Андрей Столяров.
   Рассказы

   Сурки_
   Странный человек
   Взгляд со стороны

     _Андрей Столяров.
   Сурки_

 Изд: "Знание-сила" #3-1984

     Сержант, шедший впереди, поднял руку. Все остановились.
     -- Что? -- одними губами спросил капитан.
     -- Поляна и дом, -- сержант щурился в листву.
     -- Сурки   в  дома  не  заходят,  --  сказал  стажер.  Они  с  доктором
подтянулись сзади.
     -- Тихо, -- сказал сержант, -- тихо. Дом на карте обозначен?
     -- Да. Сторожка лесника, -- ответил капитан. Сержант  несколько  секунд
изучал поляну.
     -- Пойду посмотрю, -- сообщил он.
     -- Стажер  вправо,  доктор  влево.  На  двадцать метров, -- скомандовал
капитан. -- Лечь. Автоматы -- к бою. Стрелять без предупреждения  по  любому
движущемуся предмету. Повторяю -- любому. Ну -- без шума.
     Без  шума  не  получилось.  У стажера трещало под ногами. Ветви, полные
листьев, били по лицу. Двадцать метров --  это  тридцать  шагов.  Здесь!  Он
залег.  Земля была сырая. Локти сразу намокли. Поляна не просматривалась. Он
перекатился боком, как его  учили.  Перед  глазами  качалась  ломкая  сныть,
дрожали багровые зерна костяники.
     Было  очень  стыдно.  Так  и не научился передвигаться в лесу. Сержант,
даже когда бежит, ни одна ветка не шелохнется. А тут -- шум, треск.  Выговор
обеспечен.  Ну  и  ладно. В конце концов, он не десантник, не разведчик, его
включили в группу как специалиста-зоолога. Он должен дать  описание  сурков.
Если,  конечно,  здесь  есть сурки, что очень сомнительно, -- третьи сутки в
лесу, и ни одного следа. Может быть, они  здесь  вообще  не  обитают.  Может
быть,  они  за  двести  километров отсюда. А тут рой землю носом. Если на то
пошло, то  его  задача  в  группе  главная.  Он  принесет  квалифицированные
сведения. По существу, все остальные -- его охрана.
     Капитан  залег  предусмотрительно  -- на пригорке, где посуше. Надломил
мешающую ветку, она опустилась с тихим шелестом, упер локти
     для стрельбы. Кривые березы смыкались над ним,  образуя  шатер.  Поляна
была  хорошо  видна  --  солнечная,  шелковая.  Посередине ее за поваленными
жердями вросла в землю сторожка.
     Зеленел мох на крыше. Поблескивало из травы перекошенное окно.
     Он не случайно выбрал центральную позицию. Отсюда  простреливалась  вся
поляна.  В  случае  необходимости  он  мог  прикрыть отход сержанта один. На
стажера надежда слабая, а доктор  --  только  что  название  "военврач":  из
десяти выстрелов девять в небо.
     Капитан  был  недоволен. В группу входило всего два опытных поисковика,
он сам и  сержант.  Вот  результат  компромиссов.  Надо  было,  невзирая  на
отношения, настоять, чтобы дали еще хотя бы двоих из биологического десанта.
С  десантниками  можно  работать.  Их  учат  стрелять  в прыжке, кувырком, с
закрытыми глазами. С ними можно не бояться  даже  открытых  мест.  А  зачем,
спрашивается,  доктор?  Первую  помощь  они  окажут и сами. Если же случится
что-то серьезное, то помочь будет просто некому. Не надо забывать: где-то  в
этом  лесу  исчезла  группа  Колица. Сообщили, что вышли на сурков, и все --
никаких известий, никаких следов, даже тела до сих пор не обнаружены. А ведь
у Колица опыта было не меньше, чем у него. Именно Колиц еще до нападения  на
зерновые  фермы  Юга  подал  докладную  об  опасности  сурков.  Он же первый
установил,  что  сурки  нападают  организованными  стаями,   и   предположил
существование центра репродукции.
     Капитан  не  заметил,  когда  сержант  появился на поляне -- тот просто
возник, постоял секунду и тронулся, держа автомат наготове.  Трава  доходила
ему до колен. Капитан взял прицел на угол.
     Было тихо и жарко. Звенели комары.
     Сержант  дошел до сторожки, рванул дверь, грамотно отскочил вбок. Дверь
повисла на одной петле. Уже безбоязненно он вошел внутрь и  сразу  появился,
замахал руками над головой.
     -- Вперед, -- сказал капитан в микрофон.
     Стажер  выскочил  первый.  Пришлось его вернуть: незачем топтать поляну
лишний раз. Доктор, как медведь, завозился в кустах, вылез  помятый,  словно
спал, -- автомат болтался на спине.
     -- Дом  пустой,  --  доложил сержант. -- Заброшен месяца два-три назад.
Следов нет.
     -- Привал, -- скомандовал  капитан.  С  удовольствием  распустил  лямки
вещмешка. Стажер тут же растянулся на спине, бросил автомат -- мальчишка.
     -- У меня лично уже ноги не ходят, -- сказал доктор.
     -- А чем это место плохое? - спросил стажер. -- Тихо, спокойно.
     -- Обычно  сурки,  побывав  в  доме,  забирают все продукты, -- пояснил
капитан.
     -- Легенды, -- возразил стажер. -- Они же травоядные.
     -- Возможно, -- сухо  сказал  капитан.  Сержант,  игнорируя  остальных,
упорно  смотрел  на  него.  -- Задержимся здесь. Один час ничего не изменит,
даже если нас засекли. -- И приказал: -- Доктор занимается обедом, стажер --
наблюдатель. Сержант! Запроси другие группы, что у них?
     Сержант неохотно выкрутил из рации антенну,  защемил  мочку  наушником,
неодобрительно  посмотрел  на  вытянувшегося  во  весь рост стажера, который
браво водил дулом из стороны в сторону.
     -- Сядь! И не крутись: голова заболит. Если они выскочат с того  конца,
мы  их успеем увидеть. Наблюдай ближний лес. И не дергай автомат, еще убьешь
кого-нибудь.
     Капитан достал карту, отметил привал, глянул на обиженного стажера. Зря
сержант одергивает его так грубо. Хотя, с другой стороны, не в детском саду,
за ручку водить никто не будет. И с местом он тоже  прав.  Неудачное  место.
Открытое.  Правда, кто сказал, что сурки любят открытые места? Оба нападения
на станции произошли в лесу. И ферму они разгромили на границе лесной  зоны.
Так что еще не известно. О сурках вообще ничего не известно.
     Полгода  назад  зерновые  хозяйства Юга сообщили, что на их пограничные
фермы  регулярно  нападают  какие-то  животные,  похожие  на   обезьян,   --
вытаптывают   поля,   в   больших   количествах   похищают  семенное  зерно.
Предполагалось, что это  Волна  --  спонтанная  вспышка  размножения.  Центр
выслал   рабочую  группу  сразу  же:  боялись  прохлопать.  Как  прохлопали,
например, муравьиную Волну. Группе, высланной на Юг, было предписано собрать
информацию. Информации оказалось достаточно. В  первый  же  день,  развернув
станционары,  группа  перестреляла  несколько десятков сурков. А ночью сурки
предприняли ответное нападение...
     Капитан задержал дыхание. Четырнадцать  человек.  Некоторых  он  хорошо
знал.
     -- Есть связь, -- доложил сержант.
     Капитан  открыл  глаза. Стационар с беспорядочно лежащими телами исчез.
Был полдень. Зеленели прозрачные березы. Солнце стояло над головой.
     -- Запроси обстановку, -- сказал он.
     Доктор, обжигаясь, вытащил банку из нагревателя.
     -- Готово.
     Сержант свернул рацию.
     -- Никаких следов, -- мрачно сказал он. -- Завтра выходят из леса.
     Стажер первый полез в банку с тушенкой.
     -- Ты все-таки присматривай.
     Стажер насупился, бросил ложку, взял автомат.
     -- Эх, братцы, люблю поесть, -- - сказал доктор. Он  удобно  развалился
на  животе,  достал  из  заднего кармана плоскую флягу. -- Примем понемногу,
командир? Я как медик рекомендую.
     -- Почему их назвали сурками? -- спросил капитан.
     -- Считается, что они генетически связаны с  этим  родом,  --  неохотно
ответил  стажер. Он переживал обиду. -- Полагают, что сурки -- наши, степные
-- под влиянием каких-то факторов трансформировались  в  новый  вид.  Вообще
видообразование -- процесс длительный, но тут
     что-то дало толчок. Разумеется, это одна из гипотез, -- добавил он.
     -- Ги-по-те-за, -- сказал сержант.
     -- Их только начали исследовать, -- глядя на лес, сказал стажер.
     Доктор, не дождавшись разрешения, убрал флягу в карман, вздохнул:
     -- Эх,  жизнь...  Таскаешься  по  лесу,  как...  как сурок, мокнешь, не
спишь, и даже согреться не дадут. -- Убедился, что съел  половину,  отставил
банку.  --  Вот послушайте, стажер, а правда, что сурки гипнотизируют людей?
Если  сурок  посмотрит  в  глаза,  то  как  бы  задеревенеешь,  не   сможешь
пошевелиться.
     -- Тебе, дорогой, тушенка в голову ударила, -- ласково сказал сержант.
     -- Нет, вы как хотите, братцы, а я не согласен попасться к этим тварям.
Я видел, что они делают на Южных фермах.
     -- Все видели, -- сказал капитан. -- И хватит об этом.
     -- Я  слышал  насчет  "черного взгляда", -- сказал стажер. -- По-моему,
это ерунда. Не надо переоценивать сурков. Они -- животные. Правда, профессор
Левин  говорите  зачатках  коллективного  разума,   но   это   лишь   гип...
предположение.  Настоящего,  человеческого разума у них нет, в лучшем случае
-- организованный  инстинкт,  как,  например,  у  муравьев.  Может  быть,  в
будущем, когда они эволюционируют... тогда. Это будет любопытно.
     -- Я человек нелюбопытный, -- сказал доктор. -- И предпочитаю держаться
от них  подальше.  Ты  меня  защитишь,  в  случае  чего?  --  обратился он к
сержанту.
     Сержант не ответил: подхватив с колен  автомат,  вглядывался  в  кусты.
Доктор проворно перевернулся, щелкнул предохранителем.
     -- Ну-ка, -- сказал сержант.
     Капитан кинул пустую банку. Кусты проглотили ее.
     -- Померещилось, -- сержант опустил автомат. -- Надо идти, командир. Не
нравится мне этот лес.
     Капитан  шел  замыкающим.  Впереди бесшумной тенью скользил сержант, за
ним тащился доктор и стажер, этих было слышно за километр.
     Капитан и сам видел, что лес не такой. Мертвый. Не было даже птиц. Тихо
стояли осины. Жались друг к другу темные колючие ели. Сверху прямыми  лучами
просвечивало солнце. Пустота. Тишь. Словно не лес, а картонная декорация.
     Судя  по  карте,  до  границы  со  степью  еще  двое суток. У них самый
северный маршрут. Остальные должны выйти из леса гораздо раньше. И, конечно,
тоже ни с чем. Кто их придумал -- поисковые  группы.  Они  имеют  смысл  при
зарождении    Волны:   забрасывается   несколько   групп,   они   оперативно
устанавливают очаг репродукции и ликвидируют его своими силами или  вызывают
спецкоманду, точно указывая ей район поражения.
     Совершенно бессмысленно ставить поисковикам задачу на прочесывание. Что
мы можем   --  пять  групп,  двадцать  человек  в  тысячекилометровом  лесу.
Называется  это:  локализация  активных  Волна  локусах  репродукции  малыми
силами. Политика сдерживания. Расчет на то, что амплитуда популяций, которая
вот   уже  сорок  лет  лихорадит  природу,  будет  уменьшаться.  Надежды  на
постепенную стабилизацию. И, как выясняется, напрасные надежды. Нет, никакой
спонтанной стабилизации не будет. Теперь это ясно. Генофонд природы расшатан
настолько, что самостоятельно он не нормализуется. Опасные отклонения должны
быть ликвидированы. А если так, то и выводы надо делать соответствующие.  Не
поисковые  группы,  а  армия, две армии, три -- сколько понадобится. Оцепить
весь лес,  наглухо  блокировать  и  прочесать,  проверить  каждую  травинку.
Уничтожить всех сурков. Только так.
     Они  шли уже больше часа. Лес мрачнел, Деревья раздавались вширь. Стали
попадаться лиственницы с могучими вывороченными корнями, темные  пещеры  под
ними  неприятно  действовали  на нервы, казалось, в черноте их сидит кто-то,
скрючившись, блестя глазами, -- ждет момента.
     Сержант, почти невидимый в пятнистом комбинзоне, остановился  меж  двух
больших  деревьев. Группа подтянулась. Доктор сразу полез за флягой с водой.
Стажер вытирал пот. Последние километры через бурелом дались нелегко.
     -- Надо выходить из леса, командир, --  сказал  сержант.  --  Я  что-то
совсем сдал. Мерещится всякое. А приглядишься -- ничего нет.
     -- Мы  можем  повернуть  прямо  на  Юг,  -- сказал капитан. -- Тогда до
границы будет километров пятьдесят. Завтра выйдем.
     -- Нет, вызывай вертолет, командир. Вызывай  --  я  зря  не  скажу.  --
Сержант  быстро  повернулся к плотным, низкорослым елям. -- Ну вот опять! А,
черт!
     И вдруг дал длинную, захлебывающуюся очередь.
     С елей полетели верхушки,  тоненькое  деревце,  простонав,  наклонилось
вперед.
     И  тут же с высоких лиственниц, с широких вековых лап на них обрушилась
горячая, меховая, визжащая лавина.
     Жилистые пальцы обхватили капитана за горло, вцепились в подбородок,  с
невероятной  силой потащили его вверх, запрокидывая голову. Автомат сержанта
плюнул короткой очередью и замолк. Краем глаза  капитан  увидел,  что  юркие
тела  накрыли  его,  копошащийся  клубок  покатился  по  поляне,  на секунду
показалось лицо.
     -- Стреляй,  командир,  стреляй!  --  и  опять  исчезло,   захлестнутое
обросшими шерстью руками.
     Капитан  рвал  пальцы  с  горла,  сорвал,  тут же вцепились еще. На нем
висело пять или шесть сурков. Только бы не упасть. Упадешь -- конец.  Почему
никто не стреляет? Ловушка! Как глупо попались. Где автомат? Почему никто не
стреляет? Так же, наверное, попалась группа Колица. И никто не узнает, что с
нами случилось. Почему никто не стреляет?
     Темное лицо -- неправдоподобно человеческое, с желтыми злобными глазами
-- возникло перед ним. Рот разинут в визге.
     Капитан  все-таки  упал  -- дернули за ноги, задохнулся в горячем мехе,
его тянули за волосы вверх,  он  застонал  от  боли  --  чудом,  невозможным
движением  вывернул  автомат,  вслепую  дал  одну очередь, вторую -- вереща,
посыпались сурки, он вскочил на ноги, вертясь как юла,  короткими  очередями
лупил в отскакивающие, дергающиеся тела.
     И все кончилось. Сурки исчезли. Трое валялись рядом.
     Почему так тихо, не должно быть так тихо, даже визга не слышно.
     Капитан вставил новый магазин. Запасная обойма была в кармане -- не так
уж плохо.  Ветви  сбоку  чуть заметно дрогнули, он бросился на землю, локоть
пронзило током.
     -- Не стреляй, командир!
     Он едва  удержал  палец.  Из  узорчатого  орешника,  пригибаясь,  вылез
сержант.
     -- Жив, командир?
     -- Да,  -- сказал капитан, поднимаясь, массируя локоть. -- У тебя кровь
на лице. Где остальные?
     Сержант утерся, посмотрел на ладонь.
     -- Сволочи! Ничего не знаю, командир. Пятерых застрелил, так и лежат на
поляне. Больше никого. -- Он оборвал висящий на нитке рукав, бросил. -- Надо
вызвать вертолет, командир.
     -- Ты же следопыт, -- сказал капитан.
     -- К черту, -- сержант выругался. -- Там  не  следы  --  каша.  Вызывай
десант. Все равно вдвоем ничего не сделаем. -- Сел, зубами разорвал
     индивидуальный пакет. -- Давай перевяжу, командир.
     Капитан  только  сейчас  заметил,  что у него из рукава на траву капает
темная кровь...
     Стажер остановился,  когда  подкосились  ноги.  Сел  на  валун.  Сердце
выскакивало, в груди не было ни крупицы воздуха.
     Он находился в глубоком овраге. Как он сюда попал? Скаты были без травы
-- земляные.  По  дну  тек  черный ручей. Стажер припал к нему, пил, пока не
заломило зубы.
     Было невыносимо тихо. Кажется, вырвался. Он вдруг вскочил: автомат! Где
автомат? Автомата не было. Вещмешок также исчез. Стажер бессильно  опустился
на  холодный камень. Он готов был заплакать. Дурак, тупица! Потерял автомат.
Что он без оружия?
     Лиственницы высоко по краю оврага  покачивали  верхушками  в  бездонном
небе.
     Ему теперь не выбраться из этого леса. Стажер все-таки заплакала кулак,
тут же испуганно оглянулся. Карта! Он попытался вспомнить карту. По маршруту
до границы  со  степью  нужно  было  пройти  еще сто километров. Это слишком
много. Этого ему никогда не осилить. Но капитан говорил,  если  свернуть  на
юг,  то  до  границы  километров  пятьдесят.  Так.  Это уже легче. Пятьдесят
километров он как-нибудь пройдет. Он проползет их, если нужно. Стажер  опять
вскочил. Самый настоящий дурак! У него же есть рация!
     Он лихорадочно ощупал комбинзон. Рация, вшитая на груди, была на месте.
Плотно  сел  зажим  наушника.  Он  послал  вызов. Это было просто -- нажимай
кнопку и все. В наушнике появился фон,  рация  работала.  Он  давил  кнопку,
никто не отвечал.
     Ну  конечно!  Личные  рации  бьют  на  четыреста  метров.  А он отмахал
километров пять или больше. Его никто не услышит. Но все-таки рация  немного
успокоила.  В  конце  концов,  все  не  так  страшно. Сержант уже, наверное,
связался с базой. Им немедленно вышлют подмогу.
     В просвете лиственниц на недоступной высоте застрекотал вертолет.
     Стажер закричал, замахал  руками,  полез  вверх,  сорвался,  посыпались
сырые комья, опять полез, выбрался. Вертолет скрылся за деревьями.
     Он  застонал  от  досады. Надо же было выйти на открытое место и ждать.
Скорее! Может быть, они еще вернутся. Он кинулся туда, где лес был пореже.
     Под широкой, в три обхвата, позеленевшей от времени лиственницей  стоял
сурок.  Жилистые  коричневые  руки его болтались ниже колен. Желтые глаза не
мигая смотрели на человека.
