Андрей Столяров. Сад и канал

     1. ЗВЕРЬ ПРОБУЖДАЕТСЯ

     Полковник был мертв. Он лежал на ступеньках, ведущих к  воде,  черные
тупые ботинки его облепила ряска, а штанины форменных брюк были мокрые  до
колен. Словно он перебрел сюда с того берега. Он покоился навзничь,  руки,
как птичьи лапы, скрючились - над горкой груди,  а  неподалеку  от  лысого
черепа  валялась  фуражка.  И   валялся   знакомый   распухший   портфель,
застегнутый на ремни. Тошнотворно-знакомый портфель - из коричневой  кожи.
Было странно рассматривать их по отдельности: полковника и  портфель.  Мне
казалось, что два этих  образа  неразделимы.  Вот  полковник  вылезает  из
черной  "Волги"  -  отдуваясь  и  прижимая  портфель  к  животу.  Вот   он
неторопливо шествует по пустынной набережной, и портфель чуть колышется  в
правой  его  руке.  Вот  он  завтракает,  сидя  на  чистом  ящике  в  углу
стройплощадки, и  тогда  неизменный  портфель  зажат  у  него  между  ног.
Независимо друг от друга они  не  существовали.  Но  не  это  окончательно
убедило меня. Убедило меня нечто совсем иное.  Убедило  его  изменившееся,
чужое лицо. Оно как бы выгорело, провалилось,  обуглилось,  мутным  камнем
блестели морщинистые глаза, старческое мясо с  него  исчезло,  потемневшая
твердая  кожа  присохла  к  костям.  Впечатление  было  очень  неприятное.
Полковник походил на мумию. Правда, я никогда не видел  мумий.  Мертвецов,
впрочем, я тоже еще никогда не видел. Я присел и потянул портфель на себя.
Неожиданно легко он  раскрылся.  Высыпались  какие-то  документы,  бумаги.
Ничего этого я трогать, конечно, не стал. Никогда не следует трогать чужие
портфели. И тем более - портфели военных. Даже если эти военные валяются -
без признаков жизни.
     Ситуация в данный  момент  была  такая:  справа  от  меня  непрерывно
трещали кусты. Там ворочалось что-то грузное, медленное, неуклюжее, что-то
харкающее - наверное, сразу несколько  человек.  Но  -  без  голоса,  уже,
вероятно, в агонии. Во всяком случае, подниматься туда я бы не рискнул.  А
по левую руку было  пока  сравнительно  тихо.  Но  зато  там  подпрыгивали
какие-то крохотные огоньки. Будто блохи. И мне это тоже не  нравилось.  Но
особенно мне не нравился сам Канал. Почему-то он зарос мелкой ряской.  Как
отстойник. Хотя вчера еще был совершенно  чист.  И  поверх  душной  зелени
лежали  широкие  листья  кувшинок.  Обращенные  к  небу  глянцевой   своей
стороной. А на некоторых  уже  распустились  темно-желтые  сочные  дольки:
чашка, пестик, тычинки, источающие аромат. Никаких кувшинок вчера тоже  не
было. И вдобавок, на другой его стороне, где раскинулись крепкие уродливые
деревья,  составляющие  стиснутый  двумя  перекрестками  сад,  будто  души
воскресших, поднявшиеся из преисподней, спотыкаясь, выламываясь,  двигался
- хоровод. Что-то мерзкое. Какие-то ломкие  тени.  Трехголовые,  тощие,  с
вениками хвостов. Многорукие,  страшные,  точно  мутантные  обезьяны.  Луч
прожектора со стройплощадки висел среди них, как  бревно.  И  они,  как  в
бревно, ударялись в него - отскакивая. А на черной суставчатой  колокольне
метался набат. Гулким басом тревоги выкатывая  удары.  Кое-где  зажигались
безумные окна по  этажам.  И  со  звоном  распахивались  задубевшие  рамы.
Вероятно, паника охватила уже целый квартал.  И  теперь  перекидывалась  в
соседние микрорайоны. Затрещала  сигнализация  в  Торговых  Рядах.  А  под
мощными арками их замелькали фигуры охранников. Хлопнул  выстрел.  Пронзил
черноту милицейский  свисток.  Я  догадывался,  что  происходит  очередное
"явление". Девятнадцатое по  счету,  и,  видимо,  здесь  -  его  эпицентр.
Угораздило меня оказаться точнехонько в эпицентре. Впрочем, поручиться  за
это, конечно, было нельзя. О "явлениях" толком еще  ничего  неизвестно.  И
возможно, что эпицентр его находится вовсе не здесь.
     Главное  сейчас  было  -  не  дергаться.  Обтерев  о  камень  пальцы,
трогавшие  портфель,  пригибаясь,  чтобы  со  стороны  не  было  видно,  я
перебежал к кустам, где подпрыгивали те самые крохотные огоньки. Почему-то
огоньки казались мне наиболее безобидными. Россыпь их тут  же  брызнула  -
зарываясь под дерн. Островерхие густые кусты затрещали.  Я  надеялся,  что
набат с колокольни заглушит этот треск, и поэтому он не привлечет  ничьего
внимания. Но едва я присел - под акацией, в сохнущей темноте - отдуваясь и
притормаживая  колотящееся  сердце,  как  сорвавшийся   сдавленный   голос
всплеснулся: Кто - там?.. - а потом застонал, закачался, заплакал: Уйдите,
уйдите!.. - Напряженные жесткие руки  оттолкнули  меня,  я  никак  не  мог
справиться с выгнутыми локтями - проломил  их  сопротивление,  прижимая  к
себе, в это время вдруг повернулся слепящий прожектор, и  в  раздробленном
листьями ртутном тумане его я узнал, отрезвев, соседку из нижней квартиры.
Платье, дужки, заколка - в  обтяжке  волос.  Губы,  родинка.  Звали  ее  -
Маргарита. И она,  по-моему,  тоже  узнала  меня.  Потому  что  обмякла  -
дрожащим испуганным телом. Успокаиваясь, теперь  уже  сама  прижимаясь  ко
мне.  Очень  трудно  было   хоть   что-нибудь   разобрать   в   торопливом
захлебывающемся бормотании.  Вероятно,  она  не  понимала  сама  себя.  Ей
казалось,  что  это  были  какие-то  огромные  площади.   Скверы,   улицы,
аппендиксы тупиков.  Крыши,  дым,  фонари,  накрененные  дикие  памятники.
Почему-то все это сворачивалось дугой. Как кишка. Колыхалось. И  пробегали
конвульсии. А из гулкого страшного неба сыпался камнепад. Нет, конкретного
места она, конечно, не помнила. Но зато она помнила, как  выглядит  Зверь.
Разумеется, Зверя она  и  в  глаза  не  видывала.  Но,  чтоб  помнить,  не
обязательно  видеть  его.  Что-то  каменное.  Что-то   очень   громоздкое.
Лошадиная  морда,  составленная  из  кирпичей.  Два  крыла,  грохот   лап,
будоражащий мостовую. И гранитный неровный тупой серозубый оскал -  полный
рыканья, дыма и плотского нетерпения. А глаза - точно  фары  из  выпуклого
стекла. Деревянные скулы, в которых сквозит паутина. - Он, наверное, очень
добрый, - неожиданно заключила она.
     Было  ясно,  что  она  почти  ничего  не  соображает.  Платье  у  нес
расстегнулось, и проглядывал лифчик на бледной груди. С правой  вывернутой
ноги слетела босоножка. Впрочем, персонификация Зверя  могла  представлять
интерес. Было бы, вероятно, забавно свести ее  с  Леней  Курицом  и  потом
посмотреть, как Куриц, поправляя очки - надрываясь и  кашляя,  выдавливает
из нее информацию. Информации здесь было, по-моему, с гулькин нос. Но ведь
Курица не остановят подобные  затруднения.  Он  достанет  свою  знаменитую
папку, беременную от бумаг, сварит кофе, закурит  тридцатую  в  этот  день
сигарету, строгим голосом предупредит об ответственности за ложь  и  затем
будет спрашивать, спрашивать - пока не вывернет наизнанку. Между прочим, и
для нашей Комиссии она  могла  бы  представлять  интерес.  Мысль  об  этом
мелькнула у меня и тут же пропала. Потому что до разбора в  Комиссии  было
еще далеко. Заунывный пронзительный скрежет донесся  со  стройплощадки.  Я
увидел, что приходит в движение башенный кран:  чертов  палец  стрелы  его
медленно повернулся, а на тросах под ним был привязан чугунный шар - будто
мертвое солнце, бесшумно проплыл он по небу  и  закончил  свой  тягостный,
свой невероятный размах тем,  что  врезался  в  бетонное  здание,  стоящее
наособицу -  окруженное  грязным  волнистым  кривым  частоколом  лесов.  Я
невольно, как будто во сне, обернулся к полковнику. Но полковник был мертв
и уже ничего не мог предпринять. Стенка здания покачнулась  и  с  грохотом
рухнула. Заклубилась, как облако,  темная  душная  пыль  -  расползаясь  и
накрывая собою окрестности. Подавляя - один за  другим  -  фонари.  Но  ее
вдруг прорезали огни милицейских мигалок. Синий блеск заметался  по  окнам
оторопевших домов - те из них, что желтели бессонницей, сразу  погасли.  А
из улиц, сходящихся к Саду, раздались шипенье и лязг. Это, как  крокодилы,
вдруг выскочили  два  транспортера.  И  солдаты,  горохом  посыпавшиеся  с
бортов, побежали - ощерясь оружием и фонариками.
     Завопила сирена, вонзаясь в глухой небосвод. Вероятно, уже начиналась
локализация  зоны  "явления".  Управление  безопасности  было  сегодня  на
высоте. Слава Богу,  что  горисполком  научился  работать.  Но,  с  другой
стороны, это значит, что - стягивается кольцо. У меня оставались  какие-то
считанные минуты - чтоб пройти оцепление и вырваться из  мешка.  Я  сказал
резким шепотом, непрерывно оглядываясь: Значит так, от меня  не  отставать
ни на шаг... Не кричать, не шарахаться, главное - не мешаться... В общем -
делай, как я, и, пожалуйста, не возражай...  Извини,  будешь  рыпаться,  я
тебя просто - брошу... Я  надеюсь,  что  ты  меня  поняла?..  -  Маргарита
кивала, но чувствовалось, что - не понимает. И, однако, тихонечко поползла
- вслед  за  мной.  И,  по-моему,  даже  надела  слетевшую  босоножку.  Мы
раздвинули кромку кустов, обрамляющих  сквер.  Тусклым  сдвоенным  лезвием
гнулись трамвайные линии. И горел одинокий фонарь перед спуском с моста. А
под деревом, прячась в тени, затаился солдат с  автоматом.  Мы,  наверное,
сразу же напоролись бы на него.  Только,  к  счастью,  он  в  этот  момент
шевельнулся,  и  каска  блеснула.  Значит,  путь  напрямик  был  для   нас
безусловно закрыт. Мне совсем не хотелось сейчас объясняться с  солдатами.
Объясняться с солдатами - было вообще ни к чему. Прикрываясь  разросшимися
кустами, мы перебрались на стройплощадку. Там царил малярийный  искрящийся
мерклый болотный туман. Будто морось. Расплывчатый и нерезкий. Размывающий
контуры плотной своей пеленой. Словно воздух немного светился от радиации.
Громоздились бетонные блоки и кирпичи. Рыбьей серостью пучились  брошенные
мешки с  цементом.  Маргарита  споткнулась  и  рухнула  на  один  из  них.
Вероятно, ушиблась, но даже не застонала. Лишь размазала по лицу  ядовитую
белую пыль, невесомые хлопья которой немедленно отвердели.  Но,  наверное,
все-таки что-то произошло. Незаметное. Какое-то легкое потрясение. Штабель
досок,  торчащих  концами,  вдруг,  расползаясь,  осел.  И  сама  по  себе
крутанулась рифленая ручка лебедки. А  за  пяльцами  голых  ободьев  вдруг
выпрямился человек.
     Он был длинный, растянутый светом прожектора, угловатый,  нелепый,  с
локтями, приподнятыми до плеч, беззащитный, в костюме и даже при  галстуке
- из кармашка белел уголок носового платка,  и  сияли  очки  на  костлявом
горбу переносицы, стекла их были точно залеплены молоком, абсолютно слепые
- все от того  же  прожектора,  и  дрожал,  выступая,  ухоженный  клинышек
бороды. Я в мгновение ока рассмотрел это все до мельчайших подробностей. -
Что?!.. Дождались Пришествия?!.. - выкрикнул человек. - Храм  Подземный!..
Трясина  и  топи  в  подвалах!..  Крысы  -  синего  цвета!..  Репейник  на
площадях!.. Шелестит, разгораясь  страницами.  Апокалипсис!..  Кровь,  как
мертвое время, сочится из букв!.. И ложатся на камни -  все  новые,  новые
мумии!.. - Козлетон его высверлил небо, сорвавшись на визг. Это был,  если
только я не ошибся, профессор. То есть, тоже сосед, из  квартиры  напротив
моей, - дней, наверное, пять,  как  пропавший  на  стройплощадке.  Значит,
морок "явления" накрыл  его  с  головой.  Фары  выскочивших  транспортеров
поймали фигуру. Человек пошатнулся, схватившись  за  зубчатое  колесо.  Но
отнюдь не упал, а, напротив, стал как бы еще длиннее, в три секунды  вдруг
вытянувшись до небес. А за  узкой  спиной  его  заплясали  короткие  тени:
многорукие, быстрые, ломкие по осям. Без единого  звука  выскакивали  они,
как чертики  из  коробки.  И  стремительно  падали-корчились,  продвигаясь
вперед. Я не сразу сообразил, что это - солдаты с  дубинками.  -  Руки  за
голову!!!.. Стоять!!!.. - вдруг загремело через  Канал.  Хорошо,  что  нас
закрывали мешки с цементом. Мы вообще находились несколько в стороне. Тени
прыгнули на человека  -  сшибли  и  потащили.  На  мгновение  образовалась
куча-мала. Оглянувшись, я четко увидел, что под деревом  пусто.  Вероятно,
солдат, охранявший дорогу, ринулся  на  перехват.  Дверь  в  парадную,  во
всяком случае, была свободна. Я, по-моему, даже не понял, как мы очутились
за ней... Мост. Канал. Перевернутая легковушка... Рельсы. Серый  булыжник.
Колеблющаяся листва... Не уверен, но кажется, на мосту нас  окликнули.  И,
наверное, даже выстрелили: я услышал противное "вжик"!  Пуля  чиркнула  по
камням и ушла в неизвестность.  Снова  -  громко  и  неразборчиво  заревел
мегафон.  Но  тугая  парадная  уже  закрывалась  за  нами.  Вмиг  отрезав.
Отчетливо щелкнул замок. Я немедленно  передвинул  на  нем  блокировку.  Я
надеялся, что дверь они не будут ломать. По инструкции о "явлениях" это не
полагалось. Впрочем, так же, по той же инструкции, не полагалось стрелять.
Но когда же у нас соблюдались какие-либо  инструкции?  И,  однако  же,  мы
получали некоторый  передых.  До  квартиры,  по  крайней  мере,  добраться
успеем. Маргарита, как дряблая кукла, оседала в  углу.  И  хватала  губами
нагретый прокуренный воздух.  Я  сказал:  Поднимайся  к  себе  и  спокойно
ложись. Если спросят: на улицу ты не показывалась... - Очень слабо кивнув,
она потащилась наверх - припадая к перилам, оскальзываясь  на  ступеньках,
бормоча еле слышно: За что это нас? За  что?..  -  прогибаясь  при  каждом
усилии, точно резиновая.
     Остывая, я подождал, пока за ней закроется дверь. А потом тоже  начал
- с усилием, медленно  -  подниматься.  Наверху  меня  ждали  проснувшиеся
Близнецы. Раз такая шумиха, то они, вероятно,  проснулись.  И  давно  уже,
вероятно, проснулась встревоженная жена. И теперь, вероятно,  металась  по
комнатам, разрываясь на части - успокаивая Близнецов и высматривая из окон
меня. Вероятно, уже позвонила - в милицию, в морг,  на  работу.  Как-никак
время было предельное - без четверти три. А к тому же - пальба и  истошные
крики на улице. Но чем выше я  шел,  тем  замедленней  были  мои  шаги.  А
поднявшись  на  третий  этаж,  я  и  вовсе  остановился.  Почему-то   меня
раздражала тупая квартирная тишь, - где горели все лампы, и тикали  мерные
ходики, и разбитыми снами пестрела откинутая постель. Я по-прежнему  видел
лежащего на Канале полковника и портфель, оказавшийся вдруг отделенным  от
тела его, птичьи лапы, торчащие прямо из лацканов кителя, но особенно ясно
запомнилось высохшее лицо: потемневшее, резкое,  желто-коричневое,  как  у
мумии  -  с  блеском  кожистой  пленки  на  сборе  костей.  И  с  глазами,
придавленными сетью морщинок. Пересиливая себя, я вытащил плоский ключ. Но
бородка никак не входила в замочную скважину, - потому что обугленное лицо
всплывало передо мной, проходило насквозь и опять, точно рыба,  всплывало,
и сминалось, и двигало раковинами ушей, и подмигивало, и щелкало  крепкими
челюстями, и я щурился, зная, что уже никогда не забуду  его,  потому  что
забыть его - было просто невозможно.
     Это был первый значимый эпизод. А вторым эпизодом была гроза.
     Лука Вепорь в середине восемнадцатого века писал:
     "Бысть град ночей - камен, со дворы и домы  велыки,  укоренишася  без
корней... А се месьто еси рекомо - Болото, бо без  дна  и  железныя  травы
поверьх яво.... Таково же и есть град  ночей:  домы  зеркальны,  голанская
черепица  на  них,  а  углы  тем  домин  в  муравленных  изразцех...  Како
сладостный морок стояша оне... Воды неба вкруг них  лежаху  хрустальный...
Желтым цветом, и рудым цветом, и цветом, содешася - чернь...  Мнози  мняще
погибелного конца, и покрыцем и златоми облекоша... Чюдна музыка играху со
день до нощь... Проникаще во камен и содеяху томление... Нодевающо поясы и
красьненные колпакы, и танцоша и веселяхося серьди камня...  А  не  ведомо
убо в веселии человец, что се месьто еси рекомо - Болото... Бо без  дна  и
железныя травы поверьх яво... Толща мрака и жижа -  землей  усопающа...  И
живе во земле, яко кладница, некое  Тварь...  Бородавчата  рожем,  а  сути
назваша есмь Угорь... Так назваша ею Тварь Ядовиту  со  скудних  времен...
Лупыглазех, пузатех, во пятнох, сы задней плавницей... Надуваемо тело свое
болотной водой...  Камен-град,  со  дворы  и  пороги,  стояша  на  Угре...
Пробудиша, и ркоша, и мнози развяша яво, и соделося от того тряс  велыкий,
что пошла с Нево-озера выдохнутая вода, и два дни набиралась - во камен, и
камен изъела... А с того пресекаху до срока летныйсая нощь, и  стонаху,  и
свет загорашася нечеловеций... Како бысть и зовут теперь - белыя нощь... И
горсть яму - пока исполнятся сроки..."
     Документ был написан на  хрупкой  истлевшей  бумаге,  обгрызенной  по
краям. К сожалению, он попал в мои руки слишком поздно. А к  тому  же  это
была только первая, не имеющая  значения,  часть.  Окончание  документа  я
разыскал лишь в середине августа, когда события  приняли  уже  необратимый
характер. Впрочем, если бы я получил обе части одновременно, я,  наверное,
все равно тогда бы  ничего  не  понял,  потому  что  действительно  -  все
заслонила гроза.
     Я хорошо помню этот день. На работу я явился около  одиннадцати.  Вся
Комиссия  уже  кипела  от  разговоров.  Обсуждалось   "явление",   которое
перепахало собой прошедшую ночь.  Я,  оказывается,  ошибся,  оно  было  не
девятнадцатое, а восемнадцатое по счету. Так, во всяком случае,  оно  было
зарегистрировано.   Поступили   уже   первые   иллюстративные   материалы.
Разумеется, сырые, пока еще в предварительной обработке.  Сообщалось,  что
"явление" продолжалось  около  четырех  часов  и,  по-видимому,  захватило
площадь  намного  большую,  чем  обычно.  Интенсивность  его  также   была
достаточно  высока:  наблюдались  галлюцинации,  переходящие  в   массовое
видение. По опросам  свидетелей  опять  фигурировал  Зверь  -  многолапый,
мохнатый, размером с динозавра  -  но  разброс  внешних  данных  был,  как
всегда, чрезвычайно велик, и свести их  к  единому  образу  не  удавалось.
Было, однако, и нечто  новое.  В  этот  раз  в  результате  "явления"  был
разрушен военный объект, проходящий по документам как  "строение  тридцать
восемь". Таким образом, это был уже второй военный объект. В  прошлый  раз
пострадало  от  сильных  пожаров  "строение  дробь   пятнадцать".   Группа
следователей прокуратуры подозревала поджог.  Вряд  ли  здесь  можно  было
говорить  о  какой-либо  закономерности:  оба  так  называемых  "строения"
находились друг от друга достаточно далеко и, согласно ответу командующего
данным округом, безусловно отличались друг от друга по своему  назначению.
Впрочем,  в  чем  состояла  спецификация  этих  объектов,  командующий  не
объяснял. Да и мы не рассчитывали на какие-то  особые  объяснения.  Потому
что военные есть военные. Просто следовало иметь этот факт в виду.
     Тут же, между прочим, крутился и Леня  Куриц.  Суетливый,  хохочущий,
сыплющий градом  острот,  непрерывно  рассказывающий  свежие  политические
анекдоты; наливающий кофе, заваривающий женщинам чай. В общем, он был  при
деле - выкачивая информацию. У него в нашей нудной Комиссии была  какая-то
странная  роль.  Нечто  вроде  неофициального  представителя  прессы.   По
словесной договоренности, на птичьих правах. Иногда его вдруг приглашали и
сообщали что-нибудь невразумительное. Чаще все-таки не приглашали, и тогда
он являлся сам. Отрабатывая право присутствовать незначительными услугами.
Но - без подобострастия, не переступая последнюю  грань,  за  которой  уже
начинается  явственная  торговля.  Он,  наверное,  потому  и  прижился   в
Комиссии, что не  переступал  за  грань.  Но  сегодня  ночным  обостренным
прозрением я  видел,  что  он  встревожен.  То  и  дело,  споткнувшись  на
полуслове, он вдруг замирал. И глядел мимо слушателей в  какую-то  дальнюю
точку. Сигарета дымилась меж пальцев, повисших у рта - догорая до фильтра,
обламывая длинный пепел. Это было так необычно, что Леля Морошина  сказала
ему: Что-то, Леник, ты нынче - того, ты какой-то рассеянный. Ты, наверное,
Леник, немножечко заболел? - А очнувшийся Куриц вдруг улыбнулся  ей  тихой
сиротской  улыбкой.  Честно  говоря,  увидев  эту  улыбку,   я   несколько
остолбенел. Потому что она ну никак не вязалась с привычным мне Курицом. Я
бы даже сказал, что это вдруг - проступила судьба. Но  о  страшной  судьбе
Лени Курица я тогда еще  не  догадывался.  Я  лишь  с  некоторой  тревогой
заметил, что он посматривает на меня. И боялся, что он неожиданно ляпнет -
что-нибудь этакое. Ведь "явление", как  таковое,  захватывало  мой  район.
Правда, самую периферию, но  я  все  равно  проходил  как  свидетель.  Как
участник, и должен был быть занесен в служебный реестр.  Все  свидетели  и
участники  обязательно  регистрируются.  Но  как  раз  регистрироваться  я
никакого желания не  имел.  Регистрация  означала  -  пустые  изматывающие
допросы. Пробы крови, анализы, психиатрический тест. И потом  очень  долго
еще остаешься на подозрении. Будто ставят на  каждом  участнике  выжженное
клеймо. Кстати, именно поэтому многие свидетели - уклоняются.  Уклоняются,
прячутся, делают вид, что они - ни при чем.  Разумеется.  Никому  ведь  не
хочется выглядеть неполноценным. В общем, я опасался, что Куриц -  заложит
меня. Но, по-видимому, у него  были  какие-то  другие  соображения.  Он  -
молчал. А когда я направился в библиотеку, то он вызвался меня подвезти. И
при этом таким неестественным тоном, что я не смог отказаться.
     Я, наверное, никогда не забуду эти страшные томительные часы.  Уже  с
ночи - распаривало и  невыносимо  палило,  ртуть  в  наружных  термометрах
доходила до тридцати, удушающие испарения поднимались  из  узких  каналов,
отстоявшаяся вода в них действительно - зацвела,  мутный  жар  исходил  от
асфальта, стекла и камня, опустили  листву  до  земли  погибающие  тополя,
воздух был одуряющ и влажен - до полного  изнеможения,  нездоровое  марево
окутывало этажи, даже солнце к полудню вдруг стало - коричневого  оттенка,
и трехслойные появившиеся с утра облака прикрывали его, спускаясь все ниже
и ниже над городом - перемешиваясь с испарениями и рождая белесую  пелену:
очертания улиц терялись в ней, как в тумане.
     Я отчетливо помню,  что  почти  всю  дорогу  Куриц  молчал.  Я  тогда
поначалу не обратил на  это  внимания.  У  него  был  "четыреста  первый",
притертый и крепкий "Москвич", и он вел его - резко и яростно, проскакивая
перекрестки.  Будто  все  свое  раздражение  вымещая  на  этом  стареньком
"Москвиче". Вероятно, тогда уже он догадывался, что именно  происходит,  и
метался и мучился в поисках выхода из тупика, но возникшее у него озарение
было настолько неправдоподобно, что он просто не мог поделиться им даже со
мной, только бился, как бабочка о стекло,  постепенно  ослабевая  и  не  в
силах рассеять тот мрак, который надвигался на нас.
     Потому, вероятно, и был  он  сегодня  удручающе  немногословен.  Лишь
когда мы  свернули  с  горячей,  придавленной  к  дну,  оловянной  Невы  и
подъехали к пандусу, опоясывающему библиотеку, он, внезапно  затормозив  и
привалившись всем телом к рулю, сказал:
     - Ты  интересовался,  кто  же  вас  продает  -  так  вот  я  выяснил.
Понимаешь, я выяснил,  кто  вас  действительно  продает.  Продает  вас  не
кто-нибудь, а Леля Морошина. Да, красивая Леля, имейте это  в  виду.  Я  к
тому говорю, что вы слишком ей доверяете...
     Я уже вылезал из машины, но - так и сел.  Потому  что  известие  было
воистину ошеломляющее.
     Я, по-моему, даже не осознал его до конца.
     - Леля?.. Леля Морошина?!.. Ни за что не поверю!..
     Тогда Куриц, по-прежнему привалившись к рулю и по-прежнему  глядя  на
серо-коричневый  пыльный  булыжник,  по-собачьи  вздохнул  и  спросил,  не
поворачивая головы:
     - Слушай, Волков, я когда-нибудь - тебя обманывал?..
     По фамилии он называл меня только, если был необычайно зол.
     - Нет, - ответил я, чувствуя, как обрывается сердце.
     -  А  ты  помнишь  какой-нибудь  случай,   чтоб   я   -   поторопился
с_к_а_з_а_т_ь_? Чтобы я ошибался, чтоб дал тебе неверные сведения?
     Он был прав. Мне нечего было ему возразить. Я спросил его только:
     - Откуда тебе известно?
     Но глядящий в пространство, насупленный Куриц  лишь  дернул  небритой
щекой:
     - Ты же знаешь, что я не засвечиваю своих источников. - И  добавил  -
опять, по-собачьи протяжно - зевнув. - Собственно говоря, кому это  теперь
интересно?
     Он был  прав,  вероятно,  четыре  тысячи  раз.  Но  тогда  я  еще,  к
сожалению, не подозревал об  этом.  Я  смотрел,  как  он  разворачивается,
махнув мне рукой - наскочив на поребрик, а потом едва не задев выступающий
угол ограды. Громко стрельнула дымом отвислая выхлопная труба,  запыленный
"Москвич" подмигнул тормозными огнями и, опасно подрезав вдруг тронувшийся
с остановки трамвай, серой жужелицей пронесся куда-то в сторону  Невского.
В непротертом овальном окне его я заметил пригнувшийся силуэт. Леня  Куриц
опаздывал на встречу с профессором. К сожалению, я тогда не знал, что  они
знакомы между собой. Впрочем, если б я даже и знал, все равно это вряд  ли
что-нибудь  бы  изменило.  Поздно  было  вставать  против  мрака,  который
надвигался на нас. Мы тогда были очень  растеряны  и  сбиты  с  толку.  И,
наверное, уже был упущен последний момент. Зверь проснулся, и темная кровь
его - запылала. Сетка трещин уже появилась на площадях. Проступила  трава,
и начались перебои со связью. Электричество отключалось практически каждую
ночь. Но тогда я не мог еще увязать это все в единое целое. Каждый факт мы
рассматривали тогда - просто как факт.  А  к  тому  же  сейчас  мои  мысли
занимала Леля Морошина. Неужели она в самом деле  тихонечко  нас  продает?
Вот откуда у генерала Харлампиева  такая  уверенность.  Вот  откуда  такая
уверенность у генерала Сечко. Ведь на прошлой неделе они просто  требовали
ввести чрезвычайное положение. И при этом ссылались на  сведения,  которые
не могли к ним попасть.
     Я поднялся по низким широким ступенькам библиотеки. В мутных  стеклах
ее отражалась гнетущая духота. Тушка мертвого  воробья  распласталась  под
вазой, высеченной из гранита. Я подумал,  что  вижу  упавшую  птицу  не  в
первый раз. Вообще непонятное что-то творится с  обыкновенными  воробьями.
Словно сердце у них неожиданно разрывается на лету. Я подумал, что,  может
быть, стоит заняться  еще  и  птицами.  Все  же  -  странный,  загадочный,
необъяснимый  факт.  Только  кто  ими  будет   серьезно   и   обстоятельно
заниматься? Если рук не хватает и на обычную толкотню.
     Духота, однако, была чудовищная. Даже стены из красного камня  ничуть
не смягчали ее.  Я  прошел  через  гулкие  темные  мрачно-пустынные  залы.
Одиноко белели стеклянные колпаки на столах. Кто сейчас ходит в библиотеки
- никто не ходит. Молодой,  очень  бледный,  до  прозелени,  человек  -  в
сюртучке, ощутимо спирающем его узкие плечи, оторвавшись весьма недовольно
от разложенных книг, проглядел мой заказ и неприятно поморщился:
     - Полагаю, что таких реквизитов в наличии нет...
     - Полагаю, что - есть, - ответил я очень высокомерно.
     Я уже научился, как надо вести себя с этими молодыми людьми. Да и он,
наконец, разглядел  на  заказе  шифр  нашей  Комиссии.  И  поэтому  выгнул
бесцветные брови:
     - Один секунд...
     И - исчез, только лампа горела над ветхими книгами. Я  небрежно,  как
будто от скуки, придвинул одну из них. "О земных и воздушных  иллюзиях"  -
значилось на обложке. Кожа. Розы тиснения. Восемнадцатый век.
     Вот ведь как! Интересные книги они здесь читают. Я  ведь  именно  это
издание включил в свой заказ. Но вчера мне ответили,  что  -  временно  не
выдается. Дескать - срок, реставрация, нет на хранении, и - вообще.
     Я забарабанил пальцами по деревянной стойке. Мне ужасно не  нравилось
то,  что  происходило  в  последние  дни.  Разумеется,  это   могло   быть
естественным совпадением. И, однако ж, таких совпадений я не любил.
     Что-то много у нас получается - якобы совпадений.
     Между тем за огромными окнами библиотеки сгустился мрак.  Абсолютный,
непроницаемый - будто ночью. И его  вдруг  прорезал  трепещущий  медленный
свет. Грозовая лиловость заполнила все помещение. Жутко прыгнули тени - от
стульев, витрин и шкафов. И квадратные стекла, прогнувшись, задребезжали -
вероятно, своей толщиной поглотив раскатившийся гром. Будто сыпали  доски,
но где-то -  в  большом  отдалении.  Мелкий  всхлип  вдруг  донесся  из-за
стеллажей. И жестокий сквозняк пролистнул, подминая, страницы - вздернув в
воздух закладку и вышвырнув ее в коридор.
     На секунду мне показалось, что там - пробежали.
     Молодой человек в сюртучке все не шел и не  шел.  Обстановка  немного
действовала мне  на  нервы.  Потому  что  опять  я  услышал  короткий,  но
явственный всхлип. Даже рокот дождя, в тот момент сыпанувший по крышам,  а
затем провалившийся вниз - не ослабил его.
     Ощущение было, сознаюсь, не из приятных.
     - Есть тут кто-нибудь?!.. - крикнул я в темную глубь стеллажей.
     Голос мой утонул - навсегда,  между  толстыми  книгами.  И  опять  на
мгновение показалось, что кто-то -  перебежал.  И  лиловая  вспышка  опять
озарила все здание. И усилился мерный клокочущий рокот дождя.
     Мне, в конце концов, все это попросту надоело.
     Я откинул барьерчик на стойке, преграждающий вход,  и  прошел  сквозь
дохнувшее мертвой бумагой хранилище - свет из лампочек на  потолке  в  это
время слегка потускнел, но зато впереди проступило какое-то желтое марево,
что-то мерклое, слабое и неровное, как от свечи. Ощутимо  запахло  горячим
растопленным воском. За хранилищем, оказывается, находился еще  один  зал.
Правда, меньших размеров, зато чрезвычайно отделанный, весь - в портьерах,
диванчиках, креслах и зеркалах. Между окон  пестрели  старинные  гобелены,
лепка  хора  курчавилась  матовым  серебром,  и  в   настенных   трезубцах
действительно плавились свечи, а  у  двери,  закрытой  гардиной,  -  стоял
человек.
     Он был низенький, плотненький, крепко сбитый, лупоглазый,  как  будто
родился совсем без век, светло-рыжие злые ресницы его торчали щетиной, а в
глазах, как у зверя, была водянистая светлая жуть. Он был  в  длинной,  до
пола, ночной шелковистой рубашке, по  манжетам  и  по  оборке  внизу  -  в
сплошных кружевах, из которых выглядывали синие пряжки шлепанцев,  круглый
череп же был полускрыт нитяным колпаком. Впечатление он  производил  очень
странное. И в особенности -  розовое  жабье  лицо,  обрамленное  какими-то
светлыми буклями. А в руках  он  держал  почему-то  серебряный  молоток  -
ограненный, переливающийся камнями - и по блеску камней  было  видно,  что
руки его дрожат.
     Человек обернулся ко мне, и глаза его чуть не вывалились.
     - Ну?!.. - надорванным лающим  голосом  потребовал  он.  И  притопнул
короткой, по-видимому, кривоватой ножкой. - Сволочь!.. Немыть!.. Дубина!..
Я тебя зачем посылал?!..  -  Вероятно,  он  уже  ничего  не  соображал  от
бешенства.  Две  слезы  пробежали  по  выпуклым  грушевидным  щекам.   Он,
наверное, ярился и плакал одновременно. - Где Кутайсов?!.. Где гвардия?!..
Где караул?!.. Разбежались, как крысы!.. В подвалы,  в  подвалы!..  Что  -
семеновцы?!.. Подняты ли мосты?!.. Трусы!.. Свора ублюдков!..  Мерзавцы!..
Почему до сих пор не зажжен - ни один фонарь?!..
     Я сказал:
     - Извините, я не из вашей организации...
     Но, по-моему, человек уже позабыл про меня. Поднял руку, мгновенно  и
чутко прислушиваясь. Потянул в себя воздух сквозь страшные дыры ноздрей. А
костяшки на пальцах, сжимающих молоток, побелели.
     Все глушил нарастающий рокот дождя.
     Тем не менее, он, вероятно, что-то расслышал. Потому что сказал:
     - Приближаются... Восемь убийц... Дверь в Зеленой гостиной,  конечно,
открыта... Смерть идет по дворцу на куриных ногах... Так кончаются слава и
жизнь императоров... - Человек, облаченный в рубашку, как будто  устал.  И
тяжелая  нижняя  челюсть  его  несколько  выдвинулась.  -  Что  ж,   давай
попрощаемся, старый солдат... Ты мне честно служил, но теперь твоя  служба
окончена... Будь же - с Богом, и - не забывай обо мне... Все зачтется - на
самом последнем судилище...
     Он отрывисто, властно, спокойно и сухо кивнул. Повернулся -  и  дверь
за ним затворилась. Трехметровая мощная дверь, инкрустированная по краям.
     Вспышка молнии снова прорезалась - мертвенным  светом.  И,  казалось,
еще не успела  она  отгореть,  как  в  заставленный  зал  вдруг  ворвались
какие-то люди. В париках, в полумасках, в камзолах, блиставших  шитьем,  в
опереточных черных  плащах,  с  обнаженными  шпагами.  Трое  тут  же  всей
тяжестью навалились на дверь, а один, подступая ко мне, прошипел:
     - Что ты тут делаешь?..
     Смертью глянул из складок плаща - пистолет. Но  сейчас  же  надменный
мужчина с испанской бородкой, появившийся откуда-то из-за спины, отодвинул
его и, всмотревшись, сказал:
     - Архивариус... - и  махнул  неестественно  белой,  ухоженной,  вялой
рукой. - Сударь, можете быть свободны... Учтите: вы ничего не видели...
     - Но - свидетель!.. - настаивал тот, что держал пистолет.
     - Бросьте, князь!  Какой  он,  к  черту,  свидетель!..  Раб,  готовый
прислуживать - всем господам...  -  И  холеные  пальцы  толкнули  меня.  -
Проваливай!.. - А надменный мужчина, оглядываясь, протянул. - Боже  мой!..
Да сломайте ее, наконец!.. Что вы возитесь!..
     Трое в черных плащах немедленно подхватили диван и, кряхтя,  потащили
его по направлению к двери. Гулко  бухнул  удар,  раскатившись  под  своды
дворца. Я неловко  попятился,  укрываясь  за  стеллажами.  Вспышки  молнии
следовали теперь - одна за другой. Исполинские тени качались над  залом  -
переплетаясь. Зазвенело разбитыми стеклами не выдержавшее окно. Ушибаясь о
книжные полки, я выкатился в читальню. Но  не  к  стойке,  а  почему-то  с
другой ее стороны. Там, как  прежде,  светила  большая  настольная  лампа.
Бледный юноша в узком своем сюртучке, будто птица нахохлившись, замер  над
древними книгами - обхватив и сжимая ладонями влагу лица. А увидев меня  -
очень тихо и медленно приподнялся.
     - Кто вы, сударь? - растерянно молвил он. - Вы откуда? Простите, но я
вас не знаю... - И вдруг, точно пронзенный догадкой, затряс головой.  -  Я
все понял... Не надо! Не говорите!.. Свершилось...
     И в беспамятстве рухнул - обратно, на скрипнувший стул. И опять,  как
от черного страха,  закрылся  ладонями.  Изумруды  сверкнули  сквозь  пену
тончайших манжет. Выплыл треск и победные громкие крики. Это, видимо, пала
под бешеным натиском дверь.
     Я сказал:
     - Где у вас телефон? Проводите меня к телефону... - Потому что  я,  в
общем, уже понимал - что к чему. - Вы дежурный?.. Опомнитесь!.. Действуйте
по инструкции!..
     Я надеялся все же, что  он  еще  не  совсем  одурел.  Ведь  "явление"
засасывает человека не сразу. Но, наверное, я оценил его как-то не так.
     Бледный юноша вновь прошептал:
     - Свершилось... - а затем, оторвав загорелые  руки  от  глаз,  поднял
брови и как-то по-новому выпрямился. И по-новому  -  ясно  и  отрешенно  -
сказал. - Я вас слушаю, сударь. Что вам угодно?..
     Впечатление было - как будто другой человек. И,  однако,  не  это  до
боли меня поразило. Поразило меня его изменившееся лицо.
     - Я вас слушаю, сударь, - вторично сказал бледный юноша.
     Но он не был - ни бледным, ни - юношей, ни - вообще. Сухопарый старик
вдруг оскалил неровные зубы. Горсткой пыли осыпались волосы  с  головы.  А
открытая кожа на черепе стала - темно-коричневая.

