Урсула ЛЕ ГУИН
Сборник рассказов
    СОДЕРЖАНИЕ:

БЕЛЫЙ ОСЕЛ
ДЕВЯТЬ ЖИЗНЕЙ
ЗВЕЗДЫ ПОД НОГАМИ
КУРГАН
МАСТЕРА
Ожерелье
ПРАВИЛО ИМЕН
Похититель сокровищ.
Слово Освобождения.
ШКАТУЛКА С ТЕМНОТОЙ

                              Урсула ЛЕ ГУИН

                                БЕЛЫЙ ОСЕЛ

     В том месте, где старые камни, водились  змеи.  Но  трава  там  росла
такая густая и сочная, что она пригоняла туда коз каждый день.
     - Козы стали такие упитанные, - сказала Нана. -  Где  ты  их  пасешь,
Сита?
     - В лесу, в том месте, где старые камни,  -  ответила  Сита,  и  Нана
сказала:
     - Туда далеко добираться.
     А дядя Хира сказал:
     - Берегись, там водятся змеи.
     Но они думали о козах, не о ней. Поэтому Сита так и не спросила у них
про белого осла.
     В первый раз она увидела осла, когда клала цветы на  красный  камень,
что под деревом на краю леса. Ей нравился камень. Это была  Богиня:  очень
старая, круглая,  удобно  устроившаяся  меж  корней  дерева.  Каждый,  кто
проходил мимо, оставлял Богине цветы или проливал  на  нее  немного  воды.
Каждую весну ее заново красили красной краской.  Сита  протягивала  Богине
цветок рододендрона и оглянулась, думая, что одна из коз забрела в лес. Но
это была не коза. Это было белое животное - белее, чем бык  брамина.  Сита
пошла за ним следом, чтобы посмотреть, кто это.  Она  увидела  симпатичный
круглый крестец и хвост, похожий  на  веревку  с  кисточкой  на  конце,  и
поняла, что это осел. Но какой красивый осел! И чей? В  деревне  было  три
осла,  и  два  принадлежали  Чандра   Бозу:   серые,   тощие,   печальные,
трудолюбивые животные. Этот  осел  был  высоким,  лоснящимся,  изысканным.
Чудесный осел. Он не мог  принадлежать  ни  Чандра  Бозу,  ни  кому-нибудь
другому в деревне, ни кому бы то ни было в другой деревне. На нем не  было
уздечки или упряжи. Должно быть, это дикий осел. Он живет в лесу один.
     Сита позвала коз, просвистев умной Кале, и пошла в лес -  туда,  куда
удалился белый осел. Конечно, там оказалась тропинка, и они пришли по  ней
в то место, где старые камни. Каменные глыбы размером  с  дом,  наполовину
ушедшие в землю, заросшие травой и лозами керала. И белый осел стоял там и
смотрел на нее из сумрака под деревьями.
     Тогда Сита подумала, что осел - бог, потому что  у  него  был  третий
глаз посреди лба, как у Шивы. Но осел повернулся, и она увидела,  что  это
не глаз, а рог. Не изогнутый рог, как  у  коровы  или  козы,  а  прямой  и
острый, словно шип. Один - единственный рог, между глаз, в том месте,  где
третий глаз Шивы. Так что белый осел все-таки мог быть ослиным  богом.  На
этот случай Сита сорвала желтый цветок с лозы керала и протянула его  ослу
на раскрытой ладони.
     Белый осел чуть  помедлил,  внимательно  разглядывая  ее,  и  коз,  и
цветок. Потом он неторопливо приблизился  к  ней,  пройдя  между  каменных
глыб. У него были  раздвоенные  копытца,  как  у  коз,  а  ступал  он  еще
грациознее, чем они. Осел принял цветок. Нос у  него  был  розовато-белый,
нежный-нежный. Сита ощутила его прикосновение к ладони. Она быстро сорвала
еще цветок, и осел принял его тоже. Но когда она захотела погладить его по
лбу рядом с коротким витым белым рогом, потрогать чуткие белые  уши,  осел
отодвинулся, кося темным продолговатым глазом.
     Сита его немного боялась, и подумала, что он может  тоже  ее  немного
бояться. Поэтому она села, прислонившись спиной к  наполовину  ушедшему  в
землю камню, и сделала вид,  что  смотрит  за  козами.  Козы  были  заняты
поеданием травы -  лучшей  травы,  которую  им  случалось  есть  за  много
месяцев. Спустя какое-то время осел снова  подошел,  остановился  рядом  с
Ситой и положил ей на колени подбородок с курчавой  бородкой.  Дыхание  из
его ноздрей шевелило тонкие стеклянные браслеты на ее запястье. Медленно и
очень ласково Сита почесала его за чуткими белыми ушами, погладила жесткую
шерсть у основания рога, шелковистую морду. И белый  осел  стоял  рядом  с
ней, и она чувствовала тепло его дыхания.
     С тех пор она каждый день пригоняла  коз  сюда.  Она  шла  осторожно,
чтобы не наткнуться на змею. И козы стали упитанные. А ее друг белый  осел
каждый день выходил из леса, и принимал ее дары, и оставался вместе с ней.
     - Один вол и сто рупий деньгами, - сказал  дядя  Хира.  -  Ты  с  ума
сошла, если думаешь, что мы можем отдать ее в жены за меньшее!
     - Моти Лал - ленивый мужчина, - сказала Нана. - Грязный и ленивый.
     - Поэтому он и хочет жену, чтобы работала и убирала вместо него! И он
получит ее только в  том  случае,  если  даст  одного  вола  и  сто  рупий
деньгами.
     - Может быть, он остепенится, когда станет женатым, - сказала Нана.
     И Ситу обручили с  Моти  Лалом  из  другой  деревни,  который  всегда
смотрел, как она вечером гонит коз домой. Она видела, как  он  смотрит  на
нее через дорогу, но никогда не смотрела на него. Она не  хотела  смотреть
на него.
     - Сегодня последний день, - сказала Сита белому ослу.
     Козы щипали траву вокруг огромных, покрытых узорами  камней,  которые
когда-то высились здесь, а теперь лежали. Лес окружал их поющей тишиной.
     - Завтра я приду сюда с маленьким  братом  Умы,  чтобы  показать  ему
дорогу. Теперь он будет деревенским пастухом. Послезавтра - моя свадьба.
     Белый  осел  стоял  неподвижно.  Его  шелковистая  курчавая   бородка
щекотала ей ладонь.
     - Нана отдает мне свой золотой браслет, - сказала Сита белому ослу. -
Я надену красное сари, и мне выкрасят хной ладони и ступни.
     Осел стоял неподвижно, слушал.
     - На свадьбе всех будут угощать сладким  рисом,  -  сказала  Сита.  И
заплакала.
     - Прощай, белый осел, - сказала она.
     Белый осел глянул на нее искоса. А потом медленно,  не  оборачиваясь,
ушел прочь и скрылся в сумраке под деревьями.
Уpсула Ле Гуин. Белый осел.
перевод с англ. - А. Китаева.
Le Guin, Ursula K(roeber). ?

     Урсула Ле Гуин. Слово Освобождения.

        Где  он? Жесткий  и склизкий  пол, застоявшийся, без единого лучика
света, воздух  - вот  и все, что здесь было. И еще эта невероятная головная
боль. Распластавшись  на холодном и влажном на ощупь полу, Фестин застонал,
а затем  произнес: "Посох!" И когда ольховый посох чародея не возник у него
в руке,  он понял,  что попал в беду. Не имея возможности без помощи посоха
добыть достаточно  яркий свет,  он сел  и, щелкнув  пальцами  высек  искру,
пробормотав при  этом некое  Слово. От  искры  вспыхнул  голубоватый  шарик
блуждающего огонька, и, медленно потрескивая, поплыл по воздуху. "Вверх", -
сказал Фестин  и светящийся  шарик, колыхаясь, начал подниматься все выше и
выше, пока  где-то на  невообразимой высоте  не осветил в сводчатом потолке
крышку люка.  Она была  так далеко,  что Фестин,  на мгновение перенесшийся
мысленно в светящийся шарик, увидел свое собственное лицо как бледную точку
в сорока футах внизу. Свет не отражался от сырых стен, ибо они были сотканы
из ночи  при помощи магии. Он вернулся в свое тело и сказал: "Прочь". Шарик
угас. Фестин сидел во тьме, похрустывая костяшками пальцев.
        Должно  быть, его захватили врасплох, подкравшись сзади. Последнее,
что он  помнил, это как он шел вечером по своему лесу, разговаривая на ходу
с деревьями.  Все эти последние годы, находясь в самом расцвете сил, он был
угнетен тем,  что все его обширные знания и навыки никому не нужны и, решив
научиться терпению,  покинул деревни,  уйдя общаться  с деревьями.  Главным
образом, с  дубами, каштанами  и серыми  ольхами, чьи  корни пили проточную
воду. Прошло шесть месяцев с тех пор, как Фестин последний раз разговаривал
с человеком.  Он полностью  растворился в  природе, не  нуждаясь ни в каких
заклинаниях Так  кто же  связал его  чарами и запер в этом вонючем колодце?
"Кто?" -  требовательно спросил он у стен, и Имя медленно проступило сквозь
поры камня тяжелой черной каплей пота: "Волл".
       На мгновение и сам Фестин покрылся холодным потом.
        Впервые  о Волле  Беспощадном он  услышал еще давным-давно. О Волле
говорили, что  он больше  чем просто  колдун, да  к тому  же  не  похож  на
обычного человека;  что он  переходит с  одного острова Внешнего Предела на
другой, уничтожая творения Древних, порабощая людей, сводя леса и опустошая
поля, заключая  в подземные  склепы всех  чародеев и  магов,  что  пытаются
сразиться с  ним. Беженцы  с разоренных островов рассказывают всегда одно и
то же:  появляется он  вечером, вместе со зловещим ветром с моря. Слуги его
плывут за  ним на  кораблях и  их-то видеть  можно. Но никто никогда еще не
видел Волла...  На Островах всегда было много злых людей и существ, поэтому
Фестин - погруженный в обучение юный чародей, - не обратил особого внимания
на россказни о Волле Беспощадном. "Я смогу защитить этот остров", - подумал
он, чувствуя в себе нерастраченные силы, и вернулся к своим дубам и ольхам,
шелесту ветра  в их  листьях, биению  жизни в  их круглых стволах, ветвях и
веточках, привкусу солнечного света на их листьях, к темным грунтовым водам
вокруг корней...  Что теперь  стало с  его старыми  товарищами - деревьями?
Неужели Волл уничтожил лес?
        Окончательно  прийдя в  себя, Фестин  встал на  ноги, дважды широко
взмахнул руками,  а потом  уверенно и громко выкрикнул Имя, которое сжигает
все замки  и срывает  с петель  рукотворные двери.  Но эти  стены так  были
пропитаны ночью,  что Имя  Творца не  было замечено,  не было услышано. Имя
эхом отразилось от стен и с такой силой ударило в уши Фестина, что он, упав
на колени,  затыкал уши  пальцами до  тех пор,  пока оно не умерло где-то в
сводах склепа  высоко наверху.  Потрясенный такой  отдачей, он  сел,  решив
пораскинуть мозгами.
        Они  были правы,  Волл силен.  Здесь, на  своей территории,  в этой
заколдованной подземной  темнице, его магия отразит любое прямое нападение,
а силы  у Фестина с утратой посоха убыло вдвое. Но даже его тюремщик не мог
отнять у Фестина способности использовать силы Воплощения и Перевоплощения.
Помассировав голову,  теперь болевшую вдвое сильнее, он перевоплотился. Его
тело растаяло, превратившись в легкое облачко тумана.
       Оно лениво оторвалось от пола и поплыло вдоль склизких стен, пока не
нашло там,  где стены переходили в свод, трещинку толщиной в волос и сквозь
нее, капелька  за капелькой,  начало просачиваться  наружу. Оно  почти  все
вытекло в  трещину, когда  горячий, как  из доменной  печи, ветер  ударил в
него, рассеивая и высушивая капельки влаги. Туман спешно просочился обратно
в темницу,  скользнул,  закружившись  спиралью,  к  полу,  и  принял  облик
Фестина, который  лежал, жадно  хватая ртом воздух. Перевоплощение вызывает
сильное эмоциональное  потрясение у  таких погруженных в себя чародеев, как
Фестин; а когда к этому еще добавляется шок возможной нечеловеческой смерти
в одном из принятых обликов, то подобное сочетание может надолго вывести из
строя. Фестин  некоторое время  лежал неподвижно,  глубоко дыша.  А еще  он
злился на  самого себя.  В конце концов, удрать в виде тумана - это слишком
бесхитростный ход.  Каждый дурак  знает этот трюк. Волл мог просто оставить
горячий ветер на страже. Тогда Фестин принял облик маленькой черной летучей
мыши и  взлетел к потолку, затем перевоплотился в дуновение свежего ветерка
и просочился сквозь щелку.
       На этот раз все обошлось и он тихонько полетел через холл, в котором
оказался, к  окну, и  тут острое  чувство опасности заставило его собраться
воедино и  принять первый пришедший на ум связный облик - золотое кольцо. И
как раз  вовремя! Ураганный порыв ледяного ветра, который разметал бы его в
прежнем облике  в невосстановимый  хаос, теперь лишь слегка охладил кольцо.
Когда шторм  утих, Фестин  лежал на  полу, раздумывая,  в  какой  форме  он
быстрее всего доберется до окна.
         Он  покатился  прочь,  но  было  уже  слишком  поздно.  Гигантский
чернолицый тролль  как вихрь  промчался по  полу, поймал  быстро  катящееся
кольцо и  крепко зажал  его  в  огромном,  твердом,  как  кремень,  кулаке.
Широкими шагами тролль подошел к люку, произнес заклинание и, подняв крышку
за железное  кольцо, бросил  Фестина во тьму. Он пролетел все сорок футов и
звякнул о каменный пол...
        Приняв  свой истинный  облик, он  сел, удрученно потирая ушибленное
плечо. Довольно перевоплощений на пустой желудок. Фестин с горечью вспомнил
свой посох,  имея который,  он мог  бы сотворить  сколько угодно  еды. Хотя
Фестин и  мог изменять  свой облик, а также не утратил определенных навыков
работы с  заклинаниями, он  не мог  перенести  сюда  какой-то  материальный
объект -  например, молнию  или ломоть  козленка - ни превратить что-либо в
него.
        "Терпение",  - сказал себе Фестин и, когда отдышался, стал ароматом
жареного козленка, разложив свое тело в изысканное сочетание эфирных масел.
А потом  снова проплыл  сквозь трещинку. Ожидающий подвоха тролль удивленно
принюхался, но  Фестин уже  принял облик  сокола и  полетел прямо  к  окну.
Тролль бросился  за ним,  отставая на  несколько ярдов,  и завопил  звучным
скрежещущим голосом:  "Сокол! Держите сокола!" Вырвавшись из заколдованного
замка, Фестин, оседлав ветер, стрелой понесся к своему лесу, который темнел
на западе;  солнечный свет  и блеск  моря ласкали  его взгляд.  Но тут  его
настигла более  быстрая стрела.  Вскрикнув, он  упал. Солнце,  море и башни
закружились вокруг него и исчезли.

       И вновь он очнулся на влажном полу подземной темницы. Руки, волосы и
губы были  липкими от крови. Стрела пронзила крыло сокола, а значит - плечо
человека. Не  в силах  шевельнуть даже  пальцем, он  прошептал  заклинание,
заживляющее раны.  Наконец он  смог сесть  и  припомнить  более  сильные  и
глубокие исцеляющие заклинания. Но он потерял много крови, а вместе с ней -
и немало  сил. Фестина  била дрожь, пронзавшая тело до мозга костей, и даже
целебные чары не смогли его согреть. Глаза его застилала тьма, не пропавшая
даже когда  он зажег  блуждающий огонек  и осветил затхлый воздух: такая же
черная мгла,  как он заметил во время полета, нависла над лесом и городками
его земли.
       Фестин был не в силах защитить эту землю.
        Он слишком ослаб и устал, чтобы снова попытаться удрать. Переоценив
свое могущество,  он утратил  силу. Какой бы облик он сейчас не принял, тот
отразит его слабость, и Фестин будет пойман.
        Дрожа  от холода,  он скорчился  на полу, позволив огненному шарику
потухнуть, и  тот угас, выпустив последнее облачко метана - болотного газа.
Этот запах  напомнил ему  о его любимых болотах, простершихся от стены леса
до моря,  куда не ходят люди, где наддостровками чистой воды степенно парят
лебеди, где  между старицами  и зарослями  тростника бесшумно  бегут к морю
быстрые ручейки.  О, стать  бы рыбой в одном из таких ручейков; хотя все же
лучше оказаться  где-нибудь выше  по течению,  у  истоков,  в  тени  лесных
великанов, укрыться  в чистых  грунтовых водах  под  ольховыми  корнями,  и
отдохнуть...
       Это была великая магия. Фестин был не более искушен в ней, чем любой
человек, кто  в изгнании  или в  минуту опасности  мечтает оказаться  среди
полей и  рек своей  родины, тоскуя  по порогу  отчего дома,  по  столу,  за
которым  когда-то  ел,  по  веткам  за  окнами  спальни.  Однако  люди,  за
исключением великих  магов,  лишь  во  сне  могут  совершить  это  таинство
возвращения домой.  Несмотря на то, что волна холода тут же пронзила его до
мозга костей, заструилась по жилам и нервам, Фестин собрал в кулак всю свою
волю, пока душа его не засияла, как свеча, во мраке бренной плоти. Потом он
занялся великой и безмолвной магией.

       Стены исчезли. Он растворился в земле, прожилки гранита заменяли его
кости, грунтовые  воды -  кровь, корни  растений -  нервы. Как слепой червь
медленно  полз   он  под   землей  на  запад,  со  всех  сторон  окруженный
беспросветной тьмой.  А потом  вдруг как-то  сразу прохлада жизнерадостной,
несдержанной, неисчерпаемой  лаской омыла  его спину  и  живот.  Он  ощущал
своими боками вкус воды, чувствовал ее течение. Безвекими своими глазами он
увидел перед  собой глубокий  илистый бочажок  меж толстых корней ольхи. Он
метнулся, блеснув  серебром чешуи,  в его  тень. Он  был свободен. И он был
дома.
       Вода бежала, неподвластная времени, из своего чистого истока. Фестин
лежал на  песчаном дне  бочажка, позволяя  более целебной,  чем любые чары,
проточной воде  омывать свои  раны. Ее прохлада уносила прочь пронизывающий
холод, переполнявший его. Но не успев отдохнуть, он почувствовал сотрясение
земли и топот. Кто это бродит сейчас по его лесу? Изменить облик у него уже
не было  сил, поэтому  он спрятал  свое сверкающее  тело форели  под  аркой
ольхового корня и затаился.
         По  воде,  взмутив  песок  зашарили  огромные  серые  пальцы.  Над
взбаламученным бочажком возникали и вновь пропадали смутные очертания чьих-
то лиц  с пустыми  глазами. Руки и сети шарили, снова и снова промахиваясь,
пока, наконец,  не поймали  его и  не подняли  отчаянно бьющееся  тельце  в
воздух. Он  изо всех  сил старался  принять свой истинный облик и не смог -
его же  собственные чары  возвращения домой препятствовали превращению. Он,
задыхаясь, бился  в сети,  жадно хватая  ртом ужасно сухой, палящий воздух.
Вскоре наступила агония и больше он уже ничего не помнил.
        Спустя  немало времени  он мало-помалу  начал осознавать, что снова
обрел свой  человеческий облик.  Его рвало какой-то едкой кислой жидкостью.
Тут он  снова провалился в небытие, а очнувшись, понял, что лежит ничком на
сыром полу  своей темницы.  Он снова  был во власти своего врага. И хотя он
снова мог дышать, смерть была где-то рядом.
       Холодная дрожь теперь охватила все его тело, к тому же тролли, слуги
Волла, должно  быть, помяли  хрупкое тельце  форели: когда  он пошевелился,
грудную  клетку   и  предплечье   пронзила  острая   боль.  Поверженный   и
обессиленный, он  лежал на  самом дне  колодца, сотканного  из ночи.  И  не
осталось у  него больше  сил, чтобы  изменить облик, и не было пути наружу,
кроме одного.
       Лежа неподвижно, захлестываемый волнами боли, Фестин думал:
       "Почему он не убивает меня? Зачем держит здесь живым?
        Почему его никто никогда не видел? Каким образом можно его увидеть,
по какой земле он ступает?
       Он все еще боится меня, хотя силы мои уже иссякли.
        Говорят,  что всех  побежденных им  чародеев и  могучих  воинов  он
заточил в  подобных гробницах,  где и  живут  они  год  за  годом,  пытаясь
освободиться...
       Но что, если кто-то из них решит не цепляться за жизнь?"
        Так  Фестин сделал  свой выбор.  Последней его  мыслью, если  я  не
ошибаюсь, было:  - "Люди  подумают, что я струсил". Но он не обратил на нее
внимания. Повернув немного голову, он закрыл глаза, в последний раз глубоко
вздохнул и  прошептал Слово  Освобождения, которое  произносят лишь  раз  в
жизни.
        Перевоплощения  не было. Он не изменился. Тело его - длинные ноги и
искусные руки,  глаза, которые  так любили смотреть на деревья и ручьи - не
поменяло свой  облик. Оно  лежало совершенно неподвижно и было холодно, как
лед. Но стены исчезли. Исчезла темница, созданная при помощи магии, исчезли
башни и  залы крепости,  а вместе  с ними - и лес, и море, и вечернее небо.
Исчезло все,  а Фестин  медленно спускался  вниз по  пологому  склону  горы
Бытия. Над его головой сияли звезды.
        Даже здесь он не забыл, что при жизни обладал великой силой. Словно
пламя свечи  пылала его  душа в сумраке этой обширной земли. Помня об этом,
он выкрикнул имя своего врага: - "Волл!"
       Не в силах сопротивляться его зову, Волл возник перед ним призрачно-
бледным пятном  в свете  звезд. Когда  Фестин приблизился,  тот съежился  и
завизжал, будто  его жгли.  Волл  бросился  бежать,  но  Фестин  неотступно
следовал за  ним. Они  долго-долго шли  по застывшим  лавовым  полям  подле
огромных вулканов, вздымающих свои конуса к безымянным звездам; через гряды
безмолвных холмов;  сквозь долины,  поросшие короткой  черной травой; минуя
города или  идя по  их неосвещенным улицам между домами, в окнах которых не
было видно ни одного лица. Звезды были словно вколочены в небо: они никогда
не садились  и не  вставали. Все застыло навечно, и солнце здесь никогда не
взойдет. Но  несмотря ни  на что, Фестин все гнал и гнал своего врага перед
собой, пока  они не  добрались до  места, где  когда-то давным-давно  текла
река, берущая  свое начало  в обитаемых  землях. В ее высохшем русле, среди
валунов, лежало  мертвое тело:  пустые глаза обнаженного старика уставились
на не ведающие о смерти звезды.
       - Войди, - приказал Фестин.
        Тень  захныкала, но  когда Фестин  подошел поближе,  Волл съежился,
согнулся и вошел в открытый рот своего собственного тела.
        И труп тут же исчез, не оставив никаких следов на безупречно чистых
сухих валунах,  слабо мерцающих  в  свете  звезд.  Фестин  немного  постоял
неподвижно, а  потом присел отдохнуть среди огромных скал. Отдохнуть, но не
спать: он должен был сторожить здесь, пока тело Волла, отосланное обратно в
свою могилу,  не превратится  в пыль,  и все  злое могущество  не исчезнет,
развеянное ветром  и смытое  в море дождем. Он должен присматривать за этим
местом, где  смерть некогда  нашла лазейку  в мир  жизни. Терпение его было
безгранично, и  Фестин ждал подле скал, среди которых уже никогда больше не
потечет река,  в самом  сердце страны,  лишенной морей  и  океанов.  Звезды
бесстрастно сияли  над ним;  он смотрел  на них  и медленно, очень медленно
начал забывать журчание ручейков и стук дождя по листьям в лесах жизни.

                                  КУРГАН

     Ночь спустилась по заснеженной дороге, идущей с гор.  Тьма  поглотила
деревню, каменную башню Замка Вермеа, курган  у  дороги.  Тьма  стояла  по
углам комнат Замка, сидела под огромным столом и на каждой балке, ждала за
плечами каждого человека у очага.
     Гость сидел на лучшем месте, на угловом сиденье, выступающем с  одной
стороны  двенадцатифутового  очага.  Хозяин,  Фрейга,  Лорд  Замка,   Граф
Монтейн, сидел со всем обществом на камнях очага, хотя и ближе к огню  чем
остальные. Скрестив ноги, положив свои большие руки на колени,  он  упорно
смотрел на огонь. Он думал о самом худшем часе, который он узнал  за  свои
двадцать три года, о поездке на охоту, три осени назад,  к  горному  озеру
Малафрена. Он думал о том, как тонкая стрела варваров воткнулась  в  горло
его отца; он помнил как холодная грязь текла у него по коленям,  когда  он
преклонил колени у тела его отца в камышах, в окружении темных гор. Волосы
его отца слегка шевелились в воде озера. И был странный  вкус  у  него  во
рту, вкус смерти, как будто облизываешь бронзу. Он и  теперь  ощущал  вкус
бронзы. Он слушал женские голоса в комнате наверху.
     Гость, путешествующий священник, рассказывал о своих путешествиях. Он
пришел из Солари, внизу на южных равнинах. Даже купцы имели  там  каменные
дома, сказал он. У баронов были дворцы  и  серебряные  блюда,  и  они  ели
ростбиф. Вассалы Графа Фрейга и его слуги  слушали  раскрыв  рты.  Фрейга,
слушая, чтобы занять время, хмурился. Гость уже пожаловался на конюшни, на
холод, на баранину на завтрак, обед и ужин, на  ветхое  состояние  Капеллы
Вермеа и на службу Обедни, говоря так:  "Арианизм!"  -  что  он  бормотал,
втягивая воздух и крестясь. Он говорил старому Отцу Егусу, что все души  в
Вермеа  были  прокляты:  они  получили  еретический  баптизм.   "Арианизм,
Арианизм!" - прокричал он. Отец Егус, съежившись, думал что Арианизм  есть
дьявол, и пытался объяснить, что  никто  в  его  приходе  никогда  не  был
одержим, кроме одного из баранов графа, который имел один желтый  глаз,  а
другой голубой, и боднул беременную девушку, так что она  выкинула  своего
ребенка, но они побрызгали святой водой на барана и с ним  более  не  было
проблем, он действительно стал хорошим бараном, и  девушка,  которая  была
беременна, не состоя в браке, вышла замуж за хорошего крестьянина из  Бара
и  родила  ему  пятерых  маленьких  Христиан  в   один   год.   -   Ересь,
прелюбодеяние, невежество!  -  ругался  чужеземный  священник.  Теперь  он
молился  двадцать  минут  прежде   чем   есть   его   баранину,   забитую,
приготовленную и поданную руками  еретиков.  "Что  он  хотел?"  -  подумал
Фрейга. - "Ожидал ли он удобств зимой? Думал ли он, что  они  язычники,  с
этим его "Арианизм"? Нет сомнений, что  он  никогда  не  видел  язычников,
маленьких, черных, ужасных людей Малафрена и отчих курганов. Нет сомнений,
что в него никогда  не  выпускали  поганую  стрелу.  Это  бы  научило  его
различать язычников и Христиан", - думал Фрейга.
     Когда гость казалось кончил хвастаться, до поры  до  времени,  Фрейга
сказал мальчишке, который лежал рядом с ним, подперев подбородок рукой:
     - Спой нам песню, Гилберт.
     Мальчишка улыбнулся и сел, и начал высоким, приятным голосом:

        Король Александр ехал впереди,
        В золотых доспехах был Александр,
        Золотые наголенники и огромный шлем,
        Его кольчуга вся была выкована из золота.
        В золотом убранстве шел король,
        Христа призывал он, крестом себя осеняя,
                     В холмах вечером.
        Авангард армии Короля Александра
        Ехал на своих лошадях, великое множество,
        Вниз к равнинам Персии,
        Чтобы убивать и порабощать, они следовали за Королем,
                     В холмах вечером.

     Долгое монотонное пение продолжалось;  Гилберт  начал  с  середины  и
заканчивал на середине, задолго до смерти Александра "в  холмах  вечером".
Это не имело значения, они все знали ее с начала и до конца.
     - Почему вы заставляете петь мальчишку о поганых  королях?  -  сказал
гость.
     Фрейга поднял голову.
     - Александр был величайшим королем из Христианского мира.
     - Он был греком, языческим идолопоклонником.
     - Без сомнения вы знаете,  что  песня  отличается  от  того,  что  мы
делаем, - вежливо объяснил Фрейга. - Как мы  поем:  "Христа  призывал  он,
осеняя себя крестом."
     Некоторые из мужчин улыбнулись.
     - Может ваш слуга споет нам лучшую песню, - добавил Фрейга, чтобы его
вежливость была искренней. И слуга  священника,  не  заставив  себя  долго
упрашивать, начал гнусаво  петь  духовную  песню  о  святом,  который  жил
двадцать лет в отчем доме, не узнанным, питаясь объедками.
     Фрейга  и  его  домочадцы  слушали  зачарованно.  Новые  песни  редко
доходили  до  них.  Но  певец  скоро  остановился,   прерванный   странным
пронзительным воем откуда-то снаружи  комнаты.  Фрейга  вскочил  на  ноги,
вглядываясь в темноту холла. Затем он увидел, что его люди  не  двинулись,
что они в молчании смотрят на него.  Снова  негромкий  вой  послышался  из
комнаты наверху. Юный граф сел.
     - Закончи свою песнь. - сказал он.
     Слуга священника быстро пробормотал  остальную  часть  песни.  Тишина
сгустилась, когда он ее кончил.
     - Ветер поднимается, - тихо сказал мужчина.
     - Злая это зима.
     - Снега по бедра, идя через проход от Малафрены вчера.
     - Это их рук дело.
     - Кого? Горного народа?
     - Помнишь распотрошенную овцу, которую мы нашли прошлой осенью?  Касс
сказал тогда, что это дьявольский знак. Они были убиты для Одна, он имел в
виду.
     - Что еще это должно означать?
     - О чем вы говорите? - потребовал чужеземный священник.
     - Горный народ, сэр Священник. Язычники.
     - Что за Одн?
     Пауза.
     - Ну, сэр, может лучше не говорить об этом.
     - Почему?
     - Ну, сэр, как вы говорите в песне, святые разговоры лучше, к ночи. -
Касс, кузнец, говорил с  достоинством,  только  поглядывая  наверх,  чтобы
указать на комнату над головой, но другой,  парнишка  с  болячками  вокруг
глаз, пробормотал:
     - Курган имеет уши, Курган слышит...
     - Курган? Тот холмик у дороги, вы имеете в виду?
     Молчание.
     Фрейга повернулся лицом к священнику.
     - Они убивают для Одна, - сказал он  мягким  голосом,  -  на  камнях,
рядом с курганами в горах. Что внутри курганов, никто из людей не знает.
     - Бедные язычники, нечестивцы, - печально пробормотал отец Егус.
     - Камень для алтаря в нашей  капелле  пришел  от  Кургана,  -  сказал
Гилберт.
     - Что?
     - Закрой свой рот, - сказал кузнец. - Он имеет в виду,  сэр,  что  мы
взяли камень на вершине горки из камней, рядом с Курганом, большой  камень
из мрамора, Отец Егус освятил его, и нет в нем зла.
     - Прекрасный камень для алтаря,  -  согласился  Отец  Егус,  кивая  и
улыбаясь, но в конце фразы еще  один  вой  зазвенел  наверху.  Он  пригнул
голову и зашептал молитвы.
     - Вы молитесь тоже, - сказал Фрейга, смотря  на  путника.  Он  нагнул
голову и начал бормотать, поглядывая на Фрейгу уголком глаза.
     В Замке было немного тепла, и кроме того, что давал очаг,  и  рассвет
застал большинство из них на том же месте: Отец Егус свернулся как древний
соня в камышах, странник свалился в своем закопченном углу,  руки  сложены
на животе, Фрейга растянулся, лежа на спине,  как  человек,  срубленный  в
сражении. Его люди похрапывали кругом него, во сне  начиная  было,  но  не
заканчивая жестов. Фрейга  проснулся  первым.  Он  перешагнул  через  тела
спящих и поднялся по каменным ступенькам на верхний этаж. Ренни, акушерка,
встретила его в аванзале, где несколько девушек и  собак  спали  на  груде
овечьих шкур.
     - Нет еще, граф.
     - Но уже прошло две ночи.
     - Ах, она только начала, - сказала акушерка оскорбленно. - Должна  же
она отдохнуть, разве нет?
     Фрейга повернулся и тяжело спустился вниз по витой лестнице.  Женская
оскорбленность тяготила его. Все женщины, все вчера; их лица были  суровы,
они были поглощены в свои мысли; они не  обращали  внимания  на  него.  Он
находился снаружи, за бортом, незначительный. Он не мог ничего сделать. Он
сел за дубовый стол и закрыл лицо руками, стараясь  думать  о  Галла,  его
жене. Ей было семнадцать; они были женаты десять месяцев. Он  думал  о  ее
круглом белом животе. Он пытался думать о ее лице, но не было ничего кроме
вкуса бронзы на его языке.
     - Дайте что-нибудь поесть! - крикнул он, стукнув кулаком по столу,  и
Замок Вермеа рывком пробудился от серой спячки утра.  Мальчишки  забегали,
собаки затявкали, меха заревели на кухне, люди потягивались и сплевывали у
огня. Фрейга сидел, зарыв голову в руках.
     Женщины спустились  вниз,  по  одной  или  по  двое,  к  остальным  у
огромного очага и поклевали пищу. Их лица были суровы. Они говорили друг с
другом, не обращаясь к мужчинам.
     Снегопад прекратился, и ветер дул с гор, наваливая сугробы у  стен  и
коровников, ветер настолько холодный, что как ножом перехватывал дыхание в
горле.
     - Почему слово Божье не было донесено до тех горных людей, приносящих
в жертву овец? - это был пузатый священник, говорящий  с  Отцом  Егусом  и
человеком с болячками вокруг глаз, Стефаном.
     Они помедлили, не уверенные что под "приносящими в жертву" имеется  в
виду.
     - Они не только овец убивают, - сказал Отец Егус.
     Стефан улыбнулся:
     - Нет, нет, нет, - сказал он, покачивая головой.
     - Что вы имеете в виду? - голос странника был  резок,  и  Отец  Егус,
слегка съежившись, произнес:
     - Они... они также убивают коз.
     - Овцы или козы, какая разница?  Откуда  они  пришли,  эти  язычники?
Почему им разрешают жить в стране Христа?
     - Они всегда жили здесь, - сказал старый священник недоумевая.
     - И вы никогда не пытались распространить учение Святой Церкви  среди
них?
     - Я?
     Это была хорошая шутка; мысль о том как  маленький  старый  священник
взбирается в горы - это было подходящее время рассмеяться. Отец Егус, хотя
и не был тщеславен, но возможно почувствовал себя немного уязвленным,  так
как в конце концов он сказал более жестким голосом:
     - У них есть свои боги, сэр.
     - Их идолы, их дьяволы, их, как они это называют... Одн?
     - Потише, священник, - внезапно вмешался Фрейга.  -  Обязательно  вам
называть это имя? Вы не знаете молитв?
     После этого путник был менее надменен. С того времени как граф хрипло
к нему обратился, очарование гостеприимства было разрушено, лица,  которые
смотрели на него, были суровы. В эту ночь его  снова  усадили  на  угловое
сидение у огня, но он сидел там съежившись, не подвигая колени к теплу.
     Не было песен у очага в ту ночь. Люди говорили  приглушенно,  умолкая
от молчания Фрейга. Тьма ждала за их  плечами.  Не  было  ни  звука  кроме
завываний ветра снаружи и завываний женщин наверху.  Она  была  тиха  весь
день, но теперь хриплый, глухой крик шел снова и  снова.  Фрейга  казалось
невозможным, что она еще  могла  кричать.  Она  была  худой  и  маленькой,
девочкой, она не могла выносить столько боли в себе.
     - Что за польза от них, там наверху! - разорвал он тишину.  Его  люди
посмотрели на него, ничего не сказав. - Отец Егус!  Есть  какое-то  зло  в
этом доме.
     - Я могу только молиться, сын мой, - испуганно сказал старик.
     - Тогда молись! У алтаря!
     Он поторапливал Отца Егуса, шедшего перед ним, в черный холод,  через
двор, где сухой  снег  кружился  невидимый  на  ветру,  к  капелле.  Через
некоторое время он вернулся один. Старый священник  обещал  провести  ночь
стоя на коленях у огня в небольшой келье за капеллой.  У  огромного  очага
только чужеземный священник еще бодрствовал. Фрейга сел на камни  очага  и
долго ничего не говорил.
     Странник посмотрел вверх и вздрогнул, увидев, что голубые глаза графа
направлены прямо на него.
     - Почему вы не спите?
     - Мне не спится, граф.
     - Лучше было бы, если бы вы спали.
     Путешественник нервно моргнул, затем закрыл глаза и попытался сделать
вид, что спит. Он подглядывал через полузакрытые веки за Фрейгой и пытался
повторять,   не   шевеля   губами,   молитву,    обращенную    к    своему
покровителю-святому.
     На взгляд Фрейги он выглядел  как  толстый  черный  паук.  Лучи  тьмы
исходили от его тела, паутиной затягивая комнату.
     Ветер стихал, оставляя тишину, в которой Фрейга  слышал  стоны  своей
жены, сухой, слабый звук.
     Огонь угасал. Канаты и сети тьмы все плотнее и  плотнее  запутывались
вокруг человека-паука в углу у очага. Крошечные блестки показались у  него
под бровями. Нижняя часть лица тихонько двигалась.  Он  углубился  в  свои
заклинания. Ветер затих. Не было ни звука.
     Фрейга встал. Священник посмотрел вверх на  широкую  золотую  фигуру,
вырисовывающуюся в темноте.
     - Пошли со мной, - сказал Фрейга, но священник был  слишком  напуган,
чтобы двигаться. Фрейга взял его за руку и рывком поставил на ноги.
     - Граф, граф,  что  вы  хотите?  -  прошептал  святой  отец,  пытаясь
освободиться.
     - Пошли со мной, - сказал Фрейга и повел его по каменному полу, через
темноту, к двери.
     Фрейга был одет в тунику из шерсти овец; священник только в шерстяную
мантию.
     - Граф, - выдохнул он, труся рядом с Фрейгой через двор,  -  холодно,
человек может замерзнуть до смерти, могут встретиться волки...
     Фрейга сбросил тяжелые засовы  внешних  ворот  Замка  и  открыл  одну
створку.
     - Иди, - сказал он, указывая своим вложенным в ножны мечом.
     Священник остановился.
     - Нет, - произнес он.
     Фрейга вытащил меч из  ножен,  короткий  толстый  клинок.  Тыкая  его
концом в зад под шерстяной мантией, он вывел священника за  ворота,  повел
вниз по деревенской улице к дороге, что вела в горы. Они шли медленно, так
как снег был глубок, и их ноги проваливались в сугробы  при  каждом  шаге.
Воздух  теперь  был  необычно  неподвижен,  как   будто   замерз.   Фрейга
посматривал вверх на небо. Над головой между высокими прозрачными облаками
сияли, образовывая фигуру, похожую на  рукоять  меча,  три  ярких  звезды.
Некоторые называли фигуру Воин, другие Молчаливый, Одн молчаливый.
     Священник  бормотал  одну  молитву  за   другой,   упорно   продолжая
скороговорку, переводя дух со свистом. Один раз он споткнулся и упал лицом
в снег. Фрейга рывком поставил его на ноги. Он  посмотрел  вверх  на  лицо
юноши в свете звезд, но ничего не  сказал.  Он  продолжал  волочить  ноги,
молясь негромко и упорно.
     Башня и деревня Вермеа темнели позади них; вокруг  них  располагались
голые холмы и равнины снега,  бледные  в  свете  звезд.  Рядом  с  дорогой
находился бугор, меньше чем в рост человека, напоминающий  формой  могилу.
Рядом с ним, не покрытый снегом из-за ветра, стоял невысокий толстый столб
или алтарь, сооруженный из неотесанных камней. Фрейга взял  священника  за
плечо, таща его с дороги к алтарю рядом с Курганом.
     - Граф, граф... - выдохнул священник, когда  Фрейга  схватил  его  за
голову и отогнул ее назад. Его глаза казались белыми в  свете  звезд,  его
рот был открыт в пронзительном крике,  но  крик  вышел  только  клокочущим
свистом, когда Фрейга перерезал его горло.
     Фрейга заставил тело согнуться над алтарем и  резал  и  рвал  толстую
мантию, пока не смог вспороть живот.  Кровь  и  внутренности  брызнули  на
сухие камни и окутались паром на сухом  снегу.  Выпотрошенное  тело  упало
вперед на камни как пустое пальто, руки болтались.
     Живой человек опустился на тонкий, очищенный  ветром  снег,  рядом  с
Курганом, все еще держа в руках меч. Земля сотрясалась и вздыхала, и крики
раздавались в темноте.
     Когда он поднял голову и огляделся кругом,  все  переменилось.  Небо,
беззвездное, поднималось высоким бледным сводом. Холмы и далекие горы были
ясно различимы, не отбрасывали теней.  Бесформенное  тело,  валявшееся  на
алтаре, было черно, снег у подножия  Кургана  был  черен,  руки  Фрейги  и
клинок меча черен. Он пытался отмыть руки с помощью снега, и  жгучая  боль
от этого привела его в сознание. Он встал, перед глазами у него поплыло, и
пошатываясь на негнущихся  ногах  пошел  назад  в  Вермеа.  Пока  шел,  он
чувствовал, что западный ветер, мягкий и  влажный,  поднимаясь  вместе  со
днем, нес оттепель.
     Ренни стояла у огромного  очага,  пока  мальчишка  Гильберт  разводил
огонь. Ее лицо было серым и надутым. Она с усмешкой проговорила Фрейге:
     - Ну, граф, вы как раз вовремя вернулись!
     Он стоял тяжело дыша с вялым лицом и не говорил.
     - Пойдемте, тогда, - сказала акушерка. Он последовал за ней вверх  по
витой лестнице. Солома, которая устилала пол, была сметена к камину. Галла
снова лежала в широкой, похожей на коробку постели, в брачной постели.  Ее
закрытые глаза глубоко запали. Она тихо посапывала. - Шш-ш!  -  произнесла
акушерка, когда он хотел было приблизиться к ней. - Тише! Посмотрите сюда.
     Она подняла туго завернутый сверток.
     Через некоторое время, когда он все еще ничего не произнес, она резко
выдохнула:
     - Мальчик. Прекрасный, большой.
     Фрейга  протянул  одну  руку  к  свертку.  Его  ногти  были   покрыты
коричневой коркой.
     Акушерка прижала сверток к себе.
     - Вы холодный, - сказала она резким оскорбленным шепотом.  -  Вот.  -
Она отогнула край материи, чтобы показать на мгновение  крохотное  розовое
человеческое личико в свертке, затем снова его опустила.
     Фрейга подошел к подножию  кровати  и  встал  на  колени  на  полу  и
сгибался до тех пор, пока не коснулся лбом каменного  пола.  Он  бормотал:
"Господь Иисус Христос, благодарю тебя, воздаю хвалу тебе...

