Генри Лайон ОЛДИ
Рассказы
NEVERMORE
АНАБЕЛЬ-ЛИ
ВИТРАЖИ ПАТРИАРХОВ
ВОСЬМОЙ КРУГ ПОДЗЕМКИ
ГЕРОЙ ВАШЕГО ВРЕМЕНИ
ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА
КИНО ДО ГРОБА И...
НИЧЕЙ ДОМ
ПОСЛЕДНЕЕ ДОПУЩЕНИЕ ГОСПОДА
ПРОРОК
ПЯТЬ МИНУТ ВЗАЙМЫ
РАЗОРВАННЫЙ КРУГ
РЕКВИЕМ ПО МЕЧТЕ
СКИДКА НА ТАЛАНТ
СМЕХ ДИОНИСА
ТИГР
Генри Лайон ОЛДИ
КИНО ДО ГРОБА И...
"Выройте мне могилу, длинную и узкую,
Гроб мне крепкий сделайте, чистый и уютный..."
Из спиричуэлс
Младший инспектор 4-го отделения полиции Джаффар Харири вышел из
кабинета шефа изрядно побледневшим. Волосы его стояли дыбом. Этот факт,
принимая во внимание природную смуглость лица Джаффара и жесткую
курчавость волос - этот факт настолько изумил секретаршу Пэгги, что она на
22 секунды прекратила макияж левого глаза и вопросительно взглянула на
инспектора уже накрашенным правым. В ответ Джаффар выразительно потряс
кулаком, в котором была зажата тонкая папка, и не менее выразительно
изобразил процедуру употребления данной папки, если бы...
Суть дела заключалась в следующем.
В павильоне киностудии "Триллер Филм Инкорпорейтед" был убит
ассистент оператора Джейк Грейв. Его обнаружил заявившийся на студию
налоговый инспектор. В задний проход Грейва был вбит деревянный колышек
примерно пятнадцати дюймов длиной, дерево мягкое, волокнистое,
предположительно липа или осина. Поскольку убийство произошло во время
съемок сериала "Любовницы графа Дракулы" - убийце нельзя было отказать в
чувстве юмора. Правда, несколько своеобразном. После осмотра места
происшествия, замеров и фотовспышек, труп также проявил чувство юмора и
исчез. Шефу 4-го отделения юмор был чужд и именно поэтому дело было
передано младшему инспектору Джаффару Харири.
...Свернув за вторым городским кладбищем, Джаффар подъехал к воротам
киностудии. Левее чугунных створок торчала покосившаяся будка. Предположив
в ней наличие сторожа, вахтера или кого-то еще из крупных представителей
мелкой власти, инспектор вылез из машины и направился к этому чуду
архитектуры.
- Инспектор Харири. Мне необходимо видеть директора студии, -
представился Джаффар черному окошечку. В недрах будки нечленораздельно
булькнуло.
- Мне нужен директор, - настойчивее повторил Джаффар.
- Это упырь? Этот кровосос? Мистер, наверное, большой шутник, - из
дырки показалась всклокоченная борода и кусок заплывшего глаза. Джаффар
отскочил от будки метра на два, но сразу взял себя в руки.
- А кого, э-э-э... кого, собственно, вы имеете в виду? - как можно
деликатнее спросил он, пытаясь незаметно застегнуть наплечную кобуру.
- Как кого? - недра будки родили оставшийся глаз и часть щеки цвета
бордо. - Директора имею в виду, вы же его спрашивали... Где ж это, мистер,
видано, чтобы старый Том - и не мог хлебнуть глоточек на этом чертовом
посту? Какими-такими инструкциями, во имя Люцифера и иже с ним...
Ржавые ворота заскрипели и стали раздвигаться. Джаффар поправил
пиджак и зашагал к проходу. Дальнейшая беседа с пьяницей-сторожем не имела
смысла.
- Эй, мистер, - донеслось из будки, - эй, мистер, пистолет-то,
пистолет подберите... Чего ему перед входом валяться?..
"Вымерли они там, что ли?" - раздраженно думал инспектор, топчась
перед матовыми дверьми холла и в тринадцатый раз вдавливая до упора кнопку
звонка.
- И кому это не спится в такую рань? - послышался изнутри сонный
женский голос. Джаффар с удивлением посмотрел на часы. Они показывали
17.28. Дверь распахнулась, и в ней соблазнительно обрисовалась блондинка с
почти голливудскими формами. Она мило и непосредственно протирала
заспанные глаза.
- Младший инспектор Джаффар Харири. Мне нужен директор.
- Так он, наверное, еще спит...
- Спит? А когда же он, простите, работает? Ночью?
- Естественно... Специфика жанра. Вы что, не в курсе, какие мы фильмы
снимаем?
- В курсе. Вурдалаки всякие, упыри, колдуны там...
- Колдуны не у нас. Это на "ХХ век Фокс". Идемте, я вас провожу.
Они долго шли по полутемным анфиладам. Инспектор быстро привык к
завываниям и леденящим душу стонам (раза два между ними вклинивался
звонкий мальчишеский голос, повторявший одну и ту же идиотскую фразу:
"Дядя Роберт, укуси воробышка!"), и теперь с любопытством взирал на
плакаты, украшавшие стены. С них скалились клыкастые парни в смокингах и
истекали кармином томные брюнетки. Нередко плакат сопровождался
двусмысленной надписью, типа "Полнокровная жизнь - жизнь вдвойне", "Упырь
упыря не укусит зря", "От доски и до доски" и тому подобное.
Размышления Джаффара о местных традициях и своеобразном юморе
прервала его очаровательная спутница. "Вы пока в баре посидите, ладно, а я
на минуточку. Мне очень надо. Очень..." - последнее "очень" она протянула
крайне соблазнительно, обнажив при этом пару блестящих белых клычков.
Видимо, инспектор не сумел скрыть свои чувства, потому что девушка звонко
рассмеялась и, сунув пальчики в рот, одним движением сдернула накладную
челюсть. Джаффар, проклиная разыгравшиеся нервы и свою работу, вошел в
дверь бара. В углу крохотного помещения, погруженного в красноватый
полумрак, трое сотрудников пили томатный сок из высоких бокалов. За
стойкой дремал толстый опухший бармен с постинфарктным цветом лица.
Дальний столик оккупировала активно целовавшаяся парочка.
Джаффар заскучал, заказал "Кровавую Мери" - сказалось влияние
обстановки - и подсел к компании.
- Привет, ребята, - инспектор решил наладить взаимопонимание. - Ну
обстановочка у вас тут!
- Нормальная обстановка. Рабочая, - мрачно ответил один из
выпивавших.
- Ну да. Рабочая. Я ж и говорю. Настолько рабочая, что какой-то
шутник берет осиновый кол и...
Сидящих за столом передернуло.
- Не трави душу, парень, - говорящий вытер ладонью широкий безгубый
рот. - И так тошно. А Грейв... Какой мужик был! Кровь с молоком! - при
этих словах он мечтательно зачмокал и подавился своим пойлом.
Джаффар поспешно встал и проследовал к выходу. Проходя мимо
влюбленных, он услышал страстный шепот: "Билл, не надо... Я же сказала -
после свадьбы... Тогда - сколько хочешь!" Оттолкнув возбужденного Билла,
пышная девица принялась вытирать с шеи и части бюста ярко-красную помаду.
Билл уныло сопел.
"Гомик, - подумал инспектор, - губы красит. Хотя зачем ему тогда
женщина? И тем более свадьба? Бред какой-то..."
В поисках исчезнувшей проводницы Джаффар долго бродил по коридорам,
не встречая ни одной живой души. Только из дверей с надписью
"Звукооператорская", откуда раздавалось бульканье и хрипловатые вздохи,
вывалился тощий пожилой негр с бритой головой, напевавший на мотив
известного спиричуэлса:
"Nовоdy knоws whеrе's my grave,
Nовоdy'll knоws whеrе it is..."
["И никто не узнает, где моя могила,
Не узнает никто, где она..." (англ.)]
Увидев инспектора, негр поперхнулся, сбившись на хроматические
вариации, закашлялся, отчего лицо его пошло пятнами, и поспешно скрылся за
углом.
Дальнейшие поиски привели к пустой гримерной, просмотровому залу,
неработающему туалету и трем зубоврачебным кабинетам. На последнем висела
сделанная от руки табличка: "Взявшего комплект надфилей просим вернуть
Гаррисону. Администрация."
Пнув ногой очередную дверь, инспектор потерял равновесие, вылетел во
внутренний двор студии и больно ушиб колено о каменное надгробие, на
котором парочка юных греховодников пыталась заниматься любовью.
- Простите, - смущенно отвернулся Харири.
- Ничего, ничего, - отозвался слева от него выбиравшийся из-под
надгробия покойник.
Двор стал быстро наполняться синюшными мертвецами с кривыми
обломанными челюстями, из могил потянулись изможденные руки, судорожно
хватая наэлектризованный воздух; обнаженная парочка с воплем попыталась
было смыться, но над ними уже зависли поношенные саваны...
- Стоп! Стоп! Что за идиот в кадре? Уберите! Кто так кричит! Кто так
кусается?! Всех к Диснею отправлю! Джонни, следующий дубль!..
Идиотом в кадре оказался инспектор Джаффар Харири. Его отвел в
сторону симпатичный моложавый упырь, до того куривший у "мигалки". Джаффар
с перепугу не нашел ничего лучшего, как тупо ляпнуть своему спасителю:
"Скажите, а зачем вам... три стоматологических кабинета? Это ж только на
первом этаже..."
- А вы можете работать, когда у вас болят зубы? - осведомился
собеседник. - Я, например, не могу.
Инспектор поспешил покинуть съемочную площадку, но на полпути
споткнулся о собачью будку, из которой доносились странные звуки. Джаффар
заглянул внутрь.
В углу затравленно скулил и дрожал от страха лохматый пес, а по краю
алюминиевой миски с едой нагло расхаживал толстый воробей; временами он
хрипло чирикал и клевал лежавшее в миске мясо, кося при этом на инспектора
хищным зеленым глазом...
"...Вампир Джейк проснулся, как обычно, в шесть часов, с первым
криком совы. Откинув крышку гроба, он запустил в будильник подушкой, еще
немного полежал, потом поднялся и отправился чистить зубы. После этой
процедуры он достал из холодильника банку консервированной крови,
отхлебнул, поморщился, добавил джина с тоником и уже с удовольствием допил
остальное. Некоторые считали Джейка гурманом, некоторые - извращенцем.
У подъезда опять околачивался вурдалак Фред, который немедленно стал
клянчить двадцать монет до получки (почему именно двадцать - не знал
никто, в том числе и сам Фред). Отделавшись от него трешкой, Джейк
помчался на работу.
Шеф был опять не в духе, и Джейк выскочил из его кабинета,
подгоняемый яростным воплем: "Сто колов тебе в задницу!" Что такое кол в
задницу, Джейк уже успел испытать - полгода назад он получил строгий
выговор с занесением в личное тело.
Остальная рабочая ночь прошла ничуть не лучше; потому не было ничего
удивительного в том, что Джейк возвращался домой, проклиная все на том и
на этом свете. В подъезд склепа он ввалился в сопровождении мертвецки
пьяного Фреда, клявшегося ему в любви до гроба - и увидел ЭТО!
Омерзительное бледно-розовое существо с полуразложившимися зубами и
сосискообразными пальцами без малейших признаков когтей шагнуло к Джейку
из-за внешней стороны склепа. В детстве мама нередко пугала его людьми,
подростком он обожал страшные истории, но такое!..
Этого Джейк вынести не смог. Он выхватил из-за пояса осиновый кол и
всадил его себе в сердце...
...Следственная комиссия констатировала самоубийство на почве нервной
депрессии; показания пьяного Фреда были выброшены секретарем - все твердо
знали, что это мистика и людей не бывает..."
Джаффар немного поразмыслил над найденным обрывком сценария, сунул
его в карман и присел прямо на пол. Откуда-то снизу до него доносились
отголоски семейной сцены:
- Опять пару схлопотал! - рокотал солидный сердитый бас.
- Не пару, а кол! - огрызнулся мальчишеский дискант. Послышался
возглас, звук падения крупного тела и шлепок, сопровождаемый хныканьем.
- Чему тебя только в школе учат? - произнес наконец женский голос. -
Сколько раз тебе говорить, что это неприличное слово... Ну, кто теперь
будет папу откачивать?
И тут Харири осенило. С криком "Эврика!" он понесся по коридору.
...Директор оказался обаятельным мужчиной средних лет, улыбку
которого не портили даже плотно сжатые губы. Джаффар нахально уселся в
кресло, представился и попросил разрешения начать. А начало было таким...
- В один прекрасный день... Простите, в одну прекрасную ночь в
пыльных закоулках филиала заурядной киностудии появился вампир. То ли ему
осточертели родные кладбищенские кипарисы, то ли в нем проснулась
неодолимая тяга к искусству - но, так или иначе, результатом блужданий
бедного упыря стал труп встреченного продюсера, оставшийся в одном из
переходов с традиционным следом клыков под ухом. Весь день несчастный
вампир не находил себе места, а в шесть часов вечера помчался в памятный
переход. Там его поджидал восставший из гроба продюсер.
После недолгого обсуждения вариантов нового сценария они разошлись по
съемочным площадкам. На следующую ночь к ним присоединилась местная
примадонна, которую не портили даже удлинившиеся зубки, и оператор. Через
две недели студия "Триллер Филм Инкорпорейтед" приступила к съемкам.
Гримироваться теперь приходилось не перед кинопробами, а после - если
кто-нибудь хотел сходить, к примеру, на дискотеку. Проблема массовок
решилась сама собой - кладбище было за углом, и толпы статистов в белых
саванах лазили прямо через забор.
Впрочем, немногие сохранившиеся на студии люди, особенно вечно пьяный
сторож, кусать которого было просто противно, отнеслись к ситуации
философски. Кое-кто даже добровольно соглашался на укус - правда, только
после свадьбы...
Итак, смешанный коллектив студии с энтузиазмом взялся за дело. Первая
же лента "Вампир во время чумы" добавила шесть нулей к банковскому счету,
а сериал "Кровь с молоком"...
- Достаточно, мистер Харири, - директор снова улыбнулся, обнажив на
этот раз все тридцать восемь зубов, не считая четырех рабочих резцов. - Я
надеюсь, вы ограничитесь этим. Уважая ваш интеллект, а также фантазию, я
думаю, что такой доклад все-таки не поступит в прокуратуру округа, не
обладающую вашими умственными способностями. Вы меня понимаете? Кроме
того, в противном случае я гарантирую вам со своей стороны весьма крупные
неприятности... Не стоит лезть в бутылку, мистер Харири.
- Почему? - недоуменно спросил Джаффар Муххамад Ибрагим Аль-Харири
бену-Зияд, стремительно уменьшаясь в размерах и прыгая в стоявшую на столе
пустую бутылку из-под джина. Звякнула завинчивающаяся пробка, бутылка
вылетела в окно, сделала круг и взяла курс на Саудовскую Аравию.
Генри Лайон ОЛДИ
ГЕРОЙ ВАШЕГО ВРЕМЕНИ
Рассказы невежественных людей поражают слух.
Мудрый удивительного не рассказывает.
Из древних
Человек, не имеющий чувства юмора, должен
иметь хотя бы чувство, что у него нет чувства
юмора.
С.Е.Лец
КОЛЛАПС
Тангенциальный коллапсатор изобрел инженер Павел Лаврентьевич
Манюнчиков. Не хватайтесь за энциклопедию - в ней не найти Павла
Лаврентьевича. Гораздо проще найти его в курилке маленького института
"НИИЧТОТОТАМПРОЕКТ", коротающего восемь рабчасов за обсуждением последнего
заседания Верховного Совета. А зря, зря не берутся биографы за
жизнеописание господина Манюнчикова, ибо был господин Манюнчиков человек
обиженный и втайне страдающий.
Надо сказать, что Павла Лаврентьевича обижали все. Его обижали
коммунисты ("Почему у нас так плохо?!"), а также капиталисты ("Почему у
них так хорошо?!"), правительство ("Умники!"), народ ("Дураки!"),
начальство ("Хам и бездарь!"), сослуживцы ("Выскочки и сопляки!"), жена
("Стерва безмозглая!"), работники торговли ("Жулье!"), работники милиции
("Сатрапы!") - и многие-многие другие, полный перечень которых вполне
заслуживает упоминания если не в энциклопедии, то уж хотя бы в телефонном
справочнике.
И вот как-то раз сидел Манюнчиков в своем совмещенном санузле,
неисправный бачок которого лишь усугублял страдательные порывы, и думал,
придерживая брюки: "А как хорошо было бы, если бы все они, которые меня
обижают, вдруг взяли бы и исчезли к соответствующей матери!.. И, может
быть, тогда проявились бы, наконец, мои выдающиеся способности, талант,
или - чем черт не шутит? - даже гениальность!.."
И тут неожиданно Манюнчиков ясно представил себе схему. Не сразу он
понял, что это такое, но почувствовал всем своим существом, что это нечто
очень важное и лично ему крайне необходимое - и сразу же принялся
лихорадочно срисовывать видение, портя импортную женину помаду и
разматывая рулон дефицитнейшей туалетной бумаги.
Когда бумага смоталась окончательно, а вместе с ней смоталось и
озарение, Павел Лаврентьевич удовлетворенно откинулся на неисправный
бачок, оглядел свое творение, ничего не понял и укрепился в мыслях о
собственной гениальности.
Умыв руки и вернувшись в комнату, Манюнчиков вновь предпринял попытку
разобраться, что же он все-таки наваял. Получилось нечто среднее между
пылесосом, электрошашлычницей и противотанковым ружьем.
Долго сидел Павел Лаврентьевич над детищем своим, и уже потихоньку
злиться начинал, не находя ему ни объяснения, ни применения, но решил для
отдохновения души в журнале научно-популярном порыться, кроссворд
поискать. Полистал-полистал, кроссворда не нашел, зато статейку одну
обнаружил. Пульсары-коллапсары, дыры разные черные и белые, тарелки
летающие некондиционные - в общем, пришел гений Манюнчиков в волнение
страшное, потому как понял суть изобретения своего.
А изобрел Павел Лаврентьевич оружие ужасное, название которому -
ТАНГЕНЦИАЛЬНЫЙ КОЛЛАПСАТОР!
На следующий же день принялся Павел Лаврентьевич за расчеты, потому
как без расчетов скрупулезнейших самая замечательная модель у тебя же в
руках шарахнуть может и родителя своего же сколлапсировать.
И вот тут-то и выяснились в знаниях Манюнчикова пробелы немалые, а
точнее - один большой девственный пробел с редкими оазисами обрывочных и
весьма куцых знаний. И от открывшейся истины в расстройстве душевном засел
Павел Лаврентьевич в библиотеке - книжки умные читал, выписки делал. А
когда заполнился пробел бездонный выписками до середины - приступил
товарищ Манюнчиков к сборке аппарата своего, с немалым трудом
рассчитанного.
Только вот сослуживцы Павла Лаврентьевича, выскочки и сопляки
вышеупомянутые, как-то косо поглядывать на него начали. Да и то сказать -
на перекуры не ходит, кроссворды не решает, о заседании последнем и
говорить не хочет - совсем, видать, свихнулся человек. Пришлось
Манюнчикову в целях конспирации включаться обратно в жизнь коллектива,
отчего работа пошла куда медленнее, зато сигареты закончились куда
быстрее. Ну да бог с ними, с сигаретами, а только сделал Павел
Лаврентьевич модель действующую, сделал все-таки, несмотря на общественную
нагрузку, чтоб ей пусто было...
Коллапсатор вышел большой, черный, тангенциальный, работающий на
батарейках "Крона". Долго сидел Павел Лаврентьевич на кровати, долго
вертел в руках детище свое родимое - и, наконец, решился. Выставил он
мощность (самую малую), прицелился в старый будильник "Чайка" (звонивший
на редкость противно), и нажал кнопку.
Загудел слегка коллапсатор, засветился, буркнул что-то невнятное... И
исчез будильник "Чайка", исчез со всеми своими семнадцатью
псевдорубиновыми камнями!
Павел Лаврентьевич даже рукой провел по пустому столу. Чисто.
Сколлапсировал будильник! Ай да Манюнчиков, ай да сукин сын!..
Получилось!.. И тут Манюнчиков, действительно сукин сын, не утерпел.
Сунул он коллапсатор свой за пазуху, квартиру запер тщательно и во
двор вышел. Идет по двору Павел Лаврентьевич Манюнчиков и чувствует себя
сильным и уверенным. "Теперь, - думает, - кого хошь сколлапсирую. Нету на
меня теперь никакой управы, вплоть до милиции, потому как вещественных
доказательств аппарат мой не оставляет. Раз - и нет! А на нет и суда нет".
Вот так, думая о разных приятных для себя вещах, дошел Манюнчиков до
голубятни в углу двора. А надо сказать, что голубей Павел Лаврентьевич
тоже не любил - и за бульканье их глупое, и за окраску несерьезную, и за
гнусную склонность гадить куда попало, не исключая и его, Манюнчикову,
личность. Так что подошел он к голубятне, по сторонам оглянулся,
коллапсатор свой вытащил... Хлоп - и нет голубятни, как и не бывало, со
всеми ее гадами пернатыми.
Хихикнул злорадно Павел Лаврентьевич и хотел было дальше направиться,
как вдруг услышал за спиной:
- Ах ты, ирод, антихрист окаянный! Что ж ты птичку невинную, божье
творение, изничтожаешь?! А ну подь сюды, сто чирьев тебе на седалище! В
милицию пойдем...
Обернулся испуганно Манюнчиков, и увидел деда-голубятника, коего в
сумерках ранее не приметил. Вредный был дед, злопамятный,
склерозоустойчивый.
Глянул еще раз по сторонам Павел Лаврентьевич - на этот раз
внимательно - улыбнулся ехидно ругателю-орнитологу - и кнопочку надавил.
Раз - и нет деда.
Плюнул тогда Манюнчиков на асфальт и в приятном расположении духа
домой пошел.
Утром Павел Лаврентьевич на работу опоздал по причине
сколлапсированного будильника. И не просто опоздал, а на целых сорок три
минуты. Так что вахтер на проходной аж подпрыгнул от радости и служебного
рвения и палец в телефонную дырку сунул - начальству доносить. Посмотрел
Манюнчиков - одни они в холле с вахтером. Давно ему, кстати, этот вахтер
не нравился, и фуражка его противная, и морды выражение неприятное для
глаза, и вообще...
Рванулся подлец-вахтер в сторону, но не зря коллапсатор у Павла
Лаврентьевича звался тангенциальным, ой не зря! Хлоп - и нет вахтера. А на
нет - и суда нет. Пора идти на работу.
В тот же день Манюнчиков подкараулил на лестнице своего начальника -
хама и бездаря - и отправил вслед за вахтером. А назавтра пришла очередь и
зама - тупицы и чистоплюя - имевшего неосторожность разогнать в туалете
курильщиков, в том числе и Павла Лаврентьевича лично. Хотели еще
Манюнчикова в колхоз заслать, но ответственная за колхозы - дура крашеная
- запропастилась куда-то, искали ее, искали, не нашли и бросили.
Думал Павел Лаврентьевич и жену свою, Люсю, сколлапсировать, да
передумал ввиду некоторой пользы ее существования, в горячих обедах и
стираных носках проявляемой. Так что с этим пришлось повременить.
Ну, ясное дело, стал народ вокруг нервничать, слухи поползли разные,
дескать, люди куда-то пропадают. Кто международный империализм винит, кто
- сепаратистов и номенклатуру, а некоторые, страшно сказать, - самого...
Пришлось милицию вызывать. Двух не в меру ретивых служителей порядка Павел
Лаврентьевич быстренько сколлапсировал, а остальные сами смылись. По
причине отсутствия вещественных доказательств и скудной оплаты
героического труда работников органов.
И всем бы доволен был Манюнчиков, но стала к нему закрадываться
этакая подленькая мыслишка: "А куда ж все эти, сколлапсированные,
деваются? Хоть и подлецы они все, а интересно..."
Снова засел Павел Лаврентьевич за книги да расчеты, еще треть пробела
своего с великим трудом засыпал и вывел-таки формулу конечную, вывел,
глянул - и ужаснулся, потому как по формуле этой треклятой выходило, что
все, кого он сколлапсировал, живы-здоровы, только перешли они все в
восемнадцатое измерение, где испытывают неудобства немалые, и ровно через
девять дней и шесть часов после факта исчезновения вернутся обратно крайне
обозленные - и окажутся в радиусе трех с половиной метров от
тангенциального коллапсатора!..
Дернулся Павел Лаврентьевич, на часы взгляд бросил, с воплем к двери
кинулся - да поздно было. Грянул гром, ударила молния, противно зазвонил
будильник "Чайка" на семнадцати псевдорубиновых камнях, и толстый сизый
голубь обгадил весь пиджак гражданина Манюнчикова под радостный вопль
ворвавшегося деда: "Хватайте его, ирода, люди добрые!.."
Не ищите в энциклопедии имя Манюнчикова Павла Лаврентьевича. Ни к
чему это. И в курилке институтской тоже не ищите, не стоит. Впрочем, если
у вас много лишнего времени...
СЧАСТЬЕ В ПИСЬМЕННОМ ВИДЕ
В воскресенье вечером Павел Лаврентьевич Манюнчиков получил письмо
следующего содержания:
"Письмо - счастье.
Это письмо - подлинное счастье. Находится в Голландии. Оно обошло
вокруг света 1000 раз. Теперь оно попало и к вам. С получением этого
письма к вам придет удача и счастье. Но с одним условием - отправьте его
дальше. Это не шутка. Никаких денег не надо, потому что ни за какие деньги
не купить счастья. Отправьте письмо тому, кому вы желаете счастья. Не
задерживайтесь с отправлением. Вам необходимо отправить 20 штук в течение
96 часов после получения этого письма.
Жизнь этого послания началась в 1853-м году. Артур Саян Даниель
получил его и велел секретарше размножить. Через четыре дня он выиграл
миллион. Служащий Хорита из Нагасаки, получив это письмо, порвал его и
через четыре дня попал в автокатастрофу.
Хрущев получил это письмо, отдыхая на даче в 1964-м году. Он
выругался и выбросил его в урну. Через четыре дня Хрущева свергли. Ни в
коем случае не рвите это письмо, отнеситесь к нему серьезно! Итак, 20
писем в течение 96 часов. Результат - на четвертые сутки после
отправления. Желаем счастья!"
Дочитав письмо, Павел Лаврентьевич собрался было последовать
пагубному примеру Никиты Сергеевича и служащего Хориты, но тут, после
рекламного сообщения, начался третий тур телеигры "Поле чудес", где
молодой майор и две агрономши никак не могли получить стиральную машину,
угадав последнюю букву в иностранном слове "аборт", - и назойливое письмо
мирно упокоилось в глубинах потертых брюк несуеверного Манюнчикова.
Обнаружилось письмо только завтра, на работе, когда Павел
Лаврентьевич, зайдя в курилку, полез в карман за сигаретами. Естественно,
Манюнчиков не преминул показать послание приятелям, большинство которых
отнеслось к нему скептически. Однако, Сашка Лихтенштейн из соседнего
отдела вдруг заявил, что его теща получила такое же, в отличие от
некоторых, размножила - и спустя четыре дня умотала, наконец, в свой
Израиль - после чего лично он, Сашка Лихтенштейн, искренне верит в
счастье. Манюнчиков глянул в сияющие Сашкины глаза - и его осенило.
Вернувшись в отдел, Павел Лаврентьевич быстро набрал на клавиатуре
своей персоналки (кстати, соотечественницы упрямого служащего Хориты из
Нагасаки!) текст письма, проверил, нет ли ошибок - и сбросил текст на
принтер. Через восемь минут два десятка экземпляров лежали перед довольным
Манюнчиковым.
По дороге домой Павел Лаврентьевич раскидал письма по первым
попавшимся почтовым ящикам и с приятным чувством выполненного долга стал
ждать заслуженного счастья.
Прошло четыре дня.
Манюнчиков выиграл рубль в лотерею и не поехал в колхоз, так как
заболел гриппом. Все вышеуказанные события он приписал действию письма,
но, получив еще одно, аналогичное, также отпечатанное на принтере - не
раздумывая, выбросил его в мусорное ведро. И ничего страшного с
Манюнчиковым не произошло. Разве что машина грязью окатила, так не через
четыре дня, а через неделю!
А персоналочке японской, на которой Павел Лаврентьевич работал,
наладчик поставил на место все украденные ранее микросхемы, старый плоттер
заменил, а потом кто-то, видимо, по ошибке, загрузил импортную
суперпрограмму "бой в памяти". И играет она теперь в эту игру с утра до
вечера, и ни на какие запросы не отвечает.
Счастлива, наверное...
СКРЫТАЯ ПРОВОДКА
Стихийное бедствие из шести букв, по горизонтали...
- Ремонт! - подсказали сзади, и измазанные спецовки выставили-таки
упирающегося Манюнчикова из четвертого по счету кабинета, выставили вместе
со стареньким электрочайником и подозрительным ржавым порошком
чаеразвесочной фабрики г.Очамчира. Плюнул Павел Лаврентьевич в сердцах,
посмотрел грустно на ботинок оплеванный и пошел искать по институту, где
оскорбленному есть чувству уголок.
Уголок отыскался на третьем этаже - мирный благодатный оазис среди
барханов песка, цемента и известки, с чахлой вечнозеленой пальмой и белым
неоновым солнцем пустыни, весело подмигивавшим очарованному Манюнчикову. И
вот уже радует глаз связующая нить от греющегося чайника к розетке у
самого плинтуса, уже мягкое полудиректорское кресло приняло в объятия свои
лучшую из составных частей Павла Лаврентьевича, уже неприступная твердыня
кроссворда готова выбросить белый флаг и отдаться победителю по вертикали
и по горизонтали...
- Здорово, Манюнчиков! Чаи гоняешь? - в дверях оазиса возник
верблюжий профиль Сашки Лихтенштейна из соседнего отдела, скалящийся всеми
своими золотыми россыпями. Собственно, хам Сашка исказил, как всегда,
родовую фамилию Павла Лаврентьевича, меняя в ней первые буквы по своему
усмотрению, но результат получая одинаково неприличный и чувствительно
задевавший гордого Манюнчикова.
Подождав реакции на любимую шутку, Сашка шагнул в кабинет и явил себя
миру целиком, обнаружив неожиданное сходство с небезызвестным Лаокооном,
борющимся с древнегреческими змеями. От небритой шеи до предполагаемой
талии на нем был намотан грязный лапшеобразный провод, конец которого
исчезал в глубинах Сашкиного организма.
- Директор послал, - трепался Лихтенштейн, приседая на корточки и
выдергивая из розетки штепсель многострадального чайника, - сделай,
говорит, проводку скрытую, а то скрытности у нас маловато, и про водку
слышать тошно, это каламбур такой тонкий, Манюнчиков, про водку-то, только
темный ты у нас, и с чувством юмора у тебя, как у директора, даже хуже...
И уснул бы, наверное, Павел Лаврентьевич, уснул в тепле и уюте под
болтовню нудную, волнообразную - когда б не пауза длительная, трепачу
Сашке не присущая, и не вопль дикий несуразный, взорвавший Манюнчикову
нирвану.
Всклокоченный Лихтенштейн стоял на коленях у стенки и совал отверткой
в раскуроченную розетку. - Ты глянь, нет, ты глянь, Манюнчиков, нет, ты
глянь... - бормотал он, тупо моргая рыжими ресницами. Павел Лаврентьевич
склонился над розеткой, последил с минуту за бессмысленными Сашкиными
манипуляциями и осведомился об оказании первой помощи человеку, Богом
обиженному и током ударенному.
Дальнейшая информация, скрытая в монологе неудачливого электрика под
шелухой оскорбительных выпадов в адрес Манюнчикова, в очищенном виде
сообщала, что к данной розетке никаких проводов не подведено и подведено
никогда не было, и если бы не Сашка, то электричество бы здесь и не
ночевало, ныне, и присно, и во веки веков, аминь.
Надоело Павлу Лаврентьевичу сопереживать речи страстной и
неуравновешенной, взял он кроссворд недорешенный и вышел вон. А спускаясь
по лестнице, вспомнил он чайничек свой верный, к неработающей розетке
подключенный, тепло бока его округлого вспомнил - и остолбенел, истину
уяснив. И обратно кинувшись через препятствия многообразные, застал
Манюнчиков Сашку над чайником склоняющимся и ноздри носа своего
породистого, с горбинкой, раздувающим.
- Слышь, Паша, - в дрожащем голосе Лихтенштейна вибрировало
неподдельное уважение, - ты гений, тебе Нобелевскую надо, я тару сейчас
организую, и мы немного вздрогнем...
На столе обнаружились две синенькие чашки, чайник завис в воздухе, и
густо-коричневая струя полилась вниз, наполняя комнату отменным коньячным
ароматом, вызывающим светлые воспоминания о белоглавых горах Армении.
Манюнчиков медленно приблизился к столу, поглядел на таинственную розетку,
на пятизвездную жидкость в чашках...
- Саша, - необычайно торжественно произнес Павел Лаврентьевич, -
Саша, я себя уважаю. А ты?
За пьянство в рабочее время Манюнчиков с Лихтенштейном получили по
выговору. Тщетно взывали они к научному мышлению случайно вошедшего
начальства, тщетно будили дух просвещенья в темных административных умах,
тщетно ткнул Павел Лаврентьевич отверткой в предательскую псевдорозетку.
Тем более, что пока Манюнчиков размышлял на лестнице, постигая тайны
природы, подлец Сашка успел-таки подключить розетку к щитку
распределительному - забыв в эйфории поставить в известность соавтора!
Всю последующую неделю ударенный Манюнчиков с Сашкой не здоровался.
Здоровью это, правда, особенно не помогало. А в среде институтских уборщиц
да сторожей слухи поползли, один другого ужаснее. И передавали тети Маши
дядям Васям, что призрак бродит по институту, вздыхает тяжко по ночам и
провода у всех розеток на пути своем режет. Кто шаги слыхал, кто проводку
потом чинил, а кто и спину привидения, нетвердо прочь шагавшего, видеть
сподобился. И в руках порождения адова, краем савана прикрытый, чайничек
покачивался, старый, электрический. И нетопыри кружили над гладким черным
хвостом с помятым штепселем на конце...
СИНДРОМ КАССАНДРЫ
"...Если бы вы ведали то, что
ведаю я, то перестали бы смеяться,
и много бы плакали..."
Коран, сура 16, аят 3
Мироздание относилось к Павлу Лаврентьевичу приблизительно так же,
как и его жена Люська. Обычно, когда Манюнчиков стоял уже в дверях, за
пивом собравшись, то немедленно требовалось выносить мусор и выбивать
ковер; а когда в жизни Павла Лаврентьевича наклевывалась рыбалка, опять же
с перспективами крупного возлияния - то гримасы мироздания неизменно
выражались в осадках, командировках и прочих несуразностях.
Видимо, из-за непокладистого мироздания и упрямой спутницы жизни и
стал мутировать гомо сапиенс Манюнчиков, подтверждая догадки сэра Чарльза
Дарвина и неприятно удивляя друзей и знакомых. А удивляться было чему, ибо
проявился в Павле Лаврентьевиче некий дар, людям вообще-то мало
свойственный и к последствиям разнообразным приводящий.
Начало событиям положил черный кот Вячеслав Николаевич, обитавший на
помойке и нагло перебежавший дорогу спешащему Манюнчикову. Остановился
Павел Лаврентьевич, на проходимца лишайного глянул - и вдруг понял, что не
жилец кот на белом свете, ну не жилец - и все тут!.. Да и Вячеслав
Николаевич занервничал, хвост грибом ядерным распушил и чесанул от
пешехода подозрительного через дорогу, а на дороге-то грузовик, а за
рулем-то веселый парень Владик, размечтавшийся с устатку о подружке
вчерашней, с вот такими...
Вот этот-то визг тормозов, оборвавший антиобщественное бытие черного
короля помоек, определявшее его же антиобщественное сознание - он и
ознаменовал в жизни Павла Лаврентьевича новую прелюбопытнейшую веху.
Пришел Манюнчиков на работу, а там у шефа в кабинете встреча деловая,
и сам шеф сияет, как свежепокрашенный, втирая очки наивным импортным
бизнесменам на предмет купли некоего аппарата, лично шефом
сконструированного и любые реки на чистую воду выводящего.
Глянул Павел Лаврентьевич на кивающего азиата в пиджаке от Кардена и
с телевизором на запястье, глянул - и понял, что не возьмет раскосый
шефово детище, ну ни за какие коврижки отечественного производства.
Отвел Манюнчиков начальство в сторонку, мнение свое изложил, ответное
мнение выслушал, подавился инициативой и дверь за собой тихо прикрыл. А
назавтра выговор схлопотал, с занесением и устным приложением, за срыв
договора важнейшего и пророчества вредные, работающие врагам нашим на
руку, кольцами да часами увешанную.
Только беда одна не ходит, и когда Манюнчиков домой возвращался,
пристали к нему хулиганы. Стоят на углу могучей кучкой, эй, кричат,
дядька, дай сигарету!.. Дальше - больше, слово за слово, и двинулся
наконец атаман на укрощение строптивого дядьки Павла Лаврентьевича. Глянул
на него Манюнчиков - и сразу все понял.
- Не подходи, - умоляет, - не подходи, пожалей себя!..
Да куда там, разве атаман послушает... Взял гроза подворотен крикуна
за грудки, к стенке прислонил для удобства, а стена-то дома пятиэтажного,
а на крыше-то каменщик Василий трубу кладет, и хреновый он каменщик-то,
доложим мы вам, кирпича в руках - и то удержать не может...
Одернул Манюнчиков куртку и прочь пошел от греха подальше. Хоть и
предупреждал он покойного, а все душа была не на месте.
И пошло - поехало. Отвернулись от Павла Лаврентьевича друзья, потому
что кому охота про грядущий цирроз печени да скорую импотенцию
выслушивать; жена ночами к стенке и ни-ни, чтоб не пророчил о перспективах
жизни совместной; на работе опять же одни неприятности, - так это еще до
предсказаний судеб начальников отделов, судеб одинаковых, и одинаково
гнусных...
Пробовал Манюнчиков молчать, и три дня молчал-таки, хотя и зуд
немалый в языке испытывал, а также в иных частях тела, к пророчествам
вроде бы касательства не имеющих - три дня, и все коту Вячеславу под
хвост, потому как подлец Лихтенштейн при виде душевных терзаний коллеги
взял да и спросил с ехидством: "Ну что, Паша, скоро заговорит наша
Валаамова ослица?!"
Глянул на эрудита взбешенный Манюнчиков, и "Типун тебе на язык!" сам
вырвался, непроизвольно. Не поверил Сашка, улыбнулся, в последний раз
улыбнулся, на неделю вперед, по причине стоматита обширного, от эрудиции,
видимо, и образовавшегося...
И вот однажды сидел удрученный Павел Лаврентьевич в скверике, думу
горькую думая, а рядом с ним старичок подсел, седенький такой, румяный,
бодрый еще - и изложил ему Манюнчиков неожиданно для себя самого всю
историю предсказаний своих несуразных и бед, от них проистекающих.
Не удивился старичок, головкой кругленькой покивал и говорит: "Ничего
экстраординарного я у вас, голубчик, не наблюдаю, обыкновенный синдром
Кассандры, и все тут."
Хотел было Манюнчиков обидеться, но сдержался, и правильно, потому
как изложил ему академический старичок и про пророчицу Кассандру, в
древней Трое проживавшую, и про проклятие Аполлона, за треп
несвоевременный на нее наложенное, так что в предсказания ее никто не
верил, хоть и правду вещала Кассандра, только неприятную весьма, даже для
привычного эллинского слуха неприятную...
А в конце лекции своей подал старичок надежду вконец понурившемуся
Павлу Лаврентьевичу.
- Вы, говорит, людям дурное пророчите, вот они вам и не верят, ибо
человек по натуре своей оптимист. Тут, голубчик, связь
причинно-следственная имеется: вам не верят, а оно сбывается. Вот и
найдите кого-то, кто в слова ваши поверит - глядишь, оно тогда и не
сбудется, и вздохнете вы с облегчением...
Сказал, встал с лавочки и к выходу направился. Поинтересовался
Манюнчиков, откуда старичок столь осведомленный образовался, а тот и сам
признался, дескать, и у него синдром, только другой, имени маркиза
какого-то заграничного.
Порылся после любопытный Павел Лаврентьевич в энциклопедии, и отыскал
там маркиза оного, де Сад именуемого, а заодно и о происхождении садизма
вычитал - то есть совет советом, а убрался он из скверика крайне
своевременно.
Полный список людей, не поверивших Павлу Лаврентьевичу и за неверие
свое пострадавших, мы приводить решительно отказываемся по причине
дороговизны бумаги, а также полного единообразия последствий. Особый
интерес вызывают разве что сотрудники иностранных консульств в Занзибаре,
так до конца своего и не уверовавших в возможность конвенции о
каннибализме; да заезжий английский миллионер, собравшийся было завещать
Манюнчикову все свое состояние, но вовремя раздумавший, при предвещании
грядущих неудач в гареме разорившегося шейха арабского...
Ну кто мог знать, что стоящая рядом блондинка - не секретарша
пожилого греховодника, а жена законная, почище ревнивой Люськи?! И
напрасно дипломатичный Павел Лаврентьевич разъяснял ей на пальцах, что
гарем еще только имеет место быть купленным - хорошо, хоть местные
сопровождающие по шее не дали, из апартаментов выводя, пожалели убогого...
А старичка-советчика Манюнчиков встретил как-то, в скверике памятном,
где академик приглашал к себе на чашку чая молоденькую девицу с немного
вдавленной переносицей, даму, однако, не портящей, а дедушку возбуждающей.
Умный был старичок, начитанный, а и он не поверил Павлу
Лаврентьевичу, хотя здесь и синдрома Кассандровского не потребовалось -
девочку эту Манюнчиков видал ранее, в городском Дворце спорта видал, на
турнире по фулл контакт каратэ, и представление о ее женственности имел
изрядное.
