Елизавета Манова
   Рассказы и повести

   ЛЕГИОН
   К ВОПРОСУ О ФЕНОМЕНЕ ДВОЙНИКОВ
   СТАЯ
   КОЛОДЕЦ

   Елизавета Манова

   ЛЕГИОН

   1.СОЛДАТИКИ

   Меня зовут Альд,- сказал новичок.
   Приглашенье поговорить, но Алек угрюмо мотнул головой, потому
что их уже вывели на рубеж.
   Он все-таки глянул через плечо: как он, этот Альд? В прошлый раз
там шагал Алул, но его распылили в последний бросок, тогда мы
потеряли троих, ничего, подумал он, шестая цепь, проскочу. Я
вернусь, подумал он, и тут наступил Сигнал, и стало наплевать,
но он знал, что это пройдет. Лучше бы не проходило, подумал он,
все равно ведь боишься, хорошо что этот Альд - человек, подумал
он, будет с кем поговорить, если вернемся, и тут шатнулась
земля, и все расплылось - это их накрыло полем, сберегая до поры
от огня.
   ...Первую цепь уже смели, и теперь докашивали вторую цепь, но
настоящий страх еще не пришел, он придет потом, когда взорвется
горящий танк. Почему те всегда поджигают первый танк, подумал
он, не распыляют, как все, а просто поджигают, и он стоит и
чадит, пока не бахнет? Он никогда не видел Тех и не знал, откуда
приходит Сигнал, просто он знал всю эту игру, знал до изжоги, до
тошноты.
   Мы позволим им выжечь вторую цепь, а потом какой-нибудь танк из
третьей цепи жахнет пламенем в горизонт, и тогда начнется ад, а
мы встанем и пойдем сквозь огонь, паля в белый свет, и не увидим
никого, а нас будут косить...
   Сигнал подтолкнул вперед, и они пошли. Они шли, еще не таясь, не
пригибаясь к земле, и Алек подумал опять: а как это, когда тебя
распылят? Что ты чувствуешь, становясь ничем - уже взаправду
ничем?
   Та шестерка была из третьей цепи - уже третья цепь, подумал он,
уже...- и только двое ушли от луча. Просто они шли по краям и
успели упасть: здоровенный четверорукий и совсем маленький -
человек?
   Четверорукий остался лежать, но Алек видел, что он живой -
накрыл голову парой рук, а другой скребет по земле, а маленький
ползет, боже, куда он лезет, дурак, там же огонь!
   Это и правда был человек, карлик? Нет, он мне по грудь, но тут
наступил Сигнал, и опять он не думал до следующего рубежа, а там
уже косили четвертую цепь, это не по правилам, подумал он и
упал, потому что поле ушло.
   Они лежали, уткнувшись в горячий прах, и ждали, когда их толкнет
вперед, а малыш все полз к горящему танку, прямо в огонь. Ослеп,
подумал Алек, сейчас он умрет, и я тоже скоро умру, господи,
думал он, я больше не хочу умирать, господи, прости, что я в
тебя не верю, только помоги ему и мне.
   Малыш вскочил. Серебряная фигурка мелькнула в дыму и влетела в
самое пламя. И пылающий танк ожил, шевельнулся, рыкнул - и как
ахнет пламенем в горизонт! И сразу впереди все стало огнем, и
другие танки дружно харкнули в горизонт, а маленький факел
вылетел из костра и покатился, сбивая огонь, но они уже встали и
пошли, и лучемет запрыгал в руках, и больше ничего, только огонь
и ничего, ничего...

   * * *

   Они шли по черной, спаленной навек траве, и черные вихри кружили
черный прах.
   Может, это те кого уже нет, вяло подумал Алек, и это была первая
мысль, а за нею пришла первая боль, когда же это меня? подумал
он, ничего, пройдет, всегда проходит, и они шли; серебряные
фигурки поднимались из черного и становились в цепь, и вся его
пятерка была при нем, я - молодец, подумал он, здорово я тогда,
и уже становилось светлей, и боль ушла, и серебряные стены
Казармы засветились, обещая покой.

   * * *

   - Меня зовут Альд,- опять сказал новичок.
   Они сидели вдвоем за столиком для людей, а Алрх и Алфрар
свернулись в клубки на лежанках, а те двое ушли в свои спальные
норы, потому что не нужна даже эта скудная благодать - время для
себя.
   - Алек,- лениво ответил он, и Альд поглядел на него. Совсем
человеческое лицо, красивое даже, а видно, что не с Земли...
   - Альд, Алек, Алрх?..
   - И все прочие. Группа "Ал" .
   - Весельчаки! - сказал Альд.- Алек, что такое Легион?
   Вопросик что надо, и взгляд у Альда прямой, и в голосе эдакий
звон. Редко бывает, что из-за смысла слышишь чужой язык, а тут,
словно фильм, озвученный за кадром. Он даже удивился, что
вспомнил, давным-давно все ушло...
   - Сборище мертвецов. Был у нас такой парень - Алул. Распылили.
Значит, некомплект. А тут где-то Альда пришили. Воскресили,
подучили - и в строй. Доволен?
   - Нет,- сказал Альд.- Я в загробную жизнь не верю.
   - Так пришили же?
   - Еще как! Лучеметом на две половинки. А тебя?
   - Забыл,- ответил Алек.- И ты забудешь.
   - Значит так? - Альд обшарил взглядом Простор - нескончаемое
пространство, где кишели люди и нелюди; сидели, лежали, висели,
говорили, кричали, творили что-то такое, для чего не сыщешь
слов,- и усмехнулся.- Кто угодно, лишь бы не трус и умер в
драке? Веселое место наша Вселенная! За что же мы воюем?
   - Так.
   - Тогда хоть с кем?
   - Много вопросов задаешь, парень.
   - А что, нельзя?
   - Не стоит,- ответил Алек.- Кто много болтает, прямая дорожка в
первую цепь. Видел?
   - И вы со мной?
   - Группу не делят. Боевая единица.
   - Прости, Алек,- сказал Альд.

   * * *

   Спальная нора для человека - это два на два, постель, столик, да
душ за узенькой дверкой.
   Он сбросил форму и повалился в постель, ощупывая новый рубец.
Гладкий, плотный и маленько зудит, пропадет,- подумал Алек.
Будет новый бросок и новый рубец, а этот пропадет...
   А раны все равно болят, подумал он. Проклятая игра, подумал он.
Сколько раз меня убивали? Зачем мне живое тело, подумал он,
чтобы чувствовать боль?
   Минутка свободы перед тем, как тебя отключат. Ненависть до тоски
и тоска до ненависти.
   Ненавижу, подумал он. Белесое небо, под которым идти, и этот
проклятый бой, когда не видишь врага и незачем его убивать.

   * * *

   Теперь пошла другая карта - третья цепь. Готовься в распыл. Не
скажу, подумал он, выйдем на рубеж, сами поймут.
   Они шли по еще живой земле, по коротенькой, нежной лазурной
травке, а с белесого неба вроде даже бы пригревало, и стены
Казармы уже растворились в Нигде.
   Они шли не спеша, растягивали шаги, и сотни серебряных теней
скользили со всех сторон, и сейчас он любил их всех, сколько их
есть тут в степи, а больше всего своих, неустрашимую группу:
"Ал"; ему даже захотелось что-то запеть, заорать какой-нибудь
гимн, но мы это одолеем, знаем, что к чему, скоро я не то запою.

   Алрх тихонько потянул за рукав, и Алек поглядел на него. Ишь ты!
Сложил щупальца перед лицом и закрыл перепонку на глазах.
   Алек засмеялся и похлопал по блестящей броне. Алрх пришел на
бросок позднее, чем он, ему быть старшим, если меня распылят.
Вот чудак, умиленно подумал он, нашел чего извиняться. Прямо
совестно: а вдруг это его распылят? Извинялся - извинялся, а
старшим не будет...
   - Смотри! - сказал Альд и схватил за другой рукав, и Алек с тем
же тупым умилением взглянул на него. Всем нам сегодня конец, вот
не повезло мужику...
   - Смотри! - заорал Альд.- Да ты гляди: вчерашний малышок!
   И он увидел вчерашнего малыша. Вышагивает себе старшим перед
пятеркой, а те сплошь нелюди, на голову, на две выше его.
   - Живой! - все с тем же тупым умилением ответил он.
   - Да гляди же! Клянусь светилом Латорна - это женщина!
   И Алек вдруг увидел, что это женщина. И стал столбом. Он забыл,
что на свете есть женщины.
   Сигнал чуть-чуть подтолкнул вперед, и он пошел, оглядываясь, как
дурак. Интересно, где они станут? Седьмая цепь, подумал он, вот
здорово, седьмая у цепь, если б еще уцелеть...

   * * *

   ...Когда пришла первая мысль, он ей не поверил. Даже первой боли
еще не поверил. Нельзя тут было уцелеть. Никак.
   Но еще кто-то шел за ним, Алек глянул через плечо - и только тут
поверил. Алрх. Алрх весь был комок вялых щупалец и обвислых
мембран, кровавые трещины расчертили блестящий хитин, и мотало
его не дай бог.
   - Алрх! - тихо сказал он.- Живой! Ох, здорово: живой!
   Они стояли, сплетенные щупальцами и руками, качаясь от слабости,
как поплавки на волне. А потом расплелись и пошли вперед, к
серебряному облаку Казармы.
   А у самой Казармы их нагнал Альд. Уже как новенький: ни
царапины, ни ожога, ни пятнышка на мундире, только в глазах
похмельная муть.
   Теперь нас отведут, подумал Алек, хоть на две цепи, но отведут.
Пятая цепь, подумал он, это еще раз уцелеть...

   * * *

   Сегодня Простор был пустоват. Нет, это наш сектор опустел, мы
шли в передних цепях.
   Они сидели с Альдом вдвоем, а Алрх ушел к себе - ему теперь не с
кем сидеть. Жаль Алфрара, подумал он, те двое - все равно, а
Алфа жаль...
   - Алек,- спросил Альд.- А о чем можно говорить?
   - Не знаю,- ответил он.
   - Ты здесь давно?
   - Бросков пятнадцать.
   - А почему ты говоришь "бросок"?
   - А как? Включили, бросили, подобрали, выключили.
   Альд поглядел, постучал пальцами по столу и вдруг сказал:
   - Алек, поищем малышку!
   - Зачем? - вяло спросил он. Все равно ему было. Наплевать.
   - Вот чудак! У нее же все нелюди. Одна сидит.
   И они пошли.
   Простор и правда был пустоват, а столиков сосчитать по пальцам,
и только в третьем секторе они отыскали ее. Вовсе она была не
малышка, нормального человеческого роста, просто кругом одни
нелюди, при которых и мы - мелюзга.
   Они подходили к столику, и она смотрела на Алека, только на
него. Спокойные темные глаза и спокойные темные волосы, а
лицо... Сначала оно показалось не очень красивым, потом очень, а
потом это стало все равно: такое, как надо, единственное,
которое может быть.
   - Меня зовут Алек,- сказал он хрипло. Всегда так начинают,
теперь только ждать, ответит...
   - Инта,- сказала она. И голос у нее был спокойный - негромкий,
уверенный голос.- Ты с Земли? - спросила она, и Алек совсем
обалдел. Стоял и молчал, пока Альд не пихнул его в бок.
   - Да,- ответил он запоздало.- С Земли. Только откуда?
   Она засмеялась. Очень хорошо она засмеялась... как живая.
   - Ничего,- сказала она,- я тоже не помню. Домик в саду и дождь -
а больше ничего.
   Что-то прошло по душе, но Альд уже влез в разговор. Он был еще
очень живой, Альд, прямо завидно, сколько в нем всего.
Интересно, когда мы забываем: когда отключают или когда бой?
   - Ты здесь давно? - спросил Альд.
   - Не помню. Дней...- она поколебалась и договорила, как вышло,-
двенадцать.
   - Двенадцать бросков? А у меня был шестнадцатый!
   - Нич-чего себе! - сказал Альд.- Ну, ребята, видно и местечко
эта ваша Земля!

   * * *

   И еще минутка, последняя, вот-вот отключат.
   - Инта,- тихо сказал он. Темное, теплое, мохнатое. Он прижал это
к себе, улыбнулся и исчез.

   * * *

   Они пережили еще два броска. По-всякому ложилась карта, но
всегда к добру. Им пятая - ей шестая, им четвертая - а ей опять
седьмая. И каждый вечер они собирались втроем. Говорили? А о чем
им было говорить, беспамятным и незнающим? Только Альд суетился,
вопросы все перли из него, дурацкие вопросы, на которые нет
ответов - мы молчали. Молчишь и смотришь на это тихое лицо, на
тоненькие морщинки у глаз и жилочку на виске. Смотришь и
думаешь: а завтра опять...
   Господи, если ты есть, пусть меня, а не ее...
   Господи, но тогда ведь я ее не увижу!

   * * *

   Они уже встали, чтобы уйти, и она вдруг спросила:
   - Алек, ты еще ведешь свой расчет?
   - Бросил,- ответил он удивленно.
   - А я веду.
   Она улыбнулась, но улыбка была не ее, и она не пошла к себе, а
глядела им вслед.
   В Просторе было почти темно, и свистки торопили их. А когда он
понял и ринулся назад, сектора уже перекрыли, и некуда стало
бежать.
   Он давно уже не стонал от ран, но сейчас он стоял в своей конуре
и мычал от тоски.
   Ее группу три раза отводили назад. Седьмая, шестая и опять
седьмая цепь. Господи, сволочь ты такая, неужели первая цепь?
Господи, я ничего такого не сказал, только пощади! Меня, меня,
меня, а не ее, господи!

   * * *

   Он все-таки увидел ее в передней цепи. В первый раз он боролся с
Сигналом - и проиграл. Ноги шли, руки стреляли, и только глаза
были его.
   Раньше он не смотрел, как выметают первую цепь. Отсюда не видно,
кто где. Просто серебряные искорки в черном дыму. И - все.
Погасли.
   Он все равно смотрел. Ноги шли, руки стреляли, а он смотрел.
Оказывается, когда распыляют, не сразу исчезаешь.
Разбрызгиваешься в облачко, а уж потом...
   Только его не распылили. Он прошел весь бой до конца, до
серебряной стены, и вывел с собой четверых.
   И они сидели с Альдом вдвоем, потому что больше некуда было
идти.
   - ...- говорил Альд. Он глядел, как шевелятся губы, но ничего не
понимал.
   - !..- говорил Альд. Он хотел что-то понять, но не смог.
   Ушел к себе, повалился, уставился в потолок. И его отключили.
   - Алек! - говорил Альд.
   Двадцатый бросок думал он, чего же они тянут, сволочи?
   - Алек! Дубина ты штурмовая! Слышишь, что я говорю?
   Он вяло покачал головой.
   - Алек, слушай, тут что-то не так.
   Все не так, подумал он.
   - Когда распыляют... это не уничтожение, понимаешь? Какой-то
переход... пространственный?
   Он остановился, глядя на Альда, и сразу Сигнал толкнул вперед.
   - Может попробуем, а?
   - Ты спятил,- сказал Алек. В первый раз он что-то сказал, и Альд
облегченно вздохнул.
   - А что нам терять?
   - Сигнал,- сказал Алек.- От него не уйти.
   - А помнишь, как Инта? Выкатиться из цепи - и все.
   - Алрх! - властно сказал Алек.- Примешь группу... если я...
того.

   * * *

   Черные вихри гуляли по черной земле, светлые тени текли,
пробиваясь сквозь мрак, и стены Казармы уже серебрились вдали.
   Он шел вперед без мысли и без боли - просто шел. Он шел, и шаги
привели его в нору; он скинул форму, принял душ, лег - и его
отключили.

   * * *

   ... Они шли по еще живой лазурной траве, и с белесого неба вроде
бы даже пригревало.
   - Меня зовут Алек,- сказал он, и старший обернулся к нему. Такой
вот красавчик три на два, весь в шипах, наростах и вздыбленной
чешуе.
   - Алоэн,- булькнул он и хвостом дернул по ногам. Слева шел
человек по имени Альд, справа двуногий и двурукий Алул. Хорошая
группа, подумал он, будет с кем говорить, если вернусь, и тут
шатнулась земля и все расплылось - это их накрыли полем, до поры
прикрыв от огня

   * * *

   2. НЕСТАНДАРТ

   Темно-синее небо Латорна, думал он. Очень темное синее небо, и
плывут облака... Я лежу потому, что ранен, думал он. Я ранен, и
поэтому можно лежать и глядеть, как плывут облака.
   Он открыл глаза и увидел мятущийся прах. Черные струи, кружась,
заметали его; это было невыносимо, и он встал. Он шел сквозь
мрак и сквозь боль и думал: почему я здесь? Как случилось, что я
здесь?
   - Я умер,- сказал он себе.- Я умер, но тогда был Латорн, было
небо и были облака.
   - Чепуха,- сказал он себе.- Если умер, нет уже ничего.
   - Есть,- ответил кто-то другой.- Легион. Сборище мертвецов.
   Он стоял, хотя его толкало вперед. Его толкало, а он стоял и
думал: это сказал Алек. Какой Алек? Не знаю никакого Алека! Нет,
знаю. Он был со мной в бою. Он ничего не говорил. Он сказал:
"Меня зовут Алек," - и больше ничего.
   Было очень трудно стоять, и он пошел. Я ранен, подумал он. Я
ранен и сейчас упаду. Нет, я не упаду. Все раны заживают, пока
идешь. Откуда я это знаю? - подумал он. Тут что-то не так,
подумал он. Надо начать сначала, подумал он.
   - Меня зовут Альд,- сказал он себе.
   О Легионе говорил Алек. Он не мог мне об этом говорить, потому
что сегодня я видел его в первый раз. Я не мог его видеть
сегодня в первый раз, потому что я знаю, какой он в бою, как не
мог бы узнать за один раз.
   Боль исчезла, и он заспешил, догоняя своих. Они шли вчетвером:
Старший, Алек, Алул и Альд, и пока не стоило говорить.
   Мы - молодцы, подумал он, всего двоих в четвертой цепи. Сегодня
мы будем говорить, подумал он, сядем за столик в Просторе и
будем говорить.

   * * *

   И они сидели вдвоем, потому что Алул не стал говорить. Многим не
надо говорить, они в себе и для себя. Не все человечества
возникли из стадных существ, подумал он улыбнулся. Эта мысль
была его мыслью, из Латорна, а не из Легиона.
   - Алек, спросил он,- ты помнишь меня?
   Алек качнул головой. Верзила с железным лицом и челюстью на
двоих, знакомый, словно мы с ним не расставались всю жизнь.
   - А я тебя помню. Будто ты был старший, а я шел в бою справа и
позади.
   - Врешь,- ответил Алек.

   * * *

   Место, где спят, почему-то зовется норой. Как сюда влезет Алек,
если и мне тесно? Почему же я так за него уцепился?
   Уменьшим селективность, подумал он, и это была хорошая мысль -
из Латорна. Память - это просто информация, записанная в мозгу.
Если она есть... Только не торопись, подумал он, пусть всплывет.

   Белое небо и голубая трава. Серебро. Серебряные вспышки солдат.
Серебряные стены в тяжелом дыму. Дым. Огонь. Серебряная фигурка,
влетевшая в пламя. Малыш. Малышка...
   Малышка, подумал он, шагая в своем ряду. Ушла неуклюжая радость,
когда все легко. Легко убивать, легко умирать, легко терять
своих. И только думать нельзя, потому что сплошная легкость в
мозгах.
   Но мы уже вышли на рубеж, и надо о чем-то думать... Страшно,
подумал он. Я боюсь этого боя. Я каждого боя боюсь, но этого
особенно, потому что он уже начался. Малышка, подумал он.
Почему? Надо смотреть.
   Он смотрел, как прошла мимо них четвертая цепь. Первые три ушли
давно, а четвертая обгоняла их только сейчас.
   Капельки ртути, подумал он. Вот сейчас сольются...
   Он привстал на цыпочки, вглядываясь в далекий фланг. Вон там,
последняя шестерка. Пять с половиной, подумал он, один человек -
и тот малютка.
   И тут загорелся танк.

   * * *

   Пятая цепь - это подарок судьбы. Он вышел из боя без единой
починки и думать начал, когда еще не засверкали стены Казармы.
   Значит, малыш все-таки есть, подумал он. Логика против памяти,
подумал он. Я знаю Алека, каждое его движение в бою. Я знаю
правила этой игры, как нельзя узнать за единственный раз. Я
думал о малыше раньше, чем увидел его. В Легионе не так уж много
людей. Маленьких тем более. Это больше, чем совпадение.
   Какой-то цикл? подумал он. Проходишь круг и начинаешь сначала?

   * * *

   - Ну,- сказал Алек с усмешкой,- что ты еще вспомнил?
   - Я видел малыша,- серьезно ответил Альд.- Маленького человека.
Он шел в четвертой цепи.
   - Что-то с тобой не то,- сказал Алек с грубоватой заботой.-
Гляди, Альд!
   - Давай его поищем!
   - Чего это вдруг?
   - Мне так нужно, понимаешь? Чтобы знать, я помню или это бред.
   И Алек безропотно отправился с ним.
   А в Просторе было полно. Они шли по мосткам над лежанками,
вешалками и столами, и от тресков и голосов рокотало в ушах.
Только в третьем секторе они нашли малыша. Он сидел за столом
один, и когда Альд увидел его лицо, он немедленно встал столбом
и Алек чуть не сшиб его с ног. Женщина, клянусь светилом
Латорна!
   Они все-таки сдвинулись с места и направились к ней, а она
смотрела на них, нет, только на Алека. И это его она тихо
спросила:
   - Ты с Земли?
   - Инта! - заорал Альд.- Инта! - и как двинет Алека в бок: - Ты
что, Инту забыл, болван?
   И тут железный вояка тихо взвыл и бессильно уселся на пол.

   * * *

   Ничего-то они не помнят, подумал Альд. Они просто поверили мне,
потому что я привел их друг к другу. Не понимаю, подумал он.
Начать вот так вот с пустого места, как будто бы и не рвалась
нить. А если это не в первый раз? Сколько раз они находили и
теряли друг друга и опять встречались - впервые?
   - Инта,- сказал он с мольбой,- но хоть что-то ты помнишь?
   Усмехнулась. Что-то жесткое всплыло в ее глазах, обозначилось в
складке губ.
   - Дождь и домик в саду. Не изводи себя, Альд. Таким, как мы,
помять ни к чему.
   - Я помню,- сказал ей Алек.- Я тебя потерял и больше не мог
жить.
   - Куда же я делась?
   - Тебя распылили,- сказал Альд.- Загнали в первую цепь. Мы пошли
за тобой.
   Она засмеялась. Негромкий хрипловатый смех - как рыдание.
   - Значит, если распылят..?
   - Память стирается при переходе,- сказал Альд.- Я два дня
мучился, пока вспомнил.
   - Сам?
   - Нестандарт,- буркнул Алек, и они опустили глаза, будто это
словечко вдруг отрезало их от Альда.
   - Тебе нельзя было сюда попадать,- очень грустно сказала она.-
Это какая-то ошибка, что ты сюда попал.
   - А ты? Все-таки женщина...
   - Я стала солдатом не потому, что попала в Легион, а попала в
Легион потому, что была солдатом.
   - Не может этого быть,- сказал он с тоской.
   - Не все ли равно? Мне подходит такая жизнь. Прошлого нет, а
настоящее - бой.
   - А мне не подходит,- выдавил Алек и грохнул на стол пудовые
кулаки.- Игрушки, да? С одного конца доски на другой? И Сигнал в
спину?
   - Черт тебя принес, Альд,- сказала Инта.- Если б не знать...
   И опять глядят друг на друга, словно они тут вдвоем, словно
главное все решено и остались одни пустяки.
   - Если опять перейдем, я тебя забуду.
   - Да,- сказал Алек.- Это Альд тебя искал.
   - Его уберут,- сказала Инта, и они опять опустили глаза.
   - В могилу, что ли? - он заставил себя усмехнуться - зря
старался, все равно они только вдвоем.
   - Значит, уходим, сказала Инта.
   - Куда?
   - Не знаю,- сказал Алек.

   * * *

   Третья цепь, наш сектор впереди.
   Так приятно идти, а пятерка топает за спиной, я люблю их, думала
она, ничего, что с ними не поговоришь, а у черных даже нет имен,
все равно они мои, мое ушестеренное "я".
   В четвертой цепи она увидела их, и помахала рукой. Пятая цепь,
теперь четвертая, значит, завтра они в шестой. Это хорошо. Если
я... Я знаю, что должна уцелеть, но это тягостно - думать, что
должна, и она замедлила шаг, чтобы Сигнал шибанул по мозгам.
   Третий сектор, подумала она. После боя нас должны отвести. Мы -
плохие вояки, подумала она, в третьем секторе мало кто говорит,
а такие и в цепи поодиночке. Паршиво, подумала она, первые цепи
почти не ослабят удар, главное придется на нас.
   Сигнал вывел их на рубеж, в самый центр, подумала она, опять я
на острие, подумала она, а я ведь должна уцелеть, но танк уже
зачадил, вот глупость, подумала она, какой дурацкий сигнал - два
танка, чтобы обозначить атаку...
   И то, что она давила с утра, поднялось наверх, и тошно, хоть
плачь. Атака! подумала она, не бой, а обман, дурацкая игра,
будьте вы прокляты, подумала она, опять у меня бой...
   А игра как пожар расползалась по степи, и первая цепь уже
догорала в ее огне, и Сигнал уже сдвинул навстречу огню вторую
цепь.
   Пора! Сигнал подтолкнул вперед, и она напряглась, одолевая его.
До боли в стиснутых зубах, до капель на лбу. Тебя ломает, а ты
стоишь, и пятерка топает за спиной, но цепь все-таки изогнулась,
она удерживала центр, а фланги уходили вперед - пусть фланговый
огонь ослабит удар. Невод, подумала она, где-то там идет третья
цепь, и мы успеем ее искрошить.
   И - ничего. Не приходила холодная радость боя, только стыд и
глухая тоска. Сколько тех, кого я сейчас распылю, шагало рядом
со мной? И сколько ожогов и ран я получила от прежних друзей?
   - Надо кончать,- сказала она себе.- С этим все.
   И тут начался бой.

   * * *

   И снова черные вихри гуляли по черной степи, и светлые тени
текли сквозь роящийся мрак, и снова мы поднимались из праха, и
поредевшие цепи шагали к Казарме.
   Инта шагала одна. Может быть, кто-то еще догонит меня у стены...

   - Я сделала все, что смогла,- сказала она себе.- Я берегла себя
не больше, чем их. Они уже на той стороне,- сказала она себе,- и
завтра мне в них стрелять.
   Стыд и глухая тоска. Хорошо, что мне помогает боль. Мне больно,
больно, очень больно, твердила она себе и вслушивалась в боль, и
пряталась за ней, но боль ушла, стекла в горячий прах, и ничего
не спрячешь от себя.
   Меня обворовали. Все было ничего, пока был бой. Нелепый бой,
бездарный бой - но бой.
   Мне надо уходить, подумала она. Есть Алек - и я не хочу в него
стрелять. И есть Альд... Вот дурачок, подумала она, зачем он все
это распутал? Нет, это хорошо, что он распутал, я не из тех, кем
можно так играть. Я им еще припомню. Она подумала, как это им
припомнит, и покачала головой. Нет выхода, подумала она, мы -
мертвецы, мы - копии, но ничего, подумала она, я - неплохая
копия. Не знаю, как там было на Земле, но, кажется, ей очень
повезло, когда меня убили.
   Она подходила к Казарме одна, усталая женщина с тихим лицом, и
створки огромных ворот ожидали ее. Последняя из живых входила в
обширный проем, и двери Казармы сошлись за ее спиной.

   * * *

   А вечером мы сидели втроем, другая жизнь, подумала она, какая же
я - действительно я - та, что в бою, или та, что теперь?
   - Я все время тебя видел,- сказал Алек, и она улыбнулась ему.
   - А я вот думаю,- сказал Альд.- Этот бой...что-то тут не так.
   - Дурацкий бой,- сказал Алек.- Крутят одно, как киношку.
   И опять они молчали втроем, Алек видел спокойный лоб и морщинки
у тихих глаз, Альд - бестрепетный взгляд и огонь непреклонной
воли, прожигающий ложный покой, а Инта вовсе не видела их -
Алека, которого, кажется, любит, и Альда, которому просто верит;
не люди, а три боевых единицы, и надо подумать на что мы годны.
   - Группа прорыва,- сказала она себе.- Прорыв,- сказала она
вслух.
   - Куда?- сказал ей Альд.- Это или бред или модель.
   - Куда-нибудь,- сказала она.- Мы уже отошли от нормы. Значит,
завтра... или скоро - первая цепь.
   - Прочистка мозгов? - спросил с усмешечкой Альд.- И куда будем
рваться: вверх, вниз, через стенку? Спятишь с вами, ребята! Вы
что, не понимаете, что это моделируемая, а не действительная
реальность?
   Инта глядела на него. Ну-ну, еще...
   - Не знаю, зачем моделируют наше сознание, но что это модель, я
уверен. И что все прочее,- он обвел взглядом Простор, кивнул за
плечо,- обман, я тоже уверен. Как может смоделированное сознание
выйти из модели, частью которой оно является?
   - Погоди, Альд,- сказала она,- пожалей наше беспамятство. Я не
очень понимаю, о чем ты говоришь, но я понимаю одно: мы слишком
хорошо...повторены для такой дурацкой игры. Зачем?
   - А иначе она потеряет смысл. Только мы в ней что-то можем.
Единственное разнообразие: куда нас воткнут. И бой каждый раз
немножко другой.
   - Тогда почему же нас не выключить сразу? Отыграли свое - и
выключить.
   - Сотремся,- сказал Алек.- Если хоть чуть-чуть собой не побыть,
сотрешься к чертовой матери.
   - Ну, хорошо,- сказала она.- Но если наша...особенность так
важна, значит, что-то должно ее защищать. Ведь даже при переходе
мы забываем все - но не себя, так?
   - Так,- медленно ответил Альд.
   - А когда нас выключат, мы ведь тоже ничего из себя не теряем?
   - Но...- начал было он.
   - Погоди, Альд! Ты сохранил память, а мы нет, но у нас есть...-
она поглядела на Алека, и тот сначала кивнул, а потом развел
руками, потому что где здесь найдешь слова? - Ну, неважно, как
это назвать. И это мне говорит: не может быть, чтобы наша
игра...чтобы это была единственная игра. Понимаешь, пока я
верила в бой...ну, он мог быть единственным. Единственное
существование, единственная смерть. А так...
   - Что?
   - Погоди, Альд,- снова сказала она. Было очень трудно находить
слова, и все-таки они были, и она даже удивилась, что помнит так
много слов, и что за этими словами есть смысл, и когда она
говорит, он словно бы прорастает сам по себе.- Зачем нас
отключают? Если Игра не прерывается, нас незачем отключать.
Пусть мы будем думать, что спим. Или просто: лег - а потом утрой
и бой. Так? А тут четко: отключают. И появляемся не у себя, а
уже в степи. Зачем?
   - Не знаю,- сказал Альд.- Не думал.
   - А если в это время просто другая Игра? И мы в нее тоже играем
- только по-другому.
   - Ну и что?
   - Просто я думаю: другая Игра. А если мы в нее перейдем - какие
есть - ее правила... они будут для нас обязательны?
   - Черт его знает,- сказал Алек.
   - А если мы просто исчезнем - и тут и там?
   - Я уже умер,- ответил Альд спокойно,- и радости в посмертном
существовании не нахожу. А вы с Алеком?
   Она улыбнулась. Очень спокойно улыбнулась, словно речь о
пустяках.
   - У нас нет выбора. Завтра или очень скоро нас опять загонят в
первую цепь.
   - К черту! - сказал Алек.- Я - за. Сдохнем - так сдохнем, оно
честней.