     Епископ из Солари никогда не узнал, что сталось с его посланником  на
севере. Вероятно, являясь усердным человеком, он забрел слишком  далеко  в
горы, где еще обитали язычники, и принял мученический венец.
     Имя графа Фрейга долго жило в истории его провинции. За его жизнь был
основан Бенедектинский монастырь в  горах  над  озером  Малафрена.  Паства
графа Фрейга и меч графа Фрейга кормили и защищали  монахов  в  их  первую
тяжелую зиму там. На плохой латыни в их  хрониках,  черными  чернилами  на
прочном  пергаменте,  он  и   его   сын,   после   него,   упоминались   с
признательностью, как верные стражи Церкви Господней.

                            ШКАТУЛКА С ТЕМНОТОЙ

     По мягкому песку океанского  побережья  шел,  не  оставляя  за  собой
следов, маленький мальчик. В  чистом  небе  без  солнца  метались,  крича,
чайки, а в спокойной воде пресного океана играла крупная форель.  Вдалеке,
почти у самого горизонта, показался на  миг  морской  змей,  изогнул  тело
семью чешуйчатыми  арками  и  вновь  исчез  в  пучине.  Ребенок  свистнул,
подзывая, но гигантское  пресмыкающееся,  занятое  охотой  на  китов,  так
больше и не всплыло на поверхность. Мальчик зашагал дальше, по-прежнему не
отбрасывая тени и не оставляя  следов  на  полоске  пляжа  между  морем  и
обрывистым берегом. Впереди, на травянистом уступе, притулилась избушка на
четырех ножках. Пока малыш карабкался по  тропинке,  петлявшей  по  склону
утеса, избушка  развернулась  кругом  и  потерла  друг  о  друга  передние
конечности словно муха или адвокат в суде.  Стрелки  часов  внутри  домика
постоянно показывали десять минут десятого.
     - Что это ты притащил, Дики?  -  спросила  его  мать,  соля  и  перча
томящегося в духовке кролика.
     - Шкатулку, мамочка.
     - Где ты ее нашел?
     Мамин любимчик спрыгнул  с  увенчанных  гирляндами  лука  стропил  и,
обвившись словно лисий воротник вокруг ее шеи, сказал:
     - У моря.
     - Верно, - подтвердил Дики. - Море выбросило ее.
     - А что там внутри?
     Мамочкин  любимец  мурлыкнул,  но  промолчал.  Ведьма  обернулась   и
пристально взглянула на круглое личико сына.
     - Так что же там? - переспросила она.
     - Темнота.
     - Правда? Дай-ка взгляну.
     Когда она нагнулась к сынишке, кот, не переставая мурлыкать,  прикрыл
глаза. Бережно прижав шкатулку к груди, малыш крайне  осторожно  приоткрыл
крышку.
     - И впрямь темнота, - подтвердила его мать. - Убери  ее  куда-нибудь,
чтобы она не путалась под ногами. Боюсь, ключ давно утерян. А сейчас мигом
мыть руки! Стол, накрывайся!
     И пока малыш возился с массивным умывальником во дворе, тщательно моя
руки и лицо, избушка наполнилась звоном посуды, материализовавшейся  прямо
из воздуха.
     После обеда, воспользовавшись тем, что мать прилегла вздремнуть, Дики
улизнул из дома,  прихватив  с  собой  обесцвеченную  морем,  исцарапанную
песком шкатулку, и зашагал прочь от океана в сторону дюн. За ним по  пятам
следовал  черный  кот,  осторожно   продираясь   сквозь   жесткие   стебли
пробивающейся  сквозь  песок  травы  -  единственного  имевшегося  у  него
прикрытия.

     На гребне перевала принц Рикард обернулся в седле и бросил взгляд  на
видневшиеся в конце длинного спуска, где теснились плюмажи и  знамена  его
армии, укрепленные стены отчего города, которые  тускло  мерцали,  подобно
жемчужине,  на  плоской  равнине  под  небом  без  солнца.  Сердце  принца
наполнилось гордостью при мысли о том, что никто и никогда не сможет взять
его город приступом. Он жестом приказал своим офицерам ускорить темп марша
и пришпорил коня. Тот заржал и перешел на  галоп,  а  над  головой  принца
метался, крича, грифон. Поддразнивая коня, он пикировал на него, угрожающе
поклацывая клювом, и  отворачивал  в  сторону  за  секунду  до  того,  как
несдерживаемый уздой жеребец  мог  цапнуть  его  за  кисточку  хвоста  или
отбросить прочь легким ударом серебристого копыта. С насмешливым карканьем
отлетая прочь, грифон делал круг над  дюнами  и  все  начиналось  сначала.
Рикард, боясь, что грифон выбьется из сил еще до  битвы,  в  конце  концов
приструнил его, и теперь тот,  мурлыкая  и  клекоча,  степенно  летел  над
головой принца.
     Перед юношей раскинулась блестящая  гладь  моря.  Где-то  у  подножия
утесов виднелась армия мятежников под предводительством его брата.  Дорога
постепенно превратилась в петлявшую по песчаным склонам тропу, видневшееся
то  слева,  то  справа  море  неуклонно  приближалось.  Внезапно  тропинка
кончилась. Белый жеребец легко спрыгнул с десятифутового обрыва и  галопом
понесся по песчаному пляжу. Выйдя  из-под  прикрытия  дюн,  Рикард  увидел
длинную цепь выстроившихся на песке людей, а за их спинами  -  три  черных
корабля. Его собственное войско как раз переваливало через  дюны,  сползая
по осыпающимся склонам. Морской бриз трепал небесно-голубые флаги,  ровный
рокот моря перекрывал гул голосов. Без каких-либо прелюдий или переговоров
две армии сошлись - меч на меч, человек на человека.  Грифон  с  леденящим
душу криком взмыл в воздух, сорвав  с  руки  Рикарда  поводок,  и  камнем,
подобно соколу выставив вперед когти и клюв, рухнул на высокого мужчину  в
сером - вражеского предводителя. Но тот все  же  успел  выхватить  меч  из
ножен. Как только твердый как железо клюв впился в плечо человека и  начал
рвать его плоть, пытаясь добраться до горла, безжалостный выпад  стального
клинка располосовал брюхо грифона. Животное судорожно  рванулось  вверх  и
взмахом гигантского крыла выбило всадника из седла  и  с  жалобным  криком
рухнуло на песок, истекая черной кровью. Высокий мужчина вскочил на ноги и
отсек грифону голову и крылья. Ослепленный взметнувшимся фонтаном из крови
и песка, он заметил  Рикарда  лишь  тогда,  когда  тот  подскакал  к  нему
вплотную. Молча развернувшись, человек поднял свой дымящийся меч,  парируя
удар принца. Противник Рикарда попытался подсечь ноги коня,  но  тщетно  -
умное животное ни секунды не  стояло  на  месте,  кружась  вокруг  него  и
вставая на дыбы, а принц без устали наносил сверху вниз  удар  за  ударом.
Постепенно движения человека в сером становились все  более  замедленными,
воздух со свистом вырывался у него из легких. Рикард по-прежнему не  давал
ему ни секунды передышки. Противник принца сделал отчаянный выпад,  и  тут
меч брата со свистом опустился на его запрокинутое лицо. Человек безмолвно
рухнул на землю. Бурый песок из-под копыт  запорошил  лицо,  когда  Рикард
осадил белого жеребца и ринулся в гущу битвы. Атакующих было больше, да  и
дрались они, как звери, так что мятежники шаг за шагом отступали  к  морю.
Когда от всего их войска осталось человек двадцать-тридцать, они  дрогнули
и сломя голову кинулись к кораблям, выталкивая их на глубину и  карабкаясь
на борт. Рикард начал созывать своих людей. Они брели к нему по  песку  со
всех сторон, переступая через трупы людей и  лошадей.  Тяжелораненые  тоже
пытались  подползти  поближе  к  принцу.  Все,   кто   был   в   состоянии
самостоятельно передвигаться, выстраивались в ряды в ложбине за дюной,  на
вершине которой стоял Рикард. За  спиной  принца  покачивались  на  волнах
вытолкнутые на глубину черные галеры.
     Рикард присел на густую сочную траву, прикрывавшую  вершину  дюны,  и
опустил голову, спрятав  лицо  в  ладонях.  Рядом  с  ним  застыл,  словно
каменная статуя, белый жеребец.  В  ложбине  у  ног  принца  молча  стояли
остатки его войска. За спиной Рикарда на песчаном пляже подле тела грифона
лежал высокий мужчина в сером с залитым кровью лицом. Вокруг него  лежали,
уставившись в небо без солнца, другие мертвецы.
     Подул легкий ветерок. Рикард поднял голову. На его юном лице  застыло
угрюмое выражение. Он дал знак своим офицерам, вскочил  в  седло  и  рысью
поскакал вперед, огибая дюны, обратно к городу,  не  дожидаясь,  пока  его
армия пополнит свои ряды и зашагает вслед за ним. Когда над головой принца
вдруг закружился, пронзительно крича,  грифон,  Рикард  поднял  руку  и  с
улыбкой стал наблюдать за тем, как гигантское создание, хлопая крыльями  и
мурлыкая как кот, устраивается на его защищенном перчаткой запястье.
     -  Ты  плохой  грифон,  -  сказал  принц,  -  отправляйся  ты,  петух
драчливый, домой в родной курятник!
     Оскорбленное чудовище каркнуло и,  взмыв  в  воздух,  устремилось  на
восток в сторону города. Сзади брела среди холмов, не  оставляя  за  собой
следов на бархатистом, как шелк, ровном,  как  стол,  буром  песке,  армия
принца. Черные галеры с поднятыми парусами уже качались на волнах вдали от
берега. На носу флагмана стоял, угрюмо глядя на берег, высокий  человек  в
сером.
     Избрав самый  удобный  путь  домой,  Рикард  проскакал  невдалеке  от
уступа, на котором стояла избушка на  четырех  ножках.  Стоящая  в  дверях
ведьма окликнула его. Конь вихрем взлетел на  склон  холма  и,  подчиняясь
твердой руке хозяина, встал как  вкопанный  у  ворот  крохотного  дворика.
Рикард пристально взглянул на молодую ведьму. Ее глаза  сияли,  как  угли,
черную гриву волос, обрамлявших смуглое  лицо,  трепал  легкий  бриз.  Она
посмотрела на закованного в белые доспехи принца,  восседавшего  на  белом
жеребце, и сказала:
     - Ваше высочество, не слишком ли часто вам приходится сражаться?
     Он рассмеялся.
     - А что мне остается делать? Позволить моему брату осадить город?
     - Конечно. Никто не сможет взять город приступом.
     - Я знаю. Но мой отец, король, изгнал его из страны, запретив ему  на
веки вечные даже ступать на нашу землю. А я - верный  солдат  моего  отца,
подчиняющийся всем его приказам.
     Ведьма бросила взгляд на море, затем вновь посмотрела  на  юношу.  Ее
смуглое лицо посуровело, нос и щеки заострились, глаза метали молнии.
     - Прислуживай или  отдавай  приказы,  -  сказала  она,  -  правь  или
подчиняйся. Твой брат не  хотел  ни  подчиняться,  ни  править...  Знаешь,
принц, будь осторожен. - Ее лицо смягчилось и обрело  прежнюю  красоту.  -
Море выбросило подарки этим  утром,  ветер  дует,  бьется  хрусталь.  Будь
осторожен.
     Юноша степенно поклонился, пробормотав слова благодарности, пришпорил
коня и ускакал, как чайка сверкая белизной на  фоне  причудливо  изогнутых
гребней дюн.
     Ведьма вернулась в  хижину  и  пристально  оглядела  ее  единственную
комнату, дабы убедиться, что все на месте: летучие  мыши,  лук,  половики,
метла, треснувшие хрустальные шары, тонкий  полумесяц  луны,  повисший  на
трубе, колдовские книги, ее любимец... Еще раз  окинув  комнату  взглядом,
она выскочила наружу и позвала:
     - Дики!
     С запада дул холодный ветер, пригибая к земле высохшие стебли травы.
     - Дики!.. Кис-кис-кис!
     Ветер сорвал зов с ее губ, разорвал его на кусочки и куда-то унес.
     Женщина щелкнула пальцами. Из-за двери во двор,  пронзительно  жужжа,
вылетела метла и зависла примерно на двухфутовой высоте  в  горизонтальном
положении, а хижина задрожала и возбужденно закрутилась вокруг своей оси.
     -  Прекрати!  -  рявкнула  ведьма,  и  дверь  послушно  захлопнулась.
Забравшись на метлу, она стала прочесывать берег к югу от хижины, крича:
     - Дики!.. Эй, кис-кис-кис!
     Присоединившись к  своему  войску,  юный  принц  спешился  и  зашагал
наравне с ними. Когда они достигли гребня перевала и увидели раскинувшийся
перед ними посреди равнины город, кто-то дернул Рикарда за плащ.
     - Принц...
     Подле него стоял,  испуганно  глядя  на  принца,  маленький  мальчик,
пухленький и круглощекий, словно младенец. Он  держал  в  руках  потертую,
извалянную в песке шкатулку. Рядом с малышом сидел, улыбаясь во всю пасть,
огромный черный кот.
     - Ее выбросило море... Я знаю, она  предназначена  для  принца  нашей
страны... Пожалуйста, возьмите ее!
     - Что в ней?
     - Темнота, сэр.
     Рикард взял шкатулку и после некоторых колебаний слегка приоткрыл ее.
     - Она выкрашена изнутри черной краской, - сказал он, усмехнувшись.
     - Нет, принц, правда нет. Откройте ее пошире!
     Рикард осторожно приподнял крышку на дюйм-другой и заглянул вовнутрь.
Затем он быстро захлопнул ее, прежде чем малыш предупредил:
     - Не давайте ветру выдуть тьму наружу, принц!
     - Я передам шкатулку королю.
     - Но она предназначена вам, сэр...
     - Все дары моря - собственность  короля.  Но  спасибо  тебе  за  нее,
малыш.
     Какой-то миг они смотрели друг на друга, маленький пухленький мальчик
и суровый красивый юноша. Затем Рикард  отвернулся  и  зашагал  дальше,  а
расстроенный Дики молча побрел  вниз  по  склону  холма.  Он  услышал  зов
матери, доносящийся откуда-то с юга, и попытался крикнуть ей что-нибудь  в
ответ, но ветер относил его слова прочь от побережья, а черный кот куда-то
исчез.
     Бронзовые  ворота  со  скрежетом  распахнулись,  впуская  вернувшееся
войско.  Залаяли  сторожевые  псы,  часовые  встали  по  стойке  "смирно",
горожане склонили головы перед Рикардом, который вихрем пронесся  на  коне
по мраморным мостовым, спеша во дворец. Войдя туда, он  бросил  взгляд  на
большие бронзовые  башенные  часы,  украшавшие  самую  высокую  из  девяти
белоснежных башен дворца. Застывшие стрелки показывали без десяти десять.
     В Зале Приемов его ждал отец: суровый седовласый мужчина  с  железной
короной на голове. Его руки стискивали металлические  подлокотники  трона,
выполненные в форме голов химер. Рикард  опустился  на  колени  и  склонил
голову. Не поднимая взгляда, он доложил об успешном исходе похода.
     - Изгнанник убит, как и большинство его воинов.  Оставшиеся  в  живых
бежали на своих кораблях.
     Голос, ответивший ему, напоминал скрежет немазанных  петель  железной
двери:
     - Хорошая работа, принц.
     - Я принес тебе морские подарки.
     По-прежнему  не  поднимая  головы,  Рикард  подал   отцу   деревянную
шкатулку.
     Глухой рык вырвался из горла одного из вырезанных на троне монстров.
     - Она моя, - сказал старый король столь хриплым голосом,  что  Рикард
на миг поднял взор и увидел зловещий оскал химер и  лихорадочный  блеск  в
глазах отца.
     - Поэтому я и принес ее тебе, Повелитель.
     - Она моя - я сам отдал ее морю! А море отринуло мой дар.
     После долгого молчания король продолжил уже более спокойным тоном.
     - Что ж, возьми ее себе,  принц.  Ни  мне,  ни  морю  она  не  нужна.
Поступай с ней, как знаешь.  Но  только...  не  открывай  ее.  Никогда  не
открывай ее, принц!
     Рикард низко поклонился, не поднимаясь с пола в знак благодарности  и
уважения, затем встал и, по-прежнему не поднимая глаз, направился к выходу
из огромной залы. Как только принц вышел в тускло освещенную переднюю, его
тут же обступили офицеры и вельможи, жаждущие расспросить Рикарда о битве,
повеселиться, выпить и позубоскалить. Но  вопреки  обыкновению,  он  молча
прошел мимо, даже не взглянув на них, и направился в свои  покои,  бережно
держа шкатулку обеими руками.
     В его покоях,  освещенных  ровном  пламенем  не  отбрасывающих  теней
высоких свечей в золоченых  канделябрах,  не  было  окон.  Стены  украшали
сотканные из золотых нитей гобелены, усыпанные всевозможными  драгоценными
и полудрагоценными камнями. Принц положил шкатулку на  стеклянный  столик,
сбросил плащ,  отстегнул  пояс  с  мечом  и,  вздохнув,  сел.  Из  спальни
вприпрыжку выбежал грифон, клацая когтями по выложенному мозаикой полу,  и
положил голову Рикарду на колени, желая, чтобы тот  почесал  его  поросший
перьями загривок. По комнате  также  бродил  кругами  огромный  лоснящийся
черный кот. Рикард не обратил на  него  никакого  внимания.  Дворец  кишмя
кишел  всевозможными  тварями:  кошками,  собаками,  обезьянами,  белками,
белыми мышами, тиграми и т.д. У каждой фрейлины был хотя бы один единорог,
каждый придворный окружал себя по меньшей мере дюжиной любимцев. У  принца
имелся лишь один-единственный грифон, неразговорчивый друг, который всегда
сражался с ним бок о бок. Рикард потрепал грифона по загривку, то  и  дело
поглядывая вниз, дабы встретиться с полным любви  взором  золотистых  глаз
своего любимца. Принца неудержимо притягивала стоящая на столике шкатулка.
Он не мог запереть ее, поскольку к ней не было ключа.
     Где-то вдалеке играла тихая музыка. Ее беспечные переливы  напоминали
журчание фонтана.
     Принц взглянул на  настенные  часы;  причудливой  формы  конструкцию,
украшенную золотистой и синей эмалью. Они показывали  без  десяти  десять:
пора вставать, надевать меч, созывать своих людей и отправляться на войну.
Изгнанник вернулся и предъявляет права на  трон,  свое  наследство,  грозя
взять город приступом. Его черные галеры необходимо вновь отбросить  прочь
от берега. Братья должны будут сразиться, одному из них суждено умереть, и
город будет спасен. Рикард приподнялся, и грифон  тут  же  вскочил,  виляя
хвостом, готовый к схватке.
     - Ладно, пошли, - сказал ему  юноша,  но  в  голосе  принца  не  было
прежней теплоты. Он поднял меч в усыпанных жемчугом  ножнах  и  пристегнул
его к поясу. Грифон застонал от удовольствия и  потерся  клювом  о  ладонь
принца. Тот не ответил на ласку, поскольку устал и был не в настроении. Он
страстно  желал  чего-то...  Но   вот   чего?   Послушать   еще   внезапно
прекратившуюся музыку, поговорить с братом  перед  тем,  как  сразиться  с
ним... Рикард не знал.  Наследник  и  защитник  престола,  он  был  обязан
подчиняться приказам. Принц одел на голову серебристый шлем и  повернулся,
чтобы взять перекинутый через спинку  стула  плащ.  И  тут  Рикард  увидел
лежащую на полу шкатулку с откинутой крышкой. Пока он  стоял,  уставившись
на нее оцепенелым, отсутствующим взором, на полу возле шкатулки сгустилось
маленькое черное  облачко,  похожее  на  дым  крохотного  костерка.  Принц
протянул руку и зачерпнул пригоршню тьмы, но та прошла мед его пальцев.
     Грифон, испуганно крича, отскочил в сторону.
     Высокий светловолосый юноша в  белых  доспехах  и  серебристом  шлеме
стоял посреди комнаты, освещенный тусклым светом  свечей,  держа  в  руках
открытую шкатулку и наблюдая за тем, как медленно струится из  нее  густая
черная дымка. Вокруг его тела  постепенно  сгущалась  тьма.  Рикард  стоял
неподвижно, как статуя. Затем  медленно  поднял  шкатулку  над  головой  и
перевернул ее.
     Тьма омыла его лицо. Принц огляделся  вокруг.  Далекая  музыка  давно
смолкла, и в комнате царила тишина. Горели свечи, пятна света  плясали  по
потолку и стенам, высекая из них золотисто-фиолетовые искры. Но в углах  и
за креслами притаилась тьма, а когда Рикард поворачивал голову,  по  стене
скакала ее тень. Вдруг в одном из темных углов принц заметил  два  больших
кроваво-красных глаза. Он вздрогнул  и  выронил  шкатулку...  Так  это  же
грифон! Рикард заговорил с ним, маня его к себе. Тот даже не шелохнулся  и
лишь издал протяжный скрежещущий стон.
     - Прекрати! Неужели ты боишься темноты? - сказал  принц,  и  тут  его
самого внезапно охватил страх. Юноша  обнажил  меч.  Грифон  оставался  на
месте. Принц осторожно попятился к двери, в тот же миг чудовище  прыгнуло.
Огромная тень от черных крыльев застлала потолок. Железный клюв, почти вся
масса огромного тела грифона обрушились на Рикарда прежде, чем  тот  успел
увернуться. Громадный клюв пытался впиться ему  в  горло,  стальные  когти
рвали руки и плечи. Принц боролся изо всех  сил,  пока  ему,  наконец,  не
удалось освободить руку с мечом и нанести  пару  яростных  ударов.  Второй
удар наполовину перерубил шею грифона. Тварь рухнула на  пол,  забилась  в
судорогах среди осколков разбитого вдребезги стола и вскоре затихла.
     Меч принца со звоном упал на мозаичный пол. Руки юноши  были  липкими
от собственной крови, гигантские  крылья  грифона  задели  или  сбили  все
свечи, кроме одной, и Рикард почти  ничего  не  видел.  С  трудом  нащупав
кресло, он сел в него. Минуту спустя, хотя ему так и не удалось  перевести
дыхание, принц опустил голову и спрятал лицо в ладонях - как и  на  гребне
дюны после сражения. В комнате  царила  абсолютная  тишина.  Ровно  горела
единственная  свеча.  Язычок  ее  пламени  отражался  в  россыпи  топазов,
переливавшихся на стене за нею. Наконец Рикард поднял голову.
     Грифон лежал неподвижно. Вытекшая из него кровь, черная, как  сгусток
тьмы, выползший сперва из коробки, образовала большую лужу.  Его  стальной
клюв был распахнут, широко раскрытые глаза горели как угольки.
     - Он мертв, - послышался тихий тонкий голосок, и  черный  кот  ведьмы
подошел  к  принцу,  осторожно  ступая  среди  острых  осколков  разбитого
столика. - Раз и навсегда.
     Кот сел, обернув хвост вокруг туловища. Рикард  сидел  неподвижно,  с
почерневшим  от  горя  лицом,  но  тут  внезапно  раздавшееся   поблизости
тоненькое "динь-динь" заставило его встрепенуться. Затем  ударил  огромный
колокол в башне наверху, заставив содрогнуться  каменный  пол  и  кровь  в
жилах принца. Часы пробили десять.
     В дверь  заколотили.  Последние  удары  колокола  сопровождали  вопли
испуганных животных, недоуменные крики людей и всевозможные команды.
     - Ты опоздаешь на битву, принц, - сказал кот.
     Рикард нащупал среди крови и теней  свой  меч,  сунул  его  в  ножны,
схватил плащ и направился к двери.
     - Сегодня наступит полдень, - добавил кот, - а также сумерки и  ночь.
К приходу ночи один из вас вернется домой, в город: или ты, или твой брат.
Но только один из вас, принц.
     Рикард остановился на миг и спросил:
     - Светит ли теперь там, снаружи, солнце?
     - Да, теперь светит.
     - Ну что ж, тем лучше, - сказал юноша, распахнул дверь и  окунулся  в
гомон и переполох залитых солнцем залов дворца. Его черная тень  следовала
за ним по пятам.

URSULA K.LeGUIN "The Rule of names"
из сб. "FANTASTIC 1964"

 Урсула К. Ле ГУИН (США)  Похититель сокровищ.

     Надсадно дыша и улыбаясь, мистер Подхолмом пожаловал
из-под собственного холма. С каждым выдохом из его ноздрей
вырывались струйки беловатого пара, растекаясь в утреннем
сиянии солнышка. Мистер Подхолмом посмотрел на чистое
декабрьское небо, заулыбался еще шире, чем обычно, обнажая
белоснежные зубы, и направился прямиком в деревню.
     - С утром Вас, мистер Подхолмом! - приветствовали его
жители деревни, пока он проходил мимо них по узенькой улочке
между домами с нависшими коническими крышами, походившими на
толстенные шляпки мухоморов.
     - С утром, с утром! - бурчал он каждому в ответ!
Считалось страшным грехом - пожелать кому-либо "Доброго утра".
А простое утверждение данного времени дня было вполне
свойственно для обитателей островка Сатинс, где невинное
прилагательное, вроде "Доброго", запросто могло испортить
погоду на всю неделю!
     Все старались заговорить с ним: одни - учтиво, другие - с
легким пренебрежением. Это был очень маленький остров, имеющий
своего, какого ни на есть, волшебника, и, поэтому заслуживал
почтительного уважения. Но разве можно уважать невысокого
полного пятидесятилетнего мужчину, который и ходил-то
вперевалочку, выворачивая ноги вовнутрь, дышащего паром и
неустанно улыбающегося? Он абсолютно не выделялся, как
искусный затейник. Его фейерверки были сработаны довольно
терпимо, но элексиры не отличались особой силой. Заговоренные
бородавки очень часто, примерно через три дня, высыпали вновь.
Помидоры под действием чар никак нежелали вырастать побыстрее.
А в те редкие случаи, когда в бухте Сатинс бросал якорь
незнакомый корабль, мистер Подхолмом зачастую скрывался под
своим холмом, сказываясь больным или объявлял нежелание
подвергнуться дъявольскому сглазу. Одним словом, это был
некудышний чародей и поэтому обитатели острова особо не
считались с мистером Подхолмом. Они запросто обходились с ним,
как с простым селянином, не приглашая волшебника даже на обед.
     Был случай, когда мистер Подхолмом удостоил чести
пригласить к себе на обед кое-кого из местной знати. Стол
радовал глаз обилием серебра, хрусталя, прекрасной скатерью,
жаренным гусем, искристого вина, сливового пудинга и острого
соуса.
     Все бы хорошо, но бедный хозяин так нервничал во время
трапезы, что шумного застолья не получилось и уже через
полчаса гости разошлись с чувством голода. После этого он не
любил непрошенных гостей, навещавших его пещеру под холмом.
Дальше прихожей никто не смел ступить вовнутрь покоев
негостепреимного волшебника. Завидя людей, направлявшихся в
сторону холма, он завсегда спешил со всех ног им навстречу,
предлагая после приветствия: "Давай присядем здесь, под
тенистыми соснами!" - и делал жест в сторону хвойного леса. А
ежли моросил дождик: "А не сходить ли нам на постоялый двор,
опрокинуть по стаканчику?" - хотя каждый прекрасно знал, что
он не пьет спиртного - только родниковую воду.
     Порой деревенские мальчишки шныряли подле входа в его
пещеру, пытаясь подсмотреть одним глазком, и даже совершали
набеги, пользуясь отсутствием мистера Подхолмом, но небольшая
дверка, ведущая вовнутрь, была плотно затворена мощным
заклинанием, похоже, единственным эффективным из арсенала
чародея-неумехи. Как-то раз двое ребятишек, думая, что хозяин
пещеры лечит больного осла миссис Рууны на Западном побережьи,
вооружившись топориком и ломом, попробовали взломать
загадочное жилище. От первого удара в дверь изнутри раздался
яростный рев и из щелей повалило облако лилового пара.
Мальчишки обратились в бегство. Беды не стряслось, но,
рассказывая всем эту историю, трудно было поверить, что такой
маленький пухлый человек способен издавать жуткий
оглушительный рев.

