АНДРЕЙ ПЕЧЕНЕЖСКИЙ
Рассказы

БЕЗМОЛВИЕ
МАЛЬЧИШКА В ДОМЕ
Подземка
СКАЗКА О ЗЕЛЕНОМ ОБЛАЧКЕ
ЧИСТЫЕ ДЕЛА

                          АНДРЕЙ ПЕЧЕНЕЖСКИЙ
                               Подземка

   Жизнь подземки шла по своим законам, была в ней своя, предначертанная
электронным владыкой размеренность, которая никого особо  не  прельщала,
но и не удивляла, а казалась привычной необходимостью,  как  и  все  ос-
тальное, что когда-то люди сами изобрели для себя, изобрели надежно, ум-
но, с бесконечной перспективой совершенствования, уверенные в  том,  что
продолжают вершить Освобождение, и эти законы, эта по минутам рассчитан-
ная на долгие годы вперед, без ропота захватившая миллионы  человеческих
судеб поездка уже не была привилегией избранных, подземка, исключив пра-
во выбора, слила свою жизнь с жизнью людей, их  давно  уже  нельзя  было
представить без ярко освещенных станций, бегущего гула поездов, без низ-
ких голубых вагонов с огромными окнами,  из  которых  проглядывают  ряды
мягких удобных кресел, разделенных откидными столиками,  поезда  тянутся
один за другим, каждую минуту выныривает  из  туннеля  увешанная  фарами
электрическая коробка, каждую минуту раздвигаются створки  дверей,  при-
вет, говорят тебе завсегдатаи твоего вагона, привет, отвечаешь ты,  при-
ятной поездки, ну да, а как же, иначе теперь никто не  ездит,  а  вообще
теперь ездят все, ты опускаешься в свое кресло и нажимаешь кнопку на не-
большом пульте, расположенном на подлокотнике, ровно через три с полови-
ной часа сработает сигнал предупреждения, и ты не пропустишь нужную тебе
остановку, так что об этом в вагонах никто не беспокоится,  а  пустующих
кресел все меньше, и ты пожимаешь руки  соседям,  привет,  доброе  утро,
приятной поездки, посмотрим, чем позабавит нас сегодня телевизор,  и  мы
полулежим в креслах, так удобнее наблюдать за огромным экраном, на кото-
ром уже что-то происходит, какие-то ребята прыгают с борта пылающего ко-
рабля в воду, вода зеленоватая, пенистая, грохочут выстрелы, убитые  ва-
лятся как попало, те, кто еще что-то соображает, стараются  врезаться  в
воду ногами, наверное, это очень больно, упасть с высоты на воду животом
или боком, но ты об этом можешь только догадываться, ты никогда не  пры-
гал с кораблей, никогда не плавал на них, да и остальные, кто жует  сей-
час сандвичи рядом с тобой, неотрывно следя за  экраном,  вряд  ли  ког-
да-нибудь участвовали в чем-то подобном, мы все родились и умрем в  под-
земке, иного пути у нас нет, нас приводят  в  подземку  длинные  тоннели
подходов, тянущиеся из нижних этажей наших домов, Такие же переходы воз-
вращают вас обратно в подземку из предприятий, - на которых мы работаем,
у каждого разные остановки, станции, места работы, но это ничего не зна-
чит, потому что изо дня в день мы встречаемся в этих вагонах, и эти  ва-
гоны нашу жизнь разделяют на три почти равные части; работа, сон, поезд-
ка, три с половиной часа езды в один конец, столько же на обратный путь,
и еще остаются какие-то минуты а то, чтобы слегка размять ноги, пройтись
по переходу до лифта, поужинать с женой и пожелать  ей  спокойной  ночи,
больше говорить с ней не о чем, и это все повторяется изо дня в день,  -
выходные мало чем отличаются от рабочих дней, та же подземка, -  которая
вместо цеховых подвалов доставляет тебя на сумасшедшие аттракционы, раз-
личные увеселительные шоу, где ты на эти несколько часов, так же, как  и
в цехе, забываешь обо всем, а после, будто очнувшись, снова торопишься к
своему вагону, и тебе уже нет дела до того, что человек, вошедший в  ва-
гон на сорок минут позже тебя, на сорок минут позже и покинет его,  тебя
уже не удивляет, что в вагонах почему-то редко хочется спать,  а  может,
просто слишком громко работает телевизор и автоматы, выдающие  завтраки,
простаивают без действуя, а разговоров тут практически никаких, журналы,
журналы, изредка книги в руках, на откидных столиках,  и  стюард,  через
равные промежутки времени появляющийся в вагоне, предлагает новинки  пе-
чатной продукции, рекламные проспекты, а если поезд везет тебя с завода,
если тебе предстоит короткая встреча с женой, стюард разложит перед  то-
бой богатые, со вкусом состряпанные подборки,  где  множество  женщин  и
мужчин вдохновенно играют в знакомую, на уже безрадостную для тебя игру,
и тебе вдруг захочется, чтобы старания стюарда не оказались  напрасными,
все-таки человек тоже на службе и проводит в подземке не  семь  часов  в
сутки, кал большинство из нас, а в два раза больше, потому что ему доби-
раться из дому до исходной станции ничуть не ближе, чем тебе  до  твоего
завода, а потом ты как-то взбодришься от перемены обстановки, оказавшись
у станка, а стюарду все это время оставаться в вагонах, и  поэтому  тебе
особенно хочется сделать для него что-нибудь приятное, ты с улыбкой выс-
лушиваешь его неуклюжие анекдоты и, если это происходит на  пути  домой,
заказываешь рюмочку коньяку, другую, третью,  пока  любовные  проспекты,
коньяк, солененькие историйки,  заученные  стюардом,  не  разберут  тебя
окончательно, так что опять не надо ни о чем думать, и только ждешь  ми-
нуты, когда окажешься - в своей квартире наедине с женой, а утром  торо-
пишься в подземку, опаздывать нельзя, иначе  тебя  переведут  на  другое
место работы, еще более удаленное от твоего дома и твоей жены, и ты бод-
ро вышагиваешь по платформе, стараясь остановиться так, чтобы  подоспев-
ший вагон раздвинул двери прямо перед тобой, привет,  привет,  отвечаешь
ты, пожимая руки соседей, приятной поездки, ну да, а как же,  иначе  те-
перь никто и не ездит, а ездят теперь без исключения все, на экране про-
носятся постреливающие всадники, или загоняют какому-нибудь страшилищу в
грудь деревянный кол, чтобы убить в нем вампира, или распомаженная  кра-
сотка, явно затягивая эпизод, не спеша стаскивает с себя одежды, и по ее
взгляду нетрудно догадаться, что после съемок ей, как и всем  нам,  идти
по длинному переходу, протяженность которого рассчитана  таким  образом,
чтобы пассажир оказался на краю платформы чуть раньше  появления  своего
вагона, привет, привет, приятной поездки, ну да, а как же, иначе  теперь
никто и не ездит, и умолкают, ожидают стюарда, что-то  смотрят,  читают,
может, даже о чем-то думают, но если и думают,  то  без  напряжения,  не
волнуясь ни о чем, постоянно ощущая  в  себе  готовность  оборвать  свою
мысль без сожаления и стремления продолжить ее, это все равно, что шеве-
лить пальцами ног только потому, что они у вас  есть,  изредка  затевают
разговор о местонахождении фабрик, все-таки далековато, три с  половиной
часа электричкой, далековато, это верно, но ничего не  поделаешь,  Закон
есть Закон, а Закон запрещает работодателям заключать контракты с  жите-
лями своего района, только равноудаленные,  не  менее  трех  часов  езды
электричкой, и тут у наверняка ничего не поделаешь, ведь  это  Закон,  и
его нарушены карается слишком строго, чтобы кто-либо из нас мог  на  это
решится, да нам это и не нужно, да и пользы от этого никакой, потому что
никто из нас не знал бы, куда девать себя, случись какая-т  перемена,  и
место работы тоже выбрали за нас компьютеры, и мы верим  в  мудрость  их
решений, потому что нам больше не во что верить, ничего другого  нам  не
дано, вагон несется во мрак, за окнами мелькают смутно высвеченные  сиг-
нальными лампами тру бы, нескончаемые, намертво присосавшиеся  к  стенам
удавы кабелей, а на экране уже сменились декорации, иные люди занимаются
иными делами, но это все равно слишком громко, чтобы вздремнуть как сле-
дует, и кто-то с дальнего ряда кресел требует убрал этот проклятый теле-
визор, да стоит ли обращать внимание, час от  часу  вспыхивают  подобные
требования, но они ничего не значат поэтому пассажиры находят в них лишь
какое-то новое развлечение, а крикнувший схватывается с места, подбегает
к экрану к колотит по бледно светящейся картинке рукой, эй, дружище, пы-
таются образумить его, побереги кулаки, а то из-за этой штуки можно заи-
меть кучу неприятностей, а он словно взбесился, рычит, выпучив глаза,  и
уже никто не сомневается, этот парень точно  свихнулся,  жаль,  неплохой
был парень, а он бросает что-то тяжелое, и экран лопается и гаснет, пар-
ня за плечи втискивают в кресло и так придерживают до тех пор, пока  ва-
гон не замер на очередной станции, люди в форменных костюмах подбегают к
вагону, они молчаливы и даром не суетятся,  поезд  еще  только  набирает
скорость, а трое из вбежавших уже демонтируют лопнувший кинескоп, извле-
кают из упаковки новый, двое возятся с нарушителем, проверка документов,
опрос свидетелей, протокол, чувствуется, что эти ребята знают свое дело,
и на следующей остановке они исчезают, прихватив с собой  преступника  и
испорченный кинескоп, телевизор опять  заработал,  показался  в  проходе
стюард, отметил в бланке номер освободившегося кресла,  и  денька  через
два-три вместо парня сюда будет садиться какой-то незнакомец,  незнаком-
цем он пробудет очень недолго, а потому тот парень забудется, как  забы-
лись все... Эту участь он разделил, хотя каждый из нас, должно быть, по-
думал про себя: "Черт возьми, а смог бы я вот так, с  размаху,  конечно,
ведь в этом нет ничего сложного, встать и хлопнуть чем-нибудь  увесистым
по экрану", и каждый старается смять в себе эту мысль, и это легко  уда-
ется, стоит лишь повнимательней всмотреться в экран, как здорово работа-
ет кинескоп, да и передачка сегодня забавненькая, о, мне пора  выходить,
до встречи, господа, желаю хорошо потрудиться, пока ребята, и мы по  од-
ному начинаем отлипать от наших кресел, и жизнь  подземки  продолжается,
продолжается наша жизнь, кому сколько отпущено, и ты будто в тумане  до-
живаешь до того дня, когда твой поезд внезапно затормозит прямо в  суме-
речном туннеле, не докатив двух миль до станции, и пассажиры,  быть  мо-
жет, впервые за долгие годы почувствуют какое-то еще непроясненное  бес-
покойство, оно заставит их взглянуть друг другу в глаза и увидеть в гла-
зах ближнего своего страх, а двери, которые открываются лишь на  станци-
ях, в строго обозначенных местах, вдруг соскользнут в пазах, и вагон на-
полнится холодным подземным ветром, и все разом заговорят об аварии,  ну
что ж, такое случается, незначительная, казалось бы, заминка  в  системе
управления, и вот какой-то состав врезался в хвост предыдущего, досадное
событие, но всем будут выданы талоны, в которых  указывается  причина  и
время задержки, и заводская администрация это учтет, и никто из  нас  не
будет наказан, но тебя всего буквально пронизывает этот колкий подземный
ветер, он раздувает в тебе крик ужаса, хотя ты и сам не понимаешь, отку-
да это в тебе, на чем возрос твой страх и окреп до такой  всепоглощающей
силы, и в эти минуты главное укрыться от черного подземного потока, зах-
лестнувшего вагон, ты корчишься в кресле,  но  возможности  укрыться  от
этого ядовитого ветра нет, и тогда ты свое затмение  бросаешь  в  дверь,
растворив его в затмении туннеля, не слушая криков, ты  бежишь  в  узком
пространстве между вагонами и угрожающе гудящей стеной, ноги выворачива-
ются на ступеньках шпал, но твой страх хранит тебя от увечий, и  ты  бе-
жишь, задыхаясь от необычного состояния,  в  которое  добровольно  отдал
свое засидевшееся в креслах тело, и ветер клокочет, закручивается вокруг
тебя, и не понять, отталкивает ли назад, или, наоборот, помогает, прижи-
маясь к спине, а поезда выстроились в одну, с короткими обрывами, линию,
объемную, светящуюся изнутри квадратами окон, заполнили неподвижной  ме-
таллической начинкой трубу туннеля, сами начиненные человеческими телами
и страхом, и ты рвешься куда-то в сторону от  них,  неосознанно  обрекая
себя на испепеляющий огонь высоковольтных  передач,  зажатый  в  трубках
изоляторов, но стена неожиданно пропускает тебя, теперь ты продвигаешься
сквозь беспросветную ночь подземелья, но от этого не замедляешь бега,  а
только прибавляешь в скорости, чтобы все, что суждено тебе на краю этого
безумия, решилось в одно короткое мгновение, глубже  и  глубже  увлекает
тебя загадочное, непреодолимое притяжение земли, но  тут,  споткнувшись,
ты обрываешь свой бег, замираешь, тянешься руками в пустоту, и уже  неу-
веренным шагом, раскачивающим тебя  из  стороны  в  сторону,  достигаешь
скользкой на ощупь перегородки, это тупик, проклятье, это черная  ловуш-
ка, выложенная мраморными плитами, пальцы  гладят  полированную  поверх-
ность камня, чувствуют едва намеченные границы стыков,  дольше,  дальше,
приказываешь ты себе, слышится вой победный вскрик, и эта стена  пропус-
кает тебя, в ноги больно врезаются острые грани ступенек, они уводят те-
бя вверх, а ты уже затерялся в хитросплетениях времени,  ты  не  знаешь,
сколько часов, дней, лет ползешь по этим ступенькам, израненный,  с  бо-
лезненно обнажившимся чувством где-то затаившегося от тебя  спасения,  и
когда ступеньки сменяются плоской мраморной площадкой, твой  страх,  от-
тесненный физическим напряжением, снова обрушивается на тебя, потому что
глаза твои увидели синюю бездонную высь, усеянную  множеством  крошечных
мерцающих огоньков, твое лицо ощутило теплое  прикосновение  незнакомого
ветра, он поднимался откуда-то из далека прозрачного необозримого прост-
ранства, перед тобой открылась равнина, источавшая дурманящую, усилившую
твой страх смесь замков, запахи тоже казались теплыми и ласковыми, неяс-
ные силуэты каких-то построек вздымались над ровно очерченной линией го-
ризонта, и ты стал оглядываться,  сознавая  себя  незащищенным  от  этой
безграничности, а вокруг ничего не менялось, воздух действовал на  тебя,
как коньяк, тебе хотелось кричать и плакать, упасть на виду у этого  ог-
ромного мира, и уже не вставать, не видеть его синего, нежного, страшно-
го лица, и тогда ты снова бросился бежать, ты бежал к силуэтам построек,
спрашивая себе, что означают эти здания, тот ли город, в котором ты  ро-
дился и прожил все эти годы, но ты на бегу  растерял  все  свои  прежние
ЗНАНИЯ и ясность понятий, ты не мог поместить в себе поднебесную страну,
и она, врываясь в тебя, раздавила твое сердце, и все, что ты видел, слы-
шал, чувствовал, стало твоим смертельным врагом, помогите, кричал ты,  а
кто тебя слышал в этом сказочном безлюдье, ты скоро потерял ту дыру,  из
которой выполз на поверхность планеты, и теперь единственным  ориентиром
были высотные, такие далекие от тебя строения, бежать, бежать,  подгонял
ты себя, а звук ударялся и отскакивал, но вот он затронул  самую  тонкую
струну, и ты остановился и прислушался, это был звук человеческого голо-
са, и в этот миг ты ослеп и оглох, тебя подхватили чьи-то руки, и ты оч-
нулся в близи желтого колеблющегося пламени, костер напомнил  тот  самый
охваченный пожаром корабль, с которого  сыпались  в  воду  подстреленные
бандиты, но люди, обступившие тебя, были спокойны, никто из них не соби-
рался ни стрелять, ни падать куда-то, они разглядывали  тебя  с  деловым
сочувствием, кто-то сгибал твою ногу,  другой  протягивал  тебе  стакан,
привет, сказали тебе, привет, слабо отозвался ты,  ну  ничего,  главное,
что ты отдышался, здорово пробежал, мы никак не могли за тобой угнаться,
кто это вы, да вот, мы это мы и есть, посмотри, мы все тут, перед тобой,
что вам от меня нужно, вскрикнешь ты, и тебе вдруг сделается жарко от их
костра, невыносимо жарко, и ты начнешь бормотать, знаю  про  вас,  знаю,
вас, бездельников,  нарушителей  закона  вылавливают  по  всей  земле  и
расстреливают на месте, но они только смехом зайдутся, кто  вылавливает,
спросят у тебя, полиция, с ненавистью и отчаяньем бросишь ты  в  них,  и
вас переловят и перестреляют, всех до последнего, да уймись  ты,  станут
урезонивать они, никакой полиции тут нет, выполз на волю  и  живи  себе,
оставайся, если захочешь, с нами, тут такой пустырь, хватит на всех,  но
ты не поверишь хозяевам костра, полиция, выдохнешь ты  в  полный  голос,
полиция, Закон, полиция, они уже не будут смеяться, а с жалостью склонят
над тобой головы, слушай, что тебе говорит, дурак, ничего ты не  знаешь,
полиция вся тоже катается в подземке, чересчур хорошо было бы служить  в
полиции, чтобы дышать свежим воздухом, но ты, превозмогая боль в  суста-
вах, вскочишь на ноги, оттолкнешь кого-то, потянувшегося к  тебе,  никто
не погонится за тобой, и ты уже не услышишь слов, брошенных тебе  вслед,
и уже без страха и отчаяния, уверенный в спасении, ты увидишь,  как  вы-
растают, надвигаясь на тебя, серые глыбы зданий, у которых нет ни одного
окна, зато из нижних этажей каждой такой глыбы тянутся долгие  переходы,
тянутся, как тоненькие сосуды, питающие быстро  иссыхающей  человеческой
кровью вены и артерии подземки, и ты, как молитву черному  своему  богу,
не устанешь повторять, всего десять минут, десять туда и десять обратно,
за это опоздание мне набавят всего десять минут, всего десять...