     И, наконец, был еще третий эпизод, который  все  расставил  по  своим
местам. Это произошло совершенно неожиданно. Была пятница,  конец  рабочей
недели. Около десяти утра мне позвонила жена и напомнила, что  сегодня  мы
приглашены к дяде Пане.
     - Мы уже два раза переносили, больше неудобно, - сказала она.
     Сообщение меня не обрадовало. Я совсем не хотел идти к дяде Пане. Там
меня заставят пить водку и слушать пустопорожние разговоры.  А  я,  честно
говоря, не люблю пить водку и слушать пустопорожние разговоры.
     Тем не менее, я ответил:
     - Ладно, - и бросил трубку.
     Дядя Паня меня совершенно не волновал. Потому  что  мы,  как  всегда,
были в легком запаре.
     С утра принесли сводку. Если верить данным,  собранным  за  последние
дни, то, по-видимому, частота "явлений" несколько увеличилась. Они  теперь
происходили раз в неделю, группируясь по-прежнему исключительно  в  старой
части города: на рабочих  картах  она  была  обозначена  как  исторический
центр. Так же, видимо, возросла и интенсивность событий. Все  опрашиваемые
ссылались  на  беспричинный  и  неоформленный  страх.  Начиналось   обычно
глубокой ночью.  Человек,  просыпаясь,  вдруг  неожиданно  осознавал,  что
находится в какой-то ужасной трясущейся клетке. Или  -  в  камере.  Или  -
глубоко под землей. Здесь обычно существовали  некоторые  разночтения.  Но
участники всех событий были согласны между собой в одном: слишком тесно, и
- приближается нечто чудовищное. Очень мало кому удавалось преодолеть этот
страх. Выбегали  на  улицу,  падали,  расшибались.  Было  пять  или  шесть
достоверных случаев, когда выбросились из окна. В общем - паника, массовый
приступ клаустрофобии.
     Правда, значимость данных из сводки была относительно  невелика.  Их,
конечно, еще было надо сопоставлять и анализировать. Мы упорно работали  с
ними всю первую половину дня. И  всю  первую  половину  дня  я  настойчиво
наблюдал за Лелей Морошиной. Неужели она в самом деле нас продает? Я  пока
не осмелился кому-либо  передать  слова  Лени  Курица.  Кстати,  вовсе  не
потому, что я не верил ему. Я как раз ему верил,  но  -  были  мучительные
сомнения. Этак, знаете, можно любого - за шиворот и обвинить.  Да  и  Леля
Морошина вела себя очень естественно. Без смущения и без каких-либо  явных
притворств. И ничуть не походила на тайного осведомителя. В общем, здесь я
пока еще ничего не решил.
     А в обед меня неожиданно вызвали в отдел кадров. Кадровик наш, Степан
Степаныч, одернул зеленый френч:
     - Тут с тобой хотят побеседовать... м-м-м... два товарища...
     - Какие еще товарищи? - удивился я.
     Но Степан Степаныч  значительно  пожевал  губами  и  поскреб  длинным
ногтем щепотку усов:
     -  Отнесись,  пожалуйста...  м-м-м...  серьезно.   И,   пожалуйста...
м-м-м... ответственно... Застегнись!
     Он провел меня за секретную дверь, обитую  листовым  железом,  где  в
соседней зашторенной комнате сидели двое людей. Оба были в военных кителях
с золотыми  погонами.  Генерал-лейтенант  Харлампиев  и  генерал-лейтенант
Сечко.
     - Так, - подумал я, в растерянности останавливаясь. Ничего  подобного
я, разумеется, не ожидал.
     Генерал-лейтенант Харлампиев грузно поднялся мне навстречу:
     - Николай Александрович?..  Буквально  несколько  слов.  -  И  мотнул
тяжеленными низкими щеками, как у бульдога. - Все в порядке, Гриценко,  ты
можешь идти!
     Кадровик развернулся, отчетливо выщелкнув каблуками.
     - Вы  присаживайтесь,  Николай  Александрович...  Буквально  на  пару
минут. Извините, запамятовал: вы, кажется,  курите?  -  Он  придвинул  мне
пачку каких-то импортных  сигарет,  а  по  левую  руку  поставил  глубокую
хрустальную пепельницу. Судя по количеству окурков, они сидели уже давно.
     Подозрительно все это было и мне чрезвычайно не нравилось.
     - О работе Комиссии я говорить не буду, - сразу  же  отрезал  я.  Сел
напротив и положил ногу на ногу. Отодвинул сигареты и пепельницу  на  край
стола. Я хотел продемонстрировать полную  независимость.  И  поэтому  вяло
сказал: - Я вас слушаю, генерал...
     Генерал-лейтенант Харлампиев рассмеялся - несколько принужденно.
     - Что вы, что вы, Николай  Александрович,  у  нас  совершенно  другой
вопрос. Если б нам вдруг потребовались сведения о работе Комиссии,  то  мы
просто бы получили их официальным  путем.  Например,  обратились  бы,  как
положено, к товарищу Половинину.  Я  не  думаю,  что  Комиссия  что-нибудь
скрывает от нас. Ведь, в конце концов, все мы делаем - общее, нужное дело.
     Как-то  неуверенно  он  обернулся  к   генералу   Сечко.   И   Сечко,
привалившийся к сейфу, небрежно кивнул:
     - Разумеется.
     - Что конкретно вы от меня хотите? - спросил я.
     Генерал  Харлампиев  сел  и  немного  откинулся,  -  так  что  лампа,
свисавшая с потолка на голом шнуре, жестяным своим  колпаком  очутилась  у
него над затылком. Шевелюра окрасилась в яркий  малиновый  цвет.  Я  и  не
замечал до сих пор, что Харлампиев, оказывается, - рыжий.
     - Два вопроса, - секунду помедлив, вымолвил он. - Не считаете ли  вы,
Николай Александрович, что ситуация стала критической?  Я  не  думаю,  что
следует  -  вам  объяснять...  Власть  сегодня  фактически   парализована.
Городское хозяйство разваливается на  глазах.  Нарастают  -  преступность,
апатия, дикое разгильдяйство...
     Я прервал его:
     - Не стоит перечислять, генерал. К сожалению, в данном  моменте  я  с
вами совершенно согласен. Вероятно, вы знаете это не хуже меня.
     Генералы  обменялись  удовлетворенными   взглядами.   А   Харлампиев,
кажется, даже чуть-чуть подобрел. И растер мощной дланью багровую  толстую
шею.
     - Хорошо. А позвольте тогда еще один небольшой вопрос. Лично вы,  как
мне   кажется,   человек   безусловно   порядочный.   Но   вы    думали...
когда-нибудь... о своей семье. Я в том смысле, что мы стоим  -  на  пороге
хаоса.
     Я почувствовал, что у меня похолодело внутри.
     И поднялся:
     - Только не надо меня запугивать!..
     - Что вы, что вы!  -  сказал  генерал  Сечко.  Равнодушным,  высоким,
бесцветным, казенным голосом. - Вас никто не запугивает, молодой человек.
     И опять они обменялись удовлетворенными взглядами. А Харлампиев, тоже
поднявшийся, очень бодро и очень весело произнес:
     - Ну! Я вижу, что  вы  прекрасно  все  понимаете.  Много  лучше,  чем
некоторые из ваших коллег. Значит будем - работать, работать,  работать...
Если - что, то прошу без стеснения - прямо ко мне!
     И обитая дверь, прошуршав по  линолеуму,  затворилась.  Вот  такой  -
заковыристый - получился у нас разговор. Он в дальнейшем имел  чрезвычайно
серьезные и неожиданные последствия. Но тогда о последствиях этих я не мог
и думать. Я лишь мучился явным  предчувствием  некоей  смутной  опасности.
Разумеется, Леля Морошина тут же вылетела у  меня  из  головы.  Три  часа,
будто проклятый, я просидел над данными сводки. Цифры, факты  и  показания
рябили в глазах. Перемешиваясь, превращаясь в какую-то кашу.
     В пять часов я убрал документы и поехал домой.
     Я потом часто думал, что было бы, если б я не поехал. Если б  вовремя
вспомнил, что сегодня мы - приглашены. И поехал бы не домой, а сразу же  к
дяде Пане.
     Иногда мне казалось, что это была - судьба.
     Слишком многое потом из этого проистекало...
     В общем, так или иначе, но я поехал домой. Но, конечно, сперва  очень
долго и муторно ждал автобуса. И, конечно, автобус пришел набитый, я  едва
-  предпоследним  -  протиснулся  в  открытую  половинку  дверей,  где   в
последующее  мгновение  мне  бешено  наподдали:  сразу  шесть  пэтэушников
втиснулись следом за мной, я не знаю, как это у них получилось, но  возник
раздраженный кипящий круговорот, и в мгновение ока я вдруг оказался уже  в
середине салона - безнадежно прижатый к старухе с авоськой в руках.  Двери
грохнули, и людское варево заколыхалось.
     Женский голос с паническим ужасом произнес:
     - Что вы дышите на меня? Дышите куда-нибудь в сторону!.. - И ответили
скомканным басом: А я на вас  не  дышу!..  -  Как  не  дышите,  что  ж  я,
по-вашему, и не чувствую?!..  -  Бросьте,  дамочка,  здесь  дышат  пятьсот
человек!.. - Но они же все дышат, как люди,  -  в  обратную  сторону!..  -
Успокойтесь, гражданка, не  надо  так  нервничать  и  кричать!..  -  Я  не
нервничаю, я обоснованно возмущаюсь!..  -  Эй,  послушайте,  хватит  здесь
разводить  дрязготню!..  -  Надоело!..  -  А  вы   с   какой   стати   тут
вмешиваетесь?!.. - Потому что я тоже хочу спокойно доехать домой!.. - Ну и
едьте себе!.. - А может быть, он  -  заразный?..  -  Я  -  заразный?!..  -
Конечно, вон - прыщики на лице!.. - Да сама ты, наверное, только что -  из
психбольницы!.. - Хам!.. -  Свихнутая!..  -  Трахнутый!..  -  Стерва!..  -
Бандюга!.. - Пирда!.. - Нет, я так не оставлю, я вызову - милиционера!.. -
Вызывай, кого хочешь, тебя же и заберут!.. - Тихо, граждане!.. - С-сука!..
- Водитель,  остановите!!!..  -  Привяжите  ее!..  -  Да  успокойтесь  вы,
наконец!..
     Впрочем, все это как-то само по  себе  рассосалось.  Вероятно,  запал
нерастраченной страсти уже прогорел. Завывая мотором, автобус сворачивал в
закоулки. За спиной у себя я вдруг услышал стремительный разговор.
     Говорили, по-моему, двое - хроническим сдавленным шепотом. И при этом
один их них часто покашливал - словно больной:
     - За три тысячи? Знаешь, мне что-то  не  верится...  -  Говорю  тебе:
точно! Серега же - проскочил... - Ничего  пока  неизвестно  насчет  твоего
Сереги... - Почему неизвестно? Передавал же он _о_т_т_у_д_а_  привет...  -
Как? Письмом? Или вы разговаривали по телефону?.. - Ты что - чокнулся?  По
телефону об _э_т_о_м_ не говорят. Передал на словах,  через  этого...  как
его... через Вадика... - То есть, после _о_т_с_к_о_ч_а_ контактов ты с ним
не имел?.. - Я не знаю, Виталий, на что  это  ты  намекаешь...  -  Слушай,
Женя, ты - умный  и  грамотный  человек.  Переход,  документы,  мгновенная
натурализация. И всего за три тысячи?.. - Серега же -  проскочил!..  -  Да
опомнись! Гниет твой Серега в болоте!.. - Так ты думаешь - что... -  Какие
же вы индюки! Вас же можно ощипывать - прямо  живыми!..  -  А  ты  знаешь,
Виталий, я, видимо, все равно соглашусь. Может быть, ты и прав, но  там  -
хоть какие-то шансы. А у нас - безнадежность, сумятица, полный распад. Ты,
наверное, слышал, что начинается эпидемия?.. - Ладно, дело твое,  но  хотя
бы - купи пистолет. В крайнем случае пару подонков - прихватишь... -  Нет,
Виталик, оружия я  не  возьму.  Не  могу  убивать,  все  равно  ничего  не
получится... - А положат  в  болоте?..  -  Ну  что  же,  ну  значит  -  не
повезло... - Женя, Женя! Какое-то это ребячество!..  -  Да,  наверное.  Но
ведь совсем не  хочется  жить.  Потому  что  как  будто  проваливаешься  в
навозную жижу...
     Разговор этот не на шутку заинтересовал меня. Речь, по-видимому,  шла
о  деятельности  "Гермеса".  Тридцать  пять  человек,   установленных   за
последний квартал. И причем, тридцать пять  -  это,  видимо,  меньше,  чем
половина. Лишь вчера Костя Плужников жаловался, что нет никаких следов.  И
что группа розыска крутится практически вхолостую.
     Я, как крыса в капкане,  отчаянно  завертел  головой.  Но  в  салоне,
набитом сверх всякого разума, было не повернуться. А тем  более  именно  в
эту секунду автобус вошел в поворот,  и  меня  распластало  -  на  ребрах,
локтях и портфелях. Перестроился клин выходящих - на следующей, у метро. И
меня развернуло,  в  итоге  совсем  отодвинув.  Только  здесь  я  внезапно
сообразил, что - при чем тут метро? Ну, при чем тут метро? - я  же  должен
был ехать в противоположную сторону. Ведь жена будет ждать  меня  на  углу
Колокольного и Стремянной.
     Как помешанный, я начал протискиваться к задней двери. Те  же  локти,
портфели и ребра массировали меня, и когда я вдруг вывалился на улицу,  то
был как из бани. Ныли кости и звенела в ушах глухота.  А  рубашка  на  мне
была абсолютно изжеванная.
     Я так долго, подробно и тщательно  пересказываю  события  этого  дня,
потому что в известной степени этот день  был  последней  -  предельной  -
границей. Завершалась привычная старая ровная скучная жизнь. И, как черный
цветок, распускалось над городом  нечто  неведомое.  Непривычное  глазу  в
жестокой  своей  новизне.  Но  тогда  я,  естественно,  об  этом  еще   не
догадывался и шарахался от нелепых случайностей, словно мышь, и за глыбами
фактов не видел железной закономерности.
     В общем, транспорт в обратную сторону я прождал еще целых  пятнадцать
минут, а затем ровно столько же  трясся  в  автобусе  на  Стремянную.  Эти
полчаса опоздания, вероятно, спасли мне жизнь.
     Правда,  поначалу  это  не  было  очевидно.  Потому  что  жена,   как
разъяренная фурия, набросилась на меня.
     Я, оказывается, последнее время полностью  ею  пренебрегаю.  Забываю,
отмахиваюсь, не слушаю, о чем она мне говорит. Было сказано: встречаемся в
половине шестого. А сейчас сколько времени? Нет, ты все-таки  посмотри  на
часы! Это самое и называется, между  прочим,  неуважением.  Между  прочим,
опаздываю я уже не в  первый  раз.  Да,  работа,  но  есть  еще  и  другие
обязанности. И к тому же еще  неизвестно  -  какие  из  этих  обязанностей
важней. Близнецы, между прочим, уже  совершенно  изнылись.  Ныли,  ныли  -
пришлось их легонечко наказать. Но ведь, если подумать, они  же  нисколько
не виноваты. Просто им тяжело: целый час, утомительная  жара.  Разумеется,
оба измучились и устали. Хорошо еще удалось их - хотя бы немного занять...
     В общем - речь прокурора, обвинительное заключение.
     Близнецы с упоением слушали эту тираду - тараща глаза. Жуткой мимикой
подтверждая, что - точно, не виноваты. Оба были в разводах мороженого - до
ушей. А надутые мокрые губы - залеплены жвачкой. Вероятно, поэтому  они  и
не могли говорить. Впрочем, это нисколько им в данный  момент  не  мешало.
Оба тут же, как волкодавы, повисли на мне и, мыча,  повлекли  к  переулку,
где жил дядя Паня. Я б, наверное, рухнул, как  куль,  но  жена  подхватила
меня и, взяв под руку, уже нормальным тоном сказала:
     - Может быть, нам и в  самом  деле  уехать  под  Ярославль?  Я  ведь,
собственно, потому и хотела сегодня увидеться с дядей Паней.
     - Ну конечно! Хотя бы на месяц! - обрадованно воскликнул я.  -  А  за
месяц,  уж  будь  уверена,  здесь  все  наладится.  -  Я  вдруг   вспомнил
предупреждение генерала Харлампиева насчет семьи. - Разумеется, поезжайте,
билеты я вам обеспечу...
     - Но ведь ты понимаешь, что одна я там не смогу, - сказала жена.
     Я как будто с размаху ударился лбом о кирпичную стену:
     - Елки-палки! Давай мы не будем жевать это в тысячный раз!
     - А ты знаешь, как сейчас в деревне относятся  к  горожанам?..  Нищий
сброд, дурачье... Эпидемия же - в конце концов!..
     - Боже мой!.. Так ведь нет же пока - никакой эпидемии!!!..
     - Вот как раз ты и будешь все  это  им  объяснять,  -  сказала  жена.
Помрачнела лицом и упрямо сдвинула брови. - Либо едем все вместе, либо  не
едет никто!
     Близнецы, выплюнувшие жвачку, немедленно запищали:
     - Ну поехали, папа!.. Ну - ладно!.. Ну что ты - опять!..
     Голоса зазвенели, прохожие начали  оборачиваться.  Поднатужившись,  я
стряхнул обоих Близнецов на асфальт и пресек все попытки удариться  в  рев
или в хныканье. Я молчал и старался не показать - насколько  я  раздражен.
Но, по-видимому, мне это все-таки не  удавалось.  Потому  что  жена  вдруг
обиделась и тоже замкнулась в себе. Вероятно, решив, что она уже  говорила
достаточно. И, почувствовав общее настроение, насупились Близнецы.
     Так что со стороны мы,  наверное,  выглядели  очень  забавно.  Все  -
надутые, шаркающие ногами по мостовой. И старательно отворачивающиеся друг
от друга. Да, наверное, выглядели мы довольно смешно.
     Даже я заразился этим всеобщим унынием. И  утратил  ту  бдительность,
которая держала меня в напряжении последние дни. Было знойно  и  душно,  и
было какое-то отупение. И поэтому я не сразу заметил протянувшуюся за нами
цепочку следов. А когда вдруг заметил, то явно не сразу  отреагировал.  Я,
по-видимому, раза четыре оглядывался, и только потом до меня дошло.
     Взяв за локти обоих ребят, я остановился, как вкопанный.
     - Что случилось? - весьма недовольно спросила жена. По,  взглянув  на
меня, тут же выбросила из головы все обиды  и,  мгновенно  насторожившись,
сказала испуганным шепотом. - Поворачиваем назад?
     - Нет, - сказал я -  как  пойнтер  прислушиваясь  и  принюхиваясь.  -
Нет!.. Не надо!.. Молчите!.. Держи Близнецов!..
     Я пока еще как-то не понимал  -  откуда  исходит  опасность.  Я  лишь
ноющим сдавленным сердцем почувствовал, что - что-то не  так.  И  ощупывал
взглядом пустые объемы пространства.
     Обе стороны улицы плавали в дымке  жары.  Ослепляя  блистанием  окон,
наполненных солнцем. И, как губка, проваливался под ногами рыхлый асфальт.
На углу выдавался немного вперед серый дом дяди Пани. Было странно, что он
так - немного выдается вперед. Словно пять этажей его тоже - набухли,  как
губка. Я заметил резиновую округленность краев. И какую-то толстую гладкую
выпуклость крыши.
     - Боже мой! - неожиданно сказала жена. И присела, схватив  Близнецов,
как наседка.
     Вероятно, ее интуиция сработала раньше, чем у меня. Но буквально  уже
в следующую секунду я тоже попятился. Потому что я  понял,  что  дом  дяди
Пани вовсе не выдается вперед. Просто он поднимается кверху,  одновременно
распучиваясь. Он стоял на холме из асфальта, и  холм  этот  медленно  рос.
Словно землю давило из недр невозможной чудовищной силой.
     Я увидел, как дрогнул фундамент, поднявшийся  метра  на  три.  И  как
стены, отслаивающие штукатурку, заколебались.
     К счастью, мы находились еще достаточно далеко.
     Крыша дома вдруг треснула,  резко  загнувшись  краями.  Дом  внезапно
раскрылся, как некий  кирпичный  бутон.  Промелькнули  вдруг  -  лестницы,
комнаты, коридоры. Как ни странно, но в доме зачем-то горел  электрический
свет. Впрочем, он, тут же вздувшись, как желтый пузырь, тихо лопнул.
     И тяжелая ватная пыль поднялась над обломками рухнувшего жилья.
     - Ох! - сказала жена и закрыла лицо ладонями.
     А сквозь  пыль  я  заметил,  как  жадно  и  радостно  смотрят  вперед
Близнецы...