     В этот день мистер Подхолмом закупил в городе три дюжины
свежих яиц, фунт печени и задержался в доме бывалого морского
волка-капитана Фогено, пытаясь с помощью чар восстановить
зрение старичка. Это было бесполезно, но чародей продолжал
бесполезные попытки6 да и поболтать с матушкой Гульд не
мешало. В основном, приятелями мистера Подхолмом считались
люди преклонного возраста. Он был очень робок с энергичными
молодыми людьми, а девушки старались избегать встречи с ним.
     "Он слишком двусмысленно улыбается!" - говорили они,
накручивая на пальчик шелковые локоны, и капризно надували
губки.
     Их матери одергивали своих дочерей, заступаясь за
уважаемого волшебника.
     Попрощавшись с матушкой Гульд, мистер Подхолмом
повстречался с школьным классом, занятия которого проходили на
пустыре. На острове Сатис основное население слыло неграмотным
и как таковых учеников не было: ни книг для чтения и изучения,
ни парт для вырезания на них собственных инициалов, ни
школьных досок для домашних заданий. В дождливые дни дети
собирались на сеновале Общественного коровника, а если светило
солнце - учительница Палани уводила учеников в любое место,
где ей заблагорассудится. Сегодня, окруженная тридцатью
детишками до двенадцати лет и сорока безразличными овечками до
пяти, она преподавала важную тему школьной программы: "Правила
имен".
     Смущенно улыбаясь, мистер Подхолмом остановился послушать
и поглазеть: Палани - пухленькая, хорошенькая двадцатилетняя
девушка составляла чудный пейзаж в сиянии зимнего солнца - в
окружении детишек, голубого дуба, моря и чистого небосклона.
Говорила она очень серьезно, щеки ее раскраснелись от ветра:
     - Дети, вы уже познакомились с Правилами Имен. Из всего
два и они одинаковы на любом острове мира. Кто мне скажет, что
это за правила?
     - Невежливо спрашивать у кого бы то ни было его имя! -
торопливо вскрикнул толстый мальчишка, но его тут же перебила
крикливая девочка:
     - Никому нельзя говорить свое настоящее имя, так считает
моя мамочка!
     - Правильно Сюьа. Молодец, дорогая Попи, только не нужно
та сильно кричать. Все верно. Никогда ни у кого не спрашивайте
его имя и никогда называйте своего собственного. А сейчас
минуточку подумаем и ответим, почему мы прозвали нашего
волшебника мистер Подхолмом?
     Она улыбнулась через головы и шерстяные спины мистеру
Подхолмом нервно теребившему мешок с яйцами.
     - Потому что он поселился под холмом! - ответила половина
детишек.
     - Но разве это его настоящее имя?
     - Нет! - закричал толстяк, ему вторила эхом визгливая
Попи: - Нет!
     - А почему вы так решили?
     - Потому что, когда он появился, никто не знал его
истинного имени. Да взрослые и не сказали бы его нам. А тем
более он сам.
     - Очень хорошо, Сюба. Попи, не кричи. Все правильно. Даже
волшебник не должен называте своего настоящего имени. Когда
вы, дети, закончите школу и пройдете через возмужание, вы
позабудете свои детские имена и оставите только настоящие, не
спрашивая других имен и не называя своих. А почему же
существует такое вот правило? Кто мне ответит?
     Дети молчали. Мистер Подхолмом не воздержался и ответил
на вопрос так:
     - Потому что имя - это все равно что вещь. А настоящее
имя - настоящая вещь. Знать чужое имя - значит полностью
контролировать эту вещь. Я угадал, учитель?
     Палан улыбнулась и сделала реверанс, явно смущенная его
ответом, а он опомнился и живо заторопился к своему холму,
прижимая к груди мешок с продуктами. Минута, проведенная в
обществе детей и учительница пробудила в нем страшный голод.
     Чародей поспешно затворил за собой внутренние двери
жилища, но, вероятно, в заклинаниях были погрешности или
неточности, так как прихожая заполнилась ароматом пшеницы,
яичницы и кипящей на сковородке печени.
     Ветерок в этот день, дувший с запада, был легким и
освежающим, но ровно в полдень в бухту Сатинс, скользя на
спокойных водах, причалил небольшой кораблик. Он еще только
точкой виднелся на горизонте, а его уже заприметил остроглазый
мальчуган, прекрасно знавший рыбацкую флотилию острова.
Мальчишка понесся по улицам, выкрикивая:
     - Чужое судно, чужое судно!
     Очень редко маленький островок посещают гости с такого же
маленького острова Ист Рич или торговые смельчаки с
Архипилага. Когда суденышко достигло пристани, его уже
встречала половина населения Сатинс. Даже рыбаки спешили с
моря на берег, а также пастухи , собиратели трав и ловцы
моллюсков сходились со всех холмов и устремлялись к пристани.
     Только дверь в пещеру мистера Подхолмом оставалась
запертой.
     На борту кораблика оказался единственный человек. Когда
об этом донесли старому капитану Фогено, тот выдернул волосок
из седых бровей над невидящими глазами и мрачно выдал:
     - Тогда этот парень может быть лишь одного сорта, раз в
одиночку поплыл на Аут Рич. Волшебник, колдун, а может маг...
     Вот поэтому жители острова затаили дыхание, желая впервые
в жизни увидеть живого мага, может быть, одного из
могущественных Белых Магов, живущих в высоких башнях на
переполненных островах Архипелага. К их разочарованию,
путешественник оказался молодым симпатичным юношей с черной
бородой, которой радостно поприветствовал толпу и выбрался на
берег, как обычный моряк, удовлетворенный, что достиг берега.
Он назвалсяя морским торговцем, но люди увидели у него дубовый
посох, о чем поспешили сообщить слепому Фогено, на что тот
важно кивнул:
     - Да, два чародея в одном городе - это плохо! - задумчиво
изрек капитан и захолпнул рот, будто старый карп.
     Так как незнакомец не пожелал назвать им свое имя, они
присвоили ему такое: Чернобородый. Незначительный груз его
суденышка состоял из нескольких образцов ткани, сандалий,
пушных изделий для оторочки плащей, дешевого ладана, недорогих
самоцветов, чудодейственных трав, изумительных стеклянных бус.
Одним словом - стандартный набор для торговца. Каждый
подходил, беседовал с Чернобородым и что-нибудь выбирал себе
по нраву. Все мальчишки были тут-как-тут, желая послушать о
путешествиях к неведомым островам Рича ил иуслышать описание
богатого Архипелага, Внутренних Земель, о рейдах белоснежных
кораблей и золотых куполах Гавнора. Мужчины охотно слушали
удивительные истории, но у некоторых не проходило недоумение:
ведь торговец прибыл в одиночку, да еще и к тому же этот
дубовый посох...
     - И все это время мистер Подхолмом не покидал своей
пещеры.
     - Клянусь, это первый остров из увиденных мною, где не
имеется своего волшебника! - воскликнул однажды вечером
Чернобородый, находясь в гостях у матушки Гульд.
     Та пригласила его, племянника и Палани на чашечку
суррогатного чая.
     - А как вы поступаете, если вдруг заболят зубы или у
коровы пропадет молоко?
     - Ну... мы сразу зовем мистера Подхолмом, - просто
ответила старая женщина.
     - Ай, он же ничего не умеет, - вырвалось у племянника по
имени Бирт. От сказанных слов он густо покраснел и расплескал
чай.
     Бирт был неплохим рыбаком, сильным, смелым и
немногословным парнем. Он любил детскую учительницу и в
ближайшее время собирался поведатьр ей о своих чувствах, и
вдобавок отнести корзину свежей макрели на кухню ее отца.
     - Э, никак у вас волшебник имеется?! - удивился
Чернобородый. - Он что, невидимка?
     - Нет, только уж очень он застенчивый, - сказала Палани.
- Вот Вы уже неделю гостите на острове, а мы так редко видим
путешественников... - она тоже покраснела, но чай не разлила.
     Чернобородый улыбнулся ей.
     - А вы хорошо его знаете?
     - Не очень, - ответила матушка Гульд, примерно как и Вас.
Чайку погорячее не желаете? Давайте сюда чашку. Четыре года
назад он прибыл сюда на шлюпке. Помню как раз пришло время
выбирать сети с уловом в Восточном Заливе, да и тем же утром
пастух Понди сломал ногу. Да, точно, ровно пять лет назад это
и произошло. Хотя нет - четыре... А вообще-то, все-таки пять.
В тот самый год, когда чеснок не уродился. Приплыл он, значит
на шлюпке, доверху наполненной огромными сундуками и ларцами.
Он тут же обратился к нашему Великому Мореплавателю Фогено,
который тогда слепым еще не был. "Ходят слухи, - сказал мистер
Подхолмом, - что у вас нет ни колдуна, ни чародея вообще, не
хотели бы вы заполнить этот пробел?" "С удовольставием, но при
условии, если Магия белая!" - ответил ему капитна. И прежде
чем Вы произнесли бы слово "каракатица" мистер Чародей уже
обосноволся в пещере под холмом, и вскоре вывел чесотку у кота
мамаши Белтоу. При этом, правда, шерсть рыжего кота поседела,
и он недолго протянул на этом свете. Он помер прошлой зимой с
первыми заморозками. Мамаша Белтоу приняла слишком близко к
сердцу смерть своего любимца, бедняжка, даже когда ее муж
утонул на Длинных Берегах, в год больших косяков сельди, когда
племянничек Бирт был еще совсем сопляком - в этот месте Бирт
снова расплескал свой чай, а Чернобоордый усмехнулся - все
этог нисколько не смутило матушку Гульд, - горе Белтоу было
безгранично.
     Беседа продолжалась до глубокой ночи.
     На следующий день, прогуливаясь вдоль пирса, Чернобородый
пытался втянуть в разговор молчаливых островитян.
     - Кто скажет мне, которая из этих лодок принадлежит
вашему чародею? Или он с помощью магии обращает ее в грецкий
орех, когда не пользуется?
     - Ну что Вы, -ответил один из рыбаков, она валяется в его
пещере под холмлм.
     - Он что, переташил лодку в пещеру?
     - Ага, точно так. Я сам помогал ему. Ох и тяжеленная она
была, загруженная сундуками и шкатулками. Он тогда сказал, что
в них хранятся книжки со множеством всяких закилнаний. -
апатичный рыбак посопел, развернулся и побрел прочь.
     Племянник матушки Гульд неподалеку чинил порванную сеть,
он прервал свое занятие и спросил с тем же безразличием:
     - Хотите, я познакомлю Вас с мистером Подхолмом?
     Чернобородый обернулся к Бирту. Пронзительный черные
глаза долго изучали простодушное голубоглазое лицо рыбака,
наконец Чернобородый улыбнулся и произнес:
     - Чудесно. Проведи меня к нему, Бирт.
     - Хорошо. Вот только закончу с сетью.
     Когда дело было сделано, он и Чернобородый двинулись по
деревенской улице в сторону зеленого холма. Очутившись на
пустыре, Ченробородый прервал молчание.
     - Не так быстро, дружище Бирт. До того, как мы встретимся
с вашим волшебником, я хотел бы поведать тебе одну историю.
     - Я Вас слушаю, - ответил Бирт, располагаясь в тени
огромного дуба.
     - История эта произошла сотни лет назад и до сих пор еще
не закончилась - однако, вскоре завершится, я думаю, уже
скоро... В самом сердце архипелага, где острова теснятся так
кучно, словно мухи на меде, находится маленький островок под
названием Пендор. Морские хозяева того островка были
всемогущими людьми в те давние годы войны до вступления в
Лигу. Завоеванная добыча, выкуп и дань рекой текли на Пендор,
образовывая несметные сокровища.
     Вот тогда откуда-то из Уэст Рич нагрянул очень
могущественный дракон. Огромный, черный, с могучими крыльями,
полный сил и коварства и, как все прочие драконы, любивший
золото и драгоценные камни. Он разгромил армию острова и
самого Морского Господина, а оставшиеся в живых в ту же ночь
на кораблях покинули остров. Оставшись в полном одиночестве,
дракон устроился поверх собранных сокровищ: изумрудов,
сапфиров и золотых монет, почесывая о них чешуйчатое брюхо. Он
покидал сокровищницу раз или два в год, когда испытывал острый
голод. В поисках еды дракон набрасывался на ближийшие острова,
а кстати, тебе известно, что едят драконы?
     Бирт кивнул головой и пробориотал:
     - Девстенниц.
     - Верно, - кивнул Чернобородый. - итак, это не могло
длиться вечно, но и отказываться от сокровищ люди не
собирались. после того, как Лига стала набирать силу и
Архипелаг был не так занят войнами и пиратством, было принято
решение атаковать Пендор, изгнать дракона и доставить золото и
драгоценности в сокровищницу Лиги. Вернуть несметные богатства
хотели многие, Лига - в первую очередь. С пятидесяти островов
собрали громадную флотилию, семеро сильнейших магов приняли
участие в этом походе. И все это воинство отправилось к
Пендору... Они достигли острова и беспрпятственно сошли на
берег. Никакого сопротивления. Здания города пустовали, все
было покрыто вековой пылью. Сгнившие останки Морского Хозяина
и его солдат валялись повсюду - на крепостной стене, на
ступенях и на площади. Отовсюду разило запахом дракона, но
самого нигде не было видно. От сокровмщ и след простыл - не
осталось алмаза даже с маковое зернышко, ни даже серебряной
бусинки. Предвидя, что ему не устоять против семи магов,
дракон попросту смылся. Удалось установить, что обосновался он
на севере, на пустынном острове под названием Удрат. Флотилия
незамедлительно выступила по горячим следам, ну и что же они
нашли? Снова останки. Все, что осталось от дракона. Сокровище
же исчезло. Какой-то незнакомый волшебник, работающий в
одиночки, без постороненей помощи одержал победу над раконом и
перехватил все денежки прямо из-под носа у Лиги!
     Рыбак выслушал внимательно, но без всякого выражения на
лице.
     - Вот и выходит, что на данный момент это весьма
могущественный и довольно умелый колдун, который, убив
дракона, сумел скрыться, не оставив за собой никаких следов.
Лорды и маги Архипелага совершенно не имеют о нем никаких
сведений: ни откуда он родом, ни где скрывается. Они уже было
отказались отг последного шанса на успех, пока не обратились
ко мне. По возвращению из трехлетнего плавания в Норд Рич, они
обратились ко мне за помощью разыскать незнакомца. Для меня
это было весьма кстати с их стороны, так как я сам не только
чародей, как считают здешние идиоты, но и наследник лордов
Пендоры. Эти сокровища по праву принадлежат мне - глупцы из
Лиги никогда не смогут отыскатьр их, потому что они не их. Все
это принадлежит Дому Пендора. И похищенный великийц изумруд
Иналкил узнает своего истинного хозяина. Смотри!
     Чернобородый поднял дубовый посох и громко крикнул:
     - Иналкил!
     Конец посоха запылалл ослепительным огнеено-зеленым
блеском и, повернувшись в руке чародея, наклонился, указывая
прямо в сторону холма неподалеку от них.
     - Свечение было не таким ярким, когда я вызывал Иналкил в
Гавноре. посох указывает напрвление, где хранится зеленый
камень. Теперь я точно знаю, ктог вор. И я разделаюсь с ним.
Он очень могущественный волшебник, одолевший дракона, но я
сильнее его. И знаешь, почему? Потому что мне известно его
имя!
     И чем высокомернее становился голос Чернобородого, тем
Бирт выглядел глупее и растерянней. Он встряхнулся, с трудом
закрыл рот и пробормотал, искоса поглядывая на Чернобородого:
     - Как же Вы... узнали?
     Чернобородый усмехнулся, но не удостоил его ответом.
     - С помощью Черной Магии?
     - Что-нибудь еще хочешь спросить?
     Бирт побледнел и заткнулся.
     - Я Морской Лорд Пендора, глупец, и золото, и
драгоценности, добытые моими предками, скоро будут у меня, а
также и Зеленый Камень! Все это мое! А теперь я разрешаю
рассказать обо всем этом великим деревенским болваном. Но
после того, как я одолею колдуна и навсегда покину Сатинс.
Оставайся тут. или можешь пойти и посмотреть, если ен боишься.
Вряд ли у тебя будет шанс вновь лицезреть великого волшебника
и могушества его силы!

     Чернобородый развернулся и, не оглядываясь, стал
подниматься по склону холма прямо ко входу в пещеру.
     Не торопясь, Бирт двинулся следом, выдерживая приличную
дистанцию, и расположился под боярышником, подальше от пещеры.
Чернобородый замер перед входом в пещеру, затем взмахнул рукой
с изумрудным сиянием посоха.
     - Вор! Выходи, похититель сокровищ Пендора!
     В ответ раздался грохот, словно обрушился шкаф с
фаянсовой посудой, и из пещеры повалили клубы пыли. От страха
Бирт втянул голову в плечи и закрыл глаза, а когда открыл их,
то увидел неподвижного Чернобородого и у входа в пещеру
грязного и вз'ерошенного мистера Полдхолмом. Тот был маленьким
и жалким, с вывернутыми, как обычно, носками ног вовнутрь.
Увидел его коротенькие ножки в черном трико, и в руках у него
не было никакого посоха, которого он никогда не имел.
     - Кто ты? - хрипло спросил мистер Подхолмом.
     - Я Морской Лорд Пендора. Я пришел к вору требовать свои
сокровища назад!
     От этих слов мистер Подхолмом пошел красными пятнами - с
ним всегда так бывало, когда люди вели себя с ним
невоспитанно. Что-то неуловимое с ним происходило. Кожа
приобрела желтый цвет, волосы превратились в гриву, и он
грозно заревел, обратившись львом и ринувшись на неподвижного
Чернобородого.
     Но Лорда Пендора там уже не было. Гигантский полосатый
тигр яростно припал к земле, выжидая столкновения со львом...
     Лев исчез. И сразу перед пещерой из ниоткуда появился лес
деревьев, совершенно черных в зимнем сиянии солнца. Тигр замер
в полупрыжке перел самым падением в тень деревьев и обрушивая
языки пламени на сухие черные ветви...
     А там, где только что стоял лес, хлынул водопад - лавина
серебристой грохочущей воды понеслась навстречу огню. Но
теперь исчез огонь...
     Не успел рыбак и глазом моргнуть, как перед ним уже
возвышались сразу два холма. Зеленый он знал раньше, а вот
новый - голый и коричневый - собирался впитать в себя бушующую
водную лавину. И все это вмиг исчезло, да так быстро, что Бирт
не удержался и моргнул. Потом моргнул опять и у него
перехватило от увиденного дыхание. Над холмом, расправив
черные крылья, парил гигантский дракон. Скрюченные когти
сжимались и разжимались. А из распахнутой пасти вырывался
огонь и пар.
     Под чудовищным существом стоял, усмехаясь, Чернобородый.
     - Ты можешь принять любое обличье, маленький мистер
Подхолмом! - съязвил он - Дело твое. Я готов состязаться с
тобой, но эта игра мне уже наскучила. Я желаю видеть свои
сокровища, мой Иналкил! А теперь огромный дракон - маленький
чародей - можешь принять свою настоящую форму. Я заклинаю тебя
силой твоего настоящего имени - Евауд!
     Бирт съежился, ни жив ни мертв, от ожидания. Получится
или нет? Он смотрел на черного дракона, парящего над
Чернобородым. Подобно стреле взметнулось огненное пламя из
мерзкой пасти, струи пара вырвались из красных ноздрей. И еще
увидел Бирт, как побелело лицо и задрожали губы Лорда Пендора.
     - Имя твое - Евауд!
     - Да! - прогремел шипяший голос. - Мое настоящее имя
Евауд, а моя истинная форма - которую ты видишь перед собой.
     - Но дракон был убит, его останки нашли на острове
Удрат...
     - То был совсем другой дракон! - оборвал его Евауд и как
ястреб обрушился вниз с вытянутыми вперед когтями.
     Бирт зажмурил глаза.
     А когда он посмел раскрыть их, небо уже было чистым, холм
- безлюдным, и только кроваво-бурое пятно и страшные отпечатки
когтей на траве указывали, что ему все это не привиделось.
     Рыбак вскочил на ноги и, сломя голову, бросился бежать.
Он пронесся через пустырь, распихивая направо и налево овец, и
прямиком припустил в деревню, к дому отца Палани. Девушка
находилась в саду, ухаживая за заросшими сорняками
настурциями.
     - Быстрее пойдем со мной! - задыхаясь выпалил Бирт.
     От неожиданности Палани вытаращила глаза. Тогда он
схватил ее за запястье и потащил за собой. Девушка тихонько
ойкнула, но сопротивляться не стала. Вместе с ней он достиг
пирса, усадил Палани в свою рыбацкую лодку "Королевна",
отвязал носовой фалинь, вставил весла в уключины и принялся
грести как одержимый. Последнее, что мог лицезреть остров
Сатинс, как хозяин "Королевны" и Палани исчезают вдали,
направляясь на запад, в сторону ближайшего острова.
     Казалось, что жители деревни никогда не перестанут
толковать о том, что племянничек матушки Гульд сбежал со
школьной учительницей как раз в тот день, когда без следа
исчез Чернобородый торговец, оставив после себя все свои
товары.
     Но прошло три дня и тема затихла сама собой. Вот тогда из
пещеры наконец появился мистер Подхолмом.
     Он решил, что теперь его настоящее имя - больше не тайна
для окружающих и можно уже не маскироваться, ведь ходить
гораздо сложнее, чем летать и, кроме того, прошло слишком
много времени с тех пор, как у него была настоящая пища.
Теперь у него будет много превосходной еды.

                               ПРАВИЛО ИМЕН

     Мистер Андерхилл вышел из своей пещеры у подножия холма и  улыбнулся.
Он глубоко вдыхал в себя морозный воздух, и клубы пара вырывались  из  его
ноздрей,  сверкая  снежной  белизной  в  лучах  утреннего  солнца.  Мистер
Андерхилл взглянул на безоблачное декабрьское небо и улыбнулся  еще  шире,
блеснув белоснежными зубами. Затем он спустился в деревню.
     - Утро, мистер Андерхилл, - приветствовали его жители деревни,  когда
он  проходил  мимо  них  по  узкой  улочке,  петляющей  между   домами   с
коническими, нависающими над дорогой крышами, которые сильно смахивали  на
мясистые красные шляпки мухоморов.
     - Утро, утро, - добродушно отвечал он каждому. Иначе и быть не могло,
так как пожелание кому-нибудь  доброго  утра  считалось  дурной  приметой.
Просто упоминания времени суток было вполне достаточно, тем  более  здесь,
на острове Саттин,  где  Влияния  столь  сильны,  что  беспечно  брошенное
прилагательное могло испортить погоду на всю неделю.
     Одни жители  разговаривали  с  ним  тепло,  другие  с  плохо  скрытым
пренебрежением. Он был единственным чародеем на острове и хотя бы  поэтому
заслуживал уважения, но как можно принимать всерьез маленького пухленького
пятидесятилетнего  человечка,  который  ходит  вразвалочку   и   чуть-чуть
косолапит, выдыхает пар и постоянно улыбается? К тому же, он явно  не  был
великим чародеем. Фейерверки  получались  у  него  еще  неплохо,  но  зато
эликсиры были слишком слабы. Бородавки, которые он заговаривал,  частенько
появлялись снова дня  через  три;  помидоры,  над  которыми  он  колдовал,
вырастали не крупнее канталуп, а в тех  редких  случаях,  когда  в  гавани
Саттина бросало якорь судно с другого острова Архипелага, мистер Андерхилл
предпочитал отсиживаться под своим  холмом,  ссылаясь  на  боязнь  дурного
глаза. Иными словами, он был таким  же  чародеем,  как  косоглазый  Ган  -
плотником: за отсутствием лучшего.  Жителям  деревни  (во  всяком  случае,
этому поколению) приходилось мириться со скверно  подвешенными  дверьми  и
слабо  действующими  чарами.  Их  неудовлетворение  мистером   Андерхиллом
проявлялось в том, что к нему относились так же, как и  к  любому  другому
жителю деревни. Они даже приглашали его к себе  пообедать.  Однажды  и  он
позвал  кое-кого  на  обед,  накрыл  роскошный  стол:  серебро,  хрусталь,
запеченный гусь, искрящееся андрадское  урожая  639-го  года  и  пудинг  с
черносливом. Однако он так при этом нервничал и  суетился,  что  согнал  с
гостей все веселье, а, кроме того, через полчаса все снова  проголодались.
Мистеру Андерхиллу не нравилось, когда кто-либо заходил к нему в пещеру, и
он никого не пускал дальше передней. Увидев, что кто-то подходит к  холму,
он выбегал навстречу:
     - Давайте, посидим лучше под соснами, - мог,  например,  сказать  он,
махая рукой в сторону леса, или, когда шел дождь: - А не сходить ли нам  в
таверну, пропустить по стаканчику? - хотя вся деревня  знала,  что  он  не
пьет ничего крепче родниковой воды.
     Некоторые деревенские ребятишки, которых притягивала  вечно  запертая
пещера, следили за мистером Андерхиллом и, выбрав момент, когда чародея не
было дома, несколько раз пытались проникнуть в нее.  Однако  на  маленькую
дверцу, что вела в жилище волшебника, было наложено заклятье и, по крайней
мере уж оно-то было добротным. Как-то раз, думая, что чародей в это  время
лечит на Западном Берегу больного  ослика  миссис  Рууны,  двое  мальчишек
пытались взломать дверь с помощью ломика и топора. Но при первом же  ударе
по  двери  изнутри  донесся  гневный  рев  и   наружу   вырвалось   облако
раскаленного  пара.  Мистер  Андерхилл  вернулся  домой  раньше,  чем  они
ожидали. Мальчишки убежали прочь со всех ног. Чародей так и  не  вышел  из
пещеры, да и ребята нисколько не пострадали, хотя  и  уверяли  потом,  что
если сам не услышишь, то никогда не поверишь, какой  невыносимо  жуткий  и
свирепый рев способен издавать этот толстячок.
     В тот день мистер Андерхилл зашел в деревню за тремя дюжинами  яиц  и
фунтом печенки. Он также  задержался  у  дома  старого  морского  волка  -
капитана Фогено, чтобы в очередной раз наложить  целебные  чары  на  глаза
старика, которые вряд ли могли помочь при отслоении  сетчатки,  но  мистер
Андерхилл упорно продолжал свои опыты. И, наконец, он поболтал  со  старой
тетушкой Гулд, вдовой музыкальных дел мастера. Мистер Андерхилл дружил,  в
основном, с пожилыми людьми. Он побаивался задиристых деревенских  парней,
а девушки сами его сторонились.
     - Он действует мне на нервы,  разве  можно  все  время  улыбаться?  -
говорили они, надув губки и теребя колечко длинного  шелковистого  локона,
намотанного вокруг пальце. "Действовать на нервы"  -  это  было  модное  с
недавних пор  выражение,  за  которое  матери  сурово  выговаривали  своим
дочерям: - Что  за  глупость  ты  несешь?  Мистер  Андерхилл  -  почтенный
чародей.
     Попрощавшись с тетушкой Гулд, мистер Андерхилл  отправился  к  школе,
занятия в  которой  проводились  сегодня  на  общинном  выгоне.  Поскольку
грамотных людей на Саттине не было, то  не  было  и  книг,  чтобы  по  ним
учиться читать, не было так же парт, на которых можно вырезать свои имена,
не было школьных досок, которые нужно вытирать, да и самого  здания  школы
не было. В дождливые дни дети устраивались на сеновале общинного амбара, и
все потом ходили с соломинками на штанах, а в хорошую  погоду  учительница
Палани вела их туда, где ей самой нравилось бывать. Сегодня,  в  окружении
тридцати заинтересованных детей из сорока двух и сорока незаинтересованных
овец из сорока пяти, она объясняла один  из  важнейших  разделов  школьной
программы  -  Правила  Имен.  Мистер   Андерхилл,   застенчиво   улыбаясь,
остановился  послушать  и  посмотреть.  Палани,  пухленькая,   хорошенькая
двадцатилетняя  девушка,  являла  собой  очаровательную  картинку  в  этот
холодный солнечный день, окруженная овцами и детьми, которые сгрудились  у
подножия облетевшего дуба,  на  фоне  моря  и  песчаных  дюн,  под  чистым
бледно-голубым  небом.  Рассказ  ее  был  серьезен  и  увлекателен,   лицо
порозовело от ветра и значимости произносимых слов:
     - Теперь, дети, вы знаете Правила Имен. Их всего два, и они одни и те
же на любом из островов Мира. Каково же первое правило?
     - Невежливо спрашивать у  кого-либо  его  Имя,  -  выкрикнул  толстый
подвижный мальчик, но его тут же  заглушил  пронзительный  крик  маленькой
девочки:
     - Никому никогда не говори своего Имени, так говорит мама.
     - Правильно, Суба. Да, Попи, дорогая, не визжи. Все верно. Никогда не
спрашивай никого о его Имени. Не говори никому свое.  А  теперь  подумайте
минутку  и  скажите  мне,  почему  мы  зовем   нашего   чародея   мистером
Андерхиллом? <под холмом (англ.)>  -  и  она  улыбнулась  поверх  кудрявых
головок детей и покрытых шерстью спин  овец  мистеру  Андерхиллу,  который
ответил ей ослепительной улыбкой и нервно прижал к себе мешочек с яйцами.
     - Потом что он живет под холмом! - закричали дети.
     - А это его Настоящее Имя?
     - Нет, - сказал толстый мальчик и ему эхом вторил пронзительный  визг
маленькой Попи:
     - Нет!
     - А откуда вы это знаете?
     - Потому что он приплыл сюда один и никто не знает его Настоящее Имя,
значит некому и назвать его, а сам он не скажет...
     - Очень хорошо, Суба. Попи, не  визжи.  Верно.  Даже  чародей  должен
хранить в тайне свое Настоящее Имя.  Когда  вы,  дети,  окончите  школу  и
пройдете обряд Посвящения, вы оставите  свои  детские  имена  и  сохраните
только Настоящие, которые вы не должны спрашивать друг у друга  и  никогда
не говорить сами. А зачем нужно это правило?
     Дети молчали. Овцы тихо блеяли. На вопрос ответил мистер Андерхилл:
     - Потом  что  имя  отражает  предмет,  -  произнес  он  своим  мягким
застенчивым, с небольшой  хрипотцой,  голосом.  -  А  Настоящее  Имя  есть
сущность предмета. Назвать Имя значит повелевать этим предметом.  Я  прав,
госпожа учительница?
     Она   улыбнулась   и   сделала   книксен,   слегка   смущенная    его
вмешательством. А мистер Андерхилл поспешил к  своему  холму,  прижимая  к
груди мешочек с яйцами. Он отчего-то здорово проголодался  за  ту  минуту,
пока наблюдал за Палани и детьми. Прикрыв внутреннюю дверь,  он  торопливо
наложил на  нее  заклятие,  но  в  чарах,  видно,  была  парочка  изъянов,
поскольку вскоре пустая передняя наполнилась запахом  яичницы  и  шипением
печенки.
     В тот день с запада дул свежий ветерок, и около полудня,  качаясь  на
легкой волне, вошла  в  гавань  Саттина.  Едва  она  точкой  появилась  на
горизонте, какой-то остроглазый мальчишка заметил ее и зная наизусть,  как
и каждый ребенок на острове, паруса и  мачты  всех  сорока  лодок  местных
рыбаков, побежал по улице, крича:
     - Чужая лодка! Чужая лодка!
     Этот  одинокий  остров  редко  посещали  рыбачьи  лодки  с  таких  же
маленьких  островков  Восточного  Предела   или   баркасы   предприимчивых
торговцев с Архипелага. К тому времени, как лодка достигла пирса,  ее  там
уже встречала добрая половина деревни:  рыбаки  гребли  за  ней;  пастухи,
собиратели  трав,  ныряльщики,  запыхавшись  от   ходьбы   вверх-вниз   по
каменистым холмам, окружавшим гавань, спешили поглазеть на редкого гостя.
     Но дверь мистера Андерхилла была по-прежнему заперта.
     В лодке сидел только один человек. Услыхав об  этом,  старый  морской
волк Фогено нахмурил густые седые брови над незрячими глазами.
     - Только люди  определенного  склада,  -  сказал  он,  -  плавают  по
Внешнему Пределу в одиночку. Волшебники, чародеи или маги...
     Неудивительно, что жители  деревни  следили  за  приближением  лодки,
затаив дыхание: они надеялись хоть раз в жизни увидеть  воочию  одного  из
могущественных Белых Магов с обширных густонаселенных островов Архипелага.
И тем сильней они были разочарованы, увидев довольно  молодого,  красивого
чернобородого парня, который радостно приветствовал всех со своей лодки  и
легко спрыгнул на берег, торопясь, как и любой моряк, ощутить  под  ногами
долгожданную  сушу.  Жителям   деревни   он   представился   странствующим
торговцем.  Однако,  когда  капитану  Фогено  сказали,  что  пришелец   не
расстается с дубовым посохом, старик покачал головой.
     - Два чародея в одной деревне, - сказал он. -  Плохо!  -  И  рот  его
захлопнулся, как у старого карпа.
     Так как чужеземец свое имя хранил в тайне, то обитатели острова так и
прозвали его - Чернобородый. Внимания ему уделяли предостаточно.  Товар  у
него был самый обычный для  бродячего  торговца:  одежда  и  обувь,  перья
письви для украшения накидок  и  дешевые  благовония,  веселящие  камни  и
пряности, крупные стеклянные  бусы  с  Венвея  -  в  общем  небольшой,  но
разнообразный  товар.  Жители  острова  охотно  приходили  к  нему  просто
поболтать, поглазеть на заморские диковины, а иногда и купить что-нибудь.
     - Просто на память, -  хихикала  тетушка  Гулд,  пораженная  как  все
женщины и девушки деревни мужественным  обликом  Чернобородого.  Мальчишки
тоже вертелись вокруг него, жадно впитывая его рассказы о путешествиях  на
далекие и загадочные острова  Предела;  об  обширных  и  богатых  островах
Архипелага;  Внутренних  Проливах;  рейдах,  белых  от  парусов  кораблей;
золотых  крышах  Хавнора.  Его  рассказы  охотно  слушали  и  мужчины,  но
некоторые удивлялись все же, с чего это  торговец  плавает  в  одиночку  и
задумчиво поглядывали на его посох.
     Но все это время мистер Андерхилл не высовывал и носа  из-под  своего
холма.
     - Впервые вижу остров, на  котором  нет  чародея,  -  сказал  однажды
вечером Чернобородый тетушке Гулд, которая пригласила его, а также  своего
племянника и Палани на чашечку тростникового чая.  -  А  что  вы  делаете,
когда у вас болят зубы или у коровы пропадает молоко?
     - Отчего же, у нас есть мистер Андерхилл, - ответила старая женщина.
     - Лучше бы его не было, - пробормотал ее племянник Бирт, затем  густо
покраснел и пролил свой чай. Бирт был рыбаком.  Это  был  высокий  молодой
человек, отважный и молчаливый. Он любил учительницу, но самое большое, на
что он осмеливался - это иногда принести корзину свежей макрели  на  кухню
ее отцу.
     - О, так у вас есть  чародей?  -  спросил  Чернобородый:  -  Он  что,
невидим?
     - Нет, просто он очень застенчив, - сказала Палани: - Вы ведь  у  нас
всего неделю, а чужеземцы бывают здесь так редко.
     Легкий румянец коснулся ее щек,  но  чай,  однако,  она  не  пролила.
Чернобородый улыбнулся ей.
     - Он, конечно, коренной житель острова?
     - Нет, - возразила тетушка Гулд. - Не более,  чем  вы.  Еще  чашечку,
племянничек? Смотри, не пролей опять. Нет, мой дорогой, он приплыл  к  нам
на маленькой лодке четыре года назад, не так ли? Как раз на следующий день
после конца хода сельди, они тогда растянули сети для просушки в Восточной
Бухте,  а  Понди-пастух  сломал  в  то  утро ногу - должно быть  лет  пять
назад...  Нет, четыре...  Нет, все-таки пять - в тот год чеснок не удался.
Так  вот,  приплыл  он  на  лодке,  битком  набитой сундуками и ящиками, и
спросил у капитана Фогено,  который тогда еще видел вполне прилично, хотя,
грех жаловаться,  за свои-то года мог  уже два раза ослепнуть.  "Я слышал,
говорит,  у вас  нет ни  волшебника,  ни чародея.  Может,  он вам все-таки
нужен?"  "Конечно, если магия белая", - ответил капитан,  и не успели мы и
глазом моргнуть,  как мистер  Андерхилл устроился  в пещере  под холмом  и
заговаривал паршу у кошки миссис Белтоу. Мех, правда, вырос серый, а кошка
была  рыжая  и  выглядеть  после  этого  она  стала  довольно забавно. Она
замерзла прошлой зимой.  И, между прочим, миссис Белтоу убивалась по своей
кошечке куда сильнее,  чем по мужу,  который утонул на Длинной Банке в год
большого  хода  сельди,  когда  мой  племянничек  Бирт  был  еще маленьким
проказником и носил юбочку...
     Тут Бирт снова пролил свой чай, Чернобородый ухмыльнулся,  а  тетушка
Гулд продолжала болтать, как ни в чем  не  бывало  и  умолкла  лишь  когда
стемнело.
     Весь следующий  день  Чернобородый  проторчал  на  пирсе,  ремонтируя
поврежденный борт своей лодки, которую  поставил  на  прикол,  как  видно,
надолго и заодно донимал расспросами неразговорчивых жителей Саттина.
     - Так какое же  из  этих  суденышек  принадлежит  вашему  чародею?  -
допытывался он. - Или его лодка из тех, что  маги  уменьшают  до  размеров
скорлупки, когда они не нужны?
     - Не-е, - замотал головой флегматичный рыбак. -  Она  в  пещере,  под
холмом.
     - И что ж, он один затащил ее туда?
     - Ага. Ясное дело. Я помог... Тяжелая, как свинец, она  была.  В  ней
ящиков полным-полно было, а ящики те битком набиты книгами. О магии  и  со
всякими заклинаниями. Он сам сказал. Тяжелая, как свинец, она была.
     Тяжело вздохнув, рыбак отвернулся. Племянник тетушки  Гулд,  чинивший
поблизости сеть, оторвался от своей работы и спросил безразличным тоном:
     - Может, вы хотели бы повидаться с мистером Андерхиллом?
     Чернобородый в ответ внимательно посмотрел на него. Его черные  умные
глаза  на  какое-то  мгновение  впились  в  голубые  простодушные,   затем
чужеземец улыбнулся и кивнул:
     - Да. Ты проводишь меня к нему, Бирт?
     - Ладно, вот только закончу с этим, - сказал рыбак. И когда сеть была
починена, он вместе с человеком из Архипелага  направился  по  деревенской
улице к высокому зеленому холму, который возвышался  посреди  деревни.  Но
когда они пересекали общинный выгон, Чернобородый сказал:
     - Погоди немного, друг Бирт. Я  должен  кое-о  чем  рассказать  тебе,
прежде чем мы встретимся с вашим чародеем.
     - Рассказывай, - сказал Бирт, усевшись в тени дуба.
     - История эта началась сто лет тому назад и пока не имеет конца, хотя
конец ее близок, очень близок... В самом сердце  Архипелага,  где  острова
натыканы так же густо, как мухи  на  капле  меда,  есть  небольшой  остров
Пендор. В те давние  времена,  когда  Союз  еще  не  возник,  и  по  всему
Архипелагу бушевали  непрекращающиеся  войны,  Владыки  Пендора  славились
своим  могуществом.  Награбленное  добро,  выкупы  и  дань  золотой  рекой
стекались  к  ним,  и  за  долгие  годы  на  Пендоре  скопились  несметные
сокровища. Однажды откуда-то с Западного Предела, с лавовых  островов,  на
которых живут и плодятся драконы, прилетел могучий и страшный  дракон.  Не
какая-нибудь  ящерица-переросток,  которых  большинство  из  вас,  жителей
Внешнего Предела,  называют  драконами,  а  огромное,  мудрое  и  коварное
чудовище, полное сил и ловкости. Как и все драконы больше всего  на  свете
оно любило золото и драгоценные камни. Дракон убил  Повелителя  Пендора  и
всех солдат, а население острова бежало на  своих  кораблях  под  покровом
ночи. Они все удрали,  а  дракон  свернулся  кольцом  в  Башне  Пендора  и
пролежал там много лет, зарывшись брюхом в  изумруды,  сапфиры  и  золотые
монеты. Он вылетал  оттуда  раз  или  два  в  год,  чтобы  утолить  голод,
опустошая в поисках пищи  ближайшие  островки.  Ты  знаешь,  чем  питаются
драконы?
     Бирт кивнул и прошептал:
     - Девушками.
     - Верно, - сказал Чернобородый. - Так вот, это не могло  продолжаться
вечно, да и мысль об оберегаемых  драконом  сокровищах  многим  не  давало
покоя. Со временем, когда возник и окреп Союз,  и  когда  войны  и  пираты
перестали быть главной заботой жителей Архипелага, было решено напасть  на
Пендор и прогнать дракона, а золото и драгоценности забрать в казну Союза.
Он  вечно  нуждался  в  деньгах,  этот  Союз.  Итак,  был  собран   мощный
объединенный  флот  пятидесяти  островов,  на  носах  семи  самых  больших
кораблей встали семь Магов,  и  все  отправились  к  Пендору...  Приплыли.
Высадились. Вокруг ни малейшего движения. Все дома стоят  пустые,  тарелки
на столах покрыты столетним слоем  пыли.  Лишь  кости  старого  Повелителя
Пендора и его слуг белеют во дворе и на ступеньках  замка.  Дракона  же  и
след простыл, одна вонь осталась в залах Башни. И никаких  сокровищ  -  ни
крохотного бриллианта, ни серебряной бусинки... Дракон, зная, что  ему  не
выстоять против семерых Магов, удрал. Они выследили  его,  узнав,  что  он
улетел  на  пустынный  островок  Удрат,  расположенный  далеко  на  севере
Архипелага. И что ж они там обнаружили? Снова  кости,  на  сей  раз  кости
дракона. Но снова никаких сокровищ. Какой-то  неизвестный  чародей  должно
быть сразился с ним один на один и одолел его - а потом скрылся  вместе  с
сокровищами прямо из-под носа у Союза!
     Рыбак слушал внимательно, но без особого интереса.
     - Это был, наверное, мудрый и могущественный чародей.  Во-первых,  он
сумел убить дракона, а во-вторых,  ему  удалось  ускользнуть,  не  оставив
никаких следов. Правители и Маги Архипелага так и не смогли узнать  откуда
он появился и куда потом удрал. Они были вынуждены отказаться от  поисков.
Это произошло прошлой весной; я три года странствовал по Северному Пределу
и как раз к этому времени вернулся. Они попросили  меня  помочь  им  найти
неизвестного чародея. И они поступили мудро. Ведь я не простой чародей,  о
чем, мне кажется, догадываются  даже  некоторые  из  местных  дураков,  но
вдобавок  еще  наследник  Повелителей  Пендора,  поэтому   сокровища   эти
принадлежат мне по праву. Они мои, и сами знают, что это так. Эти  болваны
из Союза не могли найти их, так как они им не принадлежат. Эти сокровища -
собственность Дома Пендора, и огромный изумруд - Зеленый Иналкиль -  знает
своего  хозяина.  Чернобородый  поднял  свой  дубовый   посох   и   громко
воскликнул: - Иналкиль!
     Верхушка посоха вдруг вспыхнула ярким зеленым  пламенем,  ее  окутала
искрящаяся дымка цвета апрельской травы. В тот же миг посох завибрировал в
руках чародея и начал клониться вниз, пока наконец не замер,  указывая  на
склон холма прямо перед ними.
     - Там, далеко,  в  Хавноре,  он  сиял  не  так  ярко,  -  пробормотал
Чернобородый, - но направление указывал верно. Иналкиль откликается на мой
зов. Камень узнает своего повелителя. А я знаю вора, и  я  должен  одолеть
его. Он - могучий чародей, если смог победить дракона. Но я  сильней  его.
Хочешь узнать почему, дубина? Потому что я знаю его Имя!
     Чем дольше  длился  их  разговор,  тем  высокомернее  становился  тон
Чернобородого, а Брит, напротив, принимал все более  тупой  и  озадаченный
вид. Но тут  он  вздрогнул,  захлопнул  открывшийся  от  удивления  рот  и
уставился на чародея.
     - Откуда... ты  узнал  его?  -  еле-еле  выговорил  он.  Чернобородый
ухмыльнулся, но ничего не ответил.
     - Черная Магия?
     - А как же еще?
     Брит побледнел, но промолчал.
     - Я - Владыка Пендора, дубина, и  я  хочу  отобрать  золото,  которое
завоевали мои предки,  и  драгоценности,  которые  носили  их  женщины,  и
Зеленый Камень! Потому что все это мое... Ну, а  ты  можешь  поведать  эту
историю вашим деревенским дурням, после того, как я покараю этого  чародея
и уйду. Жди меня здесь. Или, если не трусишь, пойдем со  мной.  Никогда  в
жизни у тебя больше не будет возможности увидеть настоящего Мага  во  всем
его могуществе.
     Бирт  поплелся  за  ним.  На  порядочном  расстоянии  от  пещеры   он
остановился, присел за кустом боярышника и приготовился к самому  худшему.
Пришелец с Архипелага остановился, его неподвижный темный силуэт отчетливо
выделялся на фоне зелени,  покрывавшей  пригорок  перед  разверстым  зевом
пещеры. Некоторое время он стоял совершенно неподвижно. Внезапно чужеземец
вскинул посох над головой и, озаренный ярким изумрудным сиянием, закричал:
     - Вор, укравший сокровища Пендора, выходи!
     Из пещеры раздался грохот, словно кто-то уронил на пол целый  сервиз,
и наружу вырвалось огромное облако пыли. Перепуганный до смерти Бирт кулем
рухнул  на  землю.  Когда  он  набрался  смелости  вновь  открыть   глаза,
Чернобородый стоял так же  неподвижно,  а  из  пещеры,  покрытый  пылью  и
взъерошенный, появился  мистер  Андерхилл.  Выглядел  он  довольно  жалко:
маленький  человечек  с  короткими  кривыми  ногами,  обтянутыми   черными
штанами; носки башмаков, как всегда, повернуты чуть вовнутрь, даже  посоха
у него не было - да у него никогда и  не  было  посоха,  внезапно  подумал
Бирт.
     - Кто  ты?  -  спросил  мистер  Андерхилл  своим  тонким  хрипловатым
голоском.
     - Я - Владыка  Пендора,  вор,  и  я  пришел  за  тем,  что  по  праву
принадлежит мне!
     Тут мистер Андерхилл  начал  медленно  заливаться  краской,  как  это
всегда бывало, когда кто-то из жителей  деревни  принимался  грубить  ему.
Однако дальше произошло что-то необычное. Он вдруг весь  пожелтел,  волосы
его встали дыбом и в следующий миг страшный лев издал оглушительный рев  и
бросился, оскалив белые клыки, вниз по склону холма на Чернобородого.
     Но Чернобородого там уже не было. Гигантский тигр цвета ночного неба,
исчерченного грозовыми молниями, прыгнул навстречу льву...
     Лев исчез. Возле пещеры вдруг выросла роща высоких деревьев, черных в
слабом свете зимнего  солнца.  Тигр  замер  в  воздухе  на  самой  границе
отбрасываемой ими тени и превратился в  огненный  смерч,  который  хлестал
языками пламени сухие черные ветки...
     Но там, где только  что  высились  деревья,  склон  холма  неожиданно
вспучился и потоки отливающей  серебром  воды  устремились  вниз,  угрожая
залить пламя. Но огня уже не было...
     В одно мгновение перед широко раскрытыми глазами рыбака предстали два
холма  -  зеленый,  знакомый  ему  с  детства,  и  новый,  невесть  откуда
взявшийся, голый коричневый холм, готовый поглотить падающую воду. Все это
произошло быстрее, чем он успел моргнуть, но  то,  что  он  видел  теперь,
открыв глаза, заставило его застонать и зажмуриться еще крепче.  Там,  где
только что струился водопад, уже парил  дракон.  Черные  крылья  заслоняли
весь холм от солнечного света, открытая пасть извергала огонь и дым.
     Под   этим   ужасным   чудовищем   стоял,   презрительно   ухмыляясь,
Чернобородый.
     -  Принимай  любой  облик,  какой  тебе  нравится,  маленький  мистер
Андерхилл! - ехидно сказал он. - Я не слабее тебя. Но  эта  игра  начинает
меня утомлять. Я хочу взглянуть  на  мои  сокровища,  на  Иналкиль...  Ну,
большой дракон - маленький колдун, прими свой подлинный облик. Я  заклинаю
тебя силой твоего Настоящего Имени...
     - Еавуд!
     Бирт был не способен не то что пошевелиться,  но  даже  моргнуть.  Он
съежился за кустом, безвольно наблюдая за происходящим, хотелось ему  того
или нет. Он видел, как черный дракон распростер крылья и повис  в  воздухе
над Чернобородым. Языки пламени  трепетали  в  его  чешуйчатой  пасти,  из
кроваво-красных ноздрей вырывались струи раскаленного пара. Он видел,  как
постепенно бледнело лицо Чернобородого, пока не стало белым, как мел. Губы
его дрожали.
     - Твое Имя - Еавуд!
     - Да, - ответил громкий шипящий голос. - Мое Настоящее Имя - Еавуд, и
это мой подлинный облик.
     - Но дракон был убит, они же нашли его кости на острове Удрат...
     - Это был другой, - сказал дракон и, выставив когти, рухнул вниз, как
сокол на добычу. Бирт закрыл глаза.
     Когда он снова открыл их, небо было чистым, а склон холма  -  пустым,
если не считать темно-красной кляксы и следов когтей на траве.
     Бирт-рыбак вскочил на ноги и понесся во весь  дух.  Он  промчался  по
общинному выгону, распихивая овец в разные стороны, и устремился  вниз  по
улице деревни к дому отца Палани.  Девушка  работала  в  саду,  пропалывая
настурции.
     - Пошли со мной! - выдохнул Бирт.
     Она недоуменно вскрикнула, но не сопротивлялась. Когда они  прибежали
на пирс, он втолкнул ее в свой рыбацкий шлюп "Королева", отвязал фалинь  и
исступленно, как демон,  заработал  веслами.  Последнее,  что  мог  видеть
остров Саттин, это парус "Королевы", исчезающий в  направлении  ближайшего
острова на западе.
     Жители деревни думали, что никогда не прекратятся  разговоры  о  том,
как племянник тетушки Гулд, потеряв рассудок,  уплыл  вместе  со  школьной
учительницей в тот самый  день,  когда  чужеземный  торговец  Чернобородый
бесследно исчез, оставив все свои бусы и перья. Но прошло всего три дня, и
разговорам об этом примечательном событии  пришел  конец.  У  них  нашелся
другой предмет для бесед, когда мистер Андерхилл вышел  наконец  из  своей
пещеры. Он решил, как видно,  что  поскольку  его  Настоящее  Имя  уже  не
является тайной, то таиться не  имеет  больше  смысла.  И  вообще,  ходить
гораздо труднее, чем летать, а, кроме того, он уже начал забывать,  какова
на вкус любимая пища драконов.

