Константин СИТНИКОВ
Рассказы

ТРОСТЬ
БАННИК
ВУВЕР
ДОБРЫЙ РЫЦАРЬ
ЗОМБИ
КУКОЛЬНИК
ОСЕННИЕ ЖИЛИЩА ЛЕШИХ
ПЕСЬЕ ДЕРЬМО
ПОГРЕБЕННЫЕ В КАТАКОМБАХ
ПОСЛЕДНЕЕ ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ
УРОДЫ
ЦАРЕВИЧ, НЕ ПОМНЯЩИЙ ЗЛА
ЧИСЛО ЗВЕРЯ
ЭЛИКСИР ЖИЗНИ

                            Константин СИТНИКОВ

                            ОСЕННИЕ ЖИЛИЩА ЛЕШИХ

     - Эй, берегись! - проводник круто осадил лошадь.
     Послышался резкий, протяжный скрип,  сверху  посыпались  куски  сухой
коры, мелкие ветки, и  Алеша  увидел,  как  желто-серый  ствол  высоченной
сосны, стоявшей у обочины, накренился и с шумом повалился  поперек  лесной
дороги, осыпав ее сухими брызгами древесного мусора. Его каурая  испуганно
прянула назад, и он едва не полетел в кусты, с трудом удержавшись в седле.
Позади  негромко  заржали   запряженные   в   повозки   лошади.   Движение
остановилось, дальше для телег ходу не было.
     Проводник, мужчина лет тридцати, с короткой  каштановой  бородкой,  в
серой фетровой шляпе с перышком, мягко спрыгнул на землю и  бесшумно,  как
кошка, подошел к высокому пню. Пень этот выглядел страшненько: был  он  не
пиленый  или  рубленый,  -  нет,  древесина  была  разорвана,  как  мокрая
промокашка, так что с обоих концов теперь торчали высокие, острые  занозы.
Ствол не  полностью  отделился  от  комля,  но  еще  держался  на  широкой
расщепине, наклонно нависая над тропой. Сучья переплелись с ветвями  сосен
по другую сторону тропы, уцепившись за них.  Однако  это  была  ненадежная
опора, и, хотя под наклонный ствол  можно  было  попробовать  протиснуться
вместе с повозками, вряд ли кто отважился бы  на  это.  Время  от  времени
наверху потрескивало, и на тропу сыпалась коряная  пыль:  сосна,  судя  по
всему, не собиралась провисеть в таком положении долго.
     Но кто мог повалить ее таким чудовищным  образом?  Очевидно,  это  не
было делом рук человеческих. Неужели здесь прошел волот? Сломал сосну, как
прутик, а потом снова поставил ее на место - да так ловко, что  она  упала
опять, прямо перед их носом? Это предположение не укладывалась  в  голове.
Даже Алеша, знакомый с  повадками  лесных  жителей  лишь  понаслышке,  мог
сообразить, насколько оно нелепо. К тому же, продолжал размышлять он, если
это  был  волот,  вокруг  было  бы  полно  следов:  вывороченные  деревья,
сломанный  молодняк,  вытоптанные  кусты.  Здесь  же   все,   кроме   этой
злополучной сосны, выглядело  обычно,  первобытно,  совершенно  нетронуто.
Нет, тут действовала не грубая сила, на которую только и способны  волоты,
а волшебство, тонкое лесное волшебство. Может быть, лешие?
     Алеша огляделся с опаской и любопытством, но вокруг не было ни  души.
Он уже готов был облегченно и разочарованно вздохнуть,  как  вдруг  увидел
такое, что тут же позабыл обо всем на свете. В двух шагах от лесной тропы,
в густых зарослях папоротника, торчало странное существо,  буравившее  его
своими маленькими блестящими глазками. Это был древний  старик,  присевший
на корточки и упиравшийся в коленки руками; лицо у него было  темное,  как
сопревшая в земле деревяшка, посередине, близко к глазам,  торчал  длинный
нос, похожий на сучок. Все тело поросло мхом и бледными  поганками.  Сроду
Алеше не доводилось видеть ничего более нелепого и причудливого.
     - Ты кто? - спросил он.
     Старик сморгнул, но ничего не ответил.
     Алеша не знал, как ему следует поступить. Кроме него никто старика не
замечал. И не  мудрено:  тот  сидел  на  корточках  среди  высоких  кустов
папоротника между  двумя  соснами,  заслонявшими  его  с  боков,  и  почти
сливался с окружавшей его  растительностью.  Алеша  беспомощно  глянул  на
проводника, а затем снова перевел взгляд к кустам - и вскрикнул от досады.
Никого там уже не было, кусты папоротника  были  пусты,  и  хоть  бы  одна
веточка шелохнулась  в  знак  того,  что  мгновение  назад  в  них  кто-то
скрывался.
     И неожиданно  все  вокруг  пришло  в  движение.  Послышались  громкие
выкрики, мужчины, сопровождавшие обоз, подались  вперед.  Недоумевая,  что
могло вызвать такой переполох, Алеша поднял глаза и снова увидел странного
старика. Только  теперь  он  был  доступен  для  всеобщего  обозрения.  Он
восседал высоко на стволе поваленной сосны, свесив ноги  и  весело  болтая
ими в воздухе.  Ступни  у  него  были  широченные,  повернутые  внутрь,  с
торчащими большими пальцами, на которых коробились грязные ногти.  Но  как
же он переместился туда столь быстро и незаметно?
     Старик с удовольствием  оглядел  поднятую  его  внезапным  появлением
суматоху, затем, громко шмыркнув носом, ловко спрыгнул на тропу, и в то же
мгновение - Алеша даже головой помотал, думая, не мерещится ли ему это,  -
по бокам от него словно из-под земли выросли еще двое: здоровенные  парни,
настоящие дуболомы, заросшие свежей листвой и  молодыми  побегами.  Тонкие
ветки торчали у них прямо из ручищ и даже из лиц. Дуболомы тупо уставились
на тележный поезд, а  потом  один  из  них  принялся  равнодушно  ковырять
пальцами во рту, а другой, не сходя с места, пригнулся и  наделал  большую
кучу. Алешу едва не стошнило, когда, отряхнувшись, этот громила отломил от
собственной руки длинный прут и принялся ковыряться  им  в  своем  толстом
дерьме, выискивая непереваренные ягоды.
     - Это лешие, - с облегчением сказал проводник, поворачиваясь к обозу.
- Все в порядке.
     Мужчины с любопытством воззрились на лесных  жителей.  Все  они  были
язычники, но язычники-горожане, впервые выбравшиеся в  заповедный  лес,  и
мало кому из них доводилось встречаться с лешими вот так, лицом к лицу.
     - Что вам нужно? - громко спросил проводник, обращаясь к  старику.  -
Почему вы остановили нас, как разбойники  на  большой  дороге?  Мы  мирные
путешественники, направляемся на Ярилину  Плешь  за  травами  и  не  хотим
причинить зла вашему народу.
     Старик внимательно выслушал его, склонив голову на бок, но ничего  не
ответил. Алеше показалось, что он не  понимает.  И  вдруг  леший  совершил
неуловимое движение - осел всем телом на бок, как собака, которую  куснула
блоха, быстро повернулся волчком на месте и пропал. А затем появился снова
- возле самого проводника.
     - А вот мы сейчас проверим, что вы за путешественники и  какие  такие
травы собираете, - проговорил он надтреснутым, скрипучим голосом и,  ловко
обогнув проводника, засеменил к головной повозке.
     - Я не понимаю, - раздраженно заговорил проводник, направляясь за ним
следом, - я не понимаю, почему вы учиняете этот досмотр.
     - Потому что здесь проходит граница между двумя лесными волостями,  -
ответил старик, останавливаясь и поворачиваясь к нему.
     - Я езжу этой дорогой много лет,  и  никогда  раньше  здесь  не  было
границы.
     - Никогда раньше здесь не было войны, - возразил старик. -  А  теперь
лешаки из северных владений снова напали на нас.
     Казалось, это была свежая новость для проводника. Помолчав, он  решил
подступиться к лешему с другой стороны.
     - Постой-ка, - сказал он, - сдается, ты мне знаком. Уж не сам  ли  ты
Скрипун?
     - Я тоже тебя знаю, Данила Ловчанин, - сказал Скрипун.  -  Твой  отец
был лесничий и добрый малый, пусть легко икнется ему на том  свете.  Да  и
сам ты, я думаю, не худший из тех, кто пришел из-за гор.
     - Так почему же ты меня проверяешь? Не думаешь  ли  ты,  что  я  везу
оружье для лешаков?
     - Нет, не думаю, -  сказал  старик.  -  Я  объясню  тебе,  почему  мы
остановили вас. По правде сказать, дело здесь совсем в другом.  Нам  нужен
мужчина.
     - Какой мужчина?
     - Человек. Человеческий мужчина.
     - Зачем он вам? - удивился проводник.
     Леший замялся.
     - Я не могу сказать тебе зачем, - сказал он. -  Но  без  мужчины  мне
лучше в селенье не возвращаться. Поверь, ему будет хорошо у нас. А  осенью
он сможет отправляться восвояси.
     -  Так  ты  для  этого  нас  остановил?   -   спросил   проводник   с
неудовольствием. - Боюсь, я не смогу ничем тебе пособить.  Я  не  в  праве
заставить никого из  этих  людей  пойти  с  тобой.  Более  того,  если  ты
отказываешься сообщить мне причину такой странной  нужды,  я  склоняюсь  к
мысли, что вы хотите причинить вред одному из моих подопечных. И  мне  это
не нравится. Ты меня понимаешь?
     Старик долго молчал, обдумывая его слова.
     -  Хорошо,  -  сказал  он  наконец  уныло,  -  я  скажу,  зачем   нам
человеческий мужчина. - И, почесав за ухом, он выложил: - Ты  знаешь,  что
мы берем себе женок из деревень. Некоторых уводим хитростью,  а  некоторые
идут к нам по своей воле. Житье им у нас хорошее, одна беда -  хочется  им
пожить с мужиком. Хоть самого плохонького мужичонку, а вынь да  положь  им
настоящего человеческого мужчину. До того бабы сдурели,  что  даже  нас  к
себе не подпускают. Не дадимся, говорят, пока не приведете к  нам  мужика.
Хотя бы, говорят, по одному разку побыл с каждой, нам бы и того еще на год
хватило. Ну, что тебе стоит, Данила Ловчанин? Отряди одного мужчину к  нам
до осени, а?  А  когда  вы  будете  возвращаться  обратно,  он  уже  будет
поджидать вас здесь.
     По мере того, как он говорил, напряжение в обозе сменялось изумлением
и неудержимым весельем. Мужики запереглядывались весело,  заскалили  зубы,
принялись шумно подначивать друг друга подрядиться на сладкую работенку  к
лешим.
     Один Алеша смущенно потупился. Ему и смотреть не  хотелось  на  этого
старого греховодника. Алеша был единственный в обозе, кто  воспитывался  в
христианстве, в  православии,  этой  новой  на  Руси  религии,  к  которой
относились настороженно, а зачастую и  враждебно.  Перед  трапезой  он  не
бросал первых крошек в огонь, как это делали другие, но молился и  целовал
образок Богородицы, который всегда носил на груди. Никто не заговаривал  с
ним, и сам он не пытался сблизиться со своими спутниками. Только проводник
не выделял его среди прочих, для него все были одинаковы: что  христианин,
что язычник.
     - И кого же из нас ты хочешь взять?  -  спросил  он,  едва  сдерживая
улыбку, которая так и распирала его каштановые усы.
     - Вот его, - сказал леший.
     Только когда весь обоз  грохнул  неудержимым  хохотом,  Алеша  поднял
глаза, чтобы посмотреть, на какого несчастного указал перст судьбы. Но  он
увидел лишь смеющиеся лица. Он недоуменно перевел  взгляд  на  проводника,
однако тот почему-то отвел глаза и, не сдержав улыбки,  прикрылся  шляпой.
Наконец Алеша обратился к лешему - и только тогда понял, что случилось.
     - Вот его, - повторил леший, показывая  длинным  корявым  пальцем  на
Алешу.
     Алеша в ужасе замотал головой.
     - Нет... нет... это ошибка... я не могу, - пролепетал он.
     - Боюсь, ничего не получится, Скрипун, - сказал проводник решительно.
- Он не  может  выполнить  твою  просьбу.  Пропусти  нас  с  миром,  и  мы
расстанемся добрыми друзьями.
     Леший перевел взгляд с Алеши на проводника, а потом обратно на Алешу.
     - Хорошо, - неожиданно согласился он, - я пропущу вас.
     Проводник с сомнением понюхал свои усы:  больно  уж  легко  отказался
старик от своего замысла, наверняка,  замышляет  какую-нибудь  хитрость...
Знаю  я  этих  леших,  они  своего  не  упустят...  Но,  похоже,   Скрипун
действительно собирался пропустить их.
     - Эй, разойдись, ребятушки, - зыкнул  он  своим  дуболомам  и,  сунув
корявые пальцы обеих рук в широкую и узкую,  как  щель,  ротовую  трещину,
засвистал пронзительно, с трелями и переливами.
     Поваленный сосновый ствол дрогнул, заскрипел, ломая сцепившееся сучья
и поднимаясь над тропой, - и тяжко встал на свое исконное  место,  да  так
ладно, словно и не падал никогда: даже следа  излома  на  серой  понизовой
коре не осталось. Дорога вновь была свободна.
     Данила вспрыгнул на свою лошадь и сочно причмокнул. Обоз  тронулся  с
места. Алеша ударил пятками и  поспешил  за  проводником,  боясь  отстать.
Когда он проезжал мимо  вставшего  на  обочине  лешего,  тот  отвесил  ему
дурашливый поклон и проговорил скрипучим голосом:
     - Чему быть, того не миновать, юноша. Востри свой... - и  он  добавил
такое крепкое словцо, что Алешу бросило в краску, он пустил каурую  рысью,
а леший сделал  ему  вдогонку  непристойный  жест  и  захохотал,  застучал
деревянной ногой.
     Долго еще этот нечеловеческий хохот стоял в ушах у Алеши. Даже  когда
они далеко уехали вперед, ему все еще мерещился  этот  старик,  словно  бы
возникающий то там, то сям среди кустов - и хохочущий,  и  стучащий  своей
деревянной ногой. "Чему быть, того не миновать!" Ох,  недоброе  предвещали
эти слова!..
     День  был  жаркий,  на  небе  ни   облачка,   солнце,   только-только
перевалившее за полдень, палило прямо в лицо Алеше. Необъяснимая усталость
навалилась  на  него,  заволокла  глаза  туманом;  он  склонился   вперед,
задремывая... ткнулся носом в пахучую от пота лошадиную гриву - и  очнулся
от этого прикосновения, выпрямился, удивленно озираясь.
     Необыкновенно  мирно  было  вокруг,   косые   лучи   солнца,   сильно
склонившегося на запад, пробиваясь сквозь светлую, веселую  листву  берез,
крутились в воздухе огромным колесом о шести  спицах.  Алеша  хорошо  знал
этот языческий знак, знак Перуна: окружность и в ней буква "жизнь",  образ
рожающей женщины. На всякий случай он осенил  себя  крестным  знамением  и
поцеловал висевший на груди образок Богородицы.
     Его каурая продолжала плестись по  лесной  тропе,  Алешу  убаюкивающе
потряхивало, и он опять начал задремывать. Он заснул бы совсем, если бы не
какая-то загвоздка, которая неожиданно возникла в его мозгу. Она не давала
ему забыться окончательно, она царапала его меркнущее  сознание,  саднила,
как ушиб: что-то было неладно... что-то такое с солнцем... очень уж быстро
оно склонилось к вечеру... Он с  неудовольствием  открыл  глаза  и  лениво
посмотрел вперед, на пустую тропу.  Проводника,  который  все  время  ехал
впереди него, теперь не было. Он видел это уже раньше,  когда  разглядывал
знак Перуна, однако как-то не придал этому значения. Теперь же  отсутствие
проводника встревожило его.  Он  поспешно  оглянулся,  но  и  позади  тоже
тянулась длинная и совершенно  пустая  лесная  тропа,  никакого  тележного
обоза на ней не было. Алеша аж вспотел от неожиданности.  Отчаянные  мысли
заскакали  в  его  голове,  замельтешили  бестолково,  как  мошкара.  Было
совершенно ясно, что он отстал от обоза, свернул не на  ту  тропинку,  уже
значительно удалился от нужной дороги; но что теперь делать, он понятия не
имел. И как это его угораздило размориться, уснуть!  Он  был  готов  локти
кусать от досады, но этим дела не поправишь, следовало вернуться на верную
тропу, а там уже по следам разбираться, куда направились его спутники.
     Он резко дернул поводья, заставив каурку  развернуться  на  месте,  и
ударил ее пятками по бокам. Кобыла, которая  тоже,  казалось,  уже  начала
задремывать, встрепенулась и перешла  на  рысцу,  потряхивая  ушами  и  не
вполне понимая, почему  ее  заставляют  бежать  по  своим  же  следам.  По
сторонам замелькали знакомые места,  надломленные  случайно  ветки.  Алеша
приободрился, ему показалось, что это не так трудно: вернуться на  прежнюю
дорогу, а там уж  гони,  не  зевай  -  догоняй  медленно  ползущий  вперед
тележный поезд.
     Теперь солнце светило ему  в  спину,  слегка  припекая,  и  от  этого
неприятно чесался взопревший затылок, но он не обращал внимания  на  такие
пустяки. Он быстро продвигался вперед, однако вскоре  заметил,  что  тропа
все более заволашивается травой, теряется среди  кустов;  это  была  вовсе
незнакомая ему тропа, но где  и  когда  он  свернул  на  нее,  он  не  мог
припомнить. Вскоре березы по обеим сторонам от  нее  расступились,  открыв
широкую лесную  поляну.  Алеша  выехал  на  нее  и  отпустил  поводья;  не
оставалось никаких сомнений: он заблудился.
     Солнце стояло  слева  от  него,  заливая  поляну  теплым,  золотистым
сиянием. Необычайно покойно было  вокруг.  В  ближних  к  поляне  деревьях
щебетали птицы, большая  стрекоза  упала  на  уздечку,  вцепившись  в  нее
крохотными коготками, уставилась лиловыми глазами на расстроенного  Алешу.
Какая-то ехидца почудилась ему в этом  взгляде,  он  махнул  рукой,  чтобы
спугнуть ее, затем бросил поводья и слез с лошади.  Стертый  о  седло  зад
болел,  ослабевшие  ноги  не  держали,   Алешу   потянуло   опустился   на
четвереньки, но настойчивые позывы мочевого пузыря, уже  давно  донимавшие
его, заставили его на подкашивающихся ногах отойти в сторонку.
     Справив малую нужду, он отряхнулся, подвязал веревочку на портках  и,
повернувшись, так и замер на месте со сведенными у живота  руками.  Он  не
поверил своим глазам, он отказывался верить своим глазам: лошади нигде  не
было. Вот только что она стояла в десяти шагах от  него,  мирно  пощипывая
травку, - и на тебе, бесследно пропала, как сквозь землю провалилась!
     Это уже не лезло ни в какие ворота. Алеша быстро вернулся  на  место,
где оставил свою каурую, обошел его, оглядывая каждый куст, как будто  она
могла спрятаться в кустах.  Бесполезно!  Да  что  же  это  такое,  что  за
наваждение! - он едва не заплакал от  обиды.  В  отчаянии  он  пнул  ногой
высокую траву и, опустившись на землю, обхватил голову руками.
     - Хе-хе, - послышался у него за спиной знакомо скрипучий  насмешливый
голос.
     Алеша обернулся. Никого позади не было. Вся поляна, залитая  солнцем,
лежала перед ним как на ладони, и была она совершенно  пуста.  Почудилось,
что ли?.. Алеша повернул голову обратно - и увидел Скрипуна.  Того  самого
старика Скрипуна, с которым свела его судьба сегодня  утром.  Леший  стоял
перед ним, присев на корточки и уперевшись руками в  колени,  и  усмехался
так, как будто между щек ему вставили сучок.
     - Хе-хе, - ехидно повторил он. - А вот и мы.
     Алеша растерялся и испугался.
     Леший продолжал:
     - Говорил же я, что от судьбы никуда не спрячешься, юноша. Зря это ты
сразу не пошел со мной. Все равно ведь вышло по-моему, разве нет?
     Алеша задохнулся от негодования. Он сразу позабыл все свои страхи.
     - Так это ты... ты заставил меня сбиться с  пути?  -  проговорил  он,
сжимая кулаки и надвигаясь на лешего.
     - Эй, эй, поосторожней, - предупредил старик, отступая.
     - А ну немедленно верни мне мою кобылу и выведи  меня  на  дорогу!  -
сказал Алеша, продолжая наступать. Отчаяние придало ему храбрости.
     Старик леший противно засмеялся.
     - А вот это никак. Здесь я уже бессилен. Кобылка-то твоя уже  того...
фьють! - Он неопределенно изобразил корявыми пальцами и снова захихикал.
     - Что ты с ней сделал? - побагровел Алеша. - Куда ты ее дел?
     - А вон она, - сказал вдруг леший тонким веселым и словно  бы  слегка
удивленным голосом, показывая куда-то наверх.
     Алеша невольно  поднял  голову  и  увидел  высоко  в  бледно-голубом,
выцветшем от жары небе темное пятнышко. Оно быстро  приближалось.  Сначала
оно было не больше точки,  затем  превратилось  в  сапог,  затем  сразу  в
копенку сена, и вот - тяжелое  лошадиное  мертвое  тело  с  глухим  стуком
ударилось о землю, подскочило, перевернулось неловко и застыло  перед  ним
искореженной грудой мяса с судорожно вытянутыми  вперед  жесткими  мослами
ног. Ни жив ни мертв, с захолонувшим  сердцем,  Алеша  стоял  возле  трупа
своего верного бессловесного друга, глядя на него  расширенными  от  ужаса
глазами. Он не мог поверить в случившееся, он и вообразить не  мог  ничего
подобного. Это было совершенно нелепо, невозможно, бессмысленно... Горячая
струйка сбежала по его лицу, Алеша провел  по  щеке  пальцами,  они  стали
черными от крови. Алеша потрясенно повернулся  к  лешему,  протягивая  ему
испачканную кровью ладонь.
     Старик хихикнул в последний раз и замолчал, глядя на  Алешины  пальцы
недоуменно и боязливо.
     - Зачем?.. Зачем? - выдавил из себя Алеша.
     Леший перевел взгляд на его дрожащие побледневшие губы,  потом  снова
на пальцы, пожал плечами.
     - Не знаю, - признался он честно.
     Алеша только безнадежно махнул рукой, повернулся, пошел от него - сам
не зная куда, гуда глаза глядят.
     - Эй, постой, - окликнул его леший и заковылял за ним. -  Я,  правда,
не знаю, зачем я это сделал. Просто подумалось: закину я  кобылу  на  небо
или не закину? Закинул вот, - в его голосе опять на  мгновение  проскочило
самодовольство, но тут же уныло сникло.
     Алеша не ответил, продолжал идти, не разбирая дороги. Он знал, что  у
лесных жителей нечеловеческие обычаи, но что они способны на такое... безо
всякой причины... просто ради развлечения погубить животину! Нет,  это  не
укладывалось у него в голове.
     - Послушай, - снова начал Скрипун  после  недолгого  молчания.  -  Ты
заблудишься. Попадешь к лешакам, а  они  глупые  и  злые.  Потом  беды  не
оберешься. Пойдем со мной, а? Так лучше будет, и тебе и мне.
     Алеша не ответил, упрямо шагая вперед  и  стараясь  зацеплять  ногами
побольше травы, которая с треском  рвалась  от  каждого  его  шага.  Леший
неожиданно замолчал. У Алеши от этого кожа на затылке  съежилась:  что  он
там еще замышляет? Его так и потянуло оглянуться, но он пересилил себя. Он
продолжал идти  вперед,  без  определенного  направления,  без  каких-либо
мыслей о направлении. И вдруг перед глазами у него поплыло. Березы впереди
заколебались,  словно  перед  ними  заструилось   марево,   большой   ярко
освещенный кусок леса неожиданно пропал куда-то,  а  на  его  место  встал
совсем другой, теневой; солнце, мягко покачиваясь, выплыло из-за его левой
руки и встало прямо перед  ним,  низко  над  деревьями.  В  воздухе  опять
запахло  колдовством.  Алеша  снова   упрямо   повернул   на   восток,   в
противоположную сторону от заходящего солнца, и снова часть леса перед ним
заколебалась, размазалась и заместилась другой.
     Вот оно что!  Не  шитьем,  так  катаньем  они  хотят  заставить  меня
свернуть к своим лешачьим селениям! Так нет же, назло им он  пойдет  своей
дорогой и не свернет с намеченного пути! Но солнце уже зашло нижним  краем
за верхушки деревьев, а  конца  этой  игре  не  было  видно.  Алеша  менял
направления, сворачивал то в  одну,  то  в  другую  сторону,  переходил  с
быстрого шага на бег - но все напрасно:  солнце  неизменно  оказывалось  у
него на пути, и, куда бы он ни шел, он все дальше  продвигался  на  запад.
Споткнувшись о высунувшийся из  земли  корень,  он  упал  на  колени  и  в
изнеможении ткнулся разгоряченным лицом в прохладную траву.
     С кем, с кем он вздумал тягаться?  С  лесными  жителями,  наделенными
волшебным даром! Он легко победил бы их в книжной  премудрости  у  себя  в
монастыре, но здесь, в лесу? Каждый деревенский житель  с  детства  знает,
что надо делать,  когда  тебя  водит  леший.  Есть  множество  проверенных
способов сбить его самого с толку: поменять обувку с правой ноги на левую,
вывернуть одежду наизнанку - да мало ли что еще. Однако Алеша, выросший  в
монастыре, не знал этого; он осенял себя крестным знамением, громко  читал
молитвы - старик леший только усмехался и  продолжал  свое  преследование.
Христова молитва хороша для изгнания бесов, но языческое волшебство особое
- и подход к нему нужен особый.
     Обернувшись к лешему, Алеша выкрикнул, чуть не плача:
     - Что ты хочешь от меня? Чего ты ко мне привязался?
     Тот проговорил скороговоркой:
     - Пойдем со мной! Пойдем со мной!
     Но Алеша только упрямо помотал головой. Он-то знал, что это  такое  -
связаться с лешими! Слишком хорошо было  известно,  какие  бесчинства  они
творят с заплутавшими в лесу путниками. Одному бедняге они выкололи  глаза
и бросили на произвол судьбы в лесных болотах...  А  тот  несчастный,  что
совсем недалеко отошел от человеческого жилья, чтобы  справить  нужду  под
кустиком? Лешие хитростью заманили его в глубь леса, а потом  схватили  и,
привязав лыком к верхушкам двух молоденьких гибких  сосенок,  пригнутых  к
земле, позволили им распрямиться...
     В отчаянии Алеша принялся швырять в  лешего  чем  ни  попадя:  сухими
сучьями, еловыми шишками, пучками травы, как будто отгонял бродячую собаку
или волка. И леший сдался, уступил ему - оттолкнулся левой ногой от земли,
закрутился волчком на одном месте и пропал. Вытерев рукавом  слезы,  Алеша
поднялся на ноги и побрел дальше. Странная травяная волна, какая бывает на
лугах  в  ветреный  день,  покатилась  перед  ним,  привораживая   взгляд,
заставляя следовать за собой... Сначала она показалась Алеше забавной,  но
постепенно завладела всем его  вниманием,  он  впал  в  какое-то  душевное
оцепенение и шел за ней как привязанный. Он опять сбился с пути,  но  даже
не заметил  этого.  Вскоре  впереди  показался  прогал...  Алеша  радостно
вскрикнул и выбежал на лесную поляну...
     Он и не подозревал, что леший опять обманул его, хитростью заманил  в
свое селение. Селенье это было почти неприметно для стороннего глаза. Сами
лешие все лето проводят на открытом  воздухе,  лишь  изредка  забираясь  в
широкие древесные дупла. С  началом  осенних  дождей  они  уходят  в  свои
осенние жилища, под землю, где и прячутся, пережидая  зиму,  до  следующей
весны. Говорят, будто осенью  лешие  сходят  с  ума,  становятся  особенно
буйными и необузданными. Они бегают по лесу, срывая  с  деревьев  пожухлую
листву, надрывно хохочут и громким свистом вторят завываниям ветра. В  это
время им лучше не попадаться!
     Сейчас все мужчины ушли на войну с лешаками, в селенье остался только
старик Скрипун с двумя своими сыновьями, тупыми дуболомами, которые целыми
днями пропадали  невесть  где,  бестолково  перегоняя  с  места  на  место
озлобленные волчьи стаи.  Скрипуну  приходилось  одному  присматривать  за
лисунками. Лисунки  вместе  со  своими  детьми  ютились  в  тесных,  плохо
устроенных землянках, в которые они забивались на ночь; днем же они с утра
до вечера бродили по лесу в поисках ягод, грибов, съедобных  кореньев.  Не
брезгали они и древесной корой и даже звериным  пометом.  Хотя  лисунки  и
были попервоначалу  обыкновенными  деревенскими  бабами,  жизнь  с  лешими
изменяла  их  неузнаваемо.  Плоть   их   тяжелела,   становилась   жирной,
водянистой, свисала толстыми складками по всему телу. Все выпуклые  части,
прельщающие нас в женщинах, несоразмерно увеличивались: груди  становились
необъятными, соски набухали и растрескивались; задницы делались дряблыми и
сдобными,  как  булки;  они  всегда  были  на  сносях,  хотя  разрождались
обыкновенно мертвыми сморщенными комочками, мало похожими на  человеческих
детей. Постепенно они забывали людские  обычаи,  становились  похотливыми,
неопрятными и неряшливыми. Они напрочь не признавали одежд - и разгуливали
по лесу голышом.
     В лесу новости разлетаются чрезвычайно  быстро:  принесет  ли  их  на
длинном хвосте сорока-трещотка, передадут ли с шумом листвы  деревья...  В
селенье леших узнали о  том,  что  Скрипун  ведет  молодого  мужчину,  еще
задолго до того, как Алеша подошел к поляне.
     Все женское население высыпало навстречу долгожданному гостю. Завидев
приближающихся лисунок, Алеша остолбенел. Он никогда не видел  обнаженного
женского тела так близко. А тут все бабы  были  совершенно  голые,  как  в
бане. Здесь были совсем еще юные  девочки  с  едва  наметившимися  цыпками
вместо грудей; и ядреные девки с крепкими ягодицами и торчливыми  грудями;
и бабы с тяжелыми, белыми, как сырое тесто, титьками;  и  даже  седокосмые
старухи, высохшие груди которых висели, как тряпки, и были до того длинны,
что их приходилось перекидывать за плечи или даже завязывать узлом.
     Ноги у Алеши ослабли,  он  хотел  поворотиться,  бежать,  но  лисунки
окружили его, задергали, загалдели наперебой. Пуще всех  старалась  сочная
тридцатилетняя баба по кличке Чувиха, которая принялась  тормошить  Алешу,
разглядывать его, как какую-нибудь диковинку,  поднимать  и  опускать  ему
руки и бесстыдно щупать промеж ног. Проделав все это,  она  повалилась  на
землю и захохотала, да так, что весь  лес  содрогнулся.  Она  каталась  на
спине, звонко хлопала себя по ляжкам и  хохотала,  хохотала  до  слез,  до
колик в животе, тыча пальцем в  Алешу.  Остальные  лисунки  с  недоумением
расступились, глядя на этот внезапный и необъяснимый приступ смеха.
     Среди лисунок из-под земли возник старик Скрипун и поглядел на Чувиху
с опаской. Он явно ее побаивался. Завидев своего сожителя, Чувиха, все еще
продолжая вздрагивать и всхлипывать, вопросила его:
     - Ты кого привел, козел ты старый?
     - Как кого? - осторожно, словно ступал по трясине, ответил Скрипун. -
Кого просили: мужичонку.
     - Мужичонку?! Да какой же это мужичонка?! Это же мальчишечка  совсем.
Он и девок-то, небось, не щупывал. Да у него и висюлька-то еще  не  больше
пузырька, как у младенчика...  Да  нешто  ты  сам  не  видишь,  дубина  ты
стоеросовая, балда осиновая, что он не знает, с какой стороны и к  бабе-то
подступиться?
     Скрипун стоял растерянный.
     - Дак это чего, - нерешительно спросил он, -  неподходящий,  что  ль?
Мужичонка как мужичонка. Молоденек, конечно, а так... ничего себе.
     - Ничего себе? - всхлипнула Чувиха. - Ой, мамоньки мои, держите меня,
я сейчас описаюсь со смеху!
     - Дак что мне его, обратно вертать, что  ли?  -  расстроенно  спросил
Скрипун.
     - Девай куда хочешь, только убери ты его с глаз моих долой к  лешему,
от греха подальше!
     Совсем не ожидал такого оборота  старик  Скрипун.  Алеша  с  надеждой
посмотрел на него, умоляюще сложив на груди руки: очень уж ему не хотелось
оставаться среди этих взбалмошных лисунок.
     Старик Скрипун стоял, стоял, потом плюнул в сердцах, схватил Алешу за
руку и потащил его обратно - с необыкновенной  скоростью.  Они  летели  по
воздуху. Ветер свистел у  Алеши  в  ушах.  Деревья  шарахались  от  них  в
стороны, открывая дорогу и сливаясь по бокам  в  сплошную  пеструю  стену.
Алеша хотел крикнуть что-то, но захлебнулся ветром,  заслонился  рукой  от
больно стегающих по лицу веток.  И  неожиданно  леший  резко  остановился,
земля подвернулась Алеше под ноги, и он едва устоял на ногах,  словно  кто
сильно толкнул его в спину.
     - Куда ты меня тащишь? - наконец вырвалось у него,  хотя  вопрос  это
был явно запоздалый: Алеша уже и сам видел, что они вернулись на ту  самую
поляну, где он потерял свою каурую. Солнце уже заходило за деревья. Вокруг
на разные голоса разговаривали птицы: ворковали дикие голуби,  взвизгивали
и чокали дрозды, стонали кукушки, трещали сойки, постукивали дятлы.
     Леший сказал:
     - Сейчас я верну тебе твою кобылу, и отправляйся восвояси.
     - Вернешь мне мою кобылу? Но ведь ты говорил, что не  можешь  сделать
этого?
     Вместо ответа леший направился на другой конец  поляны,  где  большой
колодой темнел брошенный лошадиный труп. Алеша поплелся за ним. Еще издали
он почувствовал тошнотворный запах разложения и услышал басовитое гудение.
Тысячи толстых изумрудных мух копошилось в  волосах  на  коричневых  боках
бедного животного, но особенно много было их вокруг опухших глаз, в черных
ноздрях и на черных губах, обнажавших мертвый лошадиный оскал.
     Леший выхватил из воздуха какую-то травку и бросил ее  в  облепленную
мухами морду, затеем три раза повернулся волчком на месте и громко хлопнул
в ладоши, произведя деревянный стук, как если бы ударили доской  о  доску.
Мертвая лошадь открыла глаза и содрогнулась. Целые тучи встревоженных  мух
поднялись в воздух - и собирались уже вернуться на облюбованные места, как
вдруг словно некая сила вздернула мертвое тело кверху и поставило  его  на
судорожно вытянутые мослы ног, снова вспугнув их.
     Леший во второй раз хлопнул в ладоши,  Алеша  почувствовал,  как  его
отрывает от земли, он замотал ногами - его протащило по воздуху и  бросило
на лошадиный круп, больно прищемив мошонку. И в третий раз хлопнул леший в
ладоши - мертвая  лошадь  отозвалась  страшным  ржанием,  взбрыкнулась  и,
припадая на заднюю сломанную ногу, словно  проваливаясь  в  глубокие  ямы,
понесла  обмочившегося  от  страха  Алешу  вдогонку  за  тележным   обозом
язычников.

