Юлия ЛАТЫНИНА

                                    1

     Клайд Ванвейлен вовсе не собирался открывать новую планету.
     Получилось это  чисто  случайно.  У  Серого  Пятна  за  его  кораблем
погнались   двое   пиратов   с   фальшивыми    опознавательными    знаками
Порте-Кассино,  даже  не  пиратов,  если  говорить  честно,  а   отощавших
обывателей Ньютоны. Планету недавно вышибли из ООН  за  несоблюдение  прав
человека, отчего  местный  диктатор,  хоть  и  не  перестал  расстреливать
собственных болтунов,  однако  совсем  перестал  преследовать  собственных
бандитов.
     Если бы у Ванвейлена был хороший корабль и  надежный  экипаж,  он  бы
подождал эти катера и популярно, с помощью бортовых лазеров, разъяснил  им
международное право, - но у  Ванвейлена  был  этакий  грузовой  бочонок  с
подтекавшими стабилизаторами, на котором он  вез  на  Эркон  геофизическое
оборудование и прилагаемого  к  оборудованию  геофизика  по  имени  Сайлас
Бредшо, скромного молодого человека  с  застенчивыми  манерами  и  глазами
черными, как донышко пусковой шахты. Бредшо, был нежен, тих, слюняв, и  во
время погрузки так хлопотал над  запечатанными  контейнерами,  словно  его
буровые вышки были собраны из лепестков гортензии.
     Ванвейлену подумал, что если его пассажир запсихует и доложит в порту
назначения  о  незарегистрированных  средствах  защиты  на  борту,  то   у
Ванвейлена опять отберут лицензию и еще, пожалуй,  конфискуют  это  старое
корыто, и эта мысль ему не очень-то пришлась по душе.
     Тут два катера вздыбились и превратились в два широких  синих  плевка
длиной, с точки зрения приборов, в  семь  тысяч  километров,  -  Ванвейлен
врезал  по  панели  управления  и  ушел  в  подпространство,  не  утруждая
компьютер координатами выхода.
     Когда дельта-поле вновь собрало корабль в  одном  месте,  на  экранах
сияла неведомая Ванвейлену россыпь звезд, а  чуть  справа  по  курсу,  как
одинокая елочная игрушка, висел серебристо-синий шар, важно  подставлявший
затянутый облаками  бок  небольшому  желтому  солнцу.  Даже  невооруженным
глазом можно было заподозрить, что атмосфера  на  важном  шаре  -  земного
типа, и это было редкой удачей. Весь экипаж, в количестве  шести  человек,
сбежался в рубку, и пассажир Бредшо, подскакивая от  восторга,  потребовал
подойти к планете.
     Через полчаса  грузовик  вынырнул  из  гиперпространства  в  трехстах
пятидесяти километрах от поверхности планеты. Внизу был океан с  шельфовой
нефтью, потом горы,  магнитная  аномалия,  потом  облака  и  в  разрыве  -
вечерняя степь с антилопами. Корабль вошел в  ночную  тень  над  затянутым
облаками материком.
     - А это что? - спросил Бредшо, вдруг ткнув пальцем в синюю  линию  на
экране анализатора. Ванвейлен изумленно на него оглянулся. "А  геофизик-то
мой ничего не смыслит в геофизике!" - вдруг пронеслось в его голове.
     И тут корабль словно сгребло клешней и  потянуло  вниз,  к  темным  и
жирным, как свиной фарш, облакам.
     - Какого черта, - выругался Ванвейлен.
     Из облаков выскочила нехорошая тень,  слева  распустился  серебристый
цветок и тут же превратился  в  гигантскую  круглую  воронку  всех  цветов
радуги.
     - Это нападение! - закричал в соседнем кресле Макнейл.
     Корабль въехал носом в одну из  воронок  и  стал  кувыркаться.  Глаза
индикаторов пучились и лезли из орбит. Клод Ванвейлен  бегал  пальцами  по
пульту  управления  -  клавиши  вдавливались  с  бесчувственным  резиновым
звуком.
     - Сбрасывайтесь, - заорал не своим голосом Бредшо.
     Ванвейлен на мгновение оглянулся:  геофизик  сидел  весь  зеленые,  и
глаза у него от ужаса были большие, как дисковые антенны.
     - Сиди смирно, - зашипел Ванвейлен.
     Корабль тряхнуло еще раз, радужные  зайчики  запрыгали  по  стенам  и
приборам, изображение грузовых отсеков на экране вдруг полыхнуло  красным,
- и - до Ванвейлена дошло, что он вез.
     - Бросайте груз, - опять заверещал Бредшо.
     Что Ванвейлен и сделал.
     Корабль стал делиться, как созревшая амеба. Грузовые  отсеки  уходили
вниз, ракетоплан с аварийным запасом топлива - на запад. Радужные  воронки
теперь вспыхивали далеко сзади, и издалека казалось, что  кто-то  пытается
поймать в разноцветный гигантский сачок стальную бабочку в пять тысяч тонн
весом. На ракетоплан этот кто-то не обращал внимания.
     Ванвейлен  рвал  пломбы  с  системы  аварийного  управления.  Капсула
слушалась с трудом. Выскочил  и  лопнул  парашют,  за  ним  другой.  Берег
материка, размытый инфракрасным светом, пропал на востоке. Капсула шла над
морем, теряя высоту быстрее,  чем  скорость:  четыре  тысячи  метров,  две
тысячи метров, полторы тысячи метров...
     Далеко впереди вновь возник  берег,  изрядный  остров,  горные  леса,
обрывавшиеся у ледников. Восемьсот метров. Рули высоты как  под  наркозом.
Топливный индикатор помаргивал, когда ракетоплан попадал в воздушные  ямы.
Берег был уже внизу.  Ванвейлен  с  трудом  разворачивал  машину.  Датчики
визжали, как  побитая  собака,  что-то  радостно  пело  в  системе  подачи
топлива.  Ракетоплан  развернулся  и  пошел  нырять  над  ночным  берегом,
обросшим лесом и изжеванном когда-то ледниками.
     Пятьсот метров. Под  крылом  ракетоплана  мелькнул  и  пропал  ночной
город. Паучьи ножки улиц сбегались к пристани и площади.  "Экий  космодром
для народных собраний", - подумал Ванвейлен.
     В темном лесу  мелькнула  одна  плешь,  другая.  Ракетоплан  цеплялся
брюхом за деревья. "Сейчас или никогда", -  подумал  Ванвейлен,  аккуратно
управляясь с приборами.
     Дрожь прошла по кораблю, датчики нехорошо проорали и смолкли.  Что-то
ухало и ворочалось в системе охлаждения,  едкий  дым  пополз  было  из-под
панелей, но сгинул в вентиляционных шахтах.
     Капсула сидела посреди проплешины в темном лесу и тихо шипела.
     Ванвейлен  повернулся  к  Бредшо  и  тоном,  не  предвещавшим  ничего
хорошего, осведомился:
     - Ну, что у вас там было? Плазменные гранаты?
     Бредшо виновато мигал.
     - Ясное дело, - сказал  кто-то  из  экипажа,  -  гремучка  у  него  в
контейнерах, вот он и испугался.
     - Геофизики, - процедил Ванвейлен, - чтоб  вас  с  вашей  борьбой  за
демократию... Всю галактику засморкали.
     - А вас это не касается, - огрызнулся Бредшо, - вас нагрузили,  вы  и
везите.
     - Меня это очень касается, - возразил Ванвейлен, - потому что  импорт
бурового оборудования стоит одну цену, а импорт  демократии  стоит  совсем
другую цену.
     - А они экономят, - сказал кто-то.  -  Им  Федеральный  Сенат  снизил
ассигнования на зарубежную демократию.
     Бредшо, из-за кожуха накопителя, виновато блестел глазами.
     - Это была ракетная атака, - сказал он. - Боеголовки типа  "Фавилла".
Если бы они попали в корабль, от нас бы даже соплей не осталось.
     Ванвейлен изумился. Это же надо,  -  спутать  искровые  боеголовки  с
радужными воронками мезонных бомб! Ну и слюнявых же  специалистов  готовят
они на наши налоги!
     - Не попали же, - сказал  Ванвейлен,  и  ткнул  пальцем  в  оранжевый
индикатор слева от бокового экрана. Индикатор,  указывавший  на  состояние
грузовых отсеков, мирно помаргивал, как бы  удивляясь:  "И  чего  вы  меня
оставили?"
     - Точно не попали?
     - Точно, - рассердился Ванвейлен, -  и  теперь,  пожалуйста,  корабль
там, а мы тут. Две тысячи километров, и еще триста.
     - Можно добраться, - неуверенно сказал Бредшо.
     - Ага. Вот только местной валюты нет, заказать  билеты  на  ближайший
авиарейс.
     - Это была не ракетная атака, - сказал один из экипажа, Хатчинсон,  -
это была магнитная ловушка. Я однажды возил контрабанду на Геру и попал  в
точно такую, - если корабль не имеет опознавательного сигнала,  его  тащит
вниз...
     - Ребята, вы что, взбесились, - сказал бортинженер. - Это был  лазер.
Экран же был весь серебряный.
     Ванвейлен почувствовал некоторую дрожь в руках. Радужные воронки  еще
стояли у него в глазах. Радужные воронки бывают только у  мезонных  ракет,
взрывающихся в  атмосфере,  типа  "агаты",  под  которую  он  попался  под
"Вегой-20".
     - Есть еще мнения? - осведомился Ванвейлен. - Вы что видели, Джеймс?
     У Джеймса Макриджа глаза были виноватые и странные.
     - Я, - откашлялся он, - знаете, я  вчера  фильм  смотрел,  по  СВ,  с
танками, - и вот мне показалось, что что на нас едет такой  серый  танк  с
броней высшей защиты.
     - Так, - сказал Ванвейлен, - значит,  на  нас  в  стратосфере  наехал
танк.  Вероятно,  архангелы  проводили  тактические   учения.   Василиска,
дракона, и упыря с минометом никто не видел?
     Но василиска не  видел  никто.  Может  быть,  потому,  что  по  СВ  в
последнее время не показывали фильмов с василиском в качестве центрального
персонажа.
     Тогда Ванвейлен переключил компьютер на воспроизведение и  затребовал
данные получасовой давности. Экран  осветился  нежным  зеленым  светом,  и
Ванвейлен несколько прибалдел. Судя по данным компьютера, их вообще  никто
не атаковал. Судя по данным компьютера, корабль сам пошел  вниз,  а  потом
закувыркался в  стратосфере,  подчиняясь  довольно  дурацким,  но  все  же
выполнимым приказам центрального блока... "Ого-го, -  заплясало  в  голове
Ванвейлена, - это  что  же?  Это  значит,  кто-то  на  том  материке  взял
управление кораблем на себя, разобрался за пару  мгновений  и  взял?  Хотя
постойте, а головы наши? Управление нашими головами он тоже взял на  себя?
Ведь каждый видел, черт побери, разное! Это ведь привидения  можно  видеть
по-разному, а принять мезонную ракету за магнитную ловушку... Лучше  бы  я
долбанул этих пиратов...  Скверное  это  дело  -  быть  подбитым  мезонной
ракетой, но быть подбитым призраком мезонной ракеты - нет уж,  увольте  от
знакомства с такой цивилизацией...

     В этот миг что-то клюнуло в прозрачную  оболочку.  Ванвейлен  включил
наружное освещение и увидел, что  из  черных  кустов  в  корабль  сыплются
раздвоенные стрелы с белыми  перышками.  У  местного  населения,  судя  по
всему, неизвестных противоракетных систем не было.
     На рассвете выяснилось: корабль сел на огород с бататами. Совладельцы
огорода скрылись в лесу, оставив  у  столба  в  круглом  поселке  обильную
снедь, пальмовое вино и привязанную девушку.
     - Всегда мечтал спасти принцессу, предназначенную в жертву дракону, -
сказал Ванвейлен, разрезая веревки. Принцесса впилась ему в руку, звякнула
ножными браслетами, схватила калебасу с вином и убежала.
     Ванвейлен ошарашенно жмурился, пытаясь понять, как согласуются  атака
в верхних слоях атмосферы с девушкой, привязанной у столба. И было  что-то
еще:  ах  да!  Прибрежный   город,   горбатенький,   темный   и   какой-то
средневековый...
     Никто не  спешил  посылать  свои  военно-воздушные  силы  на  розыски
ракетоплана.  Казалось  невероятным,  чтобы   высокоразвитая   цивилизация
ограничилась одним материком.

     На следующий день жители деревни вернулись.
     Деревня была устроена незамысловато, поле - тоже: лес  был  вырублен,
выжжен и засеян. Таких вырубок было очень  много:  ливни  быстро  вымывали
почву, люди переходили на другое место, а вырубка зарастала,  видимо,  лет
двести-триста. Сил по-настоящему навредить природе у людей не  хватало,  и
они жили с ней в полной гармонии. Ванвейлен  благословил  в  душе  здешний
метод сельского хозяйства: если бы не вырубки, ракетоплан распоролся бы  о
деревья.
     В деревне в правильном порядке стояли круглые  хижины  с  деревянными
подпорками и заплетенными окнами.  Подпорки  все  были  одинаковой  длины,
чтобы, в случае чего, отдать подпорку из хижины  покойника  -  соседу,  но
огород у каждого был совершенно  свой.  Большой  Короб  -  так,  примерно,
кажется, звали человека, приставленного деревней к небесным  гостям,  -  с
гордостью провел Ванвейлена  по  лощинам  и  террасам,  указывая  на  свой
огород, свою пальму, свой таро и ямс.
     Большой Короб,  видимо,  безошибочно  угадал  в  Ванвейлене  Большого
Человека из летающей деревни и свел его к  Большому  Человеку  из  деревни
наземной. Тот объяснил Ванвейлену с помощью знаков, что девушки  и  еда  у
столба  были  товаром  для  обмена  с  богами.  Ванвейлен  не  понял,  что
требовалось от богов взамен: железная чешуя,  возмещение  за  потраву  или
хорошая погода. На всякий случай  он  объяснил,  что  девушка  в  качестве
товара  им  не  подходит.  Тот  вздохнул,  развернул  пальмовые  листья  в
принесенной с собой корзине и вытащил оттуда два полукилограммовых  бруска
золота. На брусках были иероглифы,  похожие  на  головастиков,  и  клеймо:
множество людей на городской площади. Ванвейлен погладил брусок и подумал,
что, вероятно, с жителями этого мира  можно  будет  все-таки  найти  общий
язык.
     В деревне поспешно солили, коптили, кололи, сушили, - Большой Человек
деревни, Белый Батат, гонял людей, как  мух.  Ванвейлен  понял,  что  идут
какие-то грандиозные приготовления  к  торговой  экспедиции  по  обмену  с
прибрежным городом, а может, и дальше.
     Дикари быстро освоились с богами и стали воровать с корабля все,  что
попадалось им под руку. Бредшо сказал, что это потому, что  у  них  другие
представления о  собственности,  но  Клайд  Ванвейлен  подстрелил  парочку
дикарей, и с этих пор  представления  дикарей  о  собственности  не  очень
отличались от представлений Ванвейлена.
     Ванвейлен  так  и  не  вытряс  из  Бредшо  признания,  на  какую   из
многочисленных спецслужб Федерации тот работает, но про  себя  решил,  что
речь идет о  Комиссии  по  соблюдению  межконституционных  ограничений,  -
говорят, именно  там  обитали  вот  такие  парни,  -  непременно  с  двумя
дипломами, очками на  носу,  печальным  взглядом  и  сравнительно  слабыми
кулаками.
     С самого начала Ванвейлен подумал, что неплохо бы иметь  что-то,  чем
можно торговать с дикарями. Но, поскольку  местные  автоматы  для  размена
денег не  принимали  кредитные  карточки  Космобанка,  пришлось  поступить
по-другому. Бредшо нашел в горах подходящий песочек, -  все-таки,  видимо,
что-то  в  геологии  он  понимал,  чтобы  не  засветиться.  Из  подручного
материала и остатков двигателя соорудили  печку  и  наделали  для  дикарей
всяких бус, - красных, розовых и синих. Эти бусы так понравились туземцам,
что они меняли на них свиней, коз, и квадратные золотые слитки.
     Бредшо сказал, что менять десяток пестрых бусинок на золотой слиток -
это значит  обирать  аборигенов  Ванвейлен  сказал,  что  еще  одно  такое
заявление со стороны Бредшо, - и он скормит Бредшо аборигенам на завтрак.
     Ванвейлену очень хотелось собрать  побольше  золота.  Ванвейлен  стал
расспрашивать, скорее знаками,  чем  словами,  где  они  берут  слитки,  и
разузнал, что на юге, ближе  к  стране  мертвых,  есть  города,  сделанные
людьми, приплывшими из-за моря, и что  эти  люди,  вероятно,  родственники
Ванвейлена, поскольку плавать по морю, наверное, труднее,  чем  летать  по
воздуху.
     Ванвейлен собрал экипаж и сказал, что если они собираются  всю  жизнь
есть бататы и сливаться с непотревоженной природой,  то  лучшего  места  в
галактике им не найти. Он же, Ванвейлен, намерен добраться  до  прибрежных
городов, нанять там  корабль,  переплыть  море,  добраться  до  корабля  и
улететь с планеты.
     Некоторое время обсуждался  проект  строительства  самого  неуклюжего
вездехода в мире,  который  должен  был  потреблять  в  качестве  горючего
местный  бататовый  самогон.  Но  двигатель  разлетелся  при   первом   же
испытании. Самогон, заготовленный в  невиданных  на  острове  количествах,
раздали населению, и, надо сказать, это дело стало впоследствии у туземцев
ежегодным праздником.
     На празднике Ванвейлен объяснил, что ему нужны носильщики. Дикари  из
деревни отказались сами  идти  к  побережью,  но,  соблазненные  красивыми
бусами,  напали  на  соседнюю  деревню.  Половину  пленников  они  продали
Ванвейлену, за сорок бус штуку, а половину усыновили, чтобы потом съесть.
     Бредшо вел себя смирно и водворять демократию не порывался. Возможно,
это было связано с тем, что в племени  и  так  господствовала  демократия,
столь  полная,  что  она  не  нуждалась  даже  в  спецслужбах  для  охраны
демократии. Он только сказал, что Ванвейлен оправдывает свою репутацию.
     Да, была у двадцатисемилетнего Ванвейлена репутация, была с тех самых
пор, когда  Ванвейлен  возглавил  маленькую  экспедицию  "Интерспейса",  -
компании время от  времени  посылали  в  космос  хлюпкие  разведывательные
ракеты, потому что эти деньги списывались им с  налогов.  Никто  не  хотел
тогда   идти   под   начальство   молодого   голодного   капитана,    сына
нью-тайваньских  эмигрантов,  и  Ванвейлен  набрал  людей  со   всяческими
прорехами в биографии. За Вегой-20 это отребье отказалось лететь дальше, и
капитану  пришлось  продырявить  пару  горячих   голов,   чтобы   охладить
остальные. Экспедиция  завершилась  довольно  удачно,  но  по  возвращении
Ванвейлена из компании вышибли.
     Так  вот  появилась  у  Ванвейлена  репутация,  а  заодно  и  файл  в
федеральном компьютере. Ха-ароший файл, увлекательный, кабы не этот  файл,
и  не  выбрал  бы  господин  Бредшо  себе  такого  капитана  для   импорта
геофизической демократии...

     Когда у землян стало шестьдесят рабов, Ванвейлен снял с  корабля  все
оборудование, какое хотел, навьючил рабов копченым мясом, саговой мукой  и
разобранным ракетным  двигателем,  запасся  хорошей  водой  и  двинулся  к
побережью.
     Дорогу в город дикари и в самом деле знали отлично. Через десять дней
земляне увидели  с  вершины  холма  городские  здания.  Тут  рабы  сложили
поклажу, сели под пальму, зажарили курицу, скатили косточки к Городу вниз,
собрали свои корзины и объяснили Ванвейлену, что  он  может  их,  конечно,
съесть, но в город они не пойдут.
     Ванвейлен не стал их есть, и земляне спустились в Город одни.
     Маленький город с большим космодромом для народных собраний был  пуст
лет  триста.  Время  и  отчасти  землетрясение  потрудились  над  ним,  но
преуспели мало, ибо люди им не помогли.
     Люди пропали, а душа города осталась на месте: виноградные  прессы  и
земляные печи для меди и золота, фрески на стенах, дома и  очаги,  боги  и
оборотни-предки, спустившиеся с гор в виде животных. В городских цистернах
плескалась  дождевая  вода,  но  изощренная  система  подземных   каналов,
пронизывавшая  горные  террасы,  была  безнадежно   разрушена.   В   доках
рассыхались корабли со  звериными  мордами,  за  стенами  городских  садов
дичали яблони и пчелы, в  храмах  на  голодных  богах  истлела  одежда,  в
золотых рудниках на склонах гор обрушилась деревянная крепь: "Люди вынесли
из гор золото и потеряли интерес к этой земле", - подумал Ванвейлен.
     В храмах стояли яшмовые ларцы,  в  ларцах  -  сандаловые  валики,  на
которые когда-то были навиты шелковые свитки. Слова истлели. Из-за  обилия
рисунков и подписей город сам был как большая книга, но Ванвейлен не  умел
читать и только разглядывал картинки.
     На картинках текла обычная жизнь людей,  вещей  и  исчадий  фантазии.
Стучали по наковальне кузнецы, лавочники  расхваливали  товар,  умирали  и
воскресали боги, и над рудниками, похожими на преисподнюю,  росли  золотые
деревья с говорящими яблоками. Люди были маленькие и с паучьими ножками, -
те, кто рисовал картинки-комиксы,  знали,  что  главные  действующие  лица
нарисованных историй - не люди, а вещи более непреходящие:  Города,  Сады,
Священные Вещицы.
     Но самое невероятное было - клады. Круглые монеты, квадратные монеты,
монеты со звериными головами и головами человеческими, монеты  с  дырочкой
посередине и вверху, но чаще всего: рубленые слитки с номером  и  печатью,
изображавшие множество людей на площади. Детекторы  обнаруживали  заветные
кубышки в пересохших колодцах, в кладках печей, в самых  бедных  домах,  и
почти во всех: золото, золото, золото.
     Конечно, не одно золото. Были  там  вазы,  драгоценные  камни,  мечи,
полуистлевшие ткани. Вещи продолжали жить: на рукоятках мечей пели райские
птицы, на клинках тявкали собачки,  кувшины  дремали,  стоя  на  маленьких
лапах, сложив ручки на животе.  И  главное  -  Ванвейлен  нашел  несколько
морских карт, вырезанных на черепаховых пластинках  и  на  нефрите.  Карты
указывали рельеф берега, направления течений и ветров, и кружки городов на
том берегу.
     А через несколько дней Бредшо набрел на  еще  одну  карту.  Эта  была
очень красивая карта. Ее никто не прятал в сундук,  и  она  была  выложена
плоскими камешками на внутренней стене какого-то храма. Центр карты был не
на полюсе и не на  экваторе,  а  немного  к  югу  от  середины  восточного
материка, и в центре этом  была  выложена  ониксом  черепаха.  Восемь  ног
черепахи переходили в восемь главных меридианов. Карта  была  выполнена  в
ортогональной проекции, искажения нарастали по мере удаления от центра,  и
заморский берег был мало на себя похож.
     Город  был,  однако,  покинут  не  совсем:  не  то  снова   приезжали
переселенцы, не то наведывались пираты. Длинный шпиль у храма на городской
площади был починен недавно, и на стапелях в доке сидел  новый  корабль  с
одинокой мачтой и пустыми уключинами для  весел.  Киль  его,  восемнадцати
метров длиной, был вытесан из одного куска дерева, и с  обоих  его  концов
удивленно посматривали на землян два резных длинношеих дракона.
     Ванвейлен осмотрел корабль и сказал:
     - Вот на этот корабль мы погрузим вон то золото, и доплывем на нем до
материка.
     Накануне отплытия,  когда  круглый  корабль  качался  в  бухточке,  к
Ванвейлену, скорчившемуся у костра,  подошел  Бредшо.  Ванвейлен,  сев  на
корточки, выгребал из углей завернутую в пальмовые листья дикую курицу,  -
рецепт, подсмотренный у местного населения.
     - Неужели  вы  действительно  думаете  дотащить  все  это  золото  до
"Ориона"?
     - Да.
     - Глупо. А знаете ли вы, во сколько раз грамм золота  дешевле  грамма
рения?
     - Жаль, что горожане забыли спрятать свой рений в тайники.
     - Глупо. Нас убьют за это золото.
     - Нас убьют и без него. А вы что, боитесь, что мы потонем в море?
     - Просто я не люблю деньги.
     - Мистер Бредшо, если человек говорит, что он не  любит  деньги,  это
значит, что деньги его не любят.
     Бредшо пожал плечами, и они некоторое время в  молчании  ели  курицу.
Курица была божественная. Аромат ее возносился над опустевшим  городом,  и
местные голодные боги свесились с облаков на запах и жадно глотали слюнки.
     - Кстати, -  полюбопытствовал  Бредшо,  -  откуда  на  вашем  корабле
бортовые лазеры? И почему вы не стали стрелять в пиратов?
     - Вас побоялся, - сказал Ванвейлен, - думаю, сидит невинный геофизик,
испугается, донесет.
     - Да, - сказал Бредшо, - испугался помидор помидора.
     Помолчал и прибавил:
     - Странная все-таки история приключилась с кораблем. Как вы  думаете,
что нас ждет на том берегу? Мне так ужасно интересно, куда мы попадем?
     Ванвейлен ничего не думал о том, что  его  ждет  на  том  берегу.  Он
привык думать только о  тех  вещах,  про  которые  можно  надумать  что-то
толковое, и тут он думал до конца. О вещах, о которых думать бесполезно, а
можно только гадать, он никогда не думал.
     - Да, - сказал Ванвейлен, - очень интересно.
     - А?
     -  Очень  интересно,  куда  мы  попадем.  Вдруг  у  них  там   сейчас
гражданская война, и они распотрошили нашу ракету, - и лупят  сейчас  друг
друга вашим... геофизическим оборудованием.
     На следующий день корабль со  звериной  мордой  отплывал  из  пустого
города. Неудачно развернутый травяной парус хлопнул и  сбил  Ванвейлена  с
ног, и бывший капитан "Ориона" долго воевал с  новым  своим  двигателем  и
ругался, что всякая катастрофа - великий шанс для примитивных устройств.
     Окончив свое занятие, он подошел к поварам: бортпрограммист Хатчинсон
готовил обед, а Бредшо стоял рядом и, вместо того,  чтобы  чистить  батат,
чесал языком.
     - О чем спор? - осведомился Ванвейлен.
     - Да вот,  Клайд,  -  сказал  Бредшо,  -  мы  спорим  о  политическом
устройстве земель за материком. Согласитесь, что от их уровня  развития  и
образа правления во многом зависит, сумеем ли мы добраться до корабля. Вот
Хатчинсон полагает, что  мы  столкнемся  с  целым  рядом  таких  же  э-э..
городских республик, как этом покинутый город. А мне кажется, что горожане
вовсе не были самостоятельным государством. Они были частью какой-то очень
дисциплинированной империи, которая приказала им  переселиться  отсюда,  -
вот они и переселились. И согласитесь, что если на том берегу нас  ожидает
централизованное государство со шпионами и доносчиками, то про корабль наш
давно донесли по начальству и прибрали к рукам,  и  договориться  с  таким
правительством будет нелегко.
     - Я на стороне правительства, - сказал  Ванвейлен.  -  Им  на  голову
сваливается три тонны плазменных гранат,  ракетометы  и  прочее,  а  потом
являются хозяева всего этого барахла и заявляют, что  они  мирные  люди  и
поклонники свободы. Кстати, для кого вы везли мой груз?
     Бредшо надулся.
     - Не скажу.
     - Подумаешь, теорема Ферма, - фыркнул Ванвейлен. - Если  учесть,  что
на Эрконе всего две воюющие стороны, и если учесть,  что  наши  доблестные
спецслужбы вряд ли будут поставлять  оружие  этому  уголовнику-президенту,
то, стало быть, оружие предназначалось будущим демократам.
     Бредшо молчал. Хранитель государственных тайн.
     - Так вот, учтите - сказал Ванвейлен. - Я, конечно, не знаю, что  там
на том берегу, рабовладение или еще какое хитрое слово, но я полагаю,  что
по сравнению с режимом на том берегу даже президент Эркона может  получить
медаль за прогресс и демократию. И если вы там тоже  попытаетесь  нести  в
массы огонь свободы, то я вас  придушу  раньше,  чем  это  сделают  массы.
Никакой самодеятельности, ясно? Наше дело - дотащить это золото до корабля
и улететь. Мы - торговцы. Торговцы  не  спасают  прекрасных  принцесс,  не
убивают драконов и не вступаются за права угнетаемого населения. Понятно?
     Бредшо сказал, что ему понятно.

     Прошла неделя. Люди из горной деревни спустились на праздник в Город.
В городе они увидели, что нелюди, прилетевшие с неба, уехали  по  морю  на
погребальном корабле, который строят раз в четыре года и пускают  по  воде
со всеми отходами жизни. Староста  сказал,  что  вряд  ли  такой  поступок
принесет нелюдям удачу, если только они не большие колдуны.  А  колдовство
этих людей было слабее деревенского. Ведь они прилетели с неба  в  большой
тыкве, а деревенские колдуны летали на небо безо всяких тыкв, и  это  было
гораздо сложнее.
     А люди очистили Большой Дом и площадку перед ним,  после  чего  Белый
Батат устроил на площадке обещанный праздник.  Пришли  со  всех  деревень.
Раскрасили тела, сообразуясь с фресками и надели на ноги лучшие  браслеты,
сообразуясь  с  браслетами,  которые  надевали  боги  на  их  предков,  но
несколько хуже, потому что браслеты предков были  из  железа,  а  браслеты
нынешние - из перьев и лака. Пришлось немало потрудиться, чтобы съесть  за
неделю всех свиней и овощи, потому что Белый Батат запасал и менял все для
праздника один год и еще один год и еще  четверть  года.  В  конце  прошел
слух, что Белый Батат  что-то  оставил  себе:  люди  пришли  с  камнями  и
пристыдили его, что в следующий раз не будут на него работать. Он  выменял
откуда-то свиней и раздал еще.
     У Большого Короба был родственник, Малый Короб. Вместе им причиталась
целая свинья. Большой Короб был человеком  уважаемым,  и  ему  причиталась
почти вся свинья, а Малому Коробу - только левая  задняя  нога.  У  Малого
Короба явилась хорошая мысль, и на празднике он спросил:
     - А нельзя ли нам получить свинью живой?
     Белому Батату было, конечно, все равно, и он обещал им свинью  живой.
А вскоре Малый Короб пошел к Большому Коробу и сказал:
     - Я, пожалуй, передумал. Отрублю-ка я лучше свою ногу и съем.
     Большой Короб  испугался,  потому  что  трехногая  свинья  никуда  не
годилась, и стал его  уговаривать.  Наконец  тот  уступил,  выпросив  себе
вторую заднюю ногу.
     Через неделю Малый Короб опять пришел к Большому и сказал:
     - Я, пожалуй, передумал: съем-ка я эти задние ноги.
     Большой Короб испугался и посулил Малому Коробу третью ногу. "Ну, так
и быть", - сказал тот и ушел.
     А через неделю он вернулся снова и сказал:
     - Гляжу я на нашу свинью, и так мне хочется съесть свою долю.
     Тут Большой Короб плюнул и сказал:
     - И зачем я с тобой связался! Забирай свинью целиком и уходи. Отчего,
однако, если ты такой хитрый, ты не можешь нажить свиньи сам?
     После этого Большой Короб взял мотыгу и пошел копать ямс  на  огороде
Дикого Кота, чтобы Дикий Кот  прополол  кукурузу  на  огороде  Рябушки,  а
Рябушка за это подарил Большому Коробу поросеночка от своей свиньи.
     Если бы Большой Короб умел считать, он бы посчитал, что у него  почти
сто полей, огородов и деревьев. Однако  Свои  поля,  как  известно,  имеют
затем, что это очень почетно, и затем,  чтобы  знать,  на  чьем  Чужом  ты
работаешь.
     А Малый Короб через три дня свинью зарезал и съел.
     И больше мы не будем упоминать об этом  острове,  пусть  их  живут  и
наживают добро, а станем рассказывать о том, что происходило на  восточном
берегу, на материке.

                                    2

     В эту пору в Горном Варнарайне, в усадьбе Золотой Улей жил человек по
имени Шодом Опоссум. Он был один из самых рассудительных людей в округе, и
многие обращались к нему за советом и поддержкой. Этой весной пришла  пора
выдавать замуж его младшую дочь. Шодом решил добыть побольше  мехов  перед
приходом храмовых торговцев, снарядил три больших лодки и  поехал  грабить
деревню Лисий-Нос, принадлежавшую Коротконосому Махуду, его давнему врагу.
Все вышло как нельзя лучше, а еще Шодом навестил храм матери зверей, стены
сжег, а украшения и прочее взял себе.
     На обратном пути Шодом остановился в усадьбе Птичий  Лог,  и  хозяйка
сказала ему, что рыбаки, ездившие к Темному острову за черепахами,  видели
там на мели разбитый корабль, точь-в-точь как корабли предков на скалах.
     - Кто там был, люди или покойники, неизвестно, - сказала  хозяйка,  -
но их было не больше семи и держались они смирно.
     Дружинник Шодома, Арнут Песчанка, сказал ему:
     - Если это покойники, какой смысл с  ними  драться?  Все  равно  наше
золото, если его взять силой, обернется углем и грязью.
     - Можешь остаться, - говорит Шодом Опоссум.
     - Я не останусь, - говорит Арнут  Песчанка,  -  однако  я  вижу,  что
поездка эта добра не принесет.
     Через некоторое время Шодом вышел по малой нужде и  оставил  в  сенях
секиру. Возвращается - а с секиры капает кровь. Шодом стал ее вытирать,  а
железо течет, течет, словно женщина в месячные. Тогда Шодом пихнул  секиру
под лавку, чтобы никто не заметил, и вернулся на свое место.
     Хозяйка, однако, увидела, что он стал рассеян, усмехнулась и сказала:
     - Вряд ли тебе, Шодом Опоссум, этот корабль по зубам, потому что  три
дня назад здесь проехал Марбод Кукушонок. А теперь он  стоит  у  Песчаного
Вала, и ходят слухи, что он решил с этим кораблем не связываться.
     Тогда Шодом Опоссум сказал:
     - Марбод Кукушонок своей храбростью торгует за деньги, вот она у него
и кончилась.
     И наутро выехал к Темному острову.
     А женщина проводила его и вернулась во двор. Слышит - собаки  подняли
страшный лай. Вот она входит во двор, и видит, что это лают не ее  собаки,
а посреди двора бьются пернатый Вей и рыцарь Алом, и собаки лают и  визжат
с пластины на панцире Алома, и еще клекочет кречет с лезвия секиры. Но тут
Вей взмахнул плащом из птичьих перьев, в точности таким, какие  рисуют  на
людях Великого Света на скалах, - перья посыпались с плаща, превратились в
голубые мечи и оранжевые цепы, бросились  на  собак  и  стали  их  мять  и
трепать, так что кишки  разлетелись  от  угла  до  угла.  Рыцарь  взмахнул
рогатым копьем и затрубил в рог: наваждение сгинуло, голубые мечи полетели
на  землю  простыми  листьями  с  золотыми  кистями,  собаки  стали  рвать
бумагу...
     Тут, однако, Пернатый Вей взмахнул рукой, кинул в  землю  семена:  из
земли - копья в виде колосьев, новые воины.
     Женщина убежала к себе бочком, в ужасе,  села  прясть:  глядь,  а  на
прялку вместо кудели накручены собачьи кишки...
     Она рассказала все служанке, и та говорит:
     - Не к добру это. Потому что,  несомненно,  тот  морской  корабль  из
Страны Великого Света, и люди с него - из рода Пернатого Вея.
     А женщина подумала и добавила:
     - Сдается мне, однако, что не про Шодома Опоссума это  видение,  хоть
он и уважаемый человек, а в Варнарайне скоро настанут страшные времена...

     А с Марбодом Кукушонком было следующее. Услышав про  корабль,  он  не
подал  виду,  а  велел  плыть  к  соседнему  островку,  где  была  рыбачья
деревушка. Жители попрятались, но Кукушонок не велел ничего трогать.
     Ночь была с двойной луной, по воде плавали льдинки.
     Вечером Марбод подвязал штаны и куртку, надел на  пальцы  рук  и  ног
кожаные перепонки, чтобы лучше плавать, взял с собой в мешке лук, стрелы и
меч. За два часа переплыл пролив, а еще  до  рассвета  перешел  на  другую
сторону Темного острова, где видели корабль.
     Корабль был, действительно, точь-в-точь как корабль предков,  и  весь
светился белым светом. Когда рассвело, стало видно, что он лежит на  мели,
и мачта у него сломана. Люди на корабле совсем не береглись:  двое  прошли
мимо кустов, где сидел Марбод, взявшись за руки, так что тот  мог  бы  без
труда изловить обоих.
     К вечеру на берег  выбежал  медведь.  Один  из  людей  махнул  рукой:
налетел вихрь, задрожали листья на деревьях, в воздухе замелькали  голубые
мечи и оранжевые цепы: медведь упал и умер.
     Марбод решил, что увидел достаточно, убрался и стал ждать.

     Когда Шодом Опоссум подъехал к острову, над морем стоял туман. Шодом,
однако, был человек осмотрительный и  боялся,  что  у  острова  тумана  не
будет. Чтоб люди с корабля не успели перестрелять  лошадей  из  луков,  он
велел заранее спустить коней в воду и привязать их за кормой, а  когда  те
почувствуют под ногами дно, - садиться и скакать.
     Тумана над островом, действительно, не было, а люди с  корабля  спали
на берегу. Дружинники Шодома подкрались к ним и задавили  их  щитами,  так
что те не успели проснуться, как их скрутили, как циновку.
     Шодом  Опоссум  положил  в  мешок  того  чужеземца,  который  казался
главнее, - впоследствии стало известно, что его звали Ванвейлен,  погрузил
мешок в лодку и поплыл к кораблю.
     Тут из-за мыска выехали еще лодки, и с них закричали:
     - Сдается мне, что бой здесь неравный!
     Шодом Опоссум увидел, что это Марбод Кукушонок, и что людей у него  в
три раза меньше.
     Лодка Кукушонка сошлась с его лодкой. Кукушонок стоял на носу. На нем
был пятицветный боевой кафтан, украшенный облаками и птицами, панцирь  был
скреплен роговыми застежками,  на  голове  у  него  был  шлем,  увенчанный
перьями белого кречета, а за  спиной  -  колчан  с  бамбуковыми  стрелами,
отороченными белым пером и меч Остролист. Рукоять меча была увита  золотой
нитью.
     А поверх всего  на  Марбоде  Кукушонке  был  длинный  малиновый  плащ
королевских посланцев, с жемчужным  оплечьем  и  печатью  у  пояса,  такой
плойчатый, что даже меча  не  видно  в  складках,  и  расшитый  по  подолу
золотыми лапами и листьями, и плащи эти давно видали  лишь  у  предков  на
скалах. А королевских посланцев в стране вот уже  век  как  не  рассылали,
потому что никто их все равно слушался.
     Марбод закричал:
     - Именем короля - прекрати разбой!
     А дружинник Шодома Опоссума поглядел на плащ Кукушонка и сказал:
     - Что-то нынче много развелось живых  покойников,  -  корабль  как  у
предков, плащи как у предков...
     Шодом Опоссум засмеялся и крикнул Марбоду:
     - Сними тряпку - мешает драться!
     Марбод Кукушонок отвечал:
     - Сдается мне, Шодом Опоссум, что твоей  голове  не  место  на  твоих
плечах, раз ты говоришь такие слова.
     Тут одна лодка зацепилась за другую, люди Марбода выскочили на палубу
и начали биться, и не все люди у Шодома сражались так храбро, как обещали.
     Марбод сбросил плащ и кинулся на Шодома. Шодом  нанес  ему  удар  под
названием "клюющая перепелка", но Марбод подставил щит, и меч  вонзился  в
щит с такой силой, что застрял в нем. Марбод отвел щит и выворотил  меч  у
Шодома из рук.
     Тут Шодом схватил секиру, завертел ею и отступил за мачту, а щит  его
остался перед спускной  балкой.  Марбод  бросил  швырковый  топор,  -  тот
порхнул и пригвоздил шодомов щит к балке.
     А затем Марбод ударил Шодома ударом "кошачья лапа бьет справа",  так,
что у того соскочил подшлемник и шлем слетел с головы,  сбил  его  с  ног,
занес меч и сказал:
     - Признайся, что ты напрасно оскорбил меня, и нечестно  было  грабить
чужеземцев.
     Шодом был человек рассудительный, он вздохнул и ответил:
     - Многие бы предпочли смерть такому унижению. Однако я думаю, что нет
позора быть побежденным лучшим  мечом  королевства  и  человеком  из  рода
Кречетов.
     И Шодом Опоссум закричал людям, чтоб перестали драться.
     Однако у Марбода было несколько дружинников  из  тех,  что  во  время
битвы, помимо желания, превращаются в рысей и волков, так что  прежде  чем
все успокоились, многие еще получили отметины на память, а от некоторых на
воде остались лишь пузыри, а потом и пузыри пропали.
     После этого Марбод  подошел  к  чужеземцу,  который  во  время  драки
выбрался из мешка, и помог ему встать на ноги.
     Марбод Кукушонок, однако, ничего не взял  из  принадлежащего  Шодому.
Все считали, что оба вели себя очень благородно, -  ведь  лари  на  лодках
Опоссума были забиты мехами. А чужеземцы вели себя  довольно-таки  гнусно,
потому что когда началось сражение, их как бы отпустили,  и  старший  даже
выполз из мешка, а они сидели и смотрели, словно их это не касалось.
     Друг Марбода, Белый Эльсил, сказал ему:
     - Ты сегодня сделал две глупости: отпустил живым  Шодома  и  не  взял
добра у чужеземцев. Будет время,  и  ты  раскаешься  в  этом.  Потому  что
чужеземцы, видно, и вправду колдуны, однако те, кто во всем полагается  на
колдовство, а воевать не умеет, кончает плохо.
     - Молчи, - сказал Марбод. -  Если  они  помогут  мне  в  том,  что  я
задумал, мне не придется жалеть ни о чем.
     Марбод Кукушонок и Шодом Опоссум перегрузили вещи из корабля на  свои
лодки, и это были в основном золотые слитки. После этого корабль  сняли  с
мели и отвели в Золотой Улей, поместье Шодома Опоссума.
     Чужеземцы почти не говорили ни на языке богов,  ни  на  языке  людей,
однако поняли, что Кукушонок дрался за их жизнь и добро,  были  ему  очень
благодарны и подарили много золота.
     Они хотели также подарить кое-что Шодому Опоссуму, но  тот  не  хотел
брать от таких трусливых людей ничего, иначе, чем за деньги.
     Тогда Марбод Кукушонок сказал:
     - Сдается мне, Шодом, что ты питаешь дурные мысли  в  отношении  этих
людей, а мне надо уезжать, и я не хотел бы, вернувшись, найти их мертвыми.
     Тогда Шодом Опоссум взял от чужеземцев столько  золота,  сколько  они
хотели, и зарыл это золото в беличьем болоте. Все  поняли,  что  не  будет
удачи тому, кто этот клад выроет.
     Перед отъездом Шодом сказал Кукушонку:
     - Я хочу, чтоб ты знал, что моя жизнь и мои земли -  все  это  теперь
твое, и ты вправе просить у меня все, что пожелаешь.
     Кукушонок ответил:
     - Я о многом попрошу тебя, а сейчас мне бы хотелось одного, чтобы  ты
помирился с Махудом Коротконосым, потому что наступают странные времена  и
покойников в королевстве, действительно, чересчур много.
     Марбод Кукушонок как всегда, был удачлив, потому что сделал все,  что
хотел, и даже больше того, раз Шодом стал его другом.
     Марбод оставил чужеземцев в Золотом Улье чинить  корабль  и  обещался
вернуться через месяц.
     - Правда ли, - сказал Марбод Кукушонок, прощаясь,  -  что  в  Золотом
Улье есть подземный храм Ятуна?
     Шодом Опоссум побледнел, а собаки на ножнах его меча насторожились.
     - Это я так спрашиваю, - сказал Марбод Кукушонок. - Прошлое не должно
стоять между нами. Разве я плохо воевал для короля этой зимой?

     Карта с морскими течениями и торговыми городами соврала,  и  карта  с
империей-черепахой соврала тоже. Не было на Западном Берегу ни городов, ни
империи. Были замки над морем, усадьбы за каменными стенами и  деревни  за
сосновым тыном.
     Хуже всего, однако, было то, что и кораблей, подобных кораблю землян,
нигде не было, - только их подобия были высечены на "скалах предков". Были
этакие плоские лодки без киля, на которых было удобно заходить  в  реки  и
грабить приречные деревушки, а на  торговые  корабли  с  глубокой  осадкой
спроса не было. Заморский корабль с золотом торчал как  бельмо  на  глазу.
Впрочем, без золота он торчал бы еще больше, - здрасьте, приперлись,  -  а
зачем, спрашивается? Со своим золотом - значит, торговать, а без золота  -
значит, грабить.
     Ванвейлен ломал себе голову: кто же построил корабль на том берегу?
     Все считали их оборотнями, но мало ли оборотней на  свете?  Ванвейлен
думал, что Марбод Кукушонок спас их корабль,  приняв  его  за  корабль  из
страны Великого Света, как на скалах. Ракетоплан, вероятно, не произвел бы
на него такого впечатления.
     Поместье Шодома Опоссума сохраняло от городка, на месте которого  оно
располагалось, лишь одно, но  самое  существенное  -  имя.  Золотой  Улей.
Поместье было как  поместье,  со  всеми  его  составляющими:  усадьбой  за
крепостными  стенами,  дворовыми  службами,  деревней,   лесами,   лугами,
дружинниками, рабами, богами и предками.
     Ванвейлен и Бредшо поселились  в  усадьбе  на  горе,  остальные  -  в
деревне у моря, поближе к кораблю.
     Люди в усадьбе и люди в деревне жили в одном поместье,  но  в  разных
мирах. Мир людей из усадьбы создал Белый Кречет,  разрубив  в  поединке  у
мирового древа чудовище Вея. Мир людей из деревни создал государь Великого
Света, старый Вей, который взошел по мировому древу к подземным  пряхам  и
принес оттуда ячмень, просо  и  искусство  свадебных  церемоний.  Люди  из
деревни и люди в усадьбе были, однако, согласны в том, что Мировое Древо -
та самая желтая  катальпа,  что  растет  на  бывшей  площади  разрушенного
города.
     Люди из деревни и люди из усадьбы глубоко чувствовали  сопричастность
всему живому. Поэтому человек из деревни, убив куницу, относил ее к  скале
закона, и вся деревня собиралась на суд. Там кунице доказывали,  что  убил
ее не человек, а дротик. Дротик пороли и выкидывали. Это было  тем  проще,
что его сланцевый наконечник был одноразового пользования. Поэтому человек
из усадьбы полагал, что убить другого человека - не  страшнее,  чем  убить
куницу.
     Мир деревни был грубым и плоским, и делился, как крестьянский дом, на
три части: в одной хранились плоды земные и морские, в другой жил скот,  а
в третьей помещались люди.  Мир  усадьбы  был  вертикальным,  с  башней  в
середине. В подклетях и пристройках жили рабы и дворовые, в  горницах,  на
втором этаже - дружинники и господа, в верхних покоях жили  женщины,  а  в
левой угловой башне жил предок рода, Большой Опоссум, и при нем  -  Старая
Женщина, тетка нынешнего графа.
     Люди из деревни и люди из усадьбы жили в  разных  мирах,  потому  что
говорили на разных языках.  В  усадьбе  называли  свой  язык  аломским,  в
деревне называли свой язык вейским. География и история земли за  Голубыми
Горами, земли, куда должен был упасть "Орион", на аломском  и  на  вейском
языках описывались по-разному.
     Мир аломов был миром свободных людей и укрепленных поместий. Он  стал
таковым много лет  назад,  когда  братья  Ятун  и  Амар  завоевали  страну
Великого Света. Братья алкали славы, а не имущества. Когда Амар зарубил  в
поединке последнего доблестного государя страны, он не  позарился  на  его
дворцы и сады; дворец он сжег вместе с покойником, а золото и земли раздал
дружине. Почтение к убитым  противникам  и  щедрость  к  дружинникам  были
отличительной чертой предков. Песни настоятельно советовали  и  впредь  не
зариться на золото, а раздавать  его  сотрапезникам,  особенно  певцам,  и
напоминали, что Страна Великого Света погибла из-за жадности ее жителей  и
их страсти к приобретению.
     Люди из деревни, напротив, отлично знали, что Страна  Великого  Света
за Голубыми Горами  существует  до  сих  пор,  и  в  минуту  свободомыслия
называли  себя  ее  подданными.  Устройство  ее  было  известно  во   всех
подробностях и описывалось так: посреди страны Великого Света -  Город,  в
Городе дворец, во Дворце - Океан больше нашего моря, в Океане  остров,  на
острове - гранат, каждый плод - тысяча зернышек,  каждое  зернышко  больше
горы. Сорвешь плод - не портится, приставишь к ветке - опять  растет.  Под
корнями граната ходит  золотая  черепаха  Шушу,  из  корней  текут  четыре
источника: молоком, изобилием, просяной бузой и справедливостью.  Нет  там
ни зноя, ни холода, нету горних господ и гор тоже нет, нет ни  бедных,  ни
богатых,  ни  торговцев,  ни  воров,  сами  жители  золотые,  руки  у  них
серебряные, а едят они сытный жемчуг.
     По агентурным сведениям, от взгляда ее справедливого государя Харсомы
изо рта змеи вместо яда течет сладкое молоко, а  орел  по  его  приказанию
таскает корм воробью.
     Впрочем, точное  местоположение  страны  Великого  Света  вызывало  в
деревне   некоторые   разногласия.   Местный   знахарь   утверждал,    что
обыкновенному человеку, чтобы дойти до Небесного Города,  нужно  истоптать
три пары железных  башмаков.  Сам  он,  будучи  человеком  необыкновенным,
частенько летал туда по ночам. Монах-побродяжка, ржаной королек,  которого
Шодом Опоссум собаками вытравил из дочкиной горницы,  уверял,  что  далеко
ходить не надо, Небесный Город с его орлами и воробьями - внутри  нас,  да
мы сами - снаружи. Так что каждый может видеть его  образ,  но  при  жизни
ничего, кроме образа, не увидит.
     Свободу  в  обоих  мирах  ценили  чрезвычайно,  однако  понимали   ее
по-разному. В замковой трапезной свободным считался тот, кому король,  при
условии несения военной  службы,  пожаловал  поместье.  В  замковой  кухне
свободным считался тот, кто имел право  сам  выбирать  себе  господина.  В
деревне свободным считался тот, кто крепок земле, а не господину. Так  что
если господин продает землю, то не может  сковырнуть  с  нее  человека,  а
должен продавать его вместе с землей. И только  управляющий  поместьем  не
уставал подчеркивать, что он - верный раб хозяина, и  что  даже  свободные
люди должны уповать  на  графское  милосердие  и  страшиться  неумолимости
верного раба.
     Человек внимательный мог, однако,  заметить,  что  в  аломском  языке
очень много вейских слов, а в вейском - много аломских.
     Так или иначе - люди из деревни говорили по-вейски, люди из усадьбы -
по-аломски, а друг с другом они объяснялись на языке Богов,  -  или  языке
Закона.
     В почитании закона сходились все.  Люди  из  усадьбы  почитали  закон
баранами и благовониями, люди из деревни приносили ему в жертву  черепашьи
лапки и  просяные  зерна.  Было  бы  преуменьшением  сказать,  что  законы
незыблемы, как  скалы,  ибо  они  и  были  скалами.  Скалы  были  иссечены
изображениями предков и взаимными обязательствами между ними и  людьми,  и
было это сделано еще до прихода аломов, когда людей не было,  а  на  земле
жили одни предки. Обитатели поместья чтили изображения, и расходились лишь
в толковании  подписей.  Аломы  считали,  что  Большой  Человек  на  скале
именуется "владельцем поместья", в вейцы переводили надпись как  "чиновник
при общине".
     Относительно  взаимных  обязательств  каменного  человека   и   живых
крестьян, сомнений, однако, не было.  Незыблемый  закон  обязал  каменного
человека ссужать деревни солнцем, теплом, безопасностью и справедливостью.
Взамен Большой Человек или его представители получали  от  каждого  жителя
деревни в год четырнадцать яиц, кувшин конопляного масла,  курицу,  десять
дней полевых работ и еще кое-какую  мелочь  за  лесную  и  морскую  охоту.
Страна Великого Света на скалах была вечна, неуничтожима  и  беспредельна.
Ее государи судили сильных и защищали слабых,  разговаривали  с  богами  и
советовались с народом, они сами пахали поля золотым плугом и поучали, как
пахать, крестьян. Они правили по ту сторону гор и по эту сторону  гор,  по
ту сторону океана и по эту сторону океана, и среди их  владений  числились
заморские города, а  среди  их  атрибутов  -  резные  деревянные  корабли,
точь-в-точь похожие на тот, в котором приплыли чужеземцы.
     Бредшо вылечил дочку графского управляющего, она спросила:
     - Правда, что ты из Страны Великого Света, - и Бредшо поглядел вокруг
и ответил:
     - Да.
     Ванвейлен не знал языка, на котором говорили в  маленьком  городе  на
другом берегу моря, однако за морем писали иероглифами, а в  беспредельной
стране с одинаковыми законами писали буквами. Ванвейлен видел: когда в том
городе художник рисовал льва, он прорисовывал во льве скелет,  печенку,  и
сердце, словно полагая, что главное в звере - не видимость, а суть.  А  на
скалах Золотого Улья  звери  были  нарисованы,  как  сумма  своих  частей.
Художник полагал, что от перемены мест слагаемых эта сумма не меняется,  и
если ему не хватало места для львиных ушей, он рисовал эти уши на  животе,
а рентгеновских снимков, как на Западе, не рисовал никогда.
     Стало быть, с каким-то из атрибутов империи - либо  с  одинаковостью,
либо с беспредельностью, - дела с самого начала обстояли неважно. И докуда
бы ни простиралась империя два века назад,  -  ее  города  превратились  в
поместья, ее государи умерли и не воскресли, Золотой Улей  опустел,  дикие
пчелы жили в дупле.
     Крестьяне  почитали  страну  Великого  Света.  Крестьяне  расписывали
горшки теми же словами,  которые  употреблялись  на  скалах  для  докладов
древним  богам.  Они  не  изменили  ни  буквы:  однако,  увы,   изменилась
грамматика,  и  то,  что   было   настоящим   временем,   превратилось   в
сослагательное наклонение. Отчет  о  процветании  стал  молитвой  о  куске
хлеба.
     Был и еще один простой и общепринятый язык - язык оружия. Понять  его
было  так  же  несложно,  как  выучить  дорожные   знаки,   но   научиться
разговаривать сложнее, чем научиться  водить  машину.  Ванвейлен,  однако,
рьяно взялся за дело.

                          ИЗ ДНЕВНИКА ВАНВЕЙЛЕНА

     "Сегодня граф показывал мне свои сокровище: стоит  кладовая,  темная,
как местное население, а посереди сундуки. На стенке череп с  вделанной  в
него жемчужиной. Я стал рыться в сундуке  и  вытащил  книгу  с  серебряным
павлином вместо обложки (за  павлина  она  и  попала  в  сокровищницу),  и
исписанную только с одной стороны. Я облизнулся, и граф тут же подарил мне
книгу. Пока босс хвастался  сундуками,  мальчишка-раб  все  время  норовил
ткнуть факелом в соломенную стреху. Я не выдержал и спросил, не боится  ли
босс пожара? Босс надулся и спросил, что я хочу  этим  сказать,  -  каждую
неделю он ходит любоваться своим добром, и еще ни разу стреху не подожгли.
Я разозлился и сказал, что сегодня не подожгли, так завтра подожгут.  Граф
возразил, что это может случиться только от дурного сглаза, и вообще, чего
это  я  пророчу  дурные  вещи?  Ну  вот,  -  толкуй  тут   противопожарную
безопасность. Теперь, если что, меня же и назовут колдуном.
     Я утащил книгу и решил писать на обратной стороне дневник. Что с  той
стороны - никто не знает. Неровные строчки -  должно  быть,  божьи  гимны.
Бедная старая книга!  Сначала  ее  держали  в  сундуке  из-за  серебряного
павлина, а теперь варвар со звезд употребляет оборот на путевые заметки.
     Когда мы шли обратно, мне все время казалось, что граф думает:  а  не
спихнуть ли меня в одну из каменных дырок в полу? Он,  наверно,  и  сейчас
думает.

     Мальчишку, который держал факел, послали на псарню пороть.

     Время они считают приливами. Утренний  прилив,  дневной,  вечерний  и
полночный. Еще говорят: "в час, когда женщины замешивают тесто".

     Я спрашивал у графа  об  земле  за  Голубыми  Горами,  куда  свалился
бедняжка "Орион". Граф позвал певца, и тот спел мне песню. О чем песня,  я
не понял из-за крайней скудости своего  словарного  запаса.  В  конце  все
страшно возбудились и стали плясать. Сломали половицу.

     Сегодня мне песню спели  второй  раз.  Там  было  про  двух  братьев,
которые завоевали земли империи до Голубых  Гор  и,  не  дожидаясь  полной
победы над  империей,  решили  честно  ее  поделить.  Дележка  проистекала
довольно остроумным образом. Один брат сказал: давай я поделю землю на две
части, а ты выберешь, какая из них твоя. А если не хочешь, ты  дели  землю
на две части, а я выберу, какая из них моя. Завоеватели были слабо сведущи
в географии, и не знали, что земля за  Голубыми  Горами  в  пятьдесят  раз
больше, чем земля перед Голубыми Горами.
     Думаю, при империи местному народу жилось лучше, потому что хуже, чем
сейчас, ему житься не может.

     Я кажется,  начинаю  понимать  книгу.  Это  стихи  и  язык  не  очень
изменился.

     Сегодня на пиру слышал песню про страну Великого Света  и  прибывшего
из нее путешественника. Навострил уши в ожидании географических сведений и
услышал, как герой плыл через четыре моря и три острова, и там был остров,
покрытый бесами, кричащими так, что один в великом шуме не слышал другого,
и магнитный остров, который повыдергал все гвозди из  обшивки  корабля,  и
птичка, которая  схватила  корабль  в  когти  и  унесла  его  на  гору  из
драгоценных камней, и я уже совсем перестал  слушать,  как  вдруг  подошел
певец и потребовал от меня золота, потому что песня  эта  была  сложена  о
моем путешествии!
     Не могу сказать, что я страдаю от отсутствия информации  об  империи,
но все это информация,  видимо,  того  же  рода,  что  информация  о  моем
путешествии.

     Позавчера вернулся Марбод: с ним было сорок дружинников и целая  куча
всякого добра. Они разделили добро и устроили пьянку почище, чем  я  видел
однажды  в  Джерсийском  космопорту.  Теперь  я  понимаю,  что  значит  "и
благородные рыцари начали пировать". Марбод предложил мне ехать  завтра  с
ним. Бредшо сказал, чтобы я этого не делал. Я послал Бредшо к черту.

     У меня такое впечатление, что это совершенно статичная система. В ней
ничего не  может  измениться.  Главное,  что  придает  ей  стабильность  -
абсолютное  военное  превосходство  знати  над  крестьянами  и  столь   же
абсолютное ее невежество.

     Я отправился с Марбодом.
     Мы плыли целый день и приплыли к какому-то  городку.  Жители  городка
залезли на стены и стали швырять в нас  всякой  утварью  для  убийства.  Я
решил, что нам конец. Марбод подогнал один из кораблей  под  самые  стены,
перекинул через поперечный брус у мачты канаты и вздернул на этих  канатах
лодку: в лодке сидели лучники.  Они  осыпали  жителей  стрелами,  а  потом
перескочили на стены. Марбод был первым.
     В жизни не думал, что  шестьдесят  человек  могут  взять  город  (без
мезонных  ракет).  Марбод  согнал  все  население  на  главную  площадь  и
потребовал от них тысячу "ишевиков" выкупа. Население со слезами на глазах
благодарило Марбода. Ишевики были принесены. Пятерым из  тех,  кто  ловчее
других швырялся в нас утварью для  убийства,  Марбод  предложил  быть  его
дружинниками. Пятеро исполнили танец восторга.
     На  оборотной  странице  моего  дневника  -  стихи  о  белых   гусях.
Престарелый поэт империи вышел в сад и решил, что опять  выпал  запоздалый
снег, присмотрелся, - а это прилетели весенние гуси.
     Любовались на весенних гусей и долюбовались до Марбода Кукушонка.

     Вчера приплыли к островку, оставили  лодки  и  поехали  по  лесу  (на
лошадях, их возят с собой в лодках).  Вдруг  навстречу  нам  -  молодец  с
вооруженной свитой. Молодец выехал вперед и Марбод выехал вперед.  Молодец
вытащил свой меч и Марбод вытащил своей меч. Молодец сказал, что его меч -
лучше. Марбод выразил сомнение. Молодец  сказал,  что  его  меч  лучше,  и
поэтому он хочет подарить этот меч Марбоду. Марбод  сказал,  что  в  таком
случае он готов подарить свой меч молодцу.
     Они поменялись мечами, и молодец присоединился к нам.  Зовут  молодца
Лух Медведь.
     Поехали на другой конец острова  и  разграбили  там  деревеньку.  Над
деревенькой  торчит  замок,  хозяин  которого  отлучился  по  уважительной
причине, - грабит другую деревеньку. Опять мы взяли рыбацкую деревеньку  с
помощью лодок, поднятых на мачту.  Я  спросил  у  Марбода,  часть  ли  так
делают, и он сказал, что он это первый придумал неделю назад.
     Однако!
     Опять была дикая пьянка.
     На мою долю досталось много всякого добра.

     Мы едем  встречать  торговцев  из  храма  Шакуника,  которые  недавно
повадились ходить в здешние края за черепахами, янтарем и мехами. Эти люди
приходят с Востока, из-за Голубых Гор, то есть из страны  Великого  Света.
Марбод сказал, что у торговцев я могу обменять доставшуюся мне  добычу  на
множество удивительных вещей,  которые  производят  в  империи  и  которые
нельзя добыть с помощью грабежа. Я ответил, что я сам хочу идти за Голубые
Горы и обменять там меха и золото с большей прибылью.
     Во взаимоотношениях Марбода и торговцев есть какая-то тонкость - я не
понял, в чем дело, по безъязыкости.

     Оказывается, Марбод знает стихи про белых гусей и невыпавший снег.  У
меня челюсть отвалилась от удивления так, что Лух сунул мне  в  рот  дикую
грушу. Я вынул грушу и стукнул ей Луха по уху. Меч Луха  лежал  далеко,  и
когда все кончилось, у меня была расцарапана рожа, а у Луха штаны обгорели
в костре. Марбод ограничился замечанием,  что  мы  проявили  неуважение  к
древним стихам.

     Марбод обнаглел, и кончилось это,  как  и  должно  было  кончиться  -
плохо.
     Мы явились к довольно большой  усадьбе.  Стены  были  деревянные,  но
стояли на таком большом насыпном холме, что  их  нельзя  было  поджечь.  У
дедушки владельца усадьбы и дедушки Марбода, кажется, были  какие-то  свои
счеты по поводу какой-то местной русалки, или оленихи, которую один взял в
жены, а другой - изнасиловал.
     Вечером явился местный изменник и сказал, что знает старый  подземный
канал, по которому вода шла в усадьбу, когда на ее месте был город. Марбод
спросил у изменника, нет ли при замке старой подземной пещеры с храмом,  и
тот ответил, что есть. Мы полезли  в  канал.  Изменник  был  липовый.  Нас
поймали: Марбода, меня, и еще троих, которые были сразу за нами.
     Нас привели в большой зал и там привязали к столбу. Нас обыскали.  Из
меня  вытрясли  несколько  золотых  монет  и  лазерный  пистолет  "эй-си",
выкрашенный для маскировки желтой краской и  разрисованной  картинками  по
мотивам различных преданий. Монеты были  тут  же  розданы  присутствующим,
пистолет был выброшен в очаг, как чужеземный талисман, видимо не принесший
никакой пользы своему владельцу.
     Марбод напомнил, что он, между  прочим,  королевский  уполномоченный.
Хозяин спросил, а что такое король, и тут между ними последовал диалог,  в
котором непонятные мне политические намеки были перемешаны с понятными, но
совершенно непечатными словами. Потом хозяин показал на меня и спросил,  с
каких это пор Марбод таскает с собой колдуна?  Я  спросил,  отчего  это  я
колдун, и хозяин сказал: человек таскается за воинами,  а  дерется  плохо,
кто же он, как не колдун? После этого они стали обсуждать,  что  делать  с
нами, и слушать это было довольно-таки противно.
     Потом  хозяин  велел  отвести  нас  в  подвал,  потому  что  на  нем,
оказывается, есть зарок - не пытать людей в ночные часы. Нас троих  отвели
вниз, прикрепили цепью к обитому медью брусу, а  потом  вздернули  брус  к
своду, и мы повисли, не касаясь земли, хотя никакой невесомости вокруг  не
было. Мы висели во внешней башни, и было слышно,  как  под  стенами  замка
люди Марбода воют, как осиротевшие кошки.
     Когда тюремщики ушли, Марбод раскачался, забрался ногами на  балку  и
выдернул из гнезда цепь, за которую  был  привешен.  Через  час  в  камеру
опрометчиво заглянул желавший полюбоваться на нас охранник. Марбод  удушил
его цепью, забрал ключи, спустил брус, на котором  мы  висели  и  выпустил
нас. Мы втащили часового внутрь и  заперлись.  Марбод  выломал  прутья  из
окошка. Мы разодрали все, что на нас было, на  длинные  полосы  и  связали
этими полосами цепи: получилась довольно длинная веревка. Мы спустились во
двор и прошли к воротам. Марбод придушил часового и  выпустил  меня  через
этакую форточку в воротах, величиной с аварийный люк. Я спросил, не хватит
ли на  него  сегодня,  и  он  ответил,  что  не  хочет,  чтобы  в  Ламассе
рассказывали, как Марбод Кукушонок голым утекал из замка. Он сказал, чтобы
я шел к лагерю и привел обратно воинов, если меня не придушат по ошибке.
     Когда мы пришли к воротам, они  были  открыты:  человек  двадцать  из
числа вражеских дружинников налезало на Эльсила, защищавшего ворота, а еще
чуть поодаль человек шесть шуровало на  лесенке  в  центральную  залу.  Мы
покончили с ними. Когда мы вошли в залу, то увидели, что посереди залы, на
столе, сидит голый Марбод и ест с  меча  утку.  В  зале  было  шестнадцать
трупов, включая хозяина замка, и кишки  висели  на  стенах.  Люди  Марбода
присоединились к нему. Я отошел в сторонку и  тихонько  блевал  себе  там,
пока меня не засмеяли.
     Марбод сказал, что он, как королевский уполномоченный, забирает замок
от его прежнего владельца за неблагодарность и передает его Луху  Медведю.
Все захохотали.

     Марбод везде очень  настойчиво  справляется  о  подземных  пещерах  и
заколдованных  храмах,  провалившихся  под  землю.  Справляется  -  значит
пытает.

     Я стал доискиваться, в каких отношениях Марбод с  королем,  и  вышло,
что этой зимой Марбод был в наилучших отношениях с королем, а недавно  они
наговорили друг другу крупных слов. Причиной этому некая черная  кобыла  с
белым  пятном  на  заду,  принадлежавшая  королю,  и  человек   по   имени
Арфарра-советник. Этот Арфарра, желая рассорить Марбода с королем,  сказал
Марбоду, что король  на  него  сердит  и  что  Марбод  может  в  этом  сам
убедиться, попросив у  короля  черную  кобылу,  -  король  ему  непременно
откажет. Королю же Арфарра сказал, что  Марбод  совсем  обнаглел  и  везде
похваляется, что король отдаст ему любимую черную кобылу. Король пришел  в
ярость. Марбод, с  подачи  Арфарры,  попросил  кобылу,  король,  с  подачи
Арфарры, послал Марбода туда, куда не может довезти не только кобыла, но и
транссолнечный звездолет класса "А+".
     Марбод страшно сердит на Арфарру, и я  не  хотел  бы  быть  на  месте
человека, на которого Марбод сердит. Этот Арфарра -  родом  из-за  Голубых
гор и сбежал от тамошних властей. Меня страшно занимает любое  известие  о
людях из-за Голубых гор, - ведь именно туда упал наш корабль.
     Марбод сказал про Арфарру:
     - Это  страшный  колдун,  и  он  хочет  забрать  себе  всю  власть  в
королевстве. У него самого души нет, но с ним бегает такая белая мангуста,
- это и есть его душа.
     Я не вытерпел:
     - Слушайте, Марбод, вы тоже везде таскаетесь с кречетом на плече,  вы
же ведь не скажете, что это ваша душа?
     - Почему же, - сказал Марбод, - это моя душа.
     Вытащил из ножен меч и прибавил:
     - И это моя душа. У человека много душ. А у вас в чем душа?
     Гм... В чем у меня душа?

     Мы встретились с нашими подопечными из храма Шакуника. Отец  Адрамет,
глава каравана, - сволочь страшная. Натравил Марбода на деревеньку, цены в
которой его не устраивали. Марбод забрал  у  жителей  меха  и  янтарь,  но
вместо того, чтобы продать их Адрамету, в припадке хвастовства сжег все на
лужайке. Адрамет бегал вокруг костра и вопил, как радиационная сирена.
     Вернулись обратно. Бредшо оглядел меня с головы  до  ног  и  спросил,
понимаю ли я, что участвовал в разбойничьем походе.  Я  ответил,  что  мне
было интересно. Мы поругались.
     Бредшо сказал, что под старым городом есть пещера.  По-видимому,  это
та самая пещера, которую ищет Марбод, и сдается  мне,  что  в  этом  храме
добра будет побольше, чем во всех  ограбленных  нами  деревеньках,  вместе
взятых."

     Итак, в начале весны храмовые торговцы явились в поместье,  где  жили
остальные земляне, и начался торг.
     Товарообмен был не так уж велик. Крестьяне  чтили  древний  закон  на
скалах, по которому каждый маленький человек не имел права  убивать  более
десяти черепах в год. Господа чтили закон,  по  которому  большой  человек
получал от маленького не более трети добытых "мехов и костей".
     Поэтому-то крестьяне, будучи людьми  мирными  и  законопослушными,  и
судились  с  каждой  лишней   куницей.   А   дружинники,   будучи   людьми
воинственными, но тоже законопослушными, добывали меха и кости в  соседних
деревнях.
     Приехал с  торговцами  и  сын  хозяина,  на  пир  и  охоту  собрались
окрестные сеньоры. Младший  Опоссум,  только  что  пожалованный  землей  в
королевском городе Ламассе, привез с собой в патриархальную глушь культуру
двора: отец одобрил черноволосых рабов, доставшихся  Младшему  Опоссуму  в
зимнем походе,  рубленные  серебряные  слитки  и  переливчатые  ткани,  но
покачал головой  при  виде  острозадых  амфор  с  вином.  В  нем  боролись
инстинкты рачительного хозяина и расточительного сеньора.
     - Отцы наши не глупей нас были, - сказал он, глядя на вино.  -  Разве
просяная буза хуже?
     Младший Опоссум возразил, что мир  не  стоит  на  месте,  а  движется
вперед.
     Ванвейлену Марбод нравился:  ибо  был  высок,  строен,  голубоглаз  и
дьявольски красив. "Притом же без него нас бы передушили, как цыплят..."
     Особенно, однако, нравилось то, что прошли времена предков, и славный
рыцарь  охранял  торговый  караван,  а  на  шее,  вместо   зубов   убитого
противника, носил яшмовое ожерелье из  страны  Великого  Света,  и  каждый
камень был символом, а не частью покойника.
     Марбоду Белому Кречету было три раза по восемь лет.  Он  был  человек
совсем иного покроя, нежели Шодом Опоссум не  глава  поместья,  а  главарь
дружинников,  не  домосед,  а  путешественник   и   приобретатель:   alias
странствующий рыцарь.
     Он был младшим  сыном  в  древнем  роду  Белых  Кречетов  и  раздавал
дружинникам не земли, а золото и коней.  Воины  обожали  его  и  требовали
подарков, как крестьяне - дождя от идола.
     На женщин Марбод производил такое же впечатление, как  на  воинов.  В
горнице дочь хозяина, Идрис, сказала служанке:
     - Ах, как он красив. Боевой кафтан - красный с золотом, и  с  золотой
кистью у шва, рукоять меча перевита каменьями, кружева оплечья - как перья
белого кречета, а поверх кафтана - ферязь с соболиной опушкой!
     За вечерней  трапезой  певец  сравнил  Марбода  с  древними  героями,
зачатыми в горне и рожденными в булатной чешуе,  которые  считали  позором
добыть трудом то, что можно добыть разбоем, и бесчестьем - не раздать  или
не проиграть добытого.
     Ванвейлен  полюбопытствовал:  неужели  слава,  да  имена   убитых   -
единственное имущество Марбода?
     Третий Опоссум вздохнул.
     - Женское проклятие, -  сказал  он.  -  Два  года  назад  его  сестра
опозорила род. Он убил на поединке любовника, а потом зарубил и ее саму...
     Бредшо услышал и раскричался так, что его одернули:
     - Слушай, это твоя сестра или сестра Кукушонка?
     Хозяйский сын, однако, сказал:
     - Чужестранец прав. Что тут хорошего? Осквернил железо, отдал его  во
власть покойнице. Та наколдовала: быть мечу как бочке в аду, брать, да  не
наполняться.
     Монах-шакуник слушал разговор,  улыбаясь  одними  глазами.  Для  него
сродство меча и адской бочки явно  не  требовало  для  подтверждения  акта
колдовства.
     - Марбод Кукушонок, - сказал он, - был бы весьма богат,  если  бы  не
тратил все, что стяжал мечом, на судебные штрафы.  Последний  вергельд  за
него заплатил храм: триста ишевиков за Ферла Зимородка.
     -  Шестьсот  ишевиков,  -  удивился  один  из  соседей.  -  Ферл  был
королевским конюшим. И зарубил его Марбод прямо на глазах короля.
     - Шестьсот, - согласился монах. - Храм заплатил триста, и еще  Марбод
Кукушонок отдал одного из своих белых кречетов.

     Храмовые торговцы продавали не вещи, а узоры. Люди в деревне покупали
узоры на стеклянных бусах и лаковых браслетах. Люди в замке покупали узоры
на мечах, швырковых топорах, щитовых бляхах, коврах и шелковых тканях.
     Ванвейлен не мог не признать, что его умозаключения об упадке ремесел
и искусств были несколько преувеличены. Никто в  поместье  не  плел  таких
кружев и не ткал таких ковров.  Камни  торговцев-шакуников  были  огранены
много искусней, а клинки были  прочней  и  надежней,  нежели  в  покинутом
заморском городе.
     Как   и   подобает   представителям    культуры    более    развитой,
монахи-шакуники не только скупали меха и черепашьи щитки, но несли в массы
передовое представление о мироздании.
     Ванвейлен сошел на широкий двор под родовой дуб, где глава  каравана,
отец Адрамет, объяснял дружинникам, что на том свете человек не так живет,
как на этом, как то раньше считали глупые воины. Вовсе нет. На  том  свете
от человек остается только душа, а от вещей - изображение.
     Из этого следовало, что раньше, например, чтобы человек имел  на  том
свете коня, надо было коня положить в могилу. Теперь  же  было  достаточно
положить изображение коня - одно, два, три, тысячу - и иметь на том  свете
табун крылатых лошадей.
     Новые времена -  времена  головокружительного,  хотя  и  посмертного,
обогащения! Дружинники кивали и раскупали пластины с  крылатыми  конями  и
костяные жертвенные деньги.
     Отец Адрамет и другие смело входили в крестьянские дома. В домах  над
очагами сушились шкуры. Шкуры дубились оленьим пометом и порченной  рыбьей
икрой, но отца Адрамета, в господском  кафтане  или  шелковом  зеленоватом
паллии, затканном по подолу ветвями  и  травами,  материальная  обстановка
смущала так же мало, как оборванных проповедников ржаного королька.
     Отец Адрамет объяснял молодому охотнику-крестьянину:
     - Три часа ловишь куницу, два часа наказываешь дротик за то,  что  он
ее поймал, чтобы душа куницы не подумала на  тебя  плохого.  А  теперь,  -
продолжал монах, возьми этот железный наконечник: на нем с  самого  начала
признано: "Это я тебя поймал", и двух часов на оправдание не нужно.
     Крестьянский  сын  глядел  на  дротик,  как  на  невесту,  мать   его
неодобрительно вздыхала: хитрый монах достал дротик после того,  как  было
выменено все необходимое для дочкиной свадьбы. Получалось, что дротик надо
менять в счет будущего лета. И уже не раз так бывало с этими монахами, что
влезешь в долги из-за бус  и  дротиков,  а  потом  надо  продавать,  чтобы
расплатиться, сына или дочь.
     - Железо - господская вещь, - сказала женщина.
     - Да, господская, - с вызовом заявил сын. - Такой дротик купить,  все
равно что найти хорошего господина: ни по каким куньим судам таскаться  не
нужно, береги время и наживай добро.
     И выменял три штуки.
     Ванвейлен, присутствовавший при этой сцене, осклабился и смолчал:  он
не бог, всех не выкупишь.
     Да впрочем, глава каравана, отец Адрамет, и с богами умел  поспорить.
Что ему законы  на  скалах:  у  него  и  на  законы  была  управа  в  виде
комментариев. Ему-то, истинному жителю страны Великого Света, был известен
тайный смысл имен, он доказывал: законы на  скале  ограничивают  не  число
добытых панцирей, а число убитых черепах. И очень умно делают. Потому  что
в древности панцирь над огнем снимали не с убитой,  а  с  живой  черепахи.
Потом  черепаху  отпускали  наращивать  второй  панцирь,  -  и  закон  был
соблюден, и равновесие в природе не нарушено.
     Через три дня отец Адрамет навестил корабль в  сопровождении  Марбода
Кукушонка. При виде золота глаза его засветились страшным волчьим блеском.
Он оглядел хозяйственную утварь на стенах и равнодушно сказал:
     - С тех пор, как государь отвратил свой взор от заморских краев,  там
немногому научились.
     - А это что? - вдруг удивился он. - Обряд какой?
     Ванвейлен осклабился:
     - Нет, это черепаха. Я ее третьего дня поймал для проверки и снял,  с
живой, панцирь. И она, представьте, нового не нарастила, а сдохла...
     Марбод Кукушонок расхохотался и хлопнул Ванвейлена по плечу.
     Монах продал заморским торговцам несколько восхитивших их  безделушек
и объяснил, как проехать морем в королевский город Ламассу.
     - Я слыхал, - сказал Ванвейлен, - там через два месяца будет весенняя
ярмарка. Много ли я выручу на ней за шкуры?
     Ванвейлену досталась довольно большая добыча, причитавшаяся участнику
Марбодова похода.
     Монах удивился.
     - Какая ярмарка? Ярмарка - это для простонародья. Есть еще в  Ламассе
купеческий цех, - но они чужого торговца со свету сживут, если у него  нет
покровителей. Есть еще знатные люди. Но знать норовит чужакам не  платить.
Торговля ведь выгода бесчестная, не то что выгода от похода или от игры  в
кости... Я вам дам письмо в храм Шакуника. Бог у вас все  купит  по  самой
справедливой цене, и шкуры, и золото, и продаст все, что  вам  надо.  Храм
Шакуника много значит  теперь  в  стране.  Наш  монах,  господин  Арфарра,
главный королевский чародей и советник. Это он строит Ламассу заново.
     "Арфарра, Арфарра, - завертелось в голове Ванвейлена,  -  а,  это  та
сволочь, которая поссорила Марбода с королем".
     - Я, - сказал Ванвейлен, - не собираюсь ничего покупать в Ламассе.  Я
хочу ехать в империю. Там ваши шелка выйдут мне дешевле.
     - Это очень трудно, - попасть в империю.
     - Да-да, она окружена стеклянными горами и огненными  реками.  Однако
Западные Острова тоже,  согласно  местной  географии,  окружены  огненными
реками, и, как видите, я сюда прибыл.
     Колючие глазки монаха так и вонзились в дикаря с  Западных  Островов.
О-го-го, любопытный нынче пошел дикарь, вольнодумный...
     - О нет, - сказал, помолчав, монах, - империя окружена  не  огненными
реками, а всего лишь таможнями. И, к  слову  сказать,  наш  храм  и  лично
господин Даттам имеют монополию на ввоз в нее золота.
     - Мо-но-по-лия, - весело изумился Ванвейлен, - да что вы  мне  голову
морочите? Здесь у кого меч в руках - у того и монополия...
     Монах усмехнулся.
     - Здесь - да. В империи совсем другие условия, чем здесь. Или  вы  не
слышали песен в замках и рассказов в селах?
     Ванвейлен молча поигрывал кошельком, - шитым подарком монаха. Кошелек
изображал страну Великого Света: Шелковые  ветви,  золотая  черепаха,  мед
праведности и Серединный Океан. Витиеватая надпись напоминала  надписи  на
скалах и уверяла, что одинаковые золотые обитатели кошелька будут  усердно
трудиться для хозяина улья. Пожелание  одинаковости  было  явно  нелишним.
Здешние монеты редко бывали одного веса: их нещадно портили  и  опиливали.
Полновесные - зарывали в землю.
     Ах ты консалтинговый агент! Много тут охотников  меня  просвещать  за
мои же деньги!
     - Ах совсем другие условия? - сказал Ванвейлен. - Вы  не  можете  мне
объяснить, как в стране,  завоеванной  теми  же,  что  и  здесь,  аломами,
образовались совершенно другие  условия?  Сдается  мне,  что  эти  условия
придумал ваш язык, чтобы заработать, не сходя с места, большую комиссию на
моем золоте.
     Тут Ванвейлен случайно глянул на Марбода Кукушонка и  вздрогнул.  Тот
разглядывал улей-кошелек в руках заморского торговца, и  на  красивом  его
лице на миг мелькнуло такое выражение, что, будь Кукушонок  колдуном,  все
молоко в округе, несомненно, в этот миг бы скисло.
     - Страна Великого Света непохожа на здешние места, - надменно  сказал
торговец, - законы ее вечны и  нерушимы,  и  по  приказу  нашего  государя
распускаются цветы и птицы начинают нести яйца...
     - И золотые пчелы живут в хрустальном дереве?
     - Яшмовом дереве, - поправил монах.
     - И нет в ней ни бедных, ни богатых, ни воров, ни торговцев?
     Храмовый торговец кивнул еще раз.
     Вернувшись с корабля, отец Адрамет долго и неторопливо размышлял. Как
и все торговцы храма, он совмещал обязанности купца и  шпиона.  Ничего  не
укрывалось от его глаза: ни  растущее  недовольство  здешней  дикой  знати
политикой далекого  короля,  ни  рост  разбоев  на  дорогах,  ни  бродячие
проповедники, ни... ни вот  этот  странный  варвар  Ванвейлен:  какой  это
дикарь не верит в Страну Великого Света? А потом, что  это  за  шуточки  с
черепахой? Он что, варвар или ученый из Храма, чтобы  проверять  сказанное
на опыте? И отец Адрамет сел за письмо господину Даттаму.

     Когда монах ушел, Марбод и Ванвейлен сошли на  землю,  нашли  хороший
лужок, и там Марбод стал показывать Ванвейлену прием под названием  "сойка
стоит на хвосте" и множество иных,  столь  же  полезных.  Кукушонок  очень
обхаживал заморского гостя.
     - А кто такой этот Даттам, без  которого  нельзя  ввозить  в  империю
золото? - спросил Ванвейлен.
     - Королевский побратим, - сказал Кукушонок, - он  и  его  дядя  долго
воевали с императором Великого Света, и в конце  концов  император  сделал
его дядю наместником.
     Сбросил короткий, шитый малиновым шелком плащ, и добавил:
     - Две свиньи на наши желуди, - Даттам и  Арфарра,  один  торговец,  а
другой и вовсе колдун.
     И завертел мечом, не допуская дальнейших разговоров.

     Следующим утром Ванвейлен  поехал  к  скале  закона  полюбоваться  на
каменных Больших Людей. Подъехал: у скалы во внеурочный час стояла фигурка
в плаще, шитом облаками и листьями: Марбод Кукушонок мерялся  с  каменными
предками. "А что, - подумал Ванвейлен, - у Больших Людей та  же  жизнь,  -
едят, справляют обряды, охотятся, развлекаются..."
     Ванвейлен поглядел туда,  куда  глядел  Марбод,  и  увидел,  что  тот
смотрит на место, где два больших человека сидят за  игровым  столиком  из
ста полей с прихотливыми фигурками. Этой игры, среди игр в охоты и пиры, в
кости и карты, он в замке не видел.  И  сердце  Ванвейлена,  -  а  он  был
хорошим шахматистом - заныло.
     Ванвейлен справился у Кукушонка об игре и правилах.
     - Я правил не знаю, - мрачно ответил  Кукушонок,  -  а  вот  советник
Арфарра при королевском дворе, страшный охотник до "ста полей".

                                    3

     То, чего не мог добиться Марбод с  помощью  пыток,  Ванвейлен  достиг
тщательным обследованием  городских  развалин,  расположенных  в  миле  от
замка. Разрушенные дома поросли повиликой  и  уже  вековыми  деревьями,  и
место напоминало сказочный город, превращенный волшебником в лес.
     Детектор распознал у  западной  стены  большую  карстовую  пещеру,  и
Ванвейлену, слишком хорошо помнившему дотошность, с которой плетка Марбода
допрашивала относительно  "стеклянной  горы"  всех,  кто  под  эту  плетку
попадался, сразу нарисовалась дивная картина подземного храма, где  жители
осажденного города спрятали  два  века  назад  свое  имущество.  Ванвейлен
облазал скалы и сверху и снизу и убедился, что никакого прохода  в  пещеру
нет, за исключением, - сколько можно было судить по неровной  картинке  на
экране,  -  узкой  рубленой  шахты,   терявшейся   наверху   скалы   среди
раскрошенных людьми и корнями развалин. Вероятно, это были развалины  того
самого храма, который "ушел под землю".
     Бредшо уговаривал его не жадничать, - слишком много  любопытных  глаз
было  вокруг,  и  самые  любопытные,  бесспорно,  принадлежали   храмовому
торговцу Адрамету.  Если  большинство  местных  считало  людей  с  корабля
колдунами, то отец Адрамет сам был колдуном и шарлатаном,  и,  в  качестве
такового, ни в какое колдовство не верил.
     Ванвейлен согласился с ним.  В  тот  же  день  вечером,  запершись  в
горнице, Ванвейлен  распотрошил  пару  патронов  из  минного  пистолета  и
преобразовал  их  в  безоболочечное  взрывное  устройство  в   500   грамм
тротилового  эквивалента.  Вместо  взрывателя   Ванвейлен   воспользовался
сушеной веревкой из  местных  водорослей,  пропитанной  гусиным  жиром,  -
необыкновенные характеристики этой веревки  Ванвейлен  успел  отметить  на
деревенском празднике, где с помощью веревки заставляли "бегать  огонь  по
земле". Все это хозяйство он сложил в самую обыкновенную долбленую тыкву и
вечером зарыл в развалинах храма, вывесив наружу хвостик, рассчитанный  на
три часа горения.
     Лавины в горах весной случаются  часто,  и  поэтому  никто  во  время
ночного пира не обратил  внимание  на  взрыв:  только  Бредшо  укоризненно
посмотрел на Ванвейлена, да Белый Эльсил  заметил,  что,  кажется,  старая
Мирг опять вздумала топать ногами, и что ничего хорошего не  бывает  после
того, как старая Мирг топнет ногой.
     А вечером, после пира, Белый  Эльсил  отозвал  Марбода  в  сторону  и
сказал:
     - Сдается мне, Марбод, что этот Ванвейлен нашел стеклянную  гору  под
самыми нашими ногами, потому что вчера он искал в замке веревку и  лопату.
И еще думается мне, что он умеет видеть в темноте,  потому  что  он  искал
лопату, а факелов не искал.
     Утром Ванвейлен дождался,  пока  гости  и  хозяева  уедут  на  охоту,
подхватил мешок с заготовленным снаряжением, и пошел к старому городу.

     Это утро было то самое утро, когда  весна,  в  облике  оленя,  гуляет
среди почек и ростков. Марбод  Кукушонок,  Лух  Медведь  и  еще  некоторые
отправились на  соколиную  охоту  встречать  весну.  По  дороге  всадникам
встретилась кучка крестьян: те замахали шапками и попадали на колени перед
Кукушонком, называя его Ятуном, но на своем языке.
     Лух Медведь обратил на это  внимание  благородных  господ.  Кукушонок
побледнел, но промолчал. Лух Медведь был первым силачом округи  и  женихом
дочери хозяина, прекрасной Идрис. Накануне он опять проиграл Марбоду  игру
в кольцо, и невеста на его  глазах  распорола  шелковый  копейный  значок,
который вышивала два месяца.
     Съехались к старому городу, где в дуплах развалин  много  было  птиц.
Весеннее солнце, лед на лужицах,  боевые  веера,  крики  дам,  льдинки  на
земле, как пластины панцирей, и  панцири  поверх  кафтанов,  как  драконья
чешуя.  Пух  перепелов  летел  как  перья   Великого   Вея,   заклеванного
противником, - скоро прорастет просом.
     Всех удачливей были две  птицы:  сизый,  с  темными  усами  по  бокам
сапсан, принадлежащий Луху Медведю, и великолепный  белый  кречет  Марбода
Кукушонка. Марбод получил от  герцога  трех  птиц.  Одного  оставил  себе,
другого отдал за убийство Ферла Зимородка, а третий сдох  месяц  назад,  и
Марбод тогда два дня пролежал, накрывшись с головой одеялом.
     Боевой друг Марбода, Белый Эльсил, высмотрел на тропке следы  лошади,
и сказал:
     - Никак это  отпечатки  Жемчужной  Пяди,  той,  которую  ты,  Марбод,
подарил чужеземцу. Сдается мне, что он поперся в стеклянную гору, и как бы
он не сломал свою шею.
     Марбод возразил, что этот человек колдун, и шею ему сломать трудно.
     - Я же не говорю, что он сломает шею в горе, - отвечал Эльсил, - а  я
говорю, что он свалится с лошади, потому  что  на  лошади  он  ездит  хуже
хомяка.
     -  Да,  -  сказала   задумчиво   прекрасная   Идрис,   гладя   сизого
ястреба-перепелятника, - живой человек в стеклянный дворец не полезет. Мой
дед полез, но сошел с ума.
     - Рассказывают, Марбод Кречет в Золотую Гору лазил.
     Лух Медведь сказал преувеличенно громко:
     - Так то рассказывают.
     Через некоторое время Кукушонок незаметно исчез.
     - Сдается мне, - сказал один из людей Луха хозяину, -  что  Кукушонок
принял близко к сердцу ваши слова.
     Лух подумал: "Не мне жалеть, если он пропадет в стеклянной горе, да и
басни все это, нету тут никакой дырки на небо".
     Охотники, однако, поскакали к старой катальпе.

     Ванвейлен закрепил веревку за ствол ближайшего  эвкалипта,  осторожно
съехал в дыру и посветил фонариком. Как он  и  предполагал,  взрыв  пробил
каменный свод пещеры, - далеко вниз уходила  черная  лестница,  засыпанная
грудами сверкающих кристаллов.
     Вдруг веревка закачалась и отошла от стены.
     - В стеклянный дворец хотите?
     Ванвейлен ошеломленно поднял голову.
     Наверху стоял Марбод Кукушонок и  правой  рукой  держал  веревку,  на
которой качался Ванвейлен. За спиной колчан,  в  колчане  стрелы  с  белой
соколиной опушкой торчком над головой, и посреди  стрел  -  живой  кречет.
Птица топорщила  крылья,  гулькала.  Ванвейлену  не  очень-то  понравилось
висеть на веревке в руках Киссура.
     Киссур поднатужился и выдернул его наверх.
     - А раньше тут этой дырки не было.
     - Не было, - буркнул Ванвейлен - так стало.
     Киссур улыбнулся. Он знал, что колдун найдет заколдованный  храм.  Он
за этим и рассказывал  о  храме  колдуну.  Как  только  чужеземный  колдун
увидит, как Киссур ищет заколдованный храм, он обязательно  заинтересуется
этим делом.
     - Я с вами, - сообщил Киссур.
     - Не боитесь оборотня? - сказал Ванвейлен.
     - Сроду того не было, - ответил Киссур, чтобы оборотень съел  кого-то
днем.
     - Тогда принесите факелы, - сказал Ванвейлен.
     Глаза Киссура задумчиво сощурились.
     Все колдуны очень непоследовательные люди.  Сегодня  они  садятся  на
облако и летят к богам, а завтра, если им надо идти  из  одного  сельца  в
другое, месят ногами грязь... Марбод, например, сам видел,  как  Ванвейлен
сшиб мишку карманной молнией, а потом в замке Лахнер  Ванвейлен  висел  на
бревне, как окорок, хотя дело шло о его  жизни.  Говорят,  что  колдовская
сила в колдуне то спит, то бодрствует. Вот и  сейчас:  колдун  намеревался
лезть в пещеру без света, полагаясь на колдовской  глаз,  -  а  между  тем
Киссур доподлинно знал, что Ванвейлен видел в темноте хуже цыпленка.
     Между тем подъехали другие  всадники.  Принесли  веревки,  изготовили
факелы.
     Отец Адрамет протянул Ванвейлену круглый, как тыква, фонарь, закрытый
со всех сторон, и промолвил:
     - Я немножко понимаю в горах,  господин  Ванвейлен.  Я  не  возражаю,
чтобы вас считали колдуном. Но вот слышали ли вы  взрыв  вчера  вечером  и
видите ли  эту  дырку?  Этот  взрыв  был  вызван  совершенно  естественной
причиной, - скоплением горючего воздуха, который иногда бывает в  пещерах.
Мой вам совет - не ходить в пещере с открытым огнем и  не  совать  лицо  к
полу, ибо этот воздух стелется по низу и может взорваться опять.
     Ванвейлен с охотою взял фонарь и съехал по веревке вниз. Киссур опять
замотал веревку за сук и спустился вслед за Ванвейленом.
     С первого же взгляда Ванвейлену стало ясно, что отец Адрамет все-таки
мало  понимал  в  геологии,  ибо  карстовая  пещера  вся  обросла   горным
хрусталем, и принадлежала к тому типу, что называют "хрустальный  погреб".
Горючего газа в таких пещерах не  бывает.  Раскрошенные  взрывом  друзы  и
гроздья кристаллов заплясали в фонаре, и, едва Ванвейлен прошел  несколько
шагов, он заметил, что подземный храм  был  создан  людьми,  стоявшими  на
очень высокой степени цивилизации, и  прекрасно  знавшими  законы  оптики.
Редкие неповрежденные кристаллы складывались в  несомненно  имевшую  -  до
взрыва - смысл систему зеркал, и сравнительно короткая лестница, ведшая  к
полуистлевшим дверям, была  превращена  в  почти  бесконечную  посредством
простого оптического трюка: тоннель постепенно  и  равномерно  сужался,  и
выход был гораздо ниже и уже входа.
     Они сошли вниз степенно и осторожно, и распахнули двери.
     Когда Марбод вошел в главный зал, он  увидел,  что  хрустальный  трон
посередине был пуст, а цветы и животные  вокруг  окаменели.  За  троном  -
нефритовые врата в святилище, за вратами верхушки сада, величиной с  целое
королевство: листва была золотая, груши на деревьях из агата, померанцы из
яхонта. И  так  хитроумно  устроил  Ятун  этот  сад,  подобный  небу,  что
множество украшенных колонн  вставало  там,  где,  казалось,  ничего  нет,
чудились стены там, где их не было, распускались пионы там, где была  лишь
тьма, плыла черепица в облачных пеленах. Мир был украшен наилучшим образом
и являл собой воплощение удачи. Марбод знал,  как  себя  вести:  не  рвать
очарованных яблок, и, что бы над тобой ни делалось, стоять смирно.
     Марбод растворил двери в сад:
     - Озеро!
     Но озеро мелькнуло и пропало. Прокатилась  в  хлопьях  синего  тумана
яшмовая колесница, распустились и  опали  хрустальные  орхидеи,  из  углов
полезли красномордые твари, глаза как кубышки.
     Чужеземец в ужасе схватил Марбода  за  руку,  а  потом  вдруг  сказал
непонятное:
     - Анаморфные изображения! Многомерные зеркала.
     Точно колдун - назвал  имена  красномордых,  и  волшебство  для  него
пропало.
     Марбод поднял факел повыше:
     Головоглазы сгинули, мелькнул лотосовый затон, опять из воды полезло,
извиваясь...
     - Да. Незаколдованного озера здесь нет, - сказал Кукушонок и вышел.

     Они долго  ходили  по  хрустальной  пещере,  которую  древние  зодчие
превратили во храм: жемчужина изнутри, плетенье цветов и огней,  гора  как
висячий сад. Тысяча Ванвейленов, тысяча Кукушонков,  две  тысячи  факелов:
мир, замкнутый снаружи, а изнутри безграничный, как человеческое "я".
     Все это было очень красиво, и Ванвейлен  полагал,  что  фокусы  храма
могли бы собирать богатый урожай с ротозеев галактики, но никакого  золота
и алмазов Ванвейлен не видел. Храм был ограблен - или эвакуирован -  много
веков назад, и в нем не  было  ничего,  кроме  горного  хрусталя  и  очень
занятных миражей, обличавших в конструкторах  храма  великих  умельцев  по
части световых фокусов. Те, кто делали храм из хрустальной  пещеры,  знали
законы оптики и архитектуры не в пример лучше обитателей поместья,  где  у
челяди в центре мира была кухня, а у господ  -  трапезная,  и  по  полу  в
центре мира разбрасывали для тепла солому.
     Оставались тайники. Но если Ванвейлен  хотел  что-нибудь  отыскать  в
этой пещере, ему надо  было  как-нибудь  избавиться  от  своего  спутника.
Репутация    колдуна    была    здешним    эквивалентом    дипломатической
неприкосновенности, но он не собирался ее  укреплять,  демонстрируя  перед
Киссуром новейшие достижения научно-технической революции.
     Они прошли немного и вошли в  новый  зал:  тот  постепенно  повышался
пятью уступами, в которых Ванвейлен  после  некоторого  колебания  опознал
ступеньки, хотя каждая ступенька была  шириной  со  взлетную  полосу.  Над
ступеньками стоял пустой трон, и под троном валялся череп хомячка.
     Марбод взбежал по ступенькам и вспрыгнул на трон.
     Ванвейлен бочком двинулся в сторону.
     - Осторожней!
     Одна  из  каменных  половиц  под  Ванвейленом  заскрипела  и   начала
переворачиваться. Ванвейлен взмахнул  руками.  Куртка  его  нанизалась  на
каменный шип, торчащий сбоку. Несколько мгновений Ванвейлену казалось, что
куртка удержит его на месте, но потом дрянная  здешняя  ткань  треснула  и
разорвалась, и Ванвейлен полетел вниз.
     - Эй, вы живы? - закричал Марбод, подходя к дырке.
     - Спустите фонарь, - узнаю.
     Марбод спустил фонарь.  Ванвейлен  огляделся  и  хмыкнул.  Ступенька,
видимо, была предназначена специально для  дураков  и  проворачивалась  на
шарнирах. Под ней начиналась  глубокая  яма,  в  дно  которой  были  вбиты
заостренные колья с железными колпачками. Но за много веков  в  подземелье
проникла вода, колья сгнили, и теперь Ванвейлен плюхнулся в затхлый суп из
деревянных хлопьев. Ванвейлен пошарил под задницей и выудил оттуда парочку
заржавленных наконечников.
     Марбод свесился вниз.
     - Ну и ну, - сказал  он,  -  это  они  сами  сгнили  или  это  вы  их
заколдовали?
     - Сами сгнили, - сказал Ванвейлен.
     Марбод кинул ему веревку и вытащил наверх.
     Через полчаса нашли нефритовые полки с книгами: не истлевшие  свитки,
не доклады небу. Ванвейлен раскрыл кожаный том: в руках негромко хлопнуло,
вспучилось серым. Кукушонок был куда проворней Ванвейлена: выбил книгу  из
рук и подхватил ее в мешок. И тут же - во  второй.  Мешок  пошел  прыгать,
загудел. Что-то больно впилось в лоб,  потом  в  щеку.  Ванвейлен  глянул:
пчела с полосатым брюшком.
     Поднес факел пониже к полу: целая россыпь костей.
     - Господи, - сказал Ванвейлен, - сколько покойников.
     Марбод Кукушонок решил, что под покойниками Ванвейлен имеет в виду не
кости, а пчел, и кивнул.  У  аломов  была  такая  легенда,  что  последние
защитники города превратились в золотистых пчел. И  точно:  пчелы  в  этих
местах были необычайно злые, нападали на человека без повода,  а  уж  если
какая заберется под доспехи...
     - Хорошо еще, что весна, - сообщил Марбод. Летом они  бы  успели  нас
заесть до смерти.
     - И что нам с этим  делать?  -  спросил  Ванвейлен  про  колыхающийся
мешок.
     Марбод усмехнулся:
     - Сидели бы в осажденной крепости - сбросили бы со  стены.  А  так  -
выкурим и мед съедим. К весне, однако, мало осталось.
     - И часто они живут в старых книгах?
     Марбод осторожно поднес факел: на всех томах замерцали дырочки.
     - Так уж их, сволочей, закляли, - сказал Марбод. -  Книгочеями  были,
книгочеями и остались.
     - А что вы ищете в этой пещере?
     - Я с Медведем поспорил, что меня не сожрут.
     Ванвейлену не понравилось, что Марбод врет колдуну.
     - Неправда, - сказал он. - Вы ищете заколдованное озеро.  А  чего  вы
при этом хотите от меня?
     Марбод  внимательно  поглядел  на   собеседника.   Вдруг   лицо   его
нахмурилось, и он спросил:
     - Это еще что за штука у вас в кармане?
     Ванвейлен глянул вниз и остолбенел. Уходя с Марбодом, он отдал  мешок
со снаряжением прибежавшему к горе Бредшо, во избежание  неприятностей.  И
только маленький курносый лазер, сунутый им в карман  куртки,  остался  на
месте. Каменный шип порвал куртку, и ствол лазера  высунулся  из  прорехи,
предательски помаргивая линзой.
     - Дайте-ка это сюда, - сказал Марбод.
     Ванвейлен  мертвой   рукой   вынул   пистолет.   Впрочем,   тот   был
закамуфлирован под местный талисман с помощью белой и  зеленой  краски,  и
формою напоминал перешибленную кошачью лапу.
     К тому же в лазере имелся датчик, а  на  руке  Ванвейлена  -  толстый
браслет,  подававший  датчику  сигналы.  Благодаря  этому  из  лазера  мог
выстрелить только Ванвейлен.
     Марбод  повертел  в  руках  странную  штуку,  попробовал  на  зуб   и
принюхался.  Штука  пахла  Ванвейленом.  Глаза  Марбода   как-то   странно
зажглись. Несмотря на то, что лазер, для легкости, был где  можно,  сделан
из пластика, несмотря на то, что ни одно оружие в мире  Марбода  не  имело
такого кургузого  вида  и  линзочки  на  конце,  Марбод,  казалось,  чутье
профессионала уловил в этой штуке что-то родное.
     Вдруг Марбод оставил пистолет в покое и сказал:
     - Где-то в горе есть дворец, во дворце озеро или река, в реке  -  меч
последнего Кречета.
     - Последнего Кречета? Но ведь вы тоже Кречет?
     - Последнего короля из рода Кречетов, - уточнил Марбод.
     - Марбод, строители этого храма знали гораздо больше, чем ваш  народ.
Золотой Улей разрушили, когда завоевывали империю.  Здесь  не  может  быть
мечей ваших королей.
     Марбод усмехнулся сразу тысячью лиц.
     - Город разрушили гораздо позже.
     - Но песни...
     - Певец в замке поет то, за что платит хозяин замка. Мы сожгли  много
городов, но Золотой Улей остался цел, а губернатор его поклялся в верности
Ятуну  Кречету  и  положил  начало  роду  Мохнатого  Синко.  После  гибели
последнего из королей-Кречетов  его  младший  сын  бежал  сюда,  к  своему
верному вассалу, и сидел здесь еще  полгода.  Когда  город  взяли,  король
Шадаур Алом приказал его разрушить, а земли отдал Опоссумам.  Город  велел
убить. Храм, однако, провалился сквозь землю,  и  некоторые  поют,  что  в
храмовом озере утонул истинный меч.
     Марбод встал, встряхнулся, чтоб сошлись пластины на панцире.
     Ванвейлен усмехнулся. Да, поют, что в мире сменяли друг  друга  века:
золотой, яшмовый, хрустальный, железный, и не очень, видимо, ошибаются. Не
считая, конечно, того, что нынешнему, железному веку,  не  хватает  железа
даже на сплошные доспехи.
     - Что же до здешних чудес, - сказал Марбод, - предки мои  учили,  что
бог - это Свет, и что все прочие боги - его отражения и  атрибуты,  и  они
возводили пустые троны и  статуи  из  света,  и  свет  открыл  им  о  себе
удивительные тайны, как вы это видите здесь.
     - Почему же, - спросил Ванвейлен, - король Шадаур  Алом  не  приказал
меч выловить?
     - Потому что этот меч испепелит руку любого  самозванца,  который  до
него дотронется, и Шадауру не очень-то  хотелось  разыскать  меч,  который
сожжет ему руки.
     Марбод помолчал.
     - Мне, - сказал он, - давно нагадали, что в подземном храме  я  найду
солнечный  меч  и  помощника.  А  из  предсказанного  многое  исполняется,
особенно потому, что предсказано.
     "Насчет   солнечного   меча   можешь   считать,   что    предсказание
исполнилось", - подумал Ванвейлен, глядя на лазер в руках Марбода.
     - Помощника - в чем? - спросил Ванвейлен вслух.
     Марбод испытующе глядел на него. Красивое, спокойное лицо, совсем  не
такое, как тогда, когда он на глазах Ванвейлена  в  Черной  Деревне  рубил
пленников: "Ах вот не хотите, суки, выкупаться за двадцать ишевиков? А  за
десять мне вас кормить будет дороже..."
     - Господин Арфарра - сказал Марбод (а, это о том, кто поссорил его  с
королем), - очень сильный колдун.  Чужеземный  колдун.  Люди,  которые  не
боятся ни меча, ни виселицы, боятся чужеземных колдунов. Если бы,  однако,
нашелся другой чужеземный колдун, пусть даже и не очень  искусный...  Сила
колдуна - в том, что думают о нем люди...
     И замолчал. Он, Марбод, не будет торопить колдуна  с  ответом.  Но  и
отказаться ему не даст. Прыгала саламандра на  факелах,  прыгали  в  мешке
покойники из Золотого Улья, и души пластин панциря, крытые красным  лаком,
резвились в зеркалах, подобно маленьким драконам хрустального сада.
     - Отдайте-ка мне эту штуку, - вдруг сказал  Ванвейлен,  показывая  на
лазер.
     - А что это?
     - Не знаю, за троном лежало.
     - Положите это лучше на место, - сказал Киссур, -  тут  полно  всяких
вещей, которые были сделаны еще до времени людей, а  когда  люди  начинают
пользоваться силами, которые существовали еще для них,  может  выйти  черт
знает что.
     На этом разговор их в пещере закончился, и Ванвейлен сходил за пустой
трон, чтобы отставить там лазер, - но, конечно, не  оставил,  а  сунул  за
отворот сапога, потому что не так-то много  у  него  было  с  собой  таких
штучек, чтобы расставаться с ними без крайней необходимости.
     "Черт побери, - думал Ванвейлен, - только этого  мне  и  не  хватало!
Хорошо, что он не сделал этого приглашения  Бредшо,  у  того  и  так  язык
чешется проповедовать среди местных крестьян.
     Стать истинным колдуном при истинном короле? Неужели  этот  мальчишка
думает, что историю делают мечом, хотя бы и волшебным?
     Но когда Ванвейлен вылез  из  пещеры,  и  увидел  разрушенные  стены,
оплетенные повиликой, и стертую роспись на рассыпавшихся дверях, он  вдруг
вздрогнул и подумал: хотя похоже, что  здесь  триста  лет  историю  делают
именно мечом. Будто  в  этом  мире  закон  исторического  регресса  вместо
исторического прогресса.

     Наверху было солнечно и шумно.
     Лух Медведь нахмурился, увидев Кукушонка живым.
     Развели костер, зажарили дичь, мешок с пчелами  повесили  над  дымом.
Марбод посадил Ванвейлена по одну руку, а Белого Эльсила,  своего  боевого
друга, по другую. Еще дальше сел Бредшо:  только  эти  двое  чужеземцев  и
оказались среди охотников. Когда наелись, Ванвейлен стал  расспрашивать  о
родословной солнечного  меча,  и  Белый  Эльсил  рассказал  ему  следующую
историю.
     Когда аломы жили там, где ровно и песок, у  короля  их  родились  два
сына: Ятун и Амар. Мать Ятуна и Амара принесла в приданое мужу драгоценный
меч и яшмовое ожерелье. На  свадьбе  было  сказано,  что  потомки  меча  и
ожерелья покорят страну Великого Света.
     Однако муж бросил женщину  и  детей,  а  драгоценные  подарки  отнял.
Выросши, Ятун и Амар потребовали от отца вернуть приданое.  Тот  оказался.
"Что делать? Как ни решить - все зло, а откажешься выбирать  -  прослывешь
трусом". Потому что, с одной стороны, надо отомстить  похитителю  родового
имущества, а с другой - нельзя поднять  руку  на  отца.  В  таких  случаях
гадают на  постороннем,  и  посторонний  нагадал:  можно  убить  отца.  Но
прибавил: сделав это, вы завладеете страной Великого Света,  но  навлечете
на нее проклятье и раздоры.  Но  так  как  ожерелье  с  мечом  были  очень
красивые, то Ятун и Амар пошли и убили отца.
     - А потом? - спросил Ванвейлен.
     - Потом Амар забрал себе ожерелье, а Ятун  -  меч.  Завоевали  страну
Великого Света, разделили ее и поссорились. Род Амара до сих пор правит на
востоке, а дом Ятуна пресекся и меч сгинул.
     - Не сгинул, - поправил Белый Эльсил, - а спит на дне  озера  и  ждет
истинного короля.
     - Стало быть, -  подытожил  Ванвейлен,  которому  в  свете  недавнего
предложения Марбода не терпелось узнать всю подноготную волшебного меча, -
Страна Великого Света распалась на кусочки по причине родового  проклятия.
А отчего утонул меч? Новое проклятие?
     Что-то хрустнуло.  Это  Кукушонок  сломал  двурогую  стрелу  и  кинул
обломки в огонь. Листья катальпы укоризненно зашумели. Один из дружинников
всполошился, стал вылавливать из огня железный наконечник.
     Белый Эльсил поднял голову с колен Марбода и посмотрел на Ванвейлена.
Он был зол на чужеземца за то, что Марбод пощадил его и его золото, за то,
что из-за чужеземца Марбод не взял Эльсила с собой  в  подземный  храм,  и
особенно - за последний вопрос.
     - Меч утонул  не  от  проклятия,  -  сказал  Эльсил,  а  от  женского
коварства. Дочь последнего Ятуна понесла от дворцового пажа. Король  велел
его казнить на своих глазах, а дочь отдал рабу.
     - Вольноотпущеннику, - поправили сзади.
     Эльсил усмехнулся.
     - Ну, вольноотпущеннику. Ведьмино отродье, приплыл  в  корзинке.  Имя
дали - просто Алом, как всем незаконнорожденным. Король,  конечно,  сделал
потом зятя дворцовым управляющим.
     "Гм,  -  подумал  Ванвейлен,  -   интересно,   король   зятя   сделал
управляющим, или управляющего - зятем?"
     - Женщина, однако, должна была отомстить за  смерть  возлюбленного  и
приказала мужу убить отца и братьев. Рабу самому на такое не решиться.
     Тут один из дружинников поднял голову, и увидел, что прибежал  лесной
дух-щекотунчик с  глазами  как  плошки  и  сел  меж  ветвей  катальпы.  Но
дружинник был глупый, и подумал, что щекотунчик прибежал на запах  бузы  и
жареной дичи.
     А Лух Медведь вскричал:
     - Что ты брешешь! Отец первого  короля  Алома  -  сам  Шакуник!  Всех
великих королей вынимали из корзинок и птичьих клювов!
     Белый Эльсил усмехнулся.
     - Все равно престолом он завладел незаконно... Это-то  вы  не  будете
оспаривать?
     - Почему? - спросил Бредшо. - Потому что захватил его убийством?
     Белый Эльсил покачал головой.
     - Нет. Когда Шадаур Алом получил королевство,  все  родственники  его
жены по мужской  линии  были  мертвы,  а  имущество  по  закону  при  этом
переходит к старшей дочери.  Не  считая,  конечно,  вдовьей  части.  Вдова
затворилась, три года жгла свечи. Наконец покойник явился: совсем как  при
жизни, только голову держал под мышкой. "Боги, говорит, меня отпустили  до
утреннего прилива."
     Теперешние Белые Кречеты - от ребенка, зачатого этой ночью. И  с  тех
пор, как он зачат, род Аломов, стало быть, царствует незаконно.
     Лух Медведь вскочил с места:
     - Это позор, что  тут  рассказывают  о  короле!  Знаем  мы,  от  кого
беременеют через три года после смерти мужа!
     Надо сказать, что  Лух  Медведь  не  так  давно  захватил  караван  с
шерстяной тканью из Кадума, и очень многие его за  это  попрекали,  потому
что он почти ничего не раздал дружинникам.
     Марбод Кукушонок тоже встал, распустил шнурки у плаща, плащ кинул  на
землю, и ссадил на него с плеча белого кречета.
     - Такие слова, - сказал Кукушонок, - не кадумская  шерсть.  За  такие
слова полагается платить.
     Тут собачьи головы на ножнах мечей насторожились, а люди увидели, что
сегодня случится две песни:  про  стеклянный  дворец  и  про  поединок.  А
щекотунчик в ветвях катальпы посинел и  стал  делать  так:  глаза  у  него
остались неподвижными, а все остальное завертелось в шкурке, как жернов.
     Марбод Кукушонок и Лух Медведь вынули мечи и  велели  людям  рисовать
круг, и тут сбоку вынырнул отец Адрамет, монах-шакуник:
     - Сударь... Никто не сомневается в величии вашего рода. Но что  будут
говорить о сегодняшнем дне? Королю скажут: Марбод Кукушонок  дрался,  чтоб
доказать, что монахи-ятуны способны творить чудеса.
     Смысла замечания  Ванвейлен  не  понял.  А  Кукушонок  закусил  губу,
вбросил меч в ножны и молча сел. Его красивое лицо совершенно побледнело.

     Возвращались, торопясь поспеть к вечерней трапезе.  С  крутой  тропки
из-под копыт лошадей ссыпались камешки, и далеко  справа  в  море  плавало
уходящее закатное солнце. Ванвейлен размышлял: "Пусть два  брата  покорили
двести с лишним лет назад империю. Значит, и условия в одной ее  части  не
могут сильно отличаться от условий в другой. С этой стороны огненной  горы
монахи продают зуб Шакуника, он же - швырковый топор на языке людей. С той
стороны горы  продают,  видимо,  чешую  Шакуника,  она  же  -  черепаховый
гребень... Страна Великого Света - всегда по другую сторону огненной горы,
но по ближайшем рассмотрении удивительно схожа. Ибо иначе что останется от
исторической необходимости,  которая  все  же  существует?  А  что  поймет
местный крестьянин или Кукушонок в их корабле? Даже  обшивки  не  одолеют.
Крестьянин скажет: обвалился зубец Небесного Града, а  Марбод  решит:  вот
он, пропавший меч Ятуна увеличенных размеров..."
     Марбод ехал рядом. Он ждал ответа от колдуна и очень  жалел,  что  не
смог подраться с Лухом Медведем.  Потому  что  он  победил  бы  Медведя  и
подарил бы ему жизнь и все остальное, и Медведю пришлось бы стать  как  бы
младшим братом Кукушонка. Вот они, монахи, такие: делают вид,  что  мешают
поединку, а на самом деле мешают примирению после поединка.
     - А скажите, - спросил Ванвейлен, - за Голубыми  Горами  -  такие  же
порядки?
     Марбод помолчал. Пятнадцать лун назад он побывал в  соседней  стране,
но при всех говорить об  этом  не  собирался.  Об  отсутствии  его  ходили
удивительные слухи. Дружинники его рассказывали, что Марбод  провалился  в
Золотую Гору и провел там один день, - а в среднем мире в это время прошло
полгода.
     - Я там не воевал, - ответил Марбод.
     Ванвейлен фыркнул про себя. По-видимому, война  была  тут  не  только
главным способом экономического  обмена,  но  и  главным  способом  обмена
информацией.
     - А кто воевал? - спросил он.
     Марбод понял, что колдун не заметил нелжи, опечалился: плохой колдун.
Ну да ничего. Колдуна делают слухи, а не заклинания. Поберегись,  Арфарра,
я такие слухи распущу про этого  колдуна!  Припомнится  тебе  неподаренная
лошадь!
     - Покойный король собирался воевать, да не  успел.  Господин  Арфарра
воевал, да и господин Даттам. Господин Даттам и его дядя два года  воевали
против императора, пока император не сделал дядю наместником провинции.
     Ехавшие впереди охотники услышали имя Даттама и заволновались. Кто-то
внезапно запел песню. Это была красивая песня о молодом рыцаре Даттаме.  В
ней говорилось, что меч Даттама сверкал над миром, как  полумесяц,  и  что
белый плащ его расстилался над полями, как иней, и  что  все,  что  он  ни
награбил, молодой Даттам отдавал войску. Это была хорошая песня с грустным
концом, потому что она кончалась рассказом о том, как Даттама  предал  его
собственный дядя, и как дядя получил звание наместника,  а  Даттам  должен
был постричься в монахи.
     Ванвейлен перегнулся через седло к отцу Адрамету и сказал, улыбаясь:
     - Сдается мне, отец Адрамет, что  ваши  слова  о  могуществе  империи
несколько  преувеличены,  если  человек  может  поднять  восстание  против
императора и заполучить через это титул наместника.
     Отец Адрамет пожал плечами, видимо не желая ввязываться в  неприятный
политический разговор даже далеко от родины.
     - Да, - сказал задумчиво Марбод, поправляя красивой  рукой  удила,  -
так всегда. При сильных правителях мятежнику  полагается  веревка,  а  при
слабых  правителях  мятежнику  полагается  титул  наместника.  Вот  и  мы,
Кречеты: король хотел бы нас удавить, как давят блоху в  миске,  а  мы  из
поколения в поколение - наместники Верхней Ламассы.
     - По наследству?
     - О, - сказал Киссур, - не то, чтобы по наследству, потому что где-то
в законах королевства есть запись, что чиновники должны назначаться каждые
три года. Каждые три года король нас утверждает в этой должности, но я  не
слыхал, чтобы он кого-то не утвердил.
     - А что будет, если король вас не утвердит?
     Марбод улыбнулся.
     - Вы видели,  господин  Ванвейлен,  сегодня  утром,  как  вертелся  в
деревне шаман, призывая весну? Что будет, если шаман откажется  вертеться?
Весна, я думаю, все  равно  наступит,  а  вот  у  шамана  будут  серьезные
неприятности.
     Ванвейлен усмехнулся. Когда дело шло  об  обычаях  грязных  крестьян,
суеверный красавец Марбод выказывал себя чуть ли не атеистом.
     - А храм Шакуника сильнее короля?
     - Шакуники, - сказал Марбод, - просто торговцы. Не было  еще  такого,
чтобы торговец в мире что-то значил.
     Ванвейлен рассердился:
     - Сдается мне, Марбод, что торговцы  храма  кое-что  значат,  раз  вы
охраняете их караван, да и грабите по их указке.
     В мире что-то сломалось. Марбод помолчал, облизнул губы.
     - Я - королевский инспектор, - сказал он. - Ежели торгаши  просили  у
меня покровительства...
     Хлестнул лошадь и ускакал.
     Лух Второй Медведь погладил сапсана и громогласно заметил:
     - Шакала назвали шакалом, а он в ответ: у меня грамота, что я волк...
А вот вы, господин Ванвейлен, сразу видно, знатный человек, - и по словам,
и по осанке. И корабль ваш честный, а не купеческий...
     Слева, задумчиво  склонив  голову,  слушал  медвежьи  слова  храмовый
торговец. Он уже заметил, что заморские торговцы  для  торговцев  держатся
слишком гордо. Так и собирался доложить.
     Монах-шакуник перегнулся через седло к Ванвейлену и, подмигнув, хитро
спросил:
     - Что же такого предложил вам Марбод в пещере,  что  вы  так  открыто
разрываете с ним отношения?
     - Я? Я не хотел...
     - Бросьте, господин Ванвейлен, - или вы не  знали,  что  нет  худшего
способа обидеть знатного человека, чем назвать его  торговцем  или  другом
торговцев? Эти люди гордятся тем, что их прабабку изнасиловал горный  дух,
и что предки их  жрут  прохожих  в  своих  могилах,  и  они  считают,  что
совершили угодное небу дело, если застали  на  горной  тропе  торговца  и,
ограбив его, зарубили. Так что он вам предложил?
     Ванвейлен  густо  покраснел.   Предложение   Марбода   быть   идейным
наставником в государственном перевороте его не  очень-то  устраивало;  но
доносить он на Марбода не собирался. Не  то  чтобы  Ванвейлен  был  против
государственного переворота как такового, -  но  ему  казалось,  что  если
Марбод сядет на место короля, в этой стране  ничего  не  изменится,  да  и
вообще в ней ничего нельзя изменить.
     - Что он вам предложил?
     Ванвейлен нагло улыбнулся монаху и спросил:
     -  Так  значит,  Марбод  -  королевский  инспектор!  А   что   делает
королевский инспектор?
     - Королевский инспектор, - сказал монах, - это глаз и око центральной
власти; он собирает налоги и творит суд, он  защищает  сирых  и  слабых  и
утирает слезы вдов и сирот, бедняку он служит защитой, а богачу - карой...
     - И много налогов собрал для короля Марбод в этой поездке?
     - Видите ли, - сказал монах, - не все налоги собираются инспекторами.
Бывает, что король  милостиво  дарует  пожалованным  землям  иммунитет,  и
владельцы их сами собирают налоги и творят суд. И хотя  никто  не  отменял
звания инспектора, и не  отнимал  у  короля  право  собирать  налоги,  эти
милости королей продолжаются больше двух веков, и...
     - И Марбоду Кукушонку не пришлось в этой  поездке  судить  сильных  и
оберегать слабых?
     - О, - сказал монах, - на следующий день после того, как  он  получил
плащ и печать королевского инспектора, он  рассек  эту  печать  мечом,  на
спор, а иные говорят - проиграл в  кости.  Вы  представьте  себе,  как  бы
Кукушонок уберег слабых... Уж лучше пусть граф судит свое имущество.
     Монах покачался в седле и добавил:
     - И он выпросил у короля плащ и печать инспектора для  этой  поездки,
чтобы никто не мог сказать то, что  вы  только  что  сказали,  потому  что
профессия торговца в этих местах не в чести.
     - Я это заметил, - отозвался Ванвейлен.
     Когда они выехали из  заколдованного  леса-города,  уже  вечерело,  и
Марбод с дружинниками был шагов на сто впереди. Слева  от  него  показался
деревянный храм  ржаного  королька,  а  перед  храмом,  на  паровом  поле,
крестьяне по-своему праздновали весну: сложили  по  кругу  сор  и  солому,
зажгли костры, и прыгали через них, парами, как можно выше.
     От бузы и огня крестьяне тоже были совсем пьяные, побросали  шапки  и
кинулись к господам, а проповедник,  ржаной  королек,  схватил  под  уздцы
лошадь Кукушонка и закричал на своем языке о короле умершем и воскресшем.
     Лух Медведь и другие засмеялись. У Марбода  на  щеках  вспыхнули  два
розовых пятна и сверху - два красных пятна, левый глаз закатился внутрь, а
правый - выкатился наружу и налился кровью.  На  седле  у  Марбода  висела
боевая плетка,  хорошая  плетка,  с  рукоятью,  отделанной  посеребренными
черепаховыми щитками, семь хвостов  о  семи  когтях,  всего  сорок  девять
железных когтей и пятидесятый - золотой шарик.
     Марбод снял эту плетку и ударил ей проповедника  так,  что  содрал  с
него рогожный куль, в который тот  был  одет,  и  потом  ударил  еще  раз.
Проповедник, наверно, был очень огорчен, потому что упал и не шевелился.
     А Марбод на коне перемахнул через канаву, и  челядь  за  ним.  Марбод
закричал, чтоб не упускали крестьян, а те стали визжать и увертываться  от
копыт, потому что мечей господа не позорили.
     Ванвейлен поскакал наперерез, схватил  лошадь  Кукушонка  за  узду  и
закричал:
     - Как вы смеете!
     Кукушонок, однако, перехватил руку, уперся ногой в брюхо его  коня  и
выдернул Ванвейлена из седла, как редьку из грядки.
     - А как они смеют позорить моего родового бога?
     Ванвейлен посидел на земле и  пошел  к  бродячему  проповеднику.  Тот
лежал, как сломанная бамбуковина: мертв. Рядом  монах-шакуник,  в  кафтане
цвета  морской  ряби,  с  облаками  и  листьями,  безмятежно   глядел   на
продолжение охоты.
     Тут только Ванвейлен сообразил, что бывший королевский род и нынешний
простонародный бог зовутся одинаково  -  Ятун.  Можно  было  и  сообразить
раньше, но дело в том, что словом "ятун" по-аломски и по-вейски назывались
разные  животные.  На   аломском   "ятуном"   называли   Белого   Кречета,
великолепную  господскую  птицу,  чья  жизнь  стоила  дороже  жизни  раба.
По-вейски "ятуном" называлась птичка из рода соколиных, но совсем  другая:
мелкая и пестрая; мутный рыжий глазок, ворох неопрятных перьев на  красных
ножках. Птичка ела червяков, падаль,  снулую  рыбку  и  чужих  птенцов.  В
усадьбе ее называли "ржаным корольком". Говорили, что она  бесчестит  свой
род, как шакал бесчестит род волков.
     - Самая последняя птица, - сказал как-то Шодом Опоссум.  -  Я  владею
крестьянином, крестьянин владеет коровой, а ржаной королек сидит на корове
и выбирает из нее клещей...
     А тем временем на поле мало кто  из  крестьян  сумел  убежать.  Девки
страшно кричали,  а  мужики,  по  приказу  Марбода,  сносили  хворост  для
праздничных костров к подветренной стороне деревянного храма.
     Марбод снял колпачок со своего кречета. Птица взлетела на  колчан  за
спиной, била крыльями и следила за крестьянами, как за перепелами.
     Не прошло столько времени, сколько нужно, чтобы сварить горшок  каши,
как все было готово. Марбод выбрал из  колчана  гудящую  стрелу,  зажег  и
пустил в вязанку. Крестьяне тоскливо заголосили.
     - Так, собственно, почему убили последнего короля  Ятуна?  -  спросил
Ванвейлен монаха-шакуника, отца Адрамета.
     Монах молча глядел, как в вечернем воздухе  занимается  огнем  жилище
чужого бога.
     - Я мало что знаю, - сказал он. - А что знаю, знаю со слов  господина
Даттама. Здешние  сеньоры  соглашаются,  что  вся  земля  -  собственность
короля. И дана в  распоряжение  не  им,  а  божественным  предкам.  И  вот
последний Ятун долго думал и сообразил, что Бог - один, а все прочие  боги
суть  его  атрибуты  и  качества.  Сеньоры  было  согласились,  но  вскоре
выяснились некоторые богословские подробности. Оказалось,  что  есть  боги
истинные, а  есть  боги  ложные,  а  стало  быть,  несуществующие.  Список
несуществующих богов совпал со списком  непокорных  родов.  Это,  конечно,
было совершенно справедливо: согласитесь, что ложный  бог  должен  внушать
своим потомкам ложные мысли.
     - А земли, - проговорил Ванвейлен, - которыми владеют  несуществующие
боги, должны, стало быть, воротиться к богу истинному...
     - Несомненно, - кивнул монах. - Но заметьте, что и все прочие боги  -
лишь свойства и имущества великого Ятуна.  Кто  такой,  например,  Большой
Хой? Просто топор в руке  Ятуна,  его  атрибут  и  его  раб.  А  все,  чем
пользуется раб, тоже принадлежит хозяину. Стало быть, богу-предку на  небе
принадлежат другие боги, а богу-внуку, королю, принадлежит вся земля.
     - Понятно, - сказал Ванвейлен, - и тогда-то случилась эта  история  с
женским коварством.
     - Да, - кивнул монах, - тогда случилась история с женским коварством.
     - И новый король поспешил вернуть богам все права свободных людей.
     - А что же еще ему оставалось делать? -  сказал  монах.  -  Особенно,
если учесть, что его попрекали рабским происхождением.
     - Да еще сын кстати у  покойника  родился,  -  прибавил  сквозь  зубы
Ванвейлен.
     Монах-шакуник глядел на горящий храм. Да какой там храм! Стойло!
     - Говорят, - сказал монах, - колдун  после  смерти  становится  втрое
сильнее. Странное дело. У короля не хватило сил навязать свою веру огнем и
мечом. Его убили, и род истребили,  и  храмы  ушли  под  землю.  А  теперь
шляются оборванцы, и хотят убедить народ в том, в чем не смог его  убедить
сам король, вывернуть мир наизнанку, как шубу в  праздник,  и  так  его  и
оставить. Сеньор неугоден богу, купец неугоден  богу,  весь  мир  неугоден
богу, одни праведники угодны! Зачем же он его создал?  Ходят  странники  и
нищие и учат, что не спасешься, пока не раздашь  все  добро  странникам  и
нищим...
     - Да, - сказал  Ванвейлен,  поглядывая  на  расшитую  золотом  ферязь
божьего служителя, на пальцы, унизанные перстнями, - вы  исключительно  по
богословским причинам не любите ржаных корольков.
     - Шакун, -  сказал  монах,  -  великая  сила,  разлитая  в  мире.  Он
предшествует субъекту и объекту, действию и  состоянию.  Он  невидим,  как
свет, но делает видимым все остальное. Он различает вещи друг от  друга  и
придает им значение и форму. И нет ничего в мире, что  может  быть  чуждым
ему. Почему же золото, или чаша с каменьями, или  меч,  или  земля  должны
быть ему чужды? Что за бешеная гордость - говорить:  "Человек  -  образ  и
подобие божие, а в идолах и вещах божьего образа нет"?
     Помолчал и спросил у Ванвейлена:
     - А что, ваша вера похожа на веру ржаных корольков?
     - Почему вы так думаете?
     - А вам тоже не нравится все вокруг. Но вы глядите и не вмешиваетесь.

     По дороге в замок Ванвейлен пытался представить себе, что изменится в
здешнем мире, если корона окажется в руках  такого  человека,  как  Марбод
Кукушонок, и решил, что ничего не изменится.
     Наутро Ванвейлен сошел во двор храма: сеньоры собирались на охоту.
     - Вы не едете с нами? - окликнул его Марбод, как ни в чем ни бывало.
     - Нет, - сказал Ванвейлен, - я больше не буду ездить с вами, Марбод.
     Вместо охоты Ванвейлен отправился к сожженному храму:  там  крестьяне
повесили мертвого проповедника на дереве вверх ногами, а потом положили  в
кожаную лодку и пустили в море. Особенно они не горевали: "Он сам  сказал,
что его убьют, а на четвертый день он воскреснет".

     Два дня не происходило ничего, достойного упоминания.
     В третий день Шуют, благоприятный для начала путешествий,  все  гости
собирались покинуть замок, и поэтому накануне хозяин устроил пир для  всей
округи: приехало сорок три человека и больше двухсот челядинцев.
     Залу переодели, расстелили скатерти с золотыми кистями. Выросли  горы
мяса, разлились озера вина. Предки могли съесть барана зараз: как  отстать
от предков?
     Потом все соглашались, что  пир  кончился  очень  странно,  и  многие
говорили, что это чужестранцы его сглазили.
     Наверное, так  оно  и  было.  Конечно,  чужестранцы  молча  сидели  и
слушали, однако же колдун не рыцарь, чтобы говорить громко. Бывает, просто
взглянет, - а молоко уже прокисло...
     Говорили о Весеннем Совете, который созывал король в городе  Ламассе,
а потом как-то заговорили о самом  городе.  Дело  в  том,  что  люди  были
Ламассой не совсем довольны.
     - За год, - пожаловался хозяин, - от меня сбежало в Ламассу  двадцать
семь человек. И не кто-нибудь!  Лучший  шорник  сбежал,  кузнецы  сбежали,
шерстобиты. Король объявил, что всякая собака в стенах Ламассы свободна  -
вот они и бегут. А теперь что? Прикажете мне ехать в Ламассу и покупать  у
моего же  шорника  мое  же  добро?  -  обернулся  он  внезапно  к  Марбоду
Кукушонку.
     А на Марбоде Кукушонке,  надо  сказать,  опять  было  древнее  платье
королевских посланцев: длинный малиновый паллий с  жемчужным  оплечьем,  с
мешочком для печати у пояса, такой плойчатый, что даже меча не было  видно
в складках.
     Марбод помолчал и сказал:
     - Да, лавочников там много.
     - Надо на Весеннем Совете объяснить королю, - сказал Той Росомаха,  -
что ему нет выгоды разорять своих верных. А выгода от этого  только  храму
Шакуника: разве вы, сударь, продали бы давеча монахам кузнеца Луя, если бы
он не пытался уже дважды сбежать в Ламассу?
     Тут внесли новую перемену блюд и еще  переменили  факелы  на  стенах.
Сидели, надо сказать, так: по  правую  руку  от  хозяина  -  Лух  Медведь.
Дальше, со стороны Кукушонка сидели Духон Полосатый, заморский гость Клайд
Ванвейлен, монах-шакуник Адрамет, дальше - опять  заморский  гость  Сайлас
Бредшо, дальше Ичун Долгоглазый, Шомад Верещатик и Кадхун Черное Лицо.  По
левую руку тоже все сидели местные гости.
     И вот Шомад  Верещатик,  Лухов  побратим,  опять  спрашивает  Марбода
Кречета:
     - А ведь если кузнец в Ламассе  станет  свободным,  то  он  и  воином
станет? И получается, сударь, что ваша дружина  -  уже  и  не  дружина,  а
просто городское ополчение, а вы - так, издольщик при чужом войске.
     Марбод отвечает:
     - Я на удачу короля не жалуюсь.
     -  А  откуда  известно,  что  эта  удача  -  королевская?  -  говорит
Верещатик.  -  Рассказывают,  что  у  короля  теперь  не  только  торговцы
привозные, из храма Шакуника, но и колдуны оттуда же.
     Хозяйский сын, тоже королевский дружинник, сказал, однако:
     - Господин Арфарра, - не колдун, а полководец.
     - А зачем тогда,  -  возразил  ему  Верещатик,  -  он  обещал  королю
восстановить старый бронзовый храм о семидесяти колоннах,  каждая  колонна
которого извещает, кто и  где  дерется?  Как  раз  в  самом  подлом  вкусе
ворожба, чтобы войну заменить соглядатайством.
     Тут внесли третью перемену блюд.
     На пиру был человек по имени Таннах Желтоглазый, хороший  рассказчик.
Шомад Верещатик заметил его и спросил:
     - Сударь, а как же так вышло, что в позапрошлом году  вы  дрались  за
короля, а в этом - за герцога Нахии?
     Таннах ответил:
     - Потому что наши предки так не дрались, как король в это году!
     Тут все стали уговаривать Таннаха рассказать о том, как в  этом  году
воевали, потому что такие вещи каждый любит послушать  много  раз.  Таннах
стал рассказывать:
     - Советники короля собрались и решили, что земли по западному  берегу
Рябьей реки весьма плодородны и населены, и приобрести их - большая выгода
и честь. И вот, когда уже вырос новый урожай, дружины переправились  через
реку и оказались в области племени далянов. У вождя далянов  дочь  замужем
за графом Нахии, по прозвищу Пекари Рубчатое Ухо. Рубчатое Ухо поспешил на
помощь далянам, а королю послал учтивое письмо. В письме было сказано, что
герцогство пожаловано было его роду родом Кречетов,  а  король  -  потомок
вольноотпущенников, и что, стало быть, герцог не может быть  связан  узами
верности с нынешним королем  Варай  Аломом.  Дядя  короля  по  материнской
линии, Най Третий Енот, обрадовался, что, кроме далянов, придется  драться
еще и с герцогом, разорвал письмо и сказал: "Чем больше противников -  тем
больше славы". Но королевский  советник  Арфарра  покачал  головой:  "Надо
поссорить наших врагов и разбить их поодиночке". По совету Арфарры  король
написал герцогу ответное письмо и вымарал в  нем  несколько  строк.  Вождь
далянов узнал о письме и тоже захотел  его  прочесть.  Увидев  зачеркнутые
строки, он спросил: "А это что за исправления?"  Герцог  ответил  на  это:
"Так было". Вождь далянов промолчал, но про себя подумал, что герцог решил
скрыть от него правду о  сношениях  с  королем  и  потому-то  и  зачеркнул
строки. Они поссорились. Пекари Рубчатое Ухо увел свои  войска,  и  король
легко разгромил далянов. Меж тем герцог одумался и понял,  что  король  не
простит ему учтивого письма. Он заперся в своем замке  и  разослал  письма
друзьям. Марбод Кукушонок явился к нему с дружиной на помощь. Дядя короля,
Най Третий Енот, узнав об этом, заявил:  "Чем  больше  противников  -  тем
больше славы. Большая честь -  побить  сразу  и  Пекари,  и  Кречета".  Но
королевский советник Арфарра возразил: "Надо поссорить врагов и разбить их
поодиночке". По совету Арфарры король написал герцогу  письмо,  в  котором
напоминал, что старший сын  герцога,  Ахая  Полый  Рог  -  названный  брат
короля, и звал его к себе на  пир  перед  битвой.  Полый  Рог  обрадовался
случаю познакомиться  с  воинами  молодого  короля.  Король  и  Полый  Рог
веселились всю ночь и под утро легли спать в  одной  палатке.  Перед  сном
Полый Рог заметил: пьяный король сгреб со стола какие-то бумаги и сунул их
себе под подушку. Ночью Полый  Рог  неслышно  встал,  зажег  светильник  и
вытащил бумаги из-под короля. Это было письмо от  Марбода  Кукушонка.  Тот
писал королю, что не хочет сражаться против своего  законного  государя  и
ждет только случая, чтобы перекинуться.
     Сын герцога, вернувшись  в  замок,  обвинил  перед  всеми  Марбода  в
измене. Марбод Кукушонок возмутился и потребовал божьего суда -  поединка.
Противники сразились, Марбод, понятное дело, убил герцогского сына...
     Тут Шомад Верещатик сказал:
     - Мир совсем испортился. Марбод написал изменническое письмо, а божий
суд выиграл.
     Таннах огорчился:
     - Неужели я так плохо рассказываю? В том-то и дело, что никаких писем
Марбод не писал. А письмо написал королевский советник, и подучил  короля,
как сделать так, чтобы оно попало в руки сыну герцога.
     - Все оттого, - сказал старый Досон Ворчун, - что молодых людей  учат
читать и писать. Если бы сын герцога знал лишь то, что подобает рыцарю, то
и никакой беды бы не было.
     Таннах продолжал:
     - Советник сказал королю: "Герцогский сын вызовет  Марбода  на  божий
суд. Марбод суд выиграет, но, конечно, не сможет служить герцогу, ставшему
его кровником. Тогда он придет к вам и предложит свой меч. А вы  ответите:
"Из замка есть подземный ход, и он тебе известен. Проведи по нему  дружину
ночью, и перебей людей герцога". И как Арфарра сказал, так оно и вышло.
     Тут все посмотрели на Марбода Кукушонка, потому что хуже  этого  нет:
убить и предать того, кому служил. Хуже этого бывает,  только  когда  воин
выпьет из колодца, куда ведьмы ночью бросили дохлого кролика.
     Таннах тоже посмотрел и увидел, что тот берет свой плащ  королевского
инспектора и расправляет так, чтобы меч не путался в складках одежды.
     Таннах смутился и молвил:
     - Так оно и вышло, только в одном советник ошибся. Марбод о подземном
ходе отказался говорить, и  сказал,  что  негоже  брать  замок  бесчестным
путем. Король, конечно, встал на его сторону. И что же?  Арфарра  колдовал
три ночи; на четвертую сделался дождь и град, вся земля  бормотала.  Утром
пошли на приступ:  в  замке  нет  ни  одного  живого,  одни  развороченные
покойники, и листья с деревьев облетели...  Горожане  радовались,  а  люди
негодовали, потому что в этом штурме никто не  добыл  себе  ни  имени,  ни
славы, только мухи да стервятники поживились.
     Тут  внесли  четвертую  перемену  блюд.  Таннах  продолжил:  "Герцог,
однако, ушел за подмогой накануне штурма, и поскольку он  проиграл  битву,
очень многие стали на  его  сторону,  испугавшись  короля.  Герцог  разбил
лагерь у Рябьей Реки. Военачальники короля  стали  держать  совет:  каждый
радовался случаю отличиться на  глазах  короля.  Но  королевский  советник
Арфарра сказал: "Лагерь герцога - в речной пойме. Я  запружу  реку,  и  мы
переловим его воинов корзинами, как лещей". "Аломы воюют не  заступами,  а
мечами", - возразил дядя короля, Най Третий Енот. Но король послушался  не
его, а своего чародея. Арфарра дал в руки воинам  лопаты,  и  в  четвертую
ночь лагерь герцога был затоплен.  Арфарра  расставил  засады  в  укромных
местах и горных проходах,  и  благородных  воинов  ловили  корзинами,  как
лещей, и силками, как зайцев,  и  знамена  плавали  в  воде,  как  листья.
Герцога Нахии стащили с коня и привели в королевский шатер. Его  поставили
на колени перед королем, и герцог не знал, куда  девать  от  стыда  глаза,
потому что его платье было в грязи и тине. Най Третий Енот сказал  королю:
"Пощади его, ибо побежденный противник - верный  вассал  и  лучший  друг".
Королевский советник Арфарра возразил: "Следует мириться только с  сильным
врагом, но разбитого врага не оставляют в живых".
     А герцога в это время держали на коленях.  Король  решил  послушаться
дядиного совета и обратился к герцогу:  "Признаешь  ли  ты  себя  вассалом
короля?" - "Признаю", - ответил герцог. Тогда король сам  снял  с  герцога
веревки, посадил за стол и  устроил  большой  пир.  Советник  Арфарра  был
недоволен, и король, заметив это и страшась за судьбу  герцога,  велел  им
пить вино из одной чаши. Вот Арфарра налил  из  серебряного  чайника  вина
себе и герцогу и выпил с ним за дружбу. Но у чайника было двойное  дно,  и
себе Арфарра налил хорошее вино, а герцогу налил  яду,  тот  выпил  у  пал
замертво. Король рыдал от горя всю ночь - его пир был опозорен.
     - Да, - сказал хозяин, -  бывало  и  раньше,  чтобы  гостей  убивали,
спрятав воинов в двойных стенках шатра, но чтобы гостей убивали из чайника
с двойными стенками...
     - А как королевский советник хотел сгубить  Ная  Третьего  Енота  под
Кадумом, знаете? - спросил Росомаха.
     - Сделайте милость, расскажите, - отвечали ему.
     - Король держал совет, - продолжал  Таннах,  -  почему  так  медленно
растет Ламасса? "Потому что, - говорит Арфарра, - окрестные сеньоры  чинят
разбой над торговцами, а городские цеха притесняют  новых  ремесленников".
"Потому что, - возражает Най Третий Енот, - в семи переходах от столицы  -
вольный торговый город Кадум,  и  если  разрушить  город  и  ремесленников
переселить в Ламассу, то и торговли в ней станет больше".  Король  увидел,
что правду говорит Най Третий Енот, да и дружина  требовала  подарков.  Он
велел Арфарре взять Кадум.
     Третий Енот обрадовался, потому что стены Кадума были неприступны,  и
Арфарра провел бы под ними много времени. Но Арфарра сказал:  "Если  брать
город снаружи, на это надо много людей, а если брать город изнутри, - надо
гораздо меньше. Мой план таков: я наряжу часть дружинников  торговцами,  а
часть посажу в бочки, якобы с бузой. Они пройдут  за  городские  стены,  а
ночью перебьют стражу и откроют нам ворота". Тогда Най Третий Енот увидел,
что дело и вправду сулит выгоду, и  попросил  поручить  это  ему.  Арфарра
согласился. Все удивились, но королевский советник сказал,  "Этот  человек
мне все время мешает. Пускай его едет в Кадум.  В  Кадуме  его  дернут  на
базарной площади за бороду, он и зарубит обидчика. От Ная я  избавлюсь,  а
Кадум все равно возьму". Эти слова передали Наю, и он только улыбнулся.
     Арфарра сказал, что торговцы не ездят на боевых конях, и заставил Ная
и его людей пересесть на заморенных кляч.  А  потом  он  велел  ему  снять
боевой кафтан и надеть зеленый, суконный. Памятуя о  словах  Арфарры,  Най
все стерпел.
     Вот подъехал Най с людьми  и  бочками  к  заставе  перед  городом,  и
начальник заставы окликнул его: "Эй, торговец! Это  нечестно,  что  подлый
мужик едет на таком коне!" Най Третий Енот закусил  губу,  но  вспомнил  о
словах Арфарры и подарил начальнику коня.
     Вот проезжает Най через городские ворота, и начальник стражи окликает
его: "Эй, торговец! Ты, видать, немало обжулил народу,  что  собрал  такой
большой караван. А мои дети мерзнут с голоду!"  Най  Третий  Енот  закусил
губу, но вспомнил о словах Арфарры и дал золота простолюдину.
     Вот приехал Най на городскую площадь, а граф Кадума был в это время в
городе и пришел посмотреть на новоприбывший караван.  "Да  ты  как  стоишь
перед графом, мужлан!" - напустился на графа Ная граф Кадума. "Так  стоит,
- сказали в свите, - будто стоит втрое больше своего вергельда".  "А  коли
так, - сказал граф, - так пусть  он  мне  завтра  пошлину  заплатит  втрое
против обычной". "Я тебе  прямо  сейчас  заплачу",  -  ответил  граф  Най,
вытащил из сена меч и зарубил Кадума прямо на площади. Тут  пошла  веселая
торговля: люди Третьего Енота стали  отвешивать  покупателям  по  полфунта
хорошего удара, да отмерять по полвершка дубинного звона, а те платили  им
той же монетой. Горожане  испугались,  лишившись  графа  и  видя  доблесть
нападающих, да и королевское войско было уже у стен. Так Най  Третий  Енот
овладел Кадумом и поднес его королю. А Арфарра сказал, что тот не выполнил
уговора, и потому король не имеет права отдать Наю земли графа Кадума. И с
тех пор Най Третий Енот возненавидел Арфарру, ибо понял, что  тот  посылал
его на верную гибель.
     А отец Адрамет слушал и улыбался. Он тоже хорошо знал,  как  обстояли
дела, хотя и не воевал, потому  что  люди  Даттама  ходили  за  войском  и
скупали всю добычу, и он был среди них.
     - А ведь земли герцога  Нахии  тоже  остались  у  короля,  -  заметил
хозяин.
     - Завоеванная земля принадлежит королю, - возразил его сын.
     - Может, оно и так, - заметил Росомаха, - но только земля принадлежит
королю затем, чтобы он пожаловал ею тем, кто завоевал эту  землю,  а  если
король будет сидеть над своей землей, как ростовщик над кубышкой, так  кто
же будет за него воевать?
     А Таннах Желтоглазый сказал:
     - Земли остались королю, и он отдал их простолюдинам, которые на  них
сидели, а участники похода получили свою долю деньгами.  А  деньги  отдали
своим же бывшим рабам в Ламассе!
     Тут Лух Медведь поглядел на хозяйского сына. А у того, надо  сказать,
на кафтане по червленому бархату шли накладки  вроде  хвоста  ската  -  не
очень искусной работы и серебряные.
     - Да, - сказал Лух. - То ли король не доплатил своим  воинам,  то  ли
они переплатили ремесленникам.
     - Вы меня не так поняли, сударь, -  сказал  Таннах.  -  Я  сказал  не
"заплатили", а "отдали". И не оружейнику, а, скажем, красильщику, чтоб  он
себе на эти деньги завел новую красильню, а потом с красильни отдавал долю
с дохода. Это все Арфарра придумал  и  назвал  "планом  обогащения  народа
посредством ссуд и паев".
     Тут, однако, Кукушонок не выдержал и стал отгибать  у  плаща  роговые
застежки:
     - Мои деньги, - говорит, - все ушли на виры. А что осталось  -  отдам
вашей родне.
     - Я о вас, сударь не говорю, - возразил Таннах. -  Кречеты  -  совсем
другое дело. Кречеты - королевский род, и весь Мертвый город в  Ламассе  -
принадлежит, слава Лахут, роду Кречетов. Не во  всей  Ламассе  королевский
колдун распоряжается.
     Надобно сказать,  что  Таннах  не  знал,  что  старый  Зомин,  ленник
Кречетов, владевший Мертвым городом, три луны как умер.  И  что  по  новым
законам выморочный лен перешел к королю. Если бы он это заранее  знал,  то
ничего бы не произошло. Но когда ему указали на ошибку прилюдно, он взял и
уперся:
     - Что за чепуха! Пусть король пользуется землей,  владеют-то  ей  все
равно Кречеты. Как король, Варай Алом, конечно,  сеньор  Кречетов,  а  как
держатель Мертвого города - он теперь их вассал.
     Тут все обомлели, потому что, действительно, получалось,  что  король
теперь - вассал Кречетов.
     А хозяйский сын заметил:
     - Это по наущению Арфарры король не приносит вассальной клятвы.
     Тут языки у всех развязались, люди стали Арфарру поносить, как могли,
потому что было за что.
     Надо сказать,  что  всю  эту  ругань  чужеземцы  слушали,  прямо-таки
разинув рот... Но мы ее пересказывать не беремся, да  и  невозможно.  Ведь
даже о битве у Рачьей реки можно сложить песню, хотя бы и  хулительную.  А
как сложить песню о том, как  Арфарра-советник  учредил  при  дворе  новые
должности, насажал туда простолюдинов, а старых титулов хоть и не отменил,
но превратил в пустое место?
     Шардаш Кривой Сучок даже так разошелся, что заявил:
     - В конце концов, Кречеты не виноваты, что крестьяне молятся  ржаному
корольку, - однако понял, что сказал совсем не  то,  сконфузился  и  сунул
палец в рот.
     И вот, когда  все  наругались  и  перепились,  встал  Шодом  Опоссум,
хозяин, и сказал:
     - Я так думаю, что если король хочет иметь верных воинов, по  обычаю,
то и сам должен обычаи соблюдать. И уж если мы все тут  собрались,  и  те,
кто будет на Весеннем Совете, и те, кто не будет,  -  нам  надо  составить
грамоту, и сказать в  этой  грамоте:  если  король  не  принесет  Кречетам
вассальной клятвы - то и мы ему ничем не обязаны.
     И если король принесет вассальную клятву - это значит, что он уважает
обычаи королевства и свободу сеньоров, а если  нет  -  то  тогда  сеньорам
придется самим защищать свою свободу,  и,  клянусь  божьим  зобом,  мы  ее
защитим, ибо свобода - эта такая штука, которая  слаще,  чем  перепелка  в
шафранном соусе и девственница в брачную ночь!
     Все были пьяны, составили грамоту и подписали.
     Впоследствии, как только советник Арфарра узнал о  пире,  он  кинулся
доказывать королю, что это Марбод Кукушонок сговорился  насчет  грамоты  с
Опоссумом и подзуживал остальных. Но король только  рассмеялся  и  заявил,
что советник вечно считает:  раз  что-то  произошло,  значит,  кто-то  это
замышлял.
     Поскольку, однако, ничего случайного в мире не бывает, то и  выходит,
что пир сглазили чужестранцы.
     Потому что бывает, что пир кончается поединком  или  кровной  местью.
Бывает также, что кто-то повздорит с королем и убьет его  людей,  а  Шемка
Алома, прадеда нынешнего короля, за обиду подстерег и убил  на  охоте  Каш
Одноглазка. Бывает, что кто-то не повинуется королю и поэтому не  едет  на
Весенний Совет: для отсутствующих решения совета как бы не обязательны.
     Но чтобы благородные люди собрались и уговорились  явиться  на  совет
для неповиновения, да еще бумажку  какую-то  подписали,  словно  судейские
крючки, - такого никто не помнит, и сколько же бед должно из  таких  вещей
выйти!

     Утром следующего дня, весьма благоприятного для  начала  путешествий,
чужеземцы, снабженные письмом к господину Даттаму, отплыли  в  королевский
город  Ламассу.  Сорок  четыре  дня  оставалось  до  весенней  ярмарки,  и
шестьдесят два - до Весеннего Совета.
     Погадали на прощанье, и прутья легли так, что  лучше  бы,  право,  не
гадать. Шодом Опоссум спросил у чужеземца, как ему вчерашний пир?
     Ванвейлен сказал:
     - Я был очень удивлен. Я думал - у вас ничего не  происходит,  и  нет
такого человека, который осмелится все исправить.
     Таннах Желтоглазый удивился:
     - Как ничего не происходит? Вон - дочь у хозяина выросла, вон - новый
флигель построили. А вы надолго собираетесь оставаться в Ламассе?
     - Нет, - сказал Ванвейлен, - я постараюсь убраться из  нее  до  этого
вашего Весеннего Совета, так как сдается мне, что не  все,  приехавшие  на
Весенний Совет, оттуда уедут.
     А прутья у шамана легли  скверно  потому,  что  Марбод  Кукушонок  не
пришел прощаться с чужеземцем и подарок его вернул. Сказал:
     - За позавчерашнее оскорбление я с него ничего не возьму, потому  что
мало чести убивать человека, который так  дерется.  Однако,  сдается  мне,
пути наши еще встретятся, и, клянусь божьим зобом, я сыграю  с  ним  не  в
"сто полей", а в игру свободных людей.
     Все нашли, что Марбод Кукушонок говорил  так  с  досады.  Потому  что
Ванвейлен дрался не так плохо и даже делал "летящую ящерицу".  А  из  лука
стрелял совсем хорошо, если не считать того, что подстрелил однажды  зайца
в  ста  шагах.  А  в  зайцев  стрелять  гнусно,  потому  что  заяц  -  это
крестьянская еда, а охота - господское искусство.

     Марбод глядел со скал,  как  отплывает  корабль  с  птичьим  лицом  и
настланными друг на дружку ребрами. Ни один колдун,  даже  чужеземный,  не
захотел иметь дела с Арфаррой. Почему? Или есть  в  этом  проклятом  кащее
что-то, кроме колдовства, и интриг, и неподаренного коня?
     Какими зельями он завораживает смердов,  что  они  бегут  в  Ламассу,
какими заклинаниями заморочил он короля, что тот поднимается против знати?
     Дунул порыв сильного ветра. Марбод покрепче закутался в  плащ  -  ему
показалось, что это  черная  тень,  шпион  Арфарры,  пролетела,  спеша,  с
рассказом о вчерашнем пире.
     Марбод схватил лук и выстрелил: черная тень пискнула, сгинула в море.
     Ну, береги перышки, советник Арфарра!

                                    4

     А теперь мы покинем  Золотой  Улей  и  больше  туда  не  вернемся,  а
расскажем  о  том,  что  происходило  в  королевском  городе  Ламассе.  Не
спутайте, однако: королевский  город  -  это  не  столица,  а  город,  чьи
вольности подтверждены королем. А столицы в королевстве  не  было  вообще,
двор жил в замках и ездил  по  всей  стране,  так  что  нельзя  было  даже
начертить правильную карту, непонятно, где у карты центр.

     Утро в час малого прилива было хмурым.
     За окном шел дождь, и в комнате тоже шел дождь: это капали секунды  в
водяных часах.
     Водяные  часы  -  вещь  удобная  для  "ста  полей".  Играли  двое   -
королевский побратим Даттам и королевский советник Арфарра,  а  часы  были
двойные, - розовая пирамидка отмечала  время  Даттама,  а  синяя  -  время
Арфарры.
     Высоко над головой советника, на  спинке  его  кресла,  сидела  белая
мангуста, а  в  углу,  на  циновке,  занимался  рукодельем  его  послушник
Неревен.
     Господин Даттам зябко потер руки, переставил фигурку и сказал:
     - Сад.
     Арфарра склонился  над  доской,  и  мангуста  недовольно  заурчала  и
спрыгнула со спинки кресла на игровой столик.
     Господин  Даттам  рассказывал  неторопливо  о  скандале,   свидетелем
которого стал вчера в городской ратуше один из храмовых экономов.  Скандал
устроили  торговцы,  приведшие  корабль  из  Западной   Земли.   Городские
магистраты очень удивились, потому что  привыкли  считать  Западную  Землю
скверной выдумкой. Но  быстро  оправились,  учуяли  конкурента,  осмотрели
товар и назначили такую низкую цену, что даже зяблик, и тот бы возмутился,
а торговцы подняли жуткий хай.
     Им на это: "Жалуйтесь королю".
     А они: "На  что  нам  король?  Нам  барыш  нужен.  Не  будем  с  вами
торговать, и все. Мы в стране Великого Света за свои  товары  в  пятьдесят
раз больше выручим..."
     Королевский  советник  внимательно  разглядывал  доску.  О   торговом
скандале он не знал, зато знал о пире у Шодома Опоссума и  о  том,  с  кем
Марбод Кукушонок лазил в подземный храм.
     После этого -  была  ссора.  Белого  Кречета  назвали  наемником  при
торговцах  -  демонстративно  и  беспричинно.  Арфарра-советник  не  любил
демонстративных и беспричинных ссор. Бойся друзей,  бойся  начальства,  но
более всего бойся беспричинных ссор, ибо беспричинные ссоры происходят  по
предварительному сговору. Каков, однако,  наглец  Марбод!  Знатный  бандит
отыскал себе дикаря-колдуна и думает, что дикарь этот может  совладать  со
знаниями Храма!
     - Да, - сказал рассеянно советник, - городские цеха только  и  знают,
что охранять свою монополию. Сначала жгут у чужаков мастерские,  а  потому
удивляются, отчего в империи ткани лучшего качества. Петицию  вон  недавно
подали: мол, имперские шелка так заколдованы,  что  перетяжек  на  них  не
видно, запретите их ввозить...
     - Да, - так же рассеянно сказал Даттам, которому упоминание  об  этой
петиции было чрезвычайно неприятно, потому что он ввозил в королевство все
шелка, кроме тех, которые ввозились контрабандой, и даже  некоторую  часть
последних. - Так я их решил взять в империю с собой... Вопрос о  монополии
мы уладим. Сегодня обещали явиться, расспросить о договоре.
     Арфарра-советник  завозился  в  кресле,  накинул   поверх   шелкового
монашеского паллия меховую накидку, потом щелкнул пальцами:
     - Неревен!
     Из угла по знаку выбрался послушник Арфарры, поспешил к камину.
     Неревену, послушнику Арфарры,  было  не  больше  семнадцати.  Он  был
как-то  недокормлен  и  хрупок,  как  фигурка  на   фарфоровых   чайниках,
расписанных травяным письмом. На нем был грубый синий балахон  послушника,
и на тонком запястье - железное кольцо ученика.
     Мальчик покончил с дровами, собрал разноцветные клубки и  коклюшки  и
пересел с рукодельем поближе к огню, прямо  под  тяжелое,  обшитое  желтой
бахромой знамя бога Шакуника. От огня ему  теплей  не  стало:  камин  грел
комнату не больше, чем солнце на знамени.
     Мальчик  огляделся.   Учитель   Арфарра   перестроил   уже   половину
королевского дворца, господин Даттам, однако, поселился в  неперестроенном
крыле. Он ничего не менял, только  на  второй  уровень  вместо  квадратной
лестницы велел поставить винтовую, потому что варвары сильно  мочились  по
углам.
     Роспись на стенах была варварская, о времени, когда  люди  помрут,  а
боги, заскучав, вернутся на небо. Очень глупо, потому что земля и  небо  -
как дом и крыша дома, и ясно, что крышу прежде дома не строят и если земля
обвалится, то и небо не  уцелеет.  Роспись,  однако,  облупилась  и  пошла
складками, как кожа старой женщины, в золоченых окнах -  слюдяные  бельма,
на мраморном полу  -  солома  для  тепла.  Пахло  запахами,  тяжелыми  для
человека ойкумены - нежилой плесенью, разрушенной канализацией  и  близким
морем.
     Неревен щурился, набирая петлю за  петлей  озябшими  пальцами,  косил
глазами на окно.
     Триста лет назад, когда королевский дворец  был  управой  наместника,
окон в нем было триста пятьдесят восемь, по числу дней в  году,  стекла  в
окнах были большие и прозрачные.
     Варварам, однако, нужны были не  окна,  чтобы  смотреть,  а  бойницы,
чтобы стрелять. Они заложили окна камнем, укрепили в  них  решетки.  Потом
куда-то пропали стекольщики, и варвары стали вставлять  в  решетки  вместо
больших стекол маленькие и цветные. Свет померк  и  рассыпался  на  части,
словно в призме в кабинете учителя.
     Время  тоже  рассыпалось.  А  стертые  рисунки  на  стене  были   как
заброшенный сад за стеной: прогалина в мироздании, пустое  место,  опасное
место. Через них-то в комнату и просачивалась вся  нечисть:  души  военных
чиновников,  убитых  при  штурме,  души  лукавых  засеченных  рабов,  души
непокорных вассалов, зарубленных во дворце,  и  может  быть,  душа  самого
Ирвена Ятуна, последнего короля из рода Белых  Кречетов,  который  считал,
что лучше слушаться бога, нежели вассалов, сердилась и прыгала в очаге,  -
почему-то он не грел.
     Неревен  прислушивался  к  разговору  между  учителем  и   господином
Даттамом.
     Господин Даттам явился в Ламассу неделю  назад  с  караваном  и,  как
королевский побратим, расположился во дворце, дожидаясь короля.
     А учитель прибыл в королевский город  только  сегодня  утром,  вперед
короля, чтоб подготовить  дворец  к  очистительной  церемонии  и  прогнать
нечисть и сырость.
     Господин Даттам был самым богатым человеком королевства, а, может,  и
всей  ойкумены.  Господин  Арфарра  стал   самым   влиятельным   человеком
королевства.
     Они знали друг друга двадцать лет, подружились в столичном  лицее,  и
друг другу были обязаны жизнью. Много перемен произошло  в  королевстве  с
тех пор, как Арфарра стал королевским чародеем.  Много  перемен,  говорят,
происходит в империи, откуда  приехал  Даттам,  умирает  старый  государь,
наследник и  государыня  недовольны  друг  другом...  Друзьям  говорить  и
говорить, а они молчат и играют в "сто полей". Ох, как скверно! Ну при чем
тут заморские торговцы? Хорошо, если эти двое не доверяют друг другу...  А
если Неревену?
     Золотые искры от камина прыгали в больших кошачьих  глазах  Неревена,
озябшие пальцы перебирали спицы.
     Холодно.
     Ой как холодно!
     Страны за пределами ойкумены всегда хиреют от холода  или  жары,  без
благой государевой силы. Когда страна аломов была Горным Варнарайном,  это
был край винограда и оливок.  А  теперь  растут  ячмень  и  пшеница  среди
вырубленных  оливковых  плантаций.  Лохматые  козлы  и   собаки   помыкают
стрижеными баранами,  нечесаные  рабы  помыкают  собаками,  а  нестриженые
бароны помыкают нечесаными рабами.
     Неревен тоже не стриг волос: но это потому, что человек за  пределами
ойкумены не должен ни стричься, ни умащаться, если хочет вернуться  живым,
а борода у Неревена еще не росла.
     Неревен вздохнул и поглядел на людей за яшмовым  столиком.  Холодное,
усталое лицо Арфарры было тщательно выбрито,  так  что  можно  пересчитать
каждую морщинку у рта. Зеленый монашеский паллий,  простой,  безо  всякого
шитья, однако столь тонкий, что можно  было  разглядеть  под  ним  завитки
кольчуги.   Пальцы   длинные,   холеные,   на   среднем   пальце   яшмовый
перстень-печать, похожий на третий глаз: Боги чародею не указ.
     Но господин Даттам!
     Борода короткая, как у знатного  варвара,  волосы  в  золотой  сетке,
пятицветный кафтан, шитый золотом в прикреп, конные сапоги выше колен:  не
подданный империи, а вассал короля. Он и ведет себя  за  чертой  ойкумены,
как варвар. "Как свободный человек", по-здешнему.
     И хотя глаза у обоих называются золотыми, очень  удачливые  глаза  по
здешним приметам, видно, что глаза все-таки разные: у Арфарры глаза, как у
мангусты, с яшмовыми прожилками, а вот у Даттама, действительно, - золото.
     Даттам, однако, не чародей - Даттам вор и бунтовщик, а теперь и  того
хуже - торговец.
     Даттам шевельнулся над доской.
     Левый купец его  завладел  седьмым  зеленым  полем.  Ах,  нет!  Пешка
учителя побывала там раньше. Стало быть, не  завладел,  а  только  получил
право пользования.
     Купец - странная фигура: трижды за  игру  ходит  вкривь.  Да  и  "сто
полей", если призадуматься, странная игра. Говорят: в Небесном Городе  зал
приемов зовется "сто полей". Говорят: игре две тысячи лет, и принес  ее  с
рисом и с тремя таблицами сам государь Иршахчан. А как, если подумать, мог
государь Иршахчан принести игру с купцами, если он отменил "твое" и "мое"?
     И еще при государе Меенуне купцов и торговцев не было, все в  деревне
говорили, что они завелись  в  Варнарайне  только  после  восстания  Белых
Кузнецов, двенадцать лет назад.
     Арфарра-советник перевернул одну из  фигурок  и  нажал  на  планку  в
водяных часах.
     Синяя пирамидка перестала плакать, а розовая, наоборот, заплакала. По
уровням  воды  было  видно,  что  Даттам  играет  гораздо   быстрее,   чем
королевский советник, а по доске было видно, что Даттам играет,  не  давая
себе труда подумать.
     Тут  мангуста  насторожила  уши  и  обернулась  к  окошку:  где-то  в
перестроенных покоях началась суета. Арфарра  сделал  знак  Неревену,  тот
поднялся и побежал анфиладой пустых залов.
     Король действительно въезжал во двор с верными, дамами и  горожанами.
Дождь перестал, как и предсказывал учитель, едва показался король, с крыши
уже кто-то сбрасывал зерно, солнце плясало на копейных  значках  и  боевых
веерах.
     Кафтан на короле  был  белого  государева  цвета,  однако  намок  под
дождем,  и  под  ним  проступил  бордовый   лакированный   панцирь.   Дамы
королевской свиты, распаренные и крепко сбитые, били сапогами  по  конским
ребрам, а мечи за спинами верных вовсе не походили на церемониальные.
     Ах! Разве можно сравнить это с Государевым Дворцом! Государев  Дворец
- весь под серебряной сеткой, дождь над ним не идет, и по  слову  государя
цветы склоняют свои головки, и звери приводят к нему своих детенышей!
     И Неревену на мгновение представилось, как в Зале Ста Полей  государь
кивает ему головой и жалует чиновничий кафтан, и  Неревен  покидает  залу,
пятится, пятится, потому что поворачиваться к государю спиной нельзя, -  и
идет от одной дворцовой управы к другой в платье, украшенном  изображением
единорога и феникса...
     Тут грязь из-под чьих-то копыт  облепила  его  с  головы  до  ног,  а
всадник сказал:
     - Простите.
     Неревен удивился, что всадник извиняется,  забрызгав  пешего,  поднял
голову и увидел, что владелец голоса сидит на лошади, как мешок  с  рисом.
Неревен спросил по-вейски:
     - Вы - веец?
     Незнакомец задергал узду, понапрасну мучая коня, чтобы тот  стоял  на
месте.
     - Нет, - сказал он. - Наш корабль, - тут он запнулся,  ища  слово,  -
пришел из-за моря.
     По-вейски человек говорил так же скверно, как по-аломски.
     Тут король Варай Алом заметил послушника и  закричал  на  весь  двор,
чтоб тот известил хозяина. "Не хозяина, а учителя",  -  обиделся  Неревен.
Поклонился, однако, отошел, пятясь и побежал обратно через сырые покои.
     Вслед засмеялись, потому что перед  королями  не  то  что  пятясь  не
ходили, - короли во весь двор кричали, - однако Неревен ничего  не  мог  с
собой поделать.
     На обратном пути, убедившись, что крыло пустынно, а учитель и  Даттам
сидят в гостиной, Неревен прикрыл дверь в спальню Даттама  и  принялся  ее
обыскивать.
     Неревен осмотрел ступеньки  лестниц,  пощупал  за  коврами,  а  потом
завозился с замком у большого ларя. Ларь стерегла  птица  Цок.  Чтобы  она
стерегла его целиком, резчик растянул  крылья  прямоугольником,  голову  и
хвост завернул на брюшко, а когти и перья усеял десятками глаз. Поэтому-то
Неревен и не боялся варварских богов на ларях: по рисунку было видно,  что
не бог - повелитель ларя, а ларь - владелец бога, ишь, растянули,  как  на
дыбе.
     Крышка подалась и растворилась, Неревен стал  перебирать  содержимое,
потом насторожился.
     Ага! Только варвары  так  шумно  ходят  по  каменным  полам.  Неревен
выскользнул из комнаты и изогнулся у косяка.
     В дверях показался давешний торговец из-за моря  с  товарищем.  Одеты
оба были очень богато. Первый, главный, был широк в плечах, узок в  поясе,
белокурый, нос прямой, глаза серые, вид надменный, потому  что  расстояние
между верхней губой и носом чуть великовато, больше примет нет.
     Второй был помельче, чуть сутуловат, рыжий,  нос  с  горбинкой,  губы
углами вниз, как у людей мягких и суеверных. Для  двух  соплеменников  они
были решительно непохожи друг на друга.  В  лицах  их,  однако,  одинаково
недоставало ни решительности  горца,  ни  воспитанности  вейца.  Белокурый
огляделся, ступил к стене и воткнул что-то в розовый пух ковра.
     Неревен осклабился. Он внезапно  понял,  отчего  Даттам  не  к  месту
просил за чужеземцев: у них был приворотный амулет! Точно,  -  ходили  уже
слухи на рынке, что эти люди заядлые колдуны!
     Неревен, улыбаясь, показался в  проеме.  Варвар  отскочил  от  ковра,
будто обварившись кипятком, виновато глянул в глаза.
     - Вот, господин Даттам звал нас к полудню...  -  повертел  головой  и
добавил: - Глупое строение. Всякая комната - проходная, никакого понятия о
личном уединении. Немудрено, что король от замка по всей стране бегает.
     Неревен, склонив голову набок, очень странно смотрел на торговца.
     - Это не замок, -  сказал  Неревен,  -  а  управа.  Его  строили  для
наместника провинции, когда страна была частью ойкумены.  А  когда  король
Ятун брал город, он  поклялся,  что  не  оставит  в  нем  ни  одной  живой
мангусты. Дом наместника они сожгли, а управу оставили, приняв ее за  храм
и испугавшись гнева богов.
     Белая мангуста вышла из-под занавесей и  уставилась  на  незнакомцев.
Усики у розового носа вздрогнули, короткий толстый хвост часто застучал по
полу.
     Рыжий варвар в испуге отступил. Варвары видали,  как  мангуста  всюду
ходит с Арфаррой, и считали, что она-то и есть его бог. Неревен знал,  что
это не так: бог был один, а мангуст у Арфарры  было  две.  И  сейчас  одна
сидела в храме, а другая была с Арфаррой во дворце.
     Мангуста подняла на Неревена желтые прозрачные глаза.
     - Жителю ойкумены, - прочитал Неревен в глазах мангусты, - плохо жить
в казенных анфиладах, он тоскует без своего  угла.  Но  какое  понятие  об
уединении имеют варвары? И еще - какой  варвар  скажет:  "к  полудню"?  Он
скажет: "когда солнце будет плавать над головой", а придет,  когда  солнце
утонет.
     И Неревен мысленно связал в уме первую петельку...

     Мангуста пошла в соседний зал, и Неревен повел  заморских  гостей  за
ней. Там он усадил их и велел ждать, пока вернется.
     - Как вас представить? - спросил он.
     - Сайлас Бредшо, - сказал рыжий.
     - Клайд Ванвейлен, - сказал белокурый.
     Имена длинные - родовые имена. И  ни  титулов,  ни  должностей.  Одно
слово - торговцы.
     Неревен вернулся в спальню и снова занялся ларями. Он  искал  письма,
которые Даттам получил сегодня утром от Оско Стрепета. Стрепеты шли пятыми
в золотых списках знати, земли графа обнимали весь  северо-восток.  Даттам
получил письмо и стал рассказывать, что должен ехать к графу.
     Это как понять? Явился к Весеннему Совету, а теперь  бежит  от  греха
подальше? И, стало быть, сам граф не хочет быть на совете?
     Поставцы были пусты,  а  в  ларе-подголовнике  Неревен  нашарил  лишь
сборник математических притч.
     Послушник поднял глаза. Справа от кровати была ниша, а в  нише  стоял
мраморный Бужва, страшный бог правосудия и пыток,  покровитель  сыщиков  и
шпионов. Неревен прищурился, и острые его глаза вдруг заметили крошечную и
слишком ровную трещину за ухом великого бога: тайник!
     Вскрыть? Бога?! Этого бога?!
     На душе стало страшно, но Неревен  вспомнил:  учитель  велит  мыслить
логически. Бужва - бог ойкумены. Боги ойкумены извинят все, совершенное на
благо ойкумены. Следовательно, бог обысков и пыток должен  извинить,  если
Неревен его обыщет.
     Неревен поддел ногтем ухо бога,  -  оно  отошло  в  сторону,  обнажив
латунный  квадрат  с  дырочкой  для  ключа.  Неревен  выбрал  из   кармана
подходящую отмычку, - и через минуту голова Бужвы откинулась,  как  крышка
ларя. Неревен запустил руку внутрь и тут же выдернул ее. В  ладони  лежало
две  монеты-ишевика  в  спутанной  паутине,  а  по  рукаву   бежал   паук.
Оскорбленный бог убегал из самого себя,  а  святотатство  было  напрасным.
Ничего в этот тайник Даттам не клал, и владелец монет, умер,  небось,  при
штурме города, не успев забрать из тайника последнюю взятку!
     Неревен сглотнул и впервые  в  жизни  глянул  вблизи  в  золотой  лик
государя Ишевика. Круглая монета, квадратная  дырочка:  квадратура  круга!
Голова закружилась. Соблазн и проклятье! В империи за  эти  монеты  бог  в
парчовой куртке ссылает людей в каменоломни, а сам,  -  сам  хранит  их  в
зобу!
     В гостиной снова послышались  голоса  -  кто-то  разыскивал  Арфарру.
Неревен выгреб из утробы страшного бога еще пять ишевиков и заторопился.
     Как не прыгали, однако, мысли у него в голове, - он не забыл, проходя
мимо  розового  ковра,  нашарить  и  сунуть  в  рукав  приворотный  амулет
чужестранцев.

