Говард Ф.Лавкрафт.
Рассказы
Холод
Храм
Вне времени
Изгой
Говард Ф.Лавкрафт.
Холод
"The Cool Air" by Howard Phillips Lovecraft
Copyright 1928 by "Weird Tales".
(C) Перевод на русский язык. К. Тулуу, 1993.
ВАС УДИВЛЯЕТ, что я так боюсь сквозняков?.. что уже на пороге
выстуженной комнаты меня бросает в дрожь?.. что мне становится дурно,
когда на склоне теплого осеннего дня чуть повеет вечерней прохладой?
Про меня говорят, что холод вызывает во мне такое же отвращение, как у
других людей -- мерзостный смрад; отрицать не стану. Я просто расскажу
вам о самом кошмарном эпизоде моей жизни, -- после этого судите сами,
удивительно ли, что я испытываю предубеждение к холоду.
Многие думают, будто непременные спутники ужаса -- тьма,
одиночество и безмолвие. Я познал чудовищный кошмар средь бела дня,
при ярком свете, в забитом людьми банальном дешевом пансионе,
расположенном в самом центре огромного шумного города; я испытал
немыслимый страх, несмотря на то, что рядом со мною находилась хозяйка
этих меблированных комнат и двое крепких парней. Произошло это осенью
тысяча девятьсот двадцать третьего года в Нью-Йорке. Той весной мне с
трудом удалось найти себе дрянную работенку в одном из нью-йоркских
журналов; будучи крайне стеснен в средствах, я принялся обходить
дешевые меблирашки в поисках относительно чистой, хоть сколько-нибудь
прилично обставленной и не слишком разорительной по цене комнаты.
Скоро выяснилось, что выбирать особенно не из чего, однако после
долгих изматывающих поисков я нашел-таки на Четырнадцатой Западной
улице дом, вызывавший несколько меньшее отвращение, чем все те, что
были осмотрены мною прежде.
Это был большой четырехэтажный особняк, сложенный из песчаника лет
шестьдесят тому назад, -- то есть, возведенный примерно в середине
сороковых, -- и отделанный мрамором и резным деревом. Пансион, вне
всякого сомнения, знавал лучшие времена. Теперь же лишь отделка,
некогда блиставшая роскошью, а ныне покрытая пятнами и грязными
потеками, напоминала о давно ушедших днях изысканного великолепия.
Стены просторных комнат с высокими потолками были оклеены обоями
аляповатой и совершенно безвкусной расцветки и украшены лепными
карнизами, воздух пропах кухонным чадом и многолетней неистребимой
затхлостью, извечной жительницей домов, служащих лишь временным
пристанищем небогатым постояльцам. Однако полы содержались в чистоте,
постельное белье менялось достаточно часто, а горячую воду перекрывали
достаточно редко; в общем, я решил, что здесь можно вполне сносно
просуществовать до той поры, когда представится возможность жить
по-человечески.
Хозяйкой пансиона была сеньора Эрреро, испанка, женщина довольно
неряшливая, если не сказать больше, да к тому же еще и с изрядной
растительностью на лице; впрочем, она не докучала мне ни сплетнями, ни
попреками за то, что в моей комнате на третьем этаже с окнами на улицу
допоздна не гаснет свет. Соседи, в большинстве своем тоже испанцы,
публика малоимущая и не блещущая ни светским воспитанием, ни
образованием, были людьми тихими и необщительными, и требовать от них
большего было бы грешно. Единственной серьезной помехой моему
уединенному существованию был непрестанный назойливый шум автомобилей,
с утра до ночи проносившихся по оживленной улице под моими окнами.
Первое странное происшествие случилось недели через три после
моего вселения в пансион сеньоры Эрреро. Вечером, часов около восьми,
мне почудился звук капающей воды. Я отложил книгу, которую в этот
момент читал, прислушался, и тут же понял, что в воздухе уже давно
стоит резкий запах аммиака. Осмотревшись, я обнаружил, что на потолке
в одном из углов возникло сырое пятно,и штукатурка в этом месте
совершенно промокла, Стремясь как можно скорее устранить причину
смрадного вторжения, я поспешил спуститься к хозяйке на первый этаж.
Сеньора выслушала мои претензии и темпераментно заверила меня, что
порядок будет без промедления восстановлен.
-- Доктор Муньос, он пролиль свой химикат! -- трещала она, так
проворно взбираясь по лестнице, что мне стоило немалых усилий не
отставать от нее.
-- Он такой больной, странно для доктор. Он хуже и хуже, уже никто
не лечить, хуже и хуже, никого ему помогать. Такой странный больезнь!
Доктор весь день брать ванна, странный запах имьеть вода там, и нельзя
волноваться, нельзя у огонь быть, в тепло... У себя доктор сам
прибиралься, в мальенький комната держать много-много всякий бутилька
и мьеханизьм, делать с ними что-то там, только как доктор не работать!
Но я знай, он был знаменитый доктор, мой отец слыхаль про доктор
Муньос в Барселона, а недавно доктор выльечиль рука водопроводчик, он
ее прораниль... Доктор нигде не ходиль, на крыша только. Мой мучо
Эстебан приносиль ему кушать и бьелье, льекарьство и химикат... Санта
Мария, нашатирь у доктор, чтоб холед быль!
Синьора Эрреро поспешила на четвертый этаж, а я вернулся к себе. В
углу капать перестало. Я поморщился от резкой аммиачной вони и взялся
за тряпку. Пока я подтирал образовавшуюся на полу лужицу и открывал
окно, чтобы удалить наполнивший комнату запах, наверху слышался топот
тяжелых башмаков хозяйки. Из квартиры, расположенной над моей, ранее
доносились только приглушенные ритмичные звуки, будто негромко
постукивал бензиновый движок. Шагов доктора Муньоса, моего соседа
сверху, я никогда не слышал, вероятно, доктор всегда ступал очень
мягко, тихо и осторожно. Помнится, я подумал: что за странный недуг
гнетет моего неслышного соседа?.. не является ли его решительный отказ
от медицинской помощи своих коллег всего лишь капризным чудачеством?
Наверное, так оно и есть. Врачи очень часто недолюбливают собратьев по
профессии. Ревнуют, быть может. "Сколь печален удел незаурядной
личности, -- подумал я, -- личности, волею судьбы павшей так низко..."
Я бы так никогда и не познакомился с ним, если бы не сердечный
приступ, приключившийся со мною однажды утром прямо за письменным
столом. Врачи неоднократно предупреждали меня, что подобные приступы
могут быть чрезвычайно опасны, и я знал, что нельзя терять ни минуты.
Вспомнив поведанную сеньорой Эрреро историю об исцелении
водопроводчика, я из последних сил вскарабкался по лестнице этажом
выше и слабеющей рукой постучал в дверь, расположенную прямо над моей.
Отозвались почему-то справа, из-за двери, расположенной по соседству.
Удивленный голос на хорошем английском поинтересовался, кто я и зачем
пожаловал. Я немного отдышался и ответил, тогда дверь распахнулась, и
я сделал неверный шаг вправо...
В лицо мне дохнуло ужасным холодом. На улице царила чудовищная
нью-йоркская июньская жарища, к тому же, от приступа у меня поднялась
температура, и все-таки меня пробрал неудержимый озноб.
Со вкусом подобранная мебель, выдержанный в рамках определенного
стиля интерьер поразили меня. Ничего подобного я не ожидал увидеть в
пансионе сеньоры Эрреро. Раскладная кушетка, днем служащая диваном,
кресла и столики красного дерева, дорогие портьеры, старинные полотна
и полки, заполненные до отказа книгами -- все это напоминало скорее
кабинет человека из общества, светского, обладающего отличным вкусом,
изрядно образованного и вполне культурного. Но никоим образом не
спальню в убогих дешевых меблирашках!
Как выяснилось, расположенная прямо над моим скромным жильем
"мальенький комната с бутилька и механизьм", упомянутая сеньорой
Эрреро, служила доктору всего лишь лабораторией, а обитал он
преимущественно в соседней просторной комнате, в которую и вела вторая
дверь. Удобные альковы и смежная ванная комната позволяли скрыть от
посторонних глаз все шкафы и прочие утилитарные предметы быта.
Благородное происхождение, высокая культура и утонченный вкус доктора
Муньоса были видны с первого взгляда.
Это был невысокий, но стройный, хорошо сложенный человечек,
облаченный в строгий, идеально подогнанный по фигуре костюм от
хорошего портного. Породистое лицо доктора с властными, но без
надменности, чертами украшала короткая седая бородка; выразительные
темные глаза смотрели сквозь стеклышки старомодного пенсне, золотая
оправа которого сжимала горбинку тонкого орлиного носа,
свидетельствующего о том, что у кельтско-иберийского генеалогического
древа Муньоса какая-то часть корней питалась мавританской кровью.
Пышные, тщательно уложенные в красивую прическу волосы доктора,
разделенные элегантным пробором, оставляли открытым высокий лоб. Все
подмеченные мною детали складывались в портрет человека незаурядного
ума, благородного происхождения, прекрасного воспитания и весьма
интеллигентного...
И несмотря на все это, доктор Муньос, стоявший предо мной в потоке
холодного воздуха, сразу же произвел на меня отталкивающее
впечатление. Причиной моей неприязни к нему мог послужить разве что
землистый, мертвенный цвет его лица, но, зная о болезненном состоянии
доктора, на подобные детали просто не следовало обращать внимания.
Возможно, что меня также смутил царивший в комнате холод,
противоестественный в такой жаркий день, а все противоестественное
обычно вызывает отвращение, подозрительность и страх.
Но неприязнь была вскоре забыта и сменилась искренним восхищением,
поскольку этот странный человек, как бы ни были холодны его
обескровленные дрожащие руки, проявил исключительное знание своего
ремесла. Доктор Муньос с одного лишь взгляда на мое бледное, покрытое
потом лицо поставил верный диагноз и с ловкостью истинного мастера
принялся за дело, попутно заверяя меня своим великолепно поставленным,
хотя глухим и бесцветным до странности голосом, что он, доктор
медицины Муньос -- злейший из заклятых врагов смерти. Он рассказывал
мне, что истратил все свое состояние и растерял всех былых друзей,
отвернувшихся от него, за время длящегося всю его жизнь небывалого
медицинского опыта, целью которого являлась борьба со смертью и ее
окончательное искоренение! Он производил впечатление прекраснодушного
идеалиста. Речь его лилась неудержимым потоком, он говорил и говорил,
не умолкая ни на мгновение, пока выслушивал меня стетоскопом и
смешивал лекарства, принесенные им из комнаты, превращенной в
лабораторию. Заметно было, что общение с человеком своего круга для
доктора-отшельника, запертого болезнью в одиноком заплесневелом мирке,
было редкой удачей, подарком судьбы, и лишь нахлынувшие воспоминания о
лучших временах смогли пробудить давно иссякший фонтан красноречия.
Он говорил и говорил, и постепенно я совсем успокоился, даже
невзирая на сложившееся у меня впечатление, что дыхание не прерывает
плавного течения учтивых фраз. Доктор старался отвлечь меня от мыслей
о приступе и от боли в груди подробным рассказом о собственных теориях
и экспериментах; он уверял меня, что сердечная слабость не столь
страшна, как принято считать, ибо разум и воля главенствуют над
органической функцией тела, и что при правильном образе жизни
человеческий организм способен сохранять жизнеспособность вопреки
серьезнейшим повреждениям, мало того, даже вопреки отсутствию
отдельных жизненно важных органов. Он мог бы, пообещал доктор как бы в
шутку, научить меня жить -- или, по крайней мере, поддерживать в
стабильном состоянии определенного рода сознательное бытие -- и вовсе
без сердца. Что же касается самого доктора Муньоса, то его болезнь
дала непредвиденные осложнения, и теперь он вынужден неукоснительно
соблюдать строжайший режим, одно из главнейших условий которого --
постоянный холод. Любое существенное и достаточно продолжительное
повышение температуры воздуха в комнате станет для него роковым,
поэтому холодильная установка с аммиачным испарительным контуром
поддерживает неизменный уровень охлаждения -- от пятидесяти пяти до
пятидесяти шести градусов Фаренгейта. Постукивание бензинового
компрессора этого холодильника я и слыхал иногда снизу, из своей
комнаты.
Промозглую обитель талантливого отшельника я покинул преданным и
ревностным его адептом, не переставая изумляться, как быстро он
утихомирил сердечную боль и принудил меня позабыть о недомогании.
Впоследствии я, укутавшись в пальто, неоднократно навещал доктора
Муньоса, слушал истории о тайных исследованиях и их жутких
результатах; с трепетом перелистывал страницы древних ведьмовских
книг, хранящихся на его стеллажах. Могу добавить, что со временем
гений доктора заставил мою болезни сдать позиции бесповоротно.
Похоже,в борьбе с недугами он не пренебрегал ничем, даже заклинаниями
средневековых целителей. Он верил, что в этих загадочных формулах
содержатся уникальные духовные стимуляторы, способные оказывать
мощнейшее воздействие на нервные волокна, в которых угасло биение
жизни. Меня еще, помнится, тронул рассказ мистера Муньоса о
престарелом докторе Торресе из Валенсии; восемнадцать лет назад старый
доктор принимал участие в первых опытах молодого тогда Муньоса, как
вдруг молодого врача поразила тяжелейшая болезнь, с которой и начались
все его последующие мытарства. Доктор Торрес усердно пользовал своего
молодого коллегу и сумел спасти его от верной смерти, как вдруг старый
доктор сам пал жертвой того самого безжалостного врага, с которым
отчаянно сражался, пытаясь вырвать из его лап жизнь Муньоса...
Вероятно, напряжение оказалось не по силам старику. Понизив голос и не
вдаваясь в подробности, доктор Муньос пояснил, что методы лечения были
крайне далеки от традиционных и включали обряды, составы и действия,
совершенно неприемлемые с точки зрения старого консервативного
эскулапа.
Шли недели, и я с величайшим сожалением констатировал, что сеньора
Эрреро не ошибалась, говоря, что недуг медленно, но верно берет верх
над синьором Муньосом. Все приметнее делался синюшный оттенок кожи,
речь становилась все глуше и невнятнее, ухудшалась координация
движений, притуплялась острота мысли, слабела воля. Он и сам замечал в
себе эти печальные перемены, и все чаще в его глазах светилась мрачная
ирония, все язвительней звучала речь, доходя до черного сарказма,
отчего во мне вновь шевельнулось уже позабытое чувство неприязни...
К тому же у мистера Муньоса развилось капризное пристрастие к
экзотическим пряностям, в основном к египетским благовониям, и в конце
концов в его комнате атмосфера сделалась примерно такая, как в
усыпальнице какого-нибудь фараона в Долине Царей. К этому времени ему
стало не хватать установленного ранее уровня охлаждения. Я помог
установить новый компрессор, причем мистер Муньос усовершенствовал
привод холодильной машины, что позволило остудить жилье сначала до
сорока градусов по Фаренгейту, а затем добиться еще большего успеха и
выстудить комнату до двадцати девяти; естественно, ни ванную, ни
лабораторию до такого уровня мы не замораживали, чтобы не превратилась
в лед вода и не прекратилось нормальное течение химических реакций. В
результате сосед доктора Муньоса стал жаловаться что от смежной двери
тянет ледяным сквозняком, так что нам пришлось занавесить эту дверь
тяжелой портьерой.
