Генри Лайон ОЛДИ

                                  ЖРЕЦЫ

                            ...Но как объяснить кровавость, жестокость  и
                       трагизм мифов у такого жизнерадостного народа,  как
                       древние эллины? Как ни переделывались позднее  мифы
                       поклонниками Олимпийского пантеона - кровавые ужасы
                       их сюжета были уже канонизированы.
                                                              Я.Голосовкер

                                  ПАРОД

     Раскаленный добела Гелиос медленно  полз  по  блеклому  небосводу  на
запад.
     - Совсем сдурел старик, - высокий статный воин покосился на солнце  и
принялся нехотя стаскивать с головы глухой шлем с пышным султаном и узкими
прорезями для глаз.
     Потом воин отбросил со лба седую прядь - единственную в  черной,  как
смоль,  шевелюре  -  и  уселся  на  порог  полуразвалившейся  хибары  близ
северо-восточной окраины семивратных Фив.
     Пристроив шлем рядом, он огладил султан рукой, словно это было  живое
существо, и вновь глянул вверх.
     Слепящий бич наискось хлестнул его по лицу, заставив зажмуриться.
     - Вот я тебя! - воин погрозил солнцу кулаком.
     Как ни странно, угроза возымела действие.  Вокруг  дряхлого  строения
стало ощутимо прохладнее.
     - Так-то лучше, - с удовлетворением буркнул воин, даже  не  соизволив
удивиться столь странному капризу погоды - кстати, никак не  отразившемуся
на близлежащих Фивах.
     В следующее мгновение  воздух  в  пяти  шагах  от  дома  затуманился,
сплетая  в  дрожащее  марево   стеклянистые   нити-паутинки;   и   усталый
осунувшийся юноша выступил из проема открывшегося Дромоса.
     - Радуйся, Гермий, - ясно и чисто прозвучал голос воина.
     Юноша вздрогнул и с нескрываемым изумлением уставился на говорившего.
     - Ну... радуйся, Арей, - наконец выдавил Гермий.
     Арей резко встал и подошел к Лукавому. Дромос еще не  захлопнулся,  и
бог  войны  плечом  раздвинул  вязкие  волокна,  вглядываясь  в   картину,
открывавшуюся на другом конце.

     ...Сожженные  дотла  Флегрейские  [Флегрейские  поля  -  досл.  греч.
"Пожарища"; локализовались на западе Халкидики, на Паллене] поля,  ровная,
как стол, аспидно-угольная равнина; да это и был  уголь,  местами  тлеющий
или дымящийся, над которым собиралось в складки низко  нависшее  покрывало
ночного неба с редкими, болезненно покрасневшими глазами звездных титанов.
     Темные колонны на  горизонте  шевельнулись,  заставив  незрячие  язвы
звезд сочиться грязной сукровицей, и двинулись, вздымая прах  пожарища  на
теле Матери-Геи...

     Гермий резко свистнул, хлопая в ладоши, и Дромос закрылся.
     - Вообще-то говорят, что незваный гость хуже гиксоса, -  Лукавый  еле
удержался, чтоб не наподдать ногой Ареев шлем,  забытый  на  пороге.  Даже
крылышки на задниках сандалий Гермия агрессивно встопорщили перья.
     - Кто говорит? - медовым тоном осведомился Арей,  как  ни  в  чем  не
бывало усаживаясь на прежнее место. - Если гиксосы, тогда не  верь.  Врут,
подлецы...
     Гермию и в страшном сне не снилось, что прямодушный Эниалий  способен
разговаривать подобным образом.
     - Ладно, - обреченно махнул рукой юноша. - С чем пожаловал, братец?
     - Проведать,  -  усмехнулся  Арей.  -  Справиться,  благополучен  ли.
Давненько в гости не заглядывал.
     - Ты ко мне?
     - Я к тебе.
     - Издеваешься, Эниалий? Ты вообще никогда не бывал у меня, -  Лукавый
машинально отметил, что чуть  ли  не  дословно  повторяет  фразу  кентавра
Хирона тридцатилетней давности.
     - Лучше поздно, чем никогда. Про Совет Семьи слыхал?
     - А что, он уже начался? Мать-Гея...
     - Он уже кончился. Опоздал ты, Килленец - видать, есть для тебя  дела
поважней Семейных Советов!
     - Может быть. И все-таки: зачем пожаловал?
     - За помощью, - просто ответил бог  войны,  тыльной  стороной  ладони
вытирая мокрый лоб.
     И Лукавый на мгновенье растерялся.
     Тихий он сегодня был, Арей-Неистовый.
     Замученный.
     - Совет начался призывом к войне с Гигантами, - продолжил Арей,  -  а
закончился скандалом.
     - Из-за Гигантов?
     - Из-за Геракла. Спроси лучше, кому из Семьи  этот  Мусорщик-Одиночка
не успел насолить?! Отец им: берем Геракла и идем на Флегры бить Гигантов,
а они отцу: неизвестно, мол,  кого  твой  любимец  раньше  бить  станет  -
Гигантов или нас! Отец им: герой, дескать, подвиг на  подвиге,  двенадцать
лет беспорочной службы; а они отцу:  это  уж  точно!  И  давай  вспоминать
наперебой:  дедушку  Океана  веслом  огрел,  Танату-Убийце  оба  крыла  из
суставов вывернул, Нерею-Морскому так поясницу измял, что тот до  сих  пор
боком плавает, Гелиоса пристрелить грозился...
     - А надо было пристрелить! - вставил Гермий, с  ненавистью  глядя  на
белый диск светила.
     - ...Посейдон детей хоронить не успевает - на сегодняшний день  шести
сыновей и двух внуков лишился! Кто убил? Геракл! Короче, в поддержку  отца
выступили только мы с Аполлоном. Трудяга-Гефест воздержался.
     - Вы с Аполлоном?! - Гермий не верил своим ушам, разом забыв про жару
и усталость.
     - А что прикажешь делать? Даже Артемида  носом  крутит  -  облавы  на
Керинейскую лань простить не может. Опять же после их встречи  с  Гераклом
вся Семья Артемидиной девственностью интересуется...
     Арей не договорил.
     Зло сплюнул, смахнул солнечный блик с  полированного  металла  своего
шлема и встал.
     Глянул поверх Гермия туда, где недавно колыхалась паутина Дромоса - и
застыл, не моргая, словно видел что-то.

     ...ровная, как стол, аспидно-угольная равнина; ослепшие,  разодранные
глазницы звезд над Флеграми - и медленно движущиеся колонны, живые горы на
горизонте...

     - Семья, - словно ругательство  пробормотал  Арей,  отворачиваясь.  -
Родичи! Ну, не люблю я отца  -  так  я  хоть  понимаю,  что  никто,  кроме
Зевса-самодура, не способен взять нас за шиворот и повести в бой! А эти...
знали бы они то, что мы с тобой,  Лукавый,  знаем  -  живьем  бы  Гераклов
слопали. Обоих.
     - Что?! - чуть не подскочил Лукавый. - Что ты сказал?!
     - Что слышал! Я это еще семнадцать лет назад понял. Под Орхоменом.
     - И ты молчал? Все это время - молчал?!
     - Молчал. И буду молчать - по крайней мере, до истребления  Гигантов.
Отец вон, почитай, треть века помалкивает! И правильно делает. Проговорись
Зевс, кто тут чей сын - так Семья не с Гигантов или с Геракла,  а  с  него
самого войну начнет. Был бык, стал вол, а туда же  -  на  престол!  Скопец
богов и людей...
     Повисла такая долгая пауза, что даже Гелиос в небе, казалось,  осадил
коней и прислушался.
     - Знаешь, Арей, - Гермий заговорил первым, осторожно подбирая  слова,
- по-моему, я это... насчет тебя... в некотором роде...
     - Сильно заблуждался, - с горькой улыбкой закончил  Арей.  -  Ничего,
Лукавый, теперь мы квиты! Я-то всегда полагал, что не знаю  страха  иначе,
как Фобоса, своего сына... но ты пошел на Флегры в  разведку,  а  вот  мне
духу не хватило. Так что, думаю, Гермий-Простак  и  Арей-Боязливый  сумеют
договориться! Хотя бы на время.
     - А оно у нас есть, это время? Что скажешь, Арей?
     - Не знаю, - серьезно ответил бог войны. - Знаю только, что Совет  не
завершился дракой  лишь  благодаря  Аполлону,  который  взялся  в  течение
полугода тайно присматривать за Гераклом. Срок службы  у  Эврисфея  истек,
герой свободен - вот  Аполлон  и  понаблюдает,  на  что  он  свою  свободу
употребит! Предложение  Стрелка  так  поразило  Семью  (сам  понимаешь,  с
Аполлоновой гордыней и вспыльчивостью идти в тайные соглядатаи!), что  все
единодушно решили отложить окончательный вердикт. И поклялись Стиксом, что
за эти полгода - никакого личного вмешательства.
     Седая прядь волос снова упала на лоб Эниалию, но на этот  раз  он  не
стал ее отбрасывать.
     - Передай им... - Арей замялся.
     Гермий ни на минуту не усомнился, кого имеет в виду Арей; только  сам
Лукавый вкладывал в это "им" несколько больший смысл, чем его собеседник.
     - Передай им, чтоб не высовывались. Чтоб тише воды и  ниже  травы!  И
никаких этих... подвигов. Если еще и Аполлон...
     Арей надел шлем и шагнул вперед.
     Воздух вокруг него задрожал, словно бог колебался:  открывать  Дромос
или нет?
     - Скажи, брат, - донеслось из-за забрала, и два темных огня  зажглись
в прорезях шлема, - скажи мне... Гиганты - кто они?

     ...Флегры, Пожарища, обугленная плоть Геи-Земли, разодранные глазницы
неба - и Сила, смертная Сила, пришедшая убивать навсегда... герои Тартара.

     - Обреченные убийцы, - нужные слова пришли сразу.
     -  А  что  они,  -  голос  Арея,  прежде  глубокий  и  звонкий,   дал
предательскую трещину, - что они делают с такими, как мы? Уничтожают?
     - Приносят в жертву.
     - Кому?
     - Себе.

                             ЭПИСОДИЙ ПЕРВЫЙ

                                    1

     Это случилось за два часа до рассвета, в то  проклятое  время,  когда
безраздельно властвует легкокрылый Сон-Гипнос, родной брат Таната-Убийцы и
Мома-Насмешника; когда лживые видения смешиваются с пророческими и вольной
толпой носятся над землей, заставляя прорицателей беспокойно ворочаться на
смятом ложе.
     Это случилось за два часа до рассвета.
     И  Гипнос  недовольно  поморщился,  пролив  маковый   настой,   когда
громоподобный хохот трех луженых глоток сотряс южные ворота Фив и разбудил
по меньшей мере половину Беотии.
     - Охо-хо-хо! Уха-ха-ха! Гы-гы-ик! Когда  они  ходили  с  Гераклом  на
амазонок! Го-го-го!..
     Громче всех веселился Телем-Никакой,  потомственный  караульщик.  Его
дед, покойный Телем Гундосый, полжизни просидел  у  фиванских  ворот,  его
отец, Кранай-Злюка, честно спал сейчас на западном  посту;  и  сам  Телем,
внук Телема и сын Краная, вот уже  полтора  десятилетия  шел  протоптанной
стезей.
     Простую и в меру счастливую жизнь Телема отягощала лишь одна досадная
мелочь: прожив тридцать лет без прозвища, он на тридцать первом году  стал
Телемом-Никаким, и временами ему  казалось,  что  этим  он  позорит  своих
достойных предков.
     Особенно когда злые языки утверждали, будто  прозвищем  Телем  обязан
жене; верней, ее ответу на вопрос подруг: "Каков Телем на ложе?"
     Но, в конце концов, многие ли из ахейцев могут  похвастаться,  что  у
них в жизни всего одна неприятность?!
     - Уф, уморил! Когда они с Гераклом ходили на амазонок...  Боги,  этот
мальчишка рассмешит и мертвого!
     - Нечего ржать, мерины! - звенящим от негодования  голосом  выкрикнул
щуплый паренек, сидевший  на  корточках  перед  Телемом  и  двумя  другими
караульными. - Именно так! Этот шрам я  заработал,  когда  мы  с  Гераклом
ходили на амазонок!
     Трехголосое хрюканье было ему ответом - на большее у караульщиков  не
хватило ни сил, ни дыхания.
     ...Паренька звали Лихасом. Минувшим утром  он  явился  в  Фивы  и  до
вечера просидел у ворот, развлекая часовых  своей  болтовней.  Вечером  же
Лихас неожиданно ушел в  город,  где  пропадал  до  полуночи,  после  чего
вернулся встрепанный и запыхавшийся;  теперь  он  снова  коротал  время  с
караулом Телема-Никакого, намереваясь уйти на рассвете.
     За время его  отсутствия  Телем  успел  плотно  поужинать  и  вдоволь
поразмышлять о старых добрых временах.  К  последнему  смутному  пятилетию
определение "добрый" никаким боком не подходило. Басилеи в Фивах  шумно  и
зачастую кроваво сменяли один другого, трое из вереницы правителей на  час
называли себя именем  умершего  Креонта  (удачу,  что  ли,  приманивали?);
сейчас в басилеях ходил невоздержанный в  разгуле  и  скорый  на  расправу
Лик-буян, вполне оправдывавший звание Лика Фиванского [лик - волк (греч.);
т.е. Лик Фиванский - Фиванский Волк].
     Свое правление Лик начал с того, что безо  всяких  причин  изгнал  из
города двух женщин - Алкмену и Мегару, мать Геракла  и  жену  Геракла.  По
слухам, женщины перебрались в  Тиринф,  где  отдыхал  между  подвигами  их
великий родственник, и  долгое  время  Фивы  жили  надеждой  на  появление
разгневанного сына Зевса и избавление от беззаконного Лика.
     Не дождались.
     Для разнообразия стали поговаривать, что  басилей  Лик  -  оборотень,
ночью рыскающий по  городу  в  поисках  добычи.  Сам  караульщик  Телем  в
подобные байки не верил, хотя однажды встретил  на  темной  улице  большую
серую собаку, которая  цапнула  его  за  ягодицу  и  удрала,  чем  дело  и
кончилось. Но многие фиванцы упрямо стояли на своем, возводя  род  басилея
то к Аполлону Ликейскому, то к аркадскому царю Ликаону.
     Последнего Зевс еще до потопа за его  дикие  выходки  сделал  волком,
после чего на всякий случай испепелил молнией.
     Фивы,  сами  того  не  замечая,  становились  захолустьем  -  вот   и
сдабривали  обыденность  крупнозернистой  солью   легенд.   Особенно   это
проявлялось при встречах с разговорчивыми путниками вроде  Лихаса,  потому
что любой разговор неминуемо  сводился  к  очередным  деяниям  богоравного
Геракла - и фиванцы мигом напоминали встречным-поперечным, где расположена
родина героя!
     Опрометчивые попытки путников и самим примазаться  к  славе  великого
земляка всех  фиванцев  карались  публичным  осмеянием  -  как,  например,
сейчас, когда щуплый Лихас заявил, будто звездообразный  шрам  на  лбу  он
заработал в походе на амазонок.

     Отдышавшись, Телем-Никакой тщательно вытер  слезящиеся  глаза,  потом
протянул руку и одобрительно похлопал парнишку по плечу, чуть не опрокинув
Лихаса наземь.
     - Молодец! - просипел караульщик. - Весельчак! Это ж надо придумать -
мы с Гераклом...
     Злополучный шрам на лбу Лихаса стал темно-сизым.
     - Да, мы! - Лихас стряхнул увесистую руку Телема  и  злобно  сверкнул
глазами. - Мы с Гераклом! Я, между прочим, уже шестой год за ним таскаюсь!
А ты, дядя, бабу свою щупай, понял?!
     - Шестой год? - быстренько прикинул в уме  Никакой.  -  Это,  значит,
тебе на момент вашей знаменательной встречи  было  эдак  лет  десять...  а
Геракл как раз  во  Фракии  у  Диомеда-бистона  кобылиц-людоедов  отбирал!
Слушай, Лихас, может, это ты и есть?!
     - Кто я есть? - не понял Лихас. - Диомед, что ли?
     Сейчас парнишка походил на оголодавшую крысу, загнанную в угол  тремя
сытыми и склонными к игре котами.
     - Ты и есть кобыла-людоед! -  добродушно  заржал  второй  караульщик,
хлопая себя по объемистому брюху. - Эх ты, трепло  гулящее...  давай,  ври
дальше! Куда вы еще с Гераклом ходили? За яблоками Гесперид?
     - Не-а, за яблоками он меня не взял, -  сокрушенно  признался  Лихас,
хмуря реденькие белесые бровки. - Далеко, говорит, не дойдешь. Сам  пошел,
с братом. Я ему: "Что я, маленький?" - а он мне...
     - А он тебе дубиной по лбу! - закончил за Лихаса Телем-Никакой. - Вот
шрам и остался! Ладно, герой, держи - заслужил...
     Тонкостью чувств Никакой  не  отличался,  но  Лихас  успешно  помогал
убивать время и потому заслуживал  поощрения.  Так  что  Телем  порылся  в
корзине с  провизией,  извлек  желтое  крутобокое  яблоко  и  швырнул  его
парнишке.
     - Ешь, поправляйся! Это, конечно, не яблоко Гесперид - но,  с  другой
стороны, и ходить никуда не надо... Жуй, Лихас, и давай еще про  амазонок!
Правда, что ихняя царица сама Гераклу свой пояс отдавала,  а  тут  Гера  в
чужом обличье бучу устроила?
     - Это не Гера, - грустно вздохнул Лихас, расправляясь с яблоком.
     - А кто?
     - Это я.
     Напарники Телема готовы были разразиться дружным гоготом, но  Никакой
исподтишка показал им кулак - здоровенный, волосатый и очень убедительный.
Дескать, обидится бродяжка, замолчит, а нам тут еще часа три сидеть!
     - Мы под их бабскую столицу в Фемискире, - продолжил меж тем Лихас, -
целой армией пришли. Тыщ десять, если  не  больше.  Только  штурмовать  не
стали - Геракл решил  посольство  отправить.  Племянника  Иолая-возничего,
потом Тезея-афинянина... ну, и меня. Тезея, значит, для красоты, Иолая для
ума, а меня для безобидности. Вестником. Иди, говорит,  Лихас,  впереди  и
зеленой веткой размахивай. Только молчи, ради всех богов!
     - Ну а ты? - не выдержал толстый караульщик, подмигивая Телему.
     - А я не умолчал. Иолай с Тезеем сначала царицу  Ипполиту  умасливали
пояс добром отдать, потом вместе с ней и советницей Антиопой ушли куда-то,
а меня оставили. Стою один, как дурак, вокруг сплошные бабы  с  копьями...
Молчу. Долго молчу, устал уже - тут наши возвращаются. Тезей весь  мокрый,
красный, одежда мятая; Иолай обычный, а царица с Антиопой пуще зари сияют!
Отдадим пояс, говорят. Как не отдать царский  пояс  великому  Гераклу?!  Я
смотрю - царица враспояску, пояс в  руках  держит,  Иолаю  протягивает.  И
советница без пояса, хотя за ее поясом нас не посылали.  Ну,  тут-то  я  и
заговорил...
     - И что сказал? - Телем сунул руку в корзину, собираясь  вознаградить
Лихаса еще одним яблоком, а то и лепешкой с ломтем окорока.
     - Что, что...  Сказал,  что  пояс  царский  не  для  Геракла,  а  для
Эврисфеевой дочки, толстой ослицы Адметы! Втемяшилось дуре в голову, а  ее
брюхо только сидонским канатом обматывать! Так  что  пусть  амазонки  пояс
локтя на два удлинят, а мы подождем. И показал, на сколько удлинять. Ох, и
началось же... Тезея почти сразу в ляжку ранили, Иолай его на плечо - и  к
колесницам!  Он,  Иолай,  знаете,  какой  бешеный?!  Я  за  ними,   веткой
отмахиваюсь,  гляжу  -  пояс  этот  проклятущий  валяется,  все  по   нему
топчутся... Ну, я его за пазуху и сунул! Тут меня кто-то по лбу...
     Договорить Лихас не успел.
     Увлекшись рассказом, караульщики  забылись  и  проморгали  колесницу,
успевшую подъехать почти к самым воротам.
     Телем-Никакой, кряхтя, вскочил и кинулся проверять засовы. Убедившись
в их надежности, он помянул болтливого Лихаса недобрым словом и прильнул к
щели между створками, намереваясь рассмотреть приехавшего.
     Рассмотрел.
     Ничего особенного.
     Крупный, видный мужчина средних лет, стоит себе, опершись на борт,  и
на городские стены глядит.
     Лишь глаза слюдой поблескивают.
     Слезятся, что ли?
     - Эй, Иолай! - донеслось со стены.  -  Ты  как  догадался,  что  я  в
Фивах?!
     Телем-Никакой отбежал от ворот, задрал голову и  обнаружил  на  стене
Лихаса.
     "Взлетел он туда, что ли?" - мелькнуло в голове у караульщика.
     -  Никак,  -  прогудел  снаружи  низкий,   чуть   хрипловатый   голос
колесничего. - Я тебе, обормоту, где велел сидеть? Ну?!
     - Да ладно тебе, - тоном ниже отозвался Лихас. - Чего я в Тиринфе  не
видел? Скукотища... Лучше я с вами поеду. Ты вот думаешь, что я ничего  не
знаю, а я все знаю - и про то, что ты  с  Алкидом  и  Ификлом  в  Ойхаллию
собрались, и про состязания у Эврита-лучника, и про Иолу-невесту... я  под
столом прятался, а вы и не заметили! Алкид  еще  ногой  меня  задел,  а  я
взвизгнул - он и решил, что собака! Ты погоди, Иолайчик, я сейчас  к  тебе
слезу...
     Оторопевший Телем наблюдал, как парнишка некоторое время  возится  на
краю стены -  отчетливо  сверкнула  бронза  тройного  крюка,  похожего  на
длинные когти - потом Лихас ухарски присвистнул и исчез за гребнем.
     -  Веревка  у  него,  -  оправдываясь,  буркнул  толстый  караульщик,
виновато косясь на Телема. - Я и встать не успел, а он уже крюк закинул. И
лазит, подлец, что твой таракан...
     Третий часовой и вовсе промолчал.
     - Слышь, Телем, - все никак не мог угомониться толстяк, - это который
Иолай-то? Ну, там, за стеной... Тот самый? Возничий  Геракла?  Что  ж  это
выходит, Телем?!
     - Выходит, не выходит, - зло пробурчал  Никакой  и  вдруг  кинулся  к
засовам.
     Он еле-еле успел - когда ворота со скрипом отворились, колесница  уже
собиралась двинуться прочь.
     Рядом с  коренастым  Иолаем  -  при  ближайшем  рассмотрении  возница
оказался гораздо моложе, лет двадцати -  подпрыгивал  возбужденный  Лихас,
поминутно  пытаясь  ухватиться  за  поводья.  Через  плечо  парнишки  было
перекинуто веревочное кольцо с крюком.
     - Я это, - забормотал Телем,  подбегая  к  колеснице  и  снизу  вверх
заглядывая в строгое лицо возничего. - Я хотел... меня Телемом звать...
     - Гундосый? - странно дрогнувшим голосом спросил Иолай.
     - Нет, Гундосый - это мой дед. А я... я - Никакой.
     Иолай некоторое время пристально смотрел в глаза караульщику.
     - Никакой? - уже спокойно  переспросил  возничий.  -  Никакой  -  это
плохо. Это очень плохо, понял?! Человек  не  должен  быть  никаким,  если,
конечно, он - человек...
     - Понял, - вздрогнув от непонятного озноба, кивнул Телем.
     - А если понял,  значит,  уже  лучше,  -  Иолай  снял  с  левой  руки
массивное запястье. - Держи, приятель! Принесешь деду  в  жертву...  пусть
ему в Аиде икнется!
     ...Колесница уже скрылась за поворотом, а Телем все смотрел ей вслед,
словно это настоящая жизнь уносилась прочь, лишь на миг завернув в Фивы.
     - Что ж это выходит? - подойдя  к  Никакому,  в  сотый  раз  повторил
толстый караульщик. -  Это  выходит,  что  трепач  Лихас  и  впрямь...  на
амазонок?
     - Знаешь что, - пробормотал Телем, не оборачиваясь, - сломай-ка  мне,
пожалуйста, нос!
     - Зачем? - испуганно попятился толстяк.
     - Низачем. Буду Гундосым... как дед.

                                    2

     "Интересно, это хорошо или не очень -  быть  бездельником?"  -  Иолай
усмехнулся, удобнее перехватывая вожжи, и направил колесницу в объезд  Фив
к побережью Аттики, намереваясь через сутки-двое достичь Оропской гавани.
     Мысль эта допекала его уже месяца три - как раз с того момента, когда
Иолай плюнул на ноги глашатаю Копрею Пелопиду [Копрей, сын Пелопса и  дядя
Эврисфея по матери, бежал  после  совершенного  им  убийства  из  Элиды  в
Микены, где был очищен  от  скверны],  с  кислой  миной  возвестившему  об
окончании службы Геракла  микенскому  ванакту  Эврисфею.  Лицемерный  трус
Копрей    попятился,    у    сопровождавших    его    солдат     сделалось
благоразумно-отсутствующее выражение  лиц  (десятнику  даже  что-то  сразу
попало в оба глаза), а Алкид с Ификлом оглушительно расхохотались и  пошли
себе прочь, обняв Иолая с двух сторон за плечи.
     Копрей, конечно, не  простит...  впрочем,  плевать.  Тем  более,  что
зажравшиеся Микены и без того не понимали, чем обязаны близнецам; для  них
Геракл был не героем в львиной шкуре и даже  в  некотором  роде  не  живым
существом.
     Он был бесплатным наемным работником и символом благосостояния.
     Недаром предусмотрительный доходяга Эврисфей  даже  запретил  Гераклу
появляться в пределах города - многие считали, что из трусости,  но  Иолай
знал, что это не так - и общался со своим слугой через Копрея.
     Ну а последний никогда не забывал подчеркнуть, кто есть кто.
     В смысле - кто здесь глашатай великого ванакта, и кто здесь  какой-то
там Геракл!
     Приходилось терпеть; и незаметно для микенских лизоблюдов  превращать
Тиринф - резиденцию Геракла - в неприступную крепость, способную выдержать
любую осаду.
     Первого пятилетия вынужденной службы и  шести  исполненных  поручений
Иолаю с лихвой хватило, чтобы понять:  златообильные  Микены  -  паскудный
город, но это его родина; и главная  ключевая  позиция  в  чьих-то  тайных
замыслах.
     Микены - влиятельнейший центр Эллады - незримо охватывало  полукольцо
древних Дромосов, отделявшее город и Арголидскую котловину  от  остального
Пелопоннеса - Лаконии,  суровой  Аркадии,  низменной  Элиды,  плодородного
севера  Мессении  и   побережья   Ахайи.   Полукольцо   это   неравномерно
пульсировало, словно пытаясь сбросить Микены в море, и  время  от  времени
выпускало чудовищных  гостей  (население  звало  их  вепрями,  львами  или
птицами попросту за неимением других названий), от которых рано или поздно
приходилось откупаться.
     Откупаться людьми.
     А поблизости от Дромоса обязательно вертелся кто-нибудь из  Одержимых
Тартаром - этакая невиннейшая с виду личность,  вроде  бедного  немейского
пастуха  Молорха,  услужливо  собравшегося  принести  в   жертву   Гераклу
собственного внука, или гостеприимного кентавра  Фола  из  Фолои,  который
сначала пытался опоить Алкида, а потом натравил на близнецов  целую  толпу
озверевших от запаха вина сородичей.
     С  подачи  этого  "кого-нибудь"  у  измученных  аркадцев  или  элидян
неизменно возникала удачная мысль:  чудовище  свирепствует,  боги  молчат,
герои где-то шляются - так не лучше  ли  одного  из  ста  согласно  жребию
добровольно... ну и так далее.
     По общему мнению выходило, что лучше.
     Иолай как-то даже набросал прямо на  песке  план,  поскольку  упрямый
Гермий в силу особенностей божественного мышления никак не желал верить  в
избранность какого-то конкретного города.
     Вот Микены. Вот на юге Элеунт и Лерна с ее замечательной  Гидрой,  на
юго-западе Немея с ее неуязвимым львом, потом, северо-западнее - Псофида у
подножия горы Эриманф,  страдавшая  от  набегов  гигантского  кабана;  еще
севернее - болота Стимфала с их  милыми  птичками,  закованными  в  металл
почище орхоменских щитоносцев...
     - А Авгий? - не сдавался Лукавый. -  Элидский  басилей  Авгий  с  его
дерьмовыми конюшнями? Он что, тоже чудовище?!
     - Это ты у его подданных спроси, - Иолай  раздраженно  смел  песок  в
кучу, и Гермий умолк.
     Точно так же умолкла в свое время  гневная  Артемида,  проглотив  все
упреки по поводу пленения неуловимой Керинейской лани - кто ж виноват, что
до того  богине-охотнице  было  недосуг  взглянуть  на  существо,  которое
придурки-аркадяне посвятили ей! Зато  теперь,  увидав  пойманную  Гераклом
злобно храпящую тварь с металлическими рогами и копытами, сестра  Аполлона
мигом сообразила, что в конце концов ей самой пришлось бы... а самой ей не
очень-то хотелось.
     Уж больно жуткая лань получилась;  хорошо  хоть,  потомства  дать  не
успела.
     Так что после  истребления  Гераклом  очередного  чудовища  вместе  с
местным Одержимым наступала очередь Иолая и Гермия.  Юноша-бог  уволакивал
сопротивлявшуюся   тень   Одержимого   в   Аид,   после    чего    наглухо
забивал-заколачивал оставшийся беспризорным Дромос;  ну  а  Иолай  приучал
население возлагать на жертвенник истошно блеющих овнов,  а  не  водить  в
леса и болота собственных детей или отловленных путников.
     Как правило, один из близнецов  при  этом  стоял  рядом  и  поигрывал
дубиной, чем весьма усиливал убедительность Иолаевых речей.
     Потом Лукавый исчезал, братья с Иолаем возвращались в Тиринф -  и  на
их место приходили другие посланцы Микен во главе с  вездесущим  глашатаем
Копреем.
     Тоже в некотором роде героем.
     Плати, Пелопоннес, за труды Геракла, раба микенского!
     Смерть Немейского льва принесла Эврисфею долю в  разработке  тамошних
медных рудников; Лернейская Гидра - еще  один  беспрепятственный  выход  в
Арголидский залив; Керинейская лань  -  благодарность  овцеводов  Аркадии,
Эриманфский вепрь и Авгиевы конюшни - десятину  богатых  урожаев  Элиды  и
стад скряги Авгия...
     Позднее аппетит Микен вырос, и Пелопоннес стал для них мал - Эврисфей
замахнулся на богатый Крит.
     На всю жизнь запомнит Иолай, как вместе с Алкидом и  молодым  Тезеем,
специально для этого  добровольно  напросившимся  в  жертву  к  Минотавру,
разносили они вдребезги Критский лабиринт. Человеческие кости хрустели под
ногами, дым ел глаза,  целый  выводок  Одержимых  яростно  отстаивал  свою
твердыню, умирая у похожих на бычью голову алтарей,  и  очень  не  хватало
Ификла - его пришлось отправить на материк, отправить  подчеркнуто  шумно,
чтобы всем запомнился отъезд Геракла накануне Критского погрома.
     Позже микенский флот как бы невзначай объявился у  берегов  Крита,  и
тот же Копрей принялся за работу [во время Троянской войны  критский  царь
Идоменей (внук Миноса и в некотором роде  племянник  Минотавра)  выступает
уже как вассал Микен], но Иолая это не интересовало,  потому  что  Дромосы
Лабиринта уже были закрыты Гермием.
     И рассеченный бок почти зажил.
     Двоих чудом улизнувших Одержимых достал через полгода Тезей, прямо  в
Аттике - и, к сожалению, нашумел  при  этом  изрядно,  так  что  в  памяти
ахейцев осталось лишнее: Геракл привез  Критского  быка,  а  Тезей  потом,
вернувшись от Минотавра, убил зверя в районе Марафона.
     К счастью, никто пока не догадался связать эти два события воедино.
     Дальше была Фракия, где интересы Геракла и  Эврисфея  почти  совпали:
первому были нужны Диомедовы кобылы-людоеды, второму -  племенные  жеребцы
фракийских табунов; после - амазонки Фемискиры и  их  обычай  приносить  в
жертву слабую половину человечества, то есть  мужчин;  дальние  походы  за
коровами Гериона  и  яблоками  Гесперид  -  вот  тут-то  близнецы  наотрез
отказались  брать  Иолая  с  собой,  сославшись  на  его  неумение  быстро
переходить из одного Дромоса в другой...  потом  -  укрощение  трехглавого
Кербера, милейшей души пса, сторожащего выход  из  Аида,  что  при  помощи
Гермия, ласки и мешка мозговых костей оказалось делом несложным...
     И вдруг все закончилось.
     Совсем.
     А Гермий намекнул, что Гераклу некоторое время неплохо бы отдохнуть.
     Тихо-тихо отдохнуть, как и подобает свободному человеку после  трудов
праведных.
     Сидя в Тиринфе, тихо-тихо отдыхая и дурея от  скуки,  Иолай  вдруг  с
ужасом поймал себя на  том,  что  равнодушно  слушает  высокопарную  чушь,
которую на всех перекрестках пели бродячие рапсоды.
     Чушь о подвигах Геракла.
     А близнецов это даже веселило.
     Что-то вдруг лопнуло  внутри,  некая  струна;  все  стало  пресным  и
бессмысленным, как, например, приезд в Тиринф  изгнанной  из  Фив  Алкмены
вместе  с  мужем  Радамантом  и  скандальной  невесткой  Мегарой...  Иолай
встретил Алкмену со спокойным радушием, как  почтительный  внук  и  должен
встречать  дряхлую  бабушку;  и  спокойствие  это  было  не  напускным,  а
подлинным, позволяющим говорить  ни  о  чем  и  улыбаться  одними  губами,
пережидая приступы неожиданной сонливости, одолевавшие Алкмену.
     Почему-то  он  неожиданно  для  себя  самого  вспомнил,  как  приучил
близнецов никогда не звать его отцом или Амфитрионом - только Иолаем.
     И пожалел об этом.

     ...Позади заворочался Лихас.
     Слушая его возню, Иолай припомнил, как они подобрали этого  мальчишку
- верней, эту ходячую неприятность - во Фракии. Лихасу тогда грозили  зубы
проклятых кобыл Диомеда, и изредка Иолай жалел, что Геракл  не  явился  во
Фракию попозже, дав кобылам закусить Лихасом.
     Но Алкид не велел гнать назойливого бродяжку, и тот увязался  следом,
радостно ухмыляясь, когда Алкид звал его вестником.
     "Это мой собственный маленький Гермес", - смеялся Алкид.
     Ификлу неугомонный  Лихас  тоже  пришелся  по  душе,  так  что  Иолай
смирился и промолчал.
     Хотя частенько был готов утопить этого маленького Алкидова Гермеса  в
ближайшей луже.
     - Ну, что там, в Фивах? - не оборачиваясь, спросил Иолай.
     - Козлы, - раздалось из-за спины.
     - Все козлы? - усмехнувшись, Иолай заставил лошадей прибавить ходу.
     - Все. Только и слышишь, как они Гераклу сопли в детстве  утирали.  А
правду расскажешь - смеются. Лик-волчина, басилей самозваный,  на  шею  им
взгромоздился - терпят... в смысле, терпели. Говорю ж, что козлы...
     Последняя оговорка Лихаса очень не понравилась Иолаю.
     - Терпели или терпят? - строго переспросил он.
     - Ну, терпели... а что?
     - Я слушаю, - коротко бросил Иолай.
     Как бичом ожег.
     С оттяжкой.
     - Да чего тут слушать?.. Ну, залез  я  к  этому  Лику  в  опочивальню
(Иолай чуть поводья не выронил), дай, думаю, наведу шороху!  Будет  знать,
как изгонять  Геракловых  родичей!  Охрана  с  перепою  дрыхнет,  хоть  на
колеснице заезжай - гляжу, Лик спит. Морда синяя, опухшая, винищем несет -
впору закуску нести! Ну, я уголек из очага взял и написал на стеночке...
     - Что?
     - Ничего особенного.  Собаке,  мол,  собачья  смерть.  После  уходить
собрался, а Лик как захрапит, как подскочит -  и  опять  упал.  Лежит.  Он
лежит, а я стою. Все, думаю, вляпался. А он лежит. Я стою, а он  лежит.  А
я...
     - А ты стоишь, - сквозь зубы процедил Иолай. - Дальше!
     - А дальше мне стоять надоело. Я на него кинулся - так он  уже  и  не
дышит. Только пена на губах. Отравился, что ли? Ну, я  руки  об  покрывало
вытер и ушел.
     - И все?
     Лихас шумно высморкался и промолчал, разглядывая редкие  дикие  оливы
на окрестных холмах.
     - Все или нет, я тебя спрашиваю?!
     - Вот ты всегда орешь  на  меня,  Иолайчик,  -  с  некоторой  опаской
забормотал Лихас, - а я и не виноватый вовсе! Ничего такого  больше  и  не
писал, разве что подписался внизу...
     - Как?
     - Никак. Геракл, дескать. А больше ничего.
     Иолай только крякнул и губу закусил.
     - Зато теперь Гераклу все спасибо скажут, - стал оправдываться Лихас.
- Они ж в Фивах еще и не знают, что наша служба  у  Эврисфея  закончилась!
Кстати, как там в Тиринфе эта мегера Мегара? Во женщина - с  такой  только
Гераклу! И грудь, и бедра, и характер! Хуже Гидры...
     Иолая всегда поражало  умение  Лихаса  переходить  от  одной  темы  к
другой.
     - Мегара тут ни при чем, - оборвал Иолай парня. - Мегару  Геракл  мне
подарил.
     - Насовсем? - поразился Лихас. - Эх, такое родному человеку...
     - Если выживет - насовсем.
     Лихас аж взвизгнул от восторга.
     Кажется, он считал Иолая чем-то вроде прирученного чудовища.
     - И ты с ней справился?! Ну расскажи, Иолайчик! Ведь сам Геракл...
     - Тряпка он, твой Геракл, - оттаял Иолай. - Никогда с бабами не  умел
обращаться. И бьет не по делу, и любит не по телу. Не то что я: сперва эту
стерву вожжами с утра до вечера, потом в постель - и с вечера до утра!  На
третий день домой являюсь: стол накрыт, ложе расстелено, вожжи на почетном
месте чуть ли не в золото оправлены! Вот где подвиг! Да только кто оценит?
     - Я оценю, - пообещал честный Лихас. -  Так  это  мы  на  Эвбею  едем
Алкида заново женить? Или Ификлу приспичило?
     - Что значит "едем"?! Ты, во  всяком  случае,  никуда  не  едешь!  Ты
останешься в Оропе!
     - Это просто, Иолайчик, ты еще не знаешь, что я с вами на Эвбею  еду,
- сонным голосом возразил Лихас. - И Алкид с Ификлом не  знают...  ничего,
скоро узнают. Как же так - жениться, и без меня!
     - Это уж точно, - обреченно вздохнул Иолай.
     Иногда он всерьез подозревал, что Лихас - внебрачный сын  кого-то  из
Олимпийцев, специально обученный отравлять жизнь ему и близнецам.
     Уж больно вредный ребенок получился.

                                    3

     Оропская гавань жила обычной, изо дня  в  день  неменяющейся  жизнью:
кипела  многоголосая  сутолока,  сновали  туда-сюда  лоснящиеся  от   пота
рабы-носильщики с тюками и корзинами, яростно ругались матросы и  капитаны
двух галер, только что чуть не  переломавших  друг  другу  длинные  весла;
купцы поторапливали нерадивых слуг и наемных грузчиков, шлюхи-порны  вовсю
торговали своими прелестями,  а  мелкие  воришки  шныряли  по  сторонам  с
профессионально-безобидным выражением лица.
     - Сидонская лохань, - безошибочно определил Лихас, глядя на  одну  из
двух скандальных галер. - Ишь, разорались, мореходы вонючие! Вот  уж  кого
не люблю...
     - Интересно, за что ты их  не  любишь?  -  усмехнулся  Иолай,  из-под
козырька ладони оглядывая бухту.
     - А за письменность! Ты вот, Иолайчик,  меня  ихней  поганой  грамоте
учил - кричал да подзатыльники давал, Алкид учил -  за  каждый  "алеф"  по
оплеухе, Ификл учил... нет, не люблю я сидонцев!
     Пораженный  таким  выводом  Иолай  только  головой  покрутил,  и  они
двинулись дальше вдоль набережной.
     Чуть поодаль у пристани спешно  грузился  двадцативесельный  торговый
корабль. Близ него на берегу грудой были свалены разномастные тюки,  мешки
и связки остро пахнущих кореньев, а  грузчики  резво  бегали  по  сходням,
перетаскивая все это добро на борт.
     Единственным, что грузчики опасливо обходили стороной, была подвода с
четырьмя огромными, почти в рост человека, глиняными  пифосами.  Грузчиков
вполне можно было понять: каждый из пифосов-гигантов весил никак не меньше
четырех талантов, катить их по  мосткам  не  представлялось  возможным,  а
заносить злополучные пифосы  вдвоем-втроем  -  так  и  упасть  со  сходней
недолго, а нести ответственность за гибель товара не хотелось никому.
     Хозяин - краснорожий, похожий на медведя купец в залитом жиром хитоне
- был вне себя: топал ногами, грозился, но все было напрасно.
     - Да вы знаете, прохвосты, кому предназначен  этот  груз?!  Ведь  это
вино заказал сам басилей Ойхаллии, славный Эврит,  к  праздничному  столу!
Боги, эти пифосы - кровь из носу - должны к полудню быть на Эвбее!
     - Будут, - услышал купец над самым ухом чей-то уверенный  бас,  и  на
плечо  ему  опустилась  тяжелая  пятерня,  изрядно  придавив  толстяка   к
Матери-Гее. - Если кровь из носу - значит, будут.
     Первой  мыслью  обернувшегося  купца  было:  "Похоже,  вчера   я-таки
перебрал!.. опять же, с рассвета на солнцепеке..."
     В глазах у купца явно  двоилось.  Перед  ним  стояли  два  совершенно
одинаковых здоровяка, волосатых и бородатых, и оба  одинаково  ухмылялись,
одновременно склонив головы к правому  плечу.  Даже  застарелые  шрамы  на
руках и ногах - и те, похоже, были одинаковыми.
     - На корабль возьмешь? - без обиняков поинтересовался тот, что  стоял
слева; правый же промолчал - и купец облегченно вздохнул: Вакхово  безумие
и солнечный удар оказались совершенно ни при чем.
     - Перетащите пифосы - возьму! - поспешил заверить он братьев (в  этом
уже не было никакого сомнения).
     - Тогда - по рукам, - кивнул тот, что  стоял  справа.  -  Эй,  вы,  -
крикнул он грузчикам, - а ну-ка, тащите сюда во-он  те  доски!  Они  вроде
покрепче будут... Давайте, бездельники, пошевеливайтесь!
     У  пристани  уже  начала  собираться  толпа  настоящих  бездельников,
намеревавшихся поглазеть на любопытное зрелище.  От  Лихаса  с  Иолаем  не
укрылось, что один человек в добротной, но запыленной одежде отошел чуть в
сторону  и  с  ложным  безразличием  поглядывал  то   на   устанавливавших
дополнительные сходни братьев, то на сгрудившихся зевак.
     - Ты его знаешь? - Лихас указал Иолаю на этого странного зрителя.
     Иолай только плечами пожал.
     Наконец новоявленные работники установили сходни, как считали нужным,
и немного попрыгали на них, проверяя крепость.
     - Вы б лучше с пифосами на плечах прыгали, - ехидно  посоветовали  из
толпы.
     - Угу, - согласно буркнули братья и двинулись к подводе.
     Собравшиеся на берегу злорадно заулыбались, предвкушая потеху.
     И как в воду глядели! - братья попытались приподнять один из пифосов,
берясь то за  боковые  ручки,  то  обхватывая  поперек;  потом  сокрушенно
покачали головами  и,  вцепившись  в  борт,  медленно  поволокли  груженую
подводу ближе к сходням.
     Вокруг засвистели, заулюлюкали; "Во-во, как раз  ослиная  работа!"  -
бросил кто-то из первых рядов и едва успел отскочить,  потому  что  колесо
подводы  уже  собиралось  переехать  его  ногу;  у  самых  сходен  подвода
накренилась, попав в выбоину, ближайший пифос  поехал  к  краю  под  гогот
зевак и вой несчастного купца...
     Один из братьев  подставил  мозолистую  ладонь  под  днище  посудины,
другой рукой ухватился за ручку и пошел себе по сходням, прижимая пифос  к
заросшей шерстью груди.
     - Хорошее вино взбалтывать нельзя,  -  мимоходом  пояснил  он  купцу,
застывшему с открытым ртом. - Осадок... и Дионис обижается.
     И, дойдя до середины мостков, дважды подпрыгнул, на  удивление  мягко
приземляясь.
     Дерево заскрипело, но выдержало; купец-хозяин заскрипел, но  выдержал
- и вскоре первый пифос уже стоял на палубе.
     А по сходням к тому времени неспешно поднимался второй брат - правда,
в отличие от первого, держа пифос на плече, как  рабыни  носят  кувшины  с
водой.
     Купец потрясенно следил за происходящим, беззвучно  шлепая  отвислыми
губами, словно вытащенная из воды рыба.
     -  Зевс-Бротолойгос,  пошли  мне  таких  работничков!  -  пробормотал
наконец толстяк. - Ну что тебе стоит, Великий?
     - Размечтался! - пропел у него за спиной мальчишеский голос. -  Тебя,
случаем, не Эврисфеем зовут?
     - Нет, - машинально ответил купец, и, повернувшись, обнаружил  совсем
рядом нахального прыщавого юнца,  который  осклабился  прямо  ему  в  лицо
щербатой ухмылкой.
     - Ты еще кто такой?! - набросился было на юного наглеца  пришедший  в
себя купец, но осекся, вспомнив, чье имя только что  назвал  мальчишка.  А
также  вспомнив,  какой  "работничек"  двенадцать  лет  служил  микенскому
ванакту Эврисфею.
     Багровую физиономию толстяка словно  мукой  присыпало,  но  никто  из
толпы не обратил на это внимания.
     - Да ведь они на Эвбею  вместе  с  женихами  собрались!  -  выкрикнул
какой-то остряк. - К Иоле свататься! А в мишень вместо стрел будут  пифосы
швырять! Враз Эврита-лучника обшвыряют!
     - Это мысль, - отозвался, не дойдя до сходен, один из атлетов. -  Тем
более, в такую цель, как твоя задница, даже пифосом не промахнешься!
     И качнул ношу, явно собираясь проверить, что крепче: пифос или голова
этого пустозвона.
     Толпа шарахнулась, купец зажмурился, мысленно взывая  ко  всем  богам
разом - на голову остряка ему было плевать, но вино, драгоценное вино!.. -
и тут знакомый мальчишеский голос посоветовал:
     - Ты б поостыл, Алкид... неровен час, сорвется  рука,  а  я-то  рядом
стою!
     - Я не Алкид,  я  Ификл,  -  буркнул  атлет  через  плечо  и  сгрузил
последний пифос на палубу. -  Вечно  ты,  Лихас,  лезешь!..  я  их  только
пугнуть хотел...
     - Врешь, небось, - уверенно заявил Лихас, и купец  опасливо  разлепил
веки. - И что Ификл, и про "пугнуть", и про то, что я вечно лезу.
     - По шее хочешь? - осведомился работник и вновь взялся за пифос.
     - Не-а! - Лихас поспешно отпрыгнул назад. - Вот теперь верю,  что  ты
Ификл. Алкид - тот никогда мне по шее дать не грозился!
     - А  сразу  давал!  -  хором  закончили  подошедшие  Иолай  и  второй
работник.
     Лихас обиделся и замолчал.

     ...Когда поклажа из колесницы Иолая была перенесена на борт,  корабль
наконец отчалил, а четверо пассажиров удобно устроились на корме - рядом с
рулевым веслом и глухим к  чужим  разговорам  кормщиком  -  Иолай  в  упор
посмотрел на  братьев,  у  которых  из  личного  имущества  оставалось  по
ясеневой дубине и тяжелому луку на брата, а про остальное лучше было и  не
вспоминать.
     - Опять по дороге все спустили, оболтусы? - строго спросил он.
     Близнецы одновременно, как по команде, уставились  в  дощатый  настил
палубы; потом, не выдержав натянутого молчания, перевели взгляд  на  голые
блестящие торсы гребцов,  словно  надеясь  высмотреть  ответ  на  заданный
вопрос.
     - Вино, бабы? - Иолай был неумолим. - Подвиги?
     - Кости, - вполголоса пробормотал Ификл, немилосердно дергая себя  за
бороду. - Подлец один, в Навплионе еще... нет, но играл, играл - как бог!
     Алкид только горестно вздохнул и несколько  раз  сжал-разжал  кулаки,
как будто душил кого-то.
     - Мало я вас... в смысле, мало вас в  детстве  пороли!  -  в  сердцах
бросил Иолай, слегка запнувшись на середине фразы. - Ладно, в кости играть
я вас подучу. Стыдно сказать - как шеи сворачивать, так сколько угодно,  а
такое простое дело...
     Братья сконфуженно кивнули, а Иолай  еще  долго  ворчал  -  и  только
причаливая к изрезанному бухтами побережью Эвбеи вспомнил,  что  собирался
оставить пройдоху-Лихаса в Оропской гавани.
     После чего опять долго ворчал.

                                    4

     Толстая рыжая белка, торжествующе махнув хвостом, деловито проскакала
по стволу корявой пинии - и вдруг, чего-то испугавшись, метнулась наискось
и исчезла за лохматой веткой, выронив из лапок орех.
     Орех звонко ударил по макушке стоявшего  под  деревом  Иолая,  и  тот
задрал голову, вслушиваясь в недовольное цоканье белки.
     - Тише, дуреха, - бросил Иолай раздраженному зверьку. - А то  слопают
тебя, и некому цокать будет...
     Еще на пристани, только-только прибыв  на  Эвбею,  Иолай  решил,  что
явится во  дворец  к  Эвриту  чуть  погодя,  ближе  к  вечеру,  дождавшись
окончания дневной суматохи. Уж больно  торжественно  встречали  являвшихся
женихов ойхаллийские даматы -  придворные,  доверенные  люди  басилея;  уж
очень шумно все предвкушали  грандиозное  пиршество,  сдобренное  обильным
возлиянием и не менее обильной похвальбой. Близнецы и  Лихас,  заразившись
общим возбуждением, двинулись ко дворцу вместе с остальными -  и  даже  не
заметили, что на середине круто  забирающей  вверх  дороги  Иолай  отстал,
огляделся и свернул правее, в лес, продираясь сквозь  тенета  низкорослого
кустарника.
     Поклажу  Иолай  предусмотрительно  сгрузил  на  братьев,  не   обойдя
вниманием и закряхтевшего было Лихаса - так что теперь мог бродить по лесу
налегке.
     Тишина давила на уши  мягкими  ладонями.  Редкое  верещание  белок  и
посвистывание птиц только подчеркивало эту безмятежную тишину  -  так  для
понимания голубизны неба требуется черная точка ястреба - и Иолай бездумно
петлял между стволами  деревьев,  вертя  в  пальцах  пушистый  стебелек  и
незаметно для себя забирая сперва восточнее, а потом и северо-восточнее.
     Неужели все?
     Неужели конец двенадцати годам кровавой пахоты, неужели  тупые  мозги
ахейцев проросли мыслью: "Нельзя убивать друг друга на  алтарях,  ибо  как
тогда отличить жертвенник бога от логова зверя?"; неужели Геракл  завершил
- нет, не завершил, но хотя бы заложил основание тому, что никогда и никто
не назовет подвигом;  неужели  можно  ездить  свататься,  можно  жить  без
Дромосов и Одержимых, ходить где вздумается, дышать без хрипа, слушать без
опаски, никуда не спешить, не подозревать всех и вся... махнуть  рукой  на
микенский трон (впрочем, я давно  уже  сделал  это),  перестать  укреплять
Тиринф; молиться без задних мыслей...
     Наверное, нельзя, ответил он сам себе. Нельзя, и  не  надо  проживать
две жизни, чтобы понять это, но... очень уж хочется.
     Очень хочется жить именно так.
     - Радуйся! Ты, случаем, не Иолай, возничий и родич Геракла?
     Потирая  ушибленную  орехом  макушку,  Иолай   обернулся   и   увидел
спрашивающего.
     Этот человек не должен был стоять сейчас в лесу.
     Он должен был принимать гостей во внешнем дворе Эвритова дворца.
     - Ну же, юноша? Ведь это так просто: ответить "да" или "нет"!
     - Это просто, - пробормотал Иолай. -  Да  или  нет  -  это  просто...
Радуйся и ты, Ифит-лучник, сын и наследник басилея Ойхаллии! О Мойры,  как
же ты постарел... и как ты похож сейчас на своего отца!
     Ифит-лучник с некоторым удивлением посмотрел  на  странного  молодого
человека. Потом одернул узкую  безрукавку  -  в  связи  с  торжеством  ему
пришлось вырядиться по микенской моде,  нацепив  дурацкую  юбку,  стоявшую
столбом, и эту проклятую безрукавку с вышивкой - и  поощрительно  потрепал
Иолая по плечу.
     - Почему сейчас, юноша? Я и раньше  был  на  него  похож...  впрочем,
ты-то об этом знать не можешь. Мы ведь с тобой не встречались, правда?
     Солнце плеснуло пригоршню светящейся пыли в просвет между ветвями, на
миг выбелив курчавую бороду  Иолая  призрачной  сединой  -  и  Ифит-лучник
задохнулся, даже не сообразив убрать ладонь с плеча  стоявшего  перед  ним
человека.
     - Ты - Иолай? - севшим голосом еще раз спросил ойхаллиец... и осекся.
- Внук Амфитриона-лавагета?
     - Я Иолай. Внук.
     "Странно говорит, - мелькнуло в сознании Ифита. - Словно  не  мне,  а
самому себе."
     - Я спрашивал о тебе у Алки... у Геракла, но он не заметил,  куда  ты
скрылся. Зато  какой-то  мальчишка,  вертевшийся  рядом,  сказал,  что  ты
свернул с полдороги в лес.
     - И ты пошел искать меня?
     Зверек странной, ничем не обоснованной подозрительности шевельнулся в
Иолае, и коготки его были острее беличьих.
     "Вернусь - надеру уши", - мысленно пообещал Иолай Лихасу.
     - Нет, - усмехнулся Ифит-лучник,  глядя  на  Иолая  с  высоты  своего
колоссального роста. Колючий и недоверчивый гость нравился ойхаллийцу  все
больше и больше - в отличие от суетливо-праздной толпы  женихов,  где  все
были на одно лицо.
     Кроме того, молодой человек у ствола пинии напомнил  Ифиту  о  Фивах,
Кифероне, о двух неугомонных мальчишках-близнецах,  об  их  суровом  отце,
поверх головы которого Ифит однажды стрелял,  зная  путь  стрелы  заранее,
потому что иначе и быть не могло...
     Память эта сегодня уже один раз отозвалась в ойхаллийце - когда  Ифит
поравнялся с двумя отставшими женихами (он тогда думал, что - женихами)  и
уже хотел пройти мимо, но в спину молотом  ударил  тихий  двойной  вопрос:
"Учитель?.."
     - Нет, - повторил Ифит, стряхивая оцепенение, -  я  не  пошел  искать
тебя. Хотя мне, Ифиту Ойхаллийскому, незаметно прожившему  на  этой  земле
почти полвека, очень хотелось взглянуть  на  возницу  Геракла,  с  детства
сопровождавшего великого  героя.  Просто  я  успел  спуститься  в  гавань,
переговорить с отцовскими  даматами  и  пойти  обратно  короткой  дорогой.
Хочешь - пойдем вместе?
     Лес шевельнулся вокруг них, лениво выгибая спину, и  белка  проводила
взглядом удаляющихся людей, после чего молнией слетела вниз - не пропадать
же ореху? А люди шли себе и шли, говоря сперва ни о чем, потом - обо  всем
сразу, потом говорил один Иолай, а Ифит-лучник только  головой  крутил  да
зажигал в глазах потаенные  искорки;  известковые  горные  массивы  Эвбеи,
густо поросшие  лесом,  словно  грудь  и  плечи  сидящего  гиганта,  круто
обрывались к морю - вон уже на скале хорошо видна  обнесенная  балюстрадой
терраса Эвритова дворца, совсем рядом, рукой подать, если иметь крылья,  а
так придется в обход по тропочке...
     - Вон отец стоит, - махнул рукой Ифит в сторону террасы.
     Иолай прищурился  и  не  сразу  разглядел  людей,  стоявших  у  перил
балюстрады. Один из них, самый высокий, с белоснежной копной сверкавших на
солнце волос, мог быть только Эвритом, басилеем Ойхаллии; узнать остальных
- если, конечно, они были знакомыми - не представлялось возможным.
     Для Иолая; но не для ойхаллийца.
     - Слева от отца - Гиппокоонт, спартанец, - начал перечислять Ифит,  -
с ним не то девять, не то десять сыновей приехало...
     - Слышал, но не видел, - кивнул Иолай, имея в виду то ли:  "Слышал  о
Гиппокоонте, но лично не встречался", то  ли  "Слышал  Ифитовы  слова,  но
отсюда все равно ничего не видно".
     - Еще левее - Нелей, ванакт Пилосский, приведший дюжину сыновей...
     - Лиса, - коротко бросил Иолай; подумал и добавил: - Старая лиса.
     - Справа - элидский басилей Авгий...
     Лицо Иолая отвердело, стало гораздо старше, жестче - и Ифит  поспешно
добавил:
     - Отец состязания за руку  Иолы  посвятил  Аполлону...  так  что  все
старые счеты - не здесь.
     Иолай не ответил.
     - Люди говорят, - осторожно сказал Ифит-лучник, -  что  когда  Геракл
Авгию конюшни чистил... ну, не сказал, что послан Эврисфеем - и потребовал
платы. Это правда?
     - Правда, - отрезал Иолай, катая желваки на скулах.
     - А когда обман всплыл - Авгий Геракла выгнал, а Эврисфей  деяние  не
засчитал.
     - И это - правда.
     - Так за что ж обижаться? Было ведь  сказано  -  подвиги  без  помощи
богов и без платы людей...
     - И впрямь, - буркнул Иолай, успокаиваясь.  -  Отхожие  места  Эллады
руками выгребать - без помощи  богов  и  без  платы  людей...  точно,  что
подвиги. Ладно, забыли. Счеты - потом. И не здесь. Ну, Ифит, давай  дальше
- кто там рядом с честным Авгием-элидянином?
     - Лаомедонт, правитель Трои...
     Ифит запнулся. Весь ахейский мир знал  о  том,  что  три-четыре  года
назад Геракл спас Лаомедонтову дочь Гесиону от морского чешуйчатого  гада,
а высокородный троянец - кстати, добровольно принесший свое дитя в  жертву
- заперся в стенах города и, подобно Авгию, изгнал благодетеля прочь.
     "Жизнь без помощи богов и платы людей, - подумал ойхаллиец. - Подвиг?
Или каторга?.."
     Задумавшись, Ифит пропустил момент, когда терраса опустела.
     - Куда это они? - пробормотал он, на миг забыв про собеседника. -  Да
еще так быстро...
     - Не знаю, - напомнил Иолай о себе. - Знаю только, что Алкид  в  свое
время пообещал мерзавцу Лаомедонту: "В следующий раз - убью". А он у  меня
- в смысле мой дядя Геракл - человек слова. Если обещал - выполнит.
     Не сговариваясь, оба мужчины переглянулись и пошли по тропе вверх.
     Быстро пошли.
     Почти побежали.
     Далеко под ними, прячась от соленых  ветров  за  громадой  скалистого
утеса, пенные языки моря жадно вылизывали мерцающую полосу песка и гальки;
косые лучи солнца вспарывали сине-зеленую плоть, кипящую  бурунами  вокруг
выставленных кое-где каменных боков,  мокрых  и  глянцево-блестящих  -  но
людям, двум крохотным фигуркам на тропе, было не до взаимоотношений  моря,
солнца и земли.
     Люди спешили к людям.