                        АНДРЕЙ ПЕЧЕНЕЖСКИЙ

                           ЧИСТЫЕ ДЕЛА

   Привет, старик, привет, чертовски рад тебя видеть, мы снова
вместе, а это уже кое-что, хотя и это ничего не меняет. Все
будет так, как будет, вот в чем дело,-- именно так, даже если
бы нам очень захотелось повертеть колесико иначе. Давай
обнимемся, пожмем друг другу руки и присядем на ступеньке трапа,
как было заведено у нас когда-то, помнишь? Давным-давно, когда
нас называли незаменимыми, когда-то, помнишь? Давным-давно,
когда на глухих задворках Галактики немыслимо было обойтись без
двух стариков, потому что классных разведчиков во все времена
находилось негусто, а мы тогда были моложе на целую жизнь и
умели творить чудеса. Оставим чудеса другим, кто идет за нами, и
согласимся, что это справедливо. Сверхдальних разведок и
свободного поиска нам с тобой досталось на десятерых, но силенок
с годами почему-то не прибавляется. Присядем на трапе,
посидим-помолчим о разных пустяках, пусть Черепашка подождет еще
немного, пусть потерпит, пока старики намолчатся. Старики,
старики-чистильщики, в которых постепенно превращаются все
незаменимые. Нехитрая работенка здорово приманивает к зеркалу
воспоминаний; это зеркало волшебное, и человек невольно
поддается его очарованию -- вдруг начинает пятиться, а что
разглядишь спиной? Но мы-то с тобой понимаем, чистильщики --
это тот же космос, это все-таки он, его дыхание, с которым
сливается наше; это магнетизм его яростного покоя, который
расшевеливает кровь однажды и навсегда, и знает настоящие
доказательства того, что жизненный труд наш не был напрасным. Да
и Черепашка -- не самая дрянная каталка на звездных полях. И
потом, старина, будь наш новый транспорт посолидней, поднимала
бы Черепаха на борт не пару взрывчатки, а сотню, да ходили бы на
ней со скоростью разведчиков, да ждали-встречали бы нас, как
после свободного поиска,-- разве от этого колесико повернется
в другую сторону? Не мы -- значит, кто-то, и все будет так,
как будет, именно так, даже странно, откуда приплелась эта
пустая надежда, что все могло быть иначе? Мы посидим на трапе,
помолчим, потом ты скажешь: пора, и мы привычно перешагнем
потоптанный порожек рубки. Старушка явно заждалась старичков, ну
да за нами не пропадет, наверстаем, старики-чистильщики,-- и
на командный диспетчеру, бодренько: Ч-шестнадцать с готовностью,
идем в четвертый, Ч-шестнадцать с готовностью. Голос дежурного
молокососа пожелает нам не слишком большой дыры в мешке, я
ответно пошлю доброжелателя в эту самую дыру, пусть поторчит для
дела, и уже на рулежке прибавлю необязательное: будь здоров,
сынок,-- так что ты, дед, посмотришь на меня с пониманием. Мы
всегда понимали друг друга,-- будь здоров, сынок, форсаж,
выходим на третьей, по-ошла жестяночка, мы уже там, сынок, будь
здоров. Да вы ловкачи, каких свет не видывал, а мешок свой
впопыхах не забыли? Как можно, ведь это наша работа, как можно;
счастливо погулять, счастливо оставаться,-- все будет именно
так. Неделю добираться до места, принять дежурство, потом
неделю, вторую, месяц -- чеши себе по квадрату, нагуливай
сводку, обсасывай зубочистку, как леденец. Терпение, дед,
терпение, оно спасает от чего угодно и даже от скуки. Сегодня
вечером, а может, завтра к обеду Космач выдаст первые цели, ему
видней: ребята, облако пыли и пара кусочков, больше пока не
нашлось. И на том спасибо, в следующий раз не пожадничай, ладно?
Ребята, второй идет чуть пониже, но на всякий случай возьмите и
его. Не беспокойтесь, Космач, на нашем дежурстве твой
надзирательский стаж не пострадает, а лучше бы выпивки прислал
на каком-то из этих камешков; того и гляди -- рой, наконец,
издохнет, как тогда быть с посылками, Космач? С выпивкой
туговато, ребята, могу подкинуть жевательной резины, с тем же
райским привкусом. Ну да, жуйте ее сами, асы дальнего
наблюдения, все равно ничего другого вы не умеете,-- и мы
двинемся не спеша навстречу нашим камешкам. Пойдем под мелодии
старинных блюзов, пойдем минировать и распылять, и жечь
распыленное, чтобы смышленые парни, которым предстоят великие
дела, которым некогда мелочиться на трассе, могли бы угонять
своих скакунов без опаски, до поры ни о чем не заботясь, как и
положено настоящим смышленышам. Когда-то чистили перед нами,
теперь наш черед, старина. Будет так, и ты это знаешь,-- есть
один кусочек, есть второй, поглянцевали дорожку, протерли
бархаткой и на время забились в угол квадрата, пропуская
транспортный караван. Эй, Космач, твоя пыль полыхает от нашей
зажигалки, точно тополиный пух,-- отлично, ребята, с почином
вас, и прошу внимания: вероятно, уже к понедельнику получите
целую пригоршню и опять без выпивки,-- с этим не
проглядитесь, метят прямо по Дому. Не проглядимся, Космач, не
прохлопаем, хоть за нами имеется еще и заслонка безгрешного
автоматического действия. Не проглядимся, ведь мы-то понимаем,
как скверно спится по ночам, когда всякая дрянь барабанит по
крыше. До понедельника,-- пока, ребята.
   Помнишь, старик, что случится дальше? Еще бы ты не помнил, тот
последний понедельник августа. Камешки окажутся увесистыми и без
особых щедрот, которые обожают в цехах на Четвертой базе. Почему
бы не сложить из них монумент, до самой верхушки Космоса,--
помечтаешь ты, когда мы приступим к делу,-- огромную вышку, а
на ней поместить всех нас, кто внизу не ужился. Но ты удерешь и
оттуда, старик, побродить на свободе, а кстати и мусор
прикопать, от больших построек его остается навалом... Мы будем
колотить их порциями, по дюжине, по десятку в заход, а самый
крупный оставим на закуску -- ощупать наверняка и после за
осколками не гоняться. Порядок, Космач, чистота идеальная, связь
по обстоятельствам,-- понял, по обстоятельствам,-- это
будет наша последняя договоренность. Я сочиню неплохой виражик,
и Черепашка пристанет к глыбе, словно сядет на блюдечко. Я --
наизнанку, дед, встречаемся через час,-- добро, дружище, но
через час ты не вернешься. Дед, что у тебя? -- молчание,--
дед, отзовись, ты слышишь? -- я потерплю еще, согласно
здравому смыслу и строгим инструкциям, десять минут, не более.
Десять минут на плохую дорогу, на всякие нечаянные дрязги, затем
отправлюсь искать тебя. Вспомни, вспомни, как это будет:
аварийный ранец, лучемет да и мои опасения впридачу -- все
это окажется бестолковым грузом, а твой сигнальный зонд не
зависнет оранжевой точкой над серо-серебристым нагорьем,--
услышать просьбу о сигнале ты бы уже не смог. Я разыщу тебя на
гребне скалистого слома; ты будешь там потрясающе
умиротворенный, будто сейчас конец отпуска, и мы на своем
побережье, под нашим солнцем накупываем в Атлантике внуков,--
в чем дело, дед? -- А, это ты, я только что собрался на
Черепашку...-- Но ты просрочил почти полчаса, полчаса --
понимаешь?..-- Вот так номер... действительно, прости, с моей
стороны это свинство... не злись... да нет же, со мной ничего
такого, я в полном порядке, и я виноват, старик, клянусь, надо
было сразу позвать тебя... хотя, я звал... наверняка я сделал
это, но ты, вероятно, вздремнул, пока я тут вкалывал... ну, не
сердись, и давай об этом как-нибудь после... наведайся лучше вон
в ту расщелину... охота узнать, как тебе все это покажется,--
конечно, я побываю в той расщелине, а потом вернусь и присяду
рядом с тобой, плечом к плечу, как сейчас на ступеньке трапа.
Думаю, рано или поздно -- это должно было случиться, не с
нами, так с кем-то из наших, все равно, с кем и когда, и
неважно, в каком квадрате. Квадратов у Космоса несть числа, бери
выбирай любой, и когда-нибудь, если повезет дождаться, эта штука
падет на тебя всей своей тяжестью; и уйти от этого веса никому
не дано. И будет то, что будет: крутая стена глухой расщелины, а
в стене -- семь дверей человеческих, поставленных этак
запросто, словно в клозетах Космопорта. Семь дверей, в самый раз
по нашему росту, с замочным скважинами, с удобными кругляшками
рукоятей; ровно семь, облицованных пластиком зеленоватого цвета,
и на каждой -- порядковый номер в левом верхнем углу.
Привычные арабские цифры от единицы до семерки, слева направо,
как и положено земным заведениям. Только это была не земля,
старик, и в той стороне, откуда донесся этот камень, некому было
заниматься подобным благоустройством. Рано или поздно, не мы,
так кто-то, что еще, дружище, можно думать об этом? Когда мы
намолчимся, я скажу: отличные двери, дед, но у нас нет ключей...
Знаешь, сперва я тоже решил -- вот если бы крючок сюда, а на
нем болталась бы связка... но ты поостынь, тут ничего такого не
нужно, они ведь не заперты... Тень страшной беспрепятственности
заполняла расщелину, густая, цепкая тень. Ну да, разумеется, все
дело в привычке, а они, конечно, не заперты... Потом я пройдусь
к горизонту, и мы испытаем наши переговорники на расстоянии,
обратно ты позовешь меня взмахом руки. Загадочные вещи всегда
норовят нахлынуть скопом; мы влипли, старик, и на этот раз по
уши... Странное состояние вдруг подступит к нам,-- то ли от
невозмутимости звездных светлячков, то ли от самой
расщелины,-- состояние властного абсолюта происходящего, и
почему-то без примеси отчаяния, сколько бы оно ни продлилось. И
мы уже понимали, что продлится оно до последнего из короткой
череды оставшихся дней.
   Славные обстоятельства, Космач, не правда ли? Жаль, что нет
никакой возможности обозначить их для тебя. Да и что бы мы
поведали? Эй, Космач, вечный наш ангел-распорядитель,
наиглавнейший чистюля вселенских дорог и тропинок,-- дела у
нас хоть куда: кислород, подогревка в норме, колпаки не потеют,
за ушами не чешется, и даже аттракцион от скуки наладили: дед
минировал тут одну трещину, а в ней оказалось сразу семь
лазеек,-- примерно так, Космач, или вроде того? Оставили
камешек на закуску, закуска оказалась славненькой. Все
устроилось очень здорово, мы часами торчим перед этой стеной,
Черепашку давно перегнали поближе, но поднимаемся на борт лишь
поесть да послушать музыку. Снаружи теперь ничего не услышишь,
хоть голову высунь из колпака. Вообще со звуком у нас
приключилось нечто забавное -- между собой мы общаемся только
нос к носу, или на пальцах показываем -- а до тебя, Космач, и
подавно не дойдет ни слова из того, что тебе адресуется. И еще:
в эти дни мы обленились неимоверно и многого не сумели; в эти
дни мы не сумели больше, чем за всю свою прошлую жизнь. Мы не
воспользовались Черепашкой -- бежать, позабыв о минах,
оставив камень защитному поясу Дома, и не воспользовались ею,
чтобы принять, согласно предписанию, умеренный отход -- а
глыбу распылить взрывчаткой. Нам помешала внезапная уверенность:
этого делать нельзя, ни под каким предлогом, нельзя и нельзя,
ибо за каждой из этих перегородок что-то присутствует, что-то
наше и что-то для всех; недаром ведь камень метит прямо по Дому.
Но мы и туда не шагнули, веселенькая история -- дед не
пускает меня, а я придерживаю деда, буквально за рукав, не
улизнул бы. А двери по-прежнему на замках и не заперты. Если
подолгу рассматривать их, порою чудится: легкий сквозняк, откуда
ни возьмись, подталкивает их изнутри, и они виляют на петлях.
Семь штук, ровно семь, сколько и было в самом начале. Старик
утверждает, что это семь Морей Человеческих, которым подвластно
все разумное -- и зрение омывать, и выносить на плаву, и так
же верно погребать в тяжелой пучине; еще он поговаривает о Семи
Ветрах над Семью Холмами, и улыбается при этом, точно в канун
разлуки. Я же склоняюсь к Семи Грехам у Семи Сокровищ, но
спорить с дедом не хочется. Конечно, Космач, мы, похоже,
свихнулись, и что бы там ни было, ты сообразил бы это по-своему,
твоим соседям пришло бы в голову что-то еще, издалека все
видится проще и ясней,-- но кто из вас решился бы первым
потянуть на себя любую из этих дверей и войти туда, где вряд ли
уготовано право на повтор, исправления, на отказ или милостыню?
Не те это двери, Космач, чтобы позволить себе ошибку. И два
старика-уборщика, в прошлом незаменимые, из тех, кому успели
наставить преждевременных надгробий, потому что их шлюпки
некогда канули в огненном океане Риеста, потому что им выпадало
вырываться из жерла Черного кратера и отбивать атаки белых
пауков Саконы,-- эти двое теперь опасаются лишь нечаянной
помощи смышленышей, а сами не смеют и пальцем пошевелить.
Славные обстоятельства, Космач,-- камешек угодит прямо в Дом,
прямо в большую гостиную; защитный пояс Дома пропускает все, в
чем теплится хоть кроха живого. Мы задохнемся от пламенеющей
плоти воздуха, который вскормил нас и теперь примется
испепелять. А может, мы не осилим последней пытки -- бежим от
огня в эти двери, уже не заботясь о выборе, забыв обо всем,
ничего не прося,-- и так ворвемся в свой Дом. Удар падения
смешает прошлое с будущим: залы, захламленные скопившимся
мусором, и залы, где чисто, Космач, как у матери на руках; и где
всякий день придется начинать сызнова, потому что в глазах не
останется и тени прежних беспокойств: "или ты, или тебя"
-- или ты, или всех, Космач, только это... Но об этом ты
узнаешь потом; потом тоже будет, ребята, должно быть, что бы мы
с дедом тут ни придумали,-- колесико вертится, вот в чем
штука. И будет так, как будет, посидим-помолчим о разных
пустяках, потом ты скажешь: пора,-- мы привычно перешагнем
порожек рубки. Черепашка наша -- не самая дрянная каталка на
звездных полях; Ч-шестнадцать с готовностью, беру на третьей,
по-ошла жестяночка, будь здоров, сынок...

(C) Андрей Печенежский, 1995.