Я стал замечать, что моего нового друга терзает острый,
неотступный, все усиливающийся страх. Доктор все время говорил о
смерти, но стоило мне лишь упомянуть о похоронах и прочих неизбежных
формальностях, как Муньос разражался глухим мрачным хохотом. Да, мой
сосед сверху медленно, но верно превращался в безумца, и даже
находиться в его обществе становилось слегка жутковато. Но я был
обязан ему исцелением и не мог покинуть его на сомнительную милость
чужих людей, а потому, облачась в специально для этого приобретенное
длинное зимнее пальто, я вытирал пыль в кабинете доктора, прибирался
там и старался всячески помогать ему. Я стал даже покупать необходимые
ему реактивы, с искренним изумлением читая наклейки некоторых банок,
полученных от аптекарей и на химических складах.
Мне стало казаться, что вокруг жилища доктора все плотнее
сгущается атмосфера необъяснимой тревоги. Я уже говорил, что весь дом
сеньоры Эрреро пропитался запахом плесени, но в комнатах доктора запах
ощущался гораздо явственней. Он был гораздо более противным и
пробивался даже сквозь ароматы специй и благовоний, сквозь смрад едких
химических испарений, исходящий от ванн, которые принимал доктор. Он
утверждал, что эти процедуры ему жизненно необходимы. В конце концов я
заключил, что отвратительные миазмы разложения -- результат болезни
мистера Муньоса, и содрогнулся от ужаса при мысли о том, каким же
страшным должен быть его недуг!
Синьора Эрреро при встрече с несчастным страдальцем неизменно
крестилась, а со временем совершенно оставила доктора на мое
попечение, запретив и своему сыну Эстебану прислуживать больному. Мои
робкие попытки убедить мистера Муньоса обратиться за помощью к другим
врачам обычно приводили его в ярость, сдерживаемую лишь страхом перед
сильными эмоциями, которые могли сказаться на состоянии его здоровья.
Но его воля и энергия не только не слабели, но, напротив, усиливались
и крепли, так что больной не допускал и мысли о постельном режиме.
Апатия, овладевшая было доктором в первые дни ухудшения, уступила
место прежней фанатичной целеустремленности, и весь его вид
свидетельствовал о внутренней готовности противостоять демону смерти
даже когда тот запустит в него свои когти. Доктор Муньос и ранее
принимал пищу с таким видом, словно соблюдал пустую формальность,
теперь же он и вовсе отказался от ненужного притворства; казалось,
лишь сила разума удерживала его на краю могилы.
У доктора вошло в обычай сочинять длинные послания, которые он
тщательно запечатывал в конверты и вручал мне, сопровождая
подробнейшими указаниями, смысл коих сводился к тому, что я обязан был
после кончины автора переслать все эти письма поименованным лицам, в
большинстве своем проживающим на островах Ост-Индии; впрочем, среди
указанных адресатов я обнаружил имя некогда знаменитого
врача-француза, уже давно числившегося умершим и о котором в свое
время ходили самые немыслимые слухи. Помнится, я подумал, что француз,
которого считали и считают покойным, быть может, таковым вовсе и не
является?.. Все эти конверты я впоследствии сжег не вскрывая.
К сентябрю ни слушать, ни глядеть на доктора Муньоса без
внутреннего содрогания я уже не мог: цвет его лица и тембр голоса
внушали откровенный страх, и я с огромнейшим трудом выносил его
общество. Однажды у доктора испортилась настольная лампа, и пришедший
электромонтер, столкнувшись лицом к лицу с хозяином квартиры, рухнул
на пол в эпилептическом припадке. Даже пройдя сквозь кошмар большой
войны, человек этот никогда не испытывал такого беспредельного ужаса.
Доктору удалось прекратить судороги, причем он старательно избегал
попадаться бедняге на глаза.
И вот в середине сентября, как гром среди ясного неба, на нас
обрушился ужас всех ужасов. Как-то вечером, часов около одиннадцати,
вышел из строя компрессор холодильной машины, и уже три часа спустя
испарение аммиака окончательно прекратилось. Доктор затопал ногами по
полу, призывая меня. Он сыпал проклятиями, голос его стал невероятно
сиплым и дребезжащим. Я изо всех сил старался сделать хоть что-нибудь,
но мои дилетантские потуги не принесли никакого успеха. Когда же я
привел механика из расположенного неподалеку круглосуточно работающего
гаража, то выяснилось, что до утра все равно ничего сделать нельзя,
потому что необходимо достать новый поршень. Ярость и ужас обреченного
отшельника перешли все границы и, казалось, стали раздирать изнутри
распадающуюся оболочку; доктор вдруг судорожно зажал глаза ладонями и
опрометью бросился в ванную. В комнату он возвратился с плотно
забинтованной головой, слепо ощупывая воздух руками; глаз его я уже
больше никогда не увидел.
Температура в комнате заметно поднималась. Около пяти пополуночи
доктор заперся в ванной, а меня услал в город с категорическим наказом
скупать для него весь лед, какой удастся разыскать в ночных аптеках и
закусочных. Всякий раз, возвращаясь из не всегда удачных походов, я
сваливал добычу у запертой двери ванной комнаты и слышал доносящийся
из-за нее несмолкающий плеск воды, и глухую хриплую мольбу: "Еще...
еще!". И я вновь бросался на поиски льда.
Наконец, рассвело. Утро сулило теплый день. Один за другим
открывались магазины. Хозяева лавок поднимали жалюзи. Я попросил
Эстебана помочь мне либо носить лед, пока я буду добывать поршень,
либо заказать поршень, пока я таскаю лед. Но, послушный наущениям
матери, мальчишка наотрез отказался помогать.
В конце концов, я нанял на углу Восьмой авеню какого-то
замызганного бродягу, приволок его в лавку, в которой имелось много
льда, попросил хозяина доверять ему лед, а сам бросился на поиски
поршня и механика, способного его установить. Это оказалось крайне
непростым делом. Теперь уже я, подобно затворнику-доктору, сыпал
страшными проклятиями, охотясь по городу за поршнем нужного качества и
размера. Меня терзало чудовищное чувство голода, но нечего было и
думать о еде в этой кутерьме бесплодных телефонных переговоров,
напрасной беготни, лихорадочных метаний от конторы к конторе, от
мастерской к мастерской. Я сновал по городу на автомобилях, я мчался в
вагонах подземки, я без отдыха измерял шагами мили и мили улиц, и
добился своей цели. Где-то к полудню я отыскал-таки фирму, готовую
удовлетворить мои требования и выполнить заказ; около половины второго
пополудни я вернулся в пансион, где умирал доктор Муньос, со всем
необходимым и в обществе двух крепких и толковых механиков. Я сделал
все, что было в моих силах, и надеялся, что успел вовремя.
Но черный ужас оказался проворнее. В доме я застал небывалый
переполох; сквозь хор перепуганных голосов прорезался густой бас --
кто-то громогласно читал молитву. Вонь стояла исключительно мерзкая, и
один из нищих испанцев, перебирая четки, заявил, что смрад исходит
из-под запертой двери доктора Муньоса. Нанятый мною бездельник, как
оказалось, принес лед всего лишь дважды, причем во второй раз выскочил
из квартиры с громкими воплями, выпучив глаза, и бросился вон. Видимо,
бродяга заглянул куда не следовало, за что и поплатился... Но, как бы
там ни было, перепуганный бродяга вряд ли стал бы затворять за собой
дверь; а теперь она была заперта. За дверью царила тишина, лишь
изредка падали на твердое медленные тягучие капли. Подавляя
ворочающиеся в глубине души скверные предчувствия, я предложил
вышибить дверь. Но хозяйка пансиона принесла откуда-то согнутую
проволоку и, орудуя ею, сумела отпереть замок. Мы заранее подняли
оконные рамы и распахнули все двери в комнатах четвертого этажа. Лишь
после этого, зажимая платками носы, мы отважились переступить порог
этой проклятой комнаты. Сквозь окна ее, выходящие на южную сторону,
били жаркие лучи послеполуденного солнца.
От распахнутой двери ванной тянулась полоса черной слизи, вначале
к входной двери, а оттуда к столу, под которым собралась жуткого вида
лужа. Уродливые карандашные каракули, будто наощупь начертанные
слепцом, покрывали оставленный на столе листок, изгаженный той же
неверной, елозившей по бумаге липкой рукой, поспешно выводившей
прощальные слова. Далее слизистый след тянулся к кушетке, где и
заканчивался тем, что описанию не поддается.
Я не способен, не смею говорить о том, что мы увидели на кушетке.
Но я все же могу повторить то, что, дрожа как в лихорадке, разобрал на
гадко липнущем к пальцам листке, прежде чем превратить его в пепел;
что я с ужасом вычитал, пока хозяйка и оба механика, очертя голову,
неслись прочь из этого адского места, чтобы дать бессвязные объяснения
в ближайшем полицейском участке. Написанное в предсмертной записке
казалось более чем неправдоподобным при свете яркого солнца, при
поднимающемся от асфальта забитой машинами Четырнадцатой улицы реве
грузовиков и шелесте шин автомобилей, врывающемся в окно, но я,
признаюсь, поверил каждому слову -- тогда. Верю ли я в это сейчас?..
Откровенно говоря, не знаю. Над некоторыми явлениями лучше не
задумываться, чтобы сохранить здравый рассудок, поэтому лишь повторю,
что с той поры ненавижу запах аммиака и чувствую дурноту, как только
повеет холодом.
"Вот и конец, -- корчились зловонные каракули, -- лед кончился,
этот парень заглянул и бросился наутек. С каждой минутой теплеет, и
ткани больше не держатся. Вы ведь помните, что я рассказывал о силе
воли, активности нервов и сохранении жизнеспособности тела после
прекращения деятельности органов. Теория хороша, но до определенного
предела. Я не предвидел опасности постепенного распада. Доктор Торрес
понял это, и умер от потрясения. Он не перенес того, что был вынужден
совершить. Получив мое письмо, он спрятал меня в укромном темном месте
и выходил. Однако органы моего тела к жизни возродить не удалось.
Доктору Торресу ничего иного не оставалось, как прибегнуть к моему
методу искусственной консервации. Поэтому знайте: Я УМЕР ЕЩЕ ТОГДА,
ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД!"
Перевод с английского
К.Тулуу
Говард Лавкрафт.
Храм
(Рукопись, найденная на побережье Юкатана)
Двадцатого августа 1917 года я, Карл-Хайнрих, граф фон
Альтберг-Эренштейн, командор-лейтенант имперского военного флота, передаю
эту бутылку и записи Атлантическому океану в месте, неизвестном мне:
вероятно, это 20 градусов северной широты и 35 градусов восточной долготы,
где мой корабль беспомощно лежит на океанском дне. Поступаю так в силу
моего желания предать гласности некоторые необычные факты: нет
вероятности, что я выживу и смогу рассказать об этом сам, потому что
окружающие обстоятельства настолько же необычайны, насколько угрожающи, и
включают в себя не только безнадежное повреждение У-29, но и совершенно
разрушительное ослабление моей немецкой железной воли.
В полдень, восемнадцатого июня, как было доложено по радио У-61,
идущей в Киль, мы торпедировали британский транспорт "Виктори", шедший из
Нью-Йорка в Ливерпуль; координаты с.ш.45^16', з.д.28^34'; команде было
разрешено покинуть корабль, который тонул очень эффектно: сначала корма,
нос высоко поднялся из воды, пока корпус погружался перпендикулярно дну.
Наша камера ничего не пропустила, и я сожалею, что эти прекрасные кадры
никогда не попадут в Берлин. После этого мы потопили шлюпки из наших
орудий и погрузились.
Когда мы перед закатом поднялись на поверхность, на палубе оказалось
тело матроса: его руки странным образом вцепились в поручни.
Бедняга был молод, довольно смугл и очень красив: наверно, итальянец
или грек - без сомнения, из команды "Виктори". Очевидно, он искал спасения
на том самом судне, что вынуждено было разрушить его собственное, - еще
одна жертва грязной войны, развязанной этими английскими свиньями против
фатерланда. Наши люди обыскали его на предмет сувениров и нашли в кармане
куртки очень старый кусок слоновой кости, из которого была вырезана голова
юноши в лавровом венке. Мой напарник, лейтенант Кленце, решил, что вещь
эта очень древняя и большой художественной ценности, поэтому забрал ее
себе. Как она могла достаться простому матросу - ни он, ни я вообразить не
пытались.
Когда тело отправляли за борт, произошло два инцидента, серьезно
взбудораживших команду. Глаза мертвеца были закрыты; однако, когда его
волокли к перилам, они распахнулись, и многим показалось, что они пережили
странную галлюцинацию - пристально и насмешливо эти глаза посмотрели на
Шмидта и Циммера, наклонившихся над телом. Боцман Мюллер, пожилой человек,
мог бы быть и поумней, не будь он эльзасским свинопасом, полным
предрассудков; его так потряс этот взгляд, что он следил за телом и в воде
и клялся, что когда оно погрузилось, то расправило члены на манер пловца и
поплыло под волнами на юг. Кленце и мне не понравились эти проявления
крестьянского невежества, и мы сурово отчитали команду, особенно Мюллера.
Следующий день нас очень встревожил - заболели некоторые члены
команды. Они явно страдали нервным перенапряжением, вызванным
длительностью плаванья, и мучились дурными снами. Некоторые выглядели
совершенно отупевшими и подавленными: удостоверившись, что они не
симулируют, я освободил их от вахты. Море было бурно, поэтому мы
погрузились: на глубине волнение не так беспокоило. Здесь и люди стали
сравнительно спокойней, несмотря на какое-то странное южное течение,
которого не было на наших океанографических картах. Стоны больных были
решительно несносны: но пока они не деморализовывали команду, мы не
принимали крайних мер. Наш план был оставаться там до пересечения с курсом
лайнера "Дакия", упомянутом в донесении агентов в Нью-Йорке.
Рано вечером мы всплыли - море было спокойно. На севере виднелись
дымы эскадры, но расстояние и наша способность погружаться хранили нас.
Меня куда больше беспокоила болтовня боцмана Мюллера, который к утру стал
еще более буйным. Он впал в отвратительное ребячество, нес чушь о
мертвецах, плавающих за иллюминаторами и глядящих на негр в упор, и что он
узнал в них тех, кто погиб, пал жертвой наших славных германских побед. А
еще он сказал, что юноша, которого он нашел и вышвырнул за борт, был их
вождем. Это было очень мрачно и нездорово: поэтому Мюллеру надели кандалы
и выдали хорошую порку. Наказание команде не понравилось, но дисциплина
нужна. Мы также отклонили просьбу делегации, возглавляемой матросом
Циммером, чтобы изваяние слоновой кости было выброшено за борт.
