Сергей Михайлов.
     Стрела архата

                                            Посвящаю моей дочери Светлане

                           Эти существа обладают сверхъестественными
                           возможностями: они окончили свою эволюцию на
                           этой планете, но остались с человечеством с
                           целью облегчить его духовный прогресс.

                           Архат -- человек, который в течение своей
                           долгой планетарной эволюции освободился от
                           всякой привязанности к земному существованию
                           и от долгов кармы.

                                  Эндрю Томас "Шамбала -- оазис
                                  Света"

     ПРОЛОГ

     Тропа оборвалась, внезапно вынырнув из густых зарослей гигантского
бамбука, и словно растворилась в небольшой, вымощенной камнем и
утрамбованной сотнями босых ног желтолицых туземцев безлесной площадке.
Словно купол, смыкались зеленые кроны высоких гибких деревьев, образуя
непроницаемый свод и пресекая солнцу путь в святая святых
малочисленного дикого народа, населяющего этот забытый Богом уголок
земли. Здесь царили вечный полумрак и безмолвие, и лишь шелест змей в
сухих опавших листьях да редкие крики разноцветных попугаев нарушали
порой таинственный покой неподвижного воздуха, и даже в часы
богослужений и великих праздников принесения жертв торжественная тишина
оставалась нетронутой и продолжала главенствовать в этом маленьком
мистическом мирке.
     В самом центре площадки устремился ввысь, безуспешно пытаясь
достичь купола навеки сплетенных ветвей зеленого свода, удивительный
храм -- земное пристанище божества, именуемого Маро. Храм был сложен из
огромных гранитных плит, обтесанных терпеливой человеческой рукой и
временем. Он представлял собой высокое причудливое строение правильной
пирамидальной формы и состоял всего лишь из одного помещения.
     Высокий стройный человек средних лет в нерешительности остановился
на пороге Храма Бога Маро и задумчиво созерцал тусклые отблески пламени
на его внутренних стенах. Человек был погружен в свои думы, и
нерешительность его объяснялась не встречей с таинственной древней
культурой, живущей и поныне, а концом тропы, заканчивающей свое
существование в недрах этого странного строения. Его мысли носились
далеко за пределами этой земли, в далекой северной стране, откуда он
был родом, и тропа, приведшая его сюда, была лишь чуть заметным
пунктиром в сложном и долгом пути на родину.
     Человек переступил порог Храма и словно очнулся. Поток мыслей
пресекся, разбился о что-то непреодолимое и рассыпался подобно бисеру.
Пространство, заключенное в вековых гранитных стенах древнего
святилища, было наполнено взглядом Бога Маро. Глаза Христа в
христианских соборах или Будды в тибетских пагодах мертвы и
бесстрастны, глаза же Маро светились вечной жизнью и обжигали страстью.
Взгляд божества проникал в самый отдаленный, самый темный уголок Храма,
зажигая там неземной огонь. Верующим он нес любовь и надежду,
сомневающихся звал в лоно истинной веры, врагам обещал неминуемую
смерть и адские муки, людям же равнодушным бросал вызов либо леденил
душу ответным равнодушием. Но до сих пор нога равнодушного не
переступала порога Храма.
     Человек, стоявший при входе в святилище, был первым, кто встретил
взгляд Бога Маро спокойно, хотя и с некоторым чувством замешательства и
недоумения. Неприятный холодок прополз по его спине -- и только.
Человек пожал плечами и хотел было покинуть Храм, но в тот же миг
Верховный Жрец, безмолвно молившийся перед статуей зрячего Бога и
остававшийся доселе незамеченным для вошедшего, внезапно выпрямился и
резко обернулся. Длинный черный плащ с белоснежно-белым подбоем
грациозно ниспадал с его точеных плеч, наполовину скрывая
величественную фигуру его владельца, орлиный взор гневно сверкал из
недр глазных впадин. Верховный Жрец издал гортанный возглас и вскинул
тонкую руку по направлению к выходу. Этот жест не требовал комментариев
и не знал языковых барьеров. Этот жест был понятен всем. Случайный
человек снова пожал плечами, повернулся и, повинуясь Жрецу, вышел из
Храма. Вскоре он исчез на тропе, скрытый плотной стеной бамбуковых
стволов.
     Верховный Жрец воздел руки к лику древнего божества.
     -- О Великий Маро! -- воскликнул он. -- Лишенный Души осквернил
твой Храм, но он уверует в тебя! Верь ничтожнейшему из слуг твоих,
Всемогущий Бог!.. Все сюда!
     Повинуясь последнему призыву, в Храм медленно вошли пятеро жрецов
-- все в черных плащах, но без белого подбоя. Один из них был с
повязкой на глазах.
     -- Пусть Тот, Кто Несет Взгляд подойдет ко мне! -- повелел
Верховный Жрец.
     Человек с повязкой медленно приблизился к нему.
     -- Сними оковы с очей своих!
     Повязка упала на пол, и юноша -- Тот, Кто Несет Взгляд -- поднял
глаза на Верховного Жреца. И -- о, чудо! -- взгляд его засиял тем же
божественным пламенем, что и взгляд Бога Маро. Тот же огонь, та же
сила, та же страсть... Словно разряд электрического тока пронизал тела
избранников Божьих.
     -- Храм Великого Маро осквернен неверием, -- загремел грозный
голос Верховного Жреца, -- но вера Божья настигнет Лишенного Души. Он
не превратился в пепел под всесжигающим взглядом Маро -- значит, он
слеп; он не внял моему призыву -- значит, он глух. Ты, Несущий Взгляд,
последуешь за ним. Твой взгляд, равный взгляду божественных очей Маро,
должен настичь осквернившего Храм и решить его судьбу. Видевший Бога и
не принявший его -- мертв. Это закон. Иди и выполни свой долг. Великий
Маро ждет его душу.
     Шестеро жрецов воздели руки к лику повелителя и прочитали короткую
молитву на древнем языке их племени. Потом Тот, Кто Несет Взгляд
приложил правую руку к груди, поклонился поочередно каждому собрату по
вере и молча покинул Храм.

     Глава первая

     Желтые квадраты дрогнули и медленно поползли по мокрой насыпи.
Мерный стук, возникший одновременно с движением, быстро нарастал. Вот
уже светлые квадраты сменились единой желтой полосой -- и вдруг
оборвались. Мгновенно стих и стук, но не совсем, а медленно удаляясь в
тьму ночи. И наконец плавный поворот поглотил несущуюся в неизвестность
электричку. Все смолкло и погасло. Одна лишь белая луна мертвым светом
серебрила верхушки высоких елей и две длинные, уходящие в
бесконечность, ниточки рельсов.
     Человек вздохнул, поправил за плечами зачехленное ружье и быстро
зашагал вдоль железнодорожного полотна вслед ушедшему поезду. Позади
осталась одинокая, какая-то неуместная здесь и совершенно безлюдная
платформа с уже успевшей высохнуть после грозы сиротливой табличкой
"Снегири".
     "Бедная девочка! -- бормотал человек себе под нос. -- Бедная,
бедная девочка".
     Он был в высоких сапогах и длинном брезентовом плаще с капюшоном.
Весь его вид выдавал в нем бывалого и опытного охотника. Несмотря на
теплую, безветренную летнюю ночь, капюшон был накинут на голову,
полностью скрывая его лицо, и лишь изредка, когда свет бледной луны
случайно падал на его фигуру, можно было различить острый взгляд
блестящих глаз чем-то сильно озабоченного немолодого мужчины.
     "Каков подлец, а? Каков подлец! Совсем ведь девчонка еще, а он...
Нет, пуля -- это как раз то, чего он достоин..."
     Метров через сто пятьдесят он круто свернул влево на широкую,
размытую дождем проселочную дорогу и пошлепал по ее вязким лужам своими
сапогами-вездеходами. Грязь хлюпала и чмокала под его ногами, затрудняя
движение, но человек в плаще, казалось, не замечал этого. Он шел по
лунному коридору, стены которого высоко вздымались по обе стороны от
дороги и где-то вверху, в верхних слоях атмосферы, заканчивались
неподвижными черными кронами елей и сосен. В недрах леса заухал филин,
вспугнув несколько летучих мышей, тени которых на мгновение ясно
обозначились на фоне холодной луны. Воздух был свеж и прозрачен,
промытый дневной грозой, и вдыхать его было настоящее блаженство, но
человек с охотничьим ружьем был мрачен и невосприимчив к красотам
природы. Он шел на охоту, но охоту необычную.
     "Убить -- это не так страшно, -- успокаивал он себя, -- особенно
когда убиваешь мерзавца. В Афгане я стрелял в людей, выполняя приказ, и
видел, как они корчились в горячей пыли, истекая кровью и проклятиями.
В тайге не раз бил в упор по оленю или медведю -- и тоже видел их
судороги. Но в одном случае была война, в другом -- охота. И то, и
другое оправдано и законом и нашей моралью. На что же я иду сейчас? На
войну? На охоту? Война -- это единоборство с вооруженным противником, к
которому испытываешь ненависть. Охота -- тоже встреча с противником, но
заведомо более слабым и ненависти не вызывающим. На что же иду я? Он
безоружен и слабее меня -- значит, это охота, но он ненавистен мне,
значит.... Значит, это убийство! Нет, не думать об этом, не думать..."
     Лес справа кончился, уступив место бескрайнему полю, перерезанному
посередине глубоким шрамом оврага с извилистым ручейком на его дне; еще
одна луна, украшенная кувшинкой и плывущая против течения, весело
подмигивала из глубины ручья своей сестре -- той, что наверху, --
бесстрастной и холодной в своем величии. Но и немой диалог двух
сестер-близнецов не вывел человека из состояния мрачной задумчивости.
Во всех этих деталях ландшафта он видел лишь ориентиры, которых
следовало придерживаться, чтобы выйти в нужное место, -- и ничего
больше. Чутье охотника и подробный рассказ одного из сослуживцев,
хорошо знавшего эти места, безошибочно вели его по чужому лесу.
     "Ведь есть же такие подонки! Слышал об этом, но никак не думал,
что это может коснуться моей семьи. А ведь так всегда! Никогда не
ждешь, что беда придет именно в твой дом, а когда она все же приходит,
бывает уже поздно. Что ж, пусть поздно. Зато этот мерзавец получит по
заслугам. Сполна!"
     Дорога свернула и тут же уперлась в аккуратный дачный поселок,
окруженный сетчатым забором. На ближайшем доме висела табличка, удачно
освещенная ночным светилом.
     -- Первая Лесная Поляна, -- прочитал человек. -- Так. А мне нужна
Третья, дом двенадцать. Что ж, будем искать.
     Поиски продолжались недолго и вскоре увенчались успехом. Человек
осторожно подошел к нужному дому и бесшумно отворил калитку. Его
встретила тишина. Значит, собаки не было.
     Похоже, что собак не было ни у кого. Поселок был новым, кое-кто
еще строился, многие дома пустовали -- проблема приобретения
четвероногих сторожей пока что еще не была столь острой для
свежеиспеченных дачников. Тем более, что в специально отведенной будке
в центре поселка по ночам дежурил настоящий, двуногий, сторож, который,
правда, обычно спал, как и все, впрочем, нормальные люди. Спал он и
сейчас, хотя свет в сторожке горел.
     Горел он также в одном из окон дома номер двенадцать по Третьей
Лесной Поляне. Это поначалу смутило человека в плаще, но уже в
следующее мгновение он снова был полон решимости. Тем лучше, решил он,
при свете будет легче ориентироваться. Он осторожно поднялся на чуть
скрипнувшее крыльцо и легонько толкнул дверь на веранду. Дверь
оказалась незапертой.
     "Однако! Этот тип как будто ничего не боится. Значит, считает, что
совесть его чиста. Вот мерзавец! Тем легче мне будет исполнить
задуманное. По крайней мере, и моя совесть не намного запачкается.
Пусть подыхает, собака, в своей конуре! Другого он не заслуживает!.."
     Последние сомнения рассеялись в душе охотника. Он уверенно, но
осторожно, подчиняясь скорее охотничьей привычке, чем осмысленному
решению, вошел в дом. В темноте расчехлил ружье. Лунный блик зловеще
сверкнул на лакированном прикладе. Человек привел оружие в готовность и
повернул ручку следующей двери. И снова тьма и пустота...
     Нужная дверь оказалась четвертой по счету. Из-под нее выбивался
тусклый свет настольной лампы и какой-то знакомый, но неуместный здесь
запах. Последнюю дверь он открывал мучительно долго, сконцентрировав
всю свою энергию в пальцах руки. В образовавшуюся щель он увидел
большой письменный стол, заваленный бумагами, и спину мужчины,
неподвижно сидящего на уродливом стуле с низкой спинкой. Мужчина спал,
уронив голову на стол.
     Комары почему-то не садились на его оголенную шею.
     "Он! Какая удача, что спит! Или разбудить? Нет, не надо. Пусть
подыхает так..."
     Охотник поднял ружье и тщательно прицелился. Палец уверенно лег на
курок и стал медленно вдавливаться в него. Ненавистная спина заполнила
собой всю комнату. Спусковой крючок внезапно провалился, и...

     Глава вторая

     ...грохнул выстрел. Максим Чудаков, допоздна просидевший над
романом Агаты Кристи, в котором тщедушная пожилая леди проявляла
поистине чудеса сообразительности и учила полицию, как надо ловить
преступников, спросонья вскочил с постели и ошалело уставился в
темноту. Что это? Послышалось? Или действительно кто-то стрелял?..
Чудаков крадучись подошел к окну и осторожно вгляделся в ночную тьму.
Одно из окон дачи профессора Красницкого светилось тусклым огнем.
Наверное, настольная лампа... Их дачи стояли рядом -- почти
соприкасаясь, словно близнецы, стандартными коробками своих домов.
Неяркий свет из окна соседней дачи падал на цветочную клумбу. Самого
окна Чудакову видно не было.
     Чья-то тень мелькнула прочь от дома профессора Красницкого и
растворилась в ночи. Сердце Чудакова бешено забилось. Вот оно --
настоящее дело!.. Судорожно сунув ноги в брюки, он кинулся к выходу.
     Фигура человека в плаще с капюшоном и охотничьим ружьем за плечами
быстро удалялась по направлению к станции. До слуха Чудакова отчетливо
доносилось чавканье его сапог. Сорвавшись с крыльца, он бросился за
незнакомцем, утопая импортными кроссовками в грязи проселочной дороги.
     -- Эй! Стойте! -- крикнул Чудаков, безуспешно пытаясь догнать
незнакомца в плаще. Но тот будто не слышал.
     В азарте погони Чудакову как-то в голову не пришло, что он --
безоружный -- в одиночку преследует вооруженного незнакомого мужчину,
который вполне мог оказаться преступником. Впрочем, мог и не
оказаться...
     Человек в плаще уверенно шел, не сбавляя шага, по лесной дороге, а
Чудаков несся вслед за ним, то и дело падая в грязь и чертыхаясь. С
брюк его стекала противная липкая жижа, а импортные кроссовки от
налипшей на них глины и по весу, и по форме стали напоминать свой
аналог отечественного производства. Охотник же, ничем не выдавая своего
волнения, неизменно продолжал свой путь.
     Первые сомнения в целесообразности преследования зародились в душе
Чудакова, когда он неожиданно споткнулся в темноте о корягу и во весь
рост растянулся в большой, уже начавшей подсыхать луже. Однако
маячившая впереди загадочная фигура незнакомца заставила отбросить все
сомнения. Нет, не время сейчас задумываться о пустяках, главное --
догнать, а там видно будет...
     Когда Максим Чудаков, с ног до головы вывалявшийся в грязи,
добрался наконец до железнодорожной насыпи, незнакомец в плаще в это
самое время взбирался уже на платформу станции Снегири.
     -- Стойте! -- снова крикнул Чудаков, с удивлением обнаружив, что
погоня порядком вымотала его. -- Да остановитесь же, наконец!..
     Незнакомец и впрямь остановился, но потому лишь, что цель его пути
была наконец достигнута. Он не спеша прохаживался по платформе,
отчетливо стуча коваными сапогами по асфальтовому покрытию платформы и,
казалось, совершенно не замечал бегущего к нему человека. Никакой
попытки к бегству он не предпринимал. Чудакова это насторожило, но
времени на раздумья сейчас не было.
     За спиной, совсем рядом, послышался длинный протяжный гудок.
"Электричка!" -- в ужасе подумал Чудаков. Сердце его забилось с такой
силой, что его стук слился со стуком колес стремительно надвигающегося
поезда. И вот уже мимо него понеслись ярко-желтые квадраты окон вагонов
-- сначала единой светящейся полосой, потом ее отдельными огненными
фрагментами, и наконец поезд настолько замедлил ход, что Чудаков без
труда смог разглядеть пустоту ярко освещенных вагонов последней
электрички.
     "Не успею!" -- беспомощно подумал Чудаков, готовый завыть от
своего бессилия. А вдруг?.. Он и так уже бежал на пределе своих
возможностей, но мысль о том, что буквально на его глазах уходит
преступник, извлекла из недр его организма последний резерв сил. Ну,
еще немного -- еще десять, пять метров...
     Электричка остановилась. Двери автоматически открылись, и
незнакомец в плаще уверенно вошел в неосвещенный тамбур. В глубине
тамбура вспыхнула спичка, и из открытых пока еще дверей поплыл сизый
дымок сигареты. Но вот поезд дернулся, зашипел, и двери захлопнулись.
     Когда обессиленный, чуть живой Максим Чудаков вскарабкался на
платформу, поезд уже тронулся. И Максим действительно завыл -- завыл от
отчаяния. Платформа Снегири была безнадежно пуста.
     Обратно он шел медленно и долго. Невеселые думы одолевали
неудачливого преследователя, но чем ближе он подходил к дачному
поселку, тем больше эмоциональная направленность его мыслей уступала
место холодному анализу последних событий.
     Был ли этот человек преступником -- вот вопрос, который вдруг со
всей ясностью встал перед Чудаковым. Возможны были несколько вариантов
объяснения тому, что произошло нынешней ночью. Первый: преступление
совершено, но этот человек -- обычный охотник, не имеющий к выстрелу
никакого отношения; в момент выстрела он вполне мог случайно оказаться
возле дачи профессора, проходя через поселок. Второй: стрелял
действительно он, но это еще не доказывает, что он преступник (на то он
и охотник, чтобы стрелять); возможно, выстрел был случайным. Правда,
этот вариант имел одно слабое место: сразу же после выстрела незнакомец
был замечен Чудаковым выходящим из дома профессора Красницкого. Третий:
преступления не было, выстрела -- тоже, все это -- плод воображения
Максима Чудакова, подогретого детективным чтивом заморской
писательницы; одним словом, все это могло ему просто присниться. Теперь
факты. Был человек с ружьем, вышедший из дачи профессора Красницкого.
На зов Чудакова он не отозвался, но и явной попытки к бегству не
предпринимал; с последней электричкой он уехал в сторону Москвы. Ничего
предосудительного. Странно только одно: почему он не откликнулся, когда
Чудаков звал его? Опять возможно несколько вариантов: либо он глух,
либо в силу своего нелюдимого нрава не желал вступать в разговор с
незнакомцем, либо его удерживало от контакта с кем-либо совершенное им
преступление.
     Подобные логические построения несколько взбодрили Чудакова и
придали его мыслям определенное и четкое направление. Одержимый идеей
во что бы то ни стало докопаться до истины, он сразу по возвращении в
поселок направился к даче профессора Красницкого. Первым делом
необходимо было выяснить: что же на самом деле произошло на этой
таинственной даче? Может быть, нечего и городить весь этот сыр-бор?
     Осторожно, чтобы не разбудить невзначай своего соседа по даче,
если он -- дай-то Бог! -- спит, Чудаков проник в дом и, минуя ряд
темных, пустых помещений, добрался, наконец, до той самой -- освещенной
-- комнаты. Чудаков бывал здесь и раньше, заходя к профессору поболтать
или сыграть партию в шахматы, поэтому ориентировался он в доме без
труда. Постучав, Чудаков чуть приоткрыл дверь и спросил:
     -- Разрешите, Петр Николаевич?
     Ответа не последовало. Взору Максима представилась следующая
картина. Профессор Красницкий сидел за письменным столом, склонив
голову на полированную поверхность, и, по-видимому, спал, а на спине...
О Боже! Так и есть! В него стреляли!.. На спине профессора отчетливо
темнело небольшое пятно -- след от пули. Сомнений больше не оставалось
-- здесь совершено преступление. Только сейчас Чудаков обратил внимание
на душный, спертый воздух и какой-то странный запах. Пахло порохом.
Последний, так сказать, штрих. Впрочем... впрочем, может быть,
профессор еще жив?..
     Максим Чудаков осторожно пересек комнату, оставляя грязные следы
на крашеном полу, и приблизился к письменному столу. Превозмогая
инстинктивный страх, он коснулся руки профессора. Рука была
мертвенно-желтой и совершенно холодной. Чудакову не требовалось особых
познаний из области медицины, чтобы определить: профессор Красницкий
безнадежно мертв. Что ж, смерть человека лишь усугубила драматизм
ситуации, но природы преступления не изменила. Совершено умышленное
убийство, и главное теперь -- найти убийцу.
     Все происшедшее в этой комнате представлялось Чудакову ясно и
отчетливо. Преступник вошел в дом, добрался до единственной освещенной
комнаты, приоткрыл дверь, увидел спину своей жертвы, прицелился и
выстрелил. Потом преспокойно покинул дачу и укатил на последней
электричке. Просто, банально и прозаически. Где-то в глубине души
Чудаков надеялся на более увлекательное, запутанное дело, требующее от
детектива (а именно таковым он себя считал -- тоже в глубине души)
напряженной работы ума, сложных логических комбинаций, проработки
множества версий, встреч со свидетелями и так далее. А здесь... Ни
свидетелей, ни работы ума... Единственное, что от него требовалось, --
это работа ног, но здесь-то как раз он и подкачал. Да, неудачно как-то
все складывается. И в то же время...
     В то же время он был единственным свидетелем свершившегося
преступного деяния, более того, он имел счастье преследовать убийцу,
хотя и безуспешно. Противоречивые чувства роились в душе
сыщика-любителя, заставляя его сердце то бешено колотиться, то замирать
чуть ли не до полной остановки. Как реагировать на случившееся?
Радоваться или отчаиваться? Да, конечно, радоваться смерти человека --
кощунственно, и Чудаков ясно сознавал это, но, с другой стороны, только
что произошло событие, которого он ждал уже не один год. Не следует
думать, что Чудаков -- неисправимый человеконенавистник, садист и
любитель кровавых зрелищ. Нет, ничего подобного за ним не наблюдалось,
наоборот, он был добр, отзывчив и очень любил детей. Он вообще был
противником насилия, в какой бы форме оно ни выражалось. И не само
преступление вызывало у него учащенное сердцебиение, а тот факт, что он
первым оказался на месте его совершения.
     Здесь следует слегка приоткрыть завесу, скрывающую тайную страсть
нашего героя. Вот уже около двадцати лет Максим Чудаков буквально
бредил детективами и криминальными историями. За годы своей
сознательной жизни он прочитал уйму детективной литературы, пересмотрел
великое множество фильмов той же тематики, а к рассказам о Шерлоке
Холмсе и отце Брауне относился как к шахматным задачам или
головоломкам, которые -- к чести его следует заметить -- очень часто
решал гораздо раньше, чем на то рассчитывал именитый автор. Он лично
участвовал во всех этих историях с убийствами, поджогами, похищениями,
ставя себя на место то преступника, то следователя, то жертвы, помногу
раз проигрывая в уме те или иные комбинации. Но Чудакову этого было
явно недостаточно. Он жаждал участвовать в настоящем, а не книжном
деле, раскрыть если не преступление века, то хотя бы мало-мальски
приличную кражу или, на худой конец, валютную махинацию. Однако судьба
распорядилась иначе -- Максим Чудаков стал экспедитором в одном из
овощных магазинов Тимирязевского района города Москвы. Специфика же
этой профессии, хотя и предполагала встречи с различными темными
личностями, у которых наверняка рыльце в пушку, все же не давала
Чудакову возможности во всю ширь развернуть свой криминальный талант
сыщика-детектива. А талант этот -- Чудаков был в этом абсолютно уверен
-- у него был. И вот такая удача!
     На третий день отпуска, который Максим Чудаков решил провести на
новенькой, совсем недавно построенной даче, он стал свидетелем --
причем единственным! -- не какого-нибудь там воровства или
мошенничества, а самого настоящего убийства! Правда, сознание торжества
омрачалось смертью профессора Петра Николаевича Красницкого, с которым
Чудаков познакомился прошлым летом здесь же, в поселке, когда строил
свою дачу. Профессорская дача в то время уже была отстроена, и Петр
Николаевич периодически наезжал сюда, чтобы отвлечься от напряженной
научной работы и отдохнуть. На правах соседа Максим Чудаков часто
обращался к Красницкому то за советом, то за каким-либо инструментом, а
порой профессор и сам предлагал ему свою помощь. Позже, когда молодой
экспедитор закончил строительные и отделочные работы, он стал
наведываться к соседу, и они часами просиживали за шахматной доской,
часто забывая о еде и времени суток. Любовь к шахматам (шахматы
напоминали Чудакову криминальные головоломки) объединила столь разных и
непохожих друг на друга людей. Так между ними сложились если не
дружеские, то приятельские отношения, которые часто возникают между
соседями на почве общих интересов, не имеющих ничего общего с родом их
основной деятельности.
     Чисто по-человечески Чудакову, без сомнения, было жаль профессора
Красницкого, но утраченную жизнь уже не вернешь, а преступник пока еще
на свободе. Прежде чем приступить к решительным действиям, Чудаков
тщательно проанализировал создавшуюся ситуацию и пришел к следующим
выводам. Во-первых, о происшествии необходимо сообщить в милицию. Этого
требовал не только долг гражданина, но и простое чувство
самосохранения. Так или иначе, а милиция выяснит (там ведь тоже не
дураки сидят), что Чудаков оказался на месте преступления в ночь его
совершения. Если он не сообщит в органы, это могло быть расценено как
укрывательство преступника, а то и, чего доброго, как соучастие. В
планы же Чудакова это никоим образом не входило. Правда, звонок в
милицию откладывался до утра, поскольку телефонного сообщения между
дачным поселком и Москвой не было, а ближайший телефон находился в
деревне Снегири в десяти километрах от станции. А это значит, что
Чудаков имел преимущество перед профессиональными сыщиками по крайней
мере часов в шесть-восемь. Во-вторых, Чудаков знал убитого, а это был
немаловажный факт, ибо в нужный момент он мог помочь расследованию. И
в-третьих, бегство преступника, несмотря ни на что, имело для Чудакова
и положительные стороны. Поймать и обезвредить убийцу в состоянии любой
технически оснащенный и физически подготовленный специалист, Чудакову
же предоставлялась возможность "вычислить" его, раскрыть планы и мотивы
содеянного, а это в гораздо большей степени импонировало ему, чем
обычное преследование.
     Придя к соответствующим выводам, Максим решил действовать. Первым
делом он приступил к обследованию места происшествия. Профессор
Красницкий был убит выстрелом в спину -- это не подлежало сомнению.
Следов в комнате преступник не оставил -- значит, он стрелял с порога.
Зацепиться, казалось, было совершенно не за что. Но тут у самой стены
Чудаков увидел нечто, заставившее его стремительно нагнуться. Это был
небольшой бумажный комок, слегка обгоревший и плотно спрессованный.
Пыж! Так и есть! Это же пыж! Вот она -- зацепка!..
     Чудаков ликовал. Вот так удача! Эта бумажка поможет ему распутать
весь клубок страшного преступления. Дрожащими пальцами он развернул
бумажный комок; это был обрывок газеты, на полях которого можно было
разглядеть кем-то небрежно нацарапанный номер телефона. Сердце Чудакова
готово было выпрыгнуть из груди. Опять удача!..
     Дальнейший осмотр места происшествия Чудаков решил не производить.
Надо же было что-то и милиции оставить! Тем более что теперь он обладал
ценнейшим материалом в виде обгоревшего газетного клочка, который при
умелом ведении дела должен был навести его на след преступника.
     Вернувшись к себе на дачу, Чудаков стянул с себя грязную одежду,
умылся и стал дожидаться утра. Постепенно в голове сыщика-любителя
созрел вполне конкретный план, к осуществлению которого он и приступил
с первыми лучами солнца. Достав из чемодана новые бельгийские
джинсы-"варенки", он с удовольствием облачился в них. Джинсы сидели как
влитые. Затем, после некоторых колебаний, вынул из гардероба новенькую
импортную футболку. Надевать ее он не спешил. Это был подарок
профессора Красницкого. Теперь, после рокового выстрела, этот подарок
приобрел зловещий смысл. Ничего особенного футболка из себя не
представляла: изображение какой-то несуразной головы с жутким взглядом
сопровождалось таинственными письменами на непонятном языке. Обычный
псевдо-туземный стиль, рассчитанный на массового покупателя. Профессор
привез ее из какой-то далекой экспедиции, откуда вернулся буквально
месяц назад...
     За двадцать минут до отправления первой электрички Максим Чудаков
уже был на станции Снегири. Путь его лежал в Москву.

