Абрахам МЕРРИТ
  Сборник рассказов и повестей

СОДЕРЖАНИЕ:

ТРУТЕНЬ
СКВОЗЬ ДРАКОНЬЕ СТЕКЛО
ПОСЛЕДНИЙ ПОЭТ И РОБОТЫ
ОБИТАТЕЛИ ПРОПАСТИ
ТРИ СТРОЧКИ НА СТАРОФРАНЦУЗСКОМ
ЛЕСНЫЕ ЖЕНЩИНЫ
ЖЕНЩИНА-ЛИСА
ЛУННЫЙ БАССЕЙН

                                 ТРУТЕНЬ

     За столом в клубе Первооткрывателей сидели  четверо:  Хьюитт,  только
что  вернувшийся  из  двухлетней  ботанической  экспедиции  в   Абиссинию;
Каранак, этнолог; Маклеод, во-первых, поэт, а во-вторых, ученый  хранитель
Азиатского музея; Уинстон, археолог, который  вместе  с  русским  Козловым
раскопал руины Кара-Кора, Города Черных Камней, в северной  Гоби,  некогда
столицы империи Чингиз-хана.
     Разговор перешел на оборотней, вампиров, женщин-лис и  тому  подобные
суеверия. Повернуло его туда телеграфное сообщение  о  мерах,  принимаемых
против Общества Леопарда, фанатиках-убийцах, которые  натягивают  на  себя
шкуру леопарда, подобно этим животным, затаиваются на  ветвях  деревьев  и
бросаются оттуда на свои жертвы, разрывая им горло  стальными  когтями.  А
также сообщение  об  "убийстве  ведьмы"  в  Пенсильвании.  Там  обнаружили
забитую насмерть женщину; соседи решили, что  она  может  принимать  форму
кошки и приносить зло в те дома, куда она в облике кошки забиралась.
     Каранак сказал:
     - Существуют глубоко укоренившиеся невероятно древние верования,  что
мужчина  или  женщина  может  принять  форму  зверя,  змеи,  птицы,   даже
насекомого. В старину в это верили повсюду, и сейчас еще повсюду некоторые
в это верят: лисы-женщины и лисы-мужчины в  Китае  и  Японии,  люди-волки,
люди-бобры и люди-птицы у наших собственных  индейцев.  Всегда  считалось,
что существует пограничная зона между миром сознания человека и  животного
- зона, в которой может быть изменена внешняя  оболочка  и  человек  может
превратиться в животное или животное в человека.
     Маклеод сказал:
     - У египтян были основания наделять своих  богов  головами  животных,
птиц и насекомых. Почему они рисуют Кефера, Древнейшего  Бога,  с  головой
быка? Почему дают Анубису, Владыке Мертвых, голову шакала. Или Тору,  богу
мудрости, голову ибиса; Гору, божественному сыну Изиды и  Осириса,  голову
ястреба? У Сета, бога зла, голова крокодила, а у богини Баст - кошки.  Для
этого была причина. Но о ней можно только догадываться.
     Каранак сказал:
     - Я думаю, в этой мысли о пограничной  зоне  что-то  есть.  В  каждом
человеке больше или меньше, но есть  что-то  от  зверя,  рептилии,  птицы,
насекомого. Я знавал мужчин, которые выглядели как крысы и у которых  была
крысиная душа. Я знавал женщин, принадлежавших к лошадиному семейству, и у
них  это  проявлялось  в  голосе  и  внешности.   Несомненно,   существуют
люди-птицы - с лицами орлов,  ястребов,  хищные.  Люди-совы  как  будто  в
основном мужчины, а люди-корольки -  женщины.  Отчетливо  выделяются  типы
волка и змеи. Предположим, у  некоторых  их  звериная  часть  развита  так
сильно, что они могут миновать пограничную зону  -  становиться  на  время
животным? Так можно объяснить оборотней, женщин-змей и все остальное.  Что
может быть проще?
     Уинстон спросил:
     - Неужели вы серьезно, Каранак?
     Каранак рассмеялся.
     - Наполовину. У меня был друг  с  невероятно  острым  ощущением  этих
звериных качеств в человеке. Он видел людей не как  людей,  а  скорее  как
животных и птиц. Воспринимал  звериное  сознание,  которое  либо  делит  с
человеческим трон, либо сидит выше или ниже его. Неприятный дар. Мой  друг
походил на врача с настолько развитым диагностическим чутьем, что он видит
не мужчин и женщин, а их болезни. Обычно он мог  контролировать  эту  свою
способность. Но иногда, как он описывал,  где-нибудь  в  подземке,  или  в
автобусе, или в театре - или даже наедине с  хорошенькой  женщиной  -  все
мгновенно покрывалось туманом, а когда туман  рассеивался,  он  оказывался
среди крыс и лис, волков и змей, кошек,  тигров  и  птиц;  все  они  одеты
по-человечески, но больше ничего человеческого в них  нет.  Такая  картина
длилась всего мгновение - но это мгновение было весьма неприятным.
     Уинстон недоверчиво спросил:
     - Вы хотите сказать, что мышцы  и  скелет  человека  могут  мгновенно
превратиться в мышцы и скелет волка? Кожа отрастить шерсть? Или, если речь
идет   о   людях-птицах,   перья?    Мгновенно    отрастить    крылья    и
специализированные мышцы  для  управления  ими?  Вырастить  клыки...  носы
станут рылами...
     Каранак улыбнулся.
     - Нет, ничего подобного я не предполагаю. Я предполагаю, что звериная
часть этой двойной природы человека может растворить человеческую часть до
такой степени, что восприимчивый наблюдатель это заметит.  Как  мой  друг,
особую чувствительность которого я описал.
     Уинстон в насмешливом восхищении поднял руки.
     - Наконец современная наука объяснила легенду  о  Цирцее!  Волшебница
Цирцея давала людям напиток, который превращал их в животных.  Ее  напиток
усиливал животную часть души, так что  человеческая  внешность  больше  не
воспринималась глазами и мозгом тех, кто на них смотрел. Согласен с  вами,
Каранак: что может быть  проще?  Но  слово  это  я  употребляю  не  в  том
значении, что вы.
     Каранак, улыбаясь, ответил:
     - А почему бы нет? Различные напитки  и  обряды  обычно  сопровождают
переход от одной формы к другой. Я  видел  напитки  и  наркотики,  которые
могли без всякого волшебства сделать с человеком почти то же самое.
     Уинстон горячо начал:
     - Но...
     Его прервал Хьюитт.
     - Не  заткнется  ли  противная  сторона  и  не  даст  ли  возможность
заслушать еще одного свидетеля? Каранак, я вам признателен. Вы придали мне
храбрости, и я расскажу то, что никогда бы не рассказал, если бы  не  ваши
слова. Не знаю, правы вы или нет, но... вы сбросили у меня  с  плеч  злого
духа, который уже несколько месяцев как оседлал  меня!  Это  произошло  за
четыре месяца  до  того,  как  я  уехал  из  Абиссинии.  Я  возвращался  в
Аддис-Абебу. Со своими носильщиками пробирался через западные джунгли.  Мы
пришли к деревне  и  остановились  лагерем.  Вечером  ко  мне  пришел  мой
десятник. Он очень нервничал. Попросил, чтобы на рассвете мы ушли. Я хотел
день-два передохнуть и спросил его о причине. Он ответил,  что  в  деревне
живет жрец, это великий  колдун,  по  ночам  он  превращается  в  гиену  и
отправляется на охоту. За человеческим мясом, прошептал  десятник.  Жители
деревни в безопасности, потому что он их защищает.  Но  остальные  нет.  А
следующая ночь - первая ночь полнолуния.  Люди  испуганы.  Согласен  ли  я
выступить на рассвете?
     - Я не рассмеялся. Высмеивание верований дикарей ничего  не  даст.  Я
серьезно выслушал его и заверил, что  мое  волшебство  сильнее  волшебства
колдуна. Он  не  был  удовлетворен,  но  замолчал.  На  следующий  день  я
отправился  на  поиски  жреца.  Найдя  его,  я  понял,  как  ему   удалось
распространить эту историю и  заставить  туземцев  поверить  в  нее.  Если
человек когда-нибудь походил на гиену, то это был он. К тому же на  плечах
у него была шкура огромной гиены, я таких больших не видел,  и  ее  голова
скалилась на вас над его головой. Трудно было разделить зубы его и  гиены.
Я подозреваю, что он подпилил свои  зубы,  чтобы  они  походили  на  клыки
гиены. И пахло от него гиеной. Даже сейчас от воспоминаний об этом  запахе
и меня внутри все переворачивается. Конечно,  это  шкура  -  так  я  тогда
подумал.
     - Ну, я присел перед ним, и  мы  некоторое  время  смотрели  друг  на
друга. Он молчал, и чем больше я на него смотрел, тем  меньше  он  казался
мне человеком и больше тем зверем, шкуру которого носил на плечах. Мне это
не понравилось - откровенно говорю, не понравилось. Что-то забиралось  под
кожу. Я должен был сдаться первым. Поэтому я встал и похлопал по ружью.  И
сказал: "Я не люблю гиен. Ты меня понял?" И снова похлопал по ружью.  Если
он собирается проделать какой-нибудь фокус, который  еще  больше  напугает
моих людей, я хотел задушить это в зародыше. Он ничего не ответил,  просто
продолжал смотреть на меня. Я ушел.
     - Весь день мои люди нервничали, а  к  вечеру  стали  нервничать  еще
больше. Я заметил, что  не  было  обычной  веселой  суматохи  в  сумерках,
которая характеризует туземные деревни. Жители  рано  разошлись  по  своим
хижинам.  Наш  лагерь  располагался  на  поляне  сразу  перед  частоколом.
Носильщики собрались вокруг костров. Я сидел на груде ящиков,  откуда  мог
видеть всю поляну. На коленях я держал ружье, другое стояло рядом.  То  ли
страх полз от моих людей, как испарение, то ли это было внушение  жреца  о
превращении человека в зверя, пока я сидел перед ним,  не  знаю,  но  факт
остается фактом: я чувствовал себя не в себе. Десятник сидел рядом со мной
с длинным ножом в руке.
     - Немного погодя из-за деревьев поднялась луна и осветила всю поляну.
И тут неожиданно на ее краю, не более чем в ста ярдах от  меня,  я  увидел
жреца. Было что-то тревожное в неожиданности, с какой он появился.  Только
что тут никого не было, мгновение - и он появился. Луна  блистала  на  его
зубах и зубах гиены. Если не считать шкуры, он был совершенно  обнажен,  и
зубы его блестели, как намасленные. Я почувствовал, что десятник рядом  со
мной дрожит, как испуганная собака, услышал, как стучат его зубы.
     - И тут мгновенно появился туман - меня это поразило в  том,  что  вы
рассказывали о своем восприимчивом друге, Каранак. Туман тут же рассеялся,
но жреца не было. Нет. Но на том месте, где  он  только  что  был,  стояла
большая гиена - стояла на задних лапах, как человек, и смотрела на меня. Я
видел ее волосатое тело. Передние лапы она прижала к груди, как скрещенные
руки. До меня донеслась вонь - густая.  Я  не  трогал  ружье,  я  даже  не
вспомнил о нем, мозг мой будто оцепенел.
     - Зверь раскрыл пасть. Он  _у_л_ы_б_н_у_л_с_я_  мне.  Потом  пошел  -
п_о_ш_е_л_ это именно  то  слово,  -  сделал  шесть  шагов,  опустился  на
четвереньки, легко скользнул в кусты и исчез.
     - Я умудрился стряхнуть удерживавшее меня оцепенение, взял  фонарь  и
ружье и отправился туда, где стоял зверь. Почва там была мягкая и влажная.
Видны были отпечатки рук и ног человека. Как будто  человек  пробирался  в
кустах на четвереньках. Были и отпечатки двух ног рядом друг с другом, как
будто тут он стоял прямо. А дальше - дальше только следы лап гиены.
     - Шесть отпечатков, на равном  расстоянии,  как  будто  зверь  сделал
шесть шагов на задних лапах. Потом  обычный  след  гиены,  двигающейся  на
четырех  лапах  своей  раскосой  походкой.   Больше   никаких   отпечатков
человеческих ног - и от того места, где стоял жрец, следы не вели назад.
     Хьюитт смолк. Уинстон спросил:
     - И все?
     Хьюитт сказал, будто не слышал его:
     - И что же, Каранак, вы считаете, что у этого жреца была душа  гиены?
И что я видел эту звериную душу? Или, когда я сидел  перед  ним  днем,  он
внушил мне, что в такое-то время и в таком-то месте я  увижу  гиену?  И  я
увидел?
     Каранак ответил:
     - Возможно и то, и другое. Я предпочел бы первое объяснение.
     Хьюитт спросил:
     -  Тогда  как  же  вы  объясните  изменение  человеческих  следов  на
звериные?
     Уинстон спросил:
     - А кто-нибудь, кроме вас, видел эти следы?
     Хьюитт ответил:
     - Нет. По очевидным причинам я не показывал их десятнику.
     Уинстон сказал:
     - Я склоняюсь к гипотезе гипноза. Отпечатки - часть той же иллюзии.
     - Вы спросили, все ли  это,  -  сказал  Хьюитт.  -  Нет,  не  все.  С
рассветом я провел перекличку и обнаружил, что одного человека не хватает.
Мы нашли его - вернее, то, что от  него  осталось  -  в  четверти  мили  в
кустах. Какое-то животное пробралось в  лагерь,  аккуратно  разорвало  ему
горло и утащило, никого не разбудив. И даже я ничего не заметил, а я  ведь
не  спал.  Вокруг  тела  виднелись  следы  необыкновенно  большой   гиены.
Несомненно, это она убила и частично съела его.
     - Совпадение, - пробормотал Уинстон.
     - Мы пошли по следам зверя, - продолжал  Хьюитт.  -  Нашли  пруд,  из
которого он пил. Проследили след до края пруда. Но...
     Он колебался. Уинстон нетерпеливо спросил:
     - Но?
     - Но мы не нашли обратного следа. Обратный след принадлежал человеку.
А вот к пруду никакой человеческий  след  не  вел.  К  тому  же  отпечатки
человека были точно такими, как  те,  что  оборвались  в  том  месте,  где
начался след гиены на краю поляны. Я знаю, потому что  на  левой  ноге  не
хватало большого пальца.
     Каранак спросил:
     - И что же вы сделали?
     - Ничего. Разобрали тюки и ушли. Десятник и остальные  видели  следы.
Удержать  их  было  невозможно.  Так  что  ваша  теория  гипноза  вряд  ли
выдерживает, Уинстон. Вряд ли жреца видело  больше,  чем  пять-шесть  моих
людей. А следы видели все.
     - Массовая галлюцинация. Ошибка в наблюдениях.  Десятки  рациональных
объяснений, - сказал Уинстон.
     Заговорил Маклеод, четкая  дикция  ученого  куратора  растворилась  в
гаэльской картавости, как всегда, когда он волновался:
     - Так ли это, Мартин Хьюитт? А теперь я вам расскажу историю. Я видел
это своими глазами. Я поддерживаю вас, Алан Каранак, но я иду  дальше.  Вы
говорите, что сознание человека может жить  рядом  с  другим  сознанием  -
животного, птицы или еще чего-нибудь. А я  говорю,  что  это  одна  жизнь.
Единая сила, мыслящая и  сознающая  сила,  в  которой  деревья,  животные,
цветы, микроорганизмы и  человек  -  все  живущее  есть  лишь  части,  как
миллиарды  живых  клеток  составляют  один  организм   человека.   И   при
определенных условиях части могут перемешиваться. И  таков  исток  древних
легенд о дриадах и нимфах, гарпиях и оборотнях и всем подобном.
     - А теперь слушайте. Наш род происходит с  Гебридских  островов.  Там
знают кое-что, чему не могут научить книги. В восемнадцать лет я  поступил
в маленький среднезападный колледж. Мы  жили  в  одной  комнате  с...  ну,
назову этого парня Фергюсон. И  в  колледже  был  профессор  со  странными
идеями, какие трудно ожидать в таком месте.
     "Расскажите мне, что чувствует лиса, когда за ней охотятся собаки,  -
говорил он. - Или кролик, которого  выслеживает  лиса.  Или  покажите  сад
взглядом дождевого червя. Выйдите из себя. Воображение  -  величайший  дар
богов, - говорил он, - а также их величайшее проклятие.  Но  благословение
или проклятие, полезно им обладать. Расширьте свое сознание и опишите, что
увидели и почувствовали."
     Фергюсон набросился на это задание, как муха на сахар.  Он  писал  не
как человек, рассказывающий о лисе, зайце или ястребе: сами лиса,  заяц  и
ястреб говорили через человека. Он описывал не только эмоции этих существ.
Что они видели, слышали и обоняли и как видели, слышали и обоняли.  И  что
они... думали.
     -  Одноклассники  смеялись  или  были  зачарованы.  Но  профессор  не
смеялся. Нет. Немного  погодя  у  него  появилось  какое-то  обеспокоенное
выражение, он подолгу о чем-то говорил с Фергюсоном. А  я  его  спрашивал:
"Ради Бога, как ты это делаешь, Ферг? Все кажется у тебя таким реальным".
     "Это и так реально, - отвечал он. - Я гонюсь с собаками  и  убегаю  с
зайцем. Я погружаюсь сознанием в животное и спустя какое-то время сливаюсь
с ним в одно. Буквально. Как будто я вышел из себя. А когда возвращаюсь  в
себя - я помню".
     "Не говори, что превращаешься в одно из этих созданий", - сказал я.
     Он поколебался: "Не телесно, - ответил он наконец. - Но я  знаю,  что
мое сознание... душа... дух... называй как хочешь... меняется".
     Он не спорил со мной. И  я  знал,  что  он  рассказывает  не  все.  А
профессор  без  всякого  объяснения  неожиданно  прекратил  эти   странные
задания. Через несколько недель я окончил колледж.
     Это было больше тридцати лет назад. Лет десять назад я сидел в  своем
кабинете, и секретарша сказала, что пришел человек про имени Фергюсон.  Он
говорит, что он мой соученик, и хочет со  мной  повидаться.  Я  сразу  его
вспомнил и  попросил  впустить.  Когда  он  вошел,  я  замигал.  Фергюсон,
которого я знал, был стройным сухощавым  смуглым  крепким  привлекательным
парнем с квадратной челюстью. Этот человек был  совсем  другим.  Волосы  у
него странно золотистого цвета и исключительно тонкие, почти  пушок.  Лицо
овальное и плоское, с уходящим назад подбородком. Он носил огромные темные
очки, и они казались парой мушиных глаз под микроскопом. Или вернее -  тут
же подумал я - глаз пчелы. Но настоящее потрясение я ощутил,  когда  пожал
ему руку. Она была скорее похожа на лапу насекомого, чем на руку человека,
а когда я взглянул на нее, то увидел, что она тоже покрыта желтым  пушком.
Он сказал:
     "Привет, Маклеод, я боялся, что ты меня не вспомнишь".
     Голос Фергюсона, каким я его помнил, и в то же  время  нет.  Какое-то
странное глухое гудение и жужжание слышалось в нем.
     Но все же это был Фергюсон. Он скоро доказал это. Говорил  почти  все
время он, потому что я - меня беспокоил его странный нечеловеческий голос,
и я не мог оторвать взгляда от желтоватого пушка на его руках, -  я  почти
все время молчал. Он рассказал, что купил ферму в  Нью-Джерси.  Фермерским
хозяйством он не занимается, просто  ему  нужно  было  место  для  пасеки.
Теперь он держит пчел. Он сказал:
     "Я испытал все виды животных. В сущности даже больше,  чем  животных.
Понимаешь, Мак, быть человеком - это неинтересно. В этом ничего нет, кроме
печали. Животные тоже несчастливы. Поэтому я сосредоточился на пчелах.  На
трутнях, Мак. Короткая жизнь, но исключительно веселая".
     Я сказал: "О чем это ты говоришь?"
     Он рассмеялся - жужжащим, гудящим смехом.
     "Ты очень хорошо  знаешь.  Тебя  всегда  интересовали  мои  маленькие
экскурсии, Мак. А я тебе и сотой доли не рассказывал. Приезжай  ко  мне  в
следующую среду и, может быть, удовлетворишь свое  любопытство.  Я  думаю,
тебе это покажется интересным".
     Ну, мы еще немного поговорили, и он ушел. И дал мне точные  указания,
как найти его ферму.  Я  проводил  его  до  выхода,  и  у  меня  появилось
невероятное ощущение, что вокруг него гудит и жужжит огромная волынка.
     Мое любопытство -  или  что-то  более  глубокое  -  было  чрезвычайно
возбуждено. В среду я поехал к нему. Прекрасное место - цветы  и  цветущие
деревья. В большом саду несколько сотен ульев. Фергюсон встретил меня.  Он
выглядел еще желтее и  пушистее,  чем  раньше.  И  гудение  в  его  голосе
слышалось сильнее. Он провел меня в дом. Странное место.  Одна  комната  с
высоким потолком и забранными ставнями  окнами  -  все,  кроме  одного.  В
комнате тусклый бело-золотой рассеянный свет. Да и дверь не была  обычной.
Низкая и широкая. Мне  сразу  пришло  в  голову,  что  комната  напоминает
внутренность улья. Незакрытое окно выходило на  ульи.  Оно  было  затянуто
сеткой.
     Он принес пищу и питье: мед и медовый  напиток,  сладкое  печенье  на
меду и фрукты. Сказал, что не ест мясо.
     Начал говорить. О жизни пчел. Об абсолютном счастье  трутня,  который
летает на солнце, пьет сок цветков, которого кормят другие пчелы,  который
чашками пьет мед в улье... свободный и беззаботный, и все ночи и  дни  его
несутся с восторженным звоном секунд...
     "Что с того, что в конце тебя убивают? - спрашивал он.  -  Ты  жил  -
каждую секунду. А потом восторг ночного полета. Трутень за трутнем летят в
ночном воздухе по следу девственницы! С каждым ударом крыльев жизнь в тебе
все сильнее и сильнее. И наконец... пламенный экстаз...  пламенный  экстаз
огня... сущности жизни, обманувшей смерть. Да,  смерть  настигает  тебя  в
этом пламени... но настигает слишком поздно. Ты умираешь - но что с  того?
Ты обманул смерть. Ты не знаешь, что тебя настигла смерть. Ты  умираешь  в
самом сердце экстаза..."
     Он смолк. Снаружи послышался  сдержанный  рокот,  который  все  время
усиливался. Биение тысяч и  тысяч  пчелиных  крыльев...  рев  сотен  тысяч
крошечных самолетов...
     Фергюсон прыгнул к окну.
     "Рои! Рои!" - закричал он. Дрожь пробежала по его телу, раз,  другой,
третий, все быстрее и быстрее. Его вытянутые руки задрожали... начали бить
вверх и вниз, все быстрее, пока не превратились в  мелькание,  как  крылья
колибри... как дрожь пчелиных крыльев. Послышался его голос... жужжащий...
жужжащий... "Завтра вылетают девственницы... ночной полет... я должен быть
там.. должен... длжжж... джжж... жжжжжжжжж..."
     На мгновение человек у окна  исчез.  На  его  месте  гудел  и  жужжал
огромный  трутень...  он   пытался   прорвать   сетку...   освободиться...
улететь...
     Потом Фергюсон откинулся назад. Упал. Толстые очки упали при падении.
Два огромных черных глаза,  не  человеческие  глаза,  а  фасеточные  глаза
пчелы, смотрели на меня.
     Я склонился к нему, вслушался в биение сердца. Его не было. Он умер.
     И тут медленно, медленно раскрылся мертвый  рот.  Меж  губ  появилась
голова  трутня...  антенны  дрожали,  глаза  рассматривали  меня.  Трутень
прополз меж губ. Прекрасный трутень... странный трутень... Немного посидел
на губах, потом крылья его завибрировали... быстрее, быстрее...
     Он вылетел их губ Фергюсона, облетел мою голову раз, и  два,  и  три.
Подлетел к окну и вцепился в сетку, жужжал, ползал, бил ее крыльями...
     На столе лежал нож. Я взял его и разрезал сетку. Трутень  метнулся  к
разрезу... и исчез...
     Я повернулся и посмотрел на Фергюсона. Глаза его  смотрели  на  меня.
Мертвые глаза. Но больше не  черные...  голубые,  какими  я  их  помнил  с
молодости. И человеческие. И волосы больше  не  золотой  пушок  -  черные,
какими были, когда я знал его. А руки белые, мускулистые и - безволосые.

                           СКВОЗЬ ДРАКОНЬЕ СТЕКЛО

     Херндон помогал грабить Запретный Город,  когда  союзники  превратили
подавление восстания боксеров  в  самый  замечательный  грабеж  со  времен
Тамерлана. Шесть его моряков  верно  следовали  за  ним  в  его  пиратских
фантазиях. Русская княгиня, которую он развлекал в Нью-Йорке, помогла  ему
добраться до берега и его  яхты.  Поэтому  Херндон  сумел  проплыть  через
проливы с не меньшим количеством сокровищ Сына Неба,  чем  самый  усердный
работник в пекинском посольстве.
     Кое-что из сокровищ он подарил очаровательным дамам, которые жили или
по-прежнему  живут  в  солнечной  области  его   сердца.   Большую   часть
использовал для обстановки двух поразительных  китайских  комнат  в  своем
доме на  Пятой  авеню.  Немного,  следуя  слабому  религиозному  импульсу,
подарил Метрополитен-музею. Ему казалось, что таким образом он узаконивает
собственное обладание сокровищами - словно преподносит  их  богам,  строит
больницы, дворцы мира и тому подобное.
     Но драконье стекло - ничего более удивительного  он  не  видел  -  он
поставил в своей спальне, чтобы первый утренний взгляд падал  на  него,  и
устроил специальные светильники, чтобы можно было, проснувшись среди ночи,
посмотреть на него. Удивительное? Оно более чем удивительно, это  драконье
стекло! Тот, кто сделал его, жил в те времена, когда боги ходили по  земле
и каждый день создавали что-нибудь новое. Только человек, живший  в  такой
атмосфере, мог сотворить его. Ничего подобного ему не существовало.
     Я был на  Гавайях,  когда  телеграф  сообщил  о  первом  исчезновении
Херндона. Сообщалось немногое. Слуга пришел утром будить его,  и  Херндона
не было. Вся одежда оказалась на месте. Все говорило, что Херндон где-то в
доме. Но его не было.
     Человек,  который  стоит  десять  миллионов,  естественно,  не  может
растаять в воздухе, не вызвав большого смятения. Газеты добавили суматохи,
но в них в сущности сообщалось только два факта:  Херндон  вернулся  домой
вечером и утром исчез.
     Я был в море, возвращаясь домой и надеясь принять участие в  поисках,
когда радио принесло новость о его возвращении. Его нашли на полу  спальни
в обрывках шелковой одежды, тело его было искалечено, как  будто  на  него
напал тигр. Но возвращение его объяснялось не больше, чем исчезновение.
     Вечером его не было -  на  утро  он  появился.  Херндон,  когда  смог
разговаривать, отказался рассказать что-нибудь даже врачам.  Я  отправился
прямо в Нью-Йорк и подождал, пока медики не решили, что лучше пустить меня
к нему, чем давать ему возможность беспокоиться из-за того, что он меня не
видит.
     Когда я вошел, Херндон встал с инвалидной коляски. Глаза у него  были
ясные и яркие, ни в его приветствии, ни в рукопожатии  не  было  слабости.
Сестра выскользнула из комнаты.
     - Что это было, Джим? - воскликнул я. - Что на  всей  земле  могло  с
вами произойти?
     - Я не уверен, что на земле,  -  ответил  он.  И  показал  на  что-то
похожее на высокий пюпитр, накрытый куском тяжелого шелка  с  вышитыми  на
нем китайскими рисунками. Несколько мгновений он колебался, потом  подошел
к шкафу. Достал оттуда два тяжелых ружья, те самые, я вспомнил, с которыми
в последний раз охотился на слонов.
     - Вы не сочтете меня сумасшедшим, если я попрошу вас держать одно  из
них наготове, пока мы будем  разговаривать,  Уорд?  -  извиняющимся  тоном
спросил он. - Это ведь вполне реально?
     Он распахнул халат и показал перевязанную  грудь.  Я  без  дальнейших
вопросов взял одно из ружей, и он схватил меня за плечо. Потом  подошел  к
пюпитру и снял покрывало.
     - Вот оно, - сказал Херндон.
     Тогда я впервые увидел драконье стекло!
     Ничего подобного ему не  существовало!  Никогда!  Вначале  вы  видели
только холодную зеленую мерцающую прозрачность, как в море, когда  плывешь
в спокойный летний день под водой и смотришь вверх сквозь воду.  По  краям
всплески алого и золотого, отблески изумруда, сверкание серебра и слоновой
кости.  А  в  основании  топазовый  диск,  обрамленный  красным  пламенем,
пронизываемым маленькими желтыми язычками.
     Потом вы начинаете понимать, что эта зеленая прозрачность -  овальный
кусок полированного камня. Вспышки и  отблески  становятся  драконами.  Их
двенадцать. Глаза у них изумрудные, клыки слоновой кости, когти из золота.
Драконы чешуйчатые, и каждая чешуйка уложена  так,  что  у  основания  она
зеленая, как первобытные джунгли, потом становится ярко-алой,  а  к  концу
алое сменяется золотым. Крылья серебристые и зеленые  и  тесно  прижаты  к
бокам.
     И эти драконы живые. Никогда не было столько жизни в металле и дереве
со времен Аль-Ахрама, скульптора  древнего  Ада,  который  изваял  первого
крокодила, и в наказание ревнивый Всемогущий вдохнул жизнь в его создание!
     Наконец вы замечаете,  что  топазовый  диск,  обрамленный  маленькими
желтыми огоньками, является вершиной металлической сферы,  вокруг  которой
обвивается тринадцатый дракон, тонкий и красный, и кусает свой  скорпионий
хвост.
     Первый же взгляд на драконье стекло заставляет затаить дыхание. Да, и
второй, и третий взгляды тоже - и  вообще  всякий  раз,  как  вы  на  него
смотрите.
     - Где вы его взяли? - потрясенно спросил я.
     Херндон спокойно ответил:
     - Оно было в маленьком тайном  помещении  во  дворце  императора.  Мы
обнаружили это помещение, - он  немного  помолчал,  -  скажем,  по  чистой
случайности. Как только я его увидел, я понял, что оно должно  быть  моим.
Что вы о нем думаете?
     - Думаю! - воскликнул я. - Думаю!  Да  это  чудеснейшая  вещь,  какую
когда-либо изготовлял человек! Что это за камень? Гагат?
     - Не уверен, - ответил Херндон. -  Но  идите  сюда.  Встаньте  передо
мной.
     Он выключил свет в комнате и повернул другой выключатель, и  напротив
меня три закрытые электрические лампы  бросили  свои  лучи  на  зеркальный
овал.
     - Смотрите! - сказал Херндон. - И говорите мне, что видите.
     Я посмотрел в  стекло.  Вначале  я  ничего  не  видел,  кроме  лучей,
уходящих все дальше, дальше - казалось, в бесконечность. И потом...
     - Милостивый Боже! - воскликнул я, застыв от ужаса. - Джим,  что  это
за адское существо?
     - Спокойней, старина, - послышался голос Херндона.  В  нем  слышалось
облегчение и странная радость. - Спокойней; скажите мне, что вы видите.
     Я ответил:
     - Мне кажется, что я смотрю через бесконечное расстояние,  и  все  же
то, что я вижу, близко ко мне, как будто по другую сторону стекла. Я  вижу
расселину,  которая  разделяет  две  темно-зеленые  массы.  Я  вижу  лапу,
гигантскую отвратительную лапу, протянутую через расселину.  У  лапы  семь
когтей, они разжимаются и сжимаются, разжимаются и  сжимаются.  Милостивый
Боже, какая лапа,  Джим!  Такие  лапы  в  аду  лам  хватают  слепые  души,
пролетающие мимо!
     - Смотрите, смотрите дальше, в ущелье, над лапой. Ущелье расширяется.
Что вы видите?
     - Я вижу невероятно высокую гору, вздымающуюся в небо, как  пирамида.
За нею вспышки пламени,  она  очерчена  на  их  фоне.  Вижу,  как  большой
светящийся шар, похожий на луну, медленно выходит из пламени. Вот и другой
шар движется поперек горы. И третий плывет в пламени на дальней стороне...
     - Семь лун Рака, - прошептал Херндон, как бы про себя.  -  Семь  лун,
которые купаются в розовом пламени Рака, это пламя жизни  и  оно  окружает
Лалил как диадема. Тот, на кого светили семь лун Рака, привязан к Лалил на
всю жизнь и на десять тысяч жизней.
     Он протянул руку и повернул выключатель. В комнате зажегся свет.
     - Джим, - сказал я,  -  это  не  может  быть  реальностью!  Что  это?
Какая-то дьявольская иллюзия в этом стекле?
     Он размотал бинты на груди.
     - На лапе, которую вы видели, семь когтей, - спокойно ответил  он.  -
Посмотрите на это.
     По белой коже груди от левого плеча к правым нижним ребрам,  тянулись
семь заживающих  царапин.  Как  будто  поперек  груди  провели  гигантским
стальным гребнем. Как будто провели бороной.
     - Это сделала лапа, - сказал он так же спокойно, как раньше.
     - Уорд, - продолжал он, прежде чем я  мог  что-нибудь  сказать,  -  я
хотел, чтобы вы увидели - то, что вы видели. Я не знал, увидите ли  вы.  И
не знаю, поверите ли мне даже сейчас. Не думаю, что если бы я был на вашем
месте...
     Он подошел к пюпитру и набросил покрывало на драконье стекло.
     - Я вам расскажу, - сказал он. - Но я  хотел  бы,  чтобы  меня...  не
прерывали. Поэтому я и закрыл его.
     -  Не  думаю,  -  медленно  начал  он,  -  не  думаю,  Уорд,  что  вы
когда-нибудь слышали о Раке-Чудотворце, который жил у начала  вещей,  и  о
том, как Великий Чудотворец изгнал его за пределы мира.
     - Не слышал, - коротко ответил я, все еще потрясенный зрелищем.
     - Это большая часть того, что я собираюсь вам рассказать, - продолжал
он. - Конечно, вы решите, что это вздор, но... вначале я встретился с этой
легендой на Тибете. Потом снова - имена, конечно, были изменены,  -  когда
уходил из Китая.
     - Я понял так, что боги еще суетились поблизости от  человека,  когда
родился Рак. Происхождение у него какое-то скандальное. Став  старше,  Рак
не удовлетворился наблюдением, как другие совершают чудеса. Он  сам  хотел
их совершать и... гм... изучил метод. Немного  погодя  Великий  Чудотворец
натолкнулся  на  некоторые   вещи,   сотворенные   Раком,   и   нашел   их
восхитительными - немного слишком восхитительными. Он не хотел  уничтожать
меньшего чудотворца, потому что - так гласит сплетня-легенда -  чувствовал
за него определенную ответственность.  И  он  дал  Раку  место  где-то  за
пределами мира и  дал  ему  власть  над  десятками  миллионов  рождений  -
приманивать или захватывать душу, уводить ее в свое владение, так чтобы  у
него был свой народ - и над  этим  народом  Раку  дано  высшее,  низшее  и
среднее правосудие.
     - И Рак ушел за пределы мира. Он оградил свое владение  облаками.  Он
поднял гигантскую гору и на ее склоне выстроил город для мужчин и  женщин,
которые должны были  принадлежать  ему.  Он  окружил  город  удивительными
садами и поместил в  садах  множество  вещей  -  одни  хорошие,  другие...
ужасные. Вокруг горы он, как диадему, разместил семь лун и разжег за горой
огонь - огонь жизни, и через этот огонь вечно должны проходить луны.
     Херндон перешел на шепот.
     - Через этот огонь проходят луны, - сказал он. - И с ними души народа
Рака. Они проходят через огонь и рождаются заново - и заново - для  десяти
тысяч жизней. Я видел луны Рака и души, которые с ними  идут  в  огонь.  В
этой земле нет солнца, только новорожденные луны зеленью светят на город и
сады.
     - Джим! -  нетерпеливо  воскликнул  я.  -  О  чем  это  вы  говорите?
Проснитесь! Какое отношение весь этот вздор имеет к этому?
     И я указал на драконье стекло.
     - Это? - спросил он. - Ну, как же, через него пролегает дорога в сады
Рака!
     Тяжелое ружье выпало у меня из рук, я  переводил  взгляд  с  него  на
стекло и обратно. Он улыбнулся и указал на свою перевязанную грудь.
     - Вместе с союзниками я побывал в Пекине.  Я  представлял  себе,  что
приближается, и хотел участвовать. Одним из первых я оказался в  Запретном
Городе. Как и все, я стремился к добыче. Это зрелище сводило с ума,  Уорд!
Солдаты с руками, полными драгоценностей, которые  даже  Морган  не  может
позволить себе купить; солдаты с  удивительными  ожерельями  на  волосатых
горлах, с  карманами,  набитыми  драгоценными  камнями;  солдаты,  рубашки
которых набиты сокровищами -  Сыны  Неба  собирали  эти  сокровища  многие
столетия. Мы были готами, грабящими  имперский  Рим.  Войском  Александра,
набросившимся на украшенных драгоценностями  куртизанок  в  царском  Тире!
Ворами в грандиозном древнем масштабе, который даже воровство превращает в
нечто героическое.
     - Мы достигли тронного зала. Оттуда влево вел узкий коридор, и  я  со
своими людьми пошел по  нему.  Мы  оказались  в  небольшой  восьмиугольной
комнате. В ней ничего не было, кроме необыкновенной скорчившейся статуэтки
из гагата. Она стояла на полу спиной к нам. Один из моих людей наклонился,
чтобы  поднять  ее.  Поскользнулся.  Статуэтка  вылетела  из  его  руки  и
ударилась в дверь. Часть  стены  наклонилась  вперед.  По...  назовем  это
случайностью... мы узнали тайну восьмиугольной комнаты!
     - Я посветил в  отверстие.  И  увидел  помещение  в  форме  цилиндра.
Круглый пол примерно  десяти  футов  в  диаметре.  Стены  покрыты  типично
китайскими росписями: странно выглядящие животные и предметы, которые я не
могу описать. Вокруг всей комнаты на высоте  примерно  в  семь  футов  шла
картина, изображающая остров, плавающий в воздухе. Облака наплывали на его
края, как замерзшее море, полное радуг. С острова  поднималась  гигантская
пирамидообразная гора. Вокруг вершины семь лун, а над вершиной - лицо!
     - Ни с чем не могу сравнить это лицо.  Я  не  мог  оторвать  от  него
взгляда. Не китаец и вообще не принадлежит ни к какой известной мне  расе.
Лицо милостивое и злобное, жестокое и доброе, жалостливое и  безжалостное,
мрачное, как у Сатаны, и радостное, как  у  Аполлона.  Глаза  желтые,  как
лютики или солнечный камень на голове крылатого Змея, которому поклоняются
с тайном храме Тюлуна. И мудрые, как Судьба.
     - Здесь что-то есть, сэр, - сказал  Мартин.  Помните  Мартина,  моего
первого помощника? Он указал на закутанный предмет в стороне.  Я  вошел  и
развернул укутывавшую предмет ткань. Это было драконье стекло!
     - Как только я его увидел, я понял, что оно должно быть моим. И знал,
что оно будет моим. Я хотел эту вещь, но и она тоже хотела  быть  у  меня.
Вначале мне показалось, что это что-то живое. Такое же живое, как вы и  я.
Ну, я его забрал. Добрался  до  яхты,  и  тут  произошло  первое  странное
происшествие.
     - Помните Ву-Синга, моего слугу на лодке?  Помните,  как  он  говорил
по-английски? Ужасно! Драконье стекло было у меня в каюте. Дверь  я  забыл
закрыть. Услышал резкий вдох. Повернулся. Это был Ву-Синг. Ну, вы  знаете,
что Ву-Синга нельзя назвать интеллигентно выглядящим. Но  тут  что-то  как
будто прошло по его лицу, слегка изменив его.  Глупое  выражение  исчезло,
будто его стерли губкой. Он  не  поднял  взгляда,  но  сказал  -  обратите
внимание - на превосходном английском: "Хозяин подумал о стоимости  своего
приобретения?"
     - Я молча смотрел на него.
     - Может быть, - продолжал он, - хозяин никогда не слышал о знаменитом
Хао-Цзане? Ну, он услышит.
     - Уорд, я не мог ни шевельнуться, ни заговорить. Но  теперь  я  знаю,
что удерживало меня не просто изумление.  Я  слушал,  а  Ву-Синг  гладкими
фразами излагал ту самую легенду, которую я слышал в  Тибете,  только  там
героя звали Рак, а не Хао-Цзан. Но легенда была та же самая.
     - И перед отправлением в далекий путь, - закончил  он,  -  знаменитый
Хао-Цзан сотворил великое чудо. Он назвал его Вратами. - Ву-Синг указал на
драконье стекло. - Это чудо теперь у  хозяина.  Но  посмеет  ли  тот,  кто
увидел Врата, войти в них? Не лучше ли оставить Врата - кончено,  если  он
не решится в них войти?
     - Он замолчал. Я тоже молчал. И мог думать только  о  том,  откуда  у
этого  парня  вдруг  превосходное  знание  английского?  И   тут   Ву-Синг
распрямился. На мгновение он посмотрел мне прямо в  глаза.  Глаза  у  него
были желтые, как лютики,  Уорд,  и  такие  мудрые!  Я  вспомнил  маленькое
помещение за тронным залом - глаза Ву-Синга  были  глазами  на  том  лице,
которое нависало над горой с семью лунами!
     Через мгновение лицо Ву-Синга  приобрело  прежнее  глупое  выражение.
Глаза, которые он обратили ко мне, стали черными и тусклыми. Я вскочил  со
стула.
     - Эй ты, желтый мошенник! - закричал я. - Зачем ты  притворялся,  что
не знаешь английского?
     Он смотрел на меня глуповато, как всегда. Прохныкал на своем  ломаном
английском, что не понимает; что до сих пор он не  произнес  ни  слова.  Я
ничего не смог от него добиться,  хотя  напугал  до  полусмерти.  Пришлось
поверить. К тому же я видел его глаза.  Ну,  вначале  я  просто  испытывал
любопытство и желание как можно скорее доставить стекло домой.
     - Я привез его домой. Установил здесь и  устроил  лампы,  которые  вы
видели. У меня было смутное ощущение, что стекло ждет... чего-то.  Не  мог
сказать, чего именно. Но знал, что ждет оно чего-то очень важного...
     Он неожиданно обхватил голову руками и  начал  раскачиваться  взад  и
вперед.
     - Сколько еще, - простонал он, - сколько еще, Санту?
     - Джим! - воскликнул я. - Джим! Что с вами?
     Он выпрямился.
     - Скоро поймете.
     И продолжал, так же спокойно, как раньше:
     - Я чувствовал, что стекло ждет. В ночь исчезновения я не мог уснуть.
Выключил свет в комнате, включил лампы за стеклом  и  сел  перед  ним.  Не
знаю, сколько я просидел, но вдруг вскочил на ноги.  Мне  показалось,  что
драконы зашевелились. Они закружили вокруг стекла. Двигались все быстрей и
быстрей. Тринадцатый дракон начал поворачиваться вокруг  топазового  шара.
Драконы кружили все быстрее и быстрее, пока не превратились в ореол  алого
и золотого пламени. Само стекло затуманилось, туман становился  все  гуще,
пока ничего не стало видно, кроме зеленой  дымки.  Я  подошел  и  коснулся
стекла. Рука моя прошла сквозь него, как будто его не было.
     - Я просунул в него руку - по локоть,  по  плечо.  Почувствовал,  что
руку мою схватили маленькие теплые пальцы. Я сделал шаг вперед...
     - Вы прошли сквозь стекло? - воскликнул я.
     - Сквозь него, - ответил он, - и тогда... другая рука коснулась моего
лица. Я увидел Санту!
     - Глаза у нее были синие, как васильки, как большой сапфир, что сияет
на лбу Вишну, в его храме в Бенаресе. Широко, широко  расставлены.  Волосы
иссиня-черные и двумя длинными прядями опускались  меж  маленьких  грудей.
Золотой дракон увенчивал ее, и сквозь его лапы  спускались  пряди.  Другой
золотой дракон опоясывал ее. Она рассмеялась мне в глаза, притянула к себе
мою  голову,  пока  наши  губы  не  соприкоснулись.  Она  была  стройна  и
податлива, как тростник, который растет перед храмом Хатор на  краю  пруда
Джибы. Кто такая Санту, откуда она пришла -  не  знаю.  Но  знаю:  женщины
прекраснее не было на земле! И что за женщина!
     - Она обняла меня руками за шею и потянула вперед. Я  осмотрелся.  Мы
стояли в ущелье между  двумя  большими  скалами.  Скалы  мягкого  зеленого
цвета, как зелень драконьего стекла. За нами  зеленая  дымка.  Перед  нами
ущелье уходит на небольшое расстояние. Сквозь него я увидел огромную  гору
в виде пирамиды, вздымающуюся высоко,  высоко  в  небо  цвета  хризопраза.
Мягкое сияние пульсировало из-за горы во все стороны, а  прямо  перед  ней
плыл большой шар зеленого огня. Девушка потянула меня к отверстию. Мы  шли
медленно, рука об руку. И тут я понял: Уорд, я  был  в  том  самом  месте,
которое изображалось на картине в комнате драконьего стекла!
     Мы вышли из ущелья и оказались в  саду.  Сады  многоколонного  Ирама,
затерянные в пустыне,  потому  что  были  слишком  прекрасны,  могли  быть
такими. Странные огромные деревья, ветви  которых  похожи  на  перья;  они
сияют огнями, как перья, одевающие танцовщиц Индры. Странные  цветы  росли
вдоль нашей тропы, они светились, как  светящиеся  черви,  размещенные  на
радужном  мосту  Асгарда.  Ветер  вздыхал  среди  крылатых   деревьев,   и
разноцветные тени проплывали мимо  их  стволов.  Я  слышал  девичий  смех,
мужской голос что-то пел.
     - Мы продолжали идти. Однажды в саду послышался низкий вой, и девушка
бросилась передо мной, расставив руки. Вой прекратился, и мы пошли дальше.
Гора приближалась. Я увидел, как другой  большой  зеленый  шар  выполз  из
розовых всплесков справа от горы. Еще один входил в это сияние  слева.  За
ним тянулся странный туманный след. Туман состоял из  множества  маленьких
звездочек. И все было погружено в мягкий зеленый свет - так все  выглядело
бы, если бы вы жили в светлом изумруде.
     - Мы повернули и пошли по другой тропке. Она поднялась  на  небольшой
холм, на холме стоял маленький дом. Он был как будто  из  слоновой  кости.
Очень старый маленький дом. Больше всего  похож  на  джайнские  пагоды  на
Брамапутре. Стены светились, они  были  полны  внутреннего  огня.  Девушка
коснулась стены, и часть ее  скользнула  в  сторону.  Мы  вошли,  и  стена
закрылась за нами.
     - Комната была полна  шепчущим  желтым  светом.  Я  говорю  шепчущим,
потому что именно так я его ощущал. Свет  был  мягким  и  живым.  Лестница
слоновой кости вела в комнату наверху. Девушка повела меня к ней. Никто из
нас не сказал ни слова. На мне лежало какое-то зачарованное молчание. Я не
мог говорить. Мне казалось, что  и  говорить  нечего.  Я  чувствовал  себя
свободно и легко - как будто вернулся домой. Я поднялся в комнату наверху.
Там было темно, только полоска зеленого света пробивалась в длинное  узкое
окно. В него я увидел гору и луны. На полу слоновой  кости  подставка  для
головы и несколько шелковых покрывал. Я вдруг страшно захотел спать,  упал
на пол и заснул.
     - Когда я проснулся, девушка с васильковыми глазами лежала  рядом  со
мной. Она еще спала. Я видел, как раскрылись ее глаза.  Она  улыбнулась  и
притянула меня к себе...
     - Не знаю почему, но в голове у  меня  возникло  имя.  Я  воскликнул:
"Санту!" Она снова улыбнулась, и я понял, что назвал ее имя. Мне казалось,
что я знаю ее нескончаемые века. Я встал и подошел к  окну.  Посмотрел  на
гору. На ее груди виднелись две луны. И тут я увидел на склоне горы город.
Такой город можно увидеть во сне или в мираже. Весь цвета слоновой кости и
зелени, сверкающей синевы и алого цвета. Я  видел  на  его  улицах  людей.
Слышался звон золотых колокольчиков.
     - Я повернулся к девушке.  Они  сидела,  обхватив  руками  колени,  и
смотрела на меня. Быстрая и поглощающая, пришла любовь.  Она  встала...  я
обнял ее...
     - Много раз луны огибали гору, и за ними тянулась  звездная  туманная
дымка. Никого, кроме Санту, я  не  видел;  никто  не  проходил  мимо  нас.
Деревья кормили нас своими плодами, и в них была сама сущность жизни.  Да,
плоды дерева Жизни, что росло в саду Эдема, должны были походить на  плоды
этих деревьев. Пили мы зеленую воду, что  сверкала  меж  зеленых  огней  и
имела вкус вина, которое  Озирис  дает  голодным  душам  в  Аменти,  чтобы
подкрепить их. Купались в бассейнах резного камня, полных  водой,  желтой,
как янтарь. А чаще всего бродили по садам. Там много удивительного в  этих
садах. Много неземного. Там нет ни дня, ни ночи. Только зеленый свет вечно
кружащихся лун. Мы никогда  не  разговаривали  друг  с  другом.  Не  знаю,
почему. Всегда казалось, что сказать нечего.
     - Потом Санту начала петь мне. Песни у нее  были  странные.  Не  могу
сказать, о чем они. Но у меня в  мозгу  возникали  картины.  Я  видел  как
Рак-Чудотворец сотворял свои сады  и  заполнял  их  вещами  прекрасными  и
вещами - злыми. Видел, как он воздвигает гору,  и  знал,  что  это  Лалил;
видел, как он делает семь лун и разжигает огонь - огонь жизни. Видел,  как
он строит город, и видел, как мужчины и  женщины  приходят  в  этот  город
через множество врат.
     - Санту пела - и я знал, что звездный туман,  скользящий  за  лунами,
это души людей, которых Рак хочет возродить. Она  пела,  и  я  видел,  как
многие века иду  по  городу  Рака  рядом  с  Санту.  Песня  плакала,  и  я
чувствовал себя одной из звездочек в тумане. Песня плакала, и я видел, как
одна из звездочек вырывалась из тумана, бежала, уходила через  неизмеримое
зеленое пространство...
     - Рядом с нами стоял  человек.  Он  был  очень  высок.  Лицо  у  него
одновременно жестокое и доброе, мрачное, как у Сатаны, и  веселое,  как  у
Аполлона. Он взглянул на нас, и глаза у него были желтые,  как  лютики,  и
такие мудрые, такие мудрые! Уорд,  это  было  лицо  над  горой  в  комнате
драконьего стекла! Эти глаза смотрели на меня  с  лица  Ву-Синга!  Человек
улыбнулся... и исчез!
     - Я схватил Санту за руку и побежал. Мне вдруг показалось, что с меня
достаточно этих призрачных садов Рака, что я хочу вернуться в свой мир. Но
не без Санту Я пытался вспомнить дорогу к ущелью. Я чувствовал, что именно
там дорога назад. Мы бежали. Сзади издалека донесся вой. Санту закричала -
но я чувствовал, что боится она не за себя. За меня. Ни одно  существо  из
этого мира  не  могло  ей  повредить:  она  сама  часть  этого  мира.  Вой
становился все ближе. Я повернулся.
     - Ко мне в зеленом воздухе снижался зверь,  немыслимый  зверь,  Уорд!
Как крылатое чудовище  Апокалипсиса,  которое  несет  на  себе  женщину  в
пурпурном  и  алом.  Зверь  прекрасный  даже  в  своем  ужасе.  Он  сложил
ало-золотые крылья, и его длинное сверкающее тело устремилось ко мне,  как
чудовищное копье.
     - И тут, в то мгновение, когда копье должно было ударить, между  нами
возник туман! Радужный туман, и он был... брошен. Как  будто  чья-то  рука
бросила сеть. Я услышал, как крылатый  зверь  разочарованно  взвыл,  Санту
крепче схватила меня за руку. Мы побежали сквозь туман.
     -  Перед  нами  было  ущелье  меж  двумя  скалами.  Снова   и   снова
устремлялись  мы  к  нему,  и  снова  и  снова  прекрасный  сияющий   ужас
обрушивался на нас - и каждый раз возникал сбивающий его  с  толку  туман.
Это была игра. Один раз я услышал смех и знал,  кто  мой  охотник.  Хозяин
зверя. Тот, кто бросает туман. Человек с желтыми глазами...  и  он  играет
мной... играет, как ребенок играет с котенком, когда снова и снова бросает
ему кусочек мяса и выхватывает его из голодных челюстей!
     - Туман после последнего броска рассеялся, и вход в  ущелье  оказался
прямо перед нами. Снова зверь устремился  вниз  -  на  этот  раз  никакого
тумана не было. Игра надоела  игроку!  Зверь  ударил,  и  Санту  бросилась
передо мной. Зверь отвернул, и лапа, которая должна была разорвать меня от
горла до пояса, нанесла скользящий удар. Я упал... и падал сквозь  лиги  и
лиги зеленой пустоты.
     - Когда я пришел в себя, я оказался в постели, окруженный  докторами,
и с этим... - Он указал на забинтованную грудь.
     - В ту же ночь, когда сестра уснула, я встал,  посмотрел  в  драконье
стекло и увидел... лапу, как ты и сказал. Зверь там. Он ждет меня!
     Херндон немного помолчал.
     - Если он устанет меня ждать, то  может  послать  зверя  за  мной,  -
сказал он. - Я говорю о человеке с желтыми глазами. Хочу попробовать  одно
из этих ружей. Они реальны, эти  звери,  а  таким  ружьем  я  останавливал
слона.
     - Но кто он, человек с желтыми глазами? - прошептал я.
     - Как кто? - спросил Херндон. - Конечно, сам Чудотворец!
     - Ты не можешь в это верить! - воскликнул я. -  Это...  это  безумие!
Какая-то дьявольская иллюзия в этом стекле. Как будто...  хрустальный  шар
тебя гипнотизирует, и ты думаешь, что  видения,  созданные  твоим  мозгом,
реальны. Разбей его! Это дьявольское стекло, Джим. Разбей его!
     - Разбить его? - недоверчиво переспросил он. - Разбить его? Нет  даже
за десять тысяч жизней - дар  Рака!  Не  реальны?  А  разве  эти  раны  не
реальны? Разве Санту не реальна?  Разбить  его!  Милостивый  Боже,  вы  не
знаете, о чем говорите! Да ведь это же единственная  дорога  к  ней!  Если
этот желтоглазый дьявол так же умен, как выглядит, то он должен знать, что
ему не нужно держать тут зверя на страже. Я хочу идти, Уорд, хочу  идти  и
привести ее назад со мной. Мне кажется, что он...  ну,  не  полностью  все
контролирует. Мне кажется, что Великий Чудотворец не мог полностью  отдать
в руки Рака души всех  тех,  кто  пройдет  через  множество  ворот  в  его
царство. Должен быть выход, Уорд, должен быть путь к бегству.  Я  ушел  от
него один раз, Уорд. Я в этом уверен. Но я оставил там  Санту.  Мне  нужно
вернуться за ней. Поэтому я и нашел узкий коридор за тронным залом.  И  он
тоже знает это. Поэтому и спустил на меня своего зверя.
     - Я пойду туда снова, Уорд. И вернусь - вместе с Санту!