     Неревен покинул комнату, и Даттам спросил:
     - Зачем вы разорили город Кадум?
     Королевский советник скривился.
     -  Это  подвиг  графа  Ная,  а   не   мой.   Об   этом   знают   даже
мальчики-стремянные.
     - Мальчики-стремянные знают, что  Небесный  Океан  стоит  на  четырех
опорах, и вы, кстати, не торопитесь их разубеждать. Граф - просто  глупец,
которого вы дергаете за ниточки его глупости.
     - Я поступаю так, как выгодно храму. Кадум мешал нашей торговле.
     Даттам внимательно смотрел на собеседника.
     - Человек стремится к выгоде,  -  сказал  Даттам,  -  и  здешний  мир
устроен так, что сеньоры искали выгоды на войне. Они строили замки, копали
рвы и грабили торговцев на дорогах и  перевозах.  Они  хватали  тех,  кого
считали имущими, коптили мужчин над очагом и поджаривали в масле,  и  жгли
тряпье, привязанное к пальцам их жен. А теперь, - не в  последнюю  очередь
благодаря мне, выгодно стало строить  города,  а  не  замки...  И  сеньоры
понимают: либо прибыль с войны, либо сбор от ярмарки. А вы навязываете  им
войну. Какая же торговля при войне? Где ж тут выгода храма?  Вы,  господин
Арфарра, разорили Кадум и убили двух зайцев: уничтожили город, независимый
от короля, и выставили на посмешище графа Ная.
     Господин Арфарра передвинул пешку на золотое поле, перевернул водяные
часы. Время потекло вспять.
     - Ваш ход, - улыбаясь, указал он.
     Даттам потерял интерес к игре.
     - Сдаюсь, - махнул он рукой. - Вы слишком хорошо играете в сто полей.
Это-то и опасно.
     Арфарра ежился от холода и кутался в плащ, маленький по  сравнению  с
громовой птицей на спинке кресла. Птица глядела на мир  холодными  глазами
золотой яшмы, и глаза Арфарры были такими же.
     - Сто полей, - продолжал Даттам, - это игра империи, игра умников.  А
здесь, в стране аломов, играют в кости. Если род Аманов  за  вас,  то  род
Полосатой Иверры против. Шеввины за вас - а Карнаки за ваших врагов.
     Чем ближе вы к победе,  тем  больше  сеньоров,  встревоженных  вашими
успехами, ополчается против вас. Чем чаще вы бросаете  кости,  тем  равнее
количество черных и белых очков.
     Арфарра улыбнулся.
     - Вы, однако, ладите и с Шеввинами, и с Карнаками.
     - Я - торговец, - сказал Даттам. - Товары, как женщины или  слова,  -
ими меняются и с врагами.
     Арфарра расхохотался.
     Глаза Даттама слегка сузились. Год назад опальный сановник Арфарра не
хохотал ему в лицо. Год назад он рад был стать монахом и покинуть империю.
     Год назад  храм  получил  от  торговли  с  Горным  Варнарайном  шесть
миллионов. А в этом году вся страна готовится к  войне,  сеньоры  собирают
дружины, дружины хотят подарков... Только на переправах и перевозах Даттам
раздал двадцать три меры золота самозваным защитникам каравана,  чтобы  те
не превратились в благородных разбойников... И  ведь  скажут  же,  скажут:
"Это ваш был  совет  -  исполнить  просьбу  короля,  приставить  к  королю
советника из храма?  Это  ваш  был  совет  -  упросить  господина  экзарха
оставить Арфарру в живых? За  сколько  тогда  господин  экзарх  согласился
пощадить своего верного друга? За все доходы с Верхнелосских гончарен?"  А
ведь вам и тогда говорили: не связывайтесь с сумасшедшим.
     - Кстати,  о  торговле,  -  улыбнулся  Арфарра.  -  Король  недоволен
поведением вашего помощника, отца Адрамета. Караван  его  вез  из  империи
оружие для короля, - и вот, когда  караван  прибыл,  оказалось,  что  отец
Адрамет распродал половину этого оружия на северо-востоке.
     - Я входил в его резоны, - сказал Даттам, - на северо-востоке за мечи
давали вдвое - цена на оружие возросла.
     - Именно этим король и недоволен, потому что  он  полагает,  что  ему
придется драться с теми, кому вы продали оружие.
     Даттам поднял брови.
     - Господин Арфарра, - сказал он, - если в этой стране будет война, то
виноваты в ней будут не торговцы  оружием,  а  кое-кто  другой.  Зачем  вы
рассорили Марбода Кукушонка с королем? Что это за история с конем?
     - Я? - сказал Арфарра - Я не ссорил Кукушонка ни с  кем.  Человек  из
рода Белых Кречетов не  нуждается  в  моих  услугах,  чтобы  поссорится  с
королем.
     - Рад это слышать. В таком случае, вы не откажетесь исполнить то, что
я обещал Кукушонку, - примириться с ним на сегодняшней церемонии. В  обмен
он возьмет назад эту хамскую петицию, на которую он подбил знать в Золотом
Улье.
     - Нет, - сказал Арфарра.
     - Нет, - переспросил Даттам, - нет! - и после  этого  вы  еще  будете
обвинять меня в торговле войной?
     Арфарра сделал сделал следующий ход.
     Даттам уже не обращал внимания на игру.
     - Сто лет назад, - сказал Даттам, - последний король из  рода  Ятунов
пытался  укрепить  королевскую  власть  и  через  единство  бога  добиться
единства страны. Вам тоже хочется на съедение муренам?
     Королевский  советник  молча  улыбался  Даттаму,  не  возражал  и  не
сердился.
     - Зачем вы отстраиваете Ламассу?  Это  мешает  моей  торговле.  Здесь
сильная коммуна. Городские цеха не любят  конкурентов.  Зато  они  обожают
диктаторов. Вы надеетесь, что горожане помогут изменить вам правила игры в
кости. Вы надеетесь уничтожить рыцарей  руками  горожан,  а  с  горожанами
потом справитесь десятком законов.
     - Вы что, полагаете, будто я стремлюсь к власти? - вежливо  справился
Арфарра.
     Даттам сощурился. "Ну что вы, - хотелось ему сказать.  -  Это  просто
случайность, что те вассалы храма, что готовы  были  для  меня  в  ладонях
жарить омлет, теперь жарят его для Арфарры".
     - Гораздо хуже, - сказал Даттам, - вы стремитесь к общему благу.
     Арфарра поджал губы, видимо недовольный цинизмом собеседника.
     - И еще, - продолжал Даттам, - вы надеетесь на чудеса, не правда  ли?
На то, что здешней суеверной публике покажется чудесами...  Вас  давно  бы
зарезали, если б не помнили, что мертвый колдун гораздо  хуже  живого.  На
собственном опыте могу вас уверить: когда чудеса вмешиваются  в  политику,
это кончается мерзко. Вы думаете -  король  вам  верит?  Что  ж.  Вы  ведь
думали, что экзарх Харсома вам тоже верит! Вам не надоело  быть  воском  в
руках литейщика, чтобы вас выбрасывали, когда опока готова?
     Арфарра молча кутался в плащ. На резных стенах рушилось мироздание, и
резьба тоже рушилась, боги тосковали и плакали, а  мечи  и  кони  были  по
размеру втрое больше людей, потому что в этой  стране  мечи  и  кони  были
настолько же важнее героев, насколько герои - важнее богов.
     - Хотите, я вам скажу, чего  вы  добьетесь?  Король  хочет  одного  -
натравить знать на храм, потому что у знати слишком много вольностей, а  у
храма  -  слишком  много  денег.  В  этой  стране  неизвестно,  что  такое
гражданская жизнь, зато  известно,  что  такое  гражданская  война.  После
Весеннего Совета начнется всеобщая резня, вас зарежут, и храм распотрошат,
и я покамест не вижу ни одной силы, способной резню предотвратить.
     И тут Арфарра перестал улыбаться.
     - Мне жаль, что вы ее не видите, - сказал Арфарра. - Но вообще-то она
называется народ.
     - Не прикидываетесь, вы не на городской площади. Я знаю вас  двадцать
лет! Я читал ваши школьные сочинения и ваш дурацкий доклад, и я помню, что
вы вытворяли после мятежа Белых Кузнецов.  Вам  нет  дела  до  народа,  вы
просто сумасшедший чиновник.
     Арфарра помолчал и сказал:
     - Все мы в молодости были глупцами.  От  чиновника  во  мне  осталось
ровно то же, что в вас - от повстанца.
     - Вы  неправы,  -  сказал  Даттам,  -  во  мне  кое-что  осталось  от
бунтовщика.
     - Что же?
     - Желание убивать своих противников.
     - Почему же неправ? Именно это осталось во мне от чиновника.
     Даттам молча, побледнев, смотрел на игровой столик. Время вылилось из
верхней чашки часов совершенно - высосал кто-то, невидимый и жадный. Вдруг
в дверь опять прошла мангуста, и за стеною послышались веселые  голоса,  -
король звал Арфарру-советника. Арфарра засмеялся, - смех  его  заплясал  в
ушах Даттама, дверь распахнулась, и тут Арфарра громко сказал, так,  чтобы
слышали вошедшие:
     - Подпишите вот эту бумагу, Даттам, и  я  помирюсь  с  Кукушонком  на
сегодняшней церемонии.

     Вместе с Арфаррой  Даттам,  невозмутимый  и  улыбающийся,  отправился
поприветствовать короля. По дороге развернул украдкой бумагу: бумага  была
довольно мелкая, - храм дарил гражданам  жалкого  городишки,  Ларры,  свою
монополию на тамошний скверный  соляной  рудничок.  Даттам  так  и  думал.
Арфарра никогда не устраивал грандиозных процессов: как паук, он плел свою
сеть из паутины мелких уступок, которые, однако, доставляли  много  работы
досужим языкам, и устраивался так, чтобы извлечь выгоду из любого поворота
событий. Вот и сейчас. Многие знали, что Даттам пошел к Арфарре просить за
Кукушонка. Теперь, если  он  не  подпишет  эту  бумагу,  все  скажут,  что
проклятый торговец продал друга за горсть привилегий, а если подпишет, все
скажут, что Арфарра так  силен,  что  может  отобрать  у  храма  все,  что
заблагорассудится.
     Даттам подумал и подписал бумагу, и Арфарра сказал: "Буду рад увидеть
Кукушонка на церемонии".

     Попрощавшись с Арфаррой, Даттам вернулся в свою спальню,  где  маялся
молоденький монах. Монах подал Даттаму бумагу об убыли товара: утоп тюк  с
шерстью, да бросилась в пропасть молодая рабыня. Недоглядели.
     - Возместишь из собственного кошелька, - сказал Даттам.
     Лицо монашка посерело. Как из кошелька? Рядовые члены ордена не имели
ничего своего. Если возместит, - значит, имел, значит, - украл у братьев?
     - Но... - пискнул монашек.
     Даттам молча, почти без замаха,  ударил  юношу.  Тот  повалился,  как
пестрая птица, подбитая стрелой. Кровь изо рта испачкала дорогой ковер.
     Мальчишка!
     Ничего! Пусть! Арфарру бы так, - носом об стенку.
     Через час Даттам, невозмутимый и улыбающийся, вернулся в свои  покои,
где маялся чужеземец, Ванвейлен, - рыжий его товарищ возмутился  ожиданием
и ушел.
     Даттам  внимательно  оглядел  белокурого  и  сероглазого   чужеземца:
Ванвейлен с любопытством глазел по сторонам, видно, подавленный невиданной
красотой, - вон как настороженно озирается, на диван  сел,  словно  боится
испачкать копытом - а потом зацепился взглядом за столик для игры  в  "сто
полей" - Даттам с Арфаррой не окончили партию,  и  больше  от  столика  не
отцеплялся.
     Даттам перебрал в уме все, что ему было известно  об  этом  человеке:
Ванвейлен был человек удачно построенный, и характер у него был, такой  же
видно, как его ни брось, упадет на четыре лапы.
     Этот Ванвейлен приплыл два месяца  назад  в  южные  районы  с  грузом
золота и повел себя как человек проницательный, но самодовольный.  Почуяв,
как в этих местах делают деньги, тут же навязался  Марбоду  в  товарищи  и
приобрел изрядное-таки добро. Добро это он сгрузил себе на корабль,  а  не
сжег и не раздал новым друзьям, отчего,  конечно,  дружинники  Марбода  на
него сильно обиделись, и именно их пьяным жалобам  он  был  обязан  теперь
своей нелестной  репутацией  торговца.  И  поделом!  Даже  Даттам  не  мог
позволить себе не раздавать подарков, хотя каждый раз, когда он заглядывал
в графу, где  учитывал  подарки,  у  него  болело  сердце.  Но  что  самое
интересное, - как  только  Ванвейлен  понял,  что  Марбод  не  в  чести  у
правительства и что в городе Ламассе порядки не  такие,  как  в  глубинных
поместьях - как он тут же от Марбода отлепился...
     Затем Ванвейлен, как деловой  человек,  отказался  продавать  меха  и
золото здесь, в королевстве, и стал искать тропинки  в  империю,  и  очень
быстро понял, что без позволения Даттама он в империю не проедет... Что ж!
Можно и взять его в империю, - господин экзарх будет доволен.
     Было удивительно,  что  на  западном  берегу  еще  остались  люди,  -
вероятно,  маленькие  городские  республички,  судя  по   повадкам   этого
Ванвейлена, - да-да именно  такие  республички  обыкновенно  существуют  в
заброшенных и неразвитых местах. Жители их в точности как Ванвейлен хвалят
свою свободу, несмотря на вечные свои  выборы  и  перевороты,  от  которых
совершенно  иссякает  всякая  стабильность  в  денежных  делах  и  которые
производят массу изгнанников,  только  и  думающих,  как  бы  вернуться  и
изгнать победителей. Как бы и этот Ванвейлен не был таким изгнанником...
     Сероглазый варвар с любопытством приподнял  фигурку,  как  ребенок  -
мышь за хвостик.
     - Хотите научиться?
     - Да, - сказал Ванвейлен, - как я понимаю, - тут пять разрядов фигур,
и каждый сильнее предыдущего.
     - Вовсе нет, - сказал Даттам, - полей сто,  разрядов  пять,  чиновник
сильней крестьянина, торговец сильней чиновника,  воин  сильней  торговца,
Золотое Дерево сильнее всех, а крестьянин сильней Золотого Дерева. Золотое
дерево еще называют Императором.
     - А где второй император? - немедленно спросил Ванвейлен.
     Даттам даже изумился.
     - Второй император? - переспросил веец, - но так не бывает, чтобы  на
одной доске были два императора. Император один и стоит в центре доски,  а
ваше дело, - захватить его своими фигурами и проследить,  чтобы  этого  не
сделал противник. Да, - вот еще видите, у фигурок  по  два  лица,  спереди
воин, а сзади чиновник. Если вы переворачиваете фигурку задом наперед,  вы
ее превращаете из воина в чиновника, но это тоже считается за ход.  Вот  и
все, пожалуй, правила.
     Сели играть, и через час Даттам сказал:
     - Ого, да из вас будет толк!
     На третей партии Даттам зевнул двух крестьян. А Ванвейлен вынул из-за
пазухи и положил на стол крупный, плохо ограненный розовый камень. Это был
осколок  линзы  оптического  генератора,   а   линза   была   сделана   из
искусственного циркония.
     - Ставлю этот камень, - сказал Ванвейлен, - что  следующую  партию  я
выиграю. - Сколько такой камень у вас стоит?
     Даттам улыбнулся и сказал:
     - Однако, не очень дорого, - и  положил  рядом  с  камнем  кольцо  из
желтого камня гелиодора.
     Ванвейлен осклабился.
     Даттам выиграл партию и положил камень в карман.
     - Так сколько я за такой камень выручу в империи?
     - Если знать  нужных  людей,  -  осторожно  сказал  Даттам,  -  можно
выручить сотню золотых государей, - а нет  -  так  и  задаром  будешь  рад
избавиться.
     - Я и задаром не отдам  и  за  сто  ишевиков  -  посмотрю,  -  сказал
Ванвейлен, выяснивший еще вчера, что изумруд такой величины стоит  в  пять
раз дороже.
     Даттам помолчал.
     - Я пересек море не для того, чтобы струсить перед горами, хотя бы  и
очень высокими. Я намерен везти свои товары в империю, и мне сказали,  что
вы могли бы мне помочь.
     - Это довольно сложно, - сказал Даттам. -  Империя  -  цивилизованное
государство, в отличие от здешних мест, а  цивилизованные  государства  не
очень любят торговцев.
     Ванвейлен хотел сказать, что меньше,  чем  тут,  торговцев  нигде  не
любят, но промолчал, ожидая, что будет дальше.
     - Существуют старые законы и новые  обычаи,  -  продолжал  Даттам,  -
которые делают вашу поездку совершенно безнадежной.
     Во-первых, по-законам выходит,  что  все  люди  в  мире  -  подданные
империи,  а  за  пределами  империи  обитают  лишь  оборотни,  варвары   и
покойники, которые суть три  разновидности  нечисти.  А  с  нечистью  сами
знаете, какое обращение. Внешняя торговля  в  ойкумене  запрещена,  и  все
чужеземные торговцы  считаются  шпионами.  Во-вторых,  без  подорожных  по
ойкумене не ходят, и купить их неизвестному человеку труднее,  чем  утиную
икру. В-третьих, золотом на рынке не торгуют - это вам не капуста.  Кто-то
должен вам указать на богатых людей...
     - А сами мы не разберем, кто богат, а кто беден?
     - Это будет труднее, чем свить веревку из песка, - сказал  Даттам,  -
потому  что  самый  богатый  человек,  которого  я  знаю,  живет  в  доме,
удивительно напоминающем собачью будку, и он не доверяет незнакомым  людям
по той же самой причине, по которой он живет в собачьей конуре. Есть такой
закон - о высоте балок и количестве блюд в частных домах, и высокие  балки
бывают только в домах чиновников.
     - А чиновники - не богатые люди?
     - Иногда - очень. Поскольку они больше отбирают, чем покупают.
     - Это не называется цивилизованным  государством,  -  это  называется
уголовники вместо властей.
     Даттам от изумления чуть не выронил фигурку. "Забавно, - подумал  он,
- в первый раз вижу варваров, которые не восхищены империей".
     - Ну что вы, - сказал он вслух. -  Наши  власти  справедливы,  законы
нерушимы, а пограничные заставы - надежны. И каждый обязан, к примеру,  на
этих заставах свой товар сдавать государству. Не сдал - по закону выходит,
что ты его украл.
     - А если мы его сдадим?
     - Тогда чиновник заберет предъявленное,  оформит  вас  лазутчиками  и
забьет палками на месте. А золото возьмет себе.
     Ванвейлен засмеялся и положил руку на меч.
     - Пусть попробует.
     - Не советую вам ходить по ойкумене с мечом на поясе...  С  тех  пор,
как государь Меенун  искоренил  войско,  частным  людям  запрещено  носить
оружие.
     - А если ваши хорошие люди тоже решат нами попользоваться?
     Даттам усмехнулся:
     - Это только чиновник получит там больше, чем отнимет. Мне не на один
раз нужно ваше золото, вам не на один раз нужны  ваши  товары.  Ваши  меха
выделаны не лучше, чем меха Одона и Сукко, через которые  вы  плыли.  Ваши
камни огранены хуже, чем они гранились четыре века назад в империи. Вы  не
привыкли к хорошим украшениям  и  тонким  тканям.  Вас  стесняют  ковры  и
гобелены,  раздражает   запах   благовоний   и   поражает   работа   наших
ремесленников.
     Даттам сделал паузу и добавил:
     - И так как только храм имеет право ввозить золото в  империю,  то  я
советую вам либо продать золото здесь, либо заключить с  нами  договор  на
продажу. Если, кончено, вы тот, за кого вы себя выдаете.
     У Ванвейлена нехорошо стукнуло в сердце, и он выронил фигурку.
     - Что значит, - не тот, за кого я себя выдаю?
     - Ходят слухи, - сказал Даттам, - что вы сбежали из родного города, и
что вы не прочь вернуться туда  с  оружием  в  руках.  Согласитесь,  когда
выбираешь  союзников,  которые  тебя  водворят  обратно,  лучше   выбирать
союзников далеких, а не  близких,  потому  что  слишком  близкие  союзники
сожрут тебя с потрохами. В этом смысла вам  правильней  просить  помощи  у
экзарха Харсомы, чем у здешнего короля.
     - Хорошо, - сказал Ванвейлен, - положим, я соглашусь ехать с вами.  У
вас есть проект соглашения?
     Даттам был поражен. Он не помнил чиновника или горожанина, который бы
с первой встречи заводил разговор о торговом договоре, а не о дружбе.
     - Я его сейчас напишу, - сказал Даттам.
     Он подсел к столику и довольно  быстро  написал  договор  об  обычном
торговом поручительстве: Ванвейлен и его товарищи поручали храму  Шакуника
отвести принадлежащие им товары в  империю,  и  так  как  капитал  данного
предприятия вносили одни чужеземцы, им полагалась половина прибыли,  будет
таковая случится, а храму - другая половина.
     - Ну и аппетиты у вас, господин Даттам! - изумился Ванвейлен, вникнув
в написанное, - пятьдесят процентов за транспортные расходы!
     - Транспорт  вы  нанимаете  сами,  -  возразил  Даттам,  -  пятьдесят
процентов за  то,  что  золото  оформлено  как  принадлежащее  храму.  Это
наилучший и единственный вариант, господин Ванвейлен.
     - Есть еще контрабандисты.
     -  Здешние  контрабандисты,  -  глупые  и  маленькие  люди,  господин
Ванвейлен. Вы слыхали о печальной истории некоего Шадды? Он  пробирался  в
империю с мешочком, набитым изумрудами. Крестьяне-контрабандисты,  которым
он доверился, убили его. Вы думаете, ради камней? Они даже не  знали,  что
такое изумруды и выкинули мешочек в пропасть. Они убили его  ради  мяса  и
продали его в горной харчевне на пирожки.
     - Хорошо, - сказал Ванвейлен, поднимаясь и  заграбастывая  бумагу,  -
если вы не возражаете, я пойду с этой бумагой к нотариусу, и как только  я
узнаю, что это единственный вариант, я тут же ее подпишу.
     И Ванвейлен поднялся, прощаясь.
     - Друзья не расстаются без подарка, - улыбаясь, промолвил Даттам. Мне
бы хотелось, чтоб у вас осталась память об этой  встрече  и  об  искусстве
наших ремесленников.
     С этими словами Даттам подошел к одному из поставцов  и  снял  оттуда
красивую птичку, с гранатовыми глазками и брюшком из синей эмали.  Похожих
птичек Ванвейлен уже видел при городских храмах,  так  изображались  гонцы
пернатого Вея, и поэтому, рассматривая залу, Ванвейлен не обратил внимания
на крошечное отверстие в брюшке.
     Даттам поставил птичку на стол, рядом с  водяными  часами,  завел  ее
особым ключом. Птичка вдруг завертела головкой, распушила медные  крылышки
и напоследок чирикнула.
     Ванвейлен  вытаращил  глаза.  Что  в  империи  знают  больше,  чем  в
королевстве, он  это  давно  понял:  но  какого  черта,  если  они  делают
механические игрушки, они не могут сделать механические часы?
     - А, - начал он, смутился и замолчал.
     - А что? - вежливо спросил Даттам.
     - А это игрушка или бог? - выпалил Ванвейлен.
     - Это - товар, - поклонился Даттам.
     Даттаму показалось... Глупости! Где мог видеть варвар пружинные часы?

     Даттам проводил чужеземцев и  поднялся  но  витой  лестнице,  мрачнее
тучи. Отогнул занавеску у окна и  стал  глядеть  вниз.  Внизу,  во  дворе,
начиналась очистительная церемония; били барабаны, плясали девицы, Арфарра
шел впереди с  золотым  треножником.  Даттам  усмехнулся,  потому,  что  в
империи танцы вроде этих, на церемониях, конечно, давно запрещены,  как  и
мальчики для любви при храмах, и такому  человеку,  как  Арфарра,  нелегко
участвовать в подобных вещах.
     И вновь Даттама кольнула страшная ревность: год назад  он  был  самым
влиятельным  вейцем   королевства.   Теперь   самым   влиятельным   вейцем
королевства была Арфарра.
     Впрочем, Даттам оставался богатейшим человеком по  эту  сторону  гор.
Размеры  его  состояния  могли   поразить   кого   угодно:   одни   земли,
принадлежавшие лично Даттаму (а не храму  Шакуника)  занимали  по  крайней
мере четверть земель Верхнего Варнарайна. Сколько заводов, фабрик и  полей
являлись его собственностью в империи, посчитать и вовсе было нельзя,  ибо
такие вещи считались только на показательных процессах,  когда  искореняли
богачей,  выпивших  кровь  народа  и  выевших  его  мозг.  Но  одно   было
достоверно:  Даттам  получал  гигантские  прибыли,  пользуясь   уникальной
позицией человека, обладающего монопольным правом торговли в обеих странах
и разнице уровня цивилизаций. Железный гвоздь, изготовленный в  мастерских
Даттама в империи, можно было поменять в иных горных  районах  королевства
на пять-шесть шкурок соболя. А в империи шесть шкурок  соболей  из  страны
варваров были достаточной взяткой чиновнику, который перепродавал  Даттаму
за бесценок сто тысяч гвоздей. За штуку изготовленного в империи  шелка  в
королевстве можно было  купить  троих  крепких  рабов  или  одну  аломскую
лошадь. Чистокровная аломская лошадь  была  достаточным  подарком  первому
министру империи. За такой подарок первый  министр  империи  мог  даровать
своему дорогому другу Даттаму  монополию  на  торговлю  солью,  скажем,  в
провинции Инисса.
     Два года  назад,  чтобы  облегчить  расчеты  между  странами,  Даттам
придумал  употреблять  вместо  бумажных  денег  империи  и  золотых  монет
королевства кожаные векселя - платежные поручительства храма,  подписанные
его рукой. Иначе говоря, выпуская эти кредитные  билеты,  Даттам  выполнял
роль центрального банка, причем сразу для обоих правительств  -  провинции
Варнарайн и варварского королевства.
     Кстати, это была единственная официально занимаемая  им  должность  в
храме - начальник канцелярии платежей. Даттам мог занять и  любую  другую,
но зачем? Быть Даттамом и стать настоятелем - какое падение!
     Даттам обладал монополией на вывоз из империи шелка, железа, пяти или
шести сортов вина, пальмового масла, парчи, бархата и бронзы.  Он  обладал
монополией на ввоз в империю  черепашьей  кости,  меха  песца,  горностая,
выдры, бобра, игл редкого ежа-пуховика, возбуждающих мужскую силу, золота,
изумрудов,  гелиодоров,  оникса,  соли,  шерсти  лам  и  овец.   Так   как
контрабанда была  хронической  приграничной  болезнью,  а  всякие  попытки
придать приграничным чиновникам большие полномочия для борьбы с  ней  лишь
увеличивали  объемы  взяток,  которые  требовали  чиновники   за   пропуск
контрабанды, и никак не сказывались на объеме  самой  контрабанды,  Даттам
вытребовал у экзарха право завести свою собственную полицию с  чрезвычайно
широкими полномочиями.
     Хотя полицейские отряды Даттама не  раз  и  не  два  сжигали  деревни
контрабандистов,  вешая  без  разбору  и  взрослых,  и   детей,   скептики
поговаривали, что отряды эти  нерентабельны.  В  конце  концов,  крестьяне
промышляли мелочью, контрабандой соли или бобра, и им просто  некуда  было
сбыть золото или дорогую морскую черепаху...  Такие  скептики  утверждали,
что Даттам не для борьбы с жалкими торговцами солью держит в империи  пять
тысяч  безукоризненно   вышколенных   и   полудиких   всадников,   которые
представляют собой огромную военную силу в стране, почти лишенной войска.
     Но более того. Как дверь бывает заперта на  один-единственный  замок,
так и система, превращающая один железный гвоздь в монополию  на  торговлю
железом по всей Иниссе, была  заперта  на  одном-единственном  человеке  -
Даттаме.  Только  Даттам  обладал  и   необходимыми   знакомствами   среди
чиновников империи, и необходимым весом среди знати гор. Только  благодаря
Даттаму знатный сеньор мог погнать тычками  своих  крестьян  за  соболями,
дабы обменять эти варварские шкурки на штуку шелка из самой империи, чтобы
было  чем  хвастаться  перед  окрестными  родами,  -  Даттам  приучил   их
восхищаться империей, это восхищение приносило  ему  миллионы.  Только  от
Даттама чиновник империи брал в подарок красавицу-дикарку, - от другого он
был побоялся подставы, а тут знал, девица чистосортная, сам же  Даттам  со
своих же варварских земель себе же за долги продал.
     За свои фантастические прибыли Даттаму  приходилось  платить.  Он  не
возражал, когда  приходилось  платить  в  столице  -  красивыми  девицами,
чистопородными скакунами, иглами ежа-пуховика, возбуждающими мужскую  силу
и дарующими бессмертие, золотом, камнями, и прочей дребеденью.
     Но экзарх Харсома,  правитель  Варнарайна  и  наследник  империи,  не
покупался за  иглы  ежа-пуховика.  Человек,  сумевший  упечь  в  монастырь
законного сына государя, человек, заводивший друзей  только  затем,  чтобы
дороже их продать, человек, которому  Даттам  был  обязан  жизнью,  только
потому, что Харсоме в тот миг оказалось прибыльней помиловать Даттама, чем
повесить, - Харсома был  совершенно  непонятен  Даттаму.  То  виделся  ему
человек, меняющий убеждения чаще, чем храмовая танцовщица -  штанишки,  не
стремящийся ни к чему, кроме собственной власти, то виделся  ему  фанатик,
мечтающий о славе и единстве  империи  -  разумеется,  под  его,  Харсомы,
руководством.
     В   конечном   итоге,   именно   Харсома   даровал   частному    лицу
беспрецедентные для империи (в которой не то что внешняя, но и  внутренняя
торговля была государственной монополией) торговые права.  И  сделано  это
было не за подарки, не  за  дружбу,  -  а  потому,  что  Харсома  понимал:
опутанная сетью торговых связей с империей, ставшее ее сырьевым придатком,
- королевство Варнарайн, как перезрелый плод, упадет в его руки  и  станет
частью империи. Империя вновь получит выход к Западному Морю.  А  дикие  и
способные воины королевства превратятся в личную  армию  Харсомы,  которую
можно будет бросить на завоевание столицы - или новых  земель,  смотря  по
обстоятельствам.
     Даттам не мог не видеть, что его торговая деятельность  волей-неволей
кончится именно так, как хотел Харсома, - и это  не  могло  его  радовать.
Что, если королевство станет частью империи? А это вряд  ли  было  уже  за
горами, иные города уже сейчас слали послов к Харсоме, с просьбой  принять
их в подданство, и  Харсома  был  очень  недоволен,  когда  Даттам,  якобы
обознавшись,  приказал  одного  такого  посла   сварить   в   масле,   как
контрабандиста. Так вот, стоило королевству стать частью империи,  как  те
самые  шальные  торговые  прибыли,  проистекавшие  из  разниц  законов   и
неизведанности путей, сводились - если  не  к  нулю,  то  уж,  конечно,  к
величинам, которые не могли устроить Даттама.
     Год назад наследник Харсома  вздумал  убить  Арфарру,  -  тут  ходили
разные слухи о причинах, и чаще всего говорили, что Харсома хотел  угодить
государыне Касие, но Даттам знал, что  это  было  не  совсем  так.  Просто
бывший наместник Иниссы,  со  своим  феноменальным  нюхом  ищейки,  собрал
материалы, изобличающие ближайшее окружение Харсомы  в  таких  вещах,  что
даже у Даттама, когда он познакомился с этими материалами, челюсть отвисла
от изумления, - и устроил Харсоме дикий скандал,  с  требованием  покарать
негодяев. Харсома досье с благодарностью принял, но  избавиться  предпочел
не от негодяев, а от самого Арфарры.
     Тогда  Даттам  помог  Арфарре  бежать,  выпросил  ему  жизнь,  -  что
выпросил, купил, купил за доходы с верхнелосских гончарен, дурак этакий  -
и утвердил при короле. Не за то, что Арфарра был ему другом.  Нет.  Даттам
рассчитывал: уж чего-чего, а воссоединения  с  империей  трижды  преданный
экзархом Арфарра не допустит.
     И,  действительно,  какое-то  время  расчеты  Даттама  оправдывались.
Оправдывались так точно, что Даттам, издалека, из империи, упустил  приход
новой опасности, - со стороны самого Арфарры.  Тот  стал  строить  города,
прижимать знать, поощрять торговлю  внутри  самого  королевства,  заводить
городские армии, словом, унифицировать страну.
     А если к глухому горному  селу  мог  добраться  не  только  Даттам  с
караваном, окруженным двумя сотнями вооруженных  до  зубов  всадников,  но
любой городской торговец на груженом муле, - это означало, что ни в  каком
глухом селе за один  железный  гвоздь  больше  не  дадут  шесть  соболиных
шкурок, спасибо, в городах тоже кузницы есть, гвоздей навалом.
     А если сеньоры больше не будут иметь право драть со своих  крепостных
восемь кож, то это значит, в свою очередь, что им не на что будет покупать
роскошные шелка и парчу, привозимые Даттамом.
     А если в королевстве армии горожан заменят рыцарские дружины, то  это
значит, что люди Даттама больше не смогут, следуя за войском,  скупать  за
бесценок награбленное, горожане сами знают, что сколько стоит.
     А если запретят продавать людей  за  долги,  если  отберут  у  хозяев
земель (а Даттам, как уже упоминалось, владел пятой частью хороших  земель
королевства) - нет-нет, не земли, а право суда и сбора налогов с земли,  -
а если городские  цеха  осмелеют  до  того,  чтобы  жаловаться  королю  на
Даттама, а если... а если.... черт,  тогда  еще  надо  посмотреть,  может,
лучше  этой  земле  быть  под  экзархом  Харсомой,  чем   под   советником
Арфаррой...
     Да, Даттам и не представлял себе размеров бедствия издалека, но  тут,
приехав в Ламассу и походив по  улицам,  живо  сообразил,  что  унификация
королевства  не  меньше  грозит  его  сверхприбылям,  чем   присоединением
королевства к империи.

     Покинув Даттама, Ванвейлен прошел на наружную  галерею,  опоясывавшую
здание на уровне второго этажа, сел на лавку с вырезанной  на  ней  сценой
охоты на упыря, ноги положил на каменный бортик балюстрады, и задумался.
     Нельзя сказать,  что  Ванвейлен  был  так  уж  поражен  разговором  с
Даттамом, потому что он уже два дня был  в  городе  и  кое-что  слышал  об
империи, - но подавлен он был. Все свои планы он строил  на  том,  что  за
Голубыми Горами царит  такая  же  неразбериха,  как  в  горных  районах  и
заброшенных городах Варнарайна, - и планы эти летели  к  черту.  Ванвейлен
теперь понимал, что его  подвело,  -  непростительное  стремление  здешних
сеньоров рассказывать мир по-своему и  видеть  даже  в  своих  противниках
копию самих себя. Всякий заграничный чиновник выходил у них "князь", и  не
то чтобы это делалось со злым умыслом. Песня  о  молодом  рыцаре  Даттаме,
который поссорился с императором из-за прекрасной девы и воевал с ним  два
года и два месяца, явно к настоящему Даттаму не имела отношения. Как бы не
обстояло все на самом деле, - Даттам попросту был  неспособен  действовать
так, как подобает герою песни, - в отличие, кстати, от Марбода Кукушонка.
     Однако в чем-то господин Даттам был Ванвейлену очень приятен,  потому
что это был первый человек, встреченный им в  этом  мире,  который  уважал
Ванвейлена за сам факт наличия золота. Вот есть золото - и все, значит,  с
Ванвейленом стоит разговаривать. А слава, подвиги, и то, что Ванвейлен  не
мог непосредственно похвастаться тем, что его бабка произошла  от  горного
дракона, а тетка по вечерам обращалась в летучую мышь, - все это не  имело
значения.
     Да, Бредшо был прав, они влипли с этим золотом. В этой  стране  можно
безнаказанно торговать свободой  и  талисманами,  а  в  империи,  пожалуй,
торговать  нельзя  ничем.  Вот,  например,  Западный  Берег  -  ну   какое
государство в здравом уме покинет собственные  города...  Значит  -  не  в
здравом уме.
     Из-за поворота послышались шаги и  голоса,  -  и  на  галерею  вышел,
человек  в  зеленом  плаще  монаха-шакуника,  вокруг  которого   теснилась
вооруженная и разодетая свита.
     Кто-то в свите остолбенело прыснул. Ванвейлен поспешно убрал  ноги  с
балюстрады, запоздало вспомнил, что, наверняка, даже самые глупые  варвары
с собачьими головами не кладут ног на балюстраду в королевском замке.
     Перед Ванвейленом стоял высокий человек с  усталым  лицом  и  глазами
цвета расплавленного золота.
     - Господин Ванвейлен? Буду рад видеть вас на сегодняшней церемонии.
     И Арфарра-советник, не  задерживаясь,  прошел  дальше.  Один  из  его
спутников, тощий монах с мечом на боку, оглянулся, взял Ванвейлена за руки
и прошептал:
     - Вы не думайте, что это городской совет решил измываться  наш  вашим
товаром. Это господину  Даттаму  с  самого  начала  захотелось,  чтобы  вы
продали товар храму. Даттам так живет:  мир  пусть  будет  кашей,  а  я  -
ложкой. Вы Даттама берегитесь - с империей  помимо  храма  не  торгуют,  а
Даттам разбойником был, разбойником и остался...
     - Что значит - разбойником?
     - Мятежником и разбойником. Соблазнял крестьян заклинаниями  и  чужим
добром, обещал, что после их победы в империи  не  будет  ни  богатых,  ни
бедных, а будут только  избранные  и  неизбранные,  и  что  все  избранные
повесят неизбранных вверх ногами.
     Ванвейлен  вытаращил  глаза.  Это  была  новая  деталь  в   биографии
удачливого стяжателя Даттама.
     - А, - монах досадливо махнул  рукой,  -  от  иных  деревень  остался
только пепел в локоть толщиной, всех чиновников  утопили,  раздали  народу
все, что им не принадлежало, уверяли, что если всем все раздать, будет как
раз поровну, - спрашивается, всем все роздали, и пол-провинции перемерло с
голоду...
     Хрустнула  стеклянная  дверь,  и  на  галерее   появился   еще   один
вооруженный монах. Стрелы в его колчане  были  белые  с  зеленым  и  синим
хвостиком, обозначая тем самым его принадлежность к  свите  Даттама.  Лицо
ванвейленового собеседника слегка изменилось.
     - Конечно, - сказал он задумчиво, -  народ  восстает  не  сам,  а  от
злодейства чиновников. Много  ведь  и  справедливого  было  в  требованиях
повстанцев, и не хотели они  ничего,  как  возродить  и  очистить  древние
законы государя Иршахчана.
     Монах с зелено-синими стрелами взял собеседника Ванвейлена за  грудки
и сказал:
     - Ты не трожь Белых Кузнецов, соглядатай. Мы  вам  всем,  стяжателям,
яйца повыдергиваем.
     Глаза у Ванвейлена выпучились по-лягушачьи.
     - Клайд! - заорал кто-то снизу.
     Ванвейлен подошел к балюстраде. Во  дворе,  подле  колоды  для  пойки
лошадей, размахивал руками Бредшо.
     - Клайд, иди вниз! Нас на церемонию позвали, слышишь?
     Ванвейлен побежал вниз, оставив этих двоих разбираться, кто из больше
не любит стяжания.
     Перед глазами его стояло лицо - лицо изможденного человека с золотыми
глазами, в зеленом монашеском плаще, столь тонком, что под ним можно  было
разглядеть завитки кольчуги.
     Советник Арфарра!
     Бывший чиновник империи, в которой простому народу  запрещено  носить
оружие, критиковать власти и иметь частную собственность! Что  он  задумал
здесь, в этом королевстве, где знать готова выщипать ему жилку за жилкой?

                                    5

     Арфарра пошел в королевские покои, и  на  повороте  лестницы  к  нему
подошел  Хаммар  Кобчик,  начальник  тайной  стражи,  недавно  учрежденной
королем. Неревен глянул вниз, во  двор:  церемония  уже  начиналась,  люди
копали грязь и клали туда решетчатые башенки для заточения нежити,  а  над
башенками потом плясали девушки в синем, зеленом, красном и серебряном,  а
иногда без синего, зеленого, красного и серебряного.  Неревен  засмотрелся
на девушек и сердце его сильно забилось, а когда он  повернулся,  услышал,
как Арфарра говорит:
     - А  все  же  я  бы  его  просто  арестовал.  Много  народу  -  много
случайностей.
     Арфарра улыбнулся и сказал:
     - От случайностей зависит лишь победа, а  непоражение  -  дело  ваших
рук. - Помолчал и  добавил:  -  Вы,  однако,  арестуете  чужеземца:  этого
Ванвейлена. Пусть расскажет, на что его склонял Марбод Кукушонок.
     Потом Арфарра поднялся  в  королевские  покои.  Стены,  перестроенные
советником, были покрыты узором из  листьев  винограда,  а  в  промежутках
между листьями были размещены с величайшим искусством птицы и  звери.  Пол
был усыпан для церемонии четырьмя видами злаков и пятым - бобом,  и  много
бобов было раздавлено. Горячая вода булькала под полом и гнала сырость.
     - А  что  осталось,  прогонит  сегодняшняя  церемония,  -  проговорил
король, потирая руки и пританцовывая, по обычаю варваров.
     Многие нахмурились, потому что варвары были просто помешаны на правах
собственности. Очистительные обряды были собственностью рода  Ятунов.  Так
что, возглавляя церемонию, Арфарра разевал рот на чужое имущество.  Короли
потому и не жили в ламасском дворце, что старые женщины из  рода  Кречетов
на церемонии всегда так произносили заклятье, чтоб пощадить и не  прогнать
своих предков. Сегодня, конечно, ни один из Ятунов не явился на церемонию,
не считая Марбода Кукушонка. Этого позвал сам  Даттам,  чтобы  помирить  с
Арфаррой, и ходили  слухи,  что  Кукушонок  сам  об  этом  просил,  однако
Кукушонок на то и Кукушонок в родовом гнезде.
     Король почтительно прощался с Арфаррой:
     - Мне сказали, вы выбрали себе покои слуг. Зачем?
     - Все мы - слуги короля, - ответил Арфарра.
     Королевский советник отправился в  свои  покои  по  широкой  наружной
галерее, но на полпути загляделся на город.
     Свита у Арфарры была небольшая: несколько послушников, Неревен и  еще
эконом Шавия, лицо как вареная тыква, глаза куриные, приехал с Даттамом из
ойкумены. Неревену этот эконом ужасно не нравился: чего крутится...
     Неревен вытянул голову, выглядывая из-за плеча учителя.
     Утренний туман сошел, с холма бывшей управы было видно  все  целиком:
замок, мертвый город, Козью гавань, нижний город, складки береговых  скал.
Когда-то Козья гавань разрезала город посредине: изначальный здешний грех,
непростительная уступка морю.
     Сейчас на южной стороне гавани качались рыбачьи лодки, увеселительные
баржи, и в глубине - корабль заморских торговцев. Нижний  город  на  южной
стороне гавани  ссохся,  как  виноградина  на  солнце,  но  уцелел.  Крыши
наползли друг на друга. Садов не было. Стены  снаружи  защищали  город  от
господ, а стены внутри кварталов - от воров и грабителей.
     Верхний город, на северной стороне  гавани,  с  управами,  храмами  и
садами, пропал.
     Он, впрочем, оживал весной, как поле, когда крестьяне  собирались  на
ярмарку, а войско - на Весенний Совет. Верхний город у варваров жил  не  в
пространстве, а во времени, а Дворец и  вовсе  не  имел  своего  места,  а
бродил по всей стране на ста повозках и тысяче лошадей.
     Из старых храмов уцелел только храм Золотого Государя.  Между  ним  и
управой лежала бывшая указная площадь, превращенная в ярмарочную.  На  ней
рабы обкашивали траву, и торговая палатка  уже  уцепилась  за  корешок  от
столба для объявлений.
     Неревен ведь давеча соврал варварам: король Ятун хоть и  поклялся  не
оставить в городе ни одной живой мангусты, но, пораженный красотой города,
велел исполнить  приказ  буквально.  Мангуст  -  истребить,  а  зданий  не
трогать. Но разве можно было спасти  Ламассу  в  заколдованном  мире,  где
чиновники оборотились сеньорами, а каналы - рвами? Одно наводнение,  потом
второе. Сеньоры строили башни из обломков управ, а, отправляясь на  войну,
разрушали их, чтоб доказать преданность господину. А чужие дома убивали из
кровной мести, и еще пользовались ими вместо факелов в ночных сражениях.
     Еще бывало: дома разрушали, чтоб избегнуть суда. По городскому закону
вызов в суд должен быть вручен непременно "в собственном жилище".
     Правда, теперь, когда король объявил свободу всем желающим селиться в
Ламассе, предместья разрослись необычайно. Селились всякие, съезжались  со
всей страны и ото всех кланов, называли себя на тысяче наречий:  горожане,
бюргеры, буржуа, граждане.
     - А правду говорят, - робко сказал Неревен, - что наместник  Ламассы,
перед тем, как отравиться, бросил в реку казенную печать и  заклял  город:
быть городу пусту, и грызться вам меж собой, как собаки, - пока не выловят
яшмовой печати из Козьей реки?
     - Это последний государь Ятун бросил,  -  тихо  удивился  молоденький
послушник-алом. И не печать, а меч "Лунный путь". Вонзил себе  в  горло  и
прыгнул с коня прямо в реку. А последний наместник как раз поклялся Ятунам
в верности и положил начало славному роду Чибисов...
     А эконом Шавия, приехавший с Даттамом из  ойкумены,  потыкал  пальцем
вниз и сказал:
     - Проклятый мир, а имя проклятию  -  частная  собственность.  Правда,
господин Арфарра?
     Арфарра, бывший чиновник империи, посмотрел на него, усмехаясь.
     -  О  да,  -  сказал  он,  -  разумеется.  Имя  проклятию  -  частная
собственность. Частная собственность на налоги, правосудие, и на войско.
     Кивнул бывшим в его свите горожанам и ушел с галереи.

     Меж тем, как Арфарра беседовал с экономом Шавией,  Марбод  Кукушонок,
пригнувшись, спустился вслед за монахом по  винтовой  лестнице  в  спальню
Даттама. На молодом рыцаре был белый, шитый алыми цветами плащ  и  высокие
сапоги с красными каблуками.
     Даттам сидел перед зеркалом, и высокий  сутулый  монах  укутывал  его
волосы в золотую сетку. Марбод вгляделся с опаской: Даттам был еще  худший
колдун, чем Арфарра, и кто знает, какие  бесы  сидят  вон  в  том  плоском
ларчике, который стоит на туалетном столике.
     Даттам раскрыл ларчик и вынул из него перстень  с  крупным  бериллом,
отделанный в стиле "летящей цапли".
     - Ну  вот,  мой  друг,  Арфарра  готов  помириться  с  вами  и  вновь
пригласить вас в дружину, - проговорил Даттам, надевая перстень на палец.
     - Сколько вам это стоило?
     - Пустяки, - проговорил Даттам, - чего не  сделаешь  ради  друзей.  К
тому же и вас просят о кое-чем: отозвать петицию Золотого Улья.
     - Помилуйте, господин Даттам, - усмехнулся Марбод, - петиция знати  -
это не королевский указ. Не я ее сочинил, не мне ее и отзывать.
     Даттам, поморщившись, снял перстень в стиле "летящей цапли"  и  надел
другой, "розовик".
     - Но Арфарра только на этом условии был согласен мириться с тобой.
     - Ба! - рассмеялся Марбод, - сдается мне, что он только и дожидается,
чтобы я  попросил  отозвать  петицию.  Он  выставит  меня  негодяем  перед
знатными людьми, а потом найдет предлог вышвырнуть из  королевской  свиты!
Разве не то же он проделал с Шоном Забиякой?
     - Или ты не веришь в мои гарантии? - спросил Даттам.
     - Тебе-то я верю, а что это такого сделал Арфарра, чтобы я ему верил?
Этот пес натравливает простонародье на господ, одевает лавочников в шелк и
бархат, хочет сделать у нас, как в империи!
     - У него ничего не выйдет, - сказал Даттам.
     - Почему это? - подозрительно осведомился Марбод.
     - Потому что у вас поля орошают дожди, а не каналы.
     - При чем здесь дожди? - искренне изумился Марбод.
     - При том, друг  мой,  что  если  поля  орошают  каналами,  то  нужны
чиновники, чтобы следить за ними и  их  проектировать,  и  без  чиновников
такая страна погибнет от засухи и недорода. А у вас поля орошают дожди,  и
вам чиновники совершенно не нужны, вам достаточно шаманов и рыцарей.
     - Э-э! - сказал Марбод, - так дело не пойдет! Это ты хочешь  сказать,
Даттам, что если бы я жил по ту сторону гор, так  я  бы  сейчас  служил  в
управе, а не скакал на коне? Вздор! Дело не в каналах, а в душе народа,  и
каждому, кто попробует превратить алома в раба, придется  сначала  держать
ответ перед моим мечом!
     - Я боюсь, - улыбнулся Даттам, - что аломов уже превратили  в  рабов.
Ведь аломы пришли в эту землю свободными, а теперь девяносто аломов из ста
ходят в рабах у знати. В твоих рабах, Марбод. И вот Арфарре очень  хочется
их освободить.
     - Ты как будто не заодно с ним, торговец! А ведь это ты притащил сюда
эту колодку на наши шеи!
     Тут откуда-то сверху раздался мелодичный свист. Марбод  вздрогнул,  а
Даттам стукнул в тарелочку. Дверь кабинета  раскрылась,  и  на  ее  пороге
возник храмовый монах с бумагами на подносике.
     - Скоро солнце покажется у пятой черты, - известил он.  -  До  начала
церемонии осталось пятнадцать минут.
     Было слышно, как за дверьми  поют  серебряные  раковины,  и  крик  их
походил на крик испуганных цапель.
     Даттам обернулся, чтобы попрощаться с Марбодом: но бывший королевский
дружинник уже исчез. "Что-то он затеял?" - мелькнуло в голове Даттама.
     А Марбод, выйдя на балкон, обхватил руками резной столб и  задумался.
Слова Даттама о дождях и каналах поразили его. Вот этим-то и  пугали  люди
империи: уменьем сказать такое, от чего дворянская  честь  превращалась  в
труху, - в производное от природных условий! А  ведь  он,  Марбод,  был  в
империи, и, точно, видел каналы: так почему же он сам о  них  не  подумал?
Неужели, если бы он, Марбод, жил по  другую  сторону  гор,  он  бы  сейчас
кормился не мечом, а докладными?
     Или помириться? Действительно помириться? Ни-ког-да. Никогда  человек
с мангустой не посмеет безнаказанно провести церемонию, принадлежащую роду
кречета!
     Кто-то тронул Марбода за плечо. Марбод  обернулся:  перед  ним  стоял
Гин, его вольноотпущенник, торговец птицами.
     - Так как, господин, - искательно  спросил  Гин,  заглядывая  в  лицо
рыцарю. Веснушчатая рожа его запотела от страха, как чашка - от  холодного
вина.
     - Я тебе где сказал стоять? - усмехнулся Марбод. - Вон там и стой.  И
помни, что кто не  исполнит  приказа  господина,  тот  в  следующей  жизни
родится лягушкой.
     Было хорошо видно, что Гин это помнил. И ему не хотелось  родиться  в
будущей жизни лягушкой, хотя у лягушек не было господ и рабов.

     В кабинете Арфарры толпились монахи  и  верные.  Верные,  которые  из
аломов,  уже  приплясывали,  снаружи  стоял  сильный  крик.  Эконом  Шавия
закрутился возле учителя, искательно глядя в лицо:
     - Будьте осторожны, - лепетал он. - Там,  внизу,  у  каждого  оружие.
Здесь ведь как? Если убили, так и неправ. Божий суд, особенно на глазах  у
короля. Отчего зимой Марбод Белый Кречет зарубил Ферла Зимородка  прямо  у
ступеней трона?
     Арфарра погладил мангусту и сказал:
     - Меня бы давно убили, да только мертвый колдун сильнее живого.  Нет,
сегодня убьют другого.
     Шавия затрясся, как корзинка, в которой веют рис:
     - Кого?
     Арфарра, не отвечая, выпустил мангусту из рук. Умный  зверек  побежал
вниз, в серединную залу.

     В серединной зале Неревен недолго выбирал,  за  кем  ему  ходить,  за
чужеземцами или Даттамом. Он видел, что Даттам идет на женскую половину, и
прилепился к нему, как минога.
     Там уже сидел эконом Шавия. Даттам поцеловал  подол  старой  женщины,
вдовствующей королевы, и попросил принять его после молебна.
     Королевская сестра, прекрасная Айлиль, увидела Неревена и велела  ему
явиться завтра вечером и лютню  с  собой  взять.  Тут  Неревен  улыбнулся,
впервые за два дня, и небо ему стало мило и земля хороша.
     Серединную залу после штурма замка восстанавливали три  раза,  и  все
три раза не могли свести купол. Теперь зала была почти  такой  же,  как  в
настоящих управах, и небо на куполе было настоящее, а не голубое, видимое:
яшма, серебро, каменная кисея; чертоги Ста Полей, Облачная  Зала.  Колонны
Облачной залы были яблонями Небесного Сада. Сад был также Океаном, а  края
у Океана заворачивались, как у шелкового свитка с указом,  и  люди  видели
все мироздание целиком и тут же видели, что оно безгранично.
     Неревен сам помогал расписывать купол, и один раз, казалось,  потонул
в Небесном Океане, но ухватился за ветку в Саду и выплыл.
     Неревен подумал, что учитель никогда в  Небесном  Океане  не  утонет,
потому что купол он приказал расписывать по традиции, а  сам  считал,  что
небо - черное, безумное и пустое, и боги  перед  числами  бессильнее,  чем
перед шаманами... Неревен подумал, что Сад и Океан живут дружно,  как  при
Иршахчане  крестьяне,  связанные  порукой,  и  не  мешают  друг  другу,  и
умножение символов способствует  полноте  толкования,  потому  что  каждый
значит не себя, а что-то иное.  Числа,  однако,  ничего,  кроме  себя,  не
значат и сражаются за место в уме, как сеньоры, растаскивают мироздание на
части: "Я прав!" - "Нет, я прав!" Нехороший мир.
     Пол был разделен на сто полей, и у стен из сочленений плит к  потолку
поднимались мраморные полуколонны, а в промежутках полуколонн  -  зеркала,
увенчанные этакой разбросанной листвой. Неревен всегда завидовал  зеркалам
за умение рисовать, а сейчас глядел через них за людьми.
     Людей в зале было, как мальков в верше. Знатные были одеты пестро,  а
горожане в  черных  костюмах.  Неревен  прислушался:  знатные  возбужденно
шушукались.  Откуда-то  пошел   слух,   что   господин   Даттам   уговорил
Арфарру-советника  примириться  с  Кукушонком.  Добрый  знак,  -   значит,
господин Даттам сильнее беженца  из  империи,  а  знать,  видать,  сильнее
Даттама, что он на ее стороне!
     Арфарра спускался вслед за королем, в золотом паллии, за  его  спиной
несли треножники в форме крыльев, из треножников шел  голубой  дым,  перед
Арфаррой бежала белая мангуста.
     Горожане закричали, увидев Арфарру, а одному из горожан сел на  плечи
щекотунчик, и тот заплясал совсем хорошо. Неревену тоже хотелось поглядеть
щекотунчика, однако учитель велел ему  смотреть  за  всеми  приглашенными,
особенно за Марбодом Кукушонком, а для этого нужны  совсем  другие  глаза,
чем те, которыми видят щекотунчиков.
     Соседи горожанина, однако, щекотунчика увидели и засуетились руками и
ногами.
     Неревен заметил, что чужеземцы,  Ванвейлен  и  Бредшо,  не  суетились
ничуть,  а  брезгливо,  как  Даттам,  поджимали  губы.   Многие   на   них
оборачивались. Тут за спинами чужеземцев подошли и встали четыре стражника
в зеленых с серебром кафтанах, с красными пальмовыми луками и секирами  за
поясом. В руках они держали короткие стрелы-громотушки.  На  стрелах  было
королевское оперение, белое с двумя черными перьями, такие стрелы  страшно
визжали в воздухе, распугивая духов, а  еще  их  можно  было  использовать
вместо кинжалов.
     Надо сказать, что стражники тоже слегка подскакивали.
     Итак, Неревен смотрел на Кукушонка и на всех остальных, а королевская
сестра глядела только на Кукушонка.
     - Ах, как он красив, - сказала она. -  Кафтан  на  нем  белее  снега,
ворот оплетен серебряным шнуром с жемчугами, и в распахнутом  плаще  видны
жемчужные грозди на подоле. Даже Белый Эльсил рядом с ним - как луна рядом
с солнцем и мне жалко, что этот малиновый плащ скрывает  его  стан  и  меч
Остролист, так что мне не виден цвет  сапог,  видно  только,  что  каблуки
красные и высокие.
     Неревен покраснел и поглядел на  свои  башмаки:  на  них-то  были  не
высокие каблуки, чтоб удобнее вдевать ногу в стремя,  а  высокие  подошвы,
чтоб сподручней ступать по грязи...
     Неревен глядел на свои башмаки и ничего  не  видел  сквозь  слезы,  и
думал: "Неужели она любит Кукушонка?" И решил, что не  любит,  потому  что
совсем не ревнует к Белому Эльсилу. Это, вообще,  удивительно,  что  такие
вещи здесь не оскорбляли ни богов,  ни  людей.  А  в  империи  такие  вещи
оскорбляют   богов   страшно,   потому   что   когда   государь   Иршахчан
восстанавливал справедливость, стоило  одного  боевого  друга  казнить  за
непочтительность, как другой непременно покушался  на  государя,  и  стало
ясно, что такая вещь противоестественна.
     Размышления его прервал  общий  крик:  Неревен  очнулся  и  увидел  в
зеркале:  белая  мангуста  мечется  по  яшмовому  квадрату,  а  над   ней,
неизвестно откуда, белый кречет. Вцепился  в  загривок,  замотал  головой,
мангуста закричала и забила лапкой, - а родовая птица Белых  Кречетов  уже
летела  вверх,  вверх,  в  Облачную  Залу.  Щекотунчик  совсем  насел   на
горожанина,  тот  сомлел  и  свалился  вниз.  Все  оцепенели.   Чужеземец,
Ванвейлен, обернулся, выхватил у стражника за спиной лук, наложил стрелу и
выстрелил. Стрела заорала диким голосом,  заспешила  за  кречетом,  кречет
нанизался на нее и упал.
     Не так трудно было подстрелить птицу; кто, однако, будет  ввязываться
в божьи распри?
     Мангуста на полу затихла  и  вывалила  язычок  наружу.  Все  немножко
окаменели. Паж протянул стрелу с убитой птицей королю.
     - Кто стрелял? - спросил король.
     Чужеземец, Ванвейлен, вышел к королю, стал перед ним на одно  колено.
Под мышкой у него все еще торчал красный лаковый лук стражника.
     - Как же ты не побоялся? - спросил король Алом с восхищением.
     Чужеземец улыбнулся нагло:
     - Я решил, что если это божий вестник, с  ним  все  равно  ничего  не
случится, а если кречета науськал человек - боги  не  допустят,  чтобы  он
улетел живым.
     Король улыбнулся.
     - Это ваш корабль, - сказал он, - пришел из Западной Земли?  Я  приму
вас завтра в полдень.
     Король снял с правой руки золотое запястье,  чужеземец  поклонился  и
принял подарок.
     Арфарра стоял рядом с королем, в золотом паллии и накидке из  перьев,
и лицо его было совершенно бесстрастно. Он только чуть повернул  голову  к
Хаммару Кобчику и сложил руку на руку: "Не надо".
     И тут Марбод вышел вперед и сказал:
     - Дрянь из-за моря! Кто ты такой, чтобы вмешиваться в распри богов?
     Даттам тихо охнул, - теперь о примирении не могло быть и речи.
     А чужеземец поднял убитого кречета за лапку и сказал:
     - Ваше величество! Разрешите, я скормлю этого волосатого  бога  своей
кошке?
     Двое товарищей схватили  побелевшего  Марбода,  а  тот  стал  пускать
пузыри и рыть сапогом пол.
     - А чужеземец, - сказала рядом прекрасная  Айлиль,  -  тоже  достойно
одет и отважен. Если бы он промахнулся на  глазах  короля,  -  что  б  ему
оставалось, как не покончить с собой от стыда?
     Сердце у Неревена застучало, как тогда, когда он глядел  на  башмаки.
"Святотатец он, вот кто! Чужие боги ему не страшны,  зато  он  понял,  что
учитель - первый человек в королевстве, и решил оказать ему услугу."
     - Давеча, - сказал  Неревен  вслух,  -  городской  совет  обидел  его
товары. А потом его надоумили искать  защиты  у  короля.  Вот  алчность  и
сделала торговца храбрым!
     - Ах, нет, - возразила  королевская  дочь.  -  Никакие  эти  люди  не
торговцы. И держится он свободно, и стреляет дивно.
     Эконом Шавия оправил паллий и сказал:
     - И сами они торговцы, и страна у них - страна торговцев. Выборный от
ювелирного цеха назначил ему цену за камни ниже,  чем  вода  в  пересохшем
колодце, и пригрозил арестовать судно, если  он  будет  торговать  камнями
помимо цеха. Если б  вы  видели,  прекрасная  госпожа,  как  он  обиделся!
Выборный ему говорит: "Ламасса - свободный торговый город, вы здесь  не  в
империи, где всякий чиновник цехом помыкает,  у  нас  цех  сам  следит  за
справедливой ценой". А тот в ответ: "А у нас, говорит, в городе есть такое
место, где сходятся покупатели и продавцы, так что на  одного  продавца  -
сто покупателей, и на одного покупателя - сто  продавцов.  И  тогда  товар
назначает себе цену сам,  без  чиновников  и  выборных.  Вот  такая  цена,
говорит, - справедливая... И если бы вы  видели,  госпожа,  как  гордо  он
говорил и как всем кругом было неловко.
     Глаза королевской дочери  потухли,  и  она  уже  не  так  внимательно
глядела на чужеземца.
     - Однако, - сказала она, - я тоже хочу видеть его завтра у себя.
     - Да, забавно он говорил, - механически сказал  Даттам.  -  И  притом
заметьте, госпожа, если утром в таком  месте  купить  по  низкой  цене,  а
вечером продать по высокой... Или заплатить за товар, которого еще нет,  а
который будет через три месяца, когда цена не  него  возрастет.  Деньги  в
таком месте можно делать прямо из воздуха. Кто ж такое допустит...
     По правде говоря, Даттаму было сейчас не до торговли, но он изо  всех
сил старался показать, что происшедшее его не расстроило.
     - Вот-вот... - поддакнул эконом Шавия. - И причем же тут справедливая
цена?  Разве  количество  труда,  вложенного  в  вещь,  через  три  месяца
изменится?
     Меж тем не все в зале были так спокойны, как женщины за занавеской  и
люди из империи. Горожане плакали над убитой  мангустой,  потому  что  она
была удачей Арфарры, а многие в пестром усмехались.
     Арфарра подобрал мангусту на руки и подошел с ней  к  алтарю.  Монахи
запели на языке богов, из курильниц пошел дым, дым стал тучами, а  тучи  -
Облачной Залой. Тут многие увидели щекотунчиков и страшных тварей там, где
их не было, и золотые сады.
     Неревен увидел, как  Арфарра  идет  переходами  облачного  дворца,  и
дворец был, действительно,  устроен  совершенно  так,  как  нарисовал  его
Неревен. Стражники в парчовых куртках стали бить и колоть всякую  нечисть,
а, пока Небесному Государю передавали доклад об  убитой  мангусте,  старец
Бужва, бог в парчовой куртке, мстительно улыбаясь, поманил учителя пальцем
и ткнул вниз, в Неревена. Лицо у Бужвы было в точности как у того  монаха,
что приехал с Даттамом, проговорил с учителем, а после этого учитель  стал
рассеян с Неревеном.
     Тут Неревен так ужаснулся,  что  колонны  небесного  зала  присели  и
рассыпались, а Арфарра выступил из дыма вновь. Вместо  золотых  узоров  по
платью ходили языки пламени, перья накидки превратились  в  голубые  мечи,
заплясали в  воздухе,  а  с  плеча  Арфарры  спрыгнула  и  побежала  живая
мангуста.
     Перья вновь стали перьями, люди  ловили  их  по  всей  зале,  и  даже
знатные кричали так, как девки в весеннюю Дикую  ночь,  а  король  упал  к
ногам Арфарры.
     Айлиль рядом лежала без  сознания,  Даттам  тер  слезящиеся  глаза  и
ругался сквозь зубы, а чужеземец рядом с королем таращил глаза, и судя  по
виду, тоже ругался.
     Даттам ругался потому, что увиденное в дыму бывает ложью, и  даже  на
этом основании заключал, что богов нет. Очень глупо: люди лгут  еще  чаще,
чем предсказания, но никто ж отсюда не выводит, что людей нет?
     Арфарра поднял руки вверх и закричал, что триста лет как длятся здесь
преступления, и он, Арфарра, человек с мангустой,  приказывает  покойникам
убираться вон из залы, вон из дворца, вон из города.
     Раскрыли двери, все стали гнать духов вениками, рукавами и  полами  и
выбегать во двор. Церемония кончалась.
     Неревен увидел: у курильницы  с  ушком  стояли  чужеземцы.  Ванвейлен
скребся пальцем о курильницу, а младший то ли ругал Ванвейлена за то,  что
тот подстрелил кречета, то ли доказывал ему, что тот не так видел облачный
дворец.
     Неревен заторопился к ним: это очень  важно  -  узнать,  как  человек
видел облачный дворец. Это очень много говорит о человеке. А  потом  будет
поздно, потому что окажется, что все видели одно и то же.
     Чья-то рука коснулась плеча Неревена, и тихий-тихий голос произнес:
     - Передайте Арфарре, что эконом Шавия - шпион государыни.
     - Учителю известно, - шепнул Неревен в спину одного  из  прибывших  с
Даттамом монахов.
     А когда Неревен повернулся, чужеземцы  уже  вышли  из  залы.  Неревен
бросился за ними вслед.

     Бредшо скакнул куда-то в сторону, а Клайд Ванвейлен тоже  выбежал  во
двор. Там стояли люди с котлами и жаровнями, готовили четыре вида злаков и
пятый - бобы, на кожаных блюдах лежало все, что бегает, прыгает, летает  и
плавает, и знатные садились уже вперемешку со слугами и даже с  горожанами
на циновки и к кострам.
     В горле  у  Ванвейлена  першило,  глаза  вздулись.  То  ли  наркотик,
пущенный из курильниц Арфаррой - а Ванвейлен не сомневался, что речь шла о
каком-то галлюциногене, - действовал на него по-другому, чем  на  тутошнее
население,  то  ли  он  не  разделял  местных  воззрений   на   устройство
мироздания, - а только никаких небесных садов он не видел.
     - Эй!
     Ванвейлен оглянулся. Перед ним стоял  Марбод.  Красивого  парня  было
трудно узнать: глаза Марбода страшно вытаращились и налились  красным.  Он
шатался.
     - Ты зачем, утиное отродье, суешься в божьи распри?
     Ванвейлен с трудом выпрямился:
     - Во-первых, - уточнил он, - я родился  не  от  утки  и  даже  не  от
кречета, как ваш  прадедушка.  А  во-вторых,  я  не  люблю,  когда  кто-то
пытается превратить страну во что-то приличное, а профессиональные бандиты
ищут волшебных мечей и...
     Марбод молча и быстро  бросился  на  Ванвейлена  с  мечом.  Ванвейлен
отступил и потащил  свой  собственный  меч,  от  волнения  ухватившись  за
рубчатый его эфес, как баба  -  за  хвостик  морковки,  которую  тащат  из
грядки. Сверкающая полоса описала круг над головой  Ванвейлена.  Ванвейлен
прыгнул в сторону. Марбод промахнулся, сделал еще шажок, и залетел мечом в
каменное перильце, украшенное  резьбой  из  морских  волн  с  завитками  и
рыбками. Перильце взвизгнуло, каменные  осколки  так  и  брызнули  во  все
стороны. Марбод пошатнулся, нехорошо крякнул и сверзился вниз по лестнице.
Вокруг набежали дружинники и горожане,  -  Марбод  стоял  на  коленях  под
лестницей и блевал. Тут только Ванвейлен сообразил, что, как ни плохо  ему
после  галлюциногена,  -  Марбоду,  видно,  еще  хуже.  Ванвейлен   стоял,
растерянно сжимая меч, который зацепился гардой за пояс и так и  не  вылез
наружу. Кто-то схватил Ванвейлена за плечо, -  это  был  начальник  тайной
стражи, Хаммар Кобчик:
     - Ну, чего вы стоите? - сказал Кобчик. - Мало вам будет  славы,  если
вы убьете человека в таком состоянии.
     Ванвейлен изумился и поскорей отошел.

     Даттам выскочил из залы,  совершенно  взбешенный.  Он  ни  минуты  не
сомневался, что вся проделка с кречетом принадлежала Арфарре от  начала  и
до конца. Чиновника империи можно было поздравить: какое чутье к культуре!
Год назад господин Арфарра, желая убедить собеседника, представил бы оному
доклад о семидесяти трех аргументах; сейчас  Арфарра-советник  доклада  не
представлял, а представил, как он может оживить убитую мангусту,  что,  по
мнению местного населения, с неизбежностью свидетельствует о  правильности
его политических взглядов. А какие слухи  распускают  о  нем  его  шпионы,
особенно этот, Неревен, и, мало того, верят в них сами! Не бойся человека,
у которого много шпионов, бойся человека, шпионы которого верят в то,  что
говорят!
     Самое же паскудное заключалось  в  том,  что  наркотик,  сгоревший  в
курильницах, был редкий и дорогой, гриб, из которого  его  делали,  рос  в
только в провинции Чахар, а сам наркотик получил сравнительно недавно один
из молодых алхимиков храма, и Даттам полагал, что никто об этой  штуке  не
знает.  Сам  Даттам  воспользовался  веществом  раза  три,  для  кое-каких
высокопоставленных чиновников, верящих в подобные фокусы, - одному показал
умершую наложницу, а  другой  хотел,  видите  ли,  проконсультироваться  у
чиновников подземного царства, стоит  ли  ему  вносить  потребные  Даттаму
изменения в годовой бюджет столицы. Вышло, разумеется, что стоит.
     И подумать только, что  молодой  химик  как-то  переслал  свое  зелье
Арфарре, и что проклятый реформатор выманил у Даттама отказ  от  монополии
ни за что ни про что!
     Даттам закашлялся. Он чувствовал себя довольно плохо и был  неприятно
возбужден, - кажется, после этой дряни хорошо выпить горячего молока,  или
иметь женщину...
     - Господин Даттам!
     Даттам оглянулся.
     Позади него стоял один из самых ненавистных ему людей, - дядя короля,
граф  Най  Енот,  один  из  чистокровных  представителей  местной   фауны,
убежденный вполне, что простолюдин родится едой знатного, а торговля  суть
занятие постыдное, в отличие от грабежа. Даттама граф никогда не  жаловал,
- особенно  с  тех  пор,  как  Даттам  позарился  на  принадлежащие  графу
заброшенные серебряные рудники близ Винды. Вместо рудников Даттам  получил
обратно своего посланца - с обрубленными ушами и  словами  о  том,  что-де
Еноты не собираются продавать рудники, хотя бы и не используемые,  всякому
мужичью из империи.
     - Это что же такое делается, - спросил Най,  -  вы  видели,  господин
Даттам, как ваш друг шлялся по небесам? Так мало того,  что  он  ездил  по
небесам, он ездил точно на той кобыле, которая у меня сдохла третьего дни!
Я за нее двух рабов отдал...
     - Да какая вам разница, на  чем  он  ездил  по  небесам,  -  закричал
Даттам, - мало ли какая дрянь ездит по небесам, каждый  деревенский  шаман
там шастает. Если бы всех, кого пускают на  небеса,  пускали  в  приличные
дома, так в приличных домах жили бы одни деревенские шаманы!
     Най удивился. Аналогия с деревенским шаманом видимо не приходила  ему
в голову.
     - Гм, - проговорил Най, - однако мой домашний шаман  не  решится  под
такое дело сгубить мою лучшую кобылу...
     Даттам сухо сказал:
     - Вы дождетесь  того,  что  он  не  только  вашу  кобылу  сгубит,  вы
дождетесь того, что у него все королевство сдохнет, как ваша кобыла, чтобы
Арфарре было удобней ездить по небесам.
     Най безмерно удивился:
     - Значит, вы с ним не заодно? - спросил он.
     Даттам молчал, выжидающе глядя на Ная.
     - Я, - сказал Най, - все думаю о тех серебряных рудниках, -  пожалуй,
их стоит сдать вам в аренду.
     Даттам молчал.
     - Пожалуй, их стоит подарить вам, - сказал Най.
     Даттам усмехнулся и промолвил:
     - Если с Арфаррой что-нибудь случится, граф, на небе  или  на  земле,
мои люди не станут в это вмешиваться.

     Через полчаса Неревен прибежал к Арфарре:
     - Даттам и граф Най беседовали между собой! - выпалил он.
     - О чем?
     - Я не знаю, - потупился мальчик, - я заметил их из двора, они стояли
у синего окна, но слишком далеко, чтобы можно было прочитать по губам.
     Арфарра погладил мальчика по голове.
     - А что эти двое, Ванвейлен  и  Бредшо,  -  дружны  между  собой  или
лаются?
     - Лаются, - сказал Неревен, - а почему вы спрашиваете, учитель?
     - Если двое человек, которые тебе понадобились, дружны  между  собой,
следует арестовать их и  заставить  одного  служить  тебе,  пугая  гибелью
другого. А если  они  враждуют,  то  лучше  оставить  их  на  свободе,  и,
рассорив, использовать друг против друга.
     Неревен наморщил лобик:
     - Тогда, пожалуй, они дружны между собой, - сказал он.
     - Иди, поговори с ними, - сказал Арфарра.
     - А о чем?
     - Да ни о чем. Если ты не знаешь человека, говори с ним ни о  чем,  и
он сам начнет говорить о самом важном, - промолвил Арфарра.

     Неревен отыскал Ванвейлена близ конюшен. Заморский торговец  сидел  у
огромного восьмиугольного костра вместе с конюхами и  дружинниками,  жадно
жевали баранину, завернутую в лепешки, и смеялись.
     Неревен подошел к костру.
     - А кто это такой тощий? - спросили справа по-аломски.
     - А это раб королевского чародея.
     Неревен возразил:
     - В ойкумене нет рабов, я не раб, я - ученик.
     - А почему кольцо рабье на руке?
     У варваров железные кольца на левой руке были у рабов,  и  послушники
храма обычно колец не носили, но Неревен знал, что учителю приятно,  когда
не нарушают традиции, и не снимал кольца.
     - Да дайте вы ему поесть, - сказал нежно один из королевских конюхов.
- Хозяин его, что ли, совсем не кормит.
     Неревен прислушивался. Конюх  возбужденно  рассказывал,  как  сегодня
Арфарра ездил с мангустой к Небесному Кузнецу:
     - Конь его бежал быстрее ветра, а потом перекинулся орлом и полетел в
небо...
     Неревен вздохнул. Конюх уже, конечно, рассказывал,  не  про  то,  что
было видно в дыму, а про то, что было нарисовано на стенах. И даже в  зале
он, судя по всему, не был. Потому что если бы он сам видел рисунки, он  бы
говорил не "конь бежал быстро", а "восьминогий конь". И не "конь обернулся
птицей, а "с одной стороны то был конь, а с другой - птица".
     Неревен глядел искоса на заморского стрелка, Ванвейлена.  Тот  слушал
рассказчика. Лицо - как протухшего угря съел.
     - А вы, господин, чего видели? - тихо спросил он.
     - Ничего, - буркнул Ванвейлен.
     - Ну, хоть небо-то видели? Какое оно?
     - Никакое. Черное. И не видел я никаких чудес....
     Неревен даже поперхнулся! Он и сам, пожалуй, знает  наяву,  что  небо
черное, потому что так учитель говорит. Но это что ж за черная душа увидит
черное небо во сне?
     - Правильно, сударь, говорите, - заметил сбоку пожилой лучник.  -  На
небо лазить - это и деревенский колдун умеет. А королевский советник...  У
нас перед битвой в Шаддуне кончились стрелы. Так  Арфарра  велел  принести
соломы, помолился, набрал в рот воды, попрыскал на солому, и к  утру  было
сорок тысяч штук.
     - Эка врет! - сказал кто-то и засмеялся.
     Неревен внимательно вгляделся: смеялся коренастый плотный  дружинник.
Потертый его боевой кафтан был расстегнут, и поверх ворота висело ожерелье
из человечьих зубов: не один зуб, где-нибудь в укромном месте, а прямо как
воротник. Шлем дружинник привесил  на  шнурках  через  плечо,  и  защитные
пластины и гребень были белые-белые: из дружины Кукушонка. Волосы  у  него
были совсем короткие. Раньше  аломы  стригли  волосы,  только  если  убьют
кого-то, и Кукушонок любил, чтобы его дружинники делали, как раньше.
     - Я сам был в Шаддуне, - обиженно  сказал  дружинник,  -  и  никакого
колдовства там не было. Просто королю донесли, что  советник  похваляется:
могу, мол, за одну  ночь  добыть  двадцать  тысяч  стрел.  Король  призвал
советника и говорит ему: "Так добудь!" Тот на это: "Дайте  мне  соломенные
тюки и лодки на целую ночь". Хорошо, дали ему и то и другое.  Так  что  он
сделал? Обвязал борта лодок тюками,  вывел  их  на  середину  реки,  прямо
напротив вражеского лагеря, и велел бить в колотушки и кричать. Ночь  была
темная и спокойная,  в  лагере  герцога  решили,  что  королевские  войска
переправляются через реку, и стали стрелять. Утыкали солому стрелами,  как
репьями... Но где же тут колдовство?
     - А погода нужная  по-твоему,  сама  собой  сделалась?  -  насмешливо
возразили скептику. - Сама собой и каша не варится...
     - Все равно - чародей...
     - Махнул мечом - и сшиб герцогский замок...
     - Скачет на железной лошади...
     - Ну и что? У короля Ятуна тоже  железная  лошадь  была:  так  вынули
затычку и убили....
     - Давайте я расскажу, - вмешался Неревен.
     А Неревен многое мог рассказать!
     Однажды король явился в замок графа Нойона, а Нойон еще на  его  отца
имел зуб. В нижних палатах уже наточили оружие и ждали ночи.
     Тогда Арфарра, словно забавляя хозяев, взял  листок  бумаги  и  одним
движением кисти изобразил на нем тигра.  Махнул  рукавом  -  тигр  ожил  и
спрыгнул с листа. Хозяин  было  бросился  на  него  с  мечом,  но  Арфарра
засмеялся и остановил его: путники устали, хотят спать и  часовых  ставить
не будут: пусть их охраняет этот тигр.
     Другой раз король во время охоты заблудился в лесу, и еда  кончилась.
Арфарра вытряхнул из рукава финиковую косточку и бросил ее в землю. Пальма
выросла  быстро,  немного  не  до  небес,  расцвела  и  созрела  ячменными
лепешками.
     - Ой, как мы наелись! - сказал  Неревен,  грустно  вздохнув  (лепешки
тогда пахли  домом,  -  в  точности  как  мать  пекла,  далеким  домом  за
стеклянными горами). -  Взять-то  с  собой  ничего  было  нельзя,  как  на
поминках.
     - Да, запастись нельзя, - засмеялся кто-то сзади. -  И  продать  тоже
нельзя. Так?
     Неревен оглянулся. Говорил Ванвейлен, говорил и смотрел неприязненно,
как  жрец  на  зерно,  нетронутое  священным   хомяком,   расстройство   в
мироздании. Торговец полез за  пазуху  и  достал  оттуда  золотой  ишевик.
Неревен стиснул зубы. Он по опыту знал: если здесь человек держит  золотой
в руках, то его слушают так, словно он казенный указ читает.
     - Вот, - сказал  Ванвейлен,  -  я,  к  примеру,  крестьянин.  Я  беру
золотой, покупаю семена, лошадь и плуг. Пашу, бороню, сею ячмень,  собираю
урожай, продаю его. Получаю два золотых. Или, к примеру, я пекарь. Покупаю
зерно, мелю, замешиваю тесто, ставлю его в печь, пеку лепешки. Продаю  их,
получаю четыре золотых. Или, к примеру, я торговец.  Я  знаю,  что  вскоре
будет большая ярмарка, покупаю у пекаря лепешки, везу их на свой  страх  и
риск по дурной дороге. Продаю их, получаю шесть золотых.
     Итак, зерно превратилось в лепешку, а из одного золотого стало шесть,
и все шесть опять можно вложить в дело. Но зерно не просто превратилось  в
лепешку. Оно обросло плугом, бороной, мельницей, печью, повозкой, дорогой,
ярмаркой, договорами и обменами.
     Среди всех этих вещей  лепешка  -  самое  неважное.  Ее  съедаешь,  а
мельницы и договора остаются. Так вот, положим, волшебник может  вырастить
лепешку из ничего. Но ведь она  и  останется  ничем.  Ее  съешь,  -  и  не
останется ни мельницы, ни договора, и общество, которое верит в  волшебную
лепешку, никогда не разбогатеет. Оно никогда не сможет получить из  одного
золотого - шесть золотых. Вам кажется: это лепешка заколдована, а на самом
деле заколдовано общество. Волшебство размножается  слухами,  а  деньги  -
нет.
     Торговец оглянулся на слушателей. Те  морщили  лбы,  стараясь  понять
ошибку в рассуждениях.
     Неревен мягко взял ишевик из руки Ванвейлена.
     - Я, конечно, не учитель, - сказал он.
     Неревен раскопал в горячем песке ямку, сунул монету.  Заровнял  ямку,
пошептал, разрыл - вышло два золотых.
     Зрители заволновались.
     Неревен накрыл золотые платком, сдернул его - их стало четыре.
     Зрители зашептались.
     Неревену было жалко золотых, вынутых давеча из тайника-Бога. Но  если
учесть, что случайностей в мире не бывает, -  то,  наверное,  за  этим  их
Парчовый Старец и  послал.  Ведь  варвары  мыслить  связно  не  умели.  Их
убеждала не истинность слов, а ложность фактов.
     "Торговец! - думал Неревен.  -  Тоже  мне,  труженик!  Сулит  молоко,
продает сыворотку... Если он купил за четыре монеты, а сбыл за шесть -  то
откуда ему взять недостающие две, не надув покупателя?"
     Неревен махнул платком третий раз: золотых стало шесть.
     - Заберите, - сказал Неревен.
     Ванвейлен замотал головой.
     - Это - твое...
     - Зачем, - удивился Неревен. - Люди меняют на деньги то, чего  у  них
нет. А зачем чародею деньги, если он может вырастить сразу лепешки?
     Монеты в конце концов расхватали лучники.  Не  без  опаски:  с  одной
стороны, у мальчишки золота не могло быть. С другой  стороны,  -  кто  его
знает, может оно из заколдованного клада, только что сгинуло,  и  вернется
обратно. Или угольями станет.
     Тут подошел певец, и все стали слушать песню.
     Неревен глядел на  Ванвейлена,  озадаченно  пересыпавшего  монеты,  и
думал о том, что было самое странное в его словах. Пусть торговец  считает
себя тружеником - всякие установления бывают у варваров. Но кто,  скажите,
слышал, чтобы крестьянин ПРОДАВАЛ УРОЖАЙ  И  ПОКУПАЛ  СЕМЕНА?  В  ойкумене
государство выдает семена и сохраняет урожай, у варваров крестьянин хранит
семена сам, а урожай отбирают сеньоры, - но ни государство, ни крестьянин,
ни сеньор зерна не покупают и не  продают  иначе,  как  во  время  великих
несчастий. Что ж, в этой стране - каждый день по несчастью?
     А Ванвейлен уже повернулся к горожанину, и они заговорили о чем-то...
Великий Вей, никак о налогах на шерсть!

     Через час, когда Ванвейлен, сведя несколько полезных знакомств  среди
горожан, спускался в нижний двор, его окликнули. Ванвейлен обернулся:  это
был Бредшо.
     - Привет, - сказал бывший (или не бывший? или ему еще  где-то  капает
зарплата?) федеральный  агент,  сходя  вниз.  -  Вы  мне,  помнится,  яйца
грозились открутить, если я  во  что-то  буду  вмешиваться.  А  сами  чего
делаете?
     - Я ни во что  не  вмешивался,  -  сказал  Ванвейлен.  -  Я  старался
завоевать расположение Арфарры.
     - А, вот оно что! Тогда пойдемте, я вам кое-что покажу.
     И Бредшо поволок Ванвейлена обратно во дворец.
     Где-то, не доходя главной залы, Бредшо свернул в тупичок,  украшенный
фигурой леща, перед которой горел светильник в форме пиона, и  пихнулся  в
стену. Стена приоткрыла рот. Бредшо  отобрал  у  леща  светильник  и  стал
подниматься по черным крутым ступеням, от которых пахло недавней  стройкой
и светильным маслом. Через несколько пролетов Ванвейлен  стал  задыхаться.
Бредшо летел вверх, словно лист в  аэродинамической  трубе,  -  экий  стал
проворный!
     Наконец бесконечный  подъем  кончился  и  Ванвейлен  кочаном  сел  на
ступеньку. Он в полной мере ощущал то обстоятельство, что легче на  ракете
подняться в стратосферу, чем собственными ногами влезть на небоскреб.
     А Бредшо поманил его пальцем и, приладившись к стене, отвел  один  из
покрывавших ее щитков. Ванвейлен сунулся глазом в щиток и  увидел,  далеко
под собой, залу Ста Полей.
     - Сегодняшнее представление, - сказал Бредшо, - проходило по сценарию
Арфарры. Арфарра строил этот дворец, Арфарра его и набил  всякими  ходами.
Он все спланировал заранее - и  мангусту  вторую  принес,  и  лучника  тут
поставил сшибить птичку: видишь, лучник стоял и для развлечения царапал по
стенке? Совсем свежие царапины.
     - Я точно знаю,  что  кречета  выпустил  Марбод.  У  него  мозги  так
устроены. Он мне сам сказал, что кречет - его  душа,  а  мангуста  -  душа
Арфарры!
     - Чушь собачья!  Арфарра  сам  знает,  что  все  решат,  что  кречета
выпустил Марбод, а Марбод решит, что кречета  выпустил  бог!  Думаешь,  он
тебе благодарен?  Думаешь,  он  стремится  к  прогрессу?  Да  если  бы  он
стремился к прогрессу, он бы лучше канализацию  во  дворце  построил,  чем
тайные ходы!
     - Федеральной разведке  значит,  можно  строить  тайные  ходы  вместо
канализации, а аборигенам нельзя? - осведомился Ванвейлен.
     - Тише!
     По лестнице,  действительно,  кто-то  шел.  Земляне  поспешно  задули
фонарь и заметались в поисках укрытия. Но камень вокруг был  гладкий,  как
кожа лягушки. Человек поднимался медленно и с  одышкой.  Когда  он  достиг
соседнего пролета,  стало  видно,  что  это  один  из  утренних  спутников
Арфарры. Ванвейлен даже вспомнил его  имя  -  эконом  Шавия.  За  экономом
кто-то бежал, легко, по-мальчишески.
     - Господин эконом! Господин эконом!
     Шавия остановился и посветил  фонарем  вниз.  Его  нагонял  послушник
Арфарры - Неревен.
     - Ты чего кричишь, постреленок, - напустился на него Шавия.
     - Ах, господин эконом, - я только хотел спросить вас об одной вещи.
     - Ну?
     - А правда, господин эконом, что у государыни Касии козлиные ноги?
     Эконом  ахнул  и  замахнулся  на  мальчишку  фонарем.  Тот,   хохоча,
покатился  вниз.  "Ну,  все,  подумал  Ванвейлен,  -  сейчас  этот   дурак
поднимется к нам, и надо бы  прикрыть  лицо  плащом  да  и  отключить  его
тихонечко на полчасика".
     Но эконом, внизу, поставил фонарь на пол  и  стал  шарить  по  стене.
Что-то скрипнуло, - эконом подобрал фонарь и сгинул в камне.
     Бредшо нашарил в  кармане  черную  коробочку,  вытащил  из  коробочки
стальной ус, и нажал на кнопку. Коробочка тихо запищала, а  потом  из  нее
послышался голос Неревена, напевавшего какую-то дурацкую песенку.
     - Вот еще одна твоя заслуга, - ядовито сказал  Бредшо.  -  Кто  хотел
запихнуть передатчик в спальню Даттама? Что  нам  теперь  делать?  Слушать
шуточки пацана?
     - Сдается мне, что шуточки этого пацана можно и послушать,  -  сказал
задумчиво Ванвейлен. А что до передатчика, - так он его сам выбросит,  или
выменяет на горсть арбузных семечек.
     Помолчал и добавил:
     - Я пошел. Я хочу еще сходить в город и кое-что там узнать. А ты?
     - Останусь здесь, - сказал Бредшо. Видишь ли,  эти  ходы  есть  и  во
дворце, и вне дворца, и я бы очень желал иметь их карту,  -  так  сказать,
карту либеральных намерений Арфарры.

     Через два часа, когда Неревен пробирался задами королевского  дворца,
кто-то ухватил Неревена за плечо и повернул как створку ширмы.  За  спиной
стоял Марбод Кукушонок, бледный и какой-то холодный.  Он  уже  переоделся:
подол палевого, более темного  книзу  кафтана  усеян  узлами  и  листьями,
панцирь в золотых шнурах, через плечо хохлатый шлем с лаковыми пластинами.
Верх кафтана, как всегда, был расстегнут, и в прорези рубахи-голошейки был
виден длинный, узкий рубец у подбородка.
     В  одной  руке  Кукушонок  держал  Неревена,  в  другой  -   красивый
обнаженный меч с золотой насечкой. Неревен почувствовал, как душа истекает
из него желтой змейкой.
     - Я слышал, что сегодня ты  вырастил  золото,  маленький  чародей,  -
сказал Кукушонок, - а можешь ли ты вылечить железо? Голубые его глаза были
грустны,  и  маленький  рубчик  на  верхней  губе  делал   улыбку   совсем
неуверенной.
     - Остролист был очень хороший меч, - продолжал Марбод, - но однажды я
убил им женщину, она успела испортить его перед смертью, и удача  ушла  от
меня.
     Марбод держал меч обеими руками, бережно, как больного ребенка.  Края
его были чуть  зазубрены,  можно  было  различить,  где  один  слой  стали
покрывает другой. Молочные облака  отражались  в  клинке.  Посередине  шел
желобок для стока крови.
     - Знаете старый храм Виноградного Лу в Мертвом городе? Будьте  там  с
восходом первой луны и белого куренка принесите.
     Неревен  повернулся  и  тихонько  пошел   прочь.   Конюхи,   катавшие
неподалеку коня в песке, не обратили на разговор никакого внимания.
     Неревен миновал хозяйственные постройки, вошел во дворец через сенной
ход и бросился разыскивать учителя. Но тот затворился в королевских покоях
вместе с  королем,  а  король  строго-настрого  приказал  их  до  утра  не
беспокоить.
     Неревен тяжело вздохнул, прошел в  заброшенный  зал  и  взобрался  на
ветку яблони. Там он уселся, болтая ногами и рассматривая амулет заморских
торговцев, вытащенный давеча из ковра. Но амулет был совсем глупый  -  без
узлов и букв, - просто белая стальная чешуйка.
     "А Марбод Ятун не так  глуп,  -  думал  Неревен.  -  Ведь  он  пришел
мириться с Арфаррой, а кречета выпустили те, кто этого не хотел...  И  вот
Марбод по вспыльчивости учинил скандал, а теперь его взяла  досада,  и  он
хочет тайно снестись с королевским советником..."
     Яблоня уже цвела, но коряво и скудно. Неревен вспомнил, как  прививал
он черенки в родном селе, и вздохнул.  Потом  расковырял  один  из  гиблых
цветков: так и есть -  в  чашечке,  свернувшись,  дремал  маленький  бурый
червяк. Яблоня была поражена цветоедом. Яблоне  было  лет  сорок.  Неревен
удивился, что гусеницы так объели дичок. Неревен спрыгнул, уперся носом  в
землю, оглядел штамб. Так и есть: не дичок, а привитое дерево, может быть,
то же самое, что растет в родной деревне... Ибо все деревья одного  сорта,
в сущности, - то же самое дерево.
     Рождаются новые люди и рождаются новые законы, умирают  и  воскресают
боги и государства, а  культурный  сорт  не  рождается  и  не  умирает,  а
размножается  черенками,  которые,  как  талисман,  сохраняют  свойства  и
признаки целого. И растет тысячи лет по всей земле, от океана  до  океана,
огромное дерево, и крона его покрывает небосвод как  серебряная  сетка,  и
растут из разных корней одинаковые яблони. И сажал  это  дерево  кто-то  в
Варнарайне лет сорок назад - но пошло оно в пищу не садовнику, а цветоеду.

                                    6

     Ванвейлен спустился в город,  чтобы  навестить  нужных  ему  людей  и
посоветоваться по поводу контракта с Даттамом, но куда там!
     В городе в этот день королевский декрет  запретил  работу,  трудились
лишь  шуты  и  актеры;  ворота  каждого  дома,  как  губы,  лоснились   от
жертвенного масла. Народ, уже знал  о  происшествии  во  дворце.  Столяры,
получившие в этом году невиданные деньги на строительстве дворца, затащили
Ванвейлена на цеховую пирушку и стали качать на кожаном блюде.
     - А в стране Великого света бесплатные пироги каждый день,  -  сказал
один мастер другому.
     Тот ответил:
     - Представляешь, сколько бы мы огребли в  Небесном  Городе,  если  бы
строили дворец государыни Касии!
     Через два часа Ванвейлен откланялся, еле живой и полный по  горлышко,
но не тут-то было:  его  перехватили  оружейники.  У  этих  все  было  еще
обжорливей: король полгода назад издал указ: всем  свободным  людям  иметь
вооружение сообразно имеющемуся имуществу, а не сообразно имеющейся земле,
- вот цех и победил сегодня в шествиях с барабанами и богами.
     Пожилой мастер, охромевший в битве у замка герцога Нахии,  подошел  к
Ванвейлену и сказал:
     - Однако, мог ли я думать, что моя стрела сразит самого бога Ятуна?
     - Что ты врешь! - сказала его жена.
     - А вот и не вру, - сказал мастер, - а в каждую стрелу пишу свое имя.
     - Что ты врешь! - повторила женщина. - Настоящий Ятун  без  образа  и
вида. Ему вся вселенная мала; не то что меховая  тварь.  А  погиб  сегодня
кровяной идол, бог сеньоров.
     Старик опростал кружку доброй бузы, вытер губы, кружку разбил о козлы
и согласился:
     - Можно и так...
     Ванвейлен вернулся на корабль пьяный в стельку  и  донельзя  веселый.
Бредшо на корабле еще не было.
     А Бредшо в это время сидел в развалинах  Мертвого  Города,  вдали  от
праздника живых. Неподалеку от него в  небе  торчал  острый  клюв  Золотой
Горы, и звезды рассыпались по небу, как серебряная пыль, поднятая  колесом
луны, и ни одна из небесных звезд не украсилась ярче от праздника живых.
     Дырка, из которой Бредшо вылез наружу, темнела совсем  неподалеку,  -
Бредшо прополз и прошел под землей не меньше  десятка  километров.  Хитрые
ходы,  проложенные  Арфаррой,  смыкались   со   старой,   полуобвалившейся
подземной системой орошения. Подземные  каналы  и  срубы  простирались  от
Драчливой Горы до самой гавани, весь город стоял  как  на  губке,  и  если
Арфарра, как бывший чиновник империи, имел при себе  карты  этой  системы,
заброшенной совершенно и населенной одними упырями и мертвецами, -  то  он
располагал великолепным know-how для производства чудес,  к  которым  был,
по-видимому, неравнодушен.
     Бредшо был смущен и напуган  поведением  Ванвейлена,  -  того  самого
Ванвейлена, который был таким  противником  битв  с  драконами  и  прочего
вмешательства во внутренние дела... "Ведь Ванвейлену плевать  на  то,  что
хорошо и что плохо, - думал Бредшо. - Ведь он за себя обиделся,  а  не  за
здешний народ. Он приплыл сюда с тонной золота и думал, что за золото  ему
будет почет и уважение, а на него за это  самое  золото  смотрят,  как  на
вошь. И вот  людей,  которые  смотрят  на  золотовладельца  как  на  вошь,
Ванвейлен не может вынести. Он ведь видит не дальше своего носа...  Он  за
что на меня взъелся: за то, что ему не доплатили за  перевоз.  А  то,  что
если бы нас накрыли с оружием, меня  бы  поставили  к  стенке,  а  его  бы
отпустили, как неосведомленного, это  его  не  колышет.  Ему  кажется:  он
платит пятнадцать процентов со сверхдальних рейсов, и если бы  не  расходы
на содержание спецслужб, он бы платил четырнадцать с половиной. А что  при
этом галактика бы провоняла террористами и диктаторами, ему до этого  дела
нет... Досада сделала торговца храбрым...

     Храм Виноградного Лу был заброшен, а сам Лу выродился, рос  вокруг  в
диком виде и крошил колонны.
     Марбод Кукушонок, сидел скорчившись  на  алтарном  камне  и  упершись
подбородком в рукоятку меча. У ног его плавала в луже луна. Неревен шагнул
за порог, курица в мешке за плечами заквохтала.
     - Надо быть очень плохим колдуном, -  сказал  Марбод,  поднимаясь,  -
чтобы считать, будто я буду  лечить  свой  меч  у  соглядатая  из  вонючей
империи.
     Неревен  попятился.  Его  подхватили  и  бросили  в  лужу,  к   ногам
Кукушонка.  Тот  встал,  носком  сапога  поддел   подбородок   послушника,
перевернул его на спину.
     - Многое можно простить Арфарре, - сказал Марбод, - но  одну  вещь  я
ему простить не могу.
     Неревен глядел вверх, туда, где вместо купола над храмом было небо, -
не настоящее, с облачной залой, а видимое, черное, с двумя яркими  лунами.
Неревен хотел ведь рассказать о встрече учителю, но не посмел: тот заперся
с королем... Несомненно,  месть  Старца  в  Парчовой  Куртке  за  утреннее
святотатство. О боги! Вы толкаете нас на преступление, и сами же  за  него
караете!
     - Три месяца назад, - продолжал Марбод, - Арфарра взял замок  герцога
Нахии, и с тех пор он распускает слухи, которые состоят из двух половинок:
он говорит, что это я предал герцога и указал подземный ход в его замок. И
еще он говорит, что, вместо  того,  чтобы  пустить  сквозь  подземный  ход
воинов, он пустил через него бесов.
     Дружинники зашевелились. Многие помнили страшную картину, представшую
их глазам в упомянутом замке: люди валялись  повсюду  с  синими  лицами  и
распухшими языками, ни одного живого человека в замке не было, и ни  одной
колотой раны, - только распухшие языки.
     - Так оно и было, - сказал Неревен, - или ты не видел мертвецов?
     - Мало ли чего я вижу, - сказал Марбод, -  я  и  сегодня  видел,  как
Арфарра достал мангусту с неба, а на самом деле это был морок и  чушь.  Не
было еще такого случая, чтобы духи передушили шестьсот воинов! Я  осмотрел
весь замок, и  на  заднем  дворе  я  увидел  телегу,  полную  черепков.  Я
подумал-подумал, и узнал телегу, которую за  три  дня  до  того  видел  на
подворье Арфарры, - один из моих дружинников  еще  хотел  выпить  вина,  а
монахи накинулись на него и отогнали от телеги. "Что за притча, -  подумал
я, - отчего это все кувшины разлетелись зараз, да еще  так,  что  иные  из
черепков валялись на крыше конюшни?" Я стал складывать черепки, и  увидел,
что дно их помечено красным крестом.
     Я лизнул черепок, и, клянусь божьим зобом, стал  блевать  и  чуть  не
отдал богу душу; и еще  кое-кто  в  тот  день  умер,  из  тех,  что  сдуру
поперлись в подземелья замка за сокровищами.
     И вот я хочу тебя спросить, что это за духи сидели в кувшинах, потому
что мне очень не нравится война, в которой люди воюют с кувшинами. Но если
уж оно так случилось, мне приятней, чтобы кувшины воевали на моей стороне.
     Неревен, казалось, прилип к полу, как мокрый осенний лист  к  донышку
лужи.
     - Я знаю, - продолжал Кукушонок, - что вчера господин Даттам привез в
город такие же кувшины с крестом. Ты покажешь  мне  подземный  ход  в  ваш
дьявольский храм и покажешь, где стоят кувшины.
     - Зачем?
     Марбод коротко хохотнул.
     - А вот я выпущу  из  кувшина  бесов  и  посмотрю,  что  после  этого
останется от вашего храма. Ну, так как мне добраться до кувшинов?
     - Не скажу, - ответил Неревен.
     Марбод осклабился и снова ткнул в подбородок носком сапога.
     - Скажешь. Меня называют удачливым воином. Ты думаешь, удачливый воин
- тот, кто умеет брать замки? Это тот, кто умеет  узнавать  у  обитателей,
куда они дели добро.
     Неревен завел глаза вправо. На разожженном костре палили  принесенную
им курицу, и еще наливался вишневым цветом кинжал.  На  стене,  в  пламени
костра, прыгал  облупившийся  виноградный  Лу.  Голова  и  тело  были  еще
человеческое, а руки уже пошли листвой с усиками. Художник чувствовал  дух
времени и  орды  варваров  с  юга.  Ему  полагалось  представить  рождение
виноградной лозы, а он нарисовал гибель человека.
     - А твой меч  и  вправду  горазд  убивать  только  женщин,  -  сказал
послушник, - видно, ничего уже его не излечит, раз ты мечтаешь воевать  не
мечом, а кувшином.
     Сзади Белый Эльсил сказал:
     - Клянусь божьим зобом! Мальчишка прав - это дело не  принесет  чести
вашему роду.
     Марбод осклабился, ударил Неревена в пах  красным  каблуком,  и  стал
бить - умело и страшно. Чужие пальцы зажали рот, мир  вздыбился  и  погас.
Потом чей-то голос в вышине потребовал оставить мальчишку в покое.
     Неревен открыл глаза. С проломленного неба спрыгнул человек с мечом в
руке. Неревен узнал  давешнего  чужеземца,  Сайласа  Бредшо.  На  нем  был
суконный кафтан с семью костяными пуговицами.
     Марбод повернулся к Эльсилу и сказал:
     - Ты был прав, сказав,  что  я  еще  раскаюсь,  сохранив  жизнь  этим
торговцам! - И, обернувшись к Бредшо: -  Две  недели  назад  твой  товарищ
Ванвейлен оскорбил меня, а сегодня застрелил божью птицу. Ты заплатишь  за
это сейчас, а Ванвейлен - завтра.
     Марбод выхватил меч из трехгранных серебряных  ножен  и  бросился  на
торговца.
     Бредшо поспешно отскочил в сторону, поскользнувшись на курином  пере,
а меч Марбода просвистел так близко от его груди, что  спорол  пуговицу  с
кафтана. Торговец пискнул и отпрыгнул за  столб,  а  меч  Марбода  снял  с
кафтана вторую пуговицу. Пуговица запрыгала по плитам, и Марбод сказал:
     - Жизни у тебя осталось на пять пуговиц.
     Тут торговец, поднырнув  наподобие  утки,  ударил  Марбода  пяткой  в
солнечное сплетение. Марбод даже опешил, а торговец заорал, подпрыгнув,  и
в прыжке обернулся вокруг себя, -  и  другая  его  нога  чуть  не  въехала
Марбоду в личико. Однако Марбод ногу эту успел захватить и  придержать,  а
сам поддал торговцу коленом в срамную развилку. Торговец заорал и чуть  не
проломил спиной пол, а Марбод тут же спорол мечом третью  пуговицу  с  его
кафтана, и жизни у торговца осталось на четыре пуговицы.
     Неревен понял, что торговца все-таки  послал  не  Бужва,  потому  что
Сайлас Бредшо был перед Кукушонком, как уж перед мангустой  или  недоимщик
перед старостой. Видно было, что  Кукушонок  похваляется  перед  дружиной,
спорет пуговицы - и зарубит.
     Тут за стенами храма замелькали факелы, и снаружи закричали:
     - Королевская стража!
     Кукушонок  встряхнулся  и  ударил   по-настоящему.   Торговец   успел
заслониться щитом: меч снес бронзовое навершие и расколол щит, как  гнилую
дыню. Марбод закричал, и в ответ ему  закричала  песья  морда  с  рукоятки
меча, а бесы и пасти на пластинах  панциря  подняли  оглушительный  вой  и
свист. Неревен взмолился Бужве: Марбод  ударил.  Меч  торговца  раскатился
цветными кружевами в лунном свете, и разрубил марбодов клинок, как  масло.
Неревену померещилось, что клинки даже не перекрестились. "Божий  суд!"  -
закричали варвары. Как будто боги выясняют грехи в поединках, а не  меряют
их на весах!
     Тут внутрь стали прыгать королевские люди, и впереди  Хаммар  Кобчик,
начальник тайной стражи, и сам король.
     Король с порога бросил  в  Марбода  копье:  Кукушонок  повернулся  на
пятке, и копье ушло в старый пол, стало  раскачиваться  и  гудеть.  Марбод
выхватил из-за пояса короткую секиру, но один  из  королевских  стражников
бросился на него. Стражник был молодой и  неопытный:  Кукушонок  переложил
секиру в правую руку, ударил ей стражника и потянул к себе  так,  что  тот
упал на колени.
     Кукушонок сказал:
     - Экой ленивый! Еще не умер, а уже лечь норовит.
     Тут он ударил стражника так, что разрубил шлем и  подшлемник,  и  тот
упал и умер, а после него осталось двое маленьких детей и еще две  дочери.
А Марбод взял секиру стражника и швырнул ею в  короля;  но  Хаммар  Кобчик
успел подставить щит, и  секира  снесла  у  щита  верхний  правый  угол  и
ударилась о кольчугу так, что серебряные кольца посыпались  на  землю,  но
кожаная подкладка выдержала удар.
     Тут у Неревена в глазах потемнело, потому что немудрено, что  с  этой
земли исчезли виноград и оливки, если подданный может швыряться секирами в
государя. А Марбод Кукушонок подхватил королевское копье за кожаную петлю,
уткнул его с разбегу в пол,  и,  сделав  прыжок  опоссума,  перескочил  на
проломленную крышу. Там стоял стражник с мечом в руке: Марбод  выхватил  у
него меч, а стражника пихнул внутрь, и тот  расшибся  насмерть.  Это  был,
однако, человек уже старый, и дети у него были взрослые.
     - Мы еще встретимся, Бредшо!
     Люди Кречета уходили кто куда. Заморский торговец, тяжело дыша, резал
за спиной джутовую веревку, - мог бы и поберечь добротную вещь.
     Неревен подумал, что богов, наверное, все-таки много. Потому что один
послал заморских  торговцев,  а  другой  -  людей  короля.  Правда,  думал
Неревен, заморских  торговцев  мог  привести  и  не  бог  ойкумены,  а  их
собственный, тот самый, которого я взял сегодня утром. Но  тогда  их  боги
слишком милосердны. А людей короля мог послать  учитель,  который  столько
знает обо всем, словно по-прежнему вхож к самому Бужве.  Знал  же  он  про
мангусту и кречета... Но тогда получается, что учитель не возражал,  чтобы
Неревена убили. Нет, не зря сидел у него тот  монах;  Неревен  заплакал  и
потерял сознание, потому что такая мысль была еще страшнее,  чем  мысль  о
смерти государя.

     Бредшо поднял послушника на руки.  Тот  задрожал,  потом  заплакал  и
потерял сознание. На мальчишку  просто  никто  не  обращал  внимания:  шла
великая драка и  ругань.  Бредшо  распутал  шнурки  рясы,  поскорей  нашел
передатчик, сунул в рукав.
     Минут пятнадцать назад он хотел позвать корабль, в темноте спутал код
и услышал, к своему немалому изумлению, голос Кукушонка,  -  а  жучок  был
слабый, действовал в радиусе  километра.  Однако  что  это  за  история  с
кувшинами? Если, например, в этих чертовых кувшинах был иприт... В этой-то
стране?
     Кто-то наконец остановился рядом.
     - Да помогите же, - сказал Бредшо.
     - Покажи твой меч, - ответили сверху.
     Бредшо обернулся, помертвев. Перед ним стоял сам король. Бредшо молча
протянул меч.
     Король осмотрел клинок:  сталь  "вороний  глаз",  желобок  посередине
лезвия, никаких письмен на клинке. Четыре свежих зазубрины -  и  ни  одной
такой, что могла бы разрубить красавца Остролиста - меч Белого Кречета.
     - Ты колдун?
     Бредшо в ужасе замотал головой. Король выругался, и  с  силой  ударил
мечом но алтарному камню. Брызнули крошки - король кинул  зазубренный  меч
Бредшо.
     - Только посмей повторить на суде, что ты не колдун, и с тобой то  же
будет, - помолчал и спросил: - Ты в мертвом городе давно бродишь?
     Бредшо не посмел соврать и ответил:
     - С заката.
     - Что-нибудь видел?
     Бредшо ответил:
     - Нет, дружинников Марбода  я  не  видел.  Проезжали  какие-то  люди,
человек пятнадцать, но с плащами королевских цветов.
     - Куда проезжали? - резко спросил король. Глаза его были безумны,  на
щеках - красные пятна.
     - Куда-то к Золотой Вершине.
     Король повернулся и пошел.
     У Бредшо дрожали руки. Он не понимал, откуда взялся король; он  готов
был поклясться, что видел короля  среди  всадников,  скакавших  к  Золотой
Горе. Зато он понимал, что  король  не  оставит  без  расследования  чуда:
вспыхнул цветной луч в руках заморского торговца и разрубил родовой клинок
Белых Кречетов...

     А теперь мы вернемся немного назад и расскажем, что делал в тот вечер
король.
     Когда начинался вечерний  прилив,  король  Варай  Алом  затворился  с
советником Арфаррой в своих покоях. Тревожить себя он запретил.
     Арфарра хлопотал со светильниками и заклинаниями. Король  разглядывал
стены. Раньше  они  были  покрыты  зимними  и  летними  мехами,  теперь  -
зеркалами и орнаментами.
     О  зеркалах  советник  сказал,  что  они  уподобляют  горницу   душе,
безграничной изнутри и отграниченной снаружи. О кругах и квадратах...  Что
же он сказал? Что-то вроде того, что круги и квадраты - лучший образ бога.
     Поскольку в природе нет ни кругов, ни квадратов,  а  человек,  творя,
начинает с квадратных полей и круглых горшков, - то, стало быть, эти формы
он берет не из природы, а из своего ума. Между тем уму  доступно  познанье
лишь двух вещей: природы и бога. И так как  геометрия  проистекает  не  из
природы, она проистекает из бога.
     В комнате с круглыми и квадратными богами, к большому зеркалу, как  к
алтарю,  был  придвинут  столик  с  тушечницей,  бумагой  и  светильником.
Советник кончил писать заклинания и сжег их на  огне.  Молодой  паж  подал
епанчу, расшитую облаками и птицами, король проверил меч за спиной.
     - В путь!
     Кони на заднем дворе уже были оседланы. Сели и поскакали.
     Свита была небольшой - человек пятнадцать. Вскоре пересекли  границу.
Стало совсем темно:  только  впереди  прыгала  какая-то  тварь,  ростом  с
кролика, глаза - как медный  таз.  Наконец,  пропала.  Король  пожаловался
спутнику:
     - Какая мерзость! До чего ж напугала!
     Спутник засмеялся:
     - А какова она была из себя? - и оборотил глаза как медный таз.
     Король ужаснулся, потом признал.
     - Почему ты проиграл битву в Блуждающих Верховьях? - спросил он.
     - Ты же помнишь, - вздохнул отец, -  Даттам  подарил  мне  два  меча:
Обретенную Радость и Черноглазого. Через некоторое  время  пришел  ко  мне
Иден Виверра и попросил подарить Черноглазого. Но  я  в  ту  пору  пожалел
меча: хотелось самому пойти  с  ним  в  битву,  и  подарил  Идену  Виверре
Обретенную Радость. А когда пришло время выступать в поход, я раскаялся  в
собственной жадности и отдал Черноглазого Шодому  Сойке.  Шодому  Сойке  я
поручил левое крыло, а Идена Виверру дал ему  в  подчинение.  Вот  въехали
перед битвой оба  на  пригорок,  и  Виверра  увидел  у  Шодома  за  спиной
Черноглазый меч в красных лаковых ножнах. Что было делать Виверре? Если бы
он оставил без отмщения то, что я не подарил меч, он бы оскорбил  предков.
Если бы он изменил мне, он бы нарушил клятву верности. Он отошел в сторону
под кизиловый куст, погадал и услышал: "Вызови Идена  на  поединок,  и  вы
погибнете оба. Тебе будет вечная слава, а королю от гибели  полководцев  -
убыток..." Они сошлись в поединке и погибли, а дружины  их  разбежались  в
виду вражеского войска.
     Варай Алом взглянул  на  отца:  тот  был  жуток  видом.  Рот  страшно
разорван: когда короля окружили, он зажал кончик меча зубами и  прыгнул  с
лошади вниз.
     Семнадцатилетний Варай Алом дрался в то время на юге и узнал о  битве
только  через  три  месяца;  за  тридцать  лет  правления  отец   увеличил
королевство в четыре раза, а в последней битве  утратил  треть  того,  что
справедливо приобрел.
     - Я отомстил за тебя и победил далянов, - сказал сын.
     - Победил, но не отомстил, - сердито сказал один из спутников отца. -
Битву с далянами выиграли горожане. О нашей гибели сложили песню, а  разве
сложишь песню о твоей победе?
     - А кто, кстати, наш проводник? - спросил отец.
     Король вздрогнул.
     - Я не знаю, - сказал он. - Ты посоветовал мне позвать  предателя  из
империи, я позвал его, а он посадил мою душу  в  хрустальный  кувшин.  Ему
служат огненные духи и железные кони, и я не могу уже без него,  а  он  не
хочет, чтоб я воевал с империей.
     Отец велел оставаться всей свите  у  входа  во  дворец  бога.  Верные
всполошились:
     - Как можно, а если во дворце засада?
     Отец и  сын  вошли:  коралловые  залы,  яшмовые  стены.  Разве  можно
сравнить с бывшей управой! Ждали долго.
     - Я ведь, - признался  отец,  -  при  Золотом  Государе  лишь  мелкий
чиновник.
     Золотому Государю Варай Алом взмолился:
     - Прошу не за себя, за отца...
     Бог с ликом мангусты усмехнулся:
     - О чем же?
     - О посмертной должности основателя династии.
     Золотой Государь рассмеялся:
     - Почтительный сын... Ну, этот чин дарует  лишь  живой  бог  Великого
Света. Подписывай сам!
     И кинул королю яшмовую печать. Подбежал чиновник с тушечницей.
     И в этот миг в зал ворвались спутники  короля,  обеспокоенные  долгим
его отсутствием: потные, грязные, у одного из кармана - утка со  свернутой
шеей...
     Золотой государь в ошеломлении уставился на варваров.
     - Что это? - сказал он, -  или  ты,  глупец,  хочешь  взять  Небесный
Дворец силой?
     Воины загалдели, а бог с головой мангусты наклонился к уху  короля  и
прошептал:
     - Запомни, львенок: можно взять  империю  силой,  но  тогда  придется
раздать ее в лен...
     И в ту же секунду печать в руках  короля  отяжелела  и  лопнула,  как
перезревший гриб-дождевик. Короля швырнуло вон, лицом вниз. Он вскочил: на
стене смеялся Золотой Государь. А советник выходил из зеркала неторопливо,
оправляя складки паллия.
     Двери в покои были раскрыты, в них  толпились  дружинники,  дядя  Най
Третий Енот и начальник недавно учрежденной тайной стражи, Хаммар Кобчик.
     Ведь был же строжайший приказ не  входить!  Воистину  прав  советник:
миллионом маленьких людей в государстве повелевать  -  легче,  чем  сотней
вельмож в собственном дворце!
     - У меня важное известие, - сказал Кобчик. - Мы рассуждали так.  Если
убитый кречет был богом Ятуном, то его и убило б чудом. А если он погиб от
стрелы - стало быть, птицу  кто-то  науськал.  У  убитого  кречета  кривой
коготь на левой лапке. Мы нашли в городе человека, который торгует боевыми
птицами. Он - вольноотпущенник Ятунов, и признался, что  Марбод  Кукушонок
два месяца назад отдал ему кречета на сохранение, а сам всем  рассказывал,
что птица умерла. Вчера он этого кречета забрал обратно.  Далее  мы  нашли
второго вольноотпущенника, дворцового служку: он признался, что  стоял  за
окном на галерее, и выпустил птицу.
     - Взять под стражу, - коротко распорядился король.
     - Кого? - вежливо удивился дядя, граф Най. - Эти двое уже арестованы.
     - Марбода Кукушонка.
     - По закону, - твердо сказал граф Най, -  вольноотпущенник  не  может
свидетельствовать против господина, это карается смертью. Кроме того,  все
знают, что за Марбодом вины  нет.  Очистительной  церемонией  владеет  род
Ятунов, а хозяин волен употреблять собственность и злоупотреблять ею.
     Король потерянно смотрел на зеркало, через  которое  его  только  что
выгнал Золотой Государь. Ворот епанчи был весь  в  росе  от  ночной  езды.
Прав, прав советник Арфарра: это Марбод  Кукушонок  подговорил  в  Золотом
Улье подписать прошение! Марбод - а может,  и  сам  дядя  за  его  спиной;
недаром два месяца ходит и предлагает выдать сестру замуж  в  род  Ятунов.
Теперь - ни за что.
     - Найти и арестовать - к утру.
     Начальник тайной стражи, Хаммар Кобчик, поклонился:
     - Марбод пропал. Наверное, уже бежал из Ламассы.
     -  Вздор,  -  рассмеялся  король.  -  Он  самоуверен,  как  баран  на
празднике! Он думает, ему нечего опасаться!
     Граф Третий  Енот  внезапно  встрепенулся  и  с  неприятной  усмешкой
поглядел на колдовской кувшин посереди столика.
     - Говорят, - вкрадчиво сказал  граф,  -  королевский  советник  умеет
вызывать души мертвых и делать вещи, о которых трудно судить  -  случились
они или нет. Почему бы ему не вызвать душу живого Марбода и  спросить  ее,
где она сейчас находится? Ведь удостовериться в истинности его  слов  было
бы куда легче.
     Король обернулся.
     Советник   утонул   в   глубоком   кресле,   маленький,   усталый   и
нахохлившийся. У ног его паж, очнувшись, утирал рукавом кровь у рта.
     Арфарра встал, неторопливо поставил на стол серебряную миску, плеснул
в нее воды. Из миски пополз белый  дым.  Дым  превратился  в  дерево  (кто
говорил - апельсин, кто - персик), дерево зазеленело,  покрылось  плодами,
бутонами и цветами, на нижней ветке вырос оранжевый плод.  Арфарра  сорвал
плод и очистил  кожуру,  под  ней  был  большой  хрустальный  шар.  Дерево
исчезло. Арфарра вглядывался в шар.
     - Марбод Кукушонок, - сказал советник, - сейчас в  заброшенном  храме
Виноградного Лу. И опять злоумышляет против короля и храма.
     Король выхватил меч и  ударил  по  шару.  Тот  разлетелся  на  тысячу
кусков. Из  осколков  с  жалобным  писком  выкатился  и  пропал  маленький
человечек.
     - Я его убил? - с надеждой спросил король.
     - Ну, что вы, - ответил советник. - Это только одна из его душ.
     Король бросился из комнаты, зовя стражу. Он  хотел  лично  убедиться,
что происходит в храме Виноградного Лу.
     Когда король ушел, один из придворных, старый  Цеб  Нахта,  согнулся,
будто для того, чтобы расправить ковер, и украдкой поднял из  его  складок
желтую яшмовую печать. Он один заметил, как печать выпала из руки  короля,
когда тот выскочил из зеркала. Подобрал и покачал головой. До  чего  дошло
дело: король просил у кого-то не меч, не коня, не женщину, на худой конец,
а Печать...

     Хаммар Кобчик, начальник тайной стражи, был кровником Белых Кречетов,
- говорят, поэтому король его и выбрал.  Утром  Хаммар  Кобчик  был  очень
доволен, что Арфарра-советник приказал Кукушонка не  арестовывать,  потому
что кровника не арестовывают. Сейчас  он  был  очень  зол,  что  Кукушонок
отбился и пропал.
     Через два часа он явился к заморским торговцам на  постоялый  двор  и
сказал:
     - По закону о прерванном поединке любой вассал из рода Кречетов может
вас рубить. Через два дня, однако, начинается золотое  перемирие.  Но  эти
два дня желающих будет много. Вольно ж вам было вмешиваться.
     Хаммар вглядывался в Бредшо: тот был  чуть  пьян,  растерян,  напуган
поединком с сильнейшим мечом  страны  и,  увы,  нисколько  не  походил  на
колдуна. Да, прав был король, строжайше приказав чтобы не было завтра этой
мокрой курицы на суде.
     - Вольно же вам было вмешиваться, - упрекнул торговца Хаммар.
     - Я и не хотел, - пожаловался Бредшо. - Но что еще мне  было  делать,
услышав, как этот мерзавец пытает мальчишку?
     - В десяти часах езды  отсюда,  -  сказал  Хаммар,  -  храм  Золотого
Государя. Припадете к алтарю, попросите убежища, через три дня вернетесь.
     Бредшо доскакал  до  убежища  на  рассвете  по  священной  дороге  от
Золотого Храма до Мертвого города. Дорога была великолепна -  единственное
сохранившееся строение империи, памятник порядку, вознесшийся на цоколе  в
сто двадцать километров. По всей стране "десять часов езды" давно означали
путь втрое меньший и лишь тут меры времени  и  расстояния  соответствовали
языку богов. Это-то и подвело землян: мощный передатчик с  корабля  Бредшо
слышал, а его собственный пищал только на пятьдесят километров.
     Едва Кобчик и Бредшо уехали,  к  постоялому  двору  стали  собираться
горожане, кто с оружием, а кто с ухватом и вилами, начали  жечь  костры  и
спорить, кто храбрее из  чужеземцев:  тот,  который  застрелил  птицу  или
который не побоялся сразиться с самим Кукушонком. И сошлись  на  том,  что
надо пойти к замку Кречетов и сжечь там чучело человека, покусившегося  на
государя, потому что, надо сказать, народ всегда называл короля государем,
хотя это и было неправильно.

     А Хаммар Кобчик, закутанный  по  брови  в  синий  плащ  с  капюшоном,
подъехал тем временем к замку Ятунов в Мертвом Городе.
     Главе рода Белых Кречетов было девяносто три зимы, он жил, как  живой
мертвец, в одном из восточных замков, и никто его не видел  и  не  слышал.
Сын его помер в бою, а наследником рода был Киссур  Кречет,  старший  брат
Марбода Кукушонка. Киссур был человек рассудительный и домосед, рассердить
его было нелегко, а одолеть, рассердив, было еще трудней. Все  знали,  что
ему было трудно убить  человека,  особенно  если  за  убийство  надо  было
платить большую виру.
     Брата своего Киссур боготворил.  Когда  зимой  тот  стал  королевским
дружинником, старая женщина дала Киссуру серебряный топор и велела срубить
Марбодово родимое дерево во дворе замка. Киссур  бросил  топор  в  реку  и
проплакал три дня, а старая женщина сказала: "Ты отказался отрубить гнилую
ветвь тогда, когда это принесло бы  роду  честь  -  теперь  тебе  придется
рубить ее тогда, когда это принесет роду бесчестье".
     Итак, Хаммар Кобчик, закутанный, въехал во двор замка. Вокруг  царила
суета: о Марбоде уже все знали. Хаммар Кобчик попросил скорее воды, словно
умирает от жажды. Ему принесли воду, и он стал жадно пить.
     Хаммар Кобчик был  человек  предусмотрительный,  и,  хотя  на  гостя,
кровник он или нет, нападать нельзя, кто его знает, что нельзя и что можно
в такую ночь. А на того, кто выпьет или  поест  в  доме,  не  нападет  уже
никто. Вот Хаммар Кобчик выпил поскорее чарку  и  сбросил  плащ.  Тут  его
многие признали, и Кобчик понял, что пил он чарку не зря.
     Киссур Белый Кречет принял Хаммара Кобчика в серединной зале замка, и
усадил его на скамью, полую, чтоб было видно, что скамья без засады.
     Кобчик сказал:
     - Завтра над Марбодом Белым Кречетом будет королевский суд.
     - В чем же его обвиняют? - спросил старший брат.
     - В похищении и истязании человека - раз. В злоумышлении  на  храм  -
два. В покушении на государя - три.
     Киссур Белый Кречет вздрогнул. На государя!
     Дело в том, что в стране было два рода законов. Судили по  обычаю,  а
когда обычаев  не  было,  судили  по  законам  Золотого  Государя.  Марбод
Кукушонок дрался с королем, по обычаю это был просто  поединок  и  в  этом
поединке никто не пострадал. Вот если бы Марбод короля убил или покалечил,
- тогда другое дело, тогда он платил бы виру втрое больше, чем за убийство
самого знатного человека. А по законам Золотого Государя за  покушение  на
государя смертная казнь полагалась и злоумышленнику, и роду его, и саду, и
дому, и прочему имуществу.
     Тут Киссур улыбнулся и сказал:
     - Это дело темное и  странное.  Все  говорят,  что  меч  моего  брата
сломался из-за колдовства Арфарры-советника, и король вел  себя  при  этом
очень плохо.
     Хаммар улыбнулся и подумал: "Хорошо, что Сайлас  Бредшо  уехал  и  не
будет завтра на суде, потому что он совсем не  походит  на  колдуна.  А  о
Клайде Ванвейлене, который будет вместо него, всем ясно,  что  он  колдун,
потому что иначе он не посмел бы стрелять в птицу". А вслух Хаммар сказал:
     - Две недели назад в Золотом Улье была подписана бумага: пусть-де  на
Весеннем Совете король принесет вассальную клятву Кречетам. Глупая бумага!
Если вы, однако, откажетесь от прав на Мертвый Город, то речи о  покушении
на государя завтра не будет.
     Тут Киссур Кречет поглядел вокруг, на серединную залу и широкий  двор
за цветными стеклами.
     Замок был еще молодой и незаконнорожденный,  и  во  дворе  стояло  за
серебряной решеткой родильное деревце Марбода.
     И Киссур подумал, что теперь из-за Кукушонка и замок снесут, и  земли
отберут, и сам Киссур станет изгнанником. А Киссур был человек  домовитый,
продавал Даттаму много шерсти.
     А Хаммар Кобчик поглядел на  деревце  по  дворе  вслед  за  Киссуром,
улыбнулся и сказал:
     - А наверное, старая женщина предсказала правильно.
     Это он говорил к тому, что если срубить родильное дерево и отказаться
от Марбода, то завтра объявят вне закона одного Кукушонка, а род тут будет
не при чем.
     Киссур Ятун поглядел на Хаммара Кобчика и подумал: "Арфарра послал ко
мне моего кровника нарочно, чтобы я с  ним  не  согласился".  Улыбнулся  и
сказал:
     - Брат мой знал, что, если бы сегодня он явился в замок, я бы никогда
его не отдал и не выгнал. Он, однако,  пропал,  не  желая  стеснять  моего
решения. Так могу ли я отказаться  от  брата?  -  Помолчал  и  добавил:  -
Посмотрим, что решит суд.
     Все одобрили это решение, потому что уклониться от суда, - ничуть  не
лучше, чем уклониться от поединка. Другое дело -  не  подчиняться  решению
суда.

     Король вернулся из храма в ужасе.  Пришел  в  комнату  с  круглыми  и
квадратными богами; советник там так и сидел. Он все видел в зеркале.
     Советник сказал: "Это только одна из душ". И что же? Марбод был  жив,
а родовой его меч - перешиблен после того, как король разбил шар.
     Без колдовства это  было  сделать  нельзя;  по  рассказам  очевидцев,
торговец дрался много хуже Марбода. Марбод рубил  и  сплеча,  и  сбоку,  и
крест-накрест, и "зимней ромашкой", и "тремя крестами", и "дубовым листом"
- забавлялся, а последний его прием - "блеск росы в лунную ночь" - никогда
его еще не подводил.
     Чужеземец поклялся, что его меч - без колдовства. Приходилось верить.
Бывают обманщики, выдающие  себя  за  колдунов,  но  не  бывает  колдунов,
отрицающих свою силу.
     Да! Много душ у человека, все сразу не извести,  и  в  короле  сейчас
тоже спорили две души; одна сожалела, что Марбод остался в живых, а другая
сожалела, что король запятнал свою честь чародейством.
     - Марбод Кукушонок, - сказал Арфарра-советник, -  это  язва  на  теле
королевства. Завтра Кречеты могут выбирать: или отказаться  от  Кукушонка,
или отказаться от прав на Мертвый Город, или остаться вне закона.
     Плечо короля ныло и пахло травяным настоем, и если бы не щит  Хаммара
Кобчика...
     - Марбод Кукушонок, - сказал  король,  -  швырнул  в  меня  настоящей
секирой, а я хотел убить его колдовством. Где была моя честь!
     - Короли, - насмешливо сказал советник, - заботятся о своей чести,  а
государи - заботятся о государстве. И честь ваша, конечно, требует,  чтобы
о сегодняшнем поединке и завтрашнем суде не пели плохой песни, а  интересы
государства требуют, чтоб государей не стреляли, как перепелок на охоте.
     Узлы и круги! Ползли по стенам разноцветные узлы и круги; никакие это
не боги, а те узлы и удавки, которыми вяжут души и лихорадки. Ибо о  богах
неизвестно,  существуют  они  или  нет,  а  колдуны  существуют  точно,  и
предвидят будущее, и советник предвидел и связал хрустальным шаром - самым
простым из узлов...
     Король сощурился:
     - А знаете, о чем сегодня говорил с моей матерью господин  Даттам?  О
том, что экзарх Варнарайна, Харсома, сватается к моей сестре.
     Советник чуть вздрогнул. Кому неизвестно, что экзарх  Харсома,  после
пятнадцати лет дружбы,  велел  сжечь  советника  с  домом  и  домочадцами?
Советник натянуто улыбнулся и сказал:
     - Воля государя - закон.
     - Что значит, - закон?
     -  Когда  воля  государя  является  законом,  государство  становится
всемогущим.
     - Ах,  советник,  советник!  Вы  всегда  твердите  приятные  вещи,  и
позавчера вы принесли мне этот кодекс Золотого Государя, где сказано,  что
во всемогущем государстве нет ни бедных, склонных к  бунтам,  ни  богатых,
склонных к своеволию.
     Но вчера вы говорили в городской ратуше, и  сказали,  что  всемогущее
государство, - это то, которое охраняет  имущество  людей  и  их  свободу.
Согласитесь, что это не очень-то похоже на кодекс Золотого Государя! И как
же это вы хотите сделать меня всемогущим, если вы отнимаете у меня даже ту
власть, которую я имею досыта?
     - В ратуше я говорил с народом. Народу надо лгать.
     - А кто мне поручится, что вы лжете народу, а не  своему  королю?  А,
советник?
     Король схватил Арфарру за плечи. Плечи у советника были  узкие,  даже
несмотря на кольчугу, - у  покойной  жены  были  такие  плечи.  Интересно,
правду ли говорят, будто советник ничего  не  может  поделать  в  женщине?
Слабак... Вошь... Пятнадцатилетний мальчишка рассечет тебя  от  уха  и  до
копчика... Но - колдун...
     - Ничего у тебя не получится, - сказал Варай Алом,  -  душа  у  моего
народа другая. И земли здесь другие. Каналов на них нет, как в империи.  А
нет каналов - нет и  чиновников.  Здесь  все  развалилось  еще  до  нашего
завоевания... Не из-за одних же государей?
     - Да, - сказал Арфарра, - из-за одних государей. У имен есть  залоги,
как у глаголов. Государь - активный залог, государство - пассивный.  Каков
государь, таково и государство.  Оно  воскресает  с  сильным  государем  и
умирает  со  слабым.  Ишевик,  Золотой  Государь,  был  последним  великим
государем прошлой династии. Он был сильным государем, и  государство  было
сильным. А потом на троне  сменяли  друг  друга  малолетние  и  слабые,  и
государство стало малолетним и слабым. Сильное государство защищает  жизнь
и имущество среднего человека. В слабом государстве средний человек отдает
жизнь и имущество сильному.  Одни  делают  это,  чтоб  избегнуть  насилия,
другие - чтоб безнаказанно его творить. Средний человек не ценит  свободу,
он защищает ее только тогда, когда это выгодно.  Он  низок  в  бедности  и
благороден в достатке. Государство должно защищать  его,  чтобы  позволить
ему быть благородным.
     Голос Арфарры был монотонен, словно советник не  рассуждал,  а  читал
заклинания, и душа короля волновалась и стыла, как  от  близости  мертвых,
хотя из слов Арфарры нельзя было сложить  песню,  как  из  путешествия  во
владения Золотого мертвеца...
     -  Смуты  военные  и  финансовые  сотрясали  империю,  и  императоры,
назначая чиновников, впали в две ошибки. Из-за нужд обороны  они  поручили
одному чиновнику все обязанности: и ведение войны, и суд, и сбор налогов.
     Сильный император воюет сам, слабый император получает войну другому.
Сильный  император  рассредоточивает  власть  между  многими  чиновниками.
Слабый император отдает  власть  в  руки  одного  чиновника.  При  сильном
императоре чиновники шпионят друг за другом, - это  называется  разделение
властей. При слабом  императоре  чиновники  враждуют  с  императором,  это
называется - разрушение государства.  При  сильном  императоре  чиновников
каждые четыре года перемещают с места  на  место,  при  слабом  императоре
чиновники передают свои должности детям.
     В те годы из-за расстройства финансов правительство перестало платить
жалованье деньгами, а стало  выдавать  его  натурой.  Получалось,  что  не
государство  платило  чиновнику,  а  чиновник  содержал  государство;   из
исполнителя закона чиновник стал собственником  закона  и  хотел  передать
собственность по наследству. Когда в государство явились аломы, они пришли
не уничтожить, а спасти.  Два  брата,  Ятун  и  Амар,  помогли  последнему
государю прошлой династии справиться с бунтовщиками и ворами. И сын Амара,
Иршахчан, был сильным государем и воскресил империю, а сыну Ятуна было два
года, когда он взошел на трон, и четырнадцать, когда он умер, а после него
власть захватила его тетка, алчная и слабая. Никто не отменял  государства
в  Варнарайне  -   оно   расточилось   частным   путем.   Короли   осыпали
распоясавшихся чиновников подарками и землями, чтобы те чувствовали личную
государеву милость и платили личной верностью. Они забыли, что государь ко
всем подданным должен относиться одинаково. Чтобы привязать их к себе, они
стали освобождать в обмен на клятву в личной верности поместья от налога и
королевского суда, потому что  сборщики  налогов  и  в  самом  деле  стали
грабителями.  Каждый  держатель  поместья  до  сих  пор  просит  у  короля
подтверждения милостей, и он даже не подозревает, что в утверждении  может
быть и отказано.
     Слова Арфарры - узлы и круги, и по  стенам  -  узлы  и  круги,  и  из
курильниц... Вздор! Образ бога  -  зверь,  а  не  квадрат,  и  у  Золотого
Государя - морда мангусты.
     - Душно!
     Король распахнул окно и глянул вниз.
     Там въезжал во двор Хаммар Кобчик, и с ним  -  десятилетний  мальчик,
сын Киссура Ятуна, племянник Кукушонка. Значит, Марбода не  арестовали,  и
род Кречетов отдал за него в заложники,  по  закону,  одного  из  родичей.
Челядь  Кречетов  задиралась  с  королевскими  слугами:  наверняка  сейчас
кого-то покалечат.
     О, предки и первый Алом, найденный в ивовой золотой корзинке!  Почему
пощадил ты этот род, не расточил расточивших власть...
     Люди внизу кричали, размахивали головнями. Узлы им были  ни  к  чему;
какая разница, двойной или тройной узел рубить мечом?
     Хитрил советник, хитрил! Забыл он сказать, что земли раздавали не  из
милости, а за военную службу, что это честь - погибнуть на глазах  короля,
и позор - пережить господина, что  лишь  безумие  верных  спасло  королей,
когда великий государь Иршахчан полез в Горный  Варнарайн,  восстанавливая
государство.
     Советник подошел к окну, зябко кутаясь в синий бархатный плащ,  шитый
золотыми листьями, поглядел вниз и улыбнулся.
     - Ваши верные, - сказал он. - Королевская опора. Защищают  короля  от
чужих верных. Взгляните - со всех сторон рвы с водой, и десять  сторожевых
башен, и тысячи стрел целятся в подступы... Но что это?  Почему  у  замка,
словно у преисподней, тройное кольцо стен?  Почему  превращены  в  бойницы
окна  дворца?  Чтобы  защищаться  от   собственных   верных,   когда   они
взбунтуются! А разве,  бунтуя,  они  требуют  свободы?  Нет,  им  довольно
своеволия! За триста лет непокорства они не догадались испросить  законов,
гарантирующих их права! О нет, они бунтовали так: если король  не  вел  их
слишком долго на противника и если король хотел  их  вести  на  противника
слишком сильного.
     Государь!
     Прекратив самоуправство, вы восстановите право, прекратив  своеволие,
возродите свободу.
     Король вглядывался в лунную ночь.
     Люди с хохлатыми  алебардами  прохаживались  по  стенам,  разделявшим
двор. На одной из стен сохранился кусок сада, - непременной принадлежности
вейских управ. Соснам в саду  было  уже  двести  лет,  в  каменном  пруду,
некогда именуемом "Серединным  океаном",  квакали  лягушки,  и  под  самой
стеной, там, где когда-то первый человек провинции сеял  жареное  зерно  в
первую борозду провинции, начинались огороды замковых слуг.
     Король отвернулся от окна и увидел, что Арфарра совсем продрог.
     - А каков, вы говорили, советник, парк в Небесном Городе?
     - Восемь тысяч государевых шагов.
     - У потомков Амара  сады  -  больше  моих  поместий,  -  скривившись,
проговорил Варай Алом. - А империя опять прогнила, иначе бы не вышвыривала
таких слуг, как вы. Оскорбление государя!
     Король захлопнул окно так, что  с  рамы  полетела  золотая  чешуя,  и
закричал:
     - Я не хочу быть государем Варнарайна!  Я  стану  государем  Великого
Света! В мире может быть только один государь! И мои воины, с которыми  вы
хотите меня поссорить, не помешают мне, а помогут! А править - править мне
поможете вы, потому что вы правы:  нет  смысла  завоевать  империю,  чтобы
раздать ее в лен. - Король внезапно остановился  и  засмеялся:  -  Клянусь
божьим зобом! В эту ночь придется выбирать не только Кречетам, но  и  вам,
советник! Где гороскоп, который вы мне  обещали?  Вы  уж  месяц,  как  его
составили, а все молчите о лучшем дне для следующей войны.
     Советник сидел неподвижно, только на лбу выступили капельки  крови  -
это с ним бывало от чрезмерного волнения.
     - Гороскоп не окончен, - оправдываясь, проговорил он.
     - Берегитесь, советник, - сказал король. -  Это  женские  басни,  что
чародеи предсказывают будущее. Они делают его. Если  вы  хотите,  чтобы  я
завтра покончил с Марбодом, вы должны забыть, что вы - подданный  империи,
вы должны помнить, что вы - слуга короля.

     Как известно, в мире  живут  два  клана  людей:  живые  и  покойники.
Покойникам полагается спать днем, когда солнце выходит из-под земли. Живым
же - ночью, когда солнце заплывает под землю. Этой ночью,  однако,  многие
живые спали плохо или не спали вовсе.
     К замку Белых Кречетов пришла городская  чернь  и  сожгла  перед  ним
чучело Кукушонка. Киссур Ятун, однако, не велел их  гнать,  а  надел  свою
лучшую одежду, оседлал любимого коня, завернулся сверху суконной епанчой и
поехал с тремя людьми искать какого-нибудь места, где встречаются  боги  и
люди.
     И действительно, нашли через час постороннего: сидит мужик на  берегу
реки, недалеко от Арфарровой дамбы,  ловит  рыбу  и  свистит  в  желудевую
свистульку, а на ногах у него, что называется, башмаки без подошвы  и  без
голенища, а куртка - внучка накидки и правнучка плаща.
     Стали спрашивать о роде и  племени,  -  действительно,  ни  роду,  ни
племени - посторонний.
     Тут  Киссур  и  знатные  господа  отняли  у  постороннего   желудевую
свистульку, сели с ним рядом на берегу в шитых  плащах  и  рассказали  обо
всем. Киссур хотел вести его к старой женщине,  чтобы  гадать,  кинул  ему
соболий кафтан. Тут бродяга развязал веревочку на своей куртке,  а  куртка
держалась только веревочкой и развалилась. Киссур  ужаснулся  про  себя  и
спросил:
     - Что у тебя с левой рукой?
     Посторонний говорит:
     - А раздавило, когда строили Арфарре дамбу.  Лекарь  сказал:  либо  я
тебе руку отниму, либо ты весь сдохнешь.
     Тут Киссур Ятун лег на землю и стал  плакать,  потому  что  бог  ему,
значит, велит отречься от Марбода, как постороннему этому - от руки.
     Спутники же его очень удивлялись, чего это Киссур Ятун  разговаривает
со старым пнем у реки, пока Киссур им все не пересказал.

     Даттам так рано прогнал храмовую плясунью, что девица обиделась:
     - В прошлом году, - сказала она, - только моя пляска исцелила засуху.
Много ли равных мне даже в империи?
     - В империи, - усмехнулся Даттам, - засуху  умеет  прекращать  каждый
брюхоногий чиновник.
     Подарил, впрочем, красавице хрустальный ларчик.
     Даттам лежал и думал о том, что Марбод и Арфарра обманули его. Марбод
просился на церемонию, чтобы полюбоваться на свою проделку с  кречетом.  А
Арфарра это, вероятно, знал. И Арфарра выманил у Даттама бумагу  о  городе
Ларре и выставил Даттама на  посмешище,  а  сам  прекрасно  знал,  что  из
присутствия Кукушонка на церемонии выйдет только лишний скандал.  И  после
этого Арфарра еще утверждает, что заботится о торговцах!
     Да, прилюдно он с Арфаррой пока не ссорился. Однако, если  предъявить
королю на утверждение договоры, заключенные Даттамом по пути в Ламассу,  -
скандал будет неминуем, дик и страшен. Еще он думал о купцах  с  Западного
Берега.

     А король Варай Алом лежал и думал о  великой  стране,  где  государев
дворец доходит до неба,  в  государевых  парках  бродят  золотые  павлины,
чиновники ездят на медных лошадях и деревянных быках, а с неба  не  сходят
благоприятные знамения. Подле Серединного Океана живет  черепаха  Шушу,  и
Дерево Справедливости покрывается золотыми плодами, когда на  него  глядит
государь.
     Король - не государь. От его взгляда не цветут деревья.  Что  в  том,
чтоб застроить Ламассу, как хочет Арфарра? Мало ли в королевстве  городов?
Они так же непокорны и наглы, как сеньоры,  и  вдобавок  лишены  рыцарской
чести. В Горном Варнарайне нельзя стать государем, потому что в мире может
быть только один государь!
     Наконец король заснул, и ему приснилось,  как  он  бросает  под  ноги
советнику голову нынешнего государя и голову наследника престола,  экзарха
Варнарайна, предавшего своего вассала Арфарру. Арфарра радостно улыбался -
во сне было ясно, что советник  необычайно  мстителен,  как  и  полагается
благородному человеку.

     Неревена напоили настойкой, растерли и закутали. Он, однако,  не  мог
заснуть от боли и страха. Он лежал и думал о печальном  мире  за  толстыми
стенами, мире, в котором земля по ночам покрывается ледяной чешуей, а его,
Неревена, жизнь стоит вдвое меньше жизни горожанина и  в  шестнадцать  раз
меньше жизни Марбода Кукушонка.
     Он думал о том, что в его отсутствие тюфяк и укладку кто-то потрошил.
Ничего, разумеется, не нашел, но сдвинул волоски, уложенные между  клубков
и коклюшек.
     Неревена, храмового послушника, сам экзарх Варнарайна послал в страну
ложных имен следить за королевским  советником.  Взглянул  своими  мягкими
глазами в глаза Неревена, махнул нешитым рукавом, шепнул: "Все для  общего
блага!" - приворожил, как всегда умел привораживать, и послал.

     А  королевский  советник  не  спал,  как  обычно,   потому   что   со
студенческих лет привык ночами читать и наблюдать за звездами,  а  во  рту
держать камешек, чтобы почувствовать зубами, когда  засыпаешь.  Наука  эта
весьма его занимала, хотя он считал ее совершенной химерой и полагал,  что
множество предсказаний не совершилось бы, не будь они предсказаны.
     И сейчас гороскопа на его столе не было, а были чертежи дамбы.
     Закричала далекая сова, вздрогнули зеркала. Стало одиноко и  страшно.
Советник встал и, нагнувшись, прошел в темный  чулан,  где  поскуливал  на
тюфячке Неревен. Стал  осторожно  гладить  мальчика  по  голове;  в  конце
концов, ближе никого не было, мангусту убили...
     Неревен повернулся: два человека пожалели его сегодня  -  советник  и
чужеземец.
     - А про людей из-за моря рассказывают, - сказал Неревен,  -  что  они
накрываются ушами, как лопухом, и ноги могут отстегивать.
     - И про Горный Варнарайн то же рассказывают, - сказал учитель.  -  Ты
приехал, однако, и увидел, что люди с виду такие  же,  однако  общество  -
одноногое, одноглазое и накрывается -  лопухом.  Народ  всегда  прав.  Все
басни истинны - но не прямо, как язык богов, а в переносном смысле.
     - А эти купцы, - сказал Неревен, - они глупые.  Зачем  этот  торговец
вступился за меня, если не умел драться? Что они за люди?
     - Не знаю, - сказал  Арфарра.  -  Триста  лет  назад  было  такое  на
западной окраине моря. Явился  корабль  с  торговыми  людьми  и  отплыл  с
товаром. А вскоре эти люди увидели, что империя слаба, и  разорили  своими
набегами всю провинцию. Ведь пиратство прибыльней торговли, а дикие народы
ужасно склонны к прибыли.
     - А-а, - сказал Неревен, - вы думаете, что эти люди приведут за собой
пиратов? Поэтому и приказали их арестовать?
     - И пиратов, - сказал  Арфарра,  -  и  неизвестные  болезни.  Так  уж
повелось, что в мир приходит гораздо больше дурного, чем хорошего, и как я
осмелюсь видеть в этих людях хорошее, если Марбод Кукушонок лазит  с  ними
за волшебным мечом, а Даттам видит в них собратьев по плутням?
     - Учитель, а вы правда наколдовали так, что меч Марбода разлетелся на
части?
     - И как это было?
     - О, это было чудесно, - ответил  Неревен,  -  морды  на  эфесе  меча
торговца вздыбились и закричали, а клинок перешибло светом...
     Арфарра улыбнулся.  Неревен  был  вот  уже  третий  человек,  который
рассказывал  ему  эту  историю.  Было  просто   удивительно,   как   много
несуществующего  видят  люди,  особенно   если   возбуждены...   Перешибло
светом... Арфарра-советник, автор двух трактатов об оптике,  двадцати  лет
попавший за них императорскую академию,  лучше  других  знал,  отчего  это
невозможно. Поджечь паклю? Запросто. Перешибить клинок? Исключено.
     - Нет, - сказал Арфарра, - это был не я, но рассказывать об  этом  ты
будешь именно так.
     Арфарра  еще  долго  сидел  за  чертежами  дамбы  и  новым   разделом
уголовного уложения. Разрубленный клинок не шел у  него  из  головы,  и  в
советнике  понемногу  просыпалось  любопытство  ученого,   почти   начисто
уничтоженное заботами политика,  пустившего  многие  из  сделанных  храмом
открытий на мелкое государственное колдовство.
     Как бы посмотреть  на  этот  клинок?  Любопытно,  что  именно  с  ним
случилось: говорят, старые ламасские  мечи  действительно  вот  так  могут
внезапно сломаться, - усталость в металле, напряжения между слоями...  Это
могло бы быть любопытно для тех, кто делает новое оружие...
     Но Марбод унес рукоять с собой, а другой обломок куда-то утащили  его
дружинники...
     Советник Арфарра положил про себя разыскать клинок,  если  у  шпионов
его будет к тому возможность. Впрочем, - подумал он, - завтра суд,  и  что
случилось с клинком, вероятно, выяснится на суде.

                                    7

     С утра король послал людей к Золотой Вершине. Судя по следам, ночью к
отвесным скалам подскакали семнадцать всадников  и  пропали.  Возвращались
другим путем, а другого пути нет. Хаммар Кобчик, понизив голос, сказал:
     - У Золотого Государя на скале, однако, пропала печать с пояса.
     О, Шакуник! Как же - пропала, когда выскользнула и осталась - там!
     Еще нашли  следы  заморского  торговца,  Бредшо.  Он,  действительно,
непонятно с чего, бродил в Мертвом Городе, а потом бежал  тысячу  шагов  к
храму Виноградного Лу, хотя никак не  мог  услышать  с  такого  расстояния
крики, если только у него не были заколдованы уши.
     В час, когда сохнет роса, король с  советниками  сошел  в  серединную
залу: золотой гранат, набитый зернами людей, и сел творить суд.  Совершили
возлияния; знамения были для правосудия благоприятны.
     Самоличный суд всегда  был  одной  из  главных  обязанностей  королей
аломов, но те ей, увы, частенько пренебрегали.
     Варай Алом, однако, вот уже целый год почти  каждое  утро  сидел  под
судебным деревом той области, которую  посетил  двор,  и  суд  всегда  был
публичный, чтобы сразу иметь свидетелей и осведомлять людей о приговорах.
     Предки короля раздали  иммунитетные  грамоты,  запрещавшие  доступ  в
поместья королевским чиновникам, но не  самому  королю,  и  теперь  король
ездил по поместьям  и  судил  со  справедливостью,  присуждая  к  штрафам,
смертям и увечьям, наводя страх на  знатных  и  наполняя  радостью  сердца
бедных. Хозяева поместий ругались, что конфискации и штрафы  обогатили  за
последний год казну больше, чем походы.
     Увы, подумал король - они преувеличивали. Когда-то деньги, собираемые
со свободных за неприсутствие в суде, приносили даже больше, чем штрафы за
убийства и грабежи, - а теперь свободные научились от свободы избавляться.
Крупный разбойник разоряет чужую землю до  тех  пор,  пока  крестьянин  не
отдает ее. Учинивший насилие бедняк опять-таки норовит продать свою  землю
могущественному человеку и получить ее обратно  в  пользование.  Воистину,
как  говорит  советник,  одни  утрачивают  свободу,  чтобы  защититься  от
насилия, другие - чтоб иметь возможность творить его безнаказанно.
     Король слушал  дела  в  необыкновенно  дурном  настроении.  Советника
Арфарры все не  было.  Истцы  и  соприсяжники  бранились,  изворачивались,
благоговейно разглядывали роспись на потолке и лгали  под  сенью  Золотого
Дерева так же нагло, как и под священной сосной.
     Перед глазами короля  вставал  недавний  любимый  дружинник:  родовое
кольцо на цепких пальцах, глаза синие и злые как  море,  красный  волк  на
боевом шлеме, и дыханье коня - как туман над полями. И кровь  на  плаще  -
как багровый закат. Прав, прав советник: "Вы не на поединке! Вам не  нужен
противник, вам нужен образ противника!"
     Киссур Ятун явился в полдень со свитой. Огляделся вокруг и сказал:
     - Однако, какая красота! Многое можно простить советнику  Арфарре  за
такую красоту!
     Кречеты были, по наследству, членами королевского совета, но  в  знак
неповиновения в нем давно не сидели, и Киссур встал  у  стены,  окруженный
вассалами.
     Тут к нему подошел Белый Эльсил, боевой друг Марбода, и сказал:
     - Я слыхал, что  ты  гадал  на  постороннем,  и  никто,  кроме  тебя,
постороннего не видел. И сдается мне, что это был не посторонний,  а  бес,
который позавидовал Марбоду. Боги любят лгать из зависти!  И  уже  не  раз
бывало с Арфаррой-советником, что род отсекал ветвь за ветвью,  чтобы  его
успокоить, и начиналось с того, что люди презирали род,  а  Арфарра  потом
род истреблял.
     Киссур ухватился зубами за свой палец и  ничего  не  ответил.  Только
через некоторое время промолвил:
     - Однако, что за привычки у чиновников империи? Приговоренные пришли,
а палач опаздывает!
     И, действительно, советника Арфарры все еще не было.
     Господин Даттам, извещенный о  готовящемся,  тоже  явился  в  залу  и
заметил там, как ни жался тот в  угол,  одного  хуторянина,  некоего  Зана
Дутыша, в желтом кафтанчике с изодранными локтями и в  конопляных  туфлях.
Тут Даттам понял, что Арфарра знает о Дутыше все, и велел принести ларец с
бумагами, из-за которых вчера не спал; если Дутыш будет  жаловаться  сразу
после суда над Кукушонком, лучше отдать и не связываться...

     А Клайд Ванвейлен стоял, окруженный горожанами. Главный интерес  суда
для горожан был такой,  что  вчера  торговый  человек  утер  нос  знатному
мерзавцу, а сеньоры тут же стали говорить,  что  это  можно  было  сделать
только колдовством. Точно такие же слухи распускались и о битве  у  Козьей
Реки, когда "третьи стали первыми". Стали, и  вот  как:  первые  два  ряда
рыцарей испугались и убежали, городская пехота пропустила их сквозь  щели,
врылась в землю острыми концами щитов и выиграла битву.
     Горожане  были  люди  рассудительные,  колдовства  не  терпели.   При
Ванвейлене был адвокат и  семьдесят  два  соприсяжника,  готовых  клясться
вместе с ним, что Сайлас Бредшо - не  колдун,  и  никакого  колдовства  не
было.
     Наконец явился советник Арфарра.
     Киссур Ятун и Арфарра-советник  вышли  перед  королем  и  стали  друг
против друга, один - на яшмовом поле, а другой - на  лазуритовом.  Каждому
под ноги положили стрелу-громотушку, чтоб они говорили только правду.
     Киссур Ятун был в бирюзовом кафтане с  золотым  шнуром  по  вороту  и
рукавам. На пластинах боевого панциря были нарисованы пасти  и  хвосты,  и
такие же пасти и хвосты, только серебром, были на коротком плаще. Сапоги у
него были высокие, красные, а рукоять меча и  ножны  отделаны  жемчугом  и
нефритом. Арфарра-советник был в зеленом шелковом  паллии,  глаза  у  него
были не золотые, а розоватые, и было видно,  что  всю  ночь  он  не  спал.
Киссур Ятун погляделся в зеркало, усмехнулся и сказал соприсяжнику:
     - Я одет достойно,  как  кукла  на  ярмарке,  а  он  -  скверно,  как
кукольник.
     Тут  Арфарра-советник  заведенным  чином   начал   обвинять   Марбода
Кукушонка  в  похищении  и  увечьях,   нанесенных   свободному   человеку,
послушнику Неревену.
     Первым его свидетелем был Клайд Ванвейлен. Ванвейлен взял,  как  было
велено, священный треножник и рассказал,  как  его  друг  увидел  в  храме
разбой и поспешил на помощь. А кого, почему били - откуда им знать?
     - А что он делал у храма? - спросил король.
     - Шел молиться, - удивился Ванвейлен.
     Король нахмурился. Вчера заморский торговец не был столь богобоязнен!
Вспомнил  следы:  врет,  на  треножнике  врет!  Тысячу,  тысячу  раз  прав
советник: надо, надо искоренить нелепые суды, и соприсяжников, и  судебные
поединки, и ввести правильное слогоговорение, с защитой  и  обвинением,  с
юридическим разбирательством и пытками.
     А Киссур Ятун улыбнулся и сказал, как велела старая женщина:
     - Вы, Арфарра-советник, ошиблись в обвинении! У меня  есть  семьдесят
два соприсяжника, что король называл  вас  хозяином  Неревена,  и  мальчик
носит на руке железное кольцо. Стало быть, он ваш раб, и  нельзя  обвинять
моего брата в похищении свободного человека!
     Тут Арфарра сказал, что Неревен -  вейский  подданный,  а  в  империи
рабов нет,  а  Киссур  Ятун  поглядел  на  бывшего  наместника  и  сказал,
улыбаясь:
     - А я скажу, что в империи нет свободных.
     Советник слегка побледнел.
     А Киссур Ятун продолжал:
     - А еще у меня есть семьдесят два  соприсяжника,  что  Неревен  -  не
только раб, но и колдун. И в свидетели того я беру следы  Сайласа  Бредшо,
которого поволокло к храму с такого места, от которого он не  мог  слышать
происходящего. И еще другое колдовство было в этом деле, и свидетель  тому
- клинок моего брата, оплавленный, а не разрубленный.
     Клайд Ванвейлен закрыл глаза и подумал: "Ой, что сейчас будет!"
     А дядя короля, граф Най Третий Енот, наклонился к старому сенешалю  и
зашептал, что Киссур Ятун, видно, решил драться до последнего, но  все  же
придется ему сегодня уйти отсюда или без брата, или без  Мертвого  Города.
Король услышал, как они шепчутся, и ему послышалось: "Киссур решил драться
до  последнего,  и  конечно,  нам  придется  рассказать  о  том,  что  меч
раскололся из-за того, как король разбил хрустальный шар". Тут  король,  в
нарушение всех приличий, подошел к советнику и спросил тихо:
     - Что же, доделали вы гороскоп?
     - Нет, - ответил Арфарра-советник.
     Король вернулся на возвышение, взял в руки серебряную ветвь:
     - Нехорошо королю брать назад свое слово, и если я  называл  мальчика
рабом господина советника, - так тому и быть. И  так  как  мальчик  жив  и
здоров, то за  посягательство  на  чужое  имущество  род  Кречетов  должен
уплатить владельцу денежный штраф.
     И если бы мальчик был крепок и высок, и пригоден в  качестве  боевого
вассала, то по законам наших предков за него полагался бы штраф  в  десять
золотых государей, а если бы он некрепок, но знал ремесло  доезжачего  или
псаря, или другое ремесло, необходимое в знатном доме, то он стоил бы пять
государей. Но так как он некрепок и  не  учен  нужным  ремеслам,  а  умеет
только читать, рисовать  и  вышивать,  за  него  полагается  штраф  в  три
ишевика. Есть ли еще обвинения?
     Арфарра-советник посмотрел на короля, потом на Киссура  Ятуна,  потом
обвел глазами залу и сказал:
     - Я не вижу смысла в других обвинениях.
     Сошел со стрелы и сел  на  свое  место  в  совете.  Най  Третий  Енот
обрадовался и громко сказал:
     - Кто смеет говорить, что король привержен законам  империи,  где  не
различают господина и раба!
     Это многие услышали.
     А в дальнем конце залы стоял хуторянин Зан Дутыш, в латаном кафтане с
капюшоном и в конопляных башмаках.  Он  понурил  голову  и  сказал:  "Если
государь нарушает законы, вряд ли другие станут их соблюдать".
     Его, однако, мало кто слышал, он повернулся и ушел.
     Киссур Ятун поклонился королю и потом подошел к советнику. В руках он
держал шелковый мешочек, вышитый золотой гладью.
     - Три золотых государя, - сказал он,  -  такой  штраф  причитается  с
горожанина или торговца. Наш род - старейший в королевстве,  и  мы  платим
тридцать золотых.
     Арфарра встал и с поклоном принял мешочек.  Дело  было  закончено.  И
многие поразились великодушию, с которым король не стал поднимать  вопроса
о поединке.

     Тут выступил вперед господин Даттам:
     - Умоляю о милости, - сказал он и протянул ворох разноцветных бумаг.
     Король листал бумаги. В  первой  речь  шла  о  поместье  Гусий  Ключ,
жалованном храму три года тому назад. Храм тогда же  отдал  поместье  Зану
Дутышу в лен. Теперь, судя по грамоте,  храм  уступал  Дутышу  поместье  в
полную собственность.
     Во второй грамоте, писанной через день, -  надо  же,  как  переменчив
нрав покупателя, -  оный  Дутыш  продавал  означенное  поместье  господину
Даттаму. А в третьей  грамоте,  меченой  следующим  днем,  Дутыш  смиренно
просил Даттама, чтобы  земля,  которую  он  продал  вейцу  и  за  которую,
согласно свидетелям, получил сполна деньги, была отдана из милости  Дутышу
в пользование.
     Кроме Гусьего Ключа, Даттам заплатил, судя по грамотам,  еще  за  три
поместья, - и тут  же,  как  человек,  безусловно,  щедрый,  спешил  даром
раздать купленные земли.
     Храм сам судил и собирал налоги на землях, пожалованных в пользование
королем, и теперь Даттам умолял о милости, -  подтвердить  это  касательно
земель, приобретенных им в личную собственность.
     Хотя, кстати, монахам в личную собственность  ничего  приобретать  не
разрешалось.
     Король оглянулся на Арфарру, улыбнулся, подтвердил.

     Когда кончился  суд,  многие  подошли  к  королевскому  советнику,  и
Ванвейлен,  и  Киссур,  и  среди  прочих  -  наследник   Белых   Кречетов,
одиннадцатилетний сын Киссура Ятуна, проведший ночь в замке заложником.  У
Арфарры была одна беда: на лице его чувств не высказывалось, но, когда  он
сильно волновался, на лбу выступали капельки крови.
     Мальчик встал перед советником, поглядел на его лоб и сказал:
     - Сдается мне, что Арфарра-советник недоволен  королевским  решением.
Как же так, советник? Не  вы  ли  везде  твердите,  что  государь  подобен
солнцу, а воля его - закон!
     Отец схватил его  за  руку  и  хотел  было  увести.  Арфарра-советник
усмехнулся и сказал:
     - Государя называют называют солнцем потому, что  мир  оледенеет  или
обварится, если солнце станет ходить над миром не так, как  ему  положено.
Потому что когда  закон  нарушает  преступник,  от  этого  слетает  голова
преступника. А когда закон нарушает государь, от этого умирают подданные.
     Помолчал, и повернулся к его отцу:
     - У меня, однако, к вам  просьба.  Два  человека  пострадали  сегодня
случайно, и один из них - заморский торговец, Сайлас Бредшо. По  закону  о
прерванном поединке любой ваш вассал может убить его, а поскольку Бредшо -
человек посторонний,  без  родичей  и  мстителей,  его  убьют  непременно.
Откажитесь от мести!
     Киссур Ятун был человек добрый и хотел было согласиться, но  тут  его
сын воскликнул:
     -  Мы  откажемся,  а  Арфарра-советник  велит  кричать  у  бродов   и
перекрестков, что  торговец-де  победил  Кречета,  Марбод  не  выдержит  и
зарубит торговца, и опять нарушит закон!
     - Род оставляет право мести за собой, - сказал Киссур.
     Тут он повернулся и ушел, и большая часть людей ушла за ним.
     А советник поглядел на Ванвейлена и спросил:
     - Ну, что вы скажете?
     - Три золотых! - сказал Ванвейлен. - На моей родине людей на сорта не
делят и не продают, как говядину.
     Арфарра, бывший наместник Иниссы, горько рассмеялся:
     - Свобода, господин Ванвейлен, это как  яйцо  на  сеновале:  отыскать
трудно, а раздавить легко. Киссур Белый Кречет тоже прав.
     Клайд Ванвейлен подумал и спросил:
     - А второй человек - это кто?
     - Зан Дутыш.
     - А кто это - Зан Дутыш?
     Советник ответил бесцветным голосом:
     - Люди Даттама убили его  девочку,  пяти  лет.  Прокололи  лодыжки  и
повесили, пока Дутыш не подпишет дарственную. Дутыш  подписал,  а  девочка
все равно возьми и умри...
     - Господи! - тихо сказал Ванвейлен. - Но ведь Даттаму за это...
     - А где доказательства, - спросил советник, - что Дутыш не  сам  убил
дочь?
     Ванвейлен вытаращил глаза.
     - Вы что, не заметили,  -  спросил  советник,  -  как  часто  убивают
крестьяне детей, особенно  девочек?  Свиньям  скормят,  во  сне  придушат,
утопят... Даттам скажет: Дутыш избавился от лишнего рта и еще хочет за это
денег.
     И, не меняя тона, советник спросил:
     - Что вам предложил Кукушонок в подземном храме?
     Тут  Ванвейлен  невольно  оглянулся,  и  увидел  над   собой   купол,
раскрашенный образами неба, и бесконечные зеркала, и меж этих  зеркал  они
совсем одни с Арфаррой.
     Ванвейлен ответил:
     - Он мне предложил искать вместе волшебный меч Ятуна.
     - Почему вы отказались?
     Ванвейлен  хотел   ответить:   "Потому   что   волшебным   мечом   ни
заколдованного леса, ни пропавшего города не расколдуешь, да  и  не  хочет
Кукушонок и их расколдовывать", - но помолчал и сказал:
     - Я - посторонний.
     Советник усмехнулся.
     - Вы посторонний, но вы вчера очень сильно мне помешали.
     - В чем?
     Арфарра осклабился страшно и ответил:
     - Откровенно говоря, в вещах не лучших, чем те, что Даттам проделал с
Заном Дутышом.
     Тут, однако, в зале опять показались монахи и горожане,  и  Ванвейлен
сообразил, что советник сидит и разговаривает с ним потому, что ему трудно
самому встать с кресел.
     Он хотел было протянуть ему руку, но  по  прощальному  кивку  Арфарры
понял, что тот не нуждается, чтобы встать, в посторонних.

     В замковом дворе рыжая девушка в полосатой паневе и кружевном  платке
передала Ванвейлену приглашение на  вечер  в  женские  покои.  А  помощник
бургомистра, видевший, как долго и хорошо разговаривали заморский торговец
и советник, подошел к нему и сказал:
     - Почему бы вам и господину Бредшо не стать гражданами Ламассы? Будут
говорить:  гражданин  Ламассы  одолел  самого  Кукушонка,  -   мечтательно
прибавил он.
     На обратном пути Ванвейлен услышал  от  городского  чиновника  третью
версию  гибели  города  Ламассы:  город  разорил  не  король  Ятун  и   не
наводнение, а государь Иршахчан, восстанавливавший  империю.  Большой  был
стратег: взял Ламассу, но рассудил, что удержать ее будет трудно, а  взять
обратно еще труднее, и разрушил стены.

     Обед король приказал подавать в резной зале. Зала  эта  помещалась  у
левого крыла замка, в огромной башне, которую Ятуны  пристроили  к  управе
для вящей обороны, а Арфарра еще  не  снес.  Деревянная  резьба  покрывала
стены и потолок, львиные морды свисали  со  скрученных  стеблей,  Небесный
Кузнец неустанно ковал мечи с головами Соек и Воронов, и клейма, врезанные
в рассеченные тела зверей, рассказывали о подвигах людей,  и  резьба  была
так глубока, что грань между миром предков и миром потомков была зыбкой  и
подвижной.
     И то, что стол был накрыт в  этом  зале,  где  во  времена  оны  было
съедено столько мяса и пролито столько крови, а не в перестроенных светлых
покоях, было явным знаком опалы, постигшей советника Арфарру.
     Король посадил по правую руку Киссура Ятуна, а по левую -  названного
брата, господина Даттама, и удовлетворенно осмотрелся.
     Стол был полон всего, что бегает, прыгает, летает и произрастает. Что
бы там ни говорил советник Арфарра о круге и квадрате, как образе мира,  -
вот он, образ мира, озеро вина, лес мяса; еда - поединок в лесу мяса.
     Люди вокруг кричали  и  веселились,  шуты  ходили  на  одной  ноге  и
накрывались ушами, как лопухами. Даттам и Киссур Ятун вдруг сплели руки  и
выпили из одного кубка.
     Королевский советник трижды отказывался прийти, но  в  четвертый  раз
ослушаться не посмел. Ел, однако, как захиревший воробей; а знал ведь, что
больной человек виноват перед богами и неправ перед сотрапезниками.
     В середине пира затрещали цепи, и с  потолка  само  собой  опустилось
золотое блюдо на двести человек, с оленьим мясом, залитым соусом из гороха
и бобовых ростков. По краям  блюда  золотые  пасти  переплетались  друг  с
другом, так, что было невдомек, - какая из  пастей  пожирает,  а  какая  -
пожирается. Рыцари восторженно завопили, а король подумал,  что  механизм,
опускающий блюдо - единственный механизм в королевстве. А в империи,  -  в
империи на каждый  праздник  по  дорогам  ходят  самодвижущиеся  черепахи,
вертятся карусели, и фонтаны бьют красным вином...
     А какие мечи там куют, какие кольчуги, - сукин сын,  подумал  король,
глядя на Даттама, продал,  продал  оружие  графам  Востока,  нечисти  этой
своенравной, хуже Кукушонка... Думаешь, я буду с ними драться? Если бы  ты
не продал оружия, я бы, может быть, и дрался с ними, а теперь я драться  с
ними не буду, теперь я лучше заключу  с  ними  союз,  и  будем  мы  сообща
драться с твоей паршивой империей.
     И, подняв кубок, король провозгласил:
     - За храбрость аломов! За наших  предков,  которые  овладели  страной
Великого Света, и за то, чтобы дети оказались достойны предков!
     Все восторженно закричали. Даттам  нахмурился.  Король  оборотился  к
нему и с насмешкой сказал:
     - Или вам не кажется, названый  брат  мой,  что  империя  погибла  от
храбрости аломов?
     Даттам улыбнулся и сказал:
     - Нет, ваше величество,  мне  не  кажется,  что  империя  погибла  от
храбрости аломов. Она погибла от глупости Золотого Государя.
     Тут все присутствующие изумились, потому что, надо сказать,  несмотря
на то, что Золотой Государь был  из  паршивых  вейцев,  репутация  у  него
оставалась самая высокая.
     - Сделайте милость, расскажите,  -  раздались  отовсюду  голоса,  ибо
никто не слышал рассказа о глупости Золотого Государя,  и  всем  казалось,
что рассказ будет интересен,  и  наверняка  Даттам  расскажет  о  некстати
подслушанном разговоре, или о мести придворного, или о несчастной любви, и
тому подобных вещах, составляющих предмет истории и песни.
     - Великого государя Ишевика, - сказал королевский побратим и храмовый
торговец Даттам, - не зря прозвали  Золотым  Государем.  Золотой  Государь
всегда заботился о выгоде государства и благосостоянии народа.  Негодовал,
видя, как богачи, скупая зерно по дешевке, прячут его на случай  голода  и
продают втридорога. Радея о благе народа, он учредил амбары  милосердия  и
выдавал из них зерно после голодных зим. А радея о выгоде государства,  он
повелел крестьянам весной обязательно брать  семена  из  этих  амбаров,  а
осенью обязательно отдавать все с  процентами.  Богачи,  скупавшие  зерно,
были,  действительно,  разорены,  но  мелкие  люди  были  неблагодарны   и
шептались, что государство разорило богачей, чтобы занять их  место.  Если
бы они только шептались! Но они бежали с земель. Тогда, чтобы  государство
не страдало  от  уменьшения  числа  налогоплательщиков,  Золотой  Государь
установил круговую поруку. Он  рассудил,  что  односельчане  будут  крепче
скорбеть о разлуке с беглецами,  если  им  придется  вносить  за  беглецов
подать, и вообще он мечтал о строе, при коем интересы народа и государства
едины. Но бездельники убегали все равно, а  люди  состоятельные  перестали
трудиться: "Охота нам собственным имуществом отвечать за чужие проступки",
- шептались они. Казна таяла. Тогда Золотой  Государь  взял  в  свои  руки
торговлю солью и чаем и повысил цену на них в пять раз. Доходы государства
упали в полтора раза.
     - Как - упали? - удивился  кто-то  за  столом.  -  Это  даже  я  могу
подсчитать прибыль.
     Даттам махнул шелковым рукавом: жест недоуменной насмешки.
     - Это прибыль вот какого рода: как если бы пастух  зарезал  хозяйскую
корову и съел, а шкуру продал и купил козу. И пропажу коровы скрыл  бы,  а
козу записал как нежданный прибыток. Цены, конечно, стали выше; но  раньше
государство получало налоги с частных  торговцев,  а  теперь  оно  платило
чиновникам и проверяющим... Тогда Золотой Государь приказал установить  по
всей империи единые справедливые цены, а жалованье чиновникам  выплачивать
натурой и квитанциями  на  получение  зерна.  Монета  портилась,  а  зерно
оставалось зерном. Квитанции превратились в бумажные деньги.  Курс  их  по
отношению к золоту был принудителен.
     Ламасса - город златокузнецов и ювелиров - жила торговлей  золотом  с
Западных Берегов. Наместник Ламассы, любимец  Золотого  Государя,  объявил
справедливую цену на золото. Продававших золото выше справедливой цены  он
арестовывал, а государю  он  объяснил:  люди  в  цехах  разорятся,  и  вся
торговля золотом сама собой перейдет в руки государства. Так и  случилось.
Наместник добыл монополию государству, а разницу  между  ценой  честной  и
частной положил себе в кошель.
     Обложили пошлинами морскую торговлю. Раньше пошлины взимали только  в
самой Козьей Гавани, а теперь брали и в  Белом  Проливе,  и  у  Кроличьего
Мыса.  Государю  доложили,  что  торговцы  до  того  своевольничают,   что
поворачивают корабли и возвращаются,  откуда  плывут.  Или  жгут  корабли.
Золотой Государь приказал казнить за поджог корабля. Представьте себе,  не
помогло.
     Золотой Государь умер. Сын его  казнил  наместника  Ламассы,  отобрал
имущество. Государю, однако, представили  доклад  о  том,  что  золото  на
Западном Берегу кончилось, и о возобновлении бумажных денег.
     Государь приказал убрать, ввиду неспокойных времен, военные гарнизоны
с  Западного  Берега.  Доброхоты  посоветовали  городским  магистратам  на
Западном Берегу подать  петицию  о  том,  что  без  гарнизонов  они  будут
беззащитны. Петицию подали. Государь прослезился и  велел  позаботиться  о
своих подданных: пусть оставляют вслед за солдатами города и  переселяются
на восток...
     Даттам подумал и прибавил, с эамаслившимися глазами:
     - Страшно подумать, сколько должно быть кладов в приморских  городах.
Люди ведь знали, что на том берегу их обыщут,  и  не  знали,  что  уезжают
навсегда. Но тут повсюду по улицам стали разбрасывать черепки,  и  на  них
были написаны пророчества о гибели с Западного Берега. Одни  говорят,  что
черепки разбрасывали сектанты, другие - что государевы шпионы. И  государь
приказал  истреблять  корабли  и  корабельные   цеха,   чтоб   не   ввезли
контрабандой эту самую гибель.
     И вот  тогда,  ваше  величество,  началась  эпоха  храбрости  аломов.
Храбрость их была ведома всем, и императоры именно их предпочитали звать в
свои владения для защиты от прочих племен и  от  собственных  бунтовщиков.
Сначала вождям платили деньги, а потом казна истощилась, и  стали  платить
землей для поселения.  И  если  вдуматься,  это  удивительное  дело,  ваше
величество, что человек пытался укрепить государство, а получилось у  него
с точностью до наоборот.
     Арфарра-советник оправил складку одежды и спросил вкрадчиво:
     - Однако, господин Даттам. Какая начитанность! Вы не могли бы назвать
названия книг, в  которых  вы  выискали  подобные  вещи?  Почту  за  честь
ознакомиться с ними.
     Господин  Даттам  неожиданно  поднял  руки  и  бросил   на   огромное
опустевшее блюдо два "золотых  государя".  Один,  большой  и  важный,  был
чеканен при самом Золотом  Государе,  а  другой,  тощий,  -  тридцать  лет
спустя.
     - Я не изучаю историю по книгам, - ответил торговец. - Я изучаю ее по
монетам.
     Король закусил губу. Это что же, торговец вздумал его учить управлять
страной? Клянусь божьим зобом! Отчего  погибают  страны?  Господин  Даттам
уверяет:  оттого,  что  сильное  государство  заело   среднего   человека.
Арфарра-советник уверяет:  оттого,  что  слабое  государство  не  защитило
среднего человека! И вот они  смеются  над  легендами  и  песнями  аломов,
потому что одна легенда противоречит другой, а когда начинают рассуждать о
собственной истории, то их мысли лаются друг с другом,  как  кобели  из-за
суки. Вот хотя бы те же сожженные корабли. Арфарра-советник сам  показывал
книгу: корабли страховали, как с отборным грузом, а потом грузили  камнями
и топили, получали прибыль с гибели.
     Король встал.
     - Вы потешили нас прекрасной историей, названный брат мой,  -  сказал
король, - хотя и не столь занимательной, как наши песни. Так почему  же  я
не завоюю империю?
     И тогда Даттам бросил на стол  третью  монету,  -  это  была  монета,
чеканенная экзархом  Харсомой,  и  были  у  этой  монеты  круглые  бока  и
ребристый ободок, и отличный вес, и отменно чеканенная голова  человека  с
красивым, слегка капризным лицом и большими пустыми глазами.
     - Потому что экзарх Харсома не  чеканит  фальшивых  монет,  -  сказал
торговец.

     Перед полуденным сном советник явился к  королю  и  швырнул  на  стол
копии даттамовых дарственных.
     - Эти земли, - закричал он, - не стоили Даттаму ни гроша, он присвоил
их насилием и обманом, он сделал их собственников своими рабами, а  теперь
вы даже не имеете права взять их обратно, если он вам изменит, потому  что
по вашим законам отбирают только ленные земли, но не частные!
     Король усмехнулся. Король  вправе  отобрать  лишь  ленные  земли,  но
государь вправе конфисковать земли любые - ленные ли, частные ли.
     - Когда я стану государем Великого Света, я не буду подписывать таких
бумаг. Где гороскоп?
     Советник только хлопнул дверью.
     Король в  глубине  души  был  в  ужасе.  Кинулся  к  старой  женщине,
рассказал ей о ночном гадании.
     Потом пошел к сестре. Хотел сообщить о сватовстве экзарха Варнарайна,
а вместо этого стал жаловаться:
     - Я боюсь, - сказал он, - что звезды сулят мне что-то ужасное.
     - Знаете, брат мой, - сказала Айлиль.  -  Ведь  Марбод  Ятун  недаром
хотел похитить послушника. Этот мальчик днем и ночью при  Арфарре,  и  сам
немножко волшебник, хотя и раб. Сегодня вечером он  будет  играть  в  моих
покоях на лютне. Я могу спросить его о гороскопе. - Девушка  улыбнулась  и
глянула на себя в зеркало. - Он исполнит любое мое желание.
     Говорят: в стенах есть мыши, у мышей есть уши.
     Через десять минут  после  этого  разговора  Арфарра  позвал  к  себе
Неревена:
     - Ты сегодня будешь играть на лютне в покоях Айлиль. Девушка  спросит
тебя, почему Арфарра не несет гороскопа? Ты ответишь ей следующее...

     Кто его знает, может, и не одни бывшие наместники умеют подслушивать.
Кончились послеобеденные сны, к королю пришел старый сенешаль  и  упал  на
колени:
     - Ваше величество, я видел сон: я  и  граф  Най  Енот  перед  Золотым
Государем, и тот спрашивает: "Тот чиновник, который вчера был с королем  -
что такое? Раб и шпион империи. Это от  его  колдовства  чуть  не  лопнула
печать". И велел передать мне вам вот  это,  -  сенешаль  протянул  королю
старую яшмовую печать Золотого Государя Ишевика.
     Король кликнул графа Ная. Граф видел тот же сон.
     А согласитесь, если двое людей видят один и тот же сон, так похоже на
то, что Золотой Государь и вправду забеспокоился.
     Послал  стражу  за  советником   -   тот,   оказывается,   уехал   на
строительство дамбы.