Не поверил старичок и теперь жалеет, небось, да и как не жалеть,
когда колясок инвалидных в продаже нет, а без них со сломанным
позвоночником до скверика не добраться...
...Шло время, и отчаяние овладело вконец обессиленным Манюнчиковым. И
в полной тоске стоял он как-то в очереди за колбасой, сам себе пророча,
что не хватит, и сам себе не веря. Стоял, и слушал одного голодного
оптимиста, вещавшего озверелым любителям колбасы о временных трудностях,
после которых все будет гораздо лучше.
Глянул на оратора Павел Лаврентьевич, глянул - и все понял.
- Лучше? - скептически ухмыльнулся пророк. - Лучше не будет.
Очередь затихла, и в тусклых глазах появилось новое, незнакомое
выражение.
- Не будет лучше! - бросил Манюнчиков в звенящую тишину, и люди
послушно потянулись к нему.
- Не будет лучше! - и стены гастронома замерли в ожидании. - А будет
мор и глад, и град огненный, и всадник бледный со взором горящим, имя
которому Смерть, и мука неслыханная будет тому, кто не свернет с широкой
дороги греха на узкую тропинку покаяния, и живые позавидуют умершим,
когда...
Его слушали.
Ему верили.
Кажется, он приобрел новый синдром.
НЕДОСТАЮЩИЙ КОМПОНЕНТ
От предка чубатого, куренного кашевара Лаврентия, унаследовал
Манюнчиков Павел Лаврентьевич многие фамильные склонности. В частности,
счастье для Манюнчикова состояло из трех основных компонентов:
- Во-первых, испытывал Павел Лаврентьевич тягу неодолимую к горилке с
перцем, которую сам же на стручках огненных и настаивал, государству в
деле этом важном справедливо не доверяя.
- Во-вторых, после стартовой стопки, двигал умиленный Манюнчиков к
душе поближе миску с пузатыми варениками, горячими еще, и чтоб сметана
обязательно...
А вместо третьего, решающего компонента, речь о котором после пойдет,
пришлось Павлу Лаврентьевичу к телефону брести, и звоном погребальным
отдалось услышанное в гулких сводах Манюнчикова черепа: "Командировка...
Срочно... Бекдаш... Химзавод..."
Вот почему в единственной полутораэтажной гостинице Бекдашского
райисполкома (по причине сгоревших лампочек мутировавшего в "РАЙ И КО") -
вот почему на продавленной никелированной койке лежал небритый гражданин,
чем-то похожий на Манюнчикова Павла Лаврентьевича; и спал гражданин если
не как убитый, то уж наверняка как тяжелораненый.
О, Бекдаш! Сады твои полны жасминовым ароматом, озера твои манят
голубой прохладой, чинары твои...
Впрочем, несмотря на слог Востока, где любой сапожник красноречивей
Цицерона, честно признаемся: ни садов, ни озер, ни, тем более, чинар в
Бекдаше не наблюдалось. А были там чахлые акации, вездесущий, лезущий в
глаза и рот песок, и книги в свободной продаже, по давно забытой
государственной цене.
Книг на русском здесь почти не читали, да и в разговорах многие
старались обходиться лишь самым необходимыми русскими словами, редко
попадающими в печатные издания. Потому-то и удалось Павлу Лаврентьевичу,
погрузившемуся в полумрак книжного магазинчика местного издательства "Еш
Гвардия", приобрести несколько томиков дефицитных, в том числе и
сюрреалистическую поваренную книгу - с реализмом картошки и сюром семги
свежекопченой.
Сунул довольный Манюнчиков в урну нагрузку рублевую - три брошюры
"СПИД - чума человечества" - и на базар отправился.
Ах, рынок Востока!.. Просим прощения - вах, базар Востока! Прибежище
и дворец культуры правоверного, где розы алее губ красавицы, дыни желтее
щек скупца, шашлык нежнее пальцев карманного вора, а цены выше
самаркандского минарета...
Так бы и ходил ослепленный Павел Лаврентьевич меж рядами, распустив
павлиний хвост любопытства - но к неудовольствию своему обнаружил он
позади эскорт непонятный, в виде тощего туземца с хитрой азиатской рожей,
на которой красовался чужеродный европейский нос, острый и длинный.
Ох, и не понравился тощий "хвост" свободолюбивому Манюнчикову, да и в
гостиницу пора было возвращаться. Глянул Павел Лаврентьевич на часы свои
дедовские, старинные, фирмы "Победа", - глядь, а туземец уже тут как тут,
рядом стоит, носиком крысиным шмыгает и на часы смотрит с жадностью.
- Дай часы, - неожиданно с детской непосредственностью заявил
абориген.
- Половина пятого, - машинально ответил Манюнчиков и устремился к
выходу.
Субъект заколебался, потоптался на месте - и снова тенью пристроился
за спиной Павла Лаврентьевича.
"Тьфу ты, напасть какая!" - огорченно подумал Манюнчиков, пытаясь
обогнуть трех местных жителей, торговавших в базарных воротах. Этот маневр
не удался ему с первого раза, равно как со второго и с третьего. Уголовная
компания прочно загородила дорогу, и центральный Илья Муромец попытался
сложить части помятого лица в дружелюбную гримасу.
- Слышь, мужик, ты б часы-то отдал, - отвязал наконец центральный
верблюда своего красноречия.
- Фиг тебе! - не остался в долгу Павел Лаврентьевич, подтвердив
сказанное "министерским" кукишем.
Агрессоры замялись.
- Ты б не ругался, а? - виновато просипел собеседник Манюнчикова. - А
то мы тово...
- Чего - тово? - неожиданно заинтересовался крайний, до того
молчавший.
- Ну, тово... - в раздумьи протянул Муромец. - Значит, то есть, не
этово...
- Нет, ты уж разъясни! - не уступал любопытный напарник.
- Да чего там разъяснять?.. Тово, и все...
Надоела Павлу Лаврентьевичу беседа эта содержательная, обогнул он
спорящих и в гостиницу направился. Шагов сто пройдя, обернулся Манюнчиков
- и тощего туземца увидел, к спору подключившегося. Носатый обильно
жестикулировал - видать, взволновала его проблема обсуждаемая. Пожал
плечами Павел Лаврентьевич, на часы еще раз глянул - и побрел восвояси.
День следующий прошел в трудах. Унылый Манюнчиков сидел над
поломанным аппаратом "зозулятором", прозванным так в честь изобретателя
Зозули, ничего про аппарат этот не зная, кроме вышеуказанной информации.
Техническая документация дела отнюдь не прояснила, и после пятой попытки
прочесть справа налево вывеску "ПО Карабогазсульфат" ушел Манюнчиков с
химзавода, преисполненный сознанием честно невыполненного долга.
От завода до городка было километра полтора. Шел Павел Лаврентьевич,
шел, на барханы поглядывал, сигаретку курил - и высмотрел-таки в пустыне
близлежащей девушку странную, в песках этих гнусных травки собирающую -
хотя травкам-то здесь никак не место было.
Сорвала девушка очередную верблюжью колючку, в пальцах помяла,
понюхала и к Манюнчикову направилась. Подошла, и говорит тихо:
- Здравствуйте, Павел Лаврентьевич.
- Салам-алейкум, - ответил Манюнчиков, начиная привыкать к чужим
дурацким вопросам и своим дурацким ответам. После постоял и, чтоб болваном
полным не выглядеть, осведомился:
- А откуда, собственно, вы меня знаете?
- Да уж как не знать, - улыбнулась девушка. - Вы ведь избранник, вам
в новолуние могут открыться Врата Третьей Сферы.
- Не могут, - уверенно заявил Павел Лаврентьевич. - Я в командировке.
- Могут-могут, - пресекла девушка попытку Манюнчикова увильнуть от
ответственности. - Непременно откроются, и вы войдете в Обитель Счастья.
Держите, - и протянула пыльный крохотный букетик.
- Спасибо, - сказал Манюнчиков, вертя подарок в руках. - Очень
приятно.
- А это не для приятности, - как-то очень невежливо прервала его
девушка, - травки эти вас по Сферам проведут. Чекмет - по первой, Зира -
по второй... А третью травку вы сами найдете. Знак подскажет, - и
пальчиком тоненьким на часы дедовские указала.
Вот это-то жест и вывел Павла Лаврентьевича из состояния лирического.
Руку отдернув, попрощался он сухо да прочь пошел.
Букетик, однако, не выбросил. В карман сунул.
А в номере гостиничном обнаружил удивленный Манюнчиков давешних
базарных витязей, всей троицей игравших в нарды с тощим и носатым.
Справедливое возмущение хозяина узрев, повскакали интервенты с койки и в
шеренгу по одному перед Манюнчиковым выстроились.
- Прощения просим, Павел Лаврентьевич, - смущенно забасил Муромец, -
ты уж не серчай... Мы вчера тово...
- A сегодня - этово! - встрял в разговор носатый, неизвестно откуда
извлекая пару бутылок водки, и палку колбасы копченой, и балыка кусок
изрядный, и...
...Через пару часов все хлопали друг друга по спине, пили уж совсем
непонятно чье здоровье и сыпали анекдотами, один другого смешнее и
неприличнее. Новые бутылки возникали на столе, новые бутерброды исчезали в
животах, и уже заваривал Павел Лаврентьевич чай, сунув туда для запаха
подаренную девушкой травку Чекмет, - но тут глянул он случайно на левую
свою руку и обомлел. Ловкие пальцы тощего пытались справиться незаметно с
хитрой застежкой ремешка, а все остальные внимательно следили за
паскудными манипуляциями приятеля, и морды их блестели от усердия...
Ох, и вскипел уязвленный Манюнчиков, и перст указующий к двери
простер:
- Вон! Все во-о-о-он! Жулье! Дармоеды окаянные! Все вон!!! Навсегда!
На веки веков!
И заваркой дымящейся плеснул на всполошившихся аферистов.
Заклубился пар, потянуло крепким мятным запахом, и в пряных клубах
исчезли "витязи", номер, гостиница... Последним исчез лично Манюнчиков
Павел Лаврентьевич.
...Барханы текли, переваливались, оплывали ленивыми желтыми
струйками, а на одном из барханов сидел Павел Лаврентьевич и ожесточенно
щипал себя за руку. Когда рука окончательно опухла и посинела, а
окружающий бред окончательно отказался исчезать, поднял Манюнчиков глаза к
равнодушному небу и возопил: "За что?!"
- Не кричите, - ответило небо. - И не задавайте риторических
вопросов. Вы в Первой Сфере. Так что сидите и наслаждайтесь.
Тут из-за бархана девушка утренняя вышла и улыбнулась мягко
ошалевшему Павлу Лаврентьевичу.
- Девушка, милая, родная, - кинулся к ней Манюнчиков, - я же в
командировке, мне обратно надо... Что ж это такое вокруг-то, а?
- Желание ваше, Павел Лаврентьевич, желание ваше сокровенное. Вы же
хотели, чтобы все вон, и непременно на веки веков? Теперь довольствуйтесь
результатом. Вы хотели быть одни - здесь вы один.
Вот только стояла девушка - и нет ее, рассыпалась песчинками,
закружилась в налетевшем ветре... Тихо, спокойно вокруг. Безлюдно.
Сел Павел Лаврентьевич на песок горячий, сигареты достал, а с
сигаретами и травка Зира из кармана выпала. Чекмет-то мятный в чайнике
остался, а Зира - вот она лежит, и сильно на коноплю банальную смахивает.
Подумал Манюнчиков, подумал, анашистов бекдашских вспомнил - и, не
мудрствуя лукаво, сунул Зиру в сигарету да за спичками полез.
"Нет уж, чтобы все вон - это я перестарался, - размышлял Павел
Лаврентьевич, спичкой чиркая и затяжку глубокую делая. - Надо, чтобы все
были. Правильно, пусть они все будут, и я их всех..."
Додумать такую приятную мысль Манюнчикову не удалось. Травка Зира
ярко вспыхнула, густой дым окутал притихшие барханы, и в его аромате
растворились пески, солнце, спичка сгоревшая... Последним исчез лично
Манюнчиков Павел Лаврентьевич.
...Голова была трезвая и соображала на редкость быстро. Только ничего
хорошего эти соображения не несли, поскольку над Павлом Лаврентьевичем
завис здоровенный топор на невообразимо длинной рукоятке. За рукоять
держался толстогубый ухмыляющийся негр, до боли похожий на базарного
витязя, разве что перекрашенного. Его вопящие приятели уже спешили к месту
происшествия, держа в руках... Даже в кино не видел Манюнчиков подобного
железа, но в назначении его ни на секунду не усомнился.
Отшатнулся в сторону Павел Лаврентьевич, руками взмахнул испуганно -
а в рученьке-то правой, деснице богатырской, меч-кладенец оказался, острый
да тяжелый. Покатилась под откос голова черная, белками вращая и бормоча
ругательства в адрес героического Манюнчикова. И грянул бой! Свистел меч,
волоча за собой спотыкающегося Павла Лаврентьевича, летели недруги в
разные стороны, сшибая с ног змеев многоглавых, уж совсем невесть откуда
взявшихся, кровь лилась рекою, и вороны слетались на близкую поживу...
О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями? Наивный вопрос!
Конечно же, Манюнчиков Павел Лаврентьевич, гордо оглядывающий плоды труда
своего непомерного.
Однако, пора было уходить, уходить на поиски выхода из сфер этих
назойливых, где ни людей приличных, ни гостиницы, ни командировочных не
наблюдалось. Обернулся усталый Манюнчиков, глядь - три дороги перед ним, и
камень на распутьи, мхом поросший. А на камне крупными печатными буквами
написано: "Направо пойдешь - головы не сносить! Налево пойдешь - сносить,
но не головы! Прямо пойдешь - ..." Последнее было аккуратно затерто, и
внизу имелась приписка: "Не ходи, Павел Лаврентьевич, на кой ляд они все
тебе сдались?!"
Остановился Манюнчиков в раздумьи, нацарапал на камне мечом "Здесь
был Паша", подумал еще немного, исправил "Пашу" на "Павла Лаврентьевича" -
и обратно повернул; не по душе ему предлагаемый ассортимент пришелся.
И почти сразу увидел дракона, невинно убиенного, игравшего в нарды со
всей базарной компанией, а рядом девушка знакомая стояла, и все они дружно
орали Манюнчикову: "Паша, не уходи! Не бросай нас, Павел Лаврентьевич!
Возвращайся, еще подеремся!"
Опустился обессиленный Манюнчиков в пыль осевшую, на часы дедовские
машинально глянул и царапину свежую на руке обнаружил. Сорвал он лопух
придорожный, да к руке под часами и приложил - кровь унять.
Всполошились прилипалы рыночные, кинулись к Павлу Лаврентьевичу - да
куда им поспеть-то! Вспыхнул рубиново циферблат "Победы", туча лохматая
небо заволокла, и в наступившей тишине предгрозовой скрипуче прозвучал
девичий голос: "Поздно. Он нашел последнюю траву. Теперь избранник войдет
в Обитель Счастья, а вам всем - шиш с маслом, лопухи придорожные!"
...И, в частности, счастье для Манюнчикова состояло из трех основных
компонентов:
- Во-первых, испытывал Павел Лаврентьевич тягу неодолимую к горилке с
перцем, которую сам же на стручках огненных и настаивал, государству в
деле этом важном справедливо не доверяя;
- Во-вторых, после стартовой стопки, двигал умиленный Манюнчиков к
душе поближе миску с пузатыми варениками, горячими еще, и чтоб сметана
обязательно...
А после брел Павел Лаврентьевич к телефону и с ликованием сердца
слушал голос шефа, отменявший командировку в Бекдаш и сообщавший, что
вместо Манюнчикова в пески туркменские отправится Сашка Лихтенштейн,
разгильдяй и тупица, ни в какое сравнение не идущий с трудолюбивым Павлом
Лаврентьевичем...
Вернулся Манюнчиков к столу, вторую стопку налил, вареник вилкой
уцепил и физиономию Сашкину так ясно представил, вытягивающуюся в
предвкушении аэропорта, автобуса, жары, "зозулятора" поломанного...
И понял Павел Лаврентьевич, что именно этого, решающего компонента и
не хватало ему до полного блаженства. Посмотрел он на часы дедовские, с
остановившимися стрелками, хотел было завести их, да передумал - и время
остановилось в Обители Счастья...
МИФУРГ
"...В сыром прокуренном подвале
На строгом девичьем овале
Глаза, глубокие, как омут,
Манят к счастливому концу..."
В дверь позвонили. Отложил Павел Лаврентьевич ручку в сторону и,
скрипя сердцем, в коридор направился, пнув в раздражении вечно путающегося
под ногами Жлобного карлика. Тот взвыл от обиды и к ванной кинулся, где и
скрылся в грохоте рушащихся штабелей пустых бутылок. Добровольно сдавал
посуду лишь услужливый Поид кишечнослизистый, но он был в отгуле, а
остальные утверждали, что их приемщик обсчитывает.
На лестничной площадке уже торчала обаятельная вампиресса Лючия и
весь выводок ее сопливых вампириссимо.
- Не взяли, - пожала она острыми плечиками, сокрушено глядя на
Манюнчикова, - я же говорила вам, что синьор редактор терпеть не может
сложноподчиненных предложений. Миль дьяболо, он в конце забывает, что было
в начале!..
Взял Павел Лаврентьевич пакет с возвращенным романом "Белый клык" да
понес в комод прятать. Пацаны Лючии радостно запрыгали вокруг него.
- Дядька дурацкий, - вопили они, - ты не Стругацкий, дядька дурак, ты
не Карсак!..
Затосковал уязвленный Манюнчиков, рукопись в ящик сунул и с рецензией
непрочитанной на кухню побрел, влекомый предчувствиями дурными, редко его
подводившими. И действительно, в холодильнике уже хозяйничал пожилой упырь
Петрович, дожевывавший в увлечении грабежа последнее колечко колбаски
кровяной, базарной, с добрую гадюку в диаметре.
Рядом с ним вертелись чертика два малорослых, Мефя с Тофей,
хвостиками крысиными умильно виляя.
- С чесночком, Петрович? - робко верещал Мефя, заискивающе шаркая
копытцем. - С чесночком, - отзывался угрюмый непонятливый Петрович, пуская
черные сальные слюни. - С перчиком, Петрович? - попискивал в возбуждении
тощий Тофя. - С перчиком, - кивал толстокожий упырь, швыряя в попрошаек
огрызком колбасной веревки, - нате, повесьтесь, злыдни...
В углу дальнем, хвост к рубильнику подключив, блаженствовал
полиголовый Змей Героиныч, рептилия нрава геройского и склонностей
нездоровых к топливу любому, от мазута до спирта изопропилового, редкой
вонючести - лишь бы горело... На крайней его пасти подпрыгивала шкворчащая
сковородка с глазуньей из трех яиц, по яйцу на рыло.
Урезонивание вконец освиневшей компании затянулось, и лишь угроза
заточения в "Хирамиду Пеопса", любым издательством отвергаемую по причине
малоцензурности, вынудила публику утихнуть, дожевать и заткнуться.
Вернулся Манюнчиков в кабинет, вымарал из рецензии вписанный туда
лючийскими сопляками похабный стишок про некрофила и его голубую бэби, и
головой поник. Было от чего...
А как славно все начиналось! Как хороша, как свежа была проза, как
ярок глянец переплета, как злобно косилась рожа инопланетная на
фантастическом альманахе, сыну Витальке ко дню рождения купленном... С
этого-то момента и изменилась судьба Павла Лаврентьевича, изменилась круто
и радикально, еще с полуночи, когда он книжку отложил и решение принял.
Осталось лишь ампул для авторучек прикупить, бумагой форматной запастись,
да псевдоним гордый в муках выносить - "граф Манюнчиков" (фамилия родовая,
титул же - для значимости, и в честь тезок любимых литературных -
Монте-Кристо и Дракулы).
Правда, первая же редакция умудрилась все переврать, и рецензия на
возвращенный рассказ "Бутерброд с соленой и красной" начиналась
издевательски серьезно: "Уважаемый Графоман Юнчиков! Сообщаем Вам..." -
после чего зарекся Павел Лаврентьевич к фамилии своей графский титул
приписывать...
Вот тогда-то и объявился в квартире Манюнчикова Петрович, упырь лет
пенсионных, главный герой "Бутерброда", объявился и уйти не пожелал.
- Пошел вон! - в сотый раз указывал на дверь разъяренный Манюнчиков.
- Да не могу я вон идти! - желтые прокуренные клыки жалобно скалились
в умоляющей гримасе. - Я ж теперь прописан у вас...
- То есть как это? - растеряно сдавал позиции Павел Лаврентьевич. -
Кто это тебя сюда прописывал?
- Как - кто?! Вы же сами и прописали, - сипел гость, пачкой листков
замусоленных помахивая. - Так что вместе проживать будем. Пока не
выпишете.
"Добре, сынку, - пригрозил кровопийце возмущенный Манюнчиков, - я
тебя прописал, я тебя и выпишу!" Но многочисленные редакции, выгоды своей
не сознавая, упрямо возвращали шедевры новорожденные, плодя все новых
субъектов прописки, на жилплощадь претендующих.
Первой не выдержала жена и, прищемив хлопнувшей дверью хвосты
сунувшихся было мирить Мефи с Тофей, ушла вместе с сопротивляющимся
Виталькой к йогу Шри Прабхупада Аристархову, давно звавшему разделить его
нынешнее вегетарианское перерождение. Вторым пострадал соседский сенбернар
Шарик, не по натуре злобствующий и осмелившийся повысить голос на Гнусняка
Крылоухого из повести "Грустный динозавр Кишок". Ответный рык
высунувшегося в окно стомордонта вульгарис, гнуснячьего приятеля и
симбионта, породил в агрессоре лохматом такой комплекс неполноценности,
что на потерявшем голос Шарике поседели последние рыжие пятна.
Ну, а когда антисемит Петрович сцепился в присутствии домоуправа с
озверевшим вервольфом Фишманом, крепко осерчавшим на кличку "кобель
несытый", то с легкой руки разнимавшего антагонистов спартанца Мегаамнона
и прилипло к Павлу Лаврентьевичу прозвище "мифург", обидное и
малоприятное.
Если, конечно, справиться в энциклопедии, то это всего-то навсего
творец мифической действительности, но произнесите это слово вслух, на
языке покатайте, на себя примерьте - и вы поймете душевную дисгармонию
Манюнчикова Павла Лаврентьевича, беспартийного, литератора, мифурга. Тьфу,
пакость-то какая!..
А вреднее прочих зеленые были, с бластерами, из "Эпсилона Буридана".
Лезут, подлецы, из всех тарелок, пищат возмущенно не по-нашему - однако же
понятно для русского человека! - и требуют дописать к ним незамедлительно
часть вторую, "Буриданов мосол", их способы размножения, в отличие от
первой, не порочащую, а в случае отказа грозятся конфликт учинить, со
стрельбой и порчей мебели. Хотя и сами бы рады по-хорошему, да не могут -
так они, альдебараны ушастые, устроены.
Пробовал Манюнчиков к реализму обратиться, стихи писал, про подвалы и
овалы, втайне надеясь на появление в доме замены жены ушедшей - но тщетно.
То ли рифмы подводили, то ли реализм проклятый нежизнеспособен оказался,
но как была вокруг Павла Лаврентьевича, по образному выражению иностранца
Фишмана, "ист дас дер пролочь своклятая", так и осталась.
И до того дело дошло, что в рецензии последней, среди прочих
оскорбительных выпадов, и такой обнаружился: "...и к тому же непонятно,
почему убитый в последней главе вампир женится в послесловии на не
упоминавшейся ранее принцессе?!"
С тяжелым предчувствием перелистал Манюнчиков исчерканную рукопись -
и обнаружил эпилог новоявленный, корявым почерком Петровича дописанный, о
принцессе через "ы" и с одним "с", зато с голубыми глазами.
Затрясся вурдалак проклятый, посинел в ответ на возмущение авторское
справедливое, но пера не бросил, заявив о видении своем неординарном, и в
пример Говарда с Гоголем привел, мол, не чета всяким...
А там, глядишь, и Властелин Черного Круга бьет стомордонту пятую,
тридцать седьмую и девяносто первую морды за аббревиатуру ВЧК, ему не
глянувшуюся, Лючия метафору на зубок коренной пробует, а шпана ее
Героиныча оседлала и вписывает цельный эпизод похождений Василиска
Прекрасного в любимую Манюнчикову повесть для детей "Конец Добрыни
Никитича". А дурень многоголовый бензином подфыркивает, недоросткам вторя:
"Тили-тили, трали-вали, сам сиди в своем подвале, тили-тили-тесто, там
тебе и место!"
И конца края не предвиделось злоключениям Павла Лаврентьевича, потому
как бросить писать он уже не мог, засосала стихия, да и на ранее
прописанных оно все равно бы не повлияло - как вдруг... Ох уж это "вдруг"!
Сколько раз швырял Манюнчиков его спасательный круг гибнущим героям, а тут
и самому вцепиться довелось. После никак не мог вспомнить - то ли сначала
пришел типовой договор на забытую новеллу "Волка ноги кормят" (с просьбой
уточнить, чьи именно ноги), а уж после пропажа Фишмана обнаружилась, то ли
сначала вовкулак смылся, а договор только вечером принесли...
Так или иначе, но повернулась к Павлу Лаврентьевичу фортуна местом
надлежащим, и с каждой новой подписью под очередным договором пустела
квартира малогабаритная.
Ушла, выписалась верная Лючия, стихли дразнилки детишек зубастых,
хвосты чертячьи не мельтешат под столом, улетел змей неведомо куда, и
космический разбойник Трофим улетел, и сенбернар Шарик скулит под дверью,
не чуя привычных запахов серы, мяса и дешевого портвейна...
И плесневеет колбаса, которой добрый Фишман подкармливал местных
хиппи, воя с ними на луну и защищая тихих лохматиков от хулиганья и
милиции...
Последним ушел Петрович, покаявшийся перед уходом и удостоверение
новенькое показавший, где синим по белому написано было: "Вампырь Е.П.,
генеральный директор издательской компании "Интеркол". Добился-таки своего
Петрович, добился, хотя и осунулся, похудел, побледнел - много кровушки
попили из него исполкомы, типографии, заводы бумажные, да и мало ли их, до
нашего брата охочих!..
Как же много места жилого оказалось у Павла Лаврентьевича, и деньжата
завелись, и автографы давать приходилось, а счастья не было. Пробовал
Манюнчиков к реализму обратиться, стихи писал, но заклинило его... "В
сыром прокуренном подвале, на строгом девичьем овале..."
И все. Не пошла лирика, отказал реализм, утихло в квартире. Хорошо
стало, свободно, тихо. Как в могиле.
"Манят, засасывая в омут,
Зовя к счастливому концу..."
И тут решился Павел Лаврентьевич, и ручку покрепче ухватил.
"Зовя к счастливому концу -
И кровь текла по боковому,
Еще молочному резцу!"
Дописал, адрес редакционный на конверте вывел и на почту бросился с
улыбкой радостной на просиявшем лице. Авось, не примут...
СТРАШНЫЕ СНЫ ПАВЛА ЛАВРЕНТЬЕВИЧА
"Однажды философу Чжуанцзы приснилось,
что он - бабочка.
Проснувшись, философ долго не мог
сообразить, кто он: философ, которому
приснилось, что он - бабочка, или бабочка,
которой приснилось, что она - философ."
1
...И приснился Павлу Лаврентьевичу Манюнчикову страшный сон.
Будто стоит он один на вершине Кавказа, и не то чтобы стоит, а
прямо-таки висит, цепями к скале прикованный; и не то чтобы один, а в
компании с каким-то крупным пернатым, обладателем хитрой морды и клюва
ланцетообразного.
Посидел орел этот, посидел, под мышкой почесался, нахохлился и
говорит:
- Здравствуйте, дорогой Павел Лаврентьевич! Как дела, как здоровье?
- Здравствуйте, - отвечает висящий Манюнчиков с присущей ему
вежливостью, - дела, в общем, ничего, здоровье тоже, печень вот что-то
пошаливать стала, надо бы сходить, провериться...
- Так чего ж далеко ходить? - удивляется стервятник. - Прямо сейчас и
проверим!..
И клюв свой поганый нестерильный между ребер и засовывает.
Хотел было Манюнчиков послать хирурга самозваного к его орлиной
матери, да глянул поверх крыла на пейзаж - и видит, что идет внизу по
горному серпантину здоровенный мужик, в шкуру львиную завернутый, и тащит
мужик на плече дубину, лук и еще разные предметы, неведомые
энциклопедическому разуму Павла Лаврентьевича.
Увидел путник, как подлец-орел безвинного человека тиранит, сорвал
лук тугой, прицелился тщательно и тетиву спустил.
Запела стрела, взвилась в воздух, и все было бы хорошо, если б не
орел паскудный, за секунду до выстрела улетевший.
И когда зазубренный наконечник, смоченный в лечебном яде лернейской
гидры, вошел в многострадальную печень Манюнчикова, - рванулся в
негодовании Павел Лаврентьевич, лопнули цепи - и спрыгнул он на дорогу.
И это был последний подвиг Геракла, и первый подвиг национального
героя Эллады Манюнтия Сиракузского.
2
...И приснился Павлу Лаврентьевичу Манюнчикову страшный сон.
Будто сидит он в замкнутом помещении, на квартиру панельную
малогабаритную похожем, и если что и смущает Павла Лаврентьевича, так это
непривычная вогнутость стен, медью отливающих, и шаровары синтетические,
чувствительный Манюнчиков зад натирающие.
А прямо над головой Павла Лаврентьевича два голоса бубнят - соседи,
видать, ссорятся. Первый этаким плаксивым тенорком молит, чтобы дядя его
откуда-то вытащил - по всему видно, влип шалопай в историю; а дядин бас
требует, чтоб племянничек ему сначала лампу передал, - тоже тот еще дядя
попался!..
Надоело Манюнчикову пререкания их слушать, огляделся он вокруг и
швабру в углу обнаружил. Стал Павел Лаврентьевич шваброй в потолок
стучать, чтоб заткнулись ироды, - а те и впрямь примолкли, пошептались, и
давай чем-то шершавым по потолку елозить. Трут и трут, во всю Манюнчикову
акустику.
Не выдержал Павел Лаврентьевич, швабру прихватил и наружу выскочил.
И Алла-ад-дин ибн Хасан Багдади так никогда и не женился на царевне
Будур. На ней женился Ман-ан-Нюнч ибн Лаврентий аль-НИИ-Шапури.
3
...И приснился Павлу Лаврентьевичу Манюнчикову страшный сон.
Будто расположился он на природе, в развилке огромного дуба, и
шашлыки жарит. Птички в листве щебечут, букашки в коре шебуршат, зелено
вино в речке охлаждается, жены назойливой на сто поприщ не наблюдается -
рай, да и только!
И въезжает в Манюнчиков Эдем на добром коне некий субъект, поперек
себя шире, и ноздрями обросшими шевелит, к запаху мяса в уксусе
принюхиваясь.
Направляет детина клячу свою к дубу, и ни тебе "здрасте", ни тебе "до
свиданья", а сразу, со славянской прямотой:
- А засвисти-ка ты, собака, по-соловьему!..
- Езжай, езжай, детинушка, Бог подаст! - обозвался было миролюбивый
Павел Лаврентьевич, ан нет! - не слушает его приезжий, знай свое долдонит:
- А зареви-ка ты, собака, по-звериному!..
Смотрит Манюнчиков - не до шуток становится, визитер настырный, вон
уже и за булаву хватается... Взял Павел Лаврентьевич шампур с шашлыком
недожаренным да с дуба полез - свистеть, как просили.
И Илья так и не довез Соловья-разбойника во стольный Киев-град. Это
сделал Павло Манюромец, крестьянский сын, называемый в богатырской среде
просто и любовно - "Лаврентич".
4
...И приснился Павлу Лаврентьевичу Манюнчикову страшный сон.
Будто стоит он на перекрестке, тупо глядя на указатель дорожный; да и
указатель-то так себе, краска облупленная, и сбоку готические глупости
нацарапаны. Крайняя табличка на запад показывает, сама кривая, и написано
суриком: "К Многоглавцу Зм.Г. Звенеть три раза", - а чем звенеть-то и не
написано!.. Рядом стрелка на юг, "Шли бы вы..." и крест в конце - видать,
по-немецки; а остальные Павел Лаврентьевич все равно разглядеть не успел,
потому как из-за поворота выскочил усатый паренек на пегой легкомысленной
кобылке и к столбу затрусил.
Подъехал паренек, шляпой положенное отмахал и спрашивает с акцентом:
- Ист либер зи мин херц, где здесь есть проходить дорога в замок?
- А бог его знает, - отвечает Манюнчиков, - где она здесь есть
проходить, я сам только что подошел. Читай вон, на столбе написано.
- Найн, найн, - трясет париком собеседник, - ай дас наме принц
Генрих, мы читать не обучены, мы все больше по фройляйн части.
- Ишь ты, - смеется Манюнчиков, - а как же ты, их высочество, в
документе брачном-то расписываться станешь? Или даму свою попросишь, ась,
Гена?
А принц нервный попался, шпажонку свою вытащил, в нос Павлу
Лаврентьевичу тычет и про дорогу нешутейно спрашивает.
Ну и махнул Манюнчиков наугад, чтоб отвязаться - на запад махнул, где
дым стоял и звенело что-то по три раза, обрывисто так звенело,
нерадостно... И принц Генрих фон Клейст так и не разбудил свою Спящую
Красавицу. Это сделал совершенно другой человек.
5
...И приснился Павлу Лаврентьевичу Манюнчикову страшный сон.
Будто висит он на кресте, гвоздями к нему приколоченный, а внизу
толпа беснуется, лохматое солнце стоит над Лысой горой, и маленький
командир сирийских всадников холодную воду на свой белый тюрбан льет.
Повисел-повисел Павел Лаврентьевич, вниз посмотрел, ничего
интересного не высмотрел, проснулся, побрился и на работу пошел.
6
...И приснился Павлу Лаврентьевичу Манюнчикову страшный сон.
Будто стоит он в длинной бесконечной очереди, и тянется очередь эта
туда - не знаю куда, и достоявшиеся получат за горизонтом то - не знаю
что; давно завершены все двенадцать подвигов, и отзвенела зурна на свадьбе
с принцессой Будур, скрылся за тучу князь Владимир Красно Солнышко, и
разбужена Спящая Красавица, и стоять ему в треклятой унылой очереди до
утра, а там вставать, бриться и идти на работу, и вновь ложиться спать, и
стоять в очереди, вставать, бриться, работа, постель, очередь, очередь,
очередь...
И был это воистину страшный сон.
С тех пор Павел Лаврентьевич Манюнчиков страдает бессонницей.
КАК ПОГИБЛА АТЛАНТИДА
На планете Земля известный мореплаватель Христофор Колумб открыл
Америку.
На Земле-Альфа известный мореплаватель Семафор Колумб проплыл мимо
Америки, не заметив ее, и открыл Индию с черного хода (ибо нормальные
герои, как известно на Земле-Альфа, всегда идут в обход).
На Земле-Бета прим Америка открыла известного мореплавателя
Христофора Лумумбу.
А тем временем (или не тем?!) на Земле-Зет в кубе дипломированный
шаман Акведук Торнадо вызывал демона.
Демон тихо ругался в подпространстве и наружу не выходил.
- Явись! - в сотый раз взывал возмущенный Акведук. - Вылезай, кому
сказано!..
- Ангела с два! - огрызался упрямый демон. - Я вылезу, а ты меня
опять в "миксер" засунешь!
- Не засуну! - убеждал своего скептично настроенного оппонента
вспотевший шаман. - Ей-богу, не засуну... ну явись, посидим, поговорим...
Дело у меня к тебе, а?..
Услыхав о "деле", демон нечленораздельно булькнул и перестал подавать
признаки жизни.
- Ну ладно! - пригрозил Акведук несговорчивому демону. - Я на тебя,
подлеца, найду управу, клянусь призраком моей тети!
Начертал он на полу вторую пентаграмму, кувшин святой воды на всякий
случай заготовил и прочел заклинание двадцать восьмого беспорядка.
Существо, возникшее в пятиугольнике, было невелико, в тапочках на
босу ногу и со шваброй в передних лапах. Просиявший Акведук простер к нему
руку повелительным жестом.
- Как зовут тебя, вызванный мною для устрашения непокорных?! - грозно
спросил шаман.
- Манюнчиков, - хмуро отозвались тапочки. - Павел Лаврентьевич.
...В начале было Слово. Однако, то Слово, которое было в начале нашей
истории, мы повторять решительно отказываемся. Произнес же его Манюнчиков
Павел Лаврентьевич, стоя в раздумьи над "черной дырой", в подвале его
образовавшейся.
Дыра действительно была черная, круглая, и в ней непрерывно что-то
гудело и всхрапывало, - так что Слово вполне соответствовало увиденному.
Постоял Павел Лаврентьевич над феноменом, в затылке почесал, дверь на
ключ закрыл да домой отправился.
Неприятности начались на следующий день.
Первой пропала в дыре трехлитровая банка вишневого компота, на зиму
сохраняемая. Пропажа ее вызвала шок у Манюнчиковой жены Люськи; жена
Люська вызвала участкового уполномоченного Амбарцумяна; героический
Амбарцумян вызвал усиленный наряд и уполз в дыру.
Вряд ли стоит говорить о том, что вторым после злополучной банки
пропал участковый уполномоченный Амбарцумян.
Следом за ним последовала швабра, которой угрюмый Манюнчиков тщетно
пытался выковырять неудачливого сыщика, и наконец - наиболее близкий к
швабре объект, судорожно вцепившийся в ее ручку. Когда Павел Лаврентьевич
сообразил, кто же именно этим объектом является, - он уже летел вниз
головой через пространственно-временной континуум, больно обдирая живот о
хроносинкластические инфундибулумы.
Первые пять минут полета кувыркающийся Манюнчиков, не стесняясь в
выражениях, крыл Мать-Вселенную на чем свет стоит. Однако ж, на шестой
минуте дошло до него, что летит он как раз через то, на чем этот самый
свет стоит - после чего Павел Лаврентьевич умолк и с полчаса летел молча,
подыскивая нужные эпитеты.
Постепенно общая раздражительность Манюнчикова отходить стала на
второй план, сменяясь интересом к происходящему - правда, надо заметить,
интересом довольно-таки раздражительным. Вокруг планирующего Манюнчикова
мелькали общественные формации и пластические деформации, пронесся и исчез
в бездне обломок мироздания с корявой клинописью: "Ашурбанипал+Настя = ?";
вдалеке замигала неоновая реклама: "Бытие определяет сознание! Покупайте
определитель сознания компании "Господь и Кo"! Только у нас..." - и
светящаяся лента исчезла за поворотом; усатый тиранозавр с золотыми
коронками на передних коренных и в милицейской фуражке, подозрительно
смахивающей на головной убор пропавшего Амбарцумяна, подлетел поближе,
приценился к зажатой в руках Павла Лаврентьевича швабре, - и, не
сторговавшись, куда-то в сторону по силовым линиям ускакал; и едва хвост
склочной рептилии (надо сказать, весьма неприличной формы хвост!) скрылся
за вихревым поворотом, - как увидел Павел Лаврентьевич сперва покосившуюся
табличку "Великий Предел", а следом за ней - другую табличку "Великий
Беспредел", и немедленно ощутил почву под ногами, а потом и под тем, из
чего его ноги росли.
Посидел немного Павел Лаврентьевич, поразмыслил о судьбе своей
пакостной, после голову поднял - и увидел мордатого субъекта в залатанной
бордовой мантии и островерхом колпаке, делающем его похожим на отъевшегося
Буратино с отрезанным носом.
- Как зовут тебя, вызванный мною для устрашения непокорных?! -
гнусаво забубнил субъект, жмурясь и облизываясь от удовольствия.
- Манюнчиков, - хмуро ответил честный Манюнчиков. - Павел
Лаврентьевич.
И ткнул Буратину кулаком под отвисшую челюсть.
...На Земле-Аж-В-Квадрате Великий Инквизитор Торквемада собирался
сжечь великого ученого Галилео Галилея за вредные гипотезы о вращении
планеты.
На Земле-Бета-прим великий ученый Галилео Водолей сделал себе
харакири, узнав о самосожжении своего лучшего друга, Великого Инквизитора
Торквемады.
Земля Ом-439908 прочно покоилась на трех глянцевых китах.
На Земле-Си-Эс круглый дурак Лева Бармалей и Великий Инквизитор
Торквемада пили розовое столовое, дружно проклиная вращающуюся под ногами
планету.
На Земле-Зет в кубе состоялось заседание высшего органа местной
власти - Ветхого Совета.
Зал гудел. Ведущие маги современности, брызжа слюной, наматывали
седые бороды собеседников на сучковатые волшебные палочки. Амнистированные
демоны, возникающие по углам, в страхе бежали на галерку, откуда мерными
воплями подбадривали заседающих.
Шутка ли - впервые за всю многовековую историю Атлантиды на ее землю
вступал лично Демон Юнчиков, Факел Лабиринтович, в древних пророчествах
предсказанный.
Однако ж, для уяснения происходящего необходимо уделить внимание
нюансам проблемы параллельных миров и образовавшегося между ними
смесь-пространства, на местном жаргоне "миксера". (Просим прощения за
сложность формулировки. См. магический словарь Пакгауза и Фреона).
Всякому известно о существовании параллельных миров, а также о
существовании обилия литературы на эту тему. Но лишь немногим ведома тайна
смесь-пространства и суть метаморфоз любых объектов, в нем оказавшихся.
Поясним на примере.
Допустим, из пункта А в пункт В, находящийся в мире ином (просьба не
путать с загробным!) переправляется рыжая корова Елизавета ярославской
породы, дабы проживающий в пункте В гуру Джавахарлал мог ее доить.
В то же время из пункта С в пункт Д переправляется рыжая Елена
Прекрасная, - дабы проживающий в пункте Д Парис мог ее любить.