   * * *

   Инта свернула в зияющий зев коридора, и они послушно свернули за
ней.
   Наш командир, подумал Альд. Мне по плечо, Алеку по грудь - а все
равно командир.
   Круглые входы чернели со всех сторон. Сектор был пуст, и норы
пусты. Странно, подумал он, а где все те, что уже перешли?
Завтра они будут в строю, но где же они теперь?
   Инта остановилась. Ты гляди, беззлобно подумал он, а им и впрямь
не нужны слова, взгляд - и Алек уже все знает...
   Взгляд - и Алек шагнул в проем. Только метнулся, лишь заступил,
а отверстие уже пошло зарастать; Алек уперся спиной в один край,
руками и ногами - в другой; всей его силы хватило только на миг,
но тот единственный, пока они с Интой шмыгнули вовнутрь и
выдернули его уже из стены. А когда проход исчез без следа,
можно было поглядеть, что тут есть.
   Ничего там не было. Ни стен, ни пола, ни потолка - просто слабое
мерцание, обозначившее объем. Ни лежанки, ни постели, ни стола -
просто серенький свет, вялым комом висящий внутри.
   - У него не было имени,- бросила Инта, и Алек спокойно кивнул.
Все равно не спрошу, подумал Альд, не хочу я этого знать,
наверняка какая-то мерзость...
   - А здесь что, не отключат? - он спросил у Инты, а ответил Алек:

   - Ни черта. Продержусь.
   Он взъерошенный, как в бою, как в те последние минуты, когда
Сигнал уже гонит вперед, но ты еще человек, еще можешь думать.
   А это уже началось. Покуда лишь духота, словно заживо закопали,
подумал Альд, и это было уже удушье, он рвал на груди мундир, не
могу, подумал он, сейчас...
   Алек застонал. Он стоял, наклонившись, расставив ноги, словно на
нем лежал неподъемный груз, и этот груз пригибал его к земле, а
он все старался распрямиться, и серенький свет уже покраснел, а
Инта глядела на Алека, подпирала его взглядом, они словно бы
вместе поднимали проклятый груз, и Алек вдруг захрипел и сбросил
его со спины.
   И появился воздух.
   Он просто дышал: взахлеб, в запас, на всякий случай. Он просто
был жив. Сейчас, сию минуту, на этот вот миг.
   - Проскочили,- сказал Алек. Нехороший был у него голос, словно
он только-только восстал из пепла.
   - А дальше? - спросил Альд.
   - Увидим,- ответила Инта.
   И они увидели.
   Сначала погасли стены. Ничто не обозначало объем, но они пока
были здесь, в норе. Только серенький свет еще напоминал их мир,
но он уже угасал, рассеивался ни в чем, но это не было темнотой,
это было каким-то смутным движеньем, шевеленьем, существованием.

   - Надо идти,- сказала Инта.
   - Куда?
   Она не ответила. Она просто пошла вперед, и движение впитало ее.

   Они шли. То, что было, дышало, шевелилось вокруг, понемногу
густело. Как туман, как вода, как кисель. Они шли, раздвигая это
перед лицом, и оно обретало цвет, отзывалось вспышками голубого
огня, крохотные радуги трепетали на кончиках пальцев, и уже
красные вспышки отмечали каждый их шаг, и теперь они сами были
черными тенями среди огня, но это был уже не огонь, многоцветный
и вязкий туман, и опять стало трудно дышать, но это был уже не
туман, а багровая взвесь, липкой дрянью она оседала на лицах, и
в этом уже были какие-то сгустки - то ли предметы, то ли тени, и
они двигались мимо них.
   Они шли как тени среди теней, и это было похоже на цепь, но
багровое уже выдавалось наверх, собралось над головой в тяжелую
тучу, и в этой туче шли перевернутые фигурки солдат, дробились,
корчились, меняли очертанья, и фигуры, которые двигались мимо
них, тоже меняли свои очертания; тонкие фигуры людей
превращались в кусты разрывов, огненные столбы вырывали
конечности из земли и, раскинув щупальца, бежали вперед;
откуда-то появился танк, он мчался прямо на них, но это был уже
не танк, а боевая машина с побережья; башенка излучателя вылезла
из-под брони, черное жерло уставилось прямо на них, Алек прыгнул
вперед, заслонил Инту, но жерло перекосилось, превратилось в
зубастую пасть, плюнуло тонкою струйкой вонючего дыма, и они
прошагали сквозь танк, словно это был туман; сон, подумал Альд,
Казарме снится, но тени уже ушли, перед ними была стена, и они
прошагали сквозь стену; просто вошли в нее, как в черный туман,
а потом туман разомкнулся, и не было никаких стен - только
лазурная степь во все концы и белесое небо над головой.

   3. ГОРОД

   Прорвались? - с сомнением спросил Альд, и Инта глянула на него.
На него. На Алека. Опять на него. И принялась хохотать.
   Они хохотали как дураки - до слез, до икоты, до боли в боку.
Потому что они прошли. Потому, что серебряная чешуя Легиона
растаяла без следа, и каждый из них был такой, каким он покинул
свой мир.
   Алек - весь пыльный и небритый, в форме, выгоревшей добела.
   Инта - статуя из черного камня, затянутая в блестящий мундир.
   Но Альд... вот кто красавчик и франт! В обрывках голубенького
комбинезона, с цветастым платком на курчавой гриве, с ножнами на
поясе, с пустой кобурой на бедре...
   - Нич-чего себе! - сказал Алек.- Хорош!
   - Полгода в горах,- ответил Альд и невесело усмехнулся.- Ладно,
не нравлюсь, так на Инту гляди.
   Алек поглядел. И покачал головой. И показал на три золотых
шеврона.
   - А это что?
   - Коммодор.
   - Флот?
   - Космический,- очень сухо сказала она.
   Алек насупился, но зато усмехнулся Альд. Стоял и глядел, качаясь
с носка на пятку, и к его усмешке очень бы пошел лучемет.
   - Ну? - ответила Инта его враждебному взгляду.- Как там зовут
твою планетку?
   - Латорн.
   - Первый раз слышу. Успокойся, с вами мы не воюем.
   - В твое время,- спокойно отозвался он.
   - Боюсь, что нам не до захватов. Тут бы самим отбиться!
   - Ты зря волнуешься, Инта. Я понимаю: тебе никто не приказывал
нападать на Латорн.
   - Мне никто не приказывал и защищать Ордален,- сказала она
надменно.- И никто не приказывал встречать с тремя крейсерами
эскадру. Я погибла у Ордалена в 204-м году, и откуда мне знать,
что было потом!
   Повернулась и куда-то пошла, и они привычно затопали вслед.

   * * *

   Они шли по как будто живой, неспокойной траве, и с белесого неба
как как будто бы чуть пригревало. Было очень приятно идти: не в
строю, не в цепи, не в бой, не в Казарму - куда-нибудь.
   Они шли и молчали, и молчанье нарушил Альд, потому что тут
нечего и не с кем делить:
   - Чего-то слишком легко мы прорвались.
   - Мы не прорвались,- сказала Инта.- Это просто другая игра.
   И они увидели Город. Они подходили к Городу, а он приближался к
ним. Сначала плотная кучка башен. Потом башни раздвинулись,
расползлись, выпустили поросль домов. Потом раздвинулись и дома,
открывая прорехи улиц.
   Мы шли по истоптанной мостовой, по стертым усталым камням, и к
нам подползали дома...
   - Это ловушка,- сказал Альд.
   - Просто Город,- сказала Инта,- только тут никто не живет.
   Алек не сказал ничего. Просто город или просто ловушка, но я тут
уже бывал. Взаправду или во сне, но мы сейчас повернем, а там
будет дом-утюг и полосатый навес...
   И они повернули; там был дом-утюг и полосатый навес, и у входа
кто-то стоял.
   Сейчас он окликнет меня...
   - Алек! - крикнул тот, у дверей.- Ночь творения! Алек!
   Почти человек, в Легионе сошел бы за земляка...
   - Ты что, не узнаешь?
   - Нет!
   - Только выскочил?
   Алек опять промолчал. Глядел на него сверху вниз и поигрывал
желваками. Хряснуть, что ли, его по башке, чтобы не веселился?
Если ты ушел, так чего ты здесь? Или это и вся свобода?
   - А вы что, вместе? Так и рванули?
   - Ага,- ответил Алек.- Так и рванули.
   Знать бы, откуда я это помню, когда я ходил по этим улицам и
заходил в этот дом...
   - Что? - спросил незнакомый,- не понимаешь? Пошли к нашим,
поймешь.
   И они спустились в подвал.
   Там были простые столы и простые скамейки, и горел настоящий
огонь. Там были люди - так много людей, что разбегались глаза,
одни только люди без щупалец и чешуи, и взгляд терялся в
однообразии лиц, хоть лица эти были не на один лад, и люди эти
наверняка были с разных планет, но после Простора...
   Они вошли, и шум голосов притих, и лица поднялись к ним.
   - Ребята,- сказал провожатый,- наших прибыло! Этот из моей
шестерки. Алек...
   - Инта,- сказала она.
   - Альд,- представился Альд.
   Лица качнулись, что-то бодрое рявкнули глотки, мы спустились еще
на ступеньку, поближе к огню, нам улыбались, к нам тянулись
руки, и когда мы уселись на могучей скамье, перед нами уже
стояли плошки с едою, и пузатый кувшин разливал по стаканам
густую струю.
   Вот оно что, подумал Алек. Теперь я помню, когда это было, и
помню, что было потом. Инта...
   Он поглядел на нее и отвел глаза. Тихая женщина со спокойным
лицом, а в глазах - только отблеск огня.
   А Альду уже хорошо. Рот до ушей, стакан в кулаке, и его уже
хлопают по плечу, и он подмигивает в ответ.
   - Ты что, совсем меня не помнишь? - спросил поводырь.- Меня
зовут Алдар. Двенадцать боев...
   - Приятель! - угрюмо ответил он.- Я, может, двести кругов по
двадцать боев...а ты двенадцать!
   - Ты зря не веришь,- сказал Алдар,- тут все свои.
   На свету у него были голубые глаза, а тут стали черные с
кошачьим зрачком, и видно было, что он - нормальный мужик, и,
наверное, нам хорошо сиделось в Просторе. Не до тебя, подумал
Алек, если это будет сейчас... Я только пригубил стакан, подумал
он. Совсем дрянное винцо, но как я о нем вспоминал...
   - А из третьего сектора тут есть?- спросила Инта, и кто-то
заржал.
   - Не понимаю,- холодновато сказала она, тоненький холодок, как
льдинка за пазуху, и он остудил смех.- Я была в третьем
секторе,- сказала она,- и мои были все без имен.
   Вот тут они отвели глаза. Вот тут они нас зауважали, потому что
ни в жизни, ни в бою нет страшнее тех, что без имен.
   - А вы что, тут живете? - спросил Альд. Сам твердил про ловушку,
а тут размяк, даже сдернул свой дурацкий платок и тихонько
пихнул в карман, только концы наружу.
   - Тут и живем,- сказал ему хмурый верзила.- А как живем, сам
увидишь.
   - И все из Легиона?
   - А то откуда?
   - А почему вы здесь?- спросил их Альд.- Неужели вам некуда уйти?

   - Сам увидишь,- сказал Алдар.- Тут нормально,- сказал он.-
Правда, теперь похуже. Совсем обнаглели, сволочи,- сказал он.
   Алек отхлебнул из стакана. Дрянное были винцо, терпкое, как
тогда, но теперь я его допью, подумал он, пусть хоть это не как
тогда, и вино тягучей струей ушло в него, обернулось теплом, а
огонь шевелится, высвечивая то носы, то глаза, то пузатый бок
кувшина, и все мы за этим столом свои, и за тем столом - тоже
свои...
   - ...Из нашего сектора,- говорил Алдар.- Эх, жаль, рокирнулся,
когда теперь объявится...
   - А по-моему, не успел,- сказал другой,- их с Бидом накрыло.
   - Бида точно накрыло, а он рокирнулся. Я сам видел.
   А за углом стоит джип, подумал Алек. Сейчас я допью вино, и надо
будет бежать. Тимсон задел меня автоматом, подумал он, и я его
обложил, а через полчаса мы лежали вдвоем, и Тимсон был уже
мертв, а я еще нет. Не хочу, подумал он. Если это будет сейчас,
то пусть по-другому, чтобы только не было грифов...
   Бахнуло вдалеке. Хорошо бахнуло, с оттяжкой, и стаканы заплакали
на столе. Мы замолчали. Просто подняли головы и стали слушать:
все или еще?
   - Уже! - сказал Алдар.- Посидели, называется!
   Они уже бежали наверх с лучеметами под рукой. Вот и все, подумал
Алек, лишь бы не как тогда...
   Раз-два - и мы наверху, и низкий вкрадчивый транспортер
порыкивает у дверей. Раз-два, каблуками по металлу, местечко для
Инты; он смутно видел ее лицо и вдруг понял: стемнело. Когда же
успело стемнеть, если только что было светло? Хоть солнца не
будет, подумал он, проклятое солнце...
   А транспортер уже задрожал, зашлепал гусеницами о камень, и дома
в испуге шарахнулись прочь, мы мчались, не зажигая фар, и было
совсем темно, но что-то, шипя, полыхнуло над ними, и белый огонь
обозначил нас. И мы посыпались через поручень и побежали прочь,
и тут в машину влепило. Багровый столб стоял за спиной, и черные
клочья летели вверх, а потом вниз, и это было не только железо.
   - Инта! - окликнул он.- Инта!
   - Порядок, Алек,- спокойно сказала она.
   - Альд?
   - Вот это дело,- сказал Альд.- Куда теперь?
   Никуда, подумал Алек, теперь никуда, потому что на нас стеной
идет огонь, нет, это просто движется цепь и подметает все из
лучеметов, и кое-кто из наших открыл ответный огонь, не успеем,
подумал он, а Инта уже ползла на фланг, зачем? подумал он и
пополз за ней, но цепь охватила нас, и мы тоже стали палить, и
даже прожгли просвет, но он сомкнулся, и огненная струя прошла
перед самым лицом, спекая землю.
   Не хочу! подумал он, не отдам! и что-то шевельнулось внутри,
какая-то смутная память, как будто бы он не раз... И он уже
вспомнил как; тяжелая темная сила толчком поднялась изнутри,
готовая унести, но он выгонял ее из себя, вытаскивал наружу,
чтобы оно накрыло Инту и Альда, и красный язык огня лизнул
невидимую броню, и тогда он рванулся назад - в не сейчас, в не
так.

   * * *

   Они подходили к Городу, и Город тянулся к ним. Сначала плотная
кучка башен. Потом башни раздвинулись, расползлись, выпустили
бурую поросль домов...
   - Стойте! - крикнул Альд. Огонь, темнота и теплый ствол лучемета
в руках...
   Под белым небом лежала лазурная степь, и только Город темнел
впереди.
   И теплый ствол лучемета в руках...
   - Алек,- спросил он,- это было?
   Алек кивнул. Стоял и молчал, огромный и надежный, а под глазами
круги, а в глазах тоска, и лучемет уже заброшен на спину.
   - Было,- сказала Инта и поглядела в глаза. Ненавистная форма и
золото на рукаве, но все это так далеко, словно и не было
никогда. Никогда - Латорн. Никогда - жизнь. Только Город и
степь, и лучемет в руках.
   - Это не Легион,- сказала она.- Но и только.
   А Алек угрюмо молчал. Что он об этом знает? подумал Альд. Что и
на что мы сменяем?
   - А если не в Город? Что скажешь, Алек?
   - Все равно. Ребята - не дураки. Если б так просто...
   А Инта вдруг засмеялась. Короткий недобрый смех и темный огонь в
глазах.
   - Каждому свое, так? Ну что же, это второй вариант. Если
хочешь...
   - Хочу,- ответил Альд.
   И Город остался сбоку, сбился в тяжелый ком, спрятался за
горизонт, и только голубизна и белесое небо...
   Что-то должно случиться, подумал он.
   И ничего не случилось.
   Они просто шли, и было, как в жизни: голод, жажда и тяжесть в
ногах; мы живы, подумал он, вот чепуха, я знаю, что это обман,
но так хочется верить...
   Он вскинул голову - тревога? нет, радость. Воздух ожил и запахло
дымом - не мертвою гарью пожарищ, а сладким дымком костра.
   И они добрели до костра. Совсем небольшой, игрушечный костерок,
и люди сидели вокруг него, а нелюди в стороне.
   - Свои! - негромко ответил он, и лучеметы отправились по местам,
а люди раздвинулись, пропуская пришельцев к огню.
   Их никто ни о чем не спросил. Им просто налили из фляги воды и
сунули Алеку полупустой котелок.
   И удивление до немоты, потому что вода вливается в рот, и ты
глотаешь ее, и чувствуешь, что ты жив. И даже испуг, когда
ощущаешь вкус - почти забытое чувство: вкус еды, и голод,
который подстегивает тебя, и скрежет ложки о дно котелка.
   Совсем как в жизни, подумал он, жалко, что не в горах...
   Он встрепенулся, откинув сон. Игрушечный костерок умирал, и люди
молчали возле огня, а непохожие на людей в стороне. А Алек спит.
Уткнулся в колени лбом и заснул, а Инта сидит с оружием под
рукой, готовая ко всему...
   - Меня зовут Альд,- сказал он соседу, и сосед поглядел на него.
У соседа было чудное лицо: зеленые глазки в багровой шерсти и
челюсть, скошенная назад.
   - А я - Эфлал,- ответил он.
   - Чего мы ждем?
   - Тем, чего еще?
   - Зачем?
   - А вы что, не на прорыв?
   - Не знаю,- ответил Альд.- Мы еще ничего не знаем,- сказал он.-
Только из Легиона.
   - А в Городе были?
   - Да. Успели подраться. А потом прижало и...
   - Рокирнулись? Лихо с первого раза.
   - А что это значит?
   - Через время,- сказал Эфлал.- Это когда назад. А можно
форсануться - это вперед. Только трудней.
   - А зачем? - спросил его Альд.- С кем вы воюете? За что?
   - Ни с кем,- ответил Эфлал.- Тут без времени. Надоело,- сказал
он.
   - А прорыв?
   - Не знаю,- сказал Эфлал.- Куда-нибудь. Надоело.
   Умер костер, только угли еще живут, но из них уходит багровый
свет, и смерть подползает к нам. Темнота без звезд, без ветра,
без голосов. Я не жалею, подумал он, ни дня, ни часу не выкинул
бы из жизни. Только война... война - не моя работа, подумал он.
Ненавижу войну, подумал он, просто это есть у меня в крови, я не
верил в такое наследство, но, оказывается, это есть, предки мои
- далхарские пираты - передали мне этот дар. Я умел воевать,
хоть ненавижу войну, и последний упал на том перевале,
расстреляв свой последний патрон. Неужели за это? подумал он.
Неужели я недостоин просто смерти? Простого и честного Ничто?
   А небо темнело. Сгорело, спускалось, сгущалось в беззвездную
ночь, и надо идти. Он глянул на Алека, но тот уже был на ногах,
и Инта была рядом с ним. Могучие нечеловеки подняли тяжелые
трубы, и черная степь приняла нас в себя.
   Мы шли. Было очень темно, и не сразу привыкли глаза; темнота
наверху и темнота впереди, и красные искры уже зароились в
степи.
   Мы шли, слившись в цепь, молчаливою одномыслящей массой , и
только шуршала трава, и гремели шаги больших.
   А из красных искр уже выросли красные вспышки.
   Остановились. Те, что несли орудия, спокойно и четко приладили
их на опоры, и трубы плюнули красным огнем; засвистело над
головами, но мы уже шли вперед, и их снаряды легли у нас за
спиной, а наши накрыли кого-то; столб пламени встал впереди, и
клочья летели в огне, но мы уже вскинули лучеметы и шли,
прожигая дорогу, а степь отвечала огнем, и кто-то упал, но мы
шли вперед, прожигая дорогу, ответный огонь ослабел и, кажется,
мы прорвемся...
   Они рубанули нас справа. Подпустили и дали огня, и Альд увидел,
как наши вспыхивают на ходу, и факелами рушатся на траву, и
кружатся, и гаснут, но Инта уже побежала на фланг, и мы несемся
за ней, а цепь все идет вперед, и мы прорвемся, прорвемся! но
это уже пришло: рев моторов и рев разрывов. Снаряд разорвался
над цепью и Альд увидел все: несущиеся транспортеры и дальний
набросок башен; злость и тоска, но об этом некогда думать,
только одно осталось, и он ухватился за время, за это проклятое
неподатливое время, сжимая его в комок, и оно поддалось, и стало
сжиматься, свиваясь в упругий кокон, и он охватил им себя, а
потом Алека и Инту, и рванулся отсюда прочь - в не сейчас, в не
так...
   И они подходили к Городу, а Город тянулся к ним...

   * * *

   - Ну что,- сказала Инта,- круг замкнулся? Альд промолчал, и Алек
хлопнул его по плечу.
   - А здорово мы в себя палили! Во дают, а? Похлеще, чем Легион!
   - Смешно,- отозвалась Инта. В самом деле, смешно. Интересно,
могу ли я себя победить?
   - К черту! - сказала она.- Объявляю перемирие. Не хочу воевать с
собой,- сказала она.- Боюсь, что я себя пристрелю. Не терплю
самоубийц,- сказала она.
   - А вторая ты? - спросил ее Альд.
   - Попробуем объясниться. Раз мы смогли в себя стрелять, сможем и
говорить.
   - А договориться? - спросил Алек.- Черта два я с собой
сговорюсь!
   - Вы спятили, ребята! - сказал Альд.- Рыбы небесные - и только!
   - Ну и что? - сказала она.- Надо идти до конца.
   А время уже сжималось вокруг. Они сжимали его все вместе,
стягивали в упругий ком, в тяжелую душную скорлупу, и стало уже
невозможно дышать, как тогда, в норе, подумал Альд, вот что это
было, но время уже вырывалось из рук, распрямилось огромной
пружиной и вышибло их далеко вперед. И они к костру...
   - Свои! - негромко ответил Альд, и лучеметы отправились по
местам, а люди раздвинулись, пропуская пришельцев к огню...
   - Стойте! - воскликнул Альд. Не тот, что еще подходил, а тот,
что сидел у огня. Он уже не сидел, а вскочил. И Алек, что спал у
огня. Он уже не сидел, а вскочил. И Алек, что спал у огня, уже
не спал, а держал в руках лучемет, но Инта, что была у костра,
положила руку ему на плечо.
   - Тише,- сказала Инта - та, что пришла.
   Они обе глядели друг на друга, не отрывая глаз.
   А я еще ничего, подумала вдруг она. Оказывается, меня еще можно
любить.
   - Мы уже были там,- сказала она - себе.- Мы пошли на прорыв, а
вышли к Городу. Мы шли из степи, а они вышли из Города, и
начался бой - тот самый. И мы палили в себя с обеих сторон -
пока не поняли...
   - Ты врешь! - зарычал Эфлал и выпрыгнул из-за костра. Он, и
вытянувшись, был ей по грудь - сутуленький гуманоид в багровой
шерсти, и глазки его горели зеленым огнем.
   - Посмотри на нас,- спокойно сказала она.- На меня и на нее.
   - Это. Может. Быть.- рокотнул другой - огромный и черный.- Во
времени. Я. Встречал. Себя.
   - Врешь! - прорычал Эфлал.- Можно вырваться! Можно!
   Они уже все окружили нас - и те, что сидели рядом с огнем, и те,
что поодаль - они сдавили нас плотной стеной, душной, как кокон
из времени, источающей ярость и страх, и мы - все шестеро -
встали плечом к плечу, и уже не понять, кто из нас кто.
   - Стойте! - воскликнул Альд (мой или ее) - Не будьте дураками,
ребята! Давайте разбираться. Чего вы хотите? - спросил он нас -
меня и меня - и я поняла, что это другой Альд. И я не стала
отвечать - пусть он ответит себе.
   - Вырваться,- ответил ему мой Альд.- Надоело ходить по кругу.
   А Алеки хмуро глянули друг на друга и уставились на нас - меня и
меня.
   - Ты говоришь: мы были с обеих сторон?
   - Да,- ответил он - себе.- Наверное, в Городе не так уж много
... нас. Наверное, все мы деремся с обеих сторон. Прыгаем по
времени, пока не сойдемся в одном мгновеньи.
   Здорово говорит! подумали мы - я и я - и улыбнулись ему. Я
только лишь становлюсь собой и начинаю думать, как я, а он
свободен. Если мы вырвемся, подумали мы - я и я - он крепко
припомнит мне свой Латорн.
   - Ребята! - сказал мой Альд толпе - этим взглядам и этим лицам,
и этому облаку злобы и страха.- Вы поймите: нас трое. Поодиночке
и мы бы не догадались. Но нас трое, и мы думаем вместе. Алек!
Ну, что ты молчишь, как колода?
   Алеки усмехнулись и положили руки каждый на свой предмет. И
сказали, недобро прищурясь в толпу:
   - А ну, расступись, кто жить хочет. С меня хватит. Наигрался.
   И пошли вперед - плечом к плечу - раздвигая нам путь в толпе.
   - Стойте! - рявкнул Эфлал, и они обернулись к нему и лучеметы
хмуро уставились на него. Но он не испугался - эта обезьянка с
багровой шерстью, и обе мы - я и я - почувствовали, что он -
командир, офицер, собрат.- Ат-ставить глупости! Все мы тут
на-игрались! Т-ты! - длинной когтистой лапой он почти дотянулся
до нас и пришлось поглядеть друг на друга, чтоб не сдернуть с
плеча лучемет.- Знаешь выход?
   - Нет,- ответили мы - я и я - и опять поглядели друг на друга, и
она кивнула, уступая мне разговор.
   - Мы пришли, чтобы остановить себя,- сказал я им.- И, наверное,
шестеро могут больше, чем трое. Если мы вырвались из Легиона...
   Как он глядел на нас, этот рыжий зверек! Адмирал, подумали мы -
я и я - не меньше, чем адмирал. Неужели его как и нас гоняли с
доски на доску в Легионе? Смешно, но мне вдруг захотелось стать
во фрунт: руки по швам, и отвечать по уставу. Стыдное, сладкое
чувство, но это вернулась я, именно я, та, что когда-то...
   - Значит, сквозь время?- спокойно сказал Эфлал. Старая школа:
спокойствие после разноса, кипяточком - и под холодный душ. Его
зеленые глазки прошли по толпе, отодвинув ее назад и стало
возможно дышать. И я почувствовала, как легко подчиняюсь его
воле, я не знала, куда он меня поведет, но знала, что я пойду.
   И только Альды торчали особняком, красивые упрямые оборванцы, и
я испугалась за них, потому что если Эфлал...
   - А ты? - спросил у них командир.
   - Смотря куда,- ответил какой-то Альд.
   - Куда-нибудь,- угрюмо сказал Эфлал.- За кольцо.
   - Годится!
   А время уже сжималось вокруг, и мы опять поглядели друг на друга
- я и я - и схватились за руки, потому что я скоро останусь
одна, единственная я, которая есть на свете. Какой уже нет на
свете, подумала я, и наши руки сжались еще тесней. Я скоро
останусь одна, подумала я - она, и буду только я, одна в своей
скорлупе...
   И нас уже не было - обеих - и не было всех остальных, не было
совсем ничего, только тяжесть и духота, но и тяжести уже не
было; небытие, несуществование, но я где-то была и как-то
существовала, и знала, что я есть, и я существую, но тьма вдруг
разлетелась горячим огнем, и я, наконец, перестала существовать.

   4. ЛАБИРИНТ

   Открыла глаза - и белый безжалостный свет ... Высадка на Гианте.
Мы десантная группа, черные на белом, и надо смести все огнем,
пока не смели нас...
   Она засмеялась. Короткий безрадостный смех, ведь после Гианта
был Ивхар и был Ордален. Я помню - значит я существую, а если я
существую, это значит, надо идти.
   И она поднялась и пошла, черная на белом, и нет ни земли, ни
неба, только безжалостное сияние и блестящая твердь под ногами.
   - Алек! - закричала она,- Альд! - и слова угасли у самых губ,
истаяли как дымок.
   - Алек! - кричала она,- Альд! - но ни ответа, ни эха, и что-то
толкнуло в грудь изнутри - холодный, костлявенький кулачок.
Страх? подумала она, неужели страх?- и это было приятно,
человеческое и живое: если страшно - значит, есть что терять.
   И она пошла скорей, потому что страх все толкал изнутри, и ей не
хотелось его терять. Облегчение новизны: все остальное было, и
можно все угадать наперед, даже то, чего не было, и чего нельзя
угадать.
   Но и в этом тоже нет новизны: крик, гаснущий прямо у губ, и
затихающий робкий страх.
   Мой первый корабль, подумала вдруг она, старушка "Арит", тихоход
планетарной охраны. И нежность: как я его любила!
   Всего-навсего командир боевого расчета, лейтенантик с вылетом по
зачету...
   Нас бросили в печь отвлекающего маневра, мишень, разменная пешка
в начале игры. А если бы я не стреляла? подумала вдруг она, но
как я могла не стрелять, если была жива и генераторы были
заряжены к залпу? Мы потеряли ход, и корабль горел, но огонь ещч
не дошел до боевого отсека, и цель сидела как раз на кружке
наводки. Райдер - линкор класса ноль, ох, какая роскошная цель,
он вспух далеким облачком света, и в нас всадили очередной залп.

   - Как я могла уцелеть? - спросила она себя.Мы были в скафандрах,
но что такое скафандры, когда корабль превращается в свет? И
все-таки я плыла среди звезд, и голос ОАБрайена глухо метался в
шлеме. Мой первый помощник, вечный сержант, проклятие всех
командиров. В бою он держался, как надо, а теперь он меня
поливал, полоскал в ядовитом настое ругательств, я даже не
понимала, что он говорит, знала только: нельзя отвечать, и мне
стало легче, когда он умолк. Оборвалось на полуслове, и я
поняла: умер. Одна, как сейчас, подумала вдруг она, но тогда
ведь не было страха, только тоска, потому что погиб мой корабль
и умерли все, с кем я прослужила полгода, потому что я не могла
не стрелять, хоть и знала, что убиваю нас всех, и знала, что это
случиться еще не однажды: я буду любить корабли и людей, и буду
стрелять и стрелять, убивая всех нас...
   - Алек! - кричала она,- Альд! - и слова угасали у самых губ, и
только белое и пустое...
   - Что я такое? - спросила она себя.- Неужели я только затем,
чтобы драться и убивать?
   - Я - женщина,- сказала она себе.- Я - женщина! - закричала она,
и слова угасали у самых губ.- Я - женщина,- прошептала она и
прикоснулась к груди.
   Грубо и жадно ее руки стиснули грудь, но мундир отвердел,
защищая от боли, и безумная мысль: надо вырваться из мундира,
сбросить его и стать тем, что я есть.
   И безумный страх: мундир - это и есть я сама. Страшнее, чем
потерять свой дом, больней, чем остаться без кожи. Мундир - это
вся моя память и вся моя жизнь. Я не хочу быть собой, тем, что я
есть - без мундира. Мягкая, беззащитная плоть и ничем не
прикрытое сердце...
   - Алек! - кричала она,- Альд! Я найду их, и мы прорвемся.
   - Мы прорвемся,- сказала она себе,- и я отыщу того,кто это
придумал. Бог или черт,- сказала она себе,- но он мне заплатит
за то, что я существую.