     В это время Ванвейлен в городской ратуше пил за  процветание  Ламассы
вообще и за удачу ее новых граждан, то есть самих себя, в частности.
     Стать  гражданином  Ламассы  было  весьма  просто.  Нужно  было  лишь
желание, и дом, или виноградник, или  иная  недвижимость,  дабы  в  случае
жалобы на гражданина суд мог располагать  его  имуществом,  а  также  дабы
гражданин имел возможность действовать и рассуждать  самостоятельно,  и  в
найме ни у кого не состоял.
     Конечно, не так-то легко с ходу купить подходящий участок. Но  в  это
время  в  ратушу  явился  Даттам,  как  раз   по   поводу   виноградников,
сторгованных им за городом, узнал о затруднениях, заулыбался, и тут  же  с
согласия продавца, вымарал в договоре свое имя и вписал  как  совладельцев
Ванвейлена и Бредшо.
     Подписи на контракте обсохли, и Ванвейлен спросил:
     - Мой товарищ Бредшо ищет убежища в  Золотом  Храме,  потому  что  он
здесь без роду, без племени. Но если гражданин, так уже и не посторонний?
     Седой бургомистр, вздыхая, объяснил,  что  гражданство  продается,  а
членства в роду купить нельзя,  и  поединок  с  Марбодом  -  дело  рода  и
королевского суда. Вот если бы корабль торговцев, к примеру, ограбили, или
драка была хотя бы в черте города - тогда это дело суда городского.
     - Уж у города, - прибавил староста игольного цеха, - Марбод Кукушонок
так просто не отделался бы. Городские законы не признают рабства!
     Ванвейлен расчувствовался и произнес небольшую речь о справедливости,
запрещающей человеку владеть человеком.
     - Беспременно, - согласился помощник бургомистра, - справедливость  -
прежде всего. А как, например, сможет цех брать  справедливую  цену,  если
рядом по дешевке трудятся рабы?
     После  этого  Ванвейлен  поехал  вместе  с  Даттамом   и   городскими
магистратами осматривать новоприобретенное владение.  Покупка,  по  общему
мнению, была выгодна необыкновенно: дамба,  сооружаемая  Арфаррой,  должна
была вскоре увеличить урожай вдвое и осушить ближние нездоровые болота.
     На городских улицах толпился тощий народ, из тех, кто  продавал  свой
труд и потому не мог купить  право  гражданства.  Тощий  народ  глазел  на
чужеземца,  друг  которого  победил  самого  Марбода  Кукушонка;   средств
массовой информации  в  городе  не  было,  и  потому  люди  знали  о  всем
произошедшем гораздо полнее, быстрее и  достовернее.  Ванвейлен  обнаружил
вокруг себя целую свиту из вооруженных  молодых  горожан;  законопослушные
бюргеры нуждались в законном поводе подраться с вассалами наглого знатного
рода.
     Уважение городских магистратов все росло и росло.
     Ванвейлен ехал неторопливо,  всей  грудью  вдыхая  парной  воздух,  -
вокруг тянулись ровные, пустые после зимы виноградники.
     Даттам выбранил  выскочившего  к  нему  арендатора  за  кучу  камней,
неубранных с виноградника,  и  велел  сложить  их  в  изгородь.  Арендатор
расплакался, и Даттам вытянул его плеткой.
     - Знаете, что это за камни? - спросил Даттам у Ванвейлена, когда  они
поехали дальше.
     Красиво выглядел Даттам, ничего не скажешь:  породистая  лошадь  (это
уже Ванвейлен научился отличать), в хвост лошади вплетены конские сережки,
кафтан усыпан драгоценными камнями, в золотые кольца на  воротнике  продет
шелковый шнурок, а из-под колец глядит крепкая,  жилистая  шея  и  упрямая
голова. Было, было что-то в Даттама, несмотря  на  все  его  миллионы,  от
мелкого ремесленника империи, хотя бы неуемное желание  перещеголять  даже
здешних сеньоров, запорошить глаза  золотом.  И  даже  дорогие  благовония
никак не в силах были заглушить животный запах пота и  власти,  исходивший
от цепких и здоровенных, как грабли, рук Даттама, от его лица с квадратной
челюстью и чуть обозначившегося брюшка, - любил  Даттам  поесть,  но  и  с
седла не слезал порой сутками.
     - Здешние короли так войска пересчитывают. Созовут войско на Весенний
Совет перед войной, велят каждому тащить камень в кучу; воротятся с  войны
- велят камень из кучи забрать. Которые остаются - те покойники.
     Ванвейлен с интересом поглядел на  камни,  из  которых  Даттам  велел
сложить стену. Камней было много.
     - Ну, так что же вы решили о нашем договоре?
     - Я думаю.
     - Думайте-думайте. Только я вам не советую  связываться  с  Шаддой  и
Лахером-ростовщиком. Что же касается Ганета, то вы зря к нему  обратились,
- это мелкий контрабандист, и его племянника недавно повесили на границе с
империей.
     - За проколотые лодыжки? Как пятилетнюю дочку Зана?
     Даттам весело рассмеялся и широкая, жаркая его рука  легла  на  плечи
Ванвейлену.
     - Клайд, - я правильно выговариваю ваше имя? - Клайд, какое нам  дело
до Дутышей? Где вы проводите сегодня вечер? Ах да, вы званы к  королевской
сестре... Ну все равно, - завтра. Я зову вас к себе.  Сколько  девушек  вы
любите? Или вы предпочитаете мальчиков? Здесь это  не  считают  грехом,  -
можно иметь любого мальчика при дворе, за исключением Неревена...
     Ванвейлен дернул ртом.
     - За что изгнали из империи советника Арфарру?
     Даттам нахмурился.
     - Клайд, зачем вам Арфарра? Он сумасшедший.
     - Чем? Тем, что не пьет вина и не спит с мальчиками?
     -  И  этим  тоже...  Это  безумный  чиновник,  Клайд.   Сын   мелкого
провинциального служаки, математик, который до сих пор не подозревает, что
мир сложнее  тех  уравнений,  за  которых  он  девятнадцати  лет  попал  в
академию... И учите, Клайд, он ненавидит  торговцев,  он  убежден,  что  в
правильно устроенном государстве не должно быть трех разновидностей воров,
как-то, - взяточников, сеньоров, и предпринимателей...
     - Местные горожане, кажется, не так о нем думают.
     - Он им лжет. Арфарра способен на все, если речь идет не о его личной
выгоде.
     - А вы на все, если речь идет о вашей выгоде?
     Даттам усмехнулся.
     - Да, господин Ванвейлен. Советую вам  иметь  это  в  виду,  если  вы
все-таки решите воспользоваться услугами Ганета-контрабандиста...

     Плотина была выстроена на славу: уберечь город от наводнений, и,  как
говорится, оросить левое  и  осушить  правое.  Даже  пленные  работали  на
совесть; их обещали посадить на новые земли.
     Воспользовавшись суматохой, вызванной встречей Даттама и  Арфарры,  -
как же, мигом принялись целоваться на  виду  у  городских  магистратов,  -
Ванвейлен медленно пошел вдоль прочного, серпообразного края  плотины,  на
котором через каждые два метра уже были высажены аккуратные кустики.
     Да-с! Это вам не  местные  плотиночки  на  ручьях,  это  тысячелетнее
искусство империи, для которой постройка дамб стала  инстинктом,  как  для
бобра... Или - не инстинктом? Или это - чертежи Арфарры?
     Что там ни говори, а в империи наука  в  большем  почете.  В  империи
математический трактат приводит юношу  в  академию,  а  в  королевстве  за
мальчишку, умеющего читать и писать, платят дешевле, как за увечного.
     В дальнем конце  плотины  стоял  навес,  и,  обогнув  его,  Ванвейлен
буквально  оцепенел:  под  навесом  громоздились   два   огромных,   литых
водолазных колокола. Рядом, облокотившись на шершавую  бронзу,  пили  бузу
несколько рабочих. Ванвейлен вежливо справился у них о плотине.
     - А, обязательно рухнет, - беззлобно сказал молодой чернявый парень.
     - Почему? - удивился Ванвейлен.
     - У нас дом в деревне строят, - сказал парень, - и то кошку под порог
кладут. А здесь - разве такая громадина без строительной жертвы проживет?
     Сосед его расхохотался злобно и визгливо.
     - А то мало тут народу погибло, - сказал он.
     Ванвейлен поглядел на говорившего. Голова у него была  как  стесанный
пень: ни ушей, ни носа. Вряд ли, однако, то был строительный инцидент.
     - Вот именно, - сказал парень. - По недосмотру столько людей ушло,  а
чтобы по обычаю одного человека потратить - этого королевский советник  не
допустил. Разве это называется милосердием?
     Ванвейлен  наклонился  к  человеку-обрубку.  Шитый  его   кафтан   на
мгновение  соприкоснулся  с  грязными  джутовыми   лохмотьями.   Ванвейлен
поспешно отдернул руку.
     - Эти колокола строили по чертежам Арфарры? - спросил Ванвейлен.
     В глазах человека-обрубка внезапно вспыхнула страшная  и  нестерпимая
обида.
     - Да, - сказал он.
     Тяжелая монета из руки Ванвейлена незаметно скользнула  на  землю,  и
человек-обрубок тут же поставил на нее ногу.
     - Я  хотел  бы  осмотреть  колокола  или  их  чертежи,  -  проговорил
Ванвейлен.
     Человек-обрубок изумленно вскинул  брови:  варвар,  дикарь,  и  хочет
смотреть не вещь, а ее чертеж?
     - У меня есть друзья, - тихо ответил обрубок, - которые принесут  вам
чертежи колоколов, и  самой  дамбы,  и  очень  интересных  вещей,  которые
Арфарра держит в глубокой тайне. Однако это будет стоить не одну монету.
     - Господин Ванвейлен! Да что же вы отстали?
     Ванвейлен  обернулся.  Отец  Шавия,  -  а  именно   ему   принадлежал
укоризненный возглас, - уже подхватил любопытствующего варвара под  ручку,
повлек прочь от водолазных колоколов.
     Храм показывает варварам чудеса,  а  водолазные  колокола  показывать
нечего, пройдемте, господа варвары, там для вас зажарили гуся с изюмом...
     - Господин Ванвейлен, я  слыхал,  что  вы  скупаете  за  свое  золото
драгоценные камни.
     - Слухи преувеличены. Я просто люблю  камни,  к  тому  же  они  имеют
волшебную силу...
     -  И  занимают  так  мало  места,  что  их  легче  ввести  в  империю
контрабандой...
     Ах, чтоб тебя!
     - Я могу продать вам двенадцать отборных изумрудов,  самый  маленький
из которых величиной с хороший боб, - мурлыкал  дальше  отец  Шавия,  -  и
ручаюсь вам, что это абсолютно чистые камни, ни у кого не украдены...
     Вот так. Преданность храму  -  преданностью  храму,  но  бизнес  есть
бизнес. Откуда у отца Шавии камни - трудно сказать, но ни  как  подданному
империи, ни как монаху храма ему эти камни иметь не полагается...
     - Пойдемте, нам пора возвращаться во дворец, - по дороге и поговорим.
Возможно, не один Даттам сможет провезти ваш товар в империю...
     Гусь с изюмом был действительно превосходен.
     Вечерело. Город и залив светились вдали фонарями:  праздничное  время
подобралось к  городу,  с  утренним  приливом  начинались  заповедные  дни
ярмарки. Выпито было уже довольно много, пахло тиной и  свежей  известкой,
над людьми завились комары. Бургомистр раздавил одного:
     - Экая малая тварь, а  какая  поганая!  И  создана,  дабы  всемогущие
ощущали свое бессилие!
     -  А  при  Золотом  Государе  комаров  не  было,  -  сказал  один  из
молоденьких послушников-варваров, - при Золотом Государе птицы несли  яйца
сообразно его приказу, и овцы кормили молоком львят.
     Голова послушника лежала на коленях Даттама, ворот  рубашки  его  был
расстегнут, и пальцы Даттама, просунувшись под рубашку, гладили мальчишку.
Даттам был видимо пьян.
     Слегка  скандализированные  бюргеры  старались  не  глядеть  на   эту
парочку, Арфарра же толковал о чем-то с отцом  Шавией,  всем  своим  видом
давая понять, что не хочет замечать прилюдного рукоблудства.
     Ванвейлен еще ближе подсел  к  Арфарре.  Ему  хотелось  поговорить  с
советником.
     - Вот построим плотину, и комаров опять не станет, - заявил  один  из
горожан.
     Плечи Арфарры раздраженно вздрогнули.
     - Да, прекрасная плотина, - проговорил, улыбаясь,  пьяный  Даттам,  -
будет, однако, великое несчастье, если она рухнет, а, господин Арфарра?
     Арфарра обернулся и сухо возразил:
     - Если небеса рухнут на землю, несчастье будет еще больше.
     Даттам пьяно расхохотался. Рука  его  продолжала  лезть  под  рубашку
захмелевшего послушника.
     - Прекратите! - вдруг вскрикнул  Арфарра,  -  вы  монах  и  подданный
империи!
     Даттам хихикнул.
     - Фарри, - ну почему тебе можно с Неревеном, а мне нельзя?
     Арфарра побледнел, потом почему-то схватился рукой за сердце.
     - Какая же ты сволочь,  -  скорее  прочитал  по  губам,  чем  услышал
Ванвейлен.
     Ванвейлену пора было ехать,  -  если  он  хотел  поспеть  на  ужин  к
королевской сестре.
     Поговорить с Арфаррой? О чем, - предостерегать его против Даттама?  К
черту, - он же, Ванвейлен, посторонний!

                                    8

     Вечером Неревен явился в женские покои. Там было  полно  разноцветных
гостей, а самой Айлиль не было. Неревен сел в уголок на резной ларь. Ну  и
страна! Даже мебель не затем, чтобы человеку сидеть, а затем, чтобы что-то
внутрь положить. В животе сидел  морской  еж,  в  голове  -  еж  поменьше.
Неревена в детстве мать охаживала вальком, но никто  его  так  умело,  как
Кукушонок, не бил.
     Заморский торговец Ванвейлен явился одним  из  первых,  -  приехал  с
дамбы, и спросил, словно у государя, как Неревен себя  чувствует.  Неревен
насторожился: чего ему надо?
     Чужеземец сообразил, что у комаров о здоровье не спрашивают, отошел и
стал рассматривать стенную роспись - книгу для неграмотных.
     - Это о чем? - спросил он.
     - Это об одном небесном суде, - сказал Неревен,  -  а  судятся  трое:
Михаран, сын Золотого Государя Ишевика, второй его сын Аттах и их  сводный
брат Бардид. Вот эти клейма на желтом фоне, - показал Неревен, -  то,  что
произошло воистину. Вот оба брата в  мире  и  согласии,  и  страна  цветет
золотыми яблоками. Вот наушник Бардид воспылал страстью  к  жене  брата  и
клевещет  на  него  перед  государем.  Вот  государь,   поверив   клевете,
обезглавил своего брата Аттаха. Вот он  узнает  все  обстоятельства  дела,
велит наушника казнить, а жену покойного берет за себя. Вот он постится  и
молится, чтобы брат воскрес. Вот боги,  услышав  его  молитвы,  воскрешают
Аттаха. Вот Аттах, воскресший, идет войной на брата и убивает его.
     - Дело было такое запутанное, - продолжал  Неревен,  -  что  Парчовый
Старец Бужва разбирал его двести  лет.  Видите,  на  красном  фоне  -  это
лжесвидетели. Вот один утверждает, будто Аттах и в самом  деле  злоумышлял
против брата. Вот другой утверждает, будто государь Михаран сам польстился
на чужую жену. А вот этот  говорит,  будто  воскресший  Аттах  -  на  деле
простой пастух. А вот это - взяткодатели и ходатаи.
     - Гм, - сказал чужеземец. - Да, большой реализм. И что же  постановил
небесный суд?
     - Негодяю и клеветнику Даваку -  воплотиться  в  последнего  государя
предыдущей династии, выпить кровь и жир страны и умереть нехорошей смертью
от рук того, кого он убил в предыдущей жизни. А двум  братьям  Михарану  и
Аттаху - стать братьями Ятуном и Амаром, и завоевать империю. Но  так  как
Ятун был слабым государем, внимал наушникам - быть его уделу  маленьким  и
проклятым. А так как Аттах, хоть и был справедливым государем, однако убил
своего брата, - то и справедливость в империи восстановить не ему,  а  его
сыну Иршахчану.
     - Гм,  -  сказал  чужеземец.  -  Слыхал  я  о  судах,  которые  судят
преступления, но чтоб суд постановлял, какие  именно  преступления  должны
совершиться в будущем...
     Чужеземец  не  умел  скрыть  своей  досады,  как  рак  в  кипятке,  и
нахальства у него было, как у Марбода Кукушонка, а глаза -  глаза,  как  у
столичного инспектора. Неревен подумал: "Он дикарь, а  судит  об  истории,
как Даттам или Арфарра. Для него, наверное, в  истории  бывают  сильные  и
слабые государи, и  не  бывает  государей  прелюбодействующих,  ревнующих,
безумствующих и воскресающих. Он, наверное, думает, что история ходит, как
луна,  по  непреложным  законам,  как  это  думают  Даттам  и  Арфарра.  И
получается, что не очень-то он умен, потому что даже лепешки не съешь  без
неожиданностей, а уж истории без неожиданностей не бывает."
     Наконец явилась королевская сестра  Айлиль  со  служанками.  Неревена
усадили петь. Королевна похвалила песню, и еж из  живота  убежал,  и  небо
стало мило, и земля хороша, и даже чужой мир - неплох.  Разве  пустили  бы
его в империи в женские улицы во дворце?
     Девицы затормошили Неревена:
     - Тебе паневу надеть - будешь как девушка!
     Королевна разглядывала вышивку:
     - Смешно: в империи мужчины, как женщины - даже вышивают.
     Неревен стал объяснять, что так умеют вышивать только в  их  деревне,
не узорами, а заветным письмом. Когда государь Аттах восстановил  буквы  и
запретил иероглифы, старосты выхлопотали специальное постановление, что-де
такой-то деревне дозволяется учить неисправные письмена для шитья оберегов
и покровов во дворец.
     Чужеземец, Ванвейлен, потянул к себе дымчатые ленты.
     - А что же, - спросил он, -  государь  Аттах  сделал  с  неисправными
книгами? Сжег?
     Неревен глядел, как чужеземец перебирает паучки и отвивные петли -  и
тут душа его задрожала, как яйцо на кончике рога. А ну как поймет?..
     - Как же могут  быть  старинные  книги  -  неисправными,  -  удивился
вежливо Неревен. - Книги были все правильные, только письмена неисправные.
Государь Аттах сам лично следил за перепиской, чтобы ни  одного  слова  не
потратилось.
     - Гениально, - с тоской почему-то  сказал  чужеземец,  -  зачем  жечь
старые книги, если можно запретить старый алфавит?
     Королевна показывала гостям новые покои.
     - А правда, - спросила она эконома Шавию,  -  что  дворец  государыни
Касии в Небесном Городе - как восходящее солнце  и  изумрудная  гора,  как
роса на лепестках лилии?
     Шавия хитро прищурился.
     - Спросите у  королевского  советника.  Он-то  там  побывал,  правда,
недоволен остался.
     Неревен  вздрогнул.  Арфарру  сослали  первый  раз,  когда  он  подал
государю доклад о том, как строили  государынин  дворец.  Доклад  бродячим
актерам понравился, а государя смутили злые люди.
     - Королевский советник, - сказал  другой  монах-шакуник,  управляющий
Даттама, - не дворцом был недоволен, а самой государыней. Знаете,  что  он
сказал? "Если женщина домогается власти,  -  это  хуже,  чем  мятежник  на
троне. Оба должны думать не об общем благе,  а  об  укреплении  незаконной
власти".
     Но королевна неожиданно сухо возразила:
     - Арфарра прав.  Государыня  Касия  -  говорят,  простая  мужичка.  И
ведьма. Ибо разве может  мужичка  обладать  красотой,  от  которой  падают
города и царства?
     Шавия прикусил язык.
     Но за чаем со сластями собравшиеся глядели на Неревена  и  шептались,
что королевский советник, видать, утром был у короля в опале.
     - А правда, что господин Арфарра был наместником  Иниссы?  -  спросил
усатый, как креветка, граф Шеха у эконома.
     Тот важно кивнул.
     - А правда, что он - соученик нынешнего наследника престола,  экзарха
Варнарайна?
     - Вот именно, - значительно сказал  эконом  Шавия,  -  император  его
сослал, наследник его прогнал - а король его в почете держит.
     "Ах ты, тыква с требухой,  и  глаза  твои  скользкие,  как  тыквенные
семечки, и душа такая же!" - мысленно воскликнул Неревен.
     - Нет, - сказала одна из девушек, - он все-таки  большой  чародей.  А
какие хоромы построил!
     - Если бы он был чародей, - сказал эконом, - он  бы  дворец  за  ночь
выстроил. А если б он был верноподданный - так знал бы, что это честь  для
подданных - отдавать свой труд государю бесплатно! А он? Разве  он  дворец
построил? Он предоставил цехам возможность заработать так, как они  двести
лет не зарабатывали!
     Неревен вздохнул про себя. Шавия был, конечно, прав. Бывшей управе не
сравниться с государевым домом. Государев дом - город как дворец, и дворец
как мир: нефритовые улицы,  мраморные  переулки.  И  откуда  быть  в  мире
благоденствию, если государь хвор или дворец запущен? А государыня  Касия?
Ведь и вправду простая крестьянка.
     Неревен вздохнул.
     Четыре года назад вышел указ представлять в столицу наложниц.  Сестра
Неревена была первой красавицей в деревне, - тут же вбила себе невесть что
в голову, выпросила у тетки зеркало, стала растираться  имбирем.  Родители
переполошились и готовы были ее хоть за горшок просватать.
     Через год  Неревен  явился  в  столицу  провинции  сдавать  экзамены.
Сочинение его было лучшим, а имени в  списках  не  оказалось.  Неревен  не
вернулся в деревню, поселился в Нижнем  Городе.  Обратился  к  гадальщику.
Явился бесенок, объяснил: начальнику области донесли об утайке  красавицы,
вот Неревена и засыпали. "Я, - сказал бесенок, - мелкая сошка  в  Небесной
Управе, связей у меня нет, однако, чем могу, поспособствую."
     Через месяц Неревена разыскал молодой чиновник. Мальчишка  из  их  же
деревни, на восемь лет старше Неревена, а уже любимый  секретарь  экзарха.
Сказал ему: "Теперь тебе все равно экзаменов не сдать. Ступай  послушником
в храм Шакуника, жалуйся, что обижен властями. Вышивать, - спросил, -  еще
не разучился?"
     А Шавия рассуждал громко:
     - У Арфарры каждое слово - оборотень, как фигурка в  "ста  полях".  И
слова вроде бы правильные, как в докладе, а толкования  -  возмутительные.
Вот и сегодня - сказал: "государева воля - закон", а потом перевернул  все
с  ног  на  голову:  "Стало  быть,  государь  не  вправе   желать   ничего
незаконного". Или, например, поощряет торговлю и  пишет:  "Надо  укреплять
корни и обрывать пустоцвет. В ремесле корни -  производство  полезного,  а
пустоцвет - роскошные безделушки; в торговле корни - обмен повседневным, а
пустоцвет - сбыт редкостных вещиц".
     Какой, однако, может быть  "корень"  в  торговле,  когда  по  древним
толкованиям она-то и есть самый главный пустоцвет!
     Неревену почудилось - что-то мелькнуло за стеклом.  Он  оторвался  от
вышивки, стал исподтишка всматриваться, но в темноте не разглядишь.
     А Шавия уже рассказывал, как наместника Иниссы в ответ на его  доклад
вызвали в Небесный Город:
     "Государыне Касии нездоровилось, - рассказывал эконом, - и она лежала
под пологом, а государь сел у ее ног. Тут ввели  Арфарру.  Секретарь  стал
читать доклад. Он дошел до  строк:  "Под  предлогом  строительства  дворца
врывались в дома и  забирали  все,  что  понравится...  и  люди  не  смели
жаловаться". "Что же, господин наместник,  -  спросила  государыня,  -  вы
имели в виду? Разве дома и земля  не  принадлежат  государю?  Разве  можно
ограбить свой  собственный  дом?  И  почему,  спрашивается,  эти  люди  не
жаловались? Да потому, что чиновники не к простому народу приходили,  а  к
тем, у кого было имущества сверх необходимого, кто его  нажил  насилием  и
воровством." Наместник поклонился  и  сказал:  "Чиновники  действовали  по
закону, но взятое они не отдавали в казну, а брали себе. В этом смысле я и
писал о беззаконии." Но император лишь молвил: "Недостойно лгать государю!
Если б вы имели в виду именно это, чернь не растащила  бы  ваш  доклад  на
подзаборные стишки!"
     Неревен смотрел на чужеземца. Тот слушал, светлея глазами.  Королевна
и хмурилась. "Ах ты, тыква с требухой! - подумал Неревен. - Учитель  писал
доклад по указу Харсомы, наследника престола, экзарха Варнарайна. Экзарх и
государыня Касия не ладили между собой. А тыква норовила намекнуть,  будто
учитель на само государство покушался!"
     - Тут государыня сказала...
     - Да неважно, что  она  сказала,  -  перебила  с  досадой  Айлиль.  -
Расскажите, как она была одета.
     Принесли чай со сластями, стали  играть  в  резные  квадраты  и  "сто
полей". Вскоре все зашептались, что чужеземец играет отменно.
     - Где вы научились? - спросил Неревен.
     - У нас есть похожая игра, - отвечал Ванвейлен.
     Неревен смотрел, как ловко выстроил чужеземец Сад, а потом Дворец,  и
думал: если есть "сто полей", то и Зала Ста Полей должна быть. А откуда ей
быть, если, как говорит  учитель,  город  их  еще  совсем  молоденький,  с
народовластием вроде кадумского?
     Ох, напрасно чужеземец смеялся над Парчовым Старцем! Это глупый судья
разгадывает  преступление  после  того,  как  оно  произойдет,   а   умный
разгадывает наперед.  А  почему?  Потому  что  в  мире  нет  случайного  и
непроисходившего  тоже  нет.  И  отсюда  следует:  чужеземцы  явились   не
случайно, а по воле Бужвы, и недаром корабль их - как корабли мертвых.  Не
случайно - значит, к Весеннему Совету. И надо обязательно понять, что  они
значат. Не поймешь, что они значат - не поймешь, кого  убьют  на  Весеннем
Совете. Не поймешь, кого убьют на Весеннем Совете - может  статься,  убьют
тебя.
     Наконец затеяли играть в прятки.
     В вогнутой нише, образованной гигантской ладонью богини  Исии-ратуфы,
Айлиль поймала Неревена, затеребила его.
     - А правда, - учитель твой знает все тайны неба?
     Неревен испуганно пискнул.
     - Он меня в лягушку превратит, если я скажу...
     Девушка затеребила его волосы, шепнула:
     - А я тебя - поцелую.
     Неревен замер.
     Девушка взяла его за ушки, и вдруг - впилась пахучими губами  в  губы
мальчишки. Меж бедер у Неревена вспыхнуло и заломило, он страшно задышал и
сел на ступеньки.
     - Ну, - сказала королевна.
     - Учитель составил гороскоп и увидел, что если начинать войну сейчас,
то империю завоевать  можно,  но  землю  потом  придется  раздать  знатным
воинам. А если начать ее через шесть с  половиной  лет,  ветви  государева
дерева достигнут знака черепахи, и король не только завоюет чужую империю,
но и раздавит собственную знать.
     - А чего же твой учитель молчит?
     Неревен вздохнул.
     - Учитель поклялся отомстить экзарху Варнарайна.  Тот  отнял  у  него
женщину и предал его. Но экзарх умрет через пять лет, и если начать  войну
после его смерти, то и мстить будет некому. Вот  советник  и  мучается,  -
если воевать сейчас, выйдет проруха королю, а  если  воевать  через  шесть
лет, то пострадает его собственная честь.
     После этого в прятки играли недолго. Айлиль  сказалась  нездоровой  и
отпустила всех.  Когда  Неревен  выходил  из  голубой  залы,  его  нагнала
напудренная служанка и передала шелковый  отрез,  намотанный  на  палочку,
чтобы заткнуть за пояс.
     Это был не подарок гостю, это была плата рабу, и Неревен  понял,  что
ему бы не заплатили, если бы сегодня утром закон не признал его рабом.

     Марбод Кукушонок стоял под окнами женских  покоев.  Ночь  была  дивно
хороша, далеко внизу токовали глухари, и луна Ингаль была узкая, как  лук,
обмотанный лакированным пальмовым волокном.
     На Марбоде был синий шерстяной плащ  королевского  стражника,  а  под
плащом - белый кафтан с пятицветной родовой вышивкой.
     Рядом, у столетних сосен и кипарисов, начиналось болотце. В  болотце,
меж ирисов и опавших  сливовых  лепестков,  квакали  лягушки,  и  из  окон
доносилась мелодия, такая тихая, что было ясно: играла сама Айлиль.
     Марбод заслушался,  а  потом  полез  на  сосну,  стараясь  не  измять
темно-лиловых цветов глицинии вокруг ее ствола.
     Марбод глянул  в  освещенные  окна,  поблагодарив  в  душе  советника
Арфарру за  цельные  стекла  вместо  промасленной  бумаги.  Песню  опавших
лепестков пел маленький негодяй Неревен,  а  королевна  слушала  и  играла
расшитым поясом. Ах, как она была прекрасна! Брови - как летящие  бабочки,
и глаза как яхонты, и жемчужные подвески  в  ушах  -  как  капли  росы  на
лепестках айвы, и от красоты ее падали города и рушились царства.
     Ибо знатный человек сжигает из-за дамы города и замки. А  простолюдин
- даже хижину сжечь поскупится.
     Шло время. За окном стали играть в прятки. Марбод выждал, пока Айлиль
досталась очередь водить, и бросил в  золоченую  щель  камешек,  обернутый
бумагой. Айлиль, побледнев, стала вглядываться в темноту.
     Марбод соскользнул с дерева и затаился в густых рододендронах. Айлиль
все не было и не было. Марбод проверил,  чтобы  складки  плаща  не  мешали
дотянуться до меча.
     Айлиль показалась на тропинке одна. Марбод спрятал меч,  скинул  плащ
лучника и, взяв ее за руку, тихо увлек под дерево.
     - Ах, сударь, - сказала Айлиль, - все уверены, что вы бежали...
     - Ах, сударыня, - возразил Марбод, - я скроюсь куда угодно, чтобы  вы
могли без помех слушать, как поют маленькие послушники.
     Айлиль нахмурилась. О ком он говорит? Об игрушке? Рабе?
     - А я-то мечтал, - сказал Марбод, -  надеть  на  луну  пояс,  послать
брата с деревянным гусем...
     С деревянным гусем ездили свататься.
     Девушка заплакала.
     - И все это из-за какого-то торговца, - сказала  она.  -  Ну  почему,
почему вам понадобилась эта шутка с мангустой!
     - Как почему? - удивился Марбод. - Потому, что я ненавижу Арфарру.
     Девушка стояла перед ним, и губы ее были как  коралл,  и  брови,  как
стрелы, пронзали сердце, и оно билось  часто-часто.  Марбод  наклонился  и
стал ее целовать.
     - Ах, нет, - сказала Айлиль. - Я боюсь Арфарры.  Он  чародей,  и  все
видит и слышит, и язык у него мягкий, как кончик кисти.
     Марбод усмехнулся про себя.  Арфарра  -  не  чародей,  а  архитектор.
Сколько он понаделал ходов во дворце, в добавление к старым, оставшимся от
империи...
     - Слышите, как токуют глухари в Лисьих болотах? Им нет дела  даже  до
охотников. Что мне за дело до Арфарры?
     Королевна возразила:
     - В будущем  году  Арфарра  осушит  Лисьи  Болота,  и  не  станет  ни
тетеревов, ни охотников.
     Они молчали и слушали ночные шорохи.
     - Неужели все из-за одного коня? - грустно сказала Айлиль.
     Марбод, вздохнув, подумал о буланом Черном Псе. Конь был так  красив,
что сердце едва не разрывалось, и все кругом смеялись:  король-де  пожалел
для Кукушонка коня по совету Арфарры.
     - Что такое Арфарра? - пожал плечами Марбод. - Черный колдун.  Черный
- от слова "чернь". Он слаб - и  хочет,  чтобы  слабые  попирали  сильных.
Хочет, чтобы верность и равенство исчезли  и  чтобы  должности  во  дворце
занимали рабы, потому что рабы будут целиком от него зависеть.
     Айлиль подумала о государыне Касии, простой крестьянке.
     - Ах, сударь, - сказала она.  -  Вы  напрасно  презираете  колдовство
слабых. Женщинам иной раз больше видно, чем мужчинам. И проповедники Ятуна
недаром говорят:  "Слабые  рушат  города  и  наследуют  царства".  Как  же
получилось, - с упреком сказала Айлиль, - что вас победили в поединке?
     Марбод, сжав зубы, показал обломок меча:
     - Колдовство Арфарры. Так не рубят сталью сталь.
     Девушка провела пальцем по оплавленному срезу и  кивнула,  хотя  мало
что понимала.
     - Но он достойный противник, - шепнула она.  -  Мне  сказали...  -  и
осеклась. Она хотела повторить то, что говорил Неревен, но вспомнила,  как
теребила длинные волосы послушника - и замолкла. А вместо этого  повторила
рассказ эконома Шавии о сцене в покоях государыни Касии.
     - Как там, должно быть, красиво, - шепнула, поцеловала и пропала  меж
деревьев.

     Из заброшенной беседки на краю бывшего  пруда  Неревену  было  хорошо
видно, как Марбод гладил Айлиль и мял ее платье, а о чем  они  говорили  -
слышно не было. "Жалко, - подумал Неревен, - что шакуников  глаз  есть,  а
шакуникова уха - нет".

     Марбод завернулся  в  плащ  королевского  лучника,  перемахнул  через
садовую стену, смешался с праздничной челядью и  без  помех  прошел  через
замковые ворота. Никто даже не обратил внимания, что стрелы в колчане -  с
белым оперением, без положенной черной отметины.
     Марбод шел Мертвым Городом, осторожно оглядываясь: но никто за ним не
следил. Только раз мелькнула чья-то тень, слишком большая для перепелки  и
слишком маленькая для человека. Марбоду показалось,  что  то  был  призрак
убитого им проповедника-ржаного королька. Он тихонько вытащил  из  колчана
заговоренную стрелу, - но тень пропала.
     Впрочем, вряд ли тень  ржаного  королька  стала  бы  бродить  в  этих
холмах. Вот уже триста лет, как короли хоронили под этими  холмами  головы
побежденных противников, чтобы удача и счастье покойников перешли на землю
победителей, и все эти высокопоставленные покойники,  конечно,  задали  бы
страшную трепку какому-то нищему проповеднику.
     Марбод тихо крякнул. Из-за свежего кургана герцога Нахии  выскользнул
и присоединился к Марбоду человек в городском кафтане. Марбод провел  весь
вчерашний день в маленькой усадьбе у городских стен, принадлежавшей одному
из мелких вассалов рода, пожилому Илькуну. Илькун хлопотал, не  зная,  как
угодить господину.
     Теперь Марбод и Илькун шагали по дороге меж  живых  могил,  глядя  на
городские стены  далеко  внизу,  освещенный  залив,  где  качался  корабль
торговцев. Марбод вновь вспомнил о разрубленном клинке Остролиста. У  него
померкло в глазах, и он ухватился за шитую ладанку на шее. В мешочке  была
пестрая колючая раковина - личный его бог. Раковину он не унаследовал,  не
получил в дар и не купил - просто нашел. Сидел в засаде на морском  берегу
и подобрал на счастье, заметив, что колючие завитки закручены не влево,  а
вправо. Засада была удачной - Марбод оставил себе красивого божка.
     Спутник его заметил движение и сказал:
     - Я так думаю, что меч погиб из-за колдовства советника, и что это не
последний меч, который будет погублен его колдовством.
     Марбод кивнул.
     - А почему, господин, -  спросил  немного  погодя  вассал,  -  Даттам
уезжает от Весеннего Совета?
     А это,  надо  сказать,  было  очень  странно.  Путешествие  во  время
золотого перемирия имело то  сомнительное  преимущество,  что  на  караван
никто не нападал. Недостаток же был в том, что караван сам не мог грабить.
Впрочем, Даттам первым давно не нападал, зато довольно часто  бывало  так,
что налетит шальной сеньор - и окажется связанным, у столба,  на  коленях.
И, конечно, Даттам его простит и даже одарит, сделает своим вассалом.
     Марбод засмеялся.
     - Потому что он - шакал, как все торговцы.  Хочет  быть  подальше  от
схватки и думает, что кто бы ни победил на Весеннем Совете  -  он  получит
свой кусок. А на самом деле, кто бы ни победил, - он получит пинок.
     - Господин, - сказал верный Илькун, указывая  на  далекий  освещенный
залив. - Ваш обидчик сейчас на своем корабле. Прикажите мне отомстить...
     В маленьком доме у городских ворот  хозяин  хлопотал,  уставляя  стол
лучшими блюдами.
     - А где Лива? - спросил он служанку. Лива была дочерью Илькуна.
     Служанка смутилась. Илькун вскочил и выбежал в соседнюю комнату.
     -  Никуда  ты  не  пойдешь,  -  услышал  Марбод  через  мгновение  за
перегородкой. - Господин в доме - женщина должна служить ему за столом и в
комнатах.
     Марбод отставил непочатую чашку и шагнул в соседнюю горницу.  Девушка
стояла перед отцом в дорожной одежде, с белым платком  на  голове.  Марбод
усмехнулся. Он еще утром, по преувеличенно  простой  одежде  и  неприятной
скованности догадался, что она ходит слушать ржаных проповедников.
     Марбод снова накинул плащ и взял в руки лук.
     - Сегодня праздничная ночь, - сказал он,  -  но  все  равно  нехорошо
бродить по городу одной. Я был бы счастлив сопровождать вас.
     Марбод и Лива, держась за руки,  прошли  через  город,  спустились  в
заброшенную гавань и влезли в какую-то дыру  меж  цветущих  рододендронов.
"Бывшие портовые склады", - догадался Марбод.
     Люди  молча  собирались  в  подземелье.  Нанковые  кафтаны,  козловые
башмаки... Марбод вспомнил слова Айлиль и усмехнулся. Белый кречет - и тот
не  одолел  мангусту.  Что  может  сделать  с  мангустой  ржаной  королек,
птичка-помойка?
     У порога второго зала люди скидывали верхнее платье. Высокий человек,
с лицом, сморщенным, как персиковая косточка, перевязывал каждого  широким
белым поясом и подавал каждому мутную одинаковую ряску.
     Марбод глянул в лицо привратника и слегка побледнел: тот был  слишком
похож на проповедника, убитого им две недели назад.
     Марбод хотел надеть ряску прямо на плащ королевского лучника, но  ему
жестом приказали снять верхнюю одежду. Марбод чуть  усмехнулся  и  отогнул
роговые застежки.
     Кто-то за его спиной сдержанно ахнул, глаза привратника-двойника чуть
расширились. Марбод не успел переодеться после встречи с  Айлиль.  На  нем
был белый кафтан, вышитый изображениями дерущихся волков  и  перехваченный
поясом из роговых пластинок. Слева на поясе  висел  кинжал  в  трехгранных
позолоченных ножнах, справа - Марбод был левшой - сверкала  рукоять  меча,
перевитая жемчугом. Даже если привратник не знал его в лицо, он должен был
признать по одежде младшего сына Ятунов.
     Привратник  молча  обернул  его  белым  поясом.  Марбод   поклонился,
поцеловал протянутую ладонь. Привратник не шелохнулся, только поглядел  на
руки Марбода, где на  на  большом  пальце  блеснуло  нефритовое  кольцо  с
головой кречета, родовое кольцо  младших  сыновей  Кречета.  Такие  кольца
носили, чтобы удобней было оттягивать тетиву лука,  -  Марбод  всегда  был
чудесным стрелком.
     Марбод завернулся в  белый  конопляный  балахон  и  переступил  через
порог.
     Время шло. Комната наполнялась людьми и свечами.  Украшений  никаких,
кроме известковых наростов на стенах бывшего склада.  Ржаные  корольки  не
признавали идолов; как заключить в кусок дерева того, кому весь мир мал?
     Бывший  привратник  закрыл  дверь.  Начались  пения.   Марбод   хотел
пропихнуться в первый ряд, но Лива с неженской силой вцепилась ему в  руку
и притиснула к стене.
     Все было чинно и скучно, никто  не  собирался  творить  блуд  и  пить
собачью кровь: вздорные слухи. Марбод пригляделся. Великий  Ятун!  Сколько
рабов!
     Подошло время проповеди. Проповедник вышел на  середину  и  рассказал
что-то о сотворении мира и о лукавом Фанне. Но сотворение  мира  было  так
давно, что оно совсем не интересовало Марбода, и он украдкой зевнул. После
этого проповедник ткнул в собравшихся пальцем и спросил, о чем  каждый  из
них должен просить бога. И сам же ответил, что нельзя просить ни денег, ни
жены, ни детей, потому что все это может  обернуться  несчастьем,  а  надо
просто просить бога делать добро, потому что бог знает лучше человека, что
есть добро и что зло.
     И стал рассказывать притчу:
     Некий добрый человек, спасавшийся в пещере, ночью был разбужен огнями
и  криками;  это  разбойники  убивали  крестьян.  "О  господи,   возроптал
пустынник, - если ты всеблаг, как же ты допускаешь гибель  невинных,  -  и
пошел прочь из этого места. Господь послал ему спутника - Милосердие.  Вот
пришли двое  путников  к  мосту  и  встретили  там  мужа  весьма  святого.
Поговорили. Прошли они мост, и тут отшельник видит:  его  спутник  взял  и
толкнул святого в реку. Тот упал и утонул. Отшельник смолчал.
     На ночь они остановились в бедном доме, и  хозяин  поделился  с  ними
последним куском хлеба. Спутник же, уходя,  взял  единственную  серебряную
чашу в доме и унес ее с собой. Отшельник и  тут  смолчал.  Следующую  ночь
провели они в доме, где хозяин встретил их бранью  и  послал  на  сеновал.
Спутник же вынул из-за пазухи чашу  и  оставил  ее  дурному  хозяину.  Тут
отшельник не выдержал и хотел спутника зарезать:
     - Ты, верно, бес, люди так не поступают!
     Тогда спутник его сказал:
     - Я не бес, а свойство  господне.  Узнай  же,  что  серебряная  чаша,
которую я украл, едва не споила своего прежнего хозяина  и  была  причиной
его бедности. А богач, которому я ее отдал, впадет из-за  нее  в  смертный
грех и окончательно погубит душу.
     - А проповедник, которого ты убил, - возразил  отшельник,  В  чем  же
он-то был грешен?
     - Он и вправду был безгрешен, - отвечал ангел. -  Но  пройди  он  еще
несколько шагов, - и пришлось бы ему случайно убить  человека  и  погубить
свою душу. А сейчас он спасен, и подле господа.
     Посему, заключил проповедник,  не  стоит  роптать  на  пути  господа,
одному ему ведомо все. И не стоит гордиться, ибо всякий  гордец  -  только
меч в руках господа".
     "Лучше б он меня убийцей назвал, - подумал  Марбод,  -  чем  мечом  в
чужой руке".
     Когда проповедь кончилась,  все  вышли  в  первую  пещеру,  составили
длинные столы, разложили семь видов злаков и простоквашу.  Белые  балахоны
сняли, а пояса оставили.
     Рядом с Марбодом за стол сел толстый лавочник в нанковом казакине.
     - Отец мой, - спросил он, тяжело дыша, - а  как  с  имуществом?  Иные
говорят - все  раздай.  Стольких,  говорят,  убиваешь,  сколько  могло  бы
кормиться от твоего излишка...
     - Ересь, - коротко ответил привратник. - Пользуйся добром по совести,
и все.  Господь  -  наш  верховный  сеньор,  и  жаловал  нам  имущество  в
пользование, для нашего же  блага.  И  грехом  было  бы  обмануть  доверие
сеньора и присвоить пожалованное  в  собственность,  и  злоупотребить  им.
Потому-то, - продолжал монах, возвышая голос, - неугодны Господу грабежи и
убийства, жадность, мошенничество, хищничество,  чужеядство  и  страсть  к
насилию и чужому имуществу.
     Слова проповедника были пустыми, а  от  самого  человека  шла  та  же
страшная сила,  которую  Марбод  чувствовал  в  королевском  советнике,  и
которая злила его больше, чем все, что Арфарра делал и хотел.
     Марбод разозлился и сказал:
     - Если я не буду отнимать и грабить, как же мне  прокормить  дружину?
Если не хвастаться удалью, - кто ж пойдет за мной?
     Привратник в белом молча смотрел на него и  на  нефритовое  кольцо  с
кречетом. Марбод стукнул кулаком по столу.
     - Мне, - сказал Кукушонок, - плохо, что я убил твоего родича. Он  мне
снится. Никто не снится - этот снится, ходит, и к горлу  тянется.  Я  сжег
барана - чего ему еще от меня надо?
     Сидящие за столом притихли, а монах все смотрел и смотрел.
     - Я не отрекусь от родовых богов!
     - Не надо отрекаться от родовых богов, ибо все они служат  Единому  и
являются его свойствами.
     Вдруг глаза проповедника засверкали, как встающая луна, шея раздулась
и налилась красным, и он закричал:
     - Ведомо, ведомо всем, что ты носишь на шее беса! Это не ты говоришь,
а бес! Раздави его, - и говори голосом своим и господним!
     Марбод сунул руку за пазуху и  вытащил  оттуда  раковину  в  парчовом
мешочке.
     - Это не бес, - сказал Марбод, - это моя удача.
     При виде мешочка проповедник задергался, как курица над огнем.
     - Бес разбоя и грабежа, - закричал  проповедник,  -  днем  он  ест  с
твоего меча, ночью пьет  твою  кровь,  -  раздави  беса,  или  сегодня  же
погибнешь!
     И с  этими  словами  проповедник  выхватил  из  рук  Марбода  пестрый
мешочек, бросил его на пол и заплясал на  нем.  Марбод  потом  думал,  что
ничего бы страшного и не произошло, отбери он раковину, - но Марбод только
закрыл глаза и услышал, как бес, или бог, или  удача  его  захрустела  под
деревянным башмаком.
     Тут же закричали снаружи, и в конце  залы  замахали  руками  сторожа.
Людей сдуло, как золу с обгоревшего пня, куда-то  в  чрево  холма.  Марбод
оттолкнул проповедника, подхватил лук и стрелы и выскочил из пещеры.

     Ванвейлен спускался вниз  темными  анфиладами  бывшей  управы,  когда
кто-то окликнул его. Ванвейлен обернулся: в проеме ниши стоял не кто иной,
как королевский дядюшка, Най Третий Енот. Най был в темно-вишневом кафтане
с круглым белым воротником и  поясом  из  серебряных  блях.  Каждая  бляха
изображала какое-нибудь животное. Это был очень дорогой  пояс,  и  сделали
его в империи. Волосы старого сеньора  были  собраны  в  узел  и  заколоты
золотой шпилькой. Над воротничком, чуть ниже шеи, виднелась  татуировка  в
виде морды енота. Раньше все  воины  отмечали  тело  такими  знаками.  Это
делалось для того, чтобы после битвы, если у  мертвеца  заберут  голову  и
одежду, можно было опознать тело.
     Старый граф осмотрел купца с головы до ног:
     - Как тебя... Ван... Вай... -  знаешь  ли  ты,  что  Арфарра-советник
хотел тебя арестовать в день праздника? Отчего, по-твоему, за твоей спиной
стояло четыре стражника?
     Ванвейлен озадачился.
     - Знаешь ли ты, - продолжал граф, - что ламасские цеха делают все  по
слову Арфарры? И если вам не дали торговать в городе Ламассе, то этого  не
могло произойти без приказания Арфарры?
     - Зачем вы мне это говорите?
     - Чтобы ты сейчас садился на лошадь не спеша, и упал бы с лошади, как
ты это сделал позавчера у Медвяного  Отрога.  Может  статься,  что  кругом
засмеются, когда ты упадешь с лошади, и король выглянет из окна и  позовет
тебя к себе. И если король, позвав тебя, спросит, как ему  быть,  вспомни,
что я тебе сказал.
     - Кто я такой, - изумился Ванвейлен, - чтобы король у меня  о  чем-то
спрашивал?
     - Ты посторонний, - промолвил Най, - а о важных  решениях  гадают  на
постороннем.
     Старый граф повернулся, чтобы идти, и тут Ванвейлен  схватил  его  за
полу кафтана. Сеньор весь передернулся от отвращения.
     - Эй, - сказал Ванвейлен. - Такие вещи не делаются даром!
     Граф поглядел на купца и усмехнулся. "Клянусь божьим зобом, - подумал
он, - любой знатный почел бы за счастье сделать это даром".  Граф  снял  с
шеи ожерелье крупного жемчуга и вложил его в  руку  Ванвейлена.  Ванвейлен
помахал ожерельем и сказал:
     - Приговор бога стоит дороже.
     - Что тебе надо?
     - У вас много земли юго-востоке. Напишите мне расписку,  что  я  могу
торговать беспошлинно во всех принадлежащих вам приморских городах.
     Граф заколебался, но, видя, что у купца в глазах так и рябит,  так  и
пляшет золотом, увел его в соседнюю комнату и написал грамоту.

     Если бы не шакуников глаз да лунная ночь, Неревен  наверняка  упустил
бы Кукушонка.
     Теперь же Неревен лежал за холмом и глядел в  черепаховую  трубку  на
две фигурки: в синем плаще и в серой  епанче,  спускающиеся  к  городу.  И
опять разговора не было слышно, - слышно было только, как шевелится трава,
да ворочаются под  ней  знатные  мертвецы.  Неревен  вытащил  из-за  пояса
подаренный ему отрез  шелка,  поглядел  на  трехцветный  узор  и  едва  не
заплакал от обиды. Ах, как бы ему хотелось услышать, о чем говорят эти два
варвара-пса!
     И  вдруг  Неревен  вспомнил  о  чужеземном  талисмане,   -   стальной
чечевичке, - и о том, как быстро вытащил талисман чужеземец  -  верно,  за
талисманом и прибежал? Как же он узнал, куда бежать? Может, этот  талисман
как раз вроде бусинки с четок бога Бужвы, небесный доносчик,  который  все
слышит и рассказывает хозяину? Как шакуников глаз - тут лучше видно, а там
лучше слышно.
     И тут Неревен вздрогнул: как же может быть талисман без  узоров?  Это
только шакуников глаз и без узоров действует, а в  талисмане  узоры  самое
главное...
     Марбод и его спутник скрылись в домике у  городских  стен  на  берегу
реки. Неревен побежал за ними, обошел крепкий тын,  разобрал  заклятье  на
воротах. Он уже совсем собирался уходить, когда калитка скрипнула, и в ней
показался Марбод с какой-то женщиной.
     Неревен тихо последовал за ними сквозь толпу и  костры  на  городских
улицах.
     Через час Неревен сидел за столиком на освещенной лодочной веранде  и
пил чай. В голове у него все прыгало. Марбод Кукушонок - на радении ржаных
корольков?  Великий  Бужва!  Да  от  такой  новости  у  него  вся  дружина
разбежится!
     Неревен украдкой косился вправо. Там, через два стола, сидели трое со
знаками городской охраны и пили вино. Смазливая  служанка  принесла  новый
кувшин и с ним  подала  записочку.  Молодой  охранник  жадно  схватил  ее,
развернул; В анонимной записочке сообщалось: так,  мол,  и  так,  нынче  в
нарушение законов страны ржаные корольки собрались в Охряных Складах.
     Охранник прочитал записку, захохотал и кинул в очаг.
     Неревен вздохнул и незаметно вышел.
     Вот представить себе, что в империи заведется такая секта:  налоги  -
не плати,  власти  -  не  служи,  казенным  богам  -  не  кланяйся.  Какое
государство ее потерпит?
     Но увы: королевство - не государство.  Законы,  как  ручные  собачки:
лают, да не кусаются. А ржаные корольки - как  сорняк  на  казенном  поле:
ай-ай, какая гадость, а полоть некому. Указ есть - исполнителей нет.
     Разве  это  охранники?  Это  ж  добровольцы,  по   жребию   выполняют
гражданский долг. Бесплатно. А за бесплатно кошку ловят не  дальше  печки.
Разве ж побегут добровольцы из освещенной лодки ловить тех,  кого  они  не
ловят в будни?
     Неревен шагал по праздничной  гавани.  Кругом  плясали  и  пели.  Над
освещенными лодками, как над курильницами, вились вкусные  дымки.  Меловые
горы с той стороны залива были как белые  ширмы  с  вышитыми  кустиками  и
надписями, и далеко-далеко в глубине, прямо напротив заброшенных  складов,
качался заморский корабль с картинки. У кормы его лежала в воде луна Галь.
Давным-давно койот сказал волке, что это не луна, а кусок бобового сыра на
дне, - волк соблазнился сыром, стал пить море, чтоб достать луну, и подох.
     Как заставить волка выпить море?
     От заморского корабля отошла большая лодка и  поплыла  к  освещенному
берегу. Корабль опустел.
     Неревен шел мимо лодок, заглядывая на веранды.
     Воровской цех в городе был всегда, а сейчас,  когда  король  отпустил
грехи всем новопоселенцам, разросся необычайно. Кроме того, в городе  было
полно паломников  к  празднику  Золотого  Государя.  А  паломники  -  дело
страшное: сплошь убийцы и воры. Мирской суд присуждал их  к  паломничеству
во искупление грехов, а они грешили по пути по-старому, добывая деньги  на
дорогу: все равно за сколько грехов платить.
     У пятой лавки Неревен приостановился.  Высокий  белобрысый  парень  с
мешком за  плечами  прошел  на  веранду.  Хозяин  приветствовал  его,  как
родного.
     - Добро пожаловать, - сказал  хозяин.  -  Моя  лавка  -  твоя  лавка,
требуй, чего угодно!
     Парень поставил мешок под ноги, достал из него кувшин и осведомился о
цене вина.
     - Для вас - бесплатно, - запел соловьем хозяин, - что - цена! Главное
- услужить человеку! Платите, сколько пожелаете.
     Хозяин налил вина, и зачем-то отвернулся. Парень мигом сунул кувшин в
мешок, и вытащил оттуда другой, такой же, который и поставил на прилавок.
     - Сдается мне, - сказал парень, ухмыляясь, - что десять грошей  -  не
обидная цена.
     - Десять грошей, однако, - сказал хозяин. - Во всей Ламассе ты  и  за
пятьдесят такого не купишь!
     - А мне говорили,  что  зять  твой,  Розовый  Мешед,  такое  вино  за
пятнадцать грошей продает.
     - Слушай, парень, - сказал хозяин лавки, -  ты  кто  такой?  Ты  чего
почтенных людей оговариваешь? Цех не велит брать  дешевле,  чем  по  сорок
пять.
     Вышла ссора, на которую парень и нарывался. "Себе в убыток торгую!" -
кричал  торговец.  "Воры  вы  все,  воры!"  -  визжал  парень.  Собирались
слушатели.
     - Ты платить будешь? - спросил торговец.
     - Лей вино обратно! - распорядился парень.
     Продавец со  злостью  выплеснул  кувшин  в  бочку,  парень,  взмахнув
мешком, выскочил из лавки.
     "Гм", - подумал Неревен и через две минуты вошел вслед за  парнем  на
пеструю плавучую веранду.
     Парень вертел кувшин так и этак перед пьяной компанией и рассказывал,
давясь от хохота.
     - А что в другом кувшине-то было? - спросили его.
     - Уксус, - засмеялся тот.
     Большая лодка с чужеземцами подходила к пристани.
     - А что это, - громко удивился Неревен. - Смотрите,  заморские  купцы
все съехали со своего корабля. И с магистратами.
     - Гражданство отмечают, - зло сказали рядом. - Вчера лаялись, сегодня
помирились. Богач с богачом всегда договорятся.
     Неревен глянул: визгливый голос  принадлежал  человеку,  похожему  на
пузырь, без ушей, без носа, и кафтан бархатный, но грязный.
     - Гражданство, - разочарованно протянул Неревен. - Да уж,  теперь  им
нечего бояться. Да и вору-то  слабо  в  самый  канун  заповедного  дня  на
корабль залезть. Опять же - охрана в гавани.
     Человек-обрубок со злостью плюнул в  сторону  освещенной  харчевни  с
магистратами и торговцами.
     - Это кто же воры? - встрепенулся он. - Богач бедняка законно грабит,
а возьмет бедняк свое назад - так уши рвут.
     Человек-обрубок заплакал. Он явно был пьян. Сосед  его  наклонился  к
Неревену и шепнул:
     - Выгнали его сегодня с работы - вот он и бесится.
     Неревен  вздохнул.  О  богачах  вообще-то  человек-обрубок  рассуждал
правильно. Только вот уши у него были неправильные.
     - Да, - сказал Неревен. -  Говорят,  весь  корабль  завален  золотом.
Разве можно такие деньги добыть честным путем?
     - Колдовское золото, - горько сказал кто-то. - А его, если не  дарить
добровольно - пеплом станет.
     Неревен сощурился.
     - То-то и удивительно, что не колдовское. Сегодня в королевском  суде
их набольший на треножнике клялся, что не умеет колдовать.
     Лодка покачивалась, ночь продолжалась.
     Скрипнула дверь,  на  веранде  показался  еще  один  человек:  желтый
кафтан, бегающие глаза. Пристроился к честной  компании,  поманил  пальцем
"айвовый цветочек". Девушка, улыбаясь, села ему на колени.
     - Слышь, Джад, - сказал  человек-обрубок,  -  а  заморские  торговцы,
оказывается, не колдуны.
     - Пьян ты сегодня, Половинка, - сказал тот.
     Прошло столько времени, сколько  надо,  чтобы  сварить  горшок  каши.
Половинка и Джад куда-то исчезли.
     Неревен выбрался на верхушку веранды  и  стал  смотреть  в  шакуников
глаз. Заморские торговцы сидели в ста шагах, меж  вышитых  столиков,  пили
вино с городскими чиновниками и смеялись. Вдали, на  волнах  в  серебряной
сетке, качался темный корабль.
     Но как ни вглядывался Неревен - никто к  кораблю  не  плыл.  Безумная
затея сорвалась. Вторая ошибка за сегодняшнюю ночь. Первую Неревен  сделал
у холма в Мертвом Городе, глядя на стальную чечевичку.  Он  тогда  подумал
так: "Есть глаз Шакуника, можно сделать и ухо". А потом так: "есть амулеты
- ворожить, есть и амулеты, чтобы подслушивать". Но  глаз  Шакуника  -  не
амулет, а варвары из-за моря - не ученые. Но отчего  же  пришла  в  голову
ложная аналогия?
     Неревен уже было повернулся уйти, но тут один  из  купцов  вскочил  и
стал вглядываться  в  темноту.  И  тут  же  с  корабля  что-то  вскричало,
полыхнуло, - в серебряную воду с визгом катились две тени.
     На берегу всполошились. Неревен бросился вниз,  к  гавани,  забыв  об
аналогиях и силлогизмах. Вот теперь,  ища  воров,  лавочники  каждый  куст
оглядят. Десять ишевиков стоил утром Неревен. Чего будет стоить Кукушонок,
застигнутый среди ржаных корольков?
     И все же - чего испугались воры на корабле? Почему заморский торговец
заметался раньше общего переполоха?

                                    9

     Айлиль прибежала к брату и рассказала ему правду об Арфарре - то есть
то, что говорил Неревен.
     Глупый эконом Шавия сказал, что советник стремится к справедливости и
общему благу, а  Неревен  объяснил,  что  советник  стремится  к  мести...
Неревен рассказал правду, потому что такое правда? Это  то,  о  чем  можно
спеть песню. Можно спеть песню о человеке, хотевшем мести,  а  кто  слышал
песню о человеке, хотевшем справедливости?
     "Справедливости" можно хотеть на вейском. А на  аломском  и  слова-то
такого  нет.  Есть  слово  "справедливый".  Но  опять-таки   нельзя   быть
"справедливым" просто так. Если ты, скажем, "справедлив" к истцу,  то  тем
самым несправедлив к ответчику.  Арфарра  составлял  грамматику  аломского
языка, там было сказано: у  аломов  прилагательные,  как  глаголы,  бывают
переходные и непереходные, "справедливый" обязательно требует  дополнения.
"Справедливый" к кому?
     Айлиль повторила слова Неревена, заплакала:
     - Сколько людей не может выбрать между верностью клятве  и  верностью
королю! А если б могли - мир бы остался совсем без  песен.  Была  бы  одна
роспись на стенах. Дивная, как в покоях государыни Касии.
     Король велел позвать Арфарру: тот еще не возвращался с дамбы.
     И еще этот сон графский... Сну,  впрочем,  король  не  верил.  Король
рассердился, потому вдруг молвил:
     - К вам, сестра моя, сватается экзарх Варнарайна.
     Девушка побледнела и упала в обморок. Подбежали с криком прислужницы.
     Король сжал зубы: "Значит, правда,  о  ней  и  Кукушонке.  Не  будет,
однако, горевать о разорванной помолвке. А если через шесть лет...  Экзарх
глупец: сколько войн начиналось оттого, что король обижался за обращение с
сестрой или дочерью в чужих краях. Ни за что так охотно не  воюют  верные,
как за честь госпожи".
     Варай Алом поднялся в  башню  к  старой  женщине,  прижался  лицом  к
холодному стеклу и сказал:
     - Великий Вей, что за страна! Только во время войны они  и  слушаются
короля, и они наглы передо мной, а Арфарра со мной хитрит. Пришел граф Най
и рассказал мне, что видел во сне Золотого  Государя,  который  отдал  ему
печать государственного канцлера, и старый Цеб Нахта был с ним. Цеб  Нахта
подтвердил этот сон и показал  печать,  и  сказал,  что  Золотой  Государь
назвал Арфарру шпионом империи. Кому отдать ее, графу Наю или Арфарре?
     Ведь граф Най, клянусь  божьим  зобом,  глупей  настоящего  енота,  а
Арфарра рад продать меня горожанам и торговцам!
     С башни был виден весь ближний мир: горы, как кони, сбежались к морю,
вытянули морды, пили; костры на небе, костры в городе и в замке. А это кто
сел на игреневого иноходца, как козел на бочку? А, это морской торговец...
     - Я не могу выбрать, - сказал король.
     Старая женщина удивилась:
     - Если не можешь выбрать - пусть выберет посторонний.

     Ванвейлен еще не успел выехать  со  двора,  когда  сзади  послышались
крики. Стража с факелами окружила  его  и  привела  в  высокую  башню  над
утренней трапезной. Со стен щурились звери,  похожие  на  чертежи:  каждый
зверь был как бы разрезан пополам и дважды изображен анфас, чтобы ни  один
кусок зверя не остался невидимым.
     Ему велели встать на колени - не перед королем, а  перед  его  старой
матерью.
     - Я посторонний, - с ужасом сказал Ванвейлен, - я ничего не знаю.
     Старая женщина кивнула:
     - Ты посторонний, поэтому  тебе  и  решать.  Через  человека  говорит
интерес, через постороннего - бог.
     А  король  оглянулся  на  вооруженную  толпу,  набившуюся  в   башню,
побледнел и сказал:
     - Что это, господа! Неужто я ваш пленник?
     Граф  Най  Третий  Енот,  застеснявшись,  отпихнул  одного  из  самых
нахальных дружинников и ответил:
     - Отнюдь нет. Но двое человек видело сегодня сон, чтобы вы не  верили
лазутчику из империи, и они принесли вам большую печать, и мы хотим, чтобы
вопрос о печати, по обычаям предков, решил посторонний.
     В эту минуту дверь отворилась, и в комнату вошел Арфарра.  Он  был  в
длинном шелковом платье. Сверху платье было сиреневого цвета, а по  подолу
шла широкая полоса, расшитая серебряными зверями меж цветов и листьев.  Он
минуту назад явился со строительства дамбы и так и не успел переодеться, и
лапки  серебряных  зверей  были  испачканы  глиной.  Лицо   Арфарры   было
совершенно бесстрастно, но на лбу выступила  кровь.  Как  всегда,  он  был
безоружен, если не считать маленькой тушечницы у пояса.
     Ванвейлен оглянулся по сторонам.  Господи!  Небольшой  зал  был  весь
набит вооруженными сеньорами, и за ними на стенах  теснились,  подбадривая
их, резные кони и страшные рожи  предков.  Старая  женщина,  мать  короля,
сидела в ворохах палевого шелка  и  держала  в  руках  подносик,  закрытый
большим желтым платком. Вокруг Арфарры  не  было  ни  одного  человека,  и
Ванвейлен вдруг с необыкновенной ясностью понял, что, если он  скажет  то,
что хочет от него граф Най, эта вооруженная сволочь тут же убьет  Арфарру,
а если он скажет не то, что  хочет  от  него  граф  Най,  эта  вооруженная
сволочь тут же убьет его самого, Клайда Ванвейлена,  а  Клайду  Ванвейлену
меньше всего хотелось быть убитым. "Черт побери, подумал Ванвейлен, -  это
очень хорошо быть  посторонним,  -  только  вот  что  делать,  если  выбор
предоставляется посторонним".
     Старая женщина сдернула с  подносика  шелковый  платок:  под  платком
лежала большая желтая печать, украшенная изображением человека  с  головой
мангусты и зеркальной надписью: "то, что  касается  общего  блага,  должно
решаться общим волеизъявлением".
     У Арфарры на  лбу  выступила  кровь.  Он  узнал  ту  печать,  которую
позавчера вложил одурманенному королю в руку. Куда-то она пропала в ночной
суматохе. Арфарра полузакрыл глаза. "Этого человека купили, - понял он,  -
а печать поднял кто-то из придворных".
     - Ты человек посторонний, - сказала Ванвейлену старая женщина, - и мы
все хотели бы от тебя услышать, кому надо отдать эту печать: графу Наю или
Арфарре-советнику.
     Король с детским любопытством  глядел  на  Ванвейлена.  Рыцари  стали
приплясывать  от  нетерпения.  Граф  Най  оправил  реденькую   бородку   и
улыбнулся. Бывший чиновник империи, Арфарра, стоял совершенно неподвижно.
     - Вряд ли, - сказал Ванвейлен, - я имею право называться посторонним,
потому что час назад граф Най встретил меня в  Нефритовом  Покое,  и  стал
наставлять меня, что я должен делать. Он говорил  мне  всякие  гадости  по
Арфарру-советника, и еще не высохли чернила на его подписи  вот  под  этой
бумагой, за которую он думал купить мою честь.
     И с этими словами Ванвейлен вытащил из рукава ту  самую  дарственную,
которую написал давеча граф Най, и протянул ее королю.
     - И я думаю, - продолжал Ванвейлен в полной тишине, -  что  граф  Най
делает странные вещи: он ругает короля за  то,  что  король  предоставляет
купцам право на богатство и унижает знатных, - а сам граф Най, как следует
из этой грамоты, делает в своих владениях то же самое. Так что получается,
что граф Най вовсе не хочет заботиться о старых обычаях, а  просто  хочет,
чтобы от налогов, следуемых с купцов, поменьше  досталось  государству,  и
побольше - графу Наю.
     Тут  люди  стали  перешептываться  и   переглядываться,   пораженные:
грамота, данная купцу, возмутила их до третьей души.
     А Ванвейлен взял подносик с печатью, подошел к королю и протянул  ему
поднос.
     - Что же до того, кому отдать эту печать, - Арфарре или графу Наю,  -
это, государь, должен решать не посторонний, а ты сам.
     Ванвейлен с большей охотой сказал бы не "ты сам", а  "народ",  но  он
был человек способный, схватывал все на лету,  и  понимал,  что  вопрос  о
правительстве  для  народа  и  посредством  народа  поднимать   в   данных
обстоятельствах, пожалуй, не стоит.
     - Что же, - промолвил король, - я тоже думаю, что решать  такие  дела
должен я сам, и я отдаю эту печать Арфарре-советнику.

     Через полчаса Ванвейлена ввели в личный  кабинет  Арфарры,  затянутом
красными гобеленами, с рисунками, напоминающими окна в иной мир.
     - Куда вы спешите? - осведомился советник.
     - У нас  корабль  без  хозяина,  -  ответил  Ванвейлен,  -  я  обещал
товарищам вернуться до второй ночной стражи.
     Арфарра поднял брови:
     - Вы переночуете в замке, в соседних  покоях,  а  завтра  я  дам  вам
охрану, и она проводит вас до корабля. Что же касается сегодняшней ночи  -
ночью никакая охрана не убережет вас от арбалетного шарика.
     Арфарра помолчал и добавил:
     - Когда вы сказали, что вопрос о том,  кому  отдать  печать  Великого
советника, должен решать  не  посторонний,  а  сам  король  -  королю  это
пришлось по душе.
     Ванвейлен чуть усмехнулся. А Арфарра поглядел на него и продолжал:
     - Вы хорошо умеете говорить, однако только тогда, когда говорите  то,
что думаете. Вы бы с большим удовольствием сказали, что  вопрос  о  печати
должен решать не король, а народ.
     Ванвейлен хлопнул глазами и сказал:
     - Но нет...
     - Когда лжете, не прикрывайте рта рукой.
     Ванвейлен отдернул руку. А Арфарра помахал дарственной записью  графа
Ная и спросил:
     - Что это за гадости рассказывал вам Най про меня?
     - Он говорил, что два дня назад вы  хотели  арестовать  меня  и  моих
товарищей, но передумали, когда я застрелил эту глупую птицу.
     Арфарра помолчал и сказал:
     - Чтобы  избежать  дальнейших  недоразумений  между  нами,  я  должен
признать, что это правда.
     Ванвейлен не ожидал другого ответа, однако вздохнул и спросил:
     - Это из-за моих похождений с Кукушонком?
     - Так мне показалось наилучшим для общего блага.
     Тут  вошли  монахи  с   подносами,   и   начали   расставлять   между
собеседниками  круглые  и  квадратные  горшочки,  с  янтарной  рыбой  и  с
розоватым мясом, наструганным колечками и  залитым  шкворчащим  соусом,  с
зелеными травами и с  красными  яблоками,  и  со  сластями,  чья  сладость
пронзает душу.
     Ванвейлен вдруг почувствовал жуткий голод, и  без  стеснения,  как  и
подобает варвару, набросился на еду.
     - Вы же ничего не едите, - вдруг сказал он Арфарре.
     Королевский советник улыбнулся одними глазами:
     - Я мало ем, - сказал он, - наверное,  что-то  с  нервами.  По  этому
поводу ходит слух,  что  королевский  советник  Арфарра  боится,  что  его
отравят, и держит у себя в покоях бамбуковый посох. Когда он  хочет  есть,
он втыкает этот посох в землю, и нижняя  половина  посоха  превращается  в
мясо змей, средняя - в мясо зверей, и верхняя - в мясо птиц, и он отрезает
от посоха по кусочку и ест.
     Ванвейлен невольно рассмеялся.
     - А правда, что вы были наместником Иниссы?
     - Да.
     - И где хуже, - в Иниссе или здесь?
     - Господин Ванвейлен, - это  удивительный  вопрос.  За  такой  вопрос
половина наместников империи обрубила бы вам уши.
     - Но вы принадлежите к другой половине.
     Арфарра медленно пил из хрустальной, обсыпанной золотой  пылью  чашки
коричневый  отвар  со  склизкой  пленкой,  и  золотые  блестки  от   чашки
отражались в  его  глазах.  Он  внимательно  разглядывал  своего  молодого
собеседника.
     - Вас назначил наместником наследник Харсома? Это правда, что вы  его
школьный приятель?
     - Да.
     - А за что вас прогнали?
     - За доклад.
     - А о чем был доклад?
     - Наследник Харсома - приемный сын государя. Сын чресел государя  был
сослан в монастырь восемь лет  назад,  за  развратную  жизнь  и  угнетение
народа. Долгое время Харсома не имел при дворе  соперников,  но  два  года
назад  одна  из  наложниц  государя  очаровала  его  до  того,  что  стала
государыней Касией. Когда у государыни родился сын, она стала требовать от
императора, чтобы ее  годовалый  сын  был  поставлен  на  место  человека,
который правит десятой частью земель империи и половиной ее денег. Молодая
женщина не имела своих денег и не  знала,  как  ей  лучше  сколотить  свою
партию. И вот она упросила государя построить новый дворец, и она  раздала
нужным  ей  людям  подряды  на  строительство  дворца.  И  они  стали   ее
сторонниками, потому что от этого строительства они имели огромную  выгоду
и стали, вдобавок, соучастниками в ее преступлении.
     - А вы?
     - Я подал доклад о злоупотреблениях  при  строительстве.  Этих  людей
сослали, и государыня вновь осталась без партии. А чтобы помириться с  ней
и доказать, что он к этому непричастен, Харсома подарил ей мою голову.
     - Послушайте, советник, но ведь когда вы писали доклад, вы  думали  о
справедливости, а не о нуждах Харсомы?
     - Побывав наместником Иниссы и советником короля, я отучился от слова
"справедливость", господин Ванвейлен. Сухими руками пожар не тушат.
     - А этот... первый государев сын...  Из-за  чего  его  сослали?  Тоже
стараниями Харсомы?
     Глаза Арфарры сделались как у больного воробья.
     - Господин Ванвейлен, мне неприятно рассказывать о тех событиях,  так
как я принимал в них участие на стороне экзарха Харсомы.
     Ванвейлен помолчал.
     - А экзарх Харсома - хороший правитель?
     - Когда Харсома пришел в  провинцию,  матери  варили  старшего  сына,
чтобы накормить младшего, воды озер  были  заражены  трупами...  А  сейчас
провинция доставляет пятую часть доходов империи, занимая тридцатую  часть
ее территории.
     - Разве только доходы делают страну счастливой?
     - А что же?
     - А что случится в  провинции  с  человеком,  который  станет  ругать
экзарха?
     - Вряд ли в Варнарайне найдутся люди, которые будут  ругать  экзарха.
Он содержит десять тысяч шпионов, и эти шпионы  рассказывают  каждый  день
чудеса о Харсоме, и он выходит к простому народу и читает  его  жалобы.  А
когда какой-нибудь чиновник предаст его или обленится, он следит  за  этим
чиновником, пока тот не совершит что-нибудь против народа,  и  карает  его
только за то, что было сделано против народа.
     - Вы очень откровенны со мной, господин Арфарра.
     - Вы спасли мне жизнь.
     - Полноте, - там были боевые монахи, - они не дали бы вас в обиду.  Я
всего лишь помешал драке.
     - Я считал вас умнее, господин Ванвейлен. Это были  монахи  из  свиты
Даттама. Они не стали бы вмешиваться без  его  приказа,  а  он  бы  такого
приказа не дал.
     - Но ведь вы его друг!
     - У Даттама есть только один друг, которого зовут  Госпожа  Алчность.
Торговцу Даттаму  не  нужны  горожане,  которые  будут  его  конкурентами.
Торговцу Даттаму нужны рыцари, которые будут его  покупателями  и  которые
будут обирать крестьян, чтобы заплатить Даттаму за дивные ткани империи.
     - Но он хотя бы делает вид!
     - Он делает вид, что я его друг, потому что  за  предательство  друга
можно выручить кучу денег, а за предательство  врага  не  заплатит  никто.
Даттам не прогадал. Позавчера граф  Най  Третий  Енот  подарил  ему  право
распоряжаться серебряными рудниками, - граф Най дорого меня оценил.
     Арфарра помолчал и добавил:
     - Извините, господин Ванвейлен, я, кажется, порчу  ваши  отношения  с
Даттамом, а между тем вам действительно не проехать без него в империю.
     - А из-за чего, - спросил Ванвейлен, - Даттам стал монахом?  Смирения
у него меньше, чем волос у лягушки.
     - Господин Даттам, -  сказал  Арфарра,  -  будучи  девятнадцати  лет,
возглавил в провинции Варнарайн  восстание  Белых  Кузнецов.  Вешал  людей
сотнями и тысячами. Он, однако, был  и  тогда  человек  аккуратный  и  вел
восстание, как предприятие, где в графе расходов  -  тысячи  жизней,  а  в
графе прибыль - императорская власть. Проиграл,  ибо  законы  войны  -  не
законы хозяйствования.  Однако  правительство  помирилось  с  восставшими.
Дядя, пророк и колдун, стал  наместником  провинции,  а  Даттама  едва  не
казнили и заставили принять сан.
     - Но это, - сказал Ванвейлен, - невероятно. Восставшая чернь... Разве
мог такой разумные человек, как Даттам, надеяться на победу?
     - Почему же нет, - сказал Арфарра. - Это только здесь, в королевстве,
где сеньоры кормятся с седла и живут войной, народ не умеет бунтовать. А в
империи люди, стоящие у власти,  носят  на  поясе  не  меч,  а  печать,  и
восстания продолжаются годы и годы.
     - А чего добивались Белые Кузнецы, - спросил Ванвейлен.
     - Белые Кузнецы обещали, - едко улыбнулся Арфарра, - что,  когда  они
завоюют ойкумену, они снова отменят "твое" и "мое". Тогда люди  перестанут
делиться  на  богатых  и  бедных,  а  станут  делиться  на   избранных   и
неизбранных. Они обещали людям пять урожаев в год и всеобщее равенство,  и
раздавали своим последователям грамоты с обещаниями высоких чинов,  и  они
убили больше народу, чем холера, и меньше, чем правительственные войска, и
они считали, что в хорошо устроенном государстве не должно быть трех видов
негодяев, как-то, - взяточников, сеньоров и торговцев.
     Ванвейлен невольно улыбнулся. Давеча Даттам употребил эту же формулу,
пугая своего собеседника убеждениями Арфарры, - видимо,  фраза  эта  давно
стала клише и характеризовала не столько обоих людей, сколько  страну,  из
которой они были родом...
     - Сдается мне, - сказал Ванвейлен, -  что  законы  вашей  империи  не
уступают в нелепости убеждениям ваших бунтовщиков.
     Реакция Арфарры была  немедленной.  Его  глаза  угрюмо  вспыхнули,  и
советник сказал:
     - Господин чужестранец! Каковы бы ни были законы великой  империи,  -
это дело или беда ее подданных, - и наша дружба окончится раз и  навсегда,
если вы еще хоть раз скажете что-то подобное.

     Было уже заполночь, когда Ванвейлена  отвели  в  предоставленные  ему
покои. Ванвейлен долго не спал, ворочался под  шелковым  одеялом,  глядел,
как лунные лучи пляшут в рисунках на стенах.  Дело  было  не  в  том,  что
сказал ему Арфарра. Дело было в  том,  что  королевский  советник  посадил
купца за свой стол и стал говорить о таких вещах, о которых  советники  не
говорят просто так.
     Ванвейлен ведь кое-что  знал  о  докладе,  из  разговора  с  экономом
Шавией. Знал он и том, как экзарх Варнарайна поощрил своего друга  Арфарру
подать прошение о реформе под видом доклада о хищениях. А когда оказалось,
что его друг и в самом деле думает  то,  что  написал  в  докладе,  экзарх
Харсома так обиделся,  что  послал  своему  другу  с  десятком  стражников
отличный  подарок:  изумрудный  перстень  с  цианистым  калием.  А   когда
оказалось, что друг от подарка  утек,  экзарх  Харсома  послал  стражников
вослед и, такая пикантная деталь - из десятерых людей,  у  которых  беглец
останавливался, - троих сослал в каменоломни, а остальных - удавил.
     Все эти известия не очень-то понравились Ванвейлену. Далекая  империя
за Голубыми Горами все больше и больше пугала землянина.  Власти  ее  были
наглы и продажны, соглядатаи - многочисленны и уважаемы, и даже лучшие  из
чиновников,  такие,  как  Арфарра,  по-видимому,  даже  не  подозревали  о
ценности человеческой жизни.
     Ванвейлена всегда считали человеком жестоким и предприимчивым, но  он
уже успел убедиться, что  то,  что  на  Земле  посчитают  непозволительной
жестокостью, в этом мире посчитают человеколюбивым слюнтяйством.
     И Ванвейлен не мог не думать о том, что славные соглядатаи Харсомы, в
обязанности  которых  ходит  рассказывать  чудеса  об  экзархе,  наверняка
донесли ему об упавшем со звезд корабле, и о том, какую встречу подготовит
лазутчикам со звезд господин экзарх...
     А стоит ли, черт возьми,  пробираться  в  империю?  Да  еще  с  таким
проводником, как Даттам? Девять против  одного,  что  корабль  разбит  или
поврежден,  и  в  какой,   спрашивается,   алхимической   мастерской   его
ремонтировать?
     Наконец  Ванвейлен  заснул.  Ему  приснилась  пятилетняя  дочка  Зана
Дутыша, подвешенная Даттамом за лодыжки, и спокойное лицо Арфарры.  "Любое
государство приносит зло отдельным  людям  и  благо  обществу"  -  говорил
беглый чиновник империи, - и что-то тут было ужасно не так.

     А советник Арфарра сидел до рассвета над бумагами,  потому  что  этот
человек спал так же мало, как и ел. Он читал, впрочем, не книги, ибо тому,
кто хочет быть ученым, надлежит читать  книги,  а  тому,  кто  хочет  быть
политиком, надлежит читать  доносы.  На  столе  у  него  лежал  листок  со
словами,  которыми  пьяный   Ванвейлен   называл   сеньоров   на   пирушке
оружейников. Арфарра сильно покраснел, перечитав  листок,  потому  что  на
праздниках эти слова можно было слышать  часто,  однако  Арфарра  запретил
включать их в составляемый им аломский словарь. "Странный человек, - думал
Арфарра. - Сколько на свете странных народов".

     Марбод выскочил наружу и оглянулся.
     Сверху грузно спрыгнул человек:
     - Попался! - и тут же глаза горожанина от удивления  расширились:  на
белом вышитом кафтане он разглядел белый пояс ржаных корольков. - Эге!  Да
это Марбод Кукушонок! - вскричал он удивленно и сел без головы в кусты.
     На дороге замелькали факелы.
     - Держи вора!
     Марбод, освещенный луной, бросился вверх по  склону  холма.  Пояс  он
оборвал и намотал на руку, но бросить не мог. Тот был широк, как простыня:
заметят и поднимут. "Поймают меня с этой дрянью в  руках!"  -  в  отчаянии
думал Марбод.
     Марбод взбежал на холм.  Он  надеялся  поспеть  к  городским  воротам
раньше преследователей. Но  было  уже  поздно:  оттуда  бежали  наперерез.
Марбод кинулся вправо. Чуть поодаль, на краю  утеса,  под  сосной  темнела
кумирня. Марбод вкатился в домик.
     В кумирне был только деревянный идол.
     За тыном закричали:
     - Выходи! Скоро прилив!
     Марбод  чуть  приоткрыл  дверь,  упер  кончик  лука  меж  рассохшихся
половиц, выбрал из колчана две стрелы с белым оперением и выпустил их одну
за другой. Звякнули и погасли два разбитых фонаря.
     - А ну, - насмешливо закричал Марбод, -  кто  наденет  кошке  на  шею
колокольчик?
     Горожане забились за тын.
     Марбод вернулся в кумирню и осмотрелся. Перед идолом стояла  погасшая
масляная плошка,  кувшин  с  бузой  и  черствые  подовые  лепешки.  Марбод
вспомнил, что ужасно голоден, схватил лепешку, и, жуя ее, вышиб из  задней
глухой стены доску. Далеко внизу лежала гавань. Было  время  предутреннего
отлива, у подножья обрыва торчали белые головки скал.
     Марбод подумал и вернулся к двери. Он выбрал из колчана гудящую полую
стрелу, обломал у нее хвост и наконечник. Длинный пояс ржаных корольков он
положил перед собой.
     Шло время. На рассвете прискакал стражник из ратуши и закричал:
     - Чего ждете? Поджигайте и хватайте, когда выскочит!
     Первые горящие стрелы воткнулись в соломенную кровлю.
     Когда огонь  спустился  пониже,  Марбод,  скормил  ему  пояс  ржаного
королька. Выждал, пока хижина занялась, распахнул ногой дверь  и  появился
на пороге.
     - Сдавайся! Сгоришь! - закричали ему.
     Марбод оскорбительно засмеялся:
     - Чтоб меня лавочники водили, как перепела на поводке!
     Марбод вытащил кинжал и с силой всадил его  себе  в  грудь.  Горожане
страшно  закричали.  Марбод  опрокинулся  навзничь,  откатился  внутрь   и
бросился, задыхаясь и кашляя, к задней стене. Гнилые доски захрустели  под
ударами сапога. Здание уже пылало вовсю. Марбод посмотрел  вниз.  На  небе
было совсем светло, белые головки  скал  скрылись  под  высоким  приливом.
Затрещали балки, загорелся левый рукав платья. Марбод прыгнул.
     Он ударился о подводный камень, но все-таки выплыл. Убедился, что его
никто не видел, снова нырнул и поплыл, выставив из воды полую стрелу.
     Через два часа он, никем не замеченный, добрался до усадьбы  Илькуна,
перелез через забор и только за забором свалился.
     У горящей кумирни всадник из  городского  суда  напрасно  вертелся  и
предлагал награду тому, кто вытащит труп из огня. А когда  пламя  унялось,
выяснилось, что сгорело все начисто: и стены, и циновки, и идол,  и  самое
труп. За кости обещали двадцать  золотых  государей,  их  искали  долго  и
старательно.  Нашел  кости  уже  после   полудня   один   из   ополченцев,
принадлежавший, между прочим, к цеху мясников.
     Кости сложили в мешок, привязали мешок к трупу  убитого  на  пристани
молодого стражника, и торжественно понесли к городской ратуше на суд.
     Когда процессия уже скрылась в  городе,  к  воротам  подскакало  пять
дружинников Марбода  со  слугами.  Нападения  в  городе  ждали.  Обнаружив
закрытые ворота и стражников на стенах, воины повернули в  гавань,  сожгли
несколько увеселительных  лодок  с  обитателями  и  поплыли  к  заморскому
кораблю. В воде их всех и застрелили.
     Городские магистраты смотрели на это с башни ратуши.
     - Но ведь это самоубийство, - сказал  Ванвейлен,  глядя,  как  далеко
тонут люди в лакированных  панцирях,  похожие  на  красных  драконов.  Это
безумие.
     - Гм, - сказал один из  магистратов.  -  Нить  их  судьбы  все  равно
перерезана. Они ведь заключили с богом договор: после смерти господина  не
жить. Как это так: нарушать договоры...
     Толпа  побежала  глядеть  на  людей  и  лавки,  сожженные  во   время
священного мира, трупы выудили из воды "кошачьими лапами"  и  поволокли  в
город. Проклинали род Ятунов и кричали: "Да  здравствует  король!"  и  "Да
здравствует Арфарра!". Толпа густела как каша: кто-то зачерпнет и съест?

     Неревен явился в замок  только  к  полудню.  Люди  набежали  в  покои
советника, словно муравьи на баранье сало. Все только и  говорили,  что  о
ночном гадании и о смерти Марбода.
     Все сходились на том, что  торговец  вел  себя  до  крайности  тонко,
потому что если бы он просто отдал печать Арфарре, то Арфарру с торговцем,
пожалуй, просто зарубили бы на месте. Ведь  толпа  в  башне  собралась  не
менее безумная, чем та, что сейчас бушевала на городских улицах,  а  богов
сеньорам было наплевать, - они только радовались драке с богами и  бесами.
Но торговец вытащил откуда-то гнусную бумагу, которую подписал  граф  Най.
Все, конечно, ошеломились, что старый граф  якшается  с  торговцем  против
короля, и никто  не  вытащил  меча  в  защиту  графа.  Не  меньше  десятка
хулительных стихов висело сегодня утром на воротах его замка, и,  прочитав
подписи под этими стихами, бедняжка граф спешно уехал в свои поместья.
     А сенешаля король арестовал, и тот в ужасе  признался,  что  никакого
сна не видел, а подобрал печать в королевских покоях и сговорился с графом
Наем.
     Завидев Неревена, учитель сделал ему  знак  и  вскоре  вышел  один  в
розовый кабинет. Неревен рассказал обо всем происшедшем ночью.
     - Я не знаю, - сказал Неревен, - жив ли  Марбод  Кукушонок,  но  зады
илькуновой усадьбы выходят к речному обрыву и  поросли  ивняком.  Проезжий
спуск - совсем рядом. Кто-то босой вылез из воды и прошел сквозь кусты. На
кустах остались белые шелковые нитки, под забором  -  следы  крови.  Утром
хозяйка на рынок служанку не послала, пошла сама.
     Неревен замолчал, вспоминая обрыв под сгоревшим храмом  и  камни:  да
человек он или бес, Кукушонок?
     Арфарра усмехнулся и велел позвать  к  себе  чиновника  из  городской
ратуши, томившегося в приемном покое.

     Запись зафиксировала: на корабль взобрались двое: белобрысый парень и
тот самый человек с обрубленными ушами, которого Ванвейлен видел на дамбе.
Оба вора, очевидно, были  профессиональными  пловцами  и  водолазами.  Они
приплыли в грубых масках,  с  трубками-бамбуковинами.  Расковыряли  люк  и
спустились в трюм. Человек-обрубок вынул  из  ладанки  на  шее  светящийся
спутанный  клубок  и  стал  осматриваться.  Его  спутник  поступил   более
основательно: извлек из кожаного мешка фонарь и зажег его. Человек-обрубок
углядел  новую,  недавно  поставленную  переборку   посередине   трюма   и
решительно стал взламывать дверь. После этого случилось нечто,  чего  воры
не ожидали. В ухе Хатчинсона на пристани пискнул сигнал тревоги,  а  перед
ночными гостями неожиданно  предстал  жирный  дракон  с  красным  костяным
гребнем.
     Дракон засопел, люди закричали. Человек-обрубок выронил свой клубок и
кинулся на палубу. Его товарищ  -  за  ним.  Дракон  не  отставал.  Парень
запустил в адского зверя фонарем и прыгнул в воду. Фонарь пролетел  сквозь
голограмму, не причинив  ей  особого  вреда,  и  зацепился  за  соломенную
стреху, горящее масло  разлилось  по  сухому  настилу  и  запылало.  Люди,
появившиеся на корабле минут через десять, потушили пожар прежде,  чем  он
наделал много вреда.
     Клайду Ванвейлену по-прежнему хотелось оставаться посторонним. Клайду
Ванвейлену ужасно не  нравился  Марбод  Кукушонок.  Но  Кукушонок  был  не
виноват в том, в чем его обвиняли.
     -  Мы  должны  помешать  несправедливости,  -  зло  и  твердо  сказал
Ванвейлен.
     - Во-первых,  капитан,  -  резонно  рассудил  Хатчинсон,  -  вряд  ли
Кукушонок тут не при чем. Скорее всего, он  ждал  этих  двоих  на  берегу.
Иначе как он там оказался и зачем бросился бежать? Кроме того, он убил, из
одного, заметьте, удальства, молодого горожанина.  Между  прочим,  у  того
осталось двое сирот и молодая вдова. В-третьих, мы не можем доказать,  что
Кукушонка на корабле не было, без ссылок на необычайное.
     Ванвейлен, однако, заявил в ратуше:
     - Я не убежден, что Марбод Ятун виновен в нападении на мой корабль  и
в суд на него не подам.
     "Разумный  человек,  -  подумал  выслушавший  его  судья.  -   Боится
связываться с Ятунами".
     - Разумеется, - кивнул он и вручил ему повестку свидетеля.
     - Разве, - удивился Ванвейлен, - у вас возбуждают иск, если истец  не
в обиде?
     Он очень твердо усвоил на предыдущем суде, что, если  истец  или  его
род не подают жалобу на ответчика, то и суду не бывать.
     Судья улыбнулся горделиво.
     - Преступление совершено на городской территории. Это  в  королевском
суде не понимают, что преступник  наносит  ущерб  не  одному  человеку,  а
общему благу. Не хотите быть истцом - так будет истцом общее благо.
     - Так, - сказал Ванвейлен. - Я правильно понял: если человека убивают
в черте города, его судят присяжные, а если за чертой -  то  судят  божьим
судом. Если убивают в будни - наказание одно,  в  праздники  другое;  если
убивают, скажем, свободнорожденную  женщину,  то  платят  сто  золотых,  а
убивают вольноотпущенницу - пять золотых?
     - Пять золотых, - возразил судья, - это за  старуху  или  девочку.  А
если вольноотпущенница может рожать - то пятнадцать золотых.
     - О, Господи, - сказал Ванвейлен и вышел.
     Судья посмотрел  ему  вслед.  Купец  -  а  рассуждает,  как  чиновник
империи...

     Судебное разбирательство началось в четыре часа пополудни.
     Ламасса по  праву  гордилась  своим  судом.  Городской  суд  соблюдал
древние законы рационального судоговорения. Никаких божьих судов,  никаких
ордалий, поединков, каленого железа и прочего. Судья, обвинитель,  адвокат
- и присяжные.
     Правда,  кого  только  в  королевстве  не  именовали  присяжными!   В
королевских  судах  присяжными,  точнее,  соприсяжниками,  назывались   те
десять, а то и семьдесят человек, которые вместе с  подсудимым  клялись  в
его невиновности и, в случае ложности клятвы, делили с ним небесную кару.
     В мирских судах присяжными назывались очевидцы происшествия, и  число
их колебалось в зависимости от характера преступления.  Если  преступление
было тайное, как, например,  убийство,  то  могло  не  найтись  ни  одного
присяжного, а если явное, как, например, порча или колдовство, -  так  вся
округа ходила в присяжных.
     В соседнем городе Кадуме  присяжными  были  три  тысячи  голодранцев,
получавших за судейство три гроша в день. Дополнительные деньги  присяжные
получали в случае конфискации имущества подсудимого, и  недаром  говорили,
что в городе Кадуме перед судом опаснее было быть богатым, чем виновным.
     А  в  городе  Ламассе  присяжные,  от  десяти  до  двадцати  человек,
выбирались из  числа  самостоятельных  и  ответственных  граждан,  слушали
адвоката, слушали обвинителя и выносили приговор, руководствуясь совестью,
законами и прецедентами.
     Город  гордился,  что  правосудие  в  нем  было  не  только  способом
пополнения казны, и что  убийца  отвечал  за  преступление  против  общего
блага, а не уплачивал убыток, нанесенный ответчику.
     Город называл  свои  законы  законами  Золотого  Государя.  Это  было
некоторым  преувеличением.  Большая  часть  дел,  связанных  с  убийством,
воровством, грабежом и прочим, давно судились по прецедентам. Ну,  а  если
прецедентов не было - справлялись с Золотым Уложением.
     Старший брат Кукушонка,  Киссур  Ятун,  слушал  назначенного  городом
защитника. Он был бледен от ярости: только что  на  городских  улицах  его
челядь оборонялась щитами - добро бы от стрел - от тухлых яиц.
     - Главное, - говорил молодой и близорукий крючкотвор, - доказать, что
ваш  брат  не  несет  юридической  ответственности  за  дневное   побоище.
Дружинники учинили вышеуказанное побоище после священного перемирия.  Если
Марбод  за  него  ответственен  -  то  ответственен  и  весь   род.   Если
ответственен весь род - вы опять вне закона.
     Киссур  закусил  губу.  Судейский  глухарь  нес  чепуху.   Дружинники
уступили Марбоду и свою волю, и свою жизнь, и свои подвиги. Как это не  по
воле Марбода они убивали?
     В королевскими суде никто бы не сказал подобной глупости.  Король  за
сегодняшнее кровопролитие мог бы объявить  весь  род  вне  закона,  и  без
сомнения, сделал бы это.
     И поэтому Киссур Ятун  дал  согласие:  судиться  городским  судом  по
законам Золотого Государя.
     В зале суда собрались самые уважаемые граждане.
     Общественный обвинитель Ойвен сказал:
     - Я обвиняю Марбода Ятуна от имени общего блага. Я обвиняю его в том,
что он хотел убить гражданина Ламассы Сайласа Бредшо и с этой целью проник
на принадлежащий тому морской корабль. Обнаружив, что  на  корабле  никого
нет, он решил убить не человека, а корабль - проступок,  естественный  для
тех, кто с равной радостью истребляет жизни людей и  их  имущество.  Когда
его пытались задержать, он убил молодого кожевника Худду,  и  после  Худды
остались двое сирот и молодая вдова. Из-за Марбода Ятуна  сгорела  кумирня
Светозарного Чиша, нанеся ущерб  городской  казне.  А  дружинники  Марбода
Ятуна стали убивать во время священного перемирия - такого не было вот уже
пятьдесят три года!
     Адвокат закричал:
     - Заявляю протест! По  законам  города  и  Золотого  Государя  нельзя
обвинить человека в действиях, совершенных другими людьми без его ведома и
распоряжения.
     - Протест принят, - сказал судья.
     Обвинитель Ойвен поклонился адвокату.
     - Итак, - продолжал  он,  -  ответчики  согласны,  что  в  этом  деле
присяжные должны руководствоваться Законами Золотого Государя?
     - Несомненно, - подтвердил адвокат.
     Согласие  знатного  рода  подчиниться  городским  законам   польстило
присяжным. Они заулыбались. "Оправдают покойника", - зашептались  в  зале.
Адвокат, видя их благодушие, решительно заявил:
     - Граждане присяжные! Двое человек, по словам свидетелей, бросились в
воду с корабля. Как же получилось, что настичь и  убить  при  этом  смогли
лишь одного? И кого? Лучшего воина в королевстве, Марбода Ятуна! Никто  не
может доказать, что Ятун был на корабле, а всякое  сомнение  в  истинности
обвинения надлежит трактовать в пользу подсудимого.
     Тогда обвинитель Ойвен, многозначительно улыбаясь, подал знак.  Писец
внес и поставил на стол заседателей железную укладку. Обвинитель, скрипнув
ключом, достал из  укладки  спутанный  светящийся  клубок  и  торжествующе
поднял его.
     - Граждане присяжные, - сказал он. - Гражданин Ванвейлен  предоставил
в распоряжение  суда  вот  эту  вещь,  найденную,  по  его  словам,  после
посещения злоумышленников. Рассмотрим же ее хорошенько. Что мы  видим?  Мы
видим морской апельсин. Как известно, морские апельсины раньше водились  у
песчаных плесов. Теперь их там нет. Этот же апельсин -  весьма  необычный.
Скажем прямо - уродливый. А кому  неизвестно,  что  Марбод  Ятун  носил  с
собой, как потайного личного бога,  морское  уродство?  Воистину  -  волею
судьбы обронил он своего кумира, чтобы тот не сгорел  с  его  костьми,  но
устранил у суда последние сомнения в том, кто именно в ту злосчастную ночь
проник на корабль.
     Зал заревел. Присяжные передавали апельсин из рук в руки.  Ванвейлен,
с растерянными глазами, подтвердил  слова  обвинения  об  обстоятельствах,
сопутствовавших находке. Последние сомнения отпали.
     - Сегодня мы, - сказал обвинитель Ойвен, - судим  не  мертвые  кости.
Мы, горожане, судим в лице Кукушонка всех разбойников,  которые  презирают
законы  божеские  и  человеческие.  Которые   считают,   что   благородное
происхождение дает им право убивать и насильничать, истреблять наше  добро
и убивать наших детей. И вместе  с  вами,  граждане  присяжные,  судит  их
Золотой Государь, оскорбленный  нарушенным  перемирием,  судит  их  народ,
который вы слышите на площади, судит сам король, который  даровал  Ламассе
права свободного города.
     О, граждане присяжные!  Вас  дважды  по  семь,  и  вы  должны  судить
мертвого Марбода. Но как бы хотел я, чтобы вместо вас, сидящих здесь ныне,
присяжными были ваши братья и сестры, ваши отцы и  деды,  -  все  те,  кто
погиб от рук Марбода, дважды по семь, и дважды по семьдесят, и  дважды  по
семьсот! Уж эти-то люди осудили бы  знатного  убийцу,  не  испугались  лая
родовитых собак, доказали, что в стране правит закон, а не своеволие!
     - Граждане присяжные!  -  сказал  судья.  -  Сейчас  вы  удалитесь  в
закрытую комнату  и  там  вынесете  приговор,  руководствуясь  собственным
суждением, законами  Города  и  Золотого  Государя.  Вам  надлежит  решить
следующее:
     Первое: виновен ли покойный в смерти свободного гражданина Худды?  По
Законам Золотого Государя  убийство  карается  смертью,  но  по  городским
установлениям в случае согласия  семьи  покойного  позволительно  заменить
смерть вирой в тысячу золотых.
     Второе: виновен ли покойный в поджоге морского  корабля?  По  законам
Золотого  Государя  такое   преступление   карается   смертью.   -   Судья
приостановился, погладил бородку и произнес:  -  В  городских  прецедентах
подобного преступления не  значится.  Стало  быть,  тут  присяжные  должны
судить по закону Золотого Государя, что и было публично признано противной
стороной.
     В зале ахнули. Адвокат-хромоножка схватился за голову: "Великий  Вей!
Вот это ловушка!"
     - Негодяи! - закричал кто-то в зале. - Вы бы  и  пальцем  не  посмели
дотронуться до живого Кукушонка!
     Но Кукушонок был мертв.  Присяжные,  удаляясь  на  совещание,  знали:
королевский  советник  и  сам  король   ждут   от   города   подтверждения
преданности. А мертвецу - мертвецу, согласитесь, все равно.
     И вот, когда на столы для голосования стали выкладывать камушки, - на
левый стол  красные  камушки  обвинения,  а  на  правый  -  белые  камушки
оправдания, то правый стол оказался пуст.
     Суд постановил:  покойник  подлежит  смерти,  но  так  как  боги  уже
исполнили приговор, для юридической гарантии вечером на площади сожгут его
чучело. Кроме того, городскому сыщику Доню  за  вознаграждение  в  пятьсот
ишевиков поручается разыскать второго сообщника.
     Ликующая толпа вынесла присяжных из ратуши на руках.

     Судьи покинули зал. Сыщик Донь, оставшийся в одиночестве, внимательно
рассматривал морской апельсин.
     Доню было около сорока лет. Он  родился  от  городской  шлюхи.  Успел
побывать  писцом,  наемным  дружинником,  контрабандистом,  торговавшим  с
империей, и главой воровской шайки. Вражда с другой  шайкой  вынудила  его
предложить  свои   услуги   городским   магистратам.   Испуганная   ростом
преступлений  в  городе  за  последние  десять  лет,   ратуша   пошла   на
беспрецедентное решение: взяла бывшего вора на  службу,  но,  храня  самые
печальные воспоминания о  всесилии  доносчиков  и  ярыжек,  отказалась  от
учреждения регулярной полиции.
     Сотрудников себе Донь  подбирал,  исходя  из  принципа:  "Вора  может
одолеть лишь вор". А сотрудники его  исходили  из  принципа:  "Сажай  того
вора, который не платит отступного".
     Донь завел регулярные картотеки по образцу империи и за  один  только
год с пятнадцатью сотрудниками арестовал сто восемьдесят семь грабителей и
убийц и разогнал притоны, где детей сызмальства кормили человечьим  мясом,
дабы приучить к убийству.
     Итак, сыщик Донь внимательно рассматривал морской апельсин. Ванвейлен
подошел к нему со словами:
     - Вы как будто сомневаетесь, что это - талисман Марбода Кукушонка?
     Донь промолчал.
     - Ратуша платит пятьсот  ишевиков  за  сведения  о  втором  сообщнике
Марбода, - продолжал Ванвейлен. - Я плачу за то же самое три тысячи.
     Донь сказал:
     - Господин обвинитель сказал  много  верного.  Морской  апельсин  был
личным богом, хотя, конечно, и  светильником  тоже.  Морские  апельсины  в
городе теперь не водятся. У Марбода Кукушонка был бог  -  морской  уродец.
Кто говорил - крабья клешня, кто - раковина, кто - губка.  Однако  в  этом
деле  есть  два  "но".  Во-первых,  морской  апельсин   -   эмблема   цеха
ныряльщиков.  Чтобы  Кукушонок  взял  себе,  хотя  бы  и   личным   богом,
обывательского предка! Во-вторых, апельсин еще светится. Значит,  выловили
его не больше года назад. А  Кукушонок,  говорят,  ходил  со  своим  богом
третий год. И третье. Не представляю, чего Кукушонок испугался так,  чтобы
выронить свою удачу? - И Донь внимательно поглядел на чужеземца.  -  А  вы
представляете?
     Но Ванвейлен не ответил, а спросил:
     - Значит, вы считаете, что апельсин принадлежал сообщнику? Кем вы его
видите?
     Донь пожал плечами.
     - Вероятно, дружинник Марбода, иначе Марбод бы его с собой  не  взял.
Вероятно, бывший ныряльщик, и добыл этот апельсин сам. Значит,  он  не  из
потомственных воинов и не посчитает  бесчестьем  остаться  в  живых  после
смерти господина. Странно, что Марбод именно такого взял с собой. Странно,
что он вообще кого-то взял.
     - Я считаю, - сказал Ванвейлен, -  что  Марбода  вообще  не  было  на
корабле.
     - Почему? - быстро спросил Донь.
     Ванвейлен страшно сконфузился. Донь фыркнул.
     - Чтобы Кукушонок сел на берегу и послал кого-то за  себя  отомстить?
Это все равно, что жениться и послать к жене заместителя.

     Тут в залу вошел какой-то вертлявый субъект  и  зашептался  с  Донем.
Донь с любопытством поглядел на Ванвейлена.
     -  А  что,  -  спросил  сыщик,  -  вы  с  вашим  товарищем,   Бредшо,
сонаследники или как?
     Ванвейлен побледнел.
     - Что такое?
     - А то, - сказал Донь. - То-то я дивился, что Белого  Эльсила  нет  в
гавани, и вообще дружинников было маловато. А он, оказывается,  час  назад
поскакал с дюжиной людей к Золотому Храму, за вашим товарищем.

                                    10

     А теперь мы расскажем о Сайласе Бредшо. Тот гулял в  священном  леске
Золотого Государя, когда в ухе запищал передатчик. Ванвейлен скороговоркой
рассказал о случившемся.
     - Можешь возвращаться в город, -  сказал  Ванвейлен,  -  а  еще  -  в
четырех днях пути по дороге - владения Лахоров, кровных  врагов  Кречетов.
Там-то тебя уберегут.
     Бредшо попробовал отвечать, но его не слышали. Он сунул передатчик за
пояс, поднялся к конюшне, оседлал  коня  и  ускакал,  пока  его  никто  не
увидел.
     Он поехал от города. Он думал, что во время Золотого Перемирия  никто
не покусится на одинокого путника. Преследователей своих он опережал часов
на пятнадцать.
     К несчастью, Бредшо скоро понял, что не умеет  ездить  на  лошади,  и
лошадь это также поняла. Плохо закрепленное  седло  стерло  животному  всю
спину. Бредшо провел два часа, торгуя в деревне новую. Бредшо сказали, что
одинокий всадник может спрямить путь,  проскакав  тропой  у  Сизого  Лога,
добавив, "Там, правда, есть ручеек."
     Ручеек был - Ниагарский водопад. На скале, нависшей с другой стороны,
надпись на языке богов  отчитывалась  в  отменном  состоянии  общественной
дороги и  требовала  предъявить  подорожную  в  ближайшей  управе.  Бредшо
спешился, достал из-за  пояса  круглую  трубку,  прицелился  -  крючок  со
сверхпрочной нитью зацепился за расщелину между букв. Бредшо, ведя  лошадь
в поводу, стал переправляться. Уже  у  самого  берега  треклятая  нить  не
выдержала и лопнула, Сайласа проволокло течением метров тридцать, пока  он
не зацепился за случившуюся кстати корягу. Все  кости  были  целы,  только
передатчик нахлебался воды и замолчал вовсе. На переправу Сайлас  затратил
часа два, однако, по его расчетам, мало  кто  мог  тут  переправиться  без
хорошего снаряжения.

     В час, когда начинают готовить третью закваску для хлеба,  в  Золотой
Храм ворвались Белый Эльсил и еще восемь  человек.  Эльсил  был  связан  с
Марбодом Кукушонком узами дружбы, принятыми среди  истинных  воинов.  Друг
другу они никогда не изменяли, и Эльсилу было меньше смысла  оставаться  в
живых после смерти Марбода, чем жене - после смерти мужа.
     - Где чужестранец? - кричали дружинники.
     Монахи разбежались по углам. Дружинники учинили погром и ускакали.
     Через  три  часа  Эльсил,  облизывая  губы,  разглядывал  в   деревне
Белые-Дымки коня со стертой спиной.
     - Мужик! - сказал он и поскакал дальше.
     Эльсил был статен и силен, как Кукушонок. Считалось, однако,  что  он
не так удачлив, а некоторые говорили - не так решителен.
     - Что  за  притча?  -  сказал  Эльсил,  глядя  на  вздувшийся  ручей,
преградивший им путь. - Никогда его здесь не было!
     Дружинники бросили ручью медовые  лепешки  и  следом  кинулись  сами.
Лепешки помогли: через десять минут все девятеро были на другой берегу, ни
один не погиб. Эльсил взобрался, как кошка, по скале и отодрал от замшелой
буквы крючок с обрывком тонкой белесоватой нити. Крючок Эльсил зацепил  за
ворот и поскакал дальше, размышляя. Чужеземец мог использовать крючок  для
переправы. Однако вряд ли он был столь  неловок,  чтобы  переправляться  с
веревкой, и одновременно столь ловок, чтобы зацепить ее с того  берега  за
самую верхушку скалы. Стало быть, сначала переправился, а потом - залез  и
зацепил. Стало быть, веревка - колдовство, от которого и  разлился  ручей.
Эльсилу стало неприятно, что они все-таки имеют дело с чародеем.
     Один из дружинников пригляделся к белесой нити и согласился:
     - Бросил нитку - стал  ручей,  бросил  гребень  -  стал  лес,  бросил
зеркальце - стала стеклянная гора.
     Эльсил подумал, что скверное будет дело, если чужеземец  вырастит  за
собой еще и стеклянную гору, потому что по стеклянным горам  ему  пока  не
приходилось лазать.

     Караван Даттама вышел из города в час,  когда  начинается  прилив,  и
обошел Золотой Храм по старой дороге, чтобы не платить за  мыты,  мосты  и
перевозы.
     К вечеру Даттам сидел, скорчившись,  на  высокой  скале  с  замшелыми
письменами, смотрел, как люди его рубят деревья, и  отчаянно  ругался  про
себя:  разлившийся  ручей,  как  сеньор-разбойник,   захватил   дорогу   в
собственность, разодрал мостки и требовал за проезд платы.  Временем,  ибо
время - деньги.
     Птицы в ветвях и скалах в ужасе пищали, - люди Даттама рубили деревья
по обеим сторонам ручья и шептались, что род Воды уже начал войну с  родом
Полей и Дорог, и что ранняя жадность ручья - плохая примета.
     Конечно, плохая!
     Время было  беспокойное,  сеньоры  собирали  отряды,  отряды  просили
золота. Даттам заранее знал: созидательные планы Арфарры  сильно  скажутся
на расходах каравана.
     Даттам глядел вдаль - за ручеек, на садившееся солнце: поля утонули в
грязи, деревеньки дали обет вечной бедности, а их жители  -  обет  вечного
невежества.
     Здесь можно было поверить  Арфарре,  что  мир  есть  божье  Слово,  и
сотворен богом, как доклад - чиновником.
     Воистину вначале вещи громоздились друг на друга, как слова в докладе
- вопреки пользе и здравому смыслу.  Люди,  однако,  осторожно  подчистили
ошибку в слове "река" - и реки побежали не  к  морям,  а  к  дамбам.  Люди
переставили с места на место буквы камней в слове "гора"  -  и  получилось
слово "город". Из параграфа о земле они повыкинули слова "осот", "пырей" и
"лебеда", и получился параграф о поле. Люди обжили мир своим  трудом,  как
обживают законы комментариями. А потом в ойкумену пришли варвары и вернули
богу - богово.
     Реки опять побежали к морям.
     Верхний Варнарайн был знаменит когда-то своими  подземными  каналами.
Жители делали вино и оливковое масло, отсылали их по превосходным  дорогам
в империю, а взамен везли рис и пшеницу.
     Варвары обратили города в леса, озера - в болота, а каналы  загубили.
Зачем им были каналы? Они не понимали слова "обмен", они знали лишь  слово
"захват".
     Теперь они выращивали на скудных полях пшеницу, полбу и ячмень.  Вода
из друга стала врагом земли, не  удобряла,  а  разрушала.  Почва  спела  и
перезревала за несколько дней, и чтобы успеть управиться  с  севом,  горцы
стали воевать с землей, как друг с другом. К мечу, с которым они  выходили
на поединок с полем, они приделали лемех и направляющую доску,  и  назвали
все плугом. Но даже плуг  не  управлялся  с  быстрым  севом  без  лошадей.
Чиновников крестьяне больше не кормили, зато приходилось кормить  лошадей;
чиновник,  положим,  своего  не   упустит,   но   по   бескормице   выдаст
государственного зерна, а лошадь, по бескормице, съест солому с крыши.
     Вместо общей воды у каждого была своя лошадь, и поэтому каждый  хотел
иметь в общинном поле свою полоску: с плугом было пахать  тем  легче,  чем
длинней была борозда. Межевые камни нарезали поля длиной узкой лапшой.
     Направляющая доска у плуга была справа, плуг поэтому  забирал  влево,
полосы сдвигались, и начиналась свара.
     На всех полях деревни люди  хотели  иметь  хоть  хлыстик  собственной
земли. Они рады были таскаться с  плугом  за  десять  рек,  лишь  бы  быть
уверенными, что урожай на одной полоске земли окупит неурожай на другой, и
что соседи их потеряют столько же, сколько они сами.
     Законы их отдавали землю в собственность крестьянину, и обычаи велели
молиться межевым камням. Но варварские законы о собственности  были  хуже,
чем вейские законы о справедливости, и власти над землей у  варваров  было
меньше, чем у  вейца  над  общинным  полем.  Как  преступники,  которые  в
каменоломнях поворачиваются на нарах по команде,  так  и  горцы  на  своих
собственных  полосках  сеяли  по  команде  общины  одно  и  то  же   -   и
одновременно. Никто из них не сеял лишку и не обменивал его, а человека, у
которого урожай был слишком хорош, считали вором, укравшим духов урожая  у
соседа.
     А сеньоры? Сеньоры тоже не были на земле собственниками. Какой  смысл
слабому покупать землю, если сильный ее отнимет? И  какой  смысл  сильному
покупать землю, если ее можно отнять или получить от короля,  как  дар?  И
всем хороши бесплатные милости - жаль только, что  король  не  может  быть
стеснен своей милостью и может по закону отобрать землю обратно.
     Даже право суда было такой же  фиктивной  собственностью.  Разве  это
сеньор  судил?  Он  только  получал  судебные  штрафы,  а  судила  община;
сходились, звали местного шамана и выясняли правду: отчего подохла корова,
отчего выпал град? Тот тряс прутья и находил виновника с "соленым глазом",
- не  нравились  люди  с  соленым  глазом  народу,  не  нравились,  как  и
государству!
     Пестрый всадник проскакал по недостроенному настилу, - один  плотник,
как лягушка, нырнул в воду, - соскочил с коня, подбежал к Даттаму,  начал,
захлебываясь, рассказывать: и о ночном гадании, и о Марбоде Кукушонке, и о
Белом Эльсиле.
     - А чужеземец? - спросил Даттам. - Куда он делся из Золотого храма?
     - Ускакал после полудня! Словно ясновидец!
     - Еще что? - осклабившись, сказал Даттам.
     - Еще господину настоятелю  кажется,  что  Арфарра  затевает  мерзкую
игру, и что Марбод Кукушонок, может, жив.
     Даттам скатился со скалы, велел блюсти, как  девицу,  желтую  среднюю
повозку, вскочил на коня и с десятью боевыми монахами был таков.

     Навстречу  Бредшо  попадалось  довольно  много  народу,  ехавшего  на
ярмарку,  а  попутчиков  что-то  не  было.  Наконец  повстречались   шесть
деревянных фур, распряженные волы щипали травку. Девушка в шелковых лентах
окликнула его:
     - Куда едешь?
     Бредшо сказал:
     - У меня вышла ссора с Марбодом Кукушонком. И  такая  крепкая  ссора,
что, я  боюсь,  его  дружинники  за  мной  гонятся,  несмотря  на  золотое
перемирие. Еду к графу Лахоры.
     Девица поглядела, как Бредшо сидит на лошади, засмеялась:
     - Ты думаешь, люди Кукушонка не догонят такого конника? - Обмахнулась
кончиком косы и добавила: - Ты уже проехал мимо  долины  Пузырей.  Раньше,
когда по слову государя цвели деревья, там зимой растили персики  и  манго
для Ламассы, а теперь там все провалилось в озеро.  Я,  однако,  дам  тебе
палочку, - покойники тебя не тронут, а людей  там  нет.  А  до  долины,  -
засмеялась она и снова обмахнулась толстой косой, - поедешь с  нами.  Если
что, я тебя в сене спрячу...
     Бредшо подивился легкости, с какой можно добыть оберег от покойников,
однако  вскоре  понял,  что  актеры  были  не  столько   актеры,   сколько
странствующие звериные мимы. По-вейски можно было бы сказать, что  они  не
переодевались, а превращались в своих персонажей,  ходили  одноногие  и  с
лопухами вместо ушей. По-аломски  этого  сказать  было  нельзя,  поскольку
понятия "переодеваться" и "воплощаться" выражались в нем одним словом.
     Бредшо нашел недурной и саму женщину, и ее предложение.  А  если  его
настигнут в заколдованном месте, -  прекрасно.  Два  выстрела  из  минного
пистолета только укрепят репутацию покойных садоводов из долины пузырей.

     Дружинники  Эльсила  скакали  всю  ночь,  а  утром  повстречались   с
караваном звериных мимов. Стали спрашивать о чужеземце. Из оранжевой  фуры
высунулась, бесстыдно оправляя паневу, красавица-колдунья.
     Эльсил смотрел на нее, а  она  хмурила  бровки,  изогнутые  наподобие
лука, и взгляд - как стрела:
     - Чужеземец? Белокурый, худощавый? Конь саврасый? Вечером  проскакал,
- вроде на утиный шлях собирался.
     Эльсил поскакал дальше. Дорога шевелилась, вспархивала птицами, -  на
соседнем поле нагие девушки бесстыдно волочили зубом вверх  рало,  проводя
черту между жизнью и смертью, - а половина Эльсила уже за этой чертой.
     -  Сними  шапку,  дурень,  -  сердито  закричал  Эльсил   одному   из
дружинников. - Не видишь - солнце восходит!
     Через час заметили у придорожного камня черепаху и  решили  погадать.
Эльсил провел черты и резы и сказал:
     - Сдается мне, что свора забежала вперед дичи.
     И поворотил коня.
     Один из дружинников заступил ему дорогу и сказал:
     - Старая Лахута завистлива. Мало ли бывало неверных предсказаний?
     - Оставь его, - сказал другой дружинник. - Ты что, не видишь,  что  у
него из головы не идет эта колдунья. Вот бабы! Как общинный выгон: пасутся
все, а - ничье.
     Через два часа всадники нагнали повозки.
     Эльсил распахнул холщовую стенку, влез в фургон. Колдунья  сидела  на
охапке соломы и жгла в светильнике  травку.  Эльсил  виновато  усмехнулся,
снял с плеча шлем и колчан со стрелами. Девица, как рыбка, повисла у  него
на шее. Эльсил неловко отстегнул пряжку у плаща и кинул плащ куда-то вбок.
Плащ вспорхнул и зацепился за  светильник.  Тот  хлопнулся  вниз:  горящее
масло разлилось по полу, солома вспыхнула. Колдунья  страшно  закричала  и
бросилась к Эльсилову мечу, а  из-под  соломы  начал  выдираться  человек.
Эльсил кинулся на него, в фургон попрыгали дружинники.
     Не прошло  и  времени,  нужного,  чтобы  натянуть  лук,  -  чужеземца
скрутили, как циновку; один дружинник сел на ногах, другой - на вывернутых
руках. Огонь затоптали, а остатки соломы загасили о рожу торговца.
     Эльсил встал над ним и сказал:
     - Клянусь божьим зобом, Сайлас Бредшо! Я сказал  Марбоду,  что  много
плохого выйдет оттого, что он не убил чужеземцев. И как я сказал, так  оно
и сделалось.
     Потом Эльсил нагнулся, снял с пояса Бредшо меч и еще,  заметив,  взял
оберег от духов-пузырей. Подумал, пожал плечами,  вытащил  свой  кошель  и
кинул колдунье: зачем ему теперь деньги? Та лежала на подпаленной соломе и
горько плакала.
     Бредшо выволокли из фургона.
     Эльсил дал знак развязать веревку на ногах Бредшо, а веревку, надетую
на шею, намотал на руку; конники съехали с  дороги  и  поволокли  с  собой
пешего.
     Бредшо шел, спотыкаясь, час, другой. Из разговоров дружинников  между
собой он понял, что не только человек, но и место, где совершено  убийство
во время перемирия, окажется вне закона; и  не  хотели  портить  дороги  и
хорошей земли, а шли в долину пузырей.
     Бредшо вертел головой: из расщелин  поднимались  пары,  теплая  грязь
булькала в лужах. Легенды не врали: двести лет назад здесь и в самом  деле
могли, по слову государя, круглый год расти гранаты, ежели в теплицах.
     Наконец сделали привал, вытащили  узел  с  едой,  налили  в  глиняные
кружки вино. Бредшо облизнул пересохшие губы. Один из дружинников  заметил
и подошел к нему:
     - Хочешь пить? Бери, - и поднес корчагу к губам.
     Краем глаза Бредшо увидел: Эльсил  чуть  заметно  кивнул  дружиннику.
Бредшо поджал губы.
     - Ну, чего же ты? - сказал Эльсил.
     Бредшо сказал то, что думал:
     - Я стану пить, запрокину голову, и  этот,  который  справа,  зарежет
меня, как барана.
     Эльсил с досадой закусил губу: чересчур догадлив для простолюдина.
     - Обещаю тебе, - сказал Эльсил, - пока  ты  этого  вина  не  выпьешь,
никто тебя не тронет.
     Бредшо уже немного знал Эльсила, поэтому  дернулся  и  выбил  головой
кружку из руки дружинника. Та  вильнула  в  воздухе,  проплыла  бочком  по
грязевой луже, перекувырнулась и затонула.
     - Чего ждешь! Руби! - со злобой закричал Эльсил дружиннику.
     - Слушай, - сказал Бредшо. - Ты же обещал, что пока я этого  вина  не
выпью, никто меня не  тронет.  А  я  теперь  его  никогда  не  выпью:  оно
пролилось, и в грязь ушло.
     Эльсил побледнел от гнева, потом расхохотался.
     - А ведь ты, пожалуй, прав, - сказал наконец.
     Потом одумался, пошептался. Бредшо повели дальше. К вечеру  пришли  к
заброшенному храму; в облупившейся кладке отфыркивался и плевался гейзер.
     Завели в башенку, в башенке меж стен  была  круглая  арка,  аккуратно
связали, сунули в мешок так, что только  голова  торчала,  и  подвесили  к
арке. У Белого Эльсила был зарок: не убивать пленных ночью.
     Кто-то сказал, что весной здешняя  тропа  тоже  принадлежит  Золотому
Государю: по ней гоняют его жертвенный скот.
     - Нехорошо это, - сказал один из дружинников, -  мало  того,  что  мы
убиваем человека во время священного перемирия, так мы это делаем еще и на
священной тропе.
     - Да, - сказал его товарищ, - интересно: дважды мертвый - это одно  и
то же, что однажды мертвый, или не одно и то же?
     Потом они стали  рассказывать  друг  другу  истории  о  щекотунчиках,
которые по ночам шалят в этой башне. Напугали Бредшо и сами напугались.
     - Я здесь на ночь не останусь, -  сказал  дружинник.  Пошли  вниз,  к
костру. У них там и еда, и палочка с оберегом.
     - Пошли, - сказал его товарищ.
     На  прощание  оглядели  чужеземца,  висящего,  как  гусь   в   сетке,
посоветовали:
     - Чтобы над тобой ни делалось, виси смирно. Может,  Эльсил  тебя  еще
отпустит, - насчет вина ты, конечно, прав.
     Бредшо  висел  смирно,  пока  не  затихли  шаги,  -  а  потом   начал
трепыхаться, как лягушка в кувшине с  молоком.  Дотянулся  до  голенища  и
вытащил оттуда складной  нож  с  вибролезвием.  Через  двадцать  минут  он
спрыгнул с разрушенной башенки и нырнул  в  пещеру  неподалеку.  Осторожно
высунулся, прицелился -  и  выстрелил  в  башенку  из  минного  пистолета.
Древнее строение ухнуло  и  разлетелось.  Бредшо,  усталый  и  продрогший,
заковылял вглубь пещеры, щупая известковые натеки. Чуть  не  провалился  в
озерцо, потрогал рукой: вода была  теплой-теплой.  Улыбнулся,  разделся  и
залез в каменную купель по горло, чтобы согреться.

     Дружинники разложили  подальше  от  башенки  костер,  очертили  круг,
воткнули палочку с заклятьем от пузырей и стали гадать.
     - Жаль, постороннего нет, - сказал Эльсил.
     Он все никак не мог решиться: убьешь чужеземца - нарушишь данное  ему
обещание, не убьешь - не отомстишь за друга. А уж у людей глаза  от  смеха
полопаются!
     Ухнула земля. Эльсил  вскочил:  башня  вспучилась,  небо  завертелось
волчком, с деревьев посыпались листья,  превратились  в  огненные  мечи  и
запорхали  в  воздухе.  Эльсил  подхватил  лук  с  заговоренной   стрелой.
Свистнула двойная тетива: нечисть сгинула. Только  таращились  сверху  две
луны, круглей щита, и гейзер во дворике отчаянно шипел и ругался.
     Пожилой дружинник горько сказал:
     - Нет с тобой ни в чем удачи, Белый Эльсил! И славы не добыли,  и  не
поверит нам никто, что торговца щекотунчики сожрали.

     На рассвете, едва успели отъехать от проклятого места,  повстречались
с Даттамом. Эльсил закусил губу и вынул меч, потому  что  терпеть  не  мог
зеленых монахов. Даттам поклонился и спросил:
     - А где чужеземец?
     - Чужеземца, - сказал Эльсил, - сожрали щекотунчики.
     - Ну разумеется, - сказал Даттам, - это  бывает.  Ловили  его  вы,  а
сожрали щекотунчики.
     - Вы зачем  сюда  пожаловали?  Сказать,  что  я  теперь  вне  закона?
Повадились нас монахи нашим же законам учить.
     - Вы, конечно, вне закона, - сказал Даттам, - за разбой, учиненный  в
храме и за смерть чужеземца, от побережья и до Голубых Гор. Есть,  однако,
земля и за Голубыми Горами, и в ней другие законы.
     - Земля, - возразил Эльсил, - есть, держаний - нет.
     - Может такое случиться, - сказал Даттам,  -  что  благодаря  Арфарре
держаний и здесь не станет, а за горами они  появятся.  От  имени  экзарха
Харсомы предлагаю вам, Эльсил, чин тысячника в войске империи.
     Эльсил заколебался. Много людей переманил Даттам для экзарха  за  эти
годы, вот таких и переманивал, - изгнанников, убийц. Переманил так  Белого
Равека и Даша Упыря, Конду  Крепкие  Зубы  и  Ланхара,  хорошо,  говорили,
Ланхар жил, только обабился, - писать по-ихнему выучился, мыться, говорят,
стал каждую неделю.
     - Я согласен, - сказал Эльсил.
     Сначала заключили договор по-аломски:  поставили  дерновые  ворота  и
прошли под ними гуськом,  да  дали  свидетелям  по  тычку  в  зубы,  чтобы
запомнили происшедшее. Потом - по обычаям империи: Даттам достал  походную
чернильницу и  написал  на  бумаге  вассальную  клятву  Эльсила  -  королю
Харсоме.
     Только привесили к бумаге кисть и печать - послышались крики.  Даттам
и Эльсил обернулись: двое  дружинников  волокли  чужеземца,  как  большого
мокрого сома.
     - В рыжей пещере спал, - сказали они. - Опустило в  серный  источник,
да так и заснуло.
     Эльсил побледнел. Ему захотелось обратно, под дерновые ворота, как  в
утробу матери.
     - Мы заключили договор, - сказал Эльсил,  -  потому  что  я  был  вне
закона. А вне закона я был, так как по моему умыслу погиб человек.  А  так
как погибший жив, то я - не вне закона.
     - Договору обратного хода нет, - сказал Даттам.
     Эльсил сел на землю  и  заскрипел  зубами.  Зачем,  зачем  обещал  он
чужеземцу неприкосновенность? Впрочем, разве может человек  исполнять  все
обещанное?
     - Дарю вам его, - сказал Эльсил. -  Если  вы  его  убьете,  -  я  ваш
должник и вассал Харсомы.
     Даттам сделал знак.  Люди  его  переняли  чужеземца  и  стали  резать
веревки. Даттам сказал:
     - Весьма сожалею - я не наемный убийца. Пойдемте, Бредшо.
     Смял договор и бросил к ногам Эльсила.
     - Подождите, - сказал Эльсил, - я хотел вас испытать.
     Так-то Даттам спас чужеземца, а Эльсила заполучил в вассалы  империи.
Удачливый человек Даттам: в одной руке два арбуза унес.

     Вечером в замке Идуна Белого Топора был пир.
     Даттам снял со своей руки и подарил Эльсилу золотое  запястье.  Ценою
запястье было в трех молодых  невольниц,  и  еще  Даттам  подарил  Эльсилу
золотую пряжку с изумрудным глазом, меч с серебряной  насечкой  и  богатые
одежды, пятицветные, с узором из серебряных ветвей и жемчужных  цветов.  А
сверх всего он подарил Эльсилу буланого коня,  широкобедрого,  с  курчавой
гривой, короткой спиной и  длинным  шагом.  Эльсил  не  мог  отдарить  его
обратно, и не мог отказаться от подарков.
     Эльсил позвал гадателя, тот погадал на черепахе и сказал:
     - Лучше было б тебе зарубить этого  коня,  потому  что  бумагу  можно
разорвать, а дарами нельзя пренебречь. Вижу, что тебе придется из-за даров
недруга сражаться с другом.
     Эльсил поцеловал коня в глаз и ответил:
     - Молчи, старик, ты сам не знаешь, что говоришь. Друг мой второй день
как мертв. Я сегодня не убил дрянного человека -  мне  ли  убить  хорошего
коня?
     Белый Эльсил напился страшно, а поскольку пил, по  общему  приговору,
из одного кубка с Бредшо, то и Бредшо порядочно напоил  -  настолько,  что
тот стал хохотать, когда затеяли гадать на черепахе.
     Все вокруг обсуждали, часто-ли будет одаривать новых вассалов  экзарх
Харсома. Бредшо слушал с немалым изумлением: по его понятиям, разговор шел
об измене родине, - как же так, - Эльсил со всей своей дружиной уходил  от
короля  Варай  Алома  и  поступал  на   службу   правителю   империи!   Но
присутствующим  ни  слово  "родина",  ни,  особенно,  слово  "нация"  были
неведомы совершенно, известна была лишь верность господину.
     Бредшо вышел, будто по нужде, в  сад  и  опробовал  передатчик;  тот,
однако, как ударился в ручье о камни,  так  и  отдал  богу  душу.  Обратно
Бредшо вернулся ни с чем.
     Даттам  неприязненно  наблюдал,  как  пьяный  чужеземец  смеялся  над
гадателями, и осклабился, когда  один  из  монахов  шепнул  ему,  что  тот
молится под ракитой талисману. Даттам снисходительно  относился  к  людям,
которые верят в богов, но людей, которые смеются над чужими  гадателями  и
верят собственным, он не уважал до крайности.
     Даттам велел отвести в спальню Бредшо двух плясуний из каравана, а на
следующее утро предложил сопровождать караван.
     - Езжайте со мной, - сказал Даттам, - через три недели  вернетесь.  А
то у свежего покойника всегда друзья найдутся.

     Тем же вечером Илькун сурово допрашивал дочь:
     - Где господин тебя оставил? Что у вас было на радении?
     Девушка опустила глаза, но ответила твердо:
     - О собраниях ни рассказать, ни рассказывать нельзя.
     На следующий день в усадьбу Илькуна  явился  монах-ржаной  королек  в
сером рубище. Лива осторожно провела его в свою светелку, где лежал Марбод
Кукушонок, весь в жару и перевязанный, как кизиловый куст к празднику.
     Монах поцеловал горячий лоб:
     - Мы говорили о незаслуженном страдании. Вы  доказали  свою  верность
Господу, сын мой, чтоб  не  выдать  наших  мест,  вы  стали  преследуемым,
гонимым.
     Марбод мутно поглядел на монаха и отвернулся к стене:
     - Пошел прочь! Бог меня наказал, что я забыл о чести и пришел к вам.
     За порогом Лива упала на колени перед монахом:
     - Простите ему, - шептала она, - как простили убийство  сына.  Мы  же
молимся за грешников.
     - И за грешников, и за убийц, - молвил монах, - но отступникам бог не
прощает.
     Илькун видел, как серый проповедник выбежал из ворот, и с души у него
исчезли последние сомнения. "Позор на мою голову! - думал он. - Ведь это я
предложил господину напасть на корабль, а господин решил не подвергать мою
жизнь опасности, сделал вид, что идет в город с Ливой..."
     Вечером в ворота постучала испуганная соседка:
     - Откройте, - шептала она, - беда!
     Лива открыла, и во двор ворвались городские стражники.
     - Где краденое, говори!
     У  Ливы  подкосились  ноги.  Собака,  осатанев,  рвалась  с  цепи,  а
стражники совали под нос бумагу: отец-де якшается с ночных дел мастерами.
     Стражники перерыли весь дом и дошли до девичьей.
     - А это что? Хахаль твой? - удивился один  из  стражников  и  потащил
одеяло с неподвижно лежащей фигуры. Заметил нефритовое кольцо на обгорелой
руке и растерянно сказал:
     - Да ведь это Марбод Кукушонок!

     Городской бургомистр задрожал, как шест на стремнине, узнав об аресте
Кукушонка.
     Старший брат Ятуна послал вассала: если горожане посмеют  привести  в
исполнение свой собственный приговор, - Ятуны объявят кровную месть  всему
городу. На обратном пути толпа перехватила посланца,  вываляла  в  пуху  и
перьях  и  посадила  на  лошадь  задом  наперед.   Потом   подмастерья   и
неполноправные граждане отправились к городской ратуше. По пути они мазали
дерьмом ворота лавок и кричали, что знать и городская верхушка - заодно.
     Королевский советник передал свои соболезнования:
     - Не  надо  было  хватать  тигра  за  хвост,  а  схватили  -  так  не
отпускайте.
     Обвинитель Ойвен вышел на балкон к толпе  и  поклялся:  сейчас  божье
перемирие, казнить никого нельзя, -  а  кончится  ярмарка  -  и  Кукушонка
казнят.
     Толпа на площади кричала и требовала  трех  вещей:  казни  Кукушонка;
гражданских прав для тощего народа; обвинителя Ойвена - в бургомистры.

     Марбод очнулся в камере, на вонючей соломе,  и  потребовал  развязать
ему руки.
     - Еще чего! - расхохотались оба стражника.
     Марбод,  сощурившись,  разглядывал  кафтаны  из  добротной   каразеи.
Стражники ели его глазами, словно сундук  с  золотом.  Еще  бы!  Настоящей
стражи в городе не было. Когда надо было кого-то караулить,  суд  назначал
поручителей. Те собственным имуществом отвечали за упущенного обвиняемого.
На этот раз, судя по платью, поручителями назначили зажиточных мастеров, а
те даже не рискнули передоверить охрану слугам.
     Руки Марбода немели, тело горело, во рту было сухо  и  тошно.  Марбод
лежал,  презрительно  улыбаясь.  Вошел  третий  стражник,  принес  вино  и
закуску. Все трое принялись за еду. На Кукушонка они не обращали внимания,
обсуждали вопрос  более  важный:  о  покупке  виноградника.  Из-за  дамбы,
построенной Арфаррой, старые  глухариные  болота  обещали  стать  отменной
землей. Земля принадлежала государству, но королевский советник передал ее
городу, под условием, что город будет платить за нее в казну налоги.
     Разжиревший, как ярмарочная мышь, маслодел ворочал защечными  мешками
и подробно объяснял, почему намерен продать лавку и купить землю:
     - Земля - всего надежней. Дом сожгут, лавку разграбят, лодка потонет,
земля останется.
     Мышь ростом с корову - все равно мышь.
     - А ведь господину тоже вина хочется, - вспомнил один из  горожан.  -
Хочется? - повернулся он к Марбоду.
     Марбод глядел на него с усмешкой.
     Горожанин выплеснул  кувшин  в  лицо  Кукушонку.  Вино  было  кислым,
хорошего вина бюргер пожалел.
     - Смотрите, он сейчас обидится, - сказал второй горожанин.
     Марбод усмехнулся.
     - По королевскому указу в город  все  мерзавцы  съехались.  Все,  кто
оскорблял господ, убивал и долгов не платил. На что же мне жаловаться?  На
королевский указ?
     Защечные мешки страшно надулись.
     - Храбрый какой, - заметил его товарищ.
     - Очень храбрый, - ответил защечный мешок. - Однажды  красный  герцог
дрался с лусским князем. Князь засел на островке напротив  синих  скал,  а
ладей у герцога не было. Тут один  рыбак  пришел  к  Марбоду  Кукушонку  и
рассказал, что море в  том  месте  мелкое,  и,  если  знать  место,  можно
переправиться. Марбод переправился и подумал: рыбак вернется  и  расскажет
дорогу другим, и мой подвиг и моя  добыча  упадут  в  цене,  -  и  зарубил
проводника. Это был мой младший брат.
     - А у меня, - задумчиво заметил его собеседник - племянницу испортил.
Сам испортил и дружинникам отдал. Тринадцать лет ей было, племяннице.
     Марбод скрипнул зубами и откинулся на солому.  Он  понял,  по  какому
принципу городские магистраты назначали за него поручителей.
     На следующий день полуживой Кукушонок предстал перед присяжными.
     Вассал его, Илькун, вынужден был признать, что в ту ночь Кукушонка  в
усадьбе не было; где был - отвечать отказался  даже  под  пыткой.  Марбод,
когда ему пригрозили пыткой, только рассмеялся:
     - Не имеете права!
     Морской апельсин он своим не признал:
     - Не терял я бога на корабле.
     Обвинитель Ойвен только осведомился:
     - А где же вы его потеряли? - и показал присяжным пустой мешочек  для
амулета.
     Марбод молчал.
     - Знатные господа, - сказал обвинитель Ойвен, - готовы на любую ложь,
едва дело пойдет о собственной шкуре. Кто-то распускает даже слухи,  будто
Белый Кречет молился со ржаными корольками.
     "Что стоит моя голова по  сравнению  с  родовой  честью?"  -  подумал
Марбод и сказал:
     - Хорошо. Признаю, что хотел отомстить этому Бредшо. Я ж не знал, что
его нет на корабле.
     После добровольного признания и говорить было не о чем.
     Стражники вывели  Марбода,  связанного  и  полуживого,  из  ратуши  и
проволокли через площадь.
     И тут - то ли толпа не сдержала своего  гнева,  то  ли  кто-то  подал
тайный знак, - народ внезапно  и  быстро  оттеснил  стражу  и  кинулся  на
заключенного. Ванвейлен, стоявший средь присяжных и чиновников,  заорал  и
бросился в общую свалку. Сыщик Донь, махнув своим людям, поспешил за ним.
     - Стойте! Во имя божьего мира!
     Как ни странно - но минут  через  десять  крики  и  кулаки  разогнали
толпу.
     -  Поздно,  -  с  облегчением  шепнул  обвинитель  Ойвен,  глядя   на
неподвижно лежащее тело. Лох  Сорокопут,  один  из  дворцовых  чиновников,
доверенное лицо Арфарры, кивнул.
     Но обвинитель Ойвен ошибся.
     Когда люди Доня подняли Кукушонка, всего в крови, и повели,  тот  еще
нашел в себе силы расхохотаться и громко крикнуть:
     - Пусть брат  пришлет  в  тюрьму  приличного  вина.  Меня  тошнит  от
просяной бузы!
     Это толпе очень понравилось, люди засвистели в восторге.
     Ночью Марбод плакал от досады. Какой позор! Умереть не  как  воин,  а
как овца! Марбоду показалось, что один из  поручителей  тайком  от  других
жалеет его. Он улучил момент наедине и посулил  лавочнику  что  угодно  за
кинжал или яд.
     Тюремщик оглянулся и упал ка колени:
     - Господин! Я был вассалом Кречетов в прошлой жизни и останусь  им  в
будущей. Ваш отец говорит: род будет обесчещен, если вы  умрете  в  тюрьме
или от рук палача. На Весеннем Совете все  знатные  люди  будут  требовать
вашего освобождения!

     Ванвейлен побывал на строительстве дамбы.
     - Помните, - сказал он, - был тут один работник - без ушей, без носа.
     - Помню, -  сказал  управляющий.  -  Мы  его  неделю  назад  выгнали.
Товарища обокрал.
     - А за что, - спросил Ванвейлен, - у него уши отняли?
     - А, -  сказал  управляющий,  -  за  морское  воровство.  А  ведь  из
почтенной семьи человек, из цеха ныряльщиков. У  брата  -  такая  лавка  в
Яшмовом Квартале.

     Ванвейлен навестил лавку в Яшмовом квартале.
     Хорошенькая,  чистенькая  девочка  с  золотыми  косами  продала   ему
стеклянные губки и полновесные, безо всякого уродства, морские апельсины.
     Девочке было лет  двенадцать,  и  о  человеке-половинке  она  сказала
снисходительно, подражая взрослым:
     - Когда бабушка была им беременна, дедушка рубил дрова и поранил себе
ногу. Все с самого начала говорили, что из ребенка ничего не выйдет.
     Ванвейлен  спросил,  не  поддерживают  ли  они  связи   с   непутевым
родственником, и девочка вся зарделась, как от неприличного намека.
     - Вот когда он помрет, тогда, конечно, придется его кормить, чтоб  не
злился. А сейчас - как можно!
     Ванвейлен выскочил из лавки так, что  едва  не  опрокинул  разносчика
масла, входившего в дверь, извинился и пошел домой.
     Разносчик поглядел ему вслед, поправил картуз и шагнул внутрь лавки.
     Вечером разносчик сказал сыщику Доню:
     - Заморский торговец Ванвейлен разыскивает морского  вора  по  кличке
Лух Половинка. Лух Половинка ходит под водой, как  посуху.  Последний  год
остепенился, работал на строительстве дамбы. Неделю назад  его  выгнали  -
управляющему показалось, что он о чем-то толковал с  чужеземцами.  Где  он
теперь - никто не знает.
     Сыщик Донь покопался в своей картотеке.
     На следующий день, когда один из малолетних агентов Доня околачивался
возле лавки, из решетчатого окна выглянула старуха-лавочница  и  протянула
мальчишке узелок со словами и с монеткой: "Отнеси на Ивняковую  улицу".  В
узелке были лепешки, печеные с тмином  и  заговорами,  чтобы  исправиться.
Материнское исправление пеклось напрасно:  Луха  Половинки  по  указанному
адресу не оказалось.
     Сыщик Донь задумался.
     Странное дело. Если господин Ванвейлен знал (опять же - откуда?), что
второй человек, бывший на корабле, - Лух Половинка, то почему он не сказал
об этом Доню? Если он не хотел, чтобы Луха Половинку отыскал именно Донь -
зачем обещал две тысячи?
     Несомненно было одно: чужестранец стал своим человеком у королевского
советника; Стало быть, действовал по его приказу. Стало быть,  лучше  было
его слушаться. Ибо сыщик Донь не знал многих второстепенных обстоятельства
данного дела, но знал все существенные.
     Второстепенные обстоятельства были следующие: если бы Кукушонок хотел
убить чужеземца - он явился бы на корабль  один;  если  бы  хотел  корабль
сжечь - он явился бы с десятком дружинников; в любом  случае  морской  вор
Лух Половинка был странной компанией для знатного господина.
     Существенные обстоятельства заключались в том, что  обвинитель  Ойвен
действовал  по  указанию  королевского  советника,  что  донос,  приведший
стражников в усадьбу вассала Илькуна, можно было проследить до  обвинителя
Ойвена,  что  сыщик  Донь  узнал  кое-кого  из   людей,   бросившихся   на
заключенного. В этом деле обвинителем был королевский советник, обвиняемым
- знать, город носил воду для  чужой  бани,  а  бургомистр  хныкал:  вверх
плюнешь - усы запачкаешь, вниз плевать - бороду загадишь.
     Если бы уважаемые граждане Ламассы забоялись знати - у  Арфарры  была
толпа, готовая громить лавки и  требовать  гражданства.  Но,  по  счастью,
уважаемым  гражданам  было  вполне  доступно  благородное  чувство  мести,
особенно когда дело шло о защите имущества. Кроме того, им кружили  голову
пустоши, отданные городу.
     Донь и сам  купил  виноградник,  хотя  находил  это  весьма  нелепым:
уважаемые люди, страшась  судейских  чиновников,  не  хотели  обзаводиться
полицией. А земли они глотали, как рыбка - приманку.  Доню  были  известны
слова Даттама: "Вот и при Золотом Государе  с  этого  начиналось.  Сначала
городу давали землю, а потом  превращали  городские  советы  в  бесплатные
управы, ответственные за сбор налогов с этой самой земли.  Воистину,  козу
вешают за ее же ногу".
     Веские были слова. Столь веские, что  многие  заколебались.  И,  пока
колебались, Даттам купил много дешевой земли через подставных лиц.

     Неправдоподобный намек на ржаных корольков не ускользнул от  внимания
сыщика Доня. Ржаные корольки и  в  самом  деле  собирались  на  радения  в
заброшенных  складах,  но  Донь  давно  зарекся  иметь  дело   с   ржаными
корольками.
     Во-первых, преступников среди  них  почти  не  было.  Во-вторых,  они
держались друг друга крепче, чем воры из одной шайки.  В-третьих,  однажды
один  из  людей  Доня  спутался,  с  донева  благословения,   со   ржаными
корольками. Кончилось это тем, что соглядатай прилюдно раскаялся в  своих,
и, что самое неприятное, в чужих, в том числе и доневых, грехах.
     Последствия для Доня были самые скверные, ибо среди ржаных  корольков
было много горожан зажиточных и уважаемых. Собственно, отсутствие в городе
регулярной полиции и было одним из последствий.
     Ржаные корольки существовали уже много лет,  и  были  неагрессивны  и
безопасны. Большинство их веровало искренне, хотя были  и  такие,  которые
норовили вкусить от преимуществ: бедный ржаной  королек  в  каждом  городе
найдет  подаяние,  богатый  ржаной  королек   в   каждом   городе   найдет
гостеприимцев и поручителей.
     Так было раньше. Теперь, однако, число ржаных корольков, по сведениям
Доня,  вдруг  поползло  вверх.  Поговаривали,  что  в  этом  виноват  храм
Шакуника, и, особливо, Даттам. Слишком многих крестьян согнал он с земли и
никуда не пристроил.
     Если бы Донь был полноправным чиновником, он бы настоял на  кое-каких
мерах, хотя бы насчет этого,  как  бишь  его...  Тодди  Красноглазого.  Но
полноправным чиновником Донь не был.

     Прошла неделя. В Ламассу съезжались к Весеннему Совету люди со  всего
королевства. Камни в Мертвом городе порою шевелились,  из  них  выдирались
столбы дыма и голоса. В небесах над городом была дикая охота. Одни  видели
в этом волю богов, другие - проделки колдуна Арфарры.

                                    11

     Теперь мы расскажем о Шодоме Опоссуме, том самом, которого  помиловал
Кукушонок, и который на пиру в Золотом Улье предложил составить  прошение,
чтобы  король  признал  себя  ленником  Кречетов.  Многие  подписали   это
прошение, и среди них - Махуд Коротконосый.
     Это было большой новостью: Махуд и Шодом всегда стояли  поперек  друг
другу.
     Причина вражды была следующая.  У  Шодома  был  необыкновенный  конь,
игреневой масти, из страны Великого Света. Махуд попросил коня в подарок -
и надо же было случиться такому, что конь в это время пал. Шодом,  однако,
не хотел обидеть Махуда  и  послал  со  своим  управляющим  другого  коня,
похожего. Раб-управляющий, недолюбливая хозяина, явился к Махуду и  сказал
так:
     - Это другой конь, а коня из Великого Света  Шодом  нарочно  отравил:
коли, мол, не мне, так никому.
     Из-за этого двенадцать лет шла вражда.
     После пира в Золотом Улье Шодом поехал в место, где встречаются  люди
и боги, спросить, выйдет ли призвать короля к порядку. Пророчица не хотела
предсказывать, но Шодом обложил святилище и заявил, что не уйдет, пока  не
добьется благоприятного знамения. Женщина погадала на копейном  яблочке  и
произнесла следующие стихи:

                      Враждуешь с равным из-за раба.
                           Помирившись, -
                                 Вернешь удачу.

     Шодом стал расследовать, и  тут  выяснилось,  из-за  какой  безделицы
произошла ссора. Отправил раба Махуду с извинениями, - тот подлеца  сварил
и поставил под прошением свою подпись. В Ламассу поехали вместе.
     Накануне судебного дня у Киссура Ятуна был пир. Чего только  не  было
на этом пире: были груды румяных куропаток и жареных  поросят,  обсыпанных
сахаром, были рыбы-вертушки с  золотой  корочкой,  маринованные  медузы  и
пироги, были сладости, которые любят ленивые женщины,  и  заморское  вина,
похищающее ум, и был там удивительный торт  величиной  с  термитник,  весь
украшенный словами и розочками и политый разноцветной глазурью.
     И вот, когда съели много мяса и выпили много вина, и самые пьяные уже
легли носом в кувшин и стали спать, а самые  похотливые  легли  в  углу  с
девицами, Махуд взял в руки чашу, понес ее к губам и сказал:
     - Я возьму Арфарру и сделаю из его кожи ошейник для своих псов, чтобы
мои псари снимали и надевали его каждый день.
     Выпил и передал чашу Арнуту Краснобородому. Арнут Краснобородый  взял
в руки чашу, поднес ее к губам и сказал:
     - А я сделаю из его кожи колпачок для своего сокола, чтобы каждый раз
на охоте чувствовать его под своими пальцами.
     Выпил и передал чашу Шодому Опоссуму. Шодом взял в руки чашу,  поднес
ее к губам и сказал:
     - А я сделаю из его шкуры коврик  и  постелю  его  у  конюшни,  чтобы
каждый раз, когда выезжаю, топтать его копытом.
     И тогда встал Киссур Белый Кречет, старший  брат  Марбода  и  человек
основательный, и сказал:
     - Господа, это все прекрасные слова о наморднике  и  коврике,  и  они
греют душу, но как сделать так, чтобы горожане не судили моего брата?
     - Чтобы помешать горожанам судить Марбода, надо возобновить Шадаурово
соглашение, - сказал Шодом Опоссум.
     Шадаурово соглашение сочинили век назад,  когда  на  Голубой  равнине
стояли войска Геша Ятуна и Шадаура Алома. Накануне битвы  сошлись  знатные
люди из обоих войск и заключили соглашение, хотя не  любили  ничего  более
несогласия, так как боялись, что победа  одного  из  королей  предаст  всю
знать в руки закона.
     Постановили, что все земли остаются в руках нынешних держателей,  что
король не вправе вести рыцарей на  войну  без  их  согласия  и  не  вправе
требовать чрезмерных  выплат  при  наследовании  ленов.  Также  не  вправе
выдавать замуж богатых наследниц, не  считаясь  с  их  родственниками.  Не
вправе напускать чиновников на земли сеньоров и иными  способами  стеснять
их свободу, и что каждый рыцарь должен быть судим судом  равных.  А  ежели
чья-то злая воля помутит ум короля, то сеньоры вправе указать ему на  это,
а если он не послушается, то они вправе собраться и пойти на него  войной,
и захватить его земли и замки, не причиняя, однако,  вреда  королю  и  его
семье, дабы принудить короля восстановить справедливость.
     Прошло,  однако,  немного  лет,  и  на  Весеннем  Совете  народ  стал
жаловаться, что король соблюл все условия соглашения, а  знать  между  тем
действует, имея в виду лишь собственную выгоду и всевозможный ущерб королю
и народу, - король запихал бумагу в рот самых строптивых и  так  вместе  с
бумагой и сжег.
     И, конечно, если бы король возобновил соглашение, то и речи не  могло
быть о том, что Кукушонка могут судить горожане.
     И вот  все  рыцари  поставили  крестики  и  подписи  под  петицией  о
восстановлении Шадаурова соглашения, и даже самые пьяные  подняли  головы,
чтобы поставить крестик, а самые похотливые оторвались от девиц.
     А Киссур Ятун стукнул кулаком по столу и сказал:
     - Нет больше силы терпеть Арфарру-советника! Что  будет  со  страной,
если  превратить  свободных  людей  в  рабов  денег  и  должностей?   Если
выигрывать битвы не доблестью, а коварством?
     - Я думаю, -  сказал  Шодом  Опоссум,  -  если  войны  выигрывать  не
доблестью, а коварством, это будут очень плохие  войны.  Потому  что  если
полководец не будет платить своей смертью за свое поражение или драться  в
поединках перед строем, то он станет совсем безнаказанным, как язык богов.
Потому что можно отменить правила войны, а войну нельзя отменить. Что  мы,
люди этой земли, идиоты, что ли? Кому ведомы обычаи нашей  земли,  как  не
нам самим? Зачем заполнять двор иностранцами?
     - А особливо,  -  простолюдинами,  -  сказал  Махуд  Коротконосый,  -
простолюдин рожден едой знатного, как это так, чтобы он командовал?
     И уронил голову в серебряную супницу.

     В ту же ночь Хаммар Кобчик, начальник тайной стражи, доложил королю:
     - Завтра в королевском совете будет большой спор. Киссур Ятун и Шодом
Опоссум  потребуют  возобновления  шадаурова  соглашения,  и  они   добыли
согласие одиннадцати членов королевского  совета,  и  еще  девяносто  трех
рыцарей!
     Король всплеснул руками и закричал на Арфарру:
     - Вот до чего  довело  ваше  упрямство!  Боже  мой,  надо  немедленно
перекупить троих или четверых из совета, потому  что  иначе  у  них  будет
большинство!
     Арфарра поклонился и ответил:
     - Те из них, кого надо бы купить, не продаются, а те, кто  продаются,
не стоят потраченных на них денег. Лучше увеличить число членов Совета,  и
знатные собаки останутся в меньшинстве.

     Советник Арфарра позволял себе лишь один вид отдыха  -  игру  в  "сто
полей". Обнаружив, что чужеземец Ванвейлен играет отменно, он  таскал  его
за собой повсюду - а тот был весьма рад. Даже на глупых совещаниях  или  в
пути они играли -  вслепую,  само  собой:  обменивались  записочками,  что
выглядело очень важно. Арфарра с удовольствием выигрывал и с  еще  большим
удовольствием слушал, как говорил чужеземец.
     Этим вечером в покоях Арфарры Ванвейлена встретил король. Он  сказал,
что ему очень понравилась, как позавчера  Ванвейлен  защищал  в  городской
ратуше новые торговые статуты. Засим он вынул из-за пазухи священную белую
мышь, из тех, которые имелись только у знатнейших родов, и, подав эту мышь
Ванвейлену, сказал, что Ванвейлену надо построить в своем поместье кумирню
для этой мыши.
     - Но у меня нет поместья, - удивился чужеземец.
     - Ошибаетесь, - возразил  король,  и  подал  ему  со  стола  грамоту,
жаловавшую Ванвейлену земли в Мертвом Городе,  и  сопутствующее  им  право
заседать в Королевском Совете.
     На следующее утро, в час, когда просыпаются  очаги  и  будят  топоры,
когда  на  башнях  замка  трубят  в  посеребренные  раковины,   обмотанные
пальмовым  волокном,  в  Небесной   Зале   собрался   королевский   совет.
Королевские  советники  прошли   сквозь   толпу,   помолились,   совершили
возлияние. Махуд Коротконосый, человек из глухомани, с  изумлением  озирал
залу, ибо в первый раз видел такой большой покой, в  котором  пол  не  был
покрыт соломой. Особенно поразили его зеркала - родичи талисманов.  Слабые
родичи, наверное, по женской линии: талисман  множит  вещи,  а  зеркало  -
только изображения вещей.
     А Киссур Ятун с изумлением глядел на Совет, в который ввели  двадцать
новых советников. И каких! Люди из самых  знатных  родов,  однако  большею
частью - младшие сыновья, из тех, что воспитывались заложниками при  дворе
и  обрадовались,  когда  вышел  королевский   указ,   позволяющий   делить
наследство  поровну.  Граф  Арпеша,  замок  которого  оброс  городом,  как
навозная куча грибами. Трое монахов-шакуников. Люди от семи городов, и  от
города Ламассы - обвинитель Ойвен. Ойвен, почтительно склонившись, говорил
что-то советнику Арфарре, а тот, по своему обыкновению,  уже  сел  в  углу
между большими зеркалами; зеленый шелковый паллий,  уставшее  лицо,  худые
руки, из-под рук  -  львиные  когти  подлокотников...  А  справа?  О,  Сад
Небесный, еще один чужеземец, Клайд Ванвейлен! Этот-то как сюда попал, чьи
ему земли, спрашивается, отдали?
     Киссур Ятун побледнел и сказал:
     -  Это  будет  скверный  поединок,  с  бумагами   вместо   мечей,   и
Арфарра-советник владеет этим оружием лучше нас. Лучше нам уйти  со  своей
бумагой, потому что в таком составе совет запихает нам ее в задницу.
     Его спутник, Торхерг, улыбнулся:
     - Это пусть Арфарра-советник дерется, чтоб победить, я  дерусь,  чтоб
сохранить честь.
     А Махуд Коротконосый был так велик, что на все тело  у  него  ума  не
хватало. Он вспрыгнул на ступени перед королем и закричал:
     - Это позор, что Марбода Ятуна судят простолюдины!
     Король спросил:
     - Вы хотите моего суда?
     Тогда вперед вышел Шодом Опоссум и сказал:
     - Мы хотим, чтобы в  королевстве  появились  законы,  приличествующие
великой стране. Иностранцы заполонили нашу  землю.  Они  увозят  золото  в
Варнарайн и копят его в своих храмах, и дают королю скверные советы. Нищие
наводнили дороги, владения отбирают вопреки  обычаям.  Мы  требуем,  чтобы
каждый был судим судом равных. Чтобы в  королевском  совете  сидели  люди,
сведущие в обычаях страны, а не только в искусстве вынимать из нее деньги.
Чтобы королевские чиновники не смели брать несправедливых поборов  и  иным
образом хозяйничать в поместьях, чтобы вдовы знатных людей и наследницы не
страдали  от  произвола.  Мы  требуем,  чтобы  то,  что  является  обычаем
королевства, стало его законом, - чтобы вы, король, возобновили  Шадаурово
соглашение.
     И положил на стол бумагу с золотыми кистями и корявыми подписями.
     Тогда вдруг встал один знатный человек  из  города  Кадума.  А  город
Кадум, надо сказать, был городом легкого поведения. Даже когда  им  правил
граф, и тогда он не решался отменить тамошнего народного  суда.  А  с  тех
пор, как графа не стало,  народ  обнаглел  и  не  слушался  никого,  кроме
королевского чиновника. А именитые дома имели привычку делиться  с  чернью
деньгами и хлебом; они стояли за чернь горой и чернь тоже за них стояла.
     Человек из Кадума сказал:
     - Позорно слышать такие слова от тебя, Шодом Опоссум!  Король  хочет,
чтобы свободнорожденных граждан не продавали, как скот; чтобы за  убийство
наказывали человека, а не его кошелек, и чтобы  то,  что  касается  общего
блага, решалось общим волеизъявлением. Он хочет, чтобы бедность  и  низкое
происхождение не мешали человеку приносить пользу себе и  людям,  и  чтобы
позором была не бедность, а нежелание от нее избавиться.  Чтобы  богатство
тратилось с пользой для народа, а не ради похвальбы. И это-то вы называете
нарушением обычая? Хороши же обычаи, за которых вы стоите! Да  если  бы  и
покусился король на права знати, что с того? Какое дело народу до  знатных
наследниц?  Если  король  отдаст  Кречетам  земли  в  Мертвом  городе,  он
обездолит три тысячи семей, которые там уже построились!
     В зале стояло человек шестьдесят  из  числа  новых  жителей  Мертвого
Города, и они громко закричали, чтобы король не возвращал этих земель.
     - Храм Шакуника разжирел, как пиявка! -  вскричал  Шодом  Опоссум.  -
Надо разорить проклятый храм и, клянусь божьим зобом, его пожитков  хватит
и королю, и знати!
     - Замолчи, Шодом, - сказал Киссур Ятун, -  ты  болтаешь,  как  пьяная
трава. И обернулся к королю:
     - Король Варай Алом! Ты  изменяешь  обычаи  королевства,  притесняешь
знать и войско! Берегись! Тот, кто хочет напиться, не ссорится  с  ручьем,
тот, кто хочет сохранить власть, не ссорится с воинами!.  Ничего  хорошего
не бывает из законов, принятых поперек обычаев, натащенных чужеземцами изо
всяких  заграничных  книжек!  Шадаурово  соглашение  было  законом   этого
королевства и осталось его обычаем, и, клянусь тем,  кто  соткал  землю  и
тварей, - ты возобновишь его!
     Тут поднялся обвинитель Ойвен, и горожане закричали восторженно.
     - Да, - сказал Ойвен, - славный  то  был  закон  и  славные  то  были
времена для знати. Все королевство покрылось незаконнорожденными  замками,
и всякий знатный делал, что казалось ему правильным в его глазах. В каждом
замке сидело по разбойнику, они били собственную монету и грабили путников
и крестьян, и сгоняли народ на строительство укреплений.  А  когда  дороги
опустели, а поля поросли вереском, они кинулись к городам, и  они  коптили
горожан над огнем и пытали всех, у кого было имущество. Но с тех пор никто
не осмелился написать в законе, что можно безнаказанно убивать и грабить.
     И  вот  теперь,  когда  король  хочет  оградить  свободных  людей  от
беззаконий,  -  вы  требуете  поистине  удивительного  закона,  -  закона,
узаконивающего беззаконие! Вы ссылаетесь на обычаи!  Это  все  равно,  как
если бы пришел убийца и сказал: я убил пятерых, и десятерых, и  больше,  и
привык убивать и грабить, и из  этого  я  заключаю,  что  законы  мира  не
соответствуют моим обычаям, и требую изменить законы. Но, может  быть,  не
миру надо менять свои законы, а убийце - свои обычаи и пути? Ибо  те,  кто
требует такого закона - не кто иные, как убийцы и разбойники.
     -  Как  ты  называешь  благородных  людей,  собака!  -  заорал  Махуд
Коротконосый.
     Тогда обвинитель Ойвен засмеялся, взял со стола  бумагу  и  начал  ее
вертеть и поглаживать, всматриваясь в подписи.
     - Как, - сказал Ойвен, - разве Шом Длинная Рука  или  Шадаур  Кобчик,
или Най Полосатый или Арпеш Цалом - не знатные люди? Почему же, однако,  я
не вижу их подписей под вашей бумагой? Да потому, что законы -  помеха  не
тем, кто охраняет народ, а лишь тем, кто грабит его. Разве король угнетает
знать? Разве он рубит им головы, как Эльсил Ятун?  Разве  он  отбирает  их
земли, как Шаакут Алом? Напротив! Когда при дворе было больше  привилегий!
По всему королевству строят дома выше и  лучше,  у  людей  больше  мебели,
одежды, и посуды. Приданое за женщинами стало гораздо  крупней,  праздники
устраивают на широкую ногу. Потому-то я и назвал тех, кто  готов  положить
свою голову на плаху,  лишь  бы  возвести  своеволие  в  закон,  ворами  и
разбойниками! Они идут и против короля, и против знати, и против  простого
народа, ибо король и народ хотят свободы для всех, а эти -  своеволия  для
себя!
     Неревен, стоя в толпе, внимательно наблюдал за  Клайдом  Ванвейленом.
Тот, явно волнуясь, снял с пальца крупный перстень и крутил его так и сяк.
Неревен давно  заметил  за  чужеземцем  эту  привычку:  если  того  что-то
занимало, - он не столько сам глядел, сколько давал глядеть перстню.
     А в толпе уже кричали, чтобы король разорвал поганую  бумагу.  Король
встал и сделал знак обвинителю Ойвену, чтоб тот  подошел  с  бумагой.  Тот
закопошился, огибая стол, - и тут Махуд  Коротконосый  выхватил  бумагу  у
него из рук и закричал:
     - Посмотрим, что скажет  Весенний  совет!  Боги  рассудят,  хотим  мы
свободы или своеволия!
     И, наверное, еще можно было решить дело миром,  -  но  в  эту  минуту
случилось необыкновенная вещь, - бумага вспыхнула синим пламенем с зеленым
кончиком и начала гореть у всех на глазах.
     Тут Махуд Коротконосый сказал:
     - Это ни что иное как колдовство!
     Он перескочил пол, не переставая удивляться, что на нем  нет  соломы,
выхватил меч и ударил по Арфарре-советнику, который сидел меж зеркалами  в
окружении треножников, мастерским приемом под названием "скат бьет хвостом
сбоку". И Махуду, да и всем бывшим в зале показалось, что  Махуд  разрубил
Арфарру на две половинки.  После  этого  Махуд  обернулся  и  увидел,  что
Ванвейлен скачет к нему через стол с мечом, и в руках у чужеземца не  один
меч, а сразу десять! Махуд не знал, от какого клинка защититься, отпрыгнул
и взмахнул наугад: меч его прорубил зеркало и застрял в потолочной  балке,
и как только Махуд перерубил зеркало, в руках у Ванвейлена опять  оказался
один меч.
     Махуд выхватил из-за пояса секиру и кинул ее в Ванвейлена;  Ванвейлен
повернулся на пятке, и секира прошла впритирку с его рукавом и вонзилась в
зазор между мраморными квадратами. Ванвейлен тут же прыгнул  на  нее  так,
что сломал рукоятку.
     Тут уж все повытягивали мечи,  но  стражники,  привычные  к  подобным
сценам, схватили их за руки, а король вырвал копье у ближайшего стражника,
швырнул его на пол, вскочил на него и крикнул:
     - Тихо!
     Действительно стало тихо, потому  что  если  король  встал  на  копье
ногами, - это значит, что стража имеет право обнажить мечи.  Огонь  сожрал
бумагу и ушел. Киссур Ятун стоял так спокойно, что его держало  всего  два
человека.  А  Махуд  встал,  встряхнулся  так,  что  пластины  на  панцире
захлопали друг о друга, и обомлел: Арфарра-советник сидит, как ни в чем ни
бывало, в пяти шагах от него -  разбитое  зеркало,  а  он,  Махуд,  вместо
Арфарры перерубил толстый витой треножник.
     В толпе стоял староста цеха красильщиков, он заметил соседу:
     - Вот всегда так! В  спокойные  времена  всякая  морока  творится  по
углам, а теперь чудеса будут в залах и на площадях.
     Шодом Опоссум взял за руку Махуда Коротконосого и сказал громко:
     - Посмотрим, что скажет о наших требованиях Весенний Совет.
     А Киссур Ятун взглянул на короля и сказал:
     - Если мой брат умрет, я устрою по  нему  такие  поминки,  что  земля
станет молотильным камнем, а люди - зерном на этом камне.
     И вышел, - а вместе с ним восемь человек королевских советников.

     Через два часа советник Арфарра и Клайд Ванвейлен  сидели  в  розовом
кабинете за игрой в "сто полей". Неревен примостился рядом, с вышивкой.
     Хлопнула дверь: вбежал король Варай Алом и с порога закричал:
     - Вы и ваши проклятые чары! Теперь я, даже захочу - не смогу  с  ними
помириться.
     Советник опустил глаза.
     - Да, - промолвил он, - до чего же  некстати  этот  суд.  Ничего  нет
страшней несогласия в государстве. Теперь вам придется выбирать - быть  со
знатью или с народом.
     Король сел на диван и закрыл лицо руками. Он  явно  тосковал  оттого,
что ему придется выбирать. Только теперь он осознал, как ловко  обвел  его
Арфарра вокруг пальца, - под предлогом борьбы  против  заговора  знати,  -
основательным предлогом, серьезным, ничего не скажешь, - натащил  вдруг  в
Совет городских любимцев и своих сторонников,  -  вон  как  народ  в  зале
радовался. Это сегодня они стояли вместе с королем против знати, - а  если
завтра новый совет встанет против короля?
     - О, боги! - с тоской сказал король. - Если бы  я  приказал  вырезать
весь этот род, - так это было бы право короля. Когда ссорились Зимородки и
Беляши, королева Лина устроила пир и перебила  оба  рода,  -  и  никто  не
возражал, потому что  только  так  и  можно  было  прекратить  вражду.  Но
приговор горожан, вынесенный  Белому  Кречету...  Великие  боги,  как  они
кричали!
     Арфарра поправил фигурки и сказал:
     - Пусть их кричат. Это вор режет свинью тайком. А у законного хозяина
свинья визжит перед смертью столько, сколько хочет.
     Король заметался. Он не был похож на хозяина, который  режет  свинью.
Он был похож на хозяина, который боится, что свинья его зарежет.
     - Какие наглецы, - вдруг с  тоской  вскричал  он,  -  небесный  огонь
уничтожил их поганое прошение, а они все равно  визжат!  Или  это  был  не
небесный огонь? А, советник, -  это  был  небесный  огонь  или  колдовство
Арфарры? - вдруг оборотился он к Ванвейлену.
     - Колдовства не бывает, - вдруг сказал Ванвейлен.
     Король изумился.
     - Колдовства не бывает, -  повторил  Ванвейлен,  -  правда,  господин
Арфарра?
     Арфарра усмехнулся, поглядел на короля, потом на Неревена.
     - Да, - сказал советник, -  вот  мой  друг  Ванвейлен  все  не  хочет
поверить,  что  есть  заклинания,  которые  спасают  от  удара  мечом  или
превращают бумагу в пепел. Но даже в обычном языке  есть  такие  слова,  в
которых называние действия  совпадает  с  его  совершением.  Например:  "Я
извиняюсь", "я поздравляю". Есть также язык магии, в котором  наименование
и действие тождественны. И есть язык еще более высокий, чем язык  магии  -
язык закона. И когда государь говорит на языке закона, то каждое его слово
обременяет мир или спасает его.  Разве  может  такое  сравниться  с  любым
волшебством? Поэтому знать не любит, когда король говорит языком закона.
     Король горестно махнул рукой и устремился вон.
     Арфарра-советник невозмутимо расставлял на столе фигурки.
     Они играли довольно долго, и вдруг Ванвейлен спросил:
     - Советник, а вы не хотите поделиться со мной - как  сгорела  бумага?
Ойвен ее чем-то намазал, когда мял в руках?
     Арфарра помолчал, потом сказал:
     - Вас это не касается.
     - Быть может, - сказал Ванвейлен, - это был бы выгодный обмен,  -  вы
бы познакомили меня с чудесами, известными храму, а я бы познакомил вас  с
чудесами, известными моему народу.
     У Неревена,  слышавшего  этот  разговор,  душа  замерзла  от  страха.
Арфарра-советник, подняв голову, внимательно поглядел на  своего  молодого
друга и сказал:
     - Чудеса храма останутся при нем.

     Этой ночью король не спал: выскочил из тела серым барсуком, побежал к
океану, к скалам, изрисованным на языке богов. Пахло вонючими водорослями,
и дохлые медузы на берегу смеялись:  "Глупец!  Разве  ты  не  знаешь,  что
говорить на языке богов можно только у настоящего, Серединного Океана, под
Золотым Деревом? Народ - за законы,  знать  -  за  обычаи.  Есть,  однако,
обычай, возведенный в закон, и  закон,  освященный  обычаями:  единения  и
подчинения королю - во время войны. По слову  государя  расцветают  цветы,
рождается мир. А тут простолюдин радуется: "По слову-де государя приданого
у баб стало больше".

     На следующий день утром Неревен  лежал  в  высокой  траве  за  кучкой
камней-покойников и глядел в глаз Шакуника на  Храм  Золотого  Государя  и
ярмарку у стен храма.
     Страна Ложных Имен!
     Страна, где люди собираются в назначенное место,  чтобы  торговать  и
обманывать друг друга, и храмы покровительствуют этой  торговле.  И  какие
храмы! Золотого Государя!
     Неревен вспомнил о далеком родном селе. Нынче в  деревне,  как  и  по
всей империи, начинается Новый Год. В этот  день  государь  берет  в  руки
золотую мотыгу. В  этот  день  распускается  первый  лист  у  дуба.  Птицы
откладывают первые яйца, животные спариваются, и народ засевает поля.
     А в королевстве нити времени спутались и расслоились в руках неумелых
прях; в южных усадьбах золотой день уже прошел, в  городе  он  наступил  с
ярмаркой, а для знати новый год начнется с Весенним Советом.
     Неревен думал о том, как  вчера  Ванвейлен  обращался  с  кольцом  на
пальце, и чем дальше, тем меньше ему это  обращение  нравилось.  Важнейший
знак  -  как  человек  относится  к  талисманам.  Для  варваров  талисман,
например, - вроде топора, или светильника, или раба: силу имеет,  воли  не
имеет, за неповиновение должен быть бит и некормлен.  Ржаные  корольки  не
признают идолов; как может в куске дерева  быть  заключен  тот,  кому  вся
вселенная мала? Учитель тоже не верит, что деревяшка может заключать  дух,
однако считает  идолов  книгой  для  неграмотных.  Соблюдает  все  обряды,
говоря, что едва начнут менять установленные порядки во имя блага, как тут
же начинают их ломать во имя зла.
     Господин Даттам... Господин Даттам шутит: амулет -  наилучший  товар:
чем дальше от места изготовления, тем редкостней и  дороже.  Еще  господин
Даттам уважает амулеты,  потому  что  считает,  что  деньги  произошли  от
священных вещиц.
     Но чужеземцы... Ванвейлен, хотя и не походил на дикаря,  относился  к
амулету, как к инструменту - вот как к шакуникову глазу.
     Неревен вздрогнул и опустил трубку. Надо сказать, что  с  тем,  чтобы
рассуждать правильно, мальчик рассуждал  на  вейском  языке,  который  тут
называли языком богов, а на языке богов словечко "как", собственно говоря,
отсутствует, и всякое сравнение на  самом  деле  означает  отождествление.
Поэтому нельзя сказать: "к амулету, как к инструменту". А можно  лишь:  "к
амулету, на деле являющемуся инструментом".

     Хотя советник Ванвейлен часто и много говорил с посланцами городов  и
знатью,  и  с  обвинителем  Ойвеном,  который   по   собственному   почину
представлял интересы ламасских  бедняков,  -  он  плохо  представлял  себе
обычаи того дремотного крестьянского мира, который омывал, как море, стены
городов и замков, растворялся в лесах и болотах и не ведал ни времени,  ни
смерти.  Иногда  лишь  среди  ближайших  помощников  Арфарры   проносились
невероятные байки о затерянном в горах сельце, жители которого до сих  пор
не знали о свержении династии Амаридов, или деревеньке на  побережье,  где
жители  каждый  год  делали  себе  бога  из  меда  и  муки,  которому  они
поклонялись, а через год они этого бога съедали и делали  себе  нового,  а
еще выше в горах жили глупые люди, у которых не было богов,  а  были  одни
колдуны, и которые не знали ни об империи, ни о королевстве.
     А между тем от этих диких людей,  вооруженных  каменными  стрелами  и
копьями, обернутыми паклей, которые они поджигали перед тем,  как  бросить
во врага, могло зависеть очень многое.
     Особенно Арфарру  интересовала  та  клановая  система,  которая  была
костяком ярмарки и ради вступления в которую, - а не для  купли-продажи  -
приходили  сюда  люди  на  самом  деле.  Она  представляла  собой  как  бы
альтернативу и способу объединения знати - в рода, и  способу  объединения
горожан - в цехи, и она была не менее жестокой и эгоистичной. Крестьяне из
разных кланов ходили стенка на стенку только, чтобы доказать,  что  они  -
клан.
     И поэтому, когда весь этот странный народ повылез из щелей и  приехал
по своим делам на ярмарку Золотого Государя, Арфарра-советник принял их  с
величайшим почетом, а когда накануне открытия ярмарки  выяснилось,  что  у
ярмарки возник какой-то спор с одним  из  арендаторов  в  Мертвом  городе,
тотчас же послал советника Ванвейлена спор уладить. Советник Ванвейлен, не
торгуясь, купил у арендатора спорную землю  по  тройной  цене,  и  тут  же
подарил ее бывшему с ним старейшине одного из кланов-владельцев ярмарки.
     От жилища арендатора Ванвейлен и старейшина Лах  (которому,  впрочем,
было лет сорок, - это был довольно  плотный  и  высокий  детина  в  желтой
рубахе, перепоясанной белым платком) - поехали к главным воротам  ярмарки,
по дороге, усыпанной повозками,  осликами  и  пешими  людьми  с  огромными
узлами. Всадников, кроме них двоих, не было. Цеха запрещали  своим  членам
торговать на  ярмарке.  Высшая  знать  тоже  не  спешила  толкаться  среди
простого  народа,  выслушивать  непременных  ярмарочных  шутов  и  платить
деньгами за то, что крепостные дают даром.  На  ярмарку  съезжался  подлый
народ из окрестных деревень да паломники к храму Золотого Государя.
     Ярмарка была живым свидетельством разобщенности  королевства:  словно
землю нарубили лапшой, и в  каждой  лапшинке  установили  свои  порядки  и
гордость.
     Старейшина то рассказывал Ванвейлену о сельской жизни, то  возмущался
арендатором-спорщиком и городским судом, присудившим ему  землю.  Не  надо
было покупать у него землю, а надо было поставить  каналью  перед  судьями
ярмарки, да и велеть пройти божий суд...
     Вечно  господин   Арфарра   потворствует   городским,   -   жаловался
крестьянин, - а ведь у нас в кланах побольше будет, чем у них в  цехах.  У
меня только в клане, - сто шесть половинок деревень, да треть крестьян  из
приморских  владений  графа  Арпеша,  да  половина  крестьян  из  владений
Третьего Енота.
     - А правда, - спросил Ванвейлен, - что на ярмарке запрещено продавать
что-либо людям, не состоящим в клане?
     - Само собой.
     - Почему?
     Старейшина безмерно удивился.
     - Ты подумай, - сказал он, - ты когда рыбу ешь, ты куда кость денешь?
Ты же не оставишь ее там, где ее может взять  какой-то  другой  человек  и
наслать на тебя порчу? Ты же положишь кость в мешочек и  будешь  носить  с
собой, а иначе ты, клянусь богами, недоумок и глупость!
     Советник  Ванвейлен  согласился,  что   кости   от   съеденной   рыбы
выбрасывать опасно, потому что не хотел, чтобы народ считал его недоумком.
     - Ну вот. А если ты горшок вылепил? Как  ты  различишь,  где  начался
горшок и кончился человека? Ты же не отдашь его в такие руки,  которые  на
тебя через этот горшок нашлют на тебя порчу? Его же продать  опаснее,  чем
ребенка. Ведь если ты, к примеру, колдун, то что тебе стоит купить горшок,
поколдовать, разбить его - и нет человека! Однако, если у тебя есть  клан,
- то и у нас есть право тебя судить. А у  тебя  -  право  выкупить  ущерб,
нанесенный мирозданию. А если клана нет, то  и  права  нет.  То  есть  мы,
конечно, можем тебя убить. Но ведь это уже не  право,  а  еще  один  ущерб
мирозданию. Поэтому без клана на ярмарку нельзя.
     - Что же выходит, - торговля - таинство, в котором могут  участвовать
лишь посвященные? - спросил Ванвейлен.
     - Таинство, - покачал головой старейшина, - это когда поступаешь  как
бог. А боги не торгуют. Вот лепить горшки - это нас научили боги, они  нас
вылепили из глины, а мы лепим горшки. Вот и получается, что лепить  горшки
- это бог придумал, а торговать ими придумал сам человек. Да ты не  бойся,
- сказал старейшина, заметив странное  выражение  на  лице  Ванвейлена:  -
здесь место заповедное, и время заповедное, здесь и продавать, и  покупать
безопасно, лишь бы клан был.
     - Для меня будет большая честь, - проговорил  советник  Ванвейлен,  -
вступить в ваш клан.
     Это был совет Арфарры.
     - Раньше господа этого не делали, - осторожно проговорил крестьянин.
     - Раньше много чего не делали. А кстати, правда, что  на  ярмарку  не
пускают с оружием?
     - Разумеется.
     - Почему?
     - Бывает, люди не сойдутся в цене и, чего доброго, повздорят. А  если
в руках у вздорящих оружие, дело может кончиться очень плохо. А  при  том,
что у каждого из повздоривших на ярмарке тут же  найдутся  сотни  родичей,
может  получится  совсем  нехорошо.  И  тогда  репутация   ярмарки   будет
безнадежно испорчена. Поэтому  ярмарка  -  как  святое  место.  С  оружием
нельзя. В королевский дворец можно, а на ярмарку - нельзя.
     Через час, с соблюдением  всех  необходимых  формальностей,  на  свет
появился новый представитель клана Облачных Вод.
     Советник Арфарра хотел посмотреть, что получится, если его люди будут
пользоваться поддержкой не только горожан, но и крестьянских толп.