                            Константин СИТНИКОВ

                                  БАННИК

     День был очень жаркий, даже для конца июня, Вадим промок до  ниточки.
Он вытер лицо пальцами и почувствовал, что это вовсе  не  пот  выступил  у
него на лбу, возле корней гладко зачесанных назад и  стянутых  на  затылке
волос, а растопившееся сало, жир, как будто он густо намазался  вазелином.
Он с раздражением достал из кармана джинсов скомканный платок и  вытер  об
него пальцы. Еще совсем недавно Вадим был болезненно толстым  и  неуклюжим
молодым человеком, но за последние два года сильно  похудел,  вытянулся  и
стал походить скорее на вышибалу в пивном баре, чем на  учителя-словесника
в средней школе.
     Закатив мотоцикл в  дощатый  сарай,  он  вытащил  из  дорожной  сумки
большую двухлитровую пластиковую  бутылку,  до  половины  налитую  желтой,
вспененной, как моча, жидкостью, отвинтил  крышку  и  жадно  присосался  к
широкому горлышку.  Он  гулко  глотал,  не  замечая,  что  липкая  струйка
просачивается в уголке губ и стекает по щеке на шею. Напиток  был  теплый,
почти горячий. Вадим рыгнул приторной сладостью, сплюнул  густую  слюну  в
пыль и с отвращением засунул опустевшую еще на четверть бутылку обратно  в
сумку. Вытерев тыльной стороной ладони рот  и  щеку,  он  снова  вышел  на
солнцепек и, поглядев на солнце, подумал, что если так будет продолжаться,
то его хватит тепловой удар. Он и без того весь плавал в собственном соку,
как тот лосось в жестянке, вдоль хребта  стекали  короткие  струйки  пота,
джинсы прилипли к ляжкам, а на груди и  под  мышками  на  холщовой  рубахе
проступили темные пятна. Время от времени по всему телу начинало свербеть,
как будто его кусали клопы,  а  чесотка  за  яйцами  донимала  его  просто
нестерпимо. Мало того,  что  от  жары  они  сварились,  должно  быть,  уже
вкрутую, так он еще отсидел их, гоня из города в эту проклятую деревню  на
мотоцикле, - прищемил мошонку, не заметив этого, пока не слез  с  жесткого
сиденья и в нее снова не начала поступать кровь.  В  первое  мгновение  он
прямо взвыл от неожиданной боли, да  и  теперь  отдавленная  складка  кожи
горела и зудела так, что трудно было ходить.
     Почти сразу вся выпитая вода проступила наружу, и ручейки под одежной
потекли обильней. Вадим с вожделением поглядел на темную приземистую баню,
стоявшую у самой воды большого деревенского пруда, затем с сомнением -  на
пылающее солнце и с еще большим сомнением  -  на  высокую,  почти  в  рост
человека,  сухую  траву  на  соседнем  участке.  Настоящее  стоячее  сено,
вспыхнет от одной шальной искры. Топить баню середь дня, в такую  жару,  -
просто  самоубийство.  Можно  себе  вообразить  банную   духоту   (как   в
кочегарке), от одной мысли тело покрывается потом... Но когда он посмотрел
на наручные часы (кожа под черным ремешком покраснела  и  раздражилась,  а
сам ремешок блестел от влаги, как будто потел не хуже  своего  владельца),
все его сомнения разом улетучились. Была уже половина  второго,  Лариса  с
матерью приедет шестичасовым автобусом: времени у  него  как  раз  на  то,
чтобы согреть пару котлов и дать бане настояться. Ему повезет, если он еще
успеет сполоснуться до их прихода -  нет-нет,  не  попариться  и  даже  не
вымыться как следует, а просто сполоснуться,  разбавить  разъедающий  кожу
пот теплой водичкой, в  ожидании  своей  законной  очереди  после  женщин.
Замешкаться ему не хотелось. Лариса опять запоет,  что  не  понимает,  как
можно возиться так долго и быть таким  неповоротливым,  а  теща,  поджавши
губы, ледяным голосом скажет, что ничего другого она  от  него  просто  не
ожидала. Он жил с Ларисой всего два года, а ощущение у  него  было  такое,
что  прошло  уже  лет  двадцать.  Они  поженились  сразу  после  выпускных
экзаменов, и их отношения до и после этого поворотного в его жизни события
разнились  так  же  сильно,  как  беззаботная  студенческая   вольница   и
выматывающая, отупляющая работа в школе.
     Все еще морщась от боли  в  мошонке,  Вадим  прошел  по  узкой  меже,
разделяющей два участка, с отвращением поглядывая на  чахлые,  пожелтелые,
со скрученными листиками, кусты картофеля. Подойдя к бане, он нашарил  под
рассохшимся порогом ключ, отпер дверь и повесил ключ на гвоздик в  дощатом
предбаннике. Сруб был сложен из еловых бревен, щелястых, пересохших, серых
снаружи,  а  внутри  темно-желтых,  даже  оранжевых.   Крошечное,   низкое
запыленное  окошечко  предбанника  пропускало  мало  света  и  совсем   не
пропускало прямых солнечных лучей. Для начала, чтобы  прочистить  дымоход,
Вадим подпалил в калильной печи пару осиновых полешек,  выдернутых  из-под
дощатого  навеса.  Затем,  когда  они  прогорели,  набил  печь  березовыми
чурками, а сам принялся накачивать ручным насосом в трехведерный  чугунный
котел (колоду, по Далю) холодную воду. Когда все было  готово,  слезясь  и
кашляя от дыма, Вадим вывалился наружу и поспешил к сараю, где сразу добыл
из сумки пластиковую бутылку и  с  жадностью  осушил  ее  до  самого  дна,
заработав мучительную икоту...  За  полтора  часа  он  еще  несколько  раз
подбрасывал  дрова,  поменял  воду  в  котле  и,   наконец,   окончательно
умучившись, отправился в комнаты поваляться на диване...
     К половине шестого баня  была  протоплена  и  хорошенько  прогрелась.
Вдоль стен стояло несколько лоханей  с  кипятком,  в  одной  из  них,  под
круглой  крышкой,  запаривались   припасенные   загодя   веники:   пахучий
березовый, мягкий липовый, тяжелый пихтовый. В большой бадье с  водой  для
споласкивания головы млели крапивные кусты.  До  приезда  Ларисы  с  тещей
оставалось не меньше сорока минут, хватит не только,  чтобы  сполоснуться,
но и помыться. Стоя в предбаннике, Вадим снял с запястья механические часы
и положил их на полочку,  затем  содрал  с  тела  рубаху,  стащил  джинсы,
обширные трусы, бросил все это на лавку и в ярком  свете,  падавшем  через
открытую дверь, критически оглядел себя сверху донизу.  Кожа  на  груди  и
животе была белая и совершенно гладкая, без  единого  волоска,  только  от
пупка до лобка чернела полоска жидковатых волос. На лобке волосы были гуще
и жестче, пенис уныло свисал из них, как нос еврея. Вадим запустил  пальцы
в волосы и принялся с остервенением раздирать сопревшую кожу. Это было  не
просто остервенение, но остервенелое блаженство. Он не сразу заметил,  что
пенис его стал подозрительно подергиваться, а когда заметил, было  поздно:
он  уже  не  мог  остановиться  и  принялся  действовать  с  еще   большим
ожесточением. Теперь он не просто расчесывал кожу на лобке и под мошонкой,
но безжалостно, не щадя уздечки, щипал и крутил крайнюю плоть, пока боль и
блаженство не слились в одно неразделимое целое; и тогда он  извергнул  из
себя одну за другой три мутновато-белых, похожих на сопли  струи,  которые
тяжелыми каплями упали на дощатый  пол.  Он  мастурбировал  впервые  после
женитьбы.  Почти  сразу  чувство  облегчения  сменилось  легким  приступом
депрессии. Это было лишь слабое подобие тех жесточайших приступов, которые
случались с ним несколько лет назад почти ежедневно. Сейчас это была  даже
не депрессия, а так, сильное, но сносное раздражение против всех и вся без
какой-либо явной на то причины. Размазав большим пальцем правой ноги белые
сопли по полу, он отворил дверь в парилку - его обдало горячим воздухом  -
и, ухая неестественно высоким бабьим голосом, тряся ягодицами,  ввергся  в
этот адоподобный рай, который называется русской баней.
     Очутившись во влажной, со  всех  сторон  обволакивающей  (как  ватное
одеяло) духоте, Вадим первым  долгом  сдернул  черную  резинку  с  косы  и
помотал головой, стряхивая  волосы  на  плечи.  Неприятное  ощущение,  что
кто-то беспрерывно тянет его за волосы, пропало, кровь перестала приливать
к  голове  так  обильно,  и  странным   образом   это   вызвало   ощущение
необыкновенной легкости в мыслях, словно бы мучившие  его  проблемы  вдруг
разрешились сами собой. Вадиму припомнился тот  забавный  немой  фильм,  в
котором Чарли Чаплин, случайно усевшись  на  раскаленную  каминную  полку,
решил, что у него начался любовный жар... Разбавив кипяток  в  тазике,  он
окатился горячей водой, смывая пот и грязь, и, разморившись,  забрался  на
обжигающие доски полка. Теперь можно было полежать, отдохнуть,  вздремнуть
минуток пять... Он, конечно, понимал, что это не совсем здоровое занятие -
дремать в жарко натопленной бане, но грешным делом не мог отказать себе  в
таком удовольствии. Поэтому он  и  предпочитал  мыться  после  всех:  жару
оставалось еще достаточно, зато никто  не  ограничивал  тебя  во  времени:
можно валяться на полке сколько душе угодно.
     Вадим повернулся на левый бок, лицом к стене, подтянул ноги к животу,
упершись коленями в бревенчатую стену (его  пенис  вывалился  сзади  между
сведенных ляжек и уткнулся головкой в горячую доску),  и,  прикрыв  глаза,
стал неторопливо думать о приятном. Самые приятные мысли  были  о  статье,
которую он писал для  ежегодного  филологического  сборника,  выпускаемого
институтом. Статью нужно было представить на следующей неделе,  а  он  уже
почти закончил ее и потому имел все основания не торопиться  -  времени  у
него было еще достаточно. В этой небольшой по объему  работе  ему  удалось
затронуть   вопросы    нескольких    смежных    дисциплин:    лингвистики,
фольклористики,  этнографии.  Речь  в   ней   шла   о   низших   существах
восточнославянской мифологии, а именно о  многочисленных  домашних  духах:
чурах, кикиморах, домовых. Банниках. Тех самых банниках, которые  приходят
мыться после трех супружеских пар и которым для этого оставляют  на  лавке
исхлестанный веник, грязный обмылок и шайку остывшей воды. А уж ежели  они
рассердятся, то берегись: начнут швырять с каменки раскаленные  булыжники,
плескать кипяточком, а то и вовсе выпустят тебе кишки или живьем сдерут  с
кожу. Лучше сохранять с ними дружеские отношения и вовремя приносить им  в
жертву черную курицу. Что-то давненько  я  не  приносил  в  жертву  черную
курицу, лет этак уже двадцать пять, - подумал Вадим, - пожалуй, банник еще
на меня обидится... Но  даже  эта  забавная  мысль  протекла  по  мозговым
извилинам как-то вяло, замедленно, словно сквозь дрему...  Сердце  натужно
бухало в груди... Кровь шумела в ушах... В голове стоял туман  -  горячий,
плотный, отнимающий сознание...
     А потом кто-то легонько прикоснулся пальцами к его  свисавшему  сзади
пенису. Это прикосновение с трудом пробилось сквозь пелену тяжелой  дремы,
которая все еще обволакивала его  мозг,  -  и  пробудило  в  нем  какие-то
давние,  потаенные  воспоминания...  Показалось  Вадиму,  что  это  Лариса
притронулась к нему своими прохладными пальцами... Сон и  явь  путались  у
него в голове. Смутно помнил он,  что  лежит  на  горячем  полке  в  жарко
натопленной бане...  что  Лариса  должна  приехать  с  минуты  на  минуту,
шестичасовым  автобусом...  Однако  странным  образом  эта  Лариса  в  его
омраченном дремой сознании  была  не  той  Ларисой,  какой  она  стала  за
последние два года, а прежней Лариской, какой она была до женитьбы...  эти
два года словно бы выпали из его памяти... о теще он даже и  не  вспомнил,
будто  и  не  знал  никогда...  И  эта  прежняя  его  Лариска  (приехавшая
шестичасовым автобусом), войдя в натопленную баню и увидав разлегшегося  в
откровенной наготе Вадима, не могла удержаться от искушения  и,  незаметно
подкравшись к нему сзади, игриво прикоснулась  к  его  пенису  прохладными
пальцами... Так маленькие детишки любят щекотать  своим  спящим  товарищам
пятки или нос перышком из подушки...
     "Не надо, детка", - с улыбкой  пробормотал  Вадим,  не  предпринимая,
впрочем, никаких попыток остановить ее руку, которая уже не просто  водила
по его пенису пальчиками, но крепко ухватила  его  в  кольцо  и  принялась
решительно двигать морщинистую  кожу  вверх  и  вниз,  то  надевая  ее  на
головку,  то  стягивая  ее  в  противоположную  сторону  до   болезненного
натяжения уздечки. Вадим и не  хотел,  чтобы  она  прекращала,  он  сладко
улыбался сквозь сон, его пенис отяжелел, нервно задергался, словно пытаясь
вырваться из этих приятных объятий, но те стали лишь еще крепче, пальцы  с
силой, почти до боли сдавили его, словно чувствуя  его  тайные  желания  и
потворствуя  им.  Вадим  не   торопился   кончать,   он   хотел   продлить
удовольствие, и это была не просто расчетливая похоть, но страстное,  хотя
и не осознанное, желание воскресить то счастливое время,  когда  у  них  с
Ларисой все еще только начиналось, задержать, продлить  его,  вернуться  к
прежней Лариске, которая запросто могла вот так подойти  к  нему  сзади  и
начать делать то, что она делала сейчас...
     И вдруг, не переставая энергично двигать рукой, она  воткнула  ему  в
задний проход  палку  (или  прут  от  веника?)  и  принялась  крутить  ее,
проталкивая все глубже  в  кишечник.  Вадим  вздрогнул:  это  было  что-то
новенькое и совсем не похожее на Ларису: ни на ту, какой она была  прежде,
ни  тем  более  на  теперешнюю;  она  никогда  не  позволяла  себе  ничего
подобного, ей это просто в голову не могло прийти. Сначала это было только
щекотно и забавно, но затем, когда конец палки, крутившейся уже  где-то  в
животе или даже в груди, уткнулся ему едва ли не в  самое  сердце  (то  же
самое, наверное, чувствует Лариса, когда я  не  очень  осторожно  влажу  в
нее), Вадим екнул от боли и удивленно открыл глаза. Теперь он окончательно
проснулся. Перед самым его  лицом,  возле  бревенчатой  стены  с  торчащей
паклей, задрав кверху скрюченные лапки, лежал вареный  жук.  "Эй,  что  ты
делаешь, детка?" - с изумлением спросил он, тяжело отрывая голову от досок
(в нее словно раскаленный булыжник положили)  и  приподнимаясь  на  локте,
чтобы посмотреть на Ларису. При этом он слегка повернулся с боку на спину,
задев правым коленом за что-то жесткое, деревянное, постороннее.
     Сперва он ничего не разглядел. В бане было  сумрачно,  перед  глазами
плавали цветные круги, но уж что-что, а это он  ясно  видел:  пространство
между полком и дальней  стеной  сруба  было  пусто.  Может  быть,  Лариса,
угадав, что он сейчас обернется, пригнулась и спряталась под полок,  чтобы
разыграть его?.. Нелепая мысль, но все же... это легко проверить... Он уже
собрался заглянуть под  полок,  как  вдруг  сообразил...  Господи!  Только
сейчас он сообразил, что кто-то по-прежнему крепко  сжимает  пальцами  его
пенис, хотя уже и не делает  ими  никаких  возбуждающих  движений,  словно
притаившись в ожидании, чем же все  это  кончится!  Покрывшись  испариной,
Вадим попытался сесть на полке, но это ему не удалось - что-то мешало ему,
что-то, забравшееся глубоко внутрь него (теперь оно колом стояло у него  в
груди, жесткое, прямое, затрудняющее дыхание),  и  единственное,  что  ему
удалось сделать, это широко расставить колени, и, приподнявшись  сзади  на
руках, взглянуть промеж ног на полок между его задницей и щекой печи.
     На полке, прямо  перед  ним,  на  расстоянии  вытянутой  руки,  сидел
крошечный сморщенный старичок с косматой гривой вокруг головы. (Банник!  -
ахнул Вадим.) Он был совсем голый, как и Вадим, и так же, как и он, сидел,
расставив   узловатые   коленки   тонких,   как   палки,   жилистых   ног,
заканчивавшихся  огромными  ступнями  -  каждая  с  оттопыренным   большим
пальцем, на котором коробился коричневый ноготь. Из-под кругленького,  как
лоханка, пуза с вывернутым наизнанку пупком по доскам  полка  распластался
сморщенный стариковский член весьма приличных  размеров  (хорошо,  что  он
ЭТОЙ палкой не засадил мне в задницу). Правой рукой старичок держал Вадима
за его раздувшийся, как  дирижабль,  пенис,  а  левая  его  рука  тянулась
куда-то ему в промежность...
     Одно мгновение они оторопело смотрели  друг  на  друга.  В  голове  у
Вадима все еще крутился образ Ларисы, и он  никак  не  мог  отрешиться  от
мысли, что это именно она трогала его сзади за пенис.  И  он  не  понимал,
куда  она  в  таком  случае  подевалась  и  откуда   здесь   взялся   этот
отвратительный  сморщенный  старичок  (или   каким   образом   она   могла
превратиться в этого отвратительного сморщенного старичка - если, конечно,
с самого  начала  это  действительно  была  она?)  ...старичка,  которого,
кстати,  вообще  в  природе  быть  не  должно.  Пенис  у  Вадима  все  еще
возбужденно подрагивал в пальцах банника, и ни с того ни с сего ему  вдруг
припомнилось первое в его жизни половое сношение с женщиной... его нелепые
опасения, что  со  страху  он  все  перепутает  и  по  ошибке  задействует
мочеиспускательный канал - просто-напросто  написает  ей  во  влагалище...
Неожиданно, подумав об этом, Вадим, который по-прежнему сидел в  неудобной
позе, упираясь сзади на  вытянутые  руки,  начал  хохотать,  да  так,  что
заколыхался весь жировой слой на его груди, а что-то постороннее, засевшее
у него под самым сердцем, отозвалось болью  по  всему  телу.  Он  перестал
хохотать и испуганно посмотрел на старичка. Старичок хитровато  поглядывал
на него своими маленькими блестящими  глазками,  левая  его  рука  уходила
Вадиму в промежность... ГОСПОДИ! - подумал Вадим, - ЭТОТ ПРИДУРОК  ЗАСУНУЛ
СВОИ ПОГАНЫЕ ГРАБЛИ МНЕ В ЗАДНИЦУ И НАМАТЫВАЕТ НА НИХ МОИ КИШКИ.  И  тогда
его мочевой пузырь действительно не выдержал, вся выпитая  за  день  вода,
которая не успела выйти потом, хлынула из него  через  обмякший  пенис.  И
лишь спустив все до последней капли, Вадим заорал.
     Не помня себя от ужаса,  он  принялся  молотить  ногами  по  чему  ни
попадя, а затем, не переставая  орать,  рванулся  с  полка  и  с  грохотом
обрушился на пол. Он ударился о доски коленями и подбородком одновременно,
но даже не почувствовал боли. За его спиной послышался громкий, похожий на
треск деревянной трещотки, сухой смех.  Не  тратя  времени  на  то,  чтобы
подняться на ноги, Вадим проворно  засеменил  на  четвереньках  к  выходу,
боднул дверь головой и выбрался в предбанник. В открытую дверь предбанника
заглядывало вечернее солнце. Вадим глянул под себя и  увидел  под  странно
поджатым (словно бы опустевшим) животом  свои  бледные  ляжки,  заляпанные
чем-то красным, хлещущим сверху. Позади болтающегося между ляжками пениса,
на полу, виднелось нечто непонятное, серовато-желтое, похожее  на  толстую
резиновую трубу, но не гладкую, а сложенную гармошкой. И ЭТО  вываливалось
у него из заднего прохода с таким  звуком,  какой  бывает,  когда  шлепают
шматок сырого мяса на сковородку.  Вдруг  эта  падающая  на  пол  толстыми
кольцами, похожая на удава труба подскочила кверху и исчезла из  его  поля
зрения, а позади опять послышался сухой, трескучий смех, в котором не было
ничего человеческого. Обернувшись через плечо, Вадим  увидел,  что  банник
по-прежнему сидит на полке, свесив  с  него  ножки  с  повернутыми  внутрь
ступнями, но теперь были видны обе его ладони, и на  левую  его  руку  был
намотан конец этой самой трубы, которая больше не  валялась  грудой  между
коленями Вадима, а висела в воздухе, натянутая, как  канат:  она  тянулась
через всю баню, минуя раскрытую дверь, и через весь предбанник, исчезая  у
Вадима в заднем проходе. ГОСПОДИ! ДА ЭТО ЖЕ МОИ  СОБСТВЕННЫЕ  КИШКИ,  -  с
удивлением и необыкновенным спокойствием  подумал  Вадим.  -  ЭТА  СКОТИНА
ВЫДРАЛА ИЗ МЕНЯ МОИ СОБСТВЕННЫЕ КИШКИ ЧЕРЕЗ ЗАДНИЙ ПРОХОД, А Я ЭТОГО  ДАЖЕ
НЕ ЗАМЕТИЛ. Я ДАЖЕ НЕ ПОЧУВСТВОВАЛ БОЛИ. ВПРОЧЕМ, ТАК ЭТО И БЫВАЕТ,  КОГДА
БОЛЬ СЛИШКОМ СИЛЬНА. И лишь додумав эту мысль до конца, Вадим почувствовал
тошноту. Но вырыгнуть непереваренные остатки пищи он уже не успел,  потому
что в следующее  мгновение  его  желудок,  раздирая  узкую  дырку  заднего
прохода, вылетел из него вслед за кишками - Вадим судорожно схватил воздух
ртом... глаза его вылезли из орбит... закатились под  верхние  веки...  и,
заливая дощатый пол предбанниками потоками хлынувшей из него крови,  Вадим
с хрипом повалился на бок - и больше уже не шевелился. На его лице застыла
странная гримаса,  похожая  на  веселую,  даже  радостную  улыбку:  широко
раскрытые глаза и рот, обнаживший два ряда зубов,  -  только  неподвижную,
застывшую, как на фотографии. Банник исчез. Механические часы,  как  ни  в
чем не бывало щелкавшие  на  угловой  полочке  в  предбаннике,  показывали
начало седьмого.

     Через четверть часа во дворе раздаются два женских голоса:
     - Ну, и где же твой благоверный? Похоже, он и не думал топить баню.
     - Откуда я знаю, мам, чего ты меня спрашиваешь?
     - ТЫ вышла за него замуж, девочка, не я.
     - Ой, мам, перестань. Давит, наверно, диван в доме. Жарко, сил нет.
     - А ты уверена, что он вообще сюда приехал? Вот будет  здорово.  Хотя
от этого разгильдяя всего можно ожидать.
     Лариса, красивая сильная молодая женщина, ничего на это не  отвечает.
Она на ходу стягивает с себя легкое  ситцевое  плате,  оставшись  в  белых
домашних трусиках и короткой маечке, вовсе не  предназначенных  для  чужих
глаз (но ведь кто здесь может увидеть? - сплошные пустыри вокруг, захирела
деревенька), и направляется в  дом.  Но,  еще  не  зайдя  в  крыльцо,  она
замечает поставленный в сарае мотоцикл.
     - Да нет, он здесь, ма, - говорит она  громко.  -  В  бане,  наверно,
возится. Пойду гляну.
     Бросив платье на лавочку  в  крыльце,  она  (как  несколькими  часами
раньше Вадим) минует картофельное поле и подходит к бане. Еще  издали  она
замечает неладное. Дверь в предбаннике широко раскрыта, и  на  полу  лежит
что-то огромное и белое... Она никак  не  может  понять,  что  это  такое.
Точнее, она отказывается понимать, что это такое.  Отказывается  видеть  в
этом... Ее зрачки неестественно расширяются от ужаса... она  непроизвольно
зажимает рот кулаком... и все равно из ее глотки вырывается хриплый воющий
нечеловеческий крик, а белая материя слегка  отвисших  на  красивой  попке
трусиков темнеет и по внутренней стороне правой ноги, куда  с  вожделением
заглядывал не один мужчина, сбегает тоненькая желтая струйка мочи.

                            Константин СИТНИКОВ

                                ПЕСЬЕ ДЕРЬМО

     У меня было преимущество в несколько часов. Я слышал громкое  сопение
за плечом и чувствовал горячее дыхание  в  затылок.  Однако  Янка  была  в
безопасности, а больше меня ничего не волновало. Но  Виктор!..  Ах,  какой
пройдоха!  Подставил  меня,  как   второгодника.   Мне   следовало   сразу
насторожиться, когда он заговорил об этих  сорока  тысячах...  Впрочем,  с
Виктором я разберусь потом. Виктор никуда не  денется.  В  крайнем  случае
натравлю на него Хлыща. Безо всяких угрызений  совести.  Хотелось  бы  мне
посмотреть,  как  вытянется   лицо   у   Виктора,   когда   Хлыщ   вежливо
полюбопытствует у него, где зеленые?..
     Нашарив ключ под деревянным порогом, я отпер висячий замок,  поднялся
по скрипучим ступеням крыльца и на что-то налетел в  темноте.  Под  ногами
загромыхало и забулькало. Это была полупустая канистра с керосином.  Тогда
я и предположить не мог, что она понадобится мне в самом скором времени.
     В большой комнате, разделенной  множеством  дощатых  перегородок,  на
меня дохнуло давно позабытыми запахами: огромные травяные пучки висели под
потолком вдоль стен, покрывая их  сплошным  пестрым  ковром,  целые  кусты
свисали с натянутых поперек комнаты веревок, и даже на ручках  и  округлой
спинке дивана у окна болтались связки засушенных цветов. В последние  свои
дни старик времени даром не терял, пусть легко икнется ему на  том  свете.
Он любил говаривать, что всякая трава,  собранная  и  обихоженная  должным
образом, может быть лечебной; но ежели ее  сорвать  в  нужном  месте  и  в
нужное время, да при этом еще сказать тайные слова и  выполнить  ведовские
обряды, то такая трава обретает чудодейственную силу...  Несмотря  на  его
терпеливое и настойчивое руководство, я так и не научился  разбираться  во
всех этих премудростях,  хотя  и  не  испытывал  по  сему  поводу  никаких
сожалений: это казалось мне бесполезным чудачеством, занятием, которое  не
пригодится мне никогда в жизни. Впрочем, то был не первый случай, когда  я
ошибался.
     Пройдя в маленькую отгороженную кухоньку, я сдвинув в сторону тяжелую
крышку и спустился  по  отвесной  лестнице  в  подполье.  В  дальнем  углу
подвала, между полками с вареньями, глубоко в земле  была  зарыта  большая
жестяная коробка из-под  соленой  сельди,  а  в  коробке,  в  целлофановом
пакете, туго  стянутом  резинкой,  лежал  в  густой  смазке  шестизарядный
револьвер с откидным барабаном и  к  нему  пригоршня  патронов.  Я  поднял
коробку наверх, задвинул крышку и принялся за работу: извлек револьвер  из
пакета и тщательно обтер его тряпкой; проверил ударно-спусковой механизм и
приспособление,  поворачивающее  барабан;  затем  зарядил   револьвер,   а
оставшиеся  патроны  ссыпал  в  карман.  Верхний  ящик  письменного  стола
показалось мне подходящим местом для моего маленького приятеля. Сунув  его
в ворох бумаг, я прилег на сложенный диван и стал ждать.
     Они вышли на меня раньше, чем я рассчитывал, намного  раньше,  чем  я
рассчитывал. В отдалении послышался треск мотоцикла, который все нарастал,
а достигнув наивысшей точки прямо напротив  моего  окна,  сменился  глухим
ворчанием холостых оборотов. Я привстал  на  локте  и  осторожно  выглянул
через двойное стекло на улицу. Это был Дылда, правая  рука  Хлыща.  Подняв
забрало в красном шлеме, упираясь длинными ногами в  землю,  он  о  чем-то
расспрашивал соседа, лысоватого  мужчину  с  черным  кожаным  фартуком  на
животе. Сосед показал ему  рукой  на  дедов  дом.  Дылда  поглядел  в  мою
сторону, рассеянно  кивнул  ему  и,  взревев  двигателем,  быстро  пересек
дорогу.  Треск  мотоцикла  переместился  во  двор  и  смолк  окончательно.
Некоторое время все было тихо, а  потом  на  крыльце  загремела  канистра,
кто-то чертыхнулся, и дверь распахнулась.  В  комнату,  сложившись  вдвое,
ввалился Дылда. Желваки на его узких скулах вздувались и опадали, а темный
взгляд из-под грязных, всклоченных волос, закрывавших низкий  лоб,  словно
бы отталкивался от всего, на что натыкался. Увидав меня, Дылда  обнажил  в
усмешке оранжевые зубы, и протянул мне свою длинную паучью конечность.  Не
для пожатия. В обветренных пальцах корчилась бумажка.  Он  положил  ее  на
письменный  стол  и  сиплым,  простуженным  голосом  сказал:  "Хлыщ  велел
передать".
     Я сразу узнал почерк Янки.  "Алешенька!  -  было  торопливо  написано
карандашом на мятой бумажке. - Они нашли  меня.  Они  говорят  о  каких-то
деньгах, о больших деньгах. Алешенька,  откуда  у  нас  могут  быть  такие
деньги?  Они  держат  меня  взаперти  и  разрешили  только  написать  тебе
несколько слов. Я не понимаю, что происходит, это какой-то кошмарный  сон.
Прошу тебя, сделай, что они требуют, отдай ты  им  эти  проклятые  деньги,
если ты их брал. Прошу тебя.  Мне  страшно,  Алешенька!  Янка."  Я  разжал
челюсти, только когда мои судорожно  стиснутые  зубы  начали  крошиться  в
меловую пыль.
     Дылда проговорил развязно: "Вечерком мы сюда заглянем, Леший, зеленые
должны быть при тебе. После этого ты получишь свою  девчонку.  Не  раньше.
Так сказал Хлыщ. Впрочем, если денег не будет, ты ее тоже получишь. Но уже
по частям", - он нервно  хихикнул,  но,  встретившись  со  мной  взглядом,
попятился и поспешно вывалился обратно на крыльцо. Во  дворе  взревел  его
мотоцикл. Когда грохот затих, я  опустился  на  диван  и  обхватил  голову
руками. Мне нужно было собраться с мыслями.  Первым  моим  движением  было
броситься следом за Дылдой, догнать его на машине и вытрясти из него душу.
Но я тут же отказался от  этого  бессмысленного  намерения:  Дылда  мелкая
сошка и ничего не значит. Но сидеть  здесь  и  ждать  Хлыща?  -  это  было
невыносимо. Господи! Как нелепо все обернулось. Зеленые... где  я  достану
столько зеленых сразу? Хлыщ не согласится на отсрочку. Убедить Хлыща,  что
его деньги у Виктора?  Ни  минуты  не  сомневаясь,  я  готов  был  продать
Виктора, его маму, его бабушку и всех остальных родственников,  даже  если
бы они у него были. Но я знал, что Хлыщ не  поверит  мне.  Тогда  -  убить
Хлыща? Заряжая револьвер, я вовсе не собирался пускать его  в  ход,  разве
что в самом крайнем случае. Я надеялся, что мы лишь попугаем друг друга  и
в конце концов договоримся полюбовно. Но теперь у  меня  не  было  другого
выхода. Впрочем, я понимал, что и это - не выход. Мне оставалось надеяться
только на чудо.
     И тогда я вспомнил дедовы слова, сказанные им  перед  самой  смертью:
"Когда тебе станет совсем худо, когда у тебя не останется  больше  никакой
надежды, доверься травам. Не думай, будто у них нет души и разума. Травы -
твои самые верные друзья и  самые  надежные  помощники.  Возьми  вот  этот
пузырек с настойкой из травы Бел трехлетней выдержки и всегда носи его при
себе, как талисман. Ты можешь не верить в него. Травы не  требуют  веры  -
они превозмогают даже неверие. И когда тебе будет совсем невмоготу, глотни
этой настойки, и ты сам увидишь,  как  все  вокруг  тебя  переменится.  Ты
наберешься новых сил, ты получишь  тайные  знания,  ты  обретешь  страшную
власть. Единственное, о чем я тебя прошу, чего я от тебя требую: не  трать
ее попусту, это чревато величайшими бедствиями и несчастьями  для  тебя  и
твоей души". Тогда я  не  придал  словам  деда  особого  значения,  но  из
уважения к нему повесил  этот  крошечный,  высеченный  из  цельного  куска
горного хрусталя пузырек с золотистой жидкостью себе на шею  и  делал  это
каждый раз, приезжая к старику. Вот и теперь,  после  дедовой  смерти,  он
прохладной каплей болталась у меня на груди рядом со стершимся самодельным
крестом, вырезанным из корня травы Плакун, заставляющей, по  словам  деда,
плакать всю нечистую силу.
     Впоследствии я никак не мог понять, что заставило меня вдруг поверить
в эту нелепую ворожбу, в это языческое колдовство?  Возможно,  безысходное
отчаяние. Не осознавая, что делаю, я нашарил пузырек на груди, сорвал  его
со шнурка и вытащил крошечную пробку. Жидкости в пузырьке  не  было  и  на
полпальца, я  одним  глотком  осушил  его,  как  пьяница  осушает  склянку
одеколона, и отшвырнул в сторону. Настойка обожгла мне гортань,  наполнила
ротовую полость горькой слюной. Сглотнув,  я  почувствовал,  как  огненная
струя ринулась вниз, обжигая пищевод и распространяя по всему телу горячее
тепло. Кровь ударила в голову, кровеносные сосуды на  висках  вздулись  до
боли. А потом я ослеп: перед глазами повисла непроницаемая  белая  пелена,
по  которой  проплывали  кровяные  сгустки.  В  ушах  стоял  шум,  как  от
мельничного колеса. Я перестал чувствовать свое тело: оно словно вздулось,
оторвалось от пола и повисло в пустоте, как воздушный шарик. Вскоре пелена
перед глазами разорвалась, сквозь нее смутно проступили очертания комнаты,
которые  быстро  приобретали  необыкновенную  яркость   и   резкость.   По
конечностям побежали мурашки, сотни иголочек вонзились в кожу. Шум в  ушах
распался на множество голосов, шептавших изо всех углов на неизвестных мне
языках. Но вот стихли и они. Медленно, медленно приходил я в  себя...  под
лопатками у меня была мякоть дивана, перед глазами - высокий  потолок.  За
окном почти стемнело. Значит, прошло не меньше  четырех  часов,  хотя  мне
казалось, что минуло всего лишь несколько  мгновений.  Гости  должны  были
прийти  с  минуты  на  минуту.  Протянув  руку,  я  прежде  всего  включил
настольную лампу. Затем, облизав  пересохшие  губы,  с  трудом  уселся  на
диване и тут же услышал из-под себя чей-то тонкий, писклявый голосок:
     - Эй ты! Чего расселся? Немедленно слезь с меня!
     Это было так  неожиданно,  что  я  даже  не  испугался.  Пошарив  под
задницей, я вытащил на свет нечто шевелящееся. Это был длинный белесоватый
травяной корень, похожий на голенького человечка с растопыренными  ручками
и ножками. Его вытянутую головку венчал стручок,  полный  семечек.  Корень
извивался у меня в пальцах и брыкался, пытаясь вырваться.
     - Ты кто? - спросил я с изумлением.
     - Кто-кто, - передразнил меня человечек, - будто не знаешь,  я  трава
Перенос. Добра от змей и лягушек. Если положишь меня в головах, то  будешь
спать хоть десять дней. А если сунешь семечко за щеку, то  смело  входи  в
любую реку - вода перед тобой сама расступится.
     Я осторожно положил его на письменный  стол  и  с  опаской  отодвинул
подальше от себя. Мне было не по себе. Признаться, я  начинал  тревожиться
за свой рассудок. От человечка не укрылось мое замешательство. Он поднялся
на паучьи ножки и заговорил насмешливо:
     - Ты что же, думаешь, что если начал слышать разные голоса  и  видеть
живых трав, то уже и с ума слетел? Вздор! Наоборот, было  бы  удивительно,
если бы, хорошенько глотнув  трехлетней  настойки  травы  Бел,  ты  так  и
остался  бесчувственным  бревном,  каким  был.  И  чего  это  людишки  так
пугаются, когда им открывают глаза и продувают уши?
     В голове у меня начало проясняться...
     - Выходит, прав был мой дед, когда говорил  об  этой  настойке?  И  о
чудесных травах?.. - спросил я.
     - Твой дед был великий человек,  один  из  немногих,  кому  открылись
настоящие веды, а не те жалкие знания, которые  вы  передаете  при  помощи
знаков. Из уважения к нему мы и тебе послужим верой и правдой. Но лишь  до
тех пор, пока действует настойка  Бел.  Когда  ее  действие  кончится,  ты
перестанешь видеть нас в  истинном  свете  и  мы  снова  станем  для  тебя
простыми растениями, не способными ни двигаться, ни говорить.
     - Дед упоминал о страшной власти, которую можно  обрести  при  помощи
трав... - напомнил я.
     - Ты получишь эту власть. Но будь осторожен, - предупредил человечек,
повторяя  слова  моего  деда,  -  это  чревато  величайшими  бедствиями  и
несчастьями для тебя и твоей души.
     Я легкомысленно махнул рукой. Тяжесть  последних  часов  свалилась  у
меня с плеч, мне хотелось смеяться. Вовремя сойти с ума - не  такая  уж  и
плохая штука. В этом сумасшествии было свое восхитительное удовольствие. И
своя выгода. Все имена и свойства всех растений открылись мне.  Могущество
этих маленьких растительных тварей, более древних, чем животные, - тварей,
которых мы привыкли безжалостно топтать ногами  или  просто  не  замечать,
было поистине неограниченным, а  знания  беспредельными.  Уж  теперь-то  я
знал, что мне делать, когда меня навестят гости... Оставшееся мне время  я
посвятил тому, что завязал некоторые полезные знакомства среди флоры.
     Прежде  всего  я  разжевал  пару  листков  травы  Асорт,  позволяющей
добиться успеха в любом ремесле, даже если это  ремесло  наемного  убийцы.
Затем сунул в волосы одну из кудряшек бессердечной травы Дягиль, придающей
неотразимую убедительность любым словам, даже если это  откровенная  ложь.
После того я рассовал в различные части своей одежды всевозможные  листки,
стебельки и корешки. Трава Разрыв, продетая сквозь дырочки для пуговиц  на
холщовой рубахе, должна была разомкнуть  любые  замки  и  распутать  любые
путы, которые на меня были бы надеты  и  навязаны.  Также,  если  бы  меня
посадили  под  замок  или,  скажем,  сунули  в  багажник  автомобиля,  мне
достаточно было прикоснуться этой травой к дверце - и дверь  сама  слетела
бы с петель, как будто ее подорвали хорошей пачкой  динамита.  Даром,  что
ли, она называлась Разрыв-травой?! В  карман  рубашки  я  положил  корешок
травы Стрелки - теперь мне было не страшно никакое  огнестрельное  оружие:
трава  Стрелка  защищает  своего  хозяина  получше,  чем   самый   тяжелый
бронежилет. Не  знаю,  как  пушечные  снаряды,  а  вот  пули,  хотя  бы  и
винтовочные, будут отлетать от меня, как горох от стенки. За щеку я  сунул
траву Прострел, которая оберегает от  любых  колющих  и  режущих  ранений,
нанесенных штыком, кухонным ножом или даже  лопатой.  Затем  я  достал  из
верхнего ящика стола револьвер, сунул в  дуло  засушенный  листочек  травы
Колюки и подпалил  его  спичкой.  Обкуренное  дымом  травы  Колюки  оружие
никогда не дает осечки и гарантирует стопроцентное попадание.  Повертев  в
руках траву Тирлич, я благоразумно положил ее на место... ну ее,  лучше  я
не буду с ней связываться... ведь не собираюсь  же  я  в  ближайшее  время
становиться оборотнем... В щель между половицами я запихнул траву Дурь.  В
старинную черную книгу с обтянутыми телячьей кожей  досками  вложил  траву
Адамова голова. А в карман брюк, со всеми  возможными  предосторожностями,
поместил страшную траву Саву. Я обращался с ней, как с самодельной атомной
бомбой. Брал я ее не голыми руками,  а  через  носовой  платок.  При  этом
отвернув лицо в сторону и крепко-накрепко зажмурив глаза. "Страшна  бо  та
трава: как человек найдет на нее в поле  или  в  лесе,  тот  человек  умом
смятется и сам не свой будет..." Когда я закончил свои  приготовления,  на
улице послышалось мягкое фырчание "Форда".  Вскоре  на  крыльце  загремели
многочисленные шаги.
     Их было трое. Они вошли в низкую дверь один  за  другим,  и  сразу  в
комнате стало тесно. Впереди шел Дылда, его руки болтались, как веревки, а
длинные челюсти ходили ходуном: то ли он жевал, то ли просто нервничал. За
ним  следовал  бородатый  громила  в  желтой  безрукавной  майке  и  синих
спортивных штанах, сильно и подозрительно отвисавших с одной  стороны.  На
покатое бабье плечо была навешена штурмовая винтовка АК-74 с  подствольным
гранатометом  ГП-25.  Страшненькое  оружье.   Войдя,   они   расступились,
пропустив вперед Хлыща. Хлыщ был в джинсиках и  черной  кожаной  куртке  с
многочисленными замочками. Задний карман  джинсиков  и  внутренний  карман
куртки заметно оттопыривались. Он быстро огляделся, подмечая  все  мелочи,
которые ему следовало подметить: неплотно  задвинутую  крышку  подпольного
лаза, приоткрытый ящик письменного стола, в котором я держал револьвер, и,
наконец, мой вызывающий вид. Его левая бровь  неудержимо  поползла  вверх:
мой вызывающий вид  его  удивил.  Я  полулежал  на  диване,  обняв  руками
округлую спинку и водрузив  ноги  на  письменный  стол.  Меня  переполняло
совершенно неуместное  и  непонятное  мне  самому  веселье.  Мне  хотелось
подшучивать и пускать пузырики, как шампанское. Должно быть, это травы  на
меня так подействовали.
     Крошечное личико Хлыща капризно сморщилось и стало похожим на детский
кулачок.
     - Ты хорошо устроился, - обиженно сказал он. Он всегда обижался, если
веселились без него.
     Я лишь пожал плечами.
     - Сдается мне, ты не выполнил моей просьбы,  а,  Леший?  -  продолжал
Хлыщ все тем же гнусавым голосом.
     - Совершенно верно, - подтвердил я.
     - А что так? - разочарованно протянул Хлыщ. - Мне почему-то думалось,
что тебе будет жалко своей девчонки. Неужели тебя не беспокоит ее судьба?
     - А чего мне беспокоиться, - сказал я легкомысленно, - я  ведь  знаю,
что с ней ничего не случится. Ты ее пальцем не посмеешь  тронуть.  Да  что
там не посмеешь! - теперь ты просто не сумеешь этого сделать. Так что  это
не мне надо беспокоиться. Это тебе надо беспокоиться, Хлыщ.
     - Ты говоришь так, будто прячешь в подполье целую кодлу. Ты  ведь  не
прячешь в подполье кодлу? - с тревогой спросил он.
     - Нет, не прячу, - смеясь, ответил я.
     - И  ментов  сюда  не  вызвал?  -  продолжал  Хлыщ  с  необыкновенной
предусмотрительностью.
     - Не вызвал, не вызвал, - поспешил я его успокоить.
     - Тогда откуда такая уверенность в себе, а, Леший? Ведь ты не успеешь
даже выхватить свой револьвер из ящика, как мы  продырявим  тебя  из  трех
стволов. Ты думаешь, мы не сделаем этого?  Ошибаешься.  Мы  очень  неплохо
сделаем это, а потом перевернем здесь все вверх дном; если понадобится, по
кирпичикам разберем весь твой домишко, а только денежки сыщем. Но и ты нас
тогда уж извини - девчонке твоей не поздоровится, ой, как не поздоровится!
     В его крошечном личике появилось выражение нескрываемой злобы,  пасть
ощерилась, обнажив мелкие желтоватые зубы с волчьим резцом в углу.
     - Знаешь, где мы ее держим?  -  продолжал  он  злорадно.  -  В  твоем
гараже, Леший. У нее красивые лодыжки, и очень  удобные,  чтобы  нацеплять
браслетик. Бедная, дергается она сейчас на  короткой  цепочке,  плачет.  А
вокруг темно, страшно, крысы, наверное, бегают. Она ведь боится  крыс,  а,
Леший?
     Ни один мускул не дрогнул в моем лице. Трава  Асорт  хороша  в  любом
ремесле, даже если это ремесло наемного убийцы. Я был как сжатая  пружина,
но это было не напряжение, а готовность к действию.  Да,  я  был  готов  к
самому решительному действию. Потому что уже твердо знал, что мне придется
убить их. Всех троих: и Хлыща, и Дылду, и этого громилу с автоматом.
     Хлыщ, который был для меня уже  покойником,  молчал  -  ждал,  что  я
отвечу. И я ответил ему.
     - Есть друзья, - сказал я размеренно и веско,  -  есть  друзья  более
могущественные, чем кодла, и более надежные,  чем  менты.  Они  придут  на
помощь в любой беде и сделают это бескорыстно.
     - О ком ты говоришь, Леший? - обеспокоился Хлыщ. Он меня не понимал.
     - Вот о них, - я обвел рукой вокруг.
     Хлыщ удивленно огляделся, но никого,  кроме  сухих  трав,  вокруг  не
было.
     - Леший, ты бредишь, - сказал он. - Здесь нет никого. Никто не придет
тебе на помощь.
     - Ты увидишь их, когда они начнут  вас  убивать.  А  они  начнут  вас
убивать прямо сейчас.
     При  этих  словах  лицо  у  Дылды  вытянулось  и  стало  походить  на
вываренную морковь. Громила в желтой майке остался невозмутим, его  борода
презрительно зашевелилась, и на ней повис толстый харчок. У  Хлыща  личико
окончательно  сморщилось,  как  печеное  яблоко,  он  заговорил  плаксивым
голосом:
     - Леший, зачем ты меня пугаешь, а?
     И все с тем же плаксивым выражением он достал  из-за  пазухи  тяжелый
старинный парабеллум, изготовленный в Обердорфе на заводе Маузера в  конце
второй мировой войны. Хлыщ всегда любил старые красивые вещи.
     - По правде сказать, - продолжал я, не обращая на  него  внимания,  -
мне жаль тебя, Хлыщ. Тебя и твоих ребяток. Я уже успел привыкнуть к вашему
постоянному шебуршанию у меня под боком. И мне не хотелось бы убивать вас.
Поэтому я в последний раз предлагаю тебе убраться отсюда и больше  никогда
меня не беспокоить.
     - Ты блефуешь, Леший, - сказал Хлыщ. - Или нет:  ты  просто  сошел  с
ума. Ты знаешь об этом?
     - Да, я сошел с ума, -  печально  согласился  я.  Это  была  истинная
правда.
     Больше я ничего не мог сделать для Хлыща. Я громко щелкнул  пальцами,
подавая знак своим маленьким сообщникам, чтобы они начинали.
     - Да он просто смеется над нами, Хлыщ! - возмутился Дылда.
     - Да, я просто смеюсь над вами, - подтвердил я снова, печально глядя,
как по полу к его левой ноге уже подбирается трава Дурь.  Трава  Дурь  при
соприкосновении с голой кожей человека вызывает у него  мгновенный  разрыв
сердца. Она вскарабкалась по его разбитой кроссовке, по грязному  носку  и
заползла под штанину.
     - Ради всего святого, Монтрезор, - за него продекламировал я.
     Дылда непонимающе воззрелся на меня и вдруг взвопил - так, словно его
ужалил скорпион. Это трава Дурь коснулась его своими ядовитыми  волосками.
Схватившись обеими руками за грудь, он с хрипом удушья повалился на пол  и
забился в судорогах.
     Ничего подобного Хлыщ явно не ожидал.  Он  растерялся.  Он  стоял  на
месте и не понимал, что происходит. Если бы началась пальба, он  бы  знал,
что ему делать, и он бы действовал решительно и быстро. Но такого поворота
событий не было в его сценарии и у него не было  домашней  заготовки,  как
поступать в таких случаях - в случаях, когда один из твоих людей ни с того
ни с сего падает замертво. Поэтому он просто стоял и смотрел  на  то,  как
корчится в последних судорогах его лучший  дружок,  его  верный  Дылда,  с
которым он прошел огонь и воду.
     - Эй, Дылда, ты чего? - спросил он в замешательстве.
     Но тот уже затих и ничего не ответил.
     - Вставай, - сказал Хлыщ, ногой  поворачивая  его  обмякшее  тело  на
спину.
     Лицо у Дылды было  синее,  в  уголках  губ  пузырились  слюни,  глаза
выкачены. Он был мертв. Странно, но я не испытывал никаких  особых  чувств
при мысли о том, что явился причиной  его  смерти.  Я  просто  и  спокойно
отметил про себя: первый.
     Хлыщ запаниковал.
     - Что? Что ты с ним сделал? - заорал он, подскакивая ко мне.
     Парабеллум в его руке прыгал, как мячик на резинке.
     - Я? - с деланным удивлением переспросил я, спуская ноги со стола.  -
По-моему, я ничего не делал. По-моему, я даже пальцем его не тронул.
     - Заткнись! -  опять  заорал  он  с  бешенством.  И,  повернувшись  к
громиле: - Наручники! В заднем кармане. Быстро! Достань и нацепи на  этого
психа.
     Громила  помедлил,  нехотя  сдвинул  автомат  на  бок  и,   продолжая
придерживать его правой рукой, извлек  из  джинсиков  Хлыща  позвякивающие
наручники. Он, казалось, был все так  же  невозмутим,  только  его  борода
почему-то растопорщилась в разные стороны.  Хлыщ  в  это  время  стоял  на
полусогнутых ногах, вытянув руки, в которых сжимал парабеллум,  нацеленный
мне в лоб. На носу у него поблескивали мелкие бисеринки пота.
     Я послушно протянул громиле руки с растопыренными пальцами, чтобы  он
видел, что я ничего не прячу в кулаках. Все, что мне нужно было  спрятать,
хорошо помещалось под рукавами. Громила  неловко,  по  очереди,  защелкнул
браслеты на моих запястьях и,  подергав  за  цепочку,  проверил,  как  они
держатся. Хорошо держались. Он сделал три шага назад и снова облапил  свой
автомат. Только тогда Хлыщ позволил себе слегка расслабиться и приспустить
парабеллум.
     - Ты мне надоел, Леший, - сказал он  с  отвращением.  -  Говори,  где
зеленые, и покончим с этой бодягой.
     - Да, покончим с этой бодягой, - согласился я. - Все, что вам  нужно,
лежит в черной книге на столе.
     Хлыщ посмотрел на  меня  подозрительно.  Но  вид  у  меня  был  самый
искренний и доброжелательный, а бессердечная  трава  Дягиль  не  позволяла
сомневаться в моих словах. И Хлыщ поверил мне.
     - Возьми, -  приказал  он  громиле,  снова  наставляя  на  меня  свой
парабеллум.
     Громила ленивой походкой приблизился к столу и взял с него книгу.
     - Открой, - велел Хлыщ.
     Громила открыл. Адамова голова, засушенный листик которой лежал между
страницами, прыгнула ему в глаза. Адамова голова делает невидимое видимым.
Подобно тому как капля чистейшей,  казалось  бы,  воды  полна  микробов  и
бактерий, различимых лишь под микроскопом,  так  и  обычный  воздух  кишмя
кишит мириадами воздушных и водяных духов, на  которых  простому  человеку
смотреть вовсе негоже. Вот почему сам я  загодя  закрыл  глаза  да  еще  и
заслонил лицо скованными руками: ну их, этих духов, совсем... И  я  ничуть
не удивился, когда громила - этот невозмутимый толстяк - вдруг потерял всю
свою невозмутимость  и  заревел,  как  медведь,  которому  вспороли  брюхо
рогатиной. По этому реву можно было судить, какие страсти ему привиделись.
     Не переставая орать, он заклацал затвором автомата. Я зажал  ладонями
уши и невольно напрягся, ожидая удара шальных пуль  в  грудь.  И  -  пошла
потеха.  Хлыщ  что-то  каркал,  но  его  нельзя  было  расслышать.  Грохот
автоматной очереди в небольшой комнате каменного дома был в прямом  смысле
потрясающим. Лопнула и с шумом посыпалась со стен  штукатурка.  С  потолка
рушились и разбивались о пол огромные куски.  Короткие  очереди  следовали
одна за другой, а в промежутках между  ними  прорывалось  карканье  Хлыща.
Однако громила словно бы и не слыхал его. Он просто сошел с ума, как  и  я
же, но явно испытывал от этого меньшее удовольствие. И он продолжал лупить
из своего автомата  куда  ни  попадя,  даже  не  замечая,  что  духам  это
совершенно нипочем. Одна из очередей царапнула меня  поперек  груди  -  не
сильнее пригоршни камешков, брошенных рукой ребенка.  А  потом  обрушилась
тишина - даже несмолкаемый рев громилы показался мне тишиной  после  этого
адского грохота. У громилы кончились патроны. Я открыл глаза. Комната была
окончательно загублена: стены обезображены цепочками круглых дыр,  повсюду
обнажены деревянные остовы штукатурки.  Дощатые  перегородки  разнесены  в
щепы. На полу валялись срезанные пулями пучки трав  вперемешку  с  пустыми
гильзами. Духов больше видно не было, зато в комнате столбом стояла  белая
известковая пыль, которая забивалась  в  нос  и  в  рот,  отчего  хотелось
кашлять и чихать, чихать и кашлять. Сам громила, с выпученными  глазами  и
обслюнявленной бородой, трясущейся рукой пытался вырвать из кармана штанов
что-то тяжелое и продолговатое.
     - Брось! Брось, дура, убью! - не помня себя от страха, завопил  Хлыщ,
пятясь назад и выставляя перед собой парабеллум, ствол которого  выписывал
немыслимые кривые.
     И  было  чего  испугаться:  громила  выволок  из  штанов  винтовочную
гранату. Ни на кого не обращая внимания, он с  треском  всадил  гранату  в
короткий, широкий ствол и схватился волосатой рукой  за  вторую  рукоятку.
Глаза у него при этом были пусты, как писсуары.
     И тогда Хлыщ не выдержал. Парабеллум в его руке задергался - один  за
другим грохнули четыре пистолетных  выстрела.  Громила  невольно  отступил
назад, в его  лице  выразилось  детское  недоумение,  а  на  желтой  майке
проступили красные пятна, быстро слившиеся в одно большое пятно.
     Ощерившись, Хлыщ, смотрел, как вываливается из его лап автомат и  как
сам он медленно оседает на пол. А потом Хлыщ повернулся  ко  мне.  Он  был
страшен. Волосы у него были белые, должно быть, от меловой пыли, по  щекам
текли слезы, а на джинсиках расплывалось темное  пятно.  Его  глаза...  не
хотел бы я еще раз увидеть такие глаза.
     Он вытянул руку с парабеллумом в мою сторону, но он не успел.  Я  уже
был готов нанести Хлыщу  последний  удар.  Пока  он  разбирался  со  своим
свихнувшимся дружком, я тоже  не  терял  времени  даром.  Прежде  всего  я
освободился от наручников. Для этого мне нужно было  всего  лишь  тряхнуть
руками,  чтобы  трава  Разрыв  вылетела  из  пуговичных  щелей.  Едва  она
коснулась стали, как ее разорвало сразу в нескольких местах, и наручники с
бряцаньем упали на пол. После этого я с величайшей  осторожностью  вытащил
из кармана брюк завернутую  в  носовой  платок  траву  Саву.  Отвернувшись
влево, я отвел руку с травой Савой далеко вправо. От одной  мысли  о  том,
что я могу случайно взглянуть на нее, меня начинало подташнивать.
     Повернувшись ко мне, чтобы убить меня, Хлыщ  увидел  траву  Саву.  Он
забыл о том, что хотел убить меня. Он, не отрывая глаз, смотрел  на  траву
Саву, зажатую в моей  правой  руке,  и  при  этом  лицо  его  претерпевало
странные и страшные метаморфозы. Оно потеряло всякую осмысленность, как  у
грудного младенца. Нижняя губа отвисла и заблестела от пролившихся слюней.
Глаза начали косить, пока не  сошлись  в  одну  точку.  Парабеллум  тяжело
ударился  о  половицы,  выскользнув  из  его  ослабевших  пальцев.   Глупо
улыбаясь, Хлыщ протянул руки к траве Саве. Я отбросил ее подальше от себя,
и он неловко, как  завороженный,  пошел  за  ней,  продолжая  улыбаться  и
пускать слюни.
     Я почувствовал к нему жалость. Я был измучен и разбит. Травяной хмель
повыветрился из  головы,  похмелье  было  тяжелым.  Мне  уже  не  хотелось
смеяться и пузыриться, как шампанское. Травы больше не говорили со мной, а
то, что они сделали с этой троицей,  показалось  мне  ужасным.  Надо  было
убираться отсюда как можно скорее. Подхватив со стола спички,  которыми  я
подпалял траву Колюку, обкуривая револьвер (мне так и не пришлось вытащить
его из ящика), я прошел между  трупами  громилы  и  Дылды  и  выскочил  из
комнаты в темное, прохладное крыльцо. Хлыщ плакал  и  смеялся  у  меня  за
спиной.
     Я залил керосином из полупустой канистры деревянное крыльцо и  поджег
его. От крыльца пламя переметнется на дощатый  пол  и  на  крышу...  Сухие
доски весело затрещали. Хлыщ плакал и смеялся за дверью.
     Нестерпимый жар выгнал меня с крыльца в черноту и прохладу  ночи.  По
всей деревне надрывно лаяли собаки,  встревоженные  пальбой;  в  некоторых
домах загорался свет, но не электрический, а керосинки или  свечи,  словно
хозяева боялись привлечь к себе внимание.  Я  сел  в  машину  и  осторожно
выпятился со двора на колдобистую деревенскую дорогу. Над  крышей  старого
дедова дома поднимался густой сероватый дым, но в  комнату  огонь  еще  не
проник: я бы заметил через окна.
     Там,  в  комнате,  плакал  и  смеялся  Хлыщ,  смеялся  и  плакал.   И
единственными свидетелями этого, безгласными и недвижными,  были  те,  что
погубили его, а теперь должны были разделить с ним его страшную участь.
     Впрочем, сейчас это меня мало волновало. У меня  еще  было  три  дела
этой ночью. Сначала в гараж  -  за  Янкой.  Потом  домой  за  вещами  -  и
убираться из города к чертовой матери. Но по пути не  забыть  завернуть  к
Виктору. Нет, я вовсе не собирался  убивать  его.  Больше  мне  никого  не
хотелось убивать. Я даже будить его не  стану.  Просто  положу  кое-что  в
почтовый ящик. Что именно? Так, ничего,  пустячок...  Травку...  Маленькую
такую травку, Песье дерьмо называется. Кто притронется к этой траве голыми
руками, тот до самой смерти ни в чем не будет знать удачи: самые преданные
женщины бросят его в одночасье, а деньги... даже  большие  деньги...  даже
если это сорок тысяч зеленых...  Хотел  бы  я  знать,  как  Виктор  сумеет
лишиться сорока тысяч зеленых в один вечер?