   * * *

   Серое небо и серый песок. Он лежал на песке и серая пустота...
Уже? Он медленно сел и увидел, что он один. Серое небо и серая
вода, и он один...
   - Инта! - сказал он,- Альд!
   - Инта! - взорвалось внутри. Отчаянный безнадчжный крик сквозь
времена и сквозь миры: пусть и меня не будет, раз еч нет, я не
могу без нее!
   - Я не могу без нее! - закричало в нем, и он рванулся назад,
назад и назад, сквозь миры и сквозь времена, и черное небо
мелькнуло над ним, мелькнуло и погасло, раз здесь ее нет,и он
рванулся опять, назад и назад, сквозь миры и сквозь времена, и
белое встало над ним, над ним и вокруг него, и тут он увидел ее
- черную в белом, тоненькую фигурку в слепящем Нигде.
   Она побежала к нему.
   Он сделал шаг на мягких тряпичных ногах, но ноги согнулись, он
молча стоял на коленях и глядел, как она подбегает к нему. Не
радость и не боль, а блаженная пустота: я ее отыскал, и она со
мною. Пока.
   Мы стоим на коленях, глаза в глаза, и горькая нежность... Эти
отчаянные глаза и отчаявшиеся губы, неужели мы все-таки живы?
подумал он,но если мы живы, я тебя потеряю. Только мертвые не
предают, подумал он и обнял ее за плечи, нет, он обнял только
мундир - неподатливое и ледяное, словно под этим нет тела.
   - Погоди,- тихонько сказала Инта.- Погоди,- сказала она
торопливо, и мундир раскололся и стек с нее.
   В первый раз он увидел это смуглое тонкое тело, полудетскую
грудь и белый звездчатый шрам под плечом.
   Они лежали, сплетенные, в бесконечном слепящем Нигде, и страсть
приходила и уходила, и даже когда наступал отлив, он не мог ее
отпустить, потому что она уйдет, он знал, что она уйдет, и не
будет беспощадного тонкого тела и сухих беспощадных губ, и
звездчатого рубца над маленькой твердой грудью, и он все сжимал
ее, сплетал ее тело с собой, чтоб между ними не было даже кожи,
потому что она уйдет, я опять ее потеряю, и она отвечала ему
торопливо и исступленно, словно спешила дожечь отведенные ей
минутки, и когда они все дожгли, она ушла.
   И мундир проглотил ее.
   И они сидели вдвочм, и Алек не мог ее даже обнять, потому что
броня мундира, как стена, разделила их.
   - Прости,- сказала она устало,- я только то, что я есть.
   - А что ты есть? - вопросом ответил он. Ее невозможно обнять, но
можно глядеть на нее, и он глядел на нее, обиженный и
счастливый; спокойный лоб и спокойный взгляд, и только в губах
еще что-то от той, неистовой и беспощадной.
   - Урод,- спокойно сказала она.- Военный в одиннадцатом
поколении.
   - А я все равно тебя люблю.
   - Наверное, я тоже тебя люблю насколько мне это дано. Я - просто
машина,- сказала она.- Рожденная для войны, воспитанная для
войны, живущая войной.
   - А я все равно тебя люблю.
   - Не мучай меня,- попросила она.- Я вырвалась и, может, сумею
опять, но я - только то, что я есть.
   И оба мы знаем, что это вранье. Ты просто боишься, мой командир.
Боишься, как глупенькая девчонка, которую я затащил в постель.
   Все это неправда, Алек, я просто боюсь. Оказывается, я очень
боюсь свободы. Мундир - это мой наружный скелет, пока я в
мундире, все безвариантно: я знаю, что я такое, зачем я и что
мне делать. Но если я откажусь от своей брони, то что я такое?
Зачем я? Что мне делать?
   - Надо искать Альда,- сказала она вслух.
   - Не надо, сам найдет.

   * * *

   Серое небо над рыжей землей. Он лежал на иссохшей рыжей земле и
глядел в тяжелое серое небо. Немногим приятней, чем белое и
голубое.
   Он вскочил и увидел плавную цепь холмов, утекающих к зыбкому
горизонту. Что-то серое морщилось в округлых горбах, ветер,
подумал он, здесь настоящий ветер, и ветер пахнет какой-то
травой, сухою и горькой. Я один, подумал он, куда меня занесло?
   - Алек! - крикнул он,- Инта! - и вялое эхо неспеша шевельнулось
вдали.
   - Алек! кричал он,- Инта!
   Никого. Надо было куда-то идти, и он куда-то пошел. Тишина и
безлюдье, только ветер ерошит траву на склонах, но откуда-то
появилась тропинка и повела его вниз, в лощину, а потом потянула
наверх. Что-то странно знакомое, знакомое нехорошо и тревожно:
черный зубчик, отравленное острие в серой мякоти низкого неба.
Корабль. Вот таким я впервые увидел его с вершины Заргиса.
   И сразу он почувствовал, что он безоружен. Только пустые ножны
на поясе да кобура на бедре.
   Он усмехнулся. Жестоко и безрадостно усмехнулся и пошел
поскорей. Мертвого не убьют, а я еще может быть...
   Кончилась тишина, теперь впереди было шумно. Грохнуло раз,
другой, рыжий всполох встал над рыжим холмом, черный дым
заклубился в небо; ветер сразу вцепился в него, разорвал на
полосы, поволок; крики - теперь уже близко; Альд сошел с тропы и
пошел по низу; здесь не было хороших укрытий, но сноровка уже
вернулась к нему. То, чему он никогда не учился, но оно вдруг
явилось само, словно многие поколения спало в генах и ждало
только войны, чтобы себя показать.
   Топот. Они бегут по тропе, и нельзя оставаться внизу. Наверх,
пересечь тропу, затаиться за поворотом; здесь дожди вымыли землю
из-под корней и можно вжаться в рыжую стену.
   Они пронеслись - несколько странных существ в безмолвном и
отчаянном страхе, и вот уже Он , в черном мундире, с лучеметом
на сгибе руки, с пустым и цепким взглядом носителя несвободы
старательно топает мимо меня.
   Альд прыгнул сзади и сшиб его с ног. Все правильно: лучемет
отлетел, и теперь только сила против силы, только выучка против
инстинкта. Ну-ка, убей мертвеца! Ненависть полыхнула в нем,
счастливая ненависть, дорвавшаяся до мести. Нет боли - есть лишь
чужая кровь и стекленеющие чужие глаза. И когда он встал, было
чуточку жаль, что это кончилось так скоро. Он еще не за все
отплатил...
   Кому? подумал он. Мертвецу? И тут он сразу почувствовал боль. И
тут он увидел, что он не один.
   Кучка этих существ стояла в сторонке и смотрела на них - на него
и на мертвеца. У них были круглые птичьи глаза, и один держал в
руках лучемет. И лучемет тоже глядел на него. Альд отпрыгнул, и
огненная струя опалила место, где он только что был.
   За что? тоскливо подумал он, но дуло опять отыскало его, и Альд
что есть силы рванулся прочь - в не сейчас, в не так.
   ...А там была ночь. Чужая ночь и чужие звезды, и все еще
клокотало в нем.
   - За что? - спросил он свирепо - и громко расхохотался, и смех
беспомощно и одиноко угас среди темноты. Требовать логики от
кошмара? Справедливости от издевки? Здравый смысл не годиться
для искаженного мира. Вот Инта - та бы даже не удивилась...
   Инта, подумал он, Алек. Кажется здесь их тоже нет. Надо уйти из
этого мира, но любопытство вздрогнуло в нем: зачем меня сюда
занесло? И что меня ждет среди этой ночи?
   Никуда не пойду, пусть отыщет меня само.
   Он стоял и глядел на чужие звезды; незнакомый рисунок созвездий,
все непонятное и чужое, но это звезды, я вижу звезды, подумал он
умиленно, не может этого быть но это есть: огромная и просторная
ночь, густая трава под ногами, и воздух пахучий и живой,
живительный запах ночи. И все это очередной обман, одна из
хитростей лабиринта. Крысы, подумал он, мы трое - лишь крысы в
лабиринте, и мы должны пройти лабиринт, чтобы добраться до
приманки. А какая это приманка? Смерть.
   Он улыбнулся и сел в траву. Прохладная и живая трава, он нежно
гладил ее рукой, травинки скользили между пальцев, и кто-то
зашевелился в траве, настроил скрипку и запиликал.
   Самое странное из приключений, потому что здесь со мной ничего
не случиться.
   Он сидел на траве и смотрел на звезды, и простые, ясные, четкие
мысли... Словно я - это я. Словно не было никакой войны, и я
свободен. А могу ли я быть свободен? подумал он, и могу ли я
быть собой? Но что это значит: быть собой? Кем собой?
   Он напрягся, и тот прежний, почти забытый, поднялся на
поверхность и стал рядом с ним. И тоскливое удивление: нас никак
нельзя совместить. Вот он рядом, стоит и смотрит с сожалением и
тревогой и никак не может меня понять. Я и сам понимаю его с
трудом, потому лишь что смутно помню то, что было простым и
ясным...нет! Единственным и бесспорным. Миг назад я убил врага.
О н не стал бы его убивать. Да, вмешался бы. Постарался бы
обезвредить - но убить? Не раздумывая, не сомневаясь - потому
лишь, что это враг. Нет. Тот, кто ценит свою жизнь и свою
свободу, уважает чужую свободу и ценит чужую жизнь. Отнимающий
жизнь отнимает чужую свободу, право выбора, право распорядиться
своею судьбой.
   Детский лепет, подумал он, но ведь это основа жизни. Я никогда
бы не смог думать, как прежде, потому что уже привык убивать.
Потому, что меня коснулась война, и я изувечен. А другие?
подумал он. Те, кому посчастливилось выжить, как они будут
думать и как они будут жить? И что они сделают со своею жизнью?
Латорн, в тоске и смятении подумал он, что с ним будет, что они
сделают с ним? Неужели он станет когда-то похожим на Землю?
   Тихая кроткая ночь окружала его, но он сидел, зажав в кулаке
травинки, и горькие, четкие мысли...
   Могла ли война изуродовать все поколение?
   - Да,- сказал он себе,- могла. Сначала она убивает честных,
потом - храбрых, и выживает только тот, кто усвоил урок.
Скверный урок: своя жизнь всегда важнее чужой, и прав только
тот, кто умудрился выжить.
   - Дурак! - сказал он себе и заставил себя усмехнуться.- Что ты
тревожишься о Латорне? Может быть он уже мертвее, чем ты. А если
нет...
   - А если нет,- сказал он себе,- тем более нечего волноваться. У
нас нет привычки к войнам, мы были цивилизованны и разумны, и
если мы победим... что значит одно поколение? - сказал он себе.-
Представь, сколько поколений надо было сломать, чтобы на свет
могла появиться Инта. И сколько еще поколений надо было сломать,
чтобы такие, как Алек и Инта пришли убивать на Латорн. Все будет
нормально, лишь бы мы победили...
   Он вскочил и в последний раз принял в себя эту ночь -
просторную, полную звезд, голосов и запахов жизни - самое
странное из приключений: мгновение смысла среди безумия. а еще
через миг он бросил себя сквозь времена и миры, сквозь...
сквозь... в красное и зеленое, но здесь их нет, и опять рывок -
серое и дождь, но это снова пустышка, и надо собрать все силы,
все до капли, и первый страх: а вдруг я их не найду? и первую
тревогу: что со мной будет, если я их не найду? - все, все в
упругий тяжелый ком, до темноты, до удушья, и снова рывок, но
сил уже нет, ты вязнешь, ты рвешь в отчаяньи вязкие нити - и
белый-белый, мертвый, пустой мир? пространство? но в белом,
пустом и мертвом две черные, будто обугленные, фигурки.
   Он сидел, бессильный, словно мешок с тряпьем, и они подбегали к
нему. Твердая рука Алека, тревожный взгляд Инты - и он ответил
им вяло и облегченно:
   - Ну вы и забрались, ребята!

   * * *

   Да уж, забрались, подумал Алек, поганое место, но лучше бы не
уходить, потому что где-то внутри он знал: это не повториться.
Это могло быть только здесь, но мы отсюда уйдем. Вот Альд
очухается, и уйдем...
   - Странно,- сказал Альд,- почему нас так разбросало? Вырвались
вместе...
   Я усмехнулся, Инта пожала плечами. Глупое слово "почему", будто
и здесь у всего есть своя причина.
   - Инта,- спросил Альд,- ты нашла Алека или он тебя?
   - Ну я,- угрюмо ответил он. Нашла бы она меня! Очень ей надо!
   - А где оказался ты?
   - Еще увидишь,- буркнул он хмуро. Дурацкая мысль, почему я так
подумал? Моя улиточка, мой командир, зря я так про тебя подумал.

   - А в чем дело? - спросила Инта.
   - Да вот никак не пойму. Что-то не так...
   Все не так, подумал Алек, только я не хочу говорить.
   - Инта, прости, если...ты что-то помнишь...из жизни?
   - Почти ничего,- сказала она спокойно.- Обрывки.
   - А ты, Алек?
   А я промолчу. Пусть сам разгрызает, если охота.
   - Такая мысль...глупая, да? А если это связано с нами...ну, то,
куда мы попадаем?
   - Не понимаю.
   - Я тоже не понимаю,- грустно ответил он.- Просто подумал: а
вдруг это мы придумываем Лабиринт? Это ведь самое подлое...
   - Какой лабиринт?
   - А! - сказал он.- Долго объяснять. Это место, где мы сейчас...
оно твое, понимаешь?
   - Ну да,- сказала она с усмешкой.- Мне место именно здесь.
   - Не обижайся! Ты просто не могла ничего придумать, раз почти
ничего не помнишь. А знаешь, где очутился я? Веселое такое
местечко, где был ваш корабль и можно было убить кого-то в
черном мундире. Проекция подсознания,- сказал он задумчиво,-
наверное, это все время во мне сидело. И, понимаешь, я все время
чувствовал, что это неправда. Сплошные натяжки, понимаешь?
   - Нет, конечно.
   - Ну-у... сама ситуация... словно это было разыграно для меня.
Там не было города - я бы это почувствовал... даже самый чистый
город излучает много тепла. А если нет, зачем было нападать на
небольшое селение... что-то взрывать или жечь? Зачем было
солдату гоняться за кучкой аборигенов? Да и этот... черный - он
был слишком неуклюж для профессионала. При всей моей к вам любви
- уж драться-то вы умеете.
   - Ну и что?
   - Погоди,- сказал он,- это не все. Когда я смылся оттуда...
понимаешь, тогда я не осознал... только ощущение: что-то не так,
надо додумать. И я оказался в месте, где можно думать. Оазис,-
сказал он,-и я создал его сам. Даже не я - потребность выскочить
из игры и подумать.
   - Ну и что? - снова сказала Инта.- Может и Легион ты придумал? И
нас с Алеком заодно?
   - Нет,- ответил Альд,- Просто смотри: мы прошли уже два... этапа
и каждый характеризуется большим числом степеней свободы. Видимо
здесь мы сами задаем параметры... мира. Сами творим для себя
лабиринт. Плохо то , что при таком раскладе нам нельзя прыгать
из мира в мир. Нас опять разбросает, потому что... ну, то, куда
мы попадаем, это мы сами, то, что в нас. И мы только и будем без
конца друг друга искать.
   - Алек,- сказала Инта,- ну, ради бога, скажи хоть что-то, пока я
не сошла с ума!
   - Она не поверит,- сказал Алек,- а я не смогу. А ты?
   - Я попробую,- тихо ответил Альд.

   5. ТЕНИ

   Что-то вдруг полыхнуло перед глазами, опалило, грохнуло,
укатилось прочь. И тут Алек увидел, что трава зеленая , а небо
синее, как в воде. И по синему облака - беленькие волоконца. А
трава шуршит.
   Он сел, где стоял, прямиком на живую траву. И потрогал еч рукой.
И поглядел на свою руку. Грязнущая была рука - в пятнах копоти и
въевшейся сажи.
   Он послюнил палец и осторожно потер пятно. Ни единой мысли не
было в голове, даже удивления не было в нем. Даже привычной
тоски не было в нем.
   - Где мы? - спросила Инта и вскочила с травы.
   - Может быть, на Лоторне,- ответил Альд. А Алек ничего не
сказал, потому что и это обман. Надо просто вставать и просто
идти вперед.
   И они пошли вперед.
   Небо было синее, трава зеленая, и солнце стояло уже высоко.
Слишком синее небо, слишком яркое солнце, слишком зеленая
трава...
   Я просто забыл, подумал он. Давненько я умер, подумал он, и мне
неохота быть живым. Хочу назад в Легион. Игрушечный бой, а потом
Простор, и чтоб от меня никто ничего не хотел...
   Трава хрустела, когда он ее давил, и солнце жгло, и синие тени
далеких гор уже выступали из синевы.
   А, может, это Земля? подумал он. Да нет, конечно, не Земля и не
Альдов Латорн, балаган, со злостью подумал он, размалеванный
балаган, кого они хотят обмануть? И они все шагали вперед, Альд
спешил, что-то гнало его, и он все смотрел по сторонам, словно
помнил - и узнавал.
   Но камни уже разогнали траву, и горы повисли над головой -
округлые, в зеленом меху, и мы идем по тропе, странно, подумал
Алек, не было никакой тропы, но она упрямо тащила их вверх,
мотала и путала в валунах, а под ногами лежал спокойный мир -
равнина с ярко-синей рекой и желтыми полосами полей, но тропа
завернула их за утес и полезла в каменную трубу, и остался
каменный бок скалы и клочок невозможно синего неба, и мы
карабкаемся вверх, хватаясь за жесткие ребра скал, сорвемся к
черту, подумал Алек, но тропа завернула последний раз и прыгнула
на наклонный лужок.
   И опять распахнулась даль. Долина подтягивалась сюда -
просторная, с той самой до глупости синей рекой, закованная в
обрывы, закутанная в курчавый лес, протянутая прямиком в
горизонт.
   Удачное место, подумал Алек,если уж тут засесть...
   - Алек,- негромко окликнул Альд, и пришлось на него посмотреть.
Он не хотел на него глядеть, ведь он сразу заметил ту плиту, а
могилы - они одинаковые везде.
   Хорошая плита, из здешнего камня, в завитках непонятных письмен.

   - Это я,- тихонько сказал им Альд и коснулся верхней строки.
   Ишь ты, подумал Алек, значит, командир, раз первой строкой. А
Инта спросила:
   - Ну и что? Разве ты не знал?
   - Знал, конечно.
   - Мне легче,- сказала она,- после меня ничего не осталось.
   А я? подумал Алек. Черт его знает, наверняка гиены сожрали.
   - Я был последним,- сказал им Альд.- Видел, как всех...
   Снова он отвернулся к плите и стал негромко читать имена. Чужие
звонкие имена, и снова Алек услышал звон чужого железного языка,
и теперь ему было не все равно, что-то такое поднялось в нем,
словно колокол на Последней косе, поминальный звон по тем, кому
не доплыть домой.
   Мы ждали отца, но колокол отзвонил по нам...

   * * *

   Мы спустились, и с нами спустилась ночь. Сначала вечер в цветных
огнях, слишком много красок для мертвеца, но он уже начал
привыкать, только внутри что-то саднит, но ночь, наконец,
затерла все, дырявая ночь, и тут он вспомнил, что эти проколы в
небе зовутся звезды, но так и не смог припомнить их имена, он
помнил только, что раньше знал.
   - Никак не определюсь, сказала Инта.- Вот это, кажется
Лебедь?... ага! Ясно.
   А Альд ничего не сказал.
   Инта споткнулась, и Алек ее подхватил, и ее рука осталась в его
руке, и они все шли сквозь чужую звучащую ночь прямо на желтый
тепленький огонек.
   И пришли. Домик, приткнувшийся под горой, темная груда деревьев
и журчанье воды. Альд с размаху толкнул тяжелую дверь, она
распахнулась, и там был каменный ящик, в котором горел огонь, и
что-то то уходило во мрак, то выступало на свет; у этих вещей
были свои имена,которые не спеша поднимались наверх: старые
кресла, резные шкафы с корешками книг, перила лестницы, ведущей
во тьму.
   А у огня сидел человек, укрытый чем-то мохнатым.
   Старик, подумал Алек, старый-престарый старик.
   Мы стояли на середине и старик разглядывал нас. Спокойно, будто
ему не впервой.
   - Альд? - спросил он без удивления.- Ну да, правильно. Завтра
ведь праздник Сожжчнных Кораблей.
   - Дарен?
   - Я рад тебя видеть,- спокойно ответил старик.- Странно, что ты
явился только теперь.
   - А другие?
   - Приходят, но не так как ты - лишь в память и мысли. Но ведь и
я никогда еще не был так близок... к Ней.- Поглядел с
любопытством на Алека и Инту.- Странные у тебя спутники, Альд.
Наверное кто-то из них тебя убил?
   - Нет,- угрюмо ответил Альд.- Они умерли гораздо раньше, чем я.
   Старик вынул руку из того, во что он был завернут, показал, куда
сесть, и мы с Интой уселись в уютные старые кресла, а Альд так и
остался стоять перед ним. Стоял и глядел на этот маленький
свчрток и на маленькое, старое, еще живое лицо. И спросил - как
будто бы даже со страхом:
   - Значит, не зря?
   - Да,- спокойно ответил Дарен.- Мы все-таки остановили их у
Азрана. Я успел перехватить ополчения Гарасола Карза, и у Азрана
мы зацепились.
   - И мы победили?!
   - Да,- безрадостно ответил Дарен,- в конце-концов. Слишком долго
и слишком дорого, Альд. Слишком долго не могли между собой
столковаться, слишком дорого платили за неумение воевать.
Слишком много было у нас перевалов, и на каждом мы оставляли
лучших.
   - Но мы победили?
   - Присядь, Альд,- спокойно сказал Дарен.- Ты пришел слишком
поздно, когда мне уже незачем лгать ни себе, ни другим.
   - Так победили мы или нет? Они ушли?
   - Нет,- угрюмо ответил Дарен,- почти никто из них не ушел.
Оказывается, им уже некуда было уходить. Мы просто их перебили и
уничтожили их корабли.
   - Почему? - тревожно спросила Инта.- Как так: некуда?
   В первый раз надломился ее голос, в первый раз страх промелькнул
на лице, и Алек вдруг понял: это о нас. Это наших всех перебили,
потому что нам некуда было уйти.
   И - ничего. Наплевать.
   - Потому, что вас уже выгнали отовсюду. Вы всем мешали и всюду
несли несвободу, и нам приходилось вас убивать, чтобы не стать
такими, как вы.
   - И что вы вы играли? - спокойно ответила Инта, и в лице еч
больше не было страха.- Во Вселенной достаточно много таких, как
мы. Когда-нибудь они навестят вас опять, и сколько тогда вы
заплатите за свободу?
   Альд обернулся и поглядел на неч. А потом тяжело отошел и сел в
свое кресло.
   И - тишина.
   - Ты - женщина,- сказал наконец Дарен,- и ты - солдат, а,
значит, убийца. Не понимаю. Мне пришлось убивать, спасая свой
мир, и эта тяжесть лежит у меня на душе. А ты?
   - Точно так же: спасая свой мир,- неохотно сказала она.- Тогда
мы еще защищались,- сказала она,- и , может быть, мы тогда
защитили вас. Ты просто не знаешь, что такое война.
   Старик усмехнулся - мол, это я не знаю?
   - Конечно не знаешь. Ты сам говорил, что вы не умеете воевать, a
в нашей истории, кажется, нет ни единого года без войн, и эта,
моя война, затянулась на два поколения. Война любит лучших,-
угрюмо сказала она,- и если бы воевали одни мужчины, она бы
сожрала всех честных и смелых за несколько лет, и женщинам все
равно бы пришлось воевать, спасая ублюдков и трусов. Мы выращены
войною,- сказала она,- и то, что такие, как вы, привыкли считать
несвободой - для нас просто жизнь.
   - Тогда хорошо, что вас нет.
   - Не радуйся,- грустно сказала она.- Мы были всего лишь одними
из многих. Война к вам вернется,- сказала она,- и сделает вас
такими, как мы - или сотрет навсегда.
   - Нет! - закричал вдруг Альд,- нет!
   - Да,- спокойно сказала она.- Знаешь, что не смеет тебе
рассказать Дарен? Вы стали другими после этой войны. Вы отдали
лучших - и теперь лучший тот, кому удалось выжить. Так?
   - Так,- ответил Дарен.- К сожалению. Настоящие герои забыты,
очевидцы, никому не нужные, умирают от давних ран, а в героях
теперь другие - те, кто спрятался от войны. И жизнь идет как-то
иначе - в суматохе и лжи, и такие, как Альд - привыкшие жить по
чести, сейчас не в моде. Ну и что? Это пройдет. Мы жестоко
переболели войной, но Латорн выздоровеет. А если он будет
здоров, мы сумеем себя защитить.
   - Не знаю, Дарен,- угрюмо сказал ему Альд,- недавно я тоже так
думал. Но там, где я был... это очень скверное место, там тысячи
разных существ... люди или не люди... но все они принадлежали
войне. И когда я думаю: сколько же их таких во Вселенной? И что
будет с Латорном, если это повториться еще хоть раз?..
   Они говорят, а к Алеку подобрался сон. Огонь в камине и мягкие
взмахи теней, и вещи то прячутся в темноте, то выступают вперед,
а могила на перевале давно забыта, и пыль затянула узоры чужих
письмен. Они говорят, а колокол на Последней косе уже отзвонил
по нас... Спросите меня, что такое война, подумал он, чистюли
чертовы, что вы можете знать... А волны ползут себе на косу, и
размашистый проблеск маяка...
   ...Размашистый проблеск маяка, но ветер упруго ударил в лицо, и
мы оказывается идем по черной равнине - к маяку.
   Ветер в лицо, и звчзды вверху, и хрустит под ногами спекшийся
шлак...
   Луч метнулся по небу и лег на нас, и мы теперь идем по лучу.
Светящийся коридор, в котором мы, и ночь по бокам, и черная тень
впереди...
   Первая - Инта, за ней я, а Альд топает позади, что-то случилось,
подумал он, только я не пойму... Нечего понимать, подумал он.
Накрылось одно вранье, пойдет другое.
   Светлый коридор и черная башня, обозначенная светом в ночи, и
кто-то стоит и ждет.
   Они прошли мимо серых, и серые козырнули, а Инта только кивнула
в ответ.
   Круглая штука легла под ноги, выпустила лепестки из брони и
унесла нас наверх.
   Наверху были черные, они козырнули, и Инта кивнула в ответ. Пол
потек под ногами, понес вперед, а черные смотрят вслед.
   "Инта", хотел он сказать, но не смог - не было Инты, был
коммодор. Или была? подумал он, нет, все равно, не она и не он -
черная фигура с шевронами на рукаве, и встречные молча
вытягиваются во фрунт, и тоска, от которой впору завыть: нет ее.
Я ее потерял.
   - Твой корабль? - спросил Альд из-за спины, и она не оглядываясь
кивнула. Ее корабль и ее экипаж, и упругая тяжесть спокойной
воли: мы
   не смеем уйти, и никто не смеет спросить, кто мы такие и как мы
сюда попали.
   Круглый отсек, полный людей и приборов, черные с золотом,
офицерье, подумал Алек, злоба и торжество: пяльтесь, скоты, все
равно это меня она любила. Хоть на минуточку - но меня.
   - Слушаю,- сказала Инта.
   Они докладывают один за другим, а мы стоим у нее за спиной, и в
глазах у Альда черный огонь. Вот дурачок, подумал Алек, нашел на
кого сверкать. Тоже тени, такое же трупье, как и мы...
   - Хорошо,- сказала она.- Занять места по стартовому расписанию.
Готовность - 10 минут. Останьтесь, Джарг,- сказала она им в
спины, и рослый с одним шевроном вернулся назад.
   - Вы ознакомились с последней депешей из штаба? - очень холодно
спросила она. Джарг покосился на нас.
   - Это уже безразлично,- сказала она, и Джарг опустил глаза.
   - Я принял депешу, но она зашифрована вашим личным кодом.
   - Который вам сообщили в четвертом отделе,- равнодушно сказала
она.- Так вот, Джарг, этот приказ я выполнять не намерена. Я
остаюсь у Ордалена. Как вам будет удобнее умереть: на боевом
посту или в карцере?
   Он глядел на нее с ненавистью и восторгом, и ни капли сомнения
не мелькнуло на жестком лице.
   - Если позволите, на посту.
   Повернулся, чтобы идти, и Инта негромко сказала в след:
   - По боевому расписанию ваше место в этом отсеке.
   - Я знаю свое место, коммодор. Я обязан уничтожить...
   - Оставьте, сказала она с усмешкой.- О н и это сделают сами.
Вместе с крейсером.

   * * *

   - Это было действительно необходимо? - спросил ее Альд.- столько
людей...
   - С гарнизоном форпоста 370 человек. Да.
   Люди сидели у стен, уткнувшись в свои приборы, и каждый был
занят делом или казалось, что занят.
   - Джарг, связь.
   - К-2 и К-3 на связи.
   - Хейнке,- сказала она, и мужской голос ответил прямо из воздуха
рядом с ней:
   - Да, коммодор.
   - Они выходят три-семь-точка-два. Уходите за Ордален. Атака без
связи, импульс - один, сдвиг - по сетке. Все понятно?
   - Да, коммодор,- ответил бесплотный голос.- Атака без связи,
импульс - один, сдвиг - по сетке.
   - Конрад?
   - Ясно,- буркнул сердитый воздух.
   - Прощайте, Кон,- сказала она чуть добрей, и воздух буркнул:
   - До встречи в аду!
   - Я в боевом, сказала Инта, и вот он, другой отсек, и люди молча
сидят у стен, уткнувшись в свои экраны, и тоненький запах страха
колышется возле них.
   - Да,- сказала Инта,- необходимо.- Она говорила для нас, и
все-таки больше для них. Для тех, что как будто не слушали нас.-
Эти с-стратеги из Главного штаба рассовали весь флот по
форпостам. Направление на главные планеты открыто. Ничего,-
сказала она,- нам ведь только их задержать. Был приказ всем
кораблям немедленно вылететь к месту сбора. Наши враги не умнее
нас,- сказала она,- они не оставляют форпосты в тылу.Я не верю в
планетную защиту,- но Ордален их отвлечет, а мы немного
пощиплем. Надо только не промахнуться... Марден!
   - Двадцать пять кораблей,- сказал один из тех, кто сидел к нам
спиной.- Семь - класс ноль, одиннадцать - класс - три, остальные
- крейсера.
   - Крейсера идут к Ордалену,- сказал другой.- Ничего. Марден, вы
определили флагман?
   - Да, коммодор.
   - Успеваем?
   - Один залп.
   - Ничего,- опять сказала она.- Огневые! Всю мощность. Без
резерва. Носовые - на поражение. Рубка! Полный!