     Вероятно, я был одним из  первых,  кто  обнаружил  "прорыв  истории".
Правда, Леня Куриц поздней утверждал, будто самые ранние его признаки были
зарегистрированы еще в начале июня.  И  аналогичные  материалы  у  него  в
картотеке есть. В частности, в первой июньской декаде, непосредственно  на
Садовой, пересекающей Невский проспект, якобы видели человека  в  парчовой
малиновой шубе - отороченной мехом, с поднятым воротником - и в  такой  же
парчовой малиновой шапке, натянутой  на  уши.  Говорили,  что  его  забрал
участковый милиционер. К сожалению,  больше  о  нем  ничего  не  известно.
Примерно в то же время, также из района Садовой, но теперь уже в другой ее
стороне, там, где протянулись  Торговые  ряды  восемнадцатого  века,  ныне
используемые под склады различными организациями, начали поступать  жалобы
от жителей близлежащих домов - что буквально каждую  ночь  в  захламленных
складских помещениях собираются компании каких-то неприятных людей - пьют,
дерутся, вываливаются на набережную Канала. Между прочим. Торговые ряды на
Садовой  -  это,  собственно,  мой  район.  Дом,  в  котором  я  проживаю,
расположен как раз напротив. Только я ничего такого не  замечал.  Впрочем,
при моей загруженности это не удивительно.  В  общем,  после  целого  ряда
телефонных звонков, после жалоб и после обращения к депутатам  на  Садовую
улицу  был  послан  милицейский  наряд,  который  действительно  обнаружил
несколько вскрытых складских помещений. Петли мощных замков были вывинчены
изнутри, сигнализация не сработала (что меня  тоже  не  удивляет).  Ящики,
тюки и контейнеры там  были  перекомпонованы  так,  чтобы  стало  уютно  и
освободилось пространство. Были найдены -  свечи,  рогожи,  кули.  Никаких
хулиганствующих компаний, естественно, не задержали. Но зато  в  одном  из
таких помещений (наиболее обжитом) под тяжелым и грубым столом из мореного
дуба как ни в чем не бывало спал мужичок.  Кстати,  натолкнулись  на  него
совершенно случайно. Облачен он был в какое-то немыслимое  тряпье  -  весь
обтерханный, замусоленный и явно давно не мытый. А к тому же он был еще  и
невменяемо пьян. И на все вопросы наряда ответствовал: Тово-етово...  -  В
общем, толку от него добиться не удалось. Документов при нем,  разумеется,
обнаружено не было. Мужичка отправили в одну  из  районных  больниц.  И  в
дальнейшем следы его, по-видимому, затерялись.
     Некоторые истории воспринимались  просто  как  анекдот.  Одно  время,
например, ходили упорные  слухи,  что  на  папертях  нескольких  городских
церквей неизвестно откуда вдруг появилось невообразимое количество нищих -
изъясняющихся,  вроде,  по-русски,  но,  вроде,  и  как-то   не   так,   и
довольствующихся весьма умеренным подаянием. Говорили, что это -  какой-то
иногородний  наплыв.  Были  драки,  конфликты,  по-моему,  -   вмешивалась
милиция. Но все эти невнятные слухи так и остались на уровне бытовых. Ими,
кажется, не занимался даже неутомимый Куриц. То есть, видимо, существовали
какие-то пределы и для него, он  в  то  время,  наверное,  просто  не  мог
разорваться на части.
     Вероятно, тогда же начали появляться и "мумии".  Первые  сообщения  о
них поступили также в начале июня. Гражданин Поливанов Н.М., сорока восьми
лет, русский, коренной ленинградец, холостой, разведенный, имеющий ребенка
от первого брака, по специальности - инженер, был найден в своей  квартире
(улица Разъезжая, 26) лежащим на тахте с почерневшим лицом  и  коричневым,
высохшим, точно дерево, телом. Вероятно, он пребывал в таком состоянии уже
несколько дней. Признаков насильственной смерти не обнаружено.  Отравлении
нет. Медицинский диагноз неясен. Гражданин Потякин С.Б., девятнадцати лет,
русский, коренной ленинградец, холостой, детей не  имеет,  слесарь-сборщик
Кировского завода, был найден в своей комнате коммунальной квартиры (улица
Подольская, 21) сидящим в кресле у включенного магнитофона - с почерневшим
лицом и коричневым,  высохшим,  точно  дерево,  телом.  Обнаружена  легкая
алкогольная интоксикация. Пребывание в таком состоянии  -  не  менее  двух
дней.  Отравления  (как  причины   исхода)   не   наблюдается.   Признаков
насильственной  смерти  нет.  Вещи  целы.  Медицинский   диагноз   неясен.
Гражданка Маманова О.С., тридцати трех лет, русская, коренная ленинградка,
замужняя, один ребенок, управляющая делами треста "Ремчас", была найдена в
своей квартире (проспект Огородникова, 13) лежащей на кухне с  почерневшим
лицом и коричневым, высохшим, точно  дерево,  телом.  Пребывание  в  таком
состоянии - около четырех часов. Окружающая обстановка свидетельствовала о
внезапности гибели. За два дня до случившегося Маманова  взяла  бюллетень.
ОРЗ в легкой форме, диагноз неясен. Признаков насильственной смерти - нет.
И так далее, и тому подобное.
     Вероятно, не стоит больше перечислять.  Список  этот  можно  было  бы
продолжить очень долго. Полагаю, что у Курица в картотеке фигурировало  не
менее  двух  сотен  имен.  В  некоторых  случаях  мумификация  происходила
буквально на глазах у окружающих. И что  самое  интересное  -  всегда  без
особых причин. Начиналось, как правило, с так называемой "быстрой фазы"  -
походившей  в  отдельных  моментах  на  сомнамбулический  транс.   Человек
приходил вдруг в неистовое возбуждение:  расширялись  зрачки,  существенно
ускорялась речь, пальцы рук, будто в треморе, непроизвольно подергивались.
Продолжалось все это не более пятнадцати-двадцати секунд. И  заканчивалось
так же неожиданно, как  и  начиналось.  То  есть,  фаза  была  чрезвычайно
короткой и выделялась с трудом.  Но  за  эти  сквозные  мгновения  человек
необычайно преображался. Собственно, это был уже  совсем  другой  человек.
Даже внешне он  выглядел  зачастую  чуть-чуть  иначе.  Иногда  он  немного
старел,  иногда  -  молодел,  но  в  любом   варианте   ощутимо   менялась
жестикуляция. Словно  в  прежнюю  его  оболочку  вселялся  кто-то  другой.
Человек, например,  становился  приниженным  и  очень  робким.  Непрерывно
сутулился, кланялся, благодарил. И, что самое  странное,  как  правило,  -
непрерывно крестился. Окружающих он при этом не узнавал.  Бормотал  что-то
темное: об аде, грехах и чистилище.  Точно  милостыню,  выпрашивал  мелкие
деньги и хлеб. Кто-то метко назвал это "оперой нищих". Наблюдались попытки
- немедленно спрятаться, убежать. Зафиксирован случай, когда человек  двое
суток отсиживался в холодильнике. Но  достаточно  часто  присутствовала  и
другая модель. В этом случае "мумия" становилась чрезвычайно высокомерной.
Проявлялись - сановность,  заносчивость,  явная  злость.  Человек,  словно
маленький бог, начинал повелевать и командовать. Вместе с тем  то  и  дело
срываясь на робкий фальцет. Этот образ был назван впоследствии -  "царское
облачение". Безболезненно  локализовать  его  было  намного  трудней.  Все
свидетельствовало  о  том,  что  возникает  совершенно   новая   личность.
Продолжаться это могло десятки часов. Но финал, тем не менее, был в  обоих
случаях одинаковый. Человек спотыкался на полуслове и резко темнел  лицом,
начинала  шуршать,  высыхая,  расслаивающаяся  кожа,  а   глаза   заливала
смертельная  белая  муть,  он  качался  и  падал,  как  кукла,   абсолютно
бесчувственно, вероятно, за долю секунды до этого окостенев, - раздавалось
хрипение,  и  жизнь   отлетала.   Никого   из   захваченных   мумификацией
реанимировать не удалось.
     Наконец, как пожар полыхали  совсем  уже  одиозные  слухи.  Будто  бы
существует под городом тайный подземный Храм. Расположен он якобы в районе
Исаакиевского собора. Необъятные своды его высечены в гранитной скале. Раз
в году там совершается Черная Евхаристия. Причащаются глиной и нефтью -  в
одеждах из грубых корней. Этот Храм существует с момента основания города.
Самой сутью своей представляя - нетленность души. Девять дьяконов,  слепых
от рождения, отправляют там службы.  Если  ночью  прижаться  к  земле,  то
услышишь - колокола. Триста лет суждено пребывать этому Храму во мраке. Но
исполнятся сроки  и  тогда  -  распахнется  земля.  И  предстанет  Пещера,
заросшая сталактитами. А все прежние здания тут же рассыплются, как труха.
Девять дьяконов выйдут с кадилами на поверхность. И от этих  кадил,  точно
смерть, поплывет  фиолетовый  дым.  И  восплачут  слезами  горящие  заживо
голуби. И невидимый свет, будто купол, достигнет небес.  И  не  станет  от
света того - ни печали, ни воздыхания...
     Было нечто общее у всех этих сплетен, историй и городских легенд. Все
они были, по-видимому, чрезвычайно недостоверны. Как я, кажется, ранее уже
говорил,  самые  первые  из  них  появились  в  начале   июня.   Это   был
исключительно сложный, сумбурный период  -  для  нас.  Неподъемно-тяжелый,
панический,  прямо-таки  сумасшедший.  Позже  его  не  без  едкой   иронии
окрестили - "Большой Раздрай". Именно в этот период  начали  разваливаться
городские коммуникации. Неожиданно лопались трубы, и целые  районы  города
оставались без капли воды. Так же неожиданно - вдруг  прекращалась  подача
электроэнергии. Отмечались утечки и выбросы газа в  жилых  домах.  Это,  в
свою очередь, привело к десятку достаточно мощных  взрывов.  Были  жертвы,
пожары. Прошел уголовный процесс. Аварийные службы, стеная,  захлебывались
в круговерти. Неожиданно стал  заболачиваться  квартал  у  Сенной.  Сквозь
асфальт проступила вода, и появилась осока, над которой  звенящими  тучами
плавали  комары.  А  на  главных  городских   магистралях   вдруг   начали
обнаруживаться каверны. Этакие - прикрытые сверху асфальтом  -  пустоты  в
земле. Провалилось шестнадцать машин, опять были жертвы и разбирательство.
В довершение всего, будто проклятые,  начали  разрушаться  дома.  Впрочем,
кажется, "каменная болезнь" проявила себя несколько позже. Но и без нее  у
нас доставало серьезных забот. Мы крутились по двадцать часов ежедневно  -
как    заведенные.    Оглушенные    тысячью     срочных,     сверхсрочных,
немыслимо-срочных  проблем.  В  общем,   заниматься   ерундой   нам   было
практически некогда. Вся первичная информация о "прорывах  истории"  ушла,
как  в  песок.  Раздробилась,  рассеялась,  не  осталось   почти   никаких
документов. Да и те, что имелись в распоряжении, проверить,  как  следует,
не удалось. Подпирали события, требующие немедленных действий.  Обстановка
менялась поистине с катастрофической быстротой. И поэтому сведений о самом
начале "прорыва" мы не имеем.
     Много странного происходило  в  эти  дни.  Город  плавал  в  болотном
туманном искрящемся мареве. Появилась на улицах и площадях жестяная трава.
В середине июня на меня было совершено покушение. Это случилось в пятницу,
около шести часов. Как всегда, в это время я вышел из здания  горисполкома
и, когда завернул в переулок, ведущий к Синявинскому мосту,  то  навстречу
мне, от сберкассы, двинулась  черная  "Волга".  Разумеется,  сообразить  я
тогда ничего не успел. Все  произошло  за  какие-то  считанные  мгновения.
Заревел по-звериному пущенный  на  большие  обороты  мотор,  тело  гладкой
ухоженной страшной машины внезапно приблизилось и, вильнув  как-то  боком,
вдруг вылетело на тротуар, я увидел вблизи  затененные  мрачные  стекла  и
комок человека, согнувшегося за рулем, а потом,  точно  яростным  взрывом,
меня куда-то отбросило, и я сполз -  распластавшись  по  каменной  грязной
стене, между прочим заметив, как рвется машина из переулка. К  счастью,  в
этот раз все сравнительно легко обошлось. Просто -  сильный  ушиб  и,  как
следствие, - некоторое потрясение. Впрочем, я и не думал всерьез, что меня
намеревались убить. Покушение было обставлено в  классических  детективных
традициях. Затененные стекла машины, зловещий мотор, черный облик  шофера,
номер,  залепленный  грязью.  И,  конечно,  -  практически  безболезненный
результат.   Все   указывало   на   то,    что    меня    лишь    спокойно
п_р_е_д_у_п_р_е_ж_д_а_л_и_. И я, хоть и с натугой, но все же догадывался -
о   чем.   Дело   в   том,   что   я   уже   несколько   дней    занимался
и_с_ч_е_з_н_о_в_е_н_и_я_м_и_. Тех людей, которые не  оставили  после  себя
никаких следов. И уже раскопал, на мой взгляд, кое-какие интересные факты.
Что, по-видимому, не понравилось генералу  Сечко.  Сообщил  мне  об  этом,
естественно, Леня Куриц. Он был прав, как всегда,  и  он,  как  всегда,  -
опоздал. К сожалению, была у него такая особенность - немного  опаздывать.
И особенность эта, в конце концов, его подвела.
     Появился он у меня абсолютно не вовремя. Среди ночи  раздались  вдруг
четыре длиннейших звонка. Как сигналы тревоги, пронзившие дрему  квартиры.
А пока я натягивал, путаясь, домашний костюм, и пока я  босыми  ногами  по
полу нащупывал тапки, протрубили в ночной  тишине  -  еще  четыре  звонка.
Примечательно то, что Близнецы мои даже не шелохнулись.  Но  проснулась  и
выскочила испуганная жена. Неодетая, бледная,  с  расширенными  от  страха
глазами.
     -  Подожди,  не  открывай,  -  сказала  она.  -   Подожди,   подожди!
Неизвестно, кто это звонится...
     Я прекрасно понимал, что она имеет в виду.  Я  своими  глазами  читал
оперативную сводку. При похожих обстоятельствах  был  убит  Володя  Попов.
Тоже - ночью, и тоже - у себя на квартире. Разумеется, было расследование,
- закончившееся ничем. Некий следователь Гуторин  предполагал  ограбление.
Но мы все - из Комиссии - знали, что это не так.
     Я сказал:
     - Ну-ка, быстро проверь:  телефон  работает?  -  А  когда  Александра
кивнула, услышав гудок. - Набери-ка милицию и держи последнюю цифру.
     И холодными вялыми пальцами отодвинул засов. Впрочем, некоторое время
он почему-то не поддавался. Если честно, то я был готов  ко  всему.  Но  в
прихожую шумно ввалился растрепанный взмыленный Куриц. И  немедленно  стал
запирать за собою наружную дверь - громко лязгая чем-то, шипя  и  противно
ругаясь. Вдоль скулы его спекся изрядный кровоподтек. А  пиджак  на  спине
был разодран - как будто железными крючьями.
     Он накинул цепочку и снова задвинул засов. И все  это  -  в  каком-то
больном лихорадочном возбуждении. Пританцовывая, словно босой на снегу.
     Даже сделав знакомый всем жест:
     - А вот это вы видели?!.. - А потом обернул ко мне серое,  скорченное
гримасой лицо. - Ну?! Порядок?! Дождались веселого праздничка?!..
     И хихикнул, елозя ладонями по животу. У жены на щеках вдруг  зажглись
нездоровые красные пятна.
     - Нет, ты все-таки сумасшедший, - сказала она.
     Собираясь, по-моему, выдать что-то нелестное. Но из комнаты Близнецов
долетел подозрительный звук. И жена растворилась в проеме - лишь скрипнули
петли. Все же что-то добавив - сквозь  стиснутость  крепких  зубов.  Слава
богу, что Куриц не обратил на это внимания. Он высасывал ранку на пальце -
причмокивал и лизал.
     Сообщил мне:
     - Ну, сволочи! Стрелять они тоже - не  научились...  Только  бить  по
мордасам. А это я  -  в  проходном.  Знаешь  дырку  у  булочной?  Сплошное
железо... Полз на брюхе. Ну, думаю, влипну, к чертям!..  Но  -  шалишь!  И
город они - тоже не знают!..
     Я почувствовал мелкую, нервную, слабую дрожь.
     И сказал:
     - Нет!.. Не верю!.. Они не осмелятся!..
     И тогда Куриц крикнул:
     - Да ты в окно посмотри!.. - очень громко, не сдерживаясь - так,  что
зазвенела посуда и опять  появилась  из  комнаты  взбудораженная  жена.  К
счастью, Куриц по-прежнему не обращал на нее внимания.  Игнорируя  начисто
мимику, шепот и гнев.
     - Посмотри-посмотри! Может, ты, наконец, поумнеешь!..  Между  прочим,
тебе бы - уже пора поумнеть!..
     Он схватил меня за руку  и  потащил  на  кухню.  И,  сдирая  засохшую
краску,  вдруг  яростно  распахнул  окно.  Я  услышал  тяжелый   надрывный
размеренный рокот. Две огромных машины, как ящеры, сползали с моста. Обе -
темные, длинные, обтянутые по ребрам брезентом.
     Номеров на таком расстоянии - было, конечно, не разглядеть.
     - Ну  и  что?  Ну,  подумаешь,  грузовики,  -  сказал  я,  как  можно
спокойнее.
     Но еще прежде, чем негодующий Куриц совсем  ошалел,  я  и  сам  вдруг
увидел, что один из грузовиков останавливается. А из  чрева  его  вытекают
шеренги фигур. Это были солдаты, я видел обмундирование.  Пригибаясь,  они
побежали куда-то за  мост  -  где  стоял  офицер,  деловито  размахивающий
руками.
     Синим мертвенным шаром горел над ним одинокий фонарь.
     Дрожь, которая охватила меня, вдруг резко усилилась.
     - Что же будет? - подавленно прошептала жена.
     Я не мог ей ответить. Меня всего колотило. Потому что  я  понял,  что
это - уже финал.
     - Боже мой!.. Да погасите же свет!.. - крикнул Куриц.

     2. ЗВЕРЬ МУЧАЕТСЯ

     Письмо пришло не по почте, штемпель  на  нем  отсутствовал,  в  левом
верхнем углу не было отметки о  дезинфекции,  конверт  был  заклеен  очень
тщательно и, однако, весь - мятый, грязный, словно прошедший через  тысячу
рук. Адрес был написан обычным карандашом, причем в одном месте  карандаш,
по-видимому, сломался, там темнела длинная жирная загогулина, а дальнейшие
буквы выглядели корявее  остальных.  Осторожно  зажав  уголок  медицинским
пинцетом, я немного подержал его над огнем,  а  потом,  отрезав  махристую
кромку, достал изнутри два таких же мятых, грязных, замызганных,  истертых
на сгибах, пятнистых тетрадных листка - вероятно, долгое время  валявшихся
где-то в мусорном баке.
     Близнецы наблюдали за моими действиями, расширив глаза.
     - Кто касался конверта? - спросил я, как можно серьезнее.
     И они, будто клоуны, ткнули друг в друга:
     - Он!
     - Если - "он", значит, обоим - мыть руки!
     Конверт я, разумеется, сжег, а пинцет и ножницы бросил в  ванночку  с
дезинфицирующим раствором. Эпидемии я не боялся.  Какая,  к  черту,  может
быть эпидемия, если я каждый день контактирую с десятком  людей.  Эпидемию
выдумали генералы.
     У себя в кабинете я развернул листки.
     На первом из них было написано: "Заозерная улица" и  -  отчетливо,  в
круглых скобках: "Карантин N_2". А затем следовал  список  из  одиннадцати
фамилий. На втором же теснились буквально несколько  слов:  "Саша,  милый,
прошу тебя: поскорей! Сделай все,  что  возможно,  я  долго  не  выдержу".
Почерк в обоих случаях  был  одинаковый,  в  первых  строчках,  как  будто
случайно, была недописана буква "а", загогулина  от  сломанного  карандаша
находилась  точно  посередине  текста.  То  есть,   все   условные   знаки
присутствовали. Подписи, естественно, не было. Впрочем, я и так  знал,  от
кого это письмо. Это письмо было  от  Гриши  Рагозина.  Он  был  арестован
неделю назад, и у нас с ним была договоренность о связи.
     Значит, Карантин N_2.
     Я немного представлял себе Заозерную улицу.  Это  был  очень  старый,
промышленный, мрачный, безлюдный  район.  Дровяные  пространства,  склады,
переезды для транспорта. И по левому краю - преградой  -  цепочка  казарм,
охраняющих, видимо, что-то сугубо военное. А к тому же на  прошлой  неделе
обрушился мост через Обводный канал, и  теперь  весь  район  был  частично
отрезан от города. То-то вырос вдруг на другом берегу капонир.
     Словом, лучшего места для изоляции не придумаешь.
     Я протиснулся  в  ванную,  где  жена  поливала  из  чайника  хнычущих
Близнецов, и, дождавшись относительного затишья, поинтересовался:
     - А когда вы спускались за почтой, то в подъезде кто-нибудь был? Или,
может быть, не в подъезде, а просто - на улице?
     - Нет! - синхронно ответили Близнецы.  Но  секунду  подумав,  так  же
синхронно добавили. - Ой! Конечно! Заглядывал какой-то дядька - в очках.
     - Он из нашего дома?
     - Не знаю... Наверное...
     - Если хочешь, то я могу выйти и посмотреть, - сказала жена.
     Тусклый чайник в руках ее выбил чечетку о кафель. Близнецы  засопели,
готовясь удариться в рев.
     Я на всякий случай немного послушал радио. Здесь как  раз  передавали
беседу с главным врачом. Главный врач утверждал, что реальной опасности не
существует. Соответствующий институт  уже  изготовил  набор  вакцин.  И  в
ближайшее время начнутся прививки по городу. А пока не  волнуйтесь,  мойте
руки перед едой. В общем, кажется, ничего особенного. Я оделся и  сунул  в
карман пистолет. Левый  борт  пиджака  ощутимо  перекосился.  Я  вообще-то
предпочитаю оружия не носить. Пистолет - это такая штука,  которая  иногда
стреляет. А я вышел уже из возраста, когда интересно стрелять. Но  сегодня
он, к сожалению, мог потребоваться. И поэтому  я  лишь  чуть-чуть  одернул
пиджак.
     Незаметно вошла жена и, как привидение, замерла у порога. Ни о чем не
спрашивая, кусая коросточки губ. Все лицо ее было подернуто точками сыпи.
     Я сказал, избегая смотреть в вопрошающие глаза:
     - Я сейчас ухожу и вернусь, вероятно, довольно поздно. Может,  ночью,
а может быть - завтра с утра. Но, конечно, я постараюсь с тобой связаться.
И прошу тебя: никому ни под каким предлогом не открывать.  Лучше  даже  не
отвечайте, не подавайте признаков жизни...
     Разумеется, это  было  жестоко,  но  иначе  сейчас  я  не  мог.  Жена
вздохнула, словно проглатывая горячие слезы. Что-то  скрипнуло,  пискнуло,
неожиданно распахнулась дверь и заплаканные Близнецы вдруг закричали:
     - Не надо!.. Не надо!..
     Крик, наверное, слышен был даже на чердаке.
     - Прекратите немедленно! - сказал я...
     День был жаркий, сырой и невыносимо душный. Парило, как в бане. Прямо
перед домом раскинулась громадная лужа, уходящая  одним  своим  крылом  за
Канал, где обломками прежней роскоши торчали из воды  гранитные  плиты,  а
другим своим крылом проникающая в смежные улицы и подворотни. Как  тяжелое
грязное зеркало простиралась она - вероятно, захватывая часть  обомлевшего
сада.  Вода  в  ней  была  гумусная,  непрозрачная,  кое-где  сквозь   нее
пробивались железные листья осоки, а на высохших кочках желтели  уродливые
крохотные цветы. Говорили, что это - какая-то  разновидность  лютика.  Над
водой  поднимался  дрожащий  зеленый  туман,  и  такой  же  зеленый  туман
поднимался из стиснутого гранитом Канала.  Танцевали  по  воздуху  мириады
болотных огней. И поэтому в плотном тумане  было  все  небо:  солнце,  как
бычий пузырь, раздуваясь неровностями, висело над  городом.  Знойные  лучи
его продирались сквозь пелену и, касаясь земли, превращали ее  в  нагретую
сковородку.
     Через лужу по кирпичам и каменьям были протянуты узенькие  мостки.  Я
ступил на них, балансируя, чтобы сохранить равновесие.  Доски  под  ногами
противно чавкали, из-под них вырывались фонтанчики жидкой  грязи.  Лютики,
попавшие мне под ноги, превращались в шипящий  зеленый  кисель.  Иногда  я
чрезвычайно осторожно оглядывался. Парадная была пуста. Но уже на улице  -
там, где сохранился нетронутый островок асфальта  -  прикрываясь  газетой,
действительно стоял какой-то дядька в очках. Впрочем, конечно, не  дядька,
а вполне приличного вида спортивный молодой  человек  -  в  блеклом  сером
комбинезоне, широкоплечий -  и  обутый,  естественно,  в  тупые  армейские
башмаки, зашнурованные почти до середины голени. Очень глупо с его стороны
было надевать такие заметные башмаки.  Потому  что  в  комбинезонах  ходит
сейчас половина города, а вот армейские башмаки можно получить  только  по
специальному ордеру. И еще глупей было то, что он якобы внимательно изучал
газету. Кто же в наше время читает газеты на улице. Газеты читают дома, за
надежными стенами,  обязательно  плотно  зашторясь  и  закрывшись  на  все
засовы. Если, разумеется, их вообще читают. Я вот, например, уже давно  не
читаю газет.
     Я прошел мимо брошенного грузовика,  который  увяз  в  трясине  всеми
своими четырьмя колесами,  перебрался  на  расплющенную  детскую  коляску,
которую, видимо, удерживал на поверхности только железный остов, а  затем,
перепрыгивая с кочки на кочку, кое-как достиг того места,  где  вселенская
лужа заканчивалась. Асфальт здесь сильно  потрескался,  но  сохранился,  и
поэтому идти было легко. Только ржавая жестяная трава скрипела при  каждом
шаге. Трава эта появилась сразу же после знаменитой  грозы  и  с  тех  пор
заполонила  собою  громадные   городские   пространства.   Говорили,   что
прорастает она и в жилых домах. Но серьезной угрозы собою, по-видимому, не
представляет. Кто-то делал  анализы  и  получил  результат.  Я  свернул  в
переулок, ведущий на  старую  площадь,  и  заметил,  что  читавший  газету
молодой человек, поглядев в  мою  сторону,  так  и  остался  на  месте,  -
прислонившись к карнизу и уткнувшись в газетную дрянь. Следовать  за  мной
по пятам он явно не собирался. Но обрадоваться в такой ситуации мог только
круглый дурак. Потому что  вести  меня  могла  целая  группа.  И  спокойно
передавать по рациям - из района в район. К  счастью,  маленький  переулок
был совершенно безлюден.  Я  метнулся  под  темную  низкую  арку  двора  и
немедленно  заскочил  в  находящуюся  посередине  ее  парадную,  а  затем,
пробежав по облезлой замызганной - в кранах и трубах - кишке, очутился уже
- в  захламленном  внутреннем  дворике,  заднюю  часть  его  перегораживал
высокий забор, я присел и раздвинул внизу  подгнившие  доски,  а  потом  -
боком-боком, сворачиваясь - протиснулся в щель, там был тоже  -  помоечный
тесный внутренний дворик,  треугольный  по  форме  и,  кажется,  абсолютно
глухой, перекрытый нагромождениями кровельного железа,  поднимающегося  до
самых крыш, как Монблан, и, на первый взгляд, совершенно непроходимого, но
я знал, что под этим железом есть некий расчищенный лаз, потому что я  сам
и расчистил его на прошлой неделе - обдирая бока, я, как  мышь,  проскочил
по нему и рванул лист фанеры, в который он упирался, гвозди, воткнутые для
виду, легко отошли, я опять изогнулся, чтоб где-нибудь  не  зацепиться,  и
весь мокрый, в испарине, выполз на божий свет.
     Собственно, теперь можно было не торопиться. Отдышавшись  немного,  я
перелез через груду  битого  кирпича,  из  которого  торчали  расщепленные
страшные балки и, спустившись, хватаясь за землю, по  другой  ее  стороне,
оказался в пределах заброшенной стройплощадки. Левая часть ее представляла
собою довольно обширный пустырь - весь изрытый канавами, ямами и  угловыми
траншеями. Все они были заполнены белой известковой водой. А  в  одной  из
таких ям ворочалось что-то живое,  выдирая  из  извести  громкий  зловещий
плеск. В правой же части, словно средневековый замок, взятый  приступом  и
разоренный дотла, возвышалось  неровностями  обгоревшее  низкое  здание  -
сквозь  пролеты  и  клети  его  светила  белесая  муть.   И,   как   будто
благословляя, поскрипывала вверху стрела подъемного  крана.  Это  было  то
самое "строение тридцать восемь, дробь Б" - и так далее,  и  еще  какая-то
спецификация. Разумеется, мертвый полковник  тут  же  пришел  мне  на  ум.
Потому что ходили слухи, что мумии на  самом  деле  не  умирают,  что  они
оживают - буквально через несколько дней, и затем, будто призраки,  бродят
по своей территории, нападая на тех, в ком течет еще живая горячая  кровь.
Кости у них становятся чисто серебряными, а суставы  скрипят  и  ломаются,
порождая невыносимую боль, и чтоб эту боль  хоть  на  секунду  унять,  они
вынуждены  омывать  суставы  человеческой  кровью.  Разумеется,  это  была
чепуха. Сплетни, домыслы,  очередные  легенды.  Я  не  верил  бесчисленным
сообщениям о мертвецах. Никакими реальными фактами они не  подтверждались.
Тем не менее мне было неприятно, что в одной  из  ям,  точно  в  судороге,
ворочается что-то живое. Лично я ничего против полковника не  имел.  Я  ни
разу не обменялся с ним ни единым словом. Я лишь  изредка  видел,  как  он
шествует по набережной, неся свой портфель, и как с появлением  его  вдруг
просыпается стройплощадка: начинается лязганье, грохот, сипенье  машин,  и
решетчатый кран, словно нехотя, приходит в движение.
     В общем, это все равно была  чепуха.  Осторожно  косясь  на  то,  что
плескалось в известковой яме, я просунулся сквозь  арматуру,  загибающуюся
крестом, и попал непосредственно в будку  закрытого  ею,  проржавевшего  и
помятого  телефона-автомата.  Сохранился  он,  вероятно,  каким-то  чудом.
Вероятно, лишь потому, что в суматохе о  нем  элементарно  забыли.  И  еще
большим чудом представлялось то,  что  он  продолжал  работать.  Я  набрал
нужный номер и переждал четыре  длинных  гудка.  А  потом  разъединился  и
набрал этот номер вторично. Трубку взяли, как и было условлено, тоже -  на
четвертом гудке. Неприязненный вялый голос сказал:
     - Парикмахерская второго объединения слушает...
     - Позовите, пожалуйста, мастера Иванова, - попросил я.
     В ответ мне сообщили, что мастер Иванов здесь уже давно не  работает.
Тогда я попросил позвать мастера Борисова. Мне  ответили,  что  и  мастера
Борисова здесь тоже нет. Да и не было. Вы, видимо, не туда попали. Трубку,
однако,  не  повесили.   Возникла   пауза.   Это   была   так   называемая
к_о_н_т_р_о_л_ь_н_а_я_ пауза. Я глотал секунды,  проклиная  их  про  себя.
Тоже, выдумали какую-то дурацкую  конспирацию.  Впрочем,  ничего  изменить
было нельзя.  Куриц  находился  в  розыске.  За  ним  охотились.  Наконец,
положенное число секунд истекло, и все тот же  вялый  неприязненный  голос
сказал, что теперь  я  могу  продиктовать  свое  сообщение.  Я  попробовал
заикнуться, что сегодня -  никак,  что  мне  нужен  именно  Куриц,  и  что
выглядит это довольно странно, и что мне обещали его в прошлый раз. Но все
нудные просьбы мои были проигнорированы:
     - Диктуйте!
     Я смирился и продиктовал полученное утром письмо.  А  затем  повторил
его, чтобы текст, снятый с голоса, можно было проверить.
     - Хорошо. А теперь запоминайте, - сказали мне.
     И  в  ближайшие  полминуты  неожиданно  выяснилось,  что  я   должен,
оказывается,  достать  так  называемый  "Красный  план"  (то  есть,   план
санитарных мероприятий на этот месяц), и что нужно  установить  количество
постов, охраняющих  горисполком  -  их  сменяемость,  график  (прерогатива
отдела безопасности), и подумать о том, как бы  можно  было  заблокировать
пульт, и достать запасные ключи от черного хода, и проверить, нельзя ли из
внешних подвалов попасть во внутренний двор.
     В общем, кажется, меня принимали за террориста.
     - Вы с ума сошли! - сдавленно сказал я. - Я же объяснял вам,  что  не
буду работать вслепую. Что вы там готовите: заговор, переворот? И в  конце
концов, я хочу переговорить непосредственно  с  Курицом.  Возникает  такое
ощущение, что вы прячете его от меня...
     - Только не надо эмоций, - холодно сказали в трубке. - Вы  запомнили?
Контакт - через пару дней. И учтите: мы вас вторично предупреждаем.
     - Интересно, о чем? - с тихим бешенством спросил я.
     - О том самом, Николай  Александрович.  О  том  самом,  -  сказали  в
трубке.
     И сейчас же, теснясь, понеслась череда коротких гудков. Я  от  ярости
чуть не ударил по ни в чем неповинному автомату. В  горле  пухла  тупая  и
горькая сила слез. За кого они  в  самом  деле  меня  принимают?  С  Леней
Курицом я не могу связаться уже который день. Было очень похоже, что нас с
ним действительно - мягко и аккуратно _р_а_з_в_о_д_я_т_. Разумеется,  если
Куриц по-прежнему жив и здоров. Потому что случиться за эти  дни  могло  -
все, что угодно. В том числе и нелепая, быстрая, якобы случайная смерть. А
меня они все-таки считают - марионеткой. Как я понял, готовится  нападение
на горисполком. И они полагают, что я, как дурак, окунусь в эту кашу...
     Я не сразу заметил, что будку накрыла какая-то  тень.  И  отпрянул  -
почувствовав  на  затылке  дыхание.  Сердце,  яростно  прыгнув,  едва   не
выскочило из груди. Но я тут же, с большим облегчением догадался, что  это
- не оживший полковник. Я увидел измятый и грязный, но  все  же  добротный
костюм,  и  рубашку,  выглядывающую  из-под  разрезов  жилета,  и   жгутом
перекрученный галстук, и клинышек бороды.
     - Фу... - сказал я, - как вы меня напугали, профессор. Ну,  нельзя  ж
так внезапно, ведь я ж вас неоднократно просил. Ну -  пустите,  я  вылезу,
мне пора на работу...
     Но профессор, раскинувший руки, и не думал меня пропускать.
     - Есть принес? - спросил он гортанным клокочущим голосом.
     - Нет, - ответил я. - Извините. Сегодня забыл. Извините. Но завтра  я
принесу - обязательно...
     И я сделал попытку - отжав - приоткрыть заслоненную дверь. Потому что
внутри автомата я был - словно пойманный в клетку.
     - Нет. Не надо, - сказал профессор. - Не надо. Тебе нельзя.
     - Почему же нельзя? - спросил я как  можно  спокойнее.  Но  профессор
вдруг потерял ко мне всяческий интерес. Повернулся и  проскользнул  сквозь
изогнутую арматуру. И побрел по горячей безжизненной известковой земле.
     А дойдя до белеющих ям, неожиданно обернулся.
     - Крысы! Крысы уходят из города!.. - крикнул он.