     Но он не вернулся. Прошло шесть месяцев с его  второго  исчезновения.
Он опять исчез из спальни, как и в  первый  раз.  По  завещанию  -  в  нем
говорилось, что если он исчезнет и не вернется в течение недели, обладание
домом и всем его имуществом переходит ко  мне,  -  я  оказался  владельцем
драконьего стекла. Драконы снова закружились  для  Херндона,  и  он  снова
прошел через Врата. Я нашел только одно слоновье ружье и понял, что второе
он унес с собой.
     Ночь за ночью сижу я перед стеклом, жду, что он вернется -  с  Санту.
Рано или поздно они вернутся. Я знаю это.

                          ПОСЛЕДНИЙ ПОЭТ И РОБОТЫ

     Народный, по  национальности  русский,  сидел  в  своей  лаборатории.
Лаборатория Народного  находилась  в  миле  под  поверхностью  земли.  Она
состояла из сотен пещер, маленьких и огромных, вырубленных  в  скале.  Это
было целое царство, и  он  был  его  единственным  владыкой.  В  некоторых
пещерах  светили  гирлянды  небольших  солнц;  в  других  маленькие   луны
прибывали и убывали, как прибывает и убывает Луна над Землей; были пещеры,
в которых над клумбами лилий, фиалок и роз царил вечный росистый  рассвет;
и другие пещеры, в которых алые закаты,  окрашенные  кровью,  тускнели,  а
потом рождались вновь за  сверкающим  занавесом  солнечного  сияния.  Была
пещера десяти миль в диаметре, в которой росли цветущие деревья и  деревья
с плодами, каких не видел ни один человек в течение многих поколений.  Над
этим большим садом горел желтый солнечный шар, и облака проливали дождь, и
гремел миниатюрный гром, когда его вызывал Народный.
     Народный был поэтом -  последним  поэтом.  Он  писал  свои  стихи  не
словами, материалом его были цвета, звуки и видения. Он был также  великим
ученым. В своей узкой области величайшим. Тридцать лет назад Научный Совет
России решал, дать ли  ему  разрешение  на  отъезд,  как  он  просил,  или
уничтожить  его.  Совет  знал,  что  Народный  неортодоксален.   Насколько
неортодоксален, не знал, иначе его не отпустили бы, а уничтожили.  Следует
напомнить, что  из  всех  стран  Россия  была  наиболее  механизирована  и
наполнена роботами.
     Народный не относился к механизации с ненавистью. Он был равнодушен к
ней. Как  истинно  разумный  человек,  он  не  ненавидел  ничего.  Он  был
равнодушен к человеческой цивилизации, в недрах  которой  родился.  Он  не
чувствовал  своего  родства  с  человечеством.   Внешне,   физически,   он
принадлежал к этому виду. Но не разумом. Как Леб за тысячу лет до него, он
считал   человечество   племенем   безумных   полуобезьян,   склонных    к
самоубийству.  Время  от  времени  из  океана  безумной   посредственности
вздымалась волна, удерживала на мгновение свет от солнца истины, но  скоро
опускалась снова, и свет исчезал. Гас в море глупости. Народный знал,  что
он одна из таких волн.
     Он исчез, и все потеряли его из  виду.  Через  несколько  лет  о  нем
забыли. Пятнадцать лет назад, никому не известный и под другим именем,  он
приехал в Америку и купил права  на  тысячу  акров  местности,  которая  в
старину называлась Вестчестер. Он выбрал  именно  это  место,  потому  что
исследования показали, что из всех мест на планете оно  наиболее  свободно
от опасности землетрясения и  других  сейсмических  беспокойств.  Человек,
владевший этой землей, был причудлив; вероятно, случай атавизма, как и сам
Народный, хотя Народный никогда бы так о себе не подумал. Во всяком случае
вместо угловатого стеклянного дома, какие строили  в  тридцатом  столетии,
этот человек восстановил разрушенный каменный дом девятнадцатого столетия.
Мало кто жил на открытой местности в те дни;  большинство  переселилось  в
города-государства. Нью-Йорк, раздувшийся за годы  обжорства,  представлял
собой толстый живот, набитый людьми, но находился все еще во многих милях.
Местность вокруг дома поросла лесом.
     Через неделю после того как Народный купил этот  дом,  деревья  перед
ним растаяли, оставив гладкую ровную площадку в  три  акра.  Они  не  были
срублены, а просто как бы растворились. Позже той же ночью над этим  полем
появился большой воздушный корабль - неожиданно,  как  будто  вынырнул  из
другого измерения. Корабль был в форме ракеты, но без носа. И сразу  туман
окутал корабль и дом, совершенно скрыв их. Внутри  тумана  можно  было  бы
увидеть широкий туннель, ведущий от цилиндрической двери корабля  к  двери
дома. Из корабля появились закутанные фигуры, всего десять, они прошли  по
туннелю, были встречены Народным, и старый дом закрылся за ними.
     Немного погодя они вернулись, Народный вместе с ними,  и  из  корабля
выехала небольшая плоская машина, на которой был  установлен  механизм  из
хрустальных конусов, поднимающихся друг над другом к  центральному  конусу
примерно четырех футов высотой. Конусы  стояли  на  толстом  основании  из
какого-то  стеклянистого  материала,  в  котором  плескалось   беспокойное
зеленое сияние. Его лучи не проникали за стены,  но,  казалось,  постоянно
ищут выход, чтобы освободиться. И в них чудилась невероятная  сила.  Много
часов держался густой необычный  туман.  На  двадцать  миль  уходил  он  в
стратосферу, росло слабо светящееся облако, как бы конденсируя космическую
пыль. И как раз перед рассветом скала холма за домом  растаяла  и  открыла
большой туннель. Пятеро вышли из дома и вошли в корабль. Корабль беззвучно
поднялся с земли, скользнул в отверстие и исчез. Послышался шепчущий звук,
а когда он стих, холм вновь стал целым. Скалы сдвинулись, как  закрывшийся
занавес, и на них снова появились отдельные камни.  То,  что  склон  холма
стал слегка вогнутым, хотя раньше был выпуклым, никто не смог бы заметить.
     Две недели наблюдалось в  стратосфере  сверкающее  облако,  по  этому
поводу строились ленивые предположения, потом его не стало  видно.  Пещеры
Народного были готовы.
     Половина скального материала, вынутого при их  изготовлении,  исчезла
вместе со сверкающим облаком. Остальное, преобразованное в первичную форму
энергии, было запасено в блоках стеклообразного  материала,  того  самого,
что поддерживал  конусы,  и  в  блоках  двигалось  беспокойно,  с  тем  же
ощущением неимоверной силы.  И  это  действительно  была  сила,  немыслимо
могучая; от нее исходила энергия маленьких солнц и лун,  она  приводила  в
движение многочисленные  механизмы,  регулировавшие  давление  в  пещерах,
поставлявшие воздух, создававшие дождь и превратившие царство Народного  в
миле под землей в рай поэзии, музыки, цвета и формы, которые он создавал в
своем сознании и с помощью остальных десяти воплощал в реальность.
     Больше нет  необходимости  говорить  об  этих  десяти.  Хозяином  был
Народный. Трое, подобно ему, были русскими; двое китайцами;  из  остальных
пяти три женщины: немка, женщина из народа басков и евроазиатка; и наконец
индус, ведший свою родословную от Гаутамы, и  еврей,  который  прослеживал
свою до Соломона.
     Все они разделяли равнодушие Народного к миру; каждый  был  одного  с
ним взгляда на жизнь; и все жили в одиночестве, каждый в своем собственном
раю в сотнях пещер, разве что иногда им было интересно поработать  вместе.
Время ничего для них не значило. Исследования  и  открытия  использовались
исключительно для их нужд и развлечений. Если бы они отдали  их  людям  на
поверхности, те использовали бы их как оружие  в  войне  на  Земле  или  с
жителями других планет. К чему ускорять самоубийство человечества? Они  не
чувствовали бы сожаления о гибели человечества. Но  зачем  приближать  ее?
Время ничего не значило для  них,  потому  что  они  могли  жить,  сколько
захотят; конечно, если не случайности. А пока существуют  скалы,  Народный
может превращать их в энергию, чтобы поддерживать свой рай - или создавать
другие.
     Старый дом начал трескаться и обрушился.  Гораздо  быстрее,  чем  под
действием стихий. Среди развалин его фундамента выросли деревья;  и  поле,
так странно выровненное, тоже заросло деревьями. За несколько коротких лет
вся  местность  превратилась  в  глухой  молчаливый  лес;  только  изредка
слышался рев пролетающей вверху ракеты да песни птиц, которые нашли  здесь
убежище.
     Но глубоко под землей, в пещерах, царили музыка и  пение,  веселье  и
красота. Легкие нимфы кружили под маленькими лунами. Пан играл на свирели.
Соревновались  древние  жнецы  под  миниатюрными  солнцами.  Рос  и   зрел
виноград, его давили, и вакханки пили красное и  пурпурное  вино,  засыпая
наконец в объятиях фавнов и сатиров. Ореады  танцевали  в  бледных  лунных
лучах, и изредка кентавры исполняли древние танцы под топот своих копыт на
поросшей мхом почве. Здесь снова жила старая Земля.
     Народный  слушал,  как  пьяный  Александр  хвастает  перед   Таис   в
великолепии завоеванного Персеполиса; слышал  треск  пламени,  по  капризу
куртизанки уничтожившего этот город.  Он  смотрел  на  осажденную  Трою  и
вместе с Гомером подсчитывал корабли ахейцев, вытащенные на берег  у  стен
Трои, или вместе с Геродотом смотрел, как маршируют племена  под  командой
Ксеркса: каспийцы в своих плащах из шкур и с луками из тростника; эфиопы в
шкурах леопардов с копьями из рогов антилопы; ливийцы в кожаной одежде,  с
копьями, закаленными в  огне;  фракийцы  с  лисьими  мордами  на  головах;
племена в шлемах из дерева и в шлемах из человеческих  черепов.  Для  него
снова разыгрывались элевсинские мистерии и мистерии Осириса,  он  смотрел,
как  фракийские  женщины  на  куски  разрывают  Орфея,  первого   великого
музыканта. По своей воле он мог видеть расцвет и падение империи ацтеков и
империи инков; возлюбленный Цезарь снова  погибал  в  римском  сенате;  он
видел лучников Азенкура или американцев  при  Бельвуде.  Все,  что  создал
человек: стихи, исторические записи, философские и научные  работы  -  все
его странной формы механизмы могли восстановить перед ним, превращая слова
в образы, реальные, как живое существо.
     Он был последним и величайшим поэтом - но он также  был  последним  и
величайшим музыкантом. Он мог вызвать к жизни песни  древнего  Египта  или
напевы еще более древнего Ура. Мелодии матери-земли, выливавшиеся из  души
Мусоргского, гармония глухого уха Бетховена, песни и  рапсодии  из  сердца
Шопена. Он мог сделать больше, чем просто восстановить музыку прошлого. Он
был хозяином звука. Для него реальной была музыка сфер. Он мог взять  лучи
звезд и планет и свить из них симфонии. Или превратить  солнечные  лучи  в
золотые звуки, каких не мог создать никакой земной оркестр.  А  серебряная
музыка луны - сладкая музыка весенней луны, глубокая  музыка  луны  жатвы,
хрупкая хрустальная музыка зимней  луны  в  арпеджио  метеоров  -  он  мог
свивать такие ноты, каких не слышало человеческое ухо.
     Так Народный, последний и величайший  поэт,  последний  и  величайший
композитор, последний и величайший художник  -  и  не  по-человечески,  но
величайший  ученый  -  жил  с  десятью  избранными  в  своих  пещерах.   А
поверхность земли и всех, кто жил на ней, передал аду...
     Разве что случится что-нибудь такое, что будет угрожать его раю.
     Сознавая возможность такой опасности, он  создал  механизмы,  которые
доносили до его глаз и ушей, что происходило на земной поверхности.  Время
от времени он забавлялся этими известиями.
     Так совпало, что в ту ночь, когда Исказитель Пространства нанес  свой
удар по космическим кораблям и вышвырнул часть огромного кратера Коперника
в другое измерение, Народный  сплетал  лучи  Луны,  Юпитера  и  Сатурна  в
бетховенскую Лунную сонату. Луна была четырехдневным  полумесяцем,  Юпитер
только зарождался, а Сатурн висел, как подвеска под луком. Вскоре по  небу
проплывет Орион, и яркий Регул, и красный Альдебаран,  Глаз  Быка,  и  они
добавят новые ноты звездного света, превращенного в звук.
     И вдруг  свитый  ритм  разорвался  -  отвратительно.  Опустошительный
невероятный диссонанс вторгся  в  пещеру.  Нимфы,  томно  танцевавшие  под
музыку, задрожали, как  туман  под  внезапным  ударом  ветра,  и  исчезли;
маленькие  луны  мигнули  и  погасли.  Инструменты  замерли.  И   Народный
почувствовал, будто его ударили.
     Через некоторое время маленькие луны загорелись снова, но  тускло,  а
из тональных механизмов донеслись разбитые изуродованные  звуки.  Народный
зашевелился и  сел,  его  худое  широкоскулое  лицо  приобрело  еще  более
сатанинское выражение, чем обычно. Нервы его оцепенели, потом  они  начали
оживать, и он ощутил сильную боль. Он сидел, борясь с болью, пока не  смог
позвать на помощь. Ему ответил один из китайцев, и вскоре Народный  пришел
в себя.
     Он сказал:
     - Это пространственное искажение, Лао. И ничего подобного раньше я не
знал. Оно пришло с лучами, я в этом уверен. Посмотрим на Луну.
     Они  прошли  в  другую   пещеру   и   остановились   перед   огромным
телевизионным экраном. Нацелили его, на нем  появилась  Луна,  она  быстро
увеличивалась, как будто ее бросили им навстречу. Потом на экране появился
космический корабль, летящий к Земле. Они сфокусировались  на  нем,  и  он
раскрылся перед ними; они  обыскали  корабль  и  оказались  в  контрольной
рубке, где сидели Бартоломью, Джеймс Тарвиш  и  Мартин,  глядя  на  быстро
увеличивающуюся в небе Землю. Народный и китаец  смотрели  на  них,  читая
речь по губам. Тарвиш сказал:
     - Когда мы вызовем  Землю,  Мартин?  Роботы  будут  следить  за  нами
повсюду. Они позаботятся, чтобы мы  были  уничтожены,  прежде  чем  сможем
передать  свое  послание  или  предупреждение   миру.   Они   контролируют
правительства -  по  крайней  мере  достаточно,  чтобы  схватить  нас  при
посадке. А если мы сумеем уйти и соберем вокруг себя людей,  это  означает
гражданскую войну, а это в свою очередь означает фатальное  промедление  в
строительстве космического флота - даже если мы победим.
     Мартин ответил:
     - Мы должны благополучно приземлиться, уйти от роботов, найти  способ
управлять ими или уничтожить их. Боже, Тарвиш, вы видели, что делает  этот
дьявол, которого называют Исказитель Пространства. Он выбросил  из  нашего
измерения кратер, как мальчишка бросает камень в пруд!
     Бартоломью сказал:
     - Он может взять Землю и разбить ее на кусочки...
     Народный и Лао переглянулись. Народный сказал:
     - Достаточно. Мы  знаем.  -  Китаец  кивнул.  Народный  сказал:  -  Я
полагаю. они достигнут Земли  через  четыре  часа.  -  Опять  Лао  кивнул.
Народный продолжал: - Мы поговорим с ними,  Лао;  хотя  я  считал,  что  с
человечеством мы покончили. Но мне не нравится то, что они так  причудливо
называют Исказителем Пространства, потому что он испортил мою музыку.
     Они принесли экран меньшего размера и установили его  перед  большим.
Сориентировали относительно летящего корабля и встали перед  ним.  Меньший
экран покрылся светящимися голубыми  вихрями;  вихри  собрались  вместе  и
превратились в огромный конус, который потянулся к  большому  экрану,  как
будто их разделяли не футы, а тысячи миль. И когда конец  конуса  коснулся
отраженной  на  экране  контрольной  рубки  космического  корабля,  Тарвиш
воскликнул:
     - Смотрите!
     В воздухе появилось мерцание,  какое  бывает  над  дорогой  в  жаркий
летний день. Мерцание превратилось в  сверкающий  занавес  бледно-голубого
света, оно становилось все устойчивее,  пока  на  огромном  расстоянии  не
показалась овальная дверь. И вдруг в двери появились  два  человека:  один
высокий, худой,  мрачный,  с  чувствительным  лицом  мечтателя,  а  другой
китаец, с головой как большой желтый купол, с лицом, бесстрастным,  как  у
Будды, и было странно видеть, как в то же самое время в глубокой подземной
пещере эти самые два  человека  стояли  перед  уходящим  в  экран  голубым
конусом, а на большом экране видны были их изображения в контрольной рубке
космического корабля, там, где находилась вершина конуса.
     Народный заговорил, голос его был  полон  равнодушия  и  уверенности,
этот голос вызывал дрожь и одновременно ободрял. Он сказал:
     - Мы не причиним вам вреда. Вы не можете причинить вред нам. То,  что
происходит на поверхности Земли, для нас ничего  не  значит.  Но  то,  что
может произойти под поверхностью, значит очень многое. То, что вы  назвали
Исказителем Пространства, уже вызвало мое раздражение. Я полагаю, что  оно
может сделать и больше. Я также полагаю, что роботы более или менее на его
стороне. А вы против него. Поэтому первым нашим шагом должна  быть  помощь
вам против роботов. Сообщите мне все факты. Но  говорите  коротко,  потому
что мы не можем без неудобств  поддерживать  свое  положение  больше,  чем
полчаса.
     Мартин сказал:
     - Кто бы вы ни были, откуда бы вы ни были,  мы  вам  верим.  Вот  наш
рассказ...
     В течение пятнадцати минут Народный и китаец  слушали  их  рассказ  о
борьбе против роботов, об их бегстве  и  исчезновении  кратера  Коперника,
когда Исказитель Пространства пытался помешать им уйти.
     Народный сказал:
     - Достаточно. Теперь  я  понимаю.  Сколько  вы  можете  оставаться  в
космосе? Каковы у вас запасы энергии и пищи?
     Мартин ответил:
     - На шесть дней.
     Народный сказал:
     - Достаточно времени для успеха - или неудачи. Оставайтесь вверху все
это время, потом спуститесь там, откуда стартовали...
     Неожиданно он улыбнулся.
     - Я не забочусь о человечестве, однако я не  стал  бы  причинять  ему
вред  сознательно.  И  мне  приходит  в  голову,  что  я  все   же   перед
человечеством в долгу. Если бы не оно, не было бы и  меня.  К  тому  же  я
подумал, что роботы никогда не производили поэта, музыканта,  художника...
- Он рассмеялся. - Но мне кажется, что к одному великому искусству они все
же способны! Посмотрим.
     Овал неожиданно опустел; потом и он исчез.
     Бартоломью сказал:
     - Созовите остальных. Я за подчинение. Но они должны знать.
     Когда остальные услышали, они  все  проголосовали  за  подчинение,  и
космический корабль, изменив курс, принялся  медленно,  как  мог,  кружить
вокруг Земли.
     Внизу, в пещере с экранами, Народный рассмеялся. Он сказал:
     - Лао, неужели  мы  так  ушли  вперед  за  несколько  лет?  Или  люди
регрессировали?  Нет,  это  проклятие  механизации,   которая   уничтожает
воображение. Потому что посмотрите, как  легка  проблема  роботов.  Начали
изготовлять   человекоподобные    машины.    Математические,    бездушные,
нечувствительные к эмоциям. Такова была и первичная  материя,  из  которой
состоит все на земле: скалы и вода, деревья и  трава,  металлы,  животные,
рыбы, черви и люди. Но где-то как-то что-то  было  добавлено  к  первичной
материи, соединилось с ней - использовало ее.  Это  то,  что  мы  называем
жизнью. А жизнь -  это  сознание.  И  потому  связана  с  эмоциями.  Жизнь
устанавливает свой ритм, и ритм этот различается в скале  и  кристалле,  в
металле, рыбе и так далее... и потому у нас множество разных  предметов  и
существ.
     - Похоже, жизнь начала  устанавливать  свой  ритм  и  в  роботах.  Их
коснулось  сознание.  Доказательство?  Они  достигли   идеи   единства   -
группового сознания. Это уже связано с эмоциями. Но они пошли дальше.  Они
развили инстинкт самосохранения. А это, мой мудрый друг, означает страх  -
стах гибели. А страх означает гнев, ненависть, высокомерие -  и  множество
других чувств. Короче, роботы в определенном смысле  приобрели  эмоции.  И
потому стали уязвимы для того, кто сможет уловить и  усилить  эти  эмоции.
Они больше не механизмы.
     - Поэтому, Лао, я задумал эксперимент, который даст мне материал  для
изучения  и  забавы  на  многие  годы.  По  происхождению  роботы  -  дети
математики. И я спрашиваю - к чему ближе всего математика?  И  отвечаю:  к
ритму, к звуку, к звукам,  которые  до  энной  степени  усилят  ритмы,  на
которые они отзываются. И математически, и эмоционально.
     Лао сказал:
     - Звуковая последовательность?
     Народный ответил:
     -  Совершенно  верно.  Но  нам  нужно  несколько  для  экспериментов.
Впрочем, это легко. Попросите Маринова  и  Ефросинью  сделать  это.  Пусть
остановят корабль и доставят его сюда. Опустят  мягко.  Конечно,  придется
убить всех людей,  но  пусть  сделают  это  милосердно.  А  роботов  пусть
приведут ко  мне.  Используйте  на  одном-двух  зеленое  пламя,  остальные
послушаются, уверяю вас.
     Холм  за  тем  местом,  где  когда-то  стоял  старый  дом,  задрожал.
Бледно-зеленый круг появился на его груди. Он  потускнел,  и  вместо  него
показалось темное жерло туннеля. Воздушный  корабль,  наполовину  самолет,
наполовину  ракета,  совершавший  обычный  рейс  в  Нью-Йорк,   неожиданно
вздрогнул, сделал круг и устремился вниз. Он мягко, как мотылек, опустился
перед зияющим жерлом туннеля.
     Его дверь открылась, и оттуда с  руганью  выбрались  два  человека  -
пилоты. Из туннеля послышался легкий вздох, из него  вылетело  серебристое
туманное облачко и устремилось к  пилотам  и  к  открытой  двери  корабля.
Пилоты споткнулись и упали на землю. В корабле еще с полдесятка человек  с
улыбкой опустились на пол и умерли.
     На корабле было также два  десятка  роботов.  Они  стояли,  глядя  на
мертвых  людей  и  друг  на  друга.  Из  туннеля  показались  две  фигуры,
закутанные в металлические сверкающие одежды. Они вошли в корабль. Одна из
них сказала:
     - Роботы, соберитесь.
     Металлические  люди  оставались  неподвижными.  Затем  один  из   них
испустил негромкий зов. Во всех частях корабля зашевелились  металлические
люди. Они собрались за тем, кто позвал. И молча стояли за ним в ожидании.
     В руке одного из вышедших  из  туннеля  появилось  нечто  похожее  на
старинный фонарик. Из него вылетело тонкое зеленое пламя. Оно ударилось  в
ближайшего робота и разрезало его с головы до ног.  Еще  одна  вспышка,  и
робот был разрезан с одного бока  до  другого.  Он  упал,  разделенный  на
четыре части. Эти четыре части неподвижно лежали на полу корабля.
     Одна из закутанных фигур произнесла:
     - Хотите дальнейших демонстраций или пойдете за нами?
     Роботы сдвинули головы, пошептались. Потом один из них сказал:
     - Мы пойдем за вами.
     Роботы прошли в туннель, не сопротивляясь и не пытаясь убежать. Снова
послышался вздох,  и  скалы  закрыли  вход  в  туннель.  Они  оказались  в
помещении, пол которого стал  опускаться,  пока  не  опустился  до  уровня
пещер. Машины послушно пошли дальше. Из-за смеси любопытства с  презрением
к  этим  людям,  чьи  хрупкие  тела  так  легко   сломать   одним   ударом
металлических рычагов, которые служили им руками? Возможно.
     Они пришли в пещеру, где  их  ждали  Народный  и  остальные.  Маринов
подвел их и остановил. Это были роботы, которые  используются  в  летающих
кораблях, с цилиндрическими головами, четырьмя руками, треножником  ног  и
стройным торсом. Следует знать, что роботы очень различаются в зависимости
от своего предназначения. Народный сказал:
     - Добро пожаловать, роботы! Кто у вас старший?
     Один ответил:
     - У нас нет старшего. Мы действуем как один.
     Народный рассмеялся.
     - Но говоря от имени всех, ты показал себя старшим. Подойди ближе. Не
бойся - пока.
     Робот сказал:
     - Страх нам неведом. Чего нам бояться? Даже если вы  уничтожите  нас,
тех,  что  здесь,  вы  не  справитесь  с  миллиардами  на  поверхности.  И
размножаться достаточно быстро вы не можете, чтобы сравняться с нами. А мы
появляемся на свет сильными и полностью укомплектованными.
     Он протянул к Народному руку, и в его движении была  надменность.  Но
прежде чем он смог ее опустить, кольцо зеленого пламени  охватило  руку  у
плеча. Оно вылетело из маленького предмета в руке Народного, как брошенное
лассо. Рука робота, отрезанная, со звоном упала на пол. Робот  недоверчиво
смотрел на нее, потом протянул остальные три, чтобы поднять отрезанную. Их
опять окружило зеленое пламя, отрезав заодно и ноги у второго  соединения.
Робот упал вперед, крича что-то остальным высоким голосом.
     Зеленое  пламя  быстро  поиграло  среди  них.   Безногие,   безрукие,
некоторые безголовые, все роботы, кроме двух, упали.
     - Двух достаточно, - сказал Народный. - Но руки им не  нужны,  только
ноги.
     Сверкающие зеленые браслеты охватили  руки  роботов  и  отрезали  их.
Роботов увели. Тела остальных были разобраны, изучены, и под  руководством
Народного были  проведены  разнообразные  эксперименты.  Музыка  заполнила
пещеры, странные аккорды, необычные прогрессии, рассыпающиеся  арпеджио  и
грандиозные вибрации звуков, которые не могло воспринять человеческое ухо.
И наконец последняя  вибрация  стала  слышна  как  глубокое  гудение,  она
поднималась все выше и выше  в  урагане  хрустальных  хрупких  нот,  потом
опускалась, снова переходила в резкий высокий писк, и  снова  продолжалась
неслышимой, как прелюдия к  гудению.  И  снова  назад,  вернулись  писк  и
хрустальная буря, снова гудение и тишина, и опять и опять.
     Разбитые тела роботов задрожали, как будто каждый  их  атом  ускорил,
усилил свое движение. Музыка взлетала вверх, опускалась - снова и снова. И
закончилась  неожиданно,  на  одной  сокрушительной  ноте.  Разбитые  тела
перестали дрожать. В их металле появились  звездообразные  трещины.  Снова
прозвучала нота, и трещины расширились. Металл раскалывался.
     Народный сказал:
     - Ну,  что  ж,  мы  нашли  частоту,  соответствующую  ритму  роботов.
Разрушительную гармонию. Надеюсь ради блага внешнего мира, что эта частота
не совпадает с частотой их зданий и сооружений. Но в конце концов в  любой
войне жертвы должны быть с обеих сторон.
     Лао сказал:
     - Земля будет захватывающим зрелищем в ближайшие несколько дней.
     Народный ответил:
     - И очень неудобным для жизни местом. Несомненно, многие погибнут или
сойдут с ума. Но есть ли другой выход?
     Ответа не было. Он сказал:
     - Приведите двух роботов.
     Их привели.
     Народный сказал:
     - Роботы, был ли среди вас когда-нибудь поэт?
     Они ответили:
     - А кто такой поэт?
     Народный рассмеялся.
     - Неважно. Пели ли вы когда-нибудь...  сочиняли  музыку...  рисовали?
Снились ли вам сны?
     Один робот ответил с холодной иронией:
     - Сны? Нет, мы не спим. Это мы оставляем людям. Поэтому мы и покорили
их.
     Народный ответил, почти мягко:
     - Еще нет, робот. А приходилось  ли  вам  когда-нибудь...  танцевать?
Нет? Ну, этому искусству вам предстоит научиться.
     Началась неслышимая нота, поднялась  вверх,  взлетела  до  урагана  и
снова вниз. Вверх и вниз, вверх и вниз, хотя и не так громко, как  раньше.
И неожиданно  роботы  начали  переступать  ногами,  двигаться.  Их  ножные
соединения сгибались, тела раскачивались. Нота, казалось, перемещается  по
помещению, и роботы гротескно следовали за  ней.  Двигались  за  ней,  как
огромные металлические марионетки. Музыка кончилась сокрушительной  нотой.
И  тут  как  будто  все  вибрирующие  атомы  тел  роботов  наткнулись   на
непреодолимое препятствие. Тела  их  задрожали,  из  голосовых  механизмов
послышался крик, в котором отвратительно смешивались бездушность  машин  и
жизнь. Снова гудение и неожиданная остановка, и снова, и снова. Послышался
треск - от голов роботов, от их  тел.  Появились  звездообразные  трещины.
Гудение раздалось снова, но два  робота  стояли  неподвижно,  они  уже  не
отвечали. Потому что их внутренние сложные механизмы тоже раскололись.
     Роботы были мертвы!
     Народный сказал:
     - Завтра мы усилим звук и сделаем его эффективным в окружности в  три
тысячи  миль.  Используем,  конечно,  верхнюю  пещеру.   Разумеется,   это
означает, что мы должны снова поднять наш корабль. В три дня, Маринов,  вы
сможете накрыть остальные континенты. Проследите, чтобы  сам  корабль  был
абсолютно непроницаем для  вибраций.  За  работу.  Мы  должны  действовать
быстро, прежде чем роботы узнают, как нейтрализовать звук.

     Ровно  в  полдень  на  следующий  день  над  всей  Северной  Америкой
послышалось  необъяснимое  гудение.  Казалось,  оно  доносится  не  только
глубоко из-под земли, но со всех сторон. Оно быстро поднималось к  урагану
звенящих хрустальных нот, переходило в резкий  писк  и  исчезало...  потом
возвращалось от писка до гудения... потом снова вверх и  вниз...  опять  и
опять.  И  по  всей  Северной  Америке  роботы  прекращали  свои  занятия.
Останавливались... и начинали танцевать. Танцевали в воздушных кораблях, и
десятки этих кораблей разбились, прежде чем люди сумели  взять  управление
на себя. Тысячами  танцевали  на  улицах  городов  -  гротескный  ригодон,
причудливую сарабанду, подпрыгивали и переминались, а пока они  танцевали,
люди в панике бежали, и в этом паническом бегстве сотни были раздавлены  и
погибли. На огромных заводах, в подземных туннелях  городов,  в  шахтах  -
везде слышался этот звук... и везде танцевали роботы... музыка  Народного,
последнего великого поэта, последнего великого композитора.
     Затем послышалась сокрушительная  нота  -  и  по  всей  стране  танец
прекратился. И снова начался... и прекратился... и снова начался...
     Пока все улицы, подземные туннели, шахты, заводы, дома не были усеяны
неподвижными металлическими телами, покрытыми звездообразными трещинами.
     Люди в городах укрывались,  не  знаю,  откуда  ожидать  удара...  или
собирались обезумевшими от страха толпами, и многие еще умерли...
     И вдруг ужасное гудение, разрывающий ураган, невыносимый высокий писк
- все кончилось. Люди повсюду падали и  засыпали  среди  мертвых  роботов,
набирались во сне сил и постепенно приходили в себя.
     Америка будто  исчезла.  Она  не  отвечала  на  телеграфные  запросы,
прекратилась всякая коммуникация в пределах обширного круга звука.
     Но в полночь гудение послышалось над Европой,  и  европейские  роботы
начали танцевать  свой  танец  смерти,  а  когда  он  кончился,  необычный
молчаливый ракетный  корабль,  который  висел  высоко  в  стратосфере  над
Европой, почти со скоростью света перелетел в Азию, а  на  следующий  день
гудение услышала Африка, и туземцы отвечали ему своими тамтамами...  потом
гудение услышала Южная Америка и наконец далекая Австралия... и всюду люди
впадали в панику, и безумие снимало свой урожай...
     Пока на всей земле из всей  неисчислимой  орды  ожившего  металла  не
осталось несколько сотен  роботов,  уцелевших  из-за  отклонений  в  своей
конструкции. И, просыпаясь от быстрого сна, по всей Земле те, кто боялся и
ненавидел роботов и свое  рабство  у  них,  поднимались  против  тех,  кто
порождал  металлическое  господство,  и  фабрики,  изготовлявшие  роботов,
превращались в пыль.

     Снова раскрылся холм над пещерами, мелькнул,  как  призрак,  странный
торпедообразный корабль, беззвучно влетел в туннель, и скалы сомкнулись за
ним.
     Народный и остальные  стояли  у  гигантского  телевизионного  экрана,
переносясь из города в город, из страны  в  страну,  по  всей  поверхности
Земли. Лао, китаец, сказал:
     - Многие умерли, но многие выжили. Они могут не понять, но дело  того
стоило.
     Народный прошептал:
     - То, за что человек не платит,  он  не  ценит.  Думаю,  наши  друзья
вверху теперь не встретят сопротивления.
     Он с сомнением покачал головой.
     - Но мне по-прежнему не нравится этот Исказитель Пространства.  Я  не
хочу, чтобы он опять портил мне  музыку,  Лао.  Выбросить  Луну  из  нашей
вселенной, Лао?
     Лао рассмеялся.
     - Из чего тогда будет у вас лунная музыка?
     Народный сказал:
     - Верно. Ну, что ж, посмотрим, что смогут сделать люди. Время  всегда
есть - возможно.
     Трудности, ожидавшие человечество, не интересовали  поэта  Народного.
Тем временем реорганизовывались земные правительства, заводы переходили на
изготовление космических кораблей, люди учились управлять этими кораблями,
собирались запасы, совершенствовалось оружие, и когда пришло  сообщение  с
Луны, содержавшее точные указания курса, флот Земли был готов.
     Народный смотрел,  как  стартуют  корабли.  Он  с  сомнением  покачал
головой. Но скоро в большой пещере вновь зазвучали  гармонии,  и  нимфы  и
фавны начали танцевать под благоухающими цветущими деревьями,  и  Народный
снова забыл о мире.

                            ОБИТАТЕЛИ ПРОПАСТИ

     К северу от нас в зенит уходил  луч  света.  Он  начинался  за  пятью
вершинами. Луч пробивал столб голубого тумана с такими резкими  границами,
как дождь, идущий из тучи с четкими краями. Похоже  на  луч  прожектора  в
ажурной дымке. Теней он не отбрасывал.
     На его фоне четко видны были черные вершины, и я понял, что вся  гора
по форме напоминает руку. Она  силуэтом  отразилась  на  светлом  фоне,  с
вытянутыми  пальцами;  казалось,  рука  протянулась  вперед.  Точно  такое
впечатление, как будто она что-то отталкивает.  Сверкающий  луч  мгновение
стоял неподвижно, потом разбился на  мириады  маленьких  блестящих  шаров,
которые двигались во всех направлениях,  постепенно  опускаясь.  Казалось,
они что-то ищут.
     Лес затих. Все лесные звуки затаили дыхание. Я чувствовал, как жмутся
к ногам собаки. Они тоже молчали, но каждая мышца их тел  была  напряжена,
шерсть  стояла  дыбом,  а  глаза,  устремленные  на   опускающиеся   огни,
остекленели от ужаса.
     Я взглянул на Андерсона. Он смотрел на север, где снова поднялся луч.
     - Это не может быть северным сиянием, - сказал я, не  шевеля  губами.
Рот у меня пересох, как будто Лао Цзай насыпал мне в  горло  свой  порошок
страха.
     - Во всяком случае я такого не видел, - ответил он таким же тоном.  -
К тому же кто слышал о северном сиянии в такое время года?
     Он высказал мою собственную мысль.
     - Мне почему-то кажется, что там идет охота, - сказал он, -  какая-то
нечестивая охота... и хорошо, что мы далеко от нее.
     - Каждый раз, как поднимается свет, гора будто движется, - сказал  я.
- Что она удерживает, Старр? Она заставляет  меня  думать  о  замороженной
облачной руке, которую Шан Надур установил перед Воротами Призраков, чтобы
удержать их в логове, высеченном для них Эблисом.
     Он поднял руку, прислушиваясь.
     С севера и высоко над  головой  донесся  шепот.  Не  шорох  северного
сияния. Этот шепот напоминал призрачный ветер, дувший во время  сотворения
в листве древних деревьев,  укрывавших  Лилит.  В  этом  шепоте  слышалось
требование. Он был нетерпелив. Призывал кого-то туда, где начинался  столб
света. Привлекал к себе. В нем была неумолимая настойчивость.  Он  касался
сердца тысячью холодных пальцев, наполнял страстным желанием бежать вперед
и смешаться со светом. Наверно, так чувствовал себя Одиссей, привязанный к
мачте, когда стремился повиноваться хрустально сладкому пению сирен.
     Шепот становился громче.
     - Что с собаками? - воскликнул Андерсон. - Ты только посмотри на них!
     Лайки с воем устремились к столбу света. Мы видели, как они  исчезают
за деревьями. До нас донесся их вой. Потом он стих, и не осталось  ничего,
кроме настойчивого шепота наверху.
     Поляна, на которой мы остановились, выходила прямо на север. Мы ушли,
вероятно, на триста миль от первого большого поворота Коскоквима к  Юкону.
Это нехоженая дикая местность. Мы  вышли  из  Даусона  в  начале  весны  в
поисках пяти вершин, за  которыми,  как  говорил  нам  знахарь  атабасков,
золото выходит густо, как замазка сквозь сжатые пальцы. Никто из  индейцев
не согласился идти с нами. Земля вокруг горы Руки проклята,  сказали  они.
Мы  увидели  вершины  накануне,   они   слабо   вырисовывались   на   фоне
пульсирующего света. А теперь мы увидели и свет, который привел нас к ним.
     Андерсон застыл. Сквозь шепот доносился странный топот и  шорох.  Как
будто к нам подбирается небольшой медведь. Я бросил в костер  охапку  дров
и, когда поднялось пламя, увидел, как  что-то  пробирается  сквозь  кусты.
Двигалось оно на четвереньках, но на медведя не похоже. В голове мгновенно
промелькнуло - как  ребенок,  ползущий  вверх  по  лестнице.  Одновременно
поднялись передние лапы - как у ребенка. Нелепо  и  одновременно  страшно.
Существо  приближалось.  Мы  потянулись  к  оружию...  и  опустили   руки.
Неожиданно мы поняли, что к нам ползет человек!
     Да, это был человек. По-прежнему на  четвереньках  он  приблизился  к
костру. Остановился.
     - Я в  безопасности,  -  прошептал  ползущий  голосом,  который  эхом
повторил шепот над головой.  -  Здесь  я  в  безопасности.  Они  не  могут
выбраться за пределы голубого. Не могут схватить  вас,  если  вы  сами  не
придете к ним...
     Он упал на бок. Мы подбежали к нему. Андерсон наклонился.
     - Боже милостивый! - воскликнул он. - Фрэнк, ты  только  посмотри  на
это!
     Он указал на руки. Они были обмотаны обрывками толстого свитера. Сами
руки напоминали обрубки. Пальцы изогнулись и впились в  ладони.  Плоть  на
них стерлась до кости. Они похожи были на ноги маленького  черного  слона!
Глаза мои обежали тело. Вокруг пояса толстая полоска из  желтого  металла.
От нее отходит цепь в десяток звеньев, цепь тоже металлическая, но  металл
белый, блестящий.
     - Кто он? Откуда он? - спросил Андерсон. - Посмотри, он спит, но даже
во сне пытается ползти, подтягивает руки и ноги. А колени - как он мог  на
них ползти!
     Он сказал правду. Человек крепко спал, но его руки и ноги  продолжали
двигаться. Руки и ноги двигались независимо от неподвижного тела. Это было
ужасно! Движения семафора. Если вы когда-нибудь видели, как поднимается  и
опускается семафор, вы поймете, что я имею в виду.
     И вдруг шепот над головой стих. Огненный столб опустился и больше  не
поднимался.  Ползущий  человек  застыл.  Вокруг  нас  все   начало   мягко
освещаться. Рассвет после короткой  летней  ночи  Аляски.  Андерсон  потер
глаза и повернулся ко мне осунувшимся лицом.
     - Ну и ну! - воскликнул он. - Ты как будто тяжело переболел!
     - Ты тоже, Старр, - ответил я. - Что ты обо всем этом думаешь?
     - Думаю, что единственный ответ лежит здесь, - ответил  он,  указывая
на неподвижную фигуру под одеялами, которыми мы ее укрыли. - Что бы это ни
было - это из-за него. И это совсем не северное сияние, Фрэнк.  Похоже  на
отблеск адского пламени, которым нас пугают проповедники.
     - Дальше мы сегодня не пойдем, - сказал я. - Я не стал бы его будить,
даже если там за вершинами все золото мира и все дьяволы, которые  гнались
за ним.
     Ползущий человек лежал со сне, глубоком,  как  Стикс.  Мы  промыли  и
перевязали ступни, в которые  превратились  его  руки.  Руки  и  ноги  его
застыли, как костыли. Он не шевелился, пока мы работали  над  ним.  Лежал,
как упал: руки слегка приподняты, колени согнуты.
     - Почему он полз? - прошептал Андерсон. - Почему просто не шел?
     Я распиливал полоску вокруг  его  талии.  Золото,  но  не  похоже  на
золото, к которому я привык. Чистое золото мягкое. Это тоже мягкое, но оно
нечистое, в нем какая-то собственная вязкая жизнь. Оно липло к напильнику.
Я разрезал его, разогнул,  снял  с  тела  и  отбросил  в  сторону.  Оно  -
отвратительно!
     Он спал весь день, Спустилась тьма, он продолжал спать. Ночью не было
ни столба света, ни рыщущих огней, ни шепота. Какое-то ужасное очарование,
казалось, было снято с местности. В полдень ползущий человек проснулся.  Я
подпрыгнул, услышав приятный тягучий голос.
     - Долго ли я спал? - спросил он.  Он  посмотрел  на  меня,  и  в  его
бледно-голубых глазах появилась усмешка.
     - Ночь - и почти два дня, - ответил я.
     - А ночью были огни? - Он кивком указал на север. - И шепот?
     - Нет, - ответил я. Откинув голову, он взглянул на небо.
     - Значит, они все-таки сдались, - сказал он наконец.
     - Кто сдался? - спросил Андерсон.
     - Жители пропасти, - спокойно ответил ползущий человек.
     Мы уставились на него.
     - Жители пропасти, - повторил он. - Существа, сотворенные дьяволом до
потопа. Они каким-то  образом  избежали  божьей  кары.  Опасности  они  не
представляют, если только не ответить на их призыв. Они не могут выйти  за
голубой туман. Я был их пленником, - просто добавил  он.  -  Они  пытались
вернуть меня!
     Мы с Андерсоном переглянулись, у нас появилась одна и та же мысль.
     - Вы ошибаетесь, - сказал ползущий человек. - Я не сошел с ума. Дайте
мне немного воды. Я скоро умру, но хочу, чтобы вы как можно дальше отнесли
меня на юг, а потом сложили бы костер и сожгли меня на нем. Не хочу, чтобы
эти адские духи могли утащить мое тело. Вы тоже этого  захотите,  когда  я
расскажу вам о них... - Он колебался. - Кажется, вы сняли с меня цепь?
     - Я ее срезал, - коротко ответил я.
     - Слава Богу и за это, - прошептал ползущий.
     Он отпил воды с коньяком, которую мы поднесли ему ко рту.
     - Руки и ноги не чувствую, - сказал он. - Мертвы, как и я сам  скоро.
Ну, они мне хорошо послужили. А теперь я скажу вам, что находится за  этой
Рукой. Ад!
     - Теперь слушайте. Меня зовут Стентон, Синклер Стентон.  Выпуск  Йела
1900 года. Исследователь. Я вышел из Даусона в прошлом году в поисках горы
с пятью вершинами, похожей на руку. Мне сказали, что там много золота.  Вы
за тем же? Я так и думал. Осенью мой спутник заболел. Я отправил его назад
с несколькими индейцами. Немного погодя все индейцы убежали. Я решил,  что
застрял, построил себе убежище, запас пищи  и  залег  на  зиму.  Весной  я
двинулся дальше. Немного менее двух недель назад  я  увидел  пять  вершин.
Впрочем, не с этой стороны, с противоположной. Дайте еще немного коньяка.
     - Видите ли, я сделал  слишком  широкий  обход,  -  продолжал  он.  -
Слишком далеко зашел на север. Повернул назад. С этой  стороны  до  самого
основания горы Руки только лес. А с другой стороны...
     Он немного помолчал.
     - С другой стороны тоже лес. Но он не  заходит  так  далеко.  Нет!  Я
вышел из него. Передо  мной  на  многие  мили  протянулось  ровное  плато.
Изношенное и древнее, как пустыня вокруг руин Вавилона.  За  ним  вершины.
Между ними и мною, довольно далеко, что-то похожее на скальную  насыпь.  И
тут я увидел дорогу!
     - Дорогу! - недоверчиво воскликнул Андерсон.
     - Дорогу, - повторил ползущий. - Прекрасную ровную  каменную  дорогу.
Она шла прямо к горе. Да, это была дорога, и очень изношенная,  как  будто
за тысячи лет по ней прошли миллионы и миллионы ног. По обе стороны от нее
песок и груды камней. Потом я присмотрелся к этим камням. Они  обтесанные,
и форма груд давала возможность предположить, что сотни  тысяч  лет  назад
это были дома. Я чувствовал за ними людей, и в то же время они производили
впечатление невероятной древности. Да...
     - Вершины приближались. Груды  камней  лежали  все  теснее.  Какое-то
ощущение невероятной опустошенности нависало  над  ними;  что-то  касалось
сердца, как прикосновение призрака, такого  древнего,  что  это  мог  быть
только призрак призрака.
     - Теперь я увидел, что то, что принял за каменную насыпь у  основания
горы, на самом деле было еще большим  нагромождением  руин.  А  гора  Руки
оказалась  гораздо  дальше.  Дорога  проходила  мимо  двух  высоких  скал,
вздымавшихся, как ворота.
     Человек смолк.
     - Это и правда были ворота, - продолжал он. - Я дошел до них.  Прошел
между скалами. И тут же упал, вцепившись в землю  в  абсолютном  ужасе.  Я
находился на широкой каменной платформе. Передо мной начиналась  пропасть.
Представьте себе Большой Каньон, в пять раз  шире  настоящего,  и  с  дном
бесконечно более глубоким. Вот на что я смотрел. Как будто смотришь с края
расколотого мира  в  бесконечность,  где  вращаются  планеты.  На  дальней
стороне пропасти видны были пять вершин. Они походили на гигантскую  руку,
предостерегающе поднятую в небо. По обе стороны от меня  простирался  край
пропасти.
     - Я мог смотреть вниз примерно  на  тысячу  футов.  Дальше  видимость
закрывал густой голубой туман. Словно голубоватая дымка, собирающаяся  над
холмами в сумерки. А пропасть - она была ужасна, ужасна,  как  Раналакская
пропасть маори, которая  отделяет  мертвых  от  живых,  и  только  недавно
освобожденная душа имеет  достаточно  сил,  чтобы  преодолеть  ее,  но  на
обратный путь сил никогда не хватает.
     - Я отполз от края и встал,  испытывая  сильную  слабость.  Руками  я
держался за один из столбов ворот. На столбе есть резьба. Все  еще  хорошо
заметные  очертания  героической  человеческой  фигуры.   Человек   стоит,
повернувшись спиной. Руки его вытянуты. На голове необычная  остроконечная
шапка. Я посмотрел на другой столб. На нем такое  же  изображение.  Столбы
треугольные, и изображения размещены на стороне, обращенной  от  пропасти.
Казалось, фигуры  что-то  сдерживают.  Я  присмотрелся  внимательней.  Мне
показалось, что за вытянутыми руками видны какие-то смутные формы.
     - Я попытался прощупать их. И неожиданно ощутил необычное отвращение.
Что-то напоминающее гигантских  стоящих  вертикально  слизняков.  Раздутые
тела едва намечены, отчетливо  прощупываются  только  головы,  определенно
шарообразные. Они... невероятно отвратительны. Я повернулся от  столбов  к
пропасти. Вытянулся на каменной плите и заглянул вниз.
     - И увидел лестницу, ведущую в пропасть!
     - Лестницу! - воскликнули мы.
     - Лестницу, - повторил человек так же терпеливо, как и раньше. - Она,
казалось, не высечена из скалы, а встроена  в  нее.  Ступени  шести  футов
длиной и трех шириной.  Лестница  уходила  от  платформы  и  скрывалась  в
голубом тумане.
     - Но кто мог построить такую  лестницу?  -  спросил  я.  -  Лестницу,
встроенную в стену пропасти и ведущую в бездонную яму?
     - Не бездонную, -  спокойно  ответил  человек.  -  Дно  там  есть.  Я
добрался до него.
     - Добрались? - повторили мы.
     - Да, по лестнице, - сказал он. - Понимаете, я спустился по ней.
     - Да, - продолжал он. - Я спустился по лестнице. Но не в этот день. Я
разбил лагерь у ворот. На рассвете заполнил рюкзак  пищей,  а  две  фляжки
водой из источника недалеко от  ворот,  прошел  мимо  резных  монолитов  и
переступил через край пропасти.
     - Лестница шла у стены под  углом  в  сорок  градусов.  Спускаясь,  я
рассматривал ее. Ступени из зеленоватого  камня,  совсем  не  похожего  на
гранитный порфирит, из которого сложена стена пропасти. Вначале я подумал,
что строители удачно использовали вкрапление в  стену  и  именно  из  него
вырезали  гигантскую  лестницу.  Но  правильный  угол,  под  которым   шла
лестница, делал это предположение маловероятным.
     Спустившись  примерно  на  полмили,  я  остановился  на  площадке.  У
площадки лестница делала поворот в форме V и продолжала спускаться под тем
же углом. Получался зигзаг. Потом,  спустившись  ниже,  я  обнаружил,  что
лестница вся состоит из таких зигзагов. Никакой слой  не  может  идти  так
правильно. Значит, лестница сооружена руками. Но чьими? Ответ -  я  думаю,
он скрывается в тех руинах, - никогда не будет получен.
     - К полудню мне уже не были видны пять вершин и край  пропасти.  Надо
мной и подо мной  ничего  не  было,  кроме  голубого  тумана.  Рядом  была
пустота, потому что выступ стены давным-давно обрушился. Я  не  чувствовал
головокружения, его приглушило огромное любопытство.  Что  мне  предстояло
открыть?  Древнюю  удивительную  цивилизацию,  царившую,  когда  на  месте
полюсов были тропики? Я был уверен, что там нет ничего живого: слишком все
здесь древнее для жизни. Но такая удивительная  лестница  должна  вести  к
чему-то не менее удивительному. Что это? Я продолжал спуск.
     - Через равные промежутки я проходил мимо входов в маленькие  пещеры.
Две тысячи ступеней и вход, еще две тысячи - и опять вход, и так далее.  В
полдень я остановился у одной из  таких  расщелин.  Должно  быть,  к  тому
времени я опустился в пропасть на три мили, но угол таков,  что  на  самом
деле я прошел не менее десяти  миль.  Я  осмотрел  вход.  По  обе  стороны
вырезаны те же фигуры, что и на воротах вверху, только  тут  они  обращены
лицом вперед, руки вытянуты, как будто  они  мешают  чему-то  войти.  Лица
закрыты вуалью. И за ними  никаких  отвратительных  изображений.  Я  вошел
внутрь. Трещина углублялась, как нора, ярдов на двадцать. Сухо  и  светло.
Снаружи я видел стену голубого тумана с четко обозначенным краем. Я ощутил
необыкновенное чувство безопасности, хотя  до  этого  никакого  страха  не
испытывал. Я понял, что фигуры  у  входа  -  стражники.  Но  от  чего  они
охраняют?
     - Голубой туман сгустился  и  стал  слабо  светиться.  Я  решил,  что
наступают сумерки. Немного поел  и  попил  и  уснул.  Когда  я  проснулся,
голубой туман снова посветлел: значит, наверху рассвет. Я продолжил спуск.
Я забыл о пропасти, зияющей сбоку от меня. Не испытывал ни  усталости,  ни
голода, ни жажды, хотя ел и пил совсем мало. Ночь я провел в другой пещере
и на рассвете продолжил спуск
     - Позже в этот день я впервые увидел город...
     Он некоторое время молчал.
     - Город, - сказал он наконец, - понимаете, там  внизу  город.  Такого
города вы никогда  не  видели,  да  и  ни  один  человек  не  смог  о  нем
рассказать. Мне кажется, что пропасть имеет форму бутылки. Отверстие перед
пятью вершинами - это горлышко. Насколько широко дно, я  не  знаю.  Может,
тысячи миль. Внизу в голубизне  стали  заметны  огоньки.  Потом  я  увидел
вершины... вероятно, это можно назвать  деревьями.  Но  не  наши  деревья,
неприятные, какие-то змеиные. Высоко вздымаются  вверх  тонкие  стволы,  а
вверху клубок толстых щупалец  с  отвратительными  маленькими  листочками,
похожими  на  головки  стрел.  Деревья  красные,   ярко-красные.   Кое-где
виднелось что-то желтое. Я знал, что тут есть и вода, видел, как  существа
прорывают ее поверхность, но что это такое, так и не разглядел.
     - Прямо  подо  мной  был...  город.  Я  видел  милю  за  милей  тесно
расположенных цилиндров. Они лежали на боку пирамидами по  три,  по  пять,
десятки, нагроможденные друг на друга. Трудно  дать  вам  понять,  на  что
похож этот город. Предположим, у вас есть водопроводные трубы определенной
длины. Вы кладете рядом три таких трубы, на них две, а на  эти  две  одну;
или в основании пять труб,  над  ними  четыре,  затем  три,  две  и  одна.
Понятно? Так они выглядят. Но на  них  еще  возвышались  башни,  минареты,
выпуклости, конусы и какие-то причудливые утолщения. Они  блестели,  будто
охваченные  бледно-розовым  пламенем.  Рядом  вздымались   ядовито-красные
деревья,  будто  головы  гидр,  охраняющих  гигантских  спящих  червей.  В
нескольких  футах  подо  мною  начиналась  титаническая  арка,  такая   же
неземная, как мост, перекрывающий ад и ведущий в Асгард. Она изгибалась  и
исчезала внутри самой высокой груды цилиндров. Она  вызывала  ужас...  это
нечто демоническое...
     Человек замолчал. Глаза его закатились. Он задрожал,  и  его  руки  и
ноги снова начали двигаться - ужасные  ползучие  движения.  С  губ  слетел
шепот - отзвук того шепота, что мы слышали накануне. Я  закрыл  ему  глаза
руками. Он успокоился.
     - Проклятые существа! - сказал он. - Обитатели  пропасти!  Я  шептал?
Да... но теперь им до меня не дотянуться... они не могут!
     Немного погодя он продолжил, так же спокойно, как раньше.
     - Я прошел по арке.  Спустился  в  это...  здание.  Голубая  тьма  на
мгновение окружила меня, и я почувствовал, что лестница стала  спиральной.
Я спустился по ней и оказался... не могу сказать  вам...  вероятно,  можно
это назвать комнатой. У нас нет подходящих слов для того, что в  пропасти.
В ста футах подо мной пол. Стены уходили вниз и в стороны от  того  места,
где я стоял, серией расширяющихся  полумесяцев.  Место  это  огромно  -  и
заполнено странным пятнистым красным светом. Как будто свет внутри зеленых
и золотых опалов. Я спустился  по  ступенькам  ниже.  Далеко  передо  мной
возвышался алтарь с  колоннами.  Колонны  в  виде  колоссальных  спиралей,
похоже на безумных осьминогов с тысячами пьяных щупалец; они опирались  на
спины бесформенных чудовищ, вырезанных  из  алого  камня.  Передняя  часть
алтаря представляла собой гигантскую пурпурную плиту, покрытую резьбой.
     - Не могу описать эту резьбу. Ни  один  человек  этого  не  сможет...
человеческий глаз  может  уловить  ее  не  больше,  чем  тени,  населяющие
четвертое  измерение.  Только   какое-то   смутное   ощущение   в   мозгу.
Бесформенные существа, не создающие никакого сознательного  представления,
но накладывающиеся на сознание,  как  горячие  печати...  представление  о
ненависти, о схватке между немыслимыми чудищами, о победе в  туманном  аду
парящих  непристойных  джунглей,  о  стремлениях  и   мыслях,   невероятно
отвратительных...
     - И тут я понял, что что-то  находится  перед  алтарем  в  пятидесяти
футах надо мной. Я знал, что оно здесь, чувствовал его присутствие  каждым
волоском и каждым кусочком кожи.  Что-то  бесконечно  злобное,  бесконечно
ужасное, бесконечно древнее. Оно таилось, оно  нависало,  оно  угрожало  и
оно... было невидимо.
     - За мной находился круг голубого света. Я  побежал  к  нему.  Что-то
побуждало  меня  повернуться,  подняться  по  ступеням,  уходить.  Но  это
оказалось невозможным. Отвращение  к  этому  невидимому  существу  толкало
меня, как будто я попал в сильное течение. Я прошел через круг. И оказался
на улице, которая уходила в туманную даль между  рядами  покрытых  резьбой
цилиндров.
     - Там и тут  поднимались  деревья.  Между  ними  находились  каменные
сооружения.  Тут  я  смог   рассмотреть   покрывавшие   их   поразительные
изображения. Цилиндры походили на гладкие  лишенные  коры  стволы  упавших
деревьев, покрытые ядовитыми орхидеями. Да, они  такие,  эти  цилиндры,  и
даже больше. Они должны были  уйти  вместе  с  динозаврами.  Они  били  по
глазам, скребли по нервам. И нигде не видно и не слышно ничего живого.
     - В цилиндрах виднелись круглые отверстия, такие же, как круг в Храме
Лестницы. Я прошел в одно из них и оказался  в  длинной  пустой  сводчатой
комнате, чьи изгибающиеся стены почти смыкались в двадцати футах над  моей
головой, оставляя широкую щель, которая вела в такую же комнату вверху.  В
комнате не было абсолютно ничего, кроме того  же  пятнистого  красноватого
света, который я видел в Храме. Я споткнулся. По-прежнему ничего не видел,
но обо что-то лежащее на полу споткнулся.  Протянул  руку  вниз  -  и  она
коснулась чего-то холодного и гладкого...  это  что-то  шевельнулось...  я
повернулся и выбежал из этого места... слепо побежал, размахивая руками...
плача от ужаса...
     - Когда я пришел в  себя,  я  по-прежнему  находился  среди  каменных
цилиндров и красных деревьев. Я пытался вернуться, найти Храм. Я более чем
испугался. Я походил на только что отлетевшую душу, которая ощутила первые
ужасы ада. Храм я не смог найти! Потом туман начал сгущаться и  светиться,
цилиндры засверкали ярче. Я понял, что в  мире  вверху  начался  вечер,  и
чувствовал, что  с  темнотой  для  меня  наступает  время  опасности.  Что
сгущающийся туман - это сигнал к пробуждению существ, живущих в пропасти.
     - Я вскарабкался по боку одного сооружения.  Спрятался  за  кошмарным
чудовищем из камня. Может быть, подумал я, удастся спрятаться, пока  туман
не посветлеет и опасность  не  минует.  Вокруг  меня  послышался  какой-то
ропот. Он был повсюду... он рос, рос, перешел в громкий шепот. Я  выглянул
из-за камня на улицу. Увидел  движущиеся  огоньки.  Все  больше  и  больше
огней, они выплывали из круглых дверей и заполняли  улицу.  Самые  высокие
плыли в восьми футах над тротуаром, самые низкие - в двух. Они торопились,
они прогуливались, они кланялись, они останавливались и шептали  -  и  под
ними ничего не было!
     - Ничего не было! - выдохнул Андерсон.
     - Да, - продолжал человек, - и это самое ужасное - под ними ничего не
было. Но это, несомненно, были живые существа. У них есть сознание,  воля,
мысли - не знаю, что еще. В поперечнике они достигали  два  фута  -  самые
большие.  В  центре  яркое  ядро  -  красное,  синее,  зеленое.  Это  ядро
постепенно тускнело и переходило в туманное сияние, которое не  обрывалось
резко. Казалось, оно скрывает пустоту, но пустоту, в которой что-то  есть.
Я  напрягал  глаза,  стараясь  рассмотреть  тело,  в  котором   играли   и
переливались огни, но ничего не видел.
     - И вдруг я застыл. Что-то холодное и тонкое,  как  хлыст,  коснулось
моего лица. Я повернул голову. Рядом со мной три огонька.  Бледно-голубые.
Они смотрели на меня - если можно вообразить, что эти огни  -  глаза.  Еще
одна плеть схватила меня за плечо. От ближайшего огонька послышался резкий
шепот. Я закричал. Неожиданно шепот на улице стих.  Я  оторвал  взгляд  от
бледно-голубого шара, удерживавшего меня, и  оглянулся  -  все  огоньки  с
улицы устремились к тому месту, где я стоял!  Тут  они  останавливались  и
смотрели на меня. Теснились, толкались, как  толпа  зевак  на  Бродвее.  Я
почувствовал, что меня касаются десятки щупалец...
     - Когда я пришел в себя, я снова находился в огромном Храме Лестницы.
Лежал у подножия алтаря. Все тихо. Огней  нет,  только  пятнистый  красный
свет. Я вскочил на ноги и побежал к лестнице.  Что-то  отбросило  меня  на
колени. И тут я увидел, что вокруг пояса у меня полоска желтого металла. К
ней прикреплена цепь. Я прикован к алтарю!
     - Я сунул руку в карман, чтобы достать нож и перерезать кольцо.  Ножа
не было! У меня отобрали все, кроме одной фляжки, которая висела на шее  и
которую, я думаю, они приняли за часть...  моего  организма.  Я  попытался
сломать кольцо. Оно казалось живым. Извивалось у меня в руках и  сжималось
теснее. Я потянул за цепь. Она не подалась. И  тут  я  ощутил  присутствие
невидимого Существа на алтаре. Упал на пол у алтаря и заплакал. Подумайте:
я оказался один в этом месте странного света, с нависшим надо мной древним
ужасом - это  чудовищное,  невидимое  Существо,  это  немыслимое  существо
распространяло волны ужаса...
     - Немного погодя я взял себя в руки. И увидел  у  одного  из  столбов
желтую чашу, полную какой-то густой белой  жидкости.  Выпил  ее.  Меня  не
беспокоило, что она  может  меня  убить.  Но  вкус  оказался  приятным,  и
неожиданно силы вернулись ко мне. Очевидно, с голоду я не  умру.  Огоньки,
чем бы они ни  были,  имеют  представление  о  потребностях  человеческого
организма.
     - Красноватый  пятнистый  свет  начал  углубляться.  Снаружи  донесся
шепот, и через круглое отверстие потянулись сверкающие шары. Они строились
рядами, пока не заполнили весь Храм. Шепот их превратился в  пение,  пение
шепотом, оно поднималось и падало, поднималось и падало, и сами шары в том
же ритме поднимались и опускались, поднимались и опускались.
     - Всю ночь шары прилетали и улетали, всю ночь продолжалось  пение,  и
они поднимались и опускались. Наконец  я  почувствовало  себя  всего  лишь
атомом  сознания  в  океане  шепота;  и  этот  атом  начал  подниматься  и
опускаться вместе с шарами. Говорю вам, даже  мое  сердце  пульсировало  в
унисон с ними! Красный свет побледнел, шары потянулись наружу, шепот стих.
Я снова был один и знал, что в моем мире начался новый день.
     - Я спал. Проснувшись, обнаружил у столба  белую  жидкость.  Осмотрел
цепь, приковывавшую меня к алтарю. Начал тереть два звена  друг  о  друга.
Часами я делал это. Когда красный свет  начал  сгущаться,  звенья  отчасти
сточились. Во мне снова родилась надежда. Возможность бегства есть.
     -  Снова  появились  огни.  Всю  ночь  звучала  песнь  шепотом,  шары
поднимались и опускались. Песня захватила меня. Пульсировала во мне,  пока
каждый нерв и каждая мышца не дрожали в такт ей. Губы мои  задрожали.  Они
напряглись, как у человека, пытающегося  закричать  в  ночном  кошмаре.  И
наконец зашептали то же, что и жители  пропасти.  Тело  мое  склонялось  в
унисон с огнями, я двигался и издавал звуки, как эти безымянные  существа,
и душа моя заполнилась ужасом и бессилием. И тут я увидел... Их!
     - Увидели огни? - тупо спросил я.
     - Увидел существа под огнями, -  ответил  он.  -  Большие  прозрачные
слизняковые тела, с десятками извивающихся щупалец,  с  круглыми  зияющими
пастями под огненными шарами. Они были как призраки невероятно  чудовищных
слизней! Я мог видеть сквозь них. Я смотрел на их поклоны, слушал шепот, и
тут наступил рассвет, и они устремились к выходу. Они не ползли и не  шли,
они плыли. Проплыли и исчезли!
     - Я не  спал.  Весь  день  трудился  над  цепью.  Когда  снова  начал
сгущаться красный свет, я протер примерно шестую часть звена. И всю ночь я
шептал и кланялся вместе с жителями пропасти, присоединившись к  их  гимну
Существу, нависшему надо мной!
     - Дважды еще сгущался красный свет, и меня охватывали чары  -  но  на
утро пятого дня я разорвал цепь. Я свободен! Выпил белой жидкости из чаши,
вылил оставшееся в  свою  фляжку.  Побежал  к  ступенькам,  поднялся  мимо
невидимого ужаса, мимо алтаря и снова  оказался  на  мосту.  Пробежал  над
пропастью, и вот я на Лестнице.
     - Можете себе представить, каково подниматься  из  расколотого  мира,
когда за вами ад? Ад был за мной, и ужас подгонял меня.  Город  скрылся  в
голубом тумане, когда я почувствовал,  что  больше  не  могу  подниматься.
Сердце билось в горле, каждый его удар был как удар молота. Я  упал  перед
входом в одну из маленьких пещер, чувствуя, что это убежище. Заполз в него
и стал ждать, когда туман сгустится.  Он  почти  сразу  сгустился.  Далеко
внизу послышался громкий  гневный  шепот.  В  отверстие  пещеры  я  увидел
пульсирующие огни. Пульс достиг входа, потускнел, и  я  увидел,  как  вниз
устремились мириады шаров; глаза жителей пропасти плыли  вниз,  в  бездну.
Снова  и  снова  разгорался  свет,  поднимались  и  опускались  шары.  Они
охотились за мной. Шепот становился громче, настойчивей.
     - Во мне росло отчаянное желание присоединиться к их  шепоту,  как  я
это делал в Храме. Я снова и снова кусал губы, чтобы они не двигались. Всю
ночь из пропасти поднимался столб света, всю ночь прилетали шары и  звучал
шепот. Теперь я понял назначение пещер и резных фигур,  которые  сохранили
свою хранительную силу. Но кто их вырезал? Почему построили город на  краю
пропасти и зачем опустили в нее Лестницу? Кем они были для этих существ  и
как могли жить рядом с ними? Ясно, что у них была какая-то цель. Иначе они
не стали бы предпринимать  такую  грандиозную  работу,  как  строительство
Лестницы. Но какова эта цель? И почему те, что  жили  рядом  с  пропастью,
давно исчезли, а те, что в пропасти, живы до сих  пор?  Ответа  я  не  мог
найти - да и до сих пор не нахожу. Даже обрывков теории у меня нет.
     - Пока я так размышлял, наступил рассвет, а с ним и тишина.  Я  допил
то, что оставалось во фляжке, выполз из пещеры и  снова  начал  подъем.  В
полдень ноги мои отказали. Я разорвал рубашку, обвязал колени  и  руки.  И
пополз дальше. И снова заполз в одну из пещер и ждал,  пока  не  сгустился
голубой туман, не поднялся столб света и не начался шепот.
     - Но теперь в шепоте звучала новая нота. Шепот больше не  грозил.  Он
звал и льстил. Он притягивал. Новый ужас охватил меня.  Во  мне  поднялось
могучее желание выйти из пещеры и спуститься вниз, к огням,  позволить  им
делать со мной, что хотят, унести, куда хотят.  Желание  росло.  С  каждой
вспышкой луча оно усиливалось, и я наконец задрожал от желания, как дрожал
от песни в Храме. Тело мое превратилось в маятник. Вверх вздымался луч,  и
я устремлялся к нему. Но душа не сдавалась.  Она  прижимала  меня  к  полу
пещеры. И всю ночь боролась с телом, отражая чары жителей пропасти.
     - Наступил рассвет. Снова я  выполз  из  пещеры  и  увидел  Лестницу.
Подниматься я не мог, руки мои кровоточили, ноги болели. Я заставлял  себя
подниматься ступенька за ступенькой. Скоро руки  онемели,  ноги  перестали
болеть. Они омертвели. Только воля тянула мое тело вверх шаг за шагом.
     - И тут - кошмар бесконечного подъема по ступенькам,  воспоминания  о
тупом ужасе, когда я прятался в пещерах, а свет пульсировал, а  шепот  все
звал и звал, воспоминания о том времени, когда я  проснулся  и  обнаружил,
что тело  подчинилось  этому  зову  и  утащило  меня  к  выходу,  к  самым
охранникам, а мириады шаров столпились снаружи  в  тумане  и  смотрели  на
меня. Воспоминания о  борьбе  со  сном  -  и  всегда,  всегда  подъем,  на
бесконечное расстояние, к покинутому раю голубого неба и открытого мира.
     - Наконец осознание того, что надо мной чистое небо, а край  пропасти
за мной, воспоминание о том, как я ползу мимо гигантских ворот, уползаю от
пропасти, сны о странных гигантах в  остроконечных  шапках,  с  затянутыми
вуалью лицами, которые толкают меня  все  дальше  и  дальше  от  пропасти,
отгоняют светящиеся шары, которые хотят утащить меня назад, в провал,  где
в ветвях красных деревьев с коронами из змей плывут планеты.
     - И долгий, долгий сон - Бог один знает, как долго я  спал  в  ущелье
между скал. Проснувшись,  увидел  далеко  на  севере  поднимающийся  столб
света, огни по-прежнему охотятся, шепот надо мной зовет.
     - Снова полз я на омертвевших ногах, которые,  как  корабль  древнего
моряка, двигались сами, без  моего  участия,  но  уносили  меня  от  этого
проклятого места. И вот ваш костер - и безопасность!
     Человек улыбнулся нам. Потом жизнь покинула его лицо. Он уснул.
     В полдень мы свернули лагерь и понесли человека на  юг.  Три  дня  мы
несли его, а он продолжал спать. На третий день во сне он умер. Мы сложили
большой костер и сожгли его тело, как он и просил. Разбросали пепел в лесу
вместе с пеплом деревьев костра. Великим волшебством нужно обладать, чтобы
разъединить этот пепел и снова утащить его  в  эту  пропасть,  которую  он
называл проклятой. Не думаю, что даже у  обитателей  пропасти  есть  такое
волшебство. Нет.
     Но к пяти вершинам мы не вернулись, чтобы проверить это.

