперь он все планировал заранее,
прикидывая, сколько времени займет то или иное дело; как
скоро, например, можно управиться с этой половицей, чтобы она
не скрипела, или повесить новую дверь, или починить ножку
стула. Наверное, теперь наконец-то о Ниггле можно было
сказать, что он приносит пользу, но никто ему этого так и не
сказал. И уж, конечно, не для "пользы" его так долго здесь
держали. Они, скорее всего, просто ждали, когда ему станет
лучше, а что такое "лучше" - об этом у них были свои
собственные, медицинские представления.
   Так или иначе, бедный Ниггл не ощущал теперь никакой
радости жизни, ничего такого, что он раньше назвал бы
радостью. Развлечений у него было мало, что и говорить.
Однако, в последнее время он начал испытывать неведомое доселе
чувство - что-то вроде удовлетворения от того, что твоя синица
сидит у тебя на ладони. Он начинал работу по звонку и по
звонку же заканчивал. Кое-какие вещи он аккуратно откладывал в
сторону, и там они ждали, когда придет время их доделать. За
день он успевал очень много и прекрасно справлялсясо всеми
мелкими поручениями. Правда, теперь "время ему не
принадлежало", но зато он стал "хозяином своего времени". Он
начал понимать, чего оно стоит, время. И чего не стоит. Прежде
всего, не стоит торопиться. К Нигглу пришел покой, и теперь в
часы отдыха он мог по-настоящему отдыхать.
   И вдруг все изменилось. Ему не давали больше плотничать, а
заставляли все копать и копать, изо дня в день. Об отдыхе
нечего было и думать. Ниггл принял это покорно. Лишь спустя
долгое время, в памяти его стали всплывать обрывки тех
проклятий, что он когда-то так часто произносил. Подумать
только, он почти забыл их. Он копал, пока хватало сил
нагнуться, копал пока кожа у него на ладонях не повисла
лоскутами, и руки не стали кровоточить. Тут он почувствовал,
что больше не может поднять лопату. Никто не сказал ему
доброго слова. Появился доктор, и, окинув Ниггла взглядом,
изрек: "Прекратить работу. Полный покой в темноте".
   Ниггл лежал в темноте и полном покое, таком полном, что ни
одна мысль и чувство не приходили к нему, и он едва ли мог
сказать, сколько уже так вот лежит - несколько дней, или,
может быть, лет? Вдруг он услышал голоса. Совсем незнакомые
голоса. Он был уверен, что никогда не слышал их раньше. Похоже
было, будто в соседней комнате собрался врачебный совет, или
заседает следственная комиссия, и голоса доносятся через
неплотно закрытую дверь. Правда, света Ниггл не видел.
   - Теперь разберем случай Ниггла! - Произнес один голос.
Какой это был суровый голос, еще строже, чем у доктора.
   - Что же с ним стряслось? - Спросил второй голос. Его можно
было бы назвать нежным, но в нем не было мягкости. Там
смешались и грусть, и надежда - это был голос вершителя судеб.
   - Что же случилось с Нигглом? У него было прекрасное сердце!
   - Но зато как оно плохо работало! Да и голова не многим
лучше; он не слишком утруждал себя мыслями. Посмотрите,
сколько времени он потратил зря, даже не на развлечения, а
просто так. В путь он тоже не собрался как следует. И ведь мог
бы кое-что приготовить, но нет! Явился сюда как последний
оборванец, ну и нам пришлось обойтись с ним, как с нищим. Так
что случай тяжелый. Думаю, ему придется здесь задержаться.
   - Может быть, ему это и не повредило, - произнес второй
голос. - Но, с другой стороны..., он всего лишь маленький
человек. Великие дела никогда не были его предназначением, на
это у него не хватило бы сил. Давайте заглянем в записи.
Смотрите! Кое-что здесь говорит в его пользу.
   - Возможно, - отрезал первый голос. - Но, убежден, что ни
один из этих аргументов не выдержит тщательного разбора.
   - Давайте все же попробуем, - предложил второй голос. Ну,
вот, к примеру. По природе своей Ниггл был художником. Не
гением, конечно, но все же... Лист работы Ниггла не лишен
своеобразной прелести. Вспомните, как он всегда бился над тем,
чтобы листья вышли как можно более прекрасными, и все только
ради них. Ему и в голову не приходило, что это возвышает его
самого. Смотрите, здесь нет ни слова о том, чтобы он,
например, делал вид, хотя бы даже перед самим собой, что это
оправдывает его небрежность по отношению к вещам,
установленным законом.
   - Тогда ему не следовало бы быть столь небрежным, - сказал
первый голос.
   - И все же он всегда откликался на зов, - заметил второй.
   - Далеко не всегда. В основном тогда, когда это не
составляло для него особого труда. И при этом он еще все время
жаловался, что его "отвлекают". Посмотрите сами! Записи так и
пестрят этим словом вперемежку с разными дурацкими сетованиями
и даже проклятиями.
   - Да, это правда. Но бедняге тогда и в самом деле казалось,
что его отвлекают. Зато он никогда не ждал никакой награды,
как они ее там называют. Вот, например, случай Пэриша. Это
тот, что поступил позже, сосед Ниггла. Он ведь ни разу для
него палец о палец не ударил, а уж о благодарности и говорить
не приходится. Но здесь нет ни слова о том, чтобы Ниггл ждал
этой самой благодарности. Нет, у него и мысли такой не было.
   - Да, это несомненно аргумент в его пользу, - сказал первый
голос. - Но все же недостаточно веский. Если хорошенько
приглядеться, я думаю, обнаружится, что Ниггл чаще всего
просто забывал об этом. Все просьбы Пэриша он считал досадным
недоразумением, и тут же выбрасывал дело из головы, как только
с ним было покончено.
   - И все же, посмотрите, - настаивал второй голос, - вот
последняя запись. Эта поездка в дождь. Я подчеркиваю: это
самое настоящее самопожертвование. Ниггл предчувствовал, что
упускает последнюю возможность закончить картину. К тому же,
он догадывался, что Пэриш зря так беспокоится.
   - Не слишком ли вы сгущаете краски, - заметил первый голос. - Но,
все равно, последнее слово за вами. Это ваше занятие, - выставлять
все в лучшем свете. Иногда у вас неплохо
получается. Итак, что вы предлагаете?
   - Я думаю, настало время дать ему отдохнуть. Ему нужно
успокоение.
   Нигглу показалось, что никто еще не был к нему более щедр,
чем этот голос. Когда он произнес "успокоение", Ниггла словно
бы осыпали дивными дарами, или он получил приглашение на пир
королей. Его совершенно ошеломило это "дать отдохнуть", и он
почувствовал, как в абсолютной темноте лицо его заливает
краска стыда. Так бывает, если вас вдруг похвалят во
всеуслышанье, когда и вы сами, и все кругом знают, что похвала
не заслужена. Ниггл поглубже зарылся в колючее одеяло. Было
совсем тихо. Потом первый голос спросил его, прямо под ухом:
   - Ты ведь все слышал?
   - Да.
   - Ну, и что ты на это скажешь?
   - Пожалуйста, расскажите мне, что там с Пэришем. Я так по
нему соскучился. Надеюсь, он не очень болен. Может быть, вы
сможете заодно вылечить его ногу - она всегда причиняла ему
столько мучений. И, пожалуйста, не надо о нас беспокоиться.
Пэриш был очень хорошим соседом. Он продавал мне отличный
картофель, и совсем недорого, а это, знаете ли, избавляет от
стольких хлопот.
   - Неужели? - Сказал первый голос. - Я рад за него. Снова
   стало тихо. Потом Ниггл услышал, как голоса удаляются.
"Хорошо, я согласен, - произнес первый голос, где-то
бесконечно далеко. - Пусть отправляется до следующей станции.
Хоть завтра!"
   Когда Ниггл проснулся, жалюзи на окнах были подняты и его
клетушку заливал солнечный свет. На стуле, куда он клал на
ночь больничную форму, теперь лежала откуда-то взявшаяся
удобная одежда. После завтрака к нему пришел доктор. Он
намазал его кровоточащие ладони каким-то бальзамом, и раны
сразу затянулись. На дорогу доктор дал ему пару добрых советов
и (на всякий случай) бутылочку тоника. Потом Ниггла угостили
пирожным и бокалом вина, и вручили ему билет.
   "Можете идти на станцию, - сказал доктор. - Там носильщик,
он присмотрит за вами. Прощайте!"
   Ниггл тихонько проскользнул через парадную дверь, и замер
на пороге. Солнце ослепило его. Он ведь помнил лишь большую
станцию, и думал поэтому, что очутился в таком же большом
городе. Но все оказалось совсем иначе. Он стоял на вершине
холма, голого, зеленого, обдуваемого пронзительным,
пронизывающим ветром. Кругом никого не было. Внизу, у подножья
холма, словно зеркало, сверкала на солнце крыша станции.
   Медленными, широкими шагами Ниггл стал спускаться.
Носильщик сразу узнал его. "Сюда, сюда!" И он провел Ниггла на
платформу. Там стоял чудный маленький поезд - один паровоз и
один вагончик. Оба так и сверкали - сразу было видно, что
краска совсем свежая. Наверное, это было их первое
путешествие. Да что паровоз! Даже пути перед ним, и те
выглядели новенькими: рельсы сверкали, опоры под ними были
покрашены в чудесный зеленый цвет, а шпалы издавали ни с чем
не сравнимый запах свежей, разогретой солнцем смолы.
   Вагон был пуст.
   - Куда следует поезд? - Спросил Ниггл у носильщика.
   - Не думаю, чтобы этому месту уже успели дать название. Но
вам там понравится, - и он захлопнул за Нигглом двери вагона.
   Маленький паровоз сразу же запыхтел, и Ниггл откинулся на
спинку сиденья. Поезд шел по глубокой выемке, между двух ее
зеленых боков, под голубой крышей неба. Прошло, казалось,
совсем немного времени, и паровоз дал гудок, лязгнули тормоза,
и поезд остановился. Вокруг не было ни станции, ни хотя бы
таблички с названием места, лишь несколько ступенек вверх по
зеленой насыпи, туда, где росла подстриженная живая изгородь.
Поднявшись, Ниггл увидел калитку, а рядом свой велосипед, или,
во всяком случае, совсем такой же. На перекладине калитки
красовалось чтото вроде желтой этикетки, где большими черными
буквами было выведено "Ниггл".
   Ниггл распахнул калитку и вскочил на велосипед. И вот уже
он несется вниз с горы, залитой весенним солнцем. Тропинка
вскоре пропала, и Ниггл ехал по великолепному дерну. Он был
зеленый, плотный, и все же можно было рассмотреть каждую
былинку. Что-то подобное Ниггл уже видел раньше, а может быть
лишь только мечтал об этой траве, океане травы? Изгибы
местности тоже казались ему знакомыми. Да, вот здесь
начинается спуск на равнину, а за ним опять подъем. Вдруг
огромная зеленая тень заслонила ему солнце. Ниггл поднял
голову, да так и свалился с велосипеда.
   Перед ним стояло дерево, его дерево, совершенно
законченное, если, конечно, так можно сказать о живом дереве.
На нем распускались листья, ветки росли и гнулись на ветру, на
том самом ветру, который Ниггл так часто предчувствовал,
предугадывал, но не мог передать. Теперь он смотрел на дерево,
и руки его медленно поднимались, пока не раскрылись широко,
словно бы для объятий.
   "Это настоящий дар!" - вымолвил он, наконец, и это
относилось к его таланту, и к завершению его трудов, хотя сам
Ниггл употребил слово в буквальном значении.
   Ниггл все смотрел и смотрел на дерево, и не мог оторваться.
Здесь были все листья, над которыми он когда-то работал. И
выглядели они точно, как он их задумал, а совсем не так как
они получались на холсте. Среди этого множества листьев были и
те, что успели распуститься только в его воображении, и те,
кому даже на это не хватило времени. На их изысканной ткани не
было ни слов, ни чисел, и все же даты читались, как в
календаре. И что самое удивительное, он ясно видел, что
некоторые, самые прекрасные листья (самые яркие представители
его стиля), были созданы совместно с мистером Пэришем. Да-да
по другому не скажешь!
   Повсюду на дереве гнездились птицы. Удивительные птицы, как
они чудесно пели! Прямо на глазах они откладывали яйца,
вылуплялись, становились на крыло и улетали в лес, неся с
собой свои дивные песни. Оказывается, и лес был здесь. Он
тянулся далекодалеко, и лишь совсем на горизонте виднелись
очертания гор.
   Ниггл посидел еще немного с деревом, а потом встал и
направился к лесу. Он вовсе не устал от дерева, нет! Просто
ему больше не надо было на него смотреть, он словно вобрал
дерево в себя целиком и чувствовал теперь рост каждой его
веточки. Итак, он пошел к лесу, и вскоре обнаружилась одна
странная вещь. Лес ведь находился в отдалении, и все же к нему
можно было приблизиться и даже войти в него, а он не терял
своей отдаленности. Никогда еще раньше Нигглу неудавалось
войти в отдаленность, чтобы она при этом не превратилась в
обычные окрестности. Представляете, как интересно было гулять
по этой стране. Вы шли, а перед вами открывались все новые и
новые дали; вот появлялся второй, третий, четвертый план,
вдвое, втрое, вчетверо прекраснее. Вы все шли и шли, и весь
мир был у вас на ладони (или на картине, если вам так больше
нравится). Хотя, везде есть свои границы. Вот и здесь. Горы,
хоть и медленно, но все-таки приближались. Казалось, они были
не частью картины, а лишь переходом к чему-то иному,
неизведанному, лишь проблеском следующей ступени - другой
картины.
   Ниггл ходил без устали, заглядывая во все уголки, но он не
просто слонялся. Он внимательно все изучал. Дерево оказалось
закончено, а значит, вовсе с ним не было покончено. "Вот как
получилось-то, совсем наоборот", - подумалось ему. Зато в лесу
оставалось над чем поразмыслить, к чему приложить руки. Ничего
лишнего или неверного он не замечал, зато нашел очень много
незавершенного. А главное: он теперь ясно видел, какое где
потребуется завершение.
   Спустя некоторое время, Ниггл присел отдохнуть под одним
очень красивым, отдаленным деревом. Оно было чем-то похоже на
то его дерево, но все же совсем другое, особенное... Хотя нет,
пожалуй, ему чуть-чуть не хватало индивидуальности. Оно явно
требовало внимания. Ниггл принялся размышлять о том, с чего
начать работу, чем закончить, и сколько на это уйдет времени,
но что-то не давало ему принять окончательное решение.
   "Ну, конечно! - Воскликнул он, наконец. - Пэриш! Вот кого
мне не хватает. Он ведь о земле, деревьях и разных там
растениях знает много такого, о чем я никогда и не слышал. В
конце концов, здесь не мой личный парк. Без помощи и совета
мне не обойтись. Давно было надо об этом подумать".
   Он встал и направился на то место, с которого решил
начинать работу. Он уже снял куртку, и вдруг остановился.
Внизу, в маленькой, укрытой со всех сторон ложбине, откуда не
видно было никаких вторых и третьих планов, стоял человек. Он
опирался на лопату и смотрел по сторонам в совершенной
растерянности, явно не зная, что ему делать. Ниггл окликнул
его: "Пэриш!"
   Пэриш взвалил лопату на плечо и подошел к нему. Он все еще
немного прихрамывал. Они молча кивнули друг другу, совсем как
раньше, когда встречались на тропинке между двумя живыми
изгородями. Только на этот раз оба пошли в одну сторону, рука
к руке. Слова им были не нужны. Они молча договорились о том,
где лучше построить домик, а где разбить сад. Этим нужно было
заняться в первую очередь - и того, и другого здесь так не
хватало. Во время работы выяснилась еще одна интересная вещь:
из них двоих Ниггл теперь куда лучше рассчитывал время и все
организовывал, он прямо таки с головой ушел в строительство.
Пэриш, напротив, внимательно всматривался в то, что его
окружало, подолгу разглядывал деревья. Особенно часто он
приходил к дереву.
   Как-то раз Ниггл сажал живую изгородь, а Пэриш лежал рядом,
вытянувшись на траве, и смотрел, не отрываясь, на маленький
цветок, что рос из зеленого дерна. У цветка была удивительная,
совершенная форма. Когда-то давно Ниггл не один такой цветок
нарисовал среди корней дерева. Внезапно Пэриш поднял глаза:
лицо его было залито солнечным светом. Он улыбался.
   - Как здесь чудесно! Знаешь, Ниггл, я не стою всего этого.
Если бы ты тогда не замолвил за меня словечко...
   - Чепуха! - Отмахнулся Ниггл. - Не помню, что я там сказал,
но, наверняка, этого было совсем не достаточно.
   - Да, нет, как видишь, этого хватило. Они выпустили меня
гораздо раньше. Тот, второй голос, помнишь? Это он меня сюда
послал. Он сказал, что ты хотел меня видеть. Значит, всем этим
я обязан тебе.
   - Не мне, а второму голосу. Мы оба ему обязаны. Так они и
   жили - вместе, и вместе строили. Не могу вам точно
сказать, сколько прошло времени. Поначалу, что греха таить, им
случалось и повздорить, особенно, когда они уставали, а иногда
они все-таки уставали. Оказалось, что оба получили в дорогу по
бутылке с тоником. Бутылки были совсем одинаковые - на каждой
наклейка: "Принимать по несколько капель перед сном. Разбавить
водой источника".
   Источник они нашли в самом сердце леса. Ниггл задумал его
когда-то давным-давно, но нарисовать так и не успел. И вот
теперь оказалось, что источник питает большое озеро, то самое,
что сверкало почти у горизонта, а, значит, и каждую травинку,
которая росла в долине.
   От этих нескольких капель вода становилась горькой и вязала
рот, но зато у них прибывало сил и светлела голова. Выпив по
целому стакану, они ложились отдохнуть, а когда снова
принимались за работу, все получалось на удивление быстро и
весело. В такие моменты Нигглу особенно хорошо придумывались
красивые новые цветы и разные растения, а Пэриш сразу же
решал, куда их лучше всего будет посадить. Нужда в бутылках с
тоником отпала задолго до того, как они опустели. Пэриш
перестал хромать.
   Работа подходила к концу. Теперь они частенько позволяли
себе побродить, полюбоваться деревьями и цветами, подумать о
цвете и форме и просто о том, что к чему. Иногда они пели,
тоже вдвоем. И все же, Ниггл невольно все чаще и чаще смотрел
в сторону гор.
   И вот пришло время, когда дом в ложбине, сад, трава, лес,
озеро, да и вся страна стали наконец такими, какими должны
были быть - совсем особенными, единственными в своем роде.
Дерево стояло все в цвету.
   "Сегодня вечером мы закончим работу, - сказал Пэриш однажды. - Давай
после этого отправимся в небольшое путешествие". Они
   вышли в путь на следующее утро, и, пройдя сквозь второй,
третий, четвертый план, добрались, наконец, до границы, или,
лучше сказать, до грани страны. Ничто, казалось, не говорило
об этом; тут не было ни черты, ни стены, ни ограды, и все же
они поняли, что здесь страна кончается. Навстречу им со
стороны гор по поросшим травой склонам спускался человек. Он
был похож на пастуха.
   "Буду рад сопровождать вас, - сказал он, подойдя поближе. - Если
вы, конечно, собираетесь продолжать путь".
   На мгновение между ними словно бы легла тень. Ниггл понял,
что теперь он пойдет дальше, что он просто должен идти, Пэриш
же не был к этому готов и очень хотел остаться.
   - Я лучше подожду мою жену, - сказал он Нигглу. - А то ей
будет одиноко. Чувствую я, что и она попадет сюда вслед за
мной, когда придет ее время, и когда я буду готов ее
встретить. Дом теперь закончен, все, что могли, мы сделали, и
уж больно мне хочется показать его ей. Она мигом наведет там
уют и порядок. Да и вообще, ей должно здесь понравиться. Тут
он обернулся к пастуху.
   - Скажите, вы то хоть должны знать, как она называется,
эта страна?
   - Страна Ниггла. Разве вы не знали? Ведь это картина
Ниггла, во всяком случае, большая часть. А недавно здесь
появился еще сад Пэриша.
   - Картина... - Пэриш был ошеломлен. - Выходит, ты все это
нарисовал, еще тогда... Никогда бы не подумал. Что же ты мне
раньше не сказал?
   - Он пытался, - ответил за Ниггла пастух. - Давным-давно.
Но вы не обращали внимания, и даже собирались залатать этим
холстом крышу. Вы ведь с женой называли картину не иначе как
"Ниггловские штучки", или попросту "мазней".
   - Но тогда все было какое-то не настоящее.
   - Конечно, ведь это был только проблеск. Но любой проблеск
можно уловить, стоит чуть-чуть постараться.
   - Я сам виноват, - вмешался Ниггл. - Я ничего тебе толком
не объяснил. Знаешь, я ведь иногда называл тебя старым кротом.
Но сейчас это не имеет значения. Мы столько повидали, столько
сделали вместе. Может, все могло бы повернуться по-другому, но
зачем? Ведь и так хорошо, правда? Ну, а теперь мне пора.
Прощай! Я знаю, мы еще встретимся, и уж, наверное, кое на что
сгодимся.
   Так они простились. На мгновение Ниггл обернулся - на
дереве расцвел огромный цветок, яркий, словно пламя. Все птицы
кружили в воздухе и пели. Он улыбнулся, кивнул Пэришу и пошел
вперед вслед за пастухом.
   Ему предстояло многое узнать: о высокогорных пастбищах, об
овцах и о том, каким безбрежным бывает небо. Он все выше и
выше поднимался по склонам холмов, постепенно приближаясь к
горам. Не знаю, что с ним стало потом. Сидя в своем старом
доме, маленький Ниггл смог предугадать очертания гор, и так
они попали на его картину. Но вот какие они на самом деле,
горы, и что ожидает нас за ними - об этом могут рассказать
лишь те, кто достиг их вершин....

   - А я считаю, никудышный он был человек, - сказал Томпкинс,
член городского совета. - Совершенно бессмысленный. Ну какую,
к примеру, пользу он принес обществу?
   - Право, не знаю, - ответил Аткинс (школьный учитель, не
самая влиятельная личность в городе). - Я бы не стал судить
столь категорично. Ведь все зависит от того, что считать
пользой.
   - Польза - эта польза, практическая, экономическая, в конце
концов. Вероятно, даже подобных граждан можно было бы
как-нибудь использовать, если бы кое-кто в наших школах
получше исполнял свой долг. Но где там! А в результате
общество получает совершенно бесполезных людей. Управляй я
этой страной - я бы заставил людей такого сорта заниматься
тем, на что они годятся - например, мыть посуду где-нибудь на
общественной кухне. И уж будьте спокойны, я проследил бы,
чтобы они выполняли все, как следует. В противном случае их бы
устраняли. В частности, его следовало бы устранить.
   - Устранить? Что вы имеете в виду? Вы отправили бы его в
путь раньше, чем пришло его время?
   - Да, именно так, выражаясь вашим дурацким устарелым
языком. Я спустил бы его вниз по мусорной трубе - прямо на
свалку! Вот что я имею в виду.
   - Значит, вы считаете, что живопись ничего не стоит, ни на
что не годится, что ее не надо сохранять, совершенствовать?
   - Нет, живопись кой-чего стоит, только не эта мазня.
Активные, молодые ребята, если они не боятся современных идей,
стилей, всегда найдут где развернуться. Но не этот же старый
идиот со своими снами наяву. Да напиши он хоть один приличный,
впечатляющий плакат - было бы о чем говорить. Но нет, он все
время забавлялся со своими цветочками и листочками. Я как-то
спросил у него, что он в них находит. Знаете, что он ответил?! - "Они
красивые!" "Что? - Спросил я, - органы пищеварения и
размножения растений?" Он даже не знал, что на это сказать.
Старый болтун!
   - Болтун... - Вздохнул Аткинс. - Да, бедняга так и ничего и
не закончил. Что ж, теперь, когда его нет, холсты нашли "более
полезное применение", но лично я, Томпкинс, отнюдь не уверен,
что оно "более полезно". Помните одну большую картину... Ею
потом заделали дыру на крыше соседнего дома, после той бури и
наводнения. Так вот, я нашел кусочек этого холста. Он,
наверное, оторвался, и лежал прямо на земле. Конечно, живопись
сильно пострадала, но все же можно было разглядеть горную
вершину и ветку дерева. И вы знаете, с тех пор все эта картина
у меня из ума не идет.
   - Простите, из чего?
   - О ком это вы тут беседуете? - Вмешался Пэркинс. Самое
время было разрядить обстановку, а то щеки у Аткинса так и
пылали.
   - Это имя не стоит того, чтобы его упоминать, - отмахнулся
Томпкинс. Сам не знаю, что это мы о нем вспомнили. Он жил не в
нашем городе.
   - Да, это верно, он жил за городом, - не выдержал Аткинс...
Но, тем не менее, его дом не давал вам покоя. Поэтому-то вы и
мотались туда-сюда, заходили якобы на чашечку чая, а сами над
ним же и глумились. Ну, теперь вы довольны? Заполучили его дом
в дополнение к своему собственному! Так что давайте оставим
ему хотя бы имя. Мы говорили о Ниггле, Пэркинс, если вас это
интересует.
   - А-а, бедняга Ниггл! Кто бы мог подумать! Оказывается, он
умел рисовать.
   Вот так, пожалуй, в последний раз было упомянуто имя
Ниггла. Правда, Аткинс сохранил этот странный обрывок холста.
Краска на нем почти вся осыпалась, и лишь один прекрасный лист
остался невредим. Аткинс оправил его в рамку и завещал
городскому музею, где тот и провисел долгое время в уголке, с
табличкой "Лист. Работа Ниггла". Кое-кто даже успел его
заметить. Но потом музей сгорел, и о листе, а также и о Ниггле
в этой милой стране все позабыли....

   - Подумать только, сколько она приносит пользы, - сказал
второй голос. - Там можно и отдохнуть, и восстановить силы, а
ведь это так способствует выздоровлению. Но вы знаете, что
самое главное: для многих это как бы первая ступень, начало
познания гор. В некоторых случаях она оказывается просто
чудодейственным средством. Сколько я туда посылаю - и никого
не приходиться возвращать назад.
   - Что верно, то верно, - сказал первый голос. - Не пора ли,
однако, дать стране название. Что бы вы предложили?
   - За нас уже все решил носильщик. "Поезд до Нигглпэриш*
подан!" Вот что он кричит теперь на станции. Нигглпэриш! Я
послал им весточку, рассказал об этом.
   - Ну, и что они?
   - Рассмеялись. Так хохотали, что эхо еще долго гуляло потом
по горам!
   ____________________
   * Neglect Parish (англ.) - приход беззаботных.

                        Джон Рональд Руэл ТОЛКИЕН

                        КУЗНЕЦ ИЗ БОЛЬШОГО ВУТТОНА

     НЕ ТАК УЖ давно - для тех, у кого долгая  память,  да  и  не  так  уж
далеко - для тех, у кого длинные ноги, был  на  свете  один  поселок.  Его
называли Большим Вуттоном - потому, что  он  был  больше  другого,  Малого
Вуттона, что подальше в глубине леса; впрочем, и  Большой  Вуттон  был  не
очень велик, хотя в те времена он процветал и жило  в  нем  много  разного
народа: и хорошего и плохого и серединка-наполовинку,  в  общем,  как  это
обычно и бывает.
     Это был по-своему примечательный поселок, хорошо известный в  округе,
благодаря  мастерству  его  люда  в  самых  разных  ремеслах,  а  особенно
благодаря искусству его поваров. Огромная Кухня была  пристроена  к  Дому,
где собирался Совет, - самому большому, самому старому и самому  красивому
из всех Вуттонских домов, и управлявшийся в ней Мастер Повар был в поселке
важным человеком. Построенный из крепкого камня  и  твердого  дерева,  Дом
Совета был самым ухоженным и чистым в  поселке,  хотя  его  уже  давно  не
раскрашивали и тем более не покрывали позолотой, как в старые времена. Дом
Повара и Кухня  примыкали  к  Большому  Залу,  куда  жители  сходились  на
собрания и на праздники, общие и семейные. Так что Мастер Повар работал  с
утра до вечера - ведь он должен был приготовить к каждому случаю  довольно
разных яств. И к каждому большому празднику, а  их  немало  было  в  году,
нужно было накрыть обильный и богатый стол.
     Но был один особенный праздник, которого  все  ждали  с  нетерпением,
потому что он единственный  отмечался  зимой.  Этот  праздник  продолжался
неделю, и в последний  его  день,  на  закате,  устраивался  пир,  который
назывался Праздник Хороших Детей, и на него  приглашались  лишь  немногие.
Без  сомнения,  как  бы  ни  были  аккуратны  те,  кто  приглашал  гостей,
случалось,  что  кого-то  приглашали   незаслуженно,   пропускали   вполне
достойных, а кого-нибудь звали по ошибке - так уж устроено в мире. В любом
случае, чтобы попасть на этот праздник, надо было родиться в  определенном
году - ведь его отмечали лишь раз в двадцать четыре года,  и  приглашенных
детей  было  двадцать  четыре,  и  праздник  назывался  Праздник  Двадцати
Четырех. По этому случаю Мастер Повар готовил все лучшее, что он умел,  и,
кроме множества самых вкусных и необычных угощений, он, по традиции, делал
Большой Торт. И от  того,  насколько  хорош  (или  плох)  получался  Торт,
зависело, как будут вспоминать имя Мастера Повара спустя многие годы, ведь
редко кто оставался Мастером так долго, чтобы  успеть  приготовить  второй
Большой Торт.
     Пришло время, когда Мастер Повар, который тогда управлялся на  Кухне,
ко всеобщему удивлению неожиданно объявил, что ему  нужен  отпуск  (такого
раньше никогда не случалось); и он ушел из Вуттона, никому не сказав куда,
а когда через несколько месяцев вернулся назад, всем  показалось,  что  он
сильно изменился. Он был из тех, кто любит смотреть, как веселятся другие,
а сам оставался серьезным и неразговорчивым. Теперь же он стал  веселым  и
часто говорил или делал забавные вещи; и  на  праздниках  он  пел  веселые
песни, чего совсем не ожидали от Мастера Повара.
     И не было ничего удивительного  в  том,  что  у  Мастера  Повара  был
Подмастерье. Это считалось  самым  обычным  делом.  Мастер  в  свое  время
выбирал кого-нибудь и учил  его  всему,  чему  мог;  они  оба  становились
старше, и ученик делал все больше, а Мастер все  меньше,  и  когда  Мастер
удалялся от дел - или  умирал  -  Подмастерье  был  готов  принять  звание
Мастера Повара в свой черед. Но этот Мастер Повар  никак  не  мог  выбрать
ученика. Он говорил: "Еще не время", или: "Я смотрю в  оба  и  не  пропущу
того, кто мне подойдет". А теперь он привел с собой  какого-то  мальчишку,
да еще и из чужого поселка. Новый ученик был  более  гибким  и  проворным,
куда проворнее, чем Вуттонские юноши, говорил тихо и очень вежливо, только
что-то уж очень молод для  своей  работы,  на  вид  никак  не  больше  лет
четырнадцати-пятнадцати. Конечно, выбирать подмастерьев - дело Мастера,  и
никто в это дело не вмешивался; так что мальчик оставался в  доме  Повара,
пока не подрос немного и не стал сам снимать комнату. Люди вскоре привыкли
к нему, и с некоторыми он подружился. Друзья и Мастер звали его Элф, а для
всего поселка он так и остался просто Подмастерьем.

     Другая неожиданность случилась  три  года  спустя.  Однажды  весенним
утром Мастер Повар снял свой высокий белый колпак, сложил чистые  фартуки,
повесил на гвоздь белую поварскую куртку, взял крепкий  ясеневый  посох  и
небольшую дорожную сумку и ушел.  Он  попрощался  только  с  Подмастерьем.
Никого больше не было рядом. "Теперь прощай, Элф, - сказал он, - оставайся
и делай дело, как умеешь, ведь ты всегда неплохо справлялся сам. Думаю,  и
на этот  раз  все  будет  хорошо.  Надеюсь,  если  мы  когда-нибудь  снова
встретимся, ты мне расскажешь, что тут делалось без меня. Скажи им, что  я
ушел на другой праздник, но на этот раз я уже не вернусь".
     Поселок заволновался, когда Подмастерье передал  слова  Мастера  тем,
кто позже в этот день зашел к нему на кухню. "Как можно  было  просто  так
уйти, - говорили они, - никого не предупредив и не попрощавшись... Что  же
нам теперь делать, ведь у нас не осталось никого на месте Мастера  Повара.
И он никого не назначил вместо себя". Но никто  даже  не  подумал  о  том,
чтобы назначить новым Мастером Подмастерье. Он немного подрос с  тех  пор,
как его привел с собой Мастер Повар, но все еще был похож на мальчишку, да
и учился-то всего три года. В конце  концов,  за  неимением  лучшего,  они
назначили Поваром одного человека из  поселка,  который  готовил  довольно
хорошо, хотя и не так вкусно и разнообразно, как ушедший Мастер. Когда  он
был помоложе, он часто помогал Мастеру в дни большой стряпни, но Мастер не
привязался к нему душой и так и не взял его в  Подмастерья.  Он  стал  уже
солидным человеком, имел жену и детей,  и  понемногу  наживал  деньги.  "В
любом случае, он не пропадет незнамо куда, - говорили в поселке,  -  да  и
плохая стряпня все же лучше, чем вообще никакой.  До  следующего  Большого
Торта  еще  семь  лет,  а  к  тому  времени  он  наверняка  сможет  с  ним
справиться".
     Ноукс, поскольку так звали этого человека, был  очень  доволен  таким
оборотом событий. Он всегда хотел стать  Мастером  Поваром  и  никогда  не
сомневался в том, что справится. Раньше, когда ему  случалось  остаться  в
Кухне одному, он надевал высокий белый колпак, смотрелся в  отчищенную  до
блеска сковороду и говорил сам себе: "Как поживаете,  Мастер  Повар?  Этот
колпак вам очень к лицу, он как будто для вас и сшит. Надеюсь, что  у  вас
все сложится удачно".

     И все сложилось довольно удачно, потому что поначалу  Ноукс  старался
изо всех сил, да и Подмастерье оставался у него  в  помощниках.  На  самом
деле, подглядывая за Подмастерьем, Ноукс выучился многому из того, чего не
умел, хотя в этом он не признался бы  и  самому  себе.  Однако,  рано  или
поздно, наступило время Праздника Двадцати Четырех, и настала пора  Ноуксу
подумать о том, как он будет делать Большой Торт. Глубоко в душе он  очень
беспокоился: хотя за семь лет он и научился  делать  более-менее  неплохие
торты и пирожные для обычных случаев, он знал, что его Большой Торт ждут с
нетерпением и что он должен будет удовлетворить самых взыскательных. И  не
только детей. Ведь такие же торты, только поменьше, делали для  всех,  кто
придет помогать на празднике. А еще, к тому же, каждый Большой Торт должен
быть необычным и удивительным и ни в чем не повторять предыдущие.
     Как считал Ноукс, главное,  чтобы  сахара  и  крема  было  как  можно
больше, и он решил, что Торт будет покрыт сахарной пудрой (Подмастерье так
умело ее готовил). "Это сделает мой Торт красивым и  сказочным",  -  думал
он. То очень немногое, что Ноукс знал о вкусах детей, так это то, что  они
любят сказки и сладости. "Да, - думал он, - сладости любят даже  взрослые,
хотя из сказок и вырастают... Ах, сказочным!.. Это  мысль",  -  воскликнул
он. Итак, ему пришло в голову, что неплохо бы было на башенку  в  середине
Торта поставить куколку, наряженную в белое. В руке у нее будет  волшебная
палочка с блестящей елочной звездой на конце, а вокруг ее ног можно  будет
написать розовой сахарной пудрой "Королева фей".
     Но когда Ноукс начал готовить  продукты  для  Торта,  он  понял,  что
довольно смутно представляет себе, из чего  должен  состоять  сам  Большой
Торт; поэтому он полистал  кое-какие  оставшиеся  от  предыдущих  Мастеров
старые тетрадки с рецептами. Однако эти рецепты лишь озадачили  его,  ведь
даже когда он разбирал старинный почерк, он натыкался на упоминания  таких
продуктов, о которых никогда и не слышал, а если и слышал когда-то, так уж
давно забыл и теперь не было времени разбираться и вспоминать; но  он  все
же решил, что одну-две приправы можно  будет  попробовать.  Он  почесал  в
затылке и вспомнил про старый черный ящичек с несколькими отделениями, где
предыдущий Мастер Повар держал приправы и прочие вещицы,  необходимые  для
особых случаев. Ноукс, правда, не видел этого ящичка с тех  пор,  как  сам
стал Мастером Поваром, но, поискав,  он  нашел  его  на  верхней  полке  в
кладовой.
     Он снял его с полки и сдул пыль, но когда открыл  крышку,  оказалось,
что специй осталось совсем немного, да и  те,  что  остались,  ссохлись  и
испортились.  Впрочем,  в  одном  из  отделений,  в  самом  уголке,  Ноукс
обнаружил маленькую звездочку,  едва  ли  больше  медного  шестипенсовика,
черную, будто она была сделана из серебра и потемнела от времени.
     - Забавно!  -  сказал  он,  рассматривая  ее  в  свете,  падавшем  из
маленького окошка кладовки.
     - Вовсе нет! - ответил кто-то у него за спиной  так  неожиданно,  что
Ноукс подпрыгнул.
     Это сказал Подмастерье, и раньше он  никогда  не  разговаривал  таким
тоном. Он вообще редко говорил с Ноуксом и не заговаривал первым, если его
не спрашивали. Именно так и должен вести себя Подмастерье; он, может быть,
очень хорошо делает сахарную пудру, но все  же  ему  еще  надо  учиться  и
учиться - таково было мнение Ноукса.
     - Что ты хочешь сказать этим, молодой человек? -  слегка  раздраженно
спросил Ноукс. - Если она не забавная, то какая же?
     - Она волшебная, - ответил  Подмастерье,  -  и  она  попала  сюда  из
Сказочной страны.
     Тут Повар рассмеялся:
     - Ладно, ладно, это в общем-то одно и то же. Если хочешь, называй  ее
волшебной. Когда-нибудь ты повзрослеешь. А теперь можешь пойти и перебрать
изюм. Если найдешь забавные изюмины - то есть волшебные, - скажешь мне.
     - А что вы собираетесь сделать со звездочкой, Мастер?
     - Конечно же, запечь ее в Торт. Самая подходящая штуковина, особенно,
если Торт сказочный. Осмелюсь сказать, - хихикнул он, -  что  вы,  молодой
человек, не так давно сами ходили на  детские  праздники,  когда  в  тесто
запекают монетки, маленькие безделушки вроде этой и всякую другую  мелочь.
Во всяком случае, так у нас принято делать: это забавляет детей.
     - Но  это  не  безделушка,  Мастер,  а  Волшебная  Звезда,  -  сказал
Подмастерье.
     - Это я уже слышал, - фыркнул Повар. -  Очень  хорошо,  я  скажу  это
детям. Пусть они посмеются.
     - Я думаю, они не будут смеяться, Мастер. Но вы  сделаете  правильно,
очень правильно.
     - А ты помнишь, с кем ты разговариваешь? - отрезал Ноукс.

     Как бы там ни было,  но  Большой  Торт  был  приготовлен,  испечен  и
украшен (и в основном Подмастерьем) вовремя. "Раз ты так любишь сказки, то
уж ладно, разрешаю тебе сделать сказочную Королеву", -  добродушно  сказал
Ноукс.
     "Большое спасибо, Мастер. Если вы очень заняты, то я ее сделаю.  Ведь
это вы придумывали, а не я".
     "Ну, так это же моя работа -  придумывать,  а  не  твоя",  -  ответил
Ноукс.
     И вот праздник настал. Окруженный двадцатью четырьмя подсвечниками  с
высокими красными свечами, в середине длинного стола стоял  Большой  Торт.
Это и в самом деле был сказочный  Торт:  у  подножья  сахарной  горы,  что
вздымалась посередине, сверкали, будто покрытые инеем, маленькие  деревья,
а на самой вершине, словно застыв в снежном танце, стояла на  одной  ножке
маленькая белая девушка,  и  в  ее  руках  сверкала,  как  лед,  тоненькая
волшебная палочка.
     Дети смотрели на Торт во все глаза, и кое-кто захлопал в ладоши: "Как
красиво! Совсем как в сказке!" Повар довольно улыбался, однако Подмастерье
выглядел огорченным. Они стояли  рядом  и  смотрели,  как  радуются  дети:
Мастер, готовый разрезать  Торт,  когда  наступит  время,  и  Подмастерье,
готовый наточить и подать нож.
     Наконец Повар взял нож и шагнул к столу.
     - Хочу сказать вам, мои дорогие, - начал он,  -  что  Торт  под  этим
замечательным сахарным снегом сделан из множества самых вкусных  вещей.  А
еще там спрятано много хорошеньких маленьких штучек, безделушек, монеток и
других сюрпризов, и скажу вам, что найти что-нибудь в своем кусочке -  это
на  счастье.  Сюрпризов  там  запечено  двадцать  четыре,  чтобы   каждому
досталось по  одному,  если,  конечно,  сказочная  Королева  не  перерешит
по-своему. Она иногда так поступает. Так что  не  обижайтесь.  Спросите  у
господина Подмастерье". Но Подмастерье  стоял,  отвернувшись  от  него,  и
внимательно вглядывался в лица детей. "Ах, нет, я забыл! На  этот  раз  их
двадцать пять. Там еще маленькая серебряная  звездочка.  Особо  волшебная,
как утверждает господин Подмастерье. Так что осторожно! Если  вы  сломаете
об нее ваши маленькие зубки, то едва ли вам поможет ее волшебство. Но  все
равно, надеюсь, что найти ее - особо счастливый случай.
     Торт был замечательный, не на что пожаловаться - разве что он мог  бы
быть и побольше. Каждому досталось по большому куску,  но  на  добавку  не
осталось. Куски быстро исчезали, и то и дело  кто-нибудь  находил  сюрприз
или монетку. Кто нашел одну, кто нашел две, а кто и ничего не  нашел;  что
поделаешь, счастья на всех  не  хватает,  есть  тут  куколка  с  волшебной
палочкой или нет. Но вот Торт был съеден весь, однако волшебная  звездочка
так и не отыскалась.
     - Вот это да! - воскликнул Повар. - Значит, она была не  из  серебра,
должно быть, она растаяла. А возможно, господин Подмастерье  был  прав,  и
она вправду волшебная. Просто-напросто Королева  отправила  ее  обратно  в
Сказочную страну. Очень жаль.
     Он самодовольно улыбнулся и глянул на Подмастерье, но тот смотрел  на
него своими темными глазами и не улыбнулся в ответ.
     А ведь Серебряная  Звездочка  и  в  самом  деле  была  волшебной,  уж
Подмастерье-то не мог ошибиться. Случилось так, что один из  мальчиков  на
празднике проглотил ее и даже не заметил, хотя он и нашел в своем  кусочке
серебряную монетку. Монетку он отдал  Нелл,  маленькой  девочке,  сидевшей
рядом с ним: она была так расстроена тем, что  ничего  не  нашла  в  своем
кусочке.  Мальчик  иногда  задумывался,  куда  же  в  самом  деле  исчезла
звездочка, и даже не догадывался, что она осталась с ним, спрятавшись так,
что он ее не чувствовал, поскольку так и должно было быть.  Она  ждала  до
тех пор, пока не настал ее день.

     Праздник был в середине зимы, но вот  наступил  июнь,  и  ночи  стали
короткими и светлыми. Мальчик встал перед рассветом, потому что  не  хотел
спать: в этот день ему исполнялось десять лет. Он выглянул  из  окна,  мир
был тих и словно ждал чего-то. Легкий  ветерок,  прохладный  и  ароматный,
шевелил просыпающиеся деревья, потом стало светать и мальчик услышал,  как
птицы вдали начинают свою утреннюю песнь, как  она  поднимается  вместе  с
солнцем, приближаясь, пока не накатит, заполнив всю долину вокруг поселка,
и как волна покатится дальше, на запад, по мере того как солнце появляется
из-за края земли.
     - Как в Сказочной стране! - сказал мальчик вслух. - А в сказках  люди
тоже поют...
     И тогда он запел высоким и чистым голосом, и казалось, что незнакомые
слова выходят прямо из его сердца; в этот миг звезда упала на его открытую
ладонь. Теперь было видно, что она из сверкающего серебра,  искрящегося  в
солнечном свете; она  затрепетала,  приподнимаясь,  как  будто  собиралась
улететь... Словно повинуясь чему-то, мальчик быстро прижал руку ко лбу,  и
звезда осталась там, прямо посредине, и он носил ее много лет.
     Немногие люди в поселке заметили звезду, хотя она и не была невидимой
для внимательных глаз; но она стала частью его лица и обычно не светилась.
Часть ее света перешла в глаза мальчика, а его голос, который стал звучать
удивительно красиво с тех пор, как звезда пришла к  нему,  стал  даже  еще
прекрасней, когда мальчик вырос. Людям нравилось слушать, как он  говорит,
даже если это было только "С добрым утром".
     Своим  мастерством  он  прославился  в  округе,  не  только  в  обоих
Вуттонах, но и во многих других поселках. Его отец был кузнецом, и он тоже
стал кузнецом, еще более искусным. Кузнецов Сын звали его, пока  его  отец
был жив, а потом - просто Кузнец, ведь к  этому  времени  он  стал  лучшим
кузнецом от Дальнего Истона до  Западного  леса  и  в  своей  кузнице  мог
сделать любую утварь. В основном, конечно, это  были  простые  и  полезные
вещи, из тех, что нужны каждый день: орудия для пахаря и  инструменты  для
плотника, кухонная утварь, котлы и  сковороды,  скобы,  засовы  и  дверные
петли, крюки и подставки, каминные решетки и подковы и все что угодно. Все
эти предметы были не только прочными и долговечными, но  они  были  еще  и
красивыми, каждый сделан с любовью, ими было приятно  пользоваться,  и  на
них было приятно взглянуть.
     Иногда,  когда  у  Кузнеца  оставалось  время,  он  делал  вещи   для
собственного удовольствия, и они были прекрасны, потому что он мог придать
металлу легкость и нежность ветки с листьями и цветами, но эти ветви  были
прочнее железа. Никто не мог пройти мимо выкованных им решеток или  ворот,
не остановившись, чтобы полюбоваться, но никто никогда не смог бы войти  в
эти ворота, будь они заперты. И когда он делал такие вещи, он пел, и  все,
кто был поблизости, забыв о делах, шли к кузнице послушать его пение.  Вот
и все, что люди знали о Кузнеце.  Этого  было  вполне  достаточно  и  даже
больше  того,  чего  добилось  большинство  жителей  поселка,  даже  самых
мастеровитых и трудолюбивых.  Но  у  Кузнеца  было  кое-что  еще.  Он  мог
путешествовать по Сказочной стране, и многие места там он знал  настолько,
насколько способен их узнать смертный; но так как многие в  поселке  стали
(к тому времени) похожими на Ноукса, кроме своей жены и  детей  он  больше
никому о ней не рассказывал. Его женой была Нелл,  та  самая,  которой  он
когда-то отдал серебряную монетку, его дочку звали Нэн, а сына - Нэд,  Сын
Кузнеца. От них у него не было секретов, ведь они могли видеть, как звезда
сияла у него во лбу, когда он приходил со своих прогулок,  на  которые  он
отправлялся один  по  вечерам,  или  когда  возвращался  домой  из  долгих
путешествий.
     Время от времени он покидал поселок, иногда пешком, иногда верхом,  и
все считали, что он отлучился по делам. Иногда так и было, а иногда и нет.
Во всяком случае, он отправлялся туда не для того, чтобы получить  заказы,
или купить чугунных чушек и угля для кузницы, хотя он никогда не забывал о
делах и умел, как говорится, превратить пенс в два. Но у  него  были  свои
дела в Сказочной стране, и он был из тех, кому открыт  туда  путь.  Звезда
сияла у него во лбу, и он был там в безопасности - как только может быть в
безопасности смертный в этой опасной стране. Малое Зло избегало Звезды,  а
от Великого Зла он был храним.
     И он был благодарен невидимым  хранителям,  потому  что  вскоре  стал
мудрым  и  понял,  что  путь  к  Сказочным  чудесам  лежит  через  великие
опасности, и что Злу нельзя бросать вызов, не имея такого оружия, которого
не удержать в руках смертному. Он стал учеником и путешественником,  а  не
воином; и хотя он мог бы со временем выковать оружие, которое в  его  мире
вошло бы в легенды и на которое не хватило бы всей королевской  казны,  он
знал, что в Сказочной стране это не идет в счет. Так что среди всех вещей,
что он выковал за свою жизнь, не найти ни меча, ни копья,  ни  наконечника
для стрелы.
     Вначале Кузнец отваживался путешествовать лишь среди малых народцев и
кротких созданий, обитающих в лесах и долах Ближней Сказочной  страны,  по
берегам прозрачных вод, в которых сияют по  ночам  странные  звезды  и  на
рассвете отражаются разгорающиеся пики дальних гор. Иногда во время  своих
недолгих   прогулок   он   мог   проводить   время,   рассматривая    лишь
одно-единственное дерево или цветок; но позже в  дальних  путешествиях  он
видел вещи столь жуткие и прекрасные, что не мог ни  отчетливо  вспомнить,
ни описать их, хотя он и знал, что они оставили глубокие отметины  на  его
сердце. Но некоторые вещи он не забывал, и они хранились в его памяти, как
чудеса и тайны, которые он вспоминал снова и снова.