     Профессор был где-то рядом, и я знал, что он где-то рядом, но  я  его
не видел. Прямо над нами висел продолговатый фонарь, и  сиреневый  ртутный
безжалостный  свет  его,  раздробившись   в   кустах,   испещрял   темноту
равномерными светлыми пятнами. Света вообще было слишком  много.  Очумелая
большая луна, словно вырезанная из яркого холода,  поднялась  над  домами,
обдавая предательским блеском - пустынные улицы, горб моста.  Этот  блеск,
казалось, выедал любую тень  -  без  остатка.  Твердая  земля  перед  нами
выглядела серебряной. - Мы здесь, как на ладони, -  сказала  Маргарита.  -
Нас, наверное, видно метров за  сто.  -  Сегодня  она  была  на  удивление
спокойна, деловита и собранна, как будто  готовилась  заранее.  Одета  она
была в джинсы и в тонкий зеленый бадлон. Судя  по  всему,  она  просто  не
ложилась сегодня. - Надо уходить отсюда, - сказала она. - Уходить, уходить
немедленно. - Она была права. Я ощупал ладонями землю вокруг себя и, найдя
увесистый гладкий камень, осторожно прицелившись, запустил его  в  сторону
фонаря. Камень тут же  исчез,  как  в  стоячем  болоте.  Без  последствий.
Видимо, я промахнулся. Но двумя секундами позже окривелый расширенный глаз
фонаря вдруг, как взорванный, разлетелся на  тысячи  стеклянных  осколков.
Мелкой дробью хлестнули они по кустам.  Вероятно,  кто-то  оказался  более
удачлив, чем я. Маргарита вскрикнула. - Тише,  тише,  -  сказал  я  одними
губами.  Разумеется,  она  была  права.  Но  теперь,  когда   света   было
значительно меньше и когда окружающий мир  вдруг  надвинулся  из  темноты,
стало ясно, что уходить нам особенно некуда. Сквер был узкий, прореженный,
едва  прикрытый  деревьями.  Ограничивая  его,   через   улицу,   тянулись
приземистые Торговые Ряды  -  полукруги  толстенных  арок  и  вымороченные
пространства под ними, там горела гирлянда включенных и,  видимо,  забытых
ламп, и в их синем закрашенном слабом складском освещении я  не  видел,  а
скорее  угадывал  обостренным  чутьем,  как  сшибаются,  прыгая,   быстрые
уродливые фигуры. Доносились надсадные возгласы и  металлический  лязг.  И
отчетливый мерзостный стон умирающего человека. Кажется, там шла  драка  -
на шпагах и на мечах. Я, во всяком случае, не хотел бы туда  соваться.  Но
не лучше обстояло дело и с другой стороны. Нет, с другой стороны  обстояло
нисколько не лучше. Потому что с  другой  стороны  отверзался,  как  рана,
глубокий Канал. Я его не видел, но мне почему-то казалось, что вода в  нем
- густая, горячая, черная, как смола. Собственно, уже не  вода,  а  липкая
сукровица, заменяющая собою настоящую кровь. Но дело было даже не в  этом.
Дело было в том, что на дальнем его берегу безобразно скрипели разлапистые
деревья, просто душу  выматывал  этот  скрип,  -  возвышалась  суставчатая
странная колокольня, сквозь корявые ветви сияли  жестокие  фонари,  и  там
тоже,  сшибаясь,  подпрыгивали   уродливые   фигуры.   Вероятно,   "мумии"
образовали праздничный хоровод. И  поэтому  мне  туда  тоже  -  не  сильно
хотелось. Таким образом, оставалась свободной лишь одна сторона.  Сторона,
выводящая нас прямо к дому. В прошлый раз мы по  ней  вполне  благополучно
ушли.  И  сейчас  она  выглядела  вполне  привлекательно:  наклонялись   к
булыжнику  грузные  широколиственные  тополя,  белизной  проступали  литые
трамвайные рельсы, чуть подрагивали над ними скользкие провода. Совершенно
обыденная привычная успокаивающая картина. Ничего подозрительного. Но идти
в эту сторону я почему-то не мог. И я даже не  пробовал  разобраться,  что
именно мне мешает. Я не мог, не хотел, это хлынуло, как  болезнь.  Я  лишь
высунулся из кустов, и меня тут же обдало корежащей дрожью.  Вдруг  заныл,
заскворчал, завибрировал  каждый  нерв.  Маргарита,  вцепившись  в  рукав,
умоляла: Не надо... Не надо... -  Вероятно,  она  испугалась  еще  сильнее
меня. Впрочем, я уже и сам догадывался, что - не  надо.  Ведь  оттуда,  из
этой успокоенности и тишины, убаюканной, казалось,  дремотой  беззвездного
неба, очень редко, но явственно докатывалось глухое: Хруммм!.. Хруммм!.. -
это, видимо, лапы Зверя крошили камень.  Покрываясь  испариной,  я  нырнул
обратно в кусты. И еще раз умылся отчаянным жарким страхом.
     Потому что вокруг был - скарлатинозный  насыщенный  свет.  Напряженно
пульсируя, он протекал через окна. Стекла в них  почему-то  отсутствовали.
Везде. Надувались прозрачные тюлевые занавески. Небосвод был - провалом за
пепельностью домов. А антенны  на  крышах  торчали,  как  жесткие  веники.
Раздавалось тяжелое мерное близящееся - Хруммм!..  Хруммм!..  -  Я  стоял,
словно перст, посередине комнаты. Одеяло скрутилось, подушка была на полу.
Я не помнил, когда я успел подняться. Но я твердо и ясно помнил,  что  мне
необходимо - бежать. Смертью веяло от этого скарлатинозного света. Смертью
веяло от паркета, от люстры, от стен. И  от  тикающей  испорченным  краном
обшарпанной раковины. Почему-то сегодня из крана  немного  сочилась  вода.
Было жарко и душно:  крысы  уходили  из  города.  Собирались  в  подвалах,
ощерившись щеточками усов. Лезли в  комья  и,  стиснувшись,  выползали  на
улицы. А над ними  пульсировала  тусклая  желтизна,  будто  жиром  измазав
колонны, ряды и отряды - с трехголовыми голыми чудищами во главе. Все  это
происходило совершенно бесшумно. Потому  что  бесшумно  -  когда  вытекает
душа: отойдя, истончась, растворяясь в болотных окрестностях. Было - Тьма,
Остывание, Камень, Великий Исход. Я  не  видел,  но  чувствовал  в  улицах
грозное шевеление, потому что в квартире пульсировал  тот  же  немеркнущий
свет. И все было - последнее, страшное, желтое,  как  при  болезни.  Будто
снулая рыба, лежала жена на тахте. Рот ее был открыт, а пальцы  сплетались
на горле. Вероятно, она, как ни в чем не бывало, спала. Или,  может  быть,
умерла, но я не догадывался об этом. Я нагнулся над  ней  и  попытался  ее
разбудить. Но ладони мои проходили сквозь тело, не встречая сопротивления.
И опять выплывали в скарлатиозную желтизну. Я был -  призрак.  А  призраки
нереальны. И ладони их вечно и безнадежно  пусты.  -  Хруммм!..  Хруммм!..
Хруммм!.. - тяжело раздавалось над городом. А жена вдруг спокойно сказала:
Не трогай меня... Уходи!  Уходи!  Все  равно  нам  придется  расстаться...
Посмотри на себя: ты - почти уже не человек... Я боюсь тебя... -  губы  ее
не двигались. И глаза были плотно прикрыты скорлупками век. Я был призрак,
и кровь моя медленно остывала. Вдруг  приблизилась  смежная  комната  и  -
Близнецы. Оба - спали, и - тихо, и - даже немного причмокивали.  Мои  руки
опять, без труда, проходили сквозь них. Я  кричал,  но  не  слышал  своего
охрипшего голоса. Только  старший  Близнец,  словно  бодрствуя,  громко  и
внятно сказал: Папа, слушай, ты нам всем ужасно  мешаешь.  Мы  тебя  очень
любим, но лучше бы ты ушел... - А веснушчатый  младший  Близнец  при  этом
хихикнул. И добавил противным капризным фальцетом: Пока!.. - Оба -  спали,
и спали, и даже  не  шелохнулись.  Раздавалось  тяжелое  мерное  падающее:
Хруммм!.. Хруммм!.. - Зверь очнулся  и  брел,  точно  бог,  по  пустынному
городу. У него уплотнялось  громадное  -  в  бронзовой  шерсти  -  лицо  и
чугунные толстые ноги, крошащие камень. А все тело его было - из  красного
кирпича. Каждый шаг отдавался в мозгу раскатистым эхом. Как прибой. Желтый
свет стал пронзительней и сильней. Я почувствовал, что  сдвигаются  внутрь
себя объемы квартиры. - Уходи! Не мешай нам!.. - кричали мне  Близнецы.  И
по-прежнему спали, причмокивая,  как  младенцы.  Почему-то  сама  по  себе
распахнулась наружная дверь. И надвинулась  узкая  длинная  серая  грязная
лестница. А в конце ее - пастью - открылся туманный проем. Значит, вот как
я, собственно,  здесь  оказался.  Между  прочим,  "явление"  уже  вторично
выпадает на этот район. Это, видимо, не случайно. Интересно, что по  этому
поводу думает Куриц?
     Впрочем, мне сейчас было, естественно, не до него. Я совсем уже  было
решился - перебежать опасную зону, но  как  раз  в  эту  секунду  раздался
знакомый бензиновый рев - серые, в  защитных  разводах  бронетранспортеры,
точно ящерицы, выскочили к Каналу со всех сторон  и,  мгновенно  осекшись,
замерли, проскрежетав по асфальту.  Гроздью  мертвенных  солнц  загорелись
прожектора. Сквер был залит голубоватым сиянием, проникавшим, казалось,  и
в землю - до самых корней. Было ясно, что от него нигде не укрыться. А  из
центра сияния вдруг проревел мегафон: Выходите!.. По одному!.. Стреляю без
предупреждения!.. - Все, - сказала усталая Маргарита, -  это  -  конец.  -
Где-то  тонко  заверещали,  по-видимому,  от  отчаяния.  Я   увидел,   как
схваченный прожекторами, вдруг замер чуть согнутый  силуэт.  Находился  он
именно там, куда я только что - собирался. То есть, к  счастью,  точнее  к
несчастью, но кто-то оказался проворней, чем я. Я увидел, как человек этот
в растерянности мотнулся обратно. Но обратно, до сквера,  он,  разумеется,
не добежал. Прохрипели - внахлест - сразу две автоматные очереди, наколов,
будто спицами, чью-то ненужную жизнь, и - бесформенный грубый мешок  мокро
шлепнулся на трамвайные рельсы. На какую-то долю секунды повисла  гнетущая
тишина. Вероятно, безжалостности этой демонстрации было достаточно.  -  Не
стреляйте!..  Выходим!..  -  прозвучало  сразу  несколько  голосов.  И  из
сомкнутых блещущих глянцем кустов очень робко начали подниматься люди.  Их
было гораздо больше, чем я предполагал. Словно статуи, выпрямлялись они  в
неземном освещении и стояли, как статуи - по  пояс  в  кустах.  Маргарита,
по-моему, тоже хотела выпрямиться,  но  я  быстро  схватил  ее  за  плечи,
пригнув к земле, и она, слабо дернувшись, послушно  присела:  только  губы
полоской блеснули на смуглом лице. Странная жестокая это была улыбка. - Ни
в коем случае! - шепотом сказал я. И она мне кивнула - опять  оскалившись.
Серебристая паутина растянулась у нее над головой. Я и сам не понимал,  на
что я рассчитываю. Отсидеться в кустах, разумеется,  нам  никто  не  даст.
Разумеется, уже через две минуты начнется прочесывание. Нас, скорее всего,
мимоходом пристрелят, если найдут.  Бесполезно  и  глупо  рассчитывать  на
снисхождение. При теперешней ситуации снисхождения нам  не  видать.  Но  и
сдаться, поднявшись, как все остальные, - тоже бессмысленно. В этом случае
-  сдавшись  -  мы  просто  попадем  в  Карантин.  Навсегда.  Без   затей.
Разбираться  никто  не  будет.  Есть  приказ  коменданта,  и  следует  его
выполнять. Ведь не зря же огородили на Охте громадный  участок.  Карантин,
между прочим, это - та же самая смерть. Только  более  долгая  и,  видимо,
более мучительная. Я  не  слышал  еще,  чтоб  оттуда  кому-нибудь  удалось
бежать. Капониры. Песок. Говорят, выжигают напалмом. И контрольная полоса,
говорят, шириной в километр.  Слухи  ходят  самые  невероятные.  Карантины
курирует лично генерал-лейтенант Сечко. Заместитель военного коменданта по
правопорядку. Впрочем,  что  -  заместитель,  по-существу,  он  и  есть  -
комендант. Так что вряд ли здесь можно на что-то реально надеяться.
     Я услышал, как мегафон  неожиданно  прохрипел:  Всем  стоять!..  -  А
потом:  Руки  за  голову!..  Быстро!..  Не  двигаться!..  -  Вероятно,   в
налаженном  механизме  произошел  некий  сбой.  Вдруг  ударили   выстрелы,
кажется, из пистолета. Вдалеке  ахнул  взрыв  разлетевшегося  стекла.  Два
прожектора слева внезапно  погасли.  Свет,  лежащий  вдоль  русла  Канала,
заметно  ослаб.  Я  сказал  Маргарите:  Только  спокойно!..  Видишь  сзади
ступеньки к воде? Отползаем туда... - А она мне ответила тут же: Проклятый
город!.. Слушай, ты же в Комиссии, сделай мне пропуск через  кордон...  Ты
же можешь, я знаю, я здесь больше не выдержу... Я, в конце концов, видимо,
тихо и мирно рехнусь... И тогда меня изолируют - просто как сумасшедшую...
- Разумеется, я не стал реагировать на этот горячечный бред.  Как  и  все,
она в корне неправильно представляла  себе  работу  Комиссии,  заблуждаясь
насчет нашей истинной власти и истинных прав. Очень сильно и очень глубоко
заблуждаясь. В общем, мы отползали, как  гусеницы,  через  кусты.  И,  как
гусениц, нас обволакивал жесткий шорох. К счастью, плыли в сиянии - крики,
удары, возня. И сипенье  моторов,  которое  все  заглушало.  Я  уперся  во
что-то, и  это  -  был  человек,  посмотревший  испуганно,  но  ничего  не
сказавший. Я вдруг снова почувствовал близящееся: Хруммм!.. Хруммм!.. - Но
до спуска к воде оставалось уже совсем немного. Запах ряски и тины  накрыл
меня с головой. Душный, плотный, горячий, сырой, комариный. Перемешанный с
запахом   влажных,   пряно-дурманных   цветов,   -   вероятно,   кувшинок,
раскрывшихся ближе к полуночи. На ступеньках, ведущих  к  воде,  Маргарита
слегка поднялась. Оглянулась, всмотрелась и  -  неожиданно  вскрикнула.  Я
прижал ее - вниз,  к  парапету,  стараясь  прикрыть.  -  Там-там-там!..  -
говорила она, вырываясь, - сильно морщась и тыча куда-то рукой. Зараженный
ее потрясением, я тоже всмотрелся: на гранитной площадке, которая касалась
воды,  между  комьями  тины,  мерцающими  от  гниения,  я  увидел  большой
треугольный изогнутый кожистый ласт: мокрый, жирный, блестящий, как  будто
тюлений, чуть подрагивающий на светлом своем конце, и еще  прежде,  чем  я
успел по-настоящему испугаться, ласт поднялся из тины,  свернувшись  почти
кольцом, а потом тихо  шлепнул  по  мокрым  осклизлым  ступеням  -  словно
брызги, плеснув на гранит синеватый огонь - и стоячая ряска вокруг него  -
заколыхалась.
     То есть, путь к отступлению был безнадежно закрыт. Я не знаю, что  за
чудовище облюбовало себе этот  участок  Канала  -  ряска,  тина,  кувшинки
полностью скрывали его, но, конечно, соваться туда - нечего было и думать.
Маргарита, по-моему, даже  заплакала,  уткнувшись  в  кулак.  -  Хруммм!..
Хруммм!..  Хруммм!..  -  раздавалось  уже  в  непосредственной   близости.
Кажется, никто не  слышал  этого,  кроме  меня.  Ситуация  была  абсолютно
безвыходная. Честно говоря, я тоже чуть было не заплакал в  кулак.  Потому
что вырастала передо мной - колючая проволока Карантина. Впрочем, даже  за
проволоку Карантина я, по  всей  вероятности,  не  попаду.  Представляется
удобный случай избавиться от  члена  Комиссии.  Не  воспользоваться  таким
случаем может только круглый дурак. -  Закурить  у  тебя  не  найдется?  -
неожиданно  спросила  Маргарита.  -  Очень  хочется  закурить,  ведь  -  в
последний раз... Боже мой, жизнь прошла и - ничего не осталось... Кто  мог
думать, что все закончится именно так?..  -  К  сожалению,  я  не  мог  ей
сказать ничего утешительного. Потому что действительно  все  заканчивалось
именно так. Сквозь чугунную вязь парапета я видел,  что  сквер  постепенно
пустеет.   Группа   гипсовых   статуй,   повинуясь   команде,    ушла    -
сконцентрировавшись на углу, где стояли  фургоны  -  их  раскрытые  дверцы
глотали одного за другим, а по скверу,  опять  же  как  статуи,  двинулись
цепью солдаты, автоматы - у бедер, береты, комбинезоны, ремни,  впереди  -
две овчарки, повизгивающие от возбуждения. Им до нас оставалось, наверное,
метров сто пятьдесят. Метров сто пятьдесят - две минуты прогулочным шагом.
Я почувствовал в сердце какую-то космическую тоску. Черный замерший  город
вдруг распахнулся передо мною.  Крыши,  улицы,  площади,  реки,  бульвары,
мосты. Фонари, переулки, дворы, подворотни, каналы. Я смотрел на все  это,
как будто со стороны: сквер, солдаты и два человечка на мелких ступеньках.
И  смертельная  жгучая  боль,  что  застряла  в  камнях.  Умирание   улиц,
бульваров, дворцов, площадей  и  каналов  -  фонарей,  переулков,  дворов,
подворотен, мостов. Небо - в темных провалах. Дома - из холодного пепла. И
- болотная зыбкость сырой и зовущей  земли.  Цепь  солдат  неуклонно,  как
смерть, приближалась.  И  меж  ними  и  мной  нарастала  вселенская  боль.
Маргарита, раскачиваясь, шептала что-то невнятное. Я чуть-чуть наклонился,
чтоб лучше ее рассмотреть. Вдруг взорвались до неба какие-то дикие  крики.
Треском сучьев в костре поднялась беспорядочная пальба. Я увидел, что цепь
автоматчиков мнется и пятится. И что многие падают  -  наземь,  закрывшись
руками, ничком. Потому  что  из  неба  над  сквером  вдруг  выплыло  нечто
огромное. Нечто как бы из бронзы - просвечивающей  насквозь.  От  Торговых
рядов  до  Канала  простерлись  его  очертания.  Плотный  медленный  ветер
дыханьем  прошел  по  кустам.  Сладкой  жутью   пахнуло   от   догнивающих
водорослей. Губы Зверя разжались, чтоб - что-то сказать.  И  вдруг  лопнул
асфальт - зазмеив угловатые трещины...
     Хуже всего было то, что ничего не изменилось. Это, видимо, в  природе
человека: привыкать ко всему. Ночью  была  сделана  попытка  вырваться  из
Карантина. По официальным сведениям бежало около  пятнадцати  человек.  Им
каким-то образом удалось поджечь стоящие на периферии  Карантина  казармы,
и, пока внимание всей охраны было привлечено  к  коричнево-черным  клубам,
группа выбралась за  четыре  ряда  колючей  проволоки:  был,  оказывается,
заранее сделан подкоп. Автоматика на контрольной полосе почему-то  начисто
не сработала. (Впрочем, лично я не уверен, что какая-либо  автоматика  там
вообще была). Сразу же за границей Карантина  группа  разделилась  на  две
половины. Восемь человек попытались пересечь Московский проспект, здесь их
обнаружили и быстро прижали к Обводному, двое членов группы погибли, попав
под автоматный огонь, остальные же сдались -  как  только  им  предложили.
Честно говоря, я не могу за это их осуждать. Вторая  же  группа  поступила
несколько необычно. Состояла она также примерно - из семи-восьми человек -
неожиданно двинувшихся прямо по Черным  Топям.  (То  есть,  через  болото,
лежащее за Новодевичьим монастырем). Эти Топи имели очень недобрую  славу,
потому что над ними все время качался зеленоватый  туман,  сквозь  который
лишь иногда проступали озерца - с совершенно мазутной, блестящей и  жирной
водой, окруженной скрежещущим венчиком  твердой  осоки.  Ровно  в  полночь
вставал из тумана отчетливый рык, а за ним - чрезвычайно тяжелые вздохи  и
плески. Словно плавал в трясине какой-то невидимый  бронтозавр.  Говорили,
что в этом болоте исчезло подразделение автоматчиков. Взвод, наряженный за
беглецами, отказался туда идти - несмотря на команды,  угрозы  и  льстивые
обещания. Есть, по-видимому, такое, чего боится даже "спецназ".  В  общем,
жахнули по туману тяжелыми пулеметами, да звено вертолетов проутюжило этот
район. Предполагалось, что все члены группы погибли. На другую сторону, во
всяком  случае,  не  выбрался  ни  один.  Подробности  мне  сообщила  Леля
Морошина. Я пришел на работу - мрачный, невыспавшийся и  больной.  Дело  в
том, что болото перед нашим домом все разрасталось, тухлая коричневая жижа
доходила уже до самых дверей, этой  ночью  она  неожиданно  хлынула  через
порог  в  подвалы,  произошло  замыкание  некоторых  электрических  цепей,
собственно, пожара, как такового, не было, провода отвалились и  сразу  же
перестали гореть, начавший было дымить щиток потушили довольно быстро,  но
теперь районная подстанция грозилась  отключить  весь  дом.  Это  было  бы
чрезвычайно неприятно. Где-то около месяца мы жили совсем  без  воды  -  я
ходил  на  улицу,  с  ведрами,  к  временной  разливной  колонке.  Но  без
водопровода, как выяснилось, еще можно было существовать. Без  водопровода
сейчас обходилась, наверное, половина города. А вот без электричества  все
будет гораздо сложней. Мне тогда, скорее всего, придется менять  квартиру.
То есть, сразу же потребуется какое-то временное жилье. Это значит, что  -
обращаться  в  военную   комендатуру.   Генерал-лейтенант   Харлампиев   и
генерал-лейтенант Сечко. Меня очень угнетала  необходимость  обращаться  к
генерал-лейтенанту Харлампиеву.
     В общем, в таком вялом и раздражительном настроении  я  притащился  в
горисполком и шагал, неохотно отвечая на приветствия встречных.  Или  даже
не отвечая, потому что незачем было отвечать. Одновременно я замечал,  что
встречных в этом секторе становится все меньше  и  меньше.  Наша  Комиссия
явно сходила на нет. Впрочем,  удивляться  этому  не  приходилось.  Каждые
два-три дня из ее состава кто-нибудь исчезал, и узнать о судьбе очередного
исчезнувшего не представлялось возможным. Вероятно, скоро очередь дойдет и
до меня.
     Я уже сворачивал в  тупичок,  где  немного  на  отшибе  располагались
кабинеты Экологической группы, когда с площадки, ведущей на черный ход, из
приоткрытых дверей меня осторожно окликнули. Там стояла Леля  Морошина  и,
как заведенная, подносила сигарету ко рту - не затягиваясь, пыхая  мелкими
клубочками дыма.
     - Покурим, - предложила она.
     - Покурим, - ответил я, немедленно насторожившись.  -  Только  ты  же
прекрасно знаешь, что я не курю.
     - Не имеет значения, - быстро сказала Леля. - Сделай вид,  это  -  на
пару минут.
     Чуть ли не насильно сунула мне  сигарету  и  щелкнула  зажигалкой.  А
потом спустилась до половины пролета и посмотрела  вниз.  Вероятно,  внизу
все было спокойно, потому что она поднялась обратно и  стала  вплотную  ко
мне. Губы и глаза у нее были сильно накрашены.
     - Слышал? - спросила она.
     - Слышал, - сказал я.
     - Ну так ты еще далеко не все слышал, - сказала Леля Морошина. - Трое
из этого Карантина все-таки как-то ушли. Одного из них взяли - сегодня, на
Петроградской. Вздумал, видите  ли,  навестить  семью,  дурачок...  -  Она
бросила докуренную сигарету и тут же полезла за  следующей.  Пальцы  ее  с
перламутровыми ногтями немного дрожали. - Задержание  было  неудачное:  он
мертв. Но успел перед смертью продать две последние  явки.  На  Конюшенном
переулке  и  на  Сенной.  Ты,  надеюсь,  запомнишь:  Сенная  и  Конюшенный
переулок?
     - А зачем мне это запоминать? - спросил я.
     - Низачем, - показав белоснежные зубы, сказала Леля Морошина. - Ты  -
запомни. Ты просто запомни - и все...
     И она снова бросила докуренную сигарету...
     Разговор этот не выходил у меня из головы - все то время,  которое  я
просидел за документами. Я прокатывал его в уме раз за разом и все  больше
недоумевал. Я ведь  знал,  что  Леля  Морошина  работает  на  военных.  На
военных, на безопасность, уже давно. Ведь  предостерегал  же  меня  насчет
этого Леня Куриц. А, по-моему, Куриц в подобных случаях промаха не дает. И
к тому же у них, как мне кажется, что-то было.  То  есть,  здесь  на  него
можно полагаться вдвойне. Или это - какая-нибудь рутинная тупая  проверка?
Заложили в меня информацию и смотрят - как я теперь поступлю. Неужели  они
в самом деле считают, что я побегу с доносом? Притащу его, точно собака, в
зубах? Пусть -  на  Лелю  Морошину.  Пусть  -  она  работает  на  военных.
Разумеется, никуда я с доносом не побегу. Ну их к черту.  Пусть  они,  что
хотят, то и делают.
     Я  проглядывал  сообщения,  поступившие  за  вчерашний  день.  Ничего
интересного  в  них,  как  всегда,  не  предвиделось.  За  истекшие  сутки
действительно увеличилась площадь болот. Правда,  скорость  ее  нарастания
сохранилась на прежнем уровне. Кое-где появились - пока в зачатке -  новые
очаги. Часть Васильевского острова  была  теперь  совершенно  отрезана.  К
счастью,  население  уже  покинуло  эту  часть.   Разве   что   продолжали
упорствовать  какие-нибудь  сумасшедшие.  Также  несколько  увеличилась  и
площадь   "железной   травы".   По   последним   подсчетам   примерно   на
десять-двенадцать процентов. Но особенно много  ее  прорастало  у  Тучкова
моста. Кстати, мне наконец-то прислали анализы  из  лаборатории.  Впрочем,
также ничего интересного: трава, как трава. И по минеральному  составу,  и
по биологическим  компонентам.  Доктор  Савин  предполагал,  что  это  так
называемый "мятлик луговой", просто  сильно  мутировавший  по  неизвестным
причинам. Тот же Савин ответственно заявлял,  что  генетической  опасности
нет. И что предпринимать  серьезное  _о_г_р_а_н_и_ч_е_н_и_е_  в  ближайшее
время не потребуется. Между строк я догадывался, что  именно  он  имеет  в
виду. Он имеет в виду - прямую химическую атаку. Но решение об  атаке  все
равно принимать буду не я. Вообще неизвестно, что из этой атаки получится.
То есть, все это были - текущие  мелочи,  ерунда.  Несколько  больше  меня
заинтересовали  сведения  о  насекомых.  Энтомолог  Сипян  утверждал,  что
насекомых в городе больше нет. Что они либо вымерли, либо  мигрировали  за
его пределы. Проводились отчетливые параллели с недавней миграцией крыс. И
с замеченным ранее сокращением  городских  популяций  пернатых.  Энтомолог
Сипян, между прочим, доводил свою мысль до конца, - заявляя, что в  городе
вымирает, по-видимому, все живое. Разумеется, обсуждался и  предполагаемый
механизм. Что-то очень  такое,  связанное  с  геопатогенными  излучениями.
Допускалось, что прямо под городом расположен мощнейший излучающий  центр,
чрезвычайно активно  воздействующий  на  самые  различные  организмы  и  -
наверное, образовавшийся в результате подвижек земной коры.
     Таким образом, это была очередная гипотеза. С некоторым отвращением я
перебросил  папку  на  соседний  стол.  Честно  говоря,   сногсшибательные
гипотезы  мне  уже  надоели.  Был   в   сегодняшней   почте   и   какой-то
доисторический документ. Ну, конечно, не сам документ, а  весьма  небрежно
сделанный ксерокс. Я с трудом продирался сквозь  вязь  устаревшего  языка.
Речь там шла, по всей видимости, об основании города. Дескать, место,  где
он был заложен, проклято во веки веков. Потому что здесь обитает  свирепое
Земляное Чудовище. А живет оно, дескать, непосредственно  в  толще  земли.
Находясь сотни лет, вероятно,  в  состоянии  летаргии.  И  поэтому  жители
города не подозревают о нем. Но по нашим грехам оно иногда - пробуждается.
Начинаются  -  голод,  трясение  камня  и  мор.  Смертным  зноем   пылают,
естественно, сферы небесные... Автором этого документа был некий Лука.  По
фамилии - Вепорь (а может быть, не по фамилии, а по прозвищу). И насколько
я понял, это - восемнадцатый век. Впрочем, имя  будило  во  мне  некоторые
воспоминания. Ну конечно, Лука! Лука  по  прозвищу  Вепорь!  Этот  ксерокс
когда-то заказывал Куриц. И  потом  при  контакте  -  уже  из  подполья  -
напоминал. Я еще раз прочел документ, но уже - внимательнее. И еще раз  не
понял, какой из него может быть толк. Ну и что? Ну - пророчество. Мало  ли
было пророчеств? Если надо, то я раскопаю их штук пятьдесят. Да,  конечно,
присутствуют  определенные  совпадения.  Например,   собирательный   образ
какого-то страшного существа. Морду Зверя я видел собственными глазами. Но
ведь - паника, кризис, экстремум, несчастье, разлом. В этих случаях всегда
проявляются массовые галлюцинации. Совершенно неясно, зачем  нужен  Курицу
данный текст.
     Некоторое время я колебался, потому  что  рисковать  не  хотелось.  И
особенно не хотелось рисковать по таким пустякам. Тем не менее, я подыскал
у себя несколько машинописных страничек - по формату  примерно  таких  же,
как  упомянутый  документ   -   и   проставил   на   них   соответствующий
регистрационный   номер,   попытавшись   скопировать   росчерк   дежурного
секретаря.  Получилось  не  так,  чтобы  уж  очень  похоже.  Но  я  сильно
рассчитывал, что почту сегодня не будут сверять. А в дальнейшем  этот  мой
подлог утонет в бумагах.
     Ксерокс с пророчествами Луки я спрятал в портфель и уже закрывал его,
собираясь тихонечко смыться, когда в дверь моей комнаты  кто-то  отрывисто
постучал и немедленно вслед за этим она распахнулась.
     И в проеме возникла сухая подтянутая фигура генерала Сечко.
     - Вот и все, - обреченно подумал я, поднимаясь.
     Но буквально в следующую секунду с обжигающей радостью понял,  что  -
нет, не все. Если бы меня хотели арестовать, то  вряд  ли  бы  заместитель
военного коменданта явился лично.
     - Здравия желаю, товарищ генерал! - гаркнул я.
     Так, что, кажется, даже посыпалась с потолка побелка.
     - Что вы, что вы, Николай Александрович, - сказал генерал Сечко. -  Я
ведь - так заглянул, по-товарищески, неофициально.
     Он, по-моему, был не совсем  уверен  в  себе.  Показал  мне  небрежно
рукой, что, мол - сидите,  сидите.  Как-то  очень  по-старчески,  медленно
прошаркал к окну и, взирая на хлам, громоздящийся в хозяйственном  дворике
- но не видя его, побарабанил пальцами по стеклу.
     Мне вдруг стало ужасно тревожно, что он - такой неуверенный.
     - Что-нибудь случилось? - негромко спросил я.
     Генерал Сечко, не оборачиваясь, пожал плечами.
     - Шла гроза, Николай Александрович,  -  нехотя  вымолвил  он.  -  Вы,
наверное, помните грозу в начале июня? Шла, по-видимому, точно  такая  же,
но нам удалось рассеять ее. Если только она  рассеялась  действительно  от
наших усилий. Я ведь, Николай Александрович, не метеоролог, не специалист.
Мне, к несчастью, приходится верить тому, что докладывают... - Он  поскреб
плоским ногтем какую-то точечку на стекле, а затем  повернулся  и  сел  на
выпирающую батарею. - Николай Александрович, у меня  к  вам  имеется  один
вопрос. Только я умоляю вас: отвечайте без экивоков. Этот город  погибнет?
Скажите: да или нет?
     Я сказал осторожно:
     - Информация, которая к нам поступает...
     Но лицо генерала вдруг сморщилось, точно изюм.  И  он  стукнул  сухим
кулачком по трубе батареи.
     - Я вас спрашиваю не об этом! А - "да" или "нет"?!..
     - Да! - ответил я без каких-либо колебаний. Потому  что  он  все-таки
вывел меня из себя. И я выкрикнул то, что скопилось  внутри  за  последнее
время. - Да! Погибнет! И скоро! Его не спасти!..
     И, слегка ошалев, вдруг увидел, что генерал Сечко согласно кивает.
     - Вот и я так считаю - в отличие от всех остальных. Как и  вы,  я  не
знаю, что именно здесь происходит.  Впрочем,  этого,  наверное,  не  знает
никто. Но пытаться спасти - это значит затягивать мучительную агонию...
     Он щелчком сбил пушинку  с  мундира  и  замолчал.  Он  был  -  серый,
уставший, больной, постаревший, бессильный. Не сотрудник  госбезопасности,
а - пожилой человек, измочаленный жизнью, работой и прочими тяготами.
     Я спросил:
     - Извините, а что думает президент?
     Генерал-лейтенант  почему-то   нехорошо   оживился.   И   с   тяжелой
насмешливостью посмотрел на меня.
     - Президент? Президент, как всегда, озабочен лишь благом народа. -  А
поскольку увидел, что до меня не доходит подтекст, то добавил все с той же
тяжелой разящей насмешливостью, от которой у меня мурашки пошли по  спине.
- Город, знаете ли, какой-то очень уж беспокойный. Есть в нем, знаете  ли,
какой-то этакий дух... Город трех революций,  ну  и  -  тому  подобное.  А
детали, я думаю, вам объяснять ни  к  чему...  В  общем,  принимаются  все
необходимые меры...
     Генерал-лейтенант Сечко опять замолчал и уставился на  заколотившуюся
телефонную трубку, но когда я машинально  потянулся,  чтоб  снять  ее,  он
сипящим командным голосом каркнул:
     - Не трогать!
     И ладонь моя, вздрогнув, застыла на полпути.  Жало  смерти  коснулось
меня в этом голосе.
     На секунду.
     - Не трогать! - повторил генерал Сечко.
     Я сейчас же услышал беспорядочные  тупые  выстрелы.  Надвигались  они
стремительно, как волна.  И  вдруг  мощный  фугасный  удар  поколебал  все
здание. Заскрипела, качаясь, пластмассовая люстра на потолке. Разорвалось,
по-видимому, где-то неподалеку. Быстро, точно беснуясь, засепетил пулемет.
Расплескались истошные  крики  во  внутреннем  дворике.  И  вторично,  как
сумасшедший, задребезжал телефон. И опять генерал-лейтенант Сечко приказал
мне:
     - Не трогать!..
     Он уже оказался у двери,  распластанный  по  стене,  стоя  так,  чтоб
остаться укрытым, если в комнату кто-то  ворвется,  и  в  руке  его,  тоже
прижатой, чернел пистолет.
     Он цедил сквозь мышиные зубы:
     - Не понимаю... Почему раньше срока? Это - боевики... Подготовка едва
началась. Значит - дезинформация... - И вдруг колко, пронзительно,  больно
воткнул в меня иглы зрачков. - "Время икс"! На кого вы работаете,  Николай
Александрович?..
     Жуть внезапной догадки, как молния, поразила меня:
     - То есть, все-таки автомат на стройплощадке прослушивается?
     - Ну а вы как хотели бы? - сказал генерал Сечко. Передернул затвор  и
ослабил  натянутость  галстука.  -  Ладно.  К  черту.   Забудьте.   Пустой
разговор... Я вам верю. Вас  просто  используют  втемную.  -  Он  прильнул
жестким ухом к облупленному косяку. - Но - везет! Взрыв слыхали? Это  -  у
меня в кабинете... Задержись я  еще  хотя  бы  на  пятнадцать  минут...  -
Неожиданно он просиял страшноватой счастливой улыбкой. - Как  ни  странно,
но очень хочется жить... - И  внезапно  рванул  на  себя  ручку  двери.  -
Выходим!..
     В коридоре была оглушающая пустота.  Окна,  стены,  линолеум,  стекла
табличек. Пахло дымом, и страхом, и, кажется, чем-то  еще.  И  катился  по
лестницам - вверх или вниз - бурный топот.
     А у входа в столовую комочком  лежал  человек.  Я  узнал  его:  Костя
Плужников, из Третьего сектора.  Он  был  бледен,  как  мел,  и  колени  -
подтянуты к  животу,  а  сквозь  скрюченность  пальцев  текла  красноватая
жидкость. И он тихо постанывал: Больно... Ребята... За что?..
     Вдруг вокруг стало  тесно  от  множества  возбужденных  военных.  Все
кричали,  толкались  -  докладывая  генералу  Сечко.  А  один  из  майоров
почему-то  непрерывно  сморкался.  И   какие-то   парни   в   комбинезонах
раскинулись на полу.
     Как я понял, налет был отбит и - довольно успешно.
     Я сказал:
     - Костя, Костя, не надо, не умирай...  Подожди,  будет  врач,  сейчас
тебя перевяжут... Я прошу тебя, Костя, немножечко потерпи...
     Но зрачки у него медленно заворачивались под веки.  И  разглаживалось
только что наморщиненное лицо.
     Генерал-лейтенант помахал мне рукой:
     -  Николай  Александрович!..  Где  вы  там,  не   задерживайтесь   по
пустякам... -  И  вдруг  крикнул  визгливым  фальцетом.  -  Вы  что  -  не
слышите?!..