   * * *

   И опять разомкнулось Ничто, выпуская нас. Слишком много
смертей,- вяло подумал Альд. Он был один в своей темноте, надо
открыть глаза, и за веками будет новая ложь, не хочу, подумал
он, и открыл глаза.
   И новая ложь приняла его. Свинцовое небо и грифельная вода, и
волны, шипя, ползут на песок...
   - Ну что, наигрался? - спросил его Алек. Он первый пришел в
себя, сидит возле Инты и смотрит на бледное лицо, где сейчас
лишь покой...
   - А ты не хочешь попробовать?
   - Нет,- сказал Алек.- Мне ни к чему.
   - А Инта?
   А Инта уже открыла глаза.
   - Что я? - спросила она, села и стала вытряхивать песок из
волос.
   - Хочешь еще поиграть?
   - Нет,- сказала она.- Надоело.
   Спокойный лоб и спокойный взгляд, и улыбка, где только покой.
   - Какая ты действительно ты? - угрюмо спросил ее Альд.- Ты, что
там, или ты, что здесь?
   - А знаешь, мне и самой интересно. Наверное, обе. а ты все
молчишь, Алек?
   Молчит. Сидит и смотрит на волны.
   - И все-таки я не вру, сказала она.- Все правда, даже когда я
думаю, что соврала.
   - Я понял,- угрюмо ответил Алек. Опять они были вдвоем, далеко
от меня, как будто бы отгороженные стеною.
   - Но, может быть...
   - Нет,- сказал Алек,- теперь уже все. Не успеем.
   - Почему? - спросил Альд, и Алек взглянул на него и ответил так,
словно это все объясняло:
   - Это Последняя Коса.
   - Почему последняя?
   - А за ней нет ничего.
   - Это не честно! - сердито сказал ему Альд.- Если ты знаешь...
   - Нет. Вспоминаю помаленьку.
   - Значит это не в первый раз?
   - Да,- сказал он угрюмо.- Я через Город раз пять проходил. А
иногда не проходил. А после Города всегда по-разному.
   - А дальше? - спросила Инта.- Что будет потом?
   - Легион,- ответил он хмуро.- Не знаю, что дальше, но в конце
всегда Легион.
   А серые волны шипя ползут на песок...
   Вот и конец прогулке, подумал Альд. Я не вернусь в Легион,
подумал он, эта дурацкая игра не для меня. Может быть, я на миг
и поддался войне, но отдать ей себя целиком...
   - Должен быть выход,- сказал он вслух.- Система не может быть
герметичной. Если есть выход - должен быть выход.
   - В реальной Вселенной,- заметила Инта.
   Это тоже реальность, подумал он, и дрянная реальность.
   - Я не вернусь в Легион,- сказал он им.- Вы - как хотите, а я не
вернусь. Это не для меня. Человек должен драться, защищая свой
мир, своих близких и свою свободу. Но драка как способ
существования...
   - Ну и что? - спросила с усмешкой Инта.- Если существования...
   - Существования, но не жизни,- мягко ответил он.- Не знаю, как
вам, но мне это не подходит. Если не жизнь...
   -Так смерть?
   - Да,- сказал он просто,- наверное так. И это будет правильно,
Инта. Когда-то мы выбрали смерть. Нас ведь никто не принуждал.
Мы выбрали ее потому, что это было единственное решение. Мы
умерли - и это было честно, раз этот выбор мы сделали сами. А
эта мнимая жизнь - нечестно. Нам ее навязали вместе с ее
несвободой...
   - Опять несвобода! - сердито сказала она.- Ты просто зациклился
на этом дурацком слове! Человек, живущий в обществе, не может
быть свободен!
   - Да - если понимать свободу как право творить что угодно. Нет -
если свобода только право самому определять свои поступки и
самому за них отвечать. Хотя нет. Это все-таки гораздо шире. Как
я могу объяснить? - спросил он грустно.- Это как здоровье или
жизнь. Только, когда ты болен, ты сумеешь ответить, отчего и как
нездоров. Хочешь, я объясню, почему и как несвободен?
   - Нет!
   - Но ты хочешь вырваться или нет?
   - Не знаю,- тихо сказала Инта.- А ты, Алек?
   - Я не хочу в Легион,- ответил Алек.- Я забуду тебя,- сказал он
Инте и с тоской поглядел ей в лицо.- Мне казалось: вот чуть-чуть
- и я опять человек. И я смогу тебя оживить. А мы уже пришли,-
угрюмо сказал он ей,- и я опять тебя потеряю. А если найду - так
это будем не мы. Не хочу,- сказал он с тоской,- не надо!
   - А если мы просто умрем?
   - Не знаю ,- сказал он ей.- Я не хочу, чтоб ты умерла. Если ты
пойдешь в Легион, так и я пойду... чтоб тебя искать.
   - Значит дело только за мной? - она невесело засмеялась.- Вот
видишь, Альд, а ты говоришь о свободе! Я не очень хочу
исчезать,- задумчиво сказала она,- но я тоже не хочу в Легион. В
конце-концов, что такое смерть по сравнению... с этим? Если бы я
могла отыскать того, кто изобрел этот мир! Я просто не верю,-
сказала она.- Если есть выход... Альд,- сказала она,- кажется, я
понимаю! Выход есть, но он... Хорошо,- сказала она и вскочила с
песка.- Пусть так и будет. Идем на прорыв!

   * * *

   Опять мы идем неизвестно куда, и серое небо смешалось с тяжелой
водой. по серому сквозь серое и кругом ничего. Вот тебе твоя
правда, подумал Алек, вот она тебе, твоя проклятая правда. В
который раз? угрюмо подумал он, и сколько раз здесь опять
проходить, если опять не вырвусь?
   По серому сквозь серое и серо внутри, и все просвечено до конца
безрадостным светом. И где-то там, вдалеке, лежит его жизнь,
нелепая и жестокая жизнь - от скудного детства до смерти.
Дурацкая выдалась жизнь, подумал он, сперва убивал, потом убили
меня, и все началось сначала. Зачем это было надо? подумал он.
Зачем я родился, за что я убит, и для чего я мотаюсь в проклятом
кругу?
   ...Я стояла возле окна, и дождь лупил по обвисшему саду, и на
дорожках лопались пузыри. Дождь и домик в саду. О боже! подумала
она, так вот что это такое! Я даже не помню, как его звали, я
помню только, как я его любила. Он глядел на меня и молчал - что
можно сказать, когда тебя предают? Я любила его и я его предала.
Я всегда предавала, подумала она, чаще себя, но достаточно часто
и других. И не стыжусь, сказала она себе. Если бы не предавала,
я бы не стала тем, что я есть, тем единственным, чем мне стоило
стать.
   Там, внизу, лежала вся ее жизнь, короткая и безмерно большая.
Все уместилось в ней: сражения и любовь, холодное честолюбие и
ночная тоска, задушенная нежность и вечная жажда боя.
   - Я стала тем, что я есть,- сказала она себе,- а смерть
зачеркнула меня и оставила мне Легион. Но чем эта ложная жизнь
отличается от настоящей, от той, которую мне пришлось дожить?
   ...Мгновенная жизнь выступала из пустоты щемящим и красочным
облаком воспоминаний. Друзья, лица девушек, трепетный луч маяка,
зыбкие детские улочки Тайра-зо и лестница, уходящая прямо в
море. Он оттолкнулся от скользкой ступеньки и нырнул, ушел в
зеленую сочную глубину и плыл под водой, пока хватило дыхания. А
когда он вынырнул, берег был далеко, и тяжелое красное солнце
садилось в воду, а от солнца прямо к нему тянулась сияющая
полоса, дробящаяся, текущая желтым и алым.
   Он был один - маленький мальчик в огромном море, и это море
принадлежало ему. И весь этот мир принадлежал ему, и вся его
жизнь - от первого до последнего вздоха - принадлежала только
ему.
   И даже, когда все угасло, робость еще трепетала в нем, потому
что его смерть принадлежала только ему...
   - Альд! - закричал Алек, когда их швырнуло назад и покатило по
серому, как опавшие листья.
   - Альд! - закричал он, кидаясь навстречу второму удару, и опять
его сшибло назад, как букашку с руки. Но он зарычал и снова
пошел вперед, опять и опять, пока не очнулась Инта.
   - Оставь,- сказала она.- Некого звать. Он уже свободен.
   Маленькая фигурка, черная на сером, спокойная, как всегда.
   - Иди сюда,- сказала она.- Я так и думала, что мы не пройдем.
Просто не хотела ему говорить. Он бы нас не оставил.
   - Почему? - спросил Алек.- Почему? - У него были бешенные глаза,
и она погладила его по руке.
   - Потому, что мы - это мы, и нам не нужна свобода. Мы - это мы,-
опять сказала она,- что бы мы делали со своею свободой? Я не
хочу ничего стыдиться...
   - А я не стыжусь,- ответил Алек,- я давно за все заплатил.
   - А я нет,- задумчиво сказала она.- Я ведь привыкла думать, что
вся моя жизнь чем-то определена - войной, воспитанием,
традициями семьи, воинским долгом, присягой - и в этой
заданности я казалась себе свободной. А если бы мне в каждом
случае был дан выбор - чем тогда окажется вся моя жизнь? Цепью
предательств - больших и малых, ненужных жертв и бесцельных
убийств. Значит, я должна презирать себя? Зачем мне такая
свобода, Алек?
   Они стояли, держась за руки, и что-то уже мерцало внизу. Сквозь
серое, словно река сквозь тучи, изменчивый, будто рябь на воде,
текучий узор из серебряных точек. Вот так мы смотримся со
стороны: цепочки из белых искр и красные вспышки.
   - Это... он?
   - Да.
   - А если вернуться назад?
   - Назад не вернешься,- угрюмо ответил Алек.- Я пробовал.
   - А вперед?
   - Нет, Инта. Только вниз.
   Она поглядела вниз, на яркие огоньки ненастоящего боя. Когда-то
я часто играла в такие игры. Мне нравилось в них играть.
Наземные операции, деблокада планеты, высадка десанта с
нестабильных орбит...
   Бездарные игроки, подумала вдруг она, четвертая цепь под ударом,
сейчас ее просто выжгут. Она уложила цепь, и смутное
сопротивление... нет, воспоминание. Вот так бывает, когда неясен
Сигнал, и ты не знаешь, как быть в середине боя.
   Она уложила цепь, и залп пронесся над ней, а цепь полыхнула
огнем, и встречная цепочка искр распалась на редкие блестки.
   И тогда она подняла цепь и повела на прорыв, а пятая черт знает
где, и надо ее подтолкнуть...
   Что-то случилось. Лопнуло, оборвалось, рассыпалось на осколки, и
пустота до крика...
   Она подняла глаза. Все тот же изменчивый мир никакой,
тускло-серый - и пустота. До крика.
   - Алек! - сказала она. "Алек," - сказали ее губы, но Алека нет,
хоть он и стоит рядом с ней. Что-то лопнуло, разорвалось,
разбилось, и между ними стена из каменеющей пустоты.
   - Алек! - кричала она, но он уже уходил. Медленно и устало по
невидимому склону. Уходил, уменьшался, исчез.
   И еще одна искорка загорелась внизу...

   (C) Елизавета Манова, 1996.

   Елизавета Манова

   К ВОПРОСУ О ФЕНОМЕНЕ ДВОЙНИКОВ

   Секретно
   Индекс: ИВК
   Шифр: НБО41238
   Тема: Феномен двойников.
   Сообщения по теме: документ N1
   Примечание: копия снята до
   вручения адресату.

   Рафла II, Нгандар
   кислородный ярус
   Генри О. Стирнеру

   Дорогой Генри!
   Простите, что запросто, но ведь вы, можно сказать, у меня на
глазах выросли. Восемь лет я летал с Полем Стирнером, и глядел,
как меняется ваша карточка у него в каюте. Так вы до двадцати
лет доросли, таким для меня и остались.Не сердитесь за
многословие, старики - народ болтливый, а я на три года старше
Пола. Имя мое, думаю, теперь вам известно. Александр Хейли, Алек
Хейли, системщик с "Каролины", и был я с вашим отцом до самого
последнего дня. Почему раньше не написал? Если честно, так и не
стал бы писать, не узнай ненароком, что вы прилетели на Старый
Амбалор. И - не выдержал. Я ведь знаю, что вы значили для Пола,
не могу, чтобы для вас его имя осталось замаранным.
   Сразу вам скажу, молодой человек, писать я не мастер. Кроме
отчетов сроду ничего не писал, да и от того отвык за двадцать
лет, но все, что пишу - чистая правда. Будь здесь нотариус,
пошел бы и заверил: я, Алек Хейли, землянин, в здравом уме и
полной памяти, единственный уцелевший из экипажа "Каролины",
излагаю вам истинную историю этого дела.
   Наша "Каролина" была посудина не из последних. Тяжелый грузовик
типа Е, дальник. Вы у стариков спросите, они вам объяснят, что к
чему. Знаете, последний корабль - как последняя любовь. Первый
вспоминаешь с улыбкой, последний - со слезами. Всех нас не
радость привела на "Каролину", а все-таки я ее и теперь
вспоминаю, как бессильный любовник: всю, до последней
переборочки, до последнего кристаллика в схемах. На ощупь ее
помню - до дрожи в руках, до комка в горле. Ну да это так,
старческая слезливость, а одно верно: и корабль, и капитан - что
надо. Дело ведь не в том, что я Полу всем обязан - он меня в
самую черную мою минуту в кабаке, извините, подобрал и опять
человеком сделал - а просто так оно и было.
   И что он в Колониальный флот пошел - так это не вина его, а
беда. Деться было некуда, вот и пошел. А почему - это вы у
матери спросите, если Марион Стирнер еще жива, кому и знать, как
не ей, а я, извините, промолчу.
   Ну вот, а теперь я начну, наконец. В **** году "Каролину"
откомандировали в распоряжение Федерации Амбалор. До этого мы
ходили с грузами на Логор и Ксантос, нормальная работа - и на
тебе, такой поворот. Было бы нам куда уходить, все бы ушли, а
так только штурман дверью хлопнул - мог себе позволить, всего
тридцать пять лет.
   Экипаж у нас давно сросся: кэп, я, Джо Ньюмен - генераторщик и
Перри Гальдер - трюмач. Всем много за сорок, а Перри вдобавок с
Манара, чистое дитя природы - ничего не знает, зато все умеет, а
культуры - только, что виски от джейла отличит.
   А штурмана у нас не держались - вот и Льюк ушел. Мы даже
обрадовались на минутку. Сразу решили: рейс дальний, без
штурмана нельзя. Потянем время, авось что-то переменится. Только
начальство на это не клюнуло - сразу отвечает, что штурман
будет. Кандидатура - пальчики оближешь: мальчишка-стажер с
вылетом по третьему классу, меньше, чем ничего, если вам
интересно. Переглянулись и решили, что он у нас не задержится.
   Ладно, появляется. Штурман-стажер Джек Корн. Двадцать три года,
глаза нараспашку, рот до ушей. Хотите точнее? Возьмите вашу
карточку, где вам двадцать лет, только волосы темнее. Так и
остался он у нас. Думайте как хотите, а только Пол каждого из
нас в свое время из дерьма вытащил, так что его слово на
"Каролине" все решало.
   Ну ладно, штурмана получили, отговариваться нечем, загрузились и
пошли.
   Тут опять надо кое-что объяснить - не от болтливости, просто не
поймете иначе. Это ведь теперь корабли ходят напрямик:
взламывают пространство где угодно и об энергии не думают. Мы же
каждый мегаэрг считали, просачивались в местах гравиодеформаций.
Теперь кораблевождение - работа, тогда это было искусство,
творчество. Прикинг-ходы редко ведут куда надо, а если попал в
систему "черная-белая", так и выскочишь прямиком в центр звезды.
Тут кроме расчетов еще чутье нужно было, талант, и у Пола этого
хватало, можете поверить. Я до "Каролины" шестнадцать лет на
дальних ходил, знаю, что говорю.
   Путь до Амбалора Пол рассчитывал сам. Три прокола, первый выход
возле одной звезды. Ни типа, ни номера указывать не стану, и вы
время зря не тратьте: к созвездию Треугольника она никак не
относится. У Пола была своя система - картина пространственных
сот, так сказать,- он ее двадцать лет составлял по графикам
пространственных деформаций. Тут свой расчет: еще когда мы
прокачивали прикинг-ходы, Пол обмолвился, что по его картинке у
этой звезды есть планетная система. А по инструкции в таком
случае положено сделать предварительный осмотр, а если найдется
перспективная планета - пробную высадку. Ну, а там - чем черт не
шутит! - велят разведать, а Амбалор побоку.
   К звезде мы вышли удачно - в поле деформации юпитероподобной
планеты. Почему и как - вопросы технические, вам вряд ли
интересно, просто выход был оптимальный. Подробности о системе
ни к чему, а планета перспективная там была. Масса 0,8 земной,
атмосфера, энергетический баланс очень приличный. Правда,
атмосфера эта... Чуть не все химические элементы, даже те,
которых там и быть не может - зато кислорода 18%.
   Должен сказать, Полу эта планета сразу не понравилась. Сутки
болтался на орбите, прежде чем сесть. Чутье, молодой человек!
Этого не купишь - от Бога.
   Сели. Первая неприятность: видимость ноль. Туман, как сироп,
локаторы не берут. Ну, удивляться не приходиться, о составе
атмосферы я говорил. Мы и не удивлялись, разве что Полу. Он даже
ходовые генераторы выключить не позволил, оставил на холостом,
значит, Джо Ньюмену куковать на борту. Так что разведчиков
недолго искать: капитану не положено, остаются трое. Я - в любом
случае: вездеход - мое хозяйство, а вторым Перри или Корн. Лучше
бы Перри, но он этих планет видал-перевидал, а для Корна она
была первая, прямо чуть хвостом не вилял, в глаза заглядывал, мы
и размякли, старые дураки. Знаете, как бывает? Вроде и нет вины,
а на всю жизнь виноват, и ничего тут не поделаешь.
   Я сразу в ангар ушел. Раз Полу не по себе, тоже решил
провериться. Еще не кончил прогон, и вдруг по селектору - крик:
   - Корн, назад! Хейли, отбой выхода!
   Так что э т о г о сам я не видел, зато с Полом и Перри не раз
потом толковал, можно сказать, представляю.
   Покуда я возился, парень совсем измаялся. Ходил и вздыхал, пока
Пол не разрешил ему выйти. Тоже по инструкции: кто-то должен
встречать вездеход снаружи. Джек вышел из наружного тамбура,
помахал рукой, сделал шаг и почти исчез в тумане. Только смутное
такое пятно. Пол подумал было, что его надо вернуть - и тут их
стало двое.
   Два одинаковых пятна в тумане.
   Перри этот момент не засек. Он услыхал два одинаковых голоса,
они одновременно вскрикнули "Кто здесь?" - и тоже кинулся к
экрану.
   - Корн, назад! - рявкнул Пол, и обе фигуры бросились к люку.
   Когда я влетел в рубку, Джек еще не являлся. Перри сидел белый,
а Пол был спокоен... как в самых скверных передрягах.
   - Что с парнем? - ору с порога.
   - Узнаем,- отвечает Пол сквозь зубы.- Корн, хватит возиться!
Немедленно в рубку!
   Мы долго ждали, минуты три, а потом дверь открылась, и вошли два
Корна. Хмурые такие, взъерошенные, словно тузили друг друга в
скафандровой. У меня ноги отнялись - нащупал кресло и сел, Перри
трясло, как в лихорадке, только Пол был ничего.
   - Ну, Корн,- спрашивает сурово,- что это значит?
   Те в один голос:
   - Не знаю! Ох...- тут они замолчали, глянули друг на друга и
стали бледнеть. Знаете, это и было всего страшней: одинаково
побледнели и в глазах одинаковый страх. Пол говорит:
   - Так. Один из вас, я полагаю, мой штурмах...
   - Я! - взвыли оба. Пол только головой мотнул.
   - Один, я сказал. Сейчас мы взлетим, и тому, кто не Корн, стоит
оставить корабль. Обещаю: он уйдет... спокойно.
   Те опять в один голос:
   - Капитан! Это не я! Это он! - и опять давай таращиться друг на
друга.
   - Зачем это вам? - спрашивает Пол устало.- Не будет вам здесь
хорошо. Честное слово, не стоят люди таких жертв.- Глядит на
парней, а те, похоже, вот-вот разревутся.
   - Ладно,- опять устало говорит Пол,- все по местам. Взлет через
пять минут.
   Мы взлетели, но сразу не ушли: встали на гелиоцентрическую и
медленно дрейфовали к звезде, чтобы войти в зону на минимальной
скорости. Скверно у нас было. Знаете, стыдно признаться, но все
потихоньку думали: лучше б погиб. Тоже бы себя ругали, но это
ведь такое дело: Космос. А тут... Чужой в корабле, понимаете?
Всегда ведь думается самое страшное: чужой, враг.
   И не отличишь. Оба одинаковые и мучаются оба одинаково. Мы в это
не сразу поверили, а когда уверились, еще страшней стало:
действительно не знают, к т о из них. Обоим известно все, что на
борту было, оба на любой вопрос одними словами отвечают. Сами
понимаете, мы их хорошо помучили, даже в диагностер укладывали -
полная тождественность!
   И вот что удивительно: пока мы сами мучились и их мучили,
подружились парни. Я это первый усек: мы по работе больше всех
связаны - его засыпка, мои жернова. Вхожу в штурманский отсек, а
они сидят рядком и работают. Молча так, согласно. Один руку
протянул, другой в эту руку таблицы сунул - между прочим, не
поднимая глаз.
   Гляжу и чувствую, как страх меня отпускает. Логики в этом,
конечно, нет, просто чувство такое: они уже друг другу нужны.
Что-то между ними есть, чего мне не понять. А когда глянули и в
один голос сказали: "Алек? Вот здорово! Посмотрите, мы тут
второй этап прикинули!" - я только засмеялся и рукой махнул.
   Словом, ко второму прикингу мы уже все смирились. Черт с ним,-
оба наши, а что чужой глаз, так на корабле поневоле всякий свят.
Помню я один вечерок - кстати, это Пол придумал, он к случаю
умел пошутить. Собрались мы, четверо, у него в каюте; Пол
подмигнул мне и вызывает Джека Корна.
   Прибежали, конечно, оба. Пол спрашивает сердито:
   - Сколько мне терпеть кавардак в личном составе? Алек, дайте
журнал!Подаю корабельный журнал, а там шестая строчка - никто и
не скажет, что не с жетона отбита: "Джек Джеф Корн,
штурман-стажер".
   - Ну,- спрашивает их Пол,- кто из вас Джек?
   Те молчат, никак не врубятся.
   Пол - вроде даже с отвращением:
   - Вы и в этом разобраться не можете? Перри, выяснить!
   Перри подходит, сует одному под нос свои кулачищи: в какой, мол,
руке? Тот хлопнул, не глядя. Перри распечатывает свой кулак,
достает бумажку и читает чуть не по слогам:
   - Джек Корн... Кэп! Оказывается, это Джек.
   - Очень рад! - говорит Пол.- Завтра же пришить на форму
опознавательные знаки. И запомните: если я зову Джека, это
значит, что Джеф мне не нужен.
   Что, Генри, считаете нас дурачками? Зря. Не скажу о Перри, а мы
все понимали, что к чему. Я вам, на всякий случай, один разговор
приведу. Это когда мы с Полом журнал портили. Я и спрашиваю:
неужели он думает, что сойдет? Ну месяц, ну полгода, но все
равно ведь выплывет.
   - Полгода? - говорит Пол.- Боюсь, нам не стоит об этом
тревожиться.
   - Считаете, что он опасен? - спрашиваю.
   - Если б я знал, Алек! Нет,- говорит, он наверняка не опасен,
опасна ситуация.
   - А если никакого наблюдателя? Например, наш Джек в роли
матрицы.
   Пол поглядел так грустно, усмехнулся:
   - Вам хочется в это верить, Алек? А сумеете?
   - Нет,- отвечаю,- не сумею.
   - И я не сумею,- говорит.- Слишком точная тест-ситуация.
Смотрите, Алек, если отбросить наш инстинктивный страх перед
двойником, как более точно и чисто выявить реакцию на новое?
Будь это незнакомый объект, он мог бы невольно спровоцировать на
нетипичные действия. А раз абсолютные двойники, значит, не
просто реакция в чистом виде, но и реакция удвоенная.
   - Значит,- спрашиваю,- мы нечаянно выдержали проверку?
   - Вот именно. Будь это вы или я...
   - Сожгли бы себя из бластеров.
   - Перри...
   - Набил бы себе морду.
   - Джо...
   - Грохнулся бы в обморок.
   - Вот видите, Алек! А раз мы выдержали первую проверку, они или
оно захотело узнать нас поближе.
   - Думаете, у него есть связь с... с этим местом?
   - Наверняка. Иначе зачем бы ему такое полное неведение? Оно
должно быть человеком, Алек, понимаете?
   - Пол,- спрашиваю,- а вы понимаете, что второй проверки нам не
выдержать? Не забыли, куда летим?
   - Ничего, Алек,- отвечает.- Давайте хоть мы будем честны.
   Вам уже надоело, Генри? Не поймете, к чему? Или уже догадались?
Знаете, расхотелось мне как-то писать - и больно, и обидно. Черт
знает, какая дикая несправедливость, что они ушли без меня, что
я в конце жизни остался один. Ладно, начато - надо кончить,
поехали дальше.
   Словом, убрали мы с Полом всю информацию об этой системе, они
втроем пересчитали этап, и мы добрались до места в один прокол -
почти что в срок.
   Старый Амбалор... Не знаю, как там теперь, а тогда было скверно:
живешь под куполом, каждый день прививки, а еще консервы,
землетрясения и сухой закон. А рядышком планета не хуже Земли, с
зеленой травкой и совместимыми белками - Новый Амбалор. Правда,
со своими гуманоидами.
   Может, я вам великих тайн не открою, но все мы знали, что этим
парням недолго свою травку топтать. Неохота расписывать, только
боюсь, что за двадцать лет все переврали: где подклеили, где
заштопали, а где и фиговым листком прикрыли. Ну, постараюсь
покороче.
   Понимаете, очень уж большая редкость, чтобы в одной системе было
сразу две планеты, годные для колонизации. Одна рудная, а другая
комфортная, способная ее прокормить. Так и задумано было, надо
полагать. Не первый случай и не последний. Заселили Старый
Амбалор. Сначала просто Амбалор, Старым его назвали, когда на
второй планете у какого-то вождя клок земли выторговали.
Построили там поселочек и назвали его громко: Новый Амбалор. А
тут уж, не мешкая, переименовали колонию в Федерацию Амбалор.
Федерацию двух планет, понимаете? Сразу же, конечно, начались
стычки. Само собой, Федерация обратилась за помощью в Управление
колоний. А те скоренько отозвались: направили Федерации два
транспортника: "Каролину" и "Вайоминг".
   Корабли одного возраста, даже одной серии, но "Каролина" всегда
была в добрых руках, можно сказать, бабенка в соку, ей летать и
летать, а "Вайоминг" - просто летающий лом. На месяц раньше
вышел, на неделю позже пришел, дошлепал до Амбалора и стал на
ремонт.
   Тут и выяснилось, что то ли Федерация не так просила, то ли
Управление не так поняло. Им для десанта были нужны транспорты,
а "Каролина" больше двадцати человек не берет: грузоподъемность
200 тысяч, да трюма грузовые, их под людей никак не переделаешь.
Так что разгрузились, взяли сколько влезло, и поплелись на Новый
Амбалор - в самую кашу.
   А там война в разгаре, чуть не перестреляли нас, когда увидели
сколько народу привезли. Хотели даже экипаж располовинить. Ну,
Перри мы отстояли, а ребят не смогли. Правда, тут и их вина была
- сами по молодости и по глупости в драку лезли.
   Так мы и мотались месяц. Почти без передышки: загрузились -
ушли, разгрузились - ушли. Ребят, конечно, не видели, так, слухи
доходили, что они в джунглях, в штурмовом отряде. Мы с Полом об
этом даже как-то и не говорили. Глянем друг на друга и глаза
отведем.
   Ладно, помотались, самое время чему-то разладится. За Джо,
конечно, дело не стало - он в своей работе артист. Потеря
синхронности в генераторах, еле плюхнулись на Новый Амбалор.
Неполадка серьезная, и мы не при чем - генераторы на такой режим
не рассчитаны.
   Мы с Полом места себе не находили, все ждали, когда Он придет.
Оба пришли. Посмуглевшие такие, в пятнистых комбинезонах.
Бластеры под рукой, пистолетные кобуры не застегнуты.
   Сначала ничего. Посидели хорошо, Перри бутылочку добыл из своих
запасов. Потолковали о том-другом, потом Джо работать пошел. Я
было с ним, а тут один из ребят (они, черти, опять нашивки
опознавательные посрывали) меня останавливает:
   - Погоди, Алек,- говорит,- пожалуйста.
   Опять мы с Полом друг на друга глянули и головы повесили.
   - Капитан,- спрашивает другой,- вы знаете, что здесь творится?
   - Догадываюсь,- отвечает Пол.
   - И вас это не удивляет?
   - Нет. Все это не ново, Джек. Пять сотен лет назад мои предки
истребили индейцев - ради их земли. Сто лет назад предки Перри
истребили манарцев - ради их земли. Сегодня чьи-то предки
истребляют амбалорцев - ради их земли.
   - И вас это не возмущает?
   - А кто я такой, чтобы возмущаться? Оружие, что на вас, привезли
сюда мы. Вы, как штурман, подписывали грузовую декларацию. Вас
это не возмутило?
   Те переглянулись и опять уставились на Пола. И знаете, Генри, я
прямо-таки шкурно обрадовался, что они не за меня взялись.
Повзрослели мальчики, ощетинились. Сейчас, конечно, и из меня
перья полетят, но пусть уж на минуту позже.
   А они как угадали, повернулись ко мне и спрашивают (говорили-то
они по очереди, а все равно выходило, будто вместе):
   - А вы, Алек?
   - Ребята,- говорю,- не за тех вы взялись. Мы из себя героев не
корчим. Да, знали, куда идем. Сумели бы - не пошли, чтобы,
значит, не соваться в эту грязь. Но грязь, птенчики мои, все
равно бы замесили - есть кому.
   - Но лишь бы не вы?
   - У меня одна шкура,- говорю,- и та дырявая. Кому-нибудь я б за
такое морду набил, а с целым человечеством драться - увольте!
   Пол поглядел на меня и головой покачал:
   - Бросьте, ребята. В чем вы нас упрекаете?
   - Вас? Ни в чем. Но кто-то ведь виноват?
   - Да,- говорит Пол.- Мы все. А тот, кто делает, и тот, кто
молчит. Что вас, собственно, возмущает? То, что делается, или
то, как?
   Усмехнулись. Одинаковые такие угрюмые усмешки.
   - Пожалуй, как.
   - А я вам скажу: то, что происходит на Амбалоре, еще милосердно.
На Терулене не воевали. Просто сломали образ жизни туземцев,
дали им вымереть от пьянства, нищеты и наших болезней.
   - Поэтому вы и сказали, что люди не стоят жертв?
   Пол посмотрел на меня, будто помощи просил, но чем я мог ему
помочь? Покачал головой и ответил:
   - Наверное, я был не прав. Боюсь, люди еще заплатят за это...
той же монетой.
   Опять они усмехнулись.
   - Это очень убедительно звучит, капитан. Особенно здесь. А вот
когда посмотришь собственными глазами...
   - Парни,- говорю,- а ну на пол деления назад! Вас что,
уговаривали лезть в это дерьмо? Да я мозоли на языке набил...
   - Хватит, Алек,- говорит Пол.- Нам легко быть благоразумными.
   А меня уже понесло - от стыда больше:
   - Своими глазами, говорите? А что, могу! Отпустите, кэп?
   - Не делайте глупостей, Алек,- говорит Пол.- Опять попадете в
историю.
   - Да мы в ней по уши,- нам уже терять нечего!
   Нового Амбалора вы не видели и не увидите, слава богу. Сборные
домики, три локаторные башни, проволока под током и минные поля.