     Ванвейлен бродил по ярмарке, а за ним несли корзинки с купленными  им
оборотнями.
     И чем только не торговали!
     Предсказаниями  и  талисманами,  утварью  и   скотиной.   Песнями   и
церемониями. Продавали  судьбу  и  скупали  грехи.  Некоторые  платили  по
уговору добрыми советами, некоторые, наоборот, советы покупали. Больше  же
всего торговали вещами, необходимыми для встречи нового года: и богами,  и
украшениями богов, и едой богов, и их милостью. Перекупщиков на ярмарке не
было. Если человек продавал горшок -  значит,  он  сам  его  слепил.  Если
продавал девочку - значит, это была его собственная дочь. Вещей  привозных
и дорогих на ярмарке не было тоже.
     - Эй, сударь, купите хорошей судьбы, не пожалеете, - закричал  кто-то
сбоку.
     Королевский советник обернулся. Судьба продавалась в виде оранжевого,
нежно-игольчатого морского  апельсина.  Продавал  ее  в  полотняной  лавке
паренек с  глазами-пуговками.  Сбоку,  меж  кружевных  губок,  кораллов  и
раковин, сидел еще один человек, коренастый, низкий, без ушей и без  носа.
Ванвейлен узнал Луха Половинку.
     Лух Половинка его не узнал, потому что видел в свое время  Ванвейлена
в кафтане городского обывателя, а сейчас  на  Ванвейлене  был  шитый  плащ
королевского советника, а на голове - желтая повязка клана  Облачных  Вод,
что  свидетельствовало  о  переменившемся  отношении  властей  к  простому
народу. Лух Половинка, как и все окружающие, привык узнавать людей  не  по
лицам, а по одежде.
     Ванвейлен купил судьбу и переложил из полы  в  полу,  чтобы  не  было
неудачи. Лух, закрыв глаза, поплевал на медный грош с  дырочкой  и  только
потом повесил его себе на шею. Ванвейлен разыскал старейшину.
     - А как быть, если на ярмарке торгуют краденым?
     Старейшина объяснил, что он может  жаловаться  в  ярмарочный  суд,  и
рассказал, что надо  делать.  Ванвейлен  был  доволен  не  всем,  особенно
объяснением, что неподтвердившееся обвинение падает на голову истца.
     - Да, -  сказал  Ванвейлен.  -  Это  сколько  ж  получается  судов  в
королевстве, - городской, поместный, королевский, теперь ярмарочный...
     Старейшина несколько обиделся: как уже сказано, город  и  ярмарка  не
любили друг друга.

     Ванвейлен поскакал в город.
     Через три часа он воротился с морским  апельсином  и  сыщиком  Донем.
Доню Ванвейлен сказал, что нашел сообщника Кукушонка, но отказался  давать
какие-нибудь пояснения.
     Приблизившись к ярмарке, Донь и его товарищи насторожились:  судебное
пространство за воротами им не принадлежало.
     Донь спросил нерешительно:
     - Господин советник!  Не  смею  настаивать,  но  уверен  ли  господин
Арфарра в том, что он делает? Ведь  дело  -  весьма  необычное.  Не  знаю,
бывают ли такие на вашей родине.
     - Случаются, - процедил Ванвейлен. - Мы их называем Frame-up.
     Палатка с морскими апельсинами была на месте,  а  Лух  Половинка  пил
бузу  в  ближайшем  заведении.  Он  был  уже  порядочно  пьян.  Безоружные
Ванвейлен и  Донь  да  десяток  молодых  блюстителей  ярмарочного  порядка
поднялись на открытую веранду. Ванвейлен,  заметив  собутыльника,  вернее,
сокувшинника  Луха  Половинки,  зашептал   что-то   на   ухо   ярмарочному
распорядителю.
     Молодой парень подошел к  Луху  Половинке  и  протянул  ему  морского
уродца.
     - Твой, - сказал он, - держи.
     Пьяный Лух повалился парню в ноги.
     - Мой, - закричал он. - Мой! Спасибо, благодетель!
     Его собутыльник охнул, выдрался из-за стола и молча перемахнул  через
перила, - и тут же сверху на него накинули конопляную сеть. Лух  вспомнил,
где потерял апельсин, и глаза его растеряно разъехались.
     - Тьфу, - сказал он. - Потерял удачу - плохо, а нашел - еще хуже.
     И дал себя связать без сопротивления.
     На лугу перед священным дубом собралась чуть ли не вся ярмарка.
     Ванвейлен стал  объяснять,  где  он  видел  вора,  залезшего  на  его
корабль. Ванвейлен показал следующее:
     - Я помолился богам и они послали мне сон, в котором показали  воров,
залезших на мой корабль. И сначала этот сон показался  мне  чушью,  потому
что за вора был арестован Марбод Кукушонок, но этот сон снился мне  каждую
ночь, - и вот сегодня я иду по ярмарке и вижу того человека,  который  мне
снился!
     В городском суде за этакие показания королевского советника  засмеяли
бы и адвокаты, и присяжные, - ярмарка же восторженно загалдела.
     Среди зрителей Ванвейлен заметил Неревена:  просто  удивительно,  как
этот постреленок повсюду успевал.
     - Так что же это получается, - говорили в  толпе,  -  значит,  Марбод
Кукушонок на корабль не лазил?
     - Эти люди, - заявил сыщик Донь, - подлежат городскому суду.
     - Вовсе нет, - возразили ему старейшины, - кто поймал, тот и судит.
     Тут поднялся страшный крик. "Торгаши! Козу  за  корову  продаете!"  -
кричали ярмарочные городским. "Воры! Совесть в мошне держите,  а  мошну  у
другого  сперли!"  -  кричали  городским  ярмарочные.  Стало  ясно,  зачем
оставляют у входа оружие.
     Священный дуб залопотал, замахал листьями.
     Наконец,  все  успокоилось;  ярмарочный  суд   отстоял   свое   право
собственника.
     Лух Половинка плакал, а белобрысый  парень  по  кличке  Рогатый  Куль
твердил упорно:
     - Я невиновен, я - честный человек...
     - Гм, - сказал один из старейшин.  -  А  тебя  ведь  уже  вчера  сюда
приводили.
     - Ну и что? - удивился Рогатый Куль.
     - А то, что честных людей сюда часто не водят.
     - Гм, - сказал Рогатый Куль - ты-то здесь, небось, всю неделю  будешь
сидеть.
     Вокруг захохотали.
     Ванвейлена и ответчиков поставили друг  напротив  друга,  на  виду  у
всех, и поднесли каждому по глиняной кружке. А надо сказать, что в  кружке
была не просто вода. Воду эту доставали нагие девушки  из-под  мельничного
колеса и потом пропускали через трещину в статуе  Золотого  Государя,  так
что если эту воду выпить и лжесвидетельствовать, человека начинало  как-то
трепать и мять.
     Ванвейлен повторил свой рассказ и опростал кружку. Рогатый Куль  взял
кружку в руки и глянул в нее. Толпа  зашумела  вокруг,  листья  священного
дуба вдруг вспотели, а небо  пошло  красными  пятнами,  как  гребень  того
дракона. Рогатый Куль сделал глоток, поперхнулся,  выронил  кружку  и  сам
упал вослед. Тут всем стало ясно, что Ванвейлен прав.
     Лух Половинка упал на колени.
     - Люди добрые, - сказал он. - Я ведь честный человек, ныряльщик и сын
ныряльщика. Я с детства слыхал: при Золотом Государе люди умели ходить  за
море и по дну тоже умели ходить. И я стал поворачиваться умом туда и сюда,
и сделал деревянный колокол, в котором можно ходить  по  дну.  И  что  же?
Мастера цеха заявили: "Молодой Лух Ныряльщик собирает губок  втрое  больше
положенного, наносит ущерб цеху и морю".  А  когда  я  стал  лишние  губки
помимо цеха продавать, тогда меня ушей  лишили  за  морское  воровство,  а
колокол сожгли.
     Луху Половинке поднесли глиняную кружку.
     - Гражданин купец! - сказал он. -  Я  ведь  не  воровать  на  корабль
пришел. Помните, у нас разговор был о колоколе Арфарры? Вот я  и  решил  о
своем колоколе вам рассказать, потому что мой не хуже. А морской  апельсин
с собой принес, чтоб показать.  Такой  апельсин,  какой  без  колокола  не
достанешь.
     - Что ты врешь! - закричал сыщик Донь. - Твой морской апельсин тебе в
воровстве помогал. Ты и попался оттого, что его потерял.  Если  б  у  тебя
честные мысли были, ты днем бы к купцам явился.
     Лух повесил голову.
     - Чего, - сказал он, - с пьяного возьмешь, - и выпил глиняную чашу.
     Ванвейлен не знал, что и думать. Сыщик Донь теребил его за рукав.
     - Господин советник, вы теперь большой человек, -  сказал  он.  -  Не
хотите ли пойти сейчас и потребовать свидания с Кукушонком? А то ведь там,
верно, уже знают о происшедшем.
     Что-то в тоне  сыщика  было  до  того  странное,  что  Ванвейлен  без
колебаний последовал за ним.
     При  виде  Ванвейлена  и  Доня  поручители  в  тюрьме   переглянулись
испуганно, но путь преградить не посмели.
     Донь вбежал в пустую камеру и выругался.
     - Где заключенный? - разорался Ванвейлен. В темном  коридоре  к  нему
метнулась какая-то тень со словами:
     - Кончают. Услышали про ярмарку и решили кончить.
     Донь, Ванвейлен и трое сыщиков побежали вслед за тюремщиком в блеклый
дворик.
     Там, в углу, на земле,  валялся  Марбод  Кукушонок,  весь  черный  от
ударов плетей, и на голове его - мешок с песком.
     -  Прочь!  -  заорал  Ванвейлен.  Поручители  испуганно  разбежались.
Ванвейлен стащил мешок с лица Кукушонка, стал трясти его и растирать.
     - Поздно, -  заметил  Донь,  но  ошибся.  Кукушонок  открыл  глаза  и
вздохнул.
     Донь скривил про себя губы. Надо  было  отдать  почтенным  лавочникам
должное: убивать они умели плохо. Кукушонка развязали, принесли в  камеру.
Ванвейлен поил его с ложечки горячим супом и говорил:
     - Я думаю, мы нашли настоящих  грабителей.  -  И  рассказал  то,  что
рассказывал на ярмарке. - Но зачем, - жалобно спросил он, -  вы  бежали  и
зачем убили суконщика Худду?
     Марбод, весь синий, молчал. Потом нахально осведомился:
     - Сударь, ведь вы же свой человек у Арфарры-советника. Вы за ним, как
нитка за иголкой. Чего же вы обо мне хлопочете?
     Ванвейлену захотелось сказать: "Я не о вас хлопочу, а  о  правосудии.
Поскольку в этой стране о нем больше заботиться некому". Вспомнил пьяные и
наглые глаза Луха Половинки и промолчал.
     Сыщик Донь, не теряя времени, велел арестовать всех троих поручителей
и прежде всего молочника Исона, который сидел  на  мешке  с  песком.  Тот,
оправдываясь, заявил, что действовал по приказу начальства.
     - Врешь, - усмехнулся Донь, - ты пошел на это по личной злобе.
     И велел принести тиски.
     Молочник сначала упорствовал, но потом завопил и сознался:
     - Марбод Кукушонок захватил  замок  моего  господина,  и  всех  людей
перебил, а господина и госпожу посадил на ночь на лед, так что  у  них  от
холода мозг вытек через нос.
     Молочник подписал все, что продиктовал Донь.  С  подписанной  бумагой
Донь отправился к судье. Когда судья узнал, что Марбод Кукушонок жив, лицо
его от испуга стало как вареная тыква.
     - Вот какое самоуправство творят поручители, - жаловался  Донь.  -  И
представьте себе, что эта скотина сначала еще клеветала на  вас.  Это  при
чужеземце-то!
     - Что же делать? - сокрушался судья.
     - А все оттого, - сказал Донь,  -  что  городская  ратуша  жмется  на
жалованье профессионалам! - И выложил на стол список: - Пусть эти двадцать
пять человек получат регулярное жалование и официальные полномочия.
     Судья безмолвно подписал бумагу.
     - Через год, - сказал Донь, - я выловлю половину ламасских воров.
     "А  другая  половина,  -  мысленно  прибавил  он,  -  сама  поделится
добытым..."

     Среди толпы на площади у городского суда  стоял  Неревен  и  поджидал
нового королевского советника Ванвейлена. "Странно,  -  думал  Неревен.  -
Это, конечно, часто бывает, что преступления разгадывают  во  сне.  Однако
боги всегда ниспосылают разгадку  в  виде  того,  что  первично,  то  есть
символов, а не в виде вторичного, то есть фактов. Странно, странно, что он
во сне видел рожу преступника,  а  не  какую-нибудь  хитроумную  загадку".
Неревен прислушался:  в  толпе  хвалили  за  гордость  Марбода  Кукушонка,
хвалили советника Ванвейлена, а больше всех, как всегда, хвалили  советник
Арфарру, который несомненно и нашел, вместе с Ванвейленом, виновника.

     Вечером усталый и  побледневший  Арфарра  принял  Ванвейлена  и  стал
расспрашивать его о  ярмарке.  Ванвейлен  долго  и  пространно  говорил  о
старейшине в желтой шапке.
     - Боги, говорит, не торгуют... А ведь и вправду не торгуют!  -  вдруг
сообразил Ванвейлен. - Воруют, убивают, творят, - а торговать не  торгуют.
А в империи крестьяне тоже так говорят?
     - В империи, - сказал Арфарра, - говорят по-вейски, а не по-аломски.
     Ванвейлен не понял:
     - Какая разница?
     - Это ведь не крестьянин вам говорил о тождественности  собственности
и собственника, это ведь язык за него говорил. Алом ведь не говорит:  "Мой
горшок", он говорит: "Я - горшок, я - меч, я - конь". Сеньор считает,  что
человек не имеет собственного  "я",  если  у  него  нет  коня  и  меча,  а
горожанин думает, что у него нет "я",  если  нет  дома  и  лавки.  Человек
уверен, что его "я" есть его имущество, и когда он умирает, на тот свет за
ним отправляют все составные части этого "я" - одежду, оружие, утварь... -
Советник  помолчал  и  грустно  добавил:  -  И  добиться  в  такой  стране
благосостояния - это все равно, что добиться учености в  мире,  где  книги
жгут со смертью автора.
     Арфарра внезапно  закашлялся.  Прибежал  монах.  Ванвейлен  терпеливо
ждал, пока советник пил теплый и склизкий настой морских желудей.
     - А что значит "я" для вас, господин советник?
     Арфарра помолчал, потом произнес:
     - "Я" - это такое условное слово, которое получает  значение  лишь  в
акте речи, и значением которого является лицо, произносящее речь.
     Королевский советник закутался в плащ.
     - Господин Ванвейлен, - сказал он. - Буду с вами  откровенен.  Вы  не
раз становились на мою сторону. Почему же вы сегодня  сделали  все,  чтобы
спасти от казни Марбода Кукушонка?
     - Но ведь он невиновен, - сказал Ванвейлен.
     Арфарра вздохнул. Он  понял,  что  все-таки  имеет  дело  с  дикарем.
Дикарем, который и хотел бы соврать на божьем суде, да  не  смеет,  потому
что думает, будто его тут же поразит молния.

     Ванвейлен возвращался в свой городской дом  задумчивый  и  невеселый.
Вокруг обустраивались на  Весенний  Совет:  Ванвейлен  впервые  сообразил,
почему в Мертвом Городе нет деревьев: их все время вырубали  на  палисады,
частоколы и костры.
     В самой Ламассе было людно и весело. Нищий монашек-ятун привязался  к
Ванвейлену, клянча погадать. Ванвейлен кинул ему монетку и спросил, мудрый
ли человек советник Арфарра. Нищий спрятал монетку и сказал:
     - Мудрому человеку, однако, не пристало быть при королевском дворе.
     Ванвейлен доехал до своего городского дома. Дом раньше был пекарней и
лавкой. Тын вокруг был прочный и гладкий; городские цеха  запрещали  иметь
зазывные вывески и иным способом отбивать покупателей  друг  у  друга.  На
воротах бывшей лавки висел, впрочем, щит с бронзовым навершием.  Городская
ратуша раздала для украшения щиты, захваченные  в  битве  против  далянов,
когда, по словам горожан, "третьи стали первыми".
     Ванвейлен спешился во дворе.  У  коновязи  ели  овес  два  незнакомых
недорогих коня: саврасый и вороной с белой отметиной. Ванвейлен  вгляделся
в шитье на переметной суме - два лося  с  длинными  переплетенными  шеями,
"травяное письмо". Гонцы от графа Арпеша, стало быть,  известия  о  Бредшо
после двухнедельного перерыва.
     Ванвейлен взбежал  в  обеденный  зал.  Пятеро  землян  сидели  вокруг
дубового стола и вид  у  них  был  такой,  про  который  говорят:  и  пест
сломался, и ступка треснула...
     - Бредшо?! - спросил Ванвейлен, увидев письмо.
     - С Бредшо пока все в порядке, - ответил Хатчинсон.
     А Стависски влепил кулаком по столу и сказал:
     - О, боже мой! Какие мы идиоты! Страшно думать, что с нашим  кораблем
делают в империи!

                                    12

                            ИЗ ДНЕВНИКА БРЕДШО:

     "1-й день Суюн третьего месяца.
     Вот уже вторую неделю, как я путешествую с  Даттамом,  самым  крупным
торговцем королевства и побратимом короля.
     Официальная цель нашей  поездки  состоит  в  том,  чтобы  судиться  с
общиной бога-рудокопа Варайорта. Есть где-то в горах серебряный  рудничок,
на  который  Даттам  положил  глаз.  Земля  вокруг  рудничка   принадлежит
дружественному Даттаму графу какому-то, но - вот загвоздка, - сама  община
рудокопов свободна.  Рудокопы  люди  серьезные,  потомки  каких-то  не  то
разбойников, не то повстанцев, и в конце предыдущей  династии  заимели  от
государства договор, согласно  которому  не  продадут  себя  никому,  пока
"стоит белое озеро и белая скала", - имеются  в  виду  озеро  и  скала  на
островке.
     Словом, дело  Даттама  весьма  безнадежно,  -  несмотря  на  всю  его
жадность,  озера  ему  не  выпить,  а  крестьяне   здешних   мест   весьма
консервативны  и  условий   таких   договоров,   об   озерах   и   скалах,
придерживаются буквально.

     3-й день Суюн третьего месяца.
     Я долго думал, что покупает Даттам, и понял. Он покупает на этот  раз
военную силу. А если такой человек, как Даттам, покупает военную силу, это
значит, что скоро  на  нее  будет  большой  спрос,  и  скоро  воины  будут
приносить самый большой барыш.
     За тонкостанную девицу сеньоры продают Даттаму самих себя, в  надежде
на щедрость  хозяина,  а  паче  того  -  в  надежде  на  грабежи  под  его
руководством.

     7-й день, Ишан, третьего месяца.
     Все наши спутники преданы Даттаму  безраздельно,  не  считая  эконома
Шавии. Это тот человек, который раньше управлял в здешних  местах  землями
храма.
     По Шавии можно составить  живое  представление  о  манерах  чиновника
империи. Считает  своим  долгом  беседовать  со  мной,  как  с  дикарем  и
ребенком, о могуществе страны Великого Света. При этом рассказывает  такие
вещи, которые я на месте империи прятал бы глубоко в шкафу:  ну  зачем,  в
самом деле, разъяснять, как по приказу императора Аттаха партию либералов,
вздумавших разрешить частным людям продавать и покупать землю, закопали  в
эту самую землю вниз  головой:  вы,  мол,  хотели  перевернуть  мир  вверх
ногами, так попробуйте на своей шкуре.
     Сегодня за завтраком я заметил, что  могущественная  страна  вряд  ли
потеряет и земли за океаном, и приморские районы, и Шавия, пожав  плечами,
надменно возразил мне, что империя не желает отвоевывать их обратно,  хотя
может это сделать с легкостью. Я расхохотался, а  глаза  Шавии  стали  как
дынные семечки:
     - Вы заметили, что морская и речная вода на  языке  богов  называются
по-разному? Между морским и речным такая же разница, как между  женским  и
мужским, правым и левым, правдой и ложью. Государь умеет  приручать  реки.
Прирученные реки именуются каналами, орошают поля  и  перевозят  грузы.  А
морская пучина? Недаром ее сравнивают с богатством: она так же изменчива и
так же губит человека.
     Я отвечал ему, что в моем краю торговцы плавают  и  по  рекам,  и  по
морям.
     - Это потому, что у вас вместо государства  одни  народные  собрания.
Вне  государства  торговца  трудно  заменить,  а  зачем  торговец   внутри
государства? Что делает торговец? Разве он производит вещи или  указывает,
как это делать? Нет. Он перекладывает вещи  с  места  на  место.  Но  ведь
стоимость  товара  зависит  от  количества  вложенного  в  него  труда.  И
количество этого труда не может измениться от места, где товар  продается.
И торговец продает товар не за стоимость, а за цену. А что  такое  разница
между ценой и стоимостью, как не украденный торговцем чужой труд? Торговец
не может быть честным. Другое дело государство. Оно может  собрать  рис  в
одной провинции, увезти в другую и распределить там все по стоимости, безо
всякой прибыли.
     Я изумился до чрезвычайности:
     - Шавия, вы же сами торговец! Как можно жить и считать себя вором?
     - Что ж! Хорек живет и кур ворует. Однако, если он забудет при  этом,
что он вор, будьте уверены - подлинные хозяева ему напомнят.
     - В одной нашей поэме, - сказал я, - тоже написано:

                       Война, торговля и пиратство, -
                       Три вида сущности одной.

     Шавия необычайно оживился.
     - Верно! - воскликнул он. - И кто же это сказал?
     - Представьте себе, - ответил я, облизнувшись, - это сказал черт."

     На следующий день Бредшо подъехал к Шавии. Тот ехал в одиночестве, на
сером муле с серебряной попоной. Зеленый шелковый паллий свисал мешком  до
земли, на руках, несмотря на теплый день, у него  были  заячьи  рукавички,
вывороченные мехом  наружу.  Глаза  у  эконома  были  опухшие,  зеленые  и
отчаянные. Бредшо стал расспрашивать его о Даттаме.
     Шавия чуть оживился.
     - Вы каким языком лучше владеете? Как вам  рассказывать  -  по-вейски
или по-аломски?
     - Как вам удобнее, - ответил Бредшо.
     Шавия оглядел заморского торговца. На Бредшо был  парчовый  кафтан  с
плетеной тесьмой, стянутый  серебряным  шнуром,  красные  штаны  и  поверх
кафтана - легкая кольчуга, подарок Даттама. За спиной, - меч с  серебряной
перекладиной, сафьяновые сапожки. Конь  под  Бредшо  был  серый,  с  белой
полосой по хребту, и заморский торговец уже выучился ловко на нем  ездить.
"Впрочем, какой торговец, - подумал эконом Шавия,  -  это  если  нельзя  -
торговец, а если можно  -  разбойник.  У  простых  народов  эти  две  вещи
неотличимы, это только в  королевстве  вроде  здешнего  рыцарям  запрещено
торговать, а позволено лишь грабить".
     - Когда-нибудь, - усмехнулся Шавия, - я  вам  расскажу  по-вейски,  а
сейчас лучше расскажу так, как в замках рассказывают.  -  Итак,  -  сказал
Шавия, - двенадцать лет тому назад король держал Весенний Совет, и  рыцари
со всего королевства съехались для охоты, игры и пиров.
     Однажды король пировал под дубом и вдруг спросил:
     - Что это - словно лепестки вишни усеяли небо? Что это - словно белый
туман окутал землю?
     Старая женщина ему ответила:
     - Это не лепестки вишни, это - белое шитье на белом  плаще  всадника.
Это не белый туман: это пар от ноздрей серебряного иноходца.
     И все увидели, что к королю по полю едет юноша, трижды  семи  лет,  с
золотыми глазами и белыми волосами.
     А старая женщина погадала и продолжала:
     - Этого юношу зовут  Даттам  Золотоглазый,  и  он  из  рода  Золотого
Государя и из страны Великого Света. Прием "дракон взлетает в небо", прием
"лев кидается на зайца",  прием  "рысь  поднимает  хвост",  прием  "лосось
совершает прыжок" и многие другие приемы с мечом и копьем ему известны,  и
еще он столь же искусен в  колдовстве.  А  когда  он  дерется,  один  глаз
вкатывается вглубь, а другой  наливается  вишневым  цветом,  и  собаки  на
рукоятке его меча поднимают победный лай. Сын мой! Вели  ему  уехать,  ибо
мало хорошего приходит из страны Великого Света!
     Даттам поднес королю удивительные подарки. Самым лучшим из  них  была
серебряная ветка с тремя золотыми  гранатами.  Гранаты  были  сплетены  из
тончайшей золотой сетки, и в сетке сидели рубиновые зерна. Тот,  кто  имел
эту ветку, не чувствовал ни холода, ни жажды, а  в  темноте  она  освещала
путь ярче морского апельсина.
     Старая женщина сказала:
     - Сын мой! Не принимай этих даров, потому что люди из страны Великого
Света хитры, и как бы  этот  юноша  не  попросил  такого  ответного  дара,
которого у тебя нет.
     Но королю очень понравилась ветка, и он ответил:
     - Мало ли у меня земель и воинов? Нет такой просьбы, которую я бы  не
выполнил.
     На следующий день на пиру король спросил:
     - Даттам! Проси о чем хочешь: земли, или рабов, или золота.
     Даттам встал, поклонился и сказал:
     - Я не осмеливаюсь ничего просить у тебя, король. Однако,  если  тебе
угодно, продай мне зерна. Мое войско в стране  Великого  Света  испытывает
голод, и мне надо его накормить.
     На щеках короля выступили два пятна  синих,  и  сверху  -  два  пятна
красных, и он сказал:
     - Недобрый колдун подучил тебя просить невозможного. Разве я  барсук,
который копит запасы?
     Тогда юноша улыбнулся и спросил:
     - А что же ты делаешь, если в стране голод?
     - Я иду войной на соседей, -  ответил  король.  -  Но  недостоин  тот
королевского звания, кто предпочитает быть мошной, а не королем.
     - Хорошо, - сказал Даттам. - Тогда дай  мне  полномочия  королевского
инспектора, чтобы я мог объехать здешние земли и купить зерно  у  того,  у
кого оно есть.
     Король рассмеялся, справился по старым записям и пожаловал ему плащ и
яшмовую печать.
     Через три месяца юноша  вернулся  к  королю,  и  все  поразились  его
хитрости. Конечно, ни в одном замке он не купил зерна,  потому  что  никто
тогда не считал подобающим добывать трудом то,  что  можно  добыть  мечом.
Однако, под этим предлогом он был принят в каждом замке и  свел  дружбу  с
теми, кто враждовал друг с другом.
     Прошло два года - юноша вернулся в королевство.  Глаза  его  погасли,
как треснувшая  яшма.  На  нем  было  зеленое  платье  монаха,  он  ходил,
прихрамывая, и был как человек, у  которого  сломался  меч  и  раскололось
копье. И у него больше не было войска, которое надо  кормить,  потому  что
оно потерпело поражение.
     Король позвал его сказал:
     - Даттам! Проси у меня, чего хочешь!
     Даттам усмехнулся и сказал:
     - Чего мне просить, монаху и побежденному? Зачем мне золото,  если  у
меня нет дружины, которой я мог бы его раздать? Зачем  земли,  если  я  не
могу построить на них замка, из которого я мог бы грабить  прохожих?  И  я
дал зарок: не носить никогда белого цвета моих войск, не есть мяса барсука
и не класть руку на рукоять меча.
     - А зарок здешний, это знаете, что такое? -  прибавил  Шавия.  -  Это
похоже на личный талисман. Один  знатный  человек  сам,  допустим,  отыщет
личного бога, а другой положит себе запрет, какой взбредет  в  голову:  не
носить, скажем, меча за спиной, а только у пояса, или не угонять  скота  в
первый день первой луны.
     И Шавия устроился поудобней на своей попоне:  он  невольно  оживился,
глаза его заблестели: видно было, что он любит и умеет рассказывать - хотя
бы по-аломски.
     "- Чего же ты хочешь? - спросил король.
     Даттам вздохнул.
     - Мне теперь надлежит думать не о себе, а об интересах  бога.  Я  дал
обет: построить в Варнарайне храм  Шакуника,  и  украсить  его  мехами.  Я
снарядил за мехами лодки в Шебем, но цехи запрещают морякам наниматься  на
эти лодки.
     Тогда король собрал старейшин цехов и сказал им:
     - Я узнал, что люди из северных ущелий весной нападут на  нас.  Я  не
выпущу в море ни одной лодки до тех пор, пока не  получу  с  каждой  такой
оброк, какой сочту нужным. Что же до  лодки  Даттама  -  пусть  плывет  по
обету.
     После этого все стали сдавать Даттаму деньги, чтобы он закупил на них
меха, и половину денег Даттам брал себе за услугу. И говорили, что в  этот
год на деньгах других людей Даттам нажил себе триста тысяч ишевиков.
     Когда лодки возвратились, старшина морского цеха встретил  Даттама  с
настоятелем храма, плюнул в них и сказал:
     - Боги  наказывают  за  корысть.  Нет  такой  удачи,  за  которой  не
следовало бы несчастье, и еще не  было  такого,  чтоб  те,  кто  чрезмерно
разбогатеет, не были б повешены  за  измену  королю,  а  их  имущество  не
отобрано в казну.
     Настоятель храма понял, что тот  прав,  и  стал  упрекать  Даттама  в
чрезмерной страсти к наживе. А  тот  сорвал  свою  зеленую  ряску,  бросил
посреди улицы и сказал:
     - Разрешите меня от зарока носить эту бесову  рясу,  и  я  знаю,  как
помочь несчастью.
     Настоятель разгневался и сказал:
     - Если ты нарушишь зарок, тебя велено  было  повесить,  как  повесили
Бажара. Однако вижу я, что мышь всегда найдет, где прогрызть половицу.
     На следующий год король собрался в поход на Лахор.
     А надобно вам сказать, -  вдруг  насмешливо  прибавил  Шавия,  -  что
король-отец, в отличие  от  нынешнего,  воевал  всегда  справедливо.  А  в
здешних местах справедливой зовется такая война, при  которой  побежденный
или наследник его  остается  при  своих  владениях,  только  из  господина
становится вассалом.
     Итак, король-отец собрался на  справедливую  войну  и  искал  золото,
чтобы раздать дружине. А со всех  сторон  негодовали  на  алчность  храма.
Король позвал Даттама и попросил у него ссуду в золоте.
     Когда Даттам входил к  королю,  в  дверях  стоял  старшина  цеха.  Он
сказал:
     - Нелегко тебе придется, Даттам. Ведь если ты дашь  золота  -  король
его не вернет. А не дашь - отнимут силой. Погляжу-ка я, как с  тебя  будут
драть шкурку.
     - О король! - сказал Даттам. - Храм с радостью отдаст тебе  все  свои
сокровища, ибо зачем существует на свете золото, как не  для  того,  чтобы
быть наградой воину. Но прошу тебя о милости: позволь  мне  быть  в  твоей
дружине.
     Король обрадовался, что Даттам свободен от своего зарока не  брать  в
руки меча, обнял его и одарил золотой пряжкой.
     Через месяц войска короля и князя Лахора сошлись у Лосиного Пригорка.
     Даттам закричал князю Лахора:
     - Негоже  князьям  прятаться  за  спинами  своих  воинов!  Я,  Даттам
Золотоглазый, вызываю тебя на поединок, и у меня  есть  тридцать  названых
братьев для тридцати твоих дружинников.  Пусть  же  тот,  кто  победит,  и
владеет землей!
     Князь Лахора хотел принять вызов. Советник его сказал ему:
     - Золотоглазый Даттам  искусен  в  бою  и  колдовстве.  Его  кольчуга
закалена в водах седьмого источника, меч его вскормлен облачным молоком. И
собаки на его рукоятке поднимают шум и лай, когда предчувствуют поживу,  и
я сегодня слышал во сне этот лай.
     Князь Лахора рассмеялся и сказал:
     - Что с того? Моя секира сегодня пела низкую песню, такую, какую поют
в боях, а не на пирах. Мое рогатое копье  пронзает  тело  сразу  в  тысяче
мест, и моя кольчуга висела три дня на золотом дереве в Дивной Стране, и с
тех пор ей не страшен ни один удар.
     И наутро на равнине сошлись поиграть у черты трижды десять человек  и
еще столько же, а князь Лахора сошелся с  Даттамом.  Князь  Лахора  метнул
свое рогатое копье с шелкового ремня, но оно отскочило  от  заколдованного
панциря Даттама и ушло далеко в землю. Даттам наклонился, вытащил копье из
земли, и  пустил  обратно:  копье  раздробило  серебряное  навершие  щита,
пробило налокотник и пронзило руку. Князь перевесился с седла  и  упал  на
землю, однако тут же вскочил и вырвал рогатое  копье  из  руки,  вместе  с
налипшим мясом.
     А Даттам тоже спрыгнул с седла и сказал:
     - Что ж - продолжим наш поединок пешими!
     - Изволь, - ответил князь. - Однако мне  кажется  нечестным,  что  ты
будешь рубить обеими руками, а я - одной.
     Тогда Даттам подал знак, и ему  заложили  правую  руку  за  пояс.  Он
швырнул свой черный плащ, расшитый серебряным инеем, на землю,  и  складки
плаща окутали холмы и пригорки, и вытащил  черный  меч  из  черных  ножен.
Левый глаз Даттама вспыхнул, как солнце,  и  вкатился  глубоко  внутрь,  а
собаки на рукояти меча подняли лай, похожий на свист и хохот зимней бури.
     Оба взмахнули мечами: поднялся вихрь,  заплясали  деревья,  и  словно
тысяча молний закружилась в воздухе: князь ударил, - но Даттам  перехватил
удар и рассек клинок князя под самой рукоятью. Обломанный  конец  вонзился
князю в ногу. А Даттам опять поднял меч: князь заслонился  щитом,  но  меч
снес со щита навершие и две шишки из светлой бронзы, прошел от лопатки  до
позвоночника, князь упал и тут же умер.
     И тут тридцать названых братьев Даттама напали на дружинников  князя,
как ястреб нападает на цыпленка, и  погнали  их,  как  ветер  гонит  сухие
листья, и сложили из них четыре кучи: одну из ног, другую из  рук,  третью
из голов, а четвертую - из всего остального.
     - Клянусь божьим зобом, - вскричал король, - их оружие заколдовано!
     - Я не знаю, заколдовано оно или нет, - молвил  его  старший  сын,  -
однако, я вижу, что мечи людей  из  храма  Шакуника  длинней,  а  стальные
кольчуги прочней наших кожаных лорик. Думаешь ли ты, о король,  возвращать
храму ссуду?
     Король возмутился и сказал:
     - С каких это пор короли возвращают то, что они попросили в долг? Или
ты принимаешь меня за кожевника из цеха? Разве ты не  знаешь,  что  короли
рассчитываются с долгами, вешая заимодавцев за корысть?
     - Так-то оно так, - сказал старший сын, -  и  конфисковать  имущество
шакуников было бы легко и приятно,  но  вряд  ли  после  этого  мы  сможем
заполучить их мечи и кольчуги.
     Вечером пировали вместе с побежденными, а король был тих и  задумчив.
Его кравчий заметил это и спросил:
     - Хорошо ли, король, что оружие твоего дружинника превосходит твое? И
разве не будет справедливо, если Даттам отдаст его тебе?
     Король ответил:
     - Это оружие из страны Великого Света, и на нем такой  зарок,  что  в
чужих руках оно теряет силу.
     - Неправда! - возразил его сын. - Просто  людям  из  страны  Великого
Света запрещено дарить оружие в чужие руки, потому что они трусы и боятся,
что их оружие повернут против них же, и их владыки казнят их за это. Вот и
испытай Даттама, попросив у него оружие! Если он благородный рыцарь  -  он
отдаст его, потому что благородный человек никогда не откажет в даре, хотя
бы это значило для него смерть. Если же он низок душой - ему  не  место  в
твоей дружине.
     Тогда король оборотился к Даттаму и сказал:
     - Даттам! Я, пожалуй, верну ссуду храму, только чуть  погодя,  потому
что, клянусь божьим зобом, я понятия не имею, откуда взять эти  деньги.  И
проси у меня, чего хочешь, но подари мне Черный Иней, которым  ты  сегодня
бился.
     Даттам поклонился, поцеловал черный меч, отдал его королю и сказал:
     - Король! Мы готовы отсрочить возврат ссуды на сколько  хочешь,  если
ты взамен позволишь нам торговать без  пошлин.  Храм  подарит  каждому  из
твоих дружинников по мечу и кольчуге, и все земли отсюда и до Голубых  Гор
станут твоими. А взамен я прошу треть от каждой завоеванной земли.
     - Так, - сказал Шавия, - благодаря  оружию  Даттама,  земли  Верхнего
Варнарайна перешли в руки короля, а золото и  меха  Варнарайна  -  в  руки
Даттама.
     Тут Шавия замолчал.
     Бредшо невольно встряхнулся, так что звякнули  друг  о  друга  кольца
панциря, подаренного Даттамом.  На  панцире  было  клеймо  государственных
мастерских  и  номер  казенной  описи,  вещь  естественная,   коль   скоро
производство оружия было монополией государства. И хотя Бредшо знал, что в
Варнарайне такое клеймо считается за заклятие, - все же ему казалось,  что
оружие и в самом деле было из государственных мастерских, и  торговля  им,
конечно, была самой омерзительной формой распродажи государства.
     Бредшо и Шавия ехали бок о бок, пока не  доехали  до  рыжей  скалы  с
молельным камнем и кизиловым кустом. Куст был весь завязан  ленточками,  а
камень полит маслом. На скале вверху была надпись с посвящением  "государю
и  деревне".  Было  написано,  что  местные  виноградники  побило   градом
величиной с куриное яйцо. Чиновников, виновных в  небрежении  церемониями,
сняли, а относительно крестьян из Небесного Города распорядились: отменить
в этот год налоги и прислать сто тысяч новых саженцев винограда.
     Внизу, на полях, винограда, однако, не было. Не было и ячменя:  ходил
мальчик с дудочкой и тремя волкодавами и гонял лам с шерстью, свисавшей до
земли. Одет он был по-местному: серая рубаха с капюшоном,  прорези  вместо
рукавов, и промеж ног застежка. Бредшо поглядел на куст и  вдруг  заметил,
что шерстяных ленточек на нем нет - только конопляные.
     - Пятнадцать лет назад, - сказал Шавия, - я был зерновым  инспектором
в Иниссе. Мороз поел поля, государь  прислал  ссуду,  ссуду  растащили,  я
подал про это доклад. Шавия помолчал  и  продолжил:  -  Я  же  и  попал  в
исправительные поселения. -  Шавия  засучил  руку  выше  локтя  и  показал
старое, съеденное клеймо. - Многие, однако, заступились, вытащили меня  из
каменоломен, постригли в монахи, послали сюда. Даттам, - продолжал  Шавия,
- дал королю оружие, а король дал Даттаму  крестьян.  Как  я  уже  сказал,
справедливая война, - это когда бывший властитель признает себя  вассалом,
а землю и добро сохраняет. Про  крестьян  в  правилах  справедливой  войны
ничего не сказано. Потому что своим крестьянам сеньор еще  иногда  обещает
"не уводить быков от начала сева и до конца сбора урожая, и не захватывать
для  себя  общественных  выгонов,  и  не  посягать  на   имущество   сверх
причитающегося". Но чужим крестьянам он, конечно, не обещает ничего...  Я,
- сказал Шавия, - сделал очень мало.  Я  не  мог  оросить  полей,  и  даже
саженцев из столицы не мог послать. Я только перестал вытаптывать  поля  и
угонять скот. Через шесть лет у каждого в сенях стояла бочка с бузой. Утки
в каждом дворе, свиньи на общественных выгонах, и корова не в горнице, а в
хлеву. Это, знаете,  приятно,  когда  за  вас  молятся.  Через  шесть  лет
является Даттам и спрашивает: "А какая храму выгода от этой коровы?"  Я  в
ответ: "Зачем  говорить  о  выгоде,  давайте  говорить  о  справедливости!
Крестьянин, говорю, счастливее вас. Он не настолько безумен, чтоб работать
больше необходимого, и умножать свои  заботы  и  чужую  зависть".  Даттам,
однако, велел храму раздать эти  земли  в  лен,  а  ленникам  посоветовал:
сгонять крестьян с полей, поля превращать в пастбища, а  шерсть  продавать
храму. Странная, однако, выгода, - засмеялся Шавия.
     Бредшо подумал, что у Шавии,  как  у  всякого  хорошего  рассказчика,
повесть умнее повествователя, и сказал:
     - Выгода, по-моему, в том, что теперь земля  приносит  не  просо  для
крестьян, а деньги для храма.
     - Дело не в деньгах, - сказал Шавия. - Раньше  любой  здешний  сеньор
жил своим зерном и пил свою бузу. Хотел - был вассалом Меша, хотел -  стал
вассалом короля Алома. Это называется - личная преданность. Теперь  сеньор
отдает Даттаму шерсть, получает от Даттама деньги и на эти деньги покупает
ковры и шелка, и драгоценную утварь. Раньше сеньору от крестьянина  ничего
не было нужно, кроме снеди для пиров, и никто,  в  конце  концов,  не  мог
ухитриться отобрать у бедняка больше, чем тот вырастил. А  теперь  требуют
не еды, а денег. И чтобы отдать деньги,  которые  он  не  выпашет  плугом,
крестьянин продает плуг,  и  корову,  и  своего  ребенка.  Теперь  сеньору
неприлично жить без денег. Он не может без Даттама, как пьяница без  бузы.
Это вам уже не личная преданность. Это - хозяйственная зависимость.
     - Но ведь прибыль-то от шерсти он все равно имеет?
     Шавия удивился.
     - Какая, однако, прибыль? Это  называется  -  продать  масло,  купить
сыворотку. Вы ведь из-за моря не шерсть и не просо везли, а золото. Так же
и в трактате Веспшанки сказано: "Из  страны  в  страну  возят  драгоценные
камни и меха, золото и другие редкости. Обиходные же  вещи  возить  смысла
нет, ибо прибыль от  этого  получить  невозможно".  Я  ему  говорю:  "Если
продавать сукно в Варнарайне, то и лам там  надо  стричь".  А  Даттам:  "В
империи,  -  говорит,  -  земли  не  хватает,  а  народ   приучен   любить
справедливость. Пастбищам нужно много места. Я сгоню общинников с земли, а
они пойдут писать доносы или прокламации".  "А  здесь?"  -  спрашиваю.  "А
здесь пусть идут, куда хотят. Это ихнее дело, а не  храмовое.  А  земля  -
храмовая, а не ихняя. Не могут купить землю - пусть жрут  солому".  Вот  и
рудники, - прибавил Шавия. - Спешит из-за этого же...
     Сзади послышался стук копыт. Племянник наместника,  господин  Даттам,
кутаясь в черную, золотой гладью вышитую ферязь, подъехал к беседующим.
     - А, господин Шавия, - сказал он. - Жалуетесь, что здешним оборванцам
некуда доносы писать? Ничего, вы за них  стараетесь.  Поздравляю,  кстати,
какой слог, какой полет воображения!

     Через два дня  ночевали  в  растрепанной  деревушке.  Даттам,  против
обыкновения, не кривился при виде гнилых соломенных крыш. Это уже было  не
варварское запустение,  а  шерстяное  производство.  Племянник  наместника
хозяйским шагом заходил в дома, пропахшие  кошенилью  и  крушинной  корой.
Грубые холсты  белились  на  траве,  как  дорожки  для  встречи  небесного
начальства. В домах молились очагам, и рядом с каждым очагом  стояла  рама
для сукна.
     Посередине  деревни  был  большой  дом.  Там  раньше   днем   женщины
собирались на супрядки, а вечером к ним приходили парни, все заголялись  и
веселились.
     Когда  Даттам  и  Бредшо  заходили  в  избу  вслед   за   улыбающимся
приказчиком, Бредшо спросил:
     - А за что сослали эконома Шавию?
     Даттам усмехнулся:
     - В Иниссе одна травка хорошо растет. Раньше жрецы эту травку  ели  и
предсказания делали, а в наш век, как сетуют со всех сторон, все священное
идет на потеху толпе. Завелись люди, растили эту травку и сбывали.  Сулили
Шавии отступное, а он их гонял и гонял. Наконец понял, что огня соломой не
потушить, и заключил соглашение, что половина  сбора  с  травки  поступает
через него в пользу бедных. И когда пришла пора  откупаться  от  столичных
инспекторов, Шавии лично откупиться было нечем.
     Внутри избы пахло потом и паленой щепой. Прядильщицы  сидели,  задрав
серые рубахи, и пускали веретена от бедра к колену  и  обратно.  А  парней
было мало. Они глядели на расписные доски и  задранные  рубахи  и  пускали
слюни.
     Даттам выбрал себе двух девиц  и  велел  им  идти  с  ним,  а  Бредшо
замешкался.
     Когда он вышел из избы с девицей, было  уже  темно:  по  небу  бежали
рваные, мелкие облака, и на полях в вечереющем воздухе крутились маленькие
вихри,  -  говорили,  что  в  каждом  вихре  крутятся  души  погибших  или
замученных, и что если бросить в середину вихря нож, то раздастся крик,  а
нож окрасится красным. В последние годы все больше вихрей носилось по этим
местам.
     Парни стояли у избы притихшие и злые, глядя исподлобья на  господ,  и
хуже всех глядел на Бредшо высокий парень в синей  рубахе:  видимо,  жених
девушки.
     На пороге избы Бредшо встретился Шавия:
     - Это правда, что Даттам  возьмет  с  вас  50%  за  провоз  золота  в
империю?
     Как уже было  сказано,  между  Ванвейленом  и  Даттамом  был  намечен
поручительский договор, согласно которому один купец доверял другому купцу
везти его имущество, а прибыль делили пополам.  Таким  образом  юридически
золото в империю ввозил Даттам.
     - Трудно сказать, - признался Бредшо. - Я еще не подписал договора, а
других способов нет.
     - Отчего же нет? - возразил Шавия. - Даттам повезет в империю серебро
из здешних копей. Предложите Даттаму следующее: вы продаете ему  золото  -
за серебро и  одновременно  заключаете  контракт  на  последующую  продажу
серебра за золота, уже в империи. Для Даттама эта сделка все равно выгодна
из-за комиссионных, а монополии на ввоз серебра в империю у храма нет.
     Помолчал и добавил:
     - Только не говорите Даттаму, что это мое предложение.
     На следующее утро  Даттам  и  Бредшо  завтракали  в  избе,  и  Даттам
выговорил Бредшо, что тот дал девице целых два  ишевика.  Бредшо  отвечал,
что это потому, что она оказалась девушкой.
     - А-а, ну это другое дело, -  протянул  Даттам  и  закричал  хозяйке,
чтобы та закрыла вьюшку.
     - А вы, господин Даттам, вы еще не раздумали  брать  нас  с  собой  в
империю?
     - Не раздумал, - сказал Даттам, - но все упирается  в  ваше,  Сайлас,
упрямство. Вы не хотите подписывать доверительный договор,  а  я  не  могу
пустить в империю другое золото, кроме как принадлежащее храму.
     - Очень хорошо, - сказал Бредшо. - Я хочу сделать  так:  мы  подпишем
договор, что я продаю вам золото взамен серебра из здешних копей, а  потом
мы подпишем форвардную сделку на продажу вами золота за  серебро,  уже  на
территории империи.
     Глаза Даттама бешено блеснули, и он треснул рукой  по  столу,  отчего
стол крякнул и присел.
     - Так! - сказал Даттам, - это кого же я должен благодарить за  совет?
Никак этого выродка Шавию?
     - Шавия тут не при чем, - взъярился Бредшо, - стыдитесь, Даттам! Хоть
один раз заработайте деньги честно!
     - Мне не нужно честно, мне нужно много, - ответил Даттам.
     На следующий день договор был подписан.

     Два дня не случалось ничего, о чем стоит рассказывать. На пятнадцатый
день путешествия въехали в графские земли. Бредшо  сказали,  что  земля  и
все, что на земле отсюда до  границ,  принадлежит  Оско  Стрепету.  Никто,
однако, не подумал ему объяснить: все, что на земле, - это  одно,  -  все,
что под землей -  совсем  другое.  А  все,  что  под  землей,  по-прежнему
принадлежало богу Варайорту, шельмецу и обманщику.
     Граф был, по  общему  мнению,  человек  алчный,  жадный  до  денег  и
трусливый, потому что ему было нелегко убить человека. Крестьян  своих  он
согнал с полей, обнес поля изгородями,  а  шерсть  продавал  храму.  Кроме
того, торговал с храмом серебром и железом. Даттам  послал  эконома  Шавию
вперед с известием, что к вечеру караван будет в замке, с  Шавией  поехали
двое бывших дружинников Марбода: Торхерг Бычья Кость и его брат.
     А Даттам и Бредшо ехали рядом, впереди каравана.
     На Бредшо был парчовый кафтан с плетеной тесьмой, стянутый серебряным
шнуром, красные штаны и поверх кафтана - легкая кольчуга, подарок Даттама.
За спиной, - меч с серебряной перекладиной, сафьяновые сапожки.  Конь  под
Бредшо был серый, с белой полосой по  хребту,  и  заморский  торговец  уже
выучился ловко на нем ездить. "Впрочем, какой торговец, - подумал  Даттам,
оглядывая спутника,  -  это  если  нельзя  -  торговец,  а  если  можно  -
разбойник. У простых  народов  эти  две  вещи  неотличимы,  это  только  в
королевстве вроде здешнего рыцарям запрещено торговать, а  позволено  лишь
грабить".
     - Расскажите мне о вашей империи, - попросил Бредшо, - сколько лет ее
порядкам?
     Даттам наклонился, потрепал по холме коня.
     - Законы империи, господин Бредшо, вечны и неизменны, как  она  сама.
Две тысячи лет назад император Иршахчан отменил в стране "твое" и "мое", и
с тех пор из нее исчезли зависть, злоба, корысть, и  прочая  и  прочая,  -
глаза Даттама сузились. - Две тысячи лет назад! Запомните! И  не  путайте,
пожалуйста, его с  сыном  основателя  нынешней  династии,  тоже  принявшим
тронное имя Иршахчана и также отменившим "твое" и "мое".
     Бредшо подумал.
     - Ага, - спросил он, - стало быть, император Иршахчан  Второй  только
восстанавливал законы, а не учреждал новые?
     Даттам кивнул.
     - И с тех пор за два столетия законы не менялись?
     - Ни одной  священной  буквой.  Правда,  иногда  приходится  уточнять
значения некоторых слов в законе.
     - Каких же?
     - Например, в законах Иршахчана сказано, что воины Великого Света  не
положат оружия, пока не дойдут до пределов ойкумены.  Но  государь  Меенун
пояснил,  что  "ойкумена"  значит  не  "весь  обитаемый  мир",   а   "весь
цивилизованный мир". А так как цивилизованный мир, как известно, совпадает
с границами империи, то получилось,  что  войско  уже  дошло  до  пределов
ойкумены и что по этому случаю можно отменить и войско, и  налоги  на  его
содержание.
     - Экономно, но неразумно, - заметил Бредшо.
     - Очень разумно, - возразил Даттам. - Государь Меенун немало  посулил
войску, чтобы оно возвело его на престол, и боялся, что кто-то посулит еще
больше. Как сказано в официальной хронике, государь Меенун "умел  отличать
важное от второстепенного". Понимал: справедливый государь на троне -  вот
это важно, а одна-другая разоренная провинция - дело второстепенное.
     - И с тех пор в империи нет войска?
     -  Никакого!  Только  охранные  поселения.  Это  что!  При   государе
Иршахчане и тюрем не было, были только покаянные селения.
     Даттам помолчал, подправляя уздечку.
     - Да, сначала слово, а потом толкование. Знаете, сколько тысяч жизней
сохранил доклад о  несовпадении  объемов  понятий  "преступная  взятка"  и
"добровольный дар признательного  труженика"?  Или,  например,  в  законах
Иршахчана Второго сказано: Государь должен "менять высшие посты каждые три
года". И вот век назад языковеды выяснили, что при Иршахчане Первом  фраза
значила "назначать высших чиновников каждые три года". Чувствуете разницу?
     Бредшо подумал и сказал:
     - Менять чиновника - надо обязательно на другого, а вот утверждать  -
можно того же самого, стало быть, теперь чиновнику сподручней  получать...
добровольные выражения признательности.
     Даттам осклабился:
     -  Стало  быть,  теперь  чиновник  может  думать   о   своих   прямых
обязанностях, а не о том, куда его загонят через три года.
     Бредшо удивился  такому  рассуждению.  Странно:  Даттам,  в  конечном
счете, рассуждал не как торговец, а как чиновник: образованный,  радеющий,
- но чиновник. И все приводимые им толкования облегчали жизнь чиновника, а
не предпринимателя.
     Какой,  собственно,  статус  у  этого  человека,  который  в  стране,
лишенной  частной  собственности,  вполне  официально  владеет  миллионным
состоянием? Теневого предпринимателя? Или теневого чиновника?  Какую  цену
требует с Даттама его хозяин, экзарх Харсома, за возможность тысячекратной
наживы?
     Какую игру ведет этот человек? В  этой  поездке  он  набирает  армию.
Армия должна явиться к Весеннему Совету и слушаться приказаний Даттама.  А
какие будут приказания?

     Надо сказать, что Белый Эльсил ничего  не  знал  о  том,  что  Марбод
Кукушонок жив, и отдал своих  дружинников,  Торхерга  Бычью  кость  и  его
брата, Даттаму. Те не возражали, потому  что  Даттам  тоже  был  удачливый
человек. Это они поехали с экономом Шавией  к  замку,  а  утром  поспешили
обратно к каравану.
     Когда они на обратном пути подъезжали к мосту  через  овраг,  Торхерг
вдруг увидел проповедника, убитого в Золотом Улье: тот стоял серым кулем и
показывал под мост. Торхерг глянул и увидел, что под мостом  стоит  Марбод
Кукушонок, иссиня-черный, Даттам, весь в крови, и сам  Торхерг,  и  вообще
все вокруг полно мертвецами. Тут конь заржал,  встал  на  дыбы  и  сбросил
Торхерга.
     - Ты ничего не видел? - спросил Торхерг брата.
     - Нет, - ответил брат.
     - Плохо дело, - сказал Торхерг, и рассказал все, как было.
     - Это ты двойника перед смертью видел, - сказал брат. - Наверное  это
нам за убитого проповедника.
     Тогда Торхерг  подошел  к  крестьянам,  рубившим  неподалеку  лес,  и
спросил:
     - А вы ничего не видели?
     Те отвечали:
     - Нет, господин. А вы кто же будете?
     - Мы, - сказал Торхерг, - были люди Марбода  Кукушонка,  а  теперь  -
люди господина Даттама. Сдается мне, однако, - добавил Торхерг, - что  нам
нужно спешить обратно.

     А Даттам и Бредшо все ехали  и  ехали  рядом,  и  Даттам  рассказывал
Бредшо о последнем указе экзарха, дозволяющем  частные  занятия  алхимией.
Старый указ: а вот теперь не спросишь, откуда у человека  золото.  Даттам,
впрочем, не упомянул, что указ экзарх выпросил у  императора  в  обмен  на
голову хорошего знакомца Бредшо - Арфарры.
     - Я гляжу, - сказал Бредшо, - экзарх Харсома очень  любит  торговцев,
коль скоро  даровал  храму  такие  монополии.  Надеюсь,  когда  он  станет
государем, его вкусы не изменятся?
     Даттам откинулся в седле. Да, господин  экзарх  очень  любил  деньги.
Даттам вспомнил его усталый, чуть хрипловатый  голос:  "Произрастающее  из
земли уходит в землю,  и  богатство  страны  остается  прежним.  Богатство
страны возрастает тогда, когда  она  больше  продает,  чем  покупает.  При
древних государях золото и серебро приходили  из-за  границы,  потому  что
страна больше продавала, чем покупала. А теперь золото и серебро уходят за
границу, потому что мы ничего не продаем, а только тратим настоящие деньги
на подкуп князей". Хорошие слова  -  если  не  считать  того,  что  экзарх
Харсома всем говорит  хорошие  слова.  Мыши  говорит  "беги",  а  мангусте
говорит "лови", и деньги он любит больше жизни, а власть - больше денег.
     - Господин экзарх поощряет торговлю, - ответил Даттам, -  потому  что
торговля -  это  государственное  преступление.  А  с  преступлений  можно
получить доход. Только, разумеется, - покажите мне государство, которое бы
не обирало делового человека.
     - Я бы вас свозил ко мне на родину, - улыбнулся Бредшо.
     Даттам рассмеялся.
     - Вы очень мало  говорите  о  своей  стране,  но  вы  думаете,  я  не
догадался, на что она похожа?
     Бредшо слегка изменился в лице.
     - Таких городов много по южному побережью. Кадум - из из их числа,  и
все западные земли были такими. Вы считаете всех чужаков  -  прирожденными
рабами,   гордитесь   своими   народными   собраниями   и   именуете   это
народовластием.
     Даттам дернул узду и расхохотался, а потом приподнялся в стременах  и
закричал на все ущелье:
     - Но народ не властвует никогда! Вместо него у вас правят болтуны или
тираны. И залог их власти - ненависть народа к  богачам.  Я  был  в  таких
городах, как ваш! О! Ваши богачи имеют право купить землю, развести на ней
торговую плантацию и прогнать крестьянина в город. Но  этот  крестьянин  -
еще и гражданин. Разве городские болтуны оставят его  в  беде?  Разве  они
позволят ему продавать свой труд, как он продал свою землю? Нет, они будут
кормить его бесплатным хлебом, который добровольно  отдадите  вы  же;  они
будут платить ему за участие в народном собрании и в суде. И в  этом  суде
он будет судить вас - памятуя, что размер его дохода зависит от количества
конфискованного имущества. Перед вашим судом  опасней  быть  богатым,  чем
виновным! А когда проданных земель и задолжавших  граждан  станет  слишком
много, тогда народ сойдется и постановит произвести передел земли и отмену
долгов, и назовет это демократической революцией. Ваша чернь знает  -  чем
меньше участников в дележке, тем больший кусок пирога достанется  каждому.
Поэтому она никогда не допустит чужеземца в  число  граждан.  Потому  ваши
муниципии обречены на вечное младенчество - или завоевание.  Вы  враждуете
друг с другом, как здешние сеньоры, и  даже  хуже,  потому  что  когда  вы
захватываете городок - вы  не  берете  с  него  дань,  как  с  вассала,  а
выжигаете  дотла,  как  торгового  соперника.  И  когда  Золотой  Государь
завоевал западные города - ему даже не было нужды менять их строй, до того
самозабвенно бросились его славить. Зачем? Он только крупно  сэкономил  на
чиновниках,  великодушно  разрешив   городским   магистратам   по-прежнему
раздавать свое зерно нищим, да еще возложив на них ответственность за сбор
налогов. - Тут Даттам рассмеялся и продолжал:  -  Знаете,  как  говорится:
белая  собака,  черная  собака  -  а  все  равно  кусается...  Демократия,
королевство, империя... Государство и предприниматель - это два  клинка  в
одних ножнах.
     - Это все, - спросил Бредшо  после  некоторого  молчания,  -  что  вы
имеете против народовластия?
     - Нет, не все, - отвечал Даттам. - У вас не только хорошие болтуны, у
вас еще мудрецы замечательные. Учтите - государь Иршахчан и в  самом  деле
правил две тысячи лет назад. И это мудрецы изъяснили ему, что все зло мира
произошло, когда человек изобрел слова "твое" и "мое".

     Тут подъехали к широкой расщелине, через которую шел подвесной  мост,
и Даттам начал распоряжаться. Мост сильно раскачивался,  под  ним,  далеко
внизу, росли грецкие орехи и  тополя,  кусты,  текла  маленькая  речка.  А
караван к этому времени был большой: сначала повозки  и  охранники,  потом
ламы с грузом, потом священная желтая повозка Шакуника, потом рабы, тоже с
тюками: товар несет  другой  товар,  потом  опять  повозки.  На  священной
повозке развевалось храмовое знамя, золотая  цивета,  и  еще  веер-значок:
лама, навьюченная собственной шерстью: тоже товар, несущий товар.
     Даттам дождался, пока желтая священная повозка со  знаменем  Шакуника
переедет через мост, и снова поскакал вперед. За  ним  -  Бредшо,  молодой
племянник графа, Торхерг  Бычья  Кость,  и  еще  трое  дружинников,  имена
которых здесь не упоминаются.  Из-за  золотого  перемирия  они  ехали  без
оружия. У всех, конечно, были мечи, потому что свободный человек без  меча
не ходит. У дружинников и Даттама были луки, потому что кончились  времена
предков, и звери золотого перемирия не соблюдают. Еще было  три  швырковых
топора, секира и пять  дротиков,  -  а  больше  никакого  оружия  не  было
совершенно.
     Сразу за мостом стоял  резной  храм.  Вокруг  храма  шла  почерневшая
деревянная галерея, а на круглой крыше сидел бог Варайорт, сам  шельмец  и
покровитель шельмецов. У бога было девять глаз, по числу сторон  света,  и
он весь перекосился от старости и гнева; в сотне  шагов  от  храма  дюжина
мужиков рубила священную кипарисовую рощу.
     Даттам подъехал к рубщикам и недовольно спросил:
     - По чьему приказу рубите рощу?
     Один из мужиков повернулся и ответил:
     - Господин велел.
     Даттам с досадой крякнул и поглядел на графского  племянника.  А  тот
засмеялся, потому что считал, что дядя,  торгуя  с  империей,  ведет  себя
жадно и неблагородно. Кроме того, Варайорт был богом  вейским,  местным  и
простонародным.
     Племянник сказал:
     - Не имею чести знать дядиных распоряжений по хозяйству. Но  полагаю,
что если можно разорять общинные поля, то и священную рощу - тем более.
     Даттам поглядел: рощица уходила в ущелье, росла на неважной земле,  и
от вырубки ее все равно было мало проку. А Даттам знал, что  всеми  делами
заправлял не столько граф, сколько его жена,  женщина  вздорная,  и,  надо
сказать, совсем жадная. Даттам спросил:
     - Господин или госпожа?
     Меж тем подошло еще несколько крестьян, и один из них ответил:
     - Господин в мире только один, общий для всех. И вот вы мне  скажите:
если мы сообща пользуемся вечными вещами, то тем более должны быть  общими
вещи преходящие. Как же можно огораживать землю и резать ее кусочками?
     Графский племянник ткнул себя от удивления пальцем в лоб и сказал:
     - Да ты что говоришь?
     А Даттам не стал спорить, повернул коня и закричал:
     - Назад!
     Тут мужики  с  топорами  бросились  на  всадников,  а  сверху  кинули
конопляную сеть. Сеть, однако, зацепила ветвь дерева: всадники  пригнулись
и выскочили, только  трое  запутались.  На  узде  у  Бредшо  повисло  двое
мужиков, остальные прыгали вокруг с вилами и топорами. Меч  у  Бредшо  был
тот, что подарил Белый Эльсил: рукоятка увита золоченым шнуром,  на  шнуре
надпись на языке богов, - и больше никакого  волшебства.  Бредшо,  однако,
научился на  турнирах  за  три  недели  драться  как  следует,  отбился  и
поворотил коня. Коня мужики могли  бы  без  труда  зарубить,  но  пожалели
дорогое животное.
     Даттам уже скакал обратно, и наперерез ему - человек в синем  кафтане
на коне и с копьем. Человек ударил копьем, Даттам увернулся,  зажал  копье
под мышкой и дернул коня: всадника выворотило из седла. Тут,  однако,  под
ногами Даттамова  коня  взметнулась  сетка:  конь  перекувырнулся,  Даттам
полетел через голову: тут же ему  на  шею  накинули  веревку  и  потащили.
Бредшо догнал его, извернулся и перерубил веревку. Внезапно  с  дерева  на
плечи Бредшо кто-то прыгнул ловко, как щекотунчик, и ударил топором. Топор
был сланцевый и раскололся; легкая кольчуга,  правда,  тоже  расскочилась,
кольца посыпались вниз, и вслед за кольцами полетел сам  Бредшо.  На  него
навалились, оглушили дубинкой...
     А Даттам отбился, поймал крестьянского коня, или кобылу,  -  бог  его
знает, что это было, с веревочным мешком  вместо  седла,  -  и  ускакал  к
деревянному храму, вокруг которого уже составляли полукругом повозки.

     Бредшо очнулся скоро, связанный.
     Рядом с Бредшо сидел Торхерг Бычья кость, из  тех,  что  месяц  назад
гонялся вместе с Марбодом Кукушонком за ржаными  корольками.  Торхерг  был
сильным воином, и попался только потому, что не вынул  из  ножен  меч,  не
желая осквернить отцовскую сталь кровью грязных крестьян.
     Вечерело. Срубленные кипарисы пахли совсем по-свежему. Бредшо  глядел
туда, где Даттам составил повозки вокруг почерневшего храма. "Сволочь!"  -
думал Бредшо: было  видно,  что  по  приказу  Даттама  не  столько  копали
укрепления, сколько разгружали и сносили обратно за мост добро. Было ясно,
что на пленников Даттаму наплевать: перенесет товар, перерубит мост  через
расселину и останется на той стороне.
     Рядом с Бредшо человек в вывороченном кафтане, которого Даттам  выбил
из седла, кричал на мужика:
     - Я же говорил: не бросаться на караван, пропустить повозки, обрубить
мост! Ведь они же в ущелье были бы, как еж в кувшине! А теперь что?
     Собралось много людей, детей и женщин.  И  женщины,  и  мужчины  были
одеты одинаково, по-местному: капюшон, прорези вместо рукавов,  между  ног
застежка. Если бы  не  столько  женщин  -  все  походило  бы  на  народное
собрание.
     Всего пленников было шесть, крестьяне стали  нанизывать  их  на  одну
веревку, так что пленники напоминали связку  священных  пирожков,  которые
раздают в храме Золотого Государя.
     Стали было связывать и Торхерга Бычью Кость. Тут кто-то  вгляделся  в
него и спросил:
     - Ага, это ты вместе с Марбодом Кукушонком жег божий храм  в  Золотом
Улье?
     Люди  загомонили.  Человек  в  вывороченном  кафтане  попытался  было
вступиться за пленника: набежали, однако, бабы, стали тискать, вырывать. У
женщин ничего не было, кроме веретен, которые они принесли с  собой,  чтоб
сжечь: этими веретенами они и искололи дружинника до смерти. Так что  мало
чего не исполнилось из пригрезившегося Торхергу.
     Человек в синем вывороченном кафтане объявил, что к вечеру  крестьяне
будут невидимыми и неуязвимыми, и еще сказал, что  у  него  есть  чудесное
оружие.  Крестьяне  прыгали  вокруг  лагеря  и  кричали,  чтобы   грешники
сдавались, а пленников отвели на  верхушку  скалы  и  подвесили  там,  как
связку сушеных карасей, пока лагерь не взят.
     После этого человек в вывороченном кафтане стал проповедовать  против
шерсти овец и лам, и пообещал, что в  будущем  мире  шерсти  не  будет,  а
имущество будет общим.

     А в  лагере  происходило  вот  что:  люди  Даттама  отлили  какого-то
пойманного мужика  водой,  поставили  на  колени  и  привязали  к  черному
столбику у деревянной колоннады.
     Стали допрашивать мужика, -  тот  молчал,  только  воротил  глаза  от
бесовского храма.
     Брат Торхерга Бычьей Кости сказал:
     - Надо принести его в жертву храмовому знамени.
     Даттам ничего не сказал, только велел молиться и носить  кладь  через
мост, а сам отслужил молебен, погадал на свежей печени и объявил, что  все
в порядке. Кто-то сказал:
     - Мы ведь едем в гости к Варайорту. Быть того не может, чтоб  он  нам
не помог.
     Многие, однако, сильно боялись крестьян  и  того,  что  они  кричали.
Рассказывали о том, что видел Торхерг.
     Племянник графа сидел и чертил палочкой на песке.  Даттам  подошел  к
нему и спросил:
     - Чем вы недовольны?
     Тот ответил:
     - Я не знаю, отчего говорят, будто вы умеете воевать. Тот, кто  умеет
воевать, переправил бы повозки к  часовне  и  обрубил  мост.  Тогда  люди,
поставленные  в  безвыходное  положение,  дрались  бы  как  надо.   Может,
вырвались бы. А теперь, когда начнется штурм,  они  обязательно  отступят,
потому что им есть куда отступать, а  ночью  крестьяне  переберутся  через
овраг и всех перережут. Я так думаю, что вы это понимаете:  только  в  вас
жадность к имуществу сильнее разума.
     Даттам на это усмехнулся, потом подошел к пленнику и разрезал на  нем
веревки со словами:
     - Иди. Я не убиваю связанных.
     Руки Даттама были все в крови: он не вымыл их после  гадания.  Даттам
показал пленнику дольки печени и сказал:
     - Варайорт обещал мне наутро победу. - Помолчал и добавил: -  Однако,
если я не ошибаюсь, ваша  вера  запрещает  вам  убивать,  грабить  и  иным
образом чинить насилие и грешить?
     Мужик возразил:
     - А мы и не грешим. Грешит тот, кто не признает истинного бога, а  не
тот, кто вразумляет грешника.
     Выждал, пока отойдут затекшие ноги, и, прихрамывая, убрался.
     Быстро  смеркалось.  За  повозками  загорелись  факелы  и  костры  из
порубленных кипарисов. Племянник графа стал считать количество  факелов  в
руках праведников, сбился по небрежению к точным наукам со счета  и  начал
ругаться.

     Человека в вывороченном кафтане звали Тодди Красноглазый.  Ни  земли,
ни хозяев у Тодди  никогда  не  было.  До  сорока  лет  он  был  свободным
человеком из общины бога-шельмеца Варайорта,  а  потом  был  объявлен  вне
закона за то, что сжег своего обидчика в дому,  с  домочадцами  и  скотом.
Никто, впрочем, не отрицал,  что  он  совершил  убийство  не  раньше,  чем
вынужден был это сделать, и многие готовы были дать ему деньги на виру, но
он не стал просить.
     После этого Тодди ушел в горы и стал разбойничать.
     Шесть лет назад мимо него ехал бродячий проповедник на осле. Тодди  с
товарищем выскочили и хотели  увести  осла,  однако  руки  их  сами  собой
завязались  за  спину.  Тодди  бросил  разбойничать  и   стал   ходить   с
проповедником. В здешних краях ржаных корольков не так  презирали,  многие
женщины им верили, а хозяева старались назначить их  управляющими,  потому
что других таких честных людей было мало. Тодди сходил в  страну  Великого
Света,  и  ему  там  многое  понравилось.  Он  выучился  читать  и  прочел
королевскую книгу. Других книг он читать не стал, потому что  в  "Книге  о
Белом Кречете", и там все было сказано. Там, например,  было  предсказано,
что перед временем света должно наступить время тьмы. Вернувшись три  года
назад в свои края, он увидел, что одно предсказание уже сбылось,  и  время
тьмы наступило: судят неправедно  и  отбирают  землю.  Обрадовался:  стало
быть, и второе сбудется.
     Тодди стал ходить повсюду в вывороченном кафтане и спрашивать:
     - Скажите мне, из чего получаются богатства знатных, как не из  нашей
нищеты? Сдается мне, что в мире не будет  порядка,  пока  верх  и  низ  не
поменяются местами, и не останется ни бедных, ни богатых.
     Тодди разошелся, впрочем,  со  многими  корольками.  Ржаные  корольки
всегда считали, что истинным королем будет человек из рода  Ятунов.  Тодди
говорил, что народ может подать голоса за любого благочестивого человека.
     Ржаные корольки говорили, что умерший король  должен  воскреснуть,  и
вся история мыслилась ими как великое повторение. Тодди  же  говорил,  что
мир не возвращается к старому, но в  каждую  новую  эпоху  приходит  новый
заместитель предвечного, несет новые  законы  и  новые  истины.  Он  также
считал, что в каждой общине должны быть два слоя: посвященных полностью  и
посвященных частично, а в развитии учения - два времени: время  скрываться
и время восставать. В  то  время,  когда  надо  скрываться,  позволительно
утаивать  свои  взгляды  и  обманывать   любого,   включая   самих   своих
сторонников, в том, что касается сути  учения.  В  то  время,  когда  надо
восставать, все инаковерующие должны принять учение,  а  в  случае  отказа
должны быть немедленно убиты вместе с  семьями,  а  имущество  их  роздано
достойным.

     Бредшо висел на верхушке скалы и тихо  сходил  с  ума:  из  раны  под
ключицей капало куда-то далеко вниз.
     Когда стемнело  окончательно,  крестьяне  стали  забрасывать  повозки
факелами, а потом кинулись из них. Лица они вымазали  белой  глиной  и  от
этого считали себя  невидимыми.  Люди  за  повозками,  однако,  видели  их
отлично и принимали за покойников - так страшно они кричали.
     Потом  они  подняли  на  шесте  мех,  величиной  с  голову,  расшитый
серебряной нитью, и  перебросили  его  через  повозки.  Мех  зацепился  за
стреху, стал крутиться и страшно завыл. Люди Даттама  испугались,  и,  так
как им было куда бежать, побежали  к  подвесному  мосту;  Даттам  приказал
рубить последние секции раньше, чем все успели спастись.
     Крестьяне увели коней и разломали повозки. Из деревни приехали возы с
сеном, сено сложили вокруг Варайортова храма и подожгли: после  того,  что
рассказал отпущенный пленник, крестьяне особенно испугались, что  Варайорт
поможет осаждавшим, и торопились его сжечь.
     А по ту сторону расщелины сидел племянник графа,  Лиддин  Черноногий.
Чтобы не казаться испуганным, он взял кусок бобового сыра, резал его и ел.
Было светло: пламя вокруг храма поднялось высоко, дети кричали, а  женщины
заголялись и  катались  по  земле.  Женщин  было  сотни  три.  Тут  Лиддин
прищурился и увидел, что пленников уже отвязали от верхушки скалы и  ведут
вниз, чтобы жечь вместе с бесом.
     - Из-за вашей трусости и жадности, - сказал рыцарь Даттаму с досадой,
- то же будет и с нами.
     Запил кусок сыра водой и задумчиво прибавил:
     - Не  было  такого,  чтобы  простые  крестьяне  нападали  на  господ.
Наверное, это и в самом деле покойники. Право, я  уже  чувствую  морок,  и
ноги мои как в огне.
     Даттам поглядел на него и заметил:
     - Это, сударь, немудрено, так как в темноте вы сели на муравейник.
     Тут Лиддин с воплем вскочил и стал ругаться.
     А неподалеку стоял большой котел с кипящей водой,  в  нем  собирались
варить мясо. Даттам пихнул этот котел так, что  тот  вылился  на  пенек  с
муравейником.
     И только он это сделал, как поднялся страшный  визг  и  вой,  с  неба
слетели демоны,  закружились  голубые  мечи.  Зашумело,  заухало,  Лиддина
швырнуло о камни. Он  вскочил:  далеко  внизу  храм  Варайорта  разлетался
цветным громом, землю под ногами крестьян дурно пучило,  мяло  их,  как  в
крупорушке.
     А Даттам выхватил меч, прыгнул на поляну и закричал своим людям:
     - Это чудо! Сами боги нам помогают!
     Тут он отдал приказ: заскрипели веревки,  заново  сколоченная  секция
подвесного моста поехала  вниз,  и  монахи  побежали  через  овраг  рубить
остатки крестьян. Даттам побежал первым, посмотреть, живы ли пленники  или
их поело вместо с крестьянами.
     К рассвету все было кончено. Люди восстали  необдуманно  и  мало  что
могли сделать для своей защиты. Вдоль всей  дороги  от  храма  до  деревни
лежали мертвецы и куски мертвецов. Крестьяне были одеты так  скверно,  что
никто, вопреки обычаю, не позарился на платье, и странно было видеть такое
множество покойников, лежащих одетыми.
     Пленники  были  почти  все  живы.  Бредшо  обнаружил,  что  он  может
держаться в седле, несмотря на рану.
     Бредшо съехал вниз, облазил развалины храма, а потом  обломки  желтой
священной повозки, за которой Даттам всегда приглядывал на крутых  спусках
и ящики из которой снесли в храм, а не за мост.
     Потом он поскакал за Даттамом в деревню.  Он  сам  был  бы  не  прочь
повесить иных здешних  крестьян  и  заранее  ужасался  тому,  что  сделает
Даттам. Он догнал Даттама в конце ущелья и спросил,  что  же  случилось  с
храмом Варайорта.
     Даттам закатил глаза и важно ответил:
     - Чудо, сударь! Храм Шакуника  -  великая  чаша,  основание  коей  на
небесах! Немного найдется на небе богов сильней Шакуника и колдунов  лучше
меня!
     Тогда Бредшо спросил:
     - А что, говорят, пять лет назад  двадцать  тысяч  аломов  напало  на
империю - так налетел вихрь, закружились огненные мечи,  скалы  выломились
из своих корней и уничтожили святотатцев - это правда?
     - Разумеется, - ответил Даттам.  -  Еще  государь  Иршахчан  завоевал
империю две тысячи лет  назад,  оживив  железных  быков  и  самодвижущихся
черепах.
     "Вы - лжец, - хотелось сказать Бредшо. - Вы -  лжец,  и  вы  зачем-то
везли в графский замок целый фургон не пороха даже, а  динамита.  И  этого
динамита империя не то что две тысячи, а и  двести  лет  назад  не  знала,
иначе бы варвары не завоевали ее. Боже мой, чему же вы научились за двести
лет и сколько вы сможете понять в нашем корабле!  Немудрено,  однако,  что
империя теперь позволяет торговать оружием".
     Ничего этого Бредшо, конечно, не сказал, да и главного  в  истории  с
динамитом, признаться, не понял.

     Когда Даттам прискакал в деревню, из графского  замка  на  скалы  уже
выехали  вооруженные  люди.  Вокруг  замка  все   было   выжжено.   Даттам
принюхался: пахло паленой шерстью; а шерсти был  весь  годовой  сбор.  Еще
пахло  жареным  мясом.  Даттам  подумал:  нищенский  бунт,  как  нищенская
свадьба, и длится меньше суток, и вещей истребит - годовой  запас.  Единый
бог управился  с  конфискацией  быстрее,  чем  единое  государство,  благо
трудился не пером, а мечом.
     Тодди Вывороченный Кафтан заперся с другими  на  мельнице  и  сказал:
"Горе мне, ибо я не сумел возвестить истину достаточно громко". Дрался он,
по общем мнению, очень  хорошо,  и  не  будь  он  колдуном,  следовало  бы
сожалеть о его гибели. Говорили,  что  мельничные  колеса  завертелись  от
крови. Даттам был зол на то, что пришлось сжечь  над  человеком  мельницу,
плюнул и сказал:
     - Какая разница, отчего вертятся, лишь бы вертелись.
     Некоторые крестьяне убежали в лес и горы, а остальные сыпали себе  на
волосы грязь и ложились на обочину, раскинув руки.
     Лиддин Черноногий, племянник графа, сказал:
     - Надо сжечь деревню и засеять место это солью.
     Чужеземец Бредшо принялся говорить ему  громкие  слова  и  под  конец
заявил:
     - Сначала вам придется иметь дело со мной.
     Лиддин очень удивился и сказал:
     - Его, наверно, околдовали, пока он висел на скале. Я думаю,  деревню
надо сжечь, а с вами, господин Бредшо, я  сочту  за  честь  драться  через
неделю, когда пройдет ваша рука.
     Тут подъехал Даттам от горящей мельницы, весь в грязи и крови, узнал,
в чем дело и сказал Лиддину:
     - Я обязан господину Бредшо жизнью. Стало быть, обязан поддержать его
просьбу. - Опустил глаза и прибавил: - Помилуйте!  По  всей  стране  будут
петь: Лиддин Черноногий дрался с юродивыми,  чтобы  отомстить  за  убыток,
справлял тризну по амбарам.
     Лиддин смутился, и больше его имя в этой истории не упоминается.
     А граф проехал в окружении своих людей по деревне и объявил,  что  не
преступит рамок закона. Он был зол и задумчив, потому что ржаные  корольки
раньше были хорошими работниками.
     По закону, если в местности совершено преступление, а  преступник  не
пойман,  правосудие  обязано  арестовать  местных  жителей  в  количестве,
достаточном для того, чтобы их односельчане сами разыскали  и  представили
виновника. Люди графа стали  вязать  крестьян  из  уважаемых  дворов:  те,
впрочем, сами протягивали руки и выходили распоясанные. Суд  назначили  на
вечер.

     К вечеру о  бунте  стало  известно  в  соседних  селеньях,  и  многие
прискакали на помощь Даттаму, большею частью для того, чтобы  выпросить  у
него подарки за вассальную службу. Были, однако, и такие,  которые  стояли
кружком и роптали, что раньше крестьяне не бунтовали, и  не  проклятая  ли
шерсть тому виной?
     После этого люди Даттама поехали по полям и вскоре набрели  на  отряд
из троих рыцарей, охранявших какого-то  человека  на  ослике,  и  один  из
дружинников Марбода Кукушонка  сказал,  что  это  тот  самый  проповедник,
которого они убили в  Золотом  Улье.  И  так  как  дружинникам  показалось
подозрительным, что  убитый  проповедник  воскрес,  они  решили,  что  без
колдовства тут дело не обошлось и потащили его в замок.
     У стен замка они повстречали Даттама, - тот ехал на лошади. К уздечке
лошади была привязана длинная веревка, а к веревке были привязаны  за  шеи
десяток бунтовщиков. И как только один из бунтовщиков увидел  человека  на
ослике, он сказал:
     - Этот проповедник - и вправду колдун. Я почему ему поверил? Я  пахал
барское поле, работы на два дня. Вдруг стоит, откуда  ни  возьмись,  этот:
"Давай пособлю". Я прилег под куст, - глядь, все уже вспахано и засеяно...
     Тут один из рыцарей, сопровождавших человека на  ослике,  спешился  и
сказал:
     - Все те из нас, кто верит в единого бога, знают, что этого  человека
зовут Белым Ключником, и он не колдун; а вера наша  запрещает  убийства  и
насилия... И еще я готов свидетельствовать, что  три  года  Белый  Ключник
проповедовал в столице, а неделю назад вернулся сюда, ушел в скит и никого
к себе не допускал. А еще я  хочу  сказать,  что  в  Золотом  Улье  Марбод
Кукушонок рассек мечом не его, а его брата. И мертвец, конечно,  не  ожил:
разрубленное тело, однако, сползлось...
     - Снимите его с ослика и привяжите к  хвосту  моего  коня,  -  сказал
Даттам.
     Это не всем понравилось, и люди сказали:
     - Он не делал зла.
     - Он-то и виноват больше всех, - возразил Даттам, - потому что прочие
только рубят головы, а этот навязывается в советчики  мирозданию.  Отдайте
мне его. Это он везде говорит, что добро должно бороться  со  злом,  и  из
этой веры и произошло давешнее восстание.
     Рыцари зашептались. А в этих местах  у  многих  были  управляющие  из
ржаных корольков.
     Проповедник поглядел на него, а потом сказал:
     - Вы, господин Даттам, человек хищный и страшный, но и вы знаете, что
наша вера воспрещает насилие. А когда мы говорим о борьбе добра и зла,  мы
имеем в виду борьбу между тем, что существует, и тем, что не существует, а
тайная борьба происходит только в душе человека, если она у него  есть.  А
вы, господин Даттам, человек бездушный.  И  бог  ваш,  Шакуник,  о  нем  и
говорить-то нельзя, как сорока, любит грязь и золото.
     Даттам поднял брови:
     - Может, о Шакунике и нельзя говорить, однако он есть то, что  делает
возможным речь. Он предшествует миру и творит мир,  предстоит  субъекту  и
объекту,  действию  и  состоянию.  Как  же  может  творец  презирать  свое
творение? Как же золото, или хороший меч, или красота замковых стен  может
быть ему чужда?
     - Золото, - сказал проповедник, - и вправду  ему  понятно.  Вот  что,
однако, чуждо твоему богу: различение добра и зла.
     - Славно же различали давеча твои ученики добро и зло!
     - Это - ересь! - закричал Белый Ключник.
     Даттам захохотал.
     - Ах, так! Сначала  ты  тех,  кто  не  верует  в  Единого,  называешь
хищниками и злыднями, а потом ты хищниками и злыднями готов назвать  всех,
кто не верует, в точности как ты, в твоего без...евого бога.
     Невозможно сказать, как именно выразился Даттам о Едином боге,  и  на
отсутствие какой части тела он  указал.  А  только  известно,  что  слово,
произнесенное Даттамом,  Арфарра  не  велел  включать  в  составляемый  им
словарь аломского языка, по причинам приличия.
     - Чего ты брешешь, собака, - заорал  проповедник,  и  как  ты  смеешь
называть Единого!
     - Это не я его называю так, а ты, - покачал головой Даттам, - ведь ты
говоришь, что он бесплотен?
     - Да.
     - Ну, а раз он бесплотен, то и безнос, и безглаз, и х... у него  тоже
нет. Экий калека!
     Все рыцари вокруг прыснули. Идея бога бесплотного многим из них  была
по душе. Но что у бесплотного  бога  нет,  простите,  той  штуки,  которой
делают детей, и что он хуже самого последнего мальчика-евнуха, они  как-то
не думали, и когда Даттам сказал им  такую  разумную  вещь,  их  любовь  к
бесплотному богу как-то сникла, как эта самая штука после соития.
     А Даттам, улыбаясь, продолжал:
     - Ты мне объясни, однако, как же можно различить добро  и  зло,  если
бог один? - И  оглядел  всех  столпившихся  вокруг:  а  уже  много  народу
прискакало, прослышав о том, что Даттам сцепился с Белым Ключником,  и  не
все прискакавшие были на стороне Даттама.
     - Говорят,  -  продолжал  Даттам,  -  боги  часто  ссорятся.  А  люди
принимают сторону то одного, то другого бога, и это, в  сущности,  и  есть
свобода воли. В каждой песне поется о выборе: и герой - это тот,  кто  сам
выбирает бога и судьбу. Ну, а если бог един - то и  свободы  воли  нет,  и
добра и зла нет, и все позволено. И в любом своем зле я, лишенный  выбора,
справедлив, а бог, карающий меня, несправедлив, потому что зло  я  не  мог
совершить помимо его воли. И вот вы хотите сделать мир, где нет героев,  а
есть только божьи крепостные! Права  выбирать  у  них  нету,  есть  только
обязанность грешить и страдать.
     Тут многие рыцари заволновались, потому что Белый Ключник никогда  не
говорил им о божьих крепостных, а только о божьих воинах.
     Проповедник сказал тревожно:
     - Ты говоришь о противоречиях между  свободой  и  необходимостью.  Но
разум бога не знает противоречий, они возникают лишь в разуме человека.
     Даттам прищурился:
     - Если в боге не различать свободы и  необходимости,  как  же  в  нем
различать единство и множественность?
     Тут проповедник закусил губу и ответил:
     - Я многое бы мог тебе возразить, но зачем? Ибо вижу я,  что  в  этом
споре меня интересует истина, а тебя интересует, как меня повесить.
     - Да, - сказал Даттам, - я тебя повешу! Я тебя повешу за  убийства  и
грабежи, вызванные твоей проповедью. А за  что  бы  ты  меня  повесил?  За
жадность, за гордыню? Да остался ли рассудок  у  тех  сеньоров,  кто  тебя
слушает? Король Ятун лазил с колодками в людские души, рушил стены замков,
грабил сокровища и наполнял ими храмы, и в стране было преступлением -  не
думать,  как  король!  А  теперь  у  вас  повыдирали  зубы,  вы  и   стали
проповедовать: тюря-де здоровей жаркого! -  Даже  император,  -  продолжал
Даттам, -  преследует  проступки  против  императора,  предоставляя  богам
преследовать проступки против богов. Предки аломов не хотели стать  рабами
императора. А потомки, я гляжу, хотят стать рабами у бога-побирушки!
     Этим Даттам устыдил многих, и все же  много  тут  было  тех  рыцарей,
которые обрадовались, когда Белый Ключник опять вернулся в  здешние  горы,
потому что часто  бывает,  что  человек  совершит  грех:  обманом  зарежет
родственника, или по нечаянности съест запретную  для  него  в  этот  день
дичь, и всем хотелось иметь под рукой Белого Ключника для того,  чтобы  он
истолковал грехи.
     - Так-то это так, - сказал один из сеньоров  неуверенно,  -  но  ведь
если у нас не будет знакомых на небе, нам  будет  трудно  замаливать  наши
грехи, а ни у кого нет стольких знакомых на небе, как у Белого Ключника, и
к тому же он ни гроша не берет за посредничество между  людьми  и  богами.
Это ведь золотой человек, Даттам - отпусти его.
     - Если это золотой  человек,  -  сказал  Даттам,  -  то  согласен  ли
кто-нибудь из присутствующих дать за его голову  столько  золота,  сколько
она весит?
     Рыцари попятились, потому что у одних не было  столько  золота,  а  у
других - желания его тратить, и тут Бредшо сказал:
     - Я согласен, Даттам, и в Ламассе я отдам вам золото.
     Даттам усмехнулся.
     - Но вы уже продали мне все ваше золото, Сайлас! Если  уж  вы  будете
платить за этого человека, то, чур, только тем золотом, которое вы  купите
у меня, потому что я не намерен упускать комиссионные.
     - Хорошо, - сказал Бредшо.
     Но тут уж  сеньоры  вокруг  подняли  невероятный  гвалт,  и  один  из
дружинников, выступил вперед и сказал:
     - Как ты смеешь, Даттам! Бредшо спас  тебе  жизнь  у  ручья,  обрубив
веревку, на которой ты висел у  бунтовщика,  и  если  он  хочет  отпустить
проповедника, то ты обязан тут же это сделать!
     - Легко тебе любить людей за чужой счет, Ганна! Из-за этого  человека
у меня сгорело на шесть тысяч ишевиков  всякого  добра,  а  я  должен  его
отпустить!
     - Это добро сгорело не от чужих  проповедей,  а  от  вашей  жадности,
Даттам, - сказал эконом Шавия.
     Даттам помолчал и махнул рукой:
     - Я дарю вам этого человека, Сайлас.

     По пути в замок Бредшо спешился и  пошел  рядом  с  проповедником,  и
вышло так, что они отстали от Даттама. Проповедник шел молча и  на  Бредшо
не смотрел, и Бредшо подумал,  что  тот  человек  ценит  свою  жизнь  куда
меньше, чем сам Бредшо ценит золото. Хотя Бредшо ценил золото не  очень-то
высоко.
     - Зачем ты вмешиваешься, чужеземец? Или тебе будет хуже,  оттого  что
меня повесят? - вдруг спросил Белый Ключник.
     - Так, - сказал Бредшо. - Просто, если я  вижу,  что  Даттам  чего-то
делает, мне кажется, что справедливей поступить наоборот.
     Проповедник усмехнулся.
     - Зачем ты едешь в империю?
     - По делам прибыли.
     - Я же вижу, что это неправда, - возразил проповедник.
     Бредшо вздрогнул.
     - Неужели это так заметно?
     - Не бойся, это незаметно Даттаму, потому что ему кажется, что каждый
человек мечтает о барыше, только один  добивается  того,  что  мечтает,  а
другой продолжает мечтать. Но я-то знаю, что ты непохож на тех, кто думает
о барыше, и тебе будет плохо в империи. Еще хуже, чем здесь.
     Помолчал и спросил:
     - Что ты везешь в империю?
     - Золото.
     Проповедник взглянул удивленно.
     - Это же монополия храма. Сколько с тебя взял Даттам за такой провоз?
Треть? Четверть?
     - Всего лишь небольшие комиссионные, - сказал Бредшо. - Я продал  ему
это золото за серебро из здешних копей, а по прибытии империю  он  продаст
мне золото обратно.
     Проповедник подумал и сказал:
     - Он берет с тебя больше тридцати процентов.
     Бредшо как в полынью окунуло.
     - Что? Как?!
     - Курс серебра по отношению  к  золоту  в  империи  втрое  ниже,  чем
соответствующий курс в королевстве.
     Бредшо даже рот раскрыл.
     - Почему?!
     - В империи нет серебряных денег.
     - Но... но это  было  не  предложение  Даттама!  Это  был  совет  его
врага... Шавии!
     Проповедник пожал плечами. Бредшо понял, что сморозил  глупость.  Кто
ему сказал, что эти двое враги? Может,  они  нарочно  разыгрывали  вражду,
чтобы кинуть Бредшо. А может, и в самом деле враги во всем, за исключением
прибыли храма, - это, братцы, дело святое.
     - Но почему мне никто раньше не сказал?
     - Те, кто не были в империи, этого не знают. А  те,  кто  были  -  те
сообщники Даттама. Они за твоей спиной глаза оборвали со смеха.
     - А ты - ты был в империи?
     - Да.
     - Зачем?
     - Я искал страну, где люди стоят ближе к  богу,  и  нашел  заповедник
червей и драконов.
     Помолчал и прибавил:
     - И после этого путешествия меня стали считать колдуном.
     - А ты не колдун?
     - Я не колдун, - сказал проповедник, - колдуны держат свои  знания  в
секрете, а все, что является тайной, становится рано или поздно злом. Люди
храма пугают королевство и пугают империю, крестьяне империи бегут в  лес,
завидев их на дороге, души чиновников сидят у них в стеклянных кувшинах, и
сам экзарх боится их колдовства.
     Бредшо был слишком ошеломлен известием об учиненной с  ним  проделке,
но все же насторожился.
     - Значит, -  сказал  он,  -  в  империи  нет  колдовства?  Колдовство
известно только монахам храма?
     Проповедник поглядел на него удивленно:
     - Какое же это колдовство, если оно известно всем?

     Весь день Бредшо чувствовал себя сносно  и  не  обращал  внимания  на
рану. Но вечером, когда его позвали на пир, благовоний, крови, и грязи его
стало подташнивать, и господская еда завертелась в глазах.
     Хозяин представил Бредшо тем из рыцарей,  кто  его  еще  не  знал,  и
усадил по правую руку  Даттама.  Даттам  поклонился,  приветствуя  его,  и
немедленно принялся ухаживать за своим спасителем.
     - Как ваша  рана,  Сайлас?  Вы  бледны.  Правда,  он  совсем  бледен,
господин граф?
     Господин граф  подтвердил,  что  господин  Бредшо  совсем  бледен,  и
порекомендовал ему по этому поводу баранину в соусе из  шафрана  и  лесных
орехов.
     - Я ничего не  хочу,  -  сказал  Бредшо,  -  а  впрочем,  дайте  мне,
пожалуйста, ломтик дыни.
     На столе, на серебряных блюдах, красовались  необыкновенной  величины
сетчатые дыни из графской теплицы.
     Даттам взял чистый золотой ножик и самолично взрезал для Бредшо дыню,
а потом очистил ломтики и разделил из на части. Бредшо не хотелось  ничего
есть,  но  не  съесть  ломтик,  очищенный  для  него  Даттамом,  было   бы
равносильно тому, чтобы при всех дать Даттаму по морде, и Бредшо  принялся
глотать белую, необыкновенно сладкую плоть плода.
     - Это очень плохо, Сайлас, что вы не едите, - прошептал ему Даттам на
ухо. - Сколько раз мне повторять вам, что от трех вещей здесь отказываться
нельзя: от поединка, если тебя на него вызвали, от  девки  на  ночь  и  от
угощения.
     - Где проповедник? - спросил вполголоса Бредшо.
     - Какой проповедник?
     - Белый ключник. Которого вы хотели повесить.
     Даттам поднял брови.
     - Я подарил его вам.
     - Его нет в моей горнице.
     - Помилуйте, неужели вы думаете, он останется лишний  миг  под  одним
кровом со мной или с вами, или с любым,  кто  не  целует  его  богу  х...,
которого у него нет? Здесь в замке половина слуг живут в  рассказанном  им
сне, - вывели куда-нибудь и даже деньги на дорогу дали...
     Бредшо усмехнулся.  Если  проповедник  сбежал,  то  по  крайней  мере
Даттаму не будет на ком выместить свою злость.
     - Перед побегом он мне кое-что сказал, Даттам. Цена серебра в империи
втрое ниже, чем здесь. И, насколько я понимаю, слова контракта  о  продаже
по "существующей средней цене" означают для меня убыток в несколько  сотен
тысяч ишевиков.
     - Подайте-ка мне вот того каплуна, Бредшо, - сказал Даттам, и,  когда
Бредшо в некотором ошеломлении протянул ему блюдо, философски заметил:
     - Ну, ведь рано или поздно вам это кто-нибудь бы да сказал.
     И углубился в каплунью ножку.
     Бредшо вскочил.
     - Господин Сайлас!
     Бредшо обернулся. За его спиной стояла хорошенькая  девица,  кажется,
дочка хозяина замка, и протягивала ему  изрядный,  оправленный  в  серебро
рог.
     Бредшо принял кубок и поклонился.  Этого  не  стоило  делать.  Черное
нехорошее  облако  заволокло  глаза,  от  поклона  неожиданно  закружилась
голова,  заплясала  зала;  Бредшо  выронил  кубок  и  стал  падать,  теряя
сознание.
     Очнулся он тут же на руках у Даттама: тот подхватил его и сам понес в
горницу. Было жарко и душно: дочь графа явилась с мазями и настойками.
     Даттам долго сидел  с  раненым  все  время,  пока  женщины  промывали
раздувшуюся рану, держал его руку,  пока  графская  дочка  поила  раненого
горькой зеленой настойкой. Он ушел лишь тогда, когда Бредшо закрыл глаза и
ровно задышал. Когда все покинули горницу, Бредшо с трудом сполз с  перин,
сделал себе укол пентамиоцетрина, и тут же уснул.

     Когда Бредшо уснул, Даттам спустился в  каменный  мешок,  где  сидели
пленники, похожие на кульки с тряпьем. В  камере  ничего  не  было,  кроме
стола с тушечницей и бумагой, да двух табуретов. Табуреты были  трехногие,
как почти всегда все табуреты королевства, потому  что  на  неровном  полу
трехногие устойчивее. А в империи трехногими остались лишь треножники.  Из
стены торчали балки фундамента. По полу бегали очень большие крысы, -  это
пробудило опять самые неприятные  воспоминания.  Третьим  слева  у  столба
стоял висел Белый Ключник, -  люди  Даттама  подкараулили  его,  когда  он
высунулся из горницы спящего Бредшо, накинули на голову мешок и уволокли.
     - Я знал, что  ты  придешь,  -  сказал  проповедник,  -  ведь  мы  не
докончили спор о свободе и боге.
     - А ты хочешь его докончить? - усмехнулся Даттам.
     - Да. Истинная свобода воли, вероятно, - не  выбор  между  богами,  а
выбор между мирами. Есть актуальный  мир  настоящего  и  есть  бесконечное
множество потенциальных миров будущего. И существование этого бесконечного
множества потенциальных миров требует существования  бога,  владеющего  не
кусочком мира, а всей совокупностью миров и времен. Именно из идеи свободы
воли вытекает идея всемогущества бога.
     Даттам устроился поудобней на табурете и спросил:
     - Кто тебя сюда послал?
     Но пленник молчал, и остальные  молчали.  Тогда  Даттам  распорядился
подвесить их к потолочной балке и  пытать,  пока  не  признаются.  Сначала
толку было мало. Потом, однако, Ключник рассказал, что, да, в Золотом Улье
убили не его, а его брата. Он узнал об этом, молился и  услышал,  что  бог
приведет Марбода Кукушонка к нему, а уж дальше все зависит от его  выбора.
Но он, видимо, выбрал неправильно, потому что Кукушонок как был без  души,
вроде Даттама, так и остался.  Когда  он  это  понял,  им  овладело  такое
отчаяние, что он решил вернуться в горы, которые покинул шесть лет  назад,
и там отшельничать. Шел быстро, и, хотя ушел из столицы на три дня  позже,
обогнал караван почти на неделю.
     Писец в углу уронил тушечницу и долго боялся поднять ее из-за крыс, а
Даттам тем временем спросил:
     - Значит, Марбод Кукушонок жив? И в ту ночь не лазил  на  корабль,  а
был на вашей сходке?
     - Арфарра, наверное, это знает, - сказал писец.
     - Помолчи, - заметил Даттам.
     Даттаму хотелось, чтобы кто-то из  пленников  признался  в  связях  с
Арфаррой, или с экономом Шавией, или прямо с людьми  Парчового  Старца  из
империи, - но как он ни старался, ничего у него не вышло.
     Ключник, правда, признался, что хотел встретиться с экономом  Шавией,
но поглядел издали, и не стал:
     - Слова у него, может, и славные, а душа какая-то поганая.
     - Шпион он, - усмехнулся Даттам, - шпион государыни Касии. А про душу
его мне ничего неизвестно.

     Когда Бредшо проснулся, был уже ранний вечер.
     Бредшо с трудом встал и выглянул в треугольное окно. Солнце  заливало
серединный  двор.  Десяток  дворовых  не  по-братски  делились   остатками
утренней трапезы. Две толстых бабы катили из мшаника пивную бочку. Брехали
псы, где-то кудахтали куры  и  пофыркивали  лошади.  На  надвратной  башне
сидела  стайка  ржаных  корольков.  Корольки  смотрели  на   родовой   вяз
посередине двора, с золотой цепью вокруг  ствола  и  пестрыми  лентами  на
ветвях и одобрительно  попискивали.  С  нижней  ветки  вяза  свисали  пять
одинаковых серых свертков. Бредшо  скрипнул  зубами  и  пошел  разыскивать
Даттама.
     Торговца нигде не было. Во влажной и душной оранжерее он нашел Шавию,
храмового управляющего.  Тот  неспешно  посыпал  песком  исписанный  лист,
раскланялся и сказал, что Даттам уехал на охоту с графом.
     - А как вы себя чувствуете, господин Бредшо?
     - Как я могу себя чувствовать? Даттам подарил мне проповедника, а сам
выкрал его и повесил, нарушив слово.
     - В самом деле, - изумился Шавия, - однако он сказал, что вы отдарили
его проповедником в обмен на штуку харайнского шелка и золотую попону  для
седла.
     У Бредшо потемнело в глазах.
     - Что?!
     - Все сочли,  что  это  очень  выгодный  обмен,  господин  Бредшо,  а
бедняжка граф очень огорчился,  ибо  давно  предлагал  за  попону  любимую
наложницу.
     Бредшо как был, так и сел на землю оранжереи, закрыв лицо руками.
     - О, боже мой! Какой мерзавец! Зачем он это сделал?
     - Господин Даттам хотел повесить человека. Еще не было такого,  чтобы
господин Даттам хотел повесить человека и этого не сделал.
     Пестрые герберы кивали головами в распаренном воздухе. Живот  старого
вейца то поднимался, то опадал, как у ящерки на солнышке.
     - А вы? - отчаянно закричал Бредшо, - это  вы  мне  посоветовали  эту
дурацкую сделку с серебром! Впрочем, это не имеет значения по сравнению  с
виселицей...
     - Ах, господин Бредшо! Даттам пригрозил, что я  не  вернусь  из  этой
поездки, если я не предложу вам этого договора, а вы видели, что у Даттама
слова не расходятся с делом.

     Бредшо вернулся в горницу весь  вспотевший  после  душной  оранжереи.
Ржаных корольков во дворе стало еще больше, и некоторые из них пересели на
верхушку вяза.
     Горница была  прибрана  и  вытоплена,  вещи  доверены  на  сохранение
черевам богов, глядевших с резных ларей. В изголовье кровати лежала  шитая
лебедями попона. Она была действительно очень хороша, и  глаза  у  лебедей
были из настоящих и довольно больших изумрудов.
     Да, Даттам, конечно, правильно сказал, что он не убийца. Но при  этом
имел в виду, видимо, что он - палач.  Потом  у  Бредшо  как-то  неожиданно
зарябило в глазах, он прилег на постель и потерял сознание.

     Три дня Бредшо провалялся без сознания: в бреду ему чудился Даттам  и
другие мерзости. На четвертый день очнулся - Даттама,  конечно,  не  было.
Рядом сидела старуха с лицом, сморщенным  наподобие  персиковой  косточки.
Старуха сказала, что оцарапавший его топорик был смочен  в  яде-волчанике,
от которого обычно никто не спасается.
     - Вы, однако, заступились за святого, он - за вас.
     Бредшо подумал об антибиотике и ничего не сказал.
     Графская дочь Имана сказала, что Даттам взял себе западный флигель, в
котором давно завелась нечисть. Ночью видно, как в домик  слетаются  бесы,
крутятся голубые  молнии.  Вчера  трое  поварят  сговорились,  разукрасили
черным волкодава и спустили его в дымоход: хотели напугать  бесов,  -  так
наутро волкодава нашли у порога без шерсти и  в  синих  нехороших  пятнах.
Даттам только показал на поваренка  пальцем,  -  того  схватило  и  начало
трепать, а потом и его товарищей.
     Вечером пятого дня  Бредшо  спустился  во  двор.  Даттам,  в  паллии,
затканном облаками и листьями, в плаще  из  птичьих  перьев,  распоряжался
погрузкой телег.
     Бредшо спросил у дворового, куда едут телеги:
     - На рудники.
     От Даттама пахло  дорогими  благовониями,  от  ящиков  -  химией,  от
родового вяза  шел  сладковатый  трупный  дух:  Даттам  хотел,  чтобы  все
убедились, что повешенные не воскресают. Графские люди жались  по  стенам,
как побитые собаки.
     Ящики кончились, двое монахов набросили на телегу  бархатный  покров,
украшенный золотой циветой. Даттам повернулся к Бредшо, - перья  и  облака
сверкнули на солнце. Лицо бесстрастное,  руки  в  золотых  кольцах,  ногти
проедены кислотами.
     - Вы спасли мне жизнь, а я в тот день обманул вас, так?
     - И опозорили.
     - Помилуйте! Все завидуют вам и считают, что вы провели одну из самых
выгодных сделок своей жизни.
     - Я не сам потерял сознание. Вы дали  мне  снотворное.  Как?  Ведь  я
ничего не ел, кроме дыни, а дыню ели и другие!
     Даттам помолчал, а потом объяснил:
     - Ножичек, господин Бредшо. Ножичек, которым я резал дыню.  Одна  его
сторона была намазана снотворным.
     Бредшо помолчал. Налетел ветер. Закрутился по двору  сор.  Сзади,  на
вязе, захлопали шелковые ленты и конопляное тряпье.
     - Вешать надо, - сказал Даттам, - не  бунтовщиков,  а  проповедников.
Это как капитал вкладывать: потратишь одного человека, а сбережешь тысячи.
     - Простая арифметика.
     - Простая арифметика, - подтвердил Даттам.
     Заскрипели  ворота,  телеги  поехали  со  двора.  Дворовый   человек,
кланяясь, подвел Даттаму коня.
     - А  соображения  посложней  арифметики  к  обществу  неприложимы?  -
спросил Бредшо.
     - А соображения посложней - вранье, - ответил  Даттам,  вспрыгивая  в
седло. - Про императора Иршахчана сказано, что он был строг и  справедлив.
И про императора Меенуна сказано, что он был строг и справедлив.  Слова  -
одинаковые. В чем разница? В арифметике. При  Иршахчане  в  исправительных
общинах жило полтора миллиона человек, а при Меенуне - двадцать тысяч.
     - Кстати, чем вы пригрозили Шавии, если он  не  поможет  вам  в  этом
паскудном договоре? Шавия говорит, - виселицей.
     Даттам расхохотался.
     - Я? Шавии? Виселицей?  Зачем?  Я  просто  пригрозил  отнять  у  него
несколько зеленых камешков, которыми он завладел не совсем законным  путем
и собирался провезти в империю, не доложив храму.

     На следующее утро Бредшо проснулся совсем здоровым. Солнечные зайчики
прыгали по комнате, медные боги улыбались  с  полки  над  печкой,  большой
рыжий кот пробрался на полку и грелся вместе с богами  на  солнце.  Бредшо
поулыбался коту и другим богам, встал. Одежду в ларе пропарили с  известью
и сезамом, вывели сглазы и дорожную грязь.
     Бредшо спустился  вниз,  и  прошел  меж  плетней  местного  значения,
мшаников и поветей к западному флигелю, в который по ночам летали бесы.
     Волкодав, лежавший у двери флигеля, помер, действительно, нехорошо, с
синими пятнами и желтой пеной вокруг пасти.
     В домике кто-то был. Бредшо зашел в соседний мшаник, проделал дырочку
в промасленной бумаге и стал ждать неизвестно чего. Минут  через  двадцать
прибежала дворовая девка, глянула на мертвого пса, кинула в окошко горстью
песка.
     В домике завозились, через минуту в дверях показался молодой монашек.
     - Хадар! Я лепешек тебе испекла.
     - С петушком и курочкой?
     - С петушком и курочкой! - Девушка засмеялась  и  стала  обмахиваться
кончиком косы.
     Хадар сказал жалобно:
     - Мне не велено отлучаться.
     Девка показала на мертвого пса:
     - Я с тобой на глазах у бесов целоваться не буду.
     Закинула косу и побежала: парень, смеясь, выскочил за ней.
     Бредшо подождал и вошел во флигель.
     Флигель был заставлен ретортами и пузатыми кувшинчиками с  химическим
сырьем. В углу громоздились грубые ящики с прокаленным и  протертым  через
решета кизельгуром, - очевидно,  наполнитель  для  динамитов.  Надпись  на
перегонном кубе  советовала  очищать  мысли.  В  кубе  плавали  желтоватые
опивки. Бредшо сначала подумал, что  из  глицерина  делали  лишь  динамит,
потом подошел к глиняным корчажкам в углу.
     В таких корчажках обычно продавали дорогое инисское  вино,  и  именно
эти  корчажки  проницательный  Марбод  заметил  перед   палаткой   Арфарры
незадолго до страшной истории, приключившейся с замком герцога  Нахии.  От
обычных винных корчажек они отличались только жирным  красным  крестом  на
донце, а на некоторых, помимо прочего, имелась грубая надпись  из  цифр  и
букв. Бредшо, поразмыслив немного, сличил надпись с другими  колбочками  и
пробирками и решил, что это  правильная  формула  акролеина,  или  схожего
отравляющего газа.
     Было ясно, отчего умер щенок. Было также ясно, что  Даттам  полагался
не на одну арифметику, и газ  был  приготовлен  на  случай,  если  кому-то
захочется бунтовать: замок - вверху, осаждающие -  внизу,  газ  -  тяжелее
воздуха.
     На столе лежали мятые черновики с графиками и расчетами,  в  которых,
после глубоких раздумий, можно было узнать расчет силы ударной волны.
     Поверх  расчетов  Даттам  рассеянно  чертил   пером:   мертвая   рябь
Серединного Океана и над ней: сук мирового  дерева,  изломанный,  толстый,
обсыпанный снегом.  На  суку  -  нахохлившаяся  птица.  Картинка  была  бы
дьявольски грустна, если бы Даттам с  редким  садизмом  не  нарисовал  под
суком мертвеца в том месте, где по канону висит золотой гранат.
     "Уродился он, что ли, такой или его в  детстве  обидели?"  -  подумал
Бредшо. Потом сел на трехногий табурет и горько заплакал. Он надеялся, что
динамит - это так, случайность. Побочный продукт производства философского
камня. Увы! Алхимией здесь и не пахло, - пахло настоящей  наукой.  Оксиды,
конечно, именовались "убитыми металлами",  автоклав  в  углу  был  украшен
чернью и серебряной насечкой в виде облаков и листьев. Но,  судя  по  этой
лаборатории, Страна Великого Света могла столько понять в их корабле,  что
Бредшо было даже страшно себе это представить.

     Бредшо воротился в горницу. Босая девка, подоткнув  паневу,  скоблила
пол. Старик-колдун ждал его с зельями и травами.
     Бредшо выпил отвар. Да,  недаром  господин  Даттам  продает  варварам
высококачественные мечи, а они, идиоты, думают, что  с  мечами  еще  можно
завоевать империю. Или - можно? Ведь ни пушек, ни ружей у империи, видимо,
нет. Как так: иметь химическое оружие и не иметь огнестрельного? Должны же
быть закономерности, если не в истории общества, то хоть в истории науки?
     - А где Даттам? В рудниках? - спросил Бредшо.
     - С Серединным Океаном судится, - усмехнулся колдун.
     - С каким Океаном, - не понял Бредшо.
     - С Серединным. Озеро тут есть у горняцкой общины, так у них  договор
с богом: быть общине свободной, пока озеро не провалится в землю...
     - Свободной? Разве все вокруг - не графское?
     - Земля - графская, а рудники - Варайортовы...
     Девка шваркнула тряпкой об пол и встряла в мужской разговор:
     - Варайорт - ложный бог, шельмец. Он как горы сделал? Спер у  божьего
зятя шапку, растряс  волосинки  рудными  жилами.  Поэтому  мир  так  дурно
устроен, что краден, как деньги торговца.
     Старик сказал:
     - Женщина, что ты понимаешь?  Мир  -  как  цветок,  изукрашен  дивным
узорочьем, и всякий человек из нашей деревни - образ и  подобие  божие.  А
Варайорт сделал себе особых людей - не из глины, а из собственного кала, и
Серединный Океан на... из  подражания.  Заклял:  "Быть  вам  свободными  и
варайортовыми, пока стоит озеро"
     - Пока стоит озеро, - с легким ужасом  проговорил  Бредшо,  вспоминая
листки с расчетами. О господи! А  он-то,  дурак,  подумал,  что  фургон  с
динамитом был нужен Даттаму для облегчения горных работ!
     Девка опять встряла в разговор:
     - К ним приходили проповедовать, а они: "Мы в грязи не пашем, нам нет
дела до ваших королей - ни убитых,  ни  воскресших".  Мы,  мол,  подданные
императора и свободные люди. И если есть на небе правда, - прибавила  она,
- то из-за того, что они не пристали ни к графу, ни  к  божьим  людям,  им
сегодня будет плохо.
     Бредшо подхватил меч, набросил на плечи ферязь и побежал к двери.

     Хотя Золотой Государь запретил  называть  озеро  Серединным  Океаном,
никто по-другому никогда не говорил.
     Посреди океана был островок не меньше доильного загона. На островке -
храм  Варайорта  и  место  для  народных  собраний  под  священной  желтой
катальпой. По берегам было столько яиц, что трудно было их  не  раздавить:
утки-хохлатки, священные птицы Варайорта, гнездились невозбранно.
     Всю ночь  люди  Даттама  рыли  шурфы  и  закладывали  патроны.  Утром
переправились на  островок.  Народное  собрание  было  многочисленно,  как
никогда, все съехались с оружием и стояли на том и этом берегу. Граф  тоже
взял с собой всех дружинников, однако,  большую  их  часть  на  остров  не
пустили. Обе стороны знали, что законы законами, но на то и оружие,  чтобы
добиваться исполнения законов. Граф смеялся: "Я над этой общиной  имею  ту
же власть, что и король, ибо здесь не считаются  ни  с  моими,  ни  с  его
распоряжениями".
     Это было преувеличением: за уголь,  за  охоту  в  горных  лесах  граф
получал треть добываемого в рудниках. Однако ему хотелось большего,  и  он
обрадовался, когда в прошлом году Даттам предложил: храм вызовет общину на
божий суд, получит рудники и отдаст их в  лен  графу.  Граф  бы,  конечно,
предпочел получить эти земли в собственность, а  не  во  владение,  однако
выбирать не приходилось.
     Граф подозвал к себе своего домашнего колдуна и велел  погадать:  чем
кончится суд и много ли умрет людей? Колдун долго  тряс  свое  лукошко,  а
потом сказал:
     - Кто выиграет тяжбу, я не знаю, потому что это не от  тебя  зависит.
Зато вижу, что ты еще до вечера поссоришься с Даттамом, а  причиной  ссоры
будет друг Даттама, чужеземец...
     Горняки  сошлись  у  алтарей,  совершили  жертвы.   Даттам   произнес
положенные формулы: мол, если бог этого хочет, пусть озеро уйдет в  землю,
- и воздел руки к небу.
     Как говорится: налетел вихрь, закружились голубые мечи. Рвануло  так,
что своротило все  каменные  варайортовы  челюсти,  в  положенных  местах.
Рудокопы увидели, как хлещет вода, словно гной из нарыва, закричали. Бился
в ямах карп, отступал Серединный Океан, уплывали  вместе  с  ним  огненные
кони и золотые черепахи, и животворящие  семена  мирового  древа,  которым
полагается оплодотворять землю, и прочая нечисть. Люди  кричали  и  падали
вокруг него на колени, как двенадцать лет назад.
     Даттам задыхался. Желтые цветы с катальпы  летели  на  землю,  дерево
трещало и клонилось, тысячи птиц орали в воздухе  громче  людей,  островок
стал полуостровом, обнажилось зеленое смрадное дно.
     А после этого Даттам взглянул на ту сторону  и  увидел,  что  повсюду
стоят вооруженные люди, и они вовсе не считают,  что  суд  кончился,  если
стороны еще  не  подрались.  Община  стояла  в  основном  на  островке,  а
дружинники графа - на берегу.
     Даттам поглядел на зеленое смрадное дно между ними, и подумал: "Плохо
будет драться в этой грязи и иле, потому что  графские  конники  не  будут
иметь тут преимущества".
     Даттам стоял рядом с графом, к ним подошел дружинник и сказал:
     - Смотрите! А кто это скачет вместе  с  людьми  Лавви  Голошейки,  на
буланом коне с белой звездой, и в такой богатой одежде?
     Граф посмотрел и сказал:
     - Клянусь божьим зобом, Даттам, это  ваш  больной  гость,  Бредшо.  И
сдается мне, что это не к добру. Потому что он не  кажется  мне  человеком
разумным и удачливым, и, как бы он,  помимо  этого  замечательно  буланого
седла, не попросил у вас за проповедника еще чего-нибудь.

     Бредшо ехал  три  часа  один  в  густом  горном  лесу,  потом  нагнал
общинника. На спутнике была кроличья шапка, плащ  с  роговой  пряжкой,  за
пояс заткнута секира, а на плечах, - лук и колчан со  стрелами.  Он  также
ехал на суд к Серединному Океану и был очень неразговорчив. Потом пристали
еще трое на лошадях и с оружием.
     За  поворотом  дороги  показалась  маленькая  часовня  Варайорта,  из
которой вышел жрец с девятью глазами на шапке. Волосы у него были заткнуты
за пояс.
     Охотник Каани, тот, что был в кроличьей шапке, вытащил из  переметной
сумы кроличью шкурку и отдал ее жрецу.
     Тот взял и сказал:
     - Не одна, небось, шкурка-то.
     Каани ответил:
     - Совсем пустые стоят силки.
     Тогда жрец подошел к лошади и сам стал рыться  в  переметной  суме  и
вытащил еще много добра.
     - Дожадничаешься с богом, - сказал жрец. - А бог воздаст сторицей.
     - Мне сторицей с Варайорта не надо, - сказал Каани. - Мне хватит двух
ишевиков с Даттама.
     Тут Бредшо подъехал ближе и спросил:
     - А с меня трех ишевиков достаточно?
     Каани согласился. Бредшо уплатил за три шкурки и подарил их богу.
     Охотник ехал молча, потом сказал:
     - Какой же грех - обмануть обманщика? Горы делал - шапку украл, потом
штраф в Небесной Управе платил глупым серебром взамен настоящего.
     Каани был, конечно, прав. Если человек верит в Варайорта, то  на  нем
греха никогда не будет, потому что нет греха в том, чтобы делать, как бог.
     Поехали дальше. Бредшо глядел по сторонам: лес в ущелье, палые листья
совершенно покрыли  черную  жирную  землю,  на  скале  беззаботно  блестит
хромистый железняк. Зажиточная земля, и  свобода  общинная,  первозданная,
богом сбереженная и от государей, и от королей, и от графов  -  но  не  от
Даттама.
     Спутник Бредшо заметил на ветке белку-ратуфу и подстрелил ее.  Стрела
попала точно в глаз, так что шкурка не была испорчена,  и  Каани  подумал,
что плохо стрелять в людей и хорошо стрелять в  животных:  потому  что  за
убитого зверя получаешь деньги, а за убитого человека приходится платить.
     Поднял белку, повесил лук через плечо и сказал, обращаясь к Бредшо:
     - Спасибо тебе за золото, потому что этот лук очень хорошо  стреляет.
А если платить виру за всех, за кого сегодня придется заплатить  виру,  то
мой кошелек совсем опустеет.
     Бредшо спросил:
     - А как ты думаешь, чем кончится божий суд?
     Тот ответил:
     - Не стоит верить всем слухам,  которые  распускают.  Однако  сдается
мне, что не  все,  кто  отправился  на  остров,  вернется  с  него,  чтобы
рассказать о сегодняшнем дне.
     Бредшо поглядел на охотника и подумал: "Эх, где  же  вы  были  неделю
назад?" Хотя не ему, конечно, было на это сетовать.
     - Да, - сказал один из спутников. - Давно все к  этому  шло,  и  чему
быть, того не миновать. Сдается мне, многие женщины  будут  плакать  после
сегодняшнего дня, а для мужчин найдется занятие подостойней.
     - Значит, - сказал Бредшо,  -  свободные  люди  не  побоятся  драться
против графов и колдунов?
     - Я, - сказал охотник, - буду драться за того, за кого будет  драться
Латто Голошейка. И хотя я еще точно не знаю, на чьей он стороне, по-моему,
он будет драться за Даттама.
     - Так, - сказал Бредшо, - а за свободу ты драться не будешь?
     Каани  возмутился  про  себя,   потому   что   свобода   была   вещью
увлекательной, но убыточной, как охота на людей. За то, чтобы не ходить  в
ополчение, Каани каждый год отдавал пять соболей.  Столько  же  -  за  то,
чтобы не ходить  на  суд.  За  неявку  на  сегодняшнее  собрание,  однако,
назначили тройную виру, и притом Латто  Голошейка  велел  собираться  всем
своим людям. Притом, будь община под графом, ее бы никто не трогал, а  так
каждый год устраивали засады и грабили.
     Охотник Каани всего этого, конечно, не  сказал,  но  все-таки  сказал
достаточно.
     - Так что же, - спросил Бредшо, - если посад  потеряет  свободу,  так
никто об этом и не пожалеет?
     Каани хлестнул лошадь и сказал:
     - За других не скажу, а я не пожалею.
     Выехали из леса, миновали рудники,  стали  спускаться  к  озеру.  Тут
страшно ухнуло, налетел вихрь, в небе закружились золотые мечи,  всадников
побросало на землю.
     Путники повскакивали на ноги, и увидели, что озеро мелеет.
     - Клянусь варайортовым брюхом, - сказал  охотник  Каани,  -  если  бы
озеро осталось цело, - многие бы получили сегодня отметины  на  память.  А
так, может быть, все обойдется.
     А Бредшо встал, отряхнулся, оправил на поясе меч и сказал:
     - Я гляжу, господин Даттам неплохо разбирается что к чему  в  здешних
местах, и не стоит посторонним соваться в чужие дела.
     В этом он, конечно, был прав.

     Когда вода уже схлынула, Даттам и граф подошли к желтой катальпе.  На
Даттаме был паллий, затканный золотыми  листьями,  и  накидка  из  птичьих
перьев, а на графе красный лакированный панцирь и боевой кафтан,  расшитый
узором из рысьих пастей и ушей. На  поясе  у  графа  был  меч  Белый  Бок,
украшенный золотой и серебряной насечкой, который подарил  ему  Даттам.  У
Даттама тоже был меч, однако под накидкой было не видно, как он украшен. С
ними были люди, и среди прочих - Бредшо. Бредшо ничего не говорил.
     Под желтой катальпой на скамье закона сидел Шамми Одноглазый. Он  был
самым умным человеком из тех, кто не может предвидеть будущее, потому  что
никто не мог  отвести  ему  глаза.  Он  был  тройным  судьей  и  человеком
влиятельным. Рядом сидел его брат, служитель Варайорта,  и  еще  несколько
уважаемых людей, а слева и справа стоял народ.
     Шамми сидел, весь обсыпанный желтыми цветами, потому что он  все  это
время не двигался.
     - Ну что же, - спросил Даттам, - кончим ли дело миром?
     - Назовите ваши условия, - сказал Шамми.
     Тогда Даттам оперся, как полагается, на резной  посох  для  тяжбы,  и
сказал, обращаясь к народу:
     - Я так думаю, - сказал Даттам, - что не стоит спорить, Варайорту или
Шакунику должны принадлежать рудники, а надо записать, что это  -  один  и
тот же бог. Надо отдать рудники в лен графу, чтобы тот охранял и судил,  а
собственность каждого должна остаться неприкосновенной. И еще я думаю, что
тот, кто с этим не согласен, хочет не  общего  блага,  а  жадничает  из-за
судебных сборов и прочих выгод.
     Тогда Шамми Одноглазый встряхнулся так,  что  все  цветы  слетели  на
землю, и сказал:
     - Сдается мне, что многие захотят узнать: было ли чудо  или  чуда  не
было.
     А другой тройной судья возразил:
     - В словах  закона,  однако,  нигде  не  сказано,  что  озеро  должно
пропасть чудом, так что какой от этого прок?
     Шамми встал с лавки и сказал:
     - Ты родился на циновке для еды,  Даттам.  И  все  же  я  думаю,  что
сегодняшний день принесет тебе большую неудачу.
     Даттам тогда вытащил меч: рукоятка  меча  была  перевита  жемчугом  и
изумрудом, а по клинку шла головастиковая надпись.
     - Выбирай, Шамми, - сказал  Даттам.  -  Или  ты  сядешь  на  лавку  и
перестанешь говорить глупости, или твои кишки съедят твои же собаки.
     Тогда Шамми испугался и сел на лавку.
     Соглашение заключили, как  предложил  Даттам,  и  многие  были  очень
довольны.
     Этим вечером Хотта, жена  Шамми  Одноглазого,  женщина  вздорная,  не
пустила мужа к себе и сказала:
     - Думается мне, что даже женщины вели бы себя  на  народном  собрании
менее трусливо, чем вы.
     Шамми сказал:
     - Помолчи. Если бы озеро не сгинуло, покойников было бы довольно... -
и добавил: - Даттам - удачливый человек. Но, говорят,  что  в  королевском
городе Ламассе есть еще более удачливый человек, по имени Арфарра,  и  что
ему нравятся свободные люди и хорошие законы.

     От островка Даттам и граф поехали в рудники. Бредшо увязался за ними.
Рудник был устроен так же, как рудники  на  Западном  Берегу:  примитивней
амебы. Трое горняков перестилали крепь.
     - Какое же это чудо? - сказал один из них. -  Чудо  бы  не  повредило
горному брюху, а тут все клинья повылазили.
     Бредшо поглядел на переклады под потолком  и  увидел,  что  они  едва
держатся.
     - А в империи, - спросил Бредшо, - рудники так же скверно устроены?
     Даттам поглядел на чужеземца и вдруг с беспокойством подумал, что тот
тоже может разбираться в рудах.
     - В Нижнем Варнарайне, - ответил Даттам, - рудники устроены  так  же,
но  работают  на  них  государственные  преступники.  А  большинство  шахт
закрыто, чтоб не обижать народ и не подвергать опасности чиновников.
     Бредшо вспомнил сегодняшнее собрание, вспомнил, почему Даттам  здесь,
а не в империи стрижет овец, и ужаснулся. Об этой стороне  жизни  Великого
Света он как-то не задумывался. Боже!  Стало  быть,  Даттам  считает,  что
свободных людей в королевстве усмирить легче,  чем  безоружных  общинников
империи?
     Бредшо нагнулся и стал перебирать куски руды с серебряным проблеском.
"Забавно, - подумал он, - я-то думал, они это просто выкидывают!"
     Граф, стоявший за плечом, заметил его интерес.
     - А это, - сказал граф, - глупое серебро. То, которым Варайорт  штраф
платил. Похоже, но ничего не стоит.
     И в это мгновение Бредшо понял, что все  три  дня  беспокоило  его  в
Даттамовой сделке, и что любой человек, хоть немного сведущий в  торговле,
осознал бы немедленно. Ну хорошо, Даттам обменял свое серебро  с  выгодой.
Но если серебро в империи в три раза дешевле золота, то  какого  черта  он
вообще везет его в империю?
     - Серебро-то серебро, - сказал Бредшо, усмехаясь, - а удельный вес  -
как у золота.
     Даттам и мастер замерли. Граф, может быть, ничего бы и не  понял,  но
вдруг припомнил слова колдуна, нахмурился и побежал из забоя.

     Вечером граф позвал чужеземца в свою горницу. Лицо графа было  все  в
красных пятнах, ученая обходительность исчезла.
     - Значит, ты разбираешься в рудах? - спросил граф.
     Бредшо понял, что утвердительный ответ сильно  повредит  ему,  потому
что благородный человек должен разбираться в мечах, а не  в  металлах,  но
ответил:
     - Разбираюсь.
     - Я правильно понял: то, что добывают в шахте - не серебро, а золото?
     Бредшо покачал головой:
     - Не серебро и не золото, а совсем другой металл. Он, однако, тоже не
ржавеет.
     Из стены возле поставца торчал небольшой швырковый топорик с черненой
рукояткой. Граф вытащил этот топорик, перекинул из руки в руку и спросил:
     - Мне сказали, что это -  глупое  серебро,  а  в  империи  его  можно
превратить в настоящее. Можно ли?
     - Ни в коем случае, - сказал Бредшо. - Серебра из  этого  металла  не
выйдет. Но  если  подмешать  его  в  золото,  то  фальшивая  монета  будет
совершенно неотличима от настоящей.
     Тут граф запустил топорик в большого бронзового Шакуника, стоявшего в
западном углу. Топорик попал богу в плечо, разрубил ключицу и глубоко ушел
в грудь; бог зашатался и упал, а князь подхватил со стены меч и выбежал из
гостиницы.
     Бредшо с легким ужасом глядел ему вслед. Да, Даттам не зря  решил  не
связываться с рудниками империи.
     Все было очень просто. Серебро стоит в тринадцать раз меньше  золота.
Глупое серебро стоит совсем дешево. В империи храм  Шакуника  имеет  право
чеканить золотые монеты. Даттам извлекает из этого дополнительную прибыль,
добавляя в состав платину. Для  надежности  чеканят  не  новую  монету,  а
старые золотые государи.
     А в рудниках - в рудниках некоторые забои так узки, что в  них  могут
работать только дети, и жители варят в  одних  и  тех  же  горшках  рис  и
серебро, - собираются вокруг и дуют через трубочки,  -  и  храм,  которому
известен динамит,  употребляет  динамит  только  на  жуткие  фокусы  и  не
озаботится приспособить архимедов винт для подъема руды.

     На следующее утро Бредшо справился, чем  кончилась  ссора  Даттама  и
графа.
     - Я думаю, - сказала служанка, - что ссора  кончилась  миром,  потому
что ночью у бога Шакуника в графской горнице срослись ключица и ребро.
     - Я думаю, - возразила другая, - что ссора  кончилась  миром,  потому
что поздно вечером прискакали  два  гонца  из  страны  Великого  Света  и,
наверное, много важного рассказали.
     Бредшо вздрогнул и подумал: уж не рассказали ли, в числе прочего,  об
упавшем с неба корабле?
     В это время принесли богатые подарки от Даттама, а в  полдень  явился
он сам, в бархатном кафтане и с ларцом под мышкой.
     - Я хотел бы, чтобы мы остались друзьями, - сказал Даттам.
     - Остались друзьями! - взвился Бредшо, - да как вы смеете, Даттам! Вы
меня  надули  на  триста  тысяч  ишевиков!  Опоили  снотворным!   Повесили
человека, которого мне подарили! Сделали фальшивомонетчиком!
     - Еще нет, - возразил Даттам. - Фальшивомонетчиком вы станете, только
если  из  этой  платины  будут  изготовлены   монеты.   Покамест   вы   не
фальшивомонетчик, а владелец  глупого  серебра,  которое,  кстати,  вообще
ничего не стоит. Кстати, как вы догадались о платине?
     -  Так  уж  догадался,  -  буркнул  Бредшо.  -   Раньше   надо   было
догадываться. Надо было спросить себя: а какого черта Даттам везет серебро
туда, где оно дешевле, чем здесь?
     И махнул рукой.
     - Но неужели граф ничего не знает?
     Даттам усмехнулся:
     - Граф алчен и суеверен. Граф думал,  что  я  подделываю  серебро.  А
серебром и медью расплачиваются простолюдины,  серебро  называют  "перьями
пестрой дрофы". Это - металл ночи, женщины и торговли. Золото же  приносит
не прибыль, а удачу. Это металл солнца и сокровище вождей. Его зарывают  в
землю и раздают дружине. Граф не позволил бы мне подделывать  золото,  как
не позволил бы спать со своей женой, прибыльно ли это  или  нет.  Граф,  -
добавил Даттам, - возмутился святотатством, а не правонарушением.
     - В теперь?
     - Золото - не свобода. Попробовал - не отвыкнешь...
     Даттам усмехнулся, вспомнив, как кричал и бился вчера граф. Кончилось
все кубками, выпитыми рука в руку, и еще граф потребовал от храма сундучок
с фальшивой монетой, расплачиваться с недругами.
     - А чиновники империи, - спросил  Бредшо,  -  тоже,  в  случае  чего,
обидятся лишь за оскорбленное мироздание?
     Даттам постоял, усмехаясь.
     - Или ты не понял, Сайлас, что в империи правят не чиновники,  а  мы?
Видел, что было с чернью, которая на нас напала? С законом, который нас не
устроил? Ты ехал сквозь земли королевства, - и половина из них принадлежит
храму. Ты  думаешь,  в  империи  по-другому?  Император  стар  и  слаб,  а
наследник престола, экзарх Варнарайна, - про него в  народе  говорят,  что
его душа в хрустальном кувшине, а кувшин в храме Шакуника. Нам ведомы духи
разрушения и духи созидания, мы знаем имена звезд,  неизвестных  никому  в
империи, и знание превращает наше золото в новое знание. Что с тобой? Тебе
плохо?
     Бредшо и в самом деле побледнел, запрокинул голову.
     - Ничего, - сказал Бредшо.
     Он глядел на Даттама с ужасом.  Он  вдруг  понял,  почему  химическое
оружие - есть, а огнестрельного - нет. Потому что выстрелившая пушка - это
оружие, а взорванная гора  -  это  чудо.  Он  подумал:  "Науки  в  империи
все-таки нет. Как звать оксиды - мертвыми металлами  или  еще  как  -  это
неважно. Важно, что люди действуют  не  как  ученые,  а  как  колдуны.  Не
публикуют результаты экспериментов, а морочат головы. У них  одна  область
применения открытий - шарлатанство. Все, что не является  общедоступным  -
есть магия, на какие бы принципы оно ни опиралось. Бедняжка Белый  Ключник
был прав: какое же это колдовство, если оно  известно  всем?  Стало  быть,
динамитом распоряжается не империя, а один лишь храм. Чиновники - любители
справедливости, и монахи - любители чудес. И кто из них и на что употребит
упавший с неба корабль?
     - Это красивые слова для фальшивомонетчика, - сказал Бредшо. -  Но  я
не думаю, что души чиновников империи сидят у вас в  стеклянных  кувшинах.
Во всяком случае,  господина  Арфарру  вам  вряд  ли  удастся  посадить  в
кувшин... И неужели вы не боитесь, что  я  расскажу  в  империи  о  глупом
серебре?
     - Но это же ваше серебро, Бредшо, а  не  мое.  Расскажете  -  так  не
получите за него ни гроша.
     Бредшо - уже в который раз - представил себе  реакцию  Ванвейлена  на
его покупку.
     - Однако слова о всемогуществе храма несколько противоречат  принятым
вами предосторожностям.
     Даттам усмехнулся и встал.
     - У храма есть враги и есть завистники, но я вам не советую,  Бредшо,
становиться на их сторону. Для них вы останетесь человеком  храма,  а  для
нас станете предателем. К тому же они ненавидят чужеземцев... Вам придется
во всем слушаться меня, Бредшо, иначе вы вообще не попадете в империю, для
чего бы вам ни было нужно туда попасть, - заморский торговец!
     И с этими словами Даттам повернулся и исчез в двери.
     Бредшо встал и выглянул в  окно:  там,  во  дворе,  перешучивались  с
бабами двое вчерашних гонцов из империи. Вот так. "Для чего бы вам ни было
нужно туда попасть..." Что привезли эти гонцы? Известия  о  врагах  храма?
Известия о скорой смуте? Или известия о том, что,  да,  шлепнулся  с  неба
стальной бочонок без людей, и не видели ли вы, господин  Даттам,  странных
людей, которые отчего-либо хотят в империю? Ибо много замечательного  есть
в этом бочонке, и всего нашим инженерам и алхимикам не понять, но вот если
заполучить его экипаж и подвесить к потолочной балке, то,  может  статься,
нашего ума как раз достанет разобраться  в  бочонке.  И  тогда  мы  станем
такими колдунами, такими колдунами, что куда вам шуточки с  динамитом  или
отравляющим газом!  Звезды  посадим  в  хрустальный  кувшин,  всю  империю
поставим на колени, из государственного социализма сделаем государственную
теократию!
     Вы ведь это умеете, господин Даттам, подвесить людей к балке...

                   ПОВЕСТЬ О ЗОЛОТОМ ГОСУДАРЕ. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

     Когда умер основатель династии Амар,  наследник  по  наущению  других
распорядился: слуг и женщин из дворца не прогонять,  захоронить  вместе  с
покойным. Сделали в Яшмовой Горе дворец, оставили там  государя  и  свиту.
Мастеров  тоже  замуровали.  Вскоре  столицу  перенесли,  Варнарайн   стал
провинцией, а наследник запретил  варварский  язык  и  прическу,  возродил
законы Иршахчана и принял его имя.
     Через год, однако, наместнику Варнарайна доложили: на рынках  торгуют
вещами из государевой усыпальницы. Схватили одного человека, другого.  Те,
как по волшебству, исчезали. В народе стали поговаривать недоброе.
     Однажды арестовали человека, продававшего яшмовое ожерелье. Наместник
лично распорядился привести негодяя для допроса в сад под дуб. Взглянул  -
и обомлел: вылитый покойный император. Наместник помолчал и сказал:
     - Не было случая, чтоб боги торговали на рынке.
     И  велел  принести  тиски.  Принесли  тиски,  зажали,  -   преступник
улыбнулся, а наместник закричал от боли.
     - Э, - сказал покойник, - ты меня не узнал, а  ведь  раньше  в  одной
палатке спали! Скоро встретимся.
     Арестованный встряхнулся, обломил с дуба  ветку,  та  превратилась  в
меч. Взмахнул мечом - сделалось темно, запрыгали  голубые  молнии,  листья
посыпались вниз. Арестант исчез. Присутствующие очнулись, смотрят: на всех
дубовых листьях мечом вырезано государево имя.
     Наместник  велел  выпустить  всех,  задержанных   по   подозрению   в
осквернении могилы. Понял, что  это  слуги  и  наложницы  государя.  Много
молился. Впрочем, некоторые не верили всей этой чертовщине и считали,  что
все это были проделки обыкновенного колдуна.
     Вскоре новый государь под каким-то  предлогом  отозвал  наместника  в
столицу и казнил. Потом покончил с родом.  Потом  заменил  всех  варваров,
пришедших с отцом, справедливыми чиновниками.  Потом  рынки  запретили,  и
покойники больше не торговали.
     Из этой истории следует, что  усопшие  государи  могут  вернуться  на
землю в неподобающем обличье  и  даже  иногда  принуждены  продавать  свое
имущество скупщикам краденого. Рассказываю я это  к  тому,  что  в  народе
много странного болтали о Рехетте и Даттаме, и даже  поговаривали,  что  в
их-де  облике  на  землю  возвратились  древние  государи.  На   священных
треножниках высечено: "Народ всегда прав".
     О, не сомнительно ли это?

     В 2167 году царствования государя  Иршахчана  в  провинции  Варнарайн
объявился кафтан. Никто не знал, что такое, а только по вечерам  сядут  во
дворе чай пить: влетит, руками машет, лепешки ворует. Народ  волновался  и
ругал из-за этого государя. Начальство приказало произвести расследование:
слухи о кафтане прекратились совершенно.
     Одна  женщина  из  цеха  оружейников,   однако,   проснулась   ночью,
чувствует: она в кафтане. Тот копошится так рукавами,  старается.  Женщина
потихоньку схватила со стола  булавку  и  воткнула  ее  в  обшлаг.  Кафтан
пискнул и пропал. На следующее утро пошла искать: у камня для стирки белья
лежит непонятно что: не то еж,  не  то  ихневмон,  иголка  в  боку,  глаза
золотые, мертвые.
     Через девять месяцев у женщины  родился  мальчик.  Назвали  Даттамом.
Мальчик рос здоровым,  очень  умным.  Хорошо  дрался.  Мать  его,  однако,
боялась: глаза у него были совсем как у ихневмона, золотые и мертвые.
     Тогда еще люди из цехов жили только в  казенных  шестидворках:  шесть
домов, седьмой  сад.  Заработки  на  стороне  имели  редко.  Ворота  между
кварталами ночью закрывались, так что мальчишки  меж  собой  по  ночам  не
дрались. Каждый сезон государь дарил цеху двух баранов.
     Оружейников в Анхеле, столице провинции, боялись, как людей пришлых и
колдунов. К тому же считают, что колдун должен держать своих, так  сказать
"маленьких человечков", всегда занятыми, а то они начнут безобразничать. А
у оружейников "маленькие человечки" остались без работы.
     При начале династии  община  оружейников  жила  в  Голубых  Горах,  у
рудников.  Когда  приемный  сын  государя  Иршахчана,   государь   Меенун,
искоренил войско, цеху запретили делать мечи и копья. Чтобы  удобней  было
соблюдать запрет, общину перевели в столицу провинции, Анхель.  Однако  не
распустили, чтоб не оставить народ  без  работы.  Потом  испортились  сами
рудники: не иссякли, а именно кто-то навел порчу на людей,  и  люди  стали
непочтительны к правительству. Справились по книгам и  узнали,  что  такая
порча была уже в конце прошлой династии: горнорабочие мерли  в  шахтах,  а
потом мертвецы ночью душили чиновников, а живые кричали: "Нету правды, как
ног у змеи." - восстали и дошли с варварами до столицы. Государь Иршахчан,
впрочем, впоследствии казнил рудознатца Шехеда по делу "о серебре и яшме."
     Поэтому, когда в  2103  царствования  государя  Иршахчана  неглубокие
выработки  кончились,  из  столицы  распорядились:  переселить  людей   на
равнину, возвести  между  Орхом  и  Дивом  дамбы  и  обучить  рисоводству.
Выделили ссуды и семена, предписали чиновникам  наблюдать  за  посевами  и
церемониями.
     Когда переселялись,  начальнику  округа  попался  человек  верхом  на
лошади, половина золотая,  половина  -  пепел,  и  не  уступил  чиновникам
дорогу. На него набросились с бранью, он вскричал:
     - Эгей!
     Чиновники  узнали  Ишевика,   Золотого   Государя,   который   правил
Варнарайном пятьсот  лет  назад,  когда  ойкумена  простиралась  за  моря.
Золотой Государь указал на пепельную половину и молвил:
     -  После  смерти  я  был  пожалован   на   должность   бога-хранителя
Варнарайна. Теперь, после завоевания, провинция распалась на две части.  И
пока Верхний Варнарайн и Нижний Варнарайн будут  раздельно,  у  всех  моих
подчиненных будет скверный характер. И горные боги будут людям вредить,  и
речные.
     Начальник округа протер глаза, смотрит - посреди торной дороги  вырос
трехсотлетний ясень, одна половина зеленая, другая засохла...
     Как и обещал бог-хранитель, из переселения рудокопов проку не  вышло.
Каждый год плотины приходилось обновлять:  подмоет  и  снесет,  подмоет  и
снесет, гибли и люди, и  скот.  Говорили,  что  это  от  казнокрадства  на
строительстве.

     А цеху оружейников стали  поставлять  сырье  из  соседней  провинции.
Утвердили новые образцы и расценки: тот теперь  занимался  тонкой  работой
для храмов и управ.
     В городе была шайка  скобяных  торговцев,  портили  цену,  промышляли
схожим товаром, продавали его по цене ниже справедливой.  Никак  не  могли
вывести их на чистую воду - те давали  большие  взятки  городскому  судье.
Рехетта, староста цеха, от этого ужасно горевал.
     Городской  судья,  человек  легкомысленный,   однажды   на   казенном
празднике стал смеяться над старостой цеха Рехеттой.
     - Говорят, вы колдун. Покажите свое умение.
     Тот, сорвав листок с  грецкого  ореха,  протянул  оный  судье.  Судья
поглядел,  -  а  это  не  листок,  а  список  всей  воровской  шайки,   на
разноцветной бумаге, с золотой кистью.
     - Ну и что, - говорит судья, - эти имена даже мне известны... При чем
тут колдовство?
     И порвал список.
     Ночью судья умер. Прибежали бесы, выволокли душу  серебряным  крюком,
подхватили под мышки и швырнули перед Парчовым  Старцем.  Парчовый  Старец
произвел дознание: все взятки до гроша подсчитали. Развели большой костер,
стали лить золото прямо в глотку. Сначала сожгли рот, потом стало вариться
в животе. Раньше чиновник радовался, если получал не бумажными деньгами, а
золотом - а теперь так скорбел!
     Вдруг вбегает порученец.
     - Вы кого взяли, - кричит. - Судья, да не  тот!  Опять  этот  Рехетта
подкупил приказных, чтобы напутали в списках!
     Судью прогнали, утром он ожил. Встает: а сожженный  список  лежит  на
столе. Судья испугался,  дал  делу  ход:  преступники  все  отправились  в
каменоломни. С тех пор оружейников-кузнецов в городе еще больше боялись, а
те,  кто  покупал  у  злоумышленников   дешевый   товар,   их   прямо-таки
возненавидели.
     Многие смеются над суевериями. Думается, однако - если не знамения  и
не приметы, что ограничивало бы произвол  иных  чиновников  и  даже,  увы,
Того, кто выше?

     Даттам рос мальчиком сообразительным. Вышел императорский указ о том,
чтоб заводить при городских управах часы, чиновники стали тоже  заказывать
себе часы. Вот Даттам и сделал баловство: часы размером с голубиное  яйцо.
Посмеялись. Потому что время вещь общая, как язык  или  земля,  зачем  она
одному человеку? Цех подарил часы своему епарху.
     Даттам был  племянником  Рехетты,  старосты  цеха  и  сына  Небесного
Кузнеца. Как известно, существует два рода  колдунов  -  черные  и  белые.
Белые колдуны - те, что значатся в государственных списках, а черные - те,
что не значатся. Ремесло кузнеца тысячи лет окружено  тайной,  и  Рехетта,
староста цеха, значился белым кузнецом.
     Для чего это делалось? А вот для чего:  когда  в  управах  составляют
справедливые цены, исходят из количества труда, нужного  для  изготовления
вещи. При этом в графу "труд священнодействия" смело ставят любую цифру, и
поэтому ремесла, связанные с колдовством, не  в  пример  выгоднее  прочим.
Однажды, говорят, даже столичные золотари сложились на  взятку  городскому
чиновнику, чтобы тот разрешил завести  им  колдуна,  но  тут  уж  чиновник
осерчал и воскликнул: "Не раньше, чем ваш колдун превратит при мне  дерьмо
в соловья, и не меньше, чем за двести тысяч!"
     Когда Даттаму исполнилось пятнадцать лет, Рехетта повез его в горы, в
заброшенный храм Небесного  Кузнеца.  Крыша  обвалилась,  поросла  травой,
смотришь вверх, как из могилы. А на стенах роспись: колонны, залы, Золотой
Государь, волосы девушек полны жемчугами и бирюзой.
     Ночью Рехетта разбудил Даттама. Было темно, хоть глаз выколи. Рехетта
вырезал из бумаги кружок, прилепил к руке: оказалась луна. Вскоре дошли до
Яшмовой Горы:  двери  распахнуты,  кругом  нефритовые  колонны,  жемчужные
пологи... их уже ждали.
     - Вот, - сказал Рехетта, - привел.
     Золотой Государь Ишевик взял Даттама за подбородок, засмеялся:
     - Не зря я с твоей матерью грешил!
     И надел на шею печатку со своим  ликом.  Воротились  только  к  утру,
легли спать. Утром Даттам проснулся: глядь, у него на шее  золотой  ишевик
на шелковом шнурке. Даттам показал ишевик дяде. Тот раскричался:
     - Что за чушь? Никуда я тебя не водил, и вообще тебе все  приснилось!
Не для того мы, щенок, сюда приехали!
     "Золотые государи" тогда были вещью запретной.  Во-первых,  золото  в
частных руках, во-вторых, императорский лик на деньгах - как можно?
     На следующее утро Даттам узнал, для чего они явились в горы.
     Дядя велел оседлать лошадей, взял Даттама  и  еще  двоих  человек  из
столицы,  и  поехал  к  заброшенным  штольням.  Один  человек  служил  при
императорских конюшнях, другой - при  печатном  цехе.  Надо  сказать,  что
тогда лошади были только у государства. Однако чиновники, по  нерадивости,
если надо было подковать лошадь, оставляли ее в кузнечном  цехе  на  много
дней, и Даттам, как и другие мальчишки, умел на них ездить.
     Даттам был в цехе приучен к порядку и бережливости,  все  вокруг  ему
очень не понравилось. Земля жирная,  а  пропадает  втуне.  Деревья  растут
совершенно вразброд: не Садом, а Лесом. Камни тоже сложены неправильно: не
Город,  а  Гора.  Гора,  правда,  служит  водонапорной  башней,  но   реки
бездельничают, без плотин...
     Приехали к заброшенным шахтам, скормили духам лепешку и сами  полезли
вниз. Навстречу - летучие мыши.
     Рехетта сказал:
     - А ведь это, наверное, как  раз  те  горные  чиновники,  которых  по
приказу государя Аттаха сюда сбросили.
     Гость возразил:
     - Души умерших чиновников не летают, а ползают. Стелются  в  штольнях
по дну, и убьют, только если станешь на колени или открытым огнем ткнешь.
     В царстве мертвых ходили весь день. Человек из императорских  конюшен
оказался куда как знаком  с  горным  ремеслом.  Тыкал  пальцем:  "гнезда",
"складки", "кровавик". Говорил, что горы умеют зачинать и рожать  так  же,
как поля и люди. Даттам смотрел во все глаза: он  ведь  раньше  имел  дело
только со взрослым металлом, а теперь,  так  сказать,  ходил  у  железа  в
материнской утробе. Наконец человек из императорских конюшен сказал:
     - Не стоит нам добывать здесь железо, потому что все сливки съедены.
     - А проложить новые штольни? - спросил товарищ.
     - А тут  нужны  такие  взятки,  что,  как  говорится,  отдашь  масло,
получишь сыворотку.
     Задумался и добавил:
     - К тому же глубокие штольни зальет водой.
     - Воду можно откачать, - сказал маленький Даттам.
     Конюший посмотрел на него и засмеялся:
     - Еще нет такой  машины,  чтобы  откачивала  воду  в  столь  глубоких
штольнях.
     На обратном пути Даттам думал, почему такой машины нет и нельзя ли ее
построить. А человек  из  конюшен,  Арравет,  очень  много  рассказывал  о
Верхнем Варнарайне, который варвары захватили двести лет назад.
     - Вот там, -  говорил,  -  рудники  должны  быть  очень  плодородные.
Во-первых, варвары их забросили, а во-вторых,  руда  от  крови  жиреет.  А
варвары, страшно сказать, сколько людей перебили.
     - Да, - сказал Рехетта. - О варварах неизвестно, существуют  они  или
нет, но слухи о них ходят омерзительные.
     Теперь надо сказать, что Рехетта был в глубине души рад, что  грязная
затея с заброшенными рудниками провалилась. Предполагалось, что человек из
конюшен, имевший много неопознанных денег, займется добычей  руды;  цех  в
Анхеле будет изготовлять черный товар, а сбыт  товара  в  столице  конюший
тоже брал на себя. Что касается рабочей  силы  для  рудников,  то  конюший
собирался организовать там исправительное  поселение,  так  как  этот  род
работников особенно бесправен и сам свой труд не считает. Люди в цехе  все
время хотели денег от нечистой работы, а грех на  душу  приходилось  брать
Рехетте.

     Пятнадцати лет от роду Даттам уехал в Небесный  Город  и  поступил  в
лицей Белого Бужвы.
     В этом, семьдесят втором году,  государь  Неевик  отдал  своему  сыну
Падашне в экзархат провинцию Варнарайн. Люди рассудительные предостерегали
государя, что Падашна-де глуп и неспособен. Один чиновник подал доклад,  в
котором писал "Иршахчан усыновил Неевика, Неевик усыновил Миена. Власть-де
наследуют достойные, а не сыновья". "Что же сын мой - недостоин власти?" -
молвил государь, и чиновника побили тушечницами.
     В провинции Иниссе был мор, а  над  Голубыми  Горами  видели  в  небе
девятиглавого барсука.
     В  столице,  однако,  чудес  не  происходило.  Император   послушался
недобросовестных советчиков и в Государев День  окончательно  провозгласил
сына наследником.
     В честь назначения устроили праздник. Государь отдал приказ расцвести
деревьям и птицам вить брачные гнезда. Птицы и деревья  повиновались,  так
как была весна. По улицам пустили бегать богов в диковинных масках, а  над
яшмовыми прудами выстроили карусель в виде Золотого Дерева,  -  на  ветвях
дерева катали народ.
     Даттам тоже пошел  покататься  на  карусели.  Залез  на  самый  верх,
оглянулся... Красота! Звенят-шелестят бронзовые листья, щебечут серебряные
птицы, ветви кружатся, и народу с высоты видно все: и  небо,  и  землю,  и
небесный дворец под серебряной сеткой... Вдруг раздался сильный  треск;  в
механизме что-то заело, дернуло, - перильца пошли ломаться: люди  сыпались
в воду. Впоследствии обнаружилось,  что  чиновники,  ведавшие  праздничным
зодчеством, съели, что называется, слишком много.
     День был теплый, Даттам плавал хорошо, видит, рядом  бьется  и  тонет
юноша. Даттам выволок его на берег, стал расстегивать студенческое платье:
так худ, что просто жалко, ногти желтые, изъеденные, а глаза - глаза  тоже
золотые! - и на влажном лбу -  кровь.  Даттам  совсем  испугался,  но  тут
сверху кто-то говорит:
     - Не бойтесь, кровь у него от волнения...
     Даттам поднял глаза на говорившего. Почти  ровесник;  в  чертах  лица
дышит благородство, брови - оправа, глаза - жемчужины, так и  ловят  мысль
собеседника.  Строен,  мягок  в  обращении,  скромное  чиновничье  платье,
обшлага с серебряной нитью, - дворцовый, значит, чиновник.
     - Харсома. А это товарищ мой, Арфарра. Пойдемте отсюда быстрей, а  то
сейчас будут переписывать злоумышлявших на эту бесову карусель...
     Харсома привел обоих обсушиться и обогреться в веселое заведение.  Им
подали верченого гуся,  пирожки,  вино,  печенье  в  серебряной  плетенке.
Девушки ходили, подкидывая ножками подолы. Арфарра,  впрочем,  от  вина  и
мяса отказался. Даттам заметил, что у Харсомы денег не  по  платью  много.
Ели, пили, сожалели о дурном предзнаменовании: всем  было  ясно,  что  без
казнокрадства тут не обошлось.
     - А вы что скажете,  -  поинтересовался  у  Даттама  новый  знакомый,
Харсома.
     Даттам взял салфетку и попросил тушечницу, - насилу нашли  таковую  в
этом заведении, начертил на салфетке чертеж и сказал:
     - Золотое дерево, - это просто большая игрушка,  которая  вертится  с
помощью тросиков и коленчатых валов. В позапрошлом году у карусели  размер
ветвей был десять шагов, а диаметр ствола - шесть.
     Не знаю, много ли в этот раз украли, но думаю, что  истинная  причина
крылась в самой конструкции. Со времени  восшествия  на  престол  государя
Меенуна каждый год делают дерево выше на одну мерку и шире на одну  мерку.
Из-за этого нарушились пропорции, и механизм,  вращающий  ветви,  оказался
слишком слаб. И мне жалко будет, если все дело сегодня кончится  тем,  что
найдут проворовавшихся чиновников, и не  обратят  внимание  на  недостатки
конструкции.
     - Вы смотрели чертежи старых деревьев? - заинтересовался Арфарра.
     Даттам кивнул и начал новый чертеж, и тут эти двое сели друг к дружке
и стали толковать, отставив еду и девушек, так что хозяйка заведения  даже
обиделась:  ну,  в  самом  деле,  разве  люди  приходят  в  ее   заведение
потолковать о шатунах и кривошипах?. А третий юноша, Харсома, сидел  рядом
и потягивал через соломинку вино, и  так  зевал,  что  Арфарра  с  упреком
воскликнул:
     - Харсома, да вы хоть понимаете, о чем мы говорим?
     - Вполне понимаю, - сказал Харсома, -  вы  говорите,  что  для  того,
чтобы  предотвратить  подобные   происшествия,   нужно   бороться   не   с
казнокрадством чиновников, а с коренными недостатками самого механизма.
     Даттам с опаской на него посмотрел, а Харсома улыбнулся и продолжал:
     - А знаете ли, господин Даттам, почему при  первой  династии  Золотое
Дерево было таким низким?
     Даттам не знал, и Харсома объяснил:
     - Дело в том,  что  при  первой  династии  Государев  День  справляли
по-другому. В деревне выбирали  людей,  и  те  съезжались  в  столицу  для
обсуждения действий властей. Эти же  люди  привозили  деньги,  добровольно
собранные народом для праздника, и хотя народ  наш  щедр,  выстроенное  на
добровольные взносы Дерево было слишком мало, чтобы упасть под собственной
тяжестью.
     Тут одна из девушек села Арфарре на  колени,  запрокинула  головку  и
хихикнула:
     - Не тронь, - укушу.
     Харсома посмотрел на девушку, усмехнулся и добавил:
     - Так выпьем же за государя  Миена,  который  из  скромности  отменил
обычай, дабы не отягощать народ лишними тратами.
     Арфарра процедил сквозь зубы:
     - Правильно   сделал   государь   Миен.   Они   зачем   съезжались  -
жаловаться... Жаловаться и сейчас можно, доносные ящики на каждом  шагу...
Народ должен не жаловаться, а принимать законы...
     И спихнул девицу с колен. Парень рядом обиделся:
     - Слушай, костяная  ножка,  ты  колдун  или  "розовенький"?  Ты  чего
казенную девушку обижаешь? Вот я сейчас стражу кликну!
     Парень, конечно, хотел их напугать. Все закричали, поднялась  свалка.
Арфарра брезгливо усмехнулся, говорит Даттаму:  держись  за  меня.  Махнул
рукавом - из печенья полез белый дым, лавка взлетела под потолок...
     Даттам очнулся, - над ним небо в  серебряную  сетку,  на  деревьях  -
золотые яблоки, - небесный дворец!
     Спутник, Харсома, сказал Арфарре с досадой:
     - И для таких-то фокусов я вас пускаю к тайным книгам!

     Даттам часто встречался с новыми  друзьями.  Харсома  был  троюродный
племянник вдовствующей государыни,  инспектор  по  налогам.  Как  описать?
Незлобив,  незаметен....  Совершенный  чиновник  подобен  истине:   нельзя
говорить об истине, но лишь благодаря истине возможна речь.
     Арфарра был сыном мелкого  сельского  чиновника,  и  после  экзаменов
хотел стать монахом в храме Шакуника.
     Монахи-шакуники тогда не могли рассчитывать  на  карьеру  при  дворе.
Шакуник пришел в империю вместе с варварами, и при государе Амаре  знатные
люди переполнили храм деньгами и землями, взятыми со всей ойкумены.  Когда
государь Иршахчан возобновил древние законы  и  вернул  захваченные  земли
народу, отменив "твое" и "мое", храм был, увы, на стороне тех, кто проявил
непочтительность  к  государю.  Государь  указал,   что   храмовые   земли
принадлежат ему, как воплощению Шакуника, разорил  храмовые  мастерские  и
пощадил только сокровищницу.
     - А чем занимаются монахи сейчас? - спросил как-то Даттам.
     - Осмысляют сущее и существующее, - ответил Арфарра.
     А Харсома прибавил:
     - Деньги дают в рост.
     Увы! И сказать постыдно, и умолчать нельзя. Казалось бы: уничтожили в
империи торговцев, отменили корыстолюбие, ни один частный человек не смеет
завести себе мастерскую. И что же?  Иные  храмы  обратили  сокровищницы  в
ссудные кассы, стали вести себя хуже торговцев. Даже те впадают в соблазн,
которым вера предписывает презирать мирское. А Шакуник -  варварский  бог,
бог грабежа и богатства. Монахи говорят: Шакуник предшествует  субъекту  и
объекту, действию и состоянию, различает вещи друг от  друга,  придает  им
смысл и форму, и нет в мире ничего,  что  было  бы  чуждо  ему  -  золото,
серебро, камни... И копят, и  приумножают,  а  золото  -  проклятая  вещь:
сколько ни съешь, все мало. А Арфарра всего этого тогда не замечал.

     Государь Иршахчан,  как  известно,  поощрял  изобретателей,  особенно
искателей золота  и  вечности.  Бесчестные  люди,  однако,  наживались  на
страсти Основателя, толпами стекались в столицу. При  испытаниях  все  шло
хорошо: и  золото  из  меди  вываривалось,  и  новые  водоотливные  колеса
вертелись...
     Однако если общиннику будет в  два  раза  легче  поливать,  разве  он
станет в два раза больше сеять? Нет, он будет в два раза меньше работать.
     И вот, когда последние проявления непочтительности  были  истреблены,
инспектор Шайшорда подал доклад. "Нынче в государстве  мир,  механизмы  же
родятся от войны и корысти отдельных лиц, а рождают народную  леность...".
В  результате  доклада   государь   изволил   запретить   недобросовестные
изобретения.
     После этого некоторые книги попали в государеву сокровищницу,  как  и
все редкостное. Однако Даттам и Арфарра,  по  ходатайству  Харсомы,  имели
доступ в Небесный Сад. Ходили туда каждый день: книги  -  плод  проклятый:
сколько ни ешь - все голоден.
     Трое друзей были совершенно неразлучны.  Ели  вместе,  спали  вместе,
вместе ходили в веселые переулки. Даттаму как-то раз  понравилась  барышня
Харсомы, тот немедленно уступил ему барышню, и еще два  месяца  платил  за
домик, где она жила.  Вообще  у  Харсомы  денег  было  удивительно  много,
гораздо больше, чем полагалось дальнему родственнику императора.

     Как-то  Харсома  показал  Даттаму  бумагу  о  делах,   творящихся   в
Варнарайне. Сообщалось, что некто Хариз, доверенное лицо наследника, даром
велел цеху кузнецов  отделать  его  новый  загородный  дворец,  угрожая  в
противном случае снизить расценки и довести цех до полной нищеты. А спустя
два месяца тот же Хариз подал заявление о  том,  что-де  баржа,  груженная
светильниками для столицы, утопла. Кузнецам из-за этого не выплатили денег
за светильники, а между тем светильники и не думали утопать,  -  они  были
тайно выгружены в одном из поместий наследника, а баржу  затопили  пустую,
чтобы скрыть казнокрадство. Назывались также имена  девиц,  которых  Хариз
держал у себе на подушке, стращая их арестом семьи.
     Даттам изумился:
     - Как это к тебе попало?
     Харсома махнул рукой:
     - На жалобном столбе висело... Это правда, что тут написано?
     - Да откуда же я знаю? - изумился Даттам, - хоть писал-то кто?
     - Да дядя твой, голова твоя соленая! Что он за человек?  Это  правда,
что он поссорился с Харизом из-за взятки? Сам - умелец все пять пальцев  в
масле держать... Что это за история с ушками треножника?
     Но Даттам об ушках треножника ничего не знал.
     Его интересовали лишь механизмы - числа, обросшие плотью. Любил он их
за то, что, если что-то  не  так,  -  можно  было  разобрать  на  части  и
переложить по-правильному. А мир механизмом не был, и  потому  Даттама  не
занимал. Черна ли, бела ли душа правителя - Даттаму, увы, было все  равно.
Он думал так: черной ли, белой краской выкрашу я модель, -  разве  изменит
это свойства и связи?
     - Да не знаю я ничего, - пробормотал Даттам.
     - Ну, - сказал с досадой Харсома, - ты, Датти, право, не  человек,  а
канарейка, - если тебя не кормить, так с голоду у корма умрешь! Это правда
хоть, что дядя твой очень влиятелен среди  черни?  Чуть  ли,  говорят,  не
пророк?
     - Да что такое пророк?
     - Если человек лжет другим, а сам про себя все  знает,  его  называют
обманщиком, - пояснил Харсома, - а если он лжет другим и верит в свою ложь
сам, его называют пророком.
     Даттам после этого останавливался у жалобных столбов доклада нигде не
видел.

     Даттам сделал механический гравировальный станок  и  по  рекомендации
Харсомы принес его одному человеку. Это оказался тот  самый  императорский
конюший Арравет, который вместе с Рехеттой лазил по заброшенным шахтам.
     Арравет обрадовался.
     Конюший Арравет тоже был в некотором роде колдуном: дом, где он  жил,
в земляном кадастре значился  частью  государева  парка.  А  приглядишься:
высятся стены там, где по описи пустошь для выездки лошадей, резные перила
соткутся над призрачным озером... и я так скажу: если всякая магия, помимо
казенных чародеев, черная, то и это черная магия.
     Арравета называли одним  из  самых  богатых  людей  империи.  Однажды
поймали вора,  который  показал,  что  унес  у  Арравета  двадцать  тысяч.
Арравет, конечно, отперся: "Я -  мелкий  чиновник,  откуда  у  меня  такие
деньги?" Наутро вора нашли в городской тюрьме задохнувшимся.
     Арравет стал печатать на станке ходовой товар, - городские истории  и
непристойные картинки, причем прямо приспособил под это официальный цех.
     О  том,  что  количество  труда  в  гравюре  теперь  уменьшилось,  не
доложили, справедливую цену нарушили, деньги разделили между  сообщниками,
- разве может все это хорошо кончиться?
     Харсома, увидев картинки, расхохотался, и тут  же  закричал  Даттаму,
что пойдет в веселый дом и  не  успокоится,  пока  не  перепробует  каждой
позиции. Арравет дал Даттаму и Харсоме целую кучу денег, да-да, прямо-таки
мешок. Даттам поблагодарил Харсому и сказал:
     - Сдается мне, что если бы не ты, я бы ни гроша не получил от  такого
человека, как Арравет.

     Записные книжки Даттама  в  это  время  были  наполнены  рисунками  и
чертежами. В них были военные повозки с  приделанными  к  ним  мельничными
крыльями, движимыми ветром, и с хитроумной системой трансмиссии к колесам;
была лодка, в которой весла были  заменены  пропеллером,  вращаемым  двумя
лодочниками, мосты, в которых настил покоился не на  сваях,  а  плавал  на
бурдюках с воздухом, - Даттам услышал, что  варвары  переправлялись  через
реки на мехах, и попытался рассчитать количество воздуха  и  выдерживаемый
им вес; было изображение вечного двигателя со ртутью в семи подвешенных  к
колесу мешочках - этот двигатель Даттам срисовал с манускрипта в  Небесной
Книге, но двигатель не работал. Была там и  осадная  башня  с  движущимися
лестницами-платформами, которые сами поднимали солдат  кверху.  Эту  башню
Даттам придумал сам.
     Больше всего было набросков касательно машины  для  откачки  воды  из
глубоких штолен. Арравет часто говорил о том, что такая машина  ему  очень
нужна, потому что  в  стране  мало  железа  сверху  и  много  -  внизу.  В
государственных  рудниках  воду  откачивали  с  помощью  древнего   винта,
изобретенного еще десять династий назад.  Этот  винт  вращает  под  землей
слепой осел или штрафник, а люди выливают в винт  бадейки.  Арравет  такой
винт использовать  не  мог.  Во-первых,  это  стоило  бы  слишком  дорого,
во-вторых,  Арравет  и  так  боялся  ареста,   а   если   спустить   сотню
неквалифицированных рабочих под землю, только чтобы они черпали воду - как
есть донесут!
     За два месяца до экзаменов Даттам принес Арравету модель  машины  для
откачки воды и показал, как та работает.

     Несколько раз Харсома  приносил  к  своему  другу  разные  документы.
Требовалось совсем немного - вытравить кислотой имя или цифру,  и  вписать
другую, или состарить бумагу или шелк до подходящего  возраста.  Даттам  с
досадой спросил:
     - Почему ты не просишь об этом Арфарру? Он  знает  химию  куда  лучше
меня!
     - Арфарра прекрасный человек, - ответил Харсома, - но он  способен  с
этакой бумагой отправиться прямо к "желтым курткам", да еще  и  будет  всю
жизнь гордится своей верностью правопорядку.

     За месяц до выпускных экзаменов надежный гость передал Даттаму письмо
от дяди. Отец Даттама умер, и было много хлопот с виноградником, купленным
в Нижнем Городе на имя жены. Харсома  выхлопотал  Даттаму  отпуск,  и  тот
поехал в Варнарайн, но к его приезду все уже уладили.
     В эту поездку даже Даттам увидел, что влияние Рехетты сильно выросло.
Так получилось, что он единственный из старшин цехов  осмелился  сцепиться
со сворой наследника, и от этого имя его гремело весьма широко. Строгостью
своей жизни он вызывал почитание народа, чем и пользовался для нападок  на
вышестоящие власти. Алтари патрона цеха, небесного кузнеца Мереника, стали
появляться в самых разных уголках провинции.
     Несколько гулящих девиц сожгли свои наряды и стали вести святую жизнь
из-за проповедей Рехетты, и в числе  их  была  любовница  наместника;  это
рассердило наместника до крайности.
     В честь Даттама Рехетта устроил молебен. Закололи  барана,  накормили
Небесного Кузнеца запахом и огнем, оставшееся съели сами. Даттам от  имени
Арравета предложил  мастерам  из  цеха  использовать  свой  гравировальный
станок, но те решительно воспротивились.
     - И думать не смей об этих станках, - заявил один  из  мастеров.  Наш
цех сейчас враждует с людьми экзарха. Если они прознают об  этих  станках,
они тут же навяжут их  нам,  чтобы  испортить  цену  и  прогнать  половину
мастеров за ненадобностью.
     А дядя Даттама насупился и сказал:
     - Нынче в Варнарайне души чиновников почернели от  алчности,  а  зубы
народа почернели от лотосовых корней. Люди наследника, как оборотни,  пьют
кровь народа и сосут его мозг. В почетной охране наместника -  две  тысячи
головорезов, рыщут по деревням и понуждают людей усыновлять  чиновников...
Луга и поля исчезают из земельных списков, общие амбары пустеют, и  народ,
будучи не в состоянии прокормиться, вынужден заниматься торговлей. Скоро в
Варнарайне не останется свободных людей.  Увы,  страшно  подумать,  -  что
будет после смерти государя?
     И, взяв  модель  из  рук  Даттама,  спалил  ее  в  жертвенном  костре
небесному кузнецу Меренику.
     Вечером дядя спросил племянника:
     - Говорят, в столице ты связался со скверными людьми, которые  делают
деньги в обход государства?
     - Я изобретатель, - сказал Даттам, -  и  если  выйдет  так,  что  мои
изобретения нужны только бесам, я буду работать на бесов.

     На следующий день Даттам пошел заверить  подорожную.  Казалось  бы  -
пустяковое  дело,  а  чиновники  в  управе  вдруг  стали  кланяться,   как
болванчики, и отвели Даттама в кабинет ко  второму  секретарю  наместника,
господину Харизу.
     Ах, какой кабинет был у господина Хариза!
     Яшма тушечницы белая, как бараний  жир.  Стол  в  золоте,  на  стенах
гобелены, на  гобеленах  красавицы,  от  которых  рушатся  царства,  перед
гобеленами столик в золоте и нефрите, вино и фрукты, черепаховая  шкатулка
с  благовониями:  все,  знаете  ли,   совершенно   неподобающее   чину   и
присутственному месту. Надо сказать, что Хариз  был  тот  самый  чиновник,
который  много  нажился   на   Государевом   Дне,   но   благодаря   своей
матери-колдунье избегнул правосудия.
     Сели, стали беседовать. Хариз все знал о  Даттаме:  поздравил  его  с
успехами в учении, - будущий, как говорится, опора трона, слуга народа,  -
и вдруг вынул из черепаховой шкатулки часы-яичко.
     - Какую, - говорит, - гадость написали: будто вы эти часы  сделали  в
насмешку. Мол, епарх отдает деньги в рост. Часы считают  время,  а  он  на
времени наживается: и то, и другое неправильно...
     Даттам побледнел и стал глядеть на гобелены.  Говорили,  будто  Хариз
решает за наместника все дела,  городскому  судье  протоколы  приносит  на
подпись  пачками,  а  допрашивать  любит  прямо  рядом  с  кабинетом,   за
красавицами, от которых рушатся царства. А господин Хариз  взял  персик  и
стал очищать кожицу. О слушатель! Разве справедливый человек,  когда  зубы
крестьян почернели от весенних кореньев, будет есть тепличный персик?
     - А что вы, - спросил секретарь Хариз, - думаете о механизмах вообще?
     Даттам ответил:
     - Разве можно улучшить  совершенное?  Государь  установил  церемонии,
расчислил цены, учредил цеха и села. Если бы государству требовалось вдвое
больше, скажем, фарфоровых ваз, то людей в фарфоровом цеху было  бы  вдвое
больше, или работали бы они не треть дня,  а  две  трети.  Но  государство
заботится не о вещах, а о людях, которые делают вещи.  Если  ныне  удвоить
производительность труда, то куда же деть лишних рабочих?
     - Это похвально, - сказал господин  Хариз,  -  что  в  таком  молодом
возрасте вы  думаете  лишь  о  благе  ойкумены.  Я  слыхал,  вы  построили
водоотливное колесо... А вот епарх  вашего  цеха  и  в  самом  деле  берет
взятки. Ах, если бы такой человек, как вы, были на его месте...
     И господин Хариз любезно протянул очищенный персик юному гостю.  Надо
сказать, что никто из мира людей подслушать этого разговора не мог.  Но  в
левом  углу  на  полке  стояли  духи-хранители;  господин  Хариз  побоялся
оскорбить небо и потому предложил  персик,  что  на  языке  плодов  значит
"десять тысяч". Но Даттам был непочтителен к богам и сказал:
     - А сколько получат мастера?
     Господин Хариз удивился:
     - Вы же сами заметили, что они больше трудиться не станут.
     - Я подумаю, - сказал Даттам.
     Тут глаза Хариза стали как дынные семечки.
     - Э, господин студент, что ж думать над очищенным персиком? Сейчас не
съешь - через час испортится.
     Даттаму делать было нечего, он съел персик и откланялся с подорожной.
     Только ушел -  из-за  гобелена  с  красавицами  вышла  старуха,  мать
Хариза. Цоп, - косточку  от  персика,  бросила  ее  в  серебряную  плошку,
посмотрела и говорит:
     - В этом юноше три достоинства и один недостаток. Достоинства таковы:
душа у него - пустая: вечно будет желать, чем  наполнить.  Любит  число  и
разум: людей жалеть не будет. Таит внутри себя беса, - вечно, стало  быть,
будет снаружи... Недостаток же один: судьба его  -  с  Рехеттой  и  твоими
врагами. Он в душе  решил:  ты  его  сделаешь  епархом  цеха,  а  он  тебя
обманет...
     А у господина Хариза был близнец, только он сразу после  родов  умер.
Старуха кликнула близнеца, пошепталась с ним, стукнула в лоб косточкой  от
персика:
     - В златом дворце - златой океан, в златом океане - златой остров, на
златом острове - златое дерево, на златом дереве златые гранаты, в  златом
гранате - златой баран, в златом баране - покой и изобилие... Иди  к  тому
океану, принеси мне того барана. А при входе предъявишь пропуск Даттама.

     По приезда Даттама вызвал к себе начальник училища и спросил:
     - Господин студент, отчего вы отлучились накануне экзаменов?
     - Но вы мне  предоставили  отпуск  для  устройства  домашних  дел,  -
изумился Даттам.
     Начальник училища выпучил глаза и закричал:
     - Как вы смеете такое говорить!  Никакого  отпуска  предоставлено  не
было! Самовольно покинув училище, вы лишили себя права сдавать экзамены!
     Даттам кинулся к Харсоме. Того не было. Даттам  побежал  к  Арравету.
Арравет принял его в гостиной: шелк,  как  облачная  пелена,  не  стены  -
золотая чешуя, в левом углу сейф  -  золотой  баран  с  драконьим  глазом.
Арравет написал письмо начальнику училища, запечатал и отдал Даттаму:
     - Этот дурак не знал, кому чинит гадости. Успокойся, завтра  же  тебя
восстановят!
     Помолчал и добавил:
     - Эти негодяи, приспешники Падашны, думают, что им все позволено.  Но
нельзя безнаказанно издеваться над законами судьбы и природой человека.
     - А в чем природа человека? - спросил Даттам.
     Арравет допил вино, распустил золотой шнурок у шеи:
     -  Человеку  свойственно   стремиться   к   собственности,   и   люди
объединились  в  государство  затем,  чтоб   оно   гарантировало   каждому
сохранность его имущества.
     Даттам расхохотался.
     - Вы напрасно смеетесь, - сказал с досадой Арравет.
     - Это не я, - возразил Даттам, - это государь Иршахчан смеется.
     Арравет помолчал, вдруг кивнул на барана в углу:
     - Полевка - не  мангуста.  Наследник  Падашна  -  не  Иршахчан.  Вот,
допустим,  господин  Хариз.  Кажется  -  словно  чародейством  человек  на
свободе. Но в столице чародейства давно не бывает. А на самом деле  каждый
шаг его известен. И делам наследника опись готова.
     - Да, - сказал Даттам, - уж больно народ на них жалуется.
     Арравет даже рассердился:
     - Народ - это что! И уронят, и наступят... От собачьего лая  гора  не
обвалится... А вот что в Варнарайне берут - да не  дают,  крадут  -  а  не
делятся...
     Помолчал, а потом:
     - Законы природы нельзя нарушать вообще.  А  законы  общества  нельзя
нарушать безнаказанно. Можно долго голодать или болеть, но потом  придется
выздороветь...
     Вышли в сад. Заколдованный мир:  высятся  стены  там,  где  по  описи
пустошь для выездки лошадей водяные орхидеи струят изысканный  аромат,  на
воде резной утиный домик... Даттам вздохнул и спросил:
     - А сколько, господин Арравет, под вашим садом земли?
     Арравет ответил:
     - Вдвое больше, чем  под  шестидворкой.  Целых  полторы  иршахчановых
горсти.

     А пока Арравет  и  Даттам  гуляли  по  заколдованному  саду,  в  саду
государевом  двое  стражников  близ  златого  дерева  развели  костерок  и
принялись, чтоб не пропадало время,  вощить  башмаки.  Вот  один  из  них,
молодой и из деревни, обтоптал башмак, поглядел на дерево и говорит:
     - А чего врут? В гранате, мол, баран, в баране -  изобилие.  Нет  тут
никакого златого барана, один златой гранат.
     - Дурак, - отвечает ему тот, кто постарше, с усами, как  у  креветки.
Баран - это же символ.
     - Символ чего?
     - Изобилия.
     - А гранат?
     - А гранат - символ барана.
     - Не вижу я барана, - вздохнул деревенский.
     Вот они вощат башмаки и пьют вино, и вдруг деревенский как закричит:
     - Вот он, баран!
     Однако, то был не баран, а  просто  соткалось  из  воды  одноногое  и
одноглазое - и - ужом по дереву. Усатый  стражник  онемел,  а  деревенский
схватился за лук и выпустил одну за другой, по закону, три гудящие стрелы:
с белой полоской, с  желтой  полоской,  с  синей  полоской.  Злоумышленник
вскрикнул и исчез. Подбежали -  нет  никого,  только  валяется  персиковая
косточка, да пропуск в сокровищницу, как дынная корка.  Креветка  подобрал
этот пропуск и вдруг говорит:
     - Да я же этого человека знаю! Как есть колдун.
     А младший пересчитал гранаты и говорит:
     - Гранаты все на месте. А вот интересно знать, можно  украсть  барана
без граната? Или гранат без барана?