Что произойдет с посылками, если принять во внимание непрерывно
действующий миксер? Ответ приводится в любом учебнике для практикующих
заклинателей. Гуру Джавахарлал рискует получить Елену а ля натурель, но с
печальной рогатой головой ярославской Елизаветы - и попытка подоить
полученный результат вряд ли приведет аскета к желаемым последствиям.
В свою очередь, страдающий Парис вряд ли сумеет достойно любить
оставшееся на его долю, при всех Парисовых выдающихся мужских
способностях.
Что и требовалось доказать.
Многочисленные попытки магов Атлантиды преодолеть упрямый закон
"миксера" привели к резкому увеличению числа смешанных и помешанных, а
оставшиеся нетронутыми люди и нелюди лезть в "миксер" отказывались
категорически.
К счастью, в древних пророчествах упоминался некий могущественный
Демон Юнчиков, никогда и ни с чем не смешивающийся - и способный начертать
на Алтаре вселенской и еще какой-то там ихней Матери тайное заклятье,
Не-Ведомое-Всяким-Там. К чему это должно было привести, никто не знал, но
все считали, что хуже, чем есть, уже не будет.
Наивный оптимизм населения Атлантиды и членов Ветхого Совета только
упрочился в связи с появлением долгожданного мессии.
Вы спросите, почему это именно Манюнчиков Павел Лаврентьевич чести
такой сподобился?! Все очень просто. Дело в том, что миры-то были друг
другу параллельны, а Павел Лаврентьевич был всем этим мирам глубоко
перпендикулярен!..
...К Алтарю соответствующей Матери Манюнчикова сопровождали
первооткрыватель Акведук и его ассистент, застенчивый зомби Филимон, по
прозвищу Живее-Всех-Живых.
- Чтоб ты сдох! - ругался возмущенный Павел Лаврентьевич, когда
неуклюжий Филимон в сотый раз наступал ему на ногу.
- Не могу, Факел Лабиринтович, - виновато сипел Живее-Всех-Живых,
руками разводя. - Я уже сдох...
- Это когда ж? - интересовался Манюнчиков с присущим ему тактом.
Зомби морщил синюшный лоб, загибал корявые пальцы и, не отвечая,
шкандыбал дальше.
- Отстань от парня, демон! - вступался за приятеля Акведук Торнадо. -
Сам видишь, склероз у него... Зомби, они все такие - физически еще ничего,
а вот морально разлагаются...
- Да я ж ничего, - сдавал позиции пристыженный Павел Лаврентьевич. -
Я ж так просто...
Тут Филимон снова наступал Манюнчикову на ногу, и все начиналось
сначала...
...Вообще-то Демон Юнчиков, легендой предсказанный, оказался
существом строптивым и малосимпатичным. То он требовал возвратить ему
некий "ком-пот", якобы украденный Акведуком; то призывал на помощь своего
коллегу, горного демона Амбар-Цумяна, то просто ругался на забытых
диалектах и идти к Алтарю наотрез отказывался.
Вышеупомянутый демон Амбар-Цумян появился в Атлантиде неделей раньше,
без всякого вызова и с доставшимся ему в "миксере" огромными клыками; а
также с некоторыми отвратительными чертами его пылкого характера.
Еще в бытность свою участковым уполномоченным, испытывал товарищ
Амбарцумян гипертрофированную склонность к полу противоположному (он же
женский, слабый или прекрасный) - а попросту говоря, был заядлый бабник.
Теперь же, унаследовав от неведомого попутчика обаятельный оскал и
неукротимый звериный норов, клыкастый блюститель порядка немедленно стал
грозой местных упитанных кариатид, к немалому удовольствию последних - и к
не меньшему неудовольствию их мужей-атлантов, которые и рады бы были
отвадить разрушителя и наплевателя в их семейный очаг, да побаивались
новых атрибутов его мужского достоинства. Когда же товарищ демон
Амбар-Цумян изредка отрывался от любимого эротического времяпровождения -
он тут же, по старой памяти, принимался наводить порядок, чем приводил
население в дикий ужас; и в конце концов атланты стали выделять пришельцу
по даме в день, решив, что так будет дешевле. Жертва оказалась
единственным способом укротить служебное рвение саблезубого
уполномоченного.
Выяснив связь между демоном Амбар-Цумяном и еще более могущественным
Демоном Юнчиковым, перепуганный Акведук Торнадо поспешил облить
выбиравшегося из пентаграммы Манюнчикова святой водой - за что немедленно
схлопотал шваброй по колпаку. И если бы не малочувствительный к швабре
Живее-Всех-Живых, явившийся на вопли Акведука и отобравший у Павла
Лаврентьевича его магическое оружие, то неизвестно еще, чем бы вся история
закончилась. Но при виде зомби несговорчивый демон малость поутих и со
скрипом согласился пойти к Алтарю.
По дороге они пару раз слышали торжествующее рычание с восточным
акцентом и веселый женский визг пополам со стонами - и Филимон крепче
сжимал в руках отобранную швабру, озираясь по сторонам.
Над последней дверью прямо в воздухе горела метровая надпись: "Поту-и
посюсторонним вход воспрещен!" - так что к Алтарю Павел Лаврентьевич
подошел уже один.
Алтарь был дощатый, покосившийся, выкрашенный в ядовито-зеленый цвет,
и над ним болтался оптимистичный транспарант: "Выхода нет!"
- Ну и не надо! - буркнул Манюнчиков, и сразу же понял, что
напоминает ему алтарь. Святыня до крайности походила на сарай под окнами
Павла Лаврентьевича, давно мозоливший чувствительные Манюнчиковы глаза.
Сходство странно усиливалось до боли знакомой банкой из-под вишневого
компота, стоявшей у подножья. Впрочем, компота в банке уже не наблюдалось,
хотя жестяная крышка оставалась нетронутой.
Поглядев с минуту на сей сюрприз природы и вспомнив несколько
подходящих к случаю идиом, взял Павел Лаврентьевич огрызок мела, под
ногами валявшийся, и задумался. После руку протянул и изобразил на фасаде
кривую пятиконечную звезду. Отошел, творением полюбовался - затем вспомнил
неожиданно своего сослуживца Сашку Лихтенштейна, и пририсовал сбоку еще
одну звезду, на этот раз шестиконечную. Больше на ум ничего не приходило.
И вдруг Манюнчикова осенило. И, кроша скрипящий мел, вывел он поперек
Алтаря ту самую фразу, которая уже с полгода красовалась на соседском
сарае, возмущая стыдливых старушек и радуя глаз местных алкоголиков - а в
конце слово приписал, им же самим в начале нашей истории произнесенное.
Дрогнула земля, звякнула под ногами Манюнчикова трехлитровая банка
экс-компота, краснеющая Мать-Вселенная вчиталась в тайное заклятье,
неведомое просвещенным магам Атлантиды - и пробудившийся "миксер" всосал в
себя все параллельные миры, повинуясь великому и могучему русскому языку,
к месту употребленному перпендикулярным Манюнчиковым.
...Не верьте измышлениям о параллельных мирах. Их больше нет.
Оскорбленный "миксер" создал из них всего один мир - тот самый, извините
за выражение, "коктейль", который мы с вами имеем на сегодняшний день. Не
верите - оглядитесь по сторонам. Ну как? То-то же... И ничего, однако, не
поделаешь - закон матери нашей, природы...
А вот что касается Атлантиды... Одни утверждают, что она накрылась
тем самым, о чем упоминалось в тайном заклятии. Другие настаивают, что
соседский сарай с его вечной нестираемой надписью и двумя разноконечными
звездами - это и есть все, что от Атлантиды осталось. Третьи считают, что
Манюнчиков скрывает Атлантиду у себя в подвале в банке из-под компота - но
проверить данный факт никак нельзя, поскольку ключ от подвала Павел
Лаврентьевич никому не дает. Четвертые...
Впрочем, мы и не обещали давать ответы на все загадки Мироздания.
ВТОРОЙ ДЕНЬ ИЗОБИЛИЯ
- ...Больше двух изобилий в одни руки не давать!..
Вынырнул Павел Лаврентьевич из-под колес грузовика, обалдевшего от
прыти такой неожиданной, и сломя голову кинулся к хвостовому сегменту
очереди.
- Кто последний? - риторически поинтересовался встрепанный
Манюнчиков, пристраиваясь за двумя мрачными субъектами в одинаковых
лохматых тулупах, из воротников которых торчали одинаковые оттоптанные
физиономии.
- Что дают, братцы?
Братцы-разбойники подозрительно скосились на объемистый Манюнчиков
портфель и отвечать раздумали окончательно и бесповоротно.
- Изобилие дают, - влезла в несостоявшийся разговор общительная дама,
поразительно напоминающая свиноматку-рекордистку, недавно вышедшую в
тираж. - Вчера завезли. Просили не занимать. Сами второй день стоим.
- Второй день изобилия, - неудачно сострил очкастый представитель
межклассовой прослойки между свиноматкой и тулупоносителями. - Вы б за
деньгами сбегали, а то вдруг не хватит...
Сунул Павел Лаврентьевич руку в карман, мелочью побренчал и понял,
что наличных и на пол-изобилия не наберется...
- Я сейчас, сейчас, - засуетился расстроенный Манюнчиков, искательно
заглядывая всем близстоящим в глаза, - я мигом, жене вот только позвоню, и
все... Скажете, что я за вами?
- Без номера не скажем! - категорически отрезала Свиноматка, багровея
медальным профилем. - Мы тут все... пронумерованные. Четырехглазый, покажи
новенькому...
Четырехглазый покорно вздохнул и принялся расстегивать пальто.
- Да что вы, что вы! - замахал на него руками испуганный Павел
Лаврентьевич. Четырехглазый увернулся от зажатого в Манюнчиковом кулаке
портфеля и продолжил стриптиз.
Павел Лаврентьевич зажмурил глаза, но перед внутренним взором
продолжал маячить надвигающийся кошмар: голый синий Четырехглазый, стоящий
за изобилием.
- Ничего, земляк, не боись, - доверительно прогудел Манюнчикову в ухо
Тулуп Первый. - Мы сами поначалу того... сбежать намылились, да
попривыкли... оно только сначала боязно, а там дальше полегче... Давай,
профессор, давай рубашечку-то, чего зря в грязь кидать...
Повернулся Четырехглазый к обомлевшему Манюнчикову, и увидел Павел
Лаврентьевич номер заветный, и тянулся оный номер от ключицы до ногтя
пальца безымянного, и стояла в нем цифирь римская, арабская, и уж совсем
никому неведомой национальности.
Поглядел Павел Лаврентьевич на Четырехглазого с уважением
неподдельным, поинтересовался, где ж красоту такую пишут на человеках, да
и побрел в указанном направлении.
- Пропадет, родимый, - жалостливо всхлипнула жилистая бабуся с метлой
за плечами, немедленно влезшая на освободившееся место. - Не дойдет,
болезный... И до чего ж люди-то живучие... Иная животина сдохла б давно, а
ваш брат... Не по зубам, видать, изобилие...
- Наш брат, - строго поправили Ягу из очереди. - Наш брат вашей
сестре не товарищ. И не каркай, старая... Не по зубам... Тебе зато по
зубам, да не по тем...
Захлопнула бабулька ротовое отверстие и отлетела на безопасное
расстояние. И правильно, поскольку очередь за ней выстраивалась большей
частью несуразная и со странностями: кучка пионеров с зелеными галстуками
до колен, панки, похожие на инопланетян, инопланетяне, похожие на панков в
третьем поколении, синдикат вездесущих "наперсточников", тут же
приговоривших братьев по разуму на летающий чайный сервиз на двенадцать
персон...
Но дальнейших событий ушедший Манюнчиков уже наблюдать не сподобился,
а посему не станем заострять на них внимания.
...к Писарю тоже стояла очередь, но немного меньше.
- Пол? - тыча бородой в дисплей, бодро интересовался Писарь. -
Вероисповедание? Педикулезом не страдали?..
Компьютер уныло жевал данные и в муках рожал номера. Ветераны
Пунических, Отечественных и Шестидневных войн лезли прямо к окошечку, тыча
в нос возмущавшимся костылями и справками о похоронах. Обномеренные
счастливчики застегивались и вливались в основной поток. За спиной
Манюнчикова любопытные толпились вокруг раскосого азиата в шафрановой
ночной рубашке.
- Наса здеся стояла, - вежливо кланяясь, разъяснял Косой. - Наса
здеся в осередь завсегда стояла. Вся одна миллиарда сетыреста тысясь сто
сорок сетыре селовека стояла.
Писарь проштемпелевал Манюнчиков бок и с криком: "Следующий!"
захлопнул окошечко, закрыв его на большой амбарный замок. Расстроенный
следующий подергал замок за чугунную дужку.
- Отцепись! - сказал ему замок. - Перерыв у нас... Небось, мы тоже
люди...
- Наса холосая, - продолжал между тем Косой. - Наса понимает: по два
исобилия в одни руки. У китайса два рука. Всего полусяется два миллиарда
восемьсот тысясь двести восемдесят восемь исобилий. Наса совсем мала-мала
нада...
Обогнул Павел Лаврентьевич ходока из Поднебесной, собрался было
обратно идти, да забыл напрочь, в какой стороне это самое "обратно" лежит.
Налево глянул, направо, затылок поскреб и двинул вдоль очереди наугад -
назад, мол, не вернусь, так хоть к изобилию поближе буду!..
Шел Манюнчиков, шел, и неожиданно обнаружил он между собой и очередью
сходство немалое. Сами посудите: Манюнчиков движется, и очередь движется,
и оба в одном направлении, да только туда-то они движутся, а вот назад с
изобилием вожделенным ни одна зараза не возвращается! Задумался над
проблемой Павел Лаврентьевич, ан тут из-за угла мужик здоровенный
выныривает, и идет-то мужик как раз против движения, и несет мужик на
плече ящик картонный, а ящик-то размером тютелька в тютельку с изобилие,
как оно Павлу Лаврентьевичу представляется!..
- Мужик, а мужик, - подскочил к нему подмигивающий Манюнчиков. -
Скажи хоть, по чем оно там идет?..
- Полсотни рваных за трехлитровую банку... - воровато озираясь,
просипел мужик.
- Банку? - оторопел Павел Лаврентьевич. - А оно что - жидкое?
- Кто - жидкое? - почему-то обиделся мужик.
- Как кто? Изобилие...
- Изобилие - оно завсегда жидкое, - ухмыльнулся мужик. - Дрожжей не
достать, сахар весь с чаем выпили, вот и гоним... чего пожиже...
Тут из очереди двое вышли, с маузерами и в куртках кожаных покроя
старомодного - носами крутят, вроде как принюхиваются. Мужик ящик на плечо
и в переулок! - а Манюнчиков от греха подальше в телефонную будку
схоронился и номер свой домашний крутить стал - для конспирации и деньжат
недостающих.
- Да не избили меня! - орал взбешенный Манюнчиков в глухонемую
трубку. - Изобилие, говорю, дают! Да, и без талонов! Талоны, они на
бедность, а тут совсем наоборот... Деньги неси, дура! Конец связи!
Собрался было Павел Лаврентьевич из будки наружу выбираться, да не
тут-то было - очередь за это время вокруг телефона морским узлом
обмоталась, двери чьим-то ухом заклинило, а на крыше уже тарелка
космическая прителефонилась, и давешний наперсточник закатал по плоскости
шарик фиолетовый, с параллелями да меридианами по контуру!..
Высунулся в окошко заточенный Манюнчиков, а вокруг - камзолы, парики,
ботфорты - и все за изобилием! Трое усатых парней в плащах с крестами все
норовили всунуть впереди себя еще одного коллегу, но очередь пружинила и
возражала.
- Пропустите, месье! - умолял усатый.
- Пардон тебе с маслом! - огрызалась очередь. - Шерше ля вам в душу!
Сначала, дескать, три мушкетера, а теперь и четвертый объявился... Вали
отсюда и приходи двадцать лет спустя!
Четвертый хватался за шпагу, намереваясь резко сократить поголовье
взыскующих изобилия.
- Выпустите меня! - заорал в разбитое окно будки Павел Лаврентьевич.
- У меня номер есть! Я изобилия хочу!
- Все хотят, - урезонивала скандалиста непреклонная очередь. - Хоти
молча...
- Я больше всех хочу! - не унимался несчастный Манюнчиков. - Я его не
видел никогда!..
- И не увидишь, - успокаивала его очередь. - Тебе очки нужны, а не
изобилие...
Рванулся Павел Лаврентьевич, выпал из будки и бросился вдоль очереди.
Замелькали перед Манюнчиковым ливреи, короны, латы, шлемы, тоги, туники -
и у каждого номера, и всем изобилие требуется! И когда волосатый
неандерталец впился зубами в Манюнчиков портфель, понял Павел
Лаврентьевич, что никакой жизни ему не хватит, чтобы достояться, дойти,
пощупать это трижды проклятое изобилие!..
Впрочем, выход был, был - нет безвыходных ситуаций для гомо сапиенс
Павел Лаврентьевич вульгарис! - и Манюнчиков ринулся на поиски. И уже над
совсем другой очередью в совсем другом месте взвился победный крик
воспрянувшего Павла Лаврентьевича:
- Больше двух бессмертий в руки не давать! Кто последний?..
Генри Лайон ОЛДИ
NEVERMORE
"И очнувшись от печали,
Улыбнулся я вначале,
Видя важность черной птицы,
Чопорный ее задор.
Я сказал: "Твой вид задорен,
Твой хохол облезлый черен,
О зловещий древний ворон,
Там, где мрак Плутон простер,
Как ты гордо назывался
Там, где мрак Плутон простер?"
Каркнул ворон: "Nevermore".
Э.А.По. "Ворон"
...Мертвые серые волны набегали на мертвый оплавленный песок и с
точностью метронома откатывались обратно, туда, где морское пенящееся
месиво смыкалось у горизонта с мутным небом, изорванным провалами
атмосферных дыр и вихревых колодцев, предвещавших торнадо. Небо нехотя
сплевывало мелкие, слабо светящиеся брызги в грязную земную плевательницу;
земля в местах попадания вяло дымилась, остывая спекшейся коркой -
впрочем, дымилась она уже несколько лет. Ветер метался над побережьем,
ветер свистел в сухих скелетах немногих сохранившихся зданий, ветер
ворошил грязный тюль пепла, обнажая погребенные под ним кости. Небо
равнодушно разглядывало останки. Плевать оно на них хотело...
В первые дни трупов было так много, что ошалевшие от счастья вороны
устроили себе роскошное пиршество. Из-за радиации воздух был почти
стерилен, и птичья толкотня растянулась на недели, потом - на месяцы...
Процесс разложения шел медленно, и когда многие из стаи лысели и умирали
посреди гама и хлопанья крыльев - их тела оставались нерасклеванными.
Крылатые собратья из более удачливых - они предпочитали человечину.
Постепенно вороны заметили, в каких местах их подстерегает невидимая
смерть, и больше не залетали туда. Еды со временем оставалось все меньше,
все труднее становилось отыскать не тронутые гнилью и клювами тела; а о
том, чтобы поймать крысу, вообще не могло быть и речи. В первые дни после
Конца крысам, вопреки всем прогнозам, почему-то повезло гораздо меньше,
чем воронам. Угрюмые птицы копались в развалинах, перелетали с места на
место, разгребая легкий шуршащий пепел; и никто не хотел понять, что
времена сытости канули в небытие...
...Ворона сидела на берегу и ждала. Море нередко выбрасывало на берег
что-нибудь съедобное: раздавленную морскую звезду, краба, сварившегося в
собственном панцире, фиолетовую медузу... Ворона была голодна и сердито
косила налитым кровью глазом на грязную пену прибоя. Ничего. Плохая эпоха.
Особенно плохая после недавнего, чуть тронутого огнем изобилия... Ворона
хрипло каркнула, и в скрежете ее горла на миг проступило забытое слово
навек ушедшей расы. Чужой расы. Вкусной и обильной. И теперь никогда
больше... Никогда.
Очередная волна с безразличным шелестом лизнула сырой песок берега и
откатилась, подобно всем предыдущим, оставив после себя серые опадающие
хлопья и некий предмет, совершенно неуместный на унылом однообразии
побережья. Съедобность предмета была весьма сомнительной - и все же ворона
заковыляла к бугорку медленно оседавшей пены, из которого выглядывало
что-то темное и блестящее...
На песке лежала старинная пузатая бутылка зеленого стекла, надежно
заткнутая просмоленной пробкой. Ворона покосилась на пробку сначала одним
глазом, потом другим... Наконец природное любопытство взяло верх. Птица
осторожно клюнула пробку. И еще раз - уже увереннее... Когда черной
взломщице удалось пробиться сквозь слой окаменевшей смолы, дело пошло
быстрее: трухлявое дерево легко крошилось под ударами крепкого клюва. Ну
вот, еще разок, и еще, и...
Испуганная ворона едва успела отскочить в сторону. Желто-бурый дым,
рванувшийся из бутылочного горлышка, облаком поднялся вверх и сгустился,
образовав обнаженную многометровую фигуру с разметавшейся агатовой гривой
и бронзовой кожей.
- Слушаю и повинуюсь! - прогремел над мертвым берегом низкий голос
гиганта.
Тишина была ему ответом. Только шорох серых волн, только тоскливый
свист ветра.
Джинн поежился.
- Где ты, о повелитель, освободивший меня?! Что прикажешь: разрушить
город или построить дворец?..
Ворона недоверчиво переступила с ноги на ногу и решила пока не
приближаться.
Джинн в растерянности огляделся по сторонам и с ужасом и недоумением
увидел дымящиеся руины, свинцовое море и то, что местами выглядывало
из-под вздымаемого ветром пепла. Он вздрогнул и невольно сделал шаг назад,
по направлению к давно знакомой бутылке. Шаг сотряс застывший пляж, и
ворона истошно закаркала. Джинн повернул голову.
- Что прикажешь, о повелитель? - джинн присел перед птицей на
корточки, и в пронзительных глазах его появилась некая обреченность.
Ворона насмешливо взъерошила перья. Джинн уже знал, чего хочет
голодная птица, но все же предпринял безнадежную попытку изменить судьбу.
- Может, я лучше построю дворец? - робко спросил джинн. - Или разрушу
город...
Ворона глянула на развалины и нахохлилась. Джинн тяжело вздохнул и
принялся за работу...
...Мельчайшие комочки первобытной протоплазмы сливались воедино,
жадно поглощая питательные вещества из пронизанного ультрафиолетом густого
теплого бульона; они делились, множились, структура их быстро усложнялась,
сильнейшие пожирали слабых и выживали, и жизнь уже выбиралась на сушу,
расползаясь по новым, еще неизведанным пространствам...
Гигантские ящеры бродили между гигантскими папоротниками, грозный
каток оледенения утюжил вздрагивающую планету, и первая обезьяна уже взяла
в мохнатые руки палку... и люди в колесницах метали дротики в бегущих
варваров, и горел Рим, и горел Дрезден, и первый ядерный гриб вырос над
секретным полигоном, и трясущийся палец уже завис над алой кнопкой...
Джинн сгорбился и полез в свою бутылку.
...Мертвые серые волны набегали на мертвый оплавленный песок и с
точностью метронома откатывались обратно, туда, где морское пенящееся
месиво смыкалось у горизонта с мутным небом, изорванным провалами
атмосферных дыр и вихревых колодцев, предвещавших торнадо.
Старинная пузатая бутылка зеленого стекла, надежно заткнутая
просмоленной пробкой, валялась на рыхлом песке. Ворона презрительно
тронула ее крылом и не спеша направилась вдоль берега, изредка
останавливаясь и тыча клювом в присыпанные песком тела. Еды было много.
Ворона была довольна.
Осторожные руки прибоя тронули бутылку, перевернули и понесли в море
- прочь, все дальше от молчащего берега. Не оборачиваясь, ворона глухо
каркнула, и в скрежете ее горла на миг проступило забытое слово навек
ушедшей расы.
Никогда.
Никогда больше.
NEVERMORE.
Генри Лайон ОЛДИ
ПРОРОК
"Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей."
А.С.Пушкин
...Антисфен взял пробирку и посмотрел жидкость на свет. Эликсир был
темно-золотистый, густой, напоминавший старое токайское. Он или не он?
Надежда, вечная спутница Антисфена, кричала, что да, он! Но
скептицизм - неизменное бремя ученого - требовал проверки.
Антисфен подошел к старому, прожженному кислотами, кое-где
обугленному столу, взял колбу с реактивом. И в этот момент раздался
требовательный стук в дверь. Он знал, что рано или поздно так случится,
но... только не сейчас! Это было слишком больно.
В дверь колотили все настойчивее.
Антисфен очнулся. Дверь выдержит не более двух минут. Надо
действовать. Он лихорадочно сгреб со стола пачку потрепанных листов,
исписанных формулами, цифрами и схемами установок, и швырнул их в камин.
За ними полетели бумаги из ящика. Что еще? Установка! Антисфен схватил
кочергу и, закрыв глаза, с размаху ударил в переплетение змеевиков,
фильтров, нагревательных реторт и медной проволоки. Что-то зашипело,
повалил дым. Вылетел верхний замок на двери, засов еле держался. Антисфен
ударил еще раз, потом еще... Ему казалось, что он ломает собственные
ребра.
Ну, вот и все. Может быть, он еще успеет бежать?
Антисфен рванулся к окну, и тут взгляд его упал на пробирку, которую
он все еще продолжал сжимать в руке. Эликсир? Или яд?.. Теперь это было
уже все равно - и он одним глотком осушил пробирку. Вкус у жидкости был
горьковато-терпкий, с привкусом чего-то неуловимого, от которого
перехватывало дыхание и сжимало виски.
Секунду он стоял, прислушиваясь к происходящему внутри него. Но что
бы ни было в пробирке - оно не действует мгновенно. Антисфен швырнул
пробирку в огонь. В следующее мгновение петли двери не выдержали, она
обрушилась, подминая остатки установки, и в комнату ворвались гвардейцы.
Бежать было поздно. Он не успел заметить удара - но комната поплыла перед
глазами и померкла...
...Диктатор, розовощекий, гладко выбритый, сидел за массивным дубовым
столом старинной работы и улыбался. Во всем огромном зале с колоннами и
арочным потолком с лепными завитушками не было ничего, кроме этого стола.
На столе стоял телефон и лежала потертая канцелярская папка.
Антисфен молча смотрел в лицо, хорошо знакомое по газетным вырезкам и
телепрограммам. Болела разбитая губа, язык непроизвольно ощупывал пустоту
на месте выбитого зуба, но, в общем, он сравнительно легко отделался.
Диктатор молчал, и это молчание было в его пользу - поэтому Антисфен
заговорил первым.
- Что вам от меня нужно?
Диктатор молчал.
- В конце концов, по какому праву?..
Диктатор молчал.
- Что вам от меня нужно?! - Антисфен сорвался на крик.
- Эликсир, - диктатор произнес это слово очень тихо, одними губами,
но Антисфен понял бы его, даже если бы тот снова промолчал.
- Я вас не понимаю.
- Не морочьте мне голову. Я не специалист, и не знаю точно, какими
конкретно свойствами обладает ваш эликсир - продлевает жизнь, возвращает
молодость, дарит бессмертие... Подробности вы изложите потом. И технологию
- тоже. А сейчас мне нужна одна доза. Одна доза в обмен на вашу жизнь.
Плюс большие деньги. Вы меня понимаете? Очень большие. Очень.
Антисфен молчал.
- Хорошо. Крустилл!
За спиной Антисфена щелкнули каблуки.
- Слушаю, ваше превосходительство.
- Этот человек должен сказать "да". Уведите.
Самостоятельно идти Антисфен уже не мог, и конвойные несли его за
руки и за ноги. Потом его прислонили к стене. Антисфен покачнулся, но
устоял. Площадь металась перед глазами. Офицер начал читать приговор.
Антисфен знал приговор. Короткий и ясный, как автоматная очередь.
Согнанная на площадь толпа угрюмо молчала. Антисфена считали чудаком,
тронутым, юродивым - никому не делавшим зла. Поэтому они молчали - это
была привычная форма протеста.
К концу приговора часы на ратуше начали бить полдень, заглушая слова.
Слова, слова, слова... Кто сказал?.. Не помню.
Четверо солдат выстроились напротив. Защелкали затворы автоматов.
Офицер с парадными шнурами поднял руку. Антисфен ясно видел черные дырки
стволов. Сейчас...
Ударило рваное пламя. И наступила тишина.
- Вы что, ослепли?! - орал офицер. - С тридцати шагов в человека
попасть не можете? - он снова махнул рукой. Ударили автоматы. Пули
выбивали куски кирпича из стены, но Антисфен продолжал стоять.
Офицер выругался, вырвал автомат у одного из солдат и тщательно
прицелился. И в этот момент Антисфен понял.
Люди видели, как разлепились в улыбке разбитые, запекшиеся губы, как
приговоренный отделился от стены и пошел навстречу солдатам. Офицер
судорожно дернул спусковой крючок, но очередь снова обогнула избитого
человека и впилась в стену, кроша штукатурку. Несколько женщин из толпы
забились в истерике. И тут солдаты бросились бежать. Молодые, здоровые
парни - им никогда еще не приходилось стрелять в пророков...
Антисфен ускорил шаги. Он не знал, сколько длится действие эликсира,
и ему надо было успеть дойти до дворца. А позади него, все увеличиваясь,
шла толпа, подбирая по дороге брошенные гвардейцами автоматы...
...Антисфен поставил точку, отложил рукопись на край стола и с
удовлетворением откинулся на спинку кресла. И в этот момент раздался
требовательный стук в дверь. Он знал, что рано или поздно так случится,
но... Это было слишком больно. Теперь эту книгу вряд ли кто-нибудь
прочтет.
Дверь рухнула, и в комнату ворвались гвардейцы.
Диктатор, розовощекий, гладко выбритый, сидел за массивным дубовым
столом старинной работы и улыбался. Во всем огромном зале с колоннами и
лепными завитушками на арочном потолке не было ничего, кроме этого стола.
- Не буду утомлять вас молчанием, как в вашей книге, - он продолжал
улыбаться. - Оставим эликсиры алхимии. От вас мне нужно отречение. Хорошо
поставленное, публичное, с представителями прессы. Награды не обещаю. Но
жить будете.
Антисфен молчал.
- Знаете, я читал ваши... опусы. Хорошо пишете. Но не стоит так
подробно следовать сюжету. Ведь у вас там, насколько я помню, дальше идет
пытка. И расстрел.
Антисфен молчал.
- Хорошо, тогда не будем ограничивать фантазию автора. Только без
эликсиров. И расстрел мы не будем откладывать на завтра. Крустилл!
За спиной Антисфена щелкнули каблуки.
Самостоятельно идти Антисфен уже не мог, и конвойные несли его за
руки и за ноги. Потом прислонили к стене. Антисфен покачнулся, но устоял.
Площадь плыла перед его глазами. Приговор он знал - короткий и ясный, как
автоматная очередь.
К концу приговора часы на ратуше начали бить полдень, заглушая слова.
Слова, слова, слова... Кто сказал? Гамлет.
Четверо солдат выстроились напротив. Защелкали затворы автоматов.
Офицер с парадными шнурами поднял руку. Сейчас...
Ударило рваное пламя.
Но Антисфен продолжал стоять, оцепенело глядя, как пули выбивают из
стены куски штукатурки вокруг него.
Генри Лайон ОЛДИ
ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА
старшего наблюдателя сектора МН-6-12
Главному Координатору Управления Колонизации
Довожу до вашего сведения, что планета класса С-17-28-К, населенная
двуногими прямоходящими частично шерстяными гуманоидами, создавшими
техническую цивилизацию уровня 3-А, на данном этапе для колонизации
непригодна ввиду высокого научно-технического и военного потенциала.
1. Службой наблюдения было обнаружено специфическое порождение
туземного разума, именуемое на местном диалекте "литературой
художественной" (образцы прилагаются) и не имеющее аналогов в известной
нам цивилизованной области Галактики.
2. Основными потребителями вышеуказанного феномена являются
аборигены, представляющие наиболее развитую часть населения и имеющие
максимальное влияние на научно-технический прогресс.
3. Попытки манипулирования общественным мнением с целью внушения идеи
бесполезности и вредности "литературы художественной" привели лишь к
локальным фактам уничтожения и запрещения отдельных образцов, а также к
возникновению внутри феномена сектора "литературы массовой",
удовлетворяющей физиологические запросы сжигавших и запрещавших, и не
вызывающей повышения интеллекта, вредного для их душевного равновесия.
4. В связи со всем вышеизложенным предлагаю принципиально новое
решение: тотальное внедрение на должности так называемых "редакторов",
вносящих в конечный продукт "литературы художественной" необходимые
изменения и сокращения, человекообразных андроидов, с урезанным
эмоциональным блоком и отключенным фаза-генератором чувства юмора (в
дальнейшем возможно использование соответствующих аборигенов, прошедших
телепатическое внушение).
В результате их полезной деятельности средний уровень "литературы
художественной" вынужден будет опуститься до уровня "литературы массовой",
а затем и до необходимого нам уровня, существенно снижающего
правополушарный творческий момент и готовящего почву для последующей
колонизации.
С уважением,
старший наблюдатель Сикуроджи Рукх О.
Резолюция Главного Координатора Управления Колонизации:
"Документ устарел. Сдать в архив. Старшего наблюдателя Сикуроджи
Рукха О. по причине профнепригодности перевести с понижением.
В редакторы."
Генри Лайон ОЛДИ
ВИТРАЖИ ПАТРИАРХОВ
"В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова".
Н.Гумилев
ЧУЖОЙ
- Ты написал очень грустную сказку, - сказала жена, привычно
отбрасывая с лица упавшую прядь волос.
Мастер улыбнулся.
- В следующий раз обязательно напишу веселую. Обязательно. В
некотором царстве, некотором государстве...
А потом ты медленно приходишь в себя, машинально размазывая по лицу
копоть и кровь, тупо глядя на изуродованные останки патрульного корвета,
понимая, что ты один, один в этой Богом забытой дыре, и аккумуляторы
пистолета, сунутого в разбитый рот, оказываются разряженными...
А дальше - дальше ты идешь, тащишься через бесконечные маленькие
деревушки, где тебя травят ленивыми собаками и почти не дают хлеба, под
вялую брань и сочувствие, а выброшенные из окна старые башмаки оказываются
безнадежно дырявыми и с оторванной левой подметкой, висящей на гнилых
нитках. И ты идешь, тащишься, стараясь не переносить вес на левую ногу,
стараясь не задумываться о будущем, пока у старой буковой рощи не
встречаешь первых прилично одетых людей. В их мытых руках тонкие прямые
клинки, и самый молодой из них все пятится назад, устало отмахиваясь,
падая на колено, пытаясь вырвать глубоко вошедшую сталь... Ты проходишь
мимо, тебе безразлично происходящее, но убийцам не нужны свидетели, им
почему-то никогда не нужны свидетели, и тебе тычут железом в спину,
промахиваются и догоняют снова... Ты забираешь оружие, ломая его на
колене, не понимая, за что - и отдаешь богато украшенную рукоять встающему
с земли владельцу. А потом недоумению не остается места, они оказываются
на редкость неуклюжими и хрупкими, и, перехватывая рассеченную голень
грязным рукавом от куртки ближнего из лежащих, ты привыкаешь к мысли о
возможности убийства. И ты натягиваешь темно-фиолетовый колет с оранжевыми
наплечниками, разбираешь мешанину ремней кожаной перевязи, отвязываешь от
чахлого деревца чужую лошадь и впервые в жизни перекидываешь ногу через
седло. В мир надо входить в такой, какой он есть на самом деле. Особенно в
чужой мир.
- Схватку надо было делать детальнее, - сказала жена, продолжая
вязать. - Это сейчас модно.
- Хорошо, дам детальнее, - думая о своем, ответил Мастер.
...Хозяин гостиницы лебезил перед золотым шитьем колета, перед
ажурным эфесом меча и даже перед его породистой лошадью. Это сразу
выпрямило спину, гордо откинуло голову и превратило скверное произношение
в иностранный акцент. А когда хозяин пополз по заплеванному каменному полу
за оброненным квадратиком из тусклого металла - он понял стоимость
найденного увесистого кошелька и устыдился вспыхнувшего презрения к
крохобору-хозяину. Потом стыд исчез, исчез незаметно и больше никогда не
появлялся.
Гостиничная прислуга, любопытная и крикливая, сразу прозвала его
чужаком - и это тоже прочно приросло, став именем, кличкой, второй кожей,
невесомой и незаметной. Он долго был Чужим, очень долго - пока не стал
Мастером.
Брусчатка мостовой и кирпич стен были нелепы и архаичны. Ты меряешь
зигзаги улиц, сидишь в винной духоте кабачков и притонов, расталкиваешь
ножнами толпу на карнавалах и публичных казнях, прицениваешься на рынке к
плащам и девочкам... Город входит в тебя и становится тобой, и лишь полное
отсутствие вывесок, листков с указами и пошлых стишков на заборах - полное
отсутствие слова, написанного или напечатанного, выцарапанного на грязной
стене или камне мостовой - эта странная пустота еще смущает тебя. Но и она
становится обыденной. Позднее ты заметишь, что здесь не поют песен. Даже
на карнавалах. Никогда.
Пятискатные черепичные крыши, жутковатые резные флюгера в виде
зубастых тварей с печальными глазами, грубо отесанные камни мощных стен -
и неожиданно ажурная, витиеватая филигрань особняка, обветренный мрамор
колонн, красноватый лак деревянных дверей... Испуганный горожанин
шарахается в сторону, не отвечая на вопрос, и тонкая хищная стрела у самых
ног, посмевших переступить невидимую черту перед молчащим домом... Ладно,
это тоже город. Мглистые, понурые рассветы, темно-серые зубцы крепостных
башен, глухое звяканье засовов и перекличка ленивых часовых. Это надолго.
Может быть, навсегда. Ты стряхиваешь зябкое сонное оцепенение и осторожно
переступаешь порог гостиницы. Будем привыкать.
- Это наивно. - Жена аккуратно намазывала масло на будущий бутерброд.
- Это наивно. Уж вывески ты мог бы оставить.
- Не мог, - ответил мастер.
В то утро он шел по рынку, удивляясь пустоте каменных рядов. Затем
свернул в проходной сквозняк и остановился у оружейной лавки. Разглядывая
диковинно изогнутые ножи в окне, он прислушивался к отдаленному низкому
реву башенных труб и не обратил внимания на робкий скрип двери.
- Да простит меня господин, - пожилой гигант оружейник согнул спину в
низком поклоне, - сегодня пятый день месяца плодов, господин, пятый день,
отойдите от моей лавки, умоляю вас... меня убьют из-за вас, господин,
пожалейте старого мечника...
Он шагнул в духоту лавки, властно отстранив дрожащего человека.
Оружейник торопливо бросился запирать дверные засовы и опускать на окна
тяжелые ставни.
- Кому понадобится убивать тебя, мастер?
- Я не Мастер, господин изволит шутить... Сегодня пятый день,
господин приехал издалека, он не знает... В пятый день госпожа Аль-Хиро,
дочь правителя, проезжает в Зеленый замок, простите мою дерзость,
господин...
- Аль-Хиро, дочь правителя?
- Дерзнувший заметить пыль от копыт коней охраны наследницы, -
заученно затарахтел мечник, - да будет оскоплен и войдет в низшую свиту,
осмелившийся же увидеть тень паланкина госпожи - будет ослеплен и
отправлен в бани для растирания усталых тел, поднявший же глаза на звезду
Аль-Хиро да умрет как собака, ибо только орел, не мигая, смотрит на
солнце... Считающий себя орлом - да придет в восьмой день на Площадь
Истины, если он не из числа повелевающих словами...
За окном взревели трубы. Он отстранил оружейника, не дослушав его
слов, и приник к щели ставен.
Белые мулы рабов гордо встряхивали серебристыми султанами, рослые
стражи из дворцовой гвардии сдерживали горячившихся жеребцов, восемь
носильщиков несли розовый паланкин, не смея склонить головы под тяжестью.
А в паланкине сидела госпожа Аль-Хиро, Звезда и дочь Звезды, наследная
принцесса - хрупкая девочка пятнадцати лет с капризными губами.
- Прекрасна ты, возлюбленная моя, как столица, хороша и грозна, как
полк знаменный, - шепчешь ты, не отрываясь от щели. - Отведи глаза, что
меня победили, волосы твои - как стадо коз, что бегут с гор гилеадских,
как разлом граната - щеки твои из-под фаты...
Ударил раскат грома. На безоблачном небе внезапно объявилась лохматая
туча, ветвистая молния рассекла потемневший мир.
- Мастера! Мастера пришли!.. - завизжали рабыни. Стража рассыпалась
по переулку, выставив зазубренные копья и размахивая широкими крисами с
семью ритуальными изгибами.
- Ублюдки! - надрывался богато одетый черноусый всадник, охаживая
плетью пляшущего коня. - Сволочи! Выйдите на простор! Дайте моему копью
войти в вашу проклятую глотку!..
Висевшее за его спиной длинное копье изогнулось петлей и прочно
охватило горло кричавшего. Он захлебнулся, побагровел и рухнул под копыта,
вцепившись в мертвую хватку взбесившегося копья.
...Ты отшатываешься от ставен, почти бежишь по тесному грязному
коридору, у самых дверей черного хода налетая на бьющего земные поклоны
оружейника.
- Мастер, пощадите! - седоглавый великан истерически визжит, не глядя
тебе в лицо. - Пощадите, я не знал, кто вы, я никогда не складывал слова в
витражи, я не... Не надо говорить надо мной!
Он затихает и валится лицом в пол. Ты переступаешь через большое тело
и спешишь по замызганной улочке обратно, в гостиницу. Слова старого
мечника преследуют тебя.
- Мастер, пощадите!... Я никогда не складывал слова в витражи... Не
говорите надо мной!
- Девушку надо было описать подробнее, - цветы никак не хотели
располагаться в вазе, и жена в очередной раз переставила весь ворох пионов
в колодце хрусталя. - Дочь Звезды, понимаешь... А фигура, глаза, ножки,
наконец?