   Ну, настроение, конечно, боевое - в поселке. Закатанные рукава,
расстегнутые комбинезоны, друг друга по спинам хлопают. Мои
парни среди этих домашних вояк бойцами смотрелись. Привели меня
к старшему: мол, друг - приятель с "Каролины".
   Тот - морда красная, лапы волосатые, бластер на брюхе - эдак
снисходительно: стрелять мол умеете?
   - Умею,- говорю.- Дай бог вам так уметь.
   Стою: руки в карманы, глаза прищурил, ухмыляюсь краем рта - они,
вояки колониальные, такую повадку любят.
   Ну и всей проверки. Через час мы с парнями уже по лесу шагали.
Природа... Ладно, она мне уже до чертиков надоела, эта природа.
Как кончилась заминированная вырубка, сразу пошли джунгли. Под
ногами грязь, по бокам стена. Вонь, мошкара, шорохи. Идешь -
ушки на макушке, руки на бластере, а спина будто голая - все
тянет обернутся.
   - Алек,- спрашивает один,- а вы не боитесь?
   - Чего бояться, птенчики? - отвечаю,- мы это уже изучали.
   Свернули на боковую тропку, я только глянул... Вы уже
поняли,наверное, биография у меня пестрая. Пришлось и повоевать
- на Салинаре. Полгода в лесах, такие штуки сразу усекаю.
Прежняя тропа естественная была, видно, еще туземцы ходили, наши
только подправили слегка. А эту лучеметами прожгли. Судя по
полосе захвата, ИСБ-12. Так что я знал уже чего ждать, не
удивлялся, когда к пепелищу вышли.
   Много я потом таких картинок видел и эту не забыл, только
расписывать ее ни к чему. Ясно что врасплох напали, на
безоружных. Наверное было мирное селенье, туземцы сами не
дрались и беды не ждали. Где им знать, что раз пошло дело, так
тут уж вина не обязательна. Это и я сквозь зубы понимаю, а
нормальному человеку совсем не понять.
   Гнусная была картинка, Генри! Трупы зверье уже прибрало, одни
кости россыпью, а так, на глаз, человек двести полегло...
больших и малых.
   Гляжу на парней: жесткие стоят, угрюмые, а мне все равно хуже.
Что их стыд против моего, если я знаю, к т о это сейчас видит?
   - Что,- спрашиваю,- и без вас не обошлось?
   Кивнули.
   - И дров наломали?
   Усмехнулись, объясняют:
   - Мир не без добрых людей, Алек. Командир штурмового отряда нас
в карауле оставил. А потом... после бойни... еще и утешил -
говорит: Вы, ребята, еще наивные. Думаете если кто похож на
человека - значит, человек. А они, говорит, макаки , им верить
нельзя. Если их не перебить нам здесь жизни не будет.
   Слушаю, как они говорят - вроде бы спокойно, ленивенько даже,
только зубы из-под верхней губы посверкивают - и на душе мороз.
Я, Генри, такую ненависть знаю, она не враз завязывается, да
потом уж не выкорчуешь ее ничем - ни местью, ни кровью, ни
стыдом - как шрам внутри на всю жизнь.
   - Ребята,- говорю,- тошно, конечно, а кое в чем он прав. Зря вы
Дальний Космос земной меркой мерите - тут все другое.
   - Что другое? Люди? Законы?
   - Вот именно. На Земле все отмеряно да расписано. А кому тесно,
у кого шило в заднице - тех сюда выплеснуло, все здесь - и
помои, и герои.
   - А нас на помойку?
   - Ребята,- прошу,- придержите себя! Тут не помойка - тут
гадюшник. Дай нам бог выбраться отсюда! Вы мне э т о,-
спрашиваю,- хотели показать? Видывал, парни. Еще и по хуже
видывал. Только там люди были, там я знал, на какую сторону
встать.
   - А здесь макаки?
   - Нет,- отвечаю,- тут просто выбора нет. Я еще Землю хочу
повидать. У Пола на Земле сын, у Джо - старуха-мать, у Перри две
семьи на Манаре - штук шесть детей, по-моему. А вас что, никто
на Земле не ждет?
   Сказал - и язык прикусил: ждут-то ждут, да только одного. Но они
это, слава богу, мимо ушей пропустили. Стоят, глядят с тоской,
один мне руку на плечо положил. Говорит:
   - Алек, но ведь я тоже "макака"!
   - Ты?- а у самого сердце екнуло.
   - Я, он... кто нас различит? Какая разница, если мы сами не
знаем?
   Второй:
   - Алек, а если наши соратнички узнают? Что они с нами сделают?
   Первый тычет дулом в развалины:
   - Это самое, а Алек?
   - А ведь узнают в конце концов!
   - Еще и за вас возьмутся!
   - Алек, а если мне сейчас стрела в бок, я за кого умру? За этих,
что меня убьют?
   Вернулся я на "Каролину" через два дня. Насмотрелся. Мужики
глянули шкодливо и разбрелись потихоньку, а Пол позвал к себе.
   - Теперь уже скоро,- говорю.- Они еще зелененькие, но дозреют.
Кое до чего уже дошли, дойдут и до остального.
   Починились мы - и опять туда-сюда. Настроение как на похоронах.
Даже Перри стал задумываться. Явиться вечерком сядет и смотрит.
А то вдруг Салинар вспоминать. Как мы им под Аханом врезали, да
как в Ласарском лесу из кольца прорывались. Открылась болячка.
На Салинар ведь впервые поселенцы с Манара пришли. Уже и
обжились, когда их планета такой вот компании понадобилась. Ну
что мне было ему сказать?
   - Держись,- говорю,- старик, скоро.
   Сколько-то оно еще тянулось, а потом поломалось... сразу. На
Старом еще Амбалоре перед вылетом зовет меня Пол.
   - Алек,- спрашивает,- знаете, чем нас загрузили?
   - Чем?
   - Газовыми бомбами.
   - Ну и что?
   - Все, Алек. На этот раз бомбить нам самим.
   - Вот так мы им надоели?
   - Ну, "Вайоминг" починили, а мы - если грохнемся со своей
начинкой, на сто миль ничего живого не будет.
   - Такое интересное место?
   Он на меня посмотрел и глаза отвел.
   - Сегодня меня допрашивали. Джек пропал.
   - Оба, что ли?
   - А как иначе?
   Не очень нам теперь, видно, доверяли, потому что надзирателей
приставили. Бен и Ори. Я так до конца рейса не врубился, кто из
них кто.
   Здоровенные такие лбы, тупые, мордатые, и головы брили, как на
Старом Амбалоре заведено. Обвешались оружием и тычутся по
кораблю. Знаете, Генри, если бы нас нарочно хотели на бунт
толкнуть, удачней бы не придумали! Мы же дальники, у нас божьи
коровки не засиживаются, мигом их каботаж выносит.Ну, я все-таки
держался пока. Решил до самой последней минуточки дотянуть. Не
со страху - просто ничего еще не сообразил: ни как парней
вытаскивать, ни как самим вылезать. Только знаете, как бывает,
когда все решено? Повод пустячный, расскажи - засмеют. Собрались
в рубку уже на подлете, сами понимаете, потом не поговоришь:
тяжелый грузовик - не каботажная лоханка, запаришься на нем в
планетарном режиме. И те два бугая конечно приперлись.
   А у нас в рубке без них тесно. Перри возьми и встань кому-то на
ногу! Смешно, да? А дальше, как в фильме: тот - кто уж он там
был, Бен или Ори - вмазал Перри в стенку. А Перри - не цветик
полевой, у него кулачище - в обе руки не взять, я и моргнуть не
успел, как тот тип на полу валялся, а второй уже пистолет
выдергивал.
   Ну, думать тут нечего, я и не думал - дал ногой под пузо, он и
сложился. Пол кричит:
   - Перри, Алек, отставить! Вы что, с ума сошли?
   - Ага,- говорю. А сам Перри киваю, чтоб кончал своего. Нельзя
уже было по-другому. Может, без них мы бы и выкрутились, кто
знает? Пол ведь не от трусости на этот подлый рейс согласился,
наверняка что-то на уме держал. Только уж слишком быстро все
понеслось, слишком скоро кончилось, так мы с ним и не успели
поговорить.
   В одном я ни минуты не сомневался: Пол честно хотел спасти и
нас, и парней. А еще точней: ребят и нас. Если б до выбора
дошло, нас и спрашивать не надо: сколько смогли, пожили, сколько
успели, отлетали. Умирать, конечно, всегда рано, но настоящий
дальник со смертью на "ты" - она нас не обходит, и мы от нее не
шарахаемся. Особенно, когда пора по счетам платить.
   Ладно, поняли вы это - хорошо, а нет - объяснять ни к чему. Одно
скажу: в тот день, напоследок, как никогда я почувствовал, что
Пол - это сила, капитан от бога. Сам-то я скис - мало радости
убивать и с трупами возиться. И растерялся: сразу все отрезано.
Гляжу на Пола, а он хоть бы выругался. Покачал головой - и
только.
   - Что делать?- спрашиваю.
   А он спокойно, равнодушно даже:
   - Садиться. Познакомимся с нашим объектом.
   - А Джек?
   - Ну если корабль не пожалели, там должна быть, по крайней мере
столица.
   - Думаете, такая диковина... перебежчик?
   - Надеюсь. Джек - мальчик любознательный, он захочет сначала
разобраться, что такое туземцы.
   И мы сели. Что за посадка, думаю, даже вы поймете. Шуточки:
тяжелый грузовик прямо на травку! На Новый Амбалор мы по трем
маякам наводились, и то риск считался. А тут?.. Сели. С трех
сторон лес, с одной горы, а посредине холмистая такая равнина,
еле нашли местечко свои тысячи тонн примостить. Отдышались и
загрустили: что делать?
   А Пол и тут не дрогнул.
   - Ждать,- говорит.
   - Чего ждать?- спрашиваю.- В новом Амбалоре наверняка засекли,
куда мы делись.
   А он спокойно так:
   - Наверняка. Давайте-ка зонд, Алек. Инфрадиапазон... ну, и
частота полевых раций... сами прикиньте.
   Пол и тут оказался прав. Джек пришел. Один - второго, как я
понял, заложником оставили.
   Дозрел мальчик. Куда и девалось щенячье - начисто выгорело.
Поздоровался, будто вчера виделись - и к Полу: как да что, да
чего мы здесь.
   - Почему вы один?- спрашивает Пол.
   - Об этом потом, капитан,- равнодушно этак:- Извините, но мне
надо разобраться. Туземцы скверно настроены... могут быть
неприятности, понимаете?
   Мы с Полом переглянулись, и он коротко объяснил что и как.
   - Интересно,- говорит Джек,- газовые бомбы? Но это ведь значит
рисковать кораблем. Я правильно понимаю?
   - Правильно,- отвечает Пол.- Риск не очень большой. Нам у ж е не
верят, а если удастся списать на туземцев, можно рассчитывать на
карательный корпус.
   - А если не удастся?
   - Удастся,- говорю.- Давай, парень, выкладывай свою историю. Нам
ведь тоже охота разобраться.
   Вздохнул он, усмехнулся невесело:
   - А вы уже давно разобрались. На Безымянной. Зря вы это сделали,
капитан. Надо было нас обоих... сразу.
   - И подлецами жить?- спрашиваю?- Дешево нас ценишь!
   - Не сердись, Алек. Мы тоже не смогли... подлецами. Если уж
знаешь, что ты такое...
   - Вы?- спрашивает Пол.
   - Я или он. Проще думать, что я. И мне, и ему.
   - Ну, и что же вы такое?
   - Шпион, надо полагать. Соглядатай. Может даже и связь есть...
знаю. Наверняка есть. Иначе тот я... который не настоящий...
знал бы, что он такое.
   - А если он знает?
   - Нет, я бы почувствовал. Разница, понимаете? А нам даже
говорить не надо - все мысли одинаковые.
   - А если все не так, Джек? Мало ли в Космосе необъяснимого?
   - Не надо утешать, капитан. Случайно можно погибнуть. А
воспоминания случайно не дублируются. У нас же все общее - с
первой минуты. Это Разум... скорей даже, Сверхразум - не нашему
чета. А что мы ему показали? Вы же об этом говорили, что люди
заплатят... той же монетой?
   Пол не ответил, так Джек за меня взялся:
   - А вы что скажете, Алек?
   - Ничего. Что не покажи - везде срам. Скотство.
   - Не верю,- говорит.- Есть же Земля!
   - А что Земля? Только что поверху дерьмо не плавает.
   - Значит, все дерьмо? И вы четверо - тоже?
   - Да уж не без того.
   - Врете! Если уж вы дерьмо, тогда прочих надо просто перебить...
без разговоров. Нет, Алек, понимаю, куда клоните, только я не
согласен. Люди стоят жертв. Что, не так?
   - Может и так,- говорю,- только не люблю, когда высоко забирают.
Ты давай, рассказывай.
   Они уже давно задумали перебежать. Сразу же как д о ш л о, у них
ведь и выбора не было: все отрезано - и впереди и позади. За
туземцами хоть правда: их право защищать свою землю и свою жизнь
- а что за нами? Тут только и остается, что самому человеком
быть, сдохнуть - а не разменяться.
   Но и им, конечно, по-глупому умирать не хотелось, тем более
понаслушались, как туземцы над пленными измываются (ну, тут их
грех винить: поселенцы немало на это трудов положили).
   Ладно, кто ждет - тот дождется. Пришло предупреждение, что
туземцы уже в нескольких стычках пытаются взять пленных, парни и
решились. Приключений, наверное, хватило, но Джек с этой
историей в три слова расправился: ушли, нашли, объяснились. Нам
тогда другое было важней: что за местечко нас бомбить послали.
Услышали нас кипятком обдало!
   Нозл - так оно зовется - главное святилище племенного союза
бархов. И тут как раз собрался совет племен, самая головка,
можно сказать. Был резон нашим землячкам это гнездо разбомбить!
Все вожди и великие колдуны края! Правда, еще полон лес
беженцев. Тысяч десять, по словам Джека. Старики, женщины, дети.
Кто от резни уцелел, к кому резня впритык подкатилась, а еще
сотни больных и отравленных из тех деревень, что наши сверху
всякой дрянью посыпали. Сбежались, дурачье, под крылышко своим
богам.
   - Хороши бы мы были!
   Не знаю, поймете ли, а меня прямо затрясло: что же эти подонки с
нами делают? А Пол? Я-то хоть один, как перст, а у него вы были
- как бы он вам в глаза глянул? Нет, Генри, мы не слюнтяи, но т
а к о е...
   Что-то никак я до дела не дойду. Болит, да и хочется все-таки,
чтобы вы поняли. Обиды - обидами, случайности - случайностями, а
только был один-единственный путь, и мы еще на Безымянной на
него вступили.
   Ладно, пока все переговорили, добрались-таки до нас
друзья-амбалорцы. Видно, заранее в путь двинулись, чтобы,
значит, доделать, что после нас останется. Ну, зонд наверху,
выручил, голубчик. сперва переговоры их поймал, а потом и машины
засек - по тепловому излучению.
   Мы с Перри сразу за бластеры - те, что от горилл остались.
Корабельные излучатели - штука неслабая, да местность ни к
черту. Полным-полно мертвых зон, а этих идиотов только подпусти
к кораблю.
   Джек тоже к нам, а Пол говорит:
   - А второй излучатель? Кто-то должен остаться.
   - А Джо? - спрашиваю.
   - Пойдет к генераторам. Если они доберутся до корабля, мы
взлетим.
   Опять нечего возразить. Груз-то при нас, а яд при нем. Если
взорвут... Да и какой из Джо вояка?
   Никогда не забуду, как Пол на меня поглядел. Он меня остаться
просил, в первый раз не я его - он меня. Только тут уже ничего
нельзя было переиграть. Перри не остановишь, а я его одного не
отпущу.
   Что вам сказать про этот бой? Если сами дрались - и так ясно, а
если нет - говорить ни к чему. Только одна была светлая минутка:
когда бежали мы с Перри от корабля, а навстречу, из лесу, Он.
Джек. Не подбежал - налетел; рот до ушей, обнял меня, Перри, и
кинулись мы в разные стороны - каждый в свое укрытие.
   Начал Пол. Нащупал локатором вездеход прямо в лесу и дал по нему
излучателем. Бахнуло, дым полез сквозь деревья. А эти подонки не
струсили! Что-что, а трусами они не были. Только дураками.
Вездеходы против корабельной брони, лучеметы - против
излучателя, а они еще что-то пытались. Пол успел поджечь коробок
пять, пока до них наконец дошло, что делать.
   И настала наша очередь. Там было два таких паршивых холма, и
лощинка между ними выводила прямо к кораблю. Мы хорошо сели:
ребята на флангах, а я просто на макушке, в корявых зарослях.
Чтобы нас обойти, им пришлось бы выйти из мертвой зоны, а там бы
их уже Пол достал.
   И мы встретили их, Генри! Перри с первой очереди снял двоих, а
еще трое кинулись в кусты- как раз под луч к Корну.
   Нет, Генри, мы их не жалели - как и они не пожалели бы нас. И
дрались мы не за эту планету, не за свою жизнь - за право не
стыдиться того, что мы люди.
   Я долго не стрелял - все выжидал свою минуту. Ребята прижали их
с флангов, и они в лощину - прямо мне на мушку, но я мог бить
только наверняка. Проклятые заросли были совсем сухие - как раз
на один выстрел. Так и получилось: сначала я крепко накрыл их в
лощине, а потом кусты загорелись, и мне пришлось улепетывать под
крылышко к Джеку.
   Мы стреляли, меняли позицию, опять стреляли, иногда Пол для
острастки давал излучателем поверх наших голов, и времени словно
совсем не было - одна проклятая, пропахшая дымом бесконечная
минута.
   Холмы уже были в огне, и у нас не осталось места для маневра.
Только длинная россыпь валунов, где мы хоть вкось простреливали
эту лощину. Бой уравнивался; они залегли, попрятались в
выбоинах, и дым скрывал их не хуже, чем нас. Я понимал, да и
ребята тоже - теперь недолго. Нас зажимали все туже, и когда
накроют...
   Я подобрался к Джеку. Ободрить? Попрощаться? Не знаю. Просто
была передышка, и я к нему подполз.
   Он повернул закопченное лицо - все мы были, как трубочисты,-
улыбнулся... растерянно? Нет , не так. Странная была улыбка:
радостная и испуганная.
   - Ты чего?
   Он глянул, словно не сразу узнал, схватил за руку.
   - Вспомнил! Это я! Я, понимаете?
   - Что ты? - я даже разозлился, до того у меня все вылетело из
головы.- Спятил?
   - Алек? - он держал меня за руку, и в глазах у него было что-то
такое...
   - Вы сможете? Я знаю, что делать! Это надо вдвоем... я и он,
понимаете?
   - Что? - опять тупо спросил я.
   - Алек, вы продержитесь? Полчасика... клянусь!
   Я кивнул - все так же тупо. Ни черта я не понял, только внутри
что-то шевельнулось. Или нет? Не помню. Последние минуточки
утекали, я уже чуял это нутром. А бой еще шел, опять что-то
завозилось в дыму, и я схватился за бластер.
   Когда я сумел оглянуться, Джек исчез. А бой разгорался,
кончилась моя передышка, и я уже не мог глянуть, как он там,
дополз до "Каролины" или нет. Сжималось кольцо, затягивало нас
все туже, и если я о ком и думал - так только о Перри.
   Он выбрал хорошую ямку - это он умел, но я видел, что к нему уже
пристрелялись. Ему давно было пора менять место, но он, похоже,
вошел в азарт и обо всем забыл. Я хотел было пробиться, но между
нами торчал голый гребень, я бы на нем смотрелся, как муха на
тарелке.
   Почему я не плюнул и не рискнул? До сих пор себе простить не
могу. Нет, не от трусости. Слишком это крепко сидело во мне:
нельзя умирать без толку. Это как дезертирство: сдохнуть и не
сделать того, что должен. Я не пошел. Крикнул Перри, чтоб он
менял позицию, но он то ли не услыхал, то ли не захотел
услышать.
   Да нет, конечно, просто не захотел. Отводил душу. Что ему была
эта Земля и это человечество? Он расплачивался за Салинар, за
горечь нашего поражения, за загубленную надежду своей нищей
планеты начать все сначала в новом, еще не испоганенном мире. Он
тоже знал, как мало нам осталось, и не хотел даже на один
выстрел обокрасть свой последний час.
   И его накрыли. Я видел, как он взметнулся живым факелом и рухнул
на камни. И я видел, как его добили.
   И я не побежал к нему. Я только переполз в другую щель и перевел
затвор на одиночные выстрелы.
   Сколько я дрался один? Не знаю. Не до времени было. Сухая
шершавая боль стояла внутри, и я только хотел убить еще хоть
сколько-то прежде, чем убьют меня.
   Не знаю, что заставило меня оглянуться. Не было ни звука - за
это я вам поручусь, я и в предсмертном ряду распознал бы рев
стартовых генераторов. Не было ни звука - и "Каролины" тоже не
было.
   Исчезла. Растаяла без следа.
   Это было так страшно, что я забыл о врагах. Так страшно, что я
вскочил на ноги, чтобы бежать туда, где уже нет корабля.
   И тут меня достали. Боль была дикая, но катаясь по земле, чтобы
сбить с себя пламя, я выл и рычал не от боли - от невыносимого
ужаса потери.
   Как я выжил? Туземцы помогли. У этих парней свои понятия о
чести. Пока мы дрались - это был наш бой. А вот когда нас
уложили, они ударили в спину поселенцам, да так удачно, что
перебили всех за один заход. Они же меня и выходили. Трое старух
сидели надо мной, жевали какие-то листья и клали на горелое
мясо. В земной клинике я провалялся бы год, старухи починили
меня за месяц.
   Собственно, дальше вы сами все знаете. Силовое поле запеленало
планету и отрезало нас от всех. И, конечно, знаете, сколько
амбалорцы и армада Управления колоний долбили эту скорлупу, чтоб
до нас добраться.
   Я-то все узнал гораздо позже - от пленных. Можете плеваться, но
я, как встал на ноги, сразу вместе с бархами пошел воевать.
Выхода не было, потому что эти сволочи совсем озверели. Идиоты!
Несколько сотен против целой планеты, а они продолжали убивать
только от злости, что не смогли уничтожить нас. В конце концов
мы загнали их в поселок за проволочные заграждения и минные поля
- грызться между собой.
   Шесть лет назад - тогда я еще мог далеко ходить,- наведались мы
туда с сотней ребят. Там уже никого не было. Черт знает, от чего
они вымерли, только я их не жалею. Им повезло.
   Вот и все, Генри. Я ничего не знаю о судьбе "Каролины" и о вашем
отце. Знаю одно: "Каролина" не взлетала. Я не мог пропустить
взлет, а Пол не мог бы - слышите? никогда! - так по-подлому
бросить нас с Перри. Исчезновение "Каролины" и защитное поле
вокруг планеты - звенья одной цепи, и это сделал он (или оно?
Черт знает, как его называть - то, что мы вывезли с
Безымянной?). Погибли мои товарищи или существуют ...но как? Все
только домыслы, и я знаю об этом не больше вас. Смерть или
бессмертие, но, уверен, они на это пошли, как мы с Перри на тот
безнадежный бой. И если я в чем уверен - так это в том, что мы,
пятеро, заставили грозное нечто уважать людей и может - кто
знает? - пощадить человечество.
   Последний ответ на последний из незаданных вопросов: откуда я
знаю, что творится вне моей планеты, и как к вам попало мое
письмо? Извините, не отвечу. Собственно, что я о вас знаю? Да и
письмо может попасть не в те руки - в местах цивилизованных
такое случается. Так, что простите и прощайте навсегда.
   Друг вашего отца
   Алек Хейли.

   Документ 2.

   Данные о зондировании силового поля планеты Новый Амбалор.
Приложение: 4 листа. Примечание: без изменений. Документ 3.
   Данные о зондировании силового поля планет Нолахор, Честер,
Глория и Латебра. Приложение: 15 листов. Примечание: без
изменений.
   Дополнительные сведения:
   Данные о появлении на планете Латебра непосредственно перед
закукливанием двойников (феномен раздвоения Артура Хейли,
б/инж., корабль "Арчер") считать подтвержденными.
   Данные о появлении двойников на планете Земля пока не
подтверждены. Расследование ведется.

   ЕЛИЗАВЕТА МАНОВА

   СТАЯ

   Будильник задребезжал, и женщина шевельнулась. Она повернулась
на спину, не открывая глаз, и мужчина чуть отодвинулся, выпуская
ее.
   -- Холодно,-- сказала она. Тихо и жалобно, не открывая глаз,
мужчина опять потянулся к ней, но она уже выскользнула из
постели в холод и темноту нетопленного жилья, в душный смрад
закупоренных наглухо комнат.
   Она одевалась в темноте, судорожно натягивала на себя одежду,
чтобы сохранить хоть немного тепла, но холодная одежда не
согревала, перепутывалась в руках, и мужчина обнял ее за плечи,
прижимаясь грудью к ее спине.
   -- Жаль, что тебе уходить,-- сказал мужчина.
   -- Я скоро,-- сказала она.-- Спи.

   Уже светало, когда она выходила. Еще не свет, но чуть
разреженный мрак, и в нем размытые очертания домов, и что-то
чуть посветлее в разрывах крыш -- то ли дальнее зарево, то ли
рассвет.
   Сумка оттягивала руку, она и пустая была тяжела, но женщина
только чуть подтянула ее, перемещая тяжесть с кисти на локоть.
Она застыла в темном подъезде, вдыхая морозную вонь безжизненных
улиц, вглядываясь в сумрак, слушая тишину, и только тяжесть
сумки была опорой, то, что в ней, и оттого, что э т о с ней, она
осилила страх и вышла.
   Первый громкий шаг по скрипучему снегу, снег выдавал ее, и она
жалась к стенам, там темнели вмороженный мусор и скользкие пятна
замерзших помоев, но теперь она двигалась очень тихо, и только
пар от дыхания шевелился вокруг лица.
   Стало почти светло; тускло-серый безрадостный свет, и все уже
видно, и теперь она видела их -- женщин своей стаи. Они
сходились бесшумно, выскальзывали из-за углов, ощупывая друг
друга взглядами и снова таяли, исчезали, втягивались в стены.
   Совсем обычные лица -- молодые и не очень, но это были обычные
женские лица, неумытые -- потому что в домах давно уже нет воды,
шелушащиеся от холода и от грязи, только, может быть, какая-то
муть в глазах, но этого никто не увидит, а если увидит...
   Они продвигались вперед согласно и непреклонно, а утро медленно
проявляло город, он проступал все ясней громадой стылых домов,
выстуженных насквозь, как это зимнее утро, заляпанных черными
пятнами бессветных окон.
   Стая текла через город, и, может быть, не в одном из оконных
пятен чье-то лицо прилипло к стеклу и с ужасом и тоскою смотрит
им в след, но сегодня у них другая цель, они текут через город,
и этот дом такой же, как все другие дома, но они затаились
вокруг, прилипли к стенам, исчезли в подъездах, и кругом все
пусто -- ни шороха, ни дыхания, и даже белые клубы пара не
срываются с губ. И только холод -- холод сквозь все одежки,
холод сквозь напряженную плоть, холод до костей, холод до самого
сердца.
   Женщину они пропустили. Она была не из стаи, но они ее
пропустили, потому что женщина -- это опасная дичь. Она долго
стояла в подъезде, вглядываясь, вслушиваясь, обоняя, но ни
шороха, ни дыханья, и она вышла из темноты на свет, на хрустящий
предательский снег.
   Она была молода и очень худа подо всем, что было на ней надето,
и в глазах ее был отчаянный страх и отчаянная злоба; она шла по
улице, по неистоптанной середине, вглядываясь, вслушиваясь,
обоняя, но нигде ни шороха, ни дыханья -- и она поверила тишине
и вернулась.
   И тогда появился мужчина.
   Они дали ему отойти. Он торопился, но стая была быстрей, потому
что голод подточил его силы, а стае еще не пришлось голодать.
Они крались за ним, текли, скользили, и их взгляды опутывали
его, наверное, он почувствовал эти взгляды, потому что внезапно
отпрыгнул к стене.
   Но стая уже была вокруг, она стягивалась, зажимала, была
безысходна и неотвратима, и мужчина понял, что это конец.
   Он был один среди них, молодой и, наверное, когда-то красивый,
пока голод и страх не иссушили его. Но теперь в его лице не было
страха, отвращение было в его лице и какое-то смутное
облегчение: самое страшное совершилось -- но это все же лучше,
чем ждать.
   Никто не ударил первым. Все тесаки упали сразу, и сумки стали
легкими, когда из них выхватили тесаки.
   Он упал, и быстрые руки сорвали с него одежду; безысходная и
беспомощная нагота, но тесаки знали свою работу: уверенно,
быстро и деловито, розовато-белые кости и куски парного,
багрового мяса, и сумки отяжелели; раздутые, сытые сумки и
тряпки, которыми вытирают кровавую сталь.
   И только кровавый снег и сизые внутренности, и разрубленная
голова с отвращением смотрит на мир.

   Она бросила сумку в кухне. Обледенелая лестница совсем доконала
ее, и холод сидел внутри, как железный стержень.
   -- Это ты? -- спросил из спальни мужчина.
   -- Я,-- сказала она невнятно.-- Замерзла,-- сказала она.
   Пальто, сапоги и куча платков и шалей, она поскребла стекло,
собрала иней и немного оттерла кровь на руках.
   -- Сегодня ты быстро,-- сказал мужчина.-- Иди греться.
   И она торопливо скользнула в тепло постели, в тепло объятий, в
кольцо его рук.

  (C) Елизавета Манова, 1996.

   ЕЛИЗАВЕТА МАНОВА

   КОЛОДЕЦ

   ...И пошел из Колодца черный дым, и встал из Колодца черный
змей. Дохнул -- и пал на землю черен туман, и затмилось красное
солнышко... И полез тогда Эно в Колодец. Спускался он три дня и
три ночи до самой до подземной страны, где солнце не светит,
ветер не веет...