                            Константин СИТНИКОВ

                                ЧИСЛО ЗВЕРЯ

                                             Здесь мудрость. Кто имеет ум,
                                          тот сочти число зверя,  ибо  это
                                          число  человеческое;  число  его
                                          шестьсот шестьдесят шесть.
                                                         Откровение. 13,18

     В какой-то  миг  процесс  разложения  прекратился,  время  замерло  в
нерешительности: продолжать ли свое привычное  течение  или  же  повернуть
вспять? - и это безвременье длилось довольно долго. Хотя что такое  долго,
если само время стояло на месте и во всем мире ничего  не  происходило?  -
остановилось всякое движение: трупный червь перестал  мягко  скользить  по
обнаженному остову лица, ночной  ветерок  замер,  но  не  угас  совсем,  а
продолжал подувать, только неподвижно, и даже сорвавшийся со  склона  горы
камень не упал, а повис в воздухе, словно закатился в незримую лунку.
     И все же у меня осталось ощущение,  что  это  тянулось  долго,  очень
долго: может быть тысячи лет, но возможно и одно мгновение.  А  потом  все
повернуло  вспять,  да  так  быстро,  что  трудно  было   даже   осмыслить
происходящие изменения, - я бы сравнил это со скоростью  ядерной  реакции,
вышедшей из-под контроля. Если процесс разложения продолжался десятилетия,
то обратный процесс совершился в считанные секунды: высохшие  и  истлевшие
кости  скелета  наполнились  костным  веществом,  их   пронизали   мириады
микроскопических  кровеносных   сосудов,   сухожилия   притянули   к   ним
нарастающие мышцы, внутренняя пустота наполнилась кишками,  глухо  забухал
мешочек сердца, запульсировала печень, пропуская через себя густую  кровь,
и, наконец, обнаженное нутро покрыла кожа, сквозь которую проросли  волосы
и волоски.  Затем  все  тело  содрогнулось  в  судороге,  словно  по  нему
пропустили  мгновенный,  но  мощный  разряд  электрического   тока,   веки
затрепетали - и я открыл глаза.
     Я лежал в глубокой яме, в тесном деревянном ящике, наполовину залитом
водой, и единственное, что я видел,  -  это  неровные  земляные  стенки  и
небольшой прямоугольник неба между ними. Небо было сплошь затянуто пеленой
низких  багровых  туч,  стремительно  проносившихся  над  моей  разверстой
могилой. Стремительность  туч  была  неестественной,  как  на  кинопленке,
пущенной  с  удвоенной  скоростью,  и  столь  же  неестественна  была   их
багровость, словно при съемке  на  объектив  надели  красный  светофильтр.
Что-то тревожное и неспокойное было в багряных  сумерках,  не  позволявших
определить ни времени суток, ни времени года.
     Грунтовые  воды,  наполнявшие  гроб,  заливали  мне  ушные  раковины,
пропитывали грубую  ткань  рубахи  в  подмышечных  впадинах,  но  особенно
неприятна была ледяная сырость между ног: я чувствовал, что от холода  моя
мошонка сморщилась, как гармошка. Я сглотнул  -  с  таким  трудом,  словно
пытался протолкнуть через глотку ком глины, - и  поднес  к  лицу  одну  из
сложенных на груди рук в тяжелом от сырости, истлевшем рукаве.  Рукав  был
черный, форменный, стянутый на запястье ремешком, а  скрюченные  пальцы  -
белые, с голубоватыми от недостатка кислорода ногтями.  Уцепившись  ими  в
покрытые лохмотьями стенки гроба, я уселся на тощие  ягодицы,  ощутив  всю
жесткость тазовых костей; по  спине  хлынули  могучие  потоки.  Отсыревшая
одежда плотно облепила  бока,  но  я  не  замечал  никаких  ограничений  в
движениях. И у меня даже зубы не лязгали от холода, словно я  провел  свою
вечность не в подземных водах Коцита, а в теплой ванне.
     Поднявшись в полный рост,  хлюпая  шнурованными  сапогами,  я  шагнул
через  сырые  погребальные  тряпки  в  узкий  конец  гроба.  Могила   была
неглубока, меньше двух метров. Попробовав ногой гнилую доску на прочность,
я ухватился за комья глины и, упираясь носками о торчащие травяные  корни,
вскарабкался наверх. Выпрямился - и взмахнул руками,  едва  не  свалившись
обратно в яму от внезапного головокружения: мне показалось, что я поднялся
на страшную высоту, хотя всего лишь вылез из могилы.
     Огромное, низко нависшее небо всем своим облачным массивом  двигалось
на восток, но  в  воздухе  не  было  ни  ветерка.  Впереди  торчал  старый
кладбищенский холм, заросший соснами, кроны  которых  казались  черными  в
багряных сумерках. По обе стороны от холма тянулся негустой соснячок, а за
ним - я знал это - пролегала шоссейная дорога. Пустые,  безжизненные  поля
простирались до  самого  леса,  видневшегося  вдалеке  темной  полоской...
Откуда здесь лес?  Раньше  его  не  было  и  в  помине.  У  меня  возникло
впечатление,  будто  я  вернулся  в  родные   места   после   многолетнего
отсутствия. Но при этом я чувствовал себя, как разведчик в тылу врага. Мне
почему-то вспомнились герои  бирсовских  рассказов  о  Гражданской  войне:
целая рота бывалых, сметливых вояк, поодиночке попадавших  в  безвыходные,
как им казалось, ситуации и кончавших в конце концов самоубийством...
     Еще при моей жизни кладбищенский  холм  был  полностью  разгорожен  и
занят, а новых покойников начали хоронить вокруг его подножия.  Их  могилы
располагались спонтанной спиралью, и после моей смерти к  ней  прибавилось
еще три больших витка. Причем теперь все захоронения в этих внешних витках
были разрыты и опустошены,  хотя  кроме  меня  вокруг  не  было  ни  души.
Очевидно, воскрешение шло в обратном порядке: умершие и погребенные  позже
воскресали раньше. Те  же,  что  были  похоронены  передо  мной,  все  еще
преспокойно лежали в земле,  ожидая  своей  очереди.  Хотелось  бы  только
знать, куда подевались мои предшественники  по  воскрешению,  а  также  те
тысячи и миллионы счастливчиков, что  умерли  на  всей  Земле  после  моей
смерти? Я знал, что ответ на этот вопрос я найду на шоссе  за  холмом.  Но
сначала у меня было какое-то дело на самом холме.
     Я решительно шагнул вперед и едва не упал,  споткнувшись  обо  что-то
твердое и тяжелое. Это была мраморная надгробная плита, засыпанная землей.
Моя плита. Я опустился перед ней на колени и рукавом стер налипшую  грязь.
На месте надписи были неровные, полустершиеся выбоины. Я провел пальцем по
одной из них,  затем  по  второй  и  по  третьей  -  они  были  совершенно
одинаковы, надпись сложилась в число: 6...  6...  6...  666.  Почему-то  я
почувствовал тошноту, словно узнал что-то страшное про  себя,  хотя  и  не
понимал, что  именно.  Торопливо  очистив  плиту  от  глины,  я  дрожащими
пальцами принялся ощупывать ее дальше. Только сейчас я сообразил,  что  не
помню почти ничего: ни того, кто я, ни того, когда я умер, ни того,  какой
сейчас год. Этот могильный мрамор был единственным  источником  информации
для меня. Но то ли от волнения,  то  ли  из-за  плохой  сохранности  самой
плиты, я никак не мог распознать выбитых на ней слов. Только  изредка  мне
удавалось нащупать что-нибудь знакомое: буквы Н... И... опять Н... и снова
Н... а затем О. Остальные знаки, даже те, что  сохранились  лучше  других,
были мне неизвестны. Я водил по ним пальцами  так  долго  (как  слепой  по
страницам книги с рельефным шрифтом Брайля), что они отпечатались  в  моем
мозгу не менее глубоко, чем в камне, и, закрывая глаза, я  начинал  видеть
под веками плавающие в черноте огненные иероглифы, таинственные и  грозные
в  своей  таинственности,  как  друидические  руны  или   каббалистические
символы. Отчаявшись расшифровать их, я принялся поспешно закидывать  плиту
землей. Словно пытаясь скрыть следы преступления. Хотя опять  не  понимал,
почему делаю это и о каком преступлении может идти  речь.  Неужели  в  той
жизни я совершил что-то ужасное? Какой-то смертный грех? Но какой  именно?
- я не знал.
     Покончив с этой грязной работой, я снова  взглянул  на  кладбищенский
холм - и сразу вспомнил все, что было с ним связано. Брат. Там  лежал  мой
старший брат. Он  умер  много  лет  назад  -  больше,  чем  тот  временной
промежуток, что отделял мое рождение от его. И теперь он вместе  со  всеми
ожидал своей очереди, чтобы воскреснуть.  Забавная  мысль  заставила  меня
усмехнуться: кто теперь будет считаться старшим из нас:  тот,  кто  раньше
родился, или тот, кто дольше прожил? Размышляя над этим, я  направился  по
широкой тропинке к холму.
     Когда я проходил мимо  соседней  могилы,  она  зашевелилась...  земля
вспучилась, словно бы изнутри ее распирала какая-то  сила...  сухие  комья
глины  с  шумом  посыпались  в  разные  стороны,  образуя  яму  и  обнажая
прогнившую крышку гроба. Затем крышка вылетела  из  могилы  и,  ударившись
углом о землю, раскололась на части. Лежавший в гробу человек  поднялся  и
стал выбираться наружу. Это был старик лет семидесяти, в синем  пиджаке  и
черных брюках, движения у него были  механические,  а  глаза  мутные,  как
бельма.
     Кто не любил в детстве сажать в песчаную ямку жучка и наблюдать,  как
он пытается выкарабкаться наверх по осыпающимся песчинкам, а когда ему это
удавалось, щепочкой сбрасывал его обратно?.. Эта жестокая забава,  которая
в детстве кажется смешной - и не больше, припомнилась мне теперь при  виде
неуклюжих попыток старика выбраться из могилы. Действовал  он  настойчиво,
но тщетно. Когда же, наконец,  его  старания  увенчались  успехом,  он  не
проявил по этому поводу никакой радости. Проходя  мимо  меня,  он  был  не
менее спокоен, чем во время смерти.  Ни  намека  на  одышку,  дыхание  его
оставалось ровным - и смрадным. Не замечая ничего вокруг, он, как  слепой,
двинулся нетвердой походкой в сторону шоссе  за  сосняком.  Еще  некоторое
время я различал его покачивающуюся фигуру среди надгробий  и  крестов,  а
затем он окончательно скрылся из виду.
     В его движениях было мало человеческого и совсем ничего осмысленного.
Движения эти были подобны горстке муравьев,  которые  тащат  в  муравейник
дохлую стрекозу - они дергают ее в разные стороны и при этом натыкаются на
все препятствия, на какие только можно наткнуться.  Но  что  вело  старика
именно к шоссе? Было ли это внутреннее побуждение или приказ извне? Старик
двигался, как инфузория-туфелька, на которую упал лучик света или  которой
коснулась крупица соли калия. Им управлял не инстинкт, и то  был  даже  не
безусловный рефлекс, а нечто еще более  простое  и  непосредственное,  как
реакция амебы на химическое раздражение... Вот так и все они,  подумал  я,
мрачно оглядывая пустые могилы: восстали и пошли на восток, по  ходу  туч,
повинуясь зову... Голос! Они слышат Голос. Они идут на Голос,  недоступный
для моего  восприятия.  Голос  теперь  для  них  единственная  реальность,
поглотившая их без остатка, - оттого и движутся они, как зомби,  что  этот
внешний, материальный мир для них уже не существует, как для Бессмертных у
Борхеса... Их взгляды направлены внутрь. А вот мне даже краешком глаза  не
дано заглянуть в их новый сияющий мир, ибо между нами стоит ЧИСЛО...
     Я поднялся на холм и побрел  вдоль  покосившихся  оградок,  отыскивая
могилу брата. Я нашел ее скорее  по  наитию,  чем  по  каким-то  приметам:
надгробная плита вросла глубоко  в  землю,  могилка  была  запущена  и  не
ухожена. При ее сиротливом виде у меня защемило сердце: должно быть, после
моей смерти за ней никто больше не приглядывал... А местечко у брата  было
хорошее, не то что  у  меня:  песчаное,  сухое,  возвышенное,  как  мысли,
которые овладевают вами под этими старыми соснами... По пути сюда на глаза
мне попалась брошенная ржавая лопата со сломанным  черенком,  и  теперь  я
намеревался воспользоваться ею.
     До естественного воскрешения брата оставалось еще далеко,  но  что-то
подсказывало мне, что я должен поторопиться. Вот уж никогда не думал,  что
стану гробокопателем... Прошло не меньше часа, пока я добрался до  верхних
досок и очистил их от глины. В  могиле  стоял  тяжелый  дух,  кровь  гулко
стучала у меня  в  висках,  я  старался  дышать  быстро,  но  не  глубоко,
верхушками легких, и только через рот. Изредка я выбирался  наверх,  чтобы
провентилировать легкие двумя-тремя глотками  терпкой  сосновой  свежести.
Наконец я в последний раз  спустился  в  яму  и  штыком  короткой,  как  у
саперов, лопаты принялся выламывать черные прогнившие доски,  поддевая  их
сбоку возле ржавых гвоздей. Когда я  отодрал  обшитую  лохмотьями  голубой
материи крышку, в лицо мне дохнуло тяжелым,  непереносимым  смрадом.  Гроб
был наполнен жидкой разложившейся массой, которой  лишь  истлевшая  одежда
придавала очертания человеческого тела. С порыжелой подушки на меня глянул
оскаленный череп, глазницы которого кишели жирными  белыми  червями.  Едва
сдерживая тошноту, я выкарабкался из могилы, шатаясь,  отошел  от  нее  на
несколько шагов, и меня вывернуло наизнанку. Кислая, жгучая  жижа  толчком
наполнила рот и извергнулась на землю.  Я  чуть  не  задохнулся,  приступы
рвоты следовали один за другим, и, хотя в желудке уже ничего не  осталось,
он раз за разом сокращался и весь пищевод содрогался от  тщетных  позывов.
Проклятье! - что я ел перед смертью? - неужели эта полупереваренная жижа в
моем желудке воскресла вместе со мной? Мне  почему-то  припомнилось:  "Как
пес возвращается на блевотину свою..."
     Придя в себя, я поднялся на ноги и, пошатываясь, вновь приблизился  к
разверстой могиле. Брат лежал в гробу, он по-прежнему был мертв, но теперь
выглядел так, словно умер совсем недавно. Очередь его воскрешения  еще  не
подошла, однако, видимо, открытый воздух подействовал на него благотворно.
Тошнотная вонь рассеялась. Лицо его затянулось кожей.  Через  минуту  брат
открыл глаза. Наши взгляды встретились. Я боялся, что он не узнает меня  -
постаревшего на девять лет. Но, похоже, он даже не заметил, что  теперь  я
на полдесятилетия старше его. Он  провел  омертвелым  языком  по  губам  и
проговорил хрипло:
     - Что... со мной?.. Я... умер?.. Или... или воскрес?..
     Он всегда быстро соображал, мой старший брат. Хотя - я не  мог  этого
не видеть - мое возвращение к жизни не было столь  мучительным.  Возможно,
это из-за того, что я раскопал  его  раньше  времени?  Я  ничего  не  стал
объяснять брату, а просто протянул ему руку и помог выбраться  наверх.  На
его худой мальчишеской шее все еще синели нерассосавшиеся трупные пятна...
     Между нами повисло неловкое молчание. Так бывало и раньше,  когда  он
или я  куда-нибудь  уезжали  надолго.  Мы  отвыкали  друг  от  друга  -  и
встречались вновь отчужденными людьми, хотя и быстро  все  возвращалось  в
прежнюю колею: слишком много было в нас общего. Но теперь  моя  неловкость
усиливалась еще тревожным ожиданием: Голос...  слышал  ли  он  Голос?  Все
упиралось в это. Неожиданно я снова почувствовал себя тем  самым  "младшим
братишкой", который с замиранием сердца ожидает: что скажет старший  брат?
Старший брат  поглядел  на  стремительные  багровые  тучи,  уносящиеся  на
восток, и чужим, бесцветны голосом проговорил:
     - Мы... должны... идти...
     Сердце во мне оборвалось.
     - Куда? - спросил я мертвыми губами, хотя уже и так знал ответ.
     Он показал рукой в сторону шоссе - туда,  куда  ушел  старик...  куда
ушли все они... и куда повелевал идти ему Голос...
     - Но зачем? Зачем?  -  выкрикнул  я  запальчиво,  словно  бы  пытаясь
переспорить Голос, которого не слышал.
     Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего, явно не понимая моих слов,
как будто я заговорил с ним на тарабарском языке. Для него все было  ясно:
он слышал Голос, и Голос звал его туда -  на  восток...  Я  разозлился  на
самого себя: а ты что думал? Они ведь не отмечены числом, как ты, - ЧИСЛОМ
ЗВЕРЯ! И одновременно с  депрессией  (этой  единственно  верной  спутницей
жизни) на меня обрушились воспоминания. Они всегда  шли  рука  об  руку  -
воспоминания и депрессия. Они захлестнули  меня,  подобно  большой  волне,
погрузив в пучину того бездонного и беспросветного отчаяния, в  котором  я
пребывал последние годы своей жизни. И это была не просто депрессия  и  не
просто воспоминания, а тугой кровоточащий сгусток боли, который  зародился
во мне (как зарождается плод в чреве женщины) давным-давно и с  годами  не
только не рассасывался,  но,  наоборот,  уплотнялся  и  увеличивался,  как
кровяной тромб в сердечном сосуде...  Или  как  спрут,  питающийся  кровью
своей жертвы... И прежде чем я осознал, что в это мгновение весь  мир  для
меня  изменяется  губительно  и   безвозвратно,   мои   губы   прошептали:
"Сандра!.."
     САНДРА! РИГА! ЛАТВИЯ!
     Для меня эти три слова  были  однозначны.  Сандра...  Она  умерла  от
сахарного диабета, когда мне не было и  шестнадцати...  И  теперь  с  этим
именем ко мне пришла полная ясность - и облегчение. Облегчение томившегося
в ожидании камерника, наконец-то приговоренного к смерти...
     ЧИСЛО, сказал я себе, НА ТЕБЕ ЧИСЛО ЗВЕРЯ. ЭТО ЗНАЧИТ, ЧТО ТЫ НИКОГДА
БОЛЬШЕ НЕ УВИДИШЬ ЕЕ, ПОТОМУ ЧТО ВЫ ОКАЖЕТЕСЬ В РАЗНЫХ МИРАХ. НО ТЫ ДОЛЖЕН
УВИДЕТЬ  ЕЕ,  ПРЕЖДЕ  ЧЕМ  ВЫ  РАССТАНЕТЕСЬ   НАВСЕГДА,   -   ТЕПЕРЬ   УЖЕ
ДЕЙСТВИТЕЛЬНО НАВСЕГДА. ТЫ НЕ МОЖЕШЬ НЕ УВИДЕТЬ ЕЕ. ВСЕ ЭТИ ГОДЫ ТЫ  ДУМАЛ
ТОЛЬКО О НЕЙ, ДАЖЕ В МОГИЛЕ. И ТЫ НЕ МОЖЕШЬ ИДТИ СЕЙЧАС  НА  ВОСТОК  -  ТЫ
ДОЛЖЕН ИДТИ НА ЗАПАД, В РИГУ, БРОСИВ ВСЕ. ГОСПОДИ!  ДА  РАЗВЕ  ЖЕ  МЫСЛИМО
ТЕПЕРЬ, КОГДА ПОСЛЕ ДЕСЯТИ ЛЕТ  ЗАТЯЖНОЙ  ДЕПРЕССИИ  И  ОТЧАЯНИЯ  -  ПОСЛЕ
БЕСКОНЕЧНОСТИ СМЕРТИ И ПЕРЕД БЕСКОНЕЧНОСТЬЮ ЛЕЖАЩЕГО НА ТЕБЕ ПРОКЛЯТИЯ,  -
ТЕБЕ ВНОВЬ НЕНАДОЛГО БЛЕСНУЛА НЕЧАЯННАЯ НАДЕЖДА, -  РАЗВЕ  МЫСЛИМО  ТЕПЕРЬ
ДУМАТЬ О ЧЕМ-ЛИБО ДРУГОМ?!
     Я засмеялся, я захохотал - до того нелепой показалась мне сама  мысль
об этом: вообразить только, я могу вновь  увидеть  мою  Сандру  -  и  буду
думать о чем-то другом? Смеясь, спотыкаясь от смеха, я двинулся вперед,  и
щеки у меня были почему-то мокрые. Кажется, от  надрывного  смеха  я  даже
слегка обмочился, но от этого только захохотал пуще прежнего. Ноги уже  не
держали меня, я споткнулся, сел на землю - и  меня  сотрясли  рыдания,  не
менее сильные, чем смех. Это был нервный припадок,  вызванный  напряжением
последних часов - напряжением, которое я ошибочно принимал  за  абсолютное
спокойствие. Он прошел так же быстро, как и начался. Я  поднялся  и  вытер
лицо мокрым, грязным рукавом.
     Брат смотрел на меня с недоумением.
     - Послушай, - сказал он, - ведь ты скоро увидишь ее.
     Он сказал это так просто и уверенно... Я  усмехнулся.  Действительно,
если бы на моем месте был он, то все было бы именно так. Но ведь он еще не
знал. Он еще не знал про ЧИСЛО. И тогда я взял его за рукав и сказал:
     - Пошли.
     Холмик земли, который я  насыпал  над  своей  могильной  плитой,  был
нетронут. Я снова с невольным удовлетворением отметил, как хорошо  упрятал
ее. Да, вовремя я заметил и скрыл ЧИСЛО!..  Я  не  стал  ничего  объяснять
брату,  но,  раскидав  глину,  просто  ткнул  его  пальцами  в   глубокие,
шероховатые борозды. Он посмотрел  на  меня  долгим  взглядом  и  принялся
водить по надписи рукой, распознавая: кончик, петелька - кончик,  петелька
- кончик, петелька...
     666.
     ЧИСЛО.
     ЧИСЛО ЗВЕРЯ.
     Он отдернул руку, словно обжегся, и побледнел, как смерть.
     - Нет, - сказал он, и в голосе его было отчаяние. Отчаяние и жалость.
     Я хотел успокоить его,  но  он  отшатнулся  от  меня  в  страхе  и  -
отвращении.
     Вот и все. ПРОКАЖЕННЫЙ.
     Я не стал снова закапывать свою надгробную плиту. Теперь это казалось
мне неважным. Тяжело поднявшись, не глядя на брата, я направился к  шоссе.
Теперь он знает все. И он сделал свой выбор - не в мою пользу,  а  значит,
он  просто-напросто  перестал  существовать   для   меня.   РИГА   -   вот
единственное,  что  сейчас  имеет  для  меня  значение.  Рига...  Шестьсот
километров  по  шоссейным  дорогам  до  Москвы...   Транспорт,   вероятно,
бездействует... придется идти пешком... Затем из Москвы до  Зилупе...  Все
же  надо  проверить,  возможно,  удастся  найти  брошенный   автомобиль...
Заправки, конечно, не работают... Впрочем, это не  страшно:  можно  менять
автомобили по мере того,  как  будет  расходоваться  в  них  бензин...  Но
вначале нужно дойти до ближайшего населенного пункта... Так, что это у нас
будет? Козельск, крошечный городок в десятке километров отсюда на запад по
шоссейной дороге... Что ж, отлично, не будем терять времени!
     Брат, всхлипывая, шел за мной. Мой старший брат, который моложе  меня
на пять лет. Ему по-прежнему было всего девятнадцать, как в год смерти,  и
сейчас он казался мне пацаном - таким, каким, наверное, был для него  я  -
при жизни. При ЕГО жизни. Тогда мы были одно целое - водой  не  разольешь,
но теперь наши дороги должны разойтись. До шоссе мы еще дойдем вместе,  но
затем расстанемся навсегда: он пойдет на восток, со всеми, а я - один - на
запад.  Я  надеялся,  я  очень  надеялся,  что  успею  дойти  прежде,  чем
воскрешение коснется тех, что умерли десять лет назад.
     Я еще издали услышал этот шум: нескончаемое шарканье множества ног об
асфальт. Я выбрался  из  кустов  на  обочину  и  остановился,  захваченный
страшным зрелищем. Сотни, тысячи, десятки тысяч людей в  тяжелых,  мокрых,
грязных одеждах двигались непрерывным потоком слева направо - с запада  на
восток.  Они  были  совершенно  одинаковы  на   вид:   ввалившиеся   щеки,
остекленелые взгляды, безвольно болтающиеся руки  и  прямые,  как  ходули,
ноги, производящие этот шаркающий, скребущий по душе звук. Откуда они шли?
С разбросанных по округе кладбищ? Господи, сколько же  покойников  пожрала
земля - и извергла из себя, пресытившись!
     За моей спиной треснула ветка, и брат встал  у  меня  за  плечом.  Он
завороженно смотрел на проходящих мимо людей, и его  сузившиеся,  несмотря
на сумерки, зрачки светились  изнутри,  как  замочные  скважины  в  другой
мир... Конечно, ведь он тоже видит нечто,  недоступное  моему  восприятию.
Меня кольнула ревность: этот мир отбирал у меня брата,  и  это  тоже  было
неизбежно и непоправимо, потому что между нами пролегла пропасть. ЧИСЛО.
     Наконец брат словно очнулся.
     - Послушай, может быть, ты ошибаешься? - спросил он с надеждой.
     Я только усмехнулся и ничего не ответил.
     - Что ты собираешься делать? - спросил он.
     - Пойду в Ригу.
     - Пешком?
     - Пешком.
     Он помолчал, поглядел на проходящих мимо людей, потом  на  меня  -  и
сказал твердо:
     - Я с тобой.
     - Это еще зачем? - удивился я.
     - Не можешь же ты идти один.
     - Почему это не могу, позволь узнать?
     Он молчал, но в его взгляде светилось упрямство.
     - Строишь из себя героя? - спросил я жестко. - Хочешь принести себя в
жертву братским чувствам?
     Он вспыхнул.
     - Ты не имеешь права так говорить!
     Я посмотрел на него с сожалением.
     - Послушай, мальчик, - ласково сказал я, - мне сейчас  совсем  не  до
споров. То, что я раскопал тебя на  свою  голову,  вовсе  не  значит,  что
теперь ты можешь путаться у меня под ногами. Сейчас я пойду на запад, а ты
пойдешь на восток, и мы расстанемся добрыми друзьями. Ты меня понял?
     Я нарочно назвал его мальчиком, чтобы  задеть  за  живое.  Я-то  ведь
хорошо знал, что самый болезненный вопрос между братьями -  это  вопрос  о
старшинстве и первенстве. И я достиг своей цели.  Брат  опять  вспыхнул  и
обиженно выкрикнул:
     - Ну и иди к черту!
     - Вот именно, - мрачно подтвердил я.
     На этом наш разговор закончился. Я чувствовал себя предателем, однако
я должен был  так  поступить:  кто  знает,  что  ожидало  меня  впереди  -
наверняка, ничего хорошего. Зачем же втягивать в это дело кого-то еще?
     Нечего было и пытаться идти против этого сплошного потока  по  шоссе.
Самым удобным было шагать по обочине. Человеческий поток справа от меня  и
багровые тучи надо мной двигались мне навстречу. Я и думать забыл о брате,
теперь он был для меня отрезанным ломтем. Во всем теле была необыкновенная
бодрость и легкость. Ноги приятно  пружинили  на  толстой  подушке  старой
хвои, перемешанной с песком. Вскоре человеческий поток начал редеть, а еще
через четверть часа иссяк совсем, и я остался на дороге один.  Тогда-то  и
услышал я позади сбивающиеся, поспешные шаги и, обернувшись, увидел брата.
Он шел за мной как привязанный, от самого кладбища.
     Что за черт!
     Я остановился, и он тоже остановился в двадцати шагах от  меня.  Меня
охватила злость.
     - Зачем ты идешь за мной? Отправляйся обратно!
     Но он только упрямо помотал головой.  Мы  стояли  одни  возле  пустой
шоссейной дороги, и над нами стремительно проносились багровые  тучи.  Его
глупое упрямство меня раздражало. Я решительно двинулся  к  нему,  но  он,
словно почувствовав в моих действиях угрозу, опасливо отбежал на несколько
шагов. Тогда я подобрал с земли сухой сучок и бросил в него. Так  отгоняют
бродячую собаку, привязавшуюся на улице. Но он лишь отошел еще  на  шаг  и
снова остановился, явно не собираясь отступать.
     - Дурак! - крикнул я. - Мальчишка!
     Он набычился, но не сдвинулся с места.
     Я безнадежно махнул рукой: пусть поступает, как знает. ЧТО Я,  СТОРОЖ
БРАТУ МОЕМУ? Я поднялся на опустевшее шоссе и, решив больше не тратить  на
брата драгоценное время,  двинулся  дальше.  Я  надеялся,  что  вскоре  он
одумается или просто ослабеет в своем благородном порыве  и  сам  повернет
обратно - туда, куда его звал Голос.
     Слева и справа, подступая к самой  дороге,  тянулся  старый  сосновый
лес. Совсем незнакомый мне лес. Интересно, подумал я, сколько же  это  лет
прошло с моей смерти? Я впервые задумался об  этом  по-настоящему.  Прежде
всего я попытался припомнить,  когда  я  умер.  Это  оказалось  не  так-то
просто. Современный человек хорошо знает, когда он родился, потому что это
постоянно ему пригождается. А вот помнить  годовщину  смерти  -  это  дело
родственников... Я принялся перебирать в памяти  последние  события  своей
жизни... В середине девяностых я был еще жив, потому что с  этим  временем
связано начало моей литературной карьеры...  В  1996-7  вышли  первые  мои
книжки... В конце 1998 началась война, а в начале следующего  года...  Мне
показалось, что я приблизился  к  роковой  черте...  Смутное  воспоминание
отозвалось болью в горле и в затылке... Я остановился и схватился за  шею,
словно меня комар  укусил.  Пальцы  нащупали  неглубокую  ямку,  затянутую
неестественно гладкой кожей. Такая кожа образуется на  месте  операционных
швов или заживших ран. Однако эта рана никак не могла зажить,  потому  что
ранение было смертельным... Да, да, все так и было:  "призраки"  применяли
пули со смещенным центром тяжести - попав в тело,  такая  свинцовая  чушка
могла блуждать по нему полчаса по самой прихотливой  траектории,  разрывая
внутренности и дробя кости. Мне повезло: я умер мгновенно.  Пуля  вошла  в
горло и вместе с мозгами вылетела из затылка...  (Интересно,  повлияло  ли
это на мои посмертные мыслительные способности?) Я прощупал обеими  руками
затылок... Ага, вот и второе отверстие, на нем даже волосы  не  отросли...
Теперь я понимал, почему в первые мгновения мне было так трудно глотать...
     ...Итак, меня убили спустя девять лет после смерти брата. Но  сколько
лет прошло после моей смерти? Десять? Двадцать? Сто? А может, вся  тысяча?
Нет, вряд ли: за тысячу лет от старого кладбища не осталось бы и следа,  а
ведь даже наши гробы прогнили не до полной  трухлявости.  Но  никак  и  не
меньше полувека - достаточно оглянуться вокруг: этих лесов не было  в  мое
время и в помине, а ведь для того, чтобы деревья успели  подрасти,  должны
были пройти десятилетия...
     Всюду произошли явственные изменения. Вот знакомый ручей - русло  его
пересохло... Вот старый холм - но  теперь  он  густо  порос  лесом,  а  от
деревянных построек не осталось и следа... А  вот  за  этим  поворотом,  в
направлении Турушина,  раньше  была  бензоколонка.  Я  свернул  направо  и
действительно  увидел  заправочную  станцию.  Широкая   заасфальтированная
площадка... стеклянная будка... блестящие автоматы... Возле них не было ни
одного автомобиля. Зато на обочине лежал какой-то аппарат. С  любопытством
я обошел его вокруг. Больше всего он походил на пузатый самолет,  какие  в
моем детстве можно было увидеть на каруселях. Два коротких  крыла  торчали
по сторонам  от  пустой  стеклянной  кабины.  Внутри  штурвал  и  бортовые
компьютеры. В  жестяной  клепаной  обшивке  сильные  вмятины,  серебристая
краска во многих местах слезла, железо крошилось от рыжей ржавчины. Должно
быть, эта махина была брошена в спешке и пролежала здесь не один год.  Это
наводило  на  самые  печальные  размышления.  Неужели  война  продолжалась
несколько десятилетий? Интересно, чьей  победой  она  закончилась?  Скорее
всего, общим поражением, как и всякая гражданская война... М-да,  вряд  ли
мне удастся отыскать здесь действующий транспорт: все равно, наземный  или
воздушный...
     Я вернулся на шоссейную дорогу. Брат, поджидавший меня  на  развилке,
предусмотрительно отбежал к обочине и опасливо следил оттуда: не  погонюсь
ли я за ним? Но я  не  обратил  на  него  никакого  внимания:  он  уже  не
существовал для меня. Единственное, что сейчас для  меня  существовало,  -
это крошечный городок Козельск. Может  быть,  там  мне  больше  повезет  с
транспортом?
     Но не успел я сделать и  сотни  шагов,  как  услышал  крик.  Это  был
истошный женский вопль, исполненный ужаса и отчаяния. Так могла бы кричать
мать, на глазах у которой самосвал сбил  единственного  ребенка.  Господи,
что там случилось? Остановившись на мгновение, я рванул  вперед  и  вскоре
увидел такое, что волосы  встали  у  меня  дыбом.  Поперек  дороги  стояла
деревянная  тачка,  наполненная  собачьими  трупами.  На  тачке  лицом   в
выпяченные розовые соски недавно ощенившейся дохлой сучки лежала женщина в
летнем цветастом платье. Платье было задрано сзади. Черный человек,  держа
ее за длинные волосы на затылке, выкручивал ей за спиной обнаженную  руку.
Заслышав мое приближение он вскинул ко мне черное  лицо,  перекошенное  от
злобы, и я увидел, что на лбу у него горит огненный знак.
     В два огромных прыжка я преодолел расстояние между нами и  взметнулся
в последнем броске.  Время  замедлилось,  растянулось,  как  резина.  Наши
взгляды встретились,  его  черные  губы  искривились  в  злобной  усмешке,
обнажив желтые клыки.
     Он не торопился, хотя и не мешкал, словно точно все рассчитал.  Когда
носок моей левой ноги оторвался от асфальта, он рывком вздернул женщину за
волосы, развернув лицом к себе, и два раза молниеносно ударил  пальцами  в
живот. Пальцы у него были  черные  и  длинные,  как  у  летучих  мышей,  с
острыми, изогнутыми когтями. Они два  раза  вошли  в  живот  женщины  и  с
чмоканьем вышли из него... При этом черный человек смотрел  на  меня,  как
будто именно мне демонстрировал свою силу.  Во  взгляде  у  него  сквозила
дьявольская насмешка...
     Я вложил в свой удар всю ненависть, на какую только был способен,  но
мой противник неторопливо и как бы с ленцой (хотя это не заняло и  десятой
доли секунды) отклонил свою голову в сторону - мой кулак пробил пустоту, и
я по инерции последовал за ним... удар чем-то твердым  по  хребту  добавил
мне ускорения... Пролетев мимо тележки, я рухнул на асфальт,  приложившись
к нему одновременно животом и подбородком, меня подбросило и протащило  по
шершавому покрытию несколько шагов... Я тут же инстинктивно перекатился на
спину, заслонившись руками и притянутыми к животу ногами, однако  никто  и
не думал нападать на меня: возле тачки  было  уже  пусто.  Черный  человек
бесследно исчез, растворился в багряных сумерках.
     Я с трудом уселся прямо на дороге и  помотал  головой.  У  меня  было
такое  ощущение,  что  мой  подбородок  стал  вдвое  массивнее,  а   живот
пропорционально  площе;  в  голове  стоял  туман.  Когда  я  снова   обрел
способность фокусировать глаза на чем-то определенном,  то  сперва  увидел
подбегавшего брата... а затем женщину,  медленно  сползавшую  с  тачки  на
асфальт... Из горла у нее вырывался громкий хрип - и был  еще  один  звук,
будто булькало в водопроводных трубах... но сначала я никак не мог понять,
что он значил... и только потом связал этот звук с тем, на что был обращен
остановившийся взгляд моего брата... и с этим тошнотворным, одурманивающим
запахом... Платье на животе у женщины было разорвано во  многих  местах  -
живот распорот, и из него с бульканьем на  пыльный  асфальт  вываливались,
разматываясь  виток  за  витком,  желтые  дымящиеся  кишки...  И  тогда  я
непроизвольно сделал то, что в прежней жизни не  приснилось  бы  мне  и  в
страшном сне: я  подхватил  этот  горячий,  животрепещущий  кишочный  узел
обеими  руками  и  торопливо  запихнул  его  обратно  в  разверстое  чрево
женщины...
     В этом было  что-то  от  иррационального  детского  поведения,  когда
ребенок поспешно закапывает в пыль изувеченного им кузнечика, чтобы скрыть
следы своего маленького  преступления  -  прежде  всего  от  самого  себя.
Торопливо  обтерев  липкие  ладони  о  шершавый  асфальт,  я  снизу  вверх
испуганно поглядел на брата - и  встретил  в  его  глазах  отражение  моих
собственных чувств. Осторожно, чтобы кишки снова не выпали из  живота,  мы
положили женщину на тачку, поверх собачьих трупов  (за  каким  чертом  она
тащила их на восток?), - так, что ее шея легла на заднюю  стенку,  а  ноги
свесились спереди (при этом брат содрал  с  нее  порванные,  окровавленные
трусы, зацепившиеся за застежку туфельки, и с отвращением отбросил  их  на
обочину).  Женщина  лишь  хрипела  и   смотрела   на   свои   вывороченные
внутренности с непреходящим ужасом.
     Удивительно, но, несмотря на смертельную рану, она была жива. Она  не
потеряла сознания, хотя и потеряла большую часть крови. Похоже,  она  даже
не чувствовала боли - только ужас от случившегося и от своего  теперешнего
состояния. Мне подумалось, что отныне на Земле нет смерти, и  поэтому  она
не умрет. Она была молода: ей не было и тридцати... Но, черт  возьми,  кто
был этот подонок? Этот черный человек с огненным знаком на лбу? Не о таких
ли было сказано: "И положено будет начертание на правую руку или  на  чело
их"? Не знаю почему, но он предпочел убраться -  и,  надо  сказать,  слава
Богу! Сомневаюсь, что я с ним справился бы...
     - Не волнуйтесь, - сказал я женщине, - все будет хорошо.  Теперь  все
будет хорошо.
     Женщина посмотрела на меня со смешанным чувством пережитого  ужаса  и
благодарности.
     - Я отвезу ее на восток, - сказал брат, не глядя на меня.
     Мне почудилось  в  его  словах  облегчение.  Он  был  явно  обрадован
нечаянному - пусть и страшному! - поводу повернуть назад, хотя и  старался
не подать виду. Его тяготило это  бессмысленное  путешествие  на  запад  -
когда вся душа его рвалась на восток. Кроме того, не могли же  мы  бросить
эту несчастную женщину посреди дороги, а кто из нас двоих  более  подходил
для того, чтобы позаботиться о ней наилучшим образом? Что ж,  меня  только
порадовало его решение.
     - Ты правильно мыслишь, братишка, - сказал я. - Справишься один?
     Он молча кивнул и с робкой надеждой на примирение взглянул  на  меня.
Вся моя злость к нему испарилась в одно  мгновение.  С  ним  ведь  я  тоже
расставался навсегда... Мы крепко, по-братски обнялись.
     - Удачи тебе, - сказал он.
     Я кивнул головой, принимая его пожелание,  хотя  больше  не  верил  в
удачу.
     Повернувшись, я пошел дальше на запад.  За  ушами  у  меня  неприятно
похрустывало при каждом шаге: похоже, вывихнул челюсть...  В  хребте  тоже
ощущалось  какое-то  неудобство,  как  будто  сместился  один  из  верхних
позвонков. Интересно, чем это он меня огрел? Если локтем, то локти у  него
железные. Я не чувствовал ни малейшей боли - скорее всего, физическая боль
исчезла из этого мира вместе со смертью. Я просто ощущал себя не  в  своей
тарелке.  А  каково  той  женщине  -   видеть   свои   выпущенные   наружу
внутренности?!
     Впрочем, что мне до нее?  ТЕПЕРЬ  все  это  не  важно.  Я  чувствовал
удовлетворение оттого, что наконец остался один. Брату просто незачем было
идти со мной, и теперь я был искренне рад за него: скоро  все  плохое  для
него кончится. И для этой женщины. Они чисты, они не отмечены ЧИСЛОМ.
     Я опасался, что за время, проведенное мной в могиле, Козельск исчез с
лица земли. Однако  он  оказался  на  месте.  Внешне  он  даже  не  сильно
изменился,  во   всяком   случае   возле   дороги.   Я   миновал   магазин
автоматического оружия и углубился в узкие, запутанные  улочки.  В  голову
мне пришла запоздалая мысль:  ЖИВЫЕ.  Где  живые  люди?  Неужели  все  они
вымерли за эти десятилетия?  Или  прячутся?  -  и  за  этими  неподвижными
стеклами сейчас множество бледных, искаженных ужасом  лиц?  Каково  это  -
жить во времена, когда воскресают мертвые?! Но, сколько ни вглядывался я в
слепые окна домов, я никого не увидел. Город был пуст. Пуст до жути. Нигде
ни души, ни бродячей собаки, ни даже птиц.  Это  напомнило  мне  крошечные
городки в Англии, которые можно пройти насквозь - и не встретить ни одного
прохожего. Только - шур, шур! - проносятся мимо легковые  машины.  В  этом
все отличие: здесь-то не было никакого движения. И ни одного автомобиля на
улице. Зря я сюда пришел,  подумалось  мне,  напрасная  трата  времени.  Я
повернул на середине улицы и возвратился на шоссейную дорогу, твердо решив
больше не сходить с нее.
     И потянулись бесконечные и однообразные  часы.  Я  не  чувствовал  ни
усталости, ни голода, ни жажды. Должно быть, обновленное тело не требовало
ничего этого. Я шел быстрым  размеренным  шагом  двадцать  четыре  часа  в
сутки. Впрочем, Земля больше не знала суточных колебаний, словно бы период
ее вращения вокруг собственной оси  совпал  с  периодом  обращения  вокруг
Солнца, как это некогда было с Луной по отношению к Земле. Не было  больше
ни времени суток, ни времени года, ни перемен в погоде. Но  только  ровные
красноватые сумерки под низкой  багровой  пеленой  стремительно  несущихся
туч. Я даже не знал, солнце было за этим сплошным покровом или другая,  не
знакомая мне, звезда.
     Порой мне чудилось, что кто-то большой и добрый смотрит мне в  спину,
сожалея о моем безрассудном решении, но когда я оборачивался, я  не  видел
ничего, кроме багровых туч, уносящихся за горизонт.
     Увы, очень скоро я убедился в том, что мое знание автомобильных дорог
безнадежно устарело. По-видимому, наземный транспорт давно и  окончательно
сменился воздушным: большая часть асфальтового покрытия была  разрушена...
Я не узнавал ни шоссейных  дорог,  ни  городов  вдоль  них.  А  потом  мне
припомнились лекции по  теории  градостроительства,  которые  я  слушал  в
институте. Их читал нам сухонький старичок  архитектор  с  седой  козлиной
бородкой. Он говорил, что в древности на холмистой равнине средней  России
города обязательно строили возле рек: хорошо защищенный берег в  излучине,
холмистый треугольник между рекой и ее притоком -  здесь  зачинался  новый
город. С развитием цивилизации реки утратили свое былое значение,  уступив
свои функции железным дорогам: в конце второго тысячелетия именно железные
дороги  определяли  облик  большого  индустриального  города.  Разумеется,
полный переход к воздушному транспорту устранил эту зависимость, однако  -
подобно древним городам на берегах рек - города, возникшие в конце второго
тысячелетия, по-прежнему стояли на пересечении железных путей - устаревших
и заброшенных, но еще не успевших полностью исчезнуть с  лица  земли.  Вот
ими-то и решил я руководствоваться в своем путешествии.  И  вскоре  вместо
однообразного  полотна  шоссейных  дорог  подо  мной  потянулся  не  менее
однообразное полотно дорог железных - шпалы, шпалы, шпалы... Как в  тумане
проплыли мимо меня грязные заводские районы Москвы - и  навсегда  остались
позади...
     А потом вновь протянулись леса,  леса,  леса,  изредка  прерывавшиеся
крошечными белыми городками с незнакомыми мне названиями на  круглых,  как
воздушные шары, знаках... Не было никаких ориентиров: ни солнца, ни  звезд
- все скрыто сплошной пеленой туч. И все же я знал, что не сбился с  пути,
что иду в верно, как перелетная птица, безошибочно угадывающая  дорогу  на
юг... Во мне проснулось новое чувство... Возможно,  теперь  я  воспринимал
излучение магнитного поля - и, как стрелка  компаса,  безошибочно  выбирал
нужное направление? Правильность моего направления подтверждали  и  группы
людей, шедших мне навстречу, то есть на восток. Они попадались  постоянно,
и  по  их  одежде  можно  было  судить  о  том,  как  быстро  продвигается
воскрешение в глубь времен: одежда на них была совсем ветхая  и  какого-то
старинного покроя. Один раз я видел  даже  широкополую  дамскую  шляпку  с
темной вуалью, какие носили еще при царе... Ужасная мысль  наполняла  меня
внутренней, кишочной слабостью: неужели я опоздаю? ИЛИ -  УЖЕ  ОПОЗДАЛ?  Я
гнал ее прочь от себя, но уже не мог сомневаться в ее истинности.
     И настал тот миг, когда я начал узнавать знакомые здания. Я  даже  не
поверил  своим  глазам:  эти  заводы...  этот  железнодорожный   вокзал...
Господи, да это же Рига!  Сердце  во  мне  забилось  сильнее,  я  бросился
вперед, побежал... Я  не  был  здесь  сто  лет!  (И  теперь  это  не  было
преувеличением.) Подземный переход, глубокая лестница, пустой зал ожидания
- все это промелькнуло мимо меня в одно мгновение. Я вышел  на  вокзальную
площадь. Электронные часы на высоком столбе были мертвы. У остановки стоял
автобус на воздушной подушке. Через полчаса  под  ноги  мне  легли  темные
булыжники Старой Риги. Улицы  были  пусты.  Старый  город  не  менялся  со
временем - разве что  подновлялся  и  восстанавливался  -  но  в  основном
оставался прежним. Меня охватила радость узнавания. А  когда  я  вышел  на
ратушную площадь - настоящее ликование.  Во  время  Второй  мировой  войны
ратуша в  Риге  была  разрушена  бомбами,  а  затем  окончательно  снесена
советскими оккупантами. После отделения Латвии ее начали  восстанавливать,
хотя я этого уже не застал: к тому времени Сандра была уже мертва и путь в
Ригу для меня  был  закрыт,  хотя  меня  по-прежнему  волновало  все,  что
происходило на родине моей жены, а значит и  моей  второй  родине.  И  вот
теперь я воочию увидел эту заново  отстроенную  ратушу  с  длинным  черным
шпилем...
     Как в тумане пересек я старый город и  ступил  на  последнюю  дорогу,
ведущую к загородному кладбищу. Раньше туда ходили  трамваи,  а  теперь  я
брел по трамвайным путям пешком. Чем ближе подходил я к старому  кладбищу,
тем сильнее было мое волнение. Такое волнение я  испытывал,  лишь  идя  на
первое наше свидание...
     Я понимал, я видел, что безнадежно опоздал. Нескончаемые венерианские
сутки близились к концу. Багровые сумерки сгустились и потемнели. Поднялся
ветер. Он налетал сильными порывами, толкал меня в грудь,  словно  пытаясь
удержать, хлестал в лицо мокрыми брызгами. Но я уже не  мог  остановиться,
как не может остановиться маньяк, стиснувший пальцы на горле своей жертвы.
Все могилы были разрыты и пусты, даже самые старые из них,  относящиеся  к
началу века, под тяжелыми скульптурными памятниками. На этом  кладбище  не
прослеживалось четкого временного деления: новых покойников хоронили возле
давно умерших родственников, и на одном  клочке  земли  можно  было  найти
людей самых разных поколений. Сандра лежала рядом со своей  матерью,  и  я
знал, что увижу пустую могилу. Я опоздал. Все мое долгое путешествие  было
напрасным. И все же я продолжал идти вперед, углубляясь  в  этот  огромный
некрополь, покинутый своими обитателями, словно бы еще надеясь на какое-то
последнее, самое последнее чудо. Если можно надеяться безо всякой надежды.
И я уже смирился с этой полной безнадежностью,  но  все-равно  шел  и  шел
вперед, потому что больше мне было некуда идти.
     И когда я остановился, багровые тучи сгрудились надо мной, изливая на
землю бордовое сияние, отчего все вокруг казалось черным,  как  запекшаяся
кровь. Ветер достиг своей предельной силы и едва не сбивал с ног. И  тогда
увидел я могилу моей утраченной возлюбленной. И была она нетронута.  Среди
разверстых рвов, окружавших ее со всех сторон, среди зияющих ран  земли  -
то была единственная цельная и непотревоженная могила. Словно бы спящая  в
ней ждала меня, словно бы я своей волей задержал ее воскрешение,  так  же,
как своевольно ускорил воскрешение брата. И она  дождалась  меня,  но  это
меня почему-то не обрадовало: душа моя сгорела и  превратилась  в  горстку
холодного пепла. Что-то страшное было в  этой  недвижной  могиле  -  некая
ужасная  тайна.  Вся  моя  жизнь,  вся  моя  вторая  жизнь  после  смерти,
состоявшая из одного нескончаемого - и бессмысленного!  -  путешествия  на
запад, пронеслась перед моими глазами. Мне казалось: еще один шаг  к  этой
могиле - и я проникну в ее тайну, но разгадка будет ужасна. И  мне  совсем
не хотелось делать этого шага - что-то (помимо  сбивающего  с  ног  ветра)
останавливало меня. Но как мог я - после такого долгого пути  -  отступить
ни с чем?! И, преодолевая сопротивление ветра и этой, неведомой мне,  силы
я уже занес ногу для последнего шага...
     И раздался Голос, подобный реву тысячи труб:
     - ТЕБЕ ГОВОРЮ, НЕСЧАСТНЫЙ: ОСТАНОВИСЬ!
     И обернулся я в страхе, и увидел я  Ангела,  ноги  которого  попирали
землю, а голова возносилась  до  самых  туч.  Ослепительное  белое  сияние
исходило от него, и даже не от него, а словно бы сквозь него: он  был  как
открытая дверь в другой, неведомый, но блистающий мир. И в  левой  руке  у
него был огненный меч. И ударил он мечом о могильный холм,  и  разверзлась
могила, словно бы взорвалась изнутри  с  грохотом  и  адским  пламенем.  И
разлетелись щепки гроба, но не  было  там  моей  утраченной  возлюбленной.
Черный  отвратительный  спрут,  десять  лет  питавшийся  моей   тоской   и
сомнениями, моим раскаянием и чувством вины, десять лет сосавший  из  меня
жизненные силы, копошился на дне могилы, протягивая ко мне  свои  длинные,
тонкие щупальца. И во второй раз взмахнул Ангел огненным мечом -  и  отсек
спруту щупальца, которые, извиваясь, как змеи, упали на землю и  разлитыми
чернилами просочились сквозь нее обратно в бездну. И  сморщил  спрут  свои
острые, как клюв, губы, готовясь плюнуть в меня ядовитой слюной. И тогда в
третий и в последний раз взмахнул мечом Ангел - и поразил спрута в  черное
сердце. И упала с души моей тяжесть и с глаз моих - пелена. И увидел я две
фигуры, стоявшие по обе стороны от Ангела и облитые его белым  сиянием.  И
слева, возле руки с мечом, стоял мой брат, а справа стояла  женщина,  лица
которой я не мог разглядеть из-за ослепительного сияния.
     Мой брат шагнул  ко  мне,  и  я  шагнул  ему  навстречу,  но  тут  же
остановился: в глазах у меня снова поплыли огненные каббалистические знаки
- и ЧИСЛО ЗВЕРЯ...
     Но мой брат словно бы позабыл о том, что я отмечен.
     - Радуйся! - воскликнул он. - Этот Ангел принес тебе прощение!
     - А число? Как же число? - спросил я.
     - Число?  -  удивился  он,  не  понимая,  но  тут  же  с  облегчением
рассмеялся: - А, число... Число - вздор! Недоразумение! Сатана затмил наши
глаза, когда мы читали надпись на твоей плите. Да, да, он все перевернул с
ног на голову!
     - Перевернул с ног на голову?
     - Вот именно! Могильная плита была перевернута кверху комлем, поэтому
самая обычная надпись показалась нам непонятной и грозной. Понимаешь?
     Кажется, теперь я  начал  понимать...  Таинственная  каббалистическая
надпись, плававшая  огненными  полосами  в  сумеречном  воздухе,  медленно
повернулась на сто восемьдесят градусов и сложилась в знакомые слова:

                            Константин  АНДРЕЕВ
                                 1975-1999

     Вот эти три девятки  в  перевернутом  виде  и  принимал  я  за  ЧИСЛО
ЗВЕРЯ...
     -  Постой,  постой,  -  растерянно  пробормотал  я,  -  это  что  же,
получается, что я вовсе не проклят?
     - Ну конечно же!
     - ...и я снова смогу... УВИДЕТЬ САНДРУ?
     Мой брат хлопнул себя по лбу.
     - Ох, я дубина!
     Он отступил в сторону, и я снова увидел женскую фигуру,  стоявшую  по
правую руку от ангела. Было в ней что-то очень  знакомое...  что-то  очень
близкое... Не смея верить своей надежде, я стоял на  месте  и  смотрел  на
женщину... И она смотрела на меня, тоже не двигаясь  с  места,  по  правую
руку от Ангела... Ангел же окончательно перестал напоминать живое существо
- теперь он был лишь потоком яркого  света,  вырывающимся  из  приоткрытой
двери в другой мир... И в этом мире больше не было веры,  потому  что  она
превратилась в видение; и в нем больше не было  надежды,  потому  что  все
надежды и чаяния осуществились. И я знал,  что  ТОЛЬКО  ЛЮБОВЬ,  ВЕЧНАЯ  И
БЕСКОНЕЧНАЯ ЛЮБОВЬ, НАПОЛНЯЛА ЕГО - ЛЮБОВЬ, КРЕПКАЯ, КАК СМЕРТЬ.

                            Константин СИТНИКОВ

                                  ЗОМБИ

     Это была  самая  захудалая  хижина,  на  краю  деревни,  нечто  вроде
постоялого двора для приезжих. Вместо привычных русской душе тараканов, по
ее бамбуковому полу сновали вереницы крупных рыжих муравьев, а по стенам и
потолку шмыгали маленькие зеленоватые чечеко. Содержала ее крепкая женщина
со  слегка  отвислыми  грудями  и  широкими  бедрами,  обернутыми  длинным
клетчатым саронгом, на редкость молчаливая или даже немая. По вечерам  она
приходила в хижину наводить  порядок,  приносила  объедки,  оставшиеся  за
день: вареный рис, сдобренный острыми приправами, рыбу и овощи. Этого было
более чем достаточно, чтобы утолить мой скудный голод. Я был  единственным
постояльцем, не только в этот сезон, но и, подозреваю, за последние  годы.
Две долларовые бумажки, которые она сама  вытащила  из  предложенной  мной
пачки, составляли, по всей  видимости,  полную  плату  за  мое  бессрочное
проживание в этой дикарской гостинице. В первый же вечер  она  привела  ко
мне свою дочь,  совсем  еще  девочку  с  припухлыми  губами,  но  когда  я
энергичными жестами втолковал ей, что не нуждаюсь в любви, она  с  тем  же
равнодушием отвела ее обратно и больше не приводила.
     Уже второй месяц заставал меня в  этой  деревне,  в  одном  из  самых
глухих центральных районов западномалайзийского полуострова Малакко, среди
аборигенного  племени  семанги.  Целыми  днями  лежал  я   на   матах   из
расщепленного бамбука и  слушал,  как  урчат  на  бамбуковой  крыше  дикие
голуби. Странные это были дни - дни томительного  ожидания  и  безысходной
тоски. Каждую ночь я умирал, но воскрешения не наступало, - всякий раз это
была более глубокая смерть, чем накануне. Я погружался в бездонные глубины
отчаяния, свет мерк в моих глазах, солнце было тусклым и  черным,  как  на
негативе. Я чувствовал себя больным и разбитым, меня лихорадило, грудь мою
теснило удушье, каждый вдох  давался  мне  с  неимоверным  трудом,  сердце
останавливалось в груди на  несколько  часов,  и  тогда  я  превращался  в
неподвижный труп, забальзамированный тропическим зноем.
     Воспоминания казались мне  более  явственными,  чем  окружавшая  меня
реальность. Снова и  снова  переживал  я  в  своей  душе  все  эти  месяцы
безотчетной надежды и нечеловеческого  напряжения,  отчаяния  и  унижения,
унижения  перед  чиновниками  из  министерства  иностранных   дел,   перед
чиновниками воздушного флота, перед чиновниками бесчисленных отечественных
и зарубежных таможен,  все  эти  недоверчивые  и  подозрительные  взгляды,
бесконечные  проверки  и  объяснения,  взятки  и  угрозы  -  все  то,  что
составляло внешние проявления моей жизни после смерти моей жены.
     Смерть моей жены - вот была та грань, которая  безжалостно  разделила
мою жизнь на две неравные  половины:  слишком  уж  безоблачное  прошлое  и
бесконечно унылое, как серая пелена туч, настоящее.  Будущего  я  себе  не
представлял. Иногда я спрашивал себя: зачем, зачем  даже  после  смерти  я
мучаю эту несчастную женщину, перевозя ее в цинковом гробу из одного места
в другое, заново бальзамируя при всякой возможности  и  молясь  небесам  и
преисподней, чтобы они сохранили ее тело от разложения до тех пор, пока  я
не доставлю его в Малайзию? Ответ на этот вопрос был слишком страшен. Нет,
не только любовь... не столько любовь... совсем не любовь подвигла меня на
это, но - теперь я могу в этом признаться - то чувство  непоправимой  вины
перед своей женой, которое не оставляло меня  с  первых  дней  ее  роковой
болезни.
     Многодневный  путь  из  столицы  Малайзии,   Куала-Лумпур   ("грязное
устье"), в нетронутую глубь страны выпал из  моей  памяти.  Спустя  десять
месяцев после смерти моей жены я нашел себя в жалкой хижине, сложенной  из
плетеных бамбуковых матов, на окраине глухой малайзийской деревни.  Помню,
как впервые заглянул ко мне в  дверной  проем,  пригнув  кудлатую  голову,
веселый мужчина с тонкими руками и ногами, с короткой  кучерявой  бородкой
вокруг округлых коричневых щек и  неприметного  подбородка.  На  нем  были
европейские шорты и традиционная рубаха с  широкими  рукавами,  баджу.  Он
присел передо мной на корточки и заговорил на ломаном английском. Назвался
он посредником и сам предложил мне свои услуги  за  весьма  незначительную
плату. Но когда я объяснил ему, что именно  мне  требуется,  он  энергично
замотал  головой  и  вскочил,  чтобы  уйти.  Помню,  с  каким  расчетливым
хладнокровием достал я всю свою зеленую наличность  и  бросил  ворохом  на
бамбуковую циновку. Далеко заполночь, после  изрядного  количества  кислой
рисовой  водки,  мы  договорились,  что  он  в  течение  месяца  обеспечит
зомбификацию тела моей жены.
     На следующее утро, впервые за полгода, расстался я с цинковым гробом,
когда четверо мужчин, приведенных моим расторопным посредником, взялись за
его прямые углы и ходко понесли его в джунгли: к  колдунам,  объяснил  мне
посредник, или, как называл он их на языке даяков, к дукунам.
     Ожидание было ужасным. Порой мне казалось, что я схожу с  ума.  Чтобы
приняться за что-нибудь, даже самое необходимое,  мне  часами  приходилось
убеждать самого себя, что я - именно та личность, которой  я  привык  себя
ощущать, и что все, происходящее с ней, происходит со мной. Но стоило  мне
на короткий миг уверить себя в этом, как происходило новое смещение  моего
внутреннего взора и все  снова  становилось  призрачным  и  ирреальным.  Я
словно бы терял  фокусировку,  окружающий  меня  мир  делался  размытым  и
распадался на цветовые пятна, никак не связанные между собой.  Я  забывал,
зачем я здесь, в голову мне приходила шальная мысль, что это меня, меня, а
не ЕЕ, по ошибке приняв  за  труп,  превратили  в  зомби.  И  удивительным
образом комизм этой нелепой ситуации приносил  мне  небывалое  облегчение,
разрядку тому напряжению, которое скапливалось во мне, как скапливается  в
грозовых тучах электричество, прежде чем разразиться молнией.  Стоило  мне
представить, что это не я, а ОНА приходит за мной, ставшим зомби, как меня
начинал бить неудержимый истерический хохот.  Я  давно  уже  заметил,  что
крайний ужас и смех связаны друг с другом  более  тесно,  нежели  привыкли
думать,  и  что  так  называемый  черный  юмор,  который  многие   считают
кощунством, есть  наивысшее  проявление  самого  глубинного  человеческого
ужаса, доставшегося ему от первобытного хаоса.
     Принято делить всю историю развития вселенной на два периода:  период
хаоса и период космоса.  При  этом  забывают,  что  хаотическое  сочетание
элементов в своем  бесконечном  изменении  неизбежно  должно  на  какой-то
краткий отрезок времени  сложиться  гармонично.  Именно  это  временное  и
случайное гармоничное состояние хаоса и  называют  космосом.  Однако  хаос
первичен по отношению к космосу не в том смысле, что он ему  предшествовал
и затем был им замещен, а в том, что космос - это и есть хаос в  одной  из
его бесконечных ипостасей. Странные религиозные верования племени семанги,
опиравшиеся  на  тысячелетнюю  традицию  зомбификации,  как  нельзя  лучше
отвечали моим собственным представлениям.
     Зомбификация! - это слово стало для меня синонимом воскрешения. И это
было единственное слово, понимание которого, как мне казалось,  я  еще  не
утратил. Боюсь, что я  жестоко  ошибался.  Я  чувствовал,  что  постепенно
начинаю забывать языки, через которые привык воспринимать мир; немота моей
хозяйки способствовала тому, что они не  замещались  никаким  другим.  Вот
почему - это было на тридцатое  или  сороковое  утро  моего  пребывания  в
деревне - я не сразу понял своего посредника, который неожиданно объявился
в  деревне  после  долгого  отсутствия,  грязный  и  пропахший  потом,  и,
ввалившись в мою хижину, энергичным толчком вывел меня из моего привычного
забытья. Он пропадал несколько дней, и я уже думал, что он сбежал с  моими
деньгами. Он широко осклабился, когда я наконец пришел в  себя,  и  весело
проговорил на ломаном  английском:  "Вадим  собираться  и  следовать  свой
посредник. Его женщина готова и ждет Вадима".
     Когда его слова дошли до моей памяти, я  вскочил  на  ноги,  едва  не
уронив ветхую хижину, и вцепился в его  тощее  плечо.  Он  осклабился  еще
шире, обнажив два ряда мелких зубов, почерневших  от  постоянного  жевания
наркотической травы токэй, названной так по сходству с пятнистым гекко, и,
пригнувшись, проворно, как ящерица, выскользнул  из  хижины.  Я  торопливо
последовал за ним.
     Рассвело.  Со  стороны  рисовых  плантаций  доносилась  мерная  дробь
барабанов, созывающая работников. В неподвижном  воздухе  уже  разливалась
дополуденная жара. Мы прошли через всю деревню и свернули  в  джунгли.  Мы
шли несколько часов, расчищая при помощи парангов заросшую за ночь  тропу,
пока,  наконец,  уже  заполдень,  не  выбрались   на   священную   поляну,
представлявшую собой круглую вырубку с выжженной землей. Посреди нее  было
врыто два деревянных столба, украшенных  резьбой.  Возле  одного  из  них,
привязанный к нему лианой, сидел голый мужчина без головы. Черные курчавые
волосы на его лобке тем больше бросались в глаза, чем больше  поражало  их
отсутствие наверху. К другому столбу была  привязана  белая  женщина.  Она
тоже была обнажена и выглядела непривычно среди  буйства  цветных  красок.
Увидев ее, я остановился на краю поляны. Я словно бы  обмер;  я  судорожно
перевел дыхание и сжал  локоть  своего  проводника.  Он  глядел  на  меня,
осклабясь. "Посредник не  понимать,  зачем  такому  видный  мужчина  такой
больной и старый женщина, - сказал он. - Она плохо работать на плантации."
И он засмеялся своей шутке. Я нашарил в кармане  последнюю  бумажку  и  не
глядя сунул ему, чтобы он исчез.
     Я остался один. Ради  этого  мгновения  я  претерпел  все  муки  ада.
Механически, как  зомби,  я  двинулся  по  выжженной  земле  к  ритуальным
столбам. В голове у меня не было никаких мыслей, внутри  не  было  никаких
чувств. Все мои движения были неосознанными,  заученными,  инстинктивными.
Приблизившись к женщине, я с усилием поцеловал ее в вялые губы и  принялся
развязывать обмотанную вокруг ее тела длинную  лиану.  На  ее  лицо  я  не
смотрел.  Наоборот,  мое  внимание  неудержимо   влекли   к   себе   самые
незначительные посторонние мелочи: узкая продольная  трещина  на  высохшем
деревянном столбе, крошечной жучок, показавшийся из нее и тут же юркнувший
обратно... Развязав женщину, я стал искать ее одежду.  Я  нашел  ее  яркое
платье в мусоре, среди пала на окраине поляны, оно превратилось в  грязную
рваную тряпку. Белья нигде не было. Когда я вернулся  к  своей  жене,  она
продолжала сидеть все в том же неудобном напряженном положении, в каком  я
ее оставил: слегка наклонив торс вперед  и  безвольно  свесив  руки  вдоль
бедер. Я надел ей через голову платье и с трудом натянул его на  ее  голые
плечи, но при этом забыл про руки, и они оказались туго прижаты  к  бокам,
как смирительной рубашкой. Мне пришлось снимать платье  и  натягивать  его
заново; наконец мне это удалось и я помог ей подняться.  Моя  жена  стояла
передо мной в рваном платье, сквозь прореху которого торчала бледная грудь
со сморщенным багровым соском. Мы пошли в деревню.  Я  без  труда  находил
дорогу по свежим зарубкам моего проводника, которые только-только начинали
затягиваться.
     В деревне, поверх черного массива джунглей, нас встретила круглолицая
луна с преувеличенно негроидными чертами. Я привел женщину в свою хижину и
усадил на циновку перед  бамбуковым  сосудом  с  рисом,  принесенным  моей
хозяйкой. Мы поели в темноте. Она жевала механически, забывая  глотать,  и
белая кашица  выливалась  из  ее  переполнявшегося  рта.  Помню,  с  каким
терпением и заботливостью я вытирал ей  рукавом  подбородок  и  целовал  в
уголки губ, как это бывало прежде. О чем я думал тогда? - трудно  сказать.
Больше всего меня занимала и даже веселила мысль о том, где  бы  раздобыть
средства на обратное путешествие для двоих.
     Поздней ночью, ощущая  приятно  ноющее  опустошение  в  нижней  части
живота,  я  уснул  на  ее  плече  -  впервые  крепким,  мертвенным   сном.
Воспоминания мои путаются, и теперь я уже не в состоянии определить,  сном
или  случайно  подсмотренной  явью  были   те   крупные   рыжие   муравьи,
перебегавшие по открытым поблескивавшим в  лунном  свете  глазам  недвижно
лежавшей рядом со мной женщины...
     Проснулся я оттого, что почувствовал рядом с собой зияющую пустоту. Я
вскочил на колени и огляделся сквозь неопрятные пряди отросших за  полгода
волос. Моя постель была пуста, хижина была пуста, яркое платье  скомканной
тряпкой валялось в ногах. Желтые жесткие, как бамбуковые жерди,  солнечные
лучи скрещивались в воздухе. Слышалась мерная дробь барабанов,  созывавших
на плантации подневольных работников - зомби.
     Плетеная  дверь  слетела  с  петель,   когда   я   выскочил   наружу.
Единственная улица деревни  была  пустынна.  Я  бросился  за  деревню,  на
плантации. Это были  протяженные  поля  заливного  риса,  расположенные  в
заболоченной низине. Сотни зомби обрабатывали их с раннего утра до поздней
ночи. Среди них я сразу увидел ее - она была единственной  белой  женщиной
среди жилистых коричневых мужчин.  Она  разгребала  жидкую  почву  руками,
присев на корточки, так  что  ее  груди  свисали  до  самых  колен.  Между
длинными  ровными  рядами  зомби  расхаживали  надсмотрщики   в   коротких
саронгах, с бичами в руках. Моя жена отставала от остальных работников,  и
один из надсмотрщиков то и дело подгонял ее ударами кнута.
     Вне себя от бешенства, я набросился на него и, вырвав  из  рук  кнут,
начал душить негодяя  кожаным  ремнем.  Он  испуганно  верещал  под  моими
коленями, не понимая, за что я на него набросился. Я сломал бы ему глотку,
если бы на его  крик  не  подоспели  другие  надсмотрщики.  Они  принялись
хлестать меня бичами, которые оглушительно хлопали по моим плечам и спине,
сдирая с них куски одежды и кожи. Продолжая мертвой хваткой сжимать  горло
своего врага, я потерял сознание.
     Очнулся я в своей хижине, лежа на животе. Чьи-то  нежные  руки  мягко
прикасались к моим ранам, обтирая их влажными губками. С правой стороны от
меня стояла на коленях хозяйка постоялого двора, слева от меня на  коленях
стояла ее дочь, девочка с припухлыми губами. Вдвоем они выходили меня, и я
остался жить с  ними,  в  захудалой  хижине  на  краю  деревни.  Иногда  я
вспоминал свою бывшую жену, свою несчастную  белую  жену,  но  никогда  не
навещал ее на плантациях, ни в том страшном скотском месте,  куда  сгоняли
их на ночь. Я знал, что скоро встречусь с ней и разделю ее судьбу.
     Моя душа вступила в период временной гармонии, однако я не льщу  себя
надеждой, что это надолго.  Я  чувствую,  что  гармония  окружающего  меня
макрокосма  стремительно   приближается   к   распаду   -   насколько   же
краткосрочней должна быть гармония моего микрокосма!
     Вчера ко мне приходил посредник, и я уже продал ему за две долларовых
бумажки свое согласие на зомбификацию моего тела после моей смерти.

                           Константин СИТНИКОВ 

                                  ВУВЕР 

     Давным-давно, во времена великого киевского князя Владимира, на  реке
Ветлуге  обитало  небольшое  черемисское  племя,  занимавшееся  охотой   и
земледелием. Селились черемисы отдельными дворами, по родам, но был у  них
и свой предводитель - князь по имени  Пурла.  Силы  и  ловкости,  говорят,
необыкновенной: другие мужчины ходили на медведя с копьем-рогатиной, а  он
- с голыми руками. Никого не боялся. Всем наградила его  Шочын  ава,  Мать
рождения: лицом князь Пурла был красив, как девушка, а остротой  зрения  с
ним мог поспорить разве что орлан-белохвост. По  праву  пользовался  князь
почетом и уважением своего племени,  и  слава  о  нем  разносилась  далеко
вокруг.
     Была у князя Пурлы младшая сестра по имени Пампалче. Не было на свете
девушки прекрасней серебряной Пампалче! Кто ни увидит ее - всяк дивится ее
красоте. Казалось, сам Тылзе юмо, бог луны, поделился с ней своей молочной
белизной, а великий рассветный бог Эр кече кугу юмо прикоснулся к ее щекам
своими прохладными перстами. Не удивительно, что князь  не  чаял  в  своей
сестре души и любил ее больше самой своей жизни!
     Но пришла однажды беда: заболела  юная  Пампалче,  занедужила.  Самые
искусные знахари, юзо, не могли понять, что с  нею  случилось.  Не  иначе,
могущественный колдун навел на нее порчу.  А  как  снять  ее  -  никто  не
ведает!
     И спустя немного дней умерла прекрасная  Пампалче,  и  плач  стоял  в
каждом доме, потому что не было человека, который бы не любил ее.
     Вырыли на левом берегу реки, в желтом песке, глубокую яму, устлали ее
свежими сосновыми досками,  накрыли  мехами  и  положили  на  них  мертвую
Пампалче. Даже в могиле прекрасна  была  юная  Пампалче.  Покоился  на  ее
бледном челе венчик из бересты, обернутый овечьей кожей  и  завязанный  на
затылке  витыми  шнурами.  Серебряные  цепочки  со  звонкими   бубенчиками
щекотали ей нежную кожу за ушами. На груди лежало ожерелье  из  нанизанных
на шерстяную нитку медных завиточков, костяных  уточек  и  коготков  рыси,
служивших оберегами. Тяжелые медные браслеты  охватывали  тонкие  запястья
сложенных вместе рук. Прикрыли мертвую Пампалче белым полотном, загородили
сосновыми досками и засыпали песком.
     Три дня горевал князь, не ел, не пил ничего, не  мог  примириться  со
смертью своей любимой сестры. На  четвертый  день  пошел  он  к  племенным
жрецам - картам, говорит им: "О мудрые карты, вы знаете все, покажите  мне
прямой путь в подземное княжество! Нет мне жизни без сестры моей Пампалче!
Пойду я на тот свет -  к  подземному  владыке  Киямат  торо,  попрошу  его
вернуть мне мою сестру!"
     Тщетно отговаривали его мудрые старцы - непреклонен был князь в своем
безрассудном решении. Тогда выступил вперед старший карт, древний старик с
длинной седой бородой:
     - Я знаю, как помочь тебе,  князь.  Издавна  существуют  прямые  пути
между двумя мирами. По таким путям, через узкие трещины, и приходит в  наш
мир могучий Азырен со смертоносным кинжалом в руке.  Давным-давно  являлся
он на землю в облике сильного  и  высокого  мужчины.  Подступал  Азырен  к
умирающему человеку со словами: "Пришло твое  время!"  -  и  одним  ударом
кинжала закалывал его в сердце, а его душу забирал  с  собой  в  подземное
княжество. Но захотели люди жить  вечно,  и  порешили  они  избавиться  от
могучего Азырена. Жил в те  годы  хитрый  плотник.  Вот  пришла  ему  пора
умирать. Подступил к нему могучий Азырен с обнаженным  кинжалом,  говорит:
"Готовься, плотник! Сейчас я тебя заколю!" - Тот  отвечает  ему:  "Погоди,
могучий Азырен! Позволь мне перед смертью сколотить для себя дубовый гроб:
негоже плотнику лежать  в  гробу,  изготовленном  чужими  руками.  Приходи
завтра." - На том и расстались. Приходит Азырен на следующий день:  "Готов
ли ты, плотник? Теперь-то уж я тебя заколю!" - "Твоя воля, могучий Азырен,
- отвечает тот, - да только вот  незадача:  забыл  я,  как  нужно  в  гроб
ложиться. Не мог бы ты мне  показать,  напомнить?"  -  Ничего  не  ответил
Азырен, сунул кинжал в ножны и улегся в гроб: смотри, мол. Тут  уж  хитрый
плотник не зевал, захлопнул дубовую крышку, забил ее  гвоздями  и  волоком
оттащил тяжелый гроб на высокий берег реки. И столкнул  он  гроб  в  самый
глубокий омут, и никому не сказал об этом. Только  перестали  с  того  дня
люди умирать, стали по тысяче лет жить. На плечах у них  мох  от  старости
вырос. Болели старики, а желанной смерти все не было! И решили  они  тогда
отыскать пропавшего Азырена, чтобы все пошло по-старому.  Созвали  они  на
совет всех людей и всех зверей лесных, начали допытываться:  не  видал  ли
кто, что с Азыреном сталось? Никто не  видал,  не  слыхал.  Тут  выкатился
вперед мудрый еж: давайте, говорит, спросим об этом  великих  богов:  Кэцэ
юмо, бога солнца, и Тылзе юмо, бога луны,  они  круглые  сутки  ходят  над
землей, должны знать. Так и сделали. Спросили у Кэцэ юмо: где Азырен? - Не
знает Кэцэ юмо. Спросили у Тылзе юмо: где Азырен? - Отвечает им Тылзе юмо:
"Тысячу лет назад, в такую же ночь, как эта, видел я, как  хитрый  плотник
столкнул дубовый гроб с Азыреном в глубокий речной омут. На дне реки ищите
Азырена". Кинулись люди к реке, выловили сетями дубовый гроб, выпустили из
него Азырена. Прежде всего могучий  Азырен  разыскал  и  заколол  кинжалом
хитрого плотника, схватил его душу и бросил ее в  тамык,  ад,  в  котел  с
кипящей серой, на вечные муки. Затем избавил он от страданий всех  больных
и немощных. После этого все пошло по-старому. Только сам  Азырен  сделался
невидимым, чтобы больше не обманули его хитрые люди, и  теперь  закалывает
он умирающих своим кинжалом безо всякого предупреждения.
     Закончил старший карт, замолчал.
     Воскликнул нетерпеливый князь Пурла:
     - Долго я тебя слушал, старик, но ничего,  кроме  старых  сказок,  не
услышал. Знаешь, как помочь мне? Так говори, не тяни душу!
     - Много существует прямых путей в  подземное  княжество,  -  спокойно
повторил мудрый карт, - и один из них  пролегает  через  дупло  священного
дуба, который растет в нашей керемети. Говорят, дубу этому тысяча лет, а я
думаю, что стоит он там с самого начала времен. В дупло его мы  складываем
пепел  жертвенных  животных,  предназначенных  подземным  богам.  Если  мы
попросим великих богов открыть  для  тебя  дверь  в  потусторонний  мир  и
принесем в жертву молодого белого жеребенка,  то  они  снизойдут  к  нашей
просьбе, и ты сможешь исполнить задуманное.
     - Так чего же мы ждем?! - воскликнул князь. - Я немедленно отправлюсь
в подземное княжество и потребую, чтобы  повелитель  мертвых  Киямат  торо
вернул мне мою сестру!
     - Не спеши, князь. Ты ведь знаешь, что негоже являться перед богами в
гневе и нетерпении. Сперва нужно омыться, очиститься.
     Вспыхнул князь Пурла, но сдержался:
     - Ты прав, отец, я вел себя безрассудно.  Сделай  все,  как  надо,  и
попроси богов не принимать мои слова близко к сердцу.
     И добавил князь Пурла:
     - Смотри же, старик, чтобы к вечеру все было готово!
     Вот истопили они баню. Вымылся князь, надел  на  себя  все  чистое  и
белое: белые порты и белую холщовую рубаху ош-тугур  с  красной  вышивкой,
подпоясался кожаным поясом  кузанушто  с  богатым  назадником,  свитым  из
шерстяных  нитей  с  нанизанными  на  них  бусами,  раковинами-ужовками  и
серебряными бляшками. На грудь повесил ожерелье  из  когтей  рыси,  резцов
бобра и клыков кабана. Из оружия князь Пурла взял с собой  лишь  охотничий
нож, а из пищи положил в кожаную сумку - каж, колбасу из рубленой  соленой
конины, заправленной в конские кишки. Во все лучшее оделся князь, чтобы не
осрамиться перед богами. Сопровождавшие его карты тоже были во всем  белом
и чистом. Направились они в святое место - кереметь.
     Кереметь располагалась в священной  роще  на  речном  берегу  и  была
обнесена высоким частоколом с заостренными концами. Внутрь  нее  вели  три
прохода: с западной стороны заходили и выходили  молельщики,  с  восточной
приводили жертвенный скот, а с полуденной приносили воду.
     Молча вошли они в кереметь. Князь встал в сторонке, а карты принялись
раскладывать  посередине  огороженного  пространства  большой  костер   из
березовых поленьев и  вокруг  него,  полукружием,  -  еще  шесть  костров,
поменьше. В это время старший карт вышел через восточный проход  и  вскоре
вернулся, ведя  за  собой  белого  жеребенка.  Жеребенок  был  еще  совсем
молоденький, с большой  лосиной  мордой  и  тонкими,  негнущимися  ногами.
Привязав его к священному дубу, старший карт достал из  деревянных  ножен,
висевших у него на боку, железный нож с костяной рукояткой,  обмотанной  у
лезвия тонкой серебряной проволокой,  и,  обратившись  на  восток,  громко
проговорил: "О великий бог Кугу юмо! Прими в дар этого молодого  жеребенка
в знак нашего уважения и почтения к тебе. Не давай нас в обиду злым духам,
но оберегай нас от них, добрый бог! Порыж  юмо,  юмо,  перегыже!"  Младшие
карты,  слушая  его,  согласно  кивали  головами  и  тихонько  постукивали
железными ножами о топоры, чтобы отогнать злых духов. Только  князь  стоял
неподвижно с сумрачным взглядом и сведенными у переносицы густыми бровями.
     Закончив молитву, старший карт  приподнял  жеребенку  морду  и  одним
сильным движением перерезал ему горло, обагрив белую шерсть свежей кровью.
Один из младших картов торопливо подставил под рану глубокую глиняную мису
с крупой, и она быстро наполнилась до краев темной  кровью.  Мису  тут  же
унесли, чтобы приготовить  священное  кушание  -  сокта.  Когда  закланный
жеребенок  перестал  подергиваться  в  судорогах,  старший  карт  принялся
освежевывать тушу, ловко орудуя своим ножом. Он содрал с жеребенка  шкуру,
пересек ему сухожилия, отделив горячее мясо от костей, и разложил все  это
на три части: шкуру и завернутые в нее кости - в одну кучку, распластанное
на полоски мясо вместе с головой - в другую, дымящиеся  внутренности  -  в
третью. Затем отхватил крошечные кусочки от сердца и печени и бросил их  в
большой костер. Туда же положил шкуру со всеми костями. Пока он делал это,
двое младших картов внесли через полуденный вход котел, наполненный речной
водой. В него бросили все мясо и вычищенные внутренности, а  также  голову
жеребенка, после чего котел повесили над большим костром, от которого  уже
исходил приятный запах паленой шерсти и жженых костей.
     Старший карт поднял обе руки над головой и воскликнул:
     - О великий бог Кугу юмо! О бог вселенной Туня юмо! Бог  солнца  Кэцэ
юмо! Бог грома Кудырчо юмо! Бог молнии  Волгынчо  юмо!  Повелитель  ветров
Мардеж он кугу юмо! Владыка тумана Тютыра кугу юмо!  Заклинаю  вас  силами
святого ю! Отворите дверь в преисподнюю для князя Пурла!
     Вдруг потемнело,  ударил  порывистый  ветер,  налетели  черные  тучи,
полыхнула молния. Грянул гром, да такой сильный, что  казалось,  все  небо
раскололось на части. Тысячелетний дуб дрогнул, из его глубины  послышался
ржавый скрип  -  пронзительно-визгливый,  как  будто  отворялась  дверь  в
подземелье.
     - Скорее, князь! - крикнул старик. - Дверь открыта!
     Князь Пурла бросился к дубу, ловко вскарабкался по его корявой коре и
нырнул в широкое дупло. Трухлявая сердцевина древнего  дерева  провалилась
под ним, упал князь в глубокое каменное подземелье, а  когда  поднялся  на
ноги, да отряхнулся, да огляделся вокруг, то увидел, что в  дальней  стене
этого подземелья есть проход с полукруглой аркой  и  железной  дверью.  За
дверью - лестница с крутыми ступенями. Поспешил князь по этой  лестнице  и
вскоре оказался в подземном княжестве - на том свете!
     На том свете такой же мир,  только  темный.  Никогда  не  светит  там
солнце, лишь с низкого каменного свода струится тусклое пепельное  сияние.
Оттого и стоят там вечные сумерки, как наверху - в осенний день.
     Пошел князь  вперед.  Видит,  стоит  роща,  а  в  ней  какие-то  люди
работают: рубят деревья и отвозят их на  телегах.  Подошел  к  ним  князь,
спрашивает:
     - Что вы за люди и для чего лес рубите?
     Отвечают они ему:
     - Мы таргылтыше, заложные покойники. А  лес  рубим  на  дрова,  чтобы
топить ими серные котлы, в которых грешники варятся. А ты кто таков, живой
человек, и зачем в преисподнюю пожаловал?
     - Я князь Пурла, ищу свою сестру Пампалче. Не слыхали ли вы о ней?
     - Нет, не слыхали. Ступай к подземному владыке Киямат торо,  он  всех
своих подданных знает.
     - Как же мне к нему пройти?
     - Держи еще дальше на полночь, придешь к высокой черной горе,  на  ее
вершине и сидит великий Киямат торо.
     Поблагодарил их князь Пурла и пошел, куда они показали.
     Приходит он к высокой черной горе, а гора крутая, с какой стороны  ни
подступишься - нельзя взобраться, даже уцепиться не за что. Слышит  князь,
земля под ним задрожала, - спускается  с  горы  курык  кугу  енг,  большой
горный человек. Заметил он князя, наклонился над ним:
     - Ты что за муха? - говорит. - Чуть я тебя не раздавил!
     - Я князь Пурла, ищу свою сестру Пампалче. Не слыхал ли ты о ней?
     - Нет, не слыхал. Тебе нужно идти к Киямат торо. Если хочешь,  отнесу
тебя на вершину.
     - Сделай милость, - отвечает князь.
     Подхватил его курык кугу енг, посадил себе на плечо и зашагал  наверх
- только скалы под его босыми ногами колеблются.
     Поднялись они на самую вершину черной горы. На вершине сидит  владыка
преисподней Киямат торо. Страшный: весь будто каменный,  изо  рта  красное
пламя вырывается.
     Опустил курык кугу енг князя на землю, сам в сторонку  отошел,  ждет,
что дальше будет.
     Обратился князь Пурла к подземному владыке:
     - О великий Киямат торо! Прости, что решился потревожить твой  покой.
Пришел я с того света, ищу свою сестру, серебряную Пампалче.  Позволь  мне
увидеться с нею, о повелитель мертвых!
     Повернул Киямат торо свою каменную голову на каменной шее,  посмотрел
на князя безразлично, ничего не сказал, только пальцами  щелкнул.  Тут  же
возник  перед  ним  высокий  чернобородый  мужчина  с  кинжалом  на  боку,
склонился почтительно.
     - Это сам Азырен, вестник смерти, - шепнул князю курык  кугу  енг.  -
Будь с ним поосторожней.
     - Что угодно тебе, повелитель? -  спросил  могучий  Азырен  у  Киямат
торо.
     Киямат  торо  молча  указал  пальцем  на  князя,  и  могучий   Азырен
неприветливо спросил у князя Пурлы:
     - Чего ты хочешь, смертный, от бессмертных?
     Повторил князь свою просьбу:
     - Хочу увидеться с покойной своей сестрой, серебряной Пампалче.
     - Серебряная Пампалче? - переспросил могучий  Азырен.  -  Никогда  не
слышал о такой. Я всех мертвых знаю наперечет, нет среди них твоей сестры.
Напрасно ты сюда пришел, человек.
     Хотел было возразить князь Пурла могучему Азырену: как же  так?  Ведь
он своими руками похоронил ее!
     Но  тут  заговорил  сам  Киямат  торо,  и  голос  его  был  ужасен  и
оглушителен, как камнепад:
     -  Слушай  меня,  смертный!  Долго  утомлял  ты  мой  слух.  Если  ты
задержишься здесь хотя бы еще на одно мгновение, я сожру твою душу!
     Даже могучий Азырен вздрогнул от этой  угрозы  и  поспешил  исчезнуть
подобру-поздорову.
     Курык кугу енг схватил князя Пурлу на руки и бросился с ним  вниз.  У
подножия  горы  он  поставил  князя  на  землю  и,  отдышавшись,   сказал:
"Возвращайся, князь, наверх; лучше тебе здесь  не  задерживаться.  Прощай,
желаю тебе удачи!"
     Поблагодарил его князь за помощь и поплелся обратно, голову опустил.
     Вдруг слышит: копыта постукивают. Поднял голову, видит: плетется  ему
навстречу дохлая кляча с вытекшими глазами, а на кляче, спиной  к  голове,
сидит голая старуха. Тощая - страх! Князь сразу догадался, что это - овда,
ведьма. Овды  всячески  стараются  навредить  людям:  то  тайком  выгоняют
лошадей из  стойла  и  катаются  на  них  всю  ночь  напролет,  доводя  до
изнеможения; то защекочивают женщин до смерти...
     Когда слепая кляча поравнялась с князем и сидевшая задом-наперед овда
заметила  чужеземца,  князь  Пурла  низко  поклонился  ей  и  поздоровался
вежливо. А сам дивится - никогда еще овды своими  глазами  не  видел.  Это
была древняя морщинистая старуха с седыми растрепанными космами и  тощими,
длинными грудями, перекинутыми крест-накрест через костистые плечи. У  нее
были серые десны и единственный зуб сверху.
     - Далеко ли собрался, молодец? - прошамкала она.
     - Так и так, добрая женщина, - отвечает князь,  -  пришел  я  с  того
света искать свою младшую сестру. Дошел до самого Киямат торо,  говорил  с
могучим Азыреном - никто не видал моей Пампалче. Может быть, ты что-нибудь
о ней знаешь?
     - Нет, ничего не знаю... А вот нет ли  у  тебя  с  собой  чего-нибудь
поесть? Проголодалась я что-то...
     - Как не быть, есть, добрая женщина, - отвечает князь  и  достает  из
сумы конскую колбасу каж.
     Увидала овда колбасу, вся аж  затряслась  от  жадности.  Схватила  ее
кривыми пальцами и проглотила. А потом и говорит:
     - Сама я ничего не слышала о твоей Пампалче. Но могу порасспросить  о
ней у злых духов ия. Они пронырливые - в самую узкую щелочку пролазят, все
знают.
     И добавила овда:
     - Никому я не помогала, князь Пурла, но тебе помогу. Еще ни одна душа
- ни живая, ни мертвая - не называл меня доброй женщиной и не угощал такой
вкусной колбасой, ты первый.
     Тут свистнула овда оглушительно, слетелись к ней со всех сторон  злые
духи ия, начала она их расспрашивать о Пампалче.
     - Знаем, - отвечают злые  духи  ия,  -  знаем  мы,  что  случилось  с
прекрасной Пампалче. Не умерла она - живьем ее  похоронили.  Душа  ее  при
теле осталась, потому никто здесь о ней и не слыхал.
     - Живьем?! - вскричал князь. - Как же это могло случиться?
     - Страшный колдун, вувер, навел на нее порчу. Прокрался  он  ночью  в
горницу твоей сестры и сунул незаметно в ее косу ржавую булавку. От  этого
она словно бы умерла, а на самом деле - уснула крепким сном. Все  это  тот
вувер сделал.  Да,  князь,  ужасный  вувер.  При  жизни  он  был  недобрым
человеком: хитрым, жадным и завистливым. А как умер, то не  успокоился,  а
превратился в вувера, стал выходить по ночам из могилы и вредить людям. Ты
ведь знаешь, что колдуны не подвластны Киямат торо. Однажды ночью зашел он
и на твой двор. Увидел спящую Пампалче. Объяла  его  похоть,  и  решил  он
забрать твою сестру к себе. Наслал на нее порчу, чтобы уснула она -  будто
умерла. Вы ее похоронили, а ему только  того  и  надо.  Теперь  он  к  ней
подбирается: третью ночь роет под землей ход от своей могилы к ее  могиле.
Торопись, князь! Совсем близко подобрался он к твоей  сестре.  Уже  только
сосновые доски отделяют ее от вувера. Как только перегрызет он  эти  доски
зубами, так и схватит  ее  -  тогда  уже  не  вернешь  ты  свою  Пампалче.
Торопись!
     - Но что же мне делать? - вскричал князь Пурла.
     - Возвращайся наверх, выкопай свою сестру  -  и  вытащи  из  ее  косы
ржавую булавку. Тут же твоя сестра и  очнется.  Но  спеши,  спеши,  князь:
близко подобрался вувер к твоей сестре, вот-вот прогрызет дубовые доски  и
схватит ее за девичью косу!
     Ничего не ответил князь Пурла, торопливо поклонился старой овде и  со
всех ног бросился обратно. Взбежал по каменным ступеням наверх,  взобрался
по внутренней стороне дуба и выскочил из  дупла  -  в  кереметь.  Железная
дверь в потусторонний мир с лязгом захлопнулась за ним.
     За то время, что князь провел  под  землей,  карты  только  и  успели
сварить похлебку из конины. Когда князь выскочил из дупла священного дуба,
они  сидели  полукругом  возле  большого  котла,  собираясь  приступить  к
священной трапезе.
     Увидев князя, младшие карты вскочили со своих мест, окружили  его  со
всех сторон, принялись расспрашивать наперебой: что да как? Только старший
карт, седой старец, остался сидеть у костра.
     Направился князь прямо к нему:
     - Так и так, - говорит, - видел я могучего Азырена,  видел  и  самого
Киямат торо, но никто из них не слыхал о моей сестре. Так бы я и  вернулся
ни с чем, да помогла мне старая  овда  и  злые  духи  ия.  Страшный  вувер
заколдовал серебряную Пампалче, и  теперь  подбирается  он  к  ней,  чтобы
утащить ее к себе. Не время теперь, отец, начинать священную трапезу.  Уже
темнеет, и если мы не поторопимся, то скоро будет поздно!
     Тогда поднялся старший карт на ноги, кивнул князю,  и  пошли  они  на
левый берег реки, к свежей могиле.
     Раскопали они сухие пески, вынули  верхние  дубовые  доски,  откинули
белое  полотно,  глядят,  а  прекрасная  Пампалче,  какой  была,  такой  и
осталась, даже румянец с ее щек не исчез. Правду  сказали  злые  духи  ия:
живая она была!
     Поднял ее князь  из  могилы,  распустил  ей  волосы  и  нашел  в  них
крошечную булавку из ржавого железа. Вынул  ее  князь  Пурла  и  сломал  в
пальцах. Тут же вздохнула прекрасная Пампалче полной грудью, открыла  свои
глаза: "Как долго я спала!" - говорит.
     А князь вырвал из могилы нижние сосновые доски, смотрит, а  под  ними
вувер корячится - совсем близко  подобрался,  уже  начал  зубами  в  доски
вгрызаться. Схватил его князь  Пурла  за  плечи  и  перевернул  на  живот.
Вздрогнул вувер, закричал страшным голосом и разложился в одно мгновение -
лишь зловонная куча осталась! Только так  и  можно  обезвредить  вувера  -
перевернуть его на живот, чтобы лишить колдовской силы.
     Забросал князь опустевшую могилу песком и воткнул в нее осиновый кол,
чтобы уже никогда не поднялся из нее злобный вувер.
     С тех пор зажили князь Пурла и его сестра серебряная Пампалче тихо  и
счастливо, и ни один вувер не смел тревожить их до самой смерти.