                      ТРИ СТРОЧКИ НА СТАРОФРАНЦУЗСКОМ

     -   Война   оказалась   исключительно   плодотворной   для   развития
хирургической науки, - закончил Хоутри, - в ранах и мучениях  она  открыла
неисследованные области, в которые устремился гений человека, а проникнув,
нашел пути победы над  страданием  и  смертью,  потому  что,  друзья  мои,
прогресс есть извлечение из крови жертв. И все же мировая трагедия открыла
еще одну область, в которой будут сделаны еще более грандиозные  открытия.
Для  психологов  это  была  непревзойденная  практика,  большая,  чем  для
хирургов.
     Латур, великий французский медик, выбрался из глубин своего  большого
кресла; красные отблески пламени очага падали на его проницательное лицо.
     -  Это  верно,  -  сказал  он.  -  Да,  это  верно.  В  этом  горниле
человеческий мозг раскрылся, как цветок под горячим солнцем.  Под  ударами
колоссального  урагана  примитивных  сил,  захваченные  в  хаосе  энергии,
физической и  психической  -  хоть  сам  человек  породил  эти  силы,  они
захватили его, как мошку в бурю,  -  все  те  тайные,  загадочные  факторы
мозга, которые  мы  из-за  отсутствия  подлинных  знаний  называем  душой,
сбросили все запреты и смогли проявиться.
     - Да и как могло быть иначе - когда  мужчины  и  женщины,  охваченные
предельным горем или радостью, раскрыли глубины своего духа, -  как  могло
быть иначе в этом постоянно усиливавшемся крещендо эмоций?
     Заговорил Мак-Эндрюс.
     - Какую психическую область вы имеете в виду, Хоутри? - спросил он.
     Мы вчетвером сидели перед  очагом  в  зале  Научного  клуба:  Хоутри,
руководитель кафедры психологии одного из крупнейших  колледжей,  чье  имя
почитается  во  всем  мире;  Латур,   бессмертный   француз;   Мак-Эндрюс,
знаменитый американский хирург, чей  труд  во  время  войны  вписал  новую
страницу в сверкающую книгу науки; и я. Имена троих не подлинные, но  сами
они таковы, какими я их описал;  и  я  обещал  не  давать  больше  никаких
подробностей.
     - Я имею в виду область внушения, - ответил психолог.
     - Реакция мозга, проявляющая  себя  в  видениях:  случайная  формация
облаков, которая для перенапряженного воображения наблюдателей  становится
небесным войском Жанны  Д'Арк;  лунный  свет  в  разрыве  облаков  кажется
осажденным огненным крестом, который держат  руки  архангела;  отчаяние  и
надежда, которые трансформируются в такие  легенды,  как  лунные  лучники,
призрачные воины, побеждающие врага; клочья  тумана  над  ничейной  землей
преобразуются  усталыми  глазами  в  фигуру  самого  Сына   Человеческого,
печально идущего среди мертвых.  Знаки,  предзнаменования,  чудеса,  целое
войско предчувствий, призраки любимых - все это  жители  страны  внушения;
все они рождаются, когда срывают завесу с подсознания. В этой сфере,  даже
если будет собрана тысячная доля свидетельств, психологов ждет  работа  на
двадцать лет.
     - А каковы границы этой области? - спросил Мак-Эндрюс.
     - Границы? - Хоутри был явно озадачен.
     Мак-Эндрюс некоторое время молчал. Потом  достал  из  кармана  желтый
листок - телеграмму.
     - Сегодня умер молодой Питер  Лавеллер,  -  сказал  он,  по-видимому,
безотносительно к предыдущему.  -  Умер  там,  где  и  хотел:  в  остатках
траншеи, прорезанной  через  древнее  владение  сеньоров  Токелен,  вблизи
Бетюна.
     - Он там умер! - Хоутри был предельно изумлен. - Но я читал, что  его
привезли домой; что он один из ваших триумфов, Мак-Эндрюс!
     - Он уехал умирать там, где и хотел, - медленно повторил хирург.
     Так объяснилась странная скрытность Лавеллеров о том, что стало с  их
сыном-солдатом, скрытность, несколько недель занимавшая прессу. Потому что
молодой Питер Лавеллер был национальным героем. Единственный сын  старшего
Питера Лавеллера - это тоже не настоящая фамилия семьи; подобно остальным,
я не могу открыть ее, - он был  наследником  миллионов  старого  угольного
короля и смыслом его существования.
     В самом  начале  войны  Питер  добровольцем  отправился  во  Францию.
Влияния отца было  бы  достаточно,  чтобы  обойти  французский  закон,  по
которому в армии каждый должен начинать с самого низа, но молодой Питер не
хотел и слышать об этом. Целеустремленный, горящий белым  пламенем  первых
крестоносцев, он занял свое место в рядах.
     Привлекательный, голубоглазый, ростом в шесть футов без обуви,  всего
двадцати пяти лет, немного мечтатель, он поразил  воображение  французских
солдат, и они любили его. Дважды был он  ранен  в  опасные  дни,  и  когда
Америка вступила в войну, его перевели в экспедиционный корпус. При  осаде
Маунт Кеммел он получил рану, которая вернула его домой, к отцу и  сестре.
Я знал, что Мак-Эндрюс сопровождал его в Европе  и  вылечил  -  во  всяком
случае все так считали.
     Но что случилось тогда - и почему  Лавеллер  отправился  во  Францию,
умирать, как сказал Мак-Эндрюс.
     Он снова положил телеграмму в карман.
     - Есть граница, Джон, - сказал он Хоутри.  -  Лавеллер  был  как  раз
пограничным случаем. Я  вам  расскажу.  -  Он  поколебался.  -  Может,  не
следует; но мне кажется, что Питер не возражал бы против  моего  рассказа;
он считал себя открывателем.  -  Он  снова  помолчал;  потом  явно  принял
решение и повернулся ко мне.
     -  Меррит,  можете  использовать  мой  рассказ,  если   сочтете   его
интересным. Но если решите использовать,  измените  имена  и,  пожалуйста,
постарайтесь, чтобы по описаниям нельзя было никого узнать. Важно  ведь  в
конце концов случившееся - а тому, с кем это случилось, теперь все равно.
     Я пообещал и сдержал свое слово. Теперь я расскажу эту  историю  так,
как тот, кого я назвал Мак-Эндрюсом, рассказывал нам в полутемной комнате,
где мы сидели молча, пока он не кончил.

     Лавеллер стоял за бруствером первой линии траншей. Была ночь,  ранняя
апрельская ночь северной Франции, и когда это  сказано,  все  сказано  для
тех, кто бывал там.
     Рядом с ним был траншейный телескоп. Ружье лежало  поблизости.  Ночью
перископ практически бесполезен; поэтому  он  всматривался  в  щель  между
мешками с  песком,  рассматривая  трехсотфутовой  ширины  полосу  ничейной
земли.
     Он знал, что напротив, в такую же щель в немецком  бруствере,  другие
глаза напряженно следят за малейшим движением.
     По всей ничейной полосе лежали причудливые груды, и когда разрывались
осветительные снаряды и заливали полосу светом, груды, казалось,  начинали
двигаться: вставали, жестикулировали, протестовали.  И  это  было  ужасно,
потому что двигались на свету мертвецы: французы и англичане,  пруссаки  и
баварцы - отбросы красного винного пресса, установленного  войной  в  этом
секторе.
     На проволочном заграждении два шотландца; оба в килтах;  один  прошит
пулеметной очередью,  когда  перелезал  через  заграждение.  Удар  быстрой
множественной смерти отбросил его руку на шею товарища;  тот  был  убит  в
следующее мгновение. Так они и висели, обнявшись;  и  когда  загорались  и
угасали осветительные  снаряды,  они,  казалось,  раскачиваются,  пытаются
вырваться из проволоки, броситься вперед, вернуться.
     Лавеллер устал, его усталость превышала  всякое  воображение.  Сектор
достался тяжелый и нервный. Почти семьдесят два часа он  не  спал,  потому
что несколько минут оцепенения, прерываемые  постоянными  тревогами,  были
хуже сна.
     Артиллерийский обстрел продолжался почти непрерывно,  а  еды  мало  и
доставлять ее очень опасно. За ней приходилось идти за три мили под огнем:
ближе доставлять было невозможно.
     И  постоянно   нужно   было   восстанавливать   бруствер,   соединять
разорванные провода, а когда это было сделано, разрывы все  уничтожали,  и
снова нужно было проделывать ту же утомительную работу,  потому  что  было
приказано удерживать сектор любой ценой.
     Все, что осталось в Лавеллере от сознания, сконцентрировалось  в  его
взгляде, оставалась только способность видеть.  И  зрение,  повинуясь  его
твердой несгибаемой воле, с помощью всех остатков жизненной силы исполняло
свой долг: Лавеллер был слеп ко всему, кроме узкой полоски земли, пока его
не сменят с поста. Тело его онемело, он не чувствовал  землю  под  ногами,
иногда ему казалось, что он плывет - как два шотландца на проволоке!
     Почему они не могут висеть неподвижно? Какое право  имеют  люди,  чья
кровь вытекла и стала черным пятном под ними, плясать и совершать  пируэты
под вспышки разрывов? Черт их возьми - хоть бы какой разрыв сбросил  их  и
похоронил!
     Выше по склону в миле находился старый замок - шато, вернее, то,  что
от него осталось. Под ним глубокие подвалы, куда можно забраться и уснуть.
Он знал это, потому что столетия  назад,  когда  впервые  прибыл  на  этот
участок фронта, он переночевал там.
     Каким раем было бы вползти в  эти  подвалы,  прочь  от  безжалостного
дождя; снова спать с крышей над головой.
     - Я буду спать, и спать, и спать - и  спать,  и  спать,  и  спать,  -
говорил он себе; потом напрягся, так как от повторения  слова  его  начала
окружать сонная тьма.
     Осветительные  снаряды  вспыхивали  и  гасли,  вспыхивали  и   гасли;
послышался треск пулемета. Ему сначала  показалось,  что  это  стучат  его
зубы, пока остатки сознания не  подсказали  ответ:  какой-то  нервничающий
немец изрешетил вечно движущихся мертвецов.
     Послышались чавкающие звуки шагов по вязкой грязи. Нет  необходимости
оборачиваться: это свои, иначе они не прошли бы часовых на  повороте.  Тем
не менее невольно его глаза повернулись на звук, и он увидел трех человек,
рассматривающих его.
     Над головой плыло не менее полудюжины огней, и в их  свете  он  узнал
подошедших.
     Один  из  них  -  знаменитый  хирург,  который  приехал  из  базового
госпиталя  в  Бетюне,  чтобы  посмотреть,  как  заживают  раны  после  его
операции; остальные двое - майор и капитан; все, несомненно,  направляются
к подвалам. Что ж, кому-то должно везти. И он снова посмотрел в щель.
     - Что не так? - Это майор обратился к гостю.
     - Что не так... что не так... что не так? - Слова повторялись быстро,
настойчиво в его сознании, снова и снова, пытаясь разбудить его.
     Действительно, что не так? Все в порядке! Разве он, Лавеллер,  не  на
посту? Измученный мозг гневно бился. Все в порядке, почему они не уходят и
не оставят его в покое?
     - Ничего. - Это хирург, и опять  слова  забились  в  ушах  Лавеллера,
маленькие, шепчущие, быстро повторяющиеся снова и снова: - Ничего - ничего
- ничего - ничего.
     Но что говорит хирург? Обрывочно, почти не  понимая,  он  воспринимал
фразы:
     - Совершенный пример того,  о  чем  я  вам  говорил.  Этот  парень  -
абсолютно истощенный, уставший - все его сознание сосредоточено на одном -
на бдительности... сознание истощилось, стало тонким...  за  ним  пытается
высвободиться подсознание... сознание отвечает только  на  один  стимул  -
движение извне... но подсознание,  так  близко  к  поверхности,  почти  не
удерживаемое... что оно сделает, если его совсем освободить... совершенный
пример.
     О чем это они говорят? Теперь послышался шепот.
     - В  таком  случае,  с  вашего  разрешения...  -  это  опять  хирург.
Разрешение на что? Почему они не уходят и  не  перестают  его  беспокоить?
Неужели и так недостаточно трудно смотреть, когда еще приходится  слушать?
Что-то промелькнуло перед его глазами.  Он  смотрел,  не  понимая.  Должно
быть, затуманилось зрение.
     Он поднял руку и потер глаза.  Да,  должно  быть  они  -  теперь  все
прошло.
     Небольшой светлый кружок вспыхнул на бруствере  рядом  с  его  лицом.
Свет карманного фонарика. Что они ищут? В круге  появилась  рука,  рука  с
длинными гибкими пальцами, в ней листок бумаги, на  нем  что-то  написано.
Хотят, чтобы он еще читал? Не только смотрел и слушал, но еще и читал!  Он
приготовился возражать.
     Прежде чем застывшие губы смогли произнести слово,  он  почувствовал,
как кто-то расстегнул верхнюю пуговицу его шинели, рука  сунула  что-то  в
карман рубашки, как раз над сердцем.
     Кто-то прошептал: "Люси де Токелен".
     Что это значит? Это не пароль.
     В голове у него загудело - он как будто погружался  в  воду.  Что  за
свет слепит его даже сквозь закрытые веки? Он болезненно открыл глаза.
     Лавеллер смотрел прямо на золотой диск солнца,  медленно  садившегося
за ряд благородных дубов. Ослепленный, он  опустил  взгляд.  Он  стоял  по
щиколотку в мягкой зеленой траве, усеянной голубыми  цветами  в  маленьких
соцветиях. Пчелы  жужжали  над  чашечками  цветов.  Маленькие  желтокрылые
бабочки парили над ними. Дул мягкий ветерок, теплый и ароматный.
     Ему тогда это не показалось странным - нормальный домашний мир - мир,
каким он должен быть. Но он  помнил,  что  когда-то  был  в  другом  мире,
очень-очень не похожем на этот, в месте несчастий и боли, кровавой  грязи,
холода и влаги, в мире жестокости, чьи ночи - мучительный  ад  раскаленных
огней и яростных смертоносных звуков, в  мире  измученных  людей,  которые
ищут отдыха и сна и не находят их, в мире  танцующих  мертвецов.  Где  это
было? Неужели действительно  может  существовать  такой  мир?  Теперь  ему
совсем не хотелось спать.
     Он поднял руки  и  посмотрел  на  них.  Загрубевшие,  исцарапанные  и
грязные. На нем шинель, влажная, вся в грязи. На ногах ботинки с  высокими
голенищами. Рядом с  его  грязной  ногой  лежит  полураздавленный  букетик
голубых цветов.  Он  застонал  от  жалости  и  наклонился,  чтобы  поднять
раздавленные цветы.
     "Слишком много мертвых, слишком много", - прошептал он, потом  смолк.
Он на самом деле пришел  из  этого  кошмарного  мира!  Как  иначе  в  этом
счастливом чистом мире он может быть таким нечистым?
     Конечно, так, но где он? Как мог добраться оттуда сюда? Ах,  да,  был
пароль... что же это было?
     Он вспомнил: "Люси де Токелен".
     Лавеллер произнес это вслух, все еще стоя на коленях.
     Мягкая маленькая рука коснулась его щеки. Низкий сладкий голос ласкал
слух.
     - Я Люси де Токелен, - произнес этот голос. - А цветы вырастут снова,
но как мило, что вы о них горюете.
     Он вскочил на ноги. Рядом с ним стояла девушка, стройная девушка  лет
восемнадцати, с туманным облаком волос вокруг маленькой гордой головки;  в
ее больших карих глазах, устремленных на него, были нежность и жалость.
     Питер стоял молча, упиваясь ею: низкий  широкий  белый  лоб,  красные
изогнутые губы, округлые белые плечи, сверкающие сквозь  шелковую  паутину
шарфа, стройное сладкое тело  в  облегающем  платье  необычного  покроя  с
высоким поясом.
     Она была достаточно хороша; но для  голодных  глаз  Питера  она  была
чем-то большим: источником, бьющим в безводной пустыне, первым  прохладным
ветерком сумерек после иссушающего дня, видением рая для души, только  что
освободившейся от столетий ада. Под его горящим восхищенным  взглядом  она
опустила свой, слабая краска появилась  на  ее  белом  горле,  поползла  к
темным волосам.
     - Я... я мадемуазель де Токелен, мессир, - прошептала она. - А вы...
     Он пришел в себя
     - Лавеллер...  Питер  Лавеллер...  так  меня  зовут,  мадемуазель,  -
запинаясь, выговорил он. - Простите мою грубость...  но  я  не  знаю,  как
оказался тут... и не знаю, откуда пришел... только  из  места,  совсем  не
похожего на это. А вы... вы так прекрасны, мадемуазель!
     Ясные глаза на  мгновение  остановились  на  нем,  в  них  скрывалась
шаловливость, потом она  снова  опустила  взгляд,  и  краска  на  ее  лице
усилилась.
     Он смотрел  на  нее,  весь  уйдя  в  свой  взгляд;  потом  недоумение
вернулось, настойчиво требовало свое.
     - Не скажете ли, что это за  место,  мадемуазель,  -  он  по-прежнему
запинался, - и как я здесь оказался, если вы... - Он  замолчал.  Издалека,
через лиги  пространства,  на  него  надвигалась  огромная  усталость.  Он
чувствовал ее приближение... все  ближе  и  ближе...  она  коснулась  его,
прыгнула на него, он погружался в нее, падал... падал...
     Две мягкие теплые руки схватили его. Усталая  голова  упала  на  них.
Сквозь тесно прижатые маленькие ладони в  него  вливались  отдых  и  сила.
Усталость сжалась, начала медленно отступать, медленно... ушла!
     За ней последовало непреодолимое, неконтролируемое желание плакать...
плакать от облегчения, что  усталость  ушла,  что  этот  дьявольский  мир,
который тенью сохраняется в его сознании, остался за ним, что он здесь,  с
этой девушкой. Слезы его падали на маленькие руки.
     На самом ли деле голова ее склонилась  к  нему,  губы  коснулись  его
волос? Его охватило ощущение мира. Он, устыдившись, встал.
     - Не знаю, почему я плакал, мадемуазель... - начал он; и тут  увидел,
что ее белые пальцы переплелись  с  его  почерневшими.  Он  в  неожиданном
страхе выпустил их.
     - Простите, - запинаясь, пробормотал  он.  -  Я  не  должен  был  вас
касаться.
     Она сделала быстрое движение, схватила его руки, крепко сжала их.
     Глаза ее сверкнули.
     - Я вижу их не так, как вы, мессир Пьер, - ответила  она.  -  И  даже
если бы видела пятна, разве это не пятна крови из сердец храбрых сынов под
знаменами Франции? Считайте эти пятна боевой наградой, мессир.
     Франция - Франция? Да, так  назывался  мир,  который  он  оставил  за
собой; мир, где люди тщетно ищут сна, где мертвецы пляшут.
     Мертвецы пляшут - что это значит?
     Он бросил на нее тоскливый взгляд.
     С коротким жалостливым криком она на мгновение прижалась к нему.
     - Вы так устали - и голодны, - прошептала она. - Больше  не  думайте,
не старайтесь вспомнить, мессир,  пока  не  поедите,  не  напьетесь  и  не
отдохнете немного.
     Они повернулись. И тут  Лавеллер  увидел  недалеко  шато.  Увенчанное
башенками, величественное, безмятежное, из серого камня,  благородное,  со
своими шпилями и вымпелами, устремившимися к небу,  как  плюмаж  на  шлеме
гордого воина. Взявшись за руки, как дети,  мадемуазель  Токелен  и  Питер
Лавеллер пошли к шато по зеленому газону.
     - Это мой дом, мессир, - сказала девушка. - А  вон  там,  среди  роз,
ждет моя мать. Отца нет, и он расстроится, что не встретился с вами, но вы
с ним увидитесь, когда вернетесь.
     Он вернется? Это означает, что  он  тут  не  останется.  Но  куда  он
отправится,  откуда  вернется?  На  мгновение  взгляд   его   затуманился;
прояснился снова. Он шел среди роз; розы были повсюду, большие, ароматные,
раскрытые цветы, алые и шафрановые, розовые и совершенно белые; они  росли
гроздьями и полосами, взбирались на  террасы,  образуя  как  бы  ароматный
прибой у основания шато.
     По-прежнему рука об  руку  они  с  девушкой  прошли  между  розами  и
оказались у стола, покрытого белоснежной  скатертью  и  бледным  фарфором;
стол стоял в беседке.
     За ним сидела  женщина.  Она  чуть  миновала  расцвет  своей  женской
прелести, подумал Питер. Волосы ее, он видел, напудрены,  щеки  розовые  и
белые, как у ребенка, глаза сверкают, они тоже карие, как и у мадемуазель,
и добрые, добрые, подумал Питер. Знатная дама старой Франции.
     Мадемуазель присела.
     - Мама, - сказала она, - представляю тебе сэра Пьера Ла Валье,  очень
храброго и достойного джентльмена, который ненадолго навестил нас.
     Ясные глаза старшей женщины внимательно рассматривали его. Потом  она
склонила величественную белую голову и протянула над столом тонкую руку.
     Он понял, что должен поцеловать руку, но не решался,  глядя  на  свою
грязную.
     - Сэр Пьер видит мир не так, как мы, - в голосе девушки веселье  и  в
то же время упрек; она рассмеялась,  ласковым,  золотым  смехом.  -  Мама,
можно он увидит свои руки так, как мы видим их?
     Беловолосая женщина улыбнулась и кивнула, и во  взгляде  ее,  заметил
Лавеллер, та же доброта и жалость, что были во взгляде девушки, когда  они
впервые встретились.
     Девушка слегка коснулась глаз Питера, подержала перед ними его ладони
- они были белые, изящные, чистые и каким-то образом очень красивые.
     Снова его охватило изумление, но  сказалось  воспитание.  Он  подавил
удивление, поклонился, взял в свою руку изящные пальцы дамы и поднес их  к
губам.
     Она коснулась  серебряного  колокольчика.  Сквозь  розы  подошли  два
высоких человека  в  ливреях,  взяли  у  Лавеллера  его  шинель.  За  ними
последовали четыре негритенка в алой, вышитой золотом одежде. Они принесли
серебряные тарелки, а на них мясо, белый хлеб, пирожные, фрукты и  вино  в
высоких хрустальных флаконах.
     И Лавеллер вспомнил, как он голоден. Но он мало что запомнил из этого
пира. Помнил только, что был  счастлив  больше,  чем  когда-либо  за  свои
двадцать пять лет.
     Мать говорила мало, но мадемуазель Люси и Питер  Лавеллер  болтали  и
смеялись, как дети, они не молчали и упивались друг другом.
     И в сердце Лавеллера росло восхищение этой девушкой, встреченной  так
удивительно, росло, пока сердце, казалось, не сможет вместить его радость.
А глаза девушки, когда они останавливались на нем, становились все  мягче,
все нежнее, они полны были  обещанием;  а  гордое  лицо  под  белоснежными
волосами наполнялось бесконечной мягкостью, как лицо мадонны.
     Наконец мадемуазель де Токелен, подняв голову и встретив его  взгляд,
вспыхнула, опустила длинные ресницы и повесила голову; потом снова  храбро
подняла глаза.
     - Ты удовлетворена, мама? - серьезно спросила она.
     - Да, дочь моя, я удовлетворена, - улыбаясь, ответила та.
     И тут последовало невероятное, ужасное - Лавеллер сказал, что  похоже
было на руку гориллы, протянувшуюся  к  груди  девственницы,  -  вопль  из
глубокого ада среди песен ангелов.
     Справа, среди роз, появился свет -  судорожный  порывистый  свет,  он
разгорался и гас, разгорался и гас. В нем были две фигуры.  Одна  обнимала
другую рукой за шею; обнявшись, они наклонились в воздухе,  и  когда  свет
разгорался и гас, они, казалось, выделывают пируэты, стараются  вырваться,
побежать вперед, вернуться - они танцевали!
     Танцующие мертвецы!
     Мир, где люди ищут отдыха и сна и не находят их, где даже мертвые  не
находят покоя, но должны танцевать в ритме осветительных снарядов.
     Он застонал; вскочил на ноги; смотрел, дрожа каждым нервом. Девушка и
женщина проследили за его застывшим взглядом, посмотрели на  него  полными
жалости и слез глазами.
     - Это ничего, - сказала девушка. - Ничего. Садитесь, там ничего нет!
     И снова коснулась его век: свет и раскачивающиеся  мертвецы  исчезли.
Но теперь Лавеллер знал. В его сознание устремился поток памяти - памяти о
грязи, о вони, о яростных убийственных звуках, о жестокости,  несчастье  и
ненависти; памяти о разорванных людях и искалеченных мертвецах;  памяти  о
том, откуда он пришел, - о траншее.
     Траншея! Он уснул, и все  это  только  сон!  Он  уснул  на  посту,  а
товарищи доверили ему. А эти две  ужасные  фигуры  среди  роз  -  это  два
шотландца, пришедшие призвать его к выполнению  долга,  они  манят,  манят
его, заставляют вернуться. Он должен проснуться! Должен!
     Отчаянно он попытался вырваться из этого иллюзорного сада,  вернуться
в дьявольский мир, который в этот час очарования был в его сознании только
туманом на далеком горизонте. А женщина и девушка смотрели  на  него  -  с
бесконечной жалостью, со слезами на глазах.
     - Траншея! - выдохнул  Лавеллер.  -  Боже,  разбуди  меня!  Я  должен
вернуться! О Боже, позволь мне проснуться!
     - Значит я только сон?
     Это голос мадемуазель Люси, слегка жалобный, слегка потрясенный.
     - Я должен вернуться, - простонал он,  хотя  от  ее  вопроса  сердце,
казалось, замерло в нем. - Позвольте мне проснуться!
     - Я сон? - Теперь в ее голосе звучал гнев; мадемуазель придвинулась к
нему. - Я не реальна?
     Маленькая ножка яростно топнула, маленькая рука сильно  ущипнула  его
над локтем. Он почувствовал боль и с глупым видом потер руку.
     - Вы думаете, я сон? - спросила она и, подняв руки, прижала ладони  к
его вискам, притянув к себе его голову, так что его глаза смотрели прямо в
ее.
     Лавеллер смотрел, смотрел в глубину, терялся в ней,  чувствовал,  как
сердце его вздымается от того, что  он  видел  в  ее  взгляде.  Ее  теплое
сладкое дыхание касалось его щек; что бы это ни было, где бы он ни  был  -
о_н_а_ не сон!
     - Но я должен вернуться, назад в траншею! - солдат  в  нем  продолжал
цепляться за свой долг.
     - Сын мой, - теперь говорила мать, - сын мой, вы в траншее.
     Лавеллер изумленно смотрел  на  нее.  Глаза  его  обежали  прекрасную
сцену. Потом он снова взглянул на нее взглядом  изумленного  ребенка.  Она
улыбнулась.
     - Не бойтесь, - сказала она. - Все в порядке. Вы в вашей траншее,  но
она в столетиях от нас; да, двести лет, по вашему счету времени; и мы  так
считали когда-то.
     Холодок пробежал по его телу. Они сошли  с  ума?  Или  он?  Рука  его
коснулась теплого плеча; это прикосновение успокоило.
     - А вы? - наконец смог он спросить.
     Он заметил, что они переглянулись, и мать в  ответ  на  невысказанный
вопрос коротко кивнула. Мадемуазель Люси взяла лицо Питера в  свои  мягкие
руки, снова взглянула ему в глаза.
     - Ma mie [мой милый, (фр.)], - мягко сказала она, - мы были... -  тут
она заколебалась... вы называете это... мертвыми... для  вашего  мира  это
было двести лет назад.
     Но прежде чем она произнесла  это,  Лавеллер,  я  думаю,  понял,  что
приближается. На мгновение он почувствовал во  всем  теле  ледяной  холод,
который тут же исчез, исчез как изморозь под  горячим  солнцем.  Если  это
правда - да ведь тогда смерти не существует! А это правда!
     Это правда! Он знал это  с  уверенностью,  в  которой  даже  призрака
сомнения не было, - но насколько его желание поверить  отразилось  в  этой
уверенности? Кто может сказать?
     Он посмотрел на шато. Конечно! Его  развалины  виднелись  в  темноте,
когда ее разрывали вспышки, в его подвалах хотел он уснуть.  Смерть  -  о,
глупые, трусливые люди! - и это смерть?  Это  великолепное  место,  полное
мира и красоты?
     И эта удивительная девушка, чьи карие  глаза  -  ключ  к  его  самому
сердечному желанию! Смерть? Он смеялся и смеялся.
     Еще одна мысль пришла ему в голову, пронеслась, как ураган. Он должен
вернуться, вернуться в траншею и открыть остальным великую истину, которую
он  обнаружил.  Он  похож  на  путника  из   умирающего   мира,   невольно
наткнувшегося на тайну, которая превращает их лишенный надежды мир в живое
небо.
     Больше не нужно бояться снарядов, сжигающего огня,  пуль,  сверкающей
стали. Какое они имеют значение, когда это - _э_т_о_ - истина?  Он  должен
вернуться и сказать им. Даже эти  два  шотландца  затихнут  на  проволоке,
когда он шепнет им.
     Но он забыл - _о_н_и_ теперь знают.  Но  не  могут  вернуться,  чтобы
рассказать, - а он может. Он был  возбужден,  полон  радостью,  поднят  до
небес, полубог, носитель истины, которая  освободит  одолеваемый  демонами
мир от этих демонов; новый Прометей, который несет людям более драгоценное
пламя, чем старый.
     - Я должен идти! - воскликнул он. - Должен  рассказать  им!  Как  мне
вернуться - быстрее?
     Сомнение охватило его, он задумался.
     - Но они не поверят, - прошептал он. - Нет, мне нужно доказательство.
Я должен принести что-нибудь, чтобы доказать им.
     Леди Токелен улыбнулась. Взяла  со  стола  маленький  нож  и  срезала
гроздь роз, сунула ему в руку.
     Прежде чем он их сжал, девушка перехватила цветы.
     - Подождите, - прошептала она. - Я дам вам другое послание.
     На столе оказались перо и  чернила,  и  Питер  удивился,  откуда  они
взялись: до этого он их не видел; но среди  такого  количества  чудес  что
значит еще одно маленькое чудо? В  руке  мадемуазель  Люси  был  и  листок
бумаги. Она  склонила  головку  и  принялась  писать;  подула  на  бумагу,
помахала ею в воздухе, чтобы просушить;  вздохнула,  улыбнулась  Питеру  и
обмотала бумагу  вокруг  стеблей  роз;  положила  на  стол  и  приглашающе
взмахнула рукой.
     - Ваш плащ, - сказала она. - Он вам  понадобится,  теперь  вы  должны
вернуться.
     Она помогла ему одеться. Она смеялась, но в ее больших  карих  глазах
были слезы; красный рот печален.
     Теперь  встала  старшая  женщина,  снова  протянула  руку;   Лавеллер
склонился и поцеловал ее.
     - Мы будем ждать вас, сын мой, - негромко сказала она. - Когда  время
наступит, возвращайтесь.
     Он протянул руку  за  розами  с  обернутой  вокруг  стеблей  бумагой.
Девушка опередила его, подняла цветы, прежде чем он коснулся их.
     - Вы не должны читать, пока не  уйдете,  -  сказала  она  -  и  опять
розовое пламя вспыхнуло у нее на щеках и горле.
     Рука об руку, как дети, они заторопились по газону к тому месту,  где
Питер встретил ее. Тут они остановились, серьезно глядя друг на друга, - и
здесь другое чудо, которое произошло с Питером Лавеллером и о  котором  он
забыл, пораженный своими открытиями, потребовало высказывания.
     - Я люблю вас! - прошептал Питер этой живой давно умершей мадемуазель
де Токелен.
     Она вздохнула и оказалась в его объятиях.
     - О, я знаю! - воскликнула она. - Дорогой, я знаю  это  -  но  я  так
боялась, что ты уйдешь, не сказав мне этого.
     Она подняла свои сладкие губы, прижала их  к  его  губам;  откинулась
назад.
     - Я полюбила тебя с того момента, как увидела здесь, - сказала она, -
и буду ждать тебя здесь, когда ты вернешься. А теперь ты должен идти,  мой
дорогой и любимый; но подожди...
     Он почувствовал, как ее рука пробралась в карман его рубашки,  что-то
прижала к сердцу.
     - Послания, - сказала она. - Возьми их. И помни: я жду. Я клянусь. Я,
Люси де Токелен..
     В голове у него зашумело. Он открыл глаза. Он снова в  траншее,  а  в
ушах еще звучит имя мадемуазель, а на сердце он чувствует пожатие ее руки.
Голова его повернута к трем людям, смотрящим на него.
     У одного из них в руке часы; это хирург. Зачем он  смотрит  на  часы?
Неужели он так долго отсутствовал?
     Ну, это  неважно,  ведь  он  принес  такое  известие!  Усталость  его
исчезла; он чувствовал себя преображенным, торжествующим;  душа  его  пела
гимны. Забыв о дисциплине, он устремился к троим.
     - Смерти нет! - воскликнул он. - Мы должны сообщить об этом по  линии
-  немедленно!  Немедленно,  понимаете?  Скажите   всем:   у   меня   есть
доказательство...
     Он запнулся и подавился словами.  Трое  переглянулись.  Майор  поднял
электрический фонарик, посветил Питеру в лицо, смотрел он  странно,  потом
быстро подошел и встал между юношей и его оружием.
     - Придите в себя, мой мальчик, и расскажите нам все об этом, - сказал
он.
     Они  совершенно  не  заинтересовались.  Ну,  ничего,  сейчас  он   им
расскажет!
     И Питер рассказал им, опустив только то, что произошло  между  ним  и
мадемуазель: ведь это в конце концов их личное дело. Они серьезно и  молча
слушали его. Но тревога в глазах майора усиливалась.
     - И тогда - я вернулся, вернулся быстро, как мог,  чтобы  помочь  нам
всем, чтобы убрать все это, - рука его взметнулась в жесте  отвращения,  -
потому что все это  неважно.  Когда  мы  умираем,  жизнь  продолжается!  -
закончил он.
     На лице ученого появилось выражение глубокого удовлетворения.
     - Отличная демонстрация; лучше, чем  я  надеялся!  -  сказал  он  над
головой  Лавеллера  майору.   -   Замечательная   штука   -   человеческое
воображение!
     В голосе его звучало благоговение.
     Воображение? Питер был поражен до глубины души.
     Они ему не верят! Он им покажет!
     - Но у меня есть доказательство! - воскликнул он.
     Он распахнул шинель, порылся в кармане рубашки; пальцы его сомкнулись
над клочком бумаги. Ага, сейчас он им покажет!
     Он вытащил цветы и протянул им.
     - Смотрите! - Голос его звучал торжественной трубой.
     Но что это с ними? Неужели они не видят? Почему  они  смотрят  ему  в
лицо, а не на то, что он протягивает  им?  Он  сам  взглянул  на  то,  что
держит, потом недоверчиво поднес к своим глазам, смотрел и смотрел, и  вся
вселенная будто поворачивалась вокруг, а сердце перестало  биться.  Потому
что в руке его, со стеблями в бумаге, были не  свежие  и  ароматные  розы,
которые мать кареглазой мадемуазель срезала для него в саду.
     Нет -  пучок  искусственных  цветов,  грязных,  рваных,  потрепанных,
выцветших и старых!
     Оцепенение охватило Питера.
     Он тупо смотрел на хирурга, на капитана, на майора,  чье  лицо  стало
теперь не только тревожным, но и строгим.
     - Что это значит? - прошептал он.
     Неужели это был сон? Нет никакой великолепной Люси - кроме как в  его
сознании, - нет кареглазой девушки, которая любила его и которую любил он?
     Ученый сделал шаг вперед, взял из его разжавшейся руки  искусственный
букетик. Бумага соскользнула, осталась в пальцах Питера.
     - Вы, несомненно, заслужили право узнать, что испытали,  -  вежливый,
культурный голос пробивался сквозь  его  оцепеневший  слух,  -  после  той
реакции, которую вы проявили в  нашем  маленьком  эксперименте.  -  Хирург
весело рассмеялся.
     Эксперимент? Эксперимент? Тупой гнев загорелся  в  Питере,  яростный,
медленно усиливающийся.
     - Мсье! - умоляюще и предупреждающе сказал  майор  как  будто  своему
почетному гостю.
     - О, с вашего разрешения, майор, - продолжал великий человек, -  этот
молодой  человек  высокого  интеллектуального  уровня,  образованный,   вы
видите, как он говорит. Он поймет.
     Майор не был ученым, но он был французом, человеком, и  тоже  обладал
воображением. Он пожал плечами,  но  придвинулся  чуть  ближе  к  лежащему
ружью.
     - Мы обсуждали, ваши офицеры и я, -  продолжал  культурный  голос,  -
сновидения, которыми полуспящий мозг  стремится  объяснить  прикосновение,
незнакомый звук или что-нибудь  другое,  пробуждающее  от  сна.  Допустим,
рядом со спящим разбито окно.  Он  слышит,  сознание  стремится  объяснить
услышанное, но оно отдало  контроль  подсознанию.  И  подсознание  тут  же
приходит на помощь. Но оно безответственно и может выразить себя только  в
образах.
     - Оно берет этот звук - и сплетает вокруг  него  некую  романтическую
историю. Оно пытается объяснить, как может, - увы!  в  лучшем  случае  это
только фантастическая ложь, и как только сознание пробуждается, оно тотчас
понимает это.
     - И производит подсознание свои образы невероятно быстро. Оно может в
долю секунды создать целую серию событий; в реальной жизни они  заняли  бы
часы... или дни. Вы следите за  мной?  Возможно,  вы  понимаете,  о  каком
эксперименте я веду речь?
     Лавеллер кивнул.  Горький,  всепожирающий  гнев  все  усиливался.  Но
внешне  он  оставался  спокоен,  насторожен.   Он   выслушает,   что   это
самодовольный дьявол с ним проделал, а потом...
     - Ваши офицеры не согласились с некоторыми моими выводами.  Я  увидел
вас здесь, усталого, сосредоточенного на своих обязанностях, в полугипнозе
от напряжения и постоянных вспышек снарядов.  Вы  представляли  прекрасный
клинический случай, непревзойденный лабораторный материал...
     Сможет ли он удержать свои руки вдалеке от горла хирурга, пока тот не
кончит? Люси, Люси, фантастическая ложь...
     - Спокойно, mon vieux [старина (фр.)],  -  прошептал  майор.  Да,  он
должен ударить быстро, офицер слишком близко. Но майор должен  смотреть  в
щель за него. Когда Питер прыгнет, майор будет смотреть туда.
     - И вот, - хирург говорил в лучшей академической манере, -  и  вот  я
взял веточку искусственных цветов, которую  нашел  между  страниц  старого
молитвенника, подобранного в развалинах  того  шато.  На  листочке  бумаги
написал по-французски - я ведь думал тогда,  что  вы  французский  солдат.
Написал строку из баллады об Окассене и Николетт:
     И вот она ждет, когда кончатся дни...
     - На страницах молитвенника было написано имя, несомненно, его  давно
покойной владелицы - Люси де Токелен...
     Люси! Гнев и ненависть забыты из-за страстной тоски, тоска  вернулась
сильнее, чем раньше.
     - Я провел веточкой цветов перед вашими невидящими  глазами;  я  хочу
сказать, что их не видело ваше сознание; я был уверен, что подсознание  их
не пропустит. Показал вам написанную строчку - и ваше  подсознание  и  это
уловило: и верность в любви, и разъединение, и ожидание. Я обернул бумагой
стебель цветов, сунул его вам в карман и прямо вам в ухо произнес имя Люси
де Токелен.
     - Проблема заключалась в том, что  сделает  ваше  второе  я  с  этими
четырьмя вещами: цветком, содержанием строки, прикосновением  и  именем  -
захватывающая проблема!
     - И не успел я отнять руку, не успели сомкнуться мои губы после того,
что я прошептал, - вы повернулись с криком, что смерти  не  существует,  и
вдохновенно  выложили  вашу  замечательную  историю...  все,  все  создано
воображением из...
     Но больше он не выдержал.  Ослепляющий  гнев  сжег  все  сдерживающие
начала и убийственно и молча швырнул его к горлу  хирурга.  Перед  глазами
его мелькали вспышки - красные, колеблющиеся языки пламени. Он сам  умрет,
но убьет этого хладнокровного дьявола, который может извлечь  человека  из
ада, раскрыть перед ним небо, а потом швырнуть обратно в  ад,  ставший  во
сто раз более жестоким, и никакой надежды во всей вечности.
     Но прежде чем он смог ударить, сильные руки схватили  его,  удержали.
Алые огни перед глазами померкли. Ему показалось,  что  он  слышит  нежный
золотой голос, шепчущий:
     - Ничего! Ничего! Постарайся видеть, как я!
     Он стоял между офицерами, которые с обеих сторон прочно держали  его.
Они  молчали,  глядя  на  бледного  хирурга   с   холодным   недружелюбным
выражением.
     - Мой мальчик, мой мальчик... -  самообладание  хирурга  исчезло;  он
дрожал, был растерян. - Я не понимал... простите... я и не думал,  что  вы
воспримете это так серьезно.
     Лавеллер сказал офицерам: - Господа, все  прошло.  Не  нужно  держать
меня.
     Они посмотрели на него, освободили, похлопали по плечу, посмотрели на
своего гостя с тем же холодным неодобрением.
     Лавеллер неуверенно повернулся к  брустверу.  Глаза  его  были  полны
слез. Мозг, сердце, душа - все сплошное опустошение, ни призрака  надежды.
Его послание,  его  священная  истина,  с  помощью  которой  он  собирался
привести измученный мир в рай, - всего лишь сон.
     Его Люси, его кареглазая мадемуазель, которая шептала, что любит его,
-  образ,  вызванный  словом,  прикосновением,  строчкой,   искусственными
цветами.
     Он не мог поверить в это.  Он  все  еще  чувствует  прикосновение  ее
мягких губ к своим губам, ее теплое тело еще дрожит в его объятиях. И  она
сказала, что он вернется, и обежала ждать.
     Что это у него в руке? Листок, в который были завернуты  стебли  роз,
проклятая бумага, с помощью которой этот  холодный  дьявол  поставил  свой
эксперимент.
     Лавеллер скомкал ее, хотел швырнуть к ногам.
     Как будто что-то остановило его руку.
     Он медленно развернул листок.
     Трое смотревших увидели, как на лице его появилось сияние, как  будто
душа его освободилась от вечной муки. Вся печаль, вся боль - все  исчезло,
перед ними снова был мальчик.
     Он стоял с широко открытыми глазами, видел наяву сны.
     Майор сделал шаг вперед, осторожно взял у него листок.
     Непрерывно рвались осветительные  снаряды,  траншея  была  залита  их
светом, и при этом свете он рассматривал листок.
     Когда он поднял лицо, на нем было  выражение  благоговейного  страха;
когда остальные взяли у него листок и прочли, на их лицах появилось то  же
выражение.
     Поверх  строки,  написанной  хирургом,  были   три   строчки   -   на
старофранцузском:
     Не печалься, сердце мое, не бойся кажущегося:
     Наступит время пробуждения.
     Та, что любит тебя. Люси.