Двадцатого июня матросы Бем и Шмидт, заболевшие накануне, впали в
буйство. Сожалею, что в состав офицеров не входят врачи, ведь немецкие
жизни драгоценны: но нескончаемый бред этих двоих и их ужасные проклятия
настолько подрывали дисциплину, что пришлось принять крутые меры. Команда
восприняла это мрачно, зато, похоже, успокоилась. Мюллер больше не
доставлял нам хлопот. Вечером его освободили и он молча вернулся к своим
обязанностям.
В течение недели мы все издергались, поджидая "Дакию". Напряжение
усугублялось исчезновением Мюллера и Циммера, без сомнения, покончивших с
собой из-за преследовавших их страхов, хотя никто не видел, как они
бросались за борт. Я был даже рад избавиться от Мюллера: само его молчание
неблагоприятно влияло на команду. Все теперь старались молчать, словно
сдерживая тайный страх. Многие заболели, но никто не доставлял хлопот.
Лейтенант Кленце от бессилия и напряжения выходил из себя по малейшему
поводу: например, из-за дельфинов, все чаще собиравшихся вокруг У-29,
из-за крепнущего южного течения, не отмеченного на наших картах.
Наконец стало ясно, что "Дакию" мы пропустили. Такие неудачи
случаются, и мы скорее обрадовались, чем огорчились, ведь теперь мы могли
вернуться в Вильгельмсхавен. Днем двадцать восьмого июня мы повернули на
север и, несмотря на комичные затруднения из-за необычайных масс
дельфинов, скоро легли на курс.
Взрыв в машинном отделении произошел в два часа дня и был полной
неожиданностью. Никаких дефектов машин или небрежности персонала отмечено
не было, и все же корабль тряхнуло до последней заклепки жутким ударом.
Лейтенант Кленце помчался в машинное и обнаружил, что топливные цистерны и
почти весь двигатель разворочены, а инженеры Шнайдер и Раабе убиты на
месте. Наше положение внезапно стало безвыходным: хотя химические
регенераторы воздуха были целы и мы могли всплывать и погружаться, пока
действовали насосы и аккумуляторы, но двигаться лодка не могла. Искать
спасения в шлюпках означало отдать себя в руки врагов, бессмысленно
ожесточенных против великой германской нации, а радио молчало с тех пор,
как перед атакой на "Виктори" мы связывались с подлодкой нашего флота.
С момента аварии до второго июля мы постепенно дрейфовали на юг - без
карт, не встречая судов. Дельфины кружат вокруг У-29; примечательное
обстоятельство, если учесть покрытое нами расстояние. Утром второго июля
мы засекли военное судно под американским флагом, и люди настойчиво
требовали нашей сдачи. Наконец лейтенанту Кленце пришлось застрелить
матроса Траута, особенно рьяно подбивавшего остальных на этот
антигерманский акт. На время это усмирило команду, и мы погрузились
незамеченными.
На следующий день с юга налетели плотные стаи птиц, океан
разбушевался. Задраив люки, мы ждали затишья, пока не поняли, что надо
либо нырнуть, либо дать себя разбить волнам. Давление воздуха и напряжение
падали, и нам хотелось избежать ненужной траты наших скудных запасов;
однако выбора не было. Мы спустились неглубоко, и когда через несколько
часов море успокоилось, мы решили снова всплыть. Однако здесь возникла
новая неприятность: лодка отказалась всплывать, несмотря на все усилия
механиков. Людей испугало это подводное заточение, и кто-то снова
забормотал о костяной фигурке лейтенанта Кленце, но вид автоматического
пистолета их успокоил. Мы все время старались занять чем-то этих бедолаг,
ковырялись в машине, хотя знали, что это бессмысленно.
Кленце и я обычно спали в разное время; когда спал я, около пяти
часов вечера, четвертого июня начался общий бунт. Шестеро оставшихся
свиней, зовущих себя моряками, считая, что застали нас врасплох, с дикой
яростью мстили нам за наш отказ сдаться янки два дня назад. Рыча, как
звери - они ими и были, - они крушили инструменты и мебель, вопя чушь и
проклятия костяному амулету и смуглому мертвецу, что сглазил их и уплыл.
Лейтенант Кленце был словно парализован и бездействовал. Впрочем, чего еще
следовало ожидать от этих мягких женоподобных выходцев с Рейна? Я
застрелил всех шестерых - так было нужно.
Мы выбросили всех через торпедный аппарат и остались в лодке одни.
Лейтенант Кленце нервничал и беспробудно пил. Было решено, что мы
постараемся прожить как можно дольше, пользуясь большим запасом
продовольствия и регенераторами воздуха, ни один из которых не пострадал
во время бунта. Наши компасы, глубиномеры и другие тонкие инструменты были
разбиты; отныне мы могли полагаться только на догадки, часы и календари, а
также отсчитывать дрейф по предметам, видимым из рубки и иллюминаторов. К
счастью, у нас еще были запасные батареи на долгий срок для внутреннего
освещения и для прожекторов. Мы часто включали круговое освещение, но
видели только дельфинов, плывущих параллельно нашему курсу. К этим
дельфинам я испытывал научный интерес - ведь обычный Delphinus delphis
есть китообразное млекопитающее, неспособное выжить без воздуха; я же
видел одного из них плывущим около двух часов, не поднимаясь.
По прошествии времени Кленце и я решили, что мы по-прежнему плывем на
юг, погружаясь все глубже и глубже. Мы наблюдали океанскую флору и фауну,
читали книги, взятые мною для редких свободных минут. Однако я не мог не
отметить пониженный интеллектуальный уровень моего партнера. У него не
прусский склад мышления: он подвержен бесполезной игре ума и воображения.
Факт нашей грядущей смерти любопытно подействовал на него: он часто в
раскаянии молится за всех мужчин, женщин и детей, которых отправил на дно,
забывая, что благородно все, что служит делу германской нации. Со временем
он стал заметно несдержаннее, часами глядел на костяную фигурку и плел
фантастические истории о забытом и потерянном в море. Иногда, ради
научного любопытства, я наводил его на тему и выслушивал бесконечные
поэтические цитаты и рассказы о затонувших судах. Мне было жаль его: не
хотелось видеть, как страдает немец, но он не был человеком, с которым
легко умирать. Собой я гордился, зная, что фатерланд почтит мою память и
что мои сыновья вырастут похожими на меня.
Девятого августа показалось океанское дно, и мы послали туда мощный
луч прожектора. Это оказалось просторная волнистая равнина, покрытая
преимущественно водорослями и усеянная раковинами моллюсков. Там и здесь
виднелись колышущиеся предметы неопределенных очертаний, окутанные
водорослями и заросшие ракушками, про которые Кленце сказал, что это
древние суда, лежащие в своих могилах. Он был поражен одной вещью:
обелиском твердого материала, выступающим над дном фута на четыре, фута
два толщиной, гладким, с ровными сторонами и ровной плоской вершиной; все
углы - тоже прямые. Я счел это выступом скалы, но Кленце уверял, что видел
на нем резьбу. Немного погодя он стал дрожать и отвернулся от
иллюминатора, будто напуганный: объяснить почему, он не мог, говорил, что
поражен огромностью, мрачностью, удаленностью, древностью и загадочностью
океанской бездны. Его рассудок был утомлен; но я всегда немец и успел
заметить две вещи: что У-29 превосходно выдерживает давление и что
необычайные дельфины по-прежнему были с нами, хотя существование высших
организмов на таких глубинах отрицается большинством натуралистов. Может
быть, я преувеличил глубину, и все же она была достаточной, чтобы признать
явление феноменальным. Скорость дрейфа к югу держалась вычисленных мною
параметров.
Двенадцатого августа в 3:15 бедный Кленце окончательно обезумел. Он
был в рубке, светил прожектором, когда я вдруг увидел его направляющимся в
библиотечный отсек, и лицо сразу выдало его. Я повторю здесь сказанное им,
подчеркнув то, что он выделял голосом: "ОН зовет! Я слышу ЕГО! Надо идти!"
Выкрикивая, он схватил со стола изваяние, спрятал его и схватил меня за
руку, чтобы выволочь из каюты на палубу. Я мгновенно сообразил, что он
готовится открыть люки и выбраться за борт вместе со мной - вспышка
самоубийственной мании, к которой я не был готов. Когда я вырвался и
попытался его успокоить, он стал еще яростнее, говоря: "Идем сейчас, не
надо ждать, лучше покаяться и быть прощенными, чем презреть и быть
проклятыми!" Тогда я сказал, что он безумец. Но он был непреклонен и
кричал: "Если я безумен, это милость! Да сжалятся боги над человеком,
который в заскорузлости своей останется нормальным до жуткого конца! Идем,
и будь безумен, пока ОН зовет в милости!"
Вспышка словно бы уменьшила давление на его мозг: накричавшись, он
стал мягче, прося меня разрешить ему уйти одному, если я не иду с ним. Я
принял решение. Он был немцем, но всего лишь рейнландцем и плебеем, а
теперь он был еще и потенциально опасен. Пойдя навстречу его
самоубийственной просьбе, я мог тут же освободить себя от того, кто был
уже не товарищем, а угрозой. Я попросил его оставить мне фигурку, но это
вызвало у него приступ такого жуткого смеха, что я не повторил ее. Затем я
спросил его, не хочет ли оставить хотя бы прядь волос на память своей
семье в Германии, на случай, если я спасусь, но он снова расхохотался.
Итак, он вскарабкался по трапу, я подошел к рычагам и через положенные
интервалы совершил то, что обрекало его на смерть. Когда я увидел, что его
больше нет в лодке, то включил прожектор в попытке увидеть Кленце
последний раз; мне хотелось убедиться, расплющило его давлением или тело
осталось неповрежденным, как тела этих необычайных дельфинов. Однако
успеха я не добился, ибо дельфины плотно сбились вокруг рубки.
Вечером я пожалел, что не вынул незаметно фигурку из кармана бедного
Кленце, потому что меня очаровывало даже воспоминание о ней. Я не мог
забыть о юношеской прекрасной голове в венке из листьев, хотя натура у
меня совсем не артистическая. Мне было также грустно, что не с кем
поговорить. Кленце, хотя и не ровня мне по уму, был все же лучше, чем
ничего. В эту ночь я плохо спал и думал, когда же придет конец. Шансов
спастись у меня совсем мало.
На следующий день я поднялся в рубку и начал обычное исследование с
помощью прожектора. С севера вид был тот же, что и все четыре дня, но я
ощущал, что дрейф У-29 стал медленнее. Когда я направил луч на юг, то
заметил, что океанское дно впереди заметно понизилось. В некоторых местах
проглядывали очень правильные каменные блоки, как будто уложенные
искусственно. Лодка не сразу погрузилась на большую глубину, и мне
пришлось приспосабливаться, чтобы прожектор мог светить вертикально вниз.
От резкого перегиба провода разъединились, потребовался ремонт; наконец
свет появился вновь, наполняя морские глубины подо мной.
Я не подвластен эмоциям, но то, что открылось мне в электрическом
свете, вызвало громадное изумление. Хотя, воспитанный в лучших традициях
прусской Kultur, я не должен был удивляться, ибо геология и традиция
одинаково говорят нам о великих перемещениях океанских и континентальных
зон. То, что я видел, было обширным и сложным массивом разрушенных зданий
величественной, хотя и неузнаваемой архитектуры в разных степенях
сохранности. Большинство было, видимо, из мрамора, сиявшего белизной в
луче прожектора; общий план говорил об огромном городе на дне узкой
долины, с бесчисленными уединенными храмами и виллами на пологих склонах.
Крыши обрушились, колонны подломились, но дух незапамятно древнего
величия, который ничто не могло уничтожить, был еще жив.
Встретившись наконец с Атлантидой, которую до тех пор считал скорее
мифом, я стал ее ревностным исследователем. По дну долины когда-то бежала
река; изучая пейзажи тщательнее, я разглядел остатки мраморных и каменных
мостов и набережных, террас и причалов, некогда зеленых и прекрасных. В
своем энтузиазме я дошел почти до той же глупости и сентиментальности, что
и бедный Кленце, и поздно заметил, что южное течение наконец утихло, давая
У-29 медленно опускаться вниз, на затонувший город, как садятся на землю
аэропланы. Я так же запоздало понял, что стая необычных дельфинов исчезла.
Часа через два лодка уже покоилась на площади возле скалистой стены
долины. С одной стороны мне был виден весь город, спускающийся от площади
вниз к старой набережной реки, с другой в поражающей близости противостоял
богато украшенный, и, видимо, совершенно целый фасад гигантского здания,
очевидно, храма, вырубленного в целом утесе. Об истинном состоянии этой
титанической постройки я мог только догадываться. Фасад невероятных
размеров явно прикрывал далеко тянущуюся выемку: в нем много окон разного
назначения.
В центре зияла громадная открытая дверь, куда вела поражающая
воображение каменная лестница; дверь окаймлена тончайшей резьбой -
кажется, вакхические сюжеты. Вершина всего - громадные колонны и фризы,
украшенные скульптурами невыразимой красоты: изображены, видимо,
идеализированные пасторальные сцены и шествия жрецов и жриц, несущих
странные ритуальные предметы, поклоняясь сияющему богу. Искусство
феноменального совершенства, преимущественно эллинистическое по виду, но
странно самостоятельное. Оно разрушает впечатление жуткой древности, как
будто оно современнее, чем непосредственное потомство греческого
искусства. Каждая деталь этого массивного произведения ощущалась как часть
склона долины, хотя я не мог вообразить, как вырублено громадное
внутреннее пространство. Возможно, это каверна или серия пещер,
послуживших центром. Ни время, ни затопление не повредили величавой
святости жуткой храмины - ибо это мог быть только храм - и сегодня, спустя
тысячи лет он стоит, нетронутый, неоскверненный, в бесконечной ночи и
молчании океанской пучины.
Не могу подсчитать, сколько часов я провел, глядя на затонувший город
- его дома, арки, статуи, мосты и колоссальный храм. Хотя я знал, что
смерть рядом, любопытство пожирало меня, и я посылал прожекторный луч в
нескончаемый поиск. Столб света позволял мне изучить множество деталей, но
отказывался высветить что-либо за зияющей дверью скального храма; через
некоторое время я выключал ток, сознавая необходимость беречь энергию. Луч
был теперь ощутимо слабее, чем в первые недели дрейфа. Как будто
обостренное грядущим расставанием с жизнью, росло мое желание узнать
океанские секреты. Я, сын Германии, буду первым, кто ступит на эти
тысячелетиями забытые пути.
Я достал и осмотрел металлический костюм для глубоководных
погружений; поэкспериментировал с переносной лампой и регенератором
воздуха. Хотя мне будет трудно одному справиться с двойным люком, я верил,
что преодолею все препятствия и с моими навыками ученого пройду по
мертвому городу.
Шестнадцатого августа я осуществил выход из У-2 и проложил путь
сквозь разрушенные и заплывшие грязью улицы к древней реке. Я не нашел
скелетов или других человеческих останков, но обнаружил множество
археологического материала, от скульптур до монет. Об этом невозможно
рассказать: выражу только свою скорбь о культуре, бывшей в расцвете славы
в те времена, когда по Европе бродили пещерные люди, а Нил тек в океан,
никем не созерцаемый. Другие, ведомые этими заметками, - если их
когда-нибудь найдут - должны развернуть перед человечеством тайны, на
которые я могу только намекать. Я вернулся в лодку, когда батареи стали
садиться, решив на следующий день исследовать пещерный храм.