                                    5

     - ...А ты почему бездельничаешь? Живо марш вещи таскать!
     Лихас поскреб в затылке, неторопливо обернулся и  смерил  взглядом  -
снизу вверх - дюжего верзилу в сползшей на самые чресла кожаной юбке.
     Голый  живот  крикуна  туго  охватывал   наборной   пояс   илионского
десятника.
     - Ты илионец или троянец? [В  честь  Ила  (отца  нынешнего  правителя
Лаомедонта) город звали Илионом; в честь Троя (отца Ила и деда Лаомедонта)
- Троей] - задумчиво поинтересовался Лихас.
     Сплюснутая физиономия десятника  расплылась  в  довольной  гримасе  -
видимо, он усмотрел в вопросе Лихаса что-то лестное для себя.
     - Послал же Зевс болвана...
     - Нет, ну все-таки: троянец или илионец?
     - Ну конечно же, и тот и другой сразу!
     - Тогда иди и таскай вещи за двоих, - подытожил Лихас и отвернулся.
     - Что? Как ты смеешь, щенок, раб?! -  благоухающее  чесноком  горячее
дыхание обожгло затылок.
     - Во-первых, я не раб, а свободный человек, - на всякий случай  Лихас
сделал пару шагов в сторону. - А во-вторых  (если  ты  умеешь  считать  до
двух), я не щенок, потому что ты - не мой папа. Так что - извини.
     Все мысли десятника ясно отразились на  его  багровеющем  лице  -  не
столько   по   причине   выразительности   этого   лица,   сколько   из-за
малочисленности  мыслей.  Видно  было,   что   суть   сказанного   Лихасом
открывалась верзиле долго и мучительно, пока не открылась  во  всей  своей
неприглядности - и, нечленораздельно зарычав, десятник шагнул вперед, дабы
отвесить мальчишке-словоблуду хорошую оплеуху.
     И отвесил.
     Только не Лихасу, а плохо  оструганному  столбу  навеса,  к  которому
Лихас прислонялся, потому как мальчишке попал камешек в сандалию, и  Лихас
нагнулся его вытащить.
     Отбивший и занозивший ладонь десятник в сердцах пнул юнца - но тот за
миг до того, потеряв равновесие, запрыгал на одной ноге, и пинок десятника
опять пришелся по злосчастному столбу. А потом Лихас упал. Совсем рядом  с
кучей конского навоза. И десятник упал. Совсем рядом с Лихасом.
     И всем сразу стало ясно, что навоз этот - совершенно свежий.
     - Что  ж  ты,  поганец,  над  господином  десятником  измываешься?  -
риторически вопросил худощавый пожилой бородач, подымая Лихаса за шиворот.
     - Я? - неподдельно изумился Лихас.
     - Ну не я же?! Кто ему ногу-то подставил?
     - Вот эту? - Лихас поднял босую ногу (сандалия с камешком осталась  у
столба) и по чистой случайности угодил глазастому доброхоту коленом в пах.
     Тот с нутряным уханьем согнулся и  был  почти  сразу  сбит  на  землю
поднимающимся десятником.
     - Ну, все... - хором выдохнули оба мужчины, и Лихас понял,  что  пора
прибегнуть к крайнему средству.
     - Алки-и-ид! - пронзительно заверещал он на весь двор. - Ифи-и-икл!
     И добавил главное:
     - Маленьких обижают!
     - Обижают, - дружно подтвердили пострадавшие, надвигаясь на Лихаса  с
двух сторон.
     Лихас зажмурился и очень пожалел себя.
     Потом открыл глаза и очень пожалел  своих  обидчиков,  а  также  кучу
навоза, которую вернувшиеся в нее троянец с бородачом совершенно размазали
по земле.
     - Что здесь происходит? Из-за чего драка?! - юноша в узорчатом хитоне
и дорогом плаще из крашеной шерсти подступил к Лихасу и брезгливо наморщил
нос, словно от парнишки воняло.
     Впрочем, вопрос предназначался скорее  Алкиду  с  Ификлом  -  братья,
успев сгрузить свою поклажу в дальнем конце внешнего двора, вернулись  как
раз вовремя (с точки зрения Лихаса), или  как  нельзя  некстати  (с  точки
зрения десятника и его собрата по обижанию Лихаса).
     - Из-за чего драка, я спрашиваю?! - властно повторил  юноша,  сдвинув
густые  черные  брови  и  презрительно  оглядывая  близнецов   -   потных,
запыленных, в рваных набедренных повязках.
     "Басилейский отпрыск", - мигом определил Лихас.
     Близнецы переглянулись - ответа на вопрос юноши они явно не знали.
     - Из-за меня, - гордо ответил Лихас и получил от юноши в ухо.
     - И так будет с каждым, кто тронет моих... - юноша не договорил.
     Пожав плечами, Ификл взял гордого  обладателя  прекрасного  плаща  за
руку и ногу ("Правую руку и левую ногу", - для  чего-то  отметил  дотошный
Лихас) и отнес туда, откуда юноша пришел.
     Где и положил.
     После чего неторопливо вернулся к брату - и оба стали ждать.
     Двор закипел. Уже никто не носил вещи, не наливал воду  в  котлы,  не
щипал за ляжки босоногих рабынь, не сплетничал - все  срочно  делились  на
зрителей и участников, и зрители галдели наперебой,  а  участники  галдели
еще громче, выясняя, где оружие - ах,  в  кладовке?..  согласно  обычаю?..
жаль, жаль... и даже заперто?! - и, подбирая  по  дороге  палки  и  камни,
волна  желающих  подраться  во  главе  с  троицей   невинно   пострадавших
покатилась на братьев.
     Как Посейдонов вал на береговые утесы.
     С той лишь разницей, что утесы не  хватают  руками  то,  что  на  них
накатывается, и не расшвыривают в разные стороны.
     - Не увлекайся,  Алкид,  -  предостерегающе  бросил  Ификл  во  время
недолгой передышки. - Это тебе не Гидра... оторвешь  голову  -  заново  не
вырастет.
     - Да я... - начал Алкид, но глянул брату за  спину,  и  угасший  было
нездоровый блеск в его глазах вспыхнул снова.
     Со стороны дворцовых ступеней к  месту  свалки  приближалась  немалая
процессия - и Алкид сразу узнал шествовавших посредине басилея Элиды Авгия
и царя Трои Лаомедонта; оба некогда с позором  изгнали  Геракла  из  своих
владений.
     - Попались! - счастливо возвестил Алкид, и, забыв обо всем,  двинулся
к недругам.
     Похожий на скопца Лаомедонт что-то  коротко  скомандовал  -  и  сразу
выяснилось, что оружие сдали  отнюдь  не  все:  челядь  и  солдаты  охраны
сомкнулись  вокруг  него  и  побледневшего  коротышки  Авгия   в   кольцо,
ощетинившись жалами легких копий и мечей.
     И Лихас понял, что сейчас случится беда.
     Большая беда.
     Веселой потасовки братьев с безобидными грубиянами больше не было. На
охрану  Лаомедонта  надвигался  Геракл,  вспомнивший  былую  обиду;  копья
опытных  солдат  недвусмысленно  говорили  об  их  намерениях,   илионский
десятник - первый камешек лавины - с увесистым поленом в руках  уже  бежал
за угол двора  к  оружейной  кладовке,  надеясь  сбить  замок...  и  Лихас
стремглав кинулся к поклаже братьев.
     Уцепившись за более тонкий конец Алкидовой дубины - Лихас до сих  пор
с трудом мог оторвать ее от земли - он  волоком  потащил  ее,  всхлипывая,
спотыкаясь, хрипло крича:
     - Геракл! Я здесь!.. здесь я... Геракл, оружие!..
     "Совсем ошалел малый,  -  пробормотала  старая  повариха,  равнодушно
наблюдавшая за происходящим. - Ох, надорвется... к Гераклу взывает, а  где
он,  этот  Геракл?.."  Она  нагнулась   и   отцепила   котомку,   веревкой
захлестнувшую один из сучков дубины и волочившуюся следом -  но  Лихас  не
заметил этого и слов поварихи не услышал;  он  плакал  и  тащил,  тащил  и
плакал,  пока  дубина  вдруг  не  взлетела  в   воздух,   а   Лихас   стал
сильным-сильным, а  потом  -  слабым-слабым,  потому  что  дубина  обожгла
ладони, вырвавшись из рук и улетев в небо...
     - Спасибо, малыш! - выдохнул  Ификл  -  или  это  только  послышалось
съежившемуся  Лихасу?  -  и  с  ревом  кинулся  на  помощь  брату,   топча
разбросанные тела; но тут, перекрывая шум, царивший  во  дворе,  от  ворот
коротко и страшно прозвенело:
     - Стоять! Всем стоять!
     И медным гулом, словно Сторукие разом ударили в стены Тартара:
     - Я кому сказал?!
     На миг все замерло; раскрытые в беззвучном вопле  рты,  взметнувшиеся
вверх палки, выставленные перед собой мечи и копья, занесенная над головой
дубина...
     И в наступившей тишине, вжимая вихрастый затылок в тощие плечи, Лихас
обернулся.
     У ворот, рядом с долговязым,  нарядно  вырядившимся  ойхаллийцем  лет
сорока пяти - рядом с этим ничуть  не  заинтересовавшим  Лихаса  человеком
стоял Иолай. По сравнению с ойхаллийцем Иолай выглядел  нелепо  молодым  и
низкорослым, но Лихас ни на мгновение не усомнился, кто остановил побоище.
     - Из-за чего шум?  -  уже  спокойнее  проговорил  Иолай,  вразвалочку
выходя на середину двора; но в горле его еще клокотали  отзвуки  недавнего
крика.
     Так вибрирует стрела, вонзившаяся в цель.
     Тишина.
     Не та, лесная, безмятежная - другая.
     - Из-за меня, - виновато сообщил Лихас во второй раз, бочком  подходя
к Иолаю и ожидая неминуемой затрещины.
     "Этот не промахнется", - мелькнуло в голове.
     Иолай посмотрел на понурившегося мальчишку,  на  приходящего  в  себя
Алкида, на Ификла с дубиной на  плече,  на  кольцо  солдат,  топорщившееся
бронзовыми шипами...
     - Ладно, - буркнул он. - Размялись - и будет. Где поклажа?
     - Там, - руки братьев и Лихаса дружно  вытянулись  по  направлению  к
дальнему концу двора.
     - Берите и тащите за мной, - Иолай с хрустом  потянулся  всем  телом,
словно после долгой и утомительной  работы.  -  Сейчас  нам  покажут  наши
покои. А дубину... ее, пожалуй, сдайте в  оружейную.  Вот  Лихас  пусть  и
отнесет. Ну что, двинулись?

     Уже у дверей выделенных им покоев - самых дальних в  восточном  крыле
первого  этажа,  куда   вела   галерея   -   Иолая   догнал   запыхавшийся
Ифит-ойхаллиец.
     - Все в порядке, -  ответил  он  на  невысказанный  вопрос.  -  Когда
узнали, с кем дрались и живы остались - распухли  от  гордости,  как  жабы
перед дождем. Теперь квакают. Твои отец с дядей - они как, пьют много?
     - А что? - не понял Иолай.
     - Ничего. Каждый с Гераклом выпить хочет. Чтобы было о  чем  детям  в
старости рассказывать. А тебя басилей Эврит просит ближе к вечеру зайти  в
мегарон. Хорошо?
     - Хорошо, - несколько недоумевая, ответил Иолай.
     А скоро настал и вечер.

                                    6

     Пятеро немолодых людей сидели перед Иолаем, на миг  задержавшимся  на
пороге прямоугольного, слегка вытянутого  мегарона,  в  открытую  прихожую
которого вела колоннада из дворцового двора.
     Пятеро владык.
     Старый знакомец Эврит-стрелок, басилей Ойхаллии  и  негласный  хозяин
всей Эвбеи; схваченные на лбу ремешком белоснежные волосы  обильно  падают
на плечи, дубленая кожа лица собрана в многочисленные  складки,  костистые
руки тяжко легли на подлокотники кресла, и скамеечка для ног отброшена  за
ненадобностью - даже сидя, Эврит Ойхаллийский кажется выше всех,  так  что
острые колени басилея торчат неприлично высоко, словно взрослый человек по
ошибке уселся в детское креслице.
     Это было бы смешно, если бы касалось кого-нибудь другого.
     Еще один знакомец, но уже не столь давнего времени - скупердяй Авгий,
зажавший в цепком кулачке плодородную Элиду; рыхлый, приземистый  плешивец
с нездоровым цветом лица, чья душа вряд ли чище его знаменитых конюшен. Не
раз элидский басилей пытался доказать свое происхождение то от Гелиоса, то
от Посейдона - но весь Пелопоннес слишком хорошо помнил разбойные  выходки
подлинного отца Авгия, беспутного  Форбанта-лапифа,  который  со  товарищи
обирал паломников на дорогах Фокиды  и  однажды  даже  поджег  Дельфийский
храм, за что был ранен стрелой Аполлона.
     А проще сказать - тяжело заболел, но почему-то выжил.
     Рядом со  скособоченным  Авгием  сидел  спартанец  Гиппокоонт,  силой
отобравший власть у родных братьев Икария и Тиндарея, изгнав последних  из
Спарты. Иолай видел Гиппокоонта впервые,  но  надменно-окаменевшая  фигура
басилея, сухой, мускулистый торс,  обжигающий  лед  взгляда  -  все  сразу
выдавало в нем уроженца Лаконии, которого легче убить, чем убедить.
     Да и убить, в общем-то, тоже непросто.
     Лаомедонт-троянец  стоял  у  очага  и  бездумно  щурился,   глядя   в
сердцевину огненного цветка. Багровые сполохи зыбко бродили по его белому,
холеному лицу (борода у Лаомедонта росла плохо; верней, не росла вовсе), и
Иолай вдруг остро вспомнил ту багровую мглу, которую живым вспоминать не с
руки - мрак Аида, зарницы Острова Блаженства... Вот  троянец  потер  руки,
повернулся, приветливо кивнув Иолаю - нет, не так он смотрел в свое время,
когда гнал спасителя своей дочери прочь от Трои, понадеявшись на  крепость
стен и на то, что  Геракл  спешит  вернуться  в  Микены  после  похода  на
амазонок.
     "Не здесь", - напомнил себе Иолай.
     И совсем с краю, на низеньком табурете, полускрытый спинкой  Эвритова
кресла и одной из четырех колонн, окружавших  очаг  мегарона,  примостился
Нелей, ванакт торгового Пилоса.
     Серое на сером.
     Тень, не человек.
     Взглянешь - не заметишь.
     Эврит, не вставая, подхватил со столика - гнутые ножки в виде львиных
лап неприятно напомнили Иолаю о былом - два  чеканно-мерцающих  кратера  с
вином и воздел руки вверх, недвусмысленно предназначая одну из чаш гостю.
     - Войди, о достойнейший  Иолай,  и  присоединись  к  нам  с  открытым
сердцем, совершив  возлияние  в  честь  богоравного  Геракла,  Истребителя
Чудовищ!  -  звучным  не  по-стариковски  голосом   провозгласил   басилей
Ойхаллии.
     "Умно, -  оценил  Иолай,  приближаясь  к  столу  и  с  поклоном  беря
предложенный кратер. - Собравшихся не представил: и им польстил  -  кто  ж
вас, владыки, не знает?.. и мне - входи запросто, как равный к  равным;  и
Гераклу  -  вот  мол,  несмотря  на  досадное   недоразумение,   совершаем
возлияние, хвалу возносим... что же ты не Алкида позвал-то, а меня?!"
     Вино пряным потоком обожгло горло, чаша опустела - и  Иолай  поставил
ее обратно на столик.
     Незаметно огляделся.
     -  Хорош  ли  был  путь  сюда  из  Тиринфа?  -  даже  радушные  слова
Авгий-элидянин умудрялся произносить так, что они казались жирными.  -  Да
ты садись, садись, Иолай, вон и кресло свободное...
     - Хорош, - коротко ответил Иолай, садясь. - Хвала богам.
     Владыки переглянулись.
     - И героям, - тихо добавил Эврит, и пальцы его, сухо хрустнув,  цепко
охватили подлокотники.
     - Вот уж кому  низкий  поклон  за  дороги  наши,  -  Авгий  пригладил
ладошкой вспотевшую  плешь,  -  так  это  героям.  И  в  первую  голову  -
богоравному Гераклу,  лучшему  из  людей.  Чудищ-то  под  корень  повыбил,
разбойничков приструнил, кентавров да лапифов -  к  ногтю...  те,  которые
остались - пакость мелкая, все между собой грызутся, им не до нас!  Торгуй
не хочу! Добрые соседи, я тебе, ты мне, они нам...
     - И все - Микенам, - неожиданно отрубил прямолинейный Гиппокоонт, для
убедительности припечатав колено огрубелой ладонью.
     Шевельнулась на табурете  тень  Нелея  Пилосского  -  сказать  что-то
хотел? Нет, промолчал - а багровые  блики  на  лице  троянца  сложились  в
улыбку.
     Дескать, не все - Микенам.
     Так и имейте в виду, досточтимые.
     - Здесь все свои, -  Эврит  резко  наклонился  вперед  и  просто-таки
вцепился взглядом в лицо Иолая. - И говорим, как свои, без обиняков.
     "Ну-ну, смотри, лучник, - усмехнулся про себя Иолай (на всякий случай
расплываясь  в  тщеславной  гримасе  -  как  же,  большие  люди  к   своим
причислили!). - Много ты высмотришь, чего я не захочу... И все-таки, что ж
вам нужно от меня, правители? Здравицу Гераклу подпеть?.. Шестым голосом?"
     Видимо, басилей Ойхаллии удовлетворился осмотром - потому  что  вновь
откинулся на спинку кресла и поиграл в воздухе длинными сухими пальцами.
     Словно птенца ловил.
     - Почему твой дядя Геракл по окончании службы не сел вместо  Эврисфея
на микенский трон? - мягко, почти ласково спросил Эврит-лучник.  -  Каждый
от Эвбеи до Пилоса ждал этого... дождемся ли?
     И снова улыбнулся Лаомедонт.
     От Эвбеи до Пилоса - а мы, троянцы, много восточнее...
     "Кто я для них? - Иолай потянулся к кратеру, будто  забыв,  что  чаша
пуста. - Нечто вроде Лихаса?.. Ума  мало,  шрамов  много,  гордыня  не  по
годам; на право наследования  купить  хотите,  владыки?  Сказать  бы  вам,
каково оно, мое право - небось, вино бы поперек глотки встало!"
     - Вряд ли, - он взял  крутобокий  кувшин,  расписанный  изображениями
стилизованных осьминогов,  накренил  его,  и  багровая  струя  полилась  в
кратер. - Вы вот Геракла больше по басням слепых рапсодов знаете,  а  я  с
пеленок за ним... Герой? Да, герой. Великий? Да,  великий.  Ве-ли-чай-ший!
Но в первую очередь он - сын Зевса! - для пущей убедительности Иолай ткнул
чашей в потолок, расплескав вино на себя. - Сын Зевса! Что  отец  небесный
повелит, то и делает! Скажете - неправильно?
     - Правильно! - поспешно согласился Авгий; остальные промолчали.
     - И я говорю, что правильно! Но иногда - жалко, - Иолай залпом осушил
кратер, мельком отметив отсутствие слуг в мегароне и закуски на столе.  Ну
что ж, будем считать дело сделанным  -  вино  ударило  в  голову  молодому
герою,  развязав  язык;  а  посторонних  ушей,  раз  все  свои,  можно  не
опасаться.
     Этого добивались, владыки?
     -  Жалко!  -  но  правильно.  Мы  не  Эврисфею  служим!  Мы  -   руки
Громовержца, его земные молнии! Мы - я и Геракл... в смысле, Геракл и я. И
наша служба, наша почетная и многоопасная служба...
     - Окончена, - спокойно завершил Эврит. - Двенадцать лет, день в день.
Если верить Зевсу, бессмертие Гераклу обеспечено. Но ведь он еще и  здесь,
на земле поживет... или я не прав? Отчего б не пожить Гераклу, богоравному
герою, сыну Зевса - не пожить еще и ванактом Микенским?! А потом удалиться
на Олимп, оставив ванактом Микенским - ну, допустим, Иолая,  племянника  и
друга?
     - А Зевс? - тупо спросил Иолай, методично наполняя вином все чаши, до
которых смог дотянуться.
     Потом   выбрался   из   кресла   и,   пошатываясь,   разнес   кратеры
присутствующим.
     - А Зевс?! - еще раз возгласил он на весь мегарон  и  поднял  чашу  к
закопченным балкам потолка, словно  это  был  священный  ритон  [священный
сосуд для возлияния богам], спустя мгновение осушив ее до дна.
     Остальным волей-неволей пришлось последовать его примеру.
     - А... что, собственно,  Зевс?  -  слегка  охрипнув,  поинтересовался
Авгий, зябко передергиваясь.
     - Как это  что?!  Кто  тридцать  шесть  лет  назад  возгласил:  "Быть
новорожденному ванактом Микенским и владыкой  над  всеми  Персеидами!"  Он
возгласил, Зевс, Дий-отец... про Эврисфея, между прочим! Значит, так  тому
и быть!
     - Да Зевс же Геракла, дядю твоего  родного,  в  виду  имел!  -  Авгий
замахал на Иолая пухлыми ручками. - А Гера  Никиппе,  Эврисфеевой  мамаше,
роды ускорила - вот и вышла ошибочка! Кому, как не нам, ее исправить?
     - Ничего не получится, - отрезал  Иолай,  на  всякий  случай  грохнув
кулаком о столик. - Не сядет дядя Геракл в Микенах!
     - Да почему?!
     - По кочану. И вообще - куда ему, прирожденному герою,  в  правители?
Опять же, приступы безумия - слыхали небось? Ну вот и будьте довольны, что
слыхали, а не видали. Я уж знаю дядюшку - как найдет на него,  так  только
успевай прятаться!
     - Ну хорошо, - подытожил Эврит. - Геракл в Микенах не  сядет.  А  как
насчет его брата - и твоего отца? Ты пока не пей, Иолай,  ты  подумай,  не
спеши отвечать... хмель - он плохой советчик.
     Иолай грузно качнулся.
     Опрокинул кресло.
     Издал горловой звук - и шагнул к двери.
     - Герой, - тихо плеснул вслед голос Гиппокоонта. - Золотая  молодежь.
А я тебя предупреждал, Эврит...
     Гиппокоонт вдруг замолчал.
     Твердым, ровным шагом  Иолай  прошел  до  двери,  постоял  на  пороге
мегарона.
     Обернулся.
     Жестким взглядом обвел собравшихся, словно впервые их видел.
     - Радуйтесь, владыки! - негромко бросил Иолай. - Будем считать, что я
только что вошел. Будем считать, что все, сказанное вами, я не слышал - но
думал об этом по дороге сюда. Ну что, начнем сначала?
     И только тут расхохотался Лаомедонт-троянец.
     - Лошадник ты, Гиппокоонт, - сквозь смех крикнул он спартанцу, - тебе
коней, не людей судить! Этот парень - как он их  всех  еще  во  дворе,  а?
"Стоять! Я кому сказал?!" Входи заново, Иолай  Ификлид,  возница  Геракла!
Возница - это ведь тот, кто везет, правда?
     - Нет, - серьезно ответил Иолай. - Возница - это тот, кому везет.
     И двинулся от двери - обратно.
     Заново.

                                    7

     Около полуночи, оставшись в отведенных покоях один, Иолай по-прежнему
продолжал думать о странной беседе в мегароне.
     Ему упорно казалось, что за обычным заговором, преследующим банальную
цель - если и не  заменить  амбициозного  Эврисфея  благодарным  и  потому
сговорчивым ванактом, то хотя бы отвлечь Микены  от  планомерного  захвата
чужого пирога - короче, за заговором, которых в  ахейских  правящих  домах
двенадцать на дюжину, кроется нечто большее.
     За тем, что говорили - то, о чем не говорили.

     "Если верить Зевсу, бессмертие Гераклу обеспечено..." "Кому,  как  не
нам, исправить ошибку Зевса..." "А что - Зевс?.."

     Иолай ворочался на резном ложе, устланном ветхими  волчьими  шкурами,
глядел в мрачный серый потолок, по которому змеились трещины  -  и  думал,
думал...
     Снаружи доносились крики и нестройное пение  пьяных  женихов,  где-то
там же получали свою долю славословий и глупых вопросов братья;  наверняка
неподалеку вертелся счастливый Лихас - его хотели поселить в павильон  для
челяди, но Иолай не дал, надеясь хоть как-то приглядеть за этим  стихийным
бедствием; спать не хотелось, не хотелось ничего, даже думать...
     Скрипнула входная дверь.
     Иолай замер неподвижно, лишь  правая  рука  его  змеей  скользнула  к
изголовью, нащупывая костяную рукоять ножа.
     И расслабившись, вернулась обратно, когда Иолай узнал вошедшего.
     - Смертные сперва стучат, а уж потом входят, -  небрежно  бросил  он,
поворачиваясь на бок.
     Гермий  помолчал,  потом  вышел,  трепеща  крылышками   на   задниках
сандалий, негромко постучал и снова вошел.
     - Так, лавагет? - вяло спросил бог.
     И по этому "лавагет" Иолай понял,  что  дело  обстоит  хуже,  чем  он
предполагал.
     - Неприятности, Гермий?
     - У кого их нет, лавагет?  -  осунувшееся  лицо  Лукавого  изобразило
нечто, напоминающее былую улыбку.
     - Какие?
     - Такие, о которых тебе знать не стоит. Ты с близнецами на  отдыхе  -
ну и отдыхай.
     Это было сказано не обидно; Иолай вполне верил, что у Лукавого  могут
быть неприятности, о которых посторонним знать не стоит.
     - Ну и отдыхаю, - Иолай пожал плечами и перевернулся на другой бок.
     У него тоже  хватало  таких  новостей,  о  которых  он  не  собирался
говорить Гермию.
     Во всяком случае, сейчас.
     - Ты не злись, лавагет, - Гермий уселся рядом на край  ложа,  оправив
свой неизменный хитон. - Нам с тобой ссориться ни  к  чему.  Нам  с  тобой
советоваться надо.
     - О чем? О твоих неприятностях?
     - Нет. О моих не надо. Пока - не надо. Давай - о наших. А  то  что-то
меня тетка вконец одолела.
     - Какая тетка? - не понял Иолай.
     - Мнемозина.  Память.  Вот,  к  примеру,  ты  помнишь  приезд  Эврита
Ойхаллийского к тебе в Фивы? Самый-самый первый приезд.
     Гермий помолчал и нехотя добавил.
     - Ты тогда еще Амфитрионом был.
     Иолай рывком сел на ложе.
     - Помню, - глухо бросил он. - Только  знаешь,  Лукавый...  давай  без
лишних воспоминаний. Я не бог, мне память - не тетка. Договорились?
     - Договорились, - кивнул Гермий,  не  отводя  спокойного  взгляда  от
бешеных, налившихся кровью глаз Иолая. - Мне уйти или говорить дальше?
     Трещины бежали по потолку, плетя свои бессмысленные  кружева;  "Хвала
великому Гераклу!" - завопил во дворе тонкий голос, подозрительно  похожий
на  голос  Лихаса,  и  тут  же  утонул  в  хриплом  многоголосом   рокоте:
"Хвала-а-а-а!.."
     - Дальше, - Иолай  тронул  усталого  бога  за  локоть,  словно  прося
прощения за невольную вспышку. - Извини, Лукавый, по-моему,  у  нас  обоих
был трудный день...
     - Не то слово. Итак: первый приезд Эврита в Фивы, состязание за право
учить близнецов между Ифитом Эвритидом и предыдущим  учителем...  как  его
звали?
     - Миртил.
     - Да, Миртил. Потом - ничья; и этот самый  Миртил  наутро  пропадает.
Кстати, вы выяснили, что с ним случилось?
     - Нет. С тех пор  о  нем  -  ни  слуху  ни  духу.  Поговаривали,  что
колесницу его - у нее на заднике приметная резьба была - видели  не  то  в
Арголиде, не то в Мессении...
     - Колесницу - возможно. Но не ее хозяина.
     - Ну и что?
     - Ничего. Просто на следующий  день  после  состязаний  в  предгорьях
Киферона на глазах у одного пастуха учитель Миртил принес  себя  в  жертву
юному Алкиду. Я частично видел и жертвоприношение, и... приступ.
     Гулкое эхо сказанного заполнило покои, превратив их на миг в  подобие
горного ущелья.
     - И ты - молчал? Молчал до сих пор?! Почему ты не  сказал  мне  этого
тогда, раньше... когда я еще был Амфитрионом?!
     - И что бы ты тогда понял? Да и не до разговоров мне было. Не  веришь
- у Хирона спроси. Опять же: ничья в состязаниях -  это  ведь  не  столько
Миртил и Ифит, сколько я  с  Аполлоном.  Братец  мой  сводный  решил,  что
зазнался Эврит - Аполлон его еще  "басилейчиком"  через  слово  величал  -
пора, мол, осадить. Ну и... осадили. В четыре руки.
     - Хорошо, Гермий - зазнался, осадили, ничья...  а  в  жертву-то  себя
зачем?!
     - Не знаю. Предполагаю, что...
     - Погоди, Лукавый. Дай-ка я  соберусь  с  мыслями.  Значит  -  ничья;
допустим, Миртил догадывается о божественной помощи... а он горд - вернее,
был горд - и  решает...  Нет,  сам  он  так  не  решит.  Значит,  помогли.
Подсказали. Кто? - тот,  кому  это  выгодно.  Возможно,  Галинтиада,  дочь
Пройта, пожар ее праху! Хотя нет: явись старая Одержимая к Миртилу с такой
идеей хоть до, хоть после состязаний - он бы ее в шею  погнал!  Неужели...
Эврит-ойхаллиец?!
     - Не знаю, лавагет. Но мыслю примерно так же.  Если,  конечно,  такое
условие и впрямь  было  поставлено  покойному  Миртилу;  причем  не  после
состязаний, а еще до них.
     - Ну и  спросите  у  него!  Или  Владыка  Аид  разучился  язык  теням
приставлять?!
     - Миртил не в Эребе, лавагет. Он - в  Тартаре.  Как  и  любая  другая
жертва Алкиду; особенно - добровольная.
     - Но если в наших догадках есть хоть зерно правды, значит -  Эврит...
Одержимый! Причем из тех, кто был осведомлен о подлинной  причине  безумия
Геракла!
     - И в третий раз отвечу: не знаю, лавагет. Но хотел бы узнать.

     "...Слава! -  ревут  за  окном  луженые  глотки.  -  Слава  возничему
Геракла,  Иолаю,  сыну  Ификла,  сына   Амфитриона,   сына   Алкея,   сына
Персея-а-а-а!.."
     - Всех перечислили, - беззвучно шепчет  Иолай,  глядя  в  потолок,  -
одного забыли: самого Громовержца, Персеева отца...  Дыхания  не  хватило,
что ли?
     Иолай в покоях один.
     Бегут,  змеятся  трещины;   причудливые   линии   треснувшей   судьбы
человеческой...

                                    8

     Примостившись на груде сосновых поленьев, остро пахнущих лесом, Иолай
наблюдал за двумя кряжистыми рабами-абантами - коренными  жителями  Эвбеи,
чьи спутанные волнистые кудри падали на  лицо  не  из-за  неряшливости,  а
согласно древней, забытой всеми, кроме самих абантов, традиции.
     Абанты, сняв  все,  за  исключением  набедренных  повязок,  увлеченно
жарили на вертеле баранью тушу, время от  времени  обмениваясь  гортанными
возгласами и сбрызгивая жаркое винным  уксусом  из  глиняного  кувшинчика.
Бледные, но от того не менее жаркие языки  огня  жадно  лизали  истекавшую
шипящим жиром баранину; мускулистые тела  абантов  лоснились  от  пота  и,
казалось, тоже  сейчас  начнут  шкворчать  и  дымиться;  дразнящий  аромат
растекался по двору - и Иолай, в общем-то не голодный, не выдержал.
     Он встал, подошел к костру,  одним  движением  выдернул  из  лежащего
рядом бревна широкий разделочный тесак - и,  сочно  врубившись  в  бараний
бок, оттяпал себе добрый кус  чуть  подгоревшего  по  краям  мяса.  Абанты
одобрительно хмыкнули, один из них протянул Иолаю пол-лепешки и пучок чуть
привялой зелени - после чего с  удовольствием  расхохотался,  когда  Иолай
запустил крепкие зубы в пропахшую дымом баранью плоть.
     По двору неторопливо и  деловито  сновали  слуги,  прохромал  куда-то
страдающий от похмелья дамат, его чуть не сшибли трое одетых в козьи шкуры
детин, волокущих корзины с провизией;  неподалеку  коротко  и  умело  ухал
топором мясник; две  молодухи,  не  слишком  старательно  завернувшиеся  в
голубые  пеплосы,  одарили  Иолая  многообещающими   улыбками   и   быстро
прошмыгнули мимо, потому что хмурый  молодой  человек  не  обратил  на  их
улыбки никакого внимания.
     Ворота  пронзительно  заскрипели,  жалуясь  на  стражников,   тянущих
створки в разные стороны, и во двор неторопливо  въехала  влекомая  гнедой
парой колесница.
     Басилей  Эврит  бросил  поводья  одному  из  стражников,  по-молодому
спрыгнул наземь, оправляя белоснежный фарос - накидка идеально подходила к
буйно-седой  гриве  Эвритовых  волос  -  и  махнул  рукой  поднявшемуся  с
поленницы Иолаю.
     Именно в этот момент - ни секундой раньше - Иолай принял решение.
     Он понимал, что пытаться незаметно выведать  у  Эврита  Ойхаллийского
что бы то ни было - все равно что воровать звезды с неба.
     Иолаю, будь он хоть трижды племянник Геракла, басилей  Ойхаллии  всей
правды не скажет.
     Иолаю - не скажет.
     Иолаю.
     Ну что ж, Орхоменская битва  в  сравнении  с  тем  маневром,  который
(возможно!) разговорит Эврита, покажется детским лепетом...
     -    Ты    не    на     состязаниях?     -     подошедший     басилей
удивленно-доброжелательно смотрел на молодого человека с куском баранины в
руке.
     -  А  что  я  там  забыл?  -  лениво  и  даже   несколько   грубовато
поинтересовался Иолай.
     Брови Эврита поползли вверх, тесня морщинистый лоб.
     - Разве ты не надеешься завоевать руку моей дочери Иолы?
     - Такой лучник,  как  я?  Ни  в  коем  случае.  Если  бы  здесь  были
колесничные ристания - тогда другое дело... Нет уж, пусть  мои...  дядя  и
отец состязаются. Кстати, басилей - а почему ты  сам  здесь,  вместо  того
чтобы демонстрировать женихам свою легендарную меткость?
     - Уже продемонстрировал, -  усмехнулся  Эврит,  кривя  узкий  рот.  -
Теперь до самого последнего тура мне на поле делать нечего.
     - Не сомневаюсь. Похоже, за четверть  века  -  с  того  дня,  как  ты
впервые приехал с сыном в Фивы, чтобы  учить  будущего  героя  -  ты  мало
изменился.
     Уже собравшийся было уйти  Эврит  застыл  на  месте;  потом  медленно
повернулся к Иолаю, который как ни в чем ни бывало жевал баранину,  отирая
заливающий бороду мясной сок.
     - Ты не можешь рассуждать о подобных вещах, юноша, - негромко,  но  с
твердым нажимом на слове "юноша" произнес басилей, каменея лицом.
     - Не могу, - хрустя  подгорелой  корочкой,  согласился  Иолай.  -  Но
рассуждаю.
     - Ты полагаешь, нам есть о чем поговорить?
     - Пожалуй, басилей.
     - Тогда - не совершить ли нам омовение?
     - В такой жаркий день? С  удовольствием!  -  Иолай  сделал  вид,  что
неожиданно вспомнил о хороших манерах.

     Челядь исподтишка  сопровождала  их  любопытными  взглядами  -  таких
разных людей, сурового басилея Ойхаллии и  юного  возничего  Геракла  -  и
только когда оба скрылись в недрах  дворца,  рабы  и  слуги,  опомнившись,
вернулись к прерванной работе.

                                    9

     Пар горячими струйками клубился над глазурованной глиной, и  Иолай  с
наслаждением погрузился в воду, откинувшись спиной на гладкие керамические
плитки, облицовывавшие ванну.
     Банное помещение Эврита приятно удивило его - в отличие от  остальных
строений и покоев дворца, носивших печать если не бедности, то  небрежения
и запустения, здесь было чисто и  уютно;  и  в  соседней  пристроечке  уже
суетились две семнадцатилетних девочки, при виде Иолая накинувшие на бедра
льняные полотенца.
     Одна из них - синеглазая худышка с забранными сзади  в  узел  пышными
светлыми волосами - усердно таскала  лекифом  [лекиф  -  черпак]  воду  из
громадного бронзового  котла  на  трех  оканчивающихся  копытцами  ножках,
заполняя вторую ванну и искоса  поглядывая  на  стоявшего  рядом  басилея;
другая  же,  черноволосая  и   полногрудая   уроженка   Фессалии   (только
плодородная Темпейская долина рождала вот  таких  женщин,  чуть  ли  не  с
рождения предназначенных для любви  и  материнства),  поддерживала  ровный
огонь в очажных углублениях под котлом.
     "На Алкмену похожа", - чуть не вырвалось у Иолая,  и  он  отвернулся,
стараясь не глядеть на фессалийку - но в памяти всплывало:  Тиринф,  и  по
эстакаде в узкий проход  между  башнями,  ведущий  к  крепостным  воротам,
сворачивает колесница со стариком и старухой.
     Старик - великий критянин Радамант, закон  которого  некогда,  словно
поданный  вовремя  щит,  прикрыл  тринадцатилетних  близнецов;  старуха  -
Алкмена, мать Геракла, женщина, которую покойный лавагет Амфитрион Персеид
давным-давно делил с богом.
     Покойный лавагет Амфитрион Персеид.
     - Нравится? - весело поинтересовался Эврит, поймав  взгляд  Иолая.  -
Завидная невеста! Лаодамия, дочь Акаста...
     - Акаста? - приподнялся Иолай, ухватившись за борта ванны. -  Акаста,
аргонавта, нынешнего иолкского басилея?! Разве... разве это не рабыни?!
     И уже по-другому посмотрел на зардевшуюся - то ли от слов Эврита,  то
ли от жара очага - Лаодамию.
     Некоторую грубость собственного вопроса он понял с опозданием.
     - Рабыни? - расхохотался басилей  Ойхаллии,  звонко  хлопая  себя  по
жилистым безволосым ляжкам. - Знаешь ли ты, юноша, что за эту вот "рабыню"
(Эврит ласково подергал  худышку-синеглазку  за  волосы)  женихи  на  поле
стрелы мечут?! Ну что, Иола, дочь моя, - ты счастлива?
     Иола молча кивнула и отошла от уже наполненной ванны.
     Глядя на Эврита, шумно устраивающегося в ванной - ни  дать  ни  взять
Посейдон в заливе - Иолай думал, что  сотни  раз  сталкивался  с  обычаем,
когда женщины из семьи хозяина дома прислуживают гостю при омовении, но ни
разу не видел, чтобы дочь помогала омываться отцу, да еще при посторонних.
     Что ж,  видимо,  годы  не  укротили  Эвритовой  привычки  эпатировать
окружающих.
     - Ты не похож на юнца, Иолай, - отфыркавшись, бросил басилей. - Телом
- не похож.  Я  имею  в  виду  даже  не  количество  шрамов...  Скорее  ты
напоминаешь своих родичей - словно не сын  и  племянник,  а  третий  брат.
Причем не намного младший.
     - Ты тоже  не  похож  на  дряхлого  старца,  Эврит-стрелок,  -  Иолай
попытался вложить  в  эти  слова  еще  что-то,  кроме  вежливости.  -  Вот
только... твоя дочь и ее подруга, случаем, не глухонемые?
     - Нет, - мокрые волосы Эврита облепили лицо, и "нет" прозвучало глухо
и невыразительно.
     - Тогда я бы на твоем месте отослал их.
     - Зачем?
     - Понимаешь, там, в мегароне, ты разговаривал с неглупым честолюбивым
юношей из хорошей семьи, который должен был прийти в восторг от общения со
столь выдающимися правителями - а как же, своим величают! - и заскакать от
счастья при виде радужных намеков на ванактство в Микенах. Так, басилей?
     - Ну... примерно, так, - усмехнулся Эврит, добавляя в  воду  кипрских
благовоний.
     Иолай последовал его примеру.
     - И - естественно - такому юноше ты не сказал всего. А я  хочу  знать
все.
     - Ты хочешь знать больше? - басилей вытянул ногу, и подбежавшая  Иола
принялась подрезать ему плоские белесые ногти кривым бронзовым ножичком.
     - Нет, басилей. Я хочу знать все.
     - Не слишком ли ты дерзок даже для возничего Геракла?  -  осведомился
Эврит.
     - Для Иолая, возничего Геракла - да... Одержимый.
     Сказав это, Иолай погрузился в ванну  с  головой  и  некоторое  время
лежал, задержав дыхание и расслабившись, как атлет после  первого  забега,
готовящийся ко второму.
     Когда он вынырнул - девушек рядом не было.
     Горел огонь под котлом, курился пар  над  керамическими  плитками,  и
Эврит-стрелок смотрел на него в упор тем взглядом, которым лучник  смотрит
на мишень.
     "А эти - там, на поле - полагают, что это они состязаются с Эвритом!"
- подумал Иолай, беспечно натирая плечи ароматическим жиром.
     - Для Иолая, - еще раз повторил он, - для возничего Геракла - да.  Но
не для Амфитриона-Изгнанника, сына Алкея, внука  Персея-Горгоноубийцы.  Не
для вернувшегося из глубин Эреба. Ты поступил  разумно,  отослав  девушек,
Эврит.
     - Доказательства? - сорвалась с узких бескровных губ  басилея  первая
стрела.
     "Мимо", - усмехнулся про себя Иолай.
     - Сколько угодно. Вот к примеру: если бы я  сейчас  швырнул  в  дверь
яблоком, смог бы ты, Эврит, разбить его, бросив  вдогонку  второе  яблоко?
Так некогда случилось в Фивах, двадцать  восемь  лет  тому  назад;  только
первое яблоко бросал ты, а второе - твой сын Ифит.
     - Еще.
     И вторая стрела минула цель.
     Когда требуют еще доказательств, значит, частично верят. Или хотя  бы
допускают возможность.
     -  Состязание  между  Ифитом  и  Миртилом-фиванцем.  Оно  закончилось
вничью, а на следующее утро гордый  Миртил,  выполняя  поставленное  тобой
условие, принес себя в жертву Алкиду, будущему Гераклу, моему сыну.
     - Достаточно. Даже  если  то,  что  ты  говоришь,  было  бы  правдой,
Амфитрион-лавагет не  мог  знать  про  условие,  якобы  поставленное  мною
Миртилу.
     - Живой - не мог, - Иолай снова погрузился с  головой,  давая  Эвриту
время обдумать последние слова. - Живой - не мог. А  беглец  из  багрового
мрака Аида, убивший душу собственного внука  Иолая,  чтобы  завладеть  его
телом (слова эти дались большой кровью, потому что лжи в них было  меньше,
чем правды)? Если предположить, что Амфитрион-лавагет в теле  шестилетнего
мальчишки сумел заинтересовать собой Галинтиаду,  дочь  Пройта?  Жаль,  не
вовремя погибла старуха...
     - Как... как она погибла?! - Эврит, расплескав воду, подался вперед.
     Иолай, изо всех сил стараясь казаться невозмутимым, долго не отвечал.
     - Старухе изменило ее хваленое чутье, - наконец  проговорил  он  чуть
небрежно. - Она опрометчиво решила, что Фивы маловаты для двоих таких, как
мы... и оказалась права. Галинтиада просто не оставила мне выбора, Эврит.
     Эврит молча смотрел в потолок.
     Иолай поднял глаза - нет, трещины не змеились по  этому  потолку,  он
был чист и гладок, как черепок Мойр с еще не проявившимся жребием.
     - Но ты не Одержимый, Амфитрион, - прозвучали слова басилея.
     - Нет, - прошлое имя вдруг показалось Иолаю чужим. - Но и ты,  Эврит,
одержим Тартаром по-другому, чем покойница-Галинтиада.
     - Верно. Павшие для меня - союзники, но не господа. А ты,  Амфитрион,
ты тоже больше устраиваешь меня как опытный союзник, а не  как  безвольная
кукла по имени Иолай. Ты ведь понимаешь,  что  в  случае  предательства...
даже моего влияния не хватит, чтобы уберечь от кары тебя или близких  тебе
людей.
     - Ты поверил мне, Эврит, - зло усмехнулся Иолай. - Иначе  никогда  не
стал бы угрожать. Интересно, чем же ты надеешься испугать меня?
     - А я и не собираюсь тебя пугать, лавагет. Просто мне надо привыкнуть
к мысли, что ты - не тот человек, чье тело... носишь; и тем более  не  тот
человек, который бросится в храм доносить богам, вопия о богохульстве, или
примется трепать языком на площадях. Впрочем, я  становлюсь  болтливым,  а
это не к лицу главе Салмонеева братства.
     Иолай ожидал чего угодно, но не этих слов.  Да,  конечно,  он  слышал
историю об  элидском  правителе  Салмонее-Безумце,  который  объявил  себя
Зевсом, принялся грохотать медными тазами и  швырять  в  воздух  зажженные
факелы, уверяя всех, что это - гром и молния; и, наконец, стал присваивать
жертвы Громовержца, после чего разъяренный Зевс -  настоящий  -  испепелил
безумца вместе со всем его городом.
     Салмонеево братство?
     Отзвук сумасшествия Персеевых времен?! Но если сумасшествия -  почему
Зевс не дал людям вдоволь посмеяться над Салмонеем, а  уничтожил  невинных
жителей вместе с басилеем-еретиком и их городом?
     - Большинство братьев сейчас здесь, в Ойхаллии, - продолжал Эврит.  -
Надеюсь, мне не придется формально нарушать клятву, называя тебе их имена?
     - Не придется, - кивнул Иолай.
     Мысли его тем временем принимали совсем иной оборот. Плешивец Авгий -
ведь он правит Элидой, заново отстроенной резиденцией мятежного  Салмонея!
Спартанец Гиппокоонт - с этим пока неясно... зато Нелей Пилосский  -  внук
Салмонея-Безумца по матери, фессалийке Тиро!
     А Лаомедонт-троянец - не сам  ли  он  распространяет  слухи  о  себе:
дескать, несокрушимые стены моего города возводили Феб с Посейдоном,  а  я
потом изгнал богов прочь и даже грозился (когда  боги  потребовали  платы)
отсечь им уши и продать как рабов!
     Мятеж против Олимпийцев?!
     Задумавшись, Иолай пропустил последние слова Эврита мимо ушей.
     Спохватившись, он затряс головой, делая вид, что  в  ухо  ему  попала
вода.
     Басилей Ойхаллии насмешливо наблюдал за этими действиями.
     - Вот так и боги, - Эврит  зачерпнул  пригоршню  благовонной  пены  и
резко сжал кулак, - как вода в ухе: и слышать мешают, и не вытряхнешь... А
надо бы. Пора уже нам самим брать в руки поводья истинной власти; пора нам
править людьми.
     Потом подумал и поправился:
     - Нам, людям.
     - То есть Салмонеевым братьям?  -  Иолай  взял  со  стенного  выступа
костяное шильце, поиграл им; тоненькое жало послушно проклевывалось  между
пальцами и вновь исчезало.
     - То есть.
     - Ясно. Осталась малость - снести Олимп. Вы, случаем, не  Гиганты?  -
особенно сукин сын Авгий? Как там рапсоды поют?  "Буйное  племя  Гигантов,
прижитое Тартаром с  Матерью-Геей;  питомцы  недр  потаенных,  взрастивших
погибель богам олимпийским - о медношеие, о змеерукие,  о  разновсякие..."
По-моему, еще и бронзоволобые. Ну как?
     - Остроумно, - оценил  Эврит,  накручивая  на  палец  длинную  прядь,
намокшую  и  оттого  из  белоснежной  ставшую  какой-то  мутной.  -   Нет,
Амфитрион, Гиганты - это не мы. И насчет недр Геи - чушь. Гиганты...
     Он вдруг стал очень серьезен,  и  лицо  басилея  измяла,  исковеркала
странная судорога.
     - Гиганты - наши дети. Наши  и  Павших.  Нет,  не  дети  -  внуки.  А
остальное - про гибель богов олимпийских - правда.
     Вода сделалась на миг нестерпимо холодной.
     - Но ведь... Павшие - в Тартаре! - еле выдавил Иолай. - А те, которые
на земле - чудовища! Они и на людей-то не похожи!..
     - Не все. До некоторых из  них  -  вернее,  из  их  потомков  (причем
более-менее похожих на людей) - у Олимпийцев не дошли  руки.  Руки  твоего
Геракла, а также Персея, Беллерофонта и  других...  Мусорщиков.  Например,
Горгон было трое; две из них - Сфено и Эвриала - живы до сих пор. У той же
Медузы было два сына; Пегаса Олимпийцы  почти  сразу  взнуздали,  чего  не
скажешь о Хрисаоре Золотом Луке и его сыне от океаниды Каллироэ  Трехтелом
Герионе. Бедный мальчик! - его смерть была для нас большим потрясением...
     Иолай вспомнил рассказ близнецов,  вернувшихся  с  Эрифии  [Эрифия  -
пурпурный остров Заката по ту сторону Океана;  место  обитания  Трехтелого
великана Гериона, внука Медузы Горгоны, чьи стада  пасли  Гигант  Эвритион
(Эвритион - греч.  "родич  Эврита")  и  двуглавый  пес  Орф]  и  приведших
знаменитых коров Гериона - проклятые твари всю дорогу  разбегались,  и  до
Микен добралась в лучшем случае половина - о битве с  Трехтелым,  хозяином
Эрифии, и его подручными.
     Бедный мальчик?!
     - Ты думаешь, Амфитрион, - говорил дальше Эврит, - что Герион с твоим
Гераклом из-за коров дрался? Нет, он  прикрыл  собой  Дромос,  ведущий  на
Флегры - колыбель Гигантов. Мир его праху... Короче, если Олимпийцы  вовсю
плодят ублюдков-героев - извини, дорогой Амфитрион, но  это  правда  -  то
почему бы нашим детям не сочетаться с потомками Павших? Поверь, не  всегда
это было приятно, и не все потомство выжило; как и не все родители.  Но...
Зато теперь Гиганты существуют не только в  песнях  велеречивых  рапсодов.
Они - на Флеграх; и в страшных снах Олимпийцев.
     - Допустим, - хрипло пробормотал Иолай, - допустим, что боги погибнут
в Гигантомахии. И что с того Павшим, если они останутся в Тартаре?
     - Ничего. Во всяком случае, я очень хотел бы, чтобы так и было. Пусть
тешатся местью... не покидая медных пределов преисподней.
     - А сами Гиганты?
     - Ты разочаровываешь меня, Амфитрион-лавагет. Олимпийцы  рассчитывают
на помощь Геракла в грядущей битве; и не мне объяснять  тебе,  что  значит
свой человек во  вражеском  стане!  Пару  раз  промахнуться,  замешкаться,
растеряться...  подвернуть  ногу,  наконец!  -  и  Гиганты  выполнят  свое
предназначение. Зато потом воспрянувший Геракл возьмет свое... и  Гигантов
не станет.
     "Вот они, неприятности Гермия, - понял Иолай. -  Причем  о  некоторых
Лукавый еще не знает."
     - Сын Зевса не пойдет на это, - твердо отрезал он, вовремя  вспомнив,
что известно о Геракле всем, в том числе и Эвриту.
     - И не надо. У него есть брат - да еще такой, что Олимпийцы  вряд  ли
заметят подмену.
     - И как же ты собираешься заменить Алкида Ификлом, хитроумный Эврит?
     - Мы собираемся, достойнейший Амфитрион. Мы с тобой. Неопасная  рана,
щепоть сонного порошка в  вине  -  и  Геракл  спит,  а  Ификл  завоевывает
Микенский трон, "помогая" богам  в  Гигантомахии.  Ведь  вместе  с  Зевсом
исчезнет и его покровительство Эврисфею, мешающее Амфитриадам восстановить
законное право. Салмонеево братство поддержит вас...
     - И люди будут править людьми.
     - И мы будем править людьми. Мы, которые  со  временем  займем  место
Олимпийцев в умах ахейцев...
     "Грохоча медными тазами и бросая в небо факелы", - чуть не  вырвалось
у Иолая.
     - Нам будут приносить жертвы? - спросил он вместо этого.
     - Естественно. Салмоней был гением, а не безумцем: богов без жертв не
бывает.
     - Человеческие - в том числе?
     - Ну... не обязательно.
     - Обязательно. Я знаю людей.
     - А почему тебя это  беспокоит,  достойный  Амфитрион?  Ты  ведь,  не
задумавшись, пожертвовал собственным внуком, чтобы вернуться в  мир  живой
жизни! И я не осуждаю тебя за это. Более того, я на твоем  месте  поступил
бы так же... и, быть может, еще поступлю.
     Иолай встал, выбрался из  ванны  и  принялся  истово  растирать  себя
полотенцем; некоторая гадливость  сквозила  в  его  движениях,  словно  он
провел время в ванне с жидким навозом.
     Или с кровью.
     - Зато я осуждаю, - тихо сказал он. - Я - осуждаю. Не питая  любви  к
жертвам, я не люблю и жрецов; тем  более  жрецов,  метящих  в  боги.  Раб,
дорвавшийся до власти, - по мне, уж лучше Эврисфей в  Микенах  и  Зевс  на
Олимпе! Ты одержим гордыней, Эврит-лучник, бешеной, неукротимой  гордыней,
чей алтарь ты готов  завалить  трупами  богов,  людей,  Павших,  Гигантов,
героев; ты давно уже в Тартаре, басилей. Не зови меня к себе -  не  пойду.
Одно скажу: не бойтесь Олимпийцев, братья Салмонея-Безумца. Нас бойтесь.
     - Вас? - лицо Эврита побагровело от гнева. - Тебя и  твоих  пащенков,
один из которых - даже и не твой?!
     - Нет. Нас, людей - тех, кому вы с такой  легкостью  готовите  участь
жертвенного стада.
     - Я никого не боюсь, Амфитрион.
     - А вот это - правильно, - согласился  Иолай  и  пошел  прочь,  давая
понять, что разговор окончен.
     Спину жег взгляд Одержимого.