                           Константин СИТНИКОВ 

                              ДОБРЫЙ РЫЦАРЬ 

     Рыцарь Ордена Меченосцев барон Фридрих фон Готлиб во время  охоты  на
вепря упал с лошади и ушибся затылком о твердую,  как  камень,  землю.  От
лекаря, который его осматривал, пахло кислым вином и жирным ужином. Старый
слуга, бывший некогда воспитателем юного баронета, с трепетом наблюдал  от
двери, как сей  почтенный  эскулап  приподнимает  толстыми  пальцами  веки
барона и поводит горящей свечой перед его зрачками. Жидкие, холодные глаза
барона, голубые, как весенние лужи,  отражающие  чистое  небо,  оставались
неподвижными и жалкими. "Боюсь, ты прав, любезный, - сказал лекарь старому
слуге, умывая руки в медном тазике и тщательно  вытирая  их  о  рушник.  -
Бедняга лишился зрения".
     Несколько  дней  спустя  многочисленные   слуги,   сгрудившись,   как
испуганные овцы, у лестницы, ведущей наверх, со страхом  прислушивались  к
звукам, доносившимся из  спальни  барона.  Барон,  отличавшийся  крутым  и
вспыльчивым нравом, громил и крушил. "Шарлатан! Обманщик!  Отравитель!"  -
ревел он, и от этого рева, казалось,  сотрясались  каменные  стены  замка.
Бледный лекарь с трясущимися щеками торопливо сбежал по  лестнице,  отирая
со лба  жидкую  глазную  мазь.  Эта  мазь  была  изготовлена  из  чудесной
богородицкой травы, но, увы, по  всей  видимости,  не  произвела  никакого
целебного действия. "Медицина здесь бессильна,  -  бросил  лекарь  старому
слуге барона. - Твой хозяин  безнадежен.  Да  смилуется  Господь  над  его
грешной душой!"
     Итак, на сороковом году своей жизни, потеряв  зрение,  рыцарь  Ордена
Меченосцев барон Фридрих фон Готлиб стал беспомощен, как  ребенок.  Он  не
желал мириться со своей потерей и приходил в бешенство при всякой неудаче.
Стоило ему наткнуться на низенькую дубовую скамеечку или  на  угол  стола,
как  он  хватался  за  меч  и  скамейка  превращалась  в  щепки,  а   стол
разваливался на куски, рассеченный надвое. Но  вскоре  барон  совсем  упал
духом и былые вспышки ярости  сменились  полным  безразличием.  Теперь  он
целыми днями лежал на тощем соломенном тюфяке, отвернувшись  к  стене.  Он
был убежден, что жизнь его кончена.
     Так  бы  оно  и  было,  если  бы  однажды  во  сне  ему  не   явилось
необыкновенно явственное видение. Приснилась барону его  матушка  в  белом
кружевном одеянии, с улыбающимся лицом и сияющими глазами. Сам  барон  был
во сне маленьким мальчиком двенадцати лет,  и  его  переполняла  любовь  к
этому ангельскому созданию. Проснувшись, рыцарь Ордена Меченосцев  Фридрих
фон Готлиб долго  лежал  в  полной  неподвижности.  Он  был  потрясен.  Он
чувствовал, что в его жизни наступил перелом.
     С той поры единственной страстью барона стали сны. Ночью и днем он  с
упоением предавался грезам. И как же он сердился, когда его  отвлекали  от
этих волшебных видений! Он прибегал к всевозможным хитростям и ухищрениям,
чтобы продлить свои заветные сны. Он велел старому слуге привести в  замок
деревенскую знахарку  и  за  несколько  золотых  купил  у  нее  высушенный
стебелек чудесной травы перенос, заставляющей спать десять дней  кряду.  И
сновидения хлынули на него, как будто прорвало запруду, и какие  это  были
сновидения! Вся прожитая жизнь воскресла в его памяти. Если раньше он  жил
только одним мгновением, то теперь он с головой окунулся  в  прошлое.  Его
видения были  на  редкость  яркими,  они  текли  величаво  и  плавно,  как
полноводная река. Особую прелесть им придавало то, что во  сне  он  всегда
бывал зрячим.  Вскоре  вся  его  жизнь  превратилась  в  одно  непрерывное
сновидение. Барон  словно  бы  оцепенел,  он  перестал  принимать  пищу  и
выходить во двор. Казалось, он как никогда приблизился к  смертной  черте.
Но душа его бурлила и кипела. День за днем, час  за  часом,  мгновенье  за
мгновенье он восстанавливал в памяти всю прожитую  им  жизнь,  в  обратном
порядке, начиная с двенадцатилетнего возраста. Сначала, когда он вспоминал
то, что было с ним до двенадцати лет, он  наполнялся  тихой  радостью.  Но
затем его душа преисполнилась величайшей горечи. Он  вспомнил,  как  после
смерти матушки переехал в этот замок  вместе  со  своим  воспитателем.  Он
словно бы взглянул на себя со стороны -  и  ужаснулся.  Он  увидел,  каким
взбалмошным и своенравным юнцом он был. Бесчинства, которые он творил,  не
поддавались описанию. И  самым  мучительным  было  воспоминание  об  одном
случае: однажды, проезжая через поля неподалеку от замка, он увидел  босую
деревенскую девушку и, поддавшись мгновенной похоти, овладел  ею  силой...
Этот сон повторялся особенно часто, и всякий раз, когда это случалось,  из
груди барона вырывался тихий, глухой стон.
     Челядь барона пребывала в унынии. Лекарь, в  очередной  раз  осмотрев
его, только развел руками и безнадежно покачал головой. Все  же  он  велел
старому слуге подыскать  в  близлежащей  деревеньке  добрую  и  порядочную
девушку, которая бы ухаживала за беспомощным бароном. В тот же день  слуга
привел в замок крестьянскую девицу девятнадцати лет, и лекарь посвятил  ее
во  все  тонкости  ухода  за  больным,  лежащим  в  беспамятстве.  Девушка
оказалась понятливой и смышленой, она легко усвоила наставления  лекаря  о
том,  как  следует  кормить  барона  жиденькой  кашицей,   каким   образом
опорожнять его кишечник и мочевой пузырь, как ухаживать за  его  зубами  и
следить за чистотой его тела. Во время  своей  лекции  лекарь  то  и  дело
засматривался в лицо девушки, мучительно пытаясь вспомнить, где же это  он
видел точно такие  же  глаза:  пронзительно-голубые,  как  весенние  лужи,
отражающие чистое небо... Но так  и  не  вспомнив,  он  поспешно  закончил
лекцию и спустился в пиршественный зал, где давно уже не звучали музыка  и
смех. Обсасывая куриное крылышко, он едва не подавился, внезапно осененный
какою-то мыслью. Он вскочил, но тут же сел обратно.  Глаза...  ну  конечно
же! У этой деревенской девицы глаза самого барона!
     Он никому не сказал о своем открытии. Переночевав в замке, лекарь  на
следующее утро покинул его, и больше мы не скажем о нем ни слова.
     Действительно, девица, которая вызвалась быть сиделкой  барона,  была
его дочерью. Но об этом знали только трое во  всем  свете:  она  сама,  ее
мать, которою баронет овладел силой, и Бог. Но девица  не  считала  барона
своим отцом, она считала его дьяволом. И она не считала себя его  дочерью,
она считала себя его проклятием. Слушая лекаря, она думала об остром ноже,
спрятанном под юбками. Но еще в течение многих дней ей никак не  удавалось
воспользоваться им: старый слуга находился при бароне неотлучно.  Протирая
обнаженное тело барона влажной губкой,  она  думала  о  том,  как  же  она
ненавидит это тело! Барон лежал на спине, вытянув руки вдоль бедер, прямой
и тощий, как турнирное копье,  и  бледный  дневной  свет,  проникая  через
пустой  оконный  проем,  обливал  жиденьким  известковым   раствором   его
выпирающие ребра и торчащие тазовые кости. Множественные  раны,  затянутые
гладкой белой кожей рубцов, были единственным украшением  этого  жилистого
некрасивого тела. Девушка думала о том, что скоро  к  ним  прибавится  еще
одна рана - смертельная. Но она не спешила, потому что она не имела  права
ошибиться - это была ее  последняя  возможность  отомстить  за  поруганную
честь своей матери. Она терпеливо ждала.
     А барону  снились  сны.  Однажды,  когда  ему  вновь  привиделась  та
мучительная сцена в поле, он неожиданно совершил открытие.  Он  обнаружил,
что может не просто вспоминать свою  жизнь,  но  и  изменять  ее,  как  бы
проживать заново, иначе. Он наконец сумел совладать  со  своей  похотью  и
проехал мимо босоногой деревенской девушки, мысленно прося у нее прощения.
После этого вся жизнь предстала для него в другом свете. Вернувшись во сне
в свой замок, он стер ладонью  толстый  слой  пыли  с  кожаного  переплета
семейной Вульгаты и открыл ее на странице, заложенной сухой  лилией  рукой
его матери. Читая притчу о добром самаритянине, он плакал, как ребенок.
     Затем в своих сновидениях он дожил до того рокового дня, когда упал с
лошади и лишился зрения. Но теперь он знал о подстерегавшем его  несчастье
и сумел избежать его.
     Наконец, он во сне прожил свою жизнь до  того  мгновения,  до  какого
прожил ее в настоящей жизни. Две жизни сошлись и слились в одну.  И  тогда
барон проснулся. Он проснулся, но  продолжал  спать.  Он  по-прежнему  был
слеп, но зрение вернулось к нему, ведь в той, другой жизни  он  его  и  не
терял вовсе. Удивительное это было зрение, словно бы проникающее насквозь.
     И что же он увидел, прозрев столь  странным  образом?  Девушку  -  ту
самую, воспоминание о которой было так мучительно! Да, это была  она,  так
ему показалось сначала. Но в следующее мгновение  он  понял,  что  ошибся:
глаза! у нее были совсем другие глаза, сверкавшие, как два кусочка бирюзы!
И в руке у девушки был острый нож. И тогда сердце рыцаря сжалось: это была
его дочь, родная дочь, мстившая за поруганную  честь  матери!  Их  взгляды
встретились - и что же произошло, кто сможет  понять?  Во  взгляде  барона
было раскаяние и осознание вины. Во взгляде девушки было изумление:  разве
мог человек с таким небесным взором совершить насилие над ее матерью?
     Она не воспользовалась своим ножом.
     Рыцарь Ордена Меченосцев барон Фридрих фон Готлиб дожил до  девяноста
лет и умер, окруженный многочисленными внуками и правнуками.  О  последних
пятидесяти годах его жизни мы не знаем почти ничего. Единственное, что нам
известно, это прозвище, которое  дали  барону  в  народе.  До  конца  дней
подвластные ему крестьяне называли его "добрый рыцарь".

                           Константин СИТНИКОВ 

                                КУКОЛЬНИК 

     Старик сидел за низким столиком под разноцветным тентом  на  открытой
террасе.  Легкий  бриз  играл  красными,  желтыми  и  зелеными  лепестками
матерчатого зонта над его  головой.  Мы  были  единственными  посетителями
летнего ресторанчика на обрыве, если не  считать  маленькой  девочки,  лет
четырех, в белом ситцевом платьице, которая стояла  возле  перил,  держась
ручонками за прутья и глядя на море.
     С моего места, почти у самого входа  в  пустое  сумрачное  помещение,
моря видно не было, однако близость его ощущалась по  всему:  по  огромной
тускловатой голубизне, затянутой редкими перистыми облаками,  и  по  тому,
как девочка щурилась, прислоняясь щекой к  гладкому  деревянному  поручню,
прогретому за день солнцем.
     Потягивая   через   соломинку   охлажденный   оранж,   я   предавался
неторопливым размышлениям. С кем пришла  сюда  эта  малышка?  Вряд  ли  ее
привел старик, для этого она держалась слишком независимо.  Скорей  всего,
решил я,  это  дочка  какой-нибудь  одинокой  официантки  или  продавщицы,
которой было не с кем оставить ее дома  и  чья  вечная  недостача  времени
давно уже приучила девочку  к  недетской  самостоятельности.  Меня  слегка
беспокоило, что за малышкой нет никакого присмотра. Когда она  просовывала
ножку между  прутьями  и  болтала  ею  над  обрывом,  во  мне  просыпалось
полузнакомое мне чувство - я  назвал  бы  его  "отцовским  инстинктом",  к
которому примешивалась ставшая уже привычной обида: если  бы  четыре  года
назад судьба распорядилась иначе, более справедливо, сейчас  у  меня  тоже
была бы дочь.
     ...В ту пору мне едва исполнилось восемнадцать. Женщина, с которой  я
сошелся вопреки воле своей матери, была вдвое старше меня. От мужа  у  нее
не было детей, она объясняла мне это тем, что  дети  рождаются  только  от
любви. Я безоглядно поверил ее словам, как привык доверять ей во всем.  Мы
любили друг друга, и  через  девять  месяцев  у  нас  родилась  прекрасная
маленькая дочурка.
     Мне казалось, что после рождения дочери моя любовь к ее матери только
удвоилась. Но что-то надломилось в ее любви ко мне. Отчуждение и неприязнь
все больше овладевали ее  душой.  И  страх,  дикий,  неуправляемый  страх.
Вскоре я почувствовал, что моя жена всеми правдами и  неправдами  пытается
оградить от меня мою дочь.  В  ее  взгляде  появилась  подозрительность...
болезненное недоверие... Я терялся в догадках. Я не находил объяснения  ее
поведению. Наконец я не выдержал и потребовал от нее объяснений.  И  тогда
мне открылось такое! Много... много ночей подряд (по ее словам) я  вставал
с постели и, как сомнамбула, шел на кухню...  Возвращался  я  со  столовым
ножом в руке и, приблизившись к детской кроватке,  надолго  склонялся  над
своей спящей дочерью...
     Когда она рассказывала мне об этом, ее голос дрожал от ужаса.
     И все же я ей не поверил. Ведь я ничего, ничего не  помнил  из  того,
что она мне приписывала! Я так любил свою первую  и  единственную  дочь...
Разве могло быть правдой то, в чем она меня обвиняла?
     - Клянусь! Клянусь! - хотелось мне крикнуть. - У меня и в мыслях  нет
ничего такого!
     Но она пригрозила мне психушкой, и я трусливо бежал из города. Легкое
душевное расстройство, которым я страдал с  детства,  было  причиной  моей
непростительной слабости. Вы ведь знаете, шизофрения  почти  не  поддается
лечению. Боюсь, что и теперь, четыре года спустя, я оставался все  тем  же
впечатлительным, легко подпадающим под чужое влияние человеком.
     И вот я вернулся в родной город. Вернулся для того, чтобы попробовать
объясниться со своей  женой  и  повидаться  с  дочерью.  Кроме  того,  мне
отчего-то взбрело в голову навестить своего  отца,  которого  я  почти  не
помнил: его поместили в психиатрическую лечебницу, когда  мне  не  было  и
двенадцати. Мать не  позволяла  мне  общаться  с  ним,  и  теперешнее  мое
намерение было ничем иным, как своеобразным бунтом против ее деспотической
воли. Но я никак не мог собраться с духом  и  все  тянул  время,  сидя  на
полупустой террасе летнего ресторана.
     Почему я пришел  именно  сюда?  Знаете,  есть  такие  места,  которые
неизменно притягивают к себе все болезненное, нездоровое. Лучше всех такие
места чувствуют кошки. По словам моей матери, еще мой отец питал  слабость
к этому пятачку на обрыве. Вот и меня  в  самые  неуверенные  минуты  моей
жизни тянуло именно сюда. (По этой же причине,  надо  добавить,  остальные
люди, с более грубой нервной организацией, подсознательно  избегают  таких
мест.) Уверен, что этот ресторанчик приносил своим владельцам одни убытки.
На протяжении целого часа его единственными посетителями оставались мы  со
стариком.
     Старик сидел лицом ко мне, за открытой бутылкой красного вина, широко
расставив ноги в дорогих лакированных туфлях, и при помощи столового  ножа
разделывал копченую курицу, лежавшую перед ним на бумажной тарелке. На нем
были белые брюки и  белый  пиджак,  лавсановая  сорочка  сияла  нетронутой
белизной. Породистое лицо с тонким, длинным носом  и  брезгливыми  губами,
казалось, тоже  принимало  участие  в  артистической  работе  рук.  Такого
тщательного разделывания курицы мне еще видеть не  доводилось.  Сперва  он
отдирал мясо от костей, затем отрывал от мяса  кожу  и  прослойки  жира  и
складывал все это порознь на краях тарелки.
     Закончив, старик с отвращением отодвинул от себя тарелку  и  принялся
тщательно вытирать лезвие ножа бумажными салфетками, комкая их и бросая на
стол. Вскоре зеленая пластмассовая вазочка оказалась пустой, зато на столе
взгромоздились целые горы мятых бумажных катышей. Все они, неприятно,  как
живые, вяло шевелились, разворачиваясь.
     Пока я следил  за  стариком,  четырехлетняя  девчушка  взобралась  на
бетонный парапет и перегнулась через перильца, так что из-под ее ситцевого
платьица показались желтенькие  трусики.  Я  обеспокоенно  поглядел  через
открытую дверь в ресторанное помещение, но ни в зале, ни за стойкой никого
не было. Куда там  все  запропастились?  Девчушка  привстала  на  цыпочки,
словно пытаясь разглядеть что-то далеко внизу, под самым обрывом, легла на
перила всей грудкой, приподняв одну ножку... Мне показалось,  что  вот-вот
обе ее  сандальки  -  мне  уже  были  видны  их  порыжелые,  стершиеся  до
стеклянной гладкости подошвы - оторвутся от опоры...
     Я  торопливо  поднялся  из-за  столика  и,  огибая   пустые   кресла,
направился к девочке. Я боялся показаться смешным и потому почти  насильно
сдерживал шаг. Когда я  поравнялся  со  столиком  старика,  девочка  вдруг
потеряла всякий интерес к тому, что она разглядывала  внизу,  спрыгнула  с
бетонного парапета и, присев на корточки, принялась отколупывать  от  него
крошечные кусочки.
     В нерешительности я  остановился  и  украдкой  взглянул  на  старика,
надеясь, что он не обратил на меня особого внимания. Я вздрогнул.
     Пристально.
     Именно так смотрел он на меня, оторвавшись от тарелки, своими серыми,
похожими на улиток глазами. В них не было ни удивления, ни осуждения,  как
можно было бы ожидать, - только пристальное внимание.  Я  представил,  как
нелепо должен я выглядеть в глазах  этого  старика:  сорвался  с  места...
ринулся вперед... потом вдруг остановился как вкопанный... Слишком уж  это
походило на беспорядочные движения сумасшедшего.
     - Девочка, - пробормотал я, вымученно  улыбаясь.  -  Мне  показалось,
она... да нет, ничего особенного... Я, пожалуй, пойду?
     Я уже раскаивался в том, что заговорил со стариком.
     - Нет, нет, отчего же, - возразил тот неожиданно  сочным  голосом.  -
Присаживайтесь, молодой человек. Ведь вы именно за этим подошли?
     Я хотел энергично помотать головой. Я хотел  выкрикнуть:  "Нет!  нет!
совсем не за тем!" Но вместо этого я послушно присел на  краешек  красного
пластмассового  креслица,  тоскливо  предчувствуя  неприятный,   тягостный
разговор. Я чувствовал, что подпадаю под власть этого  странного  старика,
впившегося в меня своими серыми глазами-моллюсками. Я не смел  шелохнуться
под его взглядом.
     - Девочка? - переспросил старик, с легкой  гримасой  брезгливости  на
худом вытянутом лице придвигая к себе бумажную тарелку. - Вы подумали, что
это - девочка?
     Я непонимающе взглянул на него.
     - Вы подумали, - с напором повторил старик, отпихивая тарелку, -  что
ЭТО - девочка? Какая гадость!
     Последние слова относились к растерзанной курице.
     - Никто! - с горечью воскликнул он, - никто не может отличить  ее  от
настоящей!
     Он налил себе из бутылки и тут же с  отвращением  оттолкнул  от  себя
бокал, выплеснув красное вино на пластик стола.
     - Выслушайте меня. Выслушайте меня, и вы все поймете.
     Мне вовсе не хотелось выслушивать его старческие признания, но  я  не
мог ничего поделать с собой.
     - Если хотите, я покажу вам справку, что я не  сумасшедший,  -  начал
он, - хотите? - Старик полез  во  внутренний  карман  своего  пиджака,  но
вместо справки достал из него костяную расческу и принялся  оглаживать  ею
свои жидкие седые волосы. - Ну, похож я на  сумасшедшего?  -  спросил  он,
пряча расческу и жадно ощупывая меня глазами-слизняками.
     Я неопределенно покачал головой.
     - Так слушайте!  -  воскликнул  он.  -  Я  кукольник.  Кукольник.  Вы
понимаете, что это такое, молодой человек? Нет, я вижу, вы  не  понимаете!
Вы даже представить себе не можете,  что  это  означает.  Это  власть.  Вы
берете  любой  материал:  пучок  соломы...  сломанный  карандаш...  рваную
тряпицу... и делаете из него маленькое чудо. Даже если ничего не оказалось
у вас под рукой... какая безделица! настоящий  мастер  не  остановится  ни
перед чем! смотрите! -  он  схватил  себя  за  длинные,  тонкие  пальцы  и
принялся с хрустом ломать  и  сплетать  их  в  узлы.  Мне  показалось,  он
вывихнул себе все суставы, но когда он закончил свою невиданную  лепку,  я
едва не вскрикнул от удивления: маленькая купальщица,  стыдливо  прикрывая
наготу локтями, предстала передо мной. Тут же она распалась, и перед  моим
лицом  опять   замелькали   бледные   артистические   пальцы   гениального
кукольника.
     Старик продолжал:
     -  Видели  бы  вы   мою   мастерскую!   глубокий   подвал   каменного
средневекового дома... тяжелые  бордовые  драпри  по  стенам...  всенощные
бдения при ярких свечах... Я всегда работал  при  свечах.  Я  изготавливал
кукол для детских театров и для частных коллекций... Ко мне  приезжали  со
всего мира истинные знатоки и ценители кукол... Я был счастлив.  Счастлив,
пока в моем подвале не появился этот ужасный  человек  с  большим  кожаным
баулом. Он назвался детским хирургом, и он принес мне мертвую девочку.
     При этих словах я вздрогнул и невольно взглянул на  девчушку  за  его
спиной: она сидела на корточках, с любопытством нас разглядывая.
     Старик схватил меня за руку и, припав ко мне, горячо зашептал:
     - Вы правильно все поняли, молодой человек... Эта  девочка  была  его
единственной дочерью. Он оперировал ее, и она умерла под  его  скальпелем.
Понимаете? Он пришел ко мне, чтобы я вернул ей видимость жизни... чтобы  я
сделал из нее куклу... говорящую куклу... Это он!  он  задумал  чудовищное
оживление! Обмануть... обмануть свою старуху мать - вот что замыслил  этот
безумец! Он оставил мне задаток и обещал прийти назавтра утром.
     - И что же вы? - через силу спросил я.
     - Что я? - горестно повторил старик. - Я  выполнил  его  желание.  Не
будь я кукольник, если я не вложил  в  эту  работу  всю  душу!  Едва  отец
девочки оставил меня, я принялся за дело: положил голое тельце на стол для
бальзамирования, обмыл его холодной водой и острой бритвой провел  длинный
надрез вдоль левого бока, от нижнего ребра до тазовой  кости.  Через  этот
надрез я вытащил легкие, желудок, печень и кишочки. Взамен я вставил  туда
часовой механизм. Он заполнил все пространство грудной  клетки  и  брюшной
полости. Вскрыв черепную коробку, я заменил  головной  мозг  на  механизм,
регулирующий вращение шеи и глазных яблок. Крошечный рычажок управления  я
вывел  на  затылок,  защитив  его  хитроумной  крышечкой  и   замаскировав
волосиками. Скажу, не хвастая, мне удалось сделать невозможное: я  добился
сохранения всех жизненных соков мумии,  благодаря  этому  она  и  выглядит
совершенно как живая. Была глубокая ночь,  когда  я  стянул  края  надреза
вместе и зашил его суровой ниткой. Мертвая девочка лежала передо  мной  на
столе, такая же недвижная, как и в самом начале. Но теперь...  стоило  мне
повернуть потаенный рычажок у нее на  затылке,  и  она  оживет...  откроет
глаза... произнесет свои первые слова... Произнесет ли? Внезапное сомнение
охватило меня: а вдруг все мои расчеты окажутся неверными и  она  даже  не
пошевелится? Плохо соображая, что я делаю,  я  отыскал  брошенный  в  угол
баул, на дне которого валялась скомканная  одежонка  девочки,  натянул  на
голое тельце трусики и платьице, обул ножки в сандальки и, посадив девочку
на столе для бальзамирования, повернул рычажок.  Ничего  не  произошло.  Я
отпустил ее - она продолжала неподвижно сидеть передо мной, свесив ножки с
высокого стола. Она и не думала оживать! Я представил  себе,  каким  будет
лицо ее отца, когда он  поймет,  как  жестоко  ошибся  во  мне,  и  громко
засмеялся. Стоя посреди мастерской, я  хохотал,  как  сумасшедший.  Затем,
обессиленный, свалился на лежак и впал в оцепенение. Сколько я проспал? Не
знаю. Придя в себя, я сразу взглянул на стол для бальзамирования. Стол был
пуст. Я обошел всю мастерскую... я заглядывал за драпри... я  обыскал  все
кладовые и чуланы... девочки нигде не было. Меня окружали только бездушные
фарфоровые куклы с мертвыми улыбками  на  мертвых  губах.  Они  словно  бы
издевались надо мной. Тогда я схватил большой молоток,  которым  насаживал
шестерни на ось, и принялся крушить то, что еще совсем недавно  составляло
мое счастье... Я поранил руку фарфоровым осколком, и это немного отрезвило
меня. Пока я заматывал руку тряпкой, на лестнице послышались тяжелые шаги;
я торопливо спрятался в кладовую и через приоткрытую дверь увидел,  как  в
комнату входит отец девочки. Он огляделся, громко чертыхнулся и бросился к
телефону. Из его разговора я понял, что он решил, будто бы я сбежал с  его
дочерью. Через знакомого психиатра он вызвал бригаду для  поимки  опасного
больного. Так он выразился. Он объявил меня сумасшедшим! Когда за  высоким
окошком прошумела отъезжающая машина, я  выскользнул  из  своего  укрытия,
сунул в карман все свои наличные  деньги  и,  поднявшись  наверх,  задними
дворами вышел на улицу.  Я  оставил  дом  и  отправился  на  поиски  своей
девочки. Много дней прошло, прежде чем я случайно увидел  ее  издалека.  Я
позвал ее, но она даже не подошла ко мне.  Ведь  кто  я  был  для  нее?  -
незнакомый старик, обросший щетиной. Я хотел догнать ее, но она словно  бы
играла со мной: то подпускала поближе, то отбегала на несколько шагов. Это
преследование продолжалось  еще  несколько  дней.  Наконец  мне  пришло  в
голову, что ее пугает мой внешний  вид;  я  зашел  к  парикмахеру,  сменил
одежду  в  супермаркете  и  стал  совсем  другим  человеком.  Моя  девочка
дожидалась меня у дверей, она словно бы уже  привыкла  к  моей  постоянной
близости и не могла обходиться без нее. Кроме того, пришла  пора  заводить
механизм. Да и некоторый ремонт ей бы  не  помешал.  Понимаете?  -  Старик
усмехнулся. - Вот так я и гоняюсь за ней по всему  городу.  Она  хитрая...
никогда не подпускает меня ближе, чем на несколько шагов... не верит  мне.
Вот смотрите, - он наклонился и поманил девочку пальцем. Девочка испуганно
покачала головой. - Видите? -  удовлетворенно  произнес  старик.  -  Я  же
говорил вам, что она нуждается в ремонте. Всего-то и  почистить  несколько
шарниров... там, на шее,  под  волосиками,  у  нее  есть  такая  маленькая
крышечка... о, совсем  незаметная:  я  хорошо  знаю  свою  работу...  пара
шурупчиков... пружинка...
     Старик, как гусь, взглянул на меня боком.
     - Эге, - сказал он, - похоже, вы мне не верите. Вы думаете, что перед
вами живая девочка... премиленькая... с  тонкой,  мягкой,  шелковистой  на
ощупь кожицей... вы думаете, что внутри  у  нее  бьется  маленькое  теплое
сердечко, посылающее кровь в ее слабенькие ручонки и  ножки...  ее  взгляд
кажется  вам  таким  чистым,  таким  выразительным...   Уверяю   вас,   вы
ошибаетесь! Кукла! противная кукла! Все конечности - на шарнирах...  глаза
- обыкновенные стекляшки... Неужели люди настолько слепы, что не  замечают
подделки? Я устал, молодой человек... я  устал  обманывать...  я  ненавижу
свою работу! Я ненавижу свою профессию!  Помогите  мне!  Она  нуждается  в
чистке, в ремонте. А я уже стар, я не могу угнаться за ней.  Вот  если  бы
вы... вы молоды, сильны... ведь вы не откажетесь помочь  бедному  старику?
Всего-то и нужно, что подержать ее, пока я починю неисправность.  Ну,  что
же вы?
     Пока он говорил, с девочкой начало происходить что-то  неладное.  Она
застыла в неестественной позе... побледнела...  ее  взгляд  остановился...
большие карие глаза остекленели... Это были все признаки  приближения  так
называемого petit mal, малого  эпилептического  припадка,  слишком  хорошо
знакомого мне, чтобы я мог ошибиться!
     - Ну, что же вы? - повторил старик. - Живее!.. Держите ее!
     Я послушно, хотя и против желания, встал  с  кресла  и  направился  к
девочке. Она сидела передо мной на корточках  без  малейшего  движения,  с
открытыми стеклянными глазами. Я наклонился и  подхватил  ее  на  руки;  я
держал ее под мышки и под колени, чувствуя,  как  напряжено  ее  маленькое
тельце; оно было твердым и упругим. Если бы старик не раскрыл мне глаза на
истинное положение дел, я бы и вправду подумал, что все мышцы этой девочки
свела клиническая судорога, характерная для petit mal.
     - Кладите ее вот сюда, - сказал старик, одним движением руки смахивая
со стола бумажную тарелку  с  курицей,  зеленую  пластмассовую  вазочку  и
бутылку вина. Бутылка с треском разбилась о плитки пола, обдав  его  белые
брюки красными брызгами, но он не обратил  на  это  никакого  внимания.  -
Переворачивайте на живот... оттяните воротничок... Отлично!
     Он дернул обеими руками, чтобы рукава не сковывали движений. В  левой
его кисти тускло блеснул столовый нож.
     - Если бы вы  знали,  какое  это  удовольствие,  -  управлять  своими
куклами, - сказал он, - дергать за  ниточки...  заставлять  их  плясать  и
кривляться по твоей прихоти!
     Он говорил со все возрастающим возбуждением, примеряясь ножом,  перед
тем как полоснуть им по натянутой кожице детской шейки.
     Старик никак не мог выбрать подходящего места.
     - Вы, конечно,  следите  за  последними  достижениями  психиатрии?  -
неожиданно спросил он. - И вы, разумеется,  знаете,  что  в  основе  всего
лежит анализ?  Анализ  -  расчленение,  понимаете?  Фигурально  говоря,  я
произвел анализ вон той несчастной курицы, - он кивнул на  пол.  -  Именно
так, я тщательно проанализировал ее. Понимаете меня,  молодой  человек?  -
Старик засмеялся своей шутке.
     - Сейчас мы вернем ее в норму, - сказал он. - Прежде всего мы  должны
проанализировать причины, вызвавшие неполадки в ее механизме. И  еще,  вот
что я вам скажу: если вы хотите чему-то научиться,  то  вы  должны  начать
прямо сейчас. Держите скальпель, - он сунул мне нож, и я принял его из рук
старика с большой неохотой.
     Нож был  тяжелый  и  теплый,  как  будто  живой.  У  него  был  тупой
закругленный конец, зато лезвие отточено до блеска.
     - Ну, что же вы? - подбодрил меня старик.
     Я неумело провел ножом поперек детской шейки,  рассекая  кожу  поверх
напрягшейся мышцы... через лезвие и ручку  ножа  моим  пальцам  передалось
тупое ощущение, будто я провел им по  деревяшке...  из-под  лезвия  лениво
выкатилось несколько красных бусинок...
     - Мастер, вы уверены? - спросил я  растерянно.  -  Мне  кажется,  это
кровь.
     - Разумеется, это кровь. Я же говорил  вам,  что  добился  сохранения
всех жизненных соков мумии. Хватит болтать, продолжайте!
     Придерживая нож за спинку лезвия, я надавил сильнее... Кровь  потекла
ручьями  из  рассеченной  надвое  мышцы...  воротничок  белого   ситцевого
платьица быстро напитался ею, старик брезгливо отдернул пальцы...  Надавив
еще  сильнее,  я  почувствовал,  что  лезвие  ножа  наткнулось  на  что-то
плотное... похоже, это была связка...
     - Здесь нет никакой крышечки, - проговорил я еще более растерянно. На
лице у меня выступила испарина. - Вы уверены, что это кукла, а не?..
     Но договорить я не успел. Из открытых дверей ресторана донесся шум...
послушалось множество голосов... захлопали двери...  затопали  ноги...  На
террасу выбежала миниатюрная девушка  в  кружевной  наколке  на  голове  и
кружевном переднике официантки.
     - Вот он! - воскликнула она, указывая на старика.
     Ее  густо  обведенные  глаза  окинули  следы  разрушения,  учиненного
стариком, красивое личико сморщилось.  На  меня  она  даже  не  взглянула.
Посторонившись, пропустила вперед врача в белой шапочке и двоих  санитаров
в грязных халатах с засученными рукавами.
     Завидев старика, они направились прямо к нему, с треском отбрасывая в
стороны легкие пластмассовые креслица.
     Оцепенев, я стоял с окровавленным ножом в руке,  тупо  глядя  на  все
прибывавших людей, которые вдруг заполнили  крошечную  террасу.  Это  были
работники ресторана: повара, администраторы, официантки... И среди  них  я
увидел женщину... она  словно  бы  кого-то  искала  взглядом...  ее  глаза
остановились на распростертой на круглом  столике  мертвой  девочке...  на
моих залитых  кровью  руках,  все  еще  сжимавших  столовый  нож...  потом
поднялись выше и встретились с моими глазами...
     Я содрогнулся. Мне показалось, я узнал этот взгляд - по  тому  дикому
страху... по той панической подозрительности,  которая  преследовала  меня
все эти годы... Да, я узнал его!  Я  узнал  бы  его  среди  тысячи  других
взглядов!
     Я отбросил нож в сторону и отшатнулся от безжизненного тельца.
     Мне хотелось крикнуть... но горло мое сжал спазм...
     - Клянусь! - беззвучно кричал я всем своим существом, зная,  что  ОНА
не верит мне, что моя жена снова - и теперь уже окончательно  -  не  верит
мне!
     - КЛЯНУСЬ!! У МЕНЯ И В МЫСЛЯХ ЭТОГО НЕ БЫЛО!!!

                           Константин СИТНИКОВ 

                         ПОГРЕБЕННЫЕ В КАТАКОМБАХ 

                           Перевод с латинского 

                                                       Весь мир опустошен. 
                                                                   Киприан 

     Не  так  много  письменных  свидетельств  дошло  до  нас   о   первых
христианских мучениках,  убиенных  римскими  язычниками.  Однако  то,  что
пощадило безжалостное время, являет собой пример бесконечного  мужества  и
самоотверженности.  Acta  Proconsuloria  -  так  называются  эти  страшные
документы,  своей  жестокостью  и  полнейшим  презрением  к  человеческому
страданию сравнимые разве  что  с  документами  Святой  Инквизиции.  Какая
горькая ирония!
     Краткость латинских судебных протоколов, которые велись  специальными
стенографистами - нотариями, поразительна. Ее можно сопоставить только  со
скоропостижной смертью. Имя проконсула, в  области  которого  производился
суд, указание года, месяца и дня (а иногда и времени суток,  ибо  процессы
шли днем и ночью), затем краткий формальный допрос - и смертный  приговор.
Вся процедура занимала не более получаса. Осужденного уводили, и  приговор
приводился в исполнение немедленно.
     Среди  источников,  повествующих  о  гонениях  на  первых   христиан,
"Погребенные в катакомбах" занимают особое место. Более странной  рукописи
не найти во всей  обширнейшей  христианской  литературе.  О  ней  известно
только то, что в III веке христиане  выкупили  ее  у  римских  властей  за
двести динариев, а популярность ее в средние века едва ли не  превосходила
популярность таких шедевров апокрифической литературы, как "Протоевангелие
Иакова" и "Евангелие от Фомы".
     В науке существуют различные  толкования  этого  памятника.  Покойный
профессор Пустослов приписывал ему  эзотерическое  значение,  академик  же
Недоверченко считал его  не  более  как  поздней  подделкой,  пародирующей
новозаветные предания.
     Однако судите сами.