     Глава третья

     Легкий туман рассеялся, как только первые робкие лучи утреннего
солнца коснулись сырой, покрытой обильной росой, земли. Птичий хор
возвестил о начале нового дня -- теплого, безоблачного, по-настоящему
летнего. Пахло влажным лесом, цветами и железной дорогой.
     В ожидании поезда Максим Чудаков нетерпеливо прохаживался по
безлюдной платформе. За пять минут до прибытия электрички он вдруг
вспомнил, что нужно взять билет. У билетной кассы он наткнулся на
седого древнего старика в белой фуражке и старом поношенном пиджачке.
Старик сидел на пустом ящике из-под вина и подслеповатыми глазами
щурился на потухшую "козью ножку".
     -- Вот незадача, -- бормотал он, ища в кармане спички.
     -- Доброе утро, -- бросил ему на ходу Чудаков и отошел к краю
платформы. Электричка вот-вот должна была подойти, и он нетерпеливо
ждал ее появления из-за ближайшего поворота.
     -- А ружьишко-то куды дел? -- вдруг прошамкал старик негромко, как
будто между прочим.
     -- Что? -- отозвался Чудаков, не расслышав. -- Вы это мне?
     -- А то кому же! -- Старик зажег спичку и с удовольствием
прикурил. -- Ружьишко-то, говорю, вчерась было, а сегодня, гляжу, нету.
Куды сплавил, говорю? Ась?
     Чудаков воспринимал старика как незначительную деталь окружающего
ландшафта -- не более. Он и раньше видел этого древнего деда -- все на
том же ящике из-под вина и с традиционной "козьей ножкой" в редких,
кое-где еще оставшихся, зубах, но особого интереса к нему не проявлял.
Мало ли чудаков на свете! Пусть себе сидит, раз ему так хочется.
Нынешним же утром Максим более, чем когда-либо, не был расположен
замечать этого заядлого курильщика махорки, так как в мыслях своих
давно уже несся к Москве и шел по следу преступника. Карман его джинсов
жег газетный клочок с таинственным телефонным номером.
     -- Я ведь все вижу, -- не отставал дед, -- все замечаю. Вчерась у
тебя ружьишко-то было, когда ты в ляктричку садился, а нынче, значить,
его, ружьишка-то, уже и нетути. Я вот тут покумекал...
     Чудаков, раздосадованный назойливостью словоохотливого деда, в
сердцах ответил:
     -- Послушай, дед. Никуда я "вчерась" не ездил и ни в какую
"ляктричку" не садился, а ружья у меня и в помине нет, так как ни
стрелять, ни даже держать его я не умею. Скумекал?
     -- Рассказывай, как же! -- недоверчиво прошамкал дед и скосил
бесцветные глаза к переносице. -- Небось не слепой еще -- вижу. И штаны
твои линялые приметил, и енту рожу жуткую на твоей груди. Я ведь по
роже-то тебя и признал -- страсть, а не рожа. А глазищи-то, глянь,
глазищи -- аж до самых печенок пробирает...
     Из-за поворота показалась электричка. Чудаков сразу повеселел.
     -- Обознался ты, дед, -- сказал он примирительно. -- Не был я
здесь, клянусь. Спутал ты меня с кем-то. А насчет рожи, -- Максим кинул
взгляд на подарок покойного профессора, -- ты, пожалуй, прав. Рожа,
действительно, жуткая. Только не мог ты ее видеть, так как футболка эта
существует в единственном экземпляре. Так что и здесь ты впросак попал,
дед. Про ружье уж я и не говорю...
     Старик не на шутку обиделся. Голос его задрожал.
     -- Я на фронте в разведчиках ходил, не тебе меня учить -- соплив
еще. Не было такого случая, чтобы я обознался, понял? А тебя я видел --
это уж как пить дать. И рожа у тебя на груди, действительно, в
единственном экземпляре...
     Подошедшая электричка оборвала их спор. Последних слов старика
Чудаков уже не слышал. Отмахнувшись от деда, словно от назойливой мухи,
он сел в поезд и... тут же забыл о нем. Поезд дернулся и, медленно
набирая скорость, повез нашего сыщика в Москву.
     В Москве Чудаков первым делом отыскал телефон-автомат и сообщил в
милицию о ночном происшествии в дачном поселке. Потом, с чувством
выполненного долга, отправился к себе домой. Жил Максим Чудаков на
проспекте Мира, рядом с метро "Щербаковская", в старом добротном доме с
невеселым видом из окна на облезлую стену какого-то учреждения. Жил он
один в однокомнатной квартире, ибо ни жены, ни детей Чудаков не имел.
Отсюда и некий спартанский дух его обиталища -- Максим Чудаков был
неприхотлив и считал чрезмерные удобства излишеством, развращающим как
душу, так и тело.
     С трепетом достав из кармана джинсов пыж, Чудаков аккуратно
разгладил его на журнальном столике и снял телефонную трубку. Набрав
таинственный номер, он услышал на том конце провода приглушенный
расстоянием голос:
     -- Вас слушают.
     -- Алло, это магазин?
     -- Нет, это химчистка.
     -- Извините... -- И положил трубку.
     Он готов был прыгать и плясать от радости и счастья. Вот так
удача!.. Сгорая от нетерпения, Чудаков выхватил из книжного шкафа
телефонный справочник и в разделе "Химчистки" по известному номеру
вскоре отыскал адрес нужного ему заведения. Та самая химчистка
располагалась в районе Курского вокзала, в двух шагах от магазина
"Людмила". Скорее туда!
     Сунув в рот какой-то сухарь, Чудаков бросился вон из квартиры. Ему
жутко везло, и он это понимал. Клубок разматывался с умопомрачительной
быстротой и легкостью. Сначала пыж, потом телефон, а теперь и абонент
отыскался. Видно, сама Фортуна подыгрывала криминалисту-любителю --
иначе столь поразительную цепь удач и находок Чудаков объяснить не мог.
Впрочем, Максим был бы не против помощи хоть и самого дьявола -- лишь
бы настичь преступника. Словно профессиональная ищейка, Чудаков шел по
следу -- еще горячему! -- к заветной цели, обострив все свои чувства до
предела. Что именно он будет делать в химчистке и каким образом
попытается увязать в единый узел сие предприятие бытового обслуживания
с убийством профессора Красницкого -- он пока не знал. Никакого
конкретного плана у него не было, он надеялся на случай, везение и
собственную импровизацию. Главное сейчас -- попасть туда, а там уж
обстоятельства подскажут...
     Чудаков добрался до химчистки за двадцать минут. Чутье безошибочно
вывело его к нужному зданию -- неказистому обшарпанному двухэтажному
дому, на первом этаже которого и размещалась искомая химчистка. Он
влетел в слабо освещенное помещение с низким потолком и тут же очутился
в объятиях вяло скрипнувшего кресла. Кресло оказалось столь же старым и
потертым, как и все прилегающее к нему здание, но на редкость уютным и
мягким. Рядом с креслом стоял кособокий журнальный столик с кипой
пожелтевших от времени и пальцев посетителей газет.
     -- За мной будете, юноша, -- проскрипел чей-то густой бас у него
за спиной.
     Только сейчас Максим Чудаков заметил, что в помещении, помимо него
самого, находится еще шесть человек, образующие, по-видимому, очередь к
бородатому приемщику. Тот, царственно восседая за длинной стойкой, тихо
беседовал с очередным клиентом -- субъектом неопределенного возраста,
пола и внешности. Владельцем скрипучего баса оказалась полная особа
весьма яркой наружности с пронзительным взором выпученных, словно у
только что начавшего вариться рака, глаз. Чудаков кивнул ей в ответ в
знак согласия с установленным порядком и, скрывая волнение, начал
листать старые газеты.
     Время тянулось бесконечно медленно. Голос бородатого приемщика
звучал под сводами низкого потолка как нечто вечное, раз и навсегда
данное этому помещению. А Чудаков ломал голову над тем, в каком
направлении ему действовать дальше, но ничего толкового придумать не
мог. Чутье сыщика, казалось, изменило ему. Будь у него в кармане
удостоверение работника МУРа или другой подобной организации, он давно
бы уже проник за стойку и с чувством превосходства и уверенности в
магической силе красной книжечки потребовал бы у приемщика... А чего,
собственно, он бы потребовал? Пока что ничего такого, чего бы он мог
потребовать, в голову ему не приходило. Чудаков впал в уныние. Что же
делать?
     Его руки машинально перебирали кипу старых газет. Со стороны же
могло показаться, что он что-то усиленно ищет.
     -- Вы крайний? -- раздался у него над ухом тихий дребезжащий
голосок. Чудаков обернулся. Рядом с ним сидела опрятная тщедушная
старушка и пытливым взглядом своих маленьких серых глаз ощупывала
соседа.
     -- Я, -- ответил Чудаков.
     -- Вот и славненько, -- проворковала она и хихикнула. -- А что вы
сдаете?
     Но Чудаков уже не слышал ее. Глаза его расширились, к горлу
подступил комок. Прямо перед ним лежала "Правда" двухнедельной давности
с оборванным углом. Что-то очень знакомое показалось Чудакову в
конфигурации оборванного края, что-то такое, что заставило его сердце
сжаться в каком-то жутком предчувствии. Судорожным движением он вынул
из кармана обгоревший клочок с номером телефона и приложил его к
оборванной газете. Так и есть! Бывший пыж дополнил ее до целой и
аккуратно лег на свое законное место. Сомнений не оставалось: убийца
изготовил пыж из обрывка этой самой "Правды", которая лежала сейчас
перед глазами воспрянувшего духом Чудакова. Возможно, будущий
преступник пользовался услугами этой химчистки, а для того, чтобы не
забыть номера ее телефона, он записал его на клочке газеты,
обнаруженной им тут же, на журнальном столике.
     Внезапно Чудаков почувствовал, что в ухо ему кто-то настойчиво
дышит.
     -- Вы сыщик? -- услышал он приглушенный шепот, заставивший его
вздрогнуть.
     Оторвавшись от газеты, Чудаков поднял глаза и встретился взглядом
с маленькой старушкой. Та многозначительно кивала, заговорщически
подмигивала и, казалось, все-все понимала. Чудаков промычал что-то в
ответ, чем оставил старушку, по-видимому, довольной.
     -- Вы, наверное, из органов? -- снова проговорила она -- скорее
утвердительно, чем вопросительно.
     -- Угу, -- промычал Чудаков.
     -- А он что -- украл чего, или взятку кому дал?
     -- А кого вы, собственно, имеете в виду? -- проявил внезапный
интерес Чудаков. -- Кого-нибудь конкретно?
     Старушка хитро подмигнула и погрозила сыщику-самозванцу пальцем.
     -- Да уж известно кого! Храпова Аркадия Матвеевича, разумеется. А
вы будто не знаете!
     У Чудакова аж дыхание перехватило.
     -- А... Как вы сказали? -- процедил он сквозь спазм в горле. --
Храпов? Нет, почему же, известная личность. А вам он, извините, кем
приходится?
     -- Не то вы спрашиваете, товарищ сыщик, не то! -- прощебетала
старушка, замахав рукой. -- Ладно, слушайте, расскажу все по порядку. В
прошлую субботу понесла я сюда, то есть в химчистку, старое свое пальто
-- дай, думаю, приведу его в порядок. Пальто хоть и старое, но
добротное, еще в пятьдесят втором покупала, а сейчас, сами знаете,
купить ничего нельзя, вот я и подумала: а не почистить ли мне мое
пальто? Тем более, что пальто почти как новое. Раньше ведь как делали?
На века! Не то, что сейчас... Так вот, принесла я в ту субботу это
самое пальто прямо сюда, а здесь, как и сегодня, -- очередь. Небольшая,
правда, очередь, но человек пять-шесть ждет. И вот, на этом самом
месте, где сейчас вы сидите, вижу я Храпова. А Храпов, надо вам
сказать, живет прямо подо мной, поэтому я знаю его, как облупленного.
Сидит себе и нервно так пальцами по столу барабанит. А тут как раз его
очередь подходит. Не знаю, что он там сдавал, но только отошел он от
стойки, так сразу и захлопал себя по всем карманам -- как будто ищет
что. Потом подошел к столу, оторвал от газеты угол и что-то там
написал. Вот этим самым карандашом. -- С этими словами старушка
извлекла из недр своего одеяния карандашный огрызок и торжествующе
сунула его под нос Чудакову.
     -- Откуда он у вас? -- шепотом спросил Чудаков, скосив глаза на
огрызок "Конструктора".
     -- Так ведь я его ему и дала! -- громким шепотом воскликнула
старушка и победно взглянула на Чудакова. -- Потом он спрятал клочок в
карман и вышел.
     -- Это все?
     -- Все. А что, разве этого мало? -- удивилась старушка.
     -- Вполне достаточно. -- Чудаков поднялся с кресла. -- Разрешите
от имени органов поблагодарить вас за оказанную следствию помощь и
выразить надежду, что вы и впредь будете... будете... -- Чудаков
запнулся, запутавшись в витиеватой формулировке собственных мыслей. --
А живет этот самый Храпов все там же? -- вдруг спросил он и замер в
ожидании ответа.
     -- А вы будто не знаете! -- старушка хитро подмигнула Чудакову. --
Там же, конечно, где ж ему еще жить? Прямо подо мной.
     -- А... э... -- Чудаков запнулся и слегка растерялся. Полученная
им от словоохотливой посетительницы химчистки информация самым
неожиданным образом привела расследование к завершающей стадии. Правда,
во всей этой цепи случайностей и удач не хватало одного незначительного
штриха -- адреса преступника. Спросить в лоб про адрес Чудаков не
решался: это могло бы разоблачить его, и тогда реакция старухи могла бы
быть совершенно непредсказуемой. Намеки же и наводящие вопросы не
возымели нужного действия: старуха была абсолютно уверена, что "товарищ
из органов" исключительно осведомлен о преступной деятельности Храпова,
не говоря уже о таком пустяке, как его адрес.
     А любопытная старушка тем временем крепко уцепилась за запястье
левой руки Чудакова, опасливо скосив глаза на тучную особу с рачьим
взглядом, и, припав к самому уху бедного сыщика, громким шепотом
вопросила:
     -- А что он сделал-то, этот Храпов?
     Чудаков округлил глаза, имитируя внезапно хлынувший на него ужас,
и загробным голосом произнес:
     -- Тещу зарезал!
     -- Да что вы говорите! -- Старушка всплеснула руками и сокрушенно
покачала головой. -- А с виду такой порядочный...
     Воспользовавшись потоком чувств, захлестнувших сердобольную
старушку, Чудаков решил было покинуть химчистку, так как сие заведение
потеряло для него всякий интерес, но не тут-то было: заметив, что ее
собеседник собирается улизнуть, старушка вдруг перестала причитать,
хитро сощурила левый глаз и поманила его костлявым пальцем.
     -- А теща-то храповская уже, почитай, два года, как умерла!
Так-то!
     Чудаков смутился. Его шутка обернулась пошлостью.
     -- Извините... -- пролепетал он, -- я пойду... дела, знаете ли...
и вообще... Больше вам спасибо за помощь... следствию... А с тещей я...
сами понимаете -- перегнул. Извините...
     С этими словами Чудаков стремительно покинул помещение. Уже у
самого выхода он совершенно случайно заметил, что большая часть очереди
с интересом и любопытством прислушивается к его диалогу со старушкой.
Это еще больше смутило незадачливого сыщика.
     "Вот бестия! -- со смутным беспокойством подумал обескураженный
Чудаков о своей недавней собеседнице. -- А ведь адреса я так и не
узнал!"
     Старушка же проводила взглядом молодого сыщика и обратилась в
пустоту со следующими словами, печально качая головой:
     -- Эх, молодежь, молодежь!.. Всему-то их надо учить... А что же
все-таки этот Храпов сотворил? Неужто правда кого зарезал? Или
сберкассу взял?..
     Чудаков завернул за угол химчистки и приготовился ждать. Адрес
Храпова он мог узнать только одним способом: выследить старушку. По ее
словам, Храпов жил этажом ниже ее, а это значило, что старушку ни в
коем случае нельзя было упускать из виду.
     Минут через двадцать из дверей химчистки донеслись шаркающие шаги.
Чудаков успел спрятаться за выступ в стене, и тотчас же мимо него
проковылял объект его ожиданий.
     Целых три часа водила его старушка по окрестностям Курского
вокзала, не пропуская ни одного магазина и ни одной доски объявлений.
Ей явно некуда было спешить. Изрядно уставший и вымотанный, Чудаков
просто диву давался выносливости этой необыкновенной женщины. Но вот
наконец она покинула шумные, насыщенные разношерстной публикой
привокзальные кварталы и углубилась в тихую кривую улочку -- одну из
немногих, оставшихся от Старой Москвы. Улочка была совершенно пустынна,
и Чудакову приходилось прилагать немало усилий, чтобы оставаться
незамеченным. Но принимаемые им меры предосторожности были совершенно
напрасны: старушка ни разу не оглянулась.
     Она вошла в неказистый четырехэтажный дом с облезлыми, некогда
зелеными стенами и покатой ржавой крышей. Дверь подъезда гулко
захлопнулась за ней, отозвавшись многократным эхом в лабиринте
близлежащих переулков. Чудаков последовал за ней. Но только распахнул
он предательски заскрипевшую дверь подъезда, как нос к носу столкнулся
с объектом своих преследований. Старушка грозно смотрела на него из-под
насупленных бровей и была настроена весьма агрессивно.
     -- А вы зря, товарищ следователь, ходите за мной по пятам. Я к
этому бандиту Храпову не имею никакого отношения -- прошу это запомнить
и занести в протокол. Все, что мне о нем известно, я вам уже сообщила,
и больше добавить мне нечего. Я старая, слабая женщина...
     Она не закончила, махнула рукой и со словами "Эх, молодежь!" вошла
в кабину лифта. Лифт загудел, дернулся и отвез старушку на самый
верхний этаж. Смущенный и окончательно сбитый с толку Максим Чудаков
успел все-таки заметить загоревшуюся на табло цифру "4".
     "Ага! -- обрадовался Чудаков. -- Значит, Храпов живет на третьем!"
     Он осторожно поднялся по стершимся от времени ступенькам на третий
этаж и уперся в обитую дерматином дверь с медной табличкой. Табличка
гласила: "Храпов А.М. Майор".
     Майор?! Не может быть! Вот так дела! Чудаков инстинктивно отпрянул
назад и в замешательстве остановился у дверей лифта. С самого раннего
детства он был воспитан в духе уважения к военным и преклонения перед
ними, каких бы степеней, рангов и званий они не были. Его семья дала
стране и отечественной истории плеяду выдающихся, но оставшихся в тени
более ярких имен, служителей Марса. Прадед его бок о бок бился с
легендарным командармом Буденым в рядах Первой Конной, дед его
партизанил в лесах Белоруссии в бригаде Ковпака, а отец исколесил всю
Сибирь и Дальний Восток в чине капитана сверхсрочной службы. Один
только Максим не имел к армии никакого отношения и даже ухитрился
избежать службы в ней, своевременно оградив свою персону высоким
бетонным забором и надежной "бронью" одного из московских НИИ.
     Чудаков оробел. Он мог представить себе Храпова кем угодно, но
только не военным. А может быть он ошибся? Может быть, он давно уже
идет по ложному следу и никакой Храпов не преступник?.. Чудаков еще
раз, напрягая память и концентрируя свои способности
сыщика-криминалиста, просчитал в уме всю комбинацию, начиная с находки
пыжа и кончая своим появлением в этом подъезде. Нет, вроде все верно,
нигде никаких просчетов он не заметил. Вот если только хитрая старушка
разыграла его...
     -- Ну что же вы, товарищ сыщик? -- услышал он вдруг знакомый
дребезжащий голосок с верхней площадки. -- Неужто боитесь?
     Это была все та же старушка. Чудаков чуть не завыл от отчаяния. Ну
что ей еще от него надо? В ее голосе ему почудилась явная издевка. А
что, если эта старая каналья расколола его еще там, в химчистке, и
теперь забавляется им, словно кошка мышкой?.. Чудаков был в явном
замешательстве. Он попытался было что-то ответить, но не успел.
Старушка снова взяла слово:
     -- Впрочем, его сейчас все равно нет дома, он приходит где-то
после пяти. И дочки его нет, в институте она. Так что, товарищ сыщик,
не вовремя вы.
     Нет, она явно над ним издевается! Чудаков почувствовал себя
инфузорией-туфелькой на предметном стекле микроскопа, а старушка
привиделась ему безжалостным исследователем-вивисектором, хищно
глядящим в окуляр оптического прибора. И Чудаков решился на отчаянный
шаг.
     -- А вас, гражданка, я попросил бы не вмешиваться в ход следствия,
-- холодно, тоном бывалого сыщика-профессионала, произнес он. -- О том,
где в данный момент находятся гражданин Храпов, а равно и вся банда его
сообщников, следственные органы осведомлены не хуже, а, уж можете мне
поверить, лучше вас. Мое же присутствие здесь вызвано вполне
определенными причинами, кои вам, гражданка, как человеку постороннему,
знать категорически воспрещается. В момент же задержания преступника
Храпова, во избежание неприятностей, которые могут произойти при
применении нашими сотрудниками огнестрельного оружия, вам, гражданка,
следовало бы находиться в собственной квартире и не покидать ее ни под
каким предлогом. Очень бы хотел надеяться, что вы поняли меня.
     Свой монолог Чудаков сопроводил многозначительным движением бровей
и ушей, которыми он, кстати, шевелил в совершенстве. Впервые за все
время их непродолжительного знакомства старушка сконфузилась, более
того, растерялась, а растерянность в свою очередь перешла в испуг. В
следующую минуту ее как ветром сдуло с верхней площадке, и тут же
наверху гулко хлопнула дверь. Нет, решил Чудаков, она его не
разыгрывала. Значит, он на верном пути. Но теперь, когда он выследил
преступника, перед ним во весь рост встала другая проблема: что с этим
преступником делать? Не мог же Чудаков заявиться к нему домой и
сказать: "Я такой-то такой-то, пришел вас арестовать за то, что вы
убили профессора Красницкого!" Да за эти слова Храпов его просто
спустит с лестницы, а то, чего доброго, и вообще прикончит. Ведь кто
он, Чудаков, такой? Да никто, ноль без палочки. И никакого права
врываться в квартиру убийцы, тем более без удостоверения
соответствующих органов, он не имеет. А это значит, что Чудакова самого
могут задержать как мелкого хулигана и нарушителя спокойствия честных
граждан. И это при всех его благих намерениях! Нет, надо действовать
иначе -- разумно, с оглядкой и в законном порядке.
     Чудаков осторожно спустился вниз, вышел из дома, пересек узкую
улочку и устроился на старой покосившейся лавочке в тени ветвистого
тополя. Отсюда подъезд храповского дома виден был как на ладони. Он
решил ждать.
     В два часа пополудни веки его смежились, и Чудакова сморил
беспокойный сон. Снился ему майор Храпов с буденовскими усами, рубящий
прикладом охотничьего ружья бесчисленные белогвардейские полчища, а
хитрая старушка, оказавшаяся вдруг его тещей, ехидно посмеивалась в
узел платка и перемигивалась со столетним дедом из Снегирей, который
изо всех сил пытался раскурить гигантскую "козью ножку".
     Очнулся Чудаков внезапно и первым делом посмотрел на часы.
Половина шестого! Проспал!.. Он вскочил на ноги и бросился к дому
напротив, но...
     У того самого подъезда, где жил Храпов, стояли три легковых
автомобиля, окруженные любопытными прохожими и местными жителями.
Слышался приглушенный говор, в котором преобладали в основном
вопросительные нотки. Приглядевшись получше, Чудаков вдруг все понял:
на двух автомобилях красовалась надпись "милиция", третий же не имел
опознавательных знаков.
     "Это же за Храповым! -- мысленно ахнул Чудаков и почувствовал, как
коленки его задрожали. -- Быстро сработали".
     Он с уважением подумал о своих коллегах из органов, не забыв в то
же время восхититься и самим собой; не имея тех прав и возможностей,
какими обладали сотрудники уголовного розыска, он в то же время первым
вышел на преступника... А вдруг это не за Храповым?..
     Чудаков пересек улицу и смешался с толпой любопытных. Последних в
основном представляли пожилые женщины пенсионного возраста и
неопределенного рода занятий. К своему великому облегчению знакомую
старушку Чудаков среди них не заметил. Оказавшись в гуще событий, наш
сыщик прислушался.
     -- Говорят, он тещу утопил!..
     -- Кто? Храпов-то? Да он мухи не обидит!
     -- Как же -- не обидит! Садист еще тот...
     -- Да что вы говорите! Какой ужас!
     -- Да не топил он никого, это я вам точно говорю...
     -- Правильно! Он ее газом отравил, тещу-то...
     -- Каким еще газом? Что вы голову морочите...
     -- Тещу? Ха! Теща его умерла три года назад. Не мог он, бабоньки,
тещу-то отравить.
     -- Знамо дело -- не мог, не тот он человек.
     -- Так это вторая теща умерла, а первая жива-здоровехонька. Я ее
намедни видала, она за мылом стояла.
     -- Какая еще вторая? У него что же -- две тещи?
     -- У Храпова-то? Две. От первой и от второй жены.
     -- Несчастный...
     -- Так которая ж умерла?
     -- Умерла та, что от второй...
     -- А первую он отравил!
     -- Да не травил он ее, бабоньки, не травил! Вот те крест -- не
травил...
     -- Совершенно верно. Он ее зарезал, покромсал на мелкие кусочки и
целые три недели тайком выносил на помойку. Сама видела!
     -- Господи ты Боже мой! Страсти-то какие...
     -- Не на помойку, а псу скармливал бродячему. Это уж я вам точно
говорю.
     -- Это которому ж псу? Это тому, что помесь шакала с носорогом, с
лохматой рыжей мордой?
     -- Ему, аспиду! Ему, кровопийце!
     -- То-то я гляжу, бабоньки, пес этот бока себе наел! А это он,
оказывается, человечинкой питался...
     -- Ну!..
     -- Брехня все это...
     -- А вы не знаете -- и не говорите! Люди зря болтать не станут.
     -- Вот так живешь рядом с человеком и не ведаешь, что он убивец и
все такое прочее...
     -- А еще майор!..
     -- Да никакой он не майор, бабоньки, а самый настоящий шпиен!
Мериканский!
     -- Да ну?
     -- Вот тебе и ну!
     -- А помните, в прошлом годе девочка четырехлетняя пропала?
Наверняка его рук дело.
     -- Храпова-то? Да не может быть.
     -- Еще как может! Он детей, значит, крадет и в Америку продает,
миллионерам ихним, а те у них, у детей-то, печенки всякие вырезают и
себе вставляют. Сама в кино видела!
     -- Империалисты проклятые! Чтоб им всем сдохнуть, буржуям
недорезанным...
     -- Ой, бабоньки! Страсти-то какие...
     -- А еще я слыхала, банду в Таганроге взяли. Уж не Храпов ли...
     Агентство ОБС -- "одна баба сказала" -- работало безупречно. Уже
через три минуты жители близлежащих домов и переулков знали, что некий
шпион Храпов живьем съел собственную тещу, передушил дюжину грудных
младенцев, устроил побег из таганрогского спецприемника бешеному
псу-рецидивисту, а также продал американской разведке (за три мешка
валюты) наисекретнейшие сведения государственной важности, за что и
получил майорские погоны из рук самого генерала Норьеги. И когда
наконец в глубине подъезда показался Храпов, несчастные старушки с
воплями ужаса шарахнулись в стороны, освободив чудовищу, созданному
народной молвой, проход к милицейским машинам.
     Чудаков с должным вниманием отнесся к сообщению вышеупомянутого
агентства, но на веру принимать его не стал, так как верил он
исключительно фактам.
     Храпов был высоким плечистым мужчиной средних лет с волевым,
серьезным лицом и густыми черными усами. Он шел медленно, но с
достоинством, явно не сознавая за собой никакой вины. Сопровождало его
несколько человек в штатском и двое в форме.
     Вслед за процессией из подъезда выскочила молодая симпатичная
девушка лет восемнадцати со слезами на круглых от удивления и горя
глазах.
     -- Папа! Папочка!.. -- крикнула она срывающимся голосом. -- Что же
это?..
     Храпов на минуту остановился, обернулся, и чуть заметная улыбка
тронула его плотно сжатые губы.
     -- Не стыдись отца своего, дочка, -- произнес он, обращаясь к
девушке. -- Я сделал так, как подсказывали мне моя совесть и мой долг.
Прощай!..
     -- Папочка!..
     Храпов и конвоировавшие его сотрудники уголовного розыска
разместились в двух автомобилях. Взревев двигателями, они укатили в
неизвестность.
     Чудаков пребывал в смятении. Сцена прощания отца с дочерью вновь
зародила в его душе сомнения насчет виновности Храпова. Храпов не был
похож на преступника; по крайней мере, Чудаков представлял себе убийцу
профессора Красницкого несколько иначе. И в то же время железная логика
и цепочка неопровержимых фактов привели его к дому именно этого
человека -- этого не следовало сбрасывать со счетов. Чудаков отлично
понимал, что в таком важном деле, как сыскная работа, предаваться
эмоциям в ущерб очевидным фактам недопустимо и опасно, и все же...
     Кстати, милиция тоже вышла на Храпова, и причем довольно быстро.
Действия конкурентов вызвали невольное восхищение у Чудакова...
     Кто-то положил ему руку на плечо.
     -- Гражданин Чудаков? Максим Леонидович? Будьте добры проследовать
со мной!

     Глава четвертая

     Действия наших доблестных органов правопорядка действительно
вызывали восхищение. Они блестяще провели расследование и в течение
нескольких часов успешно шли по следу матерого преступника.
Кульминацией этой кропотливой работы было мастерски осуществленное
задержание майора Храпова у него на квартире. Видимо, преступник не
ожидал столь быстрого возмездия и сопротивления не оказал.
     Правда, у милиции был ряд преимуществ перед дилетантом и
непрофессионалом Чудаковым. Гораздо более широкий спектр возможностей и
прав служил ей тем "золотым ключиком", который позволял проникнуть во
всевозможные архивы, картотеки, информационные банки, открывал перед
ней закрытые для других двери кабинетов многочисленных должностных и
компетентных лиц, вызывал к откровенности свидетелей, потерпевших и
даже закоренелых преступников. Конечно же всего этого Чудаков не имел,
однако у него были свои козыри: молодость, страстное желание
самоутвердиться и пытливый ум, не испорченный еще рутиной бесконечных
будней уголовного розыска. И была у него еще ценнейшая улика --
обгоревший пыж, который и стал тем единственным связующим звеном между
ним и преступником.
     Уже через два часа после утреннего звонка Чудакова на Третьей
Лесной Поляне, дом двенадцать, появилась следственная группа из Москвы
во главе со старшим следователем МУРа Щегловым. После того, как были
проведены необходимые замеры и съемки, а также получены весьма скудные
свидетельские показания от жителей дачного поселка, Щеглов пришел к
неожиданному выводу: неизвестный, звонивший утром, и человек,
оставивший в кабинете профессора Красницкого грязные следы, -- одно и
то же лицо, коим является сосед Красницкого по даче, некто Чудаков М.
Л., экспедитор магазина "Овощи-фрукты" No 257 города Москвы, ныне
находящийся в очередном отпуске и исчезнувший неизвестно куда. Объем
добытой Щегловым информации был хотя и невелик, но все же вполне
достаточен, чтобы начать поиски преступника. Если верить словам
звонившего неизвестного, преступник был высоким, плотным мужчиной в
плаще с капюшоном и охотничьим ружьем; в районе двенадцати ночи он сел
в электричку и отбыл по направлению к Москве. В самом поселке никто
ничего не слышал и ни о каком выстреле понятия не имел. Тщательное
обследование помещения, в котором был убит профессор Красницкий, не
дало закаленному в бесчисленных схватках с уголовным миром следователю
Щеглову никакой пищи для ума. Одна лишь деталь вызвала у сыщика чуть
заметный блеск в глубоко сидящих глазах: на письменном столе профессора
лежала новенькая, раскрытая на первой странице и еще не начатая общая
тетрадь. Судя по всему, Красницкий собирался что-то записать в ней, но
не успел, так как был застигнут убийцей врасплох. На первый взгляд так
оно, казалось бы, и было. Однако опытный взгляд профессионального
детектива уловил то, что вряд ли смог бы с ходу заметить дилетант:
первые два листа из тетради были вырваны. Удовлетворенно хмыкнув,
следователь Щеглов сунул тетрадь в обширный карман пиджака.
     Изучив обстановку на месте и собрав воедино все имеющиеся факты,
следователь Щеглов решил, что дальнейшее его пребывание в Снегирях
бессмысленно, и отбыл со свитой в Москву, уступив место происшествия
медикам-криминалистам.
     В Москве следователь Щеглов первым делом отправил тетрадь
профессора Красницкого на экспертизу. Потом он вызвал двух своих
помощников и дал им следующее задание: найти машиниста, который вел
поезд с предполагаемым преступником нынешней ночью (неизвестный,
звонивший утром, сообщил точное время следования электропоезда через
станцию Снегири) и подробно разузнать у него, что он видел или слышал
об интересующем их лице; далее, найти, если удастся, пассажиров с того
поезда и переговорить с ними, а также со всеми, кто так или иначе мог
оказаться случайным свидетелем. По поводу пассажиров оба помощника
выразили некоторые сомнения, что, мол, где ж их теперь разыщешь, но
следователь Щеглов обжег их таким грозным взглядом, что они тут же
решили сами дать, если потребуется, любые свидетельские показания,
какие нужны будут их шефу.
     К трем часам пополудни оба сыщика вернулись с ворохом свежей
информации. Выяснилось следующее. Машинист электропоезда, следовавшего
нынешней ночью от станции Синицыно в Москву, действительно видел
человека, садящегося в вверенный ему состав на станции Снегири, причем
человек этот, как и следовало ожидать, был в плаще и с охотничьим
ружьем. Он был единственный, кто сел в Снегирях -- именно поэтому
машинист и обратил на него внимание. В это время суток, добавил
машинист, пассажиров бывает немного, а в Снегирях -- этой маленькой
захолустной станции -- обычно вообще никто не садится.
     Информация, полученная от машиниста электрички, не дала ничего
нового и лишь подтверждала показания неизвестного, звонившего утром.
Кстати, этот неизвестный, как вполне справедливо полагал следователь
Щеглов, мог бы многое прояснить в темном деле с убийством профессора,
поскольку же в образе неизвестного сначала смутно, а потом все яснее и
яснее проступала фигура некоего Чудакова М. Л., то следователь отдал
распоряжение во что бы то ни стало разыскать пропавшего экспедитора и
доставить к нему для личной беседы.
     Показания машиниста электропоезда не были единственными,
полученными в тот день расторопными помощниками следователя Щеглова.
Правда, никого из пассажиров вышеупомянутой электрички им отыскать не
удалось, но зато посчастливилось заполучить гораздо более ценных
свидетелей, которые сообщили сведения первостепенной важности. Этими
свидетелями оказалась группа контролеров, совершавших свой обычный рейд
по выявлению безбилетных пассажиров как раз в той самой электричке.
Возглавлявший эту группу крепкий мужчина средних лет, с цепким взглядом
профессионала, закаленного в схватках с "зайцами" всех мастей, смог
многое прояснить относительно личности предполагаемого преступника.
Рассказ его заключался в следующем. На перегоне Снегири -- Копченая
(платформа Копченая -- следующая после Снегирей по направлению к
Москве) в вагон, где группа контролеров в тот момент проверяла наличие
билетов у немногочисленных пассажиров, вошел высокий усатый мужчина в
плаще с капюшоном и с ружьем. Он в замешательстве остановился и
попытался было вернуться в тамбур, но старший контролер, оказавшийся
рядом, попросил вошедшего предъявить билет. Неизвестный, как показалось
контролеру, был чем-то сильно озабочен и на просьбу последнего
среагировал не сразу -- лишь когда тот трижды к нему обратился. Билета
у пассажира не оказалось. Несмотря на озабоченность, вел он себя
спокойно, без вызова, попыток к бегству не предпринимал. На предложение
старшего группы заплатить штраф за безбилетный проезд с готовностью
согласился, однако выполнить эту процедуру оказался не в состоянии
ввиду отсутствия необходимой суммы денег, из-за чего сильно и, по всей
видимости -- искренне, огорчился. Предъявить документы он категорически
отказался, заявив, что их у него нет, но когда старший контролер
предложил нарушителю проследовать с ним в милицию для составления
протокола и выяснения его личности, тот страшно заволновался,
засуетился, стал рыться у себя в карманах и наконец вытащил откуда-то
охотничье удостоверение на имя Храпова Аркадия Матвеевича. Контролер
педантично записал все данные об этом человеке, после чего пожелал ему
приятной поездки и направился к следующему пассажиру. Владелец же
удостоверения в бессилии опустился на ближайшее свободное сиденье и
несколько раз прошептал: "Пропал!" По крайней мере, старшему контролеру
послышалось именно это слово, хотя настаивать на нем он все же не
решается.
     Следователь Щеглов почувствовал внезапный прилив бодрости и
желание действовать. Настроение его сразу улучшилось, а тон заметно
смягчился.
     -- Отлично сработали! Молодцы! Значит, Храпов? Гм... Выясните, не
числится ли за ним что-нибудь...
     За Храповым не числилось ничего. Это слегка озадачило следователя
Щеглова. Теперь, когда стало известно имя человека, подозреваемого в
убийстве профессора Красницкого, он всерьез задумался над тем,
правильный ли путь он выбрал, всецело отталкиваясь лишь от показаний
неизвестного, которым вполне мог оказаться и не Чудаков. Почему
звонивший не назвал себя? Не означает ли это, что звонок -- чистая
уловка, провокация, попытка увести следствие в сторону от истинного
преступника? Ведь вполне возможно, что преступник, совершив свое черное
дело, увидел Храпова на платформе Снегири, когда тот садился в поезд.
Позднее время, ружье за плечами незнакомца и отсутствие свидетелей
могли навести настоящего убийцу на мысль выдать Храпова за преступника.
Что может быть проще! Простой звонок в милицию -- и дело в шляпе.
Милиция идет по ложному следу, а преступник тем временем заметает свои
следы.
     Щеглов вспомнил с блеском раскрытое им три года назад дело об
убийстве мадам Хрумкиной и похищении у нее ста сорока килограммов
фамильного серебра. Тогда преступник действовал именно по этой схеме:
свалил свое деяние на ни в чем не повинного человека. Но там действовал
знаменитый "мокрушник" Колюня Двоечник -- мастер на неожиданные выдумки
и выдающийся импровизатор. А здесь... Интуиция подсказывала следователю
Щеглову, что здесь дело обстоит иначе. Но как?.. Если даже допустить,
что звонивший утром не солгал, то где гарантии, где доказательства, что
Храпов сел в поезд именно в Снегирях? Он вполне мог войти в вагон не с
улицы, как могло было показаться на первый взгляд, а из соседнего
вагона, через переход. Человек же, внешне на него похожий и таким же
образом экипированный, действительно мог сесть в поезд в Снегирях и в
то же время не иметь к Храпову никакого отношения. А почему бы,
собственно, и нет? Правда, показания старшего контролера, хотя и
косвенно, свидетельствуют, что какая-то вина за Храповым все же
имеется. Что значит это неоднократно повторяемое слово "Пропал!"? Чем
объяснить его волнение, суетливость, даже страх? И если страх, то перед
чем?..
     Щеглов тряхнул головой. Нет, это все не то. Эмоции, волнение,
страх, чувство вины -- пусть этим занимаются психологи, ему же нужны
факты, улики, доказательства. А их пока что явно недостаточно. Скорее,
их вообще нет.
     Согласно только что полученной справке, Храпов жил вдвоем с
дочерью-студенткой; жена его была ответственным научным работником и в
настоящее время пребывала в длительной загранкомандировке на каком-то
симпозиуме. Прежде чем выходить непосредственно на Храпова, Щеглов
решил побеседовать с его дочерью.
     Встреча с Валентиной Храповой, студенткой Московского
университета, состоялась в стенах ее родного учебного заведения, где
она со своими сокурсниками заканчивала последние приготовления к
отъезду в стройотряд. Щеглов беседовал с ней лично и наедине. Узнав,
что с ней желает говорить "товарищ из МУРа", Валентина сильно
перепугалась; это не укрылось от всевидящего ока бывалого следователя.
Из расспросов девушки Щеглов выяснил, что ее отец этой ночью
действительно не ночевал дома, но где он был, с кем и по какому делу,
она не знала. На вопрос, брал ли он с собой ружье, Валентина Храпова,
сильно побледнев, чуть слышно ответила, что да, брал, и вдруг
заплакала. От неожиданности Щеглов растерялся и попытался успокоить
бедную девушку, но у него это получалось как-то неуклюже, неловко. Она
же продолжала всхлипывать, размазывая кулаками с трудом добытую
импортную косметику по раскрасневшимся щекам, и горестно шептала: "Это
все из-за меня! Из-за меня! Это я виновата!.." Следователь проявил
особый интерес к этим ее словам, но большего от девушки добиться не
смог, так как она окончательно расстроилась и ни на какие вопросы
отвечать больше не могла. На том Щеглов ее и оставил.
     По приезде в управление он узнал, что в его отсутствие был
странный телефонный звонок из того самого отделения милиции, которое
курировало прилегающий к Курскому вокзалу район и, в частности, дом
Храпова. Звонила некая Перемышкина Клавдия Потаповна, пенсионерка,
заявившая, что больше взаперти сидеть не может, что если вдруг какая
шальная пуля и настигнет ее, то все равно скоро помирать, и что милиция
слишком тянет, так как Храпов дома уже более получаса и его давно пора
брать. Звонок этот поверг видавшего виды следователя в немалое
изумление. Какая еще Перемышкина? Какая такая шальная пуля? И причем
здесь Храпов?.. Нет, надо принимать срочные меры! Щеглов решил
действовать на свой страх и риск. Не раз уже ему попадало от начальства
за подобные действия, но следователь Щеглов был неисправим. Он решил
задержать Храпова, несмотря на отсутствие прямых улик, доказывающих его
причастность к убийству профессора Красницкого. Он отлично понимал,
что, возможно, совершает ошибку, задерживая невиновного человека, но
предпочитал впоследствии извиниться перед ним, чем упустить виновного.
Ошибки подобного рода в многолетней практике следователя Щеглова иногда
случались, но он всегда готов был нести ответственность за них -- и
нес, если требовалось.
     Задержание Храпова прошло гладко и без каких-либо осложнений. Он
спокойно выслушал выдвинутое против него обвинение в убийстве и
беспрекословно сдался сотрудникам уголовного розыска. Первый же допрос
задержанного явился истинным триумфом следователя Щеглова. Храпов,
ничего не утаивая, признался в совершенном им преднамеренном убийстве
профессора Красницкого. Он с готовностью рассказал обо всем, что
произошло на станции Снегири минувшей ночью. Свою вину он полностью
признал, однако причины, побудившие его к преступлению, раскрыть
наотрез отказался.
     -- Вам мало моего признания? -- с раздражением спросил он, когда
Щеглов сделал очередную попытку докопаться до истины. -- Да, я убил
этого... этого типа, и я готов понести любое наказание, вплоть до
самого строгого. Но причины моего поступка я вам не назову -- это моя
тайна. И давайте больше не будем об этом...
     Щеглов вынужден был прервать допрос. Когда Храпова увели, место
его в кабинете занял небезызвестный нам Максим Чудаков, сыщик-любитель
и страстный почитатель творчества Агаты Кристи.