                                    10

     А состязания как-то незаметно и неожиданно для всех подошли к  концу.
Отзвенели  луки,  отсвистели  стрелы,  отсмеялись  удачливые,   отругались
косорукие,  и  к  последнему  дню,  дню  басилейской  охоты,  из  реальных
претендентов на руку Иолы-ойхаллийки осталось  пятеро:  немало  удивленные
этим обстоятельством близнецы, младший сын Авгия, имени которого никто  не
запомнил, потом ровесник близнецов, суровый спартанец Проной  с  чудовищно
обожженным лицом (кажется, дальний родственник Гиппокоонта) и некий Леод с
Крита, красавчик и проныра.
     И никто не знал, что почти все - имена, события, надежды  и  провалы,
слова и поступки -  будет  впоследствии  многократно  переврано,  безбожно
искажено и бесповоротно утеряно; никто не  знал,  да  и  не  собирался,  в
общем-то, портить себе пищеварение подобными никчемушными размышлениями.

     - А вон и Иола! - отметил Ификл, глядя на скрывающиеся в  распахнутом
зеве ворот носилки, в которых странно-неподвижно сидела  совсем  еще  юная
девушка с прямыми светлыми волосами, забранными на затылке в узел. -  Хоть
увидим наконец, за что боролись!
     - А это кто? - невыспавшийся Алкид зевнул во весь рот и  бесцеремонно
ткнул  волосатой  рукой  в  сторону  вторых  носилок,  где   с   интересом
поглядывала  на  собравшихся  мужчин  черноволосая  ровесница  невесты,  в
отличие от хрупкой Иолы более  похожая  на  молодую,  вполне  оформившуюся
женщину. - На маму чем-то смахивает...
     - Лаодамия, дочь Акаста Иолкского, - лениво бросил Иолай, стараясь не
показать, как задели его последние слова Алкида. - Который на "Арго"...
     - Акастова дочка? - дружно удивились братья. - Ты-то откуда знаешь?
     Говорить приходилось громко, перекрикивая тех несостоявшихся женихов,
которые и домой  не  разъехались,  и  на  охоту  в  качестве  зрителей  не
собирались, оставшись во дворе - напиваться с горя на дармовщинку, славить
Диониса-Лисия [Лисий - распускающий, освобождающий].
     - Знаю, - Иолай не стал вдаваться в подробности; он еще ночью  решил,
что обо всем расскажет близнецам только по возвращении  в  Тиринф.  -  Мне
малиновка насвистела. На ушко. Ну что, парни, пошли?
     И они вместе со всеми двинулись к  воротам,  для  разнообразия  давая
подзатыльники путавшемуся под ногами Лихасу  -  парнишка  раздобыл  где-то
короткий меч, к счастью, довольно тупой, и теперь сиял  от  счастья,  явно
надеясь отличиться; правда, еще не знал, чем.
     ...Дорога сначала шла под уклон, потом принялась  петлять,  время  от
времени прикидываясь еле заметной тропинкой для овец,  уводящей  охотников
от побережья  в  лесистую  сердцевину  острова;  солнечные  лучи  брызгали
искрами во все стороны, поранившись о копейные жала и бронзовые насадки на
концах луков; шумно галдели,  бряцая  оружием,  многочисленные  зрители  в
предвкушении  отличного  развлечения;  даматы-придворные   вслух   славили
твердость руки и божественную  меткость  своего  басилея  и  его  сыновей;
впереди двумя цветными пятнами - нежно-розовым и  лазурным  -  отсвечивали
одеяния девушек, и доносилось шлепанье  сандалий  носильщиков  по  стертым
камням.
     Часть общего возбуждения передалась и Иолаю, а раскрасневшийся  Лихас
- тот вообще удрал вперед, затесавшись в самую гущу  народа,  где  и  врал
напропалую про стрелы в колчане у Алкида: дескать, те  самые,  знаменитые,
смоченные в черной желчи Лернейской Гидры, рядом стоять - и то опасно.
     Ему верили.
     Лишь  на  подходах  к  лесной   прогалине,   наискосок   от   которой
простиралась обширная луговина, шелестя метелками пахучих трав чуть ли  не
в рост человека - лишь тогда басилей Эврит призвал  к  молчанию  и  вскоре
принялся расставлять стрелков полукругом, лицом  к  дальней  опушке  леса,
откуда высланные еще перед рассветом загонщики должны были выгнать дичь.
     Носилки - устроив  для  девушек  что-то  вроде  невысоких  сидений  -
установили в центре, за спинами стрелков; Иола-невеста  сидела  с  прежним
отсутствующим выражением на лице; если окружающее и волновало ее,  то  это
никак не проявлялось.  Утренний  прохладный  ветер  играл  выбившимися  из
прически светлыми прядями на висках, дергал полы  легкой  накидки,  дерзко
припадал к щеке зябким поцелуем - тщетно. Иола оставалась неподвижной.
     Лаодамию же, напротив, живо интересовало происходящее, она то и  дело
о чем-то расспрашивала носильщиков и толстого неуклюжего дамата, стоявшего
рядом,   с   нескрываемым   любопытством   рассматривала   сосредоточенных
претендентов на руку подруги; взгляд Лаодамии на мгновение  задержался  на
Иолае (он и Лихас остались на правом фланге рядом с братьями,  не  пожелав
отойти за деревья, потому что Лихаса сейчас никакая сила не могла оттащить
от обожаемого Геракла; а Иолая - от обожаемого Лихаса); девушка  задумчиво
сдвинула пушистые брови,  словно  что-то  вспоминая,  потом  обратилась  к
толстяку-дамату, - Иолай, словно почуяв интерес  к  своей  персоне,  резко
вскинул голову...
     В это время из леса, темно-зеленой стеной стоявшего  на  той  стороне
луга, донеслись приближающиеся крики, грохот, громыхание медных  тимпанов;
качнулись ветки напротив изготовившихся к стрельбе  охотников,  и  крупный
олень одним грациозным прыжком  вылетел  на  открытое  пространство  и  на
мгновение замер, увидев множество людей.
     Идеальная цель.
     Это поняли все.
     И восемь  стрел  почти  одновременно  с  гудением  пошли  через  луг.
Кажется, никто из охотников не промахнулся - и Лаодамия зажала уши руками,
когда олень, пронзительно вскрикнув почти как человек, бесформенной грудой
повалился в траву.
     На тонком прозрачном лице Иолы не отразилось ничего.
     Охота началась.
     Следующими были две белохвостые косули. Выскочив из леса, они тут же,
не останавливаясь, стремглав понеслись  вдоль  дальней  кромки  смертельно
опасного для них луга.
     Тишина.
     Не только смолк - непонятно почему - далекий еще шум  загонщиков,  но
даже птицы и кузнечики, казалось, замерли в ожидании.
     Коротко рявкнула тетива. Вторая. Третья...
     Ближняя косуля с  разгону  кувыркнулась  через  голову  и  исчезла  в
волнующемся разнотравье; ее товарка стала заворачивать обратно в чащу, и в
следующее мгновение четыре стрелы догнали животное: две воткнулись в  шею,
две - в бок.
     Критянин Лейод и безымянный сын Авгия выстрелить не  успели.  Томный,
немного похожий на девушку Лейод с задумчивым сожалением  опустил  лук  и,
чуть рисуясь, поправил свои  буйные  курчавые  волосы;  сын  Авгия  же  не
скрывал своего раздражения, глазами ища кого-нибудь,  на  ком  бы  он  мог
выместить свою злость.
     "Кто-то" появился почти сразу, вызвав восторг у всех собравшихся. Это
была целая  стая  уток,  с  оглушительным  кряканьем  взметнувшаяся  из-за
верхушек деревьев.
     "И откуда они взялись?" - успел еще подумать Иолай, глядя, как  птицы
то и дело валятся вниз, навылет пронзенные стрелами. Наверное,  каждый  из
охотников знал, попал он или промахнулся - но  конечный  результат  станет
известен  позже,  когда  слуги  соберут  убитую  дичь  и  выяснится,  кому
принадлежат стрелы; а стрелы соискателей  перепутать  невозможно  хотя  бы
потому, что на всех стоит разное оперение.
     - Иолайчик, что это? - прошептал нервно пританцовывавший рядом Лихас,
выводя Иолая из раздумий.
     - Где?
     - Вон, в траве... змея, что ли?
     Действительно, в пятнадцати-двадцати оргиях от них  трава  колыхалась
совершенно непонятным образом, как если  бы  там  что-то  ползло;  крупная
змея, например...
     Охотникам сейчас было не до земных забот -  их  внимание  приковывало
небо и заполошно мечущиеся утки.
     Легкий, едва ощутимый холодок  зашевелился  внутри  Иолая  -  чувство
опасности редко подводило его, не раз  спасая  жизнь,  хоть  первую,  хоть
вторую - и он, не задумываясь, тронул за локоть  целившегося  в  очередную
крякву Алкида, сбивая прицел.
     Другой  же  рукой  Иолай  поманил  к  себе   испуганно   заморгавшего
толстяка-дамата; сам дамат интересовал его  в  последнюю  очередь,  но  за
спиной   придворного   на   перевязи   болталась   тяжелая    двусторонняя
секира-лабрисса с укороченным древком.
     Алкид раздраженно обернулся, готовый выругаться; вместе с ним, словно
услышав безмолвный окрик, повернулся только что сбивший утку Ификл.  Иолай
молча повторил жест Лихаса, указав на дорожку шевелящейся травы - близнецы
изменились в лице, и Ификл потащил из колчана  очередную  стрелу  -  потом
Иолай еще краем глаза успел  заметить,  что  дамат  с  секирой  подошел  и
собирается заговорить, что  басилей  Эврит  с  недоумением  смотрит  в  их
сторону...
     И тут, видимо, оставшиеся  во  дворце  выпивохи-неудачники,  поднимая
чаши во здравие ушедших  охотников,  допустили  какую-то  бестактность  по
отношению к мстительному Дионису  -  потому  что  события  словно  с  цепи
сорвались и понеслись стремительно, как прыгающий леопард, священный зверь
веселого бога.
     Два леопарда.
     Самец и самка.
     Колыхнулись, брызжа пыльцой, травяные метелки, выплюнули из себя  две
пятнистые молнии; матерый леопард с низким утробным рыком  сшиб  стоявшего
впереди прочих красавчика Лейода-критянина - теперь в полукруге  охотников
образовался провал, стрелять в леопарда можно было только с риском попасть
в одного из людей, и между зверьми и свободой находились лишь носилки с не
успевшими еще ничего понять девушками.
     Леопард хлестнул себя по бокам сильным гибким хвостом  и  прыгнул  во
второй раз.
     Две стрелы одновременно ударили в зверя -  сверху  и  снизу.  Басилей
Эврит стрелял хладнокровно и чисто, как на стрельбище, учитывая все, кроме
того, что учесть было нельзя - разъяренный зверь прыгнул почему-то  не  на
девушек, а на замешкавшегося спартанца Проноя; и Эвритова стрела, пущенная
с высоты гигантского роста басилея,  вошла  леопарду  не  в  затылок,  как
предполагалось, а в плечо.
     Алкид же, коротко толкнувшись обеими ногами, плашмя рухнул на  спину,
назад и чуть вправо, держа лук горизонтально поперек груди -  и  оперенное
дубовое древко стрелы  до  середины  впилось  под  нижнюю  челюсть  самца,
бронзовым клювом раздробив позвонки у основания черепа и выйдя наружу.
     Это была счастливая смерть.
     Мгновенная и легкая.
     Конвульсии - не в счет.
     Более благоразумная самка, стелясь над самой землей, скользнула  мимо
Иолая - и  тот,  едва  не  оторвав  злосчастному  дамату  голову,  сдернул
висевшую секиру с толстяка и наискось полоснул  уворачивающуюся  пятнистую
бестию. Раненый зверь взревел, приседая на задние лапы, времени на  второй
замах не оставалось, и Иолай швырнул  секиру  в  оскаленную  морду  самки,
хватая проклятую кошку за загривок - и через себя, словно  соперника-борца
в палестре, послал прочь, подальше от не шелохнувшейся Иолы и пронзительно
визжавшей Лаодамии, с ногами забравшейся на  носилки,  словно  это  должно
было ее спасти.
     Отбросив бесполезный лук, Ификл перехватил воющую  самку  в  воздухе,
ударил оземь - кровоточащие полосы от  когтей  протянулись  от  ключицы  к
правому плечу Амфитриада - и дважды опустил кулак на узкую, почти  змеиную
морду  животного.  Раздался  хруст;  самка  дернулась  раз,  другой  -   и
вытянулась.
     На миг все замерло - даже  Лаодамия  подавилась  визгом  -  и  тишину
разорвал дикий, торжествующий, рвущийся из самых глубин крик Лихаса:
     - Знак! Знак! Знамение богов! Великий Геракл застрелил зверя! Великий
Геракл победил басилея Эврита! Геракл - победитель! Слава!..
     - Слава... - прохрипел, стоя  на  четвереньках,  невредимый  критянин
Лейод, растерявший изрядную часть своей томности.
     - Слава! - Ифит-ойхаллиец вскинул вверх руки, и вдруг стало ясно, что
он выше своего отца, просто сутулится в отличие от басилея.
     - Геракл -  победитель!  -  хрипло,  по-солдатски  рявкнул  спартанец
Проной,  и  страшное,  обожженное  лицо  его  внезапно  просияло   детской
радостью. - Слава сыну Зевса!
     - Знамение!.. - не  вникая  в  подробности,  подхватили  опомнившиеся
зрители, и отдельные возгласы потонули в общем  восторженно-приветственном
шуме.
     Иолай наконец более или менее отер ладони от липкой звериной крови  -
трава оказалась  неожиданно  жесткой,  так  и  норовя  рассечь  кожу  -  и
выпрямился.
     - Слава!.. Эврит проиграл Гераклу!..
     Иолай почувствовал, что  глохнет.  Вокруг  беззвучно  раскрывались  и
захлопывались  рты,  а  напротив  стоял  басилей  Ойхаллии   Эврит-лучник,
Эврит-Одержимый, и белыми от ненависти глазами смотрел на радостно орущего
Лихаса и поднимающегося с земли грязного Алкида.
     Так смотрят на смертельных врагов.

                                    11

     Белый гривастый конь - рослый красавец с точеными бабками и лебединой
шеей - сочно хрупал овсом, склонив горбоносую голову к треножнику и нимало
не заботясь собственной судьбой.
     И небо над Эвбеей  было  ласково-прозрачным,  как  взгляд  влюбленной
ореады.
     Судьба же, перворожденная Ананка-Неотвратимость, которая (по  слухам,
ибо кто ж ее  видел!)  превыше  людей,  богов  и  коней,  стояла  рядом  и
безмятежно улыбалась той улыбкой, которой  черной  завистью  завидуют  все
Сфинксы от восхода до заката; и обреченные отсветы ложились на  лоснящийся
круп  гордости  ойхаллийских  табунов,  на  два  небольших   посеребренных
треножника - уже не с овсом, разумеется, а с родниковой водой и  фасосским
вином, для омовения рук и торжественного возлияния - на  парадную  накидку
цвета осеннего пшеничного поля с кроваво-пурпурной каймой по краю...
     -  Живот  пучит,  -  негромко  пожаловался  Алкид,  зябко  передернув
широкими плечами; и волны пробежали по спелой пшенице, по дареному фаросу,
утром присланному Гераклу будущим тестем. - Свинину у них тут готовят -  и
не можешь, а ешь! С черемшой, барбарисом и орехами...  убить  повара,  что
ли?
     - Тебе сейчас  жертву  Аполлону  приносить,  -  наставительно  сказал
Ификл, не любивший жирного мяса. - А потом - жениться.  Так  что  молчи  и
думай о возвышенном.
     - Не могу, - по мучительной гримасе, исказившей отекшее лицо  Алкида,
было видно: да, не может. - Сходить водички попить? Или... ты как думаешь,
Ификл?
     Двор был забит народом теснее, чем стручок - горошинами; правители  с
сыновьями  теснились  ближе  к  желтовато-блеклым  ступеням  из   местного
мрамора, к колоннаде, ведущей в прихожую мегарона,  откуда  должен  был  с
минуты на минуту  появиться  (и  все  не  являлся)  Эврит  Ойхаллийский  с
дочерью-невестой, открыв тем самым жертвенную церемонию; прочие  отставные
женихи норовили встать  рядом  с  Гераклом-победителем  и  предназначенным
Аполлону-Эглету белым конем.
     Иолаю,  хмурому  и  настороженному,  такое  распределение  чем-то  не
нравилось, но он не мог понять - чем?
     Неожиданная победа  и  надвигающаяся  свадьба,  Салмонеево  братство,
памятный разговор с Эвритом-Одержимым, пропавший  с  ночи  гулена-Лихас  -
этого хватало с избытком, чтобы тухлый привкус не уходил изо рта,  и  тупо
ныл рассеченный в Критском Лабиринте бок; очень хотелось исчезнуть с Эвбеи
(хоть вместе с нелепо выигранной  невестой,  хоть  без)  и  очутиться  где
угодно, но лучше в Тиринфе, под защитой  могучих  башен,  знакомых  каждым
щербатым зубцом, и стен толщиной в пять оргий.
     Он безнадежно вздохнул и повернулся к близнецам.
     Те, по-видимому, уже некоторое время о  чем-то  спорили  и  никак  не
могли договориться.
     - Иолай, родной, - страдальчески прошептал мающийся Алкид, - ну  хоть
ты ему скажи! Пусть за меня постоит... я быстро, никто и не заметит! Эврит
и так задерживается, пока придет, пока то, пока се... В  конце-то  концов,
что Аполлону, не все равно, кто для него коня прирежет - я или Ификл?!
     - Ладно уж, обжора, иди до ветру, -  смилостивился  Ификл,  незаметно
для окружающих меняясь с братом накидками. - Только поторопись, а то  жену
молодую проворонишь... или ей тоже все равно - ты или я?  Надо  будет  при
случае поинтересоваться...
     Алкид,  не  слушая   его,   облегченно   вздохнул   и   спиной   стал
проталкиваться к боковой галерее, намереваясь обойти дворец с тыла;  Иолай
же погладил безразличного к ласке коня - ох, и  восплачут  кобылы  табунов
ойхаллийских, гривы землей посыпая! - и зачем-то двинулся следом.
     Уже сворачивая за угол, он мимоходом обернулся - нет, никто не шел из
мегарона... да что ж это Эврит, в самом деле?!
     Тоже животом скорбен?

     Остановившись  у  боковой  восточной  калитки,  ведущей  на  пологий,
поросший праздничными венчиками гиацинтов склон, Иолай на миг задержался -
гул толпы, дожидающейся начала  обряда,  сюда  доносился  еле-еле,  глухим
бормочущим шепотом - и поднял голову, бездумно разглядывая террасу второго
этажа, резные столбики  перил,  потемневшие  балки  перекрытий,  свисающую
почти до земли веревку с измочаленным концом...
     Это была веревка Лихаса; и тройной бронзовый крюк тускло  поблескивал
у  основания  перил,  хищной  птичьей  лапой   вцепившись   в   податливое
волокнистое дерево.
     - Ну что, пошли обратно? А то Ификл нам обоим устроит...
     Алкид громко хлопнул калиткой, весело приобнял Иолая  за  талию  -  и
вдруг замолчал.
     - Может, ночью к девке полез, - без особой  убежденности  предположил
он, - и заспался после трудов праведных?
     - Лихас? - только  и  спросил  Иолай.  Алкид,  набычившись,  подергал
веревку - крюк держался прочно, - смерил взглядом расстояние  до  перил  и
одним мощным рывком бросил свое тело почти к  самой  террасе,  молниеносно
перехватившись левой рукой рядом с крюком.  Потом,  продолжая  висеть,  он
подтянулся, вгляделся в невидимый для Иолая пол террасы и перемахнул через
затрещавшие перила.
     - Здесь кровь, - глухо прорычал он сверху. - Вот... и вот.
     Веревка обожгла ладони, ноющий с утра бок  внезапно  отпустил  -  так
бывало всегда, когда  предчувствия  становились  реальностью  -  и  Иолай,
взобравшись на верхнюю  террасу,  тоже  увидел  бурое  засохшее  пятно  на
крайнем из столбиков.
     Ковырнув его ногтем - грязные чешуйки беззвучно осыпались  на  пол  -
Иолай выдернул крюк, смотал веревку в кольцо и повернулся к Алкиду.
     Алкида больше не было. Не  было  вольнонаемного  портового  грузчика,
проигравшегося в кости гуляки, беззлобного  буяна  и  любителя  свинины  с
черемшой и барбарисом не было; полгода  безделья  провалились  в  какую-то
невообразимую пропасть, грохоча по уступам, и Иолаю оставалось лишь  одно,
последнее, привычное: прикрывать Гераклу  спину,  надеясь,  что  Ификл,  в
случае чего, удержит дорогу к воротам...
     - Он удержит, - уверенно бросил Геракл через плечо и коротким толчком
настежь распахнул дверь, ведущую во внутренние покои.
     Таким Иолай видел его  лишь  однажды:  во  Фракии,  во  время  боя  с
воинственными  бистонами,  когда   проклятые   кобылы-людоеды   растерзали
сторожившего их шестнадцатилетнего Абдера, младшего сына Гермия; и  Геракл
проламывал собой ряды копейщиков в  островерхих  войлочных  шапках,  слыша
страшный крик умирающего мальчика, топча живых и мертвых, и не успевая, не
успевая, не успевая...
     Именно  тогда,  два  дня   спустя,   он   не   дал   Иолаю   прогнать
приблудившегося к ним Лихаса.
     "Это мой собственный маленький Гермес..."
     Дворец вывернулся наизнанку, обрушившись на них коридорами и  пустыми
комнатами, всплескивая рукавами сумрачных переходов, кидаясь под ноги  так
и  норовившими  всхлипнуть   половицами,   суматошно   пытаясь   запутать,
заморочить, не пустить в сокровенное, в сердцевину; "Плесень...  -  дважды
бормочет    Геракл,    не    останавливаясь,    -    плесень..."    -    и
Ананка-Неотвратимость смотрит его бешеными  глазами  в  красных  ветвистых
прожилках, дышит его ровным беззвучным дыханием зверя, идущего  по  следу,
сжимает пальцы рук в каменные глыбы кулаков; пустота  крошится  в  мертвой
хватке, стены шарахаются в стороны, бледнея выцветшими фресками, шум толпы
то  уходит,  то  снова  приближается,  накатываясь  прибоем  и  разбиваясь
брызгами отдельных взволнованных возгласов - потом  неожиданно  становится
светло, и, уворачиваясь от летящего в голову кувшина, Иолай понимает,  что
Геракл только что убил человека.
     Человека, стоявшего рядом со связанным Лихасом.
     Кувшин вдребезги разлетается от удара о косяк, брызнув во все стороны
мелкими острыми черепками; вспышкой отражается в сознании: рычащий  Геракл
рвет  веревки  на  распластанном  поперек  странного  приземистого  алтаря
Лихасе, веревок много, слишком много для худосочного парнишки с кляпом  во
рту, труп с разбитым кадыком грузно навалился Лихасу на ноги, а за ними  -
Гераклом, Лихасом и незнакомым мертвецом  -  виден  балкон,  головы  людей
внизу, во дворе, жертвенные треножники и  белое  пламя  нервно  гарцующего
коня, и еще пламя, золотисто-пурпурное, а над накидкой Ификла каменеют его
глаза, одни глаза, без лица, обращенные к Иолаю... нет, не к  Иолаю,  а  к
колоннаде перед мегароном, над которой и расположен балкон; черная быстрая
тень перечеркивает увиденное, тело откликается само, привычно и равнодушно
- и, сбрасывая с колена на пол хрустнувшую тяжесть,  Иолай  понимает,  что
тоже только что убил человека.
     Человека, кинувшегося от балкона к двери в коридор.
     Через мгновение Иолай - на балконе.
     Даже не заметив, что по дороге швырнул Лихасу его веревочное кольцо с
крюком,  которое  парнишка  поймал  освободившимися  руками  и  еле  успел
отдернуть от Геракла - иначе тот непременно сослепу разорвал бы и эту,  ни
в чем не повинную веревку.
     Внизу, под Иолаем - ступени.
     Ступени цвета старой слоновой кости.
     На них - Эврит Ойхаллийский.
     Один.
     Без дочери.
     И длинная рука седого великана  обвиняюще  указывает  туда,  где  над
плещущим пшеничным полем с кровавой межой  горит  яростный  взгляд  Ификла
Амфитриада.
     - Отцовское сердце! - надрывно кричит басилей.
     - Безумец! -  взывает  к  собравшимся  басилей.  -  Проклятый  Герой,
богиней брака!
     - Отдать ли  единственную  дочь  великому  Гераклу?  -  проникновенно
вопрошает басилей.
     И сразу же:
     - Отдать ли дочь убийце первых детей своих и детей брата своего?!  Не
могу, ахейцы, заранее скорбя об участи внуков нерожденных!  Боги,  подайте
знамение! Внемлите, бессмертные...
     Вместо  знамения  за   спиной   Иолая   злобно   взвизгивает   Лихас.
Обернувшись, Иолай видит: затекшие ноги не удержали спрыгнувшего со  стола
парня,  тело  его  ящерицей  скользнуло  по  полу  к  двери,  до  половины
высунувшись в  коридор;  Лихас  вскидывается,  снизу  посылая  крюк  вдоль
коридора, веревка на миг натягивается струной - и обвисает.
     Хриплый гортанный вскрик и удаляющийся топот в коридоре.
     - Ушел! - слезы  ненависти  душат  парнишку,  он  судорожно  пытается
встать и не может. - Сорвался, сволочь! Они  же  меня...  они  же  меня  в
жертву хотели, гады! Я заполночь к девке полез, а они меня - сзади...  еще
и смеялись, паскуды! - радуйся, мол, доходяга, такая честь,  из  дерьма  в
жертву самому Гераклу!.. я уж и впрямь - с  отчаянья  радоваться  начал...
хоть какая-то польза от меня...
     "Польза-а-а!" - смеется кто-то внутри Иолая, шурша остывшим пеплом.
     Внизу, под Иолаем - ступени.
     Старая слоновая кость.
     И вдоль галереи, ведущей к ступеням от прихожей  мегарона,  к  Эвриту
Ойхаллийскому бежит, спешит, торопится жирный коротышка,  зажимая  ладонью
разорванное плечо. Он спотыкается, сбивает какой-то замотанный в  холстину
предмет, длинный и узкий, до того стоявший у колонны в  шаге  от  басилея;
холстина разворачивается, и в душе у Иолая все обрывается, когда он  видит
у подножия колонны - лук.
     Натянутый заранее массивный лук из дерева и рога, длиной от земли  до
плеча рослого человека, с тетивой из трех туго скрученных воловьих жил;  и
кожаный колчан с боевыми дубовыми стрелами.
     Сквозняк игриво треплет оперение стрел - серое с голубым отливом.
     Коротышка,  добежав,  почти  повисает  на  басилее,  брызжа   слюной,
торопливо шепчет тому на ухо; Эврит вздрагивает, как от ожога,  стряхивает
с себя раненого и оборачивается, поднимая голову.
     И видит Иолая на балконе.
     Неистово ржет белый конь.
     Захлебывается шум во дворе; тихо, тихо, тихо...
     Все, что должно было случиться и не случилось, втискивается в единый,
невозможно короткий миг, в целую жизнь между  двумя  ударами  сердца:  вот
Алкид начинает возносить хвалу Аполлону,  вот  басилей  Эврит  сообщает  о
боязни  отдать  единственную  дочь  безумному  убийце   первенцев   своих,
жертвенный нож тайно вонзается в грудь Лихаса,  даря  Алкиду  прорвавшийся
Тартар - после чего ни боги,  ни  люди  не  осудят  Эврита  Ойхаллийского,
застрелившего сумасшедшего героя во дворе собственного дворца на глазах  у
многочисленных  свидетелей;  тех,  кто  стоял  подальше  от  взбесившегося
Геракла и остался жив.
     Сердце стучит во второй раз, и неслучившееся умирает.
     Иолай прыгает вниз.
     Мрамор ступеней стремительно несется навстречу, жестко толкая в ноги;
Иолай почти падает, чудом не раздавив скулящего коротышку-доносчика, но  в
последний  момент  изворачивается  -  и  всем  телом  отшвыривает   Эврита
Ойхаллийского на вздрогнувшие перила балюстрады внешней галереи.
     - Миртила-фиванца мало?! - голос мертвый, чужой, он раздирает  горло,
он идет наружу, как застрявший в ране зазубренный наконечник, с хрипом,  с
кровью, и сдержаться уже невозможно. - Кого еще на жертвенник, Одержимый?!
Миртила, Лихаса, меня? Кого, мразь?! Кого?!..
     Вот оно, совсем рядом, искаженное морщинистое лицо, лицо  старика,  а
не благожелательно-величественный лик вершителя чужих судеб; в расширенных
глазах несостоявшегося родственника  мутной  волной  плещет  страх,  страх
попавшего в западню животного, нутряной вой  испуганной  плоти,  которого,
выжив, не прощают...  на  Иолае  повисают  ничего  не  понимающие  сыновья
Гиппокоонта, ближе остальных стоявшие к ступеням,  повисают  всей  сворой,
грудой остро пахнущих молодых тел, мешая друг другу, и это хорошо,  потому
что туманящая рассудок ненависть выходит короткими толчками, как кровь  из
вскрытой артерии, а спартанцы кричат, и это  тоже  хорошо,  раз  кричат  -
значит,  живы,  значит,  сумел  удержаться;  и  теперь  главное  -  суметь
удержать...
     Он сумел.

     ...Уходили молча. Кричал что-то вслед  опомнившийся  Эврит,  сбивчиво
проклиная  безумцев  и  насильников,  поправших  законы  гостеприимства  и
поднявших руку на хозяина дома; недоуменно моргали женихи, уступая  дорогу
и стараясь не встречаться взглядами; дождевым червем корчился на  ступенях
затоптанный коротышка с разорванным плечом, песок двора радостно  впитывал
воду и вино из опрокинутых в суматохе жертвенных треножников, фыркал белый
конь, косясь на рассыпанный овес; уходили молча, как зверь в берлогу.
     Отвечать?
     Доказывать?
     Бессмысленно.
     Дика-Правда, дочь слепой продажной Фемиды, была безумна, как Геракл.
     Кто поверит?
     Уходили молча, не боясь удара в спину; ничего уже не боясь.
     И поэтому не видели (да и  никто  не  видел),  как  непонятно  откуда
взявшийся человек, которого Иолай и Лихас впервые повстречали  в  Оропской
гавани, где он с улыбкой наблюдал за нанимающимися в грузчики близнецами -
как этот человек,  не  смешивающийся  с  толпой,  словно  масло  с  водой,
приближается к балюстраде, наклоняется и незаметно для остальных поднимает
сломанный в свалке массивный лук из дерева и рога;  поднимает  и  смотрит,
как смотрят на старого, давно не виденного приятеля.
     Безвольно раскачиваются обрывки витой тетивы.
     - Миртил-фиванец? - бесцветно спрашивает странный человек у обломков,
словно те должны ему что-то ответить. - Ну-ну...
     И швыряет сломанный лук обратно.

     ...Уходили молча; один Лихас пытался огрызаться, но Ификл, так  и  не
задавший ни единого вопроса, трогал парнишку за локоть, и Лихас умолкал.
     Только внизу, много позже, когда терракотовые черепицы крыш  Эвритова
дворца окончательно скрылись из виду, Алкид заговорил.
     - Папа, - еле слышно сказал Алкид, - я больше не могу  с  этим  жить.
Может быть, хватит - жить?
     Лихас злобно оглянулся на скалистые утесы Эвбеи,  потом  посмотрел  в
небо, явно адресуя непонятные слова Алкида туда, наверх; парнишку  трясло,
он то и дело отирал со лба холодный пот - сейчас Лихас был очень похож  на
того заморыша шестилетней давности, которого лишь по чистой случайности не
успели скормить клыкастым кобылам Диомеда.
     - Дубину там оставили, - Лихас мотнул взъерошенной головой  назад,  и
голос парнишки сорвался на всхлип, - у гадов этих... И невесту... жалко.
     - Кого больше - дубину или невесту? - без тени усмешки спросил Алкид.
     - Дубину жальчее, - честно ответил Лихас и шмыгнул носом. - Невест-то
кругом - валом...

                                    12

     Ветер раненой птицей ударил в грудь, хлестнул  крыльями  по  щекам  и
сполз в бессилии, подрагивая у ног - а Алкид все стоял на тиринфской стене
и бездумно смотрел вниз на клубящуюся вдоль эстакады пыль, длинным хвостом
уходящую чуть ли не к самому горизонту.
     Полугода  не  прошло,  как  закончилась  работа  -  подвиги,   горько
усмехнулся он - завершилась постылая служба Эврисфею; зарубцевались,  лишь
изредка напоминая о себе, раны -  и  телесные,  и  те,  которые  не  видны
прозорливым лекарям. И вот снова: Лихас  на  алтаре,  ломающийся  с  сухим
хрустом хребет жреца, испуганно-ненавидящий взгляд басилея Эврита...
     Алкиду вдруг отчетливо вспомнился кентавр  Хирон:  каким  он  был  на
Фолое, после побоища, когда недоуменно  глядел  на  левую  переднюю  ногу,
оцарапанную  отравленной  стрелой.   Нет,   это   сделал   не   Алкид,   а
Фол-весельчак, кентавр-Одержимый... уже подыхая, Фол исхитрился  выдернуть
из себя омоченную в лернейском яде стрелу и зацепить наконечником  Хирона,
явившегося на шум.
     И с тех  пор  на  Пелионе  умирает  и  все  никак  не  может  умереть
бессмертный кентавр Хирон, сын Крона-Павшего.
     Вот уже скоро десять лет.
     А вся Эллада привычно винит в этом безумного Геракла.

     - ...Алкид? - неуверенно раздалось за спиной.
     Алкид не сомневался, кому принадлежит  этот  вопрос.  Еще  сверху  он
опознал  в  необычайно  рослом  вознице  своего  бывшего   учителя   Ифита
Ойхаллийского, чья колесница совсем недавно медленно катила вдоль стены по
наклонному пандусу, пока не скрылась за тяжелыми внешними воротами.
     Но, повернувшись, Алкид увидел  перед  собой  изнуренного  старика  с
глазами затравленного зверя.
     Видеть таким Ифита-лучника было мучительно.
     Вот когда впору было порадоваться, что ни Иолая, ни Ификла сейчас нет
в Тиринфе: Иолай, по дороге рассказав близнецам о Салмонеевом  братстве  и
той  роли,  которую  заговорщики  отводили  Алкиду  и  Ификлу  в  грядущей
Гигантомахии, уехал через три  дня  после  возвращения.  Сказал  -  искать
Автолика. Зачем? Да не все  ли  равно...  А  Ификл  зачастил  к  окрестным
лекарям и знахарям, хотя был абсолютно здоров, потом его не раз  видели  в
компании местных юродивых; и наконец он отправился по Дромосам в  Афины  -
там якобы остановился сам Асклепий, сын Аполлона, земной бог-врачеватель.
     -  Ты  случайно  не  из-за   этих   дурацких   табунов   приехал?   -
поинтересовался Алкид, чтобы хоть что-то сказать, и понимая,  что  говорит
глупости. - А то Эврит дымит на весь  мир:  Геракл-вор,  Геракл-разбойник,
Иолу не получил, так коней угнал...
     Ифит-лучник не ответил.
     Ветер побитой собакой подполз к его  сандалиям  и  заскулил,  кружась
волчком.
     - Мой отец собирался убить тебя, - слова срывались с  растрескавшихся
губ ойхаллийца словно помимо воли. - Я видел лук... я видел... я знаю.  Он
нарочно злил тебя, Алкид.
     - Да, - Алкид отвернулся, не в силах глядеть на бывшего учителя. - Ты
прав. Но то, что замышлял твой отец, гораздо хуже, чем просто из  ревности
застрелить обозленного Геракла.
     - Что может быть хуже?
     - Смерть многих невинных.
     - Неужели мой отец...
     - Нет. Их убил бы я. В припадке безумия.
     - Безумия?! Но Гера...
     - Гера ни при чем.
     Алкид чувствовал, что его несет, что он не сможет остановиться,  пока
не разделит с кем-нибудь тяжкий груз, лежащий на душе...
     И он замолчал лишь тогда, когда рассказал стоящему перед ним человеку
все.
     - Вот, значит, как, - пробормотал ойхаллиец, и выжатого, как  тряпка,
Алкида передернуло от этого надтреснутого голоса. - Да, сейчас я  понимаю,
что имел в виду мой отец,  когда  в  разговоре  с  Авгием  обронил  фразу:
"Геракл - это неудавшаяся попытка. Теперь мы  знаем,  какими  должны  быть
Гиганты: неуязвимые для богов и бессильные против нас." Извини, Алкид,  но
для Одержимых и Павших ты и впрямь "неудавшаяся попытка"; возможно, что  и
для Олимпийцев - тоже. Поэтому я и пришел  к  тебе  -  просить,  чтобы  ты
остановил их.
     - Кого - "их",  учитель?  Салмонеевых  братьев?  Павших?  Олимпийцев?
Кого?!
     - Нет. Останови Гигантов. Наших... наших детей.
     - Ваших детей?! - Алкид решил, что ослышался.
     - Наших детей, - тихо повторил ойхаллиец, подняв на Алкида слезящиеся
глаза, полные нечеловеческого страдания. - Моих, Авгиевой сестры  Молионы,
Нестора, сына Нелея Пилосского, Подарга, сына Лаомедонта, Филея Авгиада  и
других... А также, - Ифит сглотнул, и  острый  кадык  судорожно  дернулся,
словно кусок застрявшего в горле яблока, - а также сестер-Горгон, Сфено  и
Эвриалы [Горгоны - дочери Морского  Старца  Форкия  и  Кето-Пучины:  Сфено
(греч.  Сильная),  Эвриала  (греч.  Далеко   Прыгающая),   Медуза   (греч.
Властительная)], убитого  тобой  Трехтелого  Гериона,  его  отца  Хрисаора
Золотой Лук и прочих потомков Павших и древних  титанов,  о  которых  люди
предпочли забыть.
     - Вы, - изумление мешало Алкиду говорить, - вы... решились?!
     - А кто нас спрашивал?!  -  хрипло  выкрикнул  Ифит.  -  Никто...  не
спрашивал... никто! Наши отцы просто втолкнули нас в Дромосы ("Ты  знаешь,
что это такое?" - "Знаю", - кивнул Алкид) и  захлопнули  дверь  за  нашими
спинами! А сами мы не умели их открывать... да и сейчас не очень-то умеем.
Вот так, Геракл, глупые дети хитроумных  отцов  оказались  на  Флегрейских
полях...
     - А... Те? Горгоны, Герион... другие? Их что, тоже втолкнули?!
     - Нет. Их  убедили.  Убедили  в  необходимости  продолжения  рода,  в
необходимости притока свежей крови, как это делают Олимпийцы. Ведь их дети
друг от  друга  рождались  чудовищами,  с  сознанием  и  повадками  Зверя:
запугать до смерти какую-нибудь Лерну  или  Немею,  добиться  человеческих
жертвоприношений и осесть в смрадном логове, пока не придет...
     - Какой-нибудь Мусорщик, - жестко закончил Алкид без боли или иронии;
просто подводя черту.
     - Какой-нибудь Геракл, - отрезал Ифит,  и  что-то  в  его  голосе,  в
отвердевшем лице, в холодном прищуре напомнило о былом. - Потому что  боги
выжидают, Геракл приходит сам, Зверь охотится или спит, а  мы,  сыновья  и
младшие родичи Одержимых... о небо, нас просто использовали! Как племенной
скот, тупую, бездушную скотину, годную лишь на одно - размножаться!
     Воспрянувший ветер комкал сказанное Ифитом в горсти, рвал в клочья  и
обрывками швырял в Алкида.
     - Страшно... поначалу это было страшно. Многие не выдерживали; четыре
женщины умерли родами. Молиона повредилась рассудком, родив от  Трехтелого
двух сросшихся идиотов, чуть не разорвавших ей чрево - но детей не отдала,
кричала, кусалась... сейчас они в Элиде, у Авгия.  Полиба-лаконца  милашка
Сфено просто  разорвала,  не  удержавшись  в  миг  оргазма!  Мне  повезло:
Попрыгунья, ее сестра, оказалась сдержанней... Позже к  нам  прислали  еще
людей, в том числе и мою сестру Иолу. Я пытался...
     - Иолу?!
     - Да. Но отец почти сразу забрал ее, сообразив, что она не вынесет...
впрочем, того, что Иола успела  увидеть,  ей  хватило  -  с  тех  пор  она
перестала разговаривать и испытывать боль.
     Алкид  вспомнил  Иолу-невесту:  леопарды,  кровь,  крик,  и   сгусток
ледяного, нечеловеческого равнодушия на носилках.
     - Четыре года, - почти беззвучно бормотал Ифит, - четыре с  лишним...
человек - странное существо! Он способен привыкнуть ко всему,  привыкнуть,
притерпеться... нас даже начало тянуть друг  к  другу,  возникли  какие-то
болезненные привязанности... мы  даже  ревновали!  Я  думал,  что  начинаю
понимать их, потомков титанов, не ставших  чудовищами,  но  и  переставших
быть чудом!..  так,  эхо,  отзвук  былого  величия.  Они  одиноки,  Алкид,
безмерно, невероятно одиноки на забывшей их  Гее.  "Лучше  уж  Тартар",  -
сказала однажды мне Сфено. И была права. Уйдя от мира  живой  жизни  и  не
превратившись в беспамятные тени, они живут как в полусне, отгородившись в
своих замкнутых мирках от всего, погрузившись в иллюзии и  воспоминания...
Встреча с нами была для них не меньшим потрясением, чем для нас - с  ними;
вот почему позднее Герион предпочел погибнуть, но не пустить тебя к одному
из Флегрейских Дромосов.
     - Что ж он мне сразу-то не сказал?! - растерянно пожал плечами Алкид.
     - Сказал? Тебе?! Для них Геракл - кровавый  призрак,  ужас  бессонных
ночей, убийца-герой, живая молния Зевса! А на Флеграх к тому времени  дети
не только рождались, но и выживали! Необычные,  в  чем-то  ущербные  -  но
дети! Наши дети! - хотя их  почти  сразу  отбирали  Одержимые,  воспитывая
отдельно...
     Кажется, ойхаллиец плакал.
     Вдруг  он  качнулся  к  Алкиду  и  обеими  руками  вцепился  в  фарос
собеседника, сломав серебряную фибулу в виде эмалевой бабочки.
     - Они убили их! - истерически выкрикнул Ифит, брызжа слюной. - Убили!
Они принесли их в жертву! Они...
     - В жертву? Кто - они?! Кого  -  их?!  -  холодея,  прошептал  Алкид,
незаметно стараясь отвести возбужденного ойхаллийца от края стены.
     Ответа он не услышал.
     Лишь   странные   слова   неожиданно   возникли   в   сознании:   "Я,
Аполлон-Тюрайос..." - и над Тиринфом запахло плесенью.

                                    13

     - Прими гостя, мудрый Автолик, - негромко  произнес  Иолай,  стоя  на
пороге мегарона, куда его проводил молчаливый крепыш-слуга,  и  ничего  не
видя после яркого солнечного света.
     - А почему ты не  говоришь  мне  "радуйся",  друг  мой  Амфитрион?  -
донесся  от  холодного  очага  насмешливый  старческий  голос.  -  Или  ты
полагаешь, что я слишком дряхл, чтобы радоваться?
     Глаза мало-помалу привыкли к  сумраку,  и  Иолаю  наконец-то  удалось
разглядеть ложе больного, рядом с  которым  на  крепком  буковом  табурете
сидел... Гермий.
     - Он знает, - негромко бросил юноша-бог. - Я ему рассказал.  Как  раз
перед твоим приходом.
     И Иолай понял, что Автолик умирает.
     Дело было даже не в том, что старый друг уже  давно  перевалил  через
шестидесятилетний  рубеж,  что  голова  его  облысела,  лицо  исполосовали
морщины, а и без того грузное тело бывшего борца стало откровенно жирным и
неподъемным.
     Дело было не в этом.
     - Извини, что не встаю, - знакомо ухмыльнулся Автолик.  -  Вот,  отец
говорит, что перед смертью вставать вредно... и недостойно. Да  и  кто  он
такой,  этот  Танат,  если  ему  наш  мальчик  бока  намял?!  Встречусь  с
Железносердым, припугну Гераклом - глядишь, и вернусь...
     - Вернешься, - юный отец сидел над умирающим сыном.  -  Вернешься.  С
Владыкой все оговорено.
     Иолай невольно скрипнул зубами.
     Он хорошо помнил свое собственное возвращение.
     И знал, что у дочери Автолика, острой на  язык  Антиклеи,  и  Лаэрта,
басилея с острова Итака, несколько лет назад  родился  сын.  Лаэрт  назвал
мальчика Одиссеем, что значит "Сердящий богов", потому что кого боги хотят
наказать, того они лишают рассудка -  короче,  мальчик  родился  умственно
неполноценным.
     Иолаю не надо было объяснять, что это могло  значить  для  умирающего
Автолика.
     - Мы еще встретимся? - Иолай не рассчитывал на ответ.
     - Нет, - отрезал Гермий. - Дядя Аид на этот раз даже мне не  говорит,
что задумал. Так что ни к чему вам встречаться.
     Помолчали.
     - А мне Ифит-ойхаллиец на днях лук подарил, - ни с  того  ни  с  сего
заявил Автолик. - Как выкуп за табуны, которые Геракл у  его  отца  украл.
Ну, я об этом, понятное дело, не знаю, не ведаю - но обещал разобраться. И
разберусь. Если не помру раньше.
     "Ах ты, старый плут, - удовлетворенно  усмехнулся  Иолай,  садясь  на
свободный табурет. - Даже не скрываешь, что табуны - твоих  людей  работа!
Нет уж, Лукавый, тут ты погорячился... чтобы покойный Амфитрион с покойным
Автоликом не встретились?! Не по Ифитову луку узнаю, так  по  характеру...
Неужто такие люди, как мы, часто рождаются?!"
     - Значит, табуны вернутся к Эвриту? - весело спросил он.
     - Вряд ли, - хмыкнул Гермий. -  У  меня  недавно  братец  старшенький
гостил, Аполлончик... все Эвритом  интересовался.  Ну,  я  ему  кое-что  и
рассказал: про Миртила-фиванца, и  все  такое-прочее...  Так  что,  думаю,
возвращать табуны будет некому. Или - уже некому.
     - Но ведь Эврит - Одержимый! - вскочил Иолай.
     - Правильно. Вот пусть и валит в Эреб, на задушевную беседу  с  дядей
Аидом.
     - Но тень Эврита добровольно не пойдет в Аид! Ты что, не помнишь, как
уходила   Галинтиада   и   другие    Одержимые?!    Или    Аполлон    тоже
Психопомп-Душеводитель, как и ты, Гермий?!
     - Тартар в Эреба мрак! - Гермий изменился в лице.  -  Как  я  сам  не
сообразил!
     Но кинуться к выходу Лукавый не успел.
     В полутьме мегарона еле слышно прозвучало:
     - Я, Аполлон-Тюрайос...

                                    14

     - Радуйся, ученик! Я, Аполлон-Тюрайос [Тюрайос  -  Дверной;  одно  из
древнейших прозвищ Аполлона], пришел  открыть  для  тебя  последние  двери
смертных - врата в Аид!
     Эврит Ойхаллийский резко обернулся.
     Позади него, за белой балюстрадой террасы, зияла пропасть; перед  ним
стоял тот, кто  тайно  наблюдал  за  близнецами  в  Оропской  гавани,  кто
разговаривал с обломками лука  во  внешнем  дворе,  когда  Геракл  покидал
негостеприимную Эвбею, - перед Эвритом  стояли  волк  и  дельфин,  лавр  и
пальма, стрела и кифара, Дельфы и Дидимы  [священные  животные,  растения,
атрибуты и культовые центры Аполлона], обещавшие Совету  Семьи  в  течение
полугода следить за свободным Гераклом.
     И в беспощадных глазах Аполлона ясно читался приговор.
     - Мой брат Гермий сказал мне, что ты  любишь  приносить  человеческие
жертвы Гераклу, - сухо добавил бог, и сверкающая стрела  легла  на  тетиву
лука. - Что ж... Внемлите, Крониды  на  Олимпе  и  Павшие  в  Тартаре:  я,
Феб-Аполлон, Олимпиец, приношу басилея Эврита, своего ученика, Одержимого,
в жертву сыну Зевса Гераклу! Да будет так!
     Огненный луч сорвался с тетивы.

     ...Нет, Алкид не видел всего этого. Просто ветер вдруг рассмеялся ему
в лицо, запорошив глаза пылью, пахнущей заплесневелой  сыростью  земляного
погреба; просто безумие почти сорокалетнего Геракла было иным, чем прошлое
безумие Алкида из Фив; горящий светлым пламенем взгляд  гневного  бога  на
миг возник из  ничего,  заслонив  собой  зубчатые  башни  Тиринфа,  и  еле
различимые слова "Я, Феб-Аполлон, Олимпиец..." слились в  золотую  стрелу,
ринувшуюся на Алкида - ничего не понимая, он попятился,  пытаясь  схватить
руками вспышку смерти, сослепу налетел на что-то  мягкое,  услышал  глухой
вскрик и рухнул в бездну, гудящую медным гулом...

     Тень Эврита Ойхаллийского стояла у перил  и  смотрела  в  пропасть  -
туда, где на камнях жалко скорчилось исковерканное тело басилея.
     - Вот, значит, как это бывает... - тихо сказала тень и во второй  раз
обернулась к богу.
     - Убирайся в Аид! - презрительно усмехнулся Аполлон. - Подать  навлон
[плата Харону за перевоз через Ахеронт] для Харона?
     - В Аид? Ты глуп, бог, или поторопился; или и  то,  и  другое  сразу.
Неужели твой брат Гермий не сказал тебе, что жертвы Гераклу не идут в Аид;
во всяком случае, добровольно? Да, теперь я вижу  -  не  сказал...  забыл.
Иначе ты, зная, что имеешь дело с Одержимым, трижды подумал бы, прежде чем
принести его в жертву Гераклу!
     Бог шагнул к тени.
     - Ты пойдешь туда, куда прикажу я! Или ты в состоянии отыскать место,
где тебя не достанет рука Аполлона?!
     - Нет, ты все-таки глуп, - тень повела призрачной  ладонью,  открывая
Дромос; и стеклянистые нити его отливали черным. - Хорошо,  тогда  иди  за
мной, грозный и торопливый брат Гермия-Психопомпа!..
     Аполлон кинулся к Дромосу, где только что исчезла тень Одержимого - и
отшатнулся.
     На той стороне были Флегры.
     Пожарища.
     Колыбель Гигантов.

     ...Нет, Алкид не видел этого. Дрожа всем  телом,  он  стоял  на  краю
стены, медленно приходя в себя -  вот  сейчас  упадет  еще  одна  капля  в
водяной  клепсидре,  еще  одна  песчинка  в  песочных  часах,  на  волосок
удлинятся тени, и Алкид опустит взгляд.
     Он неумолимо приближается, тот миг, когда Геракл увидит  разбившегося
Ифита-лучника; увидит изломанный труп у подножия тиринфской стены.
     И вспомнит родившийся из безумия звенящий голос:
     - Я, Феб-Аполлон, Олимпиец...
     Завтра вернувшиеся в Тиринф Иолай и Ификл узнают, что Геракл, убив во
время припадка бывшего учителя, уехал в Дельфы.

                                    15

     Он гнал колесницу на север.
     Грохочут колеса.
     Скоро Дельфы.
     Скоро.
     Он  гнал  колесницу,  горяча  храпящих  коней,  а   следом   за   ним
тысячекрылой голосистой стаей летела молва.
     - Убил учителя и друга?! - ужасались мессенцы.
     -  Небось,  украденных  у  Эврита  табунов  отдавать  не  захотел!  -
прикидывали элидяне.
     - Какие табуны?! - возмущались арголидцы. - О чем вы?! Это же великий
Геракл, Истребитель чудовищ! Его же на Эвбее несправедливо обидели!
     - Чудовища чудовищами, - не  сдавались  упрямые  элидяне,  тщательней
приглядывая за собственными стадами, - обида обидой, а  табуны,  извините,
табунами! Одно другому не мешает. Небось, заманил беднягу Ифита на стену -
глянь, мол, не ваши ли кони пасутся? - а там и спихнул  вниз!  Очень  даже
запросто!
     - Ревнивая Гера, за что караешь?  -  шептали  аркадские  и  лаконские
девушки, жаркими ночами мечтая о Геракле.
     - Безумец, - пожимали плечами в Ахайе.
     - Герой! - откликались в Беотии.
     - Величайший... - и те, и другие.
     Посмеивалась на все Эгейское море крепкостенная Троя.
     Молчали Ойхаллия и Пилос.
     Впрочем, нет - Пилос уже не молчал. И  ванакт  Нелей  Пилосский  врал
направо и налево о том, что  возвращаясь  с  Эвбеи  домой,  он  повстречал
Геракла,  который  якобы  просил  его,  благочестивого   Нелея,   очистить
невольного убийцу от  скверны  -  но  Нелей,  как  кладезь  благочестия  и
осторожности, отказал Гераклу в очищении,  ссылаясь  на  давнюю  дружбу  с
Эвритом, отцом убитого.
     Что вы говорите?
     Ах да, конечно - с покойным отцом убитого... теперь-то  ясно,  почему
так вздорожала соль, поставляемая на материк с соляных варниц Эвбеи!..
     И во главе стоустых полчищ Геракл ворвался в священные Дельфы.
     -  Омой  руки  в  Кастальском  источнике!  -  сурово  сказали  жрецы,
преградив путь герою, когда тот шагал по  мощеной  дороге  мимо  скалистой
восточной стены. - И вознеси хвалу лучезарному Аполлону!
     -  Нимфа  Касталия  превратилась  в  Кастальский  ключ,  спасаясь  от
домогательств вашего бога, - был ответ. - Не омою рук в слезах несчастной!
Прочь с дороги!
     - Надень лавровый  венок!  -  строго  приказали  жрицы,  встав  перед
Гераклом у входа в храм.
     - Нимфа Дафна стала лавром, лишь бы не уступить похотливому  Фебу,  -
был ответ. - Не одену венка из волос несчастной! Посторонитесь!
     - Нет тебе  очищения!  -  возгласила  разгневанная  пифия,  и  грозно
дрогнул туман над расщелиной скалы. - Нет и не будет!
     - Аполлон убил юного Гиацинта, сына басилея Амикла, -  был  ответ.  -
Кто очистил от скверны твоего бога, женщина?!
     - В этом храме, безумец, тебе прорицать не будут!
     - Я сам себе храм и прорицатель, - был ответ. - Уйди, женщина,  и  не
стой между мной и богом!
     И Геракл кощунственно схватил золотой треножник, на который  садилась
пифия во время пророчеств.
     - Аполлон! Где ты, Олимпиец?! - рев этот еще долго будет преследовать
пифию, в страхе бежавшую из сокровенной части  храма.  -  Явись  и  ответь
Гераклу!
     Ответом была огненная стрела, посланная с той стороны расщелины.
     Треножник описал сверкающую дугу, золото земли столкнулось с небесным
золотом, пламя с пламенем, и - только искры разметало по храму.