Мастер взял со стола большое мокрое яблоко, надкусил.
- Попробую.
Он знал, что пробовать не станет. Это было бы слишком рискованно,
слишком. А лгать он не умеет, учился когда-то, да видно - не тому...
...Чужое черное небо, чужие черные провалы между редкими незнакомыми
созвездиями, ветер путается в невидимых сухих ветвях, палых листьях,
грубых складках плаща, привычно откинутого с остывающего эфеса... Спать не
хочется. Ты идешь сквозь мерный шелест, чернильную вязкую темноту, сквозь
ровное дыхание ночи, пока она не становиться твоей, вобрав в себя шаги,
плащ, ветер, судороги бунтующего рассудка, - пока... Вот теперь можно
возвращаться. Спать. И просыпаться от собственного крика.
Он лежал на провонявшей клопами лежанке, считая трещины в потолке,
когда в дверь постучали. Он ничего не ответил. Дверь осторожно заскрипела,
и в проеме показался человеческий силуэт. Вошедший был стар, седые редкие
волосы лежали на костлявых плечах, обтянутых длинным серым балахоном.
Оружия при нем не было.
- Вечного счастья, - сказал старик.
- И вам.
- Мои братья хотят видеть вас. Пойдемте, прошу...
В тихом голосе гостя звучала уверенность в праве приглашать, ничего
при этом не объясняя. Ты встал, застегивая пряжку пояса и привычно
набрасывая перевязь с оружием.
- Вам не понадобится меч, - улыбнулся старик. - Говорящим не нужны
костыли. Оставьте его здесь.
Ты разозлился. Ты отвык от подобного тона и вызывающе остановился,
засунув большие пальцы за пояс. Старик пожевал губами.
- Меч, бесценное железо, слушай Мастера веленье, помни все, что твой
хозяин заклинает тайным словом, - затянул он, постукивая каблуком, -
выходи, клинок послушный, волю Мастера исполни, что и в мыслях не держал
он, что во сне ему не снилось...
Ты с удивлением глядел в рот сумасшедшему старику, пока не ощутил
непривычную легкость перевязи. Меч снова висел на стене. Ты невольно
потрогал пряжку крепления, еще раз глянул на висящий клинок - и шагнул за
гостем. Странная способность. Странные стихи, ритм тоже странный. "Скажи
мне, кудесник, любимец богов, что сбудется в жизни со мною?" - пробормотал
ты, берясь за ручку двери и спотыкаясь о длинные ножны. Предательский меч
послушно закачался у бедра. Старик обернулся, посмотрел тебе в глаза и,
ничего не сказав, шагнул вперед.
- Мистика какая-то, - сказала жена.
- Мистика, - согласился Мастер.
Под городом оказалась целая сеть древних заброшенных кяризов,
высохших и потрескавшихся. Вначале он еще пытался запоминать дорогу, но
через полчаса убедился в бессмысленности этой затеи. Проклятый старик,
казалось, шел с закрытыми глазами, уныло напевая себе под нос. Слов он
разобрать не мог и подумал, что это первая песня, услышанная им в городе.
Первая песня, и она не понравилась ему - однообразная и бесконечная, как
эти коридоры с извилистым незаметным ритмом поворотов.
Пыльный тоннель, в котором проводник резко остановился и прервал свое
бормотание, ничем не отличался от всех предыдущих. Старик опустился прямо
на глинистый пол, поджав тощие ноги и указав рукой напротив себя. Он
остался стоять и вызывающе прищурился на морщинистое лицо.
- Где же твои братья, старик? Или, не дождавшись нас, они одряхлели и
скончались? Тогда мир их праху...
Слова прозвучали громко и нелепо. Ты понял это и разозлился еще
больше.
- Что ты говорил на улице Оружейников, чужеземец?
- Говорил? Я не говорил, я смотрел... Но если ты собираешься
исполнить предписание об оскоплении, то ты переоценил силы свои, старый
человек...
- Лишь нам самим ведомы пределы сил наших. Что ты говорил, глядя на
шествие, чужеземец? Говори, не бойся, здесь стихии не властны над
витражами. Как и витражи над стихиями... Отвечай.
Ты вспомнил удлиненное лицо Аль-Хиро, мокрую спину носильщика,
задушенного всадника... Лгать не хотелось.
- Отведи глаза, что меня победили, возлюбленная моя, волосы твои -
стадо коз, что сбегают с гор гилеадских, как разлом граната...
Холодный ветер пробежал по коридору, закрутив воронки пыли. Ты
остановился, с удивлением глядя на вставшего старика.
- Ты сам нашел смену ритма во второй стихии, чужеземец? Или ты искал
в древних витражах?..
- Оружейник, сгибая спину, назвал меня Мастером. Почему бы и тебе не
называть меня так, старик?
- Мастера стоят над словами, а ты... Слова стоят над тобой. Нет, ты
не Мастер, ты куколка, зародыш, и неизвестно будет родившееся из тебя...
Иди по крайнему левому кяризу, человек, и ты выйдешь на свет. Я сам найду
тебя. Потом. Не ходи на площадь Истины, чужеземец. Не надо... Прощай.
Дороги ты не помнил, но смутная уверенность не покидала тебя весь
обратный путь. Выйдя на свет, ты опустился на запыленный камень и стал
ковырять сухую землю концом ножен. Из кусков реальности никак не хотела
складываться мозаика правды. Мозаика. Витражи. Смена ритма в третьей
стихии. Или во второй?
В памяти неожиданно всплыло высокое, почти коническое здание в одном
из переулков города, обычно кишащем нищими и юродивыми, но в этот раз
непривычно безлюдном. Узкие выщербленные ступени незаметно погружали
входящего в светящуюся разноцветную пыль, медленно текущую из оконных
витражей, едва различимых в немыслимой глубине купола. Церковь? Или у них
нет церквей?.. Наверное, нет - потому что у седого неприветливого старца,
изображенного на стене и неуловимо схожего с сегодняшним гостем, не
наблюдалось привычного астрального нимба, не было апостольского смирения с
примесью непогрешимости. Что ты знал, старик, чего не знаю я, что ты нес
людям?.. Что ты не сумел им донести?
- И, как пчелы в улье опустелом, дурно пахнут мертвые слова, -
прошептал ты, вставая с камня и запрокидывая голову к небу.
Пошел дождь.
- Ты ошибся, - сказала жена, беря иголку с ниткой. - На улице
Оружейников ты говорил не те слова. То есть те, но более правильно.
- Это не важно, - ответил Мастер. - Смена ритма во второй стихии все
равно сохранилась.
В восьмой день он все-таки пришел на площадь Истины. Всю дорогу он
уговаривал себя, что делает это вовсе не из-за прекрасных глаз местной
звезды, а назло старому лохматому колдуну, назло своей дурацкой судьбе,
назло... Назло всему, но чему именно - всему, - он так и не выяснил, хотя
продолжал яростный внутренний монолог, даже стоя на холодном мраморе
площади и слушая Голос. Голос шел ниоткуда и заполнял мягким бархатистым
тембром все пустое пространство. "Это мы уже ели, - раздраженно подумал
он. - Трубы, укрытые в стенах, и лысый оратор у мундштука. Очень
впечатляюще для чувствующих себя орлами."
Половины сказанного разобрать не удалось, но общий смысл сводился к
тому, что серьезно говорить с ним станут лишь по прохождении какого-то
Лабиринта Химер. Открывшаяся в стене дверь, видимо, и указывала путь в
этот невеселый лабиринт. Он переступил порог. Архитектура здесь не
отличалась разнообразием. Лабиринт, как лабиринт. Вполне. Первый час он
шел, держась за эфес и готовясь к любым ловушкам. Потом ему надоело.
...Госпожа моя, триста лет,
Триста лет вас все нет как нет!
На чепце расплелась тесьма,
Почтальон не несет письма,
Триста долгих-предолгих лет
Вы все пишете мне ответ...
Он шел и шел, казалось, этому не будет конца, казалось, здесь сроду
не было никаких ловушек, а только вечное кружение по нескончаемым
коридорам и вечное напряжение от ожидания неведомо чего. Он ускорил шаг.
Потом побежал.
...Простите меня, о моя госпожа,
Простите меня,
Я снова стучусь в ваш семнадцатый век
Из нашего дня,
Простите меня, мой чужой человек,
Простите меня.
Сквозь время, за черный провал рубежа,
Из скуки оков,
Я все-таки вырвусь, моя госпожа,
Вы только дождитесь меня, госпожа,
Вы только простите меня, госпожа,
Простите во веки веков!..
...Ты вылетел на залитую солнцем площадь и замер. Металл конских
нагрудников, металл тяжких лезвий, металл солдатских глаз. Вперед
протолкался толстый безбровый евнух в бирюзовом халате.
- Что ты видел в лабиринте, человек?
- Ничего, - оторопело бормочешь ты.
- Вы слышали! - торжественно махнул скопец в адрес толпящихся воинов
и снова повернулся к тебе. - Разве ты не знал, что повелевающие словами не
являются на площадь Истины? Но ты не из Высшей Ложи, и я вижу меч на твоем
бедре... Мастера не носят оружия. Ты не Мастер, и ты не воин. Ты чужой, ты
оборотень. Убейте лжеца!
Стена конских морд и тускло горящего металла сдвинулась с места. Ты
даже не обернулся, когда холодная старческая ладонь опустилась сзади на
твое плечо.
- Разве я не просил тебя не ходить на площадь, чужеземец?..
- Просил, старик. Но я хочу правды, а меня кормят страхом и
суевериями.
- Ты хочешь правды? Редкий случай. Здесь не лучшее место для правды,
чужеземец. Мы уходим.
Старик шагнул вперед, взметнув пергаментные худые руки перед желтым
оскалом жеребца.
- Читающие в лицах, маги, где вы?
Сюда - и поддержите ореол.
Звенящие сумерки упали на притихшую площадь, шум ветра заполнил тебя,
и сознание послушно растворилось в его бесформенном рокоте...
- Хорошие стихи, - непослушная прядь волос никак не хотела лежать под
капором. - Нет, честно, хорошие. Чьи?
Мастер промолчал, снимая с вешалки шубку.
Переступая босыми ногами по каменным плитам пола, он следил за
силуэтами людей, бесшумно мелькающих в глубине огромного сводчатого зала и
убеждал себя, что все обряды похожи друг на друга. Немного мистики,
немного театра и очень много банальности. Из обрывочных реплик юношей,
более часа умащавших его ароматическими смолами, укладывавших отросшие
волосы в замысловатую высокую прическу, забравших повседневную одежду в
обмен на простые кожаные штаны до колен - из их слов он понял про некий
обряд Подмастерьев, и серьезные глаза их разрушали наивную броню иронии и
здравого смысла. Пять стихий, видите ли, девять знаков и двенадцать штук
чего-нибудь еще... С Магистром впридачу. Ну, не Магистром, как-то
по-другому - но он не нашел другого адекватного понятия. Пусть будет
Магистр.
- Я смогу узнать его? Есть же, наверное, разные приличия, церемонии,
наконец!
- Сможешь. Смотри внимательно, если сумеешь. Многие из нас не сумели,
хотя очень старались...
От ближней колонны отделилась невысокая коренастая фигура, и
рыжебородый мужчина в темно-оранжевой одежде подошел к нему. Острые
горящие глаза мимоходом небрежно скользнули по полуобнаженному человеку, и
зал со стрельчатыми окнами и арками переходов исчез.
Мир вокруг колыхался зыбкими желтыми языками, тебя охватило легкое
невесомое пламя, но оно не причиняло боли, наоборот - ты плавился в
молчаливом наслаждении саморазрушения и никак не мог...
...Мне было сказано:
Не светлым лирником, что нижет
Широкие и щедрые слова,
На вихри струнные,
Качающие душу -
Ты будешь подмастерьем
Словесного святого ремесла.
Брызжущего искрами, раскаленного, тебя выхватили из огня и грубо
швырнули на наковальню. Тяжким, изрезанным морщинами молотом сверху
рухнули руки, обтянутые серебристой тканью, и прищуренные стальные прорези
в бесстрастной маске лица.
Ты менял форму, получал удары, зная о невозможности ответить, воздать
мерой за меру, уйти от...
Ты будешь кузнецом
Упорных слов,
Вкус, запах, цвет и меру выявляя
Их скрытой сущности,
Ты будешь
Ковалом и горнилом...
Ты закричал. Пар обволакивал мир, холодные струи душили пламя, ты
исчезал в текучей глубине, в синем влажном взгляде из-под нависшего над
бровями плотного капюшона, не дававшего дышать, взрывающего легкие,
заглушающего...
Для ремесла и духа - единый путь:
Ограничение себя.
Чтоб научиться чувствовать, ты должен отказаться
От радости переживаний жизни,
От чувства отрешиться ради сосредоточья воли
И от воли - для отрешенности сознанья.
Комья вязкой сырой глины падали на лицо. Скорбный хор отпевал
заблудшую душу, погребенную под холмом, а у подножия холма стоял человек с
землистым цветом лица, в черном балахоне, рвущемся на ветру, и ты не мог
стереть слезы, превращавшие пыль на лице в липкую грязь, и...
Когда же и сознанье
Внутри себя ты сможешь погасить -
Тогда
Из глубины молчания родится
Слово,
Но знай, что каждым новым осуществленьем
Ты умерщвляешь часть своей возможной жизни...
Холм устоял, но ты сумел раздвинуть два камешка и выйти в мир. Ветер
трепал твой торс, не давая желанного дождя, обрывая листья, ты проклинал
его, и взбалмошный ветер запутался, наконец, в ветвях растущего рядом
гиганта. Ты поднял голову, и спокойный зеленый взгляд был тебе ответом...
Когда же ты поймешь, что ты не сын земли,
Но путник по вселенным,
Что солнца и созвездья возникали
И гибли внутри тебя -
Тогда ты станешь Мастером.
...Плиты пола согрелись от босых ног, ты качался, еле удерживаясь от
падения, дрожа от озноба. Пять Мастеров растворялись в темноте зала,
уходили, не оборачиваясь, зная, что ты стоишь, что ты не упал, что ты
будешь ждать, что ты теперь свой...
- Ты хотел правды, чужеземец? Тогда имей в виду - это еще не правда.
Это так... Немного мистики, немного представления и очень много
банальности. Нет, я не иронизирую, это действительно так. Ты был прав. Но
сам знаешь... Если отражение луны одинаково в любой луже, то могут ли быть
разными сердца людей?
Ты обернулся. На потрескавшемся трехногом табурете сидел давешний
старик, грея у камина остывшие сухие руки. Синие набрякшие вены.
Бесцветный и бесформенный балахон. Спутанные седые волосы, схваченные
тонким ремешком, костлявые плечи, ехидные выцветшие глаза... Я смогу
узнать его? Смотри внимательно, если сумеешь. Многие из нас не сумели...
Сидящий перехватил твой взгляд. Узкие треснувшие губы тронула
усмешка. "Не смотри на меня собачьими глазами, человек. Переход от
нахального щенка к восторженной дворняге слишком утомителен для меня. Я
стар, чужеземец. Ты сам давно заметил это".
Он зашаркал к выходу, волоча стоптанные подошвы домашних мягких
шлепанцев. У самых дверей он обернулся еще раз.
- Я помню древнюю молитву Мастеров:
Храни нас, Господи, от тех учеников,
Которые хотят, чтоб наш убогий гений
Кощунственно искал все новых откровений...
Двери бесшумно закрылись.
- Совсем немного театра, - жена погладила Мастера по небритой щеке. -
И очень много банальности.
- Да, - он перехватил ее ладонь и прижался к ней лицом. - Да.
Оригинальность хороша для эмоций. Но приемы следует брать старые.
БРОДЯГА
Всякому известна сложность укладки восьмилепесткового косого узла на
трех коротких стилетах, и лишь немногие из Склоняющихся у Ложа рискнули бы
на такое при порывах горячего восточного ветра, раскачивающих резной навес
над балконом.
Аль-Хиро откинулась на спинку кресла, предоставив пепельные пряди
своих волос в распоряжение служанок, и прикрыла глаза. Сквозь ажур ресниц
ей хорошо был виден внутренний двор Зеленого замка со свежесколоченным
помостом, возле свай которого суетились плотники, заканчивающие скамьи
магов дворцовой Ложи. Сами маги, как обычно, запаздывали - к счастью
лентяев-плотников.
Зря она согласилась присутствовать на сегодняшней Витражной Схватке.
По первому разу это еще может пробудить интерес, но стражи Ложи ловят
подмастерьев не реже одного в декаду, и любопытство скоро уступает место
пресыщению. В детстве она предлагала отцу устраивать публичные казни.
Святая наивность. Конечно, щенков, рискующих складывать слова в витражи и
со всей детской отвагой играющих стихиями, карать необходимо, и карать
сурово. Но нельзя выводить на площадь человека, способного расколоть уже
занесенный меч палача у него же над головой под аккомпанемент
надвигающейся бури... Никто не спорит, аристократов такими трюками не
удивить, Ложа и Большой совет не отказывают знати в мелких забавах - но
чернь!.. Незачем простолюдинам видеть лишнее, ни к чему. Чернь есть чернь.
Желающий говорить слова да пройдет через дворцовую Ложу и, склонив голову,
будет ждать подтверждения. Желающий говорить без разрешения Ложи, а тем
более скрывающийся в кяризах или залах Мастеров - если это не очередная
легенда плебеев! - да выйдет на Витражную Схватку. Он будет говорить с
членами Ложи, вплоть до Верховного, и пусть стихии будут милостивы к
проигравшему. Правда, до Верховного не доходил никто. Это простая
вежливость формулировки.
Аль-Хиро вспомнила одного из первых погибших подмастерьев. Мальчишка
непозволительно долго держал лучшего из новых магов Ложи. Молнии
сплетались над помостом, сумасшедшие гвозди сами вылетали из свай, скамью
Совета до половины залило мутной водой - а они продолжали говорить,
говорить над стихиями, меняя тембр, сталкивая внутренние созвучия,
напрягая из последних сил связки горла. Две пантеры бились во дворе замка,
разрывая окровавленный мех, пытаясь когтями мощных задних лап вспороть
сопернице брюхо, а над ними, диктуя каждое багровое пятно, царили голоса
соперников. И лишь когда Аль-Хиро прискучило однообразие поединка, и она
нехотя направилась к выходу - тогда встал Верховный. Она не запомнила
брошенной фразы - не простым смертным запоминать витражи - но черная кошка
мальчишки рухнула с перебитым хребтом, а под самим проигравшим обвалился
помост, накрыв его опорными бревнами. Служители вытащили казненного, и
Верховный склонил большую голову, прося прощения у госпожи. Мага -
участника схватки - Аль-Хиро больше никогда не видела. Да и не вспомнила
бы никогда, если бы не сегодняшняя вынужденная скука.
А все эта кормилица! Ох уж старая сорока... Давно пора отобрать у нее
золотой шнур, дающий право ворчать на наследницу в присутствии
посторонних. Ах, Витражная Схватка, ах, ах, говорят, сам Бродячий
Подмастерье, ах, ах, ах, глава Ложи сутки не показывает лица - наверное,
готовится, бедненький... И служанки туда же, балаболки дворцовые.
Бродячий Подмастерье. Гений, ребенком ушедший в кяризы из-под носа
стражи Совета, лучший ученик полумифического нынешнего Магистра, тогда еще
Мастера Огня, который прочил его на свое место - пока строптивый ученик
втайне от назойливого учителя не выкопал в его архивах витражи патриархов
и со всей безрассудностью молодости не попытался их договорить. Нельзя
безнаказанно высвобождать стихии такого порядка, не имея сил заковать их в
высший витраж. Но отчаянный ученик выжил - это стоило сорванного голоса и
двенадцати лет жизни вбежавшему будущему Магистру. Не смея более
оставаться в кяризах, птенец выпал из гнезда, или был выброшен, прошел
пешком всю империю, сопровождаемый легендами и высунувшим языки отрядом
Ложи. Но степь есть степь, и, перейдя границу, он исчез, оставив
романтическую сказку о Бродячем Подмастерье. А сейчас вместо сказки
выведут грязного оборванца, Ложа раздавит его, и можно будет удалиться в
прохладу спальни. Жара сегодня, однако...
Аль-Хиро подняла веки, подобные лепесткам дикой розы - врут,
разумеется, но все равно приятно, - досадливо отбросила тяжелую прядь
волос, по традиции падавшую на лоб, и наткнулась на тяжелый пристальный
взгляд Верховного, одиноко стоявшего перед помостом. Верхние веки главы
Ложи закрывали половину зрачка, отчего взгляд становился прилипчивым и
неконкретным, как у древесного удава. Ах да, он же ждет позволения
начать... Аль-Хиро махнула рукой, позволив себе предупреждающую
небрежность. Странный он сегодня... Неужели кормилица права?
На помост, поддерживаемый низшими служителями, вышел полураздетый
мужчина. Нет, юноша, почти мужчина, но - юноша. Вислые уставшие плечи
выдавали привычку к большой силе. Не силу, а именно привычку. Длинная цепь
охватывала руки с неестественно тонкими запястьями. Концы цепи не были
ничем закреплены и свободно свисали. Почему он не пытается размотать цепь?
Наверно, ему тоже очень жарко... А где, собственно, сами члены Ложи? Это
верх неприличия...
Сутулясь, Верховный шагнул к помосту и оглядел юношу с ног до головы.
- Здравствуй, Бродяга, - в его властном голосе звучала неподдельная
тоска. - Ты видишь, я смотрю на тебя снизу вверх. Это последнее, что я
могу подарить тебе. Я пришел один, незачем фиглярам из Ложи кривляться
здесь. Ты должен быть благодарен мне за последние минуты, хотя и не можешь
ответить. Молчи, Бродяга, молчи, я сам оговорил подробности с взявшим тебя
конвоем. Все мы платим по своим счетам, вопрос лишь в том, кто их
выписывает. Я выписал твой счет. Смерть будет легкой и быстрой. Прощай.
Верховный отступил от помоста, и его голова запрокинулась к белому
плавящемуся небу.
- Созидающий башню сорвется.
Будет страшен стремительный лет,
И на дне мирового колодца
Он безумье свое проклянет...
Ничего не произошло. Служанки разочарованно зашушукались. Аль-Хиро
привстала, и ее пальцы побелели на перилах - она увидела.
С края балкона лишь ей было заметно, как тяжелая кованая цепь лениво
соскользнула с рук юноши, свивая на досках звенящие кольца и приподнимая
над клубком верхнее звено.
- Разрушающий будет раздавлен,
Опрокинут обломками плит
И, Всевидящим Богом оставлен,
Он о муке своей возопит...
Цепь вознесла мертвую голову на уровень глаз юноши и стала с
металлическим шипением раскачиваться из стороны в сторону. Полночная
тишина сползла на залитый солнцем двор, остановив языки служанок, зажав
рот кормилице, сгустив красноту на ее опухшем лице. Амплитуды страшной
твари начали увеличиваться.
- А ушедший в ночные пещеры
Или заводи тихой реки
Повстречает свирепой пантеры
Наводящие ужас зрачки...
В коротком броске стальные кольца охватили шею юноши. Он вцепился в
смертельное ожерелье, способный разорвать змею, но не цепь, а это была
цепь, и она не знала боли, не знала страха и не знала снисхождения. Так же
молча, с по-прежнему бледным лицом, он рухнул на колени. Верховный
отвернулся, как жрец отворачивается от умирающего животного, и сделал шаг
к помосту.
- Не спасешься от доли кровавой,
Что земным предназначила твердь...
- Замолчи! - низкий голос перехватил витраж, всколыхнув горячий
воздух двора. - Замолчи! Несравненное право - САМОМУ выбирать свою смерть!
Цепь лопнула, разомкнутые звенья покатились по помосту, визжа и
подпрыгивая.
Аль-Хиро порывисто повернулась к противоположному углу двора. Мягко
ступая по плитам покрытия, к месту казни приближался высокий человек в
темно-зеленом плаще; отстав от него на шаг, шел хмурый спутник в
фиолетовом колете с оранжевыми наплечниками, недоверчиво озираясь по
сторонам. Верховный покачнулся, но устоял. И повернулся к пришельцам.
- Зачем я вижу тебя, Мастер Дерева? Ты привел чужого, ты нарушил
Витражную Схватку...
- Этот замок называется Зеленым, кому как не мне приходить сюда...
Сегодня, я вижу, день вопросов. Почему твой соперник молчал, глава Ложи?
Молчишь... Тогда я скажу - собаки из конвоя вырвали у него язык, чтобы
царедворец мог не рисковать! Легко убивать щенков, не вошедших в силу
Мастера. Легко вырывать у них молочные зубы... Ты отдашь Бродягу. Или на
помост выйду я, и мы будем взвешивать нашу действительную цену! Я жду, но
долго я не ждал никого, и тебе это известно лучше многих!
На тыльной стене замка, незаметно для говорящих, вырос чешуйчатый
шишак лучника охраны. Страж привстал, натягивая тетиву. Аль-Хиро затаила
дыхание. Сейчас упадет дерзкий, своим ртом осквернивший воздух замка и
захлебнувшийся им. Вон туда, в середину мерзкого болотного плаща...
Хмурый бородатый спутник гиганта плавно взмахнул рукой, с всплеском
кисти, стряхивающей невидимые капли. Вылетевшая из узких пальцев кейфа
мелькнула, раскрываясь в воздухе - и складной бумеранг описал над двором
пологую дугу. Лучник повис на зубце стены, в его толстом затылке,
раздвинув кольчужные кольца, прочно сидел страшный изгиб.
- Мастера не носят оружия, глава Ложи, а воины не говорят слов. Это
Чужой, так называли его твои люди на площади. Запоминай новое лицо,
Верховный, тебе пригодится лишнее знание. Пошли, Бродяга, если ты можешь
еще ходить...
Юноша с вырванным языком начал медленно спускаться с помоста. Губы
Верховного дрогнули.
- Я не буду мерять нашу цену, Пятый. Не настал для этого час. Я
молчу. Пусть приговоренные уходят от кары, пусть твой спутник убивает
людей охраны лишь за попытку исполнить свой долг... Пусть. Но я хочу
знать, зачем вам искалеченный предатель? Ведь он бросил вас, не так ли? Я
могу знать ответ?
- Можешь, - уходящие задержались на середине двора. - Можешь. Он три
года провел в степи. Тебе это ничего не говорит, глава Ложи? Три года. И
вернулся. Неужели только для того, чтобы ты мог лишить его речи и жизни?..
Я вижу, ты начинаешь понимать. Прощай.
Тень главных ворот поглотила фигуры людей. Аль-Хиро, сбросив
оцепенение, перегнулась через перила.
- Что все это значит? Я жду объяснений.
Верховный ссутулился еще больше.
- Степь поднялась, госпожа. Только она могла заставить Мастеров
прийти сюда. Идут упурки.
Мастер аккуратно сложил листы и спрятал тоненькую пачку в нижний ящик
письменного стола. Жена так никогда и не прочитала их.
"...Это было, когда начало изначальное рассветало;
Загоралось первое зарево, созидалось первое марево,
Не всходила еще трава, не звучали еще слова.
Далеко, за сонным хребтом, за туманной, дымной чертой,
На широком нижнем кругу восьмислойных черных небес -
Рожденные в облезлой дохе, с клыками, торчащими, как остроги,
Утвердились в начале времен прародители трех племен...
...У них безалаберное лицо, как обвалившийся косогор,
В семи провалах гнилых, мутное, заросшее сплошь
Бородавками и паршой, с шерстяной лохматой душой,
Их единственная нога разрастается вкривь и вкось,
Раздвоясь в колене кривом на два стоптанных сапога,
Их единственная рука раздвоилась на две руки,
С бороды течет арака на тяжелые кулаки,
Ожерелье из позвонков ста шаманов былых веков,
Из сухих костяных кистей приходящих в их дом гостей.
Для разбоя рожденные, черным ветром владеющие,
С заостренными пальцами на руках, обитая в пределах ненастья,
Ближе смерти и дальше счастья...
...Раскроется их задремавший рот, развяжется их
Гнилозубый рот - подземный мир бездонную пасть
Раскрывать понемногу начнет..."
Из Адьарай-упурко айыы
Это он нашел в витражах патриархов.
Он сидел в пустой низкой комнате и смотрел, как старик неторопливо
заваривает светло-сиреневый чай. Пряно пахнущий пар колеблющимися
струйками поднимался над лакированным столиком, простая керамическая чашка
с ребристыми шероховатостями стенок тепло и уютно ложилась в ладонь, и
только строгое серьезное лицо старика никак не укладывалось в мягкое
равновесие сегодняшней ночи... Как-то он попытался, намереваясь соблюсти
этикет, назвать его Магистром, но непредсказуемый старец так долго и
непосредственно хохотал, кашляя и хватаясь за вздувшееся горло, приседая в
полном изнеможении - что он покраснел и заткнулся. С тех пор и пошло -
старик да старик, и в конце концов, так оно и есть, и нечего
комплексовать, подобно...
- О чем ты думаешь, Чужой?
Бесцветные глаза с чуть расширенными зрачками оказались совсем рядом.
Он сбился с мысли и спрятал смущение в горячий зыбкий аромат чая. Магистр
поднял чашку на уровень сузившихся глаз, всматриваясь в одному ему
известный узор.
- Я много думал о тебе, Чужой. Ты непоседливый человек. Ты никак не
соглашаешься войти в рамки моих представлений об этом мире. Значит, или
мои рамки слишком тесны, или... Прочие подмастерья с легкостью запоминают
сотни и сотни строк витражей, дотошно воспроизводя ритм и звучание
оригинала - ты сидишь над ними все вечера, и слезы текут по воспалившимся
векам. Ты не способен часами импровизировать и вылетаешь из заданного
размера через мгновение. Но в самом конце сотворенного тобой хаоса, когда
стихии готовы вырваться из-под контроля, ты неожиданно вставляешь
несколько слов, заставляющих замереть готового вмешаться Мастера, а в
пустоте и нелепостях твоего создания начинают просматриваться связи
высшего порядка.
Мастер Земли признавался мне, что за осколок витража, брошенного
тобой позавчера, он, не задумываясь, продал бы душу. Ты купишь его душу,
Чужой?..
Привыкнув к обычным ироническим интонациям Мастера, к его умению
ставить вопросы, не имеющие ответов, к утомительной манере раздражать
собеседника внешне незначительными мелочами, подводя его к порогу решения
и бросая там одного - привыкнув к сложному, но предельно ранимому
характеру старика, ты понял значимость последних слов. Ты встал и медленно
прошелся по комнате.
- Я чужой, старик, ты правильно назвал меня. Мастер Дерева выше меня
на голову, но он горбится, стоя рядом со мной. И рядом с тобой, старик. Я
боюсь этого. Очень боюсь. И я не знаю, способен ли ты при всем могуществе
твоего воображения представить мир, где слово не обладает такой
невероятной властью, где ритм меняется не во второй стихии, а всего лишь
во второй строфе. Пойми меня правильно, и там бывали люди, для которых
слова - не клеймо на предмете, подтверждающее наличие смысла, а сущность,
образ, несущий всю силу скрытого. Слово ведь не только творит мир, старик,
но и заслоняет его.
Но от созвучий и ритмов не начинаются бури и землетрясения, не сходят
с ума люди и деревья, огонь и вода не вступают в свою вечную
безрезультатную схватку... Хотя и там сохранились отголоски преданий,
память о великих заклинаниях, вызывавших повиновение тайных сил. Впрочем,
что такое заклинание, как не точно найденное слово в единственно возможном
ритме и размере?!. Может быть, и тот мир был молод и доверчив, может быть,
и вправду вначале было Слово, старик?.. Я помню слишком много витражей,
они чужие для меня, а я чужой для вас, но минус на минус иногда дает плюс
в нашей жизни. Мне бы очень хотелось, чтоб было так...
Молчание повисло над лакированным столиком, над витыми подсвечниками
и керамикой посуды, над двумя уставшими людьми. Магистр беззвучно опустил
чашку с совсем остывшим напитком.
- Погаси свечи, Чужой, - неожиданно сказал он.
Ты смерил взглядом расстояние от окна, где ты стоял, до изогнутых
канделябров. Шагов пять, может, шесть...
- Прилетает по ночам ворон, - заговорил ты, постукивая кончиками
пальцев по подоконнику, - он бессонницы моей кормчий, если даже я ору
ором, не становится мой ор громче...
Хлопнули открывшиеся ставни, прохлада летней ночи вошла в притихшую
комнату.
- Он едва на пять шагов слышен, но и это, говорят, слишком, но и
это...
Деревья за окном зашептались, шурша листьями.
- Но и это, словно дар свыше, - быть на целых пять шагов слышным!..
Фитильки свечей дернулись, желтое пламя нервно замигало... Лишь одна
толстая оплывшая свеча в дальнем углу осталась гореть. Ты постоял, потом
направился к ней и, не мудрствуя лукаво, пальцами задавил дрожащий огонек.
- Как вы называете это? - бесстрастно прозвучал в наступившей темноте
ровный голос старика.
- Мы? Стихи...
- Стихи... А мы - стихии. Уже поздно. Пошли спать... Мастер.
Жена молча дочитала последний листок и отложила его в сторону.
- Я сейчас чаю поставлю, - сказала она и неслышно ушла на кухню.
Город неуловимо менялся. У крепостных стен перестали торговать
острыми приправами и курительными палочками, и теперь там сновали
каменотесы с бадьями раствора на широких плечах. Оружейные лавки
пустовали, мечники с болью в душе продавали последние заветные клинки,
достойные украшать поля сражений древних легенд - продавали занюханному
бакалейщику, выкопавшему в панике свою кубышку и не знавшему, за какой
конец держать наспех купленное оружие. Старики, сидевшие в осадах, тихо
скупали соль, перец и лук - валюту тяжелых времен. Деньги обесценились -
бутыль молодого вина стоила месячный заработок или отдавалась даром.
Усиленные наряды у городских ворот играли в кости, ругались и тискали, не
обращая внимания на угрюмых мужей, визжащих представительниц среднего
сословия, - объясняя свое поведение законами военного времени. Выход из
порта закрыли, рабы-носильщики таскали бочки обратно на склады и резались
с подвыпившими матросами, называвшими их ублюдочными варварами. Варварами
были надвигающиеся таинственные упурки - все остальные были столпами
цивилизации, склонными к перегрызанию глотки любому усомнившемуся.
Один из столпов отмахивался у пристани длинным багром с кривым острым
концом от пяти-шести наседавших оборванцев. Ты отстранил его и прошел
через притихшую ватагу, сопровождаемый молчащим, как обычно, Бродягой, с
совершенно никаким выражением лица. Заглянувшие ему в глаза прекращали
базар и уходили, оглядываясь, вглубь штабелей привозных досок. Именно
Бродяга и вытащил тебя в город, несмотря на реальную угрозу быть
схваченным - ему зачем-то позарез надо было в порт, а одного его ты бы
просто не пустил.
Ловко огибая шаткие сходни, лавируя между грузчиками, проклинавшими
вас на тридцати трех диалектах, вы приблизились к длинному приземистому
кораблю со спущенными парусами, стоящему особняком в конце причала.
Бродяга присел на корточки и застыл, отрешенно глядя перед собой. Ты
прошелся по теплому песку берега, завернул в дальний промежуток между
складами... Воздух горчил, песок насыпался в сандалии, и вообще пора было
убираться. Давно пора.
Один из рабов, раскосый крепыш с жесткими черными волосами, присел
рядом с неподвижным Бродягой, ожесточенно почесался и большим пальцем ноги
начертил на песке какую-то фигуру, предварительно тщательно наплевав перед
грязными ногами.
Бродяга скучающе повернулся к рисунку, подумал и щепкой провел черту
поперек. Его собеседник - если это можно было назвать беседой - оживился,
криво ухмыльнулся и добавил на редкость хитрый зигзаг. Ты отвернулся и
увидел компанию давешних драчунов, шумно идущих мимо. Обладатель
замечательного багра, явно договорившийся со своими оппонентами,
возбужденно трепался о былых подвигах и, в подтверждение сказанного,
звонко треснул черноволосого раба багром по затылку. Тот потер темя и
недоуменно обернулся. Остроумный рассказчик заржал и снова занес багор. На
этот раз шутка удалась не вполне - ударенный носильщик перехватил гибкое
древко, описав замысловатую восьмерку, подумал и кольнул обидчика чуть
пониже пояса нестиранной туники. Весь юмор, застрявший в тощем горле,
вылетел хриплым возмущенным воплем, и компания угрожающе двинулась на
непочтительных скотов, не желающих служить увеселению истинных граждан.
Ты направился к месту ссоры - и обнаружил ненужность своего поступка.
Да и варварские методы Бродяги и его приятеля - кстати, весьма схожие
методы, весьма - покоробили тебя. Ты отнюдь не отличался повышенной
брезгливостью, хотя и они не выкалывали глаз, не отрывали ушей и не
раздирали губы, подобно малорослым и жестоким трущобным крысам. Не было у
них и твоих коротких одиночных ударов, вспарывающих грудную клетку и
ломающих шеи. Нет, здесь было нечто малопривычное, но на редкость
эффективное, здесь были дикие, но по-своему утонченные формы. Бестолковые
взмахи портовой шпаны вязли во внешне вялых, незаметных захватах,
невидимый толчок - и нападавший захлебывался криком, хватаясь за сломанный
локоть или припадая на вывернутое колено. Через минуту Бродяга отряхнул
песок с одежды, тщательно осмотрел поцарапанную ладонь и пошел к тебе.
Махнув рукой по направлению к выходу, он обернулся к узкоглазому рабу и
сложил запястья широким жестом, напоминавшим орла. Тот широко улыбнулся и
побрел вверх по сходням.
...Лишь на пустыре, в тридцати минутах ходьбы от порта, ты придержал
Бродягу и заставил присесть на поваленное дерево.
- Кто это был? - спросил ты.
Бродяга взял обломок ветки и наклонился. "Сэген, раб". - начертил он
на земле.
- Откуда ты его знаешь?
- "Мы были рабами у шамана его племени. Потом ушли. Его тоже взяли
патрули Ложи. Месяц назад".
- Что ты узнал от него?
- "Черный ветер".
- Ну да, конечно... Черным ветром владеющие, опять же одна рука, одна
нога, и все такое прочее... Ты меня за шамана принимаешь?
Бродяга сделал быстрый росчерк и, резко разогнувшись, зашагал вперед.
Ты задержался и присел перед написанным. Там повторялась фраза: "Черный
ветер". И подчеркнуто. Два раза.
- А драки описывать ты так и не научился, - засмеялась жена. -
Небось, сам-то и не дрался ни разу...
Мастер кивнул.
- А как же. Разве ж это драки? Это так, ерунда на костном масле...
...Войдя в кяризы, он обогнал понурого Бродягу и пошел первым,
привычно мурлыча под нос витраж Дороги. Не знающий его был обречен на
однообразное блуждание по переходам, каждый час выбираясь к началу
странствий - пока путешественник не проклинал свою затею и не убирался
восвояси...
Бессознательно повышая голос на четных поворотах, он вспоминал стычку
в порту, малоприятного раба Сэгена, равнодушное варварство Бродяги... Это
ж по какому дерьму надо было протащить юного избалованного гения,
играющего словами и мирами, азартно берущегося за непосильную ношу - для
превращения в вот такого немого бойца с тусклым взглядом серых глаз,
присыпанных пылью бесконечных дорог? Изгнание, обида на любимого учителя,
травля патрулями, шаман этот, рабовладелец доисторический, садист
Верховный с его методами убеждения... Вполне достаточно для вытравления
любых зачатков гуманизма. Впрочем, о чем это я! Гуманизм сопливый
какой-то... Интересно, а я с ним справлюсь, если в эту исковерканную
жизнью голову придет что-то лишнее? Наверное, справлюсь, но какой ценой...
Бродяга вскинулся, поравнявшись с тобой, и как-то неопределенно
помотал встрепанной головой. После чего уверенно двинулся вперед,
аккуратно обходя трещины полов.
"Он же немой! - машинально подумал ты, - мы ж сейчас дорогу
потеряем!.."
Ты попытался убедить себя в реальности угрозы - и не смог. Слишком
спокойно шел невозмутимый Бродяга, слишком небрежно находил он нужный
поворот. Ты посмотрел вниз и обнаружил в левой руке его, в тонких белых
пальцах, маленький необычный бубен - нет, даже не бубен, просто
металлическое кольцо с колокольцами и пергаментными перетяжками. Кольцо
ритмично позвякивало, ударяясь о бедро идущего. Ты быстро наговорил кусок
витража - ритмы совпали вплоть до удара четных переходов. Значит, вот оно
что... Любопытно, догадывается ли об этом Магистр?
Ритм. Для него необязательны слова. Ритм шагов, ритм дождя, ритм
звона мечей о доспехи... Ритм. Глухой барабан или струны кото, под которые
безмолвные желтолицые монахи уходили в Пустоту и прорывались к
просветлению. Нет, это не у них, это у нас, но все равно. А слова?
- А слова? - бросил ты в прямую спину Бродяги. Тот, не оборачиваясь,
выразительно постучал пальцем по голове.
Ну, конечно... Для него это просто. Слова в голове, они не
произносятся. Правда, тогда есть одна большая разница - задумывался ли над
ней сам Бродяга? Слово-знак, произнесенное или записанное, резко
отличается от смысла, слова-образа. Кипарис - слово-знак, кипарис вообще.
Дерево. Большой кипарис - уточнение; не просто кипарис, но большой. А
образ, недосказанное? Шорох волн, облизывающих кромку берега, вечернее
небо с воспаленными прожилками заката, и черной свечой врезанный в дугу
горизонта - большой кипарис. Как вложить все увиденное в слова? Может
быть, молча?.. Где найти человека, забывшего слова, чтобы с ним
поговорить?