     Глава пятая

     Когда Чудаков робко вошел в серое, скудно обставленное помещение,
то первым делом он увидел пару пронизывающих насквозь, глубоко сидящих
глаз. Следователь Щеглов не отрываясь смотрел на вошедшего, время от
времени жадно впиваясь тонкими губами в сырую, чадящую едким коричневым
дымом, сигарету. Ему еще не было пятидесяти, но он с честью мог бы
сказать, что большую часть своей сознательной жизни провел в
беспощадной борьбе с преступным миром. Нелегкая профессия следователя
Московского уголовного розыска отложила неизгладимый отпечаток на весь
его облик: на речь, одежду, поведение, походку, выражение глаз. Он имел
крупную голову с ежиком жестких, коротко стриженных волос, высоким
морщинистым лбом, толстым мясистым носом и массивной нижней челюстью.
Добрая половина его зубов отливала стальным блеском -- результат
неоднократных схваток с бандитами всех мастей. Однако наиболее сильное
впечатление производили его глаза -- маленькие, острые, колючие,
глубоко посаженные, они просвечивали собеседника, словно рентгеном,
вынуждая порой даже матерых преступников "раскалываться" сразу же, на
первом допросе. Именно этими глазами он сейчас ощупывал сидевшую перед
ним щуплую фигуру экспедитора, заставляя последнего ежиться и сжиматься
в комок.
     Несмотря на свою внешнюю браваду и внушительный вид, следователь
Щеглов пребывал в смятении. Дело в том, что за всю свою трудовую жизнь
он имел дело в основном с тремя категориями людей: преступниками,
свидетелями и потерпевшими. Для каждой из них он выработал вполне
определенный стиль поведения, и практически всегда это приносило
положительные результаты. С преступниками он бывал суров и часто
жесток, их жертв обычно не донимал расспросами и как мог успокаивал,
зато из свидетелей вытрясал все, что мог, но тактично, без грубости.
Этот же тип, будь он неладен, не подпадал ни под одну из
вышеперечисленных категорий. Кто он? Сообщник, свидетель или?.. Нет, на
жертву он не тянет. Скорее свидетель, хотя... кто его знает?.. Этот
словно снег на голову свалившийся экспедитор вызывал у Щеглова, помимо
смятения, еще и неприязнь. Где-то в глубинах подсознания следователь
продолжал диалог с Храповым, пытаясь понять, что же могло толкнуть его
на убийство профессора, а тут приходится возиться с каким-то... После
признания Храпова Щеглов испытывал нетерпение, желание действовать,
поэтому предстоящую беседу с этим типом намеревался провести в рекордно
короткие сроки.
     Окончив взаимный визуальный осмотр, следователь Щеглов перешел к
делу.
     -- Гражданин Чепухов? -- строго спросил он, гася сигарету о край
массивной мраморной пепельницы.
     -- Чудаков, -- поправил следователя Максим.
     -- Неважно, -- буркнул Щеглов. -- Что же вы, гражданин... э-э...
Чудаков, мешаете органам работать? Вы хоть понимаете, чем это для вас
может обернуться?
     -- Я вам сейчас все объясню, -- горячо заговорил Чудаков, сильно
побледнев. -- Выслушайте меня, товарищ... гражданин следователь...
     В течение получаса Максим Чудаков рассказывал следователю Щеглову
о проведенном лично им расследовании, не утаив ни единой мелочи, ни
самого маленького пустяка. Рассказ Чудакова произвел на следователя
должное впечатление, и Щеглов, не спеша прохаживаясь по кабинету, со
все возрастающим интересом слушал его, изредка бормоча себе под нос
нечто вроде "Однако!" или "Неплохо, неплохо..." Но вот наконец рассказ
подошел к концу, и следователь, теперь уже с большим любопытством
присматриваясь к собеседнику, произнес:
     -- Ваша история, Чердаков...
     -- Чудаков...
     -- Как вам будет угодно... Так вот, ваша история достаточно
поучительна и наводит на размышления. Вы провели расследование как
дилетант, и как дилетант вы провели его довольно неплохо. Ваша попытка
найти преступника, как это ни странно, увенчалась успехом. Более того,
вы нашли его даже раньше нас. Но, -- Щеглов сердито посмотрел в глаза
собеседнику, для убедительности подняв кверху указательный палец, -- но
вам должно быть хорошо известно, что частный сыск у нас в государстве
запрещен. Вы же воспользовались обстоятельствами и, не имея на то
никакого права, начали действовать самостоятельно. Я уже не говорю о
вашем анонимном звонке в органы.
     -- Но позвольте, гражданин следователь, -- возразил Чудаков,
совершенно обескураженный подобным оборотом дела, -- я не совершил
ничего противозаконного и ни о каком частном сыске даже и не помышлял.
     -- Ошибаетесь, Чубуков, и глубоко заблуждаетесь, -- сурово
произнес Щеглов, закуривая новую сигарету. -- А кто, по-вашему, похитил
ценнейшую улику с места происшествия? Или не вы, скажете?
     -- Я, -- смутился Чудаков. -- Но ведь пыж помог мне найти
преступника...
     -- Допустим. Но вы не имели права утаивать улику от следствия.
Далее, вы не только похитили ее, вы допустили просто невероятную
беспечность и -- что же? -- вы потеряли эту улику! И где, спрашивается?
     -- В химчистке, -- окончательно сник Чудаков и отрешенно опустил
голову.
     -- В химчистке! -- Голос Щеглова гневно загремел. -- И вы,
Чурбаков, об этом так спокойно говорите!.. Далее, в течение нескольких
часов вы преследовали бедную старую женщину, предварительно обманом
выудив у нее свидетельские показания, опять-таки не имея на то никакого
права, а под занавес запугали ее перспективой быть убитой в какой-то
перестрелке.
     -- Это не так! Гражданин следователь, все было совсем не так! Я не
собирался ее пугать. Что же касается свидетельских показаний, то она
сама мне все выболтала -- и о Храпове, и о посещении им химчистки. Я
ведь хотел как лучше... хотел помочь следствию...
     -- Верю. Потому и снисходителен к вам. -- Тон Щеглова вдруг
заметно смягчился, раздражение прошло. -- Вы же должны понимать,
молодой человек, что мы здесь не в бирюльки играем. Уголовный розыск --
это серьезная организация, укомплектованная штатом опытных
работников-криминалистов, а потому вам, Чумаков, как дилетанту и
человеку, далекому от нашей работы, я бы рекомендовал заняться своими
прямыми обязанностями и не лезть, так сказать... э-э... В конце концов,
у нас стреляют.
     -- Я не боюсь! -- горячо воскликнул Чудаков.
     Щеглов махнул рукой.
     -- Ладно уж...
     Несмотря на возникшую в начале беседы неприязнь, этот молодой, не
лишенный смекалки человек вызывал у следователя все же некоторую
симпатию. Было в нем какое-то обаяние, непосредственность, даже
наивность. Щеглов невольно вспомнил свои молодые годы... Но Чудаков не
дал ему углубиться в воспоминания.
     -- Гражданин следователь, я ведь могу дать свидетельские показания
по этому делу.
     -- Вы их уже дали.
     -- Нет, я не о том. Я ведь знал покойного профессора Красницкого,
наши дачи стоят рядом. Может быть, я что-то мог бы для вас прояснить.
     -- Да, да, конечно. Но не сейчас. Когда будет нужно, мы вас
вызовем. Впрочем, что весьма вероятно, ваша помощь может больше не
понадобится. Надеюсь, в скором времени мы закроем дело. Храпов
сознался.
     -- Что? -- Чудаков вскочил. -- Сознался в убийстве? Не может быть!
     -- Почему не может? Очень даже может. Храпов во всем сознался, но
о причинах, толкнувших его на преступление, молчит. -- Щеглов взглянул
на часы и заторопился. -- Я крайне признателен вам, Челноков, за вашу
попытку помочь следствию, но буду еще более признателен, если впредь
подобной самодеятельности вы устраивать не будете. Договорились?
     Чудаков с понурым видом кивнул головой.
     -- Ну вот и хорошо, -- продолжал следователь миролюбивым тоном. --
К сожалению, больше времени я вам уделить не в состоянии. Дела, знаете
ли. Прощайте, молодой человек, и звоните, если что. Вот ваш пропуск...
Да, чуть не забыл. Если это вас не затруднит, не покидайте, пожалуйста,
Москву в ближайшие дни.
     Чудаков снова кивнул, взял пропуск и направился к выходу. Но уже у
самых дверей его настиг телефонный звонок.
     -- Следователь Щеглов у аппарата! -- послышалось за спиной. --
Что? Да, один. Один, говорю, выстрел! Да куда ж еще громче... Как --
две пули? Не может быть! А вы не ошиблись? Что? Вскрытие показало? Но
ведь Храпов утверждает, что стрелял только один раз... Понял... Хорошо,
приму к сведению. Спасибо. Спасибо, говорю! -- Щеглов, сильно
озабоченный, бросил трубку. -- Черт! Связь не могут обеспечить! И где?
В самом МУРе!..
     Тут он вспомнил про Чудакова. Глаза его вдруг вспыхнули интересом
и устремились на готового уже покинуть кабинет экспедитора.
     -- Погодите! -- крикнул Щеглов. -- Один вопрос. Вспомните, только
постарайтесь не ошибиться, сколько выстрелов вы слышали прошлой ночью?
Подумайте, подумайте хорошенько!
     Чудаков понял, что случилось что-то непредвиденное, и сердце его
забилось от пока еще неясного предчувствия. Он напряг свою память и
убежденно ответил:
     -- Один.
     -- Вы в этом уверены? -- спросил Щеглов, весь подавшись вперед.
     -- Могу в этом поклясться.
     Щеглов шумно выдохнул и как-то весь сник.
     -- Ладно... -- рассеянно произнес он. -- Спасибо за помощь. Можете
идти, Чебуреков, или как вас... забыл...
     -- Чудаков.
     -- Что? Ах да!.. Чудаков. Прощайте...
     Чудаков покидал кабинет следователя в смятении. Оказавшись на
улице, он предался тревожным думам. Из телефонного разговора Чудаков
понял, что произведенное только что вскрытие выявило внезапную деталь:
в теле профессора Красницкого обнаружено две пули, хотя, со слов
следователя, Храпов стрелял только единожды, да и сам Чудаков был
уверен, что чувства не обманули его. Он слышал только один выстрел --
за это он мог поручиться. Какой же вывод?..
     Вечер был теплым и в то же время свежим и приятным. Ставшее к
концу дня багровым, солнце низко висело над горизонтом -- там, где
горизонт был чист от скоплений многочисленных московских зданий. Жизнь
в городе в эти часы оживала: полчища москвичей, окончив работу, с
горящими глазами носились из магазина в магазин в поисках чего-нибудь
такого, что можно было бы употребить в пищу либо надеть на себя, но
часто эти поиски затягивались не на одни сутки, и обессиленные
москвичи, хмурые и злые, понуро возвращались домой не солоно хлебавши,
чтобы вечером забыться под взглядом всемогущего чародея Кашпировского.
Чудаков стоически переносил эти издержки Перестройки и поэтому привык
довольствоваться малым. Зайдя в попавшийся на пути гастроном, он
приобрел практически весь ассортимент продуктов, бывший в наличии на
прилавках: полбуханки черного хлеба, банку "Салата дальневосточного",
две тушки сардинеллы х/к и кооперативную "клюкву в сахаре" за рубль
пачка; горох, крупу "Артек" и сизо-фиолетовых полуощипанных кур он
взять не решился. С этими покупками он и прибыл домой.
     В своей московской квартире Чудаков имел некоторый запас
продуктов, рассчитанный на довольно длительное безвыходное пребывание в
ней при полном исчезновении последних с прилавков столичных магазинов.
В основном здесь была собрана богатая коллекция всевозможных консервов,
дефицитных круп (рис, гречка и даже макароны), копченостей и
сухофруктов, но не последнее место среди всего этого изобилия занимали
также сахар, соль и чай. Не следует, конечно, думать, что Чудаков был
одержим страстью к столь характерному для нынешних времен
накопительству. Нет, наш бескорыстный сыщик был выше этого. Все это
богатство сыпалось на него из соседней квартиры, где жила чета
немолодых бездетных супругов, работавших на продовольственной базе и
считавших своим долгом поддерживать хорошие, если не сказать --
приятельские, отношения с молодым работником овощного магазина. И хотя
Чудаков редко баловал своих соседей дарами "черного хода" магазина
"овощи-фрукты" No 257 (не посылать же их к черту, если тебя слезно
умоляют достать хотя бы пару свежих огурчиков на Новый год!), они,
несмотря на бурные протесты с его стороны, продолжали одаривать его
"чем Бог послал" (по их собственному выражению), причем брали с него не
более двадцати процентов сверх госцены. Чудаков же не умел отказывать
и, идя на конфликт с совестью, переплачивал за дефицит столько, сколько
с него просили -- и никогда не торговался. Следует отдать ему должное:
часть "левых" продуктов он отсылал матери в деревню, часть продавал за
собственную цену товарищам по работе -- в убыток себе, заметьте! -- а
то, что оставалось -- оставалось, право же, совсем немного -- потреблял
сам. Не помирать же с голоду, в конце концов!
     Поэтому Чудакову не пришлось безутешно ходить из угла в угол своей
единственной комнаты в поисках чего-нибудь съестного -- в смысле поесть
у него, чего греха таить, все было в полном ажуре. Выложив на стол
покупки, он приготовил себе легкий ужин, без особого аппетита съел его,
удобно устроился в кресле и в темноте надвигающихся сумерек глубоко
задумался.
     Какие же выводы можно было сделать из случайно подслушанного им
телефонного разговора следователя Щеглова? Вывод первый: в профессора
Красницкого стреляли дважды. Теперь возникает вопрос: кто и когда? Если
допустить -- что совершенно невероятно, но все же -- если допустить,
что второй выстрел был произведен сразу же вслед за первым, а Чудаков
его почему-то не услышал, то единственным свидетельством,
подтверждающим непричастность Храпова ко второму (или к первому?)
выстрелу, являются слова самого же Храпова. Храпов же утверждает, что
стрелял только один раз -- по крайней мере, так Чудаков понял из
телефонного разговора следователя Щеглова. Можно ли верить Храпову?
Думается, да. Ибо зачем ему скрывать такую мелочь, как количество
выстрелов, когда он уже признался в главном -- в убийстве человека? Что
ему даст эта ложь? Ровным счетом ничего. Значит, если даже допустить,
что чувства обманули Чудакова, простая логика все же на стороне
Храпова.
     Отсюда можно сделать вывод второй: помимо Храпова в профессора
стрелял кто-то еще. И снова тот же вопрос: кто и когда? Ясно одно -- не
Храпов. Тогда кто же? И когда -- до или после Храпова? Чудаков решил
проанализировать оба варианта. Допустим, после. Это значит, что, помимо
Храпова, в ту ночь еще кто-то сидел в засаде и ждал своего часа.
Выстрелить он мог только в те полчаса, в течение которых Чудаков
отсутствовал, гоняясь за человеком в плаще. И даже не полчаса, а минут
пятнадцать, так как именно в этот отрезок времени Чудаков находился
достаточно далеко от поселка, где-то в районе станции -- ведь вблизи
поселка он наверняка бы услышал выстрел. Все же остальное время, вплоть
до самого утра, Чудаков находился в каком-то десятке метров от места
происшествия и не услышать выстрела просто не мог.
     Итак, пятнадцать минут. В этот промежуток времени неизвестный
вполне мог проникнуть в дом профессора Красницкого и -- что же? Если
профессор к этому времени был уже мертв, то во втором выстреле
необходимости не было, а если неизвестный все же выстрелил, значит,
профессор был еще жив. Откуда следует, что выстрел Храпова оказался не
смертельным! (Где-то в глубине души Чудаков был бы очень рад такому
обороту дела, ибо Храпов почему-то был симпатичен ему.) Логично?
Вполне. Правда, одно "но" делало эту версию несостоятельной. Чудаков
хорошо помнил, как холодна была рука профессора, когда он коснулся ее.
За те пятнадцать минут тело не могло бы так быстро остыть. Но не могло
оно остыть и за полчаса! Значит...
     Сердце Чудакова бешено забилось. Внезапная догадка озарила его
сознание. Ну конечно же! Как же он раньше до этого не додумался! Храпов
стрелял в труп! В холодный, уже успевший остыть труп профессора
Красницкого! Но самое удивительное в другом: Храпов не знал, что перед
ним мертвец, -- иначе бы он не выстрелил. Он был уверен, что видит за
столом спящего -- а не мертвого! -- человека, -- и нажал на спусковой
крючок! А это значит, что тот, второй, и есть настоящий убийца, так как
его выстрел прозвучал первым -- и оказался смертельным. Признание же
Храпова в убийстве, как ни парадоксально это звучит, оказалось
недействительным. Да, Храпов -- убийца, но в смерти человека неповинен!
     Чудаков порывисто вскочил с кресла и стремительно заходил по
комнате. Было уже совсем темно, но света он не включал -- свет мешал
думать. Неожиданное открытие привело его в восторг, а восторг в свою
очередь рождал жажду деятельности. Ему хотелось сейчас же бежать, куда
-- они сам не знал, лишь бы бежать далеко-далеко -- и вынюхивать,
выслеживать, выискивать, идти по следу преступника. Но кто он -- этот
преступник?
     Стоп! Тут Чудаков сделал второе открытие (видно, "Салат
дальневосточный" вкупе с сардинеллой х/к оказал благотворное
воздействие на мозг нашего следопыта, сильно активизировав работу
серого вещества). Не то чтобы открытие, а, скорее, ниточку, за которую
можно было бы уцепиться. Где-то в самой дальней извилине его мозга
вдруг всплыл утренний старик с "козьей ножкой" и его назойливость по
поводу какого-то ружья, которое Чудаков якобы куда-то "сплавил". Тогда
Максим не придал словам деда совершенно никакого значения, но сейчас --
сейчас они вдруг наполнились глубоким смыслом. Старик, видимо,
действительно видел человека, очень похожего на Чудакова, только тот
был с ружьем.
     Чудаков стал во всех подробностях восстанавливать в памяти
утренний разговор с бывшим фронтовым разведчиком, вспоминать мелочи и
незначительные на первый взгляд детали. По словам старика, у того
человека были такие же, как у Максима, брюки, а именно -- бельгийские
"варенки" за сто тридцать пять рублей. Но самое главное заключалось в
том -- и это вдруг молнией прорезало мозг Чудакова, -- что у того типа
была точно такая же футболка! Старик узнал "рожу" на футболке, причем
не просто узнал -- именно по ней он и опознал в Максиме того незнакомца
с ружьем. А ведь футболку Чудакову подарил не кто иной, как покойный
профессор Красницкий! Возникал какой-то странный треугольник, в
вершинах которого находились Чудаков, Красницкий и незнакомец с ружьем,
а скреплялся этот треугольник самым странным образом благодаря
злополучной футболке с карикатурным изображением какого-то туземного
божества или святого. Уловив здесь пока что невидимую взаимосвязь,
Чудаков начал лихорадочно перебирать в уме все факты, касающиеся его
знакомства с профессором Красницким.
     Из скудных источников информации, коими располагал Чудаков, --
высказываний самого профессора да собственных наблюдений -- ему было
известно, что Петр Николаевич Красницкий, ученый-энтомолог с мировым
именем, пользовался большим авторитетом. Это был стройный, прекрасно
сложенный человек с красивым холеным лицом, большими задумчивыми
глазами и длинными волнистыми волосами с проседью, характерной для
людей его возраста -- а было ему уже за пятьдесят. Говорил он мало,
любил шахматы и книги, рыбалку и походы за грибами. Жил скромно, но
одевался весьма изысканно и со вкусом. Кажется, преподавал в МГУ, но
Чудаков не был в этом уверен.
     Нынешней зимой профессор принимал участие в научной экспедиции в
страны Юго-Восточной Азии, организованной Академией наук СССР. В
экспедиции участвовали крупные ученые и видные специалисты в различных
областях науки, в том числе и зарубежные коллеги. В распоряжение
экспедиции Академия предоставила большое, технически великолепно
оснащенное исследовательское судно. Именно из этой поездки и привез
Красницкий ту самую футболку. И хотя в подробности ее приобретения он
особенно не вдавался, все же несколько слов, которыми обычно
сопровождают подарок, Чудаков от него услышал. Приобретена она была на
побережье какой-то далекой азиатской страны, в маленьком порту, где
вынуждено было бросить якорь их судно для проведения мелкого
внепланового ремонта. Небольшой базар, ничего общего не имеющий с
традиционным восточным базаром -- с его изобилием, щедростью и громкими
выкриками торговцев со всего света, напоминал скорее толкучку
где-нибудь на окраине Москвы. Здесь-то и наткнулся профессор на
одинокого кустаря-ремесленника, торговавшего вот этими самыми
футболками. То ли замысловатый рисунок приглянулся ему, то ли сработала
привычка приобретать сувениры повсюду, куда бы не забросила его судьба,
-- потом профессор этого уже не помнил. Просто шел мимо -- и купил, без
какой бы то ни было необходимости и причины. Конечно, сама по себе
покупка футболки ничего бы не значила, если бы не одна незначительная
деталь... Чудаков, усиленно напрягая память, пытался вспомнить тот
памятный вечер после возвращения профессора из экспедиции. Они тогда
сидели за партией в шахматы и вяло перекидывались какими-то словами
через стройные ряды черно-белых фигур. Совсем как будто невзначай
профессор вдруг сказал, что позже, уже на борту корабля, он видел точно
такую же футболку у одного из членов судовой команды, кажется, радиста.
Чудаков помнил, как Петр Николаевич тогда еще как-то странно рассмеялся
и добавил, кивая на футболку, что "сей уникальный предмет кустарного
производства является образцом вырождающейся культуры этого далекого
народа".
     Сейчас, после всех этих ужасных событий, слово "уникальный" вдруг
наполнилось для Чудакова особым смыслом. Уникальный -- это значит
единственный в своем роде, нигде больше не встречающийся. И если
появилась вторая такая же футболка в окрестностях дачи Красницкого, то
принадлежать она могла только тому, другому, обладателю уникума --
корабельному радисту. Вероятность случайного совпадения была ничтожно
мала. Интуиция подсказывала Чудакову, что это не случайность. Вчера
днем -- Чудаков вдруг ясно это осознал -- в районе Снегирей находился
вооруженный охотничьим ружьем член корабельный команды того самого
исследовательского судна, о котором упоминал в свое время профессор
Красницкий. Он-то и мог быть тем незнакомцем, который выстрелил в
профессора первым -- за несколько часов до Храпова.
     В этом-то и заключалось второе открытие Чудакова, явившееся прямым
следствием хитросплетения фактов и логических построений, с блесков
осуществленных нашим детективом-любителем.
     Чудаков был на седьмом небе от счастья. Еще бы! Сидя в пустой
темной комнате, он "вычислил" преступника, как некий сыщик из рассказа
Эдгара По, и теперь оставалось только найти этого преступника. Что
Чудаков знал о нем? Внешне он был схож с самим Чудаковым -- иначе бы
старик не спутал их, причем одеты они были совершенно одинаково: в
бельгийские "варенки" и уникальную футболку из далекой восточной
страны. Далее, служит он, по всей видимости, радистом на том самом
судне. Как же оно называлось? Ведь профессор как-то упоминал его в
разговоре... "Академик..." Кажется, какой-то академик, но какой?.. Нет,
не вспомнить... Так, теперь порт приписки. Если не изменяет память,
профессор что-то говорил о Таллинне... Да, точно! Судно отбыло в
экспедицию именно из Таллинна... Чудаков, довольный собой и своей
памятью, с удовлетворением потер руки. Значит, следы предполагаемого
убийцы профессора Красницкого нужно искать в таллиннском порту.
     Чудаков поскреб в затылке. То, что завтра ему предстоит поездка в
столицу Эстонии, не вызывало у него ни малейшего сомнения. О просьбе
следователя Щеглова не покидать Москву он даже и не вспомнил. Сейчас
его волновал другой вопрос: как в незнакомом городе найти человека, не
зная ни его адреса, ни его имени и фамилии?
     Откуда-то из глубин памяти стали смутно выплывать события
пятнадцатилетней давности. Тогда Максим учился на дневном отделении
одного из московских вузов, который после двух лет обучения он бросил
по собственной глупости. Но в бытность еще студентом он познакомился с
одним смышленым пареньком, русским по национальности, но выходцем из
Эстонии. В Москву он приехал поступать именно в этот институт -- и в
конце концов добился своего. И вообще, как говорили о нем тогда, он
подавал немалые надежды, был трудолюбив, усерден и не лишен
способностей -- в отличие от его сокурсника Максима Чудакова --
разгильдяя, прогульщика и лентяя. Звали его, кажется, Виталик, а вот
фамилия... Чудаков помнил, что фамилия у него отнюдь не эстонская, а
русская, но вот какая?.. Этот паренек всплыл в памяти Максима именно
потому, что жил он в Таллинне, -- там, куда надлежало отбыть Чудаков в
самое ближайшее время.
     Тогда, перед тем как покинуть стены института, Чудаков записал
таллиннский адрес Виталика и обещал его как-нибудь навестить, но в те
годы случая так и не представилось, а позже подобный визит стал
казаться ему несколько нетактичным. Теперь же в этом визите возникла
острая необходимость. Виталик был единственным человеком, который мог
быть ему полезен в далекой и кипевшей страстями эстонской столице.
     Чудаков включил свет и стал искать ту памятную записную книжку, в
которой, как он помнил, был записан адрес его таллиннского товарища.
Поиски продолжались долго, но все же завершились успехом. Пожелтевшая
от времени книжка всколыхнула в душе нашего героя ностальгические
чувства -- сожаление о бесцельно пролетевшей юности, несбывшихся
надеждах, грандиозных планах тех лет... Как же его фамилия?.. Чудаков
принялся листать забытую реликвию своей молодости и вскоре обнаружил
то, что искал. Вот! "Барабанов Виталий, г. Таллин, ул. Виру...", и так
далее. Значит, можно смело отправляться в путь! Лишь бы его
институтский друг не сменил место жительства.
     А за окном уже брезжил рассвет...
     В тот же день Максим Чудаков успешно отбыл в город Таллинн.

     Глава шестая

     -- Ты что, не мог телеграмму дать? -- вместо приветствия пробасил
в меру упитанный молодой мужчина весьма приятной наружности,
укоризненно качая большой лохматой головой. -- Я бы встретил.
     Чудаков растерянно воззрился на полного мужчину, смутно и очень
отдаленно напоминавшего ему его старого институтского товарища, и
смущенно пролепетал:
     -- Виталик, это ты... вы?..
     -- А то кто же! -- проворчал Виталик и силой втащил гостя в
прихожую. -- Да входи же ты наконец!
     Чудаков переступил порог и еще больше растерялся.
     -- Виталик! Неужели это ты?
     -- Нет, папа римский.
     -- Как же ты изменился...
     -- А ты совсем не меняешься, все такой же... Ну что стал как
истукан? Проходи в мои апартаменты. Не стесняйся, дома никого нет: жена
на работе, дети в школе. А я, как видишь, бездельничаю. Сам-то женат?
     Чудаков развел руками.
     -- Что, так и не женился? -- с искренним удивлением и даже
некоторой долей восхищения произнес Виталик. -- Ну ты кремень! А я вот
сдался на милость победителя и... Одним словом, живем -- не тужим... С
чем ко мне-то? Ведь, поди, не просто так приехал? А?.. Погоди, я
сейчас!
     Виталик вдруг с поразительной для его комплекции проворностью
метнулся к серванту, нырнул с головой в бар и выудил оттуда бутылку
"Белой лошади" с двумя хрустальными бокалами.
     -- За встречу! -- провозгласил он, наполняя бокалы.
     Друзья выпили.
     Полчаса спусти они сидели в креслах у открытого балкона и не спеша
вели беседу. Максим Чудаков к тому времени успел поведать другу о своих
проблемах.
     -- Н-да, -- протянул Виталик после непродолжительного раздумья,
разглядывая небо сквозь бокал. -- В интересную историю ты впутался,
друг мой Максим. В интересную и весьма опасную. Чует мое сердце --
добром это не кончится. Не боишься?
     Максим пожал плечами.
     -- Как-то не думал об этом.
     -- Да? А ты все-таки подумай. Мало ли что...
     -- Ладно, не стращай. Лучше посоветуй, что мне делать. Как найти
этого типа?
     Виталик снова задумался.
     -- Вот что я тебе скажу, друг мой Максим. Ты пока ничего не
предпринимай и жди меня здесь. А я тут отлучусь по кое-каким делам и к
вечеру вернусь. Может, что-нибудь придумаю. Понял? Я ведь теперь знаешь
кто?
     -- Ну, кто?
     -- Член Народного фронта Эстонии!
     -- Да ну?! -- Максим даже привстал от удивления. -- Так ты же
русский!
     -- Ну так что из того, что я русский? Я полностью разделяю идеи
Народного фронта и активно борюсь за проведение их в жизнь. Причем
здесь национальность? Это у вас там, в российской глубинке, принято
считать, что раз член НФ -- значит, эстонец, националист, экстремист и
все такое прочее. Не без этого, конечно, и у нас существуют некоторые
весьма крайние течения, но в какой партии их нет? Тем более, что вовсе
не они определяют политику Фронта.
     -- Но ведь ты же русский! -- повторил пораженный Чудаков, не в
состоянии понять своего друга.
     -- Да, я русский по национальности, но я принадлежу Эстонии по
рождению. Мои корни в этой земле, -- с гордостью провозгласил Виталий
Барабанов, выпятив грудь верного сына Эстонской Республики. --
Несколько поколений моих предков боролись за независимость этой
многострадальной земли, их кости лежат здесь, под моими ногами. Да, я
русский -- и горжусь этим, но я и эстонец -- и горжусь этим не меньше!
     -- Для меня это слишком сложно, -- покачал головой Чудаков.
     -- Хорошо, объясняю более популярно. Я считаю Народный фронт
единственной политической силой, способной вывести республику из
тупика. Это и повлияло на мой выбор...
     Часы на руке Виталика запиликали какую-то мелодию. Он вдруг
спохватился и, виновато улыбнувшись, произнес:
     -- О, я совсем с тобой заболтался! Извини, друг, времени у меня в
обрез. Бегу. Дела, сам понимаешь. Вечером договорим. Пока! Еда в
холодильнике...
     И он выскочил из комнаты, а еще через секунду входная дверь
захлопнулась за этим странным человеком. Чудаков остался один, пытаясь
осмыслить услышанное.
     Виталий Барабанов вернулся раньше, чем обещал. Он вихрем влетел в
комнату, скрывая многозначительную улыбку, и сразу же приступил к делу.
     -- Я все выяснил, -- начал он, не успев еще как следует перевести
дух. -- Вот здесь записаны координаты нужного тебе человека: имя,
фамилия, адрес, место работы и так далее, а вот билет на ночной поезд
Таллинн -- Москва. Ты ведь спешишь, не так ли?
     -- Да...
     -- Тогда едем!
     -- Куда? -- ничего не понимая, спросил Чудаков.
     -- Как -- куда? К этому типу, которого ты подозреваешь в убийстве!
К Алфреду Мартинесу.
     -- Кто это?
     -- Проснись, Максим! Это тот, кого ты ищешь.
     До Чудакова постепенно доходил смысл слов его друга.
     -- Так ты что, сам все узнал? -- спросил он.
     -- Ну так а я о чем тебе толкую вот уже в течение десяти минут!
Едем скорее! Возьмем его еще тепленьким!
     -- Да ты хоть расскажи, как тебе это удалось! -- Возбуждение
Виталика передалось его гостю. -- Просто метеор какой-то...
     -- Едем, Максим, прошу тебя! -- торопил Виталик, все время
поглядывая на часы. -- Сейчас жена придет, и тогда тебе придется ехать
одному, а без меня ты ничего не добьешься. Подробности по дороге.
     Чудаков наконец понял, что его друг всерьез увлекся делом об
убийстве профессора Красницкого и сам, не менее своего гостя, желает
найти преступника.
     -- Едем! -- коротко бросил он, и друзья во мгновение ока очутились
на улице.
     Виталик распахнул дверцу новенькой "Волги", стоявшей тут же, у
подъезда, и скомандовал:
     -- Садись!
     -- О! -- промычал в ответ Чудаков. -- А ты неплохо живешь! Твоя?
     -- Да моя! Садись, говорю!
     Вскоре автомобиль уже несся по улице Виру к центру города.
     -- А теперь слушай, -- начал свой рассказ Виталик. -- Судно,
носящее имя академика, в таллиннском порту только одно -- "Академик
Булкин". Это, кстати, знает у нас каждый школьник. Выяснить фамилию
капитана корабля не составило для меня особого труда. У меня есть свои
каналы, которые работают быстро и безотказно... К счастью, капитан
"Академика" оказался, как и я, членом НФ. Мне удалось встретиться с
ним, переговорить о твоем деле и узнать имя того радиста, за которым ты
гоняешься. Как видишь, все очень просто.
     -- И капитан так тебе все и выложил -- тебе, постороннему
человеку? -- недоверчиво спросил Чудаков.
     -- Дорогой мой, -- растягивая слова, произнес Виталик и
усмехнулся, -- члены такой организации, как Народный фронт Эстонской
Республики, не могут быть посторонними друг другу. Тебе бы он наверняка
не сказал ни слова. Так-то...
     -- Да у вас прямо тайная масонская ложа или какой-нибудь Орден
невидимых! -- воскликнул Чудаков.
     -- А вот тут ты не прав, друг мой Максим. Наш Фронт -- организация
открытая, а не тайная, и для всего мира видимая. Просто мы верим в
будущее Эстонии и друг другу -- в этом наша сила, -- с достоинством
ответил Виталик.
     -- Что ж, от всей души желаю успеха вашему движению, -- сказал
Чудаков. -- А тебе лично -- огромное спасибо! Ты даже не представляешь,
как выручил меня.
     -- Рано еще благодарить. Погоди, вот найдем твоего радиста...
     -- Ты настоящий друг, Виталик! -- с чувством произнес Чудаков и в
порыве благодарности сжал локоть друга.
     -- Осторожнее, идиот! -- "Волга" резко вильнула в сторону, но тут
же выровнялась. -- А то мы не уедем дальше ближайшего фонарного
столба... Кстати, тот капитан мне сообщил, что этот твой Мартинес год
назад был замешан в какой-то махинации, кажется с валютой, но
уголовного дела тогда возбуждать не стали и историю замяли.
     -- С валютой, говоришь, -- задумчиво произнес Чудаков. -- Гм...
Интересно...
     Автомобиль мчался уже по Старому Городу -- красе и гордости всей
Эстонии. Узкие булыжные мостовые, стиснутые с боков старинными,
стоящими вплотную друг к другу зданиями, лабиринтом вились по почти не
тронутой веками и людьми центральной части города. Где-то в стороне
осталась городская Ратуша, и лишь венчающий ее Старый Тоомас быстро
промелькнул в случайном просвете между древними каменными жилищами.
Символ Таллинна чуть заметно покачивался на ветру и безмолвно взирал с
высоты на людскую суету. Внезапно вырос Длинный Герман с трехцветным
флагом на самом верху -- еще одна достопримечательность Старого Города.
     Чудаков был глубоко признателен другу за помощь, но такого рвения
и бурной деятельности, которую тот развил, он, честно говоря, от него
не ожидал. Виталий Барабанов не только выяснил все, касающееся личности
предполагаемого преступника, -- он полностью взял инициативу в свои
руки и тут же, не откладывая, бросился его ловить. Ведь Чудаков,
собственно, не строил таких далеко идущих планов; единственное, на что
он рассчитывал, -- это информация, но никак не участие в задержании
убийцы. Правда, он пока еще не решил, каким образом мог бы использовать
эту информацию, но идти с ней в милицию в ближайшее время Чудаков не
собирался. Скорее всего, он поступил бы именно так, как сейчас поступал
его друг Виталий Барабанов. Впрочем, стоит ли говорить, что могло бы
быть, но чего уже никогда не будет? Виталик опередил его -- и это
непреложный факт. Нет, самолюбие Чудакова не страдало от того, что
инициатива в этом деле, которое он по праву считал лично своим, перешла
в руки друга. Максим был выше этого. Наоборот, он был несказанно рад
добровольному и, надо заметить, весьма стремительному вмешательству
институтского товарища. Действительно, теперь, когда их двое, они могли
с гораздо меньшим риском для себя и для общего дела вступить в
единоборство с предполагаемым убийцей профессора Красницкого.
     Виталик, мельком взглянув на друга, казалось, прочитал его мысли и
произнес:
     -- Извини, Максим, что я столь бесцеремонно вмешиваюсь в твое
дело, но ты, надеюсь, поймешь меня. Таллинн -- мой родной город, и я
хочу, чтобы мой город был чист от грязи -- особенно от человеческой. С
того момента, как ты, Максим, переступил порог моего дома, твое дело
стало моим делом. Теперь мы оба заинтересованы в успешном его
завершении -- каждый по своему.
     -- Нет, Виталик, -- задумчиво произнес Чудаков, -- не только твой
город должен быть чист от грязи, а вся наша земля. Именно поэтому дело
это -- наше общее дело, и заинтересованность в нем у нас тоже общая.
Долг каждого честного человека -- будь он русский, эстонец или индеец
из племени чоу-чуэнов -- бороться со злом, какие бы обличия оно ни
принимало. А зла в последнее время на нашей хрупкой планетке скопилось
столько, что в любой момент мутные потоки его могут снести все живое на
земле. Возьми, к примеру, Баку, Нахичевань, Нагорный Карабах... Да мало
ли сейчас горячих точек, где черные силы зла, всплывая из недр
человеческой души, выплескиваются наружу, где льется кровь, гибнут
люди! Это ли не наша общая боль?
     -- Ты прав, Максим, -- согласился Виталик, -- просто я по горло
увяз в делах нашего Фронта и часто дальше собственного носа не вижу...
     Внезапно автомобиль круто свернул к тротуару и резко остановился.
Два дюжих белобрысых эстонца, приветливо махнув руками, направились к
"Волге".
     -- Это мои друзья, -- сказал Виталик, -- они поедут с нами.
Извини, что не успел предупредить.
     Двое приятелей Виталика разместились на задних сидениях и, бросив
краткие приветствия, надолго замолчали. Вскоре автомобиль остановился у
старого пятиэтажного дома, метрах в трехстах от которого сердито шумело
море на прибрежной, покрытой пятнами мазута, гальке.
     Четверо мужчин покинули "Волгу" и вошли в один из подъездов.
Виталик что-то шепнул эстонцам, и те остались внизу, а сам он в
сопровождении Чудакова стал медленно подниматься наверх.
     -- Я сам поговорю с Мартинесом, -- сказал он тихо, когда они
остановились у одной из квартир на третьем этаже. -- Думаю, у меня это
получится лучше. А ты молчи.
     Чудаков кивнул в знак согласия. Виталик нажал кнопку звонка и стал
ждать. Дверь долго не открывалась, но вот наконец послышался шум
отодвигаемых запоров, и на пороге показалась молодая женщина в фартуке
и домашних шлепанцах. Увидев незнакомых мужчин, она удивленно вскинула
брови. Виталик, учтиво улыбнувшись, что-то спросил ее по-эстонски. Она
улыбнулась в ответ и жестом пригласила их войти. Да, подумал Чудаков,
эстонский язык у них здесь звучит вроде как пароль... В течение пяти
последующих минут Виталик и хозяйка квартиры вели, как показалось
Чудакову, непринужденную беседу. Но вот хозяйка на секунду отлучилась,
и в ее отсутствие Виталик успел лишь развести руками, предоставив
возможность Чудакову самому строить догадки по поводу этого жеста.
Вскоре женщина вернулась и протянула Виталику небольшой листок бумаги.
Виталик вежливо поблагодарил ее, попрощался и, увлекая за собой
Чудакова, покинул квартиру. Уже на лестничной клетке он шепнул:
     -- Радиста нет. Он в Москве. Вот адрес. -- И он вынул из кармана
пиджака сложенный пополам листок. -- Впрочем, этого следовало ожидать.
     Подкрепление, ожидавшее внизу, пришлось отпустить восвояси.
Виталик что-то объяснил им, и они, скупо простившись, удалились.
Оставшись одни, друзья отправились побродить по пустынному берегу моря.
     -- Его нет в городе уже около недели, -- сказал Виталик,
распечатывая новую пачку сигарет и закуривая. -- Его супруга -- а это
была именно она, -- по-видимому, не догадывается о темных делишках
своего мужа. А делишки эти, по-моему, есть. Видал, как обставлена их
квартира? Богато, но убого. Полнейшая безвкусица, нагромождение дорогих
безделушек -- настоящий таможенный склад. Я однажды был у таможенников
-- по делам Народного фронта -- и видел нечто подобное своими глазами.
Чего только не везут из-за кордона! Так вот, все это стоит больших
денег, а откуда они у простого судового радиста? Впрочем, я рассуждаю,
возможно, как обыватель, и все это добро приобретено честным путем, а
отсутствие вкуса -- это вовсе не порок, но, согласись, на некоторые
размышления это все же наводит.
     -- Как же тебе удалось заполучить у нее адрес? -- спросил Чудаков.
-- Опять единство взглядов и идей?
     Виталик кивнул и виновато улыбнулся.
     -- К сожалению, ради святого дела мне пришлось пойти на этот грех,
-- грустно произнес он. -- Я воспользовался популярностью НФ среди
местного населения и сказал ей, что ее муж нужен мне по очень важному
делу, связанному с неким проводимым Народным фронтом мероприятием.
Кстати, мероприятие действительно намечается, и в этом я ее не обманул.
И теперь я, друг мой Максим, глубоко страдаю. Спекуляция на таких
вещах... знаешь...
     -- Брось, Виталик! Согласись, что этот обман с лихвой окупается
благородством нашей цели, -- попытался успокоить его Чудаков.
     -- Да, да, я все понимаю. И все же... Ладно, оставим эмоции.
Главное -- у нас есть зацепка. Вот она. -- Виталик протянул Чудакову
записку с адресом. -- Теперь ты вернешься в Москву не с пустыми руками.
Советую тебе передать эту бумажку в милицию -- этому твоему
знакомому... как его?..
     -- Щеглову, -- подсказал Чудаков.
     -- Вот-вот, Щеглову. Впрочем, как знаешь. Я же, к великому моему
сожалению, вынужден устраниться от дальнейшего участия в этом деле --
слишком много забот здесь, в Таллинне. Но если вдруг потребуется
срочная помощь -- отбей телеграмму. Прилечу, несмотря ни на что.
     Виталик взглянул на часы.
     -- Так, до поезда осталось три часа. Вот, возьми билет, а то
забудешь... Да убери ты деньги! Тоже мне -- Дон Кихот Ламанчский!
Отблагодаришь письмом, в котором все подробно изложишь. Понял? Не
забудь! А теперь, если не возражаешь, в оставшееся до отхода поезда
время я покажу тебе вечерний Таллинн. Заодно перекусим где-нибудь. Я
знаю один кабачок в Старом Городе -- пальчики оближешь от их кухни! А
то ведь я, словно заправский сыщик, мотаюсь по городу в поисках
какого-то радиста, и тебя за собой таскаю, а о том, что ты голоден или,
может быть, устал, я и не подумал. Хорош хозяин, не правда ли?
Гостеприимство по высшему разряду! Ты, наверное, мысленно клянешь меня
за бестолковость и где-то в глубине души зеваешь от усталости. Так
ведь? Ну и правильно! Поделом мне, олуху безмозглому!
     -- Перестань! -- оборвал друга Чудаков, делая вид, что сердится.
-- Еще слово -- и получишь по шее.
     Виталик весело рассмеялся и похлопал Максима по плечу.
     -- А ты отличный мужик, Чудак! Честно признаюсь, в институте я
этого за тобой не замечал.
     -- Ну и ты тогда, Барабан, был скорее похож на зубрилу, чем на
будущего общественного деятеля, -- в тон ему ответил Чудаков и,
состроив хитрую гримасу, вдруг быстро сунул мокрый, обточенный морем
камень Виталику за шиворот.
     -- Ах, так!.. -- взвизгнул тот, подпрыгивая от прикосновения к
телу холодного камня. -- Ну погоди!..
     Солнце давно уже скрылось в далекой морской пучине, а небо все еще
розовело от его лучей. Ночь опускалась здесь на один-два часа, не
больше; ведь стоял конец июня -- самое светлое время года. С Балтики
тянул свежий соленый ветерок, неся с собой прохладу и умиротворение.
Море, словно загадочный сказочный волшебник, кидало бесчисленную рать
своих воинов-волн, рождающихся в глубине его недр, на пологий и
равнодушный ко всему берег. Лениво и нехотя волны плелись к суше,
подгоняемые невидимым великаном, падали, разбивались о гальку, умирали
и тут же вновь поднимались где-то далеко от берега, снова неслись к
нему, спотыкались, опять поднимались -- и так до бесконечности... А
возле старой пятиэтажки одиноко стоял автомобиль, поджидая возвращения
друзей. Только что пробило восемь...
     За десять минут до отправления поезда Максим Чудаков и Виталий
Барабанов вбежали на перрон.
     -- Уф, кажется, успели! -- отдуваясь, произнес Виталик. -- Ну,
давай прощаться, друг мой Максим. Страшно рад был твоему приезду. Тешу
себя надеждой увидеть тебя снова -- и как можно скорее.
     -- Следующий визит -- твой! -- отозвался Максим. -- Жду в Москве.
Бери супругу, детей -- и айда ко мне на дачу. А? Серьезно -- приезжай!
     -- Приеду, обязательно приеду! Но ты не жди ответного визита --
приезжай сам... Кто знает, может быть, в следующий раз ты приедешь ко
мне уже в качестве интуриста, -- с грустью произнес Виталик.
     Поезд протяжно загудел, призывая зазевавшихся пассажиров занять
места в вагонах, и через несколько минут тронулся. Чудаков вскочил на
подножку и, перекрывая стук колес набирающего скорость поезда, крикнул:
     -- До встречи, Виталик!
     -- До свидания, Максим!..
     Элегантный, в меру упитанный молодой человек одиноко стоял на
пустом перроне и, печально глядя вслед уходящему поезду, подозрительно
шмыгал носом.