                            Андрей ПЕЧЕНЕЖСКИЙ

                                БЕЗМОЛВИЕ

     Их набирали в детских приютах, из числа малолеток, которые  наверняка
не имеют родителей (не имели родителей - так это называлось,  хотя  кто-то
ведь привел нас в эту жизнь, в самый крайний, самый  узкий  ее  коридор  -
коридор одиночества,  где  раньше  всего  остального  мы  изведали  тупики
холодных застенков, призрачное освещение и улыбку  ближнего,  внезапную  и
восхитительную, как падение звезды).
     Набором занимались люди большого опыта и весьма тщательные в деле.  В
отлично  оборудованных  кабинетах   специалисты   ощупывали,   взвешивали,
казалось, каждую клетку организма дитяти, определяя,  что  -  при  должном
уходе и воспитании, - столько-то лет  спустя  может  получиться  из  этого
мяса,  костей,  из  этого  мозга.  В  довершение  процедуры  сам  наборщик
заглядывал уже избранным  в  зубы,  как  это  делалось  всегда  на  конных
заводах. И говорил, (он говорил нам:  подтянитесь,  красавцы,  (красотки),
отныне  для  вас  начинается  настоящая  жизнь:  вы   забудете   нужду   и
притеснения, проблемы, удушающие наш дряхлый мирок, не коснутся вас  ни  с
какой стороны; молодость, здоровье, сила  и  уверенность  поступка  станут
главным вашим достоянием на долгие годы... или кто-то  из  вас  не  желает
пристать  к  Когорте  Безмолвных?)  -  новобранцы   отвечали   благодарным
безмолвием, уже тогда пробуя вкусить эту благость.
     Под охраной их увозили в заповедные места, и у стен питомников голоса
большого мира немели, как бездомные калеки на  приступках  величественного
храма. Там было вдоволь чистого  воздуха  и  зеленых  трав,  певчие  птицы
порхали на райских полянах,  выманивая  из  непролазной  чащобы  клыкастых
хищников; там вольно плескались мелкие  и  глубокие  водоемы,  и  хотелось
испытать выносливость собственного тела на теле отвесной  скалы.  День  за
днем  физические  упражнения  превращали  тонконогих  юнцов  в  образцовых
атлетов;  завидная  упругость,  безотказность  мышц   подчинялись   строго
определенной мысли. Теоретический рацион воспитанников состоял  из  точных
наук, - это могло пригодиться в будущем; история  же  человечества  и  его
культурное  наследие  отметались  вчистую.  Препятствие,   верный   расчет
превосходства  над  ним  и  само  превосходство  -  вот   что   мерещилось
воспитанникам всякий час их молодой,  здоровой  и  обеспеченной  жизни;  и
грядущие испытания не страшили избранных, как не отпугивает  гордого  тура
узость карниза над пропастью. Вторым божеством, которому  они  поклонялись
(мы носили в себе эту заповедь искренне и ревностно, находя в ней стержень
победного удовольствия и пульс вселенского  бытия,  -  это  была  Заповедь
Безмолвия, что люди, давшие нам силу и уверенность,  потребуют  от  нас  в
решительную минуту). Безмолвие  похлеще  умельца-наставника  учило  парней
письменам  едва  уловимых  шорохов,  когда   в   зачетных   походах   одна
уготовленная опасность сменялась  другой;  оно  выхолащивало  соразмерный,
мумиеподобный дух молодых женщин, продолжательниц рода Когорты, когда  они
разлучались со своими детьми еще в залах родильного  заведения.  Безмолвие
плодило перевертышей одиночества и постепенно выстраивало из них  крепость
исключительной   независимости.   Избранные   покорились   Безмолвию   (мы
покорились Безмолвию и полюбили его; а  время  превосходства  запаздывало,
оно тащилось  в  хвосте  нашего  нетерпения,  -  поэтому  при  выпуске  из
питомников  мы  все  напоминали  друг   другу   патроны   из   потерянного
боекомплекта,  блистательные  мертвыши,  что  оживают  лишь  в   мгновение
выстрела). Опекуны  караулили  срок  дозревания  каждого  и  передерживали
безмолвных взаперти ровно столько, чтобы те, разряжаясь, в азарте  уже  не
смогли бы  контролировать  свой  предел.  А  разряжаться  было  где,  чего
другого, но костоломных ям и ямищ на земле, в небесах и на водах от века к
веку не  убывает.  Покинув  питомник,  безмолвный  шел  разгребать  завалы
километровых  шахт,  испытывал  новейшую  технику,   бродил   по   пещерам
Марианской впадины или отправлялся на поиски космических невзгод. Это  все
были ямищи, ямы помельче попадались, куда ни ступи: спецслужбы внутреннего
порядка, отряды боевых пловцов,  неистовые  пожарные  команды,  заоблачные
верхолазы-монтажники, - да мало ли что? - остальное расскажут те, кто  там
побывал; теперь уже не собрать всех случаев,  когда  безмолвные  не  имели
равной себе подмены. И ни разу, никто из них не  потребовал  дорогостоящих
подстраховок  или  отсрочки,  никто   из   них   не   спросил   возмещения
растраченного своего  могущества.  Они  даже  понятия  не  имели  о  таком
человеческом праве - потребовать от  других,  потому  что  идол  Безмолвия
неотступно  следовал  за  нами.  И  я  с  особой  силой  почувствовал  его
увлекающую близость, когда в среду около пяти  часов  пополудни  наставник
повел меня в директорский корпус  питомника.  Там  я  увидел  еще  десяток
безмолвных; среди них были Нэг Задира, Головастик Прив  и  Точило  Мус,  -
остальных я не знал по именам. Директор лично пожелал нам удачи и сообщил,
что отряд передан в подчинение самому значительному ведомству.
     - Сопровождающий уже прибыл за вами. Запомните его лицо и повинуйтесь
каждому его слову.
     Сопровождающим  был   низкорослый   доходяга,   гладко   выбритый   и
наодеколоненный чрезмерно - больше о  нем  ничего  не  скажешь.  Все  они,
увозящие безмолвных, выглядели то ли больными, то ли чахлыми от  какого-то
мысленного разлада. Обет Безмолвия еще  не  коснулся  нас,  и  можно  было
по-свойски поручкаться с новым распорядителем, спросить, издалека ли он  и
не слишком ли утомительным было путешествие, но мы лишь покивали в  ответ,
даже дыханием стараясь не  навредить  немощному  человеку.  Сопровождающий
жестом предложил идти за ним. Голос его  обнаружился  уже  в  великолепном
красном автобусе, который на скорости покатил нас невесть  куда;  и  голос
этот был тих и пробивался к нам с заметным усилием. Но, вероятно, тут были
повинны также странная перегородка и плохие динамики.
     - Первейшее условие дела, парни: вам надо разговориться как  следует,
- сходу начал он инструктаж. - Бросьте привычку неметь по  любому  поводу.
Группу ожидает еще более жесткая изоляция, но вы обязаны вести  себя  так,
будто живете в огромном, многолюдном городе, а просто на  время  уехали  в
уединенный уголок -  отдохнуть,  поразмыслить...  Потом  вы  действительно
окажетесь в городе, и не должны при этом отличаться от коренных горожан...
Завет  Безмолвия  примет  вас  много  позже,  и  он  предъявит  лишь  одну
особенность: там, среди горожан, вы получите сигнал.  Сигнал  этот  каждый
расшифрует самостоятельно.
     "А дальше?" - подумал Нэг Задира, но сопровождающий, конечно  же,  не
расслышал Нэга.
     - И когда сигнал поступит, вы сделаете то, что  сочтете  необходимым.
Сейчас  эта  инструкция  наверняка  представляется   вам   неопределенной,
доверьтесь моему слову - это вопрос времени и  подготовки.  Вы  просто  не
сумеете  не  сделать  того,  что  велит  вам  сигнал...  Эй,   парни,   да
расшевелитесь вы! - призвал он с какой-то загробной резвостью.
     -  Отличная  погода!  -  воскликнул  Нэг  Задира,  и   сопровождающий
немедленно успокоился. А мы принялись трепать  языками  разную  чепуху,  -
перекрикивали друг друга,  поминутно  справляясь,  который  час,  напевали
дурашливые песенки, вслух сожалели  о  том,  что  не  довелось  повидаться
напоследок  с  подружками  из  соседнего,  женского  питомника.   Хотелось
понравиться нашему шефу и вообще - мы начали выполнять  его  рекомендации.
Потом Нэг снова обратился к нему: почему, мол, тот сидит не в салоне,  как
все мы, а отгородился щитом?
     - Это не должно интересовать вас,  -  пробормотал  сопровождающий,  и
полупрозрачная, с  легким  серебристым  покрытием  заслонка  действительно
перестала привлекать внимание салона, а в салоне в высоких удобных креслах
сидели только мы, одиннадцать безмолвных из питомника 2-В. Ни  тебе  ребят
из охраны,  ни  случайных  попутчиков;  и  тут  же  кто-то  загляделся  на
кондиционеры,  вернее,  на  голубое,  резкое  мерцание  в   глубинках   их
зарешеченного нутра. "Липи! - мысленно позвал меня Нэг Задира.  -  Похоже,
нас миленько облучают". - "Ты  прав,  даже  затылок  пощипывает,  -  молча
согласился я. - Что бы это могло быть?"  -  "Чертова  забота,  -  спокойно
мыслил Нэг. - Наверное,  завтра  зальемся  кровью,  а  они  будут  мерить,
сколько ее у нас после этой штуковины осталось..." - "А может, через часок
вместо волос на наших славных котелках выткнутся барсучьи  иглы,  -  подал
бодрящую мысль Головастик Прив. - И  охота  им  переводить  безмолвных  на
дерьмо!" - остальные безмолвствовали на ту же тему,  но  голубое  мерцание
никого  не  потревожило  всерьез.   Доспевал   июльский   вечер,   поездка
затягивалась.  Автобус   петлял   по   незнакомым   автострадам,   которые
становились все пустынней;  уже  в  сумерках  асфальт  сменился  грунтовой
дорогой. Всего за несколько часов мы успели истосковаться по приволью, нам
не терпелось поскорее выкупаться. Вспоминалось наше горное озеро, где вода
была такой же ясной голубизны, как и лампы чертовых излучателей; окунуться
бы в него разок-другой, и пусть бы тогда случилось с нами то,  что  должно
случиться!.. (Караульный пост они миновали  после  полуночи.  Почувствовав
остановку, безмолвные проснулись. Солдаты осматривали салон  и  пассажиров
через окна,  пока  офицер  проверял  документы  сопровождающего.  Один  из
безмолвных помахал солдатам рукой - салон был освещен, и жест  приветствия
не мог  остаться  незамеченным.  Однако  солдаты,  стоявшие  с  автоматами
наперевес, даже не шелохнулись. Свет в салоне погас,  и  автобус  двинулся
дальше - вглубь степи; красные бабочки габаритных огней забились во  мраке
меж землей и небом и скоро  пропали.  Старший  офицер  угостил  начальника
караула сигаретой.
     - Не чаял дослужиться до такого  игрища,  -  сказал  старший  офицер,
частыми глотками потягивая дымок.
     - Что-то не верится, - откликнулся начальник караула. -  Мне  до  сих
пор не верится... я никогда этому не поверю!
     - Зачем же в таком случае вы дрожите?
     - С чего вы взяли, что я  дрожу?  -  обиделся  начальник  караула.  -
Просто это ни на что не похоже.
     - Вот-вот, - согласился старший офицер. -  Теперь  подозревай  любого
встречного и не ошибешься. Подряд и всех скопом...  И  никаких  признаков!
Цирк, парад-алле... И все-таки вы дрожите, черт возьми!..
     Начальник караула и правда не мог  совладать  с  ознобом.  Ночь  была
теплой, других ночей  июль  сюда  не  заносил...  Простыл  я,  что  ли,  -
уговаривал себя начальник караула, - в конце концов, опасность миновала, -
несколько неприятных минут, у  нас  в  запасе  всегда  найдется  несколько
неприятных минут. Вот если бы удалось забыть  про  этот  автобус...  прошу
прощения, в сводке указан транспорт; именно транспорт. Забыть  об  этом...
но это... это ни на что не похоже!..  К  несчастью  своему  он  знал,  что
ожидает чудовищных вояжеров там. Это знал и старший  офицер,  и,  пожалуй,
большинство солдат караульной роты...  Отдаленный  оазис,  комфортабельное
поселение: спальный корпус - отдельные номера люкс;  бассейн  с  вышкой  в
закрытом кокосовом дворе, душевые, теннисный корт, спортплощадка, гараж  с
парой  мотоциклов  и  новеньким  "ренаултом";  к  главному  корпусу,   где
размещаются библиотека и кинозал,  примыкают  склады,  напичканные  всякой
всячиной,   оснащенные   холодильными   установками   и    кондиционерами.
Энергоснабжение автономное, в полумиле от оазиса блещут зеркала  солнечных
батарей. И  сто  шестнадцать  пальмовых  стволов  над  головой...  Кто  бы
отказался провести в шикарном пансионате денек, неделю, месяц?  А  два?  А
год? А  жизнь  без  остатка?..  Начальник  караула  зажмурился,  он  вдруг
представил себя в дьявольском транспорте,  и  поспешил  к  успокоительному
обстоятельству: все-таки в салоне сидели безмолвные, а это не  одно  и  то
же, что, к примеру, он  сам,  или  вот  майор,  мнущий  зубами  сигаретный
фильтр, словно жвачку. У них в подразделении не  значилось  безмолвных  (а
если?..),  слишком  дорого  стоят  они,  бездомные  антеи,  чтобы  торчать
где-нибудь при шлагбаумах. Слишком дорого,  но  это...  с  чем  это  можно
сравнить? Надо молиться, молиться, - тужился в ознобе начальник караула, -
пусть эта команда навсегда останется в пустыне! - и не верилось, пречистая
дева! -  что  они  под  приказом  способны  выдержать  там  хоть  какой-то
значительный срок. В тени ста шестнадцати пальм благоустроенного  курорта,
официально,  -  в  секретной  документации,  -  именуемого   хранилищем...
Хранилище 1-3Б... Вряд ли начальнику караула  полагалось  знать  все  это,
солдатам - тем более. Но армейский уклад, как и всякий другой, имеет  свои
неотторжимые слабинки, с одинаковой ненасытностью армия потребляет  табак,
тушенку и страшненькие подсекретные  слухи.  А  если  слухи  подкрепляются
личным участием в подготовке хранилищ? А если толстогубый Фостофф  уже  не
однажды будоражил сенаторов обещаниями объявить в  ближайшем  будущем  Эру
Всеподчинения Безусловного, причем - без дополнительных финансовых затрат?
     - Да перестаньте вы трястись! - злобно потребовал  старший  офицер  и
лишь сейчас подумал о солдатах в оцеплении; они все еще  держали  автоматы
наизготовку, они ожидали приказа и переваривали  под  касками  черт  знает
какой компот, хотя, при желании, можно и догадаться, из  чего  это  варево
набрано. - Уводите людей в казарму, - распорядился  старший  офицер.  -  И
будьте начеку, не хватало еще, чтобы ваши люди разбежались.
     Наши люди, майор, наши, - подумал начальник караула и неожиданно  для
себя, уже повернувшись, объявил:
     - Я и сам бы дернул отсюда куда подальше...
     Не менее странным был и ответ старшего. Он сказал:
     - К утру они будут на месте. Часа через два, два с половиной...
     Начальник караула так и не понял, какое это имеет значение.
     Только на следующий день, проспав почти до обеда, мы обнаружили  себя
хозяевами прелестного, вполне  завершенного  мира.  Точило  Мус  в  порыве
ликования трижды обошел наше хозяйство на руках, плюхнулся в бассейн  и  с
открытыми глазами пролежал на дне его добрую  четверть  часа.  Нэг  Задира
после пробежки и душевой посетовал на то,  что  красный  автобус  не  стал
дожидаться нашей побудки. Нэгу хотелось поблагодарить сопровождающего.
     - Никогда не забуду этого парня, - поклялся Нэг. - Жаль, что  нам  не
показали остальных из его компании. Они тут хорошо постарались.  По-моему,
они люди с пониманием, как ты считаешь, Липи?
     - Они многое сделали для нас, Нэг, и это  обязывает.  Нам  тоже  надо
постараться вовсю...
     А пальмы перед окнами были чудо-пальмы, и чудо-пустыня  виднелась  за
ними, - земля, которую видишь всегда. И нет над тобой надзирателей, а  все
остальное - есть, и нет глухого забора и вечно  закрытых  ворот,  а  всего
остального - навалом. И мы были уверены в том, что нам  удастся  оправдать
надежды  наших  незримых   покровителей...   Когда   безмолвный   начинает
чувствовать свою реализацию? Даже в неторопливом, не требующем специальных
усилий режиме? День безмолвного расписан по часам и минутам, но расписание
точно угадывает собственную волю безмолвного. И когда  он,  нарочно  путая
себя, забредает в пустыню с ружьем - поохотиться на быстроногих варанов, и
когда, отдохнув  после  обеда,  продолжает  читать  монографии  о  больших
городах и просматривает сериалы кинохроник.  Нещадный  солнечный  колодец,
изо  дня  в  день  открывающийся  в  десяти  шагах  от  спальни,   кажется
безмолвному милей городской сутолоки, что ему еще  предстоит  испытать,  -
испытать не без важного умысла. Пустыня видится ему более человечной,  чем
то, что сам человек нагородил вокруг себя в запустынном мире;  но  ощущает
безмолвный и нарастающий, не проясненный  до  поры  позыв  туда,  в  среду
призрачных,  но  от  этого  не  менее   жестоких   джунглей   общения,   -
многомиллионного,   многообразного,   многовекового.   И   еще   примечает
безмолвный какие-то новые сгустки в  границах  собственного  "я".  Приливы
незнакомого наполнения - словно тебя начиняют инородным веществом,  и  оно
бойко и безболезненно к тебе приживляется,  оттесняя  в  закоулки  тела  и
разума  прочие,  не  столь  важные  залежи...  Это  тень  больших  городов
просачивается  в  безмолвного,  награждая  его   смутной,   отвратительной
привязанностью.  Это  как  бессонница  похмельного  наркомана,  когда   он
разглядывает опорожненную упаковку зелья, - что будет  дальше?  Но  это  и
есть начало реализации, твоей реализации, безмолвный! А дальше?  Это  она,
она! - вот почему в  тебе  нет  и  быть  не  может  какого-либо  протеста,
подозрений, неприязни к такому постепенному и точному  преображению.  Лишь
иногда, не ради  жалобы,  а  соблюдая  заданность  инструкций,  безмолвный
говорит товарищу (он сказал мне:
     - Голова начинает пухнуть от этих мегаполисов... Проветримся, Липи? -
Нэг Задира по старой привычке читал мои мысли. Впрочем, время,  отведенное
на библиотеку, в самый раз истекло. Гараж был открыт, "ренаулта", а с  ним
и одного из мотоциклов - на месте не оказалось).
     -  Нас  опередили!  -  крикнул  Нэг,  срывая  с  подножки  оставшийся
мотоцикл; я вскочил на заднее сиденье, и мы помчались...
     Мы мчались вдогонку за уходящим солнцем - туда, где каждый вечер  оно
совершает обряд исчезновения, и откуда не каждый  вечер,  но  по  субботам
непременно - появляется голубой автобус с нашими подружками: Мэгги, Прота,
Стила и кто там еще... Нэг мотнул растрепанной шевелюрой: каковы  бродяги!
Впереди извивался пыльный дракон, которого тащил  по  степи  "ренаулт".  В
машине бесновалась тройка соскучившихся парней. Они тоже  заметили  нас  и
дальше мы неслись по степи наперегонки...
     Водитель, - всякий раз это был человек новый,  -  выпускал  девиц  из
автобуса, разворачивал и угонял машину куда-то за горизонт. По  непонятной
причине, ночевать в  хранилище  он  не  решался;  девицы  тоже  переживали
страшно, но это была их  работа.  Наутро  автобус  снова  появлялся  возле
спального корпуса и сигналил, - так повторялось каждую неделю.  Безмолвные
были  не  прочь  участить  свидания,  да  что  поделаешь?  Утром  подружки
измученно  улыбались,  а  безмолвные,  проводив  их   до   автобуса,   шли
отсыпаться. К девицам быстро привыкали - еще бы!  -  и  было  жаль,  когда
Мэгги в следующую субботу вдруг возьмет и  не  приедет.  Мэгги  одевалась,
автобус уже голубел под пальмами. Я обнял ее, полуодетую, зарылся лицом  в
нерасчесанные волосы. Запах ее волос - он не покидал моей комнаты вот  уже
несколько месяцев...
     - Я знаю, о чем ты думаешь, Мэг...
     Конечно, я пошутил, но Мэгги испуганно отпрянула.
     - Ну что, что случилось?.. Я сказал неправду, Мэг, ничего я про  тебя
не знаю!
     Сейчас она должна была поверить, потому что я действительно  запретил
себе приближаться к ее мыслям. Я настойчиво  убеждал  себя:  это  было  бы
настоящим свинством, безмолвный - пользоваться Безмолвием  без  ее  на  то
позволения. Но порой наступало признание - твоя Мэгги что-то  скрывает  от
тебя, что-то последнее, чего лучше не знать никогда...
     - Ты нездорова, Мэг?
     - Вчера меня укачало, отвратительная дорога... Не обижайся, ладно?  -
в ее ответе мне почудилась поспешность раскаяния.
     - А что еще? Ведь есть же что-то еще?
     Она оделась и держала в руках неизменную желтую сумочку.
     - Не молчи, Мэг...
     - Ты сильно расстроишься?
     - Смотря от чего.
     - Хорошо... - решилась она и тут же опять умолкла.
     - Что происходит? Что с тобой?
     Она пошла к двери - крохотное существо, по следам  которого  крадутся
сумерки.
     - Проводи меня, Липи.
     Мне хотелось утешить ее.
     - Насилу дождался этой субботы, - сказал я, когда мы спускались вниз.
- Вчера мне казалось, что я вот-вот разлечусь на куски!
     Мэгги, глядевшая на меня с невнятной надеждой, внезапно отвернулась и
прибавила шагу. Все уже были во дворе.
     - Что-то случилось? - спросил Нэг Задира, а Головастик Прив  легонько
подтолкнул нас вперед.
     -  Все  нормально,  -  сказал  я  и  наклонился  к  Мэгги.  -  Задира
задирается.
     Она не ответила, голубой автобус призывно напевал  клаксоном.  Девицы
заняли места в  салоне,  потом  из  автобуса  выпорхнула  Прота,  подружка
Задиры, и подбежала ко мне.
     - Липи, она просила, чтобы ты не злился, но она больше не приедет...
     То утро я вспоминал множество раз,  и  вспоминал  не  только  бледную
маску человеческого лица за лобовым стеклом  и  лицо  Мэгги,  на  повороте
показавшееся  из  окна.  Отлично  запомнилось   и   то,   как   безмолвные
разбредались по комнатам, а я бросился в бассейн и кипятил,  кипятил  воду
баттерфляем. И как затем ко мне присоединился Нэг, которому тоже почему-то
не спалось, и мы почти до полудня  не  давали  себе  обсохнуть.  Время  от
времени, отфыркивая воду, дыша глубоко и жадно, Нэг размышлял  о  Мэгги  и
обо мне, и у него получалось все просто: было - не было, будет - не будет,
и есть, мол, дела посущественней. А потом прискакал из  корпуса  еще  один
безмолвный  (все  было  недосуг  поинтересоваться  их  именами)  и   начал