     Звонко щелкнула ветка. Стажер сделал шаг назад. И  сурок  заверещал  --
жалобно, тонко, словно ножом провели по стеклу.
     Откуда-то из чащи откликнулись такие же жалобные, тонкие голоса. Стажер
оглянулся. Из-за деревьев вышли еще четверо...
     Его  втолкнули  в  хижину.  Там  было темно. Он сразу же споткнулся обо
что-то.
     У стены завозились, поднялась неясная фигура, насмешливый голос сказал:
     -- Веселая собирается компания.
     Стажер отшатнулся, но сурки опять толкнули его вперед.
     -- Из группы "Суннит? -- спросил человек.
     -- Да.
     -- Будем знакомы. Я -- Колиц.
     -- Колиц! Из группы Колица?
     -- Да, Колиц из группы Колица.
     -- А разве вы не...
     -- В том-то и дело, что не. Во всяком случае пока. Ну-ка, погодите.
     Колиц отрывисто свистнул. Фу, черт, никак не привыкнуть.  Свистнул  еще
раз. В ответ сурки разразились целой какофонией длинных и коротких свистков,
то повышая, то понижая тон. Колиц слушал, сильно сморщившись.
     -- Сейчас тебя развяжут.
     Рябиновые прутья соскочили с запястий. Стажер поспешно вытащил руки.
     Колиц опять свистнул. Сурки вышли, закрыли дверной проем плотным щитом.
     -- Располагайся,  --  сказал Колиц. -- Это, конечно, не курорт, но жить
можно. Особенно, если жить тихо.
     Глаза привыкли. Хижина была небольшая, без окон, с плетеными  стенками.
Сквозь  них пробивалось солнце. Пол земляной. В углу навалены еловые лапы --
постель. Там зашевелились. Колиц нагнулся.
     -- Кто это? -- испуганно спросил стажер.
     -- Ваш доктор. Принесли час назад. Голова разбита. Наверное, сотрясение
мозга-- заговаривается.
     -- Доктор! -- обрадованно крикнул стажер.
     -- Пи-ить... -- слабо сказали в углу.
     Колиц присел, поднял глиняный кувшин.
     -- Его надо в больницу. Немедленно! -- сказал стажер.
     -- Правильно, молодой человек, -- насмешливо ответил Колиц.
     -- Стажер, где мы? -- простонал доктор. -- Голова горит...
     -- Ты бы лучше заснул, -- Колиц накрыл доктора какой-то тряпкой, сказал
сухо: -- Он не так плох, как кажется. Ему надо отлежаться, вот и все.
     Стажер привалился к стене. Хижина зашаталась.
     -- У вас оружие есть? -- спросил он.
     -- Что?
     -- Ну, автомат? А рации у вас не осталось?
     Колиц положил перед ним большую беловатую лепешку.
     -- Давай заправься. Вкус у нее, конечно... Но другого, извини, нет.
     -- А я в Биоцентре слышал чуть ли не легенды о капитане Колице, --  зло
сказал стажер. -- Вы там чуть ли не герой.
     -- Да? -- без интереса сказал Колиц. -- Врали, наверное.
     Стажер задохнулся, сжимая кулаки, шагнул к щиту у входа.
     -- Куда? Назад! -- голос Колица прозвучал, как выстрел.
     Тон  его  был  таким,  что стажер повиновался против воли. Сел, спросил
сквозь зубы:
     -- Охрана большая? Кто нас сторожит? Сколько сурков в поселке?
     - Не советую, -- спокойно сказал Колиц. -- Куда  ты  побежишь?  Поймают
через пять минут, Они же в лесу как дома.
     -- Из  вашей  группы  кто-нибудь  остался? -- опять сквозь зубы спросил
стажер.
     -- Я один, -- не сразу ответил Колиц. -- На базе что слышно? Никого  не
нашли?  Молчишь?  Понятно.  --  Он вздохнул. -- Есть, значит, не хочешь. Ну,
тогда, извини, я ее съем. Рацион здесь того... Такая лепешка на  весь  день.
Хорошо хоть воду приносят.
     -- Бежим,  бежим...  -- застонал доктор. -- Пустите меня! Командир, где
ты?
     -- Они нас убьют, -- сказал стажер.
     -- Вполне возможно.
     -- И вы так спокойно говорите об этом?
     -- Я просто объективен, юноша, ведь мы первыми на них напали.
     -- Вы сравниваете? Мы -- и эти твари, уроды, выродки!
     -- Они тоже люди, юноша. Ну не люди. Если не нравится термин --  другие
разумные существа. Как сурок по-латыни?
     -- Мармота, -- машинально сказал стажер.
     -- Значит, мармота сапиенс. Сурок разумный. Смешно -- ищем иной разум в
космосе, а он, оказывается, тут, у нас под боком, на Земле.
     Стажер  сидел  пораженный.  Иной  разум.  Ему  и в голову не приходило.
Организованный инстинкт, говорил профессор Левин, зачатки специализации типа
"муравейник".
     -- Меня другое пугает, -- задумчиво сказал Колиц. -- Уж слишком  быстро
они  развиваются.  Я  ведь  здесь третью неделю. Наблюдаю. Дней десять назад
они, по-моему, еще не знали огня. А сейчас  появились  костры.  Человеку  на
этот путь потребовалось гораздо больше времени. Или взять оружие...
     Стажер не слушал его. Сурки -- разумные существа. Те, кого человечество
ищет уже   десятки   лет,  посылая  корабли  к  звездам,  прощупывая  космос
радиолокацией.
     -- Они же явные мутанты.  --  сказал  он.  --  Ошибка  природы.  Скачок
эволюции.
     -- Среди животных человек тоже мутант, -- ответил Колиц. -- Тоже скачок
эволюции. Не так все просто, юноша. Хотим мы этого или не хотим, но на Земле
появился новый вид разумных существ -- мармота сапиенс, -- повторил он.
     -- Вы  не  видели,  что  эти  ваши разумные существа делают! -- крикнул
стажер. -- Вы не были на Южных фермах. Просто слышать об этом -- бесполезно.
     В темноте, в углу, зашевелился доктор, громко  задышал.  Колиц  намочил
тряпку, положил ему на лоб.
     -- Я  думаю,  юноша, что человечеству надо договориться с сурками. И по
возможности скорее. Чтобы не было новых жертв.
     Он помолчал. За стеной хижины пересвистывались сурки.
     -- А что касается Южных  ферм.  -  Я  был  на  Южных  фермах.  Как  вам
объяснить,  юноша.  Представьте, что у вас появился младший брат и этот брат
сделал вам больно -- чисто  случайно,  неосознанно,  даже  не  понимая,  что
именно он делает, только потому, что он еще слишком молод. Так вот. Сурки --
это наши младшие братья. Жестокие младшие братья.
     Колиц вдруг поднял голову, прислушался. Стажер вскочил.
     -- Что случилось?
     -- Тихо! -- сказал Колиц.
     За  плетеной  стеной горохом посыпалась беготня, пересвист стал частым,
тревожным. И мгновенно возник, заколотился  в  воздухе  яростный,  леденящий
визг, который стажер уже слышал при нападении. Одновременно затрещало, будто
разрывали материю.
     -- Наши!  --  закричал  стажер.  --  Это  наши! Толкнул щит, выбежал на
пыльную улицу. Вдоль нее по обеим  сторонам  стояло  десятка  два  таких  же
плетеных хижин. Из них, вереща, выскакивали сурки.
     Усиленный мегафоном голос капитана проревел:
     -- Людям лечь на землю! Людям немедленно лечь на землю!
     И  сейчас  же  затрещали  выстрелы.  Откуда-то  возникли  двое  сурков,
покатились в пыли.  На  краю  поселка  низкорослые  фигурки  метались  между
деревьев, падали.
     -- Людям  лечь на землю! -- ревел мегафон. Стажер попятился, зажав рот,
не отводя глаз от распростертого тела.
     Кто-то вцепился ему в комбинезон. Небольшой сурок  прижимался  к  ноге,
скулил.  Стажер  пнул  его.  Сурок  откатился,  согнув руки на груди, поднял
острую фиолетовую морду.  Он  держал  совсем  маленького,  голого  детеныша,
пытался  закрыть  его  сухими  лапами.  Детеныш  был  слепой, тыкался мягкой
головкой в грудь. Глаза у  сурка  были  жалобные,  пронзительные.  Он  тонко
засвистел и пополз к стажеру, волоча перебитую ногу.
     -- Мармота сапиенс. Младший брат! -- растерянно сказал стажер. Выглянул
из-за  хижины.  По улице мели пыльные фонтанчики. Сурок свистел, упорно полз
ближе.
     -- Людям лечь!
     Стажер глубоко вздохнул и шагнул вперед, на улицу, прямо в эти  низкие,
пляшущие фонтанчики -- поднял руки над головой.
     -- Не стреля-ать! -- закричал он, срывая голос.
     Пули чмокались около ног. Сурок за хижиной свистел все громче.
     -- Не стреля-ать!
     Наступила тишина.

   Андрей Столяров.
   Странный человек

     Изд: "Знание-сила" #8-1984

     Я расплатился с шофером. Он сунул деньги в карман, весело оскалился:
     -- Получайте  ваш Неустрой. Если захотите выбраться, так вечером пойдет
автобус. А то -- до завтрашнего дня.
     Сел поплотнее. Облепленный грязью грузовик прокрутил на месте колесами,
бросил назад ошметья глины и тронулся, разделяя неимоверную лужу.
     Я  пересек  площадь,  пошел  по  широкой  пыльной   улице.   Аккуратные
одноэтажные  дома серого кирпича с белыми занавесками на окнах были окружены
садами. Под глянцевыми листьями, сгибая  ветви,  наливались  яблоки.  Малина
перемахивала через забор.
     Спрашивать дорогу не стоило. Деревню со странным именем Неустрой я знал
наизусть.    Позавчера    оперативная    группа    под   видом   геодезистов
сфотографировала ее вдоль и поперек. Окрестные  леса  в  радиусе  пятидесяти
километров уже вторые сутки фиксировались авиаразведкой. Я ночь просидел над
снимками и теперь мог идти с закрытыми глазами.
     Улица спускалась к деревянному мостику. На обкатанных камешках пенилась
вода.  Я  как бы невзначай обернулся. Из кустов вылезла сонная собака, через
силу тявкнула на меня, легла мордой в  толстую  пыль.  Слежки  не  было.  Во
всяком  случае  явной.  Да  и  глупо  было бы ожидать, что станут следить за
каждым приехавшим. Оперативники, работавшие два дня, говорили,  что  на  них
никто  не  обращал  внимания. Они вообще не заметили ничего подозрительного.
Деревня как деревня. Полторы сотни домов, четыреста жителей, клуб, школа.
     Школа находилась  на  пригорке.  Белое  здание  с  большими  окнами.  Я
поднялся  на  второй  этаж.  Директор  --  полный,  сурового  вида мужчина с
глубокими залысинами -- скульптурным лицом кивнул  на  диван.  Он  сидел  за
столом без пиджака, в рубашке с закатанными рукавами.
     Перед   ним,   понурив   стриженые   головы,   стояли   два   школьника
пятого-шестого классов.
     -- Я слушаю, Вохминцев, -- сказал директор.
     Тот школьник, что пониже, еле слышно сказал:
     - Мы пошли посмотреть...
     - В час ночи, -- уточнил директор. -- Дальше.
     -- А он засветился.
     -- Кто он?
     -- Привидение.
     -- Ага, привидение, -- директор выразительно посмотрел на меня.
     -- И Петька побежал, и я побежал...
     -- Врешь, это ты побежал, -- сказал школьник повыше.
     -- До тебя  еще  дойдем,  Иванов,  --  пообещал  директор.  --  Потерпи
немного.  --  Указал мне на них. -- Вот полюбуйтесь: чудо двадцатого века. У
обоих пятерки  по  физике  --  верят  в  привидения.  Три  дня  назад  пошли
выслеживать.  Ночью.  В лесу. Разумеется, заблудились. Искали их всем селом.
Сколько людей пришлось отрывать от работы. К летчикам обращались за помощью.
     -- Это Петька, -- сказал школьник пониже. -- Если бы он  не  побежал...
Что я -- Харлама боюсь?
     -- Врешь все, -- не очень убедительно возразил второй.
     -- Каково?  Привидения!  --  сказал  директор.  -- Ты, Вохминцев, может
быть, и в бога веришь?
     -- Бога нет, -- - сказал школьник и шмыгнул носом.
     -- А что есть?
     -- Материя...
     -- Привидения -- это очень интересно, -- сказал я.
     Директор изумленно уставился на меня. Он, видимо, обращался  ко  мне  в
чисто педагогических целях, как к взрослому, не ожидая никакого ответа.
     -- Простите... я что-то не припомню? -- сказал он.
     Я назвался. Директора это не обрадовало. Он смотрел недоверчиво.
     -- Вот  мои  документы,  --  я протянул удостоверение, где честь честью
было сказано, что Соломин Игорь Игнатьевич является  инспектором  областного
отдела народного образования.
     -- Что  вы,  зачем вы, я вам верю, -- сказал директор, но удостоверение
взял. Распорядился: -- Иванов,  Вохминцев,  быстро  на  урок.  Завтра  --  с
родителями.
     -- Минутку,  -- остановил я извиняющимся тоном. -- Это же так интересно
-- привидения.  Я  вот  сколько  живу,  ни  разу  их  не  видел.   Позвольте
расспросить?
     -- Пожалуйста, -- неохотно сказал директор.
     Ему  явно  не  хотелось  разбирать эту историю в присутствии инспектора
облоно.
     -- Ребята, -- сказал я. -- Значит, вы видели привидение? Удивительно. И
какое же оно?
     Школьники переглянулись, тот, что пониже, сказал:
     -- Известно, какое... Синенькое. -- Он вообще был посмелее.
     -- Синенькое. Светилось, значит?
     -- Да.
     -- И сильно светилось?
     -- Нет. Так, чуть-чуть, между деревьями. А когда по улице шло, то почти
и не видно, -- сказал высокий, впервые подняв лицо.
     -- Это что же, был скелет? -- шепотом сказал я.
     -- Зачем скелет? -- недоверчиво спросил школьник.
     -- Так уж положено привидению. Оно должно появляться  в  виде  скелета,
закованного в цепи, -- греметь ими и дико завывать.
     Я  подмигнул  директору, но он моей шутки не принял -- страдая, вытирал
лоб платком.
     -- Ничего там не завывало, -- решительно  заявил  низкий  школьник.  --
Правда,  Петька?  -- Петька слегка кивнул. -- Он тихо шел. А в лесу два раза
застонал, жалобно так. Нормальный Харлам, только синенький.
     -- Кто? -- не понял я.
     -- Харлам.
     Директор неловко пояснил:
     -- Тут недалеко от поселка, километра четыре, стоит  избушка.  Харламов
скит.  Говорят,  что  лет  двести  назад там жил монах, отшельник -- Харлам.
Будто бы был страшный разбойник: купцов проверял на  большой  дороге,  ну  а
потом,  к старости, раскаялся, построил скит и ушел замаливать грехи. Оттого
и зовется -- Харламов скит. Говорят еще, что  этот  Харлам  перед  тем,  как
раскаяться,  зарыл  награбленное  в  землю,  а где -- не помнил. Вот теперь,
после смерти, ходит, ищет зарытое. Чепуха, конечно, но избушка в самом  деле
древняя  --  наполовину  в  землю  ушла.  Я  так  думаю, что ее промысловики
когда-то поставили. А Харлама уже потом приплели.
     -- А ты как думаешь? -- спросил я низкого школьника.
     Он упрямо дернул головой:
     -- Чего думать? Харлам и есть.  Ищет  свое  золото.  А  мы  с  Петькой,
значит, решили подсмотреть, где он золото спрятал, и, значит, выкопать.
     Мне,  вероятно, следовало немедленно разоблачить религиозный дурман, но
я не был педагогом и поэтому спросил только:
     -- Страшно было ночью?
     -- Подумаешь, -- сказал школьник, -- Что я, Харлама боюсь, что ли.  Это
вот Петька.
     -- Ладно, идите, ребята...
     Школьники обрадованно затопали к выходу, в дверях низкий обернулся:
     -- Пойдете Харлама выслеживать?
     -- Да вряд ли, зачем он мне, -- сказал я.
     -- Не  спугните  его,  --  серьезно  предупредил  школьник. -- Он всего
боится. От нас с Петькой так и зачесал в другую сторону...
     -- Не спугну, -- пообещал я. -- Он когда выходит на промысел?
     -- Да в двенадцать...
     -- Каждый день?
     -- Когда неделю его нет. А когда да к каждый...
     Дверь за школьниками закрылась, и директор развел руками:
     -- Откуда это? И ведь учатся оба неплохо.  Занимаются  в  авиамодельном
кружке...
     -- А  вы  в  детстве  никогда  не искали кладов? -- спросил я. -- Вы не
лазали по подвалам,  по  чердакам,  не  хотели  обнаружить  потайной  ход  к
спрятанным сокровищам?
     -- Я  в их возрасте уже работал, -- сухо сказал директор. -- Тогда была
война. Я пошел на завод учеником слесаря. -- Он спохватился. -- Вы только не
подумайте, что у нас запущена атеистическая  работа.  Напротив.  И  мы  этот
случай  не  оставим  без  внимания:  проведем  лекцию  о  суевериях...  и...
что-нибудь о космосе...
     -- Удостоверение, -- напомнил я.
     -- Что? Ах, да! -- директор вернул удостоверение, которое  до  сих  пор
вертел в руках. -- Простите. Так что вас, собственно, интересует?
     -- Так сказать, вообще, -- ответил я.
     -- Учебные планы?
     - Да.
     -- Идеологическая, культмассовая работа?
     -- Разумеется.
     -- Факультативы?
     -- Конечно.
     -- Побываете на уроках?
     -- Хотелось бы.
     -- Только  месяц  назад  у  нас  была областная инспекция, -- задумчиво
сказал директор. -- Вадим Борисович остался доволен.
     -- Он болеет, -- твердо сказал я, отсекая все вопросы о  неведомом  мне
Вадиме Борисовиче.
     -- Опять печень, -- посочувствовал директор.
     -- Да, печень.
     -- Или, кажется, сердце?
     -- Кажется, сердце, -- уже несколько раздраженно сказал я.
     Директор всплеснул руками:
     -- Впрочем, что я? Ведь у него обширнейшая язва желудка!
     Не  люблю,  когда  из  меня  делают  идиота.  Я демонстративно постучал
удостоверением по столу.
     -- Чем же мы займемся в первую очередь? -- спросил директор.
     -- Уроки.
     Я чувствовал, что мало похожу на инспектора. Это  и  неудивительно:  на
подготовку  легенды  у  меня  было  всего  полдня.  Я  едва  успел зазубрить
структуру облоно и некоторые общие принципы педагогики.