Он гений. Он открыл такие залежи в своем сдвинутом мире, что дух
замирает, и сердце обрывается в задыхающуюся пропасть. Гипноз,
ясновидение, чертовщина, чародейство, - какая разница, если он первый
вышел на дорогу молчания, вышел от бессилия, от чувства неполноценности,
от невозможности говорить и невозможности молчать. Неуклюжие спотыкающиеся
шаги, он может пока немного - немного в сравнении с привычными витражами,
закованными в броню всесильных слов. Но за его попытку можно отдать
витражи патриархов. Впрочем, не увлекайся, ты их не видел и не читал,
разве что самую малость, так что и патриархи могли быть весьма серьезными
ребятами...
Ты крепко сжал плечо Бродяги, и он обернулся. В ответ на твой
восхищенный взгляд слезы набежали на серые глаза, смывая пыль, не имеющую
возраста, открывая горькую детскую обиду, боль безногого мальчишки,
удостоившегося похвалы за отличный бег на костылях. Ты отрицательно
покачал головой.
- Нет, Бродяга, это не костыли... Когда-нибудь ты вспомнишь о
попытках пробиться через немоту - и вспомнишь с гордостью, понял! Есть у
каждого бродяги сундучок воспоминаний, пусть не верует бродяга и ни в
птичий грай, ни в чох... Это не витраж, это песня. Пусть простенькая, и не
к месту, но кяризы защищены от стихий, и все знают о защите, и никому не
приходит на ум сесть по-человечески, заварить чаек и негромко запеть - не
из тайных помыслов, но от души. Да, Бродяга? Ни на призраки богатства в
тихом обмороке сна, ни на вино не променяет он заветный сундучок. Давай,
парень, присоединяйся...
Звякнули колокольчики. Бродяга присел рядом, постукивая по коленке
своим экзотическим бубном и неумело улыбаясь. Кажется, он понял.
Шершавые стены кяризов, немало повидавшие на своем каменном веку,
недоуменно взирали на крайне несерьезное поведение двух вроде бы солидных
мужчин. Мастеров.
СТАРИК
Трудно стать Верховным. Но трижды труднее им оставаться. Зазеваешься,
не успеешь увернуться - вроде бы и малая царапина, и не болит, а Ложа уже
собралась вокруг, на запах и слабость, ждет, кто первый вцепится... А
первый всегда найдется, ждать не заставит. Сам Верховный в свое время не
заставлял. Его никогда не ждали - трудно стать главой Ложи, но можно. Вот
он, например, стал, и уступать не намерен, и если бы не нашествие...
Из пяти полков пограничных, из почти семи тысяч бойцов - шесть сотен
без малого влетели ночью, задыхаясь, в городские ворота, прогрохотали по
настилу до казарм, подштанники отстирывать. И нет, чтоб ветераны, гордость
строя, искра визга стали - школяры вернулись паскудные, в спешке
набранные, смертники яйцеголовые! А ветераны там легли, под некованные
копыта - странно как-то легли, правда, если верить слюнявым трясущимся
рассказам спасшихся. Никак не представляется гвардия, ползающая под
косматыми упуркскими лошадками, тупо разглядывающая собственный палец,
ждущая ленивого взмаха меча, возвращающего на слабоумное лицо осмысленное
выражение. Последнее выражение лица. Красивая фраза. Страшненькая. И опять
же пыль, пыль от кочевых армад... Почему она черная? Это в летней-то
степи, да?
Все в один голос твердят, что упурки ехали рысью, не спеша - и стена
черной пыли, ползущая впереди, грузно наваливающаяся на центр и часть
левого фланга, сминая людей, воинов, превращая их в сопливых идиотов,
дебилов, которых и топтать-то противно... Хотя затоптали все-таки,
снизошли...
Ыраман, сын Кошоя, что же это ты такое придумал, для спасения чести
отцовой, многократно оплеванной городскими дружинами, властно связанной
унизительно подробными договорами? Кого же это ты извлек из капищ ваших
шаманских, из скитов тайных, затерянных, памятуя о старых походах,
неизменно разбивавшихся о мощь меча и слово магов?.. Хватало на степь сил
Ложи, его, Верховного, сил хватало... Мастера на войны не ходили. Сидели в
кяризах, витражи клеили, молодняк натаскивали.
Или ходили? Или не хватало? Почему рухнула дамба, рухнула на втором
походе, когда варвары не убоялись стены огненной и готовы были на плечах
бегущих войти в город? А ведь рухнула, трижды заговоренная, и поток
безумной воды смял, сбил в кучу и повлек прочь вопящих людей, коней,
бунчуки с пышными гривами... Чье слово, чья сила? Значит, не хватало.
Значит, пора идти в кяризы. Пора. Поздно лукавить.
Ты слышишь меня, Ыраман, сын Кошоя, Меч Степей, новый упуркский
владыка - я, бывший Мастер, нынешний глава Ложи, обменявший власть на
власть, топчу свое самолюбие, топчу, идя к кяризам, топчу, в одиночку
входя в сумрак коридоров, топчу, наговаривая витраж Дороги, знакомый с
юности, потому что...
Слышишь ли ты меня, Ыраман, сын Кошоя, змеиный выкормыш?!.
- Имеющий четыре рода скота знает: жеребец должен быть быстр, овца
должна быть тучна, вол должен быть силен, раб должен быть послушен.
Послушный раб ест, что дают, спит, где положат, делает, что скажут, живет
и умирает по слову хозяина. Выхолощенный жеребец становится мерином,
выхолощенный бык - волом, баран - валухом, человек - евнухом. Выхолощенный
духовно становится рабом. Черный ветер возьмет его душу и подарит
послушание. Таков закон степей, вечный и неизменный, как скрип деревянных
повозок, как дуга горизонта на зазубренных остриях легких копий, как
темное слово шаманов. Таков закон, и имеющий четыре рода скота его знает.
...Верховный стиснул руками виски и хрипло выдохнул воздух, сбившийся
в шершавый плотный ком.
- Но почему? Почему именно гвардия, серебряные щиты? Почему не эти,
не новобранцы, мясо красных бурь?
Магистр устало повернулся к нему.
- Дворцовые интриги сделали твой ум неповоротливым, Бывший, но и тебя
не тронул бы Черный ветер. Плохой из тебя выйдет раб. И из меня. И из
Бродяги. Из Чужого вообще не выйдет. Мы приучены думать. Почему надо
спать, где положат? Почему надо есть, что дают? Плохой раб, много ест,
мало работает, задает вопросы. Солдат - хороший солдат, заметь! - вопросов
не задает. Он приучен выполнять приказы, это у него в крови. Солдат силен,
ест, что дают, спит, где положат, живет и умирает по слову хозяина.
Отличный раб. Пройдя через Черный ветер. И замордованный земледелец -
отличный раб. Пройдя через Черный ветер. И искушенный щеголь-царедворец. И
правитель - из правителей вообще получаются самые лучшие рабы, кому, как
не тебе, знать об этом? А школяры с тупыми копьями и полным отсутствием
боевого азарта, подмастерья из кяризов, мы с тобой - нас Черный ветер,
может быть, и не возьмет. Зато нас тихо вырежут упурки - слишком мало
думающих, еще меньше говорящих, почти никто не способен сражаться.
Верховный тяжело поднялся. Его лицо было обожжено открывшейся
правдой, но осанка сохранила прежнюю гордость.
- Спасибо. Спасибо за твои слова. Завтра упурки будут под стенами. Я
выведу дружины в поле, и маги Ложи сделают все, на что мы еще способны. Ты
прав. Мы подонки, но рабы из нас плохие. Спасибо.
- Сядь, Бывший. До завтра далеко. Но я не остановлю тебя - выводи
дружины. А Ложу свою оставь дома. Завтра на стены выйдут Мастера. Пятеро
уже там. Они попробуют держать Черный Ветер. Ну а если... Тогда выйду я,
хотя пределы сил моих давно ведомы мне.
Рядом со стариком бесшумно вырос Бродяга, белея и умоляюще трогая
Магистра за рукав. Тот покачал головой и спокойно взял со стола
пожелтевший от времени лист бумаги.
- Ты правильно понял меня, Бродяга. Да, это тот самый витраж, который
ты стащил три года назад. И если Пятерых не хватит на ужас упурков, я буду
договаривать витраж патриархов. И я знаю, что произойдет, если на язык не
придут нужные слова. Возможно, самые простые слова...
...Ты подошел к старику, сурово глядевшему в бледное лицо Бродяги, и
осторожно высвободил потертую бумагу из костлявых пальцев. Потом опустил
глаза.
Соловьи на кипарисах и над озером луна, камень черный, камень...
Пауза. Пол-листа исчеркано небрежными смешными рожицами - веселым
человеком был безымянный патриарх - и внизу еще кусок текста. Я бродяга и
трущобник... Зачеркнуто. Все забыл теперь навек ради розовой усмешки и
напева одного... И совсем внизу, размашистым почерком с левым наклоном, -
"пять Стихий - пять строф". Все.
Ты опустил листок на стол.
- Не торопи меня, старик. Мне кажется, я знаю этот витраж. Не
спрашивай, откуда, и не торопи. До завтра.
Ровная и гладкая, выбеленная известкой угловая башня Зеленого замка
круто уходила вверх, словно ножка исполинского гриба; нависающая
черепичная крыша еще более усиливала сходство, и лишь там, у самого
карниза, чернело едва различимое снизу окошечко, напоминавшее скорее
бойницу. Из его узкой прорези хорошо были видны зубцы крепостной стены и
часть равнины, мерно и неотвратимо заполнявшейся тускло отсвечивающими
шишаками, щитами, гранеными копьями тяжелой конницы. Верховный сдержал
свое слово. Раба из него не получилось.
Он стоял у окна, глядя вниз, не имея решимости и сил обернуться и
встретить сосредоточенный напряженный взгляд Магистра. Утреннюю беседу
старика с вернувшимися Мастерами он не слышал, но знал, что они не вынесли
ночного ожидания и отправились навстречу упуркам, жгущим окрестные
деревушки; и слышал сдавленные ругательства раненого Мастера Воды, и видел
слезы в рыжих глазах Мастера Огня. Этого было достаточно, чтобы молча
последовать за Магистром в башню и так же молча кивнуть Бродяге,
раздобывшему где-то изогнутый боевой топор и упрямо застывшему у входа в
башенные двери. Никому не доверял больше Бродяга, но любить он умел, и
понимал теперь Чужой, что во всяком случае будет у него пара минут, пока
любая неожиданность пройдет через Бродягу. Если пройдет.
Погрузившись в невеселые мысли, он пропустил тот момент, когда
горизонт вспух гигантским шрамом и прорвался медленно текущими шеренгами
низкорослых лошадок, ровно раскачивающих своих седоков, затянутых в
кожаные куртки с металлическими пластинами на груди. Спину упурки не
защищали - только трус поворачивается спиной к врагу.
Плохой исторический боевик. Слишком достоверный, и потому раздражающе
тягучий. Ряды нелепых потных статистов, вытоптанные и загаженные лошадьми
декорации, зелень, медь, охра. Дело лишь за пурпуром и кармином. Но за
ними дело не станет. Уже выехал вперед широкоплечий варвар, отличающийся
от соплеменников лишь высоким шлемом да трофейным гнедым иноходцем, уже
выбежали вслед за ним с полдюжины косматых старцев, увешанных костяными
амулетами от островерхих шапок до меховых сапог; уже прорезали напряжение
равновесия их визгливые голоса, сопровождаемые одобрительным похлопыванием
по коже седел всего упуркского воинства. Уже вырвался из городской дружины
невысокий сухощавый всадник и, подхлестнув своего вороного, оказался на
середине пока ничьей земли.
Всадник привстал на стременах, досадливым движением отбросил назад
выбившуюся из-под шишака прядь волос и махнул коротким мечом в сторону
степняков, обернувшись к хмурым лицам дружинников и беззвучно раскрывая
рот. И в это мгновение ты проклял все традиции и обычаи, приказывающие
начинать битвы эффектным жестом власть предержащих, потому что на вороном
коне выхватила свой маленький меч Аль-Хиро, Звезда и дочь Звезды, хрупкая
избалованная девочка с капризным изгибом губ. Ты отшатнулся от окна и
увидел пустую комнату. Старика в ней не было. Он ушел. Неслышно и недавно.
...Ты бежишь по ступеням винтовой лестницы, соскальзывая и хватаясь
за обдирающие руки перила, рискуя ежеминутно поломать себе все, что только
можно поломать, ты пытаешься восстановить дыхание, но вдох и выдох
сливаются в одну обжигающую смесь, и каждая ступень болью отдается в
воспаленных легких - ибо ты видел, как у самых копыт испуганно встающего
на дыбы вороного закрутились крохотные пылевые воронки и начали
расширяться, повинуясь взвизгиваниям вымерших шаманов, темнея и вырастая
стеной, отнимающей душу и дарящей послушание; ибо ты видел, видел пыль,
становящуюся Черным ветром.
...Ты бежишь по нескончаемым виткам, поворотам, изгибам, неслышно
шепча проклятия на всех известных тебе языках и наречиях, потому что крик
плотно заперт во вздувшемся горле - ибо ты вспомнил витраж, вспомнил,
наконец, слова, сказанные некогда веселым патриархом, любителем выпить и
рисовать смешные рожицы, вспомнил слова человека, плюющего на черный
ветер, и на красный ветер, и на все остальные ветра, не знающего, что
такое послушание, не имеющего четыре рода скота и забывающего записывать
свои слова не от легкомыслия, но от щедрости и спокойствия...
...Ты бежишь, скользишь, падаешь, вскакиваешь, - ибо ты знаешь, что
старый костлявый ироничный хрыч, обожающий вопросы без ответов, отлично
заваривающий чай, тоже нашел единственно возможные слова, не мог не найти,
и он будет говорить, будет держать проклятый ветер, хотя пределы сил его
изношенного тела отлично ведомы всем, в том числе и ему самому. Рукописи
не горят, храмы не рушатся, музыка продолжает звучать, но умирают люди, и
это стократ больнее, а в этом мире...
Растолкав остолбеневших дружинников, намного опередив задохнувшегося
Бродягу, ты вылетел в первые ряды и заметил далеко впереди сухую
сгорбленную фигуру, закрывающую лежащего на земле маленького хрупкого
всадника от нависшего финального занавеса Черного ветра, и услышал первые
слова, заставившие сошедшую с ума древнюю пыль дрогнуть и остановиться,
прислушиваясь...
...Соловьи на кипарисах и над озером луна,
Камень черный, камень белый, много выпил я вина,
Мне вчера бутылка пела громче сердца моего:
"Мир лишь луч от лика друга, все иное - тень его!"
Он держал Черный ветер, выцветший старый человек, не идущий по следам
древних, но ищущий то, что искали они; через пропасть лет ощутивший давно
мертвую радость давно мертвого патриарха, сумевший сделать ее своей, и
теперь чужие слова вновь оживали над замершей равниной, и темные крылья не
могли сойтись над ними и начинали понемногу светлеть...
...Виночерпия взлюбил я не сегодня, не вчера,
Не вчера и не сегодня пьяный с самого утра,
Я хожу и похваляюсь, что узнал я торжество:
"Мир лишь луч от лика друга, все иное - тень его!"
Никто не заметил короткого щелчка воловьей тетивы. Коренастый пожилой
лучник довольно ухмыльнулся, прищурившись на белое оперенье стрелы,
дрожащее у самых глаз старика. Ее хищное тонкое древко глубоко уходило под
выпирающую ключицу.
Магистр недоуменно огляделся вокруг, по-детски обиженно приоткрыв
рот. "Я... - прошептал он, - я..." Непослушные ноги подломились, страшная
пауза повисла в сгустившемся воздухе, снова наливавшемся томительной
чернотой, - и тогда ты рванулся с места, не надеясь успеть, успеть к
оседающему телу, и прошлый бег по бесконечной лестнице показался тебе
далеким и наивным, и в разучившейся дышать груди нашлась лазейка для
пронзительного крика на непривычно высокой ноте:
Я бродяга и трущобник, непутевый человек,
Все, чему я научился, все забыл теперь навек
Ради розовой усмешки и напева одного:
"Мир лишь луч от лика друга, все иное - тень его!"
Пыль осела, стали ясно различимы звериные скулы вождя на гнедом коне,
приплясывающем от нетерпения, смолкли отрывистые вопли шаманов - и в
открывшийся простор, свободный от Черного ветра, пошли упурки. Ты
наклонился и подхватил с земли слишком короткий и легкий для тебя меч
Аль-Хиро, понимая в последние секунды, что бежать и говорить ты еще смог,
но говорить и рубиться не может никто. И ныряя под копыта ржущих лошадей,
и снимая с седла особенно рьяного воина, ты знал, какие гибельные силы
выходят сейчас из-под контроля, и удивлялся, уворачиваясь от стрел,
удивлялся, рубя руки и головы - почему этот мир еще цел...
Передние ряды стали изгибаться полумесяцем, и в центре дуги мелькал
маленький узкий меч, и никто не мог пройти через неподвижно лежащую
девушку и старика, пытающегося приподняться на локте. Крылья ревущего
полумесяца смыкались все глубже, осатаневший мир почему-то стоял, и лишь
когда справа от тебя рухнул огромный разъяренный кочевник, уже достававший
твою спину длинным кривым клинком - ты понял причину равновесия.
Резкие косые удары кованого топора в руках Бродяги не так страшили
разбегавшихся упурков, как маска неподвижного застывшего лица с горящими
первобытной ненавистью глазами. Серповидное лезвие звенело о щиты и
доспехи, глухо вгрызалось в податливые тела, и бешеный ритм его взмахов
совпадал с витражом патриархов, недоговоренным молодым азартным гением три
года назад, совпадал до последней запятой - и он договаривал его сейчас,
забрызганный, как мясник на бойне, договаривал всем своим существом, всей
болью безрукого воина, глухого музыканта, немого Мастера, и когда Бродяга
поравнялся с тобой, ты понял, что пора.
...Вот иду я по могилам, где лежат мои друзья,
О любви спросить у мертвых неужели мне нельзя?
И кричит из ямы череп тайну гроба своего:
"Мир лишь луч от лика друга, все иное - тень его!"
Оскаленный гнедой иноходец боком налетел на замахнувшегося Бродягу,
литая быкоголовая булава опустилась на вздернутое плечо, заставив руку
бессильно упасть и выронить оружие. Вождь степей круто развернул коня,
разрывая ему губы, и ударил животное шпорами. Ты бросился к нему, но
увидел, что не тебя на этот раз ищет палица сына Кошоя. А вернуться назад,
зайдя в смятении боя слишком далеко, ты уже не успевал.
Магистр стоял на коленях, судорожно схватившись за проклятую стрелу,
пытаясь повернуться к склонившемуся над ним сутулому воину, в котором ты
изумленно узнал Верховного. Это к ним рвался Вождь степей, мучая коня,
топча своих же бойцов, не тратя времени на добивание вставшего на пути
Бродяги. И тогда Верховный взялся за древко стрелы и, повинуясь
беззвучному приказу, мучительно запрокидывая большую непокрытую голову, -
мощным рывком вырвал раздвоенный наконечник, забрызгивая кровью
причудливую гравировку тяжелого панциря.
Сухие пальцы, сжимавшие рану, побелели и напряглись, но старика еще
хватило на последний шепот...
...Под луною всколыхнулись в дымном озере струи,
На высоких кипарисах замолчали соловьи,
Лишь один запел так громко, тот, не певший ничего:
"Мир лишь луч от лика друга, все иное - тень его!"
Лопнувший седельный ремень звонко хлестнул по крупу, мотающий головой
гнедой отчаянно взвился в воздух - и родившийся в седле кочевник впервые в
жизни рухнул под копыта своего коня, под ребристые тяжкие подковы. И
услышав за спиной отрывистый крик Верховного, ощутив ровную дрожь под
ногами, ты позволил себе опуститься на вытоптанную землю, потому что время
витражей прошло. Потому что теперь последнее слово оставалось за
двинувшимися вперед городскими дружинами...
- Ты написал очень грустную сказку, - сказала жена, привычно
отбрасывая упавшую на глаза прядь волос.
Мастер улыбнулся.
- В следующий раз обязательно напишу веселую. В некотором царстве, в
некотором государстве... Обязательно.
Он знал, что не напишет. И что сегодня ночью будет кричать во сне, и
уйдет на кухню, и заварит густой дымящийся чай, медленно переливая его из
чайника в чашку и обратно, пока терпкий запах не растворит сонную тяжесть
сознания...
Пряный пар поднимался над шершавыми горячими краями чашки, обжигая
ладони, туманя зеленый прямоугольный камень на безымянном пальце, с
искусно вырезанной странной башней, напоминающей исполинский гриб - и
равнодушное солнце нависало над зеленью, медью, охрой, кармином изрытой
равнины, солнце свирепое, солнце грозящее, бога, в пространствах идущего,
лицо сумасшедшее... Зелень, медь, охра. Ты привстал и раздвинул шторы
окна. Солнце, сожги настоящее во имя грядущего, - но помилуй прошедшее!..
Крупные капли ударили по подоконнику. Пошел дождь.
Генри Лайон ОЛДИ
ВОСЬМОЙ КРУГ ПОДЗЕМКИ
...Эдди скользнул в вагон в последний момент, и гильотинные двери с
лязгом захлопнулись у него за спиной. Взвыла сирена, и поезд со свистом и
грохотом рванулся с места, мгновенно набрав скорость. Кто-то непроизвольно
вскрикнул, упав на шипастый подлокотник. Эдди только усмехнулся - этот
сойдет на первом-втором круге. Или погибнет. Подземка таких не терпит.
Перед глазами мелькнуло лицо того парня, там, наверху - разбитое,
искаженное болью и отчаянием, его собачий взгляд снизу вверх на занесшего
дубинку полицейского. Сам виноват - не успел перебежать на зеленый - и все
же...
...Затормозил поезд еще резче, чем стартовал, но на торчащие из
торцевой стены иглы на этот раз никто не наткнулся. Мгновение Эдди
раздумывал, стоит ли сейчас выходить, и эта пауза спасла ему жизнь.
Высокий парень в клетчатой ковбойке и обтягивающих узкие бедра синих
брюках рванулся к выходу - и нарвался на брейк-режим. Мелькнули створки
дверей, и парня рассекло пополам. Хлынула кровь, в полу распахнулась
черная пасть утилизатора, и обрубки тела рухнули вниз. Пол сомкнулся.
Брейк-режим срабатывает редко, особенно на первом круге, так что до
следующей станции подвохов можно не опасаться. Но там обязательно нужно
будет выйти. Железное правило десс-райдеров: в одном вагоне - одна
остановка.
Под потолком мертвенно-бледным светом мигали гост-лампы, и в таком
освещении все пассажиры сильно смахивали на выходцев с того света.
"Большинство из них скоро действительно станет покойниками", - подумал
Эдди. Сам Эдди в покойники не собирался. Как, впрочем, и все остальные. В
том числе и тот парень, которого срезал брейк...
Додумать до конца Эдди не успел. Поезд затормозил в дальнем конце
станции, однако их вагон остановился там, где еще можно было допрыгнуть до
перрона. Эдди первым выскочил на платформу, без труда преодолев
семифутовый провал. Почти одновременно с ним приземлился молодой паренек с
только начинающими пробиваться черными усиками. Эдди мимоходом оценил
собранность его движений. Сильный соперник. С ним надо будет держать ухо
востро. Еще неизвестно, что у него в карманах.
...Эскалатор резко кончился, и под ногами разверзлась пропасть. К
этому Эдди был готов. На "обрыве" ловятся лишь новички. Он резко
перебросил тело на соседний эскалатор, шедший вниз. Первый круг пройден.
Но это так, разминка.
Ступенька под ногами ушла вниз, и Эдди остался висеть на поручне.
Позади раздался крик, и тут же захлебнулся - его смяли вращающиеся внизу
шестерни. Эдди оглянулся с тайной надеждой - черта с два, чернявый
парнишка был жив-здоров, болтался на поручне, как и он сам.
Ступенька встала на место, и Эдди тут же отпустил бортик. Вовремя. По
всей длине поручня с треском прошел электрический разряд, и не успевшие
отдернуть руку в судорогах попадали на ступеньки. Ладно, первая зелень
срезана...
Эдди соскочил с эскалатора, благополучно обошел открывшуюся перед ним
"чертову задницу" и побежал по перрону. Пошел второй круг.
Поезд подошел почти сразу и остановился посреди платформы. Это было
подозрительно, но оставаться на месте было еще опаснее, и Эдди прыгнул
внутрь. Некоторые, в том числе и чернявый, тоже успели вскочить в вагон,
прежде чем гильотинные двери захлопнулись, и кому-то отрубило руку. Жаль
парня, но этот, хоть и без руки, жить будет - на втором круге раненых еще
спасают...
...Пол разошелся, и Эдди вместе с остальными снова повис на поручнях.
Не зря ему не нравился этот поезд. Вот сейчас как долбанет током по
рукам!.. Хотя нет, не долбанет. В подземке шанс есть всегда. Маленький,
еле видный - но есть. Это только у русских, говорят, бывают такие места,
где вообще нет никаких шансов. Но русские и там проходят. Если не врут.
А врать они умеют. Хотя бы про то, что у них облавы не проводятся...
Полиция, дескать, сама боится нос на улицу высунуть. На черта тогда нужна
такая полиция?! Или как там она у них называется...
До станции оставалось провисеть секунд двадцать, когда висевший рядом
с Эдди здоровяк неожиданно ударил его ногой в живот. От боли Эдди чуть не
разжал руки, но чудом удержался. Ах ты, сука жирная... Эдди сунул руку в
карман куртки и нащупал потертую зажигалку. Только новичок полезет на
рожон на втором круге. А если он "зеленый" - он попробует еще раз.
Здоровяк попробовал. Но когда он качнулся на поручнях, Эдди протянул руку
и чиркнул колесиком у толстых пальцев, вцепившихся в планку. Парень взвыл
и инстинктивно отдернул руку. И тут поезд затормозил. На вопль
сорвавшегося никто не обратил внимания. Их ждал третий круг.
Сверкающие отточенной сталью створки дверей разошлись, но вместо пола
внизу по-прежнему чернел провал. Это не удивило Эдди. Как-никак, в прошлый
раз он добрался до седьмого круга. Правда, там его чуть не задавил
"хохотунчик", и пришлось сойти с дистанции.
Эдди качнулся, в точно рассчитанный момент разжал пальцы и упал
вперед, успев уцепиться за край платформы. Контактный рельс оказался в
опасной близости. Лопух! Он подтянулся и перевалился через край. Ага,
"лабиринт". Третий круг.
Скользящие дорожки ползли по перрону, пересекаясь на разных уровнях,
то и дело проворачиваясь и меняя направление. Несколько секунд Эдди
наблюдал за этим, внешне хаотическим, движением, пока не почувствовал,
куда надо идти. Он не смог бы объяснить, как у него это получалось, да и
не собирался никому ничего объяснять. Когда Эдди прыгнул на выбранную им
дорожку, рядом с ним приземлился чернявый. Сзади ехали еще трое. Да,
только трое. Быстро, однако...
...Эдди автоматически перескочил на соседнюю дорожку, и на то место,
где он только что стоял, опустился тяжелый пресс. Пропустив очередную
магистраль, Эдди прыгнул на дальнюю линию, потом на следующую... За десять
минут он благополучно добрался до противоположного края платформы. Еще
через минуту вся их компания была в сборе.
Поезд уже ждал их. Внутрь все вскочили без потерь, только последнему
оторвало каблук на ботинке. Повезло. Могло и ногу оттяпать.
Едва поезд рванул вперед, как в вагоне сразу же погас свет. Это не
сулило ничего хорошего. И точно! Из стен лениво поползли отростки щупалец,
усеянные присосками. Вагон-спрут! Влип... Сразу четвертый круг. Эдди
рванул из рукава нож и принялся рубить тянувшиеся к нему щупальца.
Остальные были заняты тем же. Вся бойня происходила в тишине и в почти
полной темноте; слышно было лишь тяжелое дыхание людей и изредка - свист
промахнувшегося ножа, рассекавшего воздух.
Одно щупальце все же добралось до руки Эдди и мгновенно прилипло,
прорывая одежду и кожу. Он, не глядя, махнул ножом, но эта зараза и не
думала отваливаться! С трудом Эдди удалось оторвать корчившийся обрубок,
но рука сильно кровоточила. Кое-как перевязав предплечье оторванным
рукавом, он перевел дух. Хорошо было бы передохнуть, но рано - только на
седьмом круге есть островок безопасности, "нейтралка". На этот раз Эдди
собирался пройти дистанцию до конца. Как и эти четверо. Вернее, уже трое.
Четвертый лежал на полу, обвитый со всех сторон жадно пульсирующими
щупальцами. Кажется, он был еще жив, но даже если обрубить все это - он
умрет от потери крови. И тем не менее, худощавый парень в очках - а почему
этот студент еще жив?! - склонился над умирающим и пытался разрезать
страшный кокон. Это было совершенно бессмысленно, но Эдди невольно
почувствовал уважение к очкарику.
Перрон. Прыжок, перекат. Позади злобно щелкает "прищепка", но поздно.
Куда теперь? На другой край перрона, на пятый круг - или сразу на шестой,
через "геморрой Эмма"?.. И Эдди прыгнул в тоннель.
Он сразу заскользил вниз по абсолютно гладкому наклоненному желобу.
Здесь было темно, и Эдди надел инфраочки. Со все возрастающей скоростью он
несся по трубе, то и дело изгибающейся под разными углами. Благодаря
очкам, Эдди вовремя успел заметить выскочившее впереди из пола длинное
лезвие и, бросив тело к стене, промчался в дюйме от него. Поворот, еще
один... Сверху нависают стальные крючья. Эдди вжался в пол, стараясь стать
как можно более плоским. Дальше, дальше...
И вдруг впереди замаячил свет. Это или станция, или... Или! Это были
фары поезда! Проклятый "геморрой" выносил его прямо под колеса. Эдди еле
успел выхватить вакуумную присоску и влепить ее в стену. Поезд громыхал
вплотную к нему, а он висел, вцепившись в спасительную присоску, и молился
всем богам, каких мог вспомнить. На середине молитвы в спину Эдди что-то
врезалось, присоска не выдержала, и он полетел под колеса...
...Очнулся Эдди почти сразу. Болел затылок и содранный бок, но, в
целом, он легко отделался. Видимо, он свалился в тоннель через секунду
после того, как поезд промчался мимо. Вот что значит искренняя молитва во
спасение души! Даже близко к тексту.
Рядом зашевелилось темное пятно, и тут же приняло форму человека.
Эдди скорее угадал, чем увидел, что это чернявый. Черт бы его побрал! Еще
один живучий...
Край перрона обнаружился совсем рядом. На этот раз Эдди вскарабкался
на него с трудом - сказывалось падение. Его спутник выбрался следом.
Оглянувшись, Эдди с удивлением отметил, что тощий очкарик тоже с ними. А
вот четвертого не было.
- А где этот? - вырвалось у Эдди. Очкарик молча показал ему две
скрещенные руки.
Эдди повернулся и пошел по платформе, время от времени рефлекторно
уворачиваясь от флай-брейкеров, то и дело пролетавших над ним. Голова
соображала плохо, Эдди шел на "автопилоте", но это были мелочи. На шестом
круге есть кое-что посерьезнее - однажды Эдди уже побывал здесь.
Вот оно! Прямо к нему мчался аппарат, напоминавший асфальтовый каток,
но, в отличие от последнего, обладавший вполне приличной скоростью. Эдди
остановился, выжидая. Когда машина была уже совсем рядом, он резко
кувыркнулся в сторону. Каток промахнулся, но тут же затормозил и
развернулся для новой атаки. Черт, где же поезд?! И, словно издеваясь над
ним, из тоннеля вылетел состав и остановился в нескольких ярдах от Эдди.
Спасительные двери в любую секунду могли захлопнуться, а наперерез Эдди
уже мчался озверевший каток. Сломя голову, Эдди кинулся к двери. По
перрону побежала трещина, пол начал оседать, уходя из-под ног, но,
последним усилием оттолкнувшись от рушащегося перрона, Эдди все же успел
кубарем вкатиться в вагон, чудом не напоровшись на входные иглы. По
сравнению с платформой шестого круга, этот смертельно опасный вагон
показался Эдди родным домом...
...Совсем как тогда, лет десять назад, когда взбесился их район. Все
кругом рушилось, земля уходила из-под ног, горели сараи, а позади
неумолимо надвигалась грязная громада бульдозера с занесенным ковшом. Ну
сейчас-то ладно, сейчас все-таки десс-райд, а тогда... Тогда они просто не
успели вовремя выселиться. Но Эдди все же ушел. И тогда, и сейчас...
Чернявый и очкарик были уже здесь.
- Спасибо. Вы отвлекли его на себя, - вежливо сказал очкарик.
В ответ Эдди грязно выругался. Как же, отвлек... Просто проклятый
каток погнался за ним, а не за этими сволочами, хотя лучше бы он поступил
наоборот.
Поезд сорвался с места и понесся в темноту. Впереди были еще два
круга.
...Они выскочили на платформу почти синхронно и сразу же упали,
распластавшись на полу. Тусклое двенадцатифутовое лезвие со свистом прошло
над их головами и исчезло, словно его и не было. Дальше поезда не ходили.
Седьмой и восьмой круг проходили пешком. Вагон, хоть и таил в себе
опасность, но давал хоть какую-то защиту - здесь же человек был лишен даже
этого.
Не дожидаясь остальных, Эдди вскочил и побежал к другому краю
платформы. Он добрался до пешеходного тоннеля, именуемого в просторечии
"кишкой", обалдев от отсутствия ловушек и боясь этого больше всего.
Чернявый с очкариком, тупо глядя на него, пошли по платформе, и сразу же
им навстречу выехали три катка. Эдди прижался к стене тоннеля, наблюдая за
происходящим.
Очкарик бежал зигзагами, на удивление ловко огибая "черные дыры", а
за ним по пятам, постепенно настигая его, несся каток. Чернявый летел по
прямой, но это не был панический бег загнанного зверя - это была
знаменитая "линия жизни", о которой слышал каждый десс-райдер. И все было
бы хорошо, но ему наперерез мчались сразу два катка.
Очкарик в последний момент прыгнул в сторону, каток промахнулся,
подмяв парочку слишком низко спикировавших флай-брейкеров, затем машина
развернулась, но было поздно. Очкарик к тому времени уже стоял рядом с
Эдди.
- Молодец! - одобрительно сказал Эдди. Очкарик смущенно улыбнулся, и
от этой улыбки Эдди сразу стало как-то легче на душе. "Еще побегаем!" -
подумал он, не замечая, что думает почему-то во множественном числе.
Чернявый был обречен, но продолжал упрямо бежать по прямой, не
сворачивая. Оба катка настигли его одновременно, но тут чернявый сделал
невозможное: он взвился в воздух, подпрыгнув футов на шесть, сделал сальто
и покатился по перрону, так и не отклонившись от своей "линии жизни". В
тот момент, когда он был в воздухе, оба катка врезались друг в друга.
Вспышка взрыва на миг ослепила Эдди. Когда он снова начал видеть, на
платформе догорала, чадя копотью, груда покореженного металла. Чернявый
стоял рядом с ними, и можно было услышать, как судорожно стучит его
сердце. Эдди молча пожал ему руку - ничего лучшего он придумать не смог.
- Пошли, - сказал он внезапно осипшим голосом и зашагал по "кишке",
не оглядываясь.
В "кишке" не было ловушек, но здесь десс-райдера поджидало нечто
пострашней стандарта первых кругов. И оно не заставило себя долго ждать.
Впереди вспыхнул ослепительный свет, послышался нарастающий вой и грохот -
так, наверное, хохотал дьявол у себя в преисподней, потешаясь над
очередным незадачливым грешником. Потому-то штуку и прозвали
"хохотунчиком". Это был огромный металлический цилиндр, почти совпадавший
по диаметру с тоннелем, время от времени проносившийся по "кишке" то в
одном, то в другом направлении.
Кто-то из старых десс-райдеров рассказывал, что если бежать навстречу
"хохотунчику", никуда не сворачивая, с криком "Задавлю!" - то он
остановится и повернет обратно. Скорее всего, это была шутка, и Эдди не
собирался ее проверять. Он помчался по тоннелю, ища спасительную нишу в
стене - она должна была находиться где-то здесь! Вот и она... Эдди нырнул
в нишу и вжался в стену. В следующий момент его прижало еще сильнее, но
это оказался всего лишь чернявый. "Хохотунчик" с воем пронесся мимо.
"Жаль студента, - подумал Эдди, - не успел... А хоть бы и успел - в
нише места еле на двоих хватает".
Вой неожиданно смолк, послышался чмокающий звук, и наступила тишина.
Эдди и чернявый одновременно выглянули из своего убежища, при этом
чернявый отпустил руку Эдди, которую прижимал к стене. "Господи, а ведь
если бы не он, я бы остался без руки!" - дошло до Эдди, и он совершенно
по-новому взглянул на чернявого, но тот смотрел в другую сторону, туда,
где скрылся "хохотунчик".
Там стоял живой очкарик. Он бросил на пол почерневший пластиковый
квадратик и зашагал к ним. Ну конечно! Очкарик высветил лайф-карту. Теперь
на десять минут он в безопасности. За это время он должен либо добраться
до финиша, либо сойти с дистанции, потому что на восьмом круге без
лайф-карты - верная смерть.
- Пойдешь дальше или сойдешь? - спросил Эдди у подошедшего к ним
очкарика.
- Сойду. Пройдусь с вами до "нейтралки", отдышусь и сойду. С меня
хватит. В прошлый раз я дошел всего лишь до шестого.
"А, так он не новичок, - подумал Эдди. - Впрочем, это можно было и
раньше сообразить..."
...Все трое влетели на островок, перепрыгнув мигающую границу, и
рухнули на пол. Минуту или две они лежали молча, отдыхая. Потом очкарик
покосился на свой лайф-таймер. У него оставалось около шести минут. Он
снова лег и, чуть помедлив, заговорил:
- Подумать только, а ведь раньше подземка была обычным средством
передвижения. Каких-нибудь тридцать-сорок лет назад.
- Ври больше, - лениво отозвался Эдди.
- Я не вру, - обиделся очкарик. - Я в книгах читал.
- В книгах... А гильотинные двери? А "чертовы задницы"? Мне бы того
автора, который "хохотунчика" придумал...
- Всего этого тогда не было.
- А что было? - заинтересованно приподнялся чернявый.
- Просто подземка. Пути, вагоны, а на дверях вместо ножей - резиновые
прокладки. И эскалаторы обычные, без ловушек.
- Так какого же рожна все это придумали? - недоверчиво спросил Эдди.
- Все эти проклятые самоорганизующиеся системы... и
симбионты-программисты, - пробормотал очкарик. - Впрочем, извините, мне
пора.
Он подошел к спускавшейся сверху ржавой лестнице и стал на удивление
ловко взбираться по ней. Вскоре он скрылся из виду.
- Еще минуту лежим и уходим, - сказал Эдди. - Последний круг остался.
- Не стоит. Полежите еще. Отдохните...
Эдди резко обернулся. У кромки островка стояли двое. Здоровенный
такой облом, футов шесть с половиной, не меньше, плюс старый армейский
"Бертольд". Второй был мал ростом, безбров, безволос, и только глаза у
него казались мужскими. Левее, у лестницы, стояли трое "шестерок", вертели
в руках разные железные предметы.
- И шестикрылый серафим на перепутьи им явился, - просвистел кастрат.
Верзила что-то уныло буркнул - наверное, оценил шутку.
О "серафимах" Эдди слышал. "Ребята, - заныл он, - вы не по адресу, с
нас, кроме штанов, брать нечего, а штаны мы сейчас снимем, вы только
мигните, мы сразу..."
- Изыди, сатана, - наставительно сообщил безволосый. - Не искушай
сердца наши ложью. Уразумел?
Эдди уразумел. То, что им нужны лайф-карты - это он уразумел с самого
начала. На толчках такая карта тянула до семи штук, так что даже из-за
двух стоило рискнуть. Кстати, и его карты с толчка. Он же не спрашивал,
откуда они добыты.
- Мужики, - подобострастно тянул Эдди, - мужики, не берите греха на
душу, мы же без них на восьмерке шагу не пройдем...
Он успеет. Должен успеть. Бросок на облома - а именно этого от него
не ждут - и он нырнет в "кишку". Гнаться за ним не станут - даже симбионты
не возьмут десс-райдера в подземке, да еще на седьмом-восьмом... не
самоубийцы же они, в самом деле... Вот только чернявый... Ну что ж -
чернявый...
Как-то невпопад собственным мыслям, Эдди прямо с колен бросился в
ноги скопцу - тот оказался на удивление увесистым - и с ревом швырнул его
в верзилу. Рефлексы у последнего оказались отличными, верзила увернулся, и
бросаемый с визгом вылетел за границу "нейтралки" и исчез в "заднице".
Молодец верзила, в здоровом теле - здоровый дух! Ну а теперь - в
"кишку"!.. Прыгнув совсем в другую сторону, Эдди перехватил руку с
арматурой, намеревавшуюся раскроить чернявому череп, и всем весом
навалился на чужой локоть.
Сначала он подумал, что сломал руку самому себе - звук выстрела был
очень негромким. С пола Эдди следил, как верзила снова поднимает пистолет.
Очень болело простреленное плечо, но вряд ли кого-нибудь это интересовало.
Оказывается, интересовало. Рубашка на груди "серафима" вспухла кровавым
пузырем, во все стороны полетели клочья мяса, и верзила свалился на пол с
крайне удивленным выражением лица. Оставшаяся бригада мигом растворилась в
серой мгле люка.
Уже не скрываясь, чернявый вытащил из кармана небольшой цилиндрик и
сунул его в правый дымящийся рукав - теперь его гранатомет вновь был
заряжен. Потом чернявый подобрал пистолет и сунул его Эдди.
- На. Пригодится.
- Ты цел?
- Почти. В ногу ножом саданули.
- А меня в плечо задело. Но это ерунда. Тебя как зовут?
- Макс.
- А меня Эдди. Идти сможешь?
- Попробую. Если не смогу - иди один.