рассыпать  вокруг  себя  примерно  следующую  дребедень:  эй,  безмолвные,
девчонки боятся нас, вы не спорьте, прямо тают  от  страха,  и  возилы  из
автослужбы чувствуют себя здесь ни к черту,  но  главное  -  девчонки,  за
каждый приезд они получают колоссальные  деньги,  нам  это  ни  о  чем  не
говорит, но вот подружка проболталась недавно: никто, мол, из ее  знакомых
там, в городе, за то же самое не имеет подобного заработка...
     - Парень, мы сейчас говорим о другом, - Нэг  вышел  из  воды  и  стал
разминать мышцы спины и пояса; у него, как и у всякого  безмолвного,  была
могучая, великолепно сложенная фигура. Я молчал, и притих  наш  безымянный
товарищ. Нэг оставил разминку и подошел ко мне.
     - Липи, о чем это мы тут с тобой толковали? Ах да, все  о  том  же...
Кажется, кто-то уже созрел для бетонированных муравейников, -  нас  теперь
ни за что не раскусят в каком-нибудь Мадриде... Ай  да  синие  огоньки  из
красных автобусов! Ай да Липи! Ай да я!
     А надежный экран лишь поначалу оберегал  от  синего  излучения,  -  и
худосочный,  болезненного  вида  человек,  которого   безмолвные   нарекли
Сопровождающим, знал об этом лучше кого бы то ни было. Сидя в  кабине,  ты
не подвержен воздействию  этих  лучей  зримо,  но  вскоре  холодный  свет,
пропитав полмира, начинает подступать к тебе отовсюду; голубеет земля  под
ногами, искажается синькой бледный узор на обоях, в  стакан  апельсинового
сока - откуда бы это? - падает ядовитая капля, и внезапно ты устремляешься
в ванную комнату: отмывать, отдирать с ладони ужасные пятна...
     "Покажи руки, - требовал Нил Могон,  в  бытность  свою  близкий  друг
Стока, великан с  темными  искрящимися  глазами  непойманного  гепарда.  -
Покажи руки!.. - и Сток невольно протягивал ему  пухлые  от  воды  пальцы,
пошевеливал  ими,  а  Нил  Могон  приговаривал  в  довольной  усмешке:   -
Когда-нибудь ты наверняка  сваришься  в  кипятке,  из  тебя  получился  бы
превосходный бульон, жаль только, охотников на это  блюдо  нам  не  найти.
Любители все давно объелись..."
     "Какая дикость! Оставь меня! - просил Сток. - Бери, что тебе нужно, и
проваливай!.."
     "Ты знаешь, что  мне  нужно,  -  непойманный  гепард  явно  потешался
отчаянием друга; при жизни Могон был совсем  другим  -  куда  девался  тот
примерный молчун и скромник, в котором вызревало ни с чем не сравнимое  по
силе тайное напряжение? - а он умел скрывать его, держать на привязи! Куда
девался прежний Могон? Да ведь он погиб...  он  погиб,  я  помню...  камни
летели, как снежный  пух  на  ветру,  и  земля  распылялась  и  горела,  и
полуденное солнце провалилось на днище полночи, а звезды не показались  на
небосклоне, чтобы не видеть и не знать, как гибнут непойманные  гепарды...
я все отлично помню - с кем же  говорю  сейчас?  от  кого  страдаю?  -  Ты
знаешь, Сток,  мне  теперь  недостает  одного  пустяка:  скажи,  зачем  ты
позволил им распоряжаться  мною?  Ведь  я  тогда  уже  почти  не  управлял
расходом... и я доверял тебе..."
     - Нил, помилуй... тысячу и тысячу раз! - я ничего никому не позволял!
Я не мог... этого никто не может... обуздать чужое желание!
     Непойманный гепард тяжело ступал к двери, запертой на ключ.
     "Я еще вернусь, а ты подумай. Все не так просто, друг, я  добьюсь  от
тебя настоящего  ответа.  Иначе  равновесие  не  примет  нас.  Позволивший
однажды  -  способен   позволить   и   впредь.   Равновесие   требует   за
самодовольство особую плату. Думай, друг, думай..."
     Нил отворял неотворимую дверь - для него не существует запоров, стен,
телохранителей, - а Сток торопился  в  ванную,  хватал  заеложенный  кусок
пемзы, высыпал из пакета щелочной порошок и принимался казнить свои  руки.
Он понимал, что руки повинны меньше всего, что синие пятна давно  поразили
его мозг, куда не доберешься щетками и полотенцами, - но надо делать  хоть
что-нибудь, как-то спасаться, - иной жизненно важной необходимости у Стока
уже не будет. Так сходят с ума, - думал он, натирая  багровеющую  кожу,  -
доктора мне, лучшего доктора Вселенной, пока еще не  поздно,  какая  дичь,
отвратительный бульон, я этого не хотел, друг!..
     ...Посмертно Могон объявился на исходе  весны;  Сток,  а  с  ним  еще
четыре ведомственных спеца, - проверяли готовность хранилищ, и на  объекте
1-17Б им довелось остановиться на ночлег. Сток занял угловой номер  и  лег
без ужина, а потом маялся на влажных  простынях,  в  полудреме,  бродившей
вокруг  неясного  ожидания.  За  полночь  он  вышел  на  балкон,   глотнул
посеребренного воздуха, а когда откашлялся и смахнул слезу - на внутреннем
дворе уже стоял человек без тени. Это был Нил Могон, и он поманил  к  себе
Стока. Тщедушный Сток с поразительной ловкостью  перемахнул  через  перила
второго этажа; разбиться он не мог,  даже  если  бы  прыгнул  с  десятого.
Потому что им предстояла важная прогулка, и лишь тогда он осознал наконец,
что без этой полуночной встречи будущее, каким  бы  оно  ни  сложилось,  -
никогда не наступит... Могон молча шагал впереди. Сток легко  угадывал,  о
чем это молчание, и тревога, объявшая душу Стока, подмывала его  исправить
ошибку, пресечь безмятежный порыв и вернуться, но у последней пальмы к ним
присоединились незнакомые люди,  рассуждавшие  наперебой  о  совершенстве,
цели и средоточии.  Движение  всех  увлекало  Стока.  Похоже,  нас  уводит
какая-то случайность, - думал он, стараясь держаться поближе к  Могону,  -
какая разница, пусть будет так; пусть  они  будут  кем-угодно,  пусть  они
собрались к нам от скуки, но случай... да-да, счастливый случай, -  здесь,
сейчас же, эти люди увидят то,  что  покажут  им  Сток  со  своим  другом,
непойманным гепардом Нилом Могоном. Они убедятся собственными  глазами,  а
если их глаза окажутся недостаточно зоркими -  наблюдательный  пункт  (вот
его  амбразура!)  оснащен   великолепной   техникой,   в   том   числе   и
телевизионными установками... Но все почему-то двинулись дальше, туда, где
должен был находиться один Могон, и  стали  осматривать  стены  кирпичного
домика,  стали  ощупывать  бревенчатый  частокол  на   берегу   небольшого
бассейна. Им важно было убедиться в том,  что  площадка  подготовлена  без
подвоха. Еще несколько парней - это были безмолвные из охранки, -  оцепили
место предстоящей демонстрации.
     "Ты доволен?" - спросил Могон Стока.
     - Это уже было когда-то... - пролепетал озябший Сток.
     "Это было ровно год и восемнадцать дней тому назад.  Ты  должен  быть
доволен, друг. Все повторяется доподлинно."
     - Совершенный повтор...
     Сток склонил голову, зная, что из этого повтора ему уже не выбраться;
и так же, как тогда, ночь отлеживалась где-то в безвестной дали, а на  них
вдруг опустилась желтая солнечная тень - тень давно минувшего дня, - и так
же, как тогда, Сток попросил друга:
     - На охранников не смотри...
     "Ради бога, пусть работают" - ответил непойманный гепард Нил Могон.
     - Смотри в землю, - советовал  Сток,  который  сам  насилу  сдерживал
волнение. - Когда мы пойдем туда, не вздумай подталкивать  их  в  спину...
Если им не  понравится,  плюнем  на  эту  компанию  и  поищем  кого-нибудь
попроще...
     "Кто эти люди?"
     - Это спецы... Уж они-то не могут не оценить!
     "И среди них половина - вояки?"
     - Да, вероятно... А что тебя не устраивает?
     "Предупреди их, чтобы они ни о чем не  думали.  Это  важно,  друг,  я
чувствую себя на обрыве..."
     - Не нравится мне твое настроение, Нил!
     "Сделай, как я прошу."
     - Ладно, конечно... я скажу им...
     И он сдержал слово, как только люди, мечтающие о совершенстве, цели и
средоточии, заняли бункер наблюдательного пункта.
     Он обусловил  поведение  соглядатаев  во  время  испытаний:  никакого
вмешательства, действием или мысленно, в особенности им следует  поумерить
свои эмоции, - в этом деле успех зависит от чистоты направленного сигнала.
Никто не возражал Стоку, и он приник к амбразуре...  Господи,  почему  так
далеко площадка? От чего они страхуются? Еще ничего не  узнали,  а  уже  с
головою зарылись в предосторожности, еще ничего - а уже. Дьявол их побери,
Нил, начинаем!.. Непойманный гепард  виделся  крошечной  фигуркой,  эдакой
фишкой в детской игре, - сыграем, друг... Покажи им все, покажи, как ходят
по земле непойманные гепарды, как хохочут они над любыми  застенками,  что
пытаются умалить их величественный поход!.. Любые застенки,  друг...  этот
кирпичный кубик, будь он проклят! Все твои сомнения, вся тоска,  все  беды
спрятаны теперь в нем, -  так  сокруши  его!  Избавься  от  неприятия.  На
экранах  телевизоров  это  просматривалось  более  отчетливо,  дом  словно
сделался резиновым, стал пухнуть, и вдруг его прорвало; кирпичи брызнули в
стороны, а Могон  стоял  невозмутимо  метрах  в  тридцати  от  развалин  и
расшевеливал, перелопачивал груду камней взглядом...
     "Он может все! - вскинулся голос слева. - Он - бог!"
     "Эффектно!" - поддакнули справа,  и  Сток  ликовал,  ликовал,  обеими
руками цепляясь за шершавую корку амбразуры.
     "Пусть продолжает! Заставьте его продолжать!"
     - Не слушай эти голоса, друг, - это голоса блаженных в трусости,  они
представить себе не умеют, что заставить сделать такое  нельзя,  -  только
гений   собственной   твоей   воли,   что   опровергает   пространство   и
непроходимость, только он!.. Ты  можешь  все,  друг,  дай  же  им  понять,
наконец, что кто-то может все, я лишь слегка помогу тебе,  человеку  вечно
не хватает самого скромного соучастия, не  хватает  еще  одного  человека,
который принял бы на себя излишек сомнений...
     Бревна частокола вспыхнули, вода закипела в бассейне.  Воздух  вокруг
гепарда уплотнился невероятно и пророс хрустальными столбами; Могон  повел
эти столбы хороводом, гася и украшая изморозью горелые бревна. И  не  было
этому зрелищу ни названия, ни оправдания, ни заведомого предела...
     "Пусть еще постарается!" - призвал возбужденный соглядатай справа.
     Сток отмахнулся - достаточно! - а когда справа потянуло колким ветром
и Сток посмотрел на соглядатая, ничего уже нельзя было исправить:  человек
арканил далекого Могона взглядом замысла, переступившего черту...
     - Оставьте... - прошептал Сток, - сейчас нельзя... не думайте  сейчас
этого!
     "Безмолвные! - объявил соглядатай, и  все  одобрительно  замычали.  -
Безмолвные,  наиболее  подходящий  материал...  А  вы,  Сток,  будете   их
дрессировать!"
     - Вы... - внезапно Сток почувствовал в груди кусок мертвечины; феерия
стремительно близилась к непредвиденному финалу, -  невозможно...  что  вы
делаете...
     Хрустальные столбы оглушительно лопнули - огненная волна ринулась  на
соглядатаев и ослепила Стока... Уже там, на  вершине  зеленого  холма,  он
опять услышал о  цели  и  средоточии,  услышал  о  мегатоннах,  но  голоса
постепенно замерли, и Сток  остался  один.  Не  было  ни  соглядатаев,  ни
бункера, ни исковерканных Могоном строений. Не было ничего - где я? как  я
здесь очутился? а кто-то упорно тряс его за плечо.
     "Друг, покажи руки!"
     - Нил... живой! Живой! - завопил  Сток;  его  подмывало  бежать,  все
равно куда, и в совершенном бессилии он оставался на месте.
     "Разве ты не заметил?  -  спросил  непойманный  гепард.  -  Все  было
исполнено в точности. Как  тогда.  А  я,  разумеется,  погиб.  Знаешь,  во
сколько мегатонн это мне обошлось? Покажи руки!"
     Сток уже не в силах был стоять - трава потянулась к нему.
     "Я буду приходить каждую ночь, - сказал Могон, - пока ты не  скажешь,
зачем позволил этим людям распоряжаться мною..."
     "...Пока ты не скажешь, зачем не уничтожил  наш  фонарь,  фонарь,  от
которого меркнет рассудок, и энергия мысли прорывается  вовне  и  обжигает
пространство, - зачем ты научил их сделать сто таких фонарей и поставил  у
изголовья тысячи мальчишек..."
     Сток распростерся на траве, ища лицом влагу и просветление.
     - Я невольник, Нил, мне некуда деваться...
     "Пока ты не скажешь, зачем взялся развозить заряженных по хранилищам,
где они возненавидят города и людей - за то, что  никогда  не  жили  среди
них, и за то, что должны будут к ним вернуться! Покажи руки, друг!"
     - Ты не веришь, Нил...  это  трудно  вообразить...  но  я  давно  уже
завидую тебе... Ты - там, а там все  иначе...  И  в  соседней  комнате  не
торчит сутками какой-то тип... а они говорят: это  твой  секретарь,  а  он
постоянно ухмыляется... А в соседних  домах  засели  снайперы  -  это  мои
снайперы, Нил! - и  если  я  когда-нибудь  покажусь  из  дома  один...  Ну
представь себе хоть что-нибудь!.. А секретарь зовет их в гости,  на  чашку
кофе, они здороваются со мной и говорят какие-то обычные  слова,  а  потом
снова идут в засаду... Ты слышишь меня? Ты понимаешь?
     Но непойманного гепарда уже не было рядом... Сток  опомнился:  откуда
Могон может знать о безмолвных и о фонарях, которые будут их  заряжать?  О
том, что Стоку предстоит сопровождать заряженных в хранилища? Ведь все это
- еще не случилось, еще ничего не случилось,  и  даже  хранилища  едва  ли
готовы принять первый груз... Пространство вокруг холма сгустилось,  траву
заволакивало туманом.
     - Да вот же он!
     К Стоку подбежало трое - солдат из охраны и заспанные спецы.
     - Что?.. Пора ехать? - слабым  голосом  спросил  Сток;  солдат  молча
подхватил его на руки и понес к хранилищу...
     Пророчества Могона сбылись - он повторял их  слишком  часто.  Бедняга
Сток очутился меж  двух  опаляющих  стен:  с  одной  стороны  складывались
нерастворимые в воздухе  слова  гепарда,  с  другой  пили  кофе  улыбчивые
снайперы. Что скажет Могон, то и будет. Но даже гепарду никогда не постичь
простого - зачем Стоку понадобилось стать Сопровождающим. Этого не  узнают
и те, кого Сток особо выделял и запоминал среди заряженных, - запоминал  с
трудом, кропотливо, точно так же, как заучивал стратегическую  инструкцию.
Остальные предпочитали  участие  со  стороны,  а  он  был  Сопровождающим,
казалось теперь, всю свою жизнь. Хоть в этом ему повезло, потому что  руки
по-прежнему не отмывались, и Сток научился понимать разницу между "больше"
и "меньше". Хранилища, дожидавшиеся сигнала,  он  относил  к  меньшинству.
Хоть в этом ему повезло, тут он еще мог выбирать.
     - Нил, _о_н_и_ повисли на мне, я задыхаюсь!
     "Ты сам повел их туда. Ты все сделал сам - ты делаешь из себя  синего
человека. Покажи руки, друг!"
     - Вот тебе мои руки, друг! И я не могу ответить ни на один  из  твоих
вопросов... Я могу лишь крикнуть напоследок, как никогда  еще  не  кричал:
будь проклят этот мир со всеми его  застенками!  Весь!  Целиком!  Услышьте
меня, заряженные! - раньше, чем вас выпустят к людям!..
     И настал тот день, когда безмолвный по имени Головастик Прив  сказал,
что уходит на солончаки; побродить с ружьем, до ужина, - сказал он, а  сам
рассчитывал затеряться там  до  конца,  но  что-то  привело  его  обратно.
Вечером он возникал то близ бассейна, то перед гаражом; он пробовал сидеть
в библиотеке и запирался в своем номере, и нигде не  было  ему  спокойного
пристанища. Беседы товарищей - ни вслух, ни мысленно, -  уже  не  задевали
его, сам он ни о чем не думал. А ночью, ночью Головастик  растормошил  нас
диким воплем. Мы повыскакивали из комнат, и застали в  холле  незнакомого,
гибнущего  и  гибельного  Прива.  Атлет,  уподобясь  наказанному  ребенку,
забился в угол, не в состоянии владеть собой. Безмолвие стерло  его  уста,
но крик Головастика был непрерывным и ошеломляющим: "Прочь, безмолвные!  -
требовала отравленная мысль. - Немедля - прочь!.. Сигнал!..  Я  больше  не
могу сдержаться! Я должен разметать Вселенную!.."  -  яростная  борьба  не
оставляла  сомнений:  Головастик  перегорал  изнутри...  "Сигнал!  Сигнал!
Прочь, безмолвные!.." И мы, не спрашивая объяснений, метнулись к  окнам...
Сколько минут понадобится человеку, чтобы бегом одолеть расстояние  в  две
мили? Три? Четыре? На это уйдет не меньше, по крайней мере, чем терпел еще
Головастик, подавляя в себе покорность сигналу. Они  бежали  без  оглядки;
привычка брала свое - они бежали и упивались свежестью ночного  воздуха  и
слаженным  ритмом  тренированного  дыхания.  Взрыв  необычайной   мощности
осветил обнаженные спины бегущих, бросил в ноги им длинные черные  тени  и
повалил  людей  наземь.  Глыбы  искромсанной  ночи  прокатились   по   ним
вперемешку с горелой пылью; тишина хлебнула громового  раската  и  зашлась
клокочущими стонами. Безмолвные подняли головы -  огонь  переместился  над
горизонтом,  сделался  едко-зеленым  и   быстро   выбеливал   небо.   Ночь
скончалась, изувеченные останки ее были разбросаны по степи, и  степь  еще
вздрагивала от икоты глубинных толчков. Безмолвные встали и повернулись  в
ту сторону, где когда-то лежал великолепный поселок  -  их  поселок:  поле
обуглившегося грунта  зияло  даже  издалека  впечатляющей  дырой.  Границы
пораженной площадки дымились, там ползали змейки огня, а  в  небе  зависло
буро-кипящее облако.
     - Они ранили нашу пустыню,  -  проговорил  безмолвный  по  имени  Нэг
Задира. - Гляди-ка, Липи, эти горбатые недоноски  ранили  нашу  пустыню...
Гляди, что они вытворили с ней...  Эти  горбатые,  кривоногие,  мокрогубые
умники... Они заставили Головастика сделать это, вот чем они занимаются  в
своих городах...
     - Я хотел бы сейчас получить такой же сигнал... - с  трудом  произнес
безмолвный, к которому обращался Нэг Задира.
     - Я тоже, - сказал  Нэг,  -  только  не  сейчас...  Пусть  эта  тварь
прикажет мне то, что она приказала Приву, -  но  пусть  она  это  сделает,
когда я буду стоять с ней в обнимку... Я должен знать, что они думают  при
этом и как у них все получится в соприкосновении...
     - Согласен, Нэг.
     - Мне кажется, что и я успел различить сигнал, но не до конца... Я не
успел ухватиться за него, он во мне поскользнулся.
     - Теперь нам вечно будет казаться, Нэг.
     - Так что ты решил?
     - Я согласен.
     - Кто с нами? - спросил Нэг Задира остальных.
     "И ты сомневаешься?" - подумал каждый.
     - Делай, как я!
     Безмолвные двинулись бегом - один за другим, след в след,  выдерживая
заученный на тренировочных маршах интервал. Бурое облако  в  безветрии  не
могло угнаться за ними... Спустя время,  над  местом  катастрофы  кружился
вертолет ВВС. Пилот радировал на базу:  "Хранилище  уничтожено  полностью,
чистая работа." Кренясь на вираже, вертолет взял курс на  юго-восток,  для
соединения с главной поисковой группой.
     - Кого тут искать? - прокричал пилот  офицеру-десантнику,  когда  тот
сунулся в кабину.
     - Что?.. - не расслышал десантник.
     - Вы видели воронку?
     - Да!..
     - Это же настоящий кратер! Представляете, как там было?
     - Еще бы!  -  десантник  показал  большой  палец  руки:  первосортное
зрелище!
     - Вряд ли там кто-нибудь уцелел!
     - Что вы сказали?.. - опять не расслышал десантник.
     - Я говорю: кого мы ищем?..
     - Да! - одобрительно замотал головой десантник. - Это не наше дело...
     - Если там кто-то был, то в это время люди обычно спят...
     - Не наше дело! - повторил десантник, оставляя кабину...
     Поиск продолжался  весь  последующий  день,  ночью  поисковые  группы
вернулись на базу. Было ясно, что силы этого дня потрачены впустую. Однако
начальник координационного штаба не торопился  принимать  решение.  Облава
была организована по всем правилам  охотничьего  промысла,  и  уверенность
испарялась так же скоро, как улетучивается на  этой  скудной  земле  капля
оброненной влаги.  Но  старший  команды  безмолвных  следопытов  продолжал
утверждать:  в  хранилище  произошла  утечка.  Человек   шесть-восемь,   -
докладывал он, - запасов пищи и питья  не  имеют,  привалов  на  отдых  не
делают.  И,  вероятно,  беглецы  достигнут  пограничной  зоны   в   районе
Кипрасского озера.
     - Поражаюсь и  верю  вашим  способностям,  -  невыразительно  отвечал
начальник штаба; он полулежал в  брезентовом  креслице,  одетый  в  легкое
штатское платье, - на нем была рубашка с короткими рукавами и белые шорты,
и рубашка грязно темнела пятнами пота. Следопыту был противен потный запах
этого человека (они даже потеют по-особому, как песчаная ящерица в  минуту
опасности - зловонием она буквально отравляет воздух, вызывая отвращение у
всего живого поблизости); следопыту  не  нравилась  бесцветная  щетина  на
подбородке этого человека и то  остервенение,  что  постоянно  поддерживал
этот человек в себе. Даже  в  часы  миротворного  бессилия  после  трудной
работы... Следопыту не  впервой  было  выполнять  свой  долг  под  началом
подобных типов  -  так  от  чего  же  потянулось  это  резко  обозначенное
неприятие? И чувство какой-то дряни, подкрадывающейся  из-за  спины?  Весь
день был прожит напрасно, - догадался следопыт, не знавший прежде  догадок
и  сомнений,  а  знавший  лишь  цельность  сосредоточенного   взгляда,   -
хорошенький следок! - поразился он своей догадке: есть дни ожидания и  дни
подготовки, есть просто неудачные дни, но этот был  словно  прожит  кем-то
другим, где-то рядом, но за стеной... Что еще вы хотите  от  меня,  потный
человек? Вероятное продолжение их разговора Шарр представлял себе так:
     "Поражаюсь и вынужден  верить,  -  сказал  бы  начштаба,  старательно
избегая сцепления взглядов, - но где? Где они, Шарр?  Приволоките  ко  мне
хотя бы одного!"
     "Это  безмолвные,  -  ответил  бы  следопыт.   -   Мы   сделали   все