     Вечером Даттам вернулся к Арравету. Вошел в аллею: меж резных  окошек
свет, на террасах  копошатся,  как  муравьи  на  кипящем  чайнике,  желтые
куртки... Даттама притащили в гостиную, там все вверх дном,  сейф  в  виде
золотого барана раскурочен, и лицо у Арравета,  как  вареная  тыква.  Один
стражник пригляделся к Даттаму и вдруг ахнул:
     - Стойте! Это  ж  колдун!  Хотел  стащить  золотой  гранат  с  дерева
справедливости, да растаял в воздухе. Только с документом чары  ничего  не
смогли поделать.
     - Ага! - говорит начальник с синей тесьмой. Ясно,  откуда  у  хозяина
столько золота, и кому этот студент таскал гранаты.
     Арравет засмеялся и говорит:
     - Ты еще передо  мной  поползаешь,  желтая  крыса.  А  колдовства  не
бывает.
     Начальник ухмыльнулся и говорит:
     - Собирали губкой золотую воду... Стали выжимать, а она пищит:  "Мое,
мое..." Откуда ж твое, когда государево?
     Размахнулся и ударил Арравета ногой в живот. Тут за стеной закричали,
-  глядь,  стражники  волокут  старшую  жену  конюшего,  -  полосы  паневы
разошлись, из прически сыпятся шпильки. А за ней - командир  стражи  несет
восковую куклу в белом нешитом хитоне.
     Командир сел за стол и стал заполнять протокол:  колдовали,  наводили
порчу на наследника. Женщина заплакала:
     - Это не наследник, это соседка... Он мне изменял, - и показывает  на
мужа.
     - Нарушение супружеской верности -  запишем.  Только  шурин  ваш  уже
показал, что материя на кукле - с подола светлейшего наследника...
     Арравет закричал:
     - Женщина, что ты наделала!
     Тут  охранник,  державший  Даттама,  увидел,  что   все   заняты,   и
наклонился, чтобы поднять с полу шпильку с изумрудом. А Даттам выхватил  у
него с пояса  кинжал,  скакнул  на  яшмовый  стол,  на  подоконник,  вышиб
наборное стекло, и в сад, а в саду - в пруд. Обломил камышину, нырнул  под
утиный домик, и сидел там до следующей ночи, пока в сад не  пустили  народ
посмотреть, как карают  людей,  подозреваемых  в  богатстве.  А  стражники
решили, что колдун ушел по воздуху, как из государева сада.

     Арфарры в столице не было, Харсома был во дворце, - Даттам  прокрался
задами к "сорванной веточке", у которой  часто  бывал  Харсома.  Холодный,
дрожащий, в волосах - водяной орех,  золотые  зрачки  раздвоились,  сквозь
намокшее студенческое платье проступила подкладка, синяя, как у жениха или
покойника.
     - Ну, - говорит девица,  -  ни  дать  ни  взять  -  пастушок  Хой  от
подводных прях.
     Она  уже  все  знала,  -  заплакала,  показала   объявление,   вынула
маринованную курицу и вино,  стала  потчевать.  Даттам  ее  совершенно  не
боялся. Казенные девушки хоть и  обязаны  рассказывать  о  гостях,  однако
платить им за это не платят, а за бесплатно кошку ловят не  дальше  печки.
Разве это хорошо? Обманывают государство, искажают связи, - ведь если  нет
донесений, как узнать настроение народа?
     Даттам прочитал объявление и покачал головой:
     - Колдовство! Тоже мне, выдумают...
     Девица возразила:
     - Раз написано в докладе -  значит,  правда.  Не  докладу  же  лгать?
Только это не тебя хотели сглазить, а Харсому, - ведь это он тебе  пропуск
дал...
     Даттам поглядел вокруг. Уютно! Ларчики, укладки, брошенное рукоделье.
Над жаровней бегают огоньки, дымчатая кошка возится с клубком, занавесь  с
белыми глициниями чуть колышется от тепла...
     - Так что же, - сообразил Даттам, - у Харсомы тоже неприятности?  Он,
стало быть, не придет?
     Девица заплакала.
     - Придет, обязательно придет. Ты его совсем не  знаешь.  Ты  думаешь,
ему я или ты нужны? Нынче во дворце заведено проводить ночь за занавесью с
белыми глициниями, вот он и хочет показать, что такой же, как все...
     Надо сказать, что девица просто не хотела  говорить  Даттаму  правды:
Харсома к ней ходил не только блудить, но и получать  те  самые  сведения,
которые девица не сообщала правительству.
     Через день пришел Харсома. Девица, однако, спрятала Даттама в  резной
ларь и говорит:
     - Лежи смирно, что бы над тобой ни делалось.
     Вот они с Харсомой кормят друг друга "рисовыми пальчиками", как вдруг
прибегает маленькая девочка:
     - Ой, тетя Висса! Там у соседнего колодца схватили этого,  который  к
тебе захаживал... Даттама...
     - Ой, - говорит девица Харсоме, - что же делать?
     А Харсома побледнел и спросил:
     - Какая стража? Желтая или со шнурами?
     Девочка говорит:
     - Со шнурами, как у вашего дяди...
     Харсома кинул девочке монетку, та ушла. А  Харсома  сел  на  ларь  и,
улыбаясь, стал качать светильник так, что масло капало сквозь резные щели.
     - Все в порядке, - сказал Харсома. - Дядя  мне  обещал:  раз  колдун,
значит, убьют при попытке к бегству.
     Помолчал и добавил:
     - Так я и знал, что попадется. Вот ведь - книжники! Механизмы  делать
умеют, а как до дела: еще не пошел, а уже споткнулся. И Арфарра такой  же.
И такие-то умники советовали Иршахчану!
     Тут, однако, девица расстелила шелковый матрасик, забралась за  полог
с глициниями, и им с Харсомой стало не до разговоров. Когда Харсома  ушел,
девица вынула Даттама из ларя и говорит:
     - Ну, как ты себя чувствуешь?
     - Да, -  сказал  Даттам.  -  Мне  Арфарра  рассказывал  про  истинное
познание: исчезают слои и пелены, пропадают опоры и матицы,  остаешься  ты
один на один с Великим Светом... Вот я, кажется, понял,  что  значит,  без
опоры, без матицы, один на один с Великим Светом.
     Свесил голову и добавил:
     - И умирать не хочется, и жить тошно...
     - Да за что ж ты ему так опасен? - полюбопытствовала девица.
     Даттам промолчал, а сам вспомнил  документы,  которые  подделывал  по
просьбе Харсомы. Да еще Даттам мог показать, что это Харсома  свел  его  с
богачом Арраветом...
     Утром Даттам встал: девица укладывает узлы, на столе  -  палочки  для
гадания, рядом в черненой плошке - бульон с желтыми глазками.
     - Поешь на дорожку, - говорит девица.
     - Это из чего сварено? - говорит Даттам.
     - Это, - говорит девица, -  меня  мать  учила,  как  человека  хитрым
сделать.
     Даттам  пригляделся:  а  в  одном  из  глазков  свернулся  каштановый
волосок, совсем как у Харсомы.
     А девица продолжала:
     - Мне сегодня ночью Золотой Государь приснился. Говорит: брось все  и
иди с Даттамом в Иниссу, в деревню к бабке. Суп - супом, а без  подорожной
и один ты у третьей заставы сгинешь.
     Даттам доел суп, посмотрел на нее и подумал:
     "Верно, Харсома - большое дерево, что ты не хочешь стоять под ним  во
время грозы."
     До Иниссы дошли через месяц. Была весна: ночи усыпаны звездами, земля
- цветами. Ручьи шелестят, деревья в зеленом пуху, плещутся в  небе  реки.
Крестьяне пляшут у костров, ставят алтари  государю  и  селу,  и  восходит
колос, как храм, отстроенный с каждой весной.
     У Даттама сердце обросло кожурой,  он  научился  обманывать  людей  -
особенно крестьян. Про крестьян он думал так:  царство  мертвых,  еда  для
чиновников. За сколько времени постигнешь книгу - это зависит от  тебя,  а
за сколько дней созреет  зерно  -  от  тебя  не  зависит.  Механизм  можно
улучшить, а строение зерна неизменно, как планировка управ. Вот крестьянин
и привыкает быть как зерно, разве что портится от  голода  и  порой  пишет
доносы небесным чиновникам, именуя их молитвами.
     Даттам пожил в Иниссе неделю, семья девицы к нему пригляделась:
     - Ну что ж, работящий, дюжий. Кто возьмет в жены "сорванную веточку",
как не тот, у кого и пест сломался, и ступка исчезла...
     На восьмой день девица с Даттамом работали в саду, обирали с  персика
лишние цветки, чтоб плоды были крупнее: он на земле, а она  -  на  дереве.
Девица говорит:
     - В третьем правом доме сын умер,  -  если  хочешь,  они  тебя  сыном
запишут.
     Даттам усмехнулся и сказал:
     - Чиновником я быть не могу, а крестьянином - не хочу.
     - Если это из-за меня, - говорит девица, - так у меня сестренка есть,
непорченная.
     - Нет, - говорит Даттам, - это из-за меня.
     - Ну что ж, - говорит девица, а сама плачет, - отшельники тоже мудрые
люди.
     - В отшельники, - говорит Даттам,  -  уходят  те,  кто  танцевать  не
умеет, а говорит - пол кривой.
     Тут девушка рассердилась.
     - Ах ты, умник! Я вот стою на дереве, хоть и на нижней ветке, а ты  у
корней. Если ты такой умник, смани меня вниз.
     Даттам сел на землю и говорит:
     - Вниз я тебя заманить не могу, а вверх - пожалуй, попробую.
     Девушка слезла, подбоченилась и говорит:
     - Ну, попробуй!
     А Даттам смеется:
     - Вот я тебя вниз и заманил, чего тебе еще надо.
     - Да, - вздохнула девушка, - накормила я тебя на свою беду,  стал  ты
как Харсома... И куда ж ты пойдешь?
     - В Варнарайн, - говорит Даттам, - в родной цех. А там - посмотрим.

                  ПОВЕСТЬ О ЗОЛОТОМ ГОСУДАРЕ. ЧАСТЬ ВТОРАЯ

     Летом в Варнарайне  появилось  много  небесных  кузнецов.  Ходили  по
деревням - махнет рукавом и  вспашет  за  крестьянина  поле,  или  ребенка
вылечит. Бывало также: распадется казенный амбар, зерно исчезнет, - глядь,
а оно уже в крестьянских закромах. Противозаконного, однако, не  говорили,
толковали амбары так: всякий человек  имеет  право  на  произведенное  его
трудом, и возникает все из труда, и отнимать  труд  не  позволено  никому.
Власти же ныне кормятся не трудом, а насилием, ловят рыбу сплошною  сетью,
едят ворованное, носят краденое, перелили печати на половники. А  народ  -
как зерно на молотильном камне.
     Экзарх Варнарайна  пребывал  в  столице,  араван  -  тоже,  наместник
предпочитал ничего  не  делать,  мол,  лежа  в  постели,  не  споткнешься.
Смеялся:
     - Мало ли какой вздор проповедуют? Горячей водой дом не сжечь.
     Летом стало совсем плохо: древний ясень на горной дороге стал сохнуть
второй половиной, на сосне вырос дынный плод, в горах выпал синий град,  а
в заводи Козий-Гребень изловили человека с крысиным лицом. Многие смеются,
когда ответственность за такие вещи возлагают на власти, я же  скажу  так:
если власти блюдут церемонии и вовремя прочищают каналы,  то  откуда  быть
неурожаю? Если при недостатке привезут  зерно  из  других  областей  и  не
разворуют, а раздадут, как и положено - то откуда взяться голоду?
     Наместник так  бы  и  продолжал  бездействовать,  но  осенью  у  него
заболела пятилетняя дочь. Когда все усилия врачей изошли пустоцветами, тот
в отчаянии позвал Рехетту.
     - Ежели ты колдун, сделай так, чтоб она выздоровела.
     Рехетта сказал:
     - Ежели ты в течение десяти дней извергнешь  обратно  награбленное  и
принесешь покаяние государю и небу - девочка выздоровеет.
     Через десять дней девочка умерла. Наместник приказал доставить к нему
Рехетту и стал кричать:
     - Это ты ее убил!
     - Напротив, - отвечал пророк. - Дерево не отнимает тени даже  у  тех,
кто пришел его срубить. Мереник продлил жизнь ребенка на десять дней, чтоб
ты покаялся в ереси алчности. Ты, однако, предпочел расстаться с ребенком,
а не с награбленным.
     Наместник,  приводя  в  смущении   присутствующих   при   сей   сцене
чиновников, стал кататься в  отчаянии  по  полу,  а  потом  набросился  на
пророка с плеткой.
     Секретарь Хариз стал подыскивать причину для ареста пророка:
     - Арестуешь, как колдуна - засмеют. Арестуешь,  как  бунтовщика,  так
интриганы при дворе скажут: "В целое яйцо муха не залетит, довольный народ
без повода не бунтует".
     Нашли в цехе недостачу и посадили по ложному обвинению.

     Теперь мы расскажем о человеке по имени Бажар.
     Когда Падашна стал экзархом и наместником Варнарайна, Левый  Орх  так
рассердился, что размыл  Медвежью  Дамбу.  Новый  наместник  первым  делом
согнал людей на ее починку. Дамбу сооружали местные крестьяне и  сосланные
государственные преступники. Чиновники речного бога,  то  бишь  малярия  и
лихорадка, трепали людей, воспротивившихся воле Левого Орха,  а  чиновники
бога земного разворовали припасы и заполнили  ведомости  ложными  цифрами.
Выяснилось, что людей не хватает. Тогда донесли, что варвары  из  местного
военного поселения хотят отложиться от ойкумены, и забрали  всех  варваров
на  строительство  дамбы.  Кто  мог  -  бежал,  кто  не  мог  -   помирал.
Государственный преступник Бажар, бывший чиновник, алом по  происхождению,
утек  в  заброшенные  рудники  с  двумя  десятками  соплеменников  и  стал
грабителем. Грабил он, однако, лишь тех, кто сосал кровь народа, и пояснял
свои действия следующей запиской: "В вашем доме - горы и сундуки...  Разве
не ясно, что такое богатство добыто нечестным путем? Почему же не  раздать
его нуждающимся?"
     Увы! Плохо,  когда  государство  не  может  найти  людям  талантливым
подобающего применения!
     Узнав об аресте  Рехетты,  Бажар  и  послал  наместнику  записку:  не
выпустишь праведника -  изловлю  тебя  и  вырежу  твое  сердце.  Наместник
переполошился, перебрался с семьей из загородной усадьбы в Верхний Город а
в усадьбу вызвал людей из охранных поселений.
     Наутро подлетают к усадьбе молодцы в желтых куртках. Впереди - удалец
в кафтане с голубой каймой, руки - как корни имбиря, скулы  -  как  сучья,
протягивает бумагу с печатью:
     - Мы - из поселения Черепаховый-Яр. Предписано: охранять усадьбу.
     Только  растворили  ворота:  охранники  сбросили  желтые   куртки   и
оказались людьми Бажара... Нагрузили телеги, согнали крестьян из  соседних
сел:
     - Забирайте остальное!
     Наместник, узнав обо всем, положил руку на сердце и упал без  чувств,
Так Бажар исполнил свое обещание - сердце наместника оказалось в сундуке с
золотом.
     После этого Рехетту обвинили в связях  с  разбойниками  и  предписали
казнить. Для воспитания народа казнь назначили на день Куюн. В это время в
Варнарайне  начинается  весенняя  ярмарка.   Торгуют   всем   позволенным:
предсказаниями,  снами,  судьбою,  советами,   талисманами,   праздничными
игрушками, и многим недозволенным, иногда даже маслом и  рисом.  В  обычае
также гадать о судьбах года. Крестьяне собрались на ярмарку отовсюду:  кто
просто поглазеть, а кто надеялся после казни достать кусочек святого - это
очень помогает урожаю.

     Надобно сказать, что судебная управа в Анхеле изнутри  уклонялась  от
предписанного образца, и венец на главе Бужвы поблек. По  форме  было  все
как полагается: управа, за управой - сад, подобный Небесному, в саду озеро
- око Парчового Старца, в середине ока двойной зрачок  алтаря,  на  берегу
малый храм и казенное жилье для судьи.
     Судья, однако, жил в Нижнем Городе, в доме, записанном на имя жены, а
из жилых покоев и малого храма устроили баню. Баня эта была особого  рода:
с девушками, большей  частью  из  тех,  кто  приходил  ходатайствовать  за
родственников.
     Девицы эти впоследствии показывали следующее:
     В ночь накануне казни господин Хариз и судья, и другие  веселились  в
бане. Известно: первую чашу пьет человек, пятая чаша  пьет  человека...  И
вот, когда уже и пятая, и шестая чаша были выпиты,  одной  девице,  Шайме,
показалось, что каменный Бужва с островка не так на нее смотрит. Она стала
драть со стены шитый бисером покров, норовя  им  прикрыться  от  Бужвы,  и
заплакала:
     - Такие вещи на глазах Парчового Старца добром не кончатся.
     Господин Хариз отобрал у нее занавеску и говорит:
     - На небе,  как  на  земле!  Бужва  слушается  секретарей,  секретари
слушаются взяток. Он за золото не то что  мои  грехи  покроет  -  он  воду
молоком сделает.
     Гости усомнились. Хариз стал смеяться:
     - Вы думаете, только этот  смутьян,  которого  завтра  казнят,  умеет
колдовать?
     Тут все стали просить Хариза показать  свое  умение.  Хариз  говорит:
"Хорошо". Принесли пять связок  золотых  государей.  Хариз  написал  указ,
предписывающей воде стать молоком и завернул в указ золото. Потом подозвал
девицу Шайму и велел ей все это кинуть с островка в пруд.
     И надо же было такому случиться: девица пожалела, что деньги пропадут
напрасно, и тайком сунула две связки в рукав.
     Вода зашумела, забелела... Кто-то зачерпнул ковшом и засмеялся:
     - Что за шутки! - говорит. - Это сыворотка.
     Судья рассердился на Бужву:
     - Ты чего меня позоришь перед гостями? Я тебе и так втрое больше дал!
Отдавай деньги обратно.
     Однако разве Парчовый Старец, взяв, отдаст? Пьяные гости стали нырять
в воду, надеясь выудить деньги, да не тут-то  было.  Кто-то  вспомнил  про
Рехетту:
     - А вот кому надо велеть нырнуть за деньгами!
     Гости усомнились: не сбежит ли? Хариз заверил присутствующих:
     - Никакой опасности нет! Колдун, будь  он  хоть  трижды  искусен,  не
может перелететь за казенную стену!  Три  месяца  назад  его  племянник  в
столице воровал златой гранат. По воздуху -  пролетел,  а  через  казенные
стены пришлось пропуск показывать.
     Привели небесного кузнеца. Судья кричит:
     - Мы тут спьяну Бужве взятку дали, отбери у Бужвы взятку! Отберешь  -
помилую.
     Колдун улыбнулся, встряхнулся: веревки поползли с  него,  как  гнилое
луковое перо. Одна взметнулась: к островку лег  радужный  мостик.  Рехетта
перебежал по мостику и нырнул прямо в рот Бужве. И тут  же  статуя  начала
расти, расти, вот она уже выросла выше ограды,  вот  начала  клониться  на
сторону... Тут Хариз протрезвел и закричал:
     - Рубите! Уйдет за казенную стену, уйдет!
     Набежали стражники, стали рубить топором статую Бужвы!
     Тут загремел гром,  заходили  волны,  небо  покрылось  тучами,  стены
управы поползли как плоть с костей  мертвеца.  Статуя  пропала,  а  сквозь
стены запрыгали молодцы с огненными крючьями. Девицы, однако, увидели, что
это не люди Парчового Старца, а  подмастерья  Белого  Кузнеца.  Во-первых,
одеты были точь-в-точь как на стенах  кузнечного  цеха,  а  во-вторых,  ни
женщин, ни золота не тронули, а стали рубить стражу,  как  капусту.  Судью
подтащили к алтарю Бужвы и оттяпали  серебряным  крюком  голову.  Господин
Хариз испугался, прыгнул в пасть кувшину, - кувшин зашатался и  взвился  к
луне. А больше в ту ночь никто из казенных людей не спасся.
     Снова сделался гром - и кузнецы пропали.
     Слушатель! Ты, конечно, не поверишь, что  небесный  кузнец  раскрошил
стены управы. Потому что если в священном сосуде прогоркло масло, то масло
выливают, а сосуд наполняют вновь. Но какой безумец разобьет сосуд, вместо
того, чтоб вылить масло? Если в  управе  завелись  казнокрады,  разве  бог
разобьет стены закона? Нет, он покарает казнокрадов. А колотить за  этакое
дело стены управы - это все равно, что разбивать сосуд за то,  что  в  нем
прогоркло масло.
     А дело было вот в чем: неделю назад в город  вернулся  Даттам.  Он-то
колдовать не умел, но в цеху к нему пристали: освободи-де  Рехетту,  иначе
заявим на тебя властям. Тогда Даттам велел достать ему  оливкового  масла,
вылил его в котел, нагрел с окисью свинца, перегнал,  смешал  с  кислотой,
какой в цехе травили офорты и разлил  по  горшкам.  Эти-то  горшки  Даттам
велел заложить под казенную стену, и он  же  велел  заговорщикам  натереть
мечи фосфором.
     Девицы поняли, что спрашивать будут с  них,  разбежались,  кто  куда,
разнесли весть о случившемся по всем деревням.  Разнесли  они  весть  и  о
записке, приколотой в ту ночь Даттамом к трупу убитого судьи: "Насилие  по
отношению к  негодяю  -  не  преступление,  но  заслуга  перед  Небесами".
Страшные слова!
     Кроме  того,  в  день  Куюн  начиналась  ярмарка:  крестьяне   наутро
скопились у управы, расхватали лопнувшие камни и потом продавали их везде,
как талисманы. Продали столько, что если бы их сложить, то стена бы  вышла
до самого неба.
     Так началось восстание Небесных Кузнецов.
     От себя же прибавлю так. Вначале, когда мир находился в  гармонии,  и
все пять путей были праведны и просторны, никаких демонов  и  колдунов  не
было, а были только боги. Потом, однако,  вся  эта  нечисть  выросла,  как
гриб-навозник, на непохороненных грехах.
     Если бы  чиновники  не  бесчинствовали  и  царедворцы  не  обманывали
государя, разве решились бы простые люди на мятеж? Разве можно мутить  око
Бужвы?

     Через две недели повстанцы взяли Охряный  Посад.  Не  бесчинствовали.
Зерно раздали голодающим. Однако, пока стояли в посаде, войско их возросло
на шесть тысяч человек, и зерна на всех не хватило.
     Даттам обложил город Суену и  предложил  епарху  Суены  сдаться.  Тот
ответил: "Дело крестьян - копать землю, а воевать  они  не  умеют".  Тогда
Даттам сказал: "Ну что ж, старый черт, я тебе накопают погибель", и раздал
войску лопаты, отвел воду от западной стены, заложил под стену бочонки  со
слизью и взял город.
     Епарх Суены сказал Даттаму перед смертью:
     - Если бы крестьяне так копали оросительные каналы, как они копали  у
западной стены, - так вся провинция была бы и без тебя, колдун, сыта...
     Горожане Суены стали на сторону бунтовщиков и охотно указывали им  на
богатые дома. Слухи о богачах, гноивших зерно, чтоб  сбыть  его  потом  на
черном рынке, оказались преувеличенными: зерна нашли  триста  иршахчановых
горстей.
     Зерно раздали народу. Много грабили. Правительственных войск не было.
     Состоялся совет. Бажар сказал,  что  Рехетта  должен  надеть  нешитые
императорские одежды и взять в руки золотой гранат, по  примеру  Аттаха  и
Инана. Надобно сказать, что среди простолюдинов в Варнарайне есть вздорное
суеверие, будто государь Аттах - не воскресший сын  Золотого  Государя,  а
добывал в детстве устриц и крабов. Что же до государя Инана, - он  хоть  и
родился в пастушеской семье, но из золотого  яйца.  Но  Рехетта  отказался
провозглашать себя императором и сказал:
     - Народ чтит династию. Если мы  призовем  к  ее  свержению,  то  люди
решат,  что  мы  стремимся  к  власти.  Надо  призывать  к  восстановлению
справедливости, и, уничтожая богачей и казнокрадов, всячески  подчеркивать
свою верность императору. Тогда люди решат, что мы  бескорыстны.  Государь
Иршахчан повелел, чтобы в мире не было  ни  богатых,  ни  бедных,  и  пока
соблюдали его законы и церемонии, повсюду текли реки масла, и земля давала
тринадцать урожаев в год. Следует всячески обещать народу, что, как только
мы уничтожим богатеев, земля  станет  давать  эти  тринадцать  урожаев,  а
нынешний голод объяснять происками богатеев.
     Даттам поглядел, как слушали Рехетту, и подумал:
     "Вот сидят неудачники и считают меня за своего, потому что я  тоже  -
неудачник. Вот сидят неудачники с блаженной улыбкой на лицах и  собираются
править ойкуменой..."
     Даттам сказал:
     - Нам надо управлять освобожденным областями. А как это сделать, если
у нас нет чиновников? Надо временно предоставить избранникам  общин  право
суда и управления. Так мы избегнем  обвинений  в  своекорыстии  и  докажем
верность императору. Кроме того, как только мы возьмем столицу  провинции,
мы может собрать туда всех выборных, и бьюсь об заклад,  что  эти  общины,
хлебнув свободы, навсегда станут на нашу сторону!
     Рехетта возразил:
     - Мы не вправе  заставить  разоренный  народ  тратиться  на  какие-то
выборы и переезды!
     - Народ жаждет справедливости и свободы, - сказал Бажар, - а  галдеть
на сходках ему нужды нет.
     А на самом деле оба подумали одно: если народ соберется на  сходку  в
столицу провинции, он на этой сходке выберет вождем Даттама...

     В это  время  распространилось  такое  суеверие:  скоро  будет  время
Небесного Кузнеца, и земля будет гладка, как яйцо, и чиста, как государевы
помыслы. Доживут,  однако,  лишь  праведные.  Нынче  же  -  время  великих
бедствий. Богатых и бедных уже нет, но есть праведные и  неправедные.  Как
истребят неправедных - бедствия окончатся.
     Праведные шли  к  Небесным  Кузнецам.  Красили  брови  и  становились
невидимы. Услышав, что повстанцам не хватает  железа,  приносили  с  собой
железные монеты. Все равно Рехетта обещал  восстановить  справедливость  и
отменить деньги. Верили, что чародеям это под силу. Многие чиновники стали
переходить на сторону восставших.
     Приходили и из других областей, из числа обойденных  и  униженных.  У
Рехетты было зеркало  -  только  взглянет,  -  и  сразу  отличит  человека
искреннего от лазутчика. Не ошибся ни разу.

     В шестом месяце Даттам подошел к столице провинции Анхель.  Никто  не
думал, что Даттам так быстро переправится через реку, потому что наместник
сжег все лодки.
     Но в Харайне крестьяне возят масло в деревянных  долбленых  кувшинах,
затыкая их так прочно, что кувшины, связанные бечевой, сами плывут по воде
вслед за лодкой, и вот эти-то кувшины наместник не  догадался  сжечь,  так
как никогда не видал, чтобы кувшины использовались вместо лодок. А  Даттам
конфисковал кувшины и навел из них сплошной мост, укрепив  их  якорями  на
воде и насыпав сверху сучья и хворост.
     В Анхеле были двухгодовые запасы продовольствия для всей провинции, и
повстанцам надо было взять город до прихода  войск  и  до  зимних  дождей.
Больше продовольствия было добыть неоткуда. Те крестьяне, которым государь
совсем недавно приказал сеять рис вместо  винограда  и  справлять  рисовые
праздники, почти все сражались в их войсках.
     Наместник разорил окрестные поля,  свез  все,  что  можно,  в  город,
вырезал тех, кто  по  доносам,  сочувствовал  разбойникам.  Наместник  был
безбожником, но вывесил объявления, что Рехетта колдовать не умеет, а  сам
потихоньку велел распространять слухи, что у правительства колдуны  лучше.
И, действительно, старая  женщина,  мать  Хариза,  многое  могла.  Возьмет
горшок, пошепчет, кинет уголья, - и тут же в  лагере  взрываются  бочки  с
Даттамовым маслом... Против этого колдовства Даттам был  бессилен.  Велел,
однако, построить  деревянного  идола  выше  городских  стен:  четыре  рта
плюются камнями,  брюхо  прикрыто  кожаной  плетенкой,  в  брюхе  шестьсот
человек. Еще наделали по чертежам черепах.
     Воистину: машины рождаются в мире, лишенном гармонии,  и  нужны  тем,
кто поедает людей: богачам и полководцам.
     Наместник увидел идола и рассмеялся:
     - У повстанцев все общее, даже щит один на всех.
     И велел готовить горючий хворост, чтоб забрасывать плетенку.
     В день Имень повстанцы помолились,  попостились  и  пошли  на  штурм.
Деревянный идол не горел, потому что  Даттам  пропитал  плетенку  какой-то
гадостью. Вечером деревянного идола  отвели.  Проскакал  Бажар,  пустил  в
город стрелу о запиской:
     "Пусть-де наместник протопит хорошенько свои бани, завтра Бажар будет
в них мыться".
     Наместник вздохнул и сказал:
     - Если не случится чуда, завтра город возьмут.
     Хариз бросился к матери. Та покачала головой:
     - Это в мирное время можно  было  колдовать  с  помощью  косточек,  а
теперь война, бескровное колдовство на ней не поможет!
     Велела привести из  тюрьмы  трех  мятежников,  иссекла  их  в  лапшу,
набрала в рот крови, - как прыснет!
     Тут же загрохотал гром, налетели молнии, - зимние дожди  начались  на
месяц раньше срока, и наутро колеса деревянного идола застряли в грязи.
     Мятежники стали предаваться грабежу.
     Среди повстанцев начались раздоры.
     Правительственных войск не было.

     Сам Бажар колдуном  не  был.  Рехетта  дал  ему  одного  из  небесных
кузнецов, Аюна. Как-то Бажар переправлялся через реку.  Был  самый  дождь,
Бажар  подъехал,  видит:  Аюн  в  палатке  забавляется  с  девицей.  Бажар
рассердился:
     - Войско не может переправиться, а ты развратничаешь.
     Аюн засмеялся, махнул рукавом:  вместо  девицы  стал  кусок  бамбука.
Тогда Бажар велел связать Аюна и опустил по пояс в воду:
     - Сумеешь до вечера осушить реку, - помилую, не сумеешь - казню.
     Аюн реку выпил, и войска переправились как посуху. Бажар, однако, все
равно его  казнил.  С  этого  времени,  говорят,  Бажар  и  Рехетта  стали
недолюбливать друг друга.

     Еще объявилось суеверие: братья  длинного  хлеба.  Говорили,  что  не
только имущество, но и жены должны быть общими. Сбрасывали о себя  одежду,
совокуплялись на глазах у всех. Каждый из них считал  богом  сам  себя,  и
Рехетта не  мог  этого  стерпеть,  ибо  считал,  что  богами  бывают  лишь
избранные.  Говорили:  бог  не  может  красть,  потому  что  богу  и   так
принадлежит все. Забирали добро не только у  богачей,  но  и  у  бедняков,
сопротивлявшихся убивали как святотатцев.
     Даттам взял отряд и загнал их в озеро. Те не защищались,  потому  что
веровали в неуязвимость, только кричали: "Я бог, я мир сотворил,  его  без
меня не будет!" Многие сильно визжали. Ну, чего ты визжишь! И отец твой, и
мать твоя отправились туда, а ты все-таки визжишь...

     В деревнях священные деревья  увесили  в  честь  Мереника  лентами  и
трупами. Жгли  ведомости  и  чиновников.  Сотник  Маршерд  как-то  спросил
Даттама, отчего он больше не заговаривает о совете выборных.
     Даттам помолчал и ответил:
     - Я хотел передать власть из рук неудачников в руки народа, а  теперь
неудачники - все.
     Между тем ему просто понравилась власть.

     Однажды вечером Даттам услышал, как его люди пели песню о будущем.  В
песне говорилось, что в будущем не будет ни твоего, ни моего. Пели так:

                    Там ни будет ни гор, ни равнин,
                    Все покроет песок золотистый,
                    В реках - мед, а в каналах похлебка -
                    Только ложку носи, не зевай.
                    Ну а рис будет зреть не в полях,
                    А в амбарах, мешках или чанах,
                    Там, где множатся нынче одни
                    Казнокрады, жучки и приписки.
                    Деревянная роспись карнизов
                    Оживет и протянется вниз
                    Виноградом, хурмой и орехом,
                    Каждый сможет сорвать и сожрать.
                    А кто хочет невиданных фруктов
                    Или нежного мяса фазана
                    Нарисует их прямо в пыли, -
                    И картинка тотчас оживет...

     И надо же было такому случиться, что Даттам узнал песню: а  это  была
песня из древней комедии. Эта комедия была написана более чем  две  тысячи
лет назад одним из придворных поэтов лахельского княжества после того, как
поэту приказали осмеять крестьянских бунтовщиков.
     Даттам прибежал к Рехетте в палатку и потребовал повесить  того,  кто
нашел эту песню. Рехетта страшно удивился:
     - Почему?
     - Потому что народ, который поет эту песню, так глуп,  что  не  может
отличить насмешки от правды, но  книжник,  который  выискал  эту  комедию,
знал, что к чему.
     Пророк усмехнулся и сказал:
     - Правда не была бы правдой, если б над ней не  смеялись...  А  песню
отыскал я - это самый древний из текстов о правде.
     Даттам вышел молча, только шваркнул  в  терновый  куст  соглядатая  у
выхода.
     - Вредно,  -  говорит,  -  народу  подслушивать  книгочеев...  Яблоко
познания - покрыто кожурой невежества.
     Даттаму показалось удивительным, что самый старинный текст о времени,
в котором не будет ни богатых, ни бедных, написан  поэтом,  который  хотел
посмеяться над этакой глупостью. Он стал проверять по книгам -  оказалось,
действительно так.

     В этот год из-за дождей наружу вылезло необыкновенно  много  дождевых
червей, красных и багровых.
     Даттам  услышал,  как  кто-то  говорит,  что  эти  черви  заколдованы
наместником  и  ночью  превращаются  в  скорпионов,   и   велел   повесить
говорившего, как  правительственного  шпиона.  Тот  перед  смертью  сказал
юноше:
     - А все же черви наместника ползают там, где увязают твои машины.
     Даттама эта фраза очень поразила. Он сидел всю ночь  и  на  следующее
утро он велел делать червей из деревянных колодок, так чтоб колесо  носило
с собой собственную гать. Называли это "деревянными гусеницами".
     Через три дня машины на гусеницах взяли столицу провинции.  Секретарь
наместника покончил с собой, перед этим приказал  поджечь  государственные
склады, и оставил записку: "Если Рехетта  волшебник,  пусть  кормит  людей
нарисованным рисом..."
     Жители  вывесили  повсюду  мерениковы  флаги,  вместе  с  повстанцами
восстанавливали справедливость. Грабили лишь  неправедно  нажитое,  делили
поровну,  однако,  сообразно  степени  участия  в  восстании.   В   управе
наместника были дивные ковры, шитые жемчугами. Рехетта разрезал  ковры  на
кусочки  с  одной  жемчужиной  и  раздал  поровну.  Некоторые  носили  эти
жемчужины при себе, потому что считали, что  в  них  сидит  по  маленькому
Рехетте, а некоторые зарывали в землю и говорили, что, когда настанет час,
из жемчужин вырастет дерево справедливости с золотыми лепешками.
     В садах при управах выловили и съели ручных  белок  и  рыб,  что,  по
древнему поверью, приносит удачу.
     Храмов, однако, не тронули. Бажар было окружил со  своими  всадниками
местный храм Шакуника и потребовал у монахов Небесную Книгу. Эконом вышел,
развел руками.
     - Волшебные вещи, - они  как  цифры,  сила  и  смысл  их  зависит  от
местоположения.   В   ваших   руках   Небесная   Книга   заполнится   лишь
проклятиями...
     Бажар смирился. Крупных правительственных войск все не было.
     Учредили чины, упорядочили декреты.
     Вместо простонародного  "возвращение  к  старому"  стали  употреблять
книжное "революция". В Анхель тайком из столицы явился знаменитый книгочей
Хаш, представил доклад: "Тысячи лет Небесный Кузнец Мереник плавит  золото
солнца в тигле востока, дабы солнечный свет  служил  нам  примером  общего
достояния; тут никто не может ни  получить  больше  других,  ни  отнять  у
ближнего..."
     Бажар смеялся над новыми чиновниками:
     -  Обсуждают  до  третьего  лада,  как   правильней:   "избранные   и
неизбранные", или "уничтожаемые и уничтожающие"...
     А Даттам сидел с ними по ночам над казенными числами.
     В народе Даттама обожали,  он  теперь  умел  приказывать  людям,  как
раньше - шестеренкам.

     Надо было узнать, что происходит во дворце, а как? Рехетта поступил с
необычайной жестокостью. Он велел привести к себе  наместника,  взятого  в
плен,  вырезал  ему  сердце  и  кровью  окропил   соломенного   человечка.
Соломенный человечек, однако, не знал, что он умер - только  почувствовал,
что его воля теперь - это воля Рехетты. Колдун приказал:
     - Пойдешь в Небесный Город, узнаешь у  наследника,  что  творится,  к
вечеру вернешься. Но смотри - если наследник  поднимет  при  тебе  яшмовую
печать - сразу же беги.
     Соломенная кукла в тот же день явилась в столице.  Наследник  Падашна
спешно вызвал человечка к себе. Узнав о  взятии  Анхеля,  пришел  в  ужас.
Стали беседовать. Наследник Падашна сказал:
     - Государя пока не тревожили рассказами о мятеже, однако он  отпустил
на его подавление шесть миллионов. А теперь, знаете ли, эти деньги куда-то
пропали. Не знаю, как отчитаться. Я  думаю,  надо  написать,  что  Рехетта
сражается  колдовством  и  наслал  град,  погубивший  стотысячное  войско,
собранное на эти деньги.
     А секретарь поддержал:
     - Вы, когда предстанете перед государем, скажете, что Рехетта  делает
войско из бобов и резаной бумаги, а так народ властями доволен.
     Тут  же  составили  обманный  доклад,  наследник  поставил   подпись,
секретарь привесил  к  бумаге  багряную  кисть  и  принес  печать.  Только
наместник увидел печать:
     - Ах, - и упал на пол.  Наследник  Падашна  обернулся:  нет  никакого
наместника, на полу в луже крови лежит куколка не более локтя высотой! Тут
Падашна ужаснулся по-настоящему, однако доклад все-таки представил.

     Один  из  раскаявшихся  чиновников  рассказал  пророку,  что   власти
провинции, перестав надеяться на помощь государя, отправили доверенных лиц
к соседнему варварскому князю Варай  Алому.  Рехетта  ужаснулся  и  сказал
Даттаму:
     - Возьми сокровища наместника, отправься к  варварам  и  отговори  их
вмешиваться в дела ойкумены. Мы - не предатели  родины.  Мы  не  допустим,
чтобы копыта варварских коней топтали нашу страну!
     - Про копыта коней, - сказал Даттам, - говори на общем совете. Просто
ты думаешь, что Бажар - тоже варвар, и они сговорятся с ним, а не с тобой.
     Рехетта промолчал.

     Плохие советчики отговаривали Даттама ехать к варварам, говорили, что
Рехетта просто хочет спровадить его из Варнарайна. Даттам, однако,  явился
на следующий день к пророку и сказал:
     - Я поеду, и вот почему: для успеха восстания  нужно  продовольствие.
Народ пойдет за тем, кто даст ему еды. Если зерна нет в  Варнарайне,  надо
купить его у варваров... Дай мне  два  миллиона  золотых  государей,  и  я
привезу зерна на всю летнюю кампанию.
     Рехетта сказал:
     - Хорошо.
     Думается мне, что Даттам был глуп, а Рехетта - благороден.
     Почему Рехетта был благороден? Потому что  поставил  интересы  народа
выше собственных. Ибо деньги для зерна надо было изъять тайно от Бажара  и
других: станут говорить, что Рехетта  утаил  золото...  А  зерно  привезет
Даттам - станут говорить: Даттам накормил народ.
     Почему же Даттам был глуп? Потому что ему все казалось, что восстание
- это предприятие, и что кто накормит народ хлебом, тот и получит  прибыль
властью. Разве, однако, законы войны - законы хозяйства?
     Воистину восстание: время, когда отмирают силлогизмы  и  господствуют
чары! И народ не отличает правду от насмешки над правдой. Поднимаются люди
во имя изобилия вещей и радости  жизни  -  а  меж  тем,  поглядишь,  какое
равнодушие к вещам и жизням...

     По приезде Даттама к варварам выяснилось, что варвары  совершенно  не
понимают  дел  империи.  Послов  правительства  они  называли   "вассалами
императора", а послов мятежников "вассалами Небесного Кузнеца".
     Король Шадаур Алом  раскрыл  Даттаму  врата  гостеприимства,  подарил
рабов  и  меха,  а  молодой  сын  его  стал  побратимом   Даттама.   Послы
правительства  встревожились  и  прибавили  денег  королю.   Даттам   тоже
встревожился  и  дал  королю  еще  больше   денег.   Послы   правительства
посовещались и подарили королю черноногого коня стоимостью  в  две  тысячи
золотых. Король этого и добивался. Золото он раздал дружине и  двинулся  в
поход на инуваков, вторгшихся в его край с северо-востока.
     Даттам спросил, может ли король продать ему зерно. Тот удивился:
     - Откуда у меня запасы зерна? Я - господин свободных людей,  а  оброк
платят только рабы... Рабов, кстати, могу продать...
     Даттам удивился:
     - Если у вас нет запасов, что же вы делаете, если в стране неурожай?
     - Я иду войной на соседей, - отвечал король, - и вообще сдается  мне,
что свободному человеку не подобает добывать трудом то, что  можно  добыть
разбоем.

     Тогда Даттам решил купить зерно у владельцев  поместий  и  поехал  по
стране варваров. Надо сказать, что завоеватели ее тоже  в  некотором  роде
были колдунами: села превратили в поместья, каналы во рвы, города - в леса
и топи. С тех пор у аломов все наоборот. Земля тоже общая, но  не  с  тем,
чтоб была справедливость, а с тем, чтоб хранить боеспособность.  Торговцев
презирают - но не потому, что те  алчны  и  вороваты,  а  потому,  что  не
склонны к вооруженному грабежу. Церемоний и мер  не  знают,  счет  времени
спутан. Золото считают богом и зарывают его в землю.  Живут  очень  бедно,
потому что в древности, когда раздавали священные вещи, варвары  опоздали:
злаки и треножники уже разобрали, остался только меч и конь.
     Так близки к звериной природе, что многие в бою, вопреки своей  воле,
обращаются в рысей и волков. Однако, надо  сказать,  что  когда  две  рыси
дерутся,  они  дерутся  по  правилам:  сначала  шипят,  бранятся,   брюшко
показывают, потом сходятся в поединке. А звери миролюбивые, как зимородок,
дерутся насмерть и без правил.
     А у варваров, если кто побежден в поединке, становится лучшим  другом
победившего. Даттам приобрел очень много друзей, но все равно считал,  что
лучший способ борьбы - не поединок,  а  резня,  ибо  в  глубине  души  был
миролюбив.
     Господа, охотясь, разоряют поля, а воюя -  все  остальное.  Крестьяне
поэтому запасов не делают.  Все  выращенное  сверх  необходимого  идет  не
государству, а на корм  скоту  и  господам.  На  пирах  едят  сверх  меры,
предусмотрительность и бережливость считается позором, как знание грамоты.
Так что оказалось, что зерна на продажу нет ни у короля, ни у господ, ни у
крестьян.
     Король подарил Даттаму поместье, к нему многие  пристали  в  дружину.
Одевался и вел себя Даттам, как варвар. Говорил: "Как свободный человек".

     Про золотые глаза Даттама все говорили: "большой шакун".
     Дело в том, что у варваров, как и в  империи  почитали  Шакуника,  но
почитали неправильно, вертелись и пели, как в бою. Это слово, "шакун",  на
вейский даже не переведешь, как, скажем, слово "сущее" - на аломский.
     Шакун - это вроде силы,  мощи  и  судьбы.  Сущее  без  существующего,
субстанция без акциденции, чистая значимость и чистая  форма.  Растекается
по мирозданию, как масло по гадательному ковшу, но как бы задерживается  в
складках бытия, удачливых людях и чудесных предметах. Большой шакун, - это
и плодовитая корова, и урожайный год, и удачливый воин. Большой шакун -  в
мечах и конях, которыми король одаряет своих  верных.  Король  как  бы  не
средоточие закона, а средоточие удачи.
     Даттам принес в жертву Шакунику сто баранов: догадался, что его после
этого будут очень почитать. А самому богу сказал так:
     - Мне надоели  боги-чиновники,  боги-неудачники,  боги-сумасшедшие  и
боги-трансцендентные. Я нашел тебя, и я  буду  владеть  тобой,  как  своей
волей и собственностью.

     Несколько раз Даттам встречался  с  монахами-шакуниками  из  империи.
Дело в том, что служителям бога, почитаемого по обе стороны границы,  было
как-то легче ходить из империи к варварам.  А  так  как  храм  был  весьма
склонен к наживанию денег,  то  поговаривали,  что  монахи  ходят  туда  и
обратно с контрабандой.
     Однажды разыскавший Даттама монах-шакуник передал Даттаму  письма  от
Бажара и Рехетты. Рехетта писал: "Весной поля остались пустыми.  Крестьяне
разучились сеять рис и  не  научились  воевать.  Правительственные  войска
стоят на границах и ждут,  пока  бунтовщики  сдадутся  сами.  Если  ты  не
вернешься с зерном, - восстание обречено".
     Бажар писал: "Рехетта  хочет  задержать  вас  у  варваров  под  любым
предлогом. Он оттер всех, кто начинал с  ним  восстание,  и  окружил  себя
бывшими чиновниками. Не имея убеждений и заслуг перед народом, они зависят
лишь от милости Рехетты. Принялись за прежнее:  понуждают  крестьян  сеять
рис и платить налоги, а не сражаться за свободу. Возвращайтесь  немедленно
- нам нужны вы, оружие и кони".
     Письма  были  запечатаны,  однако  монах  спросил,  когда  Даттам  их
дочитал:
     - Что вы собираетесь везти: оружие или зерно?
     Даттам помолчал и ответил:
     - Вернусь, как закуплю зерно. Но, увы, это очень трудно.
     - Сколько вам нужно?
     - Десять тысяч иршахчановых горстей.
     - Если вы  согласны  заплатить  десять  ишевиков  за  горсть,  можете
возвращаться завтра. Храм привезет рис прямо в Анхель.
     - Храмовые земли, - возразил Даттам, - совсем рядом с  освобожденными
районами. Стоит нам пойти на юг - и зерно  достанется  нам  даром.  Четыре
ишевика.
     - А что скажут  в  столице,  если  узнают,  что  храм  продает  зерно
бунтовщикам? Большой риск - большая цена.
     Сошлись, однако, на восьми ишевиках.

                  ПОВЕСТЬ О ЗОЛОТОМ ГОСУДАРЕ. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

     Меж тем в ойкумене случилось вот что: весной Бажар захватил земли  на
левом Орхе. Велел выпороть реку и разрушить дамбы. Реку пороли, пока  вода
не стала кровью. Тогда воду спустили через сети и поймали в  них  зеленого
червя в шестьсот локтей. Бажар сказал:
     - Проклятая тварь! Ты сожрал тысячи, а теперь боишься плетки!
     Червя зарубили и сварили: хватило на трехтысячный  отряд.  Мясо  было
необыкновенно нежным, и многие у Бажара хвастались, что они съели  бога  и
сами стали богами.

     Надобно сказать, что этот червь  был  племянником  одной  из  любимых
наложниц Небесного Государя, ясноликой Ди.
     Через неделю Великий Государь  устроил  праздник  в  яшмовых  покоях:
ткали дворцы из дыма, катались на радужной змее.  Государь,  расшалившись,
ухватил ясноликую за ножку. Та внезапно заплакала.
     - Ах, - сказала она, - государь! Вы наслаждаетесь  музыкой  и  вином,
забыли о делах управления, а меж тем Небесный Кузнец Мереник покушается на
ваш трон. Он подкупил всех при дворе, они молчат. Епарх Орха подал  доклад
- доклад сгноили, его самого на земле зажарили и съели...
     Государь встревожился и приказал произвести  расследование.  Мереника
схватили, оборвали печать  с  пояса,  швырнули  к  государеву  трону.  Тот
заплакал:
     - Увы мне, государь! Полтора года, как  я  изгнан  из  своих  храмов!
Обманщики и колдуны, прикрывшись моим именем, сеют смуту в мире  людей.  А
один из них назвал меня  неудачником  и  сумасшедшим!  Я  слал  доклад  за
докладом  -  но  чиновники  нынче  нерадивы,  никто  не  осмеливался   вас
тревожить.
     Государь призвал к себе Парчового Старца Бужву. Тот рассмотрел дело и
доложил:
     "Экзарх  Варнарайна,  наследник  Падашна,  пренебрегал   законами   и
бесчинствовал.  Чиновники  его   действовали   несвоевременно,   одевались
вызывающе, нарушали церемонии и ели кости народа. Увы! Они заслужили кару.
     О трех руководителях восстания доложу следующее:
     Рехетта, сын Небесного Кузнеца, пытался унять  бесчинства,  но  разве
проехать смертному верхом  на  урагане!  В  поисках  спасения  прибегал  к
недозволенному, стремясь выпрямить ветви, затронул корень.  Однако  добрая
его природа еще может взять верх над злом. Племянник его, Даттам,  разумом
гнусен, в богов не верит, волшебной силой не обладает,  а  только  морочит
народ. Бажар - негодяй и святотатец. Расправляется не только с земными, но
и с небесными чиновниками".
     Зашатались деревья, свились тучи, государь, заплакав, молвил:
     - Суд Неба медленен, но неотвратим, - и велел Парчовому Бужве принять
меры.

     Даттам вернулся в Анхель в конце весны, привел с собой отряд  аломов.
Рабов - не рабов, а так, странных людей: они вроде как заключили договор с
богом драться за Даттама и после смерти его не жить. Варвары  смотрели  на
мир вокруг и дивились: "Ежели Анхель так хорош, - то каков же должен  быть
Небесный Город?"
     В Анхеле в это время пророк истребил пустоцвет, укрепил  корни,  стер
следы расточительства. Чиновники - честны, торговцев - нет. Заложен  храм:
в ширину - двести локтей пророка  Рехетты,  в  высоту  -  двадцать  ростов
пророка...
     Одна девочка из деревни собирала хворост, заснула.  Вдруг  с  неба  -
скок большая тушечница на медной ножке. Поклонилась, доложила:
     - Я - сам Именет со стола Парчового Старца, отнеси меня пророку.
     С тех пор, как пророк стал пользоваться этой тушечницей, все указы на
столбах были оборваны: крестьяне срывали и ели их на счастье.
     В одном из своих путешествий на небо пророк победил Дракона-Хранителя
Небес и превратил его в белую лошадь с черной гривой. На  этой  лошади  он
везде появлялся перед народом, и часто самые восторженные  видели,  как  у
лошади вырастают крылья и она распластывается над толпой.
     Крестьяне  также  повсюду  нападали   на   продовольственные   отрады
повстанцев, утверждая, что это грабители, выдающие себя за повстанцев. Что
же до самих повстанцев, то им нет нужды конфисковывать зерно,  потому  что
стоит Рехетте нарисовать мешок, и этот мешок  можно  будет  развязывать  и
печь из его содержимого лепешки для всей армии.
     Много народу было  казнено,  но  каждому  истраченному  человеку  был
заведен строгий учет. А гравировальный станок Даттама - работал.  Людей  в
цехе стало мало, а повстанцам требовалось очень много печатей.
     Также нашли волшебный камень: в полночь, в центральной зале,  Рехетта
видел в нем прошлое и будущее. Утром камень выносили на площадь, и  пророк
толковал усмотренное. На площади камень свойства менял: люди видели в  нем
не мир, а себя; каялись прелюбодеи, исповедовались преступники...
     Пророк погрузнел, устал. Старые одежды  наместника  ему  стали  малы.
Один из чиновников подал ему доклад: пророк-де, не пророк, а сам  Мереник,
а других богов нет. Едино имущество - едино стадо - един и бог.  Предлагал
обесчестить другие храмы. Пророк, однако, его повесил.
     Услышав от Даттама о сделке, Рехетта сказал:
     - Воистину торговля - кладезь обмана. Изобилие или нехватка  -  разве
изменится от этого количество труда, вложенного в производство одной  меры
риса? Все товары исчисляют в переводе на рис - а шакуники продают  рис  за
золото! И не государственный,  а  храмовый,  предназначенный  для  даровых
раздач.
     Даттам засмеялся:
     - Бросьте, дядя, мы купили ворованное зерно за награбленные деньги.

     Вечером Рехетта созвал совет в бывшей управе наместника. Стены  залы,
как  при  древних  государях,  были  покрыты  тростником,  окна   затянуты
промасленной бумагой, а не стеклами.  Посереди  залы  -  старый  мраморный
стол, бронзовые треножники, мереников лик; при отдельном столике: бумага с
кистями, секретарь, тушечница простая-простая:  медный  Именет  на  гнутой
ножке. Даттам по уговору с Рехеттой ничего не сказал о купленном  рисе,  а
только доложил:
     - Варвары не придут на помощь правительству.
     - Но и к нам на помощь не придут, - уточнил Мехвер.
     Мехвер был силач: так велик, что на все тело ума не  хватает.  Раньше
он  был  инспектором  при  военных   поселениях,   а   теперь   командовал
пятитысячным отрядом и всюду держал сторону Бажара.
     Даттам помолчал и сказал:
     - Король Алом - не придет. Но король - не государь, и  королевство  -
не государство. У меня  там  есть  друзья  с  пятитысячными  армиями,  они
придут, если я позову.
     - Странно было бы, - заметил Бажар, - тем, кто  не  признает  частной
собственности, звать на помощь частные войска. Ведь это войска должников и
рабов!
     Мехвер поддержал его:
     - Варвары будут грабить народ, невозможно звать их на помощь.
     На самом деле Мехвер и Бажар  думали  не  о  народе,  а  о  том,  что
союзники - личные друзья Даттама.
     Потом стали составлять воззвание. В это время многие жители бежали из
захваченной бунтовщиками столицы провинции. Чтобы бороться с этим,  Даттам
предложил восстановить деление по  шестидворкам  и  предупредить,  что  за
побег одного несут ответственность остальные. Это предложение было принято
единогласно. Также  написали  о  необходимости  бороться  против  воров  и
разбойников. Надо сказать, что к этому времени слово "вор" употреблялось у
правительства и повстанцев как  местоимение  "вы",  и  ничего  особенного,
кроме противной стороны, не обозначало.
     Рехетта стал подписывать воззвание. Вдруг Мехвер своей лапой -  хвать
у него тушечницу, и кричит:
     - Пусть первым подпишет Бажар.
     Рехетта усмехнулся, протянул прибор. Потом помолчал и говорит:
     - Мы опоздали с воззваниями! Как восстановить древние  порядки,  если
народ испорчен до мозга костей и изменил путям  неба?  Ему  неведом  голос
справедливости, ему ведом лишь шепот зависти. В Варнарайне  взяточники  не
давали людям наживаться, - зависть заговорила в полный  голос  и  толкнула
людей на бунт. А в соседних провинциях бунтовать некому - те, у кого  есть
имущество, не хотят им делиться, а те, у  кого  имущества  нет,  не  прочь
завладеть чужим, но не хотят ничего делать общим.
     Бажар стал смеяться:
     - При чем тут народ! Ваша личная стража ходит в бархатном тряпье!  Вы
тыкаете пальцем в баб на улицах! Нет женщины в городе, с которой бы вы  не
переблудили! Вы не раздаете народу и  десятой  доли  того,  что  забираете
себе! Куда вы подевали половину казны наместника? Отправили в горы  вместе
с Даттамом... Новые чиновники бьют народ палками, чтобы люди сеяли рис!
     Тут секретарь выронил тушечницу,  и  один  из  телохранителей  Бажара
отшвырнул ее носком сапога. А пророк спокойно сказал:
     - Новые чиновники приводят народ в  чувство,  потому  что  войскам  и
народу нечего есть. Войскам и народу нечего есть потому,  что  вы,  Бажар,
разрушили дамбы на Левом Орхе. А дамбы вы разрушили потому, что  продались
правительству.
     - Это ты продался властям, - закричал Мехвер. -  Ты  не  назвал  себя
императором, чтобы легче было примириться с этими подонками из столицы!
     Телохранители Бажара обнажили клинки. Чиновники  Рехетты  попятились,
понимая, что сейчас их зарежут. Тогда Даттам свистнул: в окнах разорвалась
промасленная бумага, и в зал начали прыгать варвары его свиты.
     Телохранители Бажара окаменели, ведь варвары Даттама были  не  совсем
людьми, и так близки к животной природе, что  в  пылу  битвы  помимо  воли
превращались в медведей и рысей.
     - Ладно, - молвил Бажар. - Не хотел я с тобой ссориться, Рехетта, это
как-то случайно  вышло.  Но  уж  коли  стряслась  такая  беда,  нам  лучше
расстаться.
     Ночью войска Бажара выступили на юг, в направлении столицы империи.
     В суматохе тушечница пропала. Решили: кто-то из охранников  позарился
на талисман. Но, как помнит слушатель, тушечница эта была не кто иной, как
сам Именет. Предстал перед Парчовым Старцем, скакнул ножкой, доложил:
     - Бунтовщики поссорились... И лишь благодаря мне.
     Увы! И на небе чиновники преувеличивают свои заслуги!

     Вечером Даттам свиделся  с  Рехеттой  наедине.  Тот  сидел  в  кресле
обрюзгший и поседевший, как больная сова.
     Надобно сказать, что слухе о блуде пророка были совершенным  вздором.
Просто бабы сами научились: надо взять пыль  из  следа  пророка,  сжечь  в
курильнице, и тогда ночью его подобие придет и совокупится.
     - Ну, и что теперь будет? - спросил Даттам.
     - У всякого восстания  -  три  этапа,  -  сказал  пророк.  -  Сначала
голодные следуют за теми, кто убивает сытых. Потом они  следуют  за  теми,
кто голодает вместе с ними. Потом они следуют за теми, кто накормит  их...
Ты был прав - чье зерно, того и власть... Если  бы  у  правительства  была
хоть капля здравого смысла, - они бы выиграли бой, обещав нам  помилование
и раздав зерно...
     Даттам подумал: "Здравого смысла в Варнарайне давно нет, и богов нет,
остались одни колдуны". Но спросил:
     - И ты бы помилование принял?
     - Я разрешу это сделать другим... Это касается и тебя,  -  слышишь...
Меня хоть и называют воплощением государя Амара, однако  я  не  хочу,  как
твои варвары, забирать с собой людей в могилу.

     А через неделю случилось вот что: почти вся провинция  была  в  руках
кузнецов;  те  чиновники,  что  не  были  истреблены  толпой,  повсеместно
раскаивались и переходили на их  сторону.  Не  могли  взять  только  город
Шемавер в сорока иршахчановых шагах от  Анхеля.  Осаждал  город  бунтовщик
Нейен, а оборонял - чиновник по  имени  Баршарг,  кстати,  из  варварского
рода, который совершенно почти иссяк при государе Иршахчане за  недостаток
почтительности.
     Баршарг сражался доблестно. Он осыпал  бунтовщиков  камнями.  По  его
приказу рабочие смешивали серу с асфальтом, смолой и оливковым  маслом,  а
затем поджигали и выливали эту смесь на осаждающий, которых как бы  осыпал
огненный  дождь.   Чтобы   обезопасить   себя   от   зелья,   применяемого
бунтовщиками, он внимательно следил за подкопами и тут же  рыл  контрмины.
Однажды, когда мина и контрмина встретились, под землей началось сражение,
и Баршаргу удалось  захватить  в  плен  двух  мастеровых,  знавших  секрет
огненного зелья: одного мастерового Баршарг замучил безо всякого толку,  а
второй не выдержал пыток и все рассказал.
     Нейен предлагал Баршаргу перейти на сторону повстанцев и  командовать
десятитысячным отрядом, но тот ответил: "Я потомок Белых Кречетов, и мечом
не торгую". И предложил через гонца:  "Сойдемся  в  поединке  у  городских
ворот. Кто кого убьет  -  тому  и  владеть  городом".  Нейен  рассердился,
обрезал гонцу уши и послал обратно со словами: "Мы не варвары, чтоб решать
судьбы ойкумены поединками".
     Тем временем лазутчики донесли: правительство собрало наконец войско,
солдаты поднимаются на лодках к Шемаверу. Узнав об этом,  Рехетта  кликнул
своих "маленьких человечков", позвал тысячников  и  затворился  с  ними  в
кабинете.
     В этот день Даттам отправился в городской  храм  Шакуника;  двое  его
варваров-телохранителей  везли  в  седельных  сумках  золото.   Это   была
предоплата за зерно, в размере двух третей общей  суммы.  Даттам  спросил,
когда придут баржи с  зерном,  и  шакуники  сказали,  что  не  позже,  чем
послезавтра. Даттам сказал, что если послезавтра  барж  не  будет,  то  он
прикажет своим солдатам сравнять храм с землей.
     Когда Даттам ушел, настоятель долго сидел, глядя ему вслед.
     - Дельный молодой человек, хотя и бунтовщик, - сказал  настоятель,  -
жаль его голову.
     -  На  что  прикажете  употребить  деньги,  полученные  за  зерно?  -
справился эконом.
     - На ссуду правительству, - ответил настоятель.

     А в кабинете  пророка  происходило  вот  что.  Перво-наперво  Рехетта
очертил вокруг себя круг, зажег курильницы, исписал бумажки  заклинаниями,
поставил нефритовую печать.
     Сидели полночи. Наконец внутри круга стало густеть, грузнеть: ноги  -
столпы, голова - как купол, глаза - не глаза, целое озеро,  восьмибашенный
пояс  -  душа  города...   Рехетта   накинул   белый   капюшон,   развязал
восьмибашенный пояс - и прыгнул внутрь.
     Через два часа он появился, усталый и бледный.
     Руководители восстания  стали  расспрашивать  его,  что  да  как,  но
Рехетта только мрачно отмалчивался. Все решили, что ничего путного  пророк
на небесах не выпросил. Уже загасили свечи, как вдруг на окне  разлетелась
решетка и на пол спрыгнул какой-то незнакомец.
     Охрана схватилась за оружие, а незнакомец распахнул плащ и бросил меч
с серебряной насечкой к ногам Нейена:
     - Я - Баршарг. Я спас для наследника  город,  и  это  не  понравилось
командующему наследника. Этот негодяй побоялся,  что  моя  слава  помешает
ему, и донес, что, мол, я храбро оборонял  город  затем,  чтобы  во  время
осады продавать государственное зерно на городских  рынках!  Сегодня  днем
они подписали приказ о моем аресте!
     Тут стража опомнилась. Баршаргу скрутили руки за спиной, привязали  к
столбу. Нейен был сперва зол на Баршарга, хотел повесить  его  на  виду  у
всего войска. Но Рехетта приказал развязать пленника и отдал ему меч.  Все
были поражены, поняли, что колдовство Рехетты опять их спасает. А  Баршарг
сказал:
     - Я  хочу  отомстить  тем,  кто  меня  предал.  План  мой  состоит  в
следующем.  Все  думают,  что  я  отправился  навстречу  правительственным
войскам. Пусть Нейен завтра явится в Шемавер с пятитысячным отрядом, будто
бы сдаться, и захватит город. В это же время мой младший брат проведет вас
через Сизое ущелье в тыл правительственным войскам.

     Через Сизое ущелье Рехетта отправил Даттама с  трехтысячным  отрядом.
Даттам умел обходиться с людьми: и полдня не прошло, а проводник,  младший
брат Баршарга, уже не сводил с него влюбленных глаз и болтал без умолку.
     У входа в ущелье росла огромная  желтая  катальпа.  Отрад  подошел  -
глядят, на катальпе кто-то висит.  Оказалось  -  мертвец.  Ну,  мертвец  и
мертвец, чего тут особенного? Даттама, однако, взяло сомнение:
     - Отчего это он такой свежий?
     Велел схватить проводника,  повесить  рядом  и  бить  палками.  Юноша
сначала упорствовал, потом сознался:
     - Брат хотел заманить вас в ловушку, в ущелье - засада.
     - Видно, эта сволочь и в самом деле торговала  зерном!  -  воскликнул
тысячник Шемад.
     Даттам кинулся в Анхель, но было уже поздно:  на  пути  столкнулся  с
бегущими повстанцами. Баршарг, увы, спрятал иглу в вате! Заманил Нейена  в
свой город, перерезал его людей, переодел солдат в их одежду  и  в  ту  же
ночь на рассвете с безумной дерзостью проник в Анхель.
     И надо же было такому случиться, что  именно  в  эту  ночь  в  Анхель
пришли храмовые баржи с рисом.
     Некоторые потом говорили, что Рехетта заранее через  своих  маленьких
человечков знал, что  Баршарг  -  изменник,  и  хотел  погубить  Нейена  и
Даттама. Достоверно известно только  одно:  как  войска  Даттама  ушли  от
катальпы в зеленом ущелье, мертвец сорвался с  ветки,  хлопнулся  оземь  и
предстал перед Парчовым Старцем Бужвой:
     - Даттам избег воли Неба. А почему? Потому что не верит не  только  в
богов, но и в людей... Разве это может быть терпимо?

     Через неделю  Даттам  нарядился  в  зеленый  плащ  монаха-шакуника  и
отправился в столицу провинции выяснять у храма Шакуника судьбу купленного
им риса. Была середина лета, сушь, в каналах и канавках  сухой  гной:  это
Бажар разрушил дамбы  левого  Орха,  и  еще  под  самым  городом  гусеницы
перекрошили землю. Во рту у Даттама тоже стало сухо: он почувствовал,  что
болен.
     Даттам прошел по городу: объявлений новой власти никто не срывал и не
ел. В одном из объявлений за его голову давали две тысячи и говорили,  что
это его огненные забавы спалили год назад рисовые склады. Вдруг  раздались
радостные клики,  загустела  толпа.  Даттам  подошел:  посереди  ликующего
народа стоял человек в небесно-голубом кафтане и читал такой указ:
     - Отчего случилось восстание? Оттого, что  чиновники  прежней  власти
угнетали народ. Души их почернели от жадности, зубы  народа  -  от  гнилых
корней. Увы! Мы, император  Великого  Света,  небрежно  исполняли  веления
богов! Почему же коварные царедворцы не укоряли нас за это? Если бы  народ
не угнетали и не обманывали - неужели бы взялись за оружие!
     Что это? - стал расспрашивать Даттам, - и что же услышал! Как  раз  в
это  время  государь  узнал  о  размерах  бедствия  и  ужаснулся.  Сместил
виновников с должностей, а иные умерли  от  огорчения.  Господин  Падашна,
мучимый  раскаянием,  отказался  от  должности  наследника  и  удалился  в
монастырь, а наследником государь по  совету  людей  благоразумных  избрал
своего  троюродного  племянника  Харсому.  Тот  немедленно  отправился   в
Варнарайн во главе войск.
     В  списке  чиновников,  сопровождавших  нового  экзарха,  значился  и
Арфарра - не стал-таки монахом... У Даттама в голове все как-то  смеялось,
он подумал: Харсома - мой друг, с  Харсомой  я  договорюсь  о  сдаче.  Как
Баршарг... Баршарг, стало быть, действовал тоже по приказу Харсомы...
     Даттам отправился в храм Шакуника.
     У входа в храм людей было больше, чем травы в поле, -  храм  раздавал
голодающим рис. Главное здание храма стояло на площади, по  витой  лесенке
на колокольню бежал монах, и колокольня была такая высокая, что, казалось,
вместо колокола на ней повешено солнце. А сам храм  -  как  колесница:  на
восьми стенах - восемь колес, восемь колес о восьми спицах, в каждой спице
восемь шагов. Воры побоялись,  власти  остереглись  -  хватать  колесо  за
спицы...
     Вдруг рядом - женский голос:
     - Слышь, монашек, - а у входа в храм с утра чегой-то обыскивают...
     Даттам вздрогнул и понял, чей рис храм  раздает  голодающим...  Пошел
бочком из толпы. Глядь - в переулке конный патруль:
     - Что-то этот монах больно похож на мятежника.
     Тут же его схватили четверо за руки и  поставили  перед  начальником.
Тот сидел на коне и держал меч в левой руке, а щит в правой. А  начальник,
надо сказать, и не думал, что  перед  ним  повстанец,  а  просто  накануне
проигрался в кости и хотел получить с прохожего на отыгрыш.
     - Ты кто таков?
     Даттам промолчал, а в народе стали кричать:
     - Совести у вас нет! Государь амнистию объявил, а  вам  -  на  аресте
нажиться...
     Рядом со стражниками стоял мальчишка-разносчик, державший  на  голове
плоскую корзину с салатовыми кочанами и жареным гусем. Один из  стражников
вытащил гуся из корзинки и начал есть. Тут  разносчик  обиделся,  -  шварк
корзинкой о голову стражника. Кочны так запрыгали по  мостовой.  А  Даттам
вырвался из рук стражников, подскочил к начальнику и ударил по щиту ногой.
Щит прыгнул и своротил тому всю челюсть. Другого стражника Даттам  заколол
ножом и бросился бежать.
     - Вот это молодец! - кричали в толпе.
     А Даттаму совсем стало плохо. Он добежал до городских  ворот,  принял
степенный вид и даже понять не может - это желтые куртки или желтые  пятна
у ворот. Разобрался, наконец, что  куртки.  Потихоньку  прошел  колоннадой
синего храма и вылез из города по старому  водопроводу,  разрушенному  его
машинами.
     Даттам побежал по дороге прочь от столицы: солнце  палило  над  самой
головой, все деревья покорежились и увяли, вдоль дороги - только столбы  с
предписаниями  и  без  тени.  И  у  самого  седьмого  столба   прямо   под
иршахчановым оком - кучка всадников, и свернуть  некуда.  Поравнялись;  на
переднем всаднике бирюзовый кафтан, трехцветный шнур по оплечью,  и  глаза
золотые, как яшмовая печать - секретарь экзарха, Арфарра.
     Арфарра оглядел бродячего  монаха,  побледнел  и  ткнул  коня  носком
сапога. Всадники поскакали дальше. Вдруг один из них обернулся и говорит:
     - Слушай, божья птичка, где это ты по  такой  жаре  промок  по  пояс?
Неужто теперь из города выпускают только по водопроводу?
     Тут, однако, иршахчаново око со столба подмигнуло Даттаму,  и  дорога
вспучилась, и Даттам вместо ответа упал ничком прямо в пыль...
     А дух дорожного столба задернул око и доложил:
     - Преступник схвачен. Обидно, однако, что обязанности  за  чиновников
земных выполняет лихорадка, да еще из варварской страны...

     Даттаму чудились всякие ужасы, мертвецы на золотых  ветвях,  приходил
Мереник и хохотал: "Ну, так кто из нас неудачник...", было  видно,  что  у
секретарей в управе Бужвы - сероводород вместо крови.
     Через неделю Даттам очнулся: каменный мешок,  стены  сочатся  слезой,
как соевый сыр, руки склеены веревкой, а волосы и платье - кровью и тухлым
яйцом. Каждый день, пока он был без сознания,  стражники  обкладывали  его
бычьими потрохами и били над ним гусиные яйца, -  лучшее  средство  против
колдовства...
     Вечером на Даттама надели белый плащ и снесли в судебную залу, где по
семи углам курились треножники и на письменном коврике прилежный секретарь
растирал тушь. Однако, надо сказать, от Даттама так мерзко  несло  гусиной
кровью, что даже аромат "мира и спокойствия" не помогал. А в восьмом  углу
сидит человек - в простом платье без  знаков  различия,  брови  -  оправа,
глаза - жемчужины, так и чувствуют собеседника. Исхудавший, озабоченный  -
Харсома!
     Стали оглашать обвинение. Читали долго,  однако,  о  покупке  риса  у
храма не сказали ни слова, не сказали даже, что Даттама первый раз взяли у
храма и в монашеском плаще, а написали, что колдун проник  в  город,  чтоб
навести порчу на цистерны с водой.
     - Ты согласен с этим? - спросил Харсома.
     Даттам вспомнил: не хватай колесо за спицы...
     - Да, господин экзарх.
     Стали опрашивать свидетелей. Мальчишка-разносчик показал:
     - У меня в  корзинке  лежал  салат  витлуф  и  жареный  гусь.  Колдун
выхватил корзинку, закричал: "Оживи!" Гусь  перевернулся  и  ожил,  колдун
ухватил за хвост и полетел.
     Тут, однако, у Даттама от казенных благовоний закружилась голова,  он
потерял сознание и смертного приговора не слышал.

     Меж тем дела у мятежников снова пошли на лад: Бажар и  Рехетта  ссору
свою, что называется, прикрыли шапкой. Бажар захватил половину  Иниссы,  а
Рехетта обложил столицу провинции и  грозился,  что  превратит  в  лягушку
всякого, кто обидит племянника. Наследник Харсома приказал не  торопить  с
казнью и беречь Даттама, как золотую денежку. А тюремщики боялись  пророка
и жалели его племянника.
     Тюремщики кормили Даттам с ложечки и вздыхали:
     - Вот ведь какая глупая доля у колдуна! Летает человек на  облаках  и
на треножниках, может обернуться уткой и барсуком, а окропишь его  гусиной
кровью - и пропало все его умение. А любому мужику эта кровь нипочем, лей,
не лей, глупей не станет.
     -  А  у  меня  сыну  было  бы  столько  же,  совсем  был  молоденький
парнишечка: покойный наместник затравил его собаками.
     Как-то раз Даттам проснулся чистенький, как луна в колодце. Тюремщики
собрались вокруг и рассказывали друг другу про него басни.
     - Не думай, - сказал один. - Никто про порченные цистерны  не  верит,
это господин Баршарг сочинил из мести за брата. Всем известно, что ты знал
о приезде экзарха и пришел с ним поговорить. Вы же, говорят, с ним  старые
друзья... А злые люди тебя до наследника не допустили.
     - А милостив ли наследник? - спросил Даттам.
     Тюремщики вздохнули:
     -  Сад  счастья,  источник  изобилия...  Говорят,  однако:  будто  бы
назначили его, чтоб сгубить в  государевых  глазах...  Войска  не  дали...
Каждый шаг стерегут... Попробуй он тебя помиловать или с тобой поговорить,
тут же и его голова полетит...
     Даттам смотрит: седоусый  охранник  утирает  рукавом  слезы.  Утер  и
говорит:
     - Если тебе чего надо, ты скажи.
     Даттам подумал:
     - Плитку туши, да монаха-шакуника, исповедаться.
     Тюремщик удивился:
     - Я думал, лягушиных лапок или ногтей от покойника. Ты не  думай,  их
сейчас не трудно достать, ногти-то.
     Даттам улыбнулся суеверию тюремщика и сказал:
     - Я сейчас не могу колдовать, из-за этой гусиной крови, и  еще  долго
не смогу...
     Следующей ночью охранник пронес в тюрьму  набивной  кафтан  казенного
курьера, завернул Даттама в плащ и вывел через сад на улицу.
     - Иди, - сказал стражник.
     - Безоружным? - удивился Даттам, - ты мне  хоть  кинжал  какой-нибудь
дай.
     Стражник отдал ему свой кинжал, и Даттам в ту  же  секунду  приставил
его к горлу стражника:
     - А ну, рассказывай, кто тебе заплатил за мое бегство?
     Стражник захныкал:
     - Секретарь экзарха, господин Арфарра.
     Даттам подумал: "Чтобы спасти меня, Арфарра рискует  жизнью!  А  что,
если этот глупый стражник проговорится? Арфарра займет мое место на дыбе!"
     И перерезал шею своему спасителю.
     "Теперь-то он точно не выдаст Арфарру", - подумал  молодой  мятежник,
утопив труп в казенном озерце, том самом, в которое когда-то старый  судья
швырнул взятку Бужве.
     Ночевал Даттам у казенной гадалки: поел пряженных в масле  лепешек  и
велел разбудить его в час Росы, чтоб выйти из  городу  вместе  с  народом,
ходившим на строительство укреплений;  стражники  должны  были  заявить  о
бегстве лишь в полдень.
     И вот  сосед  по  шестидворке  отогнул  занавеску  и  видит:  гадалка
принимает то ли любовника, то ли вовсе клиента в неурочный час. А  он  сам
имел на женщину виды... Разве может такое быть терпимо?
     Даттам очнулся оттого, что  что-то  мокрое  капало  ему  за  шиворот.
Дернулся: трое стражников справа,  двое  слева,  а  шестой  бьет  над  ним
гусиное яйцо.
     - Эй, - кричит один, который слева, - трех яиц хватит,  из  остальных
яичницу сделаем...
     Потом привязали Даттама к лошадиному хвосту и проволокли  через  весь
город.

     На допросе Даттам показал, что свел в  камере  знакомство  с  крысой,
обменялся с ней одеждой, а сам утек через нору.
     - А крысу, - говорит, - чтобы стража не заметила, проклял до полудня,
- велел носить человечью личину...
     Секретарь экзарха, Арфарра, сидел с закоченевшим лицом в углу  и  вел
протоколы допроса.
     Вечером Даттам смотрел через оконце вверху:  небо  улыбается,  цветет
фейерверками, за стенами ликует народ. Даттам понял, что войска мятежников
отходят от столицы и  подумал:  завтра  меня  казнят...  Стало  одиноко  и
страшно. В конце концов, двадцать два года...
     А потом вдруг пошел дождь: это  искренние  молитвы  экзарха  развеяли
злые чары...
     Наутро  пришли  стражники,  остригли  арестанта,   переодели,   пряча
глаза... Понесли в паланкине  с  решетками  к  площади  назиданий.  Даттам
глядит: солнце сверкает на мокрой черепице, пахнет  свежими  лепешками,  и
зелень так и лезет, так и  тянется,  хватает  за  душу  пальчиками.  Стоит
Верхний Город, - здания  как  жемчужины,  стены  как  оправа...  осунулся,
погрустнел.
     Даттама, однако, пронесли  мимо  площади  для  назиданий  под  самыми
иршахчановыми очами, мимо управ, мимо цехов, через семь ворот, через  пять
арок - вниз, вглубь, - крытой дорогой внутрь Шакуникова храма.
     Развязали, повели... Сюда  мятежники  не  ходили:  лес  колонн,  кущи
столбов, старая катальпа  меж  золотых  столбиков,  нефритовая  галерея...
Ввели в павильон: стены - в узорочье, узорочье -  в  зеркалах,  от  зеркал
павильон как человечья душа: снаружи - замкнут, изнутри - безграничен.
     В  зеркальной  комнате  сидели  трое,  настоятель   храма   Шакуника,
секретарь экзарха Арфарра, и сам  экзарх.  Экзарх  обмахивался  веером,  а
Арфарра прямо на коленях держал обнаженный меч.
     Экзарх махнул веером, стражники ушли и затворили за собой  дверь,  но
рук Даттаму так и не развязали. Экзарх кивнул Даттаму, чтобы  тот  сел,  и
проговорил:
     - Великий Вей, как ты бледен! Как спаржа, отлежавшаяся в земле.
     Даттам пожал плечами:
     - Я так понимаю, - сказал он,  -  что  мой  дядя  вчера  отступил  от
города, и меня завезли сюда попрощаться перед казнью.
     - Ваш дядя, -  сказал  экзарх,  -  вчера  был  назначен  моим  указом
наместником Варнарайна, а сегодня утром его войска вместе с моими войсками
выступили против  разбойника  Бажара.  Только  злодеяния  прежних  властей
толкнули народ на мятеж: почему бы  не  помириться  с  теми  бунтовщиками,
которые, по мере сил, выказывали свою преданность династии?
     Даттам помолчал, а потом сказал:
     - Я знаю Рехетту. Он отпустит войска, а сам покончит с собой.
     Экзарх засмеялся:
     - Ты, Даттам, знаешь своего дядю еще хуже,  чем  черную  магию,  -  и
протянул Даттаму зеленый треугольник.
     Даттам развернул письмо: а  это  был  ежемесячный  отчет  соглядатая.
Адресован он был лично Харсоме, а подписан пророком, и число на нем стояло
за две недели до начала восстания.
     Тут-то Даттам понял, и  отчего  пророк  отказался  от  императорского
титула, и отчего не хотел звать варваров, и отчего поверил Баршаргу.
     - Это что ж, - спросил Даттам нового наследника империи, - мы подняли
восстание по твоей указке?
     - Разумеется, да, - сказал справа Арфарра. - Истинные  причины  вещей
скрыты от людских глаз, однако же нет вещей, у которых не было бы истинных
причин.
     - Разумеется, нет, - сказал настоятель храма Шакуника.  -  Провокация
опасная вещь. Если государство играет  с  огнем,  как  ребенок,  оно,  как
ребенок, и обожжется.
     Тогда Даттам повернулся к монаху.
     - И вы обо всем знали, - спросил он, - еще до того, как  продали  нам
зерно, содрав за опасность впятеро против обыкновенного?
     Настоятель удивился:
     - Никакого мы зерна  не  продавали...  В  благодарственном  манифесте
экзарха как раз отмечено, что монастырь прислал в Анхель рис даром, в  дни
народного бедствия...
     Помолчал и прибавил:
     - Между прочим, наш дар окупился сторицей - господин экзарх пожаловал
нам земли по Левому Орху.
     Даттам уронил голову в скованные руки и прошептал:
     - Значит, мы даже не могли выиграть. Великий Вей - вождь повстанцев -
провокатор правительства!
     И расхохотался. Потом умолк и спросил:
     - Ну а мне-то вы зачем все это рассказываете? Перед  виселицей?  Я-то
милости недостоин, я провокатором не был...
     Арфарра молчал.
     - Не скрою, - сказал Харсома, - ваши  преступления  велики,  господин
Даттам. Пролиты реки крови, пепел  от  рисовых  хранилищ  достигает  локтя
толщиной, матери варят младшего брата на ужин старшему... Кто-то же должен
за все это отвечать?
     - Тот, кто нанимал провокаторов, - заорал Даттам, вскакивая на ноги.
     - Сядь, - негромко сказал Харсома.
     - Нет не сяду! Мы сожгли  половину  провинции  и  продавали  варварам
другую, - и все затем  только,  чтобы  ты  сел  на  место  этого  мерзавца
Падашны?
     Но тут Даттама, от слабости, зашатало на ногах,  и  он  действительно
сел в кресло, чтобы не упасть  в  ноги  Харсоме.  Потом  он  повернулся  к
настоятелю храма Шакуника и спросил:
     - А что вы сделали с теми сорока тысячами золотых, которые я заплатил
вам за зерно?
     - Я уже ответил вам, - сказал настоятель, - что никакого  зерна  храм
бунтовщикам не продавал, но если вы так настаиваете, я могу  сказать,  что
эти деньги мы ссудили правительству на определенном условии.
     - Каком?
     - На условии, что вас отдадут нам.
     Даттам поднял брови.
     - Вы слишком хороший делец и  изобретатель,  господин  Даттам,  чтобы
скормить вам речным угрям. Мы хотим, чтоб  вы  трудились  на  благо  храма
Шакуника.
     - Но я  вовсе  не  собираюсь  становиться  монахом!  -  запротестовал
молодой бунтовщик.
     - Вам придется выбирать между рясой  и  плахой,  Даттам,  -  вмешался
Харсома, - никто, кроме храма Шакуника, не  может  защитить  вас.  Баршарг
требует отдать тебя ему, за то, что  ты  повесил  его  брата.  Твой  дядя,
наместник провинции, тоже не хотел бы  оставлять  тебя  в  живых,  а  если
собрать имена всех, кто казнен тобой и выпустить из тебя всю кровь, то  на
каждое из имен не придется и по половинки капли...
     - Говорило сито иголке -  у  тебя  на  спине  дырка,  -  презрительно
пробормотал Даттам.
     Но, конечно, ему ничего не оставалось, как принять предложение.

     Вскоре в столицу доложили: наместник Харсома  вынул  стрелу  беды  из
тела государства, провел народ по мосту милосердия в сад изобилия.  Бывший
первый министр от досады помер.
     Мятежник Бажар, правда, еще бесчинствовал: нашел где-то золотоглазого
оборванца и обул его в государевы  сандалии.  Наконец,  сдался  Даттаму  и
Арфарре. Наследник и ему обещал жизнь. Господин Арфарра,  однако,  обманул
доверие экзарха, молвил: "Когда тушат пожар, не смотрят, чиста-ли вода", -
и приказал зарубить вора.
     Через четыре месяца в провинции отмечали Государев День. Расцвели  на
улицах золотые гранаты, реки наполнились молоком и  медом;  и  бродили  по
улицам боги, которые есть не что иное, как слова мудрых указов.
     Было,  однако,  невиданное:  по  всей  провинции  ходил  корабль   на
деревянных гусеницах - золотые борта, серебряные весла. Слова при  корабле
были такие: Государь - корабль, народ -  море.  Хочет  -  несет,  хочет  -
опрокинет... А секретарь Арфарра ухитрился даже небо раскрасить надписями:
это тогда в Варнарайне впервые стали пускать шутихи и ракеты.
     Экзарху же доложили: "В древности Золотой Государь взошел на  Голубую
Гору, обозрел мир, и от этого государство процвело".
     Экзарх Харсома отправился к горам. Отказался от казенного  паланкина,
проделал весь путь на лошади, как простой  чиновник,  чтобы  народ  всегда
имел к нему доступ.
     Накануне молебна наследник изволил спуститься  в  заброшенные  шахты.
Долго стоял, будто ждал Золотого Государя,  потом  со  слезами  на  глазах
молвил:
     -  Увы!  Народ  Великого  Света  после  мятежа  -  как  неоперившийся
жаворонок. Надобно его жалеть, - ибо,  бывает,  и  жаворонок  в  неразумии
клюет кречета... Разве стал бы государь Амар преемником Золотых Государей,
если бы не помощь рудознатца Шехеда.
     Помолчал и спросил у Даттама:
     - А правда ли, что в стране варваров еще много легкого железа?
     На следующий день взошли на гору, исполнили обряды. Наследник сказал:
     - Нынче все наши мысли - о достижении мира  и  спокойствия.  Когда  в
государстве царит мир и спокойствие, человек думает о том, как преумножить
собственное добро. Когда же в государстве  царим  смута  и  бунт,  человек
думает о том, как завладеть добром  ближнего.  Поистине  цель  государя  -
добиться, чтобы простые люди сохраняли  нажитое  и  старались  приумножить
его.  Ибо  чем  больше  в  государстве  богатых  людей,  тем  богаче  само
государство.
     Секретарь Арфарра молвил, указывая по ту сторону Голубых Гор:
     - Некогда ойкумена доходила до самого океана, а ныне океаном называют
маленькое озеро в государевом дворце!  Государство  расколото,  и  трещина
проходит  через  сердце  наследника!  Пока  не   восстановим   целостность
государства, в нем будут непременно случаться беды, бунты и неурожаи!
     Вечером, наедине, экзарх спросил Даттама:
     - А вы что скажете о целостности государства?
     Тот поклонился, оправил шелковый монаший паллий и ответил:
     - Увы! Варвары кормятся с  копья,  мочатся  с  седла...  Прежде  надо
научить их жить не для войны, а для мира... Разрешите  храму  торговать  с
королевством, - мы научим их уважать мирную выгоду, и они сами отдадут нам
земли.
     Надобно сказать, что храм и раньше  нарушал  торговую  монополию,  но
тайком.
     - А потом, - прибавил, поколебавшись, Даттам, -  не  все  у  варваров
достойно  осуждения.  Например,  крестьяне  их   пребывают   в   бедности,
немыслимой для жителя ойкумены, однако ж не жалуются и не бунтуют.
     - Почему? - быстро спросил экзарх.
     - Потому что над ними - не чиновник с  печатью,  а  сеньор  с  мечом.
Потому что нет, увы, государя, которому подают жалобы, и  потому  что  нет
людей мудрых, учащих народ стоять за свои права...  И  поэтому,  -  сказал
Даттам, - хотя железо в стране варваров спрятано так  же  глубоко,  как  и
здесь, добыть его легче.
     Долго смотрел наследник на далекие горы, еще пребывающие во мраке, и,
вздохнув, молвил:
     - День сменяет ночь,  и  ночь  сменяет  день,  и  изо  лжи  рождается
истина... День, однако, сменяет ночь  -  чтобы  на  полях  росли  колосья.
Что-то же растет и в истории?
     Вздохнул и вынул из рукава золотого государя.
     - Говорят, - сказал наследник, - деньги  -  те  же  знаки  собранного
урожая. Почему же  тогда  не  размножаются  они,  как  зерна?  Говорят:  в
древности государев лик рисовали на монетах, и  деньги  размножались  сами
собой. Говорят: золото ближе по свойствам к зерну, чем бумага.
     Засмеялся и добавил:
     - Что ж, - пусть храм торгует с королевством.

     В этот год случилось чудо:  у  подошвы  Голубой  горы  стала  оживать
мертвая половина старого ясеня, пустила клейкий листок.  А  одному  ярыжке
было  видение:  зашкворчали  яшмовые  вереи,  расскочились  засовы,  камни
Золотой Горы перекинулись Золотым Городом...
     Гадальщики и прочие чародеи  остались  только  те,  что  приписаны  к
цехам.

                                    13

     Минуло три недели с тех пор, как в Ламассу пришло  первое  письмо  от
Бредшо, и неделя с тех пор, как явился он сам.
     Ранним утром накануне Весеннего  Совета  королевский  советник  Клайд
Ванвейлен навестил свой городской дом.
     Ванвейлен никогда теперь не носил передатчика, а дни и ночи  проводил
во дворце. Земляне узнали о том,  что  советник  проехал  через  городские
ворота, от толпы просителей, внезапно заполонивших двор.  По  распоряжению
советника ворота всегда держали открытыми, а на кухне двое поварят  варили
каши и похлебки.
     Ванвейлен соскочил с лошади, собрал прошения, положил их в переметную
суму,  каждого  посетителя  утешил,  суму  отнес  в  свою  горницу.  Потом
спустился в залу, где собрались остальные шестеро землян, швырнул на лавку
шитый плащ королевского советника и попросил какой-нибудь еды:
     - А то с вечера было  недосуг  поесть.  Арфарра,  -  прибавил  он  со
смешком, - по-моему, только медузий отвар пьет. Здоровому человеку рядом с
ним невозможно.
     Бредшо спросил:
     - Ты где был вчера?
     - На дамбе, - ответил Ванвейлен.
     - Неправда, - ответил Бредшо. - Я там был с Даттамом, тебя  на  дамбе
не было.
     Ванвейлен молча уминал молочного поросенка  с  серебряной  тарелки  о
трех ножках.  Поросенка  вчера  прислали  с  королевского  стола.  Серебро
поднесла депутация из Семиречья.
     Бредшо  внимательно  оглядел  одежду  Ванвейлена,  особенно   юфтяные
сапожки, и решил, что одежда слишком чистая для человека с таким  утренним
аппетитом. Он покинул залу, прошел в горницу, развернул  переметную  суму.
Там  лежало  шерстяное  платье  и  грубые  кожаные  сапоги,  перепачканные
зеленоватой,  в  каолиновых  прожилках  глиной.   Бредшо   давно   исходил
окрестности Ламассы и знал, что возле дамбы такой глины нет: есть ближе  к
городу, там, где обнажилось старое  русло.  Бредшо  решил  не  скандалить,
спустился вниз.
     Ванвейлен внизу объел поросенка,  съел  целую  тарелку  лапши,  запил
красным чаем, вытер губы и сказал:
     - После Весеннего Совета я  еду  королевским  посланцем  в  Кадум,  а
оттуда - на Север.
     Все потеряли дар речи, а Бредшо спросил:
     - А корабль?
     Надо сказать, что земляне, не считая Ванвейлена, потратили три недели
не зря. Из  погребов  бывшей  бакалейной  лавки  вынесли  бочки  и  крюки,
навесили замки с  секретом.  Достали  все  необходимое,  -  вернее,  треть
необходимого, и кое-как  Стависски  и  Шенфельд  ухитрились  запеленговать
аварийные позывные корабля, наложить  их  на  карту,  вычислить  место,  и
вычислили: выходило, что корабль лежит  где-то  возле  столицы  провинции.
Слишком уж точно свалился: куда как вероятней, что был притащен...
     - А что - корабль? - сказал Ванвейлен. - Пилоты - и  без  меня  есть,
если вам дадут улететь. Связь теперь будет, по крайней мере  до  тех  пор,
пока шпионов с неба не подвесят  на  стенке  вверх  ногами.  И  это  очень
отрезвляюще  подействует  на  чиновников  империи,  что  они  не  обладают
монополией на шпионов с неба...
     - А почему вы, собственно, думаете, что нас сразу зачислят в шпионы?
     Ванвейлен пожал плечами:
     -  В  империи  две  тысячи  лет  как  небо   населено   исключительно
чиновниками, судьями и шпионами. Под первые два разряда вы не подходите.
     Доел кусок лепешки, вымыл руки в бронзовой лохани и сказал:
     - Никогда в жизни я не приносил и не принесу столько пользы,  сколько
сейчас. И, заметьте, я не загоняю  ручей  в  гору  сообразно  собственному
разумению, я делаю то, что делает Арфарра.
     - Так, - осведомился Бредшо. - Может, господин  королевский  советник
хоть скажет своим недостойным соплеменникам, что будет на Весеннем Совете?
Говорят, чудеса будут.
     - Это не мои тайны, - спокойно возразил Ванвейлен. - К  тому  же  тут
кое-кто слишком дружен с Даттамом.
     - А то будет, - ответил вкрадчиво Стависски, -  что  после  Весеннего
Совета королевские  посланцы  поедут  наводить  порядок  по  всей  стране.
Срывать незаконнорожденные замки...
     - Если порядок, - сказал Ванвейлен, - это когда бедняк не  дрожит  за
жизнь, а богач - за имущество, то да - наведем порядок.
     Бредшо посмотрел на него и сказал:
     - Даттам мне вчера говорит: "Товарищ ваш теперь даже головку  держит,
как Арфарра-советник. Только вот глаза все равно не яшмовые..."
     - Сволочь твой Даттам, - сказал Ванвейлен. - Если бы Небесные Кузнецы
победили, он бы в империи завел порядки хуже иршахчановых.
     - Что, - спросил Стависски, - не жалеешь, что Марбод Кукушонок жив?
     На щеках Ванвейлена  вспыхнуло  два  красных  пятна,  он  помолчал  и
ответил сквозь зубы:
     - Он еще сам об этом пожалеет.
     На прощание королевский советник встал, спустился  вниз,  разыскал  в
сенях  плоскогубцы,  поднялся  вверх,  снял  с  гвоздя  тяжелый  подвесной
светильник из  белой  бронзы,  со  свисающими  кистями  дымчатых  топазов,
вытащил из бревна гвоздь, на котором светильник висел,  вручил  светильник
старшему Хатчинсону, а гвоздь - младшему Хатчинсону, и сказал:
     - Железных гвоздей рядом с порогом не вбивают. Придут люди и  скажут:
"В доме советника Ванвейлена скоро будет несчастье".
     Подхватил шитый плащ и был таков.
     Когда он выезжал за ворота, в окно  высунулся  разъяренный  Бредшо  и
проорал:
     - Эй! Клайд! Не берите взяток подвесными светильниками, которые  надо
вешать на железные гвозди!

     Клайд Ванвейлен весьма изменился: он  почувствовал  вкус  того,  чего
доселе не знал: власти. В глубине души он дивился необыкновенной быстроте,
с которой можно  было  достичь  вершин  в  обществе,  гордящемся  родом  и
кланом... Это все равно, если б его отец в первый же месяц после эмиграции
попал в сенат. Ванвейлен, конечно, не обманывался насчет своего статуса  и
понимал, что возвышение его - не от избытка, а от  недостатка  демократии:
королю и Арфарре выгодно иметь при себе людей, зависящих от самого короля,
а не от обычаев и людей страны.
     Впрочем, из земельных грамот было видно, что истинно древних родов  в
королевстве всего три-четыре. А большинство было таких, чей дед  или  отец
сообщал предыдущему владельцу поместья: "Мой род начинается с меня, а твой
-  оканчивается  тобой..."  В  империи   власть   имущие   величали   себя
представителями народа, в королевстве - представителями знати, но  кто  из
них лгал больше - неизвестно.
     Большая  часть  времени  королевского  советника  была  занята,   как
водится, судебными исками. Люди уверились,  что  король  и  в  самом  деле
призывает показывать "неправды и утеснения собственников  в  принадлежащем
им имуществе" - и показывали. По первому разу Ванвейлен спросил у  Арфарры
совета. Тот усмехнулся и ответил, что хороший судья судит не по закону,  а
по справедливости. Ванвейлен вскипел. Вскоре он понял, к своему ужасу, что
Арфарра был прав. Через неделю он  забыл  многое,  непригодное  для  этого
мира, и понял, что Марбода Кукушонка надо было повесить в назидание иным.
     Иски  ограбленных  крестьян  были  однообразны,  как  симптомы  одной
болезни, и началась эта болезнь, действительно, задолго до завоевания. Еще
тогда  люди  богатые  и  влиятельные  обманом  или   насилием   заставляли
переписывать  на  себя  землю,  принадлежащую  среднему  классу,  а  потом
отдавали эту землю обратно бывшему собственнику  -  но  уже  в  обработку.
Средний класс исчезал: земли пустели. Тогда-то  Золотой  Государь  учредил
общины, стал снижать налоги и прощать  недоимки.  Но  все  было  напрасно,
самый  механизм  прощения  недоимок  обратился  против  фермеров:  человек
маленький вынужден был платить аккуратно, а  человек  влиятельный  хитрил,
крутился - пока не выходило прощения всех недоимок...
     Все это происходило  до  завоевания  (а  в  империи  это  происходило
сейчас), а после завоевания обман уступил место насилию. Человек  с  мечом
явился на землю человека без меча и удивился:  "Разве  справедливо,  чтобы
побежденные пользовались роскошью и довольством, а я скитался без крова  и
одежды? Ладно! Либо ты отдашь мне часть урожая, либо  я  каждый  год  буду
жечь твой урожай и дом."
     Теперь  люди  собиралась  со  всего  королевства  и  просили  вернуть
ворованное. От рассказанных ими  историй  Ванвейлен  перестал  спать,  как
Арфарра.
     Иногда на землю составлялись купчие и дарственные. Иногда  ничего  не
составлялось. Иногда сеньор клялся, что купчая была, да сгинула,  а  холоп
клялся, что купчей не было.
     В  последних  двух  случаях  землю  можно  было  вернуть   подлинному
собственнику по закону. В первом случае ее  можно  было  вернуть  лишь  по
справедливости. Ванвейлен, сначала с помощью  стряпчих,  а  потом  и  сам,
быстро выучился находить  изъяны  в  купчих...  Составленные  неграмотными
юристами,  заверенные  недолжным  образом,  без  необходимых   свидетелей,
зачастую задним числом, - купчие легко можно было пересмотреть и отменить.
     Ванвейлен утешался тем, что, когда сеньор предъявляет законную купчую
на крестьянскую землю  -  это  как  если  бы  шантажист  предъявлял  права
собственности на деньги, полученные от шантажа.
     Беда была в другом.
     Бывшие частные земли сеньоры отнимали,  а  бывшие  государственные  -
получали в пожалование. И вот, когда дело  касалось  отношений  сеньора  и
вассала,  надо  было  блюсти  -  Справедливость.  А  когда  дело  касалось
отношений сеньора и государства, надо было блюсти - Закон.
     Как крестьянин держал из милости землю, принадлежащую сеньору, так же
и сеньор держал из милости землю, принадлежавшую государству.
     Когда-то  эти  земли  давались  чиновникам  за  службу:  в  сущности,
казенная квартира и служебное довольствие. У государства не было денег,  и
оно платило за службу натуральными  продуктами.  Потом  государство  стало
слабеть - а держатели поместий и земель жирели.
     После  завоевания  короли,  полагая,  что  единственная   обязанность
государя  есть  война,  раздавали  земли  за  военную  службу.  Это   было
катастрофой.
     Ссылаясь  на  лихоимство  государевых  посланцев,  держатели   земель
добились привилегий: не пускать на свои земли судей и  сборщиков  налогов.
Сами государи немало тому способствовали. Они смотрели на государство  как
на частное имущество, завещали  его  и  разделяли,  -  и  в  глубине  души
полагали, что налоги собираются для  того  же,  для  чего  чиновник  берет
взятки, - чтобы строить  дворцы  и  утопать  в  роскоши.  Иногда,  подобно
совестливому взяточнику, каялись и отказывались от налогов...
     По закону земли сеньоров  по-прежнему  принадлежали  казне;  а  право
давности и справедливость заставляли признать их  принадлежащими  родам...
По закону требовалось подтверждение пожалованию с каждым новым  владельцем
или новым королем: нынешний король был умница, подтверждений не  давал:  и
уже не меньше трети родовых земель было таковыми незаконно - просто вопрос
об этом до поры до времени не поднимали... Будь знать  заодно,  она  давно
могла бы навязать новые законы, но тот же принцип, что заставлял  сеньоров
враждовать с королем, заставлял их враждовать и друг с другом.
     Если и была где-нибудь когда-нибудь солидарность  класса  -  сеньоров
это не касалось. Их личную преданность можно было купить  красивым  конем,
богатым подарком, и их вечная надежда была  та,  что  король  отнимет,  по
закону, землю врага и соперника, и отдаст ее верному вассалу.
     Политическая  беспомощность  большинства  из  них   была   совершенно
изумительна.
     На Весеннем Совете речь должна была идти об  их  существовании,  -  а
прошение, представленное ими, спешно пополнялось  пунктами  о  том,  чтобы
горожане не смели носить шелковых лент, подобающих лишь людям  знатным,  и
не смели строить домов выше, чем в два этажа.
     Ванвейлен отдавал себе отчет в том, что взгляды его  -  суть  взгляды
Арфарры. Да! В стране не будет благоденствия,  пока  власть  не  добьется,
чтобы простые люди сохраняли нажитое и стремились  преумножить  богатства.
Пока крестьянин, мелкий собственник, не получит землю обратно.
     Однако союзником мог быть только тот, кто умеет  воевать,  и  поэтому
сами крестьяне были союзниками никудышными.  Оставались  -  города,  с  их
ополчением или наемным войском.
     Города - это тоже был не подарочек, Ванвейлен так  думал,  и  Арфарра
так думал. Они жили в скорлупе своих стен, и как яйцо,  в  скорлупе  их  и
давили. А теперь, когда коммуны почувствовали  королевскую  поддержку,  им
понравилось бунтовать и,  конечно,  свобода  хорошая  вещь,  но  стоит  ли
топтать на токах шестилетних детишек?
     Ванвейлен, искренне  убежденный  доселе,  что  революции  -  недавнее
политическое новшество, увидел, что в  городах  побережья  они  случаются,
правда, несколько  реже  войн,  но  зато  значительно  чаще  неурожаев,  а
хозяйственный эффект имеют приблизительно такой же.
     Тот самый светильник белой бронзы, который  так  взбесил  Ванвейлена,
был преподнесен  гражданами  города  Лудды.  После  преподнесения,  слегка
захмелев, граждане рассказали ему, как разобрали черепицу  святилища,  где
укрылся  граф  Замид,  графиня  с  детьми  и   их   люди,   пообещали   им
неприкосновенность и перебили безо всякой жалости. В  подвигах  своих  они
подражали сеньорам, но с основательностью  людей  состоятельных  полагали,
что дело - не об убийстве, разумеется, а об осквернении святилища, - можно
будет замять светильником. В этой революции сторонники дома Замидов носили
желтые банты и назывались сторонниками правления лучших людей, а  люди  из
дома Беттов носили красные банты и назывались сторонниками  народовластия.
Впрочем, половину людей в городе Лудде убили на самом  деле  из-за  денег,
данных в долг, и это отнюдь  не  способствовало  доверию  в  имущественных
делах.
     Крестьяне приходили в  королевский  совет  со  справедливой  верой  в
доброго короля, а горожане являлись туда со столь же справедливой верой во
всемогущество городского кошелька.
     Но и бесстыдство демагогов, и эгоизм  цехов  приходилось  прощать.  В
глубине души Ванвейлен не мог простить городам одного: сеньоры требовали в
прошении, чтоб горожане не носили шелковых лент, а  горожане  требовали  в
петиции, чтоб благородное сословие не смело заниматься торговлей.
     Но и это приходилось прощать, - за то, что горожане умели драться.
     Да! В  стране  царил  хаос!  Крестьяне  ненавидели  сеньора.  Сеньоры
дрались друг с другом и городами, города враждовали с деревнями, а в самих
городах бились народ тощий и народ жирный, должники и заимодавцы, - и  все
это стекалось на Весенний Совет, и Ванвейлен был согласен с Арфаррой,  что
развязать узлы можно - либо кровопролитьем, либо - чудом.
     Нет! Ванвейлен не собирался делиться с остальными  землянами  планами
на будущее. В  обществе,  лишенном  средств  массовой  информации,  чудеса
играют роль хорошей и тотальной пропаганды.
     Да вот: тысяча разумных доводов не стоила простой малости - кровавого
снега, выпавшего позавчера в замке Ятунов...
     Впрочем, Арфарра-советник полагался  не  только  на  кривые  зеркала,
подземные ходы и анилиновую краску: он и сам  был  неплохим  гипнотизером,
или, пользуясь здешней терминологией, умел "отводить глаза".
     Вероятно, Ванвейлен не так легко относился бы к тому, что делал, если
б Арфарра-советник хотел или мог стать  диктатором.  Но  о  диктатуре  или
демократии речи и не было. Монархия совместима, слава богу, с любым  видом
правления и типом хозяйствования. Речь шла о  том,  чтобы  обуздать  хаос,
царивший в стране. Ибо, если в мире непорядок  и  разбой,  тогда  страдает
каждый, тогда не строят надежных домов и не пашут полей, и никто не  хочет
наживать сверх необходимого, потому что нажитого лишаешься в один миг...
     Был еще - храм.
     Ванвейлен заметил  достаточно,  чтобы  понять,  что  храм  сделал  за
последние годы неплохие химические открытия. Он ужаснулся, узнав  в  одной
из тайных прогулок в руках монаха автоген. Это, кстати, ставило все  точки
над и: сумеют ли в империи, если обнаружат корабль, вскрыть оболочку... Но
вскорости эти мысли забылись, да и вообще все мысли об империи  отошли  на
второй  план,  она  мало  имела,  по  мнению   Ванвейлена,   отношения   к
происходящему...
     Важнее было  то,  что  в  той  стране  научно-промышленная  революция
началась как будто  с  химии,  а  не  с  механики,  и  в  храме,  а  не  в
правительственной академии.
     Монахи не только научились делать открытия, но и добывать  с  помощью
этих открытий деньги: Ванвейлен постепенно понял, что большинство крашеных
тканей и дутых браслетов, продаваемых  в  Варнарайне,  было  не  старинной
технологией, а нововведениями. Пока  королевство  играло  для  храма  роль
сырьевого придатка. Но Ванвейлен не  сомневался,  что  при  прочих  равных
условиях храм найдет выгодным ставить свои мастерские вне бдительного  ока
империи,  и  торговать  не  только  тканями,  крашенными  анилином,  но  и
технологией.
     И всего обидней было то, что открытие механизма, порождающего  деньги
из знания и товары из открытий, принадлежало в значительной мере господину
Даттаму: без него храм так и остался бы компанией ростовщиков и алхимиков.
     И Арфарра делал все, чтобы не поссориться с Даттамом, а Даттам  делал
все, чтобы поссориться с Арфаррой...
     Потому что после того,  как  Даттам  проехал  по  торговым  делам  от
Голубых Гор и обратно, на Весеннем Совете стали попадаться  люди,  которые
вели очень странные речи. Они говорили: "Мы -  ленники  храма,  а  храм  -
ленник не короля, а экзарха Харсомы".
     При этом про экзарха Варнарайна говорили, что он уважает честь и род,
а вот король благоволит к  выскочкам.  Что  Даттам,  племянник  наместника
Варнарайна - человек щедрый и благородный, а Баршарг,  араван  Варнарайна,
между прочим, тоже ведет свой род от Белых Кречетов.
     Что в таком случае "ленники" Харсомы делали на королевском  совете  -
непонятно.  Не  то  -  недружественные  вассалы,  не  то  -  дружественные
иностранные наблюдатели. Но кругом было столько непонятного,  беззаконного
и безумного...
     Главным же безумием, однако, была  сама  вражда  Даттама  и  Арфарры,
вражда предпринимателя и политика. И при этом Даттам  был  готов  на  все,
если речь шла о его личных интересах. А Арфарра, надо признать, был  готов
на все, если речь шла не о его личных интересах.
     Не менее  поучительно,  однако,  было  то,  что  сам  Даттам  никаких
разговоров не вел: словно это было самостоятельное политическое творчество
его сотрапезников.
     Ванвейлен не был на него в обиде за чудеса в  Голубых  Горах:  строго
говоря, Даттам, как и Арфарра, воплотил в жизнь метафору о резне,  которую
можно предотвратить лишь чудом. С той только разницей, что в Голубых Горах
резня намечалась из-за того, что у людей отбирали свободу, а  на  Весеннем
Совете резня намечалась из-за того, что людям свободу возвращали.
     Ванвейлен не мог простить Даттаму другого:  того,  что,  в  сущности,
именно волею Даттама королевство было сырьевым придатком и рынком сбыта; а
империя - местом для мастерских. И Даттам был готов на все, чтоб сохранить
монополию. Не страшны были Даттаму ни законы про "твое" и "мое", ни  замки
с сеньорами -  но  вот  свободное  предпринимательство  и  антитрестовское
законодательство - этого несостоявшийся государь Иршахчан вынести не  мог.
Этот человек был: и кабана съест, и про муху скажет: "тоже мясо".
     Даттам старался,  чтобы  все  от  него  зависело.  Поэтому-то  держал
мастерские только в империи - хранил монополию. Поэтому-то лично ездил  по
местным горам. А вот пропади Даттам, помри, например, от шального вируса -
и пропадет половина торговых связей... Даттаму  хроническая  анархия  была
выгодна - он плавал только в мутной воде. Как вокруг не было  государства,
а  была  личная  преданность  -  и   предательство,   так   и   свободного
предпринимательства не было, - а были личные торговые связи.
     Даттам вроде бы смирился  с  тем,  что  происходит  в  королевстве  -
показывал когти и ждал, сколько ему предложат. И поэтому,  когда  приходил
жалобщик и говорил, к примеру, что Шамаур Рысий Хвост окружил  его  хутор,
похватал слуг и служанок, а его  самого  с  женой  повесил  коптиться  над
очагом, пока подлые люди не откроют кубышки и  не  напишут  дарственную  -
тогда  дарственная  соответственным  образом  пересматривалась.  А   когда
жалобщик приходил и рассказывал то же  самое  о  людях  Даттама,  -  тогда
приходилось утереться, сложить жалобу в особый ларец и велеть ждать. Часто
Арфарра давал таким людям земли за дамбой.

     Марбод Кукушонок очень изменился. Он привык спать в грязи  -  но  при
мече. Привык быть рядом со смертью, но знал, что песня о его смерти  будет
без хулы.
     Еще в тюрьме он вытребовал от адвоката копию Шадаурова  соглашения  и
нынешней петиции. Переписал их собственноручно, потом  позвал  адвоката  и
велел толковать каждое слово.
     Адвокат толковал, молодая вдова  суконщика  сидела  возле  постели  и
вышивала шелковый значок, в жаровне бегала саламандра.
     Адвокат кончил, Марбод взял бумагу, разодрал ее и кинул в жаровню.
     Вдова всполошилась:
     - Грех выкидывать написанное! - кинулась подбирать клочки.
     Марбод улыбался с подушек. Один король подписал Шадаурово соглашение,
"по нашей воле и совету знатных людей", а другой король - разорвал и  сжег
"по нашей воле и воле народа".
     Слова! В какую сторону слово поверни, в такую оно и смотрит... Слова!
Без костей, как язык... А чародеев побеждают лишь их собственным оружием.
     - Но почему же тогда, - громко  спросил  Марбод,  -  законы  Золотого
Государя не пропали вместе  с  империей,  а  закон  на  языке  сеньоров  -
разорвали и сожгли?
     Адвокат кашлянул.
     - Гм, - сказал он. - С формально-юридической точки зрения  это  вовсе
не закон. Это просто мирный договор между Шадауром Аломом и Дехкат Ятуном.
Дехката убили, и договор сгинул.
     Ах, да совсем не в формальностях дело...
     За порогом камеры молодая женщина нагнала  адвоката  и  справилась  о
старинном законе, требующем от убийцы  женитьбы  на  вдове  убитого,  чтоб
восполнить убыток кормильца.
     Адвокат сухо сказал, что он в данном случае вряд ли применим.
     - Только если выдать замуж за вассала...
     Женщина свесила головку и пошла, глотая слезы  и  запрятав  в  рукаве
клочки бумаги, исписанной его рукой, к знакомой колдунье.

     Марбода Кукушонка выпустили из  тюрьмы  за  пять  дней  до  Весеннего
Совета. Обвинение в сожжении корабля отпало, а за  убийство  суконщика  он
заплатил тройную виру.
     Вдова суконщика уехала с ним, и говорили, что Марбод берет ее  второй
женой. Люди знатные при известии о столь неравном браке качали головами  и
говорили, что Кукушонку многое можно простить. В семье суконщика и в  цехе
ничего подобного не подозревали и очень удивлялись:
     - Вот гордый бес! - говорили родственники вдовы. Да если бы мы знали,
- так его б неделей раньше выпустили.
     Имя Кукушонка стало совсем было популярно.
     За три дня до Весеннего  Совета,  оказалось,  однако,  что  никто  из
сеньоров не решается даже огласить на совете петицию, потому что  за  это,
видать, придется поплатиться головой, а одно  дело  -  умереть  в  бою,  а
другое - под топором  палача.  И  Марбод  Кукушонок  сказал,  что  огласит
прошение - он.
     В городе опять сожгли его чучело.
     А на следующий день были заморозки и выпал легкий снег. Повсюду  снег
был как снег, белый и мокрый, а в замке Кречетов  снег  был  красный,  как
кровь: так и текло, капало.

     Снег стаял к вечеру, а накануне Весеннего  Совета  в  замке  устроили
пиры и  игры.  Марбод  Кукушонок  прислал  королевскому  советнику  Клайду
Ванвейлену дары и настоятельное приглашение его посетить.
     Теперь советник Арфарра и советник Ванвейлен сидели над столиком "ста
полей",  рассеянно  двигали  фигуры  и  обсуждали,  что  может  предложить
Кукушонок и как отвечать на его предложение. Третьим при  них  был  Хаммар
Кобчик, начальник тайной стражи. Ну и, конечно, Неревен, - послушник сидел
в углу со своей вышивкой.
     - Не нравится мне этот брак с горожанкой, - сказал Ванвейлен. -  Если
это по расчету... Говорят, он изменился.
     - Яйцо не бывает квадратным, - сказал Арфарра-советник.
     - Да, - сказал Ванвейлен. - Если бы Кукушонка повесили, одним  уроком
для сеньоров было бы больше, а одним поводом для резни на завтра - меньше.
     - Думать вам, об  этом,  господин  Ванвейлен,  надо  было  раньше,  -
насмешливо заметил Арфарра, и Ванвейлен понурил голову.

     Киссур Ятун, старший брат Марбода,  вышел  к  Ванвейлену  во  двор  с
поклоном. Оба расцеловались. Всем было известно,  что  советник  Ванвейлен
был у Арфарры, как говорится, "куда глаз - туда и зрачок", но  благородный
противник лучше низкого друга, а только человек благородного происхождения
мог поступить так, как Ванвейлен.
     Киссур Ятун повел гостя в покой брата, а Неревена отослали на кухню.
     - Зачем вы водитесь с этим маленьким шпионом?  -  упрекнул  советника
Киссур Ятун.
     Ванвейлен озадаченно вздрогнул:
     - Откуда вы взяли, что он - шпион? Чей?
     -  По-вашему,  юноша  такого  росточка  и  происхождения  может  быть
порядочным?
     Ванвейлен понурил голову. Неревен и в самом деле ходил  за  ним,  как
привязанный. Ванвейлен думал, что делается это по приказанию Арфарры -  но
даже и это готов был Арфарре простить.
     Сеньоры в серединной зале не замолчали, конечно, при виде  Ванвейлена
-  знатные  господа  тайн  не  имеют,  -  а  продолжали  громко  обсуждать
завтрашнюю петицию. Махуд Коротконосый настаивал, чтоб пункт,  запрещавший
горожанкам иметь в приданом золотые украшения, был перенесен с десятого на
восьмое место. "Да, - подумал Ванвейлен, - яйцо не станет  квадратным",  и
спросил Махуда:
     - А что городское прошение? Как вы к нему относитесь?
     - Я бы сказал, - ответил Махуд, - что в нем есть дельные мысли.  Вот,
например, запретить  рыцарям  торговать...  Все  погибнет,  если  то,  что
выгодно, станет еще и почетно.
     Марбод Кукушонок в горнице был один: лежал среди атласных  подушек  и
рассеянно крутил свиток с послезавтрашним прошением. Ванвейлен  заметил  в
полутьме, на низком столике, еще книги, и среди них - хорошо знакомый свод
законов Золотого Государя, и подумал, что Кукушонок все-таки изменился.
     "А я - еще больше", - подумал Ванвейлен.
     - А что, - спросил Кукушонок, -  правда  ли,  что  вы  рассорились  с
обвинителем Ойвеном?
     "Рассорились - это мягко сказано", - подумал  Ванвейлен.  Четыре  дня
назад у входа в ратушу некто в зеленом пытался  пырнуть  Ойвена  кинжалом:
тот выбежал на улицу в разорванных одеждах, громко крича.  Тут  же  вокруг
закрутился народ, а из народа сама собой возникла маленькая личная охрана,
из всего этого стало возникать городское постановление, что-де  гражданину
Ойвену  надобно  иметь  известное  число  телохранителей.  Арфарра  почуял
неладное, послал Ванвейлена, Ванвейлен - сыщика Доня.
     Некто в зеленом был разыскан, и покушение вышло  -  фиктивным;  Ойвен
боялся, впрочем, дождаться настоящего.  Ванвейлен  мягко,  но  ненавязчиво
сумел убедить Ойвена, что нынче и так много армий, не надо создавать  свою
собственную, что для его  охраны  хватит  и  боевых  монахов...  Гражданин
обвинитель поморгал колючими глазками и согласился:  при  том  так  как-то
вышло, что это не советник Арфарра, а советник Ванвейлен ему не доверяет.
     - Правда ли, - отвечал Ванвейлен, что вы по-прежнему в ссоре с  Лухом
Медведем?
     Лух Медведь был молодой рыцарь, который с весны взъелся на Кукушонка,
- однако ж подписал прошение.
     Оба помолчали. Ванвейлен смотрел  на  руки  Кукушонка  -  сильные,  с
длинными цепкими пальцами, с  зеленым  нефритовым  кольцом.  Волка  кормит
пасть, воина - руки. Ванвейлен смутился и отвел глаза.
     - А чем, - спросил мягко Кукушонок, - вам, советник, не нравится наше
прошение?
     Ванвейлен усмехнулся:
     - Этот вопрос обсуждался уже и будет обсуждаться завтра.
     - А что бы вы из него убрали и что добавили?
     - В нем ни убавить, ни прибавить, - сказал  Ванвейлен.  -  Волков  не
обучишь вегетарианству...
     - Да, - сказал Марбод Кукушонок. - Вижу я, вы теперь с другими лазите
за Ятуновым мечом.
     Ванвейлен вздрогнул. Откуда он  узнал?  Потом  понял,  что  Кукушонок
просто - вспоминал, и успокоился.
     - Да, - проговорил Марбод  Кукушонок,  -  Белый  Эльсил  сказал  мне:
"Придет день, и ты раскаешься,  что  этот  человек  жив".  Я,  однако,  не
раскаиваюсь. Тут он снял с  руки  кольцо  и  протянул  его  Ванвейлену,  а
Ванвейлен улыбнулся и протянул свое.
     Больше они ни о чем не говорили. Потом Кукушонок попросил помочь  ему
встать, и они вместе вышли во двор  замка,  где  недавно  растаял  красный
снег, и поцеловались на прощание.
     Когда Кукушонок вернулся обратно в свои комнаты, у его постели  сидел
пожилой адвокат  и  мешал  железным  прутом  в  жаровне.  Он  слышал  весь
разговор.
     - Ну, - сказал адвокат, - и зачем его было звать?  Это  же  маленький
советник Арфарра...
     - Когда, - сказал Кукушонок, - Алом вызвал на поединок Пернатого Вея,
всем было известно, что Вея можно поразить лишь его собственным копьем.  И
Алом попросил перед боем поменяться копьями,  а  Пернатый  Вей  не  посмел
отказать, ибо был человеком благородным. Господин Ванвейлен -  благородный
человек, и, если бы что-то знал, - предложил бы. И что, однако, он так  на
мои руки глядел? А если, - осклабясь, прибавил  Кукушонок,  -  он  человек
неблагородный, он, по  крайней  мере  пойдет  и  донесет  Арфарре  о  моем
нездоровье и речах Махуда...
     Кукушонок отодвинул в сторону прошение, как вещь совершенно ненужную,
и вместе сел с адвокатом над бумагами.

     А королевский советник Ванвейлен поехал от замка Ятунов  на  Песчаный
Лог, что в Мертвом Городе. Там, под самыми  городскими  стенами,  освящали
новую - и первую - городскую больницу для бедных. Собралась вся  городская
верхушка, были советник Арфарра и господин Даттам.
     Погадали на прутьях, и гадание  вышло  очень  хорошим;  потом  прутья
собрали в связку и отдали бургомистру;  бургомистр  напомнил,  что  прутья
легко переломать поодиночке и нельзя сломать в связке, и советник  Арфарра
и господин Даттам перевили руки и выпили за прутья, которые нельзя сломать
в связке. Люди глядели и радовались.
     - Хорошо, что обвинителя Ойвена нет, - сказал один  цеховик  другому.
Это же как злой дух при советнике Арфарре!
     Был ли обвинитель Ойвен злым духом при советнике - неизвестно. Но вот
что он кричал на улицах, что люди из цехов скупают все земли,  а  беднякам
нечего есть, и добивался, чтоб никто не мог купить  новых  земель  больше,
чем на сто золотых шагов, и чтобы каждому бедняку был выделен один золотой
шаг - это уж точно.

     В это время Лосси, по прозванию Розовое Личико, зашел в рыбную лавку.
Лосси много повидал в свои двадцать семь лет, а  теперь  служил  у  Шамуна
Большеротого. Шамун Большеротый был с недавних  пор  вассалом  Даттама,  и
Даттам дал Шамуну землю под городом: сто восемьдесят золотых шагов.
     Итак, Лосси Розовое Личико зашел в рыбную лавку, разинул рот  и  стал
разглядывать полки. Наконец  восхищенный  взор  его  остановился  на  двух
плававших за белым стеклом  рыбах.  Рыбы  были  то  плоскими,  зелеными  и
чешуйчатыми, то вдруг раздувались, становились в точности как  шар,  и  из
этого шара лезли желто-красные иголки. Рыбы  эти  назывались  ушанчики,  и
Лосси это прекрасно знал.
     - Экое чудо! - сказал Лосси, - это что ж такое?
     Хозяин лавки оглядел посетителя. На ногах  у  Лосси  были  деревянные
башмаки, на плечах - бродячий плащ с конопляной завязкой, и  вид  он  имел
чрезвычайно придурковатый: только что из деревни. Хозяин решил пошутить  и
сказал:
     - А это - рыба Суюнь.
     Рыба Суюнь водилась далеко-далеко, в Серединном Океане в  империи,  и
отвар из ее чешуи приносил здоровье на тысячу лет.
     - Правду, однако, говорят у нас в деревне, - сказал Лосси, - в городе
в лавке можно купить все, даже рыбу Суюнь... И сколько ж она стоит?
     Торговец увидел, что дело серьезное, вздохнул и сказал:
     - Ну, если из деревни...  уступлю,  за  сколько  взял:  два  "золотых
государя" штучка... только покупать-то надо сразу обоих, самца и самочку.
     Лосси вздохнул, достал из-под плаща тряпочку, размотал и  высыпал  на
доску.
     - А здесь сколько?
     Стали пересчитывать всякую пузатую мелочь и рубленую медь, и вышло на
три золотых государя.
     Торговец долго думал, потом прослезился и махнул рукой:
     - Ладно! Бери, раз из деревни! Торгуем себе в убыток!
     Красная цена рыбкам была - три гроша. Лосси нанизал рыб на  прутик  и
вышел с ними на улицу. На улице было солнечно,  людно  и  весело.  Младший
хозяйский сын жарил в плоском чане с кипящим маслом  карасей,  и  раздавал
приятелям и клиентам. Далеко Лосси идти не пришлось:  мимо  как  раз  ехал
обвинитель Ойвен.
     Лосси закричал и бросился перед конем:
     - Господин Ойвен! Мы все - маленькие и  пришлые.  Молимся  вам...  то
есть за вас... То есть я хочу сказать, что вот купил рыбу Суюнь и чтоб вам
жить всегда.
     Лосси запнулся от  избытка  чувств  и  протянул  прутик.  Все  вокруг
засмеялись. Обвинитель  Ойвен  глянул  на  ушанчиков,  перевел  взгляд  на
простоватого парня, недавно из деревни, и понял, что жадные торговцы опять
надули бедного человека.
     - Друг мой! - сказал обвинитель Ойвен.  Тебя  провели,  это  не  рыба
Суюнь, это ушанчик.
     На шум сходились люди. Привели из лавки торговца. Лосси напустился на
него с упреками:
     - Как так! Опозорил меня перед таким человеком!
     - Сколько же он с тебя слупил за рыбу  Суюнь?  -  спросил  обвинитель
Ойвен.
     - Тридцать золотых государей, - отвечал Лосси.
     - Что ты врешь! Три, а не тридцать! - закричал лавочник.
     Кто ж, однако, поверил?
     Лавочник заскулил, но делать нечего - пришлось отдать  Лосси  деньги.
Торговцы сгрудились в кружок  и  принялись  ругать  обвинителя  Ойвена.  А
старший сын лавочника бросил жарить своих рыб и вцепился в Лосси:
     - Отдай! Задушу!
     В эту минуту на улице появился  хозяин  Лосси  Шамун  Большеротый,  и
увидел, как торговец бьет его слугу. Шамун  схватил  торговца  за  шкирку,
покрутил в воздухе и швырнул на  мостовую.  Лавочники  заорали.  При  виде
Шамуна настроение обвинителя Ойвена сильно  переменилось.  Он  заметил  на
плаще Шамуна Даттамовы цвета и золотую цивету, а  потом  припомнил  и  его
самого.
     - Стойте, добрые люди! - сказал Ойвен. - Сдается мне, дело это не так
просто, и как бы этот слуга не провел честных людей!
     От таких слов хозяин лавки бросился на Лосси с рыбным вертелом. Лосси
отпрыгнул. Вертел провалился в глубокий противень:  масло  выплеснулось  и
обрызгало рыцарский плащ с золотой циветой.
     - Палец за палец, око за око! - вскричал Шамун Большеротый, подхватил
лавочника и усадил его на  противень.  Тот  заорал,  выдираясь,  не  своим
голосом.
     Началась всеобщая свалка, в толпе закричали:
     - К Арфарре! Пойдемте к Арфарре-советнику! Он тут, рядом!
     Кровь ударила обвинителю Ойвену  в  голову.  Почему  к  Арфарре?  Он,
обвинитель Ойвен, на месте, а они кричат: к Арфарре! И обвинитель закричал
громче всех:
     - К Арфарре-советнику!

     Когда толпа вкатилась во двор новой больницы, Даттам  и  Арфарра  уже
прощались друг с другом. Их окружали цеховые  мастера,  и  толпа  тоже,  в
основном, была из свидетелей-лавочников. Лосси Розовое Личико как-то выпал
и смылся с  деньгами.  К  Шамуну  Большеротому  пристали  по  пути  другие
Даттамовы рыцари. Входя во двор, обвинитель Ойвен заметил,  как  с  лошади
слезает Клайд Ванвейлен.
     Ойвен знал, куда тот ездил и зачем;  и  вновь  закусил  губу,  ибо  с
Ойвеном в замке Ятуна  даже  драться  бы  не  стали:  приказали  б  избить
палками, или усадили бы на противень с маслом, как несчастного лавочника.
     Рыбные  торговцы  закричали,   перебивая   друг   друга   и   излагая
обстоятельства дела, а обвинитель Ойвен поднял руку и сказал:
     - Дело не в одном человеке!  Дело  в  принципе!  Для  того  ли  город
освободился от рабства, чтобы новые сеньоры хозяйничали на  его  улицах  и
скупали  его  земли?  Люди  господина  Даттама  обижают  и   торговца,   и
простолюдина, наглости у них больше, чем у сеньоров, а денег больше, чем у
горожан! Тощий народ и жирный народ спорят из-за земли,  а  Даттам  скупил
половину этой земли и посадил на нее своих грабителей.
     Господин Даттам поглядел на  своих  людей  и  на  лавочников  вокруг,
подошел к обвинителю Ойвену и схватил его за суконный воротник.
     -  Твоя,  -  сказал  Даттам,  -  специальность,  тараканий  хвост   -
натравливать простой народ на людей зажиточных... Вот вы этим и занимайся.
Это у тебя хорошо получается. А  если  ты  и  твои  покровители  попробуют
замахнуться на что-нибудь другое...
     А в продолжение всей этой речи Ойвен пятился  от  Даттама,  а  Даттам
держал его за воротник и шел за ним.
     А во дворе больницы сделали лужу  для  буйволов,  добротную  лужу,  с
травертиновым бортиком и расписным столбом. Ойвен,  пятясь,  наткнулся  на
этот столб, и Даттам приложил его макушкой так, что глаза у Ойвена поехали
вверх, а все остальное вниз, и обвинитель с плеском  свалился  в  лужу.  А
Даттам потряс руками, будто хотел стряхнуть кончики пальцев, и продолжал:
     -  Это  я,  -  сказал  Даттам,  -  превратил  эту  страну  во  что-то
человеческое.  Это  я  добился  того,  что  сеньоры  больше   не   считают
неприличным уметь читать, и детей своих учат грамоте. Это я добился  того,
что здесь вновь покупают шелка и книги, что торговцев на  дорогах  больше,
чем грабителей...
     Даттам замолчал и повернулся, чтоб идти, но  тут  заговорил  советник
Арфарра.
     - Да, - сказал, усмехаясь, Арфарра. - Это вы  научили  знать  обирать
крестьян, чтобы купить шелка, это вы добились, что  страна  кишит  нищими,
которые  продают  себя  в  рабство  за  гроши,  это  вы  научили  сеньоров
торговать, но при этом оставаться  сеньорами...  Я  понимаю,  -  продолжал
Арфарра - вам выгоднее иметь дело с насильниками и монополистами. Дай  вам
только возможность - и  вы  бы  задушили  городские  цеха,  как  котят,  и
установили бы цены, от которых покраснеют даже перья белых кречетов.
     - Что ж, - сказал Даттам. - Это правда,  что  вам  нужны  города  для
борьбы  со  знатью.  Верю  даже,  что  король,  победив  знать,  будет  им
покровительствовать, потому что бюргеры смирны и не гневливы. Может  быть,
король  даже  понимает,   что,   поощряя   города,   он   поощряет   общее
благосостояние... Верю, что король задушит города  не  по  злобе,  а  так.
Просто будет нужда в деньгах, он и обложит их налогами. Это - как вино при
пьянице: если рядом стоит бутылка - не удержится, хоть и знает, что  лучше
не пить... А нужда в городских деньгах  придет  очень  скоро,  потому  что
король спит и видит, как завоевать империю, а король видит те сны, которые
вы ему показываете, советник.
     Тут, надо сказать, толпа притихла, только слышен был какой-то  треск;
Даттам оглянулся: позади него стоял бургомистр, прижимая к  животу  связку
священных прутьев, и в забытьи ломал один прут за  другим.  Глаза  у  него
были широко открыты.  Рядом  с  бургомистром  стоял  королевский  советник
Ванвейлен, тоже белый, как яичная скорлупа. Даттам усмехнулся, вскочил  на
коня и ускакал со своими людьми.
     А советник Арфарра наскоро благословил дом  и  отбыл  во  дворец.  Во
дворце Арфарра усадил Ванвейлена за столик со "ста  полями",  и  Ванвейлен
рассказал ему о своем визите к Кукушонку. А потом Арфарра сломал  костяную
фигурку и заплакал.
     Ванвейлену стало страшно, потому  что  людей  из  Великого  Света,  в
отличие от местных рыцарей, он плачущими не видал, и ему  не  хотелось  бы
быть на месте того, кто заставил советника плакать.
     А Даттам поскакал от милосердного двора прямо в замок Ятунов.
     Хозяин,  приветствуя  Даттама,  обреченно  взглянул  вправо.   Даттам
покосился  глазами:   красная   анилиновая   лужа.   Даттам   почувствовал
раздражение, тем более законное, что  это  он,  Даттам,  выучился  красить
ткани, прежде чем Арфарра вздумал красить снег.
     Впрочем, тут Даттам усмехнулся и подумал: не задирайся!  В  том,  что
касается открытий, он был плохой матерью, но хорошей повивальной бабкой, и
знал это. Был у Даттама такой дар: посмотрит на идею и видит, принесет она
прибыль или нет. Ошибался редко. "Все равно, - подумал Даттам, ничего  мне
Кукушонку не объяснить, не обидев экзарха, и храм, и самого себя. Все, что
он поймет, это то, что снег испортил Арфарра-советник, а это он и без меня
знает."
     Прежде чем расцеловаться  с  Киссуром  Ятуном,  Даттам  спросил  воды
вымыть руки:
     - А то, - сказал он, - за дохлую крысу подержался.
     Даттам прошел меж гостей, прислушиваясь к речам, и подумал:  "Идиоты!
Речь идет об их существовании, а они..."
     Даттам вспугнул у Кукушонка адвоката, защищавшего его в суде. Адвокат
раскланялся и пропал. А  Кукушонок,  хромая,  подошел  к  столу  и  закрыл
толстый свод законов. Даттам вспомнил, как сам переменился после тюрьмы, и
подумал: "Да, вот уж кто ненавидит и Арфарру, и горожан".
     Даттам   начал   с   того,   что   пересказал   свой    разговор    с
Арфаррой-советником, и при  имени  Арфарры  Кукушонок  побледнел  и  часто
задышал. "Эге", - подумал Даттам.
     - Вы ведь, конечно, знаете, - продолжал Даттам,  -  что  это  Арфарра
подстроил обвинение. Он ведь с самого начала  знал,  что  вы  были  не  на
корабле, а с Белым Ключником.
     "Вот сейчас, - подумал Даттам, - он кинется меня душить".
     Кукушонок равнодушно улыбнулся и сказал:
     - Я, однако, сам виноват, что не признал этого на суде.
     Однако!
     - Что же до господина советника, то я сначала стребую с него долг,  а
потом буду рассказывать об этом.
     Даттам усмехнулся и сказал:
     - Вряд ли вам будет так просто  стребовать  этот  долг.  Потому,  что
завтра на вашей стороне будет немногим больше народу, чем те,  что  играют
во дворе в мяч, хотя это и очень широкий двор...
     - Вы можете предложить мне другое войско?
     - Несомненно. Потому что Арфарра очень скоро нападет на империю.
     - Предлагаете, чтобы я, как Белый Эльсил, стал вассалом Харсомы?
     - Ну почему же, как Белый Эльсил? Экзарх Харсома не столь самонадеян,
чтобы сажать имперских чиновников на здешние земли.  И  не  забыл,  что  в
древности короли Варнарайна были из рода Белых Кречетов.
     - Да, - сказал Кукушонок, - ваши слова - очень хорошие слова. Однако,
став вассалом экзарха, я вряд ли смогу говорить завтра на Весеннем Совете.
А я буду завтра говорить, потому что мало нашлось охотников зачитать  наше
прошение.
     Даттам засмеялся и сказал:
     - Если вы станете королем, обещаю вам, экзарх Варнарайна согласия  на
такое прошение не потребует... А  знаете,  что  будет  с  вашим  прошением
завтра?
     Кукушонок улыбнулся:
     - Еще никто не посмел отказаться от поединка только потому, что знает
о поражении.
     Даттам покачал головой:
     - Вот на этом-то Арфарра вас и ловит, как зайцев. А еще,  говорят,  в
тюрьме вы изменились.
     Кукушонок долго думал, потом сказал:
     - Может быть, я приму ваше предложение - завтра. Если вы от  него  не
откажетесь.
     Даттам  выехал  из  ворот  замка  очень  задумчивый.  "Что  этот  бес
затевает?" -  думал  он.  Даттам  хорошо  помнил,  как  сам  после  тюрьмы
притворялся хромым. И это после тюрьмы в империи, где не сидят - висят.  А
с этим, скажите на милость, что  плохого  делали?  Придушили  слегка  -  и
все...
     А к Марбоду Кукушонку меж тем опять просочился адвокат и спросил:
     - Ну что, вы идете к гостям?
     - Нет, - ответил Кукушонок, - сначала я сам схожу в гости.

     А в то время, пока Даттам беседовал с Марбодом Кукушонком,  послушник
Неревен вышивал в покоях королевны Айлиль.
     Месяц назад Айлиль показала ему портрет в  золотой  рамке  и  грустно
сказала:
     - Расскажи мне все, что знаешь об  экзархе  Варнарайна.  Он  за  меня
сватается.
     С тех пор Неревен молился ночами старцу Бужве, чтоб тот устроил  этот
брак. Неревен видел: Государь Харсома в небесном дворце, государыня Айлиль
под хрустальным деревом, а у ее ног сидит Неревен и  играет  на  лютне,  и
Харсома смотрит на него своими мягкими жемчужными глазами. Великий  Бужва!
Пусть экзарх возьмет к себе Айлиль, а Айлиль возьмет Неревена  в  Небесный
Город.
     Айлиль часто звала Неревена, чтобы советоваться с ним  о  подарках  и
платьях, боялась, видно, прослыть дикаркой.
     И сегодня Айлиль примеряла наряд за нарядом, а девушки бегали за  ней
с булавками и шпильками.
     Айлиль надела красную юбку и поверх - кофту  с  распашными  рукавами,
унизанными скатным жемчугом, завертелась  перед  зеркалом  и  решила,  что
шлейф у юбки слишком широк, и поэтому она некрасиво вздергивается кверху.
     - Ведь вздергивается? - спросила Айлиль у Неревена.
     Неревен отвечал, что не вздергивается ничуть, а  вот  если  надеть  к
такому платью белую накидку, то наряд будет в точности как тот, в  котором
Зимняя Дева пленила государя Миена. Принесли целую кучу  накидок  и  стали
примерять.
     Неревен спросил:
     - А правду говорят, что Марбод Кукушонок взял вдову суконщика  второй
женой?
     - Ах, вот как, -  сказала  Айлиль,  и  тут  же  разбранила  служанку,
ползавшую у подола: та невзначай уколола ее булавкой так, что на глазах  у
Айлиль выступили слезы.
     Ни одна из накидок Айлиль не угодила. Наконец, взгляд королевны  упал
на неревенову вышивку: белую, плетеную. Неревен свивал последних  паучков:
послезавтра уходил в империю храмовый караван, и с ним вместе  подарки  от
короля будущему шурину и, кстати, неревеново рукоделье.
     Девушка накинула покрывало на плечи,  повертелась  перед  зеркалом  и
сказала:
     - Подари!
     Неревен побледнел и покачал головой.
     Айлиль закусила  губу,  потом  сняла  с  себя  жемчужное  ожерелье  и
обмотала его вокруг шеи Неревена.
     Неревен готов был заплакать.
     - Сударыня! Я по обету шью его в  храм  Парчового  Бужвы!  Я...  я...
обещал ему три таких покрова... Два отослал, это последний...
     И Неревен действительно расплакался.
     Девушка  стояла  в  нерешительности.  Ей   вдруг   очень   захотелось
покрывала, но и бога обидеть  было  неудобно.  Айлиль  снова  закружилась:
серебряные знаки обвили ее с головы до пят.  Айлиль  замерла  от  сладкого
святотатства: покрывало, посвященное  богу,  напоенное  светом,  теплом  и
тайным смыслом от старых  знаков,  утративших  значение  и  потому  трижды
священных.
     - Ну, хорошо, - сказала грустно Айлиль, - оставь мне его  на  ночь  и
день: я его сама уложу в походный ларь.
     Тут Неревен не посмел отказать.

     А вечером, когда Айлиль продевала вышивку сквозь  золотое  кольцо,  в
окошко влетел камешек. Девушка вспомнила про Зимнюю Деву, обернулась белым
покровом и сбежала в сад.
     Рододендроны у бывшего Серединного Океана цвели золотым и розовым,  а
в кустах ее ждал  Марбод  Кукушонок.  Марбод  взял  ее  за  руки  и  хотел
поцеловать. "Интересно, сколько раз он так в тюрьме  целовал  ту,  другую,
горожанку", - подумала она.
     - Говорят, - спросила  Айлиль,  -  вы  берете  к  себе  в  дом  вдову
суконщика?
     - Говорят, - спросил  Кукушонок,  -  вы  выходите  замуж  за  экзарха
Варнарайна?
     - Мне велит брат, - ответила девушка.
     Тут Марбод засмеялся своим прежним смехом и спросил:
     - А если брат велит вам выйти за меня?
     Айлиль склонила голову набок и вдруг поняла, что Кукушонок не  шутит,
а знает способ заставить короля отказаться от сватовства.
     - Экзарху Варнарайна, - продолжал Марбод, - тридцать шесть лет, у вас
будет шестилетний пасынок, он и станет наследником.
     Айлиль сняла с цепочки на шее медальон и стала на него глядеть.  Ночь
была светлая: портрет в медальоне был виден  в  малейших  чертах.  Девушка
взглянула на Марбода, - а потом на портрет. Кукушонок сидел,  завернувшись
в плащ, на краю болотца с кувшинками: на нем был пятицветный боевой кафтан
с узором "барсучья пасть", и на плаще поверх - золотая пряжка. Рука лежала
на рукояти меча. Рукоять перевита жемчужной нитью, и рукав схвачен золотым
запястьем... Глаза его, голубые, молодые и наглые, которые  так  нравились
Айлиль, снова весело блестели в лунном свете. "И стрелы  его,  -  подумала
Айлиль, - подобны дождю, и дыханье его коня - как туман над полями, и тело
его закалено в небесных горнах..."
     А портрет? Марбод сказал правду: экзарх  Варнарайна  был,  -  странно
думать, - лишь на  год  младше  Арфарры-советника.  На  портрете,  однако,
следов времени на его лице не  было:  художник  выписал  с  необыкновенной
точностью большие, мягкие, жемчужные глаза, которые глядели прямо на тебя,
откуда  ни  посмотри.  Экзарх  был  в  белых  нешитых  одеждах  государева
наследника: просто белый шелк - ни узоров, ни  листьев,  и  этой  шелковой
дымке, за спиной, Страна Великого Света: города и городки,  леса  и  поля,
аккуратные каналы, розовые деревни, солнце зацепилось  за  ветку  золотого
дерева...
     Закричала и кинулась в болото лягушка... Разве можно сравнить? Этот -
герой, а тот - бог...
     - Я, - сказала Айлиль, - хочу быть государыней Великого Света.
     Марбод подскочил и выхватил бы портрет из рук, если б не  цепочка  на
шее.
     - Не трогай, - закричала королевна, - дикарь!
     Марбод Кукушонок выпустил портрет и отшатнулся.
     - Это колдовство! - закричал он. - Вас опутали чарами! Этот маленький
негодяй Неревен! - и вдруг вгляделся пристальнее в белое покрывало  Айлиль
и сорвал его, - серебряные паучки треснули, ткань взметнулась в воздухе...
Девушка вскрикнула, а Марбод выхватил меч, подкинул покрывало в  воздух  и
принялся рубить его. Айлиль давно уже убежала, а он  все  рубил  и  рубил,
потому что легкая тряпка рубилась плохо... Наконец воткнул  меч  в  землю,
упал рядом сам и заплакал. Так он и  проплакал  целый  час,  потом  встал,
отряхнулся и ушел. Ветер зацеплял клочки кружев и волок их то  в  болотце,
то к вересковым кустам.

     Королевская сестра, естественно,  не  сказала  Неревену,  как  и  кто
порвал его вышивку. Положила в ларь золотой инисский покров, и все. Наутро
караван отправился  в  путь,  и  вместе  с  ним  уехали  пятеро  заморских
торговцев со своим золотом. Королевский советник Ванвейлен остался потому,
что он вообще оставался в королевстве, а Сайлас Бредшо остался потому, что
уезжал через три дня вместе с  Даттамом,  рассчитывавшим  налегке  нагнать
грузный караван.

                                    14

     Утром первого дня первой луны начался Весенний Совет.  Все  говорили,
что не помнят такого многолюдного совета.
     Тысячу лет назад на побережье вынули  кусок  Белой  Горы,  в  вынутом
овале прорезали ступеньки. Во время оно  на  ступеньках  сидели  граждане,
слушали говоривших внизу ораторов и  решали  городские  дела.  Потом,  при
Золотом  Государе,  внизу  стали  выступать  актеры.  Государи  внизу   не
говорили, а  приносили  жертвы  на  вершине  государевой  горы.  Потом  на
ступеньках Белой Горы пересчитывали войска. Теперь ступенек не хватило,  и
люди заполнили еще и равнину. Слышно, однако, было очень хорошо.
     Настлали помост. Король сел под священным  дубом,  триста  лет  назад
проросшим у основания скалы. На южной стороне дуба сел Арфарра-советник, в
простом зеленом паллии, издали почти горожанин. Справа от него -  советник
Ванвейлен, слева - обвинитель Ойвен, и еще множество  горожан,  рыцарей  и
монахов, в простых кафтанах и разодетых.
     На северной стороне дуба собралась знать. Людей там было куда меньше,
чем простонародья, зато все они были в разноцветных одеждах и  с  отменным
оружием.
     Даттам и его люди расположились особняком на  западном  склоне  горы,
где обрушились зрительские трибуны и удобно было стоять лошадям. Заморские
торговцы сегодня утром уехали  с  торговым  караваном.  Кроме  Ванвейлена,
остался еще Бредшо. Теперь Бредшо сидел рядом с Даттамом, потому  что  под
священный дуб его бы не пустили, а в общую давку ему не  хотелось.  Даттам
был весьма задумчив. Бредшо спросил его:
     - Чем, вы думаете, кончится дело?
     Даттам рассердился и ответил:
     - Если бы было известно, чем кончаются народные собрания, так во всем
мире было бы одно народовластие.
     Облили  помост  маслом,  погадали  на  черепахе   -   знамения   были
благоприятны. На Весеннем Совете имел  право  выступать  каждый  свободный
человек, и, пока он держал в руках серебряную  ветвь,  никто  не  мог  его
унять. Почему-то, однако, простые общинники редко брали в руки  серебряную
ветвь.
     И сейчас первым говорил королевский советник Ванвейлен.
     Советник  Ванвейлен  зачитал   соборное   прошение   от   городов   и
присовокупил свои слова.
     Советник Ванвейлен говорил и глядел то  снизу  вверх,  на  народ,  то
сверху вниз, на королевский дуб.
     У левой ветви сидел советник Арфарра, и кивал ему, а слева от Арфарры
сидел обвинитель Ойвен и очень вежливо улыбался.
     Дело в том, что городское прошение должен был  зачитывать  обвинитель
Ойвен. И это было, конечно, естественно, что прошение  зачитывает  человек
из самого крупного города и представитель Ламассы в королевском совете.  И
говорить Ойвен умел хорошо, и выглядел бы хорошо в строгом черном  кафтане
и с серебряной ветвью в руках. Одно было плохо: то, что  вчера,  как  всем
было известно, господин  Даттам  взял  обвинителя  Ойвена  за  воротник  и
размазал о столб  для  коновязи.  И  хуже  всего  было  даже  не  то,  что
обвинитель после этого не выхватил меч и не бросился на Даттама, - тут  уж
как случится, бывает, растеряется человек. Хуже всего  было  то,  что  сам
Даттам и не подумал брать меч и резать Ойвена, а так, сгреб и притиснул.
     Лучше всего было бы, выступать, конечно, самому Арфарре-советнику, но
тот никогда не  мог  перебороть  свойственную  подданному  империи  боязнь
публичных выступлений. И правильная, между прочим, боязнь.  Вот  поругайся
Арфарра и Даттам вчера с глазу на глаз, и что бы  было?  А  ничего  бы  не
было.
     Мог бы, конечно, прочитать прошение представитель другого города.  Но
тут бы пошли страшные склоки, потому что каждый город  королевства  считал
себя вторым после Ламассы.
     И поэтому прошение огласил советник Ванвейлен.
     Его слова всем настолько пришлись по душе, что,  когда  он  закончил,
люди подставили щиты, чтоб ему не спускаться с помоста  на  землю,  и  так
понесли. Ванвейлен запрыгал по щитам, как по волнам, и подумал:  "Весенний
совет имеет такое же отношение к демократии, как золотая ярмарка к  рынку.
Облеките законодательной властью вооруженный митинг..."
     Выпрямился и еще раз закричал:
     - Люди объединились в общество, чтобы пресечь войну всех против всех,
а сеньоры смотрят на жизнь как на поединок...
     Все вокруг закричали установленным боевым  криком  радости.  А  потом
вышел Марбод Белый Кречет. На нем был белый боевой кафтан, шитый  облаками
и листьями, и белый плащ с золотой застежкой.
     Даттам издали увидел его, хлестнул подвернувшийся  камень  плеткой  и
сказал:
     - Так я и знал, что сегодня он хромать не будет.
     Марбод вспрыгнул на помост, взял в руки серебряную ветвь и сказал:
     - Много слов тут было сказано о своеволии знати и  о  ее  сегодняшнем
прошении - раньше, чем оно было зачитано. И  гражданин  Ламассы  Ванвейлен
даже сказал, что  не  меч,  а  топор  палача  ждет  тех,  кто  такие  вещи
предлагает народу и королю.
     И  знатнейшие  люди  королевства,  подумав,  решили,  что   гражданин
Ванвейлен прав, и отказались от своего прошения.
     Две вещи сказал гражданин Ванвейлен.  Один  раз  он  сказал,  что  не
всякое своеволие называется свободой и что  тот,  кто  хочет  свободы  для
себя, должен хотеть ее для других. В другой раз  он  сказал,  что  сеньоры
хотят права  на  гражданскую  войну,  и  что  скверное  это  средство  для
соблюдения закона.
     И я думаю, что гражданин Ванвейлен прав.
     И я думаю, что если знатный человек хочет, чтоб королевские чиновники
не отнимали насильно его имущество, - то он должен  то  же  самое  обещать
своим вассалам.
     И, если знатный человек хочет, чтоб его судили лишь равные - то и это
правило должно касаться всех.
     Гражданин  Ванвейлен  говорил  сегодня  о  своеволии  сеньоров.  Чем,
однако, заменить его? Уж не своеволием же короля? Если господин притесняет
своего вассала, тот может бежать к другому господину, а куда бежать,  если
притесняет король?
     Вот сейчас города  радуются,  что  король  избавил  их  от  произвола
сеньоров и от грабежа. Но даже вор с  большой  дороги  украдет  не  больше
того, что есть. А вот  король  -  если  он  потребует  налог,  превышающий
городские доходы, - что скажут горожане тогда?
     И если знатные  люди  считают,  что  король  не  вправе  облагать  их
налогами без их на то позволения и совета, то и  горожан  нельзя  облагать
налогами без их на то согласия.
     Гражданин Ванвейлен говорил о  том,  что  право  на  войну  -  плохая
гарантия для закона... Он, однако, иной не предложил.  Вот  и  получается,
что слова закона, не подкрепленные делом, приносят мало пользы,  а  война,
ведущаяся из-за слов, приносит много вреда.
     А ведь  королевский  произвол  уже  начался.  Я  говорил  со  многими
гражданами Ламассы, и они  недовольны:  почему  интересы  их  представляет
такой человек, как Ойвен? Только потому, что чужеземец,  Арфарра-советник,
на него указал? Городские коммуны сами избирают себе бургомистров и судей.
Разве они дети, что не в состоянии сами избрать того, кто  будет  защищать
их интересы в королевском совете?
     И я думаю, что если король не сам будет назначать своих советников, а
по всем городам свободные люди будут их выбирать, то такой совет  и  будет
гарантией закона, лучшей, нежели добрая воля короля или гражданская война.
     И такой совет  не  допустит  ни  своеволия  знати,  ни  самоуправства
королевских  чиновников,  и  не   разорит   налогами   своих   собственных
избирателей, потому что знать и народ будут в нем сидеть бок о бок,  а  не
так, как сейчас, когда одни готовы выцарапать  глаза  другим.  И  в  таком
совете будут все люди королевства, и не будет только иностранцев,  которым
не известны ни законы,  ни  обычаи  страны,  и  которые  зависят  лишь  от
королевской воли.
     Тут Марбод Кукушонок начал читать свое  прошение,  прошение,  которое
вчера заново  составили  и  подписали  все  собравшиеся  в  замке  Ятунов.
Обвинитель Ойвен наклонился к советнику Арфарре и растерянно сказал:
     - Никогда не предполагал, что Кукушонок способен думать.
     Арфарра ответил:
     - У него хватило времени подумать в камере. А у вас хватило  глупости
его выпустить.
     Помолчал и добавил:
     - Это безумие! Народ всегда стремится к соблюдению закона, а знать  -
к господству над народом, и интересы  их  нельзя  примирить.  И  король  -
зависит от знати и бессилен, а государь - опирается на народ и  побеждает.
А знать - знать обманет народ.
     Один из сотников охраны снял с  плеча  колчан  с  рогатыми  стрелами,
ободрал королевское оперение, белое с двумя черными отметинами, и сказал:
     - Я согласен подчиняться королю, но не ста двадцати лавочникам.
     Изломал стрелы и ускакал.
     Король благосклонно посмотрел ему вслед, ухмыльнулся и спросил:
     - Это чего ж Кукушонок хочет?
     Начальник тайной стражи, Хаммар Кобчик, подошел к королю и сказал:
     - Он хочет жениться на  вашей  сестре  и  стать  во  главе  выборного
совета. Глава выборного совета будет издавать указы, а король будет  указы
подписывать, как секретарь.
     - А... Ну-ну, - усмехнулся король.
     Марбод Кукушонок читал статью за  статьей,  пока  не  начался  третий
прилив и не прошли часы, благоприятные для совета.
     Все пошли варить пищу и трепать языками.  Многие  считали,  что  прав
Марбод Белый Кречет, потому что обвинителя Ойвена вчера  побили,  говорят,
хворостиной... Другие считали, что прав советник Ванвейлен, потому  что  в
замке Ятунов недаром выпал кровавый снег и два дня не таял.
     - Зато, - возражали им, - Марбод Кукушонок женился на горожанке.
     Тодди Одноглазый,  из  бывшей  свободной  общины  Варайорта,  покачал
головой и сказал:
     - Однако, зря Марбод Кречет всех  чужеземцев  обидел.  Вот  советники
Арфарра или Ванвейлен - разве это плохо? Другое дело пиявки  всякие  вроде
Даттама. А вот у нас  соседняя  деревня  -  вот  их  бы  передушить,  хуже
чужеземцев.
     В том, что Марбод Кукушонок не того чужеземца обидел, сходились все.
     Марбод Кукушонок подскакал к Даттаму и спросил тихо:
     - Ну что? Остается ли ваше предложение в силе?
     - Разумеется, - ответил Даттам. - И, конечно, новый король Варнарайна
не  обязан  быть  связан  этим  самым...  выборным  советом,  который   он
навязывает королю старому.
     Никто не  слышал  этого  разговора,  однако  Бредшо,  улучив  минуту,
спросил у Даттама:
     - Что ж? Верите ли вы, что Марбод Белый Кречет добьется, чего хочет?
     Даттам сел на старую, раскрошенную  ступеньку  амфитеатра,  поковырял
камешки.
     - Еще нигде, - ответил он, - и никогда  в  мире  выборные  советы  не
управляли странами... Я видал, как пытались создать новое и  небывалое,  и
видал, чем это кончалось.
     Бредшо поглядел и сухо заметил:
     - Я заметил, что чудеса время от времени происходят в природе. Почему
бы им иногда не случаться в истории?
     Даттам засмеялся и ответил для Даттама весьма неожиданно:
     - Новое рождается не на торжище или собрании, оно рождается в тишине.

     Всю дорогу советник Арфарра ни с кем не говорил, а внимательно  читал
копию новой хартии. Во дворце Ванвейлен и Арфарра прошли в третий кабинет.
Ванвейлен, по привычке сел за низенький столик для игры,  развернул  перед
собой свиток. Арфарра убедился, что они одни, и, против обыкновения, мягко
ходя по ковру, спросил:
     - Ну, и что вы об этом думаете?
     Ванвейлен разглядывал подписи под прошением.
     - Я, конечно, не знаю, как ему это удалось,  -  сказал  Ванвейлен.  -
Потому что сеньоры вовсе не глупы, и, не будь города так  сильны,  никогда
бы этих подписей не поставили. Ну и, наверное, все были пьяны и веселы,  и
знали, что Марбод Белый Кречет владеет приемом, "орел взлетает на  небеса"
и "ящерица ловит муху", и меч его - как молния, и  дыхание  его  коня  как
туман над полями... Вы сами говорили мне, что лучший полководец  тот,  кто
выиграл войну, не начав. И  вы  этого  добились,  ибо  даже  знать  готова
помогать вам в укреплении народовластия.
     Советник сел в кресло и стал оглядывать стены. Третий кабинет был его
любимый: гобелены, синие с золотом; золотое зеркало у потайных  дверей,  и
рисунок  на  гобеленах  подчинялся  не   законам   живописи,   а   законам
повествования: художник рисовал зверей не так, как они есть,  а  так,  как
ему было важно - кое-где прорисовал скелет, а кое-где не нарисовал хвоста,
а глаза и усы, как самые важные части, изобразил во всех  местах  тела  по
много раз.
     Советник Арфарра поглядел на Ванвейлена и спросил:
     - Какого - народовластия?
     Вопрос был вполне уместный. Отчет о последнем  случае  народовластия,
приключившемся в городе Мульше две недели назад,  лежал  у  Ванвейлена  на
рабочем столе и заканчивался так: "И как только  они  показывались,  народ
схватывал их и без жалости убивал, так  что  многие  погибли  по  наговору
соседей и еще больше - из-за денег, данных в долг".
     - Такого, - сказал Ванвейлен, - при котором то, что  касается  общего
блага, решается общим волеизъявлением, как  и  велит  закон,  при  котором
города сами избирают своих представителей, как предлагает Кукушонок, и при
котором люди не опасаются утратить имущество и преумножают его ремеслом  и
торговлей, что вы и поощряете.
     - Я, естественно, поощрял торговлю, - сказал Арфарра, ибо нет ничего,
что бы так разрушало существующий строй. И я поощрял  города,  ибо  они  -
противники знати...
     Ванвейлен побледнел и сказал просто:
     - Я думал, вы стремитесь к народовластию.
     Арфарра усмехнулся:
     - Знаю, что вы так думали. Да, - продолжал Арфарра, - народовластие -
неплохая форма правления для маленького города. Там  оно  способствует  по
крайней мере  тому,  чтобы  каждый  был  обеспечен  куском  хлеба,  каждый
гражданин, то есть. Без поддержки сверху век его, однако, короток  и  там.
Возьмите Кадум. Как он попал под власть графов? Люди  дрались  храбро,  но
злой рок преследовал кадумских военачальников, рок под названием  народное
собрание: и не было ни одного, который не был бы устранен после выигранной
битвы и не казнен после проигранной.  В  таких  городах  много  выдающихся
людей, и все они - изгнанники.
     Лицо Ванвейлена, вероятно, было ужасно в эту минуту. Арфарра  заметил
все и понял как подтверждение своих старых догадок.
     - Да-да, - сказал он, - вот и с вами произошла подобная история, хоть
вы и стесняетесь о ней говорить. Это делает вам честь, что вы, несмотря на
изгнание, не отказываетесь от приверженности строю  родного  города...  Но
поверьте, - ваш политический опыт ничтожен из-за молодости ваших  городов.
История здешнего материка насчитывает тысячелетия, - и в ней еще  не  было
примера народовластия в рамках большой страны. Так что  выбор  может  идти
лишь между страной, где царит закон и  государь,  и  страной,  где  власть
государя ограничена беззаконием.
     "Да он надеется меня переубедить",  -  вдруг  понял  Ванвейлен  смысл
разговора.
     - К тому же, - продолжал  Арфарра,  -  и  при  демократии  в  городе,
существует как бы  два  государства,  бедных  и  богатых,  и  интересы  их
противоположны.
     И только там, где властвует государь и закон, нет ни нищих,  склонных
к бунтам, ни богачей, склонных к своеволию.
     Закон может быть нарушен, но нет такого закона, в  котором  написано,
что  народ  должен  быть  угнетен,  чиновники  -  продажны,   государи   -
несправедливы, и люди - алчны. А когда государство рассыпается, должности,
правосудие и имущество  становятся  частной  собственностью,  и  тот,  кто
владеет людьми и правосудием, становится  сеньором,  а  тот,  кто  владеет
землей и деньгами, становится богачом. И то, что в избытке у одного,  будь
то свобода или деньги, увы, всегда отнято у другого.
     - О боже мой, - сказал Ванвейлен. - А что же отнимает тот, кто,  имея
избыток денег, ставит на эти деньги новый цех и производит ткани,  которые
бы иначе не были произведены?
     - Он отнимает добродетель у  общества,  -  ответил  Арфарра.  -  Цехи
производят  количество  тканей,  предусмотренное  законом.   А   то,   что
производит  этот   частный   предприниматель   -   он   производит   сверх
необходимого, для разврата и роскоши.
     - Но ведь в империи есть частные предприниматели, - сказал Ванвейлен.
     - В империи, - сказал Арфарра, - есть и убийцы, и воры, и  больные...
Если вы возьмете статистические данные, то вы узнаете, сколько в  таком-то
году в такой-то провинции умерло  людей  от  чахотки...  Это,  однако,  не
означает, что чахотка - нормальное состояние человеческого организма...
     - Но ведь государственный цех неэффективен!  -  сказал  Ванвейлен.  -
Государство не заинтересовано в прибыли!
     - Разумеется, -  ответил  Арфарра.  -  Государство  заинтересовано  в
человеке, а не в прибыли. Люди в  государственных  цехах  работают  восемь
часов, и чиновникам нет нужды увеличивать этот срок. А в черных  цехах,  -
Арфарра выпрямился, - в черных цехах при конце прошлой  династии  работали
по  восемнадцать  часов  в  сутки,  а  получали  меньше,   чем   в   цехах
государственных. Богачи брали на откуп целые провинции и растирали  людей,
как в молотилке, землевладельцы  получали  право  творить  суд  и  творили
расправы, а люди, нанятые, чтобы защищать  справедливость,  соперничали  в
корыстолюбии и лжи. И это не могло кончиться ничем другим, как  бунтами  и
вторжениями.
     - Так, - сказал  Ванвейлен,  поднимаясь.  -  Вас  вышвырнули  из  той
страны, так тряпку, собрали тряпкой грязь и вышвырнули, а вы...
     И прибавил слова, которые всем семерым потом вышли боком:
     - В моей стране, во всяком случае, у  богатых  и  бедных  есть  общие
интересы...
     Ванвейлен, вскочив, опрокинул столик: костяные  фигурки  полетели  на
пол вместе с бумагами, и туда же - песочные часы-перевертыш. Какого  черта
Арфарра всегда держит при себе это старье? Ах, да, почтенье к традициям, и
удобно для "ста полей". Ванвейлен наклонился было собрать бумаги.
     - Советник Ванвейлен! - произнес Арфарра,  улыбаясь  своими  яшмовыми
глазами, - я, конечно, не могу допустить, чтобы вы в  таком  разгоряченном
состоянии принимали участие в завтрашних событиях...
     Ванвейлен обернулся, но поздно: два человека схватили  его  под  одну
руку, два - под другую.  Черт  побери!  Эти  широкие  плащи  действительно
мешали дотянуться до оружия... Ванвейлен забился, как рыбка. Тут же  сзади
накинули тряпку с каким-то зельем, защипало в  глазах,  Ванвейлен  потерял
сознание.
     Он очнулся довольно скоро, как ему показалось, и  в  странном  месте.
Каменный мешок, сверху два тощих луча света. В полу были кольца, к кольцам
этим его, связанного, привязали второй раз. Странность  была  в  том,  что
кто-то  заботливо  подоткнул  под  связанного  человека  толстый  парчовый
покров, а соломы не подложили, и было  холодно.  Ванвейлен  поразмыслил  и
понял, зачем нужен  покров:  чтоб  на  одежде  королевского  советника  не
осталось этой мерзкой погребной слизи, селитряной какой-то.
     Ванвейлен все-таки Арфарру знал. Относительно  своей  участи  у  него
сомнений не было. Завтра  королевского  советника  Ванвейлена,  ближайшего
друга советника Арфарры, найдут мертвым, и улики будут указывать на  того,
кто Арфарре мешает.
     Обвинитель Ойвен, у которого рот паутиной не затянет, прочтет над его
телом надгробную речь, плавно перерастающую в  руководство  к  погрому,  -
если, конечно, это не на Ойвена будут указывать улики.
     "Именно поэтому, - подумал Ванвейлен, - я  еще  жив.  Советник  хочет
дождаться завтрашнего дня,  посмотреть,  как  сложатся  события,  кто  ему
мешает больше всех..."
     Так Ванвейлен думал сначала, а потом стал размышлять и дальше. Почему
это, например, советник Арфарра поручал ему такие вещи, о которых не  знал
толком даже послушник Неревен, вещи вроде обустройства  пещерки  в  старом
русле; и сама его мгновенная карьера и внезапная популярность не  были  ли
созданы Арфаррой с заранее имевшейся в виду целью? По крайней мере - одной
из возможных целей?  Без  роду,  без  племени  -  идеальная  искупительная
жертва. Не одними же чудесами пробавляться...
     Ванвейлен усмехнулся. Он давно понял, что в стране  этой  имущий  мог
сохранить имущество, только обладая властью, но забыл, что судьба  имущего
и  власть  имущего  были  равно  превратны.  Власть  была  здесь   главной
собственностью, и, как всякая собственность, отбиралась в одночасье.
     И товарищи уехали, и передатчика Ванвейлен давно не носил. Был кинжал
на поясе, в трехгранных ножнах, и в кинжале - лазер. Но связали  его  так,
что не пошевелиться.
     Потом заглянул кто-то, увидел, что у советника глаза открыты, покачал
головой и опять прижал ко рту тряпку с эфиром, чтоб  не  терзался  человек
мыслями.

     А в народе меж тем происходило вот что.
     Множество людей собралось в этот год на совет,  и  землянки  и  котлы
ставили, где придется. Люди с  северо-востока  поставили  котлы  в  Девьем
Логе, где из-за  дамбы,  устроенной  Арфаррой,  обнажилась  часть  старого
русла. За едой стали решать,  кто  прав:  советник  или  Белый  Кречет,  и
решили, что надо сделать  второй  ров.  Из-за  этого  рва,  да  еще  из-за
скопления людей, сполз кусок берега. Под  оползнем  был  вход  в  пещерку:
бывший подземный храм Ятуна. А из оползня вышел камень с мечом, утопленным
по рукоятку: вышел и  стал  расти.  Двое  ухватились  было  за  рукоять  и
отдернули обожженные руки. Поняли, что  это  ятунов  меч,  и  возьмет  его
только истинный король. А самозванец - от этого же меча и погибнет.
     Камень рос всю ночь, и народ собирался всю ночь. С восходом солнца  в
лощину прискакал король, и все закричали криком радости.
     Тут, однако, с другого берега показались Марбод Кукушонок со  свитой,
и закричали так же. Свита у Кукушонка на этот раз была большая. В ней было
много горожан, и Даттам ехал с ним рядом.
     Надо сказать, что лощина была не так велика, как место для совета  на
склоне Белой Горы;  чудеса,  однако,  себе  мест  не  выбирают.  Тех,  кто
рассказывал, было больше, чем тех, кто видел, а  от  истины  до  лжи,  как
известно, расстояние в четыре пальца, от уха до глаза.
     Даттам первый заметил и сказал, наклонившись к Марбоду Кукушонку:
     - А советника Ванвейлена рядом с Арфаррой нет.
     Обернулся к Бредшо:
     - Не знаете, где ваш товарищ?
     Бредшо покачал головой, а Кукушонок сказал:
     - Видели, как он вчера ускакал в храм Золотого Государя.
     Даттам поджал губы. Чудес, не им устроенных, он не любил. И  особенно
не любил, если  все  сбежались  смотреть,  а  кто-то  главный  остался  за
задником:
     - В одной книге, которую очень любит Арфарра-советник,  сказано,  что
победа зависит от случайностей, а непоражение зависит лишь от вас...  И  я
боюсь,  что  Арфарра  здесь  устраивает  победу,  а   советник   Ванвейлен
устраивает где-то непоражение.
     Тут взошло солнце, и все сняли шапки.
     - Куда, - с тоской сказал Киссур Ятун,  когда  брат  его  спешился  и
пошел к камню, - это же проделки колдуна!
     Кукушонок только усмехнулся:
     - Что, однако, скажут обо мне и нашей хартии, если я не  трону  этого
меча? Поединок - это не когда выигрываешь, а когда бьешься один на один.
     Королевские стражники  расступились  перед  ним  у  камня.  Кукушонок
выпрямился и улыбнулся. Одет он был почти как вчера: белый боевой  кафтан,
сверху панцирь с серебряной  насечкой  и  белый  плащ,  шитый  облаками  и
листьями. На руках у Кукушонка были  белые  боевые  перчатки  из  телячьей
кожи, схваченные в запястье  застежкой  из  оникса.  Солнце  только-только
вставало, камень от росы был мокрый и блестящий. За ночь  он  вырос  много
выше Кукушонка. Глина у камня была разворочена, зеленоватая глина с белыми
прожилками. Зелень на деревьях была молодой и свежей, а вот траву в лощине
всю истоптали.
     Кукушонок поднял руки и взялся за золотую рукоять.  Тут,  однако,  он
почувствовал, что держит словно раскаленный прут. Закусил губу  и  увидел,
что перчатки из телячьей кожи плавятся и капают вниз, и кровь - капает,  а
огня никакого  нет.  "Это  морок,  -  подумал  Кукушонок.  -  Это  Арфарра
напускает морок и показывает то, чего нет, чтобы  я  отдернул  руки,  и  у
жареных быков от смеха полопались уздечки".  Тут  Кукушонок  посмотрел  на
золотое кольцо, которое ему дал позавчера Клайд Ванвейлен, и  увидел,  что
оно совершенно цело. И он припомнил, как глядел Ванвейлен на его  руки,  и
подумал: "Арфарра и советник Ванвейлен знали, что я не опущу рук". И тогда
Кукушонок разжал руки, встряхнулся так,  чтоб  ровнее  легли  пластины  на
панцире, спрятал руки под плащом и спокойно пошел к своей свите. Это  было
очень важно - дойти спокойно,  а  не  упасть,  будто  пораженный  небесным
проклятьем.
     Кукушонок дошел до кизилового куста,  под  которым  стояли  Даттам  с
братом, вынул руки из-под плаща и упал на землю. Даттам взглянул и увидел,
что перчатки и  ладони  проедены  насквозь,  словно  их  сунули  в  чан  с
кислотой, и золотое кольцо  сидит  чуть  не  на  кости.  "Ненормальный,  -
подумал Даттам, - мог же сразу  отдернуть.  Тонуть  будет,  по-собачьи  не
поплывет."
     Лицо  Кукушонка  было  совершенно  белым,  с  пальцев  текла   кровь.
Бросились промывать руки, - было, однако, ясно, что Кукушонку теперь долго
не взяться и за обычный меч.
     А король соскочил с коня, бросил плащ на руки пажу, подошел к камню и
взялся за меч. И тут же меч вышел из скалы с громким криком, как  дитя  из
утробы матери, и король взмахнул им в воздухе.
     Все признали первородный меч, и многие  потом  рассказывали,  что  от
этого меча руки короля стали по локоть в золоте, а во лбу загорелась белая
звезда.
     Тут, однако, Киссур Ятун,  рассердившись  за  брата,  вытащил  меч  и
закричал:
     -  Эй!  Пристало  ли  свободным  людям  бояться  проделок  чужеземных
колдунов?
     Мало кто видел, что случилось с Марбодом; многие из тех, кто стоял  в
его свите, устыдились, что они пугаются пустого надувательства, а в  свите
короля тоже обнажили мечи и уперли в землю луки.
     Одни  стали  кричать,  что  свободные  люди  не  потерпят  над  собой
произвола знати, а другие - что свободные люди  не  потерпят  королевского
произвола.
     Надобно сказать, что Арфарра накануне  гадал  на  черепахе  и  сказал
королю: "Кукушонок думает, если рот  полон  крови,  -  это  еще  не  повод
плеваться. Завтра за свою гордость он останется без рук". И  когда  король
увидел, что Кукушонок спокойно отошел от меча, он рассердился  на  Арфарру
за неудачное гадание и понял, что богам по душе гордость рыцарей.
     Тогда король поднялся на возвышение  и  стал  жаловаться  на  раздор,
царящий в стране.
     - Я вижу, - сказал король, - что  одни  здесь  держат  сторону  Белых
Кречетов, а другие - сторону советника Арфарры. И  ругаются  между  собой,
будто наши предки созывали весенний совет затем, чтобы  обсуждать  на  нам
дела государства. Между тем наши предки созывали  весенний  совет  с  тем,
чтобы решить, с какой страной воевать летом!
     Всем известно, - продолжал король, что кто владеет яшмовым мечом, тот
владеет страной Великого Света. И сегодня  я  объявляю  ей  войну,  как  и
полагается на Весеннем Совете, и отныне все  должны  повиноваться  королю.
Меня упрекали в том, что я скуп на деньги и лены, - я раздам  моим  воинам
земли от одного океана до другого... А  чтобы  прекратить  ваш  раздор,  я
называю Марбода Белого Кречета полководцем левой руки, а Арфарру-советника
- полководцем правой руки.
     Тут король стал заведенным порядком объявлять войну.
     Даттам подошел к Кукушонку. Тот сидел  под  деревом.  Лицо  его  было
белее яичной скорлупы, нижняя губа прокушена. Лекарь бинтовал левую руку.
     Белый Эльсил лежал в ногах у него и плакал.
     - Что же, - спросил Даттам Кукушонка, - будете сражаться бок о бок  с
Арфаррой?
     Кукушонок оглянулся: его  люди,  те,  кто  поближе,  стояли  тихо,  а
дальние начинали плясать со щитом.
     - А я буду сражаться вообще? - спросил Кукушонок лекаря.
     - Да, - ответил тот. - Вы вовремя выпустили меч.
     - Ну, - сказал Кукушонок, - если я смогу драться, - я буду драться  с
Арфаррой. И если не смогу - все равно буду.
     А под старой  яблоней  Арфарра-советник  схватил  короля  за  руку  и
сказал:
     - Вы лгали мне!
     - Вовсе нет, - ответил король. - Но я не мог ничего сделать!  У  меня
был выбор: либо они будут драться друг с другом, либо с империей.
     Помолчал и добавил:
     - Вы поведете мои войска, и я швырну к  вашим  ногам  голову  экзарха
Варнарайна, и управлять страной Великого Света будут такие, как вы.
     Тут Арфарра-советник поднялся, и  все  увидели,  что  одежда  на  нем
меняет цвет: из зеленой стала белой, с золотыми цветами, а цветы покрылись
лепестками пламени. Советник сказал:
     - Яшмовый меч дан для того, чтобы рубить головы преступникам, - а  не
для войны. И я, властью, данной мне богами, говорю, что тот, кто поднимает
этот меч на Страну Великого Света, и меч сломает, и сам погибнет.
     Тут по знаку короля советника схватили за руки и швырнули на землю.
     - Что ж, - сказал король, занося золотой меч. - Мне  давно  говорили,
что ты предатель, -  я  не  слушал  умных  людей.  Ты  плохой  советник  -
посмотрим, лучший ли ты колдун.
     Тут отовсюду закричали, потому что многие увидели, что советник отвел
глаза королю: вместо Арфарры стражники держат глиняную куклу,  а  советник
стоит  рядом  и  смеется.  А  король  ударил  по  глиняной  кукле,  и  она
развалилась  надвое.   Некоторые,   однако,   рассказывали,   что   король
действительно ударил чародея, но едва меч коснулся его, как стал  таять  и
рассыпаться.
     Несомненно, однако, то, что люди короля стали биться друг с другом  и
с людьми из храма,  поднялась  всеобщая  свалка,  и  куда  исчез  советник
Арфарра - никто не видел.

     Марбод Кукушонок стоял растерянный и полуживой от боли - он не  знал,
на чьей стороне драться.
     - Что вы мне говорили, - сказал он Даттаму, - будто  Арфарра-советник
- смертельный враг экзарха Варнарайна?
     - Ну да, - ответил Даттам, - враг экзарха...  Но  -  друг  государыни
Касии. Через полгода в стране Великого Света начнется война между экзархом
и государыней, -  вам,  кстати,  представится  прекрасный  случай  драться
против Арфарры.
     Кукушонок хлестнул коня и ускакал, не держась руками за поводья.

     А  Даттам  поехал  в  храм,  очень  задумчивый,  потому  что   солгал
Кукушонку. Даттам вспоминал большие жемчужные глаза  Харсомы  в  тот  миг,
когда тот, усмехаясь, сказал: "Слишком много вы  просите  у  меня,  станут
говорить, что меня можно оскорблять безнаказанно". И Даттам отдал за жизнь
Арфарры доходы с верхнелосских гончарен. Стало быть, меня провели, - думал
Даттам. Стало быть, ссора Арфарры и  Харсомы  была  разыграна,  и  Харсома
послал в соседнюю страну человека, в преданности которого  был  уверен.  И
зря был уверен, потому что советник навел бы  порядок  в  королевстве,  не
разинь король рот слишком широко. И получилось бы, что Даттам сам сосватал
своих ленников империи, чего бы он никогда  добровольно  не  сделал,  -  а
советник  Арфарра  позаботился,   чтобы   в   дружбе   с   империей   были
заинтересованы те, кто не любил Даттама.
     Даттам подумал, что ему делать, и решил, что самое лучшее сохранять -
как это самое слово называется? - сохранять верность экзарху Харсоме..