- Пошел ты к черту, - беззлобно сказал Эдди неожиданно для себя. Он
помог Максу перевязать ногу, и они поднялись с пола. Впереди был восьмой
круг.
Эдди плохо помнил, что было дальше. Они, шатаясь, брели по
осыпающемуся под ногами перрону, вокруг горели стены, было трудно дышать;
оба то и дело интуитивно уклонялись от флай-брейкеров и шаровых молний,
обходили ловушки, даже не замечая их, и шли, шли...
Временами Эдди казалось, что он снова наверху, в городе, и вокруг
снова пожар, все горит, и Ничьи Дома корчатся в огне, а пожарные цистерны
заливают огонь кислотной смесью, и еще неизвестно, что хуже - эта смесь
или огненный ад вокруг; а там, дальше, за стеной пламени - полицейские
кордоны, ждут, когда на них выбегут скрывающиеся симбионты, и они не будут
разбираться - они всегда сначала стреляют, а уж потом разбираются... Потом
был момент просветления. Они были в "кишке", и на них с обеих сторон
надвигались "хохотунчики". До ниши далеко, да и не поместиться в этой нише
двоим. Но бросить Макса Эдди уже не мог. И тогда он сделал то, что час
назад даже не могло прийти ему в голову. Он выхватил свою запасную
заветную лайф-карту, чудом пронесенную мимо контрольного автомата, и сунул
ее в ладонь Макса - свою Макс к тому времени уже высветил. Обе карточки
вспыхнули одновременно, и "хохотунчики" исчезли, словно сквозь землю
провалились. Но здесь, на восьмом круге, лайф-карты действовали всего
минуту, в отличие от десяти на других кругах и получаса при обычной работе
подземки.
Минуты им не хватило. На них снова мчался "хохотунчик", а до перрона
было еще далеко. И тогда они оба развернулись и вскинули правые руки. Это
было запрещено, но плевать они хотели на все запреты! Вспышки выстрелов
следовали одна за другой, и им даже в голову не приходило, что заряды в их
гранатометах должны были давно кончиться. Лишь когда вой стих, они
опустили руки. "Хохотунчик" превратился в груду оплавленного металла.
Потом снова был провал. Эдди помнил только, что Макс упал и не мог
встать, и тогда он взвалил его на спину и потащил. Макс слабо
сопротивлялся, вокруг трещали электрические разряды, их догоняло какое-то
дурацкое фиолетовое облако, и Эдди шел из последних сил, ругаясь только
что придуманными словами...
Пока не увидел свет.
...Со всех сторон мигали вспышки, на них были открыто устремлены
стволы кинокамер, и какой-то тип в белом смокинге и с ослепительной
улыбкой все орал в микрофон, а Эдди все никак не мог понять, что он
говорит.
- Эдди Мак-Грейв... Победитель... Гордость нации... Приз в тысячу
лайф-карт... прогресс Человечества...
- Идиот! - заорал Эдди, хватая человека в смокинге за лацканы. -
Макс, скажи этому...
Тут он увидел в толпе улыбающегося и машущего им рукой очкарика, и
наконец потерял сознание...
...Они втроем сидели в маленькой квартирке очкарика (Эдди так и не
удосужился узнать, как его зовут) и пили кофе и синт-коньяк. Очкарик уже
минут пять что-то говорил, но Эдди его не слышал. Только одна мысль билась
у него в мозгу: "Дошли!.."
Постепенно сквозь эту мысль все-таки пробился голос очкарика:
- Подонки! Они сами не понимают, что создали! Это же ад... А сытые
обреченные черти в пижамах, обремененные семьей и долгами, упиваются
страданиями гибнущих грешников... на сон грядущий! А там хоть потоп...
Эдди протянул руку к бокалу с коньяком - вернее, хотел протянуть, но
не успел, потому что бокал сам скользнул ему в ладонь. Он даже не заметил,
как это произошло. "Я сошел с ума", - подумал Эдди. Но тут он вспомнил
палившие по сто раз однозарядные гранатометы, свой безошибочный выбор пути
в "лабиринте", "линию жизни" Макса...
Они должны были погибнуть. Но они сидят и пьют кофе. Они стали
людьми. Или не совсем людьми. Или СОВСЕМ людьми. Кем же они стали?
"Это не ад, - подумал Эдди. - Он не прав. Это чистилище. Не прошел -
попал в ад. Прошел - ..."
И тут Эдди заметил, что очкарик молчит и грустно смотрит на него.
- Эдди, дружище, - тихо сказал очкарик. - Неужели ты хочешь, чтобы и
твои дети становились людьми, только пройдя все восемь кругов подземки?..
Генри Лайон ОЛДИ
СМЕХ ДИОНИСА
...Боги смеются нечасто, но
смех их невесел для смертных.
Фрасимед Мелхский
...Завершающий аккорд прокатился по залу и замер. Мгновение стояла
полная тишина, потом раздались аплодисменты. Не слишком бурные, но и не
презрительно вялые. Зрители честно отрабатывали свой долг перед
музыкантами - ведь они, зрители, ходили сюда не аплодировать, а слушать
музыку, к тому же сполна оплатив билеты.
Йон аккуратно захлопнул крышку рояля, откинулся на спинку стула и
закрыл глаза. Несколько секунд он отдыхал, полностью отключившись от
внешнего мира; потом до него донесся шум зала, запоздалые хлопки, стук
кресел, обрывки фраз, шарканье ног - публика устремилась к выходу. Йон
устало поднялся со стула и отправился переодеваться.
В раздевалке уже сидел дирижер, он же руководитель оркестра, он же
концертмейстер, он же последняя инстанция всех споров - Малькольм Кейт.
- Вы сегодня неплохо играли, Орфи, - не оборачиваясь, бросил он.
- Спасибо. - Йон скинул фрак и взялся за пуговицы рубашки.
- Не за что. Все равно эту вещь придется снять с репертуара максимум
через неделю. Иначе мы потеряем зрителя. Да, кстати, я прочел то, что вы
передали мне на прошлой неделе...
Кейт помахал в воздухе тоненькой пачкой исписанных нотных листов.
- Интересно. Даже весьма интересно. Но - не для нас. Мы ведь
симфонический оркестр, а это ближе к року. К симфо-року, но тем не
менее... Здесь нужны другие инструменты, да и стиль непривычен для
публики. Но замечу еще раз, сама по себе вещь любопытна. Дерзайте, Орфи...
- Кто-то должен быть первым, - в голосе Йона пробилась робкая,
умоляющая нотка. - Кто-то, рискнувший отойти от стандарта... В конце
концов: рок, джаз или симфо - это всего лишь условности...
- Безусловно. Но я не любитель авантюр. Для публики эти условности
крепче железобетона, и я не собираюсь расшибать о них голову.
- Но ведь вы сами сказали...
- Сказал. И повторю - вещь сама по себе интересна. Попробуйте
наладить контакты с какой-нибудь рок-группой. Хотя и сомневаюсь, что ваша
манера впишется в ритмы "волосатиков"... Но, Орфи, - этот фрак будет
висеть в костюмерной на тот случай, если вы надумаете вернуться.
- Спасибо, Кейт. - Йон рассеянно перелистал ноты и сунул их в
портфель. - Я попробую...
С неба сыпал мелкий нудный дождь. В мокрой мостовой отражались огни
реклам и автомобилей. Где-то играла музыка. Прохожих, несмотря на слякоть,
было много - ночная жизнь города только начиналась.
"Пожалуй, Кейт был прав, - думал Йон, пока ноги несли его сквозь
сырость и толчею, - надо ввести партию бас-гитары, вместо рояля пустить
электроорган, но оставить лазейку и для акустических клавиш, чуть сдвинуть
темп... Правда, тогда исчезают темы виолончели и флейты. Хотя, собственно,
почему исчезают? Флейту можно и оставить..."
Йон стал перебирать в уме известных ему исполнителей. Но все они
чем-то не устраивали его. Одни - слишком жесткой манерой, другие -
шокирующим, орущим вокалом, третьи принципиально играли вещи только
собственного сочинения, четвертые...
Четвертые были слишком знамениты, чтобы их устроил он сам.
Йон неожиданно вспомнил, что у него есть знакомый гитарист, Чарльз
Берком, который после распада группы остался не у дел. У Чарли наверняка
сохранились нужные знакомства. Собрать настоящих ребят, наскрести денег...
инструменты, аппаратура, реклама, аренда зала... На первое время его
сбережений должно хватить, а потом... Не бесплатно же они будут играть, в
самом деле!..
- Хотите что-нибудь приобрести, сэр?
Йон обнаружил, что он стоит у самого дорогого в Лондоне магазина
аудиоаппаратуры, принадлежащего концерну "Дионис". В дверях магазина
торчал один из продавцов, вышедший покурить перед закрытием, а за его
спиной высились стеллажи, сверкающие никелем, металлизированной
пластмассой, огоньками индикаторов и сенсоров, и везде, всюду - эмблема
концерна: улыбающийся курчавый юноша в пятнистой шкуре. Дионис. Техника,
достойная богов. Эвоэ, Дионис...
Проигрыватели, способные сами подобрать пластинку в тон настроению
владельца; эквалайзеры, варьирующие звучание любой записи в любом
регистре, учитывая индивидуальные вкусы каждого слушателя;
самонастраивающиеся инструменты, улавливающие состояние исполнителя и
реализующие его скрытые желания; колонки, оценивающие акустику зала с
точностью до...
Йон подумал, что следующее поколение "Диониса" будет способно вообще
исключить человека из процесса творчества, или оставить его, как некий
эмоциональный блок, приставку - не оставляя даже возможности
самостоятельного выбора пластинки на полке...
- Хотите сделать покупку, сэр? - лениво повторил продавец, гася
сигарету.
- Хочу, - Йон шутовски поклонился, разводя руками, - но не могу. Пока
не могу.
Придя домой, он первым делом позвонил Чарльзу Беркому. Засыпая, Орфи
видел сверкающие стеллажи и улыбающегося юношу в пятнистой шкуре.
Когда Йон вошел в кафе, Чарли уже ждал его, сидя за угловым столиком
в обществе длинноволосых парней лет двадцати трех - двадцати пяти от роду.
- Привет, Орфи! - заорал Чарли на весь кабачок. - Давай сюда! Это
Бенни Байт, ударник, я тебе о нем говорил вчера, а это Ник Флетчер,
басист. Ребята, это наш шеф, Йон Орфи. Клавишник.
Бенни и Ник смущенно поднялись, пожимая руку Йону. Парни явно
чувствовали себя не в своей тарелке, что никак не вязалось с привычным
обликом рок-музыкантов, каких Йон видел на концертах. Байт даже не пил,
что служило поводом для неисчерпаемых шуточек Беркома.
- Вокалист прийти не смог, но я с ним уже договорился, - деловито
заявил Чарльз.
- Какой вокалист? - оторопело спросил Орфи.
- Наш. Чистый инструментал сейчас не в моде. Это знаменитости пусть
играют, что хотят, а мы пока зависим от сборов, которых еще нет.
- Хорошо. Хотя я полагал, что мы будем в основном играть
инструментальные вещи.
- И непременно твоего сочинения.
Йон покраснел, и Берком добродушно расхохотался.
- Ладно, Орфи, не тушуйся! Клавишник ты классный, и пишешь, вроде,
грамотно, ничего не скажешь. Дадим пару забойных шлягеров, для раскачки, а
там и тебя протащим. Глядишь, и пойдет... Кстати, вокалист на флейте
играет. Консу заканчивал, да не заладилось у него.
Парни тихо переглядывались и в разговор не вмешивались.
- Инструменты у ребят есть, у меня тоже, - продолжал меж тем Чарли. -
У тебя органчик вроде был?
- Был. Стоит дома. Но, я думаю, рояль тоже понадобится.
- Это не проблема. Зал я уже снял, в Саутгемптоне...
- Сколько?
- Ерунда. Пятьдесят фунтов в неделю.
У Йона екнуло сердце, но он постарался не подать виду.
- И что остается? - спросил он, откашлявшись.
- Остается аппаратура, малый синт и кое-какие мелочи. Тысяч в пять
уложимся.
Орфи облегченно вздохнул. Такие деньги у него были. Даже кое-что
должно было остаться.
- Отлично. Значит, завтра с утра. Скажем, часов в десять.
Чарли повернулся к молчащим музыкантам.
- Слыхали, что шеф сказал? Завтра к десяти на старом месте с
инструментами. И не опаздывать!..
Бенни и Ник синхронно кивнули, неловко попрощались с Йоном и
направились к выходу. Орфи заметил, как Бенни зацепился за стул и, достав
из кармана очки в дешевой круглой оправе, нацепил их на свой длинный нос.
- Слушай, Чарли, - спросил Йон, - а почему ты назвал меня шефом?
- Для солидности. Я сказал ребятам, что ты нас финансируешь. Может,
они решили, что ты миллионер?
- Ясно, - обреченно протянул Орфи.
Зал был пустой и холодный. Половина ламп под потолком не горела,
сквозь какие-то щели просачивался холодный ветер, крутя по замызганному
полу пыль, конфетные бумажки и окурки. Правда, сцена имела вполне
приличный вид.
Ребята уже устанавливали аппаратуру. Оторвавшись на несколько минут
от этого занятия, они помогли Йону вкатить на сцену его видавший виды
маленький электроорган. В углу, уткнувшись в газету, сидел унылый парень
неопределенного возраста в потертой кожаной куртке с многочисленными
"молниями", таких же вытертых джинсах и широкополой шляпе, надвинутой на
лоб. Парня звали Дэвид Тьюз, и он был вокалист. Рядом лежал футляр для
флейты, обшарпанный и заношенный, как и его хозяин.
Вокалист вяло поздоровался с Орфи и снова спрятался в свою газету.
Настройка заняла около двух часов, после чего Йон раздал музыкантам
ноты и уселся за электроорган. Рояль действительно стоял у самой стены, но
Орфи решил отложить его на потом. Рядом со "Стейнвеем" поблескивал
кнопками новенький синт, купленный Беркомом накануне.
- И это все? - осведомился Чарли, пробежав глазами ноты. - Тут игры
на двадцать минут! И вокала нет.
- А ты что, хочешь сразу целую программу?
- Конечно! Я тут прихватил кое-что из недавних своих... Со словами,
кстати!
- Ладно. Но начнем все же с меня. Сам говорил, что я шеф, терпи
теперь... А через пару дней я еще принесу, есть замысел... Начали!
Йон уселся поудобнее и взял пробный аккорд. Инструмент звучал хорошо.
Орфи заиграл вступление.
Через несколько тактов к нему присоединился ударник. Незаметно,
исподволь в мелодию вплелась гитара - все-таки Чарли был мастером своего
дела. Басист немного запоздал, но быстро сумел подстроиться.
Вокалист оторвался от своей газеты и с интересом слушал. Потом
расчехлил флейту, собрал ее... К счастью, ему не нужно было никуда
подключаться.
...Когда затих последний вибрирующий звук, все некоторое время
молчали. Чарли отложил гитару, подошел к Йону и задумчиво ткнул одним
пальцем в клавишу. Подумал - и ткнул еще раз.
- Это настоящая вещь, - заявил он. - Я не знаю, поймут ли ее, но это
- музыка.
Они репетировали около двух месяцев. С каждым разом Йон становился
все требовательнее, доводя своих коллег до бешенства, заставляя
проигрывать куски снова и снова, изнуряя всех и не щадя самого себя.
Наконец музыка перестала рассыпаться на части, подобно карточному домику.
Изредка Йон садился за рояль; но с каждым разом все реже и реже.
Акустический инструмент с трудом монтировался в электронное звучание -
впрочем, Тьюз неизменно таскал с собой флейту и вставлял ее робкое
придыхание во все паузы, несмотря на молчаливое неодобрение Чарли. Звук у
Тьюза был шершавый, чуть надтреснутый, но на редкость выразительный.
Теперь можно было выходить на публику.
За неделю до концерта они собственными силами привели зал в
относительный порядок, за что практичный Чарли выторговал у хозяина
уменьшение арендной платы до сорока трех фунтов в неделю. Затем все тот же
вездесущий Чарли договорился со знакомым художником насчет афиш, и через
день реклама их группы замелькала на стенах Саутгемптона и даже кое-где в
Сити. Правда, у Альберт-Холла афишу повесить не удалось, потому что к
Чарли с грозным видом направился полицейский, и тому пришлось уносить ноги
от греха подальше.
Накануне концерта Йон почти не спал. В девять часов он подскочил, как
ужаленный, и побежал в зал, хотя премьера была назначена на пять часов
вечера. Там он долго бродил между кресел, нервно курил - впервые за многие
годы - потом уселся в первый ряд и сам не заметил, как заснул...
Они сидели в небольшой комнатке за сценой и ждали, пока соберется
публика. До начала выступления оставалось пятнадцать минут, а зал был
заполнен едва ли наполовину.
- Ничего, соберутся, - успокаивал всех Чарли. - А в крайнем случае,
для первого раза и пол-зала неплохо. Главное, чтобы им понравился концерт.
Тогда завтра будет аншлаг.
Все же к началу выступления зал был заполнен почти на две трети.
Дэвид вышел к микрофону и объявил название первой вещи. Йон поудобнее
устроился за своим органом и весь ушел в игру. Он не видел зала, не видел
слепящих прожекторов, не видел даже своих товарищей; он не слышал, что
объявлял Дэвид - он играл. И он чувствовал, что играет сейчас лучше, чем
когда бы то ни было. Да и остальные - тоже. Мрачная, экспрессивная музыка
Чарли, с жестким ритмом, насыщенная до предела, подавляла зал, заставляла
слушать, не давая возможности думать о постороннем. После последней песни
Чарли зал взорвался аплодисментами - это было больше, чем они
рассчитывали.
Затем, после пятиминутного антракта, Тьюз объявил композицию Орфи.
Йон был в ударе. Густой, сильный звук его органа заполнил зал, мелодия
струилась, лилась, постепенно нарастая, поднималась вверх; изредка она
словно срывалась, но затем снова выравнивалась, неуклонно стремясь ввысь.
Йон закончил на самой высокой ноте, и ее отзвук еще долго висел в зале.
Послышались редкие хлопки, но и они вскоре замолкли. Тьюз объявил
последнюю вещь. Йон снова заиграл. Но что-то было не так. Приподнятое
настроение улетучилось. Орфи играл через силу, и это передалось остальным.
Когда они закончили, зал молчал. Почти половина слушателей ушла после
первой композиции, и остальные тоже спешили к выходу. Никто не
аплодировал.
Чарли подошел к угрюмому Йону и положил руку на его плечо.
- Они просто не поняли, Орфи, - тихо сказал Чарли. - Но они поймут.
Мы еще будем играть в Альберт-Холле, а не в этом сарае.
Еще неделю выступали они со своей программой. И с каждым разом
слушателей становилось все меньше и меньше, и большинство из них уходило,
когда начинали играть пьесы Йона. В игре Орфи появилась несвойственная ему
раньше ярость, одержимость. Он как бы мстил своей музыкой тем, кто не
хотел его слушать. Но люди уходили, и группа завершала выступления в почти
пустом зале.
А когда концерты закончились, все пятеро собрались в знакомом
кабачке, чтобы обсудить свои дела.
- Так мы долго не протянем, - заявил Чарли. - Сборы едва покрывают
арендную плату.
Чарли, как обычно, сгущал краски.
- Да что деньги! - досадливо поморщился Бенни. - Проживем как-нибудь.
Репертуар менять надо.
- Слушай, Орфи, - неожиданно перебил ударника Чарли, - давай вместе
писать. Я буду той глупостью, которая так необходима твоей мудрости. У нас
должно получиться. Что скажешь?
Йон, до того сосредоточенно листавший рекламный проспект концерна
"Дионис", поднял голову.
- Попробуем, - безучастно сказал он.
Сначала у них ничего не получалось. Йон и Чарли спорили до хрипоты,
доказывая каждый свое, а дело не двигалось. Примирил их Бенни. Однажды
вечером он, никого не предупредив, заявился к Орфи. Его появление пришлось
на самый разгар спора. Бенни уселся в кресло, внимательно слушал вопли
коллег и изредка подбрасывал в образовывавшиеся паузы какие-то
малозначительные детали. И спор незаметно улегся сам собой. С тех пор
Бенни неизменно сидел в кресле, все время поправляя сползавшие с носа
очки.
Через две недели Йон снял со своего счета последние деньги, чтобы
оплатить аренду зала и афиши.
Народу набралось немного. Видимо, плохая реклама сделала свое дело.
Когда все пятеро рассаживались по местам, в зале послышались жидкие
хлопки, но и те скоро смолкли. Чарли взял пробный аккорд, Бенни выбил
предстартовую дробь, и концерт начался.
Йон играл правильно, но без особого вдохновения. У него в голове уже
начал созревать план. Пусть группа пока играет песни Чарли - они дают
кассу, а тем временем...
...Что-то разладилось в звучании ансамбля. Слушатели еще ничего не
заметили, но ухо Орфи сразу уловило возникший диссонанс. Через секунду он
понял, в чем дело - Бенни стучал в несколько ином ритме, и все лихорадочно
пытались к нему приспособиться. Через несколько мгновений характер музыки
кардинально изменился. Ритм захлебывался, в нем появилась пульсирующая
нервозность. Нику приходилось выжимать из своего баса все, на что тот был
способен, и Йон боролся с ускользающей из пальцев темой, пока она не
оборвалась, оставив вместо себя дрожащие руки и соленый привкус на губах.
На них обрушились аплодисменты. Никогда не слышали они ничего
подобного, и сил не оставалось даже на радость.
- Завтра будет аншлаг, - шепнул Чарли, стараясь, чтобы его не
услыхали в зале.
Зал не вслушивался. Зал хлопал.
Когда публика разошлась, Йон прижал бедного Бенни к колонке.
- Ты хоть запомнил, что ты там настучал? - у Орфи задергалось левое
веко, и выглядел он в эту минуту весьма устрашающе.
- А что? - испуганно прохрипел полузадушенный Бенни.
- Как что?! Зал на ушах стоял, гений ты наш непьющий! Ты что, не
видел?..
- Не видел, - честно признался Бенни. - Я очки разбил. Палочкой.
Позади Орфи раздался сухой стук. Это Тьюз уронил футляр с флейтой.
- Я очень разволновался, когда очки разбил, - виновато сказал Бенни.
- Ну, и... зачастил немного. Извините, ребята...
- Хотите сделать покупку, сэр?!
- Да, - сказал Йон, выписывая чек. - Полный концертный комплект
"Дионис". Плюс инструменты по списку. Последняя модель.
И показал язык обалдевшему продавцу.
Следующие репетиции выглядели сказкой. Аппаратуру достаточно было
расставить, и после пятиминутного гудения и мигания индикаторов все
приходило в полную готовность. Учитывалась влажность зала, резонанс
покрытия стен, выпуклость потолка, частотные характеристики каждого
инструмента, расстояние от сцены до любого ряда кресел... Инструменты
отзывались на легчайшее прикосновение, в их память закладывались
физиологические параметры исполнителей, так что звучание менялось
одновременно с сердцебиением музыканта или от учащенного дыхания
вокалиста. Йон не мог оторваться от клавиш, Чарли поглаживал гитару, как
любимую женщину, Бенни и Ник готовы были плакать от счастья - и лишь Тьюз
ходил мрачный и категорически отказывался бросить свою старенькую флейту.
Но его пессимизм не мог повлиять на эйфорию остальных.
- Хвала Дионису, - сказал однажды Йон, распечатывая очередное
официальное приглашение. - Что ты там пророчествовал, Чарли? С тебя
выпивка!
- Альберт-Холл? - потрясенно спросил Берком.
- Он, родимый, - улыбаясь, кивнул Орфи, и Чарли прошелся по сцене
колесом, выкидывая умопомрачительные коленца. Под конец он упал на колени
перед блоком усиления и молитвенно простер руки к курчавому юноше в
пятнистой шкуре.
- Эвоэ, Дионис! - возопил Чарли в экстазе. - Да возляжет рука твоя на
бедных музыкантов!
- Богатых музыкантов, - хихикнул Бенни, поправляя очки.
- И на остроумного Бенни, - рассмеялся Орфи, - хотя он и оскорбляет
тебя, о Дионис, бог вина, оскорбляет самим своим непьющим
существованием!..
И ударил по клавишам. Ликующий аккорд вспыхнул в полутемном зале, но
угрюмый Тьюз вплел в него придыхание флейты, и нечто дикое, необузданное
пронеслось между притихшими музыкантами.
- Не шути с богами, Орфи, - серьезно сказал Тьюз. - Они любят шутить
последними...
Концертный стереокомплекс подмигнул всеми своими индикаторами.
- Леди и джентльмены, - микрофон услужливо качнулся к губам Орфи, -
сегодня мы даем необычный концерт. Сегодня будет впервые исполнена моя
симфония под названием "Эвридика". Прошу тишины.
Йон сел за инструмент и едва успел удивиться сегодняшней публике. В
зале почти одни женщины. Старые и молодые, красивые и уродливые, стройные
и полные - всякие... Запах косметики, блеск украшений, шуршание одежды -
все это создавало атмосферу некоторой экзальтированности, истеричности.
Ничего не поделаешь, поклонницы - бич любой мужской группы...
Потом он опустил руки на клавиши, и осталась одна музыка.
На табло органа деловито вспыхнули параметры его сегодняшнего
состояния: частота пульса, кровяное давление, температура, чуть
увеличенная печень, содержание адреналина...
Орган настраивался. На него и на зал.
Те же данные замелькали и на остальных табло. Чарли, Ник, Бенни,
Тьюз... Плюс состояние зала. Нервозность и ожидание.
Тишина перестала быть тишиной и стала звуком. Она нарастала, проникая
в каждую трещину, каждую щель, заполняя пустоты; и в апогее к ней
присоединился пульс ударных и ритм-гитары. Серебряный звон тающих сосулек,
свист осеннего ветра и шаги одинокого прохожего на пустынной ночной улице,
детский смех и печаль утраты, ласковый шепот влюбленных и вой падающей
бомбы, и печальная мелодия вечно скитающихся странников... В этой музыке
было все. Только флейта Тьюза почему-то молчала.
Ритм изменился. В пульсе появилась тревожная нотка, озабоченность; и
некая болезненность, фанатичная одержимость возникла в поступи симфонии. У
себя за спиной Йон услышал сдавленный возглас и, обернувшись, увидел
белого, как мел, Бенни с поднятыми руками. Сначала Орфи не понял, но
спустя мгновение, до него дошло: ударный синт стучал сам по себе, без
участия человека! Руки Бенни не касались панели управления, но ритм не
исчез. Более того, он усилился, вырос - и зал встревоженно зашевелился, с
галерки слетели резкие визгливые выкрики, партер застонал. Напряжение
сгустилось в испуганном Альберт-Холле.
Чарли, казалось, сросся с гитарой. Глаза его были закрыты, звучание
струн приобрело рычащий характер; у Беркома был вид сомнамбулы, и на губах
его начала выступать пена. Флетчер выглядел не лучше. Его бас выл на
низкой, режущей слух ноте, и, повинуясь невысказанному приказу, женщины в
зале зашевелились, блестя накрашенными губами, накрашенными веками, алыми
ногтями, бордовыми камнями перстней... и кровавый отблеск метнулся по
плотной массе всколыхнувшихся тел.
Йон встал, вжимая голову в плечи; он стоял и потрясенно слушал свою
симфонию, которую играл взбесившийся концертный комплекс; панели,
индикаторы, струны, клавиши... и когда взрыв достиг апогея, а
бесновавшаяся стая была готова захлестнуть сцену неукротимым половодьем -
Дэвид Тьюз выбежал на авансцену, стараясь не подходить ближе к микрофону,
и поднес к губам свою старенькую флейту.
Человеческое дыхание разнеслось под знаменитым лепным потолком
Альберт-Холла; дыхание пловца, из последних сил вырывающегося к
поверхности, к воздуху, к жизни - и Йон Орфи кинулся к стоящему у кулис
роялю.
Он все бежал, а хрупкая пауза все висела в воздухе над бездной, и он
молил небо дать ему добежать до спасительной громады рояля, пока флейта
Тьюза не успела захлебнуться в сумасшедшем электричестве, пока визжащие
вакханки не ринулись к неподвижным музыкантам, пока...
А в первом ряду партера, закинув ногу на ногу, сидел курчавый юноша в
пятнистой шкуре и, улыбаясь, следил за бегущим человеком...
Генри Лайон ОЛДИ
НИЧЕЙ ДОМ
"...Этот дом не имеет крыши,
И дождь падает вниз,
Пронзая меня.
Я не знаю, сколько лет здесь
Прошло..."
Питер Хэммилл
Интересно, кто это придумал так неправильно укладывать шпалы: либо
слишком близко, либо слишком далеко друг от друга, а то и вообще как
попало - короче, идти по ним совершенно невозможно. Или это специально
делают, чтоб не ходили? Так ведь все равно ходят.
Песок на насыпи был сырой, слежавшийся, в сто раз удобнее дурацких
шпал. Постепенно все последовали моему примеру и двинулись рядом с
полотном "железки".
- Ну что, долго еще? - осведомился Олег.
- Долго, - безразлично ответил Андрюша. Он один знал дорогу.
Помолчали. Песок мерно поскрипывал под кроссовками.
- С насыпи не спускайтесь. Там болото.
- Говорил уже.
- Ну и что? Забудете ведь...
Начался мелкий противный дождик. Девочки, как по команде, раскрыли
разноцветные зонтики. Доставать свой мне было лень, и я просто надел
кепку. Колебавшийся Глеб составил мне компанию, Олег с Андрюшей продолжали
идти, не обращая внимания на холодные капли. Местность вокруг была
уныло-кочковатая, обросшая отбросами ботаники, в кювете догнивали ржавые
вагоны, и мокро блестевшие рельсы скрывались постепенно за неясной пеленой
дождя. Сталкеры местного значения... Выбрались, называется, на вылазку. И
место, и погода соответствующие.
- Сусанин, - бурчал Олег, перекидывая повыше рюкзак, норовивший
сползти на седалище. - Ей-богу, чтоб тебя... Если мы там ничего не найдем
- а так оно и будет - ты останешься в этом болоте и будешь петь до конца
дней своих: "Я Водяной, я Водяной, никто не водится со мной..."
- Вон спуск с насыпи, - сказал вдруг Андрюша, обрывая наметившийся
было поток остроумия. - Там должен быть сломанный шлагбаум и тропинка.
Пошли.
Помогая спуститься слабому полу и скользя по размокшей глине, мы еле
воздерживались от соответствующих комментариев. Впереди, метрах в
тридцати, действительно виднелся сломанный шлагбаум с облупившейся от
времени краской.
- Сусанин... - Олег не закончил фразу и двинулся вперед.
Грязная тропинка оказалась на месте. Туман давил на психику,
заставляя ежеминутно озираться по сторонам. У меня разыгралось
воображение, рука сама нащупала в кармане рюкзака самодельную ракетницу.
Оружием ее можно было назвать лишь с большей натяжкой, но, тем не менее, я
тут же расправил плечи и пронзил туман орлиным взором. Чушь это все, и
ничего больше...
- Чушь это все, - Олег чуть отстал, поравнявшись со мной, - чушь это
все, Рыжий! Только ты пушку-то не прячь, не надо, пусть сверху полежит,
ладно?..
Туман расступился как-то сразу, и мы увидели дом. Разбитый шифер
крыши, осколки стекол в окнах, потеки на штукатурке... Старый заброшенный
двухэтажный дом.
- Пришли, - хрипло выдыхает Андрюша. Значит, пришли. Поодаль торчали
руины еще каких-то строений, но нам было не до них - нас вел древний
инстинкт кладоискателей.
В полутемных сенях царил запах сырости и плесени. Олег толкнул вторую
дверь, и мы оказались в комнате. Обломки мебели на полу, битое стекло.
Штукатурка осыпалась. Старая печка в углу, и на нее с потолка свисают
обрывки проводов. Все.
В следующей комнате пейзаж был тот же, за исключением нескольких
продавленных кресел, да стенных допотопных часов, колесики от которых
валялись по всему искореженному паркету. Отсюда рассохшаяся лестница вела
на второй этаж. Только камикадзе могли рискнуть подняться по ней. Ну, и
еще мы.
Здесь, по-видимому, недавно жгли костер - все стены были в почти
свежей копоти. На дрова пошли остатки мебели. Уцелел лишь старинный
письменный стол на гнутых ножках, из ящиков которого Олег немедленно
извлек кучу разнообразного мусора и розовую ученическую тетрадку в косую
линейку, производство московской фабрики "Восход", цена две копейки.
Золотом.
Тетрадь исписана примерно наполовину, вместо закладки из нее торчит
обрывок газеты. Грязный до нечитабельности.
- Привал, - объявляет Олег, засовывая находку в карман. - Спускаемся
вниз, разводим огонь в печке и читаем мемуары. Пошли...
Обычный заброшенный дом. Ничего особенного. Вот только почему кругом
не валяются пустые бутылки из-под алкогольных напитков? В таких местах
подобного добра должно хватать, для усугубления таинственности... Хотя
какой дурак попрется выпивать в эту даль, на болото? Я прячу ракетницу и
достаю термос с чаем и бутерброды. И если я правильно думаю о содержимом
Олегова рюкзака, то уж парочка пустых бутылок точно появится в сих местах,
столь отдаленных.
Печка соизволила растопиться с третьей попытки, в руинах постепенно
стало теплее и даже уютнее, кресла удалось очистить от сырого налета - и
девицы тут же дружно достали сигареты, под неодобрительные возгласы
мужчин, предпочитавших бутерброды.
- Ну-с, что мы имеем с гуся? - Олег помахал в воздухе найденной
тетрадкой. - С гуся мы имеем шкварки... Интересный эпиграф, дети мои!
"Грешник, к тебе обращаюсь я! Беги с места сего, ибо праведник не придет в
вертеп зла". Итак, господа, все вы грешники. В общем-то, я подозревал
нечто подобное... Так, дальше дневник, с шестнадцатого мая, год... год
неразборчив.
"16 мая. Пробовали выйти по тропе. Не можем... Клякса.... припасов
дня на три.
17 мая. Прошли ко второму дому. Кругом черви и другая мразь. Пашка
лежит с температурой, упал в болото.
18 мая. Пропал Длинный, дописываю за него. Пошел к насыпи и не
вернулся. Мне послышался крик, но я не уверен. Серега обнаружил подвал,
сдуру сунулся туда - вернулся весь белый, руки трясутся... Толком ничего
рассказать не может - плетет какую-то ересь об огоньках и блестящем ящике,
из которого кто-то смотрит...
19 мая. Снова ходили к тропе. Напоролись на марионеток, еле ушли.
Решили больше туда ни..."
- Ну что, хватит? - Олег снял очки и натянуто усмехнулся. - Клуб
фантастов... Давайте сами допишем. Что-нибудь упыристическое...
- Читай дальше, - отозвался Глеб.
- Обойдешься. Жрать давайте.
Намеренно грубоватый тон снял напряжение, все зашевелились, доставая
еду и придвигаясь друг к другу.
- Про этот хутор близ Диканьки вообще много рассказывают, - говоря,
Олег не забывал жевать близлежащие продукты. - Один мой знакомый после
него в кришнаиты подался. А раньше водку пил с ночи до утра и по бабам
шлялся. С утра до ночи. Или наоборот. Теперь от женского пола шарахается,
вместо пива рисовый отвар сосет и орет в форточку "Харе Кришна!" На восемь
кило поправился. От медитаций.
- А Петька-фарцовщик отсюда с японским магнитофоном вернулся, -
заметил Андрюша. - Если не врет. И ни в какие кришнаиты не пошел.
- Ну почему в кришнаиты? Не обязательно... Меняются здесь люди, вот в
чем дело. Только никто не рассказывает, что с ним тут произошло. Не могут.
Или не хотят.
- Петька рассказывал, - не сдавался нудный Андрюша. - Ходил он тут,
ходил, смотрит - магнитофон лежит. "Панасоник". Он его взял, еще походил,
ничего больше не нашел и вернулся.
- А кое-кто вообще не вернулся, - мрачно заметил Глеб. - И следов
никаких.
Девочки теснее сбились в кучу.
- Ну что ты ерунду порешь?! - накинулся я на Глеба. - Мало ли что
тебе понарассказывали! Вон Андрюхе Петька тоже лапши на уши навешал. Про
магнитофон. До земли свисает.
Глеб обиделся и заткнулся.
- Мальчики, я боюсь... - Кристина действительно вся дрожала.
Я привстал, намереваясь погладить ее по плечу и сказать что-нибудь
крайне мужественное - и наткнулся на ее взгляд. Такие глаза любят в видухе
показывать. Побелев от ужаса, она смотрела сквозь меня - вернее, на то,
что находилось у меня за спиной.
Вообще-то на реакцию я не жалуюсь. Резко опрокинувшись назад вместе с
креслом, я уже намылился рубануть неведомого врага рукой через плечо, но
треснулся затылком сначала о спинку проклятого кресла, потом об пол и
мысленно обозвал себя идиотом. Бок у меня оказался измазан чем-то вроде
мазута, я встал и увидел, как черная блестящая масса такого же мазута
выползает из-под двери и растекается по комнате. Створки двери, кем-то из
наших запертые на засов, затрещали, истерично закричала Броня - и я
кинулся к рюкзаку. Ракетница оказалась сверху, я прислонился к стене и
судорожно задергал спуск.
Серия зеленоватых вспышек возникла на месте двери, противно запахло
нашатырем, палец на скобе моей самоделки онемел, - и когда я наконец
разжал кулак, выяснилось, что дверь отсутствует напрочь, дверной проем
обуглен, а остатки чадящего агрессивного мазута разбросаны по обгорелому
паркету. Я убил его! Или я убил это...
- Откуда у тебя пушка? - Олег стоял в углу со стулом в руках. Я
посмотрел на ракетницу. Передо мной был удобный гладкий пистолет с длинным
стволом и окошечком чуть выше ребристой рукоятки. В окошечке горела цифра
815. С минуту я оторопело взирал на оружие, потом перевел взгляд на
ребят...
- Надо пойти глянуть, что снаружи, - заявил Глеб, вылезая из узкого
пространства между стеной и бывшей мебелью. - Может, там полно этой
гадости...
- Пойдешь со мной? - пистолет-призрак удобно торчал за поясом, не
мешая двигаться.
- Честно говоря, страшновато.
- А с оружием?
- У тебя в чувале что, арсенал?
- Нет, но сейчас будет, - кажется, я начал понимать. - Ты, Глебушка,
постарайся сосредоточиться, представь себе что-нибудь поужаснее и начни
мечтать об оружии. Что оно тебе позарез необходимо. Понял?
- Попробую...
Глеб опустился в кресло, закрыл глаза. Через минуту его правая рука
начала подниматься, дернулись пальцы - и я даже не заметил, в какой момент
появился большой пистолет с толстым стволом фаллической формы.
За спиной Глеба нервно захихикали, кто-то стал развивать идею
сексуальной озабоченности, возник вопрос - чем он у Глеба стреляет?..
Насупленный Глеб, подавившийся при виде своего изобретения, поднял
пистолет и пальнул в стену. Надо сказать, успешно. С грохотом полетели
кирпичи, а когда осела пыль, стал виден пролом в стене метров двух в
диаметре. Больше вопросов не было.
- Ну а теперь - пошли.
Снаружи никого не было. Туман разошелся, и шагах в двухстах были
хорошо видны развалины еще одного дома и ржавые металлические конструкции.
- Посмотрим, что там?
- Давай...
- Только, Глебушка, сразу договоримся - я впереди, ты сзади, метрах в
десяти. Чуть что - стреляй. Только не в меня. И кричи: "Ложись!"
- Ладно...
Минуты через три мы добежали до металлических конструкций. Это
оказались фермы здоровенного моста. Интересная идея. Тут и речки-то нет...
Сюр.
- Глеб, ты - направо, я - налево. Встретимся у тех кирпичей.
Осторожно раздвигая высохший бурьян, двигаюсь вперед. Мост как мост,
бурьян как бурьян. Развалины как развалины. Ничего особенного.
В отдалении, из-за третьей фермы, возник озирающийся Глеб со своей
пушкой. Я привстал на цыпочки и помахал ему. Глеб весьма неловко поднял
руку, и бурьян рядом вспыхнул, треща и воняя. Я прыгаю за широкую стальную
балку и откатываюсь в сторону. Надо мной вспыхивает огненный шар, по балке
ползет расплавленный металл.
- Идиот, прекрати, это же я!..
Горят заросли. Третий залп сносит боковые крепления фермы. Я лежу в
луже, вспоминая всех Глебовых родственников до седьмого колена. Отсюда
отлично видна его голова и кусок плеча в облезлой куртке. Отлично видна. В
прорезь прицела моего пистолета, удобного, с длинным стволом и окошечком
над ребристой...
Мордой в лужу. Тупой, жаждущей крови мордой в холодную вонючую лужу,
пока один вид спускового крючка не начинает вызывать у меня тошноту. Это
же Глеб! Я ж с ним водку пил! Я же...
Ползу в обход. Куртку и брюки после всего придется выбросить, руки
обросли липкой грязной коркой, шнурок на левом ботинке норовит
развязаться. Неврастеник чертов!
Осторожно высовываюсь из-за очередной балки. Вот он, скотина, стоит в
пол-оборота ко мне. Кладу оружие на балку, дабы не войти во искушение, и
тихо встаю. Глеб меня не видит, я захожу сзади, один шаг, другой - и тут
какая-то железяка радостно звякает у меня под ногами. С перепугу я
опережаю обернувшегося Глеба, его секс-бластер летит в бурьян, и мы лихо
шлепаемся навзничь. В следующий момент я слышу хриплое шипение,
переворачиваюсь на спину и обнаруживаю над нами, метрах этак в пяти,
малосимпатичную оскаленную слюнявую пасть с вызывающими уважение зубками.
Вообще-то на реакцию я не... Какая, к черту, реакция, когда все
слова, которые я собирался выпалить Глебу, застряли у меня в глотке. Я
поперхнулся и закрыл лицо руками. Или просто схватился за голову. Глеб
привстал, и из его сжатого маленького кулака ударил тонкий прямой луч.