     Глава седьмая

     Улица Чкалова, дом пятьдесят восемь, квартира... так... Бобров
Михаил Павлович. Очень хорошо... Интересно, какое отношение Мартинес
имеет к Боброву? Сообщники? Или Бобров тоже ничего не знает?.. Да-а,
загадка на загадке...
     Эти и подобные мысли роем носились в голове Чудакова, когда он
входил в свою московскую квартиру. В почтовом ящике его ждали две
грозные повестки от следователя Щеглова с просьбой немедленно явиться
по указанному адресу. Чудаков почесал в затылке, сделал недовольную
гримасу и, переступая порог квартиры, вдруг услышал, как соседняя дверь
чуть приоткрылась и из нее высунулась женская голова с выпученными от
испуга глазами и обильно усеянная бигудями.
     -- Здрасьте, -- заговорщически прошипела голова. -- А к вам,
Максим Леонидович, из милиции приходили. Два раза.
     Дверь тут же захлопнулась, и Чудаков, пожав плечами, вошел в
квартиру. Тут же до его ушей донесся настойчивый телефонный звонок.
     -- Гражданин Чудаков? -- зарокотал в трубке сердитый голос
следователя Щеглова. -- Вы куда исчезли?! Я понадеялся на ваше обещание
и не стал брать с вас подписку о невыезде, а вы словно в воду канули!
Мне необходимо с вами срочно побеседовать. Жду вас сегодня у себя в
семнадцать ноль-ноль. Пропуск получите внизу. Ясно?.. Кстати, на вас
поступило заявление от граждан Тютюнниковых. -- Голос следователя чуть
заметно повеселел. -- Вы что, действительно спекулируете картошкой?
     -- Какой картошкой? Какие Тютюнниковы? -- растерянно пробормотал
Чудаков, ничего не понимая.
     -- Я так и думал, -- удовлетворенно ответила трубка. -- Ладно,
приезжайте -- а там разберемся. Жду.
     Короткие гудки возвестили о конце разговора. Чудаков медленно
положил трубку на рычаг, стараясь понять, что же все-таки произошло в
его отсутствие, кто такие эти Тютюнниковы, сколько их и причем здесь
картошка.
     Но все эти нелепые вопросы вмиг отошли на задний план, как только
внезапная мысль молнией поразила его мозг. Ведь улица Чкалова, где
скрывается сейчас этот Алфред Мартинес, находится в двух шагах от дома
Храпова! Возможно, конечно, что это чистое совпадение, но -- кто знает?
-- может быть, здесь-то и кроется разгадка?
     До встречи со следователем Щегловым оставалось еще несколько
часов, и Чудаков решил употребить это время на визит к Алфреду
Мартинесу -- неуловимому радисту с судна "Академик Булкин", если,
конечно, тот действительно остановился по указанному в записке адресу.
Некий отчаянный план созрел в голове отважного сыщика. Выудив из
гардероба легкую летнюю куртку, он облачился в нее, застегнул молнию до
самого подбородка -- так, чтобы не видна была та самая футболка, --
сунул в карман пистолет-зажигалку и выскочил на улицу. До Курского он
домчался в считанные минуты.
     Дом Чудаков нашел быстро. Поднялся на нужный этаж, еще раз
просчитал в голове весь свой план и, преодолевая волнение и дрожь в
руках, нажал, наконец, на кнопку звонка. Резкий, пронзительный звук
отрезал все пути к отступлению. Эх, был бы сейчас рядом Виталик со
своими дружками!
     Дверь открылась только после третьего звонка. На пороге выросла
высокая фигура белобрысого мужчины лет тридцати пяти в слегка
поношенных бельгийских "варенках" и -- сердце сыщика бешено забилось --
точно такой же футболке, которая в этот самый момент сидела на
Чудакове, скрытая курткой от любопытных глаз. Старик не ошибся: при
беглом взгляде их действительно можно было спутать -- Чудакова и
Мартинеса. Мартинес -- по крайней мере, Чудаков очень надеялся, что это
был именно он, -- настороженно оглядел незнакомца, краем глаза окинул
взглядом лестничную площадку и с легким, чуть заметным акцентом,
отчетливо выговаривая русские слова, спросил:
     -- Что вам угодно?
     Чудаков справился с волнением и как можно спокойнее ответил,
понизив голос чуть ли не до шепота и многозначительно скосив глаза:
     -- Бобров здесь живет? Говорите шепотом. Я от Гуссейна
Николаевича.
     -- Что-о? -- Мартинес угрожающе двинулся на Чудакова. -- Не знаю я
никакого Гуссейна!
     -- Тише! Вы ведь Мартинес? Можете не отвечать -- я и так знаю, что
вы Мартинес. Гуссейн Николаевич мне вас описал. Разрешите, я войду,
здесь не место для серьезных разговоров.
     Не дождавшись ответа, Чудаков решительно отстранил Мартинеса и
проник в квартиру. И тут же чуть было не споткнулся о небольшой
чемодан, стоявший у самой двери.
     -- А, так вы уже собрались! Отлично! -- Чудаков нес всякую
околесицу, импровизируя буквально на ходу. -- Только зря торопитесь,
господин Мартинес. Нас никто не слышит?
     Мартинес медленно закрыл дверь за вошедшим, основательно запер ее
на всевозможные запоры, обернулся и вплотную приблизился к Чудакову.
Сильный запах винного перегара обдал нашего сыщика, заставив его
сделать судорожный вдох. Только теперь Максим понял, что тот старик из
Снегирей все же ошибся: Мартинес был выше и крепче его, а под
экзотической футболкой эстонца недвусмысленно вздувались мощные
бицепсы. "Пропал!" -- подумал Чудаков, но присутствия духа не потерял.
Мартинес злобно усмехнулся, прищурился и оценивающе примерился к
хлипкой комплекции гостя. Результаты осмотра, видимо, удовлетворили
его.
     -- Ну, так что же тебе надо, паренек? -- растягивая слова,
медленно произнес Мартинес. -- Может быть, милицию вызвать?
     "А вдруг он непричастен к убийству профессора?" -- пронеслась в
голове Чудакова внезапная мысль, но тут же исчезла. Нет, надо
действовать решительнее!
     -- Отчего же не вызвать. Вызови, -- развязно произнес Чудаков и
недобро усмехнулся. -- Только никакая милиция тебе уже не поможет.
     Чудаков прошел в комнату и с размаху плюхнулся в глубокое кресло.
     -- А это мы сейчас посмотрим! -- сказал Мартинес и уверенно
направился к телефону. Послышался скрип вращающегося диска.
     "Он что, действительно хочет позвонить в милицию, -- с еле
скрываемым любопытством подумал Чудаков, -- или придуривается? Если
этот тип не шутит, то это означает, что он честный человек, а моя
версия ошибочна, и тогда я с удовольствием пожму ему руку. Но если это
только игра, то -- берегись, Мартинес!"
     Чудаков остался доволен своим решением не вмешиваться в действия
корабельного радиста: в любом случае в выигрыше оставался Максим.
     На шестой цифре Мартинес не выдержал, бросил трубку и угрюмо
уставился на гостя, нахально развалившегося в кресле.
     -- Ну что же вы, господин Мартинес? -- продолжал игру Чудаков. --
Или номер забыли? Ай, какое несчастье! Так вы не отчаивайтесь -- я вам
дам! В уголовный розыск желаете? Пожалуйста! -- Максим действительно
достал из кармана какую-то бумажку, но продолжал держать ее в руках. --
Или в органы госбезопасности? -- Голос его сорвался на шепот. --
По-моему, по их линии за вами больше числится. Нет?
     -- Что вам угодно? -- глухо произнес Мартинес.
     "Одно из двух: либо он вцепится мне в горло, либо бухнется на
колени и начнет молить о пощаде".
     -- Где валюта? -- грубо спросил Чудаков.
     -- Какая валюта?
     -- Не юли, Мартинес. Сам знаешь -- какая.
     -- Вы от Роланда?
     "Ага, клюнул!"
     -- От какого еще Роланда! Я от Гуссейна Николаевича.
     -- Не знаю я никакого Гуссейна Николаевича!
     -- Узнаешь еще, коли потребуется, -- зловеще прошипел Чудаков. --
Ха, Роланда вспомнил! Да Роланд твой в шестерках ходил у Гуссейна
Николаевича -- и почитал это за великую честь. А сейчас твой Роланд
мусорам сортиры драет. Что побледнел-то? Замели твоего Роланда и
раскололи по всем швам. Так-то! Менты тоже не спят.
     -- Врешь, гад! -- сорвался с места Мартинес и кинулся на Чудакова,
но тот быстро кинул на журнальный столик небольшой клочок бумаги и
тихо, насколько позволяла выдержка, спросил:
     -- Узнаешь руку?
     Это была та самая записка с адресом, написанная рукой жены
Мартинеса. Мартинес остановился и сильно побледнел.
     -- Что с Матильдой? -- глухо спросил он, узнав почерк супруги.
     -- Пока ничего. Но судьба ее зависит от твоего, Мартинес,
поведения. Где валюта?
     Мартинес кивнул на стоявший у входной двери чемодан.
     -- Отлично! -- произнес Чудаков, сам не веря внезапному успеху. --
Валюту я возьму с собой.
     -- Но на каком основании... -- попытался возразить Мартинес.
     -- А тебе известно, болван, что у тебя на хвосте менты висят? Или
ты хочешь к ним прямо с этим чемоданчиком угодить?
     Если бы Максим знал, как он сейчас был недалек от истины!
     -- Что вам от меня угодно? -- тихо спросил Мартинес и окончательно
сник.
     -- Меня интересует некто Бобров.
     -- Бобров? А что Бобров? -- насторожился Мартинес.
     -- Он в курсе наших дел? Ты говорил ему что-нибудь?
     -- Кому? Боброву-то? -- Голос Мартинеса как-то странно зазвенел.
-- Нет, конечно. Бобров не в курсе. Откуда? Нет, нет. Бобров не в
курсе.
     Глаза Мартинеса зловеще блеснули из-под нависших век. Чудаков
вдруг ясно понял, что допустил какую-то ошибку. Наверное, не нужно было
спрашивать про Боброва. Действительно, на кой черт ему этот Бобров

     Мартинес медленно, по-кошачьи, подобрался к креслу, в котором
сидел Чудаков, и навис над ним, приблизив свои налитые яростью глаза к
лицу бедного сыщика.
     -- Бобров, говоришь? -- прошипел он и вдруг рявкнул: -- А ты,
часом, не мент?!
     Его мощная пятерня вцепилась в куртку Максима и с силой дернула
ее. Молния на куртке не выдержала и разъехалась, обнажив лицо туземного
святого на той самой футболке. Мартинес отшатнулся, как от заразы, и в
ужасе выкатил глаза. Футболка подействовала на него словно шок. Именно
на такой эффект и рассчитывал Максим Чудаков. Воспользовавшись
замешательством противника, Максим вскочил с кресла и выхватил
пистолет-зажигалку.
     -- Руки! -- крикнул он. -- Ну!
     -- Это... это... откуда?.. -- только и смог выдавить Мартинес,
тыча пальцем Чудакову в грудь.
     -- От убитого тобой профессора Красницкого! -- выпалил Чудаков. --
Руки! Ну, живо!
     Лицо Мартинеса исказилось, но он подчинился и поднял руки; смысл
происходящего постепенно начал доходить до его сознания, и с каждой
секундой он чувствовал себя все уверенней и уверенней. Чудаков же,
напротив, растерялся. Действительно, что ему делать дальше с этим
типом? Так и держать его на мушке игрушечного пистолета?
     А Мартинес тем временем уже окончательно оправился от потрясения;
более того, он видел замешательство Чудакова, который, кажется, впервые
держит в руках оружие. Ба, да это игрушка!.. Мартинес зло усмехнулся и
опустил руки.
     -- Подними руки, Алфред Мартинес, или я выстрелю!
     -- Ну, это мы еще посмотрим, -- ответил тот и грозно двинулся на
Чудакова.
     В этот самый момент в дверь кто-то позвонил. Чудаков невольно
повернул голову в сторону входной двери и краем глаза вдруг увидел, что
в него летит большая хрустальная ваза; Чудаков пригнулся, и ваза со
звоном разбилась о бетонную стену. Выпрямившись, он обнаружил, что
вслед за вазой на него летит сам Мартинес. Через секунду оба тела с
воплями и рычанием покатились по полу. Из серванта посыпался китайский
фаянс и саксонский фарфор. В дверь кто-то настойчиво ломился -- слышны
были глухие удары и чьи-то голоса. Сильный удар в лицо на миг лишил
Чудакова сознания, а когда он очнулся, то совсем близко увидел
перекошенное злобой лицо Мартинеса, чуть поодаль -- укоризненные глаза
следователя Щеглова, еще каких-то людей... Потом еще удар -- и сознание
окончательно покинуло его...

     Глава восьмая

     Логическая цепочка, приведшая следователя Щеглова в квартиру
Боброва, была совершенно иной, нежели у Чудакова. Но отправной точкой
для обоих сыщиков служил один и тот же факт: вторая пуля в теле
покойного профессора.
     Выпроводив Чудакова и тут же о нем забыв, следователь глубоко
задумался. И преступник, и свидетель в один голос утверждают, что
выстрел был только один. Откуда же вторая пуля? Может быть, они
сговорились? Может быть, это просто хитрый тактический ход, припасенный
сообщниками про запас на случай поимки убийцы? Такой случай
представился -- и докажи теперь, что он стрелял не дважды! Впрочем,
заключение экспертов поставит все точки над "i", а пока... пока
приходится только гадать.
     От этих мыслей Щеглова отвлек молодой лейтенант, вошедший в
кабинет.
     -- Товарищ капитан, получены результаты графологической
экспертизы.
     -- А, отлично! -- обрадовался Щеглов. -- Я вас слушаю, лейтенант.
Что же графологи?
     -- Из тетради, найденной на месте убийства, вырваны два листа, --
сообщил лейтенант.
     -- Ну, это мне известно, -- нетерпеливо перебил его Щеглов.
     -- Так вот, на первом листе содержался текст, написанный рукой
профессора; этот текст явно в чем-то изобличал убийцу, поэтому он
вырвал лист из тетради, но, зная, видимо, возможности наших экспертов
восстанавливать текст по отпечаткам букв на следующем листе, он заодно
вырвал и его. Судя по всему, этим и объясняется исчезновение первых
двух листов. Но одной детали преступник не учел. Профессор писал
шариковой ручкой, и ему приходилось сильно нажимать на нее, так как
стержень, видимо, попался не из лучших -- вам ведь известно качество
наших стержней. Так вот, именно благодаря плохому качеству стержня наши
эксперты не то что по третьему -- по пятому листу вполне могли бы
восстановить пропавший текст. Но ни третьего, ни четвертого, ни тем
более пятого листа преступник не тронул -- видимо, недооценил наших
ребят-графологов. Вот восстановленный текст. -- И лейтенант протянул
следователю лист бумаги.
     -- "В Комитет государственной безопасности СССР..." -- прочитал
Щеглов и удивленно вскинул брови. -- О! Это интересно! "Довожу до
Вашего сведения, что я, профессор Московского Государственного
университета Красницкий П.Н., оказался невольным свидетелем некоего
преступного деяния, которое на моих глазах совершал Алфред..." --
Дальше текст обрывался. -- И это все?
     -- Все, товарищ капитан.
     -- Гм... Любопытно. -- Лицо следователя Щеглова просветлело. --
Спасибо, лейтенант, это очень ценный документ. Передайте мою
благодарность экспертам-графологам.
     -- Есть!
     Лейтенант вышел. А капитан Щеглов вновь задумался -- теперь уже
над неоконченным письмом профессора Красницкого в КГБ. Алфред...
Алфред... Интересно, кто это -- Алфред? Сам убийца? Или кто-то
третий?.. То, что некий Алфред был причастен к убийству профессора, у
следователя сомнений не вызывало. Иначе бы убийца не стал вырывать
листы из профессорской тетради, даже наоборот -- специально оставил бы
их, чтобы отвести от себя подозрение. Но листы вырваны, а это значит,
что срочно надо искать Алфреда. А что, если под этим именем профессору
был известен не кто иной, как Храпов?
     Щеглов вызвал своего помощника.
     -- Выясните, пожалуйста, все, что касается круга знакомых
профессора Красницкого, и особое внимание уделите человеку по имени
Алфред... Да, и доставьте ко мне Храпова.
     Помощник молча кивнул и вышел. Вскоре в сопровождении конвоира
вошел Храпов.
     -- Садитесь, гражданин Храпов, -- предложил Щеглов, буравя его
взглядом. -- Итак, у меня к вам один очень серьезный вопрос.
Отнеситесь, прошу вас, к нему со всей ответственностью. Вы продолжаете
утверждать, что произвели только один выстрел?
     -- Да, продолжаю утверждать, -- твердо произнес Храпов.
     -- Вы ведь, кажется, служили в Афганистане? В каком чине?
     -- Начал с лейтенанта, дослужился до майора. Трижды ранен, имею
боевые награды... К чему все это, гражданин следователь?
     -- Как же вы, боевой заслуженный офицер, решились на убийство
человека? Ответьте мне, Храпов, я никак не могу взять это в толк.
     Лицо Храпова стало каменным.
     -- Это мое дело, гражданин следователь, -- глухо произнес он. --
Скажу лишь одно: я никогда бы не посмел поднять руку на человека.
     -- Но ведь подняли же!
     -- Это не человек.
     -- Не человек? -- удивился Щеглов. -- Кто же он тогда?
     -- Это не человек, -- настойчиво повторил Храпов. -- И хватит об
этом. Я вам уже сказал, что готов предстать перед судом за совершенное
мною преступление и понести самое строгое наказание.
     -- Ладно, оставим это. Тогда ответьте мне еще на один вопрос. Вам
известен человек по имени Алфред?
     -- Первый раз слышу.
     -- Вы уверены? Подумайте, Храпов, подумайте хорошенько. Может
быть, слышали от кого-нибудь? Вас, случаем, так никто не называл?
     -- Меня? -- в свою очередь удивился Храпов. -- Нет, меня так никто
не называл. Это имя я слышу впервые.
     -- Ладно, -- кивнул Щеглов и протянул подследственному принесенный
лейтенантом текст. -- Тогда прочтите вот это.
     -- Что это? -- удивленно спросил Храпов, когда прочитал письмо
Красницкого в органы госбезопасности.
     -- Вам не знаком этот текст?
     -- Нет.
     -- Тогда объясните мне, Храпов, каким образом этот самый текст мог
исчезнуть с письменного стола профессора Красницкого?
     -- А уж это вы будьте добры объяснить сами, гражданин следователь.
Я же в комнату этого типа даже не входил.
     -- Верно, -- согласился Щеглов, убирая текст письма в ящик стола,
-- ваших следов в комнате не обнаружено. Вы стреляли с порога, не так
ли?
     -- Так.
     -- И профессор в это время спал за столом?
     -- Думаю, что спал.
     -- Думаете? А что, у вас есть какие-то сомнения на этот счет?
     -- Я не могу утверждать того, чего не знаю, -- ведь в комнату я не
входил.
     -- Ладно, допустим, он спал. В таком случае, может быть, вы
заметили у него на столе блокнот или, скажем, тетрадь? Общую, за сорок
четыре копейки?
     -- Я видел только его спину.
     -- Ладно. Допустим. А теперь скажите -- вы ведь себя борцом за
справедливость мните, эдаким мстителем, благородным рыцарем, не так ли?
Так вот, Храпов, должен вас разочаровать. По некоторым соображениям вы
таковым не являетесь. И знаете почему? Да потому, Храпов, что
стреляли-то вы в труп!
     Лицо Храпова перекосила страшная гримаса.
     -- Что-о?! -- взревел он, вскакивая со стула. -- Вы что, смеетесь
надо мной?!
     -- Да, да, Храпов, в труп, -- спокойно продолжал Щеглов, -- и вся
эта ваша благородная вендетта превратилась для вас в трагикомический
фарс, за который, правда, придется нести ответственность.
     Храпов упал на стул и в смятении обхватил голову руками.
     -- Но как же в труп! -- воскликнул он, вновь поднимая лицо. --
Ведь он спал -- этот ваш профессор!
     -- Вы же сами только что сказали, что утверждать этого не
беретесь.
     -- М-м-м... -- замычал Храпов и зажмурился.
     -- Но самое ужасное для вас то, что вы, не будучи виновником
смерти человека, все же являетесь убийцей. И будете судимы за убийство.
Вот такой парадокс.
     -- Но кто же опередил меня? -- вскричал Храпов.
     -- Тот, кто выстрелил первым. Ведь в теле покойного профессора
обнаружили две пули -- и обе смертельные. Я же не зря спрашивал вас,
сколько раз вы стреляли.
     -- Да один, один раз!
     -- Вот именно. Вы стреляли один раз -- но вторым.
     -- Но, может быть, все-таки первым?..
     Щеглов покачал головой.
     -- Не тешьте себя напрасной надеждой, Храпов. Вы стреляли в уже
успевший остыть труп -- об этом есть свидетельство очевидца. Помните
парня, который преследовал вас в ту ночь? -- Храпов кивнул. -- Так вот
он как раз и есть тот очевидец. Неплохой, кстати, парень...
     -- Кто же он -- этот первый? -- нетерпеливо спросил Храпов.
     -- Предположительно -- некий Алфред, о котором вы только что
прочитали в предсмертном письме профессора Красницкого.
     В этот момент зазвонил телефон. Щеглов поднял трубку.
     -- Следователь Щеглов у аппарата!
     Выражение лица его мгновенно изменилось.
     -- Спасибо, -- сказал он тихо и положил трубку на рычаг. Потом
пристально посмотрел на Храпова и кивнул конвоиру.
     -- Уведите арестованного.
     "Экспертизой установлено, -- вспомнил он только что полученное
сообщение, когда остался один, -- что обе пули, извлеченные из трупа
профессора Красницкого, выпущены из одного и того же оружия --
охотничьего ружья марки..." Марки... марки... Да не все ли равно, какой
марки! Главное -- что ружье это принадлежало Храпову. А Храпов стрелял
один раз -- в этом Щеглов был почему-то абсолютно уверен. Вот так
загадка!
     Он вдруг вскочил и выбежал в коридор.
     -- Верните Храпова! Срочно!
     Когда подследственного вновь ввели в кабинет, он походил на
изрядно выжатый лимон. Еще бы! Третий раз подряд вызывают на допрос.
     -- Вы уж извините меня, Храпов, за беспокойство, но открылись
новые факты.
     -- Что, нашли третьего убийцу? -- криво усмехнулся Храпов.
     -- А что, может и третий появится -- кто знает? Но пока не
появился... Послушайте, Храпов, мне нужна ваша помощь. Вы ведь не
откажетесь помочь следствию, не так ли?
     -- Смотря в чем, -- уклончиво ответил Храпов.
     -- О, не беспокойтесь, на ту тему мы говорить не будем. Меня
интересует вот какой вопрос: вы кому-нибудь давали ваше ружье накануне
поездки в Снегири? Вспомните, очень вас прошу.
     Храпов напряженно сдвинул брови и задумался.
     -- Действительно, неделю назад я давал ружье одному знакомому
охотнику, -- сказал он. -- Кажется, Бобров его фамилия, Михаилом зовут.
     -- Бобров? -- быстро записал следователь Щеглов. -- Адрес помните?
     -- Улица Чкалова, дом пятьдесят восемь... или шестьдесят... не
помню точно, а квартира... нет, забыл. Могу объяснить, где он живет, а
вот адреса не помню.
     -- Так вы говорите, он охотник? И что же, у него нет своего ружья?
     -- Было, но... то ли продал, то ли подарил кому -- точно не знаю.
Говорил только, что собирается новое покупать. А тут вдруг заявился и
слезно просит: срочно, мол, ружье понадобилось, на охоту иду. Ну я и
дал. Охотничье удостоверение у него есть, лицензия тоже имеется --
пусть, думаю, берет, раз надо.
     -- И он действительно ездил на охоту?
     -- Нет, на охоту он не ездил. Не знаю, что у него там произошло,
только на охоту он не попал. Я несколько раз встречал его на улице на
протяжении всей этой недели. Он все обещал мне вернуть ружье, но
почему-то тянул.
     -- И когда же он его вернул?
     -- Вчера вечером.
     -- Вот как? Интересно...
     -- Принес, поблагодарил, извинился за задержку и куда-то быстро
убежал. Дела, говорит, разные...
     -- Так, значит, у вас, Храпов, до вчерашнего вечера ружья не было?
     -- Нет.
     -- Выходит, мысль убить профессора Красницкого у вас возникла
только вчера вечером?
     -- Нет, мысль возникла гораздо раньше. Вчера вечером я решил
осуществить ее.
     -- И толчком к этому послужило возвращение вам ружья?
     -- Да.
     -- И что же, вы, одержимый мыслью об убийстве профессора, вот так
просто сидели и ждали, когда этот самый Бобров вернет вам ваше же
ружье?
     Храпов, казалось, смутился.
     -- Нет, я заходил к нему вчера днем, но его не оказалось дома.
     -- Вот как? -- насторожился Щеглов. -- И вам что же, никто не
открыл?
     -- Нет, почему же, мне открыла его жена, но ружье без ведома мужа
отдать не решилась.
     -- А вы уверены, что ружье в этот момент находилось в квартире?
     -- Да, я видел его. Оно висело в комнате на стене -- как раз
напротив входной двери.
     -- Это было ваше ружье, вы точно знаете?
     -- Да, конечно. Ведь другого у него нет.
     -- В какое время вы были у Боброва?
     -- Гм... Где-то в половине второго.
     Задав Храпову еще несколько второстепенных вопросов, Щеглов
распорядился увести его. На часах было около двенадцати ночи, но
следователь не спешил покидать свой кабинет. Он погасил свет, подошел к
окну и, глядя в светлую июньскую ночь, предался размышлениям.
     А в это самое время на проспекте Мира, вблизи станции метро
"Щербаковская", в такой же темной комнате сидел Максим Чудаков и тоже
"вычислял" преступника...
     Утро застало следователя Щеглова все в том же положении -- стоящим
у окна и глядящим куда-то вдаль. Ночь не прошла для него даром: он
пришел к выводу, что, прежде чем делать какие-либо заключения, нужно
иметь свидетельство медицинской экспертизы о точном времени и причине
смерти профессора Красницкого, а такого свидетельства у следователя
Щеглова пока что не было.
     В семь часов утра раздался телефонный звонок.
     -- Что? Храпов хочет сделать заявление? Давно пора... Срочно ко
мне! Да Храпова, Храпова, кого же еще?!
     "Созрел, голубчик!" -- с удовольствием подумал Щеглов, кладя
трубку.
     Ввели Храпова.
     Их красные, воспаленные после бессонной ночи глаза встретились. Ни
один из них не отвел взгляда -- они поняли друг друга прежде, чем было
произнесено первое слово.
     -- Доброе утро, гражданин Храпов, -- приветствовал
подследственного Щеглов. -- Так что же вы хотите мне сообщить?
     -- Я всю ночь думал, -- начал Храпов, с трудом преодолевая
волнение, -- и решил, что нет смысла скрывать правду. Все равно вы
узнаете ее, так пусть вы узнаете ее от меня. Я хочу вам рассказать,
гражданин следователь, почему я убил... вернее, стрелял в профессора
Красницкого.
     -- Я вас внимательно слушаю, Храпов.
     -- Я это сделал потому, -- продолжал Храпов, -- что он мерзавец и
подлец...
     -- Но это не повод для убийства, -- возразил Щеглов.
     Храпов остановил его движением руки.
     -- Возможно. Но иного наказания я для него не видел. Он был
достоин только смерти -- за все то, что он сделал.
     -- В чем же его вина?
     Храпов перевел дух и с дрожью в голосе ответил:
     -- Этот человек надругался над моей дочерью.
     -- Вот как?
     -- Вам, наверное, уже известно, что моя дочь, Валентина, учится на
третьем курсе МГУ на биологическом факультете. Этот тип, профессор
Красницкий, преподает там же какой-то предмет, раз в две недели читая
студентам лекции. Так вот, около месяца назад, в конце мая, во время
сдачи зачетов по его дисциплине, этот мерзавец впервые намекнул моей
девочке о своем грязном намерении -- в обмен на запись в зачетной
книжке. Валентина с негодованием отвергла его домогания. Зачет она
все-таки сдала, но скольких трудов это ей стоило! Спустя две недели,
когда подошла пора экзаменационной сессии, этот подонок возобновил
преследования моей дочери, теперь уже более настойчиво -- на этот раз в
обмен на положительную оценку на экзамене. И... и она сдалась. А что ей
оставалось делать? Ведь она оказалась совершенно беззащитной перед
всевластием этого маньяка. А сколько других, таких же как она, глупых и
только еще начинающих жить девчонок, оказывалось лицом к лицу с
грубостью, пошлостью, ложью, неприкрытой наглостью и откровенным
цинизмом тех, кто для них был непререкаемым авторитетом, чуть ли не
Господом Богом, в ком они совсем еще недавно видели источник истины,
мудрости и знаний! Разве в силах они противостоять всей этой гадости?
Чему ж удивляться, что свой первый в жизни настоящий экзамен сдают
далеко не все. Вы понимаете, о каком экзамене я говорю. Да, конечно,
свою дочь я не оправдываю, но и винить ее не могу. Вся вина полностью
лежит на том выродке с профессорским званием. В этом и заключается
причина моего поступка.
     -- Преступления -- вы хотите сказать? -- поправил его Щеглов.
     -- Нет, именно поступка, так как преступлением я его не считаю. Я
знаю, вы сейчас скажете, что, живя в обществе, нельзя быть свободным от
общества, что все мы обязаны выполнять законы, предписываемые этим
обществом, и нарушение их считается преступлением. Да, я знаю, все это
так, но, поймите меня, существуют некие общечеловеческие принципы,
стоящие над законами государства и не зависящие от политической
системы, принципы, которыми должны руководствоваться все честные и
добрые люди на земле -- возможно, это принципы христианской морали, не
знаю...
     -- Но Христос заповедовал нам: "Не убий!" -- возразил Щеглов.
     -- Да, да, конечно, гражданин следователь, я сейчас не в состоянии
спорить с вами. Устал, чертовски устал. Простите...
     -- Итак, -- официальным тоном произнес Щеглов, -- вы заявляете,
что совершили попытку убийства профессора Красницкого из-за принуждения
последним вашей дочери к вступлению с ним в интимную связь. Так?
     -- Так, -- упавшим голосом пробормотал Храпов.
     -- Хорошо. Допустим, что так оно и было. Однако...
     -- Почему -- допустим? -- возразил Храпов. -- Вы что, не верите
моим словам?
     -- Верю, Храпов, вашим словам я верю, но, прежде чем окончательно
установить истину, мне бы хотелось получить от вас ответы на некоторые
интересующие меня вопросы.
     -- Отвечу, если это в моих силах. Задавайте.
     -- Когда, от кого и при каких обстоятельствах вам стало известно
о... несчастье, постигшем вашу дочь?
     Храпов нахмурился, внутренне переживая все минувшие события
недалекого прошлого.
     -- Ровно неделю назад, -- сказал он, -- Валентина вернулась домой
позже обычного и вся в слезах. На мои вопросы ничего не отвечала и
только рыдала, рыдала, рыдала... Потом заперлась в своей комнате, но и
оттуда был слышен ее плач. Где-то через час она вышла и во всем мне
призналась.
     -- Сама? -- удивился Щеглов.
     -- Сама, -- кивнул Храпов. -- Но если бы вы знали, скольких трудов
ей это стоило! Я до сих пор не могу понять, как она на это решилась. И
тем не менее она все мне рассказала. Наверное, мой вид тогда был
настолько несчастен и ужасен, что она долго потом еще не могла
успокоиться, все всхлипывала и говорила: "Папочка! Милый! Прости меня,
пожалуйста! Прости!.." Не знаю, кто из нас больше страдал. Тогда-то я и
решил сполна рассчитаться с тем мерзавцем.
     -- И рассчитались бы, если б накануне не отдали ружье Боброву? --
быстро подхватил следователь Щеглов.
     -- Да, действительно, ружье я отдал в тот же день, часа за три до
объяснения с Валентиной. Отсутствие ружья дало мне возможность спокойно
и без спешки, до мельчайших подробностей продумать план мести. Из
надежных источников я выяснил, что профессор Красницкий по окончании
сессии -- а сессия оканчивалась буквально через три дня -- намеревался
отбыть в отпуск и провести его на своей даче, в поселке Снегири по
Белорусской дороге. Там-то я и решил осуществить свой план возмездия.
Что я и сделал, как только получил ружье обратно. Вот, пожалуй, и все.
     -- Приходилось ли вам ранее замечать за своей дочерью какие-нибудь
странности, приступы отчаяния, раздражительности? Что-нибудь в ее
поведении могло навести вас на мысль о конфликте с Красницким или с
кем-либо еще?
     Храпов пожал плечами.
     -- Да нет, ничего такого я за ней не замечал. Она всегда была
веселой, доброй, отзывчивой.
     -- И даже накануне своего признания?
     -- Да, даже тогда.
     -- Гм... Интересно. А когда-нибудь раньше Бобров пользовался вашим
ружьем?
     -- Нет, никогда. Я вообще с ним мало знаком. А почему вы об этом
спрашиваете?
     -- Храпов, не забывайте, что вопросы здесь задаю я.
     -- Извините...
     -- Итак, не признайся Валентина в своем несчастье, не было бы и
вашего выстрела? Так ведь, Храпов?
     -- Выходит, так.
     -- Тогда у меня все. Можете...
     В этот момент дверь распахнулась и в кабинет вошел вчерашний
лейтенант.
     -- Медицинская экспертиза, -- кратко объявил он и положил на стол
лист бумаги.
     -- Спасибо, -- ответил Щеглов и с нетерпением углубился в чтение
вновь прибывшего документа. Лейтенант вышел.
     Храпов не знал содержания бумаги, принесенной помощником, но по
выражению лица следователя Щеглова понял, что произошло нечто
чрезвычайно важное.
     Щеглов поднял голову от стола и мутным взглядом уставился на
подследственного.
     -- Вы, наверное, были правы, Храпов, -- устало произнес он. --
Похоже, что, действительно, был третий.