                                 МАСТЕРА

     Нагой, он стоял один, во тьме, и обеими  руками  держал  над  головой
горящий факел, от которого густыми клубами  валил  дым.  В  красном  свете
факела землю под ногами было видно всего на несколько шагов вперед; дальше
простирался мрак. Время от времени налетал порыв ветра;  вдруг  становился
виден (или это только ему мерещилось?)  блеск  чьих-то  глаз,  становилось
слышно подобно далекому грому бормотанье: "держи его выше!" Он тянул факел
выше, хотя руки дрожали и  факел  в  них  дрожал  тоже.  Бормочущая  тьма,
обступив его, закрывала все пути к бегству.
     Красное пламя заплясало сильней, ветер стал холоднее. Онемевшие  руки
задрожали снова, факел начал клониться то в одну сторону, то в другую;  по
лицу стекал липкий пот; уши уже  почти  не  воспринимали  тихого,  но  все
вокруг заполняющего рокота: "Выше, выше держи!"... Время остановилось,  но
рокот разрастался, вот он уже стал воем, но почему-то (и это было страшно)
в круге света по-прежнему не появлялся никто.
     - Теперь иди! - бурей провыл могучий голос. - Иди вперед! Не  опуская
факела, он шагнул вперед. Земли под ногой у него не оказалось. С воплем  о
помощи он упал в тьму и гул. Впереди не было ничего, только языки  пламени
метнулись к его глазам - падая, он не выпустил из рук факела.
     Время... время, и свет, и боль,  все  началось  снова.  Он  стоял  на
четвереньках в канаве, в грязи. Лицо саднило, а глаза, хотя  было  светло,
видели все (мир), как сквозь пелену тумана. Он  оторвал  взгляд  от  своей
запятнанной грязью наготы и обратил его к  стоящей  над  ним  светлой,  но
неясной фигуре. Казалось, что свет исходит и  от  ее  белых  волос,  и  от
складок белого плаща. Глаза смотрели на Ганиля, голос говорил:
     - Ты лежишь в Могиле. Ты лежишь в  Могиле  Знания.  Там  же  лежат  и
больше не поднимутся никогда из-под пепла от Адского Огня твои предки.
     Голос стал тверже:
     - Встань, падший Человек!
     Ганиль,  пошатываясь,  встал  на  ноги.  Белая   фигура   продолжала,
показывая на факел:
     - Это Свет Человеческого Разума. Это он привел тебя в  могилу.  Брось
его.
     Оказывается, рука его до сих пор сжимает  облепленную  грязью  черную
обугленную палку; он разжал руку.
     - Теперь, восстав из мрака, - почти пропела, торжественно и  ликующе,
лучезарная фигура, - иди в Свет Обычного дня!
     К Ганилю, чтобы поддержать его, потянулось множество рук.  Рядом  уже
стояли тазы с теплой водой, кто то уже мыл его и тер  губками;  потом  его
вытерли досуха. И вот он стоит чистый, и ему очень тепло  в  сером  плаще,
заботливо накинутом на его  плечи,  а  вокруг,  в  большом  светлом  зале,
повсюду слышатся веселая болтовня и смех, Какой-то лысый  человек  хлопнул
его по плечу:
     - Пошли, уже пора давать Клятву.
     - Все... все сделал правильно?
     - Абсолютно! Только слишком долго держал над  головой  этот  дурацкий
факел, Мы уже думали, что нам весь день придется рычать в темноте. Идем.
     Потолок, лежащий на белых балках, был очень высокий; пол  под  ногами
был черный; с потолка  до  пола  (высота  стен  была,  футов  в  тридцать)
ниспадал сверкающий белизной занавес, и к нему повели Ганиля.
     - Завеса Тайны, - совсем буднично пояснил ему кто-то.
     Говор и смех оборвались; теперь все молча и неподвижно стояли  вокруг
него. В этом безмолвии белый занавес раздвинулся. По-прежнему, как  сквозь
туман, Ганиль увидел  высокий  алтарь,  длинный  стол,  старика  в  белом,
облачении.
     - Поклянешься ли ты вместе нашей Клятвой?
     Кто-то, слегка толкнув Ганиля, подсказал ему шепотом: "Поклянусь".
     - Поклянусь, - запинаясь, проговорил Ганиль.
     - Клянитесь же, давшие Клятву! - и старик поднял над головой железный
стержень, на конце которого был укреплен серебряный "икс", - "Под  Крестом
Обычного Дня клянусь не разглашать обряды и тайны моей Ложи".
     - "Под Крестом... клянусь... обряды..." - забормотали вокруг:  Ганиля
опять толкнули, и он забормотал вместе с остальными:
     - "...Хорошо поступать, хорошо работать, хорошо думать..."
     Когда Ганиль повторил эти  слова,  кто-то  шепнул  ему  на  ухо:  "Не
клянись".
     -  "...Бежать  всех  ересей,  предавать  всех  чернокнижников   Судам
Коллегии и повиноваться Высшим Мастерам моей Ложи  от,  ныне  и  до  самой
смерти..."
     Бормотанье,  бормотанье...  Одни  вроде  бы  действительно  повторяли
длинную фразу, другие, похоже, нет; Ганиль, совсем растерявшись, не  зная,
как ему быть, пробормотал слово или два, потом умолк.
     - "...и клянусь не посвящать в Тайну Машин тех, кому не  надлежит  ее
знать. Я призываю в свидетели моей клятвы Солнце".
     Голоса потонули в оглушительном  скрежету,  часть  потолка  вместе  с
кровлей  медленно,  рывками,  начала  подниматься,  и  за  ней  показалось
желто-серое, затянутое облаками летнее небо.
     - Смотрите же на Свет Обычного Дня! - вдохновенно возгласил старик.
     Ганиль поднял голову и уставился вверх. Поднимавшаяся  на  оси  часть
крыши остановилась на полпути - по-видимому,  в  механизме  что-то  заело;
раздалось громкое лязганье, потом наступила тишина. Очень медленно  старик
подошел к Ганилю, поцеловал его в обе щеки и сказал:
     - Добро пожаловать, Мастер Ганиль,  отныне  и  ты  причастен  обрядам
Тайны Машин.
     Посвящение совершилось, Ганиль был теперь  одним  из  Мастеров  своей
Ложи.
     - Ну и ожог же у тебя! - сказал лысый.
     Все они уже шли по коридору назад, Ганиль ощупал лицо рукой, кожа  на
левой стороне, на щеке и у виска,  была  ободрана,  и  дотрагиваться  было
больно.
     - Тебе здорово повезло, что уцелел глаз, - продолжал лысый.
     - Чуть было не ослеп от Света Разума, а? - сказал тихий голос.
     Обернувшись, Ганиль увидел  человека  со  светлой  кожей  и  голубыми
глазами - голубыми  по-настоящему,  как  у  кота-альбиноса  или  у  слепой
лошади, Ганиль, чтобы  не  смотреть  на  уродство,  сразу  отвел  глаза  в
сторону, но светлокожий продолжал тихим голосом  (что  был  тот  же  самый
голос, который во время принесения Клятвы прошептал: "Не клянись"):
     - Я Миид Светлокожий, мы с тобой будем работать вместе  в  Мастерской
Ли. Как насчет пива, когда мы отсюда выберемся?
     Было очень странно после всех потрясений  и  торжественных  церемоний
этого дня очутиться в сыром,  пахнущем  пивом  тепле  харчевни.  Голова  у
Ганиля  закружилась,  Миид  Светлокожий   выпил   полкружки,   с   видимым
удовольствием стер с губ пену и спросил:
     - Ну, что ты скажешь о посвящении?
     - Оно... оно...
     - Подавляет?
     - Да, - обрадовался Ганиль, - лучше не скажешь - именно подавляет.
     - И даже... унижает? - подсказал Светлокожий.
     - Да, великое... великое таинство.
     Ганиль сокрушенно уставился в кружку с пивом, Миид улыбнулся и сказал
тем же своим тихим голосом:
     - Знаю, а теперь допивай скорей. Пожалуй, тебе следует показать  этот
ожог Аптекарю.
     Ганиль послушно вышел за ним следом на вечерние узкие улочки, забитые
пешеходами и повозками - как на лошадиной и воловьей тяге, так и пыхтящими
самодвижущимися. На Торговой площади ремесленники сейчас запирали на  ночь
свои будки, и уже были закрыты на крепкие засовы огромные двери Мастерских
и Лож на Высокой улице. То там, то здесь, словно растолкав нависающие  над
улицей, налезающие один на другой дома, появлялся гадкий, без окон, желтый
фасад  храма,  украшенный  лишь  полированным  медным  кругом.  В  темных,
недолгих летних сумерках под  неподвижной  пеленой  облаков  темноволосые,
бронзовокожие люди Обычного дня  собирались  группами,  стояли  без  дела,
толкались и разговаривали, переругивались и смеялись, и Ганиль, у которого
от усталости, боли и крепкого пива кружилась  голова,  старался  держаться
поближе к Мииду; хоть он и был теперь  Мастером,  чувство  у  Ганиля  было
такое, как будто только этот голубоглазый незнакомец знает  путь,  которым
ему, Ганилю, следует идти,

     - XVI плюс XIX, - раздраженно сказал Ганиль. - Что за чушь, юноша, ты
что, складывать не умеешь?
     Ученик густо покраснел.
     - Так, значит, не получается, Мастер Ганиль? - неуверенно спросил он.
     Вместо ответа Ганиль вогнал до отказа металлический прут в его гнездо
в паровом двигателе, который юноша чинил; прут оказался на  дюйм  длиннее,
чем нужно.
     - Что из-за того, Мастер, что большой палец у меня слишком длинный, -
сказал юноша, показывая свои руки с узловатыми пальцами. Расстояние  между
первым и вторым суставами большого пальца было и  в  самом  деле  необычно
велико.
     - Да, это правда, - сказал Ганиль, его темное лицо стало еще  темнее.
- Очень интересно. Но не важно, короткая или длинная у тебя мерка -  важно
только, чтобы ты применял ее последовательно. И что  еще  важно,  запомни,
ты, тупица, так это то, что если сложить XVI и XIX, XXXVI  не  получается,
не получалось и, пока стоит мир, не получится никогда -  а  ты  невежда  и
непосвященный!
     - Да, Мастер, очень трудно запомнить.
     - А это, Уонно Ученик, нарочно так сделано, - послышался низкий голос
Ли,  Главного,  Мастера,  широкоплечего  толстяка  с  блестящими   черными
глазами. - На одну минутку, Ганиль.
     У он повел его в дальний угол огромной Мастерской, едва они отошли от
ученика на несколько шагов, Ли весело сказал:
     - Вам, Мастер Ганиль, немножко не хватает терпения.
     - Таблицы сложения Уонно должен бы уже знать.
     - Иногда даже Мастера забывают что-то из этих таблиц, -  Ли  отечески
похлопал Ганиля по плечу, - знаешь, ты, говорил так, будто ожидал, что  он
это _в_ы_ч_и_с_л_и_т_! - Он захохотал звучным басом,  из-за  завесы  этого
хохота поблескивали его глаза, веселые и бесконечно умные, -  Тише  едешь,
дальше будешь... Если я не ошибаюсь, накануне ближайшего Дня Отдыха  ты  у
нас обедаешь?
     - Я взял на себя смелость...
     - Превосходно, превосходно! Желаю успехе! Вот хорошо  будет,  если  у
нее появится такой положительный парень, как ты! Но  предупреждаю  честно,
моя дочь своенравная девчонка, - и Главный Мастер снова захохотал.
     Ганиль заулыбался, немного растерянный, Лани, дочь Главного  вертела,
как хотела, не только работавшими в мастерской юношами, но, и  собственным
своим отцом. Сперва этой девушки, смышленой, живой как ртуть, Ганиль  даже
побаивался. Только потом он заметил, что, когда она разговаривает с ним, в
поведении ее появляется какая-то робость,  а  в  голосе  начинают  звучать
просительные нотки. Наконец, он набрался духу  и  попросил  у  ее  матери,
чтобы та пригласила его на обед, то есть совершил первый официальный шаг в
ухаживании.
     Ли уже ушел, а он все стоял на том же месте и думал об улыбке Лани.
     - Ганиль, ты когда-нибудь видел Солнце?
     Тихий голос, бесстрастный и уверенный, он  повернулся,  и  его  глаза
встретились с голубыми глазами друга.
     - Солнце? Да, конечно.
     - Когда это было в последний раз?
     - Сейчас скажу. Мне тогда было двадцать шесть;  значит,  четыре  года
тому назад. А ты тогда разве не был здесь, в Идане? Оно показалось к концу
дня, о потом, ночью, были видны  звезды.  Помню,  я  насчитал  восемьдесят
одну, и после этого небо закрылось снова.
     - Я в это время был севернее, в Келинге; меня тогда как раз посвятили
в Мастера.
     Миид говорил, опираясь на деревянный Барьер  вокруг  Образца  большой
паровой машины, светлые глаза его смотрели  не  в  глубь  мастерской,  где
вовсю кипела работа, а на окна, за которыми упорно  моросил  мелкий  дождь
поздней осени.
     - Слышал, как ты сейчас отчитывал юношу Уонно. "Важно  то,  что  если
сложить XVI и XIX, XXXVI  не  получается"...  А  потом:  "Мне  тогда  было
двадцать шесть; значит, четыре года тому назад... Я  насчитал  восемьдесят
одну... Еще немного, Ганиль, и ты бы начал _в_ы_ч_и_с_л_я_т_ь_.
     Ганиль нахмурился, и рука его, непроизвольно поднявшись потерла шрам,
светлевший у него на виске.
     - Да ну тебя, Миид! Даже непосвященные различают IV и XXX!
     Миид чуть заметно улыбнулся. Он уже держал  в  руке  свою  палку  для
Измерений и рисовал ею на пыльном полу Окружность.
     - Что это такое? - спросил он.
     - Солнце.
     - Правильно. Но это также и... знак, знак, который обозначает. Ничто.
     - Ничто?..
     - Да. Его можно использовать, например, в таблицах вычитания.  От  II
отнять I будет I, не так ли. Но что останется, если от II отнять II? -  Он
помолчал.  Потом  постучал  палкой  по  нарисованному  на  полу  кругу.  -
Останется это.
     - Да, конечно, - Ганиль не отрываясь глядел на круг, священный  образ
Солнца,  Скрытого  Света,  Лица  Бога.  -  Кто   хозяева   этого   знания?
Священнослужители?
     - Нет, - Миид перечеркнул круг "Иксом". - Вот этого - да, они.
     - Тогда чье... кто хозяева  знания  о...  знаке,  который  обозначает
Ничто?
     - Да нет у него хозяина - или, скорей, хозяева все. Это не Тайна.
     Ганиль изумленно сдвинул брови, Они говорили вполголоса,  стоя  почти
вплотную друг к  другу,  словно  обсуждая  промер,  сделанный  Палкой  для
Измерений.
     - Почему ты считал звезды, Ганиль?
     - Мне... мне хотелось знать, Я  всегда  любил  счет,  числа,  таблицы
действий. Поэтому я и стал Механиком.
     - Да. Теперь: тебе ведь уже тридцать, и  уже  четыре  месяца  как  ты
Мастер. Задумывался ты когда-нибудь - Ганиль, что если ты  стал  Мастером,
это значит: в своей профессии ты знаешь все? Отныне до самой  смерти  тебе
уже не узнать ничего больше. Больше просто ничего нет.
     - Но Главные...
     - ...знают еще несколько тайных знаков и паролей, - перебил, его Миид
тихим и ровным голосом, - и, конечно,  у  них  есть  власть.  Но  в  своей
профессии они знают  не  больше,  чем  ты...  Ты,  может,  думал,  что  им
разрешено _в_ы_ч_и_с_л_я_т_ь_? Нет, не разрешено.
     Ганиль молчал.
     - И однако, Ганиль, кое-что еще узнать можно.
     - Где?
     - По ту сторону городских стен.
     Прошло немало времени, прежде чем Ганиль заговорил снова: - Я не могу
слушать такое, Миид. Больше не говори со мной об этом. Предавать тебя я не
стану.
     Ганиль повернулся и зашагал  прочь.  Лицо  его  искажала  ярость.  Но
огромное усилие воли понадобилось для того,  чтобы  обратить  эту  ярость,
казалось бы, беспричинную, против  Миида,  человека  столь  же  уродливого
духом, сколь и телом,  дурного  советчика  и  прежнего,  ныне  утраченного
друга.

     Вечер оказался очень приятным: веселье било из Ли ключом его  толстая
жена обращалась с Ганилем как с родным сыном, а Лани была совсем кроткой и
сияла от радости. Юношеская неуклюжесть Ганиля по-прежнему вызывала в  ней
непреодолимое желание его поддразнивать, но, даже  поддразнивая,  она  как
будто просила его о чем-то и еду уступала; казалось, еще немного - и  весь
ее задор превратится в нежность. В  какой-то  миг,  когда  она  передавала
блюдо, рука ее коснулась его руки. Вот  здесь,  на  ребре  правой  ладони,
около запястья, одно легкое  прикосновенье  -  он  помнил  это  так  ясно!
Сейчас, лежа в постели в своей комнате над мастерской, в кромешной темноте
городской ночи, он застонал от переполнявших его чувств, ухаживанье - дело
долгое, протянется месяцев восемь, самое меньшее, и все будет  развиваться
очень медленно  и  постепенно  -  ведь  речь,  как-никак,  идет  о  дочери
Главного. Нет,  думать  о  Лани  просто  непереносимо!  Не  надо  про  нее
думать... думай... про Ничто, и он стал  думать  про  Ничто.  О  круге.  О
пустом кольце, сколько будет 0, умноженное на I? Столько  же,  сколько  0,
умноженное на II. А если поставить I и 0 рядом... что будет означать I0?

     Миид Светлокожий приподнялся и  сел  в  постели;  каштановые  волосы,
падая на лицо, закрывали его  голубые  глаза,  и  он,  откинув  их  назад,
попытался разглядеть, кто мечется по его комнате. Сквозь  окно  пробивался
грязно-желтый свет раннего утра.
     - Сегодня День Отдыха, - проворчал Миид, - уходи, дай мне спать.
     Неясная фигура воплотилась в Ганиля, метание по комнате  -  в  шепот.
Ганиль шептал:
     - Миид, посмотри!
     Он сунул Мииду под нос грифельную доску:
     -  Посмотри,  посмотри,  что  можно  делать  этим   знаком,   который
обозначает Ничто!
     - А, это, - сказал Миид.
     Он оттолкнул Ганиля с его  грифельной  доской,  спрыгнул  с  постели,
окунул голову в ледяную воду в тазу, стоявшем на сундуке с одеждой, и  там
ее подержал. Потом, роняя капли воды, он вернулся к кровати и сел.
     - Давай посмотрим.
     - Смотри, за основу можно принять любое число - я  взял  XII,  потому
что оно удобное. Вместо XII, посмотри, мы пишем 1-0, а вместо ХIII -  1-1,
а когда доходим до XХIV, то...
     - Ш-ш!
     Миид внимательно перечитал написанное. Потом спросил:
     - Хорошо все запомнил?
     Ганиль кивнул, и тогда Миид  рукавом  стер  с  доски  наполнявшие  ее
красиво выписанные знаки.
     - Мне не приходило в голову, - заговорил  он  опять,  -  что  основой
может стать любое число, Но посмотри: прими за основу Х - через  минуту  я
объясню тебе почему - и вот способ сделать,  все  легче.  Вместо  Х  будет
писаться 10, а вместо XX - 20, но вместо XXII  напиши  вот  что,  -  и  он
написал на доске "22".
     Ганиль глядел  на  эти  два  знака,  как  зачарованный,  Наконец,  он
заговорил каким-то не своим, срывающимся голосом:
     - Ведь это... одно из черных, чисел?
     - Да, ты, Ганиль, пришел к черным числам сам, но как бы через  заднюю
дверь.
     Ганиль, сидевший рядом, молчал.
     - Сколько будет CXX, умноженное на МСС? - спросил Миид.
     - Таблицы так далеко не идут.
     - Тогда смотри.
     И Миид написал на доске:

               1200
               Х
               120
               ------

     а потом -

               0000
               2400
               1200
               ------
               144000

     Опять долгое молчание.
     - Три Ничто, умноженные на XII... -  забормотал  Ганиль.  -  Дай  мне
доску.
     Слышались  только  монотонный  стук  падающих  капель  за   окном   и
поскрипывание мела. Потом:
     - Каким черным числом обозначается VIII?
     К концу этого холодного Дня Отдыха они ушли так  далеко,  как  только
Миид смог увести за собой Ганиля. Правильней даже  было  бы  сказать,  что
Ганиль перегнал Миида и под конец тот уже не мог за ним поспевать.
     - Тебе нужно познакомиться с Йином, - сказал Миид, - Он может научить
тебя тому, что тебя, интересует, Йин работает  с  углами,  треугольниками,
измерениями. Он своими  треугольниками  может  измерить  расстояние  между
любыми двумя точками,  даже  если  до  этих  точек  нельзя  добраться,  Он
замечательный догадчик, числа - самое сердце его знания, язык, на  котором
оно говорит.
     - И мой тоже.
     - Да, я это вижу. Но не мой, я люблю числа не ради них самих. Мне они
нужны как средство, чтобы с их помощью объяснять... Вот если, например, ты
бросаешь мяч, отчего он летит?
     - Оттого, что, ты его бросил, - и лицо у Ганиля расплылось в  широкой
улыбке.
     Он был бледен, а в голове у него звенело, как в  пустом  бочонке,  от
шестнадцати -  минус  короткие  перерывы  для  еды  и  сна,  часов  чистой
математики; и он уже потерял весь свой страх, все  смирение.  Он  улыбался
как властитель, вернувшийся из долгого изгнания к себе домой.
     - Прекрасно, - сказал Миид, - Но почему он летит и не падает?
     - Потому, что... его поддерживает воздух?
     - Тогда почему потом он все же падает? Почему он движется по  кривой?
Что это за кривая. Видишь, зачем нужны мне твои числа?
     Теперь  на  властителя  был  похож  Миид,  но  не  на  довольного,  а
рассерженного,  чьи  владения  огромны,  и  поэтому  ими  слишком   трудно
управлять.
     - И они, в  своих  тесных  Мастерских  за  ставнями,  -  презрительно
фыркнул он, - могут еще говорить о Тайнах! Ну ладно, давай пообедаем - и к
Йину.
     Высокий старый дом, пристроенный вплотную к городской  стене,  глядел
освинцованными окнами на двух молодых Мастеров внизу на улице. Над крутыми
черепичными  крышами,  блестевшими  от  дождя,  нависли  зеленовато-желтые
сумерки поздней осени.
     - Йин был, как мы, Мастером-Механиком, - сказал Миид, пока они  ждали
у обитой железными полосами двери, - Теперь он  больше  не  работает,  сам
увидишь почему. К нему приходят  люди  из  всех  Лож  -  Аптекари,  Ткачи,
Каменщики, ходят даже несколько ремесленников и мясник -  он  разрезает  и
рассматривает мертвых кошек.
     Последние  слова  Миид  произнес  добродушно,  но  чуть   насмешливо.
Наконец, дверь открылась, и слуга провел  их  наверх,  в  комнату,  где  в
огромном камине пылали  поленья;  с  дубового  кресла  с  высокой  спинкой
поднялся навстречу им человек и их приветствовал.
     Ганилю, когда он его увидел, сразу вспомнился один из Высших Мастеров
его Ложи - тот, что кричал ему, когда он лежал  в  Могиле:  "Встань!"  Йин
тоже был старый и высокий, и на нем тоже был белый плащ  Высшего  Мастера.
Только Йин, в отличие от того, сутулился, и лицом, морщинистым и  усталым,
был похож на старую гончую. Здороваясь, он протянул Мииду и  Ганилю  левую
руку - у правой руки кисти не было,  она  оканчивалась  у  запястья  давно
залеченной блестящей культей.
     - Это Ганиль, - уже знакомил их Миид. - Вчера вечером он додумался до
двенадцатиричной системы счисления. Добейтесь от него, Мастер  Йин,  чтобы
он занялся для меня математикой кривых.
     Йин засмеялся тихим и коротким старческим смехом.
     - Добро пожаловать, Ганиль. Можешь приходить сюда, когда захочешь. Мы
все здесь  чернокнижники,  все  занимаемся  ведьмовством  -  или  пытаемся
заниматься... Приходи, когда захочешь, в любое  время  -  днем,  ночью.  И
уходи, когда захочешь, если нас предадут,  так  тому  и  быть.  Мы  должны
доверять друг другу. Любой человек имеет право знать  все;  мы  не  храним
Тайну, а ее разыскиваем. Понятно тебе, о чем я говорю?
     Ганиль кивнул. Находить нужные слова ему всегда было нелегко;  вот  с
числами обстояло совсем иначе. Слова Йина его очень тронули, и от этого он
смутился еще больше,  И  ведь  никого  здесь  не  посвящали  торжественно,
никаких  клятв  не  требовали  -  просто  говорил,  спокойно  и  негромко,
незнакомый старик.
     - Ну, вот и хорошо, - сказал Йин, как будто кивка Ганиля было  вполне
достаточно, - Немножко  вина,  молодые  Мастера,  или  пива?  Темное  пиво
удалось мне на славу в этом году, Так, значит, Ганиль, ты любишь числа?

     Была ранняя весна, и Ганиль стоял в мастерской и следил за тем,  как,
ученик  Уонно  снимает  своей  Палкой  для  Измерений  размеры  с  образца
двигателя самодвижущейся повозки. Лицо у Ганиля было мрачным. Он изменился
за эти месяцы, выглядел теперь старше, жестче, решительней, да и немудрено
- четыре часа сна в сутки и изобретение алгебры не прошли бы ни  для  него
бесследно.
     - Мастер Ганиль... - робко сказал нежный голосок у него за спиной.
     - Измерь снова, -  приказал  он  ученику  и  удивленно  повернулся  к
девушке.
     Лани  тоже  стала  другой,  Лицо  у  нее  было   напряженным,   глаза
тоскливыми, и говорила она теперь с Ганилем как-то испуганно, Он  совершил
второй шаг ухаживанья и  нанес  три  вечерних  визита,  и  на  этом  вдруг
остановился, не стал предпринимать дальнейших  шагов.  Такое  произошло  с
Лани впервые, до сих пор никто еще не смотрел на нее невидящим взглядом  -
так, как сейчас  смотрел  Ганиль.  Что  же  такое,  интересно,  видит  его
невидящий взгляд? Если бы только она  могла  узнать  его  тайну!  Каким-то
непонятным ему самому образом Ганиль чувствовал, что происходит в  душе  у
Лани, и он жалел ее и немного ее боялся.
     Она наблюдала за Уонно.
     - Меняют ли... меняете вы хоть иногда эти размеры?  -  спросила  она,
чтобы как-то завязать разговор.
     - Изменить Образец - значит впасть в Ересь Изобретательства.
     На это Лани сказать было нечего.
     - Отец просил -  передать  вам  всем,  что  завтра  Мастерская  будет
закрыта.
     - Закрыта? Почему?
     - Коллегия объявила, что начинает дуть западный ветер и, может  быть,
завтра мы увидим Солнце.
     - Хорошо! Хорошее начало для весны, правда? Спасибо, - сказал Ганиль.
     И он снова повернулся к Образцу двигателя.