   И что он мне дался, Kолодец этот? Дырка черная да вода далеко
внизу. Может, он вовсе и не тот Колодец, не взаправдашний? А
коль не тот, чего его все боятся? Чего мне бабка еще малым
стращала: не будешь, мол, слушаться, быть тебе в Колодце? А
спрошу про него -- еще хуже запричитает:
   -- Ой, горе ты мое, пустыня тебя не взяла, где ж мне, старой,
тебя оберечь-образумить, быть тебе в Колодце!
   Она мне неродная, бабка-то. Мать-отец мои пришлые были,
поболели-поболели да и померли. Они через пустыню шли, а кто
через пустыню пройдет, все помирают. А я ничего, выжил, бабка
меня и взяла. Добрая она у меня, только совсем старая стала,
почти что не ходит.
   Пришлый я, вот беда. Дружки-то мои -- все мужики давно, Фалхи
уже и женат, а я не расту. Да нет, расту помалу, только что они
за год, то я за три. А бабка успокаивает:
   -- Не ты,-- говорит,-- дитятко, урод, а они уроды. В молодые мои
года,-- говорит,-- все так росли. Я,-- говорит,--
внуков-правнуков пережила, и тебе, видно, три их жизни жить.
   Ой, правду говорят, она, моя бабуленька, мудреная! Та-акое ей
ведомо! Только вот не сказывает она мне, отвечать не хочет.
   -- Мал ты,-- говорит,-- душу надломишь.
   А коль мал, так что, знать не хочется? Вот, к примеру, чего у
Фалхи по семь пальцев на руке, а у Юки по четыре? А у Самра и
вовсе один глаз, и тот во лбу? Или вот Колодец этот. Худая в нем
вода, и людям, и скоту она вредная, а трава тут -- как нигде.
Жарынь, кругом все повыгорело, а она -- как политая. До меня-то
у Колодца никто не пас, сам сперва боялся. Только прошлый год
внизу траву пуще нынешнего пожгло, я на авров своих глядеть не
мог, так отощали. Ну и насмелился. На деревне-то не сказал, сами
по приплоду узнали: двухголовых много народилось. Побурчали, а
не запретили, только еще пуще косятся. А мне вот Колодец этот на
душу пал и тянет, и тянет. Не пойму про него никак.
   Взять хоть Великанью пустошь. Развалины там, всякое про них
говорят... днем-то я в такое не верю... А вот при мне уж отец
Юки пошел в Верхнюю деревню шкуры на соль менять, да приблудил в
тумане, как-то его к самым развалинам вывело. Он и был там
всего- ничего, увидел -- и бегом, а все в ту же ночь помер.
   Или вот Ведьмина купель или Задорожье. У нас таких лютых мест не
перечесть. То ли убьют там, то ли покалечат -- а люди ведь их не
боятся. Ну остерегаются сколько могут, а вот чтоб как про
Колодец... чтоб даже говорить не смели...
   А что в нем, Колодце этом? Дырка черная да вода далеко внизу...
   ...Ох, не миновать мне нынче в Колодец лезть! Схоронил я
бабку-то. Третий день, как схоронил. Ух, так-то мне без нее
худо!
   Воротился, скот раздал, подхожу, а она у двери без памяти лежит.
Я и сам со страху обеспамятел, еле-еле ее к лежанке доволок. За
знахарем хотел бежать, а она тут глаза и открыла.
   -- Ой,-- говорит,-- Ули, воротился! А я-то дождать не чаяла! --
И в слезы: -- Деточка моя неразумная, на кого ж я тебя оставлю!
   А сама еле говорит. Ну и я заревел, а она маячит -- нагнись,
мол. Уставилась мне в глаза, а глаза у нее... ни у кого на
деревне таких нет... черные-черные, глядеть страшно.
   -- Ты,-- шепчет,-- в Колодец заглядывал?
   Сроду я ей не врал и тут не сумел. Встрепенулась она вся,
задрожала.
   -- Нельзя это,-- говорит,-- Ули! Хуже смерти это,-- говорит,--
ползучие...-- И замолчала. Гляжу -- а она не дышит. Схоронил ее,
обряды все справили, сижу в дому, как положено, чтоб духу ее
печально не было -- и так мне тошно, так маятно!
   И постель ее, и горшки ее, и метелка, как она в угол поставила,
стоит. Ровно войдет сейчас и погудку свою заведет: "Горе, мол,
ты мое, злосчастье..." А всего тошней, что за два-то дня так ко
мне никто и не заглянул. Ну ладно, я им не свой, даром, что тут
вырос, а от нее-то они одно добро видели! Что же это: не
спомянуть, не проститься, слова доброго напоследок не молвить?
Как же мне жить-то средь них после того? А только куда денешься?
В Верхнюю деревню? Тоже чужой... а люди там страшные... весной
Уфтову дочку сватать приходили, так дети от них прятались. Жених
будто приглядней других, да и у того носа нет: рот, как у жабы,
а сверху две дырки. Через пустыню? Раз пожалела, может, и другой
пропустит? Ну да! В два дня спечет меня солнышко -- колодцев-то
не знаю! А и приду, тоже, небось, чужой, что радости? А
Колодец... может и оно беда... как знать? Не такой ведь я... вон
из Верхней деревни бабы в Ведьминой купели моются, а наши --
только подойди!
   ...Полдень был, как я к Колодцу пришел. Я это нарочно попозже
вышел, когда народ на улице. Так себе и загадал: если хоть кто
остановит, слово молвит, ну, хоть глянет по-доброму, не пойду к
Колодцу, еще попробую средь людей пожить. И не глянул никто!
Одна бабка покосилась, да и та со злом. Ну и живите себе, как
глянется, коль так! Уж лучше вовсе не жить, чем с вами! И такая
тут обида меня разобрала, что и не приметил, как к Колодцу
пришагал. Ну что, что я вам всем сделал? Кого обидел? Пять
годков скот ваш пас-холил, хоть бы одна аврушка у меня пала! Уж
за это бы пожалели!
   Сел я на сырую траву у Колодца и всплакнул напоследок. Так уж не
хотелось от светлого солнышка в пасть черную лезть! Ну вот было
бы, куда идти, хоть какая бы надежда была, ни за что бы не
полез. Ну, раз нет, так нет. Утерся я, клинышек вбил в закраину,
веревку закрепил, ноги через край перекинул -- и таким меня
холодом обдало -- чуть наутек не кинулся. Только куда ж бежать?
К кому? И полез я вниз.
   А страшно-то как! Колодец, он внутри весь каменный, а камень
будто литой, без трещинки единой. А небушко-то вверх уходит,
маленькое стало, круглое, синее-пресинее, ровно чем дальше, тем
краше. А стены вовсе почернели, гладкие, соскользни -- не
удержишься, в черную воду полетишь, а она, вода, все ближе,
страшная вода, злая, накроет -- не выпустит. И тут не увидел,
почуял я -- дыра в стенке обозначилась. Невелика дыра, только
пролезть. Вот вишу я, на веревке качаюсь: сверху небушко
родимое, вся жизнь моя нерадостная, под ногами вода злая, а
рядом дыра эта, а там то, что смерти страшней, от чего бабка
меня остерегала. И вперед нет ходу, и возврату нет, и руки
онемели, еле держусь.
   Вздохнул я и полез в дыру.
   Сперва узко было, только ползти, потом, чую, раздалось. Стал на
колени, руками поводил -- нет стен. Поднялся и тут только верх
нащупал, еле-еле рука достала. А темень непроглядная и ветерок
теплый вроде навстречу тянет.
   Ну, тут я не то что осмелел -- просто надо -- так надо!-- вынул
из сумки гнилушечку -- я их загодя в лесу набрал -- и дальше
пошел. Свет малый, а все не так страшно, и ход обозначился. Ход
круглый, раскинутыми руками в обе стороны еле достать, а пол
ровный, и идти легко. И стены, как в Колодце,-- из цельного
камня, гладкие-гладкие.
   Шел-шел, уже и притомился, и тут, чую, худо мне. Сперва мурашки
по спине пошли, а потом и вовсе уши позакладывало, ровно я в
омут нырнул. Обернулся -- и ноги к земле приросли.
   Тянется что-то из темноты, длинное такое, страшное. Я со страху
двинуться не могу, а оно все ближе, быстро так, тихо,-- прямо
сон худой! Серое такое, безголовое, сверху блестит, а впереди
два крюка огромадных торчат. Подбежало -- а я ни рукой, ни
ногой!-- и подниматься стало. Растет надо мной и растет, крюками
в потолок вцепилось; брюхо белесое, мятое и ноги обозначились.
Много ног -- конца ему нет. И тут из брюха, из складки какой-то,
вдруг рука вылезла. Ну, не совсем рука, а так, вроде,-- не до
того мне было, потому как вижу: блестит в ней что-то. И сам уж
не знаю с чего, а только понял я, что это конец мне пришел.
Подкосились у меня ноги, как стоял так и сел, и глаза со страху
закрыл. Сижу и даже как-то не очень страшно, просто жду, когда
оно меня убивать станет. Вдруг чую: схватило меня что-то
холодное за плечи, вверх потянуло. Открыл глаза, а это оно меня
поднимает. Ну встал. Ноги не держат, трясет всего, а молчу. "Что
кричать? -- думаю.-- Сам полез, сам и получай".
   Тут оно меня дернуло, на спину закинуло и дальше понеслось. А я
ни обрадоваться не успел, ни испугаться. Накрыло меня черным, а
как опамятовался, то лежал я на камне, и никого вокруг меня не
было.
   Лежу, шелохнуться боюсь, сердце в горле мотается. "Хоть бы не
вернулось,-- думаю, а сам знаю: воротится, не зря оно меня сюда
приволокло. И вот диво: боюсь, а хочу, чтоб воротилось! Нет,--
думаю,-- тогда оно меня помиловало, и теперь не обидит!"
   С тем и заснул, а проснулся оттого, что уши заболели. Тьма --
глаз выколи, ничего не слыхать, а чую -- рядом оно. И опять до
того мне страшно стало, даже про ножик я свой вспомнил, что в
сумке. Ну, тут застыдился, даже страх малость прошел -- как так:
с ножом на живое? Я и от стада-то одним голосом зверей отгонял,
есть у меня такой дар, что живое меня слушается. Я через то и в
пастухи пошел.
   Пошарил по себе, сумку нашел -- на месте она, родимая. И
гнилушечки мои тут -- как сумку открыл, так и засветились. Вынул
одну, огляделся. Стен не видать, крыши тоже, а знать, невысоко
она, потому как чудище торчком стоит -- за верх цепляется. Стоит
и глядит на меня, глаз у него нет, а глядит. Ну до того тошно!
Будь глаза, я бы хоть что-то понял, а тут никак не угадаешь чего
ему от меня надо! И еще почудилось мне, что другое оно, не то,
что меня сюда притащило. Вроде и такое же, а другое.
   Тут я и стал ему говорить, в голос, чтоб себя слышать -- так у
меня лучше выходит,-- какое оно большое, а я, мол, маленький,
несмышленый. Что в Колодец я заради интересу залез, только чтоб
глянуть. А коль нельзя, то пусть не гневаются, не знал ведь я.
   Говорю и чую: не слышит оно меня. Ну хуже деревенских -- голоса
и то и не слышит! И хоть бы само что молвило -- стоит и глядит!
   Постояло так, опустилось и пропало, только брякнуло за ним.
Заперли! Ну что делать?
   Встал и давай осматриваться. Домок-то ни мал, ни велик: шагов
десять в длину, семь в ширину, вроде как яйцо. Стены все в
штуках каких-то чудных: кои блестят, кои черные, а кои навроде
камушков прозрачных, что в Ленивом ручье попадаются. Хотел
тронуть, да не насмелился: еще прогневаю их. Верх и впрямь
невысок -- на цыпочки встать, так дотянешься, и дырчатый весь.
Это -- чтоб крюками за него цепляться сподручней. И ни дверцы,
ни окошечка, ни просвета малого, а дышать легко, только дух
какой-то чужой, жуткий.
   И от духу того, от теми навалилась тут на меня горькая тоска.
Что ж оно: хоть бы слово молвило, хоть бы знак какой сделало!
Хоть худое слово бы, а то поглядело и ушло, и дверь за собой
затворило! Неужто мне теперь солнышка не видеть, век во тьме
вековать? А там, на воле, травы пахнут, птички поют, облака по
небу тянутся. А аврушек моих ласковых небось Втил пасет
одноухий. Не накормит он их толком, не напоит, со сладкой травы
на соленую не погонит, потому как глухой он, как все
деревенские. А домик-то наш пустой стоит, и огород бабкин не
полит. Ой бабушка моя родная, бабулечка моя, да зачем ты меня
бросила? Худо ль нам было вдвоем: жили-поживали, на долю не
плакались! Ой да я б тебя, бабуленька, на руках носил, от ветра
ли, от дождичка прятал бы, слова поперек не молвил бы, только не
оставляла б ты меня одного-одинешенького! Гонят нынче все меня,
обижают, никто на свете мне не рад! Одна ты у меня была, да и то
бросила, отворотилася. Ой не видать мне теперь солнышка
светлого, по травушке не ходить! Помирать мне теперь в темнице
каменной!
   Наревелся, аж голова разболелась, а вроде полегчало. Да и то,
вспомнил я, как бабка упреждала. Коль знают наверху про
ползучих, знать выбрался кто-то отсюда, рассказал. Он сумел, так
может и я сумею? Тут мне и есть захотелось. Пара лепешек у меня
была, сам испек на дорогу, ну, отломил кусочек, воды из фляжки
глотнул -- и навалился на меня вдруг тяжкий сон. Сам уж не знаю
с чего, только спал я потом беспробудно, может, день, а может, и
два. Это я потому знаю, что как проснулся, лепешки-то мои
закаменели, а вода припахивать стала. И еще мерещилось мне
сквозь сон, что трогают меня, тормошат, но только шевельнусь --
крепче прежнего засыпаю.
   Ну, а дальше и вспомнить нечего: ни дня, ни ночи, ни свету, ни
радости. Я уж и чудищу-то, как родному, радовался: встанет
торчком и молчит, а все не один. Я его помалу и понимать начал.
Ну, не так, как зверье, а все-таки получше, чем людей. Я ведь
как зверя понять хочу, поверить должен, что я такой, как он. И
шерсть на мне такая, и лапы такие, и хвост такой. Вот и теперь,
торчит оно рядом, а я глаза закрою и думаю себе: "Вот я, по
правде, какой. Длинный, серый весь, и спина у меня костяная, и
глаз у меня нет, и руки я в себе прячу". И вот доходит до меня
мало-помалу, как это свету сроду не видеть, и не ведать, что оно
такое. И еще чую: есть у меня заместо глаз что-то невидимое, что
впереди летит. Наткнется на стенку -- воротится,-- я эту стенку
и увижу. И себя ровно вижу со стороны, какой я нескладный,
несуразный, весь торчком. И руки у меня две, и ног маловато, и
наверху все время что-то шевелится.
   Ладно, коль так, стал я ему знаками показывать. Как раз у меня
вода кончилась -- я уж и так тянул, по самой малости пил, а оно
чем меньше пьешь, тем больше думаешь. А кончилась -- и вовсе
невмоготу: грудь печет, губы трескаются, а в голове одна вода.
Только и слышно, как плещет.
   Я уж и так, и так: и фляжку покажу, и рот раскрою. Чего только
не изображал, а потом лег и не шевелюсь, потому как мочи нет.
Ну, оно то ли поняло, а может, само догадалось, только чую --
тормошит. Руку протянул, а там посудина с водой.
   Ну, тут я ободрился малость. "Чего горевать? -- думаю.-- Может,
поймет оно меня, выпустит на волю-то. Ничего уж больше мне не
надобно, мне б на солнышко только глянуть, а там хоть помирай".
А потом и сам вижу: неладно со мной. Вовсе слабый стал, лежу и
лежу, головы не поднять. Оно уж мне и еду стало таскать --
невесть что, а так даже не очень противно. Ни еды не хочу, ни
питья, ни разговору. Даже на волю больше не хочу.
   Уж не знаю, сколько так было -- там, внизу, времени нет: темь да
тоска, тоска да темь -- только раз открываю глаза -- и вижу.
Глазами вижу. Гнилушечки-то мои они давно прибрали, я только
наощупь и шарился. А тут вдруг светло. Не так, чтоб сильный свет
-- еле-еле теплится, а мне с темноты и он краше солнышка
показался. Гляжу и наглядеться не могу -- та же клетка постылая,
камень да бляшки эти -- а все перемена. Сижу и гляжу, а тут и
оно пришло. Ой, матушка! Впервой я его толком разглядел, прямо
оторопь меня взяла. Еще страшней, чем в первый-то раз оно мне
глянулось!
   Встало оно, крюками уцепилось, уставилось на меня тем, что у
него заместо глаз, брюхо свое морщинистое выставило -- глаза б
на него не глядели! Прямо совестно: оно для меня старалось --
легко ли ему было про свет додуматься? -- а у меня от него с
души воротит. А ведь я чай для него не краше!
   "Нет,-- думаю,-- какое ты ни есть, а я тебя полюблю. Как аврушек
милых, как кота рыжего, что с рук моих ел, как все зверье, что
без страху ко мне ходило. Вот возьму и полюблю себе назло, и
никуда ты от меня не денешься!"
   И как решил, тут вся немочь с меня и сошла, пить-есть стал, по
дому ходить, даже петь потихоньку стал, чтобы себя развеселить.
И все думаю про него, думаю. Что вот не знало оно меня, не
ведало, увидало чудище такое и не испугалось, не отворотилося.
Что вот кормит-поит и заботится, как умеет. Не то, что
деревенские! Ну и прочее такое, все хорошее, что в голову
придет. И крюки-то у него вовсе не страшные только чтоб
держаться, красивые даже, гладенькие такие. А на спине пластины
костяные -- это чтоб сверху на пришибло, под землей чай ходит. А
что глаз нет, так зачем ему глаза в темноте-то?
   И вот чую: на лад дело идет, я уж скучать стал, как его долго
нет. Пусто мне без него, маятно. И угадывать стал, как ему
прийти. Оно еще когда явится, а я уж знаю, радуюсь. И оно
мало-помалу приручается. Само еще не поймет, а ко мне тянется.
Вот как станет мне худо, как позову его -- так и прибежит. Стоит
и глядит, само не знает, чего пришло, а мне и любо. Только одно
болит: не разумеет оно меня покуда. Тянется ко мне, а меня не
разумеет. А ведь мне до того надо, чтоб хоть кто-то меня понял!
Прежде-то оно само выходило, что и бабка все про меня знает, а
то просто за деревню уйди -- в лес, в поле ли, кликни -- и
прибежит кто-то живой, ответит. А тут одно оно у меня -- а не
разумеет!
   И еще по-другому мне как-то думаться стало. Впервой вот так-то
подумалось: чего это оно, такое чужое, мне отозвалось, а свои,
деревенские, знать меня не хотели? Вроде и люди незлые, за что ж
они меня невзлюбили? А может, я сам виноват? Сам от них за
обидой схоронился? Ведь полюби я кого, ну хоть как чудовище это,
разве б он не откликнулся? Ведь знал же про зверей, что коль
душу на него не потратишь, на добро поскупишься, то и не ответит
тебе никто, а от людей хотел, чтоб просто так меня, непохожего,
любили! "Нет,-- думаю,-- коль выйду отсюда, по-другому стану
жить. Людей, их больше, чем зверье, жалеть надо. Звери-то, они
умные, все понимают, а люди -- как слепые, тычутся, тычутся, и
ни воли им, ни радости".
   Долго оно так тянулось; как знать, чем бы и кончилось, да
приключился мне тут великий страх. Помнится, я как раз поспать
приладился, а тут шатнулась вдруг земля, полезла из-под меня. Я
было на ноги -- а встать не могу, наземь швыряет. У меня со
страху и голос пропал, зову его, весь зову, и чую: бежит оно ко
мне, да не поспеет -- ой, не поспеет! -- потому грохнуло уже,
затрещало, заскрипело, лопнула посредине крыша, и пошла, пошла
трещина коленями, вот-вот накроет. И свет мигнул и погас.
   И тут разжалось у меня горло, завопил я что есть мочи: не звал
уже, знал, что не поспеет, так, со страху орал.
   И стало так, что у меня весь страх пропал. Услышало оно меня! Не
как прежде, не изнутри, а по правде услышало! Даже остановилось
от удивления, а потом еще пуще припустило. Влетает -- а я к
нему! Прижался меж крюками и реву, со страху прежнего реву и с
радости.

   Ну, после того все переменилось. Забрало оно меня к себе. Тоже
мешок каменный, но попросторней. И, кроме бляшек тех, еще штуки
разные стоят. Их там, домов-то подземных, штук пять, а мой --
последний. Я это потом узнал, как выходить начал. Сперва-то оно
меня еще запирало, да и темь была непроглядная. Погодя оно мне и
свет сделало и говорить со мной стало. Пришло раз, а за ним
штука такая сама ползет. Блестящая вся, ровно из самого дорогого
железа. Боязно, конечно, да я сердце сдержал -- знал, что не
обидит.
   И вдруг из этой штуки голос. Мертвый такой, скрипучий, и что
говорит -- неведомо, а у меня ноги так и подкосились. Сел где
стоял -- и рот открыть не могу. Ну, потом переломил себя,
повторил, как сумел. Дело-то на лад и пошло. И как поняло оно,
что меня Ули зовут, как услышал я свое имя... ну не рассказать!
Ровно теплом душу опахнуло.
   Учит оно меня своему языку, а я к тому способный, за всяким
зверем так повторю, что не отличит. Тут-то потрудней, да охота
больно велика. Мы уж стали помалу друг-друга понимать. Так,
самое простое, потому как слова у нас разные... ну, про другие
вещи. И вот чудо: говорим мы с ним, а оно ровно не верит. Верит
и не верит, будто я камень какой. И еще я приметил: оно меня от
других чудищ прячет. Как кто придет -- сразу дверь мою на запор,
еще и слушает, не сильно ли шевелюсь.
   "Нет,-- думаю,-- бабка-то меня не зря упреждала. Видать, была
промеж нас сдавна вражда, вот оно за меня боится".
   А потом стало оно мне всякие свои вещи показывать. Инструменты
хитрые принесло, что с ними делать показало и давай загадки
загадывать. Вроде как есть у них такая штука, что камень ровно
глину мокрую режет -- так мне из камня того надо фигурок, какие
оно велит, наделать. Сперва попроще: кубик там, шарик, потом
похитрее: человечка или что оно там еще придумает. Ну, и другое
всякое. Что ни раз, то трудней загадка.
   К тому-то времени мне совестно как-то стало: оно да оно,-- я его
и стал Наставником звать -- сперва про себя, потом в голос.
Ничего, привыкло.
   Сколько-то погодя я и насмелился спросить, кто они такие и
почему под землей живут. Насмелился -- и сам не рад, до того оно
удивилось. Не потому, что спросил, а что мне это в голову
пришло. Как обломилось у меня что от того удивленья! Понял я
вдруг, что оно и сейчас меня за человека не считает. Ничего не
стал говорить, отворотился и сижу. Я-то к нему со всей душой, а
оно так, выходит? Слышу, зовет:
   -- Ули, Ули! -- А я не гляжу. Неохота мне на него глядеть.
Придвинулось оно, трогает меня рукой своей холодной и опять:
   -- Ули, Ули!
   И чую: тревожно ему, маятно. И опять, жалостно так:
   -- Ули!
   Ну, тут у меня злость прошла. Одно ведь оно у меня, как
сердиться? Ткнулся лицом в белое его морщинистое брюхо, и стало
нам обоим хорошо. Побыли так, а после за прежние дела взялись.
Стал мне Наставник рассказывать о них помалу. Так, по капле,
сколько за раз пойму. Что всегда они под землей жили, и вся
глубь подземная в их воле. Всюду у них ходы-проходы и дома их
подземные, и еще всякое такое, что я не пойму. Что народ они
великий и могучий, и знать не ведали, что сверху могут разумные
жить. Потому, по их выходит, что сверху жить никак нельзя. То
жара сверху, то мороз, и еще что-то другое, от чего умирают
вскорости. А колодцы, вроде нашего,-- это чтобы дышать, и будто
колодцев таких тьма-тьмущая.
   Я ему и говорю:
   -- Отпустил бы ты меня, Наставник! Худо мне тут. Мне глазами
надо глядеть, ушами слушать, средь живого жить.
   Подумал он и отвечает погодя: "Понимаю, мол, что тебе здесь не
очень хорошо, но ты должен остаться, Ули. Очень, мол, это важно
и для вас, и для нас".
   -- А потом,-- спрашиваю,-- ты меня отпустишь?
   -- Да,-- говорит,-- когда мы сделаем это самое, очень важное
дело.
   Поплакал я после тихонько, а больше не просился, потому как
почуял, что и впрямь надо. Потому что боль в нем была и страх,
мне и самому чего-то страшно стало.
   И опять пошло: всякий день что-то новое. Говорили мы уже почти
вольно, бывало, конечно, что упремся -- больно мы разные. Мне то
помогало, что я его нутром понимал. Застрянем, бывало, Наставник
объясняет, а я слов и не слушаю -- ловлю, что он чувствует, что
в себе видит -- так и пойму. И все уже по-другому вижу. Про
приборы знаю, что у меня в комнате стоят,-- для чего они. Знаю,
какой можно трогать, а какой -- нельзя, и что они показывают. То
есть не показывают они вовсе, а говорят -- так, как все
подземные говорят: таким тонким-тонким голосом, что его моими
ушами не услышишь. Это Наставник мне вместо большого устройства
разговорного такую штуку сделал маленькую, чтоб ее на голове
носить. Она-то их голос для меня слышным делает, а мой -- для
них. А что обмолвился,-- так для них что видеть, что слышать.
Просто эта моя штуковина так сделана, что я слышу, когда они
говорят, а когда только смотрят -- не слышу.
   Я теперь по всей лаборатории хожу -- так это место зовут.
Наставник здесь теперь и живет, только я об этом не понял. Я
ведь выспрашивал -- интересно мне, как они между собой, про
семью там, про обычаи. А он и не понял, вот чудно! Так, выходит,
что у них всяк сам по себе, никому до другого дела нет. Ну,
Наставник мне, правда, сказал, что оно не совсем так: заболеешь
или беда какая стрясется -- прибегут. А если, мол, все хорошо,
кому какое дело?
   Я его и спрашиваю:
   -- А чего ты тогда меня от других прячешь? Коль уж никому дела
нет?.. А он мне:
   -- Погоди, Ули. Это,-- говорит,-- вопрос трудный, я тебе на него
сейчас не отвечу. Ты,-- говорит,-- мне просто поверь, что так
для тебя лучше.
   -- Эх,-- думаю опять,-- права бабка была!
   Наставнику ведь для меня пришлось свет по всей лаборатории
делать. Я-то уже к темноте малость привык, и штука моя
разговорная помогает: как что больше впереди -- позвякивает, а
вот мелочи -- все одно не разбираю. И еще не могу, как они, в
темноте мертвый камень от металла и от живого камня различать.
Живой-то камень -- он вовсе не живой, только что на ощупь мягок
или пружинит. Они из него всю утварь мастерят, а как что не
нужно,-- расплавят да нужное сделают.
   Так у нас, вроде, все хорошо, а я опять чего-то похварывать
стал. И не естся мне, и не спится, и на ум нечего не идет. Глаза
закрыть -- сразу будто трава шумит, ручей бормочет, птицы
пересвистываются. А то вдруг почую, как хлебом пахнет. Так и
обдаст сытым духом, ровно из печи его только вынимают. А там
вдруг жильем обвеет, хлевом, словно во двор деревенский вхожу.
   Наставник топчется кругом, суетится, а не поймет; и мне сказать
совестно -- пообещался, а слова сдержать невмочь. Ну, а потом
вижу: вовсе мне худо -- сказался. Призадумался он тут,
припечалился. Мне и самому хоть плачь, а как быть, не знаю.
   А он думал-думал и спрашивает, что если, мол, даст он мне
наверху побывать, ворочусь ли я?
   А я честно говорю:
   -- Не знаю. Вот сейчас думается: ворочусь, а как наверху мне
сумеется -- не скажу.
   Подумал он еще, подумал (а я чую: ох, горько ему!) и говорит:
   -- Ули, в свое время я не отвечал на часть твоих вопросов,
потому что считал преждевременным об этом говорить. Не думаю,
что ты сможешь сейчас все понять, но все-таки давай попытаемся.
Хотя бы причины, по которым я удерживаю тебя здесь.
   Ты, мол, заметил, наверное, как трудно мне было признать тебя
разумным существом. Это потому, что мы всегда считали себя
единственной разумной расой. Под землей других разумных нет, в
океане тоже, а поверхность планеты, мол, это место, где по
существующим понятиям жить нельзя. Вы настолько на нас непохожи,
что я и сам-де не пойму, как мы сумели объясниться. Но даже,
приняв как факт, что ты разумен, я пока не смогу доказать этого
своим соплеменникам.
   -- Сколько,-- говорит,-- я над этим не думал, так и не смог
найти каких-либо исчерпывающих критериев, определяющих
разумность или неразумность вида. Главная,-- говорит,-- наша
беда -- отсутствие опыта. В таком деле будет сколько умов --
столько теорий, и тогда все пропало, потому что бездоказательная
теория неуязвима. Есть,-- говорит,-- один способ доказать, что
ты вполне разумен и заслуживаешь надлежащего отношения: развить
тебя до уровня нашей цивилизации. Если ты сумеешь говорить с
нашими учеными на их уровне и их языком, они не смогут
отмахнуться от факта.

   -- А зачем мне это?-- спрашиваю.-- Мне,-- говорю,-- обидно было,
когда ты меня за человека не считал, а на них мне вовсе плевать!

   -- Не торопись, Ули,-- отвечает,-- сейчас я дойду и до этого.
Дело,-- говорит,-- в том, что считая поверхность планеты
необитаемой, мы уже четвертое поколение выбрасываем на нее то,
что вредно и опасно для нас самих.
   Он еще долго говорил, да я не все пронял. Ну, будто, когда они
делают всякие вещи, выходит что-то вроде золы, и она отчего-то
ядовитая. Или не зола? Ну, не знаю! Только и понял, что они это
наверх кидают, а оно опасное: не только мрут от него, но и уроды
родятся. Ну, тут меня уж за душу взяло! Младенчика вспомнил,
безрукого, безногого, что первым у Фалхи народился, у того, из
Верхней деревни, и так мне стало тошно, так муторно!
   А он дальше гнет:
   -- Ты же,-- мол,-- понимаешь, Ули, что это дурно. Что если,--
мол,-- с этим не покончить, то все наверху может вымереть. Мы,--
мол,-- по всей планете живем, и всю ее отравляем. А если,--
говорит,-- я не докажу, что наверху разумные живут, никто меня
не станет слушать. Или еще хуже: примутся судить и рядить, пока
не окажется поздно. Все,-- мол,-- зависит только от тебя, Ули.
   Сказал и молчит, ждет, что отвечу. А у меня горло зажало, душу
печет -- лег бы да завыл. И страшно, и противно, и всех жалко.
Вот сам себя не пойму -- жалко! Злиться бы на них, а злости нет.
Вот не знал бы я их, за чудищ считал бы -- а то ведь незлые они,
просто... просто... слепые и все! И Наставника жаль, что ему
теперь за их грех мучиться. И себя, что под землей вековать, а
уж наших-то деревенских! Уж какие они ни есть, а как подумаю,
что пропадать им... Я после сам дивился, чего мне в ум не
пришло, что зачем это я их выручать должен? Это уж я потом
думал, бывало, что сроду они мне слова доброго не сказали, не
пригрели, не приветили -- так чего ж я за них болею? А
по-другому вроде и не могу. А тогда и не думал. Как само
сказалось, что я за всех за них ответчик, на роду мне так
написано.
   Молчит он, ждет. Ну, вздохнул я тяжко -- не сдержался.
   -- Ладно,-- говорю,-- ворочусь.
   Шли мы, шли черными ходами, и вдруг как пахнет мне ветром в
лицо! Не каменным духом, а водяным. Как я тут припустил! Слышу:
звякает разговорник, а я не пойму; только как треснулся лбом,--
опамятовался. Встал на карачки и ползу, и тут голова у меня из
колодца как высунется!
   И увидел я звезды. Сверху круглый такой кусочек неба, а на нем
звезд горсточка, и до того они ясные, до того теплые, прямо душу
греют. А внизу, на черной воде колодезной,-- другой круг
небесный, и еще краше там звезды, еще ласковей. То наверх гляжу,
то вниз -- и слезы глотаю. Не было еще у меня такого часа в
жизни и, знать, не будет.
   Ну, выбрался я наверх, на травке сырой у Колодца повалялся. Эх,
нетронутая травка, нещипанная, никто, видать, сюда аврушек не
гоняет, гложут они, мои горемычные, сухие былинки внизу!
   Добрел по тропке памятной до самой деревни, а ночка темная, на
деревне все спят, только скот по хлевам хрупает. Стоял, стоял,
да насмелился, пробрался тихонько к своему дому.
   А домик-то вовсе подался, ветхий стоит, скособочился, и крыша,
ровно от дождей осенних, оплыла. А двор травой забило -- не
найдешь, где и огород был. По траве той и понял я, как долго я в
темнице пробыл. За одно-то лето утоптанная земля так не
порастет. Ой, бабуленька моя родненькая, сколько ж это я годков
без тебя промаялся? А и видишь ли ты меня нынче, родимая? Ты ж
скажи мне слово доброе, утешь меня! Посупротивничал я тебе,
ослушался, через то и терплю долю горькую!
   И как повеяло на меня лаской, ровно ее голос из ночи, из
давнего, по душе потек:
   -- Ах ты деточка моя несмышленая! Почто плачешь, почто
убиваешься? Я иль сказок тебе не сказывала? Помнишь, чай, где ни
сила, ни ум не возьмут, там простота одолеет. Уж на то ты и
сиротинушка, чтоб силу вражью одолеть-развеять, людей из лиха
вызволить.
   Поклонился я дому низенько, сорвал клок травы для памяти и пошел
себе прочь.
   Довеку мне ту ночь не забыть! Шел я по полю да по лесу, песни
пел, со зверьем говорил, с птицами ночными перекрикивался. А как
засерело небо к утру, простился со светом белым и вернулся к
Наставнику.
   И пошло оно как было: он учил, я учился, а ниточка промеж нас
еще туже протянулась.
   Игры-то мы бросили, за науки взялись. Одно плохо: никак я к их
счету не привыкну. Вроде просто: "ничего, один", а я, как привык
по пальцам считать, так и тянет: "два да три". Уж Наставник
бьется со мной, бьется, а я -- тупей гнилой колоды. Ничего,
осилю. Голову разобью, а осилю. Куда мне теперь деться?
   Одно хорошо: обучил меня Наставник с приборами работать. Оно,
конечно, половины не понимаю, а все интересно. Особенно, если
что руками делать. Он мне не может показать, как они друг другу
передают, рисовать приходится, а оно ему тяжко-то вслепую. А я
сам придумал: не рисовать, а резать на живом камне, пластик
по-ихнему. Ихнему звуковому глазу бороздочки лучше видны. Я по
рисунку его сам разговорчику моему приставку сделал, чтобы в
микроскоп глядеть -- он-то тоже звуковой. Как работает -- пока
не знаю, а что с чем цеплять -- запомнил. А про микроскоп -- так
это штука такая, чтобы невидимое видеть. Я как глянул, так
обалдел: всюду зверюшки махонькие. Столько их, Наставник
говорит, что каплю воды возьми -- и век считай, все не
сосчитаешь. Он ведь, Наставник мой, тем и занят, что живое
изучает. Оттого я к нему и попал, чтоб изучал он меня. Ну и
изучил себе на лихо. Мы-то что дальше, то родней, а ему все
печальней. Он-то по мне про верхних судит, а я помалкиваю. Знал,
что другой, еще наверху знал, а теперь и умом понял. И то понял,
что ничем-то они предо мной не виноваты. Я за столько-то дней, а
то и годов подземных, еще и до взрослых лет не дошел, а
дружки-то мои детские уж к старости небось подались. Когда им
жить, когда по сторонам смотреть? Успей только детей поднять! И
себя не виню, что их не любил -- чего с несмышленыша взять? А
только хорошо, что подземным я такой попался, непришитый,
непривязанный. Да и дар мой... Видать от пустыни памятка.
Мать-отца сгубила, а меня наградила -- чем-то, да утешила.
Нечего мне зря на судьбу роптать. Сколько ни тяжко тут, а
наверху бы -- еще горше: жил бы, как бабка, на отшибе
один-одинешенек, без пользы да без радости. А так пораздумаешь:
"Ну что ж, если самому от жизни радости нет, надо на других ее
потратить, вот и будет мне утешение".