     ...Никто и никогда не узнает правды о том, как схватились между собой
безумный Геракл и разъяренный  Аполлон;  смертный  и  бессмертный.  Только
шепнут в Дельфах, повторят  от  Эпира  до  Аттики,  и  эхом  отзовется  на
Пелопоннесе: сила сошлась  с  силой,  вынудив  Зевса-Тучегонителя  метнуть
молнию, дабы разъединить борцов  и  не  допустить  гибели  сына...  а  вот
которого из сыновей - не шепнут о том в Дельфах, не повторят от  Эпира  до
Аттики, и промолчит благоразумное пелопоннесское эхо.
     Да  еще  услышит  краем  уха  старая   жрица,   некогда   разрешившая
безымянному юродивому остаться на территории священного округа, как скажет
усталый Геракл, остановившись у только что въехавшей в ворота колесницы:
     - Он не виноват. Гермий не открыл ему  всей  правды...  нет,  Феб  не
виноват. Он даже не знал, что его  любимец,  Адмет  [Адмет,  басилей  Фер,
аргонавт - любимец Аполлона, который не раз спасал Адмету жизнь;  за  семь
лет до описываемых событий Адмет предлагал  друзьям,  родителям  и  челяди
умереть вместо него (т.е. быть искупительной  жертвой);  согласилась  лишь
жена Адмета Алкестида, которую потом Геракл отбил у  бога  смерти  Таната;
позднее  замалчивали,  почему  любимец  Аполлона  Адмет   при   всех   его
добродетелях не собирался умирать сам за себя, предлагая эту честь другим]
из Фер - Одержимый.
     И кивнет молодой возница с запавшими немолодыми глазами,  а  стоявший
рядом с ним мужчина спрыгнет наземь и подойдет к Гераклу.
     Сморгнула старая жрица, пожевала высохшими губами, переводя взгляд  с
одного брата на другого, да и пошла себе прочь - так  и  не  услыхав,  как
тихо выдохнул Ификл:
     - Никто не виноват; и все виновны. Не очищать  тебя  надо,  Алкид,  -
спасать. Спасать тебя от тебя.

     В это время на Олимпе звучало слово златолукого Аполлона:
     - Я пойду на Флегры  только  вместе  с  великим  Гераклом,  лучшим  и
несчастнейшим из смертных; или не пойду вовсе.
     И Крониды переглянулись в смущении.

     - Ты знаешь, как? - спросил Геракл.
     - Надеюсь, что знаю, - был ответ.

                              СТАСИМ ПЕРВЫЙ

                                  СТРОФА

     ...Тяжелый, давящий рокот Великой Реки все удалялся, и чудилось в нем
изумление, словно нечто такое мимоходом отразилось в древних  водах,  чего
до сих пор не видели они. А если и видели  -  то  все  равно  не  поверили
возникшему отражению.
     Ближе, все ближе багровые отсветы, и вечный  сумрак  тропы  скорбящих
теней  начинает  понемногу  отступать  перед  этими  зловещими  сполохами;
поворот, еще один  -  и  призрачные  языки  неживого  пламени,  отливающие
чернотой в самой сердцевине своей, бросаются  навстречу  двум  путникам  -
чтобы испуганно отшатнуться и исчезнуть  в  стенах,  светящихся  тревожным
багрянцем, как если бы они  были  сложены  из  чуть  подернувшихся  пеплом
углей; а путники  идут  дальше,  все  глубже  спускаясь  в  запретные  для
смертных недра Эреба.
     - Жди меня здесь. Я сам приведу его.
     - Что скажет Владыка?
     - С дядей все договорено. Жди...
     И более легкая  фигура  стремительно  исчезает  в  одном  из  боковых
проходов,  подобных  ветвящейся  сети  сосудов  внутри   тела   подземного
исполина.
     Второй путник остается один; осматривается по сторонам. Здесь пышущие
скрытым жаром стены расступаются, образуя  подобие  зала  с  теряющимся  в
темноте невидимым сводом. В центре зала стоит некогда  гладко  обтесанный,
но теперь местами выщербленный неутомимым  каменотесом-временем  камень  -
странной пятиугольной формы и высотой локтя в полтора.
     Путник подходит к жертвеннику - низкому, как и все  алтари  подземных
богов - вглядывается в сеть трещин, похожих на тайные знаки, морщит лоб...
     - Можешь не стараться. Даже Владыке неизвестны эти символы. Никто  не
видел руку, высекавшую их; никто не постиг их смысла. В Семье  шутят,  что
здесь записано тайное имя Ананки-Неотвратимости; только я не слышал, чтобы
кто-нибудь смеялся в ответ на эту шутку.
     - Но это жертвенник? - спрашивает путник, не оборачиваясь.
     - Да, - отвечает вернувшийся легконогий проводник.
     - А жертва?
     - Вот она. Пришлось потревожить Менета...  [Менет,  сын  Кевтонима  -
пастух коровьего стада, принадлежащего лично Аиду;  в  свое  время  именно
Менет-пастырь донес Трехтелому Гериону, что Геракл похищает коров Гериона,
а потом - Аиду, что Геракл убил Гериона.]
     Черная корова с белым пятном на лбу и пустыми, ничего не  выражающими
глазами стоит рядом с проводником. Бока коровы мерно вздымаются и опадают;
она равнодушно жует свою жвачку, тупо  глядя  на  путника  и  пятиугольный
алтарь.
     - А... тень? Ты привел его, Гермий?!
     - Да.
     Из слегка посторонившегося мрака возникает туманный сгусток, медленно
приобретая очертания высокой человеческой фигуры.
     Тень молчит, возвышаясь подле поводыря и черной коровы.
     - Ну, я пошел, - чуть замявшись, говорит  проводник.  -  Нож  у  тебя
есть, а ритон - вот.
     Он делает шаг назад и исчезает. Кажется, при  этом  он  надел  тускло
блеснувший  головной  убор  или  шлем  -  но,  скорее  всего,  это  просто
привиделось.
     Безмолвная тень и путник (рядом с высоким, слабо очерченным  силуэтом
он выглядит неестественно мощным и материальным) остаются вдвоем.
     - Сейчас, сейчас...  -  бормочет  путник,  наливая  в  ритон  немного
медвяной смеси и досыпая щепоть ячменной муки; потом он подводит послушную
корову к жертвеннику, куда только что  поставил  ритон,  и  достает  из-за
пояса кривой нож. - Сейчас я верну тебе память, и мы поговорим...
     Тень безмолвна и безучастна.
     Кулак коротко и тяжело обрушивается на  белое  пятно  коровьего  лба,
животное падает на  колени,  вспышка  ножа  полыхает  во  мраке;  хриплое,
отчаянное мычание переходит в клекот и бульканье - и густая  черная  струя
хлещет в подставленный ритон из разверстого  горла,  а  человек  свободной
рукой удерживает бьющуюся в последних судорогах жертву, неразборчиво шепча
при этом то ли молитву, то ли ругательства.
     Наконец ритон полон до краев, огромная рогатая туша обмякает,  словно
из нее выпустили воздух, а человек, замолчав, бережно  укладывает  мертвую
корову у западной стороны алтаря.
     Почему-то человек уверен, что запад именно там.
     Потом он плавно опускает кончики пальцев в ритон  и  брызгает  кровью
сперва на жертвенник, после - на источающую жар стену.
     Черные брызги вспыхивают, в зале на мгновенье становится светлее -  и
тут  безучастная  доселе  тень  вздрагивает,  а  на  смутном  лице  широко
распахиваются безумные, жаждущие глаза.
     Тень почуяла жертвенную кровь.
     - Пей, Ифит-лучник, - тихо и печально произносит человек.  -  Пей,  и
пусть память хотя бы ненадолго вернется к тебе.
     И подносит ритон с блестящей жидкостью к самым губам тени.
     Тот, кого назвали Ифитом-лучником, жадно припадает  к  ритону  -  но,
несмотря на торопливость, ни капли  мрачного  напитка  не  проливается  на
каменный пол, и бесплотная тень на глазах становится похожей на  человека,
тонкие сильные пальцы вцепляются в запястья приносящего жертву,  не  давая
отдернуть вожделенный ритон; и путник, поначалу было отступивший  на  шаг,
бормочет:
     - У тебя холодные руки, Ифит-лучник, но  они  теплеют.  Пей,  сколько
хочешь, потому что мне надо знать...
     - Ты хочешь знать, что я не успел договорить  тебе  тогда,  на  стене
Тиринфа? - тихий шелестящий голос идет ниоткуда  и  одновременно  со  всех
сторон.
     Путник невольно вздрагивает  и  со  странным  болезненным  выражением
вглядывается в ожившие глаза тени. Тени ли? Нет, перед ним не  человек  из
плоти и крови - но уже и не тот призрак, которого привел из  глубин  Эреба
легконогий поводырь.
     Нечто посередине.
     - Да, я хочу знать, учитель. Только  вместе  с  тобой  на  тиринфской
стене стоял не я. Я Ификл, а не Алкид. Алкид сейчас  в  Меонии  [Меония  -
древнее название Лидии; "меоны" - тамошние племена, коренное население], у
Омфалы Лидийской  -  люди  и  боги  полагают,  что  Геракл  искупает  грех
невольного убийства тебя, Ифит-лучник; я же надеюсь, что он искупает  свое
безумие... и искупит его навсегда. Но давай не будем об  этом  вслух  даже
здесь...
     - Я не виню Алкида,  -  грустный  шелест,  отзвук,  эхо,  -  я  видел
Лиссу-Безумие в его взгляде, когда он шагнул ко мне, не понимая, кто перед
ним, и есть ли перед ним хоть кто-то... нет, я не виню твоего брата.
     - Да, учитель, никто не виноват, и все же... Ты  расскажешь  мне  то,
что не успел поведать в Тиринфе? Алкид передал мне начало - я  хочу  дойти
до конца.
     - Да. Я помню. Я должен. И я расскажу. А потом я снова забуду все,  и
так будет лучше. По крайней мере, для меня.
     - Может быть, я...
     - Не может. Я знаю, что у тебя доброе сердце, Ификл, и допускаю,  что
ты кое-что смог бы выпросить у Аида для меня. Но я этого не хочу.  Я  хочу
покоя и забвения.
     Тень побледнела, и Ификл спешно протянул бывшему  учителю  наполовину
опустевший ритон. На этот  раз  тень  пила  неторопливо,  без  жадности  и
удовольствия, как пьют горькое, но необходимое целебное снадобье.
     - Благодарю, - Ифит-лучник  отстранил  ритон,  на  дне  которого  еще
что-то оставалось, и Ификлу почудился легкий вздох.
     Тень, призрак вздоха.
     -  А  теперь  слушай,  -  сказал  тот,  кто  некогда  звался   Ифитом
Ойхаллийским.

                                АНТИСТРОФА

     - Ты знаешь от Алкида, как мы - младшие родичи Салмонеевых братьев  -
породили Гигантов. Но и для нас, и для ТЕХ само слово  "Гиганты"  казалось
несмешной шуткой. Ведь это были дети, беспомощные, крикливые  младенцы,  в
чем-то странные, в чем-то великие, в чем-то ущербные - но дети. НАШИ ДЕТИ.
Я хорошо помню те дни, когда рожденные на Флеграх  выжили;  дни  какого-то
невозможного, нереального счастья, когда даже в  глазах  Сфено  и  Эвриалы
исчезла  чернота  обреченности,  которая  была  в  них  всегда,  когда  не
стеснялся своих слез Хрисаор Золотой Лук,  сын  Медузы;  а  я,  сын  Авгия
Филей, Подарг-троянец и Трехтелый Герион плясали  сумасшедший,  неистовый,
божественный танец... я хорошо помню те дни.
     Я помню их даже здесь, где не помню ничего.
     Вскоре явились Одержимые. Нет,  не  такие,  как  мой  отец  -  рангом
пониже. Вежливые, настойчивые и убедительные - о, они  хорошо  знали  свое
дело! Дети болели,  их  надо  было  лечить,  кормить  и  нянчить.  С  этим
согласились все. Но знал ли я или Молиона, как лечить и нянчить  потомство
древних Павших титанов? Знали ли сестры-Горгоны и Герион, как обращаться с
полулюдьми?!
     Нет.
     Мы этого не знали.
     А люди, Одержимые Тартаром, утверждали, что знают. И мы им  поверили.
Зря! Зря!.. Если бы мы не захотели отдать своих детей этим тихим жрецам  с
липким голосом, если бы мы воспротивились... ведь на  нас  не  было  силы!
Небо, одной  Сфено  хватило  бы,  чтобы  десятки  трупов  легли  под  ноги
разъяренной Горгоне! И лук мой был при мне, и доставало стрел в колчане  -
как же слепы оказались мы, дети Одержимых и потомки Павших!
     Век себе не прощу... впрочем, теперь это лишь красивые слова.
     Без детей сразу стало пусто. Многие из нас  вернулись  с  Флегрейских
полей домой, но и там мы не могли найти себе места, то и дело  возвращаясь
обратно к тем странным  существам,  к  которым  успели  привязаться,  даже
полюбить - для  них  мы  выглядели  не  менее  странно,  но  привязанность
оказалась  обоюдной  -  мы  снова  делили  ложе,  погружаясь   в   жуткое,
болезненное наслаждение, на время дарующее забытье;  очнувшись,  мы  вновь
ощущали гнетущую пустоту существования, и глухая тоска гнала нас прочь - с
тем, чтобы через некоторое время снова вернуть обратно.
     Иногда нам -  только  людям!  -  разрешали  увидеть  детей.  Дети  не
узнавали нас, они вообще от раза к разу становились все  более  необычными
(мы успокаивали себя тем, что так и  должно  быть),  и  встречи  эти  были
скорее в тягость... но мы уже не могли удержаться, мы  приходили  снова  и
снова, пока не настал черный день.
     Теперь-то я понимаю все! Чушь, что Гиганты - змееногие порождения Геи
и Тартара, что их судьба - сразиться с Олимпийцами и победить  или  пасть.
Судьбы нет! А если даже и есть -  неважно.  Одержимым  нужны  были  именно
дети, потому что дети ощущают жару и холод, хотят есть и пить,  смеются  и
плачут, но они не знают разницы между людьми и богами. Дети - единственные
смертные, для которых нет богов; дети - возможные убийцы богов. И теперь я
думаю, что каждый полубог-герой в чем-то ребенок...
     Одержимые с самого рождения подкармливали младенцев жертвами.  Только
в отличие от Геракла - первой, неудавшейся  попытки  -  момент  принесения
жертвы  новорожденному  неизменно  связывался  с  приятными  для   ребенка
ощущениями: его кормили, переодевали в сухое, ласкали...  Через  некоторое
время  дети  уже  требовали  жертвоприношений,  намертво   связав   их   с
удовольствием.
     Когда они немного подросли - они сами стали приносить себе жертвы.
     Только жертвы их не были в полном смысле  слова  человеческими;  хотя
иногда для этого использовались похищенные из храмов жрецы Олимпийцев.
     Жертвы Гигантов - боги! Или те, кто одного племени с  богами:  нимфы,
дриады, сатиры, малые титаны... Гиганты не будут  воевать  с  Олимпийцами,
поскольку не умеют воевать и не знают, кто такие Олимпийцы. Гиганты  будут
их есть, пожирать, приносить в жертву самим  себе!  Боги  для  Гигантов  -
пища; так ребенок тянет в рот игрушку!

     ...Тень Ифита плакала, но слез не было, и  грудь  призрака  сотрясали
беззвучные рыдания. Взяв протянутый ритон, тень залпом допила  остатки,  и
жертвенная кровь с медом и ячменем  снова  наполнила  бесплотное  создание
неким подобием жизни.

     - Я видел, как Гиганты пожрали двух своих матерей, Сфено и Эвриалу! Я
уже почти полностью вошел  в  Дромос,  ведущий  домой,  когда  на  детской
половине Флегр появились сестры-Горгоны.  Вопреки  запрету,  они  решились
проведать собственное потомство, и Одержимые были не в силах преградить им
дорогу. Разбросав жрецов Тартара, как котят - я сам видел это  издалека  -
Горгоны приблизились к детям. Мне отчетливо были видны и сестры,  и  дети;
но когда между ними оставалось не более шага, мне показалось, что я  схожу
с ума: беспомощные младенцы на миг  увиделись  мне  гигантскими  косматыми
существами  с  бессмысленно  горящим  взглядом,  а   могучие   Горгоны   -
беспомощными фигурками, испуганно отшатнувшимися прочь.
     Это длилось всего мгновение, а когда я пришел в себя -  исковерканные
трупы Сфено и Эвриалы уже лежали на жертвеннике, а вокруг мертвых  матерей
косолапо плясали маленькие дети, кривляясь и невнятно бормоча.
     Я бежал в страхе.
     И теперь я хочу забвения - потому что иначе мне придется вечно видеть
этот алтарь и тела Горгон на нем, и этот страшный детский хоровод  вокруг;
видеть и думать, что - возможно! - я, человек, не связанный узами  родства
с богами или титанами, мог остановить их - и не сделал этого...

                                   ЭПОД

     - Ты знаешь, Ификл, - немного помолчав, закончила тень, -  все  мы  в
чем-то жертвы; и в  чем-то  жрецы.  Все:  мы,  Павшие,  Горгоны,  Гиганты,
Одержимые... Олимпийцы. Все, кроме вас с Алкидом - перестав быть жертвами,
вы не стали жрецами. Поэтому обещай мне, что Геракл остановит  Салмонеевых
братьев, даже если при этом придется убить и Гигантов - я, отец, даю  тебе
разрешение на это, потому что искалеченные дети-выродки не виновны в своем
уродстве... но мне страшно подумать, что будет, если  на  плечах  безумных
детей-Гигантов на небо  взойдут  безумные  жрецы-Одержимые  из  Салмонеева
братства.  Боюсь,  что  вся  Эллада  превратится  тогда  в  один  огромный
жертвенник. Ты обещаешь мне?
     - Да, - еле слышно ответил Ификл. - Я обещаю тебе это.  Бог  поклялся
бы Стиксом; Геракл просто обещает.
     И воды Великой Реки удивленно плеснули во тьме Эреба.

                              ЭПИСОДИЙ ВТОРОЙ

                                    1

     Алкид лежал на горячем песке, вольно закинув руки за  голову,  и  без
особого вдохновения смотрел на  стройную  ногу  Лукавого,  ногу  бегуна  и
плута, болтавшуюся туда-сюда перед  самым  Алкидовым  носом.  Крылышки  на
задниках сандалий Гермия слабо трепетали, словно Лукавый по-прежнему несся
куда-то, а не сидел совсем рядом, на лысой макушке вросшего в тело пустыни
валуна, поджав под себя вторую ногу и бросая вызов здравому  смыслу  своей
дурацкой позой.
     - Привет, сестричка, - хихикнул Гермий.
     Алкид согнул колени, отчего женское платье, в  которое  нарядила  его
Омфала, царица Меонии, задралось чуть ли не  до  пояса;  и  Лукавый  снова
хихикнул, косясь на обнажившиеся  ляжки,  густо  поросшие  жестким  черным
волосом.
     - А тебе идет,  -  Гермий  одобрительно  оттопырил  большой  палец  и
склонил набок голову, украшенную фригийским колпачком с  вислыми  ослиными
ушами.
     Алкид перевернулся на бок и закрыл глаза.
     - Клянусь папой, тебе  идет!  -  не  унимался  Лукавый.  -  Замуж  не
собираешься?
     - Собираюсь, - спокойно ответил Алкид.
     - За кого?
     - За тебя.
     - За меня нельзя, - на полном серьезе заявил Гермий, словно задавшись
целью подтвердить  разные  непристойные  слухи,  где  Лукавому  не  всегда
отводилась самая почетная роль. - За меня,  братец,  нельзя.  Мы  с  тобой
близкая родня по папе. У нас дети плохие получатся. Хуже Химеры.  С  твоим
умом и моим характером. Такое потомство только в огонь - да  и  то  не  во
всякий...
     - Значит, останусь холостым, - подытожил Алкид и плюнул, не  открывая
глаз и не целясь специально, в сандалию Лукавого - но почти попав.
     - Ну-ка, ляг со мной, дружок, - жмурясь, мурлыкнул  Гермий  на  мотив
модной тиринфской песенки, - ты божок и я божок, мы с тобой помнем лужок.
     Потом поразмыслил и поправился:
     - Я божок, ты - не божок.
     - Ты плут и жох, -  хмыкнул  Алкид  в  бороду.  -  Чтоб  тебе  Гефест
прижег...
     Крылышки на Талариях Гермия затрепетали сильно-сильно, после чего  он
подобрал под себя и другую ногу.
     - Папа волнуется, - совсем другим голосом бросил Лукавый. -  Говорит:
Гиганты на Флеграх зашевелились. Говорит: скоро, небось, сюда полезут.
     - Пусть их лезут, - пожал плечами Алкид. - Мне-то что?
     Гермий обличающе ткнул в его сторону пальцем.
     - Тебе - что. Тебе как раз очень даже что. Понял?
     - Нет. Вы меня в рабство продали. Ливийской  ехидне.  В  ткачихи.  За
целых три таланта. А нам, ткачихам, ваши разборки вдоль хитона... Так  что
лети, голубок! Шевели крылышками и не мешай отдыхать после трудового дня.
     Гермий, не меняя позы, плавно взмыл над валуном и поерзал,  поудобнее
устраиваясь в воздухе. Колпачок Лукавого  съехал  на  ухо,  фарос  волнами
стелился по ветру... залихватская ухмылка, пушистые девичьи  ресницы,  еле
сдерживаемая порывистость во всем теле - и легкомысленное приятство  общей
картины портили только глаза.
     Глаза змеи в кустах.
     - Так нашему папе и передать? - без малейших признаков угрозы спросил
Гермий; и всякий, неплохо знающий Лукавого, мигом почуял бы опасность.
     - Так и передай.
     - Нет уж, - с подозрительной ленцой пробормотал Лукавый, -  не  стану
я, пожалуй, передавать. А слетаю-ка я лучше к девочкам. Или  к  мальчикам.
Скажу папе - тени в Аид водил, надорвался на службе, вот и полетел в южную
Этолию, Калидонскую охоту смотреть...
     Лукавый замолчал, пристально глядя на ровно дышащего Алкида -  словно
ждал чего-то.
     Не дождался.
     - Вепрь у них в Калидоне  объявился,  -  снова  заговорил  Гермий,  -
почище твоего Эриманфского! Жуть с клыками! Тебя нет - так они вепря  всей
Элладой   ловить   собрались...   и    святоша    Пелей-Эакид    там,    и
Мелеагр-Неуязвимый, и Амфиарай-прорицатель из Аргоса, и  хлыщ  Пиритой,  и
Аталанта-девственница; и старички-аргонавты в  полном  составе!  Герой  на
герое!
     Алкид почесал жилистую голень; подумал и почесал сильнее.
     - Это точно, - безмятежно согласился он. - Начнут локтями  толкаться,
потом толпой сослепу сунутся, нашпигуют друг дружку  дротиками,  дождутся,
пока вепрь со смеху подохнет,  и  станут  спорить  -  кому  шкура  вонючая
достанется.
     - Так может, подсказать им что-нибудь? От имени раба Геракла?
     - Подскажи. Пусть не напиваются перед облавой.
     - И все?
     - И все.
     И, когда обиженный Гермий понесся к излучине мутного  Кайстра,  Алкид
даже не приподнялся, чтобы проводить Лукавого взглядом.
     Гермий трижды оборачивался, пока не убедился в этом.

     Ификл ожидал Лукавого у виноградников.
     - Ну как? - нетерпеливо спросил он, делая шаг навстречу Гермию.
     Прежде чем ответить, юноша-бог перевел дыхание, отщипнул  от  грозди,
которую Ификл держал в руке, сочную виноградину и отправил ее в рот.
     - Потрясающе! - наконец выдохнул Гремий. - Я все ждал,  когда  же  он
возьмет меня за ногу и треснет затылком о валун! Все  перепробовал:  и  по
поводу женского платья прохаживался, и Гигантов приплел, и насчет нашего с
ним общего папы вспомнил - три года назад он бы точно вспыхнул!  -  и  про
Калидонскую охоту... И так, и этак, по гордости топтался, на  испуг  брал,
самолюбие грязью мазал - глухо! И глазом не  ведет.  А  под  конец  вообще
заснул. Как тебе это удалось, Ификл?
     - Мне? - удивился Ификл. - Причем тут я?!
     Менее всего он был расположен посвящать кого бы  то  ни  было  (пусть
даже и Гермия) в  подробности  трехлетнего  рабства  Геракла.  К  счастью,
Омфала Лидийская, севшая на  трон  Меонии  вместо  покойного  мужа  Тмола,
оказалась женщиной весьма практичной и  неглупой.  И,  надо  сказать,  она
скрупулезно  выполняла  свои  обязанности  по  договору,  сводившиеся,   в
сущности,  к  одному:  издеваться  над   Гераклом   всеми   возможными   и
невозможными способами (кроме членовредительства). Иногда Ификлу казалось,
что бывший супруг Омфалы, Тмол  Танталид,  умер  с  радостью  -  настолько
неистощимой  в  этой  области  была  царица.  Весь  первый   год   рабства
приходилось внимательнейшим образом следить за Алкидом, боясь, что тот  не
выдержит и сорвется, натворив бед. К середине второго  года  Омфала  ночью
(Ификлу  приходилось  отрабатывать  Геракловы  долги  не  только   усмиряя
окрестную разбойничью братию) призналась, что ей  становится  все  труднее
придумывать оскорбления, способные вывести Алкида из  себя:  тот,  смеясь,
неделями просиживал за ткацким челноком, словно  задавшись  целью  выткать
идеально гладкое полотно, с  интересом  слушал  самые  гнусные  измышления
насчет своих подвигов, от первого до двенадцатого  и  наоборот;  увлеченно
обсуждал с другими рабынями состав ароматических мазей  и  притираний  для
кожи лица, а на Омфалу,  вырядившуюся  в  его  знаменитую  львиную  шкуру,
взирал более чем равнодушно.
     В начале третьего года Ификл чуть не  упал  в  обморок,  когда  Алкид
встретил его во дворе и спокойно сказал, как говорят о  чем-то  привычном,
вроде разболевшейся мозоли: "Около полуночи у  меня  был  приступ".  Важно
было не то, кто и где принес человеческую жертву Гераклу; важно  было  то,
что сам Ификл не почувствовал ничего. Ему даже не снились кошмары.
     "Ты знаешь, -  продолжил  Алкид,  задумчиво  хмурясь,  -  я  даже  не
испугался. Совсем. Словно меня это не касалось; словно  я,  рабыня-ткачиха
Омфалы Лидийской, наблюдаю со стороны... нет, даже не наблюдаю,  а  просто
слушаю рассказываемую кем-то  историю  о  безумном  Геракле,  сыне  Зевса.
Впервые я понимал, где нахожусь; впервые отличал  видения  от  реальности;
впервые ощущал, что надо  просто  переждать  -  не  бежать,  пугаться  или
бороться,  а  переждать,  ничего  не  предпринимая,  потому  что  это  как
беременность у женщин, которая рано или поздно кончится сама собой - и все
станет на свое место. Впервые я не был героем; и не был безумцем."
     Алкид замолчал и пошел дальше, по каким-то своим делам, а  Ификл  все
стоял и глядел вслед брату, чувствуя, как в набухших слезами глазах играет
радуга.
     Именно тогда Ификл поклялся самому себе, что воздвигнет Асклепию храм
- неважно где, в Пергаме, Эпидавре или на Косе [чуть позже Пергам, Эпидавр
и остров Кос станут центрами культа Асклепия].
     Ведь именно Асклепий, великий  врачеватель,  которого  считали  богом
все, кроме него самого, дал совет, приведший Геракла в  рабство  к  Омфале
Лидийской. "В каждом из  нас  есть  дверь,  ведущая  в  Тартар,  -  сказал
Асклепий, когда они с Ификлом сидели на  террасе  его  маленького  уютного
домика в Афинах, - не в одном Геракле. И открывается эта  дверь  только  с
той стороны. Безумие - бороться с Тартаром; безумие - пугаться или  бежать
от него, ибо Тартар, вошедший в меня - это уже "я". Пусть Геракл  обуздает
сам себя; пусть он поймет, что безумие - это тоже он сам; и  тогда  Тартар
придет и уйдет, а Геракл останется."
     Они долго говорили в  тот  день,  Ификл  Амфитриад  и  Асклепий,  сын
Аполлона, они пили пахнущее травами вино, которое принесла тихая смуглянка
Эпиона, жена врачевателя, родившая ему сыновей Махаона и Подалирия, и  еще
двух дочерей, Гигею и Панацею; они расстались лишь на закате...  и  Ификлу
до сих пор не верилось, что с того дня прошло почти три года.
     Вчера это было; или нет - сегодня.
     Если эта встреча живет во мне - значит, сегодня. И все  остальное  не
имеет значения, как не имеет значения и то, что  в  Фокейской  гавани  уже
ждет двадцативесельная галера, а на той стороне Эгейского моря от Фессалии
до Этолии ждут подставные колесницы, чтобы  среди  участников  Калидонской
охоты успели вовремя появиться еще двое: Ификл, сын Амфитриона,  и  Иолай,
сын Ификла.
     Об этом было договорено с Алкидом неделю назад.
     Ификл неосознанно сжал руку в кулак, и сок, брызнувший из виноградной
грозди, залил ему хитон.
     - Ты знаешь, Гермий,  -  невпопад  сказал  он,  глядя  на  смеющегося
Лукавого, - какой сегодня день?
     - Какой? - непонимающе поднял брови юноша-бог. - Солнечный?
     - Нет. Сегодня  мне  исполнилось  ровно  сорок  лет.  Мне  и  Алкиду.
Понимаешь ли ты, бог, что это значит - сорок лет?..
     Виноградный сок каплями крови стекал по руке Ификла.

                                    2

     А Калидонская охота вылилась в такое глобальное панахейское позорище,
что потом многие известные люди платили рапсодам только за то, чтобы певцы
держали рты на замке.
     Впрочем, поначалу состав охотников выглядел столь  внушительным,  что
сама мысль о провале казалась кощунственной. Калидонский вепрь, по  мнению
большинства, должен был сдохнуть от  гордости,  поскольку  за  его  шкурой
явился цвет Эллады - равный которому собирался лишь  однажды,  шестнадцать
лет назад,  когда  двадцатипятивесельный  "Арго"  отплывал  в  Колхиду  за
Золотым Руном. Да и сейчас те  из  аргонавтов,  кто  остался  жив,  дружно
тряхнули стариной и прибыли в Калидон - даже Диоскуры, Кастор и  Полидевк,
даже Афариды, Идас и  Линкей-остроглаз;  даже  несчастный  скиталец  Язон,
потерявший  жену,  детей  и   родину;   даже   Тезей-изгнанник,   которого
благодарные афиняне не  так  давно  вышибли  вон,  заменив  на  микенского
ставленника, демагога Менестея; даже басилей Аргоса Амфиарай-прорицатель -
хотя, казалось бы, кому, как не вещему Амфиараю, провидеть печальный исход
горе-охоты...
     Один божественный Орфей не приехал - все  тревожил  стенаниями  своей
златострунной кифары пиерийские луга, так и не сумев свыкнуться с  потерей
любимой жены Эвридики.
     Ну а молодежь - ох уж  эта  молодежь,  терзаемая  жаждой  подвигов  и
славы! - просто табуном валила в Этолию, желая поучаствовать и отличиться.
Так что облава вышла многолюдной и  многогласной,  начавшись  со  скандала
(часть особо рьяных охотников решила, что негоже им,  мужчинам,  совершать
подвиги рядом с женщиной, пусть даже и  девственной  Аталантой-охотницей),
потом объявившийся и никем не замеченный  вепрь  затоптал  насмерть  троих
скандалистов и удрал, а посланный  вслед  зверю  дротик  Пелея  непонятным
образом попал в печень Пелеева тестя и отправил последнего во мрак Аида  -
причем  позже  некоторые  утверждали,  что   горемыка-Пелей   сделал   это
специально; более того, только для этого и прибыл в Калидон.
     Когда же наконец клыкастая бестия, хрюкнув в последний раз, издохла -
претендентов на ее шкуру оказалось столько, что если разделить  эту  шкуру
между героями, то  каждому  достался  бы  щетинистый  клочок  величиной  в
ладонь.  Путем  закрытого  голосования  (остракизм  называется,  в  Афинах
придумали)  выделили  трех  главных  вепреубийц:  Мелеагр-Неуязвимый,  сын
устроителя  охоты,  калидонского   басилея;   Аталанта-охотница,   будущая
Мелеагрова любовница, променявшая девственность на  славу;  и  прорицатель
Амфиарай - ему, вещему, виднее.
     Труднее было договориться, кто  из  троицы  куда  попал,  потому  что
основных попаданий в вепря было опять же три - в спину, в глаз  и  в  пах;
девственница Аталанта краснела и в пах попадать не хотела (хоть и завидная
была мишень!), Амфиарай претендовал на глаз и только на глаз,  а  Мелеагру
поначалу было все равно, потом ему тоже приглянулся глаз... споры зашли  в
тупик, Мелеагр покосился на собравшуюся уезжать Аталанту, махнул  рукой  и
согласился на пах, уступив девушке спину.
     Убитых похоронили, свинину съели, моления вознесли, выпили все вино в
Калидоне и разъехались, сделав  вид,  что  не  услышали  брошенной  кем-то
фразы: "Жаль, Геракла не было..."
     Впрочем, несколько  человек  задержались  на  день-два:  оплакивавший
тестя Пелей и его брат Теламон (кстати, оба - давние союзники Геракла, еще
по походам во  Фракию  и  на  амазонок),  Амфиарай-прорицатель  да  Тезей,
которому возвращаться было некуда.
     Ах, да - брат Геракла, Ификл Амфитриад с сыном Иолаем  вообще  уехали
последними,  перед  этими  долго  и  подробно  оговорив  с  задержавшимися
охотниками... неизвестно что.
     И вот это самое "неизвестно  что"  привело  к  разным  незначительным
событиям во многих концах Эллады, но никто так и не удосужился свести их в
общую картину.
     Во-первых, несчастный Пелей благополучно уехал очищаться от скверны в
Иолк, самую северо-восточную гавань Эллады, откуда до побережья Малой Азии
было рукой подать. Там же Пелей,  очищенный  басилеем  Акастом-аргонавтом,
приобрел на неясно откуда взявшиеся  средства  девять  пятидесятивесельных
кораблей; на десятый средств не хватило.
     Его брат, буйный Теламон-здоровяк, уступавший в силе только  Гераклу,
в самом скором времени собрал ватагу мирмидонцев человек  в  триста  -  и,
заскучав по Пелею, двинулся в Иолк.
     Правда, никому не пришло в голову, что  Теламон,  за  которым  дурная
слава волочилась, как хвост за крысой, не слишком нуждался в  трех  сотнях
сопровождающих.
     Еще в это же время Аттику покинули двести ионийцев - профессиональных
воинов  Тезея,  недовольных  новыми   афинскими   порядками;   из   Аргоса
Амфиарай-прорицатель отправил куда-то собственного сына Оиклея примерно  с
таким же отрядом; и на неделю позже Тиринф покинула  тамошняя  гвардия  во
главе с Иолаем.
     Все дороги так или иначе вели в Фессалию; в Иолк.
     Когда обо всем этом вскользь рассказали Тиресию -  фиванский  оракул,
подойдя к столетнему рубежу, последние годы не поднимался с ложа, но разум
его не потерял былой остроты - Тиресий произнес  слова,  показавшиеся  его
домочадцам бредом.
     - Горе тебе, крепкостенная Троя! - сказал старый Тиресий.

                                    3

     - Пирожки! Ячменные пирожки с медом! Налетай, подешевело, было  сикль
[сикль (шекель) - хеттская денежная единица,  около  10  граммов  серебра;
1/60 часть серебряной мины], стало два!
     - Только для вас и только между нами! Пять минут назад прибыл караван
из Сирии с тканями - я свожу вас с  сирийцем  Саафом,  а  вы  платите  мне
двойные посреднические... По рукам?
     - Вай, женщина! Таких ножных браслетов нет даже  у  царевны  Гесионы!
Что? Дорого?! Уйди, кривоногая, не порочь моего доброго имени!..
     - Доски! Кому доски?! Кедр ливанский - не гниет, не  трескается,  дом
для многих поколений! Доски!
     - Держите вора!
     - Амулеты! Амулеты! От сглаза, от порчи, от любовных корчей! Один раз
платишь - всю жизнь благодаришь!
     - Кто вонючий сидонец?! Я - вонючий сидонец?! Где мой нож?! Кто купил
мой нож?! Ах, вы же и купили...
     - Рыба! Вяленая рыба!

     Когда  ахейцы  рассказывали  друг  другу  про   ярмарку   на   берегу
полноводного Скамандра, протекающего рядом с возвышавшейся на холме Троей,
они говорили: "Там есть все, даже деньги!" И были  правы:  такую  странную
вещь, как деньги - финикийские ли слитки,  хеттские  ли  мины  и  сикли  -
стоило  бы  придумать  только  ради  приезда  в  изобильную  Трою,   гордо
оседлавшую перекресток путей сухопутных и морских,  из  Эгейского  моря  в
Понт Эвксинский. Караваны с древесиной, тканями  и  металлами,  заваленные
зерном и фруктами телеги, босоногие рабы и  слуги  здешних  ремесленников,
несущие в торговые ряды товар своих хозяев; горшечники, кузнецы, скорняки,
оружейники, ювелиры, шорники, нищие, бродяги-попрошайки, воришки...
     Здесь и впрямь было все, даже деньги; а те, у кого  не  было  ничего,
даже денег, утешали себя избитой истиной "не в деньгах  счастье"  и  зорко
поглядывали по сторонам - что и где плохо лежит.
     И в шуме, сутолоке и суматохе купцов, зевак и  покупателей  не  сразу
заинтересовали три корабля, вынырнувшие из-за  видневшегося  на  горизонте
западного острова Тенедос и полным ходом направившиеся к побережью  -  как
раз к тому  месту,  где  некогда  высаживался  сам  богоравный  Геракл  со
спутниками, возвращаясь домой из похода на амазонок.
     В месте высадки героев до сих пор сохранился длинный и глубокий ров с
насыпью: за этим укреплением Геракл поджидал морское  чудовище,  явившееся
за  жертвой  -  троянской  царевной  Гесионой,   посланной   на   съедение
собственным отцом Лаомедонтом.
     Украшенные резными статуями носы кораблей дружно  ткнулись  в  песок,
замерли поднятые вверх весла, предоставив благодатным лучам Гелиоса сушить
блестевшие на лопастях соленые слезы нереид; и триста  вооруженных  людей,
спрыгнув на берег, деловитой  молчаливой  колонной  побежали  к  притихшим
торговцам - добежав же, незваные  гости  принялись  все  так  же  молча  и
деловито грузить приглянувшееся добро на стоявшие рядом повозки. И  только
когда  первые  повозки  двинулись  прочь  от  торговых  рядов  к  кораблям
налетчиков, знаменитая ярмарка сообразила, что ее грабят.
     Причем столь наглым и откровенным образом,  что  впору  было  воздеть
руки к небу и риторически вопросить:
     - Как же так?!
     - А вот так, - на бегу отозвался один из грабителей  и,  забросив  на
очередную телегу глухо звякнувший мешок, помчался за следующим.
     Ярмарка переглянулась, пожала плечами и, стеная и голося, бросилась к
Скейским воротам - западному входу в Трою, - надеясь не столько на  защиту
крепких стен, сколько на своевременную помощь воинов Лаомедонта.
     И впрямь - предупрежденные часовыми на башнях,  увидевшими  пиратские
корабли раньше всех, из ворот уже  выезжали  колесницы  Лаомедонта  и  его
сыновей, за которыми громыхали оружием и доспехами  пешие  солдаты,  общим
числом около тысячи.
     -  Прочь  с  дороги!  -  надсаживался  троянский  правитель,   сперва
мысленно, а потом и в полный голос проклиная наглых пиратов и тупую толпу,
загородившую дорогу. Драгоценные минуты шли одна за другой, солдаты  вязли
в людской массе, кого-то затоптали, кого-то  собирались  затоптать,  а  он
истошно возражал; короче, пока троянские блюстители  закона,  отвыкшие  от
подобных переделок (после походов Геракла во Фракию и на  амазонок  налеты
на окрестности Трои практически прекратились), выбрались на открытое место
и во все лопатки понеслись к берегу моря - пираты уже заканчивали погрузку
награбленного на корабли.
     Скачущий первым Лаомедонт только успел порадоваться жадности  морских
гостей - видимо, решив не  оставлять  ничего  из  богатой  добычи,  пираты
собирались принять бой, чтобы позволить части отряда довершить  размещение
краденых товаров на дощатых палубах кораблей. Впрочем, это был чуть ли  не
единственный повод для радости (если не считать  тройного  преимущества  в
людях), потому что место для обороны пираты выбрали идеальное: от троянцев
их отгораживал ров и насыпь, поверх которой уже  были  свалены  опустевшие
телеги.
     Получилось что-то вреде крепостной стены, выгибающейся  полукругом  и
обеими  концами  упирающейся  в  берег;   так   что   троянским   солдатам
волей-неволей пришлось идти на штурм укреплений,  находившихся  у  них  же
дома.
     Спешившись, Лаомедонт на миг задержался,  прикидывая,  каким  образом
будет удобнее пересекать  ров  и  брать  приступом  насыпь,  ощетинившуюся
дышлами перевернутых телег.
     - У-у, проклятое наследие! - пробормотал он, имея  в  виду  геракловы
укрепления и недоумевая, почему до сих пор не распорядился засыпать ров  и
снести насыпь.
     Между центральными повозками до пояса высунулся  молодой  круглолицый
воин в дорогом пластинчатом панцире.
     Лаомедонт на всякий случай сделал шаг к своему оруженосцу,  держащему
большой овальный щит с изображением скалящегося льва, но в руках  у  воина
не было ни дротика, ни лука со стрелой.
     - Я - Оиклей из Аргоса, сын Амфиарая-Вещего, - как ни в чем не бывало
представился круглолицый, словно был гостем, а не грабителем.  -  Надеюсь,
боги милостивы к тебе и твоему городу, досточтимый Лаомедонт?
     - Милостивы? К нему?! - рядом с Оиклеем, ухмылявшимся  во  весь  рот,
обнаружился еще один пират; грубый голос последнего  показался  Лаомедонту
подозрительно знакомым. - К этому безбородому мерзавцу?  Ну,  ты  скажешь,
Оиклей...
     Пират стащил бронзовый  рогатый  шлем,  почти  полностью  закрывавший
лицо, и слова застряли  у  Лаомедонта  в  глотке:  перед  ним  был  Иолай,
возничий  Геракла,  которому  троянский  правитель  вкупе   с   остальными
Салмонеевыми братьями не далее как  три  года  назад  предлагал  микенский
престол.
     Яростный хрип Лаомедонта и почти  судорожный  взмах  рукой  троянские
солдаты, к счастью, поняли правильно и с криками бросились вперед.
     Их численное преимущество на первых порах свелось на  нет:  атаковать
насыпь одновременно могла в  лучшем  случае  половина  отряда,  вторая  же
напирала снизу, постепенно заполняя ров,  и  ничего  не  видя  из-за  спин
соотечественников;  негодяи-пираты,  в  свою  очередь,  мигом   прекратили
погрузку и  обрушили  на  троянцев  град  камней  и  дротиков  -  а  особо
зловредные (или длиннорукие) корабельными шестами в  полтора  человеческих
роста спихивали солдат Лаомедонта на головы карабкающихся сзади.
     И тем, и другим  отступать  было  некуда  -  за  спинами  разбойников
плескалось море, а сесть на корабли и отчалить они уже не успевали; на тех
же троянцев, которые рубились вплотную к повозкам, давила масса  собратьев
по оружию, спешащих внести  в  Ареево  жертвоприношение  и  свою  кровавую
лепту. В двух местах оборона пиратов  оказалась  прорвана,  часть  повозок
сброшена или оттащена в сторону, и на участках  прорыва  мигом  замелькали
пластинчатый панцирь  Оиклея-арголидца  и  рогатый  шлем  Иолая-возничего,
вокруг которых бой закипел  с  удесятеренной  силой.  Рано  или  поздно  -
Лаомедонт, наблюдавший за сражением со  стороны,  отчетливо  видел  это  -
пираты будут оттеснены к морю и вырезаны, но потери  троянцев  и  то,  что
часть грабителей вполне способна увести  один  корабль,  бросив  своих  на
произвол судьбы, приводило Лаомедонта в бешенство.
     И  поэтому  он  мысленно  возблагодарил  судьбу,  мало  благосклонную
сегодня к Трое, когда увидел внушительный отряд  подкрепления,  бегущий  к
месту схватки от стен города, со стороны холма Ватиея.
     Но  у  судьбы,  Ананки-Неотвратимости,  равно  безразличной   как   к
благодарностям,  так  и  к  проклятиям,  были  свои   планы   относительно
Лаомедонта Троянского, главы  Салмонеева  братства  после  гибели  Эврита,
басилея Ойхаллии.

                                    4

     Многие в этот день полагали, что им приходится несладко; десятник  же
троянской стражи у Скейских ворот был убежден, что ему хуже всех.
     Даже то, что с раннего  утра  доставляло  удовольствие  -  отсутствие
укушенного  змеей  второго  десятника  -  сейчас  приводило  в   отчаяние,
поскольку   возлагало   двойную   ответственность,   отнимая   возможность
посоветоваться.
     А посоветоваться хотелось больше, чем в жаркий день после двух жбанов
просяного пива хочется отойти в сторонку и  облегчить  душу  -  которая  у
мужчин, как известно, находится в животе.
     Посудите  сами  -  сперва  башенные  часовые  обнаружили  неизвестные
корабли, идущие с запада, и поначалу не придали  этому  особого  значения,
приняв суда за торговые. В троянском порту  вечно  толклась  дюжина-другая
купеческих посудин; а предположить разбойное нападение столь малыми силами
и средь бела дня на великий Илион  мог  только  безумец.  В  черте  города
находилось до полутора тысяч хорошо вооруженных  солдат;  за  время  любой
осады, вооружив горожан, можно было увеличить армию в два-три раза - а там
подошли бы подкрепления со всей Троады, из городов Абидоса  и  Арисбы,  из
Зелии, что у подножия лесистой Иды [Ида - горная цепь к востоку от  Трои],
из маленькой Киллы, из союзных Ларисы и Лирнесса... три корабля,  говорите
вы?
     Ха!
     Впрочем, когда суда, обойдя с юга остров Лемнос и с севера  крохотный
островок Тенедос, по каким-то причинам не свернули  в  сторону  гавани,  а
двинулись сразу к берегу - десятник немного забеспокоился и решил  послать
гонца к  правителю.  С  одной  стороны,  вспыльчивый  и  деспотичный  нрав
Лаомедонта (многие звали его "живым богом", подразумевая под этим  разное)
был известен всем, и в случае ложной тревоги десятника ждали неприятности;
с другой же стороны...
     Вот с этой, с другой стороны,  предусмотрительный  десятник  оказался
кругом прав. Кусая губы от бессилия,  он  глядел  с  крепостной  стены  на
развернувшийся внизу грабеж; спешно командовал  открыть  Скейские  ворота,
едва из окрестных улиц вывернули спешащие солдаты и колесницы  Лаомедонта;
на свой страх и риск впустил в Трою вопящих беженцев и лишь потом приказал
запереть ворота; и,  наконец,  сыпля  проклятиями,  во  всех  подробностях
рассмотрел не слишком успешное начало штурма насыпи.
     Часть беженцев успела растечься по городу, и  Троя  стала  напоминать
закипающий на огне котелок. Остальные  же  толпились  внизу,  у  ворот,  и
стражникам  приходилось  отгонять  наиболее  ретивых,  так  и   норовивших
забраться на стену или башню.  Среди  людской  массы  особняком  выделялся
десяток конных фракийцев,  приехавших  на  ярмарку  перед  самым  налетом.
Десятнику давно уже нравились всадники Фракии - хотя сам  он  не  любил  и
опасался  лошадей,  даже  запряженных  в  колесницы  -  и  когда  один  из
фракийцев, спрыгнув с  коня,  направился  к  ведущей  на  стену  лестнице,
десятник махнул страже: пропустите!
     Вблизи фракиец оказался неожиданно громоздким и широкоплечим,  стоять
рядом с ним было спокойно и надежно, как иногда стоится  рядом  с  утесом;
десятник дружелюбно подмигнул гостю и подумал, что в случае  чего  десяток
таких ребят никак не помешает.
     - Пираты? - спросил  фракиец,  распуская  башлык,  скрывающий  нижнюю
половину лица.
     Абсолютно незнакомого десятнику лица. Добродушного,  толстощекого,  с
бритыми усами и мягкой каштановой бородкой.
     - Ага, - десятник с  презрением  оттопырил  нижнюю  губу.  -  Вот  уж
глупцы! - думали с нахрапу...
     - А держатся неплохо, - задумчиво оценил фракиец, указывая в  сторону
сражения. - Глядишь, часть успеет уйти в море.
     - Дудки! - возмутился десятник. - Вон еще  наши  бегут...  обойдут  с
флангов и вырежут подчистую!
     Последнее относилось к полутысяче  человек,  мчавшихся  к  берегу  со
стороны холма Ватиея; тех самых, за которых Лаомедонт благодарил судьбу.
     - Бегут, - благодушно согласился фракиец. - Только ваши ли?
     - А чьи ж еще? - неприятная змейка сомнения вползла в душу  десятника
(которая, как уже было  сказано,  находилась  в  животе)  и  закопошилась,
свивая холодные кольца. - Раз отсюда туда бегут, значит, наши!
     - Отсюда оно, конечно, туда, - как-то  странно  выразился  фракиец  и
замолчал.
     Бегущие за это время успели преодолеть половину расстояния.
     - Небось, из Арисбы подмогу прислали, -  десятник  почувствовал,  как
змейка сомнения разрастается, становясь змеей. - Нет,  оттуда  даже  бегом
полдня в одну сторону... Может, из Зелии?
     "Шиш тебе! - злобно зашипел дракон сомнения, больно толкаясь в печень
спинными шипами. - Это из Зелии-то пятьсот человек? Да и когда они  узнали
бы о налете?!"
     - Шкура хорошая, - ни с того ни с сего ляпнул  фракиец.  -  Вытерлась
маленько, а так - добрая шкура...
     -  Какая  еще  шкура?  -  машинально  спросил   десятник,   проследил
направление взгляда фракийца и вдруг понял, о чем идет речь.
     Понял  за  мгновение  до  того,  как  пять  сотен   человек   мнимого
подкрепления под предводительством  гиганта  в  львиной  шкуре,  накинутой
поверх доспеха, ударили штурмующим насыпь троянцам в спину  -  и  сражение
превратилось в резню.
     - А мы с парнями, когда сюда еще с Гигейского озера ехали, -  фракиец
хлопнул остолбеневшего десятника по плечу и заулыбался от уха  до  уха,  -
все думали: что ж это  за  полудюжина  кораблей  под  прикрытием  мыса  со
стороны Лесбоса причалила?! Места там глухие... одна радость, что хоть  до
Трои, хоть до Меонии рукой подать! А теперь ясно: великий  Геракл  срок  у
Омфалы отбыл - и берет крепкостеную Трою!
     - Геракл, - десятнику казалось, что эти слова  произносит  не  он,  а
кто-то другой, - Геракл берет Трою...
     - Молодец! - просиял фракиец. - Сообразительный! А Геракл -  он  ведь
такой: если что берет, значит, берет...
     Фракиец повернулся к толпе, бурлящей внизу.
     - Эй, Лихас! - заорал он кому-то из своих, - ты был прав! Это Геракл!
С меня выпивка!
     Тот, к  кому  обращался  фракиец  -  худющий  как  жердь  парень  лет
двадцати, носящий народное фракийское имя Лихас - мигом соскочил наземь  и
затесался меж беженцев.
     - Геракл! - пронзительно заверещал  он,  и  десятнику  его  противный
голос почему-то напомнил поездку на Ойхаллию  трехлетней  давности,  когда
десятник сопровождал Лаомедонта и сыновей к покойному  басилею  Эвриту.  -
Геракл под Троей! Спасайся кто может!
     -  Спасайся  кто  может!  -  нестройно  подхватила  толпа,  торопливо
вливаясь в улочки, ведущие к центру города -  и  скоро  у  Скейских  ворот
осталась лишь стража да фракийцы.
     "А кто не может?" - обреченно подумал десятник.
     - Ты б командовал ворота открывать, - благодушие могучего фракийца не
имело предела. - Во-он ваш Лаомедонт  несется...  грех  царя  в  город  не
пускать.
     Опомнившись, десятник рявкнул на воротных стражей, и те  едва  успели
вытащить из пазов огромный окованный медью дубовый брус, служивший засовом
- как в ворота вихрем ворвалась колесница Лаомедонта, а следом за ней  еще
три.
     - Запирайте! Запирайте, шлюхины дети! - не сумев сдержать  закусивших
удила  коней,  Лаомедонт  едва  успел  свернуть  в  переулок,  ведущий   к
центральной агоре [агора - площадь]. - Да запирайте же!
     Колесницы  троянских  царевичей   прогрохотали   следом;   последняя,
накренившись  на  повороте,  опрокинулась,  вылетевший  возница   ударился
головой об угол дома  и  замер,  а  лошади  помчались  дальше  с  истошным
ржанием.  Одного  взгляда,  брошенного  в   сторону   побережья,   хватило
десятнику, чтобы понять: стоит немного промедлить с выполнением последнего
Лаомедонтова приказа, и в город на  плечах  бежавшего  и  бросившего  свое
разбитое воинство царя ворвутся проклятые ахейцы во  главе  с  обладателем
львиной шкуры.
     Понимая,  что  его  подчиненные  сейчас  колеблются  в  выборе  между
бегством и верностью долгу, десятник  глубоко  вздохнул  и  собрался  было
устремиться вниз, дабы лично возглавить оборону Скейских ворот -  но  ноги
отказались служить бравому вояке, а  все  команды,  так  и  не  родившись,
умерли и стали разлагаться прямо в груди, спирая дыхание.
     Навстречу десятнику по каменным ступеням лестницы поднимался засов от
Скейских ворот.
     - Посторонись! -  негромко  бросил  засов,  поравнявшись  с  кожаными
подошвами десятниковых сандалий, затем двинулся дальше и вверх; вот он уже
на уровне колен отпрыгнувшего назад десятника,  вот  достиг  живота...  по
медной обшивке дубового бруса  скрежещет  стрела,  посланная  перепуганным
часовым с башни, но засов неуклонно продолжает свое движение.
     Десятнику уже  хорошо  видны  напрягшиеся  под  сумасшедшей  тяжестью
плечи, бугристые руки, ладонями упирающиеся в потертую медь, подобравшийся
живот, весь в жесткой черной поросли - но лица человека,  несущего  засов,
ему не видно.
     Только макушку; только курчавые, изрядно тронутые сединой волосы.
     - Это... это один из  ваших?  -  глупо  моргая,  десятник  пятится  к
фракийцу.
     - Из наших, из наших, - соглашается тот, с откровенной завистью глядя
на несущего засов человека. - Вот веришь, приятель:  и  ростом  мы  с  ним
вровень, и в плечах я чуть ли не пошире буду, и если я не сын Зевса, то уж
во всяком случае внук [по отцу, благочестивому Эаку, Теламон - внук Зевса;
по матери Эндеиде - внук кентавра Хирона] - а так не могу! По ступеням,  с
этой дурой на загривке... нет, не могу!
     - Будет прибедняться, Теламон, -  рокочет  из-под  засова;  и  уже  к
десятнику: - Жить хочешь?
     - Хочу, - подумав, честно отвечает десятник.
     - Тогда отойди в сторонку и крикни своим,  чтоб  не  дергались  и  не
стреляли больше. Понял? Теламон, проследи...
     Надежный  утес  фракийца  придвигается,  оказывается  совсем   рядом,
короткий меч десятника сам собой покидает ножны и,  ожив,  плашмя  шлепает
бывшего хозяина по ягодицам.
     - Пошли? - весело спрашивает Теламон, и тут дикий  грохот  заставляет
обоих подпрыгнуть на месте.
     Человек,  только  что  сбросивший  засов   на   ту   сторону   стены,
поворачивается - и десятник узнает его.
     Они уже виделись: в Ойхаллии, у Эврита.
     Три года назад.
     -  Геракл  берет  Трою,  -  что-то  безнадежно  сместилось  в  голове
десятника, он чувствует это, хотя не понимает,  что  именно,  и  никак  не
может перестать ухмыляться. - Геракл берет Трою...
     -  Почему  берет?  -  смеется  Теламон,  и  ответно   смеются   внизу
лже-фракийцы, сгоняющие в кучу не оказывающих сопротивления стражников.  -
Почему - берет?
     - Ах, да, - поправляется десятник. - Взял.