     Каждый  умный  человек  действует,  по  счастью,  опираясь  на   опыт
прошлого. Король полагал, что усобица прекратится с объявлением  войны,  и
если бы речь шла о грызне знати, был бы, несомненно, прав. В своих  шансах
завоевать империю он не сомневался, ибо знал: чем дальше от королевства  -
тем менее воинственны люди. А что до колдовства - как человек суеверный  и
умный, король верил в колдовство только тогда, когда верить было  выгодно.
Да и в конце концов Арфарра-советник не мог быть хуже чародеев империи!
     И поэтому, хотя Арфарра-советник  сам  замотал  королю  руки  золотым
листом, и  велел  внимательно  следить,  чтоб  ничто,  кроме  благородного
металла и камня не прикасалось к  рукояти,  король  правильно  понял,  что
золото - металл неба, и что меч послан богами. И только когда клинок ни  с
того, ни с сего завяз в глиняном чучеле и стал оплывать, так что  осталась
одна золотая рукоять, король понял, что не надо  было,  вопреки  легендам,
рубить колдуна мечом колдуна, а надо было - самым обыкновенным.
     Советник сгинул, но морок, напущенный им, многое испортил.
     Многие сеньоры, в самом деле,  сняли  подписи  под  прошением.  После
полудня, однако, явилась депутация горожан. Они, видите ли, посовещались и
заявили, что война будет разорительна для них,  потому  что  всякая  война
начинается с налогов. Король даже изумился, потому что в его представлении
всякая война велась ради выгоды.
     Горожане  поэтому  соглашались  с  Кукушонком  касательно   выборного
совета, и король сразу понял, что никаких военных налогов  этот  совет  не
утвердит. Никогда бы города не решились быть такими смелыми, если б не меч
Кукушонка!
     Правда, сам-то Кукушонок, долго, говорят, не сможет  держать  меча  в
руках.
     После этого явились люди из города Дитты, где графа недавно утопили в
бочке с вином, и сказали, что  решили  в  случае  войны  быть  на  стороне
империи.
     Более же всех поразила короля сестра.
     Король велел ей отослать обратно свадебные подарки экзарха и портрет.
Девушка пришла к нему в слезах и сказала:
     - Ты отказываешь экзарху. Он, однако, будет воевать  за  просватанную
невесту, и еще не было такой песни, чтоб война несправедливо  отвергнутого
жениха не была удачной.
     Король изумился: и тут колдовство Арфарры! Подумал и сказал:
     - А знаешь ли ты, что Марбод Кукушонок  затеял  все  вчерашнее  дело,
чтобы стать вторым человеком после меня в  королевстве,  и  получить  твою
руку, а может, и трон. Стало быть, это тоже война жениха...
     Айлиль заплакала и сказала:
     - Может, так оно и было вначале, а теперь он женился на горожанке,  и
в городе поют непристойные песенки о браке Неба и Земли, чтоб отвести беду
от этой свадьбы.
     И только после всего явился Даттам, хитрый и  осторожный,  и  заявил,
что храм - ленник империи, а не короля. А  треть  земель  королевства,  и,
естественно, столько же рыцарей - у храма.
     Блеснул золотыми глазами:
     - Вам не победить империи... Вы, я знаю, внимательно расспрашивали  о
чудесах в Голубых Горах три недели назад. То же будет и с вашими воинами в
стране Великого Света.
     Король рассердился, что его войска сравнивают с нищими  бунтовщиками,
и сказал:
     - Это несправедливо! Люди империи мягки и изнежены!
     Даттам засмеялся:
     - Лучше на несправедливых условиях прийти к согласию, чем погибнуть.

     Король хотел разорить покои советника и явился туда сам.  Заплакал  и
не велел ничего трогать. Зашел вечером в розовый кабинет: покой и порядок,
только укоризненно глядели  глаза  зверей  и  переплеты  книг.  На  низком
столике стояли фигурки купцов и мышей. Мыши были яшмовые, мертвые,  никуда
не бегали. Порядок фигурок был противоположный  принятому,  и  у  Золотого
Дерева треснул сучок. Круглый хрустальный шар не отражал ни  прошлого,  ни
будущего. Король велел всем уйти, глядел в шар, глядел - но заклинаний  не
знал.
     Вдруг шар стал мутнеть, зазвенел. Король обернулся: за ним,  у  стены
стоял Арфарра-советник. Король сначала решил, что это  дух-двойник,  потом
разглядел тень на полу и сказал:
     - Как вы осмелились сюда явиться!
     Советник глядел на короля своими золотыми глазами:
     - Вы сами выбрали свою судьбу.  Вы  не  захотели  процветания  своего
народа. Есть, однако, множество причин, по которым вам  не  суждено  стать
государем Великого Света.
     - Вроде недавних чудес в Голубых Горах? - горько спросил король.
     Арфарра-советник помолчал и ответил:
     - Главная причина та, что вы худший государь, чем экзарх Харсома.
     Советник снова помолчал и продолжал:
     - Первые короли  из  рода  Ятунов  правили  Варнарайном  как  вассалы
государя. Собственно, король - была  такая  же  должность,  как  граф  или
викарий. Но пользовались они  много  большей  властью,  неужели  даже  вы.
Рыцари повиновались господину, а  горожане  -  представителю  империи.  Вы
проиграли войну, не начав ее. Пусть это будет  справедливая  война,  -  вы
можете  сохранить  свое  королевство,  признав   себя   вассалом   экзарха
Варнарайна, и женитьба вашей сестры будет порукой этого союза.
     Король сощурился и сказал:
     - Никогда!
     - У вас есть выбор. Или ваша  власть  будет  крепче  прежней,  но  вы
признаете себя ленником империи. Или вы сохраните титул, а  править  будет
выборный совет от городов и местечек, как  хочется  калеке  с  обожженными
руками...
     Король сказал:
     - А если я предпочту последнее?
     - Тогда, - ответил Арфарра, - небо покарает  и  этот  замок,  и  этот
город, как оно покарало бунтовщиков в Голубых Горах, и все, что я строил в
течение года, я заставляю исчезнуть в один миг.
     - А  если  первое?  -  спросил  король.  -  Куда  вы  денете  Марбода
Кукушонка? Убьете?
     - Ни в коем случае, - ответил Арфарра. -  Мертвый  герой  -  это  еще
хуже, чем мертвый колдун.

     Наутро, когда народ вновь собрался у  Белой  Горы,  король  покаялся,
признал себя вассалом государя Великого Света и принял королевство  в  лен
обратно.  Заросла  трещина,  разделившая  мир  и  прошедшая  через  сердце
Золотого Государя.
     Об Арфарре-советнике, однако, не было на клятвах и  жертвоприношениях
ни слуху ни духу, и друга его, Клайда Ванвейлена, тоже не было.

                                    15

     На столе перед Неревеном лежали бумаги, писанные Клайдом Ванвейленом,
и послушник, склонив голову, делал еще одну, таким  же  почерком.  Неревен
кончил, Арфарра взял бумагу,  посыпал  песочком,  оттиснул  личную  печать
Ванвейлена, и отдал вместе с нефритовым кольцом начальнику  тайной  стражи
Хаммару Кобчику. Тот взял письмо и спросил:
     - А если он не придет?
     Арфарра-советник усмехнулся и ответил:
     - В прошлый раз он  был  довольно  глуп,  чтобы  взяться  за  меч,  и
довольно умен, чтобы выпустить меч раньше, чем кислота  разъест  кости.  В
этот раз он будет достаточно глуп, чтобы прийти, и достаточно умен,  чтобы
взять с собой товарища.
     Хаммар Кобчик еще раз  покачал  головой.  Дело  в  том,  что  он  был
кровником Марбода Белого Кречета, и поэтому  затея  Арфарры  ему  была  не
очень по душе. Но Арфарра решил так, что  Кобчик  боится  ответственности,
если что-то не выйдет, и сказал:
     - Хорошо. Тогда возьмите с собой Неревена, и в  случае  неожиданности
считайте, что его решение - мое решение.
     Хаммар Кобчик нахмурился, но кивнул.
     Арфарра еще раз оглядел своего послушника, потом вдруг спросил:
     - Однако, что это за история с нарушенным обетом?
     - Каким обетом? - тревожно спросил Неревен.
     - Ты ведь вышивал покров Парчовому Бужве, а отдал  его  за  жемчужное
ожерелье королевской сестре. - Арфарра усмехнулся и добавил: - Я, конечно,
не скажу, что это Бужва рассердился, а только  она  его  в  тот  же  вечер
изорвала в старом саду. Обрывки, говорят, до сих пор по воде плавают.
     Неревен опустил глаза и покраснел по самые ушки.
     - Ладно, - усмехнулся советник. Я не Парчовый Бужва. Беги.
     Советник долго глядел в раздвижную дверь, закрывшуюся  за  Неревеном,
потом вдруг подошел и быстро распахнул ее. Никого. Советник вернулся,  сел
в кресло и сказал Хаммару Кобчику:
     - Побежал за покровом.
     - Зачем? - изумился Хаммар Кобчик.
     - Затем, что он его не дарил, - сказал советник.
     Помолчал и добавил:
     - Мой послушник - шпион экзарха Харсомы. Это, впрочем,  было  ясно  с
самого начала.
     Хаммар Кобчик изумился:
     - И вы все равно преданы экзарху?
     Арфарра поднял голову и сказал ровным голосом:
     - Истинный государь  действует,  внимая  мнению  народа  и  зная  все
обстоятельства  дела...  Как  же  знать  мнение  народа  без   шпионов   и
жалобщиков?
     Арфарра помолчал и добавил:
     - Я, однако, лично  хочу  передать  эту  вышивку  экзарху,  чтобы  не
создавать недоверия между нами.
     Хаммар подумал и все понял:
     - Даже если вы прочтете в этой вышивке вещи неблагоприятные?
     Арфарра усмехнулся и сказал:
     - Я ничего не смогу прочесть в этой вышивке. И никто не сможет, кроме
секретаря экзарха. И экзарх это знает.
     Арфарра подошел к зеркалу, вделанному в стену  храмового  подземелья,
стал вглядываться. Ничего, однако, кроме  собственного  лица,  не  увидел;
опять кровь на лбу,  мешки  под  глазами,  глаза  из  золотых  стали  чуть
красноватыми.
     Арфарра обернулся и сказал:
     - Неревена, однако, убьете у Золотой Горы. За этим я его и посылаю  с
вами. Идите.
     Хаммар Кобчик ушел, Арфарра неслышно повернул зеркало, прошел темными
храмовыми  коридорами,  раскрыл  тяжелую  дверь.  За  дверью,  на  золотом
алтарном покрове, разостланном прямо на полу, лежал Клайд Ванвейлен, дышал
редко и тяжело. Советник потрогал  его  лоб,  холодный,  бледный  и  очень
потный.
     Советник подумал, что, не считая Даттама в молодости, человека  более
близкого у него не было и, вероятно, не будет. Что же до экзарха  Харсомы,
то Харсома - не человек. Бог.  Бог  воскресающий  и  умирающий,  по  имени
государство.

     Когда Хаммар Кобчик ушел, из  смежной  комнаты,  другой,  чем  та,  в
которую он вышел поначалу, показался Неревен, лег на пол и заплакал горько
и страшно. Он слышал все. Неревен ждал, пока Арфарра вернется. Но советник
не возвращался, и Неревен не знал, куда и как он ушел. Неревен  заметался,
схватил было бумагу и тушечницу, разбил ее второпях.  Это  показалось  ему
плохим предзнаменованием, он бросил бумагу и побежал вон из храма.

     После того, как король в один  день  объявил  войну  стране  Великого
Света, а на другой день признал себя  ее  вассалом,  после  речей  Марбода
Белого Кречета и чудес  в  лощине  у  людей,  присутствующих  на  Весеннем
Совете, звенело в ушах  и  прыгало  в  глазах,  -  а  это,  надо  сказать,
состояние опасное.
     У Ламасских горожан тоже звенело и прыгало.
     Заявив королю, что они не  собираются  воевать,  а  собираются  лучше
стать на сторону Марбода  Белого  Кречета,  граждане  Ламассы  собственно,
никак не думали, что король  бросит  войну,  а  думали  добиться  торговых
уступок. И,  увидев,  что  их  заявление  имело  такой  успех,  они  очень
огорчились, с одной стороны, а с другой - очень обрадовались своей силе.
     Надо сказать, что, хотя слухи  об  экзархе  Варнарайна  ходили  везде
замечательные, о самой империи замечательные слухи разносила только чернь.
А граждане уважаемые на мнение черни не полагались.  И  теперь  в  ратуше,
посовещавшись, решили, что Ламасса - город  вольный.  И,  конечно,  король
вправе давать вассальные клятвы кому угодно,  а  граждане  Ламассы  и  при
короле-вассале вправе требовать выборного совета.
     Теперь чернь повсюду разносила пророчество, - откуда оно взялось, бог
весть - что божий суд свершится над городом, если тот вздумает противиться
империи. Граждане Ламассы, были, однако, люди рассудительные.  Божий  суд,
испытания огнем и водой и прочие чудеса давно были запрещены  в  городском
суде и происходили только в судах  королевских  и  поместных.  С  чего  бы
божьему суду свершиться над городом? Граждане Ламассы за чудесными  мечами
не гонялись, а ковали и продавали лишь обычные.
     Впрочем,  люди  состоятельные  пригласили  колдунов,  колдуны  облили
бычьей  кровью  каждый  уголок  в  каждом  частном  доме,  и   домохозяева
окончательно успокоились.
     После этого городская депутация явилась в  замок  Белых  Кречетов,  и
застала там множество рыцарей и уважаемых людей из других городов.
     Народу было так много, что сначала сели за столы в  серединной  зале,
потом вышли на поле, где играют в мяч, а  потом  стали  ставить  столы  за
стенами.
     Горожане и  рыцари  не  очень  задирались,  потому  что  сходились  в
почитании хозяина, - а  хозяином  сегодня  был,  бесспорно,  Марбод  Белый
Кречет, а не его старший брат.
     Кроме  того,  была  еще  и  хозяйка.   На   женщине   была   атласная
юбка-колокольчик,  затканная  цветами  и  травами,  атласная  же  кофта  с
распашными рукавами,  отороченными  куньим  мехом,  и  накидка  с  перьями
кречета.
     Горожане шептались, что, хотя горожанку взяли в дом второй женой, она
принимает гостей, как - первая. А рыцари видели, как она  и  Марбод  Белый
Кречет смотрят друг на друга, и говорили, что тем, кто так смотрит друг на
друга, все позволено.
     Солнце уже перевалило за полдень, и  было  много  съедено  и  сказано
много дельных слов, когда монашек-ятун принес Марбоду записку и нефритовое
кольцо.  Кольцо  было  то  самое,  что  Марбод  дал  на  прощание   Клайду
Ванвейлену. Женщина  взяла  записку,  спрятала  в  рукав  и  дала  монашку
серебряную  монетку,  но  тот  отказался,  -  подставил  котелок,  получил
половник каши и ушел.
     Через некоторое время ушел от  гостей  и  Марбод  Белый  Кречет:  все
вздохнули, вспомнив его руки. Позвали гадателей, и вышло следующее: что  в
роду такой случай уже был. Ранут  Белый  Кречет  был  отличным  воином,  а
лишившись руки и глаза, стал прорицателем. Так  что  теперь  Марбоду  боги
послали знамение, что не руками ему надлежит драться.
     В горнице, меж тем, Марбод Кукушонок читал письмо Ванвейлена.
     Советник писал, что понял:  позавчерашний  разговор  не  окончен.  Он
хотел бы его продолжить сегодня, в час второго прилива, у речной  часовни,
у Золотой Горы. В конце была приписка: как вам это ни  тяжело,  прошу  вас
быть одному. Зная, что вы безоружны, я тоже буду без меча.
     Письмо пошло по кругу.
     Большинство товарищей Марбода считало, что ехать можно.
     Шодом Опоссум, человек рассудительный, сказал:
     - Не  такой  человек  Клайд  Ванвейлен,  чтобы  убить  безоружного  и
потерять лицо.
     А Белый Эльсил, сидя у ног Кукушонка, возразил:
     - Золотая Гора стала скверным местом. Помните, король ходил в гости к
Золотому Государю? Туда скакали, а обратных следов не было:  вернулись  во
дворец через зеркало.
     Марбод сидел, положив  перед  собой  забинтованные  руки,  глядел  на
кольцо и думал: можно ли так - поменяться с противником кольцами, а  потом
сжечь ему руки? А ведь знал, знал - так и ел руки глазами... Но и не  идти
невозможно: все может перемениться от такой встречи.
     Марбод сказал:
     - Мы поедем вместе с Эльсилом. Что он,  что  я,  -  один  человек.  -
Засмеялся и добавил: - А то я один свалюсь с лошади и не влезу обратно.

     Золотая Гора была примерно на четверть пути между королевским  замком
и храмом Золотого Государя, ехать до нее было часа  три,  и  люди  Марбода
удивились, что он стал собираться сразу же. Марбод отвечал, что  он  хочет
быть у горы много раньше.
     Марбод и Эльсил оделись неброско, но хорошо, руки Марбод спрятал  под
широким жемчужно-зеленым плащом.
     Доехали до развилки к королевскому замку - Марбод повернул  серого  в
яблоках коня. Эльсил удивился про себя. В лощинке, близ храма Виноградного
Лу, спешились. Марбод велел привязать коней. Марбод понимал, что  в  замок
ему сейчас не пробраться, даже  если  б  руки  были  целы,  однако  Эльсил
кое-как его переволок через разрушенные стены в бывший сад, к  озеру,  где
Марбод последний раз виделся с Айлиль.
     - Тихо! - вдруг сказал Марбод, выглянув из пышных  рододендронов.  По
берегу озерца прыгала фигурка: Неревен!
     Послушник очистил длинный прут, вынул из-за  пояса  крючок  и  волос,
приладил их  к  пруту  и  стал  закидывать.  Было  ясно,  чего  он  хотел:
зацепившись за лист водяного ореха, на  воде  покачивался  кусочек  шитого
покрова. Марбод сначала подумал, что маленький колдун  не  умеет  плавать,
потом решил, что тот боится лезть в воду Серединного  Океана,  хотя  бы  и
бывшего. Марбод подивился силе колдовства: мальчишка ловил свой путы, хотя
бы и разорванные, и не думал, что здесь, у замка, его могли  застать  люди
короля.
     Наконец маленький колдун выловил большую часть клочков,  разложил  их
на траве, видимо, в правильном порядке, сел рядом и заплакал. Вышивка была
грязна, облеплена тиной, в фигурке мальчишки было что-то до  того  жалкое,
что Марбод вспомнил, как хорош тот поет.
     Неревен собрал клочки и пошел. Когда он проходил мимо кустов,  Марбод
кивнул головой: Эльсил прыгнул мальчишке  на  плечи,  зажал  рот,  обмотал
плащом и поволок.
     Марбод и Эльсил принесли послушника в храм  Виноградного  Лу.  Эльсил
обыскал его, вытащил объеденную вышивку, небольшой  кинжал,  а  из  рукава
черепаховую трубку. Эльсил глянул в трубку и  дал  посмотреть  Марбоду.  В
трубке сидел такой же морок, как в подземных храмах Ятуна: то, что  вдали,
казалось тем, что вблизи. Эльсил снял с послушника пояс и связал ему  руки
за спиной, голову положил себе  на  колени,  а  под  подбородок  подставил
обнаженный кинжал. Неревен лежал, не бился и не кричал, только дышал,  как
ящерка. "Вот и славный способ спросить, - подумал Марбод, - с  ведома  или
без ведома Арфарры явится к Золотой Горе советник Ванвейлен".
     Кукушонок подтолкнул носком сапога вышивку, спрятал руки под  плащ  и
сказал:
     - Мой первый вопрос будет самый неважный: "Как расколдовать Айлиль?"
     Неревен молчал.
     - Ну? - сказал Кукушонок, пошевелил его  носком  сапога  и  нагнулся.
Глаза мальчишки были от ужаса такие большие, что можно было в них утонуть.
     А Неревен поглядел на Марбода  и  вдруг  подумал:  "Ты  меня  бросил,
Парчовый Бужва, в этой стране. И когда  мы  вернемся  в  Варнарайн,  может
статься, учитель попросит у экзарха мою голову, и тот  скажет:  "Бери."  И
поскольку в тот раз я спасся от Марбода не тобой, а  чужеземцем,  то  и  в
этот раз я спасусь не тобой, а чужеземцем".
     Неревен вздохнул, закрыл глаза, открыл опять и сказал:
     - Это судьба. Я вам все расскажу, только вы меня не убивайте,  потому
что без меня вам не будет удачи.
     Эльсил открыл было рот, но Марбод страшно глянул на него и сказал:
     - Клянусь божьим зобом, - не убью, если без тебя нам не будет удачи.
     - Это, - сказал Неревен про вышивку, - не колдовство.  Это  донесение
для экзарха Варнарайна об учителе. Понимаете, от Арфарры все равно  ничего
не спрятать, лучше на виду держать. Это же не просто вышивка, а  запретное
письмо.
     - Разве, - удивился Марбод, - советник не знает запретного письма?
     - Знает, но оно надлежащим образом перепутано, и, кроме того, у нас в
деревне особый тайный язык. Так что даже если распутать знаки,  это  будет
все равно как  прочесть  по  слогам  надпись  на  незнакомом  языке.  А  у
господина экзарха секретарь из нашей деревни.
     Марбод из всего этого понял главное:
     - Стало быть, господин  Даттам  прав,  и  Арфарра-советник  и  экзарх
Варнарайна - враги, какие бы слухи сегодня ни ходили?
     -  Нет,  -  ответил  Неревен,  это  экзарх  Варнарайна  послал   сюда
советника.
     - А тебе велел шпионить? - спросил изумленно Марбод. - За другом?
     - Да.
     - И брат твой всегда говорил, что он шпион, - заметил Белый Эльсил.
     А Марбод прибавил:
     - Эти люди империи... А если бы Арфарра узнал, что его друг приставил
к нему шпиона?!
     Неревен опустил глаза и нерешительно сказал:
     -  Почему  Арфарра-советник  должен  обижаться?  Что  плохого,   если
государю известны мысли и настроения народа? Это здесь его испортили...
     И заплакал.
     Марбод тихо выругался.
     -  Так,  -  сказал  он.  -  Но   господин   Даттам   не   знал,   что
Арфарра-советник - по-прежнему друг Харсомы?
     - Думаю, - сказал Неревен, - что до вчерашнего дня он  ничего  такого
не думал, и боялся, что  Арфарра  хочет  воевать  с  империей,  и  поэтому
выполнял обещание, данное экзарху: набирать ему  вассалов,  вот  как  вас,
господин Эльсил. А иначе он бы этого обещания не выполнял... Но думаю, что
вчера он все сразу понял, а вам, господин Марбод, попросту соврал.
     Тут Неревен пискнул, потому что рука у Эльсила вздрогнула,  и  кинжал
чуть оцарапал послушнику подбородок.  Эльсил  убрал  руку  с  кинжалом,  а
Марбод сказал:
     - Поздравляю тебя, друг, с таким господином. Славные у него понятия о
чести.
     Подбил ногами кучку  сухих  листьев,  сел,  облокотился  на  каменную
бровку и продолжал:
     - Ну и что же ты писал тут в донесении об Арфарре?
     Неревен улыбнулся одними губами и сказал:
     - Больше всего я писал о Клайде Ванвейлене и  его  товарищах,  потому
что это неизмеримо важнее.
     - Что же ты писал?
     - Понимаете, - сказал Неревен, - как-то так повелось, что в  Небесном
Городе - слава и ученость, а чем  дальше  от  империи,  тем  темнее  люди.
Арфарра-советник сразу решил, что этот корабль из очень темных  мест,  тем
более что эти люди все время хвалили свое народовластие,  а  народовластие
бывает только в маленьких городах.
     Только есть тут несколько обстоятельств: например, варварам все время
нравится империя, а эти, как  слышали  про  то,  что  от  воли  императора
распускаются цветы, - смеялись. Или: было с ними связано много колдовства,
а они себя колдунами никогда не любили называть.
     А в мире, понимаете ли, есть два вида колдовства.
     Одно знали с  древности.  Порчу  наслать,  глаза  отвести,  покойника
позвать. И тут человек должен обязательно объявить себя  колдуном,  прежде
чем наслать порчу, иначе не подействует.
     Есть, однако, колдовство недавнее, и у него другие законы. Вот у  вас
в руках, господин Эльсил, Шакуников глаз.
     Тут Эльсил, нахмурившись, стал опять крутить черепаховую трубку.
     - А вот, - продолжал Неревен, - у Арфарры-советника есть  хрустальный
шар - магическое зеркало. С  одной  стороны,  магическое  зеркало  сильнее
потому, что в него можно увидеть и прошлое, и будущее, и то, что на другом
конце мира. А Шакуников глаз только немного приближает предметы. Однако, в
магическом зеркале - когда увидишь, а когда и  не  увидишь,  и  увидит  не
всякий, а увидев, еще надо отличить морок от  правды.  А  Шакуников  глаз,
когда ни погляди, морока не показывает.
     Дальше: если магическое зеркало разбить на  тысячу  осколков,  каждый
сохранит свойства целого. А если разбить Шакуников глаз  -  части  утратят
свойства целого. Если в магическое зеркало смотреть не в том месте и не  в
то время, то ничего не будет. А свойства Шакуникова глаза  не  зависят  от
места и времени.
     - Да к чему ты это? - досадливо спросил, Марбод.
     - Я к тому, - продолжал Неревен, что магия второго рода - слабее,  но
безотказней.
     - Так, - сказал Марбод, - мои руки - это магия второго рода?
     - Да, - ответил Неревен.
     - А чудеса, которые Даттам устроил  в  Голубых  Горах  -  тоже  магия
второго рода?
     - Да.
     - То есть, если воевать против страны Великого Света, то это  не  то,
чтобы повесить амулет на шею и полить поле боя  бычьей  кровью  -  и  весь
морок кончится?
     - Да.
     - А в замке герцога  Нахии,  -  спросил  Марбод,  вспоминая  виденную
жуткую картину, - тоже?
     - Да.
     - То-то они были такие синие и вывороченные... А когда у меня вот  на
этом самом месте от удара Бредшо развалился меч?
     Неревен вздохнул.
     - Вот тут-то, - сказал он, -  и  начинается  самое  неприятное.  Храм
считает, что магией второго рода, кроме него, никто не владеет, и пока  он
хранит ее тайны - он всесилен. Притом у храма нет такой возможности,  чтоб
располосовать меч.  Удивительные  фокусы,  однако,  можно  проделывать  со
светом, морочить головы зеркалами, или поджечь линзой сухой трут. Так  что
очень может быть, что через несколько лет можно  будет  располосовать  меч
лучом света, как я это видел, и вы это видели в этом самом месте. И вот  я
подумал, - продолжал Неревен, - а что, если эти люди,  Клайд  Ванвейлен  и
остальные, тоже владеют магией второго рода? И когда я это подумал, многое
встало на свои места. Потому что я не раз видел, что эти люди  узнают  то,
что не могли еще узнать, и видят то, что не должны были бы видеть. А между
тем души их совершенно глухи к магии первого рода, и мертвые  для  них  не
живут, и небо им кажется черным, и душа у них пустая, вот как у Даттама.
     - Клянусь божьим зобом! - сказал  Белый  Эльсил,  -  мальчишка  прав!
Когда мы гнались за этим Бредшо, - как он узнал о том, что мы  гонимся  за
ним? И потом - он разлил за собой горный ручей. А еще потом - мы  оставили
его  одного,  связанного.  Сделался  гром,  как  в  Голубых  Горах,  башня
расселась. Мы думали, что его щекотунчики унесли и сохранили, а  теперь  я
думаю, что он сам, без щекотунчиков, управился.
     Марбод вспомнил, как два месяца назад,  в  далеком  Золотом  Улье  на
берег выбежал медведь, и тогда незнакомый еще Ванвейлен  показал  на  него
каким-то железным сучком - и мишку закрутило и разорвало...
     - Тогда, однако, получается, что  магия  чужеземцев  будет  посильнее
магии империи?
     Неревен кивнул.
     - А мои руки, - медленно спросил Марбод, - это чья магия, Арфарры или
Ванвейлена?
     - В том-то и дело, - сказал Неревен. Это выдумка  Арфарры.  Ванвейлен
делал, что ему велят, и никто ему ничего не объяснял. А Ванвейлен  однажды
напился, и, наверно, это его сильно мучило, потому что он стал хохотать  и
говорить: "Зачем советнику голова Кукушонка, у таких, как  он,  не  голова
опасна, а руки и меч в руках..." Стало быть, догадался!
     - И я подумал, - сказал Неревен, - что Ванвейлен  сильнее  учителя  в
магии второго рода и слабей учителя в магии первого рода.  И  что  учитель
совсем заколдовал его душу, потому что совсем недавно он, чтоб вас спасти,
рассказал о том, что происходило на его корабле в его отсутствие.  А  если
честно - этот-то рассказ его и погубил, потому  что  он  все  очень  точно
описал.
     А хотя это часто бывает, что преступления разгадываются  на  небесах,
небеса всегда ниспосылают эту разгадку в виде  первичных  символов,  а  не
вторичных толкований и фактов.
     И  вот  понимаете,  -  сказал  Неревен,  -   я   не   мог   объяснить
Арфарре-советнику про чужеземцев, не признавшись, что я шпионил и за  ним.
А с другой стороны, я понимал, что эти люди идут в империю как  лазутчики,
и написал про них все, что знал.
     Марбод подумал о том, что он бы сделал в первую очередь, и спросил:
     - А на корабль ихний ты не лазил?
     Неревен усмехнулся.
     - Понимаете, господин Марбод...  Если  бы  вы,  например,  залезли  в
храмовые мастерские, вы бы  там  мало  поняли,  много  испортили  и  почти
наверняка убились бы... Нет уж!  -  если  их  допрашивать  в  империи,  то
поймешь больше, чем если обыскивать их корабль в Ламассе... И я думаю, что
мне было бы так же не уйти от этого дракона на их корабле, как вам  бы  не
уйти от ядовитого газа в наших кувшинах...
     - Так, - сказал Марбод. - И что же советник Ванвейлен делает сейчас?
     Неревен неожиданно засмеялся.
     - Вот за этим я вам все и рассказываю. Потому  что  позавчера,  после
того, как вы зачитали прошение, господа советники поругались. И  Ванвейлен
сказал, что правда на вашей стороне, и что у него дома строй такой же, как
вы предлагаете. А больше он ничего не успел сказать.
     - Он мне написал, - удивился Марбод.
     - Это не он вам писал. Взяли бумаги,  подделали  почерк  и  приложили
кольцо.
     - А кто меня ждет у Золотой Горы?
     - Советник Ванвейлен - только  мертвый.  Арфарра  сказал:  "Кукушонок
пойдет на встречу, однако возьмет с собой товарища. И после  этой  встречи
Кукушонок и его товарищ будут  живы,  а  безоружный  человек  -  мертв.  А
человек сам написал, что  придет  один  и  без  оружия,  и  когда-то  спас
Кукушонку жизнь, и читал прошение, во всем противоположное вашему.
     Неревен помолчал и добавил:
     - А еще там найдут мертвым - меня, потому что советник Арфарра сильно
рассердился на меня за соглядатайство. И когда  я  это  услышал,  я  решил
пойти и рассказать ему про Ванвейлена, чтобы он если не меня  простил,  то
хотя бы его допросил. А Арфарры не было, и я пошел, как он  велел,  ловить
вышивку.
     - Итак, - еще раз спросил Марбод, - что же случится у Золотой Горы?
     - В Золотой Горе, - ответил Неревен,  -  есть  ход.  Этим  ходом  еще
Золотой Государь ходил из города на гору молиться богам. Хаммар Кобчик  со
слугой приведут  через  ход  Ванвейлена,  в  таком  деле  не  нужно  много
свидетелей, и я был бы с ними, а как теперь, - не  знаю.  У  Золотой  Горы
есть глаза - станут через них смотреть. От Храма проедет человек  в  плаще
советника, тот, что уехал туда позавчера, оставит лошадь и уйдет в  скалу.
Вы приедете к часовне, не дождетесь Ванвейлена и уедете. А  надо  сказать,
что в это время на поле возле часовни пойдет процессия из деревни,  а  это
государев лес и государевы егеря. Они вас  встретят  по  дороге,  а  потом
найдут мертвого, теплого, по обстоятельствам, и ваши следы, и лошадь.  Ну,
теперь, конечно, и меня...
     - Так! - сказал Кукушонок. - Однако, если через  два  часа  Ванвейлен
будет теплый, то сейчас он - еще живой.
     Неревен улыбнулся. Кукушонок на лету все схватывал!
     - Не совсем живой, - сказал Неревен, - так, сильно сонный.  Это  тоже
магия второго  рода,  однако  преходящая.  Времени  поэтому,  -  продолжал
Неревен, - у нас нет, и подмоги тоже. И я вам предлагаю вот что: к  речной
часовне мы сейчас не пойдем, а пойдем  наискосок  к  левому  боку  Золотой
Горы. Там есть еще один ход в гору, в подземный храм Ятуна. Государев  ход
ведет через этот храм, другого хода нет. Я вас там научу, где  спрятаться,
потому что вы без меня и в храм не попадете, и в храме  пропадете,  и  нас
будет трое против них двоих.
     Неревен  говорил  быстро.  Он  понимал:  если  не  все  рассказать  -
Кукушонку не понадобится живой Ванвейлен. Если все рассказать -  Кукушонок
возьмет его с собой проводником. А потом, когда  освободят  Ванвейлена,  -
тот никогда не позволит убить Неревена. Он такой, - добрый, как зимородок.
     - Не трое против двоих, - горько сказал Неревену Эльсил, а  один  меч
против двух мечей.
     - Да, ты хорошо придумал, - сказал Марбод. - Но я придумал еще лучше.
Золотой Горы я, правда, не знаю, - а вот ятунов храм  и  без  тебя  найду.
Стало быть, все правильно предсказала мне колдунья, что в родовом храме  я
найду солнечный меч... А вот времени у меня мало - это ты прав.
     Тут-то Неревен хотел закричать, да разве успеешь?
     У Эльсила с собой было  два  кинжала,  и  один  он  оставил  в  спине
Неревена. Во-первых, чтобы зря ни на  кого  не  думали,  во-вторых,  чтобы
отвести беду от нарушенного слова. Ну и, конечно, кто вытащит кинжал,  тот
берет на себя месть, если найдутся охотники.
     Через час полезли в Золотую Гору.  Эльсил  видел,  как  трудно  лезть
Кукушонку, и подумал: "Хаммар Кобчик - кровный враг Марбода... Стало быть,
он мне не позволит убить его, будет драться сам, с такими руками".
     И сказал вслух:
     - Вот я гляжу на Даттама и Арфарру, и сдается мне, что магия  второго
рода сильно портит человека. И если советник Ванвейлен в ней сильней,  чем
они, то как бы ты не раскаялся, связавшись с ним. То-то  он  третьего  дня
бранился, что мы смотрим на жизнь, как на поединок.  В  поединке,  однако,
спорят на равных, а если сыпать с воздуха голубые мечи...
     Марбод ответил:
     - Молчи! Я-то угадал с самого начала, что чужеземец может мне помочь.
А он - не угадал.
     Усмехнулся и прибавил:
     - А Хаммара Кобчика постарайся застрелить первым. Потому что  есть  в
мире вещи поважнее моей чести.

     В это самое время, в час, когда ставят  вторую  закваску  для  хлеба,
через два часа после того, как Марбод Кукушонок и Белый  Эльсил  незаметно
уехали из замка, в замок явился Даттам.
     Увидев, сколько  вооруженных  людей  вокруг,  Даттам  сделался  очень
задумчив.
     Даттам, как и никто вокруг, не понимал,  что  происходит,  однако,  в
отличие от многих, отдавал себе в этом отчет. Он знал, что историю  нельзя
предсказывать, и именно поэтому можно делать.
     Неожиданная прыть городских властей немало  поразила  его.  Короли  и
прежде приглашали бюргеров в свой совет. Расходы  на  поездку  приходилось
оплачивать городу, представитель города  вез  королю  подарки  и  привозил
известие о новом налоге, и немудрено, что эта  повинность  была  из  самых
ненавистных. А теперь граждане Ламассы  торопились  сказать,  что  от  них
представителей должно быть втрое больше, чем от прочих.
     Даттам посматривал на юго-восток, в сторону  дамбы,  и  понимал,  что
холодная вода смоет весь их пыл, но, заодно, и доброе имя Арфарры.
     Даттам всю ночь разглядывал мысль Кукушонка, как привык  разглядывать
мысль, кипящую в пробирке: выйдет прибыль или не выйдет? "Я  ведь  хорошая
повивальная бабка", - думал он.
     В конце концов Даттам решил, что  выборные  представители  ничуть  не
хуже вассальных рыцарей. Стоить Даттаму они будут, конечно,  дороже.  Зато
преимущество их в том, что свои, то есть оплаченные,  решения,  они  будут
навязывать стране не мечом, а словом, и что такой  механизм  контроля  над
законами если и не менее  разорителен,  чем  казенная  инспекция,  то,  во
всяком случае, менее разрушителен, чем гражданская война.
     Основные  сомнения,  мучившие  Даттама,  заключались   в   том,   что
представители местечек будут стоить дешево, а вот представители  городских
цехов - очень дорого, много  дороже  государева  чиновника,  ибо  чиновник
хочет лишь кусок пирога, а представитель цеха метит  на  место  того,  кто
печет пирог.
     Итак, Даттам приехал в замок, чтоб  поговорить  с  Кукушонком.  Вышел
брат Кукушонка, Киссур Ятун, провел к себе и попросил подождать:
     - Марбод спит. Лекари чем-то его напоили, от рук.
     Даттам кивнул, спустился в залу и стал ходить меж гостей.
     Через полчаса он вновь  предстал  перед  Киссуром  Ятуном  и  сказал,
холодно улыбаясь:
     - Есть, однако, обстоятельства, из-за которых я должен переговорить с
вашим братом тотчас же.
     - Какие именно?
     - Такие, что я не бог, и когда я выбираю, кому выиграть, я  не  гадаю
на черепахе.
     Тогда Киссур Ятун, рассудив, что Марбода  уже  не  догнать,  протянул
Даттаму записку.
     Даттам прочитал ее, повертел, поднес к носу и долго нюхал. Его тонкое
обоняние, обоняние жителя империи,  химика  и  эстета,  уловило,  как  ему
показалось, характерный  запах  храмовых  подземелий,  -  смесь  старинных
благовоний и химических реактивов. Даттам вспомнил  о  подземных  ходах  в
Золотой Горе, усмехнулся и подумал: "Ну, ладно. Какой строй будет  в  этой
стране, это мы еще посмотрим, но  Арфарру-советника  я  из  нее  при  всех
случаях выкину."
     - Эту  записку,  -  сказал  Даттам,  -  советник  Ванвейлен  писал  с
разрешения советника Арфарры. И уверяю вас, что честь будущего наместника,
или аравана, или еще какого чиновника будущей провинции Горный  Варнарайн,
Клайда Ванвейлена, не пострадает от того, каким способом он расправится  с
вашим братом.
     Не прошло и времени, потребного для того, чтоб сварить горшок каши, -
Даттам, Киссур Ятун, Шодом Опоссум и еще десятеро вылетели из ворот замка,
и кони их перепрыгивали прямо через столы, расставленные во дворе.

     Когда Марбод  и  Эльсил  пришли  в  пещерный  храм,  Эльсил  поначалу
испугался. Морок! Высятся стены там, где их нет, цветут и опадают небесные
своды, девушки танцуют с мечами на стенах.
     - Клянусь божьим зобом! - сказал Эльсил, показав на золотого юношу  с
золотым луком, нарисованного вверху. Это сам Ятун!
     - Не сам Ятун, - усмехнулся Марбод, - а его  Свойство,  или  Атрибут.
Сам Ятун, писали, безобразный и бесконечный, тела у него нет. Стало  быть,
и рук тоже нет, - злобно добавил Марбод. Он очень устал.
     Отыскали конец подземного  хода,  договорились,  что  делать.  Эльсил
встал в божьем  саду  за  серебристым  лопухом  в  сорок  локтей,  упер  в
основание лопуха лук, обмотанный лакированным пальмовым волокном, вынул из
колчана две стрелы и наложил их на тетиву. Стрелы были рогатые, из  белого
тростника, с лебединым оперением, и два пера были окрашены в зеленый  цвет
храма, а остальные были белые, как и полагалось вассалу экзарха Харсомы.
     Потом  Эльсил  покачал  головой,  вышел  из-за  лопуха   и   промерил
расстояние до входа на пальцах; зеркальный морок сильно мешал.
     Слева от входа, на приступке у  белого  столба,  стоял  идол.  Марбод
пихнул его и встал на его место. Идол свалился вниз, а  рук  у  него  было
целых восемь.
     Прошло столько времени, сколько нужно, чтобы зажарить среднего  гуся.
Послышались шаги. В  залу  вошел  Хаммар  Кобчик,  а  за  ним  целых  трое
стражников вели советника Ванвейлена. Ванвейлен  был  несвязанный,  однако
квелый, как тритон зимой.
     Белый Эльсил  спустил  тетиву.  Он  метил  одной  стрелой  в  Хаммара
Кобчика, а другой - в стражника. В стражника он  попал  точно,  а  Хаммару
Кобчику только  оцарапал  руку,  -  морок  мешал.  Тут  Марбод  со  своего
приступка метнул в Хаммара дротик. Это был хороший бросок для человека,  у
которого руки были как два шелковых яйца, но Хаммар уже  был  настороже  и
успел повернуться на пятке, и дротик пролетел мимо.
     Тут Марбод прыгнул на Кобчика, потому что в глубине души он был  рад,
что Эльсил в него не попал, а Эльсил стал драться с  обоими  дружинниками.
Те выпустили Ванвейлена, а советник сел на землю и начал спать.
     - Клянусь божьим зобом, - сказал Эльсил. - Вот опять  мы  деремся  за
чужеземца, а он сидит и спит, словно это его не касается.
     А Кобчик выхватил меч и ударил Марбода.  И  это  был  бы  смертельный
удар, если бы Эльсил не вскрикнул:
     - Смотри! Сбоку!
     Так у них было условлено, и  Марбод  не  повернул  головы,  а  Кобчик
повернул, меч его поскользнулся в бронзовых шишках на щите Марбода. Марбод
дернул щит: Кобчик напоролся на свой собственный клинок и упал.
     Однако он тут же вскочил, перехватил меч покрепче и сказал:
     - Как, однако, это мы не подумали, что Марбод Кукушонок знает здешние
горы не хуже рудокопа! И сдается мне, что тебе самое время найти солнечный
меч Ятуна, потому что больше тебе ничто не поможет!
     Тут Хаммар Кобчик размахнулся и ударил. Марбод отскочил, но удар снес
у щита навершие и две шишки светлой бронзы, так что верх его стал гладким,
как девичья щека, а так как щит был, против обыкновения, привязан к  локтю
Марбода, тот полетел на пол.
     Хаммар Кобчик наступил ему каблуком на забинтованную руку и сказал:
     - Это хорошо, Кукушонок, что мы встретились здесь,  а  не  у  Золотой
Горы, потому что лучше, чтоб ты погиб от  хорошего  меча,  чем  от  козней
Арфарры-советника.
     А Марбод закусил губу, потому что руке было очень больно, и сказал:
     - Арфарра, однако, сильно облегчил твой труд.
     Тут Хаммар Кобчик осклабился и отвел руку для удара, и  вдруг  Марбод
увидел, как меч разлетелся в его руках  от  цветного  луча,  а  луч  пошел
дальше, разрезал панцирь, как ниткой режут бобовый сыр, и лак на пластинах
пошел пузырями. Кобчик удивился и упал, а цветной луч ушел далеко за ним в
каменный столб, и со столба посыпались каменные листья и ягоды.
     Марбод вскочил на ноги и увидел, что Эльсил и двое  стражников  лежат
на  камне,  а  третий  стражник  собирается  бежать.  Тут,  однако,  Клайд
Ванвейлен опять поднял руку: цветной луч рассек  стражника  издали  и  еще
сдул каменную чашу, как золу с обгоревшего пня.
     Марбод подошел к Эльсилу и увидел,  что  он  лежит  со  стражником  в
обнимку, и меч стражника - в груди  Эльсила,  а  меч  Эльсила  -  в  груди
стражника.
     Другой стражник  тоже  был  мертв.  Марбод  поглядел  на  рассеченную
каменную чашу и вернулся к Хаммару Кобчику. Тот был еще жив,  однако  было
ясно, что очень скоро он кончится как человек и снова начнется как Кобчик.
За его спиной луч из рук Ванвейлена сильно порезал гранитный столб, но  не
перерубил, завяз в локте от поверхности.
     Марбод побоялся сделать Хаммару Кобчику дурное,  добивая  его  такими
руками, а Ванвейлена ему  просить  не  хотелось:  это,  действительно,  не
поединок, а как курицу резать.
     Марбод подошел к Ванвейлену и сел  рядом.  Зрачки  у  чужеземца  были
страшно сужены, лицо бледное и  потное.  Марбод  потрогал  лицо  губами  -
действительно, не совсем живой.
     Марбод похолодел: он понял, что вдвоем  им  из  подземного  храма  не
выбраться, потому  что  оружие  в  руках  Ванвейлена  все-таки  завязло  в
каменной стене и гору не разрубит.
     Ванвейлен попробовал улыбнуться и сказал:
     - Это пройдет. Посидим и пойдем. Как вы, однако, меня нашли?
     Тогда  Кукушонок  стал  пересказывать  свой  разговор  с   Неревеном.
Ванвейлен слушал, свесив голову и плохо дыша.
     - Верно? - спросил, кончив, Марбод.
     - В целом - да, - ответил Ванвейлен. - А что вы сделали с Неревеном?
     - А что мы могли с ним сделать? - возмутился  Марбод.  -  Он  же  как
разбитое яйцо: и дома не оставишь и в дорогу не возьмешь.
     - Да, - сказал  тихо  Ванвейлен,  -  убить  безоружного  королевского
советника - это, видите ли, крах политической карьеры, а убить безоружного
мальчишку... Впрочем, ладно.
     Марбод снял кое-как с  убитого  стражника  плащ,  подоткнул  его  под
Ванвейлена и помог тому сесть. Советник явно не мог еще идти, и  руки-ноги
у него были холодные. Кроме того, Хаммар Кобчик был еще жив,  и  Кукушонку
хотелось посмотреть, как умрет его кровник.
     - Что же, - сказал Кукушонок, сев рядом с  Ванвейленом,  у  каменного
цветка, - можете вы устроить Арфарре потеху, как в Голубых Горах?
     - Прежде всего, - сказал Ванвейлен, - надо окружить и  отбить  дамбу.
Она вся нашпигована динамитом.
     - Чем? - спросил Марбод.
     - Такой штукой, от которой взрываются даже  скалы,  как  это  было  у
Даттама в Голубых Горах. В случае чего, мы  еще  закидаем  этим  динамитом
весь храм.
     - Не надо закидывать храм, - сказал Кукушонок. -  Господин  Даттам  и
так не знает, с  какой  стороны  лепешка  масляней.  Он  к  нам  перебежит
быстрей, чем утка переплывает заводь.
     - Да. Вы правы, - сказал Ванвейлен. - Это очень важно,  даже  важней,
чем выборный совет. Будет время - это мы будем ввозить в империю не меха и
не шерсть, а готовую ткань... Еще, -  сказал  Ванвейлен,  -  надо  догнать
позавчерашний караван и вернуть моих товарищей. Нечего им ходить  одним  в
империю. Если экзарх Харсома здесь умел свой дела устроить, он у себя  под
носом разберется, что к чему... Впрочем, нам скоро  придется  нанести  ему
вооруженный визит. Есть  в  империи  одна  штучка,  я  очень  не  хочу  ее
оставлять в любопытных лапах экзарха... Если она  уже  не  пробыла  в  них
слишком долго.
     Ванвейлен говорил все тише и тише, наконец,  выдохся  и  замолк.  Ему
было холодно, одежда липла к потной коже. "Какой же дрянью меня опоили,  -
подумал он. - Видно, это не просто эфир". Вслух он сказал:
     - Да, коготок увяз - всей птичке пропасть. Вы, однако, не можете дать
мне воды?
     Кукушонок  поднялся,  нашел  на  полу   довольно   большой   черепок,
принюхался к ближней луже: вода была зеленая и старая, но вполне пригодная
для питья. Кое-как окунул черепок в лужу и стал поить Ванвейлена.
     - А мне? - сказал в углу Хаммар Кобчик.
     Кукушонок  подумал,  что  тот  скоро  умрет,  и  нехорошо  отказывать
мертвецу в просьбе. Кукушонок наполнил черепок и отнес  его  Кобчику.  Тот
завозился, приподнимаясь, протянул руку.
     - Это, - сказал он слабо, - за ваш успех. Ваш и чужеземца!
     Однако не удержал черепок, выронил и разлил. Кукушонок отыскал другой
черепок, но на этот раз встал на колени  и  нагнулся  над  умирающим.  Тот
напился.
     - Жалко, однако, - сказал Кобчик, - что во главе  такого  дела  будет
стоять мой кровник.
     Тут он вскинул руку с кинжалом и всадил его Кукушонку точно в сердце.
     Последнее, что заметил Кукушонок, падая, была страшная белая вспышка,
- но тут уже трудно было решить, отчего она.

     Через час Даттам с товарищами вломился в подземный храм. Посмотрел  и
сказал:
     - Все - померли.
     Померли, однако, не все. Советник Ванвейлен был только без сознания и
даже не оцарапан, а на кинжале в его руках  не  было  ни  капли  крови.  В
остальном крови было много, рубка была  большая,  мечи  напились  вдоволь.
Всего, однако, труднее было понять, кто и как убил Хаммара Кобчика, потому
что его сначала смертельно ранили, а потом развалили  страшным  ударом  от
головы до бедра, меж тем как у Кукушонка меча  не  было,  а  Эльсил  лежал
далеко и умер раньше. Многие говорили, что, поскольку дело было в  родовом
храме Кречетов, Марбод взмолился перед смертью, бог  исцелил  ему  руки  и
вложил в них пропавший Ятунов меч, который покойник столько искал.
     Даттам только кривился и считал, что Кобчика убил Эльсил. В чудеса он
не верил, цветного луча в храме Виноградного Лу своими глазами  не  видел,
и, кроме того, в отличие от маленького послушника Неревена, отлично  знал,
что нерассеивающийся пучок света сделать невозможно, потому что даже  если
он будет монохроматический, - как добиться одной фазы?

     Сайлас Бредшо мирно читал "Сиреневую повесть", один в  большом  доме,
когда к нему явился человек от сыщика Доня.
     - Друг ваш, - сказал он,  -  лежит  в  королевском  замке,  в  покоях
Даттама. Жив, не ранен, но немножко нездоров. Собирайтесь!
     И вытряхнул из мешка крестьянский балахон. Сам он был в таком же.
     - Я скоро,  -  сказал  Бредшо,  имея  в  виду  спуститься  в  подвал,
проверить замки, связаться с товарищами.
     - Не скоро, а сейчас, - наставительно сказал сыщик и распахнул окно.
     - Эка, - сказал он, - кричат! И петухов теперь не нужно!
     Бредшо с сыщиком выскочили во двор, а толпа была уже у  ворот.  Сыщик
пихнул Бредшо в дворовую кухню и сам вскочил за ним. Через минуту в  кухню
ворвалась толпа.
     - Экая, - сказал сыщик, - у  хозяев  отличная  буза!  А  ну,  ребята,
выкатываем бочку.
     Бочку вынесли  и  не  столько  распили,  сколько  пролили.  Люди  уже
облепили дом, как муравьи - гнилую смокву.
     - Куда! - Тихо сказал сыщик, заметив, что  Бредшо  норовит  утечь  за
ворота. Не ходи поперек толпы, ходи с толпой!
     Через два часа, когда  у  дома  уже  занялась  крыша,  и  можно  было
расходиться, Сайлас Бредшо застенчиво осведомился у окружающих:
     - А чего мы его собственно, жжем, братцы?
     Знали не все, и один человек, от которого пахло морем и  водорослями,
разъяснил:
     - Три часа назад королевский советник Ванвейлен  и  начальник  тайной
стражи Хаммар Кобчик заманили Белого  Кречета  в  подземный  храм  и  там,
безрукого, убили. Бог, однако, на них разгневался: Хаммара Кобчика  рассек
на две половинки, а советника, говорят, поразил безумием.
     Кто-то заметил:
     - В этом деле, видать, и Арфарра-советник не без греха.
     На него цыкнули:
     - Не говори, чего не знаешь! - Кречета оттого и убили, что он  был  с
Арфаррой-советником за народ.
     У курятника всем желающим раздавали битую птицу.
     - А живого куренка можно? - потупясь, осведомился сыщик.
     Получил живого куренка, сунул его под мышку и сказал:
     - Эх! Жалко, что не свинья! А ну, пошли отсюда!

     Когда Даттам со своими людьми и со спутниками нашел мертвецов, Киссур
Ятун понял, что Даттам был прав, и что Ванвейлен заманил брата в ловушку и
хотел убить Ванвейлена.
     Даттам, однако, узнал симптомы отравления эфиром, и сказал:
     - Погодите. Этот человек в таком состоянии, что вряд  ли  он  мог  за
последние сутки кого-то  убить...  и  во  всем  этом  деле  слишком  много
неясностей. Как Марбод и Эльсил попали сюда, в подземный  храм?  Мы  -  по
пути, а они как?
     Даттам велел нести Ванвейлена в королевский замок, в свои  покои:  он
опять перебрался в место,  с  его  точки  зрения,  наиболее  безопасное  и
наиболее близкое к центру событий. Спешно послал за Сайласом Бредшо.
     Положение еще больше запуталось, когда в храме Виноградного Лу  нашли
Неревена...
     Даттам ходил из угла в угол около постели  Ванвейлена.  Над  постелью
висел огромный ковер из голубых и розовых полос.
     Ванвейлен спал. Что-то он скажет?
     Даттам подошел к окну и отогнул занавеску.
     В замковый двор въезжал советник Арфарра. Перед конем стелили дорожку
из цветных квадратов, пели мальчики, люди были  расставлены  в  надлежащем
порядке, как фигурки для "ста полей". На  Арфарре  был  длинный  бирюзовый
плащ, затканный золотыми шестиугольниками и пчелами меж веток  и  листьев.
Из-под плаща едва выглядывал зеленый монашеский паллий. На поясе у Арфарры
висела круглая яшмовая печать. Такие плащи полагалось носить  отправленным
в провинцию чрезвычайным посланцам государя Великого Света.
     Даттам обернулся от окна и увидел, что глаза Ванвейлена открыты, хотя
и безумны.
     Даттам поговорил с Ванвейленом полчаса, велел своим людям не  пускать
в покои даже муху, не только Арфарру, и спустился вниз.
     Церемония встречи только что закончилась. Даттам вдруг со злорадством
сообразил, что никто не осмелился нарушать  заведенного  чина  и  сообщать
дурные вести: и жертву боги не примут,  и  советник  Арфарра  обидится  за
традицию.
     Даттам подождал, пока советник распутает последний из  церемониальных
узлов, увлек его в сторону и сказал:
     - Если вам еще не сообщили: в храме Виноградного Лу лежит Неревен,  и
в спине у него - кинжал Белого  Эльсила.  Если  хотите,  можете  вытащить.
Далее: Неревен перед смертью рассказал Кукушонку все о вас, об экзархе,  о
засаде в Золотой Горе, и даже о том, что вы его тоже велели убить.  Далее:
советник Ванвейлен жив, а Хаммар Кобчик подох, и  хотя  Ванвейлен  изрядно
надышался  эфира  -  Кукушонок  его  спас,  потому  что  Кукушонку   очень
понравился  рассказ  Неревена  о  последнем   разговоре   между   вами   и
Ванвейленом.
     Даттам развел руками и сказал:
     - Это, собственно, все.
     И это действительно было все, что Ванвейлен рассказал Даттаму.
     - Из этого  следует,  -  продолжал  Даттам,  что  вы  через  два  дня
вернетесь в империю, а вот дамба ваша останется на месте.
     И поскакал со двора.
     Даттам ехал Мертвым городом.  Но  Мертвый  город  был  теперь  ложным
именем - весь застроен домиками и усадьбами, а в  промежутках  -  палатки,
землянки, котлы.
     Даттам ехал и думал, что хорошая повивальная бабка может принять роды
и у мертвеца. Шодом Опоссум, Киссур Ятун - тоже вполне нормальные люди.
     В замке стоял стон и крик, и еще точили оружие. Киссур Ятун  встретил
Даттама с плачем, провел его к столам, составленным посреди двора. Мертвый
Марбод Белый Кречет был по-прежнему  дьявольски  красив.  Эльда-горожанка,
овдовевшая второй раз за два месяца, сидела у окна в той же нарядной юбке,
и никто не осмеливался велеть ей переодеться.
     - Она думает, что он еще оживет, - шепнул Киссур Ятун.
     - Я тоже так думаю, - сказал Даттам.
     - Вы были правы, - сказал Киссур Ятун, - удержав меня от того,  чтобы
убить Ванвейлена. Обвинитель Ойвен предложил прекрасную идею: судить убийц
публично, его и Арфарру.  Против  империи  надо  бороться  ее  собственным
оружием!
     Даттам внимательно оглядел Киссур Ятуна и сухо сказал:
     - Друг мой! Вас кто-то обманул. В империи не бывает публичных  судов,
- только публичные казни.
     - Ну все равно! Клайд Ванвейлен еще не очнулся?
     Даттам, однако, не расслышал последнего вопроса и спросил:
     - А где обвинитель Ойвен?
     Обвинитель  Ойвен  говорил  в  серединной  зале,  и  Даттам  долго  и
внимательно слушал его из-за колонны.
     Киссур Ятун стоял рядом и глядел, нет ли каких упущений в  убранстве:
челядь крепила красные траурные ленты к  рукоятям  мечей,  развешанных  по
стенам, раскрывали окна, чтоб духи ходили свободно.
     -  А  что  это,   -   спросил   Даттам   минут   через   двадцать   -
"делопроизводитель"?
     Киссур Ятун молчал озадаченно, потом сказал:
     - Ну, - писец, секретарь... Как это вы не знаете? Брат мой был  прав,
надо поделиться властью с горожанами, пусть действительно, помогают.
     Даттам послушал и спросил опять:
     - А что, говорят, ходили к Золотому Государю и тот напророчил  городу
гибель, если будет рыпаться. Обвинитель Ойвен не боится гнева богов?
     Киссур Ятун обиделся даже:
     - Если, - сказал он,  -  бог  и  разгневается,  то  из-за  лиц  более
достойных, чем судейский крючок.
     Даттам страшно осклабился в полутьме и сказал:
     - Да. Я всегда думал: если за что кара божья и падет на эти места,  -
так это за вашу бесовскую гордость. И это будет ужасно смешно,  если  боги
покарают вас за обвинителя Ойвена.
     Даттам попрощался с мертвецом и уехал, пообещав известить немедленно,
если проснется Ванвейлен.
     Уже вечерело. По  всему  Мертвому  городу  зажигались  костры,  пели,
варили ужин. Особенно много костров было в удобном  старом  русле.  Даттам
ехал, не торопясь и спокойно дыша.
     - Вы что-то выяснили? - спросил его монах-спутник, отец Адрамет.
     - Да, - рассмеялся Даттам, - я  выяснил,  что  мне  больше  всего  не
нравится в замысле Кукушонка.

     Вечером во  дворец  явилась  делегация  граждан  Ламассы.  Возглавлял
делегацию обвинитель Ойвен.
     Обвинитель Ойвен был, в  целом,  счастлив.  Он  был  верным  учеником
Арфарры  и  всегда  знал,  что  интересы  богатых  и   бедных   в   городе
противоположны.  Теперь  он,  однако,  обнаружил,  что  они   могут   быть
объединены в благородном деле защиты независимости,  и,  что  еще  важнее,
объединить эти интересы должен он, Ойвен.
     Он не мог простить ни советнику Арфарре, ни советнику Ванвейлену двух
вещей: того,  что  это  Ванвейлен,  а  не  Ойвен  выступал  от  городского
сословия; и того, что советник  Арфарра  запретил  ему  иметь  собственную
охрану. Что приказ исходил от Арфарры,  а  не  от  Ванвейлена,  -  в  этом
гражданин обвинитель ни мгновения не сомневался.
     Теперь у Ойвена была собственная охрана. Он думал о том, что, если бы
Даттам вздумал бить его по щекам сейчас - нашлось бы кому заступиться.
     Услышав о случившемся в Золотой Горе, Ойвен позвал к себе сыщика Доня
и сказал тому, что, если хоть одна балка в городском доме советника  через
три часа будет цела - пусть Донь пеняет на себя.  Услышал  о  разграблении
дома и окончательно уверился, что Ванвейлен заманил  Марбода  Кукушонка  в
ловушку, потому что мнение  народное  не  может  ошибаться.  Его,  однако,
чрезвычайно раздражала косность, с которой народ пытался отрицать  участие
Арфарры в этом деле.
     Итак, обвинитель Ойвен стоял перед Арфаррой-советником.
     Он заявил, что Марбод Кукушонок убит, но дело его живо. Что  граждане
Ламассы и свободные люди страны требуют суда над убийцами Белого  Кречета.
Что выборный совет при короле-вассале еще более необходим, чтобы сохранить
древнюю автономию городов, и что до того, как  соберется  выборный  совет,
власть должна принадлежать  комиссии  по  его  избранию,  составленной  из
рыцарей и граждан Ламассы, с ним, Ойвеном, в качестве делопроизводителя.
     Идея комиссии была личной идеей Ойвена, и он особенно гордился словом
"делопроизводитель", потому что и в замке Кречетов, и в  городской  ратуше
не нашлось охотников на должность с таким названием.
     Советник Арфарра слушал  молча.  На  нем  был  тяжелый,  бирюзовый  с
золотыми пчелами, плащ государева  посланца.  В  руке  он  держал  золотой
гранат. Курильницы из золоченной бронзы за его спиной имели форму крыльев.
Над его головой вставал огромный купол, расписанный с  точным  соблюдением
традиции, Небесным Городом, Садом, Океаном и Свитком, и советнику  Арфарре
не нравилась эта роспись за ее противоречивость. Потому что, хотя  в  боге
могут быть соединены самые противоречивые вещи, наши высказывания  о  боге
не должны содержать противоречий.
     Обвинитель Ойвен и прочие делегаты стояли в строгих черных кафтанах и
плащах с капюшонами. Капюшоны были, из уважения к  хозяевам,  откинуты,  и
лица цеховиков были взволнованные и красные. Арфарра усмехнулся и спросил:
     - Я слышал, что граждане Ламассы посылали  сегодня  в  храм  Золотого
Государя и узнали, что трещина в его статуе, расколовшая мир  и  прошедшая
через сердце каменного идола, срослась, но что она раскроется вновь,  дабы
поглотить всех, кто осмелится противиться небесной воле.
     Обвинитель Ойвен возразил, что ставит свободу  выше  гнева  богов,  и
готов ему подвергнуться ради общего блага.
     Тогда Арфарра-советник попросил позволения говорить  с  ним  наедине.
Ойвен отказался наотрез.
     Тогда представитель империи Арфарра приказал  удалиться  всем,  кроме
городских делегатов, и в приемном зале, кроме него и обвинителя,  остались
только бургомистр, городской судья и шесть цеховых мастеров.
     Арфарра сказал:
     - Я знаю, обвинитель, вы ненавидите меня, а  вы,  остальные,  боитесь
моего влияния в городе. Ваша комиссия  нужна  вам  лишь  для  того,  чтобы
избавиться от меня. Я предлагаю большее: вы можете отдать меня под суд  за
убийство Марбода Белого Кречета, но - от имени экзарха Варнарайна.
     Бургомистр и другие, люди благоразумные, посовещались и согласились.
     Обвинитель Ойвен стукнул по столу кулаком и вскричал:
     - Народу нужна свобода, а не суд над предателями народа!
     Обвинитель Ойвен обладал драгоценным качеством народного вождя: он не
только увлекал людей, но и сам увлекался, и при этом действовал совершенно
бескорыстно, если под бескорыстием разуметь забвение своих  первоначальных
интересов.
     Тогда Арфарра,  в  шитом  плаще  государева  посланца,  упал  в  ноги
обвинителю Ойвену и закричал:
     - Смилуйтесь над городом! Верьте пророчествам! Вы  обрекаете  его  на
гибель!
     Обвинитель Ойвен запрокинул голову и расхохотался.
     Арфарра встал, взял из рук обвинителя  городское  прошение,  разорвал
его и бросил клочки на пол.
     - Я буду молиться, - сказал  он,  -  чтоб  Золотой  Государь  пощадил
город. Молитесь и вы, чтобы утром мы все  узнали,  что  выше  -  городская
свобода или гнев Золотого Государя.

     Делегация вернулась в город,  а  советник  Арфарра  заперся  в  своих
покоях. Впрочем, не один, а распоряжаясь. Подошел  час  третьего  прилива,
над городом взошла вторая луна, - советник велел  оседлать  коня  и  уехал
один.
     Через час часовой из надвратной  башни  в  замке  Кречетов  пришел  к
Киссуру Ятуну и сказал:
     - Господин, к  замку  едет  человек  в  бирюзовом  плаще  с  золотыми
пчелами, и он совсем один.
     Киссур Ятун побледнел и сказал:
     - Непростому испытанию подвергает нашу честь Арфарра-советник,  и  он
за это потом заплатит.
     Когда советник Арфарра въехал в раскрытые ворота замка, все там было,
как три часа назад, только женщина уже переоделась. Погребальные столы  во
дворе заложили вязанками и засыпали  всяким  добром.  Женщины  несли  свои
украшения, мужчины - лучшие  одежды,  и  многие  отдавали  последнее.  Все
говорили, что не помнят такого хорошего костра.
     Арфарра-советник спешился, и по знаку  Киссура  Ятуна  у  него  взяли
коня, хорошего коня, игреневого, с широкими копытами,  короткой  спиной  и
длинным хвостом.
     Арфарра-советник подошел к мертвому и стал на него глядеть.  Тот  был
все так же хорош собой, а руки в боевых кожаных рукавицах держали на груди
старый хороший меч Остролист, с рукоятью, увитой жемчугом, и желобком  для
стока крови вдоль клинка.
     Киссур Ятун и Шодом Опоссум стояли по правую и левую руку от Арфарры,
взявшись за рукояти мечей, и было ясно,  что  они  не  пощадят  того,  кто
осмелится тронуть гостя.
     Арфарра-советник стоял четверть часа, и когда он понял, что  никто  в
замке не решится напасть на гостя, даже  горожане,  он  склонил  голову  и
повернулся, чтобы идти.
     Тут, однако, один из юношей дома довольно громко сказал, что,  верно,
гость так торопился попрощаться с мертвецом, что и погребальный дар забыл.
     Арфарра-советник усмехнулся, поискал глазами, - однако, у  него  и  в
самом деле ничего при себе не было. Тогда он снял с  себя  бирюзовый  плащ
государева посланца, затканный золотыми  шестиугольниками  и  пчелами  меж
веток и листьев, и пояс из черепаховых пластинок с яшмовой личной печатью,
присланной экзархом Варнарайна, и бросил плащ и пояс на  вязанку  к  ногам
Марбода. А сам остался в простом зеленом паллии.
     Потом он повернулся и ушел, и никто его не задерживал.
     Арфарра-советник вернулся во дворец и заперся в розовом кабинете. Там
он сел за столик для "ста полей", и расставил фигурки так, как в последней
партии, что  он  играл  и  не  доиграл  с  Клайдом  Ванвейленом.  Он  стал
прикидывать, чем могла кончиться партия. Но, по правде говоря, было видно,
что советник выигрывал и так и так.  Клайд  Ванвейлен  был  очень  хорошим
игроком и отлично знал нынешние правила игры. Однако историю  игры  он  не
знал,  и,  сколько   Арфарра-советник   ему   ни   растолковывал,   тайных
соответствий не чувствовал.
     Тут скрипнуло потайное зеркало, и в кабинет вошел Даттам.
     - Что с вами? - спросил Даттам.
     - Так, - ответил Арфарра, - задумался над ходом.
     - Поглядите на себя в зеркало, - сказал Даттам.
     Арфарра подумал, что, наверное, опять кровь на лбу, подошел к зеркалу
и увидел, что волосы у него поседели.
     - Это я, наверное, в замке Кречетов перепугался, - сказал Арфарра.  -
Однако, я хочу поглядеть на город. Посветите мне.
     - Я вам не прислужник - носить светильники.
     Тогда советник Арфарра сам взял большую посеребренную  лампу,  увитую
виноградными кистями и листьями,  раздвинул  дверь  и  пошел  по  наружной
галерее. Даттам вышел с ним. В лампе, надо сказать, нужды  не  было:  ночь
была светлая, в Мертвом городе повсюду горели огни, и во дворе замка Белых
Кречетов пламя костра вздымалось выше стен.
     Арфарра-советник поднял лампу и этак помахал  ей,  вверх-вниз.  Потом
Арфарра вернулся в кабинет, а Даттам остался в галерее.

     Этой ночью стало ясно, что милость неба и вправду на стороне империи:
потому что не успел как следует разгореться  погребальный  костер  Марбода
Белого Кречета, как далеко-далеко сделался вихрь и гром, налетели  голубые
мечи, закружились оранжевые цепы, накинулись на дамбу в верховьях и  стали
ее трепать и мять.
     Весь собранный паводок хлынул в старое русло, подметая людей, палатки
и недавние постройки. Этого,  однако,  было  мало.  Наводнения  в  Ламассе
раньше случались часто, и сам город был всегда от них в безопасности. Тут,
однако, божья рука расчислила поток так, что  волна  прошла  через  залив,
ударилась об один берег, о другой, поднялась к западной городской стене  и
смыла берег вместе со стеной и примыкавшей к ней городской ратушей.
     Этой ночью от воды погибло много всякого  добра,  хотя  некоторые  из
вассалов Белых Кречетов хвастались,  что  от  погребального  огня  Марбода
Белого Кречета добра погибло еще больше.
     Наутро в городе был мятеж: народ почему-то решил, что во всем виноват
обвинитель Ойвен, его выпихнули на мостовую, а остатки  вечером  снесли  с
повинной к королевскому замку.
     Что же до  Арфарры-советника,  то  всему  на  свете,  даже  народному
доверию, приходит конец. И  хотя  все  соглашались,  что  Арфарра-советник
достойный человек, все же, как ни крути, это он  построил  дамбу,  которую
разрушил Золотой Государь. Большинству казалось, что, если бы советник  не
был одержим ложной жалостью  и  положил  в  основание  дамбы  строительную
жертву, то дамба была бы Золотому Государю не по зубам.
     Горожане и рыцари вместе явились с повинной к королевскому  замку,  и
король принял от них их прежние прошения и сжег, не преступая полагающихся
церемоний. Киссур  Ятун  и  Шодом  Опоссум,  однако,  бежали  с  немногими
приверженцами в Золотой Улей, на лодках, и там впоследствии погибли  очень
достойно.
     А горожане, будучи людьми рассудительными, согласились,  что  Золотой
Государь, был, без сомнения, прав, потому что если  бы  началась  война  и
осада города, то результат был бы  тот  же  самый,  а  людей  и  имущества
погибло бы несравненно больше.

     Клайду  Ванвейлену  никто  не  сказал,  что  горожане  собрались-таки
бунтовать, и он думал, что со смертью Кукушонка все кончилось. Впрочем, он
думал мало, а больше лежал в забытьи. Ночью ему мерещилась всякая жуть.
     К полудню он проснулся, и монашек у постели сказал ему:
     - Чтой-то вы, господин советник, живой или мертвый ночью  по  балкону
бегали?
     Клайд Ванвейлен встал с постели, поглядел в окно на галерею и увидел,
что, оказывается, все ночное было не сном, а явью.
     Ванвейлена опять уложили в постель, а скоро к нему  явились  господин
Даттам и Сайлас Бредшо.
     Ванвейлен поглядел в сторону занавешенного окна, за которым полгорода
смыло наводнением, и спросил:
     - Это что: начало власти империи?
     - Нет, - ответил Даттам, - это конец власти Арфарры. Завтра я  уезжаю
в империю, потому что то, что происходит в империи, важнее того,  что  уже
произошло здесь. И я беру Арфарру с  собой,  потому  что  господин  экзарх
считает, что он здесь больше пользы не принесет, и сейчас при короле будет
другой человек.
     Что же до вас, господин Ванвейлен, - я вас также беру в империю.  Дом
ваш сожжен, и корабль вчера утонул. А главное - все  считают  вас  убийцей
Марбода Кукушонка.
     Разубедить их в этом  будет  весьма  сложно,  при  таких  несомненных
доказательствах, как сгоревший дом и разбитый корабль, и я не дам  в  этой
стране за вашу жизнь, - Даттам  прищурился,  -  даже  монетки  из  глупого
серебра.

     Поздно вечером, в час совершенно неожиданный  для  поездки,  господин
Даттам выехал из дворца к Голубым Горам.  Через  пять  дней  быстрой  езды
нагнали караван, а еще через неделю достигли горных перевалов и  пришли  к
порогу страны Великого Света. Двое, однако, людей в караване не видали  ни
разу друг друга, потому что не поднимались с носилок.
     Клайд Ванвейлен так и не видел летних дорог и зеленых  полей,  потому
что все никак не мог оправиться  от  отравы,  и  еще  сильно  простудился,
пролежав два дня на холодном камне.
     Что ее до советника Арфарры, который  тоже  был  в  забытьи,  то  тут
понятного было мало: ведь его никто не трогал и ничем не поил, и все  свои
решения, до самого последнего мига, он всегда принимал сам.

                              Юлия ЛАТЫНИНА

                                    1

     В последний предрассветный час дня Нишак второй  половины  четвертого
месяца, в час, когда по земле бродят лишь браконьеры, колдуны и покойники,
когда по маслу в серебряной плошке можно прочесть судьбу дня, белая звезда
прорезала небо над посадом Небесных  Кузнецов,  и  от  падения  ее  тяжело
вздохнула земля  и  закачались  рисовые  колосья.  Неподалеку,  в  урочище
Козий-Гребень, общинник из Погребиц, Клиса выпустил мешок с  контрабандной
солью и повалился ничком перед бочкой, проехавшей  в  небесах,  как  перед
чиновником, помчавшимся по государеву тракту. Лодку у  берега  подбросило,
мешки с солью посыпались в воду, а Клиса с ужасом вскочил  и  бросился  их
вытаскивать.
     Жена его села на землю и тихо  запричитала,  что  в  Небесной  Управе
наконец увидели, как семья обманывает государство. Клиса был с ее  мнением
согласен - но не пропадать же соли.
     Третий соумышленник, Хайша из далекого пограничного села, слетел было
с  высокой  сосны,  облюбованной  контрабандистами  для   наблюдения,   но
зацепился напоследок за ветку и теперь слезал на землю.
     - Дура ты, - возразил он женщине, - это не по нашу душу, а  по  Белых
Кузнецов. Прямо в их посад и свалилось.  И  то,  давно  пора  разобраться,
отчего это у них конопля растет лучше нашей?
     Белых Кузнецов в округе не любили. Те крали духов урожая по  соседним
деревням и занимались на своих  радениях  свальным  грехом.  Притом  после
бунта им последовали от экзарха всяческие  поблажки,  чтобы  не  сердились
опять. Судьи боялись с ними связываться,  и  даже  был  такой  случай:  во
дворце экзарха, говорят, оборотень-барсук портил служанок; его  поймали  в
кувшин, а он как крикнет: "Я - посадский!" Но тут уж барсуку не поверили и
утопили его.

     Многие в посаде проснулись от страшного грохота.
     Старая Линна встала с постели, вышла в сени и увидела во дворе  целую
толпу мертвецов. Это ей не очень-то понравилось. Она  нашарила  в  рундуке
секиру с серебряной рукоятью, растолкала старосту  Маршерда,  пихнула  ему
секиру в руки и сказала:
     - Там во дворе стоит Бажар и целая  свора  из  тех,  за  кого  мы  не
отомстили, и по-моему, они пришли за этой штукой.
     Маршерд поглядел в окно: а на окне была кружевная занавеска, и дальше
бумажные обои: кувшинчик - букет, кувшинчик - букет. Ну что  твой  гобелен
во дворце наместника! Маршерд поглядел на эти обои и сказал, что никуда до
утра не пойдет, потому что ночь - время ложных духов.
     Наутро Маршерд встал, надел синий кафтан, засунул секирку за шелковый
кушак, так, чтобы она напоминала топорик для рубки дров, и пошел смотреть.
     В посаде  управы  не  было,  а  был  большой  дом,  храм  Мереника  и
мастерская, где вместе красили ткани. Маршерд с людьми прошел до  западной
стены и увидел, что каменные дома  стоят,  как  стояли,  а  одна  из  стен
мастерской обрушилась, во дворе  разбросало  бочки  с  индиго,  и  из  них
вылился синий раствор.
     Надо сказать, что посаду бывших мятежников  было  двенадцать  лет,  а
синему духу в растворе - полтораста, его никогда  не  выливали,  а  только
добавляли новый. Когда строили посад, те, кто  были  ткачами,  принесли  с
прежнего места кусочек матицы для домового и кувшин старой кислой  воды  с
синим духом.
     Потом люди вышли на заливной луг за проломленным  забором,  не  очень
большой луг, в сотню человеческих шагов  и  половину  государева  шага,  и
сразу увидели, что луг никуда не годится, потому  что  во  всю  его  длину
лежит огромный стальной куль.
     Все опять вернулись к бочкам, и старая Линна сказал:
     -  Бочки  побило  в  назидание  всем  тем,   кто   раньше   радел   о
справедливости, а теперь радеет о выгоде.
     Многие задумались, но тут вперед выступил новый сын Небесного Кузнеца
и сказал, что бочки упали к тому, что Небесный Кузнец велит людям  бросить
индиго и пользоваться краской из храма Шакуника,  которая  вдвое  дешевле.
Люди устыдились: потому что сын Мереника уже дважды видел про  эту  краску
сон, но тогда его не послушались.
     Потом все опять вышли к озеру, стали щупать куль и говорить, что  это
скверные  времена,  когда  небесные  знамения  можно   потрогать   руками.
Большинство считало, что чиновники тоже захотят потрогать куль  руками;  а
это не очень-то хорошо, если  понаедут  чиновники  и  начнут  все  трогать
руками.
     Тут стали чесать языками и спорить - с неба  это  или  из-под  земли;
многим казалось, что это люди из  Погребиц  достали  колдуна  и  напустили
морок; тут вперед вышел староста Маршерд, снял кафтан, чтоб  не  замарать,
вынул секиру с серебряной рукоятью и стал рубить кусты на берегу.
     К вечеру прорыли канал и спихнули куль или что там это было  в  воду,
потому что никому не хотелось иметь дела с чиновниками.
     Маршерд вернулся домой  поздно  вечером;  положил  секиру  обратно  в
рундук, крякнул и сказал, что давно там хорошо не трудился.
     Старая Линна стукнула перед ним миской с кашей и сказала:
     - Сдается мне, что  то,  что  сделано  сегодня,  принесет  нам  много
несчастья. Не думаю я, что сегодняшний ваш труд угоден небу.
     - Всякий труд угоден небу, - возразил Маршерд, - а призвание человека
в том, чтобы умножать имущество.
     Эти слова старой Линне не очень-то пришлись по душе, потому что когда
пророк двенадцать лет назад разъяснял, что всякий  труд  угоден  небу,  он
имел в виду труд по прополке  ойкумены  от  плохих  чиновников;  и  притом
Маршерд опустил перед  словом  "имущество"  слово  "общее".  Но  возражать
женщина не стала, не женское это дело, перечить мужу.

     На следующий день  жители  Погребиц  собрались  на  берегу.  Огромный
стальной боб  подмял  под  себя  рогатины,  на  которых  крестьяне  мочили
прошлогоднюю коноплю, и лениво тыкался в рассевшуюся дамбу,  перекрывавшую
озерной сток.
     Господин Радашойн, местный деревенский чиновник, сразу понял, что эту
штуку сделали и пустили вниз посадские колдуны: потому что она не походила
ни на что небесное и была гладкая, как яйцо, а  это  как  раз,  по  учению
Белых Кузнецов, обновленный мир должен быть гладким, как яйцо.
     - Правильно рисуют, что боги больше людей, -  высказался  деревенский
пастух Суун. - Это, наверное, корчага Суюнь.
     - Точно, - сказал кто-то, - вывалилась, понимаешь, с небес на  землю,
наверное, в небесной кладовой мыши прогрызли дырку.
     - В Лосском храме, - возразил господин Радашойн, - у корчаги еще  две
ручки и яшмовый узор на горлышке.
     - Вот именно, - сказал упорно Суун, -  понаедут  чиновники  и  начнут
выяснять, куда мы дели ручки и кто украл яшму.
     Господин  Радашойн  оглянулся  и  с  удовлетворением   увидел,   что,
беспокоясь о приезде чиновников,  Суун  высказал  мысль,  владевшую  всеми
крестьянами. А надо сказать, что у господина Радашойна сын  скоро  ехал  в
столицу на экзамены, и по этой  причине  господин  Радашойн  охотно  мерял
крестьянские поля государственной мерой и, как говорится, "считал одно  за
три". Так что господину Радашойну проверявшие тоже были ни к чему  -  одни
лишние траты.
     - Если это небесная корчага, - сказал  деревенский  староста,  -  так
пусть и лежит в земле, как положено.
     Господин Радашойн  распорядился:  отвести  корчагу  в  глухую  заводь
Козий-Гребень, подрыть  берег  и  засыпать  ее  землей.  Исходя  из  опыта
строительства общественных дамб, он понимал, что деревня потеряет на  этом
неделю - и это в пору сева. Но к вечеру все было готово.
     - Воистину, -  вздохнул  староста,  -  правильно  сказано  в  законах
Иршахчана: "Если в общине едина воля  крестьянина  и  чиновника,  жреца  и
ремесленника - чего не может свершить такая община".
     Господин Радашойн кивнул и  подумал,  что  староста  Нушанек  опустил
конец цитаты: "А чтобы воля была едина, должно быть единым и имущество".

     Через неделю в посаде бывших бунтовщиков объявился  чиновник  экзарха
для особых поручений и вместе с ним  -  двое  тощих,  в  зеленых  паллиях,
монахов-шакуников.
     Шакуников в провинции недолюбливали.
     Шакуники - отчаянные обманщики,  и  духи,  которые  им  служат,  тоже
обманщики.
     Торговцы Храма ходили в страну Мрака, золото  храма  было  намыто  из
подземных рек, а души чиновников стояли у них в подземельях в  хрустальных
кубышках. Разобьешь кубышку - и нет человека. Кроме того, монахи сперли из
Небесной Управы зеркало Иршахчана и шпионили в него за каждой  травкой  на
земле и каждой звездой на небе, что подобает лишь Иршахчану.
     В Посаде покупали у храма шерсть из страны Мрака и все время помнили,
как храмовые колдуны обманули восставших Кузнецов и разжирели с краденого.
Монахи интересовались падающими звездами и  небесными  знамениями  вообще.
Староста хмурился:
     - Вот в Погребицах, сказывают, двухголовый поросенок родился.  Потому
как - грешники. - И прибавил: - А мы тут на мирской сходке  решили:  синюю
краску теперь покупать у храма.
     В Погребицах инспектор экзарха  созвал  сходку  и  стал  требовать  с
крестьян упавшую звезду. Напомнил закон:
     "Если в общине кто-то преступил закон  и  если  его  выдадут,  община
свободна от наказания. Если не выдадут, то наказанию подлежит вся община."
     Староста Нушанек сжег жертвенный доклад Иршахчану и поклялся:
     - Никакой упавшей звезды мы не трогали, а если кто трогал, так  пусть
сгорит, как этот доклад.
     Чиновник оштрафовал крестьян за недостачу конопли и уехал ни с чем.

     Двое монахов ехали домой в храмовой лодке под шелковым навесом.
     - Опыт, брат Адуш, опыт, - говорил один. В окрестных  деревнях  никто
ничего не видел. Я больше  доверяю  наблюдательности  крестьянина,  нежели
воображению астролога...
     Брат Адуш хмурился и кусал губы при слове "опыт", но в  глубине  души
был рад. Он сам понимал: ни одно небесное тело не может упасть на землю по
такой траектории - природа  покамест  не  удосужилась  снабжать  метеориты
веслами, как лодки.  Мало  ли  глупостей  примерещится  одинокому  монаху,
торчащему  ночью   у   телескопа!   Если   из-за   единичного   наблюдения
пересматривать закон тяготения, - вся  астрология  обрушится  непоправимо,
как обрушился, подмытый весенними  водами,  берег  в  Козьем-Гребне,  мимо
которого едет лодка.

     В день, когда чиновник  экзарха  созвал  в  Погребицах  сходку,  Шума
собирал в горах лесной лак  и  вернулся  промокший  и  грязный.  Шума  был
мирским сиротой. Каждый попрекал его лишним  куском  хлеба.  Мир  пока  не
давал ему поля, а деревенский староста отказался послать его  в  городское
училище: чиновник из сироты - как пасечник из медведя.
     Лака набралось мало. Баба, жена лаковара,  рассердилась,  заглянув  в
короб:
     - Не для себя работаешь, для мира!
     - А вы поменьше лаковых цацек в город возите, - посоветовал  Шума,  -
всю тлю на семь суней в округе вывели. Тоже мне - для мира.
     Баба замахнулась на него мужниным кочедыком и прогнала без хлеба.

     В этот день у деревенского гончара помер сын. А через  неделю  гончар
позвал сироту Шуму и сказал, что отдаст ему синюю куртку  сына,  если  тот
отвезет на базар горшки. Раньше гончары на базар не ездили, а сдавали  всю
продукцию деревенскому чиновнику, а тот уж  оделял  крестьян  горшками,  а
гончара - рисом. Но в Погребицах гончар трудился  для  общества  только  с
тем, чтобы не выходить на государственное поле, а остальную посуду возил в
столицу провинции, Анхель, - за два  дня  можно  было  обернуться  туда  и
обратно. Куртка была еще новая, и трех лет не прошло, как сшили.
     Распродав посуду, Шума отправился в Верхний Город. Тот кишел  в  этот
день  народом:  перед  центральной  управой  вешали  злоумышленника.  Шума
заприметил лучшие  места,  откуда  можно  было  посмотреть  не  только  на
преступника,  но  и  на  самого  экзарха,  обязанного  присутствовать  при
восстановлении  справедливости.  Места,  однако,  с  нынешнего  года  были
платные. Поэтому Шума прошел, будто по делу, во двор маслодельной  управы,
перемахнул через стену в саду и попал  на  площадь  даром.  По  дороге  он
заметил в саду в куче мусора лепешку, совсем хорошую лепешку, только  один
угол сильно оборванный; подивился городским нравам и прибрал было  лепешку
на обед, однако не выдержал и съел сразу.
     На площади было жарко. Народу было больше, чем  во  всей  деревне,  а
камней больше, чем народу. Люди были недовольны тем, что места платные.
     - А в древности, - сказала, поглядывая на  Шуму,  барышня  с  пестрым
бантом казенной певички, - простой народ бывал на суде,  а  не  только  на
казни. Это ж насколько справедливей. И как  раз  поучиться,  как  они  все
выясняют.
     Шума пересчитал бумажки в своем кармане и не поддержал разговора.
     В  этот  миг  затрубили  раковины,  оглушительно  закричал  народ,  -
далеко-далеко напротив Шумы под роскошный  балдахин  вступал  человек.  На
человеке была белая  нешитая  одежда  государева  наследника  и  поверх  -
шелковый  паллий.  Тысячи  человечков,  вытканных  жемчугом   и   золотом,
сливались на подоле  паллия  у  ног  экзарха  в  сплошной  узор,  прыгали,
смеялись, - а над ними шли ветви золотого  дерева.  "Правду  говорят,  что
власть тяжела, - подумал Шума. - Один паллий, наверно, полпуда весит".
     Господин Харсома - экзарх Варнарайна, наследник престола,  был  любим
народом за справедливость и честность. Толпа восторженно  кричала.  Экзарх
улыбался в ответ: он улыбался все время, потому что на лице его была маска
из рисовой муки. Шума не отрывал  глаз  от  серебристой  шапки  на  голове
наследника, формой напоминающей яйцо со срезанным дном.
     "Во имя блага и государства!" - сказал чиновник, огласивший приговор.
Толпа подхватила слова.
     Когда народ разошелся, Шума подошел  к  казенному  писцу  в  каменной
розовой будке.
     - Я хочу вручить жалобу, - сказал он.
     - Основания? - спросил писец, моргнув мутным глазком.
     - В нашу деревню приплыла по воде жуткая вещь. Железная. Длина -  сто
шагов. Ширина посередине - двадцать шагов. Форма - как  цветок  белозубки,
или как яичко в подставке, или... - Шума понизил голос,  -  как  шапка  на
голове господина экзарха, только без единого украшения.  Крестьяне  утаили
ее от государства и похоронили в заводи Козий-Гребень.
     - Основания? - повторил писец.
     Шума вздохнул и протянул писцу розовую бумажку.
     - В одном экземпляре писать - ничего не выйдет, - сообщил писец.
     - Почему?
     - Одну бумагу  подают  начальству.  Другую  -  бросают  в  жертвенник
Иршахчану, чтоб Небесный Государь мог проследить за земными чиновниками. А
то они совсем распояшутся.
     Шума вздохнул и протянул еще одну бумажку.
     - Пиши в двух, - сказал он. - Мне что. "Во имя блага и государства".
     Писец высунул язык и застрочил по бумаге.
     - Яичко на подставке, - хмыкнул он вслед оборвышу и закатал бумажку в
рукав. - Скоро грудные младенцы станут писать доносы. И откуда только  они
деньги берут?
     Шума ждал среди жалобщиков два часа. Когда паланкин городского  судьи
остановился у подножья управы, Шума, толкаясь и крича, кинул свою бумагу в
корзину поднимавшемуся по ступеням начальнику. Другую бумагу он опустил  в
жертвенник, и та полетела вниз,  к  подземному  огню,  чтобы  потом  дымом
взойти на небеса.
     Чья-то рука легла Шуме на плечо, и он  присел  в  ужасе,  словно  еж,
попавший в бутыль. Рядом с ним стоял бывший  деревенский  кузнец,  недавно
уехавший в город.
     - Дурачок, - сказал кузнец. - Когда подаешь прошение,  второй  бумаги
не надо. Государь Иршахчан и так видит в зеркало, что творится  на  свете.
Сжег бы  чистый  лист,  и  все.  Это  писцы  норовят  побольше  слупить  с
деревенского парня.
     Кузнец повел Шуму в харчевню.
     В харчевне не соблюдали ни предписаний, ни обычаев относительно числа
блюд и  порядка  их  следования.  Подали  и  верченую  курицу,  и  барашка
пластами, и луковник, и масляную разварку,  и  сыры  губчатые,  и  даже  в
лепешки напихали требухи, словно праздник. Одно слово: Нижний Город!
     Шума уплетал за обе щеки, а кузнец подкладывал  и  хвастался  жизнью.
Шума и сам видел, что тот живет неплохо: штаны камчатые,  кафтан  каразея,
на поясе серебряная ложка.
     Кузнец хвалился ремеслом иголочника, только Шума ему не  верил.  Даже
староста говорит: в Нижнем Городе всякий либо нищий, либо вор. И  харчевня
- воровская. Всем известно: всякий богатый  -  либо  вор,  либо  наследник
вора.
     Шума навострил уши.
     За соседним столом, собрав  кучку  слушателей,  человек  в  малиновом
кафтане с атласным кушаком рассказывал байку. Байка была интересная. Байка
была о том, как при прошлой еще династии один горшечник не  мог  заплатить
налога. У него описали козу и обещали описать даже кур,  но  тут  какой-то
прохожий бог подарил горшечнику семечко тыквы, и из этого семечка  выросла
тыква, наполненная золотыми монетами, так что и налог  заплатили,  и  козу
выкупили, и даже купили племяннику место при управе.
     Сотрапезники слушали завороженно, а потом один сказал,  что  все  это
брехня и что деньги размножаться не умеют, а наоборот, только  тают:  вон,
когда он был мальчишкой, курица на рынке стоила одну розовую, а  теперь  -
целых две.
     - Так это ж было при прошлой династии - сказал атласный  кушак,  -  а
при прошлой династии деньги умели размножаться, потому что на них рисовали
лик императора. И еще потому, что они были из золота, а не из бумаги. Вот.
Это бумага сохнет, а золотые деньги умножаются.
     Глаза Шумы округлились.
     - Это что же он говорит, - прошептал сирота, наклонившись к  кузнецу,
- про погибель-то, про гадость - деньги!
     - Цыц, - сказал кузнец. - Говорит  то,  что  велели  ему  говорить  в
управе наместника Рехетты. Господин экзарх выпросил право чеканить золото,
как при прошлой династии.
     Нижний Город!

     Городской судья Анхеля сидел в  своем  кабинете,  опершись  руками  о
мраморный стол и задумчиво глядя в кольчатую корзинку с доносами. Господин
судья любил вино, женщин, игру в "сто полей" и хорошую литературу.  Доносы
были написаны  обыкновенно  безграмотно,  и  вдобавок  на  скверной  серой
бумаге. Они были  плохой  литературой,  и  господин  судья  их  не  любил.
"Беззаконные времена, - думал судья, брезгливо проводя пальцем по верхнему
листу: - По закону от общности  имущества  должно  родиться  трудолюбие  и
исчезнуть распри. А нынче наоборот: народ развращен, и о том, чем  владеют
сообща - мало заботы и много распрей".
     Третья бумага заставила его нахмуриться. Управитель цеха  горшечников
из дальней Шукки не поленился сообщить о подозрительных речах  посещавшего
цех чиновника: "А работников смущал так: "Богатство происходит от труда, а
не от указов начальства. Труд создает разницу между тем,  что  принадлежит
всем и стало принадлежать одному труженику. Чиновники говорят: "Мы возьмем
у тебя часть труда, а взамен дадим "справедливость" и  "безопасность".  Но
какая справедливость там, где отбирают труд? Человек  должен  принадлежать
себе, а не государству.  Тогда  он  стремится  к  праведному  стяжанию,  а
богатство страны возрастает. Если правитель указывает,  как  сеять  рис  и
делать горшки - то его указания  рано  или  поздно  станут  собственностью
чиновника.  Поэтому  правитель  ничего  не  может  сделать   больше,   как
предоставить народу обмениваться богатствами, добытыми  трудом.  Маленькие
люди приходят на площадь и там меняют зерно  на  горшки,  а  горшки  -  на
одежду. Никто не станет меняться с другим, если это невыгодно. При  обмене
не  надобна  справедливость  чиновника,  при  обмене  достаточно  взаимной
выгоды".
     Судья фыркнул. Вольнодумный чиновник, на которого  был  писан  донос,
был господином Адарсаром, инспектором из столицы. Судья встречался с  ним.
Человек был  феноменально  глуп,  как  все  болтуны,  уверовавшие  в  свою
собственную болтовню, и всем напоминал:  "Когда  экзарх  Харсома  был  еще
простым подданным, а не наследником престола, он был лучшим моим  учеником
в лицее Белого Бужвы. Он предлагал мне любой пост в  Варнарайне,  но  дело
мудреца - советы, а не распоряжения". Инспектор вот уже месяц во все совал
свой нос, дальше этого носа ничего не видел, бормотал  о  благе  маленьких
людей и был, по-видимому, искренне убежден, что его  послали  в  Варнарайн
оттого, что наконец оценили его мысли,  а  не  оттого,  что  он  бесплатно
предан своему бывшему лучшему ученику.
     Судья перелистал еще пару бумаг и соскучился окончательно. Он  тяжело
поднялся, подошел к черному сейфу с серебряной насечкой,  откинул  круглую
крышку и опростал корзинку с доносами. Потом поскреб за  ухом,  поклонился
духам-хранителям, вернулся обратно за стол и справился  у  охраны,  правда
ли, что вчера за учиненный дебош задержан  казенный  флейтист  Вилань?  И,
получив утвердительный ответ, распорядился:
     - На допрос его. Вместе с флейтой.

     Копия доноса не долетела до подземного огня:  сильный  воздушный  ток
подхватил ее и  понес.  Вскоре  она  лежала  на  столе  второго  помощника
судебной управы.
     Городской судья был человеком наместника. Второй помощник  судьи  был
человеком аравана.
     Наместник и араван - два высших лица во главе провинции. Когда-то был
араван выборным магистратом, а наместник - государственным уполномоченным.
Но интересы народные и государственные давно пребывали в высшей  гармонии.
Оба чиновника назначались императором и,  как  гласили  законы  Иршахчана,
"совместно блюли справедливость".
     Император  Веспшанка  в  "Наставлениях  Сыну"  так  разъяснил   закон
Иршахчана:  "Пусть  араван  занимается  делом  наместника,   а   наместник
занимается делом аравана. Тогда из провинции не прекращаются доносы,  и  в
столице растет осведомленность. Тогда  нововведения  невозможны,  и  народ
пребывает в довольстве. Когда же доносы прекращаются, араван  и  наместник
подлежат смене: ибо ничто так не способствует единству государевой власти,
как рознь ее чиновников."
     Однако  провинция  Варнарайн  была  отдана  в   экзархат   наследнику
престола. Это значило, что араван Баршарг и наместник Рехетта были преданы
экзарху, и доносы друг на друга слали  экзарху  же  и  лишь  с  дозволения
последнего - государю.
     Господин второй помощник считал своего  непосредственного  начальника
человеком некомпетентным и всегда искал случая  это  доказать.  Что  лучше
доказывает некомпетентность, чем важный донос, оставленный без внимания?
     Адон был чиновником наблюдательным. "Странно, что в доносе  написано,
что упавший с неба предмет был гладкий и железный. Когда  крестьяне  видят
привидения, эти привидения пестры, многоруки и безвкусны. Донос  развлечет
господина аравана, - он, говорят, суеверен..."

     В империи было два рода  магии:  черная  и  белая.  Белой  занимались
колдуны и гадальщики в узаконенных местах. Вся прочая магия была черной.
     Араван Баршарг любил черную магию оттого же,  отчего  любил  роскошь,
деньги и войну - это был вызов  законам  Иршахчана.  Кроме  того,  он  был
чрезвычайно рациональным человеком - а рациональней магии ничего нет.
     Араван Баршарг был рыжеволос, голубоглаз и  высок,  с  жилистым,  как
кора имбиря, телом. Он был потомок одного из знатных аломских родов, почти
совершенно   истребленных   при   государе   Иршахчане    за    недостаток
почтительности. Сила его была такова, что он рассекал деревянный болван  с
одного удара, и однажды, на спор, убил  перед  строем  солдат  пленника  -
ударом кулака в висок.
     Итак, через два дня второй помощник Адон явился к  аравану  Баршаргу.
Тот был в скверном настроении.
     - Сколько вам за это дали? - спросил он о последнем ходатайстве.
     Второй помощник был правдивым человеком:
     - Три тысячи розовых.
     Баршарг бросил бумагу обратно.
     - Мало! Такое дело стоит в два раза больше.
     За  ужином  судебный  чиновник  показал  Баршаргу  донос  о  небесном
кувшине.
     Араван брезгливо поморщился.
     - Каких только чудес не встретишь на бумаге! То  о  людях  с  песьими
головами, то о старостах с чистыми руками. Об одном только чуде не  читал,
вот уж чудо так чудо: урожай, убранный без потерь.
     Второй помощник Адон отужинал  с  араваном  Баршаргом  и  откланялся.
Господин араван поднялся на башню управы и там  долго  глядел  на  бумаги,
разложенные на столе. На бумагах была карта звездного неба, и звезды  были
вдесятеро гуще, чем двадцать  лет  назад,  когда  молодой  Баршарг  кончал
столичный лицей. Кто бы мог подумать, сколько вещей, невидимых просто так,
можно увидеть через стеклянный глаз Шакуника! И кто бы мог подумать,  что,
увидев больше звезд, мы не увидели в них  ни  больше  порядка,  ни  больше
смысла...
     Господин араван положил жалобу в сафьяновую папку и спешно отправился
во дворец к экзарху.

     Араван  Баршарг  прошел  темным  ночным  садом  и  ступил  на   порог
башенки-беседки. Экзарх Харсома чуть  кивнул  ему,  приглашая  сесть.  Сам
Харсома сидел в глубоком кресле меж узорными столбиками беседки  и  слушал
бумагу, которую читал его молодой секретарь Бариша.
     Пламя одинокого светильника перед секретарем прыгало вверх и вниз,  и
вместе с ним прыгали на столбах золотые  лепестки,  унизанные  стеклянными
каплями. Потолок и углы пропадали в терпкой благовонной темноте. Секретарь
читал  письмо  столичного  инспектора,  старого  учителя  экзарха.  Экзарх
подарил инспектору диковинную черепаху с  золоченым  панцирем,  а  тот  по
скромности переслал подарок в соседнюю провинцию, другу,  а  письмо  сунул
под панцирь: как ребенок,  право!  Секретарь  поглядывал  на  экзарха:  не
скажет ли чего. Но лицо  экзарха  оставалось  по  ту  сторону  освещенного
пятна. Только видно было, как тонкие,  холеные  руки  покручивают  золотое
кружево паллава - свободно свисающего через плечо конца ткани. Официальной
одежде вейских императоров и членов их рода полагалось быть нешитой.
     Правило это вместе  с  другими  припомнил  двести  лет  назад  второй
государь  династии  Амаридов,  варваров-аломов,  завоевавших  империю.  Он
принял освященное двухтысячелетней традицией имя  Иршахчана,  обновил  его
законы и запретил аломский язык, одежду и прическу. Тогда же  он  усыновил
чистокровного вейца, будущего государя Меенуна. Экзарх Харсома тоже не был
родным сыном государя. Сын  троюродной  тетки  государя  Неевика,  он  был
усыновлен двенадцать лет назад. Прежний наследник,  родной  сын  государя,
был признан душевнобольным и отправлен в монастырь,  где  никто,  впрочем,
ему не препятствовал бездельничать и развратничать, как прежде.
     "В Варнарайне перестали уважать отжившее, - читал секретарь, - но  не
научились уважать человека. Города полны нищих и  воров,  а  управы  кишат
взяточниками. Государство отбирает у людей зерно, сосед - землю, а богач -
труд. Рынки кишат народом, но торгуют на них не  труженики,  а  нищие,  не
своим товаром, а своим трудом. Маленький человек остался рабом государства
и стал рабом богача. Деньги множатся сторицей, - но  не  как  рис,  а  как
пырей. Праведное богатство человек бережет и приумножает. Деньги  любимцев
экзарха  идут  на  подкуп,  на  роскошь  и  разврат.  Их  дома  на  бумаге
принадлежат храмам и казне, но их легко узнать - роскошью они не  уступают
государевым покоям, и у входа в них - тысяча ступеней, как в управе, а  от
описания мерзостей за их стенами блекнут чернила небесных ведомств.
     Каждый шаг экзарха - как смоква: снаружи блестит, а внутри муравьи, и
вот несколько примеров:
     Когда  он  стал  экзархом  Варнарайна  вместо   бывшего   наследника,
провинция была  разорена  прежними  чиновниками  и  опустошена  восстанием
Небесных Кузнецов. О! Экзарх покарал  корыстолюбцев,  а  вождя  восставших
привлек на свою сторону и сделал наместником провинции. Двор  был  изумлен
его уступчивостью, народ - покорен его великодушием. И никто не знал,  что
бывший бунтовщик, а нынешний наместник провинции - шпион и провокатор. Что
экзарх Харсома осмелился потопить провинцию на два года в крови  -  только
чтобы доказать от имени народа бездарность бывшего наследника.
     К  сему,  дабы  не  быть  голословным,   прилагаю   донесения   главы
бунтовщиков будущему экзарху.
     Араваном   провинции   был   назначен   молодой   чиновник   Баршарг,
единственный, кто сумел оборонить свой  город  от  восставших.  Но  экзарх
возвысил Баршарга потому, что  знал  причину  его  стойкости:  пока  город
оборонялся,  епарх  города  сбывал  по   удесятеренной   цене   зерно   из
государственных закромов.
     К  сему,  дабы  не  быть  голословным,  прилагаю  отчетные  документы
зернохранилищ и протоколы допроса двух сообщников Баршарга, которые  тогда
же были сняты экзархом, дабы иметь Баршарга в своих руках.
     Экзарх  поручил  Баршаргу  создать  армию.  Тот   блестяще   выполнил
приказание,  и  год  назад  его  войска  разбили   напавших   на   империю
варваров-аломов. Люди, радеющие о  благе  государства,  радовались  этому,
хотя и подозревали, что армия экзарху нужна не только против варваров.
     Но что это за армия? Это не армия империи! Это армия варваров, аломов
и ласов, которые подчиняются Баршаргу не потому, что он чиновник  империи,
а потому, что он потомок рода  Белых  Кречетов,  некогда  завоевавших  наш
народ! Более того, чтобы потакать преступной  привязанности  роду,  экзарх
назначил сына  Баршарга  помощником  отца,  вопреки  первому  из  запретов
империи, запрещающих сыну служить подле отца.
     Но и это не самое страшное: год назад империя не нуждалась в  защите!
Сейхуны явились к нам как друзья. Они просили земель для военных поселений
и сами были готовы защищать Варнарайн. Но араван Баршарг и его подчиненные
разворовали  посланный  варварам   провиант,   и   те   не   выдержали   и
взбунтовались.
     К сему прилагаю, дабы не быть голословным, предшествовавшие восстанию
жалобы варваров на факты продажи детей и жен за зерно.
     Сотни  лет  государство  боролось   с   разнузданностью   народа,   с
праздниками Ира, со свальным грехом и храмовой проституцией. А два  месяца
назад  епарх  Дукки,  господин  Стварх,  принес  в  жертву  черной  Шевере
шестимесячного ребенка, чтобы инспектор из столицы остался им доволен..."
     Экзарх поднялся и мягко, как кошка, стал ходить по  беседке,  держась
вне освещенного  круга.  Араван  Баршарг  поудобней  устроился  в  кресле.
Большая полосатая белка скользнула по полу, оттопырила хвост  и  по  ветке
сканого шелка взобралась на плечо аравана.  Тот  поднял  руку  и  принялся
гладить зверька.
     "...Но продажность чиновников - это еще не все. Храм Шакуника  правит
половиной провинции: везде  только  и  разговоров,  что  о  его  колдунах.
Кожаные поручительства храма  употребляют  вместо  государственных  денег;
кожевенные мастерские храма отравляют воду, его известковые печи отравляют
воздух, его незаконные заводы разоряют людей.
     Я побывал в деревнях, где  раньше  набивали  ткань  "шими"  и  "лух".
Тысячи лет люди варили сафлоровый клей и окунали ткань в  воск.  У  каждой
семьи был свой узор. Поля отбирались каждые пять лет, а узоры передавались
из поколения  в  поколение,  и  ни  чиновники,  ни  земледельцы  не  могли
разрушить труда маленьких  людей.  Теперь  ткани  из  храмовых  мастерских
разорили ткачей, и храм сделал их своими рабами: чем продажа  труда  лучше
продажи тела? Храм нарушает законы ойкумены и торгует с варварами. Если бы
он вез то, что нужно  людям!  Но  его  торговцы  везут  из  страны  аломов
драгоценные камни и меха, кость и морские раковины. А взамен  они  продают
варварам оружие. Оружие, которого не имеет войско  страны,  потому  что  в
ойкумене нет войска! Ибо господин араван победил взбунтовавшихся  сейхунов
не оружием, а  храмовым  колдовством:  варварам  померещилось,  что  скалы
рушатся на них. Но с древности известно,  как  непрочны  победы  колдунов.
Гусиные яйца да буйволиная моча - и наваждение бы исчезло. Двенадцать  лет
назад Небесные Кузнецы тоже  умели  колдовать.  Рехетта  делал  воинов  из
бобов,  и  лепешки  -  из  рисовой  бумаги,  а  кончилось  все  разорением
провинции..."
     -  Хватит!  -  злобно  взвизгнул  экзарх,  и  недовольным   движением
перекинул паллав за  спину.  Вышитый  хвост  задел  духа-хранителя,  мирно
таращившегося в углу, тот упал на пол и разлетелся на тысячу кусков.
     - Да, - сказал секретарь, - бог так же хрупок, как человек.
     - Ни в коем случае, - поспешно сказал экзарх. - Дело не  в  том,  что
этот дурак пишет, а в том, кто ему дал документы!
     - Однако, как он  обличает  храм,  -  промолвил  Баршарг,  -  вам  не
кажется, ваша светлость, что храм и в самом деле разжирел...
     Экзарх обернулся к Баршаргу. Лицо его от бешенства было бледным,  как
разлитое молоко, и нем сверкали большие, цвета зеленой яшмы, глаза.
     - А ты молчи, - заорал он,  -  воровать  надо  меньше!  А  не  можешь
меньше, так воруй у крестьян, а не у варваров!
     Баршарг  помолчал.  Бывали  моменты,  когда  ему  было  очень  трудно
забывать, что именно он, Баршарг, - потомок тех, кто завоевал это  лежбище
трусов, а этот, в нешитых одеждах, перед ним, - веец,  выскочка,  даже  не
сын государя...
     - Правда ли, - спросил тихо араван, - что прежнего  наследника  вновь
призывают ко двору?
     Экзарх побледнел.
     - Черт бы побрал эту шлюху, - прошептал он.
     Баршарг лениво перелистывал приложенные к письму документы.  Баршаргу
было не очень-то приятно держать в руках эти документы. Никому  не  бывает
приятно держать в руках свою смерть.
     - Откуда  господин  инспектор  взял  эти  бумаги?  -  спросил  араван
Баршарг.
     - Из моего секретного архива, - коротко сказал экзарх. - Их хватились
неделю назад.
     Да-да. Из его секретного архива. Милая привычка экзарха - держать  на
своих верных помощников заверенную свидетелями топор и веревку.  Чтобы  не
тревожиться лишний раз за верность помощников.
     - И кто же их выкрал?
     - Выяснением этого вы и займетесь, Баршарг.  Посмотрите,  у  кого  из
моих секретарей вдруг завелись деньги, или  кого  можно  было  поймать  на
шантаже...
     - А если тот, кто выкрал документы,  сделал  это  не  ради  денег?  -
проговорил Баршарг, - а ради мести или справедливости? Как я поймаю его на
деньгах?
     Секретарь Бариша, надушенный и завитой, как девушка, - об  отношениях
между ним и экзархом ходили самые разные слухи, - коротко  усмехнулся.  Уж
что-то, а Баришу в стремлении к справедливости заподозрить было нельзя.
     - Итак, ваши указания? - проговорил Баршарг еще раз.
     -  Первое,  -  сказал  экзарх,  -  выяснить,  кто  доставил  Адарсару
документы. Второе, - проследите, чтобы Адарсар больше никому не  направлял
подобных писем. Третье - господин Адарсар не должен вернуться в столицу.
     - В таком случае, - сказал Баршарг, - мне будет  легче  всего  самому
спросить у господина Адарсара, кто предоставил ему документы.
     - Он все-таки мой учитель, - неуверенно пробормотал экзарх,  знавший,
как именно Баршарг умеет  расспрашивать  попавших  ему  в  руки  людей.  И
неожиданно добавил:
     - Ну хорошо, кто-то из секретарей предал меня,  но  народ-то,  народ!
Ведь это народ жаловался! Я знаю, он ходил по  селам,  расспрашивал,  бабы
плакались перед ним в пыли. Почему? Они же стали жить лучше!
     Араван Баршарг поудобнее устроился в кресле.
     - Я бы хотел напомнить господину экзарху старинную историю, -  сказал
Баршарг. - Это история про то, как маленький человек, рыбак Хик, принес  в
подарок Золотому Государю невиданного угря. Государь обрадовался подарку и
спросил, что бы Хик хотел  получить  за  эту  рыбу.  "Двадцать  плетей"  -
ответил рыбак. "Но почему?!" "Когда я шел сюда, начальник дворцовой стражи
потребовал, чтобы я отдал ему половину того, что получу от Вашей Вечности,
и поэтому десять плетей причитается ему".
     Маленький человек - продолжал Баршарг, - это человек, который  скорее
даст себе десять плетей, чем позволит другому получить десять золотых. Вот
поэтому-то  простой  народ  и  жаловался  господину  Адарсару...   Баршарг
рассеянно повертел в руках сафьяновую папку и закончил несколько некстати:
Ваша светлость, я хотел бы переговорить с вами наедине.

     Металлический кувшин был покрыт черной эмалью с серебряной  насечкой.
Из узкого горлышка его била раскаленная газовая струя, и человек в  темном
стеклянном колпаке водил ей по гладкой матовой стали люка.  Чуть  поодаль,
на пригорке, охрана из  варваров-аломов  травила  байки  о  привидениях  и
грелась на  утреннем  солнышке.  Трое  людей,  не  отрываясь,  следили  за
действиями человека: экзарх Харсома, араван Баршарг и третий, по прозванию
Лия Тысяча Крючков. Тысяча Крючков жадно  дышал,  вертел  во  все  стороны
головой и яростно расчесывал струпья на запястьях: еще три  дня  назад  он
сидел  в  колодках  за  неизбывное  стремление  лазить  в  чужие  сейфы  и
изготавливать инструменты, не предусмотренные в государственных  перечнях.
Среди тысячи его крючков, однако, не  нашлось  ни  одного,  подошедшего  к
матовому божьему сейфу.
     Сам Лия, исходя из многолетнего опыта, ни  за  что  не  стал  бы  его
потрошить. В земной управе в сейфах  держат  предписания  и  доносы,  и  в
Небесной Управе, верно, что-нибудь похожее: чуму или наводнение.  Зато  на
газовую горелку он глядел во все глаза:
     - Вот это отмычка так отмычка, - и от избытка чувств ухватил стоящего
рядом экзарха за рукав.
     Такая фамильярность  была  извинительна:  на  экзархе  были  потертый
малиновый кафтан чиновника третьего ранга:  кстати,  ничего  необычного  в
инспекционной поездке инкогнито для Харсомы не было. Араван Баршарг  стоял
в пестром платье командира  варварского  отряда.  Рыжие  волосы  и  нос  с
горбинкой делали сходство и  вовсе  убедительным.  Баршарг  был,  конечно,
полукровкой, но все-таки потомком варваров-аломов, говорили даже, что  его
род некогда сидел королями в соседнем Варнарайне.
     Что до местных жителей, то они обходили учебный  лагерь  варваров  из
военных  поселений  в  Козьем-Гребне  за  семь  суней,  -  эти  еще   хуже
чиновников.
     Газовая струя увяла. Человек снял темный стеклянный колпак, и под ним
открылось молодое простоватое  лицо.  Парень  протер  покрасневшие  глаза,
откинул со лба мокрую белокурую прядку  и  вразвалочку  пошел  к  экзарху.
Харсома спросил его, известны ли в храмовой  мастерской  такие  металлы  и
сплавы, как тот, что он только что резал?
     Парень ответил равнодушно и устало:
     - Я не видал, а господин Кедмераг, может, и знает. Говорят, он каждую
неделю делает новый сплав... Это раньше было - десять первоэлементов, семь
способов и два начала, а теперь их больше, чем водки  на  свадьбе...  Ведь
это он ее и убил, - прибавил парень таким же ровным голосом.
     - Кого? - не понял в первый миг Харсома.
     - Жену мою. Господин Кедмераг позвал ее в услужение. Она  спрашивает:
"Идти?" А я говорю: "Иди, он же монах", а  она  возьми  и  удавись  в  его
доме... Да вы не горюйте, господин  чиновник,  -  сказал  парень,  заметив
искреннее страдание на лице Харсомы. - Меня скоро  выпустят.  Я  господину
экзарху жалобу сумел переправить, а у  господина  экзарха  руки  до  всего
доходят.
     "Да, - подумал экзарх, - сумел переправить, это уж точно, и  господин
Кедмераг принужден  был  давать  объяснения,  -  разумеется,  не  о  своих
странных вкусах, а о том, как работает газовый резак..."
     Мощь храма по временам ужасала Харсому. Все остальное - было. Будущие
государи использовали  и  народные  восстания,  и  крестьянские  секты,  и
варваров, и маленьких людей, и теории самовлюбленных  болтунов...  а  пуще
всего спасительную жадность, порочность и лживость человека.
     Были  и  храмы,  похожие  на  меняльные  конторы,  были  храмы,   где
рассуждали о сущем и не-сущем. Но дух Знания и дух Прибыли ненавидели друг
друга, и только он, Харсома, на свою беду, сочетал  их  браком.  Он  думал
лишь приобрести нового союзника, а оказался повивальной бабкой  при  новом
боге. Харсоме было досадно. Государи меняются раз в двадцать лет, династии
- раз в двести, а новые боги рождаются раз в тысячелетие.
     Двенадцать лет новый бог с его позволения перекраивал мир, и огонь  в
горнах стал в два раза горячее, краски на тканях - в три раза дешевле.  Но
монахи остались монахами. Они блюли новые тайны по-старому,  так  же,  как
общинники утаили падение корабля, так же, как утаивает мзду чиновник.  Они
хранили монополию на  знание,  стремились  к  монополии  торговой  и  были
союзником столь же  опасным,  сколь  для  последнего  государя  предыдущей
династии - отряды варваров-аломов. Харсома знал  о  храме  неприятно  мало
существенного, - например, храм, получив монополию на чеканку монеты, стал
делать фальшивые старые ишевики с примесью платины вместо золота.
     Дикий вопль потряс воздух: варвары-аломы, под умелым руководством Лии
Тысячи Крючков, наконец сумели распахнуть надрезанный стальной люк.

     "ВНИМАНИЕ!  ПРОЙДИТЕ  ПРОЦЕДУРУ  ИДЕНТИФИКАЦИИ  ЛИЧНОСТИ!   ВНИМАНИЕ!
ПРОЙДИТЕ ПРОЦЕДУРУ ИДЕНТИФИКАЦИИ ЛИЧНОСТИ! ДО ЗАВЕРШЕНИЯ ПРОЦЕДУРЫ  ДОСТУП
К УПРАВЛЕНИЮ КОРАБЛЕМ ОСТАЕТСЯ ЗАКРЫТЫМ."
     Господин экзарх сидел за центральным пультом управления,  уставясь  в
зеленые строчки,  бегущие  по  экрану.  Он  чувствовал  себя,  как  мелкий
чиновник, посланный с обыском к проворовавшемуся хранителю Большой Печати.
Хранитель что-то  повторял.  Грозил?  Умолял?  Сулил  взятку?  Обещал  все
рассказать?
     Ничего, он скоро выучит язык звездных сановников.
     Аромат  сосредоточенного  спокойствия   поднимался   из   курильницы,
вытесняя потихоньку затхлый металлический  запах.  Харсома  поднял  глаза.
Золоченый венчик курильницы был как одинокий цветок на залитом водой поле.
Приборы были гладки, как кость  мертвеца:  ни  просечки,  ни  чеканки,  ни
росписи, ни эмали, - мутноватый белый металл.
     - Великий Вей, - сказал экзарх, -  какому  же  богу  поклоняются  эти
люди, если он запрещает им разрисовывать утварь для полетов?
     Араван Баршарг почтительно возразил:
     - Поспешные решения часто несправедливы.
     Харсома  взглянул  на  аравана,  на  рыжеватые  кудри  и  хищный  нос
алома-полукровки. "Мерзавцы, - подумал он, - мерзавцы. Что они  сделали  с
ойкуменой. Страну разорили, книги сожгли. Добро бы просто завоевали: а  то
народ упорядочили, как войско, и грабеж возвели в хозяйственный закон..."
     - Это боги несправедливы, - хрипло сказал Харсома. - Почему у звезд -
они, а не мы? Почему мы даже море потеряли?
     Араван ничего не ответил, только глядел в  зеленоватый  омут  экрана,
где расплывалось отражение экзарха. "Раб,  сын  рабов,  -  подумал  он,  -
наследник трона Амаридов... и я пресмыкаюсь перед ним. В Горном Варнарайне
каждый сеньор равен королю. Две тысячи  лет  рабства.  Иршахчан  в  каждой
душе. Побежденные, развратившие победителей".
     Он осторожно положил  перед  экзархом  две  глянцевые  картинки:  вид
города с птичьего полета, каждый город больше столицы.
     - Обратите внимание, ваша светлость, - сказал он. -  Здесь  солнце  -
желтое, а здесь - зеленое. Тут растения вроде пальм, тут  -  сугробы...  а
здания такие же. Управа наместника в Анхеле похожа как две капли  воды  на
управу наместника в Лише, но Нижний Город в  Анхеле  не  похож  на  Нижний
Город в Лише. Какой силой должно обладать государство, чтобы  под  разными
звездами одинаково застроить даже Нижние Города!
     Экзарх рассеянно отдал картинку, Баршарг еще раз поглядел  на  нее  и
швырнул на матовый пол; та порхнула, ремесленник Хандуш с полу на карачках
бросился подбирать, залюбовался: Дома на полдороге к небу,  самодвижущиеся
черепахи, а столбы-то, столбы! Небось  не  через  каждый  иршахчанов  шаг,
через каждый человеческий, и глаза на столбах светятся, и предписания! Как
в сказке! Окно в окно, стреха в стреху!
     Лия Тысяча Крючков проворно шарил за пазухой у матовых  приборов.  Он
привык   чувствовать   себя   как   дома   в   самых   необычных   местах.
Охранник-варвар, опираясь на меч, настороженно  следил,  как  умелые  руки
вора выуживают из цельной стены ящик, а в ящике -  непонятное.  В  корабле
было ужасно мало движимого имущества, но горка непонятного росла и  росла,
и храмовый ремесленник Хандуш увлеченно в ней копался. "Дурак!  -  подумал
Лия. - Он бы лучше к разговору начальства прислушался! Он бы, может,  хоть
сообразил,  что  варвар-военачальник  говорит  на   отменном   вейском   и
заискивает перед чиновником в потертом кафтане, а чиновник держит себя  не
по званию!"
     Плохо, когда рядом маленький чиновник, еще хуже, когда рядом  большой
чиновник, но когда рядом большой чиновник, одетый маленьким, - тогда  хуже
некуда... Бежать, бежать!
     Охранник громко зевнул в кулак.  Рука  умелого  вора  скользнула  над
кучкой серебристых цацек, рукав на мгновение закрыл ее от скучающего взора
стражника. Лия рассуждал по аналогии: раз есть чудесные коробочки,  должны
быть и чудесные дубинки. Лия  взмолился  про  себя  богу  Варайорту,  богу
торговцев и воров,  который  в  свое  время  наградил  его  хорошим  даром
угадывать сокровенную суть предмета: из мира духов или людей - все равно.
     Ремесленник  Хандуш,  скрючившись  на  полу,  аккуратно,   с   толком
расковыривал черную  коробочку.  Коробочка  умела  говорить,  а  когда  он
разобрал ее на части, умолкла. Хандуш собрал их по замеченному - коробочка
снова залопотала.
     - Ну что, эта магия позабористей шакуниковой?
     Ремесленник обернулся к пестро  разодетому  варварскому  командиру  и
обозлился:
     - Это не магия. Если бы это была магия, то она  бы  и  в  разобранном
виде говорила. Понимаете, господин военачальник, всякий амулет есть целое.
Разобрать его нельзя, разбить - можно, и при этом  всякая  часть  сохранит
свойства целого. А  здесь  что?  -  и  Хандуш  потянул  изнутри  коробочки
серебряный короткий ус - проволочки усовершенствованного образца.
     Араван Баршарг отошел, улыбаясь. Ремесленник был,  разумеется,  прав.
Он умел думать только руками, а не головой, но думал так, как его  хозяева
в храме Шакуника. Ему неважно было "почему?", ему важно было "как"?
     Шакуники забыли одно. Всякая вещь не только существует - но и  что-то
значит. И сущность знака - значить не то, что он есть.
     Как вещь - этот звездный корабль  был  путаницей  стальных  потрохов,
изготовленных людьми более умелыми и, вероятно,  более  жестокими,  нежели
вейцы. Как знамение... Доносчик был прав - это был венец с головы экзарха,
чье падение потрясло землю Варнарайна.
     Факты устроены по-своему, значения их -  по-своему.  Эти  люди  могли
думать, что прилетели сами по себе, но в мире ничего не происходит само по
себе: они были посланы, чтоб предуказать  и  изменить  течение  событий  в
империи. Смысл упавшего венца  был,  конечно,  один.  Не  пройдет  и  трех
месяцев, как экзарх  сбросит  его  со  своей  головы  и  возложит  на  нее
императорский венец. О том же  толковали  по  ночам  звезды.  Было  весело
чувствовать, что не только твои усилия, но и само небо ведут к  цели:  это
придавало усилиям уверенность.
     Араван искоса взглянул на экзарха. Он понимал, о чем  тот  думает.  О
том, что государь  нездоров,  точнее,  будет  нездоров  очень  скоро.  Что
государыня Касия, возможно, примирится с потерей супруга, но не примирится
с потерей власти. Что  золотом  Варнарайна  во  дворце  куплено  все,  что
продавалось, то есть все, что  стоило  покупать.  Но  сейчас  для  экзарха
корабль со звезд - такая же неприятность, как для крестьян. Не надо нам ни
лишних чиновников, ни лишних комиссий. Не надо даже изучать его  втихую  -
шпионы, как укоры совести, являются там, где их меньше всего ожидаешь.
     Араван Баршарг махнул рукой двоим  сырым  варварам,  слишком  глупым,
чтобы понять, на что они смотрят, - и все трое исчезли в глубине  залитого
неживым светом и выстланным мускулами проводов прохода, ведущего  в  глубь
корабля.
     Экзарх между тем поднялся с кресла и  медленно  пошел  вдоль  круглых
стен рубки, и дальше - в коридор, ведущий к каютам.
     Повсюду были экраны, и экраны были -  как  рисовая  маска.  Там,  под
маской, было все: как взлететь в небо, и как устроен мир, и  как  устроены
боги... Хотя последнее вряд ли. Если бы люди со звезд знали, как  устроены
боги, они не прилетели бы в стальном  коконе,  -  они  бы  пришли  пешком,
стряхивая с сапог звездную пыль. Но он  был  бессилен  это  понять.  Любой
толковый монах-шакуник, сластолюбивый, толстый, обрюзгший  Кедмераг  понял
бы в корабле больше него, - будущего государя. Но - ближайшие  два  месяца
храму Шакуника нельзя было  показывать  корабль.  Храм  и  так  не  спешил
расставаться с монополией на знания.
     Кстати, почему в корабле  нет  книг?  Запретили?  Или  умеют  хранить
знания другим способом?
     В маленькой, не больше тюремной ямы экзарх нашел картинку с  раздетой
девкой и кошелек с документами. Полоски, водяные  знаки,  печати,  рисунок
владельца, трехмерный почему-то, как и раздетая девка... Великий Вей!  Под
сколькими номерами в скольких  казенных  описях  значился  улыбающийся  на
рисунке человек! И -  деньги.  Денег  было  очень  мало  и  все  они  были
бумажные. Экзарх скрипнул зубами. Этого одного достаточно...
     "Ваза может разбиться на осколки, но осколок не имеет  свойств  вазы.
Ойкумена может разделиться на части, но ни одна из этих  частей  не  будет
государством. Государство есть целое  и  существует  лишь  в  единственном
числе", - вспомнил экзарх  слова  из  трактата  Веспшанки.  Баршарг  прав:
только сильное государство может построить этот корабль. И  теперь  пальцы
этого государства дотянулись до Страны Света. И оно, конечно,  согласится:
вы были правы, полагая, что государство существует в  единственном  числе,
но вы ошиблись, принимая себя за это государство...  Сильное  государство,
которое не терпит узоров на приборных досках. Люди которого  улыбаются  на
портретах белозубой  улыбкой,  как  улыбается  рисовая  маска  экзарха  на
публичных церемониях. Которое строит одинаковые здания из стекла и  стали,
а вместо  садов  между  ними  устраивает  гигантские  каменные  каналы.  А
надписи, надписи, залившие улицы?  Да,  это  не  маленькие  люди,  которые
берегут праведно нажитый грош и  готовы  поделиться  с  чиновником  скорее
плетями, нежели золотом, усыпали улицы на картинках  крикливыми  блестками
заклинаний, рассыпающейся канителью  букв.  Маленькие  люди  хоронятся  за
глинобитными стенами от чужого  ока,  -  только  государство,  не  считая,
тратится на бессмысленные полотнища и ленты  в  собственную  славу.  Есть,
правда, и другой кандидат на роль хозяина корабля:  Храм,  подобный  храму
Шакуника: монополия знаний, обернувшаяся монополией власти. Такой кандидат
приобретет все права государства и утратит все его обязанности.
     Прошло минут пятнадцать - экзарх вернулся в главную каюту. Там за это
время  произошли  изменения.   Один   из   варваров-стражников,   наскучив
забавляться с неотзывчивыми кнопками на главных пультах, ткнул  пальцем  в
сторону и удачно попал в стереовизор,  -  один  из  экранов  засветился  и
принялся показывать недосмотренный Ванвейленом боевик.
     Экзарх вновь сел за главный пульт и молча  стал  смотреть  на  экран.
Прошла минута, другая...
     Человек  на  экране  весело  стрелял  из  какой-то  огненного  сучка,
вероятно, во славу своего государства, - экзарх дернул ртом... Он  сам  не
терпел публичных казней на потеху толпы: какие, однако, варвары,  -  казни
бывают хоть не чаще, чем раз в неделю, а эти, со звезд, убивают на  экране
вот уже третьего человека за пять секунд.
     Человек пострелял еще пять минут, потом взорвал здание  из  стекла  и
бетона, гладкого, как кожа дельфина, погрузился в летающую бочку  и  утек.
Экран погас.
     Совсем другими глазами смотрел  на  экран  с  полу  вор,  Лия  Тысяча
Крючков. Серебристая цацка, выкопанная им в ящике, была младшей сестренкой
той штуки, из которой стрелял человек на экране... Ах, какие деньги  дадут
за такую цацку банды в горах... Правда, могут и убить,  но  если  скажешь,
что знаешь место, где таких цацек как шерсти у бобра...
     Тем  временем  ремесленник  Хандуш  облюбовал  лупоглазый   ящик   на
разноцветной гибкой пуповине, завертел его и так и этак. Потом  вполголоса
спросил о чем-то стражника. Лия навострил уши. Стражник послушно кивнул  и
размахнулся мечом. Косой удар разрубил  пуповину  надвое,  как  соломенное
чучело. Корабль заорал низким  голосом.  Из  разрубленной  жилы  полыхнуло
зеленым пламенем. Охранник  вскрикнул,  роняя  меч.  Желтый  неживой  свет
поблек  и  расцветился  тусклыми  красными  вспышками.  В   лицо   ударила
невыносимая вонь. По экранам пошла растерянная рябь.
     Корабельное гузно расскочилось, из  него  вылетела  длинная  стальная
штанга и стала поливать зеленое пламя пеной.
     В этот момент и вернулся в зал араван Баршарг.
     Араван Баршарг увидел в дальнем  красном  всполохе,  как  Лия  Тысяча
Крючков мягко, по-кошачьи, подхватывает упавший меч.  Араван  подскочил  к
Лие, мрачно осклабясь, вытянул вора  по  руке  усатой  плеткой  и  той  же
плеткой сбил его с ног. Тот, падая, с готовностью выпустил меч, и в ту  же
секунду в руке его что-то блеснуло. Баршарг инстинктивно  нырнул  вниз,  и
это спасло ему жизнь. От сильного хлопка  в  руках  Лии  расселся  грузный
экран в центре зала,  во  внутренностях  корабля  заорало  еще  отчаянней.
Баршарг покатился с вором по полу, задыхаясь в омерзительной желтой  пене,
сгреб за волосы Лию и ударил наотмашь по  кадыку.  Тот  пискнул  и  затих.
Баршарг для верности приложил его макушкой о стальной  пол  и  вскочил  на
ноги. Вой умолк. Неживой свет поморгал и зажегся снова. Охранники, топоча,
вваливались в зал через стальные лепестки у входа.  Баршарг,  отплевываясь
от горькой пены, счищал с мокрого платья длинные пузыристые  хлопья.  Весь
переполох не занял и минуты. Ремесленник Хандуш лежал ничком, зажав руками
уши. Харсома по-прежнему сидел в белом кресле и с бесстрастным  выражением
лица разглядывая в экране  прямо  над  своей  головой  аккуратную  круглую
дырку. Потом он неторопливо встал и, наклонившись, поднял с полу ребристую
штуку, из которой стрелял Лия.
     Баршарг,  ругаясь  сквозь   зубы,   с   удовольствием   бил   плеткой
вора-искусника. Тот обвис в руках стражников, норовя повалиться в ноги:
     - Господин экзарх, пощадите! - завопил он. -  Его  хоть  пощадите,  -
продолжал Лия, мотнув головой на оторопевшего ремесленника. - Я -  вор,  а
он-то и сверчка не трогал. Я ведь вас  узнал,  я  ведь  понял:  нас  обоих
убьют, чтоб не болтали.
     Экзарх раздраженно махнул рукой, и охранники  поволокли  Лию  наружу.
Вслед за ним погнали тычками ремесленника.
     Лупоглазые экраны снова успокоенно перемигивались.  Экзарх  поежился.
Кто-то умный и неживой, кричащий от беспорядка и тушащий огонь, изучал его
из глубин корабля. "Как варвары во дворце, - думал экзарх, -  как  варвары
или повстанцы: нашкодили, утварь побили и еще какой-то  желтой  пеной  все
засрали. Воняет, как от шакуниковых снадобий..."
     Он повертел оружие в руках. Рукоятка неожиданно подалась,  на  колени
посыпались маленькие  стальные  коконы.  Экзарх  пристроил  их  обратно  и
пересчитал. Двадцать штук. Экзарх с хрустом всадил  рукоятку  на  место  и
нервно, истерически засмеялся. День назад он владел единственным войском в
империи,  войском,  достойным  этого  названия.  Остальное  было:  военные
поселения, охранные поселения, дворцовая охрана да стражи порядка.  Выучка
воинов была безукоризненна. В надлежащей мере они боялись командира,  -  в
надлежащей мере боготворили его.  За  стенами  храмов  Шакуника  хранились
гремучие зелья. А что хранится за стенами этого корабля?  Скоро  в  народе
перестанут толковать о колдунах, которые вырезают солдат из рисовой бумаги
и уничтожают противника, махнув вышитым шарфом. Скоро станут  толковать  о
колдунах, которые уничтожают противника, нажав на кнопку.
     - Что там, - сказал экзарх, кивнув в  сторону  длинного,  оплетенного
мускулами труб коридора, уводящего в грузовые отсеки.
     - Оружие. Три контейнера с такими же  штучками,  из  которой  стрелял
Лия, и еще парочка - с боеприпасами к ним. Еще  три  контейнера  -  вот  с
этим, - и Баршарг  подал  экзарху  лениво  блеснувший  в  аварийном  свете
ракетомет, похожий на огромную снулую белугу.
     - А остальное?
     Глаза Баршарга нехорошо сверкнули.
     - Мой военный  опыт  подсказывает  мне,  ваша  светлость,  что  когда
половину склада занимает оружие, другая половина редко  занята  мешками  с
мукой. Остальное - тоже оружие, просто непонятно, как оно действует.
     Экзарх молчал. По правде говоря, ему хотелось плакать, но  он  забыл,
как это делают.
     - Следует ли, - спросил араван,  -  предоставить  государю  доклад  о
происшедшем?
     Харсома поглядел на него удивленно и сказал:
     - Государь нездоров, к чему тревожить его  пустыми  слухами?  Отложим
доклад до Государева Дня: я лично объясню отцу, как обстоят дела.
     Араван Баршарг усмехнулся. Что  возьмешь  с  вейца...  Да  уж,  после
Государева Дня император будет здоров, только имя его будет не  Неевик,  а
Харсома.
     "Великий Вей, - подумал экзарх, - неужели он не понимает,  что  может
быть, все наши планы уже лишены смысла? И что мы  похожи  на  преступника,
который стремится выиграть в  "сто  полей",  а  над  ним  читают  смертный
приговор..."
     Стальные внутренние  лепестки  съехались  за  чиновником  в  потертом
кафтане и рослым командиром-аломом. Ночной свежий воздух пахнул в лицо, на
озерной ряби лежали, как два скрещенных меча, лунные  дорожки  от  Галь  и
Ингаль.
     Экзарху было страшно:  и  доселе  в  историю  вмешивались  не  вполне
мертвые вещи: Города, Идолы, Дворцы, - но вот эта не вполне  мертвая  вещь
как герой истории была особенно отвратительна.
     У костра варвары раскурочили большую банку  из  корабля,  с  какой-то
сладостью с орехами, и съели.
     - Я же сказал, - ничего не трогать!
     Командир отряда потупился перед Баршаргом. По  красивой  картинке  на
банке люди признали в ней волшебный горшок: сколько ни  съешь,  все  будет
полон. А вот подвела картинка.
     Командир пнул банку со злостью и сказал:
     - Почему они едят такую радость, а мы - нет?
     Экзарх брезгливо усмехнулся.
     - Вы видите теперь, - с мрачным убеждением заговорил араван, глядя на
гладкий, без рисунка, кокон. - Это злой бог  создал  мир.  Они  покорились
злому богу, и он отдал им звезды.
     Экзарх кивнул.  Араван  был  из  тех,  кто  любит  искать  оправдания
собственной жестокости в божьем промысле.  Впрочем,  люди  всегда  норовят
различить в небе то же, что донимает их на земле.
     - Да, - сказал араван, - а что  вор  этот,  который  вопил,  что  его
убьют?
     - Как что? - разозлился экзарх. - Сказано  же  в  законах  Иршахчана:
"Простой человек всегда прав".

     Через  неделю  экзарх  сидел  за  налоговыми  документами,  когда   в
роскошный  его  кабинет  вошел  секретарь  Бариша.  Секретарь   вполголоса
доложил, что учитель экзарха,  господин  Адарсар,  посланный  в  Харайн  с
инспекцией, трагически погиб, попавшись  в  лапы  разбойникам  Прозрачного
Леса. Эти  гнусные  люди  прислали  ему  письмо  от  имени  вдовы  некоего
угольщика,  жаловавшейся  на  притеснения.  Инспектор  отправился   тайком
расследовать жалобу и попался в засаду.
     Экзарх дернул углом рта и спросил:
     - Надеюсь, он не долго страдал?
     Глаза   Бариши,   недолюбливавшего   аравана   Баршарга,   прямо-таки
распустились от радости.
     - Напротив, - сказал Бариша, - на теле  почтенного  ученого  -  следы
жесточайших пыток. Разбойники, наверное, думали,  что  инспектор  везет  с
собой много взяток и пытались узнать, где хранятся деньги.
     "Сволочь", - подумал экзарх о Баршарге, и ровным голосом сказал:
     - Смерть моего учителя не останется безнаказанной,  и  произошла  она
только оттого, что столица запрещает мне держать внутренние  войска!  Надо
увеличить отряды по борьбе с разбойниками и истребить всю эту  нечисть.  Я
хочу немедленно видеть аравана Баршарга.
     В тот же день  случилась  еще  одна  смерть,  вызвавшая  куда  меньше
пересудов: пятый секретарь архивной управы, которого  Харсома  месяца  два
назад взял от наместника за чрезвычайную осведомленность в  делах  сект  и
взяток,  помер  при  обстоятельствах  несколько  скандальных:  а   именно,
покончил с собой в  публичном  доме  через  пять  минут  после  того,  как
босоногий мальчишка принес ему какую-то записку.
     А еще через пять минут в дом ворвались  страшные  "парчовые  куртки",
тайная стража, подведомственная  аравану  Баршаргу,  и  десятник  парчовых
курток долго бранился над покойником.
     Господин экзарх выразил свое соболезнование жене и  пятерым  законным
сожительницам покойника, и по городу пополз слух, что секретарь отравился,
испугавшись возмездия за хищения.

     Араван Баршарг явился в кабинет Харсомы лишь вечером.
     - Я вижу, вы не теряли времени зря, -  сказал  Харсома,  -  но  я  бы
предпочел, чтобы этого негодяя секретаря взяли живым.
     - Я тоже, - сказал Баршарг, - я уверен, что за его спиной  стоял  сам
наместник.
     Харсома нахмурился. Между наместником провинции, бывшим повстанцем, и
ее араваном, лучше  всех  против  повстанцев  сражавшимся,  царила  весьма
понятная неприязнь, которую Харсома  всячески  приветствовал.  Чем  больше
вражды между чиновниками - тем осведомленней правитель. Но сегодня Харсома
был недоволен.
     - Не говорите глупостей, Баршарг! Половина документов  компрометирует
наместника, а не вас! Государыня Касия просто хорошо заплатила секретарю!
     Поджал губы и спросил:
     - Что с кораблем?
     - Мы вынесли все контейнеры, -  сказал  Баршарг,  -  засыпали  ход  к
кораблю и разбили чуть в стороне летний лагерь. Сами контейнеры я  оформил
как мешки с хлопком и  шерстью,  присланные  из  Иниссы  в  счет  возврата
провинциального долга, и разместил в Далахском складе.
     - Почему не в разных местах?
     - У меня есть много глупых чиновников и много  чиновников,  преданных
мне. Но только смотритель Далаха глуп и предан одновременно.
     - Оно опасно?
     -  Да.  Двое  моих  инженеров  взорвались,  пытаясь   разобраться   в
устройстве чужеземных мин. Если взорвется весь склад, грохот будет  слышен
даже на той стороне ойкумены.
     - Немедленно прекратите возиться с оружием, - сказал экзарх.  -  Если
об этом пронюхают шакуники, или в столице...
     Баршарг промолчал. По правде говоря,  на  минах  подорвались  уже  не
двое, а трое инженеров. Сам же Баршарг уцелел чудом, - он вышел на  минуту
из лаборатории справить нужду, и взрывная волна швырнула его  на  землю  с
расстегнутой ширинкой.
     - Людей так и не отыскали? - спросил экзарх.
     Баршарг нахмурился.  По  правде  говоря,  он  сразу  подумал,  что  у
приборов корабля они ничего не  выпытают,  а  вот  у  команды...  Вот  уже
неделю, с тех пор, как нашли страшную  находку,  парчовые  куртки  аравана
Баршарга шарили по всей провинции. А теперь убийство Адарсара предоставило
великолепный   повод   для    сыскной    операции.    Задерживали    всех:
контрабандистов, воров, убийц, бродяг, неприкаянных варваров. Тюрьмы  были
переполнены заключенными, прихожие - доносчиками. Экипажу упавшего корабля
было бы почти невозможно пробраться через этот бредень. Живой варвар - это
вам  не  неприятности,  это  живые  премиальные.  Баршарг  уже  пришел   к
определенным выводам.
     - Я полагаю, - сказал араван, - что продолжать эти  поиски  -  только
чинить в государстве лишний переполох. Каждый чиновник норовит записать  в
контрабандисты всех, кто ни проходит мимо,  чтобы  содрать  с  этих  людей
взятку.
     - А люди со звезд?
     - Я убежден - их  нет  в  ойкумене.  Когда  корабль  падал,  от  него
отделилась звезда поменьше.  Она  должна  была  упасть  далеко-далеко,  за
страной аломов. На больших морских кораблях всегда есть  шлюпки  поменьше.
Возможно, эти люди сели в шлюпку и попытались спастись.
     - Почему?
     - Они везли оружие,  -  сказал  Баршарг,  -  и  если  с  их  кораблем
случилась беда, они побоялись, что все взорвется, как взрывается порох для
праздничных ракет, если подпустишь к нему огонь.
     - Что ты предлагаешь делать?
     - Проверять, для начала,  всех  тех,  кто  пересекает  границу  между
страной аломов и Варнарайном.
     Экзарх помолчал.
     - Проверять - означает брать взятки. Ты думаешь, что предлагаешь? Это
будет указ,  равносильный  запрету  на  внешнюю  торговлю!  Даттам  первый
закричит, что я хочу восстановить монополию государства!
     - Добейтесь такого указа от государя  и  выставьте  его  как  происки
государыни Касии, - пожал плечами Баршарг.

     Прошло три недели, и господин экзарх получил из  столицы  официальное
приглашение участвовать вместе с государем и  народом  в  летней  прополке
риса.
     За день до отъезда экзарха араван Баршарг явился во дворец с письмами
от столичных шпионов. Господин экзарх вставал  с  рассветом,  стало  быть,
дворец вставал до рассвета, а Баршарг и вовсе не спал всю ночь.
     - Никаких известий о людях со звезд? - спросил экзарх.
     - Никаких, - вздохнул Баршарг. - Я вчера получил письма  из  Верхнего
Варнарайна. Господин Даттам хочет торговать с Западными Землями.
     - Западными Землями? Теми,  что  оставил  Аттах?  Но  ведь  там  одни
дикари...
     - По мнению Даттама, торговать с дикарями как раз  выгодно:  за  один
железный наконечник они дают десять жемчужин.
     Экзарх замолчал и глянул  на  стену.  На  стене  висела  карта  мира,
утреннее солнце прыгало в шелковых реках и долинах. Карта была  шита,  как
положено,  в  ортографической  проекции,  центром  проекции  была  столица
империи. Искажения нарастали по мере приближения к окраинам,  и  Варнарайн
выглядел вовсе не так, как в действительности. Картам полагалось кончаться
границами ойкумены, но эта была вышита по личному распоряжению экзарха. За
Варнарайном шла тонкая полоска сканого золота - горы, дальше - море, и  за
морем - Западные Земли, оставленные по распоряжению императора Аттаха  еще
полтысячелетия назад.
     Полоска сканого золота,  отделявшая  провинцию  от  моря,  тоже  была
когда-то частью ойкумены, и  даже  сейчас  официально  именовалась  Горным
Варнарайном.
     Именно оттуда  спустились  триста  лет  назад  в  империю  основатели
нынешней династии и предки Иршахчана. Но аломская знать Горного Варнарайна
не  согласилась   с   великим   исправлением   государства,   предпринятым
Иршахчаном, и, что гораздо важнее, сумела с оружием в руках отстоять право
на несогласие. Для этого, правда, пришлось  превратить  войну  из  способа
самозащиты в способ существования.
     Империя давно оставила их в покое, но сеньоры аломов  все  истребляли
друг друга, видя в войне единственную прибыль,  дозволенную  благородному,
утратив культуру и государственность, города и ремесла.
     Баршаргу было известно, как экзарх бредил морем:  не  то  что  Горный
Варнарайн, но и дикие западные земли мечтал он вышить на своем подоле...
     - Если Даттам просится за море, значит, Арфарра сдержал  обещание,  -
проговорил Баршарг,  -  значит,  он  заставит  варваров  присоединиться  к
империи.
     - А ты сомневался? - засмеялся экзарх.
     И вдруг взял Баршарга за подбородок.
     - Сомневался - или не хотел? Признайся, рыжий алом, тебе горько,  что
твои родичи признают над собой  мою  власть!  И  ты  никогда  не  простишь
Арфарру!
     После ухода Баршарга экзарх долго стоял у карты, горевшей на утреннем
солнце. Все! Императрица Касия устала ждать, он  тоже.  Ему  уже  тридцать
семь. Его главная жена умерла, не дождавшись трона. Его сыну уже семь  лет
- на год больше, чем сыну Касии.
     Империя - да возродится!

     Накануне отъезда экзарх неожиданно  посетил  желтый  Иров  монастырь:
чиновники обычно избегали желтых монахов  за  бескорыстие  и  юродство.  И
точно: монахи взяли из подарков лишь то,  что  можно  бесполезно  скормить
нищим. Экзарх попросил отслужить молебен за мертвецов прошлого и будущего.
     После  молебна  тощий  молодой  желтый  монах  справился  о  заветных
помыслах наследника.
     - Процветание народа, спокойствие государства, - отвечал Харсома.
     Монах глядел на него огромными синими глазами, чуть  склонив  голову,
как  ребенок  на   диковинного   паука.   Харсома   сощурился,   неприятно
улыбнувшись.
     - Власть, - сказал экзарх.
     Монах глядел все так же исподлобья.
     - Удивительно, - сказал он, - но я не вижу, какой из ответов - ложь.

     Через неделю после отъезда экзарха в город пришли  письма  из  страны
аломов. Храмовый торговец Даттам и  бывший  королевский  советник  Арфарра
извещали о скором приезде в Варнарайн. Были письма и от варваров.  Варвары
называли Харсому своим королем и просили его защитить их от короля Алома.
     Расшифровывал письма молодой,  преданный  экзарху  секретарь  Бариша.
Вместе с письмами пришел и трогательный подарок - длинный  и  легкий,  как
паутинка, шарф, вышитый в прилеп пряденым серебром. Шарф  сплел  маленький
Неревен, послушник господина Арфарры, сплел так, как их плели тысячу лет в
его родной деревне Песчаные Мхи. Песчаные шарфы ценились очень  высоко,  и
не только из-за качества работы, - из-за тождественности узоров и  древних
оберегов. Когда пятьсот лет назад Аттах восстанавливал буквенное письмо  и
запрещал словесный рисунок, в деревне рассудили, что шитье буквами нарушит
суть  оберега,  и  продолжали  вышивать  словами-картинками:  те  утратили
гражданский смысл, но не тайную силу.
     Бариша, тоже родом из Песчаных Мхов, подвесил шарф перед собой и стал
пересчитывать паучки и отвивные петли. Бариша помнил наизусть все цифры  в
центральных годовых сводках, и взглянув на  отчет,  ловил,  если  надобно,
чиновника  на  жульнической  арифметике.  Тройное  тайнословие:   шелковой
сканью, новейшими шифрами  и  запретной  грамотой  -  даже  доставило  ему
удовольствие.
     Маленький  послушник  Неревен,  скучая  и  кашляя  в  темных   покоях
королевского замка, подробно докладывал о поведении и окружении Арфарры.
     "Я не знаю, что он хочет, - писал Неревен, - потому что он сам  этого
не знает. Говорил вчера городской головке: "Запретим  на  Весеннем  Совете
всякую войну и сделаем государство всемогущим!" Его спросили: а что,  мол,
такое, всемогущее государство. Он и говорит: "В законах Иршахчана сказано,
что во всемогущем  государстве  нет  ни  бедных,  склонных  к  бунтам,  ни
богатых,  склонных  к  независимости.  А  я  говорю,  что  во   всемогущем
государстве  бедняк  не  опасается  за  свою  жизнь,  богатый  -  за  свое
имущество".
     Но больше всего писал  Неревен  о  семи  купцах  из  Западной  Земли,
явившихся по весне в Ламассу. "Понятливы,  но  дики.  Никаких  ремесленных
изделий с собой не привезли, только золото,  камни  и  слоновую  кость,  и
китовый ус, и меха. Камни обработаны не лучше, чем в империи  пятьсот  лет
назад, у мехов выделка грубая, как аломская. О брошенных  городах  империи
говорят, как о городах богов, хотят потому в ойкумену и даже амулеты носят
такие, как пятьсот лет назад - в западных городах. Господин  Даттам  берет
их с  собой  в  ойкумену,  хочет  торговать  с  западом,  Арфарра  ему  не
препятствует и считает их лазутчиками".
     Секретарь Бариша ничего не знал об упавшем корабле. Он,  однако,  был
поражен тем, сколько написал мальчик о чужеземцах: у мальчишки был  вообще
отменный нюх на истинное.
     Бариша обдумал сообщение послушника. Так вот отчего  господин  Даттам
вздумал просить монополию на  заморскую  торговлю!  Монополию  экзарх  уже
предоставил:   однако,   услышав   это   сообщение,   пожалуй,   может   и
рассердиться...
     Бариша воспользовался тем, что настоятель храма Шакуника был в городе
и поговорил с ним о торговцах. Настоятель храма очень ценил в  Барише  его
преданность экзарху и его тонкий вкус. Никаких денег!  Настоятель  подарил
Барише картину с клеймом гениального мастера прошлого столетия и старинную
математическую рукопись  седьмого  века.  Бариша  согласился,  что  ничего
плохого, конечно, не будет, если обождать с  сообщением  о  чужеземцах  до
приезда Даттама: пусть хитрый торговец сам оправдывается перед экзархом.
     Вечером Бариша ужинал у наместника  Рехетты  в  павильоне  на  берегу
пруда, именовавшегося Малым Океаном. Великий Океан находился в государевом
дворце в столице. Бариша пил одну чашку за другой и думал, что пятьсот лет
назад племена по ту сторону земли меняли изумруды на  дутое  стекло,  -  а
теперь вот шлифуют изумруды сами. Поклонялись людям из морских саней  -  а
теперь вот приплыли на восток сами.
     "А ведь это - как знамение, - подумал Бариша. - Как говорит  Арфарра:
в истинном  государстве  вещи  соответствуют  именам:  ойкумена  -  должно
значить весь мир... Миру снова  тесно  в  своих  границах,  как  набухшему
зерну. Было же пророчество о вестниках нового солнца, приходящих с запада.
Не все же пророки, в конце концов, лжецы и провокаторы", - думал Бариша, и
глядел на огромного, рыхлого наместника. Тот тихонько урчал, давил пухлыми
пальцами рябьи косточки и кидал  их,  по  своему  обыкновению,  диковинным
шестиглазым рыбам в Малом Океане - единственным живым существам, о которых
бывший Небесный Кузнец, судя по донесениям, готов был  заботиться  день  и
ночь... "Как, однако, задержалось донесение, - думал секретарь,  почему-то
с тайной досадой, - давно пора и третьему быть..."

                                    2

     Прошло две недели: наступил первый день Шуюн. Два события произошло в
этот день: экзарх Варнарайна, наследник престола, вступил в центр мира,  в
Небесный Город: бродили по улицам самодвижущиеся  черепахи,  спустились  с
неба боги, подобные мудрым словам указов.
     В этот же день караван храмового  торговца  Даттама  пересек  реку  о
четырех течениях, принес положенные жертвы и остановился у узлов  и  линий
девятой заставы. И было это на самой границе ойкумены, где горы  стоят  на
полпути к небу, где летом бывают метели и где даже время течет по-другому,
и один день службы засчитывается за три.
     Люди из каравана и охрана заставы сварили  в  котле  быка,  накормили
богов запахом, а мясо съели сами. Люди  из  каравана  рассказали  людям  с
заставы о том, что случилось на Весеннем  Совете:  и  как  король  сначала
объявил войну экзарху Харсоме, а через день признал себя его  вассалом,  и
как заросла в храме трещина, прошедшая через сердце Золотого  Государя,  и
как  гнев  Золотого  Государя  уничтожил  город  Ламассу,  вознамерившийся
противиться стране Великого Света, и как советник Арфарра и советник Клайд
Ванвейлен убили Марбода Кукушонка, и многое другое, столь же поучительное.
     - Так что же? - сказал один из стражников. - Мы  уже  и  не  застава?
Была гора на краю мира, стала Государева Гора в центре провинции?
     Господин  Гайсин,  начальник  заставы,  встретил  караван  в  великом
смущении.

     Три года назад господин Гайсин надзирал за  гончарным  производством.
Как-то раз секретарь Бариша принес экзарху его  отчет  и  расставил  везде
красные галочки.
     - Этот  человек  жаден  и  очень  неумен,  -  сказал  экзарх.  Бариша
возразил:
     - Все берут. Его накажешь - другие встревожатся.
     Экзарх сказал:
     - Это неважно, откуда человек берет деньги.  Важно,  что  он  с  ними
делает  потом.  Надо  поставить  Гайсина  на   место,   где   его   пороки
способствовали бы не только его личному обогащению, но и всеобщему благу.
     Но, конечно, Бариша был прав насчет  того,  что  у  экзарха  не  было
привычки пугать людей, потому что  чиновник  с  перепугу,  что  его  когда
хотят, тогда и посадят, начинает вытворять вовсе неизвестно что.
     И вот, спустя неделю после этого разговора, зашел господин  Гайсин  в
сад при малой городской управе, и видит: к коньку малого  храма  привязана
маслобойка, у маслобойки сидит молоденькая служанка и  качает  маслобойку,
как колыбельку. Господин Гайсин понял, что дурочка только что из  деревни,
потому что кто же в таком месте сбивает масло?  А  вокруг,  как  положено,
спеют персики и сливы, виноград уже наливается  бирюзой  и  яшмой,  нежный
пруд с уточками и селезнями,  мостики  с  бронзовыми  перилами  перекинуты
подобно радуге. Вечереет, и дневная жара спала, и  воздух  напоен  ночными
ароматами.
     - Ах, - говорит Гайсин, - какой  прекрасный  сад!  Хотел  бы  я  быть
белкой, чтобы порезвиться в его ветвях!
     А новая служанка ничего не говорит, только качает колыбельку.
     - Ах, - говорит господин Гайсин, - как прекрасно это озеро,  поистине
подобное небесному озеру! Хотел бы я быть удочкой,  чтобы  ловить  рыбу  в
этом озере!
     А новая служанка  ничего  не  говорит,  только  качает  маслобойку  и
краснеет.
     - Ах, - говорит господин Гайсин, - как прозрачен этот ручеек! Я хотел
бы быть мостиком, чтобы изогнуться над ним.
     Тут новая служанка, не переставая качать колыбельки, говорит:
     - Ах, сударь начальник, не подобает заниматься такими делами в  таком
месте.
     - Гм, - говорит господин Гайсин, - однако это  ты  права!  -  И  даже
поразился такой тонкости в суждениях.
     - У меня, - говорит девица, - есть домик в Нижнем Городе, а садик при
нем - не мой. И если бы этот садик был мой, я охотно  пустила  бы  вас  им
полюбоваться.
     В общем, уговорились они, что вечером господин Гайсин осмотрит  садик
в Нижнем Городе.
     Садик ему понравился, он в садике нагулялся вдоволь, и рыбы  в  озере
наловил столько, что удочка его совсем устала,  и  повадился  он  в  садик
каждую ночь.
     И вот через месяц, на рассвете уже, слышит - в дверь стучат.
     - Беда, - шепчет женщина, - ведь это мой благоверный отыскал  меня  в
городе.
     Оглянулась: в комнате ширма, циновки, два ларя: большой и маленький.
     - Лезь, - говорит - в большой ларь.
     Гайсин полез, ни жив, ни мертв, глядит в щелочку: вперся  деревенский
мужик, ноги как пень, нечесаный, с солеными пятнами на рубахе,  глядит  на
стенку, а на стенке - зеркальце, подарок Гайсина.
     - Ах ты, - говорит, - сука, спуталась, в город утекла!
     Тут они стали ругаться страшно, вся улица сбежалась.
     - Ладно, - говорит эта деревенщина, - ты мне, порченая,  не  нужна  -
пошли к судье на развод и добро делить.
     А какое добро? Чугун, да медная ложка, да два резных ларя. Мужик  все
это подцепил, на телегу - и в суд. Гайсин лежит в ларе ни жив,  ни  мертв,
нагишом, и молится, чтобы ларь на людях не открывали. "Хорошо, - думает, у
нас не варварские обычаи, не публичный суд".
     Вот их развели. Мужик вцепился в большой ларь и кричит:
     - По справедливости большой ларь мой, а ты бери малый.
     А женщина полезла ему в глаза, визжит:
     - По справедливости большой ларь мой, а ты бери малый!
     А Гайсин лежит в ларе ни жив, ни мертв, потому что он узнал судью  по
голосу, и думает: "Лучше бы у нас были варварские  обычаи,  чем  попасться
господину Арфарре". Потому что Гайсин знал, что Арфарра плотской  мерзости
в чиновниках не терпел.
     Тут судья рассмеялся, подозвал стражника и говорит:
     - Если по справедливости, - так руби  оба  ларя  пополам,  и  дай  им
поровну.
     Тут уж господин Гайсин не выдержал, выскочил из ларя, нагишом.
     - Смилуйтесь, - кричит, - больше не буду! Готов хоть в село ехать,  -
однако не докладывайте экзарху, а пуще - жене!
     Арфарра так разгневался, что кровь пошла  со  лба.  Прогнал  мужиков,
велел принести Гайсину одежду и сказал:
     - Вы, я вижу, такой человек, который и в деревне порожний сад найдет.
Пишите:  сознавая  ничтожность,  прошу   назначить   начальником   девятой
заставы... И если, - добавил Арфарра, - замечу какое упущение по службе...

     И вот третий год  господин  Гайсин  жил  на  пограничной  заставе  и,
действительно, за эти три года набеги на границу прекратились совершенно.
     В чем тут было дело?
     В том, что господин Гайсин был неумен и корыстолюбив.
     Границу защищали горы, искусственные валы и сторожевые вышки:  "линии
и узлы". Смысл "узлов и  линий"  был,  конечно,  вовсе  не  в  том,  чтобы
препятствовать вторжению войска. Варвары - это было не  войско,  а  просто
разбойники из-за границы.  Налетит  десяток-другой,  награбит  и  поскорее
спешит с награбленным обратно. Вот тут-то и приходили на  помощь  "узлы  и
линии". С "узлов"  извещали  о  нападении,  а  пока  варвары,  нагруженные
поклажей, копошились у валов, спешили люди из военных поселений,  отбирали
награбленное и брали заграничных разбойников в плен.
     Эффективность системы сильно повышалась, если  пограничникам  обещали
третью часть отобранного, и сильно падала, если пограничники сговаривались
с варварами.
     Гайсин, как и  предполагал  экзарх,  был  неумеренно  корыстолюбив  и
преследовал всякого налетчика; и чрезвычайно  неумен,  ибо  никак  не  мог
взять в толк, что если ловить рыбу сплошным бреднем, то на  следующий  год
ловить будет нечего.
     Так все и было по любимой поговорке экзарха: корова черная, да молоко
белое.

     Итак, господин Гайсин, в самом  смятенном  состоянии  духа,  проверял
опись  и  численность  каравана.  Господин  Даттам,   поднеся   ему,   как
говорилось, для "кисти и тушечницы", не обращал на него внимания, а стоял,
оборотившись к окну, и разговаривал  со  своим  другом,  заморским  купцом
Сайласом Бредшо. За окном рубили  зеленые  сучья  яблонь:  вчера  налетела
летняя метель, снег налип на листья и все переломал. Даттаму все это очень
не нравилось, потому что яблони рубили в  загончике  арестанты,  арестанты
эти были явно контрабандистами и торговцами, а, спрашивается, с каких  это
пор на границе так рьяно останавливают торговцев?
     Господин Гайсин с поклоном протянул Даттаму бумаги и еще раз  оглядел
чужеземца: тот держался очень надменно  и  одет  был  много  лучше  самого
Гайсина, а меч на поясе, с яхонтом в рукояти,  и  синий,  сплошь  расшитый
серебром плащ были, ясное дело, личными подарками Даттама.
     - Весьма сожалею, - сказал господин Гайсин, -  но  ввиду  неспокойных
времен и личного распоряжения господина экзарха, я должен арестовать  этих
чужеземцев.
     Сайлас Бредшо изменился в лице, а Даттам вежливо спросил:
     - Я правильно понял, господин Гайсин? Вы хотите арестовать  людей  из
храмового каравана?
     А надо сказать, что господин Даттам дал "на  кисть  и  тушечницу"  не
золотом, и не государственной  бумагой,  а  самыми  надежными  деньгами  -
кожаной биркой, обязательством на имя храма Шакуника.
     "Великий Вей! - подумал  Гайсин.  -  Истинно:  вверх  плюнешь  -  усы
запачкаешь, вниз  плюнешь  -  бороду  загадишь.  Ужасное  это  дело,  если
господин Даттам приостановит платеж по  кожаным  векселям,  но  разгневать
экзарха - еще хуже.
     Господин Гайсин вынул из  дощечек  указ  экзарха  о  задержании  всех
подозрительных чужеземцев, поклонился бумаге, поцеловал  золотую  кисть  и
показал указ Даттаму:
     - Сожалею, но ничего не могу  поделать,  -  сказал  он,  а  про  себя
подумал: "Великий Вей! Как это говорится в  варварской  песне:  "Какое  бы
решение сейчас ни выбрал я - каждое принесет мне неисчислимые бедствия".
     Да! В таких случаях  варвары  звали  гадальщиков  и  спрашивали,  как
поступать,  но  господин  Гайсин  был  человек  положительный  и  суеверия
презирал.
     Даттам  глядел  на  указ:  на  указе   стояла   тринадцатая   печать,
черно-розовая. Даттам видел сотни указов экзарха, а  черно-розовую  печать
видел в третий раз в жизни: первый раз - на бумагах, предоставлявших храму
право монопольной торговли, второй раз - на бумагах, предоставлявших право
чеканить золото. Даттам вспомнил: господин экзарх в своем летнем дворце, в
покое, похожем изнутри на жемчужину, подняв  руку,  любуется  запястьем  с
изумрудами: "Я люблю эти пустяки за то, - сказал, улыбаясь, экзарх, -  что
цену им придает лишь людская прихоть, а не вложенный труд.  И  бесполезная
эта роскошь дает работу миллиону бедняков,  а  торговля  этой  роскошью  -
другому миллиону". Снял запястье и продолжил: "Из темного  -  светлое,  из
истины - ложь, и разве не бывает так, что идут смутными путями, а приходят
к нужному? Таковы пути государства, таковы и пути торговли".
     Даттам, закусив губу, глядел на черно-розовую печать. Вот цена словам
экзарха! Он еще не стал государем, но уверен в победе. Вот - первый шаг  к
тому, чтобы внешняя торговля опять была  монополией  государства.  Сегодня
этот сброд в загончике за окном, а завтра - он, Даттам.
     Господин Даттам отложил указ и поглядел на господина  Гайсина.  Арест
чужеземцев означал бы, что храм слабее экзарха. Этого бы Даттаму никто  не
простил.
     Лицо господина Гайсина стало как вареная тыква, он вытащил из  рукава
платок и стал протирать им круглую, как яйцо, макушку.
     - Господин Даттам! - с отчаянием сказал он. - Я бы... Я бы... Но ведь
с вами - господин Арфарра! Ведь ему... Ведь  он  шесть  докладов  о  таком
указе подавал! Ведь он мне никогда не простит!
     Тут господин Даттам молча усмехнулся и вышел.
     Сайлас Бредшо остался сидеть и  тупо  глядеть  за  окно,  где  пилили
дрова, и чувствовал он себя так же, как чувствовал  себя  три  года  назад
господин Гайсин, сидя в большом ларе  и  слушая  спор.  Только,  будучи  в
отличие от господина Гайсина, человеком умным, он не сомневался, что таких
споров случайно не бывает и знал, про кого писан черно-розовый указ.
     Через полчаса Даттам  вернулся  в  сопровождении  бывшего  наместника
Иниссы, бывшего королевского советника господина Арфарры. Несмотря на  то,
что день был уже теплый, Арфарра был в толстой меховой  накидке,  и  долго
возился, распутывая ее и ища печать у пояса. А Даттам стоял с ним рядом и,
не очень даже тихо, шептал на ухо.
     Арфарра, грустно усмехаясь, сказал Гайсину:
     - Указ запрещает допускать на землю ойкумены  чужеземцев.  Но  Горный
Варнарайн теперь - часть ойкумены. А эти люди - граждане  города  Ламассы,
стало быть - подданные государя. В чем же дело?
     Гайсин кое-что сообразил:
     - В вашем личном разрешении! - выпалил он.
     Арфарра сел за стол, нашарил тушечницу и стал писать.
     Даттам, скрестив руки, смотрел, как он пишет. "Боже мой, - думал  он,
- неужели мы - одногодки? От этого человека осталось имя - и печать. Да  -
и еще знания. Великий Вей,  -  это  смешно,  что  люди,  думающие  подобно
Арфарре, поглощают столько книг. Ибо что такое знание? Всякий человек  при
всяком строе жаждет обзавестись  неотчуждаемым  и  прибыльным  имуществом.
Потому в королевстве так ценят предков и родовую честь:  у  сеньора  можно
отнять и жизнь, и замки, - а честь без его согласия отнять нельзя. Поэтому
в империи так ценят образованность: можно сместить человека  с  должности,
но нельзя отнять его знания. И ужасно смешно, что люди, подобные  Арфарре,
не замечают, что их существование противоречит их  собственным  убеждениям
гораздо более, чем существование столь ненавистных им казнокрадов.
     Даттам скрестил руки и подумал: этот человек  понимает,  что  потерял
все. Экзарх - человек неблагодарный. Экзарху не будет смысла помнить,  что
Арфарра отдал ему в руки королевство и спас  его  от  войны  с  варварами.
Экзарх будет помнить  только,  что  Арфарра  хотел  сделать  из  короля  -
образцового государя, соперника империи, и не его вина  или  заслуга,  что
король - глупец. И сохранит Арфарра свою голову  или  нет  -  это  зависит
только от покровительства храма. Если его, конечно, еще что-то волнует,  в
том числе и его голова.
     Тут  Арфарра  кончил  писать,  отставил  тушечницу,  посыпал   бумагу
песочком и взялся за печать. Рука его, однако, задрожала,  личная  печать,
жалованная государеву посланнику,  покатилась  в  мышиные  щели,  к  ногам
господина Даттама. Даттам даже не шевельнулся. Господин Гайсин бросился ее
поднимать, схватил.
     Арфарра, запрокинув голову, смеялся и кашлял.
     - Оставьте это господину Даттаму, - сказал он, поднялся и ушел.
     Господин Гайсин застыл с печатью в руке. Даттам, усмехнулся,  взял  у
него печать, оттиснул и отдал бумагу Гайсину. "Ставил-то печать Даттам,  а
голова в случае чего полетит у Арфарры!" - вертелось  в  голове  господина
Гайсина. Он был почти счастлив - впервые за три года.

     В день Шуун второго десятка месяца Шейхуна, на  2089  году  правления
государя Иршахчана и двадцать  втором  голу  правления  государя  Неевика,
экзарх Варнарайна, наследник Харсома, прибыл по вызову государя в столицу.
     Государь Неевик прослезился от радости при  виде  экзарха,  несколько
нарушив тем заведенный чин.
     Экзарх изъявил свое восхищение возможностью лицезреть государя.
     Государь осведомился:
     - Как обстоят дела в провинции Варнарайн?
     Экзарх поклонился:
     - Ваша вечность! Народ благоденствует и славит доброту императора.
     Первый министр империи, господин Астадан, выступил вперед.
     - Увы! Светлейший экзарх введен  в  заблуждение  своими  чиновниками!
Принципы управления нарушены  в  Варнарайне.  Служащие  чинят  произвол  и
творят зло. Частные люди живут  во  дворцах.  Бывшим  мятежникам  даровано
самоуправление. Они рассылают проповедников и готовятся  к  новому  бунту.
Торговцы поддерживают сношения с варварами. Все  больше  приобретателей  и
нищих, все меньше крестьян и честных чиновников. Монастыри превратились  в
притоны разврата и меняльные лавки. Араван и наместник не следят  друг  за
другом, а сговорились меж собой и обманывают господина экзарха! Истощенный
народ вот-вот восстанет!
     Харсома был возмущен.
     - Это клевета, - сказал он. - Господин министр введен  в  заблуждение
недобросовестными доносчиками!
     Император вздохнул.
     - Я уже стар, - сказал он. - Скоро я увижусь с моими отцами на  небе.
Что я отвечу им,  если  они  меня  спросят:  "Как  мог  вспыхнуть  бунт  в
провинции, отданной наследнику? Как  посмели  вы  омрачить  начало  нового
царствования?" Сын мой!  Я  назначаю  вас  экзархом  Иниссы.  Совесть  моя
требует послать в Варнарайн комиссию для предупреждения бунта...
     Экзарх поблагодарил императора за мудрое решение и  удалился  в  свои
покои. Его сопровождал смотритель левых покоев, господин Джахвар.
     - Я пытался переубедить государя, - сказал смотритель Джахвар, - но я
не смог переубедить государеву совесть, которую зовут государыня Касия.
     В паланкине экзарх Харсома еле сдерживал себя. Пальцы  его  судорожно
скребли по подушке, выдирая из  нее  дорогой  голубоватый  жемчуг.  Сердце
горело. Он чувствовал себя как крестьянин, расчистивший делянку в  лесу  и
вырастивший урожай, крестьянин,  которому  мирской  совет  разъяснил,  что
делянка не его, а общая, половина урожая причитается государству, половина
- деревне... Он, он расчистил делянку по имени Варнарайн! О Великий Вей!
     И экзарх выдрал из подушки еще одну жемчужину.
     - Я убежден в вашей  преданности  империи,  -  кивнул  он  смотрителю
покоев, - и я восхищен справедливостью его вечности.
     Пытаясь успокоиться, экзарх откинулся на подушки и, придерживая рукой
полог  паланкина,  щурился  на  бесчисленные  улочки   и   стены   дворца.
Императорский  дворец  -  Город  Города,  Столица   Столицы,   Государство
Государства. Люди несведущие смеются: император  не  может  испить  кружку
воды без помощи тридцати человек. Люди простые ропщут:  "Смотрители  левых
покоев и правых покоев, ведающие запасами и хранители  тишины,  -  на  что
они? Тысяча чиновников на местах судит и управляет, а зачем  нужна  тысяча
смотрителей во дворце?"
     Простые  люди  не  понимают:  смотритель  кладовой  надзирает  не  за
дворцовыми  запасами  -  он  надзирает   за   теми,   кто   надзирает   за
государственными закромами... Хранитель тишины  смотрит  не  за  дворцовой
тишиной, он смотрит за теми, кто смотрит за государственным спокойствием.
     Люди молятся медному Именету на гнутой ножке. Но бог  Именет  -  лишь
тушечница на столе небесного судьи Бужвы.  Люди  обращаются  с  жалобой  к
местному  чиновнику,  но  местный  чиновник  -  лишь  тушечница  чиновника
дворцового.
     Потому  что,  как  сказано  в  законах  Иршахчана,   "порядки   земли
родственны порядкам неба; одно солнце - источник света,  один  государь  -
источник предписаний; две  луны  светят  светом  Солнца  -  два  чиновника
выполняют  одно  предписание".  Комментарии  Веспшанки  предлагают  другое
толкование.  "Порядок  земли  подобен  порядку  неба.  Рок   должен   быть
неотвратим, но знамения рока должны быть смутны. Государь  -  должен  быть
всемогущ, но чиновники государя должны быть двусмысленны.  Пусть  чиновник
дворца - запрещает, а чиновник на месте - позволяет. Пусть чиновник дворца
- предписывает, а чиновник на месте - препятствует. Тогда всякое  действие
нарушает закон. Когда всякое действие нарушает закон, единственным законом
становится милость государя".
     Мимо паланкина плыли свои площади и улицы, свои переходы  и  заставы,
свои управы и цеха. Низко кланялись вышивальщицы и  ткачи,  красильщики  и
шорники, курьеры и скорняки, лудильщики и писцы.
     Простой человек недоволен: пятая часть доходов казны ушла  в  прошлом
году на содержание дворцовых чиновников, шестая  часть  ушла  на  закладку
нового летнего дворца молодой государыни  Касии.  Простой  человек  всегда
прав, как сказал Иршахчан.
     Во дворце экзарха ждало надушенное письмо  от  государыни  Касии.  Та
писала о своем долге перед покойной названной  сестрой,  прежней  супругой
императора  и   матерью   сосланного   наследника   Падашны.   С   женской
откровенностью она заверяла: господин экзарх может  сам  назначить  членов
комиссии,  посылаемой  в  Варнарайн,  если  сам  же  попросит  у  государя
возвращения несчастного Падашны.
     - Может быть, все-таки поделиться пирогом? - спросил Баршарг.
     Экзарх Харсома улыбнулся.
     - Власть не пирог. Власть - это пузырь.  Вырежешь  хоть  лоскут  -  и
пузыря нет. Чему пример отец мой, дарующий мир и вечность государь Неевик.
     Вслед за тем экзарх принял  начальника  дворцовой  охраны,  господина
Вендахра и префекта столицы господина Бишавию. Золотые нити  и  гранатовые
цветы блестели в зрачках господина Бишавии,  когда  он  осторожно  целовал
края одежды экзарха. Харсома ласково поднял его с колен. Господин  Вендахр
обнял, как старого друга, аравана Баршарга, и поздравил его с сыном:
     - Я видел во дворе его всадников.  Какая  выучка!  Какая  преданность
командиру!
     Араван Баршарг вздохнул.
     - Их всего сто человек. Я оставил отряды Гуш-Тойона и Касинги в  двух
дневных переходах. Может быть, стоит их вызвать? Я боюсь  за  безопасность
государя.
     Господин Вендахр отказался.
     -  Дворец  полностью   охраняется   моими   подчиненными.   Появление
варварской конницы породит  нездоровые  слухи,  а  сама  она  заплутает  в
неизвестных ей дворцовых улицах.
     - Хватит об этом, господин араван! - сказал экзарх. - Вот уже  двести
лет в столице не появлялось войск.
     - К тому же, - поклонился городской префект, - в случае  злоумышления
на государя столичная стража, конечно, придет на помощь дворцовой охране.
     В этот день во дворце экзарха принимали многих, и никого не отпускали
без подарка.
     Экзарх растроганно поблагодарил маленького,  толстенького  виночерпия
государыни, который сообщил, что бывший наследник Падашна  через  два  дня
будет в столице, и надел ему на  указательный  палец  тяжелый  перстень  с
изумрудом.
     - Значит, через два дня, - прищурившись вслед виночерпию,  проговорил
секретарь Бариша, нагнавший экзарха в столице.  И  поклонился  экзарху:  -
Только совершенный правитель может пользоваться шпионами противника.
     Араван добавил:
     - Совершенный правитель должен пользоваться  всем;  ветер  и  звезды,
следы на земле и шорох одежд, гогот гусей  и  крики  народа,  крестьянские
предания и городские  слухи  -  всем  этим  совершенный  правитель  должен
пользоваться как знаками и шпионами.
     Но  к  вечеру  у  экзарха  открылся  сильный  жар  и  озноб.  Кое-кто
поговаривал о колдовстве. Обеспокоенный император прислал своего  главного
лекаря. Тот уверенно опроверг слухи, бросающие тень на молодую государыню:
просто экзарх не вынес радости от утренней аудиенции у государя.
     - Через неделю он оправиться. Никакой порчи - нет.
     И врач вернулся в государевы покои: последнее время он  проводил  все
ночи у императорского ложа.
     Той же ночью господин  первый  министр  навестил  бывшего  наследника
Падашну, тайно живущего во дворце уже неделю. Министр долго и с выражением
целовал руки Падашны. Тот радостно ему улыбался. Падашна был доволен:  при
дворе  наконец  оценили  его  дарования.  Он  всегда  понимал,  что  умеет
привлекать  людей.  Не  так  уж  удивительно  было  вновь  найти   скрытых
поклонников  среди  высших  чинов.  Падашна  по  доброте   простил   иным,
вынужденно покинувшим его двенадцать  лет  назад.  Хотя  тут  можно  потом
передумать.
     Господин министр показал  Падашне  копию  тайного  указа  императора:
Падашна вновь объявлялся наследником. Падашна вскочил с  кресла  так,  что
почернело в глазах. Это бывало последнее время: проклятые врачи! Он глянул
в зеркало: скоро, скоро ненавистный кафтан сменится нешитой одеждой. Между
прочим, и брюшко будет меньше заметно.
     - В древности, - сказал, кланяясь первый министр, -  государь  Мицуда
женился на  своей  двоюродной  тетке,  и  в  ойкумене  наступили  покой  и
процветание.
     Падашна хихикнул.
     Да, государыня Касия была влюблена в него, как кошка. На все  готова.
Падашна заметил это еще в прошлом году, когда она  появилась  в  маленькой
глухой Иверре. Женщины всегда любили Падашну. Касия  -  очаровательна.  Не
скажешь, что рожала. Ей придется выбирать: или ребенок, или  он.  Но  если
Касия думает, что он, став императором, возьмет  ее  за  себя...  Она  ему
нравится, но жениться на влюбленной бабе! Иметь полную  свободу,  издавать
законы, какие хочешь, а в постели - упреки и ревнивые слезы!
     К тому же иные  ее  приближенные!  Что  за  радость  молодой  женщине
держать при себе выживших из ума сморчков - только и плачутся о нарушенных
заветах Иршахчана. Хотя насчет экзарха Харсомы они, конечно,  правы.  Одно
дело - извинять слабости друзей, другое - позволять всякой сволочи грабить
народ, как Харсома...