Семнадцатого августа величайшее из разочарований постигло меня: я
обнаружил, что материалы, необходимые для перезарядки фонаря, погибли в
июньском бунте. Моя ярость была беспредельной, но немецкий здравый смысл
запрещал мне рисковать, неподготовленным ступая в непроглядную тьму, где
могло оказаться логово неописуемого морского чудовища или лабиринт, из
чьих извивов я никогда не выберусь. Все, что я мог - включить слабеющий
прожектор У-29 и с его помощью взойти по ступеням и изучить наружную
резьбу. Столб света упирался в проход снизу вверх, и я старался разглядеть
что-нибудь, но бесполезно. Не было видно даже крыши: и хотя я сделал шаг
или два вовнутрь, проверив сначала пол, дальше идти не посмел. Более того,
впервые в жизни я испытывал ужас. Я начал понимать, откуда возникали
некоторые настроения бедного Кленце, потому что хотя храм все больше
притягивал меня, я испытывал перед его глубинами слепой ужас. Возвращаясь
в субмарину, я выключал свет и думал в темноте. Электричество надо было
беречь для срочных случаев.
Субботу, восемнадцатого, я провел в полной тьме, терзаемый мыслями и
воспоминаниями, грозившими побороть мою немецкую волю. Кленце обезумел и
погиб прежде, чем достиг этих губительных останков невообразимо далекого
прошлого, и звал меня с собой. Что, если судьба в самом деле сохранила мне
рассудок только для того, чтобы непреодолимо увлекать меня к концу, более
жуткому и немыслимому, чем в состоянии придумать человек? Поистине, мои
нервы были болезненно напряжены, и я должен отбросить эти впечатления: они
для слабых.
Всю субботнюю ночь я не спал и включал свет, не думая о будущем.
Раздражало, что электричество иссякнет раньше воздуха и провизии. Я
вернулся к мысли о легкой смерти без мучений и осмотрел свой
автоматический пистолет. Под утро я, должно быть, уснул со включенным
светом, так что проснулся во тьме, чтобы обнаружить, что батареи мертвы. Я
зажег одну за другой несколько спичек и отчаянно сожалел о
непредусмотрительности, с которой были сожжены несколько имевшихся у нас
свечей.
После того, как погасла последняя зажженная спичка, я очень спокойно
остался сидеть в темноте. Пока я размышлял о неизбежном конце, мой разум
пробежал все прежние события, и вывел нечто странное, что заставило бы
содрогнуться человека послабее и посуевернее.
ГОЛОВА СВЕТЛОГО БОГА НА СКУЛЬПТУРАХ СКАЛЫ-ХРАМА ТА ЖЕ, ЧТО И НА
КУСОЧКЕ РЕЗНОЙ КОСТИ, КОТОРУЮ МЕРТВЫЙ МОРЯК ПРИНЕС ИЗ МОРЯ И КОТОРУЮ
БЕДНЫЙ КЛЕНЦЕ УНЕС ОБРАТНО В МОРЕ.
Я был слегка ошарашен этим совпадением, но не ужаснулся. Только
слабый ум торопится объяснить уникальное и сложное примитивным замыканием
на сверхъестественном. Совпадение было странным, но я был слишком здрав в
суждениях, чтобы связывать несвязуемое или неким диким образом
ассоциировать ужасные события, приведшие от случая с "Виктори" к моему
теперешнему ужасному состоянию. Чувствуя потребность в отдыхе, я принял
успокоительное и поспал еще. Состояние моих нервов отразилось и в снах: я
слышал крики тонущих, видел мертвые лица, прижатые к иллюминаторам. Среди
мертвых лиц было и живое - насмешливое лицо юноши с костяной статуэткой.
Описывать мое пробуждение следует с осторожностью, потому что мои
нервы совершенно расстроены и галлюцинации перемешиваются с фактами.
Физиологически мой случай очень интересен, и очень жаль, что его не могли
пронаблюдать компетентные немецкие специалисты. Открыв глаза, первым делом
я ощутил всепоглощающее желание посетить храм-скалу; желание росло с
каждым мгновением, но я почти автоматически переборол его чувством страха,
которое срабатывало как тормоз. А следом на меня снизошло ощущение света
среди тьмы. Я словно бы увидел фосфоресцирующее сияние в воде,
пробивавшееся сквозь иллюминаторы, обращенные к храму. Это возбудило мое
любопытство, ибо я не знал глубоководных организмов, способных испускать
такое свечение. Но прежде чем я разобрался, пришло лишнее ощущение, своей
иррациональностью заставившее меня усомниться в объективности всего, что
регистрировали чувства. Это была слуховая галлюцинация: ритмичный,
мелодичный звук какого-то дикого, но прекрасного хорального гимна, идущего
словно извне, сквозь абсолютно звуконепроницаемую оболочку У-2. Убежденный
в своей психической аномальности, я зажег несколько спичек и налил себе
большую дозу бромистого натрия, казалось, успокоившего меня до уровня
отключения иллюзии звука. Но свечение осталось; было трудно подавить
желание пойти к иллюминатору и доискаться его источников. Свечение было
настолько реальным, что скоро я мог видеть с его помощью знакомые предметы
вокруг, я видел даже склянку из-под брома, а ведь я не знал, где она
лежит. Последнее заинтересовало меня - я перешел каюту и дотронулся до
склянки. Она была именно там. Теперь я знал, что свет или реален, или он
часть галлюцинации настолько стойкой, что я не могу надеяться подавить ее;
поэтому, отказавшись от сопротивления, я поднялся в рубку взглянуть, что
же именно светит. Может быть, это другая подлодка, несущая спасение?..
Хорошо, что читатель не принимает ничего этого на веру, ибо когда
события преступают естественные законы, они неизбежно становятся
субъективными и нереальными созданиями моего перенапряженного рассудка.
Поднявшись в рубку, я нашел, что море светится куда меньше, чем я ожидал.
То, что я увидел, не было гротескным или ужасающим, однако видение убрало
последние опоры доверия моему сознанию. Вход и окна подводного храма,
высеченного в скале, ясно горели мерцающим светом, будто от могучего
светильника внутри.
Дальнейшие события хаотичны. Пока я смотрел на жуткое свечение, я
стал жертвой необычайной иллюзии - настолько экстравагантной, что я не
смогу даже рассказать о ней. Мне грезилось, что я различаю в храме
предметы, предметы неподвижные и движущиеся; казалось, опять зазвучал
призрачный хорал, явившийся мне, когда я проснулся первый раз. И надо всем
росли думы и страхи, центром которых были юноша из моря и костяная
фигурка, облик которой повторялся на фризах и колоннах храма передо мной.
Я подумал о бедном Кленце - где-то покоится его тело с идолом, которого он
унес обратно в море? Он предупреждал меня о чем-то, а я не внял - но ведь
он был мягкохарактерный рейнландец, обезумевший от событий, которые
пруссак переносит с легкостью.
Дальше все очень просто. Мое стремление выйти наружу и войти в храм
стало уже необъяснимым и повелительным зовом, который решительно нельзя
отвергнуть. Моя собственная немецкая воля больше не контролирует моих
действий, и с этого времени усилие воли возможно только во второстепенных
случаях. То же безумие, что погнало Кленце к его смерти, незащищенного, с
непокрытой головой прямо в океан; но я пруссак и трезвомыслящий человек и
до конца использую все то немногое, что еще не кончилось. Когда я впервые
понял, что должен идти, я подготовил свой водолазный костюм, шлем и
регенератор воздуха для срочного погружения; закончил эту поспешную
хронику событий в надежде, что она когда-нибудь достигнет мира. Я
запечатаю манускрипт в бутылку и доверю ее морю, когда насовсем оставлю
У-29.
Во мне нет страха, даже после пророчеств безумного Кленце. То, что я
видел, не может быть правдой: я знаю, что это мое собственное сумасшествие
и по большей части оно объясняется кислородным голоданием. Свет в храме -
чистейшая иллюзия, и я умру спокойно, как истинный немец, в черных и
забытых глубинах. Этот дьявольский смех, который я слышу, дописывая,
звучит только в моем слабеющем мозгу. Поэтому я тщательно надеваю свой
костюм и отважно шагаю вверх по ступеням в древний храм, в эту молчащую
тайну неизмеримых вод и несочтенных лет.
Говард Лавкрафт.
Вне времени
Сомнительно, что жители Бостона когда-нибудь забудут странное дело
Кэбот Музея. Место, которое уделили газеты этой мумии, ужасные слухи,
касающиеся ее, болезненный интерес к древней культуре в 1938 году,
страшная судьба двух чужаков первого декабря этого же года - все это
содействовало сотворению одной из тех классических легенд, которые,
переходя от поколения к поколению, превращаются в фольклор и становятся
ядром целого ряда странных событий.
Все, кажется, понимали, что во всех этих рассказах было опущено нечто
очень жизненное и невероятно отвратительное. Первые описания состояния
одного из двух трупов были очень быстро забыты, да и пресса не обращала
внимания на странные изменения самой мумии. Публика удивлялась тому, что
мумия не всегда лежала на месте. Теперь, когда таксидермия достигла
огромных успехов, предлог, что распад мумии запрещает ее экспозицию,
казался особенно неубедительным.
Как хранитель музея я в состоянии осветить все факты, которые были
скрыты молчанием, но не хочу делать это при жизни. В мире, во Вселенной,
случается такое, о чем лучше всего не знать широкой публике. Но я
отказываюсь от этого мнения, которое создалось у нас во время всех этих
ужасов и которое разделяют персонал музея, врачи, журналисты и полиция.
Мне кажется, что дело такой научной и исторической важности не должно
оставаться неизвестным. Вот почему я написал эти страницы.
Этот рассказ займет место среди разных бумаг, которые будут
рассмотрены после моей смерти, и публикацию его я оставляю на совести тех,
кто будет выполнять распоряжения по моему завещанию. Некоторые угрозы и
необычные события последних недель убедили меня в том, что моя жизнь, как
и жизнь других сотрудников музея, в опасности вследствие враждебности
тайных азиатских и полинезийских культов и различных мистических сект.
Значит, вполне возможно, что исполнители завещания примут решение в самое
ближайшее время.
Примечание: Профессор Джонсон умер внезапно и очень странной смертью
от остановки сердца 22 апреля 1938 года. Бинтворт Мор, таксидермист музея,
исчез в середине прошлого года. 18 февраля этого же года доктор Вильям
Мино, наблюдавший за вскрытием в связи с делом, получил удар ножом в спину
и на следующий день скончался.
Это ужасное дело началось, как я полагаю, в 1879 году, то есть
задолго до того, как я стал хранителем музея. Тогда музей приобрел эту
мумию, столь же мрачную, сколь и непонятную, у Восточной Транспортной
компании. Само ее открытие было экстраординарным и тревожным, потому что
она была найдена в склепе неизвестного происхождения и баснословно
древним, на маленьком островке, внезапно появившемся в Тихом океане.
11 мая 1879 года капитан Чарльз Уэттерби, командующий грузовым судном
"Эриданус", вышел из Веллингтона (Новая Зеландия) к Вальпараисо в Чили и
вскоре заметил на горизонте остров, не обозначенный ни на одной карте.
Явно вулканического происхождения, он возвышался над поверхностью океана,
как усеченный конус. Небольшая группа моряков под командованием капитана
Уэттерби высадилась там и обнаружила на его крутых склонах следы
длительного погружения, а на вершине - признаки недавнего разрушения,
словно бы вызванного землетрясением. Среди обломков исследователи
обнаружили массивные каменные блоки, по всей видимости, обтесанные
человеческими руками, а также остатки стен циклопической кладки, какие
встречаются на некоторых архипелагах Тихого океана и являются
археологической загадкой.
В конце концов матросы нашли массивный склеп, принадлежавший, как им
показалось, к гораздо более обширному зданию и располагавшийся очень
далеко под землей; склеп, в углу которого притаилась страшная мумия. После
минутной передышки, частично вызванной некоторыми барельефами на стенах,
люди наконец согласились, правда не без страха и протестов, перенести
мумию на судно. Совсем рядом с мумией лежал цилиндр из неизвестного
металла, содержащий рулончик тонкой голубоватой пленки со странными
письменами, написанными таинственным серым пигментом. В центре зала было
что-то вроде люка, однако у группы не было достаточно мощных орудий, чтобы
открыть его.
Кэбот Музей, тогда только что основанный, узнав об этой находке,
тотчас же принял меры, чтобы приобрести мумию и цилиндр. Тогдашний
хранитель музея Шикман сам отправился в Вальпараисо и зафрахтовал шхуну,
чтобы поехать и осмотреть склеп, где нашли мумию, но это путешествие
оказалось напрасным. Когда судно дошло до указанного места, там не было
ничего, кроме морских волн, и искатели поняли, что те же теллурические
силы, которые вытолкнули остров на поверхность, теперь снова погрузили его
в темные океанские глубины, где он прятался неисчислимые тысячелетия.
Теперь уже никто никогда не раскроет тайну того неподвижного люка.
Однако мумия и цилиндр были куплены. Мумия была помещена в витрину в
зале древностей музея в ноябре 1879-го.
Кэбот Музей - археологический, специализирующийся на остатках
неизвестных цивилизаций. Это небольшое учреждение, не касающееся чистого
искусства. Оно мало известно широкой публике, но весьма уважаемо многими
специалистами всего мира. Кэбот Музей расположен в элегантном квартале
Бичер Хилл, в Бостоне, в старинном частном отеле, к которому добавили еще
одно крыло. До того как страшные недавние события обеспечили ему печальную
славу, музей был гордостью респектабельных соседей.
Зал мумий находился в западном крыле дома (построенного в 1819 году)
на втором этаже и, по мнению большинства историков и антропологов,
содержал самую замечательную в Америке коллекцию такого рода. Там были
экземпляры типично египетского бальзамирования, начиная с самых древних
образцов Саккара до последних коптских седьмого века; мумии других
цивилизаций, в особенности образцы доисторических индейцев, недавно
найденные на Алеутских островах; муляжи жертв Помпеи, сделанные путем
заливки гипса в пустоты, оставленные телами в лаве; естественные
мумифицированные трупы, найденные в рудниках или пещерах во всех частях
света. Некоторые были застигнуты смертью в гротескных позах и еще
сохранили на лице выражение немого ужаса. Одним словом, тут было все, что
может содержать коллекция такого рода. В 1879 году она, конечно, не была
столь полной, как сегодня, но даже тогда она считалась замечательной. И
эта неизвестная мумия, найденная в циклопическом склепе на эфемерном
островке, больше всего привлекала посетителей.
Это была мумия мужчины среднего роста, неизвестной расы, застывшего в
любопытном положении на корточках; лицо его с выступающей челюстью было
полузакрыто руками, а сморщенные черты лица имели выражение такого
беспредельного ужаса, что мало кто из зрителей мог спокойно созерцать его.