     Таков был рассказ Мак-Эндрюса, и наступившее молчание нарушил Хоутри.
     - Строчки, конечно, были уже на бумаге, - сказал он, - вероятно,  они
были слабыми, и ваш хирург их не заметил. Шел дождь, и влага проявила их.
     - Нет, - ответил Мак-Эндрюс, - их там не было.
     - Откуда вы знаете? - возразил психолог.
     - Потому что этим хирургом был я, -  негромко  сказал  Мак-Эндрюс.  -
Листок я вырвал из своей записной  книжки.  Когда  я  заворачивал  в  него
цветы, он был чистым - только та строка, что написал я.
     - Но было еще одно - назовем это  доказательством,  Джон,  -  почерк,
которым были написаны три строчки, был тот же, что и  почерк  в  найденном
мной молитвеннике, и подпись "Люси" точно та же самая, изгиб  за  изгибом,
причудливый старомодный наклон.
     Наступило долгое молчание, нарушенное неожиданно опять Хоутри.
     - Что стало с листком? - спросил он. - Проанализировали  ли  чернила?
Было ли...
     - Мы стояли в недоумении, - прервал его Мак-Эндрюс, - и вдруг  резкий
порыв ветра пролетел по траншее. Он вырвал листок у меня из руки; Лавеллер
смотрел, как его уносит; не сделал попытки схватить.
     - Это неважно.  Теперь  я  знаю,  -  сказал  он  -  и  улыбнулся  мне
прощающей, счастливой улыбкой веселого мальчишки. - Простите,  доктор.  Вы
мой лучший друг. Вначале я думал, что вы сделали со мной то, что  ни  один
человек не сделал бы другому... теперь я знаю, что это действительно так.
     - Вот и все. Он прошел через войну, не ища смерти, но  и  не  избегая
ее. Я любил его, как сына. Если бы не я, он умер бы после Маунт Кеммел. Он
хотел дожить до того, чтобы попрощаться с отцом и сестрой, и я  -  залатал
его. Он дожил, а потом отправился в траншею под тенью старого разрушенного
шато, где его нашла кареглазая мадемуазель.
     - Зачем? - спросил Хоутри.
     - Он думал, что там он сможет вернуться... быстрее.
     -  Для  меня  это  совершенно  произвольное  заключение,   -   сказал
раздраженно,  почти  гневно  психолог.  -  Должно  существовать   какое-то
естественное объяснение.
     - Конечно,  Джон,  -  успокаивающе  ответил  Мак-Эндрюс,  -  конечно.
Скажите нам, какое оно.
     Но Хоутри, казалось, никакого объяснения предложить не может.

                              ЛЕСНЫЕ ЖЕНЩИНЫ

     Маккей сидел на балконе маленькой гостиницы, которая, как  коричневый
гном, присела на корточках на восточном берегу озера.
     Озеро маленькое и одинокое, высоко в Вогезах; однако одиночество - не
то слово, которым можно определить его дух; скорее уединение, отстранение.
Со всех сторон нависали горы, образуя огромную треугольную чашу,  которая,
когда Маккей впервые ее увидел,  показалась  ему  наполненной  неподвижным
вином мира и спокойствия.
     Маккей с честью  носил  свои  крылья  в  мировой  войне,  вначале  во
французской  авиации,  потом,  когда  его  страна  вступила  в  войну,   в
экспедиционном корпусе. И как птицы любят  деревья,  так  же  любил  их  и
Маккей. Для него они были не просто стволы и ветви, побеги  и  корни;  для
него они были личностями. Он остро  сознавал  разницу  в  характерах  даже
представителей одного вида: вот эта сосна благожелательная  и  веселая,  а
вот та суровая и монашеская; вот здесь стоит важничающий разбойник, а  там
мудрец, окутанный в зеленые размышления; эта  береза  распутна,  а  береза
рядом с ней девственна, мечтательна.
     Война опустошила его: нервы, мозг, душу. Все  годы,  прошедшие  после
нее, рана не закрывалась. Но теперь, когда его машина начала спускаться  в
обширную зеленую  чашу,  он  почувствовал,  как  его  охватывает  ее  дух,
ласкает, успокаивает, обещает исцеление. Казалось, он плывет, как падающий
лист, сквозь густой лес, и мягкие руки деревьев убаюкивают его.
     Он остановился в маленькой гостинице  и  задержался  здесь,  день  за
днем, неделю за неделей.
     Деревья нянчили его; мягкий шепот листьев, медленное пение игольчатых
сосен вначале заглушили, а  потом  совсем  прогнали  грохот  войны  и  его
печали. Открытая рана его  духа  начала  затягиваться  от  этого  зеленого
лечения; потом она закрылась и стала  шрамом;  потом  даже  шрам  зарос  и
скрылся, как шрамы на груди земли зарастают и покрываются опавшей  осенней
листвой. Деревья наложили ему на глаза исцеляющие зеленые ладони,  изгоняя
картины войны. Он вдыхал силу в зеленом дыхании холмов.
     Но по  мере  того  как  к  нему  возвращались  силы  и  разум  и  дух
исцелялись,  Маккей  все  острее  чувствовал,   что   это   место   чем-то
обеспокоено, что его  спокойствие  несовершенно,  что  в  нем  чувствуется
оттенок страха.
     Как будто деревья ждали, пока он  выздоровеет,  прежде  чем  передать
свою тревогу. Теперь они пытались сказать ему что-то; в шепоте  листвы,  в
пении сосновых игл слышался гнев, какие-то мрачные опасения.
     Именно это удерживало Маккея  в  гостинице  -  определенное  ощущение
призыва, сознание, что что-то неладно,  и  он  должен  это  исправить.  Он
напрягал слух, чтобы уловить слова шелестящих ветвей, слова, дрожавшие  на
краю человеческого восприятия.
     Но они никогда не переходили через этот край.
     Постепенно он сориентировался, определил,  как  ему  казалось,  центр
тревоги долины.
     На берегах озера было только два здания. Одно - гостиница,  и  вокруг
него защитно смыкались деревья - уверенно и дружески.  Как  будто  они  не
только приняли это здание, но и сделали его частью себя.
     Не так было с другим жилищем.  Когда-то  это  была  охотничья  хижина
давно  умерших  землевладельцев;  теперь   она   полуразвалилась,   стояла
заброшенная. Она располагалась на  другом  берегу  озера,  прямо  напротив
гостиницы, и в глубине, в полумиле от берега. Когда-то ее окружали поля  и
плодородный сад.
     Лес надвинулся на них. Тут и там на полях  стояли  одинокие  сосны  и
тополи, как солдаты, охраняющие пост;  отряды  поросли  поднимались  среди
изогнутых высохших стволов фруктовых деревьев. Но лесу не просто  давалось
продвижение: прогнившие  пни  показывали,  где  обитатели  хижины  срубили
вторгнувшихся, черные полосы говорили, где лес жгли.
     Здесь центр конфликта, который он ощущал. Здесь  зеленый  народ  леса
угрожал и подвергался угрозам; здесь шла  война.  Хижина  была  крепостью,
осажденной лесом, крепостью, чей гарнизон устраивал постоянные  вылазки  с
топором и факелом, унося жизни осаждающих.
     Однако Маккей чувствовал безжалостный напор леса, видел, как  зеленая
армия заполняет бреши в рядах, выбрасывает отростки на расчищенные  места,
распространяет корни; и  всегда  с  сокрушительным  терпением,  терпением,
заимствованным у каменной груди вечных холмов.
     У него было впечатление  постоянного  наблюдения,  бдительности,  как
будто ночью и днем лес следит за хижиной  мириадами  глаз;  неумолимо,  не
отступая  от  своей  цели.  Он  рассказал  о  своих  впечатлениях  хозяину
гостиницы и его жене, и те посмотрели на него странно.
     - Старый Поле не любит деревья, это точно, - сказал старик. - И  двое
его сыновей тоже. Они не любят деревья, но и деревья их не любят.
     Между хижиной  и  берегом  до  самого  края  озера  росла  прелестная
маленькая рощица из серебристых берез и пихт. Роща  тянулась  примерно  на
четверть мили, в глубину достигала не более ста-двухсот футов, и не только
красота деревьев, но и их любопытное расположение вызвало живой интерес  у
Маккея. По обоим концам рощи росло с десяток или больше  игольчатых  пихт,
не группой, а цепочкой, как в походном порядке; с двух  других  сторон  на
равных промежутках друг от друга также стояли пихты.  Березы,  стройные  и
изящные, росли под охраной  этих  крепких  деревьев,  но  не  густо  и  не
заслоняли друг друга.
     Маккею эти серебристые березы напоминали процессию милых девушек  под
защитой  изящных  рыцарей.  Со  странным  ощущением  видел  он  в  березах
восхитительных женщин, веселых, смеющихся,  а  сосны  -  их  возлюбленные,
трубадуры, в своих зеленых игольчатых  кольчугах.  И  когда  дул  ветер  и
вершины  деревьев  склонялись  под  ним,   как   будто   изящные   девушки
приподнимали свои трепещущие лиственные юбки, склоняли лиственные головы и
танцевали, а рыцари-пихты окружали их, смыкали руки и танцевали с ними под
шум ветра. В такие минуты они почти слышал  сладкий  смех  берез,  выкрики
пихт.
     Из  всех  деревьев  этой  местности  Маккею  больше  всего  нравилась
маленькая роща; он греб по озеру и отдыхал в  ее  тени,  дремал  здесь  и,
закрыв глаза, слышал волшебное эхо сладкого смеха, слышал загадочный шепот
и звуки танцующих ног,  легкие,  как  падающие  листья;  впитывал  в  себя
мечтательное веселье, которое было душой этого маленького леса.
     А два дня назад он увидел Поле и его двух сыновей.  Маккей  дремал  в
роще почти весь день; когда начали сгущаться сумерки, он неохотно встал  и
начал грести к гостинице.  Он  находился  в  нескольких  сотнях  футов  от
берега, когда из-за деревьев показались три человека и остановились, глядя
на него, три мрачных сильных человека, выше среднего роста,  обычного  для
французских крестьян.
     Он выкрикнул им дружеское приветствие, но они  не  ответили;  стояли,
хмурясь. И тут, когда он снова склонился к  веслам,  один  из  них  поднял
топор и свирепо ударил по стволу стройной березы. Маккею  показалось,  что
он слышит тонкий жалобный крик ударенного дерева, а весь лес вздохнул.
     Маккею показалось, что острое лезвие впилось в его собственную плоть.
     - Прекратите! - закричал он. - Прекратите, черт вас возьми!
     Вместо ответа тот ударил снова - и  никогда  Маккей  не  видел  такой
ненависти, как у него на лице в момент  удара.  Бранясь,  со  смертоносным
гневом в сердце, он повернул лодку и начал грести к берегу. Он слышал, как
снова и снова ударял топор и совсем рядом с берегом услышал треск и  снова
тонкий жалобный крик. Он поднял голову, чтобы взглянуть.
     Береза шаталась, падала. Но во время ее падения он  увидел  необычное
зрелище. Рядом с березой росла одна из пихт,  и,  падая,  меньшее  дерево,
склонилось на  пихту,  как  девушка  падает  в  обморок  на  руках  своего
возлюбленного. Она лежала и  дрожала,  а  одна  из  больших  ветвей  пихты
выскользнула  из-под  нее,  взметнулась   и   нанесла   владельцу   топора
сокрушительный удар по голове, отбросив его на землю.
     Конечно, всего лишь случайный удар ветви, согнутой давлением упавшего
дерева и разогнувшейся, когда это дерево скользнуло  ниже.  Но  в  отскоке
ветви была видна такая сознательная  деятельность,  такой  гнев,  что  это
очень  походило  на  мстительный  удар.   Маккей   почувствовал   странное
покалывание на коже, сердце забилось с перебоями.
     Мгновение Поле и его второй сын смотрели на крепкую пихту  и  лежащую
на ее груди серебристую березу, защищенную игольчатыми ветвями, как  будто
- снова у Маккея возникло то же представление - как будто раненая  девушка
лежит в объятиях своего рыцарственного возлюбленного. Отец и сын стояли  и
смотрели.
     Потом, ни слова не говоря, все с той же жгучей ненавистью  на  лицах,
они подняли лежавшего, он обнял их  руками  за  шеи,  и  они  повели  его,
волочившего ноги, прочь.
     Утром, сидя на балконе гостиницы, Маккей снова и снова возвращался  к
этой сцене; все более и более осознавал  он  человеческий  аспект  падения
березы на подхватившую ее  пихту,  сознательность  нанесенного  удара.  За
прошедшие с того времени два дня он чувствовал, как усилилось беспокойство
деревьев, их призывы шепотом стали настойчивей.
     Что они пытаются сказать ему? Что он должен сделать?
     Обеспокоенный, он смотрел на озеро, пытаясь пронзить туман,  нависший
над ним и скрывший противоположный берег. Неожиданно ему  показалось,  что
он слышит призыв рощи, почувствовал, как она привлекает его  внимание  так
же устойчиво, как магнит притягивает и удерживает иглу компаса.
     Роща звала его, просила прийти.
     Маккей немедленно  подчинился  приказу;  он  встал  и  пошел  вниз  к
причалу; сел в свой скиф и начал  грести  поперек  озера.  И  когда  весла
коснулись воды, беспокойство покинуло его. Его место заняли мир и какое-то
особое возбуждение.
     Над озером  лежал  густой  туман.  Ни  дуновения  ветерка,  но  туман
вздымался   сгустками   и   перемещался,   дрожал   и   сворачивался   под
прикосновением невидимых воздушных рук.
     Он был живым, этот туман. Он собирался в фантастические дворцы,  мимо
чьих сверкающих фасадов плыл Маккей; дворцы превращались в холмы и долины,
в окруженные стенами равнины, дно которых было из подернутого рябью шелка.
Среди них блестели маленькие радуги, а на воде показывались призматические
полосы и распространялись, как пролитое опаловое вино. У Маккея  появилась
иллюзия огромных расстояний, как  будто  туманные  холмы  были  настоящими
горами,  долины  меж  ними  не  просто  видением.  А   он   сам   великан,
прорубающийся сквозь волшебный мир.  Прыгнула  форель  -  словно  левиафан
вынырнул из бездонных глубин. Вокруг арки ее  тела  переплетались  радуги,
потом они превратились в дождь мягко сверкающих драгоценностей: алмазов  и
сапфиров, пламенных рубинов и жемчужин с блестящей розовой серединой. Рыба
исчезла, беззвучно уйдя в воду; ее радужное тело  скрылось  в  ней,  и  на
мгновение только многоцветный водоворот сохранялся на том месте, где  была
форель.
     Не слышно было ни звука. Маккей опустил весла  и  наклонился  вперед,
плывя по течению. В молчании перед собой и вокруг себя он чувствовал,  как
открываются ворота неведомого мира.
     Неожиданно он услышал голоса, множество  голосов,  вначале  слабые  и
бормочущие; потом они стали громче, отчетливее; сладкие женские  голоса  и
смешанные с ними более низкие мужские. Голоса поднимались и падали в диком
веселом напеве, в его радости слышались одновременно гнев и печаль  -  как
будто солнечные ткачи в свою огненную ткань вплетали черные нити печали  и
алые полосы, окрашенные гневными закатами.
     Маккей дрейфовал, не смея дышать, чтобы не заглушить звуки волшебного
пения. Оно звучало все ближе и ближе, и он  заметил,  что  скорость  лодки
увеличилась, лодка больше не дрейфует, как будто маленькие  волны  по  обе
стороны подталкивают ее вперед своими мягкими бесшумными  ладонями.  Когда
лодка уткнулась в берег и зашуршала по гладкой гальке, песня прекратилась.
     Маккей привстал и всмотрелся вперед. Здесь  туман  был  гуще,  но  он
видел очертания рощи. Как будто  смотришь  через  множество  занавесей  из
тонкого газа: деревья казались  движущимися,  воздушными,  нереальными.  И
среди них мелькали фигуры в размеренном ритме, как тени от ветвей ритмично
движутся под ветром.
     Маккей вышел на берег и медленно направился к ним. Туман сгустился за
ним, закрыв берег.
     Ритмичное мелькание  прекратилось;  ни  движения  и  ни  звука  среди
деревьев, но он чувствовал, что вся роща полна внимательно наблюдающей  за
ним жизни. Маккей попробовал заговорить; какое-то молчаливое заклятие было
у него на устах.
     - Вы меня звали. Я пришел вас выслушать, помочь вам, если смогу.
     Слова сформировались в его сознании, но произнести  их  он  не  смог.
Снова и снова пытался в отчаянии; казалось, слова умирают на устах, прежде
чем он мог дать им жизнь.
     Туманный  столб  проплыл  вперед  и  остановился,   покачиваясь,   на
расстоянии вытянутой руки от него. И неожиданно из него выглянуло  женское
лицо, глаза на уровне его глаз. Да, женское лицо; но Маккей, глядя  в  эти
глаза,  рассматривавшие  его,  понимал,  что  они  не  могут  принадлежать
человеку. Глаза были без зрачков,  белки  оленьи  и  цвета  мягкой  зелени
глубокой лесной поляны; в них сверкали крошечные  светлые  звездочки,  как
мотыльки в лунном луче. Глаза широкие и широко расставленные  под  широким
низким лбом, над которым прядь за прядью  волосы  цвета  бледного  золота;
пряди казались покрытыми блестящим золотым пеплом. Нос маленький и прямой,
рот алый и изысканный. Лицо  овальное,  заострявшееся  к  нежному  острому
подбородку.
     Прекрасное лицо, но чуждой красотой; волшебной. Долгие мгновения  эти
необычные глаза всматривались в него. Потом из тумана показались две белые
тонкие руки, с длинными ладонями, с сужающимися пальцами.
     - Он услышит, - прошептали алые губы.
     И сразу вокруг послышались звуки: шепот и шорох листьев под  дыханием
ветра, скрип ветвей, смех невидимых ручейков, возгласы  воды,  падающей  в
глубокие каменные пруды, - голоса, которые лес сделал различимыми.
     - Он услышит! - провозглашали эти голоса.
     Длинные белые пальцы коснулись  его  губ,  и  прикосновение  их  было
прохладным, как прикосновение березовой коры после  долгого  утомительного
подъема; прохладным и слегка сладковатым.
     - Он будет говорить, - прошептали алые губы.
     - Он будет говорить! - снова подхватили лесные голоса, как молитву.
     - Он увидит, - прошептала женщина, и холодные  пальцы  коснулись  его
глаз.
     - Он увидит! - повторили лесные голоса.
     Туман, скрывавший рощу от Маккея,  задрожал,  поредел  и  исчез.  Его
место занял ясный, прозрачный, слегка зеленоватый, чуть  светящийся  эфир:
впечатление такое, будто он стоит в середине  чистого  бледного  изумруда.
Под ногами золотой мох,  расцвеченный  маленькими  звездочками  васильков.
Женщина со странными глазами и лицом волшебной красоты теперь стала  видна
вся. Он увидел стройные плечи, крепкие маленькие заостренные груди, гибкое
тело. От шеи до колен на ней какое-то  одеяние,  тонкое,  шелковое,  будто
сотканное из паутины; сквозь него просвечивает тело, будто  огонь  молодой
весенней луны играет в ее венах.
     За ней на золотом мху видны другие такие же  женщины,  множество  их;
все смотрят на него такими же широко расставленными  зелеными  глазами,  в
которых танцуют облака сверкающих мотыльков лунных лучей; подобно ей,  все
увенчаны блестящими бледно-золотыми волосами; подобно ей, у всех  овальные
заостренные лица волшебной, опасной красоты. Странно только, что если  она
смотрела на него  серьезно,  оценивала  его,  среди  ее  сестре  некоторые
смотрели насмешливо, другие звали странно соблазнительным взглядом; были и
такие, которые смотрели только с любопытством, и такие, чьи большие  глаза
упрашивали, умоляли его.
     И вдруг Маккей понял, что  в  этом  неземном  зеленоватом  сверкающем
воздухе  есть  и  деревья  рощицы.  Только  они  стали  призрачными;   они
напоминали белые тени, отброшенные  на  тусклый  экран;  стволы  и  ветви,
побеги и листья - они  окружали  его,  как  будто  сплетенные  из  воздуха
неведомым мастером призраки деревьев, растущих в другом измерении.
     Неожиданно он заметил среди женщин и мужчин;  у  них  так  же  широко
расставлены глаза, и так же лишены зрачков,  но  белки  карие  и  голубые;
мужчин с заостренными подбородками и овальными лицами,  широкими  плечами;
одеты они в темно-зеленые куртки; смуглые, мускулистые и сильные, с тем же
гибким изяществом, что и женщины; и, подобно  женщинам,  красота  их  была
чуждой и волшебной.
     Маккей услышал негромкий жалобный плач.  Он  обернулся.  Недалеко  от
него в объятиях смуглого мужчины в зеленом лежала девушка. Лежала  у  него
на груди. Его глаза были полны черным  пламенем  гнева,  ее  затуманены  и
заполнены болью. На мгновение Маккей увидел  березу,  которую  срубил  сын
Поле, и пихту, на которую легла  береза.  Он  видел  березу  и  пихту  как
нематериальные очертания вокруг  женщины  и  мужчины.  На  миг  девушка  и
мужчина, береза и пихта показались ему одним целым. Женщина с алыми губами
коснулась его плеча, и зрение его прояснилось.
     - Она сохнет, - вздохнула женщина,  и  в  голосе  ее  Маккей  услышал
печальный шелест листвы. - Разве не жаль, что она сохнет: наша сестра  так
молода, так стройна и красива?
     Маккей снова посмотрел на девушку. Белая кожа,  казалось,  стянулась;
лунный блеск, который просвечивал сквозь тела  остальных,  у  нее  казался
тусклым и бледным; стройные руки безжизненно опустились, тело обвисло. Рот
побледнел и высох; длинные туманно-зеленые глаза поблекли.  Бледно-золотые
волосы потеряли блеск, высохли. Он смотрел  на  медленную  смерть,  смерть
увядания.
     - Пусть увянет рука,  ударившая  ее!  -  сказал  мужчина  в  зеленом,
который поддерживал девушку, и в его голосе Маккей  услышал  свирепый  шум
зимнего ветра в засохших ветвях. - Пусть сердце его засохнет, пусть сожжет
его солнце! Пусть дождь и вода будут избегать его, а ветры покарают!
     - Я хочу пить, - прошептала девушка.
     Наблюдавшие женщины зашевелились. Одна выступила вперед, держа  чашу,
как из тонких листьев, превратившихся в зеленый кристалл. Она остановилась
у ствола одного из призрачных деревьев, взялась за одну ветвь  и  потянула
ее вниз. Стройная девушка с испуганными  негодующими  глазами  подплыла  к
дереву и обняла руками призрачный ствол. Женщина с чашей пригнула ветвь  и
надрезала ее чем-то,  показавшимся  Маккею  стрелой  из  гагата.  Из  раны
полилась слабо опалесцирующая жидкость, которая стала  медленно  заполнять
чашу. Когда чаша заполнилась, женщина, стоявшая рядом с Маккеем, подошла к
этому дереву и накрыла  руками  раненое  место.  Потом  отошла,  и  Маккей
увидел, что жидкость больше не течет. Женщина коснулась дрожащей девушки и
развела ее руки.
     - Залечится, - мягко сказала она.  -  Была  твоя  очередь,  маленькая
сестра. Рана зарастет. Скоро ты об этом забудешь.
     Женщина с чашей опустилась на колени возле  бледных  сухих  губ  той,
которая - увядала. Девушка жадно выпила до последней капли. Туманные глаза
прояснились, засверкали; губы, которые  были  такими  сухими  и  бледными,
покраснели, бледное тело блеснуло, как будто его убывающий свет подкрепили
заново.
     - Пойте, сестры! -  резко  воскликнула  она.  -  Танцуйте  для  меня,
сестры!
     Снова послышалась песня, которую Маккей уже слышал в тумане на озере.
Теперь, как и тогда, он не мог разобрать ни слова, но тему разобрал  ясно:
радость весеннего пробуждения, нового рождения, когда в каждой ветви  поет
зеленая жизнь, вздувается в почках, расцветает в  каждом  листочке;  танец
деревьев  в  ароматных  ветерках  весны;  барабаны  радостного  дождя   на
лиственном капюшоне; страсть летнего  солнца,  испускающего  свой  золотой
поток на деревья; медленное величественное  прохождение  луны,  и  зеленые
руки, протягивающиеся к ней и извлекающие с ее  груди  молоко  серебряного
пламени; мятеж и дикая радость ветров, с  их  безумным  воем  и  гудением;
мягкое переплетение ветвей, поцелуй  любящих  листьев  -  все  это  и  еще
больше, гораздо больше такого, что Маккей не мог понять,  потому  что  все
это тайны, о которых у человека нет  никакого  представления,  -  все  это
звучало в пении.
     И все  это  и  еще  больше  было  и  в  ритмах  танца  этих  странных
зеленоглазых женщин и смуглых мужчин; что-то  невероятно  древнее,  однако
молодое, что-от от мира, каким он был до появления человека.
     Маккей слушал, Маккей смотрел, терялся в удивлении; свой  собственный
мир он почти забыл; мозг его запутался в паутине зеленого волшебства.
     Женщина рядом коснулась его руки. Она указала на девушку.
     - И все же она вянет, - сказала она. - И даже вся наша жизнь, если бы
мы ее влили, не спасла бы ее.
     Он взглянул: увидел,  что  краска  медленно  покидает  губы  девушки,
сверкающий прибой жизни отступает; глаза, которые только что  были  такими
яркими,  затуманились  и  снова  потускнели.  Неожиданно  приступ  великой
жалости и гнева сотряс его. Он склонился к девушке, взял ее руки в свои.
     - Убери их! Убери свои руки! Они меня жгут! - простонала она.
     - Он пытается помочь тебе, -  негромко  прошептал  одетый  в  зеленое
мужчина. Однако отвел руки Маккея в сторону.
     - Не так ты можешь ей помочь, - сказала женщина.
     - Что мне сделать? -  Маккей  встал,  беспомощно  переводя  взгляд  с
одного на другого. - Как мне помочь?
     Пение стихло, танец прекратился. Над рощей нависла тишина,  и  Маккей
почувствовал, что все взгляды устремлены на него.  Все  были  напряжены  -
ждали. Женщина коснулась его руками. Прикосновение их было  прохладным,  и
от него странная сладость распространялась по венам.
     - Там живут три человека, - сказала она. - Они ненавидят  нас.  Скоро
мы все будем, как  она,  -  увянем.  Они  поклялись  в  этом,  а  как  они
поклялись, так и сделают. Если только...
     Она замолчала;  Маккей  почувствовал  странное  беспокойство.  Лунные
мотыльки в ее взгляде сменились на красные точки.  Они  почему-то  привели
его в глубокий ужас, эти красные точки.
     - Три человека? - В его затуманенном  мозгу  всплыло  воспоминание  о
Поле и двух его крепких сыновьях. - Три человека, - тупо повторил он -  Но
что такое для вас три человека? Ведь вас так много! Что могут сделать  три
человека против ваших рослых кавалеров?
     - Нет, - она покачала головой. -  Наши...  мужчины  ничего  не  могут
сделать. Никто ничего не может сделать. Когда-то  мы  веселились  ночью  и
днем. Теперь мы боимся - ночью и  днем.  Они  хотят  уничтожить  нас.  Нас
предупредили наши родственники. Но они не могут нам  помочь.  Эти  трое  -
хозяева лезвия и огня. Против лезвия и огня мы беспомощны.
     - Лезвие и огонь! - подхватили слушатели. - Против лезвия и  огня  мы
беспомощны.
     - Они нас обязательно уничтожат,  -  прошептала  женщина.  -  Мы  все
увянем, как она, или сгорим... Если только...
     Неожиданно она обхватила белыми руками шею  Маккея.  Прижала  к  нему
свое гибкое тело. Ее алый рот поискал и нашел его губы и прижался  к  ним.
По всему телу  Маккея  пробежало  быстрое  сладкое  пламя,  зеленый  огонь
желания. Он схватил ее, прижал к себе.
     - Ты не умрешь! - воскликнул он.  -  Нет,  клянусь  Господом,  ты  не
умрешь!
     Она откинулась, посмотрела ему в глаза.
     - Они поклялись уничтожить нас, - сказала она, - и скоро.  Лезвием  и
огнем они уничтожат нас, эти трое... если только...
     - Если только? - яростно повторил он.
     - Если только ты не убьешь их раньше, - ответила она.
     Холод охватил Маккея, пригасив  зеленое  сладкое  пламя  желания.  Он
опустил руки, оттолкнул от себя женщину. На мгновение она задрожала  перед
ним.
     - Убей! - услышал он ее шепот - и  она  исчезла.  Призрачные  деревья
задрожали, их очертания стали плотнее, материальнее. Зеленая  прозрачность
потемнела.  На  мгновение  Маккей  почувствовал  головокружение,  как  при
переходе из одного мира в другой. Он закрыл глаза. Головокружение  прошло,
и он открыл их, осмотрелся.
     Он стоял на обращенном к озеру краю маленькой рощи. Не  было  никаких
мелькающих теней, ни следа  белых  женщин  и  смуглых,  одетых  в  зеленое
мужчин. Под ногами зеленый мох; исчез  мягкий  золотой  ковер  с  голубыми
звездами цветов. Вокруг него толпились березы и пихты. Слева росла  мощная
пихта, на ее игольчатых ветвях лежала увядающая береза. Это была та  самая
береза, которую так бессмысленно срубил сын Поле. На мгновение в  пихте  и
березе он увидел призрачные очертания одетого в зеленое мужчины и стройной
вянущей девушки. На мгновение береза и пихта, девушка и  мужчина  слились,
стали чем-то единым. Маккей сделал шаг назад, и руки его коснулись гладкой
прохладной коры другой березы, растущей справа от него.
     Под руками кора была как...  как  что?..  как  прикосновение  длинных
стройных рук женщины с алыми губами. Но  это  прикосновение  не  приносило
того чуждого восторга, того пульса зеленой жизни, что ее руки. Однако, как
и тогда, это прикосновение помогло ему прийти в себя. Очертания девушки  и
мужчины исчезли. Перед ним была  крепкая  пихта  и  упавшая  на  ее  ветви
вянущая береза.
     Маккей стоял, смотрел и  дивился,  как  человек,  проснувшийся  после
странного сна. Неожиданно ветерок пошевелил  листву  росшей  рядом  с  ним
березы.  Листва  зашумела,  вздохнула.  Ветер  стал  сильнее,   и   листья
зашептали.
     - Убей! - услышал он шепот - и опять: - Убей! Помоги нам! Убей!
     И шепот был голосом женщины с алыми губами!
     Гнев, быстрый и беспричинный, вспыхнул в Маккее. Он побежал по  роще,
туда, где, как он знал, стоит старая хижина, в которой живут  Поле  и  его
сыновья. Ветер дул все сильнее, и громче и громче шептала листва деревьев.
     - Убей! - шептала она. - Убей их! Спаси нас! Убей!
     - Я убью! Я спасу вас! - Маккей задыхался, пульс бился у него в ушах,
отвечая на этот  все  более  громкий,  все  более  настойчивый  приказ.  В
сознании его оставалось только одно желание - добраться до  горла  Поле  и
его сыновей, сломать им шеи; стоять рядом  с  ними  и  смотреть,  как  они
увядают; увядают, как та стройная девушка в  объятиях  одетого  в  зеленое
мужчины.
     С криком выбежал он из рощи на залитое солнцем поле. Пробежал еще сто
футов и понял, что шепот прекратился, что больше  он  не  слышит  гневного
шороха листьев. Казалось, он освободился от какого-то заклинания, разорвал
паутину колдовства. Маккей остановился, упал на  землю,  зарылся  лицом  в
траву.
     Он лежал, собираясь с мыслями, приводя их в разумный порядок. Что  он
собирался сделать? Наброситься, как сумасшедший, на этих троих  в  хижине,
убить их? А за что? Из-за того, что  его  попросила  волшебная  женщина  с
алыми губами, чьи поцелуи он еще ощущал?  Из-за  того,  что  шепот  листвы
маленькой рощи показался ему тем же приказом?
     И из-за этого он собрался убить трех человек!
     Что такое эта женщина, и ее  сестры,  и  одетые  в  зеленое  мужчины?
Иллюзии, фантомы, рожденные гипнотическим действием клубящегося тумана,  в
котором он греб, когда плыл по озеру. Такие происшествия  нередки.  Маккей
знал людей, которые, глядя широко раскрытыми глазами на движущиеся облака,
создавали фантастический мир и жили в нем; знал других, которым нужно было
лишь взглянуть на гладкую падающую воду, чтобы оказаться в мире сна наяву;
были и такие, кто погружал себя в сон,  глядя  на  сверкающий  хрустальный
шар, а некоторые находили источник иллюзии в блестящем  блюдце  с  черными
чернилами.
     Не мог ли движущийся туман протянуть такие же гипнотические пальцы  в
его сознание - и его любовь к деревьям, ощущение просьбы, которое  он  так
давно чувствует, воспоминание о бессмысленно срубленной березе -  все  это
соединилось в его загипнотизированном сознании в те  картины,  которые  он
видел?
     А потом в потоке солнечного света очарование растаяло,  сознание  его
проснулось.
     Маккей потрясенно встал. Оглянулся на рощу.  Ветра  не  было,  листва
неподвижна, молчит. И снова ему показалось, что он видит  группу  девушек,
окруженных рыцарями и трубадурами.  Он  вспомнил  слова  женщины  с  алыми
губами: веселье  ушло,  его  место  занял  страх.  Кем  бы  она  ни  была:
привидением, дриадой, - она сказала правду.
     Он повернулся, в мозгу его начал формироваться план. Что-то в глубине
его души упрямо утверждало, что  происшествие  было  реальным.  Во  всяком
случае, говорил он  себе,  роща  слишком  прекрасна,  чтобы  допустить  ее
уничтожение. Пусть испытанное им -  сон,  но  он  спасет  рощу  из-за  той
сущности красоты, которая содержится в ее зеленой чаше.
     Старая хижина находилась примерно в полумиле.  К  ней  вела  по  полю
извивающаяся тропа. Маккей прошел по тропе, поднялся по шатким ступеням  и
остановился,  прислушиваясь.  Он  услышал   голоса   и   постучал.   Дверь
распахнулась, на пороге стоял старый Поле,  глядя  на  него  полузакрытыми
подозрительными глазами. За ним стоял один из его сыновей.  У  обоих  лица
были мрачные и враждебные.
     Маккею показалось, что со  стороны  отдаленной  рощи  донесся  слабый
отчаянный шепот. Двое на пороге как будто тоже его  услышали,  потому  что
взгляд их переместился  на  рощу,  и  он  увидел,  как  лица  их  исказило
выражение ненависти; потом они снова взглянули на него.
     - Что вам нужно? - коротко спросил Поле.
     - Я ваш сосед, живу в гостинице... - вежливо начал Маккей.
     - Я знаю, кто вы такой, - резко прервал его Поле. - Но что вам нужно?
     - Воздух этого места хорош для меня. - Маккей подавил растущий  гнев.
- Я хочу прожить здесь с год или больше, пока здоровье  не  поправится.  Я
хотел бы купить часть вашей земли и построить себе дом.
     - Да, мсье?  -  в  мощном  голосе  старика  теперь  звучала  ядовитая
вежливость. - Но позволительно ли спросить, почему бы вам  не  остаться  в
гостинице? Там хорошие условия, и вы там понравились.
     - Я хочу быть один, - ответил Маккей. - Мне не хочется жить  рядом  с
людьми. Мне нужна своя земля, я хочу спать под собственной крышей.
     - Но почему вы пришли ко мне? - спросил Поле. - На той стороне  озера
много места, можете выбирать. Там  хорошо,  а  эта  сторона  несчастливая,
мсье. Но скажите, какая часть моей земли вам приглянулась?
     - Вон та маленькая роща, - ответил Маккей и указал на рощу.
     - Ага! Я так и думал! - прошептал Поле  и  понимающе  переглянулся  с
сыном. Потом мрачно посмотрел на Маккея.
     - Роща не продается, мсье, - сказал он наконец.
     - Я могу дорого заплатить, - сказал Маккей. - Назовите цену.
     - Она не продается, - повторил Поле, - ни за какую цену.
     - Послушайте, - рассмеялся Маккей, хотя сердце у него упало от такого
бесповоротного отказа. - У вас много акров,  что  вам  до  тех  нескольких
деревьев? Я могу позволить себе  исполнение  своих  прихотей.  Я  дам  вам
столько, сколько стоит вся остальная ваша земля.
     - Я спросил вас, какое место вам нужно,  и  вы  ответили,  что  всего
несколько  деревьев,  -  медленно  сказал  Поле,  и  высокий  сын  за  ним
неожиданно резко и злобно рассмеялся. - Но в этом  больше,  мсье.  Гораздо
больше. И вы это знаете, иначе зачем бы вам платить?  Да,  вы  знаете.  Вы
знаете, что мы должны уничтожить эту рощу, и хотите спасти ее. И  кто  вам
сказал об этом, мсье? - рявкнул он.
     В его лице, придвинувшемся к Маккею, в оскаленных  зубах  была  такая
злоба, что Маккей невольно отступил.
     - Несколько деревьев! - насмехался  старый  Поле.  -  Тогда  кто  ему
сказал, что мы собираемся делать, а, Пьер?
     Сын его снова рассмеялся. И, слушая его  смех,  Маккей  почувствовал,
как в его крови снова вспыхивает та же слепая ненависть, что  и  во  время
его бега по шепчущему лесу. Он справился с собой, отвернулся. Он ничего не
может сделать - сейчас. Поле остановил его.
     - Мсье, - сказал он. - Подождите. Войдите.  Я  хочу  кое-что  сказать
вам. И показать тоже. Кое о чем, возможно. попросить.
     Он отступил в сторону, поклонился с грубой вежливостью. Маккей прошел
в дверь. Поле и его  сын  шли  за  ним.  Он  оказался  в  большой,  тускло
освещенной комнате, с высоким потолком, по  которому  шли  почерневшие  от
дыма балки. С балок свисали связки лука. травы и копченые окорока. С одной
стороны широкий очаг. Возле него сидел второй сын Поле. Когда  они  вошли,
он  поднял  голову,  и  Маккей  увидел  повязку  на  левой  части  головы,
скрывавшую глаз. Маккей узнал в нем того, кто срубил стройную березу. Он с
явным удовлетворением увидел, что удар пихты оказался нелегким.
     Старый Поле подошел к сыну.
     - Смотрите, мсье, - сказал он и снял повязку.
     Маккей со слабой дрожью ужаса  увидел  почерневшую  пустую  глазницу,
безглазую, окруженную красным.
     - Милостивый Боже, Поле! - воскликнул он.  -  Ему  нужна  медицинская
помощь! Я разбираюсь в ранах. Я  сейчас  поплыву  на  тот  берег  озера  и
принесу свою медицинскую сумку. Я позабочусь о нем.
     Старый  Поле  покачал  головой,  хотя  его  угрюмое  лицо  на   время
смягчилось. Он вернул повязку на место.
     - Заживет, - сказал он. - Мы тоже в этом разбираемся. Вы видели,  как
это было. Смотрели со своей лодки, когда  проклятое  дерево  ударило  его.
Выбило глаз, и он повис на щеке. Я отрезал его.  Теперь  заживет.  Нам  не
нужна ваша помощь, мсье.
     - Не нужно было рубить березу, - сказал Маккей, скорее про себя.
     - Почему? - яростно спросил Поле. - Она его ненавидела.
     Маккей смотрел на него. Что знает этот старый крестьянин?  Его  слова
укрепили упрямое убеждение, что то, что он видел и  слышал  в  роще,  было
реальностью - не сном. И следующие  слова  Поле  еще  более  укрепили  эту
уверенность.
     - Мсье, - сказал Поле, - вы пришли как посол - в некотором роде.  Лес
разговаривал с вами. Что  ж,  я  буду  говорить  с  вами,  как  с  послом.
Четыреста лет здесь жили мои предки. Сто лет как мы владеем  этой  землей.
Мсье, все эти годы не было ни  одного  мгновения,  чтобы  деревья  нас  не
ненавидели - а мы не ненавидели деревья.
     - Все эти сотни лет между нами и лесом ненависть и война.  Мой  отец,
мсье, был убит деревом; мой старший  брат  искалечен  другим.  Отец  моего
отца, он был дровосеком, заблудился в лесу; когда его  нашли,  он  лишился
рассудка, кричал, что лесные женщины околдовали его и насмехались над ним,
заманивали его в болота, прямо в трясину, в густой кустарник, мучили  его.
В каждом поколении деревья брали с нас свою дань - и не только мужчин,  но
и женщин, - калечили и убивали.
     - Совпадения, - прервал Маккей. - Это ребячество, Поле. Нельзя винить
деревья.
     - В глубине души вы в это не верите, -  сказал  Поле.  -  Послушайте,
наша вражда очень древняя. Она началась  столетия  назад,  когда  мы  были
рабами,  крепостными  господ.  Чтобы  готовить  пищу,  топить  зимой,  они
позволяли нам брать хворост, мертвые ветви, засохшие  прутики,  упавшие  с
деревьев. Но если мы срубали дерево, чтобы  нам  было  тепло,  чтобы  было
тепло нашим женщинам и детям, нас вешали, или бросали в  темницы,  где  мы
гнили, или пороли нас так, что спины наши превращались в кровавое решето.
     - У них, у господ, были широкие поля, а  мы  должны  были  выращивать
пищу на клочках, где деревья считали ниже своего достоинства расти. И если
они прорастали на наших  жалких  клочках,  тогда,  мсье,  мы  должны  были
оставлять их в покое, иначе нас пороли, или бросали в темницы, или вешали.
     - Они напирали на нас, деревья, - в голосе старика звучала фанатичная
ненависть. - Они крали наши поля,  вырывали  пищу  изо  рта  наших  детей;
бросали нам хворост, как подаяние нищим;  искушали  нас  согреться,  когда
холод пробирал нас до костей, и мы повисали,  как  плоды,  на  их  ветвях,
когда поддавались искушению.
     - Да, мсье, мы умирали от холода, чтобы они  могли  жить!  Наши  дети
умирали от голода, чтобы у их поросли было место для корней! Они презирали
нас, деревья! Мы умирали, чтобы они могли жить, а ведь мы - люди!
     - А потом, мсье,  пришла  революция  и  свобода.  Ах,  мсье,  как  мы
отплатили им! Огромные стволы ревели в очагах  в  зимний  холод  -  больше
никаких подачек хворостом. На месте деревьев появились поля  -  больше  не
умирали с голоду наши дети, чтобы их дети могли жить. Теперь деревья  наши
рабы, а мы их хозяева.
     - И деревья знают это и ненавидят нас!
     - Но удар на удар, сто их жизней за нашу  одну  -  мы  возвращаем  им
ненависть. Мы рубим их, жжем, мы сражаемся с ними...
     - Деревья! - закричал Поле неожиданно, глаза  его  сверкали  кровавым
гневом, лицо сморщилось, на углах рта показалась пена, он сжимал кулаки. -
Проклятые деревья! Армии деревьев ползут... ползут... все ближе и ближе...
напирают на нас! Крадут наши поля, как и в старину! Строят темницы  вокруг
нас, как  старину  строили  темницы  из  камня!  Ползут...  ползут!  Армии
деревьев! Легионы! Проклятые деревья!
     Маккей слушал, пораженный. Какая невероятная ненависть! Безумие! Но в
чем его  исток?  Какой-то  глубокий  унаследованный  инстинкт,  идущий  от
предков, для которых лес был символом их ненавистных хозяев. Предков,  чей
прибой ненависти бился о зеленую жизнь, объявленную  хозяевами  табу,  как
нелюбимый ребенок ненавидит любимого, кому  достается  вся  любовь  и  все
подарки.  Такому  свихнувшемуся  разуму   убийственное   падение   дерева,
калечащий взмах ветви могут показаться  сознательными,  естественный  рост
растений кажется неумолимым наступлением врага.
     И все же - удар ветви пихты после падения березы был сознательным,  и
были лесные женщины в роще...
     - Терпение. - Стоявший сын коснулся плеча старика. - Терпение!  Скоро
мы нанесем свой удар.
     Безумие частично отступило во взгляде Поле.
     - Мы срубаем их сотнями,  -  прошептал  он.  -  Но  они  возвращаются
сотнями! А тот из нас, кого они  ударяют,  не  возвращается.  Нет!  На  их
стороне численность и - время. А нас всего трое, и времени у нас мало. Они
следят  за  нами,  когда  мы  идем  по  лесу,  готовые  поймать,  ударить,
раздавить!
     - Но, мсье, - он обернул налитые кровью глаза к Маккею. - Мы  нанесем
свой удар, как сказал Пьер. Ударим по роще, которую вы захотели. Ударим по
ней, потому что это сердце леса. Тайная жизнь леса здесь бьет  ключом.  Мы
знаем - и вы тоже знаете! Если мы уничтожим  ее,  мы  лишим  леса  сердца,
дадим ему понять, кто тут хозяин.
     - Женщины! - Глаза стоявшего сына блестели. -  Я  видел  там  женщин!
Прекрасные женщины с блестящей кожей, которые  манят...  и  насмехаются  и
исчезают, как только пытаешься схватить их.
     - Прекрасные женщины заглядывают в наши окна и смеются  над  нами,  -
прошептал одноглазый сын.
     - Больше они не будут насмехаться! - крикнул Поле,  снова  охваченный
безумием. - Скоро они будут лежать, умирая! Все они - все! Они умрут!
     Он схватил Маккея за плечи, затряс его, как ребенка.
     - Идите скажите им это! - кричал он. - Скажите,  что  сегодня  мы  их
уничтожим. Скажите, что это мы будем смеяться,  когда  придет  зима  и  мы
будем смотреть, как их круглые белые тела  горят  в  очаге  и  отдают  нам
тепло! Идите - скажите им это!
     Он повернул Маккея, подтолкнул к двери, распахнул ее и спустил его со
ступенек. Маккей слышал,  как  засмеялся  высокий  сын,  как  захлопнулась
дверь. Ослепший от гнева, он взбежал по  ступеням  и  бросился  на  дверь.
Снова рассмеялся высокий сын. Маккей бил в дверь кулаками, бранился.  Трое
внутри не обращали на него внимания. Отчаяние приглушило его  гнев.  Могут
деревья помочь ему, дать ему совет? Он повернулся и медленно пошел по полю
к маленькой роще.
     Приближаясь к ней, он шел все  медленнее  и  медленнее.  Он  потерпел
неудачу. Теперь он посланник, несущий  смертный  приговор.  Березы  стояли
неподвижно: листва их безжизненно свисала.  Они  как  будто  знали  о  его
неудаче. Он  остановился  на  краю  рощи.  Посмотрел  на  часы,  с  легким
удивлением заметил, что уже полдень. Невелик промежуток между приговором и
казнью у маленького леса. Уничтожение скоро начнется.
     Маккей расправил  плечи  и  зашагал  меж  деревьями.  В  роще  стояла
странная тишина. Она казалась траурной. Он чувствовал,  что  жизнь  вокруг
отступила, ушла в себя, опечаленная. Он шел по лесу, пока не  добрался  до
места, где росло дерево с закругленной блестящей корой, а рядом  на  пихту
опиралась вянущая береза. По-прежнему ни звука, ни  движения.  Он  положил
руки на прохладную гладкую кору круглого дерева.
     - Дай мне увидеть снова! - прошептал он. - Дай  услышать!  Говори  со
мной!
     Ответа не было. Снова и снова он призывал. Роща молчала. Он побрел по
ней, шепча, зовя. Стройные березы стояли неподвижно, ветви их свисали, как
безжизненные руки, как руки пленных девушек, покорно ожидающих воли  своих
завоевателей.  Пихты  напоминали  беспомощных  мужчин,  охвативших  руками
головы. Сердце Маккея ныло  от  тоски,  охватившей  рощу,  от  безнадежной
покорности деревьев.
     Когда ударят Поле, подумал он. Снова взглянул на  часы:  прошел  час.
Сколько еще будут ждать Поле? Он  опустился  на  мох,  спиной  прижался  к
стволу.
     И неожиданно Маккею показалось, что он сумасшедший, такой же безумец,
как  Поле  и  его  сыновья.  Он  спокойно  начал   вспоминать   обвинения,
высказанные лесу старым крестьянином; вспомнил его лицо  и  глаза,  полные
фанатичной ненависти. Безумие! В конце концов деревья - это всего  лишь...
деревья. Поле и его сыновья, так он рассудил,  перенесли  на  деревья  всю
жгучую  ненависть,  которые  испытывали  их  предки  к   своим   хозяевам,
поработившим их; возложили на них всю горечь своей собственной  борьбы  за
существование в этой высокогорной местности. Когда они ударят по деревьям,
это  будет  призрак  того  удара,  который  их  предки  нанесли  по  своим
угнетателям; и сами они ударят по  своей  судьбе.  Деревья  -  всего  лишь
символ. Искаженный мозг Поле и его сыновей одел их  в  видимость  разумной
жизни в слепом стремлении отомстить  старым  хозяевам  и  судьбе,  которая
превратила их жизнь в непрестанную жестокую  борьбу  с  природой.  Хозяева
давно мертвы; судьба не подвластна  человеку.  Но  деревья  здесь,  и  они
живые. Благодаря  им,  закутанным  в  мираж,  можно  удовлетворить  жгучее
стремление к мести.
     А сам он, Маккей? Разве его собственная глубокая любовь к деревьям  и
сочувствие им также не одели их в ложное подобие разумной жизни? Разве  не
он сам создал свой собственный мираж? Деревья на самом деле не плачут,  не
могут страдать, не могут - сознавать. Его собственная печаль таким образом
сообщилась им; собственная печаль эхом отразилась от них.
     Деревья - это только деревья.
     И тут же, как бы в ответ на свою  мысль,  он  ощутил,  что  ствол,  о
который он опирается, дрожит глубокой внутренней дрожью. Дрожит вся  роща.
Все листья мелко и боязливо трясутся.
     Удивленный, Маккей вскочил на ноги. Рассудок  говорил  ему,  что  это
ветер, - но ветра не было!
     И тут же он услышал пение, как будто траурный печальный  ветер  задул
меж деревьями, - и все-таки никакого ветра не было!
     Все громче слышалось пение, а с ним тонкий плач.
     - Идут! Идут! Прощайте, сестры! Сестры, прощайте!
     Он ясно слышал этот печальный шепот.
     Маккей побежал через деревья к тропе, которая по полям вела к  старой
хижине. Лес потемнел, как будто в нем собрались тени, как  будто  огромные
невидимые крылья взметнулись над  ним.  Дрожь  деревьев  усилилась;  ветвь
касалась ветви, они  прижимались  друг  к  другу;  все  громче  становился
печальный возглас:
     - Прощайте, сестры! Сестры, прощайте!
     Маккей выбежал на открытое место. На  полпути  между  ним  и  хижиной
видны были Поле и его сыновья.  Они  увидели  его;  Указывали,  насмешливо
поднимая блестящие топоры. Он присел, ожидая их  приближения;  все  теории
забыты, внутри кипел тот же гнев,  что  несколько  часов  назад  звал  его
убивать.
     Скорчившись, он слышал тревожный шум на  покрытых  лесом  холмах.  Он
доносился  отовсюду,  гневный,  угрожающий;  как  будто  голоса   легионов
деревьев ревели в рог бури. Этот шум приводил Маккея в бешенство, раздувал
пламя гнева в невыносимый жар.
     Если трое слышали этот гул, они не подали виду.  Шли  упрямо,  смеясь
над ним, размахивая острыми топорами. Он побежал им навстречу.
     - Уходите! - кричал он. - Уходите, Поле! Предупреждаю вас!
     - Он нас предупреждает! - насмехался Поле. - Он - Пьер, Жан - он  нас
предупреждает!
     Рука старого  крестьянина  взметнулась  и  стиснула  до  кости  плечо
Маккея. Потом  согнулась  и  бросила  его  на  неискалеченного  сына.  Сын
подхватил  его,  развернул  и  отшвырнул  в  сторону  на  десяток   ярдов,
отшвырнул, как ветку на опушке леса.
     Маккей вскочил на ноги, завывая, как волк. Шум леса стал еще громче.
     - Убей! - ревел лес. - Убей!
     Здоровый сын поднял свой топор. И опустил его на ствол березы,  одним
ударом наполовину расколов его. Маккей слышал,  как  по  маленькой  рощице
пронесся жалобный вопль. Прежде чем топор смог нанести второй удар, Маккей
ударил его владельца кулаком в  лицо.  Голова  сына  Поле  откинулась,  он
заорал и, прежде чем  Маккей  снова  смог  ударить  его,  обхватил  своими
сильными руками,  почти  лишив  способности  дышать.  Маккей  расслабился,
обвис, и сын разжал руки. Маккей мгновенно выскользнул  из  его  хватки  и
снова ударил, увернувшись от встречного удара. Сын Поле  оказался  быстрее
его, его длинные руки снова  схватили  Маккея.  Но  когда  они  сжимались,
послышался резкий треск, и береза, которую он ударил топором,  упала.  Она
ударилась о землю прямо  перед  борющимися  людьми.  Ее  ветви,  казалось,
вытянулись и ухватили сына Поле за ноги.
     Он споткнулся и упал на спину, Маккей на него. При  падении  руки  от
удара разжались, и Маккей снова высвободился. Снова он  вскочил,  и  снова
сын Поле, быстрый, как и он, стоял  против  него.  Дважды  Маккею  удалось
ударить его по корпусу, прежде чем длинные руки  снова  схватили  его.  Но
теперь хватка их была слабее; Маккей чувствовал, что теперь силы их равны.
     Они кружили, Маккей пытался вырваться. Падали, перекатываясь,  сжимая
друг друга  руками  и  ногами;  каждый  пытался  высвободить  руку,  чтобы
ухватить другого за горло.  Вокруг  бегали  Поле  и  его  одноглазый  сын,
подбадривали Пьера, но никто не решался ударить Маккея,  потому  что  удар
легко мог прийтись в его противника.
     И все это время Маккей слышал крик маленькой рощи.  Из  него  исчезла
вся траурность, вся пассивная покорность. Лес  был  живым  и  гневным.  Он
видел, как тряслись и сгибались деревья, будто под  ударами  бури.  Смутно
сознавал, что остальные этого не видят и не слышат; столь же смутно думал,
почему бы это.
     - Убей! - кричала роща - а издалека доносился рев большого леса:
     - Убей! Убей!
     Он увидел рядом с собой две теневые фигуры одетых в зеленое мужчин.
     - Убей! - шептали они. - Пусть потечет его кровь! Убей!  Пусть  течет
кровь!
     Он высвободил руку из хватки  сына.  И  тут  же  почувствовал  в  ней
рукоять ножа.
     - Убей! - шептали теневые мужчины.
     - Убей! - кричала роща.
     - Убей! - ревел лес.
     Маккей размахнулся свободной рукой и погрузил нож в горло сына  Поле!
Услышал  захлебывающийся  вздох;  услышал  крик  Поле;  почувствовал,  как
горячая кровь хлынула ему на лицо и руки; ощутил ее соленый и слабо кислый
запах. Руки разжались; он, шатаясь, встал.
     И  как  будто  кровь  была  мостом,  теневые  мужчины   прыгнули   из
нематериальности в  реальность.  Один  набросился  на  человека,  которого
ударил Маккей; второй - на старого Поле.  Искалеченный  сын  повернулся  и
побежал, завывая от ужаса. Из тени выпрыгнула белая женщина, бросилась ему
в ноги, схватила за них и уронила его. Еще женщина и еще падали  на  него.
Крик ужаса сменился криком боли; потом неожиданно оборвался.
     Теперь Маккей не видел никого из  троих:  ни  старого  Поле,  ни  его
сыновей, потому что их накрыли зеленые мужчины и белые женщины.
     Маккей стоял, тупо глядя на свои  красные  руки.  Рев  леса  сменился
глубоким торжествующим пением. Роща обезумела от  радости.  Деревья  снова
стали призрачными фантомами в изумрудном прозрачном воздухе, как и  тогда,
когда впервые его охватило зеленое волшебство. Вокруг  него  сплетались  и
танцевали стройные блистающие женщины леса.
     Они окружили его, песня  их  была  по-птичьи  сладкой  и  резкой.  Он
увидел, как к нему скользит  женщина  из  туманного  столба,  чьи  поцелуи
наполняли его вены зеленым огнем жизни. Она протянула к нему  руки,  в  ее
странных широко расставленных глазах застыл восторг, белое  тело  блестело
лунным светом, красные губы разошлись и  улыбались  -  алая  чаша,  полная
обещаний неслыханного экстаза. Круг танцующих расступился, пропуская ее.
     Неожиданно Маккея наполнил ужас. Не перед этой  прекрасной  женщиной,
не перед ее торжествующими сестрами - перед самим собой!
     Он убил! И рана, которую оставила война в его душе, которую он считал
зажившей, снова открылась.
     Он рванулся через круг, отталкивая женщин  окровавленными  руками,  и
побежал, плача, к берегу озера. Пение прекратилось. Он  услышал  негромкие
восклицания, нежные, умоляющие; возгласы жалости; мягкие  голоса,  зовущие
его остановиться, вернуться. За ним  слышали  бегущие  шаги,  легкие,  как
падение листа на мох.
     Маккей продолжал бежать. Роща поредела, перед ним берег.  Он  слышал,
как зовет его прекрасная  женщина,  чувствовал  прикосновение  ее  руки  к
своему плечу. Но не обратил внимания. Пробежал по  узкой  полоске  берега,
оттолкнул лодку и по мелководью вскочил в нее.
     Он лежал  на  дне,  всхлипывая,  потом  поднялся,  взялся  за  весла.
Посмотрел на берег, теперь на расстоянии в двадцать футов от него. На краю
рощи стояла женщина, глядя на него сочувственным мудрым взглядом.  За  ней
виднелись белые лица ее сестер, смуглые лица одетых в зеленое мужчин.
     - Вернись! - прошептала женщина и протянула к нему стройные руки.
     Маккей колебался, его  ужас  в  этом  чистом,  мудром,  сочувственном
взгляде  ослаб.  Он  почти  повернул  лодку  назад.  Но  тут  увидел  свои
окровавленные руки, и снова у него началась истерика.  Только  одна  мысль
оставалась в мозгу - уйти как можно дальше от того места,  где  лежит  сын
Поле с разрезанным горлом, поместить между ним и собой озеро.
     Склонив  голову,  Маккей  нагнулся  к   веслам,   быстро   погреб   к
противоположному берегу. Когда он оглянулся, между ним  и  берегом  стояла
стена тумана. Из рощи и из-за нее не доносилось  ни  звука.  Он  посмотрел
вперед, в сторону гостиницы. И ее скрывал туман.
     Маккей молча поблагодарил  за  этот  занавес,  скрывающий  его  и  от
мертвых, и от живых. Он лег под банку. Немного погодя  склонился  за  борт
лодки и, содрогаясь, смыл кровь с рук. Стер кровь с весел,  где  его  руки
оставили красные пятна. Вырвал подкладку пиджака и, намочив  ее  в  озере,
промыл лицо. Взял грязный пиджак, вместе  с  подкладкой  завернул  в  него
якорный камень и утопил в озере. На рубашке тоже есть пятна, но от них  он
избавится позже.
     Некоторое время он бесцельно греб,  физическое  напряжение  уменьшало
напряжение душевное.  Онемевший  мозг  начал  функционировать,  анализируя
положение, составляя планы на будущее - как спастись.
     Что ему делать? Признаться, что он убил сына Поле? Какую  причину  он
укажет? Он его убил, потому что тот хотел  срубить  несколько  деревьев  -
деревьев, принадлежавших его отцу?
     А если он расскажет о лесной женщине, о лесных  женщинах,  и  теневых
фигурах их зеленых кавалеров, которые ему помогли, кто ему поверит?
     Решат, что он сошел с ума; он сам почти поверил в свое безумие.
     Нет, ему не поверят. Никто! И признание не вернет  к  жизни  убитого.
Нет, он не будет признаваться.
     Но погоди - у него появилась другая мысль. Могут ли его обвинить? Что
в сущности произошло с Поле и другим его сыном? Он считал несомненным, что
они погибли; умерли под белыми и смуглыми телами. Но умерли ли они?  Когда
его окружало зеленое волшебство, он в этом  не  сомневался.  Иначе  почему
торжествовала роща, почему триумфально пел лес?
     Умерли ли они - Поле и его одноглазый сын? Ему пришло в  голову,  что
они не видели то, что он видел, и не  слышали,  что  он  слышал.  Для  них
Маккей и его противник  были  лишь  двумя  людьми,  борющимися  на  лесной
поляне. И больше ничего до самого конца. До самого конца?  Видели  ли  она
тогда еще что-нибудь?
     Нет, нужно считать реальностью только, что он разрезал  горло  одного
из сыновей старого Поле. Это единственная неопровержимая истина.  Кровь  с
лица и рук он смыл.
     Все остальное должно быть миражом, но одно остается  несомненным.  Он
убил сына Поле!
     Сожаление? Вначале ему показалось, что он его испытывает.  Теперь  он
знал, что это не так: ни тени сожаления он  не  испытывает.  Его  потрясла
паника, паника от сознания необычности,  реакция  на  боевую  ярость,  эхо
войны. Он  справедлив  в  своем  -  устранении.  Какое  право  имеют  люди
уничтожать эту маленькую рощу, бессмысленно убивать такую красоту?
     Никакой! Он рад, что убил!
     В этот момент Маккей с радостью повернул бы лодку и устремился прочь,
чтобы пить из алой чаши женских губ. Но туман поднимался. Он  увидел,  что
уже совсем близко от причала и гостиницы.  Никого  не  было  видно.  Время
убрать последние обвиняющие улики. После этого...
     Он быстро выбрался, привязал скиф, никем не замеченный проскользнул в
свою комнату. Закрыл дверь, начал раздеваться. Но тут волной навалилась на
него непреодолимая сонливость, унесла беспомощного в глубины океана сна.
     Разбудил Маккея стук в дверь,  голос  хозяина  позвал  его  на  обед.
Маккей сонно ответил и, когда шаги хозяина замерли вдали, встал. Глаза его
упали на  рубашку  с  большими  темными  пятнами,  теперь  ржавого  цвета.
Удивленный, он некоторое время смотрел на нее, пока память не вернулась.
     Он подошел к окну. Сумерки. Дул ветер, деревья пели,  все  их  листья
танцевали; от леса доносилась торжественная вечерняя молитва. Исчезло  все
беспокойство, весь невыраженный страх. Лес был спокоен и счастлив.
     Маккей поискал  в  сгущавшихся  сумерках  рощицу.  Ее  девушки  легко
танцевали  на  ветру,  опустив  лиственные  головы,  их  лиственные   юбки
развевались.  Рядом  с  ними  маршировали  зеленые  трубадуры,  беззаботно
помахивая игольчатыми руками. Весел был маленький лес, весел,  как  тогда,
когда его красота впервые притянула к себе Маккея.
     Маккей  разделся,  спрятал  грязную  рубашку  в  дорожном   саквояже,
вымылся, надел свежий костюм,  спокойно  спустился  к  обеду.  Поел  он  с
аппетитом. Он удивлялся, что не чувствует  сожалений,  даже  печали  из-за
человека, которого убил. Он готов был поверить, что все это сон, настолько
слабые эмоции он испытывал. Он даже перестал думать о том, что произойдет,
когда убийство откроется.
     Мозг его был спокоен;  он  слышал,  как  лес  поет,  что  ему  нечего
бояться, и когда он в этот вечер сидел  на  балконе,  из  шепчущего  леса,
окружившего гостиницу, к нему снизошел мир. И оставался в нем.
     Но старый владелец гостиницы все больше беспокоился. Он  часто  ходил
на причал, всматривался в противоположный берег.
     - Странно, - сказал  он  наконец  Маккею,  когда  солнце  уходило  за
вершины. - Поле должен был быть у меня сегодня. Он никогда не нарушал свое
слово. Если не мог прийти сам, послал бы одного из сыновей.
     Маккей беззаботно кивнул.
     - Еще одного я не понимаю, - продолжал старик. - Весь день я не видел
дыма над хижиной. Как будто их там нет.
     - Где же они могут быть? - равнодушно спросил Маккей.
     - Не знаю, - в  голосе  хозяина  звучало  беспокойство.  -  Это  меня
беспокоит, мсье. Поле жесткий человек, да; но он мой  сосед.  Может  быть,
несчастный случай...
     - Если что-нибудь случилось, они дадут знать, - сказал Маккей.
     - Может быть, но... - старик колебался. - Если он завтра не придет  и
я снова не увижу дыма над хижиной, я отправлюсь туда, - закончил он.
     Маккей испытал легкий шок: завтра он будет знать,  точно  знать,  что
произошло в маленьком лесу.
     - На вашем месте я не стал бы ждать слишком долго,  -  сказал  он.  -
Несчастные случаи возможны.
     - Пойдете со мной, мсье? - спросил старик.
     - Нет, - прошептал предупреждающий голос. - Нет. Не ходи!
     - К сожалению, мне нужно кое-что написать, - вслух сказал он. -  Если
я вам понадоблюсь, пошлите за мной своего человека. Я приду.
     Всю ночь он спал без сновидений, и поющий лес баюкал его.
     Утро прошло без всяких знаков с противоположной  стороны.  Через  час
после полудня Маккей видел, как старый  хозяин  и  его  человек  плыли  по
озеру. Неожиданно все спокойствие Маккея исчезло. Он достал  свой  полевой
бинокль и следил за этими двумя, пока они  не  причалили  к  берегу  и  не
скрылись в роще.  Сердце  его  забилось  сильнее,  ладони  вспотели,  губы
пересохли. Он вглядывался в берег. Долго ли они в лесу?  Должно  быть,  не
меньше часа. Что они там делают? Что  нашли?  Он  недоверчиво  смотрел  на
часы. Прошло всего пятнадцать минут.
     Медленно тянулись секунды. И действительно прошел целый  час,  прежде
чем он увидел, как они идут к берегу и стягивают лодку в воду.
     Горло Маккея пересохло, пульс оглушительно бился в ушах: он заставлял
себя успокоиться, неторопливо направиться к причалу.
     - Все в порядке?  -  крикнул  он,  когда  они  были  близко.  Они  не
ответили; но когда скиф был привязан, они посмотрели  на  него,  и  на  их
лицах был ужас и удивление.
     - Они мертвы, мсье, - прошептал хозяин. - Поле и оба его сына  -  все
мертвы!
     Сердце Маккея подпрыгнуло, он почувствовал легкое головокружение.
     - Мертвы! - воскликнул он. - Что их погубило?
     - Что, кроме деревьев, мсье? - ответил старик, и  Маккею  показалось,
что он смотрит на него странно. - Их убили деревья. Понимаете, мы пошли по
тропе через рощу, и в конце ее путь преградили упавшие деревья.  Над  ними
жужжали мухи, мсье, поэтому мы принялись искать. Они были  под  деревьями,
Поле и его сыновья. Пихта упала на Поле и раздавила ему грудь. Другой  сын
лежал под пихтой и несколькими березами. Они сломали ему спину  и  вырвали
глаз - но эта последняя рана была не свежая.
     Он помолчал.
     - Должно быть, неожиданный порыв ветра, - сказал его человек. - Но  я
никогда о таких порывах не слышал. Никакие деревья не  упали,  кроме  тех,
что лежали на них. А эти как будто выпрыгнули  из  земли.  Да,  как  будто
вырвались и прыгнули на них. Или  их  вырвали  какие-то  гиганты.  Они  не
сломаны, корни у них голые...
     - Но второй сын? У Поле ведь их было двое? - Маккей старался изо всех
сил скрыть дрожь в голове.
     - Пьер, - сказал старик, и снова Маккею почудилось что-то странное  в
его взгляде. - Он лежал под пихтой. У него перерезано горло.
     - Перерезано горло! - прошептал Маккей. Его нож! Нож, который  сунула
ему в руку теневая фигура.
     - Перерезано горло, - повторил хозяин. - И  в  нем  сломанная  ветвь,
которая это сделала. Сломанная ветвь, мсье, острая, как нож. Должно  быть,
ударила Пьера, когда пихта падала, и разорвала ему горло. Ветвь  сломалась
при падении дерева.
     Маккей стоял, теряясь в диких предположениях.
     - Вы сказали, сломанная ветвь? - побелевшими губами спросил Маккей.
     - Сломанная ветвь, мсье, - хозяин смотрел ему  в  глаза.  -  То,  что
произошло, очень ясно. Жак, - обратился он к своему человеку, - иди в дом.
     Он подождал, пока тот не скрылся из виду.
     - Не все ясно, - негромко сказал он Маккею. - Потому что в руке Пьера
я нашел - вот это.
     Он сунул руку в карман и достал  пуговицу,  прикрепленную  к  обрывку
ткани. Ткань и пуговица - это части окровавленного пиджака Маккея, который
он утопил в озере. Несомненно, они были оторваны,  когда  он  ударил  сына
Поле.
     Маккей пытался заговорить.  Старик  поднял  руку.  Пуговица  и  ткань
выпали из нее в воду. Волна приняла их и понесла, потом  еще  и  еще.  Они
молча следили, пока ткань не исчезла.
     - Ничего не говорите мне, мсье, - повернулся к нему старик хозяин.  -
Поле был трудным человеком, и сыновья его не легче. Деревья их ненавидели.
Деревья их убили. И теперь деревья счастливы. Вот и все. А этот -  сувенир
- исчез. Я забыл, что видел его. Но мсье тоже лучше... уйти.
     Вечером Маккей собрался. Когда рассвет начал проникать в его окно, он
долго смотрел на маленькую рощу. Она просыпалась,  сонно  шевелилась,  как
томная изящная девушка. Он пил ее красоту, в  последний  раз;  прощался  с
ней.
     Маккей хорошо позавтракал. Сел в сидение водителя,  мотор  заработал.
Старик и его жена, как всегда заботливо, пожелали ему удачи. На  их  лицах
было дружелюбие, а в глазах старика еще и благоговейный страх.
     Дорога шла через густой лес. Скоро гостиница и озеро исчезли.
     Маккей ехал, напевая, его сопровождал мягкий шепот  листьев,  веселое
пение сосен; нежный, дружеский, ласковый голос леса. Как  прощальный  дар,
лес вливал в него свой мир, свое счастье, свою силу.