     При налете погибли четверо террористов, и еще один, тяжело  раненный,
скончался  по  дороге  в   больницу.   Также   погибли   двое   работников
горисполкома. Из  военной  охраны  никто  не  пострадал.  Было  следствие.
Кажется, кого-то арестовали. Впрочем,  толком  я,  разумеется,  ничего  не
знал. К счастью, следствие меня практически не затронуло. Лишь  через  два
дня я обнаружил у себя в почтовом ящике сложенный вчетверо узкий  бумажный
листочек, на котором синим карандашом было  написано  одно  только  слово:
"Предатель". Листочек я скомкал и выбросил. Помнится, я тогда не испытывал
ничего, кроме вялого раздражения. Я  не  то,  чтобы  не  верил  в  угрозы,
исходящие откуда-то из путаницы конспиративных квартир - в  угрозы  я  как
раз верил - но, по-видимому, наступило определенное пресыщение. Опасностей
в моей жизни было слишком много, и сознание попросту уже не реагировало на
них. А к тому же именно в эти  дни  начались  события,  которые  заслонили
собою все остальное. Позже они были названы "Эвакуацией". Я  довольно-таки
хорошо помню это время.
     Кажется, это была середина недели,  четверг.  Я  каким-то  непонятным
образом оказался на  Невском  проспекте.  Помнится,  у  меня  обнаружилось
несколько свободных часов: я потерянно  плелся  вдоль  арок  Гостиного  по
направлению к Адмиралтейству. День был душный, парной - скучный  солнечный
день. Небо было затянуто зыбкой  облачной  дымкой.  Загорелись  склады  на
Обводном, но тогда я еще об этом не знал. Правда, запах горелого  ощущался
в воздухе достаточно сильно. И на стеклах витрин нарастала слоистая  пыль.
Всюду валялся затоптанный  мелкий  мусор,  бумажки.  Людей  было  мало.  Я
прямо-таки  поражался,  насколько  мало  людей.   Вероятно,   многие   уже
перебрались в новостройки. Потому что эпидемия  захватывала  прежде  всего
исторический центр. (Если только эпидемия и в самом деле существовала). Но
во всяком случае было ясно, что центр обречен.  И  поэтому  жители  старых
районов пытались выехать - всеми правдами и неправдами.
     Я прошел мимо здания Думы, двери которой  были  почему-то  заколочены
досками, пересек пустынный жаркий проспект, где  по  глади  асфальта  едва
тащился одинокий троллейбус, и уже приближался к громадине Главного штаба,
когда непосредственно над моей головой вдруг раздался тяжелый  томительный
взрыв. То есть, было даже не так. Сначала раздался вой, как от налетающего
снаряда, а потом уже - собственно взрыв -  по-моему,  на  уровне  третьего
этажа - вспухло облако, из которого посыпались обломки дерева и кирпича. В
такие секунды практически не соображаешь. Я и сам не понял, как оказался в
ближайшей парадной. Там уже находились несколько человек. А  один  из  них
неожиданно сказал мне:
     - Здравствуйте...
     - Здравствуйте, - машинально ответил я.
     Видимо, это был кто-то из коллег по работе. В  полумраке  парадной  я
его  не  разглядел.  Тем  более,  что  в  эту   секунду   опять   раздался
душераздирающий  гнусный  вой,  и  другой  снаряд  разорвался,   как   мне
показалось, прямо в парадной. Заволокло темным дымом. С грохотом обрушился
лестничный пролет. Меня отшвырнуло куда-то в неизвестность. Рот,  глаза  -
были залеплены сухой известкой. Ноги  мои  были  чем-то  придавлены.  Я  с
трудом, как из теста, вытащил их. Ничего не было видно. Где-то  непрерывно
стонали. На другом краю Земли плакала женщина: Сережа!.. Сережа!.. - голос
был безнадежный, срывающийся. Я вдруг вспомнил табличку, висящую на  доме:
"Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна"! Значит, это
- по-видимому, артобстрел. Правда, непонятно - кто и в кого стреляет.
     Кое-как, раскачиваясь, словно контуженный, я сел.  Голова  кружилась,
руки не находили опоры. Дым рассеивался, в парадной забрезжил свет. Кто-то
быстро и жестко сдавил мне безвольные плечи:
     - Осторожнее, у вас, по-моему, кровь на  лице...  Нет,  не  надо,  не
трогайте, кажется, ничего серьезного... Передвиньтесь, попробуйте -  сюда,
к стене... Сделайте пару глубоких вдохов, вам будет легче...
     Мне действительно становилось немного легче. Я  уже  начал  различать
какие-то   смутные    очертания.    Клинышек    острой    бородки    вдруг
сконцентрировался из  теней,  а  затем  проступили  -  рубашка,  пиджак  и
галстук. И костистая гибкая плеть помогающей мне руки.  Я  сообразил,  что
рукава у пиджака - оторваны. Потому что  согнулась  во  мраке  -  змеей  -
стеариновая желтизна.
     Я спросил:
     - Я долго был без сознания?
     - С полчаса или около этого, - ответил невидимый  мне  человек.  -  К
сожалению, мои часы куда-то исчезли. Но я думаю,  что  -  не  больше,  чем
полчаса. Завалило нас, между  прочим,  довольно  серьезно.  У  меня  такое
ощущение, что рухнуло  сразу  несколько  этажей.  Просто  чудо  -  что  не
раздавило в лепешку. Вероятно, спасла арматура: лестница встала горбом. Но
она, как мне кажется, тоже - едва удерживает. Хорошо еще, что  сохранилась
какая-то  щель.  Все  же  -  доступ  для  света,  для  воздуха,  вам   это
требуется... - Человек осторожно, но сильно повлек меня куда-то  назад.  -
Ну? Получше?  Вы  можете  передвигаться?..  Передвиньтесь,  мне  очень  не
нравится кровля над головой...
     Мы переползли через громадную кучу штукатурки,  насыпавшейся  сверху,
из нее, точно зубы,  высовывались  обломки  дерева  и  кирпича,  и  торчал
испачканный известью грубый тупой ботинок, лишь опершись, я понял, что это
- чья-то нога, и - упал, потому что рука у  меня  подломилась.  -  Ничего,
ничего... - бормотал помогающий мне  человек.  -  Этот  -  мертв.  Ничего,
ничего. Вы - привыкнете... - Напрягаясь, кряхтя от  усилий,  он  приподнял
меня и, как куклу из тряпок, перевалил на другую сторону -  оттащив  после
этого и вновь прислонив к стене. -  Ничего,  ничего.  Могло  быть  гораздо
хуже... - Я услышал протяжный замедленный мощный  вздох:  перекрытия  там,
где мы только что находились, осели. - Ну, вот видите, - задыхаясь, сказал
человек. - Все же я научился немного чувствовать землю... Камень,  дерево,
глина,  песок,  чернозем...  А  у  вас  этот  внутренний  голос   еще   не
прорезался?.. - Человек осторожно добавил. - Вы, кажется,  узнали  меня?..
Если честно признаться, то я никак не рассчитывал... Впрочем, может  быть,
это - есть знак потаенной судьбы?.. Вам дается  возможность  увидеть  иную
цивилизацию... Вы, наверное, слышите звон  Вечных  Колоколов?..  Здесь  не
нужен рассудок, здесь надо - просто довериться...  Камень-бог,  мать-сырая
земля... Или все-таки будете ждать превращения  в  "мумию"?..  Говорю  вам
опять: этот мир уже обречен...  Мы  должны  породниться  с  землей  -  как
основой всей сущности...
     Я  и  в  самом  деле  слышал  негромкий  подземный  гул.  Отдаленный,
неровный, как будто накатывающийся волнами. При известном воображении  его
можно было принять за тревогу колоколов. Но  одновременно  я  слышал,  как
всхлипывает неподалеку какая-то женщина. Тихо всхлипывает,  успокаивается,
кашляет в темноту. Вероятно, та  самая,  что  при  начале  обстрела  звала
Сережу. И еще я услышал противный скрежещущий долгий  звук,  словно  когти
голодного зверя царапали камень. Лезут крысы? Но  крысы  из  города  давно
ушли. Я подумал, что надо бы тщательно осмотреть все завалы. Вдруг удастся
найти и расширить какой-нибудь ход. Вряд ли можно рассчитывать на то,  что
нас откопают.  Если  город  обстреливается,  то  аварийщикам  не  до  нас.
Представляю, какая сейчас царит паника среди военных. Это что же -  мятеж,
революция,  переворот?  Или,  может  быть,  снова  -  образовался  "прорыв
истории"? Ретроспекция, кстати,  не  лучше,  чем  переворот.  До  сих  пор
неизвестны законы, по которым она развивается. Между прочим,  "прорывы"  -
все чаще и все сильней.  Куриц  как-то  сказал,  что  именно  история  нас
погубит. Вряд ли части "спецназа"  сумеют  ограничить  ее.  Это  значит  -
появятся сотни и тысячи новых "мумий".
     - Ну так что? - поинтересовался сидящий рядом со мной человек.
     - Перестаньте, профессор, - сказал я, с досадой  поморщившись.  -  Ну
какая, к чертям собачьим, цивилизация под землей? Странно слышать  от  вас
подобные рассуждения. Вы же - физик, ученый, образованный человек. И вдруг
- явно невежественная секта "подземников".  Это  правда,  что  вы,  живые,
лежите в гробах? Черт возьми, я и в  бога-то  никогда  не  верил!  Неужели
теперь я поверю в какую-то чушь?..
     - Как хотите. А я ухожу, - сказал профессор. - Чушь  -  не  чушь,  но
возлюбит нас - только земля. А вы в детстве не пробовали  -  жевать  сырую
землю? Этот - сладкий, этот - необыкновенный вкус! - Он легко и  бесшумно,
как черное привидение, выпрямился.  Впрочем,  ровно  настолько,  насколько
позволил свисающий свод. Я заметил, что ребра  камней  проступают  немного
отчетливей. То ли света прибавилось, то ли привыкли глаза.
     - Вы не слушайте этого старика, - неожиданно сказала  женщина.  Очень
громко сказала. Спокойно сказала. Как врач. - Он, по-моему, сумасшедший, я
давно за ним наблюдаю. Если  можете,  то  просто  не  отвечайте  ему.  Нас
спасут, к нам пробьются, вы слышите: уже пробиваются...
     И едва различимой рукой она указала на щель.  Звук  скребущих  когтей
действительно быстро усиливался. И вдруг стало понятно, что  это  работает
бур. Приближался он к нам буквально с каждой секундой,  -  заглушая  собою
гудение колоколов. Пласт запекшегося кирпича дрогнул, треснул и вывалился.
Из пролома посыпались - крошка, удары кирки. Пересек темноту ослепительный
высверк фонарика. А за ним сквозь изломанность дранки просунулась голова -
защищенная чем-то вроде мотоциклетного шлема.
     И спросили, присматриваясь:
     - Есть кто живой?..
     - Мы - живые, - спокойно ответила женщина. - Нас здесь трое осталось,
четвертый - погиб...
     - Лично я наблюдаю двоих, - отметил спасатель. И, втянувшись  обратно
в пролом, деловито  сказал.  -  Живы  -  двое.  Габура,  давай  веревки...
Подстрахуем, им тут придется ползти...
     Я напрягся,  почувствовав  что-то  неладное.  И  при  свете  фонарика
впервые увидел завал:  глыбы,  доски,  железо  в  прогнувшейся  кровле.  И
спокойную бледную женщину, выпрямленную,  как  кол.  Перед  ней  почему-то
лежала на камне раскрытая книга. А глаза ее были расширены - в пол-лица.
     - Да, - сказала она. - Да. Нас только двое.
     И тогда я бессильно  и  тупо  осел  на  кирпичную  пыль.  Потому  что
профессора в лестничном закутке действительно не было...
     Дома  меня  ожидал  неприятный   сюрприз.   Когда   я,   измочаленный
пребыванием  под  завалом,  с  невообразимо   разбухшей,   разламывающейся
головой, с ощущением, что  меня  как  будто  пропустили  через  мясорубку,
еле-еле поднялся по грязной лестнице  и  после  обычных  предосторожностей
отпер дверь, то в  прихожую  немедленно  выскочили  Близнецы  и,  прищурив
глаза,  синхронно  прижав  указательные  пальцы   к   губам,   чрезвычайно
таинственно и предостерегающе прошипели: Ш... ш... ш...  -  Выглядели  они
далеко не лучшим образом: оба - в пятнах, похожих на розовые  лишаи,  и  в
расчесах  на  серых  бескровных  с  набрякшими   венами   лицах.   Видимо,
сказывалось отсутствие  нормальной  еды.  Вообще  -  обстановка,  болотные
испарения.
     - Что случилось? - нерадостно спросил я. Меньше  всего  мне  хотелось
сейчас в чем-нибудь разбираться.
     Близнецы от усердия надули щеки - чтоб объяснить.  Но  объяснить  они
ничего не успели. Потому  что  жена  затолкала  их  обратно  в  комнату  и
прикрыла дверь. А затем показала мне подбородком в сторону кухни.
     - Тебя там ждут, - сказала она. - Извини, но я просто не  знала,  что
делать...
     В кухне раздавалось какое-то странное хрюканье. Я прошел  туда,  и  у
меня подкосились колени. За столом, уставленным  всеми  нашими  припасами,
раскорячившись, словно глубоководный  краб,  пожирая  холодную  вермишель,
приготовленную мне на вечер, наклоняясь и чавкая, сидел Леня Куриц.
     Он приветственно помахал мне вилкой с  наколотым  куском  колбасы  и,
прожевывая, дико таращась, промычал  из  горла  что-то  нечленораздельное.
Щеки его чернели небритостью, был заклеен исцарапанный лоб, и рубашка была
изжеванная, по-моему, сшитая из занавески. А на хлебнице рядом с горбушкои
батона лежал пистолет - вместо  масла  в  масленке  желтели  две  запасные
обоймы.
     - Ты с ума сошел, - растерянно сказал я. - Здесь же  _с_м_о_т_р_я_т_.
Тебе тут нельзя показываться...
     Сделав страшное усилие, Куриц проглотил ту массу, которая скопилась у
него во рту, и, причмокнув от наслаждения, понюхал колбасную прелость.
     - Не волнуйся, - все так же нечленораздельно ответил он. - Слежки  не
было, я тысячу раз проверялся. А в твою парадную я вообще  не  заходил.  Я
прошел чердаками с Садовой и спустился по лестнице.
     И он впился зубами в несчастный кусок колбасы.
     В общем, здесь все было  предельно  ясно.  Куриц  быстро  подмел  всю
оставшуюся вермишель и, дрожа, словно хищник, накинулся на чай с сухарями.
Сахара он себе положил ложек пять или шесть.  И  прихлебывал  -  щурясь  и
цыкая от удовольствия. Я пока очень путано рассказывал ему - то, что знал.
Про налет, и про  явки,  и  про  Лелю  Морошину.  Про  записку  со  словом
"предатель",  которую  я  получил.  Но  он   слушал   меня   до   обидного
невнимательно. Лишь единожды, оторвавшись от кружки, невнятно переспросил:
     - Значит, обе квартиры? И на Сенной, и в Конюшенном?.. Ну - Морошина!
Этого  ей  не  простят...  А  ведь  я  собирался  как  раз  на  Конюшенный
переулок...
     И опять захрустел сухарями, точно хомяк. Как болезнь, ощущалась в нем
застарелая напряженность. Он, казалось, все время был собран и был начеку.
И прислушивался и поглядывал в  сторону  пистолета.  Вероятно,  готовый  в
любую секунду - схватить его и стрелять. Говорил  он  короткими,  рваными,
злыми,  горячими  фразами.  Будто  семечки,   выплевывая   их   изо   рта.
Разобраться, в чем дело, мне было довольно трудно. Или я от контузии  пока
еще плохо соображал. В дополнение ко всему, он непрерывно ругался -  через
каждое слово вставляя: Трам-тарарам!.. - Я  давно  уже  не  слышал  такого
отборного мата. Интересно, что раньше Куриц не ругался -  совсем.  Тем  не
менее,  что-то  начало  слегка  проясняться.  А  когда   прояснилось,   то
прямо-таки ошеломило меня:
     - Погоди! Значит, в Карантин тебя сдали свои же?!.. Ты -  из  группы,
которая бежала на днях?!..
     - Ну их, трам-тарарам!.. - сказал  Леня  Куриц.  -  Страх,  подполье,
террор, самомнение, власть... Деньги, женщины, трам-тарарам, перегрызлись,
как падлы!.. Слышал, может быть, про такую контору: "Гермес"?.. - Он допил
третью чашку и поставил ее - со стуком. - В общем, если не  против,  то  я
поживу у тебя пару дней... Извини, но  мне  просто  необходимо  где-нибудь
отсидеться... В крайнем  случае,  как-нибудь  перекантуюсь  на  чердаке...
Правда, именно чердаки сейчас усиленно проверяют... - И пощелкал  немытыми
длинными пальцами.
     - Давай, давай!..
     Я сходил и принес ему ксерокс исторического  документа.  Я  не  знаю,
зачем он был нужен, но Куриц -  вцепился  в  него.  Щупал,  вчитывался  и,
кажется, даже обнюхивал. Повернулся к окну и посмотрел бумагу на свет. Что
он думал там обнаружить - ведь это был ксерокс?
     - Так-так-так... - суетясь, приговаривал он. - Это - ясно,  и  это  -
мне тоже понятно... "Зверь", "проклятие", в общем, пока - мишура...  Между
прочим, тебе было б лучше - убраться из города... Чтоб - не быть на  виду,
ты же - "предатель"  для  них...  Или  тихо  сменить  местожительство,  по
крайней мере...  Так-так-так,  значит,  "Угорь"  и,  значит,  "со  скудних
времен"...  "Лупоглазех,  пузатех,  во  пятнох,  сы  задней  плавницей"...
"Пробудиша, и ркоша, и мнози развяша его"... "И стонаша, и свет загорашася
нечеловеций"... - Он пристукнул по тексту. - А где же вторая  часть?  -  И
уставился на меня, словно следователь на обвиняемого.
     - Какая вторая часть? - удивился я. -  Я  принес  тебе  то,  что  мне
выдали по заказу...
     - Вот же, вот же! - Куриц потыкал в подколотый  бланк.  -  Вот!  Тебе
здесь отметили, что это - первая половина!.. А вторая находится в ЦГАОР  и
нужен другой заказ... Что же ты, до сих пор не умеешь читать  библиотечные
шифры?..  -  Он  был  искренне,  до  глубины  души  возмущен.  -  Чем  ты,
трам-тарарам, занимался в своем институте?!..
     В это время, как бешеный, зазвонил телефон. Разрываясь от нетерпения.
Я поперхнулся. Потому что телефон не работал уже несколько дней. И  сейчас
же возникла встревоженная жена из комнаты.
     Я махнул ей рукой, чтоб хотя бы не лезла  она.  И  прикрыв  дверь  на
кухню, сорвал раскаленную трубку.
     -  Николай  Александрович?  -  бодро  сказал  генерал  Сечко.   -   Я
приветствую вас, Николай Александрович... Говорят, вы сегодня  попали  под
артобстрел?.. Все в порядке? Надеюсь, серьезно  не  пострадали?..  Николай
Александрович, а у меня к вам - опять вопрос... Дело  в  том,  что  у  вас
находится ваш приятель... Вы, наверное, с ним беседуете, пьете чай?.. Ради
бога, пожалуйста, не торопитесь... Но когда вы закончите все ваши  дела  -
пусть он выйдет - спокойно, один - на улицу... И, конечно,  чтоб  не  было
никакой _м_а_я_т_ы_... Я прошу  вас,  скажите  ему:  не  надо...  Вы  -  в
квартире, там все-таки - двое детей...
     Вслед за этим в наушнике наступило  молчание.  Не  было  слышно  даже
обычных телефонных гудков. Мой аппарат, по-видимому, вновь отключили.
     Я вернулся на кухню и очень медленно сел. Я  не  знал,  как  об  этом
сказать Лене Курицу. Но, наверное, у меня все было написано на лице -  так
как Куриц устало и понимающе ухмыльнулся.
     - Ну? - сказал он. - По-видимому, это за мной? Я,  признаться,  когда
позвонили, то так и подумал.  -  Он  лениво  поднялся  и  сунул  в  карман
пистолет. - Вероятно, они попросили, чтоб  я  покинул  квартиру?  Да,  как
водится, наша госбезопасность на высоте... Не расстраивайся чересчур,  это
следовало предвидеть...
     - Я попробую что-нибудь сделать, - неуверенно сказал я. - Я, в  конце
концов, остаюсь еще членом Комиссии...
     Но в ответ Леня Куриц - лишь подмигнул.
     - Не валяй дурака! Что ты можешь?  И  кто  тебя  будет  слушать?..  -
Звякнув толстой цепочкой, он отпер замок. И  в  дверях,  чуть  запнувшись,
по-видимому, на прощание обернулся. - Вообще, у меня  такое  предчувствие,
что мы увидимся в ближайшие дни. Правда, трудно сказать:  хорошо  это  или
плохо... - И он снова - в какой-то решимости - подмигнул.
     И вошедший в пазы язычок замка оглушительно щелкнул...

     Первый "чемодан" ударил  на  углу  Садовой  и  улицы  Мясникова,  он,
по-видимому, угодил в стык,  под  выступы  тротуара:  вспучился  громадный
асфальтово-земляной разрыв, будто жесткой  метелкой  выскребло  остекление
противоположного  дома,  ярко-красный  обтертый  "жигуль",   притулившийся
неподалеку от перекрестка, перевернулся, из облепленного грязью днища  его
заструился кудрявый дым, и пустая  лакированная  коробка  вдруг  вспыхнула
бензиновым пламенем.
     Что-то взвизгнувшее пронеслось у меня над головой.
     - Ложи-ись!.. - закричал я.
     А поскольку жена, прижимая к себе  обоих  Близнецов,  как  испуганная
гусыня, лишь оглядывалась и переминалась, то я силой  повалил  на  пыльный
асфальт всех троих  и  держал  их,  придавливая,  чтобы  они  не  вздумали
подниматься. К счастью, болото сюда не доходило. Лежать было можно.  Место
взрыва частично огородил застрявший трамвай. Больше всего  я  боялся,  что
нас растопчут. И поэтому непрерывно повторял: Ложись!.. Ложи-ись!.. -  Но,
по-моему, на меня никто не обращал внимания. Гомон стоял в липком воздухе.
Царила жуткая паника. Люди сталкивались - не зная,  куда  бежать.  Рослая,
спортивного вида девица, будто ящерица вынырнувшая из-под ног, очень резко
приподнялась на локтях и нехорошим тоном сказала:
     - Мужик, пропусти...
     Глаза у нее были совершенно безумные. Лоб -  наморщен.  В  это  время
ударил второй "чемодан". И попал, по всей вероятности,  в  самую  середину
Канала, потому что раздался тяжелый и  смачный  чавк,  а  затем  наступила
тишина - протяженностью, как мне показалось, не меньше  жизни  -  заложило

девицы, замершие на полуслове, вероятно, протикало в диком томлении секунд
двадцать пять, и только после этого разразился еще  один  мощный  чавк,  и
сырые ошметки тины застучали по кочкам.
     - Бежим!.. - выдохнул я.
     Жена по-прежнему ничего не соображала. Я силком, точно ватную  куклу,
поставил ее и, подхватив немного заторможенных Близнецов,  будто  трактор,
попер их по направлению к перекрестку. Двигаться было чрезвычайно  тяжело,
мешали  тела,  лежащие  в  разнообразных  позах,   кое-кто   уже   начинал
шевелиться, но я надеялся, что нам все-таки удастся проскочить. Мельком  я
оглянулся на окна нашей квартиры. Все три окна  были  распахнуты  -  тихий
ленивый ветер шевелил занавески, а за тюлевой невесомостью их  угадывалась
некая чернота. И в этой черноте из динамика  невыключенного  репродуктора,
словно заколачивая в сознание тупые длинные гвозди, мерно и безостановочно
стучал метроном.
     У меня  защемило  сердце.  Потому  что  мне  не  хотелось  -  уходить
навсегда.
     - Где рюкзак с теплыми вещами? - спросила очнувшаяся жена.
     Я даже вздрогнул. Рюкзака, разумеется, не было. Я, наверное,  сбросил
его,  когда   начался   обстрел.   Да,   конечно,   шевельнулись   смутные
воспоминания, как я, низко присев, отдираю с себя неудобные  узкие  лямки.
Значит, рюкзак пропал. Возвращаться за ним не  имело  никакого  смысла.  Я
догадывался, что обстрел ведется по площадям, то есть, ровно  и  методично
накрывается район за районом. Два  снаряда,  упавших  поблизости  друг  от
друга, это - предел. Надо было воспользоваться образовавшейся паузой.
     - Быстрее, быстрее! - сказал я.
     Пока все лежат, я  намеревался  пересечь  пробку,  образовавшуюся  на
перекрестке.  Я  не  видел,  что  именно  там  происходило,  но  я   видел
беспорядочное обширное  скопление  машин  и  людей,  и  какие-то  странные
нахохлившиеся фигуры в плащах - маячащие надо всеми.
     Времени у нас совсем не было. Если верить слухам, то  немецкие  танки
уже прорвали последний рубеж - выйдя клиньями куда-то к  больнице  Фореля.
Продовольственный склад за Обводным каналом продолжал гореть.  Были  сходу
захвачены Пушкин и Гатчина. Разворачивалось сражение в  районе  Пулковских
высот.
     Там, по-видимому, были сосредоточены  главные  силы.  Вероятно,  была
перерезана дорога на Мгу. Говорили, что передовые  подразделения  вермахта
появились в Ульянке. Те войска, которые были там расположены, не сумели их
задержать и сейчас -  разбитые,  в  панике  -  откатываются  по  проспекту
Стачек. То есть, в нашем распоряжении оставалось не более  двух  часов.  К
сожалению,  я  совершенно   не   помнил   подробностей.   Кажется   тогда,
непосредственно в сорок первом  году,  весь  июль  происходили  упорные  и
кровопролитные бои под Лугой, и  кольцо  блокады  затягивалось  в  течение
долгих  недель:  часть   гражданского   населения   действительно   успела
эвакуироваться.  Тоже,  впрочем,  какая-то  небольшая  часть.  Но  теперь,
разумеется, все могло быть иначе. "Ретроспекция" как залповый выброс могла
развернуться за пару часов. И меня мало  утешало,  что  весь  город  скоро
будет усеян "мумиями" - потому что до этого времени еще следовало дожить.
     А дожить было трудно.  Не  я  один  оказался  такой  сообразительный.
Многие, видимо, поняли,  что  появляется  шанс  прорваться  вперед.  Толпа
нарастала с  каждой  секундой.  Наше  продвижение  замедлилось.  Невысокий
солдат с азиатскими чертами лица, без  пилотки,  в  расстегнутой  до  пупа
гимнастерке очень цепко схватил меня за руку и сказал:
     - Послушай, товарыш...  Товариш,  подожди!..  Скажи,  пожалюста,  как
отсюда пройти  на  Выборгский  сторону?..  Что  за  черт  такой,  кого  ни
спросишь, никто не знает!..
     Он придерживал меня за локоть и шагал нога в ногу, от него совершенно
явственно исходил крепкий запах вина, а раскосые  смуглые  скулы  обметаны
были небритостью. Чрезвычайно коротко я объяснил ему, как пройти, а потом,
не удержавшись, спросил, забыв осторожность:
     - Почему вы не в своей части?.. Что, собственно, происходит?..
     Наверное, этот вопрос ему  задавали  не  в  первый  раз,  потому  что
солдат,  будто  кошка,  невероятно  ощерился  -  и  отпрыгнул,  присев  на
полусогнутых кривоватых ногах.
     - А где мой част, скажи!.. - крикнул он.  -  Ты  мне  скажи,  я  туда
пойду!.. Умный, да? Все понимаешь?.. Ну скажи мне, скажи  мне  тогда,  где
мой част?..
     Кажется, он выкрикивал что-то еще. Но густеющая толпа напирала, и его
заслоняли. Кто-то очень начальственно бросил ему: Помолчи!.. - Я -  молчу,
молчу, - ответил солдат. - Я всю жизнь молчу и буду молчать. Тут же -  как
будто шлепнулось что-то мягкое. И донесся  протяжный  болезненный  хриплый
стон. Раздалось: Он - с ножом!..  Боже  мой!..  Помогите!..  Милиция!..  -
Яростная возня закипела примерно метрах в трех от меня. Шарахнулись оттуда
ошеломленные помятые люди.
     И вдруг многоголосый вопль прорезался вдоль всей  улицы.  Было  такое
впечатление, что кричат даже камни. В одну минуту все  дико  перемешалось.
Напирающая волна швырнула нас прямо на перекресток. Затор там был довольно
удручающий. Столкнулись два трехтонных грузовика. Лобовые стекла  у  обоих
вылетели,  радиаторы  были  перекорежены.   Между   ними,   расплющившись,
умудрился застрять "Москвич" допотопного образца. Удивительно  похожий  на
"Москвич" Лени Курица. Даже цвет  у  них  в  значительной  мере  совпадал.
Присутствовала милиция, наверное,  сотрудники  ГАИ.  Все  кошмарно  орали,
теснили друг друга. Почему-то  не  пропускали  никого  на  противоположную
сторону.  Поддаваясь  общему  настроению,  заревели   Близнецы.   И   жена
затряслась в состоянии, близком к истерике.
     А я сам, наконец,  разглядел  эти  странные  нахохлившиеся  фигуры  в
коротких плащах. Шесть  одетых  по-средневековому  всадников  выезжали  на
перекресток. Разноцветные тяжелые  копья  колыхались  у  них  в  руках,  и
блестели на солнце начищенные кольчуги. Как кузнечик, танцевал перед  ними
тщедушный милиционер - тыча щепочкой пистолета в фырчащие конские морды.
     Вдруг один из всадников гортанно сказал:
     - С нами бог!..
     И они поскакали - нацеливаясь в середину затора.  Вся  толпа,  как  в
едином порыве, шатнулась  назад  -  неожиданным  образом  выкинув  нас  на
обочину. Я  едва  протащил  за  собой  перекрученных  Близнецов.  А  жена,
сбившись с шага, упала на четвереньки.
     В это время затыркал мотором ближайший "жигуль",  и  передняя  дверца
его стремительно распахнулась. Нам махали из глубины салона:
     - Давайте сюда...
     Я  увидел,  что  за  рулем  "жигуля"  сидит  Маргарита.   Невозможным
последним усилием я втиснул туда Близнецов - повалив  их,  по-моему,  мимо
сидения, на пол, краем глаза увидев, как залезает жена - а затем повалился
и сам: лишь бы как-нибудь втиснуться. По  багажнику  сразу  же  громыхнуло
брошенное копье, а на крылья машины полезли безумные  руки,  но  "жигуль",
как лягушка, отпрыгнул - метра на три и, качнувшись, пошел и пошел по  оси
обезлюдевшего проспекта...
     Я  не  буду  рассказывать,  как  мы  добирались  до  вокзала.  Ничего
подобного я никогда раньше не видел. Первоначальная безлюдность  проспекта
оказалась обманчивой - скоро из боковых неметеных  улиц,  из  замусоренных
переулков, из парадных, из проходных дворов, вероятно, разрывая  невидимое
мне оцепление, стали просачиваться  довольно  большие  группы  людей.  Они
очень быстро заполонили собою весь проспект.  Беженцы  шли  с  чемоданами,
увязанными поперек, с рюкзаками, с распухшими продуктовыми сетками,  перли
на себе наволочки,  превращенные  в  мешки,  катили  навьюченные  горбатые
велосипеды.  Было  очень  много  детских  колясок.  Все   это   непрерывно
сталкивалось и цеплялось выставленными углами. Возникало  катастрофическое
столпотворение. Машину, в конце концов, пришлось бросить.  Также  пришлось
бросить и тюки, которые впопыхах, перед уходом, увязала жена. На  руках  у
меня  осталась  только  небольшая  сумка  с  продуктами.  Тоже,  в  общем,
достаточно тяжелая. Жена взяла себе одного Близнеца, а я - другого.  Мы  и
так уже чуть было не потерялись. Гомон, плач и ауканье царили  в  воздухе.
Ощущалось, что все чрезвычайно озлоблены и угнетены. То и дело  вспыхивала
раздраженная перебранка. Я подумал, что, наверное, такой  же  остервенелой
толпой, в непрерывной грызне уходили из города  крысы.  Сначала  крысы,  а
потом - люди. Правда, крыс никто не обстреливал из дальнобойных орудий.  А
здесь  в  течение  всего   пути   обстрел   продолжался.   Мерно,   ровно,
безостановочно - раздавался протяжный и заунывный нарастающий вой, а затем
через какие-то мгновения докатывалось глухое эхо разрыва. Нам еще повезло.
Ни один снаряд не попал в  скопление  людей  на  проспекте.  Я  просто  не
представляю, что было бы в этом случае. Однако, когда  мы  пересекли  мост
через Обводный канал и  приблизились  к  плоским  оштукатуренным  башенкам
вокзала, то оказалось, что вся левая часть его охвачена пламенем. То есть,
если точнее, то пламени, как такового, не было. А был чрезвычайно тяжелый,
густой, полный грязи и копоти мерзкий дым. Там - в ранжире - располагались
какие-то угрюмые длинные здания - несомненно, больше похожие  на  казармы,
чем на вокзал. Они были  накрыты  треугольными  крышами.  Дым  выкатывался
из-под ребер этих крыш и,  вращаясь  клубами,  наматывал  на  себя  жаркий
воздух.
     Картина была абсолютно безнадежная.
     - Ну вот, - сказала Маргарита. - Нам отсюда не  выбраться.  Я  так  и
знала...
     Равнодушное отчаяние звучало в ее голосе. И как будто в подтверждение
сказанных слов, крыша одного из вокзальных помещений медленно провалилась,
а из внутренности кирпичной коробки,  точно  выстрел,  поднялся  громадный
коричневый сноп и растекся вдоль неба, перечеркнутый искрами по всей своей
толщине.
     Я не буду рассказывать, как мы пробивались через вокзал. Еще когда мы
подходили к нему, то с изгиба моста, распростертого  над  мутными  желтыми
водами пересыхающего канала, я увидел, что правое, нетронутое его крыло  -
то  крыло,  которое  выходило  к  перронам  -  словно  площадь  во   время
праздничной демонстрации, переполнено невероятным количеством  народа.  Мы
вышли из дома очень рано, но многие, наверное,  вышли  еще  раньше  нас  и
теперь, как железные опилки к концам  магнита,  прилипали  к  торцам  и  к
проходам вокзального здания. Вся эта масса колыхалась, пружинила, время от
времени сдавая назад, и тогда шеренги последних рядов подламывались.  Было
совершенно очевидно, что с этой стороны нам не пройти. Беспощадно  работая
корпусом и локтями, я отвоевал сравнительно свободное место у парапета  и,
внушая,  точно  гипнотизер,  произнес  три   коротких   звенящих   налитых
непреклонностью фразы:
     - Не отставать от меня!.. Не спорить!..  Беспрекословно  выполнять  -
все, что скажу!..
     Маргарита попробовала заикнуться, что - слишком  опасно,  но  я  так,
сощурясь, внимательно посмотрел на нее, что она поперхнулась и  больше  не
возникала. Наливаясь смертельной бледностью,  кивнула  жена.  Близнецы,  в
свою очередь, тоже - ответственно покивали. -  Ну?  Вперед  потихоньку,  -
распорядился я. К счастью, именно в эту секунду ветер переменился и накрыл
нас коричневатой дымной  волной.  Пахло  от  нее  жжеными  костями.  Народ
отшатывался.  Толчея  прилегающей  набережной   слегка   разредилась.   Мы
перебежали через рельсы, сияющие чистотой,  и  за  церковью,  прикрывавшей
земляной переулок, сквозь отверстие в досках забора просочились - один  за
другим - на вокзал.
     В общем,  я  оказался  до  некоторой  степени  прав.  Левая  половина
действительно сильно горела, из оконных проемов вырывались  гудящие  языки
огня, копоти здесь было чрезвычайно  много  и,  конечно,  это  страшновато
выглядело со стороны, но пожар бушевал, в основном, за кирпичными стенами:
жар и пламя потоками отлетали наверх. Разумеется, пройти все равно было не
просто:  стрельнувшая  неизвестно  откуда  вишневая  толстая  плитка  угля
обожгла  мне  шею  и  часть   щеки,   у   Маргариты   загорелась   штанина
располосованных до лохмотьев  брюк,  а  когда  мы  перебирались  от  камер
хранения к билетным кассам вокзала, то нас чуть было не придавил рухнувший
участок стены - одного из Близнецов при этом окутало искрами. Но  каким-то
чудом не опалило. Мы ужасно задыхались от едких дымов, лица и вся одежда у
нас  покрылись  налетом  сажи,  скоро  мы  стали  походить  на  чумазых  и
изможденных чертей, но зато  когда  мы  все-таки  вынырнули  из  огненного
урагана, то увидели пустое пространство, свободное от людей - кучи  шлака,
распахнутые ворота депо - а на ближних путях прикрытая  густой  акацией  и
поэтому невидимая со стороны перронов стояла готовая электричка.
     Впрочем, я ошибся, полагая, что  людей  там  не  было.  Люди  там,  к
сожалению, были. Человек пятнадцать, мужчин и  женщин,  нервно  сгрудились
около  локомотива,  прижимая  к  нему  дородного  растерянного  мужчину  в
железнодорожной форме. Судя по всему - машиниста. Мужчина вскидывал руки и
повторял: Не имею права... -  В  плачущем  добром  лице  его  проглядывало
что-то бабье. На него  напирали.  В  кулаках  у  некоторых  были  палки  и
железные прутья. Но никто не кричал. Видимо,  боялись  привлечь  внимание.
Шипели - раскаленными от  ненависти  голосами.  Бесновались,  но  -  тихо.
Особенно женщины.  Мяли,  толкали,  щипали  железнодорожника.  Тут  же,  у
брошенных  в  беспорядке  вещей,  находилась  и   стайка   разнокалиберных
ребятишек  -  небывало  сосредоточенных  -  которые   молча   взирали   на
происходящее. Или плакали, но совершенно без слез.
     Вероятно, разборка уже  заканчивалась.  Когда  мы  подбежали,  то  на
железнодорожнике трещала одежда.
     - Ладно, ладно, - беспомощно говорил он. -  Но  смотрите,  вам  потом
самим будет хуже...
     И с необычайной  для  дородного  тела  проворностью  вскарабкался  на
локомотив.
     Что-то ожило внутри железной махины - громыхнуло, раздался  протяжный
гудок.
     Это в данной ситуации было лишнее.
     Потому что платформы, находящиеся метрах в  ста  пятидесяти  от  нас,
разразились в ответ оглушительным звериным ревом. Даже  очередной  снаряд,
закопавшийся у водонапорной башни  и  по  бревнышку  разметавший  строения
вокруг нее, не смог заглушить этот дикий рев. Толпа  заворочалась.  Черное
крошево людей посыпалось вниз. Сквозь просветы акации я видел, что  к  нам
бегут - расходящимся веером.
     Медлить было нельзя.
     - Отправляй!.. - скомандовал кто-то на локомотиве.
     Вдоль всего состава прокатился буферный лязг. Вагоны дрогнули.  Снова
вырвался к  небу  тревожный  гудок.  Балансируя  на  подножке,  я  пытался
раздвинуть закрытые двери. Разумеется, двери не поддавались.  Главное,  не
было никакого упора. Вдруг, как взорванное, разлетелось окно -  справа  от
меня. Это Маргарита запустила в него булыжником. -  Скорее!..  -  крикнула
она. Подхватив брошенный кем-то железный  прут,  я  одним  движением  сбил
осколки. А затем накинул на раму пиджак. Жена,  будто  куль,  перевалилась
внутрь вагона. Кажется, она все-таки порезалась. На локте у нее  появилась
обильная кровь. Состав уже  трогался.  На  стальных  руках  я  передал  ей
сначала одного Близнеца, а потом - другого.  Маргарита  закинула  сумку  с
продуктами. - Давай помогу! - сказал я ей. Но  она  почему-то  уперлась  в
меня кулаками: Не надо... - Сгоряча я все-таки попытался ее подсадить,  но
она отбивалась, царапаясь, словно кошка. Повторяла все время: Я никуда  не
поеду!.. - По-моему, она просто  сошла  с  ума.  Все  лицо  ее  перекосила
мучительная гримаса. Напряженные  губы  извергали  ругательства.  В  конце
концов, она дернулась так, что мы оба упали. Я ударился коленом  о  шпалу.
Между тем  электричка,  свистя,  набирала  ход.  Промелькнули  подножки  и
поручни последнего в составе вагона. Словно бабочки,  улетели  по  воздуху
два  красных  огня.  И  колесный  тупой  перестук  постепенно  растаял   -
укатившись в июльское марево, за горизонт.
     Только теплые рельсы еще немного подрагивали.
     Маргарита, слегка повозившись, уселась на стык. И достала из  джинсов
помятую тощую пачку.
     - Прости меня, - отрывисто сказала она. - Прости, я сама не знаю, как
это случилось... Но я вдруг поняла, что если уеду, то - сразу умру...  Это
он нас, наверное, не отпускает...
     - Да, - сказал я. - Наверное, это - _о_н_.
     Потому что я чувствовал в себе то же самое. То есть -  если  уеду  из
города, то сразу умру.
     И поэтому в мире была - очевидная безнадежность.
     Затрещала, ломаясь, акация  справа  от  нас.  И  оттуда  вдруг  выпал
взъерошенный потный мужчина.  Посмотрел  -  три  секунды,  наморщась  -  и
медленно вытер лоб.
     - Все, - сказал он упавшим голосом. - Опоздали... Опоздали,  выходит,
тудыть-твою-растудыть!..
     И, уткнувшись лицом в закопченную твердую землю - заплакал...