     -- Я могу говорить с вами откровенно? -- вдруг спросил директор.
     -- Разумеется.
     Он включил вентилятор, внимательно посмотрел на  белый,  полупрозрачный
круг и повернулся ко мне всем телом.
     -- Вас интересует учитель Зырянов?
     Надеюсь,  что  на  моем лице ничего ни отразилось. Да, меня интересовал
учитель Зырянов. Но директору не следовало знать об этом. Никому  в  поселке
не следовало об этом знать.
     -- Я  так  и  думал,  --  сказал  директор.  --  В  конце концов я буду
жаловаться. Если сам Зырянов не будет, то буду я. Дайте же человеку спокойно
работать. Ну да, он дает материал сверх программы. Много  материала.  Но  вы
посмотрите -- его ученики берут грамоты на всех областных олимпиадах. А двое
даже  на  всесоюзной...  Я  понимаю, были времена, когда любое отклонение от
программы... Я и сам... Но ведь все уже позади. В позапрошлом  году  Зырянов
получил звание заслуженного учителя.
     -- Очень рад за него.
     -- А  вы  знаете, что его приглашали в Москву, на кафедру? Говорят, его
метод -- это готовая докторская.
     -- Неужели?
     -- Отказался, -- торжествующе сказал директор. -- Не поехал ни в  какую
Москву.  Потому  что  Учитель.  --  Директор  так  и произнес это слово -- с
большой буквы. -- Мы, конечно, все учителя, что там говорить, --  он  махнул
рукой,  --  я,  например,  вот  вы. Но Зырянов от бога Учитель. Вы слышали о
Крапивине?
     -- Ну как же...
     -- Его ученик. А Дементьев, а Логачев, а Болдин...
     Совсем недавно я тщательно изучил  длинный  список  этих  имен.  Причем
против каждого из них стояло очень высокое звание.
     -- Его  ученики  любят,  --  почему-то  шепотом  сказал директор. -- Вы
преподавали?
     -- Немного.
     -- Ну  все  равно.  Это  очень  трудно,  чтобы  ученики  любили.  Меня,
например,  не  любят.  Честное  слово. Меня только уважают, боятся, а его --
любят.
     -- Несколько дней назад я даже не слышал о Зырянове, -- вполне искренне
сказал я.
     -- Я хочу, чтобы его оставили в покое, -- сказал директор. --  Есть  же
обычная  деликатность.  Вы  не поверите: после каждой комиссии, после каждой
проверки он день-два болеет. Да. Мне приходится переносить уроки. Он  и  так
часто болеет.
     Директор  посмотрел  на  меня,  словно  ожидая,  что  после этих слов я
извинюсь и уйду. Но я сидел.
     -- Хотите побывать на уроке у Зырянова? -- безнадежно спросил он.
     -- Да.
     Он вздохнул.
     -- Хорошо, я провожу вас. Но одна просьба: понимаете, в детстве Зырянов
попал в аварию... Едва выжил... У него сейчас  несколько...  необычный  вид.
Мы-то привыкли, а вы -- человек новый...
     -- Я все понял.
     -- Фу...  какая  жара,  -- сказал директор, дополнительно к вентилятору
обмахиваясь руками. -- Сколько здесь живу, не помню такого жаркого  октября.
Да вы оставьте пиджак -- совсем распаритесь, повесьте вот тут, на стуле.
     -- Спасибо,  мне не мешает, -- сказал я. Это было не так. Но у меня под
пиджаком,  поверх  рубашки,  сбоку  в  кобуре  на   ремнях   висел   тяжелый
двенадцатизарядный армейский пистолет с навинченным глушителем.
     Мы  прошли  по  пустому  солнечному коридору. У дверей в класс директор
как-то заколебался, но постучал. Школьники дружно  встали.  Директор  назвал
меня, попросил разрешения присутствовать.
     -- Пожалуйста,  --  клекочущим, как у птицы, необычайно высоким голосом
сказал некто, сидящий за учительским столом.
     Я прошел в задние ряды. Головы поворачивались мне вслед. Не знаю, в чем
дело, но я сразу почувствовал острую  враждебность.  Меня  не  хотели.  Весь
класс не хотел.
     -- Продолжай, Егоров, -- проклекотал учитель.
     У  доски,  испещренной  непонятными символами, стоял длинный нескладный
парень. Он в раздумье почесал нос -- костлявые запястья далеко высунулись из
рукавов, -- отрешенно поглядел на доску, сказал ломающимся баском:
     -- Топологические пространства, являющиеся подмножествами  хаусдорфовых
бикомпактных  пространств,  называются  вполне регулярными, или тихоновскими
пространствами.  --  Он  запнулся,  опять  почесал  нос  и  зачастил,  будто
прорвало:  -- Их тоже можно охарактеризовать некоторой аксиомой отделимости,
а именно: аксиомой, требующей, чтобы для любой точки и любого не содержащего
ее замкнутого множества существовала  непрерывная  функция,  равная  нулю  в
"икс" и единице в "игрек".
     Я  осторожно  посмотрел  по  сторонам  --  не  валяют  ли дурака? Класс
напряженно слушал. Кое-кто быстро писал в тетради. Мой сосед по парте морщил
лоб и беззвучно шевелил губами -- повторял. Оставалось  думать,  что  с  тех
пор, как я окончил школу, преподавание математики сильно шагнуло вперед.
     -- А      топологические     пространства,     являющиеся     открытыми
подпространствами  хаусдорфовых  компактных   пространств,   можно   считать
локально компактными пространствами, -- частил парень.
     На  меня  больше  никто  не  обращал  внимания.  Меня это устраивало. Я
смотрел на учителя. Директор ошибался. Вид у него не был необычным. Это  был
просто  другой вид. А фотографии его не удалось получить. Учитель походил на
первоклассника --  маленький  и  худой.  Если  бы  он  встал,  то  ненамного
возвышался  бы  над партами. И на этом детском теле сидела непропорционально
большая шишковатая голова с редкими волосами  --  череп  казался  голым.  Но
когда  учитель поворачивался, то белесые, как у новорожденного, волосы вдруг
вспыхивали мелкими разноцветными искрами, словно были сделаны  из  хрусталя.
Глаза  его  по-лягушачьи резко выдавались вперед и казались еще больше из-за
очков с сильными стеклами -- зрачок растекался во всю линзу, а тяжелые  веки
периодически  смыкались,  будто  створки  раковины. Рот безгубый -- до ушей,
звонко чмокал, вздувая в углах зеленые пузыри.
     Он был похож на какое-то земноводное животное. Я поднял ручку -- словно
рассматривал перо, и сфотографировал его несколько раз. Парень у  доски  тем
временем  замолчал, пригладил желтые космы. Учитель, не оборачиваясь, выгнул
за спину руку без костей, зачеркнул что-то на доске, искрошив мел.
     -- Вот так будет правильно, - пискляво сказал он. Спросил: -- Сам?
     -- Сам, -- подтвердил парень.
     -- Свистит он, Яков Иванович, - сказали из середины класса. --  Вычитал
в "Проблемах топологии".
     Парень набычился, сказал сквозь зубы:
     -- А  когда  я  врал?  Вы  не  верьте ему, Яков Иванович. Я давно хотел
додумать подпространства Хаусдорфа. И додумал. Вчера копал свеклу на огороде
и все время думал. А никакую топологию я не смотрел.
     Мой сосед по парте сказал себе в нос: "Есть" -- и поднял руку.
     -- Слушаю, Антипов, -- просвистел учитель.
     -- Я думаю, что локально компактные пространства в классе  хаусдорфовых
пространств, -- звенящим голосом сказал мой сосед, -- можно охарактеризовать
тем,  что  каждая их точка обладает окрестностью с компактным замыканием. --
Он  споткнулся,  мучительно  сморщился,  проговорил  торопливо:  --  Сейчас,
сейчас.  --  В классе стояла мертвая тишина. Выпалил: -- Пример -- евклидово
пространство. То есть любое такое пространство дополняется одной  точкой  до
компактного.  Пример:  присоединением  одной  точки  из плоскости получается
сфера комплексного переменного, а из "эр -- эн" сфера "эс -- эн".
     Он внезапно замолчал. Учитель пошлепал огромным ртом:
     -- Молодец, Антипов. Это -- правильная характеристика.
     Мой сосед сразу сел, попытался сдержаться, но улыбка расползлась у него
во все лицо.
     Класс загудел. Взметнулся лес рук.  Кто-то  говорил,  что  он  дополнил
аксиому  Хаусдорфа  для  каких-то  особых  случаев,  толстяк справа от меня,
похожий на батон, прямо стонал,  что  нельзя  же  замыкаться:  нехаусдорфовы
пространства  еще  интересней, а очень стройная девушка со строгим лицом, по
внешности типичная  отличница,  встав,  попросила  разрешения  рассказать  о
каких-то гомотопических классах, так как она считает, что можно изучать лишь
гомотопически инвариантные функторы.
     Несколько  голосов  закричали ей, что алгебраическая топология будет на
следующем уроке. Девушка заспорила, сдвинув непримиримые брови.
     Прозвенел звонок.
     Учитель поднял тонкую руку. Кожа на ней  блестела  будто  лаковая.  Шум
мгновенно стих. Только запоздалый голос умоляюще протянул:
     -- Давайте поговорим на перемене, Яков Иванович...
     -- Мы  не  одни,  --  сказал учитель. Все повернулись ко мне, и я снова
ощутил нетерпеливую, острую неприязнь в ожидающих лицах.
     -- У вас есть какие-нибудь вопросы? -- просвистел учитель.  Расширенные
зрачки его впервые обратились на меня: будто воткнули в сердце ледяную иглу.
     -- Благодарю  за  урок, -- сказал я и встал. Школьники тут же хлынули к
столу. В суматохе пронзительных голосов учителя не было слышно.
     Директор уже шел по коридору мне навстречу.
     -- Ну как?
     -- Завидую, -- ответил я. -- Я математику терпеть не мог.
     -- Все так говорят, -- печально сказал директор. --  А  потом  приходит
бумага  -- из гороно, или из облоно, или еще выше -- с распоряжением: учесть
и больше не повторять.
     -- Бумаги не будет, -- пообещал я.
     -- Хорошо бы, -- сказал директор. Он мне не поверил.  --  Какие  у  вас
планы?  Еще  один  урок?  Педсовет  мы  на  сегодня не назначали, но если вы
считаете нужным...
     -- Не стоит, -- сказал я. -- Лучше завтра. Или послезавтра. Успеется.
     -- Тогда вам лучше отдохнуть. У  нас  есть  квартира  для  приезжих.  Я
провожу вас. Это недалеко.
     Воздух  на  улице  обдал нас банным жаром. Выступил пот. Ноги утопали в
густой пыли.
     Директор  вяло  рассказывал  о  школе.  Я  оглядывался  с  безразличным
любопытством  приезжего  --  деревянные  изгороди,  заросли крапивы, канавы,
наполненные лопухами.
     Ничего особенного.
     Месяц назад в створе этой деревни сгорел боевой английский спутник типа
"Ангел" --  полуавтономный  спутник  слежения,  снабженный  всеми  новейшими
системами  обороны. Он вспыхнул на высоте сорока тысяч километров и сразу же
начал падать: орбита была нестабильной. Я видел  фотографии  останков.  Если
это  можно  назвать останками. Специалисты единодушно утверждали, что горела
даже титановая броня.
     С другой стороны, они не менее единодушно не понимали, как такая  броня
вообще может гореть.
     Впрочем, о деревне, называемой Неустрой, речи тогда не было.
     Но  еще через неделю в этой же зоне сгорел американский "муравей". А на
следующий день -- второй английский спутник. Довольно быстро выяснилось, что
орбитальные системы поражаются в одном и том же секторе над территорией СССР
в промежутке от нуля до двух часов ночи.
     Начались осложнения. Ряд западных правительств обвинил Советский Союз в
применении нового оружия  космического  масштаба.  В  ответ  Советский  Союз
предложил создать международную комиссию для расследования инцидентов -- нам
скрывать было нечего. Одновременно два советских спутника были перемещены на
орбиты,  пересекающие  сектор  поражения. Оба сгорели за две ночи, но успели
передать данные о сильнейшем излучении. Природа его  была  неясна.  Уточнили
створ,  стержнем  которого  оказалась  обычная сибирская деревня с печальным
именем Неустрой.
     Что могло означать излучение такого рода, все  понимали.  План  блокады
области был разработан с впечатляющей быстротой.
     Дом  действительно  оказался  недалеко.  Квартира  находилась на первом
этаже -- стандартная однокомнатная.
     -- Располагайтесь, -- сказал  директор.  --  Столовая  --  по  улице  и
налево.
     -- А кто соседи? -- полюбопытствовал я, кивнув на стенку.
     -- Зырянов,  --  с запинкой сказал директор. -- Имейте в виду, он очень
не любит, когда  его  беспокоят.  Если  вам  что-нибудь  понадобится,  лучше
обратитесь  ко  мне.  Вон  тот  дом  с синими наличниками. И вообще, в любое
время, милости прошу -- вы мой гость.
     После душа я отдернул занавески. Кусты в  палисаднике  поникли.  Солнце
вжало  их в землю. На утрамбованной площадке торчали одинокие качели. Шаркая
в пыли, прошла женщина с тяжелой сумкой.
     Трудно было представить, что  послезавтра  именно  здесь  должна  будет
начаться операция по устранению опасности из космоса.
     Я  достал  из  пиджака рацию, повалился на нагретую тахту, вызвал штаб.
Доложил обстановку и данные на Зырянова.
     -- Это он, -- сказал я.
     -- Ты уверен? -- спросили меня после паузы.
     -- Почти.
     -- Ладно. С Зыряновым никаких контактов. Чистое наблюдение. Смотри,  не
спугни его там.
     Я  спросил насчет операции. Мне ответили, что начнется завтра к вечеру.
Для задержания Зырянова мне будет придана специальная группа. Таким  образом
в моем распоряжении были еще сутки. Я дал отбой.
     Что  ж,  деревня  как  деревня.  Обычная. А в деревне существует школа,
которая славится своими учениками. Среди них -- три  академика,  двое  --  с
мировым  именем,  и  более  двадцати  докторов  наук по математике и физике,
некоторые в перспективе также академики. Причем все эти знаменитости учились
у одного и того же человека -- Якова Ивановича Зырянова. Он окончил  Томский
педагогический  институт,  добровольно  приехал  в  этот поселок и преподает
здесь непрерывно уже двадцать пять лет.
     Но по нашим данным Яков Иванович  Зырянов  ни  Томский,  ни  какой-либо
другой  педагогический  институт  не  кончал.  Более того, двадцать пять лет
назад Яков Иванович Зырянов вообще не  существовал.  Он  нигде  не  родился.
семья  его  неизвестна, он не жил ни в одном городе, он не учился ни в одной
школе, он нигде не работал, он не служил в армии. Его  просто  не  было.  Он
возник ниоткуда.
     Я  спрятал  рацию.  Следовало  немного  поспать -- ночью мне предстояла
работа.
     Проснулся я, как и заказывал, в десять. Было уже темно.  Прошел  дождь,
из  открытого  окна  тянуло  сырой  свежестью,  запахом  листьев и земли. От
столбов с погашенными фонарями тянулись через дорогу черные тени.
     Я махнул в сад прямо через окно. Постоял, послушал. Согнувшись, побежал
к ограде. Кусты малины окатили меня теплой водой. Под ногами хлюпало. Вслед,
передавая меня, как эстафету, затявкали собаки.
     Лес начинался  сразу  за  поселком.  Луна  из  фольги  приклеилась  над
зубчатой,  нарисованной  кромкой его. Боюсь, что первые полчаса я производил
довольно много шума. К лесу надо привыкнуть. Это дается не сразу. Но скоро я
привык и быстро понял, что за мной  кто-то  идет.  Человек  двигался,  когда
двигался  я,  и  останавливался  вместе  со  мной. Он не был профессионалом:
каждый раз опаздывал на какую-то долю
     секунды.
     Оглядываться и прислушиваться в таких случаях -- последнее дело, только
спугнешь. Я поступил иначе. Растворился.  Так,  как  нас  учили.  Нырнул  за
низкие ели и, прикрываясь ими, без единого звука отошел назад по дуге.
     Все  оказалось  правильно.  Он  стоял между мною и луной -- в синеватом
мертвенном свете, у ствола, вцепившись в  белую  бороду  лишайника.  Рослый,
плечистый  мужчина в тренировочном костюме и тяжелых ботинках. Я рассчитывал
увидеть другого. Мое исчезновение, видимо,  обеспокоило  преследователя.  Он
выдержал  недолго  -- тронулся от дерева к дереву, облитый луною по голове и
плечам. Я бесшумно последовал за ним. Уйти можно было запросто, но, в  конце
концов,  я  решил,  что  поскольку  это  не Зырянов, то контакт с ним мне не
запрещен, и когда человек приблизился к пушистым елям, в которых я исчез,  и
наклонился, всматриваясь, я на него прыгнул.
     Прыгнул  я  хорошо,  но  реакция  у  него оказалась еще лучше. Он успел
выставить локоть, мой удар пришелся по кости. Мы  оба  вскрикнули  --  я  от
боли,  он  от  неожиданности,  --  повалились  в  колючие  ветви, меня будто
молотком стукнули по виску: в голове  на  мгновение  вспыхнули  разноцветные
пятна.  Этого  мгновения  хватило.  Когда  я  очнулся,  он уже сидел на мне,
заламывая руку, надсадно дыша и приговаривая: "А вот так не хочешь?!  А  вот
так не нравится?! "
     Я  лежал,  уткнувшись  в  сухие  иголки.  Сильно  пахло  смолой. Боль в
скрученной руке вынимала  душу.  В  таком  положении  мало  что  можно  было
сделать,  но  я  все-таки  сделал,  и  мы  покатились, поочередно оказываясь
наверху. Мужчина был тяжелым и сильным, но, на мое счастье, совсем  не  умел
драться грамотно, надо было только ждать, когда он раскроется...
     А потом я достал фонарик и осветил его лицо. Директор!
     -- Не надо шума, -- сказал я и осветил себя. Больше всего я боялся, что
он закричит. Харламов скит находился где-то рядом, и если бы он закричал, то
на наблюдении  можно  было  бы  поставить крест. Но он не закричал -- дернул
щекой, спросил:
     -- Вы? Откуда?
     Шепотом я объяснил, кто я такой и откуда,  разумеется,  не  упоминая  о
задании.
     -- Пустите меня, -- сказал директор.
     Я погасил фонарик. Директор сел, покрутил головой.
     -- Фу,  черт...  Вы сломали мне шею... Между прочим, я сразу понял, что
вы не из облоно.
     -- Что вы делали в лесу? -- спросил я.