                              Абрахам МЕРРИТ

                               ЖЕНЩИНА-ЛИСА

                                    1

     Древние ступени вились по склону горы сквозь высокие сосны, над  ними
нависло терпение прошедших  двадцати  столетий.  Душа  тишины,  древняя  и
терпеливая, как эти ступени, жила здесь. Ступени широкие, двадцать человек
могут пройти по ним в  ряд;  коричневые  и  оранжевые  лишайники  образуют
странные  символы  на  их  древних  камнях,  а  изумрудный  мох  покрывает
подушками. Иногда ступени поднимаются  круто,  иногда  совсем  полого,  но
всегда по обе  стороны  стоят  плечом  к  зеленому  плечу  высокие  сосны,
настороженные, бдительные.
     У  подножия  сосен  изогнутые  лавры   и   карликовые   рододендроны,
одинаковые по форма и одного роста - как  коленопреклоненный  человек.  Их
жесткие блестящие листья  напоминают  звенья  кольчуги...  они  похожи  на
зеленых лучников Квеньяна, которые  охраняют  богиню,  когда  она  выходит
весной, чтобы разбудить деревья. Высокие сосны как настороженные  часовые,
лавры и карликовые рододендроны как склонившиеся лучники,  и  говорят  они
так ясно, будто у них есть язык: "Подняться ты можешь, спуститься тоже, но
пройти через нас нельзя!"
     Один из бастионов обогнула женщина. Она шла упрямо,  склонив  голову,
как человек, который идет против сильного ветра, или как тот,  у  которого
только воля заставляет двигаться неповинующееся тело. Белое плечо  и  одна
грудь обнажены, на плече ссадина и кровь, четыре алые полосы, будто  плечо
схватила жестокая рука с длинными когтями. Женщина плачет.
     Ступени стали круче. Женщина подняла голову и увидела, как круто  они
поднимаются. Она остановилась, руки ее беспомощно двигались.
     Она  повернулась,  прислушиваясь.  Казалось,   она   слушает   каждой
напряженной мышцей, все  тело  ее  превратилось  в  натянутую  струну,  по
которой  пробегают  быстрые   арпеджио   ужаса.   В   сумерках   юнаньских
плоскогорий, как сквозь неосязаемый хрусталь, видны каштановые  с  медными
прядями волосы женщины, прекрасное лицо, искаженное  ужасом.  Серые  глаза
смотрят на ступени, они как будто тоже не смотрят, а слушают...
     Женщина беременна...
     Они услышала за изгибом  бастиона  голоса,  гортанные  и  монотонные,
гневные и спорящие, приказывающие и протестующие. Услышала топот множества
ног;  идущие,  казалось,  колеблются,   останавливаются,   но   продолжают
неумолимо приближаться. Голоса и шаги ханг-худзе, разбойников, убивших  ее
мужа, Кенвуда и носильщиков какой-то час назад. Если  бы  не  Кенвуд,  они
убили бы и ее. Но теперь они нашли ее след.
     Она хотела умереть. Джин Мередит отчаянно хотела умереть. Она верила,
что после смерти соединится со своим милым мягким мужем, которого она  так
любила, хоть он и был вдвое старше ее. Если бы они убили ее  быстро...  Но
она знала, что этого они не сделают. И не могла даже подумать о  том,  что
ждет ее до прихода смерти. И у нее нет оружия, чтобы  убить  себя.  А  под
сердцем у нее новая жизнь.
     Но  сильнее  желания  смерти,  сильнее  страха  пытки,  сильнее  зова
нерожденного ребенка что-то в ней призывало к мести. Не мести ханг-худзе -
они всего лишь стая диких зверей и поступают так, как  велит  их  природа.
Месть против тех, кто спустил их, кто направил. Потому что она знала,  что
это было сделано, хотя не могла бы  сказать,  откуда  знает.  Это  быстрое
убийство не было неожиданным и случайным. В этом она уверена.
     Он как пульс, этот призыв к мести; пульс, ритм которого  усиливается,
заглушает горе и ужас, все сильнее бьется в ней. Как будто в ее душе забил
с силой горький  источник.  Когда  его  темные  волны  поднимутся  высоко,
коснутся ее губ, они сможет напиться... и тогда к ней придет знание... она
узнает, кто спланировал все это и почему. Но ей нужно время, время,  чтобы
пить эти воды, время узнать и отомстить. Она должна жить... ради мести...
     Аз воздам, сказал Господь.
     Как будто кто-то прошептал ей в уши древний текст. Она ударила себя в
грудь сжатыми кулаками, холодными глазами без слез посмотрела в  спокойное
небо. И ответила:
     - Ложь! Как и все, чему меня учили... Ты! Я покончила с Тобой! Месть!
Тот, что даст мне отомстить, будет моим богом!
     Голоса и шаги теперь слышались  ближе.  Странно,  как  медленно,  как
неохотно они приближаются. Как будто боятся. Она посмотрела на  заросли  у
лестницы. Непроходимо; во всяком случае для нее. Если она  попытается  там
спрятаться, они ее найдут. Она должна подниматься - выше по ступеням. Там,
наверху, может быть какое-нибудь укрытие... может, святилище...
     Да, она уверена: ханг-худзе боятся этих ступеней...  они  поднимаются
так медленно, так нерешительно... спорят, возражают...
     Она увидела впереди еще один поворот.  Если  она  доберется  до  него
раньше, чем они ее увидят, возможно, они за ней не последуют.  Она  начала
подниматься...
     В десяти шагах выше по лестнице  сидела  лиса,  преграждая  ей  путь.
Самка, лисица. С  шелковистой  красно-рыжей  шкурой.  Со  странно  широкой
головой и раскосыми зелеными глазами. На голове пятно, серебристо-белое, в
форме колеблющегося на ветру пламени свечи.
     Стройная и  грациозная  лиса,  подумала  Джин  Мередит,  как  изящная
женщина. Безумная мысль пришла ей в голову, рожденная отчаянием и  отказом
от Бога,  которого  ее  с  детства  учили  считать  всеблагим,  всемудрым,
всемогущим. Она протянула руки к лисе. Закричала ей:
     - Сестра, ты женщина! Отведи меня  в  безопасность,  чтобы  я  смогла
отомстить... сестра!
     Вспомните: она только  что  видела  смерть  своего  мужа  под  ножами
ханг-худзе, она ждала ребенка... кто  знает,  какие  фантастические  тропы
нереальности могут возникнуть в таком состоянии?
     Как будто поняв ее, лиса медленно  спустилась  по  ступеням.  И  Джин
снова подумала, что она похожа на изящную женщину.  Лиса  остановилась  на
расстоянии вытянутой руки, смотрела  на  Джин  своими  раскосыми  зелеными
глазами, яркими и блестящими, как драгоценный камень  цвета  зелени  моря;
никогда Джин не видела таких глаз у животных.  В  этом  взгляде  виднелась
легкая насмешка, чуть заметная угроза. И когда  взгляд  лисы  пробежал  по
окровавленным плечам Джин и опустился на ее большой живот,  женщина  могла
поклясться, что увидела во взгляде человеческое понимание и жалость.  Джин
прошептала:
     - Сестра, помоги мне!
     Послышался  внезапный  взрыв  гортанной  речи.  Они  совсем   близко,
преследователи, сразу за поворотом, из-за которого она только  что  вышла.
Скоро они увидят ее. Она стояла, с надеждой глядя на лису... она не знала,
на что надеется.
     Лиса скользнула мимо нее и, казалось, растаяла в кустах. Исчезла.
     Черной отчаяние, отчаяние ребенка, который обнаружил, что  тот,  кому
он верил, бросил его на растерзание зверям, сомкнулось над  Джин  Мередит.
То, на что она надеялась, от  чего  ожидала  помощи,  было  смутным  и  не
поддавалось выражению. Чудо чуждого бога, теперь, когда она отказалась  от
своего? Или более  глубокий  импульс  отразился  в  этом  ее  обращении  к
животному?  Атавистическое  пробуждение,  антропоморфизм,   восходящий   к
незапамятному прошлому, когда человек считал  зверей  и  птиц  обладающими
такими же душами, как он сам, только они ближе к природе, которая дала  им
мудрость больше человеческой; они  слуги  и  посланники  могучих  божеств,
почти боги сами.
     И не так давно  святой  Франциск  Ассизский  говорил  с  животными  и
птицами, как с мужчинами и женщинами, называя их брат Волк и брат Орел.  И
разве святой Конан не крестил тюленей на Оркнейских островах, как  крестил
он язычников? Прошлое и все мысли людей прошлого снова рождаются в нас.  И
иногда странные двери открываются в сознании, и из  них  выходят  странные
духи. И кто может сказать, насколько они реальны?
     Лиса, казалось,  поняла  ее,  пообещала...  что-то.  И  покинула  ее,
убежала! Всхлипывая, Джин снова стала подниматься по лестнице.
     Слишком поздно. Ханг-худзе  показались  из-за  поворота.  Хор  воющих
звуков. С непристойными жестами, выкрикивая угрозы, они  побежали  к  ней.
Впереди,  с  лицом,  изрытым  оспинами,  с  ножом  в  руке,  предводитель,
полукровка-тибетец,  тот  самый,  что  первым  ударил   ножом   ее   мужа.
Неспособная пошевелиться, не в силах даже закрыть  глаза,  Джин  смотрела,
как они приближаются. Предводитель  заметил  это,  понял,  отдал  короткий
приказ, и вся свора пошла шагом, насмехаясь над ней, продлевая ее мучение.
     Они остановились! Что-то похожее на язык рыжего пламени мелькнуло  на
ступенях между ними и ею. Это лиса. Она стояла, спокойно  разглядывая  их.
Надежда вернулась к Джин Мередит, растопила холодный ужас, от которого она
оцепенела. К ней вернулась  способность  двигаться.  Но  она  не  пыталась
бежать.  Не  хотела  бежать.  Крик  о  мести  снова  рвался  из  нее.  Она
чувствовала, что этот призыв достиг лисы.
     Как будто услышав, лиса повернула голову и посмотрела  на  нее.  Джин
увидела, как сверкнули ее зеленые глаза, как, будто в  улыбке,  оскалились
белые зубы.
     Когда  она  отвела  взгляд,  чары,  сдерживавшие  ханг-худзе,  спали.
Предводитель достал пистолет и выстрелил в лису.
     Джин Мередит увидела - или подумала, что видит - невероятное.
     На месте лисы стояла женщина! Высокая и стройная,  как  молодая  ива.
Джин Мередит не видела  ее  лица,  ей  видны  были  только  рыжие  волосы,
уложенные на маленькой красивой головке. Шелковое красно-рыжее платье, без
рукавов, падало к  ногам  женщины.  Женщина  подняла  руку  и  указала  на
предводителя. За ним его люди стояли молча,  неподвижно,  как  только  что
Джин Мередит, и ей показалось, что их держит тот же ледяной ужас. Глаза их
не отрывались от женщины.
     Женщина опустила руку - медленно. И вслед за рукой опустился тибетец.
Он встал на колени, потом на четвереньки. Смотрел ей в лицо, оскалив зубы,
как собака, на губах его показалась пена. Потом он, как  волк,  набросился
на своих людей. С воем прыгнул к ним, вцеплялся в  горло,  рвал  зубами  и
ногтями. Они в гневе и страхе закричали. Пытались отбиться и не могли.
     Блеснули ножи. Предводитель, дергаясь, лежал на ступенях. По-прежнему
крича, не оглядываясь, его люди устремились вниз по лестнице и исчезли.
     Джин Мередит закрыла лицо  руками,  потом  опустила  руки:  на  месте
женщины стояла лиса, шелковистая, красно-рыжая. И смотрела  на  нее.  Джин
видела, как сверкнули зеленые глаза, словно  в  улыбке,  обнажились  зубы.
Лиса изящно по ступеням направилась к ней.
     Слабость охватила Джин; женщина согнула голову, опустилась на колени,
закрыла  глаза  дрожащими  руками.  Она  ощутила   незнакомый   аромат   -
беспокойный, пробуждающий странные беглые образы. Услышала низкий  сладкий
смех. Услышала, как мягкий голос прошептал:
     - Сестра!
     Она подняла голову.  Над  ней  склонилось  женское  лицо.  Изысканное
лицо... раскосые глаза цвета морской  зелени  под  широким  белым  лбом...
красно-рыжие  волосы  спускаются   на   лоб...   серебристо-белая   прядь,
напоминающая по форме пламя свечи, колеблющееся на  ветру...  длинный,  но
изящный нос, ноздри слегка  раздуваются...  маленький  рот,  красный,  как
королевский коралл, в форме сердца, губы полные, древние.
     На этом изысканном лице, как вуаль, легкая насмешка, слабая угроза, в
нем мало человеческого. Руки белые,  длинные  и  стройные.  Они  коснулись
сердца Джин Мередит... успокаивая ее, укрепляя, прогоняя страх и горе.
     Джин снова услышала голос, странный, со сливающимися звуками,  слегка
насмешливый, голос существа, которое  понимает  человеческие  чувства,  но
само никогда их не испытывает и знает, насколько они неважны:
     - Ты получишь свою месть, сестра!
     Белые руки коснулись ее глаз... Джин забыла... забыла...  больше  она
ничего не помнила, даже себя самое...

     Джин Мередит казалось, что она  лежит  на  чем-то  мягком  в  мягкой,
слепой тьме, безграничной, непроницаемой. Она ничего не  помнила  и  знала
только, что она это она. "Я это я", - подумала она. Тьма,  в  которой  она
лежит, мягкая, добрая. Она подумала: "Я нерожденный дух в чреве ночи".  Но
что такое ночь... и что такое дух? Она подумала: "Я довольна,  я  не  хочу
рождаться вновь". Вновь? Это значит, что она уже рождалась... раньше...  и
тут в ее сознании всплыло слово: Джин. Она подумала: "Я Джин... но кто это
Джин?"
     Она  услышала  два  голоса.  Один  женский,  мягкий  и  сладкий,   со
сдерживаемой дрожью, как у натянутой струны. Она уже слышала этот голос...
раньше,  когда  была  Джин.  Мужской  голос  низкий,  полный  спокойствия,
человеческий... да, в нем есть что-то человеческое,  чего  нет  в  сладком
голосе женщины. Она подумала: "Я Джин, я человек..."
     Мужчина сказал:
     - Скоро она должна проснуться. Прибой сна высок на берегу  жизни.  Он
не должен накрыть жизнь.
     Женщина ответила:
     - Прибой подчиняется мне. И он начал убывать. Скоро она проснется.
     Он спросил:
     - Она будет помнить?
     Женщина сказала:
     - Да. Но страдать не будет. Как будто происшедшее случилось с  кем-то
другим. Ей будет жаль эту другую, но она как  будто  умерла  вместе  с  ее
мужем. Да так оно и есть. Эта умершая унесла с собой печаль,  боль,  горе.
Никакого наследия не оставила - только память.
     Тут ей показалось, что прошло какое-то время... хотя никакое время не
может существовать в окутавшей ее темноте... да и что такое время?
     Тишину нарушил задумчивый мужской голос
     - Для нее, пока она жива, с памятью не может быть счастья.
     Женщина рассмеялась, звонким насмешливым звоном:
     - Счастье? Я считала, что ты достаточно мудр, чтобы не  цепляться  за
эту иллюзию, священник. Я  дала  ей  спокойствие,  а  это  гораздо  больше
счастья. Да она и не просила счастья. Она просила мести. И получит ее.
     Мужчина ответил:
     - Но она не знает, кто...
     Женщина прервала его:
     - Знает. И я знаю. И ты знаешь, после того  что  вырвал  из  сознания
тибетца, до того как он умер. А если все еще не  веришь,  поверишь,  когда
виновник придет - а он придет, чтобы убить ребенка.
     Мужчина прошептал:
     - Убить ребенка!
     Голос женщины стал холодным, он не утратил сладости, но стал  звучать
угрожающе:
     - Ребенок не должен достаться ему, священник. Не сейчас. Позже, когда
ты получишь сигнал...
     Снова в голосе ее послышалась насмешка...
     - Я собираюсь совершить путешествие... я  слишком  долго  жила  среди
этих  холмов.  Пора  посетить  другие  места...  и  я   не   хочу,   чтобы
опрометчивость  спутала  мои  планы...  -  Снова  Джин  Мередит   услышала
насмешливый смех. - Не бойся, священник. Они помогут тебе, мои сестры.
     Он спокойно ответил:
     - Я не боюсь.
     Голос женщины стал мягким, вся насмешка исчезла из него. Она сказала:
     - Я знаю это. У тебя  хватило  мужества  и  мудрости,  чтобы  открыть
запретные двери. Но меня держат тройные путы: обещание, клятва и  желание.
Когда наступит время, я дам больше... а пока я беспомощна, эти путы держат
меня. Поэтому мне нужен ты, священник. Человек, который придет...
     Голоса стихли. Тьма,  внутри  которой  она  лежала,  медленно  начала
рассеиваться. Медленно, медленно она сменилась зеленоватой серостью. Она в
отчаянии  подумала:  "Я  должна  родиться.  Но  я  не  хочу  этого!"  Свет
безжалостно  усиливался.  Среди  серости  показался  изумрудный  круг.  Он
становился все ярче, ярче...
     Она лежит на низкой постели, в гнезде из шелковых  подушек.  Рядом  с
ней огромный древний бронзовый сосуд, похожий на купель для крещения.  Его
гладили ладони тысячелетий, оставив глубокую  патину,  похожую  на  мягкие
зеленоватые сумерки. Солнечный луч упал на сосуд, и  там,  куда  он  упал,
патина засверкала, как крошечное солнце. На боках древнего сосуда странные
геометрические рисунки, спирали и изгибы  ли-вен  -  символ  грома.  Сосут
стоит на трех ножках, на  треножнике...  да  ведь  это  древний  обрядовый
сосуд, купель династии Танг, которую Мартин привез из Юнани несколько  лет
назад... она дома... ей снилось, что она была в Китае и что Мартин...  что
Мартин...
     Она резко села и через  широко  раскрытую  дверь  посмотрела  в  сад.
Широкие ступени полого спускаются к овальному  бассейну,  на  берегах  его
гибкие ивы опускают зеленые щупальца в голубую воду, глицинии  с  висящими
цепями цветов, белых и светло-желтых,  азалии,  подобные  языкам  пламени.
Розовые лилии лежат на груди бассейна. А в дальнем конце маленькая пагода,
сказочная, покрытая  разноцветной  черепицей,  и  по  обе  стороны  пагоды
стройные кипарисы, как часовые... да ведь  это  же  их  сад,  сад  голубой
пагоды, который Мартин скопировал с того места  в  Юнани,  где  живет  его
друг, старый мудрый священник...
     Но что-то  здесь  не  так.  Горы  не  такие,  как  вокруг  их  ранчо.
Конические, их ровные голые склоны из розового камня окружены деревьями...
похожи на огромные каменные шляпы с зелеными полями...
     Она повернулась и снова осмотрела комнату. Комната широкая и длинная,
но насколько длинная, ей  не  видно,  потому  что  солнце,  вливавшееся  в
высокое  окно  и  ударявшее  в  древний  сосуд,  образовало  непроницаемый
занавес. Джин видела на потолке мощные балки, потемневшие от  времени,  со
странными резными символами. Она видела слоновую кость и  сверкающий  лак.
Низкий алтарь из зеленого гагата, странно изогнутый, на нем церемониальные
предметы незнакомой формы, большой бронзовый кувшин,  с  крышкой  в  форме
головы лисы...
     Из тени за древним тангским  сосудом  показался  человек.  С  ног  до
головы он одет в шелковое серебристо-голубое одеяние, на котором  искусно,
как  паутиной,  вышиты  таоистские  символы,  а  под  ними,  призрачно  на
серебряной груди, голова лисы. Человек лыс, лицо у него тяжелое,  лишенное
выражения, кожа гладкая и слегка желтоватая, как  древний  пергамент.  Ему
можно дать и шестьдесят лет - и триста. Но глаза его приковали к себе Джин
Мередит. Большие, черные, подвижные, поразительно  живые.  Молодые  глаза,
противоречащие лишенному возраста тяжелому лицу.  Лицо  как  будто  маска,
сквозь которую глядят эти глаза, сосредоточившие в  себе  всю  жизнь.  Это
взгляд вливал в нее силу, спокойствие, уверенность, и  все  сомнения,  все
страхи, вся неясность исчезли из ее сознания. Впервые с момента  нападения
ее мозг стал ясным, хрустально чистым, мысли снова принадлежали только ей.
     Она вспомнила, вспомнила все. Но все это как будто случилось с кем-то
другим. Ей было жаль этого другого, но печали она не чувствовала. Она была
спокойна. Черные молодые глаза вливали в нее спокойствие.
     Она сказала:
     - Я вас знаю. Вы Ю Чин, мудрый священник, которого любил мой муж. Это
Храм Лис.

                                    2

     - Я Ю Чин, дочь моя. - Тот самый мужской голос, который  она  слышала
из своего убежища во тьме.
     Она попыталась встать, но снова опустилась  на  постель,  побежденная
слабостью.
     Он сказал:
     - Ночь и день, и еще ночь и часть дня ты спала, а теперь  тебе  нужно
поесть. - По-английски он говорил медленно, будто не  привык  говорить  на
этом языке.
     Он хлопнул в ладоши, и у зеленого  сосуда  сквозь  столбы  солнечного
света скользнула женщина. Такая же лишенная возраста, как и он, с  широким
умным лицом и большими раскосыми черными  глазами,  добрыми,  но  и  очень
мудрыми. Халат покрывал ее от полной груди до  колен,  она  была  сильная,
крепкая, смуглая, как будто вырезана из выдержанного дерева. В руках у нее
поднос, на нем чашка с дымящейся похлебкой и овсяной хлеб.
     Женщина села рядом с Джин Мередит, подняла ее  голову,  прислонила  к
своей полной груди и начала кормить, как ребенка. Джин увидела,  что  сама
она обнажена, на ней только тонкая рубашка из мягкого  голубого  шелка,  с
серебристым символом лисы.
     Священник кивнул, глаза его улыбались.
     - Фьен-ви будет ухаживать за тобой. Скоро ты окрепнешь. Я вернусь.  И
мы поговорим.
     Он вышел в широкие двери. Женщина до остатка скормила ей  похлебку  и
хлеб. Потом ушла и  вернулась  с  бронзовыми  бутылками,  в  которых  была
горячая и холодная вода. Она раздела Джин, вымыла, вытерла, снова одела  в
свежую серебристо-голубую рубашку: одела на ноги  сандалии,  ушла.  Трижды
Джин принималась говорить с ней, но женщина только качала головой, отвечая
на каким-то диалекте. Джин не понимала ни слова.
     Солнце передвинулось с большой тангской купели. Джин лениво лежала  в
постели. Мозг ее был прозрачно ясен. Джин помнила все, через  что  прошла,
но оставалась спокойной, невозмутимой, как лесной пруд,  который  отражает
тучи, но чья поверхность остается неподвижной. Происшедшее казалось  всего
лишь отражением в сознании. Но под этой спокойной поверхностью  скрывалось
что-то безжалостное, алмазно твердое, что-то такое, что внушало бы боль  и
горечь, если бы Джин не знала, что это чувство будет удовлетворено.
     Она вспомнила, что рассказывал ей Мартин о Ю Чине. Китаец, чьи предки
были просвещенными правителями за десять столетий до того, как Человек  из
Галилеи был поднят на кресте; он изучал западный образ мысли  в  Англии  и
Франции, но не нашел удовлетворения своей жажде мудрости; вернулся в землю
своих отцов, принял философию Лао-Цзе и уединился от мира в древнем  храме
в Юнани, известном как  Храм  Лис;  с  этим  храмом  связывались  странные
легенды, все в округе почитали и боялись его; здесь проводил  он  жизнь  в
размышлениях и науке.
     Как же Мартин его называл?  А,  да,  хозяин  тайных  забытых  знаний,
хозяин иллюзий. Она знала, что Мартин уважал Ю  Чина  больше  всех  людей,
любил его... она подумала, не является ли  женщина,  ухаживавшая  за  ней,
одной из его иллюзий... не исходит ли мир, который она ощутила, от него...
может, это он сделал для нее боль  и  печаль  иллюзиями...  и,  может,  он
поместил эти мысли в ее мозг... но думала она об этом  сонно,  это  ее  не
волновало...
     Он показался в дверях, подошел к ней,  и  опять  глаза  его  казались
источниками спокойствия, она глубоко пила из этих  источников.  Попыталась
приподняться, приветствовать его; мозг ее ясен, но тело слабо. Он коснулся
ее лба, слабость исчезла. Он сказал:
     - Все хорошо, дочь моя. Теперь нам нужно поговорить. Мы пойдем в сад.
     Он хлопнул в ладоши. По  его  сигналу  появилась  смуглая  женщина  -
Фьен-ви, и с ней двое одетых в голубые одежды мужчин.  Они  несли  кресло.
Женщина подняла ее, усадила в кресло. Мужчины  вынесли  кресло  в  широкие
двери, спустились по пологим ступеням к голубому бассейну. По  дороге  она
осматривалась.
     Храм построен на выступе горы. Он из коричневого камня и  коричневого
дерева.  Стройные  колонны,  изгрызенные  зубами  столетий,   поддерживают
изогнутую крышу, крытую голубой черепицей. От широкой двери, через которую
она прошла,  спускается  двойной  ряд  статуй  лисиц,  похожий  на  дорогу
сфинксов в Фивах. Ряд заканчивается на полпути к бассейну. По склону  горы
вьется древняя лестница, по которой она поднималась. Там, где она подходит
к храму, растет покрытое белыми цветами дерево. Оно колеблется  на  ветру,
как пламя свечи.
     Странно, но весь храм похож на голову лисы, морда лежит между  лап  -
рядов скульптур, вершина горы - лоб, а белое  цветущее  дерево  как  белое
пятно в волосах женщины...
     Они у бассейна. Лицом к синей пагоде, стоит скамья. Женщина, Фьен-ви,
накрыла скамью подушками; ожидая, Джин Мередит увидела, что у скамьи  есть
ручки, и в конце каждой ручки голова лисы, а  на  спинке  скамьи  вырезана
цепочка танцующих лис; и увидела она по обе стороны скамьи выбитые в камне
маленькие тропки, как для лап небольших зверьков,  которые  спускаются  на
водопой.
     Ее посадили на скамью, и она погрузилась в подушки. Если бы не скамья
и не маленькие тропки, она как будто  сидит  у  бассейна,  который  Мартин
построил на их калифорнийском  ранчо.  Там,  как  и  здесь,  ивы  опускают
зеленые щупальца в воду, там,  как  и  здесь,  свисают  веревки  глицинии,
бледно-аметистовые и белые. И там, как и здесь, мир.
     Ю Чин заговорил:
     - Камень брошен в пруд. Рябь расширяется и достигает берега.  Но  вот
она стихает, и пруд становится  таким  же,  каким  был.  Но  когда  камень
ударил, когда он погружался, когда распространялась рябь, микроскопические
организмы в пруду изменились. Но  ненадолго.  Камень  коснулся  дна,  пруд
снова затих. Все кончено, и крошечные жизни такие же, как раньше.
     Она спокойно ответила, ощущая прозрачную ясность сознания:
     - Вы хотите сказать, Ю Чин, что убийство моего мужа - такой камень!
     Он продолжал, как будто не слышал:
     - Но есть жизнь внутри жизни, и над жизнью, и под жизнью -  насколько
мы знаем жизнь. И то, что произошло с крошечными существами в пруду, могли
ощутить те, что под и над ними. Жизнь - это пузырь, в  котором  еще  много
пузырей, мы их не видим, и пузырь, который мы  знаем,  сам  по  себе  лишь
часть  большего  пузыря,  который  мы  также  не  видим.  Но   иногда   мы
воспринимаем эти меньшие пузыри, ощущаем красоту больших,  чувствуем  свое
родство с меньшими... и иногда меньшая жизнь касается нашей,  и  тогда  мы
говорим о демонах... а когда нас касается большая жизнь, мы  называем  это
небесным вдохновением, ангелом, говорящим нашими губами...
     Она прервала, по-прежнему ощущая кристальную ясность мысли:
     - Я поняла вас. Убийство Мартина - это  камень.  Он  уйдет  вместе  с
рябью... но он потревожил некий пруд, внутри которого меньшие  пруды.  Ну,
хорошо, и что же?
     Он ответил:
     - В этом мире есть места, где занавес между  нашим  миром  и  другими
мирами тонок. "Они" могут войти. Почему это так, я не знаю... но  я  знаю,
что это так. Древние узнавали такие места. Они называли тех,  кто  незримо
живет в таких местах, genii locorum - буквально духи места. Эта гора, этот
храм - такое место. Поэтому я и живу здесь.
     Она сказала:
     - Вы имеет в виду  лису,  которую  я  видела  на  ступенях.  Женщину,
которая появилась на месте лисы и свела тибетца с  ума.  Лису,  которую  я
попросила о мести и назвала сестрой. Женщину, которая прошептала мне,  что
я получу возможность отмстить, и которая назвала меня сестрой. Ну, хорошо,
и что же?
     Он ответил:
     - Это правда. Убийство твоего мужа послужило камнем. Нужно подождать,
пока уляжется рябь. Но это место... и это время... и теперь рябь не  может
улечься, пока...
     И снова она прервала, новая мысль мелькнула в ее мозгу, как отражения
солнца от камней на дне пруда.
     - Я отвергла своего Бога. Существует он или нет, но я открылась  этим
другим жизням. И сделала это там и тогда, где и  когда  эти  другие  жизни
могут проявиться. Я принимаю это. И опять-таки - и что же?
     Он сказал:
     - У тебя сильный дух, дочь моя.
     Она с оттенком иронии ответила:
     - Оставаясь в темноте, до своего пробуждения,  я  как  будто  слышала
разговор двоих, Ю Чин. Один  голос  был  ваш,  а  другой  -  женщины-лисы,
которая назвала меня сестрой. Она обещала спокойствие. Что ж, оно  у  меня
есть. И обладая этим спокойствием,  я  такая  же  нечеловеческая,  как  ее
голос. Скажите мне, Ю Чин, вы, кого мой муж называл хозяином иллюзий,  эта
женщина на ступенях - одна из ваших иллюзий, а ее голос  -  тоже  иллюзия?
Исходит ли это спокойствие от нее или от вас? Я не ребенок и знаю, что вам
легко было бы это сделать - с помощью наркотика и или просто вашей  волей,
пока я лежала беспомощно.
     Он сказал:
     - Дочь моя, если это иллюзии, они не мои. И если это иллюзии, то и я,
как ты, подвержен им.
     Она спросила:
     - Вы тоже видели - "ее"?
     Он ответил:
     - И ее сестер. Много раз.
     Она проницательно сказала:
     - Но это не доказывает, что она реальна. Она могли пройти  от  вашего
мозга в мой.
     Он не ответил. Она резко спросила:
     - Я буду жить?
     Он без колебаний сказал:
     - Нет.
     Она немного подумала,  глядя  на  щупальца  ив  и  веревки  глициний.
Прошептала:
     - Я не просила счастья, но  она  дала  мне  спокойствие.  не  просила
жизни, так что она дала мне... месть.  Но  меня  больше  не  интересует  и
месть.
     Он серьезно ответил:
     - Это неважно. Ты столкнулась с другой жизнью. Ты просила и  получила
обещание. Рябь на пруде не уляжется, пока обещание не будет выполнено.
     Она обдумывала это, глядя на конические холмы. Рассмеялась.
     - Они похожи на большие каменные шляпы с широкими полями.  Интересно,
какое под ними лицо.
     Он спросил:
     - Кто убил твоего мужа?
     Она подняла руки, сплела их  вокруг  шеи.  Сказала,  так  равнодушно,
будто читала по книге:
     - Мне только исполнилось двадцать лет,  когда  я  встретила  Мартина.
Только что кончила колледж. Ему было пятьдесят. Но в глубине  души  -  это
был мечтательный мальчик. О, я знала, что у него очень много денег. Но это
не имело значения. Я любила его, любила этого мальчика в нем. Он  попросил
меня выйти за него замуж. Я вышла за него.
     - Чарлз с самого начала возненавидел меня. Чарлз - это его  брат,  он
на пятнадцать лет моложе. И жена Чарлза тоже меня ненавидела. Видите ли, у
Мартина, кроме Чарлза, никого не было, пока не появилась я. Если бы Мартин
умер, все деньги доставались Чарлзу. Они и  не  думали,  что  он  женится.
Последние десять лет Чарлз управлял делами: шахтами,  инвестициями.  Я  не
виню Чарлза за его ненависть ко мне, но он не должен был убивать Мартина.
     - Медовый месяц мы провели на ранчо Мартина. Знаете, у него бассейн и
сад такой же, как у вас. Тоже прекрасно, но горы вокруг  покрыты  снежными
шапками, они не такие каменные,  с  зелеными  полями.  И  у  него  большой
бронзовый сосуд, как у вас.  Он  рассказал  мне,  что  скопировал  сад,  в
котором у голубой пагоды живет Ю Чин. И что у сосуда есть двойник в  Храме
Лис Ю Чина. И он... рассказывал мне... о вас...
     - Потом ему пришла мысль вернуться к вам в ваш храм. Мартин оставался
мальчишкой, желание захватило его. Мне было все равно, раз уж  это  делало
его счастливым. И мы отправились. До  Нанкина  нас  сопровождал  Чарлз.  И
ненавидел меня - я знала - на каждой  миле  этого  пути.  В  Нанкине...  я
сказала Мартину, что у меня будет  ребенок.  Я  знала  это  уже  несколько
месяцев, но не говорила ему, боялась, что он откажется от  путешествия,  и
это разобьет ему сердце. Но больше я не могла держать в тайне. Мартин  был
так счастлив! Он рассказал Чарлзу, который еще больше возненавидел меня. И
Мартин написал завещание. В случае его смерти Чарлз, как и  раньше,  будет
исполнять обязанности доверенного лица,  управлять  состоянием,  его  доля
даже увеличится. Но все состояние - а это миллионы - переходит  ко  мне  и
ребенку. Было также завещательное распоряжение  на  полмиллиона  в  пользу
Чарлза.
     - Мартин прочел ему завещание. Я присутствовала при  этом.  И  Кенвуд
тоже, секретарь Мартина. Я видела,  как  побледнел  Чарлз,  но  внешне  он
казался довольным, озабоченным только тем, чтобы ничего не случилось с его
братом. Но я догадывалась, что у него на сердце.
     - Кенвуду я нравилась, а Чарлз нет. Однажды  вечером  в  Нанкине,  за
несколько дней до нашего выхода  в  Юнань,  он  пришел  ко  мне.  Старался
отговорить  меня  от  участия  в  путешествии.   Насчет   причин   он   не
распространялся, говорил о моем состоянии, тяжелом пути и  так  далее,  но
это ведь нелепо. Наконец я прямо спросила его: в чем дело? Он сказал,  что
Чарлз тайно встречался  с  Ли  Конгом,  известным  китайским  деятелем.  Я
ответила, что у Чарлза есть право выбора знакомых. Кенвуд сказал,  что  Ли
Конга подозревают в связях  с  преступниками,  действующими  в  Сычуани  и
Юнани, в том, что он получает и реализует их добычу. Кенвуд сказал:  "Если
вы с Мартином  умрете  до  рождения  ребенка,  Чарлз  унаследует  все.  Он
ближайший и единственный наследник, потому что у вас никого  нет".  Кенвуд
сказал: "Вы отправляетесь в Юнань. Как легко известить одну из этих  банд.
И тогда братец Чарлз получит все. Конечно, бесполезно что-нибудь  говорить
вашему супругу. Он верит всем, а Чарлзу больше всех. Все  кончится  только
моим увольнением".
     - И, конечно, он был  прав.  Но  я  не  могла  поверить,  что  Чарлз,
несмотря на всю ненависть ко мне, так поступит с Мартином. Нас было  двое,
да еще Кенвуд и приятная шотландка, мисс Маккензи, которую  я  отыскала  в
Нанкине и которая согласилась сопровождать меня, так как мне  нужна  будет
помощь. А всего в группе было двадцать  человек,  остальные  китайцы,  все
очень хорошие и надежные. Мы медленно, неторопливо двигались на  север.  Я
сказала, что в Мартине  жил  мальчишка.  Нет  надобности  говорить  о  его
отношении к вам. И он любил Китай, старый Китай.  Он  сказал,  что  старый
Китай теперь сохранился в немногих местах, и прежде всего в  Юнани.  И  он
хотел, чтобы наш ребенок родился... здесь...
     Она посидела молча, потом рассмеялась.
     - Так оно и будет. Но не так, как мечтал Мартин... - Снова помолчала.
Сказала  слегка  удивленно:  -  Не  по-человечески...  смеяться  в   таких
обстоятельствах! - Потом спокойно продолжала: - Мы двигались медленно.  По
рекам в сампанах, меня несли в  носилках.  Всегда  медленно,  осторожно...
из-за ребенка. Две недели назад Кенвуд сказал мне, что  слышал,  будто  на
нас нападут в определенном месте. Он много лет провел в Китае,  знал,  как
добывать информацию, и я знала, что с самого нашего выхода он наблюдал,  и
улещивал,  и   угрожал,   и   подкупал.   Он   сказал,   что   организовал
контрнападение, и нападающие попадутся в собственную  ловушку.  Он  ужасно
ругал Чарлза, говорил, что Чарлз стоит за всем этим. Сказал, что  если  бы
мы добрались до Ю Чина, то были бы в безопасности. Потом он  сказал,  что,
должно  быть,  ему   подбросили   ложные   сведения.   Контрнападение   не
понадобилось. Я ему говорила, что у него слишком разыгралось воображение.
     - Мы продолжали двигаться. И попали в засаду. И не из-за  выкупа.  Им
нужно было уничтожить нас. Они не дали нам ни одного шанса.  Должно  быть,
мертвые мы для них были дороже живых. Я  поняла  это,  когда  выбежала  из
палатки и увидела, как  зарубили  Мартина,  как  падает  бедная  Маккензи.
Кенвуд мог бы бежать,  если  бы  не  я...  но  он  умер,  чтобы  дать  мне
возможность убежать...
     - Ю Чин, что вы со мной сделали? - сонно спросила Джин Мередит.  -  Я
видела, как убили моего мужа... Видела, как человек отдал за меня жизнь...
и все же я чувствую не больше,  чем  если  бы  они  были  тростинками  под
серпом... что вы со мной сделали, Ю Чин?
     Он ответил:
     - Дочь, если вы мертвы... и все ныне живущие  мертвы,  имеет  ли  это
значение?
     Она сказала, качая головой:
     - Но... я "не" мертва!  И  не  мертвы  те,  что  живут  сейчас.  И  я
предпочла бы быть человеком, Ю Чин. И страдать.
     Он сказал:
     - Это невозможно, дочь моя.
     - Я хотела бы испытывать чувства, - сказала она. - Добрый Боже, как я
хотела бы чувствовать...
     Потом продолжала:
     - Вот и все. Кенвуд бросился передо мной. Я прибежала на эти ступени.
Поднималась по ним - все выше и выше. Увидели лису, потом на ее месте была
женщина...
     Он сказал:
     - Ты видела тибетца, полукровку, который, завывая, как  бешеный  пес,
набросился на тех, кто преследовал  тебя.  Видела,  как  тибетец  пал  под
ножами своих людей. Я со своими людьми подошел раньше,  чем  он  умер.  Мы
принесли его сюда. Я просмотрел его умирающий разум. Он сказал, что  глава
ханг-худзе Шенси нанял их, чтобы они полностью уничтожили ваш отряд. И что
ему пообещали не только все ваше добро, если вы все  будете  убиты,  но  и
тысячу таэлей серебра. И когда он спросил, кто гарантирует получение  этой
суммы, тот, что его нанял, спьяну проговорился, что Ли Конг.
     Она обхватила рукой подбородок, посмотрела на  голубую  пагоду  и  на
бассейн. Наконец сказала:
     - Значит Кенвуд был прав. И я тоже. Это Чарлз...
     Потом сказала:
     - Я почти ничего не чувствую, Ю Чин. Но чувство, которое я испытываю,
не приятно. Это ненависть, Ю Чин...
     Еще сказала:
     - Мне всего двадцать четыре года. Слишком  мало,  чтобы  умирать,  не
правда ли, Ю Чин? Но что сказала та женщина, когда я была в  темноте?  Что
та моя часть, в которой жалость, умерла вместе с Мартином?  Она  права,  Ю
Чин... или вы правы. И я думаю, что хотела бы  соединиться  с  этой  своей
частью.
     Солнце садилось. Аметистовая вуаль  опустилась  на  конические  горы.
Неожиданно они как будто распластались,  стали  прозрачными.  Пространство
между вершинами стало хрустально прозрачным.  Голубая  пагода  засверкала,
будто сделанная  из  темных  сапфиров,  за  которыми  вспыхнули  маленькие
солнца. Джин вздохнула.
     - Как здесь прекрасно, Ю Чин. Я рада, что я здесь... умру.
     Рядом с ней послышался шум маленьких лап. По одной  из  высеченных  в
камне  тропок  подбежала  лиса.  Она  без  страха  посмотрела  сверкающими
зелеными глазами. Еще одна скользнула  к  бассейну,  и  еще,  и  еще.  Они
бесстрашно лизали голубоватую воду, с любопытством поглядывая на Джин.