   Чудное сегодня со мной случилось. Стоял рядом с Наставником -- и
застыдился вдруг. Рубашонка-то на мне давно сопрела, ходил в чем
мать родила: все равно для глаза его звукового тряпки -- как
воздух. А тут застыдился. Попросил его одежду мне сделать.
   Он, само-собой, удивился, спрашивает, зачем. Я ему и говорю, что
там, мол, на земле, температура меняется: летом -- зной, зимой
-- холод, вот мы и носим одежду, чтобы предохраниться, значит. И
это, говорю, не только необходимость, но и обычай -- мы, мол,
так привыкли, что нам без одежки неловко.
   А он послушал и говорит:
   -- Ты становишься взрослым, Ули!
   Давний это у нас разговор: все я ему не мог объяснить, что малый
я. Не того ради, чтоб меньше спрос, а чтоб не всякое лыко в
строку. Что делать, раз он всех верхних по мне меряет?
   У них-то все по-другому. И дети не так родятся и растут не так.
Какие-то три стадии проходят, а как придут в такой вид, как
Наставник, так уже взрослые.
   А математику я все-таки осилил. Не всю -- еще и начала не
видать, не то что конца,-- а уже получается. А с химией и
посейчас никак. Что шаг -- то в стенку лбом.

   Чудной у нас с Наставником разговор вышел. Приметил я вдруг: ус
у меня пробивается. А там ведь, наверху, как ус пробился, так и
засылай сватов. Кто до полной бороды не женится -- считай,
старый бобыль. Ну и полезло всякое в голову. Я и спрашиваю у
Наставника, дети-то у него есть?
   А он опять не поймет:
   -- Как,-- говорит,-- я могу это знать?
   -- А кто,-- спрашиваю,-- это еще знать может?
   Он и рассказал, что они на второй личиночной стадии
размножаются, когда еще ни ума, ни памяти. Отложат яйца и
закуклятся, а за детьми разумные смотрят. Потому-то взрослыми
они о том ничего не помнят, все дети для них свои. Так и живут:
все родичи, все чужие. Я, так, честно, и понял, и не понял.
   -- Неужто,-- говорю,-- вы так никого и не любите? Неужто в вас
такой надобности нет? Мы,-- говорю, люди,-- без любви -- как без
свету: нам, если не любить никого, так и жить не надо.
   А он подумал и отвечает:
   -- Наверное, такая потребность все-таки существует, иначе бы я
так к тебе не привязался. Видимо, на ранних стадиях нашей
цивилизации подобные связи все же были, и какие-то
атавистические механизмы сохранились.
   -- Скажи,-- спрашиваю,-- а неужто вы так друг другу безразличны,
что никому и дела нет, где ты на столько лет затворился?
   -- И да,-- отвечает,-- Ули, и нет. Пока ты спишь, я бываю среди
соплеменников. Для общения вполне достаточно.
   Вот к чему я никак не привыкну -- что они совсем не спят.
Наставник мне, правда, говорил, что у них мозг по-другому
устроен, ему такой смены ритмов не надо. Он у них как-то по
кусочкам спит, весь не отключается.
   Ладно, тут я ему и говорю:
   -- Наставник, а не пора нам о людях подумать? Время-то идет, а
лучше нам чай не становится. Что я, не гожусь еще, чтоб твоим
меня показать?
   А он мне:
   -- Не спеши, Ули. Ты,-- говорит,-- уже сейчас многих заставишь
задуматься, но нам нужны не сомнения, а полная уверенность.
Нам,-- говорит,-- со многим придется столкнуться, а твоя психика
еще неустойчива. Помни, что чем полней будет наша победа, тем
вероятнее благоприятное решение.

   А я сегодня себе сделал штуку, чтобы время мерить! Сам придумал,
сам смастерил. Им-то не нужно, у них счет по внутренним ритмам,
а у меня-то ритмы медленные, со всяким счетом пролетаю. А тонкий
отсчет у них по длине волны зрительного звука, тоже не годится.
Прежде-то, как какой точный процесс, я от Наставника -- ни на
шаг. А теперь -- красота! Сколько надо, столько и засек.
   Одно плохо: раньше-то я времени и не видел, а тут вдруг
почувствовал, как бежит, и душу придавило. Свыкся я что-то с
подземной жизнью, за работой и думать о прочем забыл. Оно
понятно: день на день не похож, я уже белый свет стал забывать.
А тут гляжу, как оно мигает,-- и на душе тень. Застрял я между
двух миров: от одного отошел, к другому не прибился,-- глядишь,
скоро позабуду что человек я. И так уж, как отсюда глянуть,
такой глупой жизнь деревенская кажется! До того мои соплеменники
тупые да жалкие! Вот выйду я на свет божий, как мне меж них
жить? А потом и спохвачусь: совсем ты, Ули, зазнался! Ты-то
какой сюда попал? Только и было в тебе, что тоска неприкаянная
да задор щенячий. Большое богатство! А душу сводит. Ну выйду, ну
объявлюсь,-- все одно не станут они у меня учиться, ни к чему
им. На что они, науки твои, короткоживущим? И тут ровно у меня
перед глазами посветлело. Ну да, короткоживущие они -- здесь.
Отрава тут такая, что жизненный цикл сдвигается. А я-то ведь
родом из других мест -- там полный век живут. Не знаю, какая там
беда, а все-таки может что и выйдет?

   Свершилось: накрыли нас все-таки! А все из-за счетчика моего.
Генератор-то я так настроил, чтоб он Наставнику не мешал, а
паразитных гармоник не учел, вот они, проклятые, и вылезли
где-то. Ну, вот и пришли выяснить, откуда помеха.
   Я-то заработался, не почуял, а Наставник в экранированной
комнате был, тоже не услышал. Так что картина: входит гость
неожиданный, а я с вибратором сижу, насадку чиню к микроскопу.
   Я сперва удивленье почуял, потом страх -- оборачиваюсь, а он в
дверях стоит, крюки выставил, рука -- в сумке, что в ней -- не
пойму, а похоже, излучатель. И стало мне тут весело чего-то.
   -- Наставник! -- кричу,-- выходи, гости пожаловали!
   Он так и вылетел. Смотрит на гостя, а тот все меня щупает:
   -- Что Это? -- говорит.
   А Наставник этак с холодком:
   -- Представитель наземной формы разумной жизни.
   А гость будто обеспамятел. Стоит столбом, не пойму даже, что у
него внутри делается. А мне еще веселей. Глянул на Наставника,
вижу: молчит, и говорю ему:
   -- Боюсь, для нашего гостя это слишком неожиданно, Наставник. Ты
уж ему скажи, что в излучателе надобности нет, ничего ему здесь
не грозит.
   Тот то ли понял, то ли нет, а руку разжал. Встал, зацепился. И
опять:
   -- Что Это?
   А Наставник еще холодней:
   -- Разумное существо, как вы убедились. Просто осуществляется
право на эксперимент, я не счел нужным оглашать результаты
предварительных исследований.-- И спрашивает: -- У вас ко мне
дело, коллега?
   Ну, тот объясняет нехотя, что от нас идут какие-то паразитные
колебания, которые сбивают ему настройку приборов. Наставник
вроде удивился:
   -- У меня,-- говорит,-- работает только стационарная аппаратура.
Она не должна давать помех. Может быть у тебя, Ули?
   -- Да нет,-- говорю,-- у меня ничего не включено. Разве что
счетчик мой?
   -- Тогда попробуй,-- говорит,-- его выключить, а коллега
проверит, исчезнут ли помехи.
   Ушел тот, а я гляжу -- затуманился Наставник.
   -- Брось,-- говорю,-- может так и лучше! То бы ты тревожился,
себя изводил, а так само вышло. Ты что, сомневаешься во мне?
   -- Нет,-- говорит,-- только в тебе я и не сомневаюсь. Я,--
говорит,-- горжусь тобой, Ули. Из нас троих ты один сейчас вел
себя как разумное существо.
   И не стали мы больше об этом говорить.
   А на другой день вызывают Наставника. Там у них селектор такой
есть, так за все-то годы впервые увидел я, как он работает.
   Собирается, а я чую: неспокоен.
   -- Может мне,-- говорю,-- с тобой?
   --Да нет, Ули,-- отвечает,-- сегодня только предварительное
сообщение. Еще успеешь наслушаться.
   Ушел он, а я ... вот только тут и уразумел, что кончился для
меня еще кусок жизни. Зашел я к себе, на постель свою глянул, на
приборы мои, чтоб мышцы упражнять, на аппаратик, что в воздух
нужные ионы мне добавляет,-- и в горле ком. Какой же он,
Наставник-то мой, великий ученый, коль сумел, ничего о верхней
жизни не зная, здоровым меня вырастить! И какой он... если я
здесь... столько лет взаперти... и одиночества не знал! И ежели
теперь из-за меня... Хоть прочь беги, чтоб по-старому все
оставить! А потом думаю: "Нет! Я его даже ради него самого не
предам. Столько-то лет работы -- и зря? Хошь не хошь, а победить
надо. Для людей и для него."

   Вот он и пришел, этот день. Ждал я его, звал, а теперь боюсь.
Что-то оно будет? Боязно и противно как-то, что меня показывать
будут. А тут еще и дорога... Впервой-то я из лаборатории вышел,
а уж ездить сроду не приходилось... что страху, что стыда
натерпелся, вспомнить тошно. Вроде и отошел, а душе тесно:
   Идем, темь кругом непроглядная... совсем я в этой темноте
бессильный. Шли, шли, и вдруг чую: уши заложило, давит, сил нет.
Хотел спросить, да сам понял: пришли. Знать, полно народу
подземного, все смотрят, вот мне и больно. И тут стенка, по
которой я рукой вел, пропала, а Наставник мне говорит: "Пришли.
Держись, Ули!"
   Легко сказать! Тьма хоть глаз вон, и все на меня смотрят. Если б
смотрели только! Прямо кричит все: какой я не такой, какой
противный. Как стена на меня упала: любопытство, удивление,
отвращение -- еле-еле я на ногах устоял. Давит, гнет, наизнанку
выворачивает. Я в этом Наставника потерял, забили они его. Чуть
себя не потерял, когда их чувства на меня навалились: тяжелые
все, неприятные, одинаковые. Еще бы чуть-чуть -- и без памяти
свалился, но тут на мое счастье Наставник заговорил. Ну, они не
то что забыли про меня -- слушать начали, сразу давление
поослабло. Подался я немного назад, нашарил стенку, прислонился,
а после и вовсе сел. Это у меня всегда: чуть что, сразу ноги
подгибаются.
   Сперва просто отходил, а потом и заслушался. Он-то быстро-быстро
говорил, мой разговорник за ним не поспевал, слова рваные
выходили, ну да я привык разбирать. Оно так и раньше бывало,
когда он увлечется и на обычную скорость перейдет. Еще хорошо --
он передышки делал, когда им записи показывал. Я-то, конечно, с
кристалла не читаю, мне для того машинка нужна, ну да я и так
вспомню, со мной ведь было.
   И вот чудно: все знаю, а заслушался, захватило. Потому как в
первый раз со стороны увидел, что мы с ним сделали. Какой я был
и какой стал. И вот тут, как понял я, нет, не то, что понял --
нутром почувствовал, какая же это была работа, сколько ума и сил
она от нас взяла, так и стало мне страшно. Потому что понял
вдруг: повезло это нам с ним, один это такой случай, когда могло
получиться.
   Ну знал я, что не такой, как другие. Не хуже, не лучше -- просто
не такой. Оттого и с людьми мне худо было, что они это чуяли. И
не только, что долгоживущий я,-- это они мне простили б, а что
есть у меня дар живое понимать. Ничего бы у нас с Наставником
без этого не вышло. Потому чудо это чудесное, диво дивное, что
мы, такие не похожие, друг друга поняли. Надо было чтоб не
боялся я его, всей душой полюбил, и чтоб он мне откликнулся.
Надо было нам с ним позарез захотеть друг друга понять, день и
ночь о том думать, всякую мелочь подмечать. Но не помогло б нам
ничего, когда б нам до того, как друг друга понять, самой
малости не осталось. А когда б не я это был? Нет, про людей худо
не думаю. Из всяких троих, поди, двое посмышленей меня будут.
Только и того, что смалу за них жизнь берется, по-своему гнет.
Это я на отшибе жил, у бабки за спиной, а она меня и не
обламывала. А будь мне что терять, разве мог бы я так к
Наставнику прилепиться?
   Мутные какие-то думы, не ко времени вроде, а я чую: что-то за
ними важное, такое, что прямо сейчас додумать надо. Сколь ни
бейся, а одно выходит: нельзя мне теперь ни в чем оплошать.
   Один это был случай -- боле не повторится. Может и есть наверху
такие, как я, может и есть внизу еще такой Наставник, да когда
они встретятся? А времечко-то идет, люди-то мрут. Один я за все
в ответе, ни спуску мне не будет, ни послабления.
   И тут чего-то успокоился я, даже весело стало. Потому, когда все
решено, оно как-то проще.
   Тут как раз меня Наставник и позвал. Поднялся я, взял засечку и
пошел к нему по маячку. И что ни шаг, то трудней, потому что
опять они на меня уставились. Уши давит, нутро выворачивает, а я
зубы сцепил: нет, думаю, не сломаете!
   Опять им Наставник про разговорник мой напомнил: какая частота и
какая скорость речи, и вопросы предложил задавать. Тут, вблизи,
я его почувствовал, наконец, и как ему за меня страшно
почувствовал. Мне его прямо жаль стало, я-то уж ни чуточки не
боялся. Стоял как дурак перед оградой, и ждал чего ж у меня
сейчас спросят. А они все молчат, не знают с чего начать.
Наконец, выскочил один, и вопрос самый дурацкий, как водится.
Кто я, спрашивает.
   -- Человек,-- отвечаю. Это я на своем языке сказал и пояснил
сразу:-- Так зовут себя разумные, что живут наверху.
   Ну, тут сразу другой. Сколько вас, спрашивает. Вот это уже в
точку!
   -- Не могу сказать,-- отвечаю.-- По причинам, от нас
независящим, люди сейчас разобщены. Та община, в которой я
вырос, отрезана от мира непроходимыми ядовитыми пустынями. Знаю
только, что здесь прямо у нас над головой, живет три-четыре
сотни человек.
   Это их маленько зацепило, но тут, как на грех, следующий вылез и
сразу все дело повернул. Как нам удается защищаться от
температурных скачков и жесткого излучения солнца, спрашивает.
   Ну, сказал я про одежду, про жилища, что излучения никакого мы
не чувствуем, приспособились, наверное, и уж тут вопросы, как из
мешка посыпались. Есть ли на поверхности другие формы жизни, и
как мы пищу добываем, и правда ли, будто мы улавливаем
электромагнитные колебания, и какие у нас органы чувств, и как
мы друг с другом общаемся, и какая у нас общественная структура.
Успевай отвечать! Честно сказать, так я на добрую половину
ответа не знал. Ну да мне не зазорно, так и говорю: не знаю,
мол. До того-то наша наука не дошла, о том-то и не задумывались,
слишком привыкли, а то-то сам узнать не успел, потому что
маленьким был.
   А потом один вдруг спрашивает, как я к Наставнику попал. Чую,
напрягся тот, а мне смешно.
   -- Из чистого любопытства,-- отвечаю. -Захотелось в колодец
заглянуть.
   А он свое гнет: как возникла идея такого экперимента? По своей
воле я в нем участвую?
   -- Ах ты,-- думаю,-- вон ты куда заворачиваешь!
   -- Да,-- говорю.-- Как понял, что вы разумны, захотел узнать,
что вы такое. А потом убедился, насколько больше вы знаете, и
поучиться решил. У нас, у людей,-- говорю,-- дела сейчас
незавидные. Нам очень нужна ваша помощь или хотя бы знание ваше.

   Тут они примолкли наконец, и почуял я, что переломил их
отношение. Любопытство, удивление остались, а вот отвращения и
брезгливости той уже не было. Признали они меня.
   То и Наставник понял, вмешался скоренько. Намекнул, что устал я,
потому как день для меня сегодня тяжелый. Может, мол, есть смысл
отложить остальные вопросы? Я-то теперь в их распоряжении.
   Ну что ж, они не против. Их-де сегодняшний разговор отчасти
врасплох застал. Им бы теперь все обдумать, подготовиться, чтобы
знать, значит, с какой стороны за меня крепче взяться. А тот,
что все хотел Наставника подловить, спрашивает вдруг, не
соглашусь ли я пройти психофизическое обследование. Прислушался
я к Наставнику, а он весь сжался, не хочет на мое решение
влиять.
   Почему бы и нет? -- говорю.-- На куски-то меня не порежете?
   И пошло, и поехало. Они сперва меня хотели с Наставником
разлучить, но тут мы оба взбунтовались. Я, честно, так просто
испугался, что без него не выдержу. А он доказывает, что мне для
нормальной жизнедеятельности особый режим нужен, пища особая,
процедуры специальные. Кто, кроме него, мол, пока может это
обеспечить?
   Ну, сначала было очень противно, когда меня кололи и разные
параметры снимали, а потом, когда за тестовые проверки взялись,
так даже смешно. Мы-то с Наставником это давным-давно
отработали, мне так даже приходилось все просить, чтоб задачку
усложнили, а то я это знаю.
   Я его спрашиваю, зачем, мол, время терять? Он что, не дал им эти
данные? -- Так положено, Ули,-- отвечает.-- Результат считается
достоверным, только если его можно получить повторно независимым
путем. Не обижайся,-- говорит,-- это не тебя, а меня проверяют.
Слишком, мол, большое открытие, чтоб можно было положиться на
мнение одного человека.
   -- Странно,-- говорю.-- Выходит, вы друг дружке не доверяете? --
В науке,-- отвечает,-- не может быть доверия. Главное,--
говорит,-- исключить ошибку. Слишком много от нас потребуется,
если я окажусь прав.
   Ну, ладно, дотерпел я до конца, а они мне за то подарочек
сделали, я прямо чуть не запрыгал. Новый разговорничек с
локацией, так что я даже мелкие предметы мог слышать, с
автоматической регуляцией скорости речи, чтоб, значит, не только
мне разбирать, когда они с обычной скоростью говорят, но чтоб и
моя речь сериями шла, а не в год по капле. Оно конечно, для себя
старались, но и мне большое облегчение, потому уже не слепой,
можно ходить и по стенке не шариться.
   Тут и до светлого праздничка дошло: решили меня, наконец,
выслушать. Немного их на сей раз собралось, пятнадцать. Пятеро
знакомые уже, а то все новые. И какие-то они не такие, ну,
внутри у них по-другому. Вот у Наставника я всякое чувство
примечаю, у других тоже. Не так четко, смазывается, конечно,
маленько, но чую. А у этих все зажато, ровно они никогда в
полную силу не чувствуют.
   Собрались, да так ненароком, вдруг,-- я и подготовиться не
сумел. Не пойму даже, нарочно они, или само так вышло. Я теперь
много чего не понимаю, только об этом еще рано говорить, это
додумать надо.
   Ну, ладно, позвали меня. Прихожу, а они уже все тут. Приглашают
выйти на серединку. Скверно было, конечно, но не так уж, потому
что у этих чувства... ну, невыраженные какие-то, по отдельности
не разобрать. Вроде как фон, тяжелый такой, неприятный, а
терпеть можно.
   Я было ждал, что сперва Наставник будет говорить -- нет, не
собирается. Устранился. И сам, и не сам, путаница какая-то, не
пойму.
   Другой заговорил -- похоже, самый главный. Снаружи я его не
видел, а внутри он неприятный: властный такой, жесткий, прямо
каменный какой-то. Он-то меня и порадовал. Сказал, что
результаты исследований (а о Наставнике ни слова!) позволяют
отнестись ко мне, как к личности, стоящей примерно на одном с
ними уровне развития (вот спасибо-то!) и поэтому вполне
отвечающей за свои слова. Поэтому, мол, они уполномочены
выслушать меня, дабы составить как можно более полное
представление о проблеме и, возможно, приступить к отработке
стратегии контакта.
   Очень нехорошо все это прозвучало, для меня, во всяком случае.
Ну да обиду я проглотил. Не тот случай, чтоб обижаться.
   -- Спасибо,-- говорю,-- за лестное мнение, а только что вас
интересует? Если культура наша, так о том бесполезно говорить --
слишком мы разные, чтоб даже одинаковые слова у нас один смысл
имели. Если об уровне нашем техническом, так тоже бесполезно:
что толку говорить о следствиях, опуская причины? Если говорить
о чем, так только о нынешнем положении верхних людей -- это
сейчас главное.
   Тот спрашивает, что я имею в виду.
   Помолчал я, прислушался, вижу: от Наставника ждать помощи не
приходится: ну, и рубанул напрямую.
   -- То,-- говорю,-- что по вашей милости верхняя цивилизация ныне
при последнем издыхании. То,-- говорю,-- что нынче человечество
разорвано на части, на малые группы, которые уцелели там, где
еще жить можно. Я,-- говорю,-- родом не из этих мест. Родители
мои погибли, когда попытались пересечь одну из мертвых зон.
Сам-то я чудом выжил, может потому, что мал был, и меня на руках
несли. И здесь,-- говорю,-- где еще живут люди, нас на каждом
шагу смерть подстерегает. Невидимая,-- говорю,-- непонятная, не
убережешься от нее. Хотите,-- говорю,-- ...так я вам не одно
такое местечко укажу, авось вспомните, что туда выкидывали.
Вас,-- спрашиваю,-- наш технический уровень интересует? Нет
теперь у нас никакой техники. Может, и было что, да прахом
пошло. Может, где и уцелело, да только здесь, в мое краю, люди
уж ни на что не способны. Потому что,-- говорю,-- отрава ваша у
них жизненный цикл сдвинула, они теперь втрое скорей живут. Я
еще по годам зрелости не достиг, а сверстники мои здешние уже
старые люди, им и жизни-то почти не осталось. Когда им учиться,
когда науками заниматься, если еле-еле успевают научиться пищу
добывать и детей вырастить? И это,-- говорю,-- убогое
существование под угрозой, потому что наследственность поражена.
Мало, что половина детей вскорости умирает, вы на прочих-то
поглядите! У всякого отклонения какие-то. Если,-- говорю,--
прямо сейчас за это дело не взяться, вам вскорости уже никакая
стратегия не понадобится.
   Тут я спохватился. Многое бы еще надо сказать, да подумал, что
нечего ветку гнуть -- сломаешь. Ну и закончил с вывертом.
   -- Я,-- говорю,-- не виню вас, потому по незнанию так вышло. Не
бывает, мол, большего дела без ошибок. Но теперь-то, когда вы
все знаете, нельзя вам от нас отвернуться. Этим,-- говорю,-- вы
бы к себе неуважение проявили, к этике своей и к своим
принципам. Потому как,-- говорю,-- преступление против другого
разумного -- это преступление против себя самого. А если,--
говорю,-- так выйдет, что из-за ваших ошибок человечество
вымрет, это и будет преступление.
   Говорю, а сам чую: худо дело. Тем ученым, что я и раньше знал,
так им головой об стенку впору. А вот другим -- ничего. Оно,
конечно, неприятно им, но вот, чтоб болело...
   Эх, Наставник! Не ко времени ты в угол залез! Ну, молчу, и они
молчат. Потом один спрашивает, ручаюсь ли я за свои слова. А я
уже устал как-то, да и вижу: дела не будет.
   -- А зачем бы я тогда говорил? -- спрашиваю.
   -- Хорошо,-- тот, главный, отвечает,-- предположим, что все это
соответствует действительности, и отходы нашей технологии
угрожают жизни и здоровью верхних разумных. Допускаю, что это
так. А ты представляешь, какие сложности возникают в подобном
случае перед нашей цивилизацией? У нас практически нет
безотходных технологических процессов, а все отходы в большей
или меньшей степени токсичны. Если мы перестанем удалять их из
сферы обитания, мы погибнем. Значит, нам придется искать другие,
возможно гораздо более дорогие и энергоемкие процессы, или еще
более дорогие и энергоемкие способы обезвреживания отходов. И
это, заметь, при том, что понадобится отказаться от ядерных
энергетических установок, которые тоже дают достаточно опасные
отходы. Видимо, на неопределенный срок нам пришлось бы свернуть
целые отрасли производства, отказаться от многих крайне
необходимых вещей и устройств, резко снизить уровень жизни,
может быть, даже приостановить прогресс. Можешь ли ты требовать
этого от нас?
   -- Нет,-- говорю,-- требовать не могу. Могу только просить о
помощи, потому вы нас в такое положение поставили, что мы себе
помочь не в силах.
   -- Хорошо,-- говорит,-- но ты понимаешь, что мы не имеем права
принять подобное решение только на основании твоих слов? Что нам
понадобится тщательная проверка?
   -- Само собой,-- отвечаю,-- проверяйте. Оно и вам не повредит --
поймете, с чего начинать.
   -- Можешь идти,-- говорит,-- мы сообщим тебе о своем решении.
   Ну, я и пошел, а Наставник следом. Никуда мы с ним больше не
заходили, прямиком поехали в лабораторию.
   Я его даже не спросил, чего ж это он сегодня меня одного
оставил. Молчит -- значит думает, что для дела лучше. Ему и так
не позавидуешь -- все на него повзъедались, ровно он худое что
сделал. Как стенка кругом, а он внутри один-одинешенек -- хуже,
чем я когда-то. Я уже и так стараюсь отвлечь его, утешить, а ему
от того будто еще хуже. И без меня не может, и со мной мучается.
А мне и самому несладко.
   Несуразно как-то у меня вышло, будто только с подземными
договорись, а там само пойдет. А оно-то не так. С верхними,
может, еще трудней будет. Прежде-то бывало, что и начну о том
думать, да все как-то на "авось" сворачивает. Ну, не вовсе так.
Просто прежде-то я о подземных по Наставнику судил, думал:
уговорю, и условий никаких не будет. Только бы им все понять, а
дальше они сами кинутся свое зло исправлять.
   Как же, разбегутся! Совсем они, видать, от наших не разнятся.
Тоже -- свой дом лучше соседского, а свое поле -- в первый черед
поле. Ладно, какие есть -- такие есть, может и правы. Мне-то и
возразить им нечего. Делать -- так уж знать чего ради. Просто
нынче-то все худой стороной повернулось, потому без людей никак
не обойтись. Надо, чтоб доверились они подземным, чтоб позволили
своими глазами правду увидеть.
   А я представляю, как кто из них на своих восьми ногах в деревню
прискакивает -- и смех берет. Да там вмиг души живой не
останется! И так для них кругом одно колдовство, а тут нечисть
сама в деревню заявилась!
   Ну, как тут делу помочь? Думаю, думаю, а просвету не видно. Все
дела позабросил, с Наставником почти что и не говорю, все
стараюсь концы найти. Жду, вот надумают они, позовут, а я и
опозорюсь, дела не скажу. Оно и стыдно, оно и страшно: вдруг все
порушу? Оно, конечно, как времени не жалеть, можно помаленечку
приучить деревенских, что им от подземных зла не будет. То ли
год, то ли два, то ли десять, пока не обвыкнут, не доверятся. Да
только за годы может и так вывернуть, что помогать некому
станет. А то попривыкнут подземные, перестанет у них болеть, вот
и не захотят себя обижать, от своего отказываться. Вроде и
стыдно так думать, а кто знает? Вот дошло до меня, наконец, что
когда человек один -- одно дело, а когда много -- другое! Так и
у нас, так и у них. Взять одного деревенского -- глядишь, что и
втолкуешь. А если все вместе -- и слушать не станут. Вот не
станут -- и все! У одного человека своя голова на плечах, а у
всех вместе -- обычай да привычка. Сразу все новое в этом
глохнет. Уж корю я себя, бывало, за такие мысли, а сам знаю, что
прав. Верования да обычаи -- они, как повязка на глазах. Не то
из-за них люди видят, что есть, а что сызмала знать привыкли.
Пока их по-другому думать не приучишь, ничего ты им не втолкуешь
и не убедишь ни в чем. Ну и ладно! Все равно ведь оно меня не
минует. Один выход -- чтоб все через меня шло. Вот так, помалу,
приучить к себе, заставить, чтоб не боялись, чтоб до конца
верили...
   Так-то оно, вроде, легко и просто, а на деле, пока все
передумал, да концы в узелок связал, немало дней прошло. А меня
все не зовут и не зовут. И Наставник пропал, как на лихо, глаз
не кажет. Толкаюсь я по лаборатории, дела себе не сыщу. Не
спится, не естся, и в голову худое лезет. Ушел бы куда глаза
глядят, да все жду, когда ж обо мне вспомнят. А оно что дальше,
то хуже: голова горит, и душа беду чует. И один я одинешенек, не
знаю, куда тыкнуться, на что решиться.
   И как уверился я, что худое стряслось, тут и заявился Наставник.
Он еще в дверь не вошел, а я уже понял: все правда. Пришла беда,
подставляй душу.-- Ну,-- спрашиваю,-- чем порадуешь?
   -- Ты уже понял, Ули,-- говорит,- контакт не состоялся.
   Меня как по голове хватило: стою, сказать не могу -- губы
прыгают. Еле-еле с ними управился.
   -- Как же?..-- говорю.-- Зачем? Почему без меня?
   Он вроде удивился.
   -- Ты,-- говорит,-- Ули, высказал свое мнение, и оно подлежало
объективной проверке.
   -- Это ты мне говоришь?-- спрашиваю,-- ты? Ох, Наставник! От
кого бы и ждал!
   -- Но, Ули,-- говорит,-- таков закон! Всякое открытие должно
быть проверено независимым путем. Тебя не привлекали к проверке,
потому что твоя субъективная уверенность могла повлиять на
результат.
   -- Поэтому ты мне и не сказал?
   Смутился он, помялся и отвечает эдак виновато:
   -- Я просто не хотел тебя волновать.
   И тут я засмеялся. Дурной то был смех, невеселый, мне самому он
ухо резал.
   -- Добрый! По доброте меня предал, выходит? Или выслуживаешь
прощение?
   Он мне:
   -- О чем ты говоришь, Ули? Я тебя не понимаю!
   -- Чего уж понимать? -- говорю.-- Ты-то разве не видел, что дело
рушите? Или, может, вам того и надо?
   -- Я тебя не понимаю, Ули,-- говорит опять.-- Было предпринято
все, чтобы добиться успеха, и я не знаю, почему твои
соплеменники отвергли Контакт. Я добился от Совета,-- говорит,--
разрешения включить тебя в группу. Нам нужна твоя помощь, Ули!
   А меня опять тот же злой смех душит.
   -- Очень,-- говорю,-- вовремя! Стало быть, все испахабили и за
помощью пришли? Не слишком ли рано?
   -- Сейчас не время обижаться,-- говорит.-- Правы мы или нет, но
речь идет о большем, чем все обиды и недоразумения. Это судьба
твоей цивилизации, да и моей в какой-то мере тоже, ведь от того,
как мы поступим сейчас, будет зависить наше последующее
отношение к себе и миру.
   -- Да при чем тут обиды! Неужто тебе в голову не пришло, что
люди -- не камни какие-то, что голой логикой тут ничего не
возьмешь? Как же это вы, не спросясь дороги, в путь двинулись?
   Молчит. Чую, что не понимает, а спорить не хочет, догадывается,
что виноват.
   -- Ладно, говорю,-- рассказывай. Как дело-то было?
   -- Сначала,-- отвечает,-- было проведено обследование с помощью
дистанционно управляемых автоматов. Во многих местах взяты пробы
воды и почвы для проверки на концентрацию токсичных веществ.
Подтвердилось, что их содержание значительно превышает
допустимые санитарные нормы.
   -- Та-ак,-- говорю,-- все по правилам. Какие они хоть на вид,
автоматы-то ваши?
   Он полез в сумку и достает кассету с кристаллами. Выщелкнул
один, подает. Я по-быстрому наладил свою машинку, кристаллик
заправил, включил. Оно в записи для меня без цвету выходит, но
местечко я признал: Кривой овраг, что к Ленивому ручью
переламывает. Там как раз у Беспалого Рота огородик. И вот по
самому по огороду лазит такая штука, ну, вроде гриб на шести
ногах, где-то этак в полроста человеческого. Картинка вертится:
то земля мигнет, то небо, то деревья, а то вдруг человеческая
фигура. Как-то боком она, а видно, что улепетывает.
   Ну, выдернул я голову, гляжу на Наставника и сам не знаю,
плакать, смеяться ли.
   -- Ясно,-- говорю,-- Давай дальше!
   -- После проверки результатов анализа было решено перейти к
решающей стадии эксперимента: к непосредственному Контакту.
   -- И вот так сразу -- просто в деревню поперлись? Прямо средь
бела дня?
   -- Нет, отвечает,-- чтобы избежать излишнего облучения, было
решено использовать ночное время.
   -- А ты что, не знал, что мы ночью спим?
   -- Я не думал, что это имеет значение. Ты легко переносил
нарушение режима.
   -- Да,-- говорю со смешком,-- это вы им режим порушили! Эдак-то
черной ночью целая куча нечисти... вот уж разбудили, так
разбудили! Ладно, давай свои записи, полюбуюсь.
   -- По-твоему, дело в том, что мы пришли в поселение ночью?
   -- Да нет, отвечаю,-- Днем-то вы еще страшней.
   Подстроился, и опять перед глазами замелькало. Камни, трава,
выбоины черные. Ствол какой-то мигнул, кривой, ободранный, вроде
чем-то даже памятный. Мигнул и пропал, и опять земля, камни,
кустики чахлые. Низко сняты, видать, прямо с чьих-то рецепторов
писали. Глазу непривычно, а места помалу узнаю. Это они с Низкой
стороны заходят, где Бассов двор. Ну да, вот сейчас в Гнилую
лощину слезут, а там уж до огорожи рукой подать. Ну вот,
болотина замелькала, кочки пузатые, ямы с черной водой. Это
тут-то черная, а на деле рыжая, вонючая. А вот и жерди
обозначились. Совсем у Басса ограда худая, видать, как был
лежебока, так и остался.
   Что-то знакомое мне в манере записи почуялось. Вот такое,
характерное: сперва панорама, а потом тем же путем --
вразбивочку.
   -- Ты писал? -- спрашиваю.-- Сам, выходит, надумал прогуляться?
   -- Я ведь немного знаю твой язык, Ули,-- отвечает.
   Ну, не проломишься сквозь их логику! Будто удивишь этим
наших-то, будто они знают, что какой-то другой язык есть!
   А огорожа рядом, какая ни жиденькая... Меня аж морозом
присыпало. Я-то к Наставнику как к себе привык, а тут будто со
стороны глянул: какие ж они страшные! Да еще из болота... ограду
сейчас повалят... ох, повалят! Будто нарочно сказок наслушались
про нечисть, что дверей не разумеет!
   А скот-то, небось, уже по всей деревне ревет! Пугливый он у нас,
запаху чужого не выносит. Да и уши давит, люди еще не чуют, а
авры уже перепугались. И тут, как ждал я, тихонько так, мягко
повалились жерди, и вошли они прямиком на грязный поганый Бассов
двор.
   Доглядел я, стиснув зубы, как люди улепетывают, как бабы детей
хватают да тащат, как авры взбесившиеся плетеную стенку
вывернули и тоже прочь понеслись, а дальше мне и глядеть не
хотелось.
   -- Что,-- спрашиваю,-- закидали вас камнями у Верхнего перевала?