                                    5

     Троя была взята.
     Она была взята еще тогда, когда девять  пятидесятивесельных  кораблей
тихо отплыли из Иолка,  оставив  на  берегу  расстроенных  Пелея  и  Тезея
Афинского - из  известных  героев  с  Иолаем  и  Ификлом  отправился  лишь
буян-Теламон; всех же остальных, чье исчезновение непременно  породило  бы
волну слухов, способную докатиться до Трои раньше ахейских кораблей, Иолай
заставил вернуться домой.
     Она была взята  еще  тогда,  когда  триста  арголидцев  и  тиринфских
ветеранов  самоубийственно  наглым  налетом  отвлекли  на  себя   внимание
троянцев и сумели продержаться на узенькой полоске суши между кораблями  и
насыпью (которую сами же и насыпали семь лет тому  назад)  ровно  столько,
сколько было нужно.
     Она была взята еще  тогда,  когда  шесть  кораблей,  обогнув  Лесбос,
причалили у южной оконечности мыса Лект, и Ификл, взяв с собой  пятьсот  с
лишним воинов, умудрился прокрасться вдоль лесистых склонов  Иды  почти  к
самой Трое - чтобы потом открыто и неожиданно  ударить  в  спину  солдатам
Лаомедонта.
     Она  была  взята  еще  тогда,  когда  Алкид  -  отнюдь  не   объявляя
громогласно об окончании рабства у Омфалы  -  вспомнил  Хиронову  науку  и
верхом прискакал из Меонии к мысу Лект, пригнав с  собой  табун  в  десять
голов; там он взял Теламона, Лихаса (не потому, что  коренной  фракиец,  а
потому что парень, три года не видевший своего кумира, просто обезумел  от
счастья) и еще семерых, которые во  время  походов  на  Диомеда-бистона  и
амазонок научились искусству всадника - короче, десяток  ложных  фракийцев
затесался  в  толпу  беженцев  и  весьма  своевременно   попал   в   Трою,
задержавшись внутри у Скейских ворот.
     А может быть, Троя пала гораздо раньше  -  когда  ее  царь  Лаомедонт
вступил в Салмонеево братство,  когда  силой  отправил  собственного  сына
Подарга на Флегры, как быка в стадо; когда отдал в жертву Гесиону и  потом
гнал  Геракла-спасителя  прочь,  кичась  неприступностью  стен  и  титулом
"живого бога".
     Все может быть.

     ...Паника охватила город.
     Никто и не помышлял  о  сопротивлении,  оставшиеся  в  живых  солдаты
послушно бросали оружие, даже если их об этом никто  не  просил;  горожане
передавали из уст в уста грозное  имя  Геракла  и  проклинали  заносчивого
Лаомедонта  -  втайне  надеясь,  что  великий  сын  Зевса  утолит  желание
отомстить и не станет разрушать или так уж рьяно грабить несчастную Трою.
     Ужас и надежда; огонь в зарослях людского тростника.
     Лишь на агоре, у центрального жертвенника невозмутимой статуей  замер
Лаомедонт Троянский, поддерживая еле стоящего на  ногах  сына  -  юношу  в
помятых изрубленных доспехах и с непокрытой головой, чьи  волосы  слиплись
от крови.
     И пустынно было вокруг царя, сжимавшего в руке нож.
     Таким он и запомнился вышедшим из переулка близнецам: голому по  пояс
Алкиду и Ификлу в львиной шкуре поверх панциря.
     Вокруг братьев медленно смолкали возбужденные  голоса  -  вот  осекся
Теламон, сбился на середине  фразы  Лихас,  замолчал  один  воин,  другой,
третий... пятый...
     -  Я  только  что,  пользуясь  правом  царя,  заново   освятил   этот
жертвенник, - сухо бросил Лаомедонт, переводя взгляд с Алкида на Ификла. -
Теперь это жертвенник Гераклу-Победителю.
     Недоуменный ропот ахейцев перебил троянца.
     - Это жертвенник Гераклу-Победителю, - с нажимом повторил  Лаомедонт,
обращаясь только к братьям. - Вы немедленно прикажете своим людям покинуть
пределы моего города, но сами - все, кого я вижу - останетесь здесь до тех
пор, пока мои условия не будут  выполнены.  Иначе...  иначе  я  принесу  в
жертву Гераклу этого человека. Моего сына. Итак?
     - И люди после этого утверждают, что Геракл безумней всех в Элладе? -
Алкид сделал шаг  вперед,  не  замечая,  как  переглядываются  и  пожимают
плечами воины за его спиной, как Теламон  нагибается  и  поднимает  камень
величиной с детскую голову. - Мне даже не жаль тебя,  Одержимый:  в  своем
желании стать богом ты уже перестал быть человеком. Но  все-таки  я  скажу
тебе...
     Не дав Алкиду договорить, Теламон порывисто отстранил загораживающего
дорогу ахейца и, коротко размахнувшись, метнул камень.
     Два тела, содрогаясь, упали на жертвенник Гераклу-Победителю: юноша в
изрубленных доспехах, чье горло успел перерезать его отец за миг до  того,
как летящая глыба проломила Лаомедонтов висок; и троянский царь-Одержимый.
     Кровь отца смешалась с кровью сына.
     - Ха! - радостно взревел Теламон. - Кого боги  хотят  наказать,  того
они лишают разума! Жертва принесена, герои,  -  слава  Гераклу-Победителю!
Слава!..
     Никто не подхватил его клича.
     Все медленно пятились от Алкида, как от вонзившейся в  землю  молнии,
словно Геракл излучал усиливающийся с каждым мгновением жар, словно ахейцы
боялись взглянуть ему в  лицо,  в  покрытую  соленой  росой  слепую  маску
статуи, обращенную туда, где нет алтаря с  двумя  телами,  нет  Трои,  нет
замолчавшего на полуслове Теламона, нет ничего, и все же есть нечто...
     Лишь Ификл, закусив нижнюю губу, не сдвинулся ни на пядь -  плечом  к
плечу, стоял он рядом с братом и вслушивался  в  нечто,  прорывавшееся  из
ничего.
     - Это тоже "я", - наконец пробормотал  Алкид,  шевельнувшись,  -  это
тоже "я"... Тартар пришел и ушел - а Геракл остался.  И  Геракл  не  винит
тебя, Теламон: ты не  ведал,  что  творил.  Время...  мы  всегда  живем  в
неудачное время, потому что удачных времен не бывает. Потому что мое время
-  это  тоже  "я"...  нет,  ты  не  виноват,  Теламон,  но  безумие  героя
когда-нибудь убьет если не тебя, то твоего сына... [Сын Теламона,  Аякс  -
участник будущей Троянской войны и самый сильный  из  греков  -  проиграет
Одиссею состязание за доспехи погибшего Ахилла и в порыве безумия перебьет
стадо быков, думая, что убивает нечестных соратников;  потом  бросится  на
меч.]
     Ификл подошел к ошарашенному Теламону  и  без  замаха  ударил  его  в
подбородок основанием ладони. Здоровяка приподняло и отшвырнуло в сторону;
он застонал, помотал головой и стал грузно подниматься на ноги,  сплевывая
красную слюну.
     - Знаешь, за что? - холодно спросил Ификл.
     - Знаю, - прохрипел Теламон окровавленным ртом. - Гераклу не приносят
человеческих жертв.
     Ификл кивнул.

                                    6

     ...Шли корабли по Эгейскому бурному морю  на  запад,  груженые  тяжко
добычей; сидели на веслах герои, груженые тяжкою думой...
     И каждый думал о своем.
     Большинство воинов вслух прикидывало, на что употребить причитающуюся
им долю; радостно блестели глаза, лишь изредка туманясь,  когда  в  памяти
всплывали лица погибших товарищей.
     Могучий  Теламон  время  от  времени  щупал  разбитый  подбородок   и
счастливо улыбался  вспухшими  губами:  беззаветно,  по-детски  восхищаясь
Гераклом, он был готов снести от сына Зевса и его смертного брата все, что
угодно - кроме того, перед самым отплытием Геракл отдал  Теламону  в  жены
троянскую царевну Гесиону, отличив старого соратника перед другими.
     Метался в бреду  Оиклей  из  Аргоса,  и  мысли  тяжелораненного  сына
Амфиарая-Вещего не были ведомы никому; даже ему самому.
     Ификл налегал на весло и вспоминал Подарга, младшего из Лаомедонтовых
сыновей и единственного, который остался в  живых;  пройдя  через  Флегры,
вынужденный любовник потомков Павших, проданный  и  преданный  собственным
отцом, взирал на мир глазами старца - и мудро согласился сесть на  еще  не
остывший троянский трон,  для  чего  пришлось  разыграть  представление  с
выкупом, превратив Подарга в Приама [младший сын Лаомедонта Подарг,  перед
тем, как стать царем Трои,  был  выкуплен  из  формального  рабства  своей
сестрой Гесионой, отдавшей за брата пеплос; Подарг - "подаренный", Приам -
"выкупленный"].
     Лихас мечтал,  как  скажет  дома  заслуженным  героям,  сгорающим  от
зависти, что  их  не  взяли  на  Трою:  "Вас?  На  Трою?!  Вы  год  будете
собираться, два - плыть по морю, потом девять лет просидите  под  стенами,
перегрызетесь между собой и если и возьмете город, то  только  чудом!  Нет
уж, мы - сподвижники Геракла - ждать не любим!.."
     Шли корабли по Эгейскому бурному морю;  грузно  сбирались  на  западе
тучи косматые, бурей грозя мореходам...
     Иолай  хмурился,  удивляясь  отсутствию  Гермия  -   Лукавый   клялся
непременно быть в Трое, но до сих пор не объявился; а без  бога-Психопомпа
невозможно было узнать,  куда  отправилась  душа  Лаомедонта,  убитого  на
Геракловом алтаре, и не последовала ли она за тенью Эврита-Одержимого.
     Алкид молчал.
     После  трех  лет  рабства  у  Омфалы  он  вообще  стал  на  удивление
молчаливым.
     Шли  корабли  по  Эгейскому  бурному  морю,  покуда   страшная   буря
воздвиглась, со всех сторон света прикликав ветры противные; облако темное
вдруг обложило море и землю, и тяжкая с грозного неба сошла ночь.
     Первый порыв на удивление холодного  северо-западного  ветра  -  плод
совместных усилий  тугощекого  Зефира  и  воинственного  Борея  -  налетел
неожиданно, обдал полуголых  гребцов  солеными  брызгами  и  пронзительным
дыханием далеких снегов; после  чего  умчался  прочь,  ероша  вспенившиеся
гребни волн.
     Короткое затишье, которое никого уже не  могло  обмануть  -  и  шквал
ударил в полную силу, прошедшие половину  пути  корабли  стало  неудержимо
сносить с курса, буйство ополоумевших  стихий  играло  жалобно  скрипящими
скорлупками, смеясь над тщетными потугами гребцов и кормчих, неся  корабли
туда, куда ветры и волны считали нужным, а вовсе не  туда,  куда  хотелось
добраться измученным людям.
     Мгновенно потемневший небосклон затянуло тучами,  кому-то  невидимому
хрипло угрожал  гром,  зигзаги  молний  сшивали  небо  с  морем,  высветив
мертвенным светом береговые утесы, мелькнувшие слева по борту.
     - Миконос [остров в Эгейском море у берегов Малой Азии, как и  остров
Родос, принадлежащий к Спорадам], что ли?! - пытаясь перекрыть  рев  бури,
прокричал Ификл, неплохо знавший здешние воды.  -  Эк  нас  занесло!  Так,
глядишь, под утро и в Родос врежемся... а там скала на  скале,  костей  не
соберешь!
     Иолай, стоявший рядом с кормчим, только плечами пожал.
     -  Без  Олимпийской  Семейки  тут  явно  не  обошлось,  -  задыхаясь,
беззвучно бормотал он. - Передрались они там, что ли?!
     Иолай был почти прав.

     - ...Итак, Гермий принес хорошие вести: мой возлюбленный  сын  Геракл
очищен, искупив трехлетним рабством вину перед Семьей и смертными  (лишняя
трата времени, мы б его и так простили, ну  да  ладно)  и  доблестно  взял
неприступный Илион. Ответь, Гермий: готов ли Геракл идти вместе  с  Семьей
на Гигантов?
     - Думаю, что да, папа.
     -  Думаешь  -  или  готов?!  -  кустистые  брови   Громовержца   чуть
сдвинулись, и где-то на Земле слегка громыхнуло.
     - Готов, - после недолгого колебания, кивнул Лукавый.
     - Тогда  пора  выступать  на  Флегрейские  поля!  Ибо  даже  смертные
удивляются долготерпению своих богов - особенно после  наглых  требований,
выдвинутых этими ублюдками Тартара!
     "Ну да,  удивляются,  -  думал  Гермий,  пока  Зевс  державной  речью
воодушевлял  Семью,  -  еще  бы...  А  мы-то  откуда  об  этом  знаем?  Об
ультиматумах Гигантов, о том, что  они  хотят  погасить  Солнце,  изменить
границы мира и требуют себе в жены  богинь  Олимпийских?!  Да  от  тех  же
смертных и знаем! Сами Гиганты с Флегр носа не кажут, послов не шлют  -  а
слухами вся Гея полнится! Не Одержимых  ли  работа?  Зачем  Гигантам  наши
богини - если в жертву себе принести, так  что  Артемида,  что  Арей,  без
разницы!.."
     -  Итак,  сегодня  настал  великий  день!  -  торжественно  возвестил
Тучегонитель, подводя итог речи, пропущенной Лукавым  мимо  ушей.  -  Твое
мнение, бог войны, перворожденный сын мой?
     - Я не очень понял, что именно ты предлагаешь, отец,  -  подал  голос
Арей, принимая кубок с амброзией из рук прелестной Гебы-сестренки. - Взять
Геракла и вломиться всей Семьей на Флегры? Лоб в лоб? А резерв?
     "Вот тебя и оставим",  -  раздраженно  буркнул  солнцеликий  Аполлон,
досадуя,  что  не  его  мнение  спросили  первым;   Арей   собрался   было
огрызнуться, но Зевс двинул бровями, громыхнуло уже где-то совсем рядом, и
перебранка угасла в зародыше.
     - Не будем ссориться, - подал Арей пример миролюбия, -  ведь  завтра,
возможно, кому-то будет суждено погибнуть навсегда...
     - Не завтра, а сегодня, - досадливо поправил Зевс. - Я  ведь  сказал,
что сегодня настал великий день!
     - Великий день сегодня, - согласился бог войны, - а атаковать  Флегры
лучше завтра. Вспомни, отец -  в  свое  время  ты  далеко  не  всегда  шел
напролом, не пренебрегая и военной хитростью.
     - Пожалуй, - одобрил Громовержец. - Но тогда я  был,  почитай,  один,
надеяться не на кого, советоваться не с кем, а теперь... Гермий - хитрости
по твоей части, тебе и слово.
     -  Позвольте  лучше  мне,  высокомудрые,  -  оттеснил   промедлившего
Лукавого Мом-насмешник, сын Нюкты-Ночи и брат  как  Таната-Смерти,  так  и
Сна-Гипноса. - Все, в том числе и Гиганты,  знают,  как  наша  златообутая
владычица Гера любит Мусорщика-Одиночку, балуя его  то  безумием,  то  еще
чем... я сказал "все знают", а не "так оно и есть" - значит,  нечего  Гере
на меня, шута-пустозвона, глазищами сверкать, я ей  не  муж,  она  мне  не
Горгона-Медуза!
     - Короче, болтун! - рявкнул Зевс.
     - Слушаюсь, Великий! Итак, почему бы Гере вместе  с  любимым  братцем
Посейдоном не учинить для разнообразия  небольшую  бурю,  которая  погонит
корабль Геракла по воле волн - то бишь к ближайшему Флегрейскому  Дромосу,
о чем посторонним знать не обязательно! И злой умысел налицо, и  вреда  от
него - мышь наплакала, и Мусорщика нашего без шума доставим прямиком  куда
надо!
     - Неплохо, - благосклонно кивнул Громовержец. - Дальше!
     - А дальше ты, высокогремящий, страшно разгневаешься на свою ревнивую
жену и подвесишь ее меж небом  и  Геей  на  серебряных  -  нет,  лучше  на
золотых! - цепях вверх ногами (Гера пыталась возражать,  но  Зевс  одернул
супругу, видимо, вдохновленный идеей Мома).  Одновременно  оповестим  всех
жрецов, пифий, прорицателей и базарных попрошаек,  что  в  Семье  случился
грандиозный скандал - поверят как миленькие, в  первый  раз,  что  ли?!  -
Геракл в море, Гера в воздухе, Зевс в гневе, Гериных  защитников  молниями
на Землю посшибал, те врассыпную... к Флегрейским Дромосам, о чем умолчим!
Так и до Гигантов  дойдет:  Семье  не  до  них,  погрязла  в  сварах.  Они
расслабятся, а мы с утра по Флеграм и ударим! Сперва сами,  а  за  нами  -
Зевс-отец с возлюбленным Гераклом и Никой-Победой!
     - Одобряю, - даже зная, что советы правдивого  ложью  Мома  частенько
заводят следующего им в тупик, Громовержец  многозначительно  обвел  Семью
взглядом. - Особенно насчет цепей... ну, где там у  нас  в  Эгейском  море
ближайший Флегрейский Дромос? На острове Косе? Тогда,  пожалуй,  не  будем
медлить. Арей в резерве - сам напросился, Гефест  -  бегом  в  кузницу  за
цепями, Мом-насмешник...
     - Я с Атой [Ата - богиня обмана] к  Гипносу  сбегаю,  -  Мом  потирал
руки, скрывая лихорадочный блеск в глазах.  -  Пускай  братец  лживые  сны
выпускает - шутка ли, всей Элладе головы заморочить! А ты, Скипетродержец,
начинай, что ли?!
     Зевс кивнул в очередной раз, подумал  и  как-то  неуверенно  полыхнул
первой молнией.
     Вторая пошла уже значительно лучше.

                                    7

     ...Рыжий Халкодонт, сын рыжего Антисфена, всегда считал себя  героем.
Ну и что, что козопас? Зато - главный. Ну и что, что не сын бога?  И  даже
не  внук.  Зато  в  колене  эдак  шестом-седьмом  боги  в  его  роду  были
непременно. Не Посейдон, так Аполлон, не Аполлон, так Зевс-Бык - этот если
какую бабу не осчастливил, так лишь по забывчивости. А впрочем, в  предках
ли дело? Герой - он и в Эфиопии герой, а на острове Косе - и подавно.
     И вообще: рыжие - они все герои.
     Так что когда пастухи среди ночи донесли Халкодонту, что  под  грохот
бушевавшей грозы к  западному  берегу  приближается  неизвестный  корабль,
колебания не отяготили Халкодонтову душу.
     "Пираты! - решил давно томившийся жаждой крови доблестный козопас.  -
Подлые грабители! Кто сказал, что на Косе взять нечего?! - я-то знаю,  что
есть! И знаю, что боги на нашей стороне! Сам великий Зевс рассеял  молнией
ночной мрак, дабы мои люди вовремя увидели коварных врагов! Вперед, косцы!
Вперед, сограждане! Не посрамим скал отечества!"
     И не посрамил.
     Отослав гонца к местному басилею Эврипилу, который считал себя  сыном
Посейдона (с  тем  же  правом,  что  и  Халкодонт),  воинственный  козопас
приказал вооружиться всей пастушьей  братии,  после  чего  занял  выгодную
позицию на крутых  прибрежных  утесах.  Заготовив  камней  для  метания  в
достаточном количестве  -  дротиков  и  стрел  было  гораздо  меньше,  чем
хотелось - Халкодонт перевел дух и, дождавшись очередной  вспышки  молнии,
всмотрелся в бушующее море.
     Пятидесятивесельное  пиратское  судно  шло   прямиком   в   небольшую
бухточку, окруженную скалами, где засели пастухи-воины.
     Еще нетерпеливому герою померещился невдалеке силуэт второго корабля,
но Халкодонт мгновенно забыл о мелькнувшем  видении,  поскольку  пиратское
судно уже скрежетало днищем по песку, приставая к берегу.
     "Могли бы и в скалы врезаться",  -  с  некоторым  сожалением  подумал
защитник Коса, взвешивая на  ладони  увесистый  камень  и  прицеливаясь  в
голову здоровенного полуголого грабителя, первым спрыгнувшего на берег.
     Если бы кто-нибудь  сказал  сейчас  рыжему  Халкодонту,  сыну  рыжего
Антисфена, что камень в его руке  является  камнем  преткновения  на  пути
осуществления хитроумного плана,  задуманного  Момом-Эвбулеем  [Эвбулей  -
досл. "добрый советник", эпитет многих богов] и одобренного лично  Зевсом,
- наш герой очень удивился бы.
     И был бы прав.

     Лихас первым сообразил, что происходит, когда Алкид, как подкошенный,
рухнул на прибрежный песок. Небо распороло огненное лезвие, парень  глянул
вверх и сквозь косые полосы хлеставшего вовсю  дождя  увидел  человеческие
силуэты на вершинах утесов, откуда летели камни и дротики.
     - Щиты! - заорал Лихас во всю мочь, прыгая к  поверженному  Алкиду  и
пытаясь прикрыть его собственным щитом. -  Закрывайтесь  щитами!  Лучники,
стреляйте по скалам!
     Сам Лихас лука не имел, поскольку стрелял плохо, а умение метать ножи
или любимый крюк на веревке сейчас не значило ничего.
     - Стой! - парень дернул за ногу  пробегавшего  мимо  воина,  чей  щит
выглядел достаточно большим. - Помоги прикрыть!
     Последние слова он добавил второпях, поскольку шлепнувшийся  рядом  с
Лихасом воин уже собирался высказать все, что он думает по  поводу  такого
приглашения, подкрепив сказанное действием.
     Впрочем, случайный напарник оказался понятливым, и  двумя  щитами  им
удалось достаточно надежно прикрыть и  себя,  и  распростертого  на  песке
Алкида. Только после этого Лихас склонился к своему кумиру и приложил  ухо
к его груди.
     - Жив! - с невыразимым облегчением выдохнул парень.
     - А кто это? - запоздало поинтересовался воин; судя по произношению -
арголидец, один из людей оставшегося на палубе Оиклея.
     - Мой лучший друг, - прошептал ему на ухо Лихас, справедливо решив не
уточнять во избежание паники.
     Берег уже был усеян телами раненых и убитых - щиты плохо помогали  от
камней, сыплющихся на головы со всех сторон -  грохот  ударов  сливался  с
оглушительными раскатами грома, крики и стоны тонули в  драконьем  шипении
разбивающихся о скалы волн, и холодный дождь яростно хлестал море, землю и
мечущихся людей неумолимой плетью надсмотрщика за рабами.
     "Интересно, в Аиде будет так же  или  еще  хуже?"  -  подумал  Лихас,
наблюдая, как из-за западных утесов выворачивают хорошо вооруженные  косцы
с  копьями  наперевес  -  гвардия  подоспевшего  басилея  Эврипила  -   и,
присоединяясь к прыгающим вниз пастухам, направляются к попавшим в ловушку
покорителям Трои.

     "Пора", - решил Зевс, открывая Дромос.
     Гроза бушевала уже чуть ли не по всей Элладе, жрецы и пифии в храмах,
закатив  глаза  в  экстазе  прозрения,   вещали   об   ужасных   событиях,
разыгрывавшихся на Олимпе, весть эта передавалась из уст в уста, наверняка
дойдя и до тех, кому она, собственно, предназначалась -  короче,  все  шло
как надо.
     И владыка богов и людей бодро шагнул в  запульсировавший  серебристым
светом кокон Дромоса.
     На той стороне  в  лицо  Олимпийцу  немедленно  ударил  пронзительный
ветер, его с головы до ног окатило дождем, который он сам же и  вызвал,  и
несколько  дротиков  просвистело  совсем  рядом   -   впрочем,   поведение
непочтительных стихий, как и оружие смертных, Зевса не интересовало.
     Ему нужно было свое оружие.
     Ему был нужен Геракл.
     Подсветив себе причудливо разветвившейся молнией,  в  ее  жутковатом,
сине-белом блеске Зевс увидел распростершееся у самой черты прибоя могучее
тело; и щуплого молоденького воина,  из  последних  сил  отбивавшегося  от
подступавших врагов,  не  давая  им  приблизиться  к  беспомощному  сейчас
Гераклу. Еще один солдат лежал в двух шагах от Громовержца, между богом  и
его целью, нелепо ткнувшись лицом в  мокрый  песок,  и  из  спины  убитого
торчал обломок копья, пригвоздившего человека к негостеприимному берегу.
     Проклиная нелепые случайности, грозившие  разрушить  столь  тщательно
продуманный план, Громовержец погрозил кулаком непонятно кому  и  двинулся
сквозь грозу.

     ...Лихас  никогда  не  мнил  себя  великим   воином,   и   в   других
обстоятельствах уже давно  предпочел  бы  спастись  бегством  или  скромно
погибнуть. Но сегодня пришла ночь, когда платят долги, когда  жизнь  берет
тебя  за  шиворот  и  без  спросу  швыряет  в   огонь,   заставляя   чудом
уворачиваться от смертельного удара копьем  и  бросаться  вперед,  рубить,
колоть, сбивать с ног - с тем, чтобы  снова  избегать  бронзового  жала  и
жить, когда это кажется невозможным. Напарник-арголидец погиб почти сразу,
успев зарезать  кого-то  из  островитян,  и  Лихас  остался  один...  нет,
конечно, рядом дрались и другие спрыгнувшие с корабля воины, но здесь,  на
крохотном пятачке чужой земли, у Лихаса была своя битва, один на  один  со
всем миром, потому что позади лежал бесчувственный Геракл, некогда спасший
десятилетнего оборвыша от кровожадных кобыл  Диомеда,  и  сегодня  оборвыш
платил долги, не имея права бежать или умереть.
     Косцы шарахались  в  стороны,  не  решаясь  приближаться  к  верткому
пирату, к яростному демону с безумно горящими глазами, который,  казалось,
мог находиться сразу в нескольких местах, всякий раз избегая  направленных
в него ударов, даже не отражая их.
     "Аластор! [Аластор - греч.  "дурной  глаз";  демон  порчи  и  сглаза,
живущий в Аиде] - кричали солдаты Эврипила, промахиваясь в очередной  раз.
- Дурной глаз!"
     А Лихас метался вокруг Геракла уже из последних сил, соленый пот  тек
по лицу вперемешку со струями дождя, туманя зрение, хотя и без того в этой
кромешной тьме было трудно что-либо разглядеть; небо раскололось над самой
головой - парню некогда было понимать, что это  просто  очередная  молния,
только какая-то очень уж долгая - и  рядом  с  Лихасом  неожиданно  возник
пожилой, но крепкий еще мужчина с косматыми бровями и  изрядно  поседевшей
бородой.
     Незнакомец взмахнул жилистой рукой, ураганный порыв  ветра  отшвырнул
несколько летящих копий, как сухие тростинки; вокруг  образовалась  гулкая
пустота, как иногда бывает в самой сердцевине шторма, и  Лихас  догадался,
что перед ним - бог.
     Более того, парень даже знал - какой; и бог этот только что спас  ему
жизнь.
     - Ты хорошо сражался, мальчик, - бог положил тяжелую ладонь на  плечо
Лихаса, и тому отчего-то не пришло в голову, что надо бы пасть на колени и
вознести хвалу. - Спасибо - за него.
     Бог ободряюще кивнул парню и, легко подхватив оглушенного  Алкида  на
руки, ступил во тьму и исчез во вспыхнувшей серебряным огнем воронке.
     Лихас не знал, что никто, кроме него, этого не видел.
     Он все стоял, опустив меч, и в голове его эхом отдавались слова бога:
"Ты хорошо сражался, мальчик. Спасибо - за него".
     И крепкая мозолистая ладонь на плече.
     Алкид теперь находился в безопасности.
     Можно было умирать.
     И Лихас расхохотался в лицо опешившим косцам, шагнув на  копья  -  но
тут чья-то рука, не менее крепкая, чем рука бога, ухватила его за  шиворот
и оттащила назад.
     - Где Алкид? - выкрикнул невесть  откуда  взявшийся  Ификл,  и  Лихас
сперва различил рядом с ним звериный  оскал  Иолая,  а  уж  потом,  за  их
спинами - силуэт второго, только что причалившего корабля, за которым  уже
проступали из размытого дождем мрака контуры третьего.
     - Его оглушили. Камнем. А потом... потом явился Зевс, сказал мне, что
я хорошо сражался, и унес Алкида.
     Лихас понимал, что ему не поверят.
     Особенно про "хорошо сражался".
     Но в глазах Ификла не было недоверия.
     - Как они ушли? - вмешался Иолай,  озираясь  по  сторонам  и  жестами
отдавая какие-то команды бегущим от кораблей воинам. - Куда?!
     - Не знаю! Они в такое... в светящееся... ну, на воронку похоже!
     - Дромос... - пробормотал Ификл, окончательно убеждаясь, что Лихас не
врет. - Ну что ж, мальчик, ты и впрямь хорошо  сражался!  А  теперь  -  не
научить ли нам этих  драных  козопасов,  как  положено  встречать  дорогих
гостей?!
     - Научить! - счастливо завопил Лихас и - откуда  и  силы  взялись!  -
устремился вслед за Ификлом.
     Рядом, по щиколотку увязая в песке, уже бежали мирмидонцы Теламона  и
седые тиринфские ветераны; при вспышке  молнии  на  вершине  утеса  Лихасу
померещилась какая-то высокая фигура, похожая на женскую, но в шлеме  и  с
копьем в руке - только задумываться над этим не было времени,  потому  что
надо было не отстать от машущего дубиной  Ификла,  облаченного  в  изрядно
потрепанную и мокрую львиную шкуру, которую он  так  и  не  успел  вернуть
брату; и тут на Лихаса снизошло вдохновение.
     - Геракл с нами! - взметнулся над побережьем  пронзительный  клич.  -
Вперед, герои! Геракл с нами!
     - Геракл с нами! - подхватила сразу дюжина глоток, и  с  этим  кличем
невиданная волна, пенясь остриями мечей и  копий,  хлынула  на  дрогнувший
остров Кос.
     Не ждавшие такого натиска  и  прибывшего  к  "пиратам"  подкрепления,
островитяне начали  отступать.  Кое-кто  успел  вскарабкаться  обратно  на
утесы, но большинство оказалось прижато к скалам и было вынуждено  принять
бой. Рубились вслепую,  на  слух,  ориентируясь  лишь  во  время  коротких
вспышек молний - но когда дубина Ификла с тупым хрустом  размозжила  череп
немолодого бородача в потрепанном дедовском доспехе, кто-то из сражавшихся
рядом косцев воскликнул, не сумев сдержаться:
     - Эврипил... басилея убили!
     - Геракл убил басилея Эврипила! -  немедленно  поддержал  оказавшийся
как всегда в нужном месте Лихас - и исход ночной битвы был решен.
     Клянясь, что не знали о том, что имеют дело с самим Гераклом (это,  в
сущности, было чистой правдой), косцы начали сдаваться, моля о пощаде.
     И первым  бросил  копье  рыжий  Халкодонт,  сын  рыжего  Антисфена  -
хвастовство решив оставить на потом,  когда  Геракл  и  его  люди  покинут
остров.
     Главный козопас твердо знал, что мертвым слава ни к чему.
     Может быть, Халкодонт и не был настоящим героем, но уж дураком он  не
был ни в коем случае.

                                    8

     Ификл ни секунды не сомневался, что его брат - жив.
     Мелкие ракушки, похожие на распростерших крылья хищных птиц, хрустели
под ногами; из бухты по ту сторону мыса раздавались возбужденные  возгласы
- Иолай со мирмидонцами приводил в порядок потрепанные бурей корабли; море
ластилось к побережью Коса, как напроказивший  щенок,  вылизывая  песчаные
отмели, и вчерашняя битва под проливным дождем казалась дурным сном.
     А Алкид был жив.
     Не здесь; но - жив.
     Из-за береговых скал  тянулись  к  небу  робкие  дымки:  жители  Коса
мало-помалу приходили в себя, возвращались к повседневной  жизни,  поминая
лживую кровавую ночь недобрым словом  и  готовясь  к  огненной  тризне  по
убитым, и в первую очередь - по своему басилею Эврипилу.
     А Алкид был жив.
     Ификл знал это.
     Он только не знал, что будет,  если  один  из  близнецов  -  неважно,
который - умрет первым, не дождавшись брата.
     И поэтому - Алкид жив.
     Они скоро встретятся.
     Ификл не догадывался, насколько скоро это произойдет.
     По правую  руку,  у  скального  разлома  в  два  человеческих  роста,
послышался слабый вздох, словно каменная громада  тихо  прочистила  легкие
своих глубин; и Ификл, увязая в песке, двинулся к стеклянистому водовороту
открывающегося Дромоса.
     - Гермий! - обрадованно позвал он, надеясь узнать от легконогого бога
что-нибудь о судьбе брата.
     Но это был не Лукавый.
     Рослая статная девушка выступила из мерцающей воронки; крупные  черты
лица и строгий, даже суровый взгляд делали ее старше, из-под сдвинутого на
затылок легкого шлема  с  коротко  остриженной  щеткой  гребня  выбивались
пышные пряди русых волос; в сильной руке девушка  держала  длинное  копье,
круглый же щит висел за ее спиной.
     -  Радуйся,  Геракл!  -  негромко  объявила   девушка,   бесцеремонно
разглядывая  Ификла,  как  раба,  выставленного  на   продажу;   или   как
навязанного союзника - кому что больше нравится.
     Ее лицо было незнакомо, но на нем отчетливо проступала печать  Семьи:
брезгливо-жесткие  складки  в  углах  юного,  прекрасно  очерченного  рта,
привычно сдвинутые брови,  словно  шелковистые  тучи  над  хребтом  тонкой
переносицы,  опасные  зарницы  играют  в  синих   глазах,   готовых   вмиг
потемнеть...
     И копье, копье в руке.
     - Радуйся, Промахос! [Промахос - Воительница, одно из прозвищ  Афины]
- кивнул Ификл, не вдаваясь в подробности, представляя,  как  выглядит  со
стороны: седеющий мужчина сорока лет, практически голый, покрытый  старыми
шрамами и свежими, еле подсохшими дарами прошлой ночи. - Не знаешь ли  ты,
что с моим братом?
     То ли Воительнице пришелся по душе этот вопрос, то ли во внешнем виде
Ификла крылись достоинства,  которые  можно  было  увидеть  лишь  взглядом
грозной богини-девственницы - короче, лицо девушки смягчилось и потеплело.
     - Он в безопасности, -  низким,  чуть  хрипловатым  голосом  ответила
Афина. - Отец вынес его из боя, приняв за тебя. Хотя, полагаю, лично я  не
спутала бы Геракла и его земного брата даже в горниле ночного боя.
     - Не спорю,  -  вежливо  кивнул  Ификл,  действительно  не  собираясь
спорить.
     Ситуация говорила сама за себя.
     Кроме того, в ответе  Афины  крылся  еще  один  смысл,  незамеченный,
пожалуй, даже ею самой: "Не спутала бы"  -  и  конечно  же,  не  стала  бы
выносить.
     - А почему бы тебе не пасть на  колени,  -  невинно  поинтересовалась
Афина, - и не воздать мне хвалу?
     Ификл улыбнулся, огладив ладонями жесткую от морской соли бороду.
     -  А  тебе  это  доставило  бы  удовольствие,  Промахос?  Ты   только
представь: ты выходишь из Дромоса во всем великолепии, а я грузно  бухаюсь
на колени, обдирая их об острые края ракушек и, еле сдерживаясь,  чтоб  не
выругаться от  боли,  ору  дурным  голосом  стертые,  как  галька,  слова!
Достойно ли это тебя; и достойно ли это меня?
     Тупым концом копья богиня чертила на песке волнистые линии,  явно  не
имеющие никакого скрытого  значения;  чертила  и  тут  же  стирала,  чтобы
приняться за новые.
     - Нет, это не гордость, - Афина обращалась к самой  себе,  словно  на
побережье, кроме  нее,  никого  не  было.  -  Это  что-то  другое...  Что?
Наверное, я должна была бы обидеться или даже разгневаться - а мне приятно
и легко. Почему?
     - Потому что ты умна, - серьезно ответил  Ификл.  -  А  это  то,  что
уравнивает...
     Сперва он хотел сказать - "богов и людей"; потом - "нас с тобой",  но
что-то в лице Афины все-таки остановило его.
     - Уравнивает, как и глупость, - вместо этого подытожил он.
     И понял, что непринужденная беседа завершилась.
     -  Иди  за  оружием,  -  другим  голосом,  властным  и  не   терпящим
возражений, приказала богиня, - и не забудь лук  со  стрелами.  Я  подожду
тебя здесь. Сегодня великий день, Геракл, день, для которого  тебе  стоило
рождаться; день Гигантомахии. Семья ударила по  Флегрейским  полям;  мы  с
тобой идем следом.
     - А мой брат?  -  чуть  набычившись,  Ификл  смотрел  на  Воительницу
тяжелым  взглядом  воина,  привыкшего  самому  выбирать  союзников;  а  не
влажными восторженными глазами собаки, которую наконец-то хозяева взяли на
охоту.
     - Я же тебе сказала, что он в безопасности, - удивленно подняла брови
Афина. - И потом: не слишком ли много внимания ты уделяешь ему, если  рано
или поздно вам придется расстаться?
     - Когда?
     - После смерти. Геракл пойдет на Олимп, Ификл -  кажется,  его  зовут
Ификл? - в Аид;  Геракл  будет  принят  в  Семью,  став  богом;  Ификл  же
растворится во мгле Эреба, став тенью.
     - Я иду за оружием, - помолчав, ответил Ификл.
     Алкид был жив; ранен, но жив.
     Этого было достаточно, чтобы спокойно отправляться на Флегры - не  во
имя Семьи, но выполняя обещание, данное Ифиту-лучнику.
     Остальное не имело значения.
     Мелкие ракушки, похожие на распростерших крылья хищных птиц, хрустели
под ногами.

                                    9

     Беспамятство никак не хотело  отпускать  Алкида,  назойливо-монотонно
баюкая его, пеленая мраком и тишиной, подбрасывая на мягких руках, подобно
толстой добродушной мамаше, пытающейся угомонить непослушное чадо; но чадо
упрямо  не  желало  спать,  сучило  ручками-ножками,   барахталось   -   и
беспамятство, вздохнув, ушло восвояси.
     Тепло.
     Сухо.
     Подозрительных шорохов или нет, или они очень хорошо прячутся.
     И не надо быть мудрецом, чтобы догадаться еще с закрытыми глазами: со
времени последних Алкидовых воспоминаний - гром, молния, ливень,  камни  и
дротики - успело случиться немало всякого.
     Так что пора сесть и оглядеться.
     Он сел и огляделся, чувствуя в голове болезненный прибой, бьющийся  о
берега проклятого Коса.
     - Хирон? - негромко позвал Алкид, уже понимая, что ошибся, что это не
пещера на Пелионе, где он не раз бывал в гостях у  мудрого  кентавра,  что
здесь так же тихо и уютно, но не пахнет сушеными травами и  кореньями;  и,
пожалуй, для Хирона здесь было бы тесновато.
     - Очнулся? -  поинтересовался  участливый  старушечий  голосок  из-за
спины. - Ты уж лежи, милый, лежи  лучше,  чем  скакать-то...  а  Хирон  не
здесь, Хирон далеко, в Фессалии. С чего ему  здесь  околачиваться,  умнику
четвероногому?
     Обернувшись, Алкид обнаружил в углу пещеры  горбатенькую  крючконосую
бабку с удивительно  ясными  синими  глазами  -  сочетание  само  по  себе
странное и вызывающее недоумение.
     - Это, - слова давались с трудом, едва-едва прорываясь сквозь  гулкий
прибой внутри черепа, - это ты меня спасла?
     Старуха хлопнула пушистыми девичьими ресницами.
     - Дел у меня больше нету, как всяких молодцов из дерьма  вытаскивать,
- хихикнула она, выудив откуда-то  Алкидову  одежду  и  ловко  швырнув  ее
Алкиду на колени.  -  Прям-таки  сплю  и  вижу,  как  такого  здоровенного
лоботряса на плечах волоку! Нет уж, это тебя малыш притащил - у  него  как
забота, так он про Крит и вспоминает, а в хорошие времена и носу не кажет,
шалопай...
     - Малыш?
     - Это для меня, для старой Дикте [Дикте - гора  на  Крите,  в  пещере
которой Рея укрывала младенца-Зевса от Крона, пожиравшего детей] -  малыш;
а для всяких - Дий-отец, Зевс-высокогремящий! Понял?
     Алкид кивнул, одеваясь.  Хитон  оказался  свежевыстиранным  и  слегка
влажным, боевые сандалии с бронзовыми  бляшками  на  кожаных  ремнях  были
очищены от косской грязи, а пояс вообще был чужой.
     - Благодарю за приют да  ласку,  богиня  Дикте,  -  встав,  он  низко
поклонился старухе.
     - Богиня? - удивилась та. - Нет  уж,  я  из  первых,  из  Уранидов  -
титанова роду-племени... Ты не гляди, что старая - это я для тебя  старая,
от греха подальше-то!
     - От какого греха? - усмехнулся Алкид.
     - А от главного,  -  старуха  обожгла  его  синим  пламенем  молодого
взгляда. - Зевс как тебя доставил, так я гляжу: мужчина  видный,  молодой,
небось, очухаешься и приставать станешь - а тебе покой  нужен,  еще  уморю
тебя до смерти! Вот облик-то и сменила, для безопасности... тут  Зевс  над
тобой убиваться стал: как же, дескать, без Геракла на Флегры идти?!  Семья
с Гигантами схватилась, а здесь главный союзник без сознания валяется!
     Алкид вздрогнул.
     Пещера вдруг показалась западней, хитроумной ловушкой, из которой нет
выхода.
     - Ты лежишь, - продолжала меж тем Дикте,  -  малыш  чуть  не  плачет,
вдруг девка эта влетает, с  копьем,  чуть  глаз  мне  не  выколола!  Афина
Промахос,  значит...  И  давай  отцу  рассказывать:   Геракл   Кос   взял,
Эврипила-басилея убил, так что не того ты, папаша, спасал! Ну, малыш  себя
по лбу хлоп, дочку за шиворот - и помчались, как оглашенные... а тебя  мне
оставили. Подлечи, говорят, и пускай валит на все четыре стороны!
     Дикте резко замолчала.
     И почти  сразу  же  в  пещеру  шагнул  высокий  воин,  снимая  глухой
конегривый шлем.
     Серебряные львы с поножей гостя оскалились в лицо  старухе;  одинокая
седая прядь упала воину на глаза, он отбросил ее и  в  упор  посмотрел  на
застывшего Алкида.
     - Ты помнишь меня? - ясно и звонко прозвучал вопрос.
     - Да, - Алкид нарочито медленно потянулся, словно после долгого  сна,
- я помню тебя, Арей-Эниалий. Когда-то я отказался быть твоим возничим.
     - Зато сегодня я пришел  наниматься  к  тебе  в  провожатые,  -  Арей
выхватил из ножен меч с  рукоятью  из  слоновой  кости  и  швырнул  оружие
Алкиду; тот поймал его на лету.
     - На Флегры? - негромко спросил Алкид.
     - На Флегры.
     - А ты уверен, Эниалий, что я пойду драться за Семью?
     - Уверен. Я догадываюсь, что  у  тебя  есть  и  помимо  Семьи  веские
причины участвовать в Гигантомахии; но одну из них я знаю наверняка.
     - Какую?
     - Твой брат уже на Флеграх.
     И Арей вышел из пещеры, даже не оглянувшись, чтобы проверить, следует
ли за ним Геракл.

                                    10

     Над Флегрейскими Пустошами опасливо вставало солнце.

     ...Сегодня  тот,  второй,  словно  что-то  предчувствуя,  не  подавал
признаков жизни, спрятавшись в самом дальнем уголке сознания или даже  еще
глубже, в темных запутанных галереях его внутреннего Тартара,  куда  Эврит
не смел заглянуть - и бывший басилей  Ойхаллии,  бывший  глава  Салмонеева
братства, бывший Одержимый Эврит-лучник, а теперь герой Тартара все с  тем
же именем, потому что Гигантом он не звал себя никогда, и Одержимые-няньки
к этому уже привыкли...
     Еле-еле вспомнив, о чем он только что думал, Эврит  наконец  вздохнул
полной грудью и огляделся по сторонам более-менее осмысленным взглядом.
     Это удавалось ему нечасто - сознание то и дело туманил  тот,  второй,
(вернее, первый, живший в этом теле до Эврита), которого так и не  удалось
убить до конца.  Да,  Эврит  сумел  подавить  примитивное  мышление  юного
Гиганта, но полностью уничтожить душу своего внука бывший басилей не смог.
Он ходил, ел, дышал, стрелял из лука - все навыки прекрасно сохранились  -
разговаривал  с  Одержимыми,  но  в  то  же  время  его  разум,  тень  его
бессмертной души всегда ощущала слабое, но настойчивое давление  чужого  и
жуткого присутствия. Эврит грезил наяву, речь его становилась  бессвязной,
фантасмагорические видения роились внутри  и  снаружи  -  плачущие  кровью
скалы,  огромный,  довольно  агукающий  рыбий  хвост,  глотающий  вереницы
покорно бредущих к нему бесплотных призраков, усеянное слезящимися глазами
небо, полуразложившиеся лица Одержимых-нянек...
     Иногда он вспоминал встречу с Амфитрионом-Иолаем и всегда недоумевал:
почему этот упрямый, несговорчивый  человек  сумел  до  конца  убить  душу
своего внука, самолично захватив власть над телом?!
     Он, Эврит-лучник, не смог - но, небо свидетель,  не  потому,  что  не
хотел!
     В  редкие  минуты  просветления  -  как,  например,  сейчас  -  Эврит
отчетливо сознавал, что сходит с ума; что он уже безумен -  три  с  лишним
года, которые он делил растущее тело с  побежденным,  но  не  уничтоженным
внуком, не прошли даром.
     "Нельзя безнаказанно заигрывать с Тартаром, - подумал он с горечью. -
Мы пытались использовать Павших, они пытались проделать то  же  с  нами...
Можно ли без потерь для обеих сторон развязать создавшийся узел?  Или  его
можно только разрубить?!"
     Побывавший на Флеграх около года назад Лаомедонт-троянец тоже мучился
этим вопросом, но и вдвоем они не нашли ответа.
     Эврит вздохнул еще раз и обвел взглядом детскую половину  Флегрейских
Пустошей - ровный ковер бархатисто-черного пепла, редкие окраинные  холмы,
лениво  гоняющиеся  друг  за  другом   вокруг   центрального   жертвенника
("Обеденного стола", - усмехнулся он) дети-Гиганты... Гиганты - для богов.
А для него и советующихся о чем-то Одержимых-нянек - дети. Внуки. Смертные
потомки людей и Павших. Герои, не осознающие своего предназначения...
     А каково оно на самом деле, это предназначение? И уверен ли сам Эврит
в том, что знает это?
     Сейчас Эврит не был уверен ни в чем.

     Именно в этот миг на вершине близлежащего  холма  засеребрились  нити
открывающегося Дромоса.
     Семья пришла на Флегры.
     Эврит мог бы не узнать хромоногого Гефеста или  Артемиду-охотницу;  в
конце концов, он мог не узнать даже Зевса-Бротолойгоса, поскольку  до  сих
пор видел лишь его культовые изображения, имеющие мало общего с оригиналом
- да и не было Зевса среди явившихся на Флегрейские поля Олимпийцев.
     Но своего учителя  и  палача,  златолукого  Феба-Аполлона,  Эврит  не
узнать не мог!
     И губы уродливо-прекрасного подростка, из глазниц которого глядел  на
мир старый Одержимый, растянулись в зловещей ухмылке.
     Так встречаются волки из разных стай.
     Эврит медленно поднял лежавший рядом лук, проверил тетивы, рабочую  и
запасную, перекинул  через  плечо  ремень  колчана  со  стрелами  -  хвала
нянькам, снабдили всем, чем надо! - и, так же  не  спеша,  натянул  лук  и
наложил на тетиву первую стрелу.
     Он никуда не торопился.
     Олимпийцы  пришли  на  Флегрейские  пустоши  без  Геракла  -  что  ж,
прекрасно! Если все произойдет, как было задумано, Эврит и  сам  справится
потом с Гигантами.
     Правда, в приближающейся Семье  недоставало  Зевса  и  еще  некоторых
богов; это настораживало.
     Дромос  на  холме  засветился  сильнее,  и  Эврит,   покосившись   на
очередного гостя, довольно хмыкнул: помяни Громовержца - он и объявится!
     И, спокойно прицелившись, как на рядовых состязаниях,  пустил  первую
стрелу в грудь гордо шествовавшего впереди Семьи Аполлона.
     Попал.
     Бог пошатнулся, с удивлением глянул на торчащее из его  тела  дубовое
древко со светло-сизым оперением, одним движением  вырвал  его,  отшвырнул
прочь - и безошибочно устремил гневный взор  на  достававшего  из  колчана
вторую стрелу Эврита.
     Золотой лук воссиял в руках Феба, но выстрелить Олимпиец не успел.
     Игравшие у алтаря дети заметили  гостей  и  неторопливо,  вразвалочку
побежали к ним.
     Существа вроде этих были для юных Гигантов когда  жертвами  и  пищей,
когда - забавными игрушками, но в конечном итоге все равно - пищей.
     Сейчас дети были сыты.
     Они хотели играться.
     Они спешили к своим новым  игрушкам,  которые  были  гораздо  ярче  и
привлекательней прежних.
     Эврит не раз видел, как это происходит -  няньки-Одержимые  регулярно
доставляли на Флегры мелких дриад, молоденьких сатирисков  и  зазевавшихся
нимфочек - и всегда не переставал удивляться увиденному.
     Силуэты Гигантов затуманились, поплыли, вокруг каждого ребенка  стала
формироваться колонна клубящегося мрака, - колоссальные фигуры с размытыми
очертаниями, подпирающие и без того низкое небо - а грозные боги на глазах
стали уменьшаться, превращаясь в игрушечных,  ненастоящих...  в  богов,  в
которых не верят.
     И даже слова такого не знают - боги.
     Маленькая  тусклая  стрелка  сорвалась  с  тетивы  игрушечного   лука
игрушечного Аполлона - и ударила в левый глаз  бегущего  первым  Эфиальта;
Гигант  захныкал,  схватившись   рукой   за   уязвленное   место,   потом,
остановившись, стал сосредоточенно и обиженно тереть пострадавший  (но  не
очень) глаз. Новая игрушка оказалась нехорошей - она  обидела  маленького!
Пустила злую муху, которая укусила его в глаз! Ну ничего, сейчас маленький
покажет этой противной кукле, как его обижать! - и юный Эфиальт решительно
двинулся к попятившемуся в ужасе Фебу.
     Владыка богов и людей Зевс уже вовсю громыхал и сверкал молниями - но
гром выходил какой-то неубедительный, а молнии скорее походили на  летящие
из костра искры; они лишь еле-еле обжигали руки тянувшихся к новой  забаве
Гигантов  -  и  руки  удивленно  отдергивались,  чтобы   через   мгновение
потянуться снова.
     Другие боги не менее яростно отбивались от детей  своим  традиционным
оружием, но те лишь недоуменно таращили глаза, не понимая, что происходит,
и  пытались  потрогать   кусачих   зверьков,   рассмотреть   их   поближе,
погладить...
     Эврит опустил лук и расхохотался.
     Для Семьи это была битва не на жизнь, а на  смерть;  для  Гигантов  -
игра котят с мышатами, но скоро дети рассердятся, проголодаются, - и  игра
закончится. Вот они, великие могучие боги;  жалкими  куклами  мечутся  под
ногами детей, в страхе пытаясь увернуться от пальцев тех, кто не  верит  в
них!
     И вот  этих  ничтожеств  прославляет,  задабривает  и  опасается  вся
Эллада?!
     О Олимп, седой Олимп, ты достоин лучших хозяев!

     Эврит еще смеялся, когда  Дромос  на  холме  выплюнул  две  очередные
фигуры.
     Подросток с глазами Одержимого и телом получеловека вздрогнул, потом,
оборвав смех, быстро прицелился - и тетива его лука,  скрипя,  поползла  к
правому уху лучника.
     Перед Эвритом был тот единственный, кто мог изменить исход начавшейся
Гигантомахии.
     Перед ним был Геракл.

     Афина смотрела на великую битву.
     Ее отец, высокогремящий Зевс, бил сверкающими  молниями  тянущиеся  к
нему когтистые лапы Гигантов,  но,  отдернувшись,  лапы  эти  возвращались
снова, а Громовержец медленно отступал, ладони отца-Дия уже  дымились,  но
он не замечал этого,  забыв  про  боль,  и  на  какое-то  мгновение  Афине
показалось, что Гиганты вот-вот дрогнут, попятятся... нет, это  была  лишь
иллюзия.
     Ее брат Аполлон-Эглет разил врагов из нестерпимо пылающего  лука,  но
черные колоссы не обращали на ударяющие  в  них  золотые  стрелы  никакого
внимания, лишь изредка уворачиваясь от раскаленных скал, которыми швырял в
них хромой Гефест, бог-кузнец...
     Семья дралась из последних сил.
     И место Афины было там, среди них.
     Мусорщик сам сообразит, что ему делать - хотя  отец  ошибся  в  своем
последнем замысле, ибо что  может  сделать  смертный  там,  где  бессильны
Крониды?!
     А смертный Ификл смотрел вниз, на Флегры, и видел невиданное.
     Дети играли в куклы.
     А куклы  не  хотели  играть.  Они  суетились,  размахивали  кукольным
оружием, бегали, уворачивались  -  и  дети  никак  не  могли  понять,  что
происходит. Дети  должны  были  вот-вот  рассердиться  и  начать  отрывать
непослушным куклам руки, ноги и головы - как  поймавший  муху  несмышленыш
отрывает ей слюдяные крылышки и тоненькие лапки, а потом сует  в  рот,  не
понимая, что делает.
     Маревом,   ложным   видением   проступило:   бесформенные    колонны,
подпирающие сочащееся гнойными язвами  звезд  небо,  кружащие  по  равнине
великаны - и Олимпийские боги, обрушивающие на врага всю мощь  Семьи,  уже
понимая и принимая свою обреченность...
     Ложь.
     А правда - вот она.
     Дети играют в куклы.
     Дети ломают куклы.
     Ификл смотрел на Гигантов и понимал  -  перед  ним  братья  и  сестры
Геракла, маленькие Алкиды, насильно зачатые на перекрестке многих  великих
замыслов; вот она, вторая, удачная попытка, вскормленные  жертвами  уроды,
сами себе жрецы и боги, безумные в полной мере, ибо никогда не  имели  они
своего Ификла, который бы держал их, не отдавая во  власть  заплесневелого
безумия Павших - и эти маленькие существа теперь уже  все  время  живут  в
вечном Тартаре, питаясь душами бессмертных, которых сами себе  приносят  в
жертву.
     Никогда не терзаясь  содеянным;  даже  не  зная,  как  это  бывает  -
терзаться.
     А  поодаль   стояли   и   с   ленивыми   усмешками   переговаривались
Одержимые-няньки.
     Подлинные родители Гигантов.
     В отличие от Амфитриона-лавагета и близнецов-Амфитриадов - счастливые
дети и счастливые родители.
     Счастливые своим уродством.

     ...потому что покалеченные дети-выродки не виновны в своем  уродстве,
но мне страшно подумать, что будет, если на плечах безумных детей-Гигантов
на небо взберутся безумные жрецы-Одержимые из Салмонеева братства.  Боюсь,
вся Эллада превратится тогда в один огромный жертвенник. Ты обещаешь мне?