     Когда Кузнец впервые осмелился зайти далеко в места, где  он  никогда
не бывал, он надеялся достигнуть  самых  дальних  границ  страны,  но  ему
преградили путь высокие горы, и, обходя их, он в  конце  концов  вышел  на
пустынный берег. Он стоял у Моря  Безмолвного  Шторма,  где  синие  волны,
похожие на покрытые снегом вершины  гор,  бесшумно  катились  из  Мрака  к
широкому берегу, вынося туда белые  корабли,  возвращающиеся  из  битв  на
Границах Тьмы, о которой люди не знают ничего. Он видел, как воды  вынесли
огромный корабль и, пенясь, откатились беззвучно. Эльфы -  морские  воины,
высокие и грозные, со сверкающими мечами и копьями и жгучим светом очей  -
неожиданно грянули Песню Победы, и сердце Кузнеца было  поражено  страхом,
он пал ниц, и они прошли мимо и скрылись среди наполнившихся эхом холмов.

     Поняв, что побывал  в  Царстве  Островов,  осаждаемых  Морем,  Кузнец
больше никогда не заходил на этот берег, он устремил свои мысли  к  горам,
желая проникнуть в самое сердце Сказочного королевства. И  однажды,  когда
он искал проход, на него пал серый туман, и, потеряв дорогу, Кузнец  долго
блуждал, пока туман не сдуло прочь, и  тогда  он  увидел,  что  перед  ним
расстилается широкая равнина. Вдали он видел Великий Холм Теней, и из этих
теней, словно из корня, устремлялось ввысь, в небо, Мировое Дерево, и  его
свет был как свет солнца в полдень, и без счета на нем листьев,  цветов  и
плодов, и не было из них двух одинаковых.
     Кузнец больше никогда не видел этого Дерева, хотя  часто  отправлялся
на поиски его. В одно из таких путешествий, блуждая во Внешних  Горах,  он
нашел глубокое ущелье. На дне его лежало озеро, безмолвное и  неподвижное,
хотя ветер качал тонкие деревья вокруг него. Ущелье  было  залито  красным
светом, словно от закатного солнца, только этот кровавый  отблеск  шел  из
озера. С утеса, нависавшего над озером, Кузнец заглянул вниз, и  это  было
подобно взгляду в неизмеримую бездну; он узрел там странные языки пламени,
раскачивающиеся, ветвящиеся и волнующиеся, подобно гигантским водорослям в
морской  глубине,  и  огненные  создания  сновали  туда-сюда  между  ними.
Зачарованный, он спустился к воде и коснулся ее  ногой,  но  это  была  не
вода: это было тверже камня и ровнее, чем стекло. Он шагнул вперед, но тут
же тяжело упал, и звон раскатился по озеру, эхом отдаваясь в скалах.
     В одно мгновение легкий ветерок превратился в  Ураган,  ревущий,  как
огромный зверь; он подхватил Кузнеца, бросил на берег и поволок по склону,
кувыркая и крутя, словно сухой лист.  Кузнец  успел  ухватиться  за  ствол
молодой березы и прижался к нему, а Ураган яростно  набрасывался  на  них,
стараясь вырвать и унести прочь. Под  его  порывами  береза  склонилась  к
земле и укрыла Кузнеца своими ветвями. Когда же  наконец  ветер  стих,  он
поднялся на ноги  и  увидел,  что  Ураган  ободрал  березу  до  последнего
листочка, она плакала, и слезы капали с ветвей, как дождь. Кузнец приложил
руку к белой коре и сказал смиренно:
     - Благословенна будь, береза! Что могу  я  сделать,  чтобы  загладить
свою вину или отблагодарить тебя?
     И рукой он почувствовал ответ:
     - Ничего. Уходи! Ураган преследует  тебя.  Ты  не  принадлежишь  этой
земле. Уходи и никогда не возвращайся сюда!
     И когда Кузнец уходил из  этого  ущелья,  он  чувствовал,  как  слезы
березы текут по его лицу, и горькими они были на его устах. В  его  сердце
жила печаль, когда он шел домой по длинной дороге, и после этого он  долго
не ходил в Сказочную страну. Но он не мог покинуть ее навсегда,  и  каждый
раз как он  снова  решался  пойти  туда,  все  сильнее  было  его  желание
проникнуть в самое сердце Сказочного королевства.
     Наконец Кузнец нашел дорогу через Внешние Горы, и он шел по ней, пока
не добрался до Внутренних Гор, высоких, отвесных и устрашающих. Все же  он
отыскал проход, по которому можно было подняться, и наступил  день,  когда
он решился и, пробравшись через узкую расселину, заглянул вниз,  в  Долину
Вечного Утра, в которой трава зеленее, чем в самых зеленых  лугах  Ближней
Сказочной страны, а ведь они зеленее, чем самые зеленые наши луга  весной.
Там воздух настолько прозрачен, что  можно  видеть  красные  язычки  птиц,
поющих на деревьях на самом дальнем краю долины, хотя она очень широка,  а
птички не больше крапивников.
     Широкими и пологими, наполненными бормотанием водопадов  были  склоны
гор, окружавших Долину, и Кузнец радостно поспешил вниз. А когда он ступил
на ее траву, он услышал пение эльфов, и на  лужайке  у  реки,  по  берегам
которой росли лилии,  он  увидел  прекрасных  танцующих  девушек.  Кузнеца
очаровал быстрый и грациозный танец, и он шагнул к их хороводу. Тогда круг
распался, и юная девушка с развевающимися волосами вышла к нему навстречу.
     Она, смеясь, сказала ему:
     - А ты осмелел, Носящий Звезду, не правда ли? Не  боишься  того,  что
может сказать Королева, если узнает, что ты пришел сюда? Хотя, может быть,
она дала тебе разрешение.
     Кузнец смутился, потому что она прочитала его  мысли:  ему  и  правда
казалось, что Звезда была его пропуском, куда бы он ни  захотел  пойти,  а
теперь он узнал, что на самом  деле  это  не  так.  Но  она  улыбнулась  и
заговорила снова:
     - Иди сюда! Раз уж ты пришел, ты будешь танцевать со мной.  -  И  она
взяла его за руку и ввела в хоровод.
     Они танцевали вместе, и на мгновение Кузнец  ощутил  стремительность,
силу и радость танца в  хороводе  фей.  Но  лишь  на  мгновение.  Вот  они
остановились  снова,  слишком  скоро,  как  показалось  ему,  и   девушка,
наклонившись, сорвала белый цветок прямо у своих ног и вплела его  Кузнецу
в волосы.
     - А теперь прощай! - сказала она. - Может быть, мы встретимся  снова,
если Королева разрешит.

     Он не помнил,  как  вышел  из  Сказочной  страны,  а  придя  в  себя,
обнаружил, что скачет верхом по  дороге  домой.  В  поселках,  которые  он
проезжал, люди не спускали с него удивленных глаз, пока он не скрывался из
виду. Когда же он наконец спешился во дворе своего  дома,  дочка  выбежала
навстречу и радостно обняла его. Может, он  вернулся  и  раньше,  чем  его
ожидали, но все равно, для тех, кто любит,  его  отсутствие  было  слишком
долгим.
     - Папа! - закричала она. - Где ты был? Твоя звезда сияет так ярко!
     Но когда Кузнец переступил порог, звезда снова померкла.  Нелл  взяла
его за руку и подвела к очагу. Повернувшись, она заглянула ему в лицо.
     - Милый муж! Где ты побывал и что ты видел? У тебя цветок в волосах.
     И она осторожно взяла цветок. На ее  ладони  он  выглядел  как  вещь,
которую видишь издалека, и его свет  отбрасывал  тени  на  стены  комнаты,
заполняемой вечерним сумраком. На стене  огромная  тень  Кузнеца  склонила
голову.
     - Ты похож на великана, папа, - сказал сын, до этого  не  проронивший
ни слова.
     Цветок не  завял  и  не  померк,  и  семья  хранила  его  как  тайное
сокровище. Кузнец сделал для него ларчик с ключом, там и хранился цветок и
переходил по наследству из поколения в поколение; каждый обладатель  ключа
мог иногда открыть ларец и долго любоваться Живым Цветком, пока  ларец  не
закрывался сам по себе.
     Годы шли своим чередом. Много воды утекло  с  того  праздника,  когда
Кузнец, которому не было тогда и десяти, получил  Звезду.  Снова  наступил
Праздник Двадцати Четырех, и к тому времени Элф уже стал Мастером  Поваром
и выбрал себе нового подмастерья, юношу по имени Харпер. Через  двенадцать
лет после этого Кузнец вернулся из Сказочной страны  с  Живым  Цветком,  а
этой зимой должен был состояться новый Праздник Двадцати Четырех.  Однажды
осенним днем Кузнец шел по лесу на самой окраине Сказочной страны. Золотые
листья шелестели на деревьях, красные листья лежали на  земле.  Он  слышал
шаги сзади, но не оборачивался и не обращал на них внимания,  так  глубоко
он ушел в свои мысли.
     В этот раз он шел не по своей воле, его вызвали туда, и  он  проделал
долгий путь, такой долгий, казалось ему, как никогда раньше.  Его  вели  и
охраняли, поскольку сам он не  помнил,  куда  шел,  и  часто  не  различал
дороги, словно в тумане или в непроницаемой тьме, пока наконец не вышел  к
высокому холму под ночным небом, над которым сияли бесчисленные звезды. И,
поднявшись на него, он предстал перед Королевой. У нее не было ни  короны,
ни трона. Она стояла во всем величии и славе, в окружении великого войска,
но она была выше звезд, мерцавших на остриях их копий, и  над  ее  головой
пылало белое пламя. Она подала Кузнецу знак  приблизиться,  и,  дрожа,  он
сделал шаг к ней. Высоко и чисто пропела труба, миг - и они остались одни.
     Кузнец стоял перед ней, преклонив голову, и не мог даже опуститься на
колени, потому что был настолько испуган и чувствовал себя столь ничтожным
перед  ее  величием,  что   все   положенные   жесты   почтения   казались
бесполезными. В  конце  концов  он  осмелился  поднять  глаза  и  встретил
серьезный взгляд Королевы. И он испугался и удивился, потому что он  узнал
ее: фею из Зеленой Долины, танцовщицу,  под  ногами  которой  распускались
цветы. Она улыбнулась, увидев, что он вспомнил ее, и приблизилась к  нему;
и они долго говорили без слов, и их разговор был исполнен то  радости,  то
печали. Потом мысли Кузнеца повернули вспять, через всю прожитую им  жизнь
и вплоть до того дня, когда на  Празднике  Детей  Звезда  выбрала  его,  и
неожиданно перед его  взором  предстала  фигурка  маленькой  танцовщицы  с
волшебной палочкой, и он со стыдом опустил глаза перед красотой Королевы.
     Но она снова рассмеялась, как тогда в Долине Вечного Утра.
     - Не грусти обо мне, Носящий Звезду, и не стыдись своего народа.  Для
кого-то  маленькая  куколка,  может  быть,  лучше,  чем   вообще   никаких
воспоминаний о Сказочной стране. Если для одних это  только  проблеск,  то
для других - пробуждение. Ведь именно с того дня в твоем сердце  появилось
желание увидеть меня. И вот я исполнила твое желание. Это все, что я  могу
сделать для тебя. А теперь, на прощание, я попрошу  тебя  сделать  кое-что
для меня. Если увидишь Короля, передай ему: "Время настало. Ему выбирать".
     - Но, Повелительница, - он запнулся, - где же  я  найду  его?  Кузнец
много раз  задавал  этот  вопрос  жителям  Сказочной  страны,  и  все  они
отвечали: "Он не сказал нам".
     Королева улыбнулась:
     - Если он не сказал тебе, Носящий Звезду, то и я не могу сказать.  Он
много путешествует, и, может быть, ты встретишь его  там,  где  совсем  не
ждешь. А теперь преклони колени.
     И Кузнец опустился на колени,  а  Королева,  наклонившись,  возложила
руки ему на голову, и великий покой снизошел на него. И ему казалось,  что
он одновременно и дома и в Сказочной стране, и что он  видит  их  извне  и
изнутри, и он чувствовал горе от того, что что-то утратил,  и  счастье  от
того, что что-то приобрел, и великий покой. Но вот все прошло,  он  поднял
голову и встал на ноги. Занималась заря, звезды  гасли,  Королевы  уже  не
было. Далеко в горах слышалось эхо трубы. Холм, на котором он  стоял,  был
тих и пуст, и Кузнец знал, что его путь теперь ведет назад, к утрате.

     Место, где он видел Королеву, осталось далеко позади.  Кузнец  ступал
по опавшим листьям, размышляя над тем, что  увидел  и  узнал.  Шаги  сзади
приблизились. И неожиданно он услышал:
     - Похоже, нам по пути, Носящий Звезду.
     Кузнец вздрогнул, очнулся от  своих  мыслей  и  заметил,  что  кто-то
нагоняет его. Незнакомец был высок, шел  легко  и  быстро  и  одет  был  в
темно-зеленый плащ с капюшоном, который закрывал  лицо.  Кузнец  удивился.
Носящим Звезду его звали только жители Сказочной  страны,  но  он  не  мог
вспомнить,  что  когда-нибудь  видел  здесь  этого  человека,  и  еще   он
чувствовал, что все же должен знать его.
     - Куда же ты идешь? - спросил он наконец.
     - Я возвращаюсь в твой поселок, - ответил незнакомец, - и я  надеюсь,
что ты тоже идешь туда.
     - Да, я действительно иду домой, - сказал Кузнец. - Пойдем вместе. Но
я вспомнил кое-что. Перед тем как  я  отправился  обратно,  Повелительница
Сказочной страны просила меня передать одно  известие,  но  мы  скоро  уже
покинем ее пределы, и я не думаю,  что  когда-нибудь  вернусь.  А  ты  еще
вернешься сюда?
     - Да, я вернусь. Ты можешь передать это известие мне.
     - Но я должен передать его Королю. Ты знаешь, где найти его?
     - Знаю. Говори, что ты должен передать.
     -  Повелительница  просила  сказать  только:   "Время   пришло.   Ему
выбирать".
     - Я все понял. Можешь больше не беспокоиться об этом.

     Они шли рядом в молчании, лишь листья шуршали под  ногами,  но  когда
они прошли уже несколько миль, хотя все  еще  были  в  пределах  Сказочной
страны, незнакомец  остановился,  повернулся  к  Кузнецу  и  откинул  свой
капюшон. Теперь Кузнец узнал его - это был Элф Подмастерье, как  в  мыслях
Кузнец все еще звал его, всегда вспоминая тот день, когда Элф как помощник
Повара стоял в Зале, держа наготове сверкающий нож, чтобы разрезать  Торт,
и в его  глазах  отражались  огоньки  свечей.  Он  уже  должен  был  стать
стариком, потому что Мастером Поваром он был много лет; но здесь, стоя под
соснами Ближнего Леса,  он  выглядел  как  Подмастерье  из  того  далекого
времени, только возмужавший: не было ни седины в его волосах, ни морщин на
лице, и глаза его сияли, словно отражая свет.
     - Мне надо поговорить с  тобой,  Кузнец,  сын  Кузнеца,  пока  мы  не
вернулись в твою страну, - сказал Элф.
     Это очень удивило Кузнеца, ведь ему самому часто хотелось  поговорить
с Элфом, но он никогда не мог решиться на это. Элф всегда приветливо с ним
здоровался и относился к нему с симпатией, но, казалось, только с  ним  он
словно избегал разговора. И сейчас он с улыбкой  смотрел  на  Кузнеца;  но
вдруг поднял руку и коснулся Звезды кончиком пальца. Его глаза погасли,  и
Кузнец понял, что этот свет шел от Звезды, и  глаза  Элфа  светились  этим
светом, а теперь погасли вместе с нею. Он отшатнулся, удивленно и сердито.
     - Ты не думаешь, Мастер Кузнец, что пора тебе отдать эту вещь?
     - Что тебе до этого, Мастер Повар? И почему  я  должен  отдавать  ее?
Разве она не моя? Она сама пришла ко мне, и разве нельзя оставлять у  себя
то, что приходит так, хотя бы просто на память?
     - Да - то, что просто подарено,  или  то,  что  дают  на  память.  Но
кое-что не дарится, и не должно оставаться  у  одного  человека  навсегда,
потому что это не сокровище и не наследство. Это дается в долг. Может,  ты
никогда не думал, что кому-то еще нужна эта вещь. Но это так. И  время  не
ждет.
     Тогда Кузнец заволновался, ведь он был щедрым человеком  и  теперь  с
благодарностью вспомнил все, что Звезда дала ему.
     - Что же мне делать?  -  спросил  он.  -  Отдать  ее  кому-нибудь  из
Властителей здесь, в Сказочной стране? Отдать ее Королю?
     И с этими словами в  его  сердце  зародилась  надежда,  что  с  таким
поручением он сможет еще раз побывать в Сказочной стране.
     - Ты можешь отдать ее мне, - сказал Элф,  -  хотя  это,  может  быть,
слишком тяжело для тебя. Не хочешь ли  ты  пойти  со  мной  в  кладовую  и
положить ее обратно в тот ящичек, куда положил ее когда-то твой дед?
     - Я не знал этого, - удивился Кузнец.
     - Никто, кроме меня, этого не знает. Только я был при этом.
     - Тогда, может быть, ты знаешь, как он  нашел  ее  и  почему  положил
туда?
     - Он принес ее из Сказочной страны; это ты и так  знаешь,  -  ответил
Элф. - Он положил ее туда, надеясь, что она придет к тебе, ведь ты  -  его
единственный внук. Он так и сказал мне, потому  что  думал,  что  я  смогу
помочь ему в этом. Он отец твоей матери. Я не знаю,  рассказывала  ли  она
тебе о нем, если она вообще что-нибудь о нем знала. Райдер его  звали,  он
был великий путешественник, до того, как он поселился в Большом Вуттоне  и
стал Мастером Поваром, он многое повидал и многому научился. Но  он  ушел,
когда тебе было всего два года - и на его место не  нашлось  никого  лучше
Ноукса, бедняги! Все же, как и  ожидалось,  пришло  время,  когда  я  стал
Мастером. В этом году я буду делать свой второй Большой Торт,  так  что  я
единственный Повар на памяти людей, кто когда-либо  испек  второй  Большой
Торт. Я положу Звезду в него.
     - Очень хорошо. Я отдам ее тебе, - сказал  Кузнец.  Он  посмотрел  на
Элфа, как бы стараясь прочесть его мысли. - А ты знаешь, кто ее найдет?
     - Что тебе до этого, Мастер Кузнец?
     - Я хочу узнать, знаешь ли ты, кто это будет, Мастер Повар. Тогда мне
будет легче расстаться с тем, что мне  так  дорого.  Мой  внук,  сын  моей
дочери, еще слишком мал.
     - Может, будет легче, а может, и нет. Посмотрим, - сказал Элф.
     В молчании прошли  они  оставшийся  путь  до  Большого  Вуттона.  Они
подходили к Дому; в мире людей  солнце  уже  садилось,  окна  Дома  пылали
красным закатным светом. Он мерцал на позолоченной резьбе огромных дверей,
и причудливые разноцветные морды с разверстыми  пастями  смотрели  вниз  с
водостоков под крышей. Не так давно Дом заново застеклили и перекрасили, в
Совете было много споров об этом. Некоторым  это  не  понравилось,  и  они
назвали это "новыми затеями", но те, кто был поумнее, знали, что на  самом
деле это возвращение старых традиций. Но так как это не стоило  никому  ни
пенни (Мастер Повар сам за все заплатил), то все в  конце  концов  решили,
что пусть он делает как хочет. Кузнец никогда раньше не видел Дом в  таком
свете, и он стоял, очарованный, глядя во все глаза, забыв обо всем.
     Он почувствовал, что кто-то тронул его за руку. Элф повел его  вокруг
Дома, к маленькой двери, ведущей в Кухню. Он отпер ее, и  они  с  Кузнецом
спустились в кладовую по темной узкой  лестнице.  Там  Элф  зажег  длинную
свечу, отпер буфет и достал с полки небольшой черный ящичек. Это  был  тот
самый ящичек, только  теперь  он  был  отполирован  и  покрыт  серебряными
узорами.
     Мастер Повар открыл крышку  и  показал  Кузнецу,  что  все  отделения
заполнены свежими пахучими специями, лишь одно, маленькое, было пустым.  У
Кузнеца заслезились глаза. Он прижал руки к лицу, и когда отнял их, звезда
лежала на ладонях, и он вдруг почувствовал  пронзительную  боль,  и  слезы
потекли по его щекам. И хотя Звезда снова ярко светилась, он видел  только
неясное сияние, словно издалека.
     - Я ничего не вижу, - сказал он. - Ты, а  не  я  должен  положить  ее
туда.
     Он протянул руку, и Элф взял Звезду, положил ее  на  место  и  закрыл
крышку. Снова стало темно.
     Кузнец молча повернулся и ощупью пошел к двери. На  пороге  Кухни  он
почувствовал, что зрение снова вернулось к нему. Уже спустились сумерки, и
в темнеющем небе Вечерняя Звезда сияла рядом  с  Луной.  Когда  он  стоял,
глядя на них, он почувствовал руку на своем плече и обернулся.
     - Ты дал мне Звезду по своей воле, - мягко сказал Элф, -  и  если  ты
все еще хочешь знать, кому из детей она достанется, я скажу тебе.
     - Да, я очень хочу знать это.
     - Ее получит тот, кого назовешь ты.
     Кузнец так растерялся, что долго не мог ничего ответить.
     - Ну, - сказал он, колеблясь, - не знаю,  что  ты  подумаешь  о  моем
выборе. Пожалуй, у тебя нет особых причин любить Ноуксов, но его маленький
правнук, сын его внука, Ноуксов Тим из Тауншенда, приглашен  на  праздник.
Тауншендовские Ноуксы совсем другие.
     - Я тоже думал о нем, - ответил Элф. - У него мудрая мать.
     - Да, она родная сестра моей Нелл, но  я  люблю  маленького  Тима  не
только потому, что он мой племянник. Хотя, может быть,  это  и  не  лучший
выбор.
     Элф улыбнулся.
     - Ты тоже не был лучшим, - сказал он, - но я согласен, тем более, что
я уже выбрал Тима.
     - Тогда почему ты просил меня выбрать?
     - Таково желание Королевы. Если бы ты выбрал кого-нибудь  другого,  я
бы обязан был принять твой выбор.
     Кузнец долго смотрел на Элфа, потом он неожиданно низко поклонился:
     - Теперь я понял, Повелитель. Это большая честь для нас.
     - И я уже вознагражден за нее, - сказал Элф. - Ступай с миром.
     Когда Кузнец дошел до своего дома на западном краю поселка, он увидел
сына у двери кузницы. Тот только что закончил дневную работу, запер  дверь
и теперь стоял, вглядываясь в белеющую дорогу, по которой его отец  обычно
возвращался  из  путешествий.  Услышав  шаги  за  спиной,   он   удивленно
обернулся, потому что не ждал отца с этой  стороны,  побежал  навстречу  и
почтительно взял его за руки.
     -  Отец,  я  ждал  тебя  со  вчерашнего  дня!  -  сказал  он.  Потом,
взволновано заглянув ему в лицо, он  добавил:  -  Ты  такой  усталый!  Ты,
наверное, проделал большой путь?
     - Да, я был очень далеко, мой сын. Я прошел весь путь от  Восхода  до
Заката.
     Они вместе вошли в  дом,  освещенный  только  пламенем,  мерцающим  в
очаге. Его сын зажег свечи, и  некоторое  время  они  молча  сидели  перед
огнем. Великая усталость и горечь утраты были на сердце  Кузнеца.  Наконец
он оглянулся, как бы придя в себя.
     - Почему мы одни?
     Его сын с упреком посмотрел на него.
     - Мать ушла в Малый Вуттон к Нэн. Сегодня ее малышу  исполнилось  два
года. Они хотели, чтобы и ты тоже пришел.
     - О, да.  Я  собирался  быть  там,  и  я  должен  был  успеть,  но  я
задержался. Мне нужно  было  обдумать  одну  вещь  и  это  заставило  меня
отложить на время все остальное. Но я не забыл  о  маленьком  Томе.  -  Он
достал из-за пазухи небольшой кожаный кошель.  -  Я  принес  ему  кое-что.
Старый Ноукс назвал бы это просто побрякушкой - но она из Сказочной страны
Эльфов, Нэд.
     И он вынул маленькую серебряную вещицу. Она была похожа  на  лилию  с
тонким гладким стеблем и с тремя нежными цветками, склонившимися вниз  как
легкие колокольчики. Это и были колокольчики - когда он тихонько встряхнул
игрушку, каждый цветок зазвенел на своей  тонкой  чистой  ноте.  При  этом
нежном звуке вспыхнули свечи и комната осветилась на  мгновение  сказочным
белым светом.
     Глаза Нэда удивленно расширились:
     - Можно мне взглянуть на это,  Отец?  -  Он  осторожно  взял  игрушку
кончиками  пальцев  и  заглянул  в  цветок.  -  Сказочная  работа!   Папа,
колокольчики пахнут! Этот аромат напоминает мне,  он  напоминает  мне,  о,
что-то, о чем я давным-давно забыл.
     - Да, этот запах появляется после того, как колокольчики отзвенят. Но
не бойся, Нэд, это игрушка, и она сделана так, чтобы ребенок мог играть  с
ней, не боясь ее сломать, и она не может поранить его.
     Кузнец положил подарок назад в кошель и спрятал его за пазуху.
     - Завтра я сам отнесу ее в Малый Вуттон. Может быть, Нэн с Томасом  и
Мама простят меня. А что до малыша  Тома,  так  он  пока  еще  не  считает
дней... или недель, месяцев и лет...
     - Хорошо, Отец, сходи туда. Я был бы рад пойти с тобой, но, видно, не
скоро мне удастся выбраться. Сегодня я бы не пошел, даже если бы  не  ждал
тебя. У нас много заказов, и должны принести еще.
     - Нет, нет, Сын Кузнеца! И у тебя тоже должны  быть  праздники!  Если
меня зовут дедом, это не значит, что мои руки уже ослабели. Пусть приносят
работу! Теперь каждый день с ней будут управляться две пары рук. Я  больше
не буду путешествовать, Нэд, во  всяком  случае,  так  далеко...  Если  ты
понимаешь меня.
     - Так вот оно что, Отец! Я все думал, что же стало с  твоей  Звездой.
Тебе так тяжело. - Он почтительно взял руки отца. - Я тебе сочувствую.  Но
ведь, с другой стороны, это и хорошо для нашего дома. Ты  знаешь,  Мастер,
ты еще многому сможешь меня научить, если  будет  время.  И  я  говорю  не
только о кузнечном деле.
     Они вместе поужинали, и еще долго  сидели  потом  за  столом,  Кузнец
рассказывал сыну о последнем путешествии в Сказочную  страну  и  о  многом
другом, что приходило ему в голову, - но он ничего не сказал о том, что он
выбрал, кому достанется Звезда.
     Наконец сын посмотрел на него и сказал:
     - Отец, помнишь тот день, когда ты вернулся с Цветком? Я еще  сказал,
что твоя тень похожа на тень великана. Тень не обманула меня.  Ведь  тогда
сама Королева танцевала с тобой! И все же ты отдал  Звезду.  Надеюсь,  она
попадет к достойному. Этот ребенок будет благодарен...
     - Ребенок не может знать, - ответил  Кузнец.  -  Об  этом  не  знают,
получая. Хорошо, да будет так. Я передал ее и возвращаюсь назад, к  молоту
и щипцам.

     Как это ни странно,  но  старый  Ноукс,  когда-то  насмехавшийся  над
Подмастерьем, так и не смог выкинуть из головы того, что звезда исчезла из
Торта, хоть это и случилось много лет  назад.  Он  разжирел,  обленился  и
забросил все дела, когда ему стукнуло шестьдесят  (возраст  невеликий  для
Вуттона). Теперь ему было уже под  девяносто,  он  невероятно  растолстел,
потому что ничего не делал, но по-прежнему любил поесть и особенно налегал
на сладкое. Все свое время он проводил если не за  столом,  то  в  большом
кресле у окна, а в  хорошую  погоду  на  крыльце.  Он  любил  поболтать  с
соседями, поскольку считал себя сведущим во всех Вуттонских  делах,  но  в
последнее время его разговоры все  чаще  возвращались  к  Большому  Торту,
который он все-таки сделал (теперь он был твердо в этом уверен). И во всех
снах ему снился Большой Торт. Его бывший Подмастерье иногда  перекидывался
с ним словечком. Состарившийся Повар все еще называл  его  Подмастерьем  и
ждал, что тот в ответ будет называть его Мастером.  И  Подмастерье  всегда
так обращался к нему; это говорило  в  его  пользу,  хотя  у  Ноукса  были
собеседники и поприятнее.
     Однажды  Ноукс  дремал  после  обеда  в  своем  кресле  на   крыльце.
Вздрогнув, он проснулся и увидел, что бывший Подмастерье стоит перед ним и
пристально на него смотрит.
     - А, привет, - сказал Ноукс, зевая, - рад тебя видеть. Знаешь ли, мне
опять снился этот Торт. Я вот все думаю о нем.  Это  был  лучший  торт  из
всех, что делал я, а это о чем-то говорит.  Хотя,  может,  ты  его  уже  и
забыл.
     - Нет, Мастер. Я очень хорошо его помню. Но о  чем  вы  беспокоитесь?
Это был хороший Торт, он всем понравился и его хвалили.
     - Конечно, ведь это я его делал. Но не это меня беспокоит.  Там  была
одна штучка, звезда. Никак не могу понять, что же с ней стало. Конечно же,
она не растаяла. Я это сказал только, чтобы не испугать детей. Все  думаю,
что кто-нибудь все-таки проглотил ее. Но разве так может быть?  Ты  можешь
проглотить маленькую монетку и не заметить, но не такую звезду.  Она  была
маленькая, но с острыми концами.
     - Да, Мастер. Но разве вы знаете наверняка, из чего она была сделана?
Не берите в голову. Кто-то проглотил ее, уверяю вас.
     - Но кто же тогда? Ладно, у меня хорошая  память,  и  этот  день  как
будто отпечатался в голове. Я могу  назвать  всех  детей  по  именам.  Дай
подумать. Должно быть, это Молли, дочь Мельника. Она была такая  жадная  и
глотала не прожевывая. Теперь толстая, как мешок с мукой.
     - Да, есть люди, которые так делают, Мастер. Но Молли ела осторожно и
нашла в своем куске два сюрприза.
     - Вот как? Ладно, тогда это был Гарри,  сын  Бочара.  Бочонок,  а  не
мальчик, и рот до ушей, как у лягушки.
     - Должен вам сказать, Мастер, что он был  хорошим  мальчиком,  просто
широко и дружелюбно улыбался. К тому же он был так осторожен,  что  сперва
раскрошил свой кусок, но ничего не нашел.
     - Тогда это была та маленькая  бледная  девочка,  Лили,  дочь  нашего
Торговца Сукном. Помню, когда она была маленькая, так ползала  по  полу  и
глотала булавки, - и ничего.
     - Нет, Мастер. Она съела только корку и  глазурь,  а  начинку  отдала
мальчику, который сидел рядом с ней.
     - Тогда сдаюсь. Кто же это мог  быть?  Кажется,  ты  с  них  глаз  не
сводил, если только ты все это не выдумал.
     - Это был сын Кузнеца, Мастер. И я думаю,  что  Звезда  принесла  ему
счастье.
     - Ну, ну! - рассмеялся старый Ноукс. - Я так  и  знал,  что  ты  меня
разыгрываешь. Не смеши меня! Кузнец был тогда тихим и медлительным. Сейчас
от него много шума, я слышал даже, что он еще и поет. Но он  осторожный...
Никогда не рисковал. Как говорится, жует дважды, прежде чем проглотить,  и
всегда так поступал, если ты понимаешь, о чем я говорю.
     - Понимаю, Мастер. Раз вы не верите, что это был Кузнец, то  я  ничем
не могу вам помочь. Да теперь это и не важно. Может быть, вы  успокоитесь,
если узнаете, что Звезда вернулась обратно в ящичек. Вот она!
     Подмастерье был одет  в  темно-зеленый  плащ,  который  Ноукс  только
сейчас заметил. Из складок плаща  он  извлек  небольшой  черный  ящичек  и
открыл его прямо под носом у старого Повара.
     - Вот Звезда, Мастер, здесь в уголке.
     Старый Ноукс раскашлялся,  расчихался,  но  в  конце  концов  все  же
заглянул в ящичек.
     - Так вот она! - воскликнул он. - По крайней мере, похожа.
     - Это та самая Звезда, Мастер. Позавчера я сам  положил  ее  сюда.  А
этой зимой я снова запеку ее в Большой Торт.
     - Так, так! - Ноукс  хитро  посмотрел  на  Подмастерье  и  засмеялся,
трясясь, как желе. - Вижу, вижу! Детей было двадцать  четыре  и  сюрпризов
двадцать четыре,  и  звезда  лишняя.  Выковырнул,  тесто  в  печь,  а  сам
припрятал ее до другого раза.  Ты  всегда  был  хитрюгой,  шустрым,  можно
сказать. Все экономил: макового зернышка зря не потратишь. Ха-ха-ха!  Вот,
значит, как  дело  было.  Я  мог  и  сам  догадаться.  Ладно,  вот  все  и
выяснилось. Теперь можно спать спокойно. - Он поерзал в кресле. -  Смотри,
чтобы твой ученик не сыграл с тобой такую шутку. Как говорится, на всякого
хитреца найдется кто-нибудь похитрее. - Он прикрыл глаза.
     - До свиданья, Мастер! - сказал  Подмастерье,  закрыв  ящик  с  таким
хлопком, что старый Повар удивленно выпучился на него.
     - Ноукс, - сказал он, - ваши  знания  столь  глубоки,  что  я  только
дважды осмелился заговорить с вами первым. Я сказал, что Звезда пришла  из
Сказочной страны и что она досталась Кузнецу.  Вы  посмеялись  надо  мной.
Теперь, когда мы расстаемся, я скажу вам еще кое-что, только не  смейтесь.
Вы тщеславный старый мошенник, толстый, ленивый и хитрый. Я делал всю вашу
работу - и никакой благодарности.  Вы  всему  у  меня  научились  -  кроме
вежливости и уважения к Сказочной стране, а я ни разу даже  не  слышал  от
вас "Добрый день".
     - Ну, что касается вежливости, так я не  вижу  никакой  вежливости  в
том, чтобы обзывать людей старших и мастеров своего дела. Оставь себе свою
Сказочную страну и всю эту чепуху. Добрый день, если  ты  этого  ждешь  от
меня. А теперь катись! - Он насмешливо помахал рукой. - Если кто-нибудь из
твоих сказочных дружков прячется на Кухне, пришли его ко мне, а я на  него
посмотрю. Пусть он помашет своей волшебной палочкой и сделает  меня  снова
худым. Может, тогда я тебе поверю. - И Ноукс рассмеялся.
     - Не уделите ли вы немного своего времени Королю Сказочной страны?  -
был ответ.
     И к ужасу Ноукса, с этими словами Элф вырос  у  него  на  глазах.  Он
распахнул плащ, и Ноукс увидел под ним праздничное белое  одеяние  Мастера
Повара, только оно переливалось, мерцало и вспыхивало. Его голову  венчала
драгоценная диадема - сияющая звезда. Лицо его было молодо, но в глазах  -
суровая мудрость.
     - Старик, - сказал он. - По крайней мере, ты не старше  меня.  А  что
касается мастерства,  так  ты  частенько  подглядывал  из-за  моей  спины.
Решишься ли ты и теперь в открытую отрицать это?
     Он шагнул вперед, и Ноукс  дрожа  сжался  в  своем  кресле,  стараясь
отодвинуться как можно дальше. Он попробовал закричать, чтобы  позвать  на
помощь, но смог только еле слышно сипеть.
     - Нет, Повелитель, - проскрипел он. - Не причиняйте мне зла! Я  всего
лишь старый бедный человек.
     Лицо короля смягчилось.
     - Что ж, ладно! Ты говоришь правду.  Не  бойся  и  успокойся.  Может,
хочешь, чтобы на прощание Король Эльфов исполнил твое  желание?  Я  обещаю
тебе. Прощай! Теперь спи!
     Он снова завернулся в плащ и пошел по направлению к Дому, но  еще  до
того, как он скрылся из виду, вытаращенные глаза старого Повара закрылись,
и он захрапел.

     Когда старый Повар снова проснулся, солнце уже  садилось.  Он  протер
глаза и слегка вздрогнул, потому что осенний воздух был холоден.
     - Ух, ну и сон! - сказал он. - Должно быть, все  из-за  той  свинины,
которую я съел на обед.
     С того дня он стал бояться, что ему еще приснятся такие страшные сны,
не осмеливался почти ничего есть, опасаясь, что еда может его  расстроить,
его трапезы стали очень недолгими  и  простыми.  Вскоре  он  похудел,  его
одежда и кожа свисали с него складками. Дети прозвали его "Старик  -  Кожа
да Кости". Он с удивлением обнаружил,  что  снова  может  передвигаться  и
ходить по всему Вуттону с помощью всего лишь  палки;  и  прожил  он  после
этого намного больше, чем если бы продолжал толстеть.  Действительно,  как
говорят, ему недавно стукнуло сто лет, это единственное, что  запомнили  о
нем люди. И до последнего дня он повторял каждому желающему эту историю.
     - Можете называть его тревожным, но, если задуматься, то  это  просто
глупый сон. Король Сказочной страны! Что ж, у него нет  никакой  волшебной
палочки. Когда перестаешь есть, начинаешь худеть, это естественно.  Вполне
объяснимо. Никакого волшебства здесь нет.

     Настало время Праздника Двадцати  Четырех.  Кузнеца  пригласили  петь
песни, а его жену - помогать управиться с детьми. Кузнец смотрел, как  они
пели и танцевали, и думал о том, что они красивее  и  живее,  чем  были  в
детстве он и его друзья. На мгновение он задумался над тем, что может  Элф
делать в свободное время. Казалось, каждый ребенок достоин  найти  Звезду.
Но в основном он смотрел на Тима:  довольно  пухленький  мальчик,  танцует
неуклюже, но поет приятным голоском.
     За столом он сидел молча и глядел, как точат нож  и  разрезают  Торт.
Вдруг он певуче сказал:
     - Дорогой  Мастер  Повар,  только  отрежьте  мне  маленький  кусочек,
пожалуйста. Я уже так много съел, что больше не могу.
     - Хорошо, Тим, - сказал Элф. - Я отрежу кусочек специально для  тебя.
Думаю, ты легко с ним справишься.
     Кузнец смотрел, как Тим ел  свой  кусочек,  медленно,  но  с  видимым
удовольствием; хотя, не найдя в нем ни сюрприза, ни монетки, он огорчился.
Но вскоре свет полился из его глаз, он засмеялся и повеселел,  тихо  запел
песенку. Потом он встал и начал танцевать с  такой  удивительной  грацией,
которую никогда раньше не показывал. Все дети  засмеялись  и  захлопали  в
ладоши.
     "Значит, все в порядке, - подумал Кузнец, - ты теперь мой  наследник.
Интересно, в какие незнакомые места поведет  тебя  Звезда?  Бедный  старый
Ноукс,  он,  наверное,  так  и  не  догадается,  какое  волшебное  событие
произошло в его в семье".

     Он так и не догадался. Но на этом Празднике произошло  одно  событие,
которым Ноукс был страшно доволен. Незадолго  до  конца  Праздника  Мастер
Повар попрощался со всеми детьми и взрослыми.
     - Настала пора и мне прощаться с вами, - сказал он. - Через  день-два
я уйду. Мастер Харпер уже готов занять мое место. Он очень  хороший  Повар
и, как вы знаете, родился в одном поселке с вами. А я  вернусь  домой.  Не
думаю, что вы будете скучать обо мне.
     Дети весело с ним попрощались и вежливо поблагодарили за  красивый  и
вкусный Торт. Только маленький Тим взял его за руку и сказал:
     - Как жаль...
     Хотя в деревне, конечно, были семьи, где  очень  скучали  по  Мастеру
Повару. Его немногочисленные друзья, особенно Кузнец и Харпер, горевали об
его уходе и в память об Элфе следили, чтобы не тускнели позолота и  краска
Дома. Однако большинство особо не огорчалось. Он и так слишком долго жил в
поселке, и никто не жалел о переменах. Но старый Ноукс стукнул  палкой  по
полу и сказал напрямик:
     - Наконец-то он ушел! Лично я рад. Никогда он  мне  не  нравился.  Уж
очень был хитрый. Как говорится, чересчур шустрый.

                        Джон Рональд Руэл ТОЛКИЕН

                          ФЕРМЕР ДЖАЙЛС ИЗ ХЭМА,
                       ИЛИ, НА ПРОСТОНАРОДНОМ ЯЗЫКЕ,
                  ВОЗВЫШЕННЫЕ И УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ
                             ФЕРМЕРА ДЖАЙЛСА,
                         ГОСПОДИНА РУЧНОГО ЯЩЕРА,
                              ГРАФА ЯЩЕРНОГО
                       И КОРОЛЯ МАЛОГО КОРОЛЕВСТВА

                                ПРЕДИСЛОВИЕ

     До наших дней дошли всего лишь немногочисленные  отрывочные  сведения
об истории малого королевства;  но,  по  чистой  случайности,  сохранились
данные относительно его происхождения: вероятно, они  скорее  легендарные,
чем достоверные,  ибо  эти  данные,  очевидно,  представляют  собой  более
позднюю компиляцию, изобилующую чудесами. Источник этой компиляции следует
искать не в достоверных документах, но в народных песнях, на которые часто
ссылается автор. Для него события, о которых он повествует,  происходят  в
далеком прошлом, - тем  не  менее  можно  подумать,  что  он  сам  жил  на
территории малого королевства. Он проявляет точное знание географии  (хотя
эта наука не является его  сильной  стороной),  касающееся  только  данной
страны, и в то  же  время  оказывается  в  полном  неведении  относительно
земель, лежащих к северу или западу от нее.
     Оправданием для перевода этой любопытной  истории  с  весьма  скудной
латыни на современный  язык  Соединенного  Королевства  может  служить  то
обстоятельство, что она дает некоторое представление о  жизни  Британии  в
темный период ее истории, не говоря уже о том, что она проливает  свет  на
происхождение  некоторых  труднообъяснимых  названий   данной   местности.
Возможно, некоторые читатели найдут, что характер и  приключения  главного
героя интересны сами по себе.
     Границы малого королевства как  во  времени,  так  и  в  пространстве
нелегко определить по тем скудным сведениям, которыми  мы  располагаем.  С
тех пор, как в Британии высадился Брут, здесь сменилось  много  королей  и
царств. Разделение на Локрин, Камбр  и  Альбанак  было  только  первым  из
многих последующих переделов. Так что из-за пристрастия мелких  государств
к независимости, с одной стороны,  и  стремление  королей  расширять  свои
владения, с другой, многие годы проходили в частой  смене  войны  и  мира,
радостей и горестей, именно так рассказывают нам историки  о  царствовании
короля Артура. Это было время неустановленных  границ,  когда  люди  имели
возможность внезапно  возвыситься  или  пасть,  а  менестрели  располагали
весьма богатым материалом для своих песен и полной энтузиазма  аудиторией.
Вот к этим-то давним годам, вероятно после царствования короля Коля, но до
короля Артура и семи английских королевств, нам следует  отнести  события,
изложенные здесь; местом же действия является долина Темзы с  экскурсом  к
северо-западу, к пределам Уэльса.
     Столица малого королевства,  очевидно,  находилась,  как  и  наша,  в
юго-восточной части, но протяженность его  рубежей  мы  представляем  себе
смутно. Вероятно, они никогда  не  простирались  далеко  ни  к  западу  по
верхнему течению Темзы, ни к  северу  от  Отмура;  нельзя  с  уверенностью
определить и восточную границу. В  дошедших  до  нас  отрывках  легенды  о
Джордже, сыне Джайлса, и о его паже Суоветавридиусе (он же  Суэт)  имеются
указания на то,  что  одно  время  аванпост  против  среднего  королевства
находился в Фартингоу. Но эта подробность не имеет  никакого  отношения  к
нашей истории, которая далее и предлагается читателю без изменений  и  без
дальнейшего комментария, хотя  пышный  заголовок  оригинала  для  удобства
сокращен до простого: "фермер Джайлс из Хэма".