     Скользили мимо дни, недели - месяц. Каждый день Джин сидела на скамье
у бассейна, Смотрела, как опускают  свои  ветви  ивы,  как  лилии,  словно
большие розовые жемчужины, раскрываются и закрываются, рождаются и умирают
на голубой груди бассейна, смотрела, как хрустальные  зеленоватые  сумерки
окутывают  конические  вершины,  смотрела,  как  с  наступлением   сумерек
приходят к бассейну лисы.
     Теперь они относились к ней по-дружески, эти лисы, знали  ее,  сидели
рядом и рассматривали ее; но никогда она не  видела  ту  стройную  лису  с
белым пятном между раскосыми зелеными глазами. Джин хорошо узнала  смуглую
женщину Фьен-ви и крепких слуг. А из  разбросанных  в  округе  деревень  к
храму приходили пилигримы; они украдкой, со страхом смотрели на нее, когда
она сидела на скамье рядом с лисами, простирались перед ней ниц, как будто
она какое-то божество, перед которым следует преклоняться.
     И каждый день был точно таким, как предыдущий,  и  она  думала:  "Без
печали, без страха, без радости, без надежды дни ничем не отличаются  друг
от друга, и поэтому какая разница, умру ли я завтра или через год?"
     Какое бы болеутоляющее ни получила ее душа  -  то  ли  от  загадочной
женщины на ступенях, то ли от Ю Чина,  -  она  после  него  не  испытывала
никаких эмоций. И даже к нерожденному  ребенку  никакого  чувства  она  не
испытывала. Знала только, что должна его  выносить.  Однажды  она  ощутила
слабое любопытство. Она хорошо сознавала, что у этого  мудрого  священника
из Храма Лис есть свои средства, чтобы узнавать новости о мире.
     Она спросила:
     - Чарлз знает о засаде... о том, что я еще жива?
     Он ответил:
     - Еще нет. Посыльные, которых к нему отправляли, не  дошли  до  него.
Пройдет несколько недель, прежде чем он узнает.
     Она сказала:
     - И тогда он придет сюда. Ребенок уже родится, когда он придет  сюда,
Ю Чин?
     Он ответил:
     - Да.
     - А я буду жива, Ю Чин?
     Он промолчал. Она рассмеялась.
     В сумерках, в середине часа собаки, она повернулась к нему в  саду  у
бассейна.
     - Мое время пришло, Ю Чин. Ребенок шевелится.
     Ее отнесли в храм. Она лежала на кровати, смуглая женщина  склонялась
к ней, ухаживала, помогала.  В  храме  горел  единственный  светильник  из
молочного гагата, сквозь его прозрачные стенки видны были  огни  свеч  как
пять маленьких лун. Джин почти не чувствовала боли. И подумала: "Я обязана
этим Ю Чину, вероятно". И летели минуты, пока не наступил час кабана.
     Она услышала, как царапаются в дверь храма. Священник открыл  ее.  Он
заговорил негромко, произнес одно слово, он его часто  произносил,  и  она
знала, что оно означает "терпение". Сквозь открытую  дверь  ей  виден  был
сад. Она видела маленькие круглые зеленые огоньки, десятки  огоньков,  как
фонарики гномов.
     Она сонно сказала:
     - Мои маленькие лисы ждут. Пусть они войдут, Ю Чин.
     - Еще нет, дочь моя.
     Прошел час кабана. Прошла полночь. В храме царила полная тишина. Джин
казалось, что весь храм ждет, даже немигающие огоньки пяти  маленьких  лун
на алтаре тоже ждут. Она подумала: "Даже ребенок ждет... чего?"
     И вдруг она почувствовала острую боль и  закричала.  Смуглая  женщина
крепко держала ее за руки, которыми она пыталась  бить  воздух.  Священник
позвал, и в зал вошли четверо крепких слуг. Они принесли сосуды в  горячей
водой и с водой, от которой не шел пар, и Джин  решила,  что  в  них  вода
холодная. Они не смотрели на нее и подходили отвернувшись.
     Священник коснулся ее глаз, погладил по бокам, и  боль  ушла  так  же
быстро, как появилась.  Она  видела,  как  слуги  налили  воду  в  древнюю
тангскую купель и ускользнули, по-прежнему отворачиваясь, не глядя на нее.
     Она не видела, как  открылась  дверь,  но  в  храме  оказалась  лиса.
Призрачная в тусклом свете храмовой лампады, она грациозно приблизилась...
лисица, изящная, как женщина... с раскосыми глазами,  зелеными  и  яркими,
как бриллиант... лисица со ступеней, которую она назвала сестрой...
     И вот она смотрит в женское лицо. Изящное лицо с  раскосыми  зелеными
глазами под широким белым лбом, красновато-рыжие волосы  над  лбом  слегка
приподнимаются, и среди них виден клок серебра... глаза  смотрят  на  нее,
смотрят ласково и одновременно с легкой насмешкой и угрозой.
     Женщина обнажена. И хоть Джин Мередит не может оторвать взгляда от ее
зеленых раскосых  глаз,  она  видит  изгиб  тонких  плеч,  круглые  груди,
стройные бедра. Женщина как будто застыла, без веса, на  воздушных  ногах.
Джин почувствовала щекочущий холодок в груди...  приятный  холодок...  как
будто  женщина   погружается   в   нее,   становится   ее   частью.   Лицо
приблизилось... оно все ближе... ближе... глаза  теперь  совсем  рядом,  и
насмешка и угроза из  них  исчезли...  в  них  теперь  только  мягкость  и
обещание... Джин почувствовала, как холодные губы касаются ее губ...
     Лицо   исчезло.   Она   тонет,   тонет,   не    сопротивляясь...    с
благодарностью... через сверкающую серость... в мягкую слепую тьму... тьма
приняла ее,  и  она  опускалась  все  глубже  и  глубже.  Она  воскликнула
испуганно: "Мартин!" Потом снова, с радостью: "Мартин!"
     Одна из пяти лунных ламп в гагатовом светильнике померкла. Погасла.
     Смуглая женщина лицом вниз лежала на полу рядом с постелью. Священник
коснулся ее носком ноги. Он сказал:
     - Приготовься. Быстрее.
     Она склонилась к неподвижному телу.
     Что-то шевельнулось у  алтаря.  Из  тени  к  тангской  купели  изящно
приближались  четыре  лисы.  Все  самки,  двигались  они,  как  грациозные
женщины, у всех красновато-рыжая шкура, глаза яркие, цвета морской зелени,
и на лбу у каждой серебристо-белое пятно.  Они  собрались  вокруг  смуглой
женщины, глядя на нее.
     Священник подошел к дверям и распахнул их.  В  храм  одна  за  другой
заскользили лисы... двадцать... сорок... весь  храм  заполнился  ими.  Они
окружили  древнюю  купель,  сидели,  свесив  красные  языки,  смотрели  на
кровать.
     Священник подошел к кровати. В руке  у  него  был  странно  изогнутый
тонкий бронзовый нож, обоюдоострый,  заточенный,  как  скальпель  хирурга.
Смуглая женщина снова упала на  пол.  Священник  склонился  над  кроватью,
начал резать уверенными движениями  хирурга.  Четыре  лисицы  придвинулись
ближе, следили за каждым движением...
     Неожиданно в храме послышался жалобный крик новорожденного.
     Священник отошел от кровати к купели... в руках  он  нес  ребенка,  и
руки его, и ребенок были красны от крови. Четыре лисы  шли  рядом  с  ним.
Остальные расступались, снова смыкая круг,  когда  они  проходили.  Четыре
лисицы остановились, каждая по  одну  сторону  купели.  Они  не  садились.
Стояли, не отрывая взгляда от священника.
     Священник обошел купель,  склоняясь  перед  каждой  лисицей,  поднося
ребенка, и каждая коснулась его языком.  Потом  поднял  ребенка  за  ноги,
подержал вниз головой высоко над собой, поворачиваясь,  чтобы  видели  все
остальные лисы.
     Пять раз окунул ребенка в воду купели.
     И неожиданно погасли остальные четыре свечи.
     Послышался шорох, топот множества лап. Затем тишина.
     Ю Чин позвал. Слуги принесли лампы. Смуглая женщина поднялась с пола.
Он передал ей ребенка. Сказал:
     - Все кончено - все начинается. Заботься о ней.
     Так родилась дочь Джин и  Мартина  Мередитов  в  древнем  Храме  Лис.
Родилась посреди часа лисы - так называют это время в этих районах  Китая,
где еще живут древние верования, по  другой  полюс  от  часа  лошади:  это
животное  в  определенное  время  и   в   определенных   местах   обладает
волшебством, которого не могут преодолеть лисы.

                                    3

     Дом Небесных Ожиданий оказал своим присутствием честь Пекину, еще  не
переименованному тогда в Бэйпин. Дом скрывался в сердце  Древнего  Города.
Ожидания, обсуждавшиеся здесь, обычно были прямо противоположны небесным -
во  всяком  случае  они  относились  к   весьма   неортодоксальным   видам
прекрасного.
     Но, кроме хозяев, никто не  знал,  что  происходит  за  его  стенами.
Никогда никакие тайны не выходили за пределы этих стен.  И  почти  никакой
информации нельзя было получить о Доме Небесных Ожиданий и о его хозяевах.
     В  сущности  здесь  происходила  очистка   предприятий,   к   которым
неодобрительно  относятся  даже   в   наименее   цивилизованных   странах,
мероприятий таких, как шантаж, воровство в крупных размерах,  контрабанда,
побеги, пиратство, устранение препятствий  путем  убийства  и  так  далее.
Хозяева дома получали щедрую долю от каждой успешной операции в  обмен  на
абсолютную защиту от помех, подслушивания, шпионов, в обмен на продуманные
ценные советы специалистов по  поводу  любой  части  предприятия,  которая
кажется сомнительной перед началом.
     Будущие  члены  наиболее  изысканных  лондонских  клубов  никогда  не
проверяются с той тщательностью, как просящие права войти в  Дом  Небесных
Ожиданий - нужно быть законченным мерзавцем, чтобы получить это право.  Но
возможности,  которые  предоставлял  Дом,  заслуживали  преодоления  любых
препятствий.
     Через три недели после рождения  ребенка  Джин  Мередит  в  одной  из
комнат этого дома сидел Чарлз Мередит. Он не  был  членом,  но  признанные
члены дома обладали правом приводить гостей, которые нуждались в тайне.
     Привилегия для гостей сомнительная, хотя они об этом и не знали: было
вполне вероятно, что кое-кто никогда больше не появится в своих  привычных
местах. В таких случаях было почти невозможно установить их связь с  Домом
Небесных Ожиданий. Им всегда предлагали оставить в определенном месте свой
экипаж, кули или что-нибудь другое и подождать, пока их  не  подвезут.  За
этим  пунктом  ничего  проследить  было  нельзя.   И   если   впоследствии
обнаруживали их тела, то в таких обстоятельствах, что никогда нельзя  было
заподозрить Дом Небесных Ожиданий:  там  были  специалисты  не  только  по
мошенничествам, но и по алиби в отношении убийств.
     Хотя Чарлз Мередит ничего этого не знал, он беспокоился. Во-первых, у
него в кармане было много денег,  очень  много.  Точнее,  пятьдесят  тысяч
долларов. Во-вторых, он понятия не имел, где находится.
     В назначенном месте он отпустил кули из отеля, к нему подошел  другой
кули, который произнес правильный пароль, потом его везли по  одной  улице
за другой, потом через узкий переулок, потом через  дверь  в  извивающийся
коридор, и он оказался в прихожей, где его с поклоном  встретил  китаец  и
провел в эту комнату. Он никого не видел и  ничего  не  слышал.  В  данных
обстоятельствах он ценил одиночество - но, черт побери, всему есть предел!
И где Ли Конг?
     Он встал и нервно прошелся по комнате. Испытал легкое удовлетворение,
ощутив под мышкой пистолет. Чарлз высокого роста, худой, плечи его  слегка
обвисают. У него ясные глаза, их серый цвет кажется  странным  на  смуглом
лице; открытый  лоб,  хищный  нос  крючком;  хуже  всего  рот,  в  котором
отражается  жестокость  и  привычка  потакать  своим   слабостям.   Внешне
энергичный  осторожный  деловой  американец,  конечно  же,  не   способный
потворствовать убийству своего брата.
     Он повернулся, услышав звук открывающейся двери. Вошел  Ли  Конг.  Ли
Конг закончил один  из  американских  колледжей.  Отец  питал  надежды  на
дипломатическую карьеру сына,  и  обучение  в  Америке  было  частью  этих
планов. Ли Конг отплатил, узнав в мельчайших деталях  все  худшие  стороны
американской жизни. Это, а также природные склонности и таланты, позволило
ему занять высокое место в Доме Небесных Ожиданий среди его хозяев.
     На нем был  самый  строгий  вечерний  английский  костюм,  внешне  он
полностью походил на того, кем надеялся его сделать отец, на самом же деле
это был абсолютно беспринципный человек, без морали и совести.
     Нервозность Мередита нашла выход в раздраженном:
     - Какого дьявола вы так долго сюда добирались, Ли Конг?
     Глаза китайца сверкнули, но ответил он вежливо:
     - Плохие новости летят быстро. Хорошие идут  медленно.  Я  не  пришел
слишком рано и не опоздал.
     Мередит подозрительно спросил:
     - Что это значит?
     Ли Конг ответил, внимательно глядя на него:
     - Ваш почтенный старший брат поднялся к дракону.
     Серые глаза Мередита сверкнули. Рот его искривился,  открыто  показав
жестокость. Прежде чем он смог заговорить, Ли Конг добавил:
     - И с ним поднялись и его недостойные слуги. Все, кроме...
     Он помолчал.
     Тело Мередита напряглось, он наклонил голову вперед.  Тонким  голосом
спросил:
     - Кроме?
     Глаза китайца не отрывались от него. Ли Конг сказал:
     - Когда вы минуту назад упрекнули меня в медлительности,  я  ответил,
что не пришел раньше времени и не опоздал. Поэтому я  должен  принести  не
только хорошие новости, но и дурные...
     Американец прервал его:
     - Черт вас возьми, Ли Конг, кто уцелел?
     Китаец ответил:
     - Жена вашего брата.
     Лицо Мередита побелело, потом почернело от ярости. Он прошептал:
     - Боже!
     Потом взревел:
     - Вы все испортили! - рука его  дернулась  к  пистолету  под  мышкой,
потом опустилась. Он спросил: - Где она?
     Китаец заметил движение, но не показал этого. Он ответил:
     - Она бежала в Храм Лис, храм старого друга вашего брата Ю Чина.
     Мередит заревел:
     - Как они ее выпустили? Почему не пошли за ней?
     - Они пошли за ней! О том, что случилось дальше, вы услышите... когда
заплатите мне, мой друг.
     - Заплачу! - Ярость победила благоразумие. - Когда  эта  шлюха  жива?
Раньше увижу вас в аду, чем заплачу вам хотя бы цент!
     Китаец спокойно сказал:
     - Но с тех пор  она  также  поднялась  к  дракону  по  стопам  своего
супруга. Она умерла при родах.
     - Оба умерли... - Мередит опустился в кресло, дрожа, как  человек,  с
которого спало огромное напряжение. - Оба умерли...
     Китаец следил за ним, с застывшей злобой во взгляде.
     - Но ребенок - жив! - сказал он.
     Долгую минуту американец сидел неподвижно, глядя на него. На этот раз
он не утратил контроль. Холодно сказал:
     - Значит вы играли со  мной?  Ну,  что  ж,  слушайте.  Вы  ничего  не
получите, пока ребенок не последует  за  родителями.  Ничего!  И  если  вы
задумали меня шантажировать, то помните: если обвините  меня,  то  и  сами
отправитесь на встречу к палачу. Подумай об этом, желтая обезьяна!
     Китаец закурил сигарету. Он спокойно сказал:
     - Ваш брат мертв, в соответствии с планом. Его жена тоже умерла - это
также соответствует плану,  хотя  умерла  она  позже  остальных.  В  нашем
договоре ничего не говорится о  ребенке.  И  не  думаю,  чтобы  вы  смогли
добраться до ребенка без моей помощи. - Он улыбнулся. - Разве не  сказано,
что тот из двух братьев, кто считает себя неуязвимым, тот дурак?
     Мередит ничего не ответил, мрачно глядя на него. Ли Конг продолжал:
     - К тому же я могу поделиться информацией, дать совет...  необходимый
для вас, если вы решитесь идти за ребенком.  А  вам  придется  идти,  если
девочка вам нужна. И наконец - разве не  написано  в  "Ай  Кинг"  -  Книге
перемен, что в мозгу человека много входов, но только один выход?  В  этом
доме высказывание переосмыслено. У этого дома только один  вход,  но  зато
много выходов, и у каждого выхода ждет смерть.
     Он снова помолчал, потом сказал:
     - Подумай над этим, белый убийца брата!
     Американец вздрогнул. Он вскочил на ноги,  потянулся  за  пистолетом.
Сильные руки схватили его за локти, он оказался совершенно беспомощен.  Ли
Конг подошел к нему, достал пистолет, сунул в свой карман. Руки  отпустили
Мередита. Он оглянулся. Сзади стояли два китайца. Один держал алый  шнурок
для удушения, другой короткий обоюдоострый меч.
     - Две из смертей,  охраняющих  выход.  -  Голос  Ли  Конга  был  сама
вежливость. - Можете выбирать. Рекомендую меч - быстрее.
     Мередит  не  был  трусом  и  отличался  безжалостностью,  но  тут  он
столкнулся с не меньшей безжалостностью.
     - Вы выиграли, - сказал он. - Я заплачу.
     - И немедленно, - улыбнулся Ли Конг.
     Мередит достал пачку банкнот и протянул ему. Китаец пересчитал  их  и
кивнул. Что-то сказал двум палачам, и  они  вышли.  Потом  очень  серьезно
сказал:
     - Мой друг,  для  вас  очень  хорошо,  что  я  понимаю:  оскорбления,
произнесенные представителем молодого народа, не обладают  той  же  силой,
как если бы были сказаны представителем моей расы, гораздо более  древней.
В "Ай Кинг" написано, что нас не должно смущать сходство: нельзя одинаково
оценивать слова взрослого человека и ребенка,  хотя  слова  те  же  самые.
Хорошо также, что я чувствую себя в определенном долгу. Не лично,  но  все
же непредвиденный фактор привел к тому, что из  посаженного  в  этом  доме
семени вырос деформированный цветок. Это, - серьезно продолжал Ли Конг,  -
пятно на чести дома...
     Он улыбнулся и сказал:
     - Вернее,  на  его  эффективности.  Поэтому  я  предлагаю,  чтобы  мы
обсудили дальнейшие шаги без гнева и взаимных упреков.
     Мередит сказал:
     - Простите меня за мои слова, Ли Конг. Это было по-детски. Я  приношу
свои извинения.
     Китаец поклонился, но не принял протянутой  руки.  И  не  вспомнил  о
своих собственных словах. Он сказал:
     - Ребенок в Храме Лис. В Кансу это чрезвычайно  почитаемое  место.  О
девочке заботится Ю Чин, он не только мудр, но и могуществен и к  тому  же
верный друг вашего покойного брата. Если Ю Чин что-нибудь заподозрит,  вам
будет очень трудно способствовать счастью вашего брата и его жены на небе,
присоединив к ним дочь. Вы должны считать, что Ю Чин не просто подозревает
- он знает.
     Мередит недоверчиво спросил:
     - А что он может подозревать? Как он может знать?
     Ли Конг, прежде чем ответить, задумчиво постучал по сигарете.
     - Священник  очень  мудр.  К  тому  же,  подобно  мне,  у  него  есть
преимущество контакта с вашей восхитительной цивилизацией. Женщина жила  с
ним несколько  недель,  следовательно,  он  должен   знать,   кому   будет
выгодно... гм... устранение  ваших  почтенных  родственников.  Ему  должно
показаться крайне подозрительным, что  ответственные  за  это  прискорбное
событие не стали, как требует обычай, удерживать  пленников  ради  выкупа,
они... гм... устранили их на месте. Естественно, он спросит себя,  почему.
Наконец, как  говорят  свидетели,  у  Ю  Чина  есть  доступ  к  источникам
информации, недоступным другим  людям  -  живым  людям,  я  хочу  сказать.
Мертвые, - сардонически заметил Ли Конг, - разумеется, знают все.
     Мередит презрительно спросил:
     - О чем это вы? Духи, предсказание будущего - этот вздор?
     Ли Конг задумчиво смотрел на него, потом ответил:
     - Нет, не совсем это. Что-то близкое к классической идее  о  союзе  с
природой, природными духами, существами из другого мира,  более  древнего,
чем  мир  человека,  все  еще  живущими  на  земле.  Что-то  вроде  духов,
отвечавших из дубовой рощи Додоны, или тех,  что  говорили  с  Сивиллой  в
гроте в Кумах, или, если перейти  к  более  близким  временам,  наставляли
Жанну Д'Арк с ветвей arbre fee, волшебного дерева в Домреми.
     Мередит рассмеялся.
     - Добрый Боже! И все это - от вас?
     Ли Конг невозмутимо ответил:
     - Да, от меня! Я... я то, что я есть. Я ни во что не верю. Но  говорю
вам, что не стал бы подниматься по ступеням Храма Лис, сколько  бы  золота
вы мне ни предложили. Не - теперь!
     Мередит подумал: "Он пытается запугать меня. Желтая собака  старается
не допустить меня к храму. Почему?" Произнес он только последнее слово:
     - Почему?
     Китаец ответил:
     - Китай очень стар. Древние верования  здесь  еще  сильны.  Например,
существуют легенды о женщинах-лисах. Женщины-лисы -  духи  природы.  Разум
земной, но  нечеловеческий,  родственный  дубовой  роще  Додоны,  Кумскому
гроту, волшебному дереву Жанны Д'Арк. В них верят, особенно в Кансу. Эти -
скажем, духи - обладают силами, недоступными человеку. Потерпите  немного,
я вам расскажу о них. Они могут принимать только две земные формы: лисы  и
прекрасной женщины. Есть и мужчины-лисы, но легенды в основном  связаны  с
женщинами. Для них не существует времени, они его хозяева.  Для  тех,  кто
оказывается в их власти, день может показаться тысячью лет, а тысяча лет -
одним днем. Они могут открывать двери в  другие  миры,  миры  ужаса,  миры
радости. Если эти миры иллюзорны, они не кажутся  такими  тем,  перед  кем
открылись двери. Женщины-лисы могут помочь путешествию или помешать ему.
     Мередит подумал: "Мы, кажется, подходим к сути".
     Китаец спокойно продолжал:
     - Они могут создавать иллюзии. Фантомы, возможно, но  такие  фантомы,
которые могут ранить и убивать.  Они  капризны  и  могут  принести  добро,
независимо от добродетели или  отсутствия  ее  у  человека.  Особенно  они
внимательны  к  беременным.  Будучи  приглашенными,  они  могут  войти   в
беременную, проникнуть через ее грудь или под ногтями пальцев.  Они  могут
войти в нерожденного ребенка, такого, который  должен  родиться.  В  таких
случаях мать умирает, и роды не бывают нормальными. Они не могут вытеснить
душу ребенка, но могут жить рядом с  ней,  воздействуя  на  нее.  Странные
легенды, друг мой, сам я в них не верю. Но именно из-за них ничто не может
заставить меня подняться по ступеням Храма Лис.
     Мередит подумал: "Он пытается запугать меня! Что он обо мне думает  -
что меня может испугать этот суеверный бред?" Он сказал  высоким  голосом,
которым говорил, когда хладнокровие покидало его:
     - Что это за игра, Ли Конг? Вы хотите меня обмануть? Хотите  сказать,
что на вашем месте я бы не пошел в храм за этим ублюдком? Почему?
     Китаец ответил:
     - Мой друг, моя игра с вами сыграна. Я не говорю, что вы не  пойдете.
Я говорю, что если бы я был на вашем месте, то не  пошел  бы.  Это  совсем
другое дело.
     Американец ударил сжатым кулаком по столу.
     - И вы хотите, чтобы я серьезно воспринимал этот вздор?  Не  думайте,
что откажусь только потому, что какая-то желтая... - Он неожиданно смолк.
     Китаец вежливо закончил:
     - Из-за каких-то суеверий желтых людей. Нет, но позвольте указать вам
на несколько тревожащих обстоятельств. Считается, что в  Храме  Лис  живут
пять таких женщин-лис. Пять... духов. Они сестры. Ко мне  были  отправлены
три вестника с сообщением о засаде. Первый должен был  добраться  до  меня
через три недели после происшествия. Он исчез. Второго отправили с другими
новостями неделю спустя. Он тоже исчез. Но третий,  с  новостью  о  смерти
жены вашего брата и о рождении ребенка, прилетел  как  на  крыльях  ветра.
Почему не дошли первые два? Потому что кто-то хотел, чтобы  мы  ничего  не
знали до рождения ребенка? Кто?
     - Далее, из Кансу не пришло вообще  никаких  вестей  о  нападении  на
вашего брата. Это, друг мой, ставит  перед  нами  дилемму.  Вы  не  можете
сказать, что знаете о смерти вашего брата. Вам придется  говорить,  откуда
вы это знаете. Поэтому за ребенком послать  вы  не  можете.  Вам  придется
ехать самому - под каким-нибудь  предлогом.  Мне  кажется,  что  тот,  кто
пропустил третьего вестника, хочет, чтобы явились вы сами. Почему?
     Мередит снова ударил по столу.
     - Я поеду!
     - В-третьих,  -  продолжал  Ли  Конг,  -  мой  вестник  сообщил,  что
сбежавшая женщина поднялась по лестнице  Храма  Лис.  И  когда  они  почти
догнали ее, между нею и ими оказалась лиса. И что эта лиса превратилась  в
женщину, которая превратила их предводителя в бешеного пса. И они  бежали.
Я думаю, - задумчиво сказал Ли Конг, - что я тоже убежал бы.
     Мередит ничего не ответил, но продолжал кулаком ударять по столу, и в
глазах его была ярость.
     - Вы думаете, -  сказал  Ли  Конг,  -  желтые  собаки!  Конечно,  они
убежали. Полны по горло ромом и опиумом! Конечно!
     Именно так подумал Мередит, но ничего не сказал.
     - И наконец, - сказал  Ли  Конг,  -  жена  вашего  брата  умерла  при
рождении ребенка...
     - Потому что шлюха-лиса забралась в  нее,  -  насмехался  Мередит  и,
откинувшись, засмеялся высоким тонким смехом.
     Китаец на мгновение утратил свое спокойствие, привстал,  потом  снова
сел. Он терпеливо сказал:
     - Если будете подниматься по лестнице, поезжайте  верхом  на  лошади.
Предпочтительно на английской, на которой охотятся за лисами.
     Он зажег новую сигарету.
     - Но это суеверие. Тем не менее, если решите отправиться, возьмите  с
собой двух человек, таких же свободных от этого позора, как и вы.  Я  знаю
двоих таких. Один немец,  другой  француз.  Храбрые  и  решительные  люди.
Двигайтесь втроем. Всегда держите при  себе  как  можно  меньше  китайцев.
Когда подойдете к храму, поднимайтесь по ступеням одни. Не берите с  собой
ни одного китайца. - Он серьезно сказал:  -  Я  поручусь  за  этих  двоих.
Больше того, за них ручается Дом  Небесных  Ожиданий.  Конечно,  им  нужно
будет заплатить.
     Мередит спросил:
     - Сколько?
     - Не знаю. Они не дешевы. Вероятно, не меньше пяти тысяч долларов.
     Мередит подумал:
     - Вот зачем он все это придумал. Это ловушка.
     Опять Ли  Конг  будто  прочел  его  мысли.  Он  очень  неторопливо  и
обдуманно сказал:
     - Послушайте, Мередит. Я больше ничего от вас не хочу. Я не говорил с
этими людьми. Они не знают и не узнают от меня ничего о той  операции,  за
которую вы мне только  что  заплатили.  Я  с  вами  покончил!  Вы  мне  не
нравитесь, и я надеюсь, что мы  больше  никогда  не  встретимся.  Понятный
американский разговор?
     Мередит так же неторопливо ответил:
     - Мне нравится. Продолжайте.
     - Они должны только знать, что  вы  беспокоитесь  о  брате.  Когда  в
должное время в пути вы обнаружите, что ваш брат и его жена мертвы  и  что
есть ребенок, вы, естественно, захотите привезти с собой ребенка. Если вам
откажутся отдать ребенка и понадобится убивать,  они  будут  убивать.  Это
все. Я сведу вас с этими двумя. И позабочусь, чтобы все, с кем у меня есть
связь, не мешали вам на пути  в  Кансу  и  на  обратном  пути  -  если  вы
вернетесь. Если бы не обязательства, о которых я говорил, я бы и этого  не
сделал. Я и пальцем бы не пошевелил, чтобы помочь вам. После того, как  вы
выйдете из этого дома, для меня вы будто не существуете. Я не желаю  иметь
ничего общего с  Ю  Чином  и  с  теми,  кто  идет  в  Храм  Лис.  Если  мы
когда-нибудь встретимся - не заговаривайте со мной. Не показывайте, что мы
знакомы! Никогда не говорите со мной, никогда не пишите  мне,  не  думайте
обо мне. Я покончил с вами! Ясно?
     Мередит кивнул, улыбаясь. Он подумал:  "Я  ошибался,  думая,  что  он
хочет удержать меня от этого места. Желтая крыса боится... он верит в  эти
предрассудки! Америка не смогла выбить из него эти суеверия!"
     Мысль  эта  позабавила  его.  Помогла  отнестись   к   Ли   Конгу   с
презрительной   терпимостью,   дала    приятное    чувство    собственного
превосходства. Он сказал, не пытаясь скрыть презрение в голосе:
     - Ясней, чем вы думаете, Ли Конг. Где я встречусь с вашими друзьями?
     - Они будут у вас в отеле в час, если вас это устроит.
     - Устроит. Как их зовут?
     - Они вам скажут. У них будет с собой моя письменная рекомендация.
     Ли Конг встал. Он остановился у двери и вежливо  поклонился.  Мередит
прошел мимо него. Они миновали другой коридор и через извилистый  переулок
вышли на улицу. Это была не та улица, с которой он вошел. Он ее не  узнал.
Его ждал кули. Ли Конг с поклоном усадил его.
     - Пусть наши тени  больше  никогда  не  соприкоснуться,  -  церемонно
сказал он. И добавил, впервые  за  все  время  угрожающе:  -  Ради  вашего
здоровья!
     Повернулся и исчез в переулке. Кули быстро побежал.

                                    4

     Месяц спустя в середине дня Мередит выехал на зеленую поляну и увидел
первые ступени лестницы, ведущей к  Храму  Лис.  Рядом  с  ним  ехали  фон
Бреннер  и  Лассаль,  два  храбрых   и   решительных   человека,   которых
рекомендовал ему Ли Конг. Они такими и оказались, но  к  тому  же  были  и
скрытными людьми. Без всяких комментариев они приняли его объяснение,  что
он хочет узнать о судьбе брата, проявили должное сочувствие и не  задавали
неудобных  вопросов.  Оба  могли  говорить  по-китайски  и  на  нескольких
диалектах. Лассаль знал Кансу, был даже знаком  с  местностью,  в  которой
расположен Храм Лис.
     Мередит решил, что разумно расспрашивать в тех местах, через  которые
проезжал Мартин, и здесь немец и француз были его переводчиками. Когда они
сообщали, что через это место отряд брата проехал в добром здравии, внешне
все в них говорило: они верят, что для него это добрая новость.
     Либо они превосходные актеры, либо Ли Конг сдержал слово и не  сказал
им  ничего,  кроме  условленного  с  Мередитом.  Но  вероятность   второго
предположения вскоре после  вступления  в  Кансу  несколько  поколебалась.
Француз слишком небрежно сказал, что если желательно подобраться  к  храму
незаметно, минуя все деревни, то  он  знает  путь.  Он  сказал,  что  хоть
священник храма, несомненно, знает об их приближении, он ожидает, что  они
пойдут обычным путем. Таким образом его можно захватить врасплох.
     Мередит почувствовал ловушку. Согласиться с этим предложением  значит
признать, что истинная цель его - храм, а то, что он говорил раньше, всего
лишь предлог, и беспокойные расспросы в пути - обман.  Он  резко  ответил,
что у нет причины заставать  священника  врасплох,  что  Ю  Чин  почтенный
ученый, старый друг его брата и когда они до него доберутся,  беспокоиться
будет не о чем. Почему  Лассаль  считает,  что  им  нужна  тайна?  Француз
вежливо ответил, что если бы знал об этой дружбе, такая мысль не пришла бы
ему в голову, конечно.
     Кстати, Мередит опасался Ю Чина не больше, чем женщин-лис  Ли  Конга.
Вспоминая, как этот китаец старался подействовать на него своей  болтовней
об  этой  желтой   Матушке-Гусыне,   он   испытывал   презрение,   которое
компенсировало перенесенное унижение оттого, что он  вынужден  был  отдать
проклятые деньги. Он часто  слышал,  как  Мартин  превозносит  мудрость  и
добродетели Ю Чина, но это  лишь  доказывало,  насколько  непрактичен  был
Мартин... преждевременно впал в маразм, по крайней мере  умственно...  это
стало ясно, когда он женился на этой юной искательнице  богатства,  годной
ему в дочери... Это больше не тот брат,  какого  он  знал...  кто  мог  бы
сказать, что он стал бы делать дальше... этот маразм мог их всех  привести
к гибели... старческий мозг в здоровом теле Мартина, вот и все... если  бы
Мартин страдал от какой-нибудь тяжелой неизлечимой болезни и  попросил  бы
помочь ему умереть, он, несомненно, сделал бы это... ну, и  какая  разница
между этим и тем, что он сделал? То, что пришлось пожертвовать девчонкой и
ее отродьем, конечно, плохо...  но  это  стало  необходимо  из-за  маразма
Мартина.
     Так Мередит оправдывал себя. Но в то же время у него не  было  причин
довериться этим двоим.
     Ему было не совсем ясно, что он станет делать с отродьем,  когда  оно
окажется у него в руках. Девочке  всего  два  месяца,  а  дорога  в  Пекин
долгая. В храме должна быть какая-нибудь женщина. Он организует  так,  что
она поедет с ними в Пекин. Если  что-то  случится,  если  девочка  в  пути
заболеет, это не его вина. Ее настоящее место, очевидно, в семье ее  отца.
А не в языческом храме в глубине Китая.  Никто  не  обвинит  его,  что  он
захотел привезти ее... даже если с ней что-нибудь случится.
     Но, поразмыслив, он решил, что это нехорошо. Придется привезти  ее  и
доказать, что это дочь его брата.  Лучше  привезти  ее  в  Пекин  живой...
может, лучше даже,  если  она  живой  попадет  в  Штаты  и  законно  будет
установлена опека и передано  наследство.  Времени  впереди  много.  А  он
получит свои полмиллиона и увеличенный  процент  с  доходов,  это  поможет
продержаться до тех пор,  пока...  что-нибудь  случится  и  все  состояние
перейдет к нему. Он бессердечно подумал: "Ну, что ж, до Пекина это отродье
в безопасности".
     Утром они проехали через деревню. Их встретил староста и в  ответ  на
обычные вопросы дал полный отчет об убийстве, бегстве Джин,  о  ее  смерти
позже в храме и рождении ребенка. Рассказ такой полный, включая все  даты,
что у Мередита родилось легкое подозрение. Как будто этот  человек  заучил
свой рассказ. Время  от  времени  он  подзывал  какого-нибудь  жителя  для
подтверждения. Но Чарлз проявил должное горе и желание наказать  убийц.  А
Бреннер и Лассаль в обычных словах выразили ему сочувствие.
     Наконец он сказал:
     - Прежде всего нужно увезти ребенка в  Пекин.  Там  я  найму  хороших
белых нянек. Здесь придется найти  женщину,  которая  будет  заботиться  о
ребенке до Пекина. Я хочу, чтобы девочка  как  можно  скорее  оказалась  в
Штатах под присмотром моей жены.  И  хочу  привести  в  действие  механизм
наказания убийц, хотя понимаю, что особенно надеяться на это нечего.
     Они согласились с ним, что желательно побыстрее отвезти девочку к его
жене и что надежды на наказание убийц нет.
     И вот он стоит, глядя на древние ступени, в конце  которых  находится
ребенок. Он сказал:
     - По этой лестнице  не  подняться  на  лошади,  если  только  это  не
цирковая лошадь. А таких здесь нет.
     Лассаль улыбнулся.
     - К храму на лошади вообще не  подняться.  Там  впереди  ступени  еще
более крутые. А тропы никакой нет. Нужно идти пешком.
     Мередит подозрительно сказал:
     - Похоже, вы хорошо знаете это место, Лассаль. Бывали раньше в храме?
     Француз ответил:
     - Нет, но я разговаривал с теми, кто в нем был.
     Мередит улыбнулся.
     - Ли Конг посоветовал мне  взять  лошадь.  Сказал,  что  женщины-лисы
боятся их.
     Бреннер рассмеялся.
     - Die Fuchs-Damen! [Женщины-лисы (нем.)]  Всегда  хотел  их  увидеть.
Точно как хотел увидеть одного из этих лунных лучников, о которых говорили
во время войны. Да!  Через  лучника  хотел  бы  пропустить  пулю,  но  для
женщины-лисы у меня нашлось бы другое оружие. Да!
     Лассаль уклончиво заметил:
     - Трудно кое-что изгнать из головы китайцев.
     Бреннер сказал Мередиту:
     - Я хотел бы задать вопрос. Далеко  ли  мы  зайдем,  пытаясь  забрать
ребенка? Если священник решит нам его не отдавать? Как далеко  мы  зайдем,
убеждая его? - И задумчиво добавил: - Староста сказал, что со  священником
три женщины и четверо мужчин. - Потом еще более задумчиво: - Староста  был
полон подробностей. Да - много  знал.  Мне  это  не  нравится,  совсем  не
нравится.
     Лассаль кивнул, ничего не говоря и вопросительно глядя на Мередита.
     Мередит сказал:
     - Не вижу, на каком основании Ю Чин отказался бы отдать нам  ребенка.
Я его  дядя  и  естественный  опекун.  Отец  девочки,  мой  брат,  оставил
распоряжение на случай своей смерти. Ну, он умер. Если священник откажется
отдать ребенка  добровольно,  я  буду  прав,  если  использую  силу.  Если
священник при этом будет ранен, винить он должен  только  себя.  Если  его
люди нападут на нас и будут ранены, мы в этом не виноваты. Так или  иначе,
ребенка я заберу.
     Лассаль мрачно сказал:
     - Если дело дойдет до схватки, обратно поедем тем путем, о котором  я
вам говорил. В Кансу для нас будет лучше, если мы на протяжении  дня  пути
отсюда не покажемся ни в одной деревне. И поедем мы со скоростью,  которая
может повредить ребенку.
     Мередит ответил:
     - Я уверен, у нас не будет неприятностей с Ю Чином.
     Они привели с собой четвертую  лошадь,  крепкое  животное  с  широким
китайским седлом, на каких ездят женщины. Лошадей они привязали  и  начали
подниматься  по  лестнице.  Вначале  они  разговаривали,  но   их   голоса
постепенно поглотились окружающей тишиной, стихли. Разговоры прекратились.
     Высокие сосны смотрели, как они проходят, скорчившиеся кусты  следили
за ними. Они никого не видели, ничего  не  слышали,  но  постепенно  стали
такими же настороженными, как сосны и кусты,  руки  их  не  отрывались  от
рукояток пистолетов, как будто это прикосновение придавало им уверенности.
Они поднимались на  выступ  горы,  с  лиц  тек  пот,  как  струится  он  с
испуганных  лошадей,  когда  они  чувствуют,  но  не  видят  и  не  слышат
опасность.
     И тут  они  как  будто  из  полных  угроз  джунглей  вышли  к  полной
безопасности. Они по-прежнему молчали, но распрямились, перевели  дыхание,
руки их отпустили рукояти оружия. Перед ними была черепичная  крыша  Храма
Лис, его голубой бассейн мира.  Рядом  с  ним  на  каменной  скамье  сидел
человек. У них на глазах он встал и пошел к храму. По обе стороны от  него
шли рыжие собаки. И вдруг путники поняли, что это не собаки, а лисы.
     Они спустились с выступа и обогнули храм. В коричневом камне не  было
двери, только шесть высоких окон, казалось, наблюдали за их  приближением.
Они сами никого не видели. Обошли храм и пришли  к  его  фасаду.  Человек,
которого они видели у бассейна, ждал их здесь. Лисы исчезли.
     Трое  невольно,  как  один,  остановились.  Мередит  ожидал   увидеть
старого-престарого человека, мягкого, может быть, слабого.  Лицо,  которое
он увидел, несомненно, старое, но глаза  на  нем  молодые  и  поразительно
живые. Большие, черные, подвижные, они притягивали к  себе.  Одет  человек
был в серебристо-голубое одеяние, на  груди  серебром  изображение  головы
лисы.
     Мередит подумал: "Он совсем не таков, как я ожидал."  Он  нетерпеливо
покачал головой, как будто избавляясь от оцепенения.  Сделал  шаг  вперед,
протянув руку. Сказал:
     - Я Чарлз Мередит. Вы Ю Чин, друг моего брата...
     Священник ответил:
     -  Я  ждал  вас,  Чарлз  Мередит.  Вы  уже  знаете,  что   произошло.
Деревенский староста милостиво снял с меня тяжесть  передачи  вам  первого
цветка печального знания.
     Мередит подумал: "Какого дьявола он об этом знает? Деревня  отсюда  в
половине дня пути. Мы двигались быстро, и  никто  не  мог  добраться  сюда
раньше нас".
     Священник взял его протянутую руку. Но взял не ладонь  к  ладони,  не
пожал,  а  пальцами   обхватил   запястье.   Мередит   почувствовал,   как
своеобразные холодные иголочки  покалывают  его  руку,  распространяясь  к
плечу. Черные глаза пристально смотрели на него, и он почувствовал  то  же
прохладное оцепенение в мозгу. Рука разжалась,  взгляд  отпустил.  Мередит
почувствовал, что одновременно что-то уходит и из мозга.
     - И ваши друзья... - Ю Чин так же схватил руку Бреннера, смотря ему в
глаза. Потом повернулся к Лассалю. Француз  убрал  руки  за  спину,  отвел
взгляд. Поклонился и  сказал:  -  Для  меня  это  слишком  большая  честь,
почтенный отец мудрости.
     Мгновение Ю Чин задумчиво смотрел на него. Потом сказал Мередиту:
     - О вашем брате и его  жене  больше  сказать  нечего.  Они  ушли.  Вы
увидите девочку.
     Мередит резко ответил:
     - Я пришел забрать ее с собой, Ю Чин.
     Священник, казалось, не слышал.
     - Идемте в храм, и вы ее увидите.
     Сквозь изъеденные временем колонны он прошел в зал, в котором  умерла
Джин Мередит. Трое следовали за ним.  В  зале  стояла  странная  полутьма.
Мередит предположил, что  просто  сказывается  переход  с  яркого  солнца.
Казалось, все помещение полно молчаливыми внимательными тенями. Алтарь  из
зеленого камня, на нем пять древних ламп молочного гагата. Лампы  круглые,
и в четырех горят свечи, превращая светильники в  четыре  маленькие  луны.
Священник подвел их к алтарю. Недалеко от него  стоял  огромный  бронзовый
сосуд, похожий на  крещенскую  купель.  Между  алтарем  и  сосудом  старая
китайская колыбель, а в ней запеленутый ребенок. Это девочка.  Она  спала,
поднеся ко рту сжатый кулачок с ямочкой.
     Священник негромко сказал:
     - Это дочь вашего брата, Чарлз Мередит. Нагнитесь. Я хочу кое-что вам
показать. Пусть ваши друзья тоже посмотрят.
     Трое склонились к колыбели. Священник осторожно откинул  пеленку.  На
груди, над сердцем, было родимое пятно в форме пламени  свечи,  колеблемом
на ветру. Лассаль поднял руку, показывая пальцем, но прежде  чем  он  смог
заговорить, священник схватил его за запястье.  Он  посмотрел  французу  в
глаза. Строго сказал:
     - Не будите ее.
     Француз несколько мгновений смотрел на него, потом ответил онемевшими
губами:
     - Вы дьявол!
     Священник отпустил его запястье. Спокойно сказал Мередиту:
     - Я показал вам это родимое пятно, чтобы вы его узнали,  когда  снова
увидите девочку. Не скоро, Чарлз Мередит, вы увидите ее снова.
     Мередит почувствовал приступ гнева, но прежде чем поддаться  ему,  он
успел удивиться, откуда это. Он прошептал:
     - Прикройте его, Бреннер! Лассаль, придушите его!
     И наклонился, чтобы взять девочку из колыбели. Застыл. В руках у него
пустой воздух. И ребенок, и колыбель исчезли. Он поднял голову.  Священник
тоже исчез.
     На месте Ю Чина стоял ряд лучников, больше десяти. Четыре светильника
отбрасывали на них тени. Они были в древних кольчугах, на  головах  черные
блестящие шлемы. Под забралами с бесстрастных лиц смотрели желтые раскосые
глаза. Луки натянуты, тетивы напряжены,  треугольные  головки  стрел,  как
змеи, готовы к прыжку. Мередит тупо смотрел на них. Откуда они взялись? Во
главе цепи стоял гигант семи футов ростом,  с  древним  лицом,  как  будто
вырезанным из грушевого  дерева.  Его  стрела  была  нацелена  Мередиту  в
сердце. Остальные...
     Он прыгнул назад, встал  между  Бреннером  и  Лассалем.  Они  стояли,
недоверчиво глядя на линию лучников. Он увидел, как немец поднял пистолет,
услышал, как он хрипло сказал: "Лунные лучники...", услышал крик  Лассаля:
"Бросай, дурак!" Услышал щелчок тетивы, свист стрелы, увидел,  как  стрела
пронзила запястье немца и пистолет со звоном упал на пол храма.
     Лассаль крикнул:
     - Не двигайтесь, Мередит!
     Пистолет француза ударился о пол.
     Он услышал приказ -  голос  Ю  Чина.  Лучники  двинулись  вперед,  не
касаясь троих, но угрожая им своими стрелами. Трое повернули назад.
     Неожиданно под алтарем в свете четырех  светильников  Мередит  увидел
колыбель и в ней спящего ребенка.
     Рядом с колыбелью стоял Ю Чин.
     Священник поманил его. Лучники расступились, и Мередит прошел вперед.
Ю Чин смотрел на  него  непроницаемым  взором.  Тем  же  спокойным  тоном,
совершенно лишенным гнева или упрека, сказал:
     - Я знаю правду. Вы считаете, что я  ничего  не  смогу  доказать.  Вы
правы - не смогу. В земном суде. А другого  вы  не  боитесь.  Но  слушайте
внимательно: у вас есть основания бояться  меня.  Однажды  ребенок  вашего
брата будет послан к вам. До этого  дня  хорошо  заботьтесь  об  интересах
девочки и не пытайтесь - прямо или косвенно - повредить  ей.  У  вас  есть
деньги, оставленные вам братом. В вашем распоряжении проценты с состояния.
Пройдет не меньше семи лет, прежде чем она  появится.  Хорошо  используйте
эти годы, Чарлз Мередит:  для  вас  возможно  хотя  бы  отчасти  загладить
причиненное вами зло, хотя, конечно, полностью погасить свой  долг  вы  не
сможете. Но говорю вам: не пытайтесь отыскать ребенка, прежде  чем  его  к
вам пришлют, не досаждайте мне. А когда она придет к вам, дело  будет  уже
не в моих руках. Вы меня поняли, Чарлз Мередит?
     Мередит услышал собственный голос:
     - Я вас понял. Будет так, как вы говорите.
     Ю Чин достал из-под одежды пакет. Он сказал:
     - Здесь описаны  обстоятельства  смерти  вашего  брата,  его  жены  и
рождения ребенка. Они засвидетельствованы мною и другими очевидцами.  Моей
подписи  достаточно,  чтобы  доказать  подлинность  документа.  Я   указал
причины, по которым считаю бесполезным добиваться наказания  убийц  вашего
брата и членов его отряда. Написал, что предводитель нападавших  пойман  и
казнен.  Это  правда!  Истинные  причины  моих  действий   останутся   вам
неизвестны. Теперь подберите ваше бесполезное оружие  -  по  крайней  мере
бесполезное здесь - берите бумаги и уходите!
     Мередит взял документы. Поднял пистолеты. Повернулся и  прошел  между
лучниками туда, где  у  выхода  стояли  Бреннер  и  Лассаль  под  стрелами
лучников. Они вышли из храма и двинулись по древней дороге.
     Молча, как  в  полусне,  миновали  они  бдительные  сосны  и  наконец
оказались на поляне, где оставили лошадей...
     Послышалось проклятие немца. Он осторожно двигал запястьем.  И  вдруг
все трое будто проснулись. Фон Бреннер воскликнул:
     - Стрела! Я чувствовал ее... Видел. Но нет никакой  стрелы,  никакого
следа. И рука моя не ранена.
     Лассаль очень тихо ответил:
     - Никакой стрелы не было, фон Бреннер. И лучников  не  было.  Тем  не
менее давайте побыстрее уходить отсюда.
     Мередит возразил:
     - Но я видел, как ударила стрела. И лучников видел.
     - Схватив нас за запястье, Ю Чин  овладел  нашим  мозгом,  -  ответил
Лассаль. - Если бы мы не поверили в реальность лучников...  мы  бы  их  не
увидели. Стрела не могла причинить вам вреда, фон  Бреннер.  Но  священник
захватил нас. Нам пришлось поверить в их реальность.  -  Он  отвязал  свою
лошадь. Повернулся к Мередиту, поставив ногу в стремя.  -  Ю  Чин  угрожал
вам?
     Мередит с угрюмым весельем ответил:
     - Да... но дал мне семь лет до осуществления угрозы.
     Лассаль сказал:
     - Хорошо. Тогда мы возвращаемся в Пекин. Переночуем в  деревне  этого
слишком информированного старосты, поедем назад открыто. Но поедем быстро.
     Он стиснул бока лошади коленями и поскакал. Остальные последовали  за
ним. Лошадь с широким китайским седлом спокойно смотрела им вслед.
     Через два часа после наступления темноты они  добрались  до  деревни.
Староста  был  вежлив,  снабдил  их  пищей  и   убежищем   на   ночь,   но
неразговорчив. Мередит молчал. Перед тем как они закутались в  одеяла,  он
сказал Лассалю:
     - Когда  священник  схватил  вас  за  руку,  вы   собирались   что-то
сказать... что-то о родимом пятне на груди ребенка. Что?
     Лассаль ответил:
     - Я хотел сказать, что это символ женщины-лисы.
     - Не говорите, что вы верите в этот вздор!
     - Я вам говорю только, что такое пятно - символ женщины-лисы.
     Вмешался фон Бреннер:
     - Я видывал странные вещи в этом проклятом Китае и в  других  местах,
Пьер. Но никогда стрела не  протыкала  руку  человека  и  торчала  в  ней,
дрожа... а потом исчезала. Но рука была мертва... моя рука.
     Лассаль ответил:
     - Послушайте, Франц. Священник большой человек. Я  видел,  как  такое
проделывают так называемые волшебники в Индии  и  Тибете.  Но  никогда  не
видел такой полноты, совершенства. Лучники пришли  в  наш  мозг  из  мозга
священника - да, это я знаю. Но говорю вам, Франц, если  бы  вы  поверили,
что стрела пронзила вам сердце, сердце ваше умерло бы так  же,  как  рука.
Говорю вам опять: он большой человек, этот священник.
     Мередит сказал:
     - Но...
     - Ради Бога,  неужели  вы  ничему  не  можете  научиться?  -  Лассаль
закутался в одеяла. И замолчал.
     Мередит долго лежал без сна. Он размышлял. "Ю Чин ни черта не  знает.
Если бы знал, разве пообещал бы отдать мне ребенка? Он знает,  что  ничего
нельзя доказать. - Он думал: - Он считает,  что  может  запугать  меня,  и
девочка, когда вырастет, получит свое наследство. - И еще думал: - Лассаль
такой же сумасшедший, как Ли Конг. Лучники  все  время  где-то  прятались.
Они, конечно, реальны. А если это  гипноз,  хотел  бы  я  посмотреть,  как
поверю в это в Нью-Йорке!" - Он рассмеялся.
     Очень хорошее соглашение, решил он наконец.  Вероятно,  священник  не
пришлет ему девочку... еще лет десять.  А  тем  временем...  "Хотел  бы  я
посмотреть на этот ряд лучников в ночном  клубе  Бронкса!"  Для  него  это
хорошее соглашение. Священник такой же маразматик, как Мартин.
     Он был доволен. И уснул.