     Глава девятая

     Согласно заключению медицинской экспертизы смерть профессора
Красницкого П. Н. наступила в районе двух часов ночи 27 июня с. г. в
результате остановки сердца. Возможная причина смерти -- внезапный
испуг, сильное потрясение. Смерть в результате огнестрельной раны
исключается. Оба выстрела были произведены не ранее чем через
двенадцать часов после остановки сердца...
     Щеглов был настолько поражен этим известием, что не помнил даже,
как вызвал конвой и отправил Храпова в камеру. Он ходил по кабинету
взад-вперед и курил одну сигарету за другой. Картина преступления
неожиданно приняла четко очерченные границы, приобрела стройность и
логическую последовательность.
     Итак, двадцать седьмого июня в два часа ночи профессор умирает от
разрыва сердца у себя на даче за письменным столом. В этот самый момент
он пишет письмо в КГБ о некоем Алфреде, которого он застал на месте
какого-то преступления, но письмо остается незавершенным. Так как дело
было ночью, то на столе профессора горит настольная лампа. Где-то около
двух часов дня, через двенадцать часов после его смерти, на даче
профессора появляется некто, который стреляет ему в спину и преспокойно
уходит. Причем выстрел производится из ружья Храпова, но не Храповым
(по ходу дела Щеглов выяснил, что весь этот день, двадцать седьмого
июня, Храпов был на работе -- это подтверждали около десятка его
сослуживцев). Правда, стрелять могли не в два, а позже, но одна деталь
все же склоняла Щеглова к мысли, что это произошло где-то около двух
часов пополудни. С двух до семи вечера на этом участке железной дороги
производился ремонт путей и движения в связи с этим не было, а это
значит, что преступник мог ухать из Снегирей либо до двух, либо после
семи. Наверняка ему было хорошо известно о пятичасовом "окне" в
расписании электропоездов московского направления. И вполне логично
было бы предположить, что преступник отличался рассудительностью и
здравомыслием -- по крайней мере, только в этом случае с достаточной
степенью точности можно было предсказать все предпринятые им шаги. Как
человек рассудительный и здравомыслящий, он постарался бы скрыться с
места преступления сразу же после его совершения. А скрыться из
Снегирей можно было только поездом.
     Отсюда следует, что выстрел прозвучал либо около двух, когда
электрички еще ходили, либо около семи, когда электрички уже пошли. Не
станет же уважающий себя преступник стрелять, например, в четыре и
потом терпеливо ждать поезда, сидючи на платформе в течение трех часов,
да еще с орудием убийства за плечами! Но и после семи вечера он вряд ли
стал бы затевать стрельбу: в это время обычно возвращается с работы
основная масса дачников, и в поселке становится людно и шумно. Значит,
стреляли около двух. По крайней мере, это можно принять за рабочую
гипотезу.
     Что в это самое время делали основные участники событий? Храпов,
как уже отмечалось выше, был на работе. Бобров... а вот насчет Боброва
пока не все ясно. То, где он находился двадцать седьмого июня с часу
дня до момента возвращения им ружья его законному владельцу, еще
предстояло выяснить. Ведь в момент совершения убийства ружье находилось
у Боброва, по крайней мере, так утверждает Храпов. А это значит, что у
следствия были очень серьезные основания считать Боброва тем самым
преступником, который выстрелил в профессора первым. Но какая же
взаимосвязь между Храповым и Бобровым? Вернее, какая связь между двумя
этими выстрелами? Почему именно у этих двоих -- причем одновременно --
возникли причины убить профессора Красницкого? С Храповым все ясно, а
вот с Бобровым... Нет, надо срочно допросить его.
     Щеглов вызвал помощника и попросил его разузнать о Боброве все,
что только возможно.
     Отпустив помощника, он снова задумался. Храпов в тот день заходил
к Боброву где-то после пяти, но Боброва дома не оказалось. Любопытно,
что на стене бобровской квартиры Храпов увидел свое ружье. Но с двух до
пяти было достаточно времени, чтобы вернуться из Снегирей и повесить
ружье на стену. Значит, наличие ружья в квартире не снимает подозрений
с Боброва... Теперь Чепухов... или как там его?.. Чудаков! Интересно,
что делал этот пронырливый малый двадцать седьмого июня в два часа
пополудни?
     Если он был на даче, то должен был слышать выстрел. Так почему же
он его не слышал? Почему он услышал только ночной выстрел -- выстрел
Храпова? Очередная загадка. Надо будет его срочно вызвать и узнать все,
что он знает о том роковом дне, и, кстати, спросить, когда он в
последний раз видел профессора Красницкого живым. Хорошо бы еще
побеседовать с тем стариком со станции Снегири, который вчера
привязался к Чудакову, -- возможно, тот человек с ружьем, которого он
видел днем двадцать седьмого июня, и есть убийца. Впрочем, со стариком
можно и подождать...
     Щеглов все ходил и ходил по кабинету, складывая докуренные до
самого фильтра "бычки" в массивную мраморную пепельницу. "Бычков" уже
набралась целая горка, они не умещались в довольно-таки вместительной
пепельнице и падали на покрытый стеклом стол -- но Щеглов не замечал
этого...
     Как же преступник отважился на убийство средь бела дня, когда на
выстрел наверняка сбежался бы народ? И неужели его не смутила горящая
на столе профессора настольная лампа? Ведь был день, солнце... Стоп!
Вчера не было солнца -- шел дождь, была гроза... Гроза, гром, грохот...
И выстрел! Точно! Он выстрелил в тот момент, когда грянул гром, -- и
поэтому выстрел никто не услышал! Ай да Щеглов! Ай да молодец!..
     Щеглов, не заметив, что у него во рту уже есть сигарета, попытался
закурить еще одну -- и закурил. За этим занятием и застал его
лейтенант. Увидев шефа с двумя сигаретами в зубах, он не выдержал и
прыснул.
     -- В чем дело? -- сердито спросил Щеглов.
     -- Товарищ капитан, -- произнес лейтенант, еле сдерживая смех, --
есть некоторые сведения об Алфреде, правда, довольно скудные.
     -- А, давайте! -- встрепенулся следователь, машинально кидая одну
сигарету в пепельницу и продолжая курить вторую. -- Интересно, что вам
удалось выяснить.
     -- Среди знакомых профессора Красницкого Алфреда не оказалось, --
начал лейтенант, -- но...
     -- Но?
     -- Но, как мне сообщили в университете, в конце прошлого года
профессор был приглашен принять участие в одной длительной экспедиции к
берегам Юго-Восточной Азии...
     -- Да, я уже слышал об этом.
     -- Так вот, судно, обслуживающее экспедицию, было в основном
укомплектовано эстонцами и латышами. Вот тогда-то я и подумал, что имя
Алфред гораздо скорее встретишь среди прибалтийских народов, чем в
России, и тщательно проверил весь наличный состав корабля. Поиски мои
увенчались успехом: в команде я нашел пятерых, кто носил это имя. Кроме
того, один из иностранных гостей, также принимавших участие в
экспедиции, звался Алфредом.
     -- Иностранец? -- забеспокоился следователь Щеглов. -- Гм...
Интересно. Кто же он?
     -- Профессор из Дании, Алфред Мюссне. Но, я думаю, его можно
исключить из списка подозреваемых. Дело в том, что накануне поездки в
тропики ему стукнуло девяносто.
     -- Да, пожалуй, лучше исключить, -- согласился Щеглов, садясь в
кресло. -- Так что же те пятеро?
     -- Наибольший интерес из пятерых Алфредов, числящихся в списке
судовой команды, представляет некий Алфред Мартинес, радист, в прошлом
году уличенный в продаже культурно-исторических ценностей иностранным
гражданам.
     -- Иконы? -- предположил Щеглов.
     Лейтенант кивнул.
     -- В основном. Но делу хода не дали. Видно, кто-то, -- от ткнул
пальцем в потолок, -- за него поручился. Кстати, узнал я это от бывшего
старшего помощника капитана "Академика Булкина" -- так называлось
исследовательское судно, участвовавшее в экспедиции. Старпом с
повышением перебрался в Москву и сейчас работает в министерстве. У
остальных Алфредов биографии чистые и для нас интереса не представляют.
     -- Пожалуйста, поподробнее об этом радисте, -- попросил Щеглов.
     -- Алфред Мартинес, судовой радист, блондин, высок, худощав,
тридцать четыре года, живет в Таллинне, женат, детей нет, нрава
угрюмого, нелюдимого, авантюрист по натуре... Вот, пожалуй, и все.
     -- Запросите, пожалуйста, наших коллег в Таллинне, пусть установят
наблюдение за Мартинесом.
     -- Уже запросил...
     -- Вот как? -- Щеглов удивленно вскинул брови. -- Отлично,
лейтенант, вы делаете успехи.
     -- ...и уже получил ответ, -- как ни в чем не бывало продолжал
лейтенант. -- В течение нескольких дней Мартинес дома не появляется.
     -- Что?! -- Щеглов вскочил из-за стола. -- Где же он, черт возьми?
     -- Неизвестно. Его супруга, Матильда Мартинес, также не имеет
понятия, куда запропастился ее муж. По крайней мере, нашим таллиннским
коллегам от нее ничего добиться не удалось.
     -- Хорошо, лейтенант. Не прекращайте поисков Мартинеса. Учтите,
этот радист на вашей совести. Все, можете идти. Спасибо.
     Лейтенант вышел.
     Как же связать этого Алфреда с делом профессора Красницкого?
Мартинеса ли имел в виду профессор, когда писал письмо в КГБ, или
совершенно другого человека?.. Туман, сплошной туман...
     На часах было восемь. Пора было приступать к решительным
действиям. В первую очередь Щеглов распорядился вызвать к себе двух
свидетелей: к 12.00 -- Валентину Храпову, к 14.00 -- Максима Чудакова.
Потом поехал к Боброву.
     При выходе Щеглов столкнулся со старшим лейтенантом Мокроусовым --
одним из его помощников по расследовании дела об убийстве профессора
Красницкого. Именно Мокроусов занимался выяснением личности Боброва.
     -- А я к вам, Семен Кондратьевич, -- обратился к Щеглову старший
лейтенант.
     -- А, Мокроусов, -- обрадовался Щеглов. -- Вы как раз кстати.
Узнали что-нибудь о Боброве?
     -- Да, и довольно любопытное.
     -- Вот и отлично. Садитесь со мной в машину, по дороге все и
расскажете. Я как раз к Боброву.
     -- Бобров Михаил Павлович, тысяча девятьсот сорок девятого года
рождения, -- начал Мокроусов, когда оба сотрудника угрозыска уселись на
заднем сиденье служебного автомобили, -- русский, женат, имеет сына,
который сейчас служит в армии, ранее не судим. В данный момент работает
грузчиком в мебельном магазине номер... номер у меня где-то записан...
     -- Неважно, -- нетерпеливо перебил его Щеглов. -- Дальше.
     -- Но в мебельном он работает всего лишь год, да и в Москве он
живет немногим более года. До переезда в столицу он работал в
таллиннском порту -- и тоже грузчиком.
     -- В таллиннском порту, вот как? -- насторожился Щеглов. -- Гм...
Интересно.
     -- Ничего предосудительного за ним замечено не было -- ни там, ни
здесь.
     -- Вам удалось установить, где он был двадцать седьмого июня в два
часа пополудни?
     -- Нет, не успел, Семен Кондратьевич. Ведь для этого по крайней
мере нужен опрос свидетелей, а на это необходимо время.
     -- Да, это верно, -- согласился Щеглов. -- Хорошо, спасибо и на
этом. А каким образом он в Москве оказался?
     Мокроусов пожал плечами и кратко ответил:
     -- Обмен. Это все, что мне известно.
     -- Ясно.
     Машина остановилась на Чкалова, пятьдесят восемь.
     -- Идемте со мной, -- пригласил помощника следователь. -- Вы мне
можете понадобиться.
     Дверь открыла супруга Боброва, миловидная полная женщина средних
лет, видимо, хлопотавшая по хозяйству.
     -- А Михаила нет, -- сказала она, удивленно оглядывая обоих
мужчин. -- Он с полчаса как ушел на работу. Вы по какому, собственно,
делу?
     Щеглов предъявил удостоверение и молча вошел в квартиру. Квартира
была богатой, но, как несколько часов спустя выразился по поводу
аналогичной квартиры в Таллинне некто Виталий Барабанов, представляла
собой скорее склад дорогих безделушек, нежели со вкусом обставленное
жилье. Однако не убранство бобровской квартиры заинтересовало Щеглова,
а нечто другое, сразу бросившееся ему в глаза, как только он переступил
порог.
     -- Это ружье вашего мужа? -- спросил он, кивая головой на стену,
отлично просматриваемую из коридора.
     -- Да, это его ружье, -- ответила Боброва.
     -- Разрешите взглянуть на него, -- попросил Щеглов.
     -- Разумеется. Я сейчас вам его принесу.
     -- Не надо, я сам, -- остановил хозяйку Щеглов и, отстранив ее
рукой, прошел в комнату.
     Осторожно сняв ружье со стены, он обнаружил на нем слой пыли по
крайней мере трехмесячной давности. Щеглов криво усмехнулся и понимающе
кивнул. Да, именно на это он и рассчитывал. Позавчера Храпов, зайдя к
Боброву, видел это ружье, но это было не его ружье. Его ружье в этот
самый момент находилось в руках убийцы. И Бобров, похоже, был этим
самым убийцей. Да, неплохо разыграно.
     -- Может быть, вы мне все-таки объясните, что произошло? -- с
тревогой спросила хозяйка, переводя взгляд с одного мужчины на другого.
     Щеглов сокрушенно покачал головой.
     -- Боюсь, ничего утешительного я вам сообщить не могу. Из ружья,
которое находилось у вашего мужа, было совершено убийство.
     -- Этого не может быть, -- твердо возразила женщина. -- Ружье
висит здесь, почитай, уже с полгода. И никто его отсюда не снимал.
     -- Совершенно верно, это ружье висит здесь давно, но у вашего мужа
было еще одно. Вам ничего о нем не известно?
     Хозяйка отрицательно покачала головой.
     -- Я в охотничьи дела своего мужа не вмешиваюсь. К сожалению, --
добавила она тихо.
     -- Да, к сожалению, -- согласился Щеглов. -- Вспомните, во сколько
ваш муж вернулся домой двадцать седьмого июня. Позавчера.
     Женщина на минуту задумалась; видно было, что от волнения она не
может сосредоточиться.
     -- Как обычно, -- наконец ответила она, -- в начале восьмого. А вы
что, подозреваете Михаила в этом... убийстве? -- Голос ее задрожал,
когда она произносила последнее слово.
     Щеглов развел руками.
     -- Факты -- упрямая вещь, -- сказал он, -- и пока что они
свидетельствуют не в пользу вашего супруга. Но мы далеки от мысли
считать его сопричастным к преступлению, пока не будут собраны все
улики, вплоть до самых мельчайших.
     -- Улики против Михаила? -- упавшим голосом спросила Боброва.
     -- Улики, изобличающие преступника, -- поправил ее Щеглов. -- А
кто им окажется -- это определит следствие. Вернее, определит суд, а
следствие лишь предоставит необходимые материалы. Пока же, повторяю,
против вашего супруга есть одна очень серьезная улика: ружье, из
которого стреляли в человека... Всего вам хорошего. Если вы не
возражаете, ружье мы возьмем с собой.
     -- Боброва надо брать, -- убежденно сказал Мокроусов, когда они
вышли на улицу. -- Чует мое сердце -- он был в Снегирях двадцать
седьмого июня.
     -- А вот это мы как раз сейчас и выясним, -- ответил Щеглов. --
Если, конечно, застанем его в магазине.
     Мебельный магазин, в котором Бобров работал грузчиком, размещался
на соседней улице и еще издали привлек внимание сыщиков многочисленными
кучками людей, жаждущих приобрести мебельный дефицит и терпеливо
топтавшихся у стен неприступного торгового заведения. Магазин еще не
открылся, но жизнь в нем уже кипела вовсю.
     В кабинете директора работников уголовного розыска встретил
маленький юркий человечек с хитрым взглядом прищуренных глаз и
подобострастной улыбкой.
     -- Директор магазина Мормышкин Степан Ильич. Чем могу служить? --
прощебетал он после того, как Щеглов представился.
     Из беседы с директором выяснилось, что весь день двадцать седьмого
июня Бобров находился на работе и ушел домой около семи вечера.
     -- А вы не могли бы нам его показать? -- попросил Щеглов.
     -- К сожалению, сейчас Бобров отсутствует. Вы ведь понимаете,
товарищи, что, помимо работ непосредственно в магазине, наши грузчики
должны разгружать мебель при доставке ее населению. -- Директор,
казалось, извинялся перед товарищами из МУРа.
     -- Вот как? -- Щеглов весь напрягся. -- И как длительны бывают эти
отлучки?
     -- Бывают весьма длительны, -- уклончиво ответил директор
Мормышкин.
     -- Так, значит, и двадцать седьмого Бобров отлучался? -- с
надеждой спросил следователь.
     -- Нет, -- на этот раз уверенно ответил директор. -- Я могу
совершенно точно сказать, что тот день Бобров, как ни странно,
безвыездно провел на работе и в развозке мебели не участвовал.
     -- Странно? Почему же?
     -- Понимаете ли, -- директор замялся, -- обычно грузчики рвутся в
такие поездки -- подкалымить можно где-нибудь на стороне, да и с
клиента лишний червонец взять никто не помешает. Но в тот день Бобров
сидел в магазине, это могут подтвердить многие из наших работников.
     Щеглов в недоумении поскреб затылок. Выходит, у Боброва
стопроцентное алиби. В профессора Красницкого стрелял не он. Но именно
его безупречное алиби окончательно укрепило Щеглова в мысли, что
Бобров, если и не принимал личного участия в преступлении, то, по
крайней мере, активно помогал готовить его. Действительно, не слишком
ли явно пытался Бобров подчеркнуть свое алиби, отказываясь от выгодных
поездок? Ведь для создания алиби совсем не обязательно было сидеть в
магазине у всех на виду, достаточно было заполучить в свидетели шофера
или, в крайнем случае, клиента -- и алиби было бы столь же безупречным,
но куда менее броским. Да, здесь Бобров перегнул палку. Но если не
Бобров, то кто же? Кому он передал храповское ружье?
     -- Разве вас не интересует, товарищ Мормышкин, причина нашего
интереса? -- спросил Щеглов, пристально разглядывая маленького
директора. -- В подобных случаях люди обычно сгорают от любопытства.
     Директор хитро улыбнулся, сощурив свои маленькие глазки.
     -- Я, знаете ли, в дела органов не вмешиваюсь. Раз интересуетесь,
значит, так надо. Если же вы сочтете возможным сообщить мне что-нибудь,
то это вы сделаете сами. В таких случаях я предпочитаю придерживаться
пассивной позиции.
     -- Разумный подход, -- согласился Щеглов. -- И часто у вас бывают
такие случаи?
     -- Да бывают, -- уклончиво ответил директор. -- Только все больше
по линии ОБХСС. Мебель, знаете ли... А вот и Бобров! -- вдруг
воскликнул он, тыча пальцем в окно.
     Прямо перед окном остановилось грузовое такси. Из него вывалился
здоровенный детина под два метра ростом и вперевалку направился к
магазину. Щеглов невольно нащупал пистолет в кармане. "Вот так бугай!
-- с непонятным чувством подумал он. -- Такому место как раз в порту".
     -- Вы разрешите нам побеседовать с ним? -- попросил директора
Щеглов. -- И если можно, здесь, в вашем кабинете.
     -- Конечно, конечно! -- вскочил Мормышкин. -- О чем речь!
     Он приоткрыл дверь и крикнул кому-то:
     -- Петрович! Скажи Боброву, что я его жду!
     Через минуту вошел Бобров. Руки и плечевой пояс его были настолько
развиты, что он вполне мог бы выступать на соревнованиях по культуризму
-- и наверняка вышел бы в лидеры. Но то, что возвышалось у него над
плечами, производило впечатление совершенно потрясающее. Маленькая
голова венчала толстую мускулистую шею, и все вместе это -- то есть шея
с головой -- напоминало некий обрубок с торчащими в разные стороны
ушами и коротким ежиком жестких, как проволока, волос.
     -- Вызывал, шеф? -- неожиданным тенором спросил Бобров и
настороженно покосился маленькими глазками на двух незнакомцев.
     -- Вызывал, Бобров, вызывал, -- ответил директор магазина. -- Вот
эти два товарища из уголовного розыска желают с тобой побеседовать...
Мне выйти? -- обратился он к Щеглову.
     -- Если вас не затруднит.
     -- Конечно, конечно! Я же все понимаю...
     Директор вышел, осторожно прикрыв за собой дверь, а Бобров, не
дожидаясь приглашения, развалился в отчаянно заскрипевшем кресле шефа.
     -- Вы Бобров Михаил Павлович? -- начал Щеглов.
     -- Да, я Бобров Михаил Павлович, -- ответил тот, закуривая. -- О
чем же вы хотели со мной побеседовать, товарищ начальник?
     Щеглов решил действовать напролом.
     -- Вы подозреваетесь, гражданин Бобров, -- резко произнес он, -- в
убийстве некоего профессора Красницкого...
     Щеглову показалось, что Бобров вздрогнул, но уже в следующий
момент мебельный грузчик нагло ухмылялся и пускал дым в потолок.
     -- Продолжайте, -- произнес он фамильярным тоном, -- я люблю
слушать про убийства и вообще всякую детективную дребедень. Особенно
про Жеглова с Шараповым.
     -- Не паясничайте, Бобров, -- строго сказал следователь Щеглов, --
вам это не поможет. Если вы невиновны...
     -- А, так вы еще сомневаетесь! Нет уж, я сознаюсь сразу: да, я
убил и этого вашего профессора, и еще с десяток других, а заодно трех
академиков и четырех депутатов Верховного Совета. Нет, вру, -- пятерых!
Точно, пятерых!.. -- Глаза Боброва постепенно наливались кровью; вдруг
он вскочил и заревел: -- Вы что, думаете, вам все позволено?! Не те
сейчас времена! Честного трудового человека обвинять в убийстве!
Пролетария, можно сказать! И в то время, когда враги перестройки снова
поднимают головы, когда преступность растет не по дням, а по часам,
когда мафия проникла во все сферы нашей жизни, а от рэкета нет покоя ни
днем, ни ночью!.. Не позволю!!
     Щеглов молча выслушал этот монолог оскорбленного достоинства и
спокойно спросил:
     -- Вам знаком человек по имени Алфред Мартинес?
     Бобров застыл на полуслове и вытаращился на Щеглова, забыв закрыть
рот. Вся спесь с него слетела буквально на глазах. Вопрос следователя
застал его врасплох. Он шумно выдохнул и рухнул в кресло.
     -- Впервые слышу, -- ответил он тихо, но Щеглов все же уловил в
его голосе некоторые нотки растерянности. -- Нельзя же так, товарищи...
-- попытался было продолжить игру Бобров, но осекся и махнул рукой.
     -- Ну как же, Бобров! -- теперь вступил в игру Щеглов. -- Ведь вы
познакомились с Мартинесом в Таллинне, когда работали там портовым
рабочим. Ну, вспомнили?
     -- Мартинес? Не знаю такого. -- Бобров уставился в потолок, умело
скрывая волнение.
     -- Хорошо, тогда ответьте мне на такой вопрос: кому вы передавали
ружье, полученное вами от Храпова?
     -- От Храпова? -- Бобров очень натурально удивился. -- От какого
Храпова?.. Ах, от Храпова! Да, да, помню. Нет, никому я ружье не
передавал. Могу вам в этом поклясться. И вообще я целыми днями на
работе...
     -- А зачем вы вообще брали у Храпова ружье, когда у вас есть свое?
     -- Это что, допрос? -- угрюмо спросил Бобров.
     -- Нет, пока только беседа.
     -- Пока? Спасибо, успокоили. А я чуть было не решил, что мне дело
шьют. Ан нет, оказывается, просто беседуем. Так о чем же вы хотите,
чтобы я с вами побеседовал, граждане начальники?
     -- Вы не ответили на вопрос, гражданин Бобров. Зачем вам второе
ружье?
     -- А как по-вашему, зачем вообще ружья нужны? По зверью, я думаю,
стрелять.
     -- Но у вас же есть свое -- зачем вам храповское?
     -- Мое ружье неисправно. А у Храпова я взял ружье потому, что
собрался было идти на охоту, но в последний момент мероприятие
сорвалось и ружье мне не пригодилось.
     -- Ну, у следствия несколько иное мнение на этот счет. Вы знаете,
что из этого ружья был убит человек?
     -- Но ведь это же не мое ружье! Оно и было-то у меня всего лишь
неделю...
     -- Да, но человек был убит именно тогда, когда это ружье
находилось у вас.
     -- А разве Храпов... -- хотел было что-то спросить Бобров, но
осекся.
     -- Что -- Храпов? -- насторожился Щеглов.
     -- Нет, ничего, -- тихо ответил Бобров.
     -- Вы хотели сказать, что Храпов тоже стрелял в профессора? Вы
ведь это имели в виду? Откуда вам это известно?
     -- Ничего мне не известно, -- угрюмо ответил Бобров.
     -- Тогда что значит ваше упоминание о Храпове?
     -- Да не убивал я никого! -- яростно заревел Бобров. -- И вообще,
я в это время был на работе.
     -- В какое время? -- быстро спросил Щеглов. -- Откуда вы знаете,
когда было совершено убийство, если непричастны к нему? Отвечайте,
Бобров!
     -- Да я на работе с раннего утра до позднего вечера -- потому так
и сказал. Ничего конкретного я в виду не имел.
     -- Допустим. Тогда как вы объясните тот факт, что из ружья,
находящегося в вашей квартире, стреляли в человека, а вы к этому
отношения вроде как даже и не имеете?
     -- Но ведь я был на работе!
     -- Это очень похвально, что вы так помногу работаете, гражданин
Бобров. Но вопрос сейчас не в том. Да, действительно, в момент
совершения преступления вас видели на работе -- алиби у вас
безупречное.
     -- Я же говорил! -- воспрянул духом Бобров. -- Так на каком же
основании вы обвиняете меня в убийстве?
     -- Не обвиняю, а подозреваю, -- поправил Боброва следователь, -- и
не в убийстве, а в соучастии или, если хотите, в пособничестве
убийству. Да, убийца не вы, но оружие в руки убийце вложили именно вы.
     -- Опять вы за свое! А факты у вас есть?
     -- Факты будут. Поэтому я и хочу выяснить, каким образом из ружья,
которое находилось в вашем доме, был убит человек. Вы можете мне это
объяснить?
     -- Нет, не могу. И не хочу. Объясняйте сами. Впрочем... впрочем,
попытаюсь, хотя работа эта целиком на вашей совести, граждане
розыскники. В мое отсутствие, а также в отсутствие моей жены, некий
злоумышленник проник в мою квартиру, похитил ружье, сделал свое черное
дело, а потом подкинул его, то есть ружье, обратно. Вот и все
объяснение. Устраивает?
     Щеглов задумался, пристально разглядывая грузчика.
     -- С некоторыми оговорками, но -- допустим, так оно и было. Вы
подозреваете кого-нибудь конкретно, кто мог бы это сделать?
     Бобров пожал плечами.
     -- Да нет, никого я не подозреваю. А что, если Храпов? -- вдруг
воскликнул он. -- Ведь только он знал об этом ружье.
     Щеглов снова задумался. Мокроусов, за все время беседы не
проронивший ни слова, нетерпеливо заерзал.
     -- Храпов, говорите? -- произнес Щеглов. -- Что ж, это мысль. Я
как-то об этом не подумал.
     -- А вот и зря! -- подхватил Бобров с воодушевлением, видя, что
подозрения от него переходят на другого человека. -- Тот еще тип! Тем
более, в Афгане служил, небось людишек там щелкал, что твои орехи.
     Щеглов опустил голову и несколько минут молчал. Потом поднял глаза
на Боброва и неожиданно произнес извиняющимся тоном:
     -- Да, мы, видимо, поспешили, подозревая вас, Михаил... э-э...
Павлович, в преступлении. Вы уж извините нас, если мы ненароком
наговорили вам лишнего. Работа, знаете ли, чертовски нервная. А ваша
мысль, товарищ Бобров, действительно заслуживает внимания. Мы
обязательно ее учтем.
     -- Чего уж там, -- милостиво махнул рукой Бобров и осклабился,
обнажив два ряда маленьких, желтых от никотина зубов, -- и в органах
бывают проколы. Честно говоря, на вашем месте я рассуждал бы точно так
же. И даже задержал бы подозреваемого.
     -- Задержать человека мы можем только в том случае, -- строго
произнес Щеглов, -- если факты явно свидетельствуют о его вине.
     -- Я думаю, вы не всегда придерживаетесь этого правила, --
подмигнул следователю Бобров.
     Щеглов замотал головой.
     -- Нет, нет, закон обязателен для всех.
     В этот момент на столе зазвонил телефон. И тут же в кабинет вбежал
директор Мормышкин.
     -- Извините, это, наверное, мена, -- извиняясь на ходу, пропищал
он и схватил трубку. -- Да, директор у аппарата!..
     Щеглов поднялся. Вслед за ним поднялся и Мокроусов.
     -- Примите наши извинения, товарищ Бобров, -- произнес Щеглов, --
за причиненное беспокойство...
     -- Если что, -- Бобров вытянул вперед огромный кулак, -- я всегда
готов помочь нашим доблестным органам.
     -- Спасибо... Спасибо, Степан Ильич.
     -- А? Что? -- Директор оторвался от телефона. -- А, прощайте!
Всего хорошего!.. Да это я не вам! Не вам, говорю!.. Тьфу, бросили
трубку!..
     Оба сыщика молча вышли из мебельного магазина, и лишь в машине
Мокроусов нарушил молчание:
     -- Семен Кондратьевич, почему вы не задержали его сейчас? Не
хватает улик?
     Щеглов кивнул.
     -- И он чувствует это. Видит наше бессилие. Потому так нагло и вел
себя. Хорош, а? Классический тип громилы-боевика! А кулачищи! Заметили?
Попробуй задержи такого, даже если у тебя улик полный карман! Уж
теперь-то я точно знаю, что он в этом деле -- главный организатор. А
как все точно продумал! Но в одном он просчитался. Он решил, что сразу
же после признания Храпова следствие будет прекращено. Так бы оно и
случилось, если бы не вторая пуля... Кстати, предъявите Храпову
бобровское ружье и составьте протокол опознания.
     -- А что же теперь с Бобровым? -- спросил Мокроусов, когда машина
остановилась у управления. -- Ведь этого бандита нельзя упускать из
виду.
     -- Ни в коем случае, тут вы правы, -- согласился Щеглов, -- иначе
вся наша игра с ним -- коту под хвост. Позаботьтесь, чтобы за ним
лично, за его домом, а также за его телефоном было установлено
круглосуточное наблюдение. И немедленно!
     -- Будет исполнено, Семен Кондратьевич.
     На этом они расстались, и Щеглов направился в свой кабинет. В
коридоре его уже ждала Валентина Храпова.