     Жил в средней части острова Британия человек, которого звали  Эгидиус
из Хэммо.  Полностью  его  имя  звучало  так:  Эгидиус  Агенобарбус  Юлиус
Агрикола де Хэммо.  Ведь  в  те  давно  прошедшие  времена  именами  людей
наделяли щедро, а  остров  еще  был  благополучно  разделен  на  множество
королевств. Время тогда тянулось медленно, а людей  было  меньше,  поэтому
большинство из них было чем-нибудь примечательно.  Однако  те  годы  давно
миновали, и я в моем повествовании буду называть этого  человека  коротко,
фермер Джайлс из Хэма, и была у него рыжая борода. Жил он в деревне, но  в
те времена деревни еще сохраняли свою независимость, а их жители были люди
гордые.
     Была у фермера Джайлса собака. Звали  ее  Гарм.  Собакам  приходилось
довольствоваться короткими именами, взятыми из  местных  наречий:  книжную
латынь  приберегали  для  благородных.  Гарм  не  владел  даже  вульгарной
латынью, зато, как и большинство собак того времени, он умел  пользоваться
грубым  простонародным   языком,   чтобы   задираться   и   хвастаться   и
подольщаться. Задирал он нищих и прохожих, которым случалось  забрести  на
чужую землю; хвастал перед другими собаками, а подольщался и  подлизывался
к своему хозяину. Гарм гордился Джайлсом и в то же время боялся его:  ведь
фермер умел задираться и хвастать еще почище.
     Время тогда текло без всякой спешки или суеты. Ведь суета к  делу  не
имеет никакого отношения. Люди спокойно делали свое дело, они  успевали  и
потрудиться, и потолковать. А потолковать тогда было  о  чем,  потому  что
памятные события случались часто. Но к моменту начала этой истории в  Хэме
давно уже не происходило никаких памятных событий. И это вполне устраивало
фермера Джайлса: человек он был медлительный, поглощенный  своими  делами,
привычки его давно устоялись. По его словам, у него был хлопот полон  рот,
он постоянно заботился о хлебе насущном, а вернее, о собственном  удобстве
и благополучии, как до него его отец. Гарм помогал хозяину. Никто  из  них
не думал о том  большом  мире,  который  простирался  за  их  землями,  за
деревней и за ближайшим рынком.
     А этот большой мир существовал. Неподалеку от деревни находился  лес,
а к западу и к северу располагались дикие горы и гибельные  болота  горной
страны.  Там  происходило  много   удивительного,   например   разгуливали
великаны, грубые, неотесанные, а порой и опасные. Особенно  один,  который
был больше и глупее остальных. Я не  нашел  в  исторических  хрониках  его
имени, но это не важно. Был он громадный, разгуливал  тяжелой  поступью  и
всегда носил палку величиной с дерево. Вязы, попадавшиеся ему на пути,  он
приминал, точно высокую траву, дороги он разрушал,  сады  опустошал:  ведь
его ножищи протаптывали ямы, глубокие, как колодцы. Наступит  нечаянно  на
какой-нибудь дом - тут и дому конец. Куда бы он ни шел, он сокрушал все на
своем пути, потому что голова его возвышалась над всеми крышами  и  ничуть
не заботилась о том, что творят ноги. Кроме того, он страдал близорукостью
и был туг на ухо. К счастью, жил он далеко, в диком краю, и лишь  случайно
забредал  в  населенные  людьми  земли.   Далеко   в   горах   стоял   его
полуразрушенный дом, но мало кто дружил  с  великаном  -  по  причине  его
глухоты и глупости, да и великанов кругом было мало. Он  имел  обыкновение
разгуливать сам по себе в диких горах и в безлюдных районах у их подножий.
     Однажды в погожий  летний  денек  этот  великан  вышел  погулять.  Он
бесцельно бродил, производя в лесах великие разрушения. Вдруг он  заметил,
что солнце уже садится - значит, приближается время  ужина.  Тут-то  он  и
обнаружил, что заблудился и попал в совершенно  незнакомую  местность.  Он
все шел и шел неведомо куда, пока совсем не стемнело. Тогда  он  присел  и
стал ждать, когда взойдет луна. Затем пошел  дальше  при  лунном  свете  -
большими шагами, потому что хотел скорее попасть домой. Там у него на огне
был оставлен лучший медный котел, и великан боялся, что дно  прогорит.  Но
горы остались позади, и он вступил в населенные людьми  земли.  Он  бродил
теперь в окрестностях фермы Эгидиуса Агенобарбуса  Юлиуса  Агриколы  возле
деревни, в просторечии называвшейся Хэм.
     Ночь выдалась ясная. Коровы паслись в поле, а пес фермера  убежал  по
своим делам. Гарм любил лунный свет и кроликов. У него,  разумеется,  и  в
мыслях не было, что великан тоже вышел на  прогулку.  Тогда  он,  конечно,
имел бы основание уйти со двора без разрешения, но еще больше оснований  у
него было бы остаться дома и притаиться на кухне. Великан вступил на  поле
фермера Джайлса около двух часов ночи. Он сломал  изгородь,  стал  топтать
посевы и мять скошенную траву. За  пять  минут  он  навредил  больше,  чем
королевская охота за пять дней.
     Гарм услышал чью-то тяжелую поступь на берегу: топ... Топ... Топ, - и
помчался к западному склону пригорка,  на  котором  стоял  дом:  он  хотел
узнать, что происходит. Вдруг он заметил  великана,  который  шагал  прямо
через реку и наступил ногой на Галатею, любимую Джайлсову  корову.  Корова
расплющилась, точно черный таракан под ногой фермера. Для Гарма  это  было
уже слишком. Он взвыл  от  ужаса  и  стремглав  бросился  домой.  Он  даже
позабыл, что бегал гулять без разрешения:  примчался  под  окно  хозяйской
спальни, завыл и залаял. Ему долго  не  отвечали:  не  так-то  легко  было
разбудить фермера Джайлса.
     - Караул! караул! - лаял Гарм.
     Окно вдруг распахнулось, и оттуда вылетела пустая бутылка.
     - У-у-у! - пес привычно увернулся. - Караул! караул!
     Тут из окна высунулась голова фермера:
     - проклятый пес! ты что это вытворяешь?
     - ничего, - ответил Гарм.
     - Я тебе покажу - ничего! Погоди, вот я утром шкуру с тебя  спущу!  -
пригрозил фермер, захлопывая окно.
     - Караул! караул! - не унимался пес.
     Джайлс снова высунулся из окна.
     - Будешь еще шуметь -  убью!  -  пообещал  он.  -  Что  это  с  тобой
приключилось, дурак ты этакий?
     - Со мной-то  ничего,  -  отвечал  пес,  -  а  вот  с  тобой  кое-что
приключилось.
     - Ты это о чем? - Джайлс  несколько  опешил,  несмотря  на  всю  свою
ярость: никогда прежде Гарм с ним так дерзко не разговаривал.
     - Великан по твоим полям бродит, громадный великан, прямо сюда  идет,
- сообщил пес. - Караул! овец твоих топчет. На бедняжку Галатею  наступил,
и теперь она плоская, как  коврик  у  двери.  Караул!  все  твои  изгороди
сокрушил и вытоптал твой урожай. Поживей - и смелей, хозяин, иначе у  тебя
ничего не останется! кара-у-у-ул! - Гарм завыл.
     - Заткнись! - фермер захлопнул окно. - Господи боже! - сказал он  про
себя, весь дрожа, хотя ночь выдалась теплая.
     - Ложись-ка снова спать, не будь дурнем, -  посоветовала  жена.  -  А
утром утопи ты эту собаку. Собака лает  -  ветер  носит,  они  что  угодно
наговорят, когда попадутся на бродяжничестве или на воровстве.
     - Может, и так, Агата, - сказал он, - а может, и не так. Но что-то  в
поле действительно происходит, если Гарм собака, а не кролик. Очень уж  он
перепугался. С чего бы ему  явиться  сюда  и  поднять  шум,  ведь  он  мог
тихонько прошмыгнуть через заднюю дверь, а утром получил бы свое молоко!
     - Не трать времени на споры, - посоветовала жена.  -  Раз  уж  веришь
псу, так выполняй его совет: поживей, да смелее!
     - Сказать-то легче, чем сделать, - поежился фермер. Ведь он не совсем
поверил Гарму. Не очень хотелось верить в великанов среди ночи.
     Но собственность есть собственность;  и  фермер  Джайлс  не  особенно
церемонился с теми немногими бродягами, которые забредали с его  владения.
Он натянул штаны, пошел на кухню и снял  со  стены  мушкетон.  Вы,  может,
спросите, что это такое.  Говорят,  именно  такой  вопрос  однажды  задали
четверым ученым клирикам из Оксенфорда, и они, немного подумав,  ответили:
"мушкетон - это короткоствольное ружье с широким  раструбом,  стреляет  на
небольшом расстоянии сразу  несколькими  пулями;  из  такого  ружья  можно
попасть не особенно тщательно прицеливаясь. (Ныне в цивилизованных странах
вытеснен другими видами огнестрельного оружия.)"
     Как  бы  то  ни  было,   мушкетон   фермера   Джайлса   действительно
заканчивался широким раструбом, наподобие рога, а стрелял он не пулями, но
всем, чем его не заряжали. Однако мушкетон не поразил еще ни  одной  цели,
потому что фермер заряжал его редко,  а  уж  затвор  и  вовсе  никогда  не
спускал. Страна это не была еще цивилизованная, и пока ничто не  вытеснило
мушкетона: только этот вид огнестрельного оружия там и  имелся,  да  и  то
попадался  редко.  Люди  предпочитали  лук  со  стрелами,  а  порох   чаще
использовался для фейерверков.
     Итак, фермер Джайлс снял со стены мушкетон и зарядил его  порохом  на
тот случай, если понадобятся крайние  меры,  а  в  широкий  конец  напихал
гвоздей, обрывков проволоки, глиняных черепков, костей, камешков и прочее.
Потом натянул высокие сапоги, куртку - и вышел через огород.
     Луна висела низко-низко, он видел только длинные черные тени кустов и
деревьев, но слышал ужасный топот.  Топ...  Топ...  Топ  -  доносилось  со
склона пригорка. Что бы ни говорила Агата, не хотелось ему действовать  ни
живей, ни смелей, но о своей собственности он тревожился  гораздо  больше,
чем о своей  шкуре.  И  вот,  чувствуя  странную  пустоту  в  желудке,  он
направился к вершине пригорка.
     Тут над пригорком показалось лицо великана, бледное в  лунном  свете,
мерцающем в его огромных круглых глазах. Ноги его были еще  далеко  внизу,
вытаптывая поля на склоне. Лунный свет бил  великану  в  глаза,  и  он  не
замечал фермера, зато фермер Джайлс прекрасно его разглядел и  перепугался
до  полусмерти.  Не  долго  думая,  он  дернул  затвор  -  и  мушкетон   с
оглушительным треском разрядился.  К  счастью,  он  был  более  или  менее
нацелен в безобразное лицо великана. Вылетело все, чем фермер набил ствол:
камешки, кости, черепки, обрывки проволоки, гвозди. Поскольку расстояние в
самом деле было небольшим, то случайно, а не по воле фермера,  много  чего
попало прямо в великана: один черепок угодил ему в глаз, а большой  гвоздь
проткнул нос.
     - Проклятие! - воскликнул великан со свойственной  ему  грубостью.  -
Меня кто-то ужалил!
     Выстрела он не услышал (он же был  глухой!),  а  вот  гвоздь  ему  не
понравился. Давно уже ни одно насекомое не  могло  прокусить  его  толстую
кожу, но он слыхал, что где-то на востоке, на болотах,  водятся  стрекозы,
которые кусаются, точно клещи.
     - Гнилая здесь местность, это точно,  -  сказал  он.  -  Не  пойду  я
сегодня дальше.
     Он подобрал парочку овец, чтобы съесть их дома,  и  отправился  назад
через реку, огромными шагами двигаясь к западу.  Теперь  он  нашел  дорогу
домой, но дно котла совсем прогорело.
     А фермер Джайлс, которого выстрел опрокинул на землю, лежал на спине,
глядя в небо, и ждал, что великан, проходя  мимо,  наступит  на  него.  Но
ничего подобного не случилось, и он услышал, как топот замирает вдали:
     Топ... Топ... Топ.
     Тогда он поднялся, потер плечо и подобрал мушкетон. И  вдруг  услышал
крики толпы, которая его приветствовала.
     Оказалось, что большая  часть  населения  Хэма  смотрела  в  окна,  а
некоторые оделись и вышли (после того, как великан удалился). Теперь они с
криками взбегали на пригорок.
     Как только жители деревни услышали ужасный топот великана, многие тут
же поплотнее закутались в одеяла, а кое-кто залез под кровать. Но  Гарм  и
гордился своим хозяином, и боялся его. Он считал, что  хозяин  в  гневе  и
ужасен, и великолепен, и был убежден, что великан подумает то же самое.  И
когда он увидел, что Джайлс выходит из дому с мушкетоном (как правило, это
было признаком сильного гнева!), он с лаем помчался по деревне, крича:
     - Вставайте! Вставайте! Вставайте! все выходите и  посмотрите,  какой
великий человек мой  хозяин!  сейчас  он  будет  стрелять  в  великана  за
нарушение границ. Выходите!
     Вершина пригорка была видна  почти  из  всех  домов.  Когда  над  ней
показалось лицо великана, все перепугались и затаили дыхание. Все  думали,
что это чересчур и что Джайлсу с великаном не справиться. Но тут прогремел
выстрел, великан вдруг повернулся и зашагал прочь, а люди от  изумления  и
радости громко закричали, приветствуя Джайлса. Гарм лаял так, что едва  не
оторвалась голова.
     - Ура! - кричали все.  -  Великана  проучили!  Эгидиус  ему  показал!
Теперь великан помрет - и поделом ему!
     Снова все хором  закричали  "ура".  И  взяли  себе  на  заметку,  что
Джайлсов мушкетон и в самом деле стреляет. В деревенских трактирах  прежде
обсуждали этот вопрос. Теперь же  всем  стало  ясно,  и  никто  больше  не
осмеливался забредать на землю фермера Джайлса.
     Когда опасность миновала, отдельные храбрецы отважились взобраться на
пригорок и пожать руку  фермеру  Джайлсу.  Кое-кто  -  священник,  кузнец,
мельник и еще два-три значительных лица - похлопали его по спине. Ему  это
не понравилось (плечо ведь сильно  болело),  но  он  счел  себя  обязанным
пригласить их к себе. На кухне все уселись в кружок, пили за его  здоровье
и громко его расхваливали. Он не скрывал зевоту, но гости не  обращали  на
это внимания, пока не кончилась выпивка. Когда выпили по второй, а  фермер
- третью, он окончательно почувствовал себя храбрецом, а когда все  выпили
по три (а Джайлс - пять или шесть),  он  почувствовал  себя  именно  таким
смельчаком, каковым считал его Гарм. Расстались добрыми  друзьями,  фермер
от души похлопал гостей по спине. Руки у  него  были  большие,  красные  и
сильные, так что он отыгрался.
     На другой день он обнаружил, что, чем дальше распространяется слух  о
его подвиге, тем большим количеством  подробностей  он  обрастает.  Джайлс
стал значительной фигурой в округе. К середине  следующей  недели  новость
дошла до деревень, лежащих за двадцать миль вокруг. Он стал героем  округи
и находил это чрезвычайно приятным. В ближайший базарный день ему поднесли
столько вина, что  хоть  лодку  пускай,  и  он  вернулся  домой,  распевая
старинные песни о героях.
     Наконец о событиях прослышал сам  король.  В  те  счастливые  времена
столица этого государства (среднего королевства) была расположена примерно
в двадцати лигах от Хэма, а при дворе, как  правило,  не  больно  обращали
внимание на то, что происходит в захолустной провинции. Но  столь  быстрое
изгнание такого вредного великана стоило внимания и некоторой учтивости. И
по прошествии надлежащего времени, месяца через три, к  празднику  Святого
Михаила, король направил в Хэм послание, начертанное красными чернилами на
белом пергаменте. В  нем  выражалось  монаршее  удовлетворение  поведением
"преданного нам подданного,  нашего  возлюбленного  Эгидиуса  Агенобарбуса
Юлиуса Агриколы де Хэммо". Подпись была в  виде  красной  кляксы,  а  ниже
придворный писец вывел затейливым почерком: "я, Август Бонифаций  Амброзий
Аурелиан, благочестивый и достославный  государь,  Базилевс  и  повелитель
Среднего королевства, руку приложил". К посланию была прикреплена  большая
красная печать, что говорило о несомненной подлинности документа.  Большую
радость доставил он Джайлсу, им восхищались  все  соседи,  особенно  когда
обнаружилось, что каждого, кто желает полюбоваться этим документом, фермер
охотно приглашал к столу и угощал на славу.
     Еще лучше  грамоты  был  присланный  вместе  с  нею  подарок.  Король
пожаловал фермеру пояс и длинный меч. Сказать по правде, сам  король  этим
мечом никогда  не  пользовался.  Он  принадлежал  королевской  семье  и  с
незапамятных времен висел в оружейной. Хранитель  королевского  оружия  не
мог сказать, как он туда попал и для чего предназначен.  При  дворе  такие
тяжелые мечи без украшений как раз  вышли  из  моды,  потому-то  король  и
подумал, что для подарка неотесанному деревенщине он будет  в  самый  раз.
Фермер Джайлс был в восторге, а слава его сильно возросла.
     Джайлса сильно радовал такой поворот событий. И Гарма тоже. Пса так и
не выпороли. Джайлс был, в общем, справедливый человек, в глубине души  он
отдавал должное Гарму, хотя никогда не говорил об этом вслух. Он  все  еще
награждал собаку нелестными эпитетами и при случае швырял в Гарма  тяжелые
предметы, зато стал закрывать глаза на  его  самовольные  отлучки.  Теперь
Гарм свободно бегал по полям. Дела у фермера пошли  в  гору,  счастье  ему
улыбалось. Осень и начало зимы прошли  благополучно.  Все  шло  прекрасно,
пока не явился дракон.
     Ко  времени  описываемых  событий  драконы  уже  стали  редкостью  на
острове. Вот уже много лет в  Среднем  Королевстве  Августа  Бонифация  не
встречали ни одного дракона. Конечно,  к  западу  и  к  северу  попадались
топкие болота и ненаселенные горы, но они находились очень далеко. Некогда
в тех местах обитало множество  разных  драконов,  и  они  делали  дальние
набеги. Но в те времена среднее королевство славилось отвагой  королевских
рыцарей, и было убито и  ранено  так  много  странствующих  драконов,  что
остальные перестали летать в том направлении.
     Еще остался обычай подавать королю драконий хвост  на  рождественский
обед; ежегодно выбирали рыцаря для охоты на дракона. Предполагалось, что в
день Святого Николая он отправлялся на охоту, а к рождеству возвращался  с
драконьим хвостом. Но уже много лет королевский повар готовил к  рождеству
поддельный драконий хвост: огромный торт из тертого миндаля  с  чешуей  из
жженого сахара. Под музыку скрипок и труб избранный рыцарь относил торт  в
праздничный зал.  Поддельный  драконий  хвост  съедали  на  сладкое  после
рождественского обеда, и все уверяли (чтобы сделать приятное повару),  что
на вкус он лучше настоящего.
     Так обстояло дело, когда снова появился настоящий дракон. И все из-за
того великана. После своего приключения он частенько разгуливал по  горам,
навещая живущих в разных местах родственников, - гораздо чаще, чем обычно,
и много чаще, чем им этого хотелось.  Дело  в  том,  что  он  все  пытался
одолжить у кого-нибудь большой медный котел. Удавалось ему это или нет, но
он усаживался и нескладно и нудно рассказывал о прекрасной стране, лежащей
далеко на востоке, и обо всех чудесах большого  мира.  Он  ведь  воображал
себя великаном и отважным путешественником.
     - Прекрасная местность, - говорил он, - земля ровная,  почва  мягкая,
массу еды можно раздобыть: повсюду, знаете ли, коровы да овцы, заметить их
легко, если глядеть хорошенько.
     - А как насчет людей? - спрашивали его.
     - Ни одного я не видел, - отвечал он.  -  Ни  одного  рыцаря  там  не
видать и не слыхать, дорогие мои. Только возле реки какие-то мухи  водятся
- ужасно больно жалятся.
     - Что же ты туда не вернешься? - удивлялись родственники. - Там бы  и
остался!
     - недаром ведь говорится, что лучше всего дома, - отвечал он. - Но я,
возможно, туда схожу, если будет настроение. Во всяком случае, я-то уж там
побывал - этим ведь не каждый может похвастаться. А вот медный котел...
     - Так где же они, эти богатые земли, - поспешно спрашивали у него,  -
где чудесные поля, изобилующие скотом, который никто не  сторожит?  далеко
ли?
     - Да, к востоку, - отвечал он, - вернее к юго-востоку. Но  добираться
долго.
     И тут же он давал  такой  преувеличенный  отчет  о  пройденном  тогда
расстоянии, о преодоленных лесах, горах и лугах, что ни одному великану не
хотелось отправляться в путь: ведь ни у кого не было таких длинных ног. Но
слухи распространялись.
     После теплого лета наступила суровая зима.  В  горах  стояли  сильные
морозы, с едой стало плохо. Разговоры  стали  громче.  Вспоминали  овец  и
коров, пасущихся на сочных пастбищах. Драконы навострили уши.  Они  хотели
есть, а слухи были заманчивы.
     -  Значит,  рыцари  -  существа  мифические,  -  рассуждали   молодые
неопытные драконы. - Мы всегда так и думали.
     - Во всяком случае, попадаются  они,  вероятно  редко,  -  рассуждали
старые и мудрые, - они далеко, их мало и нечего их бояться.
     Особенно подействовали слухи на одного дракона. Звали его Хризофилакс
Дайвз, так как он принадлежал к древнему царскому роду и был очень  богат.
Он был хитер, любопытен, жаден, отлично  вооружен  -  и  не  очень  храбр.
Однако он ничуть не боялся насекомых любых размеров и видов,  кроме  того,
он был ужасно голоден.
     Так что  в  один  прекрасный  зимний  день,  примерно  за  неделю  до
рождества, Хризофилакс расправил крылья и пустился в путь. Среди  ночи  он
благополучно приземлился в самом  центре  королевства  Августа  Бонифация,
государя и повелителя. За короткое время он натворил немало бед,  круша  и
сжигая все на своем пути, пожирая овец, коров и лошадей.
     Это происходило далеко от Хэма, но Гарм насмерть перепугался. Он  как
раз отправился в путешествие, воспользовавшись благосклонностью хозяина, и
отважился ночевать далеко от дома. Он шел на привлекающий его запах  вдоль
лесного оврага и вдруг  почуял  за  поворотом  новый  и  тревожный  запах:
оказывается он налетел прямо на хвост Хризофилакса Дайвза, который  только
что приземлился. Никогда еще ни одна собака не мчалась домой задрав  хвост
с такой скоростью, как Гарм. Услышав его визг, дракон  повернул  голову  и
фыркнул, но Гарм был уже далеко. Он бежал всю ночь и поспел домой только к
завтраку.
     - Караул! караул! - затявкал он у задней двери.
     Джайлс услышал - и ему это не понравилось. Эти звуки напомнили ему  о
тех неожиданностях, которые могут случиться,  когда  все  как  будто  идет
хорошо.
     - Жена, впусти-ка эту подлую собаку, - приказал он,  -  и  угости  ее
палкой!
     Гарм проковылял на кухню,  глаза  его  сверкали,  а  язык  свешивался
набок.
     - Караул! - воззвал он.
     - Чем это ты занимался на этот раз? - спросил Джайлс, швыряя  в  него
колбасой.
     - Ничем, - запыхавшись отвечал  Гарм,  слишком  взволнованный,  чтобы
воздать должное колбасе.
     - Ты мне это прекрати, не то шкуру спущу, - пригрозил Джайлс.
     - Ничего я плохого не делал. Ничего дурного не хотел, - заскулил пес.
- Только я нечаянно на дракона наткнулся - и он меня напугал.
     - На дракона? - фермер даже  пивом  подавился.  -  Будь  ты  проклят,
нечего совать свой нос куда не надо! чего ради ты наткнулся на  дракона  в
такое время года, когда у меня хлопот полон рот? где хоть он был?
     - Да к северу, за холмами, а потом еще дальше, за стоячими камнями, -
отвечал пес.
     - А, вон как далеко! - у фермера отлегло от сердца. - Слыхал  я,  что
там водится нечисть, всякое в тех местах может  приключиться.  Пусть  сами
управляются. Не лезь ты ко мне с этими баснями, убирайся вон!
     Гарм ушел - и разнес новость по всей деревне. Он не  забыл  отметить,
что его хозяин ничуть не испугался:
     - Совершенно спокойно продолжал себе завтракать.
     Люди стояли в дверях домов, с удовольствием обсуждали новость:
     - как это напоминает прежние времена! - говорили они. -  И  рождество
на носу. Как раз по сезону. Ну и доволен  же  будет  король!  на  нынешнем
рождестве он сможет полакомиться настоящим хвостом.
     На другой день - опять новость. Оказывается этот дракон необыкновенно
крупный и свирепый. Люди спрашивали друг у друга:
     - А где же королевские рыцари?
     Тот же вопрос уже задали  другие.  Посланцы  деревень,  более  других
пострадавших от нашествия Хризофилакса, шли  к  королю  и  спрашивали  так
громко, как только осмеливались:
     - Государь, где же ваши рыцари?
     Но рыцари ничего не предпринимали: ведь им официально не  сообщали  о
появлении дракона. Так что король в соответствующей форме довел новость до
их сведения и просил приступить к  необходимым  действиям  при  первой  же
возможности. Он страшно разгневался, убедившись, что они пока не видят  ни
малейшей возможности и откладывают действия со дня на день.
     Однако оправдания рыцарей звучали вполне убедительно. Прежде всего  -
королевский  повар,  имевший  привычку  все  делать  заблаговременно,  уже
приготовил рождественский драконий хвост. Нехорошо было  бы  его  обидеть,
принеся в последний момент настоящий. Слуга он был весьма ценный.
     - При чем тут хвост? отрубить  ему  голову  -  и  дело  с  концом!  -
недовольно кричали посланцы деревень.
     Но вот наступило рождество, и, к несчастью, на день Святого Джона был
назначен большой турнир. На него  пригласили  рыцарей  многих  королевств,
чтобы они сражались за ценный приз. Очевидно,  неразумно  было  бы  лишать
рыцарей Среднего Королевства возможности испытать  себя,  отправив  лучших
бойцов на охоту за драконом до окончания турнира. А после турнира наступил
новогодний праздник.
     Но каждую ночь дракон все продвигался -  и  оказывался  все  ближе  к
Хэму.  Накануне  нового  года  люди   увидели   вдалеке   зарево.   Дракон
расположился в лесу, всего за десять миль, и лес полыхал веселым пламенем.
Дракон ведь был довольно горячим, особенно под настроение.
     Тут народ начал поглядывать на фермера Джайлса и шептаться у него  за
спиной. Ему стало здорово не по себе, но он все делал вид, будто ничего не
замечает. На следующий день дракон  продвинулся  еще  на  несколько  миль.
Тогда  фермер  Джайлс   сам   заявил   вслух,   что   королевские   рыцари
оскандалились.
     - Хотел бы я знать, как они оправдают свое жалованье, - говорил он.
     - Мы тоже хотели бы, - соглашались жители Хэма. А мельник добавил:
     - Ведь некоторые и сейчас получают рыцарство  за  личные  заслуги,  я
слыхал. За примером недалеко  ходить,  наш  славный  эгидиус  -  настоящий
рыцарь. Разве король не прислал ему письмо, написанное красными буквами  и
меч?
     - Одного меча для рыцарства  мало,  -  поспешно  возразил  Джайлс.  -
Посвятить еще должны, и всякое такое, я так понимаю. А у меня и  без  того
хлопот полон рот.
     - Не сомневаюсь, что король тебя посвятит, попросить только, - сказал
мельник. - Попросим, пока не поздно!
     - Ни в коем случае! - испугался фермер. - Не для меня всякие там  эти
посвящения. Я фермер и горжусь этим, простой честный  человек,  а  честным
людям, я слыхал, плохо при дворе находиться.  Это  вам  больше  по  вкусу,
господин мельник!
     Священник улыбнулся, но не возражению фермера, ведь Джайлс и  мельник
слыли кровными врагами и в своих спорах за словом в карман не  лезли,  как
поговаривали в Хэме. Просто священнику кое-что пришло в  голову,  и  мысль
эта ему понравилась, но вслух он пока ничего не сказал. Мельник не был так
доволен, и он нахмурился.
     - Конечно, простой, а может, и честный, - отпарировал он. - Но  разве
так уж необходимо являться ко двору и быть  посвященным  в  рыцари,  чтобы
убирать дракона? кроме храбрости, ничего для этого не требуется, не  далее
как вчера я слышал, что Эгидиус это  утверждал.  Несомненно,  храбрости  у
него не меньше, чем у любого рыцаря!
     Народ кругом зашумел:
     - Конечно! Ура в честь героя Хэма! Ура, ура, ура!
     Тогда фермер Джайлс в крайнем смущении отправился домой. Оказывается,
местную репутацию нужно поддерживать, а это  иной  раз  нелегко.  Он  пнул
ногой пса и спрятал меч в кухонный  буфет.  До  того  меч  красовался  над
очагом.

     На   следующий   день   дракон   добрался   до   деревни    Кварцетум
(по-простонародному - Оукли). Питался он  не  только  овцами  и  коровами,
проглотил  не  только  двух-трех  ребятишек,  но  и  священника,   который
несколько необдуманно пытался убедить его свернуть  с  пути  зла.  Тут  уж
началась ужасная суматоха. Все население  Хэма  во  главе  со  священником
взобралось на пригорок и ожидало фермера Джайлса.
     - Мы ждем тебя, - воззвали они, а сами стояли и  глядели,  пока  лицо
фермера не запылало ярче его рыжей бороды.
     - Когда ты выступаешь? - спросили они.
     - Ну, сегодня я уж точно не смогу, - отговаривался он. - Хлопот полон
рот, а тут еще работник заболел. Я подумаю.
     Все разошлись, а к вечеру поползли слухи, что дракон  подобрался  еще
ближе, и народ вернулся.
     - Мы за тобой, мастер эгидиус, - позвали люди.
     - Да вы что, - возразил он, - именно сейчас мне совсем  не  до  того.
Кобыла охромела, и овцы ягнятся. Потом видно будет.
     Все  опять  разошлись,  ворча  и   переглядываясь.   Мельник   ехидно
посмеивался. Священник остался, и от него никак  было  не  избавиться.  Он
напросился на ужин и все на что-то  намекал.  Даже  спросил,  где  меч,  и
настойчиво попросил его показать.
     А меч лежал себе на верхней полке буфета, коротковатой для  него,  и,
как только фермер Джайлс взял его в руки,  выскочил  из  ножен,  а  фермер
выронил ножны, будто они обожгли ему руки. Священник так и  вскочил,  даже
пиво опрокинул. Он осторожно поднял меч и попытался снова  вложить  его  в
ножны, но меч входил  туда  всего  на  какой-нибудь  фут,  и,  как  только
священник снял руку с рукоятки, он снова выскочил.
     - Господи боже! как странно! - воскликнул  священник.  Он  хорошенько
осмотрел и ножны, и клинок. Он ведь был человеком образованным: не то  что
фермер, который с трудом разбирал заглавные буквы унциального письма и  не
был уверен, что прочтет правильно собственное имя. Поэтому он  не  обратил
внимания на чудные буквы, которые с трудом можно было разобрать на  ножнах
и на мече. Хранитель же королевского оружия так привык к рунам,  именам  и
другим символам власти и знатности, начертанным на мечах и ножнах, что  не
забивал ими голову; кроме того, он считал, что они устарели.
     А священник долго их разглядывал и  хмурился.  Он  рассчитывал  найти
какую-нибудь надпись на мече или на ножнах, именно эта мысль и осенила его
накануне, но то, что он сейчас увидел,  его  поразило:  там  действительно
были начертаны буквы, но он никак не мог разобрать их.
     - На ножнах какая-то надпись, а  на  мече  изображены  эпиграфические
знаки, - сказал он.
     - В самом деле? - удивился Джайлс. - Что же они означают?
     - Буквы старинные, а  язык  варварский,  -  сказал  священник,  чтобы
выиграть время. - Надо их повнимательней изучить.
     Он попросил меч до утра, и фермер с радостью его отдал.

     Придя домой, священник снял с полок множество ученых книг и сидел над
ними до глубокой ночи. Наутро стало известно, что дракон  продвинулся  еще
ближе. Жители Хэма заперли двери  домов  на  все  засовы  и  закрыли  окна
ставнями; те же, у кого были погреба, спустились туда и дрожали при  свете
свечей.
     Но священник крадучись вышел из дому и, переходя от  двери  к  двери,
рассказывал в щелку или в замочную скважину всем, кто хотел  его  слушать,
об открытии, которое сделал ночью у себя в кабинете.
     - Наш добрый Эгидиус,  -  говорил  он,  -  благодаря  милости  короля
оказался  владельцем  знаменитого  меча  Кодимордакса,   в   романсах   на
простонародном языке его называют Хвостосеком.
     Услышав эти слова, люди открывали двери.  Всем  была  известна  слава
Хвостосека: ведь этот меч когда-то принадлежал Белломариусу, величайшему в
королевстве победителю драконов. Согласно некоторым сведениям, возможно не
совсем достоверным, он был прапрадедушкой нынешнего короля по  материнской
линии. О его подвигах сложили множество песен и легенд, - если  их  забыли
при дворе, то в деревнях помнили прекрасно.
     - Этот меч, - объяснял священник, - не лежит в  ножнах,  если  дракон
находится в пределах пяти миль. Несомненно он сразит любого дракона,  если
будет в руках храбреца.
     И люди начали собираться с духом, иные даже окна раскрыли и выглянули
на улицу. В конце концов,  священник  убедил  несколько  человек  выйти  и
следовать за ним, но охотно это сделал один  мельник.  Он  решил  -  стоит
рискнуть, чтобы поглядеть, как попался Джайлс. Люди поднялись на пригорок,
бросая беспокойные взгляды на север  через  реку.  За  рекой  не  было  ни
малейших признаков дракона. Возможно, он спал: он ведь отлично питался все
рождественские праздники.
     Священник  с  мельником  забарабанили  в  дверь  Джайлса.  Ответа  не
последовало, они забарабанили еще сильнее. Наконец вышел  Джайлс.  Лицо  у
него было красное. Он вчера тоже засиделся допоздна и  выпил  много  пива.
Утром встал и начал снова.
     Все  толпой  окружили  его,   называя   Добрым   Эгидиусом,   Храбрым
Агенобарбусом, Великим Юлиусом, Стойким Агриколой, гордостью Хэма,  героем
всей округи. И заговорили о Кодимордаксе, Хвостосеке, мече, не уходящем  в
ножны, знаменующем победу или смерть, славу йоменов, опору страны и  благо
народа, и в голове фермера все перепуталось.
     - Эй! давайте по одному, -  вставил  он,  как  только  получил  такую
возможность. - Что все это значит? у меня же с утра самая работа.
     Разъяснить ситуацию предоставили священнику.  Тут  мельник,  к  своей
радости, увидел, как Джайлс попался в  самый  крепкий  силок  -  крепче  и
пожелать было нельзя. Но все обернулось не совсем так, как ожидал мельник.
Во-первых,  Джайлс  выпил  много   пива.   Во-вторых,   он   необыкновенно
возгордился и воодушевился, узнав, что его  меч  и  есть  самый  настоящий
Хвостосек. В детстве он очень любил сказки  о  Белломариусе,  и,  пока  не
научился уму-разуму, иной раз ему хотелось владеть таким же  замечательным
героическим мечом. И ему вдруг пришло в голову, что надо взять Хвостосек и
отправиться охотиться на дракона. Но он слишком  привык  торговаться,  так
что опять попытался отсрочить это событие.
     - Что? - воскликнул он. - Мне охотиться на  дракона?  это  в  моих-то
старых гамашах и жилетке? на дракона  в  хороших  доспехах  ходят,  так  я
слыхал. А в моем доме их нет, это уж точно, - обрадовался он.
     С минуту все неловко  молчали,  потом  послали  за  кузнецом.  Кузнец
покачал головой. Человек он был медлительный и  мрачный,  а  прозвали  его
Солнечным Сэмом, хотя  настоящее  его  имя  было  Фабрициус  Кункатор.  Он
никогда  не  свистел  за  работой,  за  исключением  тех  случаев,   когда
происходило несчастье, из числа предсказанных им ранее. А так как  он  без
конца только и делал,  что  предсказывал  всякие  несчастья,  редко  могло
случиться что-нибудь такое, чего бы он до того  не  успел  предсказать,  а
потому все, что бы не произошло, предписывали его пророчествам.  Для  него
это  была  главная  радость,  поэтому  он  никогда  ничего  не  делал  для
предотвращения несчастья. Он снова покачал головой и объявил:
     - Из ничего оружия не сделаешь. Да и не по моей это части.  Лучше  бы
попросили плотника изготовить деревянный щит, - да  и  это  мало  поможет:
дракон горяч.
     Лица жителей Хэма вытянулись,  но  мельник  не  собирался  так  легко
отступить от своего плана отправить Джайлса на бой с драконом, а если  тот
все-таки откажется, он мечтал  увидеть,  как  лопнет  мыльный  пузырь  его
славы.
     - А как насчет кольчуги? - спросил он. - С ней надежней, только  чтоб
не слишком тонкая была. Она ведь для дела, а не для щегольства при  дворе.
У тебя найдется старая кожаная куртка, друг Эгидиус? А в кузнице  отыщется
куча металлических колец. Думаю, мастер Фабрициус и  не  подозревает,  что
там могло заваляться.
     - Ничего ты не смыслишь, - кузнец повеселел. - Настоящая кольчуга все
равно  не  получится.  Нужна  ювелирная  ловкость  гномов,  чтобы   каждое
крошечное колечко соединить с четырьмя другими.  Если  бы  я  даже  владел
таким искусством, пришлось бы трудиться много недель. К  тому  времени  мы
все окажемся в могиле, - заключил он, -  во  всяком  случае,  в  драконьем
брюхе.
     Жители Хэма в отчаянии заломили руки, кузнец улыбнулся. Но теперь все
были в такой панике, что никак не хотели отказаться от  плана  мельника  и
повернулся к нему, ища совета.
     - Что ж, - сказал тот. - Слыхал я, что  в  старину  те,  кто  не  мог
купить настоящую кольчугу из южных  стран,  нашивали  стальные  кольца  на
кожаную рубаху - и сходило. Поглядим, что в таком роде можно сделать.
     Так что пришлось Джайлсу притащить старую кожаную куртку,  а  кузнеца
заставили  живо  вернуться  в  кузницу.  Порылись  там  во  всех  углах  и
разворошили кучу старого железа, которую не трогали  много  лет.  В  самом
низу нашли массу колечек, траченных ржавчиной  -  очевидно,  они  остались
здесь от забытой когда-то куртки, именно такой, о какой  говорил  мельник.
По мере того как дело оказывалось не таким уж безнадежным, Сэм все  больше
мрачнел, но его заставили приняться за работу. Он  собирал,  сортировал  и
чистил эти кольца; и когда (о чем он радостно сообщил) выяснилось, что  их
совершенно недостаточно для  такого  широкоплечего  человека,  как  мастер
Эгидиус, кузнеца заставили разбить  старые  цепи  и  расплющить  звенья  в
тонкие колечки - насколько хватило мастерства. Колечки  помельче  нацепили
на куртку спереди, а те, что покрупнее  и  погрубее,  укрепили  на  спине.
Колец все прибавлялось, потому что бедный Сэм  трудился  в  поте  лица,  и
тогда жители Хэма нашили кольца еще и на штаны фермера. А высоко на  полке
в темном уголке кузницы мельник разыскал железный каркас шлема  и  засадил
за работу сапожника, чтобы тот обшил каркас кожей.
     Так трудились весь  остаток  дня  и  весь  следующий  день,  а  после
наступления  двенадцатой  ночи  пришел  канун  крещения,  но  было  не  до
праздника. Фермер Джайлс выпил по этому случаю больше пива, чем обычно,  а
дракон милостиво спал. Он совсем позабыл на это время о голоде и о мечах.
     Рано утром в день крещения все  поднялись  на  холм,  держа  в  руках
диковинный результат своей работы. Джайлс ждал их.  Отговорок  у  него  не
осталось, пришлось надевать куртку-кольчугу и штаны. Мельник  презрительно
хихикал. Потом Джайлс натянул болотные сапоги, прикрепил к ним пару шпор и
нахлобучил обитый кожей шлем. Но в последний момент  прикрыл  сверху  шлем
старой фетровой шляпой, а на кольчугу накинул серый плащ.
     - Зачем это, мастер? - спросили люди.
     - Ну, - отвечал он, - неужели вы воображаете,  что  на  дракона  надо
идти звеня и грохоча, точно кентерберийские колокола? Мне как-то  кажется,
что ни к чему оповещать дракона о своем приближении раньше времени. А шлем
- это вызов на битву. Пусть ящер видит поверх изгороди только  мою  старую
шляпу, тогда я, может, подберусь поближе, пока не начнется суматоха.
     Кольца пришили так, что они звенели, задевая друг о  друга.  Прижатые
плащом, они не звенели, но Джайлс в  таком  снаряжении  выглядел  довольно
странно, однако ему об этом не сказали. Поверх  плаща  с  трудом  нацепили
пояс и привязали ножны, но меч пришлось держать в руках: в ножны его  было
никак не упрятать, разве что прижать изо всех сил.
     Фермер кликнул Гарма. Он  был  человек  справедливый  в  меру  своего
разумения.
     - Пес, - позвал он. - Пойдешь со мной.
     - Спасите! караул! - взвыл пес.
     - Перестань! - прикрикнул Джайлс. - Не то вздую тебя не  хуже  любого
дракона! Ты же ящера по запаху знаешь и  сможешь  на  этот  раз  оказаться
полезным.
     Потом фермер Джайлс кликнул свою  серую  кобылу.  Она  наградила  его
недовольным взглядом и фыркнула, увидев шпоры, однако  дала  ему  сесть  в
седло и быстро понесла его вперед, хотя никто из них не испытывал при этом
удовольствия. Они проскакали через всю деревню; жители  приветствовали  их
из окон и аплодировали. Фермер и его кобыла старались  не  показать  виду,
что что-то не так, а Гарм стыдиться не умел, он  просто  плелся  за  ними,
опустив хвост.
     Они проскакали через мост над рекой в конце  деревни.  Когда  наконец
никто не мог их видеть, они замедлили скорость до шага, и  все-таки  очень
быстро миновали владения фермера Джайлса и других жителей Хэма и оказались
в тех  местах,  которые  успел  посетить  дракон.  Кругом  были  сломанные
деревья, сожженные изгороди, почерневшая трава - и зловещая тишина.
     Солнце светило вовсю, и фермер Джайлс уже подумывал,  не  скинуть  ли
чего из одежды и не хватил ли он лишнюю  пинту  пива.  "Хорошенький  конец
рождества, - подумал он. - Счастье еще, если жив останусь". Он вытер  лицо
большим носовым платком - зеленым, а не красным, он  слыхал,  что  красный
цвет разъяряет драконов.
     Но дракона он не обнаружил. Он миновал множество  просек,  широких  и
узких, много опустошенных фермерских полей, а  дракона  все  не  было.  От
Гарма, конечно, не было никакого проку: пес трусил за лошадью и  вовсе  не
собирался принюхиваться.
     Наконец выехали на извилистую дорогу, почти нетронутую, она  казалась
спокойной и ровной.  Проехав  по  ней  с  полмили,  Джайлс  подумал,  что,
пожалуй, он уже исполнил свой  долг  и  все,  к  чему  его  обязывает  его
репутация. Он решил, что хватит  с  него,  и  уже  подумывал  о  том,  как
вернется и сядет обедать, а друзьям расскажет: дракон только  увидел,  как
он подъезжает, так сразу просто-напросто улетел,  -  и  тут  дорога  резко
повернула. А за поворотом лежал  дракон,  загородив  своей  отвратительной
мордой самую середину дороги.
     - Караул! - тявкнул Гарм и кинулся прочь.
     Серая кобыла резко осела,  и  фермер  свалился  в  канаву.  Когда  он
высунул голову, дракон окончательно проснулся и смотрел прямо на Джайлса.
     - Доброе утро, - поздоровался дракон. - Вы, кажется, удивлены?
     - доброе утро, - ответил Джайлс. - Я и в самом деле удивлен.
     -  Прошу  прощения,  -  сказал  дракон.  Когда  при  падении  фермера
зазвенели кольца, он что-то заподозрил и насторожил уши. - Прошу  прощения
за такой вопрос, но не меня ли вы случайно ищете?
     - Нет, что вы! - заверил фермер. - Кто бы мог подумать, что вы  здесь
окажетесь? Я просто катался.
     Он поспешно выбрался из канавы и направился к своей серой кобыле. Она
была уже на ногах и с совершенно безразличным видом щипала траву у обочины
дороги.
     - Значит, мы встретились благодаря счастливой случайности, -  заметил
дракон. - Мне очень приятно. Это что  же,  ваш  праздничный  наряд?  новая
мода, вероятно?
     Фетровая шляпа слетела с фермера Джайлса, а плащ распахнулся,  но  он
решил держаться понахальнее.
     - Да, - сказал он, -  самая  последняя.  Но  я  должен  догнать  свою
собаку, боюсь, что она за кроликами погналась.
     - Боюсь, что это не так,  -  возразил  Хризофилакс,  облизываясь  (он
всегда облизывался,  когда  его  что-нибудь  забавляло).  -  Полагаю,  она
доберется до дому гораздо раньше вас. Но прошу вас, продолжайте ваш  путь,
мастер - не припомню вашего имени?
     - А я вашего, - подхватил Джайлс, - наверно, так оно и лучше.
     - Как вам угодно, - Хризофилакс снова облизнулся и притворился, будто
закрыл глаза. Сердце у него было злое (как у всех драконов), но  не  очень
смелое (что тоже не так редко встречается). Он предпочитал такие блюда, за
которые не приходится сражаться, но после долгого сна аппетит его  возрос.
Священник из Оукли  был  довольно  поджарым,  упитанного  человека  дракон
давненько не пробовал. Вот он и вздумал полакомиться мясом,  которое  само
так  и  шло  ему  в  рот,  он  ждал  только,  чтобы  этот  дурень  ослабил
бдительность.
     Но дурень был не так  глуп,  как  казалось,  он  не  спускал  глаз  с
дракона, даже  взбираясь  на  лошадь.  У  нее,  однако  были  совсем  иные
намерения, и она лягалась, когда Джайлс стал пытаться на нее сесть. Дракон
начал проявлять признаки нетерпения и приготовился к прыжку.
     - Извините, - сказал он, - вы, кажется, что-то уронили?
     Старый трюк сработал: Джайлс и в самом деле кое-что уронил. Падая, он
выронил Кодимордакс (а попросту - Хвостосек),  и  меч  лежал  на  обочине.
Джайлс  наклонился  за  ним,  а  дракон  прыгнул.  Но  Хвостосек  оказался
проворнее. Едва фермер подобрал его,  как  он  молнией  скользнул  вперед,
прямо к драконьим глазам.
     - Эй! - Дракон остановился. - Что это там у вас?
     - Да всего-навсего Хвостосек,  мне  его  король  подарил,  -  ответил
Джайлс.
     - Как я в вас ошибся! - воскликнул дракон. - Прошу прощения. - Он лег
перед фермером ниц, тому стало чуть полегче.  -  А  вы  нечестно  со  мной
обошлись.
     - Разве? - удивился фермер. - А с какой стати я должен был  поступать
с вами честно?
     - Вы скрыли свое славное  имя  и  притворились,  будто  наша  встреча
случайна, но ведь вы знатный рыцарь. Прежде в таких случаях  рыцари  имели
обыкновение открыто вызывать на битву, объявив свой титул и полномочия.
     - Может, так и было, а может, и нынче так принято, -  сказал  Джайлс.
Он был доволен собой. Можно извинить человека за некоторое самодовольство,
если перед ним пресмыкается огромный величественный дракон.  -  Но  ошибка
ваша гораздо больше, старый вы ящер. Вовсе я не рыцарь. Я  фермер  Эгидиус
из Хэма и терпеть не могу  браконьеров.  Мне  уже  случалось  стрелять  из
мушкетона в великанов, а они куда меньше навредили, чем вы. Их я тоже и не
думал вызывать.
     Дракон несколько обеспокоился. "Проклятый великан солгал,  -  подумал
он. - Ввел меня в заблуждение. Как же себя вести с таким храбрым фермером,
да еще владеющим столь блестящим и  воинственным  мечом?"  дракон  не  мог
припомнить ни одного подобного прецедента.
     - Меня зовут Хризофилакс, - представился он. -  Хризофилакс  богатый.
Что я могу сделать для вашей милости? - льстиво спросил он,  косясь  одним
глазом на меч и надеясь избежать боя.
     - Ты можешь отсюда убраться, рогатый безобразник,  -  сказал  Джайлс,
которому тоже  хотелось  избежать  битвы.  -  Мне  нужно  только  от  тебя
избавиться. Убирайся в свою  грязную  берлогу!  -  он  шагнул  к  дракону,
размахивая оружием так, будто ворон пугал.
     Хвостосеку это только и было нужно. Сверкнув  в  воздухе,  он  описал
круг и опустился, поразив дракона в сочленение правого крыла. Удар  сильно
испугал дракона.  Конечно,  Джайлсу  было  неизвестно,  как  надо  убивать
драконов, не то меч попал бы в более уязвимое место; но  Хвостосек  сделал
все, что мог в неопытных руках. Хризофилаксу и этого хватило: он долго  не
мог пользоваться крыльями. Он вскочил и попробовал взлететь, но  убедился,
что не в состоянии это сделать. Фермер прыгнул в  седло.  Дракон  побежал,
кобыла за ним. Дракон с  пыхтением  и  свистом  пересек  поле,  кобыла  не
отставала. Фермер кричал и улюлюкал, будто на скачках.  При  этом  он  все
время размахивал Хвостосеком. Чем быстрее мчался дракон, тем он становился
растеряннее, а серая кобыла скакала во весь опор и не отставала от него.
     Они скакали сквозь просеки и проломы в изгородях, по полям и  ручьям.
Дракон  изрыгал  дым,  ревел,  -  он  потерял   всякое   представление   о
направлении. Наконец они стремительно вступили на Хэмский мост, с грохотом
проскакали по нему и помчались  по  деревенской  улице.  Здесь  Гарм  имел
наглость выскочить из переулка и присоединиться к погоне.
     Жители прильнули к окнам или  вылезли  на  крыши.  Кто  смеялся,  кто
кричал "ура", а кто бил в кастрюли, сковородки и котлы. Некоторые  дули  в
рожки или свистки, а священник велел звонить в колокола. Лет сто в Хэме не
было такой суматохи.
     Дракон сдался у входа в церковь. Он  лег  посреди  дороги  и  пытался
отдышаться. Подоспел Гарм и начал нюхать ему хвост,  но  Хризофилаксу  уже
ничуть не было стыдно.
     - Люди добрые и храбрый воин, - начал он, едва  переведя  дух,  когда
подъехал  фермер  Джайлс,  а  жители  деревни  окружили  его  (правда,  на
безопасном  расстоянии),  вооружаясь  кто  вилами,  кто  колом,  а  кто  и
кочергой. - Люди добрые, не убивайте меня! Я очень богатый.  Возмещу  весь
ущерб,  который  вам  причинил.  Оплачу  похороны  всех  убитых,  особенно
священника из Оукли, роскошный памятник ему поставлю, хотя покойный и  был
худоват. Щедро вас вознагражу, если только  вы  отпустите  меня  домой  за
выкупом.
     - Сколько? - спросил фермер.
     - Ну, -  дракон  быстро  подсчитал  в  уме.  Он  заметил,  что  толпа
собралась порядочная. - Тринадцать шиллингов восемь пенсов на каждого?
     - Чепуха какая! - фыркнул Джайлс.
     - Ну и ерунда! - завопил народ.
     - Чушь! - тявкнул Гарм.
     - Две золотые гинеи каждому, детям полцены?
     - А собакам? - уточнил Гарм.
     - Дальше! - предложил фермер. - Мы слушаем!
     - Десять фунтов и кошелек с серебром на душу, а собакам  по  золотому
ошейнику, - неуверенно предложил Хризофилакс.
     - Убить его! - в нетерпении завопил народ.
     - Каждому по мешку с золотом, а женщинам  -  бриллианты?  -  поспешил
вставить Хризофилакс.
     - Так-то получше, да не совсем ладно, - заметил Джайлс.
     - Опять собак забыл, - пролаял Гарм.
     - Какого размера мешок? - поинтересовались жители хэма.
     - Бриллиантов сколько? - спросили их жены.
     - Боже, боже, - простонал дракон. - Я же разорюсь!
     - Поделом тебе, - сказал Джайлс. - Выбирай - или разоришься, или тебя
убьют. На этом самом месте.  -  Он  взмахнул  Хвостосеком,  дракон  так  и
съежился.
     - Решайся! - жители Хэма, смелея, подступали все ближе.
     Хризофилакс заморгал, но незаметно  для  всех  рассмеялся  в  глубине
души. Торговля начала его развлекать. Очевидно люди хотели что-то  из  нее
извлечь. Они так мало знали об окружающем  мире  -  ведь  ни  один  житель
королевства никогда не имел  дела  с  драконами  и  не  был  знаком  с  их
штучками. Постепенно Хризофилакс отдышался и успокоился. Он облизнулся.
     - Назовите свою цену, - предложил он.
     Тут все разом заговорили, перебивая друг друга. Хризофилакс слушал  с
интересом. Один только голос ему не понравился - голос кузнеца.
     - Ничего хорошего не выйдет, помяните мое слово! - воскликнул кузнец.
- Врет он все, не вернется он. Да и в любом случае ничем  хорошим  это  не
кончится.
     - Можешь от своей доли отказаться, если ты так считаешь, - предложили
ему, а сами продолжали рядиться и спорить, не очень-то следя за драконом.
     Хризофилакс поднял голову,  но,  если  он  и  подумывал  прыгнуть  на
кого-нибудь  или  улизнуть   под   шумок,   то   ему   пришлось   испытать
разочарование. Рядом стоял фермер Джайлс, жуя травинку и размышляя.  Держа
Хвостосек в руке, фермер не сводил глаз с дракона.
     - Лежи, где лежишь, - приказал он, - не то получишь, что заслужил,  и
золото не поможет!
     Дракон поник. Наконец священника выбрали говорить от имени  всех,  он
шагнул вперед и встал рядом с Джайлсом.
     - Гнусный червяк! - заявил он. - Ты должен  принести  сюда  все  свое
неправедное богатство. После того, как ты  возместишь  убытки  всем,  кого
ограбил, остальное мы поделим по справедливости. Затем, если ты  дашь  нам
торжественную  клятву  никогда  больше  не  разорять  наших  земель  и  не
подстрекать никакое другое чудовище нападать на нас, мы дадим тебе уйти  и
унести и голову, и хвост. А теперь ты должен поклясться, что вернешься,  -
такой клятвой, какую даже дракон обязан выполнить.
     Хризофилакс правдоподобно изобразил колебание - и согласился. Он даже
поплакал горючими слезами над своим богатством и оплакивал его до тех пор,
пока на дороге не задымились большие лужи, но его слезы никого не тронули.
Он принес самые торжественные и твердые клятвы, что вернется со всем своим
достоянием  к  празднику  Святого  Хилариуса  и  Святого  Феликса.  В  его
распоряжении было восемь дней, - даже самые несведущие в  географии  могли
бы сообразить, что срок для  такого  путешествия  маловат.  Тем  не  менее
дракона отпустили и проводили до моста.
     - До встречи! - сказал он, переправляясь через реку.  -  Уверен,  что
все мы будем ждать ее с нетерпением.
     - Уж мы то будем, - сказали люди.
     И понятно, поступили неразумно. Клятвы, которые он давал, должны были
бы тяжким грузом лечь на его совесть, но - увы! - совести у него  не  было
вовсе. Если эти доверчивые  люди  в  простоте  своей  не  допускали  столь
досадного недостатка  у  существа  столь  высокого  происхождения,  то  уж
священник (при его книжной учености) мог бы об этом догадаться.  Возможно,
он и догадывался. Он  ведь  был  человек  образованный  и  мог  предвидеть
будущее гораздо лучше других.
     По дороге в кузницу кузнец качал головой.
     - Недоброе сулят эти имена, - повторял он. - Хилариус  и  Феликс.  Не
нравится мне, как они звучат.
     Король, конечно, скоро узнал эту новость. Она молниеносно  пронеслась
по всему королевству и ничуть не исказилась по  пути.  Король  был  сильно
задет - по разным причинам, не последняя из которых  была  финансовая.  Он
решил сейчас же лично отправиться в Хэм,  где  происходят  такие  странные
события.
     Он прибыл спустя четыре дня после ухода дракона - проехал по мосту на
белом коне в сопровождении множества рыцарей, герольдов и целого  обоза  с
багажом. Жители  Хэма  принарядились  и  выстроились  вдоль  улицы,  чтобы
приветствовать его. Кавалькада  остановилась  перед  церковными  воротами.
Фермер Джайлс преклонил перед  королем  колена,  его  представили,  король
велел ему подняться и запросто потрепал его по спине. Рыцари сделали  вид,
будто не заметили такой фамильярности.
     Король приказал всем жителям деревни собраться на  обширном  пастбище
Джайлса на берегу реки. Когда все были в сборе (включая и  Гарма,  который
считал, что происходящее имеет к нему прямое отношение), Август Бонифаций,
государь и повелитель,  милостиво  обратился  к  ним  с  речью.  Он  четко
объяснил, что все богатства негодника  Хризофилакса  принадлежат  ему  как
господину здешних земель. Он ловко обошел вопрос о  своих  притязаниях  на
право повелителя горной страны, каковые были весьма  спорны,  но  объявил,
что "мы нимало не сомневаемся: все сокровища дракона были украдены у наших
предков.  Но  мы,  как  всем  известно,  столь   же   справедливы,   сколь
великодушны,  и  наш  любезный  вассал  Эгидиус  будет   должным   образом
вознагражден, и ни один из наших верных  подданных  в  здешних  местах  не
останется без какого-либо знака нашего расположения, начиная священником и
кончая самым малым ребенком.  Ибо  мы  очень  довольны  Хэмом.  Здесь,  по
крайней мере, остались  еще  смелые  и  мужественные  люди,  оправдывающие
древнюю славу нашей нации". Рыцари тем  временем  обсуждали  новые  фасоны
шляп.
     Жители кланялись и приседали, униженно благодаря монарха. Но  жалели,
что сразу не приняли предложения дракона получить по десять  фунтов  и  не
держали сделку в секрете. Они прекрасно понимали, что расположение  короля
не дойдет и до этой суммы. Гарм заметил, что опять не вспомнил о  собаках.
Доволен был только фермер Джайлс. Он был уверен, что его наградят,  и  уж,
во всяком случае, радовался, что выпутался из этой истории,  благополучный
конец которой придал ему еще больше веса в глазах соседей.
     Король не уехал. Он велел раскинуть шатры на поле фермера  Джайлса  и
ждал четырнадцатого января,  стараясь  развлекаться,  насколько  это  было
возможно в жалкой  деревушке  вдали  от  столицы.  В  первые  же  три  дня
королевская свита свела почти весь  хлеб,  масло,  яйца,  цыплят,  сало  и
баранину и выпила до капли все запасы старого эля, какие были  в  деревне.
Потом стали ворчать, что  их  плохо  кормят.  Король  великодушно  за  все
заплатил (квитанциями, которые после можно будет обменять на деньги:  ведь
он надеялся, что скоро казна  сильно  пополнится),  так  что  жители  Хэма
обрадовались, не зная истинного положения казны.
     Наступило четырнадцатое января, праздник  Хилариуса  и  Феликса.  Все
встали очень рано. Рыцари надели кольчуги. Фермер нацепил свою самодельную
кольчугу, и рыцари откровенно смеялись над ним, пока не  поймали  на  себе
гневный взор короля. Фермер пристегнул  Хвостосек  -  меч  вошел  в  ножны
легко, как нож в масло, и остался там. Священник внимательно посмотрел  на
меч и только головой покачал. Кузнец посмеивался.
     Наступил полдень.  От  волнения  никто  не  мог  есть.  День  тянулся
медленно.  Хвостосек  по-прежнему  не  проявил  ни  малейшего   стремления
выскочить из ножен.  Никто  из  наблюдателей  на  холме,  даже  мальчишки,
взобравшиеся на деревья, ни на земле, ни в воздухе  не  замечал  признаков
приближения дракона.
     Кузнец расхаживал посвистывая, но  остальные  жители  деревни  только
вечером, когда появились звезды,  начали  подозревать,  что  дракон  и  не
думает  возвращаться.  Но  они  вспоминали  его  торжественные  клятвы   и
продолжали надеяться. Когда же наступила полночь и назначенный день истек,
разочарованию жителей Хэма не было предела. Зато кузнец торжествовал.
     - Я же говорил, - напомнил он. Но они еще ничего не поняли.
     - Он все-таки тяжело ранен, - говорили одни.
     - Мало мы ему времени дали, - соображали другие. - В горы так  тяжело
и долго добираться, а ему нужно столько нести. Может, помочь ему надо.
     Но миновал следующий день и еще один. Надеяться уже перестали. Король
пришел в ярость. Еда и питье кончились, и рыцари начали громко роптать. Им
хотелось вернуться к дворцовым развлечениям. Но королю нужны были  деньги.
Он простился  со  своими  подданными  поспешно  и  холодно  и  аннулировал
половину квитанций. Фермеру Джайлсу он на прощание едва кивнул.
     - Мы обратимся к вам позже, - сказал он и уехал со своими рыцарями  и
герольдами.