     3. ЗВЕРЬ УМИРАЕТ

     Горело несколько фонарей, и листва вокруг них  была  ярко-синяя.  Она
была ярко-синяя, фосфоресцирующая, живая, интенсивные  размытые  пятна  ее
непрерывно  перемещались,  ветви  двигались,  словно  приобретя  небывалую
эластичность, гулким шепотом звучал разноголосый феерический хор.  Плотные
остриженные кусты голосили: Душно нам... Душно... - скрежетали  колючками,
выдирали из земли подагрические суставы корней. -  Задыхаемся...  -  басом
вторили им грузные обессилевшие  тополя.  Сучья  их,  казалось,  царапали,
черный воздух. Жесткая коричневая трава  под  ногами  шуршала:  Спасите...
Спасите... - Бритвенными лезвиями шевелились ее ростки. Страшное бездонное
звездное небо распростерлось над  городом.  Сияла  катастрофическая  луна.
Крыши  домов  как  будто  немного  флуоресцировали.  Гнилостное   свечение
исходило от них. Сад за узким Каналом менял  свои  очертания:  расползался
через ограду на улицу, клубился и бормотал, а в самом Канале, расплескивая
болотную воду, конвульсивно ворочалось что-то чудовищное -  било  ластами,
шлепало  по  гранитной  облицовке  хвостом  и,  по-моему,  тоже   стонало,
продавливая  сквозь  водяное  бульканье  жалобы  на  каком-то  полузабытом
эзотерическом языке. Голос был хриплый и вяжущий,  словно  из  граммофона.
Маргарита в изнеможении остановилась. - Я туда не пойду,  -  сказала  она.
Лицо ее бледным овалом проступало во мраке, а  расширенные  глаза,  как  у
ведьмы, просвечивали в иные миры. Может быть,  она  и  была  ведьмой.  Кто
знает? Волосы ее  также  отливали  расплывчатой  синевой  и  сплетались  с
ворсистыми нежными веточками акации. Было непонятно, где кончается одно  и
начинается  другое.  Опушь  жутких  кустов  переходила  непосредственно  в
пальцы. Маргарита тряхнула руками,  и  кусты  заскрипели.  Мелкие  круглые
листики появились на тыльной стороне ладони. - Видишь, -  сказала  она,  -
о_н_ меня не отпустит. _О_н_ никого из нас не отпустит. Мы будем  мучиться
вместе с _н_и_м_. А когда _о_н_ умрет, то и мы умрем тоже... - Она коротко
судорожно вздохнула. Жаркий порыв ветра прошел по растительности.  И  луна
на секунду исчезла, как будто ее сморгнуло огромное веко... Нет,  это  все
было не  так.  Не  было  никакой  Маргариты.  И  не  было  никакого  тела,
срастающегося с  кустами.  Был  -  Сад.  Был  -  Канал.  И  были  -  Дома,
окаймленные флуоресценцией. Стекла  во  многих  из  них  отсутствовали,  и
квартал  походил  на  ряд  костяков.  Деревья  в  саду  шевелились,  точно
одушевленные. Горело несколько фонарей.  Было  очень  странно,  что  горят
фонари. Электричество в городе отключили еще в июле.  Тем  не  менее,  эти
туманные фонари горели. Листва вокруг них была  ярко-синяя.  -  Осторожно,
сейчас будет скользко, -  сказал  полковник.  После  некоторого  колебания
протянул мне руку. Ощущались на  пальцах  шершавые  песчинки  земли.  Было
действительно очень скользко. Вода  в  Канале  опустилась  почти  до  дна,
камни,  выступавшие  из  нее,  были  покрыты  тиной,  под  подошвами   она
расползалась и чавкала,  извивая  зеленые  пряди,  пахло  йодом,  гниющими
водорослями,   как   стеклянные,   оцепенели   на    поверхности    желтые
распустившиеся кувшинки, аромат их примешивался  к  гниению,  страшноватые
призраки качались меж берегов, а во  мраке,  который  скопился  под  аркой
моста,  будто  раненый  крокодил,  ворочалось  что-то  чудовищное:  громко
шлепало ластами по  воде,  колотило  хвостом  по  гранитной  циклопической
облицовке. Быстрые зеленые искры выскакивали оттуда и,  шипя,  растекались
вдоль русла, отталкивая темноту, и тогда в пене  ила  проглядывало  что-то
блестяще-кожистое. Каждый раз я вздрагивал и инстинктивно  отшатывался.  -
Не обращайте внимания, - говорил мне полковник. - Это - Чуня. Он - добрый.
Если, конечно, его не трогать. - Куда вы меня ведете? -  спросил  я.  -  В
Аид, в Царство Мертвых, -  полковник  обернулся  и  иронически  покивал  -
совершенно напрасно,  потому  что  в  этот  момент  напряженные  ноги  его
поехали, и он чуть было не ткнулся в тягучую липкую жижу,  я  едва,  через
силу, успел  поддержать  его,  впрочем,  тоже  чуть  было  не  соскочив  с
осклизлых камней,  кеды  мои  намокли,  ближайшая  к  нам  кувшинка  вдруг
вспыхнула  нездоровым  электрическим  светом,  из   пылающего   нутра   ее
высунулись  два  гибких  кольчатых  усика.  -  Ничего,  ничего,  -  сказал
полковник. - Не пугайтесь. Осталось уже немного. - И продемонстрировал мне
крупные белые зубы. Он совсем не походил на  "мумию",  кожа  у  него  была
бело-розовая, как у  младенца,  форменный  костюм  тщательно  отутюжен  и,
зажатый в левой руке, болтался неизменный портфель. Я  невольно  посмотрел
туда, где на фоне зияющего провала Вселенной, будто  средневековый  замок,
сожженный дотла, поднимало зубцы полуразрушенное бетонное здание.  Длинный
башенный кран протянул над ним  решетчатую  стрелу,  и,  по-моему,  что-то
раскачивалось на серебряном тросе. Правда, в  последнем  я  вовсе  не  был
уверен. Полковник перехватил мой взгляд. - Да, - сказал  он,  -  это  было
давно. Я сейчас вообще не уверен, что это было. Может  быть,  этого  и  не
было никогда. - И он снова продемонстрировал мне  крепкие  белые  зубы.  А
рука его с невероятной силой вцепилась в мою, и младенческое розовое  лицо
- вдруг вплотную приблизилось... Нет, это все опять было  не  так.  Горело
несколько фонарей, и листва вокруг них была ярко-синяя. - Задыхаемся...  -
шумели  в  Саду  широколиственные  тополя.   Что-то   грузное   издыхающее
ворочалось и бормотало в Канале. Почему-то отчетливо пахло свежевыкопанной
землей. Комковатые глинистые отвалы  загромождали  всю  набережную.  Плиты
вывороченной облицовки  торчали  из  них.  Будто  замок,  чернело  зубцами
бетонное здание. Непроглядная тень от него достигала  отвалов  и  плит.  И
профессор слегка  передвинулся,  чтобы  свет  попадал  на  бумагу.  -  Вы,
по-моему, меня не  слушаете,  -  сказал  он.  -  Дело  ваше,  конечно,  но
подумайте о спасении. Я считаю, что очень немногим удастся спастись.  -  И
он тут же опять забубнил, близоруко склонившись над  текстом.  -  Бе  семь
месьсто во Граде Великом, на Коломеньской  стороне...  Межу  троих  Мостов
Деревянных и как  бу  на  острове...  А  и  не  доходяху  до  Коломеньской
стороны... У Николы, що сы и творяша изговорение... Где садяса бо каминь о
каминь, и каменныя юдоль... И сведоша до острова Каменныя  же  юлиця...  В
той же юлице вяще и живе есьм некто  один...  По  хрещенью  имяху  людскую
сорымю - Грегорей... Ремесло же ему око бяше - выкаливать свещ... И  свия,
и продаша, и от того питаяся... Но ободо заклане его на великыций сан... И
все знаша и бысть во зокрытом молчании...  И  бысть  сан  тот  от  мира  -
Земляной Человек... Бо он ходит внотре всей землы, яко звашося -  Угорь...
Угорь Дикой - рекоша сы  имя  ее...  Тако  ходе  Земляной  Человек  внотре
Угоря... И смотряху, разведша, и  понияху  на  сы...  Паго  знае  он,  где
оживающе сердце Угоря... И спосташа туда,  зарекоцей,  и  глажа  его...  А
спосташа туда изсы острову Каменный юлицы... Какове буден дат некий омен и
зроклый ситчас... И поглажа рукою  со  многие  пятна  на  сердцы...  Начат
битися и трепетать все тело яво... На мал час ропоташи и спинам потещи  из
ноздры... И потещи из ноздры охлябиця, сукров и жижь... И умре того часе -
без гласа и воздыхания... - Профессор запнулся и, прислушавшись  непонятно
к чему, вдруг, как циркуль, сложил свою плоскую долговязую  нечеловеческую
фигуру. Тотчас что-то быстро вжикнуло сбоку и царапнуло, выбив  искры,  по
гранитной плите. Искры тут же погасли. Хлестнула каменная крошка. Короткий
тупой удар расплескался у самых  моих  ног.  Вероятно,  пуля,  срикошетив,
воткнулась в землю. До меня вдруг дошло,  что  на  другой  стороне  Канала
раздается стрельба и  рычание  тяжелых  нагретых  моторов.  Вероятно,  там
началась так называемая "дезинфекция".  А  на  этой,  то  есть,  на  нашей
стороне я заметил метнувшуюся откуда-то длиннорукую горбатую тень, которая
почти на четвереньках перебежала освещенное Луною пространство  и  нырнула
за плиты, в спасительный резкий  мрак.  На  секунду  мне  показалось,  что
оттуда блеснули глаза. - Вы меня опять не слушаете, - с  отчаянием  сказал
профессор. Обрываясь, расстегнул лежащий на коленях  потертый  портфель  и
убрал туда  плотные,  почти  пергаментные  страницы.  Было  в  них  что-то
неуловимо знакомое. - Откуда это у вас? - поинтересовался  я.  Потому  что
потертый портфель явно принадлежал полковнику: тот же цвет, то же тиснение
квадратиками и те же никелированные замки. Правда,  самого  полковника  не
было. - Не имеет значения, - нервно сказал профессор. Он чуть вздрогнул  и
оглянулся назад, где перебегали точно такие же длиннорукие горбатые  тени.
В  лунном  свете  обрисовался  ассирийский   клинышек   бороды.   -   Нам,
по-видимому, надо уходить отсюда. Это, к вашему сведению,  богодухновенный
текст. Я обязан сохранить его в целости и сохранности...  -  Он  умолк.  Я
вдруг понял, почему так пахнет свежеотрытой землей:  небольшое,  но  очень
глубокое  отверстие  чернело  меж  плитами,  вероятно,  отсюда   начинался
подземный ход. -  Я  надеюсь,  вы  тоже  идете?  -  примериваясь,  спросил
профессор. - Нет, - ответил я, мелко помотав головой. - Нет, меня эти игры
не привлекают... - Как хотите, - сказал профессор, застегивая портфель.  -
Дело ваше, я, разумеется, не настаиваю... - Взяв  подмышку  портфель,  он,
покряхтывая, сполз с плиты и просунул босые ступни в земляное отверстие. С
края тут же поехал-посыпался ломкий грунт. В это время что-то щелкнуло  на
другой стороне Канала, где-то слева неподалеку от  нас  послышался  мокрый
шлепок, расползлась по камням студенистая лужица пламени, синеватые язычки
ее облепили плиту, на которой, мгновенно поджавшись, застыл профессор. Это
был, по всей видимости, напалм. Я не знаю. Я  даже  не  успел  испугаться.
Потому что низкорослое, обросшее шерстью, горбатое существо, более похожее
на обезьяну, чем на человека, дико всхлипнув, неожиданно вывалилось  из-за
плиты, и, припав, как  собака,  к  земле,  извиваясь  на  брюхе,  заюлило,
покачивая фиолетовый зад - тихо взвизгивая, глядя в  упор  на  профессора.
Тот уже наполовину просунулся в подземный ход, но -  повис  на  локтях,  и
клинышек бороды оттопырился. - Ах, ты боже мой... - растерянно сказал  он.
И вдруг нежно и ласково погладил это существо по затылку...  И  опять  все
это было не так. Горело  несколько  фонарей,  и  листва  вокруг  них  была
ярко-синяя. - Задыхаемся!.. - кричали раскидистые деревья в саду.  Солдаты
наступали с двух сторон. Часть их попыталась переправиться через  Канал  и
завязла, по-видимому, наткнувшись  на  Чуню.  Оттуда  доносились  плеск  и
беспорядочная   стрельба.   Зато   другая   часть   вполне    благополучно
сконцентрировалась за мостом и,  развернувшись  цепью,  начала  охватывать
прилегающую  к  нему  территорию.  Троглодиты,  очутившиеся  в  окружении,
заверещали, в наступающих полетел град палок и камней, но  палеолитическое
оружие, естественно,  оказалось  беспомощным,  автоматы  спокойно  прошили
беснующуюся толпу, и за две-три секунды все было кончено.  С  новой  силой
почему-то засияла  на  небе  Луна.  Я  увидел,  что  спасшиеся  троглодиты
перебираются в глубь  сада.  Пахло  дымом,  и  гнилью,  и  свежевыкопанной
землей. Безнадежно светила лужица прогорающего  напалма.  Я  присутствовал
здесь как бы со стороны. Не глазами, а каким-то внутренним зрением -  видя
сад в ореоле пяти или шести фонарей. Листва вокруг них действительно  была
ярко-синяя. Раскидистые деревья двигались, точно живые. В правом углу  его
происходила какая-то возня. Часть солдат уже выбралась из Канала и  теперь
бежала, приближаясь ко мне. Фигуры  их  выглядели  сверху  игрушечными.  С
левой  же  стороны  продолжала  наступление   четкая   военная   цепь   и,
по-видимому, на дулах автоматов вспыхивали  крохотные  огоньки.  Эта  цепь
тоже неотвратимо приближалась. И еще я видел самого себя: как  я  лежу  на
глинистой комковатой куче, совершенно распластанный, раскинув руки и ноги.
Сразу чувствовалось, что в этом человеке совсем нет сил. Впрочем, это было
не главное. Я отчетливо понимал, что - это не главное. Главное заключалось
в том, что я  перестал  быть  самим  собой.  Я  как  будто  превратился  в
умирающий старый город. Распахнулись вдруг улицы,  открылось  пространство
площадей, зашипел жаркий ветер, сквозя по безжизненным переулкам. Все  мое
тело пронзила хрустящая каменная боль. Точно сделано оно было из кирпича и
гранита. Из гранита, асфальта, булыжника, глины, песка.  Загудела  напором
вода, текущая по артериям. И провисли, как нервы, оборванные электрические
провода. Каждой клеткой я чувствовал, что в них уже нет  электричества.  И
что кости домов - в сетке трещин - искривлены. И  что  некоторые  из  них,
проседая, бессильно  разваливаются,  образуя  пустоты  -  старческой  пыли
лакун. Словно язвы, саднили места четырех Карантинов. Я  не  знал  до  сих
пор, что Карантины, оказывается, сожжены. Гарь и пепел на  их  территориях
были еще горячими.  И  немели  бесчувствием  ржавые  пятна  болот.  Здесь,
по-видимому,  уже  начиналось  последнее  омертвение.  Беспощадно  шуршала
затягивающая их трава. Плоть земли была душная, твердая и холодная,  -  не
дающая больше ни жизни, ни  родственного  тепла.  Еле-еле  мерцало  в  ней
старое ветхое  сердце,  под  которым,  как  смерть,  отдавалась  привычная
глухота. Я едва ощущал в себе редкие и тупые удары. А,  быть  может,  лишь
помнил, а вовсе не ощущал. Может быть, у меня больше не было ни жизни,  ни
сердца. Куча вырытой глины почему-то  поехала  вбок.  И  земля  подо  мной
начала постепенно проваливаться... Нет, нет, нет, все это  было  абсолютно
не так. Не было Сада, и не было фонарей, окруженных сиреневым ореолом,  не
было  плещущего  Канала,  и  не  было  ломкой  цепочки   солдат.   Влажный
непроницаемый мрак обнимал меня. Повсюду была  земля.  Материнской  толщей
простиралась  она  до  края  мира:  созревали  в  ней  хрустальные   воды,
истончались изящные ракушки,  которым  были  миллиарды  лет,  гулким  эхом
отдавались упрятанные в глубине пещеры. Я, по-видимому, находился в  одной
из таких  пещер.  Ощущалось  движение  воздуха,  какие-то  руки  осторожно
гладили меня.  Несколько  голосов  повторяли  нараспев,  как  молитву:  О,
великий и беспредельный в своем могуществе Дух Земли...  О,  тот,  который
живет вечно и сам есть вечность... Кому послушны и твари, и рыбы,  и  гады
холодные, и насекомые... И трава,  возрастающая  из  могил,  и  загадочные
цветные минералы... О, тот, от кого протянулись нити  наших  судеб...  Чье
дыхание согревает и оживляет нас... Встань над нами и покажи миру  древнее
свое лицо... Ибо лицо твое есть - любовь и страх... -  По-моему,  это  пел
небольшой хор. Чрезвычайно разноголосый, фальшивящий, неумелый. Или, может
быть, это пели мятущиеся деревья в Саду? Определить  было  трудно.  Низкие
своды  пещеры  немного   резонировали,   кое-где   из   земляной   коросты
высовывались желтоватые завитушки корней, частоколом  теснились  подпорки,
удерживающие кровлю, а в расширенном и заглубленном конце  ее  поднималось
уступами какое-то громоздкое сооружение - в  самом  центре  которого  сиял
надраенный медный лист. Вероятно, это было нечто вроде языческого  алтаря.
Его окружали грязноватые полуголые  люди,  видимо,  уже  долгое  время  не
стригшие ногтей и волос, вместо одежды на них висели  ленты  из  древесной
коры, лица, не знающие дневного света, пугали  прозрачностью.  Я  все  это
очень хорошо видел. Ни единого проблеска не было в пещере, но  я  все  это
очень хорошо видел. До  подробностей,  до  мельчайших  деталей.  Наверное,
помогало то самое  "внутреннее  зрение",  которым  я  видел  город.  Между
прочим, город я сейчас видел тоже. И без всяких затруднений мог бы указать
место, где я нахожусь. Прямо под Садом, метрах в пятидесяти  от  моста.  Я
даже видел карикатурные мелкие фигурки солдат, постепенно затягивающих уже
не нужное оцепление. Впрочем, я все  это  не  видел,  а  скорее  угадывал.
Масштабы были смещены. Меня не отпускала каменная хрустящая боль.  Люди  в
одежде из древесной коры подняли руки. - Встань и покажи миру свое лицо...
- пели они. Голоса дрожали, звуки были хрипящие. Тяжелый колокольный  удар
прокатился в пещере. А за ним - такие же тяжелые  -  второй  и  третий.  В
центре медного надраенного листа вспыхнул венчик огня. Вероятно,  под  ним
находилась скрытая газовая горелка. Я увидел,  что  двое  солдат  наверху,
огибая изрытости, приблизились к подземному  ходу,  посмотрели  в  него  и
заговорщически переглянулись. Солдаты - тоже люди. Умирать им не  хочется.
Я чувствовал себя очень скверно.  Прежде  всего  потому,  что  не  мог  ни
вздохнуть, ни пошевелиться. Мне по-прежнему казалось,  что  все  тело  мое
состоит из земли. - Встань и яви свое лицо миру...  -  гнусавили  дьяконы.
Или как там они назывались. Не знаю. Еще какие-то  люди,  по-видимому,  их
помощники, бросали на раскаленный медный лист кучу разных предметов. Набор
был довольно странный: детская  кукла,  разорванный  старый  башмак,  пара
книг, скомканные денежные купюры. Это, вероятно,  что-то  символизировало.
Отказ от цивилизации или что-нибудь в этом роде. Тоже - не знаю. Думать об
этом  было  некогда.  Едкий  горячий  дым  пополз  в  пещере,   постепенно
распространяясь по всей ее ширине. Запах был отвратительный. Но мне  вдруг
стало немного легче. В самом деле. Я теперь мог двигаться и дышать.  Точно
треснула и сползла с груди какая-то тяжесть. Я попробовал согнуть  руку  в
локте. Тут же послышался шорох  осыпающейся  земли.  На  одной  из  стенок
пещеры  образовалась  глубокая  трещина.  Две   подпорки,   стоящие   там,
переломились, как спички, и весь вспученный мягкий пласт с тяжелым вздохом
осел. Звякнул в последний  раз  и  умолк  засыпанный  колокол.  Безобразно
скоробившись,  перекосился  алтарь.  Надрывающийся   фальшивый   хор   как
обрезало. - Возьми, возьми меня!.. - закричали разнообразные голоса.  Люди
ползли ко  мне  на  коленях,  протягивали  ладони.  Видимо,  осуществлялся
религиозный обряд. А вокруг меня билось что-то  холодное  и  несообразное.
Сокращалось, растягивалось и сокращалось опять. Именно оно и придавало мне
силы. - Что это? - шепотом спросил я. Тут же вновь  зашуршала  осыпающаяся
кровля. Потому что мой шепот вдруг раскатился, как  гром.  -  Это  -  ваше
сердце, - сказал профессор. Он каким-то образом оказался рядом со мной.  -
Неужели вы до сих пор не поняли? Не поняли? Ведь вы и есть - Зверь...