     Священнослужители  Коллегии  на  этот  раз  оказались  правы.  Вообще
предсказание погоды, которому они отдавали  почти  все  свое  время,  было
делом неблагодарным, но примерно один  раз  из  десяти  они  предсказывали
правильно, и именно сегодняшний день оказался для них удачным.  К  полудню
дождь кончился, и теперь облачный покров бледнел - казалось, что он  кипит
и медленно течет на восток. Во второй половине дня все жители города  были
уже на улицах; некоторые взобрались на трубы  домов,  другие  на  деревья,
третьи на городскую стену, и даже на полях, по ту сторону стены, стояли  и
смотрели, задрав головы, люди. На огромном  внешнем  дворе  Коллегии  ряды
священнослужителей,  начавшие   свой   ритуальный   танец,   сходились   и
расходились с  поклонами,  сплетались  и  расплетались.  Священнослужитель
стоял уже и в каждом храме, готовый  в  любой  момент,  потянув  за  цепь,
раздвинуть крышу, что, бы лучи Солнца могли  упасть  на  камни  алтаря.  И
наконец, уже перед  самым  вечером,  небо  открылось.  Желто-серая  пелена
разорвалась,  и  между  клубящимися  краями  разрыва  показалась   полоска
голубизны. И с улиц, площадей, окон, крыш, стен города - единый  вздох,  а
потом глухой гул:
     - Небеса, Небеса...
     Разрыв в небе расширялся. На город  посыпались  капли,  свежий  ветер
сносил их в сторону, и они падали не отвесно, а наискосок; и  вдруг  капли
засверкали, словно при свете факелов ночью - но только свет,  который  они
отражали теперь, был светом Солнца. Ослепительное, оно стояло в Небесах, и
ничего, кроме него, там не было.
     Как и у всех, лицо у Ганиля было обращено к небу. На  этом  лице,  на
шраме, оставшемся после ожога, он чувствовал тепло Солнца. Он не отрываясь
глядел, до тех пор, пока глаза не заволокло  слезами,  на  Огненный  Круг,
Лицо Бога.
     "Что такое Солнце?"
     Это зазвучал в его памяти тихий голос Миида. Холодная ночь в середине
зимы, и они разговаривают у Йина в доме, перед камином - он, Миид,  Йин  и
остальные, "Круг это или шар? Почему оно проходит по небу?  Какой  оно  на
самом деле величины - насколько оно от нас далеко? И ведь подумать только:
когда-то, чтобы посмотреть на Солнце, достаточно было поднять голову..."
     Вдалеке, где-то внутри Коллегии, раздавались лихорадочный  барабанный
бой и пение флейт - веселые, но чуть слышные звуки. Время  от  времени  на
непереносимо яркий лик наплывали  клочья  облаков,  и  в  мире  опять  все
становилось серым и холодным, и флейты умолкали; но западный ветер  уносил
облако, и Солнце показывалось снова, чуть ниже чем прежде. Перед  тем  как
спуститься в тяжелые облака на Западе, оно покраснело, и на него уже стало
можно смотреть. В эти последние мгновенья оно казалось  глазам  Ганиля  не
диском, а огромным, подернутым дымкой, медленно падающим шаром.
     Шар упал, исчез.
     В разрывах облаков над головой все еще видны были Небеса,  бездонные,
синевато-зеленые. Потом на западе, недалеко от места, где исчезло  Солнце,
засияла яркая точка - вечерняя звезда.
     - Смотрите! - закричал Ганиль.
     Но на призыв его обернулись только  один  или  два  человека:  Солнце
ушло, так, что может  быть  интересного  после  него  -  какие-то  звезды?
Желтоватый туман, часть савана из облаков, после Адского Огня четырнадцать
поколений тому назад облекшего своим покровом из дождя и пыли  всю  землю,
наполз на звезду и ее стер. Ганиль вздохнул - потер затекшую шею и зашагал
домой, как все остальные.
     Арестовали его тем же вечером. От стражников и товарищей по несчастью
(за исключением Главного Мастера Ли, в тюрьме оказалась вся Мастерская) он
узнал: его преступление заключается в том, что  он  был  знаком  с  Миидом
Светлокожим. Сам Миид обвинялся в ереси. Его видели на поле, он  направлял
на Солнце  какой-то  инструмент  -  как  говорили,  прибор  для  измерения
расстояний. Он пытался измерить расстояние между землей и Богом.
     Учеников скоро отпустили. На третий день в камеру,  где  был  Ганиль,
пришли стражники и под тихим редким дождиком ранней весны  провели  его  в
один из внутренних дворов Коллегии.  Почти  вся  жизнь  священнослужителей
проходила  под  открытым  небом,  и  огромный  квартал,  который  занимала
Коллегия,  состоял  из   приземистых   строений,   а   между   ними   были
дворы-спальни, дворы-канцелярии, дворы, молельни, дворы-трапезные и  дворы
закона. В один из последних и привели Ганиля. Ему  пришлось  пройти  между
рядами заполнявших весь  двор  людей  в  белых  и  желтых  облачениях.  И,
наконец, он оказался на таком месте, с которого был хорошо виден всем.  Он
стоял теперь на открытой  площадке,  перед  длинным,  блестящим  от  дождя
столом, а за столом сидел священнослужитель в золотом облачении  Хранителя
Высокой Тайны. В дальнем конце стола сидел  другой  человек;  по  сторонам
его, как и Ганиля, стояли стражники. Этот человек смотрел на Ганиля, и его
взгляд, прямой и холодный, ничего не выражал; глаза у него  были  голубые,
того же цвета, что и Небеса над облаками.
     - Ганиль  Калсон  из  Идана,  вас  подозревают  как  знакомого  Миида
Светлокожего, обвиняемого в Ересях Изобретательства и Вычисления. Вы  были
другом этого человека?
     - Мы оба были Мастерами в...
     - Да. Говорил он вам хоть раз об измерении без Палок для Измерения?
     - Нет.
     - О черных числах?
     - Нет.
     - О ведьмовстве?
     - Нет.
     - Мастер Ганиль, вы произнесли "нет" три раза. Известен ли вам Приказ
Священнослужителей-Мастеров  Тайны  Закона,  касающийся  подозреваемых   в
ереси?
     - Нет, неизв...
     - Приказ гласит: "Если подозреваемый ответит на вопросы  отрицательно
четыре раза, вопросы могут повторяться с применением пресса  до  тех  пор,
пока не будет дан другой ответ". Сейчас я начну их повторять, если  только
вы не захотите изменить какой, нибудь из ваших ответов сразу.
     - Нет, - растерянно сказал Ганиль, оглядывая бесчисленные пустые лица
и высокие стены вокруг двора.
     Когда вынесли какую-то невысокую деревянную машину и защелкнули в ней
кисть правой его руки, он все еще был больше растерян,  чем  испуган.  Что
значит вся эта чушь? Похоже на посвящение, когда  они  так  старались  его
напугать; тогда им это удалось.
     - Как Механик, - говорил между тем священнослужитель в золотом, - вы,
мастер Ганиль, знаете действие рычага; берете вы назад свой ответ?
     - Нет, - сказал, немного сдвинув брови, Ганиль.
     Только сейчас он заметил: вид у его правой руки такой, как будто  она
кончается у запястья, как рука Йина.
     - Прекрасно.
     Один из стражников положил руки на  рычаг,  торчавший  из  деревянной
коробки, и священнослужитель в золотом спросил:
     - Вы были другом Миида Светлокожего?
     - Нет, - ответил Ганиль.
     И он отвечал "нет"  на  каждый  из  вопросов  даже  после  того,  как
перестал слышать голос священнослужителя; все говорил и говорил  "нет",  и
под конец уже не мог отличить собственного своего голоса от эха,  хлопками
отлетающего от стен двора: "Нет, нет, нет, нет!"
     Свет вспыхивал и гас, холодный дождь падал на его лицо  и  переставал
идти, и кто-то снова и снова подхватывал его, не давая ему упасть. От  его
серого плаща дурно пахло - от боли Ганиля вырвало. Он подумал об  этом,  и
его вырвало опять.
     - Ну-ну, теперь уже все, - прошептал ему на ухо один из стражников.
     Неподвижные белые и желтые ряды по-прежнему  обступали  его,  лица  у
всех были такие же каменные, глаза смотрели так же пристально, но  уже  не
на него.
     - Еретик, ты знаешь этого человека?
     - Мы работали вместе с ним в Мастерской.
     - Ты говорил с ним о ведьмовстве?
     - Да.
     - Ты учил его ведьмовству?
     - Нет. Я пытался его учить, -  Голос  звучал  очень  тихо  и  немного
срывался; даже в окружающем безмолвии, где сейчас был слышен только  шепот
дождя, разобрать слова Миида было почти невозможно. - Он был слишком глуп.
Он не смел и не мог учиться. Из него выйдет прекрасный Главный Мастер.
     Холодные голубые глаза смотрели прямо на  Ганиля,  и  ни  мольбы,  ни
жалости в них не было.
     Священнослужитель в золотом повернулся к бело-желтым рядам:
     - Против подозреваемого Ганиля улик нет, можете идти,  подозреваемый.
Вы  должны  явиться  сюда  завтра  в  полдень,  чтобы  присутствовать  при
торжестве правосудия.  Отсутствие  будет  сочтено  признанием  собственной
вины.
     Смысл этих слов дошел до Ганиля, когда стражники уже  вывели  его  из
двора. Оставили его они снаружи, у  одного  из  боковых  входов  Коллегии;
дверь за спиной  у  него  закрылась,  громко  лязгнул  засов.  Он  постоял
немного, потом опустился, почти упал  на  землю,  прижимая  под  плащом  к
туловищу посеревшую, в запекшейся крови руку. Вокруг тихо бормотал  дождь.
Не было видно ни  души.  Только  когда  наступили  сумерки,  он  поднялся,
шатаясь, на ноги и поплелся через весь город к дому Йина.
     В полумраке около входной двери  дома  шевельнулась  тень,  окликнула
его:
     - Ганиль!
     Он замер.
     - Мне все равно, что тебя подозревают, пусть.  Пойдем  к  нам  домой.
Отец снова примет тебя в Мастерскую, я попрошу - и примет.
     Ганиль молчал.
     - Пойдем со мной! Я тебя здесь ждала, я знала, что ты придешь сюда, я
ходила сюда за тобой раньше.
     Она засмеялась, но ее деланно-веселый смех почти сразу оборвался.
     - Дай мне пройти, Лани.
     - Не дам, зачем ты ходишь в дом старого Йина? Кто  здесь  живет?  Кто
она? Пойдем со мной, ничего другого тебе не остается  -  отец  не  возьмет
подозреваемого назад в Мастерскую, если только я не...
     Не дослушав, Ганиль проскользнул в дверь и плотно закрыл ее за собой.
Внутри  было  темно,  царила  мертвая  тишина,  значит,  их  взяли,   всех
догадчиков, их всех будут допрашивать и пытать, а потом убьют.
     - Кто там?
     Наверху, на площадке лестницы, стоял Йин, волосы его ярко блестели  в
свете лампы. Он спустился к Ганилю и  помог  ему  подняться  по  лестнице,
Ганиль заговорил торопливо:
     - Меня выследили, девушка  из  Мастерской,  дочь  Ли.  Если  она  ему
скажет, он сразу вспомнит тебя, пошлет стражников...
     - Я услал остальных отсюда три дня назад.
     Ганиль остановился, пожирая глазами спокойное морщинистое лицо, потом
как-то по-детски сказал:
     - Смотри, - и он протянул Йину свою правую руку, - смотри, как твоя.
     - Да. Пойдем, Ганиль, тебе лучше сесть.
     - Они приговорили его. Не меня - меня они отпустили. Он сказал, что я
глуп и ничему не мог научиться. Сказал это, чтобы спасти меня...
     - И твою математику. Иди сюда, сядь.
     Ганиль овладел собой и сел. Йин уложил его, обмыл,  ему  как,  мог  и
забинтовал руку. Потом, сев между мин и камином, где пылали  жарко  дрова,
Йин вздохнул; воздух выходил из его груди с громким свистом.
     - Что же, - сказал он, теперь и ты стал подозреваемым в  ереси.  А  я
подозреваемый вот уже двадцать лет. К этому привыкаешь... О наших  друзьях
не тревожься. Но если девушка скажет Ли, и твое имя окажется  связанным  с
моим... Лучше нам уйти из Идана. Не вместе. И сегодня же вечером.
     Ганиль молчал. Уход из  Мастерской  без  разрешения  твоего  Главного
означало отлучение, потерю звания Мастера. Он не сможет больше  заниматься
делом, которое знает. Что ему делать тогда с его искалеченной рукой,  куда
идти? Он еще ни разу в жизни не бывал за стенами Идана?
     Казалось, тишина в доме становится  гуще  и  плотней.  Он  все  время
прислушивался: не раздается ли на улице топот  стражников,  которые  снова
идут за ним? Надо  уходить,  спасаться,  сегодня  же  вечером  -  пока  не
поздно...
     - Не могу, - сказал он резко. - Я должен... быть в коллегии завтра  в
полдень.
     Йин сразу понял. Снова вокруг сомкнулось  молчание.  Когда,  наконец,
старик заговорил, голос его звучал сухо и устало:
     - Ведь на этом условии тебя и отпустили? Хорошо, пойди - совсем ни  к
чему, чтобы они осудили тебя как еретика и начали охотиться  за  тобой  по
всем Сорока Городам. За подозреваемым не охотятся,  он  просто  становится
изгоем. Это предпочтительней. Постарайтесь теперь  поспать  хоть  немного.
Перед уходом я скажу тебе, где мы сможем встретится.  Отправляйся  в  путь
как можно раньше - и налегке...

     Когда поздним утром следующего дня Ганиль  вышел  из  дома  Йина,  он
уносил под плащом сверток бумаги. Каждый  лист  был  весь  исписан  четким
почерком  Миида  Светлокожего:  "Траектории",  "Скорость  падающих   тел",
"Природа движения"... Йин уехал  перед  рассветом  верхом  на  неторопливо
трусящем сером ослике. "Встретимся в Келинге", - только это  он  и  сказал
Ганилю, отправляясь в свой путь.
     Никого из Догадчиков во внешнем  дворе  Коллегии  Ганиль  не  увидел.
Только рабы, слуги, нищие, школьники, прогуливающие уроки,  да  женщины  с
хнычущими детьми стояли с ним вместе в сером свете полудня. Только чернь и
бездельники  пришли  смотреть,  как   будет   умирать   еретик.   Какой-то
священнослужитель приказал Ганилю выйти вперед. Ганиль стоял один в  своем
плаще Мастера и чувствовал, как отовсюду из  толпы  на  него  устремляются
любопытные взгляды.
     На другой стороне площади он увидел  в  толпе  девушку  в  фиолетовом
платье, Лони это или другая? Похожа на Лани,  зачем  она  пришла?  Она  не
знает, что она ненавидит, и не  знает,  что  любит.  Как  страшна  любовь,
которая стремится только обладать, владеть! Да, она любит его, и сейчас их
отделяет друг от друга вроде бы только эта  площадь.  Но  она  никогда  не
захочет понять,  что  на  самом  деле  разделили  их,  разлучили  навсегда
невежество, изгнание, смерть.
     Миида вывели перед самым полднем,  Ганиль  увидел  его  лицо,  сейчас
белое-белое; уродство его было теперь  открыто  взглядам  всех  -  светлые
глаза, кожа,  волосы.  Медлить  особенно  не  стали;  священнослужитель  в
золотом облачении скрестил над головой руки, призывая в свидетели  Солнце,
находящееся в зените, но невидимое за пеленой облаков; и в миг,  когда  он
их опустил, к поленьям костра поднесли  горящие  факелы,  заклубился  дым,
такой же серо-желтый, как облака. Ганиль стоял, под плащом прижимая к себе
рукой на  перевязи  сверток  бумаги,  и  молча  повторял:  "Только  бы  он
задохнулся сразу от дыма"... Но дрова были сухие и быстро  воспламенились,
Ганиль чувствовал жар костра на  своем  лице,  на  виске,  где  огонь  уже
поставил свою печать. Рядом какой-то молодой  священнослужитель  попятился
от жара  назад,  но  толпа,  которая  смотрела,  вздыхала,  давила  сзади,
отодвинуться ему не дала, и  теперь  он  слегка  покачивался  и  судорожно
дышал, дым стал густым,  за  ним  уже  не  видно  было  языков  пламени  и
человеческой фигуры, вокруг которой это пламя плясало,  зато  стал  слышен
голос Миида, на тихий теперь, а громкий, очень громкий. Ганиль слышал его,
он заставлял себя его слышать, но  одновременно  прислушивался  к  тихому,
уверенному голосу, звучащему только для него: - Что такое  Солнце?  Почему
оно проходит по небу?.. Видишь, зачем нужны мне твои числа?..  Вместо  XII
напиши 12... Это тоже знак, он обозначает Ничто".
     Вопли оборвались, но тихий голос не смолк.
     Ганиль поднял голову. Люди  расходились;  молодой  священнослужитель,
стоявший  возле  него,  опустился  на  колени  и  молился,  рыдая,  Ганиль
посмотрел на тяжелое небо над головой, повернулся и,  один,  отправился  в
путь, сперва по улицам города, а потом, через городские ворота, на север -
в изгнание и домой.

                             ЗВЕЗДЫ ПОД НОГАМИ

     Деревянный дом и надворные постройки занялись  сразу  и  в  несколько
минут сгорели дотла, а вот купол обсерватории огню поддаваться  не  желал:
покрытый толстым слоем штукатурки, с кирпичной обводкой,  он  покоился  на
мощном  фундаменте.  В  конце  концов  они  сложили  разбитые   телескопы,
инструменты, книги, таблицы, чертежи в кучу посреди  обсерватории,  облили
все  это  маслом  и  подожгли.  Деревянная  подставка  большого  телескопа
загорелась,  и  в  действие  пришли  его  часовые  механизмы.   Крестьяне,
собравшиеся  у  подножия  холма,  видели,  как  купол,  белевший  на  фоне
зеленоватого  вечернего  неба,  вздрогнул  и  повернулся  сначала  в  одну
сторону,  потом  в  другую,  а   из   прорезавшей   купол   щели   повалил
желтовато-черный дым и снопы искр - жутко смотреть.
     Темнело.  На  востоке  появились  первые  звезды.  Громко  прозвучали
команды, и солдаты, угрюмые, в темных  мундирах,  цепочкой  спустились  на
дорогу и в полном молчании ушли.
     А крестьяне еще долго стояли  у  подножия  холма.  В  их  монотонной,
убогой жизни пожар - великое событие, чуть ли не праздник. Наверх, правда,
крестьяне подниматься не стали и, поскольку становилось все темнее,  ближе
и ближе жались друг к другу. Через некоторое время они начали  расходиться
по своим деревням. Некоторые оглядывались - на холме все  было  недвижимо.
За куполом, похожим на улей, неторопливо кружились  звезды,  но  купол  не
спешил привычно повернуться за ними вслед.
     Примерно за час до рассвета по извилистой дороге, ведущей на  вершину
холма, промчался всадник. Возле руин, в которые  превратились  мастерские,
он спрыгнул с  коня  и  приблизился  к  куполу.  Дверь  обсерватории  была
выломана. В проломе виднелся едва заметный красноватый огонек - это  тлела
мощная опорная балка, рухнувшая на землю и выгоревшая до самой сердцевины.
В обсерватории было трудно дышать  от  кислого  дыма.  В  дымной  полутьме
двигалась, отбрасывая перед собой тень, какая-то  фигура.  Иногда  человек
останавливался, наклонялся, потом неуверенно брел дальше.
     Вошедший окликнул:
     - Гуннар! Мастер Гуннар!
     Странный человек застыл, глядя в сторону входа. Потом быстро выхватил
что-то из кучи мусора и полуобгоревших обломков и  механическим  движением
сунул находку в карман, глаз не сводя  с  двери.  Потом  подошел  поближе.
Покрасневшие глаза человека почти скрывались  меж  распухшими  веками,  он
дышал с трудом, судорожно хватая  воздух;  волосы  и  одежда  его  местами
обгорели и были перепачканы пеплом.
     - Где вы были?
     Человек как-то неопределенно показал себе под ноги.
     - Там есть подвал? Значит, там вы и спасались от огня? Ах ты господи,
в землю ушел! Надо же! А я знал я  знал,  что  отыщу  вас  здесь,  -  Борд
засмеялся каким-то полубезумным смехом и взял Гуннара за руку. - Пойдемте.
Ради бога, пойдемте отсюда. Уже светает.
     Астроном неохотно пошел за ним, глядя не  на  светлеющую  полоску  на
востоке, а в щель купола, где все еще  виднелось  несколько  ярких  звезд.
Борд буквально вытащил его из обсерватории,  заставил  сесть  в  седло,  а
потом, взяв коня под уздцы, быстро стал спускаться по склону холма.
     Одной рукой астроном держался за луку седла. Другую руку -  ладонь  и
пальцы ее были сожжены раскаленным докрасна обломком металла,  за  который
он нечаянно схватился, роясь  в  куче  мусора,  -  он  прижимал  к  бедру.
Прижимал бессознательно, потому  что  этой  боли  практически  не  ощущал.
Порой, правда, органы чувств кое-что сообщали ему,  например:  Я  сижу  на
лошади.  Становится  светлее.  Но  эти   обрывки   информации   никак   не
складывались в целостную картину. Он задрожал от  холода,  когда  утренний
ветер поднялся и зашумел в темных деревьях, меж  которыми  вела  их  узкая
тропинка, тонувшая в зарослях ворсянки и вереска; но и деревья, и ветер, и
светлеющее небо, и даже холод - все это было для него чем-то  посторонним,
несущественным, потому что сейчас он  способен  был  видеть  только  одно:
ночь, с треском разрываемую пламенем пожара.
     Борд помог ему спуститься с  коня.  Теперь  все  вокруг  было  залито
солнечным светом, солнечные  блики  играли  на  скалах,  вздымавшихся  над
рекой. У подножия скал виднелась какая-то черная дыра, и Борд чуть  ли  не
силой поволок его туда, в эту черноту. Там не было  ни  жары,  ни  духоты,
наоборот - прохладно и тихо. Как только Борд позволил ему остановиться, он
кулем повалился на землю - ноги уже не  держали  его;  и  опершись  своими
дрожащими обожженными ладонями о землю, он почувствовал холод камня.
     - Вот уж действительно - в землю ушел,  клянусь  господом!  -  сказал
Борд, разглядывая израненные рудокопами стены  шахты,  на  которых  плясал
огонек его свечи. - Я вернусь. Ночью, скорее всего. Не выходите наружу.  И
далеко вглубь тоже не забирайтесь. Это  старая  штольня,  в  этой  стороне
работы уже несколько лет не ведутся. А в старых штольнях всякое может быть
- ямы, обвалы... Наружу все же ни в коем случае  не  выходите!  Затаитесь.
Как только уберут ищеек, мы переправим вас через границу.
     Борд повернулся и в темноте стал пробираться к выходу. Давно уже стих
звук его шагов, когда астроном наконец поднял  голову  и  оглядел  мрачные
стены вокруг, освещенные лишь крошечной свечой. Чуть помедлив, он  погасил
ее.  И  тогда  его  со  всех  сторон  обступила  пахнущая   землей   тьма,
непроницаемая и безмолвная. Перед глазами поплыли какие-то зеленые фигуры,
золотистые  пятна,  медленно  растворяющиеся  во  тьме.  Эта   плотная   и
прохладная  темнота  казалась   целительной   для   воспаленных   глаз   и
истерзанного мозга.
     Если он и думал о чем-то, сидя там, во мраке,  то  мысли  эти  нельзя
было  облечь  в   словесную   оболочку.   Его   знобило   от   чудовищного
переутомления, от того что он чуть не задохнулся в дыму  и  несколько  раз
сильно обжегся, и рассудок его,  похоже,  слегка  помутился.  Может  быть,
впрочем, голова его всегда работала не совсем так,  как  надо,  хотя  идеи
порождала обычно ясные и светлые.  Но  разве  нормально,  например,  чтобы
человек двадцать лет убил на то, чтобы шлифовать линзы, строить телескопы,
пялиться на звезды и что-то там считать, составляя таблицы  и  списки,  да
еще рисовать карты таких миров, о которых никто и  понятия  не  имеет,  до
которых никому дела нет, до которых вообще нельзя  добраться,  которые  ни
увидеть, ни потрогать нельзя. А теперь все это - плоды всей  его  жизни  -
погибло и в огне сожжено. Ну а то, что осталось от его собственной бренной
оболочки, только для могилы и  годится.  Да  он,  собственно,  уже  и  так
похоронен.
     Однако мысль о том, что он уже в могиле, под  землей,  отчетливой  не
была. Гораздо сильнее ощущал он почти непосильное бремя  гнева  и  горечи,
оно  разрушало  мозг,  подавляло  рассудок.  А  вот  темнота   подземелья,
казалось, даже облегчала эту тяжесть. К  темноте  он  привык,  ночью-то  и
начиналась для него настоящая жизнь. Сейчас  вокруг  были  тяжелые  глыбы,
низкие своды  глубокой  шахты,  но  ненависть  давит  сильнее,  чем  толща
гранита, а жестокость куда холоднее глины. Здесь же его окружала, обнимала
чернота девственных глубин земных. Он, дрожа от боли, лег и  отдался  этим
объятьям, потом боль отпустила, и он уснул.
     Разбудил его свет. Это граф Борд  зажег  огнивом  свечу.  Лицо  графа
светилось оживлением: румяные щеки, веселые голубые глаза меткого  стрелка
и охотника, яркий рот, чувственный и упрямый.
     - Они идут по следу, - сказал граф. -  Они  знают,  что  вам  удалось
спастись.
     - Зачем?.. - сказал астроном. Голос его звучал глухо; горло  и  глаза
все еще были сильно воспалены после пожара. - Зачем они преследуют меня?
     - Зачем? Неужели вам нужны еще какие-то объяснения?  Чтобы  отправить
вас на костер, разумеется! За ересь! -  голубые  глаза  Борда  сверкали  в
полумраке, отражая свет свечи.
     - Но ведь все и так разрушено, все, что я сделал, сгорело.
     - О да, земля наконец остановлена! Но  лису-то  они  упустили,  а  им
непременно нужна добыча! Хотя черта с два я вас им отдам!
     Глаза астронома, светлые и  широко  поставленные,  уперлись  в  глаза
графа:
     - А почему?
     - Вы меня, наверно, глупцом  считаете,  -  сказал  Борд  с  усмешкой,
похожей скорее на волчий  оскал  -  оскал  волка,  загнанного  и  готового
защищаться. - Да  я  и  впрямь  веду  себя  глупо.  Глупость  сделал,  что
предупредил вас. Вы же все равно не послушались, как всегда. И глупо,  что
сам я вас слушал. Но мне так нравилось вас  слушать.  Мне  нравились  ваши
рассказы о звездах, о путях планет и концах времен. А ведь другие говорили
со мной только о семенном зерне или приплоде скота  и  ни  о  чем  другом,
понимаете? И вообще - я не люблю солдат и этих  чужеземцев,  я  не  люблю,
когда людей допрашивают и сжигают на кострах. Вот вроде есть ваша  правда,
есть их правда, а что знаю о правде я? Разве я ученый,  чтобы  знать,  где
подлинная правда? Разве известны мне пути звезд? Может, правы  вы.  Может,
они. Зато я точно знаю что было такое  время,  когда  вы  сидели  за  моим
столом и говорили со мной. Что же, прикажете мне теперь спокойно смотреть,
как вас поведут на костер? Они говорят, что это святой огонь, он  очищает,
а вы называли огнями божьими звезды.  Что  же  вы  спрашиваете:  "Почему?"
Зачем задавать глупые вопросы глупцу?
     - Простите, - сказал астроном.
     - Что знаете вы о других людях? - продолжал граф. -  Вы  думали,  они
оставят вас в покое. И вы думали, что я допущу, чтобы  вас  сожгли.  -  Он
смотрел на Гуннара, освещенный пламенем свечи, и  ухмылялся,  скаля  зубы,
как загнанный волк, но в голубых его глазах светилось веселье. -  Ведь  мы
живем внизу, на земле, понимаете, а не там, среди звезд...
     Борд принес трутницу,  три  сальные  свечи,  бутыль  с  водой,  кусок
горохового пудинга и холщовый мешок с хлебом. Он пробыл  недолго  и  перед
уходом снова предупредил астронома: ни в коем случае не выходить из шахты.
     Очнувшись ото сна, Гуннар вновь  ощутил  какую-то  странную  тревогу,
почти страдание. Но в отличие от  других,  он  страдал  не  от  того,  что
вынужден прятаться в норе, под землей, спасая собственную шкуру. Страдания
его были куда сильнее: он не мог определить времени.
     Он тосковал вовсе не о настенных часах и не  о  сладостном  перезвоне
церковных  колоколов  в  деревнях,  сзывающих  на  утреннюю  или  вечернюю
молитву, и не о точных и капризных часовых механизмах из его  лаборатории,
от которых в значительной степени зависели  сделанные  им  открытия;  нет,
тосковал он не об обычных часах, а о небесных.
     Не видя неба, не определишь и вращения Земли. Все явления  времени  -
яркий круг солнца, фазы луны, кружение планет и созвездий вокруг  Полярной
звезды, смена знаков Зодиака - все это теперь утрачено для  него,  порвана
основа, на которую ложились нити его жизни.
     Здесь времени не было.
     - Господи, - молился астроном Гуннар во тьме своего подземелья, - как
хвала моя могла оскорбить тебя? Все, что когда-либо видел я в телескоп,  -
это лишь мимолетный отблеск твоего величия, мельчайший элемент  созданного
тобой Порядка. Не мог же ты взревновать к слабым моим знаниям, Господи. Да
и верившие моему слову были поистине малочисленны. Может, напрасно дерзнул
я описать, сколь велики деяния твои? Но как  мог  я  удержаться,  Господи,
когда ты позволил мне увидеть бескрайние звездные  поля  свои?  Мог  ли  я
молчать,  увидев  такое?  Господи,  не  карай  меня  снова,  позволь   мне
восстановить хоть самый маленький телескоп.  Я  никому  ничего  не  скажу,
никогда больше не обнародую свои труды, раз  они  оскорбляют  твою  святую
церковь. Я ни слова не произнесу об орбитах планет или  природе  звезд.  Я
буду нем, Господи, дай мне лишь видеть их!
     - Какого черта! Потише, мастер Гуннар. Я вас еще на полпути  услыхал,
- раздался вдруг голос Борда, и астроном, открыв глаза,  увидел  свет  его
фонаря. - На вас устроили настоящую охоту, теперь вы  у  нас  колдун!  Они
клянутся, что видели вас спящим в собственном доме, когда  запирали  двери
снаружи, но на пепелище костей ваших так и не нашли.
     - Я действительно спал, - сказал Гуннар, прикрывая  глаза.  -  Пришли
они, эти солдаты... Мне давно уже следовало послушаться вас. Я спустился в
подземный ход, ведущий в  обсерваторию.  Я  его  сделал  для  того,  чтобы
холодными ночами быстрее можно было добраться до камина и отогреть  пальцы
- они становились совершенно непослушными. - Он вытянул свои  почерневшие,
покрытые волдырями пальцы и рассеянно посмотрел на них. - Потом  их  топот
послышался у меня над головой...
     - Вот вам еще кое-какая еда. Что за черт! Вы что,  так  ничего  и  не
ели?
     - А разве уже много времени прошло?
     - Ночь и день. Сейчас снова  ночь.  Дождь  идет.  Послушайте,  мастер
Гуннар, в моем доме сейчас живут  двое  -  из  этих  черных  ищеек.  Слуги
Церкви, черт бы их побрал, и я еще  должен  оказывать  им  гостеприимство.
Ведь это мое поместье, они здесь у меня в гостях. Мне сейчас трудно к  вам
приходить. А никого из своих людей я сюда посылать не хочу. Что, если  эти
святые  отцы  спросят  их:  "Знаете,  где  колдун?  Поклянетесь  ли  перед
Господом, что не знаете, где он?" Так вот пусть лучше и не знают. Я  приду
- когда смогу. Как вам здесь, ничего? Еще немного потерпите? А там  я  вас
мигом отсюда вытащу и за границу переправлю - пусть  только  эти  двое  из
моего дома уберутся. И, пожалуйста, не говорите больше так  громко,  а  то
они настырные и вездесущие, как  мухи.  Вполне  и  в  эти  старые  штольни
заглянуть могут. Вам бы лучше подальше забраться. А я непременно  вернусь.
Ну что ж, с богом. Счастливо оставаться, мастер Гуннар.
     - С богом, граф. Счастливого вам пути.
     Еще раз сверкнули перед ним голубые глаза Борда, на  неровных  сводах
шахты заплясали тени - это граф взял в руки  фонарь  и  тронулся  в  путь.
Потом все исчезло во мраке: Борд, дойдя до  поворота,  погасил  фонарь,  и
Гуннар услышал, как он спотыкается и чертыхается, пробираясь к выходу.
     Через несколько минут Гуннар зажег свечу и  немного  поел  -  сначала
черствого хлеба, потом отщипнул корочку горохового  пудинга,  запивая  еду
водой из бутыли. На этот раз Борд принес еще три  каравая  хлеба,  немного
солонины, еще две свечи и бурдюк с водой да еще толстый шерстяной плащ. От
холода Гуннар в общем-то не страдал.  На  нем  была  та  самая  куртка  из
овчины, в которой он всегда работал холодными ночами в обсерватории, а  то
и спал, когда, спотыкаясь, добирался на рассвете до постели и не было  сил
раздеться. Это была очень теплая куртка,  правда,  немного  обгоревшая  на
рукавах - это когда он рылся на пепелище - и вся перепачканная  сажей,  но
по-прежнему родная, привычная, как собственная кожа. Он сидел, чувствуя ее
тепло, ел и глядел за пределы хрупкого желтого круга света,  образованного
свечой, во тьму уходящего вдаль туннеля. В  голове  звучали  слова  Борда:
"Вам бы лучше забраться подальше". Поев, он увязал продовольствие в  плащ,
взял узел в одну руку, в другую руку свечу и двинулся  в  путь,  уходя  по
боковой штольне куда-то вниз, в глубь земли.
     Пройдя несколько  сотен  метров,  он  вышел  к  главному  поперечному
штреку, от  которого  отходило  множество  боковых,  коротких,  ведущих  в
довольно просторные  пещеры.  Он  повернул  налево  и  вскоре  оказался  в
обширном помещении, имевшем как бы три уровня. Верхний был расположен  под
самым сводом, до которого оставалось всего метра полтора. Свод был  хорошо
укреплен деревянными столбами и балками. В самом дальнем углу,  за  мощным
столбом кварцевой породы, оставленным рудокопами в качестве дополнительной
подпорки, он устроил  новое  логово:  вытащил  из  узла  трутницу,  свечи,
продукты, воду и разложил все так, чтобы легко можно было найти в темноте,
а плащ расстелил на полу, прямо на  осколках  выработанной  породы.  Потом
потушил свечу, которая уже на  четверть  стала  короче,  и  лег  в  полной
темноте.

     Он уже три раза побывал в том,  первом  туннеле,  но  никаких  следов
Борда там не обнаружил; тогда,  вернувшись  в  свой  лагерь,  Гуннар  стал
исследовать припасы. Имелось в наличии: два каравая хлеба, полбурдюка воды
и солонина, к которой он и  не  притрагивался,  и  еще  четыре  свечи.  Он
предполагал, что последний раз Борд приходил дней шесть назад, впрочем,  с
тем же успехом могло пройти и три дня, и восемь... Его томила жажда, но он
не  осмеливался  напиться  вдоволь,  поскольку  воды  оставалось  мало,  а
источника рядом не было.
     И он решил искать воду.
     Сначала он считал шаги. Через  сто  двадцать  шагов,  обнаружив,  что
крепления сильно обветшали и  почти  не  дрожат  породу,  кусками  которой
проход наполовину засыпан, он вышел к вертикальному стволу шахты, где  еще
сохранилась ветхая деревянная лестница. Однако, спустившись  на  следующий
горизонтальный уровень, он забыл про счет и пошел так.  Здесь  он  сначала
нашел рукоять сломанной кирки, потом  -  брошенную  шахтерскую  каску,  за
обручем которой все еще торчал огарок свечи. Он сунул огарок  в  карман  и
пошел дальше.
     Он все шел  и  шел  вперед  как  заведенный,  одурев  от  монотонного
движения по одинаковым с виду туннелям с деревянными креплениями.  За  ним
по пятам следовала тьма, обгоняла его, уходила вперед.
     Свеча почти догорела, на пальцы, обжигая их,  потек  горячий  свечной
жир. Гуннар выронил огарок, и тот потух.
     Опустившись на четвереньки, он стал шарить  во  внезапно  обступившей
его тьме, задыхаясь от вонючего свечного дыма, и, когда на минутку  поднял
голову, чтобы вдохнуть свежего воздуха, прямо перед собой, впереди  увидел
далекие звезды.
     Яркие  крошечные  точки,  словно  заглянувшие  сюда  сквозь  какое-то
отверстие, напомнившее ему крышу  обсерватории  с  длинной  черной  щелью,
заполненной звездами.
     Он встал и, совсем забыв про потухшую свечку, бросился к звездам.
     Они двигались, плясали, расплывались, как в трубке  телескопа,  когда
что-то мешало настройке часового механизма или у самого  Гуннара  начинали
от усталости слезиться глаза. Танцуя, звезды вспыхивали ярким светом.
     Наконец он оказался прямо среди них, и они с ним заговорили.
     Пламя свечей отбрасывала причудливые тени на их лица, почерневшие  от
пыли и копоти, в живых, любопытных глазах зажигались огоньки.
     - Ага, вот он! Кто это, Ганно?
     - Эй, приятель, что тебе-то тут понадобилось, в этой старой шахте, а?
     - Уй, а это еще кто?
     - Какого черта... остановите его...
     - Эй, приятель, осторожней!
     Ничего не видя перед собой,  он  бросился  обратно,  во  тьму,  туда,
откуда пришел. Огни преследовали его, а перед ним вниз по  туннелю  бежала
его собственная неясная огромная тень. И когда прежняя темнота  проглотила
тень и вновь стало тихо, он все еще продолжал неловко бежать, спотыкаясь и
падая, порой двигаясь вперед на четвереньках или согнувшись и помогая себе
одной рукой. В конце концов он бесформенной кучей рухнул у стены. В  груди
горело огнем.
     Тишина, темнота...
     Он отыскал в трутнице, которую носил в кармане, огарок  свечи,  зажег
его огнивом и тут обнаружил, что  находится  не  более  чем  в  пятнадцати
метрах от вертикального ствола шахты. Он побрел обратно в свое логово. Там
поспал, потом, проснувшись,  поел  и  выпил  всю  оставшуюся  воду  -  это
означало, что необходимо будет встать и отправиться на поиски воды; потом,
наверное, снова заснул или задремал, и во сне ему почудился голос, который
разговаривал с ним.
     - Вот ты где, оказывается.  Ну  хорошо,  не  бойся.  Я  тебе  зла  не
причиню. Говорил ведь я, что никакой это не горный эльф. Разве  видал  кто
горного эльфа ростом с человека? Да и кто их вообще видал-то? Нет,  парни,
видеть-то их как раз и невозможно, сказал я им. А это мы человека  видели,
точно вам говорю. "Так чего ему в шахте-то надо, - спросили они, - а вдруг
это привидение, а может, один из тех, что утонули, когда в  южной  штольне
прорвалась плотина, тут бродит?" Ну ладно, сказал я тогда, пойду и сам все
разузнаю. Я еще ни разу в жизни привидения не видел, правда, слыхал о них.
Вообще-то меня не больно тянет глядеть на то, чего  видеть  нельзя,  -  на
горный народец, например, - но разве плохо еще разок Тимона  повидать  или
старого Трипа, все равно во сне-то я их частенько вижу. А  это  почти  что
одно и то же; глядишь, работают себе в забое, а лица от пота так и блестят
- как в жизни. Чего ж не посмотреть на них? Я и пошел. Но ты  вроде  и  не
привидение, и не шахтер. Может, ты дезертир или вор? А может, сумасшедший?
Эх ты, бедняга. Не бойсь. Прячься себе, коли нравится. Мне-то что. Тут нам
с тобой места хватит. Но почему ты от солнышка-то прячешься?
     - Солдаты...
     - Вон оно что. Так я и думал.
     Старик понимающе закивал, и пламя  свечи,  укрепленной  у  него  надо
лбом, запрыгало по сводам шахты. Он сидел на корточках, метрах в  трех  от
Гуннара, свесив руки между коленями. С пояса свисали пучок свечей и  кирка
с короткой рукоятью - отлично  сработанный  инструмент.  Лицо  его  и  вся
фигура в беспокойном свете свечи казались сотканными  из  резких  теней  и
были того же цвета, что и стены шахты.
     - Позвольте мне остаться здесь.
     - Да ради бога, оставайся! Разве эта  шахта  моя?  Ты  вошел-то  где,
небось в старой штольне над рекой? Повезло тебе, ничего не  скажешь,  твое
счастье, что повернул в эту сторону, а не на восток. На востоке -  пещеры!
Большие пещеры, слыхал? Да никто о них и не знает, кроме шахтеров.  Пещеры
эти нашли еще до того, как я родился, старую жилу  разрабатывали,  которая
шла точнехонько по солнцу. Я эти пещеры один раз видел: отец меня с  собой
брал, говорил, надо и тебе разок посмотреть. Надо, говорил,  поглядеть  на
чудо это - еще один мир под нашим миром. А громадные они  -  сил  нет!  До
дна, как до неба, не достанешь, и черная река водопадом вниз все падает  и
падает и, сколько свечой не свети,  не  увидишь  куда.  И  звук  от  этого
водопада из темноты наверх выходит тихий, как шепот, и бесконечный.  А  за
одной пещерой другая, третья и множество их - вверх и вниз, кто его знает,
где они кончаются. Пещера над пещерой, а кругом все  сверкает  -  сплошной
кварц.  Правда,  одна  пустая  порода.  А  здесь  кругом  все   выработано
давным-давно. Так что, парень, ты тут надежно спрятался,  да  вот  на  нас
наткнулся. Ты чего искал-то? Поесть? А может,  человеческое  лицо  увидеть
захотелось?
     - Воду.
     - Да ее тут полно. Пойдем покажу. В  нижней  штольне  сколько  хочешь
ключей. Ты просто не туда свернул. Когда-то я тут в ледяной воде по колено
вдоволь настоялся, пока жила не иссякла. Давно это было. Ну пошли.