     Самые простодушные энтузиасты надеялись, что скоро придет  письмо  от
короля, он призовет мастера Эгидиуса к себе  и  хотя  бы  посвятит  его  в
рыцари. Через неделю письмо  действительно  пришло,  но  совершенно  иного
содержания. Оно было в трех экземплярах: для Джайлса, для священника, -  а
третий  надлежало  вывесить  на  дверях  церкви.  Только  из   экземпляра,
предназначенного священнику, можно было извлечь  какую-то  пользу,  потому
что написано особым шрифтом, столь же непонятным жителям Хэма, как книжная
латынь. Но священник  перевел  его  на  простонародный  язык  и  прочел  с
церковной кафедры. Письмо было не по-королевски коротким и сугубо деловым:
король торопился.
     "Мы, Август Б. А. Ю. А. П., Государь и пр., Сообщаем, что решили  для
безопасности нашего королевства и  поддержания  нашего  престола  дракона,
именующего себя Хризофилаксом Богатым, разыскать и жестоко наказать за его
коварные дела и злонамеренные  поступки.  Рыцарство  нашего  двора  должно
незамедлительно вооружиться и быть готовым к свершению этого подвига,  как
только мастер Эгидиус А. Ю. Агрикола прибудет  к  оному  двору,  поскольку
означенный Эгидиус показал себя человеком преданным и способным  сражаться
с великанами, драконами и прочими врагами, нарушающими королевский  покой,
мы приказываем ему немедленно отправиться в путь и присоединиться к  нашим
рыцарям со всей возможной быстротой".
     Жители Хэма считали, что это большая честь и  следующим  шагом  будет
посвящение в рыцари. Мельник страшно завидовал.
     - Высоко поднимется друг Эгидиус, - сказал он. - Надеюсь, он  нас  не
забудет, когда воротится.
     - Может он и вовсе не воротится, - сказал кузнец.
     - Хватит,  заткнись,  морда  лошадиная,  -  оборвал  Джайлс.  -  Будь
проклята такая честь! если  вернусь,  даже  общество  мельника  будет  мне
приятно. Все-таки меня утешает то, что некоторое  время  я  не  увижу  вас
обоих. - С этими словами он ушел.
     Для короля не придумаешь отговорки, как для  соседей:  овцы,  пахота,
молоко или вода, - пришлось оседлать серую кобылу и  отправиться  в  путь.
Провожал его священник.
     - Надеюсь, ты взял крепкую веревку? - спросил он.
     - Это зачем? - удивился Джайлс. - Повеситься?
     - Никоим образом! мужайся, мастер Эгидиус! - сказал священник. -  Мне
кажется, ты можешь положиться на свою удачу. Но  все  же  захвати  веревку
подлиннее,  она   тебе   пригодится,   если   меня   не   обманывает   моя
проницательность. Ну, прощай же, да смотри возвращайся невредимым!
     - Ох! Вернуться и увидеть свой дом и землю совсем запущенными... Будь
они прокляты, драконы! - ответил Джайлс. Потом запихнул в седельную  сумку
большой моток веревки и отправился в путь. Пса он не взял - тот  все  утро
старался не попадаться на глаза. Когда хозяин уехал, Гарм прокрался в  дом
и выл всю ночь. За это его поколотили, но он продолжал свое.
     - Караул, караул! - тявкал он. - Не увижу  я  больше  моего  дорогого
хозяина, а ведь он такой был грозный и великолепный!  Лучше  бы  я  с  ним
пошел.
     - Заткнись! - прикрикнула жена фермера. - Не то не доживешь до  того,
чтобы увидеть, вернется ли он.
     Вытье собаки услышал кузнец и объявил:
     - Дурной знак! - при этом вид у него был довольный.
     Прошло много дней - вестей не было.
     - Отсутствие вестей - дурные вести, - провозгласил  кузнец  и  громко
запел.

     Фермер Джайлс прибыл ко двору  усталый  и  запыленный,  но  рыцари  в
начищенных кольчугах и  сверкающих  шлемах  стояли  наготове  возле  своих
коней. Им не нравилось, что король вызвал  фермера  и  включил  его  в  их
славные ряды, поэтому они настояли  на  буквальном  выполнении  приказа  и
ждали появления Джайлса, чтобы сразу же выступить в поход.  Бедный  фермер
едва успел проглотить кусок хлеба и запить его вином, как снова оказался в
пути. Кобыла его  обиделась.  К  счастью,  ее  мнение  о  короле  осталось
невысказанным: оно было весьма непочтительным.
     День клонился к вечеру. "Слишком поздно начинать охоту на дракона", -
думал Джайлс. Но много они не проехали. Рыцари не спешили: ведь главное  -
это выступить  в  поход.  Они  ехали  шагом  нестройными  рядами:  рыцари,
эсквайры, слуги и пони с поклажей. Позади на своей усталой  кобыле  трясся
фермер Джайлс.
     Когда наступил вечер, сделали привал и раскинули  шатры.  О  съестных
припасах для фермера Джайлса никто не позаботился, пришлось ему одалживать
у других. Кобыла негодовала  и  отреклась  от  верности  династии  Августа
Бонифация.
     На второй день продолжали путь. На третий  различили  вдали  туманные
очертания  негостеприимных  гор.  В  скором  времени  оказались  там,  где
полностью не  признавалась  власть  Августа  Бонифация.  Ехали  осторожно,
держась ближе друг к другу. На четвертый день добрались до  диких  холмов,
до границы таинственной страны, где, по слухам, обитали сказочные  жители.
Вдруг ехавший впереди всадник заметил на песке  у  ручья  огромные  следы.
Позвали фермера.
     - Что это, мастер Эгидиус? - спросил у него.
     - Драконьи следы, - отвечал он.
     - Вперед!
     Теперь устремились на запад. Фермер Джайлс оказался во главе колонны,
кольца на его кожаной куртке так и звенели. Но это  было  неважно,  потому
что рыцари громко болтали и смеялись, а ехавший среди них  менестрель  пел
песни. Припев то и дело громко подхватывали хором. Пение всех приободряло:
песня была хорошая, ее сложили в прежние времена,  когда  битвы  случались
чаще, чем турниры. Но петь было неблагоразумно: из-за  этого  все  здешние
обитатели слышали приближение рыцарей, во всех  западных  пещерах  драконы
настораживали уши. Трудно было надеяться застигнуть Хризофилакса спящим.
     То ли судьба так захотела, то ли кобыла  сама  была  виновата,  но  у
самого подножия темных гор она охромела. Все  как  раз  начали  подъем  по
каменистой  тропе,  продвигались   с   трудом   и   все   с   возрастающим
беспокойством. Серая кобыла все больше отставала, спотыкаясь и хромая, вид
у нее был такой терпеливый и печальный, что  фермер  Джайлс  наконец  счел
нужным спешиться и пойти за ней. Вскоре они  отстали  от  самых  последних
пони, но никто этого не заметил. Рыцари были заняты  тем,  что  обсуждали,
кому за кем  следовать  согласно  этикету.  Иначе  они  заметили  бы,  что
драконьи следы стали отчетливей и  многочисленней.  Они  и  в  самом  деле
попали в места, где  частенько  бродил  Хризофилакс,  приземлившись  после
разминки в воздухе. По обе стороны тропы земля была выжжена  и  вытоптана.
Травы осталось мало, а стебли вереска и дрока  торчали  черными  прутиками
среди обширных прогоревших участков земли. Много лет здесь  была  площадка
драконьих игр. Над ней темной стеной нависала гора.
     Фермер Джайлс беспокоился о своей кобыле, но  радовался  предлогу  не
быть в центре внимания. Не нравилось ему возглавлять  кавалькаду  в  таком
мрачном и ненадежном месте. Вскоре он обрадовался еще сильнее и  с  полным
основанием благодарил судьбу (и  кобылу):  ровно  в  полдень  (а  это  был
праздник Сретенья и седьмой день пути)  Хвостосек  выскочил  из  ножен,  а
дракон - из пещеры.
     Дракон ринулся в бой без предупреждения и не соблюдая  формальностей.
С ревом и свистом обрушился он на людей. Вдалеке от дома он,  несмотря  на
свое высокое происхождение, не проявлял особенной храбрости. Но теперь  он
был исполнен ярости, потому что сражался у собственных  дверей  и  защищал
свои сокровища. Он кружил вокруг горы, точно грозовая туча,  шумя  подобно
ветру, изрыгая красные молнии.
     Препирательство о  порядке  следования  тотчас  прекратились.  Лошади
кинулись в разные стороны,  некоторые  рыцари  с  них  свалились.  Пони  с
поклажей и слуги бросились бежать: они ведь не думали об этикете.
     Тут все окутали клубы дыма, а среди них возник дракон  и  кинулся  на
голову кавалькады. Несколько рыцарей погибло, так и  не  успев  произнести
традиционный вызов на битву; многие были сброшены на землю.  Об  остальных
позаботились кони, которые повернули и  понесли  своих  хозяев  прочь,  не
спрашивая их согласия. Но многим именно того и хотелось.
     А серая кобыла и с места не сдвинулась. Возможно, боялась  переломать
ноги на каменистой  тропе,  а  может,  слишком  устала.  Она  инстинктивно
понимала, что дракон представляет гораздо большую опасность,  летя  позади
нее, чем впереди, и что тут может помочь только скорость отличной скаковой
лошади. Кроме того, она не забыла, как гналась за Хризофилаксом через поля
и ручьи в родных своих местах и как он улегся, точно  ручной,  на  главной
улице деревни. Одним словом,  она  расставила  ноги  и  зафыркала.  Фермер
Джайлс страшно побледнел, но остался стоять рядом, так как другого выхода,
по-видимому, у него не было.

     И вышло так, что дракон, налетев на кавалькаду,  увидел  прямо  перед
собой своего старого врага с Хвостосеком в руке. Этого он никак не ожидал.
Он кинулся в сторону, как гигантская летучая мышь, и  свалился  на  склоне
холма возле дороги. Серая кобыла двинулась к нему, позабыв,  что  хромает.
Приободрившись, фермер Джайлс поспешно вскарабкался в седло.
     - Прошу прощения, но не меня ли вы случайно ищете?
     - Что вы, нет! - заверил его Хризофилакс. - Кто бы мог подумать,  что
вы здесь окажетесь? я просто пролетал мимо.
     - Значит мы встретились благодаря счастливой  случайности,  -  сказал
Джайлс, - и мне очень приятно, ведь я искал  именно  вас.  Более  того,  я
должен уладить с вами одно неприятное дело, вернее, несколько дел.
     Дракон захрапел. Фермер Джайлс поднял руку, чтобы защититься  от  его
горячего дыхания, и тут, Хвостосек, угрожающе сверкнув, подлетел к  самому
носу дракона.
     - Ой! - дракон даже храпеть перестал, он задрожал и  попятился,  весь
огонь в нем мигом остыл. - Надеюсь, вы явились сюда  не  для  того,  чтобы
убить меня, добрый мастер? - спросил он жалобно.
     - Да нет, - сказал фермер. - Разве я это сказал?
     Серая кобыла фыркнула.
     - В таком случае, что вы тут делаете со всеми этими  рыцарями,  можно
узнать? - спросил Хризофилакс. - Рыцари всегда убивают нас, драконов, если
мы сами не успеем их убить.
     - Ничего я не делаю, да и они вовсе не со мной, - заверил его Джайлс.
- У них теперь кто убит, а кто убежал. Как насчет того, что вы  обещали  в
крещенье?
     - Это вы о чем же? - удивился дракон.
     - Месяц уже просрочили, - напомнил Джайлс, - а долг платежом  красен.
Вот я и приехал с вас получить. А вам бы надо прощения у  меня  попросить,
что я из-за вас угодил в такую передрягу.
     - Простите, - взмолился дракон. - Мне, право, совестно, что вы  взяли
на себя этот труд.
     - На этот раз -  все  сокровища,  до  последней  монетки,  и  никаких
фокусов, не то я порешу вас на месте и  вывешу  вашу  шкуру  на  церковном
шпиле, чтобы другим неповадно было.
     - Это ужасно жестоко, - поежился дракон.
     - Уговор дороже денег, - отпарировал Джайлс.
     - Нельзя ли мне оставить себе два-три колечка  и  золотую  монетку  -
мало ли, придется наличными за что-нибудь платить? - спросил дракон.
     - Нет уж, ни одной медной пуговицы!
     Они торговались и спорили, точно на ярмарке. Но результат был  именно
таков, как следовало предвидеть: ведь мало  кто  мог  переспорить  фермера
Джайлса на ярмарке.
     Пришлось дракону отправиться в пещеру, так как Джайлс  с  Хвостосеком
наготове не отставал от него ни на шаг. Тропа, которая вилась вокруг горы,
была узкой, на ней едва хватало места для двоих. Кобыла с задумчивым видом
следовала за ними. После пяти миль тяжелой дороги фермер Джайлс тащился  с
трудом, пыхтя и отдуваясь, но не сводя глаз с ящера. Наконец они подошли к
входу в пещеру на западном склоне горы. Вход был  широкий  и  черный,  его
загораживали медные двери,  которые  раскачивались  на  железных  столбах.
Очевидно, в былые времена здесь жили сильные и гордые существа, драконы не
строят подобных сооружений и не выкапывают пещер, они  просто  живут,  где
придется - в гробницах или в сокровищницах  древних  героев  и  великанов.
Двери этого подземного жилища были массивными, и  они  остановились  в  их
тени. До сих пор у Хризофилакса не было случая обратиться  в  бегство,  но
теперь, у дверей своего дома, он неожиданно  прыгнул  вперед  и  собирался
исчезнуть в глубине пещеры. Фермер плашмя ударил его мечом.
     - Эй! - крикнул он. - Пока ты еще тут, я должен кое-что тебе сказать.
Если ты живо не выйдешь и не принесешь что-нибудь стоящее, я войду  следом
и для начала отрублю тебе хвост.
     Лошадь фыркнула, она не могла себе представить, чтобы  фермер  Джайлс
вошел в драконье логово даже за все деньги  на  земле.  Но  Хризофилакс  с
готовностью в это поверил: острый Хвостосек так и сверкал в руке  фермера.
А может, он говорил правду и лошадь,  при  всей  ее  мудрости,  просто  не
поняла, что ее хозяин переменился. Фермеру Джайлсу  везло,  и  после  двух
встреч он вообразил, будто его не одолеет ни один дракон.  Как  бы  то  ни
было, вышел Хризофилакс довольно скоро. Он притащил фунтов двадцать золота
и серебра, да еще сундук, полный колец, ожерелий и других драгоценностей.
     - Вот! - объявил он.
     - Что - вот? - передразнил фермер. - Что ты такое говоришь?  Здесь  и
половины твоего добра нет.
     - Конечно! - поспешно согласился дракон,  немало  обеспокоенный  тем,
что фермер, кажется, стал сообразительнее со дня их разговора в деревне. -
Мне сразу все и не принести.
     - Держу пари, и за два раза всего не принести, - согласился Джайлс. -
Давай иди, да возвращайся поскорее, не то дам тебе отведать Хвостосека!
     - Нет! - испугался дракон и сбегал на этот раз с двойной скоростью. -
Вот! - он выложил огромный мешок золота и два сундука с бриллиантами.
     - Еще давай! - Скомандовал фермер. - Да побольше!
     - Тяжело же! - Простонал дракон, углубляясь в пещеру.
     Теперь уже серая  кобыла  забеспокоилась.  "Интересно,  кто  всю  эту
тяжесть потащит домой? - подумала она и с такой тоской поглядела на  мешки
и сундуки, что фермер догадался, о чем она загрустила.
     - Не горюй, голубушка, - успокоил  он  ее.  -  Заставим-ка  мы  ящера
самого доставить поклажу.
     -  Боже  милостивый!  -  воскликнул  дракон,  который  услышал   это,
выбираясь из пещеры. На этот  раз  он  принес  массу  драгоценных  камней,
сияющих зелеными и синими огнями. - Боже милостивый! если  я  все  потащу,
мне и конец придет! а еще мешок добавить - так и вовсе не управиться, хоть
убивайте!
     - Значит, еще есть? - спросил фермер.
     -  Есть,  -  признался  дракон.  -  Достаточно,  чтобы   пользоваться
уважением. - Он говорил правду,  что  с  ним  бывало  редко,  и  это,  как
выяснилось впоследствии, было весьма благоразумно. - Если вы мне  оставите
остальное, - добавил он лукаво, - я навеки стану вашим другом. И  сам  все
это снесу к дому вашей милости, а не к королевскому  дворцу.  И,  что  еще
важнее, помогу вам сохранить сокровища.
     Фермер левой рукой вытащил зубочистку и с минуту размышлял.
     - По рукам! - воскликнул он, проявляя похвальное благоразумие.
     Рыцарь, конечно, стал бы настаивать на целом кладе - и испытал бы  на
себе его проклятие. Вполне возможно, что если бы фермер  Джайлс  продолжал
спорить и довел бы ящера до отчаяния, тот бился бы до последнего, несмотря
на меч. А в этом случае, если бы даже Джайлс уцелел, он  вынужден  был  бы
собственными руками уничтожить свою тягловую силу и оставить большую часть
сокровищ в горах.
     На том и порешили. На случай, если что выйдет неладно,  фермер  набил
драгоценностями карманы и нагрузил лошадь.  Остальное,  сундуки  и  ящики,
взвалили на спину Хризофилаксу, так что дракон  стал  похож  на  фургон  с
королевской мебелью. У него не было ни малейшей возможности  улететь,  ибо
груз был тяжелым, да и крылья ему фермер связал.
     - Вот и  веревка  пригодилась,  -  сказал  Джайлс,  с  благодарностью
вспоминая священника.
     Пыхтя и отдуваясь, дракон затрусил вперед, лошадь за  ним,  а  позади
всех - фермер с Хвостосеком в руке,  так  что  дракон  никаких  трюков  не
выкидывал.
     Несмотря на груз, дракон  и  кобыла  теперь  двигались  быстрее,  чем
кавалькада на пути в горы. Фермер Джайлс спешил еще и потому, что съестные
припасы в его мешке подходили к  концу.  Да  и  Хризофилаксу  доверять  не
приходилось после того, как тот нарушил столь торжественные клятвы. Джайлс
все раздумывал, как бы ему за ночь не лишиться жизни или богатства. Но еще
до наступления ночи ему снова повезло: они догнали несколько слуг и  пони,
которые заблудились после своего поспешного  бегства  в  диких  холмах.  В
изумлении и страхе те бросились наутек, но Джайлс их окликнул:
     - Эй, ребята! назад! У меня есть для вас работа и хорошее  жалованье,
пока идет перевозка груза!
     И они поступили к нему на службу, довольные, что нашли проводника,  и
полагая, что  теперь  они,  возможно,  станут  получать  более  регулярное
жалованье, чем до сих пор. Так и пустились в  путь:  семь  человек,  шесть
пони, лошадь и дракон. Джайлс, чувствуя себя  господином,  выпятил  грудь.
Останавливались как можно реже. На ночь Джайлс привязывал дракона за  лапы
к четырем кольям, три человека по очереди стерегли его.  Но  серая  кобыла
поглядывала, чтобы слуги не учинили какого-нибудь фокуса в свою пользу.
     Через три дня они уже были на  родной  земле.  Появление  их  вызвало
ликование,  невиданное  между  морями.  В  первой  же  деревне,  где   они
появились, их бесплатно накормили и напоили, а  половина  молодых  местных
жителей захотела присоединиться к ним.  Джайлс  отобрал  дюжину  молодцов,
обещал им хорошее жалованье и купил самых лучших  лошадей.  Он  становился
все более сообразительным.
     Отдохнув денек, он двинулся дальше в  сопровождении  нового  эскорта.
Спутники Джайлса распевали в его честь песни, грубые и  неприхотливые,  но
ему они нравились. Кто его приветствовал, а кто смеялся.  Зрелище  было  и
веселое,  и  удивительное.  Вскоре  фермер  Джайлс  свернул  к   югу,   по
направлению к дому; к королевскому двору он не пошел и письма не отправил.
Но весть о возвращении мастера Эгидиуса распространилась, подобно  пожару,
идущему с запада, вызывая удивление и смятение. Ведь он  явился  вслед  за
приказом короля объявить во всех городах и деревнях траур по случаю гибели
рыцарей в горном походе.
     Везде, где появлялся Джайлс, о трауре  мгновенно  забывали,  колокола
начинали вовсю звонить, а люди толпились на  улицах,  крича  и  размахивая
шапками и шарфами. Все они улюлюкали в морду бедному дракону, и тот  начал
горько сожалеть о заключенной сделке. Для потомка древнего  царского  рода
она оказалась унизительной. Когда прибыли в Хэм, все  собаки  презрительно
на него залаяли. Все, кроме  Гарма:  он  был  слишком  поглощен  хозяином,
обратив к Джайлсу и глаза, и уши,  и  нос.  От  радости  он  прямо  голову
потерял и ходил колесом по всей улице.
     В Хэме, разумеется, встретили Джайлса бурной  радостью,  но  приятнее
всего ему было видеть, как безуспешно пытается усмехнуться мельник  и  как
изменился в лице кузнец.
     - Помяните мое слово, это еще не все! - буркнул кузнец и, не в  силах
придумать более мрачное пророчество, угрюмо повесил голову.
     Фермер Джайлс со  свитой,  с  драконом  и  с  поклажей  поднялись  на
пригорок. В дом пригласили только священника.

     Скоро  новость  дошла  до  столицы;  позабыв  официальный   траур   и
собственные дела, люди толпились на улицах. Было много шума и крика.
     Король во дворце кусал ногти и выдирал себе бороду. Он так горевал  и
гневался, так оплакивал  свои  финансы,  был  так  мрачен,  что  никто  не
осмеливался с  ним  заговорить.  Наконец  уличный  шум  достиг  его  ушей:
непохоже было на траур и рыдания.
     - Что за шум? - спросил он. - Велите народу отправляться по  домам  и
соблюдать траур, как подобает. Шумят, будто гуси на ярмарке!
     - Дракон вернулся, государь, - отвечали ему.
     - Как? - изумился король. - Так соберите немедленно рыцарей - вернее,
то, что от них осталось!
     - В этом нет нужды, государь, - объяснили ему.  -  Ведь  с  ним  едет
мастер Эгидиус, и при нем дракон совсем ручной  и  послушный.  По  крайней
мере, так говорят. Новость только что дошла до нас, слухи разные.
     - Боже  милостивый!  -  воскликнул  король  с  явным  облегчением.  -
Подумать только, что на послезавтра мы  заказали  торжественную  мессу  по
случаю  гибели  этого  человека!  отменить  ее!  а  что  слышно  о   наших
сокровищах?
     - Говорят, их там целая гора, государь, - доложили ему.
     - Когда же они прибудут?  -  заволновался  король.  -  Ну  и  славный
человек этот Эгидиус - проведите его прямо ко нам, как только явится!
     Придворные в нерешительности ничего не отвечали. Наконец один из  них
набрался храбрости:
     - Извините, государь, но мы слыхали, что  фермер  миновал  столицу  и
направился к себе домой. Несомненно, при первой же возможности он  должным
образом переоденется и поспешит сюда.
     - Несомненно, - согласился король. -  Но  к  чему  эти  переодевания?
какое право он имел пройти мимо не доложившись? мы очень недовольны.

     Первая возможность давно представилась  -  и  прошла,  как  и  многие
другие. Фермер Джайлс уже целую неделю жил дома, но так и  не  написал  во
дворец ни слова. На десятый день король совсем разъярился:
     - Послать за негодяем!
     И послали. До Хэма был целый день пути в один конец.  Через  два  дня
посыльный вернулся и, трепеща, доложил:
     - Он не желает ехать, государь!
     - Гром и молния! - рассердился король. - Так  велите  ему  явиться  в
следующий вторник, не то его пожизненно заключат в тюрьму!
     - Извините, государь, но он все равно не явится, - доложил несчастный
посыльный, возвратившись во вторник.
     - Десять тысяч молний! - воскликнул король. -  Так  отправить  его  в
тюрьму! сейчас же пошлите людей заковать этого грубияна в цепи! - приказал
он слугам, которые попались ему под руку.
     - Сколько же людей послать? Там ведь дракон, да Хвостосек, да еще...
     - Да еще палки от  метелок,  да  смычки  от  скрипок!  -  передразнил
король. Затем приказал подать ему белого коня, собрал рыцарей (вернее, то,
что от них осталось) и оруженосцев и отправился в путь,  кипя  от  ярости.
Народ в удивлении высыпал из домов.
     Но фермер теперь был не только героем округи, он  уже  стал  любимцем
страны. Народ и не думал приветствовать рыцарей  и  королевскую  свиту  на
пути их следования, хотя перед самим королем еще  снимали  шляпы.  Но  чем
ближе он подъезжал к Хэму, тем угрюмее на него глядели;  в  иных  деревнях
люди запирались в домах и не выглядывали из окон.
     От кипящего гнева король перешел к холодной ярости. Когда он  наконец
подъехал к реке, за которой лежал Хэм и виднелся дом  Джайлса,  он  совсем
помрачнел. Ему захотелось даже сжечь деревню.  Но  на  мосту  восседал  на
своей серой кобыле сам фермер Джайлс и  держал  в  руке  Хвостосек.  Кроме
Гарма, разлегшегося на дороге, никого больше не было видно.
     - Доброе утро, государь, - вежливо поздоровался  Джайлс,  не  ожидая,
когда к нему обратятся.
     Король посмотрел на него холодно и сказал:
     - Твои манеры в нашем присутствии оставляют желать лучшего, но это не
освобождает тебя от обязанности явиться, когда за тобой посылают.
     - И правда, государь, я об этом и не подумал, - ответил Джайлс.  -  У
меня и своих дел по горло, а я на ваше поручение  и  так  столько  времени
потратил.
     - Десять тысяч молний! - закричал король, опять раскаляясь от  гнева.
- Иди ты к дьяволу вместе со  своей  наглостью!  Раз  так,  ничего  ты  не
получишь, и благодари бога, если тебя не повесят! А надо бы тебя повесить,
если ты не попросишь у нас прощения и не вернешь нам меч!
     - Что такое? - переспросил Джайлс. - По-моему,  я  все  уже  получил.
Нашел - храни, а хранишь - значит, имеешь, так  уж  у  нас  говорят.  И  я
думаю, Хвостосеку у меня лучше, чем у ваших слуг. А для чего вам  все  эти
рыцари и свита? если вы в гости, так добро пожаловать, но тогда хватило бы
и поменьше людей. А если меня хотите взять, так вам бы побольше надо.
     Король чуть не задохнулся  от  негодования,  а  рыцари  покраснели  и
опустили головы. Некоторые оруженосцы заулыбались за спиной у короля.
     - Отдавай мой меч! - громко потребовал король, позабыв величать  себя
во множественном числе.
     -  Отдайте  нам  вашу  корону!  -  возразил  Джайлс.  Вот  это   было
требование, такого еще никогда не слышали в среднем королевстве.
     - Гром и молния! схватить его  и  связать!  -  король  разъярился  до
последней степени. - Да что вы топчетесь? хватайте его  -  или  убейте  на
месте!
     Оруженосцы выступили вперед.
     - Караул! караул! - залаял Гарм.
     Именно в эту минуту дракон вылез из-под моста. Он прятался глубоко  в
реке, у дальнего берега. Он выдохнул могучую струю пара, потому что  выпил
немало воды. Образовался густой туман, в котором сверкали  только  красные
глаза дракона.
     - Домой, дурни! - загремел он. - Или я разорву вас всех в  клочья.  В
горах  уже  лежат  трупы  рыцарей,  скоро  новые  появятся,  в  реке.  Вся
королевская конница, вся королевская рать!
     Он прыгнул и вонзил коготь в бок  белого  королевского  коня,  и  тот
помчался прочь, как десять тысяч молний,  так  часто  поминаемые  королем.
Остальные лошади поскакали следом с  той  же  скоростью:  кое-кто  из  них
встречался с драконом раньше, и воспоминания  эти  были  не  из  приятных.
Оруженосцы разбежались кто куда, подальше от Хэма.
     Белый конь был только слегка поцарапан, но  ему  не  удалось  убежать
далеко. Король заставил его  вернуться:  ведь  для  своей  лошади  он,  по
крайней мере, был еще господином, никто  не  посмел  бы  сказать,  что  он
боится хоть одного человека или дракона на свете. Когда он вернулся, туман
рассеялся, но рассеялись и рыцари с  оруженосцами.  Положение  изменилось:
король оказался один на один со  здоровенным  фермером,  а  ведь  тот  был
господином Хвостосека и дракона! переговоры ни к чему не  привели.  Фермер
Джайлс заупрямился. Он  не  уступал  и  не  вступал  в  бой,  хотя  король
неоднократно вызывал его на поединок.
     - Нет уж, государь, - отвечал он  улыбаясь.  -  Ступайте-ка  домой  и
успокойтесь. Не хочу вас поранить, но, если вы немедленно  не  уедете,  за
дракона я не ручаюсь. Всего хорошего!
     Так закончилась битва на Хэмском мосту. Не получил король ни  единого
пенса и ни слова извинения от фермера Джайлса,  который  возвысился  таким
образом в собственных глазах. Более того, с этого дня среднее  королевство
утратило  власть  над  здешними  землями.  Люди  признали  Джайлса   своим
господином. При всех своих титулах король не мог найти ни одного человека,
который выступил  бы  против  бунтовщика  Эгидиуса,  потому  что  он  стал
любимцем страны, менестрели пели о нем, и невозможно  было  запретить  все
песни, воспевающие его  деяния.  Самой  популярной  была  баллада  из  ста
насмешливых куплетов о знаменитой встрече на мосту.
     Хризофилакс надолго остался в Хэме, к великой  выгоде  Джайлса:  ведь
естественно, что человек, владеющий ручным  драконом,  пользуется  большим
уважением. С разрешения священника дракона держали в амбаре  для  хранения
церковной десятины, и его стерегли двенадцать молодцов. Так возник  первый
из титулов Джайлса: Домиуиде де Домито  Беуреате,  что  на  простонародном
языке означает: господин  ручного  ящера,  сокращенно  -  просто  ручного.
Джайлсу воздавали большие почести, но он все еще платил дань королю: шесть
бычьих хвостов и пинту пива в день Святого Маттиаса -  это  была  как  раз
дата встречи на мосту. Однако через некоторое время он заменил "господина"
на "графа", - размера  его  владений  было  вполне  достаточно  для  этого
титула.
     Через  несколько  лет  он  стал  принцем  Эгидиусом,   выплата   дани
прекратилась.  Джайлс,  будучи  сказочно  богат,  выстроил  величественный
дворец и окружил себя многочисленными оруженосцами. Все они были  довольны
и  веселы,  одежда  их  поражала  роскошью.  Двенадцать   молодцов   стали
капитанами. У Гарма появился золотой ошейник, и пес до  конца  своих  дней
свободно шатался везде, где хотел. Он стал  гордым  и  счастливым  псом  и
презирал других собак, считая,  что  они  должны  ему  оказывать  почести,
соответствующие богатству и власти его хозяина. Серая кобыла в мире дожила
свои дни, так и не поделившись ни с кем своими мыслями.
     В  конце  концов,  Джайлс,  конечно  же,  стал   королем   -   Малого
королевства. Его  короновали  под  именем  Эгидиуса  Дракониуса,  но  чаще
называли  старым  Ящерным  Джайлсом.  При   его   дворе   в   моду   вошел
простонародный язык, сам король никогда не  произносил  речей  на  книжной
латыни. Его жена стала  весьма  величественной  королевой  и  держала  под
строгим контролем хозяйственные счета. Трудно было перехитрить или  обойти
королеву Агату, по крайней мере, на это время требовалось немало времени.
     Так Джайлс дожил до преклонных лет. Он отрастил седую бороду до колен
и завел представительный двор, где заслуги людей часто вознаграждались  по
достоинству. Им был основан совершенно новый царский орден - орден  Ящера,
эмблемой его стал дракон, а  старшими  членами  -  все  те  же  двенадцать
молодцов.
     Следует признать, что Джайлс обязан своим  возвышением  случаю,  хотя
использовал этот случай с умом. И удача, и ум остались при  нем  до  конца
дней, к  великой  выгоде  его  друзей  и  соседей.  Он  щедро  вознаградил
священника, и даже кузнец с мельником получил свою долю,  ибо  Джайлс  мог
позволить себе щедрость. Но став королем, он издал  суровый  закон  против
любителей дурных  предсказаний  и  сделал  помол  королевской  монополией.
Кузнец переменил профессию и стал гробовщиком, зато мельник подобострастно
служил короне. Священник сделался епископом и учредил  кафедру  в  Хэмской
церкви, которую для этого перестроили.

     Нынешние жители бывшего малого  королевства  найдут  в  этой  истории
правдивые объяснения, которые и в наше  время  носят  некоторые  города  и
деревни этой местности. Ведь сведущие люди уверяют, что,  когда  Хэм  стал
столицей нового королевства, из-за естественной путаницы между  прозвищами
лорд Хэма и лорд Тэма, т. е. Ручного, город этот стали  ошибочно  называть
Тэмом. А в  память  о  драконе,  благодаря  которому  они  прославились  и
разбогатели,  драконарии  (рыцари  дракона)  построили  большой   дом   на
расстоянии четырех миль к северо-западу от Тэма, в том  самом  месте,  где
Джайлс познакомился с Хризофилаксом. Это место во всем  королевстве  стало
известно как адка драконаниа, или, на простонародном языке, Чертог Ящера -
в честь короля, господина ящера, и его знамени.
     Ландшафт местности с тех пор изменился, королевства образовывались  и
рассыпались,  реки  поменяли  русла;  остались  только  холмы,  но  и  они
разрушаются ветрами и дождями. А название еще  сохранилось,  хотя  теперь,
как мне говорили, его исказили и произносят - черт из ящика, ибо  нынешние
деревни утратили свою былую гордость. Но в те дни,  о  которых  повествует
эта история, место называлось Чертог Ящера и было королевской резиденцией,
а над деревьями развевалось знамя с изображением  дракона.  Дела  там  шли
хорошо и жилось весело, пока Хвостосек был на страже.

                                  ЭПИЛОГ

     Хризофилакс просил отпустить его, да и кормить его оказалось  дорого:
он продолжал расти, все драконы растут, пока жизнь сохраняется в них.  Так
что через несколько лет, когда Джайлс надежно укрепил свое  положение,  он
отпустил бедного ящера домой. Расстались они с многочисленными  уверениями
во взаимном уважении и заключили  пакт  о  ненападении.  В  глубине  своей
недоброй души дракон чувствовал самое доброе расположение  к  Джайлсу,  на
какое только способен дракон. А тут еще  и  Хвостосек:  дракон  легко  мог
лишиться  жизни  и  клада.  У  него  в  пещере,  как  подозревал   Джайлс,
сохранилось еще достаточно сокровищ.
     Хризофилакс полетел с горы медленно и осторожно, потому что крылья  у
него сделались неуклюжими от долгого бездействия, а размеры и броня сильно
увеличились. Прибыв домой, он первым делом выставил  из  своей  резиденции
молодого дракона, который нахально ее захватил в отсутствии  Хризофилакса.
Говорят,  что  шум  битвы  был  слышен  по  всей  округе.   Когда   он   с
удовлетворением сожрал своего побежденного врага, ему сразу  стало  легче.
Раны былого унижения  затянулись,  и  он  очень  долго  проспал.  Наконец,
внезапно пробудившись, он отправился на поиски  того  самого  огромного  и
глупого великана, который много лет назад затеял всю эту кутерьму.  Дракон
высказал ему все, что о нем думает, и бедняга был очень подавлен.
     - Так это был мушкетон? - переспросил он и поскреб  в  затылке.  -  А
я-то думал - это слепни!

                         Джон Рональд Руэл ТОЛКИЕН

                                 ЭЛЕССАР

     Жил в Гондолине мастер, кузнец и ювелир, по имени  Энердил.  Не  было
его искусней среди Нольдора со  смерти  Феанора.  Больше  всего  он  любил
создания Яванны, растения, и величайшей радостью для него  было  смотреть,
как солнечный свет пробивается через кроны  деревьев.  Так  в  сердце  его
родилось желание создать драгоценный камень, в  котором  был  бы  заключен
солнечный свет, но который был бы зелен,  как  молодая  листва.  Он  сумел
воплотить свою мечту, и даже нольдоры дивились его творению. Говорят,  что
тот, кто смотрел сквозь этот камень, видел все увядшее или погибшее заново
возрожденным, как в дни  юности,  и  что  руки  державшего  его  приносили
исцеление от боли всему, к чему бы они не прикасались.
     Этот камень Энердил принес в дар Идриль, дочери Короля, и она  носила
его на груди. Идриль взяла его с собой после падения  Гондолина,  и  перед
тем, как отошел ее корабль, передала своему сыну Эарендилу, со словами:
     - Элессар, я оставляю его тебе, ибо  велики  раны  Средиземья,  и  он
может помочь тебе исцелить их. Только тебе позволяю я владеть им.
     В Гавани Сириона для целителя и  вправду  было  много  дел,  и  среди
людей, и среди эльфов, и среди  животных,  что  бежали  сюда  от  ужаса  с
Севера. И пока Эарендил жил там, все раны были  залечены,  и  леса  вокруг
были зелены и  прекрасны.  Но  когда  Эарендил  жил  там,  все  раны  были
залечены, и леса вокруг были зелены и прекрасны. Но когда Эарендил  уходил
в свой великий поход за Море, он взял Элессар с собой, потому что во  всех
поисках его никогда не оставляла надежда, что он, быть может, еще встретит
Идриль снова - ведь первым воспоминанием в  жизни  для  него  был  зеленый
камень на груди его матери, певшей  возле  его  колыбели  в  дни  расцвета
Гондолина. Так и случилось, что навеки покидая Средиземье,  Эарендил  унес
Элессар с собой.
     Однако, позже Элессар снова появился в Средиземье. Две разные легенды
говорят о нем, но правду знали только Мудрые, навсегда ушедшие  на  Запад.
Некоторые говорят, что второй Элессар - это тот  самый  камень,  созданный
Энердилом,  и  возвращенный  по  воле  Валар;  что  Олорин  (известный   в
Средиземье как Митрандир) принес его с собой с Запада. В свое время Олорин
пришел  к  Галадриэли,  жившей  тогда  под  сенью   Великого   Зеленолесья
[впоследствии Лихолесье] долго говорил с ней. Годы изгнания тяжким  грузом
легли на плечи Леди Нольдора и  она  желала  знать  все  новости  о  своих
родичах, ибо ей еще не позволено было покинуть  Средиземье.  Когда  Олорин
ответил на ее вопросы, она вздохнула и прошептала:
     - Я тоскую в Средиземье. Листья здесь опадают, цветы увядают и сердце
мое томится, ибо жива еще в нем память о не умирающих  деревьях  и  травах
моего дома.
     - А Элессар смягчил бы твою печаль? - спросил тогда Олорин.
     - Где теперь камень Эарендила? - покачала  головой  Галадриэль.  -  И
Энердил, создатель его, давно покинул мир.
     - Кто знает? - возразил Олорин.
     - Это так, - сказала Галадриэль, -  они  ушли  за  Море,  как  и  все
прекрасное, что у нас было. Неужели Средиземье  теперь  должно  увянуть  и
постепенно умереть?
     - Такова его судьба, -  заметил  Олорин.  -  Но  это  не  обязательно
случится скоро, и если Элессар вернется, то это можно изменить к  лучшему.
Ненадолго, пока не настанет Время Людей.
     - Если... но как это может случиться?.. - произнесла Галадриэль.
     - Ведь Валары теперь недосягаемы, заботы Средиземья не трогают  их  и
на всех живущих здесь пала тень.
     - Это неправда. Взор их не затуманен, а сердца не  зачерствели.  И  в
доказательство - вот, взгляни!  -  и  к  изумлению  Галадриэли  он  поднял
ладонь, на которой лежал Элессар.
     - Я принес это тебе от Яванны, - сказал Олорин. - Используй  его  как
сможешь, и на какое-то время он сделает землю, где ты живешь,  чудеснейшим
местом Средиземья. Но не навсегда вручаю я его тебе. Когда  придет  время,
ты передашь его. Ибо прежде чем ты устанешь от Средиземья и покинешь  его,
придет тот, кому он будет принадлежать,  и  именем  его  будет  имя  этого
камня: Элессар.
     Другая же легенда рассказывает так: давным-давно, в те времена, когда
Саурон еще не обманул  кузнецов  Эрегиона  [Остранны],  Галадриэль  пришла
туда, и сказала главе эльфийских кузнецов Келебримбору:
     - Мне тяжело в Средиземье, ведь листья здесь опадают, а цветы, что  я
любила увядают, и вся моя земля полна печали, которую не  излечит  никакая
весна.
     - Как же иначе может быть для Эльдара, пока он остается в Средиземье?
- ответил Келебримбор.
     - Так что же, ты уйдешь за Море?
     - Нет, - сказала она. - Ангрод  ушел,  и  Аэгнор  ушел,  а  Фелагунда
больше нет. Я последняя из детей Финарфина. Но гордость еще жива в  сердце
моем. В чем вина золотого дома Финарфина, почему должна я просить прощенья
у Валар или довольствоваться жизнью на острове посреди моря, я, чья родина
- Аман Благословенный! Здесь я могущественней.
     - Что же тогда? - спросил Келебримбор.
     - Я желала бы жить среди не умирающих деревьев и трав здесь, в  своей
земле, - ответила она. - Что стало с мастерством Эльдаров?
     - Где теперь камень Эарендила? - вздохнул Келебримбор. -  И  Энердил,
создавший его, покинул мир.
     - Они ушли за море, - сказала Галадриэль, - забрав с собой почти  все
прекрасное,  что  создали  их  руки.  Неужели,  Средиземье  теперь  должно
завянуть и умереть?
     - Наверное, такова его судьба - пожал плечами Келебримбор.  -  Но  ты
ведь знаешь, я люблю тебя (хотя тебе милей  Келеборн),  и  я  сделаю,  что
смогу, если мое искусство способно хоть немного смягчить твою печаль.
     Он не сказал Галадриэли, что много лет назад сам жил  в  Гондолине  и
был другом Энердила. Вторым по мастерству после Энердила был  Келебримбор.
И вот он задумал и начал долгую и кропотливую работу,  и  в  конце  концов
создал Галадриэли величайшее из всех своих  творений  (исключая  лишь  Три
Кольца). Говорят, что  камень  это  был  прозрачней  и  ярче  сработанного
Энердилом, но не  был  таким  могущественным:  ведь  камень  Энердила  был
пронизан лучами Солнца в дни его юности. Когда же Келебримбор  начал  свою
работу, уже нигде в Средиземье не было света, столь чистого как в те  дни,
и хотя Моргот был вышвырнут в Ничто и  не  мог  вернуться,  тень  его  уже
запятнала Землю. И все же прекрасным и лучистым был Элессар  Келебримбора,
и был он  вправлен  в  серебряную  брошь  в  виде  орла  с  распростертыми
крыльями.  Обладая  Элессаром,  Галадриэль  смогла   сделать   свои   леса
прекраснейшими в Средиземье, пока снова не пришла тень.  Но  потом,  когда
Келебримбор прислал ей Нэнья, главнейшее из Трех, он уже не был  нужен  ей
(как она думала) и она отдала его Келебриан, своей дочери. Так он попал  к
Арвен, а потом к Арагорну, принявшему имя Элессар.