     -  Обещаю,  -  не  вытирая  слез,  прошептал  Геракл,   словно   тень
несчастного ойхаллийца в Аиде могла его услышать, и поднял лук.
     Такие дети не должны жить.
     И не только - дети.
     Первая стрела пропала даром - Ификл целился  в  призрачного  колосса,
разорвавшего пеплос на кричащей и размахивающей  копьем  Афине  -  но  уже
вторая стрела, посланная в реального ребенка, со слюнявой  улыбкой  идиота
рвущего покрывало на своей насмерть перепуганной и оттого смертной  теперь
забаве...
     Уже вторая стрела безошибочно нашла свою цель.
     Потом Ификл сбежал вниз по склону и помог забраться обратно  Афине  -
Промахос растеряла сейчас все божественное высокомерие,  став  похожей  на
просто близкую к истерике девушку, каких двенадцать на дюжину,  да  еще  в
разорванной одежде, измазанной флегрейской сажей.
     Вот в этот самый момент рядом с  ними  свистнула  дубовая  стрела  со
светло-сизым оперением.
     Эврит-лучник выругался - порыв Ификла был настолько неожиданным,  что
бывший басилей промахнулся чуть ли не впервые  за  обе  своих  жизни  -  и
продолжил привычную работу.
     Следующая посланная им стрела со  звоном  ударилась  в  щит,  вовремя
подставленный опомнившейся Афиной.
     Третью постигла участь предыдущей.
     Теперь Афина точно знала, что ей надо делать. Ей, богине-воительнице,
надо прикрывать этого смертного Мусорщика... героя... брата - ибо от  него
и только от него зависит исход Гигантомахии.
     Отец был прав во всем.
     Его живая молния бесподобна.
     Богиня засмеялась, когда Мусорщик  поразил  еще  одного,  а  потом  -
третьего  Гиганта;  она  погрозила  Флегрейским  Пустошам,   забывшись   в
упоении...
     И стрела Эврита-лучника, не умеющего прощать чужих  ошибок,  пронзила
открывшееся бедро Ификла.
     Опомнившись,  Афина  мигом  присела  рядом  с   упавшим   на   колено
Мусорщиком, скрипевшим зубами от  боли;  богиня  закрыла  раненого  щитом,
проклиная себя за оплошность.
     Все поплыло перед глазами Ификла - съеживающиеся и вновь  вырастающие
боги  с  Гигантами,  гнойные  бельма  истерзанного  неба,   вихри   пепла,
вздымающиеся над равниной - потом резкость взгляда вернулась к нему, и  он
увидел.
     Справа к их холму деловито спешили человек двадцать Одержимых-нянек -
и все они были вооружены.
     Расчет уродливого лучника, ранившего Ификла,  был  безошибочен:  если
богиня хоть на миг отвлечется на Одержимых-нянек, Флегрейский  стрелок  не
упустит своего шанса и добьет утратившего подвижность Геракла.
     А Гиганты довершат остальное.
     Но боль в простреленном бедре неожиданно отступила, уменьшаясь вдвое,
невидимая прохладная волна плеснула внутри, омыв изрезанный берег; и Афина
удивленно посмотрела  на  улыбавшегося  Мусорщика,  только  что  явственно
шепнувшего: "Ты - это я..."
     Поэтому мудрая богиня не сразу увидела, как  на  полпути  от  них  до
отряда  Одержимых  запульсировало   переплетение   стеклянистых   паутинок
открывающегося Дромоса, и из него возникли двое с мечами в руках.
     Воин в знакомом конегривом шлеме, сверкающий полным боевым  доспехом,
и спокойный сосредоточенный мужчина с седыми висками.
     Арей-Эниалий и Геракл.
     А девушка со щитом все переводила взгляд с одного брата на другого, с
Алкида  на  Ификла,  с  Геракла  на  Геракла;  и  в  глазах  Промахос,   в
бесстрастных глазах богини пойманной птицей билось потрясение.
     - Алкид, Одержимые - твои!..
     Ификл не знал, выкрикнул ли он это вслух или только подумал, но Алкид
коротко кивнул, указал богу войны на уродливого лучника - и  понесся  вниз
по пылящему черным пеплом склону навстречу вооруженным людям.
     А Арей-Убийца  ответил  своему  несостоявшемуся  возничему  таким  же
коротким кивком и рванулся к странному подростку, накладывавшему на тетиву
очередную стрелу.

     ...Ификл  видел,  как  брат  его  смертоносным  вихрем   ворвался   в
нестройную толпу Одержимых, и ему почему-то подумалось, что  сейчас  Алкид
похож на гекатонхейра, восставшего из недр  Геи  Сторукого,  которому  все
равно, кто перед ним - люди, боги, титаны, гиганты, Павшие...
     Он видел, как выскочивший из клубов пепла Дионис-Пьяница вышиб  своим
тирсом лук из рук подростка-стрелка, а  сверкающий  меч  набежавшего  бога
войны вспорол живот обезоруженного противника.
     И бронзовый наконечник стрелы Ификла, смоченный  лернейской  ядовитой
желчью, указал на кипящие Флегры.
     Геракл дал слово.
     Такие дети не должны жить.
     И не только - дети.

     Эврит Ойхаллийский знал, что битва проиграна.
     И еще он знал, что умирает.
     Боли он уже не чувствовал, глаза  застилала  багровая  пена,  в  ушах
нарастал оглушительный звон...
     Непослушной, немеющей рукой Эврит нащупал за пазухой короткий,  остро
отточенный нож и, прошептав пересохшими губами  нужные  слова,  с  улыбкой
перерезал себе горло.

                                    11

     Насмерть перепуганные жители Коса жались к родным скалам и, пятясь от
взбесившегося Иолая, шепотом проклинали наследственное безумие Персеидов.
     Гребцы с уцелевших  кораблей  -  те  выглядели  малость  поприличнее,
видимо, стесняясь уподобляться захолустным  косцам;  но  и  они  старались
держаться подальше от возницы Геракла, которому  ударила  в  голову  жара,
ярость, усталость или все сразу.
     И впрямь: Иолай, как пойманный в  тенета  хищник,  метался  туда-сюда
возле высокого скального разлома, принюхиваясь,  время  от  времени  резко
поворачиваясь и рыча от  злости  -  словно  надеялся  обнаружить  кого-то,
прячущегося за спиной, и никак не мог уловить нужный момент.
     - Др-рянь! - хрипел Иолай, страшно оскалясь, и лицо его  в  этот  миг
становилось таким безнадежно старым, что невольные зрители  вздрагивали  и
беззвучно призывали богов - кому какой больше нравился.
     - Др-р-ромос! Я же чую - здесь! Откройся, мразь!..  Откройся!  Врешь,
прошибу!..
     Стоявшему ближе прочих Лихасу уже и в самом деле начало казаться, что
у разлома, чьи края поросли плесенью и белесо-зеленым  лишайником,  что-то
есть:  воздух  начинал  стеклянисто  дрожать,   зыбкое   марево   сплетало
отливающие черным нити... но стоило парню вглядеться  повнимательней,  как
все исчезало.
     Скала себе и скала; трещина себе и трещина.
     Камень, плесень, лишайник.
     Остров Кос.
     - Они забрали моих мальчиков, - вдруг устало прошептал Иолай, набирая
полные пригоршни зернистого песка и посыпая свою всклокоченную  голову.  -
Забрали! Обоих! Как лошадей... на скачки... скачки...
     Взгляд  его  неожиданно  прояснился,  налился  бронзовой  решимостью,
скользнул по собравшимся и уперся в Лихаса.
     Парень явственно ощутил, как его берут за грудки,  не  давая  сделать
то, что хотелось больше всего - убежать.
     - Колесницу! - приказал Иолай.
     Лихас сразу понял, о чем речь: еще в Трое Иолай не  смог  удержаться,
чтобы не забрать в качестве добычи найденную в одном из дворцовых хранилищ
колесницу - легкую,  отнюдь  не  боевую,  специально  предназначенную  для
конных ристаний и напоминающую поставленную на колеса раковину  с  тонкими
боковыми поручнями, которые сходились к центру.
     Махнув рукой ближайшим гребцам, Лихас побежал к кораблю  -  и  вскоре
колесница вместе с полным набором упряжи (после долгого общения  с  Иолаем
предусмотрительность парня не имела границ) была доставлена.
     - Коней!
     -  Ты  чего,  Иолайчик?!  -  взволнованно  забормотал  Лихас.  -   Ты
поостынь-то, водички попей... откуда кони? Мы  в  Трое  никаких  коней  не
брали... их, копытастых, на борт - никак, Иолайчик, невозможно!
     - Я сказал -  коней!  Лихас,  объясни  местным:  если  на  их  трижды
благословенном Косе не отыщется пары приличных  лошадей  -  запрягу,  кого
попало!
     Лихас объяснил.
     Он очень старался  -  справедливо  предполагая,  кого  бешеный  Иолай
первым станет запрягать.
     Выяснилось, что пара более-менее сносных лошадок на острове есть - их
в свое время непонятно зачем привез покойный басилей косцев Эврипил  -  но
животных собирались днем  принести  в  жертву  бывшему  хозяину  во  время
огненной тризны.
     - Я их сам  принесу  в  жертву,  -  Иолай  говорил  тихо,  но  многим
казалось, что уж лучше бы он кричал. - Сам! Немедленно!  Эврипилу...  кому
угодно! Ну?!
     Дважды уговаривать косцев не пришлось.
     И часа не прошло, как низкорослые мохнатые лошадки были доставлены  и
запряжены.
     Иолай прыгнул в колесницу и стал разгоняться почти  от  самого  моря,
правя на скалу.
     Колеса вязли в песке, лошади надрывались с  истошным  ржанием,  но  и
гребцы с кораблей, и жители Коса не  могли  отделаться  от  ощущения,  что
сумасшедшая колесница с сумасшедшим  возничим  летит,  несется,  мчится  с
такой скоростью, что взгляд  не  успевает  увидеть  всю  картину  целиком,
выхватывая лишь детали: оскаленные конские  морды,  вскинувшийся  возница,
взметнувшийся бич, песчаный смерч у колеса...
     Колесница врезалась в скальный разлом и исчезла.
     Совсем.
     Ни обломков, ни грохота... ничего.
     Скала себе и скала.
     Камень, плесень, лишайник.
     Остров Кос.
     Лишь тусклые нити поплыли по воздуху, словно от разорванной  паутины;
лишь дробное эхо плеснуло из трещины, словно  копыта  били  о  камень  все
дальше... дальше... тишина.
     - Он - бог? - потрясенно спросил у Лихаса один из косцев.
     - Хуже, - ответил Лихас.

                                    12

     Пахло бойней.
     Сырым  мясом,  медленно  оседающей  пылью,  ледяным  потом,   смрадом
захлебнувшегося воя, грязной деловитой смертью с окровавленными по  локоть
руками... бойней пахло.
     Лопнувшие  нити  Дромоса  хлестнули  по  глазам,  ослепив,   заставив
зажмуриться, Иолай еще не успел понять, что прорвался, что скачет, скачет,
машинально удерживая равновесие, ослабив поводья, слившись  с  озверевшими
лошадьми и ожившей раковиной на  колесах;  он  еще  только  учился  видеть
заново, еще только начинал дышать воздухом вместо жгучей ярости, с птичьим
клекотом рвавшей грудь кривыми когтями  -  а  кто-то  долгим  прыжком  уже
метнулся к нему в колесницу, ударил напрягшимся телом, вырвал вожжи... они
оба вывалились за поручни, покатились по горячей земле, враг изворачивался
гадюкой, но Иолай все-таки подмял его  под  себя,  навалился,  прижал,  не
сумев схватить за руки...
     И почувствовал, что ему нахлобучили что-то на голову.
     - Слезь с меня,  придурок!  -  прохрипел  враг  удивительно  знакомым
голосом.
     Иолай послушно встал, медленно ощупал навязанный ему  силой  головной
убор...
     Шлем.
     Древний   шлем   давно   забытой   формы,   напоминавший   неглубокую
перевернутую миску с кольцом бугорков вокруг центра, с закрывавшим затылок
куском плотной кожи, с узким наносником; по размеру - в самый раз.
     Шлем.
     - Что там, Гермий? - спросили издалека.
     - Ничего, - отозвался Гермий, поднимаясь  и  отряхиваясь.  -  Небось,
где-то Дромос сам по  себе  открылся,  а  тут  колесница...  сшибла  меня,
зараза!
     И уже Иолаю, свистящим шепотом:
     - Не снимай шлема! Если тебя увидят здесь, на Флеграх -  все,  конец!
Понял?
     Повторять дважды не понадобилось.
     Иолай и так успел заметить,  что  Лукавый  шепчет,  не  глядя  в  его
сторону - и не потому, что скрытничает, а потому, что и сам не видит.
     Шлем Владыки, о котором поют рапсоды.
     Ведь даже само имя "Аид" испокон веку означает - "невидимый".
     ...В пяти шагах от Иолая лежал мертвый человек.
     Нет, не человек.
     Или все-таки?
     Необычайно крупный подросток - десять лет? двенадцать? пятнадцать?! -
похожий одновременно на уродливого бога и прекрасного зверя, на  чье  лицо
нельзя было смотреть без содрогания; так иногда при встрече с неведомым не
знаешь: молиться ему или бежать от него.
     Рядом с израненным телом подростка - все-таки, если  не  вглядываться
пристально, он больше походил на дитя человеческое - валялись разбросанные
стрелы со светло-сизым оперением и лук.
     Лук из дерева и рога.
     - Эврит? - одними губами выдохнул Иолай, понимая, что и этот  труп  -
уже не Эврит Ойхаллийский, а просто падаль.
     Лукавый кивнул.
     Иолай нагнулся,  запрокинул  покойному  голову  и  долго  смотрел  на
перерезанное горло.
     Потом пнул сандалией коченеющую руку с зажатым в кулаке ножом.
     - Если это был Эврит, то он успел убить себя сам, - Иолай чувствовал,
что сейчас сорвется на крик. - Мертвецы не режут себе горло. Ты видел  его
тень, Лукавый?!
     - Да? - удивленно спросил Гермий непонятно о чем.
     И Иолай понял, что юноша-бог чудом удерживается, чтобы не упасть.
     Он подошел к шатающемуся Гермию, полуобнял его - Лукавый  со  вздохом
благодарности оперся о подставленное плечо - и обвел взглядом Флегры.
     Выжженную равнину, где над телами уродливых детей стояла Семья.
     Зевс-Бротолойгос, по-воровски проникший в  спальню  Алкмены  и  потом
лишь раз позволивший себе встретиться с Амфитрионом лицом к лицу  -  когда
лавагет умирал под Орхоменом;  Посейдон-Энносигей,  стоявший  в  фиванском
переулке  над  поднимающимся  с   колен   мужем   любовницы   Громовержца;
Гера-Аргея, пославшая ядовитых змей,  лишь  чудом  не  доползших  до  двух
восьмимесячных  младенцев;  Арей-Эниалий,  чью  дорогу  заступил   некогда
смертный внук Персея, сбив бога в кровавую грязь; Аполлон-Эглет, скорый на
расправу лучник, схватившийся с разъяренным Гераклом  в  Дельфах;  чумазый
молотобоец  Гефест,   веселый   пьяница   Дионис,   девственная   охотница
Артемида...
     И мудрая Афина, которая  лишь  сегодня  станет  Палладой  [Паллада  -
"победительница Палланта"; прозвище, полученное Афиной после Гигантомахии]
- вот она нагнулась над мертвым Гигантом, над ребенком по имени Паллант, и
кривым лезвием стала  деловито  снимать  с  покойного  кожу,  чтобы  позже
обтянуть ею свой щит.
     Боги стояли над Гигантами; выжившие жертвы - над покойными жрецами.
     Измученные взрослые в разорванных одеждах - над поверженными детьми.
     И все, живые и мертвые, были равно смертны.
     А чуть поодаль Алкид  рвал  хитон  на  полосы  и  перетягивал  Ификлу
простреленное бедро.
     Закончив, он помог брату подняться -  и  близнецы,  не  оборачиваясь,
двинулись к болезненно пульсирующему Дромосу.
     Геракл покидал Флегры.
     - Они убили детей, которые чуть не убили  нас,  -  пробормотал  вслед
кто-то из Семьи.
     Спиной отступая к Дромосу, через который  пришел,  Иолай  видел  лица
богов, смотревших на уходящего Геракла.
     Лица спасенных, которые никогда не простят спасителя.
     - Герой должен быть один... - шепнуло эхо над Флегрейскими полями.
     Но Иолай этого уже не слышал.
     А даже если бы и слышал - тогда еще он не понял  бы  нового,  тайного
смысла, вложенного в знакомые слова.

                                    13

     ...Скоро, скоро зазвенят струны, скоро запоют  велемудрые  рапсоды  о
том, как бились за власть над миром змееногие гиганты  и  блаженные  боги,
как полыхали Зевесовы перуны, как взлетали в небо скалы и горящие деревья.
     Всех вспомнят поименно: как Аполлон  пронзил  золотой  стрелой  левый
глаз гиганту Эфиальту, как Посейдон  обрушил  на  гиганта  Полибота  часть
острова Кос, а Афина придавила бегущего Энкелада Сицилией, как вещие Мойры
сразили гигантов Агрия и Фоона, сражавшихся медными палицами,  как  Гефест
метал раскаленные камни в чудовищного Клития, Дионис  бил  тирсом  Эврита,
Геката факелом - Миманта, невидимый  Гермес  сразил  гиганта  Ипполита;  а
Громовержец поверг во прах  царя  гигантов  Порфириона  и  многих,  многих
других...
     Всех  вспомнят;  и  богоравного  Геракла,  лучшего  из  смертных,  не
забудут.
     Даже жители Коса и Сицилии, наваленных на врагов Олимпийцами, усердно
подпоют в общем хоре.
     Не сейчас, так позднее, изображения Гигантомахии  украсят  Пергамский
алтарь, северный фриз сокровищницы сифнийцев в Дельфах, щит статуи Афины в
Парфеноне - и никто, нигде и никогда не расскажет,  не  споет  и  даже  не
узнает, как поздно  ночью,  вернувшись  на  осиротевшие  Флегры,  близнецы
хоронили маленькие остывшие тела...

                               СТАСИМ ВТОРОЙ

     ...Дымный мрак уходящих куда-то вниз галерей.
     Света почти нет, но человек каким-то шестым чувством угадывает дорогу
и продолжает спускаться в расступающуюся перед ним и тут же смыкающуюся за
его спиной мглу.
     Влажный  воздух  едва  уловимо  отдает  плесенью,  и  человеку  вдруг
вспоминается Критский  лабиринт.  То  же  причудливое  сплетение  галерей,
проложенных в теле ноздреватого камня, тот же дымный сумрак  -  и  тот  же
запах плесени. Только там плесенью пахло куда сильнее.
     И еще - кровью.
     Наверное, человеку должно быть страшно, но это не так;  наверное,  он
должен хотеть повернуть назад, и это  тоже  не  так,  потому  что  человек
продолжает идти вперед.
     Неизвестно откуда взявшийся луч света силой вырывает из  всхлипнувшей
темноты  -  дверь.  Старую  дощатую  дверь,   перекошенную,   рассохшуюся,
посеревшую от времени, с медной ручкой, покрытой липкой зеленью...
     Дверь чуть-чуть приоткрыта.
     Именно оттуда тянет теплой сыростью и плесенью.
     Человек понимает, что входить не надо. Дверь откроют с той стороны.
     И как только мысль эта мелькает  в  его  сознании  -  дверь  начинает
медленно, с натужным скрипом открываться. Она открывается,  запах  плесени
усиливается, а человек стоит и смотрит.
     Впрочем, до конца дверь так  и  не  открывается,  застряв  где-то  на
полпути. Там, за дощатой перегородкой, в гудящей  медью  тьме,  ворочается
некто: громоздкий, неуклюжий и, наверное, очень старый.
     Нет, не старый - древний.
     Но наружу обитатель той стороны не показывается -  то  ли  в  дверной
проем не помещается, то ли и не собирается этого делать...
     "То ли вида  своего  стесняется",  -  подумалось  вдруг  человеку.  И
догадка эта показалась ему более близкой  к  истине,  чем  все  остальные.
Хотя, пожалуй, здесь уместнее было бы другое слово, чем  "стесняется",  но
человек не мастак подбирать слова.
     И тогда из-за двери раздался голос. Тихий усталый  голос  добровольно
отрекшегося владыки, которого утомили бунты и интриги, победы и поражения,
который хотел бы родиться заново кем-нибудь другим  -  но  это  не  в  его
силах.
     Вот какой это был голос.
     - Наконец-то мы можем поговорить, - доносится  с  той  стороны.  -  В
первый и, наверное, последний раз.
     - Где мы? - спрашивает человек.
     - Здесь. В тебе.
     - Кто я? - спрашивает человек.
     - Ты? Ты - Геракл, и сегодня я говорю сразу для обоих.
     Человек по имени Геракл понимает: да, это правда. Голос с ТОЙ стороны
сегодня говорит для двоих, для обоих братьев-близнецов, которых в этот миг
зовут - Геракл.
     - Тогда кто же ты? - спрашивает Геракл.
     - Я - твой дальний  предок.  Когда-то  меня  звали  Крон,  Повелитель
Времени; теперь меня зовут Крон-Павший.
     - Повелитель Времени?
     - Бывший. Потому что там, где я нахожусь сейчас, нет времени,  и  мне
нечем повелевать.
     - А что же там есть?
     - Здесь есть я. И такие, как я. Павшие.
     - И это вы четыре десятилетия подряд сводите меня  с  ума,  заставляя
убивать невинных?!
     Кажется, что Геракл не  выдержит,  пинком  вышибет  дощатую  дверь  и
войдет туда, где нет ничего, даже времени, но все-таки есть нечто.
     Войдет, чтобы взять Павших за горло.
     - Ты оказался неудачной попыткой, - отвечает голос.
     - Да. И я не устаю этому радоваться.
     - Дослушай и не перебивай. Ты оказался неудачной попыткой и для  нас,
и для Олимпийцев. Тебя, как личность, никто не принимал в расчет.  В  свое
время мой сын Зевс первым сделал гениальное открытие: он понял,  что  вас,
людей, можно использовать - и использовал.  Но  ни  Семья,  ни  Павшие  не
воспринимали вас, как самостоятельную силу, как  возможного  союзника  или
противника... Жертвы богам Олимпийским, жертвы Павшим в Тартаре  -  только
это от вас и требовалось.
     - Человеческие жертвы, - негромко добавляет Геракл.
     - И человеческие тоже, - соглашается Крон. - Но пойми: мы никогда  не
считали вас ровней себе! Ведь и люди  не  терзаются  угрызениями  совести,
срезая колосья пшеницы или закалывая барана?! Это не зависит от  нас;  так
есть и будет, хотим мы этого или нет.
     Геракл молчит.
     - Ну что ж, - наконец произносит он, - если это не  зависит  от  вас,
значит, это в первую очередь зависит от нас, людей. Ведь это мы, а не боги
и Павшие, приносим друг друга в жертву. Но ручей жертвенной крови, текущий
из наших жил, сильно обмелел  за  последние  годы  -  ты  чувствуешь  это,
Крон-Павший,  мой  предок?!  Я  очень  старался...  И   я   надеюсь,   что
когда-нибудь настанет день, когда люди перестанут умирать на алтарях.
     - Может быть. А может быть, и нет. Во всяком случае, я буду надеяться
вместе с тобой.
     - Ты?! Вместе со мной?! После того, как ты отдал  приказ  о  создании
Гигантов, а я расстрелял их на Флеграх?!
     - Ответь мне,  Геракл  -  знаешь  ли  ты,  для  чего  предназначались
несчастные дети, которых ахейцы назвали Гигантами?
     - Они должны были уничтожить Семью. Принести себе в  жертву.  Я  знаю
это.
     - А знаешь ли ты, что должно  было  случиться  ПОТОМ?  Если  бы  наша
попытка удалась, и Гиганты принесли бы богов себе в жертву? Знаешь ли  ты,
чего не знали Одержимые из Салмонеева братства?!
     Геракл молчит.
     - Разрушающееся "Я" Олимпийцев вошло бы в несозревших  Гигантов  -  и
разорвало бы их души, как рождающаяся бабочка  разрывает  кокон,  или  как
птенец разбивает скорлупу своего яйца.
     - И... кто должен был родиться?
     - Мы, Павшие. Не в силах вырваться из Тартара в  том  виде,  в  каком
сейчас  пребываем,  мы  надеялись  выйти  через  Гигантов  -  ибо   трудно
представить себе жертвы большей, чем  бог  Олимпа,  принесенный  в  жертву
Павшим! И высвободившаяся сила должна была  не  только  погасить  сознание
Гигантов, но  и  на  мгновение  открыть  новый  Дромос  между  Тартаром  и
Флеграми, которые и без того были связаны невидимой пуповиной.
     Пауза.
     - Мы надеялись, - шелестит из мглы, - мы  очень  надеялись,  что  нам
удастся  воплотиться  в  наших  потомках,  переполненных  силой   великого
жертвоприношения. Но ты, Геракл, наша первая неудачная попытка,  смертный,
Мусорщик - ты помешал  нам  вернуться  и  занять  место  Олимпийцев.  И  я
благодарен тебе за это.
     - Благодарен? За то, что я оставил вас в Тартаре?!
     - Да. Я, Крон-Павший, благодарен Гераклу. Я многое понял за последнее
время - время, которого здесь нет, но которое еще не забыло те дни,  когда
я повелевал им... Помнишь, я говорил тебе, что мы относились к вам, как вы
- к пшеничному полю или стаду, выращиваемому на убой? Но разве стал бы  ты
разговаривать с пшеничным колосом или с глупым бараном?!  Разве  заговорил
бы я с тобой, если не изменил бы свое мнение?
     - И каково оно теперь, твое  мнение?  -  голос  Геракла  звучит  чуть
насмешливо, но Крон не замечает этого.
     Или делает вид, что не замечает.
     - Я думаю, что вы, люди - это  третья  сила,  новая  раса,  достойная
занять свое место на Гее. Семья - на Олимпе, Павшие  -  в  Тартаре,  а  вы
живете и умираете на Земле, так что именно вы - ее настоящие  хозяева.  Но
даже среди Павших немногие  согласны  со  мной;  что  тогда  говорить  про
Олимпийцев?! От ревнивой Семьи добра не жди...
     - Я и не жду, - с угрозой бросает Геракл. - Ни от Семьи, ни от вас.
     - Правильно. Но мы далеко. Олимпийцы - ближе. И  соображают  быстрее.
Не всегда, но -  зачастую.  Это  ведь  их  идея  -  смертные  Мусорщики  -
полулюди, способные убивать навсегда таких, как мы...  Создавая  Гигантов,
мы просто позаимствовали идею Семьи. Более того, находясь  в  Тартаре,  мы
имеем некоторые преимущества - никакой Геракл  не  доберется  сюда,  чтобы
покончить с Павшими! А вырвавшись, мы, в которых выгорело все, кроме жажды
мести и свободы (но в первую очередь - мести) - о, мы непременно  нарушили
бы любое равновесие! Боюсь, что даже Сторукие мало  чем  смогли  бы  тогда
помочь миру - а я все-таки сын Матери-Геи,  и  не  желаю  ей  столь  дикой
участи.
     Дверь скрипнула, дрогнула... и осталась на прежнем месте.
     - Пусть все остается как есть, - продолжает Крон. - Мы  подождем.  Мы
умеем ждать. Скажи мне, Геракл - ты помнишь некоего Аттама [Аттам -  греч.
произношение имени "Авраам"; отправившись  за  яблоками  Гесперид,  Геракл
побывал в Палестине, где помешал Аттаму (Аврааму) принести в  жертву  богу
собственного сына Акаба (Иакова); спутники Геракла объяснили  Аттаму,  что
могучий "киввеус" (как звали  в  Палестине  ахейцев)  -  сын  бога  и  его
посланник], которому ты помешал принести собственного сына в жертву богу?
     -  Помню,  -  улыбается  Геракл.   -   Пришлось   хорошенько   намять
длиннобородому упрямцу бока, прежде чем он  согласился  заменить  мальчика
овном.
     - А какому из  богов  поклонялся  этот  упрямый  Аттам?  -  вкрадчиво
интересуется Крон.
     - Было у  меня  время  спрашивать?!  -  недоумевает  Геракл.  -  Дию,
наверное, Зевсу... кому же еще?!
     - Дий, - медленно и отчетливо, подчеркивая каждый звук,  выговаривает
Крон, - Деус... [имя Зевс звучит скорее как "Дзеус"]  нет,  дитя  мое,  не
Зевсу поклонялся этот Аттам, а совсем другому  богу.  Народ  Аттама  зовет
этого Бога множеством имен, но главное не в этом.
     - Варвар... - бормочет Геракл, брезгливо пожимая плечами.
     - Главное в том, что этот Бог для них - Единый.
     - Единый?
     - Да. Он уже здесь, на Гее. Дважды Павшие были правы -  Ему  тесно  в
Себе.
     - Кто он, этот Единый?
     - Долго объяснять. И ни к чему.  Скажу  только,  что  у  любого  бога
обязательно  должен  быть  противник.  Мы,  Павшие  -  вечные   противники
Олимпийцев. Две крайности. Вы, люди - посередине. Если место Семьи  займет
Единый, как бы его ни  называли  -  мы,  Павшие,  никуда  не  денемся.  Мы
по-прежнему останемся в Преисподней, в самом низу Ада [Ад -  произошло  от
"Аид"]. И вы, люди - тоже останетесь на Гее. Вы будете верить в Единого; а
значит, и в нас. Нет, мы не будем голодать... и, может быть, благодаря нам
и людям Гея не ляжет подстилкой под Единого.
     - Не рано ли ты зачислил людей в свои союзники, Крон-Павший?
     - Возможно. Возможно, люди найдут еще один путь, где не  будет  места
ни нам, ни Семье, ни  Единому...  И  залогом  тому  -  миф  о  Геракле.  О
смертном, сокрушившем чудовищ и Гигантов; о том,  кто  не  уступал  дороги
богам,  и  без  кого  Олимпийцы  были  бы  бессильны  перед  выходцами  из
Преисподней. Взойдешь ты на Олимп или просто умрешь - я желаю  этому  мифу
долгой и счастливой жизни. А теперь...
     Крон замолкает надолго.
     - А теперь о последнем. Жизнь твоя оборвется не завтра, и наверняка в
ней будут дни, когда она станет в тягость, когда тебе захочется  не  жить,
не знать, не помнить...
     - В моей жизни было немало таких дней, - сквозь зубы цедит Геракл.
     - Так вот, я, Крон-Павший, твой предок, хочу сделать тебе  прощальный
подарок. У меня нет ничего вещественного,  чтобы  дать  тебе;  я  не  могу
увеличить твою силу или продлить жизнь, подарить  славу  или  богатство...
Моя стихия - время. Правда, находясь в Тартаре и частично - внутри тебя, я
не в силах повелевать временем внешним. Но я могу  дать  тебе  власть  над
твоим собственным временем, над мгновениями твоей памяти. И когда настанет
черный день - выбери любой момент из твоей прошлой  жизни,  и  ты  сможешь
мысленно вернуться в него, пережить заново, ощутить во всей полноте...
     Наверное, окружающие сочтут тебя безумцем. Но впервой  ли  тебе?  Тем
более, что это безумие будет безобидным. Мой дар  отныне  всегда  будет  в
тебе, и ты сможешь воспользоваться им, когда захочешь.
     Вы ОБА сможете.
     Но при  этом  никогда  -  вы  слышите?!  -  никогда  не  уходите  оба
одновременно в один и тот же момент вашей  жизни!  Иначе  может  случиться
беда.
     А теперь - прощайте.
     И обещаю, что безумие Павших не постучится больше в душу Геракла.
     Эта дверь закрывается навек.

                             ЭПИСОДИЙ ТРЕТИЙ

                                    1

     Беспокойство ни на  миг  не  отпускало  Иолая,  забравшись  под  кожу
подобно клещу, толкаясь в сердце мохнатыми лапами, отравляя минуты сна - и
самым неприятным было то, что Иолай не мог найти ни одной реальной причины
для волнений.
     Все складывалось настолько удачно,  что  это  просто  не  могло  быть
правдой.
     Алкид забыл про безумие; тайна Флегрейских  полей  оказалась  надежно
похоронена под могильным курганом легенд;  трое  из  Салмонеева  братства,
оставшиеся в живых - Нелей, Авгий и Гиппокоонт - находились совсем  рядом,
на Пелопоннесе; не в силах покинуть свои области, они могли только  ждать,
когда у великого Геракла дойдут руки и до них, лишенных явного  и  тайного
могущества; и даже боги, раздражительные и непредсказуемые Олимпийцы, вели
себя самым благожелательным образом.
     Аполлон, сдирающий кожу с сатира Марсия, дерзнувшего вызвать Мусагета
на  музыкальное  состязание;  Артемида,  расстреливающая  детей  болтливой
Ниобы; Афина, превращающая Арахну-лидиянку,  свою  соперницу  в  ткаческом
ремесле, в безобразного паука; Зевс, испепеляющий  целые  города;  Дионис,
карающий тирренских пиратов...
     Все это ушло в прошлое и даже стало забываться -  ахейцы  по  природе
своей не были злопамятным народом.
     И пересыхал ручей крови человеческой, струившейся по алтарям.
     Может  быть,  поэтому  Иолай  легко  откликнулся  на  призыв  старого
знакомца Тезея -  тот,  так  и  не  помирившись  со  вздорными  афинянами,
пребывал сейчас на Скиросе, маленьком островке северо-восточнее Эвбеи - и,
обозвав себя перестраховщиком, покинул Пелопоннес.
     Он хотел доказать себе, что все и впрямь обстоит хорошо.
     За неделю до его отбытия в Тиринф стали стекаться добровольцы со всей
Эллады - прошел слух, что не сегодня-завтра Геракл вторгнется в Элиду -  и
желающих пограбить  скрягу-Авгия  собралось  так  много,  что  Арголидская
котловина оказалась для них мала.
     Грозного клича "Геракл  идет"  вполне  хватило,  чтобы  у  несчастных
элидян опустились руки; у всех же остальных руки немедленно зачесались.
     Тут же занервничали близлежащие Микены, дав понять,  что  не  склонны
терпеть присутствие такого количества вооруженных людей в опасной близости
от микенских стен. Но и это обострение ситуации разрешилось самым  удачным
образом - из Аркадии прибыл гонец от правителя Кефея, бывшего аргонавта, и
предложил земли Кефея для размещения войска, а также  услуги  воинственных
аркадян в грядущем походе.
     Судьба Элиды, бывшей  резиденции  мятежного  Салмонея-Безумца,  и  ее
правителя Авгия была решена.
     Можно со спокойной совестью отправляться на Скирос, в гости к Тезею.
     Но со спокойной - не получалось.
     Пересекая Истм и затем - Аттику, нанимая небольшую  двадцативесельную
галеру, хозяин  которой  оказался  заядлым  любителем  конных  ристаний  и
отказался брать с олимпионика [Иолай почти сразу после  Гигантомахии  стал
победителем Олимпийских игр в состязаниях колесниц]  больше  чем  половину
платы, Иолай никак не мог избавиться от ощущения, что над ним острием вниз
висит невидимый меч,  который  только  и  ждет  нужного  мгновения,  чтобы
сорваться.
     Как общеизвестно: ждущий - дождется.

     Дом скиросского басилея Ликомеда, приютившего у  себя  изгнанного  из
Афин Тезея, никоим образом не походил на дворец.
     Так себе, потрепанная временем и недостатком средств усадьба.
     И усадьба эта была погружена в траур.
     Волосы челяди и  родичей  Ликомеда  были  коротко  острижены,  головы
посыпаны  пеплом,  одежды  беспощадно  разорваны,  а   стенания   и   плач
возносились к небесам почти непрерывно.
     - Что случилось? - прорвавшись  сквозь  воющий  и  заламывающий  руки
заслон, Иолай нашел самого Ликомеда в мегароне,  где  тот  уныло  созерцал
догорающий очаг.
     Басилей Скироса вырвал из своей  и  без  того  редкой  шевелюры  клок
волос; подумал и вырвал еще один.
     - Что случилось? Где Тезей?!
     - Увы, увы  нам,  богоравный  Иолай,  -  утонув  в  огромном  кресле,
тоскливо протянул Ликомед, - горе вошло в наш дом,  и  жизнь  наша  отныне
пуста, как дырявый бурдюк. Великий Тезей, чья  слава  сравнима  только  со
славой Геракла, лучшего из смертных, покинул нас, уйдя во мрак Аида. Тоска
гложет мое сердце, тоска змеей вползла...
     - Когда умер Тезей?! Как это произошло?!  -  Иолай  испытывал  острое
желание схватить сладкоречивого хозяина за  горло  и  вытряхнуть  из  него
правду со всеми подробностями. - Ведь ему еще не было и тридцати пяти!
     - Не было, - с грустью в голосе согласился  Ликомед.  -  Но  боги  не
считают наших лет, когда зовут нас к себе. Великого Тезея призвал  к  себе
его божественный отец Посейдон, и герой на моих глазах  упал  со  скалы  в
море. А случилось это третьего дня, наутро после отъезда посла из Афин...
     Скиросский басилей поспешно захлопнул рот, понимая, что  проговорился
- но было поздно.
     - Сколько они посулили тебе за смерть  Тезея?!  -  маленький  Ликомед
затрепыхался в руках Иолая, тараща бесцветные  рыбьи  глазки.  -  Сколько,
сволочь?! Говори!
     Хозяин Скироса хрипел, на губах его выступила пена - и Иолай, швырнув
басилея обратно в кресло, зашагал к выходу.
     - Ты  дважды  оскорбил  меня,  дерзкий  Иолай,  -  кричал  ему  вслед
опомнившийся Ликомед, - нет, трижды: как гость, подняв  руку  на  хозяина,
как молодой человек, оскорбивший мои седины; и, наконец, как лжесвидетель,
опрометчиво обвинивший невиновного! Но я не гневаюсь на тебя,  нет,  я  не
гневаюсь...
     Иолай вышел, хлопнув дверью.
     В  море,  покидая  Скирос,  он  все  вспоминал  Тезея   -   язык   не
поворачивался сказать "покойного Тезея" - каким запомнил его еще на Крите:
невысокий, порывистый, скорый на удар и на дружбу, прирожденный  бабник  и
гениальный копейщик, по слухам - любимец всего "Арго", на  котором  плавал
шестнадцатилетним мальчишкой...
     Не участвуя лично в походе аргонавтов  -  в  то  время  Иолая  больше
занимала старая Одержимая Галинтиада, чем любое Золотое Руно - Иолай вдруг
отчетливо представил себе  палубу  знаменитого  корабля,  и  юного  Тезея,
гребущего одним веслом с Автоликом... а рядом  с  суровым  кормчим  Тифием
стоит предводитель аргонавтов  Язон  и,  слушая,  как  божественный  Орфей
перебирает струны своей кифары, улыбается мрачному Ификлу, тщетно  надеясь
на ответную улыбку.
     О небо, неужели с той поры прошло целых шестнадцать лет?!
     Прибыв в Аттику, Иолай узнал в портовом  кабаке,  что  на  Истмийском
перешейке ни с того ни с сего рухнул ветхий "Арго" -  поставленный  там  в
честь Посейдона - и обломками корабля насмерть  завалило  спавшего  в  его
тени бродягу.
     Бродягой оказался бывший предводитель аргонавтов Язон.
     А в это же время на пиерийских  лугах  обезумевшие  женщины-вакханки,
впав в священное буйство, разорвали божественного Орфея.
     И, наконец, на Сицилии от внезапного приступа лихорадки скоропостижно
скончался создатель Критского  Лабиринта,  великий  изобретатель  Дедал  -
правда, этот не был аргонавтом.
     Эти известия, эта странная, дикая, нелепая эпидемия смертей привела к
тому, что мир закачался под ногами у Иолая.
     К вечеру он напился.
     Напился страшно, как бывает  только  с  плохо  пьянеющими  людьми,  и
плевал в небо, выкрикивая нечленораздельные  проклятия,  а  потом  забылся
мутным сном; и видел дощатую палубу корабля, людей  со  знакомыми  лицами,
сидевших на веслах, и огромный указательный палец, только палец, без руки,
без тела, мертвый палец с обкусанным ногтем, который по  очереди  указывал
на живых смеющихся людей, и те исчезали один за другим, а смех их все  еще
звучал в соленом морском воздухе, и весла двигались сами собой, словно  их
продолжали держать исчезнувшие руки  -  пустеющий  корабль,  смех  ушедших
людей, память об их руках, двигавших  веслами,  и  бессмысленный  палец  с
синими распухшими суставами...
     Утром Иолай сидел на пороге кабака - идущие мимо  ионийцы  шарахались
от богато одетого человека, усевшегося на исконное  место  попрошаек  -  и
тщетно мечтал о похмелье, которое позволило бы забыть о сне и яви.
     Похмелья не было, думалось легко и хотелось выть.
     - Выпить не на что? - участливо поинтересовался  толстый  краснолицый
моряк, вывернувший к кабаку из узкого переулка.
     Иолай поднял голову и уставился на сочувствующего.
     Яркая головная повязка скрывала волосы моряка, а здоровенная серьга в
левом ухе свешивалась чуть ли не до плеча.
     - На Сицилии умер Дедал, - отчетливо  произнес  Иолай,  надеясь,  что
моряк примет его за сумасшедшего и уйдет, - от  дурацкой  лихорадки.  Бабы
растерзали Орфея, Язона завалило обломками, а Тезей упал со скалы. Что еще
нового в мире, моряк?
     - Молодец! - морской волк плюхнулся  рядом  и  махнул  рукой  хозяину
кабака, высунувшемуся в приоткрытую дверь. - Эй, ты,  грабитель  кабацкий,
тащи сюда жратву и выпивку на двоих  -  мне  с  умным  человеком  посидеть
охота! Ну, живо!
     - Откуда? - не вполне отчетливо спросил Иолай, но моряк его понял.
     - Из Иолка. Еле  успели  сбежать.  Ох,  гореть  бедному  Иолку  ярким
пламенем! Басилей Акаст в городе  заперся,  в  осаде  он  сидит,  Акаст-то
("Бывший аргонавт", - машинально добавил Иолай), а под городом с  войсками
братья-Диоскуры, Кастор  и  Полидевк  ("Бывшие  аргонавты",  -  машинально
добавил Иолай), и еще этот... как его?.. а, Пелей! Который  с  Гераклом  в
походы ходил! Воюют герои, Нюкта их за душу...
     - Из-за чего?
     - А кто их знает, из-за чего?! Ни из-за чего! Так что выпьем,  умник,
помянем еще живых покойников!..
     Иолай поднял голову.
     В небе не было солнца.
     Там торчал суставчатый палец, и обкусанный ноготь указывал на север.
     На Иолк.

     Иолай никогда не простит себе, что в то утро ушел по Дромосам в Иолк,
надеясь успеть предотвратить бессмысленное кровопролитие  -  вместо  того,
чтобы спешить домой, к близнецам, которые во  главе  внушительного  войска
выступили против Авгия-элидянина.
     Благоприятные  знамения,  словно  ждущие  своего  часа   стервятники,
сопровождали Геракла всю дорогу.

                                    2

     Горит город.
     Горит богатый Иолк, никогда доселе не впускавший врага в стены свои.
     Бежит по горящему Иолку возничий Геракла  Иолай;  бежит  по  горящему
Иолку Амфитрион-лавагет, восставший из мертвых.
     Один человек бежит; сам себе дед и внук.
     Тугие змеи дыма ползут по улицам, словно не решаясь вольно взвиться к
небу, языки огня жадно облизывают добычу, умирают на порогах  своих  домов
храбрые и гордые, прячутся  в  тайных  погребах  боязливые;  простоволосые
женщины рвутся из цепких рук  захватчиков,  лишь  распаляя  сопротивлением
хохочущих  победителей;  грохочут  подошвы  сандалий,  обшитых  бронзовыми
бляшками, по доскам  пристани,  откуда  давным-давно  отплывал  в  Колхиду
двадцатипятивесельный "Арго" - вот оно, Золотое Руно, рядом, рукой подать,
грабь не хочу, и никуда плыть не надо!..
     Горит город.
     Бежит по улицам человек, и самые горячие головы  опасаются  заступить
ему дорогу, едва взглянув в бешеные глаза Иолая - лучше  уж  пусть  голова
горячая поостынет, чем потом целиком остывать-то!
     Ложатся под  ноги  ступеньки  басилейского  дворца,  галереи  первого
этажа, огражденные перилами террасы...
     Женский визг.
     Иолай замирает, как вкопанный.
     Этот визг он уже когда-то слышал.
     Трое солдат оттаскивают голосящую женщину от скорчившегося трупа.
     Все трое - в глухих, закрывающих лица шлемах.
     Лишь взгляды горят из прорезей похотью и жадностью.
     Визжит женщина, бьется в мертвой хватке солдата,  накинувшего  поверх
доспеха пятнистую леопардовую шкуру...

     ...раненый зверь взревел, приседая на задние лапы, времени на  второй
замах не оставалось, и Иолай швырнул  секиру  в  оскаленную  морду  самки,
хватая проклятую кошку за загривок - и через себя, словно  соперника-борца
в палестре, послал прочь, подальше  от  не  шелохнувшейся  Иолы-невесты  и
пронзительно визжавшей Лаодамии, с ногами забравшейся на  носилки,  словно
это должно было ее спасти...

     - Лаодамия! Дочь басилея Акаста!
     Один из насильников оборачивается и неторопливо идет к Иолаю, даже не
обнажив меча.  Приблизившись,  он  делает  короткое,  неуловимое  движение
плечом - и мир взрывается в голове Иолая.
     Он лежит на полу, а кулачный боец молча стоит над ним,  ожидая,  пока
Иолай поднимется.
     Но Иолай не поднимается.
     Правая нога его цепляет щиколотку кулачного бойца,  а  подошва  левой
резко  бьет  в  колено  сбоку  и  чуть  наискосок.  Слышен  хруст,  солдат
вскрикивает и падает - Иолай помогает  ему  упасть  поближе,  привстает  и
спиной рушится на кулачного бойца, вольно раскинув руки.
     Локти тяжело гремят по доспеху, солдат вскрикивает и стонет,  но  это
уже неважно, потому что Иолай стоит с чужим мечом в руке  и  ждет  второго
нападающего.
     Почему тот медлит?!
     Задумчиво поигрывает клинком, потом сует его в ножны и снимает шлем.
     Перед Иолаем - Кастор Диоскур.
     Седой мужчина шестидесяти лет.
     - Только покойный Автолик, сын Гермеса, или Амфитрион-лавагет из  Фив
могли  проделать  такое  с  моим   братом   Полидевком,   пусть   даже   и
состарившимся! - искренне смеется лаконец. - У  кого  из  них  ты  учился,
герой? - хотя, судя по возрасту, у Амфитриона ты учиться вообще не  мог...
Значит, Автолик?
     - Радуйся, Кастор! - Иолай бросает меч севшему Полидевку; меч  падает
рядом, звеня. - Я - Иолай, внук Амфитриона, возничий Геракла!
     "А что я еще могу сказать тебе, старый друг?"  -  мысленно  добавляет
он.
     - Наслышан, - только и отвечает Кастор.
     Одно слово; дорогое, железное слово.
     Третий солдат отпускает замолчавшую девушку - Лаодамия почему-то и не
думает убегать - и тоже снимает шлем.
     - Извини, Иолай,  не  узнал  в  горячке,  -  виновато  бубнит  Пелей,
русоволосый стройный северянин, совсем не похожий  на  здоровяка-Теламона,
своего родного брата. - Бери что хочешь из добычи,  только  не  сердись...
Договорились?
     Лаодамия тихо плачет над телом отца.
     То, что это убитый Акаст, ясно без слов.
     - За что вы его? - спрашивает Иолай, понимая, что опоздал.
     - За дело, - твердо отвечает Пелей, и видно, что он еле сдерживается,
чтобы не пнуть труп. - Подставил меня, сволочь! Я же жил у него, у Акаста,
а его жена сперва в постель ко мне лезла,  потом,  как  я  погнал  стерву,
оклеветала меня перед мужем! Ну Акаст и разгневался... напоил  меня,  гад,
бросил безоружного на Пелионе, еще и кентавров натравил... Спасибо дедушке
[дочь кентавра Хирона, Эндеида, была матерью Пелея и  Теламона]  Хирону  -
помог отбиться!
     - Ты уверен?
     - В чем?
     - Что Акаст поверил жене, что именно он  напоил  тебя,  что  натравил
кентавров?! Может, ты сам напился, заснул - а тут случайно кентавры?!
     - Да ну тебя, Иолай! - неуверенно улыбается Пелей.  -  Ты  прямо  как
скажешь... Я богов спрашивал, и все оракулы в один голос - Акаст  виноват!
А Диоскуры вызвались мне помочь...
     Иолай молчит.
     - Эх вы... аргонавты! - наконец бросает он, глядя на Диоскуров, и  те
затихают под его взглядом; потом берет за руку плачущую Лаодамию и уходит.
     Никто не пытается его остановить.

                                    3

     Сухая,  мертвая  плоть  леса,  одного  из  немногих  лесов  равнинной
Фессалии, покорно трещала, сгорая в костре,  оставляя  после  себя  пепел,
сизый дым и тепло покоя.
     "Оставляем ли мы после себя что-то большее?" - думал  Иолай,  обнимая
притихшую девушку.
     Лаодамия уже не плакала, глядя на костер - он напоминал  ей  пожарище
родного города, - покрасневшие, широко распахнутые глаза девушки доверчиво
смотрели в лицо спасителю, явившемуся вовремя, подобно...
     Подобно богу - но эта мысль почему-то не казалась удачной.
     - Куда тебя отвезти, маленькая?
     - Я хочу быть с тобой.
     Слова рождались легко и просто, как  огнистые  капли  летнего  дождя,
пляшущего по лужам в лучах ошеломленного Гелиоса.
     - Со мной - потом.
     - Я хочу - сейчас. И всегда.
     - Сейчас. И всегда. А между ними лежит - потом.
     - Так не бывает.
     - Бывает. Просто надо прожить  от  "сейчас"  до  "всегда".  И  суметь
оглянуться.
     - Тогда отвези меня в Филаку. Это  недалеко.  Там  правит  мой  дядя,
тезка отца - он тоже Акаст... Я буду ждать тебя. Даже если ты не вернешься
- я все равно буду ждать.
     - Я отвезу тебя в Филаку, маленькая. Жди меня. Даже если я не вернусь
- я вернусь.
     Слова... слова... дождь играет с ожившими листьями, и  слезы  счастья
солоны так же, как и слезы печали...
     - Я дома, в Иолке, часто вспоминала тебя. Таким,  каким  ты  стоял  у
ванной напротив Эврита - обнаженный, весь  в  шрамах,  думающий  о  чем-то
своем; и таким, каким ты был  на  охоте,  когда  проклятая  тварь  страшно
обняла тебя, а ты не отшатнулся от зверя, и  твое  объятие  было  страшней
звериного...
     - Это были два разных человека.
     - Нет. У них было одно и то же лицо. Мне снилось это лицо.
     Слова... пальцы, руки, губы... дождь притих и  задумчиво  бродит  меж
стволов...
     - Ты напоминаешь мне... одну женщину. Впрочем, неважно.
     - Важно. У тебя было много женщин?
     - Много. Много - и одна.
     - Так не бывает.
     - Бывает.
     - Она красивая?
     - Была.
     - А сейчас?
     - Сейчас она состарилась, засыпает при разговоре и скоро умрет.
     - Так не бывает.
     - Бывает. Давай не будем о ней. Даже если когда-нибудь я сам  попрошу
тебя - не говори о ней. Никогда.
     - Хорошо. Я ведь даже не знаю ее имени. А ты не боишься?
     - Чего?
     - Меня. Вот сейчас ты целуешь меня...
     - Я никогда не боялся целоваться.
     - Я не  об  этом.  Просто...  может  быть,  ты  не  знаешь  -  оракул
предсказал отцу при моем рождении, что  мой  будущий  муж  умрет  молодым.
Поэтому ко мне ни один из героев не сватался. К Иоле вон сколько  -  а  ко
мне ни один.
     - Они дураки.
     - Кто?
     - Герои. Они боятся свататься  и  не  боятся  умирать  под  обломками
кораблей, падать со скалы в море и резать друг друга. А боги  смеются.  Не
спорь, маленькая, я лучше знаю героев.
     - А ты?
     - Я не из героев. Другая порода, понимаешь?  И  я  не  боюсь  никаких
оракулов. Я их просто не слушаю.
     - А как же - умереть молодым?
     - Мне это не грозит.
     - Почему?
     - Потому что я уже однажды умер. Старым. Я так хорошо умер тогда, что
теперь мне уже ничего не страшно.
     - Ты странный. Странный и... надежный. Мне с  тобой  спокойно.  Почти
как с отцом, но все-таки по-другому. А ты старше меня всего на  год...  на
два? На пять, не больше...
     - Не больше. Я старше тебя на целую жизнь, а это гораздо меньше,  чем
пять лет.
     - Так не бывает.
     - Только так и бывает. Спи.
     - Я уже сплю. Ты знаешь, раньше я  хотела  родить  ребенка  от  бога.
Лучше - от Зевса. Как Семела - Диониса или Алкмена - Геракла. А теперь  не
хочу. Теперь я хочу родить ребенка от тебя...
     - Правильно, девочка, - шепчет Иолай, накрывая свернувшуюся калачиком
Лаодамию плащом. - Если  как  Алкмена  -  Геракла,  то  мы  уж  как-нибудь
обойдемся без Зевса. В первый раз, что ли? Спи...

     Дождавшись, пока дыхание девушки станет ровным и тихим, он  поднимает
голову, смотрит в просвет между ветками на умытое небо  и  видит  то,  что
ожидал увидеть.
     Мертвый палец насмешливо указывает на юго-запад.
     На Элиду, владения Авгия - куда только что вторгся Геракл.

                                    4

     Иолай спешил.
     Он должен был успеть.
     Позади осталось прощание с Лаодамией в  пыльной  Филаке  -  прощались
прямо на улице, у дома ее дяди, в дырявой тени  чахлых  олив,  не  обращая
внимания  на  ехидные  или  удивленные  взгляды,  не  в  силах  разомкнуть
объятья...
     Но Иолай спешил.
     Филака  осталась  за  спиной,  колеса  грохотали  по  горным  дорогам
каменистой Фокиды  -  к  Истмийскому  перешейку,  связывавшему  материк  с
Пелопоннесом. Где-то по правую руку, должно быть, мелькнули  невидимые  за
горами священные  Дельфы,  и  тут  Иолаю  неожиданно  повезло:  он  почуял
присутствие Дромоса. Не задумываясь,  он  направил  безумно  ржущих  коней
прямо в возникшее перед ним переплетение призрачных нитей, как  тогда,  на
Косе, - и вломился  в  Дромос,  даже  не  успев  сообразить  этого.  Через
мгновение Иолай был уже на той  стороне,  почти  сразу  узнав  дорогу,  на
которую выплюнул его возмущенный такой бесцеремонностью Дромос.
     Чуть дальше, за поворотом, должны были находиться Мегары, и сразу  за
ними - Истм.
     Он должен был успеть!
     Но, не желая насмерть  загнать  храпящих  коней,  Иолай  заночевал  в
Мегарах, въехав на знакомый по прошлым приездам постоялый  двор  и  бросив
поводья выбежавшему навстречу слуге.

     ...В таверне  было  шумно,  пахло  дешевым  вином,  мужским  потом  и
подгорелым мясом. Иолай спросил себе малый кувшин белого, ячменную лепешку
и баранью ногу, поинтересовался свободной комнатой, невежливо отказался от
предлагаемой впридачу девочки - и уселся в углу.
     То, что его интересовало, он  узнал  быстро:  слухами  полнилась  вся
Эллада, а завсегдатаи таверны были не из молчунов.
     Войско Геракла успешно, хотя и неторопливо,  продвигалось  по  Элиде.
Отряды Авгия двинулись навстречу захватчикам - и тут, как  выяснилось,  на
помощь элидскому басилею выступили Нелей Пилосский и спартанец  Гиппокоонт
со своими людьми. В таверне немедленно разгорелся спор о том,  правда  это
или нет, но Иолай знал -  правда.  Салмонеевы  братья  спешили  поддержать
Авгия, не сомневаясь, что следом за Элидой придет и их черед.
     Впрочем,  новость  эта  не  слишком  взволновала  Иолая.   Амфитриады
отправились в поход с целой армией опытных солдат, ядро которой составляли
воинственные аркадяне под  предводительством  бывшего  аргонавта  Кефея  с
сыновьями. А по дороге к ним примыкали безработные наемники,  мечтающая  о
подвигах молодежь и просто искатели счастья всех мастей. Опять же, впереди
войска летела слава любимца богов непобедимого  Геракла,  сына  Зевса,  за
плечами которого всегда плещут крылья Тюхэ-Удачи.
     И только проклятый палец в небе, насмешливо грозящий палец  не  давал
покоя.
     "Перст Судьбы", - нелепо мелькнуло в голове у Иолая.