возможное..."
     "К черту ваши деяния! К черту ваши  игрушки  на  свежем  воздухе!  Вы
можете вообще ничего не делать, но пусть эти шестеро или сколько их там...
пусть эти длинноногие станут здесь, я желаю  их  видеть!..  Или  пусть  их
здесь уложат - мне все равно. А ищейки нужны  людям  не  для  того,  чтобы
любоваться их чуткими носами!"
     В палатке была еще пара кресел, но следопыт, не получив  приглашения,
продолжал стоять с безвольно опущенными руками. Я стою  перед  ним  -  как
один из тех, - прошептало сознание, - и  потный  человек  уже  знает,  как
поступить со мной...
     "Это безмолвные", - пытался бы уговорить распорядителя Шарр,  который
не солгал бы ни при каких обстоятельствах.
     "Что вы заладили! Не надо учить меня, кто они такие!"
     "Я не собираюсь никого учить. Но они - безмолвные.  Мы  сделали  все,
что могли, и если сейчас они находятся у Кипрасского озера..."
     "Так возьмите вертолеты и роту солдат, Шарр! В чем дело? Через  сорок
минут вы будете на озере!"
     "Но когда мы нагрянем туда, безмолвных там уже  не  будет.  Мои  люди
могут рассчитывать только на случай. Как и ваши вертолеты, полковник..."
     "Не  понимаю,  что  мешает  вам  устроить  эту  случайность!  Или  вы
действительно напали на след... послушайте, Шарр, вы не ошиблись?"
     "Это - запретная зона, - напомнил бы  следопыт.  -  Закрытая  зона  с
усиленным поясом охранения. Хотя вам, конечно, лучше знать, кто еще, кроме
безмолвных из хранилища, мог бы наследить здесь".
     Начштаба прикрыл глаза. Предполагаемого разговора не получилось. Все,
что сказал начштаба следопыту, было:
     - Я устал, Шарр. Идите к своим ищейкам.
     Шарр пытался прощупать мысль потного человека, но увидел лишь  темное
пятно.  Выходя  из  палатки,  следопыт  уже  знал,  что   назавтра   поиск
возобновится, но команда следопытов  от  дальнейшего  участия  отстранена.
Распорядитель не произнес последнего слова,  и,  однако,  Шарр  это  слово
отлично  услышал:  подозрительность  распорядителя  наконец-то  сомкнулась
кольцом. Безмолвные настигали безмолвных, а  это  было  заведомо  тщетное,
неправдоподобное  устремление.  Потому  что   нет   беглеца   в   пустыне,
подвластного солнечному неистовству, голоду, жажде,  сомнению  перешагнуть
непостижимый  горизонт,  -  а  есть  безмолвный,  который  сам  становится
пустыней, и солнечный жар не терзает его телесными пытками и отчаянием,  а
напротив - горячит его кровь  и  прибавляет  упорства.  Ступая  на  песок,
безмолвный легко перенимает дробность и сыпучесть песка, в ночи  он  умеет
быть мраком, умеет порождать звезду, что смотрит на мир свысока, не мигая,
- разве это назовешь охотой? Охотник выходит на горного  зверя  и  мечтает
для пущей верности: вот бы мне самому превратиться в скалу! и когда он так
сказал, он уже перестал быть охотником. Тут действует незабвенное правило:
новоявленная скала никогда не обидит своего питомца...  Пусть  уповает  на
вертолеты, - решил следопыт, - но что это за темное пятно коронует потного
человека? Зачем ему это? Против кого?..  В  некоторых  палатках  окна  еще
светились, возле вертолетов стояли в ряд толстобрюхие заправщики; часовой,
заметив Шарра, спрятал за спину горящую сигарету. Шарр подошел  к  палатке
следопытов. В соседней, двухместной палатке,  жили  девушки  -  связистки,
сержанты Тилла Донг и Мари  Сетра.  Должно  быть,  они  уже  спали.  Шарру
почему-то очень хотелось чтобы они уже спали. Довольно  поздний  час,  или
слишком ранний, думал он, глядя в предрассветное небо, - еще  один  пустой
день, еще один... он нырнул в свою палатку. Четверо следопытов ютились  на
малоудобных, по росту горожан,  скромных  раскладушках;  пакеты  москитных
сеток были свалены в углу, рядом с тощими вещмешками, и лежавшие следопыты
не имели  на  себе  ничего,  кроме  плавок.  Как  только  Шарр  ступил  на
парусиновое днище палатки, следопыты открыли глаза - Шарр видел это даже в
темноте. "Нас отстранили, - мысленно сообщил он. - В этом деле генерал  не
может доверять безмолвным." - "Безмолвие  разрастается,  Шарр,  -  подумал
совсем юный следопыт, сбросив с раскладушки ноги и став перед  старшим.  -
Мы тут без тебя совещались... Безмолвие разрастается,  и  если  ты  что-то
знаешь..." - "Я знаю не больше вашего, - ответил Шарр. - Я знаю,  что  еще
никогда безмолвные  не  преследовали  безмолвных  и  что  нас  постараются
изолировать от этой погони..." - "Ты выяснил, сколько  было  хранилищ?"  -
"Ясно только, что их было немало, а точных сведений я не  принес.  Генерал
швырнул в меня черным яблоком, они постараются оставить это втайне...  Вам
тоже я не советовал бы что-то уточнять - или кто-то  почувствовал  себя  в
силе  нарушить  Завет?"  "Безмолвие  разрастается,  Шарр,  и  это   нельзя
постигнуть! Сигнал торчит в каждом,  как  разрывная  пуля...  нас,  видно,
облучили еще в пеленках! Всех!" - "Каждый выбирает  сам,  следопыт..."  Не
раздеваясь, сбросив лишь легкие  мокасины,  Шарр  прилег  на  раскладушку;
запах распорядителя до сих пор раздражал его -  куда  от  этого  денешься?
Почему люди даже потеют по-разному? - каждый выбирает  сам,  следопыты,  и
каждый выбирает из того, что позволит ему Безмолвие.  Нам  снова  прикажут
идти за сыновьями Когорты, и мы будем идти за ними так самоотверженно, как
только способны ходить по следу, - или нас действительно оставят в стороне
и мы там высидим положенный срок, дожидаясь нового приказа. В любом случае
никто из нас не нарушит Завета. Черные  яблоки  в  штабной  палатке  -  не
означает ли это решительной догадки штабистов  о  сигнале,  поразившем  не
одних  лишь  парней  из  хранилищ,  о  том,  что  наши  головы  невыносимо
потяжелели, а ноги двигаются насилу, словно мы  преследуем  самих  себя...
"Никто не собирается нарушать Закон! - продолжал горячиться юный следопыт.
- Но это предельная черта, Шарр!" -  "Я  понимаю,  -  подумал  старший.  -
Может, со временем это стихнет, и мы  сообразим  что-нибудь  путное.  Пора
отдыхать, следопыты. Будь он проклят,  наш  завтрашний  день,  но  он  уже
наступает..." Когда следопыты уснули, - а это произошло почти мгновенно, -
Шарр бережно,  будто  касаясь  тонкостеблого,  невиданного  ранее  цветка,
потянулся мыслью к соседней палатке: "Простите,  Тилла,  что  тревожу  ваш
покой..." - "Это вы, Шарр? Замечательно!.." Он вообразил себе,  как  Тилла
встрепенулась под абажуром  москитной  накидки,  встрепенулась  и  открыла
глаза, хотя забредать в  этот  поток  лучше  с  закрытыми,  -  тогда  река
подчиняется твоему замыслу, соизмеряет донный рельеф с твоей  поступью,  а
глубины - с твоим желанием... Однажды Шарр пытался научить этому Тиллу, но
она была плохой ученицей. По крайне  мере,  до  сих  пор,  пока  негласные
беседы  со  следопытом  еще  казались  ей  каверзами  какого-то  феномена,
явлением  нечеловеческого  и,  вероятно,  небезопасного   существа...   "Я
разбудил вас, Тилла?" - "Нет, нет, я давно  не  сплю!  Так  душно...  и  я
хотела, я ждала, чтобы вы окликнули меня! О, Шарр... - вдруг  спохватилась
она. - Ваши товарищи..."  -  "Не  беспокойтесь,  они  спят.  И  они  умеют
воспринимать только направленную мысль." - "А вы, Шарр?"  -  "В  этом  все
безмолвные на удивление однообразны... но вы хотели спросить еще о чем-то?
Я угадал?" - "От вас ничего не скроешь... Почему  вы  не  подходите  днем,
Шарр?" - "Это не совсем  удобно,  -  начал  оправдываться  следопыт,  -  и
потом... мы вечно наготове,  а  маршруты  выпадают  адские..."  -  "Адские
маршруты? Честное слово, на вас это не  похоже.  Вы  всегда  возвращаетесь
оттуда, как с праздника..." - "Только не сегодня" - признался Шарр. "Да? А
что сегодня? Опять неудача?" - "Даже не знаю, как  объяснить...  Ведь  нам
велят настигнуть безмолвных, вы понимаете?  В  этих  хранилищах  содержали
безмолвных..." - "И вы?" - "И мы их почти настигли - не  очень  далеко  от
Кипрасского озера, где они (где мы  сделали  первый  привал.  Из  утренней
малости проступала серая стена Кипрасского  нагорья,  она  тянулась  вдоль
противоположного берега - все-таки чутье и память  не  подвели  нас.  Пояс
армейских застав остался позади, дальше был  край  обетованный:  небольшие
городишки, поселки, фермы. И где-то  там,  в  застенках  камня,  стекла  и
металла... где-то там, уверенный  в  недоступности,  в  непроглядности,  в
надежности запоров своей двери, окруженный радужным сверканием  оптических
прицелов,  перебирающий  эту  цепь  с  удовлетворением  знатока  -  словно
гирлянду сказочного карнавала, в конце которого немочь тела и  язвительная
хворь души завоюют, распространившись, угодья морей и суши, -  где-то  там
скрывался _о_н_, хранитель сигнала, синий  человек,  способный  не  только
изранить, но и убить нашу землю. Нэг торопил нас, мы  едва  успели  попить
озерной воды и умыться, как он сказал,  что  снайперы  могут  подоспеть  в
любую минуту.
     - На том берегу разойдемся  попарно.  Будьте  внимательны,  население
наверняка начнет продавать нас  -  за  понюшку  пороховой  гари.  Все  они
слеплены из одного дерьма. Озеро обойдем  с  запада,  возле  дороги  полно
стволов...
     Озеро мы обогнули минут за сорок. Когда  подоспело  время  прощаться,
Нэг посоветовал:
     - Главное - не подпускайте их на винтовочный выстрел. Ближе подходить
они не рискнут.
     - Не беспокойся, Нэг, мы станем огнем и дымом,  мы  станем  грозовыми
тучами, если кривоногие рискнут подойти ближе, - обещал Точило Мус.
     Простились мы так же  незамысловато,  как  и  встретились  в  далекие
времена: посмотрели друг другу в глаза, - непойманные гепарды... Я остался
в паре с Нэгом, и я не успел узнать имена остальных, кроме Точила, но  его
я знал всю жизнь...
     - Наше счастье, что они забавляются вертолетами,  -  говорил  Нэг  на
бегу. - И не пускают за нами следопытов. Тут они дали маху, Липи.
     - Вряд ли они забыли про следопытов, - усомнился я.
     - Если так, то я не могу понять... Ведь  нет  еще  последнего  рывка,
безмолвный?
     - Нет! - сказал я, глотая воздух Кипрасса...)
     - "Мы  определили  место,  куда  они  выйдут,  -  продолжал  Шарр,  -
подкрепятся хотя бы  глотком  воды  и  смоют  с  себя  солнечную  коросту.
Полурота снайперов накрыла  бы  их  на  рассвете,  но  вдруг  я  шагнул  в
изнеможение. Этого нельзя выдумать, Тилла,  с  этим  сталкиваются  на  дне
безмолвия... Я выложил  все  начальству,  но  без  нас  у  них  ничего  не
получится, а мои следопыты сейчас - неспособны..." - "Печальная участь..."
-  сочувствие  Тиллы  было  искренним,  но  Шарр  в  этот  раз  не   нашел
благодарности: "Участь! Да вы не  понимаете,  что  это  такое!"  -  "Шарр,
погодите! - взмолилась Тилла. - Я имела в виду..." - "Теперь вы и сами  не
знаете,  зачем  вам  понадобился  храм  Безмолвия  и  зачем  теперь  нужно
разваливать его ожившие стены... мне жаль,  когда  вы  растрачиваете  свое
милосердие на тех, у кого понятие сердца и милости имеют иную природу, кто
находит иное утешение на  иной  земле...  а  потом  вы  называете  плесень
униженности бесцветным словом "участь", а себя называете сильными! Сильные
умеют различать правду и правдоподобие, сильные не хоронятся от первого  и
ни под каким предлогом  не  пользуются  вторым!..  сильные  умеют  слушать
голоса безмолвия и слышать их, даже когда эти  голоса  противоречат..."  -
"Не надо так, Шарр, прошу вас..." - Шарр понял, что женщина  заплакала,  и
ужаснулся нелепости своих упреков сейчас:  "Простите,  надумал  всякого...
Простите, Тилла, - я  хочу  удержаться  и  хватаюсь  за  воздух.  Вы  тут,
конечно, ни при чем..." Она не отвечала. "Тилла? Сегодня же  я  подойду  к
вам, ладно? И мы познакомимся...  по  человечески",  -  это  она  когда-то
предложила   опрометчиво:   "Шарр,   почему   бы   нам    не    поговорить
по-человечески?" - и он тогда скрылся в ночи и долго блуждал  в  одиночку,
обходя зов женщины и проклиная себя  за  то,  что  доверил  уроженке  Сити
небольшой и единственный  секрет  безмолвных;  но  после  все  же  пытался
объяснить ей, почему в словах произнесенных бывает  меньше  человеческого,
чем в случайно подхваченной мысли.
     "Нельзя ли забыть наконец старую глупость, следопыт?" -  откликнулась
она, то ли прощая, то ли  сама  принимая  прощение.  Им  сделалось  трудно
находить друг друга во мраке, оба были измотаны минувшим днем и впереди их
сторожил такой же. "Будем прощаться? -  спросил  Шарр.  -  До  завтра."  -
"Погодите! - спохватилась она. - Сказка Безмолвия! Без ваших сказок мне не
уснуть!" - "Вот как..." - "Сами виноваты, не следовало приучать  меня!"  -
"И все же потерпите до  завтра.  Ночь  на  исходе,  а  вам  не  мешало  бы
отоспаться как  следует...  Завтра  я  обещаю  самую  чудесную  из  Сказок
Безмолвия: Сказку о Женщине из Сити, которая боялась пустыни, и Безмолвном
Следопыте, который в пустыне родился дважды..." - "Дважды! Господи, я умру
от нетерпения!" - "Только не это, Тилла! До завтра. Ваш покорный слуга.  И
спокойного вам сна!" -  "Спокойного  сна,  следопыт",  -  подумала  она  и
пробудилась. В палатке было светло, москитная сетка вяло пошевеливалась на
сквозняке. Тилла отвернула накидку, достала из сумки кулек  с  полотенцем.
Мари Сетра уже  сидела  за  крошечным  раскладным  столиком:  в  форменной
рубашке, короткая прическа, словно только что от  мастера,  -  Мари  умела
сохранять себя в любых  условиях.  Она  гляделась  в  зеркало  и,  услышав
движение за спиной, повернула к Тилле забеленное кремом лицо.
     - Доброе утро, сержант связи! - сказала веселушка Мари.
     - Доброе утро, господин генерал.
     - Умываться подано. Как слышите меня? Как слышите?
     - Умываться принято, - нехотя подыграла Тилла. - Конец связи.
     Мари принялась натираться кремом.
     - Загар тут - ничего себе, -  сказала  она.  -  На  побережье  такого
неделю дожидайся.
     - Тут все - ничего себе, - согласилась Тилла,  расплескивая  воду  из
канистры; умываться на виду у десантников они не решались. - Который  час,
сержант?
     -  Половина  шестого.  Парочка  вертолетов  уже  упорхнула.  Дурацкая
история, правда?
     - Что еще за история, сержант?
     - А такая история, сержант, что до сих пор никого не нашли. Тут  есть
один майор, так он намекнул  вчера...  мол,  беглых  вообще...  не  меньше
четырех... сотен... - Мари заговорила отрывисто, кривя и  растягивая  губы
перед зеркалом. - Взбесились  они,  что  ли  все  в  одну  ночь...  Я  так
соображаю... кто-то здорово перестарался, наплодив столько хранилищ... Эй,
сержант! - хитро прищурилась Мари. - Слишком долго ты смотришь  на  пустую
палатку!
     - Разве следопыты ушли?
     - Их подобрал еще первый вертолетик. Твой Шарр был  великолепен.  Как
всегда. Я даже  загляделась,  эдакий...  -  Мари  оторвалась  от  стола  и
зашагала туда-сюда, изображая следопытов. - Но что я скажу тебе,  сержант:
они все подряд - мальчики-чудо.  Ты  не  находишь?  Даже  обреченность  не
портит их.
     Тилла повесила полотенце на крючок. Первый же вертолет... А если  это
к лучшему? Сказка о Женщине из Сити, Которая  и  о  Безмолвном  Следопыте,
Который... Обреченность?
     - Почему ты называешь их обреченными?
     - Привет, сержант! - удивилась Мари. - А ты, разумеется, считаешь  их
нормальными людьми? Чудненькая нормальность! Ни  тебе  семьи,  ни  дома...
Один тип рассказывал как-то про лошадей на старых шахтах. Знаешь,  что  он
рассказывал про лошадей на старых шахтах? Они  оставались  под  землей  до
конца... Это, по твоему, тоже нормально? А когда их поднимали  выгуливать,
для них и наверху продолжалась ночь.
     - При чем тут эти лошадки?
     Мари помолчала.
     - Ладно, нам пора, сержант. Уже почти шесть.
     Позавтракав, они отправились в штабную палатку. Следопыты могут опять
вернуться затемно, - напрасно Тилла старалась думать о чем-то другом, -  и
они могут вернуться через  неделю...  Первый  же  вертолет,  четыре  сотни
призраков и кучка призрачных же ловцов...  Да-да,  Шарр  тоже  -  выкормыш
миража, разве не так? ей начало казаться, что  еще  в  Нью-Тембре  (случай
свел их на поимке дезертиров Н-ской дивизии) - еще там он предвидел и  все
последующие встречи: на Побережье и здесь, в Толкской степи; он знал,  что
Тилла не отвергнет пригрезившийся голос и самовольно не обнаружит на людях
эту все более увлекающую связь. Странная, необозримая сказка... Почему  бы
тебе самой не подойти к следопыту? Этим ты ничего не нарушишь,  не  должна
бы  нарушить  -  странная,  хрупкая,   неповторимая   сказка...   Принимая
дежурство, одевая наушники и пробуя микрофон, Тилла никак не  предполагала
того, что история, очаровавшая  ее,  кончилась  еще  ночью,  и  последними
словами Сказки о Женщине  из  Сити  и  Следопыте  Обреченном  были  слова:
"Спокойного вам сна", - потому что Шарр в эти минуты уже стоял  на  берегу
Кипрасского озера и пересчитывал выстрелы. Потому что выстрелы  звучали  в
тех местах, куда разошлись  следопыты,  и  только  что  сочно  прошелестел
четвертый. Следующий будет его, Шарра... Следопыт подошел  к  самой  воде,
снял вещмешок и бросил себе под ноги; туда же лег и  зачехленный  карабин.
Следопыт  скрестил  руки  на  груди,  озерная  глубина  взирала  на   него
последними, быстро блекнущими  звездами.  Четыре  снайперских  выстрела  -
неужели  и  пятый  не  отзовется  вселенской  трещиной?  "Сильные  так  не
поступают... Безмолвие, зачем ты предало нас?.." Начштаба внезапно изменил
решение и на рассвете проводил  следопытов  к  посадочной  площадке.  Шарр
тогда снова пытался прощупать мысли потного человека, и снова увидел  лишь
темный провал, а потом увидел воспаленные глаза пилота, которому было  все
равно, куда направить  машину.  "Продолжайте  от  озера",  -  напутствовал
группу  распорядитель.  "Я  сделаю  это  сейчас!  -  таял  от  внутреннего
напряжения юный следопыт. - Или как только мы поднимемся в  воздух!  Пусть
полюбуются прогорающим небом!" - но в вертолете все утихло,  а  потом  они
высадились на берегу, где их караулили снайперы. Стена Кипрасского нагорья
казалась недосягаемой... "Сильные так не поступают, Безмолвие...  кто  дал
тебе эту  двуликость?  Я  хочу  совершить  то,  на  что  я  еще  способен:
воспользоваться  сигналом  и  швырнуть   тебе   последний   свой   дар   -
восхитительное озеро, в  котором  не  будет  рыбин  и  которое  наполнится
оптическими прицелами и нашими душами... Я хочу этого, позволь мне!" - так
стоял он, спиной опираясь на липкую твердь исполинской, не всякому видимой
статуи, а идол, неумолимый и безответный, медленно подвигался к обрыву - и
подвигал туда Шарра. Следующий выстрел был его; пуля прожила  свой  миг  -
миг внепространственного и вневременного  осуществления,  -  она  поразила
цель и мелочным отбросом плюхнулась в воду...
     - Из чего нам предлагают выбирать? Кто предлагает?  И  кто  возьмется
сделать выбор за нас? И когда - когда, черт возьми! - резво жестикулировал
начштаба перед майором-снайпером. - Неужели кому-то не ясно, что они  все,
все без исключения! -  заражены  сигналом!  Следует  оповестить  население
Кипрасса,  Побережья,  оповестите   всех!   Безмолвные   -   вне   закона!
Питомники... Тилла, свяжите меня с командующим ВВС! Что с вами, Тилла?..
     - Будто во сне... - прошептала она. - Вы находили такое? Вы  найдете,
быть может... немного терпения, и это придет...
     - Да что с вами, девочка? Майор, кликните людей из лазарета. Ее  надо
уложить, помогите мне...
     - Как во сне - но я не спала! Не спала! Поверьте, я ни разу не спала,
хотя и просыпалась после... Это правда... а он словно не  замечал  меня...
вроде ничего такого не существует...
     - Конечно, мы вам верим. Прилягте, Тилла. Вот сюда - вам удобно?  Это
все от солнца... Вы слышите меня?
     - ...вроде нет ничего... но разве возможно, чтобы не было ничего -  и
вдруг... ты уже не один?..
     - Это от солнца, дорогая. И еще - пустыня. Завтра мы отправим  вас  в
город...  Где  же  док?  Что?  Наконец-то...  Что-нибудь   успокоительное,
кажется, у нее удар. Майор, пойдемте, у нас еще уйма работы. Мари,  срочно
- командующего ВВС...
     В то же утро массированная бомбардировка обрушилась  на  питомники  -
без  предупреждения  и  вывода  за  их  пределы  инструкторского  состава;
боеголовки испотрошили девственные луга  заповедников,  затянули  обвалами
ущелья, пустили по лесам гогочущие смерчи пожаров. Когорта  провалилась  в
небытие, но сотни и сотни безмолвных уже разбрелись по  дорогам  севера  и
юга, запада и востока страны. Небольшими отрядами и поодиночке - что  было
делать?  Самовольно  начали   исчезать   спасатели-экстра,   первоклассные
испытатели,   надежные   стражники,   за   ними   целиком   -   спецгруппы
разведчиков-диверсантов из подразделений регулярной армии. И уже кто-то из
сограждан хватился  вдруг  загадочно  пропавшего  соседа,  который  -  да,
показывал завидное здоровье, был хват и ловкач, но никаких  особых  заслуг
не имел, занимался обычным несложным делом  -  куда  он  сгинул?  Что  это
значит? Уж не засекреченный ли безмолвик?
     "С тех самых пор я ничего не вижу, Задира. И ты бы ничего не  увидел.
Я ничего не помню, во мне истлел интерес. Что тебе  сказать?  Положить  бы
руки на белую скатерть, выпить бы кружку холодного пива, а потом упасть на
чистую простыню... Еще никогда этот мотив не  удерживал  меня  так  цепко.
Больше ничего я не знал, Задира. Конец Когорты они приняли запросто, как и