                        ПРИКЛЮЧЕНИЯ ТОМА БОМБАДИЛА

                            и другие стихи из

                                АЛОЙ КНИГИ

     В Алую Книгу включено много стихов. Некоторые из них вошли  в  эпопею
"Властелин Колец" или в связанные с нею  повести  и  хроники,  но  гораздо
большее число  стихотворений  было  найдено  на  разрозненных  листках,  а
кое-что - в записях на полях и пустых страницах. Значительная  часть  этих
набросков представляет собой обыкновеннейшую чепуху, часто неудобочитаемую
(даже в тех случаях, когда почерк сам по себе читается легко),  или  ни  с
чем не связанные фрагменты. Из таких вот  записок  на  полях  и  извлечены
вирши 14, 11 и  13,  хотя  лучше  всего  их  характер  передают  каракули,
найденные на странице  со  строками  Бильбо  "Когда  сквозь  муть  осенних
слез...":

                   Под ветром флюгер-петушок
                   Никак не может хвост поднять.
                   Дрожит продрогший петушок:
                   Никак улитки не поднять.
                   - Жить тяжко! - флюгер признает;
                   - Напрасно все! - петух поет;
                   Так стали хором вслух пенять.

     Настоящая подборка  составлена  из  старейших  отрывков,  в  основном
касающихся легенд и шуток Графства конца Третьей Эпохи, которые, вероятнее
всего, были написаны хоббитами, а именно, Бильбо и  его  друзьями  или  их
прямыми потомками. Авторство, однако, указывалось редко, поскольку отрывки
эти, не входящие в эпопею, прошли через многие  руки  и  записаны,  скорее
всего, со слов.
     В Алой Книге говорится, что номер 5 - сочинение Бильбо, а номер  7  -
Сэма Скромби. Инициалами С.С. помечен и  номер  8,  что  следует  признать
правильным; номер 10 также помечен С.С., хотя в данном случае Сэм,  скорее
всего,  просто  изменил  старый  стих  из  забавного   бестиария,   весьма
популярного среди хоббитов, ибо во "Властелине  Колец"  сам  же  Сэм  ясно
говорит,  что  стихотворение  это  относится  к  широко   распространенным
преданиям Графства.
     Стихотворение номер 3 относится к другому роду произведений,  которые
очень забавляли хоббитов: сказка или песня, которая, возвращаясь в конце к
своему началу, могла повторяться  до  бесконечности,  пока  слушателям  не
надоест. Отдельные образчики подобного рода записаны в Алой Книге,  однако
большинство их  весьма  примитивно  и  необработано.  Номер  3  длиннее  и
завершеннее прочих. Он, вне всякого сомнения, написан Бильбо. На авторство
указывает совершенно  очевидная  связь  стихотворения  с  длинной  поэмой,
которую Бильбо продекламировал в качестве собственного  сочинения  в  доме
Элронда.  Раздольская  версия  "вздорных   вирш"   была   им   значительно
трансформирована и приспособлена (правда,  несколько  нелепо)  к  легендам
высших эльфов и нуменорцев об Эрендиле. Бильбо очень гордился и версией  и
оригиналом, поскольку размер их, похоже, придумал сам. Приведенное в  этом
сборнике более раннее произведение относится, по-видимому, к тому времени,
когда Бильбо только что вернулся из  своего  путешествия.  Хотя  в  нем  и
заметно  влияние  эльфийских  преданий,  оно  едва   сказывается,   да   и
использованные в  стихотворении  имена  (Деррилин,  Белмариэль,  Телламин,
Фантазиель) совершенно не эльфийские, а лишь придуманы в эльфийском стиле.
     В прочих  стихах  заметно  влияние  событий  конца  Третьей  Эпохи  и
расширение горизонтов Графства благодаря контактам с Раздолом и  Гондором.
Стихотворение номер 6, помещенное непосредственно  за  песенкой  Бильбо  о
Лунном Деде, и последнее, номер 16, восходят к гондорским источникам.  Они
явно отражают обычаи людей, живущих на  побережье  и  привычных  к  рекам,
которые впадают в море. Так, в номере 6 содержится упоминание о Дивногорье
(известный "ветрам всем открытый залив") и о колоколе приморской  крепости
Тирит-Аэор в Дол-Амроте. В номере 16  говорится  о  "семи  быстрых  реках"
<Лефнуй, Мортонд-Кирилл-Рингло, Гилрейн-Сернуй и Андуин>, что текут к морю
в Южном Королевстве, и названо имя на высоком  языке  Гондора  -  Фириэль,
смертная женщина. <Имя это принадлежало принцессе  Гондора,  которая  вела
свою родословную, по утверждению Арагорна, по южной линии.  Так  же  звали
дочь Эланор, внучку Сэма, хотя имя ее, скорее всего, взято именно из  этой
песни. Появиться в Западном  Уделе  оно  не  могло.>  В  Дол-Амроте  и  на
Прибрежье сохранились многие обычаи древнейших их обитателей -  эльфов,  а
из гавани в устье Мортонда "западные корабли" уплывали всю Вторую Эпоху до
самого падения Эрегиона. Таким образом, оба  стихотворения  являются  лишь
переделками южных источников, хотя  Бильбо  мог  услышать  последние  и  в
Раздоле. Номер  14  также  связан  с  преданиями  Раздола,  эльфийскими  и
нуменорскими, о героических  днях  конца  Первой  Эпохи.  Пожалуй,  в  нем
отразилась нуменорская легенда о Турине и гноме Миме.
     А вот номера 1 и 2 явно родились в Забрендии: в них масса сведений  и
об этом крае, и  о  чащобах  Леса,  и  о  долине  Ветлянки.  <Загородка  -
небольшая гавань на северном берегу Ветлянки за Городьбою, которая  хорошо
охраняется и защищена "загородью" - изгородью из кольев в  воде.  Брередон
("вересковый холм" на всеобщем языке) - небольшая деревушка на косогоре за
гаванью, что лежит в узком языке между Сенной и  Брендуином.  Близ  Схода,
притока Ивлянки, была пристань, от которой  проселочная  дорога  бежала  к
Глубокопному и далее  к  тракту  на  Неторное  Перепутье,  что  шел  через
Камышное и Склады.> Ни один хоббит к западу от  грибных  угодий  не  знает
столько. Стихотворения показывают также, что забрендийцы  были  знакомы  с
Томом Бомбадилом, <возможно,  именно  они-то  и  дали  ему  это  имя  (оно
забрендийское по форме) в дополнение ко всем его более древним  прозвищам>
хотя, без сомнения, столь  же  мало  подозревали  о  его  могуществе,  как
население  Графства  -  о   могуществе   Гэндальфа.   И   тот   и   другой
рассматривались  хоббитами  как  доброжелательные  личности,  быть  может,
несколько таинственные и непредсказуемые, но  и  не  в  последней  степени
забавные. Номер 1 - более раннее произведение, составленное  из  различных
хоббитонских легенд о Бомбадиле. Сходные предания использованы и в  номере
2, хотя доброжелательное подшучивание Тома над его  знакомцами  обратилась
здесь в едкие насмешки, не без юмора, но  с  оттенком  угрозы.  Этот  стих
сочинен,  вероятно,  много  позднее,  уже  после  появления  Фродо  и  его
спутников в жилище Бомбадила.
     Собственно хоббичьи  стихотворения,  здесь  представленные,  обладают
двумя главными общими чертами: пристрастием  к  иноземным  словечкам  и  к
ритмическим или рифмовым сложностям. При всем  своем  простодушии  хоббиты
явно уважают такие вещи, как добродетель и любезность, хотя качества эти -
в основном лишь имитация учтивости эльфов. Данные стихи также, по  крайней
мере на первый взгляд, легкомысленны и фривольны, но при чтении  временами
возникает  неловкое  ощущение,  что  подразумевается  в  них  больше,  чем
высказывается. Исключение составляет только номер 15,  явно  хоббитанского
происхождения. Это наиболее позднее произведение, относящееся к  Четвертой
Эпохе, включено тем не менее в сборник, ибо чья-та рука накорябала в конце
"Сон Фродо" - весьма любопытная отметка. Она указывает, что  стихотворение
(вне всякого сомнения, сам Фродо его не сочинял) ассоциируется с  темными,
тягостными видениями, посещавшими  Фродо  в  марте  и  октябре  в  течении
последних трех лет.  Но  оно  созвучно  и  другим  преданиям  о  хоббитах,
зараженных "безумием странствий", которые, если когда-либо и возвращались,
чувствовали себя  неладно  и  неуютно  на  родине.  Море  всегда  и  всюду
присутствует на заднем плане в любых хоббитских сочинениях, но страх перед
ним и недоверие ко всем  эльфийским  легендам  в  Графстве  Третьей  Эпохи
преобладали, и настрой этот не  вполне  исчез  после  событий  и  перемен,
завершивших Эпоху.

                    ПРИКЛЮЧЕНИЯ ТОМА БОМБАДИЛА

             Жил-был Том Бомбадил - развеселый малый
             В ярко-желтых башмаках, в синей куртке старой,
             И в зеленом кушаке, и в чулках из кожи,
             В острой шляпе, и перо есть на шляпе тоже.
             Он на горке поживал, где родник Ветлянки
             В чащу ручейком сбегал прямо по полянке.

             Как-то летнюю порой старый Том, гуляя,
             В заливных лугах кружа, лютики срывая,
             Травкой щекоча шмелей, что в цветах гудели,
             Засиделся у реки: воды так блестели...

             Борода висит в воде, прямо как на грех.
             Золотинка, дочь Реки, тут всплыла наверх...
             Ловко дернула она. Том в кувшинки - плюх!
             Ну барахтаться, хлебать, булькать - фух! да ух!

             - Эй, Том Бомбадил! Ты на дно собрался?
             Пузырей тут напускал, тиной расплескался,
             Быстрых рыбок разогнал, диких уток тоже...
             Шляпу, глянь-ка, утопил! И перо к тому же!

             - Ты достань-ка мне ее, милая ундина!
             Бомбадилу нипочем лужица и тина.
             А потом назад ныряй в омут свой тенистый,
             Спи себе там средь корней старых ив ветвистых!

             Золотинка ускользнула в дом подводный, к маме,
             Том остался у реки в шляпе и кафтане.
             Он на солнышке присел: отдых Тому нужен,
             Чтоб просохли башмаки и перо к тому же.

             Тут проснулся Старец Ива, начал песнопенье,
             Крепко Тома усыпил под ветвистой сенью,
             В щель тихонько засосал - крак! - нет двери туже.
             Том пропал, и башмаки, и перо к тому же.
             - Эй, Том Бомбадил! О чем размышляешь?
             Посидеть в моем нутре разве не желаешь?
             Щекочи меня пером, а я воды напьюсь,
             И капелью на тебя по трещинам прольюсь!

             - Ну-ка, выпускай меня, Старец Ива, душка!
             Корни старые твои, право, не подушка!
             Пей речную воду всласть, набирайся силы,
             Сон тебе хочу послать, как ундине милой.

             Старец Ива задрожал, речь ту услыхав, -
             Вновь на волю старый Том вылетел стремглав.
             Скрипнув, вмиг сомкнулась щель, замерла листва...
             По Ветлянке вверх пошел Бомбадил тогда.
             На опушке посидел, где и свет и тень,
             Свист и щебет певчих птиц слушал целый день.
             Бабочки вились над ним, солнце опускалось,
             Туч угрюмых пелена в небо поднималась.

             Мелкий дождь заморосил и вдруг хлынул бойко,
             Гладь речную замутил, пузырей-то сколько!
             Том пустился наутек под тугой капелью
             И в укромную нору спрятался скорее.

             Жил в норе Барсук седой, черные глазищи,
             С сыновьями и с женой. Холм изрыл до днища.
             Он за куртку Тома - хвать! - и скорей в туннели
             Поволок, в земную глубь от передней двери.

             В темном тайнике своем заворчал сердито:
             - Ну, Том Бомбадил, вот теперь мы квиты!
             Ты зачем вломился в дом непрошенно-незванно?
             Поищи-ка путь наверх! Будет нам забавно.

             - Ну-ка, выводи меня, Барсук-барсучище!
             Землю с лапок отряхни, вытри нос почище!
             К задней двери проводи в зарослях терновых,
             Сам же спать скорей беги, слов не жди суровых:
             Золотинка крепко спит, Старец Ива тоже.
             Препираться мне с тобой, право, тут негоже!

             Испугались барсуки, извиняться стали,
             Ход удобный к задней двери мигом показали.
             Сами дрожкою дрожат: юркнули в нору,
             Глиной стали затыкать каждую дыру.

             Дождь прошел, в умытом небе легкой дымки вязь.
             Бомбадил домой пошел, в бороду смеясь.
             Ставни настежь распахнул, в комнату войдя.
             Мотыльки тотчас порхать стали вкруг огня.
             А в окошках свой заводят звезды хоровод,
             Тонкий месяц с небосвода уплывет вот-вот.

             Тьма сгустилась над холмом. Том свечу берет,
             К двери по скрипучим доскам с песнею идет.
             Холодом дохнула ночь: - Слушай, Бомбадил!
             Зря ты о Могильном Духе, весельчак, забыл!
             На свободе я опять, из кургана встал,
             Где источенных камней щерится оскал.
             Унесу тебя с собой, румянец прочь сгоню,
             В склепе смрадном под землей навек окостенею!

             - Прочь! Немедля дверь закрой! Сгинь в немую тьму!
             Слушать твой загробный хохот Тому ни к чему!
             В землю, скрытую травой, кости уноси!
             Золотинка видит сны, спят и барсуки,
             Старец Ива задремал, и тебе спать вскоре.
             Клад могильный свой храни и былое горе!

             Дух Могильный тут вздохнул, тяжко застонал,
             И в окошко с воем выплыл, темной тенью стал,
             Прочь помчался над холмом, словно филин-тать,
             Чтоб в кургане одиноком ребрами стучать.

             Бомбадил же лег в кровать, по уши укрылся,
             Крепче Старца Ивы мигом в дрему погрузился,
             Носом начал выводить звонкие рулады.
             Так уютно, сладко спать все бы были рады.

             На рассвете он вскочил, песней солнце встретил,
             Сыр бор, волглый дол в песне той приветил,
             Быстро куртку натянул и чулки из кожи.
             Где же шляпа? Здесь. Перо есть, конечно, тоже.

             Вот он, Том Бомбадил, развеселый малый,
             В ярко-желтых башмаках, в синей куртке старой.
             Тома похищать никто больше не желает,
             По Ветлянке, по холмам, в чаще он гуляет,
             В лодке плавает своей, нюхает кувшинки...
             Но однажды старый Том похитил Золотинку.
             В тростниках ундина пела матери напевы,
             Кудри пышною волною стан скрывали девы.

             Крепко обнял Том ее. Ну переполох!
             В рассыпную удирают выдры, как горох,
             Цапли в крик, тростник трепещет, дева вся дрожит...
             - Душенька, пойдешь со мной! - Том ей говорит:
             - Стол накрыт: там желтый мед, белый хлеб и масло,
             В окнах розы и жасмин, значит, все прекрасно.
             Позабудь родных озер мокрые цветы,
             Здесь любви тебе не встретить и не обрести!

             Свадьбу весело и споро Бомбадил сыграл,
             Пел, свистел, играл на скрипке. Шляпу, кстати, снял.
             В праздничный венок он вплел желтые кувшинки.
             Было искристо-зеленым платье Золотинки,
             Ирисы и незабудки в волосах синели.
             Бомбадил с невестой милой рядышком сидели.

             Ламп уютен желтый свет, а постель бела,
             Золотистая, как мед, выплыла луна.
             На лужайке под холмом пляшут барсуки,
             Старец Ива тянет к окнам веточки свои.
             Тихо в сонных тростниках Мать-Река вздыхает,
             Слушая, как Дух Могильный стонет и рыдает.

             Бомбадилу нипочем все ночные звуки:
             Трески, вздохи, шепоток, шорохи и стуки.
             На рассвете он вскочил, песней солнце встретил,
             Сыр бор, волглый дол в песне той приветил.
             На пороге он сидит, хлопает лозинкой,
             Рядом золотые кудри чешет Золотинка.

                      ЛОДОЧНАЯ ПРОГУЛКА БОМБАДИЛА

             Начал старый год желтеть, Запад ветер шлет,
             Листьев бука видит Том медленный полет.
             - Что ж, пусть ветер гонит прочь летние деньки,
             Том не будет ждать тепла, сидя у реки!
             Лучше лодку починю: пусть она плывет
             По Ветлянке вниз, а там - как уж повезет!

             Птичка села на сучок: - Слышу, слышу Том!
             Знаю, знаю, что тебя манит, гонит вон!
             Полечу и просвищу, пусть встречает он!

             - Цыц, болтушка! Вмиг тебя ощиплю и съем,
             Чтоб секреты ты мои не носила всем.
             Если скажешь Старцу Иве куда Том плывет,
             То зажарю на лозинке! Вот что тебя ждет!

             Иволга, тряхнув хвостом, с ветки: - Фьюти-чу!
             Излови, и жарь потом! А я улечу!
             Кому надо на ушко вестку прошепчу:
             "К Сходу вечером спустись, не ложись в кровать!
             Торопись! Торопись! Время пировать!"

             Улыбнулся старый Том: - Мысль-то неплоха!
             Тот иль этот выбрать путь? Поплыву туда!
             Лодку быстро залатав, весла он поставил,
             Из укромной бухты в реку нос ее направил,
             В камышах нашел дорогу, в гуще ивняка,
             Где, чуть выше, с суши в воду клонится ольха.
             По теченью Том поплыл с песней: - Тилли-велли!
             Ну, Ветлянка, обходи омуты и мели!

             - Эй, Том Бомбадил, куда уплываешь?
             Ты про что в своей лодчонке песни распеваешь?

             - Может быть, в Брендидуин вынесет Ветлянка,
             Там друзья у камелька близ Сенной полянки.
             Добрый маленький народ бед лихих не знает,
             Временами Бомбадил к ним в гости наезжает.

             - Передай привет родным, вести привези!
             Кстати, не забудь узнать, где лучше караси!
             - Вот еще! - смеется Том. - Ишь какой хитрец!
             Я сейчас гребец, зевака, только не гонец!
             - Ах, ты так, нахальный Том?! Плавает, скажи-и-те!
             На корягу чтоб наткнулся ты в своем корыте!

             - Ну-ка, придержи язык, Голубой Удод!
             Важничает тут на ветке - прямо знатный лорд!
             Рыбьей косточкой пригладь алый галстук свой,
             После в грязное гнездовье улетай, домой!
             Видел я, что раз удода раздевали галки:
             Живо перья ободрали. И конец рыбалке!

             Клюв захлопнул вмиг Удод, и глаза прикрыл,
             Тут проплыл под самой веткой в лодке Бомбадил.
             Живо в небо взмыл разбойник: фр-р, и нет его,
             Только в спешке обронил синее перо.
             Том поймал его, подумал, к шляпе прикрепил:
             - Старое поизносилось! Цвет же очень мил.

             Забурлила вдруг вода, круги бегут везде.
             Том весло взметнул и - шмяк! - чью-то тень в воде.
             - Фух! Том Бомбадил! Здрасьте, добрый вечер.
             В лодке, чай? Ну, окуну за такую встречу!
             - Ты кому грозишь, усач? Я ж верхом вскочу,
             Крепкой хваткой на спине шкурку-то спущу!

             - Фи, Том Бомбадил! Мигом уплыву,
             Маме, папе, сестрам, братьям новость прореву:
             "Том совсем с ума сошел! Надо ж по Ветлянке
             Выгребает, ноги врозь, в старенькой лоханке!"
             - Я Умертвию тогда запах выдры дам!
             В кольцах желтых посидишь год-другой, а там
             Мама сына не узнает даже по усам.
             Молод Тома задирать ты! Хныкать будешь сам.

             - Вух! - профыркал недопесок, мордою мотнул,
             С громким всплеском под кормою ловко поднырнул.
             Брызги Тома окатили, лодка заплясала...
             Прятался усач, пока песня затихала.

             Остров Эльфа миновал Том, глядь - за ним плывет
             Лебедь гордый, хмуро смотрит, клекот издает.
             Том смеется: - Старый ковш! Что, пера не видишь?
             Поистерлось! Дай другое! Тома не обидишь.
             Длинношеий! Ишь, фырчит, словно в горле ком!
             Научись речам учтивым, песни пой потом!
             Коль воротится Король, твой надменный вид
             Он в пруду своем клеймом мигом усмирит!
             Лебедь громко зашипел, крылья распустил,
             Начал лодку догонять... Только Том уплыл!

             А Ветлянка унесла к устью Бомбадила,
             У порога там она пеной забурлила.
             В брызгах бешеной реки лодка, словно пробка,
             До причала донеслась прямо к Загородке.

             - Эй, гляди! Том Лесовик - борода лопатой
             К Брередону, братцы, мчит! Все сюда, ребята!
             - Берегись! Лесных гостей мы не привечаем,
             Нарушителей границы стрелами встречаем!
             Переплыть Брендидуин здесь никто не смеет!
             - Фу, обжоры! Бомбадил просто вас жалеет!
             Помню, стоило козе рядом показаться,
             Хоббиты вмиг принимались в землю зарываться.
             Прячетесь, коль тень свою ночью углядите,
             Орков, вот, на вас нашлю - мигом убежите!

             - Ладно, Лесовик, болтай, раз не из пугливых:
             В шляпе старенькой твоей три стрелы красивых!
             В Брередон-то ты зачем? Коли за пивком -
             Бочки наши глубоки! Ляжешь под столом!

             - Нет, в Ивлянку думал я к вечеру попасть,
             Да стремнина тут такая - как бы не пропасть!
             Если ялик мне дадите, вас благословлю,
             Много дней счастливых, тихих хоббитам пошлю!

             Алым вспыхнула вода и темной притворилась,
             Как за Западным Уделом солнце закатилось.
             Схода лесенка пуста, пристань в дымке тает...
             Том бурчит: - Ну и дела! Весело встречают!

             В темноте по тракту он долго пробирался:
             В Камышном свет замелькал; скрип колес раздался.
             "Кто тут?!" - оклик слышит Том, да ухом не ведет -
             Пони стали, ну а он знай себе бредет.

             - Гей там! Ты зачем, чужак, шляешься без спросу?
             Уж давненько к нам бродяги не казали носу.
             Стрелы в шляпе, - знать, тебя кто-то уж застиг
             На участке. Подь сюда! Чего тебе, старик?
             Коли думал нашим пивом поживиться без гроша, -
             Двери будут на запоре, не получишь и глотка!

             - Тихо, тихо, шерстолапый. Худо ты встречаешь!
             Обленился! В нужный час выйти забываешь!
             Ах ты, старый толстый плут! На ходу пыхтит, -
             Так с повозки (ну мешок!) встречным всем хамит.
             Ой, смотри! В чужие дали песней уведу!
             Впрочем, нищий не разборчив: стерпит и балду!
             Ладно, чудик, руку дай. Кружка за тобой!
             Друга в сумерках узнать мог бы, милый мой!

             Из харчевни вкусный, сытный запах выплывает,
             Но Бирюк свою повозку мимо направляет:
             По проселочной дороге с грохотом промчался,
             Бомбадил в его тележке прыгал и качался.
             Звезды на небе сияют, в кухне лампа светит,
             Чтоб ночной скиталец сразу мог ее приметить

             Все домашние отца у дверей встречают,
             Кланяются сыновья, дочки приседают,
             Жена кружки подает, гостя вводят в дом...
             Дальше ужин, много песен, шуток, а потом
             Танцы просто до упаду. Скачет сам Бирюк!
             В смех жена, а Том за трубку, дочки пряжу вьют.

             Поздно спать все разошлись по лавкам и кроватям.
             Том, Бирюк сидят вдвоем: долго толковать им
             О холмах и старых башнях, скалах и пригорках,
             Хлебных всходах, ячмене, севе и уборках,
             О кузнечном ремесле, ценах и помолах,
             И о Пригорянских сплетнях, случаях веселых,
             Шорохе ночной листвы, ветре в соснах длинных,
             Гордых Стражах у Реки, о тенях трясинных.

             Наконец Бирюк заснул; спит огонь, спит дом,
             Рано утром Том исчез, как невнятный сон:
             Грустный и смешной, к тому ж с неким смыслом тайным.
             Ливень смыл его следы, быстрый дождь случайный.
             У Схода не был Бомбадил и на Сенной полянке
             Не появлялся, песен звук не несся по Ивлянке.

             Три дня у пристани одна его лодчонка мокла,
             А как-то на заре ее свели от Загородки.
             Видали хоббиты: с утра там выдры суетились,
             Разгрызли фалинь, а потом к Ветлянке удалились.
             Остров Эльфа показался. Лебедь тут как тут:
             В клюв бечевку взял, а лапы знай себе гребут.
             Гордо лодку поволок он, выдры плыли рядом,
             Старца Иву не тревожа ни волной, ни взглядом.
             Голубой Удод уселся важно на носу.
             Иволга с кормы свистела фьюти-тьюти-тю
             В бухту Тома дотащили весело лодчонку.
             - Рыбка-то без плавников! - усач заметил тонко.
             Вот тебе и тилли-велли! Позабыли весла!
             Ох, нескоро от причала старый Том унес их!

                  ПРИКЛЮЧЕНИЯ СТРАНСТВУЮЩЕГО РЫЦАРЯ

                     Жил бродяга-весельчак,
                     Он гонец и он моряк.
                     В новой лодке как-то раз
                     Апельсин себе припас,
                     Взял овсянку также он,
                     Майоран и кардамон,
                     Лодку всю раззолотил
                     И лавандой надушил.

                     Ветры странствий он позвал
                     И наказ им крепкий дал:
                     За семнадцать рек нести
                     Лодку, к цели привести.
                     Берег он достиг один,
                     Где клокочет Деррилин.
                     Скалы, что поток несут,
                     Счет лет к вечности ведут.
                     По траве лугов пришел
                     В тень, где мрачный косогор
                     В горы вел, и по горам
                     Он блуждал то там, то сям.

                     Сел на камень и запел,
                     Что остался не у дел.
                     Бабочка летела мимо,
                     Он назвал ее красивой,
                     Попросил развеять грусть, -
                     Отказала. Ну и пусть!
                     Стал он магию учить,
                     Как ковать, как ткать и шить.

                     Чтобы бабочку поймать,
                     Дымку-ткань сумел соткать,
                     Жучьи крылья сшил из кожи,
                     Ласточкины сделал тоже.
                     Он догнал ее, смутил,
                     В паутинку изловил.
                     Лилии цветок сорвал,
                     Из него шатер создал.
                     На кровать им дал цветов
                     Молодой чертополох.
                     Платье свадебное было
                     Ослепительно красиво.

                     Самоцветные каменья
                     Он низал ей в ожерелье...
                     Но шалунья прихотлива,
                     Легкомысленна, сварлива, -
                     От домашних громких ссор,
                     Грустный, в горы он ушел.
                     Все обдумал, встрепенулся,
                     Улетел и не вернулся.

                     Он на ласточкиных крыльях
                     Много островов обильных
                     С ноготками, с родниками
                     Пролетел - и до свиданья!

                     За море в Белмариэль,
                     Телламин, Фантазиэль
                     Он уплыл, чтоб воевать
                     И набеги совершать.

                     Белый шлем и алый щит,
                     Изумрудный меч блестит
                     Яркой молнией в глазах,
                     Всем соперникам на страх.
                     С эльфами волшебных стран
                     Рыцарей он побеждал,
                     С пылкой яростью в очах
                     Звавших биться на мечах.

                     Панцирь был из хрусталя,
                     Ножны - цвета серебра,
                     А копье из эбонита,
                     Стрелы же из малахита.
                     Он стрекоз всех покорил,
                     Парадиз освободил.

                     После бился с рогачами,
                     Пчелами и усачами,
                     Ценный приз завоевал:
                     Золотые Соты взял.
                     На кораблике-листочке
                     Под навесом из цветочка
                     Песнь победы распевал
                     И доспехи начищал.

                     Одинокий островок
                     Чем-то вдруг его привлек.
                     Там была лишь тишина
                     И цветущая трава.
                     Побродив совсем немного,
                     Он отправился в дорогу,
                     И вернулся наконец
                     В дом свой, мешкотный гонец.
                     Только странствуя, любив,
                     Массу подвигов свершив
                     Из последних самых сил,
                     Он забыл, зачем ходил!
                     И пришлось бедняге снова
                     Выводить свою гондолу...
                     Он же просто весельчак,
                     Путник вечный и моряк.

                          ПРИНЦЕССА МИ

                      Милее, чем Ми,
                      Принцесс не найти.
                     И эльфы пели о ней:
                      Кудри увиты
                      Жемчуга нитью,
                     Но перлов этих светлей
                      Золотое шитье
                      Тонкой шали ее,
                     Вкруг шейки звезды блестят.
                      Светится дальним
                      Лунным сияньем
                     Малютки воздушный наряд.
                      Прозрачной слезой,
                      Алмазной росой
                     На поясе камни горят.

                      Под серым плащом
                      Скрывается днем,
                     И темен ее капюшон.
                      Но светлою искрой,
                      Яркой, лучистой,
                     Ночью сверкает потом.
                      Туфли малютки
                      Тонки и хрупки,
                     Но быстро мелькают они
                      По озерному льду.
                      На зеркальном полу
                     Танцует принцесса Ми.
                      То плавно кружит,
                      То словно летит,
                     И звон хрустальный идет,
                      Когда ее ножка,
                      Помедлив немножко,
                     Встречает прозрачный лед.

                      Ночной небосвод
                      Над бездною вод,
                     И темны вокруг берега.
                      В танце кружа,
                      Нагнулась она:
                     Под нею легка и мила
                      Кружится Ви,
                      Прелестна, как Ми,
                     И смотрит ей прямо в глаза.

                      Одета как Ми
                      Прекрасная Ви,
                      Но чудо - плывет она
                      Вниз головой
                      Под темной водой,
                      И нет у колодца дна.
                      А Ви дивится:
                      Как может случиться,
                      Что Ми без поддержки плывет
                      Вниз головой
                      Над темной водой,
                      Там, где звезд хоровод?

                      О, как же тут быть?
                      В небо уплыть
                      Не может никто из них.
                      На звонком льду,
                      Зеркальном полу
                      Смыкаются туфельки их.
                      Но нет той земли,
                      Где бы могли
                      Вместе быть Ви и Ми.

                      И вот, как всегда,
                      Принцесса одна,
                      И пляшет, как прежде она:
                      В древнем обряде,
                      С блеском во взгляде,
                      В лунном наряде
                      Искоркой кружится Ми.
                      В лунном наряде,
                      С блеском во взгляде,
                      В древнем обряде
                      Искоркой кружится Ви.

                    КАК ЛУННЫЙ ДЕД ЗАСИДЕЛСЯ

                    Там, где вверх идет бугор,
                    Добрый постоялый двор
                    Пивом славен на весь свет.
                    Как-то ночью Лунный Дед
                    Заглянул на ор.

                    А у конюха был кот,
                    С пьяных глаз пиликал тот:
                    То мурлыкал, то пищал,
                    То так просто струны драл,
                    Потешал народ.

                    У трактирщика был пес,
                    Шутки тот любил всерьез:
                    Там, где началась потеха,
                    Просто умирал от смеха,
                    И на брюхе полз.

                    И корова там жила,
                    Гордо голову несла,
                    Но от музыки дурела,
                    Как от эля, свирепела,
                    И в присядку шла.

                    Украшал воскресный стол
                    Там серебряный прибор:
                    Были в нем большие ложки,
                    К ним под пару также плошки
                    Радовали взор.

                    Вдрызг напился Лунный Дед,
                    Начал кот урчать,
                    Ложки-плошки на столе,
                    Пес с коровой во дворе
                    Принялись скакать.

                    Лунный Дед еще хлебнул,
                    И отправился под стул.
                    Хмель свой засыпает,
                    А меж тем светает,
                    Ветерок подул.

                    Конюх тут и говорит:
                    - Кот, а в небе-то горит!
                    Кони Деда ржут с испуга,
                    Их упряжка держит туго,
                    А хозяин спит!

                    Кот так громко заиграл,
                    Что и мертвый бы тут встал.
                    Скрипка все быстрей поет,
                    Конюх пьяницу трясет:
                    - Дед! Никак проспал!

                    Покатили старика по холму,
                    Зашвырнули второпях на луну,
                    А коней упряжка вслед побежала,
                    А корова, как олень, прискакала
                    И запела прямо в такт: - М-му-у!

                    И еще быстрее стала скрипка напевать,
                    Пес не выдержал и начал подвывать,
                    Кони на головы встали,
                    Постояльцы повскакали
                    И давай плясать!

                    Струны лопнули со звоном под смычком,
                    Вверх подпрыгнула корова кувырком,
                    И взлетела легче мошки,
                    А в серебряные плошки
                    Улеглись простые ложки.

                    Укатилась тут луна за бугор,
                    Солнце кинуло на землю свой взор:
                    - Что такое? Время, вроде, вставать,
                    Ну а все идут, зевая, в кровать?
                    Засиделся постоялый этот двор!

                     КАК ЛУННЫЙ ДЕД ПОТОРОПИЛСЯ

                    У Лунного Деда опаловым светом
                    Лучится корона и борода,
                    Одежды мерцают и жемчуг сверкает
                    Вкруг вышитого кушака.
                    Но в сером плаще он угрюмо бродил,
                    Верь ты мне иль не верь,
                    И хрустальным ключом наконец отворил
                    Из кости слоновой дверь.

                    Вздохнув тихонько, спустился легонько
                    По лестнице тонкой и кружевной.
                    Здесь он спокоен и очень доволен
                    Своей затеей шальной.
                    К блеску алмазов он вкус потерял
                    И устал от башни своей,
                    Сияющей светло средь палевых скал
                    На голой лунной горе.

                    Дед все отдать рад за рубин и гранат
                    Для бледной короны своей,
                    За синий сапфир, изумруд и берилл,
                    И искры цветных камней.
                    Очень скучно к тому же всегда одному
                    Взирать на мир золотой,
                    Который, гудя и стирая тьму,
                    Кружится над головой.

                    При полной луне в живом серебре
                    Огонь он увидеть мечтал:
                    Вместо белых лучей бесцветных камней
                    Чтоб красным и теплым сиял,
                    Багровый и алый, и цвета жара,
                    И чтобы жгли языки,
                    И чтобы сверкало, как пламя пожара,
                    Небо бурной зари.

                    У Деда есть синь прозрачных глубин,
                    Цвет дальних лесов и покой...
                    Грезит он в тишине о людской суете
                    И крови багряной людской.
                    Он песен хотел, и смех чтоб звенел,
                    Горячей еды и вина,
                    Снежинки глотая и их запивая
                    Призрачным светом луча.

                    Мечтая о мясе и пуншевой чаше,
                    Под ноги Дед не глядел,
                    И с лестницы скользкой старец неловкий
                    Как метеор полетел.
                    Падучей звездой в ночи голубой
                    Сверкнул он, падая вниз,
                    И угодил, брызнув пеной морской,
                    В ветрам всем открытый залив.

                    Чтоб не раствориться и не утонуть,
                    Он начал вздыхать о луне,
                    Но тут рыбаки бедолагу нашли
                    Качающимся на волне,
                    Закинули невод и быстро на борт
                    Втянули нежданный улов.
                    А Лунный Дед светом зеленым мерцал,
                    И вода текла с рукавов.

                    Против воли, его опять одного
                    С рыбой на берег свезли.
                    "Ступай, куда надо. Город тут рядом," -
                    Сказали, и в море ушли.
                    Помочь старику дела нет никому,
                    Лишь колокол тренькнул раз,
                    Отметив, что он тут бродит кругом
                    В неподобающий час.

                    Погашен весь свет, и завтрака нет,
                    Знобка рассветная марь,
                    Пепел вместо костра, и грязь, не трава,
                    Вместо солнца - в проулке фонарь.
                    Никто не идет и никто не поет,
                    Слышен лишь храп из окон.
                    Люди в кроватях, рано вставать им,
                    Смотрят свой утренний сон.

                    Дед бился в ворота, закрытые плотно,
                    И тщетно в окна кричал.
                    Но вдруг огонек к трактиру привлек,
                    Старец тихо в косяк постучал.
                    Трактирщик тут сонный глянул из дома,
                    Спросил: - Что угодно вам?
                    - Песен, огня и бочонок вина,
                    Чтоб красным текло по усам!

                    - Здесь этого нет, - пройдоха в ответ,
                    Кинув свой хитрый взгляд. -
                    Но коли хотите, внутрь заходите,
                    За плату служить буду рад.
                    Серебро тут Дед дал, чтоб щеколду поднял,
                    Опал, чтоб он в двери пустил.
                    Хозяин все строже: раз в двадцать дороже
                    За стул и камин запросил.

                    А уж за еду пришлось старику
                    Корону и плащ отдать.
                    Овсянки холодной ложкой негодной
                    Дали взамен похлебать.
                    Черный от сажи горшок старой каши -
                    Право, не пудинг из слив.
                    Мир-то земной по сравненью с луной
                    Издали только красив!
                    Слишком рано пришел Дед за праздничный стол,
                    Больно уж он тороплив.

                        КАМЕННЫЙ ТРОЛЛЬ

                На каменном стуле в пещере пустой
                Тролль с чавканьем кости жует.
                Жует их и гложет год целый, быть может,
                Ведь мясо само не придет!
                      Давай! Глотай!
                В горной пещере один он живет,
                И мясо само не придет.

                Пришлепал тут Том в больших башмаках,
                Сказал: "Эй, плати за ту кость, что в руках!
                Ведь это мосол от дядюшки Тима,
                Давно уж его поглотила могила!
                     Помост! Погост!
                Уж с год, как у нас не видели Тима.
                Я думал, его поглотила могила."

                А тролль говорит пареньку: "Погоди!
                Я их стащил, значит, кости мои!
                Нельзя, что ли, вволю несчастному троллю
                Дохлого дяди мосол помусолить?!
                       Уплесть! Унесть!
                Можно ж бедняге старому троллю
                Бесплатно с погоста кость помусолить?!"

                Но Том: "Ты болтать-то зря прекрати!
                Украл наши кости - так живо плати!
                Дядин скелет - не бесплатный обед,
                Так выкладывай старые кости!
                        Гони! Верни!
                Дядин скелет - не бесплатный обед,
                Так выкладывай старые кости!"

                Тролль ухмыльнулся и Тому в ответ:
                "Я и тебя съем за пару монет!
                Могу и задаром сожрать до костей,
                Свежее мясо глотать веселей!
                       Гляди! Беги!
                Могу и задаром сожрать до костей,
                Свежее мясо глотать веселей!"

                Но только собрался он Тома схватить,
                Обед между пальцев утек:
                Увертливый Том любил пошутить
                И дал ему добрый пинок.
                      Пригнись! Берегись!
                Увертливый Том любил пошутить
                И дал ему добрый пинок.

                Но мясо и кости покрепче скал
                У тролля, что кости в пещере глодал.
                Троллиный зад не почуял пинка,
                Будто ударили в бок валуна.
                      Ой-ей! Ну и вой!
                От смеха схватился Тролль за бока:
                Чтоб пальцы спасти, мало тут башмака!

                Еле до дома Том дохромал:
                Распухла нога - аж башмак не влезал.
                А троллю забава вышла на славу,
                И кости остались за ним по-праву.
                       Пинок! Не впрок!
                Троллю забава вышла на славу,
                И кости остались за ним по-праву!

                          ПРЫТКИЙ ПЕРРИ

                  Тролль одинокий на камне сидит
                  И грустную песню поет:
                  "Ну почему же всегда я один,
                  И никто ко мне не придет?
                  Всеми покинут я в Дальних Холмах,
                  О родичах слуху нет
                  Ни на Заверти, ни на морских берегах,
                  Уж в памяти стерся их след.

                  Не пью я пива, и мяса не ем,
                  И денег не надо мне,
                  Но в ужасе люд запирает дверь,
                  Завидев меня в окне.
                  О, если б поступь вдруг стала легка,
                  Чтоб все не крушить за собой!
                  Но сердцем ведь добр я, улыбка светла,
                  И повар я неплохой!

                  Нет! Хватит! Не стану я больше хандрить!
                  Средь хоббитов друга найду!
                  Помягче ступая, чтоб не навредить,
                  Край их весь-весь обойду!"
                  И этой же ночью отправился он
                  В своих меховых башмаках,
                  К утру дошагал до Глубоких Нор,
                  А там уже все на ногах.

                  Навстречу ему по проулку идет
                  Миссис Пышка с корзинкой в руке,
                  И новенький зонтик важно несет.
                  Тролль скромненько стал в уголке.
                  "Привет вам, мадам! И добрый вам день!
                  Как ваши идут дела?"
                  Но с визгом старушка метнулась за дверь
                  От страха едва жива.

                  А рядом староста Пуфф гулял,
                  Но только шум услыхал -
                  С испугу малиново-розовый стал
                  И живо в норку удрал.
                  Тролль огорчился, но, боль затаив,
                  "Останьтесь!" - пытался сказать.
                  Да миссис Пышка, про зонтик забыв,
                  Забилась уже под кровать!

                  Пошел тролль на рынок,
                  Но только его овцы в щель углядели,
                  Как мигом снесли дощатый ларек,
                  А гуси на стену взлетели.
                  Тут фермер Свин кружку пива пролил,
                  Схватился за нож Билл-мясник,
                  А пес его Хват, свирепым хоть слыл,
                  Удрал, хвост поджав, в тот же миг.

                  Уселся бедняга у входа во двор,
                  Заплакав в горькой тоске.
                  Малыш Прыткий Перри залез на забор
                  И его потрепал по башке:
                  "Чего разревелся, гигантский чурбан?
                  Внутри-то похуже, чем здесь!" -
                  И дружеский троллю отвесил удар.
                  Тот в улыбке расплылся весь.

                  Воскликнул: "Перри, мой дорогой!
                  Скорей прыгай на спину мне!
                  Галопом умчу я тебя, мальчик мой,
                  На чашку чая к себе!"
                  Мальчишка взлетает на плечи к нему:
                  "Поехали! Я готов!"
                  Пришлось этой ночью у тролля ему
                  Немало уплесть пирогов.

                  Там был и бисквит, и воздушный крем,
                  Но Перри старался умять
                  И кекс, и сливки, и сливовый джем,
                  Хоть стала куртка трещать.
                  Пел котелок, и грел камелек,
                  Ужин удался всем,
                  Перри взялся за отличный чаек,
                  И чуть не утоп совсем.

                 Наевшись по горло, спокойно друзья
                 Смотрели, как уголь горит.
                 "Хочешь учиться готовить, как я?" -
                 Тролль пареньку говорит7 -
                 "Делать печенье и кремовый торт,
                 И хлебцы, что тают во рту?
                 Возьми на ночь плед потеплее, вон тот,
                 А урок начнем по утру!"

                 "Эй, Перри, где был ты?" - спросили его.
                 "На чае! - сказал он в ответ. -
                 Там кремовый торт был вкуснее всего,
                 Но и к кексам претензий нет."
                 "А где угощали-то? В наших краях?
                 Иль съездил в Пригорье само?"
                 Но Перри не мальчик в таких делах:
                 "Сболтнуть вам? Еще чего!"

                "Я знаю! - пронырливый Джек закричал, -
                Я знаю отлично "где"!
                Он к Дальним Холмам вчера ускакал
                На старого тролля спине!"
                Тут валом в дорогу народ повалил:
                В телегах, на пони, пешком, -
                Туда, где, по-слухам, уж долго тролль жил,
                Где вьется дымок над холмом.

                В ворота они принялись колотить:
                "Пожалуйста, выйди к гостям!
                И кремовых кексиков два или три,
                А можно и больше, дай нам!"
                "Ступайте! Гостей я сегодня не жду!
                И их приглашаю я сам!
                А торт мой я только для Перри пеку,
                И только по четвергам!

                Толпе такой в домик мой не войти.
                Ишь, подняли шум и гам!
                Все сласти Перри успел уплести,
                И их не оставил он вам!
                А вас, миссис Пышка, Пуфф, Джек и Свин
                Я видеть совсем не хочу!
                Нужен мне только лишь Перри один,
                Всех прочих  и в дверь не пущу!"

                Наш Прыткий Перри совсем растолстел
                От крема, и торта, и сливок,
                Сюртучные пуговицы не у дел,
                А шляпа ползет на затылок.
                И каждый четверг он у тролля в гостях
                Поваренка играет роль.
                Все выше становится, шире в костях,
                И все меньше кажется тролль.

                Скоро известным он пекарем стал,
                От Пригорья до Моря поют,
                Что хлеба румяней никто не встречал,
                Булок лучше нигде не пекут.
                Но кремовый торт, признает Перри сам,
                Вкуснее того не бывает,
                Каким тролль доныне по всем четвергам
                К чаю его угощает.

                              МАРЫ

                    Мар жилище скрывают тени
                     сырые и гуще чернил,
                 И глухо сипит звонок у их двери,
                     когда вас глотает ил.

                   Да, ил поглотит того, кто смел
                    Нарушить их мертвый покой
                 И жижа, где скалятся морды химер,
                    Сомкнется беззвучной волной.

                   С топких, вонючих речных берегов
                          Ивы свисают к воде
                 Цапли стоят средь больных тростников,
                       Каркая хрипло во сне.

                 Сквозь горные стены нелегок ваш путь
                  К трясине; деревья там серы и стары,
                     По краю бучил, где тина и муть,
                  От луны и от солнца скрываются Мары.

                    Кельи, в которых Мары сидят,
                      Глубоки, темны, холодны.
                   Тусклые свечи там слабо коптят,
                       Там клады скрывают они.

                   Стены их мокры, капель с потолка,
                           И тихи-тихи шаги,
                 Слышится только лишь "криппи-крип-кра",
                        Когда к двери крадутся они.

                   Дверь приоткроют всего на вершок -
                       И цепкие пальцы ползут...
                   Встретивши гостя, в слизкий мешок
                       Свежие кости кладут.

                   Сквозь горные стены напрасно бредете
                    К трясине, где в тине деревья гниют.
                      В ржавом болоте Мар вы найдете
                           А Мары пищу найдут.

                                 СЛОН

                       Как мышь сер мой бок
                       И как дом я высок,
                       Нос - как большая змея,
                       И тяжко вздрагивает земля,
                       Когда я топчу траву.
                       Деревья трещат, когда я иду,
                       Шевеля большими ушами,
                       Жизнь свою не меря годами.
                       Могучая поступь окрест слышна,
                       На землю я не ложусь никогда,
                       Даже когда умру.
                       СЛОНОМ я себя зову,
                       Тварей прочих крупнее,
                       Больше, выше, старее.
                       Если увидишь меня ты,
                       Никогда не забудешь меня ты.
                       Но если не видел меня ты,
                       Никогда не поверишь в меня ты,
                       Хоть старым слоном себя я зову
                       И никогда я не лгу.

                           ФАСТИТОКАЛОН

                   Смотрите: вот он, Фаститокалон,
                    Как остров, зовущий пристать,
                       Хоть несколько гол он;
              Оставим же волны! Давайте на нем танцевать,
                  На солнце лежать и просто скакать,
                       Ведь чайки садятся туда!
                            О, да.
                       Им не страшна вода.
                 Они здесь сидят, гуляют, галдят,
                  Их дело - глупцам намекнуть,
                       Что можно здесь жить,
                         Иль просто побыть,
                   От брызг морских отдохнуть,
                Спокойно поспать, кипятка похлебать...
                    Безумен, приставший к НЕМУ,
                И кто костерок, не подумав, разжег
                    В надежде на вкусный чаек:
                Пусть шкура, как рог, но жжет огонек,
                        И сон ЕГО не глубок.
                       Качается он на волне,
                        С чайками на спине,
                     Но лишь почует ног топоток
                  Иль жар, сменивший былой холодок,
                        С ухмылкой сквозь сон
                           Ныряет ОН
                        Проворно брюхом вверх,
                          Топя в пучине всех,
                        Поймав невежд врасплох.
                          Ну и подвох!
                     Об этом знай и не зевай!
                  Немало других есть чудищ морских,
                         Но всех опаснее ОН,
                        Старый Фаститокалон;
                  Из древнего рода Больших Черепах
                  Остался один морякам он на страх.
                         И если вам жизнь дорога,
                    Совет мой таков: завет стариков
                           Не нарушать никогда!
              Пусть на неведомый остров ваша не ступит нога!
                           А лучше всего
                          Не ходить далеко
                       И дни проводить в веселье
                         На берегах Средиземья!

                               КОТ

                      Вон тот жирный кот
                        Спит на диване.
                     Мышь видит он или же сон
                        О свежей сметане.
                     А может мечта его увела
                        Свободным и гордым
                 В край, где мявчат, дерутся, рычат
                         Похожие морды
                   Ловки и дики, стройны и хитры...
                         Или в берлогу:
                   Люди с докучной заботой туда
                         Проникнуть не могут.
                   Сильные львы огромны, страшны,
                         Кровавая пасть,
                    Лапы проворны и когти остры,
                         Песочная масть,
                  Пристальный взгляд и поджарый зад,
                         Уши торчком.
                  Корм им не нужен - догонят ужин
                         Одним прыжком
                  Ночью в глуши, в тревожной тиши...
                         Они далеко.
                     Очень давно за молоко
                     Воля навек отдана.
                     Но тот жирный кот,
                     Хоть в холе живет,
                     Ее не забыл. Вот.