     -- Выслеживал Харлама. Решил, нужно самому посмотреть, какие тут у  нас
завелись призраки.
     -- Видели его?
     -- Нет.
     -- А зачем пошли за мной?
     -- Я же не знал, что это вы, -- сердито сказал директор.
     -- А вы вообще этого Харлама когда-нибудь видели? -- спросил я.
     -- Да.
     -- Когда?
     -- Например, сейчас вижу, -- хладнокровно сказал директор.
     Я  обернулся.  Между  деревьями недалеко от нас передвигалась мерцающая
тень. Я быстро прикрыл директору  рот  рукой.  Тень  была  мне  по  грудь  и
напоминала карикатурного человечка, какого рисуют дети, -- круглая голова, а
вместо  рук  и  ног  --  черточки.  Свет от нее исходил фосфорный, ничего не
освещающий. Смотреть было жутковато. Я расстегнул кобуру.
     -- Пойдем за ним? -- высвободившись, прошелестел директор.
     Я колебался всего секунду. Кем бы это привидение ни было, упускать  его
нельзя.
     -- Только без моего приказа ничего не делать.
     Привидение вовсе не плыло по воздуху, как мне показалось. Оно то и дело
спотыкалось,  неразборчиво  бормотало,  шуршали иглы, иногда хрустела ветка.
Это меня успокаивало: меньше шансов, что нас услышат.
     Идти пришлось недолго. Деревья поредели. Лунный свет, как  вода,  встал
между ними. Появилась поляна -- небольшая, круглая, в высокой голубой траве.
Из  нее,  как  из  озера,  поднималась  черная, покосившаяся избушка, крытая
дерном. Крыша ее съезжала до земли.
     Привидение пересекло поляну -- почти  невидимое  в  голубой  траве,  --
вспыхнув в проеме, прикрыло дверь. Ни искры не мелькнуло в низких оконцах.
     -- Будем  брать?  -- предложил директор. -- Теперь оно от нас никуда не
денется.
     Я молчал. Взять привидение  сейчас,  неожиданно,  представлялось  очень
заманчивым.  Конечно  --  деться  ему  было  некуда.  Но  я  не  имел на это
разрешения. И сомневался, что получу его, связавшись со штабом. У штаба была
своя правота: в такой операции нельзя рисковать ничем, а  идти  в  одиночку,
даже  вдвоем,  против  того,  кто  мог  оказаться  в  избушке, было все-таки
рискованно.
     Директор нетерпеливо покашлял.
     -- Когда вы уходили, где был Зырянов? -- спросил я.
     -- Зырянов? При чем здесь Зырянов? -- удивился он. --  Наверное,  дома.
Он  по  вечерам  не  выходит.  Боится  темноты.  Каждый  вечер  запирается в
квартире.
     -- А к нему кто-нибудь заходил вечером?
     -- Нет, он этого не любит.
     Разговор мы вели  торопливым  шепотом,  не  сводя  глаз  с  избушки.  Я
прикинул  расстояние  и окончательно решил, что туда мы не пойдем: в голубой
траве нас бы сразу заметили.
     -- Объясните, при  чем  здесь  Зырянов?  --  сердито  сказал  директор,
Ответить  я  не успел. Из избушки раздался звук, будто нажали клавишу рояля.
Мы переглянулись.
     -- Вперед? -- спросил директор.
     -- Нет, -- сказал я.
     -- Пять секунд, и мы там.
     -- Нет.
     Звук повторился, такой же одинокий,  тоскующий,  повис  в  воздухе.  Из
трубы  избушки  поднялся ослепительно-белый луч, очень тонкий, как вязальная
спица; постоял и заметался, выписывая сложную фигуру.
     Звуки -- все на одной ноте -- посыпались  дождем,  слились  в  жалобный
стон  и погасли. Луч беззвучно плясал над крышей. Я заметил, что он вовсе не
достает до неба  --  свечение  заканчивалось  внезапно,  словно  упираясь  в
невидимую преграду. Директор смотрел как зачарованный.
     -- Ну и Харлам, -- протянул он.
     В  тишине  над  светлой  поляной  возник  очень  чистый, детский голос,
выводящий какую-то странную горькую мелодию. Луч метался в  такт  переливам.
Трава  пошла  волнами,  хотя ветра не было. На голубых метелках ее появились
крошечные розовые огоньки. Директор обхватил еловый ствол -- застыл. У  меня
поджались  пальцы ног, кожа пошла пупырышками, словно по телу поползли сотни
холодных скользящих мокриц.
     Мелодия была чужой, совсем чужой, нечеловеческой.  Она  раздирала  меня
изнутри, скручивала каждый нерв, каждую клетку.
     Директор  закричал,  замахал  руками,  побежал  прочь, похожий в лунном
свете на большую черную бабочку. Я тоже сорвался с места. Розовые огоньки на
траве  вспыхнули  --  желтым,  ослепляющим.  Прямо  в  глаза.  Я  опомнился,
остановился.
     Рядом застонали. Я сразу присел, вытащил пистолет:
     -- Кто?
     -- Я, -- сказал директор.
     Он  сидел  в  неглубоком  сыром  овраге,  обеими  руками сжимая колено.
Раскачивался, подворачивал губы от боли.
     -- Что это было? -- спросил он. И не  дожидаясь  ответа:  --  Проклятая
музыка!  Омерзительная!  --  Коротко  застонал.  --  О, черт! Посмотрите, я,
кажется, вывихнул ногу.
     По-моему, это был не вывих, а закрытый перелом. Во всяком случае,  идти
он не мог.
     Я  связался  со  штабом  и  доложил о случившемся. Сообщение принял сам
генерал.
     -- Харламов  скит,  говоришь?  --  в  наушник  было  слышно,   как   он
разворачивает карту. -- Есть такой. Значит, луч и музыка?
     -- Мне  кажется,  это  попытка  связи,  --  сказал  я.  -- Очень мощные
позывные. В них и горят спутники.
     -- Хорошие дела! Как считаешь, он вас заметил?
     -- Не знаю.
     Генерал долго молчал, а потом сказал:
     -- Операцию я переношу на сегодня, -- покряхтел в микрофон.  --  Ничего
не готово! Начнем в четыре, когда рассветет. К этому времени
     ты  должен  выйти  из  леса. Группу захвата получишь немедленно. Задача
прежняя.
     Я ответил: "Есть! " -- и отключился. Директор по-прежнему  держался  за
колено. Поймал мой взгляд, сказал, морщась:
     -- Идите в поселок. Я подожду здесь -- пришлете кого-нибудь. Идите -- я
ж вижу, что вам нужно!
     Я не стал возражать.
     Когда  я  вышел  к  деревне, воздух уже посинел. Неотчетливо проступили
сырые темные дома. Светилось лишь одно окно -- мое.
     Я хорошо помнил, что не зажигал свет.
     Дверь в квартире была не заперта, в комнате -- тоже. Я осторожно вошел.
На тахте, под торшером, не доставая короткими ногами до пола, сидел  учитель
-- Яков Иванович Зырянов.
     -- Я вас ждал, -- своим тонким, клекочущим голосом сказал он.
     -- Физкультпривет!  --  сдержанно ответил я и просунул руку под пиджак,
на кобуру. Было около четырех. Группа захвата  могла  прибыть  с  минуты  на
минуту.
     -- Вы  были в лесу, -- сказал учитель. Он не спрашивал, он утверждал. Я
посмотрел на свои заляпанные грязью ботинки и выключил  свет.  Сразу  же  на
тахте  появилось карикатурное изображение человека из белых фосфорных линий.
Я включил свет.
     -- Садитесь, -- спокойно сказал учитель.
     Я сел.
     -- Вы следили за мной? - спросил он.
     - Да.
     -- Вы знаете, кто я?
     - Да,
     -- С каких пор?
     Я сказал, с каких.
     -- Трое суток... Установили по ученикам?
     -- Первоначально по спутникам.
     Он не понял. Я объяснил, что спутники горят в створе поселка. Он  сидел
напротив  меня  --  щуплый, с непомерной головой. На дне выпуклых лягушачьих
глаз вспыхивали зеленые искры.
     -- О спутниках я  не  подумал,  --  сказал  он.  --  Действительно.  Вы
наблюдали мою связь в лесу?
     -- Да.
     -- Что вы теперь собираетесь предпринять?
     Я  не  имел права говорить. Я не хотел говорить. Но зеленые искры стали
гуще -- и я сказал.
     -- Неужели я так мешаю? -- горько спросил он. -- Я ведь  совершенно  не
вмешиваюсь  в вашу жизнь -- ни в политику, ни в экономику. Я лишь чуть-чуть,
совсем не существенно ускоряю прогресс.
     -- Человечество не  может  допустить,  чтобы  кто-то  чужой,  тайно,  с
неизвестной целью вмешивался в его дела. Весь мир...
     -- В основах земной морали я разбираюсь, -- сказал он.
     -- Вам следовало прийти открыто, -- сказал я. -- При Контакте допустимы
лишь равноправные отношения.
     Зеленоватые искры потускнели, клекот стал глуше.
     -- Была  авария,  --  сказал  он.  --  Мы не виноваты. Мы не собирались
высаживаться. Мы не собирались входить в Солнечную систему. Была  авария.  Я
попал к вам случайно.
     Губы у него двигались, как у куклы в мультфильме -- не в такт словам.
     -- Я  здесь  один, -- сказал он. -- Я даже не специалист по Контакту. Я
рядовой инженер. Я не  имею  права.  Были  случаи,  когда  Контакт  кончался
планетным шоком для одной из сторон. Цивилизация должна быть подготовлена. Я
вообще не уверен, что будет решение о целесообразности Контакта с вами.
     Он вздохнул.
     -- Нужно идти. Если я сейчас исчезну, меня станут разыскивать?
     -- Да, -- сказал я.
     Он встал. Глаза погасли. Поправил толстые очки.
     -- Не  надо меня разыскивать. Постарайтесь объяснить это. Ваши спутники
в безопасности: у меня больше нет энергии для связи. Я копил  ее  долго,  но
отдал -- всю. Если сигнал услышали, то меня заберут. А если нет...
     Лес  горел.  Насколько хватало глаз. Широкий, густой дым волновался под
нами,  как  море  в  непогоду.  При  порывах  ветра  волны  распахивались  и
показывалось дно, наполненное желтым бушующим огнем. Значит, у него все-таки
оставалась энергия...
     Даже в вертолете ощущался сильный запах гари.
     -- Мы над местом, -- сказал пилот, оборачиваясь от штурвала.
     Генерал показал ему ладонь -- вниз.
     -- Опасно, товарищ генерал.
     -- Приказываю садиться!
     Тон  у  генерала  был  металлический. Пол начал проваливаться у нас под
ногами. В кабину пополз дым. Окна ослепли. Вертолет окунулся в белый туман.
     -- Седьмой передает: в квадрате никого не обнаружено, --  сказал  майор
из группы захвата. На коленях у него лежала развернутая карта.
     Рядом  сидели еще пятеро -- такие же высокие, плечистые, чем-то похожие
друг на друга. Машину вдруг кинуло куда-то вправо. Я вцепился в ускользающий
подлокотник. Совсем рядом, в метре от кабины, пронеслась  облитая  пламенем,
корчащаяся,  машущая  ветвями ель. Вертолет сильно ударился колесами -- раз,
другой. Меня чуть не выбросило из  кресла.  Генерал  морщился.  Широкоплечие
ребята сидели как влитые. Майор продолжал разглядывать карту.
     Тряхнуло  еще,  но  уже  слабее.  Умолк мотор. Винт со свистом замедлил
вращение.
     Пилот повернул к нам серое мокрое лицо:
     -- Прибыли, товарищ генерал.
     Снаружи оказалось гораздо спокойнее, чем можно было предполагать, гляда
на пожар сверху. Огонь трехэтажной лавой обтекал нашу  поляну.  Лава  дышала
жаром  --  трещало,  рушилось, но сюда огонь не перекидывался. Дым проносило
над головами.
     По границе поляны, почти в самом пламени, редкой цепью чернели  люди  в
огнеупорных   комбинезонах.   Они  держали  на  бедрах  короткие  и  толстые
противопожарные  пушки  с  расширяющимся  дулом.  Время  от  времени   пушки
отрывисто  бухали, и пламя там, куда они стреляли, разом опадало, рассыпаясь
на багровые тлеющие угли.  Выступали  древесные  стволы,  покрытые  коростой
сажи.
     Недалеко  от  вертолета  в  непринужденных  позах лежали на земле трое,
одетые в костюмы усиленной защиты. Шлемы у них были отвинчены.
     Подбежал человек  в  мундире  с  желтыми  нашивками,  отдал  честь.  На
закопченном лице его блестели одни глаза.
     -- Что? -- спросил генерал.
     -- Возвратились, -- четко повернулся на полоборота -- к лежащим.
     Они  медленно,  словно нехотя, поднялись. Стало видно, что под ними все
выгорело. И от пылающего  леса  к  ним  тянулась  цепочка  черных  дымящихся
следов.
     Один из них, видимо командир, помотал головой:
     -- К Харламову скиту не пройти. Горит земля. Защита не выдерживает.
     У генерала между бровей легла глубокая морщина. Тогда командир стащил с
руки толстую  перчатку,  бросил. Трава под ней сразу же вспыхнула, торопливо
побежали веселые желтые огоньки.
     Майор из группы захвата осторожно потрогал перчатку носком сапога..
     Здоровенная ель, проскрипев, легла на поляну, раскидав головешки.  Буря
искр   пронеслась  в  воздухе.  Мне  стрельнуло  угольком  прямо  в  ладонь.
Неожиданно и больно.
     -- Вам лучше вернуться в поселок, товарищ  генерал,  --  сказал  майор.
Рукав его комбинезона слегка дымился.
     Генерал посмотрел на него и вдруг рявкнул.
     -- Что там со связью? Почему не докладываете!
     У майора потемнели глаза. Он сказал подчеркнуто официально:
     -- Доложились  все  десять  групп, товарищ генерал. Результаты нулевые.
Зырянов не обнаружен.
     -- Продолжать  поиск!  Расширяйте  зону.  Если  вам  нужны   люди,   --
запросите. Вне всякой очереди!
     -- Нам  его все равно не найти, -- сказал я, дуя на обожженную руку. --
Нам не обнаружить его, пока он сам этого не захочет. Генерал повернул ко мне
гневное лицо. Не находил слов.
     Начальник спецкоманды тревожно оглядывался.  --  Кончаются  заряды,  --
сказал  он.  Цепь  людей в комбинезонах медленно пятилась. -- Может быть, он
погиб в скиту? --  очень  нейтрально  предположил  майор.  --  Вряд  ли,  --
отчетливо  сказал  генерал.  Я  подумал,  что  весь  наш  поиск  бесполезен.
Наверное, сейчас где-то далеко за границей области  в  обычном  поезде  едет
маленький,   тихий,   похожий  на  подростка  человек,  терпеливо  переносит
любопытство соседей -- шевелит безгубым ртом, круглыми, лягушачьими  глазами
провожает зеленые леса чужой ему планеты.
     Завтра он сойдет на какой-нибудь крохотной станции и постучится в любой
дом. Огонь подступал вплотную.

     Андрей Столяров.
     Взгляд со стороны

     Выстрел  ударил  рядом,  за  неровным  кирпичным   уступом,   который
загораживал  человека,  прячущегося  в  тени.  Человек  этот  вздрогнул  и
мгновенно отпрянул. Но стреляли, по-видимому, наугад. Пули он не  услышал.
Только на противоположном конце двора что-то лопнуло, посыпались звякающее
осколки, вероятно, попали в окно  первого  этажа,  свет  там  погас,  а  к
квадратам стекла прилипла гладкая непроницаемая чернота.
     И сразу же за кирпичным выступом прошипели:
     - Что ты делаешь? Ты с ума сошел?..
     - Показалось, - ответил второй, гораздо более спокойный голос.
     - Показалось, - раздраженно сказал первый. - Хобот  велел  взять  его
живым. Если ты его хлопнешь, то Хобот тебя самого - хлопнет...
     Невидимый собеседник еле сдерживался.
     - Возьмем, возьмем, - так же спокойно ответил второй. - Не  волнуйся,
некуда ему деться. Ладно, пойдем, посмотрим. Ты - по правой стороне, а я -
по левой...
     Человек, который  прятался  в  темноте,  увидел,  как  из-за  выступа
появилась жуткая, будто слепленная из мрака фигура,  осторожно  перебежала
открытое пространство и, прильнув  к  стене,  снова  исчезла  в  кромешном
сумраке.
     Ему показалось, что в правой ее руке блеснул пистолет.
     Значит, они вооружены, подумал он. Они вооружены, но убивать меня  не
собираются.
     Это обнадеживало.
     Впрочем, не особенно.
     Он  протиснулся  мимо  баков,  крышки  которых  стояли   торчком   от
наваленного мусора, и, обогнув громоздкий,  распаренный  сыростью  пузатый
буфет, выброшенный, наверное, еще в прошлом  веке,  очутился  перед  косым
закутком, ограниченном частью этого буфета и горой очень старых гвоздистых
досок, облепленных штукатуркой. За досками  начинался  проход  в  соседний
двор - такой же темный и неприветливый, с  беспорядочно  разбросанными  по
воздуху желтыми прямоугольниками окон. Света от них почти не было,  и  тем
не менее в углу двора угадывалась черная  впадина  арки,  судя  по  всему,
ведущей на параллельную улицу.
     Можно было рискнуть и перебежать туда. Но рисковать он  не  хотел.  И
поэтому, всматриваясь до боли, стараясь ни на что  не  наступить,  перелез
через хаос этих досок и, нащупав руками кирпич стены, присел  за  громадой
буфета, так что фанерная туша совсем загородила его.
     Кажется ему удалось уйти.
     Кажется удалось.
     Он  облегченно  вздохнул.  И  тут  же  замер  -  потому  что  дыхание
вырвалось, как у тифозного больного:  сиплое,  нечеловеческое,  булькающее
горячими пленочными мокротами. Омерзительное было дыхание.
     Его даже затрясло.
     Боже мой, подумал он. Боже мой,  почему  именно  со  мной?  В  чем  я
виноват? Я не  хочу,  не  хочу!  Сделай  что-нибудь,  чтобы  они  от  меня
отвязались. Боже мой - если только ты существуешь...
     Он знал, что все мольбы бесполезны. Ему никто не поможет.  Разве  что
произойдет настоящее чудо. Но чудо уже произошло. Чудо заключалось в  том,
что когда он свернул на улицу, ведущую к дому,  и  увидел  напротив  своей
парадной двух мужчин в расстегнутых синих рубашках и в поношенных джинсах,
как будто  специально  протертых  по  всей  длине  наждаком,  то  какое-то
внутреннее озарение подсказало ему, что это пришли за  ним.  Мужчины  были
совершенно обыкновенные, незнакомые, молодые, даже, по-видимому, не  очень
крепкие, и они, казалось, не обращали на него никакого внимания: оживленно
переговариваясь и показывая куда-то в другую сторону, но он сразу  же  все
понял. И побежал - чувствуя, как слабеют ватные ноги.  А  мужчины  тоже  -
обернувшись - побежали за ним.