     "Любезный брат Теофил, ты, надеюсь, слышал о великом  пожаре  в  Риме
<1>, который послужил поводом для несправедливых  и  жестоких  гонений  на
римских христиан, - гонений, учиненных злейшим из  врагов  нашего  Господа
императором Нероном? Он и до того  не  питал  особого  почтения  к  слугам
Господним, а теперь и вовсе словно взбесился. Каждому, кто носит на  груди
или на руке священный знак рыбки <2>,  ежеминутно  грозит  разоблачение  и
ужасная кара. Да будет тебе известно, мой милый брат, что над  христианами
издеваются кто как может и что только самые ленивые просто распинают их на
крестах вдоль дороги. Более охочие до  всякого  рода  зрелищ  -  те  велят
зашивать наших братьев в шкуры животных и бросают их на растерзание  диким
зверям. Нерон же (этот второй Ирод) предпочитает  развлекаться  иначе:  по
его приказу женщин, признавшихся в любви ко Христу, привязывают  нагими  к
столбам, обливают  смолой  и  поджигают,  чтобы  они  освещали,  наподобие
факелов, его сады при Золотом дворце, в то время как  сам  он,  совершенно
голый, проносится мимо них в колеснице, потрясая удом и упиваясь истошными
воплями своих несчастных жертв.
     Единственным прибежищем для изгоев до  сих  пор  служили  глубокие  и
мрачные катакомбы. Только там мы могли чувствовать  себя  в  безопасности.
Немногие избранные знали расположение подземных ходов и искусно устроенных
ловушек. Но да не внушит тебе это  ложных  надежд,  ибо  диавол  столь  же
неутомим  в  своем  преследовании  приверженцев  истинной  веры,  сколь  и
изобретателен в способах, коими он это преследование осуществляет.  И  как
наивны мы были, полагая, что Сатане закрыт доступ в нашу маленькую  святую
общину! Коварные соглядатаи императора проникли в нее  и  разнюхали  тайну
катакомб. Теперь ничто не могло помешать этим извергам в  любое  мгновение
нагрянуть в наши убежища и, застав нас врасплох, схватить и  казнить  всех
до единого. Но ты не знаешь гнусного нрава императора, если  думаешь,  что
он поступил так просто. Нет, его изощренный и извращенный ум придумал  для
нас казнь более ужасную, чем гибель в пасти  льва  или  крокодила  <3>  на
арене цирка. Дождавшись, когда мы соберемся в нашем потаенном  храме  всей
общиной, он приказал своим людям замуровать нас в глубоком подземелье.
     Нас было двенадцать человек в тесном и душном помещении. Я  знаю,  ты
никогда не спускался в римские катакомбы, поэтому коротко  опишу  их.  Это
заброшенные   каменоломни,   расположенные   вдоль   Аппиевой   дороги   и
разработанные в мягкой туфовой породе.  Состоят  они  из  множества  узких
проходов с высокими сводами и  неровными  стенами,  испещренными  тысячами
ниш,  в  которых  покоятся  забальзамированные  мощи   почивших   братьев,
ожидающих воскресения. Эти галереи простираются на тысячи стадий и до  сих
пор служили нам надежным прибежищем и местом для молитвы. В самой  глубине
подземных переходов в сплошной скале высечено  небольшое  помещение  шагов
двадцать на пятнадцать, в котором и собирались  мы,  как  в  храме.  Возле
дальней его стены помещался небольшой  каменный  алтарь.  В  углах  чадили
смоляные факелы.
     Увидев, что мы заживо погребены в каменном склепе, даже самые  смелые
и самоотверженные из братьев побледнели, как полотно,  но  был  среди  нас
один, который отказался верить, что император способен на такое чудовищное
преступление, и с жаром принялся уверять нас, что это шутка, не более  чем
шутка.  Бедняга!  от  ужаса  у  него  помутился  рассудок!  Из  жалости  к
несчастному  мы  не  стали  разуверять  его  ни  в  чем.  Но   мало-помалу
очевидность произошедшего сама дошла до его сознания - и тогда он принялся
рвать на себе волосы и кататься по полу, воя, как  раненная  гиена.  Сочтя
это за обычное проявление малодушия,  мы  постарались  как  могли  утешить
своего брата. Однако в ответ на наши  ласковые  слова  он  вдруг  перестал
плакать, и тут же,  наподобие  икоты,  им  овладело  нервное,  безудержное
хихикание, которое перемежалось с самыми гнусными признаниями,  какие  мне
только доводилось слышать. Тот, кого мы почитали нашим братом в Духе,  был
не более  как  слуга  Сатаны  и  императора.  Это  он  выдал  Нерону  наше
местонахождение и время, когда мы собирались на молитву. Нерон пожертвовал
им с той обыкновенной для него легкостью, с какой он  привык  пренебрегать
даже лучшими своими друзьями  и  вчерашними  пособниками.  Сначала,  когда
открылось, кто нас продал, мы хотели учинить немедленную расправу над этим
Иудой, однако затем сочли, что  быстрая  смерть  была  бы  для  него  лишь
избавлением от мук, и потому единодушно было решено даровать ему жизнь  и,
таким образом, подвергнуть его той же  пытке,  какая  была  уготована  нам
самим. Да, он должен был испить чашу страданий вместе с нами!
     К  чести  наших  братьев,  все  они  мужественно  взглянули  в  глаза
неминуемой смерти. Первые дни нашего невольного  затворничества  прошли  в
молитвах и, как ты догадываешься, строгом посте.  И  хоть  бы  один  вздох
слабости, хоть бы одна жалоба или упрек нарушили наше суровое молчание!  И
только предатель бесновался перед нами и обвинял нас и  нашего  Господа  в
той страшной судьбе, которую он сам на себя навлек. Но мы  были  настолько
благоразумны, что и не пытались остановить  его  в  его  безрассудстве.  В
конце концов он был такой же ничтожный червяк, как и  все  мы,  -  червяк,
способный возбудить к себе лишь жалостливое презрение, но не ненависть.
     Однако наступил тот день, когда муки голода стали невыносимыми.  И  в
среде наших братьев уже начали раздаваться голоса  (ибо  многие  не  могли
противостоять искушению) о том, что следует бросить жребий, как  это  было
сделано, когда выбирали двенадцатого на место Иуды, и что  должен  умереть
один, чтобы  другие  могли  протянуть  еще  некоторое  время.  Несчастные,
рассудок совсем отказал им! Но они и слышать ничего не хотели, и разве мог
я один (не считая бывшего среди  нас  грека,  который  взял  мою  сторону)
противостоять обезумевшей от голода и отчаяния толпе? Они,  как  язычники,
требовали человеческой жертвы - мог ли я потерпеть такое  кощунство?  И  я
выступил на середину круга и  мановением  руки  остановил  этих  заблудших
детей, которые уже собрались метать жребий, и сказал:
     "Стойте, вероотступники! Разве забыли  вы  заповеди  Господа  нашего,
или, может быть, вы думаете, что  вольны  сами  устанавливать  и  отменять
закон, предписанный человеку Богом? Что ж,  если  вас  больше  не  страшит
геенна огненная, дерзайте! Вот я стою перед вами - берите  меня:  я  отдаю
себя в добровольную жертву вам. Но вы должны выполнить одно  мое  условие:
вы убьете меня не сразу, но - по частям. И молитесь, чтобы  Бог  не  узрел
вашего беззакония!"
     Так сказал я, ибо опасался, что если убьют они и съедят  меня  сразу,
то некому будет присматривать за ними и сотворят они что-нибудь еще  более
ужасное. Паче всего боялся я, что самые молодые  и  нестойкие  из  братьев
отрекутся по своей слабости от Господа и из муки временной будут ввергнуты
в муку вечную. Поэтому велел я,  чтобы  они  не  убивали  меня  сразу,  но
отрезали каждый день по небольшому кусочку. И тогда туго стянули  они  мне
разодранными одеждами левую руку возле самого плеча и, поскольку  не  было
при нас ножа, чтобы отсечь ее, принялись по очереди вгрызаться в мою плоть
зубами, аки звери, и отрывать по куску вместе с жилами и сухожилиями, пока
не обглодали всю руку до самых костей. И даже предателю  досталась  равная
со всеми доля, ибо что было его преступление перед их собственным?! И  (о,
горе мне, грешному!) - я сам, я сам вкусил  от  этой  дьяволовой  пищи,  -
подобно нечестивому царю Эрисихтону <4>, - чтобы поддержать  свое  бренное
тело и не умереть от голода раньше срока.  Только  мой  добрый  брат  грек
отказался от моего мяса, предпочитая  лучше  умереть,  чем  причинить  мне
малейший вред. Я  и  раньше  знал  его  как  мужа  величайшей  мудрости  и
учености, а теперь убедился в его вящей стойкости и выдержке.  Но  ведь  и
наш Господь голодал сорок  дней  в  пустыне,  противостоя  диаволу  и  его
искушениям.
     И так день за днем отрывали они от моего тела по куску и съедали, как
хлеб, и лакали мою кровь вместо вина.  И  требования  их  становились  все
настойчивее и неотвязнее, и чем больше они поглощали  человеческой  плоти,
тем больше им хотелось, и они  мучили  меня  своими  притязаниями  так  же
неотступно, как похотливые старцы - праведную Сусанну  <5>.  И  в  тот  же
вечер обглодали они мою вторую руку, потом левую ногу и правую ногу, потом
вырвали и бросили предателю, как собаке, мой уд вкупе  с  ятрами,  а  себе
взяли мочевой пузырь и почки, через день  выволокли  из  моей  рассевшейся
утробы сырые, дымящиеся кишки, затем желудок и печень и, наконец,  вырвали
из груди самое сердце, теплое и еще трепещущее. Расставшись с  сердцем,  я
расстался с двумя заблуждениями, что будто бы  сердце  является  седалищем
души и что именно в сердце помещается чувство любви и  доброты.  Ибо  даже
когда осталась от меня одна голова, и тогда я  продолжал  питать  к  своим
братьям и чадам ту же любовь, что и прежде,  и,  как  и  раньше,  старался
блюсти своих овец и увещевать их, ободряя и  поддерживая,  хотя  язык  мой
двигался с трудом и, сглатывая, я чувствовал, что  слюна,  перемешанная  с
кровью, истекает из  моей  глотки  на  пол.  И  хуже  всех  вел  себя  наш
предатель, который, когда все  забывались  тяжелым,  продолжительным  сном
(вызванным не столько естественной в нем потребностью, сколько  спертостью
воздуха  и  смрадом  испражнений),  незаметно  подкрадывался  ко  мне   и,
пользуясь моей беззащитностью  и  кротостью,  жадно  присасывался  к  моим
раскупоренным жилам. Зато и выглядел он гораздо глаже и довольнее  других,
хотя притворными охами и жалобами ловко вводил их  в  заблуждение  и  даже
выманивал у некоторых особенно сердобольных братьев часть их  и  без  того
скудной доли.
     И все же (не могу не признаться  в  этом),  к  ужасу  моему,  стал  я
замечать, что и в моем образе мыслей  медленно,  но  неуклонно  происходят
некие устрашающие изменения. Я по-прежнему был  для  своих  овец  пастырем
добрым, однако все отчетливей видел, что делаю это больше по привычке, чем
по  живой  потребности  души.  Все  глубже  в   нее   проникало   холодное
безразличие, оцепенение, смерть.
     И настал миг, когда братья разбудили  меня  от  тягостного  сна  или,
скорее,  обморока,  в  котором  я  пребывал  долгое  время,  и   само   их
выжидательное молчание сказало мне больше, чем могли бы сказать все слова.
Они ждали от меня последней жертвы - последнего,  что  от  меня  осталось:
моей головы. И тогда попросил  я  их  деревенеющим  языком  исполнить  мою
посмертную волю: пусть они съедят все, что от меня осталось, кроме  одного
глаза, чтобы и дальше мог я наблюдать за своими овцами и если не  словами,
то  хотя  бы  взглядом  и  самим  своим  присутствием  удерживать  их   от
непоправимого. Так они и сделали. Грек  самолично,  глубоко  засунув  свой
указательный перст в правую мою глазницу, вынул из нее  глазное  яблоко  и
торжественно возложил его на небольшой алтарь, так что я мог наблюдать  за
тем, чтобы дележка моей головы была справедливой. Прежде всего они содрали
с нее кожу  и  сжевали  ее  прямо  с  волосами.  Затем,  перевернув  череп
наподобие чаши, которую на пирах пускают по кругу, они выпили из  нее  мой
мозг. И, наконец, начисто обглодали и обсосали хрящи носа  и  ушей,  после
чего последовало громкое и сытое рыгание, которого мне, к счастью, не дано
было услышать, ведь ушей-то у меня уже не было.
     Так осталось от меня одно око, которое было поистине недреманным.  Но
- ах, я беспечный и доверчивый человек! Как мог забыть я,  что  среди  нас
находится коварный предатель и жалкий  обманщик!  Жадно  поглядывал  он  в
сторону моего последнего глаза, поджидая удобного случая, чтобы накинуться
на него, как коршун на куропатку, и унести его  в  своих  когтях!  И  вот,
когда  братья  меньше  всего  ожидали  подвоха  с  его  стороны  (ибо   он
притворился больным и немощным), он, как волк на  ягненка,  набросился  на
мой глаз и, в мгновение ока схватив его кривыми пальцами, сунул в рот и  с
натугой проглотил, даже не разжевывая.
     Сперва от неожиданности я  ничего  не  почувствовал.  С  непостижимой
безучастностью взирал я  на  то,  как  стремительно  надвигается  на  меня
огромный разинутый рот и как костяные ворота с грохотом  захлопываются  за
мной и что-то мягкое и красное плотно окружает  меня  со  всех  сторон,  с
усилием проталкивая дальше вниз по  длинной,  узкой  трубе  со  множеством
заворотов  и  изгибов,  напомнивших  мне  колена  свинцового  водопровода.
Наконец я ощутил, что погрузился в темный и зловонный кожаный  мешок,  где
нос к носу столкнулся со своим собственным удом, который тут же отвернулся
от  меня  с  самым  независимым  и  -  я  печенками  это  почувствовал   -
презрительным видом. Такое,  невиданное  доселе,  пренебрежение  возмутило
меня до глубины души, и с тех пор я помышлял только о том,  как  добраться
до этого негодника, мальчишки, и водворить его на место.
     Как известно, подлецы умирают последними. Однако в равной степени это
относится и к мудрецам, чей дух полон силы  и  благородства.  Рассказывают
(сам я не слышал), что спустя несколько дней, во время особенно разгульной
пирушки, ознаменовавшей гибель очередной сотни христиан,  император  Нерон
неожиданно вспомнил о той маленькой общине, которую он так удачно приказал
замуровать в самом отдаленном конце подземелья, и пожелал посмотреть,  что
же стало с этими беднягами. Он  отобрал  дюжину  своих  ближайших  друзей,
схватил пылающий факел и, пошатываясь на ходу, ринулся в  глубь  катакомб.
Пройдя многочисленные ходы и повороты, он был остановлен каменной  стеной,
из-за которой не доносилось ни  звука.  Десяток  ударов  предусмотрительно
захваченными ломиками - и в стене образовался  достаточно  широкий  проход
для нескольких человек. Нерон ворвался в проделанную брешь  и  в  смущении
остановился перед зрелищем, которое кого угодно могло повергнуть в трепет.
Девять скелетов сидело вдоль стен, и кости еще одного (моего) были свалены
беспорядочной  грудой  в  углу.  Но  не  они  привлекли  внимание  Нерона,
привыкшего к  виду  смерти  во  всех  ее  проявлениях.  Не  они,  но  двое
оставшихся в живых. Это  были  предатель  и  грек.  Они  надолго  пережили
остальных, но заплатили за это потерей рассудка.
     Ибо  разве  можно  сомневаться  в  безумии  того,  кто   в   подобных
обстоятельствах сохранил всю ясность ума и здравость суждений? И разве  не
служат доказательством явного помешательства те прямые  и  четкие  ответы,
которые давал грек, представ на следующий день  перед  римским  судом  (на
котором присутствовал сам император)? Даже самые отъявленные из  мучителей
не могли не признать, что держался он мужественно и стойко (как и подобает
истинному  христианину),  что  также  очевидно  свидетельствовало  о   его
полнейшей невменяемости. Чтобы прекратить страдания несчастного, грек  был
отдан на растерзание голодным псам тотчас же по  вынесении  ему  смертного
приговора.
     Что же касается предателя, то говорят (сам я не видел), что он, узрев
перед собой великого императора, самым возмутительным образом повернулся к
нему задом и, задрав тунику, высрался прямо  на  его  глазах,  а  потом  с
безумным смехом схватил свои испражнения рукой и, кривляясь,  протянул  их
остолбеневшему Нерону. Несколько  мгновений  смотрел  император  на  столь
необычное подношение, затем, бросив пылающий  факел  под  ноги  безумцу  и
стремглав  выбежав  вон  из  этого  мрачного  подземелья,  приказал  вновь
заделать стену и больше никогда, под страхом  смертной  казни,  к  ней  не
прикасаться.
     Ходили слухи (сам-то я об этом не знаю), что  той  же  ночью,  когда,
после сношения с девятью придворными красавицами, Нерона безудержно  рвало
на необъятные груди дочери городского лавочника-еврея, великий  император,
между приступами рвоты и пьяной икоты, содрогаясь от омерзения,  бредил  о
какой-то пригоршне дерьма, посреди которого, как маслина  в  миске  полбы,
лежало  большое  белое  глазное  яблоко,   подмигивавшее   ему   с   самым
запанибратским видом."

                          Примечания переводчика 

     1. Великий пожар в Риме произошел в 65 году по  Р.Х.  Он  продолжался
шесть  дней  и  семь  ночей  и  уничтожил  десять  кварталов   города   из
четырнадцати. Поговаривали, что поджог совершил  сам  Нерон,  желавший  на
месте старого города построить новый, который  бы  носил  его  имя.  Чтобы
отвести от себя подозрения, император возложил всю вину  за  содеянное  на
римскую  христианскую  общину,  которая  и  была  вскоре  уничтожена   его
стараниями.
     2. Рыба - символ  Иисуса  Христа.  Греческое  слово  "рыба"  является
аббревиатурой греческой формулы "Иисус Христос, Божий Сын, Спаситель".
     3. Крокодилы впервые были завезены в Рим в  58  году  до  Р.Х.  неким
Эмилиусом Скариусом, который содержал их в своем саду в яме с водой. А уже
на освящении храма Марсу при Октавиане Августе в бою с  гладиаторами  было
убито 36 крокодилов.
     4. Мифический царь Эрисихтон срубил священный дуб в роще Деметры,  за
что был наказан ненасытным голодом и в конце концов съел самого себя.
     5. Сусанна  -  праведная  девица,  героиня  ветхозаветного  апокрифа,
которую похотливые старцы,  домогавшиеся  ее  любви,  облыжно  обвинили  в
распутстве.

                           Константин СИТНИКОВ 

                        ПОСЛЕДНЕЕ ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ 

     При падении его оглушило. Руслан  с  трудом  выбрался  из  кустов  на
залитую солнцем площадку заправочной станции и, пошатываясь, направился  к
телефонной будке. В ушах у него звенело, и  сначала  ему  показалось,  что
телефон не работает. Только потом он различил в трубке долгие гудки.  Дяди
не было дома. Он вытащил жетон из окошечка и снова опустил его в щель. Но,
протянув руку к диску, вдруг понял,  что  намертво  забыл  номер  музейной
вахты.  Тщетные  попытки  вспомнить  его  вызвали  лишь   головную   боль.
Привалившись горячим лбом к прохладному стеклу, он некоторое время боролся
с мучительной тошнотой. Затем его все же вырвало, и это принесло небольшое
облегчение. Поморщившись, он поспешил на воздух.
     Насколько он мог судить, его швырнуло на несколько километров от того
места,  где  его  застал  смерч.  Причины,   вызвавшие   этот   смерч,   и
обстоятельства,  при  которых  он  возник  в  самом  центре  города,  были
настолько невероятны, что размышлять о них значило подвергнуться очередной
пытке  головной  болью.  Руслан  предпочел  сосредоточиться  на  том,  как
добраться до своего дяди. Сейчас это  был  единственный  человек,  который
согласился бы его выслушать и, возможно, даже помочь. Как это  ни  больно,
но теперь он не мог рассчитывать на своего отца и, более того, вряд ли мог
доверять ему. От этой мысли ему  казалось,  что  рушатся  сами  устои  его
внутреннего мира. Он рос без матери, и  отец  был  для  него  едва  ли  не
божеством. И то, что отец предал его, вызывало в нем  боль  гораздо  более
сильную, чем ссадины, полученные при падении.
     В тот момент, когда он вышел из телефонной  будки,  возле  одного  из
заправочных  автоматов  остановился  мощный   магистральный   грузовик   с
обтекателем на кабине  -  австрийский  "Штайр",  -  и  из  него  выпрыгнул
водитель. Крупный мужчина  лет  сорока,  в  зеленой  безрукавной  рубашке,
заправленной в голубые брюки. Обширное его  чрево  поддерживалось  широким
черным  кожаным  ремнем,  придававшим  ему  облик  благородного  киношного
разбойника.  Через  расстегнутый  воротничок  на  груди  виднелись   седые
заросли, среди которых терялась тонкая золотая цепочка с  кулоном  в  виде
крошечного сердечка. Бронзовый загар  покрывал  его  лицо,  шею,  грудь  и
испещренные наколками руки.
     Руслан направился к мужчине. Пожалуй, это был его  единственный  шанс
быстро вернуться в город. Прозрачные серые глаза мужчины - одного  оттенка
с седыми, невесомыми, как паутина,  волосами,  -  обратились  к  нему  без
всякой тени удивления или любопытства. Похоже, трудно было заставить этого
человека изменить своему всегдашнему спокойствию и тем более  вывести  его
из равновесия. Вместе с легким запахом хороших  сигарет  от  него  исходил
аромат надежности, невозмутимости и мужской силы.
     - До города подбросите? - спросил Руслан, подавляя  дурноту,  которая
волнами накатывала на него.
     Потерять сознание  на  раскаленной  асфальтированной  площадке  -  не
приведи Боже! Солнце, стоявшее высоко над березовой  рощей,  нещадно  било
его  своими  прямыми  лучами  в  затылок.  От  заправочного   автомата   в
неподвижном зное распространялись густые пары бензина...
     Неторопливо вставив шланг в держатель, благородный разбойник закрутил
крышку бензобака и забрался  в  высокую  кабину  своего  "Штайра".  Руслан
тоскливо подумал, что нет, его не возьмут. Но  водитель  перегнулся  через
сиденье, так что его зеленая рубашка выбилась из  брюк,  и  открыл  вторую
дверцу изнутри. Он не произнес ни слова, даже головой  не  кивнул,  словно
это могло уронить его достоинство в собственных глазах.  Однако  Руслан  и
без того понял, что его берут до города.
     Он с трудом  вскарабкался  на  высокое  кожаное  сиденье,  со  второй
попытки захлопнул дверцу и привалился затылком к задней  стенке,  нагретой
снаружи солнцем. Его знобило, подташнивало  и  все  время  тянуло  закрыть
глаза. Но он упрямо разлеплял веки, чтобы не потерять последнего  контроля
над своим сознанием.
     "Штайр" тяжело тронулся  с  места,  медленно  выкатил  на  дорогу  и,
наращивая скорость, понесся по прямой  магистрали,  мимо  зеленых  холмов,
лесков и полей. Благодарение Богу, солнце оказалось со стороны водителя, а
не со стороны Руслана. Приятный  ветерок  обдувал  его  лицо  через  низко
опущенное стекло...
     Если бы не приступы легкой тошноты, которую Руслану время от  времени
приходилось подавлять, это недолгое путешествие  запомнилось  бы  ему  как
самое счастливое в его жизни. Сознание словно бы скользило  по  волнам,  и
когда оно взлетало  на  гребень,  все  чувства  становились  необыкновенно
обостренными. Он начинал различать каждую травинку на обочине, несмотря на
то, что грузовик делал шестьдесят километров в час. Мысли его  прояснялись
и едва ли не позвякивали от хрустальной прозрачности. Когда  же  сознание,
наоборот, проваливалось в пропасть, все вокруг  словно  бы  заволакивалось
легким туманом и он погружался в приятное, похожее на дрему беспамятство.
     Он чувствовал, что в  его  жизни  начинаются  большие  перемены.  Все
прежние заботы и  проблемы  потускнели,  сделались  несущественными  перед
лицом новой, несравненно более  серьезной  опасности.  Впереди  его  ждало
неизведанное. И ему было особенно приятно, что рядом со ним в этот  важный
для него  момент  оказался  именно  такой  человек,  как  этот  молчаливый
водитель. Это казалось ему хорошим знаком, залогом того, что в будущем его
ждет удача.
     Позже, когда все было уже позади, он, конечно, осознал, что  все  эти
неумеренные восторги были лишь следствием сильного  нервного  возбуждения,
вызванного преследованием и падением. Но тогда  он  чувствовал  себя  так,
словно заново родился. И в каком-то смысле так оно и было.
     Молчаливый водитель высадил его на обочине магистрали,  в  пригороде.
Перегнувшись через сиденье, он снова захлопнул за ним дверцу и, так  и  не
произнеся ни слова, тяжело тронулся с места.
     Позже, вспоминая о нем, Руслан не мог  избавиться  от  чувства  вины.
Преследователи Руслана не прощали тем,  кто  ему  помогал.  Четверть  часа
спустя этот невозмутимый мужчина погибнет в дорожном  происшествии:  перед
самой машиной из воздуха выступит странная фигура, до  глаз  закутанная  в
черное. В последний момент старый опытный водитель,  повидавший  на  своем
веку всякое, круто свернет влево и на скорости восьмидесяти  километров  в
час врежется в стоящее на обочине дерево...
     А получасом раньше пьяный паренек, заливавший бак своего мотоцикла на
той самой бензоколонке, куда забросило Руслана воздушным  вихрем,  выронил
из вялых губ горящую сигарету в бензиновую лужицу под ногами, и взрыв  был
таким мощным, что в окрестных домах вылетели стекла...
     Если бы Руслану сразу стали известны эти факты, он бы, возможно,  уже
тогда призадумался о том, что кто-то нещадно лупит  по  нему  из  тяжелого
орудия, промахиваясь лишь на считанные минуты и попадая либо туда, где  он
только что  был,  либо  туда,  где  он  вскоре  мог  оказаться.  Возможно,
задумался бы он и о том, что эти промахи не могут быть  случайными  и  что
есть - должен быть, не может не быть! - кто-то, кому он обязан жизнью.
     Впрочем, ОНИ, вероятно,  и  не  собирались  его  убивать.  Во  всяком
случае, не теперь. Он нужен был им совсем для другого дела. Скорее  всего,
они просто хотели запугать его, лишить  воли,  чтобы  потом  взять  голыми
руками. И, надо признаться, им это вполне удалось. Еще никогда  Руслан  не
чувствовал себя таким растерянным и напуганным.
     Потом он никак не мог вспомнить, каким  образом  добрался  до  музея.
Пошатываясь, как пьяный, он поднялся по высокой лестнице наверх, и  (позже
он вспоминал об этом со смехом) его ужасно забавляло, что он никак не  мог
преодолеть последней ступеньки, - ее металлическая  скоба,  предохраняющая
бетонные края от отбивания, постоянно цепляла его за конец  кроссовки,  и,
чтобы не потерять равновесия, ему  приходилось  каждый  раз  ставить  ногу
обратно. Со стороны это, наверное, выглядело так, будто он хотел  -  и  не
решался сделать последний шаг. Наконец, он плюнул на равновесие и проделал
оставшееся до дверей расстояние на четвереньках.
     Открыв дверь головой и ввалившись в сумрачный  вестибюль,  он  увидел
волка.  Самого  настоящего  волка  -  не  какое-нибудь  там   чучело   или
добродушного домашнего пса, а  живого  здоровенного  волчину  с  вытянутым
носом и зеленовато-желтыми круглыми глазами. В глазах этих не было ничего,
даже отдаленно напоминавшего  о  собачьей  слезе  или  печальном  собачьем
взгляде, породившем известную поговорку, что собака все  понимает,  только
сказать не может. Нет, это были жесткие волчьи  глаза,  горевшие  изнутри,
как два  подсвеченных  кусочка  янтаря.  Волк  сидел  на  верхней  ступени
короткой лестницы, насторожив уши, черный  его  член  свисал  на  кожистой
складке с облезлого живота между  широко  расставленными  нижними  лапами,
похожий на еловую ветку хвост с топорщащейся жесткой шерстью лежал сбоку.
     Руслан даже не удивился, - не потому, что привык к подобным встречам,
а потому, что этого просто-напросто быть не могло. А если и было, то -  не
более чем плодом его расстроенного  воображения.  Решив,  что  на  сегодня
достаточно, что уже хватит подвергать свой бедный рассудок  таким  суровым
испытаниям, он закатил глаза под лоб и мягко повалился на бок.  Последнее,
что ему запомнилось, - это то, как, оглушительно цокая и скрежеща о плитки
когтями, волк спустился к нему по  ступеням,  навис  над  ним  и,  схватив
зубами  за  воротник,  слегка  потащил  на  себя,  словно   бы   заставляя
подняться... Но подняться Руслан уже не мог - сознание покинуло его.
     ...Очнулся он в  глубоком,  мягком  кресле  с  круглыми  валиками  по
сторонам высокой спинки. Открыв  глаза,  он  словно  бы  в  тумане  увидел
крошечную комнатку, стенами которой служили высокие,  до  самого  потолка,
стеллажи, заставленные  деревянными  ящиками.  Эта  комнатка  была  только
частью  большого  подсобного  помещения,   где   работал   дядя   Руслана,
палеонтолог. Стеллажи с ящиками образовывали узкие проходы, пересекающиеся
под прямым углом  в  самых  разных  направлениях  и  образующие  настоящий
лабиринт, в котором легко было заблудиться. Здесь его дядя  и  возился  со
своими  экспонатами  -  доисторическими  останками  животных  и  растений,
всевозможными рептилиями и  древовидными  папоротниками.  Перед  Русланом,
упираясь  ему  под  коленную  чашечку  острым  ребром  столешницы,   стоял
низенький журнальный столик, заваленный раскрытыми журналами и рукописями.
На нем горела настольная лампа  в  зеленом  абажуре.  Ее  света  только  и
хватало,  чтобы  ярко  осветить  белые  глянцевые  страницы  журналов,   в
остальном же в  комнатке  стояли  приятные  сумерки.  Вечерние  сумерки  -
чувствовалось по всему.
     Из-за стеллажей доносился приглушенный мужской голос, но  с  кем  его
дядя  разговаривал,  Руслан  не  мог  понять.  Потом  дядин  голос   стих,
послышались  характерные  пришаркивающие  шаги,  и  он  увидел   Владимира
Олеговича (или, как тот сам шутливо представлялся, Володимира  Ольговича).
На нем были рабочие брезентовые брюки и подшитый на локтях свитер. В руках
- большая фарфоровая чашка с дымящимся напитком.  Он  слегка  прихрамывал,
так как одна нога у него была короче другой из-за перенесенного в  детстве
полиомиелита.
     - Ну, как ты  себя  чувствуешь?  -  спросил  он,  прыгающей  походкой
приближаясь к Руслану.
     Руслан только беззвучно шевельнул губами: ему совсем не  хотелось  ни
двигаться, ни говорить.
     - У  тебя  легкое  сотрясение  мозга,  -  продолжал  дядя.  -  Ничего
страшного.   Несколько   часов   отдыха   и   подкрепляющее.   Обязательно
подкрепляющее, изготовленное по  моему  собственному  рецепту.  На-ка  вот
выпей, и тебе сразу станет лучше.
     Он приподнял Руслану голову, просунув свои мягкие пухлые  пальцы  под
его налившийся свинцом затылок, и поднес чашку к его  губам.  Пахучий  пар
защекотал Руслану ноздри. В чашке  был  прозрачный  желтоватый  напиток  с
цельными жесткими стеблями, переломленными в нескольких местах.  Отхлебнув
его, Руслан почувствовал, как приятное  тепло  распространяется  по  всему
телу, прогоняя усталость и болезненную слабость.
     Допив до конца, он снова прикрыл глаза и  откинул  голову  на  мягкий
валик кресла. Его наполнила блаженная истома.
     - Ну, теперь рассказывай, что с тобой случилось, - сказал дядя.
     "Легко сказать - рассказывай!" - подумал Руслан, с  трудом  разлепляя
веки. И все же он  заставил  себя  собраться  с  мыслями  и  приступить  к
рассказу.
     ...Весь этот ужас начался несколько  часов  назад  -  Господи!  всего
несколько часа  назад,  а  ему  кажется,  что  его  преследуют  уже  целую
вечность; ему кажется, что этот страх уже застарел в нем,  одряб  и  пошел
морщинами, превращая и его самого в преждевременного старика. А  ведь  еще
сегодня утром Руслан был самым обыкновенным парнем!  Ничто  не  предвещало
несчастья, день был обычным, не лучше и не хуже других. Он вернулся  домой
из школы, увидел, что входная дверь не заперта, и вошел без стука. И сразу
его охватил легкий озноб.  Был  третий  час  пополудни,  на  улице  стояла
светлынь, на лестничной площадке было лишь немногим  сумрачней,  и  потому
непроглядный мрак, который ждал Руслана за дверью, был столь неожиданным и
необъяснимым, что у него  поджалась  мошонка.  Он  словно  бы  с  залитого
солнцем  склона  вошел  в  пещеру,  холодную,  сырую  пещеру,  наполненную
непроницаемой  тьмой  и  невнятным  шепотом.   Впрочем,   тьма   не   была
непроницаемой. Когда его глаза привыкли к ней и он начал различать смутные
очертания  прихожей,  он  увидел,  что  двери  в  зальную  комнату  слегка
приоткрыты и в щель пробивается неровный красноватый свет,  как  будто  от
свечей.  Несколько  мужских  голосов,  необыкновенно  низких  и   лишенных
интонации, непрерывно что-то бубнили. Те, кто был в  комнате,  даже  и  не
слышали, что он вошел. Руслан почел за  лучшее  пока  не  выдавать  своего
присутствия. Потом он не мог объяснить себе, почему поступил так, но тогда
это казалось ему правильным решением.
     Руслан приблизился к приоткрытой двери и заглянул в нее. То,  что  он
увидел, заставило его забыть  обо  всем  на  свете.  Сперва,  обнаружив  в
дверной щели смоляную тьму,  он  подумал,  что  окно  в  комнате  завешено
плотным одеялом, однако это было не так: ничего на окне не висело,  и  все
же стекла были черными, как будто за ними стояла ночь. Ему показалось, что
этот мрак образуется внутри комнаты, возможно даже исходит от  горящих  на
столе свечей.
     Посередине комнаты  стоял  большой  овальный  стол,  вокруг  которого
сидело трое мужчин. Двоих он знал: это были  его  отец  и  приятель  отца,
Сергей Николаевич, который часто бывал у них; Руслан помнил его с тех пор,
как помнил себя; он никогда бы не признался себе в этом, но  временами  он
побаивался этого человека. Внешность у него была не просто запоминающаяся,
а врезывающаяся в память: жесткое темное  лицо,  глубокие  провалы  вместо
щек, кожистые складки  под  раздвоенным  подбородком;  глаза  под  густыми
черными бровями сверкали, как антрацит;  говорил  он  отрывисто  и  резко,
почти не разжимая губ, и никогда не улыбался. Отец Руслана уважал его, как
старшего брата, и приучил к такому же уважению своего сына.
     Третий мужчина сидел к Руслану спиной, под его  остриженным  затылком
выпирала тройная складка жира.
     При первом же взгляде на своего отца Руслан  понял,  что  тот  чем-то
расстроен. Обращаясь к Сергею Николаевичу, отец спросил глухо:
     - Гунастр, ты уверен, что не ошибаешься?
     - Так говорят кости, - твердо сказал Сергей Николаевич. - Жребий  пал
на твоего сына, Иггевальд. Твой сын должен умереть. Ты ведь знаешь, пришло
время  жертвоприношения.  Мы  больше  не  можем  ждать,  сегодня   вечером
последний срок. Если человеческая жертва не будет принесена, Велес  придет
в ярость. А это чревато самыми жестокими последствиями для нас.
     - Но почему именно он? Зачем Велесу понадобился мой сын? - воскликнул
отец.
     - Ты ведь знаешь, что воля богов не подлежит обсуждению. Ты не должен
терять головы, - жестко сказал Сергей Николаевич.
     - Ты прав, Гунастр, - согласился отец (что за  непривычные,  вышедшие
из глубокой  древности  имена!  -  удивился  Руслан)  -  Но  все  это  так
неожиданно... У меня  голова  идет  кругом...  Когда  и  где  должна  быть
принесена жертва?
     Сергей Николаевич, казалось, смутился.
     -  Выбор  места  удивил  меня  самого,  -  сказал  он.  -  Ты  знаешь
танцевальную площадку в парке? В полночь великий Велес придет туда,  чтобы
взять твоего сына.
     Помолчав, он добавил:
     - Это большая честь для него, подумай об этом.
     -  Да,  да,  ты  прав,  Гунастр,  -  торопливо  согласился  отец.   -
Танцевальная площадка... В половине двенадцатого я  приду  туда  со  своим
сыном...
     - Вот и хорошо. Вот и хорошо, Иггевальд. Крепись и думай о той чести,
которую великий Велес оказал твоему  роду.  Пойдем,  Простен.  -  С  этими
словами, обращенными к обладателю  толстого  загривка,  Сергей  Николаевич
поднялся.
     Поднялись и все остальные.
     Руслан понял, что сейчас они начнут расходиться. И, кажется, это было
единственное, что  он  еще  понимал.  То,  что  он  сейчас  услышал,  было
настолько дико... настолько не укладывалось ни в какие  рамки...  Все  эти
древнескандинавские  имена...  какой-то  великий   Велес...   человеческое
жертвоприношение... Какого черта? тысячелетие на исходе - о  чем  говорили
эти взрослые мужики, засевшие в темноте, как заговорщики?!. И ведь все это
непосредственно касалось его самого  -  вот  что  главное!  Это  ведь  его
собираются принести на заклание! Было от чего если не струхнуть,  то  хотя
бы оторопеть.
     Руслан попятился назад, бесшумно выскользнул за дверь  -  и  вовремя,
мужские голоса переместились в  прихожую:  гости  расходились.  Он  быстро
поднялся  на  верхнюю  лестничную  площадку,  чтобы  переждать,  пока  они
спустятся вниз.  После  этого  он  хотел  вернуться  домой  и  потребовать
объяснений у отца.
     Он  слышал,  как  мужчины  вышли  на  лестничную  площадку  и  начали
спускаться по  ступеням.  Осторожно  выглянув  между  прутьями  перил,  он
увидел, что двое мужчин спускаются вниз, а его отец стоит  возле  открытой
двери,  провожая  их  взглядом.  Неожиданно  Сергей   Николаевич,   шедший
последним, остановился и поднял голову. Руслану показалось, что их взгляды
на  мгновение  встретились,  он  отшатнулся  назад  с  бешено  колотящимся
сердцем, а когда вновь  отважился  взглянуть  вниз,  увидел  подтверждение
своей догадке: Сергей  Николаевич  заметил  Руслана  и  теперь  поднимался
обратно.
     - Что случилось? - спросил отец.
     Тот ничего не ответил, остановил его нетерпеливым  движением  руки  и
продолжал подниматься, коротко взглядывая наверх.
     Руслан  бесшумно  взбежал  еще  на  один  лестничный  пролет.  Сергей
Николаевич  неотступно  следовал  за  ним.  Похоже,  он   чувствовал   его
присутствие по запаху.  От  этой  мысли  Руслану  стало  не  по  себе.  Он
торопливо взбежал еще выше.  Шаги  Сергея  Николаевича  слышались  следом,
неторопливые и неотвратимые, как сама судьба.  На  площадке  пятого  этажа
Руслан опять прислушался: шаги,  неспешные  и  размеренные,  как  движения
маятника,  следовали  за  ним.  Руслан  запаниковал.  У   него   оставался
единственный выход - по отвесной железный лестнице  на  чердак.  Чердачное
отверстие чернело у него  над  головой.  Он  вскарабкался  по  лестнице  и
побежал в темноте чердачного помещения. Шагов за своей спиной он больше не
слышал. Он выбрался через люк на  залитую  солнечным  светом  и  прохладой
крышу и загромыхал по шиферу. Перед тем как нырнуть  в  соседний  люк,  он
задержался на мгновение, чтобы обернуться назад,  но  и  одного  мгновения
хватило для того, чтобы волосы у него на голове встали дыбом. Все виденное
им прежде не шло ни в какое сравнение с тем,  что  он  увидел  сейчас.  Со
свистом рассекая воздух, прямо к нему летел по воздуху Сергей  Николаевич.
Его ноги в белых носках и дорогих лакированных туфлях были неподвижны и не
касались крыши, болтаясь в пустоте.
     Если  до  этого  момента  Руслан  отказывался  верить  в   реальность
происходящего  -  все   это   казалось   ему   каким-то   театрализованным
представлением, по нелепой режиссерской прихоти перенесенным с театральных
подмостков на подмостки его обыденной жизни, то теперь он понял,  что  это
вовсе не шутки, что все это не менее реально, чем его занятия в школе или,
скажем, сегодняшний завтрак с отцом на кухне.
     И лишь тогда он испугался впервые. Испугался по-настоящему.  И  самым
страшным было то, что в этой ситуации ему негде было  искать  убежища  или
помощи. Ведь даже отец, родной отец предал его!
     Сергей Николаевич стремительно приближался. Нырнуть в люк Руслан  уже
не успел. На лету Сергей Николаевич протянул руку вперед и  сделал  кистью
такое движение,  словно  наматывал  на  нее  веревку.  Воздух  между  ними
взвихрился, закрутился воронкой, маленький сизый  смерч  схватил  Руслана,
размахнулся и швырнул его прямо в огромное солнце...
     Закончив рассказ, Руслан умоляюще взглянул на своего дядю.  Дядя  был
его последней надеждой. Именно о дяде он вспомнил сразу, как только к нему
вернулась способность соображать. Они не были особенно близки с ним - отец
недолюбливал своего старшего брата и косо смотрел на любые отношения между
ними, а  Руслан  слишком  уважал  волю  отца,  чтобы  идти  ей  наперекор.
Впоследствии, размышляя над этим, Руслан пришел к выводу, что на  мысль  о
том, чтобы обратиться за помощью к дяде, его  натолкнули  именно  эти  два
обстоятельства: неприязнь к нему отца и то, что дядя  ТОЖЕ  БЫЛ  СТРАННЫЙ.
Что именно Руслан вкладывал в эти слова, оставалось не  вполне  ясным  для
него самого, но в том, что  это  была  истинная  правда  и  что  его  дядя
действительно ТОЖЕ СТРАННЫЙ, - в этом он был убежден.
     Выслушав Руслана, дядя задумчиво покачал головой:
     - Я боялся, что рано или поздно это случится.
     - Так  ты  знал?  -  вскричал  Руслан.  -  Что  происходит?  О  каком
жертвоприношении они говорили? И почему с ними мой отец?
     - Как много вопросов сразу! - улыбнулся дядя. - К сожалению,  в  ваше
время молодых людей не  учат  тому,  чему  следовало  бы  учить  в  первую
очередь. Видишь ли, твой отец... как бы это  помягче  выразиться...  он...
ну, одним словом, он не тот, за кого ты его принимаешь. Я не имею в  виду,
что он хуже или лучше, чем ты привык о нем думать, я говорю о том, что  он
ДРУГОЙ. Я всегда считал, что ты должен обо всем знать, но  у  твоего  отца
было особое мнение на этот счет.
     - Но кто он? И кто эти люди: Сергей Николаевич и этот толстяк?
     - Они волхвы.
     - Какие волхвы? - не понял Руслан.
     - Жрецы бога Велеса.
     - Велеса? Да,  они  говорили  именно  о  Велесе...  Но  это  же  бред
какой-то! Кто такой этот Велес и как мой отец оказался его жрецом?
     - Велес - древний славянский бог. Ему  поклонялись  наши  предки  еще
полторы тысячи лет назад. Этот культ сохранился и до  наших  дней.  Однако
все связанные с ним обряды держатся в глубочайшей тайне.  Не  удивительно,
что ты о нем не слышал. Не сомневаюсь,  что  со  временем  отец  собирался
посвятить  тебя  во  все  тонкости  своего   служения,   чтобы   сохранить
преемственность поколений.
     - Ты знал об этом и ничего мне не сказал!
     - Видишь ли, между мной и твоим отцом  всегда  существовали  глубокие
разногласия. Мы, в прямом и фигуральном смысле, молимся  разным  богам.  Я
никогда не сочувствовал таким  кровавым  культам,  как  культ  Кибелы  или
Ваала, а культ Велеса не многим лучше их. Твой отец... и его  друзья...  в
каком-то смысле люди подневольные. Они служат божеству, требующему от  них
порой довольно неприятных вещей. Это  единственный  из  славянских  богов,
который по-прежнему питается человеческой кровью. Теперь твой  отец  лучше
представляет, что  значит  стать  объектом  его  притязаний,  -  ведь  для
жертвоприношения выбран его собственный сын.
     - Ты говоришь об этом с такой легкостью!
     - Вовсе нет,  мой  мальчик.  Просто  я  пытаюсь  прояснить  для  тебя
ситуацию, не подливая при этом масла в огонь.
     - А ты... тоже служишь какому-нибудь богу?
     - Да, испокон веков весь наш род является родом жрецов.  Навроде  как
древнееврейское колено Аарона... Моего бога зовут Перун, литовцы  называют
его Перкунас, а латыши  -  Перконс.  Это  один  из  величайших,  но,  увы,
несправедливо забытых богов нашего мира. Кстати, я хочу познакомить тебя с
его посланником. Да ты его уже видел в вестибюле...  Подожди-ка,  я  пойду
перекинусь с ним парой слов, а ты  пока  приготовься,  я  хочу,  чтобы  ты
произвел на него хорошее впечатление.
     Не успел Руслан удержать своего дядю, как тот вышел из комнаты, и  из
темного вестибюля снова донесся его приглушенный голос,  которому  отвечал
другой, мало похожий на человеческий: хриплый и отрывистый.
     Руслану стало не по себе: с ума сойти  -  знакомиться  с  посланником
богов!
     Дверь отворилась, и в нее вошел дядя. За ним,  царапая  пол  когтями,
плелся давешний волк, с которым Руслан столкнулся нос к носу в вестибюле.
     - Волк! - воскликнул Руслан. - А я думал, что он мне примерещился!
     Дядя даже не улыбнулся.
     - Боюсь, мой мальчик, ты даже представить себе не можешь,  кто  перед
тобой. Это не простой волк, и это не просто волк.  Семаргл  -  бог,  более
древний, чем Иисус Христос. Ему поклонялись наши предки еще  до  появления
на Руси христианства. Тебе повезло, что именно сегодня он решил  навестить
меня. Семаргл, - обратился  он  к  волку  с  легким  поклоном,  -  позволь
представить тебе моего племянника, сына моего младшего брата Иггевальда  -
Руслана.
     Волк, усевшись на задние лапы, разинул красную пасть и пролаял хрипло
и отрывисто:
     - Да, в жилах этого юноши течет кровь  древних  волхвов.  Приветствую
тебя, Руслан сын Иггевальдов, да не выпадет шерсть на твоем животе!
     За  последние  несколько  часов  с  Русланом  случилось   так   много
необычного, что он уже устал удивляться.
     - Поприветствуй Семаргла, - шепнул ему дядя.
     Руслан неловко поклонился и проговорил стесненно:
     - Я тоже приветствую тебя, Семаргл... сын...  сын...  да  не  выпадут
волосы на твоем животе!
     - Увы, - довольно оскалился волк, -  это  уже  случилось.  Я  слишком
стар, слишком стар для этого мира. Но мои когти и клыки крепки по-прежнему
- и твои преследователи скоро в этом убедятся!  Володимир  рассказал  мне,
что с тобой произошло. Тебе не  следует  беспокоиться,  сейчас  твой  дядя
отправится к Перуну за помощью, а я тебя посторожу. Думаю, волхвы побоятся
сунуться сюда, пока я здесь, - и с протяжным голодным зевком он пал грудью
на пол и обрушил морду на вытянутые передние лапы.
     Только теперь Руслан заметил  на  спине  у  него  что-то  прозрачное,
шелестящее, переливающееся всеми цветами радуги, как сложенные стрекозиные
крылья. Но долго задерживать на них взгляда он не стал.
     - Как, ты уходишь? - испуганно спросил он у дяди.
     - Боюсь, мне придется оставить вас на некоторое время. Одним  нам  не
справиться. Велес слишком могуществен, чтобы мы могли идти против него, не
заручившись поддержкой Перуна.
     - А Перун согласится помочь нам? Ты же говорил, что он бог, да еще  и
один из величайших...
     - Видишь ли, - сказал дядя, - древние боги более демократичны в  этом
смысле, да ведь и Иисус тоже в свое время сходил на землю... Были времена,
когда многие боги жили среди людей и не гнушались помогать им, а  также  -
если случалась в том необходимость - и принимать от них  помощь.  Да,  да,
бессмертные тоже не всемогущи, особенно когда они враждуют друг с  другом.
Случается и им обращаться к людям за содействием... К тому  же  не  думай,
что человеческое жертвоприношение - это такое уж  заурядное  событие.  Это
тебе не простое, бессмысленное убийство. Жертвоприношение,  или,  как  его
называли наши предки, треба, меняет соотношение сил во  вселенной.  Волхвы
уже второе тысячелетие  творят  требу  Велесу,  и  благодаря  этому  Велес
приобрел слишком большую силу. Перун и другие  боги  не  могут  допустить,
чтобы это продолжалось  и  дальше.  Вот  почему,  я  в  этом  уверен,  они
вступятся за тебя и не  позволят  твоему  отцу  и  его...  хм,  друзьям...
совершить над тобой насилие.
     - А что, если Сергей Николаевич придет сюда, пока тебя нет?
     - Гунастр? Я думаю, он не  отважится  сунуться  к  тебе,  пока  здесь
Семаргл. Гунастр всего лишь колдун, а Семаргл  -  бог,  бессмертный.  Нет,
вряд ли он посмеет напасть на Семаргла без Велеса, а Велес явится на землю
только в полночь, ты же сам слышал. Но на всякий случай, - он выдвинул  со
стеллажа большой ящик и достал из него продолговатый костяной конус, -  на
всякий случай держи вот это.
     - Что это? -  удивился  Руслан,  принимая  из  рук  дяди  конус.  Тот
оказался тяжелым, жирным на ощупь, как  парафин,  и  оставлял  на  пальцах
меловые пятна. Он был полый, как наконечник копья.
     - Это раковина белемнита, вымершего миллионы лет  назад  головоногого
моллюска, - пояснил дядя. - В народе  такие  раковины  называют  громовыми
стрелками или стрелами Перуна, да так оно и есть в  каком-то  смысле.  Это
самое действенное средство против Велеса, какое только можно  отыскать  на
земле. Если придется совсем уж туго, используй эту раковину как оружие.
     Руслан сунул белемнит за брючной ремень, замявшись, спросил:
     - Дядя, как ты думаешь, отцу совсем не жалко убивать меня?
     - Авраам тоже готов был заклать сына  для  своего  бога,  но  это  не
значило, что он не любил его... - Владимир Олегович  потрепал  Руслана  за
плечо и вышел из комнаты.
     Лежавший у порога волк проводил его плавным движением бровей.
     Руслан остался один на один с Семарглом. Он не знал, следует  ли  ему
заговорить с этим боговолком  или  лучше  помолчать.  Некоторое  время  он
мучился этим вопросом, но затем решил, что боги  лучше  знают,  что  нужно
делать. К тому же  Руслан  все  еще  чувствовал  себя  неважно,  в  голове
толчками билась кровь, веки слипались. Он прикрыл глаза  и  незаметно  для
самого себя погрузился в дрему. Ему привиделся его отец. Отец  искал  его,
внимательно озираясь вокруг и беззвучно шевеля губами. По движению его губ
Руслан разобрал, что отец зовет  его  по  имени.  Испугавшись,  он  открыл
глаза, но видение не исчезло: отец продолжал искать его, шаря вокруг  себя
руками. Сквозь него Руслан видел лежащего  в  зеленоватом  сумраке  волка,
время от времени поднимавшего брови и спокойно поглядывавшего на  Руслана.
Похоже, волк и не подозревал, что с  Русланом  творится  что-то  неладное.
Руслан хотел позвать его, но язык прилип к гортани, и он сумел  выжать  из
себя лишь негромкий горловой звук. И тотчас отец резко обернулся  к  нему,
увидел его и крикнул обрадованно:
     - Сын! Вот ты где! А я-то уж думал, что ты  не  отзовешься.  Послушай
меня, послушай своего отца! Ты все неправильно понял. Я вовсе не собираюсь
причинять тебе никакого вреда... и вообще делать ничего плохого. Ты должен
поверить мне. Где ты сейчас находишься? А, вижу... у моего братца... и эта
псина здесь... Они наверняка наговорили  тебе  гадостей  про  меня  и  про
великого Велеса? Поверь мне, все, что они тебе сказали,  -  ложь.  Иди  ко
мне, и я объясню тебе, что происходит на самом деле. Ну, ухватись за меня!
- Он протянул Руслану руку.
     За ним была чернота ночи. И сквозь  эту  черноту  Руслан  видел,  как
удивленно  и  подозрительно  дернулось  волчье   веко...   как   угрожающе
оскалились его желтые клыки... как напряглись передние лапы  с  изогнутыми
когтями... Но прежде чем Руслан успел сообразить, что он  делает  (у  него
была только одна мысль, воспитанная с детства: отец зовет меня!  мой  отец
протягивает мне руку!), он почувствовал, как его пальцы попали в  железные
тиски отцовской руки... рывок... и он  вылетел  из  мягкого  кресла...  из
приятной теплой комнаты - в ночь... желтые волчьи клыки лязгнули беззвучно
где-то в другом мире за его спиной... жирная черная тьма сомкнулась позади
него. И через мгновение вся  она  вспыхнула  по  периметру  белым  режущим
электрическим светом - сквозь полуприкрытые веки  Руслан  увидел,  что  он
стоит со своим отцом посередине танцевальной площадки, окруженной высокими
кирпичными стенами и освещенной врубившимися разом прожекторами.  С  обеих
сторон к ним приближались по воздуху волхвы в мохнатых  медвежьих  шкурах,
тяжело колебавшихся от ветра. Их было двое, и они стремительно  летели  по
воздуху. На головах у них были высокие острые шапки, в руках - длинные,  в
человеческий рост, посохи с загнутыми концами. (Посох и шапка отца  лежали
на земле.)
     Когда волхвы опустились по обеим сторонам от Руслана, он сразу  узнал
обоих: один из них был Сергей Николаевич,  другой  -  давешний  толстяк  с
тройным подбородком.
     Увидев Сергея Николаевича, Руслан отпрянул:
     - Отец, ты обманул меня!
     - Я должен был сделать это, сынок, -  печально  возразил  отец.  -  В
полночь великий Велес придет за тобой. Приготовься.
     Он нагнулся за своей шапкой.
     - Да задуйте вы этот дурацкий свет!  -  тонким  раздраженным  голосом
крикнул толстяк.
     Сергей Николаевич не  глядя  махнул  рукой  -  стекло  в  прожекторах
лопнуло и со звоном пролилось  на  землю.  Темень,  наполненная  скачущими
цветными пятнами, охватила Руслана,  и  он  потерял  всякую  ориентацию  в
пространстве. Когда его глаза привыкли к темноте,  он  различил  на  месте
слепивших недавно кругов мертвенно-желтые гаснущие волоски. Загнутые концы
посохов светились жутким голубоватым светом,  еще  больше  сгущавшим  тьму
вокруг. Над танцевальной площадкой собирались тяжелые грозовые  тучи,  дул
сильный ветер, черные  липы,  подступавшие  вплотную  к  кирпичной  стене,
шумели все тревожней.
     За Русланом никто не следил.  Волхвы  были  заняты  приготовлением  к
церемонии. Отец возился с шапкой и посохом. Толстяк,  пыхтя  и  отдуваясь,
чертил на земле большой круг. Сергей Николаевич бормотал  молитвы.  Бочком
Руслан отступил от них на  несколько  шагов,  повернулся  и  со  всех  ног
побежал к выходу из танцплощадки. Ворота  были  приоткрыты,  но  когда  он
хотел проскользнуть  в  них,  от  стены  отделилась  неясная  тень,  и  он
остановился в нерешительности. Это был огромный бурый медведь, стороживший
выход. Он утробно заурчал и легко вспорол лапой землю. Путь к бегству  был
перекрыт! Руслан невольно попятился, и вдруг его взгляд  поймал  сдвоенное
светящееся пятнышко, быстро приближавшееся по воздуху. Он не сразу  понял,
что это - огромные стрекозиные крылья, а  под  ними...  Семаргл!  С  шумом
рассекая ночной воздух быстро вращающимися крыльями, боговолк пронесся над
кирпичной стеной... Глаза у  него  горели,  пасть  была  ощерена.  Завидев
медведя, он круто развернулся и обрушился на  своего  противника.  Медведь
заревел и замотал башкой, чтобы сбросить с себя  волка.  Они  сцепились  в
крутящийся рычащий клубок. Нечего было и думать о том,  чтобы  прошмыгнуть
мимо!
     Тяжелая  рука  легла  на  плечо  Руслана.  Обернувшись,   он   увидел
ухмыляющееся  лицо  толстяка.  Ухмылялась  и  его  тройная   складка   под
подбородком. Хватка у него была железная. Без видимых  усилий,  он  легко,
как ягненка, потащил упирающегося Руслана на середину площадки.
     - Отпусти мальчика! - раздался требовательный голос.
     Из темноты перед ними выступил дядя Руслана в белом одеянии, в  руках
у него была короткая палка.
     - Прочь с дороги! - завизжал толстяк, размахивая посохом.
     Руслан извернулся и вцепился зубами в его пухлую руку. Толстяк  взвыл
от боли и выпустил его плечо.
     - Беги! - крикнул ему дядя, наступая на толстяка.
     - Гунастр! - заверещал толстяк, испуганно отступая. - На помощь!
     Сергей Николаевич вышел из молитвенной сосредоточенности и полетел на
Владимира Олеговича. Палка и посох скрестились с сухим стуком.  Посыпались
искры, как от соприкоснувшихся контактов.
     - Полночь! - громко возвестил отец.
     Земля дрогнула... пошла трещинами, вспучиваясь в начерченном  на  ней
круге... раздался мучительный рев... и огромное человекоподобное  чудовище
с  бычьей  головой,  восстав  из  бездны,  с  хрустом  расправило   плечи,
блестевшие от пота... из крутых черных ноздрей  вырывались  струи  пара...
налитые кровью глаза бешено вращались... Наклонив  башку  с  выставленными
вперед изогнутыми рогами, чудовище повело вокруг диким взглядом, выискивая
предназначенную для него жертву...
     - Приветствую тебя, великий Велес! - воскликнул отец Руслана. Широкие
рукава его медвежьей шкуры соскользнули до локтей, обнажив воздетые кверху
жилистые руки.
     Бычьеголовое чудовище на мгновение  остановило  на  нем  свои  мутные
выкаченные глаза... затем увидело Руслана  за  его  спиной...  их  взгляды
встретились... Руслан в ужасе попятился...
     - Громовая стрелка! - крикнул ему дядя,  продолжая  отбиваться  своей
короткой палкой от брызжущего голубыми искрами посоха Сергея Николаевича.
     Руслан принялся шарить руками по  всему  телу...  проклятый  белемнит
куда-то запропастился! Отец Руслана едва успел отпрянуть в сторону,  когда
чудовище бросилось на свою жертву... В последнее  мгновение  Руслан  успел
нащупать костяной конус и, размахнувшись,  бросил  его  в  бычью  морду...
Рогатая башка мотнулась, словно по ней ударили бревном...  пенистые  слюни
плеснули далеко на землю, прожгли ее, как серная кислота...  Всхрапнув  от
неудовольствия, чудовище снова двинулось к нему...
     В отдалении послышались  первые  раскаты  грома...  порывистый  ветер
промчался над танцевальной площадкой... Тяжелые синие и черные тучи быстро
сходились вместе - прямо у них над  головами.  Старые  липы  за  кирпичной
стеной раскачивались и шумели темными кронами. Упали первые крупные капли.
В воздухе сразу посвежело, повеселело.
     - Сюда! сюда, Перуне! - закричал дядя Руслана, переходя  из  затяжной
обороны в решительное наступление.
     Молния с оглушительным громом расколола небо, как  чашку,  ветвистыми
трещинами разбежалась в  разные  концы.  При  мгновенной  вспышке  Руслану
почудились в  грозовой  туче  неясные  очертания  гигантского  всадника  с
приподнятой шипастой палицей в руках... широкие круглые лошадиные  копыта,
подкованные ветром, были занесены над ними...
     Чудовище заколебалось... отступило на шаг, заслоняя глаза  волосатыми
руками... Огненные стрелы посыпались из низкой тучи, вонзаясь  в  землю  и
впиваясь в тело чудовища... запахло паленой шерстью... Взревев  на  тысячу
голосов, чудовище пало  на  четвереньки,  взбрыкнуло  задними  копытами  и
провалилось в разверзшуюся под ним бездну. Сверху зашелестело, посыпало  -
проливной дождь встал сплошной стеной.
     - Проклятие! - заверещал толстяк и, вспыхнув  ворохом  голубых  искр,
исчез вместе со своим посохом.
     - Мы еще встретимся! - пообещал Сергей  Николаевич  и  последовал  за
толстяком.
     - Благодарю тебя, Перуне! - крикнул дядя вслед  удаляющейся  грозовой
туче. - С тобой все в порядке? - спросил он у Руслана.
     Дрожа от волнения, Руслан только и сумел кивнуть головой. Под  дождем
его рубашка промокла насквозь. Он стоял, обняв себя за плечи, и  изо  всех
сил старался не лязгать зубами.
     - А где Семаргл? - спросил дядя.
     Руслан даже зубами стучать перестал.
     Волка нигде  не  было.  У  выхода  из  танцевальной  площадки  лежала
огромная неподвижная туша бурого медведя. Земля вокруг него была  вспахана
когтями и залита тяжелый маслянистой кровью, еще не размытой ливнем.
     - Ну-ка, помоги, - сказал дядя, обеими руками  хватаясь  за  медвежий
загривок.
     Вдвоем они с трудом  опрокинули  тяжелую  тушу  навзничь  и  замерли,
увидев волка. Противники сцепились в последней, смертельной схватке.  Волк
глубоко, до самого сердца, вгрызся своими  клыками  в  медвежью  грудь,  а
медведь, издыхая, подмял его под себя.
     Спина у волка была распорота в нескольким местах, одно крыло смято  и
изломано. В остекленелых глазах застыло удивление. Увидев их, Руслан  едва
не заплакал. Они словно бы говорили: я виноват перед тобой, мой мальчик, я
был слишком беспечный сторож, старость притупила  мою  бдительность,  и  я
позволил врагам хитростью выманить  тебя  из  безопасного  убежища.  Но  я
смертью искупил свою вину.
     - Он умер? - осторожно спросил  Руслан,  все  еще  надеясь,  что  это
окажется неправдой, что его дядя одним своим словом отменит несправедливый
приговор.
     - Нет, нет, мой мальчик, - ласково возразил Володимир Ольгович, -  он
же бог, а боги бессмертны. Семаргл просто ушел в другой мир, как уже давно
собирался сделать...
     - И мы больше никогда не увидим его?
     - Боюсь, что это так. Он был хорошим волком... и хорошим товарищем...
Мы должны перенести его в другое место... Нужно соорудить носилки... -  Он
принялся оглядываться в поисках  подходящего  материала,  но  вокруг  была
только спрессованная тысячами ног земля танцевальной площадки.
     - Брат, если ты позволишь... - голос раздался неожиданно.
     Отец Руслана, стоявший все это время  поодаль,  постелил  на  влажную
землю свою медвежью шкуру.
     Вдвоем братья взялись за окоченевшие  конечности  волка  и  осторожно
положили его на носилки.  Дядя  бережно  расправил  смявшиеся  стрекозиные
крылья Семаргла, по которым ласково стучал теплый летний дождь.
     Отец Руслана снял остроконечную медвежью шапку.
     - Отец, - позвал его Руслан.
     Но тот лишь приложил палец  к  губам,  взглядом  указывая  на  волка,
застывшего в торжественном безмолвии, и Руслан внутренне  согласился,  что
лучше поговорить обо всем потом. Дома.
     Взявшись за концы медвежьей шкуры, они тяжело оторвали ее от земли  и
медленно понесли к выходу. Далеко на  западе  глухо  ворочался  затихающий
гром. Из-под земли не доносилось ни звука. Во всем мире еще  никто,  кроме
троих смертных, не знал о гибели одного из древнейших  богов  вселенной  -
боговолка Семаргла.
     Струи дождя стекали по щекам Руслана, и только теперь он с удивлением
обнаружил, что на вкус они - соленые.
     ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ БЫЛО СОВЕРШЕНО.