     Глава десятая

     Капитан Щеглов скорее согласился бы в одиночку и без оружия
участвовать в задержании головореза Боброва, чем в предстоящем
разговоре с дочерью преступника. Но выбора у него не было. Работа
следователя порой сродни неудачному вмешательству врача-хирурга в жизнь
пациента: разбередит рану, влезет в самую душу, зацепит невзначай
какой-нибудь нерв -- а облегчения не принесет, наоборот, одну только
боль. Сейчас был именно тот случай.
     Валентина сидела с красными от слез и бессонной ночи глазами и
ввалившимися щеками. Следователь Щеглов долго собирался с мыслями,
подбирая нужные слова, но это давалось ему с трудом. Нет, куда легче
общаться с матерыми преступниками!
     -- Я вас вызвал затем, -- наконец решился он, -- чтобы из ваших
уст услышать некоторые подробности этого печального дела. Ваш отец мне
все рассказал.
     Далее Щеглов поведал Валентине Храповой все то, что услышал
нынешним утром от ее отца, А. М. Храпова. Рассказ вызвал на лице бедной
девушки яркий румянец, да несколько горьких слезинок скатились по ее
щекам.
     -- Вы подтверждаете слова своего отца? -- спросил Щеглов, когда
рассказ был окончен. Она молча кивнула и опустила голову. -- В таком
случае вы должны отдавать себе отчет в том, что явились невольной
причиной, толкнувшей его на преступление. Ваш отец убил человека, пусть
негодяя, но...
     -- Он не негодяй, -- горячо возразила Валентина.
     -- Не негодяй?.. Впрочем, не буду с вами спорить -- вам, наверное,
видней. Но факт остается фактом: профессор мертв, убил его ваш отец, а
вы -- вы стали той самой силой, которая вложила оружие в руки вашего
отца. Вы хоть понимаете это?
     Глаза ее, полные ужаса и тоски, устремлены были на беспощадного
следователя и молили о жалости, о снисхождении. Но Щеглов боялся
встречаться с ней взглядом.
     -- В чем же я виновата? -- взмолилась она, еле сдерживаясь, чтобы
не разрыдаться. -- Не могла же я скрыть этого... позора от отца. У меня
и в мыслях не было, что он может сделать такое... Бедный отец!
     Все-таки она не выдержала и заплакала, размазывая слезы по щекам,
на этот раз лишенным косметики.
     -- Отец! Бедный отец!.. Прости! -- причитала она, всхлипывая. --
Да, да, это я виновата, я! Только я... Прости! Что же я наделала?..
Ведь я думала, что так будет лучше... Пойми, я не могла иначе...
Бедный, бедный мой...
     Щеглов понял, что большего от несчастной дочери Храпова он не
добьется. Но один вопрос все же не давал ему покоя.
     -- Успокойтесь, Валентина, я вас очень прошу. Вот, выпейте воды,
вам станет лучше. Успокойтесь, и постарайтесь ответить на один вопрос.
Ваши отношения с Петром Николаевичем Красницким действительно зашли так
далеко?
     Валентина на секунду вскинула на Щеглова глаза, обильно залитые
слезами, но тут же вновь затряслась в рыданиях, еще более сильных, чем
прежде. Ни слова больше не услышал от нее следователь Щеглов. С тем и
отпустил бедную девушку, внутренне переживая ее боль как свою
собственную.
     Вызванный в следственный отдел Максим Чудаков в назначенное время
не явился. Прождав его около получаса, Щеглов позвонил ему на квартиру,
но к телефону никто не подошел.
     Остаток дня прошел без происшествий. Максим Чудаков дома так и не
появился. Наблюдение за Бобровым пока ничего нового не дало. Вечером, в
положенный час, он вернулся домой с работы и больше в этот день никуда
не отлучался. Ни телефонных звонков, ни встреч с кем-либо у него не
было. Лишь супруга его дважды выходила из дома: первый раз -- в
магазин, второй -- к соседке. И больше ничего.
     Молчали и коллеги из таллиннского угрозыска. Мартинес словно
сквозь землю провалился, и, несмотря на усиленные поиски, следы его
пока обнаружить не удалось. Вызывало тревогу у Щеглова также и
отсутствие Чудакова. Правда, кое-что, касающееся этого странного
малого, все же просочилось, но это нечто сейчас совершенно не
интересовало Щеглова и вызвало у него лишь раздражение. Сотрудник,
вторично посланный за Чудаковым, столкнулся на лестничной клетке его
дома с каким-то пузатым типом в майке и шлепанцах. Тот назвался
Тютюнниковым и, многозначительно засопев, сунул сотруднику в руки
какую-то бумагу. Затем, кинув напоследок странные слова: "Сигнал.
Считаю свои долгом. Всегда к услугам", он скрылся за дверью соседней
квартиры.
     И вот сейчас эта бумага лежала на столе Щегловым.
     "Я, Тютюнников К. К., -- сообщалось в бумаге, -- считаю своим
долгом сообщить, что некто Чудаков М., совершенно случайно являющийся
моим соседом по месту жительства и работающий экспедитором в магазине
"Овощи-фрукты", ведет подозрительно одинокий образ жизни и спекулирует
овощами всех сортов и категорий, начиная со свежих огурцов и кончая
далеко не свежей картошкой, которую он целыми мешками перепродает
"налево" за явно завышенную плату, преимущественно лицам кавказской
национальности. Потом эта картошка (и огурцы) появляется на рынке..."
     Далее в письме подробно излагались многочисленные "факты
преступной деятельности" Чудакова М. Письмо заканчивалось припиской,
сделанной женской рукой: "Я, Тютюнникова П. П., полностью подтверждаю
слова своего мужа, Тютюнникова К. К., в чем и подписуюсь". Ниже,
действительно, стояли подписи четы.
     Щеглов со злостью бросил письмо в ящик стола и тут же забыл о нем.
Другие мысли в этот предвечерний час одолевали его.
     Около семи вечера следователю Щеглову пришлось пережить еще один
разговор, давно уже тяготивший его, но неизбежный. К нему на прием
пришла супруга покойного профессора -- Анна Петровна Красницкая. Это
была красивая стройная женщина интеллигентной наружности, с изысканными
манерами. Держалась она спокойно, сдержанно, на вопросы отвечала кратко
и односложно, но Щеглов, за многие годы своей сыскной деятельности
научившийся с полувзгляда понимать людей и часто видевший то, что
скрыто от глаз посторонних, прочитал во взгляде посетительницы глубокую
скорбь и бесконечную, идущую от самого сердца печаль. Никаких ценных
сведений, могущих в чем-либо помочь следствию, она не сообщила. На
вопрос, почему профессор Красницкий отдыхал на даче один, в то время
как она сама находилась в Москве, Анна Петровна ответила, что Петр
Николаевич вообще любил проводить отпуск в одиночестве, а тем более в
тот раз, после длительной и утомительной экспедиции. Этот факт наконец
прояснил Щеглову, почему труп профессора был обнаружен только через
сутки после его смерти.
     Визит вдовы Красницкой угнетающе подействовал на следователя и
вверг его в мрачное расположение духа. Проводив ее, он снова принялся
уничтожать одну сигарету за другой, доводя содержание никотина в крови
до критической концентрации, которая не то что лошадь -- слона бы с ног
свалила.
     Результаты истекшего дня были явно неплохими. Кульминацией его
стала беседа с Бобровым. И если в начале беседы с ним Щеглов надеялся,
что мебельный грузчик быстро сознается в совершенном им преступлении,
то в конце ее ему пришлось срочно возвращаться на исходный рубеж.
Несмотря на дебильный облик Боброва, его умственные способности были
далеко не на нулевом уровне, более того, в этом типе Щеглов встретил
достойного противника. Бобров сразу понял, что все утверждения
следователя построены на одних только догадках, фактов же и улик против
него не было. Это и позволило ему вести себя столь нагло и вызывающе.
Да, Бобров был не дурак. Он отлично понял маневр следователя и,
разумеется, не поверил в искренность тех извинений, которые Щеглов
принес ему за якобы огульные и не подтвержденные фактами обвинения.
Бобров видел, что следователь не верит ни единому его слову, но решил
поддержать игру, потому что она была выгодна обоим. Он видел, что
следователь не верит ни единому его слову, но решил поддержать игру,
потому что она была выгодна обоим. Он знал, что теперь его не оставят в
покое и будут следить за каждым его шагом, что куча шпиков будет
вертеться у его дома и следовать за ним по пятам. Он понимал, что
должен быть предельно осторожным, контролировать любое свое действие и
постараться не скомпрометировать себя. Да, Бобров раскусил следователя
Щеглова, но именно на этот эффект и рассчитывал капитан угрозыска.
Сыщик сыграл перед преступником роль эдакого доверчивого простофили, но
сыграл заведомо плохо, чтобы убедить преступника в своей неискренности.
Какую же цель преследовал Щеглов этой игрой? Убедившись в недоверии к
себе со стороны органов, Бобров наверняка начнет нервничать, суетиться,
делать необдуманные шаги, совершать ошибки -- вот тогда-то и сможет
Щеглов получить те недостающие улики, которые изобличат Боброва как
преступника. Самое любопытное, что Бобров все это понимал, но иного
выхода, кроме как подыгрывать Щеглову, не видел. Да и не было у него
другого выхода. Единственное, что могло его спасти, -- это
действительная невиновность и непричастность к убийству профессора. Но
в том-то и дело, что Щеглов был уверен в обратном.
     Надо было ждать, ждать, ждать... Ждать, когда преступник проявит
себя. А как хотелось действовать! Действовать немедленно, не теряя ни
минуты, ловить, бежать, догонять, выслеживать, хватать, все равно --
как, но действовать... Это-то бездействие и наводило тоску на
следователя Щеглова.
     Ночь накатила незаметно. И снова Щеглов бродит по кабинету из угла
в угол, снова растет пирамида из сигаретных "бычков", снова мысли роем
носятся в уникальной голове следователя.
     В два часа ночи сон все же сморил его. Но и во сне он продолжал
думать о деле, и даже сновидения, изредка посещавшие его воспаленный
мозг, были все на ту же тему.
     Бой часов на Спасской башне, отсчитавших шесть ударов, разбудил
Щеглова. Было уже светло, и первые лучи солнца били в противоположную
от окна стену. Но еще не успев как следует открыть глаза, он уже
закурил.
     В девять часов утра в кабинет вбежал лейтенант Веселовский -- тот
самый, который уже дважды знакомил своего шефа с результатами
экспертизы. Лейтенант был бледен и растерян.
     -- Бобров исчез! -- выпалил он с порога.
     -- Что-о?! -- Щеглов вскочил из-за стола, опрокидывая массивное
кресло.
     -- Как в воду канул! Сегодня утром в положенное время он не вышел
на работу, и мы, предвидя недоброе, послали нашего сотрудника к нему
домой под видом работника Мосэнерго якобы для проверки электроплиты. Но
дома его не оказалось. Жена его была чем-то испугана и ничего толком
сообщить не могла.
     -- Так где он, черт возьми?! -- взревел Щеглов, страшно вращая
глазами.
     Лейтенант побледнел еще больше.
     -- Около трех часов ночи, -- продолжал он, -- к подъезду
бобровского дома подъезжала машина "скорой помощи"; минут через
пятнадцать она уехала, забрав больного.
     -- Больного? -- прохрипел уже все понявший Щеглов. -- Кого же
именно?
     -- Боброва, -- смущенно ответил лейтенант, потупив взор. -- Наша
это вина, товарищ капитан, проглядели. Бобров обвел нас вокруг пальца.
Дело в том, что "скорую" он не вызывал, по крайней мере, его телефон
молчал всю ночь -- наши сотрудники на АТС не зарегистрировали ни одного
звонка ни в ту, ни в другую сторону.
     -- Ясно, -- буркнул Щеглов, сверля лейтенанта взглядом, -- звонили
с другого аппарата.
     Лейтенант Веселовский кивнул.
     -- Около одиннадцати Бобров спустился на этаж ниже к своему
соседу, некоему Прокофьеву Александру Федоровичу, пенсионеру и инвалиду
войны.
     -- Зачем?
     -- Сыграть партию-другую в преферанс. Так показал Прокофьев. А
преферанс, сами знаете, игра увлекательная и у хороших игроков порой
затягивается не на одни сутки. Одним словом, ничего необычного в этом
не было, тем более что подобные товарищеские встречи за карточным
столом они устраивали не впервые. Около трех часов ночи Боброву вдруг
стало плохо, он схватился за правый бок и со стоном упал на диван.
Сосед испугался и вызвал "скорую", причем Бобров не возражал против
этого. Приехавший вскоре врач определил у Боброва приступ острого
аппендицита и настоял на его немедленной госпитализации. Бобров
согласился, и его на носилках снесли в машину. К сожалению, все это
происходило буквально на глазах наших сотрудников, но они преспокойно
дали преступнику уйти.
     -- Вот-вот! Дали уйти! Молокососы! Дилетанты! -- Щеглов в
бешенстве носился по кабинету, бросая на лейтенанта гневные
испепеляющие взгляды. -- Да вам блох ловить у моей собаки, а не
преступников! Ротозеи!.. Такого хищника упустили!.. Куда его увезли?
     -- В двадцать третью больницу. Она в двух шагах от дома Боброва.
     -- Были там?
     Лейтенант кивнул.
     -- Хоть здесь проявили оперативность, -- буркнул Щеглов более
спокойно. -- И что же в больнице?
     -- Как только Боброва привезли в приемное отделение, ему сразу
стало лучше.
     -- Надо думать!
     -- Пока производили обычную в таких случаях процедуру приема
больного, Бобров слезно стал умолять медперсонал отпустить его в
туалет. Ему возразили, но Бобров разыграл перед ними такую комедию, что
они наконец сдались. "Больной" выскользнул в дверь -- и больше его не
видели. След его терялся сразу же за порогом больницы.
     -- Это все?
     -- Все.
     Щеглов покачал головой. Гнев уступил место досаде и разочарованию.
     -- Да, ловко он нас провел, -- горестно произнес он. -- И,
главное, как просто! Как все верно рассчитал! Сымитировал приступ
аппендицита, добился, чтобы вызвали "скорую" не его голосом и не с его
телефона -- и дело в шляпе! Ведь знал, подлец, что нам и в голову не
придет устанавливать наблюдение за всеми аппаратами в подъезде! Знал!
Нет, теперь его не найти, теперь он надолго затаился, и только
неосторожность с его стороны может навести нас на его след... Постойте,
вы говорили, что его везли в машине "скорой помощи"; значит, никаких
вещей у него с собой не было. Так ведь?
     -- Так, -- ответил Веселовский после некоторого раздумья. -- Его
забрали прямо из квартиры Прокофьева, куда он перед этим явился
налегке.
     -- Ага! Это уже лучше! -- Глаза Щеглова снова вспыхнули
дьявольским огнем. -- А вещи у него быть должны. Значит, они у него
где-то припрятаны -- видно, заранее подготовился к возможному бегству.
А где можно оставить, например, небольшой чемоданчик или дипломат?
Думайте, лейтенант!
     Веселовский наморщил лоб.
     -- В камере хранения, -- сказал он некоторое время спустя, --
или...
     -- Или?..
     -- ...или у знакомых, -- закончил лейтенант.
     -- Вот именно! Или в камере хранения, или у знакомых!.. Вот что,
лейтенант. Сию же минуту установите наблюдение за всеми камерами
хранения на всех вокзалах Москвы, а также выясните круг знакомств
Боброва и с каждого -- с каждого, слышите? -- кто так или иначе может
оказаться в этом кругу, глаз не спускайте! Поняли? И чтобы в этот раз
прокола не было! Ступайте!.. Нет, погодите. Вызовите ко мне... этого...
как его... соседа...
     -- Прокофьева, -- подсказал Веселовский.
     -- Да, Прокофьева, и жену Боброва. Хочу с ними побеседовать.
Теперь все.
     Как только лейтенант Веселовский покинул кабинет шефа, Щеглов с
силой шарахнул кулаком по железному сейфу, стоявшему в углу, тем самым
пытаясь сорвать накопившееся в душе раздражение на безответном предмете
мебели... Какая неудача! Как все шло хорошо -- и на тебе! Ведь из-под
самого носа ушел. Нет, теперь его не поймать, не такой он дурак, чтобы
после блестяще проведенной операции вновь оказаться в руках милиции...
Но тут одна мысль пришла в голову следователю. Не только в камере
хранения или у друзей мог оставить свои вещи Бобров. Был еще один
способ, куда более оригинальный и хитрый, спрятать их на некоторое
время. Он вполне мог отправить ценности, деньги или что-то еще посылкой
по почте. Куда? Да в любое отделение связи страны! Достаточно при
отправке написать магическое словосочетание "до востребования", а при
получении предъявить документы -- и все будет в полном ажуре... Щеглов
взглянул на часы. Без двадцати десять. А почтовые отделения открываются
в десять ровно. Значит, еще есть время.
     Не теряя ни секунды, он тут же распорядился взять под контроль все
отделения связи Москвы и, если возможно, Подмосковья и в случае
появления там Боброва немедленно сообщить об этом в уголовный розыск,
лично старшему следователю Щеглову.
     Около десяти позвонил сотрудник, дежуривший на АТС, и сообщил, что
за все время наблюдения за телефоном в квартире Боброва был
зарегистрирован всего один звонок. Звонил сам Бобров, вчера, в десять
часов вечера, некоему Курганову и обещал завтра, то есть уже сегодня,
"забежать буквально на одну минуту".
     -- Так что ж вы раньше молчали! -- взорвался Щеглов, поражаясь
нерасторопности своих сотрудников, и бросил трубку.
     Оперативник, тотчас же выехавший к Курганову, застал хозяина в
полнейшем недоумении, причем недоумение это было вызвано не столько
появлением милиции, сколько вчерашним звонком "неизвестного типа,
который даже не соизволил представиться". Причем на обещание Боброва
"забежать" Курганов не успел даже ответить, так как тот сразу же бросил
трубку.
     -- Ясно, -- проворчал Щеглов, когда получил это известие. -- В
кошки-мышки решил поиграть с нами Бобров. На ложный след наводит.
Ладно, мы это ему еще припомним. А за квартирой Курганова понаблюдайте
-- мало ли что...
     Состоявшаяся вскоре после этого беседа сначала с Прокофьевым,
соседом Боброва по подъезду, а затем с женой последнего, не принесла
никаких видимых результатов. Несколько штрихов к общей картине
вчерашнего вечера, правда, добавила гражданка Боброва, но они не меняли
существа уже имеющейся в распоряжении следствия информации. По ее
словам, муж вчера был раздражителен, мрачен, часто брался за телефон,
но тут же бросал его, на вопросы не отвечал, копался в каких-то
документах, шарахался от темных окон. Но что больше всего поразило ее,
так это его полнейшее безразличие к футбольному матчу "Динамо" (Москва)
-- ЦСКА, транслировавшемуся вчера по телевизору; подобного раньше не
случалось. Сам страстный болельщик, Щеглов понял, в каком состоянии
находился вчера вечером Бобров, и даже где-то в глубине души
посочувствовал ему.
     В начале двенадцатого появился лейтенант Веселовский и принес
известие, окончательно расстроившее следователя Щеглова. Лейтенант
тщательно исследовал все возможные связи Боброва, начиная с родственных
и кончая служебными, и установил, что сегодня в шесть часов утра Бобров
на несколько минут заходил к одному своему приятелю, некоему Бурдюку
Остапу Валериановичу, и забрал у него оставленный сутками раньше
небольшой чемоданчик. На вопрос, что было в чемоданчике и зачем Бобров
его оставлял, Бурдюк пожал плечами и ответил, что не знает и в чужие
дела вмешиваться обыкновения не имеет, а если товарищи из милиции столь
любопытны, то пусть спросят у самого Боброва, что, зачем и почему.
Одним словом, последняя нить, связывавшая следствие с исчезнувшим
преступником, оборвалась. Правда, Щеглов сделал отчаянную попытку
отыскать такси, которым должен был воспользоваться Бобров ночью, чтобы
добраться до Бурдюка, но эта попытка не принесла успеха. Бобров вполне
мог воспользоваться услугами частника, что он наверняка и сделал, и
тогда любые попытки становились совершенно бессмысленными.
     Щеглов был реалистом, и как реалист отлично понимал, что Бобров
для него потерян, и потерян безвозвратно. Только неосторожный шаг мог
случайно обнаружить его, но такой серьезный противник, как Бобров,
наверняка не совершит ошибки и не выдаст себя, раз ему уже однажды
посчастливилось уйти от возмездия. Но наблюдения с дома Боброва Щеглов
решил пока не снимать.
     Объявился Чудаков. Совершенно уже не надеясь застать его дома,
следователь Щеглов в очередной раз набрал его номер и, к своему
великому удивлению, услышал голос пропавшего экспедитора.
     Их краткий разговор уже приводился выше.
     В первом часу дня поступила наконец долгожданная весть из
Таллинна. Эстонские коллеги сообщали, что буквально полчаса назад к ним
явился некто гражданин Барабанов и сделал важное сообщение, причем
просил передать его в Москву лично следователю Щеглову. Сообщение
содержало ни много ни мало как московский адрес Алфреда Мартинеса,
судового радиста с "Академика Булкина". На вопрос таллиннских
сотрудников, почему посетитель считает необходимым довести эту
информацию до их сведения, он смущенно ответил, что делает это лишь из
опасения, что его друг, Максим Чудаков, частным образом расследующий
убийство профессора Красницкого, может попасть в беду; Мартинес же, по
мнению Чудакова, и есть убийца профессора. Если этот факт неизвестен
следователю Щеглову, добавил он, то пусть ему его сообщат.
     Опять Чудаков! Снова сует нос не в свое дело! Ну, он дождется...
Следователь Щеглов сердито покачал головой и внезапно поймал себя на
мысли, что испытывает к этому пронырливому малому невольное чувство
симпатии. Но взгляд, брошенный им на только что полученный из Таллинна
адрес Алфреда Мартинеса, тут же заставил его забыть и о Чудакове, и о
Барабанове, и даже о потухшей сигарете в углу его рта. Улица Чкалова,
дом пятьдесят восемь... Так ведь это адрес Боброва! Цепь замкнулась.
Теперь совершенно ясно, что Алфред Мартинес -- убийца, вернее,
исполнитель преступления, а Бобров -- его инициатор, идейный
вдохновитель. Видимо, профессор Красницкий раскрыл какую-то их аферу, и
они решили убрать случайного свидетеля. Одно непонятно: почему вчера,
будучи у Бобровых, ни Щеглов, ни Мокроусов не заметили в квартире
следов пребывания там еще одного человека -- неуловимого Мартинеса.
Правда, они и не думали его там искать, вполне возможно, что в тот
момент он просто отсутствовал, а хозяйка не сообщила о нем по той
простой причине, что об этом ее никто не спрашивал. И все же... все же
профессиональное чутье и интуиция сыщика должны были подсказать им
правильное направление поисков. Ведь наверняка в квартире Бобровых были
какие-то, на первый взгляд незаметные, детали, указывающие на
присутствие постороннего человека. Но теперь поздно об этом вспоминать.
Теперь надо действовать.
     Щеглов срочно вызвал опергруппу и выехал во главе ее на задержание
преступника. На этот раз судьба благоприятствовала ему: он прибыл
вовремя. Шум борьбы и звон бьющейся посуды, доносившиеся из квартиры
Бобровых, вынудили оперативников незамедлительно выломать дверь. На
полу, усыпанном осколками, рыча и изрыгая проклятия, катались два
совершенно одинаковых тела, и только наметанный глаз следователя
Щеглова помог ему распознать в одном из них пропавшего Максима
Чудакова. Значит, вторым был Алфред Мартинес...