Глаза, видимо навыкате, были плотно зажмурены; на лице и черепе
сохранились остатки волос, цвет всего ансамбля был унылым,
нейтрально-серым. Текстура мумии частично выкрошилась, остальное
напоминало старую кожу, и это создавало неразрешимую проблему, над которой
бились эксперты, тщетно пытаясь узнать или угадать, каким образом тело
было подвергнуто бальзамированию. Клочки неизвестной ткани, еще
сохранившие следы странных рисунков, плотно прилегали к телу.
Трудно объяснить, чем именно эта вещь была так страшна и
отвратительна. Прежде всего, она вызывала необъяснимое чувство немыслимой
древности и абсолютной чуждости современной жизни, но главным образом
поражало выражение безумного ужаса на этом полузакрытом лице. Такой символ
бесконечного, нечеловеческого, космического страха не мог не передаваться
зрителям, и они погружались в бесплодные предположения.
Среди редких посетителей Кэбот Музея эта реликвия очень древнего,
забытого мира скоро приобрела мрачную известность, хотя спокойная
скромность учреждения помешала ей стать привлекающей народ сенсацией,
вроде "великана Кардиффа". В прошлом веке зрелищная вульгаризация еще не
вторгалась, как ныне, в область науки. Естественно, ученые делали все что
могли для классификации страшного экспоната, но все было тщетно.
Рассматривались гипотезы о далекой цивилизации, видимые остатки которой
сохранились в виде статуй на острове Пасхи. Научные журналы публиковали
статьи, часто противоречивые, о древнем затонувшем континенте, вершины
которого теперь представляют собой архипелаги Меланезии и Полинезии. Даты,
приписываемые этой гипотетической исчезнувшей культуре, были слишком
различными и необоснованными. Однако в некоторых мифах Таити и других
островов нашли множество удивительно подходящих к делу указаний.
Любопытнейший цилиндр и пленку, покрытую неизвестными иероглифами,
заботливо хранившиеся в библиотеке музея, осмотрели с величайшим
интересом. Не было никакого сомнения в том, что они связаны с мумией;
поэтому все исследователи сходились на том, что если удастся проникнуть в
тайну рулона и цилиндра, то и загадка мумии также будет раскрыта. Цилиндр,
примерно восьми сантиметров в длину и чуть меньше двух в диаметре, был
сделан из какого-то неизвестного переливчатого металла, сопротивляющегося
любой попытке химического анализа и, судя по всему, нечувствительного ко
всем реактивам. Он был закрыт крышкой из того же металла, на которой были
выгравированы изображения, по всей видимости, символические, вызывающие,
как это ни парадоксально, представление о неизвестной и непонятной
геометрической системе.
Рулончик был не менее загадочным. Бледно-голубая тонкая пленка, не
поддающаяся анализам, намотанная на стержень из того же металла, что и
цилиндр, в развернутом виде достигала шестидесяти сантиметров. Довольно
крупные иероглифы узкой линией шли в центре пленки и были написаны или
нарисованы серым пигментом, точно так же не поддающимся никакому
исследованию. Иероглифы не были похожи на знакомые лингвистам и
палеографам письмена, поэтому расшифровать их никому не удавалось,
несмотря на то, что фотокопии разослали всем известным экспертам в этой
области.
Правда, некоторые ученые, интересовавшиеся оккультизмом и магией,
находили смутное сходство между некоторыми иероглифами и примитивными
символами, описываемыми или упоминаемыми в двух-трех очень древних и
малопонятных эзотерических работах, вроде книги "Эйбона", которая восходит
к забытой Гиперборее, фрагмента "Пиакотик", считающегося дочеловеческим, и
чудовищно запретной книги "Некрономикон" безумного араба Абдуллы Аль
Хазрада. Эти сходства, однако, не были неопровержимыми, а поскольку в то
время не доверяли оккультным наукам, никто не потрудился разослать копии
иероглифов специалистам-мистикам. Вполне вероятно, что если бы их
познакомили с делом с самого начала, все могло бы пойти совсем по-другому.
В сущности, любой читатель страшных "Безымянных Культов" фон Юитца мог бы
с первого взгляда установить бесспорную связь между ними и таинственными
письменами на пленке. Но в те времена мало кто знал эту кощунственную
работу: первое ее издание было уничтожено в Дюссельдорфе в 1839 году, в
1845-м появятся перевод Бредуэла, а в 1909-м был опубликован сильно
сокращенный вариант. Но книга эта очень редкая. Практически ни один
оккультист, ни один ученый, интересовавшийся эзотерическими культами
далекого прошлого, не знали ничего до недавнего разгула газетной сенсации
о необычном рулоне, который ускорил ужасную развязку.
В течение полувека, последовавшего за помещением странной мумии в
музей, ничего не происходило. Мрачный предмет пользовался известностью
среди культурных людей Бостона, но и только. Что же касается цилиндра с
рулоном, то о них якобы забыли после десяти лет тщательнейших
исследований, окончившихся полным провалом. Кэбот Музей был таким тихим,
таким консервативным, что ни одному репортеру и в голову не приходило
зайти туда в поисках чего-либо, могущего привлечь внимание жадной до
сенсации публики.
Вторжение прессы началось весной 1931 года, когда не чрезмерно
зрелищное приобретение странных предметов и необъяснимым образом
сохранившихся трупов, найденных в склепах под развалинами замка в Оверни,
принесло музею некоторую известность. Верный своей политике
"популярности", "Бостон Билэр" послал одного из своих сотрудников сделать
репортаж насчет этой покупки и велел ему подперчить статью,
предназначавшуюся для воскресного издания всем тем, что можно найти
интересного в этом музее. Этот молодой человек, Стюарт Рейнольдс,
наткнулся на безымянную мумию и рассудил, что она будет куда более
сенсационной, чем недавнее приобретение музея. Несколько статей о
теософии, произведения таких писателей, как Льюис Спенс, гипотеза
относительно пропавших континентов и забытых цивилизаций сделали так, что
Рейнольдс страшно увлекся этой реликвией давно прошедших веков.
Репортер в скором времени надоел сотрудникам музея своими
бесконечными вопросами, порой отражающими неглубокие знания, своей манией
постоянно требовать перестановки предметов в витрине для того, чтобы
сфотографировать их.
На нижнем этаже, в библиотеке, он долго осматривал цилиндр и рулон
пленки, фотографируя их под разными углами. Он также требовал, чтобы ему
показали все книги, имеющие хоть какое-то отношение к примитивной культуре
и затонувшим континентам, и провел там несколько часов, делая заметки.
Наконец он ушел, правда только для того, чтобы отправиться в университет и
посмотреть (если позволят) мерзкий запрещенный "Некрономикон", хранящийся
в библиотеке.
Пятого апреля статья появилась в воскресном выпуске "Билэр" в
сопровождении бесчисленных фотографий мумии, цилиндра, иероглифов,
написанная в том особенном инфантильном стиле, который, по мнению "Билэр",
привлекал клиентуру. Набитая ошибками, преувеличениями, сенсационностью,
статья получилась как раз такая, что привлекала внимание дураков. В
результате наш мирный музей был наводнен болтливой, шумной и абсолютно
некультурной толпой.
Конечно, были и умные, и эрудированные посетители, которых привлекла
не ребяческая статья, а фотографии. Я прекрасно помню появившегося в
ноябре весьма странного субъекта, смуглого, бородатого, в тюрбане, с
каким-то неестественным голосом и тяжелым акцентом, с удивительно
невыразительным лицом и в забавных нитяных перчатках на руках. Он назвал
мне свой адрес в грязном квартале Вест-Энда, и свое имя - Свами
Мандапутра. Этот тип был невероятно эрудирован в том, что касалось
оккультизма, и его, кажется, искренне и глубоко взволновало поразительное
сходство между иероглифами пленки и некоторыми знаками и символами
древнего, забытого мира, о котором, как он говорил, многое знал
интуитивно.
В июне известность мумии и рулона шагнула за пределы Бостона, и музей
со всего мира получал просьбы оккультистов и исследователей прислать им
сведения и фотографии. Нашему персоналу это не нравилось, потому что мы,
научное учреждение, лишены симпатий к мечтателям и к фантастике. Однако мы
вежливо отвечали на все запросы. В результате этой нашей любезности в
"Эколт Ревью" появилась документированная статья известного мистика из
Нового Орлеана, Этьена Дорана Мариньи, в которой он указывал на
идентичность некоторых любопытных геометрических рисунков на цилиндре и
различных иероглифов на пленке с идеограммами ужасного значения
(переписанными с древних монолитов или ритуальных тайн многих сект
эзотерических фанатиков), приведенных в запрещенной "Черной Книге" Фон
Юитца.
Мариньи напоминал о страшной смерти Фон Юитца в 1840 году, через год
после публикации его страшной книги в Дюссельдорфе, и добавил несколько
леденящих кровь комментариев о предполагаемых источниках информации Фон
Юитца. В особенности он упирал на поразительное сходство, соответствие
рассказов, по которым Фон Юитц устанавливал связь между большей частью
чудовищных идеограмм, воспроизведенных им. Нельзя было отрицать, что эти
рассказы, в которых совершенно определенно упоминались цилиндр и рулон,
имели явную связь с предметами, хранившимися в музее. Однако рассказы эти
были до того экстравагантны, говорили о таких незапамятных временах и
таких фантастических аномалиях древнего исчезнувшего мира, что им можно
было не столько верить, сколько ими восхищаться.
Конечно, широкая публика была увлечена, потому что выдержки из статьи
появились в прессе всего мира. Повсюду публиковались иллюстрированные
статьи, повествующие о легендах "Черной Книги", распространяющиеся об
ужасах мумии и о сходстве иероглифов и рисунков на цилиндре с символами,
приведенными фон Юитцем. Они раздували безумную и бесстыдную
сенсационность, пропагандируя невероятные теории и гипотезы. Число
посетителей музея утроилось, и всеобщий интерес подтверждался избытком
почты, которую мы получали. Почты, в основном, глупой и гротескной.
Похоже, что мумия и ее происхождение соперничали с великим кризисом,
который был главным предметом разговоров в 1931 и 1933 годах. Что же
касается меня, то главным эффектом этого коллективного безумия оказалось
желание прочитать чудовищную книгу Фон Юитца в более позднем издании.
Чтение вызвало у меня головокружение и тошноту, и я рад, что не
познакомился с отвратительным, более полным, неочищенным текстом.
Архаическое эхо, отразившееся в "Черной Книге", так близко подходило
к рисункам и символам таинственного цилиндра с рулоном, что просто дух
захватывало. Выскочив из бездны незапамятных времен, далеко за пределами
известных нам цивилизаций, рас и земель, они вызывали в памяти исчезнувшую
нацию и затонувший континент, существовавший на заре времен, - тот,
который древняя легенда именовала Му и ветхие от пыли веков таблички
которого, написанные на языке нааль, говорили о цветущей стране, высоко
цивилизованной уже двести тысяч лет назад, когда Европа была населена лишь
гибридными существами, а исчезнувшая Гиперборея знала жестокий культ
черного аморфного идола Цатова.
Говорилось о королевстве или провинции К'Наа на древней земле, где
первые люди обнаружили громадные руины, оставленные теми, кто жил здесь
ранее - неизвестными существами, пришедшими со звезд, чтобы существовать
целые эпохи в нарождающемся мире, ныне забытом. К'Наа было священным
местом, ибо из его лона поднимались высокие базальтовые горы Яддит-Го,
увенчанные гигантской крепостью из огромных камней, бесконечно более
древней, чем человечество, построенной отпрысками чужаков с темной планеты
Юггот, которые колонизировали Землю до появления на ней жизни.
Сыновья Юггота погибли за миллионы лет до того, но оставили живое
существо, чудовищное и ужасное, бессмертное. Своего адского бога,
демонического покровителя Гатаноа. Он остался на вечные времена в
подземельях крепости Яддит-Го. Ни один человек никогда не забирался на
Яддит-Го и не видел вблизи этой кощунственной крепости - только как
далекий, геометрически неправильный силуэт, вырисовывавшийся на фоне неба.
Однако большинство людей было убеждено, что Гатаноа по-прежнему там, в
темных глубинах, за металлическими стенами. Были и такие, кто считал, что
Гатаноа следует приносить жертвы, чтобы он не выполз из своего логова и не
стал посещать мир людей, как некогда посещал мир сыновей Юггота.
Говорили, что, если не приносить жертв, Гатаноа возникнет, как миазм
при свете дня, и спустится по базальтовым обрывам, разрушая все, что
встретится на его пути, потому что ни одно живое существо не может
созерцать не только самого Гатаноа, но и даже его изображение, пусть самое
маленькое, не подвергнувшись трансформации, которая более ужасна, чем
смерть. Все легенды детей Юггота уверяли, что вид бога вызывает паралич и
жуткое окаменение, в результате которого жертва внешне превращается в
камень, в то время как ее мозг остается живым на протяжении тысячелетий,
сознает течение времени, но бессилен что-либо сделать, пока случай и время
не докончат разложение окаменевшей раковины и не предоставят возможность
мозгу умереть. Чаще всего такой мозг, естественно, становится безумным
задолго до этого спасительного освобождения. Да, говорили люди, никто не
может видеть Гатаноа, но опасность от него и ныне так же велика, как и во
времена сыновей Юггота.
Итак, в К'Наа был культ, они поклонялись Гатаноа и ежегодно приносили
ему в жертву двенадцать воинов и двенадцать девственниц. Эти жертвы
приносились на кострах в мраморном храме у подножия горы, так как никто не
смел подняться по базальтовым стенам Яддит-Го и приблизиться к
дочеловеческой цитадели наверху.
Власть жрецов Гатаноа была сказочной, ведь только от них зависела
сохранность и безопасность К'Наа и всего континента Му от ужасных действий
Гатаноа вне его подземного убежища.
В стране были сотни жрецов Темного Бога, все они подчинялись Главному
Жрецу Аймас-Му, который выступал на празднике Нат впереди короля Тебов,
гордо стоял, когда правитель падал ниц в святилище. У каждого жреца был
мраморный дворец, сундук с золотом, двести рабынь и сто наложниц и власть
над жизнью и смертью всех жителей К'Наа, кроме жрецов короля. Однако,
несмотря на таких защитников, всегда имелось опасение, что Гатаноа
выскользнет из глубины и тяжело пойдет по горе, сея ужас и окаменение. В
последние годы жрецы запрещали жителям деревни даже представлять себе,
каковым может быть вид бога.
В Год Красной Луны (соответствующий, по мнению Фон Юитца, 173-148 гг.
до Рождества Христова) в первый раз человеческое существо осмелилось
бросить вызов Гатаноа и его безымянной угрозе. Этого дерзкого еретика
звали Т'юог, Великий Жрец Шеб-Ниггурата и хранитель медного храма Мозы с
тысячью малышей. Т'юог долго размышлял над силами различных богов, и у
него были странные сны и откровения насчет жизни континента и
предшествующих миров. В конце концов, он уверовал в то, что боги,
покровительствующие людям, могут быть собраны против богов враждебных, и
убедил себя, что Шеб-Ниггурат, Нуг и Яб, так же, как и Хиг, Бог-Змея,
готовы выступить за человека против тирании и высокомерия Гатаноа.