Морда лопнула, заходясь истошным ревом, сверху хлынула густая болотная
жижа, и я наконец-то потерял сознание...
- Рыжий, ты в порядке?
- Да-да, - забормотал я, не открывая глаз, - да, сейчас, ты его сжег,
Глебушка, сжег, чтоб ты... жил сто лет, сжег все-таки...
- Сжег, сжег, сам дурак. Бери шинель, пошли домой. А где твоя пушка?
- Там, на балке лежит.
- А зачем ты ее там оставил?
- Чтоб тебя ненароком не спалить.
На лице Глеба отразилось такое детское искреннее недоумение и обида,
что остальные пункты моей речи испарились сами собой. Я опустил глаза на
до сих пор сжатый кулак Глеба, Глеб проследил мой взгляд и медленно разжал
пальцы. На ладони лежала старенькая, хорошо мне знакомая газовая
зажигалка. Так. Раз в сто лет и зажигалки стреляют. Газовые.
- Знаешь что, пошли-ка к нашим. Может, и дойдем.
Дошли на удивление тихо. Видимо, наш лимит был исчерпан. В окне
второго этажа маячил злобный Андрюша со здоровенной автоматической
винтовкой на плече. "Вооружились, - подумал я, - решили ребята - пробьемся
штыками..."
- Они тут стреляли, - заметил вдруг Глеб, до того подавленно
молчавший. - Вон пятно выжженное. И пролом новый в стене. Даже два.
Андрей в окне лихо клацнул затвором.
- Стой, кто идет?
- Очки поправь. Мы с Глебом.
- Стойте, где стоите.
- Ты что, сдурел?! Может, ты еще и стрелять будешь?!
- Сунетесь - буду. Обязательно.
- !..
- А какого черта вы сами в нас палить начали?!
- Мы? Когда?..
- Да минут десять назад.
Мы тупо уставились на имевшие место в фасаде дома рваные дыры с
загнутыми обгорелыми краями.
- Двойники, - тихо сказал Глеб. - Марионетки.
Из одной дыры высунулся всклокоченный Олег.
- Пусть идут, - сказал он Андрею и снова исчез.
Андрей поднял свое орудие и направил на нас. Смею заверить, довольно
точно. Сунув свое оружие за пояс и подняв, как дураки, руки, мы
направились к дому. В дверях нас поджидали девочки.
- Все в порядке, - радостно завизжали они, - это Рыжий с Глебом,
тихие, больше не стреляют...
Сверху спустился Олег. Из-за спины у него на метр высовывался длинный
самурайский меч в лаковых ножнах с иероглифами. Пусти козла в огород... Он
и раньше был помешан на всякой восточной экзотике.
- Ты бы лучше танк сочинил, - проворчал я. - На кой тебе меч?
- На стенку повешу. Когда вернемся, - хладнокровно заявил
новоявленный самурай. - Рассказывайте.
Глеб почти ничего не помнил, и говорить пришлось мне. И про пальбу, и
про монстра. И про стреляющую зажигалку. К концу моего сбивчивого
изложения Олег, до того расхаживавший по комнате и грызший ногти, резко
остановился.
- Ша, урки! Есть версия. Как вам нравиться идея теста? Теста на
агрессивность. Или что-нибудь в этом роде...
- А попроще нельзя? - взмолилась Кристина.
- Можно и попроще. Понимаете, в нас всех сидит страх. И во всех -
разный. Я, например, не люблю червяков, а Броня, допустим, червяков
обожает, но боится вампиров. ("Я не боюсь вампиров!" - запротестовала было
Броня, но ей сунули новое яблоко, и протест был аннулирован.) Рыжий от
вампиров без ума, сам на упыря смахивает, а драки на улице может
испугаться. И со страха полезет воевать. Это все страх личный. А когда мы
вместе, то появляется страх коллективный. Этакий синдром толпы. И он
многое способен продиктовать...
А теперь смотрите. Толпе подкидывают движущийся отвратительный мазут.
Скорее всего, неодушевленный, но кто об этом думал?! Общий страх дает
посылку - спастись! - и результат не замедлил сказаться. Рыжий спалил
врага подвернувшимся лазером. Страх потребовал оружия, это доминанта
любого страха - и оружие появилось.
Но с появлением оружия страх автоматически усиливается, он требует
действий - и Глеб, сам не сознавая этого, начинает стрелять по Рыжему.
Заметьте, не попадая в него! То есть, наша смерть никому пока не нужна.
Рыжий не выстрелил в ответ - и выиграл. Оба остались живы.
Только эхо Глебовых выстрелов аукнулось у нас - их двойники
обстреливают дом, и мы отвечаем им тем же. Глеб поднимал пистолет
бессознательно, мы же знали, на что идем - и над разведчиками появляется
монстр, итог нашей агрессивности, нашего страха, и на этот раз - итог
одушевленный, живой, но нечеловечески живой.
Наверное, если бы мы убили двойников, то Горыныч сожрал бы Глеба и
Рыжим закусил, но нам хватило ума дать залп поверх голов, что заставило
Глебову зажигалку выполнять совсем не свойственные ей функции. Все опять
живы, эксперимент продолжается. Только не спрашивайте, кто его ставит. Не
знаю... да и знать не очень-то хочу...
А вот третий этап... Страх должен заставить нас стрелять в человека.
Это вам не драконы, и тем более не мазут. И уйти мы не сможем - туман не
пустит.
- Трудно быть гуманистом с пистолетом в руках, - заметил я. - Очень
трудно. И страшно.
- Двойники, - как-то очень серо сказал Андрюша. - Двойники идут. Это
мы.
Не сговариваясь, мы все поднялись и тихо вышли из дома.
Их было семеро, как и нас. Нас было семеро, как и их. Олег, Броня,
Глеб, маленькая Кристина, молчащая Дина. Вечно насупленный Андрюша. И я. С
таким замечательным пистолетом, удобным, длинным, ну просто... Я увидел
черную дырку ствола и вцепился в свое оружие обеими руками. Какая тут, к
чертовой матери, гуманность! Это самоубийство...
Когда во сне за тобой гонятся, ноги становятся ватными, тело не
слушается, и время тянется долго-долго, ты бежишь, бежишь, а конца все
нет. Краем глаза я заметил, как палец Андрюши, лежащий на спуске, начал
выбирать слабину крючка. Мой бросок тянулся целую вечность, ботинки никак
не хотели отрываться от земли, и я понимал, что не успею. Но успел не я.
Покидая лаковые ножны, завизжал меч, отрубленный ствол винтовки
шлепнулся в грязь, Андрюша не удержался на ногах... Мы упали вместе.
Лежа на костлявой Андрюшиной спине, я ощутил, что рука моя непривычно
пуста. Пистолет. Пистолет исчез.
Интересно, кто это придумал так неправильно укладывать шпалы?.. Я,
чертыхаясь, прыгал по ним, в сотый раз выслушивая треп Олега о том, как
красиво будет смотреться его распрекрасный меч на его распрекрасном ковре
на распрекрасной стене. Меч был единственным предметом, который не исчез
вместе с двойниками и туманом. Олег замедлил шаги и подошел ко мне.
- А интересно, за что Петька-фарцовщик свой магнитофон получил? -
задумчиво протянул он.
- Да откупились они от него. Лишь бы ушел, - буркнул я, вытаскивая
ботинок из грязи. Шнурок наконец развязался...
...Сизые клочья тумана смыкались за их спинами, а там, позади, в
сером пульсирующем коконе, в его молчащей глубине, ждал Ничей Дом. Он был
сыт. Его состояние невидимыми волнами распространялось во все стороны,
достигая других Домов, передавая полученную информацию. Нет, не информацию
- образы, чувства, ощущения, - но и этого вполне хватало для общения.
В нестабильной ситуации первой потребностью человека является оружие.
Редкие исключения только подтверждают правило. Получив смертоносный
подарок, человек успокаивается и начинает воспринимать ситуацию, как
стабильную. Подарок - это вещь. Оружие - это тоже вещь. Все.
Странная, мертвая жизнь засыпала в ласковых объятиях тумана,
погружаясь в ровное ожидание без надежд и разочарований. Он никуда не
спешил, этот заброшенный дом, который был Ничей...
Генри Лайон ОЛДИ
РЕКВИЕМ ПО МЕЧТЕ
- Сварен рис у меня, сдоено молоко,
В поймах на сочных лугах стада пасутся
Мои сыновья со мной, они здоровы,
Если хочешь дождь послать, пошли,
о небо!
- Плот надежный я себе сколотил,
Переплыв поток, вышел на тот берег;
Больше этот плот не надобен мне -
Если хочешь дождь послать, пошли,
о небо!
Это был совершенно неправильный японец. Правильные японцы должны
заниматься чайной церемонией и каратэ. Так говорил мой отец, еще до ухода
в Сальферну, а мой отец знал обо всем на свете. Задолго до моего рождения
он три года жил на Континенте, и там видел настоящую чайную церемонию,
когда девушки в шуршащих кимоно с драконами разносят зрителям пахнущий
соломой чай, а здоровенные дядьки, голые по пояс, лупят друг друга ногами
по голове. У отца даже сохранился рекламный проспект с глянцевой
Фудзиямой, где говорилось о духе Ямато и "Бусидо-шоу", которое и видел мой
отец вместе с двумя тысячами посетителей Эдо-тауна.
А Хосита был совсем неправильный японец. Всякий раз, когда он
принимался заваривать чай, я подглядывал за ним в надежде увидеть нечто
потрясающее, но минут через двадцать мне до чертиков надоедал его
неподвижный взгляд, уставленный в коричневую пористую чашку, да и места он
выбирал совершенно идиотские - то у крикливого водопада Намба-оу, то в
невообразимой каменной осыпи Белых скал, то еще где-нибудь, где не то что
чай - джин пить противно.
А еще он мог часами ходить по двору нашей фермы за индийским петухом
Брамапутрой, купленным по дешевке моим старшим братом, также до его ухода
в Сальферну. Хосита перепрыгивал с ноги на ногу, подолгу застывал, задрав
острое колено к подбородку, и иногда негромко кукарекал, похлопывая
ладонями по тощим ляжкам. А когда Брамапутра сцепился с бойцовым соседским
Джонни и, окровавленный, но гордый, погнал растерзанного кохинхина через
весь двор - нашего японца три дня нельзя было вытащить из курятника. Он
даже спал там, непрерывно смазывая Брамапутру вонючими мазями, принося ему
родниковую воду и угрожающе горбясь при виде побитого Джонни, уныло
выглядывающего из-за изгороди. Клянусь вам, он даже землю начинал рыть
босой ногой, а волосы на круглой голове Хоситы топорщились гребнем, разве
что черным и лоснящимся. Смех да и только - но я быстро отвадил соседскую
мелюзгу, насмехавшуюся над беззащитным японцем.
А теперь, когда я остался один и лишь благодаря Хосите мог тянуть на
себе всю наследственную ферму...
- Чего ты хочешь от жизни, Хо? - спрашивал я изредка.
- Ничего, хозяин.
- Совсем?..
Он улыбался. Он был совсем неправильный.
Або из зарослей тоже сторонились японца. Они выменивали на окрестных
фермах ткани и железо, принося с собой все, что когда-либо росло или
бегало в путанице их бурых стволов и лиан. Приход або означал большую
пьянку, бешеный торг на ломаном сленге приграничья и мелкое воровство с
обеих сторон. В результате дикое зверье приобщалось к цивилизации
посредством купленных ножей, а меню местных дебоширов обогащалось вяленым
филе удава, хорошо идущим под мутное бататовое пойло.
Иногда кто-нибудь из або уходил в Сальферну, так и не выплатив
менового кредита, но мы обычно отказывались от настойчивых предложений
шамана вернуть долг. Отец всегда говорил, что ушедшие за грань не платят
оставшимся, а как там оно называется - Валгалла, рай или Сальферна... Мой
отец знал про все на свете, и смеялся надо всем на свете, и однажды ушел с
або в Сальферну.
Я-то знал, что он ушел за мамой, он так и не сумел привыкнуть к ее
смерти, и это было, пожалуй, единственное, над чем он не смеялся. Отец
ушел за мамой, а брат говорил, что уходит к ним, а я остался, потому что
был слишком мал, чтобы верить в радужный круг, где исполняются просьбы. В
такое можно поверить, когда больше верить не во что, и делать больше
нечего, и ничего не осталось, а у меня осталась ферма, мамина ферма, и
если бы не молчаливый улыбчивый Хосита...
- Чего ты хочешь от жизни, Хо?
- Ничего, хозяин.
- Совсем?..
Так же спокойно он оправился вскапывать Бакстеровский огород, после
того, как Большой Бен ввалился к нам во двор и принялся орать, тыча мне в
нос перья своего ободранного Джонни. Брамапутра спрятался в курятник и
клюва оттуда не показывал до вечера, я старался не отходить от валявшейся
у забора лопаты, а Хосита поклонился багровому Бену, и потом вскопал ему
весь огород. Почти весь. Особо нежные ростки спаржи он окапывал руками,
тыча в землю растопыренными пальцами и разминая каждый комочек, точно как
наш Брамапутра в поисках червя.
Бен постоял над ним, подумал и пнул землю носком ботинка. После
недельной жары все высохло и растрескалось, так что Бен попрыгал на одной
ноге, после притащил мотыгу и отправил японца домой. Бакстеровский пацан,
шалопай и ябеда, завопил что-то вслед про узкоглазых бабуинов, но папаша
неожиданно отвесил ему хорошую затрещину и долго провожал взглядом
подпрыгивающую походку дарового работника.
Я наблюдал за происходящим в щель изгороди, через которую и
протиснулся к нам злосчастный Джонни, потерявший хвост и самолюбие, а
Хосита тут же по возвращении поволок корм своему обожаемому петуху, после
чего они на пару с час плясали у сараев, размахивая согнутыми руками и
крыльями и задирая ноги пяткой наружу. Я думаю, Хо не отказался бы от
Брамапутриных шпор, без которых его костлявые пятки выглядели голыми и
нелепыми.
Наверное, то же самое подумал охотник Аллан и трое приезжих,
подрядивших Аллана отвести их в заросли. По деревне прошел слух, что гости
собираются в Сальферну, но зная норов або и их отношение к любопытным
чужакам - зная и не желая портить налаженных отношений, все засовывали
язык куда положено и помалкивали.
Вся эта компания торчала у нашего забора, находясь в состоянии
крайнего веселья, потом один из чужих вытер слезящиеся глаза и кинул
Хосите монету. Тот поднял ее, сдул пыль и вернул владельцу.
- Ты не хочешь денег? - удивился приезжий.
- Нет, господин.
- Чего же ты тогда хочешь?
- Ничего, господин.
- Совсем?..
Хосита улыбнулся. Приезжие переглянулись и двинулись дальше, что-то
разъясняя мерно шагающему невозмутимому Аллану.
Самый толстый стал крутить у виска сосискообразным пальцем и
заработал себе врага в моем лице. Все-таки японец был моим работником...
или моим другом? Если только работник может работать бесплатно, а друг
молчать неделями и годиться тебе в отцы. Они ничего не смыслили в жизни,
эти приезжие, и они уходили в Сальферну, уходили, надеясь вернуться, и
поэтому ничего не смыслили в жизни. Отец шел за мамой, брат - за ними, или
за чем-то своим, непроизнесенным, а они шли из своей, городской корысти, и
очень многого хотели от жизни, ничего в ней не понимая, и боялись або.
А я не боялся и, войдя в дом, сказал улыбающемуся японцу, сидящему на
поношенной пестрой циновке: "Хо, завтра я ухожу в Сальферну. Аллан
проведет веселых приезжих, а я пройду за ними. Хо, мне пора, наверное."
- Да, хозяин, - кивнул Хосита и сунул в котомку коричневую пористую
чашку. Я понял его жест.
- Хо, я знаю, за чем иду. Или делаю вид, что знаю. А зачем идти тебе?
Чего ждешь от Сальферны ты?
- Ничего, хозяин.
- Тогда зачем?!.
Он улыбнулся, привычно вздергивая верхнюю губу. Он был совсем
неправильный японец.
Ночью пошел дождь, и мне опять приснился мой сон. Он снился нечасто,
всего шесть раз, я помнил точно, и в нем опять сплетались переходы, копоть
низкого прогибающегося потолка, вязкие зовущие тени, и мама, только очень
грустная, склонившаяся над лежащим у нее на коленях отцом, бледным,
неподвижным, с чернеющим третьим глазом на разгладившемся лбу, а брата не
было, он тонул в рыхлом смраде, и это было очень стыдно, до рези в животе,
до слез, и я не хотел туда нырять, но пришлось, и Хо, злой суровый Хо,
ранее никогда не снившийся, и рыжий взъерошенный Брамапутра, клюющий
кричащего шамана або, и...
- Вставай, хозяин. Аллан увел чужих в заросли. Пора.
Я встал, и мы пошли. Вряд ли здесь годилось другое определение, кроме
простенькой жесткой фразы: я встал, и мы пошли. Пошли, подхватывая
собранные предусмотрительным японцем котомки, а за фермой обещал
присмотреть Большой Бен, после огорода внезапно подобревший. Пока я ждал,
Хо втолковывал ему о тонкостях обращения с Брамапутрой, о его любви к
замоченному саго, о необходимости ежедневной чистки хвостового оперения,
причем Большой Бен внимательно слушал многословного японца, кивая и
соглашаясь - а слушать внимательно кого бы то ни было вообще не входило в
привычки семейства Бакстеров. Мне думается, что если бы не Бен и его
ободранный Джонни, проникшиеся к Хосите с нашим рыжехвостым индусом
искренним уважением - Хо обязательно прихватил бы в заросли избалованного
нахального Брамапутру, чтобы иметь удовольствие лично руководить чисткой
хвостового оперения.
Так что, лавируя между стволами, я мысленно поблагодарил Большого
Бена, а Хосита делал это вслух и довольно долго.
...Аллан честно отрабатывал полученный задаток и протащил
задыхающихся работодателей сначала по рвущим подошвы Белым скалам, потом
кругами через шипастый кустарник, и лишь потом выволок насладившихся
экзотикой приезжих на более или менее проходимые охотничьи тропы. Я
понимал, что мы с Хоситой могли быть тихими и незаметными лишь для
любопытных чужаков, но Аллан всю жизнь провел в зарослях - да и закончил
ее там же - и временами охотник фыркал в ворот потрепанной куртки, косясь
на шевелящиеся ветки, а глаза его щурились до обидного весело. Плевать
было Аллану на нас - он давал обещанный товар за выплаченные деньги, а
остальное его не интересовало. Среди охотников случались самоубийства, да
и убийства тоже, но никто из идущих по зарослям не уходил в Сальферну. И
если кто-то и нашел бы общий язык с Хоситой - так это охотник Аллан.
- Чего ты хочешь от жизни, Хо?..
Да, они бы поняли друг друга.
За пять дней дороги я многое узнал. Я узнал, что толстого остроумца
зовут Ян, и его очень недолюбливает желчный Макс и медлительный обладатель
перебитого носа со странной фамилией Гартвич. Я узнал, что Макс шел в
Сальферну за жизнью, подтверждая это желтизной изможденного лица, жирный
Ян - за чем-то, что он называл научным объяснением, а успевающий всюду
ленивый Гартвич... Гартвич шел за компанию.
Из всех них я понимал лишь Макса, потому что в Сальферну не ходят за
компанию, и тем более за научным объяснением, туда идут за мамой, или
когда больше идти некуда, или так, как ходят або - навсегда. Только шаман
не имеет права уйти в Сальферну, и его просьбы никогда не исполнятся, и
этим шаман расплачивается за знание.
Я чувствовал, что и за мое знание придется платить, ибо сердце
знающего в доме плача, а сердце глупца в доме веселья; так писал мой отец
в дневнике, забытом на столе, или оставленном специально, дневнике, где
жизнь шла вперемешку с вымыслом, сказкой, и жизнь была причудливей
вымысла, а сказка страшнее жизни, и в конце я стал понимать, как мой
смеющийся отец смог уйти с або в Сальферну.
И еще я узнал, что с охотником Алланом здороваются кивком, потому что
проводнику, купленному за деньги, руки не подают.
Я много узнал за пять дней дороги, и впервые в жизни начал бояться
або, я шел в Сальферну тайно от них, и не знал, о чем буду просить.
Вначале я вроде бы знал, но за эти дни набежало слишком много разного, и
когда шестым утром мы наконец вышли из зарослей - я неожиданно для самого
себя поблагодарил Хоситу за его молчание. Он поклонился, почему-то сжав
пальцы в маленькие кулачки и согнув руки перед собой. Бедный одинокий
Брамапутра, как ты там?.. Впрочем, это не имело никакого значения, потому
что мы уже пришли.
Мы с Хо видели радужный круг Сальферны, и темнеющий вход за ним,
точно такой, как описывал его сумасшедший старик Якоб, когда дети
собирались в его хибаре холодным вечером; видели охотника Аллана,
остановившегося на самой границе круга входящих, и махнувшего оттуда
замершим спутникам; и видели маленький блестящий пистолет в руке Гартвича,
направленный на беззаботно поворачивающегося Аллана.
Звериного инстинкта охотника хватило на два судорожных выстрела,
после чего Аллан тихо лег на размытой черте круга, головой ко входу. Серый
Гартвич подхватил обмякшего Макса и поволок в Сальферну, не обращая
внимания на спотыкающегося позади толстяка Яна, придерживающего на бегу
перебитое левое предплечье. Они остановилось у входа, не решаясь броситься
внутрь, и этой заминки хватило для многого.
За спиной колеблющихся чужих медленно поднялся убитый охотник Аллан.
Он был весь в какой-то бурой грязи - лицо, руки, одежда - а в нижней части
живота чернело пулевое отверстие, из которого уже переставала сочиться
кровь. Вязкая, запекающаяся кровь. Аллан смотрел прямо перед собой, и это
не напоминало взгляд живого человека - так смотрели мертвецы из
бесконечных историй хихикающего старого Якоба, и я закричал, но непривычно
жесткая рука Хоситы зажала мне рот, и не дала кинуться туда, где мертвый
стоял за спинами живых.
Впрочем, не совсем живых, или совсем неживых, потому что деревянным
движением Аллан вставил нож в широкую спину Гартвича, и тот охнул и
выпустил сбитого последним выстрелом Макса, и Гартвич пополз по земле, но
недалеко, и затих, под визг трясущегося Яна, хватающегося за сердце,
оплывающего рядом с неподвижным Максом...
Гартвич встал. Он стоял спиной ко мне, и из этой спины нелепо торчала
рукоятка охотничьего ножа; он стоял перед Алланом, и с него стекала
невесть откуда взявшаяся грязная вода, она текла с волос, каплями
скатывалась по рукавам, повисая на сведенных агонией пальцах...
Нет, Гартвич не был ранен. Он был убит.
В тот момент, когда существо, еще пять минут назад носившее странное
имя Гартвич, вцепилось в горло существу, еще пять минут назад носившему
имя Аллан, и оба мертвеца застыли, шатаясь в неустойчивом равновесии - на
непокрытую голову охотника опустилась неуверенная, но настойчивая рука
вставшего застреленного Макса. Два покойника рвали на части третьего, и
толстый Ян начинал ворочаться, силясь привстать на подламывающихся
локтях...
Мой ужас прорвался наружу. Это к моему горлу тянулись синеющие
пальцы, это в меня хотели они войти, смертным холодом прорастая сквозь
тело, становясь мной, растворяясь и растворяя... Что ж ты наделала,
Сальферна?!..
- Идем, хозяин. Они хотели - они получили. Ты тоже хотел. Идем.
Я не пошел. Я стоял на границе круга, не видя копошащихся медленных
мертвецов, начиная понимать Сальферну, место, где исполняются просьбы,
начиная понимать маму над трехглазым затихшим отцом, так и не выпустившим
из рук тусклый ствол, брата, неподвижно спокойного в извивающихся стыдных
тенях, начиная понимать; и я молил Бога, какой он там ни есть, чтобы
вышедшие из кустарника або поскорее убили меня, молил не дать мне упасть в
круг, не дать приобщиться к ушедшим; и первое копье, тонкая зазубренная
нить, не дотянулась до моей груди, прерванная в воздухе крылом Брамапутры,
или рукой Хоситы, и мне было трудно додумать эту мысль до конца.
...Або суетились, размахивали копьями, крича свистящими высокими
голосами, а в их гуще плясал бойцовый петух Хосита, приседающий, хлопающий
страшными крыльями, с красным гребнем волос в запекшейся крови, и шаман
надрывался, пытаясь перекричать шум и вопли, и все-таки перекричал, и
оставшиеся в живых побежали, бросая оружие, оглядываясь, повинуясь приказу
шамана, никогда не уходящего в Сальферну и знающего то, что теперь знал и
я.
Сальферна выполняла не все желания. Слишком дешево, слишком наивно,
слишком по-человечески!.. Увы, она выполняла только предсмертные желания.
И выполняла их - посмертно!
И лишь шаман, старый, сгорбленный материалист, мог представить себе
хаос, если сейчас на границе круга убьют человека, который не хочет
ничего.
Или, вернее, который хочет НИЧЕГО!
- Чего ты хочешь от жизни, Хо?
- Ничего, хозяин.
- Совсем?..
Это был совершенно неправильный японец.
Генри Лайон ОЛДИ
СКИДКА НА ТАЛАНТ
- Простите, ради бога, вы не хотите продать душу? А купить? Жаль. Я
бы мог со скидкой...
Нет, нет, ничего, я уже ухожу. Ухожу, унося в памяти честный и прямой
ответ на честный и прямой вопрос. Это такая редкость в наши дни, битком
набитые гнусными намеками на душевное равновесие, на посещение
психоаналитиков... Не считая, разумеется, вульгарностей, достойных
притона, но никак не светской беседы, а также попыток нанесения телесных
повреждений разной степени. Ужасный век, ужасные сердца...
Вы знаете, ваше иронически-легкомысленное "Ламца - дрица - оп - ца -
ца" разительно контрастирует с умным взглядом серо-голубых глаз из-под
бифокальных очков в дорогой оправе. Я не слишком многословен?.. И
отодвиньте ваш бокал, я вполне кредитоспособен. Кто протянул руку? Я
протянул руку? Вполне возможно, но уж никак не за вашим бокалом, кстати,
полупустым, а желая исключительно представиться...
Очень приятно. Лео Стоковски. Увы, не однофамилец. Только сидите,
сидите, а то у вас загорелись уши, и сквозь резко поглупевшие серо-голубые
глаза видна задняя стенка черепа с сакраментальным "Мене, текел, фарес". И
даже если две полки в вашем кабинете блестят дерматиновыми корешками с
моим именем, то это отнюдь не повод заливать бар сиропом любезностей. Еще
пять минут назад вы колебались, не дать ли назойливому пьянчужке по
интеллигентной морде, а теперь... Не спорьте со мной, наверняка
колебались. Я бы на вашем месте обязательно дал. Не колеблясь.
Знаете что?! Держите чек на двойную стоимость вашей - то есть моей
макулатуры - затем мы добавляем по коктейлю, и идем жечь мой - то есть ваш
- шуршащий хлам. У меня в машине лежит канистра отличного бензина. Не
хотите? Тогда добавляю чек и на стоимость полок! Как отказываетесь? О
боже, - категорически!.. Крайне трудное слово для употребления в барах...
В чем-в чем, а уж в этом-то я знаю толк - и в словах, и в барах! Что ж вы
за личность такая - честная, но несговорчивая - все-то вы не хотите, что
ни предлагай...
Бармен! Две рюмки текилы! Графоман Стоковски угощает искреннего
человека! Ошибаетесь, дорогой мой, мы не будем пить за мой архивыдающийся
талант. Вы же не предлагаете выпить за здоровье моего покойного дедушки?
Что в принципе равносильно... Господи, да усопший старикан не то что
индейцев, он и индейки под Рождество в глаза не видывал, - по причине
глаз, залитых дешевым джином! А все чертовы рецензенты!.. Они, видите ли,
лучше меня знают читательские интересы... И для того, чтобы зажравшийся
обыватель выложил монету, они в своей липовой биографии! - вынуждают
тихого старика Вацлава Стоковски карабкаться на мустанга и трясти задом в
поисках несуществующей династии Юлеле-Квумба, где будущая моя бабка
вышивает свадебный вампум герою ее снов!.. Бармен!
Все ваши возражения можете засунуть себе в задний карман! Виноват, я
совсем не хотел обидеть столь отзывчивого собутыльника - то есть
собеседника! - но беллетрист Стоковски не один год протирал штаны в кресле
редактора-составителя... Да, да, во вшивом кресле вшивого издательства
нашего вшивого городишки! Чувствуете разнообразие метафор? А богатство
эпитетов? Тогда понятно ваше пристрастие к моим опусам... Вкус, милейший,
в особенности, литературный, это как деньги - либо есть, либо нет. Кто
сказал? Не помню. Но сказал здорово. Может быть, это был я.
Э-э, дудки, у меня-то как раз вкус был - у меня таланта не было. Вы
бы хоть раз глянули на эти ранние пробы пера - Дюма, Говард и По в гробах
переворачивались от абортов фантазии вашего покорного слуги! Потому что,
когда хищная тень птеродактиля, брошенная на побоище у руин ацтекского
храма, начинает злобно топорщить маховые перья - так это что-то особенное!
Тут дедушкой-индейцем не обойтись... В очередной рецензии на возвращенную
рукопись мне однажды сообщили, что восемь инструкторов школы Мацубасин-рю
тщетно пытались воспроизвести описанную мною драку. Их однозначное мнение
сводилось к тому, что для реальности эпизода требуется наличие у героя
шести полисуставчатых конечностей (из них пять ног и одна рука, но очень
длинная), и при этом пренебречь трением и силой тяжести... Бармен, черт
побери!..
В общем, дорогой мой, эта последняя капля оказалась роковой. Не
отвечая на звонки и телеграммы, я запер дверь и после пятого стакана
торжественно поклялся в разводе с художественной литературой. Как вы
думаете, кто сидит перед вами? Совершенно верно, клятвопреступник! Так что
никогда не зарекайтесь на пьяную голову... Ах, вы не суеверны!.. Тем
более.
Я тоже не был суеверен, когда вытаскивал из портфеля гранки
неоконченного романа Джимми Дорсета "Последний меч Империи". Ну еще бы! А
"Падение Галаголанда"? Тоже читали?.. Я понимаю вас... Дорсета читали все
седеющие мужчины, помнящие синяки от деревянных сабель, и все пухлощекие
щенята, верящие в подлинность своих клинков. Я даже слыхал о литературных
самоубийцах, выяснивших, что "Последний меч" так и не лег в ножны. Бог его
знает, отчего голубоглазый кельт, грабитель пирамид, авантюрист и оживший
штамп собственных романов - отчего баловень судьбы Дорсет принял лишнюю
таблетку моринала, оборвавшую рукопись страниц за десять до финальной
развязки? Да что там Бог - даже я тогда не знал... Нет, я не кощунствую.
Сейчас? Сейчас знаю.
Но в тот исторический день корректура валилась из рук. Сначала я
метался между столом и взбесившимся телефоном, потом пришла домработница,
потом меня полчаса уведомляли о смерти сотрудника издательства, с которым
мы встречались раз в год на скучнейших попойках, потом... Ах да, потом я
уселся за стол, тупо уставившись в гранки и вздрагивая от малейшего
шороха, в восьмой раз читая один и тот же абзац - пока до моего
всклокоченного мозга не дошло, что Джимми Дорсет, упокой Господи его
мятущуюся недоговорившую душу, никогда этого абзаца не писал!..
Черт вас побери, вы же не ошибаетесь, беря сапожную щетку вместо
зубной?! А для меня текст в гранках был привычнее зубной щетки и знакомей
дежурного в издательстве... Он вел меня по аду литературного факультета,
он усадил меня на нуднейшую работу с паршивым окладом, из-за этих слов я
терпел пощечины издательств, из-за них я душу купил! Что? Вот до сих пор,
поверьте, не знаю - то ли продал, то ли купил... Нет, вам я только
предлагал. Глаза мне ваши понравились. Спьяну. Глупые-глупые, но горят.
Такие же глаза я ежедневно видел в зеркале, когда брился. А теперь давно
уже не вижу. И не бреюсь. Давно. А издатели меня с Дорсетом сравнивают -
мол, борода похожая, отсюда и преемственность... Какая, к дьяволу,
преемственность, когда пять листков, набитых тем же пробным шрифтом, были
добавлены в мою рабочую папку, и стиль первых трех явно принадлежал
покойному. А вот остальные - выхолощенные, причесанные, затянутые в
смирительную рубашку грамматики - и это Джимми-то с его врожденной
идиосинкразией к синтаксису...
Видел я его черновики - литературным факультетом там и не пахло. К
счастью. А вот в двух последних страничках пахло. Нафталинчиком этаким,
запятыми аккуратными, штилем высоким до нечитабельности. Так что вполне
можно было приписать их мне. Или вам. Только не подумайте, что я вас
обижаю, а сам скромничаю. То, что вы пытались марать бумагу, видно в
темноте с любого расстояния. И до сих пор пытаетесь?! Ай да Лео! Все-таки
привила мне сволочь одна нюх на пишущих!.. Вы случайно не знакомы с одним
маленьким вежливым джентльменом, любящим хорошую литературу и...
К сожалению, вы зря списываете моего маленького джентльмена на белую
горячку и пытаетесь незаметно отодвинуться. Хотя наша с ним первая встреча
действительно состоялась в весьма нетривиальном месте, если кладбище можно
так назвать. Я приехал туда в связи с телефонным звонком из издательства,
и приволок с собой заказной монументальный венок с идиотской надписью:
"Покойся с миром. Твои коллеги". Коллеги усопшего чинно толпились к тому
времени, оскальзываясь на перекопанной земле и скорбно переговариваясь о
гонорарах и происках - а у новенькой ограды, полускрытой холмом
свежевырытой, резко пахнущей земли, тихо плакал невысокий полнеющий
человечек в старомодном пальто. Знаете, двубортное такое, шотландское...
Когда начались речи, и комья земли испачкали холеные руки
литераторов, он порылся в кожаной папке, наколол на бронзовый наконечник
решетки истрепанный лист бумаги и побрел к выходу. Странный поступок,
режущий глаз в потоке окружающей чопорности - он и заставил меня
протолкаться к ограде и полезть в карман за сигаретами, незаметно косясь
на оставленную страницу. Портативный шрифт, многочисленные перебивки и
конец абзаца, видимо, с предыдущего листа: "...в черном балахоне, рвущемся
на ветру, и ты не мог стереть слезы, превращавшие пыль на щеках в липкую
грязь, и..."
Я осторожно огляделся и спрятал в карман четвертую страницу
неоконченного романа Джимми Дорсета "Последний меч Империи". Четвертую,
потому что она отсутствовала в любых изданиях, потому что она не уступала
по слогу трем, найденным в гранках (две графоманские не в счет), и
продолжала именно оборванное место: "Скорбный хор отпевал заблудшую душу,
а у подножия холма горбился человек с землистым цветом лица, в черном
балахоне..."
Скажите-ка, что бы вы сделали на моем месте, вернувшись домой? Ну,
выпить - это само собой... Еще раз выпить? Согласен! Бармен! А дальше?
Наплевать и забыть? Вряд ли. Не знаете... И я не знал, клянусь всеми
святыми, я действительно не знал, зачем я вставил недопечатанный
кладбищенский лист в машинку, щелкнул кареткой и, дойдя до пустого места,
отбил пять интервалов абзаца.
Бармен! Налейте на посошок - и счет, пожалуйста. Увы, мой доверчивый
друг, я направляюсь домой. Знаете ли, спать пора, опять же организм
ослаблен алкоголем и женщинами, тонкая нервная организация... Богема, чего
уж тут... А зачем, позвольте полюбопытствовать? Зачем вам знать, чем
кончилась эта душераздирающая рождественская история?! Вы же все равно не
хотите купить душу! Что? Продать? Ах, готовы продать душу за окончание...
Дешево, ничего не скажешь... Вы понимаете, чтобы продавать душу, ее надо,
как минимум, иметь. Плюс наличие желающего приобрести. И именно вашу.
А вот купить... Купить гораздо проще.
Для этого надо встать из-за машинки и открыть дверь маленькому
вежливому джентльмену. Потом выслушать коротенькую речь, просмотреть бланк
договора и подписаться. Вынужден вас разочаровать... Во всяком случае,
лично я подписывался чернилами. Фиолетовыми. Я же не донор, а писатель.
Пусть даже и липовый.
Маленький джентльмен предложил мне приобрести душу покойного Джимми
Дорсета. Привычки и склонности, умение говорить комплименты и умение
говорить гадости, Гавайи и Акапулько, торнадо и цунами, сволочную
потребность писать - но писать буду я, Лео Стоковски, буду заканчивать
последний роман, "Последний меч", столь необходимый работодателю - и если
спустя неделю я не допишу эпилог так, как сделал бы его Джимми Дорсет,
проданный мне с потрохами...
Да-с, молодой человек, я только что вернулся с похорон, я держал в
руках венок умершего коллеги (дважды коллеги, если можно так выразиться) и
отлично понимал смысл красноречивой паузы моего маленького вежливого
джентльмена.
Я понимал, я колебался - и я подписал. Широким жестом. Чернилами.
Фиолетовыми.
...Следующая неделя летела сумбурно и болезненно. Каждый день я
безуспешно пытался напиться, и привычной бутылки анисовой "Мастики" не
хватало даже на потерю координации. В постели постоянно валялись какие-то
беспорядочные дамы, табуны новоприобретенных друзей превращали квартиру в
эрзац-таверну для поношенных авантюристов: бросившегося на меня ревнивого
верзилу с синими костяшками пальцев увезли в реанимацию - проклятый Джимми
пил, не пьянея, любил без устали, дрался, как орангутан, и временами я с
трудом отдергивал руку от вожделенной упаковки моринала. Чистый лист
бумаги торчал из пишущей машинки, вернее, два листа под копирку, но всякий
раз я тихо отходил от клавиатуры, запирал кабинет, отгоняя от него
любопытных, не давая плоским словам лечь на плоскую бумагу. И снова нырял
в прибой чужого разгула - забыть, расслабиться, не помнить, не хотеть, не
бояться...
Когда я Бог знает каким образом сумел все же сосредоточиться, мой
маленький вежливый джентльмен уже стоял в коридоре, благодаря крашеную
блондинку за "любезное открытие двери с ее стороны". Блондинка была
покорена и готова на все, но гость поклонился и направился ко мне. В
бесцветных глазах его сгущалось откровенное огорчение.
- Зря, Лео, - тоскливо протянул он.
- Зря. Поверьте, я очень надеялся на вас.
Я посмотрел на часы и вытолкнул джентльмена в дымную гудящую комнату.
Это был мой единственный шанс, нелепый, невозможный - но единственный. И
предшественники мои, включая самого первого, зудевшего желанием допить,
долюбить и подчиниться приговору - все они в чем-то были гениями, и именно
поэтому не осознавали специфики таланта. Ее мог понять только графоман. А
им... Им это дано было от Бога. Или от черта, если вы атеист.
- У меня еще тридцать две минуты, - сказал я. - И чтоб в течение
получаса я вас в упор не видел. Пожалуйста.
Потом прошел в кабинет и сел за письменный стол.
Машинка билась у меня в руках свежепойманной рыбой, глаза вцепились в
пляшущую клавиатуру, не видя написанного, не давая секунды на обдумывание,
оценку - не давая уму встать между жизнью Джимми Дорсета, мечтою Лео
Стоковски, бредовостью маленького сатаны и листом бумаги, испещренным
перебивками, ошибками, с полным отсутствием знаков препинания и прочей
белиберды, гордо именуемой грамматикой. Я перепрыгивал интервалы, рвал
копирку, и шея окончательно онемела от борьбы с искушением взглянуть на
циферблат, вспомнить, испугаться, проиграть...
- Достаточно. Вы выиграли. И да хранит вас Бог.
Гость аккуратно прикрыл дверь и подошел к столу. Крутанув каретку, он
вынул последний лист, покопался в напечатанном и молча направился к
выходу, пряча в старенький портфель отобранный первый экземпляр. Видно, в
аду у них только первые принимали... Я сомнамбулически прошел за ним в
коридор, помог гостю надеть его двубортное пальто и запер за ним дверь.
Тщетно. Тщетно кинулся я в кабинет в надежде увидеть результат. Пять
листов лежали около машинки, и все пять представляли собой бланки
договора. Я подписывал именно такой. Только эти были чистыми. И моими.
Отныне и навсегда.
Предусмотрительность гостя не имела границ. За исключением крохотного
прокола. Он не учел профессиональной редакторской памяти. Памяти на текст.
И я снова сел за машинку.
Счастье? Вы действительно считаете все это счастьем?! Да, у меня
теперь есть ЗАКОНЧЕННЫЙ роман "Последний меч Империи". И принеся его в
любую редакцию, я уеду в дом для умалишенных.
У меня есть слава, деньги, мои книги блестят позолотой корешков, но
никогда - вы понимаете?! - никогда я не написал и не напишу ничего
подобного тем пяти безграмотным листкам, когда пальцы дрожали на клавишах,
а за спиной тихо стоял мой маленький вежливый джентльмен...
А вы говорите - счастье... Дай Бог, чтобы вы оказались правы. Тогда
как насчет того, чтобы продать душу? Нет? А купить?.. Жаль. Я бы мог со
скидкой...
Генри Лайон ОЛДИ
АНАБЕЛЬ-ЛИ
...Эта рукопись была найдена в полуразвалившемся заброшенном бунгало
на острове Сан-Себастьян - одном из последних оплотов и убежищ
Человечества в тяжелое, смутное время после Великого Излома. Изгнанные из
городов, предоставленные самим себе, - люди частично поддавались на
уговоры Бегущих Вещей (Пустотников) и эмигрировали, подписав договор;
частично приспосабливались к новому образу жизни, быстро утрачивая
сдерживающие моральные факторы. Некоторые же уходили в очаги бурно
развивающейся Некросферы, и дальнейшая судьба их оставалась неизвестной.