                            Константин СИТНИКОВ

                                  ТРОСТЬ

                                          "Dirteen! Dirteen!! - Mein Gott,
                                          it is Dirteen o'clock!!"
                                                   Edgar Allan Poe,
                                                   The Devil in the Belfry

     3 октября  1849  года  дверь  таверны  "Кут  энд  Сарджент",  что  на
Ломбард-стрит, в Балтиморе, распахнулась, и на пороге появился  невысокий,
худощавый мужчина лет  сорока  в  черном  свободном  пальто,  под  которым
виднелась помятая  жилетка  и  не  первой  свежести  сорочка;  мешковатые,
заношенные панталоны приходились ему явно не в пору, а шелковый платок  на
шее был  повязан  весьма  дурно  и  неряшливо.  Длинные  вьющиеся  волосы,
спутанные и  давно  немытые,  ниспадали  по  сторонам,  открывая  широкий,
иссеченный морщинами лоб; усы под узким, хрящеватым носом еще  хранили  на
себе следы черной краски; тонкие бледные губы были  расслаблены  и  слегка
подрагивали. Мужчина не был пьян; даже если он и выпил в тот день,  то  не
больше одного стакана легкого вина; и все же его изможденное, помятое лицо
несло  на  себе  явственные  отпечатки  недавнего  запоя  и   мучительного
похмелья; распахнув дверь, он приподнял  голову  и,  слегка  прищурившись,
обвел взглядом небольшой зал с низким закопченным потолком.
     Мужчина страдал близорукостью, и это была  единственная  причина  его
прищура,  однако  завсегдатаям  таверны,  которые  в  ответ  на   звяканье
железного колокольчика над дверью, дружно оторвались от своего  пива  и  с
воловьей прямотой уставились на нежданного гостя, прищур  этот  отнюдь  не
понравился: заносчивость и нарочитое высокомерие, оскорбляющее их  простые
и грубые нравы, почудилось им в этом прищуре. Но особенно пришлась  им  не
по душе толстая дорогая трость с серебряным набалдашником, которую мужчина
держал в руке и которая так не соответствовала  его  собственному  изрядно
потрепанному виду.
     Оглядевшись, мужчина переложил трость из правой руки в  левую,  сунул
освободившуюся благодаря этому руку в карман пальто  и  долго  шарил  там,
углубляясь в него все дальше, словно карман был бездонный или  же  состоял
из множества взаимопроникающих прорех. Вся компания в таверне с молчаливым
напряжением ждала, каков будет итог этих поисков. Наконец  мужчина  извлек
руку из кармана и, приблизившись нетвердой походкой к стойке,  выложил  на
нее несколько мелких серебряных монет. Бармен  небрежно  сгреб  серебро  в
деревянный ящичек, налил  незнакомцу  виски.  Тот  взял  стакан  дрожащими
пальцами и одним глотком  осушил  его.  Замечательные  его  большие  серые
глаза, и прежде беспокойные, теперь лихорадочно заблестели.
     Ограничившись одним стаканом, мужчина прошел в глубину зала и  уселся
за пустой столик в углу. Трость он с необыкновенной заботой положил  перед
собой на стол и, утомленно  опустив  веки,  откинулся  на  высокую  спинку
стула. При этом он продолжал придерживать трость рукой, словно опасался за
ее сохранность. Это тоже не понравилась завсегдатаям таверны.
     Они по-прежнему пялились на странного посетителя,  словно  ожидая  от
него какого-нибудь подвоха. Однако  время  шло,  а  ничего  особенного  не
происходило: мужчина неподвижно сидел  за  пустым  столиком  и,  казалось,
намеревался просидеть так до самого  закрытия.  Но  едва  уже  отчаявшиеся
завсегдатаи таверны собрались вернуться к своему  пиву,  случилось  нечто,
что вызвало у них недоумение еще  большее,  чем  самый  вид  и  непонятное
поведение незнакомца.
     Из угла, скрытого от посторонних глаз  толстой  балясиной,  высунулся
дряхлый старик лет шестидесяти пяти  или  семидесяти,  в  рваном  сюртуке,
сквозь прорехи которого виднелось заношенное, но дорогое белье. Один  глаз
у него был голубоватый, подернутый пленкой, как у хищной птицы,  прикрытый
дряблым веком. Из провалившихся щек во  все  стороны  торчала  белесоватая
щетина. Но еще более замечателен этот старик был тем, что на плече у него,
нахохлившись, дремал столь  же  старый,  как  и  он  сам,  лысый  ворон  с
побелевшим от дряхлости оперением. Казалось, он был очень  недоволен  тем,
что старик стронулся с места, нарушив его покой.
     Старик прошел через весь зал и, приблизившись к странному посетителю,
продребезжал над самым его ухом:
     - Сдается мне, это не кто иной как Эдди  По,  приемный  сын  торговца
Аллана, да упокоит Господь его грешную душу!
     Заслышав эти слова, мужчина вздрогнул  и  открыл  глаза.  Болезненная
судорога исказила его лицо, он побледнел, как мертвец, и вцепился пальцами
в  свою  трость:  он  увидел  ворона.  Ворон,  казалось,  тоже  пристально
посмотрел на мужчину, но тут же равнодушно отвернулся и принялся оправлять
клювом растрепанные после сна перья.
     - Эй, да ты только взгляни, Неви, - воскликнул  старик,  обращаясь  к
птице. - Видать, жизнь здорово  помяла  красавчика  Эдди.  Не  правда  ли,
мистер По?
     - Ступай прочь, старик! - раздраженно ответил тот хриплым голосом.
     - Э-э, а мы слыхали о вашей громкой славе, мистер По, -  с  укоризной
сказал старик и снова обратился к своему молчаливому спутнику,  словно  бы
за подтверждением: - Верно ведь, Мори?
     Птица ничего не ответила, а старик продолжал:
     - Как я понимаю, мистер По, в кармане у вас не густо;  но  все  равно
позвольте мне присесть вот на этот стул, за вашим столиком.
     - Делайте что хотите, - с неожиданным безразличием ответил мужчина  и
снова откинулся на спинку стула, прикрыв глаза. Его  знобило,  на  бледном
лбу выступила испарина.
     Но назойливый старик, казалось, не обратил на это внимание.
     - А мне грешным делом захотелось  поговорить  с  вами,  -  добродушно
продолжал он. - Да, да, поговорить с вами о вашей трости. Разумеется, ЕСЛИ
ЭТО ВАША ТРОСТЬ.
     - Что вы хотите сказать? - вскинулся мужчина.
     - Что я хочу сказать? А то,  что  сдается  мне,  это  вовсе  не  ваша
трость, а? Не ваша, не ваша, мистер. Вы просто-напросто украли ее у своего
друга Джима Картера! Да-да, просто-напросто украли ее: присвоили, прибрали
к рукам! Что, нет?
     - А вам какое дело? - грубо перебил его мужчина.
     - Совершенно справедливо, мне нет до Джима Картера никакого дела. Но,
видите ли, это я продал доктору Картеру трость, и в некотором роде я  несу
за нее ответственность. Мне вовсе не хотелось бы, чтобы  меня  обвинили  в
том, что я продаю плохой товар. Вот если бы вы  согласились  выкупить  эту
трость у меня, тогда другое дело...
     - Что? Выкупить ее у вас? Какого черта, кто вы такой?
     - Кто я такой? - вкрадчиво переспросил старик. - А вот тот,  кого  вы
только что помянули. - Его губы растянулись в отвратительной ухмылке, а из
ушей поднялись кверху и  погасли  в  воздухе  желтоватые  дымные  струйки.
Запахло серой.
     - Поверьте мне, - с горячностью  продолжал  он,  прикладывая  руки  к
груди, - вы не пожалеете, если согласитесь  на  мои  условия.  Спросите  у
доктора Картера. Уж он-то вам скажет, что эта трость приносит удачу. Более
того, она приносит богатство. Вы знаете, кем был Джим Картер до того,  как
выменял эту трость у меня? Жалким лекаришкой  с  крошечной  практикой.  Он
носился с бредовой идеей изобрести панацею от  всех  недугов,  телесных  и
душевных. Его никто не принимал всерьез, для окружающих он  был  настоящим
посмешищем, чем-то вроде  городского  сумасшедшего.  А  теперь  это  всеми
уважаемый  господин,  известный  своей  трезвостью  и   уравновешенностью.
Понимаете? И вы можете достичь того  же,  если  приобретете  эту  чудесную
трость. Вы станете истинно семейным человеком.  Вы  получите  положение  в
обществе. Я знаю, вы как-то  хлопотали  о  месте  в  городском  таможенном
управлении. Вы получите это место. И главное, главное - подумайте об этом!
- вы  наконец-то  сможете  приступить  к  изданию  толстого  литературного
журнала, о котором мечтали столько лет!
     - Убирайтесь! - вскричал мужчина.
     - Напрасно, напрасно, мистер По.  Ведь  и  прошу-то  я  взамен  всего
ничего. Что именно? О, сущую сущую безделицу, пустячок, без  которого  вам
станет только легче, - в его голосе проскользнули нотки сладострастия,  и,
не в силах больше сдерживаться,  старик  закричал,  протягивая  к  мужчине
кривые  руки:  -  Ваш  талант.   Ваш   сверхъестественный   талант.   Вашу
умопомрачительную фантазию. Ваш поэтический дар - вот что я хотел бы иметь
взамен. Но поторопитесь! поторопитесь, пока не вернулся настоящий владелец
трости! Он уже близок! Я слышу его шаги! Скорее! Скорее!! Отдайте мне  ее!
Отдайте мне свою душу!!! - Он порывисто вскочил со стула, но тут же в  нем
словно бы что-то сломалось, он обессиленно упал обратно и уронил голову на
грудь.
     Над дверью стукнул надтреснутый колокольчик, она широко распахнулась,
и в таверну вошел низенький толстяк весьма самоуверенного вида. Стягивая с
левой руки перчатку, он бодро огляделся и, завидев  странного  посетителя,
устремился прямо к его столику.
     - А, вот ты где, Эдди! - радостно воскликнул он, приближаясь. -  А  я
тебя ищу по всему городу. Послушай, где  ты  пропадал  столько  дней?  Мне
сообщили, что ты остановился в "Брэдшоус", о'кей, прихожу туда - и что же?
Узнаю, что ты снял комнату только на одну ночь и тут же исчез куда-то, как
провалился! Поверишь ли,  мне  пришлось  выкупать  твои  вещи,  иначе  они
грозились распродать их с аукциона, чтобы возместить убытки. Эти мошенники
просили с меня пять долларов, но я-то знал, что у тебя нет с собой ничего,
кроме старого тряпья и рукописей. Мы сторговались  на  трех  и  расстались
добрыми друзьями. Так что, дружок, ты должен мне три доллара.  Впрочем,  я
пришел не за этим, Эдди, - он плюхнулся на свободный  стул,  последний  за
этим  столиком,  и,  пристально  глядя  в  расширенные   зрачки   мужчины,
проговорил раздельно и отчетливо: - Я ПРИШЕЛ ЗА МОЕЙ ТРОСТЬЮ.
     При этих словах его рука в толстой желтой перчатке легла  на  трость,
которую мужчина продолжал  держать  на  столе.  Толстые  пальцы  с  хорошо
различимым  швом  по  бокам,  как  у  рептилии,  плотно  обхватили  гладко
отполированную деревянную палку. Мужчина дернул трость на себя, толстяк не
отпускал, продолжая пристально глядеть ему в глаза.
     - Кто вы такой? - раздраженно спросил мужчина.  -  Какого  черта  вам
всем от меня нужно?
     - Ты что же, не узнаешь меня, Эдди? -  удивился  толстяк.  -  Я  твой
друг, Джимми Картер, доктор Картер. Мы познакомились в "Старом Лебеде".  Я
пользовал тебя, когда ты жил у Макензи, ты разве забыл? Помнится, тогда ты
обещал мне, что больше капли в рот не возьмешь. Похоже, дружок, ты нарушил
свое обещание. Не удивительно, что у тебя отшибло память.
     - Вы не Джим Картер, -  сказал  мужчина.  -  Я  хорошо  знаю  доктора
Картера. Он остался в Ричмонде. И я никогда не поверю, чтобы  он  проделал
двухдневный путь морем только ради того, чтобы украсть у меня мою трость.
     - Твою трость?! - вскричал толстяк. - Это не твоя трость!
     - Это моя трость! А вы... вы самозванец!
     - Что?!
     - Да, вы не доктор Картер. Я знаю, кто вы: вы - Вильям Вильсон!
     С этими словами мужчина схватил со стола трость и, размахнувшись  ею,
ударил толстяка серебряным набалдашником в лицо. Однако в самый  последний
момент проворный толстяк успел нагнуться, трость просвистела  у  него  над
головой и со всего маху влепила по лбу семидесятилетнему старику,  который
как раз привстал со своего стула, предостерегающе протянув руку.
     Несколько мгновений старик стоял с выпученными глазами и раскрытым от
неожиданности ртом, а затем замертво рухнул на пол; ворон вспорхнул с  его
плеча и, прыгнув на стол, каркнул на всю таверну. Этот  хриплый  выкрик  и
послужил сигналом для завсегдатаев таверны. Повскакав со своих мест,  одни
из них бросились к  распростертому  на  грязном  полу  старику,  а  другие
схватили под руки мужчину, который, казалось, меньше всего  ожидал  такого
исхода. Трость он по-прежнему сжимал в кулаке за тонкий конец. Он  пытался
отыскать глазами толстяка, однако тот  словно  испарился.  Вместо  него  в
толпе появился некто с бледным лицом и горящими глазами, которые он вперял
в мужчину. Странное для  таверны  было  на  нем  одеяние:  испанский  плащ
голубого бархата, стянутый у талии алым поясом, на боку - рапира.
     Едва завидев его, мужчина принялся рваться из  рук  удерживавших  его
посетителей таверны и кричать: "Вот он! Держите его! Это  Вильям  Вильсон!
Это он убил старика!" Но  мало  кто  принял  эти  слова  всерьез,  мужчине
скрутили руки, кто-то дал ему под дых, и он тяжело обвис в цепких объятиях
лавочников и галантерейщиков...
     Очнувшись, мужчина обнаружил, что сидит на  жестком  стуле,  бумажный
воротничок сорван  с  шеи,  а  с  волос  стекает  вода.  В  таверне  стало
необыкновенно пусто, посетителей не было, даже бармен куда-то исчез.  Зато
напротив,  на  другом  конце  стола,  сидел   незнакомый   джентльмен   со
злополучной тростью на коленях.
     Мужчина опасливо огляделся, но мертвого старика  нигде  не  было.  Не
было и ворона. Не было и толстяка.
     Увидев, что мужчина  пришел  в  себя,  джентльмен  напротив  перестал
разглядывать трость и обратил свои умные серые глаза к мужчине.
     - Где он? - проговорил мужчина, с трудом шевеля  разбитыми  губами  и
опасливо озираясь.
     - Кто? - поинтересовался джентльмен.
     - Да Вильям Вильсон же! - нетерпеливо сказал мужчина.
     -  А  кто  такой  Вильям  Вильсон?  -  совершенно  спокойно  возразил
джентльмен.
     - Вы не знаете Вильяма Вильсона? Он похож на меня, - заявил мужчина и
подозрительно посмотрел на собеседника: - А вы-то сами кто?
     Джентльмен удивленно, по-собачьи задрал бровь:
     - Мне казалось, что мы с вами знакомы. Но если хотите, то я -  Дюпен,
а Дюпен - это ваш покорный слуга.
     - Дюпен? - обрадованно переспросил мужчина. - Вы-то мне и нужны, мсье
Дюпен! Уж вы-то сможете разобраться в  том,  что  произошло.  Поверьте,  я
вовсе не крал у него эту проклятую трость. Все было совсем не так.
     Дюпен доброжелательно похлопал его ладонью по руке.
     - Расскажите все по порядку, - предложил он. - Так  нам  легче  будет
разобраться в том, что произошло.
     - Хорошо. Видите ли, - начал мужчина,  пытаясь  приладить  оторванный
воротничок и придать себе более пристойный вид, -  я  собираюсь  жениться.
Да, мой друг, я собираюсь жениться, -  сказал  он  с  напором,  словно  бы
предвидя возражения. - Невесту зовут миссис Шелтон, Эльмира  Шелтон...  Ее
девичья фамилия Ройстер... В юности мы  были  тайно  помолвлены,  но  отец
обманом выдал ее замуж за этого дельца Шелтона. Теперь  она  состоятельная
вдова и живет в Ричмонде, в  собственном  двухэтажном  особняке.  Венчание
назначено на 17 октября. Все уже готово.  Сразу  после  свадьбы  мы  уедем
куда-нибудь поближе к Уэстфорду, где я собираюсь снять небольшой  коттедж.
Впрочем, это не важно. Вы хотите знать, что произошло в тот день, когда  я
отбыл из Ричмонда? Что ж, извольте. Я расскажу вам все по порядку,  ничего
не утаивая. В среду (это было 26 сентября)  я  навестил  нескольких  своих
ричмондских друзей, а затем, ближе к вечеру, зашел  попрощаться  к  миссис
Шелтон. Она отговаривала меня от поездки, говорила, что я болен...  и  это
правда... в тот день у  меня  началась  лихорадка...  но  я  имел  дела  в
Филадельфии и Балтиморе и не мог отказаться от этой  поездки.  Возвращаясь
от миссис Шелтон по Брот-стрит, я заглянул к доктору Картеру... Да! Я  был
у него в ту ночь. Но я посидел у него совсем недолго  -  столько  времени,
сколько необходимо для того, чтобы пролистать газету.  Выйдя  от  него,  я
встретил на улице старых знакомых, и мы зашли в ресторан к Сэдлеру, так он
и называется - "У Сэдлера". Мне не  хотелось  возвращаться  домой,  я  был
слишком возбужден, чтобы уснуть.  Мы  засиделись  допоздна,  а  потом  вся
компания пошла провожать меня на пристань. Пароход из Ричмонда отходил в 4
часа утра. Дорожный сундук из черной кожи был со мной. Я сел на пароход  -
и через два дня был уже здесь. Вот - все. Вы можете проверить.
     - Я верю вам, - возразил мсье Дюпен. - Тем более  что  доктор  Картер
утверждает то же самое. Не удивляйтесь, я говорил с  ним  несколько  минут
назад, сейчас он дожидается в  комнатах  на  втором  этаже.  Так  вот,  он
утверждает то же самое, за одним маленьким  исключением.  По  его  словам,
выходя в тот вечер из его дома, вы по рассеянности вместо своей прихватили
его трость. Когда он обнаружил вашу оплошность, было уже  слишком  поздно.
Он выбежал на улицу, но вас и след простыл, - он же не знал, что вы  зашли
с приятелями к этому вашему Сэдлеру...
     - Почему же он не пришел на пристань, чтобы вернуть свою трость, если
она так уж ему дорога?
     - Вы ошибаетесь. Он пришел на  пристань.  Но,  несмотря  на  все  его
усилия, так и не смог отыскать вас в толпе провожающих. Он решил было, что
вы все же отказались от этой поездки и вернулись к себе. Дождавшись  утра,
он пошел к вам, однако миссис Клемм, которую он поднял с постели,  сказала
ему, что вас не было дома всю ночь и что вы, вероятно, уже  находитесь  на
пути в Балтимор...
     - И тогда он бросил все свои дела, сел на следующий пароход и  доплыл
до самого Балтимора - и все это ради какой-то трости, пусть даже она стоит
десять  долларов?!  И  вы  всерьез  полагаете,  что  он  говорит  правду?!
Одумайтесь, мсье Дюпен, этот пройдоха просто дурачит вас!
     - Я понимаю, мистер По, - мягко сказал Дюпен, - на первый взгляд, вся
эта история звучит весьма странно. Но поймите и  вы  меня.  Доктор  Картер
утверждает, что это не простая трость. Что это  трость,  которая  приносит
удачу. Эту трость подарили  ему  коллеги  на  пятидесятилетие,  во  всяком
случае, он так говорит. Она очень дорога ему. Он в ней  души  не  чает.  У
каждого свои причуды, мистер По, и мы должны уважать их. Вот почему он так
огорчился, когда трость пропала. Вы меня понимаете? Думаю,  лучше  вернуть
эту злополучную трость хозяину.
     Несколько минут мужчина думал.
     - Хорошо, - нехотя согласился он наконец, -  я  верну  ее.  Но  я  не
понимаю, почему мы говорим о какой-то дурацкой трости, когда этот старик с
бельмом...
     - А вот в этом и заключается вся хитрость, - сказал Дюпен. - И раз уж
вы согласились признать, что трость принадлежит не вам, а мистеру Картеру,
то все это меняет дело. Посудите сами, убийство  было  совершено  тростью,
принадлежащей мистеру Картеру (хотя она временно и находилась  у  вас,  но
это неважно). Не нужно иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, кто  был
настоящий убийца.
     - Я не понимаю, - пробормотал мужчина, ошеломленно  глядя  на  своего
прославленного друга. - Вы хотите сказать, что это не я убил старика, а...
     - ...а владелец трости, разве это не очевидно? - засмеялся  Дюпен.  -
Это  же  просто  как  дважды-два.  Убийство  совершено   тростью.   Трость
принадлежит  мистеру  Картеру.  Значит,  Картер   и   совершил   убийство.
Понимаете?
     - Действительно, - пробормотал мужчина, с  силой  растирая  виски,  -
теперь я, кажется, начинаю понимать. В этом  есть  своя  логика.  Убийство
совершено тростью. Трость принадлежит Джиму. А я не имею к этому  никакого
отношения.
     - Совершенно верно. Вы просто молодчина, дружище.  Хотите  что-нибудь
выпить?
     - Н-нет... то есть да, сейчас мне нужно выпить, чтобы успокоиться.
     - Отлично. Эй, бармен, два виски.
     Тут же появился бармен с подносом  и  чистой  салфеткой,  перекинутой
через руку. Он словно бы только и дожидался своего выхода.
     -  Позвольте  поинтересоваться,  -  проговорил  Дюпен,  отхлебнув  из
стакана, - вот вы говорили о том, что миссис Шелтон, ваша невеста, живет в
Ричмонде и что у нее собственный  двухэтажный  особняк,  а  между  тем  вы
собираетесь  переселиться  поближе  к  Уэстфорду  и  снять  там  небольшой
коттедж. Чем это объясняется?
     - Видите ли, -  пробормотал  мужчина,  опуская  взгляд,  -  некоторые
обстоятельства... мне не хотелось бы  говорить  о  них...  здесь  замешана
другая женщина... Но  если  вы  настаиваете...  В  Уэстфорде  живет  семья
Ричмондов... О, миссис Ричмонд - это само очарование.  Я  зову  ее  просто
Анни... Не видеть ее - нет, это выше моих сил! Когда в прошлом  году  (моя
жена Вирджиния была еще жива) я сопровождал Фрэнсис Осгуд в Провиденс, там
она познакомила меня с Хелен Уитмен... вы должны были слышать  это  имя...
она поэтесса, трансценденталистка... Через некоторое время (Вирджиния была
уже мертва) я предложил ей стать моей женой... но в последний  момент  все
расстроилось...  Вот  тогда,  ожидая  ее  письменного   ответа   на   свое
предложение (дело было в Фордхэме, откуда я  иногда  приезжал  в  Уэстфорд
навестить Ричмондов), я и понял, что мое спасение только в моей  маленькой
Анни... Ведь вы меня понимаете? - он поднял глаза на Дюпена и осекся.
     Никакого Дюпена напротив не было, а  сидел  там  давешний  щетинистый
старик с бельмом на  глазу  -  живехонек!  -  и  издевательски  глядел  на
мужчину.
     - Разумеется, мистер По, - скрипучим голосом  сказал  он,  безобразно
ухмыляясь, - я хорошо  понимаю  вас,  мистер  По.  Да  и  кто  лишен  этих
маленьких  слабостей?  Приволокнуться  за  юбкой...   увлечься   смазливой
мордашкой - да разве же мы осуждаем? Разве мы  осуждаем?  -  И,  подмигнув
мужчине, он повернулся за подтверждением к завсегдатаям  таверны,  которые
все, как по мановению волшебной палочкой, оказались снова на своих местах,
будто и не исчезали вовсе.
     - Вы не... вы не смеете! - вскричал мужчина, вскакивая и, как слепой,
натыкаясь на стол. - Вы жалкие обманщики! Ничтожества! Просто ничтожества!
Вы не можете смеяться надо мной! Вы не имеете права!.. Вы... вы...
     Он захлебнулся. Все закружилось перед его  глазами,  какие-то  усатые
морды, похожие на квашеную капусту, и жирные пальцы, похожие  на  сосиски,
надвинулись на него. Ему не достало воздуха... он схватился обеими  руками
за грудь... и с хрипом повалился на стол.
     Кровь хлынула у него горлом, по всему телу прошла короткая судорога -
и через несколько мгновений мужчина затих.

                    Out - out are the lights - out all!
                    And, over each quivering form,
                    The curtain, a funeral pall,
                    Comes down with the rush of a storm,
                    While the angels, all pallid and wan,
                    Uprising, unveiling, affirm
                    That the play is the tragedy, "Man",
                    And its hero the Conqueror Worm. 

                           Константин СИТНИКОВ 

                                  УРОДЫ 

     Грузовик был что надо! Если бы мне сказали, что он склепан из лязгу и
дребезгу, я бы ничуть не удивился. Все его детали  ходили  ходуном.  Болты
прыгали в своих гнездах. Стекла жалобно  дребезжали.  А  прогнившие  доски
кузова громыхали, как съеденные зубы дистрофика. Я уж не говорю о том, что
у него совсем не было колес. И все же он мчался  во  весь  дух  по  кривой
проселочной дороге, подпрыгивая на ухабах и подскакивая на  колдобинах.  И
видели бы вы, как его при этом раскачивало из  стороны  в  сторону!  Когда
задняя ось кренилась налево, кузов заваливался направо. Когда передняя ось
попадала в яму, кабина подпрыгивала и кое-как нахлобучивалась обратно. Вот
уж  действительно,  ничего  более  нелепого  и   представить   себе   было
невозможно!
     Но Боже мой, что за скопище невообразимых  уродов  облепляло  его  со
всех сторон! За рулем, задрав босые ноги кверху, сидел  безрукий.  У  него
была круглая бритая башка и заросшая щетиной морда со сломанным  носом.  А
как ловко управлялся он с баранкой! Она постоянно  вырывалась  у  него  из
ног, но он тут же проворно хватал ее снова и крутил с  азартом  и  бешеным
весельем.
     На педали жал безногий. Сидя на полу под своим безруким товарищем, он
в самые неподходящие моменты давил на тормоза или  дергал  на  себя  ручку
переключения скоростей, отчего  грузовик  то  внезапно  утыкался  носом  в
землю, то срывался с места с громким ржанием. Не удивительно, что при этом
всех сидевших в  кузове  безобразников  швыряло  и  кидало  из  стороны  в
сторону, а одного из них (сифилитика с  провалившимся  носом),  подбросило
так, что он вывалился за борт и кубарем покатился в овраг.
     На правом сиденье, пуская  по  подбородку  пузырящиеся  слюни  и  жуя
зеленоватые сопли, сидел набитый дурак. Он был у них за  главного,  должно
быть, из-за невероятной толщины, придававшей ему весьма внушительный вид.
     И,  наконец,  посередине,  на  крышке  двигателя,  восседал   слепой,
указывавший дорогу. Несмотря  на  июльскую  жару,  несмотря  на  духоту  в
наглухо закупоренной  кабине,  несмотря  на  нестерпимый  жар,  шедший  от
спекшегося двигателя, этот тощий, бледный старик в  круглых  черных  очках
был одет в серое осеннее пальто и широкополую шляпу. Его грязные полосатые
брюки с бахромой наплывали на черные, узкие, лакированные туфли, натянутые
на босу ногу.
     Еще с полтора десятка всевозможных уродов отягощало кузов  грузовика.
Среди  них  были  горбатые,  щербатые,   кривые,   колченогие,   безносые,
безмозглые и даже безмудые. Все это был самый отъявленный сброд.  Все  они
ужасно шумели, кричали, вопили и беспрестанно дрались друг с дружкой. Всех
их швыряло то взад, то вперед, и каждый из них  набил  порядочно  шишек  и
получил  достаточно  синяков.  Не  разбирая  пути,  они  гнали  по  кривой
проселочной дороге, волоча за собой длинное полотнище пыли.
     Но вот они увидали в  стороне  от  дороги  небольшой  кирпичный  дом,
окруженный  высоким  забором  с  деревянными  воротами,  и  тотчас  из  их
здоровых, луженых глоток вырвался дружный и поистине непередаваемый вопль,
сравнимый разве что с ревом тиранозавра, почуявшего близость самки.  Дурак
перестал таскать сопли в рот и, возбужденно пукнув, толкнул в бок  старика
слепого. Слепой, точно заведенная пружина,  слетевшая  с  крючка,  тут  же
принялся колотить тростью по бритой  башке  безрукого.  В  ответ  безрукий
резко крутанул руль влево, а безногий, который, казалось, был связан с ним
невидимыми нитями, в то же мгновение со всей силой надавил  обеими  руками
на тормоза, отчего  грузовик  встал  поперек  собственного  движения  и  с
грохотом перевернулся набок, взметнув тучу пыли. Когда пыль осела, взгляду
стороннего  наблюдателя  предстало  презабавнейшее  зрелище:  искореженные
груды обломков, из-под которых, проворно как тараканы, выползали уроды.
     И видели бы вы, как ловко удирали с места происшествия  эти  выродки!
Впереди бежал безногий, отталкиваясь от земли  сразу  обеими  мускулистыми
руками. На его шее, суча  пятками  по  чему  ни  попадя  и  бешено  вращая
налитыми кровью глазами,  восседал  безрукий.  Следом  за  ними,  пыхтя  и
попердывая от натуги, несся дурак. Далеко позади,  быстро  ощупывая  землю
перед собой тросточкой, как муравей  усиками,  ковылял  слепой.  Глухой  и
немой, вылетевшие из кузова при ударе, кубарем  укатились  далеко  вперед,
ухватившись друг за  дружку.  Вся  прочая  мелочь  осталась  лежать  среди
обломков.
     Не успели наши бравые  герои  отбежать  от  грузовика  на  порядочное
расстояние, за спинами у них жахнуло, жарко полыхнуло и воздушная волна  c
материнской нежностью поддала им под  зад.  Все,  кто  остался  в  кузове,
сгорели заживо.
     Но если вы думаете,  что  это  обескуражило  главарей  шайки,  то  вы
глубоко заблуждаетесь. Увидав,  что  грузовика  больше  нет,  они  рванули
прямиком к дому, вскарабкались на ворота,  повисли  на  них  и,  раскачав,
повалили своей тяжестью внутрь двора.
     К несчастью, в тот день хозяина не было дома, он должен был вернуться
только вечером. Зато дома оставалась  его  молодая  жена.  Услышав  грохот
взрыва и вопли, она  выглянула  в  окно.  Вид  молодой  красивой  здоровой
женщины распалил  похоть  отвратительных  уродов,  и  они  с  еще  большим
остервенением ринулись на приступ дома, выдавили своим  натиском  дверь  и
ворвались в комнаты. Пораженная ужасом женщина беспомощно взирала на  этих
наглых и отвратительных бастардов.
     Спрыгнув на  ходу  с  безногого,  скача  на  одной  ноге,  а  другой,
задранной кверху, торопливо расстегивая брючный ремень, безрукий  наскочил
на женщину первый. Боднув ее круглой башкой в живот и повалив на  кровать,
он ощеренным ртом задрал ей платье до грудей,  взлез  на  нее  и  принялся
охаживать с  таким  остервенением,  что  на  его  бритом  затылке  тут  же
проступили жемчужные россыпи пота. Его верный товарищ и помощник  безногий
нетерпеливо топтался позади, заглядывая то справа, то  слева  и  переживая
так, словно это он сам был на месте безрукого.  Наконец,  сыто  отдуваясь,
безрукий отвалился от женщины и уступил место своему дружку.
     Пока безрукий и безногий развлекались с хозяйкой, слепой  пристроился
возле полки к книжками по сельскому хозяйству, а дурак нашел  себе  другое
занятие, которое было ему больше по душе.  Он  отыскал  на  кухне  вход  в
подполье и, спустившись в него, принялся опустошать хранившиеся там запасы
варений и солений в банках на полках.
     Что  же  касается  еще  двоих  участников  этой  героической  эпопеи,
оставшихся в живых (я говорю о глухом и немом), то им было поручено стоять
на стреме на тот случай, если вернется хозяин  дома:  заметив  приближение
опасности, немой должен был тут же вопить во всю мочь глухому, а уж тот, в
свою очередь, обязан был оповестить всех остальных.
     Уходив женщину до полного изнеможения, уроды принялись переворачивать
все в  доме  кверху  дном,  пока  не  наткнулись  на  изрядное  количество
прозрачных  бутылок,  припрятанных  среди  белья  в  комоде.  Они  тут  же
перепились до чертиков и учинили такой безобразный дебош, какого еще  свет
не видывал.
     Но вот с улицы  послышалось  тарахтенье  трактора,  подъезжавшего  ко
двору. Это хозяин возвращался домой. Завидев его, немой завопил  что  есть
мочи, глухой подскочил чуть не до потолка. Уроды всполошились,  заметались
по комнате, опрокидывая столы и стулья. Слепой от страху залез в  платяной
шкаф и попал головой в петлю галстука, которая тут  же  затянулась  вокруг
его тощей шеи, наподобие удавки. Безрукий оседлал безногого, они выскочили
в окно и галопом понеслись прочь по пыльной дороге. Хозяин же, увидав, что
сотворили уроды с его женой, схватил со стены охотничий дробовик и  первым
зарядом снес полчерепушки глухому. Второй заряд  начисто  отхватил  голову
немого. Спрыгнув в подполье, хозяин вырвал из гнезда лестницу  и  придавил
ею  обожравшегося  жирного  дурака,  который  тут  же  и   испустил   свой
бессмертный чесночный дух вместе с пудом дерьма и ушатом блевотины.