По внушению Богини-Матери, Т'юог составил удивительную формулу на
языке нааль, священном языке его ордена, - формулу, которая, как он
считал, защищает ее носителя от власти Темного Бога. С такой защитой,
думал он, смелый человек поднимется по страшным базальтовым склонам и
проникнет - первым из людей - в циклопическую крепость Гатаноа. Перед
лицом Бога, с поддержкой Шеб-Ниггурата и его сыновей, Т'юог сможет
диктовать свои условия и освободит человечество от этой темной угрозы.
Благодаря ему все люди будут свободны, и он будет пользоваться
безграничным почетом. Он станет выше всех жрецов Гатаноа, и королевская
власть, даже сама божественность, будут, без сомнения, принадлежать ему.
Итак, Т'юог написал свою заветную формулу на свитке племени птагов -
тонкой пленке, - что, по мнению Фон Юитца, могло быть внутренней
поверхностью кишок исчезнувшего вида ящериц якит, и положил в
гравированный цилиндр из неизвестного на Земле и привезенного Древними из
Юггота металла лаг. Этот талисман, спрятанный под одеждой, должен был
служить ему щитом против действия Гатаноа и, может быть, даже оживить
окаменевшие жертвы Темного Бога, если это чудовищное существо появится и
начнет свою разрушительную работу. И он решил подняться на страшную гору,
где никогда еще не ступала нога человека, проникнуть в таинственную
цитадель и встретить дьявольское создание в его собственном логове. Он не
мог представить себе, что за этим последует, но надежда стать спасителем
человечества придавала ему сил и укрепляла его волю.
Однако он не учел зависть и алчность жрецов Гатаноа. Узнав о его
проекте, они испугались за свой престиж и свои привилегии в случае, если
Бог-Демон будет низложен, и громко протестовали против так называемого
святотатства, уверяя, что ни один человек не сможет противиться Гатаноа и
что всякая попытка бросить ему вызов окончится истреблением человечества,
и здесь уже не помогут ни жрецы, ни магия. Выкрикивая все это, они
надеялись повернуть общественное мнение против Т'юога, однако желание
народа избавиться от Гатаноа и его вера в искусство Т'юога были настолько
крепки, что все протесты жрецов оказались тщетными. Даже сам король,
обычно бывший марионеткой в руках жрецов, отказался запретить Т'юогу это
смелое паломничество. Тогда жрецы хитростью достигли того, чего не смогли
сделать открыто. Имаш-Му, Верховный Жрец, вошел ночью в келью Т'юога и
похитил металлический цилиндр. Он вытащил могучий талисман и заменил его
другим, почти таким же по виду, но с другим текстом, который не имел
никакой власти над Темным Божеством. Снова положив цилиндр в одежду
Т'юога, Имаш-Му удалился, очень довольный. Едва ли Т'юог станет проверять
содержимое цилиндра. Считая себя защищенным истинным талисманом, еретик
полезет на запретную гору и смело предстанет перед духом Зла Гатаноа,
которого не оттолкнет никакая магия...
Жрецы Гатаноа теперь больше не проповедовали и не восставали против
вызова дерзкого еретика. Пусть Т'юог действует, как хочет, и идет
навстречу своей гибели.
Однако они заботливо хранили украденный свиток. Настоящий и могучий
талисман, он передавался от одного Верховного Жреца к другому для того,
чтобы использовать его в отдаленном будущем, если когда-нибудь возникнет
потребность защищаться от Бога-Демона. Имаш-Му мог спокойно спать до того
дня, когда настоящий рулон ляжет в новый цилиндр, сделанный для этой цели.
На Заре Дня Пламенного Неба (это название Фон Юитц не объяснил) Т'юог,
сопровождаемый молитвами и песнопениями народа и благословениями короля,
пошел к страшной горе с посохом из дерева тлат в руке. Под одеждой он нес
цилиндр с настоящим, как он думал, талисманом. Конечно же, он не заметил
подмены и не услышал иронии в молитвах, распеваемых Имаш-Му и другими
жрецами Гатаноа для защиты его предприятия.
Народ стоял все утро, наблюдая за силуэтом Т'юога, тяжело
поднимающегося по базальтовым ступеням священного склона. Очень многие еще
оставались на месте, даже когда он исчез за сплошным карнизом, окружавшим
гору. В ту ночь некоторым казалось, что они видят на проклятой вершине
какое-то движение, но, когда они говорили об этом, над ними смеялись. На
следующий день громадная толпа наблюдала за горой, молясь и спрашивая,
когда же вернется Т'юог. Так было и на следующий день, и дальше. Целую
неделю народ ждал и надеялся. Но никто более не видел Т'юога, того, кто
хотел освободить человечество от страха.
Отныне люди дрожали, вспоминая высокомерие Т'юога, и старались не
думать о той каре, которая постигла его за безбожие. А жрецы Гатаноа
улыбались и высмеивали тех, кто осмелился восстать против воли бога и
отказать ему в принесении жертв. Впоследствии народ узнал о хитрости
Имаш-Му, но лучше всего было не задевать Гатаноа, и никто никогда уже не
решался на это. Шли века, сменялись короли и великие жрецы, возвышались и
падали нации, земли поднимались со дна морского и вновь уходили в
бездонные пучины. За тысячелетия исчезла К'Наа, и, наконец, настал
страшный день гроз и бурь, великих землетрясений, и приливная волна навеки
поглотила землю Му.
Но, несмотря на все это, слухи о древних тайнах прошли по миру. В
отдельных землях обнаружились бледные беглецы, пережившие гнев моря, и под
чужими небесами поднимался дым от алтарей, поставленных исчезнувшим богам
и демонам. Никто не знал, в каких безднах затонула священная гора с
циклопической крепостью страшного Гатаноа, но кое-кто еще шептал его имя и
предлагал ему жертвы, боясь, что он восстанет из океанских глубин, сея
ужас среди людей.
Вокруг рассеянных по миру жрецов основывались рудименты тайного
темного культа. Тайного потому, что народы этих новых земель имели своих
богов и отвергали чужих. И в лоне этого культа совершались отвратительные
действа и поклонение странным предметам. Ходили слухи, что древняя линия
жрецов-беглецов полумифической страны Му еще хранит подлинный талисман
против Гатаноа, который Имаш-Му украл у спящего Т'юога, и никто из них не
может расшифровать таинственный текст и даже не представляет, в какой
части света находилась земля К'Наа, страшная гора Яддит-Го и титаническая
крепость Бога-Демона.
Хотя культ этот расцвел главным образом в регионах Тихого океана, где
некогда простирался континент Му, говорили о наличии тайного и
презираемого культа Гатаноа в несчастной Атлантиде и на морском плато
Линг. Фон Юитц давал понять, что приверженцы этого культа имелись в
легендарном подземном королевстве К'найэн, и приводил довольно веские
доказательства его проникновения в Египет, Халдею, Персию, Китай и в
исчезнувшие семитские королевства Африки, а также в Мексику и Перу. Фон
Юитц был недалек от утверждения, что ответвления культа дошли и до Европы
и имели тесную связь с колдовством, против которого тщетно гремели папские
буллы. Запад, однако, не был достаточно благоприятной почвой для
укрепления культа. Общественное негодование по поводу некоторых ритуалов и
отвратительных жертвоприношений разрушило большинство ветвей. В конце
концов этот культ стал преследуемым и еще более тайным, но корни его
остались. Время от времени он возникал, главным образом на Дальнем
Востоке, на островах Тихого океана, где его доктрины в какой-то мере
смешивались с полинезийской эзотерической культурой Ареуя.
Фон Юитц делал слабые и беспокоящие намеки на реальный контакт с
культом, так что я вздрагивал, когда читал о том, что говорили насчет его
смерти.
Он говорил о развитии некоторых идей, касающихся аспекта Бога-Демона,
существа, которого не видел ни один человек (за исключением Т'юога,
который так никогда и не вернулся), и сравнивал эти гипотезы с табу,
преобладающим в древнем Му, где официально запрещалось думать о том, каков
внешний вид этого ужаса. Он отмечал странную боязнь шушуканья
приверженцев, тихих шепотков, болезненного любопытства по отношению к
точной природе того, что Т'юог, возможно, увидел перед своим концом (если
конец был), в том ужасающем дочеловеческом здании на горе, теперь
поглощенной морем. Я чувствовал странную тревогу от коварных и уклончивых
намеков немецкого эрудита.
То, что я прочел в "Черной Книге", достаточно подготовило меня к
статьям в прессе и к событиям, которые начали привлекать внимание весной
1933. Не могу точно вспомнить, когда именно на меня стали производить
впечатление участившиеся сообщения о полицейских репрессиях против
странных, фантастических культов Востока, но где-то в мае или июне я
понял, что во всем мире происходит удивительная и лихорадочная активность
в эзотерических или мистических организациях, обычно спокойных и
стремящихся к тому, чтобы о них пореже вспоминали.
Не думаю, что я когда-нибудь установил бы связь между этой
информацией и намеками Фон Юитца или общественным энтузиазмом, поднятым
мумией и цилиндром из нашего музея, если бы не многозначительные слоги и
бесспорное сходство - что с удовольствием подчеркивала пресса - между
ритуалами и мистериями различных тайных сект, представленными вниманию
широкой публики. Но я должен заметить с некоторым беспокойством, что в
этих сведениях часто повторялось одно имя в различных искаженных формах.
Оно, похоже, составляло центральную точку данного культа и явно
рассматривалось со странной смесью почтения и ужаса. Это имя звучало то
как Г'танто, то Танота, то Тхам-та, Татан или Тхан-Так, и я не нуждался в
советах моих многочисленных корреспондентов, увлеченных оккультизмом,
чтобы сблизить корневые основы всех этих имен и прийти к имени того, кого
Фон Юитц назвал Гатаноа.
Были и другие волнующие детали. В очень многих сведениях цитировались
неопределенные и боязливые намеки на "истинный свиток", предмет
"величайшей важности и тяжелых последствий", который должен попасть в руки
некоего "Нагоба"...
И опять имя, беспрестанно повторяющееся, но написанное по-разному:
Тог, Ток, Жогили Коб, и мой возбужденный мозг помимо моей воли сближал эти
имена с именем несчастного еретика Т'юога, о котором говорилось в "Черной
Книге". Чаще всего его имя сопровождалось загадочными фразами: "Не кто
иной, как он", "Он созерцал Его в лицо", "Он сознает все, но не может ни
видеть, ни чувствовать", "Он помнит, как шли века", "Подлинный свиток
освободит его", "Нагоб обладает подлинным свитком", "Он может сказать нам,
где его найти".
В воздухе явно носилось что-то очень странное, и я почти не удивился
тому, что мои корреспонденты-оккультисты и все воскресные газеты начали
устанавливать связь между ненормальным воскрешением легенд Му и появлением
страшной мумии. Первые статьи, широко распространившиеся в мировой прессе,
связывали мумию и цилиндр с рассказами из "Черной Книги". Вполне возможно,
что именно они разбудили этот заглохший фанатизм определенных тайных
групп, сект и мистических ассоциаций во всем мире. И газеты не переставали
подливать масла в огонь своими дурацкими статьями о лихорадочной
активности этих культов.
В течение лета сторожа музея заметили новый элемент в толпе
любопытных, которая после периода затишья была вновь подхвачена второй
волной возбуждения. Все чаще странные посетители эзотерического вида -
азиаты, бородатые негры, чувствовавшие себя неловко в европейской одежде,
смуглые и волосатые субъекты - спрашивали, где находится зал мумий, и
застывали перед отвратительным образом из Тихого океана в позе экстаза или
очарования. В потоке этих иностранцев было что-то зловещее, что, казалось,
действовало на сторожей. Даже я сам не мог избавиться от некоторого
опасения. Я не мог не думать о недавнем ажиотаже вокруг этих культов и о
связи между этим ажиотажем и мифами, слишком уж близкими к этой зловещей
мумии и ее цилиндру.
Иной раз я готов был убрать мумию из зала экспозиции, особенно в тот
день, когда сторожа сообщили мне, что иностранцы, если их никто не видит,
падают на колени перед мумией и бормочут что-то странное. Один сторож,
похоже, имел странную галлюцинацию и уверял, что окаменевший ужас, лежа в
своей витрине, сам собой чуть-чуть сдвинулся так, что скрюченные руки и
выражение ужаса на лице немного изменились. Он не мог избавиться от
страшной мысли, что эти выпуклые глаза вот-вот откроются.
В начале сентября, когда толпа любопытных стала менее плотной и
иногда бывали случаи, что в зале мумий никого не было, впервые произошла
попытка вырезать стекло в витрине с ужасным экспонатом. Виновный, смуглый
полинезиец, был вовремя замечен сторожами и схвачен. Следствие установило,
что это гаваец, известный своей деятельностью в различных тайных
религиозных сектах, неоднократно судимый за аморальные и нечеловеческие
ритуалы и кровавые жертвоприношения. Бумаги, найденные в его комнате,
выглядели загадочно и тревожно: там было множество листков, покрытых
иероглифами, которые были точно подобны тем, что были на рулоне и на
репродукциях "Черной Книги" Фон Юитца. Однако узнать от гавайца, что все
это означает, не удалось.
Едва ли не через неделю после этого инцидента произошла новая попытка
коснуться мумии - на этот раз путем взлома замка витрины - и кончилась
вторым арестом. Виновный - сингалезец, с такими же судимостями за
неблаговидные действия в запрещенных сектах, также отказался говорить с
полицейскими. Самое интересное, а также и самое тревожное в этом деле было
то, что сторожа не раз видели этого человека в зале мумий и слышали, как
он очень тихо пел мумии странную литанию, где все время повторялось слово
Т'юог. После этого случая я удвоил количество сторожей в зале и приказал
им не спускать глаз с нашего, ставшего слишком известным экспоната.
Нетрудно догадаться, что пресса подхватила эти два инцидента и
раздула их, снова припомнив историю о сказочном континенте Му и смело
утверждая, что отвратительная мумия и есть тот самый дерзкий еретик Т'юог,
превращенный в камень существом в доисторической цитадели и сохранившийся
в течение 175 тысяч лет жизни нашей планеты. Газеты утверждали, что
виновники обоих инцидентов - приверженцы первоначальных культов Му, они
поклоняются мумии и, возможно, даже хотят оживить ее посредством чар или
заклинаний.
Журналисты настойчиво вспоминали старинную легенду, согласно которой
мозг окаменевших жертв Гатаноа оставался живым и сознательным, что давало
место самым диким гипотезам. Упоминание о "подлинном талисмане" тоже
привлекло внимание прессы, и почти во всех газетах писалось, что талисман
против Гатаноа, украденный у Т'юога, до сих пор существует, и приверженцы
тайных культов пытаются войти в контакт с самим Т'юогом по каким-то своим
причинам. Результатом этой новой сенсации явилась третья волна
посетителей, заполнивших музей и глазевших разинув рот на адскую мумию,
которая была источником всего этого шума.