                         НЕВЕСТА-ТЕНЬ

               Был некто, и жил он совсем один,
                 А время текло, как сон.
               Недвижим и нем сидел господин,
                 И тень не отбрасывал он.
               Под звездами лета, под зимней луной
                 Совы кружились в тиши
               И чистили клювы, любуясь собой,
                 На том, кого камнем сочли.

               Но в сумерках серых пришла госпожа
                 В сером просторном плаще,
               И встала пред ним, и стояла, дрожа,
                 С цветами в пышной косе.
               Тут чары сломал он, вскочил и сжал
                 Деву, и так затих.
               А плащ раздулся, темнее стал
                 И тенью окутал их.

               С тех самых пор позабыла она
                 И лунный и солнечный свет,
               В глубь от мира ушла навсегда,
                 Ни дня, ни ночи там нет.
               Но раз в год, когда открывает земля
                 Тайны провалов своих,
               До рассвета танцуют он и она,
                 И тень их одна на двоих.

                             КЛАД

       Из блеска первой луны, из юного солнца лучей
       Боги создали клад песней волшебной своей,
       И серебро засверкало в травах просторов степных,
       И золото полнило волны бурных потоков седых.
       Прежде, чем гном проснулся, дракон расправил крыло,
       Или земля обнажила огненное нутро,
       Прежде, чем вырыли ямы, в глубоких долинах лесных
       Жили древние эльфы, хранители чар колдовских,
       И дивные вещи творили, и нет их в мире ценней,
       И пели, когда создавали короны своих королей.
       Давно те песни замолкли, свершился суровый рок,
       Цепи их заглушили, пресек их стальной клинок.
       Алчности в темных чертогах чужды песни и смех,
       Трясется она над богатством, что копит в тайне от всех,
       Валит изделия в груды из золота и серебра;
       Тем временем эльфов обитель стала пуста и темна.

       В гулкой черной пещере жил старый-престарый гном,
       Весь век просидел под горою над золотом и серебром.
       С молотом и наковальней расстался он только тогда,
       Когда от вечной работы высохла в кость рука.
       Чеканил одни лишь монеты и звенья богатых цепей,
       Надеясь, что купит этим могущество королей.
       Но слух его притупился, и зренье он стал терять,
       И скоро гному осталось лишь камни перебирать.
       Губы его посерели, и все же в улыбку ползли,
       Когда меж скрюченных пальцев алмазы на пол текли.
       За стуком их не расслышал тяжкой поступи он,
       Когда у реки приземлился юный свирепый дракон:
       Огнем дохнул сквозь ворота, от сырости стылой ярясь,
       И кости гнома упали пеплом в горячую грязь.

       Под голой серой скалою жил старый-престарый дракон,
       Сверкая от скуки глазами, лежал в одиночестве он.
       Юность давно умчалась, и пыл свирепый остыл.
       Сморщенный и шишковатый ящер в изгибе застыл
       Над кучей сокровищ, направив к ним думы, и зренье, и слух;
       За многие, долгие годы огонь в его сердце притух.
       В скользкое брюхо вдавились камни бесценной броней,
       Запах монет вдыхал он и блеск освежал их слюной,
       Все ценности, что хранились под сенью обширных крыл,
       Помнил с первой минуты и ничего не забыл.
       На жестком ложе вздыхая, дракон о ворах помышлял,
       И в снах своих беспокойных нещадно их истреблял:
       Теплое мясо глотал он и кровь горячую пил...
       Довольный сквозь дрему собою, уши змей опустил.
       Звон кольчуги раздался, но дракон не слыхал,
       Как юный отважный воин вызов на битву кидал.
       Зубы - кинжалы у змея, а шкура тверда, как рог,
       Но полыхнул в подземелье яркий заветный клинок.
       Вскинулся ящер, и тут же свистнул жестокий удар,
       Тело рассек и мгновенно век старика оборвал.

       Сидел на высоком троне старый-престарый король,
       Грел бородою колени, слушал суставов боль.
       Ни песни, ни вина, ни яства его развлечь не могли:
       К тайному подземелью мысли его текли,
       Где в сундуке огромном под низким сводом лежат
       Золото и алмазы, с боем добытый клад.
       Дверь того подземелья засов железный держал,
       Проход к той двери тяжелой один лишь владыка знал.
       Слава его угасла, и суд неправеден был,
       Мечи его приближенных долгий покой затупил.
       Замок пустеет, ветшает, запущен дворцовый сад,
       Зато под рукой королевской хранится эльфийский клад.
       Не слышал рогов он раскаты на перевале в горах,
       Не чуял запаха крови на смятой траве в степях...
       Замок его полыхает, рыцари все полегли,
       В холодной глубокой яме свои он окончил дни.

       Лежит в глухом подземелье древний-предревний клад,
       За всеми забытой дверью ничей не смущает он взгляд,
       К этим угрюмым воротам смертных следы не ведут,
       На старых могильных курганах травы забвенья растут.
       Мертвых сон не тревожат трели птиц в вышине,
       Дует соленый ветер в чистой небес синеве,
       Дует над темной горою, где Ночь хранит древний клад,
       Пока круг времен завершится и эльфы вернутся назад.

                             ЗОВ МОРЯ

                   У моря я шел и в прибое нашел
                   Как звезду на мокром песке
                   Белый рапан, что морем шуршал,
                   Трепеща в моей мокрой руке.
                   Его я качал и гул пробуждал
                   В его глубине. Буй печальный
                   Плясал на волне, и зов в тишине
                   По волнам шел, слабый и дальний

                   И лодка плыла, пуста и сера,
                   В приливе несла ее ночь,
                   "Ждать больше нельзя! Уйти нам пора!"
                   Я крикнул: "Неси меня прочь!"

                   Средь водной пыли в туманной дали
                   Неслась она, словно во сне,
                   На берег забытый, пучиною скрытый,
                   К темной чужой стороне.
                   И мокрый рапан на зыби плясал
                   И звал, и звал в никуда,
                   На тайных клыках в прибоя волнах
                   Ревела, кипела вода.
                   Пески мерцали, и сетью сияли
                   Звезды в пучине морской,
                   А скалы стояли и влажно сверкали
                   Пеной под бледной луной.
                   Прибрежный песок сквозь руку потек
                   Пылью бесценных камней -
                   Цветенье коралла и звуки опала,
                   И песнь аметиста в ней.
                   Но мрачно зиял под крышею скал
                   Провал пещеры грозящий.
                   Сквозняк подувал, паутину качал
                   И гнал в темноте меня дальше.

                   С холма ручеек по зелени тек,
                   И свежей была вода.
                   Вдоль русла в стене к прекрасной стране
                   Ушел я от моря тогда.
                   Там вечер вечный, и, словно свечи,
                   Горят цветы по лугам,
                   И тени порхают, озера вздыхают,
                   По низким их берегам
                   Осинки трепещут, и ярко блещут
                   Кувшинки в холодной воде,
                   И ивы свисают, и травы сбегают
                   К томной уснувшей реке.
                   У брода рядами листвою-мечами
                   Ирисы стражу несут,
                   Колебля лес пик, камыши и тростник
                   Тихо беседу ведут.
                   Птицы стонали и причитали,
                   И шепот шел из пещер,
                   Тюлени урчали, волны рычали,
                   И брызгами лед летел.
                   Пахло зимой. Туман пеленой
                   Окутал годы мои.
                   Снег выпал бледный, на берег последний
                   Сумерки тихо легли.
                   Здесь лодка ждала, качалась одна
                   В приливе, кивая кормой.
                   Лег я на дно, и сразу легко
                   Ушла она в даль со мной.
                   По волнам плыла и встречала она
                   Мертвые корабли.
                   Большие суда шли мимо всегда,
                   Молча теряясь в ночи.
                   И весь долгий вечер летело навстречу
                   Дальнее пенье ко мне,
                   И зайцы скакали, меж норок играли,
                   Снегом белея в траве,
                   Крались барсуки, вились мотыльки,
                   Сновали туда и сюда...
                   А музыка пела, в долине звенела:
                   Там пляска веселая шла.
                   Но куда б я ни шел, никого не нашел,
                   Одно и то же всегда:
                   Сиплый рожок - и ног топоток,
                   Звуки бегства - и тишина.
                   Из трав речных и трав луговых
                   Мантию сплел я тогда,
                   Жезл взял с собой и флаг золотой,
                   Как звезды сверкали глаза.
                   Увенчан цветами, я встал на кургане
                   И громко и грозно воззвал:
                   "Зачем вы молчите? Зачем вы бежите,
                         Куда бы я не шагал?
                    Я здесь король! И край этот мой!
                         И ирисный меч в руке!
                    Эй, появитесь! Ну покажитесь!
                     Иль хоть ответьте мне!"

                   Тут туча пришла, плотна и грозна,
                   И в черноте я пополз,
                   Как крот слепой, с согбенной спиной,
                   То руки в землю, то нос.
                   Корявый ствол во мраке нашел,
                   Сучья голы, мертва листва.
                   У старых корней на год и на день
                   Остаться пришлось мне тогда
                   Под уханье сов, в сплетении снов.
                   Трухой шелестели жуки,
                   Здесь ветви висели и смутно темнели
                   У ног моих дождевики.

                   Но вечной мглы нет, забрезжил рассвет -
                   И стала видна седина.
                   "Я должен идти и море найти,
                    Хоть дорога мне не ясна!
                    Я очень стар, себя потерял,
                    Позвольте продолжить путь!"
                   Ветер рыдал, лохмотья срывал,
                   И тьма нагоняла жуть.
                   Руки дрожали, ноги устали,
                   И старость гнула к земле,
                   Дождь бил в лицо. Вдруг запах его
                   Принес весть о море ко мне.

                   Окна закрыты, и двери забиты,
                   Дорога пуста предо мной...
                   Встретил лишь дождь... Я выбросил прочь
                   Все, что унес с собой:
                   Горстку песка и белый рапан,
                   Мертвый теперь и немой.
                   Он умолк навсегда. не видать никогда
                   Мне берег земли дальней той.
                   С тех пор я брожу, как нищий, кружу
                   По тропам в своей стороне,
                   Сам себе бормоча, ибо молчат
                   Те, кто встречаются мне.

                            ПОСЛЕДНИЙ КОРАБЛЬ

                  Фириэль проснулась, к окну подошла,
                  Смотрит в серый и хмурый рассвет.
                  Резок и звонок крик петуха,
                  Смутны тени и смутен свет.
                  Темной стеною деревья стоят,
                  Но листва их еще не видна.
                  Ветер холоден, кроны едва шелестят,
                  Щебет птиц, а за ним тишина.

                  Недвижна дева, как образ в окне,
                  Но вот длинный луч побежал
                  С верхушек древесных к росистой траве
                  И искрами в ней засверкал.
                  Скользнули тут стройные ноги к дверям
                  Мелькнули по лестнице вниз,
                  Летящей походкой по мокрым лугам
                  Ступали средь радужных брызг.

                  Камнями горел девичий убор,
                  Когда та спустилась к реке
                  И стала у ивы, направив взор
                  На рябь в бегущей воде.
                  С ветки сорвался синий удод,
                  Нырнул и вспорхнул опять,
                  Кувшинки неспешно вели хоровод,
                  Тростник стал о чем-то шептать.

                  Вздыхали пряди волос на плечах,
                  И в утреннем свете мерцало
                  Ее отраженье в дрожащих струях...
                  Вдруг пенье вдали зазвучало.
                  Тихим эхом светлый хрустальный звон
                  И хор голосов молодых,
                  Звуки флейты и рокот струн,
                  Печальный прозрачный мотив.

                  Оставив смертным землю разлук,
                  Средиземье мы покидаем.
                  Над родиной эльфов плывет чистый звук,
                  Там колокол с башни вещает.
                  Здесь вянет трава, облетает листва,
                  Луна и солнце хиреют.
                  К нам зов несется издалека
                  И манит нас силой своею.

                  Не он ли на берег привлек тебя?"
                  Тут замерли весла гребцов.
                  "Пришедшей наша открыта стезя.
                  Оставь же землю отцов.
                  Здесь дни твои быстро к концу прибегут,
                  Лишь это тебе суждено.
                  Взойди на корабль! Владыки зовут,
                  И есть еще место одно!"

                  Корабль показался на глади речной,
                  Высокий нос золотился,
                  Лебеди плыли пред ним чередой,
                  Сзади след пенный вился.
                  Эльфы весла держали в руках,
                  Плащи серебристо серели,
                  И трое меж них в королевских венцах,
                  Их кудри по ветру летели.

                  Играли на арфах и пели они,
                  А весла падали в такт:
                  "Край наш зеленый в душистой тени,
                  Где птицы весной гомонят!
                  Пусть золотая взойдет заря
                  И в ясный день перейдет!
                  Прежде чем хлебом одарит земля,
                  Немало цветов расцветет!"

                  "Куда вы идете, Прекрасный Народ?
                  Несет вас речная гладь
                  В сумерки леса, средь тайных чащоб
                  Иную обитель создать?
                  Иль к островам в холодных морях,
                  Чьи камни гложет прибой,
                  Жить одиноко на тех берегах,
                  Где лишь чайки кричат над волной?"

                  "Нет, о дева! - ответили ей, -
                  Путь ведет нас последний
                  Прочь от ваших грозных морей,
                  От западных гаваней бледных.
                  Уходим навеки в родные края
                  Под Белого Дерева сень.
                  Над берегом, пеной омытым, крыла
                  Простерла там звездная тень.

                  Но только дева успела шагнуть,
                  Ноги в мокрую глину ушли.
                  Стоит Фириэль. Преградила ей путь
                  Цепкая хватка земли.
                  Течением мимо проносит корабль,
                  И девушка шепчет вслед:
                  "Я смертная, этой земли я дитя,
                  И Ее не покину, о нет!"

                  Вернулась она лугами домой,
                  И платье с камнями сняла,
                  В темной одежде с тугою косой
                  Взялась за дневные дела.
                  Вечер пришел, и угас, как всегда,
                  За морем солнечный свет...
                  Но больше из дома теней никогда
                  Не звал Фириэль рассвет.

                  Время неспешной скользит чередой,
                  Год за годом, за веком век.
                  По прежнему солнце идет за луной
                  В долинах Семи быстрых Рек,
                  И шепчет тростник, и деревьев листва,
                  Опав, зеленеет опять.
                  Но эльфы ушли совсем, навсегда,
                  И песням их здесь не звучать.

                         Джон Рональд Руэл ТОЛКИЕН

                                 АМБАРКАНТА

     Илюрамбар (Ilurambar) или  мировые  стены  ограждают  весь  мир.  Как
сталь, как стекло и лед эти стены, и Детям Земли не дано даже представить,
насколько они холодны, тверды и прозрачны. И  нельзя  их  ни  увидеть,  ни
пройти, иначе как через Дверь Ночи.
     Внутри этих стен - сфера Земли: сверху, снизу и со всех сторон от нее
находится Вайя (Vaiya), Омывающий Океан. Но ниже земли он больше похож  на
море, а выше ее - на воздух. В Вайя ниже Земли обитает Ульмо.  Над  Землею
находится Воздух, называемый Виста (Vista), он поддерживает облака и птиц.
Его верхняя часть называется Фаньямар (Fanyamar) или Дом Облаков, а нижняя
- Айвеноре (Aiwenore) или Птичья Обитель. Но воздух этот лежит только  над
Средиземьем и Внутренним морем, и границы его - Горы Валинора на Западе  и
Стены Солнца на Востоке. Поэтому облака  редко  появляются  в  Валиноре  и
смертным птицам нет пути за вершины его гор.  Но  на  Севере  и  Юге,  где
больше всего холода и мрака, и где Средиземье простирается почти до  самых
Мировых Стен, Вайя, Виста и Ильмен (Ilmen) текут вместе, и смешиваются.
     Ильмен - это тот воздух, что чист и пронизан светом, хотя  сам  и  не
светится. Ильмен лежит над Виста и невелик  в  глубину,  глубже  всего  он
Западе и на Востоке и тоньше всего - на Юге и Севере.  Воздух  Валинора  -
Ильмен, но иногда втекает туда и Виста, в особенности в Пристанище  Эльфов
(Elvenhome), часть которого лежит у восточных подножий гор, и если Валинор
в тени и этот воздух не очищен светом Благословенного Края,  он  принимает
форму теней и серых туманов. Ильмен и Виста могут смешиваться,  ибо  схожа
их природа, но Ильмен - воздух Богов,  он  очищен  происхождением  светил,
ведь в Ильмене проложила Варда путь звездам, а позже - Солнцу и Луне.
     Виста пронизывает все и избегнуть его невозможно, разве лишь для слуг
Манве или тех, кому он дает возможность существовать в Ильмене, или даже в
верхнем слое Вайя, что так тонок и холоден. Из Виста можно  спуститься  на
Землю, из Ильмена - в Валинор. Теперь Валинор простирается почти до  Вайя,
который уже всего на Востоке и Западе мира и  глубже  всего  -  на  Юге  и
Севере. Поэтому западные берега Валинора недалеко  от  Мировых  Стен.  Там
находится бездна, что отделяет Валинор от Вайя и Ильмен заполняет  ее.  По
ней можно спуститься из Ильмена, что над Землей в  края  лежащие  ниже,  и
дальше - к Корням Земли, пещерам и гротам, пронизывающим основания суши  и
моря. Там находится обиталище Ульмо. Оттуда вытекают  воды  Средиземья.  И
состоят эти воды из Ильмена, Вайя и Амбар (Ambar  -  "Земля"),  ибо  Ульмо
смешивает Ильмен и Вайя и  шлет  их  вверх,  через  вены  мира  очищать  и
освежать моря и реки, озера и источники Земли.  И  по  тому  текущая  вода
хранит память о высотах и глубинах, о мудрости и музыке Ульмо и о  яркости
небесных светил.
     В краях Ульмо звезды  иногда  не  видны  и  Луна  часто  бродит  там,
недоступный взглядам с Земли. Но Солнце  там  не  мешкает.  Она  торопливо
проходит под землей, чтобы не удлинялась ночь и не крепло зло, слуги Ульмо
проводят ее через нижний слой Вайя и он согревается, и наполняется жизнью.
Так дни измеряются прохождениями Солнца, плывущей с Востока на Запад через
нижний Ильмен,  затмевая  звезды.  И  она  проходит  над  Средиземьем  без
остановки, ближе то к Югу, то к Северу, но не по капризу, а в  зависимости
от времени года. И когда она встает над Стенами Солнца  -  это  рассвет  и
когда она спускается за Горы Валинора - это вечер.
     Но в Валиноре день проходит иначе чем в  Средиземье.  Ибо  там  самое
светлое время - вечер. Тогда Солнце опускается и отдыхает недолгое время в
Благословенном Краю, лежа на груди Вайя. И когда она погружается  в  Вайя,
он становится жарче и вспыхивает розоватым светом, надолго озаряя  страну.
Но с ее движением к Востоку сияние это меркнет и Валинор остается  освещен
лишь звездами - тогда Боги сильнее всего оплакивают Лаурелин. На  заре  же
тьма в Валиноре глубока и тени его гор тяжело ложатся на обитель Богов. Но
луна  не  задерживается  в  Валиноре  и  быстро  проходит  над  ним,  чтоб
погрузиться в Бездну Ильмен,  ибо  он  преследует  Солнце  и  изредка  ему
удается настичь ее; тогда пламя Солнца охватывает его и чернеет  его  лик.
Однако случается, что он приходит в Валинор, когда Солнце еще не  покинуло
его,  тогда  он  спускается  и  встречает  свою  возлюбленную,  и  Валинор
заливается перемешанным золотым и серебряным светом -  и  Боги  улыбаются,
вспоминая смешанный свет Лаурелина, и Сильпиона в давние дни.
     Равнины Валинора постепенно опускаются к подножиям гор и западный его
берег лежит на уровне дна внутренних  морей.  Недалеко  оттуда,  как  было
сказано, Мировые Стены, а над самым дальним западным  берегом  расположена
Андо Ломен (Ando Lomen), Дверь Ночи, пронзающая Стены  и  открывающаяся  в
Пустоту. Ибо мир существует среди Кума (Kuma), Пустоты, Ночи без  формы  и
времени. Никому не дано пересечь Бездну и пояс Вайя, и дойти до той двери,
кроме великих Валар. Это они создали Дверь, когда Мелькор был  побежден  и
выброшен во Внешнюю тьму, и Страж той Двери - Эарендил.
     Средиземье лежит посреди мира и состоит из вод  и  суши.  Поверхность
его равноудалена от верхней и нижней границ Вайя. Издревле устройство  его
было таким: выше всего было Средиземье в центре, затем Земля опускалась по
обе стороны в широкие низины и поднималась снова к  Востоку  и  Западу,  и
опять опускалась до самой  Бездны  у  его  краев.  Низины  были  заполнены
первозданными водами и берегами  этих  древних  морей  были  на  Западе  -
западные высокогорья и край западного континента, а на Востоке - восточные
высокогорья и край восточного континента с другой стороны. Но к Северу и к
Югу побережья эти не опускались и можно было  пройти  по  суше  от  Бездны
Ильмен на крайнем Юге до Бездны Ильмен на крайнем Севере.  Таким  образом,
древние моря лежали в углублениях и воды их не затопляли ни  восточные  ни
западные земли. На Севере же и Юге моря не  имели  берегов  и  открывались
прямо в Бездну, где их водопады  от  холода  становились  льдом,  ледяными
мостами. Мосты эти перекрывали Бездну Ильмена, а лед простирался дальше  в
Вайя до самых Мировых стен.
     Рассказывают, что Валары, придя в мир, спустились в Средиземье  прямо
в центре его, который зовется Эндор (Endor) и только Мелькор спустился  на
крайнем  Севере.  Валары  взяли  часть  суши,  благословив,  поместили  ее
островом в Западное море и поселились на нем на то время, пока они изучали
и  создавали  мир.  Рассказывают  также,  что  когда  они  решили  создать
светильники Мелькор предложил изобрести новое вещество невиданной крепости
и красоты для колонн под эти светильники. Он возвел две великие колонны  к
югу и к северу от  Эндора,  но  ближе  к  середине,  чем  к  Бездне.  Боги
поместили светильники на колонны и на некоторое время Землю залил свет.
     Но колонны были предательским обманом - Мелькор изваял  их  из  льда.
Они растаяли и светильники рухнули, и погибли, а свет их исчез. Талая вода
от колонн образовала два небольших внутренних  моря  к  югу  и  северу  от
Эндора, разделив сушу на  северную,  центральную  и  южную.  Тогда  Валары
покинули свой остров и отправились на Запад, где создали Великие  горы  на
возвышенности за Западным морем, а за ними  -  Валинор.  Эта  горная  цепь
изогнута, поэтому Валинор шире всего в средней части, где море  подступает
к самым горам, а на Юге и Севере эти горы простираются  до  самой  Бездны.
Там лежат те области Заокраинного Запада, что не принадлежат Средиземью  и
все же находятся снаружи от горной стены. Мрачны и пустынны те  края.  Тот
из них, что на Севере, называется, Эруман (Eruman), а тот, что  на  Юге  -
Арвалин (Arvalin); лишь узкие проливы, заполненные льдом, отделяют  их  от
Средиземья.
     Чтобы лучше защитить Валинор, Валары сдвинули Средиземье так, что оно
изогнулось своей средней частью к  Востоку,  а  великое  Западное  море  в
середине стало шире всех океанов Земли. На Востоке Земля устроена так  же,
как и на Западе, но Восточное море, наоборот, уже в середине. За ним лежат
Восточные Земли, о которых нам мало известно. Зовутся они Землями  Солнца,
а гигантские (хотя и меньше Валинорских) горы там зовутся  Стеной  Солнца.
Только парящие высоко в небе орлы могут разглядеть их далеко за  Восточным
морем.
     Когда Валары сдвинули Средиземье к  Востоку  в  нем  возникли  четыре
горные гряды. Их называют Синими горами на Северо-Западе,  Красными  -  на
Северо-Востоке, Серыми - на Юго-Западе и Желтыми на  Юго-Востоке.  Мелькор
построил крепость на Севере и воздвиг там Северные Башни, другое их имя  -
Железные  Горы.  В  центральной  части  Средиземья  высятся  Горы  Ветров,
названные так из-за ветра, приходящего с Востока  перед  восходом  Солнца.
Там же лежит Хилдориен (Hildorien) - земля между горами и Восточным морем,
где впервые пробудились люди. А севернее, недалеко от вод Хелкара (Helkar)
находится озеро Куивиэнен (Kuivienen), где Эльфы были найдены Ороме.
     Но симметрия древней Земли была нарушена в первой Битве Богов,  когда
Валинор одержал победу над Утумно - твердыней Мелькора, а сам Мелькор  был
пленен и закован в цепи. Тогда море Хелкар (где был  северный  светильник)
осталось внутренним морем, или большим озером, а  море  Рингиль  (где  был
южный светильник) превратилось в огромный пролив, соединивший  Западное  и
Восточное моря. И снова изменилась Земля во второй  битве,  когда  Мелькор
опять был повержен и текущие после эпохи тоже меняли ее лик. Но величайшие
изменения произошли тогда, когда был нарушен Первый Замысел и  Земля  была
скруглена в шар и отрезана от Валинора. Свершилось это,  как  рассказывает
история, во времена похода Нуменорцев на Землю Богов. И с тех пор имена  и
память о землях и морях древности забыты и утеряны навсегда.
Илю         (Ilu)             Мир
Илюрамбар   (Ilurambar)       Стены Мира
Рамба       (Ramba)           Стена
Кума        (Kuma)            Тьма, пустота
Ава         (Ava)             Внешняя, наружная ( Авакума)
Вайя        (Vaiya)           Внешний Океан, или
                               Окутывающий Океан, или
                               Омывающий Океан

                               Дом, лоно. По своей природе
                               схож с водой, но менее плотен
                               чем воздух, окружает Землю.
Ильмен      (Ilmen)           Небо, небеса

                               Место света. Область над
                               воздухом, разреженней и
                               прозрачней его. Только звезды,
                               Луна и Солнце могут летать
                               здесь. Называется также
                               Тинве-Малле ( Tinwe-Malle),
                               Улица Звезд, или Эленарда
                               ( Elenarda), Звездное царство
Виста       (Vista)           Воздух

                               Здесь могут летать облака и
                               птицы. Верхний его слой -
                               Фаньямар ( Fanyamar), или
                               Дом Облаков, нижний - Айвенорэ
                               ( Aiwenore),  Птичья Обитель
Амбар       (Ambar)           Земля

                               Амбар-Эндья ( Ambar-Endya) -
                               Срудиземье, его центральная
                               часть - Эндор ( Endor)
Эар         (Ear)             Море

                               Вода, море. Корни Земли -
                               Мар-Талмар ( Mar-Talmar),
                               или Талмар-Амбарэн
                               ( Talmar-Ambaren)
Андо        (Ando)            Дверь, ворота
Ломэ        (Lome)            Ночь

Андо-Ломен ( Ando-Lomen)      Дверь Ночи, через которую был
                              выброшен Мелькор после второй
                              войны Богов.

     Джон Рональд Руэл Толкиен.
     О волшебной сказке (неоконч)

   Я предлагаю поговорить о волшебных сказках. Впрочем, я знаю, что это
рискованное занятие. Faerie - опасная страна, там есть западни для
неосторожных, а для дерзких - подземные темницы. И меня можно
счесть дерзким, хотя с тех пор как выучился читать я стал страстным
поклонником волшебной сказки, и время от времени сам задумывался о
том, чтобы заняться сказками, я не изучал их как профессионал. Едва
ли я был больше чем случайный путешественник (или нарушитель
границы) этой удивительной страны, где полным-полно чудес, но нет их
объяснений.
   Мир волшебной сказки необъятен, глубок и беспределен, его населяют
всевозможные звери и птицы; его моря безбрежны и звезды неисчислимы;
его красота зачаровывает, но опасность подстерегает на каждом шагу;
и он наполнен радостью и печалью, которые острее меча. Счастливцем
может считать себя тот, кому дано войти туда, но язык
путешественника не в силах описать все богатство и необъяснимость
этой страны. И пока он там, ему опасно задавать слишком много
вопросов, чтобы ворота не закрылись, и ключи от них не были потеряны.
   И все же есть несколько вопросов, на которые нужно быть готовым
ответить, или хотя бы попытаться ответить, если собираешься говорить
о сказках, пусть даже народ Фаерии сочтет это дерзостью. Вот они: Что
же такое волшебные сказки? Зачем они нужны? Я постараюсь дать ответы
или хотя бы намеки ответов на эти вопросы, поскольку я кропотливо
собрал эти намеки из тех немногих сказок, которые я знаю из всего их
бесчисленного множества.
   Волшебная сказка
   Что же такое волшебная сказка? Вы тщетно будете искать ответ в
Оксфордском словаре английского языка. В нем нет словосочетания
_в_о_л_ш_е_б_н_а_я _с_к_а_з_к_а_, и он не содержит объяснения слова fairy. В
Приложении к Словарю первое упоминание о _в_о_л_ш_е_б_н_о_й _с_к_а_з_к_е_
зафиксировано в 1750 году, и, как там утверждается, его главное
значение: а) сказка о чудесах или волшебная легенда вообще, в широком
смысле; б) нереальная, невероятная история; и в) выдумка, вранье.
   Последние два знаяения сделают предмет моей лекции безнадежно
обширным, но первое значение слишком узко. Не так уж узко для
статьи; довольно широко, впрочем, чтобы написать десяток книг, но
слишком узко, чтобы охватить действительное значение, в котором
употребляется это слово, особенно если мы примем лексикографическое
определение слова fairies "сверхъестественные существа крошечных
размеров, в народной вере обладающие волшебной силой и имеющие
огромное влияние, доброе или злое, на жизнь человека".
   _С_в_е_р_х_е_с_т_е_с_т_в_е_н_н_о_е_ - опасное и трудное слово, и в прямом и
в переносном значении. Но едва ли оно применимо к фэйри, разве что
мы будем считать _с_в_е_р_х_ приставкой, означающей превосходную
степень. Ведь именно человек по сравнению с фэйри является
сверхъестественным (и часто бывает крошечного роста), тогда как
фэйри естественны, гораздо более естественны, чем человек. Таков их
удел. Дорога в страну Фэйри - это не дорога в Рай и даже не дорога
в Ад, я верю в это, хотя некоторые считают, что она заведет вас
прямо во владения Дьявола.
   Вот этот путь, что вверх идет,
Тернист и тесен, прям и крут.
К добру и правде он ведет,
По нем немногие идут.
Другая - торная тропа -
Полна соблазнов и услад.
По ней всегда идет толпа,
Но этот путь - дорога в ад.
Бежит, петляя меж болот
дорожка третья, как змея,
Она в Эльфландию ведет,
Где скоро будем ты да я.
   Что же до _к_р_о_ш_е_ч_н_ы_х _р_а_з_м_е_р_о_в_, то я не отрицаю, что эта
составляющая значения является основной в современном определении. Я
часто думал, что интересно было бы попытаться найти объяснение
такому толкованию этого слова, но мои знания недостаточны для
уверенного ответа. Из коренных обитателей Фэйри некоторые
действительно маленького роста (хотя их едва ли можно назвать
крошечными), но в целом низкорослость не является характерной чертой
этого народа. Крошечные существа, эльф или фэйри - в Англии, как я
думаю, по большей части утонченный продукт литературной фантазии. Я
говорю о том периоде развития литературы, когда еще не вырос интерес
к народным преданиям других стран. Английские слова, такие как
_э_л_ь_ф_ долгое время были подвержены влиянию французского языка
(из которого заимствованы слова _ф_е_я_, _ф_э_й_р_и_, _ф_а_е_р_и_. Но в более
поздние времена, благодаря использованию этих слов при переводах,
_э_л_ь_ф_ и _ф_э_й_р_и_ стали связываться с атмосферой
германских, скандинавских и кельтских сказок и приобрели многие
характерные черты hulclu-folk, daoive-sithe и tylwyth teg.
   Наверное, вполне естественно, что в Англии, с ее любовью к изысканному
и утонченному, которая часто проявлялась в искусстве, фантазия в
таких случаях поворачивалась к изящному и крошечному, в то время как
во Франции она обращалась ко двору, усыпанному пудрой и
бриллиантами. И все же, я подозреваю, что вся эта
цветочно-мотыльковая утонченность также была продуктом
"рационализации", превратившей обаяние Эльфландии в банальную
миниатюрность, а невидимость - в хрупкость, дающую
возможность спрятаться в бутоне цветка или укрыться за
травинкой. Видимо, это вошло в моду после того, как благодаря
великим путешествиям возникло ощущение, что мир тесен для
того, чтобы в нем могли жить бок о бок люди и эльфы; когда
магическая земля Хай Брезайл на Западе стала обыкновенной
Бразилией, страной красных джунглей. <$F Гипотезу о том, что
ирландское название Хай Брезайл имеет оотношению к названию
Бразилии см. в Нэнсен, "В Северных Туманах">. В любом случае,
таково было положение по большей части в литературе, где
Шекспир и Майкл Драйтон оказали значительное влияние.<$F Их
влияние не ограничилось Англией. Немецкое Elf, Elfe похоже,
заимствовано из перевода Виланда "Сна в летнюю ночь" (1764).>
"Нимфидия" Драйтона - одно из произведений, давшее начало
бесконечному ряду цветочных фей и порхающих эльфов с усиками,
тех, которых я так не любил в детстве, и к которым в свою
очередь мои дети питают отвращение. Эндрю Ланг испытывал
подобные чувства. В предисловии к "Сиреневой книге волшебных
сказок" он так говорит о скучных сказках современных авторов:
"Они всегда начинаются с того, как маленький мальчик или
девочка встречают фей, живущих в цветках нарцисса, гордении
или яблони... Эти феи безуспешно стараются быть забавными, или
вполне успешно - назидательными".
   Но все это, как я говорил, началось давно, задолго до XIX столетия,
и также давно наскучило; надоели эти неудачные попытки быть
забавными. Если рассматривать "Нимфидию" как волшебную сказку или
сказку о феях и фэйри, то это наихудшая из всех возможных сказок.
Стены дворца Оберона сделаны из ножек пауков,
И окна из кошачих глаз.
А что до крыши, то вместо балок
Она покрыта крыльями нетопырей.
   Рыцарь Пигвиггин ездит верхом на резвой уховертке, посылает своей
возлюбленной, Королеве Маб, браслет из муравьиных глаз, они встречаются
в цветке первоцвета. Но если отбросить все эти красивости, останется
скучная сказка об интриге и хитрых сводниках; галантный рыцарь и
сердитый муж проваливаются в болото, их гнев охлаждает глоток
воды из Леты. Лучше бы, вообще все это кануло в Лету. Хотя Оберон, Маб,
Пигвиггин - крошечные эльфы и феи, а Артур, Гвиневера и Ланцелот -
нет, все же полное добра и размышлений о добре и зле повествование о
дворе короля Артура - волшебная сказка, гораздо более волшебная,
нежели сказка про Оберона.
   Фэйри, как существительное, являющееся синонимичным (более-менее)
слову "эльф" - относительно современное слово, оно едва ли
употреблялось в до-Тюдоровское время. Первая цитата в Оксфордском
словаре (единственнная до 1450 г. р. Х.) примечательна. Она взята у
поэта Гауэра: как будто он был фэйри. Но Гауэр так не говорил.
Он написал как будто он был из фэйри, "как будто он явился из
Фаерии". Гауэр описывал молодого кавалера, который пытался очаровать
сердца дев в церкви.
Стих.
   Таков юноша из смертной плоти; но он дает гораздо лучшее
представление об обитателях Фаерии, чем то определение "фэйри", под
которое его, по двойной ошибке пытались подвести. Сложность с
настоящими обитателями Фаерии в том, что они не всегда выглядят
такими, какие они есть - они выглядят гордыми и красивыми,
поскольку мы сами не прочь выглядеть так же. По крайней мере, часть
той магии, которой они обладают над добрыми и злыми людьми,
заключается в том, что они способны играть на желаниях человеческого
тела и человеческого сердца. Королева Эльфов, которая увезла
Томаса-Рифмача на своем снежно-белом скакуне, мчащемся быстрее
ветра, когда спускалась к реке Хантли мимо Дерева Эйлидон, выглядела
как леди, но она была женщиной неземной, завораживающей красоты. Так
что Спенсер следовал правильной традиции, когда называл своих
рыцарей Фаерии Эльфами. Это имя скорее подходит таким рыцарям, как
сэр Гайон, чем Пигвиггину, вооруженному жалом шершня.
   Теперь, когда я успел только очень поверхностно затронуть тему
эльфов и фей, я должен вернуться, потому что отклонился от своей
первоначальной темы: волшебной сказки. Как я говорил, смысл этого
слова "сказки о феях" очень узок. <$FЗ исключением особых случаев,
например, таких, как собрание валлийских и гэльских сказок. В этих
собраниях сказки о "Волшебном семействе" и народце Ши иногда делятся
на "волшебные сказки" и "народные сказки", содержащие чудеса другого
рода. Тогда использования слова "волшебная сказка" (т. е. сказка о
фэйри) или "волшебная легенда" обычно тесно связано с появлением
фэйри или их вмешательством в жизнь людей. Но эти различия появились
в результате перевода.>
   Смысл узок, даже если мы не будем принимать во внимание
миниатюрность, потому что в современной английской литературе это
сказки не о фэйри или эльфах, а о Фаерии, т. е. стране, где обитают
фэйри. В Фаерии есть не только эльфы и феи и не только гномы,
ведьмы, тролли, великаны и драконы: там есть моря, солнце,
луна, небо; там есть земля и все, что есть на ней: дерево и
птица, вода и камень, вино и хлеб и мы сами, смертные люди,
когда мы очарованы.

   Сказки, которые действительно связаны прежде всего с "фэйри", т. е.
с теми существами, которые в современном английском языке могут
называться и "эльфами", довольно редки и, как правило, не очень
интересны. Большинство хороших "волшебных сказок" - это сказки
о приключениях людей в Опасном Царстве или на его туманных
границах. На самом деле, поскольку если эльфы - правда, и они
действительно существуют, независимо от наших сказок о них, то
правда и то, что эльфы прежде всего не связаны с нами, так же, как и
мы с ними. Наши судьбы независимы, и наши дороги почти не
встречаются. Даже на границах Фаерии мы встречаем их только в тех
редких случаях, когда наши пути случайно пересекаются.<$FЭто
правда, даже если они только порождение Человеческой фантазии,
"правда" только как отражение, в особом случае, Человеческого
видения Истины.>
   В таком случае определение волшебной сказки - что она есть, или чем
она должна быть, - не зависит от любого определения или
исторического объяснения эльфа или фэйри, а зависит лишь от самого
Опасного Царства и от того воздуха, которым дышит все в нем. Я не
буду пытаться определить или описать его. Это невозмоно. Фаерию
нельзя поймать в сеть слов, она неописуема, и в то же время нельзя
сказать, что она неощутима. Она имеет много составляющих, хотя их
анализ необязательно откроет ее секреты как целого. Надеюсь, то, что
я собираюсь сказать ниже, отвечая на другие вопросы, может дать лишь
некоторое представление о моем собственном, далеко не совершенном
понимании Фаерии. Сейчас я скажу только вот что: "волшебная сказка"
- это сказка, прямо или косвенно относящаяся к Фаерии, каково бы ни
было ее содержание: сатриа, приключения, мораль, фантазия.

   Может быть, само слово Фаерия ближе всего переводится словом
Магия<$Fсм. ниже, стр. >, но это магия особого духа и силы,
бесконечно далеких от вульгарных приемов трудолюбивых ученых-магов.
Здесь есть одно условие: если в сказке и присутствует какая-либо
сатира, то можно насмехаться над чем угодно, кроме одного - самой
магии. В волшебной сказке магия должна восприниматься всерьез,
нельзя ни смеяться над ней, ни объяснять ее. Восхитительным примером
подобной серьезности является средневековая поэма "Сэр Гавейн и
Зеленый Рыцарь".

   Но даже если мы будем использовать такие расплывчатые и
неопределенные пределы, становится очевидным, что многие, даже
опытные в таких делах люди, употребляли термин "волшебная сказка"
очень неаккуратно. Достаточно одного взгляда в эти вышедшие недавно
книги, претендующие на то, чтобы быть сборниками "волшебных сказок",
чтобы увидеть, что сказки о фэйри, о волшебных семействах любого из
домов, или даже о гномах и гоблинах составляют лишь небольшую часть
их содержания. Этого, как мы убедились, и следовало ожидать. Но
многие книги содержат также такие сказки, которые не имеют ни
прямого, ни косвенного отношения к Фаерии, и потому на самом деле
не должны включаться в такие сборники.
   Я приведу один-два примера того, что бы я вычеркнул, и это поможет
понять, чем не является волшебная сказка. Это также может подвести
нас ко второму вопросу: где истоки волшебной сказки?
   Сборников волшебной сказки теперь множество. В Англии, однако, никто
не может соперничать в популярности, полноте, в общих достоинствах с
двенадцатью томами двенадцати разных цветов, составленных Эндрю
Лангом. Первый том вышел более семидесяти лет тому назад (в 1889 г.)
и все еще переиздается. Большая часть из вошедших в это собрание
сказок выдержала испытание временем более-менее безупречно. Я не
буду анализировать конкретные сказки, хотя их анализ мог бы
оказаться очень интересным, но я замечу вскользь, что ни одна из
сказок в этой "Голубой книге Волшебных сказок" не является именно
сказкой про "фэйри", хотя некоторые и упоминают их. Большая часть
сказок взята из французских источников: в каком-то смыле достойный
выбор для того времени, да и для настоящего времени тоже, (хотя и не
в моем вкусе, поскольку я не очень люблю эти сказки сейчас и они не
особенно привлекали меня в детстве). Во всяком случае, влияние Шарля
Перро, с тех пор как "Сказки Матушки Гусыни" впервые были
переведены на английский в восемнадцатом веке, и все подобные
выдержки из огромного склада "Сказки из старых времен..." стали
широко известны, столь велико, что, я полагаю, если сейчас вы
попросите назвать какую-нибудь волшебную сказку, то скорее всего вам
назовут одну из этих французских вещиц, такую, как "Кот в сапогах",
"Золушка" или "Красная шапочка". Впрочем, некоторые сразу же
вспоминают "Сказки братьев Гримм".
   Но что можно сказать о появлении в "Голубой книге" сказки
"Путешествие в Лилипутию"? Я могу сказать так: это не
волшебная сказка, ни в том виде, как автор написал ее, ни в том виде,
в котором она включена в книгу, пересказанная Мэри Кенделл. Ей нет
никакого резона быть здесь. Боюсь, что ее включили в книгу просто
потому, что лилипутянцы - маленькие, даже крошечные - и это
единственное, чем они примечательны. Но в Фаерии, как и в нашем
мире, миниатюрность - не более чем случайность. Пигмеи имеют к
Фаерии не большее отношение, чем патагонцы. Я исключаю эту сказку не
потому, что она написана с сатирическим умыслом: сатира, потстоянно
или изредка, может стречаться и в настоящих волшебных сказках, и
традиционные сказки часто были сатирическими в свое время, хотя
теперь это уже невозможно заметить. Я исключаю ее не потому, что
этот, может быть, один из самых блестящих, образец сатиры
принадлежит к совсем другому классу сказок - к сказкам о
путешествиях. Такие сказки повествуют обо многих чудесах, но это
чудеса, которые можно увидеть в нашем мире смертных людей, в
каких-нибудь областях нашего собственного пространства и времени;
они отделены от нас только расстоянием. Сказка о Гулливере имеет не
больше прав на место в книге волшебных сказок, чем анекдоты Барона
Мюнхгаузена, или, скажем, "Первые люди на Луне" и "Машина времени"
Уэллса. Вообще-то, у элоев и морлоков больше прав быть включенными в
эту книгу, чем у лилипутянцев. Лилипуты - просто люди, сардонически
рассматриваемые с высоты крыши, а элои и морлоки живут в бездне
времени, такой глубокой, что она накладывает чары на них; и хотя они
произошли от нас, можно вспомнить, что древний английский поэт
однажды выводил ильфа, того самого эльфа, через Каина от
Адама. <$Fсм. Беовульф, стр.111-112>
   Эти чары расстояния, особенно расстояния во времени, ослабляются
только нелепостью и неправдоподобностью самой Машины Времени. Но мы
видим на этом примере одну из главных причин того, почему границы
волшебной сказки неизбежно сомнительны. Волшебство Фаерии не
заканчиваетася в ней, его сила - в его действиях: среди них и то,
что оно удовлетворяет самые изначальные человеческие желания. Одно
из таких желаний - желание обозревать глубины пространства и
времени. Другое (как мы позже увидим) - способность к общению с
иными живыми существами. Сказка может, таким образом, иметь дело с
удовлетворением этих желаний как с участием и без каких-то машин,
так и магии, и в той степени, в какой она достигает в этом успеха,
она приближается к качеству и духу волшебной сказки.
   Далее, после сказок о путешествиях, я хотел бы также вычеркнуть или
исключить из рассмотрения любые сказки, которые используют механику
Сна, сновидений человека, чтобы объяснить происхождение содержащихся
в них чудес. В конце концов, даже если пересказываемый сон во всех
остальных отношениях является настоящей волшебной сказкой, я все
равно буду считать целое негодным: также как хорошую картину в
уродливой рамке. Действительно, нельзя сказать, что сны не связаны с
Фаерией. Во сне выходят на волю странные силы разума. В некоторых
снах человек на время может овладеть силами Фаерии, силами, которые,
даже если они задуманы как сказка, могут создать живые формы и
цвета, видимые глазом. Настоящий сон может, наверное, иногда быть
волшебной сказкой, может достичь почти эльфийской легкости и
мастерства - пока он снится. Но если проснувшийся писатель говорит
вам, что его сказка - только приснившаяся ему история, он умышленно
подменяет главное желание, живущее в серде Фаерии - реализацию
воображаемого чуда независимо от понимания его разумом. Как часто
говорят о фэйри (правда это или нет, я не знаю), что они - мастера
иллюзий, что они обманывают людей своими "фантазиями", но это
абсолютно другое дело. Это их предназначение. Такие фокусы случаются
в сказках, где сами фэйри совсем не являются иллюзией, поскольку за
фантазией существуют реальные желания и силы, независимо от разума и
намерений людей.
   В любом случае, настоящая волшебная сказка, в отличие от тех
случаев, когда эта форма используется для каких-то меньших или
качественно низших целей, должна представляться как "правда". Я
сейчас перейду к объяснению, что значит "правда" в данном случае, но
следует сначала отметить, что поскольку волшебная сказка имеет дело
с "чудесами", она не укладывается ни в какие рамки и не подгоняется
ни под какие механические схемы, предполагающие, что вся сказка в
целом - это вымысел или иллюзия. Сама сказка, конечно, может быть
настолько хороша, что этими рамками можно пренебречь. Она так же
может быть удачной и занимательной как сказка-сон. Таковы сказки
Льюиса Кэролла про Алису, с обрамляющими их снами и
сновидениями-превращениями. По этой и по другим причинам они не
являются волшебными сказками.<$Fсм. примечание А>.
   Есть другой тип сказок о чудесах, которые я бы исключил из категории
волшебных сказок, опять же не потому, что не люблю их: просто они
принадлежат к другому типу, и их можно назвать "басни о животных". Я
возьму пример из сборника волшебных сказок Ланга. "Обезьянье сердце"
- сказка народа суахили, включенная в "Сиреневую книгу сказок". В
этой сказке злая акула обманула обезьяну и увезла ее на спине в свою
страну, они успели проплыть почти половину пути, когда обязьяна по-
няла, что повелителю акул нужно ее сердце, чтобы вылечиться от бо-
лезни. Обезьяна перехитрила акулу, сказав, что ее сердце осталось
дома, в сумке, которая висит на дереве.
   Конечно, существует связь между баснями о животных и волшебными
сказками. В настоящих волшебных сказках звери, птицы и другие созда-
ния часто разговаривают, как люди. Отчасти (обычно редко) это чудо
коренится в одном из главных "желаний", лежащих в самом сердце Фае-
рии, - желании людей сохранять общность с другими живыми существа-
ми. Но речь животных в баснях, развившихся в отдельную ветвь литера-
туры, слабо связана с этим желанием, и часто эти корни уже полностью
забыты. Волшебное понимание собственного языка птиц, зверей и де-
ревьев - вот что гораздо ближе к действительным целям Фаерии. Но в
сказках, где не затрагивается человек, или где герои и героини -
животные, а мужчины и женщины, если они появляются, - лишь второс-
тепенные персонажи, и более того, где форма животного - лишь маска
на человеческом лице, прием сатирика или проповедника, в таких сказ-
ках мы имеем дело с басней, а не с волшебной сказкой, будь то "Лис
Рейнард", или "Сказка матушки настоятельницы", или даже "Три поро-
сенка". Большинство сказок Беатрикс Поттер лежат ближе к границам
Фаерии, но все же за ее пределами - таково мое мнение.<$F"Моряк из
Глочестера", может быть, ближе всех. Также близка к Фаерии и "Миссис
Тиггивинкль", однако в этой сказке содержится намек на сновиде-
ние-объяснение. "Ветер в ивах" я бы также отнес к разряду
басен о животных.> Этим они обязаны по большей части их
сильному моральному элементу: под ним я понимаю неотъемлемо
присущую им морализацию, но любая аллегорическая
знаковость не принадлежит этому элементу. "Кролик Питер"
остается басней, хотя в этой сказке содержатся запреты,
которые существуют и в Стране Волшебных сказок (вполне
возможно, что запреты существуют повсюду во Вселенной, в любом
ее плане и измерении).
   Итак, "Обезьянье сердце" - всего лишь басня о животных. Я подозре-
ваю, что ее включение в сборник произошло не потому, что она зани-
мательна, а потому, что в ней допускается, что обезьянье сердце
вполне может остаться в сумке, висящей на дереве. Это важно для Лан-
га, исследоваетеля народных сказок, несмотря даже на то, что эта
курьезная идея использована в сказке в качестве шутки, ведь сердце,
на самом деле, было вполне нормальном и находилось на своем месте -
в груди обезьяны. Не имеет значения, что эта деталь - всего лишь
вторичное использование широко распространенного народного мотива,
часто присутствующего в волшебных сказках,<$FТаких, например, как
"Великан, у которого не было сердца" в книге Дасента "Скандинавские
народные сказки", или "Морская дева" в "Народных сказках Западной
Шотландии" Кэмпбелла (4 и 1), или, еще более отдаленно, в "Хрусталь-
ном башмачке" (?) братьев Гримм> когда жизнь или сила человека или
другого живого существа может заключаться в какой-то вещи или в ка-
ком-то месте, или в некоей части тела (особенно сердце), которая мо-
жет быть отделена и спрятана в сумку, или под камень, или в яйцо. С
одной стороны, в записанных фольклорных историях этот мотив исполь-
зован Джорджем Макдональдом в его волшебной сказке "Сердце велика-
на", причем он заимствовал этот центральный мотив (так же, как и
многие детали) из хорошо известных традиционных сказок. С другой
стороны, он входит в "Сказку о двух братьях" из египетских папирусов
Д'Орсигни, возможно, одну из древнейших из записанных сказок. В ней
младший брат говорит старшему:
   Я заколдую свое сердце, и спрячу его на вершине цветка кедра. Кедр
будет срублен, и мое сердце упадет на землю, и ты должен будешь
прийти и искать его, даже если если тебе придется искать его семь
лет, но когда ты найдешь его, положи его в чашу с холодной водой, и
я буду жив.<$FБуджи, "Египетская книга для чтения", с.ХХI>
   Но этот интересный вопрос и такое сравнение подводят нас к краю
следующего вопроса: где истоки волшебной сказки? Это должно,
конечно, означать: где исток или истоки волшебного элемента.
Спрашивать об истоках сказок (конечно, определенных) - все равно
что спрашивать об истоках языка или мышления.
     ИСТОКИ