     Глава одиннадцатая

     -- Жив, герой?
     Чудаков с трудом открыл глаза и ничего не увидел. Все было
белым-бело, только справа немного ярче, а слева темнее. Да, конечно, он
в больнице. Чудаков это сразу понял. Ведь не на том же он свете!..
Постепенно взгляд его сфокусировался, и он увидел белый потолок, белый
пододеяльник, женщину во всем белом, мелькнувшую мимо, белые шторы, не
дающие ярко-белому солнцу ворваться в белую палату, белый халат на
плечах следователя Щеглова... Щеглов!
     Чудаков окончательно пришел в себя. Он с удивлением и тревогой
взирал на улыбающегося следователя и ничего не понимал.
     -- Жив, говорю, герой? -- снова услышал он голос Щеглова.
     -- А где Мартинес? -- прохрипел Максим и сам не узнал своего
голоса.
     -- Ну, раз готов сразу в бой идти -- значит, жив, --
удовлетворенно отметил Щеглов. -- Не волнуйся, парень, твой Мартинес в
надежном месте.
     Да, он в больнице. Голова его забинтована -- краем глаза он увидел
повязку, но ни боли, ни желания оставаться здесь он не испытывал. Вот
только предательская слабость... Максим попытался подняться, но руки
задрожали, подогнулись, и он со стоном упал на подушку.
     -- Лежи, лежи, герой, -- с неожиданной теплотой произнес Щеглов.
-- Ты потерял много крови, и теперь тебе надо отлежаться.
     Щеглов в небрежно накинутом на плечи халате сидел на краю его
кровати и заботливо смотрел на осунувшееся лицо Чудакова.
     -- Здравствуйте, гражданин следователь, -- произнес Максим.
     -- Почему гражданин? Заладил: гражданин, гражданин... -- нарочито
сердясь, ответил Щеглов. -- Насмотрелся, поди, фильмов. У меня ведь
имя-отчество есть, к твоему сведению... Ну, давай, что ли, знакомиться.
Семен Кондратьевич. -- И следователь Щеглов протянул руку.
     -- Максим. Максим Чудаков, -- ответил на рукопожатие больной. --
Очень рад познакомиться. Давно я здесь?
     -- Вторые сутки. Он ведь тебя головой об угол серванта шарахнул,
артерию перебил. А так ты в целости и сохранности, скоро на ноги
встанешь.
     Только сейчас Максим заметил, что грозный следователь обращается к
нему на "ты", и ему стало как-то теплее на душе. Он улыбнулся.
     -- Спасибо, что пришли, гражданин... Семен Кондратьевич.
Расскажите, пожалуйста, чем закончилось дело -- если, конечно, можно.
-- В глазах Чудакова вспыхнул жгучий интерес.
     -- Я бы рад, но... -- шепотом произнес Щеглов и многозначительно
покосился на дверь. Оттуда уже слышался шум приближающихся шагов. Вот
дверь отворилась, и в палату вошел врач -- строгая женщина средних лет
в белоснежно-белом халате.
     -- Я вижу, больной полным ходом идет на поправку, -- произнесла
она мягким голосом. -- К сожалению, -- обратилась она к Щеглову, -- на
этом посещение придется прервать. Больной еще очень слаб.
     -- Да, да, конечно, -- засуетился Щеглов и встал. -- Я зайду
завтра, -- кивнул он Чудакову. -- Тогда и расскажу обо всем.
Поправляйся, герой. Всего хорошего, доктор.
     Следователь ушел, оставив врача наедине с пациентом. И потянулись
долгие часы томительного ожидания.
     Щеглов пришел только через два дня. К этому времени Максим уже
свободно передвигался по палате и чувствовал себя намного лучше.
     -- А вот и я! -- поприветствовал его с порога следователь. --
Извини, что не пришел вчера, -- дела. Зато теперь есть что рассказать.
     Щеглов был в приподнятом настроении и весь так и сгорал от желания
поделиться с кем-нибудь своими новостями -- наверняка, хорошими.
     -- Врачиха разрешила, -- продолжал он, сжимая своей жилистой
пятерней худую ладонь Чудакова, -- говорит, теперь можно, даже нужно. А
то, говорит, тоскует наш больной, все в окно смотрит, ждет чего-то. Ну,
я-то знаю, чего больной ждет. -- Щеглов хитро подмигнул. -- Только
прежде я хотел бы услышать твой рассказ. Все-таки мое положение
обязывает знать все первым. Идет?
     -- Идет, -- согласился Максим и поведал следователю свою историю,
начав ее со случайно подслушанного телефонного разговора в кабинете
Щеглова и кончая авантюрой с Мартинесом.
     Щеглов слушал молча, то и дело качая головой и разводя руками, а
порой даже закатывал глаза, не имея возможности передать свои чувства
словами.
     -- Нет, это просто уму непостижимо! -- воскликнул он, когда
рассказ был окончен. -- Да не подоспей мы вовремя, тебя б, дурака,
давно в живых не было! На что ты рассчитывал, горе-герой?
     Чудаков смущенно пожал плечами.
     -- На то, наверное, -- ответил он тихо, -- что мы с Мартинесом
одной весовой категории. По крайней мере, я на это надеялся.
     -- Ну и как, твои надежды оправдались? -- усмехнулся Щеглов
сердито.
     -- Не совсем, -- потупив взор, ответил Чудаков.
     -- Не совсем! -- воскликнул следователь, быстро зашагав по палате.
-- Да это "не совсем" чуть не стоило тебе жизни! Ты хоть это понимаешь?
     Чудаков кивнул.
     -- Ничего ты не понимаешь!.. Да уж ладно, -- Щеглов безнадежно
махнул рукой, -- не буду тебе мораль читать, а то, чего доброго,
обидишься. Горбатого, как говорится, могила исправит. Лучше выслушай
мой рассказ.
     Первая часть рассказа уже известна читателю, поэтому нет смысла
повторять ее здесь; начинался и заканчивался он точно так же, как и
рассказ Чудакова: с телефонного звонка и схваткой с Мартинесом. Но вот
вторая половина наверняка вызовет интерес не только у главного героя
этой повести.
     -- С Мартинесом мы церемониться не стали, -- говорил Щеглов, -- и
сразу выложили ему все, что знали и о чем догадывались. Приперли, так
сказать, к стене. Допросили его прямо у Боброва, воспользовавшись его
психическим состоянием. Конечно, ни в какое сравнение с Бобровым этот
тип не шел. Глуп, самонадеян, хвастлив... Да потом еще мы поднажали --
и он все рассказал. Причем все было именно так, как мы и предполагали.
Профессора Красницкого он, действительно, убил из ружья, которое ему
принес Бобров. И план убийства с начала до конца принадлежал тому же
Боброву, как, впрочем, и сама мысль убить Красницкого. Так что в этом
смысле Алфред Мартинес следствию ничего нового не сообщил, если не
считать, правда, одной незначительной детали, которая уже давно не
давала мне покоя. Мартинес подтвердил, что стрелял в тот момент, когда
прогремел гром. Метеосводка подтверждает, что двадцать седьмого июня,
действительно, была гроза. Но мне было непонятно следующее: как мог
Мартинес подойти к столу профессора и вырвать из его тетради два листа,
не оставив явных следов на полу? Ведь была гроза -- то есть грязь,
слякоть... А мы обнаружили только следы Храпова и твои.
     Так вот, выяснилось, что гроза действительно была, вернее, только
начиналась, но дождя еще не было. Так иногда бывает -- гром гремит, а
дождя нет. Именно в этот момент и стрелял Мартинес, убив одновременно
двух зайцев (извини за каламбур): скрыл выстрел раскатом грома и не
оставил следов. В то время как Храпову не повезло: он стрелял в
абсолютной тишине и в очень грязной обуви. Ведь Храпов появился там уже
после грозы. Я думаю, это просто случайность, но она дала возможность
Боброву и Мартинесу свалить на Храпова ответственность за оба выстрела.
Посуди сам: в теле покойного найдены две пули, и обе выпущены из ружья
Храпова; на полу обнаружены следы -- и опять его (твои мы исключили),
причем Храпов сразу сознался, что стрелял именно он.
     Расчет Боброва был прост. Если Храпов сознается в убийстве, то
наверняка следствие не будет докапываться до того, сколько раз он
стрелял -- один или два. Но в его расчет не входил ты, Максим. А ты
слышал только один выстрел... Впрочем, все это мелочи, которые
недостойны сейчас нашего внимания. Тебя наверняка волнует другое: кто
такие Бобров и Мартинес и что их связывало с несчастным профессором.
Следует отдать тебе должное, Максим: твоя версия с валютой оказалась
верной.
     -- Да не было у меня никакой версии, -- ответил Чудаков, -- просто
это первое, что пришло мне в голову. Ведь Алфред Мартинес уже был,
по-моему, замешан в махинациях с валютой, вот я и подумал...
     -- Правильно подумал, хотя и неправильно поступил. Теперь слушай.
Вот уже на протяжении шести-семи лет существует, вернее, существовала,
преступная группа из трех человек. Она занималась вывозом за границу
ценностей, являющихся достоянием нашего государства и вывозу не
подлежащих. В первую очередь, это иконы, но было много такого, чего
даже в музеях не увидишь. Товар доставал Бобров, он-то и был главарем
всей банды. Вот почему Мартинес тебя сразу раскусил, как только ты
спросил про Боброва. Мартинес-то думал, что ты прибыл от Роланда,
третьего участника их группы, а Роланд в свою очередь отлично знал о
роли Боброва в их троице. Правда, своим появлением ты порядком напугал
судового радиста. Ведь он сначала поверил тебе, решив, что Роланд
работает на два фронта: на Боброва и на мифического Гуссейна
Николаевича. Кстати, почему именно Гуссейн Николаевич? Откуда взялось
это имя?
     Чудаков виновато улыбнулся.
     -- Ниоткуда, -- ответил он. -- Так, импровизация...
     -- Я так и думал, -- укоризненно покачал головой Щеглов. -- Тоже
мне -- Шерлок Холмс доморощенный! Ладно, не буду... Так вот, Мартинес
решил, что Роланд засыпался, и этот самый Гуссейн Николаевич послал
тебя вместо него с целью прибрать всю преступную группу к своим рукам.
В общем-то, типичный случай: две конкурирующие банды делят сферы
влияния, причем одна из них явно более могущественная. И при всем при
этом один из преступников является членом и той, и другой группы,
работая на двух хозяев сразу. Это Роланд. По крайней мере, так решил
Мартинес, когда к нему явился ты. -- Щеглов усмехнулся. -- И что самое
интересное, так это твое полное непонимание той ситуации, в которой ты
оказался. Ты действовал наобум, с завязанными глазами -- и попал в
самую точку, а почерк Матильды Мартинес окончательно убедил радиста в
истинности твоих слов. Но вся твоя легенда рассыпалась в прах, как
только ты упомянул имя Боброва, здесь ты дал маху. -- Щеглов попытался
закурить, но Чудаков предостерегающе кивнул на дверь, и следователю
пришлось спрятать сигарету обратно. -- На самом же деле все оказалось
гораздо проще. Никакой второй банды не существует и не существовало --
к счастью для нас. Но такая личность, как Роланд, действительно живет в
Таллинне и вместе с Мартинесом и Бобровым составляет преступную группу,
занимающуюся в основном, как я уже говорил, кражей ценностей на
территории Советского Союза и продажей их за валюту на Запад. Благо что
возможность сноситься с зарубежными покупателями у них была: Алфред
Мартинес, как, впрочем, и Роланд, служащий механиком на том же судне,
что и его сообщник, вот уже лет десять плавает в загранку. С Бобровым
они познакомились в Таллинне, когда тот еще работал в тамошнем порту.
Где Бобров доставал товар, Мартинес не знает -- Бобров хранил это в
тайне, пытаясь тем самым монополизировать свою власть в группе. Видимо,
он поддерживал связь с определенной категорией воровского мира,
специализирующейся на церквах и монастырях, но не исключена
возможность, что поставщиками Боброва были птицы и более высокого
полета. К сожалению, клиентура Боброва нам неизвестна, как, кстати, и
местонахождение самого Боброва.
     -- Вам так и не удалось найти его? -- с сожалением спросил
Чудаков.
     -- Увы, -- ответил Щеглов, хмуря брови и разводя руками. -- Он
объявлен во всесоюзном розыске, но пока результатов нет. Впрочем, я не
сомневаюсь, что они будут. Вернемся к тем двум -- Мартинесу и Роланду.
В свое последнее плавание, в котором по воле судьбы участвовал и
профессор Красницкий, они вышли с богатым "грузом". Помимо традиционных
икон, они взяли два полотна известного фламандского живописца
семнадцатого века, безумно дорогую поделку великого Фаберже и целую
коллекцию подлинных японских нецке. В Сингапуре, где они
останавливались на несколько дней, их уже ждал покупатель. Покупатель
оказался весьма щедрым и отвалил за товар такое количество долларов,
что оба сообщника долго не могли прийти к единому мнению при дележе
вырученной валюты. В их преступной группе существовало раз и навсегда
установленное правило: пятьдесят процентов дохода получал Бобров,
остальные пятьдесят поровну делили Роланд и Мартинес. Но в этот раз они
решили сократить долю шефа. Весь вопрос состоял в том, насколько эту
долю сократить и как поделить оставшуюся часть. Вопрос этот обсуждали
долго и бурно и в конце концов дебаты перенесли на борт "Академика
Булкина", где их невольным свидетелем и стал ничего не подозревающий
профессор Красницкий. С этого момента над головой бедного энтомолога
нависла реальная угроза. О том, как все это воспринял профессор, можно
только догадываться; по крайней мере, его неоконченное письмо в органы
госбезопасности однозначно свидетельствует о принятом им решении, зато
действия бандитов, со слов одного из них, нам хорошо известны. По
прибытии в Таллинн Мартинес рассчитался с Роландом, а оставшуюся часть
долларов, включая и свою долю, повез в Москву, Боброву. Так он делал
уже не раз, когда возвращался из предыдущих заграничных рейсов.
Мартинес все рассказал Боброву и выразил опасение, что профессор
молчать не будет. Вот тут-то Бобров и предложил убрать Красницкого. Что
за личность этот Бобров, нам пока неизвестно; возможно, за ним тянется
нить множества страшных преступлений. Однако по поводу Мартинеса можно
сказать точно: валютные махинации -- единственное, в чем он преступил
закон, и поэтому мысль об убийстве профессора Красницкого он встретил
категорическим отказом. Но не так-то просто было противостоять могучей
воле Боброва. Одним словом, после некоторых колебаний Мартинес был
вынужден принять план своего шефа. Вот тут-то и начинается самое
интересное.
     Щеглов снова потянулся за пачкой сигарет, с мольбой глядя на
Чудакова, но тот яростно замотал головой, давая посетителю понять, что
нарушение порядка в больнице карается не менее строго, чем нарушение
закона в масштабах государства.
     -- Бобров оказался очень тонким психологом, -- продолжал Щеглов,
неохотно пряча сигареты в карман. -- Он не только до мельчайших
подробностей разработал и организовал преступление -- он создал
условия, предрешившие участие в нем совершенно постороннего человека.
Этот человек -- Храпов.
     -- Храпов? -- удивился Чудаков. -- Выходит, участие Храпова в
убийстве профессора Красницкого -- дело рук Боброва?
     -- Именно! Между этими двумя выстрелами взаимосвязь не случайна,
их объединяет тонкий расчет и тщательный анализ несущественных на
первый взгляд факторов. Бобров использовал Храпова в своих преступных
целях -- и добился успеха. А выглядело все это вот каким образом...
Может, выйдем в коридор, к окну, а? -- взмолился Щеглов. -- Страсть как
курить хочется, не могу больше. Пойдем, а?
     -- Боюсь, меня не выпустят, -- с сомнением покачал головой
Чудаков.
     -- А ты не бойся. Пойдем -- и делу конец. Ведь к этим барыгам,
поди, не боялся идти. Ну как?
     Максим сдался. Он и сам был не прочь прогуляться по коридору, так
как спертый воздух палаты, пропитанный лекарствами и хлоркой, порядком
уже осточертел ему.
     -- Рискнем, -- кивнул он и, стараясь твердо держаться на ногах,
направился к двери. Щеглов последовал за Максимом, готовый в любую
минуту подхватить его, если тот, не дай Бог, лишится сил. Но все
обошлось благополучно. Проходя мимо зеркала, мужчины невольно взглянули
на себя и поразились своему виду. Бледное, с обострившимися скулами и
впалыми щеками лицо Чудакова -- результат его трехдневного пребывания в
больнице, и совершенно жуткое, обтянутое серо-зеленой щетинистой кожей
и светившееся то ли полубезумным взглядом, то ли обширными синяками
вокруг глаз, лицо Щеглова -- результат множества бессонных ночей и
чрезмерной дозы кофеина, на котором только и держался великий сыщик и
старший следователь МУРа в последние дни...
     -- В одной школе с Валентиной Храповой, -- продолжал Щеглов, когда
они наконец удобно устроились у открытого окна, -- учился некий Артем
Кривушкин по кличке Кривой. В пятнадцать лет за мелкую кражу он попал в
колонию для несовершеннолетних, но через год досрочно вышел оттуда и с
тех пор наводит страх на подростков в своем районе. Вот его-то Бобров с
Мартинесом и привлекли к своей деятельности. За несколько дней до
убийства они подстерегли Кривого во дворе его дома и предложили ему
сделку, посулив в случае успешного завершения операции три бутылки
водки. Кривой с готовностью согласился, тем более что от него
требовалось не так уж и много. А надо заметить, что у Валентины
Храповой был парень, студент 2-го Медицинского института, с которым она
познакомилась в прошлом году в стройотряде. Ничего особенного парень из
себя не представлял, но Валентина в нем просто души не чаяла. Откуда
все это узнал Бобров, остается только догадываться, но именно эти
сведения и легли в основу его плана. Известно ему было также и то, что
профессор Красницкий читает лекции на курсе, где учится Валентина
Храпова. Одним словом, в тот же самый день Кривой разыскал ее парня и
как следует припугнул, пообещав ему вырвать ноги, если его еще раз
увидят с Валентиной. Парень оказался трусоват и легко отказался от
подруги, не желая рисковать собственным благополучием. Затем, не теряя
времени, Кривой встретился с Валентиной и в весьма нелюбезной форме
сообщил ей следующее. Ее парень якобы оказался замешанным в одном
темном деле с торговлей наркотиками и теперь, по ряду причин, ему
приходится скрываться. Причины эти вызваны угрозой со стороны одного из
участников наркобизнеса выдать всю их шайку органам правопорядка. И
знаешь кто, по словам Кривого, был этим человеком, посягнувшим на
святая святых преступного мира? Профессор Красницкий!
     -- Красницкий! -- Чудаков удивленно вскинул брови. -- И это
правда?
     -- Конечно, ложь! -- горячо воскликнул Щеглов. -- Но Боброву нужно
было во что бы то ни стало убедить Валентину, что судьба и даже жизнь
ее друга всецело зависят от Красницкого. Да, да, жизнь! Эти подонки
внушили бедной девушке, что в случае провала всей организации рядовых
исполнителей, а именно таковым якобы являлся ее парень, как правило,
убирают, избавляясь тем самым от лишних свидетелей. Другими словами,
его жизнь всецело была в руках профессора. Может быть, для нас с тобой
эти измышления показались бы неправдоподобными, наивными, но на бедную
девушку, искренне переживавшую за судьбу своего друга, рассказ произвел
сильное впечатление. У нее не возникло и тени сомнения в словах
Кривого. Поверила она и в причастность к этому профессора Красницкого.
А почему бы и нет? Сейчас, когда крупнейшие авторитеты падают со своих
пьедесталов с неимоверной быстротой, а их место занимают те, кого еще
совсем недавно мы считали своими классовыми врагами, подобные изменения
в сознании молодежи происходят легко и безболезненно. Привыкли. Но вот
судьба того парня была ей явно небезразлична. Поэтому реакция девушки
на это известие вполне объяснима. Кривой, или Артем Кривушкин, давший
эти показания, сообщает, что даже он опешил, когда она вцепилась в него
обеими руками и чуть ли не силой вырвала у него ответ, чем же она может
помочь своему неблагодарному ухажеру. Да, Бобров оказался неплохим
психологом. Именно такого проявления чувств и ждали преступники от
Валентины Храповой -- ну, может быть, не столь бурного. Действуя по
инструкции, полученной от Боброва, Кривой сообщил девушке, что
единственным выходом из создавшегося положения является компрометация
профессора Красницкого в глазах общественности, его коллег по
университету, а также жены. Что скомпроментированный профессор не
сможет осуществить свой мерзкий план. Только вот загадка -- почему? Но
Валентина этим вопросом не задалась, она безоговорочно поверила, что
другого выхода нет. А компромат Кривой предложил создать самой
Валентине. От нее требовалось "признание" в интимной связи с
профессором, к которой он ее склонил, использовав свое служебное
положение. Ясно, что "признание" это она должна сделать отцу. А уж отец
якобы предаст дело огласке и потребует от профессора публичного
объяснения своих действий. Валентина смутилась и поначалу наотрез
отказалась от этого плана. Здесь она впервые засомневалась в словах
Кривого, но тот так красочно разрисовал ей подробности ликвидации
неугодных свидетелей в преступном мире, что она окончательно потеряла
рассудок. Да, да, конечно, она согласна! И "признание" было сделано. Но
Храпов, вопреки "расчетам" Кривого и ожиданиям Валентины, не стал
предавать это дело огласке, а решил расправиться с обидчиком сам.
Бобров мог торжествовать -- его план удался. Весь этот план был
построен на его прекрасном знании психологии человека, конкретных
характеров главных его исполнителей, их аффектов и эмоционального
настроя. И в то же время план этот -- цепь случайностей; более того, в
целом он -- великая случайность, авантюра, замок, построенный на песке.
Ведь тот парень, ради которого Валентина пошла на этот позор, вполне
мог оказаться человеком порядочным, отважным, не поддаться на угрозы
Кривого, как ни в чем не бывало встретиться с девушкой на следующий
день, объясниться с ней и тем самым разрушить замысел
Боброва-Мартинеса-Кривого. Наоборот, Валентина могла оказаться не столь
решительной и отказалась бы принять на себя позор -- и снова план был
бы на грани срыва. Наконец, сам Храпов совсем не обязательно должен был
бы стрелять в профессора Красницкого, а, к примеру, объяснился бы с ним
при помощи кулаков -- и этим ограничился. Но в том-то и заключается
талант Боброва как психолога, что эта цепь случайностей, приведшая
Храпова в Снегири, была наиболее вероятной в данной ситуации. Его
знание человеческих душ, их слабых струн, болевых точек дало ему
возможность управлять всем ходом операции и предугадать ее исход. Нет,
его план был построен не на цепи случайностей; Бобров знал, что тот
парень -- трус, Валентина -- самоотверженная и пылкая девушка, а ее
отец -- неуравновешенный, вспыльчивый, решительный человек с
обостренным чувством справедливости, к тому же прошедший афганскую
войну. Бобров рассчитал верно -- и в этом его незаурядность. Тем он
опаснее, что до сих пор находится на свободе.
     Щеглов на секунду прервал свой рассказ и закурил очередную
сигарету.
     -- Валентина Храпова, вызванная мною вторично, подтвердила
показания Кривого. Так что честное имя профессора Красницкого
восстановлено. Не знаю, правда, как о признании дочери сообщить
Храпову, -- это будет для него ударом вдвойне: с одной стороны,
предательство дочери, хотя и во имя благородной цели, а с другой --
убийство невинного человека... Теперь несколько слов о Мартинесе. По
возвращении из Снегирей в день убийства Красницкого наш радист, никогда
ранее не стрелявший в человека, столь сильно был потрясен содеянным,
что свои угрызения совести и смятенное состояние духа решил утопить в
вине. Бросив храповское ружье и взяв крупную сумму денег, он отправился
в один из московских ресторанов, хотя Бобров и пытался предостеречь его
от этого. Следующим пунктом назначения Мартинеса оказался
медвытрезвитель, где он и провел ночь в невменямом состоянии. Утро он
начал с опохмелки, а во второй половине дня снова обосновался в
ресторане (это в то самое время, когда ты наводил справки о нем в
Таллинне, а мы усердно искали его здесь, в Москве). Следующую ночь он
провел у какой-то случайной знакомой, а утром двадцать девятого июня
обнаружил, что и деньги, и знакомая исчезли, да и были ли они вообще,
он уже наверняка сказать не мог. Одним словом, Мартинес вынужден был
вернуться на квартиру к Боброву, за которой мы уже усиленно наблюдали.
И буквально через пять минут после его возвращения туда явился ты.
Бобров в это время был уже в бегах, но Мартинес, разумеется, не знал
этого. Не знал он также и того, что его доля исчезла вместе с Бобровым.
Поэтому-то он тебе и сказал, что валюта находится в чемодане, с которым
Мартинес, кстати, собирался удирать из Москвы, но ты ему помешал своим
приходом. На этом, пожалуй, я бы мог поставить точку, если бы не одно
дело... Я имею в виду супругов Тютюнниковых.
     -- Кого? -- удивился Чудаков.
     -- Тютюнниковых, накатавших на тебя заявление. Вот оно. -- И
Щеглов протянул Максиму уже известный нам документ. Чудаков пробежал
его глазами, после чего недоуменно воззрился на своего собеседника.
     -- Это что -- серьезно? -- спросил он, кивая на бумагу и брезгливо
держа ее за самый угол двумя пальцами.
     -- Да куда уж серьезней! Эти Тютюнниковы...
     -- Да кто это, черт возьми?! -- не выдержал Чудаков.
     -- Как -- кто? Неужели ты не понял? Твои уважаемые соседи.
     -- Ах, вон оно что! -- Для Чудакова все сразу прояснилось, и он до
боли сжал кулаки. -- Ну, тогда все ясно. Не ожидал, правда...
     -- Ладно, не бери в голову, -- сказал Щеглов, разрывая заявление
на мелкие части. -- Все это клевета, я лично не сомневался в этом ни
минуты. Подлых людей вокруг предостаточно -- это мы вынуждены принять
как неотъемлемую черту нашей жизни. Но мириться с этим нельзя, иначе
нас сожрут такие вот Тютюнниковы и Бобровы. Кстати, эти твои соседи
взяты нами под стражу по подозрению в спекуляции и подделке денежных
документов. Так что, как твердит народная мудрость, не рой яму
другому...
     Знакомые шаги возвестили о приближении врача.
     -- А, вот он где! Что же вы, Чудаков, прячетесь от перевязки? Или
боитесь?
     -- Я? И в мыслях не было...
     -- В таком случае прошу проследовать в перевязочную. А вас, -- она
стрельнула недовольным взглядом на следователя Щеглова, -- я бы очень
попросила не дымить на территории отделения. Здесь как-никак больница,
а не казарма...
     Щеглов вынужден был подчиниться, хотя и с явным неудовольствием.
     -- Иди, Максим, -- сказал он Чудакову, -- не заставляй женщину
ждать... А то обидится, -- шепотом добавил он и подмигнул.
     -- Семен Кондратьевич, один только вопрос, -- взмолился Чудаков,
косясь на врачиху, -- что ожидает Храпова?
     Щеглов печально развел руками.
     -- Я тебя отлично понимаю, Максим. Но как бы тебе ни был
симпатичен этот человек, он должен ответить по всей строгости закона.
Храпова будут судить за преднамеренное убийство.
     -- Но ведь он не убивал!
     -- Именно убивал. Другое дело, что не убил, так как профессор был
убит уже до него, но намерение убить, осуществленное и доведенное до
самого конца, у Храпова было. Он стрелял в человека -- значит, он
убийца. По крайней мере, я себе это дело представляю именно таким
образом. Точно так же виновен и Мартинес.
     -- Ну, Мартинес действительно убил профессора, -- возразил
Чудаков, -- с него и спрос больше.
     -- Дело не в том, кто первый, а кто второй. Ведь оба сознательно
шли на убийство, только мотивы у них были разные. Надеюсь, суд учтет
смягчающие обстоятельства в деле Храпова. Мартинесу, конечно же,
достанется больше. Но уж кому бы я дал по максимуму, так это Боброву. К
сожалению, пока это неосуществимо.
     -- Пока, -- повторил Чудаков.
     -- Да, конечно, в конце концов он свое получит, это бесспорно.
     Врачиха все это время стояла рядом, прислушиваясь к странному
разговору двух мужчин, и с интересом вникала в него. Но, как бы
вспомнив о своих обязанностях, она отрезала:
     -- Все, граждане, ваше время истекло. Чудаков -- на перевязку.
Сестра ждать не будет. Я, кстати, тоже.
     -- Иду, Елена Семеновна, уже иду... До свидания, Семен
Кондратьевич, заходите еще, если будет время. Вы ведь единственный
человек, кто меня навещает. Спасибо вам.
     Щеглов смущенно махнул рукой.
     -- Времени у меня теперь, слава Богу, хватает, так что забегу
как-нибудь, -- сказал он и вдруг, что-то вспомнив, хитро сощурился. --
Да, чуть не забыл о самом главном. Можешь считать это сюрпризом.
Медицинская экспертиза установила, что профессор Красницкий умер за
двенадцать часов до выстрела Мартинеса. От естественной остановки
сердца. Так-то.
     Даже Елена Семеновна остановилась, пораженная словами следователя
-- что же говорить о Максиме Чудакове, которого это известие словно
пригвоздило к месту! Он оторопело посмотрел прямо в глаза Щеглову и не
своим голосом спросил:
     -- Как -- от остановки сердца? Вы не шутите, Семен Кондратьевич?
     -- Да какие уж тут шутки! Все на полном серьезе. Главное -- это
то, что данная причина смерти выходит за пределы компетенции наших
органов. Догадываешься, куда я клоню? Нет? Хорошо, намекну более
прозрачно... Вы уж меня извините, Елена Семеновна, что я задерживаю и
вас, и вашего пациента, но я уверен -- мое сообщение послужит
скорейшему его выздоровлению. Уж я-то знаю этого авантюриста, можете
мне поверить... Сердце у Красницкого было совершенно здоровым -- это
тоже установили наши медики. Причина остановки сердца -- внезапный
испуг, потрясение или еще что-нибудь в этом роде. Но механическое
воздействие или отравление исключены. А это значит, что преступления в
нашем смысле совершено не было. Понимаешь? Опять нет? Короче говоря,
тебе предоставляется право самостоятельно доискаться до истинной
причины смерти профессора -- и это при полном невмешательстве с нашей
стороны! Понял? Берись за дело и расследуй. Скорее всего, он умер своей
смертью, но -- слишком уж подозрительна эта цепь случайностей. Дерзай!
Здесь органы тебе не помеха.
     До Чудакова наконец дошел истинный смысл слов следователя, и он
вдруг почувствовал такой прилив сил и энергии, что ноги сами было
понесли его к выходу -- не ухвати его за полу больничного халата Елена
Семеновна.
     -- Но сначала подлечись, -- назидательно произнес Щеглов и широко
улыбнулся. -- Сыщик должен крепко стоять на ногах и обладать здоровой
-- здоровой, слышишь? -- головой. Так-то!
     Чудаков опомнился и смущенно извинился перед Еленой Семеновной за
свой невольный порыв. Потом с жаром произнес, обращаясь к следователю:
     -- Спасибо вам, Семен Кондратьевич, за все! Вы вновь возродили
меня к жизни. То, что вы сообщили, это... это... это просто чудесно! Не
смерть профессора, конечно, а... Ну, вы меня понимаете... -- Максим
окончательно запутался в словах, не находя от волнения подходящих
выражений для оформления рвущихся наружу мыслей. -- Я обязательно найду
причину смерти профессора! Позвольте считать это вашим личным заданием.
     -- Позволяю! -- милостиво разрешил Щеглов и снова улыбнулся. -- А
теперь действительно самое главное. -- И он вынул из дипломата толстую
книгу. -- Это тебе. Подарок. Достал по случаю. Зарубежный детектив.
Честертон, Стивен Кинг и все такое...
     Чудаков с трепетом принял от Щеглова солидный фолиант, буквально
пожирая его глазами.
     -- О!.. -- только и смог произнести он; слова благодарности
утонули в стенах коридора, по которому уже почти силой тащили его
врачиха Елена Семеновна и подоспевшая к ней на помощь перевязочная
сестра...
     Из больницы Чудаков вышел только к середине лета.
     А через три месяца судьба вновь забросила его в древний город
Таллинн, где он решил провести остаток своего отпуска, так неожиданно
прерванного больничной койкой. Стоял конец сентября, окутавший мир
желто-багровым цветом умирающей листвы. Солнце все еще светило
по-летнему, но тепла уже давало гораздо меньше -- чувствовалось
приближение зимы. В Прибалтике стояли сухие теплые дни, столь редкие
для этих мест, подверженных влиянию сырой Атлантики.
     В один из таких дней двое друзей, Максим Чудаков и Виталий
Барабанов, не спеша прогуливаясь по Кадриоргу, вели непринужденную
беседу и изредка прямо с руки кормили белок, которые здесь водились в
изобилии, конфетами и баранками. День клонился к закату, тихие, темные
аллеи были безлюдны и желты от осени. Опавшая листва грустно шуршала
под ногами.
     Поскольку диалог велся в основном на темы, касающиеся истории этих
мест, то бесспорный приоритет в разговоре принадлежал коренному
таллиннцу Виталию Барабанову.
     -- Петр преследовал далеко идущие цели, -- назидательно говорил
он, -- основывая здесь свою резиденцию. Он отлично понимал, что без
Запада Россия погрязнет в невежестве, суевериях и длинных боярских
бородах.
     -- Да, Петр Первый был малый не промах, -- согласился Чудаков.
     -- Алфред! -- вдруг послышался сзади приглушенный мужской голос.
     Оба собеседника на миг прервали беседу, но какой-то внутренний
голос заставил их следовать дальше и не оглядываться.
     -- Тихо! -- шепнул Виталик. -- Не подавай вида! -- И прежним тоном
продолжал: -- Петр -- первый русский государь, позволивший западным
наукам, культуре, обычаям проникнуть...
     -- Это Бобров! -- вдруг догадался Максим и попытался оглянуться,
но крепкие пальцы друга предостерегающе впились в его локоть.
     -- Молчи, дурак! -- прошипел Виталик.
     Быстрые шуршащие шаги удалялись по аллее. Видно, мужчина,
назвавший имя "Алфред", понял свою ошибку и теперь спешил скрыться.
     Дойдя до поворота, друзья свернули на боковую дорожку. Только
теперь они без особого риска привлечь к себе внимание могли оглянуться.
И хотя ни Чудаков, ни Барабанов до сих пор Боброва не видели, оба, не
сговариваясь, признали в удаляющейся мужской фигуре с могучим загривком
и торчащими в стороны ушами главаря преступной группы, столь внезапно
исчезнувшего три месяца назад.
     -- Точно -- он! -- шепнул Виталик. -- Бобров. Он тебя спутал со
своим сообщником -- Алфредом Мартинесом. Опять твой наряд вводит людей
в заблуждение. -- Действительно, на Максиме была та самая футболка --
подарок покойного профессора, и бельгийские "варенки". Именно в таком
наряде предстал судовой радист Мартинес перед Бобровым в свой последний
приезд в Москву.
     -- Спутать-то спутал, но тут же понял свою ошибку, -- тоже шепотом
добавил Чудаков. -- Видишь, как улепетывает. Не упустить бы...
     -- Беги, звони в милицию, -- засуетился Виталик, -- а я пойду за
ним. Уж от меня он не уйдет!..
     Виталик нырнул в кусты и тут же скрылся в густом переплетении
полуголых ветвей. А Чудаков стремглав помчался к ближайшей телефонной
будке.
     Боброва -- а это был именно Бобров -- взяли в тот же день, через
полчаса после звонка Чудакова, когда преступник садился в такси у входа
в парк Кадриорг. Вскоре нашли и спрятанную им в окрестностях Таллинна
валюту. Потом переправили Боброва в Москву.
     Чуть позже в столицу прибыл и Чудаков. И сразу же по прибытии к
нему заявился счастливый Щеглов. Следователь долго жал, мял и тряс
смущенному Максиму руку и от всей души благодарил за "этакий чисто
профессиональный подарочек".
     -- Спасибо, Максим, -- с жаром говорил он, -- ты себе представить
не можешь, как ты меня обрадовал. И даже не тем, что нашел Боброва, нет
-- ты совершил свой самый разумный, самый трезвый во всей этой истории
поступок. Какой? Ты сообщил о Боброве в милицию -- вместо того, чтобы
самому броситься на его задержание! Видно, урок пошел тебе на пользу.
Одним словом, Бобров теперь в наших руках, и дело можно закрывать. Еще
раз спасибо тебе, дружище!..

     Глава двенадцатая

     Но вернемся в тот светлый июльский день, когда Максим Чудаков,
гордо неся шрам на виске и толстый "Зарубежный детектив" под мышкой,
покинул гостеприимные стены московской городской больницы номер...
номер... А, собственно, не все ли равно, какая именно больница
удостоилась столь высокой чести -- латать непревзойденного сыщика
Максима Чудакова? Не будем оспаривать это право ни у одной из них --
пусть это решает Минздрав.
     Была среда. Посетив участкового врача и продлив больничный еще на
несколько дней, Чудаков с чувством выполненного долга решил отбыть на
дачу, чтобы провести там время до конца недели. Максим предложил было
Щеглову прокатиться на дачу вдвоем, но тот, оказывается, по уши увяз в
новом деле, связанном с подпольным снабжением оружием каким-то
кооперативом закавказских экстремистов, и поэтому от предложения
отказался.
     По прибытии в Снегири Чудаков первым делом навестил вдову
покойного профессора, которая в те дни наводила порядок на своей даче
после смерти мужа. Максим мало был знаком с этой женщиной, редко
появлявшейся на даче, но нанести визит вежливости и предложить
посильную помощь счел необходимым. Анна Петровна была искренне рада
соседу и от предложенной помощи отказываться не стала. Все заботы по
дому она взвалила на свои хрупкие женские плечи, небольшим же огородом
и цветочной клумбой Чудаков решил заняться сам. Он пообещал и впредь
присматривать за приусадебным участком профессорской дачи, находя это
занятие для себя не слишком обременительным, тем более, что копаться в
земле доставляло Чудакову немалое удовольствие. Наш сыщик, помимо
основной страсти, определившей его участие в деле профессора
Красницкого, обладал еще одной, не менее сильной, -- любовью к цветам.
Может быть поэтому он почти весь свой участок засадил астрами,
хризантемами и розами, а вдоль забора выстроил аккуратный ряд сиреневых
кустов. А каким восторгом наполнялась его душа, какой заряд бодрости и
хорошего настроения он получал на целый день, когда рано утром, с
первыми лучами чистого, умытого росою солнца, он выглядывал в окно и
видел три приветливо кивающие ему головки ярко-желтых подсолнухов! Все
люди без исключения -- это можно сказать со всей определенностью --
любят цветы, но почему-то, получив приусадебный участок, с яростью и
одержимостью засевают его укропом, луком и картошкой, в крайнем случае
посадят анютины глазки -- где-нибудь на узкой полоске ни на что больше
не годной земли. Впрочем, их можно понять: всем хочется иметь на столе
свежую ароматную зелень, молодой рассыпчатый картофель без единого
намека на нитраты и пестициды и пахнущие еще солнцем, твердые, тугие,
вот-вот готовые лопнуть в руках от распирающей их зрелости красные с
прожилками помидоры. Кто знает, может быть и Максим был бы подвержен
этой всеобщей, всенародной тяге к вкусной и здоровой пище, по которой
так исстрадались наши желудки, если бы не его работа в овощном
магазине. По крайней мере, немороженный картофель, в спекуляции которым
обвинила его любезная чета Тютюнниковых, местами еще зеленая, хотя
далеко уже не свежая зелень, длинные, похожие на гигантские запятые,
безвкусные пресные огурцы и стандартных размеров восковые импортные
помидоры были ему доступны -- чего уж греха таить -- практически
круглый год. Возможно, именно поэтому он отдавал предпочтение цветам --
пищи скорее для души и глаз, чем для желудка и рта. (Впрочем, разве
может быть душа спокойна, когда желудок пуст?)
     Не оправившийся еще после болезни, Чудаков в этот день больше
отдыхал, нежели помогал Анне Петровне, но зато на следующее утро, в
четверг, он принялся за дело с удвоенной энергией. Быстро разделавшись
с небольшим огородом -- прополка, полив, удаление больных и слабых
побегов, -- он с трепетом обратил свой взор к аккуратной клумбе, где
росли простенькие, но от того не менее прекрасные оранжевые ноготки,
пестрые анютины глазки и еще многие и многие другие, хорошо известные
Максиму, представители декоративной флоры среднерусской полосы.
Конечно, ни в какое сравнение с плантацией Чудакова эта миниатюрная
клумба не шла, однако требовала к себе не меньшего внимания и заботы.
За эти две недели буйные заросли лебеды и бурьяна заполонили крохотную
клумбу, словно почувствовав отсутствие хозяина. И теперь Чудаков
отчаянно боролся с мясистыми стеблями сорняков, крепко пустившими корни
в хорошо удобренной земле. И только к полудню, когда последний сорняк
полетел в кучу себе подобных, Максим смог разогнуться, и то лишь после
того, как спина его уперлась в деревянный сруб профессорской дачи. Он
выпрямился, и тут же черные мушки замелькали перед его глазами. Да,
последствия болезни еще давали о себе знать. Он оглянулся. Перед ним
было окно, занавешенное изнутри шторами. Максиму почему-то вспомнилась
та ночь, когда прогремел роковой выстрел. Тогда свет из единственного
освещенного окна профессорской дачи падал на цветочную клумбу. Значит,
освещено было именно это окно. А сразу за окном, как отчетливо помнил
Чудаков, располагался письменный стол профессора -- тот самый, за
которым его настигла смерть. Стол наверняка и сейчас там, но опущенные
шторы мешали любопытному взору Максима проникнуть внутрь кабинета.
Какое-то смутное чувство стало подниматься из глубин его души наружу,
рождая пока еще неоформившиеся, совершенно фантастические мысли. Из
страстного цветовода он моментально снова превратился в сыщика. Ему
вдруг вспомнились слова-напутствие следователя Щеглова, еще там, в
больнице, предлагавшего Чудакову найти причины загадочной смерти
профессора. Испуг, остановка здорового сердца, потрясение... Да, здесь
следовало поломать голову. Максим неожиданно ощутил небывалый
энтузиазм, прилив сил и неожиданную уверенность в успехе своих поисков.
Ведь всего лишь в двух шагах, за зашторенным окном, находится то
страшное место -- место совершения преступления. Или некие флюиды,
витающие в воздухе, действуют на него здесь, где, может быть, стоял?..
Стоп! В его мозгу как будто что-то перевернулось. Сдерживая яростное
сердцебиение, он попытался рассуждать спокойно.
     Остановиться может любое сердце, даже самое здоровое, но для
остановки здорового сердца нужен внешний фактор. Медицинская экспертиза
установила, что ни химическому, ни механическому воздействию сердце
Красницкого не подвергалось. Никаких болезней, которые могли привести к
внезапному летальному исходу, он тоже не имел. Значит, остается одно:
стрессовая ситуация, потрясение, внезапный ужас -- и все это привнесено
извне. Откуда именно?
     Смерть, по всей видимости, настигла профессора в ночь с двадцать
шестого на двадцать седьмое июня, когда он сидел за своим письменным
столом и писал письмо в органы госбезопасности. Смерть была внезапной
-- это бесспорно. Но вот откуда она пришла, остается пока загадкой.
Можно предположить следующее: профессор что-то увидел или услышал, и
это что-то послужило причиной его внезапного испуга, вызвавшего смерть.
Оно могло находиться либо в комнате, либо за ее пределами. Если оно
возникло сзади, то есть проникло в комнату через дверь, то вполне
вероятной реакцией профессора на это был бы его поворот навстречу
опасности. Но положение тела покойного недвусмысленно говорило о том,
что профессор либо не успел повернуться, либо вовсе не собирался этого
делать. Если предположить последний вариант, то это нечто должно было
возникнуть прямо перед ним, то есть в окне. Возможно, кто-то незаметно
подкрался в темноте к окну и -- умышленно или случайно -- напугал
профессора. Но если бы страх повсеместно вызывал исключительно только
смерть, то на земле давно бы уже никого не осталось, так как это
чувство знакомо каждому. Нет, не простой страх, а животный,
фантастический, всепоглощающий, разрушительный, ирреальный ужас,
парализовавший волю и разум, убил Красницкого. Но вот источник --
источник его пока совершенно не ясен. Впрочем, это только догадки... И
тем не менее необходимо осмотреть прилегающий к окну участок земли --
чем черт не шутит? Вполне возможно, что на этом самом месте, где сейчас
стоит Чудаков, совсем еще недавно стояло (лежало? висело? летало?)
нечто, убившее профессора.
     Он тщательно, с завидной скрупулезностью исследовал каждый
квадратный миллиметр цветочной клумбы, но ничего такого, что могло бы
заинтересовать его, не обнаружил. За эти две недели прошло уже
несколько дождей, которые, даже если и были здесь какие-нибудь следы,
наверняка смыли их. Теперь стена. Максим стал внимательно осматривать
ее, заглядывая в каждую щелочку. Дом совсем недавно был выкрашен в
приятный небесно-голубой цвет и до сих пор еще пахнул свежей краской.
Ничего необычного, подозрительного...
     Но что это?
     Прямо над его головой, в верхней перекладине наличника, торчала
стрела. Голубая стрела... Стрела... Уж не в ней ли кроется тайна смерти
профессора?
     Да нет, конечно, нет! Просто это детская шалость, ребячество,
игра. Кто-то из детей, играя в индейцев, случайно выпустил не в ту
сторону стрелу из игрушечного лука -- вот и вся разгадка. Впрочем, лук
действительно мог быть игрушечным, но вот стрела... И не слишком ли
глубоко она впилась в дерево?
     Чудаков попытался вытащить стрелу из наличника, но она настолько
крепко сидела в своем гнезде, что нашему сыщику пришлось изрядно
потрудиться, прежде чем он добился успеха. Стрела была около метра
длиной, голубого цвета и с голубым же оперением (вот почему Максим ее
вначале не заметил на фоне голубого дома), в сечении имевшая квадрат со
стороной миллиметров в восемь-десять. Вся она, вплоть до наконечника,
была сделана из какой-то твердой породы древесины, металлический же
наконечник был отшлифован до зеркального блеска. На одной из граней
древка были четко выведены какие-то непонятные письмена. Нет, это не
игрушка, и не детская забава. С такой силой ее могла послать рука
только взрослого мужчины и только из настоящего, а не игрушечного,
лука.
     На древко был нацеплен аккуратно обрезанный клочок бумаги. Чудаков
снял его и... Нет, это была не бумага, а что-то тонкое, белое и
шуршащее, очень напоминавшее пергамент. На клочке были начертаны
совершенно незнакомые символы или буквы. Почти то же самое было
выведено и на древке -- по крайней мере, на том же языке. Но Максим
смутно, где-то в подсознании, чувствовал, что нечто похожее он уже
раньше видел. Но где? Когда?.. Он не помнил.
     Голубая стрела привела мысли Максима в совершеннейший беспорядок.
Если раньше загадки, с которыми ему приходилось сталкиваться, были
земного свойства, то есть вписывались в обычный уклад жизни окружающих
его людей, то эта стрела и таинственное послание казались ему
прилетевшими из глубины веков, из дикого средневековья с его колдунами,
магами, чернокнижниками и инквизиторами. Что это -- чья-то шутка или
след истинного убийцы? Как увязать эту таинственную стрелу со смертью
профессора Красницкого? Что за смысл кроется в странной клинописи на
пергаменте? И действительно ли все это имеет какое-то отношение к
смерти профессора?.. Вопросы... вопросы... И никакого ответа.
     Незаметно, чтобы не увидела хозяйка, Максим отнес свою находку к
себе в дом, а затем вернулся обратно. Остаток дня прошел без
происшествий. Без каких-либо изменений пролетела и вся неделя, а за ней
и следующая. И лишь в конце июля, в один из выходных дней, произошло
событие, сдвинувшее наконец это загадочное дело с мертвой точки. На
даче профессора Красницкого появилось новое лицо.
     Это был немолодой уже человек, высокий, очень худой, с вечно
смеющимися глазами и морщинистым лбом; его большие оттопыренные уши
светились на солнце, словно глаза огромного хищника в темном лесу. Он
казался бы смешным, если бы не его доброе, веселое, не знающее уныния
лицо. Одет он был в старые, мешком сидевшие на нем, брюки и просторную
клетчатую безрукавку.
     В первый же день Анна Петровна познакомила Чудакова с ним,
представив незнакомца как старого товарища покойного профессора и его
коллегу по работе в университете. Мужчина назвался профессором
Колгановым, Олегом Александровичем. На дачу Красницких, по словам Анны
Петровны, он прибыл в ответ на ее настоятельную просьбу помочь ей
разобраться в бумагах покойного, касающихся его научной деятельности.
При первом же рукопожатии Максим почувствовал подсознательный интерес к
этому человеку. Но окончательно он был заинтригован лишь тогда, когда
Колганов случайно обмолвился о своем участии в экспедиции к берегам
Юго-Восточной Азии. Может быть, он что-нибудь знает или, по крайней
мере, прояснит ситуацию случайно оброненным словом?
     В тот же вечер Максим пригласил гостя к себе на участок, чтобы
показать ему свою цветочную плантацию, а заодно порасспросить его о
профессоре Красницком и их совместном плавании на "Академике Булкине".
Олег Александрович, весь день провозившийся с архивом своего коллеги и
порядком от этого уставший, охотно принял приглашение Чудакова. Но к
цветам он отнесся прохладно и без должного интереса, а пояснения
хозяина слушал рассеянно и невнимательно. Подобное отношение к предмету
своей страсти и увлечения немало огорчило Максима, поэтому он прервал
экскурсию по своей плантации чуть ли не на середине, чего, впрочем,
гость так и не заметил. То ли он был равнодушен к красоте цветов, то ли
трагедия, происшедшая с его другом, тяготила его -- неизвестно, но
только мысли его витали где-то далеко. И лишь внезапное изменение темы
разговора, наконец предпринятое Максимом, вернуло его на землю и зажгло
его взгляд осмысленностью и интересом.
     -- Вы давно знаете профессора Красницкого? -- задал вопрос Максим,
приступая к самому главному.
     Олег Александрович долго и пристально вглядывался в глаза
Чудакова, пытаясь проникнуть в мозг собеседника и о чем-то напряженно
размышляя. Наконец он произнес:
     -- А вы знаете, Максим Леонидович, я ведь не просто так сюда
приехал. Я приехал к вам.
     -- Ко мне? -- удивился Чудаков.
     Они сидели на веранде за грубым деревянным столом и пили свежий
ароматный чай, который Максим мастерски заваривал по ему одному
известному рецепту. Багровое солнце висело над самым горизонтом,
окутывая мир мягким предвечерним светом. Птицы умолкли, ветер стих, и
лишь назойливые комары нарушали покой и тишину летнего вечера.
     -- Именно к вам. Нет, разумеется, я приехал сюда по приглашению
Анны Петровны -- я просто не мог ей отказать. Это мой долг не только
как ученого-соратника Петра Николаевича, но и как близкого друга их
семьи. Я ведь гулял на их свадьбе -- да, да, не удивляйтесь! -- нам
тогда было чуть больше двадцати. Петр заканчивал институт, а Анюта...
Эх, как я ему тогда завидовал!.. Да-а, жаль человека. Ведь мог бы еще
жить да жить, а главное -- творить, но нет -- нашлись подонки, которым
он дорогу перешел. И ведь мало им его смерти -- еще и грязью облили
человека! И какого человека! Кристально чистого, наичестнейшего...
Впрочем, вы все это знаете не хуже меня. Извините, я отвлекся. Так вот,
по поводу моего приезда сюда. Меня, как близкого друга покойного и его
коллегу по работе, привлекли к делу в качестве свидетеля.
Следователь... забыл фамилию...
     -- Щеглов, -- подсказал Чудаков.
     -- Щеглов? Да, кажется, Щеглов. Так вот, следователь Щеглов начал
с того же вопроса, что и вы, Максим Леонидович: давно ли я знаю Петра?
Знаю я его давно, но к тому делу, которое ведет Щеглов, это отношения
не имеет. Как я понял, дело уже идет к концу -- не без вашей помощи,
дорогой Максим Леонидович, -- и опрос подобных мне свидетелей
осуществляется скорее из проформы, чем по необходимости. И тем не менее
все, что я сообщил, было аккуратно запротоколировано. Уже в конце
беседы, в неофициальной ее части, следователь вдруг упомянул ваше имя и
посоветовал повторить для вас весь мой рассказ о профессоре Красницком.
Меня этот совет весьма удивил, но, когда я узнал от Анны Петровны все
подробности вашего участия в этом деле, я удивился еще больше. -- Олег
Александрович на мгновение запнулся и вдруг спросил, в упор глядя в
глаза Чудакову: -- Вы что, действительно надеетесь найти истинную
причину смерти Петра Красницкого?
     Чудаков смутился.
     -- Ну, это слишком громко сказано, -- ответил он, потупив взор. --
Но такую надежду не теряю. По крайней мере, буду искать, а уж найду ли
-- время решит.
     После минутного раздумья Олег Александрович решительно произнес:
     -- Хорошо. Я расскажу вам все, что знаю. Вы мне внушаете уважение,
Максим Леонидович, и смутную надежду в успехе вашего предприятия. А за
то, что вы вступили в единоборство с убийцей моего друга, вот вам моя
рука. -- И он крепко пожал руку смущенному Максиму.
     Рассказ Колганова затянулся часа на два. Но и спустя два часа
Максим Чудаков ни на йоту не продвинулся вперед на пути к истине.
Загадка осталась неразгаданной. Не забыл Олег Александрович в своем
повествовании упомянуть и о недавней экспедиции, но особенно подробно
он остановился на незапланированном заходе судна в небольшой восточный
порт. Эту же историю, правда, в весьма урезанном варианте, Чудаков уже
слышал от самого Красницкого, но сейчас она ему представилась
совершенно в другом свете.
     -- Это произошло где-то у берегов Таиланда, -- вспоминал Колганов.
-- С восходом солнца наше судно зашло в порт -- не помню названия этого
городка, -- чтобы устранить незначительную поломку. Капитан сообщил
нам, что весь день в нашем распоряжении, но к вечеру чтобы все были на
борту, иначе судно уйдет, кого-то не досчитавшись. Но на берег
спустились немногие: тропический зной и страшная духота портового
городка, в котором совершенно негде было укрыться в поисках
спасительной прохлады, не очень прельщали ученых мужей. На берег сошла
только корабельная команда да несколько любопытных из числа участников
экспедиции. Среди них был и Петр Николаевич Красницкий. Я же счел более
разумным поплескаться в нашем бассейне. Надо заметить, что Петр в те
дни был очень рассеян и одержим одной идеей. В этой части света ему
удалось обнаружить некую бабочку, местом обитания которой до сих пор
было принято считать исключительно сельву Южной Америки. Так вот, он
выдвинул гипотезу... Впрочем, эта гипотеза не имеет к делу никакого
отношения. Достаточно сказать, что я, как ученый, очень хорошо понимал
и разделял его состояние. Его находка грозила переворотом в одном
весьма важном направлении энтомологической науки. Не знаю, поймете ли
вы меня... Одним словом, Петр -- то ли по рассеянности, то ли по
необходимости побыть одному -- спустился на берег и... исчез на целый
день. Появился он только около пяти -- я видел его поднимающимся по
трапу. Он прошел мимо, не заметив меня, и я понял, что его душа сейчас
не иначе как в долине Амазонки порхает вместе со своей уникальной
бабочкой. За ним подобное наблюдалось и раньше, поэтому я не очень-то и
беспокоился за него. Однако где он был весь день, он мне так и не
сказал. Правда, кто-то видел, как в то утро он брал напрокат в местном
муниципалитете легковой автомобиль -- Петр, кстати, великолепно водил
машину, -- но это, пожалуй, единственное свидетельство очевидца. Никто
больше ничего не видел и не знает, а сам он, к великому моему
сожалению, ничего сказать уже не может.
     На этом Колганов прервал свое повествование. Максим Чудаков
поблагодарил его и выразил надежду, что эта информация послужит делу
установления истинной причины смерти профессора Красницкого, но, к
сожалению, пока она не дает возможности высказать даже предположение на
этот счет. А про себя Максим отметил, что Олег Александрович не
упомянул о футболке, купленной Красницким в том порту; впрочем, он мог
этого и не знать или просто забыть. Но зато теперь Чудакову было ясно,
почему Красницкий сделал тогда эту покупку, на первый взгляд совершенно
ему не нужную. Да потому, видимо, что произошло это машинально, по
рассеянности; подвернись ему тогда слон, он бы, наверное, купил и
слона.
     И тут он вспомнил о голубой стреле. Может быть, показать ее
Колганову? И стрелу, и тот пергамент с таинственными письменами?.. Что,
если это наведет Олега Александровича на какую-нибудь мысль, догадку,
поможет вспомнить выпавшую из общего рассказа незначительную, но важную
деталь? Да, пожалуй, стоит рискнуть... Извинившись, Чудаков отлучился в
соседнюю комнату, где не только взял свою недавнюю находку, но и
переоделся в привезенную профессором Красницким футболку -- так, на
всякий случай. Маневр удался: Олег Александрович сразу заметил это и
быстро проговорил:
     -- Да, да, вы вправе упрекнуть меня за невнимательность, дорогой
Максим Леонидович, я действительно забыл рассказать об этой футболке.
Он купил ее в том порту у какого-то торговца.
     -- Что вы, Олег Александрович, -- возразил Чудаков, -- у меня и в
мыслях не было вас упрекать. А история этой футболки мне известна -- от
самого профессора Красницкого. Но это единственное, что он мне
рассказал. Правда, он еще говорил об Алфреде Мартинесе, который купил
такую же...
     -- Да, я уже слышал эту историю, -- печально кивнул профессор
Колганов. -- Надеюсь, мерзавец получит по заслугам.
     -- Не сомневаюсь. Но я сейчас хотел бы обратить ваше внимание,
Олег Александрович, на нечто иное, -- продолжал Чудаков. -- Вот что я
нашел несколько дней назад на даче покойного профессора.
     С этими словами Максим выложил на стол голубую стрелу и
таинственное послание на непонятном языке, а затем подробно рассказал
Колганову об обстоятельствах своей находки. Олег Александрович проявил
необычный интерес как к рассказу Максима, так и к принесенным
предметам. С дотошностью ученого он обнюхал сначала стрелу, потом
клочок пергамента и наконец поднял глаза на Максима, но тут... Глаза
его округлились, нижняя челюсть отвисла.
     -- Что с вами? -- испугался Чудаков.
     Колганов не мигая смотрел на Максима, вернее, на его грудь, потом
вдруг впился взглядом в пергамент, затем вновь поднял глаза...
     -- Это... не может быть... -- бормотал он, тыча стрелой в грудь
Чудакову, -- поразительно! Те же буквы... Да поглядите же сами!
     Чудаков опустил голову. Футболка! Вот оно что! Только теперь он
вдруг со всей ясностью понял, где уже видел прежде эти буквы. Да на
футболке, черт возьми, на той самой роковой футболке, которая сначала
принадлежала покойному профессору, потом помогла найти его убийцу, а
теперь... Надписи на футболке, стреле и пергаменте были сделаны одними
и теми же буквами. Вот так открытие!
     -- Фантастика! -- прошептал Колганов. -- Да как же это объяснить?
Ведь получается, что стрела прилетела оттуда!
     -- Этого не может быть, -- убежденно произнес Чудаков.
     -- Не может, -- столь же убежденно подтвердил Калганов, -- но...
Смотрите, Максим Леонидович, здесь не только буквы, здесь даже
некоторые слова совпадают! Непостижимо!
     Мысль Чудакова лихорадочно заработала. Происхождение стрелы теперь
ясно, хотя это и не укладывается в голове, но вот как она попала на
дачу Красницкого? Разумнее всего предположить, что профессор сам ее
туда воткнул. Зачем? Пока не понятно. Стрела торчала в наличнике, а
наличники, как теперь вспомнил Максим, были прибиты на окна
профессорской дачи за два дня до его смерти одним знакомым плотником,
который согласился выполнить эту работу за вполне умеренную плату. Он
еще и Максиму предлагал свои услуги, но Максим отказался -- у него на
окнах уже были наличники. Значит, стрела появилась либо за эти два дня,
предшествовавшие смерти Красницкого, либо после нее. Либо ни до, ни
после, а в момент... Нет, что-то здесь не вяжется. Да и зачем
профессору втыкать стрелу в наличник?
     Видимо, те же мысли прокручивались и в голове Олега Александровича
Колганова, так как он сказал:
     -- Не ломайте голову, Максим Леонидович. Эта загадка ни вам, ни
мне не по зубам. Пока мы не узнаем, что означают эти проклятые
каракули, мы не узнаем ничего.
     -- Да, вы правы, Олег Александрович, -- согласился Чудаков, --
здесь нужен специалист, обладающий необходимыми знаниями. Мы же
бессильны.
     -- Послушайте, -- встрепенулся Колганов, -- у меня есть один
знакомый востоковед -- большая умница, хороший лингвист, историк --
одним словом, универсал. Если хотите, я могу показать ему, ну, вот хотя
бы это послание, -- и он указал на клочок пергамента. -- А, Максим
Леонидович? Может, стоит рискнуть?
     Чудаков сразу оживился. Действительно, а вдруг это шанс?
     -- Конечно, стоит! -- воскликнул он. -- Вполне возможно, что в
этих таинственных словах и кроется разгадка тайны -- кто знает? Берите,
Олег Александрович, берите все, что сочтете нужным, и несите это вашему
знакомому. А если хотите, то можете взять и футболку -- пусть он и ее
"прочтет"!
     -- Я думаю, -- сказал Колганов, -- что достаточно будет одного
пергамента. Пусть сначала посмотрит его, а там уже видно будет. Может
быть, из этой затеи еще ничего не выйдет... Итак, договорились? Я беру
пергамент, а стрелу вы оставляете у себя.
     -- Договорились, -- кивнул Чудаков в знак согласия. -- Только вы
уж поторопитесь, Олег Александрович, очень вас прошу.
     Колганов улыбнулся.
     -- Я отлично понимаю ваше нетерпение, Максим Леонидович, мне и
самому интересно разгадать эту тайну. Приложу все усилия, от меня
зависящие. Можете на меня положиться.
     -- Спасибо вам, дорогой Олег Александрович! -- воскликнул Чудаков
и в порыве благодарности схватил руку Колганова. -- От вас теперь
зависит судьба... моя судьба!
     -- Вы принимаете это дело так близко к сердцу? -- удивленно
спросил Колганов.
     -- Да! -- с жаром ответил Чудаков. -- Для меня это очень важно!
     -- Я помогу вам, -- твердо сказал Колганов. -- И вам, и себе, и
моему покойному другу. Будьте уверены!
     Заключив соглашение, новые знакомые расстались, весьма удивленные
неожиданным открытием и полные надежд на успех их совместных поисков
истинной причины смерти профессора Красницкого.