                              Абрахам МЕРРИТ

                              ЛУННЫЙ БАССЕЙН

                           1. ТАЙНА ТРОКМАРТИНА

     Я нарушаю долгое молчание,  чтобы  восстановить  доброе  имя  доктора
Дэвида Трокмартина и снять скандальный оттенок  с  имен  его  жены  и  его
помощника доктора Чарлза Стентона.  Те,  кто  заботится  о  своей  научной
репутации, познакомившись  с  фактами,  доверенными  мне  одному,  поймут,
почему я так долго молчал.
     Вначале я  кратко  резюмирую  общеизвестные  сведения  об  экспедиции
Трокмартина на остров  Понапе  в  группе  Каролинских  островов  -  о  так
называемой тайне Трокмартина.
     Доктор  Трокмартин,  как  вы,  возможно,  помните,   направился   для
исследований  Нан-Матала,  островных  развалин,  остатков   высокоразвитой
доисторический цивилизации, расположенных на обширном побережье Понапе.  С
ним была его жена, на которой он женился менее года назад. Дочь профессора
Фразье-Смита, она чрезвычайно  интересовалась  следами  исчезнувшей  расы,
разбросанными по островам Тихого океана, знала о  них  почти  столько  же,
сколько сам Трокмартин,  и  разделяла  теорию  затонувшего  тихоокеанского
континента.
     Миссис Трокмартин, как вы, возможно, помните, была  по  крайней  мере
лет на пятнадцать моложе мужа. Доктор Чарлз Стентон, сопровождавший  их  в
качестве ассистента доктора Трокмартина, был примерно ее  ровесником.  Эти
трое и шведка  Тора  Хелверсен,  нянька,  вырастившая  Эдит  Трокмартин  и
всецело ей преданная, и составляли всю экспедицию.
     Доктор Трокмартин собирался провести год  среди  руин  не  только  на
Понапе, но и на Леле - втором центре  колоссальной  загадки  человечества,
чьи корни скрываются в неизмеримой древности, расцвете чуждой человеческой
цивилизации, произраставшей задолго  до  того,  как  были  посеяны  семена
Египта; об искусстве этой цивилизации мы знаем очень мало,  а  о  науке  и
тайных знаниях - вообще ничего не знаем.
     Трокмартин привез с собой все необходимое оборудование  и  набрал  на
Понапе с дюжину или чуть больше  туземцев-работников.  Они  направились  к
гавани Металаним и разбили лагерь на острове Ушен-Тау, одном из  островков
группы Нан-Матал. Вы, возможно, припоминаете, что эти острова не  населены
и туземцы избегают появляться на них.
     Три месяца спустя доктор Трокмартин появился в Порт-Морсби на  Папуа.
Он приплыл на шхуне, капитан которой был  наполовину  китайцем,  а  экипаж
состоял  из  жителей  Соломоновых  островов.   Трокмартин   сообщил,   что
направляется в  Мельбурн  за  дополнительным  оборудованием  и  за  новыми
членами экспедиции, белыми, которые должны помочь в его раскопках, так как
суеверные туземцы работали неохотно. В то  же  утро  он  отплыл  на  борту
парохода "Южная королева". Трое суток спустя  он  исчез;  официально  было
объявлено, что его либо смыло с борта, либо он сам бросился в воду.
     Вспомогательное судно,  отправившееся  с  этой  новостью  на  Понапе,
обнаружило лагерь Трокмартина на острове Ушен-Тау и меньший - на островке,
который называется Нан-Танах. Все оборудование, одежда, припасы  оказались
нетронутыми. Но не  было  найдено  ни  единого  следа  миссис  Трокмартин,
доктора Стентона или Торы Хелверсен!
     Допросили туземцев, участвовавших в  раскопках.  Те  рассказали,  что
руины  -  жилище  великих  духов,  _а_н_и_,  которые  особенно  сильны   в
полнолуние. В такие ночи  туземцы  стараются  вдвое  дальше  обходить  эти
развалины. Когда их нанимали на работу, они поставили условие, что за день
до полнолуния уйдут  из  лагеря  и  вернутся,  только  когда  луна  начнет
убывать.  Доктор  Трокмартин  с  этим  согласился.  Они  трижды  оставляли
экспедицию в такие ночи. После своего третьего возвращения они обнаружили,
что все четверо белых исчезли, и поняли, что "их съели ани".  Они  страшно
перепугались и бежали оттуда.
     И это все.
     Отыскали полукитайца, который неохотно признал, что нашел Трокмартина
в небольшой лодке в море примерно в пятидесяти  милях  от  Понапе.  Ученый
казался безумным, но он дал моряку  много  денег,  чтобы  его  довезли  до
Порт-Морсби и сказали, в случае расспросов,  что  он  сел  прямо  в  порту
Понапе.
     Вот и все, что известно о судьбе экспедиции Трокмартина.
     Хорошо, спросите вы, почему же я нарушаю молчание именно теперь и как
мне стали известны факты, о которых я собираюсь рассказать.
     На первый вопрос я отвечу так: недавно я был в географическом клубе и
услышал разговор двух его членов. Они  упомянули  Трокмартина,  и  я  стал
прислушиваться. Один из них сказал:
     - Вероятнее всего, Трокмартин просто убил их всех. Опасно жениться на
женщине гораздо моложе тебя  и  потом  по  необходимости  оставлять  ее  в
обществе  такого  приятного  молодого  человека,   как   доктор   Стентон.
Несомненно, случилось неизбежное. Трокмартин обнаружил это и  отомстил  за
себя. Ну а потом угрызения совести и самоубийство.
     - Трокмартин казался  не  способным  на  это,  -  задумчиво  возразил
собеседник.
     - Вы правы, - согласился первый.
     - Я слышал другую историю, - продолжал  второй.  -  Будто  бы  миссис
Трокмартин убежала со Стентоном, взяв с собой эту женщину, Тору. Как будто
их недавно видели в Сингапуре.
     - Можете сами выбрать из  этих  двух  версий,  -  ответил  первый.  -
Несомненно, либо то, либо другое верно.
     Но на самом деле ни то, ни другое. Я  знаю  -  теперь  я  отвечаю  на
второй вопрос, - потому что был с Трокмартином, когда он... исчез. Я знаю,
что он рассказал мне и что  я  видел  собственными  глазами.  Как  это  ни
невероятно, сверхъестественно, противоречит всем данным современной науки,
я свидетельствую, что  это  было.  И  мое  намерение  -  после  публикации
рассказа - отправиться на Понапе, к группе Нан-Матал, на тот островок, под
хмурыми  стенами  которого  скрывается  загадка,  которую  искал  и  нашел
Трокмартин - и которая искала и нашла его самого!
     Я оставляю копию карты, данной мне Трокмартином. А также  его  чертеж
большого  двора  Нан-Танаха,  где  указано  расположение   лунной   двери,
приблизительное  местонахождение  лунного  бассейна,  прохода  к  нему   и
примерное расположение сверкающих шаров. Если  я  не  вернусь  и  найдутся
такие, кто поверит моему рассказу, у кого хватит научной  любознательности
и храбрости, чтобы последовать за мной, эти схемы дадут им верный след.
     А теперь я обращаюсь к самому рассказу.
     В течение шести месяцев я находился на островах Д'Антркасто,  собирая
данные для заключительных глав своей книги "Флора  вулканических  островов
южной  части  Тихого  океана".  Накануне  я  добрался  до  Порт-Морсби   и
благополучно погрузил свои образцы на борт  "Южной  королевы".  И  теперь,
сидя ранним утром на верхней  палубе,  с  тоской  думал  о  многих  лигах,
отделяющих  меня  от  Мельбурна,  и  еще  больших  -  между  Мельбурном  и
Нью-Йорком.
     Желтое утро Папуа - в такое утро Папуа проявляет свое самое мрачное и
злобное расположение духа. Небо - горящая  охра.  Над  островами  нависает
угрюмый,  безжалостный,  пагубный  дух;  их  заполняет   угроза   скрытых,
затаившихся, злобных сил,  ждущих  освобождения.  Кажется,  это  излучения
самого неприрученного злого сердца  Папуа  -  зловещего,  даже  когда  оно
улыбается.  Время  от  времени  ветер  доносил   дыхание   неисследованных
джунглей, полное незнакомых запахов, загадочное и угрожающее.
     В такое утро Папуа говорит вам о своей бесконечной древности и  силе.
Я не чрезмерно впечатлителен, но такое утро заставляет меня вздрагивать  -
я упоминаю об этом, потому  что  это  непосредственно  связано  с  судьбой
доктора Трокмартина. Такое настроение присуще не только  Папуа.  Я  ощущал
его на Новой Гвинее, в Австралии, на Каролинских и  Соломоновых  островах.
Но наиболее ярко оно проявляется именно на Папуа. Оно как  будто  говорит:
"Я сама древность; я свидетель рождения  земли;  я  свидетель  рождения  и
смерти рас; смотри: в моей груди сокрыты тайны, которые сожгут  вас,  дети
изнеженного века. Мы с вами не можем сосуществовать в одном и том же мире,
и все же я есть и вечно буду! Никогда не постигнете  вы  моей  сути,  и  я
ненавижу вас, хотя и терплю. Терплю - но долго ли еще буду терпеть?"
     В такие мгновения мне кажется,  что  я  вижу,  как  гигантская  лапа,
протянувшаяся с Папуа, вытягивает и втягивает чудовищные когти.
     Все ощущают это настроение Папуа. В ее жителях  оно  всегда  сокрыто,
оно часть их души; неожиданно и  мгновенно  проявляется,  как  дух  чуждой
вселенной, так же неожиданно и мгновенно исчезает.
     Я боролся с Папуа, как каждый белый это делает в такое утро. И увидел
высокого человека, идущего по пирсу. За ним мальчишка капа-капа нес  новый
чемодан. Что-то в этом высоком человеке показалось мне знакомым. Дойдя  до
трапа, он поднял голову, посмотрел мне прямо в глаза и махнул  рукой.  Это
был доктор Трокмартин!
     Удивившись его  неожиданному  появлению,  я  одновременно  испытал...
неприятный  шок.  Это,  несомненно,  был  Трокмартин,  но  было   какое-то
беспокоящее различие между ним и тем человеком, которого я так хорошо знал
и с которым распрощался меньше года назад. В то время, как вы знаете,  ему
едва перевалило  за  сорок;  худощавый,  стройный,  мускулистый,  с  лицом
ученого и искателя.  На  лице  всегда  выражение  сдержанного  энтузиазма,
интеллектуальной остроты, постоянного... как  бы  это  назвать...  поиска.
Вечно ищущий разум четко отпечатался в выражении его лица.
     Я попытался объяснить себе, что же так поразило меня в  этом  кратком
приветствии. Заторопившись на нижнюю палубу, я обнаружил так Трокмартина в
обществе начальника хозяйственной части. Когда я заговорил, он  повернулся
и протянул руку - и тут я увидел происшедшее в нем изменение!
     Разумеется, он увидел по выражению моего лица, какой шок  я  испытал.
Он резко отвернулся к моряку, потом заторопился в свою каюту, оставив меня
ошеломленным.
     У трапа он повернулся.
     - Да, Гудвин, - сказал он, - увидимся позже. Сейчас мне как раз нужно
кое-что срочно записать до отправления...
     И он быстро ушел.
     - Странный парень, да? - сказал моряк.  -  Хорошо  знаете  его,  сэр?
Похоже, он вас удивил.
     Я что-то ответил и медленно направился к  своему  креслу.  Я  пытался
проанализировать, что же так поразило меня, что изменилось в  Трокмартине.
И тут я понял.  Как  будто  этот  человек  испытал  сильнейшее  потрясение
одновременно от ужаса и восторга, какая-то  душевная  катастрофа  изменила
его лицо, наложив на него отпечаток радости и страха. Как  будто  небесный
экстаз и адский ужас пришли к нему одновременно, рука об  руку,  захватили
его,  посмотрели  ему  в  глаза  и,  уходя,  оставили  на  его  лице  свой
неизгладимый отпечаток.
     Я то смотрел за  корму,  то  принимался  ходить  по  палубе,  пытаясь
разгадать загадку, изгнать ее из своего мозга. И все это время  над  Папуа
нависал злобный дух древнего зла, непостижимый, недоступный уму;  и  когда
"Южная королева" подняла якорь и вышла в залив, этот дух не оставил нас.

                           2. ПО ЛУННОЙ ДОРОЖКЕ

     Я с облегчением смотрел, как исчезают за горизонтом берега, радовался
свежему морскому ветру. Казалось, мы уходим от чего-то зловещего,  чего-то
скрывающегося на островах и - мелькнула в моем мозгу мысль  -  наложившего
свой отпечаток на лицо Трокмартина.
     Я  надеялся  -  и  одновременно  испытывал  необъяснимое   нежелание,
невыразимый  страх,  -  что  встречу  Трокмартина  за  ленчем.  Но  он  не
показался,  и  я  одновременно  с   разочарованием   испытал   неожиданное
облегчение. Весь день я беспокойно бродил по палубе, но он не  выходил  из
каюты. Не появился он и за обедом.
     Быстро опустилась ночная тьма. Мне стало жарко, и я  вновь  вышел  на
палубу к своему креслу. "Южная  королева"  шла  по  беспокойному  морю,  и
палуба пустовала.
     Небо было  затянуто  облачной  завесой,  сквозь  которую  пробивалась
восходящая луна. Море фосфоресцировало. Тут и там за кораблем и  по  бокам
от него поднимались  странные  туманные  завитки,  как  дыхание  подводных
чудовищ, вились несколько мгновений  и  исчезали.  Я  закурил  и  еще  раз
постарался изгнать из своей памяти лицо Трокмартина.
     Открылась дверь на палубу, и появился сам Трокмартин.  Он  неуверенно
остановился,  со  странным  напряженным  выражением  посмотрел  на   небо,
поколебался и закрыл за собой дверь.
     - Трокмартин, - позвал я. - Идите сюда. Это я, Гудвин.
     Он немедленно направился ко мне и сел, как я с любопытством  отметил,
со странным вздохом облегчения. Схватил меня за руку  и  болезненно  сжал.
Рука его была холодна, как лед. Я затянулся и при свете  огонька  сигареты
внимательно  посмотрел  на  него.  Он  смотрел  на  большой  клок  тумана,
проплывающий мимо корабля. Фосфоресценция снизу освещала туман  порывистым
светом. Я увидел в глазах Трокмартина страх. Туман прошел мимо; Трокмартин
вздохнул, расслабился, отпустил мою руку и откинулся в кресле.
     - Трокмартин, - сказал я, не тратя  времени  на  предисловия,  -  что
случилось? Я могу вам помочь?
     Он молчал.
     - Как здоровье вашей супруги? Что вы здесь делаете? Я слышал,  вы  на
целый год отправились на Каролинские острова, - продолжал я.
     Я почувствовал, что он снова напрягся. Некоторое время молчал,  потом
ответил:
     - Я плыву в Мельбурн, Гудвин.  Мне  кое-что  нужно,  очень  нужно.  И
больше всего мне нужны люди, белые.
     Говорил он негромко, озабоченно. Как будто  в  разговоре  участвовала
лишь часть его мозга,  а  остальное  напряженно  прислушивалось,  стараясь
уловить первые признаки приближения чего-то ужасного.
     - Значит, ваши исследования продвигаются успешно? - банальный вопрос,
заданный, лишь чтобы привлечь его внимание.
     - Успешно, - повторил он, - успешно...
     И неожиданно замолчал, встал и принялся  напряженно  всматриваться  в
небо на севере. Я тоже взглянул туда: далеко-далеко луна пробилась  сквозь
тучи. На горизонте виднелось ее отражение на поверхности моря.  Отдаленная
лунная дорожка дрожала и колебалась.  Тучи  снова  сгустились,  и  дорожка
исчезла. Корабль быстро двигался на юг.
     Трокмартин упал в кресло. Дрожащей рукой зажег сигарету. Пламя спички
осветило его лицо, и я со странным предчувствием  увидел,  что  незнакомое
выражение  углубилось,  стало  напряженным,  как  будто  выжженным  слабым
раствором кислоты.
     -   Сегодня    ведь    полнолуние?    -    очевидно,    с    деланной
непоследовательностью спросил он
     - Первая ночь полнолуния, - ответил я.
     Он снова замолчал. Я тоже  сидел  молча,  ожидая,  когда  он  решится
заговорить. Он повернулся ко мне, как будто принял неожиданное решение.
     - Гудвин, - сказал он, - мне нужна помощь. Если когда-нибудь  человек
действительно нуждался в помощи, так это я  сейчас.  Гудвин...  можете  вы
представить себя в другом  мире,  чуждом,  незнакомом,  в  мире  ужаса,  в
котором величайшая радость одновременно и величайший ужас; и вы там  один,
чужак! Как такой человек нуждается в помощи, так и я...
     Он неожиданно замолк и напряженно поднялся, сигарета выпала у него из
пальцев. Я увидел, что луна опять прорвалась  сквозь  тучи,  на  этот  раз
гораздо ближе. Не дальше мили от нас она отбросила свою дорожку на воду. И
оттуда  до  самого  горизонта  протянулась  лунная  тропа   -   гигантская
сверкающая змея от края мира к нашему кораблю.
     Трокмартин смотрел на нее, будто окаменев. Он напрягся,  как  пойнтер
при приближении к спрятавшемуся выводку. От него исходила волна ужаса - но
ужаса, смешанного с незнакомой адской радостью. Волна  прошла  и  оставила
меня потрясенного, дрожащего, всего в поту.
     Трокмартин наклонился,  вся  жизнь  сосредоточилась  в  его  взгляде.
Лунная дорожка приближалась, теперь она  находилась  в  полумиле.  Корабль
убегал от нее, мне показалось, как преследуемый. А вслед за ним, быстро  и
прямо, рассекая волны, стремился лунный поток. И затем...
     -  Боже!  -  выдохнул  Трокмартин,  и  слова  его  были  молитвой   и
заклинанием.
     И затем... я впервые... увидел... _е_г_о_!
     Лунная дорожка, как я говорил, тянулась до самого горизонта, со  всех
сторон окруженная тьмой. Как будто облака наверху раздвинулись, чтобы дать
ей место, отдернулись, как занавес  или  как  воды  Красного  моря,  чтобы
пропустить народ Израиля. По обе стороны дорожки  складки  этого  занавеса
отбрасывали  тьму.  И  посередине  дорожки  между  непрозрачными   стенами
сверкали, дрожали и танцевали горящие, бегущие волны лунного света.
     Далеко, бесконечно далеко  на  дорожке  я  скорее  почувствовал,  чем
увидел приближение чего-то. Оно виднелось как более яркое свечение  внутри
света. Вперед и вперед стремилось оно к нам - светящийся туманный сгусток,
напоминающий крылатое существо в полете. Я  вспомнил  даякскую  легенду  о
крылатом вестнике Будды - птице Акле,  чьи  перья  из  лунных  лучей,  чье
сердце - живой опал, чьи крылья испускают кристально  ясную  музыку  белых
звезд, но эта музыка  сжигает  и  разбивает  души  неверующих.  Непонятное
приближалось, и до меня донесся сладкий, тревожный звук  -  как  пиццикато
стеклянных скрипок, как преобразованное в  звук  чистейшее,  прозрачнейшее
стекло. И снова я вспомнил миф о птице Акле.
     Теперь оно было близко к концу  светлой  полоски,  рядом  с  барьером
тьмы, все еще разделявшим корабль  и  сверкающее  начало  лунной  дорожки.
Ударилось об этот барьер, как птица о прутья клетки. И я понял, что это не
туман, рожденный морем и воздухом. Оно завертелось  сверкающими  полосами,
водоворотами кружевного света,  спиралями  живого  пара.  Внутри  него  со
странным,   незнакомым   сверканием   двигалось   что-то    перламутровое.
Светящиеся, сверкающие частички  скользили  сквозь  него,  как  будто  оно
притягивало их из лучей, окружавших это нечто.
     Все ближе и ближе подходило оно, рождаясь в сверкающих волнах, и  все
тоньше и тоньше становилась защищавшая нас полоска тьмы. Хрустальные звуки
слышались все отчетливее - ритмичные, похожие на музыку с другой планеты.
     Теперь я видел  внутри  сверкающего  тумана  сердцевину,  ядро  более
интенсивного света, жилистого, опалового, лучезарного, напряженно  живого.
А над ним, в путанице дрожащих  и  пульсирующих  полос  и  спиралей,  семь
огоньков.
     Во всем непрерывном,  но  странно  организованном  движении  этого...
с_у_щ_е_с_т_в_а_... семь огней  держались  устойчиво  и  неподвижно.  Один
жемчужно-розовый, еще  один  тончайшего  голубовато-перламутрового  цвета;
один сверкающе шафрановый, еще один изумрудный,  как  мелкие  воды  вблизи
тропического острова; смертельно-белый; призрачно-аметистовый; и еще  один
серебряный, цвета рыбы, выпрыгивающей из глубины океана под луной. Так они
сияли, эти семь маленьких разноцветных шаров внутри опалового тумана,  чем
бы он ни был, - балансирующие и ожидающие, ждущие приближения к нам, когда
исчезнет разделяющая полоска темноты.
     Звенящая музыка стала еще громче. Она пронзала уши  дождем  крошечных
копий, заставляла сердце ликующе биться  -  и  сжимала  его  скорбно.  Она
сжимала  горло  в  приступе  восторга  и  крепко  держала  его,  как  рука
бесконечной печали!
     До меня донесся бормочущий возглас, он слышался отчетливо, но исходил
как бы из чего-то, абсолютно  чуждого  этому  миру.  Ухо  восприняло  этот
возглас и с трудом преобразовало его в звуки этого мира. И мозг отшатнулся
от них неудержимо, и столь же неудержимо они к нему устремились.
     - А-во-ло-а! А-во-ло-а! - казалось, слышалось в этом крике.
     Трокмартин разжал руку. Он напряженно  двинулся  по  палубе  прямо  к
видению, находившемуся теперь  всего  в  нескольких  ярдах  за  кормой.  Я
побежал за ним, схватил его - и тут же отшатнулся.  Потому  что  его  лицо
утратило всякое сходство с человеческим. Страшная боль и крайний экстаз  -
они были рядом, не  боролись  друг  с  другом;  нечестивые  нечеловеческие
спутники, они смешивались в выражении,  которое  не  может  иметь  никакое
Божье создание, и  глубоко,  глубоко  вцеплялись  в  душу.  Дьявол  и  Бог
гармонично шли рука об руку. Так, должно быть, выглядел Сатана, только что
павший, все еще божественный, видя и небо, и ожидающий его ад.
     И тут - лунная дорожка быстро померкла! Небо затянули тучи, как будто
их привела чья-то рука. С юга налетел ревущий шквал. Луна исчезла,  и  то,
что я видел, исчезло с нею, погасло, как  изображение  волшебного  фонаря;
звуки странной музыки резко смолкли  -  и  наступила  тишина,  за  которой
последовал лишь раскат грома. И вокруг нас не было ничего, кроме тишины  и
тьмы.
     По всему моего телу прошла дрожь, как будто я  только  что  стоял  на
самом краю пропасти, в которой, как говорят жители Луизиады,  живет  ловец
человеческих душ, и только случайность спасла меня.
     Трокмартин поддержал меня.
     - Как я и думал, - сказал он. В  его  голосе  звучала  новая  нота  -
спокойная уверенность сменила ужас ожидания неизвестного. - Теперь я знаю!
Идемте в мою каюту, старый друг. Теперь, когда вы тоже видели это, я  могу
вам рассказать... - он заколебался, - рассказать,  что  же  вы  видели,  -
закончил он.
     Входя, мы столкнулись с первым помощником капитана. Трокмартин быстро
отвернулся, но все же недостаточно быстро, чтобы помощник не остановился в
изумлении. Потом он вопросительно взглянул на меня.
     Усилием воли  Трокмартин  придал  своему  лицу  выражение,  отдаленно
напоминающее нормальное.
     - Нас ожидает буря? - спросил он.
     - Да, - ответил помощник. Потом, поборов любопытство,  моряк  светски
добавил: - Очевидно, она будет сопровождать нас на всем пути до Мельбурна.
     Трокмартин распрямился, как будто ему в голову пришла новая мысль. Он
энергично схватил моряка за рукав.
     - Вы хотите сказать, что  нас  ожидает  облачная  погода,  -  тут  он
заколебался, - еще по крайней мере три ночи?
     - И еще три, - ответил помощник.
     - Слава Богу! - воскликнул Трокмартин, и мне кажется,  я  никогда  не
слышал в его голосе такого облегчения и надежды.
     Моряк удивился.
     - Слава Богу? - повторил он. - Слава... что вы хотите этим сказать?
     Но Трокмартин уже направлялся в свою каюту. Я  хотел  пойти  за  ним.
Первый помощник остановил меня.
     - Ваш друг не болен?
     - Море, - торопливо ответил я. - Он  не  привык  к  нему.  Я  за  ним
присмотрю.
     В глазах моряка было сомнение и недоверие,  но  я  поторопился  уйти.
Потому что знал: Трокмартин на самом деле болен - но в этой болезни ему не
поможет ни корабельный врач, ни кто-либо другой.

                          3. "МЕРТВЫ! ВСЕ МЕРТВЫ!"

     Когда я вошел, Трокмартин сидел на краю койки. Он снял пальто.  Сидел
склонившись, закрыв лицо руками.
     - Закройте дверь,  -  негромко  сказал  он,  не  поднимая  головы.  -
Закройте иллюминаторы и затяните занавес... и... нет ли у  вас  в  кармане
электрического фонарика, хорошего, сильного фонаря?
     Он посмотрел на карманный фонарик, который я протянул ему, включил.
     -  Боюсь,  этого  недостаточно,  -  сказал  он.  -  Впрочем,   -   он
заколебался, - это всего лишь теория.
     - Что всего лишь теория? - удивленно спросил я.
     - Считать, что это оружие против... против того,  что  вы  видели,  -
сказал он с сухой улыбкой.
     - Трокмартин! - воскликнул я.  -  Что  это  было?  Я  на  самом  деле
видел... это существо... на лунной дорожке? На самом деле слышал?..
     - Например, это, - прервал он меня.
     И  негромко  прошептал:  "Ав-о-ло-а!"  И  я   будто   вновь   услышал
хрустальную  неземную  музыку,  ее  эхо,  слабое,  зловещее,  насмешливое,
ликующее.
     - Трокмартин, - сказал я. - Что это было? От чего вы  бежите?  И  где
ваша жена... и Стентон?
     - Мертвы! - монотонно ответил он. - Мертвы! Все мертвы! - И, когда  я
отшатнулся в ужасе: - Все мертвы. Эдит, Стентон, Тора... мертвы... или еще
хуже. А Эдит в лунном бассейне... с ними... ее утащило то, что  вы  видели
на лунной дорожке... теперь оно охотится за мной... оно наложило  на  меня
свою ленту... и преследует меня.
     Злобным движением он распахнул рубашку.
     - Взгляните, - сказал он. Я смотрел молча. Кожа на груди, примерно на
дюйм выше сердца, была жемчужно-белой. Белизна резко  выделялась  на  фоне
здоровой кожи. Он повернулся, и я увидел, что полоса проходит по  спине  и
окружает все тело. Она образовывала идеально ровный пояс  примерно  в  два
дюйма шириной.
     - Прижгите! - сказал он, протягивая мне сигарету.
     Я отшатнулся. Он сделал повелительный знак. Я прижал  горящий  кончик
сигареты к белому поясу. Он даже не  моргнул,  не  слышно  было  и  запаха
горелого; когда я отвел белый цилиндрик, на коже не было ни следа.
     - Потрогайте, - снова приказал он.
     Я коснулся пальцами ленты. Она была холодной - как мрамор на морозе.
     Он протянул мне маленький перочинный нож.
     - Режьте! - приказал он.
     На этот раз, увлекаемый научной любознательностью,  я  не  колебался.
Лезвие погрузилось в тело. Я ждал появления крови. Ничего не появилось.  Я
извлек лезвие и погрузил его снова, на этот раз  на  четверть  дюйма.  Как
будто я резал бумагу - ничего похожего на человеческую кожу и мышцы.
     Мне пришла в голову еще одна мысль, и я с отвращением отшатнулся.
     - Трокмартин, - прошептал я, - это не проказа?
     - Если бы, - ответил он. - Взгляните на места разрезов.
     Я посмотрел: на белой полосе не было  ни  следа.  Там,  где  я  делал
разрез, не было даже царапины. Как будто кожа разошлась, пропустила лезвие
и сомкнулась снова.
     Трокмартин встал и надел рубашку.
     - Вы видели две вещи, - сказал он, - _е_г_о_ и  печать,  которую  оно
наложило на меня и которая, как я думаю,  дает  ему  власть  следовать  за
мной. Теперь вы должны поверить в мой рассказ. Гудвин, говорю  вам  опять,
что моя жена мертва - или еще хуже, я не  знаю;  добыча...  того,  что  вы
видели; и Стентон тоже, и Тора. Как... - он замолк. Потом продолжил.
     -  Я  отправляюсь  в  Мельбурн  за  оборудованием,  которое  позволит
опустошить гробницу и его  берлогу;  за  динамитом,  чтобы  разрушить  его
логово - если что-либо, сделанное на земле, может  его  уничтожить;  и  за
храбрыми белыми людьми, которые не побоятся его. Может быть... может быть,
после того что вы услышите,  вы  будете  одним  из  них?  -  Он  задумчиво
посмотрел на меня. - А теперь - не прерывайте меня, прошу вас, пока  я  не
кончу, потому что, - он слабо улыбнулся, -  помощник  может  ошибаться.  А
если это так, - он встал и дважды прошелся по каюте, - если он  ошибся,  у
меня может не хватить времени рассказать вам.
     - Трокмартин, - ответил я, - у меня нет предрассудков.  Рассказывайте
- и если я смогу, я помогу вам.
     Он взял мою руку и пожал ее.
     - Гудвин, - начал он, - если вам показалось, что  я  легко  воспринял
смерть  жены,  или  вернее,  -  лицо  его  исказилось,  -  как  нечто   не
первостепенное для меня, поверьте, это не  так.  Если  я  ушел  достаточно
далеко... если первый  помощник  сказал  правду...  если  облачная  погода
продержится, пока луна не начнет убывать... я  могу  победить...  то,  что
знаю. Но если это  не  так...  если  обитатель  лунного  бассейна  возьмет
меня... тогда вы или кто-нибудь другой должны отомстить за мою жену...  за
меня... за Стентона. Я не могу  поверить,  что  Бог  позволит  этой  твари
победить. Но почему же Он тогда  позволил  забрать  мою  Эдит?  Почему  Он
вообще позволил ему существовать? Может быть, это существо  сильнее  Бога,
как вы думаете, Гудвин?
     Он лихорадочно повернулся ко мне. Я не знал, что ответить.
     - Не знаю, как вы определяете Бога, - сказал я, - если  вы  имеете  в
виду стремление познавать, осуществляемое через науку...
     Он нетерпеливым взмахом руки заставил меня замолчать.
     - Наука, - сказал он. - Что  наша  наука  перед...  этим?  Или  перед
наукой той проклятой исчезнувшей расы,  что  создала  его...  и  дала  ему
возможность проникнуть в наш мир?
     С заметным усилием он овладел собой.
     - Гудвин, - сказал он, - что вы вообще знаете о руинах на Каролинских
островах, о гигантских мегалитических городах и гаванях на Понапе и  Леле,
на Кусаие, на Руке и Хоголу, на десятке других островов? В особенности что
вы знаете о Нан-Матале и Металаниме?
     - О Металаниме я  слышал,  видел  фотографии,  -  ответил  я.  -  Его
называют Забытой Венецией Тихого океана.
     - Взгляните на эту карту, - сказал Трокмартин. Он протянул мне карту.
- На  ней  Кристиан  обозначил  гавани  Металанима  и  Нан-Матала.  Видите
прямоугольники, названные Нан-Танах?
     - Да, - ответил я.
     - Здесь, - продолжал он, - под этими стенами - лунный бассейн и  семь
сверкающих шаров, поднимающих обитателя бассейна  из  глубины,  здесь  его
алтарь и гробница. И здесь, в лунном бассейне, Эдит, и Стентон, и Тора.
     - Обитатель лунного бассейна, - недоверчиво повторил я.
     - Существо, которое вы видели, - серьезно ответил Трокмартин.
     В иллюминаторы ударил сплошной поток дождя, и "Южная королева" начала
раскачиваться на поднимающейся волне. Трокмартин опять облегченно вздохнул
и, отведя занавеску, начал всматриваться в  ночь.  Ее  чернота,  казалось,
успокоила его. Во всяком случае, садясь, он был спокоен.
     - Нет более удивительных руин,  чем  Металаним  на  восточном  берегу
Понапе, - сказал он почти обыкновенным  тоном.  -  Они  занимают  примерно
пятьдесят островков и покрывают своими пересекающимися каналами и лагунами
около двенадцати квадратных миль. Кто построил их? Никто не  знает!  Когда
они были построены? Несомненно, за века до тех времен, что помнит человек.
Десять тысяч, двадцать тысяч, сто тысяч лет  назад  -  последнее  наиболее
вероятно.
     Все эти островки, Гудвин, прямоугольные,  и  на  море  хмуро  смотрят
стены из гигантских базальтовых  блоков,  вырубленных  и  поставленных  на
место руками древних  людей.  Каждый  выходящий  на  воду  берег  укреплен
террасой из этих базальтовых блоков, которые на  шесть  футов  возвышаются
над  извивающимися  между  ними  мелкими  каналами.  За  стенами  на  этих
островках циклопические, разрушенные временем крепости,  дворцы,  террасы,
пирамиды; огромные дворы, усеянные руинами, - и все  такое  древнее,  что,
кажется, даже глаз устает от этой неизмеримой древности.
     Когда-то здесь произошел большой обвал. Если на три мили  выплыть  из
гавани Металанима, то в двадцати футах под водой видны такие же монолитные
строения и стены.
     И  повсюду,  связанные  каналами,  острова,  окруженные   загадочными
гигантскими стенами, глядящие сквозь густые мангровые заросли  -  мертвые,
покинутые неисчислимые века назад, и все живущие сторонятся их.
     Вы как ботаник  знакомы  с  доказательствами  существования  в  Тихом
океане огромного континента - континента, который не был разорван на части
вулканическими извержениями, как легендарная Атлантида в Восточном океане.
Мои исследования на Яве, Папуа и на Ладронских  островах  вызвали  у  меня
интерес к затонувшему тихоокеанскому материку. Я  получил  доказательства,
что как Азорские острова считаются уцелевшими вершинами Атлантиды,  так  и
Понапе, Леле и их окруженные стенами  островки  -  это  последние  кусочки
медленно тонущего западного континента, все еще цепляющиеся  за  солнечный
свет, и они-то и стали последним убежищем и святыней правителей той  расы,
которая потеряла свой дом под поднимающимися водами Тихого океана.
     Я считал, что  здесь,  под  руинами,  я  найду  доказательства  своей
теории. Вновь и вновь сталкивался я  с  легендами  о  подземной  сети  под
Нан-Маталом, о проходах, ведущих в глубины главного острова, о базальтовых
коридорах, повторяющих очертания мелких каналов  и  соединяющих  остров  с
островом, связывающих их в загадочную цепь.
     Моя... моя жена и я  договорились  перед  женитьбой,  что  это  будет
главной работой нашей жизни. После  медового  месяца  мы  подготовились  к
экспедиции. Она должна была стать моим памятником. Стентон был увлечен  не
меньше нас.  Как  вы  знаете,  в  мае  прошлого  года  мы  отплыли,  чтобы
осуществить свою мечту.
     На Понапе мы набрали - не без трудностей - рабочих,  землекопов.  Мне
пришлось употребить необыкновенные приманки, чтобы получить рабочую  силу.
У жителей Понапе мрачные верования. Они  населяют  болота,  леса,  горы  и
берега злыми духами - они их  называют  _а_н_и_.  И  они  боятся,  страшно
боятся островных развалин и того, что, как  они  считают,  там  живет.  Не
удивляюсь - теперь! Страх дошел до них от людей "до наших отцов", как  они
их называют, которые, как  они  рассказывают,  подчинили  себе  этих  злых
духов, сделали их своими рабами и посыльными.
     Когда им сообщили,  куда  мы  направляемся  и  сколько  намерены  там
оставаться,  они  зашептались.  Те,  кто  все-таки   согласился   с   нами
отправиться, поставили условие, которое я считал предрассудком, - чтобы им
позволили уходить на три ночи полнолуния. Если бы я только послушался их и
ушел вместе с ними!
     Он замолчал, и на его лице опять появилось глубоко врезанное странное
выражение.
     - Мы прошли в гавань Металанима, - продолжал  он.  -  Слева  от  нас,
примерно в миле, поднимался массивный прямоугольник. Стены  его  достигали
сорока футов в высоту и тянулись на сотни футов в обе  стороны.  Когда  мы
проходили мимо него, туземцы замолкли, украдкой со страхом поглядывали.  Я
знал, что эти развалины называются Нан-Танах, "место, где  хмурые  стены".
Молчание моих людей напомнило мне, что написал об этом месте Кристиан, как
он "достиг древних платформ и прямоугольных стен, удивительных  извилистых
проходов и лабиринта мелких каналов, угрюмых каменных масс, глядящих из-за
зеленого занавеса, циклопических баррикад. И вот, когда мы оказались в  их
мрачной  тени,  немедленно  веселье  наших  проводников   прекратилось   и
разговоры перешли в шепот. Мы были близки к  Нан-Танаху  -  месту  высоких
стен, наиболее интересной из руин Металанима".
     Трокмартин встал и остановился передо мной.
     - Нан-Танах, Гудвин, - серьезно сказал он, - это действительно место,
где умирает веселье и  застывают  слова.  Нан-Танах  -  где  скрыт  лунный
бассейн, спрятан за лунной скалой, но шлет свою дьявольскую  душу  -  даже
через окружающий камень. - Он поднял сжатые кулаки. - О Небо,  -  выдохнул
он, - позволь мне стереть его с лица земли!
     Он недолго молчал.
     - Конечно, я захотел разбить здесь наш лагерь, -  спокойно  продолжал
он, - но мне пришлось отказаться от этой мысли. Туземцев охватила  паника,
они угрожали, что вообще уйдут. "Нет, -  говорили  они,  -  здесь  слишком
сильные _а_н_и_. Мы пойдем в любое другое место, но  только  не  сюда".  И
хотя даже тогда  я  чувствовал,  что  тайна  всего  заключается  именно  в
Нан-Танахе,  мне  пришлось  сдаться.   Рабочие   необходимы   для   успеха
экспедиции, и я сказал себе, что пройдет какое-то время, я  сумею  убедить
их, что тут ничего страшного нет, и мы перенесем наши палатки.  Наконец  в
качестве лагеря мы выбрали островок Ушен-Тау, вот здесь -  он  показал  на
карте. - Близко к моей цели, но  достаточно  далеко,  чтобы  удовлетворить
наших людей. Тут нашлось отличное место  для  лагеря  и  ручей  со  свежей
водой. К тому же прекрасное поле предварительных исследований, прежде  чем
мы приступим к главным развалинам. Мы разбили палатки, и  через  несколько
дней работа уже шла полным ходом.