     Собственно, кто они такие?
     Человек шевельнулся, чтобы переменить неудобную позу. Он не знал, кто
они такие. Скорее всего, это были "люмпены". Леон  рассказывал.  Последнее
время  "люмпены"  сильно  активизировались.  Правда,   доказать   что-либо
определенное не удалось, но буквально за три недели исчезли двое серьезных
работников. Исчез  Фонарщик,  отвечающий  за  экстренную  связь,  и  исчез
Аптекарь,  который  в  своей   лаборатории   пытался   наладить   какую-то
химиотерапию.  Кустарно  пытался,  в  одиночку,  но  всетаки  пытался.  И,
кажется, даже  получил  обнадеживающие  результаты.  Теперь  химиотерапией
заниматься некому. Но  исчезновение  Фонарщика  было  особенно  неприятно.
Фонарщик знал клички, секретные коды и адреса. Вся структура таким образом
оказывалась засвеченной. Если только Фонарщик не проявил  стойкость  и  не
ушел из жизни молча. Но это - маловероятно. Так что, скорее всего - именно
"люмпены". Между прочим, об этом свидетельствует и  кличка  "Хобот".  Ведь
"люмпены" кто? Уголовники.  Соответственно  и  клички  у  них  -  "Хобот",
"Корыто"... Однако, не факт. Здесь могла работать и сама Система. Это тоже
рассказывал Леон. Правда,  не  очень  внятно.  Якобы  Система  чрезвычайно
чувствительна к отклонениям.  И  пытается  отрегулировать  эти  отклонения
самыми различными средствами. Сначала - слабо,  потом  -  сильнее.  Честно
говоря, не слишком в это верится. Как это,  например,  Система  чувствует?
Она, что, живая? Или, может быть, у нее  существуют  какие-то  специальные
методы наблюдения? Но тогда это уже не Система, а Государство. Разумеется,
можно отождествлять Государство с Системой, но тогда не  требуется  особой
терминологии. Государство есть Государство. И оно имеет законное право  на
регуляцию отклонений.  Чтобы  обеспечить  стабильность.  Чтобы  обеспечить
безопасность граждан. К тому же  Государство  вряд  ли  будет  действовать
такими примитивными способами:  уголовники,  пистолет.  Государство  может
сделать тоже самое вполне официально. Через милицию, например,  или  через
органы госбезопасности. Нет, Леон здесь явно что-то  напутал.  Система  не
при  чем.  Скорее  уж  можно  предположить,  что   здесь   работают   сами
"гуманисты". А что? Вполне  правдоподобно.  Он  ведь  с  "гуманистами"  не
договорился?  Помогать  им  не  будет?  Никакого  желания.  А   кое-какими
сведениями о "гуманистах" он располагает. Скажем, о том же Леоне:  внешний
вид,  место  работы.  Довольно  ценные  сведения.  Ведь  Леон  занимает  в
организации не последнее  место.  И,  конечно,  должен  бояться,  что  его
расшифруют. Так что получается очень логично. А впрочем, не все ли  равно?
"Люмпены",  "гуманисты",  Система.  Какая  разница?  Важно,  что  все  это
навалилось  на  него  и  загнало  в  тупик,  из  которого  он   не   может
выкарабкаться.
     Человек насторожился, потому что до него донеслись невнятные  голоса.
Собственно, голоса доносились уже некоторое время назад,  но,  поглощенный
мыслями, он не отдавал себе в этом отчета. А теперь  они  стали  несколько
громче - такие же невнятные, бултыхающиеся, но отдельные  слова  разобрать
было можно. Что-то вроде: "Положи"! А затем, через секунду: "Займись своим
делом"!.. И одновременно  раздавался  лязг,  как  будто  от  металлических
соприкосновений.  Было  непонятно,  откуда  они  доносились.  Видимо,   из
помещения, наружная стена которого выходила во двор. Но тогда здесь должно
быть какоенибудь боковое окно. Иначе странно.  Однако,  никакого  бокового
окна не было. Во всяком случае в темноте он его не видел. В конце  концов,
какое это имеет значение? Окно -  не  окно.  Разве  об  этом  сейчас  надо
думать? Надо думать о том, как жить дальше. Как  отсюда  выбраться  и  как
вообще существовать. Вот о чем сейчас надо думать.
     Наверное, он потерял осторожность, пытаясь что-нибудь разглядеть  под
низкими темными сводами, так как  куча  досок  слева  от  него  неожиданно
покачнулась - он  почувствовал,  что  зацепил  ее  рукавом  -  там  что-то
поехало, заскрипело и вдруг с шумом обрушилось,  ломая  фанеру.  А  поверх
этого шума, дребезжа жестяными боками, выкатилась на середину двора пустая
консервная банка.
     Человек сразу же вскочил, чтобы бежать. Нет, не сразу же: он  сначала
опять  за  что-то  зацепился,  растянулся  треск  рвущейся  материи,  были
потеряны какие-то доли секунды и поэтому, когда он выпрямился, то было уже
поздно. Вспыхнул яростный свет фонаря, направленного в  лицо,  и  знакомый
уже, уверенный голос произнес:
     - Ну вот видишь, я же говорил: некуда  ему  деться.  А  ты  -  Хобот,
Хобот... Ничего,  все  в  порядке.  Хобот  будет  доволен,  -  и  добавил,
по-видимому, обращаясь к ослепленному  обеспамятевшему  человеку,  который
только моргал, не пытаясь закрыться. - Ну зачем ты  бегаешь,  дурачок?  Не
надо бегать. Мы же тебя все равно найдем...
     - Ладно. Хватит болтать! -  прервал  его  первый  голос.  По-прежнему
такой же раздраженный. -  Болтаешь,  болтаешь,  нарвешься  когда-нибудь...
Поменьше болтовни! Убедись - тот ли это и подгони машину!
     - Да тот, тот, - проникновенно сказал второй. - Я его  узнал,  вон  -
морда инженерская...
     - Я тебе говорю: проверь!
     Человек почувствовал, как чьи-то быстрые руки ощупывают его, залезают
в карман, вытаскивают оттуда институтское удостоверение  -  на  мгновение,
заслонив огненный круг фонаря, выплыло чудовищное лицо, где кости, точно у
рыбы, были неровно состыкованы под сухой прилипшей к ним  кожей,  а  глаза
переполнены слизистыми выделениями.
     Он инстинктивно вздрогнул.
     И сразу же тот, кто его обыскивал, сжав плечо, сочувствующе сказал:
     - Стой, дурачок, не  дергайся...  Будешь  дергаться,  я  сделаю  тебе
больно,  -  судя  по  всему,  открыл  удостоверение,  потому  что  добавил
радостным возбужденным тоном. - Ну вот,  все  правильно.  Конкин  Геннадий
Васильевич. И фотография есть...
     - Ладно,  -  опять  сказал  первый  голос.  -  Ладно.  Хорошо.  Давай
машину...
     А второй голос поинтересовался:
     - Сразу к Хоботу его повезем?
     - Не твое дело...
     - Понял.
     Произошло  какое-то  шевеление.  Свет  фонаря  немного  переместился,
наверное, его передавали из рук в руки, послышались торопливые удаляющиеся
шаги.
     А затем оставшийся преследователь нехотя объяснил:
     - Сейчас мы отвезем тебя... к одному человеку... Расскажешь ему  все,
что знаешь. Абсолютно все,  до  мельчайших  подробностей.  Потом  мы  тебя
отпустим. Но если ты попытаешься что-то скрыть - смотри. Ты об этом  сразу
же пожалеешь...
     Он, по-видимому, говорил что-то еще - наверное, запугивал, угрожал  в
случае отказа немыслимыми мучениями - человек, облитый светом  фонаря,  не
слушал его,  словно  таким  же  фонарем,  пронизанный  внезапным  холодным
ужасом: слова не доходили до сознания, воспринимался  только  безжизненный
картонный голос.
     Вдруг над самым его ухом приглушенно, но внятно сказали:
     - Сначала - в соду, а затем уже - в мыльный раствор. Я же тебе тысячу
раз объясняла...
     И еще более внятно:
     - Ну - помню, помню...
     - А помнишь, так - делай!...
     Голоса раздавались из окна у него за спиной. Правда, никакого окна  у
него за спиной не было. Но человек об этом не знал.  И  поэтому,  вряд  ли
отдавая себе отчет в  том,  что  делает,  изо  всех  сил  ударил  назад  -
кулаками, локтями, напряженным  одеревеневшим  затылком.  Это  была  чисто
инстинктивная попытка  вырваться.  Успеха  он  не  ожидал.  Однако  вместо
каменной тверди тело его  проломило  что-то  очень  непрочное,  посыпалась
штукатурка, мелкие дробные камешки и, сделав по  инерции  пару  шагов,  он
неожиданно   оказался   в   довольно   большом   помещении,   наверное   в
посудомоечной, потому что там в нескольких огромных чанах бурлил кипяток и
возвышались на длинных столах беспорядочные груды тарелок, а два  странных
существа в халатах, с закатанными рукавами, не  выпуская  посуды  из  рук,
медленно пятились, точно завороженные.
     - Ох! - растерянно сказало то из них, которое выглядело постарше.
     А молодая посудомойка швырнула в него чашку, разлетевшуюся на  тысячу
осколков и, завизжав, замахав  ладонями,  опрометью  бросилась  куда-то  в
глубь помещения, где за стойкой с блестящими латками распахнулась щербатая
дверь. Вслед за ней он проскочил  в  эту  дверь  и  заметался  в  коротком
тупиковом коридорчике, из которого не было выхода, а были еще две двери  -
обе запертые и не поддающиеся никаким  усилиям.  Он  напрасно  тряс  их  и
наваливался всем телом. Лампы дневного света горели на потолке.  Слышалась
веселая  разухабистая  музыка.  И   одновременно   -   крик,   распирающий
посудомоечную. Вероятно, "люмпены" пролезли в дыру вслед за ним.
     Выбора не оставалось.
     Он поднял над головой сцепленные полусогнутые руки и,  как  дровосек,
ударил ими в стенку перед собой. Он ждал непробиваемой твердости, он  ждал
боли в отбитых костяшках. Но боли не  было.  Стенка  легко  проломилась  и
двумя-тремя движениями он расширил отверстие.  А  затем  -  протиснулся  в
него, успев заметить волокнистую рыхлость разлома. Картон,  всюду  картон,
подумал он. Эта мысль  почему-то  принесла  спокойствие  и  он  достаточно
хладнокровно вылез с другой стороны. И пошел между столиками  ресторанного
зала. Вокруг него царила паника. Карикатурные, похожие на  людей  существа
вскакивали, вопили, указывали на него конечностями,  шарахались  от  него,
спотыкались, падали, точно куклы, опрокидывая  на  себя  других  -  он  не
обращал на это внимания, лишь смотрел  под  ноги,  чтобы  ни  на  кого  не
наступить. И даже когда одно из этих существ в форменном костюме,  обшитом
по обшлагам желтой лентой, в фуражке, в лаковых туфлях, вероятно  швейцар,
неуверенно двинулось ему навстречу, делая попытку перехватить,  то  он  не
стал применять появившуюся в нем силу.
     Он просто сказал:
     - Не надо, отец...
     И швейцар, громадным опытом своим почувствовав, что действительно  не
надо, в  растерянности  остановился.  А  он  толкнул  стеклянные  двери  и
очутился на улице, где накрапывал мелкий дождь,  и  пошел  по  этой  улице
вдоль громадных, задернутых шторами окон ресторана. Оттуда сочились крики,
звон битой посуды, но он не оглядывался. Он даже не  посмотрел,  бегут  за
ним или нет.
     Ему было все равно.
     Сначала  они  отыскали  слона.  Слон  стоял  на  площадке,  несколько
приподнятой для обзора, окруженный барьерчиком и широкой полосой  железных
шипов.  Был  он  какой-то  вялый,  точно  не  выспавшийся,  тупо  смотрели
маленькие красные глазки, в  складках  морщинистой  кожи  скопилась  серая
пыль, а безвольные уши, как тряпки,  свисали  по  бокам  головы.  Возникло
ощущение, что все это ему уже  надоело  -  и  горячее  солнце,  заливающее
округу весенней голубизной, и галдящие нахальные стаи грачей,  по-видимому
кормящиеся возле зоопарка, и ленивый блеск  зеленоватой  воды  во  рву,  и
слоновник, и глупо таращащиеся посетители, и куски сладкой булки,  которые
несмотря на запреты нет-нет да и летели к нему через ограду. Он ни разу не
пошевелился.  Застарелое  непробиваемое  уныние  исходило  от   него,   и,
наверное, это уныние подспудно чувствовалось теми, кто  на  него  смотрел,
потому что Витюня, первоначально рвавшийся именно в  эту  часть  зоопарка,
довольно быстро поскучнел, завертел головой и вдруг капризным ноющим тоном
заявил, что ему хочется мороженного.
     - Где ты видишь мороженное? - спросил его Конкин.
     Но Витюню не так-то  легко  было  озадачить.  Он  повлек  Конкина  по
асфальтовому проходу,  накопившему  за  ограждениями  семейства  животных,
похожих на безрогих оленей, протащил мимо  обшарпанной  низкой  стены,  за
которой в глубине бетонного ложа что-то плескалось, дернул, заворачивая, к
птичнику, выделяющемуся  орлом  на  голой  скале,  и,  наконец,  вывел  на
сравнительно просторный участок, где  под  репродуктором,  извергающим  из
нутра что-то праздничное, действительно сворачивалась в  кольцо  небольшая
разомлевшая очередь.
     - Вот мороженное!..
     Конкин посмотрел на Таисию. Таисия кивнула.
     Они отстояли эту очередь - причем  Витюня  непрерывно  вертелся  -  и
взяли три одинаковых плоских эскимо,  ядовито-желтых  и  блестящих,  точно
лакированные.
     Конкин проглотил кусок и его сразу же замутило.
     Может быть, в этом виноват был  звериный  запах,  который  невидимыми
миазмами пропитал воздух, или желтая лакированная корочка эскимо, сразу же
не понравившаяся Конкину  и  казавшаяся  совершенно  несъедобной,  или  же
просто день был утомительный, жаркий: давка  в  вагонах  метро,  давка  за
билетами  в  зоопарк  -  так  или  иначе,  но  Конкин  почувствовал,   что
проглоченная им липкая сладость неприятно пучится внутри, разбухает, давит
на стенки желудка - душный тошнотворный комок подвигается к горлу.
     Опять, тоскливо подумал он.
     Да, действительно, было - опять. Было - муторно,  плохо,  прилегающий
мир выпирал жуткими режущими углами. Избавиться от них можно  было  только
одним способом.
     Конкин это знал.
     И хрипловато бросив Таисии: Я сейчас!.. - мелкими торопливыми  шагами
пересек открытое место, повернул за угол -  там,  где  это  представлялось
возможным, и, уловив  боковым  зрением,  как  подрезанный,  склонился  над
первой же попавшейся урной.
     Его вывернуло.
     Его вывернуло, и на некоторое время он утратил  способность  что-либо
воспринимать, беспощадно давясь и откашливаясь едкой желудочной желчью, но
когда желчь прошла и, утеревшись платком, он бросил его туда же,  в  урну,
то вдруг почувствовал, что его деликатно тянут за локоть.
     - Вам плохо, сударь?..
     - Нет-нет, - быстро ответил Конкин. - Все в порядке.  Пожалуйста,  не
беспокойтесь.
     Тем не менее, он чувствовал, что человек за  его  спиной  не  уходит:
переминается с ноги на ногу, чем-то там шебуршит, послышался звук рвущейся
бумаги и вдруг твердая  уверенная  рука,  протянувшаяся  откуда-то  слева,
сунула в  нагрудный  карман  рубашки  сложенный  вдвое  листок,  наверное,
вырванный из блокнота.
     - Меня зовут Леон, - сказал человек.  -  Если  вы  почувствуете  себя
плохо, если такие приступы будут повторяться - вообще, если вам покажется,
что происходит нечто странное, то позвоните мне.  Я  в  некотором  роде  -
врач. Прошу вас: отнеситесь к этому серьезно...
     Он был невысокий, щуплый, одетый  в  джинсы  и  клетчатую  рубашку  с
закатанными рукавами, а над темным, будто раз и навсегда загоревшим  лицом
кучерявились  пружинными  завитушками  коротко   остриженные   африканские
волосы.
     Очень характерная была внешность.
     Беспокоящаяся какая-то.
     - Да-да, конечно, - невразумительно ответил ему Конкин.  -  Благодарю
вас, и обязательно  воспользуюсь...  -  И,  чувствуя  себя  неловко,  даже
немного помахал рукой. - Большое вам спасибо... - А затем, отвернувшись  и
ощущая на себе колючий внимательный взгляд, зашагал обратно, на площадку с
мороженицей, где Таисия, уже беспокоясь за него, поднималась на цыпочки  и
вытягивала прорезанную мышцами шею.
     Как будто так было лучше видно.
     - Что случилось? - спросила она. - Тебе плохо? Вернемся домой?
     - Нет, - ответил Конкин.
     - Но я же вижу: ты весь позеленел...
     - Я сказал тебе: нет, - ответил Конкин.
     Не могло быть и речи о том, чтобы вернуться домой. Вернуться домой  -
означало признать свое поражение.
     Он это понимал.
     К  тому  же  Витюня,  услышав  о  такой   малоприятной   перспективе,
немедленно вцепился ему в руку и слезливым, как будто девчоночьим  голосом
заныл, что, вот, обещали ему сводить в зоопарк, а сами, как приехали,  так
сразу и собираются обратно, и на медведей еще не посмотрели, и на карусели
не покатались. Ты  же  мне  сам  обещал,  что  обязательно  покатаемся  на
карусели...
     Сегодня он ныл как-то особенно противно. И ладонь, которая  вцепилась
в Конкина, была  холодной.  А  на  пальцах  ее  ощущались  острые  твердые
ноготки.
     Этакий ласковый капризный звереныш.
     Конкин его очень любил.
     И поэтому, не отнимая руки, позволил  провести  себя  мимо  клеток  с
злобновато хрипящими зебрами к прямо выстроенной под теремок, раскрашенной
бревенчатой будочке, за которой, визжа несмазанными  деталями,  постепенно
останавливалось  деревянное  колесо  и  цветастые  вымпелы  на  крыше  его
обвисали матерчатыми языками.
     Краем глаза он заметил, что человек, подходивший к нему  около  урны,
держится поблизости, точно следит, но сейчас же забыл о  нем,  потому  что
карусель  остановилась  и  благообразная  тихая  очередь,   томившаяся   в
ожидании,  неожиданно  переломилась  где-то  посередине  и,  как   бешеная
напирая, начала возбужденно продавливаться сквозь  узкую  калитку  ограды.