ее древнее зачатие; это твои слова, Задира, - было - не было, будет  -  не
будет?.. Они засыпали мальчишек в мясорубку  и  кивают:  боевая  операция,
потом спохватились и снова кивают: что делать? Бомбы  уничтожили  рассаду,
но бомбы нельзя направить против участия зрелой поросли.  Всепроникающего,
успевшего распространиться, коренного. Так они говорят обо мне, Задира,  и
о тех, кто еще остался. Что  им  делать?  Что  делать  мне?  Они  говорят:
безмолвные, объявитесь! - или вам приличествует созерцать невинные  жертвы
у своего алтаря? - это их слова, Задира, а я будто ослеп. Они сожгли наших
детей и прикрываются своими. Я точно  ослеп,  Задира:  оптические  прицелы
ослепили меня, оптические прицелы  ослепили  всех.  Развитая  мускулатура,
стройная осанка, невозмутимое выражение лица - теперь это сделалось верной
уликой против любого встречного. Они подозревают отчаянно и носятся вокруг
собственного башмака. И синие излучатели тут ни при чем - синий свет  лишь
возбудил цепную реакцию. Я совершенно ничего не вижу, Нэг".
     Оптические прицелы утратили былую прозрачность, их замутила пороховая
гарь - но снайперы уже метались  в  догадках,  откуда  появится  очередной
монстр, и вооруженные отряды добровольцев уже  редели  в  растерянности...
Безмолвные,  покажитесь!  Где  вы?  В  ком  затаились?  -  безмолвный   не
отзывался. "Это настоящая слепота, Нэг. Они буквально топчутся по мне и не
замечают..."
     Безмолвный сидел у кромки опаленной земли и смотрел,  как  эта  земля
светлеет под снежной осыпью. За плечами безмолвного лежала Ликская дорога,
по ней то и дело проходили, проезжали, пробегали какие-то люди - к  городу
и обратно; кто-то преследовал кого-то, кто-то кому-то грозился, -  и  день
ото дня движение становилось все реже. Безмолвный и не  думал  крыться  от
глаз - просто он был похож на сломленное, высушенное ветрами  дерево.  Все
было мимо - жертвоприношения  и  алтари,  что  их  носит-не-переносит  эта
земля, нарушенное равновесие и птичий лет  над  головой.  Не  понимая,  он
слышал звуки  отдаленной  пальбы  и  слышал  голос  незабвенного  сигнала,
который пульсировал  в  сознании  безвыходно.  Снегом  наполнял  котловину
гигантской воронки, но в этих местах никогда не  выпадает  снега  столько,
чтобы раны земли затянулись равниной.  Новоявленные  солнца,  единственная
примета дней, подпрыгивали в небе, как шарики из  рук  жонглера.  К  весне
пальба утихла, слепых вертолетчиков ветер гнал  за  горизонт;  талая  вода
облизывала в заново  почерневшей  воронке  последнюю  льдинку.  Безмолвный
поднялся на ноги.
     "Я пойду, Нэг. Выпью пива и посплю в постели. Потом вернусь и  устрою
еще одно озерко. У нас будет два озера, Нэг, - мы будем  отражать  в  себе
облака.  Мне  нравится  отражать  в  себе  облака."  Воронка   забормотала
пузырьками воздуха - Задира  обещался  ждать,  но  от  безмолвного  он  не
требовал никаких обещаний...
     Это было похоже  на  перемещение  свитка  сухой  травы,  сорванной  и
подгоняемой ветром - по бездорожью, вдогонку скороспелым закатам; это было
похоже на торопливый полет  облака,  если  бы  какое-то  из  них  пожелало
спуститься на землю и посмотреть  на  то,  что  мерещилось  ему  издалека.
Печальное странствие по чужой земле...
     Лишь завидев окраинные дома Лика, безмолвный помедлил, затем двинулся
влево, в обход извилистой балки. Не оглядываясь назад, где лежала дорога к
городу, он прошел  метров  полтораста  вдоль  чистого  склона  и  примерно
столько  же  преодолел  по  зарослям  орехового   кустарника.   Безмолвный
рассчитывал  обойти  снайперскую  засаду  и  вышел  прямо   на   нее.   На
противоположном скате топорщилась ветвями дикая яблоня - под дичком  лежал
человек, а рядом с ним лежала винтовка. "У нас были модели поновей, только
без оптики", - отметил безмолвный, вспомнив стрельбище питомника.  Снайпер
откинулся на спину, в руке его сверкнула бутылка; отпив из нее,  он  вяло,
набитым кулем, перевалился лицом к траве и  замер.  Безмолвный  представил
себе, как взрывается боезапас в подсумке снайпера,  как  человек  в  ужасе
влипает в землю, а над головой у него  вспыхивает  костром  ни  в  чем  не
повинное дерево. "Если он выстрелит мне в спину, я  ничего  не  успею",  -
думал безмолвный, минуя засаду в нескольких шагах  от  снайпера.  Был  час
восходящего солнца, а  в  это  время  удача  сопутствует  даже  тому,  кто
разучился предчувствовать  ее  за  поворотом;  безмолвный  услышал  чьи-то
голоса впереди, и остальное для него перестало быть сущим. В город  он  не
пошел, потому что в первом же  доме,  к  которому  он  приблизился,  дверь
оказалась  под  вывеской.  Он  толкнул   эту   дверь,   заблудился   среди
однообразных столиков, наугад присел к одному из них  и  понял,  что  уйти
отсюда сможет нескоро. В зале  никого  не  было,  за  стойкой  тоже.  Обет
Безмолвия, - бесцветный его силуэт, - прислонился  к  дверному  косяку,  с
интересом наблюдая за обессиленным пасынком. "Ты отсюда никуда не  уйдешь,
ты забрался в самую середину капкана. Мало ли что,  какой-то  выпивоха  не
заметил тебя: он здесь, разумеется, не один, и глухие удары в твоих висках
- это не просто биение пульса, какой-то из них станет жалом детонатора. Но
еще раньше через это окно ворвется пуля, потому что снайперов здесь  гуще,
чем волосков на твоем подбородке." Безмолвный не отвечал  своему  идолу...
Наконец где-то хлопнула неприметная дверца, и за стойкой появилась хозяйка
- в опрятном кружевном фартушке, в белой рубашке,  за  отворотами  которой
темнела смуглая  кожа.  Глядя  в  заколдованную  точку,  хозяйка  медленно
прошлась мимо  заставленных  бутылками  стен.  Она  глядела  на  странного
человека в лохмотьях. Безмолвный узнал свою Мэг -  это  была  она,  только
чуть повзрослевшая и с другой прической.
     - Доброе утро, Мэг, - произнес он сухим голосом. -  Где  твоя  желтая
сумочка?
     Хозяйку звали Фрида Чезара.
     - Почему это - Мэг? - спросила она. - Желтой сумочки у  меня  никогда
не было. И никакая я не Мэг, а вот кто вы такой -  тут  и  гадать  нечего.
Верно я говорю?
     - Ты всегда говорила то, что мне хотелось услышать.
     - Вы - человек-бомба...
     - Может быть, - сказал он. - Дай мне холодного пива, Мэг.
     Хозяйка наполнила бокал, поднесла пиво безмолвному, - и все  это  она
проделала так, будто вспомнила вдруг  что-то  очень  важное  и  продолжала
вспоминать.
     - Хотите яичницу с ветчиной?
     Человек безмолвствовал. Он склонился над бокалом  и  отщипнул  губами
немного пены. На подносе, который хозяйка не выпускала из рук, над  черной
сверкающей глубиной - кружились голубые цветы.
     - Меня зовут Фрида, - назвалась хозяйка,  не  присев  к  столу  и  не
отходя от него.
     - Мэг, постели здесь чистую скатерть, - попросил  безмолвный.  -  Это
можно?
     - У меня есть чистая скатерть, - сказала она, хотя скатерти на столах
были безупречны. - Сейчас я постелю.
     - Это кому же мы обязаны новым кредитом?  -  раздался  голос  рослого
джентльмена, внезапно возникшего за стойкой.
     Фрида оглянулась и тут же вернула взгляд к безмолвному.
     - Разве ты не видишь? Это человек-бомба.
     - Ну да, человек-бомба! - язвительно  восторжествовал  джентльмен.  -
Снайперы наделали ему дырок, и он  на  радостях  решил  подкрепиться!  Вам
повезло, утром я воспринимаю шутки значительно легче.
     Безмолвный сидел так, словно это его не касалось.
     - Прекрати, Креб, - сказала Фрида. - Это  человек-бомба,  я  покормлю
его.
     Фрида быстро покинула зал и скоро вернулась. Она принесла скатерть, и
Креб разозлился всерьез.
     - Пусть начинает с работы! - заявил он. - Если это человек-бомба,  то
он должен кое-что уметь. Мы не даем кредита всякому проходимцу.
     - Почему ты все время говоришь - мы? -  спросила  Фрида,  разглаживая
ладонями скатерть.
     - Отлично! - воскликнул Креб. - Первый же бродяга -  и  я  здесь  уже
ничего не значу!
     - А может, вы хотите молока? Или кофе? - сказала Фрида,  обращаясь  к
безмолвному. - У меня есть бразильский кофе. Хотите?
     Безмолвный молчал. Креб метался за стойкой, рискуя перегромить стопки
тарелок; на ходу он достал сигарету и щелкнул зажигалкой.  Прикурив,  Креб
продолжал играть зажигалкой, высекая огонь и тут же гася его.
     - Отлично, отлично, - приговаривал Креб и вдруг погрозил  пальцем.  -
Пусть сперва докажет! Мало я  их  видел,  твоих  бомбовых  бродяг!  Теперь
каждый второй клянется, что он - бомба! Это  чтобы  все  остальные  вокруг
гадили себе в штаны от страху... А даже если  и  так  -  какого  черта  он
должен жрать задарма? Пусть  сперва  докажет,  пусть  разгребет  землю  на
заднем дворе. Пусть уберет чертову кучу, а? Прямо из окна, прямо отсюда...
     -  Не  слушайте  его,  -  сказала  Фрида  безмолвному.  -  Просто  он
разволновался.
     - Спасибо, Мэг.
     Безмолвный  закрыл  глаза.  Когда  он  снова  открыл  их,  с   Кребом
приключилось несчастье - у  него  в  руках  взорвалась  зажигалка.  Раньше
испорченные зажигалки в  худшем  случае  обыкновенно  не  горели,  но  эта
взорвалась и забрызгала огнем человека. Креб хватился ожесточенно хлестать
себя полотенцем - содрать рубашку он сумел не  сразу;  Фрида  бросилась  к
нему и принялась поливать его пивом. Безмолвный опять склонился над  своей
кружкой  и  сорвал  языком  пенную  кроху.  В  это  время  идол  Безмолвия
посторонился, пропуская в дверь капитана-снайпера.
     - Капитан... капитан... - крикнул несчастный Креб и  выбежал  вон  из
зала.
     Снайпер уставился на безмолвного, Фрида машинально отпила из  кружки,
которой  гасила  погорельца.  Капитан  соображал  долго,   но   сообразив,
беспрекословным тоном потребовал предъявить документы.
     - Они остались в питомнике. Питомник 2-В, - сказал ему безмолвный,  и
в тот день он больше не произнес ни слова.
     - Есть! - муркнул удовлетворенный снайпер, и его  рука  потянулась  к
кобуре.
     - Вам приспичило в преисподнюю? - окликнула капитана Фрида. -  Вы  не
ошиблись, это человек-бомба. Но он страдает плохой  привычкой:  когда  его
берут на прицел, он почти перестает владеть собой.
     Рука снайпера увязла в воздухе, капитан покосился на Фриду. Как бы не
так, прикидывал он, - безмолвный никогда не  станет  подвергать  опасности
случайных свидетелей. Тем более тебя, женщина...
     - Не надо, капитан, - Фрида протягивала снайперу кружку пива. -  Креб
уже попробовал - видали, как его понесло? Для начала он просто сломает вам
руку, а потом надает пощечин. И даже не встанет при этом с места...  Зачем
вам лишние пощечины, капитан?
     Снайпер взял у Фриды кружку и махом осушил  ее.  Заодно  с  пивом  он
проглотил и весь свой азарт. Безмолвный откинулся на спинку стула и  спал.
День только начинался, капитан что-то решал, Фрида была невозмутима.
     - Кажется, он спит! - вполголоса определил снайпер. - Он спит, не так
ли?
     - Капитан, этот безмолвик сказал нам, что среди ваших снайперов  тоже
есть один, а они с ним - большие друзья.
     - Кто именно?
     - Этого он не сказал, капитан. А знаете, как бывает у друзей? Так что
лучше его не трогать.
     - Я не верю вам...
     - Это ваша забота.
     Капитан ушел, а Фрида заперла дверь и повела человека-бомбу наверх, -
когда они поднимались, безмолвный буквально висел у нее на плечах, но  это
ей было вовсе не тяжело. Потом она принесла пару ведер воды - туда  же,  в
спальню, - и  принялась  смачивать  полотенца  и  обтирать  ими  лежащего,
распоряжаясь его обнаженным телом бесцеремонно и споро, как  если  бы  это
было тело покойника. Безмолвный производил в точности  такое  впечатление.
Но Фрида старалась:  из  одного  ведра  убывала  мертвая  вода,  в  другом
плескалась живая. Затем хозяйка сменила постель и завернула безмолвного  в
простыню. Умывшись живой водою, она прибрала в спальне, подумала и не ушла
в свою комнату, а присела на коврике у стены. Плотные шторы на окнах  были
желты от зноя. Фрида сидела и ждала, не застонет ли безмолвный, не позовет
ли в беспамятстве свою Мэгги. Сновидение  поменяло  их  местами,  Фриду  и
Мэгги, Мэгги и безмолвного, - теперь лежала в постели она, безмолвный  был
рядом и, поглаживая ее волосы, шептал  слова,  которые  были  рождены  для
устрашения, но страшными не казались, потому что это были его слова, о ней
и для нее." (...он был моим  другом,  к  тому  времени  я  уже  не  помнил
человеческих  имен,  кроме  твоего  и  Задиры...  Его  тоже   выворачивало
наизнанку, но он еще держался, пока не увидел старика в той деревне.  Надо
было раздобыть какую-нибудь одежду и немного еды, мы знали,  что  снайперы
оставили деревушку, и мы вошли туда,  а  старик  медленно  подвигался  нам
навстречу. Его шатало,  он  гневно  вздымал  руки  -  как  два  бамбуковых
обрезка. За что ты проклинаешь нас, - сказал ему Задира, когда мы  сошлись
посреди улицы. На всю эту улицу да и на весь поселок людей было  -  только
мы с Задирой и разгневанный старец. И больше ни души, ни голоса... Вы хуже
прокаженных, - сказал старик и  начал  наступать  на  Нэга,  а  тот  начал
пятиться. Это все вы настарались, -  уверял  старик  и  размахивал  своими
клюками. Он был похож на общипанного вороненка, которому никак не  удается
взлететь. "Люди бегут из селений, - говорил он,  -  люди  бросают  города,
дети лишаются крова, матери находят у себя в  груди  пустоту..."  "Старик,
старик, - сказал ему Нэг, - ты посмотри на нас  -  ты  нас  видишь?"  -  а
старик ему: "Вижу и проклинаю!.." Задира опустил голову, и я удивился, что
он так высох за эти дни, - теперь даже голову не держит. "Старик, старик",
- сказал он и умолк потерянно. Тогда я объяснил оставшемуся,  что  все  не
так, и нам от них ничего не нужно - немного воды и  чем-нибудь  прикрыться
от солнцепека. Мы не хотим, чтобы нас боялись, а  если  кому-то  и  станет
по-настоящему худо при нас - то это  синим  человечкам,  -  но  старик  не
понимал моих слов. Он не желал понимать, потому что нас  окружали  мертвые
дома; вот это он знал лучше всего остального... Нэг молча поплелся дальше,
я пошел следом. Старик  нехорошо  напутствовал  нас,  а  сам  плакал,  как
ушибленный ребенок. Самовольно брать одежду и пищу мы не решились... Тогда
я шел и думал: почему старик остался? почему в деревне не было  снайперов?
неужели всякий на месте старика сказал бы нам то же самое?  Нэг  не  хотел
бежать, а шагом  мы  продвигались  очень  медленно.  Дорога  пустовала,  и
остаток дня мы прошагали молча и  бездумно.  Потом  Нэг  рассудил:  старик
прав, это хуже проказы, - а я  вспомнил,  что  это  называется  "страхом".
Странная штука этот страх, - думал Задира и спрашивал: как ты считаешь?  Я
понял - Задира топчется на самом краю, Задире привиделась огромная воронка
в степи, и как она заполнилась водою и стала озером... "А что,  по-твоему,
будет с нашим хлюпиком? С кривоногим синим уродцем? - спросил  я  Нэга,  -
озер можно сделать сколько угодно, а синие человечки будут любоваться  ими
и будут шастать в своих  проклятых  автобусах  по  новым  питомникам!  Они
должны поучиться, как делать озера!  Это  будет  воронка  через  всю  нашу
вертушку - насквозь, глубже, чем самая последняя  глубина,  где  по  ночам
скрывается солнце!" - вот что  говорил  я  Нэгу  Задире,  а  он  продолжал
упорствовать: к синим человечкам дорога ведет через новые поселки,  и  что
этим людям до наших воронок глубинных, если они жили  и  хотят  оставаться
над глубиной?.. Мы не спорили, Нэг отлично понимал, в чем я сомневаюсь,  и
я невольно разделял его сомнения. Мы были вместе еще два  дня.  Потом  Нэг
сказал: "Тут никого нет, можно отоспаться. - И сказал: - Липи, однажды  ты
проснешься на берегу молодого озера - окунись в него, и  силы  вернутся  к
безмолвному..." В ту ночь наш идол лихо отплясывал в  степи  -  при  свете
исполинского факела. Дождь пригасил огонь  и  омыл  первой  водой  горячее
днище нового озера...) "Послушай, Мэг, собери мне что-нибудь  на  ужин..."
Фрида встрепенулась.
     - Что бы ты хотел, безмолвный?
     - После такой голодовки я даже не знаю... А что у тебя есть?
     Она стала перечислять, и безмолвный  (и  я)  соглашался  на  все:  мы
уставили блюдами ковер, подоконник, стол, а когда в спальне уже негде было
ступить,  спустились  вниз  и  начали  накрывать  столы.  Запасы  у  Мэгги
оказались изрядные. За окнами была  ночь,  я  попросил  Мэгги,  чтобы  она
открыла заведение, и распахнул дверь, и  начал  созывать  гостей.  В  доме
напротив кто-то выглянул в окно, и потом в меня бросили  гнилой  апельсин.
Мэгги увела меня с улицы, говоря, что уже поздно и ликцы спят. Я  понимал,
что спят сейчас все, даже снайперы, даже их капитан,  и  мне  хотелось  их
всех разбудить. Даже снайперов, даже их капитана...
     - У тебя сильные глаза, - сказала Мэгги, когда мы вдвоем  уселись  за
стол.
     - Глаза не бывают сильными, - сказал я. - Просто одни умеют видеть, а
другие нет.
     - Что же ты видишь, безмолвный?
     - Да простит меня моя Мэг, - сказал  я,  -  но  мне  привиделся  этот
великолепный окорок. Окажите любезность, мадам, подайте-ка горчицу...
     - Ты еще ни разу не улыбнулся, безмолвный,  -  задумчиво  проговорила
Мэгги.
     - Это потому, что я еще должен вспомнить кое-что, хотя  и  знаю,  что
мне это вряд ли удастся...
     - Ты говоришь об именах, которые не успел услышать?
     Я отнес ее в спальню на руках. Дверь нашего дома до  утра  оставалась
открытой, а утром Мэгги вышла проводить меня...
     -  Не  уходи,  безмолвный,  -  вдруг  попросила  она.  -  Все   давно
перевернулось.  Тот  человек  наверняка  сейчас  возится  на  каком-нибудь
картофельном поле. Или торгует кастрюлями.
     Все давно перевернулось, - думал я, блуждая взглядом по улице и видя,
как отпираются магазины, размахивают веерами  газет  мальчишки-разносчики,
как с  царственной  неторопливостью  вершат  каждодневный  объезд  люди  с
молочными бидонами на мотороллерах. Выткнувшись в окно, бранятся спросонок
разрумянившиеся хозяйки и где-то всплакнул младенец, - быть может, за этой
дверью? или за той?.. Великому Безмолвию никогда не разгадать,  о  чем  он
плачет. Все перевернулось, Мэг, никто не ушел из города; все перевернулось
раньше, чем я успел сосчитать пустыни нашей земли.  Теперь  каждый  второй
осилит распылить вселенную, даже если он и сам  не  ведает  пока  об  этой
своей одаренности. Зато всякому известен теперь секрет Великого Безмолвия:
не там, так здесь, то в отдалении, то совсем рядом  -  где-то  обязательно
промелькнет плечистый парень, я промелькну,  Мэг,  человек-бомба,  который
хуже прокаженного и который знает, куда и зачем ему надо. И  к  тому,  кто
видел меня, за здорово живешь уже не подступиться,  и  никакими  розовыми,
зелеными, черными облучателями прошлого  уже  не  вернуть.  А  на  каждого
второго уже поглядывает  каждый  первый  и  тоже  кое-что  соображает  про
себя...
     - Может, останешься? - снова обозвалась Мэгги. - У нас  найдется  еще
что-нибудь, кроме насыпи на заднем дворе.
     - Я так и не спросил, что с твоим Кребом? Он сильно обгорел?
     - Пустяки, а скулил всю ночь, ты разве не слышал? У  него  вот  здесь
наросли водянки... При чем тут он, безмолвный? Я прошу остаться тебя.
     - А все-таки жалко Креба?
     - Ну и что? - созналась она.
     - Он славный парень, - сказал я. - Сделай ему компресс, ладно.
     - Скоро я начну ненавидеть тебя, безмолвный!
     Я потерял умение угадывать мысли  другого  человека,  но  я  научился
распознавать значение произнесенных слов. Побольше бы мне такой ненависти,
Мэгги... Мы проходили мимо дома, где квартировал  снайперский  отряд.  Они
устроили себе уличный  завтрак,  -  человек  пятнадцать  сидели,  как  это
принято у забастовщиков, прямо на мостовой; перед ними пестрели тарелки  с
бутербродами, в  больших  чашках  остывал  кофе.  Снайперы,  похоже,  были
довольны новым уставом, хотя и нервничали немного. Им было невдомек, как у
них сложится дальше. Они смотрели на нас - на меня и мою Мэгги, которая не
боялась держать под руку человека-бомбу и вообще ничего не  боялась.  Даже
ненавидеть того, кто забрал у нее прежнее имя.
     - Я все-таки пойду, Мэг, - сказал я. - Мне бы только убедится  насчет
этой картошки.
     - Тогда воспользуйся автостопом, - сдержано посоветовала она.  -  Так
будет быстрее. Но никому не хвастайся своим динамитом, еще не  все  успели
привыкнуть.
     - А потом мы вместе проведаем Нэга...
     Она не ответила, я улыбнулся  и  обнял  ее.  Снайперы  все  как  один
наблюдали за нами, прищурившись. Солнце и табачный дым слепили парней,  но
парни видели, кто идет мимо них к северной  городской  заставе.  Винтовки,
составленные в пирамиду,  целились  глушителями  в  недосягаемое  небо,  а
дальше,  метрах  в  пятидесяти  от  своего  отряда,  присев  на  корточки,
покуривал командир. Он ухмылялся мне, как старому знакомому,  быть  может,
размечтавшись о том, чтобы я напоследок выдал ему безмолвного снайпера.
     - Что ты так  хохочешь?  -  забеспокоилась  Мэгги.  -  Эй,  Липи,  да
угомонись ты!
     А я хохотал во всю глотку, и это было со мной впервые. Угомониться  я
не мог еще долго, потому что вдруг понял, зачем капитан не сидит со своими
людьми. Нет, Мэгги, что ни говори, а этот заморыш - самый шальной вояка из
всех, какие были, есть и будут на нашей земле. Ведь он, вообрази-ка  себе,
- он решил, что полсотни шагов между ним и человеком-бомбой  -  расстояние
достаточно безопасное!..