   Фактически вопрос в чем истоки волшебного (фэйри) элемента волшебных
сказок, приведет нас в конечном счете к тому же самому
фундаментальному вопросу, однако, в волшебной сказке есть множество
элементов (съемное сердце, лебединые одежды, условные произвольные
запреты, злые мачехи и даже сами фэйри), которые можно изучать без
того, чтобы браться за этот глобальный вопрос. Такие исследования,
тем не менее, остаются научными (по крайней мере, в намерении), это
способ действия фольклористов и антропологов - людей, которые
используют сказки вовсе не по их прямому назначению, а как шахты, из
которых они добывают свидетельства, подтверждающие их теории, или
информацию о том, что их интересует. Сама по себе такая процедура
вполне законна - но то, что они при этом игнорируют или вовсе
забывают природу сказки (как вещи, рассказываемой в своей цельности)
часто приводит подобные исследования к странным суждениям.
Исследователям такого рода повторяющиеся мотивы (например, съемное
сердце) кажутся особо важными. Настолько важными, что эти
исследователи фольклора склонны легко забывать цели своих
исследований или излагать их результаты на языке некоей запутанной
"стенографии", особенно запутанной, если она переходит из их
монографий в книги о литературе. Они считают, что если любые две
сказки построены с использованием одного и того же фольклорного
мотива или с использованием общих комбинаций таких мотивов, это
"одни и те же сказки". В таких работах мы читаем, что Беовульф -
лишь версия "?", что "Черный Бык из Норруэя" является на самом деле
"Красавицей и Чудовищем", или той же самой сказкой, что и "Эрос и
Психея", что скандинавская "?" (или гэльская "Битва
птиц"<$Fсм.Кэмпбелл, цит.произв., т.1> и ее многочисленные варианты
и родственные сказки) это та же самая легенда, что и греческое
сказание о Язоне и Медее.
   Выражения подобного рода могут, впрочем, (в чрезмерном упрощении)
выражать некую истину, но они не верны ни в осмыслении волшебной
сказки, ни в искусстве и литературе. Именно колорит, атмосфера, не
поддающиеся классификации индивидуальные детали сказки, а превыше
всего, главное - само содержание, которое вдыхает жизнь в неделимый
костяк сюжета, - вот что действительно надо принимать в расчет7
Шекспировский "Король Лир" вовсе не то же самое, что история,
рассказанная в Лайамоновском "Бруте". Или Возьмите крайний случай
"Красной Шапочки": представляет лишь второстепенный интерес, что
пересказанная версия этой сказки, в которой лесорубы спасают Красную
Шапочку, прямо происходит от сказки Перро, в которой она съедена
волком. Действительно важно только, что более поздняя версия имеет
счастливый конец (более-менее, если мы не будем сильно горевать по
бабушке), чего не имеет версия Перро. Это очень основательная
разница, к которой я еще вернусь.
   Конечно, я не отрицаю, поскольку я сам чувствую его, очарование
желания распутать хитроумно завязанную и разветвленную историю
ветвей Дерева Сказок. Это тесно связано с филологическим изучением
спутанного клубка Языка, из которого я знаю некоторую малую часть.
Но даже при всем уважении к языку мне кажется, что особое качество и
склонность данного языка в живой момент существования гораздо важнее
уловить и гораздо труднее объяснить, чем его последовательную
история. Так что при уважении к волшебным сказкам, я чувствую, что
гораздо более интересно и, на этом пути гораздо сложнее, объяснить,
что они такое, чем они стали для нас и какое содержание дал им
долгий алхимический процесс их существования во времени. Я могу
сказать словами Дасента: "Мы должны быть довольны супом, которым нас
потчуют, и не должны стремиться увидеть кости быка, из которого его
сварили". Однако, как ни странно, Дасент подразумевает по "супом"
мешанину фиктивной пред-истории, основанной на первоначальных
догадках Сравнительной Филологии, а под "желанием увидеть кости" -
требование показать работу и доказательства, которые приводят к этим
теориям. Я подразумеваю под "супом" сказку в том виде, как она
сделана (приготовлена автором или рассказчиком, а под "костями" -
ее источники и материалы - даже когда (по редкой удаче) они могут
быть найдены. Однако я, конечно, не запрещаю критику "супа" как
"супа".<$FНародные скандинавские сказки, с.XVIII>
   Все же я слегка коснусь вопроса истоков. Но я недостаточно
много знаю, чтобы копать глубже, для нашей цели это наименее
важный из трех вопросов, и мы удовлетворимся несколькими
замечениями. Достаточно ясно, что волшебные сказки (в широком
или узком смысле) и в самом деле очень древние. Все, что
связано с ними, появляется в очень ранних записях, и находят
их повсюду, где существует язык.Тем не менее, очевидно, что мы
оказываемся в положении, в котором оказываются археологи, или
филологи (сравнительная лингвистика), когда следует выбирать
между независимым развитием (или, скорее,
сочинением) таких сходных мотивов, наследованием
из общих корней, или проникновением в различные времена
из одного или нескольких центров. Многие споры не находят
своего решения из-за попытки (одной или обеих сторон)
чрезмерно упростить предмет, и я не думаю, что этот спор
является исключением. История волшебных сказок, возможно,
более сложна, чем история человечества, и, по крайней мере,
так же сложна, как история человеческого языка. Очевидно, все
три случая - независимое сочинение, наследование и
проникновение - играют свою роль в создании запутанной
паутины сказки, и теперь разве что мастерство эльфов может ее
распутать.<$FЗа исключением особо удачных случаев, или
нескольких случайных деталей. На самом деле легче распутать
отдельную нить - эпизод, имя, мотив, чем проследить
историю любой картины, определяемую множеством нитей.
Потому что когда картина появляется на гобелене, возникает
новый элемент: изображение больше, чем сумма составляющих его
нитей и не объясняется этими нитями. Здесь лежит
наследственная слабость аналитического (или "научного")
метода: он позволяет узнать многое об отдельных вещах,
появляющихся в сказках, и мало или вообще ничего об их смысле
в любой данной сказке.> Из этих трех сочинение -
наиболее важный и фундаментальный случай, а также (что
неудивительно) наиболее загадочный. Остальные два в конце
концов должны привести нас назад к сочинителю или сказочнику.
Проникновение (заимствование в пространстве), будь то
артефакта или сказки, только относит проблему истока в
какое-либо другое место. В центре, из которого началось
предполагаемое проникновение, есть место, где однажды жил
сочинитель. То же и с наследованием (заимствованием во
времени): по тому пути мы только дойдем до
прародителя-сочинителя. В то же время, если мы верим, что
иногда случаются независимые друг от друга возникновения
подобных идей, тем или приемов, мы просто умножаем
прародителей-сочинителей, но от этого не улучшится наше
понимание их дара.
   Филология была свергнута с главенствующего места, которое она
занимала при дворе Исследования. Без всякого сожаления можно
отказаться от взгляда Макса Мюллера на мифологию как на "недуг
языка". Мифология вовсе не является болезнью, хотя она,
подобно всему, что присуще человеку, может заболеть. С тем же
успехом можно сказать, что мышление есть недуг ума. Гораздо
ближе к правде могло бы быть утверждение, что языки, особенно
современные европейские языки, являются недугом мифологии. Но
все равно, Язык нельзя отбросить. Воплощенный ум - язык и
сказка - ровесники в нашем мире. Человеческий ум, одаренный
силами обощения и абстрагирования, видит не только зеленую
траву, отделяя ее от других вещей (и находя такой подход
верным), но видит и то, что она является зеленой так же
как и травой. Как сильно, как стимулирующе для
способности к этому разделению было изобретение
прилагательного, - ни заклятья, ни чары Фаерии не обладают
такой силой. И это неудивительно - можно сказать, что эти
чары - лишь другой взгляд на прилагательное - часть речи
мифической грамматики. Ум, мыслящий категориями тяжелого,
легкого,серого, желтого, неподвижного, быстрого, также
легко может вообразить волшебство, превращающее тяжелые
предметы в легкие и летучие, серый свинец в желтое золото,
неподвижную скалу в быструю воду. Если это может один, то это
сможет и другой; неизбежно это сделали оба. Когда мы можем
вычесть зелень из травы, синеву из неба и красное из крови, мы
уже обладаем магической силой - на одном, не очень высоком
уровне; тогда и желание владеть этой силой в мире, внешнем по
отношению к нашему разуму. Из этого не следует, что мы сумеем
одинаково хорошо использовать эту силу на любом уровне. Мы
можем наложить смертельную зелень на лицо человека и тем
вызвать ужас, мы можем заставить сиять необыкновенную и
страшную голубую луну, или мы можем сделать так, что на
деревьях распустятся серебряные листья и бараны будут носить
золотое руно, и зажечь горящий огонь во чреве холодного
дракона. Но такие "фантазии", как их зовут, рождают новую
форму, начинается Фаерия, человек становится со-творцом.
   Особая сила Фаерии - это сила создания видений "фантазии"
непосредственно усилием воли. Но обязательно эти видения
прекрасны или даже добры - во всяком случае, не фантазии
падшего Человека. И это он запятнал эльфов, которые обладают
волшебной силой (на самом деле или в сказке) своею грязью. Этот
аспект "мифологии" - как со-творения, а не просто
символической интерпретации или изображения красот и ужасов
мира - по-моему, слишком мало принимается во внимание. Не
потому ли, что он виднее в Фаерии, чем на Олимпе? И не потому
ли, что, как принято считать, он принадлежит к "низшей
мифологии", а не к "высшей"? Было много споров об отношении
этих понятий, народных сказок  и мифов, но даже
если бы их и не было, этот вопрос требует некоторых замечаний,
конечно, кратких, относительно любого изучения истоков.
   Одно время доминировал взгляд, что все эти образы были
заимствованы из "природных мифов". Олимпийцы были
персонификациями солнца, рассвета, ночи и т.д. и все сказки о
них были вначале мифами (лучше сказать
аллегориями) значительных элементарных явлений природы.
Затем эпос, героическая легенда, сага привязали эти сказки
к реальным местам и очеловечили их, присвоив их атрибуты
древним героям, которые хотя и сильнее, чем люди, но все же
уже люди. А затем эти легенды, теряя значения, превратились в
народные сказки, записанные сказки, волшебные сказки -
детские сказки.
   Это должно казаться правдой, но вывернутой почти наизнанку.
Чем ближе так называемый "природный миф" или аллегория явления
природы к предполагаемому архетипу, тем менее она интересна и
тем меньше, конечно, в ней способности мифа осветить что-либо
в мире. Давайте предположим на мгновение, как считает эта
теория, что в действительности не существует ничего, что было
бы похоже на "богов" из мифологии - никаких личностей, только
астрономические или метеорологические объекты. Тогда эти
объекты природы могут быть выстроены в ряд по их персональному
значению и славе только талантом личности, человека. Личность
может быть заимствована только у человека. Боги могут получить
свой колорит и красоту у великолепия природы, но именно
человек наделил их этим, абстрагируя от солнца, луны и
облака; личность они получили от человека, тень или сияние
божественности, присущее им, они получили через человека из
невидимого мира Сверхъестественного. Нет принципиального
различия между низшей и высшей мифологиями. Народы из этих
мифов живут, если они вообще живут, той же самой жизнью, какой
в смертной мире живут короли и крестьяне.
   Давайте рассмотрим то, что выглядит как чистый случай
Олимпийского мифа: скандинавский бог Тор. Его имя на
древнескандинавском означает "гром", а имя его молота -
Мьолнир - нетрудно интерпретировать как "молния". Однако Тор
(какговорят о нем наши сказки) обладает примечательным
характером, или личностью, которые нельзя найти ни у грома, ни
у молнии, даже если некоторые детали, как мы уже говорили,
можно соотнести с природными явлениями: его рыжую бороду,
громкий голос и дикий нрав, его неловкую и сокрушительную
силу. Тем не менее напрашивается вопрос, впрочем, не особо
принципиальный, если задуматься: что было первичным -
аллегория персонифицированного грома в горах, разбивающего
скалы и деревья, или истории о вспыльчивом, недалеком
рыжебородом фермере, обладавшим недюженной силой, - личности
очень похожей на северных фермеров (во всем, кроме роста),
boendr, - кем более всего и почитался Тор? По отношению к
такому описанию человек по имени Тор может считаться
"приуменьшенным", а бог Тор - "преувеличенным". Но я
сомневаюсь, прав ли какой-либо взгляд - ни сам по себе, ни
если бы вы настаивали, что одна из этих версий может
предшествовать второй. Гораздо разумнее предположить, что
фермер исчез в тот самый момент, когда Гром приобрел голос и
лицо, что каждый раз когда рассказчик видел фермера в гневе,
слышались отдаленные раскаты грома в холмах.
   Кончено, Тора мы должны считать членом мифической высшей
аристократии: он один из правителей мира. И все же, сказка,
рассказанная о нем в "Старшей Эдде" (Thrymskvitha), конечно
же, именно волшебная сказка. Она стара, так же как и все
древнескандинавские поэмы, однако, не слишком (в этом случае,
скажем, 900 г. н. э. или немного раньше). Но нет никаких
причин предполагать, что эта сказка "непримитивна", во всяком
случае, по качеству: то есть из-за того, что она принадлежит к
числу народных и не особо значима. Если бы мы могли вернуться
назад во времени, то мы бы обнаружили, что волшебная сказка
менялась в деталях или уступала дорогу другим сказкам. Но
"волшебная сказка" будет существовать всегда, пока в ней будет
существовать какой-нибудь Тор. Когда волшебная сказка
кончится, останется только гром, которого еще не слышало
человеческое ухо.
   Нечто действительно "высшее" случайно проглядывает в
мифологии - Божественность, право на силу (в отличие от
обладания ею), обязательность поклонения - фактически,
религия. Эндрю Ланг сказал, и некоторые до сих пор восхищаются
этим высказыванием,<$Fнапр., Кристофер Доусон в "Прогрессе и
религии"> что мифология и религия (в строгом смысле этого
слова) - два отличных друг от друга понятия, которые
безнадежно путают друг с другом, хотя мифология сама по себе
лишена религиозной значимости.<$FЭто порождено более
аккуратным и вдумчивым изучением "примитивных" народов, т. е.
народов, до сих пор живущих в наследственном язычестве,
которые не являются, как мы говорим, цивилизованными.
Поверхностные исследования выявляют у них только дикие
сказания, более тщательные исследования находят у них
космологические мифы, и только терпение и глубокое знание
открывают у них философию и религию: настоящее поколение, в
котором "боги" вовсе не обязательно являются воплощением
чего-либо в большей или меньшей степени.>
   И все же эти два понятия действительно стали перепутанными,
взаимосвязанными, или, может быть, они давным-давно были
разделены и с тех пор медленно, через лабиринт ошибок,
вслепую, беспорядочно движутся назад к объединению. Даже
волшебные сказки как целое имеют три ипостаси: Мистическое по
отношению к Сверхъестественному, Магическое по отношению к
Природе и Зеркало презрения и жалости по отношению к Человеку.
Важнейшей ипостасью Фаерии является вторая, Магическая. Но
степень, в которой появляются другие, если они вообще
появляются, меняется и может определяться рассказчиками
каждым по-своему. Магическое, волшебное в сказке можно
использовать как Mirour de l'Omme (магическое зеркало -
франц.), а можно (что гораздо сложнее) превратить в карету
Мистерии. По крайней мере, именно это пытался сделать Дж.
МакДональд, и когда это ему удавалось, у него получались
красивые и сильные сказки, такие как "Золотой ключ" (которую
он сам назвал волшебной сказкой), и даже когда это ему
частично не удавалось, как в "Лилит" (которую он назвал
романсэ - рыцарской сказкой).
   Давайте на время вернемся к "супу", о котором я говорил выше.
Говоря об истории сказок и особенно волшебной сказки, мы можем
сказать, что Горшок Супа - Котелок Сказки, - кипит и кипит,
и в него постоянно добавляют новые приправы, и утонченные и,
грубые. Поэтому каждый конкретный случай, например, факт, что
сказка, напоминающая широко известную "Пастушку гусей" ( у
братьев Гримм), была о Берте Бродфут, матери Карла Великого, и
рассказана в тринадцатом веке, на самом деле ни в каком смысле
ничего не доказывает: ни того, что сказка в тринадцатом веке
уже сошла с Олимпа или Асгарда тем же путем, что и легендарные
короли древности, чтобы стать героями домашних сказок, ни
того, что она была, наоборот, на пути наверх. Как оказалось,
сказка широко распространена и не может повествовать ни о матери Карла
Великого, ни о каком-либо другом историческом лице. И все же
из этого факта самого по себе нельзя уверенно сделать вывод,
действительно или нет эта сказка повествует о матери Карла Великого,
хотя выводы подобного рода почти всегда делаются на основании
свидетельств о распространенности. Такой вывод требует
дополнительных подтверждений, вытекающих из особенностей,
деталей сюжета, которые критик признал бы возможными в
"действительности" в такой степени, что поверил бы в
сказку, даже если бы нашлись другие упоминания о ней как о
сказке, или это мнение должно основываться на существовании
веских исторических свидетельств о том, что действительная жизнь
Берты не имела ничего общего со сказкой, так что критик не поверил
бы сказке, даже если бы допускал, что такое возможно в
"реальной жизни". Ни у кого, я думаю, не возникло бы сомнений,
что, как гласит предание, архиепископ Кентерберийский
подскользнулся на банановой кожуре, поскольку в подобные
смешные конфузы, если верить преданиям, неоднократно попадали
многие люди, особенно благородные пожилые джентльмены. Критик
не поверил бы в эту историю, если бы нашел в ней упоминание,
о том, что архиепископу явился ангел (или фэйри) и сказал, что
он поскользнется, если в пятницу наденет гетры. Критик также
не поверил бы этой истории, даже если было бы установлено, что
это происшествие случилось в период, скажем, между 1940 и 1945
годами. Довольно об этом. Этот вывод очевиден и сделан уже
давно, но я рискну еще раз использовать его (хотя это слегка
не соответствует моей цели), так как этим выводом часто
пренебрегают те, кто занимается истоками сказок.
   Так как же насчет банановой кожуры? Нам она будет интересна
только в случае, если ее отвергнут историки. Она становится
гораздо полезнее, когда ее отбрасывают. Историк скорее всего
скажет, что история с банановой кожурой "стала связываться с
именем Архиепископа", так же как он утверждает, опираясь на
весомое свидетельство, что "сказка "Пастушка гусей" в
дальнейшем стала связываться с именем Берты". Такие заявления
довольно безобидны в той области, которая стала известна как
"история". Но соответствует ли описание события тому, что
действительно произошло в процессе создания сказки? Лично я
так не думаю. Мне кажется, что ближе к истине будет
утверждение, что имя Архиепископа стали связывать с банановой
кожурой или что Берта постепенно превратилась в Пастушку
Гусей. А еще лучше сказать, что мать Карла Великого и
Архиепископ были положены в Горшок и, на самом-то деле, попали
в Суп. Они оказались всего лишь приправами, добавленными в
бульон. Для них это высокая честь, поскольку в Супе варится
многое, что старше, важнее, красивее, смешнее, страшнее, чем
было бы само по себе (если рассматривать это как факты
истории).
   Кажется совершенно очевидными, что Артур, действительно
существовавшее лицо (хотя, вполне вероятно, не особо
значительное), также попал в Горшок. Там он долго
кипятился вместе с другими, более старыми персонажами и
сюжетами из мифологии и Фаерии и другими затерянными
историческими костями (такими, как оборона Альфреда от
датчан), пока не вышел оттуда Королем Фаерии. Подобная история
произошла с великим Северным "артурианским" двором
королей-защитников Дании, или, по древнеанглийской традиции,
Скилдингов. Король Хродгар и его семья имеют много явных
отметин истории, даже больше, чем Артур, тем не менее в более
старых (английских) сообщениях они ассоциируются со многими
персонажами и событиями волшебной сказки: они побывали в
Горшке. Но я обращаюсь теперь к следам старейших записанных
английских сказок, несмотря на факт, что они мало известны в
Англии, не для того, чтобы обсудить превращение
мальчика-медведя в рыцаря Беовульфа или объяснить вторжение
людоеда Гренделя в королевский зал Хродгара. Я хочу указать
на кое-что еще, что соедржит эта традиция: отдельный наводящий
на размышление пример отношения "элемента волшебной сказки" к
богам, королям и безымянным людям, иллюстрирующий (как я
думаю) мнение, что этот элемент не возникает и не исчезает, но
существует там, в Котле Истории и ждет великих персонажей из
Мифов Истории и пока безымянных Его или Ее, ждет того момента,
когда их бросят в кипящий бульон, всех вместе или по
очереди, не различая значения и старшинства.
   Злейшим врагом короля Хродгара был Фрода, король Хетобардов.
Еще в странной истории дочери Хродгара Фревару мы слышим
отголоски сказки, необычной для северных героических легенд:
сын врага ее дома - Ингельд, сын Фроды - влюбился в нее и
женился на ней, вызвав тем самым множество бедствий.
Это чрезвычайно интересно и значительно. В основании этой
древней кровной вражды просвечивает фигура бога, которого
скандинавы зовут Фреем (Господом) или Ингви-фреем, а англы -
Ингом (в древней Северной мифологии и религии бог плодородия и зерна).
Вражда королевских домов связана со священными местами культа
этой религии. Ингельд и Фрода - в самих именах слышна связь с этой
враждой. Фревару расшифровывается как "защита Господа". Другой
важный момент из историй о Фрее (история рассказана гораздо
позже, на староисландском) - история, где он влюбился издали
в Гердру, дочь великана Гимира, врага богов, а позже женился
на ней. Разве это доказывает, что любовь Ингельда и Фревару,
да и сами они - "просто миф"? Я думаю, что нет. История часто
похожа на "миф", потому что оба эти понятия в конечном счете
состоят из одного и того же вещества. Допустим, что Ингельда и
Фревару никогда не было на свете, а если они и существовали,
то они никогда не любили друг друга, значит, свою сказку они
заимствовали от мужчины и женщины, чьих имен не сохранила
история, или, сказать точнее, попали в их сказку. Их кинули в
Котел, где много вещей, обладающих великой силой, кипит
столетиями на медленном огне, одна из которых -
Любовь-С-Первого-Взгляда. Тоже самое происходит и с богами.
Если бы юноша не влюбился в случайно встреченную незнакомую
девушку и далее не обнаружил бы старую вражду родов, вставшую
между ними и их любовью, тогда и бог Фрей с трона Одина
никогда бы не разглядел и не полюбил Гердру, дочь великана.
Говоря о Котле, не стоит забывать о Поварах. В Котле много
всякой всячины, и нельзя сказать, что Повара черпают ковшом
наугад. Их выбор важен. В конце концов боги есть боги, и это
вопрос деталей, что именно сказки говорят о них. Так что мы
можем допустить, что вероятнее всего сказка будет рассказывать
о любви сына исторического короля, а это событие, естественно,
произойдет в исторически существовавшей королевской семье,
обычаи которой похожи на обычаи семей Золотого Фрея и Ванира,
скорее, чем на обычаи Одина-Варвара, Чародея, кормящего
ненасытное воронье, Повелителя Убитых. Неудивительно, что
заговаривать означает и рассказывать сказку, и наводить
чары на живых людей.
   Но когда мы закончили наши исследования - собирание и
сравнивание сказок из множества мест, это можно сделать, -
объяснили повторяющиеся элементы, встречающиеся в разных
волшебных сказках (мачехи, заколдованные быки и медведи,
ведьмы-людоедки, запреты на имена и так далее) как остатки
древних ритуалов, некогда совершавшихся в повседневной жизни,
или верований, бывших некогда именно верованиями, а не
"фантазиями", - остается еще один момент, о котором часто
забывают: и сейчас сказки производят свое воздействие
всеми входящими в них элементами, такими как они есть.
   Во-первых, они стары, и их древность привлекательна сама
по себе. Красота и ужас "Можжевелового дерева" с его
изысканным трагическим началом, отвратительным людоедским
варевом, ужасными костями, сверкающим мстительным
духом-птицей, возникающим из тумана, который поднимается от
дерева - все это осталось со мной с детства, и тем не менее
главный дух этой сказки всегда связывается не с красотой и
ужасом, но с расстоянием и бездной во времени, неизмеримой
даже двумя тысячами лет. Без костей и тушеной человечины, от
которой детей часто оберегают, читая им смягченную версию
Братьев Гримм<$FНе следует оберегать их от этого - уж лучше
оберегать от всей сказки, пока их восприятие не станет
сильнее.> - это видение многое теряет. Я не помню, что
когда-либо был травмирован ужасом из окружения волшебных
сказок, из каких бы мрачных верований и обрядов древности
они ни пришли. Сейчас такие сказки имеют мифический или общий
(неанализируемый) эффект, абсолютно никак не относящийся к
поискам Сравнительной Фольклористики, который она не сможет ни
испортить, ни объяснить; они открывают дверь в Другие Времена,
и если мы проходим через нее, лишь на мгновение оказываемся по
ту сторону двери, вне нашего собственного времени, вне Времени
вообще, может быть.
   Если мы задержимся, чтобы не просто заметить, что эти старые
элементы до сих пор сохраняются, но чтобы задуматься,
как они сохраняются, то, как мне кажется, мы должны
заключить, что это происходит часто, если не всегда, именно
из-за литературного эффекта. Не мы и даже не Братья Гримм
первыми почувствовали это. Волшебные сказки, без сомнения,
такая порода, из которой никто, кроме опытного геолога, не
извлечет полезных ископаемых. Древний элемент может быть
выброшен, забыт, потерян или заменен другими ингридиентами с
большой легкостью, как показывают сравнения сказок с
относительно близкими вариантами. То, что было там, часто
может быть сохранено (или вставлено), потому что устный
рассказчик инстинктивно или сознательно чувствует их
литературную значимость.<$FСм. замечание в конце.> Даже когда
запрет в волшебной сказке, как можно догадаться, заимствован
из каких-то табу, существовавших некогда, вероятно, он
сохраняется в исторически более поздних вариантах
сказки благодаря огромной мифической значимости запрета.
Конечно, смысл этой значимости может заключаться в самих табу.
Ты не должен - или будешь ввергнут в бесконечные беды. Даже
в самых нежных "детских сказках" встречаются запреты: Кролика
Питера прогнали из сада, бедняга потерял свое голубое пальто и
заболел. Запертая Дверь остается вечным Искушением.
     ДЕТИ

   Теперь я перехожу к детям, и мы рассмотрим последний, самый
важный из трех вопросов: каковы, если они вообще есть,
значение и роль сказок сегодня. Принято считать, что для
сказок дети - самая естественная и подходящая аудитория.
Обозреватели часто позволяют себе шутить о сказках, которые,
по их мнению, можно читать и взрослым для собственного
удовольствия: "Эта книга для детей в возрасте от шести до
шестидесяти". Но я еще ни разу не слышал незаслуженной похвалы
подобного рода, например, новой модели машины: "развлекает
детей от семнадцати до семидесяти", хотя, по-моему, это было
бы более уместно. Существует ли специфическая связь
между детьми и сказками? Нужно ли обращать внимание на то, что
взрослый читает их для собственного удовольствия? Читает
   как сказки, а вовсе не изучает как какие-нибудь
курьезы. Взрослые могут коллекционировать и изучать что
угодно, включая старые театральные программки и бумажные пакеты.
   Даже тем, у кого хвататет ума не считать, что волшебные сказки
вредны, как правило считают, что существует природная связь между
детским сознанием и волшебными сказками, подобная связи между
детским желудком и молоком. Я считаю это ошибкой. Эта ошибка в
лучшем случае происходит благодаря фальшивой сентиментальности
, или ее допускают те, кто по какой-либо причине (например,
отсутствие собственных детей) склонны думать о детях как о
специфических существах, существах почти что другой расы, а не
как о нормальных, может быть, только незрелых членах
определенной семьи или человечества в целом.
   Фактически, такая связь между детьми и волшебными сказками -
это печальная ошибка нашей собственной истории. В современном
литературном мире волшебные сказки относят к категории
"литературы для нянек", также как неуклюжую старомодную мебель
относят в детскую, потому что взрослым она больше не нужна, и
если ее сломают, то не жалко. <$FВ случае со сказками и
другими традициями, правилами для нянек есть и другой фактор.
Семьи побогаче нанимали женщин присматривать за детьми, и
сказки рассказывались этими няньками, которые зачастую были
знакомы со старинными обычаями и традициями гораздо лучше
своих господ. Прошло уже много времени с тех пор, как этот
источник иссяк, по крайней мере, в Англии, но он имел довольно
большре значение. Однако опять же, это не доказывает, что дети
- существа особо восприимчивые к исчезающему фольклору
(народным традициям). Няньки могли бы так же (и так было бы
даже лучше) подбирать картины и мебель для детской.>
   Вовсе не дети выбрали себе такую литературу. Дети как вид
(класс) - если не обращать внимание на эту ошибку, поскольку
они вовсе не являются каким-то отдельным видом (классом) - не
то чтобы больше любят волшебные сказки и нельзя сказать, что
они понимают их лучше взрослых или любят их более, чем
какие-нибудь другие вещи. Они молоды, и они растут, у них есть
апппетит ко всему, так что сказки идут довольно хорошо. Но на
самом деле лишь некоторые дети, равно как и некоторые
взрослые, имеют особый вкус к сказкам; и если они имеют
таковой, то он как правило не является исключительным или
доминирующим.<$FСм. замечание в конце.>
   Этот вкус, я думаю, не может появиться в раннем детстве сам по
себе, без созданных окружающими условий, и эта особенность,
без сомнения, не уменьшается, а увеличивается с возрастом,
если она дана от рождения.
   Действительно, в последнее время сказки обычно пишутся или
"адаптируются" для детей. Но это можно сделать и с музыкой,
поэзией, романами, историями или научными пособиями. Это
опасный процесс, даже если в нем есть необходимость. Эти жанры
спасает от разрушения на самом деле то, что они не входят в
компетенцию нянек; детские и школьные классные комнаты просто
прививают детям такие вкусы и взгляды на взрослые вещи, какие
сами взрослые считают (и часто ошибочно) свойственными им.
Если все это водворить в детскую, то оно сильно пострадает.
Так же как хороший стол, красивая картина или полезный прибор
(например, микроскоп) будет поломан и разбит, если его надолго
оставить без присмотра в классной комнате. Волшебные сказки
будут окончательно разрушены, если будут полностью изгнаны,
отрезаны от мира взрослого искусства, на самом деле они уже
терпят этот ущерб.
   Я считаю, что значение волшебных сказок не зависит от того,
что о них думаю дети. Мир волшебных сказок скорее чердак или
чулан, только временно или частично детсткая комната. То что
лежит в этих комнатах часто перепутано и поломано, куча
барахла разных периодов, назначения и вкуса. Но среди них
можно случайно найти вещь непреходящей ценности: старинное
произведение искусства, не оченьл поврежденное, которое только
глупец способен выбросить.
   "Волшебные сказки" Эндрю Ланга, пожалуй, не являются таким
чуланом. Они скорее похожит на прилавки благотворительной
распродажи. Кто-то с тряпкой для пыли и с глазами, способными
различать настоящую ценность вещи, обошел чердаки и кладовки.
Его сборникипо большей части явялются побочным продуктом его
взрослых исследований мифологии и народных традиций, но они
были переделаны и представлены как книги для детей. <$FЛангом
и его помощниками. Хотя для большинства вошедших туда текстов,
точнее, из оригиналов (или дошедших до нас наиболее старых
вариантов) это неверно.>
   Следует обсудить, почему Ланг считает эти книги детскими.
   В предисловии к первой книге серии говорится о "детях, которым
и для которых рассказывались эти сказки": "Они представляют
молодость человечества, древних людей, правидивыхз в своей
любви, искренней вере, тяге к чудесному". "Это правда?" - Вот
главный вопрос, который задают дети", - утверждает Ланг.
   По-моему, здесь вера и тяга к чудесам
рассматриваются как одно и то же или очень тесно связанные
свойства. Они радикально различны, хотя тяга к чудесам ни
вообще ни в первую чередь не отделяется растущим умом человека
от его общих стремлений. Очевидно, Ланг употребляет слово
вера в его прямом значении: вера в то, что некая вещь
существует, или что-то может происходить в реальном, первичном
мире. Если так, то я боюсь, что из слов Ланга, очищенных от
сентиментальности, может вытекать только то, что что человек,
рассказывающий детям чудесные сказки, должен или может, или в
любом случае основывается на ихз доверчивости, отсутствии
опыта, из-за которого дети в некоторых случаях не могут
отличить правду от вымысла, хотя само это различение - основа
здравого человеческого ума - и лежит в основе самих сказок.
   Конечно, дети способны на буквальную веру, если искусство
сказочника дает им такую возможность. Такое состояние ума
называют "добровольным отказом от неверия". Мне кажется, это
не совсем верное описание происходящего процесса. На самом
деле сказочник должен быть талантливым "со-Творцом". Он
создает Другой Мир, в который вы можете мысленно войти. Внутри
него все, что он создал - это "правда": там все существует по
законам данного мира. Тем не менее, вы верите в него,
пока вы находитесь, и это так и есть, внутри. В тот момент,
когда возникает сомнение, чары рассеиваются, магия, или иначе,
искусство, терпит поражение. Теперь вы снова в Реальном Мире,
и извне смотрите на маленький неудачный Вторичный Мир. Если же
вы обязаны по своей доброте, или в силу определенных
обстоятельств, оставаться внутри, недоверие должно быть
отложено (или подавлено), иначе смотреть и слушать станет
невыносимо. Но это откладывание недоверия есть эрзац, замена
главного, как бы убежище, которое мы используем, когда
снисходим до игры или попытки поверить, или когда пытаемся
(более или менее охотно) найти какое-нибудь достоинство в
произведении искусства, которое не произвело на нас должного
впечатления.
   Настоящий болельщик крикета живет в своем заколдованном
государстве - Втором Мире. Я же, когда смотрю матч, нахожусь
на самом низком уровне. Я могу достигнуть (более или менее)
добровольного подавления неверия, когда я вынужден оставаться
там, и нахожу поддержку в каких-то мотивах, которые помогают
избавиться от скуки: например, языческое, геральдическое
предпочтение темно-синего перед светлым. Такое подавление
недоверия, происходит ли оно из-за усталого, жалкого или
сентиментального состояния ума, свойственного "взрослым". Я
представляю, что это обычное состояние взрослых в обществе
волшебной сказки. Они захвачены и удерживаются там при
поддержки сентиментальности (воспоминания о детстве или
представления о том, каким оно должно было быть) и они
убеждают себя, что им надо любить волшеные сказки. Но если они
насамом деле любят их-, им не следует подавлять недоверие: они
могут верить - в прямом смысле.
   Итак, если Ланг имеет в виду что-либо подобное, то в его
словах содержится немного правды. Можно сказать, что дети
легче подаются заговору. Возможно, это и так, хотя я в этом и
не уверен. Такое убеждение, я думаю, часто просто иллюзия
взрослых, вызванная детской покорностью, недостатком
словарного запаса и опыта критического осмысления и их
ненасытностью (соответствующей их быстрому росту). Им нравится
или они стараются полюбить то, что им дают, если им это не
нравится, они не могут как следует объяснить свое неприятие и
его причины (и поэтому часто его скрывают), они без разбору
могут любить огромное количество совершенно разных вещей, не
затрудняя себя анализом своей веры. В любомслучае, я
сомневаюсь, что это снадобье - чары хорошей волшебной сказки
- из тех, что могут "притупляться" от длительного
пользования, ослабевать с каждым глотком.
   "Это правда?" - это главный вопрос, который задает ребенок",
- говорит Ланг. Я знаю, ребенок задает этот вопрос, и это
вопрос не из тех, на которые можно ОТВЕТИТЬ ПОСПЕШНО или
отделаться какой-либо глупостью. <$FНо гораздо чаще дети
спрашивают меня: "Он хороший? Он злой?" Им гораздо важнее
разграничить Правильную и Неправильную стороны. Этот вопрос
столь же важен в Фаерии, как и в Истории.> Но этот вопрос
вовсе не свидетельство "притупившейся веры" или даже жедания
иметь такую веру. Гораздо чаще он вызван желанием ребенка
знать, с каким видом литературы он встретился. Детское знание
мира столь невелико, что они не могут судить без подготовки и
без чьей-либо помощи столкнулись ли они с фантастическим,
странным (то есть редким или давним), бессмысленным или просто
со "взрослым" (то есть чем-то обычным, из мира своих родителей, что
часто так навсегда и остается неисследованным). Но они
распознают разные виды литературы, и могут любить каждый - в
свое время. Конечно, границы между ними часто сомнительны, или
меняются, но это так не только для детей. Мы все знаем
различия между ними, но и мы не всегда твердо уверены, к чему
именно нужно отнести то, что мы слышим. Дети могут легко
поверить сообщению, что в соседнем графстве водятся людоеды,
многие взрослые могут легко согласиться поверить, что они
водятся в соседней стране, а что касается соседних планет, то
немногие могут вообразить, что они населены (если это вообще
возможно вообразить) кем-либо кроме злобных монстров.
   Итак, я один из тех, к кому обращался Эндрю Ланг, так как
родился примерно в то же время, что и "Зеленая книга Сказок"
- ребенок из тех, для кого, как он думал, волшебная сказка
представляет эквивалент взрослого романа, и о которых он
говорил: "Их вкусы остались такими же, как вкусы их диких
доисторических предков, живших тысячи лет тому назад. И они,
кажется любили волшебные сказки больше, чем историю, поэзию,
географию или арифметику". <$FПредисловие к "Фиолетовой книге
Сказок".> Но много ли мы знаем на самом деле об этих "диких
предках", кроме того, что они не были дикими? Наши волшебные
сказки, какие бы действительно волшебные элементы в них ни
присутствовали, конечно же, не те же самые волшебные сказки,
что были у них. Так же, если считать, что у нас есть волшебные
сказки, потому что они были у них, тогда, возможно, у нас есть
история, география, поэзия и арифметика именно потому, что они
любили их тоже в том виде, в каком они у них были, и
настолько, насколько они уже успели разделить на разные
направления свой великий интерес ко всему на свете.
Что же до детей сегодняшнего дня, то слова Ланга не совпадают
с моими воспоминаниями или с моим опытом общения с детьми.
Ланг мог ошибаться в отношении тех детей, которых он знал, но
если и нет, то в любом случае дети значительно различаются,
даже внутри узких границ Британии, и такое обобщение, которое
трактует их как класс (не обращая внимания на их
индивидуальные способности, влияние страны, в которой они
живут, их воспитание) будет обманчивым. У меня не было
какого-то специального "желания поверить". Я хотел знать.
Доверие к сказке зависело от того, как она приходила ко мне,
рассказываемая старшими, или автором, или от присущего ей тона
и духа сказки. Но я не могу вспомнить ни одного случая, когда
удовольствие от сказки могло бы зависеть от веры в то, что
такие вещи происходили или могли происходить в
"действительности". Волшебные сказки простобыли связаны в
первую очередь не с возможностью, но с желательностью. если
они пробуждали желание, удовлетворяя его пока не делали
его часто невыносимым, они добивались успеха. Не стоит здесь
говорить об этомболее подробно, поскольку я собираюсь позже
сказать что-нибудь об этом желании, смеси многих составляющих,
как универсальных, так и присущих только современному человеку
(включая современных детей) или даже определенным типам людей.
У меня не было никакого желания попасть в такие приключения,
как сновидения, подобно Алисе, и рассказ о них просто
забавляет меня. Немного было у меня желания искать зарытые
сокровища или сражаться с пиратами, и "Остров сокровищ"
оставлял меня равнодушным. Краснокожие индейцы были
интереснее: у них были луки и стрелы (у меня было и до сих пор
остается так и не удовлетворенное желание научиться хорошо
стрелять из лука), и странные языки, и намеки на древние
традиции и способ жизни, и, самое главное, были в этих
историях леса. Но земля Мерлина и Артура была еще лучше, а
лучше всех были безымянные Норвежцы Сигурда из Вольсунгов и
князь драконов. Такие страны я хотел превыше всего. Я никогда
не считал, что драконы - явления того же порядка, что и
лошади. не только потому, что лошадей я видел каждый день, но
никогда не видел даже следа чудовища. <$FСм. замечание Д в
конце.>
   Драконы прямо на себе носили марку "Сделано в Фаерии". В каком
бы мире они ни существовали, это был Другой Мир. Фантазия -
создание или возможность взглянуть на Другой Мир - это было
сердцем желаний Фаерии. Я глубоко желал существования
драконов. Конечно, я в своем робком теле вовсе не хотел иметь
драконов по соседству, проникших в мой относительно безопасный
мир, в котором можно было, например, читать сказки в мирном,
свободном от страха настроении. <$FИменно это, естественно,
дети имеют ввиду, спрашивая: "Это правда?" Это означает: "Мне
это нравится, но есть ли такое сейчас? В безопасности ли я в
своей кроватке?" Ответ таков: "Сейчас в Англии нет ни одного
дракона" - вот и все, что они хотят услышать.> Но мир,
который содержит даже только образ Фафнира, богаче и
прекраснее, какой бы опасности это ни стоило. Житель тихой и
плодородной равнины может слушать о непроходимых лесах и
бездонных морях, и хранить их в своем сердце. Потому что
сердце твердо, тогда как тело ранимо.
   Тем не менее, несмотря на всю важность, как я сейчас понимаю,
волшебного элемента сказок в раннем чтении, если говорить обо
мне в детском возрасте, я могу лишь сказкть, что любовь к
волшебным сказкам не является главной характеристикой детских
вкусов. Настоящий вкус к ним просыпается после "детских" дней
и после нескольких очень длинных лет между тем, как научишься
читать и пойдешь в школу. В это (я чуть не написал
"счастливое" или "золотое", хотя это на самом деле грустное и
тревожное) время я любил многие другие вещи не меньше и даже
больше: такие как история, астрономия, ботаника, грамматика и
этимология. Я согласенн с обобщением Ланга "детей" не вообще,
а в принципе, но только в некоторых случайных точках: я был,
например, равнодушен к поэзии и пропускал стихи, если они
всречались в сказках. Поэзию я открыл для себя гораздо позже,
особенно когда сам пытался переводить английскую поэзию на
латынь и классический греческий. Настоящий вкус к волшебным
сказкам проснулся при занятиях филологией, на пороге
возмужания и вырос в полный рост в войну.
   Возможно, я сказкл по этому вопросу более, чем достаточно. В
конце концов, должно быть ясно, что по моему мнениб, волшебные
сказки не должны быть намеренно связаны с детьми. С
детьми их связывают случайно, - естественно, поскольку дети -
люди, а волшебные сказки - это то, что люди любят (хотя и они
не универсальны) - поскольку волшебные сказки являются
большей частью той литературной мебели, которую в последнее
время в Европе свалили на чердак, неестественно - из-за
ошибочной сентиментальности по отношению к детям,
сентиментальности, которая возрастает у взрослых по мере
уменьшения ее у детей.
   Действительно, период детской сентиментальности произвел
несколько прекрасных книг (особенно очаровательных, однако,
для взрослых) из области волшебных сказок или подобных, но он
также вызывает тревожный рост количества сказок написанных или
адаптированных до уровня того, что считалось или считается
достаточным для детстких умов и потребностей. Старые сказки
смягчаются, или из них выбрасывают все нежелательное, вместо
того, чтобы это сохранить. Имитации часто глупы, происходит
пигвиггизация, даже без элемента интриги; или опекание; или
(самое смертоносное) скрытое подсмеивание, имеющее ввиду
другие образы для более взрослых. Я не обвиняю в таком
хихиканье Эндрю Ланга, но сам он наверняка улыбался и
наверняка часто имел ввиду других умных людей, обращаясь к ним
поверх голов своей детской аудитории - вплоть до полной
неудачи в "Хронике Пантуфлии".
   Дасент энергично и справедливо ответил на ханжескую критику
его переводов из Скандинавских народных сказок. Еще он обратил
внимание в особенности на поразительную глупость запрета детям
читать последние две сказки из его собрания. Что человек может
заниматься волшебными сказками и при этом ничему не научиться
кажется почти невероятным. Но ни критика, возражения, ни
запрет не былт бы необходимы, если бы дети не рассматривались
безо всякой причины неизбежными читателями этой книги.
   Я не отрицаю, что есть правда в словах Ланга (как бы
сентиментально они ни звучали): "Тот, кто хочет войти в
королевство Фаерии должен иметь сердце маленткого ребенка".
Обладать этим необходимо для любого благородного приключения в
королевствах и более и менее высоких, чем Фаерия. Но смирение
и невинность - имено это значит "сердце маленького ребенка" в
данном контексте - необязательно включают так же
некритическое любопытство и некритическую ранимость. Честертон
как-то заметил, что дети, в чьем обществе он как-то раз
смотрел "Синюю птицу" Метерлинка остались неудовлетворены,
"...потому что сказка не заканчивается Днем Справедливости, а
герой и героиня так и не узнали о верности Пса и вероломности
Кошки". "Дети невинны, - говорил он, - и любят
справедливость, тогда как большинство из нас испорчены и,
конечно, предпочитают милосердие".
   Эндрю Ланг запутался в этом вопросе. Он старался оправдать
убийство Желтого Гнома Принцем Рикардор в одной из своих
волшебных сказок. "Я не люблю жестокости, - говорит он. -
...но это произошло в честном бою с мечом в руке , и гном, мир
его праху, погиб в боевых доспехах". Не совсем ясно, почему
"честный бой" менее жесток, чем "честное правосудие", или
почему проткнуть гнома мечом справедливее, чем казнить
жестких королей и злых мачех - от чего Ланг отказывается: он
посылает преступников на отдых с достаточным пенсионом (чем он
хвалится). Этакое милосердие, не испорченное правосудием. На
самом деле его защита адресована не детям, а их родителям и
наставникам, которым Ланг рекомендует свои сказки "Принц
Пригио" и "Принц Рикардо" как весьма подходящие для
воспитания. <$FПредисловие к "Сиреневой книге сказок".> Именно
родители и наставники определили волшебные сказки как
Ювенилию, литературу для юношества. Вот вам небольшой пример
фальсификации значения и результатов.
   Если мы употребляем слово ребенок в хорошем смысле
(слово это, конечно, имеет и плохой смысл), мы не должны
допускать, чтобы это повергло нас в сентиментальное
употребление слов взрослый или повзрослевший в
плохом смысле (эти слова имеют и хороший смысл). Взросление
необязательно связано с приобретением греховности,
испорченности, хотя часто именно это и происходяит. Дети
должны расти и взрослеть, а не становиться Питерами Пенами, и
не терять невинность и любопытство, а совершать
предназначенным им путь, по которому наверняка лучше прийти
на место, чем странствовать в надежде, хотя мы должны
странствовать в надежде, если хотим куда-то прийти. Это одна
из тех вещей, которым может научит волшебная сказка (если
можно сказать "научить" о том, что вовсе не является лекцией),
что опасности, печали, мрак смерти могут наградить неопытного,
неуклюжего, туповатого и эгоистичного юнца чувством
собственного достоинства, а иногда даже мудростью.
   Давайте не будем делить человечество на Элоев и Морлоков:
милых деток - "эльфов", как их часто идиотически называли в
XIX веке - с их волшебными сказками (аккуратно
отредактированными и сокращенными) и мрачных Морлоков,
обслуживающих свои механизмы. Если волшебные сказки вообще
стоит читать, тогда они достойны того, чтобы их писали и
читали взрослые. Конечно, они заложат в них и получат из них
больше, чем дети. Тогда дети могут надеяться, что они найдут в
волшебных сказках, как ветвфх искусства в целом те, которые
подойдут им и окажутся по их мерке, и они могут надеяться
тогда, что получат в них подходящее предисловие в поэзии,
истории и науке. Потому что детям лучше читать что-либо,
особенно волшебные сказки, которые окажутся выше их мерки, чем
если бы они будут ниже. Их книги, как и одежда, должны быть
навырост, и в любом случае, книги должны поощрять их к росту.
   Итак, очень хорошо. Если взрослые читают волшебные сказки как
естественную часть литературы - не играя в детей и не
притворяясь, что они выбирают их для детей и не будучи так и
не выросшими мальчишками - в чем тогда значение и функции
этого сорта литературы? Это, как мне кажется, последний и
самый важный вопрос. Я уженамекнул на некоторые из моих
ответов. Прежде всего: если они написаны мастерски, с
искусством, главное значение волшебных сказок будет тем же,
которое, как произведения литературы, они делят с другими
жанрами и формами. Но волшебные сказки предполагают также, в
особенном виде или степени такие вещи, в которых дети, как
правило, нуждаются меньше, чем те, кто старше. Большая их
часть к сегодняшнему дню всеми обсуждена и рассмотрена, чтобы
быть для кого-либо непонятной. Я рассмотрю их кратко и начну с
Фантазии.
     ФАНТАЗИЯ

   Человеческий ум способен создавать мысленные образы вещей,
которых не существует в действительности. Способность
представлять себе образы называется (или называлась)
Воображением. Но еще недавно, в ненормальном технизированном
языке, Воображение часто неверно связывалось с чем-то большим,
чем простое создание образов, которое приписывалось к
Фантазированию (сокращенной и обесцененной форме более старого
слова Фантазия), таким образом делалась попытка ограничить, я
бы сказал, неправильно приписать Воображению "силу придания
идеальным образам внутренней правильности реальности".
   Хотя, может быть, выглядит смешно, что столь несведущий
человек отваживается иметь свое суждение по этому критическому
вопросу, я рискну утверждать, что словесчное определение
филологически несовершенно, а анализ неточен. Способность
создавать мысленные оброазы - это один аспект, и ее следует
совершенно правильно называть Воображением. Степень восприятия
образа, быстрого схватывания его значения и контроль, которые
необходимы для успешного выражения, могут варьироваться по
живости и силе, но это различие в степени Воображения, а не
различие между разными соратми потребностей. Воплощение
выражения, которое обеспечивает (или будто бы обеспечивает)
"внутреннюю правильность реальности"<$FТ.е. которое управляет
или вызывает Вторичную Веру.> - это, конечно, совершенно
другое понятие, или аспект, требующий другого названия:
Искусство, действующее звено между Воображением и его конечным
результатом, Со-Творением. Для моей настоящей цели мне
требуется слово, которое могло бы охватить как Искусство
Со-Творения, так и качество необычного и удивительного в
Выражении, заимствованного у Образа; неотъемлемого качества
волшебной сказки. Я предлагаю, тем не менее, приписать мне
силу Хампти-Дампти - Шалтая-Болтая - и использовать для
этого Фантазию: в том самом смысле, в соединении с его старым
благородным использованием как эквивалента Воображения,
видимом из "нереального" (т.е. непохожести на Первичный Мир),
свободном от видимых "фактов", короче, фантастики. Таким
образом, я не только знаю, но и уверен в этимологической и
семантической связи фантазии с фантастикой: с
образами вещей не только "не существующих в
действительности", но которых невозмоно вовсе найти в нашем
мире, или, по всеобщему убеждению, нельзя в нем найти. Но
допуская это, я не соглашусь на пренебрежительный тон. То, что
эти образы суть огбразы вещей не из настоящего мира (если это,
конечно, возмоно), это добродетель, а не порок. Фантазия (в
этом смысле), я думаю, не низшая, а высшая форма Искусства,
наиболее, конечно, чистая и также (если она достигает
совершенства) наиболее могущественная его форма.