     Старый  рудокоп,  показав  источник,  проводил  Гуннара   обратно   и
предупредил, что дальше по течению ручья идти опасно, потому что крепления
наверняка сгнили и могут рухнуть даже от звука шагов,  тогда  жди  обвала.
Все деревянные столбы  на  берегу  источника  обросли  сверкающими  белыми
кристаллами, мохнатыми, словно шерсть, - может, селитра, а может, какая-то
разновидность плесени. Над маслянистой поверхностью черной воды  выглядело
это довольно жутко. Вновь оставшись в  одиночестве,  Гуннар  подумал,  что
ему, должно быть,  приснился  этот  странный  белый  туннель,  заполненный
черной водой, а также и рудокоп, приходивший сюда. Увидев далеко  внизу  в
туннеле мелькнувший огонек, он скрючился за кварцевым  выступом,  зажав  в
руке увесистый кусок гранита: внезапно страх, гнев, горечь слились  здесь,
в этой темноте, воедино, породив четкое решение  -  он  никому  больше  не
позволит поднять на него  руку.  Решимость  эта  была  слепой,  тяжелой  и
мрачной, как камень, зажатый в его руке, и давила на душу.
     Но это оказался всего-навсего старый рудокоп,  и  он  принес  Гуннару
толстый кусок сухого сыра.
     Они сидели рядом и разговаривали. Гуннар с аппетитом ел  сыр,  потому
что еды у него уже совсем не осталось, и слушал старика. И чувствовал, что
от этого на душе становится чуточку легче и даже будто бы легче становится
видеть в темноте.
     - А ведь сам-то ты не из солдат, - сказал старик, и  Гуннар  ответил,
что когда-то был студентом, но больше объяснять ничего не  стал,  не  смея
сказать, кто он на самом деле. Старик знал все, что происходит  в  округе,
он рассказывал и о том, как сожгли Круглый Дом на холме, и о графе Борде.
     - Эти, в черных рясах, увезли его в город, говорят, там он предстанет
перед советом Святой Церкви  и  его  будут  судить  и  пытать.  А  за  что
пытать-то? Что он такого сделал?  Охотился  себе  на  кабанов,  оленей  да
лисиц. Тогда уж  пусть  его  лисицы  и  судят.  И  вообще,  кругом  что-то
непотребное делается: черные эти всюду вынюхивают, солдат понагнали,  жгут
дома, людей пытают... Оставили бы честных людей в покое.  Граф  этот  тоже
хороший был человек, очень даже. Хоть и  богатый.  Справедливый  господин,
ничего не скажешь. Вот только верить-то никому нельзя, никому. Это  только
в шахте людям верить можно, тем, кто каждый день под землю спускается.  На
что человеку тут надеяться  -  разве  что  на  собственные  руки  да  руки
товарищей. Чем тут от смерти спасешься, если  обвал  случится,  крепеж  не
выдержит, если засыплет тебя, - только товарищи и  помогут,  их  кирки  да
воля железная. Там, наверху, под солнцем никакого серебра и в помине бы не
было, если бы здесь, внизу, в темноте не было между нами доверия. Здесь  у
тебя друзья надежные. Да сюда только такие и спускаются, других  тут  нет.
Виданное ли дело, чтобы владелец рудника в своих кружевных манжетах  полез
по лестнице в шахту, или те же солдаты - все вниз да вниз, в темноту как в
колодец? Ну уж нет! Эти не полезут! По траве-то они все бегать горазды,  а
что толку от их мечей да крика здесь, в темноте? Поглядел бы  я,  как  они
тут побегают...
     В следующий раз старик привел с собой  еще  одного  человека,  и  они
принесли Гуннару масляную лампу и глиняный кувшин с маслом, а еще -  сыру,
хлеба и несколько яблок.
     - Это Ганно в голову пришло - лампу-то захватить, - сказал старик.  -
Фитиль у нее из пеньки, ежели гаснуть начнет,  дунь  как  следует,  она  и
разгорится. Вот тут еще дюжина свечей.  Пер-младший  постарался,  порядком
натаскал их из раздаточной.
     - И все они знают, что я здесь?
     - Мы знаем, - коротко ответил старик, - мы, а не они.
     Несколько дней спустя Гуннар вновь прошел по нижнему  коридору  шахты
на запад, до того места, где впервые встретил  шахтеров  с  пляшущими  как
звезды огоньками свечей на касках, и подошел к  ним.  Рудокопы  пригласили
его разделить с ними  нехитрую  трапезу,  провели  по  туннелям,  показали
насосы и основной ствол с лесенками и  корзинами,  висящими  на  подъемных
блоках. Ветер, проникавший в ствол  шахты,  пахнул,  как  ему  показалось,
дымом пожарища, и он отшатнулся. Они вместе вернулись в штольню.  Рудокопы
позволили ему поработать вместе с ними и обращались с ним как с гостем или
с ребенком. Он стал их приемышем, их тайной.
     Что ж хорошего - по двенадцать часов в день копаться  в  черной  норе
под землей и знать, что ничего своего у тебя там нет: ни тайны, ни  клада,
ничего.
     Разумеется, они добывали под землей серебро. Но  жила  истощилась,  и
там, где когда-то  трудилось  одновременно  десять  команд  по  пятнадцать
человек в каждой и не смолкал грохот, скрип  и  стук  нагруженных  корзин,
влекомых вверх скрипучей лебедкой, и шлепки падающих вниз  пустых,  теперь
работали всего восемь рудокопов. Всем за сорок - считай, пожилые. Это были
те, кто не знал другого  ремесла,  кроме  шахтерского.  Здесь,  в  твердых
гранитах материнской породы, в разбегающихся тоненьких жилочках оставалось
еще немного серебра. Иногда за две недели работы им удавалось продвинуться
вперед едва ли на фут.
     - Большой был рудник! - говорили они с гордостью.
     Они показали астроному, как прилаживать клин и наносить удар молотом,
как потом продвигаться с помощью прекрасно сбалансированной и острой кирки
вдоль жилы, проходящей в граните, как выбирать и дробить руду, что  в  ней
искать,  как  найти  редкие  светлые  жилочки  чистого  серебра,  хрупкого
драгоценного металла. Теперь он помогал им каждый  день.  Он  уже  с  утра
поджидал их в забое и потом был на подхвате то у одного, то  у  другого  -
копал, точил инструмент, таскал тележки с рудой вниз к главному стволу или
работал в забое. Но в забой они не очень-то его  пускали  -  не  позволяли
гордость и многолетняя  привычка.  "Эй,  а  ну  кончай  стучать  тут,  как
дровосек! Смотри, вот как надо, понял?" Но в  тот  же  миг  кто-то  другой
подзывал его: "Браток, вдарь-ка вот здесь, по  клину,  ага,  в  самый  раз
будет".
     Они кормили его той же грубой непритязательной пищей, что ели сами.
     Ночью, когда все остальные поднимались по длиннющим лестницам наверх,
"на травку", как они это называли, он оставался в  пустых  штольнях  один,
лежал и думал о них, вспоминал  их  лица,  голоса,  их  тяжелые,  покрытые
шрамами,  пахнущие  землей  руки  -  руки  стариков  с  толстыми  ногтями,
почерневшими от гранитной пыли и железа; он вспоминал эти  руки,  умные  и
чуткие, что сумели открыть земные недра и извлечь светоносное  серебро  из
несокрушимой каменной породы. То самое серебро, которого потом и  в  руках
не держали и уж тем более никогда не  тратили  на  себя  самих.  То  самое
серебро, которое им не принадлежало.
     - А если вы обнаружите новую жилу, что делать станете?
     - Вскроем да хозяевам скажем.
     - А зачем им говорить?
     - Ну, парень! Нам платят-то ведь за то, что  мы  выдаем  на-гора!  Ты
что, думаешь, мы этой треклятой работенкой занимаемся потому, что она  нам
так уж нравится?
     - Да.
     Они  смеялись  над  его  словами  громко,  беззлобно,  как  дети.  На
перепачканных грязью и потом лицах светились живые глаза.
     - Да, вот бы нам с новой жилой  подвезло!  Жена  моя  тогда  б  снова
поросенка завела, мы уж как-то держали одного. А я,  клянусь  господом,  в
пиве бы купался! Но если здесь когда и было серебро, то его все уже  давно
выбрали; они потому так далеко к  востоку  и  продвинулись.  Но  там  одна
только пустая порода, да и здесь уж куда как не густо.

     Время расстилалось вокруг него подобно  бесконечным  темным  туннелям
шахты, которые порой, когда он останавливался на каком-то их перекрестке с
крошечным огарком свечи  в  руках,  вдруг  становились  видны  все  сразу.
Теперь, оставаясь  один,  астроном  часто  бродил  по  старым  штольням  и
штрекам, хорошо зная все их  опасные  места  -  заполненные  водой  нижние
коридоры, шаткие лестницы, тесные проходы. Он  бродил  и  любовался  игрой
света на стенах и выступах, блеском слюдяных вкраплений, которые  казались
огоньками, мерцающими в толще каменных  глыб.  Почему  иногда  свет  свечи
отражается так странно, спрашивал он себя, будто находит  там,  в  глубине
какой-то дополнительный источник отражения,  там,  за  неровной  блестящей
слюдяной поверхностью, где что-то словно светится, подмигивает  и  тут  же
снова прячется, нечаянно выскользнув, как из-за облака,  из-за  невидимого
ядра планеты?..
     - Под землей есть звезды, -  думал  он.  -  Нужно  только  суметь  их
разглядеть.

     Неловкий  при  работе  киркой,  он  прекрасно  разбирался  во  всяких
механизмах; рудокопы преклонялись  перед  его  мастерством  и  тащили  ему
разные детали и инструменты. Он починил насосы и лебедки, подвесил на цепи
специальную лампу с отражателем - для Пера-младшего, работавшего в длинном
и узком штреке. Отражатель он  изготовил  из  старого  обруча  для  свечи,
который сперва старательно расплющил, потом соответствующим образом согнул
и до блеска отполировал клочком овечьей шерсти, выдранной все  из  той  же
куртки.
     - Чудо какое! - говорил Пер.  -  Светло  прямо-таки  как  днем,  одно
нехорошо: лампа-то позади меня светит, у выхода, и не гаснет, когда воздух
в забое совсем уж никуда не годится и пора мне вылезти и отдышаться.
     Дело в том, что свеча обычно гаснет от недостатка кислорода  в  узком
забое раньше, чем человек почувствует удушье.
     - Вам бы здесь надо воздуходувные мехи установить.
     - Это как в кузне, что ли?
     - Примерно. А почему бы и нет?..

     - Ну а ночью, ночью неужели ты никогда так и не поднимаешься  наверх,
на травку? - спросил как-то Ганно, грустно глядя  на  Гуннара.  Ганно  был
несколько  меланхоличным,  задумчивым  и  добрым  парнем.  -   Ну   просто
поглядеть, а?
     Гуннар не ответил. Пошел помогать Брану  с  крепежом;  теперь  артели
самой приходилось делать  все,  что  раньше  для  нее  делали  крепежники,
откатчики, сортировщики и многие другие.
     - Он до смерти боится выйти из шахты, - сказал Пер, понизив голос.
     - Ну просто чтобы на звезды посмотреть да на ветру постоять, - сказал
Ганно, будто по-прежнему обращаясь к Гуннару.
     Однажды ночью астроном  вытащил  и  разложил  перед  собой  все,  что
хранилось в его карманах с той ночи, когда сожгли обсерваторию; все это он
подобрал за те часы, когда, спотыкаясь,  бродил  по  пепелищу  и  искал...
искал утраченное... О самой утрате он с тех пор не думал. На этом месте  в
его памяти образовался толстый, словно  после  глубокого  ожога,  шрам.  В
течение долгого времени шрам этот мешал ему понять, что за предметы  лежат
теперь перед ним в рядок на пыльном  каменном  полу  шахты:  пачка  сильно
обгоревших с одного края листов бумаги, круглая пластинка  из  стекла  или
прозрачного камня, металлическая  трубка,  искусно  выточенное  из  дерева
зубчатое колесо, кусок какой-то почерневшей и погнутой медной  пластины  с
тонким рисунком и так далее и тому подобное - куски,  обрывки,  обломки...
Он  сунул  бумаги  обратно  в  карман,  так  и  не  попытавшись  разобрать
наполовину обгоревшие хрупкие листки и прочитать написанное на них изящным
почерком. Он продолжал смотреть на остальные предметы и время  от  времени
брал какой-нибудь в  руки  и  изучал  его,  особенно  часто  -  стеклянную
пластинку.
     Он узнал окуляр от своего десятидюймового телескопа. Он сам полировал
для него линзы. Подняв окуляр с земли, астроном  держал  его  бережно,  за
самые краешки, чтобы кислота с  пальцев  не  попортила  поверхности  линз.
Потом стал полировать их, доводя до блеска, кусочком  все  той  же  мягкой
чудесной овечьей шерсти из куртки. Когда стекла стали почти невидимыми, он
поднял окуляр и стал смотреть на него и сквозь него  под  разными  углами.
Выражение лица его было спокойным и сосредоточенным, взгляд светлых широко
поставленных глаз неподвижен.
     Поворачиваемый его пальцами окуляр отразил свет лампы и собрал его  в
одно яркое  крошечное  пятнышко  у  самого  своего  края  -  словно  линзы
когда-то, еще в те ночи, когда телескоп был  обращен  к  небесам,  поймали
одну из звезд и держали ее в своем плену.
     Он осторожно завернул окуляр  в  клочок  шерсти  и  спрятал  рядом  с
трутницей в одной из каменных ниш  в  стене  шахты.  Потом  стал  брать  и
рассматривать один за другим остальные предметы, лежавшие перед ним.
     В течение последующих недель шахтеры все  реже  видели  таинственного
своего знакомого. Он предпочитал одиночество; им  говорил,  что  исследует
заброшенные восточные туннели.
     - Зачем это?
     - Просто разведать хочу, - говорил  он,  и  на  губах  его  возникала
короткая дрожащая улыбка, придававшая астроному несколько безумный вид.
     - Эх, парень, ничего ты там  путного  не  найдешь,  там  одна  пустая
порода. Серебро все повыбрали; да там, на  востоке,  и  жилы-то  ни  одной
стоящей не было.  Может,  конечно,  и  попадется  тебе  немного  руды  или
оловянный камень, да только копать там нечего.
     - А как ты узнаешь, что у тебя под ногами, в толще камня, Пер?
     - Приметы знаю, парень. Да и кому про это знать-то, как не мне?
     - А если примет не находишь?
     - Тогда и серебра не найду.
     - И все-таки ты знаешь, что оно где-то  здесь,  раз  чувствуешь,  где
копать, раз видишь вглубь, сквозь камень. А что там еще, в  этой  глубине?
Ты находишь металл, потому что  именно  его  ищешь  и  ради  него  долбишь
камень. А разве нельзя в глубинах земных, куда  больших,  чем  эта  шахта,
найти что-то еще? Если специально искать, если знать, где копать?
     - Камень, - сказал Пер. - Камень, камень и еще раз камень.
     - А дальше?
     - Дальше? Адский огонь, наверно. Иначе  почему  же  в  штольнях,  чем
глубже они уходят вниз, становится все жарче и жарче?  Во  всяком  случае,
так говорят. Вроде как мы к аду ближе, чем другие.
     - Нет, - сказал астроном громко и уверенно. - Нет.  Там,  под  толщей
камня, ада нет.
     - Тогда что же там такое - под нами?
     - Звезды.
     - Ага... - смутился шахтер  и  почесал  всклокоченную  голову.  Потом
усмехнулся. - Ну и задачка!
     Он уставился на Гуннара со странной смесью жалости и  восхищения.  Он
знал, что Гуннар безумен, но не  предполагал,  что  безумие  это  достигло
такой силы, что невольно вызывает восхищение.
     - Тогда, может, ты их отыщешь, звезды эти?
     - Если сумею найти способ, - ответил Гуннар так  спокойно,  что  Перу
ничего не оставалось, как промолчать и снова взяться за заступ.
     Однажды утром, спустившись вниз, рудокопы увидели, что Гуннар все еще
спит, укутавшись в поношенный плащ, одолженный ему некогда графом  Бордом,
а рядом с астрономом  лежит  странный  предмет  -  какая-то  штуковина  из
серебряных  трубочек,  скрепленных   проволочками   и   полосками   жести,
вырезанными из старых  держалок  для  свечей  с  шахтерских  касок;  рамка
выпилена из отломанной ручки кирки и тщательно отделана; а  еще  там  было
зубчатое колесико  и  кусочек  мерцающего  стеклышка.  Штуковина  казалась
ужасно хрупкой, какой-то невзаправдашней, загадочной.
     - Что это за чертовщина такая?
     Они стояли вокруг спящего и смотрели то на штуковину, дружно  освещая
ее своими фонарями, то на Гуннара, и тогда  желтый  огонек  чьей-то  свечи
перескакивал на его лицо.
     - Это уж, конечно, он сделал.
     - Да кто ж еще.
     - Зачем только?
     - Не трогай!
     - И не собирался.
     Разбуженный  их  голосами,  астроном  сел.  Желтоватый  свет   свечей
сосредоточился на его лице, белевшем на темном фоне стены. Он протер глаза
и поздоровался с шахтерами.
     - Что это за штука такая, парень?
     Он казался взволнованным  или  смущенным  -  понял,  чем  вызвано  их
любопытство.  Он  прикрыл  загадочный  инструмент  рукой,   словно   желая
защитить, а сам смотрел на него так словно никак не мог  узнать.  Потом  с
трудом, едва слышно сказал:
     - Это телескоп.
     - А что это такое?
     -  Это  такое  устройство,  которое  позволяет  ясно  видеть  далекие
предметы.
     - А как такое может быть? - озадаченно спросил один из рудокопов.
     Астроном ответил уже более уверенно:
     -  Благодаря  некоторым  свойствам  света  и  увеличительных  стекол.
Человеческий глаз - инструмент тоже тонкий. Но по  крайней  мере  половина
Вселенной для него не видима, даже куда больше половины. Мы  говорим,  что
ночью небо черное, ведь между звездами все кажется  пустым  и  черным.  Но
направьте глаз телескопа на  эту  пустоту  -  и  вот  они,  новые  звезды!
Далекие, светящиеся слишком слабо, чтобы невооруженный глаз мог разглядеть
их, но бесчисленные, бесконечные созвездия, сказочное сияние  -  до  самых
недосягаемых границ Вселенной. Вопреки тому, что кажется вам,  любая  тьма
всегда содержит в себе свет, великое  торжество  солнечных  лучей.  Я  это
видел. Я каждую ночь видел это, я составлял  карты  расположения  звезд  -
маяков Господа нашего  на  берегах  тьмы.  И  здесь  тоже  есть  свет!  Не
существует уголка, вовсе лишенного света,  сострадания  и  вечного  сияния
души Всевышнего. Нет на земле такого места, что было бы отвергнуто  Богом,
покинуто им, позабыто, оставлено во тьме кромешной.  Куда  обращались  очи
Господни - там всюду  свет.  Мы  должны  идти  дальше,  видеть  глубже!  И
непременно найдем свет, если захотим. Искать же надо не только глазами, но
и при помощи умелых рук, знаний наших и сердечной  веры;  можно  невидимое
сделать видимым, сокрытое явным. И вся наша темная  земля  тоже  наполнена
светом, как уснувшая звезда.
     Он говорил с той убежденностью, которая, как знали шахтеры, по  праву
принадлежит проповедникам, великим проповедникам, чьи слова обычно  звучат
под гулкими сводами соборов. Речи его как бы  не  имели  отношения  к  той
мерзкой дыре,  где  рудокопы  добывали  свой  хлеб  насущный:  иная  жизнь
виделась в словах скрывающегося от мира безумца.
     Позже, обсуждая это друг с другом, они лишь горестно качали головами.
"Безумие его растет", - сказал Пер, а Ганно  промолвил:  "Добрая  у  него,
бедняги, душа!" И все же не нашлось среди  них  ни  одного,  кто  хотя  бы
отчасти не поверил словам астронома.
     - Покажи, как оно работает, - попросил  как-то  старый  Бран,  застав
Гуннара  в  глубокой  восточной  штольне  наедине  со   своим   загадочным
инструментом. Именно Бран тогда, в первый раз, пошел за  Гуннаром,  принес
ему еды и отвел к остальным.
     Астроном охотно подвинулся и показал Брану, как  держать  инструмент,
нацеленный куда-то вниз, в пол шахты, и научил искать объект и настраивать
фокус, и попытался объяснить принципы действия прибора, и рассказать,  что
Бран может увидеть; все  это  он  делал  неуверенно,  так  как  не  привык
объяснять  столь  сложные  вещи  неграмотному  человеку,   но   достаточно
терпеливо, даже если Бран понимал не сразу.
     Старик долго и торжественно разглядывал пол шахты и наконец сказал:
     - Ничего не вижу, одна земля да пыль, да камушки.
     - Может, лампа тебя слепит? -  смиренно  спросил  астроном.  -  Лучше
смотреть в полной темноте. Я-то и так могу, уже наловчился. В конце концов
и здесь все дело в привычке и умении. Вот у вас все в забое с одного  раза
получается, а у меня никогда.
     - Да, пожалуй... Скажи, а что видишь ты?.. - Бран колебался. До  него
только недавно дошло, кто Гуннар на самом деле. Ему было все равно, еретик
он или нет, но  то,  что  Гуннар  -  человек  образованный,  мешало  Брану
называть его "приятель" или "парень". И все же  здесь,  в  шахте,  да  еще
после всего, что вместе пережито, "господином" он назвать его не мог. Да и
астронома это испугало бы.
     Гуннар положил руку  на  рамку  своего  устройства  и  тихим  голосом
ответил:
     - Там... там созвездия.
     - А что такое "созвездия"?
     Астроном посмотрел на Брана словно откуда-то из  далекого  далека  и,
помолчав, сказал:
     - Большая Медведица,  Скорпион,  серп  Млечного  Пути  летом  -  вот,
например, созвездия. Это группы звезд, их соединения, звездные семьи,  где
одна звезда подобна другой...
     - И ты их видишь? Отсюда? При помощи этой штуки?
     Все еще глядя на него задумчивым и ясным  взглядом  в  неярком  свете
свечи, астроном кивнул, но ничего не ответил, только показал  вниз  на  те
камни что были у них под ногами, на вырубленный в скале коридор шахты.
     - На что же они похожи? - Бран почему-то охрип.
     - Я видел их лишь мгновение. Только миг один. Я еще не  научился  как
следует, тут нужно иное мастерство... Но они там есть, Бран.
     Теперь рудокопы часто не встречали его в забое, когда спускались туда
по утрам, и даже поесть с ними  он  приходил  не  всегда,  но  они  всегда
оставляли ему его долю. Теперь он знал расположение штолен и штреков лучше
любого из них, лучше даже Брана, причем не только "живую" часть шахты,  но
и "мертвую" ее зону - заброшенные выработки и пробные туннели, что вели на
восток и дальше - к пещерам. Там он чаще всего и бывал теперь, но  они  за
ним не ходили.
     Когда же он вновь появлялся в их забое, то они  разговаривали  с  ним
как-то застенчиво и не смеялись.
     Однажды  вечером,  когда  рудокопы   возвращались,   таща   последнюю
вагонетку, к главному стволу, он внезапно выступил им навстречу  откуда-то
справа, из темноты пересекающихся туннелей. Как всегда, одет он был в свою
затрепанную куртку из овчины, почерневшую от грязи и перепачканную глиной.
Его светлые волосы тронула седина. Глаза были по-прежнему ясные.
     - Бран, - сказал он, - пойдем, теперь я могу тебе показать.
     - Что показать?
     - Звезды. Звезды под нами, под скалами. На  четвертом  уровне  старой
шахты - огромное созвездие. Там, где  белый  гранит  выступает  полосой  в
черной породе.
     - Знаю я это место.
     - Вот там; прямо внизу, у той  стены,  где  белый  камень.  Созвездие
большое, яркое, его свет  пробивается  сквозь  тьму.  А  звездочки  -  как
сказочные феи, как ангельские очи. Пойдем, посмотрим на них, Бран!
     Пер и Ганно стояли рядом,  упершись  спинами  в  вагонетку,  чтоб  не
катилась: задумчивые  мужчины  с  усталыми,  грязными  лицами  и  большими
руками, скрюченными и огрубевшими от заступа, кирки и  салазок.  Они  были
растеряны и одновременно полны сострадания и беспокойства.
     - Да мы тут домой собрались. Ужинать. Лучше завтра сходим,  -  сказал
Бран.
     Астроном перевел взгляд с одного лица на другое и ничего не ответил.
     Мягкий хрипловатый голос Ганно произнес:
     -  Поднимайся-ка  с  нами,  парень.  Хотя  бы   сегодня.   На   улице
темным-темно и, похоже, идет дождь. Ноябрь ведь. Сейчас тебя там  ни  одна
живая душа не заметит, вот и пойдем ко мне, посидим у очага в кои-то  веки
вместе,  горяченького  поедим,  потом  под  крышей  выспишься,  а  не  под
землей...
     Гуннар отшатнулся. Лицо его словно вдруг погасло, скрылось  в  густой
тени.
     - Нет, - сказал он, - они выжгут мне глаза.
     - Оставь его в покое, -  сказал  Пер  и  отпустил  вагонетку;  тяжело
груженная вагонетка покатилась к выходу.
     - Потом проверь, где я сказал, - повернулся Гуннар к Брану.  -  Шахта
не мертва. Сам увидишь.
     - Хорошо. Потом вместе сходим, посмотрим. Доброй ночи.
     - Доброй ночи, - откликнулся астроном и свернул  в  боковой  туннель,
как только рудокопы тронулись в путь. У него с собой не было ни лампы,  ни
свечи, и через секунду его поглотила тьма.

     Утром в забое его не оказалось. Не пришел.
     Бран и Ганно пробовали его искать;  сначала  довольно  лениво,  потом
как-то целый день. В конце концов они осмелились дойти даже до самых пещер
и бродили там, время от времени окликая его. Впрочем, даже они,  настоящие
старые шахтеры, не осмеливались в этих бесконечных пещерах  звать  его  по
имени  во  весь  голос  -  так  ужасно  было  слышать  в  темноте   гулкое
несмолкающее эхо.
     - Он ушел вниз, - сказал Бран, - еще дальше и вниз. Так  он  говорил:
иди вперед, нужно идти вперед, чтобы найти свет.
     - Нет здесь никакого света, - прошептал Ганно. - И никогда не было. С
сотворения мира.
     Но Бран был старик упрямый, с пытливым и доверчивым умом; и  Пер  его
слушался. Однажды они вдвоем отправились к тому месту, о  котором  говорил
астроном, туда, где крупная  жила  светлого  твердого  гранита  пересекала
более темный массив и была оставлена нетронутой лет  пятьдесят  назад  как
пустая порода. Они привели в порядок крепеж -  в  старой  штольне  несущие
балки совершенно сгнили - и начали врубаться в гранит, но не прямо в белую
жилу, а рядом и ниже,  там,  где  астроном  оставил  знак  -  вычертил  на
каменном полу свечной копотью что-то вроде карты или схемы. На  серебряную
руду они наткнулись сантиметров через тридцать, под кварцевым слоем, а еще
глубже - теперь здесь работали уже все восемь  человек  -  кирки  обнажили
чистое серебро, бесчисленные жилы и прожилки, узлы и узелки, сверкающие  в
кварцевой породе подобно созвездиям, скоплениям  звезд  в  беспредельности
глубин, в бесконечности света.

                             Урсула ЛЕ ГУИН

                              ДЕВЯТЬ ЖИЗНЕЙ

     Внутри она была живой, а снаружи мертвой, ее черное лицо было покрыто
густой сетью морщин, шрамов и трещин. Она была лысой и  слепой.  Судороги,
искажавшие лицо Либры, были лишь  слабым  отражением  порока,  бушевавшего
внутри. Там, в черных коридорах и залах, веками  бурлила  жизнь,  порождая
кошмарные химические соединения.
     - У этой чертовой планеты нелады с желудком, - проворчал  Пью,  когда
купол пошатнулся и в километре к юго-западу прорвался  пузырь,  разбрызгав
серебряный гной по закатному небу. Солнце  садилось  уже  второй  день.  -
Хотел бы я увидеть человеческое лицо.
     - Спасибо, - сказал Мартин.
     - Конечно, твое лицо - человеческое, - ответил Пью. - Но я так  долго
на него смотрю, что перестал замечать.
     В  коммуникаторе,  на  котором  работал  Мартин,  раздались   неясные
сигналы, заглохли и затем уже возникло лицо и голос. Лицо заполнило  экран
- нос ассирийского царя, глаза самурая, бронзовая кожа и  стальные  глаза.
Лицо было молодым и величественным.
     - Неужели так выглядят человеческие существа? - удивился Пью. - А я и
забыл.
     - Заткнись, Оуэн. Мы выходим на связь.
     - Исследовательская база Либра, вас вызывает корабль "Пассерина".
     - Я Либра. Настройка по лучу. Опускайтесь.
     - Отделение от корабля через семь земных секунд. Ждите.
     Экран погас, и по нему побежали искры.
     - Неужели они все так выглядят? Мартин, мы с  тобой  куда  уродливее,
чем я думал.
     - Заткнись, Оуэн.
     В течение двадцати двух минут Мартин следил за спускающейся  капсулой
по приборам, а затем  они  увидели  ее  сквозь  крышу  купола  -  падающую
звездочку на кроваво-красном небосклоне. Она опустилась тихо и спокойно  -
в разреженной атмосфере Либры звуки были почти не  слышны.  Пью  и  Мартин
защелкнули шлемы скафандров, закрыли люки купола  и  громадными  прыжками,
словно артисты балета, помчались к капсуле. Три контейнера с оборудованием
снизились с интервалом в четыре минуты в сотне метров друг от друга.
     - Выходите, - сказал по рации Мартин, - мы ждем у дверей.
     - Выходите, здесь чудесно пахнет метаном, - сказал Пью.
     Люк  открылся.  Молодой  человек,  которого  они  видели  на  экране,
по-спортивному выпрыгнул наружу и опустился на зыбкую пыль и гравий Либры.
Мартин пожал ему руку, но Пью не спускал глаз с люка, в  котором  появился
другой молодой человек, таким же  прыжком  опустившийся  на  землю,  затем
девушка, спрыгнувшая точно так же. Все они  были  высоки,  черноволосы,  с
такой же бронзовой кожей и носами с горбинкой. Все на одно лицо. Четвертый
выпрыгнул из люка...
     - Мартин, старик, - сказал Пью, - к нам прибыл клон.
     - Правильно, - ответил один из них. - Мы - десятиклон. По имени  Джон
Чоу. Вы лейтенант Мартин?
     - Я Оуэн Пью.
     - Альваро Гильен Мартин, - представился Мартин, слегка поклонившись.
     Еще одна девушка вышла из капсулы. Она была  так  же  прекрасна,  как
остальные. Мартин смотрел на нее, и глаза у него были, как у перепуганного
коня. Он был потрясен.
     -  Спокойно,  -  сказал  Пью  на   аргентинском   диалекте.   -   Это
всего-навсего близнецы...
     Он стоял рядом с Мартином. Он был доволен собой.
     Нелегко встретиться  с  незнакомцем.  Даже  самый  уверенный  в  себе
человек, встречая самого робкого незнакомца, ощущает  известные  опасения,
хотя он сам об этом может и не подозревать. Оставит ли он меня в  дураках?
Поколеблет мое мнение о самом себе? Вторгнется в мою жизнь? Разрушит меня?
Изменит меня? Будет ли он поступать иначе, чем я? Да, конечно. В этом весь
ужас: в незнании незнакомца.
     После двух лет, проведенных  на  мертвой  планете,  причем  последние
полгода только вдвоем - ты и другой,  -  после  всего  этого  еще  труднее
встретить  незнакомца,  как  бы  долгожданен  он  ни  был.  Ты  отвык   от
разнообразия, потерял  способность  к  контактам,  и  в  сердце  рождается
первобытное беспокойство.
     Клон, состоявший из пяти юношей и пяти девушек, за две  минуты  успел
сделать  то,  на  что  обыкновенным  людям  потребовалось   бы   двадцать:
поздоровался с Мартином и Пью, окинул взглядом Либру,  разгрузил  капсулу,
приготовился к переходу под купол. Они вошли  в  купол  и  наполнили  его,
словно рой золотых пчел. Они спокойно гудели и жужжали,  разгоняя  тишину,
заполняя пространство медово-коричневым потоком человеческого присутствия.
Мартин растерянно глядел на длинноногих девушек, и те улыбались ему, сразу
трое. Их улыбки были теплее, чем у юношей, но не менее уверенные.
     - Уверенные в себе, - прошептал Оуэн Пью своему другу. -  Вот  в  чем
дело. Подумай о том, каково это - десять раз быть самим собой. Девять  раз
повторяется каждое твое движение, девять  "да"  подтверждают  каждое  твое
согласие. Это великолепно!
     Но Мартин уже спал. И  все  Джоны  Чоу  заснули  одновременно.  Купол
наполнился их тихим дыханием. Они были  молоды,  они  не  храпели.  Мартин
вздыхал и храпел, его обветренное лицо разгладилось  в  туманных  сумерках
Либры. Пью высветлил купол. Внутрь заглянули звезды, среди  них  Солнце  -
великое содружество света, клон сверкающих великолепий. Пью  спал,  и  ему
снилось, что одноглазый гигант гонится за ним по трясущимся холмам ада.