     Глава тринадцатая

     В середине августа в московской квартире Максима Чудакова раздался
телефонный звонок. Незнакомый мужской голос в трубке нетерпеливо
произнес:
     -- Максим Леонидович Чудаков?
     -- Да, я слушаю.
     -- Здравствуйте, это Зверинцев.
     -- Прошу прощения, не имею чести...
     -- Я по поводу вашей находки.
     -- Находки? Какой находки?
     -- Которую мне передал Олег Александрович Колганов.
     -- Ах вот оно что!.. -- Сердце Чудакова внезапно забилось быстро и
радостно. -- Да, да, я вас слушаю!
     Голос на том конце провода ронял долгожданные и удивительные
слова.
     -- Я прочитал вашу находку. Мне бы очень хотелось с вами
встретиться. У вас, кажется, еще что-то есть...
     -- Да! Стрела! -- выкрикнул Чудаков.
     -- Приезжайте ко мне завтра в семь вечера и привезите с собой
стрелу. Если можете, конечно.
     -- Могу, могу! Разумеется, могу!
     -- Вот и отлично. Записывайте адрес...
     На следующий день, ровно в семь вечера, Максим Чудаков входил в
квартиру ученого-востоковеда Зверинцева. К своей великой радости и
удивлению, он застал там Олега Александровича, который приветливо
поднялся ему навстречу с многозначительной улыбкой и блеском в вечно
веселых глазах.
     Юрий Иванович Зверинцев, научный работник института Востоковедения
АН СССР, был маленьким, коренастым мужчиной лет пятидесяти пяти, с
суетливыми движениями, большими очками, пышными казацкими усами и
обширной лысиной, покрывавшей не менее трех четвертей отведенной под
волосы поверхности головы. Взгляд его лучился энергией и одержимостью
истинно увлекающегося человека. Кроме того, в его непомерно увеличенных
толстыми линзами очков глазах Чудаков прочитал любопытство и
нескрываемый интерес к своей особе.
     -- Проходите, дорой Максим Леонидович, -- пригласил гостя хозяин в
свой кабинет после традиционного обмена приветствиями. -- Кофе? Чай?
     -- Кофе, если можно.
     -- Отлично. Я разделяю ваш вкус.
     Пока хозяин хлопотал на кухне, священнодействуя у кофеварки, Олег
Александрович успел сказать Чудакову пару слов:
     -- Вы не удивляйтесь, Максим Леонидович, это человек со
странностями. Он ведь расшифровал вашу клинопись, но смысла послания
мне не сообщил -- решил преподнести нам с вами сюрприз. Так что
готовьтесь к неожиданностям -- нас ждет увлекательный рассказ.
Большущий талант, светлая голова наш Зверинцев. Единственный специалист
в Союзе в этой весьма узкой области науки. И мой старый школьный
товарищ. Каково, а? Это ли не удача?
     -- А вот и я! -- влетел в комнату Зверинцев с дымящимся подносом в
руках, испускающим изумительнейший аромат настоящего черного кофе.
Говорил он низким бархатным голосом, несколько растягивая слова на
кубанский манер.
     Все трое разместились в удобных глубоких креслах и первым делом
отведали чудесный, обжигающий губы напиток. И лишь спустя несколько
минут Юрий Иванович Зверинцев начал свой рассказ.
     -- Если я сразу начну с пергамента и со слов, начертанных на нем,
вы, дорогие друзья, ничего не поймете. Поэтому прежде я прочту вам
небольшую лекцию на тему "Восток -- дело тонкое". -- Его усы
ощетинились в улыбке. -- Нет, я не шучу, друзья мои, Восток, а тем
более духовная сфера его жизни, -- это, действительно, дело настолько
тонкое, что никто никогда еще не мог с полной уверенностью сказать: "Я
знаю Восток". Восток знать нельзя. Восток бесконечен для познания. Его
можно изучать, но его нельзя познать до конца. Тем более нам, людям
европейского склада ума. Но не будем отвлекаться. -- Он допил свой кофе
и поставил чашку на письменный стол. -- В самом центре Азии, согласно
легенде, существует тайное царство мудрецов -- Шамбала. Расположено оно
в труднодоступных районах Тибета и представляет собой целую сеть
монастырей и подземных жилищ. Во главе этого царства, или братства,
стоят так называемые Великие Души, или архаты. Архаты -- это, согласно
той же легенде, сверхлюди, принадлежащие Вселенной, цель их
существования -- борьба со Злом в масштабах Космоса. Согласно
мировоззрению архатов, человек -- это лишь звено в бесконечной цепи
космической эволюции. Земной человек -- существо несовершенное,
невежественное, погрязшее в пороках и грехах. Он находится на низшей
стадии эволюции. Но придет время, когда человеческая масса
трансформируется в некую высшую форму, и тогда на Земле восторжествует
царство Разума и Справедливости. Процесс же этот долог и длителен,
сопряжен со многими трудностями и возможными катаклизмами. Более того,
архаты убеждены: негативные процессы в человеческой среде зашли
настолько далеко, что стали необратимыми, и лишь вмешательство Великих
Душ способно вернуть человечество на путь космической эволюции. Иначе
произойдет величайшая в земной истории катастрофа, которая повлечет за
собой не только гибель всего человечества, но и самой планеты Земля.
Так считают архаты. И единственный выход из создавшейся ситуации они
видят в своем непосредственном вмешательстве в ход земной истории.
Исправить положение, предотвратить всемирную катастрофу можно только
одним путем -- победить Зло. В чем же они видят это Зло, его
повсеместное проявление? Согласно учению тибетских мудрецов, все
происходящее на Земле с первых дней истории человечества фиксируется и
запоминается Природой и хранится в резервуарах ее безграничной памяти
вечно. Эта информация, включая людские мысли, сплошным покрывалом
окутывает нашу планету, словно второй, невидимой, атмосферой.
Проявление этой ауры мы ощущаем на себе постоянно -- каждый день,
каждый час, каждую минуту, хотя и неосознанно. В последнее время, как
считают архаты, то есть на рубеже третьего тысячелетия, в этом
ментальном поле заметное преобладание получили негативные излучения
вредоносных мыслей, накопленные веками и тысячелетиями. До сих пор
мудрецам Шамбалы удавалось нейтрализовать их отрицательное проявление с
помощью медитации мыслей высокодуховной природы, неся человечеству
идеал гуманизма, справедливости, мира и братства. Но силы архатов не
беспредельны, Зло прибывает все быстрее и быстрее. Именно
духовно-психическая энергия всего человечества в целом, считают они,
может и должна очистить ауру Земли от Зла. Но люди по природе своей
несовершенны и не способны понять надвигающейся на них катастрофы, в
которой, если она все-таки разразится, они сами и будут повинны.
Поэтому царство Шамбалы несет свое учение в человеческую массу, посылая
лучших своих сынов с миссией мира и добра. Их немного, но они есть
повсюду -- эти миссионеры сверхчеловеческих космических систем. Их
главная цель -- научить людей Добру, ибо лишь Добро способно уничтожить
Зло, поглотившее Землю и отравляющее пространство вокруг нее. Они есть
и среди нас. Не следует поэтому думать, что архаты -- исключительно
выходцы из Азии, много среди них и европейцев. Братство Шамбалы
охватывает всю Землю, имеет своих эмиссаров в самых отдаленных ее
точках. В основе философии Великих Душ лежит учение Будды, но буддизм
-- это лишь внешнее ее проявление, созданное для восприятия ее
человечеством. Сама же философия мудрецов Шамбалы гораздо глубже.
Согласно их учению, человек, вернее, его душа, живет вечно, и лишь на
очень незначительное время обретает свою материальную оболочку, или
тело, после физической смерти которого душа вновь становится
бестелесной. Души человеческие, а также рожденные ими мысли, населяют
Космос и составляют некий единый Мировой Разум, который и управляет
жизнью Вселенной. Бренная "скорлупа", служащая вместилищем для души в
течение нескольких десятилетий, по сути своей порочна и тем самым
накладывает печать порока на саму душу... Я вижу, друзья мои, вы
недоумеваете по поводу моего рассказа. Согласен, впечатление он
производит странное и необычное -- по крайней мере, на непосвященного
человека. Но изложение, хотя и весьма поверхностное, учения архатов
необходимо для понимания моего дальнейшего повествования. Итак,
согласно легенде, в горах Тибета существует царство мудрецов-буддистов
-- Шамбала. О нем в свое время упоминал еще Николай Рерих. Вы,
наверное, заметили, друзья мои, что я употребил слово "легенда", ибо
достоверных источников информации о Шамбале не существует. Это вопрос
веры. Лично я склонен скорее верить в царство мудрецов, чем отвергать
факт его существования. Тем более что случай, который привел вас сюда,
подтверждает мои догадки на этот счет... Теперь несколько слов о Боге.
Бог, согласно представлениям архатов, -- это и есть тот самый Мировой
Разум. Вселенная не только жива -- она разумна, и все сущее в ней --
лишь часть одного целого, существующее только во взаимосвязи. И надо
всем этим стоит Мировой Разум. Подобных же взглядов придерживался
Владимир Соловьев -- создатель философского учения о "всеединстве". На
мысли о сверхъестественном духовном начале Вселенной основаны и все
земные религии, а многочисленные боги -- это лишь воплощение Мирового
Разума в доступные для человеческого восприятия материальные образы.
Бог един -- и все величайшие религии мира признают это, но каждый
народ, каждая нация, каждая эпоха поклонялись своим идолам, имели свои
храмы, в которых человек обращал свой лик к Богу. Однако Бог должен
быть видим -- иначе человек не в состоянии принять его. И тогда
появились Будда, Христос, Магомет, Иегова, Один, Даждь-бог и многие
другие. Созданы ли они человеческим воображением или Мировым Разумом --
неизвестно, но возможны оба варианта. Теперь вернемся к братству
Шамбалы. Архаты считают себя проводниками идей Мирового Разума на
Земле, представителями некоей всемирной сверхчеловеческой космической
системы цивилизаций. Бесспорно, что Мировой Разум при необходимости
способен влиять на Вселенную и ее составные части сам, непосредственно
(всемирные катастрофы, рождение новых звезд и галактик, повышенная
активность Солнца, изменение климата, зарождение жизни или разума на
той или иной планетной системе, а также их исчезновение), но иногда,
когда позволяют обстоятельства, это влияние осуществляется через
посредничество архатов -- Великих Душ царства Шамбалы. Нести же Добро и
Справедливость людям архаты считают возможным лишь через веру. Но
религия для них не самоцель, а только средство. Посредством религии
люди приобщаются к Богу, а значит, и к идеалам Добра, Мира,
Справедливости -- к Мировому Разуму. Помимо царства Шамбалы,
расположенного в самом центре Тибета, существует еще множество более
мелких общин архатов, являющихся как бы его филиалами и разбросанных по
всей планете. Порой эти общины теряют связь с центром и веками ведут
борьбу со Злом обособленно, самостоятельно, создавая своих идолов и
богов. Одна из таких общин, по-видимому, и стала причиной ваших
треволнений, а также странной кончины профессора Красницкого. По
крайней мере, документ, который вы мне передали и который я сумел
прочесть, не оставляет у меня и тени сомнения в этом.
     Слушатели сидели в оцепенении и не верили собственным ушам.
Внезапный переход от красивой мистической легенды о тибетских
сверхлюдях к серым повседневным будням сегодняшнего дня ошеломил их и
поверг в явное недоумение.
     -- Как! -- воскликнул Чудаков. -- Вы считаете, что именно архаты
убили профессора Красницкого? Но ведь это невозможно!..
     Зверинцев пожал плечами.
     -- Я верю только фактам, -- ответил он. -- Свое умозаключение я
сделал на основе вашего клочка пергамента -- и больше ничего.
Во-первых, я расшифровал запись, сделанную на нем, а во-вторых,
установил подлинность вашей находки.
     -- Подлинность? -- спросил Чудаков. -- Что вы хотите этим сказать?
     -- То, что это не шутка, не розыгрыш, а послание, отправленное с
самыми серьезными намерениями. У меня, как у ученого и историка, есть
свои методы определения подлинности документов, отличающиеся от тех,
которые применяются в следственных органах. Ни химического анализа, ни
графологической экспертизы я не провожу, однако мои методы, основанные
на полученных мною знаниях, не менее действенны и надежны. А потому,
как специалист, я могу с уверенностью заявить: во время своей последней
поездки по Азии профессор Красницкий оказался невольным свидетелем
таинственного явления, которое он, будучи человеком непосвященным,
видеть не имел права.
     -- Все это слишком расплывчато и неопределенно, -- возразил
Колганов. -- Будь добр, выскажись конкретнее.
     -- Хорошо. По моим сведениям, в той части Таиланда, у берегов
которого ваше судно бросало якорь для мелкого ремонта, существует
община Великих Душ. Община эта очень немногочисленна и затеряна где-то
в непроходимых прибрежных лесах Сиама. Несколько архатов создали там
культ некоего божества, которому поклоняются местные племена.
Достоверной информацией об этой общине и их божестве наука не
располагает, поскольку нога ни одного европейца не ступала еще на эту
святую землю. Отрывочные сведения, полученные от случайных лиц на
протяжении нескольких веков -- а возраст общины исчисляется не одним
столетием, -- дают довольно неполное и неточное представление о
неведомой религии. Все, что нам известно, почерпнуто в основном из
древних летописей, найденных недавно учеными в одном из буддистских
монастырей Бирмы, и поэтому до сих пор воспринималось наукой на уровне
легенды. Ваш пергамент -- первый документ, доказывающий, что подобная
община действительно существует, а сопоставление некоторых фактов дает
достаточно точное представление о месте ее расположения.
     -- И вы думаете, -- заметно волнуясь, спросил Чудаков, -- что
профессор Красницкий попал именно в эту общину?
     -- Именно! -- воскликнул Зверинцев, вскакивая с кресла и
размахивая руками. -- Ведь в тот самый день, как сообщил мне Олег
Александрович, профессора в течение нескольких часов никто не видел.
Учтите, что в ею распоряжении был автомобиль. А если добавить сюда тот
немаловажный факт, что в получасе езды от любого населенного пункта
того региона всякое понятнее цивилизации напрочь исчезает, а также
учесть душевное состояние Красницкого, граничащее с сомнамбулическим
сном и основанное на его одержимости предстоящим научным открытием, то
вам, надеюсь, станет ясно, что в той ситуации с профессором Красницким
могло произойти самое непредвиденное, самое невероятное событие. Его
вполне мог проглотить голодный крокодил или укусить кобра, он мог
свалиться с обрыва и разбиться в пропасти, он, в конце концов, мог
просто заблудиться. Но с ним произошло самое невероятное из всего
перечня возможных событий: он своими собственными глазами видел Бога
Маро!
     -- Бога Маро? -- в один голос спросили Чудаков и Колганов.
     -- Упоминание об этом Боге найдено в бирманских летописях, --
продолжал Зверинцев, -- но я никогда не посмел бы утверждать, что ваш
покойный друг видел именно его, если бы не свидетельство найденного
вами пергамента. Настало время раскрыть вам его тайну. Вот что мне
удалось прочесть на нем: "Да ниспошлет Великий Маро истинную веру
твоему бессмертию! Познавший Бога -- да уверует!" На первый взгляд
весьма странные и бессмысленные слова, но на самом деле они таят в себе
глубокий смысл. Согласно верованиям архатов, душа человека бессмертна и
живет вечно. Но бессмертия душе недостаточно -- душа должна верить в
Добро. Великий Маро -- материальное воплощение Добра, веря в Маро, ты
веришь в Добро. Все очень просто. На этом же принципе основана любая
религия. Но в том-то все и дело, что Маро -- необычный Бог. Маро --
живой бог!
     -- Живой? Значит -- это человек?
     -- Нет! Это камень -- каменный идол, наделенный взглядом! По
крайней мере, так утверждают бирманские летописи. Если верить легенде,
то Маро -- творение Мирового Разума, привнесенное на Землю из Космоса и
призванное нести людям Добро. Маро -- живой каменный идол, глядя на
который человек не может остаться равнодушным. Взгляд божества
заставляет человека поверить в него. Равнодушие же означает неверие.
Жрецы Великого Маро считают, что равнодушным может остаться только
"зомби" -- тело, лишенное души. Но материальная оболочка никогда не
интересовала архатов, более того, они видели в ней зло, источник
порока. Область их воздействия -- это душа, и только душа. Поэтому
равнодушные тела, лишенные души, не представляли для жрецов никакого
интереса. Однако равнодушие не всегда есть бездушие, равнодушие может
быть вызвано душевной слепотой, то есть состоянием, когда душа лишена
зрения. Глаза человека видят, а душа слепа. И даже взгляд Маро не
всегда способен пробудить незрячую душу. Но архаты считают, что душа
должна быть зрячей, что ее слепота -- явление временное, преходящее, ей
не свойственное. И тогда они испытывают человека взглядом Великого Маро
повторно. Если опять неудача -- еще раз. И так до тех пор, пока душа не
прозреет и истинная вера не снизойдет на нее. Древние летописи
утверждают, что не было еще случая, чтобы душа не уверовала в Добро. Но
-- обратите внимание на это "но" -- не всегда вера входит в душу
осознанно, известно бесконечное число случаев, когда душа приемлет веру
-- она просто не может отвергнуть Добро, -- а мозг человека противится
ей, и не по тому вовсе, что он не желает этого, а по причине
непонимания происходящей метаморфозы. В подобных случаях душа вступает
в конфликт со своей оболочкой, покидает ее, уносится в безбрежные
просторы Вселенной, вступает в новую фазу своего существования --
бестелесную, а человек...
     -- Что? -- затаив дыхание и подавшись вперед, прошептали оба
слушателя.
     -- ...человек умирает, -- закончил мысль Зверинцев. -- По крайней
мере мы так думаем, что умирает. На самом деле душа просто покидает
совершенно жизнеспособную, порой полную сил и здоровья, абсолютно ничем
не поврежденную оболочку. По-моему, с профессором Красницким произошло
нечто подобное. По совершенно невероятной случайности он оказался в
Храме Великого Маро, но взгляд божества не тронул его, ибо его душа в
этот момент была слепа -- он был всецело поглощен думами о вновь
родившейся в его голове теории. Он беспрепятственно покидает Храм,
оставшись равнодушным к призыву Бога. Это не остается незамеченным
служителями Храма, или жрецами. И они решают обратить пришельца на путь
истинной веры -- веры в Добро, Разум и Справедливость. Но пришелец уже
ушел, и тогда они посылают ему вослед одного из своей среды. А надо
сказать, среди жрецов, поклоняющихся Маро, всегда есть Тот, Кто Несет
Взгляд -- жрец, обладающий взглядом, равным взгляду божества. Причины
существования такого получеловека-полубога, по-моему, не подлежат
осмыслению и, согласно летописям, кроются в сверхъестественной природе
архатов. Тот, Кто Несет Взгляд -- эмиссар Мирового Разума, посланник
Вселенной. Он должен быть всегда. Повторные испытания неподатливых душ
взглядом Маро чаще всего осуществляются именно посредством этого
человека. По-видимому, профессор Красницкий подвергся воздействию
взгляда такого архата, который преследовал свою жертву по пятам от
самого Храма вплоть до дачного подмосковного поселка. И лишь на даче,
где профессор наконец-то остался один, жрец смог осуществить свой план.
Но в ритуал входило и некое послание, отправленное адресату, --
условное, заметьте, так как адресат вовсе не должен был получать его,
-- с помощью стрелы... Кстати, вы привезли ее, Максим Леонидович?
     -- Да, разумеется, -- ответил Чудаков и скрылся в прихожей, где
оставил свою ценную находку; вскоре он вновь появился на пороге
кабинета, бережно держа в руках голубую стрелу. -- Вот она.
     Массивные очки востоковеда Зверинцева заблестели, многократно
увеличивая его загоревшиеся от нетерпения глаза. Взяв дрожащими руками
стрелу, он долго еще рассматривал ее, озаряя кабинет счастливой
улыбкой.
     -- Да, это она -- стрела архата! -- прошептал он. -- Это просто
чудо, что она прилетела сюда из того удивительного мира. Здесь что-то
написано... "Стрела Несущего Взгляд"... Да, да, все верно, все
подтверждается... Максим Леонидович, -- в голосе его послышалась такая
страстная мольба, что Чудакову стало даже как-то не по себе, -- я вас
очень прошу, подарите мне этот замечательный экземпляр. Ведь эта стрела
и кусок пергамента -- единственное, что мы имеем из мира Великих Душ.
Вы не представляете себе, какое это ценное приобретение для науки.
     -- Да, конечно, берите, -- с готовностью ответил Максим. -- Но вы
забыли, дорогой Юрий Иванович, что эти предметы являются не только
музейными экспонатами, но и уликой.
     -- Разумеется, -- согласился Зверинцев, -- разумеется, уликой --
но уликой чего? Преступления? Однако преступления не было -- как с
точки зрения Уголовного кодекса нашего государства, так и с точки
зрения морали Великих Душ. Официальная версия смерти профессора какова?
Остановка сердца вследствие испуга. Здесь уже криминала нет -- это по
нашим законам. Теперь что касается их законов. Испуга-то никакого и не
было -- по крайней мере, мне так кажется. По всей вероятности,
профессор увидел лицо архата сквозь стекло своего окна и... душа его
открылась взгляду Великого Маро. Мозг же его оказался слишком инертен,
чтобы понять это -- произошел конфликт, и озаренная верою душа,
стряхнув с себя бренную оболочку, эту косную "скорлупу", унеслась в
беспредельное царство Добра и Справедливости. Все произошло быстро и
безболезненно. Душа освободилась от оков тела -- в этом качественном
скачке архаты видят не преступление, а, наоборот, благодеяние. И с ними
трудно не согласиться.
     -- Но каким образом этот архат добрался сюда, аж до самой до
Москвы? -- подал голос Олег Александрович.
     -- О-о, -- улыбнулся Зверинцев, -- этих проблем для них не
существует. Ведь они -- сверхлюди. Что стоит им поглотить пространство
и материализоваться там, где им нужно? Впрочем, это только догадки. Как
это происходит на самом деле, не знает никто.
     -- Бедный профессор, -- покачал головой Чудаков. -- И угораздило
его забрести в этакие дебри! Вот что значит судьба... Кстати, Юрий
Иванович, раз уж вы сумели прочесть надписи на стреле и пергаменте,
может быть, вы сможете проделать аналогичную операцию и вот с этим
экспонатом? -- С этими словами Максим вынул из пакета злополучную
футболку и протянул ее хозяину кабинета.
     -- С удовольствием, -- быстро ответил Зверинцев. -- Олег
Александрович уже поставил меня в известность относительно этого
предмета гардероба таиландских аборигенов... Ну-с, посмотрим. Ага, надо
понимать, что это изображение самого Маро. Что ж, очень оригинальная
точка зрения... Так, что же здесь... "Привет от красавчика Маро". Очень
мило -- как раз в духе последней декады второго тысячелетия. Я бы
согласился принять подобную интерпретацию любого божества, если бы не
трагический случай с профессором Красницким. К сожалению, а может быть,
к счастью, -- кто знает? -- этот "красавчик" обладает реальной силой, и
если даже не он сам, то уж его верные служители -- наверняка. Печальный
пример тому налицо. Неужели путь к Добру должен быть устлан невинными
жертвами?..
     На этом, пожалуй, можно и закончить историю странной смерти
профессора Красницкого, которая так обыденно началась с одинокого
выстрела в ночи...

     Эпилог

     Сын Вселенной, Избранник Космоса, Великий Архат -- Тот, Кто Несет
Взгляд -- черной тенью возник на пороге Храма. Пятеро его собратьев по
вере, верных слуг Всемогущего Маро, молча молились своему повелителю о
ниспослании грешному человечеству Добра и искоренении Зла. Их стройные
неподвижные фигуры, облаченные в черные одеяния, вбирали в себя взгляд
Великого Маро. Их души наполнялись трепетом и любовью. Верховный Жрец
стоял посередине -- высокий, седовласый, с точеными плечами. Лишь одни
спины видны были вошедшему. Оба божественных взгляда скрестились -- и
высекли молнию в таинственном полумраке Храма.
     -- Подойди к братьям своим, Несущий Взгляд, -- торжественно
произнес Верховный Жрец, не оборачиваясь. Тот, Кто Несет Взгляд
медленно приблизился к остальным жрецам.
     -- Я выполнил свой долг, -- прозвенел его голос под сводами
святилища. -- Великий Маро обрел еще одну душу.
     -- Нам это известно, -- ответил Верховный Жрец. -- Мы встретили ее
у врат в Вечность. Вера снизошла на нее -- да будет глубока она и
искренна! Великий Бог будет доволен. Прими же оковы на глаза твои, Тот,
Кто Несет Взгляд, дабы не смущать людей богоподобным взглядом очей
твоих. Держи их силу во мраке -- до поры. Ибо придет пора -- и воссияет
царство Добра и Справедливости под сводами Вселенной, и Зло низринется
в пропасть -- навечно!..

Январь -- февраль 1990 г. Москва