Тогда еще мало кто сопоставлял формирование Некросферы с Большой
эмиграцией, связанной с подписанием договора между человеком и
Пустотником...
Сама рукопись в основном сгнила, так что создавалось впечатление, что
листы долгое время находились в воде, а оставшиеся страницы были написаны
корявым неустойчивым почерком, словно писавшему было трудно держать перо в
руках - или в чем там он его держал, тот, кто писал эту сказку, слишком
похожую на быль...
Это было давно, это было давно
В королевстве приморской земли.
Там жила и цвела та, что звалась всегда,
Называлася Анабель-Ли, -
Я любил, был любим, мы любили вдвоем,
Только этим мы жить и могли.
...Бирюзовые волны, загибаясь пенными белыми гребешками, накатывались
на рассыпанное золото побережья, а я сидел на песке и смотрел на море. Я
смотрел на море, а оно облизывало мои босые, исцарапанные ноги. Меня звали
Ринальдо. Я родился на этом острове, где неправдоподобно огромные
кокосовые пальмы врезались в неправдоподобно синее, глубокое небо. Я любил
свой остров. Чувствуете? Взрослые рассказывали, что раньше Сан-Себастьян
(так назывался наш остров) был частью материка. Но это было давно, еще до
Великого Излома. Вот почему мы живем в каменных белых домах - хотя здесь
их строить не из чего - и у нас есть и школа, и церковь, и даже
электростанция. Но взрослые все же часто сокрушаются и скучают по жизни на
материке, где у людей, по их словам, было много всякого такого... Но мне
хорошо и без этого. У меня есть море, и небо, и скорлупа от кокосов для
разных игр, и дом - а остального мне не надо. Дед Игнацио говорит, что я
похож на Бегущего Вещей, но мне не с чем сравнивать. Два раза я видел
Пустотника, заходившего в поселение, и оба раза меня тут же отсылали на
берег - играть - а издали он был обыкновенный и скучный. Мне хорошо. Я
могу сидеть и глядеть на море, и думать о разном, и песок струится между
пальцами, отчего пальцам чуть-чуть щекотно...
- Привет, Ринальдо! - чья-то тень заслоняет солнце, но я и так знаю,
что это Анабель - она все время ходит за мной. Вечно она... И чего ей
надо?!
- Привет, - не оборачиваясь, бурчу я. Некоторое время Анабель молчит
и смотрит на меня, а, может, и не на меня - потому что наконец она
произносит:
- Красивое сегодня море.
- Море всегда красивое, - соглашаюсь я и неожиданно для самого себя
предлагаю: - Садись. Давай смотреть вместе.
Анабель тихо опускается рядом, и мы смотрим на море. Долго-долго. А
потом я то и дело смотрю уже не на море, а на нее, на загорелые плечи, на
пепельные волосы, развевающиеся на ветру; а потом она поворачивается, и мы
смотрим друг на друга, и я впервые замечаю, что глаза у Анабель глубокие и
печальные, а вовсе не насмешливые и ехидные, и...
- Тили-тили-тесто, жених и невеста! - раздается издевательский вопль
совсем рядом, и на нас обрушивается целая туча мокрого песка, и глаза
Анабель наполняются слезами. Отворачиваясь, чтобы не видеть эти слезы и
набившийся в пряди ее чудесных волос песок, я замечаю Толстого Гарсиа с
соседней улицы и его дружков, которые прыгают вокруг нас и орут свое
"Тили-тили-тесто!.." - и тогда я вскакиваю и вцепляюсь в Гарсиа, и мы
катимся по песку, но вскоре я оказываюсь внизу, и во рту у меня песок, и в
глазах, и в волосах... Внезапно Гарсиа отпускает меня, и я слышу страшный
захлебывающийся крик, который тут же обрывается. Протирая засыпанные
песком глаза, я вижу ползущие по пляжу скользкие щупальца с плоскими
белесыми блюдцами присосок, и уносимую в море мальчишескую фигурку одного
из приятелей удирающего Гарсиа. Жертва обвита толстыми пульсирующими
шлангами, и я успеваю схватить бледную Анабель за руку, спотыкаясь и...
И любовью дыша, были оба детьми
В королевстве приморской земли,
Но любили мы больше, чем любят в любви -
Я и нежная Анабель-Ли,
И, взирая на нас, серафимы небес
Той любви нам простить не могли.
...Мне было почти семнадцать, и мы с Анабель стояли у парапета и
смотрели на раскинувшееся вокруг ночное, усеянное крупными звездами небо и
безбрежное море, в ленивых тяжелых волнах которого тонули огни звезд. Мне
в последнее время разрешали гулять по ночам, а отец Анабель год назад
подписал договор с Пустотниками, и с тех пор некому было запрещать ей
что-либо... Впрочем, такие прогулки становились все опаснее - слишком
часто подходили к берегу кракены, и рыбы-этажерки со своими бесчисленными
зубастыми пастями, и многометровые крабы-расчленители, и прыгающие акулы,
и электрические шнуры... Много появилось всякой нечисти, и с каждым годом
появлялось все больше - одни говорили, что это началось после Великого
Излома, другие связывали это с увеличивающимся количеством людей,
рискнувших продать душу под договор Пустотников, третьи...
Вот почему мы стояли под защитой парапета, вдалеке от воды, и под
нами громоздились ярусы крепостных бастионов, с раструбами огнеметов,
жерлами реактопушек и лучами прожекторов, полосовавших неподвижное море...
Дед Игнацио ворчал, что во взбесившихся городах человека как раз и подвела
любовь к оружию, но спрута ворчанием не остановишь... А мы по-прежнему
любили свое море, и Сан-Себастьян, и чернеющее к вечеру небо с
проступающими разноцветными огнями, манящими к себе... Мы молчали. Я обнял
Анабель за плечи и...
- А вот и наши голубки! - раздался над ухом хриплый ломающийся басок
Толстого Гарсиа. На нем блестела черная кожвиниловая куртка с заклепками,
сигарета прилипла к редкозубой ухмылке, и дым подозрительно отдавал чем-то
сладким, приторным... Он демонстративно раскрывал и защелкивал рыбацкую
наваху, а позади темнели фигуры его дружков.
- И что ты нашла в этом сопляке, Белли? Пошли с нами, а он пусть себе
таращится...
Звонкая пощечина оборвала очередной эпитет, готовый сорваться с губ
Гарсиа. Сигарета отлетела в сторону. В следующий момент Гарсиа рванулся к
Анабель, но я перехватил его, вцепившись в отвороты куртки, и швырнул на
парапет. И тут же почувствовал резкую боль в боку. В глазах потемнело.
Что-то липкое и теплое текло по боку, просачиваясь сквозь штаны,
набухавшие...
...И, взирая на нас, серафимы небес
Той любви нам простить не могли...
...Я лежал на спине. Слабость раскачивала меня на своих качелях, и
болел бок, куда вошла наваха Гарсиа. С большим трудом я приподнялся и сел.
И увидел.
Я находился на Обзорном выступе. Отсюда скалы обрывались вертикально
вниз на полторы сотни футов, и там, в гулкой пропасти, крутился и ревел
Глаз Дьявола. Совсем рядом, в нескольких шагах, стоял Гарсиа и
приглашающим жестом указывал в бездну. Он больше не улыбался. И его
приятели - тоже.
- Тебе еще нравится смотреть на море, Ринальдо? Не хочешь ли ты
взглянуть на него изнутри?
Из воронки Глаза не выплывал никто. Правда, дед Игнацио говаривал
спьяну, что, если попасть точно в центр, в "зрачок", то Сатана моргнет - и
тогда происходят удивительные вещи... И еще...
Парни Гарсиа схватили меня под руки и потащили к обрыву. Сам Гарсиа
стоял чуть поодаль, кривя толстые губы в напряженной гримасе.
- Уберите руки! Я сам!
От неожиданности они отпустили меня, и я шагнул к краю обрыва. Бурый
пенящийся водоворот ревел внизу, скручиваясь к черному провалу "зрачка", и
я оттолкнулся от края, изгибая больное, избитое, распоротое, но еще
послушное тело...
...Я любил, был любим, мы любили вдвоем.
Только этим мы жить и могли...
...Меня выворачивали судороги, я плавился, распадался на части... -
Может быть, так умирают? - но смерть не была неприятной, она перекраивала
меня, переделывала, сливала с водой, с воздухом; мне казалось, что я вижу
себя со стороны, свое прозрачное светящееся тело, и оно текло, менялось...
...Я ощутил упругость воды, скользившей вдоль моего тела - гладкого,
пружинящего! Я шумно вдохнул воздух, выдохнул. Глаз Дьявола ревел более
чем в миле от меня, вокруг было открытое море, и в нем плыл глянцевый
черный дельфин, который был мной!
Плавники прекрасно слушались приказов, на языке ощущались привкусы
йода, водорослей и разных морских жителей, невидимые колебания отражались
в мозгу четкой картиной берегового рельефа... Берег! Анабель и подонки
Гарсиа!..
Я ринулся обратно, легко избегая электрических шнуров и объятий
гигантского кракена. Впрочем, все они не особенно и старались меня
поймать. Дикая мысль закралась в голову - а что, если и они тоже...
Воронка была уже совсем рядом, когда я наконец увидел высоко вверху
оранжевое платье Анабель. Увидел - не то слово, но других у меня пока не
было. Вокруг нее толпились дружки Гарсиа, и он сам стоял там, скалился,
что-то говорил - и наконец обнял замершую девушку.
Через мгновение он неловко взмахнул руками, запрокидываясь назад,
теряя равновесие, отделяясь от скалы, тщетно пытаясь оторвать от себя
цепкие пальцы Анабель - и оранжевое платье с черной курткой зависли над
пропастью! И я знал, знал всем своим новым дельфиньим знанием, что
проклятый Гарсиа попадет в "зрачок", а Анабель...
Анабель!..
Я рванулся в Глаз Дьявола, неистовой торпедой взрывая засасывающую
силу воронки, благодаря Небо, Бога, Сатану за то, что я больше не был
человеком - я пробился, я успел - и выбросил новое послушное тело в
воздух, встретив Анабель, направляя оранжевое платье туда, где чернела
молчащая пустота...
Но любя, мы любили сильней и полней
Тех, что страсти бремя несли,
Тех, что мудростью нас превзошли, -
И ни ангелы неба, не демоны тьмы
Разлучить никогда не могли,
Не могли разлучить мою душу с душой
Обольстительной Анабель-Ли.
...Через несколько минут в пяти милях от острова вынырнули два
дельфина и, чуть помедлив, поплыли прочь, направляясь в открытое море.
Слева от них темнел в тумане материк взбесившихся городов, диких вещей и
рождавшихся преданий. Справа лежал тихий остров Сан-Себастьян, с его
Обзорным выступом, бойницами парапета и Глазом Дьявола, из которого
медленно поднималась скользкая чернильная туша колоссального спрута...
Это было давно, это было давно
В королевстве приморской земли...
Генри Лайон ОЛДИ
ПЯТЬ МИНУТ ВЗАЙМЫ
В пути я занемог.
И все бежит, кружит мой сон
По выжженным полям...
Басё
Я познакомился с покойным Ильей Аркадьевичем на последнем заседании
городского клуба фантастов. Там как раз бурлил апофеоз побиения камнями
очередного наивного автора, только что отчитавшегося и теперь, с тихой
улыбкой мазохиста, внимавшего критике. Когда новый прокурор стал
протискиваться к трибуне, я, пользуясь случаем, стрельнул у него сигарету
и направился к выходу. Вообще-то я не курю, но это был единственный
уважительный повод дождаться раздачи дефицитных книг на лестничной
площадке, а не в зале судилища.
Обнаруженный мною на ступеньках человек пенсионных лет держал в руках
незажженную "Приму" и явно не собирался доставать спички.
- Я так понимаю, что вы тоже не курите, - улыбаясь, сказал он, и
через пять минут беседы я не перешел с собеседником на "ты" лишь по
причине разницы в возрасте.
Илья Аркадьевич оказался милейшей личностью, а также владельцем
прекрасной библиотеки, старавшимся не обсуждать книги, а читать их. В этом
наши интересы полностью совпадали. Еще через два часа я шел к своему
новоиспеченному знакомому пить чай, локтем прижимая к боку честно
заработанные тома.
Библиотека Ильи Аркадьевича превзошла мои самые смелые ожидания. Я с
головой зарылся в шелестящие сокровища, изредка выныривая для восторженных
междометий и отхлебывания непривычно терпкого зеленого чая. Обаятельный
хозяин, щуря веселые голубые глаза, отнюдь не умерял моих порывов, и под
конец вечера я с необычайной легкостью выцыганил у него до вторника
совершенно неизвестное мне издание Мацуо Басё, размноженное на хорошем
ксероксе и заботливо переплетенное в бордовый бумвинил. Если учесть при
этом, что темой моей самодеятельной монографии было "Влияние дзэн школы
Риндзай на творчество Басё в лирике позднего японского средневековья"...
Широко, конечно, сказано - монография, но все-таки... Вот так, на самой
теплой ноте, и закончилась первая из трех моих встреч с покойным Ильей
Аркадьевичем, и поздно теперь впадать в привычную интеллигентскую
рефлексию, твердя никчемные оправдания... Поздно. Да и незачем.
Вернувшись домой, я опустился в кресло, и не успокоился до тех пор,
пока не перевернул последнюю страницу выданного мне томика. Если вы умеете
глядеть на книжные полки, как иные глядят на фотографии старых друзей, -
вы поймете меня. А одно хокку я даже выписал на огрызке тетрадного листа.
Потому что в предыдущих изданиях, вплоть до академического тома Токийского
университета, я не встречал таких строк:
К чему мне эти минуты,
Продлившие осенний дождь?..
Еще одна цикада в хоре.
На следующее утро я вновь внимательно перечитал сборник. Два новых
хокку были выписаны, на сей раз в блокнот. К концу недели я знал, что ни в
одном отечественном или зарубежном издании, зарегистрированном в каталоге
Бергмана, этих строк нет. Получив подобную информацию, мне оставалось либо
обвинить Илью Аркадьевича в самовольном вписывании стихов, вероятно,
личного сочинения, либо признаться, что годы моего увлечения пропали
впустую, либо... На третье "либо" у меня просто не хватало воображения.
Первых двух было достаточно, чтобы считать себя идиотом. Ведь не мог же я,
в конце концов, считать гостеприимного пенсионера скромным замаскированным
гением. Пришлось остановиться на многоточии...
Когда во вторник я ворвался к Илье Аркадьевичу олицетворением бури и
натиска, весь мой азарт был моментально сбит коротеньким монологом:
- Не суетитесь, дорогой, мой, и позаботьтесь запереть за собой
дверь... Если бы я умел писать такие стихи, в авторстве которых вы желаете
меня скоропалительно обвинить, то сейчас, скорее всего, я ехал бы за
Нобелевской премией, а Бродский занимал за мной очередь. Так что давайте
вернемся к нашей теме, но дня через три-четыре. Когда вы поостынете. А
пока возьмите с полки пирожок. В виде вон того сборничка. Да-да, левее...
И когда будете наслаждаться парадоксами бородатого любителя вина и
математики, то не забудьте обратить внимание на 265-ю и 301-ю рубаи. Потом
можете, если хотите, запросить каталог Бергмана или любой другой, и
обвинить меня также в подражательстве Омару Хайяму, в числе прочих.
Я послушно взял предложенного мне Хайяма и позаботился прикрыть дверь
с той стороны.
Каталог подтвердил то, в чем я уже не сомневался. Названные рубаи
никогда не издавались. А в 167-й косвенным образом упоминалась Нишапурская
Большая мечеть Фансури. Построенная через семь-восемь лет после
предполагаемой смерти Омара Ибрагима Абу-л-Фатха ан-Нишапури. Более
известного под прозвищем Хайям.
В назначенный день я пришел к Илье Аркадьевичу, готовый продать ему
душу и сжечь его на костре. Одновременно. И он понял это.
- Скажите, дорогой мой, вы можете занять мне пять рублей?
Я машинально извлек помятую пятерку.
- А пять минут?
- Вот видите. А я могу. Только не смотрите на меня так понимающе. Это
не каламбур и не бред параноика. Я действительно могу занять пять минут.
Вам. Графоману из клуба. Мацуо Басё и Франсуа Вийону. Кому угодно. Я не
знаю, откуда на мне эта ноша, и мне все равно, поверите вы или нет.
Впрочем, вру - не все равно. И пригласил я вас не случайно. Старость -
паскудная вещь, молодой человек, особенно если по паспорту я ненамного
старше вас. Но за все надо платить. Поразившее вас хокку стоило мне пяти
лет жизни. Хайям - почти год. Видите угловой томик Ли Бо - лет шесть. Так
что уже почти пора. Почти.
Если вы хорошо пороетесь на полках, вы отыщете стихи, не вошедшие ни
в один сборник, не значащиеся ни в одном каталоге. Их писали в мгновения,
в подаренные секунды, куда я втискивал свои годы, сжимая их до пяти минут.
Что поделаешь, на большее сил не хватало... Но мне казалось, что игра
стоит свеч, что искусство требует жертв - а оказалось, что жертв требуют
все. Одни жертвы ничего не требуют.
Я видел, как вы берете книги в руки. Вы мне подходите, дорогой мой,
это наивно, глупо, но я скоро умру, и пора задуматься о наследнике.
Наследнике всего, что у меня есть, и креста моего в том числе. Не спешите
ответить. Идите домой, подумайте, спишите все на маразм старого идиота,
выпейте водки и забудьте. Но если списать не удастся - тогда приходите. Я
буду ждать. Всего хорошего, молодой человек. Поверьте, мне непривычно так
обращаться к почти сверстнику, но иначе это выглядело бы нелепо... Идите.
Всю неделю я бродил кругами возле его квартала, проклиная свою
впечатлительность и мягкотелость. Любая попытка сосредоточиться на словах
Ильи Аркадьевича вызывала тошноту и головокружение. Я взрослый человек,
без пяти минут кандидат, без пяти... Без пяти минут. Взаймы.
На восьмой день я зашел в знакомый двор.
Два красномордых детины в ватниках курили подле обшарпанного голубого
автобуса. Морщинистые старушки любопытно разглядывали черные с золотом
ленты на немногочисленных венках, их глазки неприлично сияли.
Родственники, соседи, да минует нас чаша сия, пьем без тоста, чужие
люди... Я кинулся по лестнице. Меня пропускали, сторонились, сзади
слышалось: "Который?.. этот самый... Родня? Нет... да пусть подавится,
кому эта макулатура надобна..."
В старом кабинете с занавешенным зеркалом никого не было. На столе
стояла чашка недопитого чая, рядом лежало... Рядом лежало завещание,
придавленное тяжелым пресс-папье. Библиотека завещалась мне. В здравом уме
и трезвой памяти. Или наоборот. Мне. И желтый листок с пятью небрежными
иероглифами и коряво записанным переводом.
Кто строил храм, тот умер.
Ветер столетий пронзает душу.
Падаю в мох вместе со снегом.
Генри Лайон ОЛДИ
РАЗОРВАННЫЙ КРУГ
Они знали - игра стоит свеч.
В.Высоцкий
Старый "линкольн" стоял на пригорке, плотно упершись в землю всеми
шестью колесами, и из-под его капота доносилось угрожающее рычание
прогревающегося мотора. Его возбуждал острый пряный запах самки - сложная
смесь отработанного топлива и нагревшегося металла - но между ним и
стройной голубой "тойотой" стоял соперник. "Линкольн" заворчал, и заднее
колесо выбросило комья сухой земли. Это были его охотничьи угодья. Это
должна быть его самка.
Соперник, молодой массивный "мерс", круто развернулся, и лучи его фар
ударили в лобовое стекло "линкольна". "Мерс" был молод, силен и
самоуверен. Он взревел и, выставив тупой широкий бампер, ринулся вверх по
склону. Эта глупость его и погубила. Глупость и молодость. Когда ревущий
"мерс" оказался совсем рядом, старый "линкольн" сделал вид, что
подставляет под удар левую фару, и в ту же секунду резко оттолкнулся всеми
левыми колесами от земли, становясь боком. Не успевший затормозить "мерс"
прошел притирку к вертикально поднявшемуся днищу. В следующее мгновение
вся многотонная тяжесть хозяина здешних мест уже рушилась на открытый
капот и солнечные батареи противника, тщетно пытавшегося удержаться на
крутом склоне. Некоторое время старый "линкольн" небрежно ездил вокруг
останков поверженного врага, хрустя битым стеклом, пофыркивая и изредка
ударяя в груду металла ребристым носом с фигуркой серебряного тигра в
центре. У тигра была отбита передняя лапа, но это "линкольну" даже
нравилось. Потом, не оборачиваясь, он развернулся и направился к своему
нынешнему логову. Он не включал никаких сигналов, не давал призывных
гудков - он и так знал, что голубая "тойота" покорно следует за ним. Он
был стар, этот потрепанный патриарх машин. Он был опытен. Но сейчас он
чувствовал себя молодым.
Год они прожили вместе. Она оказалась хрупкой, нежной и совершенно
неприспособленной для лесной жизни. Ему приходилось расчищать ей дорогу в
буреломах, следить за ямами и топкими местами, защищать ее от падающих
деревьев и бешеных слонов, с которыми лучше было не связываться...
Однажды на нее кинулся бродячий тигр и успел разбить лапой боковое
зеркальце. К этой травме прибавилась большая вмятина в боку, потому что
разъяренный "линкольн" раздавил полосатую кошку о ее корпус - ЕЕ корпус, а
не кошкин! - и долго еще ездил и ездил по кровавому месиву, ревом сирены
оповещая притихший лес о случившемся.
Потом он успокоился и выпустил боковые манипуляторы, расчленившие
останки зверя и утащившие куски в бак - для переработки в топливо.
Кстати, в этом заключалась еще одна проблема совместной жизни, о
которой старый "линкольн", идеально приспособленный для автономности, даже
и не подозревал. Маломощных солнечных батарей "тойоты" едва хватало на
три-четыре часа езды без заправки, а среда ее бака не могла питаться любой
клетчаткой - ей требовались особо изысканные, редкие блюда.
Два раза ему удавалось подкрадываться к человеческим поселениям и
угонять микротрактора - он с презрением относился к их бессмысленному
существованию и вовсе не возражал против того, чтобы попользоваться
ворованным топливом и частями их корявых тел. На третий раз по нему начали
стрелять из базуки, и он поспешил убраться, предчувствуя недоброе.
Раньше он не хотел вызывать недовольства двуногих. Не для того старый
"линкольн" сбегал из города, чтобы и здесь вести напряженную борьбу за
существование. Он хотел покоя, и нашел его, и если бы не голубая капризная
"тойота"... Может быть, это и называется "любовь"?..
...В то утро ему очень не хотелось отпускать ее одну. Смутное
предчувствие толкалось внутри, мотор барахлил, перегорела лампа правого
поворота - и после ее ухода он долго лежал в логове, грустно ворча и
покачивая угловой антенной.
К вечеру она не вернулась. А еще через час он услышал далекие
выстрелы и эхо залпа ракетных базук.
Он несся так, как не ездил никогда в жизни - не обращая внимания на
рытвины, подминая кустарник, разрывая цепкие объятия лиан... и все равно
он опоздал.
Она скорчилась на дымящейся, выгоревшей земле, внутренности ее были
разворочены прямым попаданием, и лишь неожиданно включившийся приемник
хрипло наигрывал какую-то легкомысленную песенку. Стоя за огромным
баньяном, он следил за людьми, ходившими вокруг ее тела,
фотографировавшими друг друга, перезаряжавшими свое оружие; и чувствовал,
как что-то страшное, незнакомое и требовательное поднимается в нем. Может
быть, это и называется - "ненависть"?..
Человек медленно шел по тропинке, с наслаждением вдыхая влажный
воздух джунглей. Он возвращался домой после прогулки по лесу. Человек
давно не был в родных местах, и сейчас, после двух лет отсутствия, ему
было приятно заново вспоминать заросшие тропинки, поляны и крутобокие
валуны. Все это время он жил в Нью-Кашмире со своей семьей, и вот,
наконец, смог получить отпуск и снова вернуться в родные места.
Человек раздвинул кусты и, выйдя на поляну, резко остановился, ощутив
на себе чей-то взгляд. Он быстро огляделся, держа ружье наготове, но
никого не увидел. Все так же щебетали птицы в ветвях деревьев, все так же
журчал неподалеку ручей. Все было спокойно.
"Показалось", - подумал человек, на всякий случай снимая ружье с
предохранителя. Он пересек поляну и вновь углубился в джунгли. Человек
старался думать о чем-нибудь другом, но неопределенная тревога не покидала
его. Поминутно оглядываясь, он время от времени ощущал на себе все тот же
тяжелый взгляд, и ему мерещилось глухое отдаленное ворчание.
Человек почти выбежал на открытое место, отошел метров на тридцать от
зеленой стены и только тогда перевел дух, опускаясь на землю.
"Совсем нервы ни к черту стали, - думал человек, - так скоро и до
привидений дойти можно..." Потом он немного посидел, пододвинул ружье, еще
разок глянул на джунгли - и увидел мчащийся на него огромный автомобиль.
Больше он не видел ничего.
...Человек сидел на диване спиной к окну, глядя невидящими глазами на
висевший на стене темный финский ковер, и думал о своем. Так прошло
полчаса.
Вывел его из этого состояния какой-то странный звук. Человек очнулся
и внимательно осмотрел комнату, но ничего особенного не обнаружил. Звук
повторился. Будто сломалось дерево... Человек глянул в окно, но там было
темно.
Человек опустился обратно на диван, вытер холодный пот со лба и
достал сигарету. Скрипнула дверь, и человек с ужасом уставился на нее.
Вошла жена.
- Что случилось? - спросила она. - Почему ты не спишь?
- Ничего, - ответил человек. - Сейчас выйду покурю... Иди ложись.
Он вышел во двор и прислонился спиной к стене дома. Чиркая спичкой,
он заметил пролом в изгороди и массивную тень, неподвижно замершую
напротив. Два желтых луча ослепили вскрикнувшего человека, и послышалось
рычание мотора.
В доме закричала женщина.
...Женщина лежала неподвижно, мужчина все тянулся к валявшемуся на
земле ружью, всякий раз отдергивая руку, когда рубчатое колесо проезжало
рядом.
Старый "линкольн" медлил. Он ездил по кругу, держа беспомощных людей
в центре, он заново смыкал этот бессмысленный, бесконечный круг, и ему
было скучно. Скучно и плохо.
Боль от утраты не отпускала его, и с каждым новым убийством она
становилась злее, острее, требуя новых смертей, а те в свою очередь...
Он еще немного помедлил, а потом круто развернулся и поехал в сторону
джунглей, разрывая порочный круг, устало волоча проколотую левую заднюю
шину, чувствуя ноющие пробоины, чувствуя собственную старость.
Он не видел, как мужчина все-таки дотянулся до ружья, и веселый
солнечный зайчик отразился от капота удалявшейся машины.
Зайчик лазерного прицела.
"Может быть, это и называется - смерть?" - успел подумать старый
"линкольн".
Генри Лайон ОЛДИ
ТИГР
Чтобы нарисовать сосну -
стань сосной.
Оити Мураноскэ проснулся и открыл глаза. Над ним покачивалась ветка,
слегка подсвеченная восходящим солнцем. На секунду Оити показалось, что он
лежит под старой вишней, посаженной еще его дедом, у себя дома. Но крик
попугая напомнил ему, что дом, давно брошенный дом, весьма далек от
глухой, забытой богом и людьми деревушки на севере Индии, куда он забрел в
своих странствиях.
Мимо прошел худощавый пожилой крестьянин в одних закатанных до колен
холщовых штанах. Он мельком взглянул на расположившегося под деревом Оити
и побрел дальше. К нему уже привыкли - он жил здесь почти неделю, но
вскоре собирался уходить. Он нигде не задерживался надолго.
Вот уже несколько лет Оити Мураноскэ бродил по свету. Он не знал, что
ищет. Новые люди, новые горы... Новое небо. И пока он шел, что-то менялось
внутри него, стремясь к пока еще неясной цели. Оити чувствовал, что он уже
близок к концу пути. Это может быть завтра. Или через месяц. Он не спешил
узнать.
С площади послышался шум и возбужденные голоса, и Оити направился
туда. Посреди площади стояли два пыльных "джипа", и четверо местных
выгружали из них тюки с палатками и чемоданы. Руководил разгрузкой толстый
краснолицый европеец, по-видимому, англичанин. Его спутник, сухопарый и
длинный, беседовал с деревенским старостой, не вынимая трубки изо рта.
Вокруг прислушивались к разговору любопытные.
- Да, разрешение у нас есть, - говорил приезжий.
Староста долго читал бумагу, шевеля толстыми вывернутыми губами,
потом вернул ее длинному.
- Пожалуйста, располагайтесь. Может быть, вам нужен дом?
- Нет, у нас есть палатки. И кроме того, я думаю, мы у вас не
задержимся. Два дня, может, три...
Староста кивнул и пошел к машинам.
- Ну вот, а говорили, что теперь на тигров охотиться нельзя, -
удивлено протянул лысеющий крестьянин и почесал в затылке.
- Им можно. Иностранцы... - уважительно заметил другой.
Все было ясно. Эти двое дали взятку чиновнику в городе, и он выписал
им лицензию. На отстрел тигра.
В тот день Оити долго сидел под своим деревом, но привычное
спокойствие никак не приходило к нему.
...Был уже вечер, когда Оити подошел к палатке англичан. Оба
европейца сидели на раскладных походных стульях у небольшого столика и
пили виски. Толстый англичанин дымил сигарой, второй сосал свою неизменную
трубку.
Около дерева стояли расчехленные ружья охотников. Это было дорогое,
автоматическое оружие, с лазерным самонаведением, плавающим калибром
ствола, регулятором дистанции и зеркальной фотоприставкой. Встроенный в
инкрустированный приклад микрокомп позволял осуществлять мгновенный анализ
состояния добычи, степени ее агрессивности и потенциальную угрозу по
отношению к охотнику. При наведении на человека ствол ружья тут же
перекрывался, блокируя подачу патрона - фирма "Винч Инкорпорейтид" не
производила боевого оружия. Только охотничье, со всеми мерами
предосторожности и светозвуковой сигнализацией "добыча".
Только очень обеспеченный человек мог позволить себе подобную
роскошь.
Оити поклонился. Приезжие с интересом уставились на него.
- Вы японец, я полагаю? - осведомился длинный.
- Да.
- Присаживайтесь. Я был в Японии. Передовая, цивилизованная страна,
ничего общего с этой дырой. Заил, стул для нашего гостя.
- Спасибо. - Оити поджал ноги и опустился прямо на землю.
- Ах, да, традиции, - усмехнулся англичанин. - Тогда давайте
знакомиться. Уильям Хэнброк, секретарь Английского королевского общества.
А этого джентльмена зовут Томас Брэгг. Полковник.
- Оити Мураноскэ.
- Хотите сигару? Или виски? Хороший виски, шотландский.
- Благодарю. Немного виски.
Напиток действительно был хорош.
- Я слышал, вы приехали охотиться на тигра? - японец поставил бокал
на столик.
- Да. А зачем еще ездят в Индию?
- Когда вы выходите?
- Завтра, с утра. Вы знаете, после введения новых законов это стало
стоить уйму денег. Но за удовольствия надо платить!
- Я хотел бы пойти с вами.
- Вы охотник?
- Нет.
- Хотите посмотреть охоту на тигра?
- Нет.
- Тогда я вас не понимаю.
- Я хочу встретиться с тигром. Один на один. Без оружия.
Сигара выпала изо рта Брэгга.
- Если я убью тигра, вы заберете его шкуру. Кроме того, вы можете
снимать происходящее на пленку. Если же я не убью тигра... Ваша лицензия
не потеряет своей силы.
До Брэгга, соображавшего гораздо хуже своего товарища, наконец дошло
сказанное Оити.
- Вы самоубийца?
- Нет.
Они шли уже больше двух часов, постепенно углубляясь в джунгли.
Проводники действительно знали местность. Оити шел позади, думая о своем.
Ввязавшись в это дело, он уподобился приезжим. Самое лучшее сейчас было
повернуться и уйти. Пусть те двое думают, что он струсил. Это не
интересовало Оити.
Проводник остановился и показал на влажные следы, ведущие в сторону
от тропинки, к густому кустарнику метрах в ста.
- Он там, - тихо сказал проводник.
Щелкнули предохранители ружей. Оити прошел между Хэнброком и Брэггом,
отведя стволы вниз, мимо уважительно посторонившихся проводников - и
направился к кустам.
До зарослей оставалось метров тридцать, когда Оити увидел своего
тигра. Дальше идти было нельзя - он чувствовал это. Оити опустился на
землю в привычный сейдзен и замер, не сводя глаз со зверя. Тигр прижал
уши, выгибая мощную спину. Поединок начался.
Сначала исчезли слова. Жизнь и смерть, слабость и сила, человек, тигр
- все это потеряло привычное значение. Потом исчезло время. Тетива лука
внутри Оити заскрипела и начала натягиваться...
- Хэнброк, они что там, заснули, что ли?!
- Заткнитесь, Брэгг!
...Два мира, две капли сошлись, робко тронули друг друга... и стали
целым! Оити умел оранжевой вспышкой прорывать липкую зелень кустов, одним
ударом лапы ломать спину буйволу, захлебываясь, лакать воду из ручья...
Однажды с ним уже было нечто подобное. Он плыл в лодке по озеру
Миягино, жалея, что не умеет играть на флейте. И тут радостный крик
ошалелого петуха, вскочившего не вовремя и всполошившего свой курятник -
совершенно неуместный крик взорвал ночь, и именно тогда Оити написал свою
первую гаттху.
Возвращаясь из мира вечного
В мир обыденный,
Делаешь паузу.
Если идет снег - пусть идет,
Если дождь - пусть дождь.
Губы Оити растянула странная улыбка, подобная оскалу тигриной морды.
А, может быть, тигр тоже улыбался?..
Грохнул выстрел. Вселенная взорвалась, и в этом хаосе боли и
разрушения Оити цеплялся за последнее, что у него оставалось - дрожащую от
напряжения тетиву лука, удерживая ее из последних сил. И за их гранью...
Хэнброк опустил ружье и посмотрел на убитого им тигра. Потом
продрался через кусты.
Ствол его "Винча", казалось, никак не хотел уходить с линии,
соединявшей прорезь прицела и застывшего маленького человека. Подача
патрона почему-то не была перекрыта, и противно визжал зуммер "Добыча",
зашкаливая крайнюю черту потенциальной опасности.
- Это человек, - сказал Хэнброк ружью. - Хомо эст...
- Добыча! - не согласился зуммер.
- Болван!.. - неизвестно в чей адрес пробормотал Хэнброк, поднимая
ствол ружья вверх. "Винч" оторвался от спины Оити с крайней неохотой.
Позади захихикал Брэгг.
- Хен, гляди! Азиат уснул... Жизнь на природе привела его в
прекрасное расположение духа!
Брэгг подмигнул приятелю и, наклонившись над ухом неподвижно сидящего
японца, оглушительно закукарекал.
В ответ ему раздался тигриный рев.
Герберт Лайон ОЛДИ
ПОСЛЕДНЕЕ ДОПУЩЕНИЕ ГОСПОДА
И сотворил Бог человека по образу своему...
(Ветхий Завет, 1-я книга Моисеева,
Бытие, стих 27)
...Джошуа не помнил, как он оказался на берегу. В мозгу мелькали
неясные обрывки: дорога к подземелью, запутанные темные переходы, фигуры в
бесформенных балахонах, дымное пламя факелов - и ужасное, зловещее, но
необъяснимо притягательное лицо Лучезарного, с горящими углями зрачков!..
И тут до Джошуа дошло - отныне он Посвященный!
- С прибытием, Посвященный! - прохрипели сзади него. Джошуа
обернулся, и мир, взорвавшись, разлетелся на множество мелких осколков,
ничем не связанных друг с другом.
Волосатый детина в кожаных штанах и твидовой жилетке, надетой прямо
на голое тело, удовлетворенно потер правый кулак. Его приятель, ухмыляясь
в нечесаную бороду, подошел к неподвижно лежащему Джошуа.
- Ты, падаль, знал, на что идешь, - тихо сказал он, - теперь молись
своему Сатане!..
Над головой Джошуа взлетел лом...
- Боб, он, кажется, влип...
- Сам вижу. Вводи первое допущение.
...Над головой Джошуа взлетел лом, но рука его уже скользнула в
задний карман. Дуло "магнума" ринулось навстречу ребристому железу,
полетели искры, и нападающий с воплем схватился за запястье. Еще два
выстрела разорвали ночную тишину, и Джошуа кинулся к стоящему в камышах
мотоциклу. "Судзуки" взревел и вылетел на укатанную дорогу, переехав ноги
покойного верзилы. Его агрессивный напарник лежал чуть поодаль.
На втором повороте мотоцикл неожиданно занесло, и Джошуа ободрал бок
о щебенку. Проклятая машина навалилась ему на бедро, и, пытаясь выбраться,
Джошуа увидел выросшую над ним закутанную до глаз черную тень с силуэтом
короткого меча за спиной.
- Боб, его сейчас убьют. Пошли обедать.
- Заткнись, Фрэнки. Вводи второе допущение. Коэффициент достоверности
пока выше критического.
...выросшую над ним черную тень с силуэтом короткого меча за спиной -
и в памяти Джошуа сразу всплыли годы на побережье Окинавы, узкие холодные
глаза Акиро Куросавы, последнего учителя ниндзюцу из древней школы
"Сумасшедшая сакура"...
Джошуа опустился в привычный лотос, скручивая пальцы рук в
замысловатую фигуру. Прыгнувший ниндзя налетел на выставленный большой
палец и с криком боли покатился по щебенке. За это время Джошуа снял с
багажника старенький чемодан и успел переодеться в наследие покойного
мастера.
Бежавшие к нему напарники погибшего, размахивавшие тандзе, кусаригма
и тонфа, были встречены потоком сюрикенов и незамедлительно отправлены в
нирвану. Джошуа вскочил, издав боевой клич южного Хоккайдо - и автоматная
очередь заставила его снова залечь за мотоцикл. По полю, рассыпавшись
цепью, к нему бежали солдаты, на ходу вставляя новые обоймы - не менее
трехсот человек...
- Боб, пошли обедать. Жрать охота.
- Ну не менять же сценарий... Давай, дорогой, вводи третье допущение.
- А коэффициент достоверности?
- Черт с ним! Доведем этого камикадзе до финала - получим
премиальные! Давай, Фрэнки...
...не менее трехсот человек. Джошуа откатился за ближайший валун,
лихорадочно разгребая землю под крайним левым выступом. Где-то здесь...
Нижняя часть камня послушно отъехала в сторону, обнажив провал
тайника. Джошуа засунул руку по локоть в черную дыру, пошарил там с
полминуты, и выволок на свет божий свой любимый импульсный седиментатор,
подаренный Трехглазым еще во времена Первого нашествия альтаирцев.
Огненный смерч пронесся над замершим полем, и второй гвардейский
батальон коммандос серым пеплом лег на обугленную равнину. Зеленые береты
кружились в потемневшем небе. Джошуа вытер мокрый лоб, глянул на
встроенный в рукоять радиолокатор - и обессиленно сполз на спекшуюся
землю. На экране четко просматривались тридцать семь объектов, со
сверхзвуковой скоростью идущих к Джошуа. Это могли быть только ядерные
баллистические ракеты со спутниковых баз, и означали они только одно -
конец!
- Бобби, я не могу питаться одним святым духом...
- Плевать, Фрэнки, вводи четвертое... Этот парень меня разозлил!
- Предохранители сгорят!
- Соединяй напрямую. Погоди, я сам сяду. Ну-ка...
...Конец? Черта с два! Посвящение окружило Джошуа своим непроницаемым
кольцом. Инициация свершилась, и горящие глаза Лучезарного вопрошали:
"Помнишь ли ты, прах земли? Мир твой - не есть мир изначальный, но мир
сотворенный; есть высшие реальности, где Посвященный сможет сам творить
свою судьбу. Восстань и иди!.."
Толстый Фрэнк выругался, наклонился за упавшим предохранителем и
застыл с согнутой спиной, обалдело воззрившись на возникшего в
пульт-операторской закопченного Джошуа. Роберт попытался было воззвать к
небесам, но был грубо схвачен за шиворот и выброшен из помещения. За ним
вылетел Фрэнки, и дверь захлопнулась. Джошуа подошел к компьютеру и сел за
терминал. Он уверенно набрал нужный оператор и стал вводить новую
программу. Теперь-то он начнет с самого начала!..
"Вначале сотворил ДЖОШУА небо и землю..."
Замигали лампы под потолком, взвыли силовые трансформаторы,
включилась аварийная сирена - но Джошуа упрямо продолжал...
"И сказал ДЖОШУА: да будут светила на тверди небесной, для отделения
дня и ночи, и для знамений, и времен, и дней, и годов..."
Летели искры, горела изоляция, между вздыбленными волосами Джошуа
проскальзывали разряды - но ничто уже не могло его остановить...
"...И сказал ДЖОШУА: да произведет земля душу живую по роду ее, и
скотов, и гадов, и зверей земных по роду их. И стало так..."
Ураганы и вихри, цунами и землетрясения, катаклизмы и катастрофы -
конец света не мог бы помешать ему, оборвать последнюю фразу...
"...И увидел ДЖОШУА все, что Он создал, и вот, хорошо весьма..."
Грохот взрыва, сорвавшего дверь с петель, потряс комнату и отшвырнул
Джошуа к стене. В дверном проеме возникло нестерпимое ослепительно-белое
сияние с едва различимыми в ореоле пушистыми кончиками крыльев. Сияние
угрюмо прошлось по комнате, остановилось у пульта и склонилось над
дисплеем.
- Высшие Реальности, - недовольно пробурчало сияние. - Нехорошо,
Джошуа, нехорошо... Весьма.