     Лежа в спальном мешке, Пью следил за тем, как присыпается  клон.  Они
проснулись в течение минуты, за исключением одной пары - юноши и  девушки,
которые спали обнявшись в одном мешке. Увидев это, Пью вздрогнул. Один  из
проснувшихся толкнул парочку. Они  проснулись,  и  девушка  села,  сонная,
раскрасневшаяся. Одна из сестер что-то шепнула ей на ухо, девушка  бросила
на Пью быстрый взгляд и исчезла в спальном  мешке.  Раздался  смешок.  Еще
кто-то буквально просверлил капитана взглядом, и откуда-то донеслось:
     - Господи, мы же привыкли так. Надеюсь,  вы  не  возражаете,  капитан
Пью.
     - Разумеется, - ответил Пью не совсем искренне. Ему пришлось  встать,
он был в трусах и  чувствовал  себя  ощипанным  петухом  -  весь  покрылся
гусиной кожей.  Никогда  он  еще  так  не  завидовал  загорелому  крепкому
Мартину.
     За завтраком один из Джонов сказал:
     - Итак, если вы проинструктируете нас, капитан Пью...
     - Зовите меня Оуэном.
     - Тогда мы, Оуэн, сможем выработать программу. Что нового на шахте со
времени вашего последнего доклада? Мы ознакомились с  вашими  сообщениями,
когда "Пассерина" была на орбите вокруг пятой планеты.
     Мартин молчал, хотя шахта была его  открытием,  его  детищем,  и  все
объяснения выпали на долю Пью. Говорить с клоном было  трудно.  На  десяти
одинаковых лицах отражался  одинаковый  интерес,  десять  голов  одинаково
склонялись набок. Они даже кивали одновременно.
     На форменных комбинезонах Службы исследования были вышиты  их  имена.
Фамилия и первое имя у всех были общими - Джон  Чоу,  но  вторые  имена  -
разные. Юношей звали Алеф, Каф, Йод,  Джимел  и  Самед.  Девушек  -  Садэ,
Далет, Зайин, Бет и Реш. Пью пытался было обращаться к ним по этим именам,
но тут же от этого отказался: порой он даже не мог различить, кто  из  них
говорит, так одинаковы были их голоса.
     Мартин намазал гренок маслом, откусил  кусок  и  наконец  вмешался  в
разговор:
     - Вы представляете собой команду, не так ли?
     - Правильно, - ответили два Джона сразу.
     - И какую команду! А я сначала даже не понял. Насколько же вы  можете
читать мысли друг друга?
     - По правде говоря, мы совсем не  умеем  читать  мыслей,  -  ответила
девушка по имени Зайин. Остальные благожелательно наблюдали за ней.  -  Мы
не знаем ни телепатии,  ни  чудес.  Но  наши  мысли  схожи.  Мы  одинаково
подготовлены. Если перед нами поставить одинаковые задачи,  вернее  всего,
мы одинаково к ним подойдем и одновременно их решим. Объяснить это просто,
но обычно и не требуется объяснений. Мы редко не понимаем  друг  друга.  И
это помогает нам как команде.
     - Еще бы, - сказал Мартин. - За последние полгода мы с Пью семь часов
из десяти тратим на взаимное непонимание. Как и  большинство  людей.  А  в
критических обстоятельствах  вы  можете  действовать  как  нормаль...  как
команда, состоящая из отдельных людей?
     - Статистика свидетельствует об обратном, -  с  готовностью  ответила
Зайин.
     "Клоны, должно быть, обучены, как находить лучшие ответы на  вопросы,
как рассуждать толково и убедительно,  -  подумал  Пью.  -  Все,  что  они
говорили, несло на себе печать некоторой искусственности,  высокопарности,
словно ответы были заранее подготовлены для публики".
     - У нас не бывает вспышек озарения, как у одиночек, мы как команда не
извлекаем выгоды при обмене  идеями.  Но  этот  недостаток  компенсируется
другим:  клоны  создаются   из   лучшего   человеческого   материала,   от
индивидуумов с максимальным коэффициентом  интеллектуальности,  стабильной
генетической структурой и так далее. Мы  располагаем  большими  ресурсами,
чем обычные индивидуумы.
     - И все это надо умножить на десять. А кто  такой,  точнее,  кем  был
Джон Чоу?
     - Наверняка гений, - вежливо сказал Пью. Клоны интересовали его  явно
меньше, чем Мартина.
     - Он был многогранен, как Леонардо, - сказал Йод. -  Биоматематик,  а
также виолончелист и  подводный  охотник,  он  интересовался  структурными
проблемами и так  далее.  Он  умер  раньше,  чем  успел  разработать  свои
основные теории.
     - И теперь каждый из вас представляет собой какой-нибудь один  аспект
его разума, его таланта?
     - Нет, - ответила Зайин, покачав головой одновременно  с  несколькими
братьями и сестрами. У всех у нас  схожие  мысли  и  устремления,  мы  все
инженеры Службы планетных исследований. Другой клон может быть подготовлен
для того, чтобы освоить иные аспекты личности Чоу. Все зависит от обучения
- генетическая субстанция идентична. Все мы - Джон Чоу. Но учат каждого из
нас по-разному.
     Мартин был потрясен.
     - Сколько вам лет?
     - Двадцать три.
     - Вы сказали, что он умер молодым, так половые клетки  были  взяты  у
него заранее или как?
     Ответить взялся Джимел.
     - Он погиб двадцати четырех лет в авиационной  катастрофе.  Мозг  его
спасти не удалось, так что пришлось взять внутренние клетки и  подготовить
их к клонированию. Половые клетки для клонирования  не  годятся  -  в  них
только половинный набор хромосом. Внутренние клетки могут быть  обработаны
таким образом, что становятся базой нового организма.
     - И все вы - обломки одного кирпича, - громко заявил Мартин. - Но как
же... некоторые из вас - женщины?
     Теперь ответила Бет:
     -  Это  несложно  -  запрограммировать  половину  массы   клона   для
воспроизведения женского организма. Удалите  из  половины  клеток  мужские
гены, и они вернутся к базисному состоянию, то  есть  к  женскому  началу.
Труднее добиться обратного эффекта и создать искусственную хромосому.  Так
что клонирование происходит в основном  от  мужского  донора,  потому  что
клоны, состоящие из обоих полов, лучше функционируют.
     - А что касается следующего поколения, -  не  сдавался  Мартин.  -  Я
полагаю... вы размножаетесь?
     - Мы, женщины, стерильны, - спокойно ответила Бет. - Как вы  помните,
из наших первоначальных клеток Y-хромосома удалена. Мужчины могут вступать
в контакт с обыкновенными женщинами, если, конечно, захотят. Но для  того,
чтобы снова создать Джона Чоу в нужном количестве копий и в нужное  время,
приходится брать клетку от клона - этого клона, нашего клона.
     Мартин сдался. Он кивнул и дожевал остывший гренок.
     - Ну что ж, - сказал один  из  Джонов.  И  тут  же  настроение  клона
изменилось,  словно  стая  скворцов  единым  неуловимым  взмахом   крыльев
изменила направление полета, следуя за вожаком, которого человеческий глаз
не в силах различить в этой стае. Они были готовы приняться за дело.
     - Разрешите взглянуть на шахту? А потом мы разгрузим оборудование. Мы
привезли любопытные новые машины. Вам, без сомнения,  будет  интересно  на
них взглянуть. Правда?
     Если бы даже Пью с Мартином не  согласились  с  предложением  Джонов,
признаться в этом было бы нелегко. Джоны были вежливы, но единодушны:  то,
что они решали, выполнялось. Пью,  начальник  базы  Либра-2,  почувствовал
озноб. Сможет ли он командовать группой из десяти суперменов? И  при  этом
гениев? Когда они выходили, Пью держался поближе к Мартину. Оба молчали.
     Расположившись в трех больших  флаерах  -  по  четверо  в  каждом,  -
обитатели  базы  помчались  к  северу  над  серой  под  звездным   светом,
морщинистой кожей Либры.
     - Пустынно, - сказал один из Джонов.
     Во флаере Пью и Мартина сидели юноша и девушка. Пью подумал,  не  они
ли спали прошлой ночью в одном мешке.
     - Здесь пустынно, - сказал юноша.
     - Мы первый раз в космосе,  не  считая  практики  на  Луне,  -  голос
девушки был выше и мягче.
     - Как вы перенесли прыжок?
     - Нам дали наркотик. А мне  бы  хотелось  самому  испытать,  что  это
такое, - ответил юноша. Его голос дрогнул. Казалось, оставшись вдвоем, они
обнаруживали  большую  индивидуальность.  Неужели  повторение  индивидуума
отрицает индивидуальность?
     - Не расстраивайтесь, - сказал Мартин, управлявший вездеходом.  -  Вы
все равно не ощутили бы вневременного перехода, там и ощущать-то нечего.
     - Мне все равно хотелось бы попробовать, - ответил юноша, - тогда  бы
мы знали.
     На востоке опухолями возникли  горы  Мерионета,  на  западе  поднялся
столб замерзающего газа, и флаер опустился на землю.  Близнецы  вздрогнули
от толчка и протянули руки, словно стараясь предохранить друг друга.  Твоя
кожа - моя кожа, в буквальном  смысле  этого  слова,  подумал  Пью.  Какие
чувства испытываешь, когда на свете есть кто-то, столь близкий тебе?  Если
ты спрашиваешь, тебе  всегда  ответят,  если  тебе  больно,  кто-то  рядом
разделит твою боль. Возлюби своего ближнего, как  самого  себя...  древняя
неразрешимая проблема разрешена. Сосед твой  -  ты  сам.  Любовь  достигла
совершенства.
     А вот и шахта, Адская Пасть.
     Пью был космогеологом Службы, Мартин -  техником  и  картографом  при
нем. Но когда в ходе разведки Мартин обнаружил  месторождение  урана,  Пью
полностью признал его заслуги, а заодно возложил на  него  обязанности  по
разведке залежей и планированию работы для исследовательской команды. Этих
ребят отправили с Земли задолго  до  того,  как  там  был  получен  доклад
Мартина, и они не подозревали, чем будут заниматься, пока не прилетели  на
Либру. Служба исследований попросту регулярно отправляла исследовательские
команды, подобно одуванчику, разбрасывающему семена, зная  наверняка,  что
им найдется работа если не на Либре, то на соседней  планете  или  еще  на
какой-то, о которой они и не  слышали.  Правительству  был  слишком  нужен
уран, чтобы ждать,  когда  до  Земли  за  несколько  световых  лет  дойдут
сообщения. Уран был, как золото, старомоден, но необходим, он стоил  того,
чтобы добывать его на других планетах и привозить домой. "Он  стоит  того,
чтобы менять его на людские жизни", - невесело думал Пью, наблюдая за тем,
как высокие юноши и девушки, облитые светом звезд, друг за другом  входили
в черную дыру, которую Мартин назвал Адской Пастью.
     Когда они вошли в шахту, рефлекторы на  их  шлемах  загорелись  ярче.
Двенадцать качающихся кругов света плыли по влажным,  морщинистым  стенам.
Пью слышал, как впереди потрескивая счетчик радиации Мартина.
     - Здесь обрыв, - раздался голос Мартина по внутренней связи, заглушив
треск и окружавшую их мертвую тишину. - Мы  прошли  по  боковому  туннелю,
впереди  -  вертикальный   ход.   -   Черная   пропасть   простиралась   в
бесконечность,  лучи  фонарей  не  достигали  противоположной   стены.   -
Вулканическая деятельность прекратилась  здесь  примерно  две  тысячи  лет
назад. Ближайший сброс находится в двадцати восьми километрах к востоку, в
траншее. Эта область сейсмически не более опасна, чем любая другая в нашем
районе. Могучий слой базальта, перекрывающий  субструктуру,  стабилизирует
ее, по крайней мере пока он сам стабилен. Ваша основная жила  находится  в
тридцати  шести  метрах  отсюда  внизу  и  тянется  через  пять  пустот  к
северо-востоку. Руда в жиле очень высокого качества. Надеюсь, вы знакомы с
данными разведки? Добыча урана не представляет трудности. От вас требуется
только одно - вытащить руду на поверхность.
     - Поднимите крышу и выньте уран.
     Смешок. Зазвучали голоса, но все они были одним голосом.
     - Может, ее сразу вскрыть? Так безопаснее. Открытая разработка.
     - Но это же сплошной базальт! Какой толщины? Десять метров?
     - От трех до двадцати, если верить докладу.
     - Используем этот туннель, расширим, выпрямим  и  уложим  рельсы  для
роботачек.
     - Ослов бы сюда завезти.
     - А хватит ли у нас стоек?
     - Мартин, каковы, по вашему мнению, запасы месторождения?
     - Пожалуй, от пяти до восьми миллионов килограммов.
     - Транспорт прибудет через десять земных месяцев.
     - Будем грузить чистый уран.
     - Нет, проблема транспортировки грузов теперь  разрешена,  ты  забыл,
что мы уже шестнадцать лет как улетели с Земли.
     - В прошлый вторник исполнилось шестнадцать лет.
     - Правильно, они погрузят руду и очистят ее на земной орбите.
     - Мы спустимся ниже, Мартин?
     - Спускайтесь. Я там уже был.
     Первый из них - кажется, Алеф - скользнул по лестнице вниз. Остальные
последовали за ним. Пью и Мартин остались на краю пропасти.  Пью  настроил
рацию на избирательную связь с Мартином и заметил, что Мартин сделал то же
самое. Было чуть утомительно слушать, как один  человек  рассуждает  вслух
десятью голосами. А может, это был один голос, выражавший мысли десятерых?
     - Ну и утроба, - сказал Пью, глядя в черную пропасть, чьи  изрезанные
жилами, морщинистые стены отражали лучи фонарей  где-то  далеко  внизу.  -
Коровий желудок, набитый окаменевшим дерьмом.
     Счетчик Мартина попискивал, как потерявшийся цыпленок. Они стояли  на
умиравшей  планете-эпилептике,  дыша  кислородом  из  баллонов,  одетые  в
нержавеющие,  антирадиационные  скафандры,  способные  выдержать  перепады
температур в двести градусов, неподвластные ударам и  разрывам,  созданные
для того, чтобы любой ценой сберечь мягкую плоть, заключенную внутри.
     - Хотел бы я когда-нибудь попасть на  планету,  где  нечего  было  бы
исследовать.
     - А тебе такая досталась.
     - Тогда в следующий раз лучше не выпускай меня из дома.
     Пью был рад. Он надеялся, что Мартин  согласится  и  дальше  работать
вместе с ним, но оба они не привыкли говорить о своих чувствах,  и  потому
он не решался спросить об этом.
     - Я постараюсь, - сказал он.
     - Ненавижу это место. Ты знаешь, я люблю  пещеры.  Потому  я  сюда  и
залез. Страсть к спелеологии. Но эта пещера - сволочь. Серьезно. Здесь  ни
на секунду нельзя расслабиться. Хотя, надеюсь, эти ребята с ней справятся.
Они свое дело знают.
     - За ними будущее, каким бы оно ни было, - сказал Пью.
     "Будущее" карабкалось по лестнице, увлекло Мартина к выходу из пещеры
и засыпало его вопросами.
     - У нас хватит материала для крепления?
     - Если мы переоборудуем один из сервоэкстракторов, то да.
     - Микровзрывов будет достаточно?
     - Каф может рассчитать нагрузки.
     Пью переключил рацию на  прием  их  голосов.  Он  наблюдал  за  ними,
смотрел  на  Мартина,  молча  стоявшего  среди  них,  на  Адскую  Пасть  и
морщинистую равнину.
     - Все в порядке? Мартин, ты согласен с предварительным планом?
     - Это уж твое дело, - ответил Мартин.

     За пять дней Джоны разгрузили и  подготовили  оборудование  и  начали
работу в шахте. Они работали с максимальной производительностью.  Пью  был
зачарован и даже  напуган  этой  производительностью,  их  уверенностью  и
независимостью. Они в нем совершенно не нуждались. Клон  и  в  самом  деле
можно считать первым полностью  стабильным,  самостоятельным  человеческим
Существом, думал он. Выросши, они уже не нуждаются ни в чьей  помощи.  Они
будут сами себя  удовлетворять  и  в  физическом,  и  интеллектуальном,  и
эмоциональном отношении. Что бы ни делал член этой группы, он всегда будет
пользоваться полной поддержкой и  одобрением  остальных  близнецов.  Никто
больше им не нужен.
     Двое из клона остались в  куполе,  занимаясь  вычислениями  и  всякой
писаниной, часто выбираясь на шахту для измерений и  испытаний.  Это  были
математики клона, Зайин и Каф. Как  объяснила  сама  Зайин,  все  десятеро
получили достаточную математическую  подготовку  в  возрасте  от  трех  до
двадцати одного года. Но с двадцати одного до двадцати трех  они  с  Кафом
специализировались  в  математике,  тогда  как  другие  занимались  больше
геологией, горным делом, электроникой, роботикой,  прикладной  атомикой  и
так далее.
     - Мы с Кафом считаем, что мы в клоне ближе всего к  обстоящему  Джону
Чоу, - сказала Зайин. - Но, разумеются, в основном он был  биоматематиком,
а это уже не наша специальность.
     - Мы нужнее здесь, - заявил Каф со свойственным ему самодовольством.
     Пью с Мартином вскоре научились отличать эту пару от других. Зайин  -
по  целостности  характера,  Кафа  -  лишь  по  обесцвеченному  ногтю   на
безымянном пальце  (Каф  в  шестилетнем  возрасте  попал  себе  по  пальцу
молотком). Без сомнения, существовали и другие различия,  как  физические,
так и психологические. Природа может создавать  идентичное,  а  воспитание
внесет свои поправки.  Но  найти  эти  различия  было  нелегко.  Сложность
заключалась еще и в том, что клон никогда не разговаривал с Пью и Мартином
всерьез. Они шутили с ними, были вежливы. Жаловаться было не на  что:  они
были милы, но в  поведении  чувствовалось  стандартизованное  американское
дружелюбие:
     - Вы родом из Ирландии, Оуэн?
     - Нет, я валлиец.
     - Вы разговариваете с Мартином на валлийском языке?
     "Вот это тебя не касается", - подумал Пью и ответил:
     - Нет, это диалект  Мартина.  Аргентинский.  Ведет  происхождение  от
испанского языка.
     - Вы изучили его для того, чтобы другие вас не понимали?
     - От кого нам таиться? Просто человеку  иногда  приятно  говорить  на
родном языке.
     - Наш родной язык английский, - сказал Каф безучастно. Да  и  как  он
мог быть участливым? Человек проявляет участие к другим потому, что сам  в
нем нуждается.
     - Уэллс - необычная страна? - спросила Зайин.
     - Уэллс? Да, Уэллс необычен. - Пью включил камнерез и  таким  образом
избавился от дальнейших расспросов, заглушив их визгом пилы. И пока прибор
визжал. Пью отвернулся от собеседников и выругался по-валлийски.
     - Еще два месяца терпеть, - сказал Мартин как-то вечером.
     - Два месяца до чего?  -  огрызнулся  Пью.  Последнее  время  он  был
раздражителен, и угрюмость Мартина действовала ему на нервы.
     - До смены.
     Через шестьдесят дней  возвратит  я  вся  экспедиция  с  обследования
других планет этой системы.
     - Зачеркиваешь дни в своем календаре? - поддразнил он Мартина.
     - Возьми себя в руки, Оуэн.
     - Что ты хочешь этим сказать?
     - То, что сказал.
     Они расстались, недовольные друг другом.

     Проведя день в Пампе, громадной лавовой долине, до которой  было  два
часа лета на ракете, Пью  вернулся  домой.  Он  был  утомлен,  но  освежен
одиночеством. Одному было не положено пускаться в дальние поездки, но  они
часто делали это в последнее время. Мартин стоял,  склонившись  под  яркой
лампой, вычерчивая одну из своих элегантных, мастерски  выполненных  карт;
на этой было изображено отвратительное лицо Либры. Кроме Мартина, дома  не
было никого, и купол казался огромным и туманным, как и до приезда клона.
     - Где наша золотая орда?
     Мартин, продолжая штриховать, буркнул, что не знает. Затем выпрямился
и обернулся к солнцу, расползшемуся по восточной равнине, словно громадная
красная жаба, и взглянул на часы, которые показывали 18:45.
     - Сегодня порядочные землетрясения, - сказал он, вновь наклоняясь над
картой. - Чувствовал? Ящики так и сыплются. Взгляни на сейсмограф.
     На ролике дергалась и дрожала игла. Она никогда не  прекращала  здесь
свой танец. Во второй половине дня на  лепте  было  зарегистрировано  пять
крупных  землетрясений.  Два  раза  игла  самописца  вылезала  за   ленту.
Спаренный с сейсмографом компьютер выдал карточку  с  надписью:  "Эпицентр
61^ норд - 4^4' ост".
     - На этот раз не в траншее.
     - Мне показалось, что оно отличается от обычных. Резче было.
     - На первой базе я все ночи не спал, чувствуя,  как  трясется  земля.
Удивительно, как ко всему привыкаешь.
     - Рехнешься, если не привыкнешь. Что на обед?
     - А я думал, ты его уже приготовил.
     - Я жду клона.
     Чувствуя, что проиграл, Пью достал дюжину  обеденных  пакетов,  сунул
два из них в автовар и вытащил вновь.
     - Вот и обед.
     - Я вот думаю, - сказал  Мартин,  подходя  к  столу.  -  А  что  если
какой-нибудь  клон  сам  себя  склонирует?  Нелегально.   Сделает   тысячу
дубликатов, десять тысяч, целую армию. Они  смогут  преспокойно  захватить
власть, разве не так?
     -  Но  ты  забыл,  сколько  миллионов  стоило  вырастить  этот  клон?
Искусственная плацента и так далее.  Это  нелегко  сделать  в  тайне,  без
собственной планеты... Когда-то давно, до создания Лиги, когда Земля  была
поделена  между  национальными  правительствами,  об  этом  был  разговор:
склонируйте своих лучших солдат, создайте целые  полки-клоны.  Но  безумие
кончилось раньше, чем они смогли сыграть в эту игру.
     Они разговаривали дружески, совсем как раньше.
     - Странно, - жуя сказал Мартин. - Они же уехали рано утром.
     - Да, все, кроме Кафа и Зайин. Они надеялись доставить на поверхность
первую партию руды. Что случилось?
     - Они не приехали на обед.
     - Не беспокойся, с голоду не помрут.
     - Они уехали в семь утра.
     - Ну и что? - И тут Пью понял. Воздушные баллоны были  рассчитаны  на
восемь часов.
     - Каф и Зайин взяли с собой запасные баллоны.
     - А может, у них есть запас в шахте?
     - Был, но они привезли все баллоны сюда на заправку.
     Мартин поднялся и показал на поленницу баллонов.
     - В каждом скафандре есть сигнал тревоги.
     - Сигналы не автоматические.
     Пью устал и хотел есть.
     - Садись и поешь, старик. Они сами о себе позаботятся.
     Мартин сел, но есть не стал.
     - Первый толчок был очень сильным. Он меня даже испугал.
     Пью помолчал, потом вздохнул и сказал:
     - Ну, хорошо.
     Без всякого энтузиазма они влезли в двухместный флаер, который всегда
был в их распоряжении, и  направились  на  север.  Долгий  рассвет  окутал
планету ядовито-красным туманом. Низкий свет и  тени  мешали  разглядывать
дорогу,  создавали  миражи  -  железные  стены,  сквозь  которые  свободно
проникал флаер, превратили долину за Адской Пастью в  Низину,  заполненную
кровавой водой. У  входа  в  туннель  скопилось  множество  машин.  Краны,
сервороботы,  кабели  и  колеса,  автокопатели  и  подъемники   причудливо
выступали из тьмы, охваченные красным светом. Мартин соскочил с  флаера  и
бросился а шахту. Тут Яке выбежал обратно и крикнул Пью:
     - Боже, Оуэн, обвал!
     Пью вбежал в туннель и метрах в пяти от входа увидел блестящую мокрую
черную стену. Вход в туннель, увеличенный взрывами, казался таким же,  как
раньше, пока Пью не заметил в  стенах  тысячи  тонких  трещинок.  Пол  был
мокрым и скользким.
     - Они были внутри, - сказал Мартин.
     - Они и сейчас там. Но у них наверняка найдутся запасные баллоны.
     - Да ты посмотри на базальтовый слой, на крышу,  Оуэн.  Разве  ты  не
видишь, что натворило землетрясение?
     Низкий горб породы, нависавший раньше над входом в шахту,  провалился
внутрь в огромную котловину. Пью увидел,  что  все  эти  породы  испещрены
множеством тонких трещин, из некоторых струился белый газ, он  скапливался
в образовавшейся котловине, и солнечный свет отражался от него, словно это
было красноватое мутное озеро.
     Мартин последовал за Пью и начал поиски, бродя вреди поломанных машин
и механизмов. Он обнаружил флаер, который врезался под  углом  в  яму.  Во
флаере было два пассажира. Одного из них  наполовину  засыпало  пылью,  но
приборы его скафандра указывали на то, что человек жив.  Зайин  висела  на
ремнях сиденья. Ноги ее были перебиты, скафандр разорван, тело замерзло  и
было твердым как камень.  Вот  и  все,  что  им  удалось  найти.  Согласно
правилам и обычаям, они тут же кремировали мертвую лазерными  пистолетами,
которые носили с собой. Им никогда раньше не приходилось пускать их в ход.
Пью, чувствуя, что его сейчас вырвет, втащил  другое  тело  в  двухместный
флаер и отправил Мартина с ним в купол. Затем  его  вырвало,  он  вычистил
скафандр и, обнаружив неповрежденный четырехместный флаер,  последовал  за
Мартином, трясясь так, словно холод Либры пронизал его тело.
     В живых остался Каф. Он был  в  глубоком  шоке.  На  затылке  у  него
обнаружили шишку, но кости были целы.
     Пью принес две порции пищевого концентрата и по стакану аквавита.
     - Давай, - сказал он.
     Мартин послушно взял аквавит.
     Каф лежал не двигаясь, лицо его в обрамлении  черных  волос  казалось
восковым, губы были приоткрыты, и из них вырывалось слабое дыхание.
     - Это все первый толчок, самый сильный, - сказал Мартин. - Он сдвинул
горные породы.  Должно  быть,  там  находились  залежи  газа,  как  в  тех
формациях в тридцать первом квадрате. Но ведь ничто не указывало...
     И тут земля выскользнула у них из-под  ног.  Вещи  вокруг  запрыгали,
загремели, затрещали, закричали: ха-ха-ха!
     - В четырнадцать часов  было  то  же  самое,  -  неуверенно  произнес
Мартин. Но когда тряска затихла и все предметы  вокруг  прекратили  танец,
Каф вскочил, в нем всколыхнулась тревога.
     Пью перепрыгнул через камень и уложил Кафа  на  койку.  Тот  отбросил
его. Мартин навалился ему на плечи. Каф кричал,  боролся,  задыхался,  его
лицо почернело.
     Пальцы Пью сами  инстинктивно  отыскали  нужный  шприц;  пока  Мартин
держал маску, он вонзил иглу в нервный узел, возвращая Кафа к жизни.
     - Вот уж не думал, что ты  это  умеешь,  -  сказал  Мартин,  переводя
дыхание.
     - Мой отец был врачом. Но это средство не всегда помогает, -  ответил
Пью. - Жаль, что я не допил аквавит. Землетрясение кончилось? Что-то я  не
пойму.
     - Не думай, что только тебя трясет. Толчки продолжаются.
     - Почему он задыхался?
     - Я не знаю, Оуэн. Загляни в книгу.
     Каф стал дышать ровнее, и лицо его порозовело, только губы  были  все
еще темными. Мартин с Оуэном наполнили бокалы  бодрящим  напитком  и  сели
рядом, раскрыв медицинский справочник.  Под  рубриками  "шок"  или  "ушиб"
ничего не сказано о цианозе и удушье. Он не мог ничего наглотаться -  ведь
он в скафандре.
     - Этот  справочник  нам  так  же  полезен,  как  "Бабушкина  книга  о
лекарственных травах"... Пью бросил книгу на ящик. Она не долетела, потому
что либо Пью, либо ящик еще не обрели спокойствия.
     - Почему он не подал сигнала?
     - Что?
     - У тех восьми, которые остались в шахте, не было на это времени.  Но
ведь он-то и девушка были  снаружи.  Может,  она  стояла  у  входа,  и  ее
засыпало камнями. Он же оставался снаружи, возможно, в дежурке. Он  вбежал
в туннель, вытащил ее, привязал к сиденью флаера и поспешил к куполу. И за
все это время ни разу не нажал кнопку тревоги. Почему?
     - Наверно, из-за удара  по  голове.  Сомневаюсь,  понял  ли  он,  что
девушка мертва. Он потерял рассудок. Но  даже  если  он  и  соображал,  не
думаю, чтобы он стал нам сигналить. Они ждали помощи только друг от друга.
     Лицо Мартина было похожим на индейскую маску с глубокими складками  у
рта и глазами цвета тусклого угля.
     -  Ты  прав.  Представляешь,   что   он   пережил,   когда   началось
землетрясение и он оказался снаружи, один...
     В ответ Каф закричал.
     Он свалился с койки, задыхаясь, в судорогах, размахивая  рукой,  сшиб
Пью, дополз до кучи ящиков и упал на пол.  Губы  его  были  синими,  глаза
белыми. Мартин снова  втащил  его  на  койку,  дал  вдохнуть  кислорода  и
склонился над Пью, который приподнялся, вытирая кровь с рассеченной скулы.
     - Оуэн, ты в порядке? Что с тобой, Оуэн?
     - Я думаю, все в  порядке,  -  сказал  Пью.  -  Зачем  ты  трешь  мне
физиономию этой штукой?
     Это был обрывок  ленты  компьютера,  измазанный  кровью  Пью.  Мартин
отшвырнул его.
     - Мне показалось, что это полотенце. Ты разбил щеку об угол ящика.
     - У него прошел припадок?
     - По-моему, да.
     Они смотрели на Кафа, лежавшего неподвижно. Его зубы  казались  белой
полоской между черными приоткрытыми губами.
     - Похоже на эпилепсию. Может быть, поврежден мозг?
     - Вкатить ему дозу мепробамата?
     Пью покачал головой.
     - Я не знаю, что было в противошоковом уколе. Боюсь, что  Доза  будет
слишком велика.
     - Может, он проспится и все пройдет?
     - Я и сам бы поспал. Я на ногах не держусь.
     - Тебе нелегко пришлось. Иди, а я пока посижу.
     Пью промыл порез на щеке, снял рубашку и остановился.
     - А вдруг мы могли что-то сделать - хоть попытаться.
     - Они умерли, - мягко сказал Мартин.
     Пью улегся поверх спального мешка и  вскоре  проснулся  от  страшного
клокочущего звука. Он встал,  покачиваясь,  нашел  шприц,  трижды  пытался
ввести его, но это ему никак не удавалось. Затем начал массировать  сердце
Кафа.
     - Искусственное дыхание, изо рта в  рот,  -  приказал  он,  и  Мартин
подчинился.
     Наконец, Каф резко  втянул  воздух,  пульс  его  стал  равномерным  и
напряженные мышцы расслабились.
     - Сколько я спал? - спросил Пью.
     - Полчаса.
     Они  стояли,  обливаясь  потом.  Земля  дрожала,  дом  покачивался  и
сжимался. Либра снова принялась  танцевать  свою  проклятую  польку,  свой
гусиный танец. Солнце, поднявшись чуть повыше, стало еще больше и краснее:
скудная атмосфера была насыщена газом и пылью.
     - Что с ним творится, Оуэн?
     - Я боюсь, что он умирает вместе с ними.
     - С ними... Но они умерли, я же сказал.
     - Девять умерло. Они все мертвы, раздавлены или задохнулись. Все  они
в нем, и он в них во всех. Они умерли, и теперь он  умирает  их  смертями,
один за другим.
     - Господи, какой ужас, - сказал Мартин.
     Следующий приступ был примерно таким же. Пятый - еще хуже. Каф рвался
и бился, стараясь сказать что-то, но слов не было, словно рот  его  набили
камнями и глиной. После этого приступы стали слабее. Но и  он  сам  ослаб.
Восьмой приступ начался в 4:30. Пью и Мартин бились до  половины  шестого,
стараясь удержать жизнь в  теле,  которое  без  сопротивления  уплывало  в
царство смерти. Им это удалось, но Мартин сказал, что следующего  приступа
он не переживет. Так бы оно и вышло, но Пью, прижавшись ртом  к  его  рту,
вдыхал воздух в его опавшие легкие, пока сам не потерял сознания.
     Пью очнулся. Купол был матовым, в нем не горел свет. Пью  прислушался
и уловил дыхание двух спящих мужчин.  Потом  он  заснул,  и  его  разбудил
только голод.
     Солнце поднялось высоко над темными равнинами, и  планета  прекратила
свой танец. Каф спал. Пью и Мартин пили крепкий чай и глядели  на  него  с
торжеством собственников.
     Когда он проснулся, Мартин подошел к нему.
     - Как себя чувствуешь, старик?
     Ответа не было. Пью занял место Мартина и заглянул в  карие,  тусклые
глаза, которые глядели на него, но ничего не  видели.  Как  и  Мартин,  он
сразу отвернулся. Он подогрел пищевой концентрат и принес Кафу.
     - Выпей.
     Он заметил, как напряглись мышцы на шее Кафа.
     - Дайте мне умереть, - сказал юноша.
     - Ты не умрешь.
     Каф сказал, четко выговаривая слова:
     - Я на девять десятых мертв. У меня нет сил, чтобы жить дальше.
     Это подействовало на Пью, но он решил сражаться.
     - Нет, - сказал он тоном,  не  терпящим  возражений.  -  Они  мертвы.
Другие. Твои братья и сестры. Ты - не они. Ты жив. Ты  -  Джон  Чоу.  Твоя
жизнь в твоих собственных руках.
     Юноша лежал неподвижно, глядя в темноту, которой не было.
     Мартин и Пью с обоими запасными роботами по  очереди  отравлялись  на
экспедиционном трейлере к Адской Пасти, чтобы спасти оборудование, уберечь
его от зловещей атмосферы Либры, потому  что  ценность  его  выражалась  в
астрономических  цифрах.  Дело  двигалось  медленно,  но  они  не   хотели
оставлять Кафа одного. Тот, кто оставался в куполе, возился с бумагами,  а
Каф сидел или лежал, глядя в темноту, и молчал. Дни проходили в тишине.
     Затрещало, заговорило радио:
     - Корабль на связи. Через пять недель будем на Либре,  Оуэн.  Точнее,
по моим расчетам, через 34 земных дня и 9 часов. Как дела под куполом?
     - Плохо, шеф. Исследовательская команда погибла в шахте.  Все,  кроме
одного. Было землетрясение. Шесть дней назад.
     Радио щелкнуло, и в него ворвались звуки космоса. Пауза - шестнадцать
секунд. Корабль был на орбите вокруг третьей планеты.
     - Все, кроме одного, погибли? А вы с Мартином невредимы?
     - Мы в порядке, шеф.
     Тридцать две секунды молчания.
     - "Пассерина" оставила нам еще одну исследовательскую команду. Я могу
перевести их на объект Адская Пасть вместо  квадрата  7.  Мы  уладим  это,
когда прилетим. В любом  случае  мы  сменим  тебя  и  Мартина.  Держитесь.
Что-нибудь еще?
     - Больше ничего.
     Тридцать две секунды...
     - Тогда до свидания, Оуэн.
     Каф слышал этот разговор, и позднее Пью сказал ему:
     - Шеф может попросить тебя остаться  со  следующей  исследовательской
командой. Ты знаешь здешнюю обстановку.
     Зная порядки в глубоком космосе, он хотел предупредить юношу.
     Каф не ответил. С тех пор как он сказал: "У меня нет сил, чтобы  жить
дальше", он не произнес ни слова.
     - Оуэн, - сказал Мартин по внутренней связи. -  Он  сломался.  С  ума
сошел.
     - Он неплохо выглядит для человека, который девять раз умер.
     - Неплохо? Как  выключенный  андроид!  У  него  по  осталось  никаких
чувств, кроме ненависти. Загляни ему в глаза.
     -  Это  не  ненависть,  Мартин.  Послушай,  это  правда,  что  он   в
определенном смысле был мертв. Я и представить не могу, что он  чувствует.
Он нас даже не видит. Ему слишком темно.
     - В темноте, бывает, перерезают глотки. Он нас ненавидит, потому  что
мы - не Алеф, не Йод и не Зайин.
     - Может быть. Но я думаю, что он одинок. Он нас не видит и не слышит.
Это верно. Раньше ему и не требовалось никого видеть. Никогда до этого  он
не знал одиночества. Он разговаривал сам с собой, видел самого себя, жил с
самим собой, жизнь его была полна девятью "я".  Он  не  понимает,  как  ты
можешь жить сам по себе. Он должен научиться. Дай ему время.
     Мартин покачал головой.
     - Сломался, - сказал он. - И когда остаешься  с  ним  один  на  один,
запомни, что он может свернуть тебе шею одной рукой.
     - Свернуть он может, - с улыбкой ответил Пью.
     Они  стояли  перед  куполом,  программируя  серворобота  для  починки
сломанного тягача. Пью мог видеть оттуда Кафа под  куполом,  напоминавшего
муху в янтаре.
     - Передай мне вкладыш. Почему ты решил, что ему станет лучше?
     - Он - сильная личность, можешь в этом не сомневаться.
     - Сильная личность? Обломок личности. Девять десятых ее мертвы. Он же
сам сказал.
     - Но он-то не мертв. Он -  живой  человек  по  имени  Джон  Каф  Чоу.
Воспитание его было необычным, но в конце концов каждый мальчик расстается
со своей семьей. Он тоже это сделает.
     - Что-то не похоже.
     -  Подумай,  Мартин.  Для  чего  люди  придумали  клонирование?   Для
обновления земной расы. Мы ведь не лучшие  ее  представители.  Погляди  на
меня. Мои интеллектуальные и физические данные вдвое  хуже,  чем  у  Джона
Чоу. Но я был так нужен Земле в глубоком космосе,  что,  когда  я  изъявил
желание работать здесь, мне вставили искусственное легкое и  ликвидировали
близорукость. А если бы на Земле  был  избыток  здоровых  молодых  парней,
неужели бы потребовались услуги близорукого валлийца с одним легким?
     - Вот уж не знал, что у тебя искусственное легкое.
     - Теперь будешь знать. Не  жестяное  легкое,  а  человеческое,  часть
чужого тела, выращенная искусственно, склонированная, точнее говоря. Так в
медицине  делают  органы-заменители.  С   помощью   клонирования,   только
частичного, а не полного. Теперь это мое собственное легкое.  Но  я  хотел
сказать о другом: сегодня слишком много  таких,  как  я,  и  слишком  мало
таких,  как  Джон  Чоу.  Ученые  пытаются  поднять  генетический   уровень
человечества. Поэтому мы  знаем,  что  если  человек  клонирован,  то  это
наверняка сильный и умный человек. Разве не логично?
     Мартин хмыкнул. Серворобот загудел, разогреваясь.
     Каф мало ел. Ему трудно было глотать пищу, он давился  и  отказывался
от еды после нескольких глотков. Он  потерял  в  весе  восемь  или  десять
килограммов. Но недели через три к  нему  начал  возвращаться  аппетит,  и
однажды он занялся разборкой имущества клона, переворошил спальные  мешки,
сумки, бумаги, которые Пью аккуратно сложил в конце прохода между ящиками.
Он рассортировал  все,  сжег  кипу  бумаг  и  мелочей,  собрал  остатки  в
небольшой пакет и снова погрузился в молчание.
     Еще через два дня он заговорил. Пью пытался  избавиться  от  дрожания
ленты в магнитофоне, но у него ничего  не  получалось.  Мартин  улетел  на
ракете проверять карту Пампы.
     - Черт возьми! - воскликнул Пью, и Каф  отозвался  голосом,  лишенным
выражения:
     - Хотите, чтобы я это сделал?
     Пью вскочил, но тут же взял себя в руки и передал аппарат  Кафу.  Тот
разобрал его, потом собрал и оставил на столе.
     - Поставь какую-нибудь ленту, - сказал Пью  как  можно  естественней,
склонившись над соседним столом.
     Каф взял первую попавшуюся ленту. Это  оказался  хорал.  Каф  лег  на
койку. Звук поющих хором сотен человеческих голосов  заполнил  купол.  Каф
лежал неподвижно. Лицо его не выражало ничего.
     В течение следующих дней он выполнил еще несколько  дел,  хотя  никто
его об этом не просил. Он не  делал  ничего,  что  потребовало  бы  с  его
стороны инициативы, и если  его  просили  о  чем-нибудь,  он  попросту  не
реагировал на просьбу.
     - Он поправляется, - сказал Пью на аргентинском диалекте.
     -  Нет.  Он  превращает  себя  в  машину.  Делает  лишь  то,  на  что
запрограммирован, и не реагирует на остальное. Это хуже, чем  если  бы  он
совсем ничего не делал. Он уже не человек.
     Пью вздохнул.
     - Спокойной ночи, - сказал он по-английски. - Спокойной ночи, Каф.
     - Спокойной ночи, - ответил Мартин. Каф ничего не ответил.
     На следующее  утро  Каф  протянул  за  завтраком  руку  над  тарелкой
Мартина, чтобы достать гренок.
     - Почему ты меня не  попросил?  -  вежливо  сказал  Мартин,  подавляя
раздражение. - Я бы передал.
     - Я и сам могу достать, - ответил Каф бесцветным голосом.
     - Да, можешь. Но послушай: передать хлеб,  сказать  "спокойной  ночи"
или "привет" - все это не так важно, но если один человек что-то  говорит,
другой во всех случаях должен ему ответить...
     Молодой человек равнодушно глянул в сторону Мартина.  Его  глаза  все
еще не замечали людей, с которыми он говорил.
     - Почему я должен отвечать?
     - Потому что к тебе обращаются.
     - А почему?
     Мартин пожал плечами и рассмеялся. Пью вскочил и включил камнерез.
     Потом он сказал:
     - Отстань от него, Мартин.
     - В маленьких изолированных коллективах очень  важно  не  забывать  о
хороших манерах, раз уж  работаешь  вместе.  Его  этому  учили.  Каждый  в
глубоком космосе знает об этом. Так что же он сознательно отказывается  от
вежливости?
     - Ты говоришь "спокойной ночи" самому себе?
     - Ну и что?
     - Неужели ты не понимаешь, что Каф никогда но был знаком  ни  с  кем,
кроме самого себя?
     - Тогда, клянусь богом, все эти штуки с клонированием ни  к  чему,  -
сказал Мартин. - Ничего из этого не выйдет. Чем могут помочь человеку  эти
дубликаты гениев, если они даже не подозревают о нашем существовании?
     Пью кивнул:
     - Может, разумнее разделять клоны и воспитывать их с обычными детьми.
Но из них составляются такие великолепные команды!
     - Разве? Не уверен. Если бы эта команда состояла  из  десяти  обычных
серых инженеров-изыскателей, неужели бы все они оказались в одно  время  в
одном и том же месте? Неужели бы они все погибли? А что если  эти  ребята,
когда начался обвал и стали рушиться стены, бросились в  одном  и  том  же
направлении, в глубь шахты, может, чтобы спасти того, кто был дальше всех?
Даже Каф, который был снаружи, сразу бросился в шахту... Это гипотеза.  Но
я полагаю, что  из  десяти  обыкновенных  растерявшихся  людей  хоть  один
выскочил бы на поверхность.
     Проходили дни, красное солнце кралось по темному небу, но Каф все так
же не отвечал на вопросы, и Пью  с  Мартином  все  чаще  сцеплялись  между
собой. Пью начал жаловаться на то, что Мартин храпит. Оскорбившись, Мартин
перенес свою койку на другую сторону купола и некоторое время вообще с ним
не  разговаривал.  Пью  насвистывал  валлийские  песенки,  и  это  надоело
Мартину. Тогда Пью тоже на него обиделся и какое-то время не  разговаривал
с ним.
     За день до прилета корабля Мартин  объявил,  что  собирается  в  горы
Мезонета.
     - А я  Полагал,  что  ты,  наконец,  поможешь  мне  закончить  анализ
образцов на компьютере, - мрачно заметил Пью.
     - Каф тебе поможет. Я хочу еще  разок  взглянуть  на  траншею.  Желаю
успеха, - добавил Мартин на диалекте и ушел, посмеиваясь.
     - Что это за язык?
     - Аргентинский. Разве я тебе об этом не говорил?
     - Не знаю. - Через некоторое время молодой Человек добавил: -  Боюсь,
что я многое забыл.
     - Ну и пусть, - мягко сказал Пью, внезапно осознав,  как  важен  этот
разговор. - Ты поможешь мне поработать на компьютере, Каф?
     Тот кивнул.
     У них было много недоделок,  и  работа  отняла  весь  день.  Каф  был
отличным помощником, быстрым и сообразительным, и чем-то напоминал  самого
Пью. Правда, его бесцветный голос действовал на нервы, но это  можно  было
пережить - через день  прибудет  корабль  -  старая  команда,  товарищи  и
друзья.
     Днем они сделали перерыв, чтобы выпить чаю, и Каф спросил:
     - Что случится, если корабль разобьется?
     - Они все погибнут.
     - Что случится с вами?
     - С нами? Мы передадим по  радио  SOS  и  будем  жить  на  половинном
рационе, пока не придет спасательный корабль с третьей базы. На это  уйдет
четыре с половиной года. Мы наскребем припасов для  троих  на  четыре-пять
лет. Туго придется, но перебьемся.
     - И они пошлют спасательный корабль из-за трех человек?
     - Конечно.
     Каф больше ничего не сказал.
     - Хватит рассуждать на веселые темы, - сказал Пью,  поднимаясь  из-за
стола, чтобы вернуться к приборам. Он покачнулся, и стул вырвался из руки.
Пью, не закончив пируэта, врезался в стену купола.
     - Ну и ну, - сказал он. - Что это было?.
     - Землетрясение, - ответил Каф.
     Чашки плясали, звонко  ударяясь  о  стол,  ворох  бумаг  взвился  над
ящиком, крыша купола вздувалась и  оседала.  Под  ногами  рождался  глухой
грохот, наполовину звук, наполовину движение.
     Каф сидел неподвижно. Землетрясением не испугаешь человека, погибшего
при землетрясении.
     Пью побелел, черные жесткие волосы разметались. Он  был  напуган.  Он
сказал:
     - Мартин в траншее.
     - В какой траншее?
     - На  линии  большого  сброса.  В  эпицентре  здешних  землетрясений.
Погляди на сейсмограф.
     Пью сражался с заклиненной дверью дрожащего шкафа.
     - Что вы делаете?
     - Надо спешить ему на помощь.
     - Мартин взял  ракету.  Летать  на  флаерах  во  время  землетрясения
опасно. Они выходят из-под контроля.
     - Заткнись ты, ради бога!
     Каф поднялся, и голос его был так же ровен и бесцветен, как и всегда.
     - Нет никакой необходимости отправляться сейчас на поиски. Это  ведет
к неоправданному риску.
     - Если услышишь, что он нажал на кнопку  тревоги,  немедленно  сообщи
мне по рации, - сказал Пью, защелкивая шлем и бросаясь к люку.
     Когда он выбежал наружу, Либра уже подобрала свои  порванные  юбки  и
вся она, до самого красного горизонта, отплясывала танец живота.
     Из-под купола Каф видел, как флаер набрал скорость, взвился  вверх  в
красном туманном свете подобно метеору и исчез на северо-востоке.  Вершина
купола вздрогнула, и земля кашлянула. К югу от купола  образовался  сифон,
выплюнувший столб черного газа.
     Пронзительно зазвенел звонок, и  на  центральном  контрольном  пульте
вспыхнул красный свет. Под огоньком била надпись "Скафандр N_2", и от руки
там было  нацарапано  "А.Г.М."  Каф  не  выключил  сигнала.  Он  попытался
связаться с Мартином, потом с Пью, но не получил ответа.
     Когда толчки прекратились, Каф вернулся к работе и закончил  то,  что
они делали с Пью. Это заняло часа два. Через  каждые  полчаса  он  пытался
связаться  со  "скафандром  N_2"  и  не  получал  никакого  ответа,  затем
радировал "скафандру N_1" и тоже не получал ответа. Красный  огонек  потух
примерно через час.
     Подошло время ужинать. Каф приготовил себе ужин и съел его. Потом лег
на койку.
     Последние толчки улеглись, и лишь  иногда  по  планете  прокатывались
отдаленный гул и дрожь. Солнце висело на западе, светло-красное, огромное,
похожее на чечевицу, и все никак не садилось. Было тихо.
     Каф  поднялся  и  принялся   расхаживать   по   заваленному   вещами,
неприбранному  пустынному  дому.  Здесь  царила  тишина.  Он   подошел   к
магнитофону  и  поставил  первую  попавшуюся  ленту.   Это   была   чистая
электронная музыка, лишенная гармонии и голосов. Музыка кончилась.  Тишина
осталась.
     Форменный комбинезон Пью  с  оторванной  пуговицей  висел  над  кучей
образцов породы. Каф смотрел на него.
     Тишина продолжалась.
     Детский сон: нет никого на свете, кроме меня. Во всем мире ни  одного
живого существа.
     Низко над долиной, к северу от купола, сверкнул метеорит.
     Рот Кафа открылся, будто он хотел что-то сказать, но не раздалось  ни
звука. Он быстро подошел  к  северной  стене  и  вгляделся  в  желатиновый
красный сумрак.
     Звездочка подлетела и опустилась. Перед люком  возникли  две  фигуры.
Когда они вошли, Каф стоял у люка. Скафандр Мартина  был  покрыт  пылью  и
оттого  казался  старым,  покоробленным,  словно  поверхность  Либры.  Пью
поддерживал его под руку.
     - Он ранен?
     Пью снял скафандр, помог Мартину раздеться.
     - Перенервничал, - сказал он коротко.
     - Обломок скалы упал на ракету, - сказал Мартин, усаживаясь за стол и
размахивая руками. - Правда, меня там не было. Я, понимаешь, приземлился и
копался в угольной пыли, когда почувствовал, что  все  вокруг  затряслось.
Тогда я выбрался на участок вулканической породы, который  присмотрел  еще
сверху. Так было надежнее и дальше от скал. И тут  же  увидел,  как  кусок
планеты рухнул на мою ракету. Ну и зрелище! Тогда мне пришло в голову, что
запасные баллоны с кислородом остались в ракете, так что я нажал на кнопку
тревоги. Но по радио связаться ни с кем не смог - во  время  землетрясений
здесь всегда так бывает. Я не знал, получили ли вы мой  сигнал.  А  вокруг
все прыгало, и  скалы  разваливались  на  глазах.  Летели  камни,  и  пыль
поднялась такая, что в метре ничего не видно. Я уже начал подумывать,  чем
же я буду дышать через пару часов, как увидел, что старик Оуэн кружит  над
траншеей в пыли и камнях, словно огромная уродливая летучая мышь...
     - Есть будешь? - спросил Пью.
     -  Конечно,  буду.  А  как  ты  здесь  пережил  землетрясение,   Каф?
Повреждений нет? Не такое уж и сильное  било  землетрясение,  правда?  Что
показывал сейсмограф? Мне не повезло, что я оказался  в  самой  серединке.
Чувствовал себя так, как на Рихтере-15, словно вся планета рассыпалась...
     - Садись, - сказал Пью. - И ешь.
     После того как Мартин поел, поток слов истощился. Мартин доплелся  до
койки, все еще стоявшей в том дальнем углу, куда он поставил ее, когда Пью
пожаловался на его храп.
     - Спокойной ночи, безлегочный валлиец, - крикнул он.
     - Спокойной ночи.
     Больше Мартин ничего не сказал. Пью затемнил  купол,  убавил  свет  в
лампе, пока она не стала гореть желтым светом свечи. Затем, не  говоря  ни
слова, сел, погрузившись в свои мысли.
     Тишина продолжалась.
     - Я кончил расчеты.
     Пью благодарно кивнул.
     - Я получил сигнал Мартина, но не смог связаться ни с ним, ни с вами.
     Сделав над собой усилие, Пью сказал:
     - Мне не следовало улетать. У него еще оставалось  кислорода  на  два
часа даже с одним баллоном. Когда я  помчался  туда,  он  мог  направиться
домой. Так бы мы все друг друга растеряли. Но я перепугался.
     Тишина вернулась, нарушаемая лишь негромким храпом Мартина.
     - Вы любите Мартина?
     Пью зло взглянул на него:
     - Мартин мой друг. Мы работали вместе, и он  хороший  человек.  -  Он
помолчал. Потом добавил через некоторое время: - Да, я его  люблю.  Почему
ты спрашиваешь?
     Каф ничего не отвечал, только смотрел  на  Пью.  Выражение  его  лица
изменилось, словно он увидел что-то, чего раньше не замечал. И  голос  его
изменился:
     - Как вы можете... как вы...
     Но Пью не сумел ему ответить.
     - Я не знаю, - сказал он. - В какой-то степени это  вопрос  привычки.
Не знаю. Каждый из нас живет сам по себе. Что же делать, если не держаться
за руки в темноте?
     Странный, горящий взгляд Кафа  потух,  словно  сожженный  собственной
силой.
     - Устал я, - сказал Пью. - Ну и  жутко  же  было  разыскивать  его  в
черной пыли и грязи, когда в земле  раскрывались  и  захлопывались  жадные
пасти... Я пошел спать. Корабль начнет передачу часов в шесть.
     Он встал и потянулся.
     - Там клон, - сказал Каф. - Они везут сюда  другую  исследовательскую
команду.
     - Ну и что?
     - Клон из двенадцати. Я их видел на "Пассерине".
     Каф сидел в желтом тусклом свете лампы и, казалось, видел сквозь свет
то, чего он так боялся: новый клон, множественное "я", к  которому  он  не
принадлежал.  Потерянная  фигурка  из  сломанного  набора,  фрагмент,   не
привыкший к одиночеству, не знающий даже, как можно отдавать  свою  любовь
другому  человеку.  Теперь  ему  предстоит  встретиться  с  абсолютом,   с
замкнутой  системой  клона  из  двенадцати   близнецов.   Слишком   многое
требовалось от бедного парня. Проходя мимо, Пью положил руку ему на плечо:
     - Шеф не будет требовать, чтобы ты оставался здесь с  клоном.  Можешь
вернуться домой. А может, раз уж  ты  космический  разведчик,  отправишься
дальше с нами? Мы найдем тебе дело. Не спеши с ответом. Ты справишься.
     Пью замолчал. Он  стоял,  расстегивая  куртку,  чуть  сгорбившись  от
усталости. Каф посмотрел на него и увидел то, чего не видел раньше. Увидел
его, Оуэна Пью, другого человека, протягивающего ему руку в темноте.
     - Спокойной ночи, - пробормотал полусонный Пью,  залезая  в  спальный
мешок. И он не услышал, как после паузы Каф  ответил  ему,  протянув  руку
сквозь темноту.