     Меня поторапливали: Давай-давай!.. - Народ по коридору  шел  довольно
густо. Честно говоря, я не  ожидал,  что  будет  столько  народу.  Стрелки
настенных часов показывали три  минуты  четвертого.  Совещание  в  актовом
зале, наверное, уже началось. Но  я  все-таки  заскочил  в  закуток  перед
секретариатом и, не  обращая  внимания  на  удивленно  выпрямившуюся  Лелю
Морошину, не здороваясь, не  говоря  ни  слова,  повернул  к  себе  черный
городской аппарат.
     К счастью, телефон  сегодня  работал.  Маргарита  сразу  же  схватила
трубку.
     - Ну как? - спросил я.
     - Звонили еще два раза, - ответила Маргарита. - То же самое: сплошные
угрозы и брань. Если я тебя не представлю, то обещают со мной разделаться.
Слушай, я боюсь оставаться одна...
     По голосу чувствовалось, что она еле сдерживается. Скрипнув зубами, я
покосился на  Лелю.  Леля  кивнула  мне  и  ослепительно  улыбнулась.  Она
прислушивалась к разговору и не считала нужным это скрывать.
     Впрочем, она была по-своему права. Я отвернулся. Маргарита ждала, и в
трубке было слышно ее частое сорванное дыхание.
     - Пожалуйста, не волнуйся, - сказал я ей. - Ты им не нужна. Им  нужен
- я. Только не выходи на улицу.  Дверь  крепкая,  ломать  они  не  станут.
Занимайся своими обычными делами. И прошу тебя, не звони сюда.
     - Ты придешь ночевать? - спросила Маргарита.
     - Нет, - ответил я.
     И повесил трубку.
     Мне было как-то  не  по  себе.  Голос  у  Маргариты  был  чрезвычайно
обеспокоенный. Конечно, трогать ее не  станут.  Она  им  действительно  не
нужна. Им нужен я. Маргарита - это только приманка. Но ведь кто их  знает.
Случиться может все, что угодно.
     Я нервничал.
     Леля в упор смотрела на меня.
     - Плохо? - спросила она.
     - Плохо, - согласился я.
     - Не расстраивайся, - сказала Леля. - Скоро будет еще хуже.
     Я вдруг заметил, что она вовсе не улыбается. То  есть  улыбается,  но
через силу. А в глазах у нее стоят блестящие светлые слезы.
     Она сказала:
     - Он ничего не хочет слушать. Абсолютно ничего. Лезет на рожон. Прямо
сумасшедший какой-то. Ни капли здравого смысла. Он уже успел поссориться с
генералом Сечко. Ну зачем, скажи  пожалуйста,  он  с  ним  поссорился?  Он
думает, что он незаменимый. Он  ошибается.  В  конце  концов,  его  просто
убьют...
     Она всхлипнула.
     Я наклонился и поцеловал ее в щеку, пахнущую духами.
     - Все будет хорошо.
     - Ну тебя к черту! - сказала Леля.
     В зале я устроился  в  одном  из  последних  рядов.  Я  не  собирался
высиживать здесь до конца совещания. Совещания  мне  осточертели.  Сколько
уже собиралось таких совещаний. И что  толку?  Народу  было  действительно
много. Вероятно, на этот раз удалось вытащить  почти  всех.  Присутствовал
даже Куриц. Он сидел сбоку и что-то  читал  -  быстро-быстро  перелистывая
страницы толстенного фолианта.
     Докладывал генерал Харлампиев.
     Обстановка в городе остается исключительно напряженной, сказал он.  С
одной  стороны,  она  немного  стабилизировалось,  потому  что  после  так
называемой эвакуации ощутимо уменьшилась численность населения в городской
черте,   одновременно   были   подброшены   из   области    дополнительные
подразделения,  и  теперь  санитарные  кордоны  надежно   блокируют   весь
периметр.  Прорвать  оцепление  изнутри  практически   невозможно.   Также
невозможно прорвать оцепление и снаружи. Здесь мы  можем  быть  совершенно
спокойными. Но, с другой стороны, чрезвычайно ухудшилась ситуация в  самом
городе. Три последних "прорыва истории" имели печальные результаты.  Город
фактически разделился на сектора. И  если  с  "Николаевским  сектором",  в
котором  имеются  значительные  войсковые  соединения,   договориться,   в
общем-то, удалось, император в определенной мере пошел нам навстречу, если
"Блокадный сектор" в настоящий момент серьезных опасений не вызывает,  так
как в силу своей специфики он не располагает большими людскими  ресурсами,
то  образовавшийся  недавно  "Сектор  Петра"  сразу  же  стал   источником
катастрофических неприятностей. Петр, если только  он  существует,  ни  на
какие переговоры не вдет, окружение его относится к нам враждебно, деловых
контактов с  ними  установить  не  удалось.  Более  того,  не  соблюдается
соглашение о разделе секторов: войска из "Петровского  сектора"  постоянно
нарушают границу. Правда, вооружение у них трехсотлетней давности, и  пока
что локализация их происходит без особых потерь, но  ведь  оба  императора
могут  договориться,  и  тогда  у  нас  просто  не   хватит   сил,   чтобы
по-настоящему контролировать обстановку. Гвардия  Николая  Первого  вполне
боеспособна, сказал он.
     Здесь генерала Харлампиева прервали. Председательствующий, незнакомый
мне человек  во  френче,  поинтересовался,  почему  так  долго  существуют
исторические сектора. Генерал Харлампиев ответил, что срок  жизни  "мумий"
неожиданно увеличился. Председательствующий спросил  -  может  ли  генерал
Харлампиев  восстановить  в  городе  твердую  власть.  Генерал  Харлампиев
ответил, что безусловно может. Председательствующий спросил, что для этого
требуется. Генерал Харлампиев ответил, что требуются вертолеты. Потому что
болота    разрастаются,    и     наземные     операции     малоэффективны.
Председательствующий спросил  -  сколько  именно  вертолетов  потребуется.
Генерал Харлампиев назвал цифру. Председательствующий  подумал  и  сказал,
что вертолеты будут.
     - У вас все? - спросил он.
     У генерала Харлампиева было все. Генерал Харлампиев сел  на  место  и
тяжеловато отдулся. А затем вытер лоб клетчатым красным платком.
     - Собственно, я не понял, почему "мумии" живут так  долго?  -  сказал
председательствующий.
     Он не обращался ни к кому конкретно. Вопрос был задан в пространство.
Но люди в передних рядах начали оборачиваться и оборачивались до тех  пор,
пока не уперлись взглядами в меня.
     Выхода не было. Я встал.
     - Здесь, вероятно, работает синергетический "эффект массы", -  сказал
я.  -  Если  два  масс-положительных  феномена   сосуществуют   в   едином
пространстве, и если экзистенция их отлична от нуля - то есть,  реальна  -
то оба они становятся автаркоидами, даже если масса их есть уже не  масса,
а время, как в данном случае. Проще говоря, "мумии" живут, потому  что  их
много. Чем больше сумма "трансформаций", тем длительнее "прорыв  истории".
Можно полагать, что в идеале он стремится к всеобъемлющему ничто...
     Эту чушь я выпалил очень быстро, на  одном  дыхании,  словно  мне  ее
кто-то продиктовал. В зале ошарашенно молчали, - по-видимому, переваривая.
     - Ага! - наконец сказал председательствующий.
     Я думал, что он сейчас выгонит меня с  совещания.  Но  выгонять  меня
никто не намеревался. Слово предоставили следующему оратору.
     Это был заведующий коммунальным  хозяйством  города.  Я  его  немного
знал. Оратором он, конечно, был никудышным: хмекал,  бекал  и  ежесекундно
повторял "это самое". Слушать его было мучительно. Но все-таки при желании
можно было понять, что городские коммуникации окончательно развалились. За
последние две недели  произошли  множественные  разрывы  труб,  и  поэтому
наладить водопроводную систему практически  невозможно:  нет  ремонтников,
нет элементарных частей. Так же невозможно наладить и систему канализации.
Все газоснабжение тоже пришлось отключить, потому что иначе грозили аварии
с тяжелыми последствиями. Но не  лучше  обстояло  дело  и  с  обеспечением
электросетей. Большинство районных подстанций вышло из строя. Остальные  -
буквально  висят  на  волоске.  Оборудование  их   чрезвычайно   изношено.
Электричеством,  фактически,  удается  обеспечивать   лишь   один   район:
непосредственно примыкающий к горисполкому. В общем, это  самое,  заключил
оратор.
     Вид у него был несчастный. Словно  он  ожидал,  что  сейчас  на  него
набросятся. И действительно, председательствующий довольно сурово спросил,
как могло получиться, что город доведен до такого безобразного состояния.
     - Дык, это самое, - ответил  заведующий  коммунальным  хозяйством.  И
опять начал что-то бормотать, что-то о запчастях и о  ремонтных  бригадах.
Бормотал он достаточно долго, а потом вдруг ни с того ни  с  сего  ляпнул,
что, это самое, если  бы  не  диверсии,  то  было  бы  значительно  легче.
Подорвали, это самое, две подстанции, вот и сидим теперь, это  самое,  без
электричества. Укокошили, это самое, главного инженера, вот и некому,  это
самое, наладить водопровод. В общем,  это  самое,  ну  никак,  это  самое,
потому что, это самое, оно, это самое, ну никак.
     Заведующий еще пытался что-то такое говорить, но председательствующий
вдруг выпрямился.
     - Какие диверсии? - железным голосом спросил он.
     В зале наступила  тишина.  Казалось,  все  застыли,  как  в  глубоком
обмороке. На заведующего коммунальным хозяйством было жалко  смотреть.  Он
сначала покраснел, затем побледнел, вспыхнул вдруг какими-то  зеленоватыми
пятнами и, в конце концов, просто обвис на трибуне - точно рыба, беззвучно
открывая и закрывая рот.
     - Позвольте мне пару слов, - негромко сказал генерал Сечко.
     Председательствующий кивнул.
     Генерал Сечко не  стал  выходить  на  трибуну.  Он  спокойным  жестом
пододвинул к себе микрофон и на долгие  пять  секунд  замолчал,  вероятно,
раздумывая и собираясь с мыслями. Это были ужасные пять  секунд.  Каменели
лица, угасали в зале шорохи  и  скрипы.  Тишина  становилась  невыносимой.
Наконец генерал Сечко шевельнулся и заговорил.
     Он  сказал,  что  с  самого  начала  обстановка  в  городе  сложилась
тревожная. Исключительно тревожная  и  до  некоторой  степени  угрожающая.
Безответственные  элементы,  особенно  из  так  называемых   "демократов",
воспользовавшись  случаем,  стали   сеять   среди   населения   панику   и
распространять беспочвенные провокационные слухи. При этом бездоказательно
очернялось нынешнее руководство страны, якобы бросившее город на  произвол
судьбы, использовалась прямая ложь и клеветнические измышления.  Целью  их
было дестабилизировать положение в городе -  с  тем,  чтобы  в  обстановке
разброда и хаоса реализовать свои политические  устремления.  Надо  честно
признать, что в  определенной  мере  это  им  удалось.  В  частности,  так
называемая "эвакуация", при которой  пострадали  десятки  и  сотни  мирных
людей, явилась прямым следствием злонамеренно сфабрикованной информации  о
якобы неизлечимой болезни,  захватившей  в  последние  дни  обширные  слои
населения. Как известно, в действительности  никакой  неизлечимой  болезни
нет.
     Здесь генерал Сечко снова замолчал и,  наверное,  с  полминуты  сонно
глядел в зал. Зал как будто вымер. Я не слышал ни  единого  звука.  Только
председательствующий  по-прежнему  равномерно  кивал,  видимо,  одобряя  и
соглашаясь со сказанным.
     Разумеется, мы не могли оставить данные акции без внимания, продолжил
генерал Сечко. Городское управление внутренних дел и  сотрудники  Комитета
государственной безопасности  неоднократно  беседовали  с  представителями
различных  группировок  и  предупреждали  их  о  недопустимости  действий,
угрожающих жизни и благополучию  советских  граждан.  Им  было  предложено
прекратить  враждебную  агитацию  и  перейти  к  деловому  конструктивному
сотрудничеству с городскими властями. Однако, одержимые личными амбициями,
лидеры   антисоветских   формирований   продолжали   свою   разрушительную
деятельность. Более того, они встали на путь прямого, злостного  нарушения
законов нашего государства. Ими был совершен  ряд  диверсионных  актов  на
важнейших объектах городского  хозяйства,  предпринято  наглое  бандитское
нападение на горисполком, в результате чего имеются  человеческие  жертвы,
организовано несколько  покушений  на  представителей  городских  властей.
Совершенно  естественно,  что  в  этих  условиях   Городским   управлением
внутренних дел и сотрудниками Комитета  государственной  безопасности  был
вынужденно предпринят ряд ответных мер...
     Генерал Сечко замолчал в третий раз, но этой паузе  не  суждено  было
длиться долго, потому что, как выстрел,  ударило  откидное  сиденье,  и  я
увидел, что Леня Куриц идет по проходу - не скрываясь,  прижимая  к  груди
фолиант. И сейчас же ударило еще одно откидное сиденье, и еще одно, и еще.
Казалось, уходил весь зал. Я даже  зажмурился.  Впрочем,  когда  я  открыл
глаза, то понял, что ошибаюсь. На самом  деле  уходили  человек  пять  или
шесть - мертвенно-бледные, в напряженной тишине. Кажется, это были те, кто
прошел через Карантин. Точно не знаю. Я  разозлился.  Что  они  собирались
этим   доказать?    Что    заместитель    военного    коменданта    города
генерал-лейтенант Сечко - врет?  Это  и  так  всем  известно.  Или  что  -
порядочные люди  не  могут  находиться  с  ним  в  одном  зале?  Но  тогда
порядочные люди вообще должны  сидеть  по  домам.  Или,  может  быть,  они
надеялись таким образом что-нибудь изменить? Ну, это - просто  несерьезно.
В общем, глупая, ребяческая демонстрация. Я догадывался, что  злюсь  я  не
столько на них, сколько на себя  самого.  Мне,  наверное,  тоже  следовало
встать и уйти отсюда. Но не хватало смелости. Только минут  через  десять,
когда возникла довольно вялая дискуссия между  представителем  Санитарного
отдела,  требовавшим  немедленной   эвакуации   города,   и   флегматичным
председательствующим, который снисходительно повторял: Нам этого никто  не
позволит... - воспользовавшись некоторым оживлением в зале, я  выскользнул
наружу. Участвовать в дискуссии я не намеревался.
     Вместо этого я опять заскочил в секретариат. Куриц уже находился там.
Он сидел на кожаном диване  для  посетителей  и  очень  осторожно  лезвием
бритвы вырезал страницу из  своего  фолианта.  Он  был  так  увлечен  этим
занятием, что высунул кончик языка и совсем не обращал внимания  на  Лелю,
которая прильнула к нему - обнимая, целуя  в  ухо  и  шепча,  по-видимому,
что-то интимное.
     - Прошу прощения, - сказал я.
     Леля тут же отпрянула и неприязненно  посмотрела  на  меня.  А  затем
кивнула в сторону стола, заваленного бумагами:
     - Тебе там письмо.
     Я порылся в корреспонденции и вытащил  конверт,  перечеркнутый  синей
линией санитарного контроля. Письмо было от жены. Она сообщала, что все  в
порядке. Доехали они хорошо. Устроились также  -  более-менее.  Скоро  она
выйдет на работу. Близнецы здоровы. Все у  них  есть.  Беспокоятся  только
из-за отсутствия вестей.
     Ладно. Я засунул  письмо  в  карман.  Куриц  между  тем  уже  отрезал
страницу и теперь разглядывал ее со всех сторон - щурясь и цыкая зубом  от
удовольствия.
     - Привет-привет, - сказал он. Он, по-моему, только что меня  заметил.
- Кстати, ты уверен, что это было именно сердце? Ну - которое  холодное  и
сокращалось?..
     Я пожал плечами:
     - Откуда я знаю...
     - А отождествление со Зверем у тебя было полное?
     - По-видимому...
     Я  взял  телефонную  трубку  и  набрал  номер.  Послышались   длинные
однообразные гудки. К аппарату никто не подходил. Впрочем, это еще  ничего
не значило. Могла быть отключена вся линия.
     - Между прочим, -  сказала  Леля,  -  тебя  тут  добивается  какая-то
женщина. Охрана ее остановила: нет пропуска, но она просила передать,  что
будет ждать.
     - О, черт! - сказал я.
     Вероятно, это была Маргарита. Все-таки притащилась сюда. С ума сошла.
Сердце у меня бешено заколотилось. -  Куда  ты?!..  -  крикнул  Куриц.  На
секунду  я  задержался  в  дверях:  Включай  тревогу!..  Вызови   дежурное
подразделение!..
     Завопила сирена, замигал,  сигнализируя,  электрический  свет.  Краем
глаза я заметил,  что  Леля,  полусогнувшись  над  пультом,  быстро-быстро
нажимает какие-то кнопки, а подброшенный с дивана Куриц выпускает  из  рук
фолиант, и толстенная черная книга переворачивается, как в невесомости.
     Впрочем, все это было уже позади.
     Я кубарем скатился по лестнице и перебежал вестибюль, где  опять  же,
как  в  невесомости,  очень  медленно  выплывал  из-за  барьера  офицер  с
нарукавной повязкой. Тяжелые дубовые  двери  отворились.  Хлынуло  солнце.
Площадь была пустынна. Только Исаакиевский собор громадой  возвышался  над
ней.
     Вероятно, я запомню эту картину на всю жизнь.
     Справа от меня располагалась стоянка  автомашин:  среди  беспорядочно
приткнувшихся легковушек  выделялся  своей  массивностью  зеленый  военный
фургон, а слева трое рослых охранников, поднимая приклады,  препирались  с
вальяжным  осанистым  человеком,  одетым   в   роскошный   камзол,   рядом
пофыркивала горячая лошадь. Значит, "мумия". Забрел не в свой сектор.  Но,
вообще говоря, они уже не препирались, а, разинув рты, смотрели на  здание
горисполкома.  И  вальяжный  человек,  по-моему,  пытался  креститься.  За
цветастым поясом у него был заткнут огромный вычурный пистолет.  Больше  я
никого не увидел и поэтому на какое-то мгновение облегченно  вздохнул.  Но
всего лишь - на одно мгновение. Потому что уже в  следующий  момент  из-за
выступа  военного  фургона  появилась  Маргарита  и,   размахивая   рукой,
устремилась ко мне.
     Расстояние между нами было, наверное, метров пятьдесят. Сердце у меня
болезненно  сжалось.  И  действительно,  из  круглого  сквера   посередине
площади, из-за  памятника,  вздымающегося  над  бордюром  кустов,  тут  же
выскочили двое парней в комбинезонах и точно так же  устремились  ко  мне,
вытягивая перед собой сцепленные в единый кулак ладони.
     - Пах!.. Пах!.. Пах!.. - раздалось на площади.
     Выстрелы почему-то булькали приглушенно. Сирена на крыше горисполкома
вдруг  умолкла.  Но  зато  из  окон  первого   этажа   навстречу   бегущим
выплеснулась короткая пулеметная очередь. Судя по всему, палила охрана.  И
еще одна очередь хлестнула откуда-то с чердака.
     Все разворачивалось чрезвычайно быстро.
     - Назад!.. - крикнул я Маргарите.
     Но она то ли  не  расслышала,  то  ли  растерялась,  замявшись  перед
взвизгнувшей по тверди асфальта пулеметной чертой.
     - Назад!..
     Вероятно, мне  самому  следовало  отступить.  Ведь  боевики  стреляли
именно по мне. Но я этого как-то не сообразил, а  напротив  -  метнулся  в
сторону Маргариты. Я, по-видимому, намеревался  ее  защитить.  Правда,  не
представляю,  каким  образом.  Я  вообще   очень   плохо   что-либо   себе
представлял. Однако это мое намерение было явной ошибкой.
     - Пах!.. Пах!.. Пах!.. - снова раздалось на площади.
     Звякнуло  выбитое  стекло.  Дико  заржала  лошадь.  В  ту  же  минуту
вальяжный осанистый  человек,  находившийся  рядом  с  охранниками,  вдруг
достал из-за пояса свой доисторический пистолет и, не целясь, выстрелил по
направлению к памятнику. Эффект был  жуткий.  Словно  выстрелила  мортира.
Грянул гром, и все заволокло пороховыми клубами. А когда  они  рассеялись,
отнесенные ветром, то я увидел, что  один  из  боевиков  лежит,  а  второй
приседает и пятится обратно  к  скверу.  И  туда  же,  пригнувшись,  бегут
солдаты от горисполкома.
     То есть, обстановка в корне переменилась.
     Но одновременно я увидел, что  Маргарита,  уже  почти  добежавшая  до
меня, вдруг остолбенела - будто налетев на невидимую стенку - сделала  еще
один неуверенный шаг, колени се подломились, и она очень мягко  повалилась
на асфальт, раскидав в неестественной позе руки и ноги.
     И я тоже - остолбенел. Тоже - будто налетев на невидимую  стенку.  Со
мною что-то случилось. Мне, наверное, надо было подойти к  ней,  но  я  не
мог. Меня толкали, а я не отодвигался в сторону. Я только смотрел, как она
лежит, и как возникшие откуда-то санитары переворачивают ее, и как старший
из них безнадежно машет рукой, и как они несут ее на носилках к  кремовому
медицинскому автомобильчику.
     Лишь когда кто-то осторожно взял меня под руку, я обернулся.
     Это был Куриц.
     Он тоже смотрел на кремовый медицинский  автомобильчик,  и  лицо  его
казалось высеченным из мрамора. Чисто-белое, без единой прожилки.
     - Все. С этим пора заканчивать, - сказал он.

     К  вечеру  собралась  гроза.  Небо  почернело,  закрывшись   лиловыми
грозными тучами. Прекратилось всякое  движение,  упал  душный  мрак.  Тучи
стояли очень низко, и когда они задевали за трубы или за крыши  домов,  то
из рыхлого их нутра вырывались ветвистые молнии -  точно  огненной  сеткой
одевая все здание - и затем уходили в асфальт, который плавился  и  шипел.
Грома почему-то не было слышно. Царила отупляющая тишина.  Только  иногда,
словно  под  невидимыми  шагами,  скрипела  в  глубине  квартиры  какая-то
половица.  Это  была  громадная  девятикомнатная  старинная  петербургская
квартира с невероятной по своим размерам кухней и с таким  коридором,  что
там можно было играть в футбол. Правда, сейчас  играть  было  некому.  Все
девять комнат этой квартиры были пусты, двери  оставались  незапертыми,  и
сквозь полуотворенность их угадывался кавардак вещей.  Население  квартиры
покинуло ее во время эвакуации. Леля жила здесь совершенно одна. Это  было
чрезвычайно  удобно.  Также  чрезвычайно  удобно  было  то,  что  квартира
находилась  на  Петроградской  стороне.  Данный  район  города   почему-то
пострадал значительно меньше других. Здесь даже работал водопровод.  А  по
вечерам, иногда, на  два-три  часа  подключали  электричество.  Жить  было
можно. Квартира имела еще то преимущество, что на кухне ее  сохранился  от
старого времени черный ход, причем выводил он в  помоечный  угол  двора  и
парадная его была проходная на соседнюю  улицу.  Что,  при  случае,  могло
оказаться полезным.
     Я не очень хорошо помнил, как я попал сюда. Кажется, меня привел Леня
Куриц. По-видимому, Куриц. Однако, я  не  был  в  этом  уверен.  Несколько
последних часов я находился как бы в бессознательном состоянии.  Маргарита
погибла из-за меня. Это было совершенно очевидно. Если бы я, как дурак, не
ринулся к ней через площадь, то она не попала бы под огонь. Значит, именно
я виноват во всем. Именно я виноват. Прощения мне не было.  Я  смотрел  на
молнии, заплетающиеся авоськами, на кривое и  беспорядочное  нагромождение
труб, на провалы дворов, в которых сгущались сумерки, и - ненавидел самого
себя. Но еще больше я  ненавидел  город,  раскинувшийся  внизу.  Умирающий
город, душу империи. Погибала страна, и  сердце  ее  останавливалось.  Или
наоборот: останавливалось сердце, и поэтому погибала страна. Может быть  -
так, а может быть - этак. Честное слово, мне было все равно. С  этим  пора
заканчивать, сказал Куриц. Я не знал,  что  он  имеет  в  виду.  Куриц  не
посвящал меня в свои планы. Он и раньше был достаточно скрытен, а  теперь,
когда дело  приближалось  к  развязке,  стал  практически  недоступен  для
общения. Я догадывался о  его  деятельности  лишь  по  некоторым  деталям.
Например, я знал, что он обшарил исторические  архивы  города  и  составил
обширный свод, фигурирующий в секретной документации как  "Желтая  папка".
Доступа к этой папке у меня не  было.  Например,  я  знал,  что  он  также
тщательно обшарил спецхраны, изучая партийные архивы и  архивы  городского
отделения КГБ. Разрешение на это  пробил  ему  генерал  Сечко.  (Вероятно,
поэтому Куриц и согласился на сотрудничество). Я знал,  например,  что  он
собрал необычайно обширные сведения о динамике  населения  города,  о  его
социальном составе и о смертности - чуть ли не за  все  три  столетия.  То
есть, работа была проделана колоссальная. Разумеется, трудился он не один.
При Военной комендатуре существовало несколько групп, занимавшихся  чем-то
вроде научных исследований. Жалкие остатки нашей Комиссии. Я  не  понимал,
зачем эти группы нужны. Тем не менее они существовали. Официально Куриц не
входил  ни  в  одну  из   них,   но,   по-моему,   он   имел   возможность
беспрепятственно использовать полученную ими информацию. В этом ему  опять
же содействовал генерал Сечко. Странный  у  них  был,  противоестественный
альянс. Но, во всяком случае, он приносил вполне определенные  результаты.
Правда, я до последнего момента не знал - какие  именно.  Вероятно,  Куриц
мне все-таки не доверял. Или, может быть, он боялся, что меня арестуют и я
просто не вынесу интенсивных допросов. Скорее - второе.
     Да я особенно и не  интересовался  его  делами.  Потому  что  у  меня
хватало своих. Все последние дни я жил с ясным  предчувствием  катастрофы.
Ощущение было очень сильным. Я не мог  объяснить,  откуда  эта  катастрофа
последует, я не мог предсказать никаких ее конкретных деталей, но саднящая
острая внутренняя тоска убеждала меня,  что  она  разразится  буквально  в
ближайшее время. Вероятно, это было предчувствие смерти, которое возникает
у  неизлечимо  больных.  Мне,  наверное,  каким-то  образом   передавалось
состояние Зверя. Так или иначе, но оно не отпускало меня ни на  мгновение.
И сейчас, когда я смотрел на набирающую силы грозу, то с  ужасом  понимал,
что все уже, по-видимому, свершилось. Все свершилось, совместились Стрелки
Судьбы, мы переступили через границу, из-за которой нет возврата. Нам  уже
никто и ничем не поможет. Понимание этого  было  настолько  пронзительным,
что я не выдержал. В кухонном серванте я нашел припрятанную Лелей  бутылку
водки, торопясь, налил себе чуть ли не  полный  стакан  и,  не  отрываясь,
выпил противную  пахучую  жидкость.  А  потом,  возвратившись  в  комнату,
бросился в кресло и закрыл  глаза.  Я  надеялся,  что  если  что-нибудь  и
произойдет, то я этого не почувствую.
     Разбудила меня Леля. Она трясла меня за  плечи,  хлопала  ладонью  по
щеке, ерошила волосы и дрожащим умоляющим голосом повторяла:
     - Ну, давай, давай!.. Ну, просыпайся же, наконец!..
     Я с трудом выдирался из вязкого одурения. В комнате было уже  светло.
Видимо, гроза прошла. Наступил новый день. Чистое летнее солнце  врывалось
в окна, и в  лучах  его  переливались  тысячи  белесых  пылинок.  Жестяной
будильник  на  тумбочке  показывал  шесть  утра.  Сознание  у  меня  стало
проясняться.
     - Что случилось? - спросил я.
     - Слава богу! - торопливо ответила Леля.  -  Я  уже  думала,  что  ты
никогда не очнешься. Куриц здесь появлялся? Нет?.. У тебя, по-моему,  была
- летаргия. Тормошу, тормошу тебя - будто  умер...  Надо  было,  наверное,
сразу - облить из ведра... Поднимайся, будем укладывать вещи... Мы  уходим
отсюда - немедленно, прямо сейчас...
     Она, как подбитая  птица,  металась  по  комнате,  хватала  различные
безделушки, ставила их на место, открыла дверцы шкафа и  выдвинула  нижние
ящики,  извлекла  откуда-то  клетчатую  дорожную  сумку  на  молниях  и  в
беспорядке начала бросать туда все, что попадалось ей под  руку.  Кажется,
она совсем потеряла голову, закусила губу и повторяла: Скорее... скорее...
- Верхняя пуговица на платье была оторвана.
     - Может быть, ты мне все-таки скажешь, что случилось?! - крикнул я.
     Тогда Леля на секунду замерла и, вдруг заломив пальцы, очень  громко,
как-то отчаянно хрустнула сразу всеми костяшками.
     - Я пропала, - сказала она.
     Дело, как я понял, заключалось в следующем. Сразу же после  выстрелов
на площади, когда еще царили растерянность и некоторая паника,  человек  в
полувоенном френче, председательствовавший на совещании,  очень  твердо  и
решительно взял  власть  в  свои  руки.  Его  полномочия  были  немедленно
подтверждены Москвой. И одновременно  вдруг  откуда-то  появилось  великое
множество точно таких  же  людей:  в  полувоенной  одежде,  в  сапогах,  с
оттопыренными галифе, которые быстро заняли все кабинеты и в ту же секунду
начали какую-то жуткую лихорадочную деятельность. Большинство  сотрудников
горисполкома было немедленно арестовано. Также было  арестовано  несколько
военных из комендатуры. Генерала Харлампиева отстранили  от  ведения  дел.
Зато в актовом зале повесили громадный  портрет  товарища  Сталина.  Окна,
выходящие на улицу, плотно зашторили. В  коридорах  застыли  военные  -  с
петличками вместо погон. А во внутреннем дворике завели моторы грузовиков.
Самой Леле, можно сказать, повезло, ее вызвали  в  кабинет,  где  когда-то
располагался отдел учета,  и  какой-то  вежливый,  но  деревянный  молодой
человек, весь страдающий тиком, словно от нервной болезни,  продержал  ее,
наверное,  два  часа,  выясняя  подробности  лелиной  биографии.  Где  она
родилась, где жила, и не пребывала ли она  на  оккупированной  территории.
Все это было очень муторно. Одно и то же приходилось  повторять  по  многу
раз. И  молодой  человек  даже  как  бы  радовался,  когда  обнаруживались
неточности. Но в конце  концов  он  торжественно  объявил,  что  лично  он
товарищу Морошиной полностью  доверяет,  лично  он  убежден,  что  товарищ
Морошина предана делу партии, и поэтому  он  поручает  товарищу  Морошиной
задание особой важности. - Вам будет  оказано  исключительное  доверие,  -
сказал молодой человек. После этого он вызвал охранника, и Лелю  проводили
в подвал.
     О том, что было дальше Леля рассказывать не стала. Она лишь повторяла
сквозь слезы: Их били, их все время били... Они не хотели  сознаваться,  и
их били опять... А я должна была записывать то, что они говорят... А потом
их снова бросали на пол и били... А некоторые так  и  не  сознались  ни  в
чем... - Насколько я понимал, она попала в "конвейер", то  есть,  в  серию
непрерывных  допросов,  когда  обрабатывается  большое  количество  людей.
Где-то я читал о подобных методах. В общем, это было ужасно. Леля не могла
сказать, сколько времени она там провела.  Вероятно,  всю  ночь.  Ощущение
времени потерялось. Уже под утро объявили небольшой перерыв, она выбралась
в коридор, где располагались подсобные помещения,  и  вдруг  увидела,  что
дверь, ведущая из коридора на  улицу,  не  заперта.  Иногда  бывает  такое
удивительное везение. Она вышла  через  эту  дверь  и  свернула  в  первый
попавшийся переулок, а  затем  свернула  в  еще  один  переулок,  а  потом
побежала - и бежала, пока  у  нее  хватало  сил.  Сюда,  на  Петроградскую
сторону, она добралась пешком, потому что транспорт  в  городе  совсем  не
работает, в этом городе уже ничего не работает,  а  откуда-то  с  Невского
проспекта доносится пушечная стрельба.
     - Надо уходить, - заключила Леля. - Меня, наверное, уже спохватились.
Мой адрес есть в  отделе  кадров.  НКВД  может  быть  здесь  с  минуты  на
минуту...
     Она заразила меня своей  паникой.  Я  вдруг  тоже  начал  метаться  и
хватать различные вещи. Сумка быстро наполнилась  до  краев.  Но  уйти  из
квартиры мы все-таки не успели, потому что едва мы  затянули  перекошенную
металлическую молнию, и едва  я  успел  зашнуровать  кеды  на  ногах,  как
внезапно, собственной персоной, пожаловал Леня Куриц.
     Собственно,  сначала  появился  не  он.  Сначала   раздался   четкий,
осторожный условный стук в дверь: три удара - пауза -  еще  три  удара,  а
когда я, вероятно побледнев  от  напряжения,  боязливо  открыл  ее,  то  в
квартиру через узкую щель не вошел, а как бы просочился невысокий и  очень
гибкий юноша - аккуратно одетый, с черным кожаным саквояжем.
     - Леонид Иосифович?.. - мягко осведомился он.
     Он был как будто с лубочной ненатуральной картинки:  светловолосый  и
голубоглазый. И  -  с  девичьими  нежными  чертами  лица.  Этакий  русский
пастушок. Этакий отрок,  которому  является  святое  видение.  Впечатление
портила лишь свежая царапина  на  щеке.  Как-то  она  не  гармонировала  с
образом.
     - Так могу я видеть Леонида Иосифовича?..
     Я объяснил ему, что Курица сейчас нет, и когда он  будет,  никому  не
известно. Неизвестно, будет ли он вообще. Кроме  того,  я  в  двух  словах
обрисовал ситуацию и сообщил ему, что мы как раз собираемся уходить.
     Голубоглазый юноша выслушал меня и немного подумал.
     - Хорошо. Тогда я его подожду, - сказал он.
     После чего быстро и тщательно запер дверь и, не выходя  из  прихожей,
присел на  корточки  -  разомкнул  свой  пузатый,  как  у  провинциального
доктора,   саквояж,   заученными   движениями   вытащил    оттуда    нечто
электротехническое: какую-то круглую жестяную коробку  с  двумя  клеммами,
моток желтых блестящих  новеньких  проводов  и  еще  что-то  несообразное,
пластмассовой ручкой своей напоминающее динамо-машину. Были  там  какие-то
винтики в низкой банке,  какие-то  мелкие  гаечки,  какие-то  замысловатые
изогнутые контакты. Пастушок очень ловко собирал все это в  единое  целое:
подгоняя, подкручивая и не обращая на нас никакого внимания. Мы  для  него
как бы не существовали.
     Я сказал несколько раздраженно:
     - Вы меня не поняли... э... э... э...  товарищ...  Мы  сейчас  уходим
отсюда. И  советуем  вам  сделать  то  же  самое.  Квартира  засвечена,  и
оставаться здесь просто опасно...
     - Я боюсь, что это вы меня не поняли, - очень вежливо возразил юноша.
- Мы никуда не уходим. Мы все остаемся здесь и ждем Леонида Иосифовича.
     При этом он даже не поднял  на  меня  глаз  -  осторожно  привинчивая
контакт к жестяной коробке. Я посмотрел на Лелю. Она пожала плечами.
     В конце концов, нас это не касалось.
     Я вернулся в комнату  и  с  некоторым  напряжением  оторвал  от  пола
угловатую дорожную сумку.  Сумка  была,  наверное,  килограммов  двадцать.
Леля, в свою очередь, взяла сетку с продуктами.
     - Надо бы написать записку, - сказала она.
     Я ответил:
     - Только, пожалуйста, никакой конкретики.
     - Ну, разумеется...
     И она быстро черкнула  несколько  фраз  на  клочке  газеты.  А  затем
положила его посередине  комнаты  и  придавила  цветком.  Вверх  ногами  я
разобрал лишь одно слово: "увидимся". Я надеялся,  что  нам  удастся  уйти
спокойно.
     Но надежды мои, к сожалению, не оправдались.  Потому  что,  когда  мы
вновь появились  в  прихожей,  то  голубоглазый  юноша,  по-видимому,  уже
привинтивший контакт, удивленно раздвинул красивые стрельчатые брови:
     - Вы куда-то собрались? - поинтересовался он. - Совершенно  напрасно.
Я же вам объяснил: мы ждем Леонида Иосифовича.
     Его удивление было явно наигранным. Этот юноша все  больше  и  больше
раздражал меня.
     Я переступил через блестящий моток проводов:
     - Вы его, может быть, и ждете - это ваше личное дело. А мы его  ждать
не будем. У нас нет времени... Отойдите, пожалуйста. Прошу вас...
     Тогда голубоглазый юноша выпрямился.
     - Подождать все-таки придется, - вежливо сказал он.
     Правда, вежливость была - такой же наигранной. Я вдруг вспомнил,  что
во внутреннем кармане у меня лежит пистолет, и довольно-таки неловко полез
за пазуху.
     - Не надо, - предупредил юноша.
     Тем не менее, я нащупал теплую рукоятку.
     Дальше произошло что-то непонятное.
     Кажется, я уже вытаскивал пистолет. Кажется, я  даже  уже  наполовину
его вытащил. Но в это мгновение юноша сделал быстрое движение левой рукой.
По-моему, именно левой. Впрочем, поклясться я не могу. Режущая острая боль
разодрала  мне  солнечное  сплетение.  Я  перегнулся.   Дыхание   у   меня
остановилось.
     - Вот так, - сказал юноша.
     Вероятно, я на какое-то время потерял сознание. Потому  что  когда  я
снова начал соображать, то увидел, что сижу в прихожей, в  углу,  обхватив
живот и скрючившись так, что лоб мой почти касался коленей. Пистолета  при
мне, конечно, не  было.  Также  при  мне  не  было  и  сумки.  Она  лежала
неподалеку,  на  боку,  смятая,  чуть  ли  не  вывернутая   наизнанку,   и
голубоглазый юноша длинными музыкальными пальцами с интересом перебирал ее
содержимое.
     - Ну как ты? - спросила Леля, промакивая мне лоб платком. Шепнула.  -
Может быть, в самом деле - подождем немного?
     От нее исходило успокаивающее тепло. Я  осторожно  вздохнул.  Боль  в
животе слегка отпускала. Юноша тем временем закончил перебирать наши  вещи
и, брезгливо вытерев пальцы о пол, снова  начал  монтировать  на  жестяной
коробке какое-то приспособление - увлеченно пригнувшись, расставив жесткие
локти. Кажется, эта работа поглощала его целиком.  Я  прикинул  расстояние
между нами и одновременно искоса оглядел прихожую: нет  ли  поблизости  от
меня чего-нибудь тяжелого, но голубоглазый юноша как  будто  прочитал  мои
мысли - поднял голову и очень внятно сказал:
     - Вы ведь не профессионал, Николай Александрович? Вы не профессионал?
Тогда не надо. Извините, но я голыми руками положу пять-шесть человек.  Вы
мне даже с пистолетом не очень опасны. А уж без пистолета будет  -  полный
конфуз. Поверьте мне: не стоит и пробовать...
     Говорил он неторопливо и снисходительно, будто с ребенком, и, еще  не
закончив фразы, опять согнулся над своей  конструкцией,  ловко  вворачивая
хромированную детальку. Видимо, он не  принимал  меня  всерьез.  Это  было
унизительно.
     - Оставь его, - тихо сказала Леля.
     Тем не менее,  я,  наверное,  попытался  бы  что-нибудь  предпринять:
наверное, кинулся бы, наверное, попробовал бы чем-нибудь ударить. Я  знал,
что это бесполезно, но я бы обязательно попробовал. Однако, именно в  этот
момент  в  дверь  отчетливо  постучали,  и  нетерпеливый  командный  голос
потребовал:
     - Гражданка Морошина! Откройте!
     А после секундной томительной паузы посыпались тяжелые удары.
     - Это - за мной, - побледнев, сказала Леля.
     К счастью, дверь была очень  крепкая,  настоящая  дубовая  дверь:  из
толстенных, вероятно, четырехдюймовых досок, к тому же, видимо в  связи  с
последними событиями, она для безопасности была  обита  тремя  поперечными
железными полосами. То есть, какое-то время мы могли продержаться.  Правда
- недолго.
     - Верните мне пистолет, - попросил я юношу.
     Но он отрицательно качнул головой:
     - Пока не стоит...
     А затем энергичными движениями руки показал нам  с  Лелей,  чтобы  мы
отходили по коридору. Сам он, присев на корточки и в  такой  позе  пятясь,
совершенно спокойно разматывал провода. А допятившись до кухни, поставил в
углу ее свою динамо-машину и в два счета подсоединил  зачищенные  концы  к
желтым торчащим расщепленным клеммам.
     - Все в порядке, -  удовлетворенно  сказал  он.  -  Перекрытия  здесь
прочные, обрушиться не должны. А как только они войдут, мы их накроем.
     Может быть, я ошибался, но мне казалось, что он даже доволен тем, как
складывается ситуация. Лицо его повеселело, на губах появилась  сдержанная
улыбка. Впрочем, он тут же отскочил,  прижавшись  к  стене  -  потому  что
половинка черного хода с мучительным  скрипом  отворилась  и  в  проеме  -
задыхаясь, держась за сердце - возник всклокоченный Куриц.
     - Ага! Я все-таки вас застал, - с трудом выговорил он. -  Фу!..  А  я
боялся, что вы  меня  не  дождетесь...  Фу...  И  Василек  здесь.  Привет,
Василек!.. Фу... Чуть-чуть отдышусь. А кто это там колотится?..
     Я не поверил своим  глазам,  но  Василек  действительно  расплылся  в
улыбке. Причем, самой искренней.
     - Здравствуйте, Леонид Иосифович, - сказал он. -  Это  к  нам  тут  в
гости - слегка набиваются. Но вы не волнуйтесь, мы их сейчас успокоим.
     Он кивнул на уходящие в глубину коридора желтые провода.
     - Принес? - спросил Куриц.
     - Принес, - сказал Василек.
     - Ну тогда сматывай эту механику и - двинули.
     И пока несколько озадаченный Василек, отсоединив контакты,  вытягивал
динамитный заряд из прихожей, Куриц обернулся к нам и неожиданно подмигнул
- усмехаясь, точно от хорошего настроения.
     Все его лицо оделось тугими морщинами.
     - Ну? Пошли покатаемся? - предложил он.