Все размахивали билетами, в  том  числе  и  Конкин,  другой  рукой  сжимая
маленькую ладонь Витюни, он боялся, что  их  здесь  совсем  затолкают,  но
раздраженная, остервенело жестикулирующая  женщина-контролер  выхватила  у
него билеты и привычным движением замкнула цепь, перегородив таким образом
толпу надвое.
     Они проскочили последними.
     Однако, оглядываясь, Конкин снова заметил невысокого щуплого человека
с африканскими волосами и темным лицом -  тот  стоял  у  ограды,  прижатый
толпой, безразличный, спокойный, и спокойствием своим как бы  отъединенный
от клокочущего вокруг неистовства. Кожа его казалась еще  смуглее,  вместо
глаз почему-то синели фиолетовые провалы, а  запястья,  высовывающиеся  из
рукавов рубашки, при прямом освещении выглядели угольно-черными.
     Словно это был не человек, а какое-то загробное существо.
     Конкину вообще почудилось, что и остальные - вопящие, поднимающие над
ограждением руки с билетами - также абсолютно не похожи на людей:  странно
высохшие потемневшие, с выпирающими сквозь кожу  костями.  Лица  у  многих
были как бы покрыты густой паутиной и прилипшие нити  ее  блестели,  точно
обмазанные слюной, а из плещущих яростных ртов торчали черные зубы.
     Он даже зажмурился.
     Впрочем, наваждение продолжалось недолго.  Уже  в  следующую  секунду
просияла небесная синь, как  подброшенные  выпорхнули  грачи,  торопящиеся
куда-то  за  кормом,  и  послышался  раздраженный,  но  в  данный   момент
успокаивающий и привычный крик контролера:
     - Куда прете?!..
     Жизнь вернулась в обычное русло.
     Заскрипел, завизжал  суставами  механизм  карусели,  деревянный  круг
мелко дрогнул и пошел вперед, набирая  скорость,  окружающее  пространство
начало  поворачиваться,   размазываясь   удлиненными   пятнами,   радостно
вскрикнул  Витюня,  вцепившийся  в  гриву  лошади,  плотный,   пропитанный
звериными запахами воздух шарахнул  в  лицо  -  Конкин  так  же  судорожно
вцепился в деревянную гриву. Он не понимал, что происходит. Травма? Травма
была месяц назад. И какая там травма - толкнуло боком  автобуса.  Он  ведь
даже по-настоящему не упал. Просто мягко и  сильно  ударился  о  "жигули",
стоящие у тротуара. Полежал всего один день, а  потом  как  ни  в  чем  не
бывало пошел на работу. Правда, с  этого  все  и  началось.  Отвращение  к
жизни, отвращение к привычному  миру.  Будто  в  сознании  у  него  что-то
сдвинулось.  Может  быть  действительно  что-то  сдвинулось  в   сознании?
Сотрясение мозга или что-нибудь в этом роде?  Может  быть,  в  самом  деле
имеет смысл показаться врачу? Одно время Таисия  на  этом  настаивала.  Но
явиться к невропатологу - значит признать  болезнь.  И  в  дальнейшем  всю
жизнь за тобой потащится комплекс неполноценности. Нет, к врачу обращаться
не стоит. Это - мелочи, ерунда, это, конечно, пройдет. Надо  просто  очень
серьезно взять себя в руки. Надо взять себя в руки и  не  отчаиваться.  Не
отчаиваться - тогда все будет хорошо.
     - Все будет хорошо! - крикнул Конкин.
     Крик пропал, сорванный встречным потоком воздуха. Чтото  взвизгнул  в
ответ сияющий от восторга  Витюня.  Что  именно  -  Конкин  не  расслышал:
вспыхнули краски и загремела бьющаяся о купол карусели  бодрая  неутомимая
музыка.
     Все действительно было хорошо.
     Из аттракциона они вышли, расплываясь улыбками. Витюня держал Конкина
за мизинец - подпрыгивал, чтобы обратить на себя внимание,  и  непрерывно,
как маленький телевизор, тараторил, всем своим  телом  изображая  недавние
переживания - что, вот, видишь, нисколько не испугался, ты говорил, что  я
испугаюсь, а я нисколько не испугался, ну - совсем нисколько,  ну,  ни  на
вот чуть-чуть, и  даже  глаза  не  закрывал,  а  все  вокруг  -  вертится,
вертится, и мама тоже - вертится, вертится, а он взлетает выше всех, и ему
ничуть, ни на вот столько не страшно...
     - Молодец, - одобрительно сказал Конкин.
     Он был рад, что  все  уже  позади.  И  Таисия,  глядя  на  них,  тоже
непроизвольно  заулыбалась  -  крепко  взяла  Конкина  под  руку   немного
прижавшись. Со стороны они, наверное, напоминали рекламный плакат:  "Папа,
мама и я". Но Конкину было все равно. Он тряхнул головой и втянул ноздрями
дразнящую майскую свежесть:
     - Великолепный сегодня день... Правильно сделали, что - поехали...
     - Ну вот, а ты не хотел, - сказала Таисия.
     И Конкин, признавая свою ошибку, кивнул:
     - Виноват, виноват...
     Ему по-прежнему было хорошо. Чувство это даже  усилилось,  когда  они
вышли к площадке  молодняка,  представляющей  собой  громадную  квадратную
клетку без крыши, сверхъестественными размерами создающую  иллюзию  полной
свободы и, тем не менее, обнесенную по периметру толстой садовой решеткой.
Пятеро  взъерошенных  медвежат  играли  внутри.  Они  ползали  по  бревну,
перекинутому между двумя массивными чурбанами, карабкались на  распиленное
сучковатое дерево, основание которого уходило в бетон,  неуклюже  боролись
друг с другом, плескались в огромной лохани, взбрыкивали,  толкались  или,
наконец, просто пытались подрыть затоптанную до  каменной  глади,  плоскую
сухую  землю.  Витюня  искренне  смеялся,  глядя  на  них.  Особенно   ему
понравился  шестой  медвежонок,  который,  держась  несколько  в  стороне,
пробовал на излом железные прутья  клетки.  Забавный  был  медвежонок.  Он
сначала обхватывал один их прутьев, тряс,  пихал  и  недоуменно  рычал  на
него, потом старался согнуть, напрягаясь так, что вздувались бугры круглых
мускулов на спине, затем  грыз  неподатливое  железо,  как  бы  надкусывая
белыми, неожиданно яркими зубами, и, наконец, рассердившись, бил  по  нему
лапой и переходил к следующему. Так - раз  за  разом.  Неутомимо.  Конкин,
точно загипнотизированный, наблюдал за ним. Было  в  его  движениях  нечто
привлекающее внимание. Может быть, та почти человеческая настойчивость,  с
которой он пытался вырваться на свободу.
     - Бедный. Так и не привык, - сказала про  него  Таисия.  Опять  взяла
Конкина под руку и, наклонившись к плечу, шепнула, заранее напрягаясь. - У
тебя все в порядке? Я прямо-таки испугалась, когда ты позеленел. Думала  -
приступ, рецидив болезни. Честное слово, уже хотела бежать за врачом. -  И
не дождавшись  ответа,  потому  что  Конкин  лишь  недовольно  поморщился,
вздохнув,  добавила.  -  Они  ведь,  по-моему,  и  рождаются  в  зоопарке?
Настоящего леса никогда не видели - откуда такое упорство?
     - От бога, - неприязненно сказал Конкин.
     - Ну знаешь ли: бог - в медведе...
     Конкин пожал плечами:
     - Я  же  не  говорю:  Христос.  Бог  -  как  нечто.  Как  субстанция,
отличающая живое от неживого.
     - То есть, душа? - сказала Таисия.
     - Называть можно, как угодно.
     Таисия опять вздохнула.
     - Мне иногда кажется, что ты - верующий. Но не просто верующий, а  из
секты - еретиков. Из такой маленькой, яростной,  тайной  секты,  абсолютно
непримиримой к обычной религии и признающей только свою правоту...
     - Так оно и есть, - сказал Конкин.
     - Что же это за секта?
     - Это - секта людей...
     Он еще хотел добавить, что это  действительно  -  очень  маленькая  и
очень яростная, тайная секта, но неукротимая  ярость  ее  обращена  не  на
других, а прежде  всего  -  на  себя,  однако  в  эту  минуту  медвежонок,
пробующий  клетку  на  прочность,  дошел  до  них   и,   просунул   сквозь
непоколебимость ограждения остренькую фиолетовую мордочку,  посмотрел  ему
прямо в глаза.
     И такая тоска светилась в остекленевшем, как  бы  не  от  мира  сего,
отсутствующем взгляде, что Конкин даже сощурился, не перенеся печали  его,
а когда снова открыл глаза, то все уже изменилось.
     Тусклое коричневое  солнце,  надрывающееся,  словно  через  ворсистую
ткань, еле-еле, с трудом  озаряло  окрестности.  Воздух  был  сумеречен  и
пропитан звериными испарениями. Он  скорее  походил  на  студень:  красное
переливающееся желе и, размытые струями, проступали в нем  какие-то  дикие
сооружения - в перекошенной арматуре, сплетенные колючей проволокой - а за
ржавой и страшной, окопанной преградой ее, будто змеи шипя  и  посверкивая
осатанелыми глазами, пережевывая челюстями сиреневую слюну, бесновались  и
маялись фантастические уроды.
     Они были в крокодильей коже или, наоборот, покрытые шерстью с  головы
до ног, ощетиненные клешнями, щупальцами и когтистыми  образованиями,  все
они шевелились - выламываясь, вытягиваясь  вперед  -  а  над  бородавками,
изъязвившими многих из них, пузырилась фосфоресцирующаяся слизь.
     Картина была чудовищная. Но главное заключалось не  в  этом.  Главное
заключалось в том, что вокруг Конкина опять находились те самые  загробные
существа, что, как в  бреду  горячечного  больного,  чудились  ему  совсем
недавно.  И  одно  из  этих  существ  держало  его  под  руку,  а  другое,
значительно меньших размеров, вдруг схватилось  за  палец  и  пронзительно
запищало:
     - Во дает!.. Во, папа, куда забрался!..
     Вместо голоса раздавалось  кошачье  мяуканье.  Конкин  едва  различал
слова. А затем  третье  существо,  обросшее  чем-то  вроде  мелких  густых
пружинок, неожиданно выступило из толпы и, приблизив растрескавшееся,  как
глина в жару, лицо, прошипело, покачиваясь и приседая:
     - Вам, плохо, сударь?..
     Губы у него были из вывернутого живого мяса.
     Конкин отшатнулся.
     И тогда то существо, которое держало его под руку, -  бледно-розовое,
обмотанное тряпками с ног до головы - с неестественной силой повернуло его
к себе и, вонзившись ногтями в предплечье, мучительно проурчало:
     - Все, все, уходим!..
     Звонок он услышал, когда пересекал школьный двор, и уже  в  вестибюле
ему пришлось посторониться, чтобы пропустить хлынувшую наружу, галдящую  и
размахивающую портфелями, растекающуся ораву школьников. Вероятно, занятия
на сегодня кончились, потому что мальчики беззаботно  тузили  друг  друга,
затевая, еще не выйдя из здания, уличную игру, а пищащие,  гримасничающие,
сбивающиеся в стайки девчонки с облегчением  сдергивали  банты,  распуская
таким образом волосы по плечам.
     Чувствовалось, что всех охватывает настроение отдыха и веселья.
     Впрочем, не всех.
     Мрачный  учитель,   якобы   просматривающий   вывешенное   на   доске
расписание, а  на  самом  деле,  как  сразу  же  понял  Конкин,  незаметно
наблюдающий за вестибюлем, шагнул к нему и, быстро опустив руку  в  карман
пиджака, сухо, неприязненно спросил его:
     - Что вам угодно, сударь?
     Уже по  одному  этому  "сударь"  можно  было  догадаться,  что  он  -
"гуманист". Конспираторы хреновы, подумал Конкин. Однако вида подавать  не
стал, а напротив, тихо и значительно, как его учили, произнес:
     - Четырнадцать...
     - Второй этаж по коридору направо, - расслабившись, сказал учитель. -
Постучать трижды. Вычитание.
     Последнее число означало, что  из  сегодняшнего  числа  надо  вычесть
двенадцать.  Конкин  так  и  сделал,  получив  в  уме   минус   пять,   но
математические  способности  ему  не  пригодились,  потому  что   приемная
директора была пуста, дверь распахнута, пароля  никто  не  спросил,  и  он
сразу же прошел в кабинет, где  лицом  к  открытому  входу,  перегнувшись,
прямо на канцелярском столе сидел Леон  и,  ужасно  сморщившись,  цедил  в
притиснутую к щеке телефонную трубку:
     - Нет!... Я сказал тебе: нет!.. Нет, старейшины еще не  собирались...
Я, пойми ты, не знаю, что  может  произойти...  Позвони  через  час.  Нет,
какие-либо акции я запрещаю!..
     Резким движением он опустил  трубку  на  рычаги  и,  пронзая  Конкина
безумным всепроникающим взглядом, но однако в то же время и как бы не видя
его, сообщил:
     - Убит Пересмешник...
     Конкин похолодел.
     А Леон, как пружинный чертик,  соскочив  со  стола,  обогнул  его  по
левому краю  и,  плюхнувшись  в  кресло,  начал  быстро-быстро  перебирать
раскиданные перед собой бумаги.  Он  просматривал  их  сверху  вниз,  дико
комкал и отшвыривал в угол, так что вскоре там собралась изрядная куча,  а
отдельные документы складывал в несколько раз и распихивал по карманам.
     Одновременно он кусал губы и отрывисто, невнятно говорил Конкину:
     - Вчера исчез Музыкант...  Тоже,  наверное,  убили...  Вероятно,  они
объявили нам войну... Во всяком случае, Конвенция нарушена...  Теперь  нас
будут убивать одного за другим... Школа засвечена, надо уходить  отсюда...
Что вы стоите? Не стойте: займитесь документами...
     Он указал Конкину на лепной камин, вероятно оставшийся еще со  времен
царизма, и  Конкин,  буквально  ощущая,  как  опустевает  школа,  как  она
наполняется громадной нежилой тишиной, перетащил туда ворох бумаг, кое-как
сложил его пирамидкой, пододвинул, поправил и, нащупав в  кармане  спички,
неловко  чиркая,  поджег  с  ближней  стороны.  Пламя   пыхнуло,   немного
поколебалось и вдруг, как хищник, бросилось внутрь  -  пожирая  добычу,  с
гудением уходя в трубу.
     Тогда Конкин выпрямился.
     - А что будет со мной? - спросил он. - Вы меня  убьете  или  все-таки
отпустите?
     И Леон тоже выпрямился.
     - Нет, - после паузы сказал он. - Мы никого не убиваем. Мы вообще  не
принуждаем никого сотрудничать с нами. Сотрудничество - дело добровольное.
С другой стороны, поскольку объявлена война, то ситуация,  конечно,  резко
ухудшилась.  Мы  теперь  не  сможем  защищать  абсолютно  всех.  Вы   меня
понимаете? Раз вы не с нами, то вы не можете рассчитывать на нашу  помощь.
Это -  логично.  Вам  придется  рассчитывать  только  на  самого  себя.  -
Поменяйте работу, переедьте на другую квартиру. Запасных документов у вас,
конечно, нет? - Чуть запнулся  и  сам  ответил.  -  Ну,  конечно,  откуда?
Впрочем, может быть, они и не понадобятся.  Начнется  суматоха,  пальба  -
скорее всего будет не до вас. По крайней мере в  ближайшее  время.  Недели
две или три, а там - посмотрим... Я все-таки  не  верю,  что  они  с  нами
справятся...
     Он вдруг замер и даже  поднял,  предостерегая,  смуглый  указательный
палец - несколько секунд,  прислушиваясь,  стоял  в  этой  позе,  а  потом
облегченно вздохнул:
     - Нет, показалось... - нетерпеливо поскреб  ногтями  по  лакированной
крышке стола. - Ну что же он не звонит, ему уже пора звонить...
     Темное лицо его снова ужасно сморщилось.
     - Послушайте меня, - нервно сказал Конкин. - Я ничего не знаю о ваших
делах. Не знаю и не хочу  знать.  Они  меня  не  интересуют...  Воспитание
нового поколения... Истинно существующая реальность... Так, чтоб  мир  был
для них  -  невыносим...  Это,  по-моему,  бред  собачий...  Ладно.  Я  не
собираюсь оспаривать. Но в  свое  время  вы  обещали,  что  поможете  мне.
Помните -  тогда,  в  зоопарке?  Собственно,  поэтому  я  сюда  и  пришел.
Существует же, в конце концов, обычная человеческая порядочность...
     Он в растерянности замолчал, чувствуя, что говорит очень  путано.  На
него давила оцепенелость школьного здания.  Где-то  неподалеку  журчала  в
трубах вода. Доносилась скороговорка невыключенного радио.
     - Да-да, конечно, - рассеянно ответил Леон. - Честно говоря, вам  еще
повезло. Большинство людей, очнувшихся от летаргии, просто гибнет,  так  и
не разобравшись, что именно происходит. Не выдерживают ужаса  окружающего.
А мы вас заметили, поддержали в какой-то мере. - Он  опять  замер,  подняв
палец. И вдруг глаза его блеснули, как у питона. - Нет, не показалось...
     - Что? - одними губами спросил Конкин.
     Но Леон уже совершенно бесшумно выпрыгнул из  кресла,  дернув  ящичек
секретера, выхватил из глубины его пистолет и спросил также, как и Конкин,
одними губами:
     - Стрелять умеете?
     Конкин затряс головой.
     - Берите, берите! - нетерпеливо сказал Леон. - Что  вы  думаете,  они
вас  в  живых  оставят?  -  А  поскольку  Конкин  лишь  пятился  и   делал
протестующие жесты, то, пожав плечами, сунул пистолет в карман и, извлекши
из  секретера  второй,  осторожно,  чтобы  не  издавать  громких   звуков,
передернул затвор. - Ну как хотите... Можете вообще здесь оставаться...  Я
вам не нянька... - Тем не  менее,  открывая  дверь,  призывно  махнул  ему
рукой. - Пошли...
     Они  перебежали  коридор,  сквозь  пустынные  окна  которого  светило
солнце, завернули на лестницу, широкими ступенями ведущую вниз, и чуть  не
споткнулись о распростертое на лестничной площадке  мешковатое  нескладное
тело.  Мертвец  лежал,  весь  обмякнув,  неестественно  вывернув   голову,
прижатую к бетону, грязноватое лицо его было  сплющено,  но  Конкин  узнал
учителя, который подходил к нему в вестибюле. И от того, что этот  учитель
был только что жив, а сейчас уже мертв, ему стало совсем нехорошо.