   Урсула Ле Гуин
   Одержавший победу

   Перевод И. Тогоевой

   Он стоял на берегу моря и смотрел вдаль, за пенную гряду
облаков на горизонте, где поднимались или, скорее,
угадывались неясные очертания Островов. Там, сказал он
морю, там - мое королевство. Ну а море сказало ему в ответ
те же слова, которые говорит всем людям. По мере того как
из-за спины Лифа на море наползал вечер, пенные облака на
горизонте бледнели, ветер стихал, а где-то далеко
засветилась уже то ли звезда, то ли огонек, то ли свет его
надежды.
   Снова был уже поздний вечер, когда он поднимался по
улицам родного города к себе домой. Теперь знакомые
магазинчики и дома соседей выглядели совсем пустыми,
заброшенными; товары и домашняя утварь были вывезены или
упакованы: люди готовились к Концу. Большая часть горожан
участвовала сейчас в очередной церемонии покаяния в Храме на
холме; остальные, из числа "гневных", ушли с Рейджерами в
поля. А Лиф пока не решался ни уйти из собственного дома,
ни собрать и вынести на двор вещи; его изделия и все в его
доме было слишком тяжелым, чтобы с ним так просто было
расправиться, слишком прочным, чтобы сломать или сжечь.
Только время, долгие века разрушат все это. Когда его
изделия складывали в аккуратные штабеля, или роняли с
высоты, или даже специально швыряли оземь, надеясь разбить,
они все равно образовывали
   нечто, напоминающее или даже очень похожее на обитаемый
город. Так что Лиф и не пытался избавиться от них. Его
двор по-прежнему был завален множеством кирпичей - тысячами
и тысячами прекрасных кирпичей, сделанных его руками. Печь
для обжига была холодна, однако полностью готова к работе;
бочки с глиной, сухой известью и известковым раствором,
творило, строительный инструмент - лотки, тачки, лопатки,
мастерки - все было на месте. Один из парней с улицы
Ростовщиков как-то спросил его, усмехаясь:
   - Ты никак собираешься кирпичную стену построить да и
спрятаться за ней, когда миру Конец придет, а, старик?
   Другой его сосед остановился по пути в Храм и некоторое
время задумчиво смотрел на бесконечные штабеля, кучи, груды,
курганы отлично сформованных, прекрасно обожженных кирпичей
золотисто-красного цвета - того, каким бывает солнце на
закате, - а потом вздохнул, ибо тяжело даже ему было
смотреть на всю эту красоту:
   - Вещи, вещи!.. Освободись от вещей. Лиф, освободись от
того груза, что тянет тебя вниз! Пойдем с нами - и мы
вместе поднимемся над Концом этого мира!
   Лиф взял из кучи один кирпич, аккуратно положил его в ряд
уже почти готового штабеля и лишь смущенно улыбнулся в
ответ.
   Когда все наконец разошлись кто куда, сам он не пошел ни
в поля - уничтожать посевы и скот, ни в Храм - молиться; он
двинулся вниз, на берег моря, на самый краешек этого
гибнущего мира, дальше которого была только вода.
   Вот и сегодня: когда он вернулся на заваленный кирпичом
двор, то не захотел с безумным хохотом предаваться
разрушительному отчаянию, подобно его соседям Рейджерам, не
захотел облегчать тоску в слезах вместе с теми, кто молился
в Храме на холме. В душе своей он ощущал пустоту; а еще ему
очень хотелось есть. Лиф был плотным коренастым мужчиной,
прочно стоявшим на земле, так что даже яростный морской
ветер здесь, на самом краю земли, оказался не в силах
сдвинуть его с места.
   - Привет, Лиф! - поздоровалась с ним вдова с улицы
Ткачей; она попалась ему навстречу почти у самого дома. - Я
видела, как ты поднимаешься от моря, а больше никого не
видала с тех пор, как солнце села. Здесь вечерами
становится так темно и тихо, гораздо тише... - Она так и не
договорила, зато спросила: - Ты ужинал? А то я как раз
собираюсь доставать жаркое из духовки; нам с малышом никогда
в жизни не справиться с таким кусищем мяса до наступления
Конца. Будет очень жаль, если такая прекрасная еда пропадет
зря.
   - Что ж, спасибо тебе большое за приглашение, - сказал
Лиф, снова надел свою куртку, и они стали спускаться по
улице Каменщиков на улицу Ткачей. Вокруг было темно, ветер
с моря продувал крутые улочки насквозь.
   В уютном, освещенном лампой домике вдовы Лиф поиграл с ее
сынишкой, последним рожденным в городе ребенком. Пухлый
малыш как раз пытался вставать. Лиф поставил его на ножки,
мальчик засмеялся и упал, а вдова тем временем накрывала на
стол: достала хлеб, вытащила из духовки жаркое. Потом они
уселись ужинать, и даже малыш старательно трудился с помощью
четырех новеньких зубов над горбушкой хлеба.
   - Что ж это ты не пошла вместе со всеми на холм или в
поля? - спросил Лиф, и вдова ответила так, словно причина у
нее была более чем уважительная:
   - О, так ведь у меня же маленький!
   Лиф осмотрелся: этот уютный домик построил когда-то ее
муж, каменщик, один из его заказчиков.
   - Хорошо тут у вас, - сказал он. - Я уж, по-моему, с год
такого мяса не пробовал.
   - Да-да, я понимаю! Домов ведь больше не строят...
   - Ни единого! - сказал он. - Ни одной стеночки не
поставили, ни одного курятника, даже дырки ни одной не
залатали. Ну а твое ремесло как? Ткать-то еще приходится?
   -Да; кое-кто непременно хочет встретить Конец во всем
новом. Это вот мясо я купила у Рейджера, который всех своих
овец разом прирезал. А заплатила ему теми деньгами, что
получила за кусок тонкого полотна от княжеской дочери. Ей
хочется сшить по случаю Конца новое платье! - Вдова как-то
не то насмешливо, не то сочувственно фыркнула и продолжала:
- Но теперь не осталось больше ни льна, ни шерсти, так что
ни прясть, ни ткать не из чего. Поля сожжены, овец всех
прирезали...
   - Да, - сказал Лиф, наслаждаясь прекрасно приготовленной
бараниной. - Черные времена наступили, хуже не бывает.
   - Да и хлеб-то, - продолжала вдова, - теперь откуда
возьмешь? А воду? Люди ведь в колодцы отраву подсыпают!
Что-то и я заговорила как те, что плачут да каются в Храме,
да? Ешь, пожалуйста, еще. Лиф. Молодой барашек - самое
вкусное блюдо на свете, так и муж мой всегда говорил, пока
осень не наступала. А уж осенью он начинал говорить, что
нет ничего вкуснее жареной свининки. Давай-давай! Отрезай
еще кусок, да побольше!..
   В ту ночь Лифу приснился сон. Обычно он спал как
мертвый, без сновидений - так спят во дворе сделанные им
кирпичи. Но на этот раз он плыл и плыл по волнам снов, всю
ночь напролет плыл к тем желанным Островам, а когда
проснулся, неопределенности как не бывало: все его неясные
догадки словно высветило солнцем, которое неизбежно
затмевает свет звезд. Теперь ему все стало ясно, он знал,
что делать дальше. Но как же он во сне перенесся туда, на
Острова? Он ведь не летел над водой, не шел по ее
поверхности, не плыл в ее глубине, подобно рыбе; и тем не
менее пересек серо-зеленые, волнуемые ветром водяные
холмистые просторы и попал на Острова! Он слышал зовущие
его голоса, видел огни городов...
   Одна мысль занимала его теперь: как человеку перебраться
через море? Он вспомнил, как полые стебли травы легко
плывут по ручью, и догадался, что можно, наверное, сплести
из травы большой матрас, лечь на него и грести руками;
однако почти сразу в его пробном изделии стали
образовываться дыры, стебли рассыпались, разваливались под
напором воды - они были слишком тонкими и непрочными, а
связки ивовых прутьев, что горой лежали когда-то во дворе
корзинщика, теперь уже были все сожжены. На тех Островах,
во сне, он видел то ли тростник, то ли какую-то еще
гигантскую траву высотой метров в пятнадцать, с коричневыми
толстыми стеблями - пальцами не обхватишь. Стебли тянулись
к солнцу, и на них трепетали бесчисленные продолговатые
зеленые листья. Вот это да! Если бы ему такие стебли
приспособить, так можно бы и за море поплыть. Только у
них-то подобных растений нету. Здесь вообще, кроме травы,
ничего не растет. Хотя в Храме на холме с давних пор
хранилась ручка от ножа, сделанная из твердого коричневого
материала, который, по слухам, назывался деревом; только вот
деревья эти произрастали где-то далеко, в иных землях. Не
плыть же, в самом деле, по бурным морским волнам на ручке от
ножа?
   Промасленные шкуры тоже неплохо держатся на воде, вот
только дубильщики кож уже несколько недель бездельничали -
больше шкур для продажи не приносили. Все. С тем, что
здесь осталось, ничего не придумаешь. Туманно-белым
ветреным утром он перетащил лоток и самую большую тачку на
берег моря и опустил их на поверхность тихих вод залива. И
они поплыли, по-настоящему поплыли! Правда, чуть-чуть
погрузившись в воду. А стоило ему одной рукой слегка нажать
на них сверху, как и лоток, и тачка сразу наполнились водой
и затонули. Да, это не то, подумал он. Тяжести они не
выдержат.
   Тогда он снова поднялся на крутой берег, прошел по
улицам, у себя во дворе наполнил тачку прекрасно
обожженными, но бесполезными теперь кирпичами и покатил ее
вниз. В последние годы рождалось совсем мало детей, так что
любопытная ребятня вокруг не собиралась. Только двое типов
из семейства Рейджеров, все еще не протрезвевшие после
вчерашнего чудовищного пира, исподлобья глянули на него,
стоя в темном дверном проеме, когда он шел по залитой
солнцем улице. Весь тот день он возил на берег кирпичи,
готовил раствор, а на следующее утро - хотя сон про Острова
так больше и не приснился - начал что-то строить на
исхлестанном ветрами и мартовским дождем берегу. Здесь под
рукой было достаточно песка для раствора. Он сложил нечто
вроде небольшого сосуда, хитро выложенного, с закругленными
боками и похожего на рыбу. Кирпичи для этого приходилось
класть как бы по спирали, что оказалось довольно сложно.
Если на воде может держаться наполненная воздухом тачка, то
почему не сможет эта кирпичная рыбка? Она к тому же будет и
очень прочной. Но когда застыл раствор и Лиф, напрягшись, с
трудом перевернул свое произведение и столкнул в набегающие
волны, кирпичная рыба сразу же стала погружаться все глубже
и глубже и зарылась во влажный песок, словно морской моллюск
или песчаная муха. Волны заливали ее, отбегали назад и
снова набегали, а он все пытался вычерпать из своей "рыбки"
воду, пока огромная волна, зеленая с белой шапкой, не
налетела на нее и не поволокла за собой. Волна ударила
"рыбку" о берег, и на песке в полосе прибоя осталась лишь
груда кирпичей. Лиф стоял рядом, мокрый до ушей, вытирая
соленую влагу с лица. Ничего там, на западе, нет! Только
гигантские морские валы да дождевые облака". Нет! Острова
все-таки там! Он точно знал это, он сам видал их - они были
покрыты высоченными травами, раз в десять выше человеческого
роста. Там золотились поля, по которым волнами проходил
морской ветерок; там высились белые прекрасные города,
стройные башни смотрели с холмов в морскую даль, слышались
голоса пастухов, что пасли стада на сочных пастбищах...
   Все-таки мое ремесло - кирпичи делать да строить, а не с
морем сражаться, решил Лиф, внимательно обдумав свои
действия. Теперь они казались ему довольно-таки глупыми, и
он торопливо двинулся по мокрой от дождя боковой тропе
наверх, за новой тачкой кирпичей.
   Теперь, освободившись от власти дурацкой затеи с
плаванием по воде, он заметил наконец, что Кожевенная улица
совершенно опустела. Дубильня тоже разворочена и пуста.
Лавки кожевенников зияют разверстыми черными пастями, а окна
жилых комнат над лавками темны и слепы. В конце улицы
какой-то старый сапожник жег костер, в котором с ужасающей
вонью горела целая куча новых, ненадеванных башмаков. Рядом
с сапожником терпеливо ожидал оседланный ослик, прядая ушами
и фыркая от противного дыма.
   Во дворе Лиф снова наполнил тачку кирпичами. На этот
раз, когда он покатил ее вниз на берег, откидываясь назад и
с трудом осаживая на крутых улицах свой тяжелый груз,
скользя и едва сохраняя равновесие на извилистой тропе,
спускающейся к морю, где его чуть не сдуло сильным ветром,
за ним увязались двое. Потом подошли еще человека два-три с
улицы Ростовщиков, потом - еще несколько с тех улиц, что
возле рыночной площади, так что, когда Лиф смог наконец
выпрямиться и вздохнуть - у самой кромки моря, где черная
пенящаяся вода лизала его босые грязные ноги и пот высыхал
на разгоряченном лице, - на берегу уже собралась небольшая
толпа. Люди стояли вдоль глубокой колеи, продавленной
колесом его тяжелой тачки. У них был тот же
равнодушно-праздный вид, что и у пьяноватых Рейджеров тогда,
утром. Так что Лиф и внимание на них обращать не стал, хотя
заметил, что на вершине утеса стоит вдова с улицы Ткачей и
смотрит вниз с перепуганным лицом.
   Он закатил тачку в море и, когда вода достигла его груди,
опрокинул кирпичи в воду, а потом легко выбрался на берег с
сильной приливной волной, волоча за собой полную пены
морской тачку.
   Кое-кому из семейства Рейджеров это уже надоело, и он
пошел прочь по берегу. Высокий парень с улицы Ростовщиков,
окруженный кучкой таких же, как сам он, лентяев, усмехаясь,
спросил Лифа:
   - Что ж ты их прямо с утеса не сбросишь, старина?
   - Так они тогда только на песок упадут, - пояснил Лиф.
   - А, так ты их утопить хочешь! Прекрасно! Знаешь,
кое-кто уж решил, что ты что- то из них строить задумал
здесь, на берегу! Так парни из тебя самого раствор сделать
были готовы. Пусть-ка эти кирпичи в холодной водичке
помокнут! А ты молодец, старина!
   И тип с улицы Ростовщиков, ухмыляясь, двинулся со своей
компанией дальше, а Лиф пошел по тропе вверх за новой
порцией.
   - Приходи ужинать. Лиф, - встревоженным голосом сказала
ему вдова на вершине утеса; сынишку она крепко прижимала к
груди - уж больно ветер был сильным.
   - Приду, - сказал он. - И буханку хлеба принесу.
Осталась парочка про запас - с тех пор, когда хлебопеки еще
здесь были. - И он улыбнулся вдове, но та не ответила на
его улыбку.
   Они пошли рядом, и через некоторое время она спросила:
   - Ты выбрасываешь свои кирпичи в море, да, Лиф? Он
громко рассмеялся и ответил:
   - Да.
   И на лице у нее появилось странное выражение -
одновременно печальное и успокоенное. Впрочем, за ужином в
своем уютном светлом домике она казалась спокойной и
естественной, как всегда. Они с аппетитом ели сыр с
черствым хлебом.
   Весь следующий день он продолжал возить кирпичи на берег
- тачку за тачкой. Если даже Рейджеры и видели это, то
наверняка считали, что и он тоже занят - как и они сами, как
и все вокруг - разрушением. Прибрежная отмель была довольно
пологой, так что до настоящей глубины было еще далеко, и он
мог заниматься своим делом почти незаметно для посторонних,
так как кирпичи все время находились под водой - он начал
укладывать их во время отлива, при низкой воде. Правда, во
время прилива работать было очень тяжело, потому что море
вокруг кипело, плевало ему прямо в лицо и волны с грохотом
обрушивались ему на голову. Однако он продолжал работать.
Ближе к вечеру, в сумерках, он принес на берег длинные
железные прутья и сделал крепежные скобы, чтобы волны не
подмыли и не разрушили его стену, в которой было уже целых
два с половиной метра. Даже при отливе никто из "гневных"
не смог бы ничего заподозрить. Парочка пожилых горожан,
возвращавшихся из Храма с очередного покаяния, встретилась
ему, когда он с лязгом и скрипом тащил пустую тачку по
камням мостовой; люди мрачно улыбнулись Лифу.
   - До чего же хорошо освободиться наконец от власти вещей,
- сказал один тихонько, а второй согласно кивнул.
   На следующий день - хотя снов про Острова так больше и не
было - Лиф продолжал строить. Отмель начала резко уходить
вглубь, и теперь он делал так: вставал на ту часть стены,
которую только что сложил, и рядом с собой вываливал в море
из тачки аккуратно уложенные кирпичи; потом вставал на кучу
кирпичей и продолжал работу по горло в воде, задыхаясь,
выныривая на поверхность и вновь погружаясь, но стараясь
класть кирпичи точно в том направлении, которое заранее
определил воткнутыми в дно железными прутами. Потом снова
шел по серому пляжу, поднимался по тропе, грохотал по
затихшим улицам города, направляясь за очередной порцией
строительного материала.
   Вдова, встретившись с ним у кирпичного двора, сказала
вдруг:
   - Разреши мне помогать тебе, хотя бы сбрасывать их с
утеса; это ведь по крайней мере раза в два сократит тебе
время.
   - Груженая тачка слишком тяжела для тебя, - отвечал он.
   - Ой, да ничего! - воскликнула она.
   - Ну ладно, помогай, если хочешь. Но кирпичи-то, они,
черти, тяжелые! Так что ты особенно много не нагружай. Я
тебе и тачку поменьше дам. А твой мышонок зато сможет тоже
прокатиться.
   Итак, вдова начала помогать ему. Стояли красивые дни;
серебристый туман по утрам застилал берег моря, рассеиваясь
к полудню, когда начинало пригревать весеннее солнце. На
прибрежных утесах и в расселинах зацвели травы. Больше на
берегу не осталось ничего, что могло бы цвести. Теперь
дамба уходила в море уже на много метров, и Лифу пришлось
выучиться тому, чего раньше не умел никто, разве что рыбы:
теперь он мог плавать как на поверхности воды, так и под
водой, не касаясь при этом земной тверди.
   Он никогда прежде не слыхивал, чтобы человек плавал в
море, однако не слишком над этим задумывался - был занят
весь день напролет. Вокруг него крутилась морская пена,
всплывали пузырьки воздуха, когда он нырял, и капли воды
оставались на коже, когда он выныривал, и приползали туманы,
и шел апрельский дождь, и влага небесная сливалась с влагой
морской. Порой Лиф чувствовал себя почти счастливым в этом
мрачноватом зеленом мире, где невозможно было дышать; он
упорно укладывал ставшие под водой странно твердыми и
странно легкими кирпичи вдоль намеченного курса, и лишь
потребность в воздухе заставляла его выныривать на
волнующуюся под сильным ветром поверхность моря, задыхаясь и
поднимая тучи брызг.
   Он строил с утра до ночи. Ползал по песку, собирая
кирпичи, которые его верная помощница сбрасывала ему с
обрыва, потом нагружал тачку и тащил ее по дамбе в море;
дамба была совершенно прямая, сверху - с полметра воды.
Добравшись до ее конца, он сбрасывал кирпичи в море, нырял и
начинал кладку; потом возвращался на берег за новой порцией.
В город он поднимался только вечером, совершенно измотанный,
изъеденный соленой водой до чесотки, голодный как акула. Он
делил с малышом и вдовой ту нехитрую трапезу, которую ей
удавалось приготовить. Была уже поздняя весна, стояли
долгие теплые тихие вечера, но город казался очень мрачным,
темным и каким-то застывшим.
   Как-то раз, когда он, несмотря на усталость, все же
заметил разительные перемены в городе и заговорил об этом,
вдова пояснила:
   - Ой, так ведь они же давно все уехали! Мне кажется...
   - Все? - Он помолчал. - И куда же они уехали? Она
пожала плечами. И подняла на него свои темные глаза. Они
сидели за освещенным столом напротив друг друга в полной
тишине. Она долго и задумчиво смотрела на него.
   - Куда? - переспросила она. - А куда ведет твоя морская
дорога. Лиф?
   Он вздрогнул и застыл.
   - На Острова, - наконец промолвил он, потом с облегчением
рассмеялся и тоже посмотрел ей в глаза.
   Она даже не улыбнулась. Только сказала:
   - А они там есть? Неужели это правда: там есть Острова?
   Потом оглянулась и посмотрела на спящего мальчика. В
открытую дверь вливалось тепло позднего весеннего вечера,
темным покрывалом окутавшего улицы, по которым больше никто
не ходил, где никто больше не жил и не зажигал света в своем
доме. Потом женщина наконец снова взглянула на Лифа и
сказала:
   - Знаешь, Лиф, кирпичей ведь совсем мало осталось. Всего
несколько сотен. Тебе, наверное, придется сделать еще. - И
она тихонько заплакала.
   - О господи! - сказал Лиф, подумав о том, что его
подводная дорога - длиной всего метров в сорок, а в этом
море от берега до берега... - Так я поплыву туда! Ну
успокойся, не плачь, милая. Неужели ты думаешь, что я могу
оставить вас с мышонком одних? После того, как ты столько
кирпичей мне на берег перетаскала? Ведь ты так старалась,
что чуть ли не на голову мне их высыпала!.. После того, как
ты бог знает из каких загадочных трав и ракушек готовила нам
еду? После того, как мы с тобой столько раз сидели за этим
вот столом, греясь у разожженного тобой огня? Неужели я
могу забыть твои ласковые руки, твой смех? И оставлю тебя
одну, в слезах? Ну успокойся, не плачь. Дай мне подумать,
как нам всем вместе добраться до Островов.
   Но он знал, что добраться ему туда не на чем. Во всяком
случае, кирпичей ему не хватит. Все, что было в его силах,
он уже сделал: сорок метров дамбы, уходящей в море.
   - Как ты думаешь, - спросил он после долгого молчания -
она за это время успела уже вытереть со стола и перемыть
посуду: теперь, когда Рейджеры уехали, вода в их колодце
снова, вот уже много дней, была чистой и прозрачной, - как
ты думаешь: может быть, это... это... - Ему оказалось
очень трудно договорить последнее слово, но она стояла
рядом, притихнув, и ждала, так что он все-таки выговорил: -
Это и есть Конец?
   И сразу стало очень тихо. И в этой единственной
освещенной комнате города, и во всех остальных темных
комнатах темных домов, и на всех улицах, и на сожженных
полях, и на заброшенных землях - замерло все. Замер,
казалось, сам воздух. Все замерло и в Храме на холме, и
даже на небесах. Повсюду разлилось молчание, нерушимое,
всеобъемлющее, не дающее ответа. И только издали доносились
живые звуки моря и еще - гораздо ближе - слышалось тихое
дыхание спящего ребенка.
   - Нет, - сказала женщина. И снова села напротив него,
положив руки на стол, тонкие, загорелые до черноты руки с
нежными, цвета слоновой кости ладонями. - Нет, - повторила
она. - Конец и будет всему концом. А это - все еще
ожидание Конца.
   - Тогда почему же здесь остались... только мы одни?
   - Ах вот что! - удивилась она. - Но ты же все время был
занят своими кирпичами, а я - малышом...
   - Завтра мы должны уходить, - сказал он, еще немного
помолчав. Она только согласно кивнула.
   Они поднялись еще до рассвета. Есть в доме было нечего,
так что она сложила в сумку кое-какие детские вещички, а он
сунул за ремень нож и мастерок, оба надели теплые плащи - он
взял плащ, принадлежавший раньше ее мужу, - и, покинув
домик, пошли под холодными еще лучами едва проснувшегося
солнца по заброшенным улицам вниз, к морю. Он впереди, она
следом; на руках она несла спящего ребенка, прикрыв его
полой плаща.
   Лиф, не сворачивая ни на северную дорогу, ни на южную,
прошел прямо, мимо рыночной площади, к утесу и по каменистой
тропе стал спускаться на берег. Она не отставала. Оба
молчали. У самой кромки воды он обернулся к ней.
   - Я буду поддерживать тебя над водой, пока хватит моих
сил, - сказал он.
   Она кивнула и тихонько ответила:
   - Да, мы пойдем по той дороге, которую ты построил, как
можно дальше.
   Он взял ее за руку и повел прямо в воду. Вода была
холодна. Обжигающе холодна. Холодный свет зари играл на
пенистых гребнях волн, с шипением лизавших песок. Когда они
ступили на дамбу, то почувствовали, какая она на удивление
прочная и ровная, так что мальчик, проснувшийся было, снова
уснул у женщины на плече, прикрытый полой плаща.
   Они шли дальше, а волны все яростнее били в стену из
кирпича: начинался прилив. Потом высокие валы стали
окатывать их с головы до ног, одежда, волосы - все теперь
промокло насквозь. Но вот они достигли конца дамбы, которую
он столь упорно строил. Совсем недалеко, почти у них за
спиной, виден был песчаный берег; песок в тени утеса казался
черным; над утесом высились молчаливые бледные небеса.
Вокруг кипели дикие волны, несли на гребнях клочья пены. А
впереди - лишь безбрежное, беспокойное море, немыслимая
бездна, темная пропасть.
   Огромная приливная волна, стремясь к берегу, ударила их с
такой силой, что они едва устояли на ногах; ребенок
проснулся, разбуженный грубым шлепком моря, и заплакал.
Странным был этот слабый жалобный плач в безбрежности
холодного, злобно шипящего моря, которое всегда говорит
людям одно и то же.
   - Нет, я не могу! - заплакала мать, но только крепче
сжала руку мужчины и еще теснее прижалась к нему.
   Подняв голову, чтобы сделать последний шаг туда, где не
было ни границ, ни пределов, он увидел вдруг на западе, на
вздымающихся волнах, какой-то темный силуэт, потом -
подпрыгивающий в воздухе огонек, мелькание белого паруса,
напоминающего грудку ласточки в ярких лучах солнца. Ему
показалось, что над морской далью раздаются голоса.
   - Что это? - спросил он, но женщина не ответила:
склонив голову к ребенку, она пыталась унять его слабый
плач, словно бросавший вызов неумолчному шуму моря. Лиф
застыл, вглядываясь в безбрежную даль, и снова увидел
белизну паруса и танцующий над волнами огонек. Огонек этот,
покачиваясь, приближался к ним, навстречу великому свету
зари, что разгоралась у них за спиной.
   - Подождите! - донеслось до них с той загадочной
штуковины, что плыла по серым, с пенными гребнями волнам. -
Подождите немного! - Голоса людей сладкой музыкой звучали
над морем, и парус уже белым крылом почти склонялся над
головой Лифа, и он уже видел лица, видел тянущиеся к нему
руки, слышал, как незнакомцы зовут его: - Идите к нам, на
судно, не бойтесь! И мы вместе поплывем на Острова...
   - Держись, милая, - нежно сказал он женщине, и они
сделали последний шаг.