                                    5

     Проснулся он с рассветом, наскоро перекусил - и когда  нежно-розовый,
не  вполне  проснувшийся  диск  Гелиоса  выкарабкался  из-за  гор,  копыта
Иолаевых коней уже дробно  стучали  по  Истмийскому  перешейку,  с  каждой
оргией приближая бывшего лавагета к Пелопоннесу.
     Неподалеку от Коринфа Иолай снова направил упряжку в жерло очередного
попутного Дромоса - и, вылетел на новую  дорогу,  словно  демон  Тараксипп
[Тараксипп - букв. "пугающий лошадей"; демон из  подданных  Аида],  подняв
облака пыли и едва не врезавшись в семейство хилых акаций.
     Скоро открылся мощеный булыжником въезд в белостенный Аргос, и  Иолай
шагом пустил коней к ближайшим воротам, надеясь  узнать  в  городе  свежие
новости.
     Но аргосцам было наплевать и на  Геракла,  и  на  Элиду  -  они  сами
собирались в поход на семивратные Фивы. Почему именно на Фивы, чем они так
досадили  или,  наоборот,  приглянулись  аргосцам,  осталось   для   Иолая
загадкой.
     К басилею  города  Амфиараю-Вещему  -  бывшему  аргонавту  и  бывшему
союзнику Геракла - Иолай не пошел. Не хотел быть в чужом  пиру  похмельем.
Тем более, что Вещий Амфиарай наотрез отказывался  идти  на  Фивы,  а  его
двоюродный братец Адраст вкупе с целой компанией ахейских  буянов  усердно
толкал аргосского басилея в спину.
     - Прорицатель! - шептались на улицах.  -  Небось,  чует,  что  пахнет
жареным!..
     Как всегда, дело не обошлось без  женщины  -  Эрифила,  жена  басилея
(сводная сестра воинственного Адраста, которую Амфиарай когда-то  поклялся
слушаться   во   всем)   благословила   мужа   на    войну,    и    теперь
басилей-прорицатель, не в силах нарушить клятву, заперся во дворце  и  пил
мертвую, проклиная жену, себя, Адраста, Фивы и вообще все на свете.
     - Подкупили дуру-бабу! - шептались на улицах.  -  Ожерельем  Гармонии
[Гармония - жена основателя Фив  Кадма;  ее  свадебное  ожерелье  (подарок
Афродиты) являлось источником бед для владельца] подкупили!..
     - Адраст посулил его Эрифиле, чтобы та уговорила мужа идти в поход!
     - Сам ты Адраст... просто у кого что на роду написано...
     - Проклятое ожерелье... проклятый поход, - бормотали  старухи,  делая
охранные жесты.
     "Кажется, еще одна скамья на "Арго" скоро опустеет", - подумал Иолай,
покидая Аргос.
     Уже у самого выезда из города до него донесся обрывок спора:
     - ...из всех смертных!
     - Врешь! Все знают, что сильнейший из смертных - великий Геракл,  мой
дальний родственник!
     - Ха! Мой козел тебе родственник, и не  дальний,  а  близкий!  Говорю
тебе - Молиониды теперь самые сильные! Потому  как  СРОСШИЕСЯ!  Понял?!  И
двое их, и не разлучить их никак...
     - Сам ты козел сросшийся! Тоже мне - Молиониды!.. Которых к  тому  же
не по отцу, а по матери назвали!
     - Сам ты по матери...
     Конца разговора Иолай не расслышал - он спешил дальше.
     Но в голове занозой засело странное  прозвище:  "Молиониды".  Он  уже
слышал  его  раньше  -  и  знал,  о  ком  речь.  Первые   выродки   Флегр,
братья-Молиониды,  сросшиеся  воедино  близнецы-идиоты,  сыновья  Молионы,
сестры Авгия, и Трехтелого Гериона. Понятно, почему их прозвали по  матери
- Авгий  в  жизни  не  признается,  кто  на  самом  деле  их  отец.  А  на
повредившуюся рассудком Молиону и вовсе никто не обратит внимания.  Вот  и
строят люди догадки, примеряя в отцы Посейдона, Гелиоса,  Авгиевого  брата
Актора, самого Авгия...
     Всяко люди говорят. Только правду мало кто знает. А кто знает  -  тот
молчит больше.
     Братья-Молиониды. Союзники Авгия. Ктеат и... Эврит.
     Совпадение?
     В конце концов, имя "Эврит" встречается не так уж редко.
     Палец в небе раскачивался, издеваясь.
     Иолай убивал коней, мчась на запад.
     Он должен был успеть.

                                    6

     ...Этого прихрамывающего человека в  изрубленном  кожаном  панцире  с
редкими  бляшками,  опирающегося  при   ходьбе   на   копье   с   погнутым
наконечником, Иолай увидел, подъезжая к знакомой  излучине  Алфея;  где-то
ниже по течению должны  были  сохраниться  остатки  той  запруды,  которую
соорудили близнецы лет четырнадцать тому  назад  [чтобы  очистить  Авгиевы
конюшни, Геракл запрудил реки Алфей и Пеней, и поток воды смыл весь  навоз
(по слухам, вместе с конюшнями)].
     Солдат понуро брел, не глядя по сторонам, и бывший лавагет, терзаемый
нехорошими предчувствиями, поспешил остановить колесницу.
     - Откуда путь держишь, герой? - с  напускной  ленцой  поинтересовался
Иолай, с трудом сдерживая волнение.
     Солдат остановился, некоторое время тупо смотрел на Иолая; потом суть
вопроса наконец дошла до него, и солдат разлепил потрескавшиеся губы.
     - Из-под Пис.
     - Ты случаем не из войска  великого  Геракла?  -  Иолай  выбрался  из
колесницы и протянул солдату бурдюк с сильно разбавленным вином.
     Солдат долго и жадно пил,  потом  вернул  Иолаю  изрядно  полегчавший
бурдюк и, утирая рот тыльной стороной ладони, хмуро ответил:
     - Случаем.
     - Неужто славный Геракл потерпел  поражение,  и  его  люди  спасаются
бегством? - наивно поднял брови Иолай.
     Солдат неопределенно хмыкнул, присаживаясь у обочины.
     Иолай поспешил сесть рядом.
     - Мы с Гераклом так  не  договаривались!  -  после  долгого  молчания
буркнул солдат и покосился на бурдюк, который Иолай ему немедленно вручил.
     Солдат сделал еще несколько богатырских глотков - и тут  его  наконец
прорвало.
     -  Не  договаривались!  -  заорал  солдат,  брызжа   слюной.   -   Не
договаривались! Это не война, а божье  проклятье!  Сперва  Молиониды  эти,
Авгиевы родственнички, Эреб их забери! Дерутся  как  демоны,  не  поймешь,
двое их или двести... народу накрошили - ужас!  Бронза  не  берет!  Стрелы
ломаются, копья отскакивают, мечи тупятся... не договаривались мы так!
     - Сам видел, или как? - вкрадчиво поинтересовался Иолай.
     - Видел. Издали... потому и жив остался!
     - Ну и что - впрямь они сросшиеся, или врут люди?
     - Врут, - отрезал солдат. - Поотдельности они, но...
     Он задумался, подбирая слова.
     - ...но дерутся, как один! Спиной они друг дружку чуют, что  ли?!  На
вид вроде люди как люди, здоровенные, правда - а все-таки не люди  они!  И
двигаются по-другому, и морды страшные, и не поймешь - то  ли  доспехи  на
них, то ли чешуя рыбья... сам видел. Издали. А те, кто близко был, те  уже
ничего рассказать не могут!
     Солдат дернулся, заозирался по сторонам.
     -  Не  договаривались,  -  хрипел  он  себе  под  нос,  -   нет,   не
договаривались... ни про уродов этих, ни про богов... кто ж знал, что сами
Олимпийцы  за  Нелея  да  Авгия  против  Геракла   встанут?!..   Нет,   не
договаривались...
     - Быть не может! - Иолай хлопнул себя по  ляжкам,  изображая  крайнюю
степень удивления. - Боги?!
     А все внутри него кричало: "Может!"
     Именно этого Иолай ждал в глубине  души,  ждал  и  опасался  -  боясь
признаться в этом даже самому себе.
     Боги на стороне Салмонеевых братьев.
     Против Геракла.
     Семья и раскаявшиеся Одержимые - против Мусорщика, видевшего их общий
позор!
     - Не может? Не может?! А я говорю - боги!  Сам  не  видел,  врать  не
стану ("Солдат попался на удивление честный", - мимоходом отметил  Иолай),
- только их многие видели. И Арея-Эниалия, и Геру,  и  даже  самого  Аида!
Понял?!
     "А вот это - врут. Не верю. Не вытащит Семья Владыку из его Эреба  со
смертными воевать..."
     Никаких теплых чувств  к  Аиду  Иолай  не  испытывал,  но  и  не  мог
представить себе Старшего, самолично отправившегося с оружием в  руках  на
заготовку теней для своего царства.
     - Не договаривались мы с богами воевать, - бубнил  меж  тем  обмякший
солдат. - Даже если Геракл кого-то из них ранил - нет, не  договаривались!
Не за тем шли...
     - Геракл ранил кого-то из Олимпийцев?! -  уже  по-настоящему  взвился
Иолай.
     - Ранил! - отмахнулся солдат. - Так на то он и  сын  Зевса,  ему  что
человек, что бог, что чудище - все едино!.. А мы люди простые, мы с богами
воевать не договаривались... мы богам - жертвы, а не нож в пузо!..
     Иолай вихрем взлетел на колесницу, швырнув бурдюк в  лицо  растерянно
моргавшему солдату, и ожег коней бичом.
     Он должен был успеть.

                                    7

     Весь день ему навстречу попадались измученные солдаты, бредущие прочь
- поодиночке, вдвоем, втроем...
     Изредка он останавливался и расспрашивал их, кусая губы от бессильной
ярости.
     Все подтверждалось.
     Безумные бойцы-Молиониды, действующие вдвоем,  как  единое  существо;
Олимпийские боги на стороне Пилоса, Элиды и Спарты...
     - Говорю тебе - Посейдон это был!
     - Какой-такой Посейдон, если  на  суше  и  без  трезубца?!  Аид  это,
Владыка теней...
     - Может, Зевс?
     - Да ну тебя! Зевс без молний?! И не станет Зевс против любимого сына
идти! Говорю же - Посейдон!..
     Армия Геракла отступала. Пускай великий герой ранил  в  битве  не  то
Геру, не то Арея, не то самого Аида - это ничего не меняло. Разве  что  не
давало отступлению перерасти в повальное бегство.
     Солдаты не хотели драться с  богами  и  чудовищами.  Наемники  -  они
хотели убивать людей, а  потом  грабить  богатую  Элиду,  а  заодно,  если
удастся, Пилос и Спарту.
     Иолай слушал их, кусал губы и хлестал коней.
     Он должен был успеть.

     Под вечер Иолай нагнал отряд хорошо вооруженных воинов,  спешивших  в
ту же сторону, что и он сам. Из-за сгущающихся сумерек он не сразу признал
в них тиринфских ветеранов и мирмидонцев Теламона - пока не увидел впереди
знакомую широкоплечую фигуру.
     - Иолай! - искренне обрадовался  Теламон.  -  Где  ж  ты  пропадаешь,
возничий?! Я как узнал, что здесь творится, сразу с Саламина  на  материк,
собрал своих парней - и сюда! Вот, подмогу из Тиринфа  встретил...  Привал
делать будем?
     - Нет. Идем дальше. За ночь, думаю, доберемся.
     - И я так думаю, - согласно кивнул Теламон. - Вперед!

     Бегущих аркадян они перехватили за час до рассвета. От  них  Иолай  с
Теламоном и узнали, что войска Авгия во главе с  Молионидами  еще  затемно
ворвались в лагерь Геракла - хотя перед этим  по  их  же  инициативе  было
объявлено временное перемирие - и учинили кровавую резню.
     Один из близнецов остался вместе с аркадянами прикрывать отход,  пока
другой уводил уцелевших солдат в  небольшой  городок  Феней,  до  которого
отсюда было рукой подать.
     Кефей Аркадский с сыновьями пал в бою (еще одно весло  на  призрачном
"Арго" осталось без гребца), а тот из братьев, кто прикрывал  отступление,
был тяжело ранен.
     Аркадяне же были рассеяны и бежали.

     Постепенно  раскаляющийся  Гелиос  уже  подбирался  к  зениту,  когда
колесница  Иолая,  влекомая  двумя   загнанными   лошадьми,   въехала   на
центральную площадь Фенея.
     Иолай сразу понял, что опоздал.

                                    8

     Он опоздал.
     Один из его сыновей лежал на носилках в тени старого вяза, росшего  у
края площади, и по его бледному лицу с заострившимися чертами, по багровым
пятнам, проступившим сквозь свежие повязки, по  надсадному  дыханию  Иолай
понял, что сын умирает.
     Второй, стоявший рядом, поднял на Иолая пустые глаза.
     - Почему ты приехал так поздно, папа?  -  тихо  спросил  он,  нарушая
давний уговор.
     Иолаю нечего было ответить.
     Амфитриону нечего было ответить, и старое имя дырявым плащом  повисло
на его плечах.
     Стоявшие рядом понурые люди то ли не расслышали, то ли не  задумались
над смыслом этих слов.
     Умирающий медленно разлепил тяжелые веки. В ясных глазах не  было  ни
страха, ни боли; только склонившиеся над ним лица брата и отца сливались в
одно,  знакомое  лицо,  словно  он  глядел  на  самого  себя   в   чистую,
незамутненную реку.
     Слабая улыбка на миг тронула запекшиеся губы.
     - Герой... должен... быть... один, - чуть слышно прошептал он и снова
закрыл глаза.
     - Ификл, ты? - так же тихо спросил Амфитрион.
     - Я... Геракл, - выдохнул умирающий.
     - А ты? - Амфитрион вгляделся в лицо второго и впервые понял, что  не
может различить сыновей.
     - Я - Геракл, - как эхо, прозвучал ответ.
     Уткнувшись лбом в ствол вяза, беззвучно содрогаясь всем телом  и  уже
не стыдясь этого, плакал Лихас.
     - Он... он спас нас всех, - пробился сквозь рыдания  его  срывающийся
голос. - Прикрывал... раненый... меня отшвырнул - а сам... они  отступили,
и только тогда... он упал... Это я, я должен был! Вместо него...
     "Герой должен быть один",  -  раскаленным  молотом  стучало  в  мозгу
Амфитриона. Герой. Должен. Быть. Один. И гибнет под обломками "Арго" Язон,
умирает от странной лихорадки Дедал, Тезея "призывает  к  себе"  его  отец
Посейдон, обезумевшие вакханки разрывают на части безутешного  Орфея...  в
Иолке остывает труп Акаста, Амфиарай-Вещий идет на  Фивы,  как  на  казнь,
убит в сражении Кефей Аркадский...  и  вот  теперь  здесь,  в  захолустном
Фенее, преданный людьми и богами, умирает один из его сыновей - все только
потому, что:

                          ГЕРОЙ ДОЛЖЕН БЫТЬ ОДИН.

     Кто так решил?
     Он узнает это. Но - потом. Сейчас это не имеет значения,  потому  что
здесь, в восточной Элиде, на площади Фенея под вязом умирает его сын.
     И никто не в силах спасти его от смерти. А если кто-то и  в  силах  -
ему не позволят этого сделать.
     Герой должен быть один.
     И где-то далеко, на самом краю сознания, глухо звучат слова Геракла:
     - Они убили нас обоих, брат - и поэтому мы оба еще живы. Геракл умер.
Да здравствует Геракл! Теперь для меня больше нет законов - ни людских, ни
божеских. И они скоро  узнают  об  этом.  Очень  скоро.  А  мы...  мы  еще
встретимся.
     "Мы еще встретимся", - эхом отдалось  в  сознании  бывшего  лавагета,
лучше многих знающего, что такое смерть.
     Или это прошептал умирающий?
     Вокруг стояли воины с мрачными в своей  решимости  лицами.  Те,  кого
этот человек спас ценой жизни.
     Их больше не интересовала добыча.
     Страх покинул их сердца.
     И в жажде мести они не различали отныне людей, чудовищ и богов.

     К вечеру Геракл умер.

                                    9

     Была уже ночь, когда к сидевшему у костра Амфитриону подошел Буфаг  -
пожилой фенеец, в  доме  которого  умерший  нашел  последний  приют  перед
завтрашней огненной тризной.
     - Позволь мне посидеть с тобой, Иолай, - он тронул сидящего у  костра
человека за плечо, - и хоть отчасти разделить твое горе. Сегодня умер твой
отец, великий герой Ификл, брат богоравного Геракла -  и  все  мы  скорбим
вместе с тобой.
     Амфитрион медленно поднял голову и посмотрел на Буфага.
     - Если ты знаешь это, ты знаешь больше меня, - ответил он. - Садись.
     Так они просидели до рассвета.

                                    10

     Этот праздник с легким привкусом истерии,  охвативший  три  из  шести
областей Пелопоннеса, мало походил на обычные торжества.
     Скорее, он напоминал вызов.
     И имя празднику было - разгром Геракла.
     Басилей Авгий забыл о жадности и вспомнил, что он сын не то  Гелиоса,
не то Посейдона (ну уж никак не мятежного богохульника  Форбанта-лапифа!),
мигом сделавшись хлебосольным хозяином. Земледельцы в долинах рек Алфея  и
Пенея, освобожденные  от  доброй  трети  податей,  хором  славили  мудрого
элидского басилея. Пастухи с обильных  травой  низменностей  утирали  рты,
измазанные сладким жиром дареных телят и ягнят,  и  громогласно  возносили
хвалу щедрому Авгию. Жрецы из священной  рощи  Олимпия,  расположенной  на
территории Элиды, не  успевали  загружать  подвалы  дарами  благочестивого
басилея и истолковывали молчание богов нужным образом.
     Даже попрошайки-нищие, наводнившие  в  те  дни  разгулявшуюся  Элиду,
усердно жевали лепешки с  козьим  сыром  и,  подобрев  на  сытый  желудок,
шепотом говорили друг другу:
     - А ты знаешь, приятель, этот сукин сын Авгий, пожалуй, и не такая уж
сволочь!..
     Потом нищие вскидывали на плечо свои дырявые котомки  и  отправлялись
на север, в Мессению.
     Во владения Нелея Пилосского.
     Где подаяния были не менее изобильными.
     О Мессения!.. о золотые  нивы  ячменя  и  пшеницы,  о  провисшие  под
тяжестью плодов ветви фруктовых деревьев в садах, о хмельное  детище  лозы
виноградной и густое масло - дар мессенских олив!
     О мудрейший из мудрых, ванакт Нелей Пилосский!
     Как прав ты был, отказав некогда в очищении безумному Гераклу!
     И пели сладкоголосые рапсоды на улицах и площадях Пилоса, не избегая,
впрочем, и Нелеева дворца:

            В доме своем умертвил им самим приглашенного гостя
            Зверский Геракл, посрамивши Зевесов закон и накрытый
            Им гостелюбно для странника стол, за которым убийство
            Он совершил, чтоб коней громозвучнокопытных присвоить.
            И на тиринфской стене прекратил сын Зевесов,
                                               Геракл беспощадный,
            Жизнь благородному Ифиту, Эврита славному сыну...

     С душой пели рапсоды, вспоминая былое, перебирая  струны  кифар  -  и
ванакт Нелей отворял обширные кладовые,  приказывал  разводить  костры  во
внешнем дворе и колоть быков с овцами, заливая землю дымящейся кровью.
     Гуляй, Мессения, в честь победы над Гераклом!
     Дым возносился  к  небу  с  пилосских  алтарей,  дым  щекотал  ноздри
бессмертных   -   правда,   в   Пилосе   и   раньше   обходили   молитвами
Зевса-Тучегонителя, предпочитая его братьев,  мятежного  Колебателя  Земли
Посейдона и мрачного Аида, а также  хранительницу  очага  Геру  и  буйного
Арея-Убийцу.
     Ну а сейчас Зевса избегали славить вдвойне: негоже,  разгромив  сына,
молиться отцу!
     Зато остальным богам, выступившим за Пилос против  самого  Геракла  -
жертвуем от чистого сердца!..
     Дым плыл над Мессенией, дым стелился на восток,  к  высокому  горному
хребту Тайгету, где смешивался с другим жертвенным дымом,  текущим  с  той
стороны Тайгета, со спартанских алтарей.
     Спарта и вся Лакония ликовали не меньше своих союзников.
     Но буйному спартанцу, грозному басилею Гиппокоонту, было мало мирного
празднества. Накормить  нищих  -  пожалуйста;  снизить  подати  -  сколько
угодно; воздать богам - ради бога, тем более, что кто старое помянет, тому
- сами знаете...
     Но где кровь?!
     Где та кровь, что радует взгляд воина?!
     И кровь нашлась.
     Собака - одна  из  охранявшей  дворец  Гиппокоонта  своры  волкодавов
свирепой молосской породы - набросилась на случайного юношу,  проходившего
мимо дворца. Юноша оказался не лыком шит, поднял с земли увесистый  камень
и отправил бешеного пса в его собачий Аид  -  но  тут  из  дворца  выбежал
басилей Гиппокоонт с сыновьями.
     Та еще свора, почище молосских собак...
     Выяснилось, что дерзкого юношу, не давшего себя сожрать, зовут  Ойон,
сын Ликимния.
     Ликимния?
     Это который сводный брат Алкмены, матери Геракла?!
     Юноша по имени Ойон, виновный в родстве с Гераклом,  умирал  долго  и
мучительно.
     Через неделю о случившемся знал весь Пелопоннес.
     А Гиппокоонт,  утолив  жажду  крови  и  взяв  человеческую  жизнь  за
собачью, не только не обратился за очищением  к  богам  или  людям,  но  и
всячески бравировал своим поступком.
     Правда, рапсоды почему-то отказывались восхвалять подвиг спартанского
басилея.

     Счастье переполняло три из шести областей Пелопова  острова  [Пелопов
остров -  Пелопоннес];  четвертая  область,  прибрежная  Ахайя,  соблюдала
нейтралитет; Аркадия и Арголида угрюмо молчали.
     В златообильных Микенах тоже поначалу молчали, а потом неожиданно для
всех микенский ванакт Эврисфей отправил гонцов к торжествующим  правителям
со своими поздравлениями по поводу победы над Гераклом.
     Не мог простить бывший хозяин бывшего слугу.
     Да и усиление Тиринфа, без того обнаглевшего вконец, было Микенам  не
с руки.
     Пожалуй, в те дни не было имени известней, чем  Молиониды,  сросшиеся
близнецы-уроды, сыновья Авгиевой сестры Молионы непонятно от кого - бойцы,
заставившие дрогнуть и отступить непобедимого сына Зевса;  герои,  убившие
Гераклову тень по имени Ификл.
     Все ахейцы твердо знали, что в  могиле  на  холме,  в  черте  городка
Феней, похоронен именно Ификл Амфитриад.
     А кто же еще?!
     Молиониды были угодны богам - разве может быть иначе? Молиониды  были
великими воинами - разве не подтвердили  они  это  делом?  Молиониды  были
сильнейшими из смертных - победив сильнейшего до них!
     Молиониды были тем клином, который  Ананка-Неотвратимость  загнала  в
миф о Геракле, отделив подвиги  Геракла  от  живого  человека,  способного
проиграть битву и потерять брата.
     Жаль только, что  редко  покидали  славные  братья-Молиониды  пределы
Авгиева дворца, не давая благодарным элидянам  выразить  переполнявшие  их
чувства. А так - лучшие одежды преподносились сросшимся воедино  близнецам
(кого-то напоминали сыновья Молионы - но кого?!), лучшая пища  шла  на  их
стол, лучшие девушки ложились под неутомимых Молионидов,  невзирая  на  их
уродство...
     Только вот определение "сросшиеся" немного удивляло тех, кто  впервые
видел  Молионидов  -  никакой  видимой   перепонки   между   братьями   не
наблюдалось, хотя...
     Если бы кому-нибудь удалось  заглянуть  ночью  одновременно  в  покои
обоих сыновей  Молионы,  то  этого  воображаемого  наблюдателя  непременно
поразила бы полная синхронность действий Молионидов. Когда один  склонялся
над ждущей наложницей - второй делал то же  самое,  когда  один  входил  в
стонущую женщину - второй делал то же самое,  в  той  же  позе;  и  буйный
оргазм охватывал обоих и покидал обоих в одну и ту же секунду.
     Как-то раз очередная наложница одного из братьев, опоздав  к  нужному
часу, бежала по коридору и на бегу припала к щели в двери, ведшей в  чужие
покои, насладившись зрелищем чужой страсти. Не  досмотрев  до  конца,  она
метнулась дальше, влетела в  комнату  своего  господина  -  и  застыла  на
пороге.
     Существо на ложе делало те же движения, что и его копия,  только  без
женщины; и  опоздавшая  наложница  подумала,  содрогнувшись:  не  одно  ли
существо, состоящее из двух огромных  тел,  занимается  сейчас  любовью  в
разных покоях?
     На рассвете удавленную наложницу тихо похоронили у подножия  холма  с
тыльной стороны дворца.
     Но пик ослепительной славы Молионидов,  вспыхнувшей  подобно  молнии,
наступил чуть  позже  -  когда  пришла  пора  святых  состязаний,  третьих
Истмийских игр.
     Благодарные  жители  Элиды  выдвинули  своих  спасителей  в  качестве
феоров, священных посланцев  -  и  умиленно  смотрели,  как  двое  молодых
великанов приносят необходимые жертвы, надевают белые одежды, берут в руки
ветви лавра и магнолии...
     И бегут на восток, к Истму.
     Ни бог, ни человек не дерзнул бы поднять руку на очищенных  от  любой
скверны феоров - иначе, кто  бы  он  ни  был,  гнев  олимпийцев  неминуемо
обрушился бы на нечестивца.
     Разбойники уступали феорам  дорогу,  пастухи  и  земледельцы  считали
своим долгом обогреть и накормить их, дикие звери не трогали посланцев...
     Но в Клеонах, на середине дороги, путь бегущим Молионидам  преградила
смерть.
     Смерть в потрепанной львиной шкуре.

                                    11

     ...Пыль.
     Пыль, пыль, пыль...
     Две левые ноги разом ударяются оземь.
     Две правые.
     Вздымаются и опадают две груди.
     Трепещут белые просторные одежды, словно  их  обладатели  еще  бегут,
спешат, торопятся...
     Четыре блеклых  глаза  смотрят  на  того,  кто  осмелился  остановить
феоров, несущих ветви лавра и магнолии.
     Долго смотрят, одновременно моргая бесцветными  ресницами,  будто  не
понимая, кто перед ними, и есть ли перед ними хоть кто-то.
     Смех вырывается из двух глоток, хриплый безудержный смех,  в  котором
игриво подрагивает хитреца идиота.
     Так же резко, как начался, смех обрывается.
     И два существа в белых одеждах мягким,  вкрадчивым  шагом  расходятся
влево и вправо, как две руки перед ласковым объятием, и останавливаются на
расстоянии копейного удара от одинокого человека, стоящего у них на пути.
     Лавр и магнолия по обе стороны от львиной шкуры.
     Каждый из Молионидов выше Геракла чуть ли не  на  голову;  каждый  из
Молионидов сутулится, пытаясь заглянуть Гераклу в лицо.
     - Мусорщик! - говорят оба одним и тем же треснутым голосом. -  Я  рад
видеть тебя, Мусорщик! Вот ты мне не веришь, ты хочешь  убить  меня,  а  я
действительно рад... Как смешно все вышло, Мусорщик: ты, сын Зевса, стоишь
передо мной в вонючей  шкуре,  кишащей  блохами,  а  я  красуюсь  в  белых
одеяниях феоров! Ты - отверженный, тебя  никто  не  любит,  а  я  чист  от
скверны и угоден богам! Ну разве это не смешно - я, дважды умерший от  рук
Олимпийцев, злокозненный Одержимый, угоден богам?! Почему ты не  смеешься,
Мусорщик?
     Ни облачка в  небе,  и  чахлая  олива  за  спиной  молчащего  Геракла
изнывает от зноя.
     - Ты убил меня, - кажется, что Геракл не произнес эти слова.
     Кажется, что они родились сами, из зноя и молчания, родились и встали
у обочины, скрестив руки на груди.
     - Ну и что? - плоские лица Молионидов собираются в  складки,  подобно
черепашьим мордам, и  раскосые  бесцветные  глазки  блестят  откуда-то  из
глубины, из морщинистого месива.
     - Ну и что, Мусорщик?!  Ты  думаешь,  это  кого-то  интересует?  Я-то
хорошо знаю, что нет... я ведь теперь такой же, как и вы, я  один  в  двух
телах, я влез в этих идиотов, я резал их плоть, корчась от боли...
     Оба Молионида бесстыдно задирают полы своих одежд и поворачиваются  к
Гераклу боком.
     Вдоль бедра от талии и почти до  самого  колена  у  каждого  существа
тянется уродливый шрам - вспухший, широкий, в струпьях отмирающей кожи.
     - Вот тут я полосовал ножом кричащее тело, мой  дорогой  Мусорщик,  я
разъединил это детище дуры-Молионы и Трехтелого Гериона... ты  думаешь,  я
сумасшедший? Ты правильно думаешь, Мусорщик. Даже в этом мы теперь  похожи
- оба безумны, оба никому не нужны... давай поменяемся одеждами, Мусорщик?
Ты побежишь дальше, ты станешь феором, любимцем богов,  а  я  -  Гераклом,
сыном Зевса... Хочешь? Или ты хочешь, чтобы мы убили друг друга  еще  раз?
Чего ты хочешь, Мусорщик? Чего?!
     Молиониды делают шаг, другой, и кладут руки на плечи Геракла.
     - Ты убил меня, - бесстрастные слова  рождаются  сами,  и  человек  в
львиной шкуре превращается в смерч.
     Когда пыль опадает, видно, как  два  гигантских  тела  извиваются  на
земле, не в силах подняться.
     Даже извиваются они одинаково.
     И рыжая грязь пятнает белые одежды феоров.
     Геракл поворачивается к  искалеченным  Молионидам  спиной  и  идет  к
чахлой оливе.
     У выступающего из земли корня лежит лук и колчан со стрелами.
     - Ты будешь стрелять, Мусорщик? - хрипит треснутый голос. - О, как  я
завидую тебе... я больше не могу стрелять, Мусорщик, я,  Эврит-лучник,  не
могу стрелять!.. Когда я смотрю вдаль, у меня двоится  в  глазах!  Стреляй
же, Мусорщик, стреляй достойно, чтобы я еще раз увидел, как это  делается,
чтобы я оглянулся на свою жизнь - и тогда, может быть, я больше не  захочу
возвращаться...
     Жало стрелы блестит черной слизью.
     - Ты убил меня, - слова стоят на обочине, скрестив руки на  груди,  и
скорбно смотрят на два совершенно одинаковых тела.
     Из вороха белых одежд торчат две совершенно одинаковых стрелы.
     Пыль.
     Ворочающийся  в  тесном  небе  палец  упирается  в  спину   уходящего
человека, словно подталкивая его.
     Синий палец с распухшими суставами и обкусанным ногтем.
     Широкая спина в потрепанной львиной шкуре.

                                    12

     Война и смерть, Арей  и  Танат  начали  свое  неумолимое  шествие  по
Пелопоннесу. Только сейчас роль Арея взял на себя Иолай, а  железносердого
Таната - Геракл.
     Иолай лучше других знал, что герои смертны  -  а  в  последнее  время
убеждался в этом чуть ли не ежедневно. Но закончившие  земной  путь  герои
продолжают жить в памяти потомков, в храмах и обрядах, в песнях  рапсодов,
воспоминаниях стариков и сказках, которые рассказывают матери  неугомонным
детям.  С  этим  приходится  считаться  даже  могущественным   Олимпийцам,
поскольку мифы о подвигах Персея или тех же Диоскуров зачастую вызывают  у
слушателей куда больший восторг, чем песни о деяниях самого Громовержца.
     С героями приходится считаться.
     Даже после их смерти.
     Значит, с Гераклом должны считаться вдвойне!
     А когда богоравный герой все же вознесется на обещанный ему Олимп  (в
чем Иолай весьма  сомневался)  -  миф  его  жизни  должен  стоять  так  же
непоколебимо, как омфал, пуп земли! И в первую очередь люди должны  раз  и
навсегда запомнить:
     Геракла никто и никогда не побеждал!
     А также:
     Геракл никому ничего не прощал!
     И когда небо не разверзлось над святотатцем в львиной шкуре,  убившим
Молионидов-феоров, спешивших на Истмийские игры; когда боги промолчали,  а
люди развели руками; когда Олимпийцы и не подумали  принять  брошенный  им
вызов, а Геракл, демонстративно не очистившись от скверны содеянного, стал
быстро (но без суеты) готовить новый поход на Элиду  -  тогда  даже  самые
дремучие ахейцы поняли, что такого Геракла никто и ничто не остановит.
     И если по тем или иным причинам ты не собираешься примкнуть к  войску
великого сына Зевса, то уж во всяком случае надо своевременно позаботиться
о том, чтобы успеть убраться с его дороги.
     Тем более, что - но только между  нами,  шепотом!  -  боги,  кажется,
поняли это значительно раньше смертных.

     ...Элиду взяли, что называется, сходу. Внутри  Геракла  действительно
что-то умерло, выгорело - и когда он погружал меч в толстый живот  истошно
визжавшего басилея Авгия, он не испытывал ничего: ни  ярости,  ни  чувства
удовлетворения от свершившейся  мести,  ни  ненависти,  ни  даже  простого
возбуждения. Разве что легкое сожаление - вот, опять приходится убивать...
Но это была его работа, самое начало работы; а он привык  всегда  доводить
дело до конца.
     Отчасти его уже не было здесь.
     Геракл умер.
     Сейчас он заканчивал то, что не успел сделать при жизни.
     Люди, использовавшие своих детей как племенной скот, не должны ходить
по земле.
     Все сыновья Авгия, кроме молодого Филея, были убиты, а побывавший  на
Флеграх Филей молча взошел на элидский престол и начал с того, что заложил
основание храма Геракла.
     Через десять дней армия Геракла стояла под стенами Пилоса.
     Нелей с сыновьями, понимая, что терять им нечего, бились насмерть - и
полегли все до единого.  В  живых  опять  остался  лишь  младший,  Нестор,
которого на момент взятия города не было в Пилосе. Впрочем, окажись Нестор
в городе - его, скорее всего, не тронули бы.
     Он тоже в свое время побывал на Флеграх.
     Город разграбили, но жителей, поспешивших  доказать  свою  лояльность
победителям, всего лишь обложили в меру обременительной данью. Иолай лично
зарубил двух зарвавшихся мирмидонцев, а когда  взбешенный  Теламон  явился
разбираться, сухо ответил:
     - Геракл не убийца, а герой. Мы же - его солдаты, а не  разбойники  с
большой дороги. Жестокость должна быть разумной. Или твои мародеры  хотят,
чтоб нас возненавидела вся Эллада?
     И Теламон не нашел, что возразить.

     Самой тяжелой была битва  под  Спартой.  Люди  Гиппокоонта  по  праву
считались опытными бойцами и, невзирая на малочисленность, успели положить
немало народу, прежде чем сами улеглись в родную лаконскую землю.
     Гиппокоонт  пал  одним  из   последних,   сраженный   копьем   Иолая.
Спартанский басилей принял смерть достойно и, как показалось  Иолаю,  чуть
ли не  с  облегчением  -  увязнув  и  запутавшись  в  интригах  Салмонеева
братства, потомственный воин счел для себя смерть в  бою  лучшим  выходом;
впрочем, другого ему никто не предлагал.
     И снова все повторилось. С той лишь разницей,  что  на  освобожденный
престол взошел не сын, а брат покойного по имени Тиндарей.  Новый  басилей
не испытывал  к  Гераклу  особо  нежных  чувств,  но,  тем  не  менее,  от
предложенной власти отказываться не  стал  и  принял  бразды  правления  в
городе, только начавшем оправляться от потрясения.
     Меч войны наконец опустился в ножны.
     От расплаты не ушел никто.
     Никто из смертных.
     Эврисфей был не в счет - ибо не был Одержимым; кроме того,  микенский
ванакт до сих пор непосредственно не поднимал  руку  на  Геракла  или  его
родственников.
     Хотя у Иолая давно зрело предчувствие, что рано или  поздно  наступит
очередь и Эврисфея-Микенца.
     Рано или поздно - но не сейчас.
     На сегодня работа была закончена.

     ...Прощание вышло угрюмым и каким-то вымученным. Две колесницы стояли
на перекрестке наезженных торговых дорог. Тот путь,  что  пошире,  вел  на
северо-восток, в Фессалию; Иолай спешил в Филаку, где оставил Лаодамию.
     Второй путь, поуже, сворачивал на  запад,  в  сторону  Калидона,  где
только   что   закончилась    глупая    междоусобица,    стоившая    жизни
Мелеагру-Неуязвимому, и не ему одному. Геракл же  почему-то  вбил  себе  в
голову, что обязан позаботиться о  сестре  покойного  Мелеагра  -  забота,
видимо, включала в себя женитьбу на этой самой сестре по имени Деянира - и
теперь намеревался посетить Калидон.
     Вообще, в последние дни Иолай стал с тревогой замечать некие странные
перемены в поведении Геракла.
     Это началось буквально после взятия Спарты.
     Теперь Геракл много пил, почти не пьянея; хотя уж  кто-кто,  а  Иолай
точно знал, что раньше его сын не  был  особым  любителем  хмельных  даров
Диониса, да и пить никогда толком не умел.
     Кроме того, Геракл  стал  заговариваться.  Он  грезил  наяву,  иногда
надолго застывал в одной позе, глядя совершенно пустыми глазами  в  только
ему  ведомые  дали;  не  раз  прилюдно  называл  Иолая  отцом  -  и   люди
сочувственно  кивали,  стараясь  держаться  подальше  от  великого  героя,
поскольку все были наслышаны о его страшных приступах безумия.
     Но это были не приступы.
     Безумие Геракла стало тихим; он вслух разговаривал с погибшим братом,
с отцом-Амфитрионом (обращаясь к стоящему рядом Иолаю, но не видя его, или
видя как-то не так), с детьми, которых убил еще в юности...
     Иолай наконец понял.
     Геракл уходил в прошлое, погружаясь в него все глубже и  глубже  -  и
никакая сила уже не могла вернуть его в день сегодняшний. Он уходил  душой
туда, где его еще не звали Гераклом, где были живы отец, брат, дети...
     И  стоило  ли  пытаться  заманить  его  в  победоносное,  знаменитое,
беспросветное "сейчас"?!
     Иолай смирился.
     Он прощался с сыном, уезжавшим в Калидон, а впечатление  было  такое,
что он говорит с пустым бурдюком, с выпитым до  дна  кувшином,  в  глубине
которого крылись недосягаемые капли настоящего Геракла - но "не  здесь"  и
"не сейчас".
     Иолай уже в который раз пытался хотя  бы  по  шрамам,  оставшимся  на
оболочке этого потерянного в себе человека, определить, кто же перед  ним:
Алкид или Ификл?
     Пытался - и не мог.
     Он мог лишь догадываться, кто же умер тогда, пыльным душным вечером в
злосчастном Фенее, где теперь местный басилей  возводил  храм  и  стадион,
посвященные Ификлу Амфитриаду, брату богоравного Геракла.
     Все эти мысли отнюдь не улучшали Иолаю настроения.
     Как не улучшало его и полученное накануне известие из  Мессении,  что
седые гордецы, братья-Диоскуры, Кастор  и  Полидевк,  перессорились  из-за
угнанных стад с братьями-Афаридами Идасом и Линкеем; в результате кровавой
стычки из всех четверых  в  живых  остался  один  Полидевк,  которого  (по
слухам) его небесный отец, Дий-Громовержец, забрал на Олимп.
     "Небось, тело не нашли", - скрипнув зубами,  подумал  Иолай,  услышав
эту весть.
     И мертвый палец в небе дернулся полураздавленным червяком, когда  еще
несколько мест опустело на призрачном "Арго".
     Герои продолжали убивать друг друга.
     А те, кто не хотел...
     Близ Дельф,  буквально  на  днях,  погиб  гениальный  врач  Асклепий.
Поговаривали, что Зевс оглушил целителя громами  за  то,  что  он  пытался
воскресить мертвого героя.
     Тела опять не нашли.
     А Иолай понял, что проклятый  палец  мучил  не  его  одного  -  иначе
никогда бы не рискнул мудрый Асклепий воскрешать мертвецов.
     Ничего нельзя  было  изменить.  А  если  Иолай  будет  слишком  много
носиться по Элладе, пытаясь успеть и пользуясь Дромосами направо и  налево
- то, скорее всего, и с ним случится какая-нибудь досадная,  но  при  этом
смертельная  неприятность:  упавшее  дерево,  разбойничий  нож  в   спину,
обвалившаяся скала или кровля дома, пожар...
     Почему-то вспомнился бронзовый крюк в затылке  Эльпистика-Трезенца  -
несчастье, случившееся сорок с лишним лет тому назад.
     Нет, бывший лавагет не хотел для себя подобной участи.

                                    13

     Из-за поворота показались отставшие повозки, груженые добычей из трех
взятых городов. Передней повозкой правил гордый Лихас в новеньком  голубом
хитоне - и Иолай, кивнув на прощание  Гераклу,  привстал  на  колеснице  и
хлестнул коней.
     Свою долю добычи  он  давно  отправил  вперед  под  надежной  охраной
полусотни состарившихся в походах ветеранов, пожелавших осесть и  провести
остаток жизни в тихом месте.
     Тиринф - из-за близости Микен - никогда не был тихим местом.
     С собой Иолай взял только глухой  бронзовый  шлем,  похожий  на  шлем
Арея, и - главная ценность! - клинок из редкого и безумно дорогого металла
- железа. Он один стоил половины того добра,  которое  везли  на  повозках
спутники Геракла.
     Иолай еще раз хлестнул заржавших коней, и его  колесница,  подпрыгнув
на ухабе, свернула на восток.
     Он уезжал в Филаку один.

     Лаодамия,  словно  что-то  почувствовав,   порывисто   выбежала   ему
навстречу, когда Иолай остановил колесницу у дома ее дяди.
     Они встретились на том самом месте, где прощались полгода назад -  и,
обнимая просиявшую девушку, Иолай признался сам себе, что  в  душе  боялся
встречи с прошлым: смятое ложе, усталая женщина и только  что  удалившийся
пресыщенный бог, с которым он, Иолай, разминулся на какое-то мгновение.
     Нет.
     Это было совсем другое начало.
     Сулившее не великое будущее, а надежду на покой.
     Потом, взявшись за руки, как дети, они пошли в дом  навстречу  широко
улыбающемуся басилею Филаки, дяде Лаодамии  (прибывшие  позавчера  повозки
делали эту улыбку еще шире), а слегка обалдевшая от  перемен  в  их  серой
жизни челядь галдела вокруг - но ни Иолай, ни Лаодамия этого не замечали.

     Свадьбу сыграли через неделю.

     Жизнь шла своим чередом.
     Иолай понемногу занимался торговыми делами, отгонял от филакских стад
тупых и  боязливых  разбойников,  следил  за  тем,  как  тиринфцы  обучают
немногочисленных солдат басилея воинскому ремеслу - но  делал  все  это  с
некоторой ленцой, просто чтобы как-то занять свободное время,  которого  у
него теперь было навалом.
     По вечерам он подолгу засиживался с женой  в  уединенной  беседке,  в
самом дальнем конце басилейского сада, и Лаодамия рассказывала ему о своем
отце, о своем детстве - а Иолай рассказывал ей  истории  из  своей  жизни,
больше похожие на сказки, и в этих сказках всегда был счастливый конец.
     - А рапсоды поют иначе! - смеялась Лаодамия.
     -  Ну  их,  этих  рапсодов!  -  смеялся  в  ответ  Иолай.   -   Врут,
бездельники...
     В такие минуты он бывал почти счастлив.
     Он даже стал забывать собственное имя, потому что жена  теперь  звала
его  Протесилаем,  "Иолаем-Первым"  ("Первым  и  единственным",  -  любила
добавлять она) - следом за ней это новое имя подхватила  челядь,  и  Иолай
вскоре настолько привык к нему, что возничий Геракла Иолай-Бешеный,  равно
как и бывший лавагет Амфитрион-Изгнанник, все дальше уходили в прошлое...
     Туда, куда пытался уйти его сын -  величайший  и  несчастливейший  из
смертных, богоравный Геракл.
     Проведать Геракла Иолай выбрался только однажды, да и  то  ненадолго.
Великий герой, победивший в борцовском состязании этолийского речного бога
Ахелоя [в единоборстве за право стать мужем Деяниры Геракл победил Ахелоя,
принявшего облик быка, обломав  ему  один  рог]  ("Правильно,  давно  пора
обломать им рога", - одобрил Иолай,  узнав  об  этом)  женился  на  сестре
покойного Мелеагра Деянире, и вел теперь тихую размеренную  жизнь.  Только
жил он не здесь и не сейчас, почти окончательно уйдя  в  прошлое.  Молодая
жена вскоре смирилась с этим, тем более что муж  вел  себя  прилично,  его
слава охраняла Калидон лучше  любого  войска,  на  ложе  Геракл  был  выше
всяческих  похвал,  детей  делал  исправно  (и  не  только  жене),  а  что
касательно странностей - так у кого их нет?!
     При встрече Геракл упорно  называл  Иолая  отцом,  но  окружающие  не
обращали на это внимания - к  поведению  Геракла  в  Калидоне  уже  успели
привыкнуть.
     Погостив с неделю, Иолай вернулся домой.
     Так прошел год.
     За ним - второй.
     Неожиданно для всех в Филаку прибыл гонец из Фив,  доставивший  Иолаю
послание от знатных фиванцев. Те приглашали прославленного земляка принять
участие в торжествах по случаю годовщины победы над аргосцами,  осадившими
в свое время город и с позором бежавшими из-под его стен.
     В приглашении прозрачно намекалось, что фиванцы были бы  очень  рады,
если бы Иолай уговорил приехать и своего дядю Геракла; но  даже  в  случае
отказа великого героя, самому Иолаю будет оказан радушный прием.

                                    14

     Фивы встретили Иолая, как заботливая  бабушка  встречает  знаменитого
внука, которого практически не бывает дома,  но  которым  можно  гордиться
перед соседями.
     Его принимали во всех мало-мальски знатных домах.
     Его обильно кормили и обильно поили.
     Ему делали подарки.
     Очередь девиц, претендующих  разделить  Иолаево  ложе  хоть  на  миг,
разрослась настолько, что была в  состоянии  удовлетворить  самого  Приапа
[Приап - сын Диониса и нимфы Хионы (вариант - Афродиты), обладатель  столь
исключительных мужских достоинств, что их приходилось возить на тележке].
     В  обязательный  список  мероприятий,  требующих  присутствия  Иолая,
входили: посещение храма Зевса-Отца, воздвигнутого  (верней,  основанного)
молодым Гераклом, посещение храма  самого  Геракла,  созерцание  огромного
толоса, в котором упокоился  некогда  Амфитрион-лавагет;  присутствие  при
жертвенных обрядах, посвященных лично Иолаю, как  одному  из  национальных
героев Фив...
     И, наконец, поход по  местам  боевой  славы,  где  фиванцы  доблестно
отражали разбойничий налет семи бессовестных вождей из  Аргоса,  сложивших
здесь свои буйные головы.
     Иолай честно стоял у  Пройтидских  ворот,  у  Электрийских  ворот,  у
Нейских ворот, у Афинских ворот, у Бореадских ворот, у Гомолоидских  ворот
и еще у каких-то ворот, название  которых  забыл  -  он  стоял,  понимающе
кивая, выслушивая  очередной  панегирик  могуществу  фиванцев  и  мысленно
радуясь тому, что в Фивах всего семь ворот, а не сто или, скажем, двести.
     "Кенотаф, - думалось ему. - Это все кенотаф..."
     Кенотафом называлась "пустая могила", гробница, воздвигнутая  умершим
на чужбине, пропавшим без вести и непогребенным; короче,  тем,  факт  чьей
смерти не был достоверно подтвержден. Считалось, что неуспокоившаяся  тень
рано или поздно отыщет свой кенотаф, после чего  сможет  спокойно  уйти  в
Аид.
     Фивы напоминали Иолаю кенотаф прошлого, умершего на чужбине.
     Бессмысленную могилу без тела.
     Единственное, что хоть как-то заинтересовало Иолая -  это  рассказ  о
том, как прорыв  аргосцев  у  Нейских  ворот  захлебнулся  лишь  благодаря
отчаянной храбрости фиванского караульщика Телема, внука  Телема,  который
при жизни носил прозвище "Никакой", а после смерти стал Телемом-Фиванцем.
     "Никакой -  это  плохо,  -  вспомнил  Иолай  свою  первую  встречу  с
суетливым, стеснительно моргающим караульщиком.  -  Никакой  -  это  очень
плохо. Человек не должен быть никаким. Понял?"
     "Понял", - тихо отозвался из мглы Телем-Фиванец.
     Телем, внук Телема.
     На пятый день, сбежав от назойливых провожатых, Иолай  отправился  на
базар - не за покупками, а справедливо рассудив, что там его никто  искать
не будет, и что при случае в базарной толчее не так уж сложно потеряться.
     И вот теперь Иолай неожиданно для самого себя  ощутил,  что  вернулся
домой - только дело было не в базаре, который  одинаков  во  всех  городах
Эллады, а в слепом рапсоде, тренькавшем на потрепанной лире.
     - Не может быть, - потрясенно бормотал Иолай, разглядывая  слепца,  -
нет, не может... Сколько ж ему лет? Наверное, не тот - прежний все  Гермия
славил... А этот?
     Иолай прислушался.

             ...Многих людей города посетил и обычаи видел,
             Много и сердцем скорбел на морях, о спасенье заботясь
             Жизни своей и возврате в отчизну сопутников; тщетны
             Были, однако, заботы, не спас он сопутников...

     Иолай задохнулся - настолько близкими  показались  ему  слова  певца,
словно рапсод сквозь незрячие бельма видел гораздо  больше,  чем  положено
видеть человеку, пусть даже человеку, отмеченному благосклонностью Муз.
     Местные попрошайки были очень  удивлены,  когда  приезжий  в  богатых
одеждах вдруг сорвался с  места  и  умчался  к  рыбным  рядам,  но  вскоре
вернулся и бережно опустил в миску рапсода свою лепту.
     Две вяленые рыбешки.
     Мелочь, дешевка.
     Попрошайки были бы удивлены еще больше, увидев на следующее утро, как
тот же приезжий отправился  на  северо-восточную  окраину  города,  прошел
между двумя холмами и исчез.
     Как не бывало.

     - Садись, - вместо приветствия сказал Гермий, хлопая по порогу  своей
хибары.
     Иолай сел.
     - Выпить не предлагаю, - Гермий смотрел себе под  ноги.  -  У  самого
нету.
     - Почему? - спросил Иолай.
     -  Потому,  -  серьезно  ответил  Лукавый.  -  Боюсь,  Дионис   тогда
подслушает... и донесет, кому  надо.  Он  у  нас  теперь  папин  любимчик,
Дионисик-то! А мне с тобой нельзя встречаться, лавагет, никак нельзя...
     Небо затянуло пеной облаков, стало  прохладно,  какая-то  неугомонная
птица во всю глотку орала на крыше, выражая свое отношение  к  жизни  -  и
Иолай почувствовал, что Гермий  боится,  отчаянно,  до  дрожи  в  коленках
боится... чего?
     Того, что встретился со старым знакомым?!
     - Ты бы хоть на похороны явился, что ли? - бросил он.
     - Восточная Элида, город Феней, - буркнул Гермий,  катая  желваки  на
скулах. - Если спуститься с акрополя и взять налево от  стадиона,  то  как
раз попадешь к холму, на котором могила... Был я на похоронах, лавагет, не
пинай ты меня, пожалуйста!.. И без того тошно.
     - Мне уйти?
     - Уйдешь. Но попозже. Тебя б на мое место, лавагет, с твоим бронзовым
характером - когда Семья после Гигантомахии Олимп раскачивала! Посейдон  с
Мачехой чуть папе в горло не вцепились -  почему  Гераклов  двое?!  Почему
одинаковые?! Кто чей сын?! Если двое - значит, могут быть  трое?  Четверо?
Сто?! Чья это вообще идея -  Мусорщики-полулюди?!  А  я  -  бог  тихий,  я
драться не люблю... Промолчал я, лавагет! Всего  лишь  промолчал,  в  тень
ушел - а выходит, что предал!.. Предупредить - и то потом не смог, глаз за
мной такой был, что хоть наизнанку вывернись!
     Лукавый обхватил голову руками, раскачивался из  стороны  в  сторону,
выплескивал слова толчками, как кровь из раны:
     - Мразь я, лавагет... трус я!  Веришь,  когда  тайком,  как  вор,  на
похороны мальчика нашего пришел - убить себя хотел! Да не знал - как...  А
тогда, на Олимпе - промолчал! Скис Лукавый! У тебя  семья,  лавагет,  и  у
меня Семья... Куда я против своих? А свои в один голос: или мы,  или  они!
Павшие в Тартаре, Гиганты истреблены, Мусор на маме-Гее разгребли  -  пора
Мусорщиков убирать! Пока они нас не убрали... Во-первых,  никаких  явлений
людям во плоти, разве что в крайних случаях - нечего  к  богам  привыкать!
Во-вторых, герой должен быть один! Не два, не пять, не сто - один!  Совсем
один! Остальных - убрать! Ты это понимаешь, лавагет?!
     - Понимаю, - видеть таким Лукавого было тяжело, но  Иолай  знал,  что
любое утешение будет сейчас подобно сладкой отраве; да  и  не  находил  он
слов утешения, потому что не искал.
     И не собирался искать.
     - Что уж тут непонятного? Или мы, или  они...  Мусор  убрали,  уберем
Мусорщиков! Герой должен быть один; а потом - ни одного. Яснее ясного...
     - Хочешь, убей меня, -  Лукавый  смотрел  на  Иолая  глазами  побитой
собаки. - Я знаю, лавагет, ты сможешь... Хочешь?
     Иолай отрицательно покачал головой.
     - Наше поколение, считай, под корень извели,  -  тихо  сказал  он.  -
Крохи остались, по пальцам  пересчитать...  Что  с  нашими  детьми  делать
станете? Не отвечай, сам знаю. Соберете скопом лет через десять-двадцать у
какого-нибудь вшивого города - к примеру, у той же  Трои  -  кто  идти  не
захочет, заставите; после кинете кость, одну на всех - мы друг дружку сами
копьями переколем! А Семья с горки посмотрит,  порадуется...  еще  лет  на
десять развлечения хватит.
     - Откуда ты знаешь? - захлебнулся Гермий.
     - Я нас знаю. И вас знаю. Мне  этого  достаточно.  И  еще  знаю,  что
Геракла теперь никто из Семьи пальцем не тронет. Так и будет доживать  век
сыном Зевса, любимцем богов! Нельзя вам его трогать - и страшно, и миф  ни
к чему разрушать. Я правильно понял, Лукавый?
     - Правильно, лавагет. А тебе вот никогда не приходило в  голову,  что
Семья в чем-то права? Что и впрямь: мы или вы?! Ты щиты этих семерых вояк,
что под Фивы являлись, видел?
     - Видел.
     Иолай действительно видел семь  щитов,  семь  трофеев,  и  еще  тогда
поразился их странной символике: на одном - герой грозит факелом  небу,  и
надпись: "Вопреки Зевсу", на другом - воин на башне и девиз: "Сам Арей  не
остановит меня!"; на третьем и  четвертом  -  Тифон  и  Сфинкс,  чудовища,
противники богов; пятый - гладко-черный щит Амфиарая-Вещего,  шестой  -  с
изображением ночного грозового неба...
     И лишь седьмой - обычный.
     На нем богиня вела за руку героя.
     - Видел, - повторил Иолай. - Только  не  хочу  я  об  этом  говорить,
Гермий. Одно жаль - не дотянуться мне до Олимпа, не быть на  твоем  месте,
Лукавый! Ну да ладно, вот помру, спущусь в Аид,  встречусь  с  Владыкой...
отведешь мою душу, Гермий? Если нет, так я сам душу отведу!..
     - Ничего не выйдет.
     - Почему?
     - Приказ Владыки. Чтоб ноги твоей в Аиде не было. Никогда.
     - Это как? - на мгновение растерялся Иолай.
     - А вот так, лавагет! Что у Владыки на уме, то тьмой покрыто. Короче,
не бывать тебе в Аиде. Живи пока живется,  потом  броди  по  Гее  тенью  -
хочешь, чье-нибудь тело займи, хочешь, так скитайся... а то влезь в камень
и лежи себе тыщу лет. Не  знаю  уж,  подарок  это  или  наказание.  Только
Владыка - он если решит, так Семья хоть  на  уши  встанет,  а  поперек  не
пойдет! Понял?
     Иолай встал.
     - Изгоняете, значит? - недобро усмехнулся он. - Семья на Олимпе, тени
в Аиде, Павшие в Тартаре - а Амфитрион-лавагет с Геи ни ногой?
     -  Впервой  ли  тебе?  -  тихо  ответил  Гермий.   -   Что   скажешь,
Амфитрион-Изгнанник?
     - Скажу, Лукавый, но не то, что ты ждешь.  Сказку  расскажу.  Жил  на
Крите медный великан Талос, неуязвимый исполин. И  был  у  медного  Талоса
гвоздь в лодыжке, затыкавший единственное отверстие  в  единственной  жиле
Талоса. Знаешь, что было дальше, Гермий?
     - Понятное дело, - удивился Лукавый. - Гвоздь выпал,  кровь  вытекла,
Талос умер. К чему твоя сказка, лавагет?
     - А к тому, что герой должен быть - хоть  один.  Как  гвоздь  Талоса.
Вырвет Семья последний гвоздь, вытечет людская вера, как кровь из  медного
тела - и лягут Олимпийцы мертвой грудой  никому  не  нужного  металла.  Не
говори потом, Лукавый, что я тебя не предупреждал!