                             4. ЛУННАЯ СКАЛА

     - Я не собираюсь рассказывать вам сейчас, - продолжал Трокмартин, - о
результатах следующих двух недель, Гудвин, ни о том,  что  мы  обнаружили.
Позже, если мне будет позволено, я все вам расскажу.  Достаточно  сказать,
что к концу этих двух недель я нашел подтверждение многих своих теорий,  и
мы намного продвинулись по пути к разгадке тайн юности человечества -  так
мы тогда считали. Но достаточно.  Я  должен  перейти  к  первым  признакам
присутствия того необъяснимого существа, что ожидало нас.
     Место, несмотря на всю свою заброшенность и опустошение, не  заразило
нас меланхолией - ни Эдит, ни Стентона, ни меня. Жена моя была  счастлива,
никогда не была она счастливее. Она и Стентон, хотя и занятые  работой  не
меньше меня, откровенно наслаждались товариществом,  которое  дает  только
молодость. Я был рад - и никогда не ревновал.
     Но Тора была очень несчастна. Как вы знаете, она шведка, и  у  нее  в
крови верования и  предрассудки  северян,  некоторые  из  них  удивительно
похожи на суеверия далеких южных островов; вера в духов гор, леса, воды, в
оборотней  и  злых  духов.  С  самого  начала  она  проявила  удивительную
чувствительность к тому, что я бы назвал  "излучением"  этого  места.  Она
сказала, что оно "пахнет" духами и колдунами.
     Тогда я смеялся над ней, но теперь считаю, что чувствительность  тех,
кого мы называем первобытными людьми, - это естественное  проникновение  в
неизвестное, которое мы, отрицающие сверхъестественное, утратили.
     Жертва этих страхов, Тора всегда сопровождала  мою  жену,  как  тень,
всегда брала с собой маленький ручной топорик, и хотя  мы  посмеивались  и
говорили, что бесполезно пытаться рубить духов таким оружием, она с ним не
расставалась.
     Прошли две недели, и к нам явился предводитель туземцев.  Он  сказал,
что следующая ночь - ночь полнолуния. Напомнил мое обещание. Завтра  утром
они уходят в свою деревню, вернутся  через  три  дня,  когда  сила  _а_н_и
начнет убывать вместе с луной. Они оставили  нам  различные  заклинания  и
торжественно предупредили, чтобы во время их отсутствия мы  держались  как
можно дальше от развалин Нан-Танаха - хотя их предводитель вежливо сказал,
что мы, конечно, сильнее злых духов.  Полураздраженно,  полузабавляясь,  я
смотрел им вслед.
     Без них, разумеется, никакую работу вести было нельзя,  и  мы  решили
устроить на несколько дней пикник на южных  островках  группы.  При  свете
луны руины были невыразимо зловещи и прекрасны. Мы отметили несколько мест
для последующих исследований, и  на  утро  третьего  дня  двинулись  вдоль
берега к нашему лагерю на Ушен-Тау, чтобы подготовить все к возвращению на
следующий день наших людей.
     Мы высадились перед наступлением темноты, усталые и готовые сразу  же
лечь спать. Часов в десять Эдит разбудила меня.
     - Послушай, - сказала она. - Прижмись ухом к земле.
     Я послушался и услышал как  будто  доносящееся  издалека,  с  большой
глубины слабое пение. Оно набирало силу, потом затихало, кончилось;  снова
началось, усилилось, затихло.
     - Волны где-то бьются о скалы, - сказал я. - Мы, видимо, над каким-то
хребтом, который переносит звук.
     - Я впервые слышу это, - с сомнением ответила моя жена.
     Мы снова прислушались. И тут сквозь смутный ритм, глубоко  под  нами,
возник другой звук. Он пронесся через лагуну, разделявшую нас и Нан-Танах,
маленькими звенящими волнами.  Это  была  своего  рода  музыка;  не  стану
описывать ее необычное воздействие, вы испытали его сами...
     - На палубе? - спросил я.
     Трокмартин кивнул.
     - Я подошел к выходу из палатки, - продолжал он, - и выглянул.  В  то
же время из своей палатки вышел Стентон и остановился, глядя  на  соседний
остров и прислушиваясь. Я окликнул его.
     -  Какой  странный  звук!  -  сказал  он.  -  Хрустальный!  Как  звук
прозрачного стекла. Как хрустальные  колокольчики  на  систрумах  Изиды  в
храме Дендары, -  мечтательно  добавил  он.  Мы  внимательно  смотрели  на
остров.  Неожиданно  на  верху  гигантской  стены  мы   увидели   огоньки,
двигавшиеся медленно, ритмично. Стентон рассмеялся.
     -  Мошенники!  -  воскликнул  он.  -  Вот  почему  они  хотели  уйти.
Понимаете, Дэйв, это нечто вроде праздника, какой-то  обряд,  который  они
совершают в полнолуние. И именно поэтому они так хотели удалить и нас.
     Я почувствовал странное облегчение, хотя до этого  не  сознавал,  что
испытываю напряжение. Объяснение казалось  здравым.  Оно  объясняло  звуки
музыки и пения - несомненно, молящиеся скрываются в развалинах, их  голоса
доносятся вдоль проходов, изрезавших, как я теперь знал, весь Нан-Матал.
     - Давайте проберемся туда, - предложил Стентон, но я отказался.
     - С ними и так трудно ладить, -  сказал  я.  -  Если  мы  нарушим  их
религиозную церемонию, они, вероятно,  никогда  нас  не  простят.  Давайте
держаться в стороне от семейного приема, на который нас не пригласили.
     - Ладно, - согласился Стентон.
     Странная звенящая музыка, если это вообще можно было назвать музыкой,
вздымалась и опадала, вздымалась и опадала, полная то печали, то радости.
     - Что-то в  этом  есть...  что-то  беспокоящее,  -  наконец  серьезно
сказала Эдит. - Интересно, как они производят эти звуки? Они  пугают  меня
до  полусмерти  и  в  то  же  самое  время  заставляют  чувствовать,   что
невыразимый восторг ожидает за углом.
     Я тоже ощутил это воздействие, хотя ничего не сказал о нем. И в то же
время ясно понял, что пение, доходящее до  нас,  производится  множеством,
тысячами, которых не могло бы вместить все это место. Конечно, подумал  я,
это следствие  каких-то  акустических  свойств  базальта;  усиление  звука
каким-то гигантским резонатором в скалах; и все же...
     - Дьявольски нечестиво, - отвечая на мои мысли, вмешался Стентон.
     И в это мгновение распахнулся клапан палатки Торы, и на  лунный  свет
вышла старая шведка. Она принадлежала к типу рослых северян -  высокая,  с
широкой грудью, созданная по образцу древних викингов. Шестьдесят лет  как
будто  соскользнули  с  нее.  Она  походила  на  древнюю  жрицу  Одина.  -
Трокмартин замолчал. - Она знала, - продолжал он медленно, -  знала  нечто
такое,  чего  не  могла  дать  вся  моя  наука.  Она  предупреждала  меня,
предупреждала! Глупцы и безумцы, мы не  обратили  на  это  предостережение
внимания! - Он провел рукой по глазам.
     - Она стояла так,  -  продолжал  он,  -  смотрела  широко  раскрытыми
блестящими глазами. Повернула голову к Нан-Танаху, разглядывая  движущиеся
огни, вслушиваясь. Неожиданно подняла  руки  и  сделал  странный  жест  по
направлению к луне. Это был... древний... жест.  Она,  казалось,  извлекла
его из глубочайшей древности, но в нем была странная  власть.  Дважды  она
повторила этот жест - и звон смолк! Она повернулась к нам.
     - Уходите! - сказала она, и голос ее как будто доносился  с  большого
расстояния. - Уходите отсюда,  и  побыстрее!  Уходите,  пока  можете.  Они
позвали... - она указала на остров. - Они знают, что вы здесь. Они ждут. -
Глаза ее еще больше расширились. - Оно здесь, - взвыла она - Оно манит...
     Она упала у ног Эдит, и тут  же  над  лагуной  вновь  разнесся  звон,
теперь в нем звучали ликующие, почти триумфальные ноты.
     Мы,  Стентон  и  я,  подбежали  к  Торе,  подняли   ее.   Голова   ее
запрокинулась,  лицо,  с  закрытыми  глазами,  осветила  полная  луна.   Я
почувствовал приступ незнакомого страха: лицо Торы  опять  изменилось.  На
нем  отразились  смешанные  радость  и  ужас,  чуждые,  пугающие,  странно
отталкивающие. То же самое, - он ближе придвинулся ко мне, - вы видели  на
моем лице.
     Несколько секунд я, как очарованный, смотрел на него; затем он  вновь
отодвинулся в полутьму своей койки.
     - Я умудрился спрятать ее лицо от Эдит, - продолжал Трокмартин.  -  Я
решил, что она испытала что-то вроде нервного припадка. Мы  отнесли  ее  в
палатку. Внутри  нечестивое  выражение  сошло  с  ее  лица,  и  она  вновь
превратилась в добрую грубоватую старуху. Всю ночь я присматривал за  ней.
Звуки  с  Нан-Танаха  доносились  до  самого  захода  луны.   Утром   Тора
проснулась, чувствуя себя, очевидно, хорошо. Она сказала, что  ей  снились
кошмары.  Содержание  их  она  не  помнила,  сказала   только,   что   они
предупреждают об опасности. Она была странно молчалива, и я  заметил,  что
все утро ее взгляд полуудивленно, полуоколдованно  обращался  к  соседнему
острову.
     Днем вернулись туземцы. Они так преувеличенно радовались, застав  нас
здравыми и невредимыми, что предположения Стентона подтверждались. Он сухо
заметил их предводителю, что "шум на соседнем острове всю ночь  говорит  о
том, что там неплохо провели время".
     Я никогда не видел такого ужаса, который охватил понапейцев при  этом
невинном замечании. Стентон сам так удивился, что постарался перевести все
в шутку. Ему это плохо удалось. Туземцы были охвачены страхом,  и  я  даже
подумал, что они вообще собираются уйти, но они не ушли. Они разбили  свой
лагерь на западной стороне острова, откуда не виден Нан-Танах. Я  заметил,
что они разожгли большие костры, и,  просыпаясь  ночью,  слышал  медленное
низкое пение - одно из их  длинных  "заклинаний",  как  сонно  подумал  я,
против злых _а_н_и_. Больше я ничего не слышал; место, где хмурятся стены,
было погружено в молчание, не видно было огней. На следующее утро  туземцы
казались тихими, угнетенными, но по мере  того  как  проходили  часы,  они
оживали, и скоро жизнь в лагере потекла как обычно.
     Вы догадываетесь, Гудвин, как описанные мною  происшествия  возбудили
наше научное  любопытство.  Разумеется,  мы  отвергли  всякие  объяснения,
включающие  сверхъестественное.  И  почему  бы  и   нет?   Кроме   странно
беспокоящей  звенящей  музыки  и   поведения   Торы,   не   было   никаких
подтверждений таких странных теорий, даже если бы мы были склонны к ним.
     Мы пришли к заключению, что между Понапе и Нан-Танахом  есть  проход,
известный  туземцам  и  используемый  во  время  их  ритуалов.  Церемонии,
вероятно, совершаются в большом подвале или в пещере под руинами.
     Наконец мы решили, что сразу после  следующего  ухода  наших  рабочих
отправимся немедленно на Нан-Танах. Днем проведем разведку, а вечером  моя
жена и Тора вернутся в лагерь, а мы со Стентоном проведем ночь на острове,
наблюдая происходящее из какого-нибудь укрытия.
     Луна убывала; появился полумесяц на западе; он медленно увеличивался;
снова приближалось полнолуние. Перед уходом наши люди буквально молили нас
уйти с ними. Их настойчивость только усиливала наше  желание  увидеть  то,
что, как мы считали, они от  нас  скрывают.  По  крайней  мере  это  верно
относительно Стентона и меня. Но не относительно Эдит. Она была задумчива,
рассеяна, соглашалась с  нами  неохотно.  Тора,  с  другой  стороны,  была
необычно беспокойна, казалось, ей не терпится идти. Гудвин, - он помолчал,
- Гудвин, я теперь знаю, какой яд  действовал  в  Торе...  и  что  женщины
способны чувствовать то, что не чувствуют мужчины... у них  есть  чувства,
предчувствия. Как бы я хотел обладать  ими  тогда...  Эдит!  -  неожиданно
воскликнул он. - Эдит! Вернись ко мне! Прости меня!
     Я протянул ему графин. Он пил большими глотками. Вскоре самообладание
вернулось к нему.
     - Когда работники исчезли за поворотом гавани, - продолжал он,  -  мы
сели в лодку и направились к Нан-Танаху. Вскоре над нами  возвышались  его
могучие стены. Мы  вошли  в  гигантские  морские  ворота  с  их  огромными
вырубленными из  базальта  призмами  и  высадились  возле  полузатонувшего
пирса. Перед нами начиналась гигантская лестница, ведущая в обширный двор,
усеянный обломками упавших колонн. В центре двора, за упавшими  колоннами,
возвышается еще одна терраса из базальтовых  блоков,  на  которой,  как  я
знал, размещается еще один внутренний двор.
     А теперь, Гудвин, для лучшего понимания  последующего  и  на  случай,
если я... не в состоянии буду сопровождать вас там,  слушайте  внимательно
описание  этого  места.  Нан-Танах  представляет  из  себя  буквально  три
прямоугольника. Первый прямоугольник образован выходящими в океан  стенами
из каменных монолитов. Гигантские ступени ведут  от  морских  ворот  через
вход во двор.
     Этот двор окружен другой, внутренней, стеной из базальта.
     Внутри двора третье ограждение.  Его  терраса  из  того  же  базальта
примерно в двадцать футов высотой. Пройти туда можно через  многочисленные
щели, проделанные временем в каменном  ограждении.  Это  внутренний  двор,
сердце  Нан-Танаха!  Здесь  находится  гигантское  подземелье,  с  которым
связано единственное имя  живого  существа,  дошедшее  к  нам  из  туманов
прошлого. Туземцы называют это сокровищницей  Чо-те-ло,  могучего  короля,
правившего задолго "до  наших  отцов".  Поскольку  "чо"  в  языке  древних
понапейцев  означает  одновременно  "солнце"  и  "король",  это   название
означает "место солнечного короля".
     Напротив места солнечного короля находится лунная  скала,  скрывающая
лунный бассейн.
     Стентон  первым  обнаружил  то,  что  я  называю  лунной  скалой.  Мы
осматривали внутренний  двор;  Эдит  и  Тора  готовили  завтрак.  Я  забыл
сказать, что перед этим мы осмотрели весь остров и не нашли ни следа живых
существ. Я вышел из подземелья Чо-те-ло и увидел, что Стентон в  удивлении
рассматривает часть террасы.
     - Что вы об этом думаете? - спросил он, когда я подошел. И указал  на
стену. Я посмотрел туда и увидел  каменную  плиту  примерно  в  пятнадцать
футов высотой и десять шириной. Первое, что я заметил, это  исключительная
точность,  с  которой  края  скалы  соединялись  с  окружающими  каменными
блоками. Потом я понял, что скала  другого  цвета  -  она  более  серая  и
кажется гладкой, странной... смертоносной.
     - Скорее похоже на известковый шпат, чем  на  базальт,  -  сказал  я.
дотронулся до скалы и быстро отдернул руку: при прикосновении все нервы на
руке испытали шок, как от внезапного  удара  замороженным  электричеством.
Это не холод, каким мы обычно его знаем. Холодная сила...  я  описал  это,
назвав замороженным электричеством...  такое  определение  подходит  лучше
всего. Стентон странно взглянул на меня.
     - Значит, вы тоже это почувствовали, - сказал он.  -  Я  подумал,  не
испытываю ли галлюцинации, как Тора. Заметьте,  кстати,  что  блоки  рядом
нагрелись на солнце.
     Я пощупал их, а потом снова коснулся серой скалы. Тот же  слабый  шок
пробежал по руке -  звенящий  холод,  вызывающий  представление  о  чем-то
материальном, о силе.  Мы  осмотрели  плиту  внимательнее.  Края  ее  были
отшлифованы как будто гранильщиком алмазов. Они  так  плотно  прилегали  к
соседним камням, что не оставалось просвета толщиной  в  волос.  Основание
плиты, как мы заметили, слегка изгибалось, и так  же  плотно  прилегало  к
каменному блоку внизу. И тут мы увидели, что  камень  снизу  был  вырезан,
чтобы соответствовать изгибу плиты. От одной стороны плиты до  другой  шло
полукруглое углубление. Как будто серая плита стояла в центре плоской чаши
- полувыступая, полускрываясь. Что-то в этом углублении привлекло меня.  Я
протянул руку и пощупал камень. Гудвин, хотя остальные  камни,  окружавшие
плиту, и все  камни  двора  были  грубыми  и  изношенными  временем,  этот
гладкий, как будто только что из рук полировщика.
     - Это дверь! - воскликнул Стентон. - Она поворачивается  вокруг  этой
чаши. Поэтому углубление такое гладкое.
     - Может, вы и правы, - ответил я. - Но как ради дьявола  нам  открыть
ее?
     Мы снова осмотрели плиту, нажимали  на  края,  пытались  сдвинуть.  Я
случайно поднял голову - и вскрикнул.  Примерно  выше  на  фут  и  по  обе
стороны от перемычки серой скалы виднелись небольшие  выпуклости,  видимые
только под тем углом, под которым я случайно бросил взгляд.  Выпуклости  в
базальте были круглыми, восемнадцати дюймов в диаметре, как мы  установили
позже, и в центре всего на два дюйма  выдавались  над  поверхностью.  Если
только не смотришь прямо на них, прижавшись к поверхности лунной  скалы  -
потому что, Гудвин, эта плита и есть лунная скала, - они невидимы. И никто
не осмеливался стоять там!
     С нами была небольшая переносная  лестница,  и  я  поднялся  на  ней.
Выпуклости были не что иное, как высеченные в камне изгибы. Я прижал  руку
к одной из выпуклостей и отдернул ее так резко, что  чуть  не  свалился  с
лестницы. Ладонью, у самого основания большого пальца,  я  ощутил  тот  же
шок. Я снова прижал руку. Впечатление исходило от  места  не  более  дюйма
шириной. Я внимательно исследовал выпуклость и еще шесть раз испытал  шок.
Гудвин, на выпуклости располагалось семь кружков, каждый в дюйм шириной, и
прикосновение к каждому вызывало описанное мною  ощущение.  Выпуклость  на
противоположной стороне оказалась точно такой же.  Но  никакие  нажимы  на
кружки поодиночке или в  любой  последовательности  не  вызывали  никакого
движения самой плиты.
     - И все-таки... это устройство открывает  дверь,  -  уверенно  сказал
Стентон.
     - Откуда вы знаете? - спросил я.
     - Не знаю... - с сомнением ответил он. - Что-то говорит мне, что  это
так. Трок, - продолжал он  полусерьезно,  полунасмешливо,  -  моя  научная
половина борется с моей человеческой  половиной.  Научная  половина  велит
искать способ открыть эту дверь.  А  человеческая  столь  же  настоятельно
велит ничего подобного не делать и как можно скорее убираться отсюда, пока
еще можно!
     И он рассмеялся, немного смущенно.
     - Что же будет? - спросил он, и мне показалось, что его  человеческая
половина побеждает.
     - Вероятно, все останется как есть, если только мы не разнесем  плиту
на куски, - сказал я.
     - Я думал об этом, - сказал он, - и я бы... не осмелился,  -  добавил
он достаточно угрюмо. И я тоже испытал описанное  им  чувство.  Как  будто
что-то исходящее из  скалы  ударило  меня  по  сердцу,  как  рука  ударяет
нечестивые уста. Мы отвернулись от скалы  -  и  увидели  проходящую  через
пролом в террасе Тору.
     - Мисс Эдит просит вас быстрее... - начала она и замолкла. Я  увидел,
как ее взгляд миновал меня, глаза ее широко раскрылись.  Она  смотрела  на
серую скалу. Тело ее неожиданно напряглось, она сделала несколько шагов...
и устремилась прямо к скале. Мы видели, как она бросилась на нее, услышали
крик, как будто из нее извлекали душу, видели, как она падает у  основания
скалы. И когда мы  уносили  ее,  я  заметил,  как  с  ее  лица  сходит  то
выражение,  которое  появилось  впервые  при  звуках  хрустальной   музыки
Нан-Танаха, - нечеловеческое смешение противоположностей!

                               5. АВ-О-ЛО-А

     Мы отнесли Тору вниз, к ожидавшей Эдит. Рассказали Эдит о случившемся
и о том, что мы обнаружили. Она серьезно слушала, а когда мы кончили, Тора
вздохнула и открыла глаза.
     - Я  хочу  осмотреть  этот  камень,  -  сказала  Эдит.  -  Чарлз,  вы
оставайтесь с Торой. - Мы молча прошли во внутренний двор - и остановились
перед скалой. Эдит коснулась ее, отдернула руку, как и я; решительно снова
протянула ее и удержала. Казалось, она к чему-то  прислушивается.  Наконец
она повернулась ко мне.
     - Дэвид, - сказала моя жена, и печаль в ее голосе поразила меня, - ты
ведь будешь очень-очень разочарован, если  мы  уедем  отсюда,  не  пытаясь
ничего больше узнать?
     Гудвин, я ничего в жизни больше не хотел, как узнать, что  скрывается
за серой скалой. Вы поймете -  все  усиливающееся  любопытство,  вызванное
всем происходящим; уверенность в  том,  что  передо  мною  место,  хотя  и
известное туземцам - я все еще придерживался своей теории, - но совершенно
неизвестное людям моей расы; что  здесь,  на  расстоянии  вытянутой  руки,
лежит ответ на колоссальную загадку этих островов  и  утраченная  глава  в
истории человечества. Здесь, передо мной  -  и  меня  просят  отвернуться,
оставить ответ непрочитанным!
     Тем не менее я постарался справиться со своим желанием и ответил:
     - Эдит, нисколько, если ты хочешь, чтобы мы ушли.
     Она видела смятение в моих глазах. Вопросительно посмотрела на меня и
снова  повернулась  к  серой  скале.  Я  видел,  как  она   задрожала.   И
почувствовал угрызения совести и жалость!
     - Эдит, - воскликнул я, - мы уйдем!
     Она прямо взглянула на меня.
     - "Наука - ревнивая любовница", - процитировала она. - В конце концов
это все, возможно, мои выдумки. Ты не можешь так  просто  уйти.  Нет!  Но,
Дэвид, я тоже останусь!
     - Нет! - воскликнул я. - Ты отправишься в лагерь с Торой. Со  мной  и
Стентоном будет все в порядке.
     - Я останусь, - повторила она. И решение ее было неизменно. Когда  мы
приближались к остальным, она взяла меня за руку.
     -  Дэйв,  -  сказала  она,  -  если  произойдет  что-нибудь...  ну...
необъяснимое... что-нибудь кажущееся... опасным, ты обещаешь вернуться  на
наш остров завтра или как только мы сможем  и  подождать  там  возвращения
туземцев?
     Я с готовностью пообещал - желание остаться и увидеть, что происходит
ночью, жгло меня как огнем.
     Почему, Гудвин, я не стал ждать; почему  не  собрал  всех  в  тот  же
момент и не отплыл от острова через мангровые заросли к Ушен-Тау?
     Тору мы застали  на  ногах,  она  была  необыкновенно  спокойна.  Она
утверждала, что ничего не помнит  из  происходившего  после  ее  появления
перед нами со Стентоном перед серой скалой, как ничего  не  помнила  после
своего припадка на Ушен-Тау. Во время наших расспросов она стала такой  же
замкнутой, какой была до этого. Но, к моему изумлению, когда она узнала  о
наших приготовлениях к ночи, ее охватило какое-то лихорадочное возбуждение
и нетерпеливое ожидание.
     Мы выбрали место в пятистах футах от  лестницы,  ведущей  во  внешний
двор.
     Перед наступлением сумерек мы  подготовились  к  ожиданию  того,  что
может случиться. Я располагался ближе всех к гигантским ступеням, за  мной
Эдит, далее Тора и наконец Стентон. У каждого из  нас  был  автоматический
пистолет и у всех, кроме Торы, еще ружья.
     Наступила ночь. Через некоторое время небо на востоке  посветлело,  и
мы знали, что восходит луна; становилось все  светлее,  на  море  взглянул
сияющий шар и вдруг стал виден весь. Эдит схватила меня за руку: как будто
появление луны послужило сигналом, мы услышали под нами низкое пение.  Оно
доносилось из глубочайшей бездны.
     Луна лила на нас свои лучи, и я увидел, как вздрогнул Стентон. И  тут
же услышал поразивший его звук. Он доносился из внутреннего двора. Похожий
на долгий мягкий вздох. Звук не  человеческий,  какой-то  механический.  Я
взглянул на Эдит, затем на Тору. Моя жена  напряженно  вслушивалась.  Тора
сидела, как сидела с того  момента,  как  мы  расположились,  -  локти  на
коленях, лицо закрыто руками.
     И вдруг от стремившегося на нас лунного света на меня напала страшная
сонливость. Казалось, с лунных лучей капает сон и  падает  мне  на  глаза,
закрывая их, неумолимо закрывая их. Я чувствовал, как расслабилась в  моей
руке рука Эдит, видел, как  она  опустила  голову.  Я  видел,  как  голова
Стентона упала ему на грудь и как его тело пьяно  покачнулось.  Я  пытался
встать, пытался бороться с непреодолимым желанием уснуть.
     И в этой борьбе увидел, как Тора подняла голову, будто  прислушиваясь
к чему-то; увидел, как она встала и повернулась  лицом  к  лестнице.  Тора
смотрела туда, и своими затуманенными глазами я увидел  какое-то  глубокое
сильное сияние. Тора  взглянула  на  нас.  На  ее  лице  было  бесконечное
отчаяние - и ожидание. Я попытался встать - и сон с новой силой  навалился
на меня. Смутно, засыпая,  я  услышал  хрустальный  звон;  с  невероятными
усилиями еще раз приподнял веки, увидел Тору, купающуюся в свете,  стоящую
наверху лестницы, - и сон победил меня, унес в самое сердце забвения!
     Когда  я  проснулся,  начинался  рассвет.  На  меня   сразу   хлынули
воспоминания,  и  я  в  страхе  протянул  руку  к  Эдит,  коснулся  ее   и
почувствовал, как в приливе благодарности учащенно  забилось  сердце.  Она
зашевелилась, села и протерла заспанные глаза. Я посмотрел на Стентона. Он
лежал на боку, спиной к нам, закрыв голову руками.
     Эдит со смехом взглянула на меня.
     - Боже! Что за сон! - сказала она. И тут же все  вспомнила.  Лицо  ее
побледнело. - Что случилось? - прошептала она. -  Что  заставило  нас  так
уснуть?  -  Она  посмотрела  на  Стентона,  вскочила,  подбежала  к  нему,
затрясла. Он повернулся с могучим зевком,  и  я  видел,  как  на  ее  лице
отразилось облегчение, которое испытал и я сам.
     Стентон осторожно встал. Взглянул на нас.
     - В чем дело? - воскликнул он. - Вы как будто увидели привидение!
     Эдит схватила меня за руку.
     - Где Тора? - воскликнула она. Прежде чем  я  смог  ответить,  она  с
криком выбежала на открытое пространство: - Тора! Тора!
     Стентон смотрел на меня.
     - Взята! - все, что я мог сказать. Вдвоем мы  подошли  к  моей  жене,
которая теперь стояла возле больших каменных ступеней, с испугом глядя  на
вход на террасу. Здесь я рассказал им, что видел, прежде чем  сон  охватил
меня. Вместе мы поднялись по ступеням во внутренний двор и  направились  к
серой скале.
     Серая скала, как и накануне, была закрыта, не было ни следа того, что
ее открывали. Ни следа! Как раз когда я думал об этом, Эдит опустилась  на
колени перед ней и протянула руку к чему-то у ее основания. Это был клочок
серого шелка. Я узнал его - обрывок платка, который Тора всегда носила  на
голове. Эдит взяла клочок, заколебалась. Я увидел, что клочок  отрезан  от
платка будто острым ножом, увидел, что несколько нитей тянутся от  него  к
основанию серой плиты, тянутся к этому основанию и уходят под него.  Серая
скала - действительно дверь! И она открывалась, и Тора прошла в нее!
     Думаю, Гудвин, что следующие несколько  минут  мы  все  были  немного
безумны. Мы колотили по дьявольскому входу кулаками, камнями  и  дубинами.
Наконец разум вернулся к нам. Стентон направился в лагерь за  динамитом  и
инструментом. Пока он ходил, мы с Эдит обыскали весь  островок  в  поисках
какого-то другого следа. Никаких  признаков  пребывания  Торы  или  других
живых существ, кроме нас  самих.  Мы  вернулись  к  входу  и  застали  там
Стентона.
     Гудвин, в течение следующих двух часов мы испробовали  все  бывшие  в
нашем  распоряжении  способы  пройти  сквозь  скалу.  Камень  на   близком
расстоянии от скалы не поддавался сверлу. Мы пробовали произвести взрыв  у
основания  скалы,  покрывали  ее  зарядами,  прижатыми  камнями.  Никакого
воздействия на поверхность: естественно, заряд  действовал  в  направлении
меньшего сопротивления.
     К  полудню  мы  потеряли  всякую  надежду  прорваться  сквозь  скалу.
Приближался вечер, и нам нужно было решить, что  делать  дальше.  Я  хотел
отправиться на Понапе за помощью.  Эдит  возражала,  говоря,  что  на  это
потребуется много времени и нам вообще  не  удастся  убедить  наших  людей
вернуться с нами. Что тогда оставалось? Одно  из  двух:  вернуться  в  наш
лагерь, подождать возвращения наших людей и затем попробовать  убедить  их
пойти с нами на Нан-Танах. Но это значило  по  крайней  мере  на  два  дня
оставить Тору. На это мы не могли пойти, это было бы слишком трусливо.
     Другая возможность - дождаться ночи на месте, подождать, пока  скала,
как и накануне, не откроется, и сделать вылазку через нее в поисках  Торы,
прежде чем она закроется снова. С солнцем  к  нам  вернулась  уверенность,
развеялся зловонный туман суеверий, который на какое-то время  окутал  наш
разум. В ярком свете солнца, казалось, нет места для привидений.
     Очевидно, плита все же открывалась, но разве  Тора  просто  не  могла
обнаружить  ее  уже  открытой,  благодаря  действию  механизма,  все   еще
работающего и  основанного  на  законах  физики,  неизвестных  современной
науке? Этот механизм мог действовать при свете  полной  луны.  Утверждения
туземцев, что _а_н_и_ обладают  особой  силой  в  полнолуние,  могли  быть
смутным отражением знаний, которые давали возможность  использовать  силу,
заключенную  в  лунных  лучах,  как  мы  нашли  возможность   использовать
солнечные лучи. Если это так, то Тора, вероятно,  находится  за  плитой  и
шлет к нам призывы о помощи.
     Но как объяснить охвативший  нас  сон?  Может  быть,  запах  каких-то
растений или газ, выделяющийся на острове? Мы согласились, что это  вполне
вероятно. Каким-то образом период наибольшей активности этого  воздействия
совпадает с полнолунием, но если это так, почему Тора не уснула тоже?
     С наступлением сумерек  мы  проверили  свое  оружие.  Эдит  прекрасно
владела и  пистолетом,  и  ружьем.  Помня  о  том,  что  сон  мог  служить
следствием  естественной  или  созданной  людьми  причины,  мы  изготовили
простые, но надежные нейтрализаторы  сна  и  разместили  их  около  рта  и
ноздрей. Мы решили, что моя  жена  останется  в  укрытии.  Стентон  займет
позицию на противоположной стороне за лестницей, а я расположусь по другую
сторону ближе к Эдит. Место, которое я выбрал, находилось в пятистах футах
от нее, и я, глядя на углубление, в котором она лежала, уверял  себя,  что
она в безопасности. Поскольку накануне все началось с  восходом  луны,  мы
считали, что и теперь до появления луны нам нечего опасаться.
     Слабое свечение предвещало восход луны. Я поцеловал  Эдит,  и  мы  со
Стентоном заняли свои места. Становилось все светлее,  лунный  шар  быстро
поднимался и через несколько мгновений стал виден полностью.
     И тут же, как и накануне, с террасы донесся звук, похожий на вздох. Я
видел,  как  Стентон  выпрямился,  напряженно  глядя  на  вход,  с  ружьем
наготове. Даже на расстоянии  я  увидел  изумленное  выражение  его  лица.
Лунный свет усилился, стал ярче.  Я  видел,  как  изумление  Стентона  все
усиливается.
     Я встал.
     - Стентон, что вы видите? - осторожно окликнул  я  его.  Он  взмахнул
рукой, призывая к молчанию. Я повернул  голову  и  посмотрел  на  Эдит.  И
ощутил шок. Она лежала на боку, лицо ее освещала полная луна. Эдит  крепко
спала!
     Повернувшись, чтобы окликнуть Стентона, я задержал  взгляд  на  верху
лестницы и застыл в изумлении. Лунный свет еще более сгустился.  Казалось,
он... материализуется... там.  Сквозь  него  пробегали  жилки  сверкающего
белого пламени. Меня охватила вялость. Но не неотвратимая сонливость,  как
в предшествующую ночь. Просто у меня не было сил пошевельнуться. Я оторвал
взгляд и посмотрел на Стентона. Пытался позвать его. Но не  мог  заставить
губы  шевельнуться!  Борясь  с  этим  параличом,  я   испытал   сильнейшее
потрясение. Подобное удару. И с ним, Гудвин, пришла  полная  неспособность
двигаться. Я не мог даже повернуть глаз!
     Я видел, как Стентон прыгнул на лестницу  и  начал  подниматься.  При
этом свет во внутреннем  дворе  стал  ослепительно  ярок.  И  сквозь  него
пробивался тонкий  звон,  который  заставлял  сердце  биться  в  чистейшей
радости и в то же время охватывал его ужасом.
     И тут я впервые услышал возглас "Ав-о-ло-а! Ав-о-ло-а!",  который  вы
слышали на палубе. Звук производил странное впечатление -  будто  он  лишь
частично находился в нашем пространстве, будто это часть фразы,  пришедшей
из другого измерения и утраченной при переходе. Звук, бесконечно ласковый,
бесконечно жестокий!
     На лице  Стентона  появилось  выражение,  испугавшее  меня,  -  но  я
каким-то образом знал, что оно появится:  смешанное  выражение  радости  и
страха. Эти два чувства, как  и  на  лице  Торы,  шли  рука  об  руку,  но
значительно усилились. Стентон поднялся по лестнице и вышел из поля  моего
зрения.  Снова  я  услышал  возглас  "Ав-о-ло-а!"  Теперь  в  нем  звучало
торжество, и то же торжество прозвучало и в буре звенящих звуков.
     Краткое молчание. Затем еще один взрыв звуков, и сквозь него со двора
донесся голос Стентона  -  крик,  вопль,  полный  невыносимым  экстазом  и
невообразимым ужасом! И снова тишина.  Я  пытался  разорвать  удерживавшие
меня невидимые путы. И не мог. Даже веки мои не шевелились. А глаза, сухие
и неподвижные, горели.
     Затем, Гудвин... я впервые увидел... необъяснимое! Хрустальная музыка
взметнулась. Со своего места  я  видел  вход  во  внутренний  двор  и  его
базальтовые порталы, грубые и  разбитые,  поднимающиеся  на  сорок  футов,
изломанные, разрушенные порталы, недоступные для подъема. Из  входа  потек
все усиливающийся свет. Он рос, разбухал, и в него, прямо у меня на  виду,
вошел Стентон.
     Стентон! Но, Гудвин! Что за зрелище! - Он замолк. Я ждал... ждал.

                           6. В ЛУННОМ БАССЕЙНЕ

     - Гудвин, - сказал наконец Трокмартин, - я могу  описать  его  только
как  существо  из  живого  света.  Он  излучал  свет,  был  полон  светом,
переполнен им. Вокруг него  кружилось  сверкающее  облако,  оно  проходило
сквозь  него  блестящими  завитками,  горящими  щупальцами,   блистающими,
светящимися.
     Я видел его лицо. Оно светилось радостью, слишком сильной для  живого
существа, и в то же время было затемнено невыносимым несчастьем. Как будто
его лицо было переделано рукой  Бога  и  Сатаны  одновременно.  Вы  можете
видеть отражение этого в моем лице. Но вы не видели этого в той степени, в
какой оно было на лице Стентона. Глаза широко раскрыты и неподвижны, будто
созерцают внутреннее зрелище рая и  ада!  Он  шел,  как  труп  проклятого,
несущий в себе ангела света.
     Музыка взметнулась снова. Я вновь услышал бормотание  -  "Ав-о-ло-а!"
Стентон повернулся, лицом к порталу. И тут я заметил,  что  заполняющий  и
окружающий его свет имеет внутреннее ядро - нечто  отдаленно  напоминающее
по форме человеческую фигуру, - это ядро то  рассеивалось,  то  собиралось
вновь, вырывалось  за  его  пределы  и  входило  в  него  снова.  И  когда
сверкающие частицы входили в него, все тело  Стентона  испускало  свет.  И
внутри этого сверкания, спокойные и безмятежные, двигались семь  маленьких
светящихся шаров, как семь маленьких лун.
     Все это я видел, а потом Стентон поднялся,  взлетел  на  неприступную
стену, на самую ее вершину. Свет  под  луной  побледнел,  звенящая  музыка
стихла. Я попытался  шевельнуться.  Но  заклинание  продолжало  удерживать
меня. Теперь из неподвижных глаз полились слезы и облегчили боль в них.
     Я сказал,  что  взгляд  мой  был  неподвижен.  Так  оно  и  было.  Но
периферическим зрением я видел часть дальней  стены  внешнего  укрепления.
Казалось, прошли века, и я увидел на  этой  дальней  стене  сияние.  Потом
показалась фигура Стентона. Он  был  далеко,  на  самом  верху  гигантской
стены. Но я  по-прежнему  различал  сверкающие  спирали,  которые  ликующе
вились вокруг и сквозь него; скорее чувствовал,  чем  видел,  его  лицо  в
трансе при свете семи шаров. Взметнулись хрустальные ноты, и он прошел.  И
все это время, как будто из какого-то скрытого источника, внутренний  двор
светился и рассыпал серебряные огни, которые  затмевали  лунный  свет,  но
казались частью его.
     Десять раз он так проходил мимо меня. Свечение усиливалось  вместе  с
музыкой, проходило по вершине созданного человеком  базальтового  утеса  и
исчезало. А между этими появлениями проходили вечности,  а  я  по-прежнему
корчился в неподвижности, беспомощное существо из камня с незакрывающимися
глазами.
     Наконец луна приблизилась к горизонту. Звуки музыки стали громче,  за
ними - вторично - крикнул Стентон. Крик его был  как  эхо  первого.  Вновь
мягкий вздыхающий звук на террасе. И - полная тишина.  Свет  померк;  луна
заходила, и мгновенно жизнь и способность двигаться вернулись  ко  мне.  Я
побежал вперед, прыжками взлетел по лестнице, во внутренний двор и прямо к
серой скале. Она была закрыта - я знал, что так и будет. Но показалось  ли
мне  или  я  на  самом  деле  услышал  приходящий  с  огромного   удаления
торжествующий возглас: "Ав-о-ло-а! Ав-о-ло-а!"?
     Я вспомнил об  Эдит.  Побежал  к  ней.  При  моем  прикосновении  она
проснулась, с удивлением взглянула на меня, приподнялась на руке.
     - Дэйв! - сказала она. - Я уснула... после всего. - Тут она  заметила
в моем лице отчаяние и вскочила на ноги. - Дэйв! - воскликнула она. -  Что
случилось? Где Чарлз?
     Прежде всего я  разжег  костер.  Затем  рассказал  ей.  И  до  самого
рассвета мы сидели перед костром, обнявшись, как испуганные дети.
     Неожиданно Трокмартин умоляюще протянул ко мне руки.
     - Гудвин, старый друг! - воскликнул он. - Не смотрите на меня, как на
сумасшедшего! Это правда, абсолютная правда! Подождите... -  Я,  как  мог,
успокоил его. Через некоторое время он продолжил рассказ.
     - Никогда, - сказал он, - человек так не приветствовал приход солнца,
как мы в  то  утро.  Как  только  стало  светло,  мы  вернулись  во  двор.
Базальтовые  стены,  на  которых  я  видел  Стентона,  стояли   черные   и
молчаливые. Терраса, как всегда, была пуста. Серая скала на своем месте. В
углублении у ее основания - ничего. И ничего, никаких следов пребывания на
острове Стентона - ни следа, ни знака на Нан-Танахе, показывающего, что он
когда-нибудь жил.
     Что нам оставалось делать? Те же доводы, что удержали  нас  накануне,
удерживали и сейчас - и вдвое сильнее. Мы не могли покинуть тех двоих,  не
могли уйти, пока оставалась хотя бы слабая надежда на их спасение - но как
же нам оставаться? Гудвин, я любил свою жену, сильно  любил,  так  сильно,
как я и не подозревал до этого дня; и она так же любила меня.
     - Оно за ночь забирает только одного, - сказала она. - Любимый, пусть
оно возьмет меня.
     Я плакал, Гудвин. Мы оба плакали.
     - Вам потребовалась большая храбрость, Трокмартин, - прервал  я  его.
Он оживленно взглянул на меня.
     - Значит, вы поверили? - воскликнул он.
     - Верю, - ответил я. Он схватил меня за руку и сжал ее так, что  едва
не сломал.
     - Теперь, - сказал  он,  -  я  не  боюсь.  Если  я...  не  смогу,  вы
подготовитесь и продолжите работу.
     Я пообещал. И - да простит меня Небо - это было три года назад.
     - Да, потребовалась храбрость, -  продолжал  он,  опять  спокойно.  -
Больше чем храбрость. Потому что мы знали, что идем на  самопожертвование.
Каждый из нас в глубине сердца чувствовал,  что  один  из  нас  не  увидит
следующего восхода. И каждый  из  нас  молился,  чтобы  смерть,  если  это
смерть, вначале пришла к нему.
     Мы тщательно все обсудили, призвав  на  помощь  всю  силу  анализа  и
привычку к спокойному научному мышлению. Мы по  минутам  рассчитали  время
проявления феномена. Хотя низкое пение начиналось в момент  восхода  луны,
проходило целых пять минут между полным  восходом  и  странным  вздыхающим
звуком на внутренней террасе. Я перебирал в памяти все происшедшее прошлой
ночью. По крайней мере пятнадцать минут прошло между вздохом  и  усилением
лунного света на внутреннем дворе. И проходило еще десять минут до  первых
звуков хрустальной музыки.
     Звук  вздоха  -  что  он  мне  напоминал?  Конечно  -  дверь,   мягко
поворачивающуюся вокруг основания.
     - Эдит! - воскликнул я. - Думаю, я  нашел!  Серая  скала  открывается
через пять минут после восхода луны. Но кто бы ни  появлялся  изнутри,  он
должен ждать, пока луна  поднимется  выше,  или  он  приходит  с  большого
удаления. Нам не нужно ждать его появления, наоборот, нужно захватить  его
врасплох, прежде чем оно пройдет в дверь. Мы рано  пройдем  во  внутренний
двор. Ты возьмешь с  собой  пистолет  и  ружье  и  спрячешься  так,  чтобы
прикрывать вход - если  скала  действительно  откроется.  Как  только  она
откроется, я войду внутрь. Это наша лучшая возможность, Эдит. Я думаю, она
у нас единственная.
     Моя жена упорно возражала. Она хотела идти со мной. Но я  убедил  ее,
что ей лучше оставаться снаружи и быть готовой помочь мне,  когда  я  буду
пробиваться к выходу.
     День прошел  слишком  быстро.  Перед  лицом  опасности  наша  любовь,
казалось,  стала  еще  сильнее.  Была  ли  это  последняя  вспышка   перед
затуханием, раздумывал я. Мы приготовили и съели хороший  обед.  Старались
отвлечься от всего, кроме научного аспекта проблемы. Мы  согласились,  что
чем бы это ни было, причины у него человеческие, и нам  ежесекундно  нужно
об этом помнить. Но какой человек способен  создать  подобные  чудеса?  Мы
дрожали при мысли о возможных открытиях следов исчезнувшей расы, о  людях,
возможно, живущих в городах, над скалистой крышей  которых  перекатываются
волны Тихого океана, об утраченной мудрости полубогов юности человечества.
     За полчаса до восхода луны мы вдвоем отправились во внутренний  двор.
Я занял место рядом с серой скалой.  Эдит  присела  в  двадцати  футах  за
разбитым столбом и просунула наружу ствол ружья, нацелив его на плиту.
     Ползли минуты. Во  дворе  было  тихо.  Тьма  рассеивалась,  и  сквозь
проломы террасы я видел, как светлеет небо на горизонте. С первым  бледным
светом тишина, казалось, усилилась.  Она  углубилась,  стала  невыносимой,
ожидающей. Взошла луна, показалась на четверть, наполовину, наконец  стала
видна полностью, как гигантский воздушный шар.
     Ее лучи упали на  описанные  мною  выпуклости,  и  вдруг  ожили  семь
маленьких огненных  кругов.  Они  светились,  сияли,  становились  ярче  -
сверкали. Гигантская плита передо мной повернулась, как  на  оси,  вздыхая
при своем движении.
     Мгновение  я  смотрел  в  изумлении.  Похоже  на  трюк  фокусника.  И
движущаяся плита, как я заметил, тоже засветилась, стала  флюоресцировать,
подобно семи сверкающим огонькам.
     Только мгновение я смотрел на это, затем, крикнув Эдит, устремился  в
открывшееся отверстие. Передо мной была платформа, а от нее ступени вели в
ровный коридор. Проход не был темным, он светился тем же слабым свечением,
что и входная дверь. Я побежал вниз.  И  на  бегу  яснее,  чем  когда-либо
раньше, услышал пение. Проход резко повернул, пошел  параллельно  наружной
стене, затем опять устремился вниз. Я продолжал бежать и на бегу  взглянул
на часы. Прошло всего три минуты.
     Проход кончился. Передо  мной  была  большая  сводчатая  арка.  Я  на
мгновение  остановился.   За   аркой,   казалось,   открывается   какое-то
пространство - пространство, заполненное сияющим, сверкающим, многоцветным
туманом, чья яркость все время  увеличивалась.  Я  прошел  сквозь  арку  и
застыл в благоговейном страхе!
     Передо мной был бассейн. Круглый, примерно в двадцать футов  шириной.
Вокруг  него  невысокий,  мягко  закругляющийся  барьер   из   сверкающего
серебряного камня. Вода бассейна прозрачно-голубая. Бассейн  с  серебряным
барьером походил на огромный голубой глаз, глядящий вверх.
     В него устремлялись семь сверкающих столбов.  Они  лились  в  голубой
глаз, подобно цилиндрическим потокам. Они походили  на  сверкающие  столбы
света, поднимающиеся от сапфирового пола.
     Один цвета нежно-розового жемчуга; один  зеленый,  как  заря;  третий
смертельно-белый; сверкающая колонна бледного янтаря; луч аметиста;  столб
расплавленного серебра. Таковы были цвета семи потоков,  устремлявшихся  в
лунный бассейн.  Пораженный,  я  придвинулся  ближе.  Столбы  не  освещали
глубину. Они касались поверхности и, казалось, растворялись, расплавлялись
в ней. Бассейн выпивал их!
     Сквозь  воду  устремились  крошечные  сверкающие   искорки,   частицы
бледного свечения. И далеко, далеко внизу  я  уловил  движение,  сверкание
чего-то медленно поднимающегося.
     Я взглянул вверх, на источник семи светящихся столбов. Далеко  вверху
светились семь шаров, от них и  исходили  столбы  света.  Яркость  их  все
росла. Они походили на семь лун, закрепленных на пещерном  небе.  Медленно
их великолепие усиливалось,  и  все  ярче  становились  стремящиеся  книзу
столбы. Мне пришло в голову,  что  это  кристаллы  неизвестного  вещества,
укрепленные на крыше лунного бассейна, и  свет  их  исходит  от  взошедшей
луны. Они были удивительны, эти шары, - в них заключалось неведомое знание
тех, кто когда-то установил их!
     Ярче и ярче становились они, по мере того как  луна  поднималась  все
выше и посылала через них свое сверкание. Я оторвал взгляд и посмотрел  на
бассейн. Он стал молочным, полупрозрачным.  Лучи,  устремившиеся  в  него,
казалось,  его  заполнили;  он  ожил  светящимся,  сверкающим  блеском.  И
свечение, которое я видел, поднималось из глубины, становилось все ближе и
ближе!
     От него  на  поверхность  устремился  клубок  тумана.  Он  подплыл  к
розовому столбу и замер  на  мгновение.  Столб,  казалось,  обнимает  его,
посылает в него маленькие светящиеся частицы, крошечные  розовые  спирали.
Туман поглощал луч, становился все материальнее. Другой клубок  подплыл  к
другому столбу, прилип к нему и начал питаться, потом быстро придвинулся к
первому и слился с ним. Появились еще клубки, тут и  там,  они  появлялись
слишком быстро, чтобы их можно было сосчитать, и  устремлялись  к  столбам
света, вспыхивали и пульсировали друг в друге.
     Все гуще и  гуще  становился  туман,  пока  поверхность  бассейна  не
превратилась в сплошной  столб  пульсирующего  светящегося  тумана;  туман
становился все гуще, он впитывал жизнь из семи падавших на него столбов; а
снизу, из глубины бассейна, в него летели красные стремительные частицы. В
центр тумана переходило свечение, которое я заметил далеко внизу. И  центр
засветился,  запульсировал,  начал  посылать  вокруг  пробные  щупальца  и
сгустки.
     Передо мной формировалось  _с_у_щ_е_с_т_в_о_,  шедшее  со  Стентоном,
взявшее Тору, - существо, которое я стремился найти!
     И с осознанием этого мой мозг ожил. Рука легла на рукоять  пистолета,
и я начал стрелять  прямо  в  центр  свечения.  Все  вокруг  загремело  от
выстрелов, и я почувствовал, что совершаю величайшее святотатство. Хотя  я
знал, что бассейн этот дьявольский, одновременно он казался - святым.  Как
будто, нерасторжимо соединенные, в нем жили Бог и дьявол.
     При  первом  же  выстреле  столбы  заколебались,  вода   в   бассейне
заволновалась. Туман  покачнулся,  потом  собрался  вновь.  Я  перезарядил
пистолет. Мне пришла в голову мысль, и я тщательно прицелился  в  один  из
кругов вверху. Оттуда, как я понял, исходит  сила,  формирующая  обитателя
бассейна. Из льющихся оттуда лучей черпает он силы. Если я сумею разрушить
механизм, я прерву этот процесс. Я стрелял снова и снова. Даже  если  я  и
попал, то, по-видимому, не причинил вреда.  Только  беспокойнее  заплясали
светящиеся частицы в тумане. И все.
     Из бассейна, как маленькие колокольчики, как пузыри хрустальных  нот,
поднимался звон. Звуки его становились все выше,  утрачивали  спокойствие,
звучали все более гневно.
     И тут из необъяснимого, повисшего над бассейном, вырвался  сверкающий
сгусток. Он устремился ко мне, охватил меня. Я почувствовал ледяной холод,
и на меня одновременно обрушились экстаз и ужас. Каждый атом во мне дрожал
от радости и одновременно сжимался в  отчаянии.  В  этом  не  было  ничего
отвратительного. Но как будто ледяная  душа  зла  и  огненная  душа  добра
вместе вступили в меня. Пистолет выпал у меня из руки.
     Так я стоял, а бассейн сверкал и искрился; потоки  света  становились
все интенсивнее, туман  сверкал  и  сгущался.  Я  видел  теперь,  что  его
сверкающая середина приобретает форму - но форму, которую мои глаза и мозг
не могли определить. Как  будто  существо  из  другого  измерения  приняло
форму, по его представлениям, напоминающую человеческую. И в то  же  время
оно оказалось неспособно скрыть свою чуждость от человеческого взгляда. Не
мужчина и не женщина, существо неземное и  бесполое.  И  его  человеческое
подобие все время изменялось. А во мне продолжали  существовать  смешанные
восторг и  ужас.  И  только  какая-то  ничтожная  часть  мозга  оставалась
нетронутой; что-то продолжало следить за происходящим. Была ли это душа? Я
никогда не верил... и все же...
     Над головой туманного  тела  неожиданно  засветились  семь  огоньков.
Каждый цвета того столба,  под  которым  он  находился.  И  я  понял,  что
сотворение существа - завершилось.
     И тут - за собой я услышал крик.  Голос  Эдит.  Я  подумал,  что  она
услышала выстрелы и последовала за  мной.  Я  почувствовал,  как  все  мои
способности  сосредоточиваются  в  едином  могучем  усилии.  Оторвался  от
схватившего меня щупальца, и оно отшатнулось. Я повернулся, чтобы удержать
Эдит, но  поскользнулся  и  упал.  И  увидел,  как  существо  из  бассейна
устремилось ко мне.
     Что-то пронеслось мимо меня, обитатель бассейна замер, и прямо в него
устремилась Эдит, вытянув руки, чтобы защитить меня!
     Трокмартин задрожал.
     - Она бросилась прямо в это дьявольское свечение, - прошептал  он.  -
Остановилась и покачнулась, как будто наткнулась на что-то твердое. И  тут
же сверкающий туман обернулся вокруг нее. Ликующе  взметнулся  хрустальный
звон. Свет заполнил ее, прошел сквозь нее и вокруг нее, как  это  было  со
Стентоном, и я увидел, как  на  ее  лице  появилось  -  то  же  выражение.
Послышался возглас: "Ав-о-ло-а!" Он эхом отразился от свода.
     - Эдит! - воскликнул я. - Эдит! - Она, должно  быть,  услышала  меня,
даже сквозь это... существо. Я видел, как она пытается высвободиться.  Она
в своем броске оказалась на самом краю бассейна.  Покачнулась...  и  через
мгновение упала, а сверкание по-прежнему окружало ее,  по-прежнему  вилось
вокруг и сквозь нее - упала в лунный бассейн! Она утонула, Гудвин, а с ней
и обитатель бассейна!
     Я дотащился  до  края  бассейна.  Далеко  внизу  увидел  опускающееся
движущееся многоцветное облако, увидел лицо Эдит, оно исчезало,  глаза  ее
смотрели на  меня,  полные  сверхъестественным  экстазом  и  ужасом.  И  -
исчезло!
     Я тупо осмотрелся. Семь золотых шаров продолжали лить на бассейн свой
свет. Бассейн  снова  стал  бледно-голубым.  Искры  и  светящиеся  частицы
исчезли. Далеко снизу послышался взрыв триумфального пения!
     - Эдит! - снова воскликнул я. - Эдит, вернись ко мне! -  И  тут  меня
охватила тьма. Помню, как я выбежал по сверкающим коридорам во двор. Разум
покинул меня. Когда он вернулся, я находился далеко в море в нашей  лодке,
оторванный от цивилизации. Через день меня подобрала шхуна, на  которой  я
прибыл в Порт-Морсби.
     - Я разработал план; вы должны выслушать меня, Гудвин...
     Он упал на койку. Я склонился  к  нему.  Истощение  и  облегчение  от
рассказа оказались слишком сильным испытанием  для  него.  Он  уснул,  как
мертвый.

                      7. ОБИТАТЕЛЬ БАССЕЙНА ПРИХОДИТ

     Всю эту ночь я присматривал за ним. Когда рассвело,  я  отправился  в
свою каюту, чтобы немного поспать самому. Но спал я беспокойно.
     На  следующий  день  шторм  продолжался.  За  ленчем  ко  мне  пришел
Трокмартин. Он выглядел лучше. Странное выражение поблекло. К  нему  почти
вернулась прежняя живость.
     - Идемте в мою каюту, - сказал он. Там  он  снял  рубашку.  -  Что-то
происходит, - сказал он. - Знак стал меньше, - так он сказал.
     - Я  ухожу,  -  радостно  прошептал  он.  -  Только  бы  благополучно
добраться до Мельбурна, и тогда посмотрим, кто выиграет! Гудвин,  я  вовсе
не уверен, что Эдит мертва - как мы понимаем смерть -  и  остальные  тоже.
Что-то существует вне нашего опыта, какая-то великая тайна.
     Весь день он говорил о своих планах.
     - Разумеется, существует естественное объяснение, - говорил он. - Моя
теория  заключается  в  том,  что   лунная   скала   -   это   устройство,
чувствительное к действию лунных лучей; что-то подобное  тому,  как  селен
реагирует на солнечные лучи. В лунном свете есть  могучая  сила;  об  этом
говорит и наука, и легенды. Мы знаем, как он  воздействует  на  умственную
деятельность, на нервную систему, даже на некоторые болезни.
     Лунная плита сделана из материала, который реагирует на лунный  свет.
Кружки на ней,  несомненно,  действующие  устройства.  Когда  их  касается
лунный луч, они приводят в действие механизм, открывающий дверь, точно так
же, как вы можете при  помощи  солнечного  света  открыть  обычную  дверь,
расположив соответствующим образом селеновые батареи. Очевидно, для  этого
требуется свет полной луны. Мы вначале  попробуем  сосредоточить  на  этих
кружках свет почти полной луны и проверим, подействует ли  механизм.  Если
подействует,  мы  сможем  обследовать  бассейн  без  вмешательства...  его
обитателя.
     Посмотрите, вот здесь отмечено их  расположение.  Я  сделал  для  вас
дубликат, на случай если со мной что-нибудь произойдет.
     Он еще немного поработал над картой.
     - Вот здесь, - сказал он, - как мне кажется, расположены семь больших
шаров. Они спрятаны где-то в развалинах острова, который  называется  Тау;
там они улавливают лунные лучи. Я это рассчитал по тому  времени,  которое
мне потребовалось, чтобы добраться до поворота - вот здесь поворот.  Нужно
дойти до него, повернуть и продолжать спускаться по длинному изгибающемуся
коридору  в  зал  с  лунным  бассейном.  Следовательно,  шары  расположены
примерно здесь. - Он указал.
     Они, несомненно, тщательно  спрятаны,  но  должны  быть  открыты  для
доступа воздуха и света. - Он снова помолчал. - Я  полагаю,  что  разумней
сразу уничтожить их, потому что прежде всего через  них  проявляется  этот
феномен лунного бассейна. Но  уничтожить  такое  удивительное  устройство!
Может, лучше оставить там несколько человек,  которые  уничтожат  шары  по
сигналу, если нам внизу будет угрожать опасность. Или просто прикрыть  их.
Это должно их нейтрализовать. Уничтожить их... - Он опять помолчал. - Нет,
этот феномен слишком интересен, чтобы уничтожать его без как  можно  более
полного  исследования.  -  Лицо  его  снова  омрачилось.  -  Но   оно   не
человеческое, не может им быть, -  забормотал  он.  Повернулся  ко  мне  и
рассмеялся. - Старое противоречие  между  наукой  и  хрупкой  человеческой
доверчивостью! - сказал он.
     И снова:
     - Нам потребуется с полдюжины костюмов для подводных работ. Мы должны
проникнуть  в  бассейн  и  осмотреть  его.  На  это  потребуется   немалая
храбрость, но в новолуние это не должно  быть  опасно,  или  мы  уничтожим
обитателя бассейна, тогда будет безопасно.
     Мы  снова  занялись  планами,  принимали  их,  отвергали,   а   шторм
продолжался - весь день и всю следующую ночь.
     Спешу закончить. Во второй половине дня тучи начали  рассеиваться,  и
Трокмартин с беспокойством следил  за  ними.  К  сумеркам  они  совершенно
исчезли, и небо прояснилось. Показались звезды.
     - Сегодня ночью, - сказал Трокмартин. -  Гудвин,  друг,  побудьте  со
мной. Ночью оно придет, и я должен бороться.
     Я не мог ничего сказать. Примерно за час до восхода луны мы  пошли  в
его каюту. Крепко закрыли иллюминаторы и зажгли свет. У  Трокмартина  была
странная теория, что электричество может помешать его  преследователю.  Не
знаю, каким  образом.  Немного  погодя  он  пожаловался  на  усиливающуюся
сонливость.
     - Это просто усталость, -  сказал  он.  -  Совсем  не  похоже  на  ту
сонливость. До восхода луны еще целый час. - Он зевнул. -  Разбудите  меня
за пятнадцать минут до этого.
     Он лег на койку. Я сел,  раздумывая.  И  пришел  в  себя  неожиданно.
Который  час?  Я  посмотрел  на  часы  и  бросился  к  иллюминатору.  Было
полнолуние, луна светила уже не менее получаса. Я подбежал к Трокмартину и
потряс его за плечо.
     - Вставайте, быстрее! - воскликнул я. Он  сонно  встал.  Рубашка  его
распахнулась, и я с изумлением посмотрел на белую полосу у него на  груди.
Даже в электрическом свете  она  слегка  светилась,  и  в  ней  как  будто
мелькали маленькие искорки.
     Трокмартин, казалось, не вполне проснулся. Он взглянул на свою грудь,
увидел сверкание и улыбнулся.
     - О, да, - сонно сказал он, - оно приближается, вернет меня к Эдит. Я
рад.
     - Трокмартин! - воскликнул я. - Проснитесь! Не сдавайтесь!
     - Не  сдаваться?  -  повторил  он.  -  Бесполезно.  Сохраните  карты.
Приходите за нами.
     Он подошел к  иллюминатору  и  сонно  отодвинул  занавес.  Луна  ярко
освещала корабль. Под ее лучами полоса на его груди засветилась ярче,  она
отбрасывала мягкое свечение, казалось, она движется.
     Он  внимательно  вгляделся  и  неожиданно,  прежде  чем  я  смог  его
остановить, распахнул иллюминатор.  И  я  увидел,  как  что-то  сверкающее
быстро движется по лунной дорожке к нам, скользя по волнам.
     И  вместе  с  ним  донесся  хрустальный  звон  и   какой-то   далекий
приглушенный крик.
     Свет в каюте погас; очевидно, он погас во всем  корабле,  потому  что
послышались какие-то возгласы и беготня. Я прижался в углу. У иллюминатора
появилось сияние - завитки и спирали  живого  белого  холодного  огня.  Он
устремился в каюту и весь был заполнен танцующими огненными точками, и над
этим сиянием, как семь маленьких лун, горели семь огней. Сияние втянуло  в
себя Трокмартина. Оно окружало его, проходило сквозь него.  Я  видел,  как
его кожа приобрела прозрачность и белизну, как освещенный изнутри  фарфор.
Лицо  стало  неузнаваемым,  нечеловеческим,  с  этим   смешанным   двойным
чувством.  Он  мгновение  стоял   неподвижно.   Столб   света,   казалось,
заколебался, а семь огоньков рассматривали меня.  Я  еще  более  вжался  в
угол. Увидел, как Трокмартина  тянет  к  иллюминатору.  Каюта  заполнилась
бормотанием. Я потерял сознание.
     Когда я пришел в себя, свет снова горел.
     Но не было ни следа Трокмартина!
     Существуют поступки, о которых мы сожалеем всю жизнь. Думаю, что  все
происшедшее вывело меня из равновесия. Я не  мог  ясно  рассуждать.  Но  я
понял, что совершенно невозможно рассказать судовым офицерам о том, что  я
видел, что рассказал мне Трокмартин.  Я  знал,  что  меня  обвинят  в  его
смерти. И никто, кроме нас двоих, не видел появления  странного  феномена.
Иначе я бы услышал об этом разговоры. Почему  никто  этого  не  видел,  не
знаю.
     На следующее утро, когда было обнаружено  отсутствие  Трокмартина,  я
просто сказал, что расстался с ним в начале вечера. Никто не  усомнился  в
моих словах, не расспрашивал меня. Его странное  поведение  было  замечено
всеми, его сочли полубезумным. И было официально объявлено,  что  он  либо
упал за борт, либо сам прыгнул  туда  во  время  неполадок  с  освещением,
причина которых стала еще одной загадкой этой ночи.
     Впоследствии  те  же  соображения  удержали  меня   от   рассказа   о
случившемся коллегам ученым.
     И вот неожиданно эти соображения умерли, и я не уверен, что их смерть
не является призывом Трокмартина.
     Я отправляюсь на Нан-Танах, чтобы загладить свою трусость и  отыскать
обитателя бассейна. Я уверен теперь, что все мной описанное  -  абсолютная
правда.