                           Константин СИТНИКОВ 

                         ЦАРЕВИЧ, НЕ ПОМНЯЩИЙ ЗЛА 

                         Древнеегипетская сказка 

                                            Мой милый задул светильник, 
                                            Теперь нас и Ра не увидит, 
                                            Его барк тянут души блаженных. 
                                                           Безымянный поэт 

     Несомненно,  читателю  хорошо  знакомо  название  одного   из   самых
популярных произведений  древнеегипетской  литературы  -  "Сказки  о  двух
братьях". Однако о самой рукописи, хранящейся ныне в Британском музее,  мы
знаем очень мало.  Около  1850  года  англичанка  миссис  д'Орбинэ  купила
единственную копию этого шедевра у неизвестной личности в  Италии.  Спустя
два года французский ученый виконт Эммануэль  де  Руже,  которому  госпожа
д'Орбинэ доверила хранение папируса, опубликовал так  называемую  "Заметку
об одном египетском иератическом манускрипте",  включавшую  в  себя  текст
самой сказки. Эта публикация произвела настоящий  фурор  в  научном  мире,
открыв новую, неизвестную до того, страницу древнеегипетской литературы  -
беллетристику.
     Как считают исследователи, текст сказки переписан рукой писца  Иннана
с не дошедшего до нас оригинала в конце XIX династии (конец XIII  века  до
н.э.). В последних строках  его  упоминаются,  кроме  самого  переписчика,
имена еще  трех  писцов,  являвшихся,  по  смелому  предположению  ученых,
членами  одного  литературного  кружка.  Неясным  до   недавнего   времени
оставалось   лишь   одно:   в   посмертных   записках   миссис   д'Орбинэ,
опубликованных в журнале "Woman Magazine", упоминались, наряду с рукописью
"Сказки  о  двух  братьях",  еще  два  больших  свитка,  купленных  ею   у
таинственного итальянца и найденных им, по его словам, в одном месте!
     Что же это  были  за  свитки?  Задавшись  таким  вопросом,  известный
американский египтолог Джон Д.Твикс,  являющийся  экспертом  по  рукописям
Нового Царства, в сотрудничестве с  не  менее  известной  прорицательницей
Марией  Генриеттой,  провел  необходимые  изыскания  в  этом  направлении.
Недавно его многолетние труды увенчались успехом: им  был  найден  сначала
один, а затем и другой  потерянный  текст.  Спустя  полгода  Твикс  сделал
сенсационное сообщение об обнаруженных  и  расшифрованных  им  двух  новых
древнеегипетских сказках.
     Предлагаемый читателю русский перевод  одного  из  недавно  найденных
древнеегипетских текстов выполнен по  английскому  переводу  с  оригинала,
опубликованному в американском ежегоднике "Ancient Egypt Annals"  за  1994
год.
                                                                 Издатель. 

     "Год тринадцатый, время разлива. В седьмой день третьего  месяца  <1>
отец мой, фараон Мерин-Птах XIII, - да упокоит его души всемилостивый  Ра!
- призвал меня, сына своего от первой жены, во дворец, и вот  -  повеление
мне отправляться в  Пунт  <2>  на  большом  тридцативесельном  корабле  за
эбеновым деревом, слоновой костью и  благовониями  для  храма  Амона-Ра  в
Карнаке. И опечалился я в сердце своем, ибо предстояла мне долгая  разлука
с  царицей  души  моей,  прекрасной  Хатшепсут!  И  опустил  я  голову,  и
заплетались ноги мои, когда выходил я от отца своего,  -  да  упокоит  его
души всемилостивый Ра! Но догнала меня старая  служанка  ненаглядной  моей
царицы, немая от рождения, и знаками велела мне следовать за собой.  Войдя
в покои приемной матери, увидел я, что она совершает свой утренний туалет,
и опустил глаза от смущения. Она же легким движением  руки  отослала  двух
юных рабынь, совсем  девочек,  которые  заплетали  в  бесчисленные  тонкие
косички и умащали благовониями ее великолепные черные волосы, - и, встав с
резного стула слоновой кости, порывисто шагнула ко мне. Тогда  бросился  я
перед ней на мраморный пол и, обняв ее колени, поцеловал самую  сердцевину
чудеснейшего из  лотосов,  когда-либо  произраставших  на  реке  жизни.  О
прекраснейшая из прекрасных, - и я должен покинуть тебя в тот  час,  когда
сердца наши сгорают от любви и  души  наши  испепелены  страстью!  Но  она
ласково отстранила меня, хотя и видел  я,  что  с  трудом  борется  она  с
овладевшим ею желанием, и умоляла выслушать ее, ибо  дело  касалось  самой
моей жизни: "Твой отец замышляет против тебя недоброе. Смотритель  женских
покоев, мой постельничий, рассказал ему все про нас, и вот  -  задумал  он
умертвить тебя  тайно,  а  трон  после  смерти  оставить  своему  сыну  от
наложницы". - "Так вот для чего посылает он меня в столь далекое и опасное
путешествие! - вскричал я, вскакивая и хватаясь за короткий  меч,  который
всегда носил на бедре. -  Я  убью  того  жалкого  выродка,  который  смеет
называться моим братом, и сам пойду к отцу и потребую, чтобы он всенародно
объявил меня своим наследником!" - "Глупый, -  ласково  возразила  царица,
целуя меня в лоб. - Будь мужествен и  благоразумен:  ты  должен  выполнить
волю отца - и вернуться в  Египет  со  славой!"  -  И  склонился  я  перед
владычицей души моей, промолвив смиренно: "Да будет так, о моя царица!"  -
И быстрым шагом вышел из ее покоев, не помышляя больше ни  о  чем  другом,
как только об успехе нашего  путешествия.  И  вот,  уже  спустя  три  дня,
караван  из  пятидесяти  волов,  груженных  лучшим,  что  рождает  Египет,
двинулся  по  обильной  колодцами  дороге,  пролегающей  по   дну   ущелья
Вади-Хаммамат, к Красному морю. И спустились мы к морю, и увидел я  судно:
сто двадцать локтей имело оно в длину и  в  ширину  -  сорок;  и  тридцать
отборных моряков из  Египта  было  на  нем.  И  был  тот  корабль,  помимо
деревянных шипов, крепящих обшивку его к поперечинам, как то обычно бывает
на речных судах, - укреплен еще в носовой и  кормовой  частях  поперечными
балками с выступающими концами,  стянутыми  для  прочности  канатом  вдоль
внешней стороны бортов, - для плавания по морю. И по бортам в один  ряд  с
каждой стороны его торчало по пятнадцать гребных весел, и на корме еще два
рулевых весла в уключинах, которыми  управляли  опытные  кормчие,  знающие
небо так же хорошо, как и море. И на двуногой мачте, которая  заваливалась
в случае надобности к палубе, на двух реях висел широкий, низкий  парус  с
изображением покровителя нашего - бога  Ра.  И  пустились  мы  в  путь,  и
счастливым было наше путешествие. При попутном  ветре  скоро  достигли  мы
берегов Пунта и выгодно обменяли свой товар на серебро, а серебро -  снова
на товар. И наполнили мы наш корабль всем,  что  нам  было  необходимо,  и
взгляни: разве не было у нас вдоволь иби и хекену, нуденба  и  хесанта,  и
храмового ладана <3>, которым  умилостивляют  всех  богов?  И  уже  спустя
четыре месяца возвращались мы к родным берегам,  и  вот  -  грянула  ночью
буря, и ветер все крепчал, и вздымались волны высотою в восемь  локтей.  И
рухнула мачта в волну, и сказал лукавый жрец,  приставленный  отцом  моим,
чтобы присматривать за мной: "Вот - море разгневано, и боги  требуют  себе
жертву. Отдадим в жертву царевича, не то все мы погибнем!". И видел я, что
жрец лжет, но не стал  противиться  судьбе,  ибо  все  моряки,  напуганные
бурей, были на его стороне. И встал я в лодку из папируса, и спустили  они
лодку из папируса в волны, бьющие о борт, и оттолкнули веслами от корабля,
и понесло меня ветром в о море.
     Много дней и  ночей  носило  меня  по  хлябям  морским,  и  помутился
рассудок мой от жажды, и  ослабела  память  моя  от  долгих  страданий.  И
подобрали меня рыбаки, ловившие у берегов Нижнего Египта, и выкормила меня
молодая женщина, кормящая грудью, ибо был я беспомощнее младенца. Когда же
по прошествии времени спросили меня: "Кто ты?" - промолчал я  и  не  знал,
что ответить, потому что не помнил. И богатых одежд, которые  подносили  к
лицу моему, я не узнавал.  И  остался  я  жить  в  семье  бедного  рыбака,
подобравшего меня в море, и вот: вместо царского дворца - жалкая хижина из
нильского ила, смешанного с глиной, навозом и рубленой соломой. И стены ее
из ломаного кирпича и обмазаны илом. Окна ее -  дыры,  заткнутые  тряпьем,
дверь ее завешена циновкой, плоская крыша выложена пальмовыми  листьями  и
стеблями камыша, и всякое время ходят по ней куры. И  вместе  с  сыновьями
рыбака, у которого я жил, выходил я в море, чтобы ловить, и два года ловил
я рыбу в Красном море, как простой смертный. И  ладони  мои  загрубели  от
тяжелых сетей, набухших соленой  морской  влагой,  и  по  ночам  соседская
девушка выбирала из моих волос сухую рыбью чешую.
     Однажды, проезжая по землям своего нома, увидел меня номарх  и  велел
следовать за собой, так как понравился я ему лицом своим. И сказал он мне:
"Будешь мне как сын, ибо жена моя  бесплодна,  и  нет  у  меня  детей".  И
остался я у номарха вместо сына. И вот - отправился мой  приемный  отец  в
Фивы и взял меня с собою, и сказал мне: "Отдам тебя в  школу  писцов,  ибо
это почетное занятие среди людей". И приняли меня в школу писцов,  и  было
там, кроме меня, еще тридцать девять юношей, а всего сорок, которым выдали
по деревянному ящику с папирусными свитками и  по  бронзовой  чернильнице,
ибо все мы были дети из богатых семей. И сказал нам учитель с оттопыренным
ухом, за которым он всегда носил тростинку: "Смотрите - и делайте, как я".
И опустились мы на землю, и подвернул каждый из нас левую ногу под себя, а
на выставленное правое колено положил чистый  папирус  и  стал  писать.  И
учились мы зачинять тростниковые стилья и различать виды папирусной бумаги
по цвету ее, по запаху и длине. И взгляни: разве  не  отличу  я  теперь  с
одного взгляда папирус из Себенниты, что в Дельте  Нила,  от  папируса  из
Таниса или Сомса, подобно тому как любой из непросвещенных  легко  отличит
священный папирус, выделываемый из сердцевины стебля, от грубой оберточной
бумаги для торговцев! И чертили мы  иероглифы  на  бел[овой  стороне]  <4>
бумаги, и был я первым среди учеников, потому что вылетало  слово  из  уст
учителя и были готовы уши мои, [чтобы услышать его <5>], И вот - пришел  я
к учителю и сказал: "Учитель, взгляни, что написал я сегодня  ночью",  ибо
сам Тот <6> водил в ту ночь моей рукой. И дивился учитель, читая  письмена
мои, и говорил: "Поистине,  чудесный  дар  вложили  боги  в  сердце  этого
юноши", ибо было то, что я написал, как лучшее из того, что написано рукой
человека.
     И настал день, когда собрал нас учитель во внутреннем дворе  храма  и
разорвал на себе одежды свои, и возопил: "Горе нам,  ибо  вознесся  бог  к
окоему своему, царь Верхнего и Нижнего Египта Мерин-Птах XIII. Вознесся он
в небеса и соединился с солнцем, божественная плоть царя  слилась  с  тем,
кто породил ее!" <7> И пали мы в пыль и  рвали  на  себе  волосы  свои.  И
поднял учитель руку, призывая нас к тишине, и воскликнул: "Радуйтесь!  Ибо
обрели мы в этот день нового фараона, он тоже бог,  сын  бога,  великий  и
могучий". И отозвал он меня в сторону, и положил  руку  мне  на  плечо,  и
сказал: "Будешь читать перед лицом фараона  на  церемонии".  И  вот  [...]
увидел я прекрасную царицу, сидящую по левую руку от молодого  фараона,  и
словно бы тень прошла по моим глазам, и провел я тыльной  стороной  ладони
по лбу своему и вспомнил все, что было со мной до того, как подобрали меня
рыбаки, ловившие в Красном море. И увидел я, что самозванец сидит на  моем
месте, и исказилось лицо мое от гнева, и хотел я схватить меч свой,  чтобы
пронзить негодяя, но не было меча на бедре моем. И узнала меня царица моя,
и узнал меня новый фараон, ибо испуг отразился в его глазах, и протянул он
руку, чтобы схватили меня  стражники  его.  И  бросили  меня  в  темничный
колодец как бунтовщика и подстрекателя. А наутро должны были меня казнить.
Коротки ночные часы, и с каждой каплей воды <8> уходила от меня моя жизнь.
И услышал я шорох наверху и, подняв глаза свои к круглому отверстию высоко
над головой, увидел лицо  немой  служанки  моей  царицы.  Кинула  она  мне
веревку, и поднялся я по веревке наверх. И выступила  из  тени  женщина  и
открыла лицо свое, и вот - о блаженнейший миг в моей жизни! - сама  царица
бросилась в мои объятия и зашептала, так что ее  горячее  дыхание  обожгло
мне кожу: "Охранники подкуплены. Ты должен  бежать,  ибо  близится  третья
стража, и тогда будет поздно!" - "А ты? - воскликнул я, сжимая ее в  своих
объятиях. - Как же ты?" Но покачала она головой: "Фараон хватится меня,  и
во дворце поднимется переполох, и заметят исчезновение наше прежде, чем мы
успеем уйти далеко. Беги один - и да будут ноги твои легки, как ветер!"  И
склонился я перед царицей своей, и вывела меня служанка ее  со  двора  под
покровом ночи, и побежал я из столицы на юг - так быстро, как только  мог.
И вот - в поле войско фараона, и увидели меня караульные и схватили  меня.
Не оказал я сопротивления им, но велел отвести меня к начальнику своему. И
привели они меня к начальнику своему, а начальник их  был  знаком  мне  по
походам против кочевников. И сказал я ему: "Не смотри на  одежды  мои,  но
смотри на лицо. Вот - я фараонов сын,  который  отправился  по  воле  отца
своего в Пунт и которого все считали погибшим. Но разве мог  бы  я  стоять
теперь перед тобой, если бы тело мое и кости мои лежали на дне морском? Не
утонул я, хотя и бросили меня по приказу коварного жреца  одного  в  утлой
лодчонке посреди бушующего моря, - но вернулся живым и невредимым. Они же,
хотя и остались на большом и крепком корабле, все погибли. Ныне же я  хочу
взять то, что принадлежит мне по праву". И  склонился  начальник  царского
войска перед своим законным  повелителем.  И  той  же  ночью  отобрали  мы
пятьдесят человек из войска и побежали быстро в столицу. И  прошли  мы  во
дворец беспрепятственно, ибо знали стражники начальника царского войска  в
лицо, он же в любое время дня и ночи имел к фараону свободный вход. А меня
никто не узнал, ибо набросил я на себя одежду  простого  воина  и  прикрыл
лицо свое плащом. И ворвались мы  в  царские  покои,  заколов  охранников,
стоявших у дверей. И вот - самозванец, бледный от  страха  и  потный,  как
женщина после сношения. И сбросил я его за волосы на пол и  хотел  вонзить
ему меч в горло, но удержал меня начальник царского войска и  сказал  мне:
"О повелитель, удержи руку свою от убийства брата  своего,  ибо  это  брат
твой". И склонил я слух к словам его и отбросил меч в сторону. И  велел  я
прекратить резню во дворце, ибо и так уже достаточно было пролито крови. И
воцарился я в ту ночь в Египте. Когда же  настало  утро,  велел  я  слугам
своим схватить смотрителя женских покоев,  предавшего  царицу  свою,  -  и
связали его и бросили в реку, кишевшую крокодилами, и сказал я придворным,
которые при виде сего вострепетали за жизни свои и за жизни  детей  своих,
ибо некоторые из них оказали мне в ту ночь сопротивление, -  и  сказал  я:
"Вот - первая и последняя казнь среди приближенных моих,  ибо  знаете  вы,
что ослабела память моя - и не помню я зла". И сказал я  так  потому,  что
разнеслась весть о злоключениях моих и  я  своими  ушами  слышал,  как  за
спиной называли меня "царевич непомнящий". И восхвалили меня подданные мои
и говорили: "Поистине - вот фараон, не помнящий зла!"
     И по прошествии времени одарил  я  из  своих  рук  бедного  рыбака  и
сыновей его, с которыми ловил рыбу в Красном море.  И  назвал  я  номарха,
приемного отца своего, истинным знакомцем своим <9>. И зажил я счастливо с
царицей сердца моего - несравненной Хатшепсут. [Колофон:] доведено же  сие
до конца прекрасно и мирно, - для души  скромнейшего  из  писцов  -  писца
Хори" <10>.

                               КОММЕНТАРИИ 

     1. Год в летоисчислении древних египтян состоял из  трех  сезонов  по
четыре месяца каждый. Месяц же делился на три декады по десять  дней.  Для
того, чтобы совместить календарный и  астрономический  год,  к  последнему
месяцу прибавлялось еще пять дней, посвященных богу Тоту.
     2. Пунт - страна на территории современного Сомали.
     3. Иби, хекену, нуденб, хесант, ладан - благовония.
     4.  Части  слов,  заключенные  в  квадратные  скобки,   восстановлены
переводчиком. Выражения в квадратных  скобках  являются  темными  местами,
допускающими разночтения. Многоточия в квадратных скобках - лакуны.
     5. Буквально: "чтобы поймать его".
     6. Тот - бог мудрости, письменности и счета.
     7. Строки из гимна Атону-Ра.
     8. Должно быть, имеется в виду вода, по капле вытекающая  из  водяных
часов, которыми пользовались в Древнем Египте.
     9. Истинный знакомец фараона - высокое придворное звание.
     10. Мнение ученых об авторстве сказки разделилось: одни считают,  что
она написана от имени выдуманного фараона писцом Хори; другие же полагают,
что "царевич, не помнящий зла", - это реальное историческое лицо, а "писец
Хори" - всего лишь его псевдоним, который он получил от  своего  приемного
отца и которым он подписывал свои первые литературные произведения в школе
писцов. Примечательно, что это имя упоминается в "Сказке о двух  братьях",
относящейся примерно к тому же времени, что и "Царевич".

                           Константин СИТНИКОВ 

                              ЭЛИКСИР ЖИЗНИ 

     Заключительные  органные  аккорды  мощной  волной   прокатились   под
высокими каменными сводами и смолкли. Еще несколько мгновений в воздухе, в
стенах и в самой глубине моего существа сохранялась  остаточная  вибрация,
но постепенно и она сошла на нет. Я  открыл  глаза  и  увидел,  что  между
рядами церковных скамеек ко мне пробирается сторож-горбун. Я  был  один  в
полутемном притворе. Не дожидаясь,  пока  старик  доковыляет  до  меня,  я
повернулся и вышел на улицу.
     Мне слегка нездоровилось, носовые пазухи были как будто ватой забиты.
Два раза чихнув с надрывом, я вытер губы клетчатым платком и сунул  его  в
рукав джинсовой курточки. Сказывались последствия многочасового воздушного
путешествия в пронизывающей насквозь воздушной струе.
     Узкие улочки старого города были наполнены сумерками. Задрав  голову,
я с трудом  разглядел,  что  короткая  фигурная  стрелка  настенных  часов
показывает  десять.  Позеленевший  от  старости  готический  шпиль  церкви
Святого Духа склонялся надо мной, готовый вот-вот упасть прямо на меня.
     До полуночи оставалось еще два часа, и мне предстояло где-то провести
их. Я прошел  мимо  средневековой  аптеки  с  жестяной  вывеской,  пересек
небольшую площадь, выложенную булыжником,  и  в  задумчивости  остановился
возле одного из  каменных  столбов  Ратуши.  В  него  было  вбито  тяжелое
железное   кольцо,   слишком   узкое   для   человеческой   шеи,    однако
предназначенное именно для того,  чтобы  приковывать  к  позорному  столбу
преступников. Наверное, это были очень  тощие  и  голодные  преступники  с
худыми, жилистыми шеями.
     Крошечное кафе в Ратуше было открыто. Возле него, на воздухе,  стояло
несколько молодых людей: каждый с чашечкой кофе в одной руке и сигаретой в
другой. Внутри было темно, тусклый красный светильник в  виде  фарфорового
купидона плавал в слоистых облаках табачного дыма. Я с трудом  протиснулся
к стойке и заказал кофе без сахара. Кофе был дорогой и горький до  кислоты
во рту. Я выпил две чашки и,  чувствуя  головокружение,  вышел  на  свежий
воздух. Странным образом в тесноте крошечного кафе я чувствовал себя более
одиноким, чем в пустой церкви, наполненной звуками органа.
     Прошло всего полчаса. Подумав, я решил, что, пожалуй,  уже  не  успею
сходить в церковь Александра Невского на Замковом холме. И еще я  подумал,
что, вероятно, больше никогда не  увижу  его,  несмотря  на  все  уверения
Магистра. Но если я о чем-то и жалел, то только  об  этом.  Все  остальное
давным-давно потеряло для меня всякое значение. Я смотрел на редких в этот
час прохожих,  и  меня  самого  пугало  то  безразличие,  какое  я  к  ним
испытывал. Впрочем, что им было до моего безразличия?
     В половине двенадцатого я вернулся на Ратушную площадь, уже полностью
опустевшую. В тесном переулке позади  Ратуши  было  темно  и  холодно.  От
глухой каменной стены тянуло сыростью. На противоположной стороне горбатой
улочки, в сплошном ряду средневековых  домов,  находился  городской  музей
пыток. Низкая дубовая дверь была заперта. Литая бронзовая  ручка  отдавала
холодком, вызвавшим у меня легкий озноб.
     Короткая дрожь, похожая на судорогу, прошла по моему телу.
     - Надеюсь, ты не забыл заклинание? - спросил Магистр.
     Его резкий, скрипучий голос раздался, как всегда,  неожиданно:  разве
можно привыкнуть к  голосу,  звучащему  у  тебя  прямо  в  голове?  В  нем
явственно слышалась насмешка.
     - Я помню, - кротко сказал я.
     Сейчас мне не хотелось препираться с Магистром.
     - Тогда чего же ты ждешь? - спросил он раздраженно.
     - Когда ты, ап-чхи! угомонишься.
     Он сердито замолчал.
     Я проговорил заклинание. Замок щелкнул и раскрылся. Дверь  отворилась
тяжело, с протяжным скрипом, словно нехотя. Я вошел  в  темное  помещение,
слишком тесное для выставочного зала, но,  похоже,  вполне  пригодное  для
зала пыток. Справа и слева в темноте угадывались еще более темные  участки
арочных проемов, открывавшихся в смежные помещения.
     - Налево, - распорядился Магистр.
     Я повернул налево, но не успел сделать и двух шагов, как споткнулся о
вытянутый носок испанского сапога и едва не разбил голову об  острый  угол
массивной дыбы.
     - Осторожней, - зашипел Магистр, - ты свернешь мне шею!
     - Если я, ап-чхи! и сверну кому-то шею, то, ап-чхи!  только  себе,  -
возразил я, чихая и потирая  лоб,  на  котором  уже  вздулась  здоровенная
шишка.
     - Плевать бы мне на твою шею, если бы она не была у нас общей!
     - Посмотрел бы я, ап-чхи! как бы ты стал плевать на  мою  шею,  если,
ап-чхи! у тебя и языка-то собственного нету!
     - Нету?
     - Нету!
     Тут я почувствовал, что мой язык начинает шевелиться у  меня  во  рту
против моей воли: это Магистр пытался  управлять  им  изнутри.  Я  схватил
кончик языка рукой и проговорил злорадно:
     - У-хах? Хъе'? (Ну как? Съел?)
     Язык был скользкий и верткий. Но все же я крепко держал его большим и
указательным пальцами правой руки. И вдруг моя  левая  рука  схватила  мою
правую руку и принялась отдирать ее от моего же языка. Некоторое  время  я
отчаянно  боролся  с  самим  собой,   с   переменным   успехом.   Наконец,
обессиленный, я предложил Магистру перемирие, и мы двинулись дальше.
     - Ты уверен, что это здесь? - спросил я вслух, хотя  достаточно  было
проговорить свой вопрос мысленно.
     Я тоже начинал чувствовать  раздражение:  какого  черта!  Он  помыкал
мной, как мальчишкой, - на  том  лишь  основании,  что  случайно  оказался
заключен в моей черепной коробке.
     Больше всего меня раздражало его твердое убеждение в том, что он-то и
является истинным хозяином моего тела  и  моего  разума,  а  значит  волен
делать и с тем и с другим все, что ему ни заблагорассудится.
     - Почему ты выбрал именно меня? - спросил я его однажды.
     Это было спустя несколько недель после того, как он заговорил в  моей
голове впервые. Тогда я еще не переставал  удивляться  его  присутствию  в
моем сознании, хотя уже и не испытывал того потрясения, какое  он  вызывал
во мне своим внезапным появлением поначалу.
     - Почему ты выбрал именно меня? - вот что спросил я..
     - Выбрал тебя?! - возмущенно отозвался Магистр. - Это мое  несчастье,
что я оказался в теле такого ничтожества, как ты!
     - Ну так убирайся из меня к черту! - огрызнулся я в ответ.
     - Как я могу убраться из тебя, если я - частица  твоего  сознания?  -
возразил он. - Я существую лишь в твоем сознании, и твое  сознание  -  это
единственное место, где я существую.
     Так замысловато он мне это объяснил.
     - Получается, ты - всего лишь мое воображение? - заключил я.
     - Вовсе нет, вовсе нет!
     - Но если меня не будет, - настаивал я, - то исчезнешь и ты, разве не
так?
     Но его не удовлетворили мои доводы:
     - Если в доме случится пожар, и в этом пожаре сгорит  его  жилец,  ты
что, тоже скажешь, что жилец и дом - это одно и то же? Ты - это всего лишь
мой дом, не более того...
     - Хорошо, - перебил я его, - пусть я - это всего лишь  дом,  но  этот
дом был уже заселен, когда ты влез в него без  разрешения.  Не  значит  ли
это, что ты - просто вор, забравшийся на чужую территорию?
     - Я отказываюсь обсуждать этот вопрос с тобой!
     Этим все наши разговоры и  кончались.  Он  надолго  замолкал,  а  мне
только того и надо было. Я уже устал чувствовать себя шизофреником.
     Сказать по правде, не очень-то я и нуждался в его ответах. Боюсь, я и
сам слишком хорошо знал, где и когда я подхватил Магистра, - да-да, именно
подхватил, как подхватывают простуду или дурную болезнь. Это произошло три
месяца назад, когда я неожиданно для самого  себя  увлекся  средневековыми
латинскими рукописями и вычитал в одной из них (это  было  пожелтевшее  от
времени долговое обязательство) о некоем Раймондусе Джулиусе (не путать  с
Раймондусом  Луллиусом  и   Джулиусом   Родменом!),   задолжавшем   своему
заимодавцу триста монет. Это и был мой Магистр. Впоследствии я узнал,  что
сия невзрачная бумажка является единственным документом,  сохранившим  для
истории имя моего нового знакомца. В ту же ночь он явился мне во сне  и  с
отвратительной усмешкой заявил, что отныне переселяется в мое  сознание  и
будет обитать в нем до тех пор, пока не подыщет себе местечко получше.
     -  Береги  себя,  -  частенько  говаривал  он  мне  с  той  фальшивой
заботливостью, которая меняет  заряд  слов  на  противоположный.  -  Ты  -
единственное, что у меня есть.
     Однажды я решил подшутить над Магистром. Я хотел просто попугать его.
Раз уж он так трясся за мою шкуру, что ж, я пощекочу ему нервы.  Помню,  я
стоял посередине бетонного моста через железнодорожные пути, и ни  с  того
ни с сего у меня возникло непреодолимое желание спрыгнуть вниз.  Оно  было
настолько внезапным и сильным, что чувство самосохранения просто не успело
сработать. Я уже перевалился через перила - и только тут Магистр, которого
моя выходка застала врасплох, пришел  в  себя.  Надо  отдать  должное  его
реакции, она оказалась молниеносной. Он рванул мое тело в  противоположную
сторону, и оно упало на изъеденный  дождями  бетон  моста.  В  тот  раз  я
избежал неминуемой смерти, но не избавился  от  жгучего  желания  умереть,
неожиданно открывшегося мне во всей своей наготе.
     В конце концов это стало целью и смыслом  моей  жизни.  Покончить  со
своим  бездарным  существованием  -  что  может  быть  более  разумным   и
необходимым? Я взрезал себе вены бритвенным лезвием, я  травился  кухонным
газом и димедролом. Однако всякий раз, когда я слишком близко  приближался
к последней черте, Магистр силой останавливал меня. Под  его  неусыпной  и
надежной опекой я совершенно  утратил  всякое  чувство  самосохранения.  Я
постоянно играл со смертью и наслаждался ни с чем не  сравнимым  ощущением
ее близости,  как  вы,  быть  может,  наслаждаетесь  близостью  с  любимой
женщиной.
     С той же страстью, с какой  я  стремился  к  смерти,  Магистр  жаждал
бессмертия.  Это  чисто  фрейдистское  сочетание   прямо   противоположных
устремлений  неожиданным  образом  придало  мне  устойчивости  и  душевной
уравновешенности, какой я не знал никогда раньше.
     Пользуясь моим  телом  как  своим  собственным,  Магистр  не  мог  не
передать и мне хотя бы небольшую частичку своих сверхъестественных знаний.
Он научил меня некоторым простеньким заклинаниям, таким как заклинание для
снятия замков и для разрешения любых уз, в том числе  брачных,  заклинание
для насылания порчи и тому подобные. Особенное удовольствие доставляло мне
заклинание, дающее возможность летать по воздуху, и, хотя  самостоятельно,
без помощи Магистра, мне удавалось оторваться от земли  самое  большее  на
несколько мгновений, это было просто восхитительно.  За  то,  что  Магистр
поделился со мной этим заклинанием, я готов был  многое  простить  ему  и,
даже понимая, что им  руководили  прежде  всего  корыстные  интересы,  был
искренне ему благодарен.
     Когда Магистр был в хорошем настроении, он любил рассказывать о  том,
кем он был раньше, до несчастного случая в своей алхимической лаборатории.
     Что это был за случай, я мог только догадываться, -  возможно,  взрыв
от неосторожной химической реакции, стоившей Магистру жизни? Как бы то  ни
было, в прошлом Магистр действительно был магистром. Он жил в XVI  веке  в
славном городе Ревеле (ныне Таллинн), в собственном каменном  доме  позади
городской Ратуши,  успешно  занимался  претворением  золота  в  свинец  (с
обратным процессом дела обстояли гораздо хуже) и тщетно  пытался  отыскать
рецепт эликсира бессмертия.
     Да, Магистр до сих пор продолжал мечтать о  бессмертии.  И  он  хотел
наделить бессмертием мою плоть - вовсе не из альтруистических  побуждений,
как вы понимаете, а только потому, что по нелепой случайности сам оказался
ее заложником.
     Несколько дней назад Магистр сказал мне:
     - Пришло время, мальчик мой, узнать тебе  всю  правду.  Скоро,  очень
скоро, если всемогущей судьбе будет  угодно,  я  достигну  своей  заветной
цели. Тебе выпала высокая честь помочь мне в этом многотрудном деле.
     Я знал: когда  Магистр  начинает  говорить  высоким  слогом,  следует
держать ушки на макушке.
     Магистр продолжал:
     - Сегодня исполняется ровно четыреста лет  с  того  рокового  дня,  а
точнее ночи, когда произошел тот трагический и вместе с тем многообещающий
случай, о котором, я знаю, ты давно уже жаждешь узнать. Слушай же, и пусть
моя история послужит тебе назиданием!
     И он рассказал мне, что произошло с ним  четыреста  лет  тому  назад.
Поистине,  это  была  самая  причудливая  история,  какую  мне   привелось
когда-либо выслушать.
     Однажды Магистр засиделся в своей потаенной лаборатории допоздна. Ему
казалось, еще немного,  и  он  найдет  секрет  Эликсира  Жизни,  дарующего
бессмертие. Он уже держал в руках колбу с зеленоватой жидкостью, однако  в
ее составе не хватало какого-то важного элемента. Только вот какого?
     Вдруг раздался громкий стук в  дверь  лаборатории.  От  неожиданности
Магистр едва не выронил из рук  колбу.  Никто  не  знал  о  его  потаенной
лаборатории, даже слуги, и все  же  кто-то  властно  и  настойчиво  стучал
кулаком в дверь.
     - Кто там? - хрипло спросил он. - Входите!
     Дверь отворилась, и в нее один за другим вошли трое мужчин  в  темных
одеяниях с низко опущенными капюшонами. Лица их были скрыты густой  тенью.
Они держались как равные, однако говорил только один из них,  и  в  голосе
его слышалась редкая властность. Он назвал Магистра по имени и обратился к
нему с такими словами:
     - Слышал ли ты о тайном обществе Розы и Креста?
     Магистр ответил отрицательно. Мужчина с удовлетворением кивнул.
     - Мы свято храним свою тайну. Но теперь настало время посвятить в нее
и тебя. Знай же, что наше братство  основано  в  1400  году  от  Рождества
Христова Высочайше Просветленным Отцом нашим Христианом Розенкрейцером. Ты
вплотную приблизился к вратам высочайшей  мудрости,  и  мы  пришли,  чтобы
помочь тебе открыть эти врата. Вот здесь, -  мужчина  вытащил  из  складок
своего одеяния небольшой кожаный мешочек и протянул его Магистру, -  здесь
находится Порошок, который позволит  тебе  достичь  давно  желанной  цели.
Надеюсь, тебе достанет прозорливости  воспользоваться  им  по  назначению.
Если  мы  не  ошиблись  в  своих  предположениях  и  ты  сумеешь   достичь
бессмертия, мы примем тебя в свое Братство. Если же  нет,  то  даже  и  не
пытайся искать нас, коли не хочешь потратить  остаток  своей  и  без  того
короткой жизни на тщетные поиски. Смотри же, не упусти свой шанс! А теперь
прощай!
     С этими словами трое мужчин повернулись и прежним порядком  вышли  из
лаборатории.
     Одно мгновение Магистр стоял в замешательстве, сжимая в руке  кожаный
мешочек, а затем бросился следом за странными гостями.  Однако  за  дверью
уже никого не было. Магистр поднял на ноги сонных слуг  и  вместе  с  ними
перевернул весь дом в поисках незваных гостей, но все напрасно. Все  двери
и окна были крепко  заперты  изнутри,  и  ничто  не  говорило  о  недавнем
посещении троих незнакомцев.
     Вернувшись в свою лабораторию и заперев дверь, Магистр снова  взял  в
руки мешочек с порошком. Неужели это и есть то  самое  недостающее  звено,
которое он искал столько лет?! Неужели ему только и осталось, что высыпать
этот чудесный порошок в зеленую жидкость?
     В величайшем волнении Магистр  развязал  драгоценный  мешочек  и  уже
занес его над колбой,  как  неожиданно  его  охватило  сомнение.  Высыпать
порошок в жидкость или, наоборот, жидкостью залить порошок? Что там болтал
этот властный человек о недостатке прозорливости и о возможности  упустить
свой шанс?
     В  раздумчивости  Магистр  бросил  взгляд  на  аптекарские   весы   и
рассмеялся. Ему показалось, что  он  нашел  решение.  Он  быстро  разделил
порошок на две равные части и высыпал одну из них в зеленую  жидкость.  Он
не ожидал такой бурной  реакции.  Жидкость  вскипела,  из  колбы  повалили
густые клубы дыма, стекло обожгло пальцы.
     - Свершилось! - воскликнул Магистр и залпом осушил склянку.
     О том, что за этим последовало, невозможно говорить без смеха. Обычно
душа покидает бренную плоть  с  последним  тихим  выдохом.  Душа  Магистра
вылетела из него  с  треском  и  непередаваемыми  ароматами  через  задний
проход.
     Объясняя мне свою неудачу, Магистр начинал горячиться:
     - Нужно было залить  порошок  жидкостью,  а  вовсе  не  высыпать  его
сверху!  Это  была  моя  единственная  ошибка,  оплошность,  стоившая  мне
бессмертия и самой жизни. Но теперь-то уж  я  не  дам  маху!  Теперь-то  я
сделаю все как надо!
     Этот разговор произошел несколько дней назад.
     - Теперь?! - удивился я. - Что ты хочешь этим сказать?
     - Только то, что мы отправляемся в Ревель, мой мальчик.  Да,  да,  мы
отправляемся в Ревель. В  ближайшее  полнолуние  я  должен  быть  в  своей
лаборатории, и тогда... тогда... утраченное могущество...  былая  слава...
несметные богатства (он явно преувеличивал)... все это вернется ко мне!
     Я  рассмеялся  бы  ему  в  лицо,  если  бы  его  лицо  не  было  моим
собственным.
     - Да твоей лаборатории давным-давно уже нету  в  помине.  Неужели  ты
думаешь, что за четыреста  лет  ее  не  обнаружили  и  не  переделали  под
какой-нибудь склад или хранилище ненужных товаров?! -  насмешливо  спросил
я.
     - Ты не знаешь, о  чем  говоришь,  -  надменно  возразил  Магистр.  -
Рассекретить  алхимическую  лабораторию  так  же  трудно,   как   выкопать
заколдованный клад. Ручаюсь, никто даже и не подозревает о потайном  ходе,
ведущем в подвал, где находится моя лаборатория. Да что там, я  душу  свою
готов прозакладывать, что это так! (Подозреваю, что его душа  и  без  того
уже была заложена в дюжине ломбардов.)
     По обыкновению, я собрался было вступить с ним в препирательство,  но
тут в голове у меня зародилась мыслишка... сначала неясная и робкая...  но
потом она начала вырисовываться все более отчетливо. Стоп, сказал я самому
себе, глупо отказываться от удачи, которая сама плывет мне в руки. Вот она
- долгожданная возможность осуществить свое сокровенное желание! Магистр -
неудачник. Он из тех людей, которые полны энергии и трудятся  не  покладая
рук, а в награду пожинают лишь плевелы. Я не верил, что ему удастся  найти
рецепт Эликсира Жизни: наверняка, это опять окажется какая-нибудь  отрава,
которая сведет его в могилу.  Вот  и  выход!  Если  под  недреманным  оком
Магистра я не могу лишить себя жизни своими  руками,  пусть  за  меня  эту
грязную работенку проделает он сам!
     Вот  почему  я  согласился  на  безумное   предприятие   Магистра   с
готовностью, удивившей его самого.
     - Отлично, - сказал я. - В Ревель так в Ревель! Когда отправляемся?
     -  Эй,  эй,  не  так  скоро,  -  оторопел  Магистр.  Он-то  собирался
добиваться  моего  согласия  долгими  и  нудными  уговорами,  посулами   и
угрозами.
     В тот же вечер, пренебрегая общественным транспортом, мы  по  воздуху
переместились в Таллинн. На высоте полукилометра было холодно и сыро, и  я
подхватил насморк, который так донимал меня теперь.
     - Ты уверен, что это здесь, ап-чхи? - спросил я, на ощупь  пробираясь
среди орудий пыток.
     Магистр не счел нужным отвечать на этот вопрос.
     - Почему бы тебе не зажечь свет? - предложил он, когда я в  очередной
раз натолкнулся в темноте на что-то массивное.
     Разумеется,  при  помощи   заклинания   я   мог   вызвать   несильное
фосфорическое свечение вокруг себя, достаточное, чтобы сориентироваться  в
небольшом выставочном  зале  музея  пыток.  Вместо  этого,  чтобы  позлить
Магистра, я достал из кармана газовую зажигалку. Крошечный огонек выхватил
из темноты мои руки и небольшое пространство вокруг.
     - Давай прямиком в дальний левый угол,  -  велел  Магистр,  решив  не
обращать внимания на мою выходку.
     Мы прошли мимо стеклянной  витрины  со  средневековыми  рукописями  и
оказались перед сплошной каменной стеной.
     - Заклинание для потайных дверей, - распорядился Магистр.
     - Не вижу здесь никаких дверей, - возразил я.
     Действительно, стена выглядела совершенно голой и гладкой,  насколько
гладкой может быть стена, сложенная из больших, грубо отесанных камней.
     - Болван! - выругался  Магистр.  -  Разумеется,  не  видишь.  Она  же
потайная. Ну, живей!
     Больше я не стал с ним препираться, пробормотал заклинание, и тут  же
несколько камней с шумом подались назад, обозначив контуры потайной двери.
Навалившись на нее плечом, я тяжело отворил ее вовнутрь. Она повернулась с
пронзительным скрежетом. В лицо мне дохнуло могильной сыростью и  холодом.
Глубокая, узкая лестница с  грубыми  каменными  ступенями  уходила  далеко
вниз.
     - Скорей же! - воскликнул нетерпеливый Магистр.
     Его можно было понять. Еще никогда не был он так близок к своей цели.
     Мы спустились вниз и уперлись в другую дверь, обитую медью. Еще  одно
заклинание, и моим глазам открылась потайная лаборатория Магистра.  Воздух
в ней был таким затхлым и спертым, что крошечный  огонек  зажигалки  начал
колебаться и едва не задохнулся от собственной копоти.
     Посреди  лаборатории  стоял  огромный   дубовый   стол,   уставленный
всевозможными алхимическими  снарядами:  тиглями,  колбами  и  пробирками.
Вдоль  правой  стены  размещался  каменный  горн  с  кожаными  мехами  для
раздувания огня. Освещение было недостаточным, чтобы разогнать  подвальную
тьму, она лишь слегка рассеивалась  вокруг  желтого  огонька,  еще  больше
сгущаясь по углам комнаты. Я осторожно шагнул вперед и наступил на  что-то
мягкое, хрустнувшее у меня под ногой. Наклонившись, я  посветил  себе  под
ноги и едва не вскрикнул от ужаса: это был распростертый на полу человек в
мантии, руки его были раскинуты в разные стороны. Я стоял на одной из  его
кистей. Это было так неожиданно, что я отпрянул в  сторону  и  с  грохотом
обрушил со стола тяжелый медный тигель.
     - Господи, кто это?!
     - Кто-кто, - добродушно проворчал Магистр, который, казалось,  ничуть
не  удивился  присутствию  в  своей  потайной   лаборатории   постороннего
человека. - Неужели  до  тебя  еще  не  дошло?  Это  же  я  и  есть  своей
собственной персоной. Точнее, это лишь моя  плотская  оболочка,  бездушное
тело. Удивляюсь, как это оно не разложилось за четыреста лет. Должно быть,
оно  забальзамировалось  благодаря  особой  атмосфере,  образовавшейся   в
лаборатории. Что ж, это к лучшему. Мне не придется  подыскивать  для  себя
новое пристанище, воспользуюсь уже привычным. Ну, не будем терять времени,
приступим прямо сейчас. Будет лучше, если на полчаса ты предоставишь  меня
самому себе. Точнее,  себя  -  мне,  но  это  уже  ненадолго,  можешь  мне
поверить!
     Так я и сделал. Я позволил его сознанию всецело завладеть моим телом,
а сам стал наблюдать за его действиями как бы со стороны. Это было  похоже
на предрассветные сны наяву,  которые  мы  иногда  видим  перед  тем,  как
окончательно проснуться.
     Магистр чувствовал себя настоящим хозяином в лаборатории. Он  нацепил
на меня черный кожаный фартук, раздул в горне огонь, зажженный от  газовой
зажигалки, и водрузил  на  него  большой  медный  тигель.  Он  двигался  с
удивительным проворством. Аптекарские весы и лабораторные  склянки  так  и
мелькали у него в руках, он с наслаждением вдыхал ртутные пары и удушающий
желтый дым, шедший от  горящего  куска  серы.  Я  следил  за  Магистром  с
величайшим интересом, мое  любопытство  возрастало  с  каждым  мгновением.
Неожиданно для самого себя я  проникся  всей  важностью  его  запредельных
изысканий,  они  захватили  и  увлекли  меня,  как  мощный  речной   поток
захватывает и увлекает случайно упавшую в него щепку. Я словно  бы  заново
обретал смысл  жизни:  поиск,  вечный  поиск  неведомого  -  вот  истинное
предназначение человека! - восторженно думал я.
     В глухой  предрассветный  час  Эликсир  Жизни  был  готов.  Это  была
зеленоватая жидкость, тускло поблескивавшая в угасающем свете огня.
     - Свершилось, - тихо сказал Магистр. Точно так же, как в  ту  роковую
для него ночь.
     Мне почудились в его голосе неуверенность и нерешительность.
     - Что ж, от судьбы не уйдешь, - печально проговорил он и поднес колбу
к губам.
     Я ждал затаив дыхание.
     Неожиданно его рука дрогнула, и часть зеленой  жидкости  выплеснулась
на пол.
     - Нет! это выше моих сил! - воскликнул  Магистр.  -  Слишком  поздно!
Слишком поздно!  Дух  мой  сломлен.  Мне  никогда  уже  не  стать  прежним
Раймондусом Джулиусом!
     Он размахнулся, чтобы швырнуть колбу на пол, но я успел удержать его.
     - Трус! - крикнул я, возмущенный его предательством.  -  Ничтожество!
Жалкое ничтожество! Пей сейчас же!  -  Преодолевая  его  сопротивление,  я
поднес колбу к губам.
     - Ты не  сделаешь  этого!  -  заверещал  Магистр,  потерявший  всякое
самообладание. - Ты убьешь меня! Ты убьешь нас обоих!  Ты  убьешь  и  себя
тоже!
     Он думал меня запугать.
     - Пусть! - воскликнул я.  -  Пусть  смерть!  Разве  не  ты  мечтал  о
бессмертии? И вот теперь, когда до цели остался последний шаг,  ты  хочешь
повернуть вспять! Нет, я не верю в это! Этого просто не может быть!
     Магистр всхлипнул.
     - Вспомни, - продолжал я с еще большим воодушевлением, чувствуя,  что
он дает слабину, - вспомни, ты же сам готов был жизнь положить  на  алтарь
науки! Разве не стоит рискнуть всем, чтобы получить нечто большее?!
     И он сдался.
     - Ты прав, - сказал он. - Прости, что я поддался  минутной  слабости.
Теперь я готов. Я осушаю этот сосуд за тебя!
     - За тебя! - сказал я.
     Впервые мы были полностью единодушны. Мы жаждали перемен: смерти  или
бессмертия - все равно: мы жаждали перемен!  Это  была  настоящая  русская
рулетка,  шестизарядный  револьвер,  половина  патронов  в  котором   были
заряжены смертью, а половина - бессмертием!
     Мы выпили зеленую гадость до дна.
     Мы сделали это две минуты назад. Сейчас я чувствую, что мне слегка не
по себе. Это определенно не  смерть.  Однако  и  на  бессмертие  это  мало
смахивает. Живот мой так и крутит, у меня появилась  отрыжка  -  кислая  и
горькая, как сама жизнь. Со мной уже было такое, когда я отравился тухлыми
консервами. Но,  боюсь,  подобный  случай  еще  не  описан  в  медицинской
литературе и мне придется обходиться подручными средствами... поспрашивать
у знакомых алхимиков...
     А  вы  случайно  не  знаете,  что  следует  предпринять  при   остром
отравлении эликсиром бессмертия, а?
     Ап-чхи!