     - Назад! - шепотом крикнул Леон.
     И сейчас же  стеклянный  плафон  у  них  над  головой  разлетелся  на
множество мелких осколков. Кажется, перед  этим  Конкин  услышал  какой-то
характерный хлопок. Или не услышал. Определить было трудно. Леон сразу  же
выстрелил в нижний пролет и громовое эхо,  отразившись  от  стен,  ударило
Конкина по ушам.
     - Есть один! - радостно сказал Леон.
     Они вернулись обратно в кабинет, причем Леон судорожными, но  точными
движениями запер двери, приговаривая: Картон, но все-таки задержит... -  с
удивительной для хилого сложения силой протащил вдоль стены книжный  шкаф,
чтобы загородить предбанник,  а  затем  отомкнул  дверь  черного  хода  на
противоположной стороне - показалась узенькая  винтовая  лестница,  тускло
освещенная тремя лампочками, висящими на скрученных проводах.
     - Старая застройка... Хорошо, что  сохранили...  -  Он  опять  достал
пистолет и почти насильно втиснул его в холодную,  скользкую  от  нервного
пота руку Конкина. - Держите,  держите!  Вы  же  видите,  что  происходит.
Стреляйте в любого,  кого  заметите.  Наших  людей  в  здании  нет.  И  не
дожидайтесь команды. Командовать будет некогда. Только,  пожалуйста,  меня
не убейте...
     Бесноватая пугающая ирония прозвучала в голосе. Он засмеялся.
     И  в  тоже  время  за  стенками  кабинета  что-то  рухнуло.  Рухнуло,
посыпалось и покатилось - дребезжа металлом, взрываясь ламповым стеклом.
     - Это - в приемной, - вздрогнув, сказал Леон.  Вытолкнул  Конкина  на
лестницу и опять запер дверь, укрепленную с внутренней стороны деревянными
брусьями. - Осторожно, здесь куча ступенек, можно упасть... -  Вдруг,  как
помешанный, ударил кулаком по железным перилам. -  У  них  -  пистолеты  с
глушителями! Вы - слышали? Оружие спецотделов! Неужели они договорились  с
властями? Если они договорились с властями, то нам - хана!..
     Кое-как они скатились по лестнице, гудящей под их ногами, ступеньки и
в самом деле были очень неудобные, закручивающиеся винтом,  Конкин  дважды
споткнулся, едва не полетев  вниз,  удержался,  только  до  боли  вывернув
пальцы, Леон рукояткой пистолета рубил теплящиеся  над  головой  лампочки,
так что к концу спуска их охватила кромешная  темнота  и  тем  неожиданнее
показался свет, хлынувший из-за двери наружу. Конкин  не  разобрался,  как
это получилось, но он почему-то оказался первым и когда выскочил в  убогий
садик на задниках школы, представляющий собой лишь два ряда  безлиственных
колючих кустов,  облепленных  мусором,  то  в  слепящем,  опаляющем  глаза
дневном сиянии увидел расплывчатый  черный  силуэт,  чрезвычайно  медленно
поворачивающийся в их сторону. Он не знал,  почему  силуэт  поворачивается
так медленно, вероятно, само время остановилось, но, едва ли понимая,  что
делает, машинально нажал курок и, получив вдоль руки отдачу, чуть было  не
вывернувшую из ладони  дернувшийся  пистолет,  заметил,  как  силуэт  этот
сгибается, словно поймав животом футбольный мяч,  а  потом  становится  на
колени и мягко тычется головой в землю, забросанную хабариками.
     Он еще успел подумать: Неужели это я выстрелил? Боже мой, я же  этого
не хотел!.. - но силуэт, будто кукла заваливающаяся на  бок,  уже  куда-то
исчез, прыгнула под самые руки чугунная решетка сада,  тело  как  бы  само
собой перекатилось через нее, распахнулась  странная,  будто  перекошенная
улица, дома казались обглоданными, перемолотым  хламом  зияли  между  ними
чумные страшные пустыри,  окна  многих  этажей  были  заколочены  фанерой,
невероятного вида экипаж двигался по  мостовой:  совершенно  проржавевшая,
облупленная железная коробка, покореженная  в  столкновениях,  с  выбитыми
стеклами, от которых кое-где сохранились только режущие края, с сорванными
дверями, чадящая мазутным  дымом  -  вообще,  точно  сошедшая  с  картинки
пошлого века -  она  дребезжала,  переваливаясь  сбоку  на  бок,  порождая
ощущение, что вот-вот рассыпется, а из выломанных дверных  коробок,  через
дыры в корпусе и даже, кажется, из вогнутой  крыши  торчали  руки  и  ноги
сплюснутых пассажиров.
     Конкин не сразу догадался, что - это автобус.
     А  когда  догадался,  то  побежал,  огибая  его  спереди  и  стараясь
заслониться ползущей, как черепаха, нелепой, тухлой громадиной.
     Он  надеялся,  что  ему  удалось  оторваться,  но  сейчас  же  кто-то
выкрикнул из-за его спины: Молодец!.. - и Леон, указывая дорогу,  обгоняя,
дернул его за рубашку. - Туда!.. Направо!..
     Вдоль щеки его  кровоточила  багровая  полоса.  Смуглое  лицо  вообще
как-то изменилось. Но - как именно - Конкин не уловил.
     Времени не было.
     Они проскочили длинный, сворачивающий под  углом  рукав  парадной  и,
перелезши через балки проваливающегося этажа,  очутились  перед  массивной
плитой, перехваченной дужками, на которых висели, наверное,  сразу  четыре
замка. И Леон припал к ним, точно  пытаясь  выдрать,  а  потом  обернулся,
пронзая Конкина гневным испепеляющим взглядом:
     - Сударь, скажите мне правду: вы сейчас в нирване или в реальности?
     Конкин сначала не понял вопроса, но через секунду, различив его  и  в
самом деле  изменившееся  чужое  лицо  -  в  мокрых  язвах,  с  сиреневыми
костяшками вместо носа, догадался о чем идет речь и, безнадежно  посмотрев
на свои ладони, также покрытые язвами и червоточинами, потрясенно, обретая
сознание, тихо ответил:
     - В реальности...
     - Тогда пройдем, - напрягаясь, сказал  Леон.  -  Главное,  ничего  не
бойтесь, сударь...
     Он ударил ребром ладони по дужкам и они вместо того, чтобы отозваться
лязганьем непробиваемого металла,  смялись,  точно  бумажные,  -  разодрал
образовавшуюся щель - и, протиснувшись сквозь нее, они вылезли на пустырь,
тянувшийся, казалось, до самого горизонта.
     Собственно, это был не  пустырь,  а  скорее  луг,  поросший  жесткими
дурманными травами.  Серые  метелки  их  качались  выше  колен,  трепетали
вкрапления лютиков и ромашек, мощные заросли иван-чая вздымались из старых
рытвин, а за маревом смога, на другой стороне,  словно  горы,  угадывались
призрачные очертания  зданий.  Видимо,  луг  находился  внутри  городского
квартала. И дома опоясывали его по периметру.
     Бутафория. Всюду бутафория, с горечью подумал Конкин.
     Ему  не   хотелось   жить.   Мир   открылся   такими   отталкивающими
подробностями, что существовать в нем не имело смысла.
     Секта - людей.
     Конкин даже замедлил шаги.
     Однако, Леон, дожидавшийся его у кустов крапивы, нетерпеливо  помахал
рукой.
     - Все в порядке, - сквозь горловые хрипы сказал он. - Здесь  владения
Цветика, сюда они не сунутся. Потому что Цветик очень не любит "люмпенов".
А кстати, вот и он сам...
     Вынырнув откуда-то из-за бурьянов, мерной  тяжелой  поступью,  словно
при каждом  шаге  проваливаясь  по  щиколотку  в  дерн,  подходило  к  ним
чрезвычайно  грузное,  низкорослое,  буро-коричневого   окраса   существо,
представляющее собой нечто среднее между медведем и человеком. От человека
у него было лицо - правда, фиолетового оттенка, с выдающимися  надбровными
дугами,  а  от  медведя  -  толстое,  покрытое  шерстью  туловище,  сильно
раздающееся на бедрах и  поэтому  формой  своей  напоминающее  мешок.  Уши
торчали, как у зверя, и он, точно зверь, похрапывал на вдохе и выдохе.
     - Люди, - густым басом сказал он. - Люди.  Зачем  -  люди?  Давно  не
видел.
     От него распространялся мясной непереносимый смрад.  А  могучие  лапы
начали медленно подниматься.
     Тогда Леон очень ловко сунул ему сигарету, утонувшую среди когтей, и,
в свою очередь прикусив кончик фильтра пластинками безгубого рта, произнес
с искусственным лихорадочным оживлением:
     - Здравствуй, Цветик. Мы у тебя немного побудем? Если ты, конечно, не
возражаешь...
     Наступила тишина. Медведь посмотрел на Конкина,  а  потом  на  Леона.
Затем - снова на Конкина и  опять  -  на  Леона.  Щеки  его  вдруг  ужасно
надулись.
     - Скучно. Живите, - тем же густым басом сообщил он.
     И нагнувшись к огню зажигалки, протянутой Леоном, глубоко,  сразу  на
полсигареты, втянул едкий табачный дым.
     Пока Таисия приводила в порядок дачу, пока  она  распечатывала  окна,
чтобы  проветрить  от  затхлости  старого  воздуха,  пока  она   протирала
отсыревшую  мебель  и  пока  споласкивала  посуду,  с  ее   точки   зрения
недостаточно чистую после зимы, Конкин с Витюней разожгли костер.
     День  сегодня  был  теплый  и  солнечный,  но  последние  двое  суток
моросило, преющая прошлогодняя  трава  была  пропитана  влагой,  с  веток,
которые натаскал Витюня, сочилась вода, для костра  они,  естественно,  не
годились, но в сарае, укрытые листами толи, еще сохранились дрова:  Конкин
нащипал березовой коры, сворачивающейся завитушками,  маленьким  топориком
наколол ворох лучинок, вдруг обнаруживших свежий древесный запах, соорудил
из  всего  этого  легкий  шатер,  придавил  его   несколькими   тоненькими
полешками, подсунул снизу газету и, уступая дрожащему  нетерпению  Витюни,
который прямо-таки пристанывал от желания, позволил ему самому поднести  к
газете горящую спичку.
     Огонь вспыхнул сразу же и, обхватив  корежащуюся  чернеющую  бересту,
бодро попыхивая,  разбрасывая  веселые  искры,  начал  пробиваться  сквозь
переплетения лучинок - на секунду затих и, вдруг обретя дыхание,  вырвался
над связкой поленьев уверенным ярким пламенем.
     - Ура-а-а!.. - самозабвенно закричал Витюня.
     И Конкин, вторя ему, тоже закричал:
     - Ура-а-а!..
     Он, как будто даже забыл, что  буквально  минут  десять  тому  назад,
искоса и совершенно случайно глянув через плечо  на  дачу,  он  увидел  не
симпатичный одноэтажный домик,  желтизной  своей  сияющий  сквозь  заросли
влажной  черемухи,  а  какуюто  перекошенную  мрачную  изъеденную  нищетой
хибару, больше напоминающую собачью конуру, кое-как составленную из гнилых
липких досок, крытую дерюгой, с дырами,  затянутыми  полиэтиленом,  вместо
окон.
     Продолжалось это не более секунды и сразу же прекратилось. Конкин  не
хотел вспоминать об этом. Не было ничего лучше горячего хрустального  дня,
клейкой зелени, не успевшей еще потускнеть в начале лета, запахов  мокрой,
пробуждающейся от  зимнего  обморока  земли  и  веселого  костра,  громким
треском своим как бы  разговаривающего  с  ними  обоими.  Витюня  все-таки
бросил туда охапку веток и, распрямляясь от закипевшей во внутренних порах
воды, они зашипели - поглотив собой верхний огонь и подняв загибающийся по
небу изумительный серый хобот дыма.
     Витюня даже запрыгал от восхищения:
     - Ура-а-а!..
     Впрочем, Таисия несколько охладила их восторги, озабоченно  посмотрев
на этот хобот и предположив, что уже через две минуты прибежит  жаловаться
сосед. Дескать, задымили ему весь участок. Сами будете с ним объясняться.
     - Ну и объяснимся! - легкомысленно сказал Конкин.
     Таисия спорить не стала, а с обычной своей логикой,  как  бы  приводя
следующий аргумент, напомнила им, что  они  обещали  начистить  для  обеда
картошки.  Начистите  полведра  -  будет  вам   обед.   Не   начистите   -
соответственно обеда не будет.
     Настроение, разумеется, ощутимо испортилось. Витюня даже высказался в
том смысле, что лично ему никакого  обеда  не  требуется.  Если,  конечно,
лично ему выдадут десять пряников и бутылку лимонада. Делать, однако, было
нечего. Конкин набрал  воды  в  эмалированное  ведро,  поставил  меж  двух
чурбаков  сетку  с   бугристой   картошкой,   которая   уже   кучерявилась
проростками, вручил маленький нож Витюне, нож  побольше  и  поострее  взял
себе, и они, скучновато поглядывая друг на друга, принялись за работу.
     Картошка  была  вялая,  прошлогодняя,  клубни  ее   морщинились,   не
поддаваясь   ножу,   приходилось   выковыривать   многочисленные   глазки,
безобразно чернеющие в желтом неаппетитном теле, шелуха налипала на  руки,
Витюня  мгновенно  перемазался  с  головы  до   ног,   недовольно   сопел,
отмахивался от комаров, толку от него было мало, в конце концов он  решил,
что удобнее сначала нарезать клубни кубиками, а потом уже  счищать  с  них
мягкую  кожуру,  чем  и  занялся  увлеченно  покряхтывая.  Конкин  ему  не
препятствовал,  он  прикидывал  -  удастся  ли  ему  отсидеться  на  даче,
предположим взять на  работе  две  недели  за  свой  счет,  подготовиться,
запастись той же картошкой,  попросить  Таисию,  чтобы  никому  не  давала
адрес, две недели - это ведь громадный срок, за две недели может произойти
все, что угодно, например, "люмпены" сожрут "гуманистов"  и  тогда,  может
быть, Конкин им не понадобится,  или,  наоборот,  "гуманисты"  перещелкают
"люмпенов" и тогда, вероятно, удастся договориться с Леоном,  может  быть,
это вообще образуется как-то  само  собой,  может  быть,  он  выздоровеет,
превратится в  нормального  человека,  правда,  непонятно,  можно  ли  это
называть  выздоровлением,  так  же,  как  непонятно,  что  именно  следует
принимать за норму.
     Конкин бросил в ведро очередную картошину, и картошина эта  почему-то
всплыла, закачавшись среди шелухи, которую туда по ошибке  ссыпал  Витюня,
но вылавливать шелуху Конкин не стал, - он вдруг с ужасающей,  коверкающей
сознание ясностью понял, что, конечно, отсидеться на даче ему не дадут.  С
чего это он решил, что ему дадут  отсидеться?  Идет  война.  Идет  скрытая
беспощадная война  на  истребление.  Конвенция  разорвана.  Цель  войны  -
абсолютная победа одной из  сторон.  А  победят  в  этой  войне,  конечно,
"люмпены". Просто потому, что "люмпены". Просто потому,  что  "люмпены"  -
всегда  побеждают.  И  к  тому  же   они   пользуются   явной   поддержкой
государственных органов. Наверху у нас кто? Наверху  у  нас  те  же  самые
"люмпены". И ничто не мешает им объединять усилия. "Люмпены"  -политики  и
"люмпены" -исполнители. Речь идет прежде всего о борьбе за власть. С какой
стати они будут оставлять в живых нейтрального наблюдателя? Наблюдатель  -
это для них источник  опасности.  Потому  что  наблюдатель  видит  реально
существующий мир.  А  отсюда  -  полшага  до  оппозиции  и  сопротивления.
Разумеется, они не оставят его в живых. Бесполезно надеяться - это  пустые
иллюзии...
     Ясность понимания была настолько сильной, что от очевидной жестокости
ее, или, может быть,  от  гнилостного  прелого  запаха  намокших  очисток,
Конкина замутило и он не сразу услышал Таисию, которая, бесшумно возникнув
за спиной, ядовито, но с легким удовлетворением произнесла:
     - Ну вот,  я  вас  предупреждала.  Ты  хотел  объясняться?  Теперь  -
объясняйся...
     И, судя по звуку шагов, направилась к дому. Витюня тоже  благоразумно
исчез.
     Поэтому, когда Конкин, подняв отяжелевшую голову, торопливо сглотнул,
борясь с тошнотой, то он увидел, что остался один на  один  с  коренастым,
лохматым, по внешности чрезвычайно веселым человеком, одетым в тельняшку и
брезентовые штаны, сквозь карманы которых обрисовывались две  поллитровки.
Глаза у человека были навыкате, а под несколько отекшей бульбой  синюшного
носа топорщились обрубленные кошачьи усы. Словно у злодея  из  фильма  для
малышей.
     Это был сосед.
     - Дык, это самое, - увесисто сказал он. - Это я,  значит,  по  такому
вопросу. По вопросу, значит, что оно на меня дымит..  Это  самое,  значит,
чтобы оно на меня не дымило... - Распрямляя грудь, он очень  шумно  втянул
воздух носом, а затем, не выдыхая, икнул, как бы усвоив его  целиком.  Тем
не менее, распространился запах водочного перегара. А  сосед  заключил.  -
Это самое, значит, - по обоюдной договоренности...
     Он имел в виду дым от костра, который тянулся в сторону его  участка.
Жалоба была уже не первой, Конкин знал, как вести себя в этих случаях,  но
едва  он,  вымученно  улыбаясь,  попытался  подняться  навстречу   усатой,
недоуменно-обиженной физиономии,  как  она  вдруг  качнулась,  заваливаясь
набок, - мелькнуло синее небо, угол крыши с кирпичной трубой ноги  Конкина
неожиданно подогнулись, и он со всего размаху шлепнулся обратно,  чуть  не
промахнувшись мимо широкого березового чурбана.
     Наверное, он даже на какое-то время  потерял  сознание,  потому  что,
очнувшись, увидел, что сосед,  как-то  странно,  сбросив  привычную  маску
веселья, необычно нахмурившись и даже подвернув от напряжения губы,  одной
рукой придерживает его на чурбане, а другой подносит взявшийся  неизвестно
откуда граненый стакан, на две трети наполненный прозрачной жидкостью:
     - На вот, выпей... Выпей, говорю, легче будет...
     По запаху было ясно, что в стакане - водка.
     - Я не пью, - разлепив вязкие губы, с трудом объяснил Конкин.
     Однако сосед силой отвел его протестующую ладонь  и,  будто  клещами,
стиснул все тело:
     - Пей! Не надо мне ничего доказывать! Я  же  биохимик,  я  знаю,  что
делаю...