Среди этой новой волны зрителей, многие из которых приходили
повторно, начал циркулировать слух об изменении внешнего вида мумии. Я
полагаю - если не учитывать впечатлений сторожа, о которых говорилось
выше, - что мы все слишком привыкли к виду странных форм и поэтому не
обращали внимания на детали. Однако, в конце концов, возбужденное
бормотание посетителей привлекло внимание сторожей к малозаметной мутации,
которая вроде бы происходила и в самом деле.
Дело тотчас же подхватила пресса, и легко себе представить, чего она
только не навыдумывала.
Естественно, я стал внимательно присматривать за феноменом и к
середине октября убедился в том, что мумия действительно разлагается. По
каким-то причинам - быть может, под влиянием атмосферы -
полукаменные-полукожаные волокна постепенно размягчились, ослабились и
вызвали заметные перемены в положении членов и в некоторых деталях
искаженного страхом лица. После полувековой отличной сохранности такие
изменения не могли не тревожить, так что я попросил таксидермиста музея,
доктора Мора, тщательно осмотреть мерзкий предмет.
Таксидермист констатировал общую вялость и размягчение членов мумии и
смазал ее специальными вяжущими средствами. На большее он не решился,
боясь, что мумия вдруг полностью развалится.
Все это произвело на толпы любопытных довольно странный эффект. До
сих пор каждая новая сенсационная статья в прессе привлекала в музей новые
партии зевак, но сейчас, хотя газеты и не переставали говорить об
изменениях в самой мумии, публика вроде бы начала сомневаться и даже
испытывать страх к тому, что недавно вызывало ее болезненной любопытство.
Над музеем словно нависла зловещая аура, и число посетителей постепенно
сократилось до нормального. При уменьшении наплыва стали еще более заметны
странные Иностранцы, продолжавшие бывать в наших залах. Их число,
казалось, не изменилось.
Восемнадцатого ноября перуанец индейской крови вдруг упал в
конвульсиях перед мумией, а потом кричал на больничной койке:
- Она пыталась открыть глаза! Т'юог хотел открыть глаза и посмотреть
на меня!
Я уже совсем было собрался удалить мумию из зала, однако собрание
наших администраторов, не желающих ничего менять, уговорило меня не делать
этого. Но я понимал, что музей начинает приобретать мрачную репутацию в
нашем тихом и строгом квартале. После инцидента с перуанцем я отдал приказ
сторожам, чтобы те не позволяли кому-либо задерживаться перед чудовищной
реликвией с Тихого океана более чем на три-четыре минуты.
Двадцать четвертого ноября, после закрытия музея, в семнадцать часов
вечера, один из сторожей заметил, что веки мумии чуть-чуть приподнялись.
Стал заметен узкий серпик роговицы каждого глаза, но и это было
чрезвычайно интересно. Поспешно вызванный доктор Мор собирался через лупу
осмотреть эти крошечные серпики, но пергаментные веки вдруг снова
закрылись. Все усилия поднять их были тщетны. Таксидермист не рискнул
применить более радикальные меры. Когда он сообщил мне по телефону о
произошедшем, я испытал ужас, совершенно несоразмерный этому, судя по
всему, простому инциденту. В течение нескольких секунд я разделял общее
мнение и боялся, что из тьмы времен и глубины пространства вынырнет
проклятие и обрушится на наш музей.
Через два дня молчаливый филиппинец пытался спрятаться в залах перед
закрытием. В полиции он отказался даже назвать себя и был взят под стражу
как подозреваемый.
И все же тщательное наблюдение за мумией, видимо, обескуражило
странные орды эзотерических посетителей, и их число заметно уменьшилось
после появления приказа "Проходить, не останавливаясь".
В ночь на первое декабря произошли страшные события. Около часа ночи
из музея послышались дикие крики, вопли ужаса и боли. По многочисленным
телефонным звонкам перепуганных соседей на место происшествия быстро
прибыли отряд полиции и множество работников музея, в том числе и я. Часть
полицейских окружила здание, другая вместе с работниками музея осторожно
проникла внутрь. В главной галерее мы нашли труп ночного сторожа. Он был
задушен концом веревки из индийской конопли. Она так и осталась на его
шее. Значит, несмотря на все наши предосторожности, один или несколько
человек сумели пробраться в музей. Сейчас, однако, в залах царила мертвая
тишина, и мы почти боялись подняться на второй этаж, в проклятое крыло,
где наверняка разыгралась драма. Мы зажгли все лампы и, несколько
ободренные светом, пошли по лестнице наверх.
Начиная с этого момента сведения об этом отвратительном деле стали
подвергаться цензуре, потому что мы сообща решили, что не стоит пугать
публику. Я уже говорил, что мы зажгли все лампы перед тем, как войти в зал
мумий.
Под ярким светом прожекторов, направленных на витрины и их мрачное
содержимое, мы увидели ужас, ошеломляющие детали которого
свидетельствовали о событиях, далеко превосходящих наше понимание.
Там были двое. Видимо, они спрятались в здании перед закрытием, но их
уже никогда не удастся покарать за убийство сторожа. Они уже заплатили за
свое преступление.
Один был бирманцем, другой - с острова Фиджи, оба известны полиции
как активные деятели страшных сект. Они расстались с жизнью, и чем больше
мы их рассматривали, тем более убеждались, что смерть их чудовищна,
неслыханна. Их лица выражали такой нечеловеческий ужас, что сам старший
полицейский чин признался, что никогда не видел ничего подобного. Однако
состояние обоих трупов имело заметные различия.
Бирманец скорчился у самой витрины, из которой был аккуратно вырезан
кусок стекла. В его правой руке был зажат рулон голубоватой пленки,
покрытой серыми иероглифами, похожий на тот, что хранился у нас в
библиотеке. Впрочем, последующий тщательный осмотр констатировал отдельные
мелкие различия. На теле не было видно никаких следов насилия, а по виду
его искаженного лица можно было сказать только, что человек умер от
страха.
Фиджиец, лежавший рядом с ним, вызвал у нас сильный шок. Полицейский,
наклонившийся над ним, закричал от ужаса, и мы все вздрогнули. Глядя на
серое - недавно черное - лицо, искаженное страхом, на скелетообразную
руку, все еще сжимающую фонарик, мы стали догадываться, что произошло
нечто немыслимое. И тем не менее мы не ожидали того, что обнаружила
дрогнувшая рука полицейского. Я и сегодня не могу думать об этом без
страха и отвращения. Одним словом, несчастный парень, час тому назад
бывший крепким и полным сил и здоровья, был превращен неведомо каким
колдовством в жесткую и серую, как камень, фигуру, по текстуре идентичную
ужасной мумии, лежавшей в покалеченной витрине.
Но это было еще не самое худшее. Самое страшное заключалось в том,
что состояние мумии привлекло наше внимание даже прежде, чем мы
наклонились над трупами. Не было и речи о мелких и малозаметных изменениях
- теперь мумия радикально изменила свою позу. Она странно размягчилась.
Скрюченные руки опустились и не закрывали больше искаженного лица, и
(Боже, помоги нам!) отвратительные выпуклые глаза были широко открыты и,
казалось, пристально смотрели на двух иностранцев, которые умерли то ли от
страха, то ли от чего-то еще более скверного. Этот взгляд мертвой рыбы
обладал каким-то мерзким гипнозом и преследовал всех нас, когда мы
осматривали тела. Он поистине странно на нас действовал. Мы чувствовали,
как в нас входит непонятное оцепенение, которое мешает нашим движениям.
Это оцепенение очень странно исчезало, когда мы передавали из рук в руки
свиток с иероглифами. Время от времени я чувствовал, как эти странные
глаза определенно притягивают мой взгляд, и, когда я, осмотрев трупы,
повернулся к мумии, у меня создалось впечатление, что на стеклянной
поверхности зрачков, темных и удивительно сохранившихся, я улавливаю
что-то очень странное. Чем больше я смотрел, тем больше попадал под их
чары. В конце концов я спустился в свой кабинет, невзирая на странное
легкое окостенение моих членов, чтобы взять большую лупу. С этим
инструментом я предпринял основательный осмотр застывших зрачков, в то
время как другие с интересом столпились вокруг.
До этого момента я скептически относился к теории, согласно которой
на сетчатке отпечатываются сцены или предметы, которые видела жертва перед
смертью. Но едва я бросил взгляд через лупу, я увидел в остекленевших
глазах отнюдь не отражение зала, а нечто совсем другое. Вне всякого
сомнения, сцена, запечатлевшаяся на сетчатке, представляла собой то, что
видели эти глаза перед смертью в незапамятные времена. Сцена эта,
казалось, медленно рассеивалась, и я лихорадочно прилаживал линзу, чтобы
увеличить изображение. Впрочем, оно и так должно было быть отчетливым,
хотя и мелким, коль скоро оно отреагировало на какое-то колдовство двоих
людей и заставило их умереть от страха. Благодаря дополнительной линзе я
смог различить многие детали, которых раньше не заметил, и окружавшие меня
люди молча слушали мои объяснения относительно того, что я увидел.
Тогда, в 1932 году, в Бостоне человек увидел нечто принадлежащее
неизвестному и полностью чуждому миру, исчезнувшему тысячелетия назад и
забытому.
Я увидел один из углов огромного зала с гигантскими стенами, которые
были покрыты барельефами, столь мерзкими, что даже в этом, до крайности
мелком изображении их святотатственные скотства вызывали отвращение и
тошноту. Я не мог поверить, что те, кто вырезал эти символы, были людьми,
или хотя бы видели людей, когда воспроизводили свои страшные
издевательства. В центре зала был колоссальный каменный люк, открытый для
появления из-под земли существа или предмета, который был ясно виден,
когда те двое смотрели в открытые глаза мумии, но через свои линзы я мог
разглядеть только большое неопределенное пятно.
Случилось так, что, когда я добавил линзу, лупа была направлена
только на правый глаз мумии. Вскоре я горько пожалел, что не ограничился
этим глазом, а в своем исследовательском рвении направил свою мощную лупу
и на левый глаз мумии в надежде увидеть менее расплывчатое изображение.
Мои руки дрожали от возбуждения, а пальцы почему-то плохо гнулись, и я не
сразу навел лупу на нужную точку. В этом глазу изображение было более
резким.
Я увидел нечто невообразимое и непереносимое, вышедшее через
громадный люк из глубины циклопического склепа, затерянного мира... И упал
без сознания, испустив страшный крик, которого не стыжусь и поныне.
Когда меня привели в чувство, в глазах чудовищной мумии уже не было
отчетливого изображения, по словам инспектора Киффа, который взял мою
лупу, чтобы посмотреть, что же такое я там увидел. Я не решался еще раз
взглянуть на то отвратительное существо. Мне пришлось собрать все свое
мужество, чтобы описать то, что я видел в тот ужасный миг. Да и то я
заговорил лишь тогда, когда очутился в своем кабинете, вдали от того
дьявольского зрелища, этого существа, которое не могло существовать. Дело
в том, что я начал взращивать самую страшную и фантастическую теорию
насчет мумии и ее стеклянных глаз. Я уверял себя, что она, видимо,
обладает каким-то адским сознанием и все это неисчислимое время тщетно
пытается передать какое-то устрашающее сообщение из далекой эры. Это была
безумная мысль, но я, может быть, сохраню ясность ума, если изложу все,
что тогда мельком увидел.
В сущности, немногое. Я увидел, как из зияющего люка возникло
титаническое чудовище, и я не сомневался в его возможности убить человека
одним своим видом. У меня и сегодня не хватает слов, чтобы описать его. Я
мог бы назвать его гигантом, имеющим щупальца и хобот, полуаморфным,
получешуйчатым, полубугорчатым, с глазами спрута. Ох, все эти слова не
дадут представления об этом отвратительном, адском, нечеловеческом,
внегалактическом, полном ненависти и невыразимо злобном существе,
возникшем из небытия и хаоса вечной ночи. Даже сейчас, когда я пишу эти
строки, воспоминания о том зрелище вызывают у меня тошноту и
головокружение, а в тот момент, когда я сообщал своим компаньонам о том,
что я видел, я изо всех сил старался сохранить ясность ума и не потерять
сознание еще раз.
Мои слушатели были не менее взволнованы. Никто не решался повысить
голос, и мы шептались добрых четверть часа, со страхом вспоминая жуткие
легенды из "Черной Книги", появившиеся в последнее время статьи в газетах
относительно мумии, возобновление активности тайных культов и думая о
зловещих событиях в музее. Гатаноа... Даже бесконечно уменьшенное
изображение его имело силу превращать в камень... Т'юог... Фальшивый
талисман... Подлинный свиток, который мог победить окаменение... Уцелел ли
он?
Первый луч зари вернул нам ясность ума, трезвый взгляд сделал
предметом табу все то, что я видел, предметом, объяснить который нечего
было и пытаться и о котором мы не должны даже думать.
Прессе мы сообщили очень урезанные сведения, а позднее договорились с
газетами, чтобы известия о мумии изымались. Например, когда вскрытие
показало, что мозг и внутренние органы фиджийца были нормальными и в
хорошем состоянии, хотя и были запечатаны окаменевшей внешней плотью, и
эта аномалия, о которой еще спорили ошеломленные и растерянные медики,
потрясла всех, - мы остерегались говорить об этом, боясь вызвать панику.
Мы хорошо понимали, что пресса сделает с этой тревожащей деталью.
Однако газеты заметили, что человек, державший в руке свиток с
иероглифами и, очевидно, протягивавший его мумии через отверстие в
витрине, не окаменел, как его товарищ. Нам настойчиво рекомендовали
произвести некоторые эксперименты - приложить рулон пленки к телу
окаменевшего фиджийца и к самой мумии, но мы с негодованием отказывались
от подобных опытов. Мумия, естественно, была удалена из демонстрационного
зала и перенесена в лабораторию музея для того, чтобы ждать настоящего
научного исследования, которое будет производиться в присутствии светил
медицины. Недавние события сделали нас осторожнее, и мы окружили мумию
двойной охраной. Однако это не помешало тому, что пятого декабря в два
пятнадцать ночи была совершена попытка взлома музея. Сигнализация тотчас
же сработала и испугала взломщиков, которые, к нашему сожалению, успели
убежать.
Я очень рад, что ничто из этого не дошло до широкой общественности, и
от всего сердца желаю, чтобы так оно и оставалось. Конечно, слухи будут
просачиваться, и, если со мной что-нибудь случится, я не знаю, как
исполнители моего завещания распорядятся этой рукописью. Но в любом
случае, дело уже не произведет такого болезненного впечатления на людей,
как это было бы сейчас. К тому же, когда эти сведения будут обнародованы,
никто в них не поверит. Это одно из самых любопытных свойств человеческого
ума: когда, в погоне за сенсациями, пресса делает туманные намеки, люди
готовы верить чему угодно, но когда появляется полное разоблачение,
необыкновенное по своей фантастичности, они пожимают плечами и смеются.
Наверное, так и должно быть для сохранения психического здоровья граждан.