     Караван Даттама погрузился на баржи и поплыл вниз по Левому Орху.
     Клайд Ванвейлен понемногу оправился от болезни,  но  так  и  лежал  в
плетеной комнатке, завешанной  ширмами  и  циновками  из  шелковой  травы,
необыкновенно мягкими, тонкими, ценившимися выше инисских ковров.
     Ему было все равно.
     Его, человека из мира, который был  впереди  -  обыграли  и  унизили.
Человек, которому он верил, приказал  убить  его,  как  кутенка.  Человек,
который ему доверился, был убит.
     Арфарра вызывал у него  ужас,  и  еще  больший  ужас  вызывал  хозяин
Арфарры, наследник престола,  экзарх  Харсома.  Ванвейлен  не  сомневался:
человек, устроивший свои дела за рекой о четырех течениях, устроит их и  в
Небесном Городе, и небесный  корабль  не  упустит.  О!  Господин  Арфарра,
способный на все, когда речь шла не  о  его  личных  интересах,  был  лишь
свойством и атрибутом своего  хозяина,  как  иные  боги  -  лишь  свойства
Единого...
     Предприятие казалось безнадежным. "Мы едем в тоталитарную  страну,  -
думал Ванвейлен, - где непонятно кто хуже - экзарх или храм,  к  разбитому
корыту, на котором наверняка не сможем улететь,  и  еще  вдобавок  выбрали
время очередного государственного переворота!"
     Но Ванвейлену было все равно.
     Он помнил мрачную шутку Даттама насчет того, что в тюрьмах империи не
сидят, а висят, и про себя решил: зачем молчать,  ну  их  к  черту,  пусть
подавятся  всеми  техническими  тайнами,  какими  хотят,  пустят   их   на
расширенное воспроизводство чудес.
     Многое в экипаже изменилось. Головокружительная карьера  королевского
советника  Клайда  Ванвейлена  завершилась  столь  же   головокружительным
падением.
     Хозяином каравана слишком явно был Даттам,  а  Арфарра  находился,  в
сущности, на положении почетного пленника.  И  земляне  слушались  Сайласа
Бредшо, друга Даттама, а впрочем, и сами имели свое мнение.

     Вечером четвертого дня плавания бледный, отмокший какой-то  Ванвейлен
впервые сидел с Даттамом на палубе под кружевным навесом и  играл  в  "сто
полей". Вечерело, Где-то на левом  берегу  пели  песню  о  пяти  злаках  и
четырех добродетелях. Деревня на берегу была подтоплена и порушена: только
шпиль городской  управы  торчал  высоко-высоко.  Экзарх  Варнарайна,  отец
народа,  казнил  бунтовщика  Бажара  и  успокоил  провинцию,   но   дамбы,
разрушенные в верховьях, восстанавливать не стал.
     Ванвейлен  сделал  ход:  через  плечо  его  кто-то  протянул  руку  и
переставил фигурку на соседнее черепаховое поле:
     - Я бы пошел вот так.
     Ванвейлен, сжав кулаки, вскочил и обернулся.  Перед  ним,  в  зеленом
паллии и  в  сером  полосатом  капюшоне  стоял  Арфарра.  Руки  Ванвейлена
тихонько разжались. Он не видел Арфарру с ночи после Весеннего  Совета,  -
тот страшно изменился. Он и раньше был худ: а теперь,  казалось,  остались
лишь кожа да кости. Волосы его совершенно поседели - это в  тридцать  семь
лет. Яшмовые глаза из-за худобы лица казались втрое  больше  и  как  будто
выцвели.
     Оба молчали. Где-то далеко, на берегу,  стал  бить  барабан  у  шпиля
управы, и вслед за ним страшно раскричались утки в тростниках.
     - Я очень рад, господин советник, что вы живы, - сказал Арфарра.
     "Господи, - подумал Ванвейлен, - что еще я прощу этому человеку?"
     Сзади шевельнулся Даттам.
     - Не хотите ли, господин Арфарра, доиграть за меня партию?
     Даттам поклонился и ушел к себе, то есть к своим  счетным  книгам,  в
которые, верно, заносил каждый подарок и каждого смертельного врага,  и  в
которых, верно, против имени  Арфарры  теперь  стояло  "Оплачено".  Бывший
королевский советник Арфарра сел за столик, поглядел на фигуры,  улыбнулся
и сказал:
     - Пожалуй, лучше начать заново.
     - Пожалуй, - ответил Ванвейлен и сел напротив.

     Небесное солнце переползло  отмеченную  янтарную  черту  на  часах  и
рассыпалось в камнях и розетках Залы Ста  Полей.  Солнца  земного,  сиречь
императора,  все  еще  не  было,  -   утренняя   императорская   аудиенция
задерживалась, и араван Баршарг  стоял  неподвижно,  глядя  на  деревце  у
государева трона.
     У деревца был хрустальный ствол и золотые листья, и  как  Баршарг  не
старался быть равнодушным, он не мог отвести от дерева глаза.  Редко-редко
какой   из   провинциальных   чиновников   лицезреет   волшебное   дерево,
изготовленное  для  государя  Иршахчана  искусными  мастерами  столицы,  а
дворцовые бездельники видят его каждый день. Баршарг ничего не мог с собой
поделать - он опять ощущал себя провинциальным чиновником.  Провинциальным
чиновником, чьи бойцы, однако, могут изрубить хрустальное дерево в  мелкие
блестки, и раздарить эти блестки шлюхам в столичных харчевнях.
     Рядом с Баршаргом стоял его сын. Остальные чиновники - как отхлынули,
до ближайшего двадцать  шагов.  Баршарг  улыбнулся.  Он  привык  стоять  в
заколдованном круге и приказывать  всякой  небесной  сволочи  за  огненной
чертой.
     Неподалеку пожилой смотритель конюшен  Ахемен  сосредоточенно  изучал
квадратные глазки пола. Янтарное поле, гранатовое поле, яшмовое поле.  Сто
полей - и все государевы, только кто государь? Сто  полей  -  и  в  каждом
пестрые придворные вниз головами, и солнце, ушедшее еще ниже, искажает  их
лица. Отражение,  как  всегда  -  вернее  действительности.  Люди  говорят
шепотом - скверный признак, люди говорят  ничего  не  значащее  -  примета
смутного дня...
     Смотритель конюшен посторонился, пропуская  мимо  себя  молоденького,
изящного  как  бабочка,   хранителя   свеч.   Хранитель   пересек   пустое
пространство перед араваном  Баршаргом.  Дворцовый  чиновник  заговорил  с
провинциалом:
     - Разрешите поздравить  господина  Харсому!  Земли  Иниссы  -  сердце
империи. Им не  нужно  войск,  как  окраинному  Варнарайну,  и  они  вдвое
плодородней.
     Смотритель Ахемен фыркнул про себя. Неужели этот глупец не понял сути
назначения? Варнарайн - вотчина экзарха,  а  в  Иниссе  чиновники  преданы
государыне, и экзарх Харсома будет на положении почетного пленника.  Потом
смотритель сообразил, что свечной  чиновник  ехидничает  и  неодобрительно
воззрился на  юношу.  Рыжеватые  волосы  хранителя  свеч,  волосы  бывшего
потомка аломов-победителей, были перекрашены белым  и  осыпаны  серебряной
пылью, но держать себя  при  дворе  со  скромностью  вейца  он  так  и  не
научился.
     -  А  правда  ли,  -  оскалился  свечной  чиновник,  -  что   прошлый
императорский указ назначил  господина  Харсому  одновременно  и  экзархом
провинции, и наследником, а нынешний - только экзархом?
     В этот миг раздвинулись занавеси императорского трона,  и  стражники,
подобные восковым куклам, стукнули хохлатыми алебардами.
     Хрустальное  деревце  закружилось,  и  на  ветвях  его  запрыгали   и
защелкали яшмовые соловьи... Нет, несправедливо  подали  государю  Меенуну
доклад, что механизмы годятся только для войны  или  для  корысти  частных
лиц. А хрустальное дерево? А чудеса для народных ликований?  А  хитроумные
игрушки? А золотая черепаха Шушу в государевом саду?
     На ступенях трона показался первый  министр  со  жрецами  и  рядом  -
человек в белом облачении наследника. Смотритель  конюшен  Ахемен  выпучил
глаза. Господин министр огласил государев указ  о  назначении  наследником
господина Падашны. "Как годы-то летят", - расстроенно подумал  смотритель,
узнавая в обрюзгшем сорокалетнем человеке сосланного государева сына.
     Падашна поднял руку. Смолкли  яшмовые  соловьи,  и  померк  солнечный
свет. Господин первый министр объявил, что сегодня ночью государь изволили
переселиться в небесный дворец. Смотритель конюшен упал на пол  вместе  со
всеми из сочувствия к императору, изображая покойника, и приподнял голову.
Жрецы суетились у трона.
     - Не делайте глупостей,  господин  Баршарг,  -  расслышал  смотритель
конюшен совсем рядом. - Пусть Харсома остается экзархом Иниссы -  и  никто
не станет распространяться, отчего умер император.
     Баршарг вскочил с холодных плит и подошел к трону.
     - Государев указ подложный, - громко  объявил  он.  -  Злоумышленница
Касия убила законного императора и готовит государству гибель.
     - Измена! - закричал первый министр. - Взять его!
     Смотритель конюшен чуть привстал. Молодой хранитель свеч лежал  рядом
и улыбался уже не так уверенно.
     Начальник дворцовой стражи господин Вендахр подошел к трону.
     - Господин Баршарг говорит правду, - сказал Вендахр.
     И тогда араван  выхватил  у  ближайшего  стражника  двузубую  пику  с
пурпурными перьями на макушке и молча всадил ее в первого министра. В  тот
же миг стражники ожили,  как  восковые  куклы  в  руках  чернокнижника,  и
хохлатые  алебарды  сомкнулись  над  выходами  из  залы.  Между   лежащими
придворными побежали  варвары  из  личной  охраны  экзарха.  Араванов  сын
вспрыгнул на ступени трона. Наследник закричал нехорошим  голосом  и  стал
пятиться. Араванов сын поднял меч. Наследник поскользнулся  на  зеркальном
полу и ухватился за ветку  золотого  дерева.  Варварский  меч  блеснул  на
солнце, словно нить воды из кувшина - ветка, отрубленная вместе с рукой со
звоном покатилась по полу.  Наследник  завизжал  и  упал  на  бок.  Варвар
схватил наследника за надетое вокруг шеи жемчужное ожерелье,  приподнял  и
отсек ему голову. Голова  запрыгала  по  ступеням,  а  жемчужное  ожерелье
осталось в руках сына аравана Баршарга. Молодой варвар усмехнулся и  сунул
ожерелье в карман.
     Господин Вендахр по кивку аравана побежал из залы. Смотритель конюшен
Ахемен снова уронил голову и лежал,  укоризненно  дыша.  Все  происходящее
было достойно всемерного морального осуждения. При дворце  двести  лет  не
раздавался звон оружия. Дела такого рода приличествует устраивать  словом,
намеком, ядом, наконец, но не мечом.
     Кто-то перешагнул через смотрителя конюшен, и сбоку послышался  голос
Баршарга:
     - Встань, собака.
     Смотритель конюшен повернул голову.  Баршарг  обращался  не  к  нему.
Баршарг обращался к молоденькому смотрителю свеч,  тому,  который  смеялся
над ним пятнадцать минут назад.
     Юноша встал. Он был бледнее, чем кружева на кафтане, а кружева у него
были только что из стирки. Баршарг молча взял  молоденького  чиновника  за
горло и так же молча, другой рукой, вонзил ему в горло короткий и  широкий
кинжал. Баршарг разжал руку, и мальчишка тяжело упал на каменный пол.
     - Занесите эту падаль в списки, -  сказал  Баршарг  одному  из  своих
спутников, - чтобы никто не говорил, что мы убивали без оснований.
     Ужасно! Ужасно! - подумал смотритель, - вот этим-то и  плохо  оружие!
Меч превращает  нас  в  дикарей;  поднимаешь  его,  чтобы  расправиться  с
политическим противником, а кончаешь тем,  что  убиваешь  юнца,  задевшего
тебя полчаса назад.

     Выбежавший из  покоев  Вендахр  получил  известие:  государыня  Касия
успела скрыться из дворца вместе с годовалым сыном.
     Господин Вендахр вскочил на коня, махнул плетью всадникам и  поскакал
к городской префектуре, кусая губы.  В  зале  Ста  Полей  было  три  сотни
человек: араван Баршарг с двумя десятками  варваров  вычистил  ее  в  пять
минут, и сын его лично зарубил изменника Падашну. А  подчиненный  Вендахра
упустил  государыню!  Пятно  измены  падет  на  Вендахра,   честь   поимки
заговорщицы достанется городскому префекту Бишавии. Годы преданной  дружбы
- насмарку.
     Маленький  отряд  Вендахра  спешился  на  площади   перед   городской
префектурой. Стражники облепили камни управы, как желтые муравьи  -  кусок
сахара. Вендахр с отчаянием узнал, что государыня  уже  доставлена  внутрь
здания.
     Вендахр задрал голову. Префект  Бишавия  стоял  в  свете  восходящего
солнца  у  жертвенника  справедливому   Бужве,   недосягаемо   вверху,   и
приветственно махал рукой. Вендахр, тяжело дыша, побежал ему навстречу  по
мраморным ступеням, истертым просителями.
     Улыбаясь, Вендахр сообщил:
     - Мятежники убиты. Мы уже отслужили молебен по законному государю.
     Префект возразил:
     - Молебен в зале, оскверненной кровью, недействителен.  Это  было  бы
плохим предзнаменованием, молись вы по законному наследнику.
     - В стране двенадцать лет  один  законный  наследник,  и  это  экзарх
Харсома, - твердо сказал Вендахр.
     - Убийца императора не может быть его наследником, - сказал  префект.
- Значит,  престол  переходит  к  шестилетнему  сыну  государя,  Иману,  а
регентство - к государыне Касие.
     Вендахр улыбнулся и подал знак - у него еще есть шанс оказать  услугу
экзарху. Люди из его отряда обнажили мечи.
     - Зачем вы так поступаете? - сказал префект.  -  Не  вы  убили  члена
императорской семьи; напротив, вы пытались помешать кровопролитию  в  зале
Ста Полей и спасли в решающий миг жизнь юного императора! Государыня Касия
- слабая женщина,  -  продолжал  префект,  -  она  умоляет  вас:  помогите
охранить  устои  государства!  А  разве  умоляет  о  чем-нибудь  бунтовщик
Харсома? Ему довольно своих приспешников из Варнарайна, и  беззакония  его
вопиют к небесам. Чем безупречней его сторонники, тем легче он предает их,
- вспомните хоть господина Арфарру.
     Господин Вендахр оглянулся вниз. Площадь была запружена  стражниками.
Желтая пена их курток, словно в  наводнение,  расплескивалась  по  улицам.
Господин Вендахр вдруг сообразил, что вчера его сестра и жена  отправились
в загородное поместье префекта.
     - Великий Вей! - вскричал он, - вы раскрыли мне глаза!  Что  хорошего
ждать империи от человека, который поощряет богачей и угнетает народ!

     Маленький отряд в  пятьдесят  человек  промчался  кривыми  закоулками
дворцовых улиц и вылетел в заповедный государев парк. Сын  аравана  бросил
на скаку:
     - Во дворце нарушены все правила боя. Сильный тут проигрывает потому,
что силен, а слабый выигрывает, потому что слаб и глуп!
     Араван махнул плетью назад, туда, где плавились в  полуденном  солнце
золоченые шпили дворца.
     - Но от этого он не перестает быть глупым. Если бы  Бишавия  перекрыл
ворота, мы бы были как еж в кувшине. Но Бишавия побоялся нарушить традицию
и допустить во дворец городскую стражу!
     Кони мчались, безжалостно срезая квадраты дорожек,  топча  заповедные
цветы, и если бы в  государевом  саду  и  в  самом  деле  жила  изумрудная
черепаха Шушу, - быть ей в этот день придавленной.
     Ворота в конце парка были распахнуты, и за ними  стояли  желтые  ряды
стражников.
     - Великий Вей, - сказал экзарх, - мы в ловушке.
     Три десятка лучников глядели на них  с  высокой  стены,  опоясывающей
дворцовый сад.
     - Сдавайтесь, - закричал пестрый чиновник со стены, -  нас  вдесятеро
больше!
     И тогда произошло то,  чего  не  ожидал  никто.  Экзарх  краем  глаза
увидел, как араван Баршарг, наклоняясь,  вытаскивает  из  седельной  сумки
что-то большое и сверкающее, как мокрая рыбина.
     Взрыв был оглушителен. Экзарх увидел, как проседает пробитая насквозь
стена, на гребне которой могли разъехаться две колесницы, и как сыпятся  с
нее желтые куртки... Лошади заржали, становясь на дыбы.
     - Вперед, - заорал Баршарг, - "ежом"!
     Аломы перестроились "ежом", подняли щиты и бросились сквозь проем, не
особо затрудняясь выяснять причины его появления, -  всем  было  известно,
что араван Баршарг - маг и колдун.
     - Вы не послушались моего приказания, - прошептал экзарх  через  час,
когда погоня  осталась  далеко  позади,  -  вы  привезли  с  собой  оружие
чужеземцев!
     Баршарг молча и жутко скалился, оглаживая седельную сумку.
     - Надо же было хоть что-то иметь с собой, - возразил он,  -  если  вы
отказались взять отряды Гуш-Тойона и Касинги. А ведь они решили бы дело!
     - Они еще решат, - сказал экзарх - Войска есть только в Варнарайне. А
скептикам не хватит всей бычьей мочи в империи, чтобы доказать, что скалы,
взрывающиеся от огненного масла - всего лишь наваждение.
     - Я не удивлюсь, - злобно и отчетливо молвил сын аравана, подъехавший
к собеседникам, - если к  измене  господина  Бишавии  приложил  руку  храм
Шакуника. Этим людям не понравится, если вы  сами  получите  империю.  Они
хотят, чтобы вы получили ее из их рук.

     Поздно ночью маленький отряд доскакал до лагеря Гуш-Тойона и Касинги.
Экзарх  распорядился  о  четырехчасовом   привале.   Отныне   он   был   в
безопасности.
     Ему привиделся мерзкий  сон:  гладкий  стальной  кокон  висел  вместо
солнца над золочеными шпилями дворца, и шпили  рассыпались  черным  пухом,
как прошлогодние камыши, а люди  бегали  по  улицам  и  напрасно  поливали
черный пух бычьей мочой.
     Экзарх проснулся в холодном поту. Он не спал до утра и думал  о  том,
что если люди с корабля вернутся за своим  добром,  то  победа,  вероятно,
будет зависеть не от него и не от Касии, а лишь от того, на  чьей  стороне
будут люди со звезд: а эти люди будут на своей стороне.

     Ночью шестого дня Ванвейлен услышал осторожный шепот. Высунул нос  за
дверь: на него  вопросительно  поглядел  вооруженный  стражник.  Ванвейлен
вернулся обратно, прокопал дырочку в плетеном окне: за  бортом  плескалась
лодка, люди бегали с тихим звяком.
     Ванвейлен сел за столик, сжал голову руками.
     Несомненно, господин экзарх знал про корабль, раз велел  арестовывать
чужестранцев. Несомненно, он попытался скрыть это знание от храма. Но  что
там за возня? Экзарх ли проведал о "купцах с Западного Берега" и  приказал
их схватить? Или  Даттам  проведал  о  корабле  и  утром  накормит  землян
снотворным, как это уже он проделал однажды с идиотом Бредшо?
     Ванвейлен провел бессонную ночь, на рассвете опять прокопал  дырочку:
напротив была голубятня, молодой монашек  доставал  из  нее  проснувшегося
почтового сизаря.
     Вскоре появился Даттам.
     - Собирайтесь. Сайлас и вы едете с нами. Остальные  поплывут  дальше,
прямо в мое поместье.
     "К черту, - подумал Ванвейлен, - все к черту. Все расскажу!"
     - Что случилось? - спросил он спокойно.
     Даттам сунул ему в руки бумагу и вышел. Ванвейлен взглянул:  это  был
манифест государыни Касии, то есть ее сына.  Строчки  запрыгали  в  глазах
Ванвейлена.  "В  соответствии  с  желанием  Неба  и  волей  народа...   Я,
малолетний  и  лишенный  достоинств...  Узурпатор,  нарушая  установленную
гармонию, развращая верхи роскошью и обирая народ...  дабы  девять  сторон
света были  чисты,  наказания  умерены  и  нравы  -  благочестивы...  дабы
воистину не было бы ни "твоего", ни "моего"..."
     Когда Ванвейлен поднялся на палубу,  Арфарра  и  Даттам  пререкались,
явно выбирая лучший маршрут.
     Палубу застилали красным: траур по умершему государю. Даттам, однако,
не позаботился переодеться.
     - Великий Вей! - сказал Ванвейлен. - Что случилось в столице?
     - Ничего, - ответил Арфарра.
     Сзади фыркнул Даттам.
     - Это ничего обойдется нам в пятьдесят миллионов.
     Даттам, разумеется, говорил о деньгах, не о людях.
     - Зато, - безмятежно ответил Арфарра, - не будет  никакого  сомнения,
кто воистину предан государю Харсоме.
     Ванвейлен еще раз перечел указ вдовствующей государыни. Из-за  ужаса,
пережитого только что, он не мог удержаться:
     - Однако, господин Арфарра, ваши взгляды и взгляды  государыни  Касии
вполне совпадают?
     Бывший наместник Иниссы только поднял брови:
     - Мало, - сказал он, - говорить правильные слова, надобно и поступать
правильно. Я уже говорил и еще раз  повторю:  женщина  на  троне,  -  хуже
бунтовщика, оба думают не о благе государства,  а  о  том,  как  сохранить
незаконную власть. Истинный государь создает умиротворение и покой. А  что
создала государыня Касия? Дворец, который стоил два урожая и сорока  тысяч
жизней? Новую моду на шляпу "шестикрылая бабочка"?
     Сзади нервно рассмеялся Даттам.
     - К тому же,  уважаемый  советник  Ванвейлен,  можете  быть  уверены:
государь Харсома опубликует в точности такой же манифест.

     Через час тридцать всадников высадились на пристани города  Шемавера:
никто не расспрашивал их и не требовал подорожных. Подорожных не требовали
по простой причине: город был пуст, и каменная стела, более  грозная,  чем
предупреждение о  радиационной  опасности,  заботясь  о  людях,  запрещала
селиться ближе, чем в двадцати иршахчановых шагах. Ванвейлен осведомился у
Даттама, чем вызвана государственная забота.
     - Шемавер, - последняя ставка бунтовщика Бажара, -  спокойно  ответил
тот.
     Ванвейлен осклабился.
     - Небесного Кузнеца? Это у которого не было ни  бедных,  ни  богатых,
как и подобает в идеальном государстве?
     - Да, богатых и бедных не  было,  -  кивнул  Даттам.  -  Были  только
избранные и неизбранные.
     Они быстро ехали через руины: городской храм  на  площади  правосудия
был цел, а сама площадь колосилась  искупительным  ячменем,  и  поле  было
значительно ухоженней, чем поля в деревнях, которые миновали баржи.
     - Да,  -  сказал  Ванвейлен,  -  теперь  вижу,  что  поля  в  империи
действительно плодоносят по личному приказу государя.
     Даттам осклабился.
     - Имейте в виду, - сказал он,  -  господин  экзарх  был  милостив,  и
обещал Бажару прощение. Рассказывают так:  сдавшийся  мятежник  выехал  из
города и сел у ног Арфарры. Тот стал ему ласково пенять  на  грех:  измену
государю. Тут Бажар вскочил и закричал: "При чем тут грех? Просто  мне  не
повезло, а иначе бы ты сидел у моих ног. Сила и деньги -  вот  что  решило
вашу  победу!"  Тут  Арфарра  опечалился  и  сказал:  "Наследник  приказал
оставить тебе жизнь, но я, на свой страх и риск, ослушаюсь его. Ибо  таких
как ты, приходится убивать за невежество в назидание  другим".  И  кликнул
палача.
     Ванвейлен холодно осведомился:
     - Это правда, Даттам, что вы тоже сражались вместе с Бажаром?
     - К этому времени я сражался не вместе с Бажаром, а против него.
     Ванвейлен ехал по улицам и вертел головой. Это  был  четвертый  город
империи, через который он  проезжал.  Первый  -  Западная  Ламасса  -  был
покинут по приказу государя Аттаха, Исправителя письмен. Второй -  Золотой
Улей - превратится в лес. Третий  -  королевский  город  Ламасса.  Ламассу
брали варварские войска триста лет назад, Шемавер брали  правительственные
отряды,   и   разница   между   буйством   варваров   и    государственной
предусмотрительностью была, действительно, весьма наглядна.
     Князь Ятун, бравший Ламассу, принес городских парламентеров в  жертву
храмовому знамени и поклялся не оставить в городе ни одной живой мангусты.
Взял  город  и,  потрясенный  его  красотой,  приказал  исполнить   клятву
буквально: мангуст - истребить, а больше ничего  не  трогать.  В  ойкумене
мангуст не истребляли и здания не громили: все камни были аккуратно  сняты
и увезены в неизвестном направлении. Город лежал в траве,  как  гигантский
хрящ вымершей небесной рыбы Суюнь, из гигантских лопухов выпирали позвонки
фундаментов и ребра упавших колонн.
     Арфарра пошептался с Даттамом и поскакал к храму городского божества.
Даттам, чуть заметно усмехнувшись, дал знак следовать за ним.
     Господин Даттам сел на солнце у входа в храм, вытащил  из  переметной
сумы сафьяновую книжечку и стал считать. Господин  Арфарра,  который  брал
город двенадцать лет назад, плакал и молился в боковом пределе.  Ванвейлен
молча оглядывал стены храма: на стенах шла городская жизнь: дома цеплялись
друг за друга стрельчатыми арками и крытыми галереями, гигантская  толщина
стен  терялась  за  лесом  колонн,  на  которых  зрели  золотые  яблоки  и
серебряные свитки, резные лестницы  вели  к  управам  и  небесам,  башенки
снисходительно грозили правонарушителю пальцем, в  цеховых  садах  бродили
олени с золочеными рогами, ребра стен едва проступали сквозь эмаль, резьбу
и  чеканку,  пестрые  пелены  статуй  развивались  по  ветру.  Дома   были
разряжены,  как  женщины,  скоморохи  и  бабочки,  буквы  выглядывали   из
акантовых завитков, слагаясь в нравоучения, и чиновники, в соответствии  с
требованиями самого строгого реализма, были вдвое выше простолюдинов.
     Город был создан как образ мира, и поэтому обозрим чиновнику с башни,
как богу. Плоские крыши расписаны - сверху по уставу, а снизу - по обычаю.
И в управе наместника, образе времени, было десять сторон по числу месяцев
и триста пятьдесят восемь разных окон по числу дней.
     Что-то осыпало  Ванвейлена:  это  Арфарра  бросил  жареные  зерна  на
каменный пол. Как всегда, было нельзя понять,  молится  он  или  исполняет
обряд.
     Ванвейлен вспомнил скрюченную, всю в  заборах  Ламассу,  поглядел  на
стены и разозлился. "Не было этого города никогда, - подумал он. - А  было
наверняка: буквы, выпавшие из нравоучений, ткани,  украденные  со  статуй,
были стражники, глядевшие,  чтобы  никто  помимо  них  не  крал  бронзовых
решеток и решеточек, и  все,  изображенное  здесь,  было  не  росписью,  а
припиской,  отчетом  богу  и   государству,   составленным   в   прошедшем
сослагательном".
     Подошел Арфарра, тронул его за рукав. Глаза его лихорадочно блестели,
и на лбу выступили крохотные капли крови.
     - Нам пора, - сказал Арфарра, и прибавил  пресным  голосом:  -  Когда
варварский полководец Зох вошел в Шемавер, он  сказал:  "Если  в  ойкумене
таков земной город, то какой же должен быть Город Небесный?"
     Ванвейлен  несколько  мгновений  смотрел  на  расписных   чиновников,
улыбающихся в нишах, прежде чем вспомнил, что Небесным Городом  в  империи
называют столицу.
     - Это у вас вошло в привычку, - сказал Ванвейлен, в упор  разглядывая
чиновника, - разорить город и каяться потом?

     Двадцать иршахчановых шагов - это десять километров, и через двадцать
шагов поля оживились и зазеленели.
     Ванвейлен и Бредшо ехали рядом, переговариваясь. Им опять было  очень
неприятно, потому что, судя по писку аварийного передатчика, они ехали как
раз по направлению к упавшему кораблю.
     Ванвейлен  несколько  раз  оглядывался:  Арфарра  смотрел   на   него
пристально и нехорошо.
     Дорога пошла по озерному берегу к  белокаменным,  широко  распахнутым
воротам.
     - Это что - обычный путь в  столицу?  -  спросил  Ванвейлен  у  тесно
прижимавшихся к нему монахов с мечами.
     Монах отвел глаза и пробормотал что-то  неразборчивое.  За  последние
месяцы Ванвейлен привык, что на человека без меча глядят как  на  человека
без штанов, и чувствовал себя без штанов.
     Въехали  в  ворота.  Клумбы  вдоль  широких  улиц,  высоко   поднятые
воротники заборов, запах цветов, свежей шерсти и краски. Ванвейлен  тщетно
таращился, пытаясь углядеть непременный шпиль сельской управы. "Однако!" -
дивился Ванвейлен, вспоминая ламасскую вонь и нищих. Откинули  подворотню,
заскрипели замки, пяты, вереи, забрехали собаки, с высокого крыльца спешил
хозяин в добротном синем кафтане. Ванвейлен оглянулся. Арфарра смотрел  на
него, нехорошо кривя губы, и явно чего-то ждал. "Нет, они  все-таки  знают
про корабль. Узнали по дороге", - понял Ванвейлен.
     Ванвейлен соскочил с коня. Ноги его не держали: он  сел  на  каменную
завалинку у амбара. Двор был как каменный мешок - скрутят  и  не  пикнешь:
клети, амбары, мшаники, сараи, погреба и напогребницы,  сушила  и  повети.
Все каменное или бревенчатое. В окнах главного  дома  -  стекло,  выносное
крыльцо на столбах.
     Ванвейлен вгляделся в завалинку и даже присвистнул от  изумления.  Он
сидел не на  чем-нибудь,  а  на  четырехугольном  бруске  гранита,  сплошь
иссеченном узором с вплетенными  в  него  буквами.  Ванвейлен  наклонился,
разбирая надпись.
     - Ну что, у вас простой человек так не живет?
     Ванвейлен выпрямился. Рядом,  зябко  кутаясь  в  расшитую  серебряном
ферязь, стоял Арфарра.
     - Однако, - сказал  он,  -  кто  разрушил  город,  через  который  мы
проезжали? Власти или местные жители?
     Арфарра улыбался все так же нехорошо.
     - Это посад бывших бунтовщиков, господин Ванвейлен. Здесь  все,  кому
за тридцать - бывшие сподвижники Бажара. Когда я взял город Шемавер, в нем
не оставалось никого, кроме бунтовщиков, все жители были повешены  Бажаром
как изменники или съедены. Экзарх помиловал мятежников, выделил им землю в
полутора переходов от города.
     Обратите внимание, что когда они стали использовать камни  одного  из
древнейших  городов  ойкумены  для  своих  амбаров  и  мшаников,  они   не
поленились и почти отовсюду стесали  древнюю  резьбу.  Небу,  мол,  угодна
простота. Говорил же пророк Рехетта, что обновленный мир будет гладок, как
яйцо.
     Ванвейлен молча глядел на амбар,  переложенный  из  стен  храма.  Или
управы?
     -  А  экзарх  Харсома,  -  прибавил  Арфарра,  -  увидев,  что  город
растащили, добился в столице указа о проклятии, чтобы никто не  потребовал
от мятежников вернуть взятое на место.

     А Бредшо, видя, что ему никто не мешает,  пробрался  меж  курников  и
поветей к обрыву. Перед ним, сколь хватало глаз, было озеро. Бредшо сбежал
вниз, на мостки. За мостками, по мелководью, тянулись шесты с корзинами, в
корзинах мокла шелковая трава для циновок, меж  корзин  шныряли  в  чистой
воде рыбы. Никого не было: только  попискивали  лягушки,  и  в  тон  им  -
откуда-то издали - не из озера ли  -  аварийный  передатчик.  "Господи!  -
думал Бредшо, - ну могло же нам хоть один  раз  повезти!  Мог  же  корабль
упасть в озеро, подальше от жемчужных глаз экзарха".
     На Бредшо был длинный синий плащ  с  капюшоном,  расшитый  серебряной
нитью - подарок Даттама. Бредшо оправил ладанку на шее и повернулся  было,
чтобы идти, - но тут сверху кто-то мягко прыгнул ему на спину.
     Бредшо взмахнул с криком ужаса руками, вскочил, пытаясь вытащить меч,
которого не было, и слетел  с  мостков  в  воду.  Вынырнул  -  на  мостках
хохотали. Бредшо поднял глаза.
     - Ой! - сказали на мостках. - Это не ты. То есть... Это почему у тебя
братний плащ?
     Девушка, почти девочка, очень хорошенькая и,  действительно,  чертами
лица напоминавшая Даттама, глядела на  него  сверху  вниз.  Черные  волосы
увязаны под платком, ситцевая кофточка с вышивкой,  белая  панева  в  пять
полотнищ, белые чулочки. Чулочки, снизу вверх, были видны очень хорошо.
     Девушка разглядывала его, по-зверушечьи склонив головку:
     - Ты кто такой? Тоже монах?
     Бредшо замотал головой.
     - Чиновник? - тон был явно разочарованный.
     - Нет.
     - Варвар? Нет, на варвара ты непохож, - засмеялась она.
     Бредшо все смотрел на белые чулочки.
     - Ладно, - сказала девушка. Или девочка? - Уж если тебе так  нравится
в воде... Видишь  -  корзины  с  травой?  Достань-ка  мне  их.  Даттам,  -
прибавила она назидательно, - достал бы.
     Бредшо представил себе Даттама, который лазит  по  воде  за  шелковой
травой для девушки в белых чулочках, и  понял,  почему  храмовый  торговец
поехал в столицу через здешний посад.
     Бредшо таскал корзины, пока не выворотил нечаянно один из шестов и не
запутался в длинной, тонкой и  прочной  траве.  Тогда  девушка  подоткнула
паневу и пошла ему помогать. Кончилось тем, что они запутались оба и стали
плескаться на мелководье.
     - Ты на всех так прыгаешь или только на Даттама?  -  спросил  Бредшо,
осторожно обирая с ее мокрой кофточки шелковые плети.
     -  Только  на  Даттама,  -  сказала  девушка,   опять   по-зверушечьи
изогнувшись. - Он так спас мне жизнь.
     - Как так?
     - Мы как-то ошиблись,  и  нас  окружили.  Меня  оставили  в  каком-то
курятнике, а сами пошли драться. И  мама  тоже  очень  хорошо  дралась:  я
смотрела сквозь щелку. А они не подожгли  курятник,  а  хотели  нас  взять
живыми, потому что отец меня и мать очень  любил.  Один  солдат,  наконец,
посадил меня на коня и повез: тут успели люди Даттама. Даттам  прыгнул  со
своего коня прямо ему на плечи, оба упали, и Даттам его зарезал. Мне тогда
было пять лет, но я все очень хорошо помню.
     Девушка говорила все это, стоя совсем рядом  и  обирая  траву  с  его
шитого плаща.
     "Господи, - подумал Бредшо, - ну и светлые детские воспоминания!"
     - А вот и он! - сказала девушка.
     Бредшо оглянулся. Действительно, на краю обрыва стоял Даттам.
     Девушка дала в руки Сайласу затонувшую корзину, и они вдвоем  понесли
ее к берегу.
     Даттам ждал. На руке у него, на зеленой перчатке, сидел белый  кречет
- королевская птица, которая стоит столько, сколько пять  хороших  рабынь,
птица, которой можно уплатить половину выкупа  за  королевского  конюшего,
убитого на ступенях трона.
     - Вот, - сказал Даттам, - ты просила птичку - поохотиться.
     - Спасибо, - сказала девушка, и взяла корзинку из рук Бредшо.
     Даттам смотрел на них со странным выражением лица, и если бы это  был
не Даттам, можно было бы сказать, что он плакал.

     Девочку из посада звали Янни, и чтобы показать ей кречета, Даттам  на
следующий день с утра отправился на охоту.
     Это была грустная охота для Даттама. Охота -  это  почти  война.  Это
порядки, противоположные существующим, это мир, который лес, а не  сад,  в
который скачут по полям, а не по дорогам. А здесь в этот мир  не  попасть,
здесь вдоль дороги стоят деревянные  домики,  чтобы  человечье  дерьмо  не
пропадало зря, а шло потом на огороды, называемые полями, огороды, где под
каждым кустиком риса лежит освященный лист и головка сардинки.
     Даттам хотел ехать на лодках в Козью-заводь, где он раньше  охотился,
навещая Янни. Козья-заводь была проклятым и потому  безлюдным  местом.  Но
весной экзарх взял и разбил в Заводи военный лагерь. Третьего дня, получив
известия  из  столицы,  командир  лагеря,  один   из   любимцев   экзарха,
всполошился и бросился ему навстречу. Теперь Козья-заводь была  пуста,  но
Янни все равно не захотела туда ехать.
     Бредшо и Ванвейлен, услышав о военном лагере в Заводи, значительно  и
с легким ужасом переглянулись.
     Это была  грустная  охота  для  Даттама,  потому  что  Янни  ускакала
далеко-далеко  вместе  с  кречетом  и  Сайласом  Бредшо,  а   Даттам,   из
хозяйственных соображений,  ехал  вместе  с  пожилым  опрятным  старостой,
приемным отцом Янни. Тут же был и Клайд  Ванвейлен.  Староста,  в  простом
чесучовом, без излишеств, кафтане, рассуждал о прибыли, полученной посадом
в  этом  году  от   продажи   холстов,   праведной   прибыли,   несомненно
свидетельствующей, что тот, кто ее получает, угоден богу; о том, что посад
теперь покупает краску от храма, и о том, что новый Сын Небесного  Кузнеца
придумал    замечательную    вещь:     завести     книжечки,     наподобие
расходно-приходных, разлиновать  их  на  графы,  соответствующие  порокам,
вроде  наглости,  жестокости,  нетерпения,  и  наоборот,  добродетелям,  и
отмечать книжечки каждый  день.  Главным  пороком  была  расточительность,
главной же добродетелью - честность, ибо честность - залог  процветания  и
лучший капитал.
     Тут Даттам вспомнил, как двенадцать лет назад  люди  этого  человека,
которого  звали  тогда  тысячником  Маршердом,  два  дня  пороли,  в  свое
удовольствие, реку Левый Орх, потом разрушили дамбу, спустили воду,  нашли
в озерной тине огромного слепого дельфина-сусука,  приняв  его  за  речное
божество, зажарили и съели.
     Даттам глядел вокруг, на поля и и огороды, и страшная  тоска  сжимала
сердце, и он чувствовал себя так, как чувствовали  воины-оборотни  Марбода
Белого Кречета, погибая под стенами Ламассы; как  старый  дракон,  который
сам породил маленького человека, пастушка Хоя, и  сам  отдал  ему  в  руки
чудесный меч.
     "Да! - думал он. - Твой сын  не  подарит  невесте  белого  кречета  -
канарейку он ей подарит, канарейку  в  клетке,  и  еще  с  упоением  будет
хвастаться, как  удалось  выторговать  у  продавца  два  гроша.  Праведное
стяжание! Да плевал я на стяжание, если оно праведно!"
     Даттам глядел вниз, с желтого холма, на опушку болотца, где вместе  с
Янни прыгал по кочкам Сайлас Бредшо. Месяц назад, в одном  из  замков,  на
рассвете, рабыня и колдунья сказала чужеземцу  во  всеуслышание:  "Знаешь,
твоя жена будет самой счастливой!"
     Для этого, впрочем, не надо было быть колдуньей.
     Даттам склонил голову,  прислушиваясь  к  разговору  между  старостой
Маршердом  и  Клайдом  Ванвейленом.  Бывший  тысячник  хвалил  экзарха  за
милость,  -  тот  часто  звал  людей  из  посада  и  советовался  с   ними
относительно будущего.
     - А нельзя ли чего получше советов? - спросил Ванвейлен.
     - Что же лучше? - сказал староста и оправил кафтан.
     - Чтобы вы выбирали людей, которых отправляют к экзарху, и  чтобы  их
мнение было для экзарха не советом, которого  он  волен  и  не  слушаться,
приказом. Делают же так в городах за голубыми горами.
     - Ба, - сказал Маршерд, - враки.
     - Почему враки? Или вы не слышали о таких городах?
     - Ну вот и брешут, рассказывают то о людях с песьими головами, то про
море, обратившееся в лед.
     - Это опасно, - сухо сказал Ванвейлен, - считать брехней то,  что  не
видел.
     - Почему же не видел? - удивился  Маршерд.  -  Каждый  день  вижу!  У
провинции две головы и те никогда не могут  договориться.  А  если  в  ней
будет сто голов?
     А старая Линна сказала:
     - Новый дворец государя стоил,  говорят,  двести  рисовых  миллионов,
всех поскребли. А если в стране сто голов, - так, стало быть, сто  дворцов
и соскребут в сто раз больше!
     - Однако, - раздраженно заметил Ванвейлен, - я понимаю, вы двенадцать
лет назад не за свободу дрались, но ведь многоначалие у вас было.
     Маршерд согласился, что при восстании, точно, бывает многоначалие.
     - Однако ж, это, знаете, если  постоянное  восстание  станет  образом
правления...
     На том и порешили.

     Перед обедом Даттам зашел в кухню, где мать Янни, нагнувшись, мыла  и
так чистый до блеска пол.
     - Тетушка, - сказал Даттам, - время сейчас неспокойное. Лучше было бы
Янни жить у меня.
     У старой Линны был крутой нрав. Она выпрямилась и  шваркнула  Даттама
мокрой тряпкой по щеке. Потом смерила взглядом шелковую куртку и  расшитые
штаны, уперла руки в бока и сказала:
     - Ты уж, сыночек, не обижайся. Но если ты возьмешь ее к себе, то рано
или поздно она залезет с тобой за полог с глициниями. И скорее  рано,  чем
поздно. Так что пасись на других лужках... А кто этот чужеземец?

     За обильным обедом Ванвейлен и Бредшо тихо переговаривались:  как  бы
остаться в посаде.
     Было почти несомненно: корабль лежит близ Козьей-заводи, и,  испорчен
он или нет, но сейчас случайно без присмотра. Но, увы, посадские  явно  не
любили посторонних, а Даттам не собирался оставлять чужеземцев.
     Жена хозяина, видимо, мать Янни, потчевала Бредшо и будто бы  шептала
себе под нос.
     После обеда Даттам проводил Бредшо в его горницу и уселся у окна, под
вышитым рушником. Отогнул занавеску и стал смотреть во двор,  где  Янни  с
матерью, подоткнув подол, выносили корм поросятам.
     - Да, - сказал Бредшо, - красивая девочка, однако, она  называет  вас
братом?
     - Двоюродным. Она - дочь наместника.
     Бредшо удивился:
     - Что же, у наместника в управе о 358 окнах,  не  нашлось  места  для
дочери?
     Даттам оценивающе глядел на молодого человека.
     - Дядя мой, - сказал он, - женился за шесть лет до восстания и всегда
любил свою жену Линну.  Любил  даже  тогда,  когда  стал  пророком  и  тут
пошло... - Даттам задумчиво побарабанил  пальцами по столу, - как  бы  вам
сказать, что пошло, - не столько свальный грех, сколько как у варваров, на
празднике плодородия. Надо сказать, - тут Даттам опять  поглядел  в  окно,
где пожилая женщина в белой  паневе  и  цветастой  кофте  подставляла  под
корову подойник, - Линна шла за мужем, как иголка за ниткой.  Дралась  при
нем, людей рубила хорошо, и ни с одной  бабой  он  без  ее  разрешения  не
переспал. После конца восстания, однако,  -  продолжал  Даттам,  -  экзарх
Харсома распорядился нашими  судьбами  по-своему.  Меня  вот  постригли  в
монахи.  А  будущему  наместнику  экзарх  предложил  в  жены  дочь  своего
тогдашнего  патрона,  начальника  желтых  курток.   Рехетта,   разумеется,
согласился. Браки такого рода формальная вещь, главная жена - почетная,  а
живет человек с той, какая нравится. Однако девушка из  столицы  оказалась
особой с характером и вдобавок родила Рехетте  двух  сыновей;  а  у  Линны
после того, как она на втором месяце свалилась  с  лошади,  да  ее  еще  и
потоптали, пока свои не прикрыли щитами, - у Линны детей больше не было. И
тут во дворце наместника начались  такие  склоки,  что  Линна  сама  ушла.
Сказала: "Не хочу, чтобы меня и мою дочь убили, а если я убью эту  суку  -
не миновать тебе беды".
     Бредшо  глядел  за  окно,  где  бабы  судачили  с  женой  и   дочерью
наместника. Было видно, что девушка держится чуть в стороне от них.
     Даттам посмотрел на него и усмехнулся:
     -  Дикая  девчонка.  Местным  парням  всем  отказала.  За  чиновника,
говорит, не пойду. Наместник ее каждый месяц навещает,  приданое  посулил.
Это, однако, большая вещь - хороший брак. Я, поверьте, весьма  жалею,  что
не могу жениться.
     Бредшо, наконец, сообразил, что Даттам его сватает. Только непонятно,
о чем жалеет: о том, что сам не может жениться на Янни, или что  не  может
породниться с каким-нибудь нужным семейством.
     - Так как вам девушка? - повторил Даттам.
     Бредшо покраснел до ушей, потому что быть Даттаму другом - значило  и
развлекаться  вместе  с  ним,  а  легкий  доступ  к  рабыням  и   храмовым
плясуньям... ну, словом, Даттам привык прыгать с лужка на лужок.
     - Я не пригляделся, - смущенно пробормотал Бредшо.
     - А вы приглядитесь, - посоветовал  Даттам.  -  Останьтесь  здесь  на
недельку и приглядитесь.
     Сердце у Бредшо запрыгало.
     - Как? Остаться? А что же я скажу другим?
     - Великий Вей! Захворайте. Притворитесь больным.
     Даттам внимательно наблюдал за Бредшо, и не мог сдержать  улыбки  при
виде  слишком  явной  радости  молодого  человека,  когда  ему  предложили
остаться в посаде на недельку.

                                    3

     Экзарх стоял  на  холме  под  стенами  храма  Фрасарха-победителя  и,
щурясь, смотрел, как идет  конница  по  широкому  мосту  через  Лох.  Храм
Фрасарха стоял  на  левом  берегу  Лоха,  а  на  правом  начинались  земли
Варнарайна. Епарх  Миссы,  извещенный  почтовыми  голубями,  вздумал  было
разобрать мост. Конный отряд аломов,  опередивший  на  три  дня  остальные
войска,  подоспел  как  раз  вовремя,   чтобы   разогнать   работников   и
распотрошить самого епарха. Настоятель Фрасархова храма  предусмотрительно
отказался похоронить высокого  чиновника:  нехорошо  истреблять  созданное
народным трудом. Экзарх  не  знал,  радоваться  или  огорчаться.  Аломский
командир, отстоявший мост, опередил других на  три  дня  потому,  что  его
лагерь был ближе к границе. Ближе к границе его  лагерь  оказался  потому,
что был близ звездного корабля.
     Араван заявил:
     - Он нарушил строжайший  приказ  оставаться  на  месте.  Он  подлежит
наказанию, но наказать его невозможно: карая, нельзя оставить причину кары
без разъяснения.
     Этим вечером экзарх впервые принес положенные жертвы богам и  написал
положенные воззвания к народу.
     Секретарь Бариша принес заготовки: "В соответствии с желанием Неба  и
волей  Народа...  Подобно   древним   государям...   захватившие   обманом
дворец..."
     Экзарх подумал. Он вычеркнул слова "как в древности, когда не было ни
твоего, ни  моего  и  чиновники  не  угнетали  народ"  и  вписал:  "как  в
древности, когда каждый обладал своим, и чиновники не  посягали  на  чужое
имущество".
     Экзарх  огласил  воззвание  перед  строем  варваров,  и  они   дружно
закричали "ура".
     Настоятель храма укоризненно сказал экзарху:
     - Сын мой, вы пишете: "ради народного  счастья"  и  начинаете  войну.
Убивают людей, разрушают города, жгут  посевы.  Разве  бывает  счастье  от
войны, прибыток - от насилия? Разве это подобает государю?
     Секретарь Бариша развеселился, представив себе указ: "Ради  народного
несчастья..."
     Экзарх вдруг засмеялся и сказал:
     - Я не хочу быть государем, я  хочу  быть  богом,  как  Иршахчан.  Не
всякий государь - бог. Государем  становится  тот,  кто  выиграет  в  "сто
полей". А богом - тот, кто изменит правила игры.
     Священник подумал о том, что рассказывают о монахах-шакуниках.
     - Что ж, - с горечью проговорил он, - тогда вы  первый  из  тех,  кто
стал богом до того, как стал государем.
     Вечером экзарх созвал к себе в палатку  командиров.  К  нему  подвели
алома, отряд которого захватил мост. Экзарх вынул из ножен  и  вручил  ему
свой собственный меч.
     Огромный и  неуклюжий,  как  медведь,  варвар  опустился  на  колено,
прижавшись губами к стали, и экзарх потрепал его по рыжеватой шевелюре:
     - Если бы все были так  решительны  и  расторопны,  мы  бы  были  уже
хозяевами столицы.
     - Я не без причины покинул вверенный мне пост,  -  довольно  улыбаясь
снизу вверх, отвечал алом. - Разрешите поговорить с вами наедине?
     Экзарх побледнел и жестом приказал всем удалиться.
     Причина могла быть только одна: звездный корабль.
     Варвар, не вставая с колен, ждал, покуда они остались вдвоем.
     - Итак, ваша причина? - спросил экзарх.
     - Десять дней назад во дворце, - отвечал алом, - был убит  смотритель
свеч Ешата. Это был мой младший брат.
     Экзарх поспешно отступил, изменившись в лице, но было  поздно:  алом,
не вставая с колен, молча ткнул его мечом  в  живот  с  такою  силой,  что
кончик меча пронзил позвонки и вышел из спины.
     Ворвавшаяся стража изрубила алома на мелкие кусочки. Труп его лежал в
палатке, а душа  тихо  выскользнула  за  порог  и  серым  сурком  побежала
известить предков об исполненном родовом долге.
     Экзарх был еще жив. По его приказу его вынесли из  шатра  и  положили
под темным ночным небом.  Араван  опустился  рядом  на  колени  и  плакал,
уткнувшись в теплый мех епанчи. "Меня бы так просто не зарубили", -  думал
он.
     Экзарх улыбнулся посиневшими губами.
     - Нынче, - начал он и захрипел. - Если я увижусь с вашим злым  богом,
я обязательно спрошу: почему у звезд - не мы, а они...
     Командиры поняли, что экзарх бредит. Потом глаза Харсомы  закатились,
и язык вывалился изо рта.

     На следующее утро  араван  отдал  приказ:  переправиться  через  Лох,
разбить лагерь на противоположной стороне, резать баранов и  печь  бараньи
лепешки, как то повелевал варварский обычай охраны границ.  В  полдень  он
вышел из шатра полководца, и первым пустил баранью лепешку по воде.  Аломы
и вейцы стали делать то же. Отныне земля Варнарайна была не земля империи.
     Лепешки тонули быстро, и аломы  прыгали,  как  дети:  родовые  предки
откликнулись на зов алома Баршарга и явились на охрану новых владений.
     - Король Харсома умер, - сказал Баршарг,  -  и  мы  обязаны  защитить
права сына нашего сюзерена.
     Варвары глотали его  слова  так  же  жадно,  как  духи  реки  глотали
лепешки. Есть король - будут и вассалы. Будут вассалы  -  будут  и  ленные
земли.
     Уже и речи не шло о том, чтобы завладеть всей империей, оставалось  -
спасать свою шкуру и объявлять Варнарайн отдельным государством.
     Араван Баршарг  разослал  письма  влиятельным  людям  провинции.  Ох,
непросто дались ему эти письма!  Харсома  бдительно  следил,  чтобы  среди
ближайших его помощников никто не возвышался по влиянию над остальными,  и
сделал все, чтобы эти помощники ненавидели друг друга.  Наместник  Рехетта
ненавидел аравана Баршарга потому,  что  один  был  вожаком  восстание,  а
другой его подавлял. Баршарг ненавидел Даттама за то, что тот повесил  его
младшего брата, а Арфарру - за дурацкие убеждения да  за  целую  коллекцию
уличающих документов, которые Арфарра на него  собрал.  Даттам  и  Арфарра
неплохо уживались друг с другом, пока экзарх не послал их  к  варварам,  и
там  оказалось,  что  интересы  торговца  Даттама   прямо   противоположны
интересам королевского советника Арфарры. И  вот  теперь  получалось  так,
что, чтобы выжить, эти четверо должны были примириться, и ни один  из  них
не потерпел бы другого единоличным диктатором, потому что опасался бы, что
другой решит, что повесить союзника - куда  важней,  чем  бороться  против
империи.
     Баршарг писал: "Последней волей  государя  Харсомы  было,  чтобы  мы,
забыв прежние распри, защитили его дело и его  сына  от  общего  врага.  В
древности в  государстве  было  три  начала:  власть  гражданская,  власть
военная, и власть священная. Когда три начала  были  в  равновесии,  народ
владел имуществом беспрепятственно и процветал. Власть гражданская  -  это
наместник, власть военная - араван, а главный бог Варнарайна - Шакуник..."
     На следующий день  к  нему  пришел  секретарь  Бариша  и,  осклабясь,
доложил, что войска сомневаются по поводу вчерашней церемонии:
     - Варвары! Считают, что на бараньей  крови  граница  слаба,  что  тут
нужна человечья!
     Баршарг швырнул ему через стол список мародеров:
     - Так в чем же дело? Пусть выберут и поступают согласно обычаю.
     Бариша от удивления оборвал о косяк кружевной рукав.

     На следующее утро Ванвейлен проснулся поздно. Взглянул в окно:  дочка
наместника провинции кормила цыплят, на крыше  целовались  резные  голуби,
под крышей двое работников резали для гостей  барана.  Во  дворе  всадник,
перегнувшись с луки, разговаривал с Даттамом.
     Разговор кончился. Даттам  подошел  к  пегой  кобыле,  запряженной  в
телегу. К хомуту было подвешено большое ведро с водой, Даттам сунул в  это
ведро голову, как страус, и стал  пить.  Пил  он  минут  пять,  потом  еще
поговорил со всадником и пошел в дом.
     Ванвейлен оделся и вышел в гостевую комнату.
     - Что случилось? - спросил он.
     Даттам смотрел прямо перед собой на фарфоровый чайник в поставце.
     - Государь Харсома убит, - сказал он.
     Ванвейлен подоткнул к столу табуретку и сел.
     - И кто теперь будет править в империи?
     - Править будет, - сказал ровно Даттам, - его сын.
     - Шести лет?
     - Шести лет.
     - А кто будет опекуном?
     - Господин  наместник,  господин  араван,  настоятель  нашего  храма,
господин Арфарра и я.
     "Ну и смесь! - мелькнуло в голове у Ванвейлена. - Ведь они  перережут
друг друга в ближайшем же будущем".
     - А что, - сказал Ванвейлен, - вы уверены, что господин Арфарра будет
хорошим опекуном?
     Даттам помолчал.
     - Помните вы, - спросил он, - как махали в Ламассе рукавами и шляпами
при имени Арфарры? И вашем, кстати. Вот так же машут в Иниссе, где он  был
наместником, и по всей империи распевают строчки из его доклада. -  Даттам
усмехнулся: - А при моем имени, - сказал он, - машут редко, и то больше по
старой памяти.
     Ванвейлен подумал: "Зачем же вы тогда в совете опекунов вообще?"
     Тут заскрипело и заскворчало: женщины принесли корзинки с фруктами, а
за ними пожаловал сам хозяин с печеным бараном.
     Даттам засмеялся и сказал:
     - Ага, любезный, добро пожаловать! Советник  Ванвейлен,  передайте-ка
мне вон тот кусок, сдается мне, что ради него барана-то и жарили.
     Ванвейлен подцепил кусок и передал. Руки у него дрожали. "Боже мой! -
вдруг понял он. - Ведь Даттам не меньше Арфарры убежден, что государство и
предприниматель - смертельные враги. Просто двенадцать  лет  назад  он  не
своей волей оказался по ту сторону баррикады. И все эти двенадцать лет  он
думает о власти. И теперь он хочет быть даже не союзником Арфарры,  а  его
хозяином".
     Через два часа Даттам и Арфарра покинули посад. Ванвейлен был с ними,
а Бредшо остался - видите ли, простыл.

     А в это время,  через  день  после  смерти  экзарха,  близ  араванова
лагеря, в прибрежной деревушке Тысяча-Ключей, жители пекли для поминовения
просяные пироги, круглые как  небо,  и  рисовые  пироги,  квадратные,  как
земля: квадратура круга. Чиновники раздавали для того же казенных  свиней.
Свиней делили поровну, но не между людьми, а  между  общинными  полями,  и
Хайше Малому Кувшину свиньи не полагалось.
     Хайша значился в общине, но землю упустил. То есть не продал:  такого
законы не допускали. По закону немощный человек должен  либо  сдать  землю
общине, либо усыновить кого-нибудь, кто будет его содержать.  "Хармаршаг",
сын тысячи отцов: когда-то так называли  государя,  а  теперь  так  любили
называться зажиточные крестьяне.
     Приемные отцом Хайши Малого Кувшина был Туш Большой Кувшин.
     В полдень Хайша Малый Кувшин вместе с местным чиновником,  господином
Шушем и пятью товарищами, явился во двор к Тушу Большому Кувшину.
     Во дворе крякали жирные утки, хозяин и его старший  сын  батрачили  в
навозе, солнце сверкало в слюдяном окошке, и надо всем витал дивный  запах
рисовых пирогов, квадратных, как земля, и просяных пирогов,  круглых,  как
небо. В свинарник загоняли  новую,  казенную  свинью,  и  хозяйская  баба,
налитая и ухватистая, уже тащила ей ведро помоев.
     - Однако, Большой Кувшин, - сказал Малый Кувшин, - а задняя нога-то -
моя.
     Большой Кувшин воткнул  вилы  в  землю  и  вышел  из  навозной  кучи.
Большому Кувшину было жалко свиньи, и притом  он  понимал:  сегодня  Малый
Кувшин возьмет ногу, а завтра придет и скажет: "Нога моя, так и поле мое".
     - Да, - сказал Большой  Кувшин,  -  а,  может,  тебя  еще  и  пирогом
квадратным, как земля, угостить?
     - Сделай милость, - сказал Малый Кувшин.
     - А ну проваливай, - сказал Большой Кувшин и снова взялся за вилы.
     Тогда Малый Кувшин повернулся к чиновнику, господину Шушу, и сказал:
     - Где же сыновняя почтительность? Нет, я  так  скажу:  не  нужен  мне
такой сын, и землю пусть вернет!
     А за землю, к слову сказать, было давно уплачено.
     -  Я  те  скажу!  -  отвечал  Большой  Кувшин.  -  Я  скажу,  что  ты
государственной соли вредишь. Самому аравану Баршаргу объясню!
     - Сделай милость, - сказал малый кувшин, - лазутчики нынче в цене, по
твоему "скажу" араван мне даст чин и парчовую куртку.
     Тут заговорил чиновник, господин Шуш:
     - Видишь, какое дело, - сказал он.  -  Когда  в  ойкумене  все  тихо,
богачи разоряют бедных людей, и казна терпит  ущерб.  Когда  казна  терпит
ущерб, государство хиреет и  начинаются  беспорядки.  А  когда  начинаются
беспорядки, казна вспоминает о бедняках и отбирает неправильно нажитое.
     Утки во дворе очень раскричались, и хозяйская баба так и оторопела  с
ведром помоев, а сам хозяин, Большой  Кувшин,  стоял  у  навозной  кучи  и
шевелил босыми пальцами.
     - Так что, - сказал чиновник, - раньше  надо  было  быть  на  стороне
богача, а теперь - на стороне бедняка. Покайся и отдай, что украл.
     Тут баба завизжала и опрокинула  ведро  с  помоями,  так  что  брызги
полетели чиновнику на платье, а хозяйский сын  вцепился  своими  навозными
пальцами ему в ворот и закричал:
     - Ах ты, арбузная плеть, сколько под тебя добра ни клади, - все криво
растешь.
     Господин  Шуш  обиделся  и  отправился  в  ставку  аравана   Баршарга
вступаться за бедняков, а наутро в деревне созвали  мирскую  сходку.  Люди
ходили радостные и ели казенных свиней, а богачи попрятались по  домам,  и
только подхалимы их распускали  слухи:  заложные  покойники,  мол,  вредят
урожаю.
     Араван Баршарг прискакал на сходку с тремя дюжинами варваров.
     - Отныне, - сказал Баршарг,  -  прибрежные  деревни  получают  статус
военных поселений и особые порядки. Сколько в деревне земли?
     - Триста шурров. Сто шурров общинных, и двести - государственных.
     Это, надо сказать, не значило, что у общины одна треть земли,  потому
что каждый государственный  шурр  был  в  три  раза  больше  общинного,  а
государева гиря - на треть тяжелее.
     - Так какого ж беса вы скандалите из-за  ошметков?  -  сказал  араван
Баршарг,  -   пусть   общинные   земли   останутся   за   владельцами,   а
государственные раздайте тому, кто хочет.
     И уехал.
     А вечером Хайша Малый Кувшин ел квадратный пирог,  и  круглый  пирог,
упился пьян и плясал в обнимку с хозяйским сыном и кричал:
     - И мне, и тебе! Деремся за зернышко, а рядом пирог гниет...
     Той же ночью Хайша Малый Кувшин отправился в Козью-Заводь,  где  были
схоронены мешки с солью, -  он  договорился  с  чиновником,  что  тот,  по
военному времени, учтет соль по хорошей цене и даст землю получше.

     В это время араван Баршарг в командирской палатке с малиновым верхом,
о пяти золотых углах, о пятистах золотых колышках,  разбирал  донесения  и
ответы на свои письма.
     Настоятель храма Шакуника  и  наместник  ответили  вместе.  Они  были
согласны, но предлагали: пусть совет регентов состоит  из  сотни  наиболее
уважаемых лиц,  а  решения  его  исполняют  для  простоты  пятеро:  араван
Баршарг, наместник Рехетта, настоятель храма Шакуника, господин Арфарра  и
господин  Даттам;  трое,  стало  быть,   монахов-шакуников   против   двух
ненавидевших друг друга чиновников.
     "Наиболее уважаемых лиц" провинции предполагалось определять так: это
были люди с собственным заводом, или лавкой, или виноградниками, или  иным
имуществом, приносившим в  год  не  менее  четырехсот  ишевиков.  Манифест
государыни Касии уже загодя объявлял их  врагами  государства  и  кротами,
роющими дыры в  общем  имуществе.  Вследствие  этого  новая  власть  могла
рассчитывать на их преданность.
     Сын Баршарга, тысячник Астадан, откинул полог:  у  входа  развевалось
оранжевое знамя с изображением белого кречета, и тянулись  безукоризненные
ряды палаток. А войска все подходили и подходили.
     Астадан удивился:
     - Зачем им этот дурацкий совет?
     - Они думают, - пояснил отец,  -  что  я  легко  могу  отдать  приказ
зарезать Даттама, но что я не решусь с помощью  войска  забрать  власть  у
сотни "уважаемых лиц".
     Сын аравана Баршарга очень удивился:
     - Они что, с ума сошли? В Зале Ста Полей мы справились  с  тремястами
чиновников с помощью  тридцати  стражников.  Неужели  десять  тысяч  наших
всадников не совладает с их глупым советом?
     - Помолчи, маленький волчонок, - сказал араван сыну, - я не собираюсь
обходиться с уважаемыми людьми, как с чиновниками.
     И  Бариша,  секретарь  покойного  экзарха,  написал  сто  писем   ста
уважаемым людям, и не стал спорить с Баршаргом.
     Зрачки от горя по смерти Харсомы у него  были  квадратные,  и  Бариша
думал: "Все в мире  обречено  на  страдание,  и  государство  обречено  на
страдание. Лучше уж ему  страдать  от  насилия  богатых,  чем  от  насилия
бедных, потому что насилие бедных, как ураган, и как разрушенная дамба,  и
как конец мира. И не этого ли хотел государь Харсома?"

     Вскоре пришли письма от Даттама и Арфарры.
     Письмо Даттама поразило Баршарга. "Восхищен  вашими  мерами.  Надобно
решиться - либо мы, либо они", - лукавый, осторожный Даттам пишет такое!
     Или это - ловушка? Или Даттам боится,  что  Баршарг  не  простил  ему
смерти брата, и намерен продать Баршарга двору?
     Но письмо пришло не одно.  Вместе  с  ним  посланец  Даттама  передал
Баршаргу мешок, развязав который, Баршарг онемел. В мешке были не бумажные
деньги империи, и не золотые, право чеканить которые вытребовал Харсома, -
в мешке были кожаные платежные  поручительства  храма,  считавшиеся  среди
крупных купцов самым надежным  средством  расчета.  В  мешке  была  сумма,
гигантская даже для сибарита и  взяточника  Баршарга,  -  четыре  миллиона
ишевиков. Полтора  официальных  годовых  дохода  провинции,  -  шесть  лет
содержания войска. Сухая записка  рукой  Даттама  извещала,  что  господин
Баршарг  вправе  употребить  присланные  векселя  на   благо   государства
Варнарайн и по собственному усмотрению.
     Арфарра писал осторожней, всемерно одобряя меры аравана  Баршарга  по
охране частной собственности,  однако  сообщал,  что  привлечение  богатых
людей к управлению государством - не единственный, а может,  и  не  лучший
способ заинтересовать их в сохранении  нынешней  власти.  Например,  можно
занять у этих людей большие суммы денег под  обеспечение  государственными
землями  и  предприятиями.  Это  навеки  свяжет  их  с  новой  властью   и
восстановит их против Касии, которая в случае победы не только  не  вернет
занятого, но и конфискует остальное.
     Да, - изумился Баршарг, прочитав письмо, - это уже не тот  глупец,  с
которым я спорил о судьбах государства, и который считал, что в стране  не
должно быть ни  бедняков,  склонных  к  бунтам,  ни  богачей,  склонных  к
независимости! Жизнь в королевстве горожан и рыцарей кое-чем его научила!
     Или - нет?
     Или Арфарра остался прежним фанатиком и неудачником? Или он и  сейчас
подписался бы под каждым  указом  государыни  Касии,  а  в  стране  аломов
научился не править, а всего лишь хитрить?
     Ну да все  равно,  -  не  сумасшедший  же  он,  вставать  на  сторону
государыни, которая жаждет его головы вот уже пятый  год,  только  потому,
что верит в те указы, в которые не верит она сама?

     Утром первого дня Лин, благоприятного для жертвоприношений предкам, в
столице Варнарайна должны были состояться  похороны  государя  Харсомы,  и
вслед за этим - первое  заседание  наследников.  Баршарг  не  торопился  в
столицу. Он уехал через неделю, когда в войсках его уже называли не  иначе
как "Баршарг Белый Кречет", а в приграничных деревнях говорили, что  он  -
потомок Иршахчана.
     Дважды в эти дни гадал он на печени, и однажды утром двое  командиров
Баршарга  вытащили  за  ноги  из  его  палатки   молоденького   чиновника,
зазванного Баршаргом на гадание: сердце чиновника было вырвано из груди, и
весь он был отчаянно исцарапан, словно не смог обороняться от  слетевшихся
в палатку подземных духов.
     - Я хочу поговорить с Даттамом до того, как все опекуны встретятся  в
столице, - приказал араван Баршарг, - мы едем через посад Белых Кузнецов.

     Контрабандист  Клиса,  раздвинув  можжевеловые  ветки,  наблюдал   за
человеком на берегу озера. Человек брел, настороженно  поглядывая  на  тын
вокруг брошенного военного поселения, и все ближе  и  ближе  подбирался  к
укрывищу с солью. За спиной его была корзинка с  травами,  а  в  руках  он
держал амулет и на варварском языке что-то  выговаривал  своему  богу.  На
человеке был синий гладкий кафтан, какие носят  Небесные  Кузнецы;  какой,
однако, Небесный Кузнец станет мараться с травами и идолами?
     Человек целеустремленно продрался сквозь ежевичник, вышел на поляну и
огляделся. Клиса крякнул селезнем.
     - Эй, мил-человек, не уступишь камушек?  -  сказал  он,  выступая  из
кустов и сунув руку за пазуху.
     Человек  обернулся,  можжевельник  за  ним  зашуршал,  и  на  полянке
образовались еще двое товарищей Клисы. Человек в испуге выронил  амулет  и
зашарил в густой траве. Клиса в раздумье глядел на него. Не донесет ли? Но
куда ему доносить? Всякий знахарь вне государственного цеха  -  черный,  а
этот - еще и бродячий.
     Коротконосый Лух показал глазами на камешек, который человек  наконец
нашарил в траве,  и  Клиса  кивнул.  Путеводный  клубочек!  Нужнейшая  для
контрабандиста вещь. За такую вещь - и убить, и украсть, и даже, на  худой
конец, деньги отдать.
     - Ладно, - громко сказал Клиса.  -  Колдун  ты,  конечно,  черный,  а
человек, видать, неплохой.
     Люди у кустов расслабились.
     - Ну, что  стоишь,  -  сказал  Хайша-рогатик,  -  лучше  пособи  соль
выкопать.
     Четверо мужчин раскопали укрывище, выбрали из  него  мешки  с  солью,
схороненные еще до того, как в Козьем-Гребне  разбили  военный  лагерь,  а
жена Клисы разложила костер и сварила кашу.
     Уставшие работники обсели котелок.
     - А что? - спросил синий  кафтан,  когда  между  людьми  установилось
взаимопонимание вместе работавших и евших: - Выгодно ли соляное дело?
     - А, - цыкнула жена Клисы, - кормимся, как  кабан  мухами:  брюхо  не
наполнить, так хоть челюстями помахать.
     Клиса грустно и согласно вздохнул. Дело было дрянь. Дело было  такое,
что и чихнуть головой в мешок недолго, - а что оставалось еще?
     - Какая ж прибыль? - обиженно сказал Лух Коротконосый. - Мы  ведь  не
какое-нибудь ворье или торговцы. Торгуем себе в убыток...
     Человек недоверчиво кивнул. Лух обиделся.
     - Рассуди сам, - сказал он.  -  Справедливая  цена  соли  -  тридцать
рисовых ишевиков, а мы продаем по десять. Вот и выходит: меняем вареное на
сырое.
     Человек засмеялся.
     - А государство как - успешно торгует? - спросил он.
     Хайша встрял в разговор.
     - А государство не торгует, а о подданных заботится, - сказал  он.  -
Государево сердце ведь не выносит, чтоб человек  из-за  скаредности  своей
без соли оставался. Стало быть, каждому положено треть шая  в  год.  Стало
быть, каждый должен сдать десять шурров риса или десять  рисовых  бумажек.
Опять же - тридцать ишевиков - это цена соли "для стола". А если  бы  рыбу
солить, - то справедливая цена повыше будет.
     - Да чего вы человека пугаете, - сказала жена Клисы. - Он,  может,  к
нам пристать хочет. Рассудите: в Варнарайне соли нет, границу  закрыли,  а
мы-то остались. Так что мы  теперь  будем  нарушать  справедливую  цену  в
другую сторону.
     - А я не буду, - спокойно сказал Хайша и растянулся на траве. - Зачем
мне соль? У меня теперь - земля.
     И Хайша стал в который раз рассказывать,  что  случилось  две  недели
назад в его приграничной деревушке на берегу Лоха.
     Клиса довольно крякнул, будто в первый раз слышал эту историю,  и  от
избытка  чувств  прижался  к  синему  кафтану.  Знахарь   слушал   рассказ
завороженно. Рука Клисы скользнула  за  камлотовый  воротник  к  шнурку  с
путеводным  камешком.  "Ну,  мил  человек,  не  оборачивайся,  -  мысленно
взмолился он, - а то ты так хорошо улыбаешься!" Человек не обернулся.
     Хайша вытащил из-за пазухи мешочек и сказал:
     - Арбузы буду сажать. Большие, полосатые. У меня из рода в род арбузы
сажали. А потом вышел указ, что рис - основное, а арбуз -  второстепенное.
Вот - семена от отца сохранились. Может, прорастут?
     Все промолчали. Потрескивал костер, плескалась в  озере  вода.  Синий
кафтан глядел на Хайшу зачарованно.
     - А говорят, - осторожно сказал Клиса, - господин Баршарг -  истинный
потомок Небесных Государей.
     - Так, - уверенно поддакнула  жена.  -  Помните,  как  упал  небесный
кувшин? Я так сразу и сказала: взрастет справедливость, и нам достанется.
     Синий кафтан встрепенулся:
     - Какой кувшин?
     - Не кувшин, а корчага Суюнь, - недовольно ответил Клиса, -  длинная,
как кипарис, серебряная, совсем как в лосском храме, только без ручек.
     Незнакомец хмыкнул недоверчиво.
     - И куда ж она подевалась... вместе со справедливостью?
     - А мы ее прикопали, - ответил Клиса. - Вот  на  том  самом  месте  и
прикопали. - И Клиса махнул рукой вниз. - Ты думаешь,  это  там  берег  по
весне подмыло? А то хлопот от властей не оберешься. Взыщут  сначала  ручки
от корчаги, а потом - остальные недоимки.
     Колдун-незнакомец сунулся в горшок с кашей, но тот был пуст.
     - И неужто, - равнодушно спросил колдун, с сожалением проводя пальцем
по закопченному узору на крышке, - власти так и не дознались?
     - Кабы дознались, - фыркнул Клиса, - так я б не с тобой разговаривал,
а в общие искупления кайлом государя славил.
     Незнакомец помолчал.
     - А что ж ты мне все рассказываешь?
     - А  на  тебе,  милый  человек,  написано,  что  ты  сам  от  властей
хоронишься, даром что в посадском кафтане.
     - А то, - добавил Хайша, - ты бы не с нами толковал, а  с  рыбками  в
озере.
     Сверху   гнусно   закричал   селезень.   Клиса   поднял   голову:   с
наблюдательной сосны катился Нушка-тетерев.
     - Лодки, лодки! Солдаты возвращаются, - кричал  он,  и  махал  то  на
лагерные укрепления, то на озеро.
     Клиса бросился затаптывать костер. Остальные побежали к воде. Человек
в синем кафтане встрепенулся, нырнул в кусты, и  тут  же  оттуда  деловито
выбежал и зашустрил в траве барсук.
     -  Мне  бы  так,  -  завистливо  подумал  Клиса,  провожая   взглядом
полосатого оборотня.
     Лодка выгребла на  середину  озера,  и  Клиса  вытащил  из-за  пазухи
путеводный клубочек.
     - Теперь ты нам будешь помогать, - ласково сказал он камешку.
     В клубочке что-то пискнуло и крякнуло.
     - Брось меня, - сказал камень, чуть растягивая гласные, - а то съем.
     Клиса в  ужасе  выпустил  варварский  амулет.  Тот  плеснул  шелковым
шнурком и ушел на дно.

     Днем в Козьем-Гребне вновь ставили палисады, а на следующее утро туда
явился араван Баршарг.
     Оползень  под  звездным  кораблем  никто  не  тревожил.  Обрыв  зарос
волчаником и цепкой рогушкой, сверху навесилась ежевика.
     Командир  отряда  показал  аравану  недавний  костер  на   берегу   и
оплетенный подлаз, не закопанный в спешке:
     - Контрабандисты, - сказал он. - Соль хоронили. Уже ищем.
     Араван, не отвечая, разглядывал ежевичник над оползнем.  Он  протянул
руку и снял с острого шипа лоскуток плотной камлотовой ткани.
     - Не найдете, - получите сто соленых розог, - рассеянно протянул он и
подцепил чуть подальше еще одну синюю нитку.
     - Странно, а мне  говорили,  что  Небесные  Кузнецы  контрабандой  не
занимаются. И вообще, что Козий-Гребень - вотчина водяных и  щекотушек,  и
кузнецы туда - ни ногой.
     Араван поехал  в  посад  Небесных  Кузнецов.  Поверх  белых  челюстей
частоколов виднелись черепичные крыши, улица перед каждым домом была чисто
выметена, вдоль забора тянулись  аккуратные  клумбы  с  цветами.  Воистину
посад: ни село, ни город.
     Араван спешился у огромного вяза, встроенного в забор, провел пальцем
по коре. Изнутри забрехала собака. Двенадцать лет назад при штурме  посада
с этого вяза детская рука пустила в него дротик. Мальчишка попал  в  коня.
Сбоку выскочил мужик и замахнулся копьем, с которого до самой земли свисал
узкий  шелковый  значок  Небесного  Кузнеца.   Двадцатисемилетний   араван
отпрыгнул было в сторону, но тут кто-то с  земли  вцепился  ему  зубами  в
сапог. От удара расселись кольчужные  кольца,  копейный  значок  обмотался
вокруг шеи, в  правом  боку  стало  тепло  и  мокро.  Потом  из-за  пазухи
зарубленных и повешенных  вытаскивали  кусочки  шелкового  ковра  с  одной
жемчужиной. Сам Небесный Кузнец Рехетта раздавал  их  с  порога  столичной
управы, разрезая узорчатые ковры. Одни объясняли: затем, чтоб от  всего  у
всех было поровну, другие объясняли: каждый кусочек колдует так же хорошо,
как сам Рехетта.
     Араван не доверял домам, опрятным, как осиные гнезда. Каждый дом -  в
крепких кольях, как военный лагерь. Лагерь  людей,  воевавших  за  пророка
Рехетту, нынешнего  наместника.  Всякий  наместник  -  противник  аравана.
Недаром Даттам провел тут два дня. Не ради  двоюродной  сестры,  чушь  все
это: триста человек  пехоты  ушли  с  Даттамом  из  посада,  и,  помнится,
двенадцать лет  назад  эти  люди  не  боялись  ни  стрелы,  ни  копья,  ни
колдовства.
     Араван позвал посадского старосту, как звал он старост всех деревень,
через которые проезжал, и спросил:
     - Как относитесь к совету пяти и совету ста?
     "Сейчас он ответит - "так же, как господин Рехетта", и окажется,  что
в Варнарайне - все-таки не одна армия".
     - Значитца, мы тут решили так, - сказал староста. - Пять  опекунов  -
это  хорошо,  и  сто  богатых  лиц  в  совете  будут  смотреть  за  своими
собственными интересами. Но так как не все жители  провинции  так  богаты,
как этого бы хотелось, мы просим об организации третьего  совета,  который
будет состоять из представителей общин провинции.
     Араван едва не свалился с табурета.
     Через час Баршаргу донесли: староста не сам  додумался  до  "третьего
совета". Подсказали  ее  посадские  гости,  прибывшие  накануне  вместе  с
Даттамом и Арфаррой из страны аломов. Тот, который советовал, уже уехал  в
Анхель, а другой остался у зятя старосты, кузнеца Сорая.
     - Варвары! Сорай ругался-ругался: дал он ему кафтан,  так  в  тот  же
день изодрал... Совсем новый кафтан, одной ткани на две розовых... А зовут
Сайлас Бредшо.
     Сайласа Бредшо, однако, в посаде не было: дикий человек опять с  утра
поехал рыбу ловить.
     "Вот, стало быть, на что намекала Ингаль, сойдясь с черепахой в  доме
тройного зерна", - подумал Баршарг.
     Даттам оставил  аравану  небольшой  отряд  храмовых  ленников,  и  от
этих-то людей  Баршарг  и  услышал  впервые  обо  всем,  что  произошло  в
королевстве.
     - Так, - переспросил бесцветным  голосом  Баршарг,  -  значит,  этого
Кукушонка заманили и убили двое королевских советников:  Арфарра  и  Клайд
Ванвейлен?
     - Да, -  ответил  человек  по  имени  Белый  Эльсил,  целуя  Баршаргу
сапожки, - и сказать вам по правде, господин, вы так похожи на моего друга
Марбода, как старое яблоко похоже на молодое.

     Отдав соответствующие распоряжения, Баршарг поспешил в столицу.  Если
ехать быстро, можно еще нагнать Даттама.
     Мысли спутались в его голове, как шерсть одичавшей собаки. Корабль из
западной земли! Солнечный луч, которым перерубили колонны в  храме,  а  до
этого - меч Марбода Кукушонка! И подумать  только  -  Даттам  привез  этих
людей с собой! Знает ли он, кто они такие?
     И что произошло там, в королевстве? Арфарра  вертел  Ванвейленом  или
Ванвейлен - Арфаррой?
     Не потому ли  так  странно  повел  себя  Арфарра?  В  самом  деле,  -
казалось, был готов обмануть экзарха, верно  служить  королю  Алому,  -  и
вдруг, - на тебе! Не человек ли со звезд дергал тут за  ниточки?  Человеку
со звезд не нравилось, что варвары отдельно от Варнарайна, а теперь ему не
нравится, что Варнарайн отделен от империи...  Почему?  Потому  что  когда
сюда явится его государство, ему не надо будет зачерпывать  каждую  страну
ложечкой, все влезет в один большой половник...
     Да! Там он помогал Арфарре там творить идеальное государство,  а  тут
советует всякому сброду вроде  этого  Хайши  Малого  Кувшина,  у  которого
карман паутиной заткало, а язык о зубы стерт, -  советует  всякому  сброду
опять требовать свое с Больших Людей!

     Баршарг ехал так быстро, что, поспев  к  переправе,  увидел,  как  на
другом берегу Орха из лодки высаживаются пятеро, - один из  них  в  черном
плаще и на карем жеребце, которого Даттам купил в свое время  за  двадцать
тысяч.
     - Даттам, - закричал он, - Даттам! Подождите!
     Баршарг, как был, с конем, кинулся с обрыва в воду.
     Человек на другом берегу реки терпеливо ждал.
     Конь Баршарга переплыл реку за десять минут, и мокрый араван  вылетел
на берег. И замер.
     Это был  не  Даттам.  Это  был  человек,  чей  портрет  он  видел  на
документах в заколдованном корабле. Приметы этого человека  Баршарг  лично
записал на листке, и отдал листок городскому судье:  и  теперь  человек  с
этими приметами значился  на  каждом  судебном  столбе  виновником  гибели
некого Ормуша Забавника, прирезанного  в  пьяной  драке.  Но  разве  будет
кто-нибудь останавливать за какого-то Ормуша человека в свите Даттама!
     - Простите, - сказал Баршарг, - я обознался. Вы... я знаю, кто вы. Вы
тот чужеземец, который  посоветовал  давеча  кузнецам  править  с  помощью
представителей от общин...
     - Да, - изумленно ответил Ванвейлен.
     "Что я  несу,  -  отчаянно  заметалось  в  голове  Баршарга.  Это  же
лазутчик! Небесный шпион! Негодяй!"
     - Почему? - спросил Баршарг. - Почему вы это предложили?
     - Потому что государством должен править народ, - сказал Ванвейлен.
     - Народ, - почти вскрикнул Баршарг, - вы видели мой народ? Вы знаете,
что первое, что он  потребовал  после  смерти  экзарха,  -  это  разделить
попавшие в частную собственность земли? Вы слышали, что мой народ жжет  по
деревням богачей, и что только мое войско в силах предотвратить самосуд? И
этим людям вы хотите дать право голоса? И вы думаете, они  проголосуют  за
что-нибудь, кроме возвращения в империю?
     - Простите, - проговорил тихо, словно оправдываясь, Ванвейлен, - я не
имел права давать советы.
     Он был разительно непохож на свой мертвый, лишенный рисунков корабль.
     За спиною Баршарга выбирались на берег его воины, удивленные странным
поведением военачальника, да и Даттамовы спутники  подтягивались  поближе.
Баршарг вдруг вспомнил, что среди его воинов есть бывшие  вассалы  Марбода
Кукушонка, и что как бы кто-нибудь из них не бросился на чужеземца...
     - Даттам далеко? - спросил араван.
     - Боюсь, он уже в поместье, - ответил Ванвейлен,  не  сводя  глаз  со
странного командира, - мы сделали крюк, чтобы полюбоваться храмом Иссы.
     Баршарг решительно повернул коня, и - вдруг наклонился к Ванвейлену.
     - Будьте осторожны, господин Ванвейлен, - вдруг  прошептал  он,  -  я
слыхал, что Даттам зарится на ваше золото, и вряд ли он  выпустит  вас  из
своих рук.

     Сайлас Бредшо съездил в соседнюю деревню, купил там у  рыбаков  целый
короб лещей и вернулся в Козью-Заводь.
     В резном камушке, который сперли контрабандисты, много чего было: был
передатчик, был и детектор. Бредшо уже вчера вычислил, что если копать  до
аварийного люка, лучше всего копать в ежевичнике - метра три. И еще  вчера
показалось, что корабль вроде цел.
     Бредшо копал скоро, скинув серую куртку: на него так вчера  поглядели
из-за кафтана, что сегодня он сбежал в одежде батрака. Страх  его  прошел:
Иршахчан со своей круговой порукой перехитрил самого себя,  корабля  никто
не нашел, а лагерь был разбит много-много левее. Время от  времени  Бредшо
выпрямлялся, чтобы утереть пот.  День  был  в  самом  разгаре.  Плясали  в
восходящем солнце  хвосты  на  боевых  веерах  аравана  Баршарга,  визжала
реквизированная  свинья,  страшно  ухали  барабаны  и  катилось  по   небу
огромное, как колесо истории, солнце.
     "Если, - думал Бредшо, - перевести действия Баршарга  на  английский,
это вышло  бы  вот  что:  провозгласил  независимость  Варнарайна,  раздал
государственные земли в частное  пользование  и  хочет  установить  в  нем
республику. Это, однако, опасное дело - заниматься переводами с  вейского.
К черту! Улететь, доложиться - и пусть специалисты переводят. Опять же они
могут с переводом опоздать: история не всегда на сносях".
     Бредшо повернулся спиной к далекому лагерю и продолжал копать. Он был
уже по плечи в земле, когда кто-то сверху сказал:
     - Да, если бы ты так свое поле копал, то верно бы его не упустил!
     Бредшо поднял глаза: на краю ямы стояли трое в желтых куртках, и двое
из них натянули луки, а третий, с драной губой, подцепил и поволок к  себе
куртку с деньгами, с оружием.
     - Хватит тебе, Хайша,  народ  обкрадывать,  придется  тебе  на  народ
поработать, - продолжал Драная Губа.
     Бредшо  замер:  его  принимали  за  вчерашнего  контрабандиста!   Его
выволокли из ямы, скрутили руки, для назидания съездили соляного  вора  по
морде.
     - Я не контрабандист, - сказал Бредшо.
     Драная Губа уселся перед ним на корточки  и  стал  потрошить  одежду,
умело и сноровисто, как хозяйка чистит рыбу.
     - Ага, - сказал стражник, - не контрабандист. Вот  у  меня  донесение
есть, от Туша Большого Кувшина: приемный мой  отец,  Хайша  Малый  Кувшин,
поехал брать соль в  Козью-Заводь.  Вот  у  меня  перед  глазами  человек,
который копает в Козьей-Заводи укрывище, лопату с собой принес...  Но  он,
видите ли, не контрабандист. Так чего же ты тут копаешь, мил человек?
     Тут Драная Губа замолк, потому что вытащил из куртки отличный  кинжал
с серебряной насечкой, с двумя рубинами в рукоятке, а потом  мошну,  шитую
золотой  гладью,  с  золотыми  государями  и  желтыми   бумажками.   Сыщик
пересчитал деньги, оглядел  драную  куртку,  положил  кошелек  в  рукав  и
спросил:
     - Убил кого, аль ограбил? - Еще раз вытащил кошелек:  -  А  работа-то
храмовая, - сказал.
     Другой стражник сказал:
     - Похоже, что он тут не для мешка готовил место, а  для  человека.  -
Поглядел безумными глазами на золото и прибавил: - Прямо как  для  себя  и
готовил!
     - Так ты что тут делаешь? -  спросил,  не  обращая,  внимания  Драная
Губа.
     Бредшо облизнул губы и ответил:
     - Что храму надо, то и делаю.
     - Храму?! - сотник  беспокойно  завертел  головой.  Страшные  времена
наступали в Харайне, и ходили такие слухи,  что  чиновников  теперь  будут
назначать не из столицы, а из храма.
     Бредшо прикрыл глаза и зевнул. Руки,  скрученные  за  спиной,  совсем
онемели.
     - Господин Арфарра и господин Даттам оставили меня в посаде  Небесных
Кузнецов, и будьте уверены, вам  не  поздоровиться  от  моей  пропажи  или
ареста.  Кошелек,  однако,  можете  забрать  себе:  за  хорошую  службу  и
молчание.
     - Складно врешь, - сказал Драная Губа. - Ладно, убирайся быстрей... -
И потянул кожаный ремень у запястий.
     - Ну что, поймали вора? - раздался еще один голос, и на поляну  вышли
человек в парчовой куртке и еще один стражник.
     - Ах, чтоб тебе! - дохнул на ухо Бредшо  ярыжка.  -  Вечно  принесет,
когда не надо!
     Драная Губа сказал:
     - Так точно, поймали! - И тихо шепнул: -  Смотри,  Малый  кувшин.  Не
скажешь про кошелек - пособлю. Скажешь - придется и за убийство отвечать.
     Через полчаса Бредшо, привязанный к шесту и с кляпом во рту, чтоб  не
кричал всякого, ехал в лодке  в  столицу  -  на  опознание.  Сзади,  но  в
пределах слышимости, стражники тихо обсуждали:
     - Надо было его быстрее кончить, пока Большой не пришел.
     - Ну да, а если он и вправду храмовый?

     Бирюзовое Поместье главного миллионера страны, Даттама, располагалось
в ста с лишним иршахчановых шагах от посада  Белых  Кузнецов  и  в  сорока
шагах от столицы провинции, Анхеля. Усадьба и окрестные земли принадлежали
храму: храм - владел,  Даттам  -  заведовал.  То  есть  храму,  по  описи,
принадлежала не усадьба, а озеро, с которого податей  не  возьмешь:  и  не
мастерские, а амбары на берегу озера. Прямо как в сказке: глядит маленький
Хуш и видит - Озеро, ныряет - а это Дворец.
     Все было обставлено с вызывающей, невиданной пока землянами  роскошью
и окружено крепкой каменной стеной: Дом  понемногу  превращался  в  замок.
Стена защищала, однако, не столько от неприятеля, сколько от постановления
об аресте, и не столько от постановления об аресте, сколько  от  народного
гнева. Стена шла по берегу озера, а на другом берегу шли склады, красильни
и несколько длинных красных  амбаров  с  прорубленными  окнами:  шерстяная
фабрика.
     Работа кипела. Завод шипел и вздрагивал, как мягкое  звериное  брюхо.
Умирала в реке отравленная анилином рыба, и  свалявшаяся  пена  билась  по
краям отмелей. В цехах плавала шерстяная  пыль,  разъедая  руки  ткачей  и
лишая их мужской силы, и близ шипящих  чанов  с  мездряным  клеем  бабы  с
распаренными глазами шлихтовали нити основы, а Даттам, запершись с молодым
изобретателем, обсуждал небывалую штучку, - проект станка,  который  будет
работать не от силы человека, а от силы пара, наподобие старинной игрушки,
известной еще со времен пятой династии.
     Здесь  находилось  одно  из  последних  звеньев  затеянной   Даттамом
производственной цепи. Первой было королевство, где только и  могли  пасти
овец и лам, - в империи всякая попытка согнать крестьян с земли, превратив
ее в пастбище, неминуемо окончилась  бы  одним  из  страшных  крестьянских
бунтов,  за  которым  последовали  бы  оргвыводу  сверху  (раз   крестьяне
бунтовали, значит их обидели!), да и населены варварские горы  были  не  в
пример реже. А затем  -  империя,  где  искусные  ремесленники  превращали
привезенную шерсть в разноцветные ткани. И - центр  всей  этой  цепочки  -
Даттам, Даттам, без которого гигантское колесо фортуны - шерсть - деньги -
шерсть соскочило бы с оси и завертелось впустую. Глупые  сеньоры  в  диких
горах Варнарайна не знали бы, что делать с  таким  количеством  шерсти,  а
ремесленники империи не знали бы, откуда взять сырье.
     Над  красным  заводом  висело  знамя:  лама,  а  на  ламе  тюк  с  ее
собственной шерстью. По утрам туда собирались люди в одеждах  монастырских
послушников.
     Надо сказать, что ремесло ткача всегда было причастно чародейству,  а
Даттам и вовсе распускал слухи, что  Заводы  -  заколдованное  место,  что
постороннему туда нельзя, как под землю, и что  красный  глаз  на  потолке
доносит, как люди работают.
     Это действовало: были такие, которые  отказывались  от  самоубийства,
потому что все равно Даттам разыщет их у свояков  в  подземном  царстве  и
приведет в амбар обратно.
     Только здесь Ванвейлен мог воочию оценить всю страшную мощь храма,  и
лично Даттама.
     Храм возрос еще лет двадцать назад на том,  что  в  стране,  лишенной
частной   собственности,   он   стал    единственной    внегосударственной
организацией, дававшей деньги в рост и осуществлявшей, благодаря множеству
местных храмов,  платежи  между  провинциями.  В  стране,  где  скопленное
подпольным богачом состояние не переходило  по  наследству  к  сыну,  храм
гарантировал передачу наследства, если и отец, и сын становились монахами.
Бывало и так, что храм спасал имущество арестованного, записав его  задним
числом в монахи.
     Здесь, в Варнарайне, после того, как экзарх разрешил все,  что  можно
было разрешить, не плюя прямо в глаза законам Иршахчана,  хозяйство  храма
было организовано с леденящей, пугающей душу четкостью.
     Все земли на тысячи шагов вокруг  были  куплены  шакуниками,  но  эта
покупка  была  произведена  столь  хитро,  что  налоги,  причитающиеся   с
владельцев  земли,  по-прежнему  уплачивались  старыми  хозяевами.  Эти-то
бывшие хозяева, чтобы взять деньги на уплату  налогов  за  землю,  которая
больше им не принадлежала, и нанимались работать в храмовые мастерские.
     Финансовая мощь храма была огромна. Даже здесь, в  Варнарайне,  самой
надежной монетой были не бумажные  деньги  империи  и  не  новые  золотые,
чеканенные Харсомой, а кожаные платежные  поручительства  храма.  Так  что
храм как бы между делом выполнял роль центрального  банка  провинции  -  а
теперь государства - Варнарайн.
     Здесь, в глубине Даттамова поместья, Ванвейлен видел,  каким  большим
состоянием обладает Даттам и как мало он брезгует средствами в  пополнении
оного. Даттам был такой человек, и кабана съест, и про муху  скажет:  тоже
мясо.  Даттам  перекупал   ненадежные   долговые   обязательства   у   тех
заимодавцев, которые уже не могли стребовать их с должников, - к  примеру,
если должник стал налоговым инспектором или получил восьмой ранг. И иногда
Даттам делал из чиновника ручного зверька, а иногда выбивал деньги  любыми
способами, - рассказывали, что люди Даттама как-то  приволокли  в  усадьбу
чиновника девятого ранга, да и подвесили его в подвале на недельку...
     Помимо этого, существовали открытия храма и его мастерские, и ни  для
кого не было секретом, что человеком, сообразившим, что из открытий  можно
делать деньги, был Даттам. Храмовые мастерские существовали  фактически  в
обход закона, запрещавшего изобретение новых механизмов.
     Последняя эпоха  повального  изобретательства  как  раз  пришлась  на
начало нынешней династии.
     Государи  Амар  и  Иршахчан  ценили   военные   изобретения,   сажали
изобретателей с собой за стол и ввели математику в  число  экзаменационных
дисциплин. Какие катапульты и баллисты строились в  то  время!  Дробили  в
пыль каменные стены, за которыми  укрывались  бунтовщики,  повышибали  все
каменные зубы замкам недовольных сеньоров!
     После смерти государя Иршахчана армия была  распущена,  а  императору
Меенуну подали доклад, в котором говорилось, что  механизмы  рождаются  от
войны и корысти отдельных лиц, а порождают  всеобщую  леность.  В  докладе
небезосновательно утверждалось, что если  крестьянину  будет  в  два  раза
легче пахать, он не будет в два раза больше сеять, а  станет  в  два  раза
меньше  работать.   Каковое   обстоятельство   приведет   к   пьянству   и
ничегонеделанию. Государь Меенун запретил недобросовестные изобретения.  В
общем и целом доклад был вдохновлен цехами, боявшимися сокращения  рабочих
мест и падения цен на продукцию. С тех  пор  государство  тщательно  блюло
равновесие: регламентировав объемы производства каждого пустяка,  а  также
его стоимость, исчисленную в  рисовом  эквиваленте,  оно  запрещало  цехам
производить больше, но в  то  же  время  защищало  их  от  конкурентов  со
стороны.
     Глядя со стены усадьбы на огромное озеро со свалявшейся по краям  его
пеной и с бараками, где жили не то ткачихи, не то проститутки,  Ванвейлен,
к стыду своему, думал, что государь Меенун был не так уж и неправ.
     Удивительно было, однако, что,  несмотря  на  весь  свой  ум,  Даттам
совершенно  не  обращал  внимание  на  вред,  наносимый  им  природе,   и,
сопоставляя цены, запасы и урожаи по всей  империи,  не  умел  сопоставить
синюю анилиновую воду и катастрофическое вымирание рыбы в озере;  все-таки
смирен был еще человек и  не  смел  подумать  о  масштабах  затеянного  им
насилия над природой.

     Даттам прожил в поместье всего один  день,  в  течение  которого  был
осаждаем беспрестанно ходатаями всех девяти рангов, в  основном  просивших
денег, - и на следующий день уехал в город. Ванвейлен просился с  Даттамом
в столицу, но тот ясно дал  понять  бывшему  королевскому  советнику,  что
здесь - не варварская страна, здесь люди богатые и чиновные обойдутся  без
чужеземных советчиков. Особенно без Ванвейлена - у  того  дар  соваться  в
маслобойку.
     Перед самым отъездом Даттама в столицу Ванвейлен  всадил-таки  в  его
кабинет электронный жучок и поймал обрывок разговора Даттама с приказчиком
Миусом. Поймал и ужаснулся: Даттам спешно и тайно,  через  подставных  лиц
продавал зерно, медь, все, что угодно, - чтобы получить золото.
     Как ни надежны были кожаные обязательства банка,  Даттам  не  мог  не
предвидеть того,  что,  в  случае  паники  эти  обязательства  могут  быть
предъявлены к оплате все разом, - и что тогда? Общая сумма выданных храмом
обязательств превышала общую сумму его золотых запасов в одиннадцать раз.
     Несколько меньше, - если считать то золото, которое привезли с  собой
чужеземцы и которое вообще-то, пока эти люди были живы, должно  было  быть
чужеземцам возвращено.
     Кстати - чужеземцев Даттам посоветовал держать довольными и  пьяными,
чтобы даже бежать не хотелось, и глаз с гостей не спускать.
     На следующий день после отъезда Даттама Ванвейлен получил с  нарочным
письмо от Бредшо, аккуратно  распаренное  и  заклеенное  обратно  шпионами
Даттама. Письмо было  написано  по-английски,  и  шпионы  вряд  ли  в  нем
разобрались. Бредшо излагал свои приключения с того момента,  как  у  него
украли  передатчик,  (о  чем  Ванвейлен  хорошо  знал:  это  он   пообещал
контрабандисту немедленное съедение) и выражал твердую уверенность в  том,
что корабль цел и никем не обнаружен.
     Ванвейлен спросил, не хочет ли  кто  сходить  к  кораблю,  но  экипаж
захныкал. Шутка ли: семьдесят километров, ночная  дорога,  государственный
переворот.
     - Приказчиков подведем, - извиняющим тоном сказал Стависски, думая  о
вкусной жратве и храмовых танцовщицах в соседнем флигельке.
     Ванвейлен сказал, что он пойдет один.
     За два золотых приказчик пустил его  на  склад,  и  оттуда  Ванвейлен
притащил в свою комнату целый тюк  всякого  тряпья.  За  десять  минут  он
переоделся   в   одежду    рабочего-послушника:    штаны    в    клеточку,
рубах-косоворотка, желтые помпончики на поясе и шапке, конопляные туфли  с
завязками.
     Под это Ванвейлен поддел синие шелковые  штаны  и  куртку  с  золотой
циветой. Так часто одевались мирские люди, причастные  делам  храма.  Взял
кинжал, передатчик, в мошну, помимо золота и бумаги, положил кожаный жетон
с листами внутри. Кожаные листы были ему  нужны  не  столько  как  деньги,
сколько как пропуск и знак власти. Крестьяне смотрели на  них  не  как  на
чековую книжку, а ка на яшмовую печать. Да, колесо истории  повернулось  в
Варнарайне: теократия на смену государственному социализму...
     Ванвейлен вышел на черный двор, смешался с толпой рабочих,  ставивших
отпечатки  пальцев  в  ведомости  за  зарплату,  и  беспрепятственно   был
перевезен вместе с ними на другой берег. За людей  рабочих  не  считали  -
куда там! Различить в рабочем заморского купца?  Скорее  Ванвейлена  могли
заловить и заставить работать третью смену.
     Уже вечерело.
     За воротами храма Ванвейлен накрутил послушничью одежду на  камень  и
утопил ее в глубокой канаве с синюшной водой и свалявшейся пеной по  краю.
Через полчаса он был уже на дороге, укатанной тысячами храмовых повозок  и
обсаженной ровными рядами оливок, - оливки вдоль дороги сажали специально,
чтобы на ягодах собиралась пыль и они быстрее зрели.
     Прошел час после ухода Ванвейлена. Земляне сидели в центральной зале.
Они играли в карты, и было особенно приятно знать, что за  перегородкой  в
мраморном бассейне, формой напоминающем цветок мальвы, плещутся в ожидании
гостей несколько девушек. Да, умел Даттам заботится о  гостях,  ничего  не
скажешь, умел, и из освещенного  окна  было  приятно  глядеть  на  красную
фабрику и синюю воду.
     Стависски как раз собирался  крикнуть,  чтобы  подавали  гуся,  когда
дверь комнаты приоткрылась, и в нее  проскользнул  испуганный  управляющий
Миус.
     - Что случилось? - спросил Стависски.
     Миус выразительно скосил глаза.
     Стависски вынул из кармана пяток золотых  монет,  потом  добавил  еще
две, и еще две... На тридцатой монете Стависски сказал:
     - Все.
     - Даттам приказал вас арестовать, - выдохнул управляющий.
     - Из-за золота?
     - Да, - сказал маленький управляющий, -  Даттам  провел  вчера  целый
вечер с соглядатаями, а потом сказал: "Право, я вовсе и  не  хотел  съесть
чужеземцев, но так уж получилось. Кто знал, что в стране будет гражданская
смута! Мне нужно раздать слишком много денег, и, видимо, я не обойдусь без
золота чужеземцев."
     - Это он тебе сказал?
     - Как можно, - сказал с достоинством Миус, - разве я тогда бы говорил
с вами? Нет, он сказал это Шаддару, а я находился в  соседней  комнате  по
поводу лаханских списков, это знаете ли, недоимщики, которые...
     - К черту недоимщиков! Почему ты нам это говоришь?
     Миус побледнел еще больше.
     - Господин Даттам мной недоволен, - сказал он, -  и  я  бы  не  хотел
познакомиться с тем крюком, который для меня  подготовлен.  Если  я  сумею
уберечь вас от беды, разве я не могу рассчитывать на вашу признательность?
     Через пять минут шестеро  землян,  во  главе  с  Миусом,  пробирались
темным подземным, а вернее, подводным ходом.
     - Очень много народу не любит Даттама, - шелестел Миус, -  и  сдается
мне, что он не купит своей свободы ни за ваше золото, ни за все остальное.
Ведь он повесил брата аравана Баршарга, а у Баршарга сейчас самое  большое
войско в Варнарайне, и ходят такие слухи, что Баршарг сговорился  за  счет
Даттама со всем остальным советом. А если купцы захотят поменять на золото
все эти кожаные вексели, которые наподписывал Даттам - а  во  время  смуты
это очень легко может случиться, то ваше золото все равно не покроет  даже
сотой части векселей, потому что общая их сумма превышает имущество  храма
по крайней мере в одиннадцать раз...
     Миус шел впереди, освещая путь фонарем в форме  пиона  и  прижимая  к
груди небольшую корзинку, где, видимо, хранилось самое первоочередное  его
добро. Ход оканчивался крутой лесенкой.  Поднявшись  по  лесенке,  беглецы
оказались в квадратной, лишенной окон комнатке.
     - Погодите, я проверю, можно ли идти, -  пробормотал  Миус,  оставляя
свою корзинку и ужом выскальзывая за дверь. За  дверью  мелькнул  навес  с
тюками тканей и бочками краски, и толстопузая лодка, качающая на волнах.
     Земляне остались одни в кромешной  темноте.  Комнатка  вздрагивала  и
дурно пахла, - где-то здесь, за стеной, располагалась фабрика, где ткачи и
ткачихи с воспаленными глазами шлихтовали нити и качали тяжелые колыбельки
баттанов.
     - Черт, где этот проклятый...  -  начал  Стависски  и  вдруг  осекся,
схватившись за горло. Невыносимая резь обожгла глаза, темнота  завертелась
волчком, и Стависски потерял сознание.
     Прошло пять минут.
     Дверь склада приоткрылась, и за ней возник все тот же кусочек неба  с
помостом и причалившей к нему лодкой. Управляющий Миус заглянул  внутрь  и
посветил факелом. Миус был в маске, плотно прикрывавшей  лицо,  и  толстый
матерчатый хобот соединял маску с коробочкой, полной активированного угля.
     Четверо  грузчиков  (также  нацепивших  видимо  непривычные  для  них
противогазы) с ужасом глядели на неподвижно лежащих чужеземцев и корзинку,
оставленную Миусом на полу. Из корзинки шел легкий дымок.  Миус  подхватил
корзинку и зашвырнул ее в воду.
     Грузчики потащили неподвижные тела к лодке.
     - Быстрее, быстрее, - суетился у лодки Миус - он уже снял  противогаз
и теперь ловил бледными  губами  воздух,  -  в  любую  минуту  сюда  могут
прийти...
     Один из грузчиков схватил надзирателя Миуса за рукав.
     - Где шестой?
     Миус побледнел. Что-то непоправимо обрушилось в мире.
     - Как - шестой? - выговорил он. - Их было шесть....
     Или - не было? Миус тщетно пытался вспомнить, сколько чужеземцев было
в зале, когда он прибежал к ним со своей вракой... Точно! Не было! И  кого
- Ванвейлена! А между тем в комнатах Ванвейлена тоже не было...
     - Вспомнил, - сказал Миус, - один к девке пошел, он к отдельной девке
ходит, за воротами усадьбы...
     Грузчик  бросился  к  ближайшему  чужеземцу,  чтобы   спросить,   где
пропавший товарищ, приподнял его за голову:
     - Ах, негодяй, дрыхнет, как лягушка зимой!
     Грузчик хрипло выругался. Миус трясся от страха.
     - Умоляю вас, - ведь если сюда придут...
     Грузчик махнул рукой.
     Чужеземцев сунули в мешки,  кинули  в  лодку  под  тюки  с  тканью  и
поскорей отпихнулись от пристани багром. На корме рыжий грузчик  совещался
с надзирателем Миусом и десятком товарищей. На душе у него было погано.
     Араван Баршарг велел не просто арестовать варваров, но  сделать  так,
чтобы господин Даттам не смог проведать, куда они делись, и следовательно,
не имел бы причин ссориться с араваном Баршаргом.
     Операция была задумана блестяще: чужеземцы поймались  на  собственной
подозрительности. Рыжий грузчик полагал, что надзиратель слупил с  них  за
это сотню желтеньких. А уж какой  там  храмовой  хреновиной  Миус  обкурил
чужеземцев - об этом было лучше не думать.
     А вот один пропал. А между тем араван велел схватить всех шестерых до
завтрашнего утра, до совета пяти. За это сулил: чин референдария -  рыжему
Шаллоку, двести ишевиков премии - остальным стражникам.  И  надо  же  было
послушаться глупого начальственного распоряжения: обезразумить  пленников,
не расспросив их.
     - Вот что, - сказал рыжий Шаллок надзирателю.  -  Он  не  мог  далеко
уйти, - мы его сейчас разыщем. А ты, - обратился он к одному из товарищей,
- как приедешь в город, подбери кого-нибудь  поприглядней,  оприходуй  как
чужеземца да смотри, чтобы в сознание до завтра не приходил. А  завтра  мы
его заменим настоящим.
     Так, поздно ночью араван Баршарг получил донесение об аресте шестерых
чужеземцев и мешочек со снятыми с них  талисманами.  Мешочек  сопровождало
письмо надзирателя с именами и характеристиками. "Клайд Ванвейлен у них за
главного чиновника, Сайлас Бредшо - за  проверяющего.  Остальные  -  вроде
податных общинников. Бредшо участливей и легковерней Ванвейлена".
     Имелась и приписка, не относящаяся к делу: "Если бы  господин  араван
счел возможным смягчить участь моего невинного брата..."

                                    4

     Вечером Бредшо привезли в столицу, и, пока его тащили  на  шесте,  он
успел договориться с Драной Губой, чтоб тот сыскал Даттама, и назвал  имя:
Сайлас Бредшо.
     Его втолкнули в камеру. Камера была оборудована охапкой гнилой соломы
и крюком на стене. На крюке висел человек, и еще  три  человека  сидели  в
колодках, привинченных к полу. Для Бредшо встроенной колодки  не  нашлось,
ему забили железкой руки и кинули так.
     Бредшо спал, когда среди ночи его разбудил  дикий  вопль  и  отблески
костра где-то во дворе.
     - Что это? - ужаснулся он.
     - А! Небесного шпиона варят, - равнодушно сказал тот,  кто  висел  на
крюке (его подвесили за буйство: нахамил стражнику). - Чтоб завтра похорон
не портить.
     Бредшо вовремя сообразил, что  небесный  шпион  -  это  из  Небесного
Города, из столицы.
     Вскоре зашумело, зачавкало: в камеру прибежал Драная Губа и пополз от
двери на брюхе:
     -  Господин!  Извините!  Господин  Даттам  приказал  немедленно   вас
освободить! Ах, Великий Вей, какая вышла ошибка!
     "Как-то я объяснюсь с Даттамом", - подумал Бредшо.
     Ярыжки был в панике, потому что человек с ключами от наручников ночью
ушел. Схватились было за напильник, а потом повели в кабинет к начальству,
где вторые ключи.
     В кабинете стоял запах  поминальных  благовоний.  Стены  были  спешно
затянуты белыми траурными коврами с  серебряной  вышивкой.  Там  же  стоял
стол, наполовину укрытый ширмой, через всю ширму золотая гранатовая ветка.
     В западном углу боги, вызывающе роскошные: яшмовый Бужва  в  парчовой
куртке, старец Курута о четырех головах, черепаха Шушу - золотой  панцирь,
рубиновые глазки.
     Навстречу Бредшо  поднялся  чиновник  в  камчатом  кафтане,  расшитом
золотыми пчелами:
     - Прошу прощения, господин Бредшо, я не знал, что  вы  так  дружны  с
Даттамом.
     Вежливость чиновника потрясла Бредшо. "Пчелы, пчелы - у  кого  же  из
чиновников провинции кафтан должен быть вышит пчелами,  -  зашевелилось  в
голове. - Постойте, неужели это сам Баршарг?
     На дворе раздался новый горестный вопль  небесного  шпиона,  которого
бросали в кипяток.
     Баршарг вежливо, до пола, кланялся Бредшо.
     - Вам все вернут. Это ваше?
     В руках Баршарга оказался подаренный Даттамом кошелек и плащ.  Бредшо
кивнул.
     - И это тоже ваше?
     И  в  руках  Баршарга  внезапно  блеснул  щербленый  ствол  лазерного
пистолета "Алистер-М".
     "Алистеров" у землян не было. Но ящик с "Алистерами" был  среди  того
оружия, которое Сайлас Бредшо вез на Эркон.
     Бредшо сделал несколько неверных шажков к растворенному  окну,  а  во
дворе опять варили небесных шпионов: и в следующем, заводящем мученические
глаза, Бредшо узнал Хайшу Малого Кувшина.
     Если араван Баршарг добивался эффекта,  то  он  его  добился:  Бредшо
взмахнул было скованными руками, упал на мягкий ковер и потерял сознание.
     Баршарг ждал, пока он очнется, немного нервничая: через шесть  часов,
- начало дня,  начало  церемоний,  заседание  опекунов.  В  руках  Баршарг
рассеянно вертел  новенькую,  помаргивающую  красным  глазком  утварь  для
убийства. Человек из королевства рассказал ему о гибели Кукушонка: кого-то
там, да,  начальника  тайной  стражи,  прирезали  солнечным  мечом.  Очень
похоже: сначала гость с неба убил, вероятно, Кукушонка, а  потом  полоснул
спутника, который увидел лишнее. Как раз такие и падают в обморок.
     Лицо Баршарга исказилось: он нажал на курок, - Парчовый Бужва полетел
с полки, за ним - черепаха, роняя рубиновые глаза.
     Бредшо очнулся и с ужасом глядел на лазер в руках аравана.
     - Да, забавно, - сказал араван. - Это, как я понимаю, просто свет. Но
ведь, как ни фокусируй линзы, свет рассеется. А здесь он не  рассеивается.
Почему?
     - Развяжите мне руки! - закричал Бредшо.
     Баршарг запрокинул голову и засмеялся.
     - Вы не имеете права! Я... За нами прилетят. Вы...
     Баршарг подошел к Бредшо, рывком поставил его  на  ноги  и  пихнул  в
мягкое кресло, лицом к окну и свету костра.
     - Никто за вами не прилетит, - осклабился араван. -  Знали  бы,  куда
лететь - за три месяца прилетели бы... Да и  вы  бы  не  добирались  через
Голубые Горы, а ждали, пока вас подберут.
     Бредшо промолчал.
     -  Как  вы  попали  на  нашу  планету?  Сбежали  от  властей?   Везли
контрабанду? Заблудились?
     - Мои товарищи... начал Бредшо.
     - Ваши товарищи в моих руках! Неужели вы думаете, что я не принял  во
внимание того, что у вас могут быть средства связи друг с другом? Зачем  я
тогда арестовывал вас как контрабандиста, а не  как  человека  с  упавшего
корабля?
     И араван с издевкой кивнул головой на освещенный кострами двор, двор,
где жгли небесных шпионов.
     - Как ваша должность? - спросил Баршарг.
     Бредшо сглотнул. Свою должность он  не  назвал  никому,  даже  Клайду
Ванвейлену:  казалось  безумием  называть  ее  этому  чиновнику   империи,
жестокому, суеверному, и подозрительному.
     - Я ученый, - сказал Бредшо.
     Баршарг,  не  задумываясь,  ударил   связанного   человека   рукоятью
пистолета, так, что тот повалился со стула на пол. Инисский ковер на  полу
был в пять пальцев толщиной, иначе арестант непременно бы  расквасил  себе
нос.
     - Ученый, - зарычал араван, втаскивая землянина обратно в  кресло,  -
ученый? А оружие откуда?
     - Какое оружие?
     - Весь корабль набит оружием... был набит.
     - Что значит был? - ужаснулся Бредшо.
     - Неужели ты думаешь, идиот, что я оставил его в корабле?
     Бредшо застонал, - не столько от боли, сколько от ужаса. Он живо себе
представил,  что  произойдет,  если  груз  оружия  для  повстанцев  Эркона
попадается в руки аравана Баршарга и его армии варваров.  Ну,  положим,  с
мезонными ракетометами они без инструкторов не разберутся, но вот автоматы
и шлаеры...
     - Там не все - оружие, - начал Бредшо.
     - Все! Просто в белых контейнерах  -  ручное  оружие,  а  эти,  такие
желтенькие, с красной полосой... Я даже могу сказать, что это такое -  это
ракеты.
     Бредшо был поражен.
     - Как вы догадались?
     Баршарг махнул рукой.
     - Мы часто используем ракеты для фейерверков. А двенадцать лет назад,
воюя с повстанцами, ваш знакомец Арфарра  предложил  употребить  ракеты  с
железными наконечниками для войны. Сделали двадцать  ракет  и  выстрелили.
Ракеты упали среди вражеского лагеря,  воткнулись  носами  в  землю.  Было
много шуму и мало вреда.
     Баршарг помолчал и добавил:
     - Конечно, у ваших ракет носы не из железа. Я так понял, что они даже
думать умеют.
     - Вам не справиться с ними без меня, - сказал Бредшо.
     - Несомненно, - усмехнулся Баршарг, - и вы мне дадите все необходимые
инструкции.
     И вновь помахал лазером перед носом связанного Бредшо.
     - Так как устроена эта штука?
     - Господи! Да не знаю!
     - Ученый, а не знаешь? Хороши же у вас ученые!
     Бредшо сглотнул.
     - Я вытащу из вас каждую техническую подробность, - сказал Баршарг, -
изо  всех  семерых.  По  отдельности.  Берегитесь,  если  чего-нибудь   не
совпадет. Вы горько пожалеете о том, что недоучили в школе физику. Так как
устроена эта штука?

     К изумлению Бредшо, араван Баршарг действительно неплохо разбирался в
математике. Бредшо время от времени  пытался  уйти  в  сторону,  и  араван
сейчас же тихо и неторопливо поправлял:
     - Так вы говорите,  -  оператор  этот  -  фактически  полная  энергия
системы...
     Где-то  в  середине  беседы  Баршарг  подошел  к  Бредшо  и   ослабил
наручники, чтоб тот смог рисовать, - этот человек был не так  опасен,  как
представлялось Баршаргу.
     За окном понемногу светало. "Вскоре, - думал Баршарг, - у меня  будет
управа и на храм... Да! - долго мы, однако, еще не полетим к звездам."
     Бредшо, запрокинув горло, жадно пил воду прямо из  горлышка  кувшина,
капая на чертежи. Баршарг отодвинул чертежи и грустно заметил:
     - Если бы боги позволили мне родиться в  вашем  мире,  я  бы  не  мог
позволить себе быть столь нелюбопытным к мирозданию.  Впрочем,  вы,  может
быть, притворяетесь, - или врете...
     - Я не вру! Мне кажется, у вас есть все основания быть довольным...
     - Врете... Жаль, что вы не пробыли подольше в империи. Вы бы знали  о
моей репутации и врали гораздо меньше.
     - Я знаю о вашей репутации, - неожиданно сказал Бредшо. - Я знаю, что
вы роздали государственные земли и защитили права частного собственника, и
я знаю, что вы уничтожили в Варнарайне систему самодержавного правления.
     Баршарг улыбнулся, как змея улыбается кролику.
     - Уважаемый чужестранец, - сказал он, - я пригласил  вас  сюда  не  в
качестве советника по будущей политике Варнарайна.
     - И все-таки вам придется выслушать именно политические советы.  Рано
или поздно за нами прилетят, и вам, может быть,  небезынтересно,  как  вам
надо вести себя  в  Варнарайне,  чтобы  получить  поддержку  свободного  и
демократического государства.
     - Свободного и демократического государства?  -  повторил  Баршарг  с
непередаваемой издевкой. - Как вы это докажете?
     - Вы никогда не задумывались, араван, что, если бы вы были  свободным
государством, вы бы узнали о квантовой механике не от меня, а от учителя в
школе?
     Брови императорского чиновника изумленно выгнулись.
     - Я плохо знаю историю вашей техники, - сказал Бредшо, - но кое-что я
знаю, потому что мне то и дело хвастались вашими  достижениями...  Пятьсот
лет назад ученые преподнесли государю Анаю замечательную игрушку,  которая
вертелась силою пара. Если бы эти ученые думали не  о  том,  как  услужить
государю, а о том, как увеличить производительность промышленности, они бы
сделали вместо красивой игрушки двигатель, работающий от силы пара. Но вам
не нужно было двигателя, потому что, насколько я понимаю, общее количество
и списки вещей, производимых в цехах, строго регламентированы, и превысить
производительность означает впасть в непозволительную роскошь и насмеяться
над властью регламентирующего чиновника.
     Баршарг сидел неподвижно, как кошка перед прыжком.
     - Триста лет назад, - продолжал Бредшо,  -  ученые  из  императорской
академии получили от Золотого  Государя  приказ  построить  необыкновенный
корабль, и построили корабль с сорока рядами весел вместо обычных пяти,  с
бассейном, библиотекой и садом. Если бы ученые получили этот заказ  не  от
государя, у которого несчетное количество гребцов, а  от  купцов,  они  бы
построили не корабль с сорока рядами весел, а корабль, движимый тем  самым
двигателем, работающим от пара.
     Двадцать лет назад храм Шакуника начал,  одно  за  другим,  совершать
открытия, в основном в области химии. Если бы в  стране  существовал  слой
частных собственников, эти открытия немедленно были  бы  использованы  для
производства новых красителей, новых тканей и новых удобрений. Но так  как
в стране существовали только законы, запрещающие вводить новые механизмы и
разрушать сложившуюся структуру цехов, эти открытия остались в тайне. Храм
использовал  их,  чтобы   морочить   головы   людям,   вплоть   до   самых
высокопоставленных чиновников, чтобы набить себе  цену,  для  того,  чтобы
добыть власть, наконец... Я понятно выражаюсь?
     - Вполне, - проговорил чиновник империи. -  Вы  хотите  сказать,  что
запрет на частную собственность уничтожил и науку.
     Бредшо кивнул.
     - Рано или поздно - нас  найдут.  И  встанет  вопрос,  что  делать  с
планетой? Наш мир устроен не так,  как  ваш.  В  нем  множество  свободных
государств.  Международное  законодательство  запрещает   вмешиваться   во
внутренние дела другого государства, независимо от того, нравится вам  его
строй или  нет.  Но  международный  совет  вправе  запретить  торговлю  со
страной, нарушающей права человека. Это значит, что наши правительства  не
будут поддерживать империю, а будут поддерживать Варнарайн,  как  прообраз
национального  государства,  основанного  на   частной   собственности   и
представительном образе правления. И поддерживать, - подчеркнул Бредшо,  -
ровно  настолько,  насколько  Варнарайн  и  в  самом  деле  будет  уважать
неприкосновенность собственности и права человека. Я не себя имею в  виду,
- насмешливо сказал Бредшо. - Я Хайшу Малого  Кувшина,  например,  имею  в
виду, который, конечно, контрабандист и даже сволочь  большая,  однако  не
шпион. И вообще - варить людей - знаете ли,  не  всякое  принуждение  есть
закон.
     Баршарг  усмехнулся.  Чужеземец   все-таки   не   выучился   говорить
по-вейски. Законодательство - не может быть международным. Государство  не
может быть национальным. Варнарайн не  может  быть  -  государством.  Есть
право  государства,  нет  прав  человека:  есть  лишь  долг  подданных   и
обязанности чиновников. Что касается свободы... Слово "свобода"  вообще-то
имеет  два  различных  значения.  В  отрицательном  своем   значении   оно
употребляется любым бунтовщиком, как лозунг против любой  власти,  которую
тот намеревается свергнуть. Положительное значение этого слова  состоит  в
том, что свободный человек - не раб,  не  вольноотпущенник,  не  серв,  не
наемный работник, и он не зависит  никоим  образом  от  частного  лица,  а
зависит непосредственно от государства.
     Человек, несомненно, говорил то, что, как он  считал,  будет  приятно
услышать Баршаргу. И по этому, и по тому, с  какой  легкостью  он  выдавал
секреты своей  страны,  и  по  тому,  как  радел  о  свободе  его  друг  в
королевстве, и по жуткому предложению о совете пятисот Малых Кувшинов...
     - О да, - громко  сказал  Баршарг.  -  Такая  мощь,  как  ваша,  это,
несомненно, под силу лишь свободному государству.
     Араван подошел к окну. Светало. Костер во дворе потух, котел  унесли.
Монашек поливал  маслом  пяточки  ворот,  закрытых  на  ночь  от  духов  и
злоумышленников. Солнце всходило: огромное,  дивное.  Мир  и  город  внизу
лежали у ног, плоские крыши складывались в рисунок и имя  Великого  Света.
Скоро исчезнут ложные имена. Баршарг повернулся к чужеземцу.
     - Насколько я  понял,  в  вашем  корабле  почти  нет  книг,  но  есть
устройства, до определенной степени способные к рассуждению  и  обладающие
запасом знаний на вашем языке. Можете отоспаться,  а  потом  приметесь  за
словарь вашего языка. - Баршарг неожиданно  усмехнулся.  -  Как  на  вашем
языке сейчас называется Варнарайн?
     Бредшо подумал:
     - Respublica. Или лучше - Commonwealth.

     Кончились кирпичные амбары  и  склады,  кончилась  дорога  от  храма,
замерцали под  луной  рисовые  чеки,  тополя  вытянулись  во  фрунт  вдоль
государственного тракта. Соответствуя имени, солнечный путь  был  пустынен
по ночам вообще, а перед похоронами экзарха в особенности.
     Даже упыри и щекотунчики смылись с  него  в  канун  революции:  через
каждый иршахчанов шаг стояли, сцепив ручки, яйцевидные  каменные  Шаги,  в
прошлом - межевые камни, с красным глазом, порядковым номером  и  полезным
предписанием. Через десять шагов - постоялый двор. Шаги  и  охранники  при
дворе следили за трактом: плохо следили, никто не останавливал Ванвейлена.
     Он намеревался уйти подальше от храмовых земель, а на рассвете, после
разрешенного часа, явиться на постоялый двор, предъявить кожаный  жетон  и
сотню розовеньких, получить лошадь и уже  к  полудню  быть  в  мерениковом
посаде.
     Утром, когда  в  густом  тумане  потерялись  даже  верхушки  тополей,
Ванвейлен осторожно хрупнул передатчиком, поставив его сперва на  "прием".
Стависски один и спит, - но осторожность никогда не мешает.
     Передатчик пискнул в такт лягушке из  соседнего  канала  и  отозвался
почему-то голосом Бредшо. "Рано или  поздно  -  нас  найдут"  -  настаивал
Бредшо.
     Ванвейлен сошел с дороги,  сел  на  поваленный  каменный  пенек  и  в
молчании дослушал все до конца.
     "Он с ума сошел, - думал Ванвейлен. - Он  говорит  с  этой  сволочью,
будто он на Земле! Баршарг не может уразуметь значения его слов! Как будто
он может представить себе, чтоб государства жили друг с другом в мире!  Да
у них война - единственная форма внешней политики! Как будто он печется  о
процветании Варнарайна! Голову даю на отсечение  -  он  ничего  не  скажет
остальным членам совета. Он спит и видит, как стереть их  в  порошок  -  с
нашей помощью, и народ Варнарайна заодно".
     Ванвейлен спрятал передатчик и повернул обратно. Через  десять  минут
он стучался в ворота постоялого двора.
     - Именем храма! - закричал он, бросая на стол кожаный жетон.  -  Живо
коня, - и подберите моего, он пал в полушаге.
     Хозяин, пряча в рукав "золотого государя", боязливо косился на жетон.
     Через пять минут Ванвейлен скакал назад. В голове его крутилась  одна
мысль: корабль цел. Кроме Баршарга никто о корабле не знает.
     Что можно было сказать  Марбоду  Кукушонку,  нельзя  сказать  аравану
Баршаргу.
     Ванвейлен добрался до города к полудню.
     Поминки  были  уже  в  самом  разгаре.  Нижний  город  был  полупуст,
отвратителен и зловонен. Над сальными и грязными базарными  рядами  висели
красивые флаги. Улицы петляли, как ручьи, всякая  прогалина  обращалась  в
помойку, редкие вывески лгали так же бесстыдно, как  казенные  лозунги,  -
судя по наглому приглашению девицы, высунувшейся из-за калитки с  надписью
"шьем только для мужчин". Ванвейлен вспомнил чинные картинки в шемаверском
храме. "Так я и думал, - усмехнулся он, - там страна  ложных  имен,  здесь
страна ложных отчетов..."  Потом  он  прошел  сквозь  городские  ворота  в
Верхний город и попал совершенно в другой мир, построенный сообразно плану
и прекрасный, как тысяча богов: стены цехов высятся, отягощенные каменными
плодами, золотые яблоки свисают с деревьев, ворота  управ  в  предписанном
узорочье: шелестят  на  стенах  деревья,  бегут  ручьи,  солнце  улыбается
идолам.
     А на улицах каждому раздают  бесплатно  всякую  еду:  мясо,  вино,  и
пироги, круглые, как небо, и квадратные, как земля - поминки по экзарху.
     Ничего не жгли с государем, все раздавали народу, ибо разве  государь
и народ не едины? А раздавали впятеро против обычного. Почему?
     А вот почему:
     - Как на небе, так и на земле. Чем больше богов - тем изобильней. Так
и с правителями: был один смертный бог, стало впятеро больше.
     Ванвейлен дошел до управы наместника, изукрашенной малахитом и яшмой,
и увидел, что десять ее сторон одинаковы, как  десять  месяцев,  а  триста
пятьдесят восемь окон не похожи одно на другое, как не похож день на день.
     На площади перед управой лежало озеро,  Серединный  Океан,  и  в  нем
виднелось сразу  два  дна:  узорные  мраморные  плиты  и  голубое  небо  с
облаками.
     На площади шла потеха: покойника  накормили,  теперь  полагалось  его
рассмешить; люди ходили по воздуху на веревке, и  накрывались  ушами,  как
лопухом, бегали медведи и львы, ручные, как в яшмовом веке, и спустились с
неба боги, которые есть не что иное, как слова справедливых постановлений.
     Улицы были запружены народом. Люди были веселы и безоружны. Еще  было
полно конников и варваров со значками  Баршарга.  Варвары  были  веселы  и
вооружены.  А  в  распахнутых  воротах  управы  стоял  каменный   государь
Иршахчан, ростом со статую  Свободы,  и  смотрел  вниз.  Ванвейлен  поднял
голову и стал глядеть на государя с головой мангусты.
     - Что ты хочешь сказать, - разозлился  Ванвейлен,  -  что  империя  -
худший государственный строй, не считая всех прочих?
     Ему стало страшно. "Если в это готов поверить я, - подумал он,  -  то
какой же спрос с Арфарры?"
     Крик  в  толпе,  казалось,  утроился,  -  Ванвейлен  понял,  что  это
приветствовали аравана Баршарга. "Это чиновник,  -  подумал  Ванвейлен,  -
чиновник, как Арфарра, и то, что он обещает - демагогия." Но  у  революции
есть забавное свойство - превращать демагогию в реальность. Особенно  если
тому способствует небо и его посланцы.
     Ванвейлен нащупал в рукаве рукоять пистолета. "Сейчас он пройдет мимо
меня, - подумал он. Потом - взойдет по лестнице управы. Потом - пойдет  по
наружной галерее. Потом я застрелю его, и он, наверное, упадет прямо вниз,
к статуе Иршахчана. В наружной галерее он уже будет без телохранителей,  и
в этом безумном крике никто не услышит выстрела. Ванвейлен нервно облизнул
губы. "Все воспримут это как знамение", - с ужасом подумал он.
     -  Идиот,  -  сказал  он  себе,  -  идиот  Бредшо!  Историю   здешнюю
переделывать захотел. Надеется: памятник Иршахчану снесут, а ему поставят.
А психологию он тоже переделает? Этот мир пропах Иршахчаном. Заведут здесь
космодром и демократию, а как заведут, - найдется охотник объяснить народу
всю правду про иностранных эксплуататоров,  которые  нефть  -  выкачивают,
уран забирают, а взамен приносят чуждое народному  духу.  И  окажемся  мы,
впридачу  ко  всем  нынешним  диктатурам,  нос  к  носу   с   какой-нибудь
нововейской империей, восстановившей справедливость в масштабе  планеты  и
теперь порывающейся восстановить ее в масштабе Галактики...
     Толпа с ревом колыхнулась вперед,  ловя  зерно  и  медные  монеты,  -
Араван Баршарг проходил  мимо.  Рядом  с  Ванвейленом  он  поднял  руки  и
оборотился,  улыбаясь.  Ванвейлен  побледнел:  на   него   глядел   Марбод
Кукушонок.
     То есть, конечно, не совсем Кукушонок. Баршарг был лет на  пятнадцать
старше, и волосы были рыжие,  и  выражение  лица  было  другое,  настолько
другое, что три дня назад, при встрече, Ванвейлен не  поразился  сходству.
Другое,  ибо  араван  Баршарг,  без  сомнения,  никогда  бы   не   устроил
жертвенного костра из оружия, захваченного в битве, дабы не отдавать этого
оружия своему начальнику, - а Марбод Кукушонок, без сомнения,  никогда  бы
не стал на черном рынке торговать зерном в обороняемом им городе. Но схожи
они были несомненно. Действительно, род Белых Кречетов.
     Араван Баршарг уже шел по наружной галерее, высоко  и  далеко,  махая
руками. Ванвейлен разжал руку с пистолетом.
     - Ты чего не кричишь?! Кричи -  государев  потомок!  -  сказал  рядом
кто-то.
     "Боже мой! - подумал Ванвейлен.  -  Ведь  Иршахчан  -  тоже  из  рода
Кречетов..."
     Баршарг исчез  меж  колонн.  Огромные  узорные  ворота  управы  стали
тихо-тихо закрываться.
     -  Ур-ра  аравану  Баршаргу,  -  вместе  с  другими  закричал   Клайд
Ванвейлен.
     Через полчаса Ванвейлен стоял у девятых, малых ворот управы.
     - Меня прислали из усадьбы господина Даттама, - сказал он,  показывая
жетон. Мне очень надо видеть его секретаря.
     Стражник усмехнулся и подобрался: жетон-то у человека был,  но  -  ни
правильных слов, ни курьерского знака.
     - А кто тебя прислал? - облизнувшись, спросил он.
     Ванвейлен подумал и сказал:
     - Янни, дочка наместника.
     - А, - заколебался стражник, - а мне-то что с того?
     Ванвейлен задумался и полез в рукав.
     - А правду говорят, - сказал стражник, что бумажных  денег  скоро  не
будет?
     Ванвейлен вытащил из рукава серебряный "омень".
     Стражник выразительно закрыл глаза.
     Через двадцать минут Ванвейлен разыскал одного из секретарей Даттама.
Тот очень удивился.
     - Мне надо поговорить с членами совета.
     Секретарь улыбнулся.
     -  Там,  видите  ли,  обсуждают  важные  дела,  господин   Ванвейлен.
Подождите.
     - Несомненно, - сказал Ванвейлен. - Там обсуждают очень важные  дела.
Я, однако, боюсь, что о самом важном деле араван Баршарг забудет  доложить
сегодня совету. И я бы хотел исправить его оплошность.
     Секретарь покачал головой.
     - Тогда позовите господина Даттама.
     Секретарь прошел через ряды стражи и вернулся с отказом.
     Ванвейлен кивнул и пошел назад. Прошел две комнаты - свернул в пустую
анфиладу, пробежал через парадный кабинет наместника, стал щупать  угол...
Ему повезло: пять лет назад к планировке дворца приложил руку  Арфарра,  и
тайный ход в серединную залу из кабинета наместника начинался там же,  где
и в Ламассе.

     Пятеро наследников собрались в центральной  зале  обсудить  последнюю
волю экзарха и последний указ  государыни  Касии.  Указ  сулил  Варнарайну
власть законного государя, справедливых чиновников и законы Иршахчана.
     Баршарг вошел в зал заседаний последним, - четверо опекунов  поспешно
встали, кланяясь  ему.  Маленького  государя  в  зале  не  было,  мальчик,
наверное, где-то спал или играл с шариком.
     Наместник Рехетта начал разговор с упрека:
     -  Вы  поторопились  разделить   государственные   земли,   даже   не
посоветовавшись с нами!
     Баршарг ответил:
     - У людей не должно быть  пути  назад.  Если  бедняк  захватил  земли
империи, а богач нарушил ее законы - ни один из них не изменит нам.
     Баршарг смял бумагу с государевым указом и оглядел членов совета.
     - Господа! Мы все в прошлом не очень-то любили друг друга, но  теперь
наша единственная возможность уцелеть - это быть заодно, как пять  пальцев
в одном кулаке! Господин Рехетта! Государыня Касия не признает ни  бывшего
повстанца во главе провинции, ни нынешнего посада Небесных Кузнецов.
     Господин  настоятель!   Начальники   цехов   не   потерпят   храмовых
мастерских, а дворцовые чиновники не потерпят знаний храма!
     Господин Арфарра! Новый первый министр  никогда  не  забудет,  что  в
своем  докладе  государю  вы  назвали  его  проказой,   поразившей   кости
государства!
     Господин Даттам! Вы самый богатый человек империи! Надо ли напоминать
вам, что в империи чиновник дает богачу обрасти жирком  только  для  того,
чтоб затем ловчее отобрать отобранное?
     Араван замолчал и оглядел собравшихся.
     Некогда огромные зеленые глаза Рехетты совершенно утонули  в  красных
шелушащихся веках, двойной подбородок  заплыл  кружевами.  Скосив  глазки,
бывший пророк глядел в  витражные  раздвинутые  двери.  За  витражами  шла
вокруг третьего  этажа  управы  мраморная  галерея,  полукругом  охватывая
внешний двор. Там, в центре двора, стоял жертвенник со статуей  Иршахчана,
и плечи государя были вровень с галереей. Мальчишка-скоморох,  взобравшись
по уступам, дергал государя с головой мангусты  за  каменные  кисточки  на
ушах. Снизу бойко гоготали всадники из стражи аравана  Баршарга:  карнавал
сегодня перехлестнулся через каменные стены управы.
     Настоятель храма сидел неподвижно, спиной к раскрытым витражам, и  не
обращал внимания на хохот телохранителей. "Ничего, -  подумал  Баршарг,  -
теперь у меня найдется управа на храм и его огненное зелье."
     Арфарра, тощий и бледный, полузакрыл глаза, и на лбу у него выступили
крошечные капельки крови, как всегда, когда он волновался.
     Господин Даттам тоже сидел не шевелясь, и,  верно,  в  последний  раз
подсчитывал: сколько он выиграет на том, чтоб не кормить дворцовую  свору,
сколько проиграет, - потеряв кое-какие торговые связи.
     Араван сожалел, что  не  смог  переговорить  с  этими  двумя  раньше.
Возможно, он мог бы незаметно расспросить их о чужеземцах. Люди  со  звезд
могли утаить от Арфарры свое происхождение, но не свои убеждения.
     В конце концов,  ничто,  кроме  здравого  смысла,  не  мешало  словам
человека со  звезд  быть  правдой.  Араван  Баршарг  не  имел  пока  права
поступить так, как если бы слова были правдой - но надеяться-то он на  это
мог.
     - Законы империи, - продолжал  араван,  -  натравливали  бедняков  на
богачей, чтоб богачи не отобрали власть у  чиновников.  Теперь  бедняка  и
богача должна объединить ненависть к прежним законам. Принципы  управления
заставляли местных чиновников шпионить друг за другом. Теперь у нас  общий
враг - чиновник столицы. Между нами и империей не  может  быть  мира.  Это
все.
     Араван сел. Секретарь в углу доскрипел пером  и  замер.  Порыв  ветра
донес заливистый хохот  стражников,  и  запах  жареного  жертвенного  мяса
смешался с ароматом "мира и спокойствия". Настоятель недовольно потянул за
кисточку,   створки   витража   схлопнулись   и   засияли   заколдованными
хрустальными цветами. С высоких  мраморных  стен  на  аравана  укоризненно
глянули мудрые чиновники. Чиновники в малахитовых кафтанах  мерили  зерно,
которое несли им в кувшинах улыбающиеся крестьяне, и выдавали  взамен  без
меры справедливость и спокойствие.  Всякий  горазд  сменять  кувшин  -  на
кафтан, но только чиновник  умеет  сменять  кувшин  -  на  справедливость.
Улыбающиеся крестьяне водили хороводы средь праземовых  и  яшмовых  полей.
Золотое зеркальное солнце, ощетинившись  лучами,  катилось  по  потолку  с
улыбкой Иршахчана.
     Розовый, тонкий, как девушка, секретарь скользнул к  Даттаму  и  тихо
зашептал ему что-то  на  ухо.  До  аравана  долетело:  "Требует,  чтоб  вы
вышли... сию же минуту".  Глаза  Даттама  бешено  сузились,  и  он  что-то
прошипел секретарю. Тот испуганно сгинул.
     Наместник Рехетта грузно заворочался в кресле, но так и не  встал,  а
только выудил из рукава платочек и  промокнул  широкий  лоб.  Зеленые  его
глазки забегали по сторонам и наконец уперлись в жертвенник  судье  Бужве.
Отдуваясь, Рехетта заговорил:
     - Здесь много было сказано  о  выгоде  и  мало  -  о  справедливости.
Двенадцать лет назад мы поднялись,  чтобы  уничтожить  слово  "выгода".  Я
старый человек. Я скоро умру, и когда я предстану перед судьей Бужвой,  он
накажет меня, если я не успею сделать то, что начал двенадцать лет  назад.
Два месяца назад экзарх Харсома велел схватить  моего  секретаря.  Харсома
решил, что мой секретарь - шпион государыни  Касии,  что  это  он  передал
инспектору из  столицы  документы  о  моей  якобы  провокаторской  роли  в
восстании. Харсома ошибался. Документы были  переданы  по  моему  приказу.
Харсома думал устроиться так,  чтобы  каждый  был  злобен  и  корыстен,  а
государство процветало. Этого никогда не выйдет! По крайней мере,  до  тех
пор, пока люди способны быть людьми, а значит - поступать бескорыстно, как
велят законы Иршахчана  и  указы  государыни  Касии.  Я  -  за  то,  чтобы
примириться с законным правительством.
     Рехетта умолк.
     - Я - только бедный монах, -  сказал  настоятель-шакуник.  -  Не  мое
дело, - судить о законах ойкумены, мое дело судить о Небе и Храме.  Голова
храма - в Варнарайне, члены его - по всей империи. Нам жалуются  отовсюду:
в столичном храме Шакуника - стражники на постое, медные рудники  Шукки  -
окружены войсками. Зачем мясо, если не на чем жарить,  зачем  товар,  если
негде продавать? Что мы будем делать с храмовыми мастерскими,  если  рынок
империи для нас будет закрыт? Я - за  то,  чтобы  примириться  с  законной
государыней.
     Арфарра был краток:
     - Господин Баршарг! В справедливом государстве не  должно  быть  трех
родов преступников, как-то:  взяточников,  землевладельцев,  и  торговцев.
Оставив в живых богачей,  вы  лишили  себя  уважения  народа,  попытавшись
отделиться от империи, вы посягнули на целостность государства!
     Араван Баршарг, скрестив руки, рассеянно глядел  на  стену,  где  над
нефритовыми кустами  и  бирюзовыми  полями  вставало  золотое  солнце.  От
выпуклого ока Иршахчана ничего не могло укрыться.  Если  приглядеться,  то
было видно, как, забавно растянувшись и  вверх  ногами,  желтые  стражники
проходят  за  спиной  Баршарга  в  плоскую  галерею  наверху  и   неслышно
натягивают арбалеты.
     Араван перевел глаза на Даттама. Храмовый торговец  сидел  совершенно
белый, и глаза его были безумны.
     - Отзовите вашего сына из  войска,  -  сказал  Даттам,  -  и  подайте
просьбу об отставке. Вы избавите провинцию от  ужасов  войны,  которую  не
выиграете.
     Баршарг поглядел ему в глаза. Он вспомнил: ночью, пока он  допрашивал
чужеземца, приезжал человек  в  капюшоне,  сказал:  "От  Даттама",  просил
встречи. Ему отказали. Баршарг понял: "Приезжал сам Даттам, и решил, что я
не прощу ему смерти брата". Секретарь услужливо подоткнул ближе тушечницу,
Баршарг взялся за протянутое перо и, сощурившись,  глянул  в  золотой  лик
Иршахчана.
     Двери распахнулись, и в  залу  вбежал  человек  в  шелковой  храмовой
куртке.
     - Господа члены совета! - громко закричал он.
     Перевернутые арбалетчики растерялись и расплылись.
     Баршарг вскочил на стол, оттолкнулся и прыгнул прямо в  заколдованные
цветы на витраже. Крашеное стекло со звоном  посыпалось  вниз,  и  Баршарг
вывалился на широкий, устланный мрамором балкон.  Ослепительно  ударило  в
глаза солнце, заплескались шитые значки и знамена верного войска Баршарга,
пальцы на мгновение пронзила острая боль от осколков стекла...
     Внизу, в колодце двора, "парчовые куртки" повскакивали с мест, увидев
своего командира. Баршарг перекинулся через узорную решетку, полетел вниз,
цепляясь за виноградные плети, перекувырнулся и вскочил на ноги.
     - Измена, - хрипло закричал Баршарг, подхватывая брошенный ему меч, -
рубите членов совета!
     Тут, однако, рогатая стрела с желтой полосой попала в  спину,  араван
хотел крикнуть еще, подавился словами и упал ничком  на  мраморные  плиты,
прямо у подножия гигантского жертвенника государю с головой мангусты.

     - Кто вас сюда пустил?! - орал Даттам.
     Ванвейлен, кланяясь, ответил так:
     - Мои товарищи схвачены по приказанию господина Баршарга и исчезли  в
его управе.
     Даттам,  не  слыша  ничего,  глядел  в  разбитые  витражи.  Вдруг  он
встрепенулся:
     - В его управе? Быстро, быстро.
     И он  поволок  за  собой  из  зала  растерявшегося  Ванвейлена.  Тому
показалось, будто торговец сошел с ума.

     Есть сказка: когда злой Аш замыслил мятеж против Иршахчана в Небесной
Управе, он наделал деревянных кукол, привязал  их  к  нитям  из  солнечных
лучей и намотал нити на свои пальцы. Все  чиновники  управы  перепугались,
увидев воинов, но тут молния  испепелила  Аша,  золотое  кольцо  упало  на
землю, и деревянные куклы праздно замерли.
     Араван Баршарг лежал ничком  на  каменных  плитах,  и  его  стражники
застыли, как деревянные куклы.
     Господин Арфарра шагнул вниз со ступеней управы.
     - Араван Баршарг, - сказал он, - отрешен  от  должности  десять  дней
назад. Указом государыни Касии я назначен на его  место.  Слава  законному
государю!
     Молодой сотник выскочил вперед: коротким движением  выбросил  меч  из
ножен.
     - Слава законному государю! Слава государыне Касии!  -  закричал  он.
Желтые куртки  подхватили  крик:  сначала  неуверенно,  потом  стройнее  и
стройнее. Солнце выскочило из-за туч, золотые нити лучей оплели  мраморную
статую Иршахчана. Золотое кольцо вернулось к законному владельцу.
     Арфарра махнул рукой молодому  сотнику  и  взбежал  вместо  с  ним  в
главную залу. Ванвейлена в ней уже не было.
     - Где чужеземец? - закричал Арфарра.
     Секретарь наместника Рехетты вынырнул откуда-то слева:
     - Он явился, видите ли, с жалобой, что преступник  Баршарг  арестовал
товарищей, увидел, что произошло, и побежал в араванову управу.
     - Слышали? - повернулся араван Арфарра к молодому сотнику. Догнать  и
арестовать.
     Сотник сказал несмело:
     - Мне неизвестно, кто такие эти чужеземцы, но...
     - Зато мне известно, - перебил Арфарра.
     Секретарь Рехетты плотоядно сощурился.
     Сотник бросился из зала.  Это  был  его  миг.  Первый  приказ  нового
аравана: завтра он будет темником, послезавтра - начальником стражи...

     Бредшо отставил тушечницу  и  стал  править  написанное.  В  коридоре
послышались шаги, заверещали запоры. Бредшо откинулся, улыбаясь, к  стене.
На пороге возник взъерошенный Ванвейлен.  Он  молча  подхватил  исписанные
Бредшо листки, глянул  в  них,  сунул  себе  в  карман  и  так  же  молча,
осклабясь, ударил Бредшо по щеке. Бредшо вскочил.
     - Где остальное? - заорал Ванвейлен по-английски.
     - В сейфе, наверно. В кабинете аравана.
     Ванвейлен схватил его за  руку  и  напористо  поволок  наверх.  Двери
кабинета были распахнуты, ящики стола вывернуты наружу, в  камине  полыхал
огонь. Даттам сидел в кресле, уронив голову в руки, и смотрел, как курочат
сейф.  Золоченая  крышка  наконец  подалась,  Даттам  бросился   выгребать
содержимое. На пол вылетел  лазер,  из  которого  давеча  стрелял  араван.
Даттам лихорадочно просматривал бумаги.
     Ванвейлен невозмутимо нагнулся и положил лазер за пазуху. Даттам даже
не оглянулся. Он наконец нашел то, что  искал,  и  со  вздохом  облегчения
сунул письмо в камин.  Ванвейлен  вытряхнул  туда  же  листки,  исписанные
Бредшо.
     "Так вот зачем ты побежал в араванову управу", - думал он,  глядя  на
разбросанные бумаги.
     И тут из глубины сейфа  Даттам  вытащил  еще  и  кожаный  мешок,  при
взгляде на который Ванвейлен буквально  окаменел:  из  неплотно  стянутого
мешка высовывался кончик кожаного чека с красной каймой. Ого-го! Если  все
чеки в мешке с красной каймой, так это сколько же этот мешочек стоит?
     Даттам быстро запихал мешок в седельную сумку, бывшую у него в руках.
     - А что с араваном Баршаргом? - громко спросил Бредшо.
     - Убит. Государственный преступник Баршарг убит, - ответил  Даттам  и
истерически засмеялся.
     В дверном проеме показался Стависски. Он щурился и потирал занемевшие
от веревок руки.
     - Да, - сказал Стависски по-английски, - а нас уверяли, что в империи
никогда ничего не происходит.
     - А что, собственно, произошло? - зло возразил Ванвейлен. - Очередной
переворот. Одна акула скушала другую. Смею вас уверить -  это  не  нанесло
ущерба экологическому равновесию. Этот строй не способен  развиваться,  он
способен только гнить.
     - Быстро, быстро, - торопил Даттам.
     На дворе уже была ночь.
     В распахнутых воротах управы стоял  отряд  стражников  с  обнаженными
мечами. Молодой сотник выехал вперед и спешился.
     - В чем дело? - грозно спросил Даттам.
     Сотник  переливисто  свистнул.  Стража  вбросила  мечи  в   ножны   и
расступилась, пропуская Даттама и его спутников.
     Даттам молча скакал  по  ночным  улицам,  разукрашенным  праздничными
фонарями. На площади правосудия  перед  главной  управой  он  спешился.  С
полукруглой  галереи  третьего  этажа,  окруженный  факелами  и  значками,
наместник Рехетта читал народу указ государыни.
     "...Богачи наживались, а народ нищал, - и все оттого, что  у  кормила
правления были поставлены неспособные и продажные чиновники. Нынче древние
законы восстановлены во всей нерушимости,  зависть  и  злоба  исчезают  из
империи, земля даст обильные урожаи, бескорыстие порождает согласие, и  по
всей земле нет ни "твоего" ни "моего"."
     - А вы, Даттам, - громко сказал  Ванвейлен,  -  нас  уверяли,  что  в
империи давно уже не трогают богачей.
     - Это все словоблудие, - резко ответил  Даттам.  -  Сведут  счеты  со
взяточниками из партии Баршарга, - и все.
     Ванвейлен внимательно поглядел на белые трясущиеся губы миллионера  и
не стал ему возражать.

     Араван Арфарра сидел посреди разгромленного кабинета, задумчиво глядя
на пустую полку с духами-хранителями. Была уже полночь. Молодой  десятник,
почтительно склонившись, оправдывался в том, что не арестовал чужеземцев:
     - Секретарь господина наместника  умолчал,  что  чужеземец  явился  в
управу вместе с  господином  Даттамом.  Я  отправил  людей  проследить  за
чужеземцами. Арестовать их никогда не  поздно,  но  арест  их  в  тот  миг
поставил бы в неудобное положение господина Даттама и  навлек  бы  на  вас
недовольство храма. Я решил,  что  то,  что  приятно  наместнику  -  будет
неприятно вам.
     Арфарра усмехнулся.  Фигуры  меняются,  правила  -  нет.  Новое  лицо
становится араваном, принцип вражды  аравана  и  наместника  нерушим,  как
принцип наименьшего действия.
     Знающий законы природы  не  пытается  придать  телам  новый  вес  или
превратить золото в серебро: знающий не переделывает законы, а  пользуется
ими.
     Всю ночь новый араван отдавал приказы, разбирал бумаги и беседовал  с
подчиненными. К народу он не вышел:  только  приказал  раздавать  еду,  да
выпустить арестованных за слова в пользу государыни Касии.
     Всю ночь окна кабинета стояли  открытыми,  чтобы  выветрить  траурные
благовония, и, несмотря на жаровню с углями, на рассвете  аравана  охватил
легкий озноб.
     Белый шелк был содран со стен и сожжен под окнами во дворе, - Арфарре
вовсе не хотелось, чтоб стража утаила запретную ткань от огня и  сбыла  ее
потом на свадебные наряды в Нижнем городе.
     Арфарра, зябко  кутаясь,  подошел  к  полке  с  духами-хранителями  и
поглядел  в  глаза  новому  Парчовому  Старцу:  прежнего   разбил   давеча
преступник Баршарг, допрашивая чужеземца.  Преступление  варвара,  который
разбивает  старого  идола,  дабы  оправдаться  перед  новым.  Преступление
бессмысленное, не против каменных поделок, - против символов  и  имущества
государства.
     По исполнении неотложного было время подумать: что за причины были  у
Баршарга для столь тщательного и быстрого ареста чужеземцев?  Арфарра  еще
раз    перечел    официальную    запись.    Основания:     бродяжничество,
негосударственное колдовство, черные  амулеты.  Доказательства:  показания
соляного вора. Чушь! Предлог!  Притом  предлог  для  того,  кто  обычно  в
предлогах не нуждается.
     В верхнем кабинете, там, где стояло шакуниково зеркало, Арфарра нашел
имена  чужеземцев  на  обороте  звездной  карты  и  там  же  -   донесение
управляющего Миуса.
     Араван Арфарра понимал, почему его предшественник приказал арестовать
чужеземцев: хотел скомпрометировать  Даттама,  притащившего  с  собой  эту
гадость в империю. Вероятно, экзарх показал ему отчет Неревена, а Неревен,
в свою очередь, наверняка написал о чужеземцах то, что думал о них  сперва
сам Арфарра: ну, и звезды Баршаргу, как всегда, поддакнули.
     А Арфарра трижды менял свое мнение.  Услышав  впервые  о  корабле  со
звериной мордой, он вспомнил о кораблях, приплывших из Южных морей  десять
веков назад.
     Это были даже не  завоеватели  -  а  грабители.  Морские  разбойники,
изгнанные большею частью с родины за преступления; народы  моря  не  имели
ничего против самой империи - они восхищались  ею,  но  они  разорили  ее,
превратив приморские области в пустыню. Они даже не собирались  в  большие
войска,  которые  можно  одолеть;  они  были  неистребимы,  как  воры  или
партизаны. Единственное, на что  хватало  их  сообразительности,  так  это
производить налеты, тщательно планируя их, как коммерческое предприятие.
     Поэтому-то Арфарра приказал арестовать корабль со звериной мордой без
колебаний, как сажают в карантин разносчика  чумы,  хотя  понимал,  что  в
королевстве этим арестом не преминут воспользоваться все его противники.
     Потом,  ближе  сошедшись  с  Ванвейленом,  Арфарра,  решил,   подобно
Даттаму, что люди эти - не военные дикари, а жители городка вроде  Кадума.
Наивное и слепое восхищение  народовластием,  простодушная  уверенность  в
том, что там, где не господствует толпа, человек не может быть  свободным,
полное отсутствие исторических знаний и забавное, характерное для молодого
городка противопоставление народовластия и империи. Как будто они не могут
прекрасно сосуществовать, как будто Кадум или Ламасса не служили, сохранив
все почти демократические вольности, Золотому Государю, как будто  империя
не оставляла таким городам все  их  обычаи:  обычай  магистров  устраивать
народу празднества, и снабжать зерном народ во время голода, и строить  за
свой счет корабли;  и  городские  народные  собрания  оставались,  на  тот
случай, если богачи захотят от обычая уклониться.
     Но когда Ванвейлен сказал:  "У  меня  в  стране,  во  всяком  случае,
интересы богатых и бедных совпадают", -  Арфарре  стало  страшно.  Да!  Их
родина не была обычным племенным полисом: один  рыжий,  другой  белокурый,
третий сморщенный, серенький.
     Их  родина  не  была  государством:  они  слишком  почитали   частную
собственность. Но все на свете повторяется, и их страна тоже - уже была.
     Тринадцать веков назад города прибрежных Розовых  Гор  были  обычными
муниципиями, где народ радовался демократии, получал  бесплатный  хлеб  от
добровольно жертвующих имущество богачей, и  отнюдь  не  спешил  расширять
круг граждан, участвующих в дележке.
     В одном из прибрежных  городков,  Ланухе,  богачи  оказались  слишком
сильны, чтобы согласиться на бесплатные раздачи, - и слишком слабы,  чтобы
отказать народу. Они объяснили народу, что бесплатный хлеб можно  получить
не от своих собственников, а от чужих. Так, из желания  бедняков  получить
хлеб, и  нежелания  богачей  его  отдавать,  родились  победоносные  армии
города.
     Город  вдруг  нашел  выход  из  порочного  круга,  мешавшего  обычной
муниципии  увеличивать  число  граждан.  Гражданство  теперь  давалось  не
избирателям, а солдатам - и не демагогами, а военачальниками.  А  те  были
заинтересованы в увеличении числа солдат. В войне Город нашел  безотказный
социальный механизм, который позволял увеличивать  и  увеличивать  делимый
гражданами общественный пирог.
     Город подчинил половину ойкумены и наконец сам подчинился  неизбежным
общественным законам.  Военные  методы  управления  провинциями  кончились
военными  методами  управления   самим   Городом.   Военачальники   Города
провозгласили себя императорами по образцу  Северной  Веи:  и  двести  лет
боролись друг с  другом  империи  Города  и  Северной  Веи,  различные  по
происхождению и неотличимые  друг  от  друга,  пока,  обессилев,  не  пали
жертвой народов моря.
     Но начало господства Города было чудовищным. Труды его историков были
полны жалобами на безумства народного правления и жадность богачей.  Целые
провинции отдавались на откуп частным  лицам.  Миллионы  рабов  умирали  в
частных  поместьях,  -  потому  что  нет  иного  способа  сделать  частное
хозяйство прибыльным.
     Богачи скупали земли, но ускользали от налогов, -  бедняки  продавали
земли, но продолжали значиться податнообязанными... А  первые  императоры,
не спеша поначалу объявить землю государственной  собственностью,  сделали
обвинения в государственной измене стандартным средством пополнения казны.
Богачи и бедняки враждуют друг с другом.  Чужеземцы  говорят,  что  у  них
этого нет. Но  что  может  объединить  богачей  и  бедняков,  кроме  жажды
совместных завоеваний?
     Молодой сотник прервал размышления Арфарры.
     Кланяясь,  он  доложил:  трое  чужеземцев  покинули   ночью   усадьбу
господина Даттама и отправились в посад Небесных Кузнецов.
     - И что вам помешало их схватить?
     - Так кто ж мог подумать, что они не побоятся ночью ехать?  -  развел
руками сотник и искательно глянул в глаза. - А теперь что делать? Они уже,
наверное, в Посаде. А стоит ли ради них  огорчать  наместника  Рехетту,  и
нарушать законы посада, посылая туда стражу...
     Арфарра, проведший бессонную ночь, глядел  на  лоснящуюся  физиономию
сотника.
     "Проспал! - думал он.  Проспал  -  или  взятку  получил.  Решил,  что
карьеру делает не тот, кто трудится, а тот, кто  первым  прокричит  "Слава
государыне Касии"...
     Арфарра махнул рукой.
     - Идите. И запомните: никаких своих  законов  в  Посаде  нет,  законы
едины для всего государства. И велите подавать паланкин, - в  час  Овцы  я
встречаю на пристани инспектора из столицы.

     Вечером  следующего  дня  новый  араван  разговаривал  с   командиром
поселения в Козьем-Гребне. Командир слушал его с  неподдельным  почтением.
Этот человек водил войска короля Варай  Алома,  и  как  водил!  Правда,  в
Варнарайне Арфарра стал -  командиром  без  войска.  А  войско  Варнарайна
осталось без командира.
     Руки алома дрожали, пока он медленно читал указ  наместника  Рехетты:
преступнику Баршаргу - висеть на  площади  правосудия,  пока  не  истлеет.
Многие в армии извинят смерть Баршарга, - но надругательства над трупом не
извинит никто.
     - Араван Баршарг был  моим  другом  и  вашим  командиром,  -  говорил
Арфарра. - Двенадцать лет назад мы боролись с ним плечом  к  плечу  против
повстанцев, - а теперь вождь повстанцев, ставший наместником, добился  его
гибели.
     Алом жадно глядел на  Арфарру.  В  наступившей  темноте  лица  нового
аравана не было видно: но что лицо, что слова, если Арфарра был  подпоясан
мечом Баршарга и одет в его старый кафтан!  Есть  знаки,  известные  людям
чести: взявший меч и платье убитого отомстит за него и продолжит его дело.
     -  Мы  отправимся  в  Анхель  и  убьем  Рехетту,  -  сказал  алом  и,
поколебавшись, прибавил, - если храм Шакуника  и  новые  власти  не  будут
этому препятствовать.
     Арфарра покачал головой.
     - Как вы думаете, почему мой покойный друг оставил вас  здесь?  Вдали
от столицы, вдали от границы, вдали от больших складов - и рядом с посадом
Небесных Кузнецов?
     Командир глянул на далекие  пряничные  домики  за  озером  и  кивнул.
Араван Арфарра вынул из рукава бумагу.
     -  Пусть   последнее   желание   аравана   Баршарга   станет   первым
распоряжением аравана Арфарры.
     Командир прочитал бумагу и приказал снимать лагерь.

     Ванвейлен сквозь  прибор  ночного  видения  смотрел,  как  снимают  с
частокола боевые веера и значки.
     - Они уходят, - сказал Ванвейлен  в  ладанку  на  шее.  Одевайтесь  и
спускайтесь во двор. Я там буду через полчаса.
     Бредшо сидел в лодке притихший и мрачный.
     Ванвейлен внезапно схватил  его  за  плечи  и  повернул  к  уходящему
берегу.
     - Видишь домики, - сказал он. - Вот они могут что-то сделать  с  этой
страной. Люди, которые не расточают нажитое, а берегут и вновь  вкладывают
в дело. Люди, для которых честность - лучший капитал,  а  труд  -  долг  и
призвание. Только они, а не  любители  грязной  власти  и  грязных  денег,
торговцы амулетами и законами.
     Бредшо молчал, покручивая на груди серебряный крестик.
     Через два часа лодка причалила к опустевшему Козьему-Гребню. Верещали
цикады, шуршали камыши, тихо и печально попискивал  аварийный  передатчик.
Люди продрались в середину ежевичника и начали копать. Так было дольше, но
надежней: никто не полезет в эти колючки. Кейд стал сколачивать деревянный
щит, чтоб закрыть яму.
     Через два часа люди подняли крышку грузового люка и были на корабле.
     Ванвейлен молча и с  облегчением  сгрузил  с  плеч  переметную  суму.
Содержимое ее в основном состояло  из  драгоценных  камней,  -  не  меньше
восьмой части разысканного на островах золота  превратилось  в  крупные  и
большею частью плохо  ограненные  камни  из  страны  варваров.  Исключение
составляли две вазы времен пятой династии, даже не золотые, а  серебряные,
тончайшей работы с изображением брачующихся птиц. Вазы глупые варвары тоже
продали на вес, - работу мастеров они совершенно  не  ценили,  и  даже  не
продали, а подарили советнику Ванвейлену в обмен на какой-то указ.
     Через пять минут Ванвейлен сидел  за  центральным  пультом,  исчисляя
ущерб.  Серая  гофрированная  кишка  оксигенератора  была   разрублена   -
неприятность на два часа работы. Центральный  дисплей  вспучился  неровным
розовым шрамом. Реактивная пуля ушла внутрь корабля  и  нагадила  там  еще
часа на три.
     Вся  остальная  аппаратура  работала  безупречно,  и   кошмарное   ее
поведение пять месяцев назад как было, так и осталось непонятным.  Ну  да,
привиделся CPU корабля кошмар, люди видят кошмары, а компьютеру,  что  ли,
нельзя? Что тут такого, господа?
     Видеокамеры, между прочим,  записали  все  происходившее  в  корабле.
Ванвейлен сидел в командирском  кресле,  пытаясь  понять,  какими  глазами
глядел на этот корабль покойный экзарх Варнарайна.
     Стависски  тихо  ругался  рядом.  Вейцы,  похозяйничав   на   пульте,
запустили-таки  систему  предполетной  подготовки,  -  единственный   блок
команд, не требовавший санкции командира корабля.  Стартовые  аккумуляторы
стали добросовестно подавать энергию в конвертер  и  теперь,  естественно,
были совершенно пусты. Для зарядки нужна была либо стационарная подпитка -
грошовое удобство на любом космодроме - либо два дня.
     - Нагадили - и даже не заметили, - жаловался Стависски.
     - Ничего. Мы тоже, может быть,  нагадили  и  не  заметили,  -  сказал
Бредшо.
     - Хватит! - рявкнул Ванвейлен.
     Бредшо вызвал остальной экипаж: связь работала отлично. Те  выслушали
новости:
     - Кроме покойника Баршарга и покойника экзарха,  никто  про  корабль,
по-видимому, не знал. Корабль не поврежден. Груза  нет  вообще,  -  араван
Баршарг  вычистил  все  до  последнего.  Приборы  мы   починим   к   утру.
Аккумуляторам нужно два дня.
     - Что же мы, через два дня уберемся  отсюда?  -  с  надеждой  спросил
Бредшо.
     - Нет, - ответил Ванвейлен, - мы уберемся отсюда  не  раньше,  чем  я
разыщу ваши контейнеры, Сайлас.
     - Что?! Вы  с  ума  сошли?!  Как  мы  погрузим  их  на  корабль?  Это
невозможно!
     - А я не собираюсь грузить  их  на  корабль.  Я  их  утоплю  в  любом
глубоком озере. За взятку мне все устроят. А если я этого  не  сделаю,  то
рано или поздно на них напорются. И пока я жив, этого не будет.

     Через час после заката, когда народ вернулся с полей, араван  Арфарра
в сопровождении двух десятков всадников прибыл в посад Небесных Кузнецов и
соскочил на землю перед круглой сельской управой, где  собрался  народ  на
вечернюю проповедь.
     Посад Кузнецов! Бывшие бунтовщики, нынешние стяжатели! Язва  на  теле
государства, проклятое место, где не действуют государственные законы, где
вместо чиновников - выборные старосты!
     Сын Мереника покосился  на  вошедших  и  рассудил,  что  не  подобает
прерывать заведенный чин ни ради старого знакомого, ни,  тем  более,  ради
большого чиновника. Тем более что проповедь его, надо сказать, была  очень
хороша и трактовала о том, что нынешний режим - и есть обещанное  пророком
время Великого Света, и нигде лучше народу житься не может.
     - Нынче государь и народ едины, - объяснил сын Мереника,  -  ибо  чем
зажиточней народ, тем зажиточней государство. Когда народ  приумножает,  а
государь охраняет умноженное, - это и есть время Великого Света.
     Собравшиеся зажигали розовые палочки и молились  за  свое  счастливое
настоящее. Когда проповедь кончилась, новый  араван  взошел  на  помост  и
сказал:
     - Я рад, что в посаде теперь уважают государя и честный труд, - но не
все вами нажито честным трудом. Самые стены ваших домов говорят об ущербе,
нанесенном государю. Вы сложили их из обломков разоренного вами города. По
закону за порчу казенного имущества полагается  исправительное  поселение.
Но справедливость - выше закона.  Сердце  государыни  Касии  не  может  не
смягчиться  при  мысли  о  страданиях  двух  с  лишним  тысяч   подданных.
Государыня Касия не хочет карать людей - она лишь требует, чтобы взятое  у
государства было ему возвращено. Через два  месяца  город  Шемавер  должен
быть восстановлен.
     Люди молчали ошеломленно. Кто-то выронил курительную палочку. Запахло
паленой циновкой. Подскочивший охранник затопал по полу ногами.
     - Стало быть, правду говорят, - сказал, выступив вперед, староста:  -
крупное ворье не тронете, а у праведного стяжателя все отберете?
     - Мы пожалуемся наместнику Рехетте! - крикнул кто-то.
     Наместнику Рехетте. Не государыне Касии. Но и - не пророку Рехетте.
     Араван Арфарра молча пошел с амвона. У  порога  командир-алом  что-то
зашептал ему на ухо. Араван обернулся к старосте.
     - Трое чужеземцев укрывались в Посаде. Где они?
     - На постое у кузнеца Нуша, - ответил староста.
     - Врешь. Там их нет. Постарайтесь найти их к  утру,  иначе  вас  ждет
кара за укрывательство чужеземных лазутчиков.

     Мереников посад утонул в утреннем тумане, и они  увидели  друг  друга
одновременно: охрана в лодочной цепи и люди в плоскодонке.
     Бредшо заколебался, но было уже поздно. Большая лодка из  заграждения
снялась с места и в несколько гребков сошлась борт о  борт  с  рассохшейся
посудиной.
     - Стой! Куда едешь?
     Ванвейлен вглядывался в туманную  муть,  пахнувшую  дымом  сторожевых
костров и какой-то обобщенной тревогой.
     - Да вот, - сказал он неопределенно,  -  к  кузнецу  Нушу.  Кузнец  в
Посаде хороший. Замок обещал сковать.
     - Что там происходит? - спросил Бредшо.
     В лодке засмеялись.
     - Слышали пророчество?

                         Восстановит Стены Града,
                         Воссоздаст Великий Свет.

     Вот араван Арфарра и восстанавливает стены Града.
     - Какого града? - тупо спросил Ванвейлен.
     - Града Шемавера, который бунтовщики разорили.  Вот  он  и  приказал:
мол, разберите  дома  по  камушкам  и  положите  камушки,  откуда  сперли.
Справедливый человек араван: и закон соблюл,  и  не  арестовал  никого,  и
заодно от наместника Рехетты пустое место оставил.
     - А вы что охраняете?
     - А мы смотрим, чтоб таракан  из  Посада  не  выскочил.  Кто  поймает
посадского - три ишевика.
     Ванвейлен стал потихоньку разворачивать лодку.
     - Ты куда? - удивился стражник.
     - Да я думаю, мил человек, здешнему кузнецу не до моих замков...
     Багор вцепился в борт мертвой хваткой.
     - Тебе же сказано, - повторил стражник, - за поимку посадского -  три
ишевика за человека.
     - Так я же не посадский, - сказал Ванвейлен, - я же снаружи приехал.
     - А мне кажется, ты изнутри ехал, -  сказал  стражник,  -  и  ночь  у
кузнеца провел.
     Сосед его добавил:
     - За замком он! Ни свет, ни заря - за замком! Замок-то свой,  небось,
в ножнах на пояс подвесишь: экий народ охочий до оружия стал...
     Рука Ванвейлена скользнула  за  пазуху.  Бредшо  напрягся.  Ванвейлен
неторопливо вытащил потертую  мошну,  распустил  веревочки  и  со  вздохом
пересчитал девять розовых бумажек.
     Глаза стражника потеплели.
     - Вот теперь вижу, - сказал он, - действительно вы снаружи ехали.

     Молодой белобрысый парень  из  посада  Белых  Кузнецов,  невесть  как
просочившийся  сквозь  араванову  охрану,  стоял  в  кабинете   наместника
Рехетты, смущенно разглядывая то золотую вышивку  на  гобеленах,  то  свои
собственные грязные башмаки, изгадившие белый пуховый ковер.
     Его немного  успокоило  то,  что  таких,  как  он,  в  кабинете  было
несколько человек: сидел оборванный монах-шой, не сводя  глаз  с  Рехетты,
сидела востроносая сухонькая ткачиха, сидел огромный и заскорузлый шорник,
судя по рисунку куртки.
     Парень понял, что в Анхеле уже знали о происшедшем в  Посаде,  и  без
объяснений заплакал:
     - За что государь разорил нас? Это же в убыток государю!
     Люди вокруг Рехетты были  вдвое  его  меньше,  они  обсели  его,  как
цыплята  наседку.  Наместник  дышал  в  кресле  тяжело  и  хрипло,  глядел
грустными куриными глазами.
     - Государю убыток, - ответил он, - зато храму Шакуника - выгода. Храм
устраняет ваши мастерские, а с ними - конкурентов.  Посчитай,  кто  был  в
совете пяти, кроме меня и покойника Баршарга. Трое  монахов-шакуников.  Ты
думаешь, они убили Баршарга, чтобы воссоединиться  с  государыней  Касией?
Они убили Баршарга, чтобы самим править провинцией, безо всяких  Баршаргов
и Касий...
     - Значит, - упершись глазами в вышивку на гобелене, спросил парень, -
Арфарра выполняет не волю государя, а волю храма? И мы можем  пожаловаться
в столицу?
     - Утром в Варнарайн прибыл инспектор из столицы, - отвечал Рехетта, -
я пожаловался ему на насилие в  отношении  посада.  Он  ответил  мне:  "Вы
клялись государыне Касии умереть ради спокойствия в стране. Почему бы  вам
не выполнить обещанного, господин пророк..."
     Рехетта помолчал и добавил:
     - А какой мне еще ответ мог дать инспектор, если он монах  шакуникова
храма в столице?
     Парень ахнул.
     - Мы покончим с храмом, - сказал шорник, -  когда  саранча  ест  рис,
крестьянин ест саранчу.
     - Нам обещали, - сказал монашек-шой,  давний  смутьян,  не  бросивший
этого занятия, - восстановить законы  Иршахчана,  а  вместо  этого  отдали
Варнарайн на откуп богу-ростовщику.
     Белобрысому  парню  из  посада  упоминание  о  законах  Иршахчана  не
очень-то понравилось, потому что у его отца была кожевенная мастерская, но
про бога-ростовщика он был согласен.
     - Ум государя в плену у колдунов, - сказал  посадский  парень.  -  Мы
должны уничтожить колдунов и развеять чары. К тому же всем  известно,  что
вы, господин Рехетта, умеете колдовать не хуже  шакуников  и  даже  делали
войска из бобов и рисовой бумаги.
     Наместник молчал. Ему казалось подозрительным:  как  это  парень  так
легко просочился сквозь араванову охрану?
     - Я должен посоветоваться с моим  небесным  отцом,  -  сказал  бывший
пророк. - Я дам ответ утром.

                                    5

     Ванвейлен на рассвете вернулся в усадьбу Даттама, узнал, что Даттам в
городе, бросился в город.
     Новый приказчик Даттама, Нуш, выслушал его рассказ о посаде  Небесных
Кузнецов - это было одно из первых известий. Нуш был человеком неопытным и
не очень умным, вчера лишь занявшим место пропавшего Миуса. А Даттам уехал
с утра, куда - неизвестно. Нуш подумал: "Что ж,  Арфарра,  наконец,  убрал
конкурентов храма. Я поставлю хозяина в неловкое положение,  сведя  его  с
этим, прыгающим."
     - Ну, - сказал Нуш Ванвейлену, -  как  только  Даттам  вернется,  ему
сразу все доложат, а так, - пойдемте, поищем его по городу.
     Взяли еще одного приказчика, Хоя, и пошли.
     Базар на пристани был опять пуст, несмотря на рабочий день.  Занавеси
государственных лавок и мастерских были широко распахнуты, люди  трудились
старательно,  как  на  сцене,  и  на  задниках  сцены,  в  соответствии  с
требованиями  самого  истинного  реализма,  древние   государи   улыбались
звериными физиономиями.
     На площади перед управой двое стражников лениво отгоняли мух от  тела
аравана Баршарга: тот качался в сером мешке над  Серединным  Океаном.  Это
был единственный публичный покойник в городе,  если  не  считать  каменных
статуй небесных чиновников, улыбавшихся во все четыре стороны.
     Ванвейлен подошел к покойнику и так долго на него  глядел,  что  даже
стражнику не понравилось:
     - Чего смотришь! Не воскреснет, небось!
     Ванвейлен отошел. Он уже понял, что приказчики  Даттама  не  ищут,  а
ходят из харчевни в харчевню, да слушают,  кто  чего  говорит,  да  читают
декреты Касии. "Да! - подумал Ванвейлен, - это не Ламасса, на  этот  город
гнев Небес за непокорство не обрушится!"
     Ванвейлен спросил их мнение о новом режиме. Младшенький Хой рассеянно
махнул рукой на полупустые улицы, где народ бродил с радостными  и  полыми
лицами.
     - Хорошо, - сказал он. - Чиновников - нет. Арестов - нет. Погромов  -
тоже нет.
     - Каких погромов?
     - А после смены власти погромов. Справедливость -  дело  всенародное.
Жнец  колосья  жнет,  воробьи  зернышки  подбирают.   Ведь   если   кто-то
обогатился, то за счет народа, так? А если за счет  народа,  то  ведь  это
только справедливо, чтоб народ отнятое обратно разделил, так?
     - И то, - добавил спутник, - если  не  давать  народу  участвовать  в
грабежах, то он, несмышленый, чего доброго,  не  торжеству  справедливости
радовался, а арестованным бы сочувствовал.
     - А сейчас почему тихо? - спросил Ванвейлен.
     Приказчик Хой тяжело вздохнул и поглядел в  безмятежное  озеро  перед
центральной площадью, над которым, как на ветке мирового  дерева,  качался
покойник.
     - Может, Иров день, - неопределенно протянул он.
     - Чего-чего? - не понял Ванвейлен.
     - Иров день, - уже увереннее проговорил приказчик.
     Он стал  объяснять:  в  каждой  провинции  при  столице  есть  желтый
монастырь, и время от времени в нем объявляется  великий  Ир.  Объявляется
нечасто - раз в два-три года,  по  всей  империи,  а  в  одной  и  той  же
провинции и вовсе редко: обычно раз в тридцать, а то и  пятьдесят  лет.  В
Варнарайне последний раз Ир побывал тринадцать лет  тому  назад:  как  раз
перед бунтом Небесных Кузнецов.
     - И каков Ир из себя? - спросил Ванвейлен.
     - Ну, самого-то Ира никто, кроме желтых монахов, не видит.  Они  люди
праведные, не то  что  наша  братия,  шакуники.  Если  Ира  небескорыстный
человек увидит - с ума сойдет. Как Ир родится, - в  городе  праздник.  Все
управы нараспашку, чиновники народу кланяются, люди нагишом  бегают,  всех
бесплатно кормят. Через неделю у Ира родится сын - один из желтых монахов.
Он уже идет по всей провинции, людей  лечит,  будущее  предсказывает.  Это
большое счастье - если Сын Ира прошел. Там и урожай выше, и люди здоровее.
Да вы сами увидите. Иров день уже месяц назад как был. Сын Ира  уходит  на
восток, возвращается с запада; через четыре-пять дней придет и  к  нам  на
фабрику.
     - Стало быть, - спросил Ванвейлен, - месяц назад в  Анхеле  был  Иров
день, народ побегал голышом, посмеялся над властями, -  и  на  десять  лет
успокоился? И что же, многие верят в сына Ира?
     - А чего же не верить? - обиделся приказчик Хой. - Вон у тебя на  шее
божок-то болтается... Небось, тоже умеет лечить.  А  твоему  божку  против
сына Ира - как уездному писцу против столичного хранителя покоев...
     Приказчик Нуш не выдержал и захохотал.
     - Ты его не слушай, господин, - сказал Нуш. - Это  все  глупости  про
Ира рассказывают. А что погромов нет, так  это  потому,  что  нищих  мало.
Раньше, если ты без общины или без цеха - значит, ты  голь  перекатная.  А
теперь ты маленький, да человек. Зачем человеку  справедливость  наводить,
если у него кусок хлеба есть? Он бы и не прочь, да  понимает:  сегодня  он
справедливость чиновнику наведет, а завтра кто-нибудь - ему.
     Возле колодца в нижнем городе толпились недовольные женщины: нынешней
ночью из скважины ушла вода.
     - Разве это бабье дело - править? - говорила бойкая толстая  старуха.
- Вот извели государя Харсому - теперь и с полей вода уйдет.
     - А ведь кто извел-то, - сказала сухонькая, востроносая женщина рядом
с Бредшо. - Храм Шакуника и извел. Как  настоятель  к  телу  подошел,  так
мертвец весь задергался. Сама видела.
     Четверо путников снова зашли в  харчевню.  Здесь,  в  Нижнем  Городе,
харчевни были без открытых террас, зато кормили - не тем, чем  предписано,
а так, как заплатишь.
     Ванвейлен ел тыкву на меду и прислушивался к  разговору  за  соседним
столом.
     Человек в форменном кафтане гончара жаловался громким шепотом:
     - Шесть тысяч бронзовых горшков для государева сада и к  каждому  два
серебряных лопуха. Так он в документах нарисовал баржу  как  полную  да  и
потопил ее по уговору. А лопухи теперь в частных  садах.  Мало  того,  что
святотатство, - нам ни гроша не дал.
     - Да, сказал его  собеседник,  -  надо  бы  помочь  государыне  Касии
покарать святотатцев.
     Третий собеседник возразил:
     - А карать-то нынче далеко идти. Экзарховы чиновники  не  просто  так
грабили. Они души свои отдали на сохранение в храм Шакуника. Держат их там
в хрустальных кувшинах. Разобьешь кувшин - и нет человека.
     - Какая у чиновника душа? - сказал с досадой гончар. - У него  вместо
души - серебряный лопух, да и тот краденый.
     - Ну, стало быть, лопух и отдали на сохранение.
     Приказчики посерьезнели и  действительно  стали  искать  Даттама.  На
поиски ушло три часа.