     Та  его  рука,  что   поддерживала   Конкина   на   чурбане,   быстро
переместилась и оттянула волосы, запрокинув лицо, а другая прижала  стакан
к зубам. Конкин не мог противиться: водка сама собой потекла в  горло,  от
спиртового жгучего вкуса он было задохнулся, но сейчас же вслед за  водкой
в горло полилась колодезная вода и вдруг стало  значительно  легче.  Точно
лопнула пленка дурноты, обволакивающая его. Хлынул  упоительный  воздух  и
туманное свежее солнце, как будто спрыснуло бодрость в артерии.
     Конкин откинулся.
     - Так это вы - Аптекарь? - ошеломленно спросил он. - Вот не ожидал. А
я слышал, что вас убили...
     - От кого слышали? - сразу же спросил Аптекарь.
     - Леон говорил...
     - А сам он жив?
     - Не знаю, не уверен...
     Тогда Аптекарь отпустил Конкина и, нащупав позади себя второй чурбан,
привалился к нему, усаживаясь прямо на землю, посмотрел, сколько  остается
в бутылке - там еще было на два пальца - закрутил этот  остаток  винтом  и
одним глотком хряпнул прямо из горлышка - не закусывая, только на  секунду
задержал дыхание.
     - Вот так, - чуть осипшим голосом сказал он. - Рекомендую на будущее.
По сто  пятьдесят  грамм  ежедневно,  и  вы  -  в  нирване.  Химиотерапия.
Вероятно, многие это подспудно чувствуют...
     - А у нас есть будущее? - спросил Конкин.
     Аптекарь пожал плечами.
     - Трудно сказать... С одной стороны, если вы все время в нирване,  то
особой опасности ни для кого не представляете, с другой стороны - память о
реальном мире  все-таки  сохраняется.  Я  думаю,  все  будет  зависеть  от
конкретного расклада сил. На их месте я бы на нас просто плюнул. Что мы, в
конце концов, решаем? Слизняки. Мир таков,  каким  мы  хотим  его  видеть.
Неизвестно еще, кто здесь по-настоящему прав. Может быть, как  раз  они  -
неизлечимо больные. И  не  забывайте:  три  раза  по  сто  пятьдесят.  Вот
увидите, уже через месяц все это нормализуется. Я ведь знаю, я пробовал на
себе.
     Ужасно закряхтев, Аптекарь поднялся, оглядевшись вокруг, сунул пустую
бутылку в кусты и довольно вяло помахал рукой на прощание.
     - Пойду, пожалуй, - сообщил  он.  -  Крыша  за  зиму  подгнила,  надо
ремонтировать. Извините, что  беспокоил  насчет  костра,  но,  вы  знаете,
астма, просто замучила, выворачивает от дыма, я даже не курю...
     Еще раз помахав на прощанье, он, по-видимому уже возвращаясь в образ,
лихим  движением  подтянул  штаны,  шмыгнул,  цыкнул   и,   переваливаясь,
направился к  боковой  калитке.  Левой  рукой  -  отмахивал,  а  правой  -
придерживал поллитровку в кармане. Ни дать ни взять - классический люмпен.
Черные смоляные пятна красовались на сгибах колен.
     Появилась Таисия и сразу же спросила:
     - Ну как?
     - Все в порядке, - ответил Конкин.
     Он  действительно  успокоился.  Да  и  о  чем  было  волноваться?   -
разливалось кругом сумасшедшее щебетание птиц, чуть  покачивались  сережки
на черных березах, в небе  плыли  красивые  блистающие  облака,  подсыхали
низины и молоденькая просвечивающая трава  обметала  пригорки.  Настроение
было  отличное.  Подбежал  Витюня  и,  схватив  за  рукав,   требовательно
поинтересовался, когда они пойдут в лес. Договаривались же, что - пойдут.
     - После обеда, - ответил ему Конкин.
     Он по-прежнему смотрел за боковую калитку.
     Там был луг, в  прошлом  году  перекореженный  гусеницами  тракторов,
выдавленная ими земля затвердела и уже покрылась мощными сорняками.  А  на
другой стороне луга  находилась  дача  Аптекаря:  островерхая,  заделанная
шифером крыша высовывалась из кустов  сирени.  Сирени  было  очень  много,
Аптекарь,  вероятно,  любил  сирень,  и  между   жесткими   встопорщенными
массивами  ее  неторопливо  перетекали  пласты  синеватого  дыма.  Костер,
который Конкин разжег вместе с Витюней, уже прогорел,  а  они  по-прежнему
перетекали, вздымаясь холмами - пучились, увеличивались в  размерах,  и  в
увеличении этом было что-то зловещее.
     Вдруг - всю толщу их прорезал красноватый неожиданный всплеск огня.
     И за ним сразу же - второй, третий...
     - Пожар... - не своим, севшим голосом сказала Таисия.
     Конкин и сам видел, что - пожар. Сердце у него как  будто  болезненно
съежилось. Похолодело в груди. Он было двинулся - чтобы бежать. Но  бежать
было некуда. А главное - незачем. И кричать, предупреждая, наверное,  тоже
было бесполезно. Потому что Аптекарь,  уже  проделавший  к  этому  времени
большую часть пути, остановился, как-то  беспорядочно  замахал  руками,  а
затем повернулся и припустил обратно -  сгибаясь,  нелепо  подпрыгивая  на
рытвинах.
     Однако, ушел он недалеко,  -  точно  подкошенный,  рухнув  посередине
луга.
     Более не шевелился.
     И словно подчеркивая, что все  уже  кончено,  треснул,  проваливаясь,
шифер на крыше, и освободившееся грозное пламя рвануло вверх.
     Зонтик черного дыма расцвел над участком.
     - Здорово горит! - восхищенно сказал Витюня.
     Конкин ему не ответил. Он тянулся туда, где,  точно  живые,  начинали
корчиться от жара подагрические кусты  сирени.  Выстрелов  он  не  слышал,
вероятно, оружие опять было с  глушителями,  но  он  ожидал,  что  к  телу
Аптекаря сейчас подойдут, и тогда он их увидит.
     Однако,  никто  не  подошел,  стояла  неправдоподобная  тишина,  лишь
пощелкивание огня доносилось через просторы луга. А с ветвей черемухи  над
его  головой  вдруг  порхнула  какая-то  птица  и,  метнувшись  зигзагами,
растворилась в небесной голубизне...
     Слежку он заметил, когда переходил через улицу.
     Крепкий,  стандартного  вида  мужчина  в  поношенном  сером  костюме,
державшийся метрах в пятнадцати позади него, вдруг  не  очень  естественно
дернулся - споткнулся, заволновался - и, тревожно оглянувшись по сторонам,
как бы что-то соображая, тоже проследовал через трамвайные рельсы. Мужчину
он случайно запомнил еще  с  предыдущего  перекрестка,  когда  тот,  точно
также, не очень естественно дернувшись, вслед  за  ним  пересек  улицу  на
красный свет. Так  что  это  вовсе  не  выглядело  совпадением.  Скорее  -
тревожащая закономерность. Тем более, что  и  другой  мужчина,  шедший  до
этого несколько впереди, не в костюме, а в куртке и в каких-то  немыслимых
шароварах, но такой же стандартный, не запоминающегося облика,  неожиданно
замер и тут же шагнул к стене, как бы страшно заинтересовавшись выцветшими
газетами на стенде. В отличие от первого,  он  не  стал  переходить  через
улицу,  а  так  и  остался  на  месте  -  полуобернувшись   и,   наверное,
стремительно оценивая ситуацию.
     В общем, все было ясно.
     На всякий случай Конкин проверил еще раз - сделав вид, что собирается
идти к проспекту, а на самом деле свернув и решительно двинувшись в другом
направлении. При этом он выявил еще одного наблюдателя, который до сих пор
держался на противоположной стороне, а теперь был вынужден развернуться  и
следовать впереди Конкина. Значит, на нем "висели" по крайней мере трое.
     Это  было   плохо.   Это   означало,   что   его   телефон   все-таки
прослушивается. Неделя прошла спокойно,  Конкина  никто  не  трогал,  лишь
однажды, в середине ночи ему  позвонили  и  панический  незнакомый  голос,
сбиваясь от волнения, сообщил, что буквально  три  часа  назад  провалился
Телефонист. Абсолютно точно, сведения из первых рук. И поэтому  Смотритель
распорядился, чтобы все, кто замкнут на  Телефониста,  немедленно  сменили
координаты. Прямо  сейчас,  не  дожидаясь  утра.  Дальнейшую  связь  будет
осуществлять  Батарейщик.  Следовало  также  уничтожить   все   документы,
находящиеся на руках, и в ближайшее время не проявлять никакой активности.
В случае опасности вообще уходить из города.
     Голос сообщил эти сведения залпом - в  суматохе,  в  невнятице  слов,
наталкивающихся друг на друга. А затем звонивший повесил трубку,  вероятно
не желая отвечать ни на какие вопросы.
     Впрочем, вопросов у Конкина не было. Собственно, какие у  него  могли
быть вопросы? Мир  открылся  пугающей  своей  реальностью  и,  как  спрут,
затаскивал Конкина в черную глубину. Конкин уже захлебывался в  жутковатой
бездонной пучине. Судя по всему, "гуманисты" были  разгромлены.  Фонарщик,
Аптекарь, Телефонист. И другие, неведомые ему фигуры. Конкин не знал их  и
не хотел знать. Чем меньше знаешь, тем спокойнее. За эти дни он  несколько
раз звонил Леону, разумеется из автоматов,  и  рабочий  телефон  Леона  не
отвечал. Вероятно, вся школа была расформирована. Вот  и  воспитали  новое
поколение. Тех, кто будет видеть мир таким, как он есть. Глупая, идиотская
затея. А ведь в школе были сконцентрированы их лучшие силы. Видимо, теперь
никого из педагогов уже не осталось. А случайно уцелевшие  -  мечутся,  не
зная, куда податься. Хаос, паника, суета.  Конкин  надеялся,  что  в  этой
суете о нем действительно позабудут. Тем более, что и Леон, скорее  всего,
погиб. Если Леон  погиб,  значит,  забрезжило  освобождение.  Правда,  это
только в том случае, если Леон погиб.
     Но Леон, оказывается, не погиб. Сегодня утром он позвонил  Конкину  и
назначил встречу. "Явка номер четыре". Напротив гостиницы.  Вот  откуда  у
него появились "хвосты". Телефон в его квадрате прослушивается.
     Конкин не представлял, как выбраться из  этой  ситуации.  Мне  нельзя
играть  против  профессионалов,  подумал  он.  Против  профессионалов   я,
конечно,  проиграю.  У  него  возникло  тоскливое  чувство   обреченности.
Разумеется, можно было нырнуть в ближайшую подворотню, добежать до  стенки
последнего, крайнего в данной застройке двора и, пробив непрочный  картон,
лишь расцветкой своей имитирующий несокрушимый камень, оказаться на  одном
из пустырей, составляющих, по-видимому, большую  часть  города.  А  затем,
пересекши его, выйти за несколько улиц отсюда. На пустырь они не  сунутся.
Цветик не любит "люмпенов". Он их убивает, а потом закапывает на Могильном
холме. Так что в смысле безопасности здесь можно не волноваться. Но Конкин
знал, что не сделает этого. И не только потому что там -  Цветик,  который
ревниво охраняет свою территорию от посторонних -  Цветик  его,  наверное,
помнит, и, может быть отнесется, нормально - но прежде всего  потому,  что
помимо Цветика там еще и - Жиган. И  Хвороба,  и  Мымрик,  и  Недотыкомка.
Целая  компания  печальных  тихих  уродов.  Он  не  знает,  как   с   ними
разговаривать. Леон намекал, что пустырники - это вообще не люди. И к тому
же, чтобы попасть на пустырь, надо обязательно находиться в реальности.  А
реальности он  больше  не  хочет.  Он  боится  ее,  она  для  него  просто
невыносима.
     Кстати, насчет реальности.
     Конкин достал из кармана узенькую согревшуюся бутылочку пепси-колы  и
привычным движением, сняв автоматический колпачек, прямо  на  ходу  сделал
два обжигающих мелких глотка. Он уже привыкал.  Водка  не  казалась  такой
противной, как раньше. Быстрой тяжестью скатилась она в  желудок  и  почти
сразу же отозвался  по  всему  телу  стремительный  легкий  жар.  Сознание
прояснилось. Молодец Аптекарь, подумал он. Молодец, молодец. Действительно
- как лекарство.
     Тем не менее, пустыри отпадали.  К  сожалению,  ничего  иного  Конкин
придумать не мог и поэтому он поступил так,  как  обычно  поступали  герои
виденных им  детективных  фильмов.  То  есть,  он  подождал  на  ближайшей
остановке,  когда  подойдет  автобус,  и  сначала  изобразил,   будто   не
собирается  в  него  садиться,  он  даже   отвернулся,   присматривая   за
пассажирами лишь краем глаза, и только в  самый  последний  момент,  когда
двери гармошкой уже закрывались, неожиданно втиснулся внутрь, - проехал  в
давке и в духоте несколько извилистых остановок, также неожиданно выскочил
и пересел на трамвай, идущий в  противоположную  сторону.  А  затем  очень
быстро нырнул в метро и проделал этот  же  самый  трюк  с  электричками  -
непрерывно меняя их, переходя с одной линии  на  другую.  Операция  заняла
около получаса. Конкина толкали, ругали  за  нерасторопность,  дважды  его
довольно  чувствительно  прищемило   дверями,   а   один   раз   он   сам,
промахнувшись, ударился костяшками пальцев  о  поручень.  К  исходу  этого
получаса он чувствовал себя так, словно его  пропустили  через  гигантскую
мясорубку - ныл придавленный локоть, гудели  ноги  -  но  зато  когда  он,
наконец, выбрался из метро  и,  опять  же  меняя  транспорт,  проехал  для
страховки несколько разнонаправленных остановок, то  сойдя  на  просторном
безлюдном проспекте,  тянувшемся  к  месту  назначения  от  собора,  он  с
удовлетворением  констатировал,  что   замеченные   им   прежде   мужчины,
по-видимому отстали. И даже не  по-видимому,  а  -  совершенно  точно.  Во
всяком случае, по близости их не наблюдалось.
     Вот тебе и профессионалы, подумал Конкин.  Значит,  я  все-таки  могу
играть против профессионалов.
     Эта мысль почему-то  его  не  обрадовала.  Вероятно  потому,  что  он
чувствовал мизерность данной  победы.  Что  она  значила  по  сравнению  с
безумием мира - по  сравнению  с  жуткой  и  грубой  реальностью,  которая
обволакивала его. Он пугался этой реальности и вместе с тем,  было  в  ней
нечто завораживающее. Некая жестокая правда. Горькая и единственная правда
бытия. И если отказаться от этой правды, если опрометью захлопнуть  двери,
лишь чуть-чуть пока приоткрывшееся перед ним,  то  тогда  реальность  мира
ускользнет навсегда и останется  только  нирвана  -  муторная,  привычная,
успокаивающая нирвана, безнадежная нирвана - нирвана во веке веков. И  еще
останется сожаление о другой, непохожей жизни - то мучительное  сожаление,
которое  заставляет  человека  маяться  долгие  годы,  порождая  тоску   и
болезненное ощущение собственного ничтожества - что, вот, мог бы  когда-то
все изменить, но не решился. Не решился,  а  теперь  уже  слишком  поздно.
Момент упущен, никакой другой жизни не будет.
     Другой жизни не будет. Нирвана  и  сожаление.  Конкин  прекрасно  это
понимал. И поэтому - все ускорял и ускорял шаги, перейдя, в конце  концов,
на трусцу задыхающегося, непривычного к бегу человека.
     Он  безбожно  опаздывал,  но  он  все-таки  надеялся,  что  Леон  его
дождется.
     И Леон его дождался.
     Потому что когда Конкин, лавируя между потоками транспорта, перебежал
широкий гремящий проспект, точно механическая стремнина, отсекающий данную
часть города от привычного центра, и, притормаживая, вылетел на  площадку,
образованную с одной стороны  гостиницей,  вздымающей  к  небу  стеклянные
этажи, а с  другой  стороны  -  полноводной,  коричневой  от  промышленных
стоков, дымящейся гладкой рекой, то, задерживая рвущееся дыхание, он сразу
же увидел, как в тени  гранитного  постамента,  который  на  пирамидальной
стеле  своей  держал  медный   шар,   пылающий   ярким   солнцем,   что-то
невразумительно шевельнулось, и оттуда, очерченный плавящей летней  жарой,
неторопливо выступил  Леон  и,  по-видимому,  приветствуя  его,  сдержанно
поднял руку.
     Он был в сером рабочем комбинезоне, затянутом почти до подбородка, и,
как показалось Конкину, в серых же спортивных высоких ботинках - то  есть,
вообще весь серый, очень  органично  выглядящий  в  задымленной  солнечной
пелене, не удивительно, что он практически растворялся в тени постамента -
между ними было, наверное, метров сто,  Конкин  тоже  поднял  вялую  руку,
приветствуя, и в ту же секунду раздались частые отчетливые хлопки.
     Словно откупоривалось вокруг множество бутылок с шампанским.
     Конкин сразу же понял, что это означает и, остановившись, с  каким-то
тупым равнодушием наблюдал, как с краев забетонированной площадки медленно
и даже красиво, равномерно стягиваясь к центру, продвигаются трое  крепких
мужчин,  и  в  протянутых  сцепленных  их  руках  подпрыгивают  удлиненные
пистолеты, а у самого подножия  постамента,  на  пересечении  линий  огня,
превратившись в комок, конвульсирует неживое тело Леона - вздрагивает  при
каждом попадании, и  на  сером  комбинезоне  расплываются  влажные  темные
пятна.
     Так это было.
     Один из мужчин прошел совсем рядом, и Конкин увидел  его  напряженное
сосредоточенное лицо:  блеск  прищуренных  глаз,  сведенные  к  переносице
брови. Он не обратил на Конкина никакого внимания -  двигаясь  и  двигаясь
вперед, словно притягиваемый магнитом. Воротник пиджака у него на спине  -
топорщился. Блестела  круглая  потная  лысинка  на  затылке.  Конкин  тупо
смотрел на эту лысинку, точно сейчас не было  дела  важнее.  Все-таки  мне
нельзя играть  против  профессионалов,  подумал  он.  Профессионалы  меня,
конечно же, переиграют.
     Ничего другого не оставалось.
     Поэтому Конкин достал из кармана бутылочку с водкой, быстро, почти не
ощущая вкуса, сделал последний глоток  и  отбросил  бутылочку,  -  которая
разлетелась, ударившись о бетонные плиты.
     Сверкнули осколки стекла.
     А  затем  он  побрел  куда-то  в  сторону  набережной.  Ему  хотелось
оглянуться, но он не оглянулся.