Я уже сказал, что мы предполагали произвести научное исследование
страшной мумии. Оно произошло через неделю после тех ужасных событий, и
вел его знаменитый доктор Вильям Мино. Ассистировал ему Бинтворт Мор,
таксидермист музея. Доктор Мино присутствовал при вскрытии тела фиджийца
восемь дней тому назад. Здесь находились также два члена административного
совета музея Лоуренс Дабст и Додли Селтон, доктора Мэйсон, Узле и Вернер,
принадлежащие к персоналу музея, двое представителей прессы и я.
Состояние мумии почти не изменилось, если не считать того, что
ослабление мышечных волокон вызывало время от времени изменение положения
открытых глаз. Весь персонал боялся смотреть на мумию, потому что
впечатление сознательного наблюдения становилось все более и более
нестерпимым. Я делал большие усилия, чтобы присутствовать при
исследовании.
Доктор Мино прибыл около часу дня и через несколько минут начал
осмотр мумии. От его прикосновения произошел значительный распад, и из-за
этого, а также из-за того, что мы рассказали ему о постепенном размягчении
мумии начиная с октября, он решил сделать полное вскрытие, пока ткани не
размягчились окончательно. Поскольку в лаборатории имелись все необходимые
для этого инструменты, он тут же приступил к делу, громко удивляясь
странной волокнистой природе мумифицированной плоти.
Он вскрикнул еще громче, когда сделал первый глубокий разрез, потому
что оттуда медленно полилась темно-красная волна, природа которой,
несмотря на бесконечное время, прошедшее между жизнью и смертью страшной
мумии и этим днем, не оставляла никаких сомнений. Несколько ловких
движений хирургического ножа - и обнажились внутренние органы
поразительной сохранности, исключая те места, где внешнее окаменение плоти
вызвало деформационные изменения. Сходство их состояния с органами
умершего от страха фиджийца было таким полным, что знаменитый хирург не
смог удержаться от вскрика крайнего изумления. В совершенстве ужасных
выпуклых глаз мумии было что-то нечеловеческое, и их состояние по
отношению к окаменению всего остального тела было трудно установить.
В пятнадцать часов тридцать минут черепная коробка была вскрыта, и
еще через десять минут наша ошеломленная группа дала клятву хранить тайну.
Тайну, которую может когда-нибудь открыть только один документ, такой же
осторожный, как эта рукопись. Даже оба репортера с радостью согласились
молчать. Потому что мы увидели человеческий мозг, трепещущий, еще живой.
Говард Лавкрафт.
Изгой
Несчастен тот, кому воспоминания о детских годах приносят лишь страх
и печаль. Жалок тот, кто, оглядываясь, видит позади лишь нескончаемое
одинокое существование в огромных мрачных залах с драпированными темнотой
стенами и рядами навевающих тоску древних книг; бесконечное бессонное
ожидание чего-то - чего? - в сумеречных рощах, среди наводящих
благоговейный ужас деревьев, - огромных, причудливых, оплетенных лианами,
безмолвно качающих в вышине искривленными ветвями... Вот как щедро был
оделен я богами - одинокий, отвергнутый, сломленный, сдавшийся. Но
отчаянно цепляюсь я даже за эти блеклые воспоминания, в них скрываюсь,
бегу я мыслей о том, что случилось после...
Мне неведомо, где я появился на свет. Самое раннее мое воспоминание -
этот замок, бесконечно древний и бесконечно ужасный, его бесчисленные
мрачные галереи, высокие потолки, затянутые мраком и паутиной, камни
полуразрушенных коридоров, покрытые мерзкой сыростью, и этот проклятый
запах - будто дотлевает погребальный костер ушедших поколений. Сюда
никогда не проникает свет, и я привык зажигать свечу и любоваться пламенем
- ведь солнца нет и снаружи, - кошмарные деревья, поднявшиеся выше башен,
заслоняют его. Одна лишь черная башня вздымается над лесом, уходя вершиной
в неизвестность распахнутого неба. Но башня эта сильно разрушена и
подняться на нее почти невозможно, - разве что карабкаться, уступ за
уступом, по отвесной стене.
Не знаю, сколько лет провел я здесь. Я не ощущаю течения времени.
Кто-то заботился обо мне, но я не видел ни одного живого существа, кроме
крыс, пауков и летучих мышей. Тот, кто растил меня, видимо, был ужасающе
стар, ибо мое самое первое представление о человеческом существе - нечто
перекошенное, ссохшееся, захиревшее, как этот замок.
Для меня были привычны кости и скелеты, наполнявшие каменные склепы
глубоко под землей, среди глыб фундамента. Для моего изуродованного
воображения они были реальней живых существ, чьи образы я находил на
цветных рисунках в древних замшелых книгах, - тех книгах, благодаря
которым я знаю все, что я знаю. У меня не было учителей, меня никто не
подгонял и не наставлял; все эти годы я не слышал звуков человеческого
голоса - даже собственного. Мне не приходило в голову читать вслух.
В замке не было зеркал, и я представлял себя похожим на портреты
молодых людей из книг. Я ощущал себя молодым, ведь я так мало помнил.
Я перебирался через ров с гниющей водой и шел в лес, где под темными
безмолвными деревьями грезил о том, что прочел в книгах. Я представлял
себя в гуще веселых толп, в том солнечном мире, что лежит за бесконечным
лесом.
Я пытался вырваться отсюда, но стоило мне отойти от замка, как
сумерки сгущались, ужас пропитывал воздух, и я опрометью бросался назад,
страшась заблудиться в немых лабиринтах теней.
В этом нескончаемом полумраке я жил, мечтал и надеялся - сам не зная
на что. И когда, истомленный сумрачным одиночеством, я не смог больше
сдерживать исступленного стремления к свету, я простер руки к одинокой
черной полуразрушенной башне, вздымающейся в неведомое небо. Я решился
взобраться на башню, даже рискуя разбиться - лучше увидеть небо и
погибнуть, чем существовать в вечной тьме.
В сырой полумгле я взобрался по древним выщербленным ступеням, а
после продолжил свой безумный подъем, цепляясь за мельчайшие выступы в
стене. Ужасной и зловещей была эта черная мертвенная развалина, полная
бесшумно парящих нетопырей.
Но неизмеримо более ужасна была незыблемость мрака, и озноб сжимал
меня леденящей хваткой древних заплесневелых стен.
Дрожа, не смея поднять глаза, я терзался догадками о том, почему не
становится светлее. Неужели внезапно опустилась ночь? Свободной рукой я
стал шарить в поисках оконной амбразуры, чтобы посмотреть, как высоко я
взобрался.
И тут, слепо ползущий по вогнутому своду над пропастью, я коснулся
головой твердой поверхности. Должно быть, я достиг кровли, или, по крайней
мере, пола следующего яруса. Свободной рукой я ощупал каменную и
непреодолимую преграду, опиравшуюся на выступы сырой стены, но вот под
моей судорожно ищущей рукой камень чуть подался - и я рванулся вверх,
пытаясь поднять плиту головой.
Я думал, что мое восхождение закончено - ведь наверняка это пол
наблюдательной площадки. Я выбрался наверх через люк, стараясь не дать
упасть тяжелой крышке, но не сумел. Было все так же темно. Я лежал в
изнеможении на каменном полу, слыша зловещее эхо захлопнувшегося люка. Мне
оставалось надеяться, что я смогу его открыть, когда это понадобится.
Я был уверен, что поднялся уже на огромную высоту, гораздо выше
проклятого леса, и я заставил себя встать с пола и принялся наощупь искать
окно, чтобы увидеть, наконец, то небо, те звезды и луну, о которых так
долго мечтал. Но меня ждало горькое разочарование: вокруг были только
бесконечные мраморные полки, уставленные разнообразными ящиками. Какие
древние секреты могли таиться здесь в вышине, отрезанные от земли жуткой
пропастью времени? И тут я наткнулся на дверной проем с каменным порталом,
покрытым странной грубой резьбой. Собрав остатки сил, я открыл тяжелую
дверь - и безмерный восторг охватил меня: сквозь железную узорную решетку,
к которой вел короткий пролет каменной лестницы, светила полная луна во
всем своем спокойном блеске, луна, образ которой я лелеял в мечтах, в тех
смутных видениях, которые не смею назвать воспоминаниями.
Я бросился вверх по ступенькам, но вдруг луна скрылась за облаком. В
наступившей тьме я споткнулся и замедлил шаги. Наощупь я добрался до
решетки. Она была не заперта, но я не решился идти дальше, боясь сорваться
вниз.
И тут вышла луна.
Никогда прежде я не испытывал такого чудовищного потрясения, такого
внезапного и беспредельного ужаса, как в этот миг, когда непостижимое
открылось моему взору. Не было головокружительной высоты и расстилающегося
внизу бесконечного леса. Вокруг была _т_в_е_р_д_а_я
п_о_в_е_р_х_н_о_с_т_ь_. Со всех сторон виднелись мраморные плиты и
колонны, невдалеке стояла древняя каменная часовня с призрачно мерцающим в
свете луны полуразрушенным шпилем.
Я открыл решетку и, пошатываясь, ступил на посыпанную гравием
дорожку. Мой разум, бесконечно ошеломленный и обескураженный, все так же
неистово рвался к свету, и даже такое невероятное чудо не могло сбить меня
с пути. Я не знал, и не желал знать, что происходит со мной, что это -
безумие, сон или колдовство, но я желал любой ценой насладиться
великолепием и блеском нового мира. Я не знал, кто я, что я, откуда я, но,
идя вперед, я вдруг стал ощущать что-то вроде скрытой доселе памяти,
благодаря которой мой путь не всегда определял случай. Я миновал плиты и
колонны и через арку вышел на луг, где лишь замшелые камни указывали на
проходившую здесь некогда дорогу; я переплыл быструю реку в том месте, где
только древние развалины напоминали о давно исчезнувшем мосте.
И вот, наконец, я вышел к древнему, увитому плющом замку, стоящему
посреди запущенного парка, - до безумия знакомому и ошеломляюще
непривычному. Я узнал заполненный водой ров, несколько знакомых мне башен
исчезли, а к замку было пристроено новое крыло - как будто бы специально
для того, чтобы смутить прежнего обитателя. Но мой восхищенный взор был
уже прикован к распахнутым окнам, сияющим ярким светом, к рвущимся наружу
звукам буйного веселья. Заглянув в окно, я увидел компанию странно одетых
людей, весело болтающих друг с другом. Я никогда не слышал человеческой
речи и мог только смутно догадываться, о чем идет разговор. Лица некоторых
из них будили во мне отзвуки давно забытых воспоминаний, другие были
совершенно незнакомы.
И я шагнул через низкое окно в блистающую огнями залу, сделал шаг от
мгновенного проблеска надежды к черной судороге безысходности и отчаяния.
Праздник превратился в кошмар. Мое появление произвело такое впечатление,
какого я никак не ожидал. Едва я переступил через подоконник, как
мгновенный, безграничный, чудовищный ужас обрушился на них, исказил их
лица, вырвал крик из каждой груди. Началось паническое бегство, некоторые
упали в обморок и их уволокли обезумевшие приятели. Многие, закрыв лицо
руками, слепо и беспомощно метались, ища спасения, натыкаясь на стены и
сбивая мебель, пока не находили выход.
Я стоял в залитой светом опустевшей зале, прислушиваясь к затихающим
воплям, и с содроганием думал о невидимом ужасе, затаившемся где-то рядом.
На первый взгляд, комната была совершенно пуста, но когда я двинулся к
одному из альковов, мне почудилось слабое движение где-то за золоченой
аркой дверного проема. Зайдя в альков, я ясно ощутил чье-то присутствие, и
первый и последний звук, вырвавшейся из моей груди - ужасный вой, почти
столь же омерзительный, как и то, что его вызвало: освещенное пугающе
ярким светом неописуемое, невообразимое, невероятное чудовище, одним своим
видом превратившее веселую компанию в толпу полупомешанных.
Я не решаюсь даже описать его - это была смесь всего самого жуткого и
отвратительного, демонический призрак древности, разрухи и одиночества,
невиданное доселе грязное промокшее привидение, обнажившаяся тайна - из
тех, какие милосердная природа старается упрятать поглубже. Видит бог, это
было существо не нашего мира, - или, по крайней мере, уже не нашего, - но,
к моему ужасу, я улавливал в его изъеденных временем чертах злобную,
отвратительную пародию на человеческий образ.
Мне не хватило сил даже на слабую попытку к бегству, запоздалую и
бессильную перед сковавшими меня чарами безмолвного безымянного монстра.
Словно заколдованный мерзким неотрывным взглядом его безжизненных глаз, я
был не в силах даже зажмуриться и мог лишь благодарить милосердные слезы,
размывавшие очертания страшного существа. Я хотел было поднять руку, чтобы
закрыться от его взгляда, но и это мне не удалось: я потерял равновесие,
шагнул вперед, чтобы не упасть, и тут ощутил, что жуткая тварь совсем
рядом. Мне казалось, что я слышу ее мерзкое дыхание. Обезумев от ужаса, я
выбросил вперед руку, защищаясь от зловонного призрака, и мироздание
дрогнуло, сотрясаемое судорогой омерзения, когда мои пальцы
к_о_с_н_у_л_и_с_ь_ протянувшейся ко мне лапы чудовища, стоящего за
золоченой аркой...
Не я вскрикнул, но все демоны ада, мчащиеся на оседланных ночных
ветрах, диким воплем стронули лавину разрушительных воспоминаний,
рухнувшую на меня. Теперь я знал все. Я помнил, что было со мной до того,
как я очутился в мрачном замке, окруженном лесом, я знал, в чьем
изменившемся жилище я нахожусь, и я знал самое ужасное - я узнал то
безобразное чудовище, что злобно пялилось на меня, когда я отдергивал
запятнанные пальцы от его руки.
Но есть в мире не только горечь, но и бальзам, и для меня этот
бальзам - забвение. В непереносимом ужасе этого мгновения я забыл все
потрясшее меня, и вспышку страшных воспоминаний поглотил хаос мелькающих
видений. И вот я уже бегу прочь от громады чуждого замка, беззвучно мчусь
в лунном свете. Вот часовня, мраморные плиты и колонны, я спускаюсь по
ступенькам и пытаюсь открыть каменный люк, но он недвижим; я не огорчен, я
давно ненавижу замок заодно с деревьями. Теперь я летаю в ночных ветрах
вместе с демонами, а днем играю в катакомбах Нефен-Ка в потаенной долине
Хадата у берегов Нила. Я знаю, что свет - не для меня, разве что лунный
свет на каменных надгробьях Неб. Я не создан для веселья, для меня лишь
празднества Нитокриса под Великой Пирамидой; но в моей вновь обретенной
свободе одиночества я почти рад горечи отчуждения.
Ведь несмотря на сладость забвения, мне не дано забыть, что я изгой;
я чужой в этом столетии, среди тех, которые зовутся людьми. Я помню это с
тех пор, как протянул пальцы к этой мерзости в богато позолоченной раме,
протянул пальцы и коснулся холодной неподатливой поверхности полированного
стекла.