     Путаницу мелких улиц, прилегающих к Каменноостровскому проспекту,  мы
преодолели сравнительно благополучно, однако при выезде  на  сам  проспект
произошел весьма характерный инцидент. Мы приближались к нему по одному из
тех бесчисленных переулочков,  которые  во  множестве  пересекают  его,  и
находились уже недалеко от перекрестка, когда  машина  внезапно  замедлила
ход - притормозила, качнулась и завиляла, как будто ехала не по  асфальту,
а по рыхлому песку. Вероятно, мостовая под ней начала проваливаться.
     - Берегись! - крикнул Куриц.
     Громадное серое здание, опоясанное эркерами, с вывеской  "Аптека"  по
фасаду, вдруг заколебалось и стало подниматься вверх -  выпирая  боками  и
распадаясь на ряд составляющих элементов.
     Впрочем, как оно распадалось, я, разумеется, не  видел.  Я  в  то  же
мгновение резко пригнул Лелю к сиденью и  всем  телом  навалился  на  нее,
чтобы закрыть. Конечно, это  вряд  ли  бы  помогло.  Движение  было  чисто
инстинктивное. Я ожидал, что сейчас грохнут по машине спекшиеся кирпичи и,
пробив слой металла, вывернут внутрь  металлические  лохмотья.  Но  ничего
подобного не случилось. Вместо этого  машина  накренилась,  почти  чиркнув
дверцами по асфальту, потом еще  раз  накренилась,  теперь  уже  в  другую
сторону, как-то прыгнула, крутанулась на месте и,  ударившись  колесами  о
покрытие, набирая  скорость,  пошла  вдоль  Каменноостровского  проспекта.
Раздался грохот. Земля - дрогнула. В заднее стекло я увидел кудрявую  тучу
пыли, из которой торчали две перекрещивающиеся балки.
     Мы, кажется, проскочили.
     - Ну ты даешь! - сказал Куриц, растирая пальцами  ушиб  на  скуле.  -
Все-таки с водителем нам повезло. Классный  водитель.  Между  прочим,  это
именно Василек организовал нападение на  горисполком.  Правда,  не  совсем
удачно. Генералов ликвидировать не удалось. Вообще ничего не удалось. Шрам
у него оттуда. А до этого Василек создал организацию,  которая  называлась
"Гермес". Ты, наверное, слышал о такой организации? То есть, он -  человек
активный. Нам просто повезло, что он сейчас вместе с  нами.  А  не  против
нас, например. Это было бы тяжелее. Василек! Сколько человек  вы  тогда...
уговорили?
     В зеркальце заднего вида было заметно, как Василек улыбается: белизна
зубов и нежные алые губы.
     - Разве это были люди? - мягко сказал он. - Это было  -  так,  дерьмо
кошачье... Все наши беды оттого, что слишком много людей.
     Наступила пауза.
     Асфальт неожиданно кончился. Потянулся затоптанный тряский  булыжник.
Старенький "Москвич" задребезжал так, что,  казалось,  сейчас  развалится.
Скорость пришлось сбросить. Но, вероятно, это было и к лучшему, потому что
на площади Революции сгрудилась возбужденная толпа. Улюлюкали, свистели  и
махали красными флагами. На балконе разлапистого дворца стоял человек - по
всей видимости, выкрикивая что-то неслышное за общим гулом. Повернулся - и
блеснуло на солнце пенсне. Мы остановились. Плоская  обрезанная  на  конце
махина дыбилась над Невой. Торчали перила, и по ним карабкались  отдельные
смельчаки. Мост был разведен.
     - Сворачивай на Дворцовую, - велел Куриц.
     Сейчас  же  в  заднюю  дверцу,  с  той  стороны,  где  сидела   Леля,
просунулась  лохматая  голова  и,  втянув  расширенными  ноздрями  воздух,
бесшабашно сказала:
     - И кто тут упрятался?.. Вылезай, девка, - гулять будем!..
     В машине распространился резкий  запах  карболки.  И  одновременно  -
крепкий ядреный сивушный дух. Леля, отпрянув, что-то прошипела.
     - А ну убери лапы, пролетарий, - холодно сказал Василек.
     - А то - что? - поинтересовалась голова.
     - А то - отрублю!..
     Я думал, что нас сейчас вытащат из машины и  изобьют  до  полусмерти.
Лично  я  никогда  не  умел  разговаривать  с  трудящимися.  Однако,  тон,
по-видимому, был выбран правильно. Голова просипела: Па-аду-умаешь!.. -  и
утянулась в бурлящее злобой и ненавистью пространство.
     - Поехали, поехали, - нетерпеливо сказал Куриц.
     Он довольно-таки нервно поглядывал на часы. Машина вошла  в  поворот.
За  окном  мелькнула  Петропавловка  -  пыльные   безжизненные   бастионы.
Прозвонило - наверное, семь утра. Я уже знал, что сегодня ночью перешел  в
наступление "Николаевский сектор". Гвардия  двинулась  от  Лавры  -  через
Невский проспект. У Московского вокзала ее удалось задержать,  пулеметами.
Но сейчас она рассредоточилась и просачивается в обход. То есть, времени у
нас было чрезвычайно мало.
     Куриц покашливал.
     - Ничего-ничего, - сказал ему Василек. - Мы пробьемся. Положитесь  на
меня, Леонид Иосифович. Вы же знаете, что на меня - можно положиться...
     Василек опять улыбался. Руки, как влитые, лежали на  руле.  Вероятно,
он был очень в себе уверен. Тем не менее, все было не так просто.  Правда,
Дворцовый мост оказался сведен и мы в шесть секунд проскочили его, обозрев
с высоты изумительную колдовскую панораму города, но уже набережная  между
Невой и Адмиралтейством была дочерна запружена вооруженным отрядом.  Здесь
скопилось, наверное, человек пятьсот - многие с винтовками,  в  пулеметных
лентах крест-накрест.  Несмотря  на  августовскую  жару,  почему-то  горел
костер. Трое матросов ворошили в нем красные полированные доски.
     Они обернулись к нам и бешено закричали:
     - Стой!..
     Хлопнул выстрел.  Машина  вильнула.  Покатился  человек,  отброшенный
радиатором. Я увидел обложенный поленницами Зимний дворец,  арку  Главного
штаба с распяленной конной  квадригой.  Из-под  сводов  ее  веером  бежали
какие-то люди. А из-за  поленниц,  навстречу  им,  сыпалась  беспорядочная
стрельба. Хаос был ужасающий. Агонизировал, по-видимому, уже - весь центр.
Так что все было - очень непросто. Мы пытались пробиться по  Невскому,  но
оттуда хлынул разгоряченный поток: дамы с красными бантиками  на  шляпках,
хорошо одетые дородные вылощенные мужчины. Среди них крутился  растерянный
милиционер. Пришлось давать задний ход.  Машина  чуть  было  не  застряла.
Куриц ругался. Василек показывал стиснутые ровные зубы. Выбраться из  этой
толчеи нам удалось далеко не сразу, но едва мы все-таки выбрались из  нее,
как нас тут  же  обстреляли  на  углу  Гороховой  улицы.  Василек  немного
притормозил, объезжая  дореволюционного  вида  трамвай,  когда  из  серого
казенного здания, вероятно, уже обжитого  чекистами,  выскочили  несколько
затянутых в суровую кожу людей, и ничего не выясняя, не разбираясь, начали
садить по нам из огромных маузеров. К  счастью,  стрелять  они  совсем  не
умели. Было  только  одно  попадание:  пуля,  чиркнув  по  крыше,  ушла  в
неизвестность. Но стало ясно, что Гороховая улица для нас  закрыта.  Также
был закрыт и Адмиралтейский проспект - потому что по трамвайным путям  его
маршировала нестройная красногвардейская  колонна.  Колыхались  солдатские
папахи, штыки. Впереди вышагивал предводитель - опять-таки в черной  коже.
Мы очутились как бы в ловушке.
     - Давай через площадь! - сдавленно сказал Куриц.
     Но Василек уже  и  сам  принял  решение.  Машина  снова  крутанулась,
пробороздив асфальт, и устремилась в  узкую  косую  улицу,  представляющую
собой начало Вознесенского проспекта. Или, может быть, не начало, а вполне
самостоятельный переулочек. Я точно не знал. Так или иначе, но  улица  эта
была загромождена старинными экипажами: фаэтонами, колясками, чем-то  еще.
Все они катастрофически перепутались -  сцепившись  колесами,  наваливаясь
друг на друга. Возчики в грязных кафтанах размахивали кнутами. Клубок  был
невообразимый.  Но  Василек  все  же  как-то  протиснулся  по  тротуару  -
развернув чью-то повозку и ободрав крылья  "москвича"  о  камень,  которым
было облицовано здание. Водитель он был  действительно  классный.  У  меня
даже появилась слабая надежда.
     Впрочем, она тут же  рассеялась,  потому  что,  стремительно  миновав
собор, мы, уже на другой  его  стороне,  справа  от  неказистой  громадины
горисполкома, совершенно неожиданно уперлись в  военную  заставу.  Причем,
сделана она была очень профессионально: стояли могучие надолбы,  сваренные
из железнодорожных рельс, а  между  ними  была  намотана  двойная  колючая
проволока. И такие же надолбы перегораживали  въезды  на  Мойку.  Свернуть
куда-либо было нельзя. В центре же заставы находился полосатый шлагбаум, и
его охранял боец в вылинявшей заплатанной гимнастерке. А  на  пилотке  его
багровела пятиконечная звездочка.
     Он приблизился, держа винтовку  наперевес,  и,  слегка  наклонившись,
пролаял одно короткое слово:
     - Пропуск!
     Василек многозначительно посмотрел на Курица.
     - Спокойно! - сказал тот. Порылся  во  внутреннем  кармане  и  достал
потрепанный твердый  прямоугольник  картона  с  круглой  печатью.  -  Вот,
пожалуйста...
     Боец мельком взглянул на него и крепче перехватил винтовку.
     - Недействителен, - сказал он.
     - Почему недействителен? - удивился Куриц.
     - Потому что отменен!
     - Когда?
     - Сегодня, с ноля часов. - Боец выразительно дернул штыком.  -  А  ну
выходи! Предъявить документы!
     В это время темно-зеленый военный фургон,  который  я  помнил  еще  с
момента гибели Маргариты, вдруг зарычал  мотором  и,  выехав  со  стоянки,
развернулся задом к  свободному  месту  на  тротуаре.  Двери  горисполкома
открылись, и оттуда под конвоем прошествовала группа людей - человек  семь
или восемь, в офицерской форме. Первым, как ни странно, шел генерал Сечко.
Он был с сорванными погонами, руки за спину. Но я все равно его  узнал.  У
меня даже несколько сбоило сердце. Вот, значит, как оно  получилось.  Вот,
значит, оно  как.  Значит,  дождались  порядка.  Все  это  было  абсолютно
закономерно.
     - Видишь? - шепотом спросила меня Леля.
     - Вижу, - также шепотом ответил я.
     Я, разумеется, видел. Но вместе с тем я видел и нечто иное. Я  видел,
что  тонкотелый,  кавказской  наружности  офицер,  возглавлявший   конвой,
остановился и внимательно смотрит в нашу сторону. Видимо,  наше  положение
мало чем отличалось от положения бывшего генерал-лейтенанта Сечко.
     Все решали секунды.
     - Выходи! - угрожающе повторил боец.
     Василек опять многозначительно посмотрел на  Курица.  И  в  этот  раз
Куриц чуть заметно кивнул.
     - Хорошо, - сказал он.
     Василек, улыбаясь, полез из машины. Сердце у меня - оборвалось.
     - Ой! - неожиданно воскликнула Леля и,  как  слепой  котенок,  начала
тыкаться в  запертую  боковую  дверцу,  -  ощупывая  ее,  видимо,  пытаясь
открыть. - Сейчас, сейчас!  Подождите  минуточку!  -  А  затем,  наверное,
отчаявшись, просто вытянула через окошко руку, в которой  тоже  был  зажат
твердый картонный прямоугольник, но не белый, как у Курица,  а  желтоватый
и, насколько я мог разобрать, перечеркнутый двумя синими полосами.  -  Вот
вам пропуск. Сегодняшний...
     Боец тут же выпрямился и молодцевато откозырял:
     - Все в порядке. Можете проезжать! - и немного замялся.  -  А  как  -
остальные граждане?..
     - Остальные - со мной, - сказала Леля.
     - Виноват! Поднять шлагбаум!..
     Полосатая загородка с привязанным на  конце  грузом  поползла  вверх.
Машина буквально прыгнула с места. Куриц облегченно вздохнул  и  откинулся
на сиденье.
     - Все. Закончили, - сказал он.
     В определенном смысле он был прав. Мы действительно закончили. Дальше
предполагались какие-то пустяки. Мы доехали  до  Садовой,  и  здесь  Куриц
высадил Лелю. Может быть, он боялся за нее. Или, может  быть,  он  считал,
что на заключительном этапе она как женщина помешает. Не знаю. Леля сильно
возражала. Она говорила, что не хочет оставаться одна, что  бросать  ее  в
такой ситуации просто непорядочно, что она еще может пригодиться нам  всем
и что, в конце концов, именно она достала пропуск для проезда  по  городу.
Но никакие возражения не помогли. Василек  очень  жестко  выставил  ее  из
машины. Оборачиваясь, я видел, как  поникшая  одинокая  фигура  маячит  на
перекрестке: озирается по сторонам, бредет вслед  за  нами.  У  меня  даже
пробудилась некоторая жалость в душе.
     Правда, тут же выяснилось, что все это было напрасно. С  машиной  нам
пришлось  расстаться.  Оказывается,  болото  за  последнее  время   сильно
разрослось, оно заполонило собой  практически  всю  Садовую,  асфальт  был
подмыт, тупорылый "Москвич" сразу же увяз передними колесами, даже Василек
ничего не мог сделать, потому что при  каждой  попытке  сдвинуться  машина
уходила все глубже и глубже, мы ее так и бросили - будто мертвое насекомое
с растопыренными крыльями. Куриц  даже  не  оглянулся.  Он  из-под  ладони
смотрел куда-то в сторону Сада: простиралась бескрайняя топь,  торчали  из
нее кочки с чахлой осокой, нездоровой коричневой жижей  блестела  торфяная
вода, дома стояли пустые, накренившиеся, вероятно, район был  окончательно
заброшен. Куриц морщился.
     - Вперед! - сказал он.
     Следующие полчаса прошли в каком-то аду. Мы пробивались через болото.
Разумеется, это было не то болото,  которое,  по  слухам,  раскинулось  за
Новодевичьим кладбищем - там была настоящая  трясина,  заросли  росянок  и
камышей, где по стеблям ползали кровососущие растения. Здесь,  к  счастью,
этого не было. Но здесь  тоже  была  трясина,  и  тоже  был  дерн,  опасно
пружинящий под ногами,  и  поднимались  испарения,  от  которых  кружилась
голова, и полуметровые пиявки чавкали присосками в каждой луже.  В  общем,
без Василька мы бы, наверное, загнулись. Сначала  он  вытащил  из  трясины
меня, когда я провалился почти по грудь и барахтался в вязкой бездонности,
уже ни на что не надеясь. Затем он точно так же  вытащил  Курица,  который
тоже ухнул в какое-то затянутое ряской "окно". И, наконец, именно  Василек
спас нас обоих - уже в Канале, когда из-под моста, где  холмом  вздымалась
туша издохшего Чуни, к нам, повизгивая, бросилось что-то змеевидное. Я  до
сих пор не знаю, что это  было.  Я  помню  только  четырехугольную  пасть,
усеянную коническими  зубами.  Откровенно  говоря,  я  просто  остолбенел.
Куриц, по-моему, тоже не успел отреагировать. И лишь Василек точно заранее
готовился к данной встрече: вздернул "Калашникова" и перекрестил эту тварь
двумя очередями - она забилась, выбрасывая серо-зеленые гладкие кольца.  Я
не знаю, где Куриц откопал этого человека. Я против воли начал  испытывать
к  нему  некоторую  симпатию.  Особенно  потому,  что  Василек  все  время
улыбался. Он улыбался, вытягивая меня из трясины, он улыбался,  стреляя  в
чуть не сожравшую нас чудовищную змею, он улыбался,  даже  когда  под  ним
самим внезапно разверзлась земля  и  когтистая  волосяная  лапа,  вылезшая
оттуда, царапнула его по ботинку. Было такое ощущение, что ему  все  время
весело. Он как будто развлекался. Улыбка  пропала  лишь  на  один  момент:
когда  мы  все-таки  добрались  до  подземного  хода  и   Куриц,   наскоро
проинструктировав меня  в  том  смысле,  что  надо  стрелять  и  стрелять,
приказал ему отдать автомат.
     Вот тогда Василек перестал улыбаться.
     - А зачем это? -  враждебно  спросил  он.  -  Николай  Александрович,
наверное, и пользоваться не умеет...
     - Отдай! - велел Куриц.
     Несколько секунд они смотрели друг на друга, а потом Василек неохотно
положил автомат на камень.
     Предупредил меня:
     - Снято с предохранителя. - И, уже просовываясь вслед  за  Курицом  в
земляную дыру, как-то не характерно для себя, тоскливо добавил.  -  Что-то
мне не нравится все это...
     Между прочим, мне это тоже не нравилось.  Я  теперь  понимал,  почему
Леля так не хотела оставаться одна.  Потому  что  было  попросту  страшно.
Давила тишина. Давило безлюдье. Давила нечеловеческая мерзость запустения.
Давило знойное солнце. Давили  комары,  зудящие  над  головой.  Уже  через
десять минут мне стало казаться, что я всеми забыт, что  Куриц  и  Василек
никогда не появятся, что я так и буду лежать до самой ночи, а там выползет
из болота очередная тварь и, не долго  думая,  сожрет  меня  с  потрохами.
Чувство было отвратительное. Видимо, у меня что-то разладилось в  психике.
Впрочем, продолжалось это  недолго.  Еще  через  десять  минут  я  услышал
нарастающий рокот мотора, грузовик остановился за углом, а поперек Садовой
развернулась изломанная цепочка солдат. Они чуть-чуть постояли,  вероятно,
дожидаясь команды, и пошли по болоту - будто цапли, высоко задирая ноги. Я
вздохнул и дал очередь из автомата.
     Солдаты попадали.
     Так это у нас и происходило. Они перебирались  с  кочки  на  кочку  -
проваливаясь, подминая пучки осоки - а я смотрел и ничего не мог  сделать.
Я лишь время от времени давал осторожную  скупую  очередь.  Тогда  солдаты
падали и лежали. Но затем  они  снова  поднимались  и  снова  тащились  по
болоту. Продвигались они чрезвычайно медленно, но  все-таки  продвигались.
На  этот  счет  у  меня  не  было  никаких  иллюзий.   Все   действительно
заканчивалось. Я видел свой дом,  стоящий  на  другой  стороне  улицы.  Он
накренился, как и остальные, и от фундамента до крыши зияла в нем  широкая
зигзагообразная трещина. Проходила она точно по квартире  Маргариты.  Было
странно, но я почти  не  вспоминал  о  ней.  И  я  почти  не  вспоминал  о
профессоре, квартира которого находилась рядом. И  почти  не  вспоминал  о
жене и о Близнецах. Все это было в  прошлом.  Выцвело,  стерлось,  уже  не
существовало. Точно так же,  как  и  полковник.  Каждое  утро  он  шел  по
набережной, придерживая свой раздутый портфель. Это было? Этого  не  было.
Сохранились  лишь  полуразрушенные  корпуса,  так   называемое   "строение
тридцать восемь". Я не помнил, для чего оно предназначалось. Наверное, для
института. Помнить было не нужно.  Нужно  было  только  стрелять,  -  и  я
стрелял. А когда кончился магазин автомата, то я  отломил  его  и  вставил
новый. Я сумел это сделать. Я действовал чисто механически. И я  нисколько
не удивился, когда из земляного отверстия,  перекосившись  от  напряжения,
наполовину выбрался Василек и улегся щекой на податливые комья глины.
     Выглядел он ужасно. Часть лица у него заплыла, вместо глаза  набрякло
кошмарное месиво, левая рука перегибалась,  как  плеть,  а  предплечье  ее
намокло от свежей крови. Но он  по-прежнему  улыбался,  отслаивая  верхнюю
губу, и здоровой правой рукой придерживал свою динамо-машину.
     Он сказал, не открывая второго глаза:
     - Ну  как,  Николай  Александрович,  вы  еще  живы?  Если  живы,  то,
пожалуйста, крутаните ручку на один оборот. Сам я, к сожалению,  не  могу,
меня не хватает...
     - А где Куриц? - спросил я.
     И  Василек  застонал,  словно  вопрос  причинил  ему   дополнительные
страдания.
     - Крутите, крутите! Неужели вы  думаете,  что  я  бросил  бы  Леонида
Иосифовича? Никого там больше не осталось, я -  один...  Ну  так  что?  Вы
можете это сделать?..
     Еще какое-то время он ждал, сморщенное жуткое  веко  его  дрожало,  а
потом   он   опять   мучительно   застонал   -   непонятно    для    меня,
сверхъестественным   усилием   приподнялся,    ухватил    зубами    корпус
динамо-машины и неловко, но резко провернул ее маховик здоровой  рукой.  И
немедленно после этого обмяк, точно битая птица.
     - Отлично, - сказал он.
     И ничего не произошло. Я думал, что  сейчас  содрогнется  земля,  что
вспучится откуда-нибудь из-под Сада огромное черное облако, что посыплются
камни и куски  деревьев.  Но  ничего  этого  не  произошло.  Почва  слегка
колыхнулась, и все. А из подземного хода раздался печальный вздох. Я  даже
решил, что повреждено соединение. Однако уже в следующую  секунду  увидел,
как вырываются из болота белесые пузыри, как они  звонко  лопаются,  будто
закипает трясина, как вылетает из них  желтоватый  горячий  пар  и  как  в
панике откатываются солдаты - обратно, на твердь асфальта.
     Значит, у нас получилось.
     - Получилось, - сказал я Васильку.
     Но Василек мне не ответил. Он лежал  на  спине,  уцелевший  глаз  его
теперь был открыт, и пронзительно-яркий голубой  зрачок  смотрел  прямо  в
солнце.

     4. САД И КАНАЛ

     Я намеревался завернуть в район Красноармейских улиц.  Я  жил  там  в
детстве, я ходил там в школу и я помнил светлую солнечную тишину,  которая
стояла между домов: тесные  каменные  дворики,  узкие  пролеты  переулков.
Очень хотелось посмотреть на все это в последний раз. Леля, в общем,  тоже
не возражала. Но подойдя к мосту через Фонтанку, мы увидели,  что  большое
многоэтажное здание на другом берегу полностью обрушилось  и  перегородило
обломками почти весь Измайловский. Это  было  не  первое  здание,  которое
обрушилось: пока мы добирались сюда, мы  столкнулись  с  двумя  или  тремя
очагами разрушений. Видимо, разваливался весь город - трескались  выпуклые
мостовые, вылезали из земли и заваливались фонарные  столбы,  падали,  как
подрезанные в основании, целые кварталы, оползали  дворцы,  превращаясь  в
груды мрамора и кирпича, уходила в трещины вода из  каналов,  съезжали  на
бок крашеные купола церквей - рыжая сухая трава  прорастала  на  площадях,
превращая асфальт в мелкозернистую крошку.  Разрушение  происходило  очень
быстро: только что стоял крепкий дом, и вот уже - хаос и доски. С мыслью о
Красноармейских улицах мне пришлось распрощаться.
     Я лишь вздохнул.
     - А все-таки неужели ничего нельзя было сделать? - спросила  Леля.  -
Ты меня извини, но мне кажется почему-то, что он еще жив -  что  он  лежит
сейчас там, один, может быть, раненый, посреди болота, и трясина  медленно
засасывает его. Закрою глаза и вижу: топь, развалины, желтый  туман.  А  в
воде извиваются жирные скользкие пиявки...
     Она достала из кармана  носовой  платок,  послюнявила  и  ожесточенно
потерла щеку - скривилась, потрогала это место пальцами.
     Спросила:
     - Что там у меня на лице? - добавила. - Больно.
     В свою очередь я тоже достал носовой платок, тоже послюнявил  и  тоже
вытер.
     - Ничего особенного. Просто ссадина...
     - Ладно. Надо идти, - сказала Леля. - Я знаю, что  я  все  выдумываю.
Он, конечно, погиб. Я видела, как земля на этом  пятачке  -  осела.  Между
прочим, он поступил совершенно правильно. Он убил Зверя и сам погиб.  Ведь
так?
     - Так, - сказал я.
     - Тогда пошли.
     - Пошли.
     - Но это был очень красивый Зверь, - вдруг сказала Леля.
     Кое-как мы перебрались через развалины. Местами там  было  совершенно
не пройти. Арматура образовывала какие-то немыслимые сплетения. Леля то  и
дело спотыкалась. Я ее поддерживал. Нам приходилось чуть ли не прижиматься
к стене противоположного дома. Я боялся, что он тоже может обрушиться. Но,
к счастью, все обошлось. Развалины остались позади. Позади остались болота
и вымершие трущобы. Мы пересекли Обводный  канал,  вода  в  котором  пахла
отбросами,  и  по  безлюдной,  уже  растрескавшейся  набережной   обогнули
территорию Варшавского  вокзала.  Дальше  начинались  пакгаузы  и  склады,
засыпанные антрацитом. Собственно,  город  здесь  завершался.  Город  тоже
оставался позади. Леля была права. Это был  действительно  очень  красивый
город. Я вспомнил, как горит от  закатного  солнца  шпиль  Петропавловской
крепости, как потом выделяется чернотой отточенный ее силуэт, как  темнеет
прозрачная синева на Дворцовой площади и как светится в ней  пышная  лепка
Дворца, как блестит неподвижная зеркальная вода  в  каналах,  как  сквозят
ранней осенью деревья в Летнем саду,  как  пленительно  разгораются  белые
ночи и как облекают они капище камня в волшебный свет. Замирают  подъезды,
цепенеют торжественные колокольни, эхо случайных шагов парит над улицей...
     Ничего этого больше не будет. Я ощущал болезненную ноющую  пустоту  в
груди.
     - Что-то закончилось, - сказала Леля. -  Я  чувствую,  что  -  что-то
закончилось. Что-то перестало существовать. Я не  знаю,  будет  ли  у  нас
что-нибудь  новое.  Может  быть,  и  не  будет.  Но   что-то   определенно
закончилось. Раз - и все.
     - Да, - сказал я.
     Я чувствовал то  же  самое.  Действительно,  что-то  закончилось.  Не
просто  -  город.  Что-то  еще.  Что-то   исключительно   важное,   прежде
необходимое. То, на чем основывалась, быть может, сама жизнь. И теперь оно
бесповоротно закончилось.
     - Да, - сказал я.
     Мы прошли пакгаузы, и со всех сторон нас обступили пеналы из светлого
кирпича.  Одинаковые,  безликие,  отличающиеся  лишь  по  размерам  и   по
количеству этажей. Это потянулись районы новостроек. Простирались  они  на
десятки километров, окружая  город  враждебным  искусственным  частоколом.
Была в них какая-то тупая  унылость.  Словно  строили  не  люди,  а  некие
механические существа. И особенно удручающе выглядели  они  сейчас,  когда
были  покинуты  своими  жителями.   Висели   лопнувшие   провода.   Стояли
троллейбусы с разбитыми стеклами. Двери многих парадных  были  сорваны,  и
оттуда гнилыми языками выплескивался квартирный мусор.  Валялись  матрасы,
игрушки, взрезанные чемоданы. Впечатление было  неприятное.  Словно  после
чумы. Я не ожидал,  что  здесь  будет  так  пустынно.  Насколько  я  знал,
"явления" не затрагивали  новостройки.  Тут  не  возникали  "мумии"  и  не
случалось "прорывов истории". Не  разваливались,  набухая,  здания,  и  не
трескался от  железной  травы  асфальт.  Не  свирепствовала  гроза,  и  не
образовывались многокилометровые болота. Тут все было,  как  обычно.  Даже
коммунальные службы работали вполне  нормально.  Во  всяком  случае,  если
судить по сводкам. И тем не менее, население покинуло эти районы.  Видимо,
поддавшись общей панике.
     - Кладбище, - сказала Леля.
     Она была права. Я опять чувствовал то же  самое.  Солнце  стояло  уже
высоко, начинало припекать, редкий  болотный  туман,  царивший  в  городе,
незаметно рассеялся, проступило синее небо, но ощущение было именно как от
кладбища. Хотя как раз в новостройках мы встретили первых людей.
     Произошло это неожиданно.
     Мы брели по широкой улице, ведущей на юго-восток, и вдруг  неподалеку
от перекрестка, из стеклянного магазина с надписью "Промтовары"  вынырнули
трое  мужчин  в  рабочих   комбинезонах.   Все   трое   были   коренастые,
неповоротливые, угрюмые, чем-то даже, как братья, похожие друг на друга  -
в тяжелых армейских ботинках, с ломиками в руках. И у каждого  из  них  за
спиной висело по объемистому рюкзаку.
     Они увидели нас и остановились, как вкопанные.
     Мы тоже остановились.
     До этого мы почему-то не сталкивались  с  людьми.  Попадались  только
"мумии":  десятки  и  сотни  "мумий",   лежащих   на   улицах.   Высохших,
потемневших, рассыпающихся во прах. А живых людей не было.
     Эти - первые.
     - Ого! - наконец сказал старший.
     Я засунул руку в карман и достал пистолет. Я не стал его наводить, не
стал щелкать предохранителем  и  демонстративно  передергивать  затвор.  Я
просто держал его у бедра. Так, чтобы видели.
     На всякий случай.
     У них, вероятно, тоже что-то было. Потому что  старший  мужчина  тоже
сунул руку за пазуху. Но доставать ничего не стал. Наверное, передумал.
     - Ну как там вообще? - спросил он.
     - Плохо, - ответил я.
     - Мертвецы, чудовища?
     - Всякое попадается...
     - А радиация? - спросил мужчина.
     - Что - радиация? - не понял я.
     - Говорят, там - радиация страшная...
     Я пожал плечами:
     - Никакой радиации нет.  Я,  по  крайней  мере,  ничего  об  этом  не
слышал...
     Двое  крайних  мужчин  сразу  же  посмотрели  на  старшего.   А   тот
усмехнулся:
     - Ясненько. Тогда - извините за беспокойство...
     Все трое тут же развернулись и ушли в просвет между домами.
     Шаги их затихли.
     - Могильщики, - сказала Леля.
     И снова она была права.  Это  были  могильщики.  Те,  которые  сейчас
хлынут в город и разорят его окончательно. Так что - ничего не  останется.
Пустошь. Болотистая равнина.
     Может быть, это и к лучшему.
     - Да, - сказала Леля.
     Затем мы еще довольно долго брели  новостройками.  Простирались  они,
казалось, без всяких границ. После каждого  пройденного  нами  квартала  я
думал,  что  уже  -  вот-вот,  но  за  группами  блочных  параллелепипедов
открывались все новые и новые  микрорайоны.  Здания  в  них  торчали,  как
спичечные коробки. Разбегались проспекты, нависали железнодорожные  мосты.
В окнах бесчисленных этажей блистало солнце. Раньше я и не подозревал, что
город так сильно разросся. Прямо-таки до  ненормальных  размеров.  Было  в
этом что-то патологическое. Неудивительно, что сердце его, в конце концов,
не выдержало. Омрачилось сознание, душа начала распадаться. И в  итоге  он
превратился в дикого Зверя. А теперь  и  Зверь  отправился  в  небытие,  -
захватив с собою часть нашей жизни.  Что-то  кончилось.  Что-то  кончилось
навсегда.  Я  не   знал,   как   это   правильно   сформулировать.   Чтобы
сформулировать, нужны какие-то силы. А сил у меня не было. Я еле  тащился.
Очень  тяготила  духота.   Ослепляло   надрывное   летнее   марево.   Жара
наваливалась - просто  убийственная.  Тем  более  здесь,  среди  безликого
камня. Леля непрерывно, как рыба, вынутая из воды, открывала рот.  Воздуха
явно не хватало. Было ясно, что долго  мы  не  выдержим.  Но,  к  счастью,
новостройки   стали   постепенно   отодвигаться    назад.    Отодвигались,
отодвигались  и  совсем  отодвинулись,  превратившись  в   разнокалиберную
каменную череду. Асфальтовая дорога тоже  оборвалась.  По  обеим  сторонам
раскинулись бескрайние  луговые  просторы.  Кое-где  виднелись  среди  них
грядки с капустой. По-моему, совершенно заброшенные. Впрочем, я в этом  не
разбираюсь. Пахло черноземом, горячими травами. Далеко на горизонте  синел
мрачноватый лес. До него было, наверное, километров пятнадцать.  Здесь  мы
поняли, что идти больше не  можем  и  в  изнеможении  повалились  рядом  с
какой-то канавой.
     Леля сказала:
     - Вот интересно. Я всегда думала: а что  находится  там?  Там  -  это
значит за пределами города. Мы об этом ничего не знаем.  Мы  знаем  только
город и прилегающие к нему районы. А ведь существует еще целый мир.  Целый
мир, и в нем живут миллиарды людей. Я  не  хочу  сказать,  что  они  живут
лучше, чем мы, но они живут как-то иначе. И меня всегда интересовало - как
именно?  Мы  действительно  об  этом  ничего  не  знаем.   Так   сложились
обстоятельства.  Мы  с  рождения  были  как  будто  заключены  в  каменную
скорлупу. А теперь эта скорлупа разрушена. И я думаю, что ничего страшного
не произошло. Город погиб, но зато открылся целый мир.  Что-то  кончилось,
но зато что-то и начинается. Извини, я не могу сейчас  сказать  точнее.  Я
сама этого не понимаю, я  только  чувствую.  Главное,  что  перед  нами  -
открылся мир. Мы с тобой сейчас отдохнем и пойдем по дороге. И  пойдем,  и
пойдем - пока не придем куда-нибудь...
     - Ладно, - сказал я.
     В се словах что-то было. Впрочем,  я  все  равно  не  мог  предложить
ничего другого. Я вообще  не  мог  ничего  предложить.  Я  лежал,  и  меня
обволакивала  сладкая  дрема.   Точно   низменные   дурные   воспоминания,
отодвигалось прошлое. "Мумии",  болото,  артобстрел.  Василек,  Маргарита,
свихнувшиеся генералы. Думать об этом не хотелось. Было жарко.  Трещали  в
траве кузнечики. Суетливый муравей побежал у меня по ладони и -  сорвался,
видимо, не удержавшись.
     Я не знаю, сколько это продолжалось, но  Леля  вдруг  цепко  схватила
меня за плечо.
     - Посмотри! - сказала она.
     Я приподнялся на локтях:
     - Где?
     - Вон там!
     Я не поверил своим глазам: поперек  травяного  луга,  меж  ромашек  и
фиолетовых  костерков,  будто  странное,  вылезшее  из  земли   насекомое,
неторопливо полз желто-красный автобус - обыкновенный автобус -  вероятно,
из тех, что совершают рейсы между деревнями.
     Он немного рыскал, проваливался и пропадал за кустами. А потом  снова
появлялся, направляясь к дороге. Видимо, он ехал по  проселку.  Долетел  с
порывом ветра рокочущий гул мотора.
     - Автобус, - сказала Леля.
     - Автобус, - подтвердил я.
     Леля тут же вскочила на ноги:
     - Поехали!
     - А куда он идет? - спросил я.
     - Не все ли равно?..
     Мы побежали по дороге. Леля время от времени махала  рукой.  На  бегу
она оглянулась и крикнула:
     - Видишь, как нам повезло?
     Я тоже оглянулся.
     Высоко  над  распластанным  по  равнине  безжизненным  серым  городом
поднимались клубы ярко-красного дыма. Они  переливались  в  лучах  солнца,
стремительно уплотнялись и приобретали громоздкие дикие очертания. Вот  из
раскаленной багровости высунулась одна кошмарная лапа, за ней - другая.
     Зверь поднимался над миром.
     - Повезло, - сказал я.
     Автобус приближался.
     Пассажиров в нем почти не было, и можно было надеяться,  что  он  нас
захватит.