   Фантазия, конечно, имеет начальное преимущество: захватывающую
необычность. Но это преимущество обернулось против нее, и
внесло свой вклад в ее дурную славу. Многие люди не любят быть
"захваченными". Они не любят никаких вмешательств в Первичный
Мир или тех слабых намеков на это, которые им знакомы. Они,
тем не менее, глупо и даже злонамеренно смешивают Фантазию со
Снами, в которых вовсе нет Искусства,<$FЭто верно не для всех
сновидений. В некоторых из них Фантазия, кажется, играет некую
роль. Но это исключения. Фантазия - это рациональная, а не
иррациональная деятельность.> и с умственной неразберихой, в
которой вовсе отсутствует разумный контроль: иллюзиями и
галлюцинациями.
   Но ошибка или злой умысел, порожденный раздраженной и
последовательной нелюбовью, не единственные причины этого
заблуждения. Фантазия так же содержит существенное
препятствие: она труднодостижима. Я думаю, что Фантазия имеет
не меньшую, а большую силу со-творения; но, тем не менее,
практика показывает, что "внутреннюю правильность реальности"
создать тем сложнее, чем более непохожи образы и
переустройство исходного материала на фактическое устройство
Первичного Мира. Легче сотворить подобие "реальности" с более
"здравым" материалом. Фантазия тогда слишком часто остается
недоразвитой; она использовалась и используется поверхностно,
или только полу-серьезно, или просто для декорации: она
остается только "причудливостью". Любой, унаследовавший
фантастические способности человеческого языка, может говориь
о "зеленом солнце". Многие могут затем представить его себе или
изобразить. Но этого недостаточно - хотя уже это, может быть,
более могущественная вещь, чем многие "наброски" или
"извлечения из жизни", которые получают литературные похвалы.
   Создать Вторичный Мир, внутри которого зеленое солнце будет
вероятным, управляется Вторичной Верой, возможно, потребует
труда и мысли, и наверняка потребует специального мастерства,
умения из разряда эльфских. Немногие берутся за такие сложные
задачи. Но когда берутся и в какой-то степени достигают
желаемого, тогда мы имеем редкий случай достижения Искусства:
конечно, искусства рассказа. создания сказки в его первом и
наиболее сильном виде.
   В человеческом мире Фантазия - это Искусство, которое лучше
всего выражается в слове, истинной литературой. В живописи,
например, видимое представление фантастических изобраений
оказывается слишком легким: руки способны обогнать мысль, даже
сделать ее ненужной.<$FСм. замечание Е в конце.> Частым
результатом этого оказывается глупость или болезненность.
Очень жаь, что Драма, искусство, коренным образом отличное от
литературы, в общепринятом мнении, настолько ассоциируется с
ней или с ее ветвью. Среди таких ошибочных мнений находится и
пренебрежение Фантазией. В конце концов, такое пренебрежение
частично связано с естественным желанием критиков превозносить
те формы литературы или "воображения", которые они сами
благодаря своим врожденным или благоприобретенным вкусам,
предпочитают. И критика такого рода в стране, давшей миру
столь великие образцы Драмы, в том числе Шекспира, склонна
быть еще более драматической. Но Драма по своей природе
враждебна Фынтазии. Фантазия, даже простейшего вида, редко
бывает успешна в Драме, когда она представляется там, как это
принято, видимой и слышимой. Фантастические формы не переносят
подделки. Человек, одетый говорящим животным, может достичь
комического эффекта или действительного сходства, но не моет
достичь Фантастичности. Это хорошо иллюстрирует, как мне
кажется, упадок искусства пантомиы - недоразвитой формы
Драмы. Чем ближе она к "театрализованной волшебной сказке",
тем хуже. Она бывает сносной только тогда, когда ее сюжет и
фантастика низводятся до простого обрамления фарса, и никакой
"веры" не требуется и не ожидается. Это, конечно, отчасти
связано с фактом, что драматурги используют или пытаются
использоватькакую-то механику для представления Фантастики или
Магии. Я однажды видел так называемую "детскую пантомиму",
представляющую "Кота в сапогах", в которой дае было
превращение великана в мышь. Если бы оно было успешным, то
смогло бы только напугать зрителя, или оказаться мастерским
фокусом. В результате того, как оно было выполнено,
посредством некоего трюка с выключением света, недоверие было
не столько подавлено, сколько казнено.
   В "Макбете" в процессе чтения я воспринимал ведьм вполне
соответствующими: они имели повествовательную функцию и некий
намек на мрачное предзнаменование, хотя они и были
вульгаризированным неудачным примером этого вида явлений. Но в
пьесе они почти неуместны. Они оказались бы и вовсе
невыносимы, если бы меня не защищали некоторые воспоминания о
них как о элементе прочитанного. Мне говорили, что я вопринял
бы их иначе, если бы относился к ведьмам как к возможному, дае
необходимому элементу Реального Мира, другими словами, если бы
они перестали быть "Фантазией". Этот аргумент подтверждает мою
точку зрения. Раствориться или деградировать - такова
печальная участь Фантазии, когда драматург, даже такой, как
Шекспир, пытается ее использовать. "Макбет", конечно, работа
сценариста, который в данном случае мог, в конце концов,
написать сказку, если бы он обладал нееобходимыми умением и
терпением.
   Причина, по моему мнению, более важная, чем неадекватность
сценического эффекта, заключается в следующем: Драма по своей
природе является попыткой фальшивой, можно сказать, подложной
магии: видимого и слышимого представления воображаемых
людей из повествования. Это само по себе является попыткой
подмены волшебной палочки. Ввести, пусть даже с механическим
успехом, в этот квази-магический вторичный мир дальнейшую
фантазию или магию, все равно что требовать, как это и было,
еще одного внутреннего, уже третичного мира. Это уже слишком
большое количество миров. Сделать это, может быть, и не
невозможно. Однако я никогда не видел, чтобы это увенчалось
успехом. Но в конечном счете, этого нельзя требовать как
основной цели Драмы, где двигающиеся и говорящие люди
оказываются истинными инструментами Искусства и иллюзии.<$FСм.
замечание Ф в конце.>
   Именно по этой причине - что герои и даже сцены в Драме не
воображаемые, а действительно зримые персонажи - Драма
является, даже несмотря на то, что она использует тот же самый
материал (слова, стихи, сюжет) искусством, в корне отличным от
искусства повествования. Так, если вы предпочитаете Драму
Литературе (как это и делают многие литературные критики) или
строите свои критически теории прежде всего из драматической
критики, или даже из Драмы, вы склонны к непониманию чистого
литературного творчества и втискиваете его в границы сценария.
Вы склонны предпочитать характеры, даже простейшие и
скучнейшие, предметам. Очень немногое о деревьях как о
деревьях может попасть в пьесу.
   "Драмы Фаерии" - те спектакли, которые согласно
многочисленным свидетельствам, эльфы часто давали перед людьми
- могут производить Фантазию с реализмом и
непосредственностью, которая свыше объяснения каким-либо
человеческим механизмом. В результате их обычный эффект
(производимый на человека) - выше, чем Вторичная Вера. Если
вы участвуете в драме Фаерии, вы сами находитесь или думаете,
что находитесь, во Вторичном Мире. Опыт такого участия может
быть сродни Сновидению и (как может показаться) иногда (для
человека) смешиваться с ним. Но в Драме Фаерии вы находитесь
во сне, который чей-то другой разум передает вам, и знание
этого тревожного обстоятельства может оказаться выше вашего
понимания. Переживание напрямую является Вторичным
Миром: зелье слишком сильно, и вы уделяете ему Первичную Веру,
несмотря на чудесность событий. Вы обмануты - входит ли это в
намерения эльфов (всегда или в каких-либо случаях), это уже
другой вопрос. Сами они, в любом случае, не обманываются. Для
них это некая форма Искусства, не зависимая от Волшебства или
Магии, именно так и называемых. Они не живут в нем больше
времени, чем актеры человеческой породы. Первичный Мир для
людей и эльфов един, даже если он воспринимается по-разному и
имеет различные значения.
   Нам необходимо слово для этого эльфийского искусства, но все
слова, которые можно приложить к нему затуманены и перепутаны
обозначением других вещей. Магия просится в руки, и я уже
использовал ее выше (см. стр. 6), хотя это не следовало бы
делать: Магию надо оставить для Магов. Исскуство - это
человеческое действие, которое попутно (необязательно его
единственное или главное действие) производит Вторичную Веру.
Искусство того же сорта, может быть, только более мастерское и
легкое, эльфы тоже могут использовать, по крайней мере, так
говорится в сообщениях; но более могущественное и
специфическое эльское мастерство я хочу, за неимением менее
сомнительных слов, назвать Очарованием. Очарование производит
Вторичный Мир, в который и создатель, и зритель могут войти,
который дает полное удовлетворение их чувствам, пока они
находятся внутри; но это в чистом виде искусственный мир по
своим намерениям и целям. Магия производит, или притворяется,
что производит, альтернативу Первичному Миру. Неважно, кому
приписывают магические действия - фэйри или смертному - они
остаются отчетливо отделенными от предыдущих двух понятий;
магия не искусство, но приемы, ее целью является власть
в этом мире, господство вещей и желаний.
   К этому эльфийскому мастерству, Очарованию, стремится
Фантазия, и когда это стремление бывает успешно, в любых
формах человеческого искусства, она приближается к нему. В
сердце многих человеческих историй об эльфийском обмане,
открытом или тайном, чистом или с примесями, лежит желание
живого, реализованного искусства со-творения, которое
(конечно, по большей части внешне может походить на нее)
внутренне полностью отлично от жадной эгоцентрической силы -
признака обычной магии. Из этого желания в своей лучшей (но
все равно опасной) части и состоят эльфы; именно от них мы
можем узнать то, что является главным намерением и стремлением
человеческой Фантазии - даже если эльфы, более того, потому
что эльфы есть всего лишь предмет человеческой Фантазии. Это
созидательное желание подделывается обманщиками, будь то
невинные, но грубые приемы людских драматургов или
злонамеренные надувательства магов. В нашем мире они не
удовлетворяются и потому непреходящи. Неподкупное, оно не ищет
ни иллюзий, ни колдовства, ни господства, оно ищет тех, кто
готов поделиться богатством, партнеров в созидании и
наслаждении, а не рабов.
   Для многих Фантазия, это со-творческое искусство, которое
играет странные шутки с миром и всем, что в нем есть,
комбинируя существительные и переопределяя прилагательные,
кажется подозрительным, если не незаконным. Некоторым оно
кажется в конечном счете детскими глупостями, вещью подходящей
для людей или народов в пору молодости. Что до законности, то
я не буду говорить об этом ничего, только процитирую короткий
отрывок из письма, которое я однажды написал человеку,
называвшему мои мифы и волшебные сказки "ложью", хотя, надо
отдать ему должное, он был чересчур добр и весьма смущен,
чтобы обозвать создание волшебных сказок "Серебряным дыханием
лжи".
   "Дорогой сэр, - писал я, - Хотя в изгнаньи долго находился
Человек еще не весь потерян и не весь изменился,
Опозорен, может быть, но не повержен
и сохранил частицу царственности, которой обладал:
Человек, со-Творец, преломленный им Свет
Из простого белого превращается во множества оттенков, и
бесконечно сочетаются они
в живых формах, передаваемых от ума в уму.
Пусть все трещины мироздания мы заполнили
Эльфами и Гоблинами, и мы отважились создать
Богов и их жилища вне света и тьмы,
и посеяли семена драконов - это было наше право
(использованное или нет). Это право не сгнило:
мы все еще творим по тем законам, по которым сотворены сами".
   Фантазия - естественная деятельность человека. Без сомнения,
она не разрушает и даже не оскорбляет Рассудок; так же точно
она не притупляет аппетита и не замутняет восприятие научной
истины. Наоборот. Чем острее и чище рассудок, тем лучшую
фантазию может он создать. Если люди находятся в состоянии, в
котором они не хотят знать или не могут вопринимать правду
(факты или доказательства), то и Фантазия слабеет до тех пор,
пока они не исцелятся. Если же они когда-либо придут в это
состояние (это не кажется таким уж невероятным), Фантазия
исчезнет и воцарится Патологическая Иллюзия.
   Ибо созидательная Фантазия основана на твердом знании того,
что вещи таковы, какими они видятся в мире под Солнцем, на
знании фактов, а не рабстве перед ними. Так, на логике
построены бессмыслицы, это видно в сказках и стихах Льюиса
Кэррола. Если бы люди действительно не видели разницу между
лягушкой и человеком, то и сказки о принцах-лягушках не могли
бы появиться.
   Конечно, Фантазия может доходит до крайности. Она может быть и
скверной. Она может быть использована во зло. Она может даже
обмантуь разум, который создал ее. Но о каком человеческом
действии или понятии нельзя сказать то же самое в этом грешном
имре. Люди придумали не только эльфов, но и богов, и
поклонялись им, даже тем, которые больше всего были искажены
злом выдумавших их. Они сотворили себе фальшивых богов из
других материалов - из своих понятий, своих знамен, своих
денег, даже их научные, социальные и экономические теории
потребовали человеческих жертвоприношений. Absus non tollit
usum.<$FБесполезное нельзя использовать. Лат.> Фантазия
остаетс правом человека: мы творим по нашим меркам и по нашим
производным образцам, поскольку сами сотворены, и не протсо
сотворены, а сотворены по образу и подобию Творца.

     ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ, ИЗБАВЛЕНИЕ, УТЕШЕНИЕ

   Что касается древнего возраста, будь то возраст человека или
возраст времени, в котором мы живем, может быть и есть доля
истины в предположении, что он налагает немощи.<$FСр. стр. 35>
Но это по большей части идея, произведенная примитивным
изучением волшебных сказок. Аналитическое изучение
волшебных сказок - столь же плохая подготовка к наслаждению
ими или их сочинению, как историческое изучение драматургии всех
времен и народов для наслаждения и сочинения театральных пьес.
Изучение может, конечно, стать унылым. Изучающий легко может
осознать, что в результате всей проделанной работы ему удалось
лишь собрать несколько листьев, и то многие из них уже
изорваны или сгнили, упавших из бессчетной кроны Дерева Сказок
и устилающих Лес Дней. И кажется бесполезным добавлять что-либо
к этому сору. Что может изменить еще один лист? Все образцы,
от почки до распустившегося листа, от ранней весны до поздней
осени, уже давно были открыты людьми. Но это не так.
Семя дерева может быть пересажено в душу почти каждого, даже
того, кто обожает городские туманы (по выражению Ланга), такие
люди до сих пор встречаются в Англии. Нет сомнения в том, что
весна не становится менее прекрасной оттого, что мы видели
или слышали о других подобных событиях: подобных, ибо от
начала мира до его конца не было и не будет одного и того же
события. Каждый лист дуба, ясеня или терновника суть
уникальное воплощение образца, и для кого-то именно в этом
году произошло это воплощение, первое когда-либо
увиденное и познанное, хотя вот уже бесконечное множество
поколений людей прошли по земле, а дубы все распускают листья
каждую весну.

   Мы не отчаиваемся и не должны отчаиваться, что рисовать
бессмысленно, потому что все линии могут быть только кривыми
или прямыми, или что бессмысленно писать новые картины, потому
что существует всего лишь три "первичных" цвета. Мы, конечно,
сейчас старше, поскольку в наслаждении и практике искусства сы
наследники многих поколений предков. В этом праве на
наследование богатства может скрываться опасность скуки или
излишнего желания быть оригинальным, и это может привести к
потере вкуса к чудесным рисункам, утонченным формам и
"красивым" оттенкам, или к примитивным манипуляциям
сверхусложненного старого материала, умственным и
бессердечным. Но верный путь избавления от такой скуки нельзя
найти ни в добровольном примитивизме, неуклюжести или
бесформенности, ни в очернении и беспредельном озлоблении, ни
в смешивании всех цветов, от утонченных до самых грязных, ни в
фантастическом усложнении форм от примитивной глупости до
горячечного безумия. Пока мы не достигли такого состояния, нам
необходимо выздоровление. Мы должны вновь смотреть на зеленое,
и быть заново удивленными (но не ослепленными) синим, желтым и
красным. Мы должны встретить кентавра и дракона, а потом,
может быть, внезапно увидеть, подобно древним пастухам, овец и
собак, и лошадей - и волков. Выздороветь помогают нам
волшебные сказки, В этом смысле только вкус к ним может
сделать нас, или сохранить нас детьми.
   Выздоровление (включающее и возвращение к себе, и обновление
здоровья) есть вос-собрание - воссобрание незамутненного
взгляда. Я не говорю "видение вещей как они есть" и не хочу
связываться с философами, хотя рискну сказать "видение вещей
как нам предназначено (или было предназначено) видеть их" -
как вещи отдельные от нас самих. Нам нужно, в любом случае,
мыть окна, так, чтобы вещи видимые ясно могли быть освобождены
от грязных пятен банальности или фамильярности - от
собственнического чувства. Из всех лиц о лицах наших
близких нам труднее всего фантазировать и труднее всего
действительно увидеть их со свежим вниманием, уловив их
сходство и несходство: увидеть, что они имеют лица и у
каждого есть свое, в чем-то неповторимое лицо. Эта банальность
в действительности есть наказание за "присвоение", все то, что
банально или (в плохом смысле) знакомо, это то, что мы
присвоили, законно или мысленно. Они становятся как те вещи,
которые когда-то привлекли нас своим блеском, цветом или
формой, и мы прибрали их к рукам, а затем заперли в кладовке -
овладели ими, и овладев, перестали замечать.
   Конечно, волшебные сказки - не единственное средство
выздоровления или профилактики утрат. Достаточно и смирения. И
существует (особенно для покорных) Мурефок, или
Честертоновская Фантазия. Мурефок (Mooreffoc) (Янйефок) -
фантастическое слово, хотя в любом городе нашей страны можно
найти такую надпись. "Кофейня" - слово, прочитанное с
внутренней стороны стеклянной двери, как его увидел и прочитал
Диккенс в один из серых лондонских дней, и Честертон
использовал его, дабы подчеркнуть необычность ставших
обыденными вещей, когда на них смотришь с необычной стороны.
Такого рода "фантазию" большинство людей признают достаточной,
и у нее никогда не будет недостатка в материале. Но она, как
мне кажется, имеет ограниченную силу, поскольку возвращение
ясности видения - ее единственное достоинство. Мурефок
поможет внезапно обнаружить, что Англия для вас абсолютно
чуждая страна, затерянная в каком-то далеком прошлом,
промелькнувнем веке истории или в странном туманном будущем,
достижимом только на машине времени, увидеть удивительную
странность и необычность ее обитателей, их занятий и вкусов;
но оно не может сделать большего, оно действует как телескоп,
сфокусированный на одном пятне. Созидательная фантазия,
поскольку она главным образом старается сотворить нечто
другое, может отпереть вашу кладовую и дать всем запертым в
ней вещам свободно вылететь наружу, как птицам из клетки.
Камни обратятся в цветы или в пламя, и вы будете
предупреждены, что все, что вы имеете (или знаете) опасно и
могущественно, и на самом деле вовсе не посажено на цепь, но
дико и свободно - не более ваше, чем является вами.
   "Фантастические" элементы в стихах и прозе других видов
литературы, даже если они только декоративны или случайны,
помогают этому освобождению, но не столь полно, как волшебная
сказка, вещи, построенные на или из Фантазии, в которых
Фантазия является сердцевиной. Фантазия сотворена из
Первичного Мира, но хороший мастер любит свой материал, знает
и чувствует глину, камень, дерево, так, как это позволяет
делать только искусчство творения. Под молотом кузнеца Грома
холодный металл раскрывает свой секрет, сотворение Пегаса
облагородило лошадей, в Дереве Солнца и Луны и ствол, и
корень, и цветок, и плод - все предстает во славе.
   И на самом деле волшебные сказки имеют дело по большей части,
или (лучшие из них) в главном, с простыми или фундаментальными
вещами, нетронутыми Фантазией, но самим присутствием эти
простые вещи все делают светоносным. Сказочник, который может
позволить себе быть "свободным" в обращении с Природой, будет
ее любимцем, а не рабом. Именно благодаря волшебным сказкам я
впервые осознал возможности мира, удивительность вещей, таких
как камни, деревья, железо, дерево и трава, дом и огонь, хлеб
и вино.
   Я закончу рассмотрением Избавления и Утешения, которые, без
сомнения, являются только средством Избавления (Бегства), они
сегодня являются формой литературы "эскапизма", и здесь имеет
смысл к рассмотрению волшебных сказок добавить рассмотрение
этого термина "эскапизм", т.е. "бегство от реальности" главным
образом, в критике.
   Я утверждал, что Избавление является одной из главных функций
волшебных сказок, и хотя я не отказываюсь от этого, ясно, что
я не приму насмешливого, жалостливого тона, с которым сейчас
часто произносят слово "Избавление", тона, для которого
использование этого слова вне литературной критики вовсе
неправомочно. В том, что заблуждающиеся любят называть
Реальной Жизнью, Избавление или Бегство, очевидно, нередко
очень полезно и может даже оказаться актом героизма. В
реальной жизни его упрекнуть не в чем, разве что оно окажется
неудачным, но в области критики, как кажется, оно выглядит тем
хуже, чем успешнее удается. Без сомнения, мы имеем дело со
случаем неверного употребления слова, а так же с запутанным
мышлением. Почему нужно презирать человека, который,
оказавшись в тюрьме, пытается оттуда выбраться и вернуться
домой? Или когда он не может сделать этого, но начинает думать
и говорить о чем-то еще, кроме решеток и тюремных стен? Мир
снаружи не перестает быть реальным, хотя пленник и не видит
его. В этом случае критики неверно употребляли слово
Избавление, и более того, они путают и не всегда искренне,
Избавление Пленника с Побегом Дезертира. Точно так же
Партийный пропагандист может клеймить эмиграцию из
фюреровского или любого другого Рейха, или даже критику его,
как предательство. Точно так же критики, чтобы запутать еще
сильнее, и таким образом вызвать неуважение к своим
оппонентам, налагают клеймо презрения не только на Утешение и
настоящее Избавление, но и на то, что часто бывает их
спутниками: Отвращение, Гнев, Осуждение и Мятеж. Они не только
смешивают бегство заключенного с дезертирством, но, как мне
кажется, предпочтут уступчивость "квислингов" сопротивлению
патриота. Подобным мыслителям можно только сказать: "Страна,
которую вы так любите, обречена", и извинить любое
предательство, даже восславить его.
   Пустячный пример: не замечать (и конечно не выставлять на
показ) уличные электрические фонари массового образца в вашей
сказке есть Бегство от Реальности (в этом смысле слова). Но
такое может, и почти наверняка должно происходить в результате
описанного отвращения к столь типичному произведению Эры
Роботов, сочетающему сложность и изящество назначения с
уродливостью и (часто) неполноценностью результатов. Эти лампы
могут быть исключены из сказки просто потому, что это плохие
лампы, и вполне возможно, что один из уроков, извлеченных из
этой сказки, будет в осознании этого факта. Но тут вам грозят
кулаком: электролампы надо оставить. Давным-давно Честертон
верно заметил, что каждый раз, когда он слышит, что что-то
"должно остаться", он знает, что это почти наверняка будет
быстро заменено - конечно же и к сожалению по причине
устаревания и изношенности. "Движение Науки, его темп,
подгоняемый нуждами войны, все ускоряется, неумолимо превращая
какие-то вещи в устаревшие и предвещая новые изобретения в
использовании электрической энергии": анонс. Здесь говорится
то же самое, только в более угрожающем тоне. Уличные
электрические фонари, конечно, можно игнорировать просто потому, что
они столь незначительны и преходящи. Волшебные сказки в любом
случае имеют более фундаментальные и всеобщие темы для
упоминания. Молнии, например. Эскапист не так подчинен
причудам мимолетной моды, как эти его оппоненты. Он не
превращает вещи (которые, может быть, достаточно полезны, чтобы
считать их плохими) в своих хозяев или своих богов, поклоняясь
им как неизбежным, даже "непоколебимым". И его противники,
столь легко презирающие его, не имеют гарантии, что он на этом
остановится: он может собрать людей и крушить лампы. Эскапизм
имеет другое, более зловещее лицо: Противодействие.
   Не так давно - хотя это может показаться неправдой - я
слышал, как один человек из Оксенфорда заявлял, что он
"приветствует" близость роботизированных фабрик массового
производства и шум автомобильных пробок на дорогах, потому что
они дают его университету "соприкосновение с настоящей
жизнью". Он мог иметь в виду, что человечество живет и
работает в XX веке в мире, который с опасной стремительностью
скатывается к варваризации, и что громкая демонстрация этого
на улицах Оксенфорда может служить предупреждением о том, что
невозможно надолго сохранить оазисы здравомыслия в этой
пустыне безрассудства за простой оградой, без активных
наступательных действий (интеллектуальных и практических).
Боюсь, однако, что он не то имел ввиду. В любом случае,
выражение "настоящая жизнь" в таком контексте, кажется, падает
недалеко от академических стандартов. Замечание, что
автомобили "живее" драконов или, скажем, кентавров, курьезно,
а что они "реальнее", скажем, лошади - просто патетический
абсурд. Как реальна, как поразительно жива заводская труба по
сравнению с вязом: бедная устаревшая вещь, нематериальная
мечта эскаписта!
   Что касается меня, то я не могу убедить себя в том, что крыша
станции Блетчли "реальнее" облаков. И как артефакт я нахожу ее
менее одушевляющей чем пресловутый свод небес. Мост к
платформе 4 мне менее интересен, чем Бифрост, охраняемый
Хеймдаллом и Гиаллахорном. По дикости моего сердца, я не могу
удержаться от вопроса: неужели железнодорожные инженеры, если
бы их воспитывали с большей долей фантазии, не справлялись бы
лучше со своими многочисленными орудиями, чем обычно?
Волшебные сказки, как мне кажется, лучшие магистры искусств,
нежели тот академический персонаж, которого я упомянул.
   Многое из того, что он (как я предполагаю) и другие
(естественно) назвали бы "серьезной" литературой, не больше
чем игра под стеклянной крышей у края муниципального
плавательного бассейна. Волшебные сказки могут изобретать
чудовищ, которые летают по воздуху или обитают в глубинах, но
по крайней мере, они не стараются убежать от небес или от моря.
   И если мы на мгновение оставим "фантазию", я не думаю, что
читатель или сказочник должен устыдиться хотя бы "бегства" в
прошлое: предпочтение драконам лошадей, замков, парусников,
луков и стрел; не только эльфов, но и рыцарей, королей и
священников. Поскольку для разумного человека, в конце концов,
возможно, после размышления (никак не связанного с волшебными
сказками) вынести подразумевающийчя в конечном счете в простой
тишине "эскапистской" литературе приговор прогрессивным вещая
типа заводов или пулеметов и бомб, которые кажустя
естественными и неизбежными, отважимся заявить, "неумолимыми"
продуктами.
   "Грубость и уродливость современной европейской жизни" - той
настоящей жизни, чье прикосновение мы должны приветствовать -
"признак биологической неприспособленности,
неудовлетворительной или ошибочной реакции на окружающее".
<$FКоистофер Доусон, "Прогресс и религия", с. 58, 59. Далее
он добавляет: "Полные викторианские доспехи, цилиндр и сюртук,
без сомнения, выражают что-то основное в культуре XIX века, и
с этой культурой они распространились отсюда по всему миру,
как никакая мода не распространялась раньше. Возможно, наш
потомок сможет распознать в ней род жестокой ассирийской
красоты, подходящую эмблему безжалостного и великого века,
создавшего ее, но как бы то ни было, она утратила прямую и
неизбежную красоту, которую должна иметь любая одежда, потому
что, как и культура ее создателей, она не имела
соприкосновения с природой, в том числе с природой человека".>
Безумнейший замок, который когда-либо появлялся из сумки
великана в дикой гэльской сказке не только гораздо менее
уродлив, чем завод-робот, но так же (используя очень
современное высказывание) "в самом реальном смысле" гораздо
более реален. Почему бы нам не искать избавления или осуждения
"жестокой ассирийской" абсурдности цилиндра или морлокианского
ужаса фабрик? Их осуждают даже писатели самой эскапистской
литературы, научной фантастики. Эти пророки часто
предсказывают (и, кажется, с нетерпением ждут), что мир будет
подобен одной большой железнодорожной станции с застекленной
крышей. Но из их произведений, как правило, очень сложно
понять, что именно будет делать человек в таком
мире-городе. Они могут отказаться от "викторианских доспехов"
в пользу свободных одежд (с застежками-молниями), но, как
окажется, эту свободу они будут использовать в основном для
того, чтобы играть с механическими игрушками в быстро
надоедающую игру езды с высокой скоростью. Судя по этим
сказкам, люди остануться такими же похотливыми, мстительными и
жадными, и идеалы их идеалистов едва ли пойдут дальше
юлестящей идеи строительства большего числа таких же городов
на других планетах. Это действительно век "передовых способов
саморазрушения". Это часть неотъемлемой болезни наших дней -
возникновение желания избавления не от жизни на самом деле, но
от нашего настоящего времени и причиняемых самим себе
страданий - что мы остро осознаем уродство наших дел и зло,
исходящее от них. Итак, зло и уродство кажутся нам неразрывно
связанными. Нам трудно представить вместе зло и красоту. Ужас
прекрасной феи, который доходит к нам из глубины веков, обычно
ускользает от нашего понимания. Даже еще тревожнее: доброта
сама по себе лишена присущей ей красоты. В Фаерии можно
представить себе людоеда, владельца уродливого как кошмар
замка (так как зло людоеда приводит к этому), но невозможно
представить себе строение, возведенное с мирной целью -
таверну, гостиницу для путешественников, чертог благородного
короля - которое было бы еще уродливее. Сегодня же трудно
вообразить, что можно увидеть что-либо не уродливое - если
только оно не построено задолго до нас.
   Однако это современный и специфический (или случайный)
"эскапистский" аспект волшебных сказок, который они разделяют
с романтическими произведениями и другими произведениями из
или о прошлом. Многие произведения прошлого стали
"эскапистскими" только из-за притяжения жизнеспособности того
времени, когда люди обычно были удовлетворены делом своих рук,
в отличие от нашего времени, когда люди чувствуют отвращение к
предметам человеческой деятельности.
   Но есть также другой, более глубокий "эскапизм", который
всегда приветствует в волшебных сказках и легендах. Есть вещи
более жестокие и страшные, чтобы бежать от них, чем шум,
зловоние, безжалостность и расточительность двигателя
внутреннего сгорания. Существуют голод, жажада, нужда, боль,
горе, несправедливость, смерть. Но даже когда человек не стоит
лицом к лицу с ними, есть древние недостатки, от которых
волшебные сказки предлагают некий сорт избавления, и старые
надежды и желания (затрагивающие самые корни фантазии) для
которых они предлагают некий вид удовлетворения и утешения.
некоторые представляют собой извинительные слабости или
любопытство: такие как желание свободно как рыба посещать
глубины морей или стремление к бесшумному грациозному легкому
полету птиц, стремление, когда он далеко в вышине и из-за
ветра и расстояния неслышимый, блестит на солнце: то есть,
точнее, когда его воображаешь, а не используешь. Есть желания
глубже, такие как желание беседовать со всеми живущими
существами, на этом желании, древнем как грехопадение, по
большей части основано присутствие говорящих зверей и существ
в волшебных сказках, и особенно магическое понимание их
собственного языка. Корень в этом, а вовсе не в "путанице",
якобы присущей человеческому уму в дописьменном прошлом,
приписываемом ему "отсутствии понимания отдельности нас от
животных".<$FСм. замечание Д в конце.> Ясное понимание этого
отделения весьма древынее; но тае же ясно и старо понимание
того, словно иные царства, с которыми Человек разорвал
отношения, и видит теперь только извне и с расстояния,
находящиеся с ним в войне или в состоянии неспокойного
перемирия. Не много существует людей, имеющих привилегию
совершать небольшие путешествия туда; остальные должны
удовлетворяться рассказами путешественников. То же насчет
лягушек, говоря об этом, довольно странном, но широко
распространенном сюжете "Принца-Лягушки", Макс Мюллер
спрашивает в своей типичной манере: "Как могла такая история
быть сочинена? Человеческое существование было всегда, можно
надеяться, достаточно просвещенным, чтобы знать, что брак
между жабой и королевской дочерью абсурден". Конечно, можно
надеяться! Поскольку, если бы это было не так, то в этой
историии не было бы вовсе ничего странного, зависящего именно
от осознания абсурдности. Источники народных преданий (или
догадки о них) здесь абсолютно неуместны. Бесполезно
обсуждение тотемизма. Поскольку действительно, каковы бы ни
были традиции и верования о лягушках и колодцах, лежащие в
основе этой сказки, образ лягушки был и сохраняется в
волшебной сказке<$FИли в ряде подобных сказок> именно потому,
что этот образ весьма странен, а брак с лягушкой абсурден и, без
сомнения, отвратителен. Хотя, конечно, в версиях, которые нас
интересуют, гэльских, германских, английских<$F"Королева,
которая искала воды из Колодца и Лорганн" (Кэмпбелл, xxIII),
"Король-Лягушка", "Девушка и Лягушка".> на самом деле нет
бракосочетания принцессы и лягушки: лягушка оказывается
заколдованным принцем. И смысл сказки не в том, что люди
думали, будто лягушки могут быть мужьями, но в необходимости
выполнять данное обещание (даже с ужасными последствиями),
которые, вместе с упомянутыми запретами пронизывают всю
Фаерию. Это одна из заповедей на скрежалях Эльфской страны,
заповедь далеко не устаревшая. И, наконец, есть последнее и
самое глубокое желание, Великое Избавление: Бегство от Смерти.
Волшебные сказки дают множество примеров и способов этого, что
можно было бы назвать подлинно эскапистским или (я бы
сказал) дезертирским духом. Но это делают и другие
произведения (особенно те, которые вдохновлены наукой), и то
же делают другие науки. Волшебные сказки сочинены людьми, а не
эльфами. Человеческие сказки об эльфах, несомненно полны
историй об Избавлении от Бессмертия. Но от наших сказок не
следует ожидать того, чтобы они всегда возвышались над нашим
средним уровнем. Они часто делают это. Немного уроков
затрагиваются в них яснее, чем этот - о бремени такой
бессмертности, или бесконечной серии, к которой "беглец"
стремится. Потому что волшебные сказки особенно подходят для
того, чтобы научить таким вещам древности и по сей день.
Смерть - тема особо вдохновлявшая Джорджа МакДональда.
   Но "утешение" волшебных сказок имеет другое назначение, нежели
воображаемое исполнение древних желаний. Самым значительным
является Утешение Счастливого Конца. Я даже осмелюсь
утверждать, что все законченные волшебные сказки должны иметь
его. В конечном счете, я бы сказал, что Трагедия - самая
правдивая форма Драмы, ее высшая функция. но для волшебной
сказки верным будет обратное. Пока мы еще не ввели слово для
выражения этого противопоставления - я буду звать его
Катастрофическим. Катастрофические сказки есть
правдивые волшебные сказки, их высшая функция.
   Утешение волшебных сказок, радость счастливого завершения или
более точно хорошая развязка, внезапный счастливый "оборот"
(поскольку на самом деле у волшебной сказки нет настоящего
конца <$FСм. замечание Н в конце.>): эта радость, одна из тех
вещей, которую волшебные сказки могут производить в высшей
степени хорошо, не является по сути "эскапизмом" или
"бегством". На этом стоят волшебные сказки - или другой мир,
- внезапное и чудесное милосердие: на которое никогда не
рассчитывают. Это не отвергает существования
дискатастрофы (плохой развязки), горя и поражения: их
возможность необходима для радости освобождения, оно отрицает
(перед лицом большей очевидности, если хотите), всеобщее
конечное поражение и в конечном счете является
евангелистическим, дающим мимолтеный знак Радости,
Радости за стенами мира, острой как скорбь.
   Это знак хорошей волшебной сказки, высшей или наиболее полной
формы, конечно же, с неистовыми событиями, фантастическими и
страшными приключениями, она дает ребенку и взрослому, которые
слушают ее, когда наступает "перелом", ощутить как
перехватывает дыхание, как замирает сердце почти (или конечно
вместе) со слезами, острое, как и в любой форме литературного
искусства, и имеющее особое качество.
   Даже современные волшебные сказки могут производить этот
эффект. Это не так легко, он зависит от всей сказки, которая
подготавливает поворот сюжета, развязку и еще он возвращает
обратно славу. Сказка в какой-то мере успешная в этом смысле
не будет целиком неудачной, какой бы порок она ни имела и как
бы ни были смешаны и запутаны ее намерения. Это происходит
даже со сказкой самого Эндрю Ланга, "Принцем Пригио",
неудовлетворительной во всех отношениях. Когда "каждый рыцарь
ожил, вскинул меч и воскликнул: "Долгой жизни принцу Пригио",
радость немного имеет этого странного качества волшебной
сказки, болшьше, чем описанное событие. Ее бы не было вовсе в
сказке Ланга, если бы описанное событие не было частью более
серьезной "фантазии" волшебных сказок, чем основные события
истории, которая в основном более фривольна, с полу-притворной
улыбкой галантного, утонченного Это характерно для
неустойчивого баланса Ланга. Сказка поверхностно следует
"куртуазному" французскому с сатирическим оборотом, и в
деталях - "Розе и кольцу" Теккерея. Вид поверхностный, даже
фривольный, по природе не производящий или не желающий
производить что-либо глубокое, но под этим лежит более
глубокий дух романтика Ланга. Более серьезный и острый эффект
это вызывает в серьезных сказках Фаерии.<$FИз тех, которые
Ланг зовет "традиционными" и на самом деле предпочитает.> В
этих сказках, когда наступает "развязка", мы получаем
пронзительную вспышку радости и желание сердца, которое на миг
выходит за рамки, разрывает саму паутину сказки и дает лучу
света пройти сквозь нее.
   Семь долгих лет я служила ради тебя
На стеклянную гору всходила ради тебя
Белый плащ твой отмыла ради тебя
Что ж ты не проснешься и не поглядишь на меня?
   И он услышал и поглядел на нее <$F"Черный бык из Норруэй">
     ЭПИЛОГ

   Эта "радость", которую я выбрал как отметину настоящей
волшебной сказки (или романсэ) либо как их клеймо, заслуживает
большего внимания.
   Вероятно, каждый писатель создает вторичный мир, фантазию,
каждый со-творец, желающий в какой-то мере быть настоящим
создателем, или надеется, что он черпает из реальности, что
особенное качество его вторичного мира (пусть даже не всех
деталей)<$FПоскольку все детали могут не быть "правдой":
"вдохновение" редко обладает достаточной силой и
продолжительностью, чтобы воздействовать на все сразу, не
оставляя места "изобретенному" без вдохновения.> заимствовано
у Реальности, или слепо следует ей. Если он действительно
достигает качества справедливо описано словарным определением
"внутренняя достоверность реальности", трудно представить
себе, как это может быть, если работа нге является в каком-то
смысле частью (примеью - Коша.) реалности. Особое качество
"радости" в успешной Фантазии может таким образом быть
объяснено как внезапное видение лежащей в ее основе реальности
или правды. Это не только "утешение" среди горя этого мира, но
и удовлетворение и ответы на вопрос: "Это правда?" Ответ на
этот вопрос, который я дал сначала (вполне правильно) был;
"Если ты построил свой маленький мир хорошо, то да - это
правда в этом мире". Этого достаточно для художника (или для
удовлетворения художнических притязаний художника). Но в
"хорошей развязке" мы видим проблеск того, что ответ может
оказаться глубже - это может быть далекий луч или эхо
евангелического в этом мире. Использование этого слова
дает намек о моем эпилоге. Это серьезная и опасная тема. С
моей стороны дерзко затрагивать такую тему, но если по
милости, все, что я скажу, будет в любом отношении иметь
какое-то значение, это, конечно, только грань неисчислимого
богатства - конечная лишь потому, что способности Человека,
которым она сделана, конечны.
   Я бы осмелился сказать, что подходя к Христианскому Писанию с
этой позиции, я долгое время чувствовал (это было радостное
чувство), что Бог искупил грехи испорченных творений - людей
- тем способом, который подходит под этот аспект, как и под
другие, исходя из их удивительной природы. Содержание
Евангелия - волшебная сказка, или сказка более высокой
категории, охватывающая всю сущность волшебных сказок. Они
содержат много чудес - высшей степени искусства. <$FИскусство
содержится в самом сюжете, а не в его изложении, поскольку
Автором сюжета был не евангелист, (пропуск - К.), красоты и
подвижности: "мифические" в своей превосходной, самозначимой
значимости: и превыше всего чудо величайшей и наиболее полной
из постижимых хороших развязок.> Но этот сюжет вошел в Историю
и в первичный мир, желание и стремление со-творения поднялись
до осуществления Творения. Рождество Христово есть хорошая
развязка Человеческой истории. Воскресение есть хорошая
развязка истории о Воплощении. История начинается и
заканчивается в радости. Она имеет превосходную "внутреннюю
правильность реальности". Нет еще одной такой когда-либо
рассказанной сказки, которую люди предпочли бы скорее назвать
правдой, как нет ни одной, с которой так много скептиков
соглашается принимать как правду по ее качествам (заслугам).
Поскольку ее Искусство имеет высший убедительный тон
Первичного Искусства, т. е. Творения. Отказ от нее ведет либо
к унынию, либо к ярости.
   Нетрудно представить себе особое волнение и радость, которую
чувствуеши, если любая специфическая прекрасная черта
волшебной сказки оказывается "первично" правдой, ее сюжет
оказывается историей, без необходимости в связи с этим
потерять свою мифическую или аллегорическую значимость.
Нетрудно, поскольку никто не вынужден стараться постичь
что-нибудь неизвестного качества. Радость будет иметь то же
самое качество, если не ту же степень, что и радость от
"развязки" в волшебной сказке: такая радость имеет истинный
вкус первичной правды. (Иначе она не будет называться
радостью). Она смотрит вперед (или назад, направление в этом
случае значения не имеет) на Великую Хорошую Развязку.
Христианская радость, Божественная Слава, того же сорта, но
она в высшей степени (бесконечно, если наши способности не
конечны) выше и радостней. Эта история высочайшая, и она есть
правда. искусство подтверждено. Бог есть Господь ангелов и
людей - и эльфов. Легенда и История встретились и сплавились.
   В Божьем царстве существование великого не подавляет малого.
Искупленный Человек остается человеком. история, фантазия
живут и продолжают жить. Евангелие не отменяет легенды, оно
освящает их, особенно "счастливые развязки". Христианину все
еще есть работа, как телу так и уму, есть страдание, надежда и
смерть, но теперь он может постичь, что для всех его
наклонностей и способностей есть применение, которое может

одарен, что он может теперь, возможно, справедливо отважиться
считать, что в Фантазии он может на самом деле помочь
украшению и умножению богатства творения. Все сказки могут
стать правдой, и еще, в конце концов, искупленные, они могут
быть и похожи и не похожи на формы, которые мы даем им, как
Человек может быть похож и не похож на падшего, которого мы
знаем, в конце концов искупленный.
     ПРИМЕЧАНИЯ

   А (к стр. )
   Самые корни (не только использование) их "чудес" имеют
сатирическую природу, это насмешка бессмыслицы, и элемент
"сновидения" не просто механическое введение и окончание
истории, но и неотъемлемая часть действий и перемещений. Такие
вещи дети способны воспринять и осмыслить, если они
предоставлены сами себе. Но для многих, как это было со мной,
"Алиса" была представлена как волшебная сказка, и пока
продолжалось это непонимание, чувствовалась неприязнь к
механике сновидений. В "Ветре в ивах" нет и намека на
сновидения: "Крот трудился все утро, старательно проводя
весеннюю уборку в своем домике". Так она начинается и этот
корректный тон поддерживается все время. Все это тем более
примечательно, что А.А. Милн, столь большой поклонник этой
превосходной книги, предпослал своей театральной версии
"эксцентричное" вступление, в котором ребенок беседует по
телефону с нарциссом. Или может быть не очень примечательно,
поскольку восприимчивый поклонник (в отличие от большого
поклонника) никогда бы не решился пределать эту книгу в пьесу.
Естественно, только простейшие составляющие сюжета, пантомима
и сатирические элементы басни о животный, способны быть
представлены в такой форме. Пьеса на низшем уровне
драматического искусства приемлемая как веселая, особенно для
тех, кто не читал книги, но некоторые дети, которых я водил на
представление "Тоуда из Тоуд-Холла", были не в силах смотреть
его, поскольку, помня книгу, они не воспринимали это
вступление. В конце концов они предпочли свои воспоминания о
книге.
   Конечно, как правило эти детали попадали в сказки, даже в те
дни, когда эти действия практиковались в жизни,
поскольку они имеют сюжетообразующее значение. Если бы я
написал сказку, в которой повесили человека, это может
показать в более поздние времена, если сказка до них
доживет, - само по себе уже знак, что сказка имеет некоторую
общую силу и более чем местное или злободневное временное
значение, - что сказка была написана в те времена, когда
людей действительно вешали - это был законный способ
наказания. Может: В будущем, конечно, такой вывод не
может быть сделан уверенно. Чтобы уверенно утверждать это,
будущий исследователь должен точно знать, в какое время
практиковалось повешение и в какое время жил я. Я мог
заимствовать этот случай из других времен и мест или из другой
сказки, я мог просто изобрести его. Но даже если вывод
окажется верным, сцена

   [ дальнейший текст отсутствует ]