                            Андрей ПЕЧЕНЕЖСКИЙ

                             МАЛЬЧИШКА В ДОМЕ

                                   7. Просите, и дано будет вам; ищите,  и
                              найдете; стучите, и отворят вам;
                                   25. И пошел дождь, и разлились реки,  и
                              подули ветры, и устремились на дом тот; и он
                              не упал, потому что основан был на камне.
                                 От Матфея. Святое благовествование. Гл.7.

     Теперь я должен уйти, и за дверью меня ждет уныние.
     Отец ничего не говорил об этом, и никто, никто не  говорил,  и  я  не
знаю, отчего это стало для меня так важно - покинуть Дом, но сколько бы  я
ни думал об этом, сколько бы ни отстранял решительную минуту, а все  равно
мне нужно будет уйти.
     Быть может, я уйду сегодня вечером или сейчас; или пробуду в Доме еще
ночь, уверенный в том, что и этот срок ничего не изменит, и  потом  открою
дверь и уйду без оглядки; и Дом исчезнет,  растворится  в  потоках  Серого
ливня.
     И что будет после ухода, я тоже не знаю;  и  вероятно,  что  мне  уже
никогда не выпадет приблудиться к дому снова,  даже  если  я  очень  этого
захочу.
     Но я должен уйти, и я уйду, пусть это глупо и страшно.
     Вот только вспомню еще раз, еще разочек - и еще раз  погуляю  по  его
комнатам, послушаю скрип его половиц; лишь один единственный раз...
     Тот замечательный день; в тот день мы поднялись  на  холм,  и  там  я
увидел деревья.
     Похоже, это был настоящий лес.
     Сперва неясные, угрожающе разлапистые силуэты вдруг начали проступать
из поредевшей дождливой мороси; мы приблизились, и это действительно  были
деревья.
     - Добро, - сказал отец. - Здесь мы отдохнем.
     - Только ты не оставляй меня, - попросил я.
     - Ладно, сынок...
     В это время небо опять прорвало: Серый ливень столбами  зашатался  по
лесу, в отдалении ударил гром.
     Мы присели к стволу  безлистого  дерева;  водяные  столбы,  наступая,
гнули и трясли деревья, и ветви, каким бы густым ни казалось их сплетенье,
были плохой защитой от Серого ливня.
     Когда мы подсели к дереву, там уже был один  человек;  он  скрючился,
колени поджал до  самого  лица,  покрытого  капюшоном,  и  был  совершенно
неподвижен; он не мешал нам, и мы не мешали ему.
     -  Славный  лесочек,  -  сказал  отец,  чуть  приподняв  край  своего
капюшона.
     - Почему мы не можем здесь остаться? - спросил я.
     - Ты хочешь здесь остаться?
     Отец глядел на меня, и я видел,  как  по  его  черной  густой  бороде
струилась вода; я ничего не ответил,  потому  что  очень  трудно  выразить
словами, чего ты хотел бы по-настоящему, когда усталость вытянула из  тебя
все силы.
     Так мы оба примолкли, сидели и слушали хлесткую поступь Серого ливня.
     - Только ты не уходи никуда, - сказал я, сдерживая слезы.
     - Ты же все понимаешь...
     Теперь он смотрел куда-то вглубь леса, а там все те же размытые Серым
ливнем пятна деревьев словно играли в прятки - то проявлялись на  миг,  то
вновь пропадали, и не было в этой игре ничего необычного; не знаю,  почему
он так долго смотрел на лес, хотя это  и  был  настоящий  лес,  где  можно
передохнуть в пути и где всегда чувствуешь себя лучше, чем где  бы  то  ни
было.
     - Я скоро вернусь, а ты постарайся уснуть, - сказал  отец,  поправляя
свой капюшон. - Я буду считать деревья от  этого  места.  В  хорошем  лесу
бывают хорошие лагеря. Я буду считать от этого дерева, а  ты  не  бойся  и
постарайся уснуть...
     Он встал, а я тотчас закрыл глаза и колени поджал повыше -  наподобие
того человека, который облюбовал это дерево первым; похожанин не шевелился
по-прежнему, но я услышал его приглушенное  бормотание,  как  только  отец
зашагал прочь по опушке; должно быть, он спал и  жаловался  на  что-то  во
сне...
     Тогда мы были, как все  похожане:  отец  носил  огромный  серебристый
плащ, укрывавший его почти до самой земли; у меня был плащ поменьше и тоже
серебристый; мы кутались в наши серебристые плащи днем и ночью.
     В пути похожане редко собирались вместе, еще  реже  видели  они  лица
друг друга; капюшоны плащей вечно бывали надвинуты, и люди  передвигались,
сосредоточенно поглядывая под ноги, на твердь земную - на то, что  принято
было так называть.
     Земная твердь; она раскисала и уносилась потоками воды  в  болотистые
низины; она то липко захватывала, то лежала ускользающей слизью, и она  не
умела подолгу хранить наши следы; мне  часто  казалось,  что  нескончаемый
поход, в который мы вовлечены по прихоти таинственного  замысла,  является
как бы частью  этих  беспрестанных  перемещений  -  того,  что  называется
твердью, воздухом и водой; Серый ливень трудился  давным-давно  и  все  не
иссякал; он тщательно разжижал, сминал и размазывал, больше ни  о  чем  не
заботясь; и другой земли я не знаю.
     Мы останавливались в лесах и спали, обседая стволы деревьев;  если  к
чему-нибудь прислоняешься, почти всегда возникает ощущение уюта.
     Однажды я видел в лесу костер, но к нему было не протиснуться;  помню
трепыхание красного огонька - будто  затухающее,  вот-вот  останется  лишь
дымный пепел; серебристые плащи безмолвно заслоняли  это  маленькое  чудо;
мне и сейчас невозможно понять, из чего тот костерок был сложен -  неужели
грязь и мокрая кора способны гореть? И от чего они могли быть зажжены?
     Обычно, когда нам  случалось  набрести  на  скопление  похожан,  отец
оставлял меня, бывало, что и  надолго;  он  говорил:  "Здесь  должна  быть
какая-то работа" - и раньше я спрашивал, что  такое  работа,  и  предлагал
пойти с ним; я думал, что смог бы делать все то, что принужден был  делать
он; отец только посмеивался: "Ты обожди, сынок, еще успеешь, это никуда от
тебя не денется, ты обожди пока..."; и я  ожидал  терпеливо,  и  тогда  он
приносил что-нибудь съедобное; он  говорил:  "Ешь,  это  хлеб"  -  и  я  с
жадностью поглощал глинистую  массу,  пахнущую  костерным  дымом;  или  он
говорил: "Ешь, тебе надо подкрепиться, это вкусно, вот  попробуй"  -  и  я
послушно жевал какие-то листья и корешки, и это действительно было вкусно;
сам отец тут же засыпал, и водопад  Серого  ливня  грохотал,  грохотал  по
нашим плащам, отпугивая сны...
     Вернулся он незаметно; просто я открыл глаза, а  он  уже  был  рядом,
сидел, сутулясь, и мелкая дрожь пробегала по складкам его плаща - то ли от
тяжести водяного сева, то ли оттого, что отец здорово озяб.
     Он умел чувствовать мой взгляд, и спросил, не поворачиваясь:
     - Проголодался?
     - Ничуть, - возразил я, удивляясь правдивости слова.
     - Знаешь, я ничего не нашел, - с усилием в голосе сообщил он. - Такой
славный лес, и ни души...
     - Но я правда не голоден!
     Он не поверил мне, но он не мог ничего поделать.
     - Я решил было пойти дальше и побоялся заблудиться, -  сказал  он.  -
Если ты отдохнул хоть немного...
     Он повернулся ко мне и потеребил рукав моего плаща;  быстро  темнело;
его лицо теперь почти не выделялось из теневого провала под капюшоном.
     - Как дела, сынок? - спросил он все еще виноватым голосом.
     - Пойдем, - я махнул рукой, указывая  направление;  в  сущности,  нам
было безразлично, куда идти; но не успели мы сделать и по пять шагов,  как
мягкое,  коротко  оборвавшееся  движение  заставило   нас   оглянуться   -
похожанин, мирно соседствовавший  с  нами  под  деревом,  лежал,  неудобно
запрокинув голову; холодные розги Серого ливня  хлестали  его  открывшееся
лицо, и что-то жуткое до тошноты было в этом его положении.
     - Человек умер, - сказал отец, а я испугался и заплакал; мы не  знали
даже: тот человек - он был мужчина  или  женщина,  а  всякое  возвращение,
всякую скорбь по умершим Серый ливень держал для похожан под запретом.
     И так мы снова были в пути, неизвестно от чего  спасаясь,  неизвестно
какую награду надеясь получить впереди; и так мы снова шли по этой  земле,
истязаемой Серым ливнем; и уже была ночь, и мы  очень  скоро  отбились  от
нашего замечательного леса; я безутешно жалел об этом, но молчал, и только
сейчас в полной мере начинаю сознавать всю тщетность моих сожалений  тогда
и ту предательскую видимость, которая их возбуждала - ведь если  бы  мы  в
тот день остались на опушке леса... я спрашиваю: кто скажет, что  было  бы
лучше в тот день? - и нет никого, кто бы дал мне ответ... и так  мы  скоро
потеряли свой лес, а Серый ливень косил и косил нам навстречу, и отец то и
дело придерживал меня за плечо; я двигал ногами, как заведенный,  стараясь
не оскользнуться; я ничего не  видел  перед  собой  и  знал,  что  впереди
ничего-то и нет, кроме черного ночного вещества,  нанизанного  на  длинные
спицы ливня, и отец сам изменял  направление  похода,  проводя  меня  мимо
закраин кипящих под ливнем болот и озер,  и  единственное,  что  нам  было
очень необходимо тогда - это  поскорей,  буквально  ощупью  отыскать  хоть
какую-никакую возвышенность; и меня  уже  настигла  минута  отчаянья,  как
вдруг отец остановился, и я услышал его охрипший до неузнаваемости голос.
     - Постой, сынок...
     Так в ночи мы наткнулись на то, что отец назвал Домом...
     - Это дом, - сказал он, а я же ничего, ничего не знал об этом...
     - Это дом, запомни, - сказал он, и я запомнил слово...
     - Господи, ведь это -  дом...  -  сказал  он,  и  мы  прикоснулись  к
промокшей, сложенной из толстых  деревянных  обрезков  стене.  -  Господи,
где-то будет дверь, и мы войдем...
     -  И  мы  войдем...  -  повторил  я,  скользя  ладонями  по   гладким
неровностям стены; это дом, лихорадочно билось в сознании, - вот  стена  -
это и есть дом, и где-то будет дверь, и мы войдем...
     И мы вошли.
     Ничего подобного я в жизни не видывал; и многие слова я услышал тогда
впервые, и значение этих слов не крылось за непроглядными завесами  Серого
ливня, а было тут же, при нас - оно стелилось расчетливо  ровной  поклажей
половиц, поскрипывало и самим ногам придавало неведомую  ранее  упругость;
оно легко открылось одной дверью, второй и третьей, и  тем,  что  было  за
каждой из них; замыкалось стенами комнат - сухими, в  надежном  соединении
составленных коробами, изгибалось чудным изваянием камина и было  очерчено
застекленными провалами окон; и оно же лестничным переходом  манило  выше,
где был внутренний балкон и были новые двери; и здесь совершенно  не  было
Серого ливня и даже болотного запаха его; я просто не знаю, как  объяснить
все это...
     - Снимай свой плащ, - сказал отец.
     - Это ты сделал светло?
     - Это свечи, сынок.
     - Свечи... Но это ты сделал так, чтобы они горели?
     Он кивнул как-то странно, будто лишь для того, чтобы я не удивился.
     - А как тебе удалось это?
     - Я потом покажу...
     - Покажи сейчас!
     - Сейчас надо спать, сынок.
     Впервые я спал без плаща;  мне  снился  Дом,  и  он  уже  не  казался
порождением невероятного фокуса, а было так, словно я знал о Доме  всегда,
и  просто  мы  с  отцом  однажды  вышли  погулять,  а  начался  дождь,  мы
заблудились и долго не могли вернуться, но не могли мы и вовсе  потеряться
в лабиринтах Серого ливня, рано или поздно - мы все равно вошли бы  в  эту
дверь, и вот мы здесь; нет, порождением странного фокуса Дом никогда и  не
был, но этому фокусу принадлежал Серый ливень, больная, потопающая земля и
человек, умерший в тот день в двух шагах от меня; снилось, что и остальные
похожане бредут в поисках Дома, и они находят его, потому что  его  нельзя
не найти, раз уж он существует в глухих закоулках Серого  ливня;  и  среди
ночи я просыпался от смутного беспокойства -  но  мы  по-прежнему  были  в
Доме, лежали, вытянувшись перед камином, и нам было тепло, и отец улыбался
во сне, и ничего другого уже давным-давно не хотелось...
     Утром я долго рассматривал отца, а он взял меня за  руку  и  повел  в
одну из комнат.
     - Это зеркало, - сказал он, и я захохотал, увидев себя.
     Потом он повел меня в комнату,  где  на  столе  было  много  хлеба  и
зелени; впервые после еды я ощутил жажду.
     - Это вино, - сказал отец. - Много не пей...
     - Почему свечи не горят? - спросил я.
     - Сейчас это не нужно, зачем тебе?
     - А хорошо, когда они горят, правда?
     Отец улыбнулся, и мне было  весело  и  светло  -  даже  при  потухших
свечах; мы бродили по Дому, и я не умел сосчитать всех комнат, сколько  их
было здесь; мы прикасались к различным вещам, и отец рассказывал о них,  и
тогда же я спросил, где моя мать.
     - Я потерял ее, - ответил он и отвернулся к окну.
     - Она умерла?
     - Я потерял ее... это часто бывает, она потеряла меня,  а  я  потерял
ее...
     - Но ты всегда придерживал меня за плечо, и я не потерялся.
     - Все время держать человека за  плечо  невозможно.  А  Серый  ливень
способен разорвать самые крепкие объятия...
     - Теперь мы были бы втроем... - сказал я.
     - Да, сынок.
     Мне стало грустно, подумалось почему-то  о  дыре,  которую  вчера  мы
обнаружили в потолке над входной дверью; капель мелко отстукивала по полу,
напоминая обо всем, что оставалось за окнами Дома.
     - Если здесь прикрыть чем-нибудь, вода перестанет литься, - предложил
я.
     - Не надо ничего прикрывать, само собой затянется...
     Тогда я решил, что отец  шутит,  -  вспомнив  мою  мать,  он  здорово
затосковал, и сейчас старался вернуть настроение; а  он  оказался  прав  -
через  несколько  дней  дыра  в  потолке  исчезла,  и  это  обстоятельство
почему-то не удивило меня;  дыра  затянулась  сама  собой,  и  сами  собой
загорались по вечерам свечи; они  горели,  не  сгорая,  как  и  поленья  в
камине; и на столе в небольшой соседней  комнатушке  не  убывало  хлеба  и
зелени...
     - Откуда ты все знаешь?
     - Что, сынок?
     - Ну, про лестницу, про зеркало, про Дом...
     - Теперь и ты знаешь об этом, верно?
     А Серый ливень бесновался за окнами, но ему было не достать нас, и  я
был уверен в том, что иного счастья не дано человеку...
     В последние дни отец не отходил от окна, словно  готовился  встретить
кого-то; вероятно, что в  нем  сработало  предчувствие,  но  меня  это  не
коснулось до самой роковой минуты - для себя я решил, что он ожидает мать;
именно ее,  ведь  в  этом  доме  нет  ничего  невозможного,  нужно  только
дождаться; но когда я не вытерпел сомнений и тоже стал у окна,  отец  лишь
пожал плечами.
     - Вряд ли это будет она, сынок... но кто-то же должен  присоединиться
к нам! - он говорил так, точно разгадывал мой первый сон о Доме: множество
похожан, они бредут, кутаясь в  серебристые  плащи,  и  вдруг  промелькнет
вдалеке огонек, раз и другой, и его заметят... и этот  "кто-то"  пришел  к
нам  очень  скоро,  и  сейчас  я  говорю:  будь  он  проклят!  -  и  слезы
наворачиваются  на  глаза,  и  я  чувствую  приступ  такой  же   отчаянной
беспомощности, какая охватила меня в тот вечер: мы успели поужинать, - да,
мы еще успели поужинать вместе, и вместе же вернулись в комнату,  где  был
камин; и там увидели человека в серебристом плаще.
     Капюшон был отброшен на спину; волосы на голове слиплись и мешали ему
смотреть; он стоял, широко расставив ноги, а с плаща его струился  на  пол
крошечный Серый ливень.
     - Приветствую тебя, человек, - сказал отец.
     - Это твое? - просипел гость; и я увидел, как отец изменился в лице.
     - Это Дом, - сказал он.
     - Это твое... - с болезненным выдохом повторил похожанин.
     - Это Дом, - сказал отец. - Если захочешь...
     В это время полы  серебристого  плаща  чуть  раздвинулись,  похожанин
медленно приподымал руки; мне и сейчас страшно  вспомнить,  как  судорожно
шевелились  пальцы  его  рук  -  словно  захватывали  что-то,  захватывали
навсегда...
     - Это твое... - твердил похожанин; невидяще он продолжал наблюдать за
отцом; и тогда отец повернулся ко мне.
     - Вот что, сынок... всякое бывает. Где мой плащ?
     - Зачем тебе плащ? - спросил я.
     - Где мой плащ?! - неожиданно отец закричал; до  этой  минуты  ничего
подобного я от него не слышал.
     Наших плащей не оказалось.
     - Это твое... твое... - сипел похожанин, все яростней цепляясь руками
за воздух.
     - Ладно, - сказал мне отец. - Я так, ты подожди... я скоро вернусь.
     И оба они из Дома  вошли  в  Серый  ливень;  и  ни  один  из  них  не
вернулся...
     ...Отец ничего не говорил о том, что мне делать, если я  когда-нибудь
останусь без него; я ждал столько дней и ночей,  сколько  их  вынесло  мое
ожидание; я ждал отца и мать; и ждал кого-то другого, и  теперь  я  должен
уйти.
     Я открою дверь и уйду без оглядки;  и  Дом  исчезнет,  растворится  в
потоках Серого ливня.
     Я слушаю мирный скрип его  половиц,  пытаюсь  угадать  предназначение
многих вещей в Доме и не знаю даже, как  они  называются;  отец  не  успел
рассказать всего, а я не успел спросить - когда бывает семицветная дуга  в
полнеба? какой величины тот огненный шар, от которого свет и тепло во всем
мире? и есть ли он еще, не угас ли на дне Серого ливня? и можно ли  самому
выстроить Дом и наполнить его чудесами? - надеясь, что потом мне скажут, и
я узнаю - когда найду в пути человека...
     Я должен уйти, и я уйду, пусть это глупо и страшно.
     Вот только вспомню еще раз, еще  разочек  -  и  еще  погуляю  по  его
комнатам, послушаю скрип его половиц; лишь один единственный раз...