     Гермий сидел на пороге и смотрел вслед удаляющемуся человеку.
     - Не скажу, - бормотал он глухо, - не скажу, лавагет... лучше  бы  ты
ударил меня, что ли?
     Крылышки на его  сандалиях  судорожно  подергивались,  словно  пальцы
умирающего.

                                    15

     Известие  о  том,  что  почетный  гость   уезжает,   причем   уезжает
немедленно, ошеломило город.
     Фиванцы изо всех сил пытались уговорить Иолая остаться  на  неделю...
на три дня... на один! - Иолай был непреклонен.
     Ему даже показали такое священное место, о котором не знали наверняка
- к добру оно  или  к  несчастью;  и  потому  старались  замалчивать  все,
связанное с двойственной реликвией.
     Местом этим была глубокая трещина  в  земле,  на  западе  от  города,
возникшая совсем недавно и при странных обстоятельствах -  Амфиарай-Вещий,
предчувствуя разгром, умудрился-таки бежать из-под Фив  на  колеснице,  но
земля расступилась и поглотила аргонавта-прорицателя.
     Никаких особых знамений при этом не произошло, и большинство  ахейцев
склонялись  к  мнению,  что  Амфиарая  боги  живым   забрали   на   Олимп,
одновременно недоумевая: зачем надо было ронять  святого  человека,  чтобы
потом вознести?
     Иолай постоял над трещиной, плюнул в нее и велел запрягать.
     Погостил, дескать, пора и честь знать!
     - Может быть, мы в состоянии исполнить какое-нибудь твое  желание?  -
спросили фиванцы.
     - Какое? - криво ухмыльнулся  Иолай,  и  горожане  подумали,  что  не
должен так ухмыляться молодой человек, не проживший и четверти века.  -  У
меня нет желаний. Разве что... когда я  умру,  похороните  меня  в  толосе
моего любимого деда Амфитриона. Договорились?
     И, не дожидаясь ответа, пошел к колеснице, а фиванцы  переглядывались
за его спиной и шептались, что  просьба  (или  шутка?)  гостя  граничит  с
кощунством.
     В самый последний момент  к  Иолаю  подбежала  толстая,  запыхавшаяся
женщина в наспех накинутом пеплосе.
     - Я, - забормотала она, - я  сиделка...  из  дома  Тиресия,  господин
мой!.. сиделка я...
     - Умер?! - болезненно сморщившись, Иолай придержал коней  и  зачем-то
посмотрел в небо. - Умер старик?!
     - Нет,  господин  мой!  Жив  он,  жив,  только  плох  очень...  утром
лихоманка била, мы думали - все, кончился вещун! Выкарабкался...  и  слова
разные говорил. Я решила - раз про Геракла, то надо бы тебе рассказать...
     - Какие слова?
     - Скажите Амфитриону... да-да, так и говорил, из ума совсем выжил!  -
скажите, мол, Амфитриону, что Геракл умрет от руки мертвого. Пускай...
     - Что - пускай?!
     - Не знаю, господин мой! Не сказал. Пускай... - и все.
     Иолай выругался и взял с места в карьер.

                                    16

     Из Фив Иолай вернулся мрачным и неразговорчивым. На расспросы близких
отвечал односложно, а Лаодамия, чувствуя,  что  эта  тема  ему  неприятна,
вообще старалась не касаться злополучной поездки.
     Но постепенно все вернулось на круги своя - то  ли  Лаодамии  удалось
отогреть замкнувшегося в себе мужа, то ли покой  захолустья  и  подаренная
Иолаю вторая молодость взяли свое.
     Филака неуклонно  богатела,  басилей  Акаст  души  не  чаял  в  новом
родственнике, вовсю пользуясь его советами  и  обширными  знакомствами,  и
нередко басилею казалось, что зять гораздо старше своих лет. А Иолай снова
начал разъезжать, всякий раз шумно оповещая окружающих о своем  отъезде  -
но возвращался через несколько месяцев  на  удивление  тихо,  чуть  ли  не
тайком, на обратной дороге представляясь всем Протесилаем из  Филаки.  Так
что вскоре многие в округе (да и не только в округе) стали  забывать,  кто
на самом деле  является  мужем  Лаодамии.  Протесилай  [Протесилай  (греч.
"Иолай Первый" и одновременно - "Первый из народа"), сын  Ификла,  басилей
Филаки - останется в истории Троянской войны, как  воин,  первым  погибший
под Троей; правда, после  смерти,  в  отличие  от  других  покойников,  он
является своей жене Лаодамии (в сопровождении Гермия), беседует с ней -  и
Лаодамия исчезает из Филаки, инсценировав самоубийство] какой-то... весьма
разумный молодой человек... да, как же, знакомы! Чем  знаменит?  Чей  сын?
Кажется, Ификла, из местных, но точно не  знаю,  не  удосужился  как-то...
Что? Иолай? Ну кто же не знает Иолая, сына ТОГО Ификла,  возничего  самого
Геракла?!  Только  он  давным-давно  перебрался  на  Сардинию...  или   на
Сицилию?.. ах, не помню, надо будет у Протесилая спросить -  он  наверняка
знает!
     Иолай действительно не раз  плавал  и  на  Сардинию,  и  на  Сицилию:
торговал, помогал благоустраивать ахейские колонии, приобщал островитян  к
микенским модам и эллинскому образу жизни, ну и, конечно же, к историям  о
богах, полубогах и о лучшем из смертных, Геракле - а  как  же  без  этого,
особенно если из первых рук?!
     В  один  из  своих  очередных  приездов  Иолай  был  немало  удивлен,
обнаружив на Сардинии  новенький  и  весьма  милый  храм,  воздвигнутый  в
честь... Иолая! Тем  паче,  что,  по  отзывам  жрецов  и  прихожан,  культ
процветал.
     Иолай смущенно хмыкнул, принес жертву самому себе - баран попался  на
редкость  вкусный  -  и,  завершив  дела,  поспешил  уплыть  домой  раньше
обычного.
     - Ну их всех, - справедливо рассудил он, взойдя на борт, - ни к  чему
приучать паству к регулярным явлениям. Еще  ляпнешь  что-нибудь  не  то  -
прорицатели потом толкованиями замучают!
     Вскоре та же история повторилась и на Сицилии.
     - Ладно, - решил Иолай, -  даже  неплохо...  Пусть  теперь  Семья  на
досуге поломает головы - куда это подевался наш друг Иолай?! Пусть  поищут
в храмах! А мирный Протесилай из Филаки,  торговец,  носитель  культуры  и
любимый  муж  Лаодамии  -  вряд  ли  его   скромная   особа   заинтересует
Олимпийцев...

     У Геракла Иолай бывал редко. И не только потому, что ему тяжело  было
видеть утонувшего в незримом прошлом сына, в сотый раз пытаясь понять, кто
перед ним: Алкид или Ификл?
     Эта боль успела притупиться.
     Просто в сознании бывшего лавагета прочно засели переданные ему слова
прорицателя Тиресия, уже заглядывавшего незрячими глазами во мрак Эреба.

                    ГЕРАКЛ ПОГИБНЕТ ОТ РУКИ МЕРТВОГО.

     Вернувшийся из Аида Амфитрион  подозревал,  ЧТО  могут  означать  эти
слова для него лично.
     От руки мертвого.
     От ЕГО руки.
     Проклятие рода Персеидов.
     И поэтому он редко навещал Геракла, всегда торопясь  поскорее  уехать
обратно.
     Бывший лавагет боялся самого себя.

     Так прошло восемь ничем не примечательных лет.
     Геракл время от  времени  помогал  своим  новым  соседям  в  каких-то
мелких, бестолковых войнах - сам он почти не сражался, потому  что  одного
его имени хватало, чтобы ворота открывались, и из них выезжали  повозки  с
выкупом.
     В памяти ахейцев еще кровоточили события не столь  давнего  прошлого,
когда были под корень  вырезаны  три  знатных  рода,  а  дым  погребальных
костров не один день затмевал напуганное  солнце  над  Элидой,  Пилосом  и
Спартой.
     Повторения не хотел никто.
     Верный Лихас всегда сопровождал своего  кумира  и  бдительно  следил,
чтобы Гераклу выделяли достойную часть добычи. Самого Геракла этот  вопрос
нисколько  не  интересовал;   его   же   молодую   жену   Деяниру,   вовсю
пользовавшуюся свободой жизни при знаменитом  и  покладистом  муже,  такое
положение дел вполне устраивало.
     За все это время у Геракла не было ни одного приступа.
     Потому так и взволновало Иолая известие, что Геракл ни с  того  ни  с
сего пришиб насмерть мальчика Эвнома, сына Архитела, родича Ойнея  -  отца
Деяниры...
     Не дослушав сбивчивый  рассказ  заезжего  торговца,  Иолай,  успевший
запутаться в сложных родственных связях убитого, в сердцах выругался.
     Неужели Павшие и Одержимые так и не оставили в покое его сына?!
     Через неделю все разъяснилось само собой.
     Маленький Эвном по ошибке подал  Гераклу  для  омовения  рук  грязную
воду, за что и схлопотал подзатыльник. Но то ли Геракл не рассчитал  силы,
то ли мальчишка попался на редкость хлипкий - короче, бедняга Эвном рухнул
замертво и больше не поднялся.
     Очнувшийся от своих грез Геракл искренне раскаивался в  содеянном  и,
хотя родичи убитого тут же простили героя, собрался уезжать  из  Калидона.
Дескать, не в праве он злоупотреблять гостеприимством города, где запятнал
себя убийством невинного подростка, и пора уже  честь  знать.  Вот  только
решат с женой, куда ехать - и начнут собирать вещи.
     Ни увещевания Деяниры, не желавшей покидать  родину,  ни  просьбы  ее
отца, правителя Ойнея, не подействовали.
     Геракл покидал Калидон.
     Эти сведения вполне удовлетворили Иолая. Главное - приступа не  было.
Хотя... окажись это безумием, Иолай бы тогда точно знал,  кто  из  братьев
умер в Фенее, а кто доживал сейчас отпущенный ему срок.
     Но приступа не было.
     А все остальное...
     И Иолай поспешил направить гонца в  соседние  с  Филакой  Трахины,  к
тамошнему басилею Кеику, который еще в давние времена помогал близнецам  и
Иолаю оружием, а также воинами (исправно получая за это  долю  в  добыче).
Дважды  объяснять  умному  Кеику  все  выгоды  гостеприимства,  оказанного
Гераклу, не пришлось - Иолай получил подарки от трахинского правителя, а к
Гераклу отправился вестник  с  предложением  крова  и  очищения  от  любой
скверны.
     "И мне спокойнее, - рассудил Иолай. - Трахины под боком - пригляжу  в
случае чего; и не увидимся лишний раз.  Эх,  Тиресий,  Тиресий,  знать  бы
точно, что ты хотел сказать..."
     Тиресий умер около полугода  назад,  отправившись  в  свое  последнее
паломничество в Дельфы - на носилках; он скончался, не добравшись даже  до
Фокиды.
     Впрочем, слепой прорицатель  был  уже  настолько  дряхл,  что  здесь,
похоже, обошлось без божественного промысла.

     Получив приглашение от хлебосольного Кеика,  великий  Геракл  недолго
колебался - и на следующий день приказал трубить сборы.
     Поклажи набралось много - Деянира была женщиной хозяйственной,  да  и
верный Лихас,  как  мог,  способствовал  повышению  благосостояния  своего
кумира.
     Одежда, домашняя утварь, оружие, драгоценности, припасы, козы и овцы,
быки  и  коровы,  небольшой  табун  лошадей,  жена,  дети,  слуги,   рабы,
домочадцы, провожающие - всего и не перечислить, даже если валить  в  одну
кучу.
     Весь этот караван двигался крайне медленно, и лишь к вечеру  добрался
до Эвена, реки на востоке Этолии.
     Лагерь разбили неподалеку от берега, решив переправляться утром.
     Рабыни и служанки, хихикая,  перешептывались  между  собой.  Из  этих
таинственных  перешептываний  выходило,  что  через  Эвен  всех   желающих
переправляет некий кентавр Несс. Но с мужчин он берет обычную плату, а вот
с женщин... Очень,  говорят,  темпераментный  кентавр.  Так  что  скромным
девушкам из приличных семей лучше его  услугами  не  пользоваться.  А  то,
бывает, разок переправишься -  а  потом  пять-шесть  раз  кряду  туда-сюда
катаешься!
     Под конец уже берега путаешь - где какой; только и  помнишь,  что  на
том мы так, а на этом - этак...
     Кое-кто из рабынь, подхватив кувшины, уже спешил к речке -  якобы  за
водой. Вернулись они после  заката,  без  кувшинов  и  без  воды,  зато  с
сияющими, подернутыми поволокой глазами.
     Видя   мечтательные   улыбки   на   раскрасневшихся   лицах   подруг,
остававшиеся в лагере женщины  в  свою  очередь  заспешили  к  реке  -  не
пропадать же забытым кувшинам?! - но  тут  из  походного  шатра  появилась
Деянира.
     - Будет шляться! - строго прикрикнула она. - За работу, лентяйки! Ох,
никому ничего нельзя доверить...
     И, подобрав подол длинного гиматия, гордо прошествовала к реке.
     Служанки переглянулись и решили не вдаваться в подробности.
     Лишь когда стало  светать,  и  краешек  сонного  Гелиоса  должен  был
вот-вот показаться над замершим в  ожидании  горизонтом,  на  берег  речки
выбрался страдающий тяжелым похмельем Лихас.
     Еще бы - приговорить с двумя караульщиками и одной  рабыней  на  всех
два здоровенных пифоса слабо разбавленного красного!
     Поэтому зрелище, представшее его глазам на том  берегу  реки,  сперва
показалось мающемуся Лихасу жутким похмельным бредом.
     В зарослях тростника два человека любили лошадь.
     "Привидится же такое!.." - думал Лихас, плеская водой себе в  лицо  и
протирая заплывшие глаза.
     Однако видение никуда не исчезло, зато промытые  глаза  стали  видеть
гораздо лучше, да и предутренний ветерок  успешно  разгонял  висевшую  над
водой туманную дымку - так что Лихас  вскоре  понял,  что  ничего  ему  не
мерещится,  а  просто  там,  в  тростнике,  какая-то   женщина   увлеченно
совокупляется с тем  самым  кентавром-перевозчиком,  о  котором  всю  ночь
сладострастно вздыхали рабыни.
     Причем занятие это столь захватило обоих,  что  плевать  им  было  на
шумно плескавшегося и таращившего на них похмельные глаза Лихаса.
     Лихас хмыкнул, хотел было заржать, но вгляделся  в  третий  раз  -  и
наконец  разглядел,  какая  именно  женщина  стонет  сейчас  под  храпящим
кентавром.
     Нет, Лихас  не  был  строгим  поборником  нравственности,  но  такого
гнусного посягательства на собственность своего господина он допустить  не
мог!
     И в скором времени ворвался в Гераклов шатер с криком:
     - Геракл! Вставай!  Там  твоя  жена  на  этом  коне  катается!..  или
наоборот...
     Плохо соображавший спросонья Геракл (впрочем, в последние годы  он  и
наяву соображал не слишком хорошо) подхватился и нагишом вылетел из шатра,
прихватив свой знаменитый лук со стрелами, смоченными лернейской желчью.
     Деянира - всячески поощрявшая изрядно уставшего за  ночь  кентавра  -
оказалась женщиной сообразительной и, при  виде  голого  мужа  с  луком  в
руках, завизжала не своим голосом, вынудив бедного  кентавра  дернуться  в
самый неподходящий момент:
     - Помогите!!!
     Несс-перевозчик удивился, поскольку до сих пор обходился в этом  деле
без помощников - и больше ему уже никогда не пришлось  удивляться,  потому
что в следующую секунду стрела Геракла пробила его любвеобильное сердце.
     Умер он мгновенно.
     Эвтаназия - счастливая смерть...
     А Деянира с трудом выбралась из-под привалившей ее туши - и взгляд ее
упал на валявшийся рядом маленький кувшин.  На  ум  женщине  мигом  пришло
старинное поверье, что кровь погибшего при любовном акте является отличным
приворотным зельем; и, пока Геракл, Лихас и слуги переправлялись к  жертве
насилия, она успела собрать темную Нессову кровь, вытекавшую  из  пробитой
груди, в кувшин и плотно заткнуть его пуком травы.
     Мало ли... пригодится.
     А Геракл ничего не сказал жене; даже не выслушал поток  ее  сбивчивых
объяснений. Посмотрел на труп кентавра, вздохнул непонятно и столкнул тело
в воду; а потом  еще  долго  глядел,  как  конечеловек  плыл  по  течению,
расплатившись жизнью за свой последний перевоз.
     На берегу,  где  был  лагерь,  украдкой  вытирали  слезы  сбежавшиеся
рабыни.

     Вечером, перед очередной ночевкой, Деянира не утерпела и рассказала о
кувшинчике с  кровью  своей  доверенной  служанке.  Естественно,  приказав
хранить существование кувшинчика в строжайшей тайне.
     - Клянусь малюткой-Эротом! - горячо зашептала служанка. - Умница  вы,
госпожа! Моя прабабка Галинтиада, дочь Пройта, служила Гекате Трехтелой, и
не раз говаривала моей бабке, бабка - матери, а мать - мне, что надо такой
кровью  намазать  одежду  и  дать  одеть  тому  мужчине,  которого  хочешь
приворожить! До смерти твоим будет!
     И еще  раз  поклялась  Эротом,  Гекатой  и  тенью  покойной  прабабки
Галинтиады, мир ее праху, что будет хранить тайну.

     Дальнейший путь до Трахин обошелся без приключений.
     Басилей Кеик встретил Геракла со  всем  возможным  радушием  и  мигом
очистил его от скверны нечаянного убийства (невинно осведомившись,  почему
этого не сделали еще в Калидоне?).
     Домочадцы  Геракла  принялись  обустраиваться  на  новом  месте,  сам
великий герой опять погрузился  в  воспоминания,  и  Деянира  вздохнула  с
облегчением: тихий муж, не лезущий  в  ее  дела,  устраивал  Деяниру  куда
больше, чем тот не знающий промаха стрелок, которого она видела на  берегу
Эвена.
     Пусть он даже и называет родную жену то Мегарой, то еще как-то...
     Приезжал Иолай, поиграл с малолетними двоюродными братьями, убедился,
что все более или менее в порядке - и поспешил вновь исчезнуть.
     Дни  складывались  в  недели  и  месяцы,  ничего   существенного   не
происходило, и поэтому года через два Иолая, в очередной раз  вернувшегося
с Сицилии, как громом поразило известие:
     Геракл выступил походом на Ойхаллию!

                                    17

     Иолай ворвался в Трахины, словно ураган.
     Слуги и рабы даже  не  подумали  заступить  ему  дорогу,  когда  этот
бешеный человек с лицом вырвавшегося из Эреба демона промчался по галереям
западного крыла дома и без приглашения вломился на женскую половину.
     А если и подумали,  то  благоразумно  признали  эту  мысль  не  самой
удачной.
     - Во имя черных омутов Стикса, женщина, зачем ты послала мужа на  эту
дурацкую войну?! - вместо приветствия прорычал Иолай.
     Десяток рабынь, сидевших в гинекее  за  ткацкими  челноками,  как  по
команде вскинули головы и испуганно уставились на вошедшего.
     Деянира неторопливо встала, мимоходом  одернув  пеплос,  и  без  того
ниспадавший величавыми  складками,  и  приветливо  улыбнулась  чувственным
ртом, похожим на обагренный кровью цветок.
     Как ни странно, рождение четверых сыновей - Гилла,  Ктесиппа,  Глена,
Онита - и дочери Макарии ничуть не испортило ее фигуру.  Статная,  высокая
женщина с крупными, немного резкими чертами лица,  расшитый  пояс  повязан
сразу под не потерявшей упругости грудью, сильные руки  лежат  на  челноке
спокойно и уверенно.
     Чем-то Деянира походила на Афину Палладу.
     И в свое время Иолай не удивился, узнав,  что  молодая  жена  Геракла
неплохо владеет облегченным копьем, уделяя этому искусству немало времени.
     Он терпеть не мог таких женщин.
     Возможно, потому, что из них могли бы выйти вполне приличные мужчины.
     - Радуйся, племянник! - в глубоком низком голосе не таилось и  намека
на обиду или неприязнь, но легкого излома брови хватило, чтобы  понятливые
рабыни гуськом покинули гинекей.
     Иолай грузно плюхнулся на заскрипевшую скамью и  мысленно  пересчитал
всю дюжину Олимпийцев, чтобы сгоряча тут же не выложить "тетушке", что  он
о ней думает.
     - Хороша ли была дорога к нам в Трахины?
     Иолай кивнул и пересчитал Олимпийцев в обратном порядке.
     - Неужели ты и впрямь думаешь,  племянник,  что  я,  слабая  женщина,
способна заставить богоравного Геракла  отправиться  в  поход  против  его
воли?
     - Думаю, - без обиняков заявил Иолай.
     - Правильно думаешь, -  неожиданно  согласилась  Деянира,  с  ленивой
грацией опускаясь в кресло напротив. - Ты всегда казался  мне  умнее,  чем
выглядишь... племянник. А теперь подумай вот о чем: кто я такая  здесь,  в
Трахинах? Приживалка, случайная  этолийка  без  связей  и  местной  родни,
которую  терпят  только  потому,  что  ей  удалось  подцепить  на   крючок
стареющего Геракла! У нас с ним разница в двадцать с лишним лет! Вознесись
он завтра на Олимп - что будет со мной? Что будет с моими детьми?! Или  ты
нас к себе в дом возьмешь, племянничек?.. Нет, ты не возьмешь, побоишься -
мое ложе горячее, а у тебя жена ревнивая!
     Иолай вдруг успокоился.
     И  спокойствие  это,  ледяное,  боевое  спокойствие  очень   ему   не
понравилось.
     - Ну и что из этого следует, тетя? - он усмехнулся, и при  виде  этой
усмешки замолчавшей Деянире показалось, что она зря разоткровенничалась  с
этим человеком, на которого у нее были свои виды.
     - А то, что лишь материальный достаток способен обеспечить мне и моим
детям (Иолай про  себя  отметил  это  повторное  "МОИМ  детям")  достойное
будущее! И добыча, полученная Гераклом после взятия  Ойхаллии,  отнюдь  не
окажется лишней! Разве я виновата, что боги послали  мне  знаменитого,  но
безумного и немолодого мужа, и теперь бедной Деянире приходится думать  за
двоих?! Ну скажи, Иолай, - виновата, да?!
     Деянира  раскраснелась,  черные  глаза  ее  блестели,  полная   грудь
порывисто вздымалась  -  она  была  весьма  хороша  в  этот  миг,  но  еле
различимая жилка расчетливости, бившаяся где-то в глубине  зрелой  опытной
женщины, заставляла Иолая думать, что все это - умелое представление.
     И жена Геракла только и ждет, когда он протянет к ней руки.
     Он не двинулся с места.
     Напротив, закинув ногу  за  ногу,  он  хладнокровно  разглядывал  ее,
вспоминая сплетни фессалийцев, что Геракл, как сын Быка, спит со всем, что
движется (скорее всего, он просто  не  замечал  разницы  между  женщинами,
забиравшимися в его ложе); но и жена Геракла не уступает мужу  на  поприще
Эроса, в отличие от супруга прекрасно различая мужчин, как в одежде, так и
без.

                          ...МНЕ И МОИМ ДЕТЯМ...

     - ...Но на этот раз ты ошибся, многомудрый Иолай, - румянец сошел  со
щек Деяниры, и блеск в ее глазах медленно померк. - Я не гнала  Геракла  в
поход на Ойхаллию. Он сам собрался воевать. И даже слушать не  захотел  ни
меня,  ни  Кеика,  когда  мы  втолковывали  ему,  что  Эврит  Ойхаллийский
давным-давно умер. "Я должен убить Эврита! - заявил твой упрямый  дядя.  -
Он не отдал мне мой законный выигрыш. Он умрет." Через месяц Геракл и люди
Кеика двинулись на Эвбею. Что ж, я не возражала... да и с чего бы?
     "Эврит?! - пронеслось в голове у Иолая. - Неужели... да нет, чушь!  Я
бы знал... Просто Геракл спутал прошлое  с  настоящим.  А  эта  кобыла  не
возражала, да и Кеик не возражал - еще бы! Отчего б не пограбить Ойхаллию,
прикрываясь, как щитом, именем Геракла?! Святое дело!"
     В дверь гинекея постучали.
     - Войдите! - крикнула Деянира.
     Вошедшего воина Иолай узнал не сразу - долговязый запыхавшийся детина
в кожаном доспехе и легком, сдвинутом на затылок шлеме.
     - Иолайчик! - завопил детина на весь гинекей и  полез  обниматься.  -
Родной! А я отсюда к тебе собирался, с радостной вестью! Ой, как здорово!
     Теперь не узнать Лихаса было невозможно - так орать умел только он.
     -  Да  погоди  ты!  -  Иолай  сжал  Лихаса  в  объятиях  чуть  крепче
положенного, и тот стал жадно хватать  ртом  воздух,  перестав  кричать  в
самое ухо. - Давай по порядку! Ойхаллию взяли?
     - Понятное дело! - счастливо хрипел Лихас, тыкаясь колючей бородой  в
лицо Иолаю. - Они нам сами ворота открыли!
     - А... Эврит?
     - Что - Эврит? Ты что, Иолайчик, тоже умом двинулся? Какой Эврит?! Ну
вы прямо как сговорились...
     Иолай облегченно вздохнул и отпустил Лихаса.
     - Добычи,  добычи-то  -  валом!  -  тарахтел  опомнившийся  гонец.  -
Пленники, пленницы... не поверишь, Иолайчик  -  мы  там  эту  горе-невесту
прихватили! Иолу! Геракл приказал ее отдельно содержать  и  не  обижать  -
содержим, не обижаем, все, как положено... Эй, Иолайчик, ты куда?
     - Домой, - бросил Иолай  от  дверей.  -  Жди  меня  здесь,  Лихас!  Я
смотаюсь в Филаку, предупрежу своих - и сразу сюда!  Вместе  на  побережье
поедем! Ты только дождись меня, парень! Слышишь?!
     - Да какая  Филака,  тут  пути-то  до  нашего  лагеря  -  полдня,  не
больше... - начал было Лихас, но Иолай уже выбежал из гинекея.
     Гонец только развел руками, повернулся к Деянире и принялся  отвечать
на ее вопросы.
     Правда,  он  ожидал  вопросов  о  здоровье  Геракла  или  о   размере
захваченной  добычи  -  а  рассказывать  пришлось  в  первую   очередь   о
горе-невесте Иоле.
     Долго рассказывать.
     Подробно.
     И с каждым словом Деянира мрачнела все больше.

                                    18

     В Филаке Иолай застрял не на день, как предполагал, а на четыре.
     У Лаодамии в очередной раз сорвалась беременность;  жизнь  жены  была
вне  опасности,  но  Иолаю,   утешавшему   плачущую   Лаодамию,   пришлось
окончательно смириться с тем, что у них не будет детей.
     Потом к басилею Акасту по  делу,  связанному  со  спорными  участками
пахотной земли, приехал один из фессалийских  правителей,  которого  звали
Филоктетом - и Иолаю понадобились сутки пьянства с этим самым  Филоктетом,
жадно слушавшим байки о былых походах  Геракла,  чтобы  спор  об  участках
решился выгодным для Филаки образом.
     За последнее  десятилетие  Иолай  успел  забыть,  что  это  значит  -
опаздывать.
     Пришлось вспомнить.

     ...Разбудили его среди ночи. Наспех одевшись, он выбежал во двор -  и
услышал от присланного из Трахин вестника историю случившейся трагедии.
     Захлебываясь, вестник поведал  о  том,  как  Деянира,  не  дождавшись
Иолая, послала Лихаса вперед, в лагерь мужа,  передав  с  ним  праздничный
хитон для принесения необходимых жертв в честь победы. Следующие  два  дня
Деянира была хмурой и вспыльчивой, то и дело  била  служанок,  кричала  на
детей и челядь, а потом и вовсе заперлась в покоях, никуда не выходя.
     Наконец из лагеря Геракла, расположившегося у подножья горного  кряжа
Оэты, на колеснице примчался  бледный,  как  смерть,  гонец  -  не  Лихас,
другой, из доверенных людей Кеика.
     Со слов гонца стало ясно, что великий Геракл, надев присланный  хитон
и став приносить жертвы, вдруг впал  в  безумие.  Едва  кровь  зарезанного
теленка хлынула ему на одежду - сын  Зевса  стал  озираться  по  сторонам,
заметался, словно в поисках выхода, отшвырнул подбежавшего к  нему  Лихаса
(тот упал со скалы и разбился насмерть)  и  стал  рвать  на  себе  одежду,
крича, что он смертельно ранен.
     Одна из служанок Деяниры - когда гонец дошел до эпизода с  хитоном  -
вдруг истерически завизжала и принялась кричать на весь  двор,  что  у  ее
хозяйки хранился кувшинчик с кровью кентавра  Несса,  убитого  отравленной
стрелой Геракла; и, дескать, она  сама  видела,  как  Деянира,  сгорая  от
ревности к незнакомой Иоле, натерла этой ядовитой кровью  посылаемый  мужу
хитон - льняной, темно-коричневый, с кудряшками синих волн по подолу.
     Сама же Деянира холодно выслушала обвинение, поднялась в гинекей и  -
никто и не подумал ее остановить - упала на хранившийся в ее сундуке меч.
     Чем и подтвердила справедливость выдвинутого против нее обвинения.
     -  Сумасшедшие!  -  Иолай  махнул  крутившемуся  рядом  возбужденному
Филоктету, чтобы тот велел запрягать. -  Безумцы!  Какая  справедливость?!
Если хитон был натерт ядом, убивающим при прикосновении - то  почему  сама
Деянира не умерла первой? Она  что,  в  рукавицах  из  бычьей  кожи  хитон
натирала?! И где вы видели кровь, которая бы не высохла за два года?!
     Вскоре Иолай и увязавшийся за ним  Филоктет  уже  неслись  в  сторону
Оэты, у подножия которой располагался лагерь Геракла.
     - Может быть, и  впрямь  Деянира?  -  задыхаясь  от  бившего  в  лицо
упругого ветра, в который раз  строил  предположения  Филоктет,  поминутно
хватавшийся за борта колесницы. - А что,  очень  даже...  ревность,  кровь
пополам с лернейским ядом... хотя нет - что ж это, Геракл не заметил,  что
праздничный хитон весь в вонючей крови вымазан?! Да  не  гони  ж  ты  так,
Иолай, разобьемся вдребезги!
     - Помолчи лучше! - бросил Иолай, прибавляя ходу.
     Он уже не сомневался, что случилось.
     Он уже однажды видел льняной темно-коричневый хитон с кудряшками волн
по подолу.
     Залитый кровью.
     Только не кровью кентавра Несса, и не телячьей жертвенной кровью -  а
живой, человеческой...
     Именно в таком хитоне, который был надет на тело под доспех, умирал в
Фенее, на площади под вязом, один из близнецов.
     А второй, оставшийся в живых, через десять с  лишним  лет  увидел  на
себе точно такую же  одежду,  обагренную  кровью,  и  столпившихся  вокруг
воинов...
     "Это конец, - думал Иолай, морщась от ветра, плетью секущего лицо.  -
Это конец. Вот оно, пророчество - Геракл  падет  от  руки  мертвого.  Я-то
думал - Тиресий меня имеет в виду... а оказалось - не меня. Не знаю уж, от
кого этот проклятый дар - уходить душой в прошлое - но все сходится!..  Он
умирает - потому что застрял в  минувшем,  в  том  дне,  где  уже  однажды
умирал! Хитон в крови, крик о том, что он  смертельно  ранен,  отброшенный
Лихас - бедный парень, ведь Геракл  отшвырнул  его  и  в  тот  раз,  чтобы
спасти... Это конец. Он умирает во второй раз."
     Земля бросалась под копыта коней, словно самоубийца.

                                    19

     Есть в южной Фессалии горный кряж Оэта.
     Ничем не славен меж иными горами.
     Не ровня белоголовому Олимпу, с которого боги  всходят  на  небо,  не
чета лесистому Пелиону  -  обиталищу  мудрого  кентавра  Хирона,  не  пара
хмурому Тайгету, родине братьев-Диоскуров.
     Одна будет слава у Оэты - Фермопильский проход, только  до  дней  той
славы, когда лягут костьми в  Фермопилах  три  сотни  спартанцев  с  царем
Леонидом, еще восемьсот лет пройти должно.
     А иная, страшная слава безвестного горного кряжа начиналась  сегодня,
на закате, на багровом, как запекшаяся рана, закате, венчающем день смерти
Геракла...

     Все смотрели на Иолая.
     Казалось, даже растрепанные сосны, щетинясь ломкой пожелтелой  хвоей,
даже замшелые камни, причудливо разбросанные вокруг, даже суетливые  рыжие
муравьи под ногами и  пара  ястребов,  неутомимо  круживших  над  головами
воинов - весь мир смотрит на Иолая, ожидая, когда он возьмет горящий факел
и сделает первый шаг.
     Шаг к огромной, почти в рост человека, поленнице, сложенной из  сухих
стволов  и  щедро  пересыпанной  хворостом,  на   самом   верху   которой,
ссутулившись, сидел Геракл в  порванном,  залитом  чужой  и  своей  кровью
хитоне.
     У ног его, полускрытый топорщившимися во все стороны  ветками,  лежал
мертвый Лихас.
     Это был единственный разумный поступок Геракла за последние несколько
суток -  он  приказал  доставить  к  нему  разбившееся  при  падении  тело
вестника, долго глядел на него сухими горячечными глазами, а потом  что-то
шепнул и отвернулся.
     - Мой маленький Гермес... - послышалось стоящему рядом Кеику.
     Но забрать тело Лихаса Геракл не позволил: даже  буйствуя,  мечась  в
агонии и раздирая проклятый хитон  вместе  с  собственной  плотью,  требуя
погребального костра, ибо негоже  мертвецам  находиться  в  мире  живых  -
безумец, он ни на шаг не отходил от своего вестника и на костер взял его с
собой.
     На руках отнес; и кровь из насквозь прокушенной губы  Геракла  капала
на грудь им же убитого Лихаса.
     Сейчас Геракл и Лихас были единственными, кто не смотрел на  Иолая  в
ожидании его первого шага.
     - Ну же! - не выдержав, бросил стоящий рядом  Филоктет,  забывшись  в
болезненном возбуждении. - Иди! Ну, что же ты?!
     Иолай, резко обернувшись, ткнул ему в руки  горящий  факел,  едва  не
опалив всклокоченную бороду фессалийца.
     - Хочешь? - выкрикнул он, и на миг зашелся в надсадном кашле, глотнув
едкого смолистого дыма. - Хочешь в легенду?! Мне-то плевать, я  давно  уже
там, нахлебался счастья! - а у тебя это единственная  возможность!  Второй
не будет! Иди в вечность, Филоктет! Вот она, твоя спасительная соломинка -
факел!  Ткни  огнем  в  эпоху!  Вспомнят  Геракла  -  вспомнят   и   тебя,
Филоктета-фессалийца! Другом назовут, героем, одним из немногих... Жги!
     - Лук отдашь? - тихо спросил Филоктет, облизнув губы.
     И, видя, что Иолай непонимающе уставился на него, быстро забормотал:
     - Лук Гераклов - мне в наследство! На память! И стрелы... те,  что  в
лернейском яде! Отдашь лук со стрелами - подожгу! Ну?!
     Иолай расхохотался.
     "Жги, стервятник! - смеялся Иолай, и те из воинов, кто стоял поближе,
опасливо попятились, словно боясь заразиться  наследственным  безумием.  -
Боги, это ли не насмешка?!  -  Филоктет-падальщик  поджигает  погребальный
костер под еще живым Гераклом!"
     Приняв смех Иолая за согласие,  фессалийский  басилей  сосредоточенно
нахмурился, сделал несколько торопливых шажков и, видимо, боясь, что Иолай
передумает, поспешно ткнул факелом в поленницу.
     Сухой хворост занялся мгновенно.
     Сизые черви, извиваясь, поползли меж веток, суетливо дергая огненными
головками; затрещали, сворачиваясь в трубочку, желтые сморщенные листья, в
воздухе потянуло дымком, одинокий язык пламени выметнулся  из-за  крайнего
ствола, ласково облизал  ногу  Лихаса  и  боязливо  скрылся  в  поленнице;
налетевший порыв ветра расплескался  о  частокол  сучьев,  заставив  дрова
послушно отдаться во власть  огня;  воздух  вокруг  разгоревшегося  костра
стеклянисто задрожал,  словно  открывая  новый,  невиданный  Дромос  между
жизнью и смертью...
     Воины во все  глаза  смотрели  на  бушующее  пламя,  из  которого  не
доносилось ни звука - кроме обычного гимна пылающему костру.
     Воинам было страшно.
     Потому что в редких просветах между огненными всплесками, в  прорехах
дымовой завесы они видели то, что нельзя видеть смертному.
     Геракл  по-прежнему  сидел   в   самой   сердцевине   алого   цветка,
раскрывшегося в неурочный час близ вершины Оэты, и языки огня ластились  к
неподвижному человеку  выводком  слепых  щенят,  тычущихся  в  живое  тело
носами, но неспособных укусить.
     Костер был сам по себе; Геракл - сам по себе.
     Небо растерянно заворчало, косматые  тучи  стремительно  двинулись  с
северо-запада, со стороны великого Олимпа, одинокая капля дождя  упала  на
нос Иолаю, он вздрогнул, поднял взгляд к небу  -  и  в  это  мгновение  из
сгущавшейся над головами темноты в костер ударила молния.
     И утонула, растворилась в погребальном пламени, как река,  добежавшая
до моря.
     Вторая молния.
     Третья.
     Огонь принимал огонь в себя.
     Воины упали на колени.
     - Зевс призывает сына! - прохрипел кто-то, и сказанное заметалось меж
людьми, обретая плоть и вес, становясь верой и убеждением.
     - Зевс призывает сына!..
     Иолай продолжал стоять, глядя поверх костра - и  поэтому  видел,  как
грозовой мрак треснул, раскололся, серебристая паутина сплелась в  кружево
Дромоса, и из него, из распахнувшегося коридора на Оэту  ринулась  золотая
колесница.
     Громовержец правил прямо на огонь.
     "Боится, - от опытного взгляда Иолая не укрылась еле  заметная  дрожь
мощных рук Зевса, сжимавших поводья, тень недоумения, упавшая на  властное
бородатое лицо, лихорадочно блестящие глаза бога и бьющийся под кустистыми
бровями страх, обыкновенный  человеческий  страх.  -  Боится...  За  сыном
пришел, Младший? За МОИМ сыном?! Что ж  ты  только  к  умирающим  мужчинам
приходишь, Дий-отец? - под Орхоменом ко мне, на Оэте к  Гераклу...  бабам,
небось, чаще являлся?! А возничий из тебя... хорошо хоть кони  выносят!  И
дочку для храбрости прихватил, любимицу, Афину  Промахос  -  вон  она,  за
борта хватается, как Филоктет... вылететь боится, небось..."
     Вокруг потрясенно охнули воины.
     Геракл вставал из костра навстречу колеснице.
     Он был огромен,  гораздо  больше,  чем  при  жизни,  обнаженные  руки
бугрились чудовищными мышцами, с плеч свисала львиная  шкура,  лоснящаяся,
новенькая, словно совсем недавно содранная со зверя; и лицо  Геракла  было
равнодушно-спокойным,   как   у    человека,    получающего    оговоренное
вознаграждение за сделанную работу.
     Это было незнакомое Иолаю лицо.
     Чужое.
     И когда этот новый, величественный Геракл, теряющий  смертный  облик,
шагнул в остановившуюся подле него колесницу - в ней сразу стало тесно.
     Кони заржали, выгибая лебединые  шеи,  и  понеслись  к  пульсирующему
серебряным светом Дромосу.
     Иолаю очень хотелось, чтобы стоящий рядом с Зевсом герой обернулся.
     Нет.
     Не обернулся.

     ...Воины уже давно разошлись, возбужденно  переговариваясь,  а  Иолай
все стоял и смотрел на пепелище, в котором дымились  угли  пятидесяти  лет
его жизни.
     Остывающие, подергивающиеся пеплом угли.
     Надо идти, сказал он самому себе.
     Надо идти.
     Он заставил себя повернуться, сделать несколько шагов...
     Остановился.
     Перед ним был Гермий.
     - На похороны пришел?  -  тихо  спросил  Иолай.  -  Пойдем,  Лукавый,
помянем вознесшегося... видал, какой орел?! Сын Зевса...
     Гермий молча смотрел мимо Иолая.
     На пепелище.
     - Что ты там увидел? - выдавил усмешку Иолай. - Пепел да зола...
     Гермий молчал.
     Иолаю показалось, что  невидимая  рука  опускается  ему  на  плечо  и
вынуждает повернуться.
     У отгоревшего костра стояла тень в львиной шкуре.
     Старая, потрепанная, траченная молью шкура слабо колыхалась от ветра,
и тень слегка двоилась, дрожала в отсветах углей, словно  никак  не  могла
понять: одна она или их двое?
     У ног тени сидел Лихас, задумчиво пересыпая из ладони в ладонь горсть
золы. Он был почти как живой, только походил не  на  того  зрелого  воина,
которого Иолай недавно узнал  лишь  по  голосу,  а  на  шестнадцатилетнего
мальчишку, каким он ехал на Эвбею.
     Тень в львиной шкуре  посмотрела  в  сторону  отца  и  бога  -  Иолай
задохнулся, потому что лицо тени было именно тем лицом, которое он  привык
видеть рядом с собой на протяжении полувека, одним на двоих лицом,  совсем
не похожим на холодный лик героя с золотой колесницы - и махнула рукой.
     Лукавый, словно повинуясь беззвучному окрику, двинулся вперед.
     Он шел медленно и опасливо, как подходит к хозяину собака, только что
укусившая хозяйскую руку и не знающая, простят ее или нет; он шел  и  шел,
Лукавый, Пустышка, Психопомп-Душеводитель, и когда он подошел, тень обняла
бога за плечи.
     Так они и ушли, в сопровождении Лихаса, вприпрыжку бежавшего следом.
     Иолаю очень  хотелось,  чтобы  сын  обернулся  перед  тем,  как  уйти
навсегда.
     Он обернулся.

     - Выпьем? - спросил изрядно пьяненький Филоктет, заглядывая  Иолаю  в
глаза. - Все-таки не каждый день умирают Гераклы...
     - Да, - согласился Иолай. - Не каждый. Тем более,  что  сегодня  умер
человек - и родился бог.
     - Это хорошо? - недоуменно поднял брови Филоктет, которого люди Кеика
уже успели прозвать Архемором - Ведущим к смерти.
     Иолай не ответил.

                                  ЭКСОД

     Тьма.
     Вязкая, плотная тьма с мерцающими  отсветами  где-то  там,  на  самом
краю, в удушливой сырости здешнего воздуха - приторно-теплого и  в  то  же
время вызывающего озноб.
     Багровые сполохи.
     Кажется, что совсем рядом, рукой подать, проступают очертания  то  ли
замшелой стены, то ли утеса...  нет,  это  только  иллюзия,  тьма  надежно
хранит свои тайны от непосвященных...
     Впрочем, от посвященных она  хранит  свои  тайны  не  менее  надежно,
обманывая глупцов видимостью прозрения.
     Гул.
     Далекий подземный гул - словно дыхание спящего исполина, словно ропот
гигантского сердца, словно безнадежный и бесконечный стон мириад теней  во
мгле Эреба...
     Ровный шелест волн. Да, это он. Это катит черные воды  река,  которой
клянутся боги - вечная река, незримая и неотвратимая, без конца и  начала;
и по берегам ее качаются бледные венчики асфодела.
     Тьма. Сполохи. Знобящая духота. Рокот воды.
     Все.

     - ...ты здесь, Лукавый?
     - Да, Владыка.
     - Ты снова был там, наверху?
     - "Снова" - не слишком подходящее слово, дядя. Теперь я редко бываю в
мире людей. Чаще любого из Семьи, но редко для Гермия-Психопомпа.
     - Тем более хотелось бы услышать последние известия о происходящем на
Гее. Что скажешь?
     - Ничего утешительного, дядя. У смертных куча собственных  забот,  им
нет дела до Семьи - и я начинаю думать, что, уйдя из мира  людей,  мы  тем
самым подрубили корень, питавший нас.
     - Я тоже думал об этом, Гермий. Когда-то люди знали, что мы  -  есть.
Потом, после нашего ухода ("В  Семье  говорят  -  возвышения",  -  вставил
Гермий) они еще довольно долго  верили  в  нас.  А  сейчас...  сейчас  это
выродилось в привычку. Я прав, племянник?
     - Да, дядя. Знаешь, что я услышал там, наверху?
     И Лукавый затянул нарочито тоненьким голоском:

         Тот лишь достоин хвалы, кто за бокалом вина
         То, что запомнил, расскажет, стремясь к благородному в сердце,
         Вместо нелепой брехни, выдумок прежних людей,
         Будто боролись с богами титаны, гиганты, кентавры...

     -  Выдумок  прежних  людей,  -  задумчиво  повторил  Владыка.  -   Мы
становимся выдумкой, Лукавый.
     - Если бы только выдумкой, Владыка! - с  горечью  в  голосе  произнес
Гермий. - Мало того, что мерзавец Ксенофан, автор  этих  паскудных  строк,
даже не думает скрывать своего имени - в "Одиссее", которую поют рапсоды в
каждом городе, слова "свинопас богоравный" повторяются  восемнадцать  раз!
Восемнадцать раз, дядя, - и люди смеются...
     - ...и люди смеются, - эхом отозвался Аид.  -  Да,  смех  -  страшное
оружие.  Пострашней   молний   или   отравленных   стрел...   похоже,   мы
действительно поторопились. Убрав Мусорщиков  и  их  потомков,  мы  убрали
таившуюся в них опасность, но и разрушили мост между собой  и  людьми.  Ты
помнишь, Гермий, на какие ухищрения нам пришлось идти, чтобы собрать детей
Мусорщиков под Троей? Те силы, которые мы потратили на это, были  достойны
лучшего применения... Но и тогда нам приходилось постоянно направлять  ход
событий, в результате чего были ранены Арей  и  Афродита  -  люди  уже  не
боялись нас! Возможно, потому что мы боялись их.
     - Помню, дядя. А также помню, как Посейдон с Мачехой потом  ловили  и
добивали поодиночке уцелевших. И добили. Всех.
     Гермий помолчал и процедил сквозь зубы:
     - Только Одиссея я им так и не отдал!
     - Ну и где он сейчас? - вяло поинтересовался Аид. -  И  где,  кстати,
обретается Амфитрион?
     - Не знаю. Они больше не верят никому из Семьи. Даже мне. И предпочли
скрыться, затеряться среди людей... камней, зверей, деревьев  -  не  знаю!
Все попытки разыскать их провалились. Они где-то там, в мире живых, на Гее
- но где?!
     - Мы убили эпоху, - медленно и печально  произнес  Аид  после  долгой
паузы. - Свою эпоху. Время великих богов и великих героев.  И  когда  труп
отпылал, став пеплом - ветер разнес его во все стороны, и тьма  запустения
покрыла Гею... когда-нибудь люди так и назовут время после Троянской войны
- "темные века".
     - Я так и думал, что ты и без меня все знаешь,  -  проворчал  Гермий,
кутаясь в шерстяную накидку.
     В последнее время он стал мерзнуть.
     - Знаю. Но хотел лишний раз услышать  подтверждение  своим  догадкам.
Вернее, очень надеялся его не услышать.
     - И что теперь?
     - Ничего. Теперь уже не важно - Павшие, Семья или Единый. Когда ты не
знаешь бога, а только веришь в него  -  легче  верить  в  Одного,  чем  во
многих. Мы запретили себе являться в мир людей, мы перестали  ссориться  с
ними, любить и ненавидеть их, мы избежали многих опасностей  и  забот,  но
близок день, когда мы просто не сможем открыть Дромос на  Гею,  даже  если
захотим.
     - А Гераклу до сих пор приносят жертвы,  -  как-то  невпопад  заметил
Лукавый.
     - Тому? - уточнил Аид. - Или...
     - Тому, - кивнул Гермий. - Который на Олимпе.
     - Он все такой же?
     - А что ему сделается?! Здоровый, как бык, и такой же тупой. Геба  от
него без ума. Раньше никому не отказывала, а  теперь  -  ни-ни.  Только  с
мужем. Двоих мальчишек ему родила, Аникета и Алексиареса...
     - Ты пробовал с ним говорить?
     - Пробовал. Без толку. Не помнит он ничего. Вернее, помнит, но...
     - Договаривай, - в голосе Аида сквозило плохо скрываемое напряжение.
     - Помнит - но только  то,  что  известно  всем.  Подвиги  помнит,  но
утверждает, что  совершал  их  сам!  Гигантомахию  (Лукавого  передернуло)
помнит плохо и все время называет ее "Великой битвой". А о  том,  как  это
было на самом деле, даже слушать не захотел. Развернулся и  ушел.  Хорошо,
хоть по шее не съездил!
     - Брата своего вспоминает?
     - С трудом. Был, говорит, у меня брат, кажется, Ификлом звали...  Был
да сплыл. И куда подевался - не знаю. Помер, наверное.
     - А отца?
     - Он считает своим отцом Зевса! Я ему намекнул  -  еле  потом  удрать
успел, от греха подальше!  А  Семья  счастлива,  их  такой  Геракл  вполне
устраивает...
     - Про тень ты им, конечно, не говорил?
     - За кого ты меня принимаешь, дядя? - обиделся Лукавый.
     - Это правильно. Ни к чему. Совсем ни к чему Семье знать, что  я  уже
не чувствую себя здесь единственным хозяином. Владыкой.
     - Ты?!
     - Я, Гермий. Потому что царство теней - это Я, Владыка Аид,  Старший.
Но с того дня, как здесь появилась тень Геракла, это уже не совсем Я.  Это
Я - и Он. Потому что он не теряет память! Он  пьет  из  Леты,  ходит  мимо
Белого Утеса по сто раз на дню и помнит все! Ты не забыл, Лукавый, как  мы
были удивлены, когда после смерти Ификла его тень не явилась сюда, и ты не
смог отыскать ее на Гее?!
     - Не забыл.
     - А теперь... теперь их двое. Двое - но это одна тень.  Или  все-таки
две? Я теряюсь в догадках. И ты не видел, Гермий, как он собирает их всех:
Орфея, Кастора, Алкмену, Мегару, Лина, других...  Мой  пастух  Менет,  сын
Кевтонима, безропотно приводит очередную черную корову, помогает совершить
приношение - а потом часами сидит в  кругу  оживших  теней  и  слушает  их
разговоры. Я видел: за их спинами, рядом с Ифитом-лучником,  всегда  стоит
еще одна тень, такая же высокая, только она никогда не подходит к костру -
даже когда приходят Медуза, Герион...
     Веришь, Лукавый - я ни разу не попытался вмешаться! Я  не  могу.  Это
удивительно, это недостойно бога,  но  чувство  вины  страшнее  любого  из
известных мне проклятий!..
     Багровые сполохи качнулись и побледнели.
     Затаила дыхание Великая река.
     Тишина.
     - И  мальчик,  по-моему,  тоже  сохранил  память.  По  крайней  мере,
отчасти, - наконец добавляет Аид.
     - Лихас? Почему?!
     - Не знаю. Может быть, потому что ни на шаг не отходит от  Геракла  -
как не отходил от него там. Может быть, потому что любил его больше  всех,
простив даже собственную смерть.
     - Любил - больше всех?
     - Ты прав, Гермий. Больше всех -  кроме  одного.  Того,  кого  нет  и
никогда не будет здесь, в Аиде. Кроме отца.
     Потом они долго сидели, не произнося ни слова.
     - И все-таки я не могу понять, почему Геракл сохранил память! - вдруг
ударил себя кулаком по колену Лукавый. - Не знаю, что  было  бы  для  него
лучше; но понять - не могу! Отчего так вышло,  Владыка?!  Оттого,  что  их
двое? Или оттого, что он - тень бога?!
     - Может быть, Гермий. Все может быть. Но  ты  хорошо  сказал  -  тень
бога... Есть ли тени у нас, Лукавый? Молчишь?
     - Молчу.
     - Правильно делаешь. Ведь если тот Геракл, что сейчас пьет нектар  на
Олимпе и спит с Гебой, помнит лишь то, что  сохранилось  о  нем  в  памяти
людей, в мифах и легендах - а он помнит только это! - может быть, это люди
сделали его таким?! А настоящая память двух  братьев-близнецов,  Алкида  и
Ификла - она здесь, в Эребе? И именно потому его тень не забывает ничего?!
Но тогда я задаю себе вопрос: люди создали нового бога по имени Геракл, их
память возвела его на Олимп. И я задаю себе  второй  вопрос,  Гермий:  кто
создал нас?!
     - Как это кто?! - Лукавый чуть не свалился с камня, на котором сидел.
- Ну ты, дядя, скажешь! Водички из Леты нахлебался?! Уран и  Гея,  титаны,
Крон, потом вы, старшее поколение, потом мы, ваши дети...
     - Это я помню, - очень серьезно произнес Аид. - Но что если  не  было
Урана и Геи, Крона и его жены Реи, пещеры на  Крите  и  Титаномахии...  не
было ничего! Что, если все это придумали люди, что если они создали нас  -
таких, какие мы есть, какими помним себя! Что если они СОТВОРИЛИ нас?! Что
если правда - это, а не то, что мы помним?!
     Гермий потрясенно молчал.
     - Впрочем, это всего лишь мои догадки, и, скорее всего, мы никогда не
узнаем, как все обстоит на самом деле; кто возник прежде - люди или  боги?
В любом случае, мы такие, какие есть, и сейчас мы зависим от  смертных;  а
они от нас - уже нет. Почти...
     - И что, нет никакой надежды? - тихо спросил Гермий.
     - Надежда? - горько усмехнулся Аид. - Ты говоришь,  как  смертный.  И
поэтому для тебя надежда еще есть. А для остальных... не  знаю.  Возможно,
наша последняя надежда - это он. Геракл.  Тот,  который  находится  здесь.
Тот, который сохранил настоящую память. Значит кто-то помнит и о настоящем
Геракле. А вместе с ним - и о нас. Настоящих. Все-таки не зря говорят, что
Геракл держал на плечах небо с богами. Он и сейчас его держит, Гермий.
     - Если он захочет уйти, Кербер выпустит  его,  -  дрогнувшим  голосом
сказал Лукавый. - И, виляя той змеей, которая заменяет глупому псу  хвост,
проводит до мыса Тенар.
     - Проводит, - кивнул Аид. - Только он не уйдет. Ты видел их?
     - Их?
     - Тогда смотри.
     Багровый сумрак поредел, и где-то впереди обозначилось блеклое пятно.
     Выход.
     Выход в мир живых.
     И на фоне серой предутренней дымки, на фоне этого блеклого пятна,  от
которого шел тусклый, размытый, неуверенный свет, отчетливо вырисовывались
контуры трех фигур.
     Пожилой мужчина в заношенной до дыр львиной  шкуре  положил  руку  на
среднюю голову неподвижно замершего адского пса - и силуэт мужчины  слегка
двоился, не давая понять до конца, один он или все-таки их двое?
     У ног его сидел угловатый юноша, задумчиво пересыпая что-то из ладони
в ладонь.
     Песок?
     Пепел?
     И все трое молча  смотрели  туда,  где  вот-вот  должно  было  взойти
солнце.