   -- Да,-- говорит удивленно так.
   -- Еще и огонь развели поперек улицы, копья зажженные швыряли?
   -- Откуда тебе это известно? -- спрашивает.-- Я ведь этого не
записывал!
   -- Так я б тебе все загодя рассказал!
   Стоит он перед мной такой разбитый, несчастный, слов найти не
может. Ровно счет для него перевернулся.
   -- Но ведь если ты знал,-- говорит,-- Ули, если ты знал, почему
же ты меня не предупредил? Если все бесполезно...
   -- Бесполезно? Эх вы,-- говорю,-- мудрецы! Как же я мог знать,
что вы вперед хлеба за мед приметесь? Что меня из дела выкинете?
Да на что он вам так спешно этот Контакт дался? С животных
начать не могли! У зверья, поди, те же беды!
   -- Как ты не понимаешь, Ули,-- говорит,-- это единственная наша
возможность. Чем быстрее мы это сделаем... Слишком много
возражений, понимаешь? И эти возражения выглядят достаточно
убедительно... для большинства.
   -- Да ну! И что ж они говорят?
   -- Что санитарные нормы установлены для нас, и неизвестно,
является ли такая концентрация токсичных веществ опасной для
верхних. Что существа, приспособившиеся к гибельным для нас
условиям на поверхности, должны обладать защитными механизмами,
способными нейтрализовать почти любое внешнее воздействие. Что
твое утверждение о том, что уровень мутаций превышает
допустимый, и что у верхних разумных сдвинут жизненный цикл,
нуждается в тщательной проверке, поскольку ты можешь не знать,
как обстоят дела в других популяциях. Не исключено, что разные
подвиды и расы верхних разумных очень значительно отличаются
друг от друга. Что разброс в пределах -- явление естественное,
вызванное, возможно, жестким излучением звезд. Что наличие
мертвых зон может быть обусловлено не нашей деятельностью, а,
скажем, природными условиями поверхности. Продолжать?
   -- Да нет,-- говорю,-- хватит. На что ж ты тогда надеялся?
   -- На Контакт. На прямое обследование генетического материала.
   -- Эх,-- говорю опять,-- Наставник! Что ж ты наделал! Ладно, оба
мы с тобой виноватые. Ты -- что по мне о людях судил, а я -- что
по тебе о ваших.
   -- Но почему? -- спрашивает.-- Почему, Ули?
   А мне уж и говорить расхотелось. И себя жаль, и его, и дела
нашего загубленного.
   -- А потому, что разные мы очень, понимаешь? Ни обычаи у нас, ни
логика не совпадают. С маху того не одолеть -- время нужно и
терпение, да еще доброта. У тебя-то всего в достатке, а у прочих
ваших, выходит, и вовсе того нет. Вот и загубили дело.
   -- Значит, по-твоему, все испорчено бесповоротно? Ты
отказываешься от новых попыток наладить Контакт?
   -- Да нет,-- говорю,-- не отказываюсь. Сделаю, что смогу, а все
толку тут уже не будет.
   В тот самый день ко мне гости заявились. Удостоили. Шестеро
пришло, и среди них тот, главный. Здоровенный он оказался,
матерый, чуть не на четверть Наставника длинней.
   Еле я на ногах устоял, как они вошли, такой меня густой
неприязнью обдало. Это я зря, что у них чувства невыраженные.
Очень даже выраженные... иногда. Ну вот, главный, минутки не
промедлив, спрашивает сразу:
   -- Почему ты не предупредил, что твои соплеменники могут
отказаться от Контакта?
   -- А вы спросили? -- отвечаю.-- Мне,-- говорю -- и в голову не
пришло, что вы, ничего не выяснив, за дело возьметесь.
   Тут они будто растерялись. Не все, конечно. Главный, какой был,
такой и остался... каменный, а до прочих дошло... до кого
больше, до кого меньше. А Главный свое:
   -- Мы считали, что...(опозновательный импульс для меня треском
прошел, да и так ясно: о Наставнике речь) имеет полную
информацию о верхних разумных.
   -- А откуда он ее бы взял? -- спрашиваю.-- Я ему много объяснить
не мог, потому как понятий общих нет. Я,-- говорю,-- даже слов
таких в вашем языке не нашел, чтобы о наших делах толковать.
Если вам виноватого надо, так не там ищите. Даже,-- говорю,--
исходя из требований независимой проверки, надлежало бы узнать
начальные условия и основные параметры процесса.
   Тут дело немного сдвинулось, разделились они. Внутри
переменились, в себе. Ну, Главный -- тому все равно. Ему что
говори, что не говори, он с готовым мнением пришел. Я еще в
первый раз почуял, до чего ему не хочется, чтоб мои слова
правдой оказались. А вот с другими -- по-разному, потому про
виноватого это точно пришлось. Только пока не сказал, они сами
не понимали, а теперь застыдились.
   Я, если честно, так и не думал ни о чем, ни слов не искал, ни
доводов. Я их слушал. Потому что они -- это и была главная наша
беда. Что люди? Ну, не вышло на первый раз -- так мир большой,
можно в другом месте попробовать. Оно досадно, конечно, что с
моими-то, с деревенскими не вышло, а я, правду сказать, сильно и
не надеялся. Лучше бы, конечно, с долгоживущими попробовать. А
вот они -- беда. Потому как им-то, оказывается, и попробовать не
хочется. Да нет, не то. Хочется -- и не хочется. И стыдно, и
обидно, и охота, чтоб все по-старому осталось. Чтоб, значит,
мясо есть, а скот не резать. И всего хуже, что там внутри, на
донышке. Это с верхним-то, с осмысленным, можно бороться. А вот
ежели оно внутри, пока не решится, не сложится, никак не
подлезть. Только ведь нашу-то судьбу, не нам, а им решать. В
полной мы их власти, а они же ко мне не за помощью пришли, не за
советом, а чтоб нежеланье свое оправдать. Я это быстренько
расчуял. Мне только Наставник сильно мешал. Что-то с ним
неладное было, такая лютая боль, хоть криком кричи. Мне б к нему
-- уж не говорить! -- какие разговоры! -- просто душу
подставить, чтоб полегчало, а я не могу, я к ним привязан, их
должен слушать, потому дело-то не шуточное.-- так меня надвое и
раздирает.
   А молчание тянется, им оно хуже, чем мне: я занят, я при своем
праве, я тут обиженный, как ни верти. Если б тут Наставника не
было! Держит он меня, нельзя мне вкрепкую драться, всякое мое
слово не так по тем, как по нему бьет.
   Ну, тут наконец Главный изволил слово молвить:
   -- В том, что ты сказал, есть известный смысл. Видимо, мы
переоценили объем имеющейся у нас информации.
   -- Не объем, а качество,-- отвечаю. Все, что можно было узнать,
наблюдая за мной, Наставник вам дал. Просто есть принципиальная
разница между поведением одного человека и поведением группы.
   Тут один (я его давно приметил: как-то он посвободней прочих)
будто даже обрадовался.
   -- Главный Координатор,-- говорит,-- он прав! Мы действительно
постыдно не учли особенностей групповой психологии.
Разумеется,-- говорит,-- это машинная рутина, для нас -- дело
далекого прошлого, но это никак не оправдывает. Можно было бы
предположить, что при неразвитой социальной психологии и при
отсутствии неправильного формирования социальных рефлексов
отнюдь не исключена парадоксальная реакция группы на нечто
новое.
   Это я понял с пятого на десятое, но главное, видно, все-таки
дошло, потому ответил впопад.
   -- Реакция,-- говорю,-- самая нормальная, какая и должна быть.
Помниться,-- говорю,-- когда один из ваших, ученый между прочим,
как вы говорите, личность социально зрелая, забрел сюда
ненароком и меня увидел, так он чего-то за оружие схватился. А
вы хотели, чтоб люди, в первый раз вас увидев, от радости
прыгали?
   -- Он прав, Координатор,-- опять говорит тот.-- Мы обязаны были
учитывать, что имеем дело с Разумными, а не с каким-то безличным
процессом.
   Чувствую -- сердится Главный. И на него сердится, и на меня, и
на то, что не может ответить, как ему думается. Боится, что не
поймут его, осудят.
   А тут Наставник вдруг голос подал.
   -- Дело не в его правоте,-- говорит,-- а в нашей. В том, что мы
упорно не желаем видеть этическую окраску проблемы. А этические
проблемы,-- говорит,-- находятся вне компетенции Совета
Координаторов. А Главному это не по губе.
   -- Поднимать вопросы этического соответствия стоило бы только
индивидууму, этичности поступков которого вне сомнений,-- снова
подал голос Главный.
   Я чуть не вскрикнул, так больно и метко он Наставника хлестнул,
прямо как по ране.
   Но тот и виду не подал. Отвечает спокойно:
   -- В делах, касающихся интересов всего общества, интересы и
поступки отдельного индивидуума всегда вторичны. Вы повторяете
мою ошибку, завышая уровень своей компетентности.
   А тот, что посвободнее, ему:
   -- Всякий вопрос, который может повлечь перестройку экономики и
перераспределение ресурсов, относится к компетенции Совета
Координаторов. Я считаю, что бессмысленно и даже вредно
расширять инициативную группу и нарушать ее состав. Все мы
заинтересованы в том, чтобы принять решение как можно скорей,
пока проблема не усложнилась еще больше.
   -- А вы убеждены,-- спрашивает Наставник,-- что такое поспешное
решение окажется верным? Не лучше ли,-- говорит,-- отложить его
до тех пор, пока все выяснится окончательно?
   А тот так прямо и рубанул:
   -- Никто из нас не хочет оказаться в твоем положении, но
общество взволновано, оно требует однозначного ответа, и мы
обязаны дать его как можно скорее.
   -- Все равно какой? -- спрашиваю я.-- Значит, пропади они, люди,
пропадом, лишь бы вам беды не было?
   -- Нет,-- отвечает Главный, да так поспешно!-- Ты просто неверно
понял слова коллеги. Мы заинтересованы в скорейшем решении
проблемы исходя как из своих, так и из ваших интересов.
   "Говори,-- думаю,-- говори. Ты б это кому другому порассказал,
кто твое нутро не видит!"
   А Наставник свое гнет:
   -- Рассмотрев произошедшее, я не считаю, что самое быстрое
решение будет самым верным. По моему мнению, в этом вопросе
Совет Координаторов должен передать право решения Совету Ученых.

   Чувствую, кое-кто даже обрадовался, а Главный опять злится:
   -- Чтобы наверняка похоронить вопрос среди разговоров? Оттянуть
решение до бесконечности?
   А я вдруг чую: Наставник этого и хотел, угадал Наставник. Опять
я чего-то не пойму, ведь еще сегодня он совсем другого хотел!
   Прямо как в паутине запутался: вроде при мне говорят и вроде о
моем деле, а я чую: не то! Тут за всяким словом что-то другое,
такое, может, что мне ввек не понять. Зеркальная картинка: что
им наши дела -- темный лес, то и я, как до их отношений дойдет,
колода -- колодиной. Ну, я и разозлился.
   -- Может, хватит? -- говорю.-- Что мне,-- говорю,-- в перекорах
ваших? У меня боль болит, мне не до того, кто что о ком
подумает. Больно,-- говорю,-- вещи несоизмеримые: судьба целой
цивилизации и чьи-то счеты!
   Зря я так, потому Наставника опять по душе ударило. Что это
нынче с ним, что внутри места нет живого?
   Тут еще один из Координаторов отозвался.
   -- Разумный,-- говорит, дело совсем не в наших счетах. Дело в
том, что пока только мы одни представляем себе последствия
необходимого решения. Общество требует от нас быстрого и
конкретного ответа, оно озабочено судьбой Верхних Разумных, но
когда наступит время неудобств и ограничений, отношение может
перемениться.
   -- Да,-- подхватывает тот, свободный.-- Пойми,-- говорит,--
перестройка экономики -- дело долгое, болезненное и, главное,
необратимое. Если мы поспешим внести коррективы, а общество
изменит свое отношение к проблеме, возможны очень опасные сдвиги
в психологической структуре. Ты,-- говорит,-- видимо не можешь
представить себе всей опасности рассогласования экономической и
психологической структур.
   -- Ну и что же делать? -- спрашиваю.-- Наплевать на нас?
   Прямо тошно мне стало: ведь он-то из них лучше всех ко мне
настроен. И по Наставнику чую: все правда, что он говорит.
   -- Нет,-- отвечает.-- Просто решение должно быть обосновано
безукоризненно, так, чтобы оно не оставляло никаких иных
вариантов.
   Знакомая песенка! Сколько это годков я ее слушаю? Что это у них
за общество такое, что само ничего решить не может? Все ему надо
разжевать, в рот положить, да еще и за челюсть придержать, чтоб
не выплюнуло!
   -- Ладно,-- говорю,-- давайте обосновывать. Что вам для того
надо?
   Главный с облегчением даже:
   -- Нужны непосредственные наблюдения за твоими соплеменниками с
тем, чтобы определить уровень и прогноз токсического воздействия
как в физиологическом, так и в генетическом плане.
   Все, как Наставник говорил.
   -- Ну что,-- отвечаю,-- дело нелегкое и небыстрое, а делать
надо. Здесь-то,-- говорю,-- уж ничего не выйдет, испортили
насовсем, других людей надо поискать.
   Не понравилось это им чего-то.
   -- Что такое? -- спрашиваю.-- Что вам не подходит?
   Главный отвечает, что эту местность, мол, они обследовали,
определили уровень и состав загрязнения в любой точке, так что
могут выявить самые тонкие закономерности и соотношения.
   Ну, я ему и говорю, что это самое легкое и что пока с контактом
наладится, они всюду такую работу тридцать раз проделают.
   Они прямо-таки перепугались.
   -- Это настолько сложно? -- спрашивают.
   Ну, чудаки!
   -- Так я ж там чужой буду!-- говорю.-- Это ж пока я людей к себе
приучу! Может, там еще и язык учить придется! Ну и потом,--
говорю,-- пока я жизни тамошней не пойму, всех тонкостей не
узнаю, с какой стороны мне за дело браться?
   Они еще пуще приуныли.
   -- А здесь,-- спрашивают,-- можно избежать этих трудностей?
   -- Здесь,-- отвечаю,-- трудность одна: что люди против вас
настроены, что они меня и слушать не станут.
   -- А в другом месте? -- спрашивают.
   Я только плечами пожал: откуда, мол, знаю? Все от меня зависит.
Не оплошаю, то и выйдет.
   Ну, дело на том сразу и заглохло. Невтерпеж им, видишь ли. Сразу
уперлись, что здесь и только здесь надо пробовать. Наставник
хотел было за меня вступиться, так они на него всей бандой
кинулись, мне же и отбивать пришлось. Повоевал я малость, да и
сдался, потому что -- бесполезно. Ведь если б они и вправду
хотели успеха добиться, а им на деле совсем другого надо. Так
что слова-то зря тратить? "Попробую,-- думаю.-- Хуже все равно
не будет, хуже некуда, а вдруг получится?"
   Ну, взялись мы с Наставником готовиться. Что-то разладилось у
меня с ним. Чую: худо ему, помочь хочу, а он не поддается,
заслоняется. Прямо спрошу, и то не ответит, отговорится.
"Ладно,-- думаю,-- пусть время доспеет."
   А заботы и ему хватало. Перво-наперво, свет. Столько-то годков
по сумеркам жил, надо же глаза приучить, чтоб за ночь не
держаться. Ну и одеженку бы поприглядней, не те ремья, что сам
себе смастерил. Тоже не больно просто: попробуй им растолкуй,
как оно видеться должно, особо насчет цвета. Ну, мало ли.
Всякого хватало.
   Эх, каково было, когда я впервой из колодца вылез! По сумеркам
выбрался, под самую зореньку вечернюю, глаза попытать. Вылез --
и прямо страх взял: во все-то стороны простор немерянный, глазу
не во что упереться. Небо кругом -- серо-голубое, а за дымкой
сизой чуть предгорье означилось. А запад-то весь горит-светится,
поверху еле-еле розовое, а что ниже, то гуще цвет, кровавей. И
запахи навалились, даже голова отяжелела. Слышу, как трава
пахнет, и не то что трава -- всякая былинка, всякий стебелек. А
от земли свой дух: теплый, сухой, сытый. Родное все такое,
позабытое, детское. Прямо душу свело! И в ушах щекотно: ветер
поет, трава шелестит, мелочь травяная шуршит, трещит,
позвенькивает. Стою и ни наглядеться не могу, ни надышаться, ни
наслушаться. Ветер щеки потрагивает, волосы шевелит, а у меня
слезы из глаз. Как же я себя обобрал -- обездолил за годы-то
подземные! И такая у меня злость, такая тоска: коль впустую все
обернется, кто мне за это отдаст? Кто мне молодость мою
потраченную возвернет?
   Ну, план у меня был простехонек: подловить кого из знакомых и
наедине потолковать. Получится, поверит он мне -- попрошу еще
кой-кого подвести. Ну, а кучка будет -- можно уж на деревню
идти, со стариками речь вести. Оно, конечно, говорить легко, а
как обернется...
   Время было середина лета, нижние поля уже посжинали, на верхних
народ копошился. Оно и хорошо, оно и худо. Хорошо, что поля в
лесу, всякий на поле один, соседа не видит, не слышит. А что
худо, так по себе помню, как там беспокойно. Горы -- они
завсегда с подвохами, всякий год что-то да приключится.
   Пораздумался я и решил, что Фалхи объявлюсь. Фалхи-то
семипальный в свои детские годы у нас заводилой был, отчаянней
парнишки не сыщешь. И ко мне всегда вроде по-доброму. Это уж
потом, как вырос, отворотился: что ему с мальцом?
   Долгонько я его выглядывал, потому что он новое поле себе выжег,
на Двугорбой горе. Прежде-то в эти места наши не забирались,
видать совсем плохо стало понизу родить. Затемно в кустах
прихоронился, да так день и просидел, не вылез. Растерялся я,
если честно. Вроде и знал, что постарели однолетки мои, а только
чтоб Фалхи...
   Нет, он не вовсе старый стал -- крепкий такой мужик, еще в силе,
только что волосы белым присыпало и борода пегая. А вот с
лица... ежели бы не шрам на щеке памятный -- это он в яму
свалился зверовую, я его оттуда и вытаскивал -- засомневался б.
Обломала его, видать, жизнь, укатала. Как черная кора стало у
него лицо -- все в морщинах да рытвинах, и глаза без свету.
Работает он, а сам все дергается, через плечо поглядывает.
"Эх,-- думаю,-- оплошал я с Фалхи, надо бы другого приискать." А
кого выберешь? Если уж Фалхи стал такой...
   А молодые мне ни к чему, мне такого надо, чтоб меня помнил. Ну,
делать нечего. На другой день, как подошел он поближе, зову:
   -- Фалхи!
   Дернулся, побелел весь, за амулет схватился.
   -- Кто тут? -- спрашивает.
   -- Да я, говорю,-- Ули.
   Он:
   -- Кто? Где? -- А сам уже и не соображает со страху.
   -- Да тут я,-- говорю,-- сейчас вылезу.
   Увидел меня и еще хуже затрясся:
   -- Чего тебе,-- сипит,-- неуспокоенный дух?
   -- Какой я тебе дух? -- говорю.-- Отпусти свой дурацкий талисман
да пощупай! Чай поплотней тебя буду!
   Он вроде бы чуть отошел, потянулся, а тут на беду ветка где-то в
лесу треснула. И все! Нет уж у Фалхи моего ни ума, ни памяти:
завопил диким голосом, повернулся -- и наутек. Так все на том и
кончилось. Пытался я еще кой-кого подстеречь, да Фалхи, видать,
насказал в деревне пять ведер да три лукошка, такого страху
нагнал, что даже на поля народ кучками ходил. А уж с вечера скот
позагоняют, все проходы меж плетней заложат и жгут огонь до
утра.
   Все верно. Сперва, значит, нечисть лазила, потом покойники
объявились -- где уж тут думать?
   Одного себе не прощу: заставили нижние меня все-таки в деревню
пойти. Знал, что нельзя, а пошел. Ну, живой воротился -- и
ладно. Правда, отметинку мне одну до смерти таскать-то, и
поделом. Оборвал, отрезал я обратный путь глупостью-то своей.
Знал ведь, что не останусь я навек в мире подземном, все равно к
людям уйду. Рано ли, поздно, а уйду, как дело сделаю. А вот не
хватило меня выстоять, потерял я край родимый. Добрый ли приют,
худой, а другого ведь не было.
   Ну, ладно, отлежался, пока рану затянуло, и опять мы с
Наставником зажили душа к душе. Не я его, а он меня утешал,
потому как оба знали, что дело конченое.
   Это после того уж, как выздоровел я, явился ко мне сам Главный
Координатор, огромадной своей персоной. Сам пришел, без свиты,
видать, у них-то духу не хватало... на приговор.
   Что, мол, поскольку из-за невозможности установить контакт с
верхними разумными не удалось произвести исчерпывающих
исследований, чтобы подтвердить или опровергнуть мои
утверждения, было решено не вносить существенных изменений в
экономику. Что, мол, тем не менее, будут разрабатываться новые,
безотходные, типы технологических процессов и изыскиваться
действенные и экономически выгодные способы обезвреживания
отходов. Что, мол, они не оставили надежды на Контакт с верхними
разумными и будут производить соответствующие изыскания в этом
направлении.
   Я не сказал ему ничего: что толку после драки кулаками махать?
   -- Ну что,-- говорю,-- когда он ушел, утремся, Наставник?
Порадуемся посулу?
   -- Не знаю, Ули,-- отвечает.-- Я все думаю, как виноват перед
тобой. Во имя безнадежной цели лишил тебя общества подобных
тебе, обрек на неестественную жизнь, а теперь еще заставил
пройти через эту мерзость. Ты будешь прав, если теперь нас
возненавидишь.
   -- А за что вас ненавидеть? -- спрашиваю.-- Чем вы от наших-то
деревенских отличаетесь? "Свое поле первым полей!"
   -- От твоих соплеменников? Не обижайся, Ули,-- говорит,-- но
твои соплеменники -- дикари, а за нами не одно тысячелетие
цивилизации. И если в подобных случаях мы так похожи, это о
многом говорит.
   -- О чем же? -- спрашиваю.
   -- Видимо, существует такая характеристика -- назовем ее
степенью эгоизма цивилизации, которая определяет отношение
цивилизации к миру. То, что она будет, и то, что дает ему.
   -- К миру? -- спрашиваю.-- А что вы под тем разумеете? Пещеры
ваши?
   -- Я понимаю под этим планету, на которой мы живем, со всей
совокупностью присущих ей явлений.
   -- А что,-- говорю,-- для вас планета? Ума не приложу, как за
тыщи-то лет носа не высунуть, не глянуть, что там, наверху,
деется!
   -- Это и есть одно из проявлений эгоизма нашей цивилизации.
Сосредоточенность на себе, на своих сиюминутных нуждах. А отсюда
соответствующая система ценностей, когда эти интересы и эти
нужды оказываются превыше всего.
   -- Погоди,-- отвечаю,-- что-то не то говоришь! Вы же вроде народ
не злой, я же чуял, каково было вашим ученым о нашей судьбе
слушать! Понял даже так, что и прочие о том волнуются.
   -- Да,-- говорит,-- Пока это не требует от нас каких-то
конкретных жертв. Координаторы,-- говорит,-- это всего лишь
носители самых стабильных, самых укоренившихся понятий. Они
всегда правы, потому что их реакция неизменно совпадает с
реакцией большинства. Если они требовали доказательств,
исчерпывающих всякие возражения, то это потому, что скоро таких
доказательств потребовало бы все общество. Да, мы незлой народ,
Ули. Мы способны понять чужую беду и даже помочь, если это не
угрожает нашему обычному образу жизни, нашим благам и нашим
привычкам. Мы способны к добрым чувствам, но не способны забыть,
что мы -- суть мира и цель мироздания. Все теряет цену перед
этим: и судьбы планеты, и ваши страдания. Все очень просто,
Ули,-- говорит,-- Среди нас нет никого, кто считал бы хорошим и
нравственным отравлять поверхность планеты и уничтожать на ней
все живое. Всякий скажет тебе, что это дурно, что это надо
изменить. Но если ты потребуешь от них конкретных действий, они
найдут уйму убедительных причин, почему именно сейчас, сегодня,
это совершенно невозможно...
   -- Уже нашли,-- говорю.
   -- Ты спокоен, Ули? -- спрашивает.-- Значит, ты уже принял
решение?
   -- Давным-давно,-- отвечаю.
   -- Хочешь уйти?
   -- А что тут сидеть? Толку-то здесь уже не будет.
   -- А где будет? -- а сам, чую, встрепенулся.
   -- Наверху,-- говорю.-- Ты что думаешь, я и вправду утрусь?
Может, еще и пожалеешь, что приучил меня всякое дело до конца
долбить.
   А он ласково так:
   -- Мне немногому пришлось учить тебя, Ули, главное в тебе было
всегда. А тебе не будет трудно среди людей?
   -- Само-собой,-- говорю.-- Слыхивал я мальцом басни про то, как
бывало, звери детенышей человеческих выкармливали. Кем,
по-твоему, они вырастали?
   -- Не знаю,-- отвечает,-- зверями, очевидно.
   -- То и со мной. Я теперь, может, только наполовину человек, но
без этой-то половины мне и вовсе конец. Мой,-- говорю,-- мне мир
нужен, чтобы жить. Я тебе, Наставник, так скажу: хочу, чтоб у
меня все людское было. Дом свой, жена, дети. А вот от отравы
вашей подыхать не хочу.
   -- Ну, а что ты можешь сделать? -- спрашивает.
   -- А что надо, то и смогу. Сами не хотите добрыми быть -- так
заставим! Обрадовались,-- говорю,-- что Контакт не получился?
Ничего! Будет вам Контакт, ни в какой пещере не спрячетесь! Я,--
говорю,-- сперва людей найду, вот таких, как сам, долгоживущих,
чтоб дети учиться успевали. А там уж, как хотел, так и сделаю:
никто небось торопить не станет. Сам их полюблю и себя полюбить
заставлю, своим стану, кровным, чтоб и позабыли, что пришлый я.
А чему здесь научился -- так оно пригодится, я с этим много
добра людям сделаю, чтоб меня любили-почитали.
   -- Ну и что? -- спрашивает.-- Чем это поможет?
   -- А то,-- говорю,-- что правды-то я им не скажу, не стану на
вас напускать. Они за братьев вас почитать будут, сами в Колодцы
полезут, с родней свидеться! Тут уж вы никуда не денетесь, эти
самые ваши этические нормы не дадут, потому что все на глазах,
негде от правды спрятаться. Что,-- спрашиваю,-- худой план?
   Помолчал он, подумал.
   -- Не знаю, Ули,-- говорит,-- может быть, ты и прав. Если нам
навяжут Контакт, мы, действительно, никуда не денемся. Я вот
впервые задумался о другом.
   -- О чем? -- спрашиваю.
   -- Будете ли вы сами к нам добры?
   -- Когда?
   -- Когда-нибудь, когда сравняетесь с нами.

   (С) Елизавета Манова, 1993.