                            Андрей ПЕЧЕНЕЖСКИЙ

                         СКАЗКА О ЗЕЛЕНОМ ОБЛАЧКЕ

                                         Маркизе по имени Юлия посвящается

     ...А когда вездеход выкатил на безмолвную целину пустоши, впереди  по
ходу машины всплыло над белым обрезом горизонта небольшое зеленое облачко.
Выглядело оно неестественно, как на декорации,  размалеванной  дилетантом:
небесное  украшение  имело  слишком  сглаженные  края  и   висело,   будто
внакладку. Но лейтенанту зрелище показалось  знакомым,  и  он  подумал:  а
все-таки с попутчиком веселей...
     - Привет, - улыбнулся он, подмигнув небесам. - Гефесты получают  свои
гостинцы - нам-то что? Мы выполняем  приказ,  и  мы  его  выполним...  Вот
только не припомню, где мы с тобой раньше встречались?
     Приговаривая, лейтенант сноровисто продолжал орудовать  рычагами.  Он
очень старался, чтобы неровности избитой суховеями земли пореже отзывались
в багажнике вездехода металлическим скрежетом.
     Груз особого назначения, взгляните на  карту,  лейтенант:  здесь,  на
высотах,  закрепились  парни  из  группы  "Гефест".  Если  бы   мы   могли
воспользоваться дорогой, вы уложились бы часа за три, но рисковать  сейчас
мы не можем, вы  поведете  машину  прямиком  через  Мертвую  пустошь.  Без
сопровождения, без напарника, квадрат шестнадцать - не позднее полуночи, -
парни из  "Гефеста"  предупреждены...  Он  подумал  тогда:  кто-то  должен
проделать все это, раз это  так  важно,  а  сопровождение  и  напарник  на
Мертвой пустоши действительно ни к чему... Заварушка  слишком  затянулась,
лейтенант, мы вынуждены прибегнуть к крайнему средству, они сами  вынудили
нас, вы понимаете? - полковник произносил слова, точно излагал  заученный,
обязательный для подчиненного текст. Желаю успеха, и  знайте  -  это  дело
совершенной секретности.  А  лейтенант  сказал:  квадрат  шестнадцать,  не
позднее полуночи игрушки попадут  к  гефестам...  Он  перебросил  рычаг  и
затянулся сигаретой; все было под руками - подсумок с запасными  обоймами,
автомат, гранаты, глазастая маска противогаза (лейтенант, в  этих  голубых
баллонах заперт сам дьявол, опытные образцы у нас умеют делать по-всякому,
храни вас Всевышний, но если  от  встряски  они  вдруг  прохудятся...),  и
ангелы спокойной уверенности - ведь они же порхали над его кабиной,  когда
он выходил на маршрут, - и он им верил, как верил  полковнику,  как  верил
себе! Или это были никакие  не  ангелы,  а  злые  вестники,  облаченные  в
ангельские доспехи? - он перебросил рычаг, затянулся сигаретой и вдруг его
осенило, откуда у него это ощущение знакомости с облачком. Он вспомнил,  и
парни  из  "Гефеста"  не  дождались  своих  голубых  баллонов.  И  уже  не
дождутся...
     Наутро  сержанты,  бледные   от   бессонницы,   скучно   повторялись,
докладывая, что вездеход не обнаружен. Его нашли спустя неделю, он  сбился
с маршрута, угодил в глубокий овраг и там лежал, показывая медному  солнцу
запыленное днище. Баллоны, видимо,  уцелели,  и  полковник,  возглавлявший
поисковую  группу,  не  замедлил  первым  забраться  в  кабину.  Когда  он
выкарабкался  оттуда,  солдаты  с  трудом  могли  признать  в  нем  своего
командира, так в короткую долю времени постарело  его  лицо.  К  тому  дню
боевая обстановка претерпела  изменения,  план  операции  "Аквамарин",  не
успев раскрыться в действии, почил в штабных архивах. И  все  потому,  что
легионер,  которому  была  поручена  транспортировка  "игрушек",  вспомнил
наконец: с улицы дом казался совсем крошечным...
     Миниатюрная  верандочка  с  резными   наличниками,   тесный   дворик,
дряхлеющие яблони сплетаются ветвями, храня в тенистых  покоях  паутиновое
белье. Сейчас  лейтенант  понимал,  на  что  это  было  похоже  -  паутина
окрасилась в черное и необозримой сетью  легла  под  колеса  машины...  Он
вспомнил, осенью в этом домишке поселилось молодое семейство:  мужчина,  в
ту пору даже не помышлявший об офицерских шевронах, его  жена  и  малышка,
которую они называли Маркизой. А уже к зиме,  едва  они  успели  обжиться,
появилось зеленое облачко.
     Небо стояло тогда высокое и чистое, и  вот  над  колючими  верхушками
соседского сада  проявилась  изумрудная  подсветка;  свечение  сгустилось,
обрело рельефность и отдалилось от кобальтовой небесной глади. В доме было
тепло от гогочущего в камине огня, мужчина сидел у окна, женщина  стряпала
обед. Перед этим она хорошенько  отчитала  Маркизу  -  очередная  проделка
непоседы увенчалась страшным наказанием: Маркизу отправили на кровать, где
она  должна  была  сидеть,  бормотать  себе  под  нос  всякую  всячину   и
расковыривать в покрывале наметившуюся дырочку.  Истекла  минута,  другая,
жена будущего легионера  заглянула  в  спальню:  кто-то  здесь  мечтает  о
перемирии? - и будущий лейтенант сказал: достойнейшее занятие, господа!  -
а дочь мгновенно слетела с кровати, восторг  слегка  одурачил  Маркизу,  и
вместо "отлично" она показала жестом "не шали". Лейтенант улыбнулся, снова
подмигнул горизонту; скрежет в багажнике уже почти не заботил его.  Верно,
подумал лейтенант, все дело в  том,  что  перемирие  тогда  состоялось,  а
облачко за окном тогда стало ближе - в гостиной  от  близости  облака  все
становилось зеленовато-белесым и невесомым.
     За столом Маркиза страдальчески поморщилась  и  прошептала:  папочка,
папочка, не  губи  ребенка,  дай  ребенку  шоколадку,  он  тебе  "спасибо"
скажет... Увы, моя повелительница,  -  настоящие  маркизы,  в  особенности
когда они еще девочки, - сладкое получают на десерт, чтобы не  поссориться
с котлетой. Если котлета обидится на маркизу и объявит ей войну... о,  это
будет самая ужасная война всех  времен  и  народов!  -  Испугал  ты  меня,
папочка, своими котлетами... может, хоть полшоколадки? а  то  назову  тебя
жадиной! - Папочек так не называют, Маркиза,  папочек  гладят  по  щеке  и
целуют, - он усадил ее к себе на колени, и они вдвоем смотрели на  зеленое
облако, а облако  смотрело  на  них.  Маркиза  с  нежностью  гладила  щеку
будущего легионера, не забывая, впрочем, исподтишка ущипнуть его  за  ухо.
Славненькая у нас  девочка?  Нравится  она  тебе?  -  спрашивала  неуемная
пожирательница шоколадок, и он отвечал: наша девочка -  Маркиза,  вот  кто
она, - и Маркиза тут же  восклицала  победно:  значит,  нравится,  значит,
папочка не позволит ребенку погибнуть, папочка спасет его шоколадкой.
     С котлеткой они так и не рассорились, можно стерпеть что угодно, даже
суп с лапшой, когда вознаграждение устроилось на орешках посреди  стола  и
ждет не дождется! По уши  в  липких  повознях,  Маркиза  облизнула  палец:
Послушай, папочка, а когда я вырасту, я буду есть во-от такие  шоколадины!
А ты, папочка, тогда будешь маленький-маленький, и тебе достанутся  только
во-от такусенькие! Но тоже с орешками... - Все верно, Маркиза, иначе и  не
бывает, - сказал он, чувствуя, что  облаку  уже  некуда  уходить  от  них.
Лейтенант потянулся за сигаретой, она проскользнула сквозь  пальцы,  и  он
каблуком раздавил ее на педали. Трещины, набегавшие под  колеса,  исчезли,
равнина пустоши была огромным листом бумаги, по которой писали  акварелью,
- размашисто и с поразительной точностью силуэтов  и  цветовых  отношений:
Маркиза смотрела телевизор и вскрикнула, - что-то не  заладилось  у  милых
мультяшек - а будущий лейтенант  оглянулся  на  вскрик  слишком  резко.  И
потерял из виду ящик телевизора, жену, склонившуюся над гладильной доской,
узоры ковра на стене; в спальне была лишь Маркиза, она стояла на  какой-то
незнакомой возвышенности, как на подушке, стояла на фоне изумрудного окна,
у ног ее  раскачивалась,  клубилась  зеленая  дымка  -  окно  вне  стен  и
потолков, Маркиза и облако... Он бросился к  ней,  сгреб  ее  в  охапку  и
расцеловал неистово, будто прощаясь. А это и  было  прощание...  Невидимые
для него мультяшки неслись навстречу новым  приключениям,  девочка  хотела
досмотреть,  ей  мешали,  и  она  вырывалась,  с  каждым  мгновением   все
стремительней увлекая отца к обрыву, за которым была зеленая пропасть.  Он
отпустил Маркизу - и ничего не случилось. А облако шепнуло: ты заметил то,
что должен был заметить. Отныне ее жизнь всецело зависит от тебя, а твоя -
от того, сумеешь ли ты вовремя оказаться рядом и защитить ее, чего бы  это
тебе ни стоило... Девочка моя, никому, никому тебя не отдам!
     Внезапно она заглянула ему в глаза и спросила: кто мы есть? зачем  мы
пришли в этот мир?.. Поначалу он много  шутил,  забавляя  ученицу  обилием
разнообразных сведений, но вскоре  ему  стало  не  до  шуток.  Собственные
суждения девочки во многом отличались от тех, на какие способен был  он  -
слишком быстро взрослела она под влиянием зеленой  колыбели.  За  октябрем
последовал сентябрь, в августе Маркиза с легкой грустью отказалась вплести
в косички свои пышные банты.
     Девочка становилась девушкой; часто теперь она уходила  по  облаку  в
поисках каких-то своих открытий, а  будущий  легионер  томился  ожиданием,
теряя счет минутам, дням, десятилетиям.  Из  облака  приносила  она  запах
ветров, суливших близкое счастье. Она  опускалась  перед  ним  на  колени,
называла его новое имя и спрашивала:  ты  соскучился?  -  Да,  да,  да,  -
отвечал он, не смея  просить  непрерывного  свидания.  А  она  уходила  по
первому зову облака, младшая сестренка, приносящая его имена,  и  он,  как
умел, старался оберечь ее от яростных отголосков мира, оставшегося  где-то
там, за пределами зеленых полей...
     Лейтенант закрыл лицо руками, ладони словно окунулись в теплую влагу.
Наверно, это мои руки и мое лицо, - подумал он, размазывая кровь по губам,
- быть может,  и  кровь  -  моя,  она  у  меня  всегда  была  неприятного,
отталкивающего  цвета,  а  потом  настал  тот   день,   когда   потерялось
изначальное: кто  из  них  учитель,  а  кто  -  ученик.  Радость  открытия
принадлежала каждому из них и одинаково часто.  В  обоюдном  восторге  они
растеряли скудные свои представления о том, когда они пришли в эту  жизнь,
а день последний  был  еще  слишком  далек;  они  застыли  в  нескончаемом
объятии, и будущий лейтенант произнес ее третье имя. Жена, эти  изумрудные
огни зажглись и пляшут в нашу честь, - ты веришь мне? -  Верю,  -  сказала
она, - но ты забыл о своем обещании.  Когда-то  ты  поклялся,  что  в  эту
минуту остановишь  все  часы  в  округе,  -  останови  во  всем  мире,  до
последнего механизма...
     Так говорила она в июне, а в мае  он  увидел  в  ней  уже  не  только
восхитительную купальщицу, сбросившую легкое платье на куст, - теперь  она
была для него еще и домом, и несбыточной мечтой, и полным  неразгаданности
прошлым. Из зеленого тумана постепенно выявились характерные детали  быта:
небольшая комната, цветочные горшки на подоконниках.  В  гостиной  обитало
удивительное существо -  камин,  а  по  комнатам  расхаживала  царственная
кошка. Отец любил в минуты отдыха поглаживать  ее,  перевернув  на  спину;
наблюдая за ними, бывший лейтенант испытывал состояние смутных догадок: из
их приглушенного бормотанья вырастала  фантастическая  картина.  Он  вдруг
уверился в том, что и дом с камином, и отец,  и  эта  женщина  -  все  уже
случилось когда-то, и сейчас он живет в повторении.
     Он смотрел на мать, на ее руки и знал, что живет повторением,  но  не
верил, что может повториться и она. Этому не бывать, - говорил он зеленому
облаку, - взрослых женщин много, но  оглянись  -  где  найдешь  такую  же?
Упроси ее не отдавать меня никому... Ему не терпелось, чтобы мать простила
наконец ему разбитую чашку, не надо было соваться в запретный буфет, но он
не знал, что чашки имеют свойство выскальзывать и разлетаться осколками по
полу. Удивительно даже - зачем она  понадобилась  ему?  Но  матушка  умеет
прощать, и это главное. Она заглядывает в  спальню  и  говорит:  наверное,
здесь кто-то хочет перемирия? - Достойнейшее занятие, господа! -  слышится
голос отца, и можно спрыгнуть с кровати и побежать к ней по мягкому  ковру
- как по облаку!.. Они крепко обнялись, и ему в тот вечер больше ничего не
надо, только бы снова не огорчить ее. Больше ничего, разве что чего-нибудь
сладенького...
     Он  нашептывает  матушке:   спаси   ребенка,   пожалей   несчастного,
малюсенькую конфеточку, самую крошечную... -  После  ужина  -  пожалуй,  -
смеется она; перемирие состоялось, и она уже не обидится,  услышав:  самую
малюсенькую в мире, не  то  назову  тебя  жадиной,  -  ему  известно,  что
родителей так не называют, что все равно путь к конфетам  пролегает  через
макароны и салат. Зато потом,  по  уши  в  липких  повознях,  он  начинает
завирать обстоятельно и без ухмылок, точно вундеркинд на экзамене: когда я
подрасту и стану большой,  мамочка,  я  куплю  себе  и  съем  во-от  такое
конфетище,  а  ты,  мамочка,  тогда  будешь  маленькой-маленькой,  и  тебе
достанется во-от такусенькая, но я с тобой поделюсь... Иначе и не  бывает,
сынок, - матушка забирает его со стула и прижимает к себе.  Смотри,  какие
важные гости к нам пожаловали...
     И он увидел: множество зеленых облачат - они, как неуклюжие, пугливые
цыплята, убегают куда-то по небу...
     - Эй, облачко, к нам иди!.. - закричал он из последних сил...
     Мальчуган, глотая слезы, дергал за  все  рычаги,  какие  видел  перед
собой, и нажимал все кнопки,  до  которых  мог  дотянуться.  Долгое  время
машина каталась по кругу, и был момент, когда двигатель  едва  не  заглох.
Потом вездеход рванулся к оврагу.