     Господин Даттам взбежал по ступеням управы наместника.
     - Наместник занят, - сказал ему стражник в желтой куртке.
     Даттам молча шваркнул желтой курткой об стенку.
     Наместник Рехетта стоял на мраморных мостках у Малого Океана и кормил
пестрых рыб.
     Даттам взбежал на мостки.
     - Опять  за  старое,  да?  -  заорал  Даттам.  -  Мало  вам  миллиона
мертвецов? Они вам спать дают, вам несправедливость спать не дает!
     Пестрые  рыбки  разлетались  от  мостков,  меняя  цвет  испуганно   и
стремительно, как человек меняет убеждения. Рехетта глядел  на  племянника
непонимающими глазами.
     - Да уж вы мне-то не лгите, - закричал храмовый торговец. - Это  ваши
люди мутят народ против храма. Это  доказать  будет  проще  простого.  Мой
приказчик - и тот двоих знает, в аравановой управе полные списки лежат.
     Рехетта покачал головой.
     - Вы ошибаетесь.  Я  виделся  сегодня  утром  с  теми,  кто  возмущен
самоуправством храма. Но я велел им ждать.
     Даттам рассмеялся.
     - Вы - лжец. Или - банкрот.
     Оплывшие глазки Рехетты стали еще удивленнее и грустнее.
     - Банкрот, - повторил Даттам и махнул рукой в глубину сада. - Это все
- дареное, даже не краденое. За эти двенадцать лет  вы  так  и  не  нажили
своим трудом ни гроша. Весь ваш капитал был - народное мнение.  Ненадежный
капитал. И если вы не лжете - то сегодня вы прогорели. А если вы  лжете  -
то  вы  опять  бунтовщик,  и  на  этот  раз  с  вами,  надеюсь,  не  будут
церемониться.
     И  Даттам  побежал  прочь  из  сада.  На  пути  ему   попалась,   вся
заплаканная, жена наместника, дочка желтой куртки.
     - Господин Даттам, - закричала она, ломая руки. - Ведь  он  это  все,
чтоб меня извести! Я знаю, в своих доносах государыне он  первым  условием
поставил: развод, развод...

     Настоятель храма Шакуника глядел с широкой  террасы  через  подзорную
трубу. Быстро смеркалось, вечерние цветы пахли все сильней.
     Далеко-далеко  красный  кирпичный  амбар  притих,  не  сопел   и   не
вздрагивал. Паром и лодки ушли на  другой  берег.  На  мосту  через  реку,
вытекавшую из озера, переминался народ с вилами  и  хворостом.  Ворота  за
мостом были заперты. Народ терпеливо ждал, уважая традиции. День  -  время
живых, ночь - время  мертвых.  День  -  время  покорности,  ночь  -  время
восстания.
     В  ядовито-синей  озерной  воде  плавало  красное  заходящее  солнце.
Вдалеке по стеклянистой дороге скакал отряд всадников.
     Впереди человек в камчатом кафтане  с  золотыми  пчелами,  с  золотой
плетеной тесьмой, - платье аравана. Ферязь спутника - холодная, лазоревая,
кисть  с  яхонтом,  завязки  тоже  яхонт  на  шести   концах,   -   личный
уполномоченный государыни, и, между прочим, отменный  математик,  гордость
столичного храма Шакуника. Толпа ворчала,  но  расступалась.  "Успеют  или
нет", - подумал настоятель, сбегая по ступенькам.
     У ворот отец Кедмераг, бледный, шептал Арфарре на ухо:
     - Храм - это неважно, фабрика - неважно, - шептал он. - Склады  -  вы
же  знаете,  там  динамит,  там  акролеин,  а  они  все  палить  будут.  И
лаборатории - там же дивные вещи...
     Всадники  рассыпались  по  храмовой  территории  вслед  за  монахами.
Темнело.
     Столичный  уполномоченный  сполз  раскорякой  с  седла   и   протянул
настоятелю бумагу.
     - Донос наместника Рехетты в столицу, - сказал он. - Писан час назад.
Копия. Оправдывает народный  бунт  против  храма  Шакуника.  Пишет:  "Храм
Шакуника убил изменника Баршарга, чтобы  занять  его  место.  Разве  может
народ стерпеть такое? Если народ встанет на защиту государя - можно ли  не
восхищаться народом?"
     - Где Даттам? - спросил Арфарра.
     - Уехал с утра в город, - ответили ему. - И не возвращался.
     Солнце тонуло у стены, а напротив, под ногами толпы,  на  синей  воде
оттиснулась  бледная,  как  плохо  намоченная  печать,  луна  Галь.  Толпа
удовлетворенно ворчала.
     - Да задержите же их как-нибудь, - простонал настоятель.
     Араван Арфарра велел распахнуть ворота и громко закричал, что  власти
провинции и посланец государыни готовы выслушать обвинения народа.
     Сквозь толпу  протиснулись  десяток  простолюдинов,  казенный  писец,
землемер с красным носом, да оборванный монашек-шой.
     Араван Арфарра и отец Дох, математик, уселись посреди резной террасы.
Двенадцать народных истцов встали слева, монахи, ответчики, - справа.
     Степенный шорник, видя, что  никто  его  не  прерывает,  говорил  все
смелей и самозабвенней.
     - Вся провинция знает: это злые духи открыли шакуникам тайны красок и
механизмов. Храмовые торговцы ходят до страны мертвых, золото храма намыто
из подземных рек.
     Кто-то в небе надышал  на  печать  луны  Галь,  и  она  стала  совсем
отчетливой, а в толпе вместо людей стала одна темнота и факелы.
     Маленький  послушник  проскользнул  на  террасу  и  склонился  к  уху
настоятеля. "Мастерские под охраной, - прошептал он. -  Динамит  увезли  в
город, в управу господина Арфарры."
     Тут настоятель поднял  глаза  и  увидел,  что  мастеровой  бестолково
топчется по пуховому ковру, похожему на дивный сад,  и  заляпал  жемчужные
цветы своими опорками.
     - Раньше здесь  жили  свободные  общинники,  а  вы  их  превратили  в
храмовых рабов. Но мало это, - отобрав земли,  вы  устроили  так,  что  мы
по-прежнему платим с земли налоги!
     Настоятель засмеялся на храмового раба и сказал:
     - Ты изгадил ковер!
     Тот испугался, сошел с ковра и закричал:
     - Народ требует, чтобы храм вернул земли и еще зеркало вернул!
     - Какое зеркало? - осклабился настоятель.
     - Зеркало государя Иршахчана из Небесной Управы.  Вы  его  сперли,  а
теперь шпионите в него за всякой звездой  на  небе  и  всякой  травкой  на
земле.
     - И ты думаешь, - спросил задумчиво настоятель, - мы  не  углядели  в
этом зеркале, как ты беседуешь с наместником Рехеттой?
     Храмовый раб побледнел.
     - Господин инспектор, - сказал настоятель, оборачиваясь к  столичному
математику, - прикажите  вашей  страже  повесить  эту  сволочь  повыше,  а
остальных разогнать.
     Все замерли.
     - Я не могу отдать такой приказ, - проговорил столичный инспектор.
     Было  слышно,  как  веер,  выпавший  из  рук  настоятеля,   стукнулся
деревянной ручкой о пол.
     Столичный математик неторопливо поднялся:
     - Если народ негодует на вышестоящих, - заметил он,  -  значит,  тому
есть причины. Повесить бунтовщиков - не значит  устранить  причину  бунта.
Попробуем же разобраться, в чем дело.
     Вечный разум, - продолжал столичный книжник,  -  однажды  пошутил,  и
этой шуткой  стал  бог-ремесленник.  Бог-ремесленник  создал  наш  мир,  и
обременил в этом мире дух - телом. Он, однако, тоже пошутил  и  оставил  в
нашем мире нечто подобное вечному разуму - разум человеческий. Вы, в храме
Варнарайна,  хотите  уподобиться  богу-ремесленнику,  пославшему   в   мир
Иршахчана. Вы обременили мысль  -  телом,  телом  машины.  Ваши  механизмы
тленны, как колосья и дома, вместо  того,  чтобы  быть  безупречными,  как
законы разума. Вы  хотите  погубить  разум  второй  раз  и  заставить  его
приносить прибыль.
     Но разум и нажива несовместимы, и вы  заплутались  сами.  Вместо  тех
вопросов, которые стоит решать, вы приноровились ставить лишь те,  которые
возможно решить. Вместо  того,  чтобы  отвечать  на  вопрос  "почему",  вы
успокоились и отвечаете лишь на вопрос, "как". Каждое ваше  открытие  лишь
насмешка над настоящими открытиями. Оно не говорит "отныне вы это можете",
оно лживо уверяет: отныне это невозможно. Бог - он по-прежнему внутри вас,
но вы - снаружи... В столичном храме хотят  преумножать  истинное  знание.
Для этого надо перестать делать из него вещи  и  деньги.  Предоставим  сие
богам-ремесленникам и богам-государям.
     Монахи потрясенно молчали. В темноте ворочалась толпа, да пофыркивали
кони варваров на храмовых дорожках.
     Настоятель перевел взгляд на Арфарру.
     - И вы согласны со сказанным? - резко спросил он.
     - Я согласен с простым народом, - сказал господин Арфарра. -  Простой
человек всегда прав.
     - Итак, - спросил Кедмераг, - мы должны разрушить мастерские?
     - Ни в коем случае,  -  сказал  Арфарра,  -  вы  должны  передать  их
государству.
     - Не вижу никакой разницы, - зло заметил Кедмераг.
     - Сегодня неподходящая ночь для сомнений в могуществе государства,  -
улыбнулся Арфарра и пошел с террасы.
     - Мы лучше взорвем все, - отчаянно закричал ученый.
     - Вам нечего взрывать, господа. Все, что может  взорваться,  я  лично
отправил в столицу провинции, чтобы уберечь от гнева толпы...
     - Вы, - крикнул ему вслед Кедмераг,  -  вы  продали  короля  Алома  -
экзарху, экзарха - храму, а храм - государству. И самое омерзительное - вы
еще при этом остались бескорыстны...
     Арфарра покинул террасу, и народные истцы вышли вместе с ним.
     Столичный инспектор по-прежнему сидел  в  кресле.  Настоятель  уронил
голову на стол и плакал навзрыд.
     Вдалеке радостно закричал народ.
     Молодой монашек подошел к столичному инспектору.
     - Убирайтесь, - коротко сказал он.
     Инспектор не обиделся.
     - А что я мог сказать?  В  столичном  храме  на  каждой  половице  по
стражнику... Это вам не надо было за властью лезть. Кто не играет - тот не
проигрывает.
     - Да, - сказал отец Лой, - не захотели поделиться пирогом с  араваном
Баршаргом - вот и остались голодные.
     - Мы еще раньше проиграли, - сказал отец Кедмераг. - Если  бы  мы  не
сторожили открытия,  как  мышь  -  золото,  никто  нас  и  не  называл  бы
колдунами.
     - Да, - сказал настоятель, - господин Арфарра  -  как  стая  саранчи,
после него ничего не останется. Он повесил аравана Баршарга и  расправился
с   посадом   Небесных   Кузнецов.   Рехетту   он   арестует   завтра   за
подстрекательство к мятежу, а между тем наверняка мятеж был  возбужден  им
самим, чтобы мы отдали храмовые мастерские солдатам. Хотел бы я знать, что
останется от господина Даттама. Если он, конечно, еще жив.

     Воротившись в управу, араван Арфарра просидел с новыми знакомыми  всю
ночь.  Шорник,  и  монашек-шой,  и  другие,   рассказывали   справедливому
чиновнику об утренней  беседе  с  наместником,  и  вообще  обо  всем,  что
полагается рассказывать справедливым чиновникам.
     Араван подмахнул им пропуск на хождение по городу в запретные часы, и
они ушли. Араван отпер  сейф,  достал  заготовленные  списки  для  ареста,
добавил несколько строк, но имена новых знакомых не  вычеркнул,  а  только
пометил особым значком. Потом он вызвал бывшего секретаря экзарха и стал с
ним советоваться.
     Под утро аравану Арфарре принесли записку  наместника.  Записка  была
предназначена столичному инспектору и писана вчера  к  вечеру.  В  записке
было сказано: "Вы посоветовали мне сдержать обещание и умереть  для  блага
народа. Я думаю, вы были правы. Я слишком стар для еще  одного  восстания.
Пусть смерть моя послужит народу тем, что в случившемся возмущении обвинят
одного меня..."
     - Да, - сказал секретарь Бариша, - а что ему оставалось делать? Народ
обратился к пророку Рехетте с прошением: "Разрешите восстать", а наместник
Рехетта, по многолетней привычке, ответил: "Обождите в прихожей".
     Арфарра, страшно побледнел и уронил голову на руки.
     Он  отдал  бы  полжизни,  чтобы  воскресить  наместника.  Теперь,  до
назначения нового наместника или исполняющего  его  обязанности,  ни  один
приказ другого главы провинции не имел силы: два, три дня бездействия.  За
это время все всполошившееся жулье попрячет свое добро.
     - Теперь вы унаследовали все, - ласково и искательно сказал секретарь
Бариша, - войско - от аравана Баршарга, мнение народное  -  от  наместника
Рехетты, и даже - колдовство храма. Вы теперь - полный  хозяин  провинции,
господин Арфарра.
     Арфарра поднял голову и сказал медленно и раздельно:
     - По наследству в империи переходят: дом и сад. В деревне. Чтобы я от
вас слов "чиновник" и "наследство" - вместе - не слышал. Или  -  только  в
обвинительных актах.

     Аххар,  новый  начальник  Баррасского  склада,  пребывал  в  скверном
настроении духа. Неделю назад начальником склада был  некто  Шин,  человек
Баршарга. Когда Баршарга казнили, Шин тотчас же зарезался.
     Скверное настроение Аххара объяснялось  содержимым  склада:  то  были
ящики с оборудованием для горных и кожевенных работ. Аххар прибыл на склад
с самыми радужными надеждами: все летело вихрем, назначения и перестановки
сыпались, как крупа из  крупорушки,  самое  время  воровать!  Поди  потом,
узнай, сколько риса было на складе.  Ах,  по  документам  впятеро  больше?
Ничего не знаю, мой предшественник украл, да и повесился, боясь недостачи!
     И вдруг - машины! Кто, скажите на  милость,  будет  покупать  станки,
если уже  существующие  запрещены  указами  и  вот-вот  будут  разгромлены
толпой?
     Аххар так горевал, что даже  прокопал  в  одном  из  ящиков  дырку  и
заглянул внутрь. Внутри было что-то белое, полукруглое, - наверняка такого
станка нет в перечне разрешенных! Совсем плохо!
     Поэтому господин Аххар был от души рад, когда на третий день к берегу
пристала небольшая раздвижная баржа,  и  вышедший  на  берег  белокурый  и
сероглазый варвар в платье шакуника-мирянина,  от  имени  храма  предложил
купить станки.
     - Погрузка - завтра ночью, - сказал варвар, - деньги  в  руки,  но  с
одним условием: официально храм не имеет к этой сделке никакого отношения.
     - Четыреста ишевиков, - сказал начальник склада.
     - Пятьдесят, - отрезал варвар, - никто  у  вас,  кроме  храма,  этого
товара не купит! Кому сейчас нужны машины?
     В конце концов сошлись на ста пятидесяти.

     Через два  дня  почтовый  голубь  принес  подтверждение:  обязанности
наместника провинции временно исполняет инспектор из столицы.
     Арфарра подписал указы об аресте  тех,  кто  был  слишком  повязан  с
покойником Баршаргом. За два дня убежал лишь один. Имущество лишало  людей
разума. Бедняки с легкостью бегут от сборщика налогов, -  а  меж  тем  они
невинны, богачи надеются до последнего, ценя добро больше жизни...
     Оборванный монашек сказал:
     - Народ не знает, насколько серьезно ваше  намерение  расправиться  с
богачами. Сходятся в том, что искоренение зла вряд ли будет  полным,  если
вы не арестуете господина Даттама.
     Арфарра помолчал и сказал:
     - Видишь ли, Шой, если я арестую Даттама, то я должен  буду  отослать
его в столицу, а это означает лишь то, что судьи Даттама станут богаче  на
несколько миллионов, которые он найдет способы возместить с народа.
     Монашек пошевелил губами и сказал:
     - Осмелюсь доложить, что в настоящее время провинцию обходит сын Ира.
Послезавтра он проходит через поместье Даттама. По этому случаю там  будет
большой праздник и скопление народа. Мудрено ли в такой  момент  произойти
возмущению?
     - Прекрасно  придумано,  -  одобрил  Арфарра.  -  Послезавтра  я  сам
появлюсь в поместье и подам вам знак.
     Ночью Арфарра долго  глядел  на  небо  через  Шакуников  глаз,  потом
ворочался, не мог уснуть, и вспоминал, как они с Даттамом вместе  учились.
А когда заснул, - пришел другой соученик, чуть постарше, в белых  одеждах,
какие носят мертвецы и наследники трона, и сказал:
     - Есть время сильного государства и есть время  слабого  государства.
Когда государство сильно, чиновники справедливы и налоги необременительны.
Когда государство слабо, чиновники присваивают  себе  землю  и  налоги,  и
крестьяне ропщут, потому что они платят второе больше, а в неурожай помочь
некому. Сильное сменяет слабое, единое  сменяет  множественное,  как  день
сменяет ночь, и это длится вечно.
     Но день сменяет ночь, чтоб на полях рос рис.
     День сменяет ночь - а человек научился делать светильники и  освещать
ими храмы.
     Для чего же в истории день сменяет ночь?
     Как придать золоту свойства зерна?
     Арфарра проснулся от частого теперь озноба. Начальные слова  были  из
докладов, которые он читал экзарху. Экзарх всегда кивал  и  говорил  "да".
Возражения же ему показал секретарь  Бариша  на  полях  одного  из  старых
докладов...
     И  возражения  были  еще  не  самым  обидным.  Чуть  пониже,  другими
чернилами и, видно, совсем недавно, экзарх приписал крупно: "Дурак!" -  не
то о докладе, не то о собственном комментарии.

     Наступила ночь вторых суток правления Арфарры.
     Ванвейлен стоял, кутаясь в плащ, у речного причала. За ним,  в  ночи,
неясно мрачнела серая громада казенного склада, и грузчики с приглушенными
ругательствами цепляли ручную лебедку к огромному,  непривычному  для  них
ящику. Груз, находившийся в ящике, был обозначен лично араваном  Баршаргом
как "оборудование для  горных  работ",  и  чиновник  рядом  с  Ванвейленом
равнодушно наблюдал за его погрузкой.
     Лебедка заскрипела, - очередной  ящик  опустился  на  палубу  круглой
баржи.
     - Э-й, осторожней, - заметил Аххар, - этак у  вас  баржа  развалится.
Может, приедете за остальным завтра?
     Ванвейлен пробурчал что-то невнятное.
     Через полчаса баржа тихо отошла от берега. На  ней  было  всего  трое
людей, - Ванвейлен, Бредшо, и Стависски. Вскоре правый берег  затерялся  в
дымке, река разлилась, словно море,  смыкаясь  в  ночи  прямо  с  небом  и
сверкая гладкими звездами.
     Ванвейлен опустил лот, - сорок три  метра  глубины.  Можно  ручаться,
что, когда в будущем году  будут  ставить  дамбу  в  верхнем  течении  или
забирать новую воду, это местечко не обмелеет.
     Ванвейлен подошел к борту. Это было старое, довольно ветхое суденышко
со съемными бортами. Такие борта употреблялись для того,  чтобы  облегчить
погрузку и перевозку скота, и старинные руководства рекомендовали скот при
этом не стреножить, потому что тонули такие баржи весьма охотно,  особенно
в преклонном возрасте.
     Стависски и Бредшо, тихо  переговариваясь,  стали  спускать  на  воду
лодку.
     Ванвейлен, в темноте,  шарил  в  поисках  механизма,  приводившего  в
движение раздвижные  борта.  Разумеется,  баржу  можно  было  поджечь  или
взорвать, - уж взрывчатки на ней было столько, что можно было  б  взорвать
весь половину провинции, не  то,  что  баржу,  но  по  зрелом  размышлении
Ванвейлен такой план отверг.
     - Слушай, - окликнул он Бредшо, - где тут эта чертова задвижка.
     - А справа, - отозвался Бредшо, - там такой бугорок и  сразу  за  ним
веревка...
     - Нашел, - сказал Ванвейлен, - лодку спустили?
     - Сейчас, погоди.
     Ванвейлен наклонился, ухватываясь покрепче за  теребя  и  тут  чьи-то
сильные руки бесшумно сомкнулись на его горле. Ванвейлен захрипел,  -  все
четыре ножки мироздания подломились, небо  полетело  на  землю  гигантской
черной воронкой, и вот в эту-то воронку и провалился Ванвейлен.

     Когда  паланкин  Арфарры  принесли  к  даттамовой  усадьбе,  был  уже
полдень. Ворота усадьбы были широко  распахнуты,  стены  увиты  лентами  и
заклинаниями, на деревьях, как при государе Иршахчане, росли золотые плоды
добродетели и ячменные лепешки, под  навесом  у  фабрики  вместо  тюков  с
тканями красовались длинные столы,  и  народ  облепил  мостки  и  берег  в
ожидании лодки с сыном Ира.
     Арфарра никогда не видел  праздника  Ира  и  заранее  его  не  любил.
Праздник  был  -  та  же  народная  разнузданность,  с   которой   борется
государство, - как храмовая  проституция,  или  тайные  секты,  -  готовая
преобразиться в разрушение и бунт.
     Сын Ира был сводным братом безграмотных варварских  шаманов.  Бог  не
селится в человеке или в  каменном  истукане.  Лишь  государство  -  образ
божий. И, подобно всякому истукану, Сын Ира был достоин уважения.  Не  как
обманный бог, а как часть обычаев и устоев.
     Арфарра поискал глазами: в праздничной толпе что-то говорил небольшой
кучке людей знакомый шорник.
     Вы интересовались, будут ли арестовывать богачей - будет  вам  арест.
Примета, а не арест. Символ, а не арест.
     Арфарра горько усмехнулся. В прежние времена  не  понадобился  бы  ни
шорник, ни Иров день. А теперь государству, чтобы рассчитаться с  врагами,
приходится звать на помощь те силы, которые оно раньше обуздывало.
     Арфарра поглядел на красное кирпичное здание и еще раз вспомнил  все,
что было ему в последние дни рассказано о здешних фабриках.
     Великий Вей! Даттам был достаточно омерзителен, как  торговец.  Тогда
он делал деньги, перевозя вещи с места на  место  -  как  будто  от  этого
менялось количество труда, пошедшего на их  создание.  Теперь,  в  красном
амбаре он добывал деньги не обманом, а грабежом.
     Ткачи трудились по полсуток с распаренными глазами, в  пыли  и  жаре.
Умирали в тридцать лет и рожали увечных детей. Ткачи трудились,  часть  их
труда он оплачивал, а часть - крал и снова пускал в оборот.
     - Его ж  не  усовестишь,  -  жаловался  вчера  Арфарре  молодой  еще,
изъеденный чахоткой, ткач. - Он ведь ворует весь труд, сверх необходимого,
- вот ему и выгодней, чтоб человек работал как можно больше.
     Арфарра глядел на ткача и думал, что  рабство,  оказывается,  еще  не
самое страшное. Варвар бережет раба, как дорогую вещь, а Даттам  обращался
с людьми, как общинник с волом, взятым напрокат у государства.
     Да, боги, боги фабрики, вывороченные  наружу  железным  и  деревянным
скелетом, как карнавальная шуба: в ведомостях мироздания их части называли
по-старому: лапками и ребрами, шейками и зевами, -  но,  кроме  разве  что
последнего названия, эти имена не  соответствовали  сути,  а  были  частью
перевернутого мира, не освященного, в отличие  от  Ирова  дня,  обычаем  и
древностью.
     Арфарра глядел с моста - на  дом,  где  перевернутые  боги  заставили
ткачих при жизни томиться над огненными жаровнями, где превратили людей из
опоры государства в корм для машин, на озеро, где в  синей  ядовитой  воде
тяжело умирала отравленная рыба, не ведая о празднике: краска из глицерина
убивала, как гремучая смесь.
     Вот  и  ответ  на  вопрос  Харсомы:  чем  произрастает  история.   Не
прогрессом, нет!  Произрастает  -  хворями,  которыми  раньше  не  болели.
Варварами, которых раньше не было. Механизмами, которых раньше не строили.
Безумными идеями, наконец. Мир - стареет, и время - не колос,  но  сорняк.
Сорняки не искоренишь, сколько их ни полоть, - но  полоть  приходится  все
чаще, чтобы добрые злаки не сгинули совсем.  Завод!  Заколдованное  место,
где хозяйничают духи чахотки - по мнению народа. И по  документам  -  тоже
заколдованное место, в земельном кадастре значится озеро  и  пустошь.  Ну,
что ж, - народ сегодня это место расколдует, как в документах написано,  -
так оно и должно быть...

     У ворот усадьбы навстречу аравану  попалась  Янни,  дочь  наместника.
Девушка была в белых атласных штанишках и такой же  кофточке  -  траур,  и
головка клонилась: но не от горя, а от жемчугов и рубинов. "Да, тут же еще
и медовый месяц", - рассеянно подумал Арфарра.  Он  знал:  три  дня  назад
Даттам, вместо того, чтобы броситься в храм,  бросился  в  посад  Небесных
Кузнецов. Тут уж девушка кинулась ему на шею,  и  все  было,  как  поют  в
песнях, если не считать того, что Даттам наверняка понял: чего не  спасти,
того  не  спасти,  и  нашел  самый  романтический  способ  не  соваться  в
маслобойку.
     Господин Даттам встретил высокого чиновника  в  парадной  стрельчатой
зале.
     - Я вас предупредил три дня назад, - сказал Арфарра. - Вы  заведовали
храмовыми землями. Теперь это земли государственные. По  какому  праву  вы
здесь сидите?
     Даттам внимательно посмотрел на него, извинился и вышел.
     Арфарра уселся в кресло.
     Он надеялся, что у Даттама хватит решимости  поступить  так  же,  как
поступил этот трус, наместник Рехетта. Было мерзко - арестовывать  старого
друга. Еще мерзостнее - прятаться за народным гневом. Но еще мерзостнее  -
думать о том, что только государь вправе выносить смертные приговоры,  что
Даттама придется отправлять в столицу, что там хитрый койот  найдет,  чего
доброго, кому уплатить вергельд за свою жизнь. Даттам вернулся и  протянул
Арфарре бумагу.
     Личный указ государыни Касии  подтверждал:  храмовые  земли  Шакуника
возвращаются империи. Господин Даттам получает эти земли в  управление,  и
вместе с ними - чин епарха. Всем иным должностным лицам вмешиваться в  его
дела - запрещается.
     Арфарра приложил руку к сердцу, почтительно поцеловал печать на указе
и вернул его Даттаму.
     - Лучше подайте в отставку, -  сказал  Арфарра.  -  Вы  вскрыли  сейф
преступника Баршарга и сожгли свое письмо мятежнику, но  у  меня  найдутся
свидетели, - сказать, что вы писали в нем о государыне  Касии.  Я  уже  не
говорю о мешке денег, который вы ему прислали.
     Даттам рассмеялся.
     - Были, были в сейфе бумаги. Но, заверяю вас, ни одна не  сожжена,  а
между тем весьма многие при дворе отдали бы за это все три своих души  или
даже половину имущества.
     - Ладно, - сказал Арфарра. - Экзарх Варнарайна поручил вам ввозить  в
провинцию золото для чеканки монет,  вы  же  под  видом  серебра  ввозили,
помимо прочего, платину, и чеканили в храме фальшивую монету. Эта  платина
лежит на храмовых складах, и мной опечатана.
     Даттам пожал плечами и протянул еще одну бумагу.
     - Наш караван и в  самом  деле  привез  платину,  но,  как  видно  из
документов, принадлежит она заморскому купцу Бредшо. Варварская мысль,  не
правда ли? Он, наверное, считал, что у нас это ценный металл.
     Арфарра вздохнул.
     - Какая же вы сволочь, Даттам. Ведь Бредшо спас вам жизнь, а  вы  его
подсовываете вместо себя на плаху.
     Даттам смотрел на чиновника совершенно спокойно.
     - Мало ли кто мне спас жизнь. Вот вы мне тоже однажды спасли жизнь, -
мне теперь что, так и ходить до могилы вам признательным?
     Арфарра вытащил бумагу об аресте чужеземцев, с  обычной  припиской  о
каре за укрывательство, и вручил ее Даттаму.
     - Где Ванвейлен и Бредшо?
     - Понятия не имею,  -  сказал  Даттам,  -  а  остальные  на  пристани
встречают сына Ира. Думаю, что ваши ревнители  блага  народного  их  давно
приметили. Нет старательней шпиона,  чем  сектант  и  добродетельный  отец
семейства.
     - Ну что ж, господин Даттам, - сказал  Арфарра,  -  поедем  и  мы  на
пристань.

     Когда Ванвейлен очнулся, было уже светло. За бортом плескалась  вода.
Руки Ванвейлена были скручены за спиной, и сам он - приторочен к  длинному
гибкому  шесту,  вдетому  одним  концом  в  уключину  на   палубе.   Перед
Ванвейленом на корточках сидел стражник в парчовой  куртке.  Стражник  был
крив и с бородой, похожей на  большой  репей,  и  под  мышкой  его  торчал
шелковый сверток.
     - Это что такое? - сказал Ванвейлен, - куда мы плывем?
     - Ишь ты, - сказал десятник, - еще и вопит.  -  Куда  плыли,  туда  и
плывем. В поместье Даттама. Слышишь?
     И в самом деле - Ванвейлену был уже слышен далекий  праздничный  крик
толпы. "Откуда толпа?" - изумился он было, а потом вспомнил,  что  сегодня
праздник. Иров день.
     - Зачем? - простонал Ванвейлен. Мысли его кружились, как куски карася
в похлебке, и он покамест плохо еще соображал, что происходит.
     А стражник одним движением вынул сверток и развернул его перед  носом
Ванвейлена.
     - Затем, храмовая крыса! Или ты не знаешь, что механизмы рождаются от
войны и служат лености? Или ты не видел позавчерашнего указа? Вот  собаки!
Только государыня запретила машины, как они новые ставят!
     - Что тебе сделали машины, дурак, - вдруг разозлился Ванвейлен.
     - Мне-то они ничего не сделали, - отозвался стражник, - а  вот  моего
брата затянуло в Даттамову мялку, - отрезали ноги да и выкинули с  работы,
ты, мол, сам пьян был!

     Даттам и Арфарра съехали к  пристани.  У  пристани  веселился  народ.
Прищурившись, Даттам увидел и Сына Ира, медленно пробирающегося в толпе, и
в который раз пожалел, что его не было  в  ойкумене,  когда  на  этот  раз
рождался Ир. Ир был редкий природный феномен, и,  по  слухам,  рождался  в
виде золотого шара,  который  не  рос  в  объеме,  а  как  бы  высветлялся
наподобие луны.
     Дальше рассказывали  вовсе  уже  неведомщину  с  подливой,  и  многие
шакуники считали, что желтые монахи морочат народ. Но Даттам полагал,  что
желтенькие для этого слишком глупы - наверняка тут какой-нибудь  природный
феномен, вроде сгущения  первоначального  эфира  или  иных,  вызывавших  у
Даттама живое любопытство причин.
     Даттам пригляделся: сын Ира на этот раз был монах щуплый и длинный, с
необыкновенными голубыми  глазами,  и  многие,  говорят,  видели  над  его
головой сияние. Даттам никакого сияния не видел.
     Рабочие оделись во все лучшее и  повязали  волосы  желтыми  платками,
двое мальчишек рассыпали в толпе жареное зерно, и  посреди  желтого  круга
плясали ряженые зверями и чиновниками.
     - А как у государя Иршахчана, - кричали они, - в Небесном  Граде,  от
одного зерна будешь сыт, да пятью мешками  не  наешься.  А  чиновники  там
справедливые, за постой берут лишь положенное: с шерстинки - по  шкуре,  с
ложки - по котелку, и с подорожной - по человеку.
     И тут, к своему изумлению, Даттам увидел, что к пристани  причаливает
баржа-тихогрузка, с храмовым флагом над мачтой. Какого беса? Никаких  барж
сегодня быть не должно....
     С баржи перекинули сходни, и по сходням понесли на шесту  человека...
Великий Вей! Да это Ванвейлен! Вот взялась шельма на голову Даттама!
     Ванвейлена отвязали от шеста и поставили на ноги.
     - Это что такое? - закричал оторопевший Даттам.
     Сбоку хищно улыбнулся Арфарра.
     - Это, господин Даттам, храмовая баржа. По вашему указанию  ваш  друг
Ванвейлен скупал на казенных складах машины для отжима масла и  кожевенные
станки! Справедливое  рассуждение,  господин  Даттам:  сейчас,  когда  эти
машины запретили, купить их можно  по  дешевке.  Славно  же  вы,  господин
Даттам, уважаете законы государства!
     Весть, что Даттам, вопреки строжайшему запрету новых законов, закупил
станки, ошеломила праздничную толпу, и та низко и нехорошо загудела.
     - Ничего я не покупал, - заорал Даттам теснящимся к нему  рабочим.  -
Этот Ванвейлен шпион Арфарры!
     - Врешь, мы поссорились!
     - Липовая у вас была ссора,  -  заорал  Даттам,  -  по  твоей  указке
Ванвейлен в королевстве гадил сеньорам, а теперь он будет по твоей  указке
клеветать на меня! Или я не нашел бы лучшего агента, чем чужеземный купец?
     - Да как ты смеешь отпираться, -  орал  Арфарра,  -  или,  по-твоему,
Ванвейлен для себя станки покупал? Да на кой ему черт маслобойка?
     Ванвейлен чувствовал себя в точности как  рыба  на  сковородке.  Пока
миллионер и чиновник ругались, искренне веря в то,  что  они  говорят.  Но
надолго ли? Вот сейчас Арфарра прикажет своим секретарям при всем  честном
народе вскрыть ящики, чтобы устроить перепись  преступлению,  и  вопрос  о
станках отпадет сам собой, едва  эти  двое  завидят,  какие  такие  станки
мощностью в сорок килотонн закупил чужеземец Ванвейлен...
     Толпа все больше и больше теснилась  вокруг  спорящих.  Даттам  вдруг
побледнел. Он понял,  что  задумал  Арфарра.  Даттам  мог  бы  перекричать
Арфарру во дворце - но не посереди ненавидящей машины толпы...
     Чья-то рука легла Ванвейлену на плечо и сильно дернула за  камушек  с
видеокамерой.
     Ванвейлен подскочил и обернулся. Прямо перед  ним  стоял  Сын  Ира  в
желтой одежде и глядел на него глазами  большими  и  неестественно-синими,
как вода в озере.
     - Ваш корабль давно готов, и бьет веслами  по  воде.  Почему  ты  еще
здесь?
     - Корабль?
     Ванвейлен уставился на монаха. Корабль? За три  тысячи  переходов  от
моря? О Господи! Никак монах говорил по-английски! В мозг Ванвейлена вдруг
словно вонзилась тысяча иголок, он даже не мог сообразить - на каком языке
говорит с ним этот шаман...
     - Корабль?  -  прошептал  Ванвейлен,  отчаянно  слушая  себя  как  со
стороны, - но мы не можем оставить здесь оружие!
     - Какое оружие?
     - Да вот это, на барже!
     - Но там же нет оружия, - совершенно серьезно сказал монах, - там  же
детали для масляных прессов.
     Ванвейлен захихикал:
     - Ты? Ты можешь превратить ракетомет в масляный пресс?
     - Никто не может превратить ракетомет  в  масляный  пресс.  Но  можно
заставить чиновника увидеть масляный пресс  или  мешок  с  рисом...  Можно
заставить его увидеть, что  весь  рис  попорчен  червяком  и  должен  быть
затоплен во избежание распространения вредителя...
     Монах говорил как хороший переводчик: связно, но не сам.
     - Ты можешь заставить видеть людей то, чего нет? Это ты заставил меня
видеть мезонную атаку?
     - Сон, - ответил монах, - это то, что видит один человек.  Реальность
- это то, что видят  многие.  Как  называется  сон,  который  видят  сразу
многие?
     Тут Ванвейлен обернулся и увидел,  что  на  барже  двое  рабочих  уже
выволакивают ящик на палубу, и толпа шумит, как роящиеся пчелы.
     - Да сделай же что-нибудь! - плачущим голосом потребовал Ванвейлен, -
ты понимаешь, что будет, когда Арфарра начнет потрошить ящики?
     - Что-нибудь? - сказал монах. - Это легко. - И махнул рукавом.
     И тут, по позднейшему уверению  Ванвейлена,  он  увидел,  что  канат,
привязывавший баржу к причальному столбу, сам собой отвязывается от опоры,
и баржа все быстрее и быстрее начинает скользить вниз, по течению.
     Люди, бежавшие к барже, заволновались.
     Баржу несло все шибче - и  многим  казалось,  что  она  идет  быстрее
течения, и не прошло и пяти минут, как она  выскочила  на  середину  реки,
туда, где вдоль  фарватера  стояли  плоские,  с  железными  носами  лодки,
которые были заблаговременно расставлены Арфаррой по всей  длине  реки,  -
чтобы никто из людей Даттама не прыгнул в лодку и не утек на тот берег.
     - Осторожней, - закричали с берега одной из лодок.
     Но было уже поздно. Железный нос с хрустом вошел в раздвижной борт.
     Люди в лодке, истошно завопив, бросились в воду.  Тут  же  послышался
новый треск, - старая  баржа  переломилась,  задралась  кверху  и  быстро,
необыкновенно быстро стала тонуть.
     Ванвейлен смотрел ей вслед. В голове его быстро-быстро, как  турбина,
вертелась одна мысль: это сон. Вот сейчас он, Ванвейлен, проснется от сна,
навеянного монахом, и увидит перед собой ящики, снесенные с баржи, которая
все так же стоит у причала.
     Но сон не  кончался.  Люди  бегали  по  пристани,  как  потревоженные
муравьи.
     - Откуда эти люди? - спросил кто-то хрипло у Ванвейлена за спиной.
     Ванвейлен обернулся: это говорил Арфарра.
     Монах перевел глаза на Арфарру.
     - Вечно, - сказал он, - если и явится чиновник -  то  чтоб  испортить
мне праздник. А  праздник  -  вещь  бесполезная,  его  ни  на  что  нельзя
употребить. Отпусти их, - сказал Сын Ира. - Они  уже  причинили  все  зло,
какое могли.
     - Ни за что, - раздельно сказал Арфарра.
     Монах наклонил голову и укоризненно посмотрел на чиновника. Человек в
персиковом кафтане вдруг зашатался и повалился ничком на землю.  Стражники
бросились к нему.
     Монах  потерял  всякий  интерес  к  собеседникам  и  мелкими  шажками
заспешил дальше. Кто-то изо всей силы тянул Ванвейлена за рукав:
     - Да пошли же! Что вам такого сказали? Своих шаманов у  вас,  что  ли
нет?
     Это был приказчик Хой. Он протолкался сквозь пеструю  толпу  и  вывел
землян к дальней красильне.  Там,  у  дороги,  топтались  семь  оседланных
лошадей. Хой пересчитал чужеземцев,  убедился,  что  никто  не  пропал  по
дороге, и показал им постановление об аресте.
     - Сами видели, - сказал он. - Если Арфарра сыну Ира сказал "Нет",  то
он не успокоится, пока вас со свету не сживет.
     Помолчал и добавил:
     - А чего это вам вздумалось покупать машины?
     - Какие к черту машины? - изумился Ванвейлен, - рис там  лежал,  рис!
Покойник Баршарг по каким-то своим причинам  оформил  его  как  машины,  а
новый чиновник не посмотрел.  Один  парень  мне  проговорился  об  этом  в
харчевне, я и подумал: куплю-ка я эти контейнеры за гроши, как  машины,  а
потом продам как рис. Триста процентов я бы имел с этого дела, если бы  не
Арфарра!
     - Рис? - лицо у приказчика вытянулись. - Жалко, - сказал он,  -  если
рис, то доставать его не имеет смысла. Эк ее, баржу-то, садануло!
     Приказчик оглядел бледные  лица  и  сунул  в  руку  Бредшо  увесистый
мешочек с золотом и расписку  Даттама.  В  расписке  значилось,  что  храм
Шакуника должен купцу Клайду Ванвейлену - сорок  тысяч  ишевиков  и  купцу
Сайласу Бредшо - тридцать тысяч ишевиков. И еще квиток, просто с  цифрами:
номера постоялых дворов, где можно будет поменять лошадей.
     - Господин Даттам велел извиняться, - сказал приказчик, - но вы  сами
знаете. Ведь торговец как крапива: то полют  ее,  то  кушают,  то  веревки
вьют. Эх, если бы не убили экзарха...
     Он умолк, разглядывая лица землян.
     - Да вы не беспокойтесь, - сказал он. - Что вы такие бледные? Что  он
на вашем языке говорил? Так он со всяким на его  языке  говорит,  двадцать
лет назад забрели люди с собачьими  головами,  он  и  по-собачьи  лаял.  А
насчет денег - господин Даттам посчитал все очень честно.  Как  проскачете
границу - храм вам все отдаст. Вы еще увидите: с нами всех выгодней  иметь
дело. Обязательно возвращайтесь...

     Земляне добрались до корабля в Козьем-Гребне поздно вечером.
     Пилоты занялись предполетной подготовкой, чтобы  не  забивать  мозгов
посторонними мыслями.
     - Через час взлетаем, - сказал Бредшо. - Поскорее, как велено.
     Ванвейлен  просматривал  пленку  с  записью   беседы   на   пристани.
Просматривать было нечего: пленка была засвечена.
     - Неважно, что засвечена, - закричал Стависски, -  я  все  помню,  ты
слышал, что он сказал, что у меня дочка родилась?
     - Ничего он про твою дочку не говорил, - изумился Хатчинсон, - а  вот
откуда он, сволочь, узнал, что Первая Галактическая обанкротилась,  -  это
факт. Дались же мне ее акции...
     - Он не  говорил  ни  про  какие  акции,  -  мертвым  голосом  сказал
Ванвейлен, - он сказал, что утопит баржу.
     Все замолчали и переглянулись. Сцена как две  капли  воды  напоминала
историю о том, как они свалились на эту  планету,  -  тогда  каждый  видел
разное, а теперь каждый разное слышал...
     - Он действительно говорил по-английски, - спросил Стависски,  -  или
мне показалось?
     - А приказчику тоже показалось? - рявкнул его напарник.
     - Но приказчик не знает английского, - вздохнул Стависски.  -  Может,
монах бормотал совершенную бессмыслицу, а приказчик  решил,  что  это  наш
язык.
     - Так, - сказал Ванвейлен, - получается, что мы явились сюда чудом  и
точно уж чудом убрались...
     - Если эти чудеса опять начнутся при взлете? - зашипел Хатчинсон.
     - Может, останемся? - предложил Бредшо.
     - Ничего, теперь уж наверняка вернемся. Уж  теперь  от  этой  планеты
наших ученых за уши нельзя будет оттащить.
     Бредшо, оторвавшись от приборов, внимательно  глядел  на  Ванвейлена.
Ванвейлен заметил этот взгляд и насмешливо прищурился.
     - Я вижу, вам не нравится, когда рассуждают о чуде?
     Бредшо пожал плечами.
     - Отчего же... Просто я не думаю,  что  озарение  способно  засветить
фотопленку.
     - И напрасно. Иначе оно -  не  озарение.  Если  чудо  есть  нарушение
законов природы, то приборы  обязаны  его  фиксировать.  Всякому  озарению
внутри души - грош цена. Только то, что происходит  вне  души  и  доступно
опытному наблюдению - настоящее чудо.
     Бредшо   молча   глядел   на   собеседника.   Ванвейлен,   бесспорно,
переменился, поглядев в глаза  Сыну  Ира,  и  Бредшо  не  знал,  какой  из
Ванвейленов, прежний или нынешний, нравится ему меньше.
     - Вы ужасный консерватор, -  с  нервным  смешком  добавил  Ванвейлен.
По-вашему, Богу позволено остановить солнце над этой, как  ее,  -  долиной
Гаваонскою, - а в аккумуляторы нам плеснуть энергии не позволено?  Что  за
дискриминация Всемогущего...
     - Рад за вас, - пробормотал Бредшо. - Только не обязательно лететь за
семь тысяч светолет, чтобы убедиться в существовании Бога.
     - Напротив,  -  неожиданно  возразил  откуда-то  сзади  Стависски.  -
Спрашивается: зачем люди все время  стремились  к  звездам?  Ответ:  чтобы
получить опытные доказательства бытия Божьего. Вот увидите: сыны Ира  еще,
может, станут президентами всей галактики.
     Бредшо поглядел и увидел, что и этот не шутит.
     - Не мешайте мне считать, - страдальчески закричал Кейд.
     -  Старт  через  десять  минут,   -   громко   сказал   Бредшо.   Это
подействовало. Люди перестали обмениваться репликами,  не  относящимися  к
делу.
     Если бы было в мире место, которое Бог оставил - так это  именно  эта
планета, и Бредшо хотелось убраться с нее как можно скорее.

     Вскоре после полуночи  оползень  в  Козьем-Гребне  пошел  пучиться  и
осыпаться, из него поперло круглое и блестящее рыло.  Закричали  птицы,  в
озере заметалась проснувшаяся рыба, белесый кокон  выпростался  целиком  и
повис над озером на паучьих ножках лучей. Потом  страшно  ухнуло  по  всей
округе, заплясало неживое пламя, проедая плешь в развороченных тростниках;
зеленая звезда пошла карабкаться вверх и пропала под знаком тройного зерна
в доме старца Куруты.

     Араван Арфарра открыл глаза. Он лежал в  одной  из  комнат  даттамова
дома. Рядом суетились люди. Зачем они  суетились?  Арфарра  улыбнулся.  Он
чувствовал себя прекрасно, просто очень хотел спать.
     - Унесите меня из этого дома, - сказал он, закрыл глаза и  свернулся,
как в детстве, клубочком.
     Он проснулся поздно вечером в верхнем кабинете управы. Там  он  велел
стелить себе последние дни, не желая проводить ночь в вызывающе  роскошной
усадьбе в глубине сада.
     Встал, оделся, спустился в рабочий кабинет и  просидел  там  до  ночи
неподвижно, не обращая внимания на осторожные шорохи за дверью.
     Наконец чиновники не  выдержали  неизвестности,  и  секретарь  Бариша
просунулся в кабинет, прижимая к груди,  как  щит,  кольчатую  корзинку  с
бумагами.
     Он осторожно доложил, что народ из-за Сына  Ира  не  решил  бунтовать
впредь до особого распоряжения. А чужеземцы - пока пропали.
     Араван махнул рукой и улыбнулся:
     - Это неважно - сказал он. - Теперь я знаю - они не опасны.
     Механическим жестом, каким пьяница выпивает  чашку  с  вином,  араван
Арфарра потянул к себе корзинку и стал листать первое дело.
     Водный инспектор Анхеля семь лет собирал  с  жителей  Нижнего  Города
якобы на водопровод.  Собрал  на  десяток  водопроводов,  не  построил  ни
одного.
     Арфарра перелистал показания и  поднял  глаза  на  бывшего  помощника
экзарха.
     - А в чем, по-вашему, истинная причина злоупотреблений?
     Бариша  потупил  глаза,  внимательно  разглядывая  ворот  персикового
кафтана: двойному льву на верхней застежке не хватило золотого яблочка,  и
лев  был  явно  озадачен  этим  обстоятельством  -  и  словами  аравана  о
чужеземцах.
     - Он ведь эти деньги в столицу пересылал,  -  несмело  начал  Бариша.
Араван кивнул.
     - А платили они, конечно, не за фиктивный водопровод, а за  то,  чтоб
нарушать запрет на хождение частных  судов  по  каналу.  Отмените  нелепый
запрет - исчезнет почва для злоупотреблений...
     - Что-о? - сказал Арфарра.
     Бариша замер.
     - А правда, - сказал он с отчаянием, - что Сын Ира во сне  показывает
будущее и творит с человеком чудеса?
     Араван помолчал.
     - Чудо, - сказал он наконец, - это  когда  можно  подать  доклад.  Со
свидетельствами. О том, что солнце остановилось, или  лепешки  на  персике
выросли... Это - чудо, а все остальное -  вздор.  Внушение.  Галлюцинации.
Свое будущее я и без шаманов знаю.
     Бариша был человек несуеверный, но  вдруг  увидел:  лев  на  застежке
араванова кафтана ожил и тянется к его голове.
     - Так в чем, вы говорите, причина злоупотреблений?
     - Да, - сказал Бариша, - епарх, конечно, брал взятки. Но ведь если бы
он действительно выстроил водопровод, то он бы еще больше  нарушил  закон.
Стало быть, причина взяточничества - в самом существовании Нижнего Города.
     - Можете идти, - сказал араван. - Эту причину и изложите в докладе.
     Потом вдруг выскочил из кресла, схватил Баришу за ворот  у  порога  и
тихо-тихо сказал:
     - И если мне еще раз доложат, что вы дома носите  траур  по  государю
Харсоме...
     А  потом  ночью   Арфарра   увидел   в   телескоп   зеленую   звезду,
вскарабкавшуюся на горизонт.
     Это  было  уже  слишком.  Звезды,  восходящие   на   небеса,   стоили
разговаривающих идолов и пророчествующих шаманов.
     Он взял гербовый лист и подписал указ об аресте Сына Ира. Мало  того,
что  монах  был  превосходным  гипнотизером,  -  а   иного   рационального
объяснения быть не могло, - он еще заставлял чиновника  грезить  наяву.  И
даже больше: он был заранее кем-то предупрежден о планах Арфарры.  Арфарра
был взбешен: простоватый монах и его хозяева умудрились сыграть с араваном
провинции ту же шутку, какую сам араван сыграл с суеверными  варварами,  с
королем Варай Аломом!
     Ночью он допрашивал арестованных.
     Арфарра не собирался быть дураком, который  -  двух  сажает,  третьим
садится сам. В Варнарайне были слишком много людей, арестовывать которых -
все равно, что разжигать костер мокрой соломой: и костер не  загорится,  и
дым глаза выест.
     Он понимал, и они понимали: те, кого араван отправит ко двору,  будут
повешены, те,  кого  он  осудит  на  исправительные  поселения,  не  будут
помилованы.
     Имена преступников  были  согласованы  со  столицей,  глаза  их  были
тоскливы и безнадежны. Они тщетно пытались оправдать свои действия здравым
смыслом и тщетно пытались найти закон, нарушенный араваном.
     К утру араван пришел в себя. Он порвал приказ об аресте  Сына  Ира  в
клочки и клочки сжег, чтобы никто не видел.  В  истории  империи  не  было
случая, чтобы желтый  монах  был  арестован.  Защитнику  устоев  -  нельзя
покушаться на устои. К тому же  этим  бессмысленным  и  суеверным  арестом
воспользуются его противники.

     Почти через год указ государя о даровании почетного звания и упорство
некоторых лиц, отправленных в  столицу,  потребовали  присутствия  аравана
Арфарры во дворце.
     Юный семилетний государь удостоил его  личной  аудиенции  и  радостно
улыбнулся чиновнику. Это был счастливый день  для  маленького  императора:
сегодня он впервые добился от матери разрешения  самому  говорить  тронную
речь.
     Государь сказал:
     -  Ныне  древние  законы  восстановлены  по   всей   империи,   и   с
исчезновением "твоего" и "моего" исчезли зависть и злоба. Земли  уравнены:
богатые не своевольничают, а нищие не бунтуют. Мир пребывает в равновесии,
народ пребывает в довольстве, звезды движутся сообразно  предписанному,  и
благодаря  этому  крестьяне  варят  из  одной  рисины  горшок  каши,  а  в
государевом саду вновь поселились золотые черепахи.
     Государь улыбнулся матери.  Он  был  уже  большой,  он  понимал,  что
говорят, и понимал, что говорит правду. Ему уже  объясняли,  как  движутся
звезды: а с золотой черепахой Шушу он сам играл каждый  день.  Он  склонил
голову,  слушая,  как  государственный  секретарь   повторяет   его   речь
присутствующим: те сами не могли услышать государева голоса. Наконец-то не
он повторяет за другими, а другие - за ним.
     Араван Арфарра целовал одежду государя, кося глазами  вбок.  Там,  за
спиной государыни, стояла ее фрейлина, жена первого министра:  платье  ее,
лунного цвета, было заткано  жемчужной  пылью,  в  волосах  сияли  звезды,
подобные плодам Золотого Дерева, и от красоты ее рушились города и умирали
люди: это была сестра короля Варай Алома, прекрасная Айлиль.  Арфарра  сам
устроил этот брак.
     Женщина стала оправлять своими тонкими пальцами  воротник  на  платье
государыни, и перстень-печатка с розоватым сапфиром на  безымянном  пальце
был - Арфарра знал это совершенно точно - подарком Даттама.
     Пестро  разодетый  чиновник   кончил   государеву   речь,   и   вынул
заготовленную бумагу.
     "Государь обижен, - читал он,  -  равновесие  и  порядок  нарушены  в
Варнарайне.
     Араван Арфарра сосредоточил  в  своих  руках  необъятную  власть.  Он
переманил на свою сторону еретиков и варваров  из  военных  поселений.  Он
обманом овладел тайными знаниями храмов. Он хватал честных  чиновников.  У
иных вымогал взятки за освобождение, а иных приказывал забить  палками  до
смерти. Дошло до того, что управы опустели, а чиновники занимались  делами
в колодках и под стражей, ибо некому больше было вести дела. Бессмысленной
жестокостью он  думал  настроить  народ  и  чиновников  против  империи  и
предоставил непростительную автономию Горному  Варнарайну,  ибо  собирался
уговорить короля Варай Алома отложиться  от  империи,  о  чем  наш  верный
вассал и доложил."
     Государь глядел на коленопреклоненного  аравана  любопытными  черными
глазками-пуговками. Все чиновники были либо противны, как первый  министр,
либо глупы, как этот араван. Хочет отпасть от государя  -  и  осмеливается
явиться ко двору.
     - Что вы можете сказать в свое оправдание? - спросил государь.
     Араван был совершенно спокоен. Он заговорил, глядя лишь на мальчика.
     - Год назад, - сказал он, - государственный преступник Баршарг сказал
мне: "Новый  первый  министр  никогда  не  забудет,  что  вы  назвали  его
проказой, поразившей кости государства!"
     И другие, странные люди, предупреждали меня - как будто я  сам  этого
не понимал.
     Но я понимал и другое - как много может сделать один человек.
     Год я управлял провинцией. За  зиму  я  построил  дамбы  и  каналы  в
верховьях Орха. Это  дало  работу  восьмидесяти  тысячам  нищих,  которыми
кишели города. Я накормил их  зерном,  припрятанным  богачами,  роздал  им
орошенные пустоши и снабдил ссудами, семенами и инвентарем.  В  этом  году
они сняли первый  урожай.  Экзарх  Харсома  не  делал  этого,  чтобы  люди
продавали свой труд и свое тело, чтобы они становились рабами и нищими.
     Меня могут казнить, но восемьдесят тысяч наделов - останутся.
     Богачи скупали землю, но не платили налоги, а бедняки, продав  землю,
не  освобождались  от  податей.  Простой  народ,  будучи  не  в  состоянии
прокормиться,  уходил  и  занимался  торговлей.  Власти  не  заботились  о
бедняках и не карали за попрошайничество.
     Я покарал  богачей,  отдал  в  казну  украденное  -  вместо  налогов,
сдираемых с бедняков, и раздал им земли. А когда на многих государственных
землях в этом году был неурожай, я помог крестьянам ссудами, они сохранили
свою свободу и не ушли в наемные рабы.
     Богачи  выращивали  на  захваченных  землях  не  то,  что  предписано
государством, а то, что выгодно богачу.
     Я велел, чтоб древние законы соблюдались, я раздал семена хлопчатника
и конопли, и проследил, чтобы каждая  община  высадила  четыреста  тутовых
деревьев и по двести жужуба и хурмы, согласно древним законам. Я  приказал
раздавать ткацкий инвентарь. Меня могут казнить,  -  но  люди  в  деревнях
теперь еще долго будут носить домотканый хлопок,  и  не  будут  принуждены
разоряться на покупную шерсть.
     Экзарх Харсома принуждал платить налоги не продуктами, а деньгами,  -
получалось, их берут не с земли, а с имущества. Я отменил денежные налоги.
Вместо того, чтобы брать с бедняка  денег,  которых  у  него  нет,  и  тем
заставлять его торговать, - я предоставил бедняку земли и ссуды.
     Араван умолк на миг и опять поглядел на первого министра. Тот  слушал
бесстрастно, только постукивал  пальцами  по  витому  столбику  трона.  На
безымянном  пальце  поблескивал  большой  розовый  камень:  один  из   тех
небывалых камней, что  должны  были  остаться  Даттаму  от  чужеземцев  из
Западного моря.
     - Люди жили в Нижних Городах  без  прав,  обираемые  взяточниками,  в
нищете и грязи. Я восстановил город Шемавер и основал города Алван, Меш  и
Корсун, переселил туда искусных ремесленников из Нижних Городов, а  прочим
раздал новые земли.
     Меня могут казнить, - но в Нижний Город эти  люди  уже  не  вернутся:
обретя цех или общину, никто не поедет жить в  грязь  и  смрад.  Потому-то
Верхний Город можно построить  за  два  месяца,  а  Нижние  Города  растут
десятки лет.
     Тайные секты плодились в Варнарайне. Не стало  нищих  -  не  стало  и
почвы для мятежей. Устами безобидных сектантов я  успокоил  народ,  а  тех
еретиков, что не смирились, казнил.
     Совесть моя чиста. Я сажал рис и полол сорняки. Я знаю,  что  сорняки
вырастут вновь - но ведь кто-то должен их полоть.
     Государь, соскучившись, махнул  рукой,  и  стража  увела  докучливого
чиновника.
     Когда его вели, жена  первого  министра  выступила  из-за  колонны  и
сказала ему по-аломски:
     - Вы околдовали меня и мою страну и  погубили  человека,  которого  я
любила, а вот сегодня тоже поняли, что на поединок выходят не с тем, чтобы
выиграть.
     Арфарра поглядел на нее и вежливо проговорил:
     - Вы ошибаетесь, сударыня. Мне теперь  нет  смысла  лгать  -  Марбода
Белого Кречета заманил и убил Даттам.
     Тут стражник поволок его за ворот, - так араван Арфарра в первый  раз
в жизни увидел юного государя и в последний раз увидел Залу Ста Полей.
     Секретарь первого министра вел допросы сам.
     - Я рад, что у вас чисто личные расхождения с господином министром. И
надеюсь - вы подпишете эти бумаги добровольно.
     Араван кашлял и листал показания, брезгливо посматривая  то  на  свою
форменную  арестантскую  куртку,  то  на  кафтан  секретаря  с  жемчужными
клиньями не по чину.
     Чиновники, отправленные ко двору, клялись, что Арфарра вымогал взятки
за освобождение. Те, кто строил  дамбы  и  выделял  ссуды,  признаваясь  в
хищениях и растратах, оправдывались тем, что половину ворованного отдавали
аравану Арфарре...
     Вдруг Арфарра поднял голову и спросил:
     - А что, говорят, у вашей госпожи пропал ее розовый сапфир?
     "Колдун", - изумился секретарь, но тут же опомнился.
     - Подпишите, - сказал он, - и вам сохранят жизнь. Господин министр не
желает, чтобы за палачом тянулась слава мученика. Он  не  так  кровожаден,
как вы.
     - Вы лжете, - с досадой сказал Арфарра.
     - Допустим, я лгу, и жизнь вам не сохранят.  Но  ведь  вы  радеете  о
пользе страны.  Как  же  вы  можете  допустить,  чтоб  народ  клеветал  на
государство: оно, мол, расправляется с честными чиновниками?
     Арфарра покачал головой.
     - Вы правы, но я этого не подпишу.
     Секретарь только расхохотался.
     Ночью, в темном и сыром  каменном  мешке,  избитый  и  окровавленный,
бывший араван Арфарра горько плакал.
     Он соврал государю.
     Он не смог сделать в части государства то, что можно  сделать  только
со всем государством.
     Он проиграл не сегодня  утром,  а  год  назад,  в  Иров  день,  когда
побоялся расправиться с Даттамом силой и решил обойтись указами.
     Он полагал: фабрика закроется сама, если  запретить  ввоз  шерсти  из
страны аломов, расселить наемных рабочих по цехам  и  общинам,  предписать
выращивать  на  полях  хлопок  и  коноплю,  а  крестьян  ссудить  ткацкими
станками.
     Сначала все шло хорошо.
     Даттам убрал из мастерской жаровни, стал шлихтовать нити в  отдельном
сарайчике, и платить рабочим втрое больше.
     Арфарра поразился, сколько труда Даттам крал у людей, и  был  доволен
повышением платы, - еще два месяца такой работы, и храмовый торговец будет
разорен совершенно.
     Арфарре  донесли:  в  отчаянии  Даттам  прибег  к  магии.  Ищет,  как
сократить число рабочих рук. Хочет брать силу не от человека,  а  от  пара
или воды. Но у Даттама ничего не вышло. Да и старался-то он едва ли не  по
намеку чужеземцев, доставивших Арфарре столько напрасного страха.
     Ему донесли: алхимик, отец Кедмераг, никогда не любивший ни  Даттама,
ни промышленную науку, из одной ненависти  к  Арфарре  поклялся  вырастить
овец в реторте.
     Овец Кедмераг не вырастил. Но из тех же азотных эфиров клетчатки,  из
которых делают гремучие смеси, он сделал искусственный шелк. Искусственный
шелк был  в  шесть  раз  дешевле  настоящего.  Арфарра  знал:  сколько  ни
наказывай, - крестьяне норовили не только загубить насаженную им туту,  но
и старые деревья вырубали.
     Зато  семена  хлопчатника  и  конопли,   розданные   араваном,   дали
богатейший урожай. Треть этого урожая скупил Даттам по цене  втрое  больше
справедливой,  -  и   пустил   клетчатку   на   производство   невиданного
искусственного шелка.
     Арфарру знобило,  грубая  рубаха  липла  к  иссеченной  спине,  блохи
неслышно прыгали из гнилой соломы. Арфарра плакал,  понимая,  что  империя
была смертельна больна, и как  распутная  черная  Шевера  требовала  крови
собственных жрецов.
     Арфарре  донесли  как-то  шутку  Даттама:  "Господин  араван  считает
государство - богом, чтобы считать себя божьим сыном."
     Что ж - бог вправе требовать любой  жертвы,  даже  бесполезной,  даже
такой, которой не искупить вечного греха людей перед Небесным Государем.
     Арфарра плакал, понимая, что подпишет все, даже обвинение в шпионаже:
сам он добился б такой подписи за неделю.
     Через месяц, однако, первому министру доложили, что узник уже  вполне
плох, но  крепится.  Тот  усмехнулся  и  опять  послал  своего  секретаря.
Секретарь сказал:
     - Мы забыли самое существенное. Вы  солгали  государю,  будто  велели
сажать хлопок из заботы о крестьянах. Вы делали это из дружбы с  Даттамом,
- и, пока вы искореняли честных чиновников, этот человек продолжал  сосать
кровь народа.
     Арфарра закрыл глаза и представил себе: варварка  Айлиль  шепчется  с
министром, а тот целует ей руки, и волосы, и дальше, и говорит:  "Что  мне
за радость, если этот палач подпишет все сразу. Я хочу, чтоб его  пытали."
Арфарра с трудом усмехнулся и сказал:
     - Это не обвинение. Это вексель, по которому Даттам вам будет платить
проценты, а всего долга с него не потребуют.
     Секретарь промолчал, только взял пилочку для  ногтей  и  начал  их  с
тщанием подравнивать.
     В тот же день Арфарра подписал все обвинения.
     В день Ипун первой половины десятого месяца в час воды, на  столичной
площади правосудия, государственный преступник Арфарра был  бит  батогами,
клеймен и отправлен в исправительные поселения на дальний юг.
     Крючкотворам, однако, не удалось обмануть простого народа.  Многие  в
собравшейся толпе плакали и рассыпали жареное зерно. В столичных харчевнях
бранили первого министра,  и  одна  молочница  видела  перед  его  дворцом
девятихвостого барсука.
     А в Варнарайне имя аравана Арфарры стало столь  же  чтимым,  как  имя
справедливого разбойника Бажара.

                              Юлия ЛАТЫНИНА

                         ДЕЛО О ЛАЗОРЕВОМ ПИСЬМЕ

                               ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

                                    1

     Позади  столичной  судебной  управы,  между  каменной  потрескавшейся
стеной и каналом, стоит памятник государю Иршахчану. Возле памятника  день
и  ночь  горят  четыре  светильника,  защищенных  от   дождя   стеклянными
капюшонами, а перед государем стоит миска с кислым молоком.
     В полночь,  с  которой  мы  начинаем  свое  повествование,  в  третье
тысячелетие царствование государя  Иршахчана  и  в  первый  год  правления
государя Варназда, у подножия памятника появился мальчишка по имени Шаваш.
Шаваш постучал по постаменту, чтобы  привлечь  внимание  бога,  оглянулся,
отцепил от пояса крючок, сделал из волоса леску, и закинул леску в канал.
     Тем проницательным читателям, которые  удивятся,  что  Шаваш  вздумал
ловить ночью рыбу, мы должны пояснить, что дело  было  накануне  праздника
Пяти  Желтоперок.  В  этот  праздник  царствующий  государь   берет   пять
рыб-желтоперок и, скормив им золотое кольцо, пускает при народе в Западную
Реку. Обычная желтоперка живет семь лет, а та,  которой  государь  скормил
кольцо, живет две тысячи, так что сейчас  в  реках  империи  вполне  могут
плавать  желтоперки,  выпущенные  еще  государем  Иршахчаном.  В   полночь
накануне праздника Пяти Желтоперок все  эти  рыбы  собираются  у  подножия
статуи государя Иршахчана и обмениваются сведениями  о  поведении  народа.
Пойманная в  это  время  желтоперка  исполняет  любое  желание.  Из  этого
следует, что Шаваш поступал не так глупо, удя ночью рыбу.
     Пробили полночь, взвизгнул забежавший в  предместье  шакал,  -  Шаваш
сидел, сжавшись в комочек, и глядел на лунную дорожку и  леску.  Леска  не
двигалась.
     Шаваш понял, что сегодня ему не удастся поймать священную  рыбку.  Он
вздохнул, свернул леску, зацепил за пояс крючок и пошел домой.
     Жил Шаваш совсем неподалеку от  государя.  Напротив  памятника  стоял
дуб, а в дубе было дупло. Шаваш выжил из этого  дупла  священную  белку  и
устроил в нем нору. Это была очень хорошая нора. У нее было два выхода,  -
один к каналу, между спускавшимися к  воде  корнями,  а  другой  -  поверх
высокого сука на каменную стену, и никакой взрослый вор не позарился бы на
эту дыру, потому что взрослый вор не мог там уместиться. Людей на  площади
было мало, так как это было казенное место. Государь же Иршахчан  ни  разу
не выругал Шаваша за то, что тот выжил священную белку. И то,  -  государь
всегда заботился о сирых и убогих, не то, что нынче.
     Итак, Шаваш прошел по суку и уже собирался  было  скользнуть  внутрь,
как вдруг пьедестал статуи скрипнул и растворился. В государе  образовался
проход, а в проходе - трое человек. Они тащили за  уголки  тяжелый  мешок.
"Эге-ге!" - подумал Шаваш.
     Люди, сопя от натуги, побежали через  площадь  к  каналу,  взошли  на
мост, развернули мешок...
     - Ты куда запускаешь руки, - услышал Шаваш.
     Что-то грузное полетело из мешка в воду. Миг,  -  и  убийцы,  топоча,
снова исчезли внутри государя.
     Шаваш тихо, как мышь, проскользнул к корням дерева и высунул мордочку
наружу. По каналу, жутко скалясь в лунном свете, плыл утопленник.  На  шее
его,  выбившись  из-под  узорчатого  кафтана,  блеснула  золотая  цепочка.
Убийцы, по-видимому, не ограбили его.
     Шаваш неслышно скользнул в воду и снова вынул из-за пазухи  крючок  и
волос. Когда утопленник проплывал мимо, Шаваш бросил в покойника крючок  и
пошел с покойником вдоль берега канала. Он изо всех сил старался держаться
так, чтобы государь Иршахчан его не  увидел.  Он  еще  никогда  не  обирал
покойников, да еще перед самым носом государя. Наставник его, Свиное  Ухо,
говорил, что даже кошелька не стоит резать, если  на  шее  человека  висит
кусочек иршахчанова камня. Одна девка срезала  так  кошелек  и  купила  на
деньги в кошельке петуха. Только она его зажарила и  съела,  как  петух  в
животе разорался: "Меня съела воровка, меня съела воровка!"
     Впереди показался мост Семи Зернышек. Под мостом Шаваш остановился  и
притянул покойника к себе.
     Убитый был из чиновников или из  людей,  подозреваемых  в  богатстве.
Было ему лет сорок. На нем были замшевые сапожки, шитые в  четыре  шва,  и
дорожный, крытый синим шелком кафтан.  За  расстегнутым  воротником  можно
было разглядеть синюю полосу вокруг шеи и странную вмятину под левым ухом.
Шаваш  сунулся  под  кафтан  и  вытащил  оттуда  кошелек  в  виде  кожаной
позолоченной уточки. В кошельке было  десять  золотых  монет  и  множество
бумажных денег.  При  виде  золота  Шаваш  восхищенно  задышал.  Вслед  за
кошельком Шаваш вытащил изящный кинжал с  костяной  рукоятью,  и  потом  -
золотой бубенчик для погребальной  службы.  Шаваш  прислушался:  все  было
тихо. Лунный свет отражался от воды под мостом.
     На пальцах чиновника  было  несколько  перстней,  на  шее  -  золотая
цепочка. Шаваш снял перстни и цепочку  и  стал  щупать  потайные  места  в
кафтане и сапогах. Не прошло и минуты,  как  мальчишка  взрезал  подкладку
левого сапога и вытащил оттуда целый ворох бумаг, завернутых в  навощенную
кожу. Там же лежал серебряный медальон. Шаваш раскрыл медальон: внутри был
стальной ключ и серебряное кольцо с красным камушком.
     Шаваш развернул сверток и вытащил оттуда пачку плотных и  глянцевитых
бумажек: двадцать штук. Лунные свет плясал на воде  и  в  кошачьих  глазах
Шаваша, ловкие пальцы уличного мальчишки  гладили  прямоугольные  бумажки.
Великий Вей! Если это письма, то чего  они  такие  короткие?  А  если  это
деньги, то где же на них государев лик?
     Шаваш сощурился. Вдруг, изогнувшись  по-кошачьи,  он  сунул  мертвецу
обратно  кинжал,  бубенчик  и  кошелек.  Подцепил  какую-то  плывшую  мимо
дощечку, завернул ее  в  непромокаемый  сверток,  а  сверток  -  в  сапог.
Документы же положил себе за пазуху, снял мертвеца с крючка и тихо  пихнул
его от себя.
     Через  пять  минут  мертвец  выплыл  из-под  широкой  тени  моста   и
отправился вниз по каналу, в направленьи веселых кварталов, и любой,  кому
бы вздумалось  наблюдать  за  плаванием  мертвеца,  -  даже  сам  государь
Иршахчан - мог бы поклясться, что тот выплыл из-под моста непотревоженным.
     Шаваш вернулся в свою норку, положил документы и медальон в расщелину
в дереве, задернул расщелину дощечкой, свернулся клубочком и заснул. "Надо
позаботится о будущем, - подумал он, засыпая, - экое стало  тесное  дупло.
Надо отыскать дупло попросторней."
     Шаваш жил в дереве не один. Кроме него, в дереве  жил  хомячок  Дуня.
Это был очень симпатичный хомячок, с золотистыми глазами-бусинками,  серой
шелковистой шерсткой и голым хвостиком. Шаваш держал  Дуню  в  клетке,  но
никогда не запирал дверцу. Впрочем,  он  часто  носил  Дуню  с  собой.  Он
выпускал Дуню перед прохожим и, пока  прохожий  любопытствовал,  глядя  на
Дуню, Шаваш любопытствовал в его кошельке. Шаваш очень заботился о Дуне, и
всегда отдавал ему лучшие из очисток, которые подбирал на улице, а  худшие
ел сам. Кроме хомячка Дуни, у Шаваша никого не было: отец его давно помер,
а сам Шаваш сбежал из деревни в столицу.
     Сколько было Шавашу лет - сказать трудно. В деревне  его  годам  вели
тщательный счет, и год, в который Шаваш родился, называли так: "Год, когда
в Синей Лощине старый Лох вздумал вставать из могилы".  Но  в  чиновничьих
временных описях происшествие со старым Лохом упомянуто не было: и  посему
установить   соответствие    между    крестьянским    и    государственным
летоисчислением было трудно. Человек опытный в таких делах,  гадатель  или
лекарь-пиявочник, дал бы мальчику одиннадцать, а то и  двенадцать  лет,  а
случайный прохожий не дал бы и девяти, - такой был тощий мальчишка.

     На следующий день, в  полдень,  ярыжки  огласили  у  красного  столба
объявление: В веселом квартале, в утренний час Росы, сразу за малым храмом
Исии-ратуфы, у мельничной заборной решетки найден труп чиновника,  убитого
и брошенного в воду. Чиновник был ограблен полностью: срезали даже кружева
с кафтана, и сапоги сперли. Приметы чиновника: лет сорока, среднего роста,
в меру мясист, с круглым  лицом  и  черными  волосами,  глаза  карие,  нос
вздернутый, верхняя губа как-бы притиснута к носу. Одет в  синий  дорожный
кафтан. Имеющий что-либо сообщить об убитом или убийце  должен  явиться  к
Желтой Управе и бить три раза в дощечку. Обещали вознаграждение.
     Шаваш стоял у столба, когда читали объявление, - он уже с утра был на
ногах.
     - Ну и времена пошли, - сказал чей-то голос над ухом  Шаваша,  -  уже
чиновников стали убивать.
     - А как жить-то?  -  горестно  изумился  другой  голос.  Черные  цеха
позакрывали, люди бегают беспризорные, как крысы! Господин Нарай-то волков
вешает, а овец не кормит. Еще и не то будет.
     Другой голос был, конечно, прав: с тех пор, как господин Нарай  вошел
в милость молодого государя и  стал  наводить  в  столице  порядок,  много
незаконных лавочников и таких негодяев, которые делают деньги из  наемного
труда, было повешено, под ребра и за шею; рынки были сильно  разогнаны;  а
чернь, которой эти негодяи раньше давали работу, совсем обнищала. Господин
Нарай был такой человек - до дыр протрет, а грязи не оставит.
     После этого  Шаваш  принялся  бродить  по  улочкам  Веселого  города,
собирая в уши разные разговоры. Бог знает, что он собрал: а  только  через
три часа он постучался в заведение за беленым заборчиком,  такое  дрянное,
что на столбе за калиткой не было  даже  славословия  государю,  а  вместо
славословия сохла чья-то нижняя юбка, - будто другого места нет.  У  ворот
дома, перед богом с рыбьей головой,  стояла  медная  ступка,  а  в  ступке
торчал пест. И ступка и пест обозначали профессию  обитательниц  дома,  и,
конечно, только человек очень невинный, или какой-нибудь варвар,  из  тех,
что мочатся с седла, заключил бы, что в доме торгуют толчеными пряностями,
или плющат горох.
     Шаваш поднялся наверх по лесенке и всунулся в занавешенную  комнатку,
где перед бронзовым зеркалом сидела и красила бровки рыженькая девица.
     - Тима, - сказал Шаваш, - а где Лоня-Фазаненок? Он меня просил...
     - А-а, - закричала девица, поворачиваясь от зеркала и отчаянно  кривя
рот, - замели Лоню!
     Девица повалилась со стула и начала рыдать. Тут только Шаваш заметил,
- или сделал вид, что заметил, что в комнате все выворочено, так  сказать,
мехом внутрь.
     - Что такое, - сказал Шаваш, - в чем дело?
     Рассказ девицы прерывался рыданиями, - мы же его прерывать не  будем,
а, наоборот, дополним его некоторыми сведениями, необходимыми для  лучшего
понимания.
     Лоня-Фазаненок был у девицы постоянным клиентом,  подумывал  откупить
ее  у  хозяйки  и  уже  собрал  для  этого  половинку  денег.  Деньги   он
зарабатывал, торгуя вразнос всякой железной мелочью, амулетами и гвоздями.
Хозяйка, будучи женщиной незлой, не  препятствовала  молодому  человеку  и
даже согласилась сбавить цену.
     Месяца два назад, однако, господин Нарай,  войдя  в  сердце  молодого
государя, стал очищать страну  Великого  Света  от  скопившейся  в  стране
грязи, от зла и несправедливости, зависти и обиды, и причины их -  частной
собственности. Проверили товар, которым торговал Лоня, и  вышло  так,  что
товар был скорее ворованный, чем честный: крали из  государственного  цеха
материал и в запретное время делали черти знает что.
     Те, кто вверху, подпали под плети и в тюрьму, а  Лоня  оправдался  по
способу Бажара, то есть взяткой, однако остался без занятия и  без  денег.
Теперь уже не было разговора о том, чтобы выкупить девицу: каждый вечер он
являлся к ней, пьяный и с дружками, охаживал плеткой и требовал денег:  та
давала, сколько могла.
     Вчера вечером, по словам Тимы, Лоня явился к ней пьяный выше глаз,  с
приятелями, с  пузатым  кошельком,  и  с  двумя  перстнями,  и  с  золотым
погребальным бубенчиком.  Девицы  перепугались,  а  мужчины  захохотали  и
сказали, что это они так нашли. Перстень Лоня тут  же  надел  на  Тиму,  а
золотой бубенчик побежали с утра закладывать в ссудную  лавку:  там-то,  в
лавке, их и взяли.
     - Иииии, - заливалась девица, - так я и знала, что он человека  убил!
Пьяная кочерыжка!
     - Почему убил? - спросил Шаваш.
     - За храмом Исии-ратуфы  сегодня  нашли  человека!  Пришел  чиновник,
опознал убитого, описал вещи при нем: как раз этот бубенчик и перстни.
     - А куда, - спросил Шаваш, - повели Лоню?
     - В десятую управу.
     И рыженькая девица опять заплакала.
     - Вот беда-то, - сказала она, успокоившись, - я ему корзинку собрала,
а хозяйка меня не пускает: мол, сейчас клиенты пойдут!
     Шаваш задумался.
     - А что ты мне дашь, если я отнесу корзинку?
     - Розовую дам.
     - Две розовых, - сказал Шаваш.
     - Экий ты жадный, - сказала девица.
     - Я не жадный, я голодный, - ответил Шаваш.

     За распахнутыми воротами Десятой Управы сверкал белый мощеный двор, и
лаковые с желтыми ободками колонны  бежали  наверх,  наверх,  мимо  статуи
Парчового Бужвы к бронзовым,  украшенным  вставшими  на  хвосты  драконами
дверям. Красный полотняный навес трепетал  над  дальней  половиной  двора,
защищая от яркого осеннего солнца  писцов  с  дощечками  и  многочисленных
посетителей, диктовавших им жалобы. Труп был выставлен для опознания перед
статуей: зевак было больше, чем мух в свинарнике. Шаваш  заметил  в  толпе
пятерых людей с укрепленной на шапке красной бумажной полосой.  На  полосе
было написано "прошу справедливости",  Это  были  просители,  одетые  так,
чтобы судья их сразу увидел.
     Вдруг запели флейты, засвистел губной  гребешок:  под  тройною  аркой
ворот показался красный паланкин, украшенный почетными  венками.  С  боков
паланкин был обшит парчовыми звездами, впереди бежали чиновники с палками,
разгоняя народ. Из  паланкина  вышел  высокий  человек  в  длинном  платье
дворцовых сановников, прошествовал, в сопровождении  слуг,  к  деревянному
лотку с трупом; упал на землю и горестно зарыдал.
     - Императорский наставник Андарз, - прошептал кто-то рядом с Шавашем.
     Шаваш раскрыл рот  и  стал  смотреть.  С  мраморных  ступеней  управы
поспешно сошел судья, лег на землю рядом и завопил от  уважения  к  гостю.
Они проплакали столько времени, сколько надо, чтобы сварился горшок  каши.
Потом во двор спустился молодой  чиновник  в  белой  пятисторонней  шапке,
поклонился и произнес:
     - Пожалуйте внутрь!
     Шаваш смотрел  на  императорского  наставника  завороженно.  Господин
Андарз  был  стихотворцем  и  колдуном:  одержал  победу   над   западными
варварами, засыпав их пылающими листьями;  превратил  одного  чиновника  в
выдру; и однажды, когда государь  пожаловал  в  его  сад  среди  зимы,  по
просьбе государя устроил лето. В общем, это был человек  из  тех,  которых
при жизни рисуют с двумя зрачками, а стихи его пели во всех харчевнях даже
тогда, когда государыня Касия сослала его к ледяным горам.
     Между тем Андарз и судья  кончили  плакать.  Императорский  наставник
встал и брезгливо отряхнул песок с рукавов. Андарз и  судья  поднялись  по
мраморным ступеням; бронзовые двери закрылись. Из-за поднявшейся  суматохи
судья так и не подошел к просителям, несмотря на то, что красные полосы на
шапках были очень заметны.
     Шаваш подумал и пошел прочь из толпы. Через минуту он стоял с  другой
стороны управы, в маленьком загончике перед  стеной,  за  которой  держали
преступников. В загончике скучало  двое  стражников.  Один  из  стражников
отобрал у Шаваша корзинку и сказал:
     - Куда лезешь, мизинчик!
     Мизинчиками называли детей, принадлежавших крупным шайкам: те  носили
в тюрьму корзинки, продавали  краденое,  а  также,  по  распространившейся
моде, большие люди в шайках употребляли их вместо женщин.
     -  Какой  же  это  мизинчик,  -  возразил  другой  стражник.  -   Это
Шаваш-сам-по-себе! Его сам Свиной Зуб приглашал  в  свое  товарищество,  а
Шаваш отказался. "Я, мол, сам по себе". Свиной Зуб велел его не трогать...
     И стражник покачал головой, сильно удивляясь причуде Свиного Зуба.
     - Что тебе нужно? - спросил он.
     Шаваш объяснил стражникам  свое  дело,  они  взяли  из  его  корзинки
лепешку побольше и пустили его к Лоне-Фазаненку.
     - Неудачный человек Лоня, - сказал старый стражник.  -  Это  же  надо
так: убить, а наутро попасться. Ты вот, Шаваш, когда-нибудь слышал,  чтобы
человек схватили наутро после убийства?
     - Нет, - сказал Шаваш, - я никогда не слышал, чтобы человека схватили
наутро после убийства.
     Стражник покачал головой и добавил:
     - Воистину, когда человеку  суждены  неудачи,  то  даже  приобретение
богатства ведет к несчастью.
     За стеной начинался маленький  садик.  В  садике  рос  кактус  агава,
символизировавший колючее преступление, и  морковка  для  кролика  госпожи
супруги судьи. За грядкой с морковкой начинался крытый каменный проход,  с
двумя стражами у входа и выхода, а в конце прохода  начиналась  собственно
тюрьма. Но внутрь тюрьмы Шаваша не пустили. Четвертый  по  счету  охранник
порылся в корзинке, выбрал себе лепешку и сказал:
     - Не нужна уже Лоне твоя корзинка. Слышал  переполох  во  дворе?  Это
приехал сам государев наставник, господин  Андарз.  Он,  оказывается,  был
знаком с покойником. Судья так и обмер. Сейчас его угощают чаем в  Розовом
Павильоне, а потом, конечно, сразу вызовут Лоню с товарищами на допрос: не
дважды же ездить в наше заведение императорскому наставнику!
     - Что же, -  сказал  Шаваш,  -  и  допрашивать  их  будут  в  Розовом
Павильоне?
     -  Ради  такого  случая,  -  сообщил  стражник,  -  велено  вести   в
Черепаховый Зал.
     И забрал из корзинки еще лепешку.
     Шаваш вынул из рукава розовую бумажку и протянул стражнику.
     - Чего мне тут сидеть? Отдайте корзинку Лоне, если он вернется, а?  А
я пойду.
     Шаваш, однако, никуда не пошел из тюремного двора, как сделал  бы  на
его месте всякий разумный человек, торопясь покинуть это место  подозрения
и скорби. Едва каменный угол коридора укрыл его от взора стражника,  Шаваш
остановился, поплевал на руки и, - просочился через не забранную  решеткой
отдушину около пола, которую он еще раньше приметил. Не то  что  взрослому
человеку, но и крупной  собаке  было  б  невозможно  пролезть  сквозь  эту
отдушину. Но Шаваш, как мы уже упоминали, был не человек, а так - огрызок.
     В  казенном  саду  Шаваш  остановился,  обдумывая   дальнейший   план
действий. Шаваш не знал, сколько времени полагается угощать императорского
наставника чаем, но подумал, что это дело займет  у  судьи  все  время  до
третьей дневной стражи.
     За  стеной,  покрытой  синей   глазурованной   черепицей   и   увитой
виноградом, начинались длинные кровли и  башенки  парадной  части  управы.
Виноградные плети оборвались бы под тяжестью взрослого человека, но Шаваша
должны были выдержать.
     Шаваш взобрался на стену, прокрался по синему ее коньку и  перескочил
на толстую черепичную крышу управы. Миг - и вот он уже пробежал по  кровле
крытой дороги, еще миг, - и вот он уже над крышей главного зала. Шаваш лег
на кровлю и тихо-тихо вытащил несколько черепиц. За черепицами  начиналась
вата, - Шаваш вытащил и ее. Шаваш просунул голову вниз и  увидел  толстые,
как ананас, балки. Снизу к ним были прибиты тоненькие доски потолка. Между
плоской  черепичной  кровлей,  подбитой  ватой,  и   потолком   оставалось
пространство в локоть высотой. Шавашу этого  было  вполне  достаточно.  Он
влез внутрь, задвинул, как  мог,  за  собой  черепицу  и  ужом  пополз  по
серединной балке. Скоро он дополз до перекрестка  балок,  как  раз  поверх
стены Черепаховой Залы, отыскал место,  где  из  потолка  выпал  сучок,  и
вытаращил внутрь любопытный глазок. Шаваш хорошо знал  устройство  здешних
покоев, потому что трижды его таскали сюда как свидетеля, а  однажды  даже
что-то пытались приписать.
     Суд только начинался.
     Господин судья, в желтом платье  с  квадратным  воротником,  расшитом
ветвями и пятилистниками, восседал  на  возвышении.  Поверх  головы  судьи
травяным  письмом  было  написано  красивое  изречение:   "Если   суды   в
государстве устроены  ненадлежащим  образом,  государство  перестает  быть
государством". Двое писцов сидели на циновках, а молодой  помощник  судьи,
которого Шаваш видел на  ступенях  управы,  почтительно  стоял  справа  от
кресла. Слева от кресла стояла статуя государя  с  головой  мангусты.  Эта
статуя обладали удивительным свойством: в присутствии  статуи  даже  самые
закоренелые преступники  говорили  только  правду.  Самому  Шавашу  трижды
приходилось при ней лгать, но это только потому, что у него  был  с  собой
талисман "идака", специально чтобы лгать на суде.
     Самого императора Шаваш видел только один раз, в  прошлом  году,  как
раз на Новый Год. Тогда на красных улицах построили  большой  мост,  чтобы
все могли видеть Государя, а Шаваш, боясь, что его задавят, залез  с  ночи
на  длинный  тополь.  Император  шествовал,  окруженный  львами,   козами,
собаками, лисами,  оленями  с  золочеными  рожками,  и  такими  животными,
которых Шаваш никогда и не видел, и которые водятся только по краям  земли
и в императорском саду. Львы трясли головой, рвались с золоченых поводков,
- слуги из императорского зверинца мотались за ними, как дым из печки. Сам
император был в рисовой маске, и в его белой одежде  не  было  ни  единого
шва, подобно тому как в законах империи не было ни одного зазора: впрочем,
насчет швов Шаваш издалека не мог ничего сказать путного. Государь и  люди
из его свиты бросали в народ деньги и билетики государственной лотереи.
     Пять лет назад такой вот праздничный мост обвалился:  пострадало  сто
сорок человек императорской свиты,  одна  золоторогая  коза  и  народ  под
мостом, но в этот раз никаких происшествий не было.
     На следующий день Шаваш срезал на рынке кошелек и вдруг  почувствовал
угрызения совести. "Даже бессмысленный зверь, овца и павлин, - подумал он,
- слушаются императора, а  я  вот  нарушаю  закон!"  Но  кошелек  все-таки
срезал.
     Тем временем в зал вошел  господин  Андарз.  Господину  Андарзу  было
немного за сорок. Это был человек очень красивый,  худощавый,  с  приятным
лицом цвета топленого молока, и с проницательными серыми  глазами,  формой
напоминающими  персиковую  косточку.  Руки  его  были  несколько  тонки  в
запястьях, и кончики длинных и узких пальцев были выкрашены хной. Шелковое
платье Андарза было расшито  павлинами  и  единорогами,  и  из-под  платья
виднелись кончики сапог, украшенных серебряными ирисами. На голове у  него
была круглая шапочка, увенчанная выступом наподобие соколиного клюва.
     Помощник десятого судьи поспешно подставил ему бронзовую табуреточку.
     - Как можно сидеть в присутствии судьи, - отрывисто проговорил Андарз
и отошел к левой стене. Нечаянно он стал  как  раз  под  тем  местом,  где
расположился Шаваш.  Лицо  его,  отраженное  в  зеркале,  было  совершенно
невозмутимым, но сверху Шаваш вдруг увидел на его затылке бисеринки  пота.
"Удивительные люди чиновники" - подумал Шаваш, - даже потеют затылком.
     - Значит, - осведомился судья, сделав знак писцам, - убитый  был  вам
знаком?
     - Увы, да! - промолвил государев наставник. - Я учился с ним вместе в
дворцовом лицее! Его звали господин  Ахсай.  Он  был  назначен  тысячником
морских перевозок в Лакку и проявил на этом посту  известные  способности.
Впоследствии  он  незаслуженно  подвергся  взысканиям:  наша  семья  нашла
возможным поручиться за него. Ахсай получил  должность  в  провинции  Дая,
однако проживал в основном в столице.
     Тут  Шаваш  заметил,  что  молодой  помощник  судьи  быстро  и  нагло
усмехнулся. Дело в том, что провинция Дая была давно завоевана  варварами,
и должности в ней за деньги приобретали люди, подозреваемые  в  богатстве.
Таких людей называли пустыми чиновниками. Эти пустые чиновники понастроили
себе по империи домов с изукрашенными окнами, завели павлинов  в  садах  и
рабов в мастерских, - потому  что  по  закону  государя  Иршахчана  только
чиновникам полагались дома с выгнутыми бровями и павлины в садах,  и  они,
конечно, не очень твердо знали имена своих провинций, а зато хорошо  знали
дебет и кредит. Нажитые  им  земли  и  лавки  они  обычно  дарили  высоким
сановникам  в  обмен  на  покровительство  и  право  управления  подарком.
Разумеется, все эти люди ужасно рисковали, что их покровителя арестуют,  а
подаренную землю заберут  в  казну.  При  аресте  Руша  около  двух  тысяч
уважаемых людей пострадало таким образом, - в провинции  многие  с  трудом
откупились, а в столице Нарай защемил им горло.
     - Я, - продолжал между тем Андарз, - не поддерживал с ним связи,  но,
будучи благодарен мне, этот человек несколько  раз  в  месяц  наносил  мне
визиты, и, хотя лично я не имел в нем никакой нужды,  он  выполнял  разные
мелкие поручения моей жены. Я неоднократно предупреждал женщину, чтоб  они
не имели с ним дела, - но разве ее переспоришь?
     Императорский наставник смущенно засмеялся, и судья хихикнул. Страсть
господина Андарза к женщине по имени Лина была притчей во языцех. Господин
Андарз встретил ее год назад  в  домишке  какого-то  лесника,  застигнутый
грозой. Затащил девицу на ночь в постель,  а  на  следующий  день  увез  с
собой. Женщина эта была настырная, и по ее  настоянию  Андарз  отослал  из
столицы других четырех жен. Господин Андарз продолжал:
     - Словом, вчера моя жена дала этому Ахсаю письмо для своих родителей,
которые живут в императорских охотничьих угодьях, да немного денег,  чтобы
он его отнес.  Ей  не  терпелось  получить  ответ  вчера  вечером,  и  она
раскапризничалась как раз...
     Уголки холеного, чуть сладострастного  рта  опустились  вниз,  и  все
присутствующие живо представили себе в какой именно миг,  по  обыкновению,
раскапризиничалась глупая женщина.
     - Я попытался  ей  объяснить,  что  родители  ее  живут  далеко,  что
господина Ахсая, верно, угощали чаем, и что из-за всего этого  он  не  мог
поспеть в Город до того, как на  ночь  закрыли  ворота.  Но  когда  ворота
открыли, а господина Ахсая все не было и  не  было,  госпожа  раскричалась
так, что я  был  принужден  послать  прислугу,  поискать,  не  напился  ли
господин Ахсай где-нибудь по пути в кабачке.  С  ним  такое  случалось.  И
вот...
     - Дело яснее ясного, - сказал судья. - Видимо, вчера  господин  Ахсай
вернулся в столицу до того, как были закрыты внешние городские ворота,  но
прибыл к воротам Верхнего Города после того, как  они  уже  были  заперты.
Скорее всего, не имея возможности в ту же ночь попасть в Верхний Город,  и
имея  предлог  не  возвращаться  домой,  он  решил  отыскать  какой-нибудь
постоялый двор, и поплатился за свои пороки.
     Кивнул сам себе и осведомился:
     - А из-за чего подвергся взысканиям господин Ахсай?
     - Его обвинили в сообщничестве с торговцами Осуи.
     Судья сокрушенно воздел глазки к небу и пробормотал:
     - Ужасно. Ужасно, сколько беспочвенных обвинений возводилось на людей
во времена Руша!
     После этого в зал ввели Лоню-Фазаненка  с  приятелем.  Судья  выпучил
глаза и закричал:
     - Рассказывай, негодяй, как ты убил человека!
     Фазаненок повалился на колени:
     - Ваша честь, мы его не убивали! Вчера вечером я с  приятелем  шел  у
канала, вдруг вижу, - плывет  тело.  Мы  его  вытащили  на  берег,  начали
приводить в чувство, а он уже мертвый. "Это  самоубийца",  -  говорит  мой
приятель. Я нащупал кошелек и подумал: "Этому человеку его кошелек уже  не
нужен, а мне, наоборот, очень кстати, - разве не справедливо будет, если я
возьму его себе?"
     Судья сделал знак, и казенный лекарь сказал:
     - В легких у трупа нет воды, на шее имеется полоса от веревки, а  под
правым ухом и на затылке - две  круглые  вмятины.  Человека  этого  сперва
придушили, а потом бросили в канал. Самоубийства тут быть не может.
     Судья всплеснул руками и закричал на Лоню-Фазаненка:
     - Признавайся, дрянь! Ты задушил человека, а потом бросил его в воду!
Мыслимо ли такое дело, чтобы тот, кто  убил  покойника,  оставил  при  нем
кошелек и золотые бубенчики!
     Фазаненок, однако, уперся на своем:
     - Не убивали мы, ваша честь! - твердил он.
     Но куда  там!  Судья  распорядился:  из  подвала  притащили  бочку  с
плетьми, томившимися в рассоле. С преступников сорвали одежду и стали бить
их от шеи и до копчика: скоро кончики плетей были все в крови.
     Лоня не выдержал и показал следующее:
     - Шел-де ночью по мостовой, и, будучи пьян, споткнулся  о  чиновника.
Он меня обругал грязной рожей, а я  его  задушил.  Потом  оборвал  с  него
кошелек и  бубенчик,  а  тело  бросил  в  воду,  надеясь,  что  сойдет  за
самоубийство.
     После этого принесли мешочек с похищенным и составили опись:  Кошелек
в форме кожаной позолоченной рыбки с десятью  ишевиками  и  восемьюдесятью
тремя розовыми. Кинжальчик с  костяной  ручкой,  с  изображением  пляшущих
змей. Три похоронных бубенчика, позолоченных. Перстень-винт из  серебра  с
камнем турмалином, кольцо золотое в виде изогнувшегося  акробата,  акробат
держит в зубах берилл. И все.
     - Постойте, - сказал судья, - а как же письмо от родителей  почтенной
госпожи. К тому же, наверное, при письме были подарки!
     - Не брали мы никакого письма, - жалостно завопил Лоня.
     - Обыскать убитого, - распорядился судья.
     Молодой помощник побежал  исполнять  приказание,  а  господин  Андарз
сказал:
     - Вероятно, он оставил письмо на постоялом дворе. Ручаюсь, что убийцы
нашли все, что можно было найти. Стоит ли беспокоить мертвого?
     - Я тоже так думаю, - сказал судья,  -  но  по  новым  порядкам  надо
учинить формальную опись!
     Молодой помощник, явившись обратно, доложил результаты осмотра трупа:
     - На теле повреждений нет, кроме следа от веревки и  двух  вмятин,  в
кафтане спороты кружева, и никакого письма.
     - Признавайся, негодяй, - закричал судья, куда дел письмо!
     Лоня заметался.
     - Не брал я письма, - заплакал он.
     Судья погрузился в глубокую задумчивость.
     - Здесь дело нечисто, - объявил он, - почему этот  человек,  взяв  на
себя  убийство,  отпирается  от  ненужных  ему  бумаг?   Принести   платье
покойника!
     Приказание было исполнено. Судья поднялся с места и начал сам  щупать
кафтан. Но увы! Карманы были пусты. Судья недоумевал.
     Один из ярыжек поклонился и доложил:
     - Господин судья! Сдается мне, что сапоги этого чиновника сделаны  не
в столице, а в Осуе. Я слыхал, что сапожники  Осуи  иногда  делают  особые
хранилища в сапогах!
     - Разрезать сапоги, - распорядился чиновник.
     Сапог разрезали, и вытащили из  левого  сапога  пакет  из  навощенной
кожи.
     - Разверните пакет! - приказал судья.
     - Господин судья, - сказал  Андарз,  -  ведь  в  этом  пакете  письма
женщин! Прилично  ли  делать  его  предметом  судебной  проверки?  Госпожа
расплачется, узнав о таком бесчестье!
     Судья, казалось, заколебался.
     - Почтеннейший, - наконец сказал он, -  правосудие  не  должно  знать
исключений.
     Красивое лицо Андарза исказилось:
     - Как! Вы отказываете мне в такой просьбе?
     Судья воздел руки и вскричал:
     - Увы, не я, а закон!
     И тогда произошло нечто, никем не ожидавшееся.
     Андарз сунул руку под платье, и вдруг вытащил оттуда длинный и узкий,
как лист осоки, меч. Андарз сделал шаг вперед,  и  острие  меча  оказалось
перед глазами судьи. Присутствующие ахнули. Частное владение оружием  было
совершенно запрещено.  И  хотя  это  запрещение  не  относилось  к  такому
сановнику, как Андарз, все же при этом молчаливо подразумевалось, что если
он и проучит мечом какого-нибудь нерадивого секретаря, все же он не станет
шастать с этаким пестом по столичным управам!
     - Или ты отдашь мне этот  пакет,  -  сказал  императорский  наставник
Андарз, - или я насажу тебя на эту штуку.
     Тут судья вспомнил, как господин  Андарз,  взяв  речной  город  Одду,
развесил триста варваров на одном берегу, а триста - на другом, и от этого
воспоминания о национальном  триумфе  ему  почему-то  стало  нехорошо.  Он
взвизгнул и отпрыгнул от пакета подальше. К несчастью,  рукавом  он  задел
рогатый светильник, и  светильник  опрокинулся  на  пакет.  Судья,  спасая
пакет, схватил его за один угол. Андарз  в  это  время  схватил  пакет  за
другой угол, послышался треск, и пакет разодрался пополам.
     - Ах, - сказал судья.
     Из пакета выпала белая дощечка, положенная туда Шавашем.
     Императорский наставник спокойно поплевал на лезвие меча, да и  сунул
оный в ножны. А судья, чтобы скрыть смущение, всплеснул руками и заорал на
Лоню:
     - Все ясно, - вскричал он, - этот негодяй нашел тайник в  сапоге  еще
раньше! Признавайся, куда ты дел письмо!
     - Не брал я никакого письма, - заявил Лоня.
     - Что ты врешь, - изумился судья, - палок ему!
     Лоня стал бить так, что у него с бедер поползло мясо, но на этот  раз
Лоня твердо стоял на своем. И то: и так с него спросят за  письмо,  и  так
спросят. А господин Андарз стоял у стены, сложив на груди красивые руки.
     Тут вмешался молодой помощник судьи:
     - Видимо, преступник говорит правду. Вину свою он признал, схвачен  с
поличным, деньги и ценности все нашли при нем, и всю ночь он был на  виду.
Куда б он успел что-то спрятать?
     - Похоже, что так, - согласился судья.
     Лоню попрыскали водичкой и унесли.  Господин  Андарз,  распрощавшись,
направился к своему паланкину. Распорядился: "Доставьте тело  в  мой  дом.
Погребальные расходы беру на себя".
     Судья завершил судебные церемонии, налил в жертвенник Бужвы молока  и
вина, и отправился в ближние покои. Зала опустела. Шаваш вылез  на  крышу,
спрыгнул в казенный двор и схоронился там в пустой бочке, а когда во  двор
опять пустили народ, смешался с толпой просителей, выскользнул за  ворота,
и был таков.
     Через час  Шаваш  вошел  в  кабачок  "Шадакун".  Стены  кабачка  были
покрашены синей краской, и на синем фоне был нарисован рыбий бог  Шадакун.
Перед богом, в память о  его  варварском  происхождении,  дымился  фитиль,
вставленный в козий помет, смешанный с травой и нефтью. В руке бог  держал
корзинку с рыбой, и вместо лица у бога было большое  медное  зеркало.  Под
богом, на циновке, сидел Иман Глупые  Глаза.  Иман  пил  рисовую  водку  и
глядел на свое отражение в боге.
     Иман  Глупые  Глаза  был  когда-то  писцом  в  министерстве,  но  его
начальник был  к  нему  недоброжелателен.  Как-то  Иман  сделал  описку  в
подорожной. "Глупые твои глаза", - сказал начальник, и Имана  уволили.  Он
стал  давать  всякие  полузаконные  советы  делателям   денег   и   прочим
разбойникам,  а  в  последние  месяцы,  когда  господин  Нарай  стал  этих
разбойников изживать, совсем опустился и не просыхал.
     Иман допил бутылочку и попросил еще.
     - А кто платить будет?
     - Слушай, - сказал Иман, - я тебе заплачу в следующем рождении, а?
     - Пошел вон, - сказал хозяин харчевни. Иман обиделся:
     - Слушай, - сказал он, - или  ты  не  веришь  в  следующее  рождение?
Думаешь, господину Нараю такое понравится? Только бунтовщики и еретики  не
верят в следующее рождение!
     - Пошел вон, - повторил трактирщик.
     Тут Иман стал ругаться, но трактирщик не обращал  на  него  внимания,
зная, что Иман его не убьет. Шаваш вытащил розовую и отдал ее трактирщику.
Потом подумал и вытащил вторую.
     - Ого, - сказал трактирщик, - ты сегодня с добычей.
     Шаваш подошел и сел на циновку рядом с Иманом. Трактирщик  принес  им
чашки и плетеный кувшинчик с вином. Иман вставил соломинку в чашку и  стал
сосать вино. Шаваш тоже вставил соломинку в чашку, но вина сосать не стал.
     Шаваш вытянул из рукава третью розовую и стал на нее смотреть.
     - Слушай, Иман, - вдруг спросил Шаваш бывшего чиновника, - а  правда,
что государь однажды подарил  господину  Андарзу  бумагу  в  десять  тысяч
розовых, и просил употребить ее наилучшим способом, - а Андарз вынул  перо
и написал на этих деньгах свои стихи?
     - Правда, - сказал чиновник, - только он написал  не  свои  стихи,  а
стихи Адинны.
     - А чем стихи Адинны лучше стихов Андарза? - полюбопытствовал  Шаваш,
который разбирался в стихах гораздо хуже, чем в чужих кошельках.
     - По-моему, стихи Адинны  хуже  стихов  Андарза,  -  сказал  Иман.  -
По-моему, Андарз лучший поэт, чем кто бы то  ни  было  после  трех  поэтов
пятой династии.
     - Не скажи, -  вмешался  хозяин,  -  пока  человек  не  умер,  нельзя
сказать, хороший он поэт или плохой. Потому что еще не было случая,  чтобы
хороший поэт не умер плохой смертью.
     - Вряд ли господин Андарз умрет плохой  смертью,  -  возразил  бывший
чиновник, - государь его нежно любит, и если бы не он,  ты  бы  сейчас  не
угощал меня вином из Аракки, потому что ее бы захватили варвары.
     - Ну,  -  покачал  головой  хозяин,  -  если  господин  Андарз  умрет
спокойной смертью, то после смерти окажется, что он был плохой поэт.
     Трактирщик высказался и ушел протирать чашки, а Иман  остался  нюхать
лепешку и смотреть на свое отражение в боге.
     - Слушай, Иман, - сказал Шаваш, - а откуда взялись деньги?
     - Деньги, - сказал Иман, - ввел государь Иршахчан, чтобы учесть  все,
что производит страна, и чтобы выдавать чиновникам жалование не натурой, а
кожаными листами, которые можно обменять на продукты в казенных лавках.
     - Это ты имеешь в виду настоящие деньги, - сказал Шаваш, -  а  откуда
взялись золотые деньги?
     - После государя Иршахчана, - промолвил бывший  чиновник,  -  империя
распалась на части, и настали такие времена, что по одну сторону реки было
одно государство, а по другую - другое,  а  на  острове  между  ними  было
третье. Так получилось, что на кожаную монету, на которую по одну  сторону
реки обязаны были менять на овцу,  по  другую  сторону  реки  нельзя  было
обменять даже на клок овечьей шерсти, и бумага, которая вечером, при одной
династии, означала фруктовое дерево, утром, при другой династии,  означала
разорение владельца. И вообще каждая  новая  власть  не  заботилась  ни  о
ремесленниках, ни  о  земледельцах,  а  заботилась  только  о  том,  чтобы
нарисовать побольше кожаных и  бумажных  денег.  Тогда  между  люди  стали
менять между собой товары на золото и шкурки, а на  бумагу  меняли  только
тогда, когда к ним в дом приходили люди с оружием. И с тех  пор  повелось,
что в те времена, когда товар пересекает несколько границ, расчеты ведутся
в золоте, а когда он не  пересекает  границ,  расчеты  ведутся  в  бумаге.
Государь Иршахчан сказал: "Бумажные деньги означают,  что  городом  правит
государь, золотые деньги означают что городом правят деньги".
     - Гм, - сказал Шаваш, - значит, бумажные деньги, - это  как  долговая
расписка? Государь выдает мне розовую, а я могу прийти в казну и попросить
ее поменять на рис и на золото?
     - Можно сказать и так, - согласился бывший писец.
     - А если я приду в казну, а там нет ни золота, ни риса?
     - Тогда, - сказал писец, деньги начинают дешеветь, а  вслед  за  этим
дешевеет человеческая  жизнь,  и  наступают  такие  времена,  что  человек
ложится спать при одном государе, а просыпается при другом.
     - А ведь деньги дешевеют, - сказал Шаваш.
     Писец вздохнул и стал сосать через  соломинку  вино.  Шаваш  попросил
принести новый кувшинчик и сказал:
     - А почему тогда не бывает частных денег?
     - Чего? - удивился писец.
     - Частных денег, - повторил Шаваш.  -  Предположим,  частный  человек
соберет у себя зерно или золото и станет  выдавать  обязательства:  данная
бумага  стоит  столько-то  в  золоте,  обещаю  обменять  на  золото,  буде
потребуется. Это ведь тоже будут деньги.
     - А откуда я знаю, - сказал писец, - что он меня не обманет?
     - А откуда ты знаешь, что государь тебя не обманет, - возразил Шаваш.
     - Ничего из частных денег хорошего  не  бывает,  -  сказал  писец.  -
Знаешь дело о подмененном государе?
     - Знаю, - сказал Шаваш.
     Дело о подмененном государе было нехорошее  дело:  десять  лет  назад
государю Инану, старшему брату  ныне  царствующего  Варназда,  исполнилось
шестнадцать лет, и он потребовал, чтобы мать-регентша передала ему венец и
печать.
     Государыня  была   опечалена   сыновней   непочтительностью,   начали
расследование, и что же! Оказалось,  что  настоящий  государь  Инан  давно
мертв, а вместе него на троне сидит оборотень-барсук, и все это  произошло
через колдовство наставника государя, колдуна  Даттама,  настоятеля  храма
Шакуника. Подлые монахи,  желая  извести  государыню,  учинили  следующее:
Зашили за  ворот  платья  государыни  лягушачью  косточку,  колдовали  над
восковой  фигурой,  -  фу,  какая  мерзость!  Пойманные  же,   отпирались:
"Колдовства-де не бывает!"  Это  были  страшные  люди:  из  железа  варили
золото, из хлопка - шелк,  покупали  дешево,  продавали  дорого,  стали  в
ойкумене крупнейшим банком,  предвидели  будущее,  -  а  вот  той  простой
истины, что накопленное добро, если не подарить  его  государю  и  бедным,
ведет прямо к гибели, - не знали.
     - Так что, - сказал Шаваш, - храм выпускал частные деньги?
     - И какие деньги, - вздохнул ярыжка.  В  иных  провинциях,  кроме  их
денег, никаких других не хотели брать! А потом вот - покусились на  такое!
Разорили людей!
     - Значит, - сказал Шаваш, - теперь частных денег нет?
     - Разве что в Осуе.
     - А откуда взялась Осуя?
     Бывший писец высосал первый кувшинчик и пододвинул к себе второй. Ему
нравилось учить мальчика. Хотя, - разве это мальчик? И двенадцати  нет,  а
уже - пущен в отход мироздания. О, времена!
     И писец начал рассказывать историю города Осуи: расскажем ее и мы.
     - Осуя - это был город в провинции Истарна, на самом берегу моря. Лет
семьдесят лет назад на провинцию напали варвары. Варвары не умели  считать
до ста и брать городских стен, и Осуи не взяли, тем более  что  у  них  не
было кораблей, а Осую снабжали  с  моря.  Осуя  вообще  расположена  очень
неудобно, - с одного конца море, а с другого - горы, оберегающие  жителей,
но препятствующие земледелию. Поэтому город издавна занимался торговлей  и
другими вредными занятиям, скоро стал служить посредником между империей и
варварами, покупал по низкой цене, продавал по высокой.
     Через десять лет наместник  Осуи,  проворовавшись,  задумал  передать
город варварам. Варварский король пришел к Осуе и стал  в  горах  лагерем.
Горожане узнали про измену и повесили наместника  на  городской  стене,  а
заодно и взбунтовались против империи. После этого они  послали  к  королю
депутацию с хартией в семьдесят статей. Город обещал платить королю те  же
налоги, что раньше платил в империи, а взамен  требовал  самоуправления  и
права свободной торговли  по  всему  королевству,  и  чтобы  провинившихся
горожан судил не король, а городские присяжные. Король согласился.
     Через десять лет его преемник пошел на Осую  войной,  чтобы  отобрать
все эти права. Горожане решили защищаться, но в городской казне не было ни
гроша, потому что налогов у них почти не было. Такова уж была их политика,
что казна была пуста, а горожане - богаты. Тогда они решили сделать  заем:
самые богатые граждане ссудили государству семьдесят тысяч ишевиков. Город
выиграл войну. Через два года на город напала империя:  и  опять  пришлось
брать у богатых людей в долг. Когда война  кончилась,  стали  думать:  как
отдать долг? Ведь в казне ни гроша. Тогда кредиторы города  соединились  в
банк, "Истинный банк Осуи", и  этот  банк  получил  на  откуп  пошлины,  и
серебряные общественные рудники, и все, из чего можно извлечь доход.  И  с
этого времени, сколько был ни происходило в городе переворотов  и  столько
бы раз партия Империи не изгоняла партию Варваров, Истинного  Банка  никто
не  трогал,  потому  что  тот  обеспечил  городу  невиданное  процветание.
Истинный банк бьет очень хорошую монету, и если говорить как  есть,  то  в
наше  время  это  единственная   полновесная   монета,   но   чаще   всего
рассчитывается  частными  деньгами:  именными   векселями   и   кредитными
билетами.
     - А чем же они торгуют, - спросил Шаваш, - откуда такое богатство?
     - Ну, во-первых, - сказал писец, у них есть серебряные  копи,  и  еще
они ловят на севере рыбу кита, и продают его жир. Во-вторых, лет  тридцать
они заключили договор с варварским королем, чтобы тот  напал  на  империю.
Когда он, с помощью Осуи, взял город  Шадду,  издавна  славившийся  своими
коврами, то варвары не убили всех, как обычно, а вывели  людей  за  стены,
отделили десять тысяч искусных ткачей  и  перевезли  их  в  Осую:  правда,
половина перемерла по дороге. А через  пять  лет  они  таким  же  способом
добыли для себя секрет Найских гобеленов. Еще у богатых семей есть острова
на юге, где рабы выращивают сахарный тростник. Но на самом деле  богатство
Осуи не от производства, а от торговли и как раз от этих частных денег.
     - Да вот смотри, - сообразил вдруг писец, - ведь куртка  твоя  -  это
варварская шерсть! Гуляла эта овца за Голубыми  горами,  а  красили  ее  в
Осуе. Где ты ее взял?
     - Нехорошо лежала, - сказал Шаваш.
     - Словом, - возвратился писец к  рассказу,  -  хотя  у  них  и  очень
хорошая монета, кредитных билетов и векселей у них в двадцать раз  больше,
чем монеты. Так что главное их имущество - это доверие к банку, потому что
стоит только предъявить все эти билеты к оплате, и банк лопнет.
     - Гм, - сказал Шаваш, - а что же, там не бывает переворотов и реформ?
Вдруг кто-то отменит их билеты?
     - Наоборот, - сказал писец, - перевороты там бывают  довольно  часто,
как во всех странах с народным  правлением.  Ведь  там  есть  и  чернь,  и
банкиры, и знатные дома, происходящие от  чиновников  империи,  и  знатные
дома, происходящие от варваров, каждый год партия империи изгоняет  партию
варваров, и наоборот. А то чернь кого-нибудь повесит, или два знатных дома
не поделят невесту. И даже когда ничего этого  не  происходит,  все  равно
каждый год они избирают нового городского главу: а тот, вне зависимости от
того, чьей он принадлежит партии, начинает изгонять своих противников.  Но
на Истинном Банке это  никак  не  сказывается.  Во-первых,  его  никто  не
трогает.  Во-вторых,  Банк  принял  закон,  что  векселя   изгнанников   и
повешенных все равно принимаются к  оплате.  А  в-третьих,  сила  торговых
людей - давно ушла за пределы города. Ну и что, что кого-то там изгнали? У
него конторы при всех варварских дворах. Он едет в одну из контор и  ведет
оттуда дела через своих представителей, или  плюнет  на  Осую,  заберет  у
короля какой-нибудь город в уплату долга, и начнет там княжить.
     - Странно устроен мир, - сказал Шаваш, - когда в  империи  появляется
бумага вместо денег, все тоскуют, а Осуя из-за этого богатеет.
     - У них за векселями стоит товар, - сказал писец, а у нас что? Съедят
они нас, как вошь человека.
     - Почему съедят? - встревожился Шаваш.
     - Кровопийцы - вот  и  съедят.  Ты  подумай:  мы  производим,  а  они
сбывают! Продают дорого, покупают дешево. Нашей же кровью  платят  за  наш
шелк! А поедет чиновник продавать сам, - так князья его по дороге ограбят,
а король кинет в тюрьму, по навету осуйцев: "Он-де шпион империи".  Сгноят
ткани, или скупят их за гроши, а чиновник  по  возвращении  опять  идет  в
тюрьму: "Продал за гроши, значит, имел взятку!"
     - Значит, - спросил Шаваш, - осуйцы  получают  выгоду,  торгуя  между
империей и варварами?
     - Да.
     - А у варваров они получают товар,  имея  привилегии  и  беспошлинную
торговлю?
     - Точно так.
     - А где же они получают товар в империи?
     - Гм, - сказал писец, - это забавный вопрос.  Действительно,  где  же
они получают товар в империи?
     И скорчил рожу.
     - Да, - сказал писец, - я думаю, что это дело сильно тревожит  высших
сановников. Лет десять назад, при  государыне  Касие,  я  слыхал,  в  Осуе
победила партия империи. И они предлагали подчиниться государю на  тех  же
условиях, на каких они подчинились королю, то есть уважать их  банк  и  их
самоуправление, а взамен просили права беспошлинной торговли. И дело  было
уже почти сделано: но чиновники, направленные в Осую для принятия присяги,
чем-то  раздразнили  народ.  Чернь  взбунтовалась,  правителей   повесили,
изгнанников вернули, а чиновников выгнали из города без штанов.
     Шаваш вздохнул.
     - А что же случилось с чиновниками, которые упустили такой город?
     - А что с ними случится? - возразил стряпчий, - вон, первый среди них
был господин Нарай!
     Шаваш угощал стряпчего еще некоторое время, пока тот  не  облокотился
головой о столик и не заснул. Шаваш встал и пошел к выходу из харчевни.  У
выхода хозяин чистил медную корзинку на рыбьем боге.
     - А слыхал ли ты, - спросил он у Шаваша, - что  сегодня  случилось  в
Десятой Управе? Господин Андарз угрожал мечом тамошнему  судье,  если  тот
дотронется до письма его  жены!  Вот  что  значит  любовь!  Неужели  такой
человек умрет спокойной смертью?

     Воротившись в свое дупло, Шаваш вынул Дуню из клетки  и  насыпал  ему
семечек, а потом вытащил из щели дуба пакет, доставшийся  от  мертвеца,  и
стал изучать содержимое.  Сомнений  не  было,  -  он  держал  в  руках  не
документы и не деньги, а банкноты Осуйского Банка, с несколькими подписями
на корешке и с квадратной красной печатью.
     Билетов было тридцать штук, и на каждом стояла дивная сумма: двадцать
тысяч, а на белом корешке каждого билета было написано: "ГОСУДАРСТВО  ЕСТЬ
ОБЩЕСТВО, УПОТРЕБЛЯЮЩЕЕ ДЕНЬГИ". Невиданные слова!
     Шаваш положил пакет обратно в дупло, а Дуню -  за  пазуху,  поцеловал
его в мордочку и спросил:
     - Как ты думаешь, Дуня, в чем больше скандала: угрожать  мечом  судье
или иметь шестьсот тысяч незаконных денег? Мне кажется, что угрожать мечом
судье хуже. Тогда почему господин Андарз так беспокоился об этих деньгах?
     На это Дуня ничего не ответил.

                                    2

     Выйдя из дупла, Шаваш перебрался по мосту через реку и оказался в той
части города, где он обыкновенно не промышлял. Здесь не было ни  притонов,
ни шаек: одни дворцы  и  управы.  Высокие  каменные  стены  были  украшены
резьбой и рисунками, подобными окнам в иной  мир,  над  стенами  виднелись
верхушки  садовых  деревьев  и   репчатые   луковки   павильонов.   Канавы
попрятались в трубы под мостовой, и над улицами плыл запах хорошей пищи  и
диковинных садовых ароматов. Шаваш глядел на эти дома удивленно  и  жадно,
как варвар, отправленный  послом  в  осажденный  город,  глядит  вокруг  и
удивляется, что такая красота есть на  свете,  и  прикидывает,  где  лучше
ломать стену и тащить добычу. "Если на небе и есть рай, - подумал Шаваш, -
то наверное, он находится прямехонько над Верхним Городом".
     Шаваш дошел до  Синей  Улицы  и  стал  смотреть:  перед  ним,  словно
занавес,  подвешенный  к  небесам,  взметнулись  стена  дворца  государева
наставника. В стене было четверо разноцветных ворот: синие, желтые,  белые
и красные. Сквозь синие  ворота  ходила  прислуга.  Сквозь  желтые  ворота
ходили первых четырех чиновники. Сквозь белые ворота  ходили  чиновники  с
пятого по восьмой ранг. Сквозь красные ворота  ходили  чиновники  девятого
ранга. А когда своего наставника посещал сам государь, он не  ходил  через
ворота. Ради него ломали  стену,  походившую  на  занавес,  подвешенный  к
небесам.
     Слева от белых ворот копошился народ: в доме  господина  Андарза  был
праздник: его брат, господин Хамавн, наместник Аракки,  одержал  очередную
победу над варварами. Чернь сбежалась к уличным столам  в  ожидании  своей
доли.  Господин  Андарз,  государев  наставник,  был  уважаем  народом  за
великодушие и щедрость. Вернувшись с победой из Аракки, он заплатил в  тот
год налоги всех  городских  цехов,  а  за  пятьдесят  тысяч  горожан  внес
квартирную плату. Каждую неделю в его доме раздавали хлеб и мясо, а раз  в
месяц господин Андарз звал домой трех нищих самого гнусного вида, усаживал
их на серебряную скамеечку и лично мыл ноги.
     Пока Шаваш  смотрел,  меж  толпы  появился  паланкин,  сопровождаемый
четырьмя  слугами.  Слуги  несли  в  руках  желтое  знамя  и  перевернутые
деревянные  алебарды.  Распахнулись  красные  ворота,  -  паланкин  внесли
внутрь. Перед глазами Шаваша мелькнули фонтаны, розовые колонны утопающего
в зелени дома, и  Андарз,  идущий  по  дорожке  навстречу  гостю.  Человек
высадился из паланкина, словно драгоценный кувшин. Он был одет  в  строгий
кафтан без знаков различия. Голову его украшала красная рогатая  шапка,  -
знак траура.
     - Осуйский посланник, - сказал кто-то за спиной Шаваша.
     - Удивительное дело, - добавили - вчера арестовали всех менял в Синей
слободе, а Осуйских купцов пускают через красные ворота.
     - А что это он в трауре?
     - А племянник у него позавчера умер, - забасил стоящий впереди Шаваша
человек, видимо, грузчик в Осуйском квартале. - Этот племянник  год  назад
уплыл к Белым варварам, и пришло  известие,  что  его  корабль  утонул.  А
племянник, оказывается, выплыл, месяц  назад  явился  в  столицу:  весь  в
болячках, ухо драное, - вот болячки вздулись,  и  он  помер.  Нежный  дядя
ругался: лучше бы, говорит, ко мне корабль вернулся, чем этот оболтус!
     - Страсть к стяжанию, - сказал кто-то, - губит тела и души. Море боги
сделали для рыб, а не для людей, нечего по морю-то плавать.
     - А еще кто-нибудь спасся?
     - Еще один человек спасся, хозяин корабля - Ахсай.
     - А ведь этого Ахсая вчера ночью убили: эк их всех!
     Кто-то кинул в посланника редькой, но не попал.
     Тут ворота закрылись, скрыв от толпы фонтаны и флигеля, и паланкин  с
желтым знаменем и зеленым кругом, на котором черные точки  складывались  в
уже знакомую Шавашу надпись:  "Государство  есть  общество,  употребляющее
деньги".
     Стемнело. На вершине стены зажгли масляные плошки. Шаваш обошел стену
кругом, взобрался на орех, и спрыгнул в дивный ночной сад, полный неясными
шорохами и дальними вскриками гостей.
     Шаваш забился под куст и стал смотреть.
     Красные факелы отражались в черной, как оникс, воде прудов,  и  белые
лебеди, разбуженные музыкой и шумом, плавали за лодками, в которых  сидели
нарядные люди, и яства на столе были такие редкие, что даже поглядеть,  не
то  что  съесть  боязно.  Веселье  разгоралось  все  сильней  и   сильней:
засвистели флейты, чиновники стали  хватать  девиц  и  крутить  их  вокруг
головы, юбки девиц разлетались так, что видны были их белые бедра. Один из
чиновников упал, а девица на него села.
     - Гасите факелы, - закричал кто-то.
     Шаваш испугался, что все дело кончится общей свалкой,  как  у  них  в
деревне.
     Но тут Шаваш заметил, как господин Андарз, в длинном шелковом платье,
покинув пирующих, засеменил в сопровождении спутницы к  мраморному  гроту,
увитому струящимися по воздуху  лентами  и  зеленью.  Мгновение,  -  Шаваш
скользнул, как белка, меж кустов, меж известковой стены и плетей ипомеи, и
оказался в темном гроте раньше ничего не заметившего Андарза.
     Господин Андарз и его спутница вошли в грот. Императорский  наставник
укрепил фонарь в форме персикового цветка, бывший  с  ним,  на  серебряной
подставке, а девица села на край розового ложа и  принялась  стаскивать  с
себя юбку.
     - Ой, - вдруг сказала девица, - тут кто-то есть.
     - Да кто тут может быть, - сказал Андарз.
     - Опять эти ваши выдумки, - капризно сказала девица.
     Андарз,  усмехнувшись,  взял   фонарь   и   наклонился   над   ложем:
действительно, под  розовым  одеялом,  обшитом  кружевами,  лежало  что-то
некрупное. Лежало и дышало.
     - Тьфу, - сказал Андарз, - эти ручные лисицы.
     Девица сняла одеяло.
     На шелковом матрасике, расшитом  цветами  и  травами,  свернувшись  в
клубочек, спал грязный уличный мальчишка.
     - Ах, - сказала девица.
     - Голубчик, - сказал императорский наставник, - ты что тут делаешь?
     Мальчишка что-то пробурчал во  сне  и  перевернулся  на  другой  бок.
Господин Андарз взял со стола ведерко с холодной водой, в котором  плавала
ароматная дыня, которую они с девицей намеревались съесть немного  погодя,
вынул дыню и положил ее на поднос, а воду выплеснул  прямо  на  мальчишку.
Мальчишка взвизгнул, проснулся и  подскочил,  намереваясь  удрать,  но  не
тут-то было: государев наставник крепко ухватил его за волосы.
     - Ой, господин, пустите, я больше не буду! - верещал мальчишка.
     Одной рукой Андарз держал сорванца, а другой поднес  к  нему  фонарь.
Мальчишка был тощий и маленький: у него были большие испуганные золотистые
глаза, хорошенькие пепельные волосы и хитрая, как у хорька, мордашка.
     - Нахал, - сказала девица, - какой нахал!
     - Ты кто такой? - спросил государев наставник.
     - Шаваш, - жалобно сказал мальчишка.
     - Из какой же ты шайки? - продолжал допрос чиновник.
     - Из никакой, - ответил мальчишка, - я Шаваш, который сам по себе.
     - Так невозможно, - сказала девица, - чтобы не быть в шайке. Иначе бы
тебя давно съели.
     Шаваш оглядел кружевной  грот,  и  взгляд  его,  пропутешествовав  по
рисункам на стенах, остановился на дыне. Ноздри мальчишки расширились:  он
с наслаждением вдохнул чудный запах и сказал:
     - Если так невозможно, то я хотел бы быть в вашей шайке.
     Чиновник расхохотался.
     - Да ты знаешь, кто я такой? - спросил он мальчишку.
     - Вы, господин, наверно, из очень достойной шайки.
     Андарз рассмеялся еще веселей. Ночное приключение ему нравилось.  Это
было забавней, чем девица. А  девица  дулась  и  глядела  на  Шаваша,  как
мангуста на мышь.
     - Ты как сюда попал?
     Шаваш вздохнул и сказал:
     - У меня сестра больная, а лекарь велел ей есть утятину.  Я  проходил
мимо сада и подумал: "Как вкусно пахнет. Наверняка  тут  есть  и  утятина!
Почему бы не влезть в сад и не пошарить по столам после пира? Из  косточек
можно будет сварить отличный бульон!"
     - Ты откуда такой заботливый? - усмехнулся Андарз.
     - Из Чахара.
     - Беглый, значит.
     Шаваш очаровательно потупил глазки.
     - И чем же ты пробавляешься в столице? Молишься святому Роху?
     С тех пор, как чиновник Рох учинил в  подземном  царстве  растрату  и
лишился носа, он стал патроном цеха любителей чужих кошельков.
     - Я, - сказал с достоинством Шаваш,  -  колдую,  вот,  -  хотите  вам
покажу?
     И он сорвал с головы чиновника круглую желтую шапочку и  поставил  ее
на стол.
     - Что под шапочкой?
     - Ничего.
     Шаваш снял шапочку. Под шапочкой лежал кожаный кошелек в форме  листа
аквилегии, а на кошельке сидел маленький хомячок Дуня. Андарз хлопнул себя
по поясу, к  которому  кошелек  был  подвешен  мгновение  назад,  а  потом
усмехнулся, раскрыл кошелек, пересчитал деньги внутри, вынул  оттуда  пять
серебряных монет, украшенных  изображением  танцующего  журавля,  и  отдал
Шавашу.
     - Головы за такое колдовство рубят, - зашипела девица.
     - Я еще маленький, - возразил Шаваш, - мне не голову, а руку отрубят.
     Андарз, казалось, задумался.
     - Господин, - вдруг жалобно сказал Шаваш, - возьмите меня к себе!
     - Как же я могу тебя взять, -  возразил  императорский  наставник,  -
государь тебя мне не дарил, и вообще ты беглый.
     - А купите меня в долговые рабы.
     - Да кто же тебя продаст?
     - А сестра и продаст.
     Андарз вынул еще одного журавля, дал его Шавашу и сказал:
     - Ладно, - приходи завтра в полдень с сестрой к боковым воротам.

     Когда, спустя некоторое время, Андарз вновь присоединился к пирующим,
к нему подбежал изящный секретарь, который утром сопровождал его к  судье,
- подбежал и шепнул что-то на ухо.
     Господин Андарз кивнул  и  направился  в  глубину  сада,  к  беседке.
Беседка, окруженная старыми соснами, походила на  тысячекрылый  цветок.  В
знак того, что в этой беседке принимаются важные государственные  решения,
над ней развевалось десятихвостое знамя с  серебряной  рыбой,  вышитой  на
алом фоне и надписью, исполненной травяным письмом. Почва  кругом  беседки
была мелко вспахана, чтобы живущий в беседке дух-хранитель не мог  из  нее
уйти, а посторонний - подслушать что-либо. Поэтому люди в усадьбе обходили
беседку стороной. Они считали, что  дух-хранитель,  живущий  в  беседке  -
порядочная дрянь, судя по тому, какие там принимаются решения.
     Внутри беседки, облокотившись на подушку, подобную  цветочному  лугу,
сидел чиновник судебного ведомства.  Это  был  молодой  еще  человек,  лет
двадцати пяти или шести. У него были выщипанные брови и маленький  изящный
рот. Взгляд у него был внимательный и холодный.  Он  был  одет  в  красные
бархатные штаны и белую, затканную красными цветами  куртку.  На  ногах  у
него  были  сапожки  с  высокими  белыми  каблуками,  чтобы  удобней  было
цепляться за стремена. Это был тот самый  чиновник,  который  утром  стоял
подле судьи. Звали его господин Нан.
     При виде Андарза чиновник выронил персик, который  жевал,  вскочил  с
подушки, подобной цветочному  лугу,  и  принялся  кланяться.  Кланялся  он
минуты три, после чего Андарз слегка поклонился в ответ и  попросил  гостя
занять его прежнее место. Нан сел на диван и даже подобрал персик. Андарз,
улыбаясь, смотрел на него.
     Господин Нан был чиновник молодой и настойчивый, выходец из сонимских
крестьян, скорее умный, чем добродетельный, и из некоторых вещей,  которые
господин Андарз знал о Нане, он мог заключить, что у этого человека волчьи
зубы и лисий хвост, и даже Андарз не подозревал, сколько  казенного  добра
застряло в этих зубах, пока секретарь Андарза, Иммани, у которого был  нюх
на подобные дела, не принес Андарзу ворох бумаг, уличавших Нана в  крупных
хищениях.
     Господин Андарз тоже уселся в кресло: и вдруг вся  беззаботность  его
исчезла, как исчезает жизнь из утки, подбитой стрелой. Он сказал:
     -  Я  призвал  вас,  господин   Нан,   чтобы   рассказать   некоторые
обстоятельства убийства господина Сая.
     Нан снова оставил в покое персик и почтительно склонил голову.
     - Вчера вечером, - сказал Андарз, - господин Сай ушел от меня,  унося
с собой пачку осуйских кредиток, общей суммой на шестьсот тысяч. Он должен
был обменять их на одно заинтересовавшее меня письмо.  Сегодня  утром  при
нем не было ни денег, ни письма.
     Голос Андарза задрожал. Молодой чиновник вежливо  улыбнулся  хозяину.
Он знал, что господин Андарз, - нервный человек. Заплачет ветер в дереве -
заплачет и Андарз, а через минуту, глядь, - веселится.  "Наверное,  что-то
его давеча очень развеселило, -  подумал  Нан,  -  если  он  сейчас  такой
грустный". И Нан  сам  грустно  взглянул  на  персик,  который  ему  очень
хотелось доесть.
     - Много лет  назад,  -  сказал  Андарз,  -  как  вам,  без  сомнения,
известно, город Осуя попросился обратно в  империю,  и  среди  чиновников,
посланных государыней в Осую, были я и  советник  Нарай.  Тогда  господину
Нараю было тридцать шесть. Как вы знаете, господин  Нарай  столь  неудачно
повел дело, что нас выгнали  из  города,  а  того  человека,  который  нас
пригласил, толпа повесила на фонаре и выщипала его, за ночь, до костей.
     - Поведение Нарая было непростительно, - сказал молодой чиновник.
     - Осуя соглашалась вернуться в империю лишь на определенных условиях,
- осторожно заметил Андарз. Господин Нарай вел себя  так,  чтобы  добиться
отмены позорных для государя кондиций.
     - Это называется: сжечь стог сена, чтобы найти иголку,  -  усмехнулся
Нан. - С той только разницей, что Нарай сено  сжег,  а  иголки  так  и  не
нашел.
     Андарз неприятно поморщился. Несмотря на то, что Нарай не  явился  на
сегодняшний  праздник,  Андарзу  не  очень-то  понравилось,  что   молодой
чиновник так отзывается о любимце государя.
     - В суматохе бегства мне попал в  руки  ларец  с  бумагами  господина
Нарая, а в нем - одно письмо, которое я посчитал нужным оставить  у  себя.
Господин Нарай решил, что ларец сгорел. После этого наши пути разошлись, а
так как господин Нарай не пользовался влиянием, я не  видел  надобности  в
этом письме. Вместе с ларцом  оно  хранилось  у  моего  брата,  наместника
Аракки. Шесть месяцев назад, испугавшись излишнего влияния, которое  Нарай
оказывает на молодого государя, я попросил брата прислать мне это письмо с
моим секретарем Иммани. Я рассчитывал предъявить императору это  письмо  и
покончить с замыслами этого ханжи.
     Молодой чиновник едва заметно  сдвинул  брови.  Шесть  месяцев  назад
Андарз не мог "пугаться пагубного влияния Нарая", по той простой  причине,
что шесть месяцев назад именно Андарз  представил  Нарая  государю.  Стало
быть, Андарз представил Нарая государю, чтобы тот отрубил для государя все
головы, которые государь сочтет нужным, и тогда же  отправил  к  брату  за
письмом, чтобы всегда иметь свою веревку на чужой шее.
     Нан еще раз взглянул на персик и понял,  что  между  ним  и  персиком
больше ничего не произойдет.
     - Недалеко от столицы на секретаря напали разбойники, отняли  подарки
и письмо, спрятанное в стенке черепаховой шкатулки. Вряд  ли  эти  негодяи
умели читать. Но вот неделю назад ко мне явился господин  Сай,  и  сказал,
что к нему пришел какой-то человек, и предложил  мне  выкупить  через  Сая
письмо за шестьсот тысяч. А иначе  он  угрожал  продать  письмо  советнику
Нараю. Согласитесь, - вздохнул Андарз, - что я не мог отказаться.
     - Сай знал этого человека раньше?
     - Нет, - сказал Андарз, -  этот  человек  сказал,  что  его  люди  не
очень-то любят  черствые  сердца  горожан  и  предпочитает  первозданность
зеленых лесов, а в столицу он пришел  ради  письма.  Он  произвел  на  Сая
впечатление беглого мелкого чиновника.
     Нан фыркнул: стихи о черствых сердцах горожан и  первозданности  леса
были одними из самых известных стихов Андарза.
     - Этот любитель стихов и лесов настаивал на осуйских чеках, а  не  на
обычных деньгах?
     - Да.
     - Где они должны были встретиться?
     - В какой-то харчевне, позавчера вечером.
     Андарз помолчал.
     - И вот, вчера утром, я слышу об убийстве, и о том,  что  убийца  уже
найден. Я знал господина Сая  за  человека,  который  любит  развеселиться
после сделки. Я подумал: наверняка Сай отдал этому человеку меньше  денег,
чем попросил у меня. Сунул письмо в сапог и принялся пировать. Он ведь  не
подозревал об истинной его важности. Думаю, что он  напился  до  бровей  и
затеял  драку  с  этим...  Фазаненком.  Мудрено  ли  случиться  тому,  что
случилось? Я поспешил в Десятую Управу, зная господина судью за  человека,
далекого от Нарая и всякой подлости.  Я,  признаться,  был  шокирован  его
поведением... Но, как вы знаете, ни письма,  ни  денег  при  покойнике  не
было! Этот бродяга, верно, вытащил его из сапога и бросил куда-нибудь, или
сунул в щель!
     - Что же вы хотите? - уточнил господин Нан.
     - Вы - чиновник управы. Допросите Фазаненка, или устройте ему побег и
приведите сюда.
     - Лоня-Фазаненок, - мягко сказал Нан,  -  не  убивал  господина  Сая.
Просто тот, кто его убил, не взял с трупа ничего, кроме самого главного, и
оставил нетронутый труп в веселом квартале: на того, кто ограбит мертвеца,
неизбежно должно было пасть подозрение в убийстве.
     Нан хотел сказать, что, возможно, за трупом даже  следили:  очень  уж
быстро арестовали Фазаненка. Но  господин  Нан  был  не  из  тех,  которые
излагают любое соображение, которое приходит им в голову, лишь бы поразить
собеседника быстротой мысли.
     - Помните, - проговорил Нан, - что у покойника была вмятина под  ухом
и на затылке? Нынче у разбойников очень высокого  полета  распространилась
мода ловить людей веревкой, к которой привязаны  два  камня.  Эту  веревку
бросают так, что она обвивается вокруг шеи, а разбойник прыгает  сверху  и
душит человека или тащит его на выкуп. Вмятины от камней  доказывают,  что
господин Сай был убит этой снастью, и  согласитесь,  -  это  дело  рук  не
Лони-Фазаненка.
     Господин Андарз молчал довольно долго.
     - Да, - сказал он, - все сходится. Видимо, разбойник, встречавшийся с
Саем, ограбил его и убил, не отдав письма. Отыщите этого разбойника!
     Нан улыбнулся.
     - Значит, Сай говорил, что вы не знаете продавца?
     Андарз обиженно прижал большой палец к столу.
     - Откуда? Я не общаюсь с лесными разбойниками. Он назначил свидание в
каком-то притоне...
     - Сай врал, - сказал Нан.
     Андарз недоуменно сощурился.
     - В этом деле есть три обстоятельства, - сказал Нан. - Первое  -  это
то, что человек, который продавал это письмо, знал, что  вы  находитесь  в
отчаянном положении. Что господин  Нарай  каждый  день  истребляет  вас  в
глазах государя. Что вы купите это письмо и отдадите его  государю,  а  не
господину Нараю. Сколько людей это знает?
     - Я вовсе не нахожусь в отчаянном положении, - возмутился Андарз. - Я
вот уже тринадцать лет как наставник государя! Я и без этого  письма  могу
потребовать отставки Нарая, когда сочту нужным!
     - Сколько людей знает о вражде между вами и Нараем? -  повторил  Нан,
словно и не услышав ответа Андарза.
     - Многие во дворце это знают, - ответил тихо Андарз.
     - Во дворце, - высшие чиновники!  Но  разве  высший  чиновник  станет
продавать вам письмо за шестьсот тысяч? Он найдет лучшее применение такому
капиталу, как это письмо! Только мелкий чиновник, который не имеет доступа
к государю, сделает из такой  вещи  товар!  А  кто  из  мелких  чиновников
осведомлен о вашем положении?
     - Только мои домашние, - сказал Андарз.
     - Вот именно, -  сказал  Нан.  Человек,  продававший  вам  через  Сая
письмо, был недостаточно высокопоставленным чиновником, чтобы использовать
его самому, и недостаточно мелкой  сошкой,  чтобы  вообще  не  понять  его
значение. Человек этот продавал вам письмо  через  Сая,  тратя  деньги  на
посредника, не потому, что был вам незнаком, а  наоборот,  потому  что  вы
прекрасно его знали. Это был один из ваших секретарей или доверенных  лиц:
вы же его сами и познакомили с Саем!
     Андарз молчал.
     - Обстоятельство второе. Почему этот человек предложил письмо вам,  а
не Нараю? Нарай - восходящее солнце, вы - заходящая луна. Потому что, если
бы Нарай завладел письмом, он погубил бы не только вас, - но  и  все  ваше
окружение, - стало быть, этот  человек  причастен  к  тем  из  ваших  дел,
которым нет оправданья в глазах Нарая.
     Обстоятельство третье заключается в  том,  что  лесной  разбойник  не
станет просить осуйские деньги, потому что ему негде их  будет  разменять.
Этот человек просил у вас чеки, потому что он известен в Осуе, или  потому
что собирается бежать в Осую! И он был прекрасно  осведомлен,  что  у  вас
есть осуйские деньги, потому что сам, вероятно, вел ваши дела...
     - Что это? - вдруг перебил себя Нан.
     Андарз замер. Нан распахнул окно:  послышался  шорох,  ручная  лисица
виновато покосилась на Нана и засеменила  прочь,  оставляя  на  вспаханной
земле следы, в которые словно стекался лунный свет.
     Нан закрыл окно.
     - Вы не могли бы показать мне само письмо?
     Андарз подал принесенную с собой папку.
     - Вот оно,  -  сказал  Андарз.  -  Разумеется,  оригинал  написал  на
лазоревой бумаге.
     Нан раскрыл папку, и по мере того, как он  читал  письмо,  глаза  его
делались все изумленнее и изумленнее, словно он держал  в  руках  не  лист
бумаги, а ласточку о четырех ногах или иную природную несообразность.
     Глаза Андарза, наоборот, делались все  безумней  и  безумней:  только
теперь, казалось, императорский наставник сообразил, что именно  ему  было
сказано: что среди ближайших его людей есть предатели,  и  что...  Великий
Вей! Императорский наставник треснул кулаком по ореховому столику,  отчего
тот деликатно присел на ножках и крякнул, и заорал:
     - Но я не могу  арестовать  всех  моих  доверенных  лиц!  Я  прослыву
ненадежным человеком! А те, кого я не успею схватить, перебегут к Нараю  и
наговорят на меня множество несправедливостей, не зная, чем себя спасти!
     Молодой чиновник аккуратно закрыл папку и сказал:
     - Хотел бы завтра появиться у вас на обеде и поглядеть на  тех,  кого
вы называете своими доверенными лицами.
     Спустя пятнадцать минут в небе  вспыхнул  фейерверк:  огненные  имена
приглашенных на праздник вспыхнули в небе, и, упав в  воду,  не  гасли,  а
продолжали гореть в воде. Первый министр империи, Ишнайя,  обязанный  этим
назначением своему другу Андарзу, и  его  собеседник,  чиновник  сообщений
Шима, с любопытством смотрели вверх: им было  интересно,  появится  ли  на
небе имя господина Нарая, приглашенного на праздник, но не явившегося.
     Тихо раздвинулись кусты,  и  министр,  оглянувшись,  увидел  молодого
чиновника судебного ведомства, удалявшегося  по  мягкой,  словно  серебром
обсыпанной дорожке из ночного сада.
     - Кто это? - спросил Ишнайя.
     Его собеседник пригляделся и хмыкнул.
     - Это чиновника зовут Нан,  -  сказал  он.  Необыкновенно  деятельный
молодой человек, сирота из провинции Соним, и делает за своего  начальника
в Десятой Управе всю работу. Два дня назад с  ним  приключилась  маленькая
неприятность: господин Нарай разгневался на судью Десятой Управы за отчет,
и судья покаялся, что отчет писал его помощник Нан, - на что  Нарай  велел
обоим явиться для покаяния.  Очень  способный  молодой  человек,  но,  как
видите, карьера его кончена.
     "Надобно выяснить, зачем Андарз позвал  этого  бедняжку  к  себе",  -
подумал Ишнайя.
     В этот самый миг у поворота тропинки показался сам  Андарз.  Вельможа
щелкнул пальцами, подзывая своего управляющего, и громко сказал:
     - Дия, господин Нарай не явился на праздник, - проследите, чтобы  его
имя не запачкало неба.
     Чиновники вокруг вздрогнули, и послышался звон бокала, разбившегося о
каменный бортик пруда.

     Солнце давно уже закрыло свой совиный  глаз,  и  серебряные  гвоздики
звезд прибили к небосводу черный  бархат  ночи,  -  словом,  миновала  уже
вторая стража, когда Шаваш постучался в ворота веселого учреждения. Как он
прошел мимо запертых ночью ворот  между  кварталами,  мы,  признаться,  не
знаем: может, пролез в  собачий  лаз.  Ему  открыли,  и  Шаваш  взошел  по
ступенькам на третий этаж, в  комнатку  девицы  по  имени  Тася.  Никакого
особого родства, кроме родства душ, между ними не было. В руках  его  была
корзинка  с  янтарного  цвета  уткой,  и  пирожками,  тающими  во  рту,  и
финиковыми лепешками, утешающими душу  и  разгоняющими  печаль,  и  многим
другим, что немного пьяный Андарз, смеясь, лично сложил в корзинку.
     Тася лежала в постели одна и с синяком под глазом, и плакала.  Увидев
корзинку, она перестала плакать и стала есть утку.
     - Сколько тебе лет, - спросил Тася, объев ножку.
     - Двенадцать, - соврал Шаваш.
     - Жалко, - сказала девица. - Если бы тебе было  четырнадцать,  ты  бы
мог меня пасти. Ты бы побил меня и этого парня, и  сейчас  у  нас  были  б
деньги, а не вот это, - и девица показала на синяк под глазом.
     - Я могу достать тебе деньги, - сказал  Шаваш,  -  только  ты  должна
сделать так, как я скажу.
     - А что я должна сделать?
     Шаваш помолчал.
     - Завтра мы пойдем в Верхний Город. Ты скажешь, что  ты  моя  старшая
сестра, и оставляешь меня  в  залог.  Там  есть  человек,  согласный  меня
купить.
     Девица перепугалась.
     - Шаваш, - сказала она, - что с тобой? Ты ведь даже от шаек  держался
в стороне! А теперь ты хочешь продать себя сильному человеку! Ведь  у  них
же нет, как в шайке, устава, что можно и что нельзя:  эти  богачи  творят,
что хотят!
     Шаваш усмехнулся:
     - Ты пойдешь и  продиктуешь  следующий  контракт:  я,  Тася,  получаю
пятнадцать ишевиков  в  долг,  и  обязуюсь  возвратить  их  сполна  и  без
процентов не позднее, чем через три месяца. Поручительством  своей  доброй
воли оставляю у заимодавца младшего брата Шаваша, около  одиннадцати  лет,
каковой Шаваш, буде долг не будет выплачен семнадцатого числа третьего  от
ныне месяца, обязуется начать выплачивать его своей работой.
     Тася слушала.
     - Не забудь, - сказал Шаваш, указать: "буде долг  не  будет  выплачет
семнадцатого числа". Если этой строчки нет, то я  становлюсь  рабом  сразу
же, а если она есть, то я им станут  только  через  три  месяца.  Нотариус
может попытаться опустить эту строчку, но ты слушай и смотри  на  меня.  И
еще:  ты  напишешь,  что  взяла  пятнадцать  ишевиков,  а   тебе   выдадут
двенадцать. Про остальные три ишевика только пишется, что их дают. Если бы
дело было при Золотом Государе, когда проценты  были  разрешены,  тебе  бы
дали двенадцать ишевиков и написали бы: под 20%, но теперь так как  теперь
тот, кто берет проценты, торгует временем, то, чтобы их  брать,  поступают
так, как я тебе рассказал. Только смотри, Тася: не хвастайся, что  у  тебя
есть двенадцать ишевиков, потому  что  нынче  честных  людей  меньше,  чем
воров, да и честные люди тоже немножко воры.
     - Ба, - сказала девица, - откуда ты все знаешь?
     - От Исана Глупые Глаза.
     Девица вздохнула.
     - Какая разница,  сказала  она,  есть  строчка  или  нет?  Откуда  ты
возьмешь пятнадцать золотых через три месяца? И вообще большие люди делают
с маленькими людьми все, что хотят.
     - А откуда берутся большие люди? - спросил Шаваш.
     Девица, зная Шаваша, заподозрила, что он что-то  задумал,  но  Шаваш,
конечно, ничего ей не рассказал: ни о своей находке,  ни  о  том,  как  он
послушал сцену в суде,  ни  о  том,  как  он  подслушал  разговор  Нана  с
Андарзом. Вы, конечно,  изумитесь,  каким  это  образом  можно  подслушать
разговор в беседке,  окруженной  со  всех  сторон  воздухом  и  вспаханной
землей? Но дело в том, что у Шаваша имелся амулет в  виде  четырех  лисьих
лапок. Эти амулеты обладали такой магической силой, что превращали вора  в
лисицу и позволяли ему  пробираться  в  самые  неожиданные  места.  Но,  к
сожалению, у Шаваша был не настоящий амулет, из высушенных лисьих лапок, а
поддельный, из деревянных. Поэтому Шаваш, конечно, не сумел превратиться в
лисицу. Зато он встал на эти лисьи лапки и  прошел  по  вспаханной  земле,
оставляя после себя лисий след. Он забился под фундамент и, таким образом,
все слышал. Он, можно  даже  сказать,  предвосхитил  некоторые  наблюдения
молодого чиновника, так, ему сразу бросилось в глаза, что вор,  похитивший
письмо, был не из простых, так как ни сам  Шаваш,  ни  обширный  круг  его
знакомых никогда не имели дела с  осуйскими  деньгами.  Он  пережил  очень
неприятную минуту, когда к нему подошла познакомиться какая-то  лисица,  а
чиновник наверху открыл окно.
     Эту ночь Шаваш спал сладким сном. Ему снились красные  ворота,  через
которые входят крупные чиновники, и шишка ворот упиралась прямо в  небеса.
Ворота были распахнуты, и никого, кроме Шаваша, перед ними не было.
     Но, однако, что это за времена, когда через  ворота,  предназначенные
для чиновников девятого ранга, ходят осуйские торговцы!

                                    3

     Наутро Шаваш и Тася явились к синим  воротам.  Домоправитель  Андарза
оформил ссуду. Все  сошло,  как  по  маслу,  -  только  Тася  получила  не
двенадцать, а одиннадцать ишевиков. Домоправитель взял Шаваша за шкирку  и
увел в усадьбу.
     Дом господина Андарза издавна принадлежал императорским  наставникам.
Дороги и дорожки,  ведущие  к  главному  дому,  были  посыпаны  золотистым
песком, смешанным с благовониями. Среди цветущих кустов бродили  барасинги
с золочеными  рожками,  и  мелькали  флигеля  для  слуг  и  жилища  богов.
Некоторые из них были соединены с главным домом крытыми дорогами. Вообще в
этой усадьбе небо было значительно ближе к  земле,  чем  в  других  местах
столицы, не считая, разумеется, самого государева дворца.
     В нише у главного входа  стояли  две  каменных  человека,  в  длинных
покрашенных синим одеждах и с каменными лентами в руках.  На  одной  ленте
было высечено "Стою по поручению господина  Андарза".  На  другой:  "Зорко
наблюдаю за  входом  и  выходом."  Шавашу  это  не  очень-то  понравилось.
Господин Андарз был колдуном, и вполне возможно,  что  за  этими  статуями
водились какие-нибудь дьявольские штуки: или они разгуливали по  ночам,  а
может, даже воровали кур, если были голодны.
     Эконом Дия провел Шаваша в  обеденную  залу  и  показал  ему  большие
песочные часы. Они походили на две соединенные донышками чашки  для  вина.
Перед часами  стоял  золотой  поднос,  заполненный  фигурками  крестьян  и
ремесленников. Каждый час песок  пересыпался  из  одной  чашки  в  другую.
Нижняя воронка наполнялась и нажимала своим  весом  на  пружинку,  золотые
фигурки на подносе начинали двигаться и кружиться: плотник махал  топором,
прачка окунала белье в колоду для стирки, а на высокое  золоченое  окошко,
прямо на грудь  выглядывавшей  из  окошка  девицы,  вспархивала  птичка  с
рубиновыми глазами и  начинала  ворковать.  Шаваш  сразу  понял,  что  это
какое-то не очень квалифицированное колдовство, потому что если бы  колдун
знал свое дело, он бы велел, чтобы не только фигурки вертелись, но и чашки
переворачивались сами собой. Во дворце государя были даже  блюда,  которые
наполнялись сами собой и кубки, которые подлетали  во  рту,  но  это  были
священные предметы государства, и у Андарза их быть не могло.
     Эконом сказал, что в  обязанности  Шаваша  входит  присутствовать  на
обеде и по просьбе господина Андарза почтительно называть часы и минуты. В
остальное время Шавашу вменялось разносить по городу короба  с  подарками,
которые посылали друг другу важные чиновники, и ничего из этих коробов  не
воровать.
     Эконом ушел, а Шаваш остался при часах. У него даже ногти вспухли  от
любопытства. Он снял алтарный камень и увидел внизу колесики,  похожие  на
те,  которыми  крутят  мельницу,  только  гораздо  меньше.  Шаваш  страшно
удивился. Он  никогда  не  знал,  что  колдуны  используют  в  своем  деле
мельничные колеса. Вскоре нижняя чашка наполнилась,  нажала  на  пружинку,
колесики задвигались, фигурки заплясали. Колесики двигались совсем не так,
как  плясали  фигурки.  Изнутри  было  видно,   что   прелестная   девица,
выглядывающая  из  окошка,  состоит  из  одной  головы  с  грудью  и  двух
колесиков. Шаваш пустил за золотое блюдо хомячка  Дуню,  и  тот  заметался
среди золотых истуканчиков.
     Шаваш обернулся и заметил, что на него, уперев руку  в  толстый  бок,
смотрит эконом Дия, и на лице у Дии странное выражение.
     - Господин! - спросил Шаваш. -  А  почему  часы  надо  переворачивать
руками?  Ведь  то  же  колесико,  что  движет  фигуры  на  алтаре,   может
переворачивать и сами чашки!
     Эконом дал Шавашу затрещину и сказал:
     - Так положено по  древним  предписаниям.  Устав  государя  Иршахчана
предусматривает на этой должности человека, а не колесико!
     После этого эконом отослал Шаваша на кухню.
     Сам же эконом выскочил  из  главного  дома  и  побежал  по  тропинке,
похожей на ручеек  из  золотого  песка,  туда,  где  в  глубине  сада  тек
Оранжевый  источник,  каждый  глоток  воды  из  которого,  согласно  одной
старинной книге о достопримечательностях столицы, снимал по греху. Дия так
запыхался, что стал на колени  и  начал  пить  из  источника.  Посторонний
наблюдатель сказал бы, заметив, как жадно пьет Дия, что у  этого  человека
на душе множество грехов. Но Дия был человек образованный, то есть почитал
предрассудком существования не только источника, который снимает грех,  но
и самого греха. Он пил из источника только потому, что у него пересохло во
рту.
     Итак, Дия напился, а потом сел на скамейку у ручья, и стал глядеть на
сад. Перед господином Дией на ветке сидела птичка, с рубиновыми глазами  и
шелковыми перышками. Дия снял птичку с ветки и стал рассеянно  подкидывать
ее в руке. Птичка не сопротивлялась, потому что была собрана  из  зубчатых
колесиков и обрезков шелка, - это он, Дия, ее и собрал, как и часы в зале.
Дия был страшно рассержен словами мальчишки и позавчерашним указом  Нарая,
перечислявшим  три  вида  лентяев:  торговцев,  изобретателей   машин,   и
ярмарочных кривляк. "Даже маленькие рабы  понимают  то,  что  не  понимает
господин Нарай, - думал Дия, - Великий Вей!  Завтра  же  напишу  письмо  в
Осую! Надобно выпороть этого мальчишку и любой ценой  выбираться  из  этой
страны."
     Домоправитель Андарза, Дия,  был  человек  низенький  и  жирный,  как
сурок. У него были нежная, цвета  вяленой  дыни,  кожа,  грустные  большие
глаза, формой напоминающие рыбу тунца, и нос пуговкой.  Домоправитель  Дия
все время задирал эти глаза к небу, молился и вздыхал. Как и у всех жадных
до прибыли людей, молитвы его отличались большим святотатством.
     Десять лет тому  назад  господин  Дия  был  чиновником  строительного
ведомства, подавал  блестящие  надежды,  привлекал  к  себе  благосклонные
взоры. Государыня Касия, изумившись его таланту, поставила  его  во  главе
строительства подземных ходов в Небесном Дворце.  Выше  него  были  только
Андарз и сама государыня.
     В это время его звали не Дия, а Амасса, и он  пел  перед  рабочими  и
махал руками, и он никогда не  бил  людей,  если  они  не  были  в  чем-то
виноваты, и ни один виноватый не  умер  под  его  плеткой.  За  неделю  до
окончания всех работ господин Андарз позвал к себе  молодого  чиновника  и
показал ему распоряжение  государыни.  Государыня  Касия,  для  соблюдения
безопасности и тайны, приказывала убить всех строителей, и господин Амасса
был особо отмечен, за ненадежную  веселость  и  за  страсть  к  выдумке  и
машине. Молодой чиновник заплакал, закрываясь рукавом.
     - В этом деле не  будет  строгой  отчетности,  -  промолвил  господин
Андарз. - Почему бы нам не представить какой-нибудь  другой  труп,  вместо
вашего. А вы бы пережили несколько лет у меня.
     Так Амасса стал не  Амассой,  а  Дией.  Дия,  конечно,  не  мог  быть
чиновником. Поначалу он укрывался в одном из дальних поместий Андарза.  Он
плакал, как подбитый гусь, и дни проводил над чертежами, а ночами наблюдал
звезды. Он ни разу не осмелился выйти из  флигеля  днем,  и  три  года  он
ничего не видел, кроме звезд. Он плакал  так  часто,  что  ему  все  время
приходилось перерисовывать чертежи. Зато ему не  нужно  было  солить  суп.
Однажды ночью он наблюдал во флигеле звезды и по расположению  их  увидел,
что государыня Касия умерла. "Какое несчастье! - подумал Дия, - государыня
была великой императрицей! Птицы не смели нести яйца без ее указа, венчики
цветов склонялись перед ее наставлениями!  А  сын  ее,  государь  Варназд?
Говорят, он ни разу не дочитал до  конца  указов,  на  которых  стоит  его
подпись! Что будет с империей?"
     И Дия горько заплакал.
     После смерти государыни  Касии  Дия  стал  выходить  из  флигеля  при
дневном свете, и постепенно  все  дела,  касающиеся  вассальных  фабрик  и
заводов, сосредоточились в  его  руках.  Он  распоряжался  всеми  купцами,
прибегавшими к покровительству Андарза,  управляющими  инисских  рудников,
ткацких фабрик в Чахаре и баданских поместий, - а поместий у Андарза  было
много, одного только меду Андарз продавал в год на полтора миллиона.
     Пока Дия сидел во флигеле, душа его умерла, и он стал глядеть на  мир
глазами прибыли. Стоило ему посмотреть на пустой кусок земли, и он  тотчас
прикидывал, сколько на нем вырастает кунжута.  Стоило  ему  посмотреть  на
покосившийся амбар, и от приходил в такое волнение, как будто  этот  амбар
перекосился у него в сердце. Стоило ему посмотреть на водопад, и он думал,
как бы приделать к водопаду столярный станок. Дай ему волю, он  бы  все  в
природе разодрал и сшил по-правильному, а может, и не сшил бы - не  успел.
Он всегда жалел,  что,  когда  боги  кроили  мир,  Дии  не  был  у  них  в
советчиках.
     Дия  также  убедил  Андарза  отдать  ему  кусок  земли,  пожалованный
государем под сады и пастбища, и возвел там кирпичный сарай  со  станками,
за которые посадил сначала десять, а потом сто рабов.  Теперь  Дия  жил  и
ночевал в этом поместье, там же  принимал  вассальных  купцов  и  заключал
договоры. Каждый раз, когда Андарз узнавал, что Дия опять его обокрал, Дия
подносил ему какую-нибудь игрушку, механическую птичку или часы, и поэтому
дом Андарза был полон этих диковинок.
     Эконом был человек нервный и издерганный, со времени его  трехлетнего
дрожания  во  флигеле  у  него  появилась  странная  привычка:   он   имел
обыкновение собирать и выхаживать в  своей  комнате  маленьких  птичек,  а
выходив, напускал на них дневную сову.
     Эконом вошел с  одним  из  вассальных  купцов  Андарза,  -  множество
человек отдавали андарзу свои земли в обмен на покровительство.

     Едва эконом ушел, Шаваш  встряхнулся,  повел  носом,  сунул  подмышку
хомячка Дуню, и вышел в коридор. Где-то за окнами звенели голоса  слуг,  и
по ту сторону гостиной били молотки. Шаваш пошел на звук молотков и вскоре
пришел к красивой комнате с разобранным полом: под полом начинался  этакий
кирпичный лабиринт, уходивший под соседние стены. Двое рабов  в  набрюшных
юбочках, синей и желтой, ломали остатки пола.
     - Мир вам, - сказал, - спросил Шаваш.
     - Ай-ай-ай! - закричал раб в синей юбочке и уронил  молоток  себе  на
ногу.
     В этот миг часы в обеденном зале очнулись и стали бить час Росы.  Раб
в желтой юбочке оглядел Шаваша, пнул своего напарника в бок и сказал:
     - Ты что, сдурел? Разве привидения появляются в час Росы?  Привидения
ходят только в полночь и в полдень. Это какой-нибудь новый раб.
     Шаваш подтвердил, что он, точно, новый раб,  и  поинтересовался,  что
это за строение  под  полом:  неужели  господин  Андарз  разводит  морских
свинок? Желтая юбочка сказал, что это отопление. В холодные месяцы в  доме
топят печь и пускают в лабиринт теплый воздух. А  в  теплые  месяцы  слуги
наловчились разводить в этих кирпичах морских свинок и  торговать  ими  на
базаре. Андарз дознался об  этом  и  закапризничал,  уверяя,  что  морские
свинки шуршат и мешают ему сочинять  стихи.  Тогда  эконом  Дия  предложил
обогревать дом теплой водой в  трубах,  а  отопление  под  полом  засыпать
щебнем и песком.
     - А я так скажу, - промолвил раб в синей юбке, - что  ни  черта  этот
щебень не поможет, потому что в  этом  доме  под  полом  шуршат  вовсе  не
морские свинки.
     - Это точно, - сказал желтый, -  не  думаю,  что  этот  щебень  будет
сильно мешать тем, кто ночью тут шуршит под полом.
     И пощупал Шаваша, чтобы убедиться, что Шаваш все-таки не привидение.
     Дом господина Андарза был выстроен  в  два  этажа,  если  не  считать
высокой башни в саду, соединенной с домом крытой дорогой. От трех  главных
ворот  начиналась  галерея,  поддерживаемая  тонкими  столбами,  покрытыми
лаком, яшмой и черепаховыми щитками, за галереей шли приемные залы и жилые
комнаты. В глубине резиденции располагались женские покои. В левом  крыле,
тянувшемся вдоль дворика, облицованного мрамором и агатом-моховиком,  было
солнечно и тихо: тут был кабинет господина Андарза и его  доверенных  лиц.
Надо сказать, что дом господина Андарза был очень  богатый  дом,  и  в  то
время в богатых домах было не  принято  закрывать  кабинеты  секретарей  и
прочих "малых господ" на ключ. Вместо этого по  ним  прокатывали  восковую
печать. И вот, когда Шаваш заглянул в коридор, он увидел, как из  дальнего
кабинета, вышел, озираясь, изящный тридцатилетний человек, запечатал дверь
кабинета печатью, похожей на огурец, и воровато утек во внутренний дворик.
     Заинтересованный  Шаваш  подошел  к  двери,  изукрашенной  золотой  и
серебряной канителью, и такой красивой, что если бы для небес понадобилась
дверь, то, наверное, приспособили бы эту. "Наверное,  кабинет  Андарза"  -
подумал Шаваш: а господин Андарз  был  во  дворце.  Шаваш  толкнул  дверь:
печать разорвалась, мальчик вошел внутрь.
     Внутри никого не было. Кабинет был  весь  затянут  зеленым  шелком  с
рисунками, изображавшими победы  Андарза,  и  уставлен  книжными  шкафами.
Толстые переплеты книг сверкали мертвыми зрачками  драгоценных  камней,  и
книги взбирались друг  на  дружку  так  высоко,  что  по  ним  можно  было
добраться до пухлого солнца, нарисованного на потолке кабинета. Посередине
кабинета стоял стол с малахитовыми уголками, и  вокруг  него,  -  три  или
четыре шелковых стула. Чуть поодаль стола, на возвышении,  стояло  кресло.
Шаваш понял свою ошибку. "Это кабинет не Андарза, а одного из  секретарей,
- подумал он. В кабинете Андарза кресло,  предназначенное  для  господина,
стояло бы за столом".
     Шаваш влез на стол и снял одну из книг с рубиновыми глазами. Это была
"Книга тысячи превращений", трактат по черной магии. Шаваш сунул книгу  на
место, спрыгнул с кресла и подошел к ларю с  тяжелой  нефритовой  крышкой.
Миг -  и  Шаваш  выудил  из  рукава  инструмент,  из  числа  тех,  что  не
перечислены в государственном перечне для цехов.
     Шаваш вставил отмычку в дырочку на сундуке, пошевелил ей и  с  трудом
поднял крышку. В сундуке лежала пачка отчетов на бумаге  с  красным  ухом,
брусок серебра и секира на длинной-длинной ручке.
     Под секирой стояли две банки из стекла, и каждая банка  была  закрыта
крышкой с дырочками. В углублении на донышке была вода. В одной банке были
серые мыши, а в другой - белые. Корма в банках не  было.  Из  белых  мышей
одна уже подохла: серые бегали довольно шустро.
     Шаваш осторожно просунул в ящик палец и провел им по синеватому  краю
секиры, похожему на полумесяц. Щеки у секиры были выложены серебром,  и  с
другой  стороны  рукоятки  имелся  стальной  зубец,  формой   напоминающий
ласточкин клюв. В конце клюва застыла недавняя кровь, и  к  лезвию  секиры
прилип кусочек птичьего пера.  Рукоять  секиры  была  покрыта  серебром  и
напоминала   клубок   сверкающих   змей,   свернувшихся   вокруг   пустого
пространства для рук. Шаваш никогда раньше не видел такой вещи.
     Шаваш так засмотрелся на секиру, что едва не пропустил легкие шаги  в
конце коридора. Шаваш мигом захлопнул крышку ларя и выскользнул наружу.  В
тот самый миг, когда человек завернул за угол коридора и увидел  мальчишку
у закрытой двери кабинета, Шаваш сложил перед дверью молитвенно руки, -  и
распахнул ее. Человек ахнул, прыгнул и схватил негодника за шкирку.
     - Ты кто такой, - сказал он, - и что ты здесь делаешь?
     Шаваш пискнул, поджал ножки и стал болтаться  в  огромной  руке,  как
червяк на  удочке.  Человек  отпустил  его.  Шаваш  встряхнулся,  обиженно
помотал головой и указал на свою корзинку.
     - Меня сегодня купили, - объяснил Шаваш. - И  я  пошел  поблагодарить
хозяина, потому что у нас в деревне всегда учили приносить  благодарность.
Но я вижу, что я глуп и сделал что-то не то.
     - Хозяина?  -  усмехнулся  человек,  -  это  мой  кабинет.  Я  второй
секретарь господина Андарза, Теннак.
     Огромный - что твоя телега - Теннак говорил медленно, чуть растягивая
гласные, и лицо  его  было  все  время  совершенно  неподвижным.  Эти  два
признака мгновенно дали понять Шавашу, что он имеет  дело  не  с  коренным
вейцем, а с варваром, аломом или ласом. Чиновники ничего не  имели  против
варваров, коль скоро те получали образование и должность, но вот в  Нижнем
Городе таких людей считали ниже себя, - потому что даже если ты из Нижнего
Города, - надо же тебе кого-то считать ниже себя. "Ага" -  вспомнил  Шаваш
секиру в ларе.
     А огромный варвар показал на печать на двери и сказал:
     - Ты зачем разорвал печать? Никто, кроме хозяина,  не  должен  первым
входить в кабинет, потому что тогда духи, живущие в документах и  отчетах,
набросятся на вошедшего и убьют.
     Шаваш перепугался и спросил:
     - Неужели в отчетах живут такие гадкие духи?
     - Гадкие духи,  -  пояснил  Теннак,  живут  только  в  несправедливых
отчетах. В справедливых отчетах живут хорошие духи.
     Шаваш подумал и сказал:
     - А зачем тогда вы пишете несправедливые отчеты?
     - А вот когда ты станешь чиновником, -  сказал  секретарь,  -  иди  и
попробуй писать справедливые отчеты.
     С этими словами варвар собрал Шаваша в ладонь и легонько пихнул его в
сторону, так, что мальчишка, пискнув, пролетел  по  коридору,  ударился  о
тростниковую стенку, обернулся, поклонился - и со всех ног бросился прочь.

     В час Овцы господин Андарз появился в зале.
     За стол село шесть человек.
     Господин Андарз, в  длинном  синем  одеянии,  перехваченном  тисненым
поясом с  серебряной  застежкой,  сидел  во  главе  стола.  Господин  Нан,
вчерашний чиновник из десятой управы, сидел на резном сиденье  для  гостей
по правую руку хозяина. По левую руку Андарза сидел его сын: высокий юноша
лет шестнадцати, с тонкой шеей и  длинными  тяжелыми  волосами.  Лицом  он
совсем не походил на лицо Андарза, но в манере приподымать уголки  бровей,
и поглаживать во время разговора подбородок он удивительно напоминал отца.
     Трое главных слуг в доме господина  Андарза  были  настолько  разные,
насколько это можно себе представить. Личный его  секретарь  Теннак,  был,
как  Шаваш  уже  успел  удостовериться,  родом  варвар.  Это  был  человек
огромный, как медведь. Пальцы левой его руки были сведены и покалечены,  и
оттого она особенно напоминала крабью клешню.  Он  был  столь  силен,  что
однажды, на спор, выдернул в саду из земли старое персиковое дерево. Как и
множество очень сильных людей, он был человек добродушный.
     У господина эконома, Дии было маленькое усталое личико  и  необъятный
живот. К еде он питал необъяснимую страсть: что ни попадется ему на глаза,
то он и тащил в рот, спокойно мимо куска пройти не мог. Оттого, что он был
так толст, он казался довольно старым: на самом  деле  ему  было  немногим
более тридцати, - зато он бы и через двадцать лет  выглядел  точно  также.
Грустную историю его мы уже рассказали.
     Самим домом занимался личный секретарь  господина  Андарза,  холеный,
красивый чиновник лет тридцати пяти с маленьким и совершенно  бесстрастным
лицом. Как и все люди с маленькими лицами, он казался еще моложе.  На  нем
был щегольской синий кафтан с изображениями фениксов, резвящихся в  садах.
Брови у него были тщательно выщипаны, и кончики  пальцев  выкрашены  хной.
Звали его господин Иммани, и  Шаваш  мигом  узнал  в  нем  того  человека,
который утром лазил в чужой кабинет. Иммани скользнул взглядом по  Шавашу,
как по новой детали обстановки, и что-то проговорил  сыну  Андарза.  Юноша
вспыхнул и стал перебирать пальцами  по  кафтану,  словно  хотел  вытащить
оттуда блоху, - но возразить побоялся.
     Андарз улыбнулся, завидев мальчишку.
     - А, - сказал он, - ты здесь, маленький лисенок?  -  и,  обращаясь  к
Нану:
     - Представляете, хотел вчера украсть утку для своей сестры,  забрался
в сад, да так и заснул в гроте. Забавный, впрочем, мальчишка.
     Карие глаза молодого гостя задумчиво  сощурились,  и  он  внимательно
оглядел Шаваша.
     - Ленивый мальчишка, сказал эконом, дерзок, и не знает приличий.  Его
поставили возглашать время, а он  тут  же  полез  трогать  механизм.  Если
всякий  болван  будет  трогать  механизм,  то  фигурки  вообще  перестанут
двигаться!
     - А, голубчик, - сказал Андарз, - куда же тебя за  такую  провинность
деть? В ткачи отправить?
     Шаваш надулся. Он слыхал о мастерских в усадьбах, где  рабы  ткали  и
красили: ноги у них были кривые, глаза красные, и спали они,  говорят,  по
три часа в день.
     - Конечно, -  сказал  эконом  Дия,  -  у  меня  как  раз  нехватка  в
чесальщиках.
     Андарз задумчиво глядел на мальчишку.
     - Как нехватка, - сказал первый секретарь Иммани, - неделю назад было
сорок человек.
     - А он их кормит одними оплеухами. Потом из  косточек  варит  клей  и
продает его в Осуе, для большей прибыли, - сказал секретарь Теннак.
     - Глупый варвар, - возмутился эконом, - что ты понимаешь в  хозяйстве
и прибыли?
     - А то и понимаю, - ответил Теннак, что однажды твои рабочие защиплют
тебя до смерти. Не в деньгах счастье, правда, господин Нан?
     - Правда, - сказал молодой чиновник, - деньги - это еще не все.  Тот,
у кого семь миллионов, вполне может быть  несчастней  того,  у  кого  пять
миллионов.
     Андарз засмеялся.
     За обедом господин  Нан  был  душою  общества,  рассказал  историю  о
чиновнике, который поймал беса, резвившегося среди отчетов, и о  том,  как
духи-щекотунчики сняли под свадьбу дворцовый павильон  Танцующих  Лебедей,
после чего в павильоне постоянно принимались неправильные решения:  и  так
забавно   изображал   духа-щекотунчика,   что   даже   застенчивый   Астак
раскраснелся от смеха.
     - Да, кстати, - спохватился Андарз, - я слыхал, - позавчера  господин
Нарай разбранил вас за какой-то проект? Чем ваш проект  вы  не  понравился
Нараю?
     - Не знаю, - сказал Нан, - имею, однако, при себе копии...
     И потянулся к папке.
     - Вы с ума сошли, - сказал Андарз, - что я вам, Нарай,  чтобы  читать
проекты? Хватит того, что иногда их надо подписывать.
     Молодой сын Андарза, Астак перестал смеяться, и глаза его  сделались,
как у больной малиновки.
     Уже подали дыню и фрукты,  когда  речь  зашла  об  убитом  чиновнике.
Господин Андарз всплеснул рукавами  и  приказал  своему  секретарю  Иммани
отправиться в заречье, на улицу  Белой  Сирени,  где  жила  вдова  убитого
чиновника.
     - Возьми-как у нее все бумаги мужа, - сказал Андарз, - и скажи, что я
оплачу все расходы на похороны. Из-за неожиданной смерти дом  и  имущество
могут быть востребованы казной. Пусть она пока переселится в  какую-нибудь
из моих усадьб, а я похлопочу об имуществе.
     - "Ага! - подумал Шаваш, - а если она не отдаст бумаги, то  останется
без дома и без имущества".
     Изящный секретарь потер рукою рот и сказал:
     - Улица Белой Сирени, - где это?
     Все недоуменно переглянулись.
     - Я знаю, где эта улица, - вмешался Шаваш от своих часов.
     Андарз повернулся.
     - Знаешь? Так иди с Иммани.
     И пусть они пока идут на улицу Белой Сирени, а мы немного расскажем о
господине Андарзе.
     Императорский наставник Андарз  был  человек  тонкий  и  нервный,  от
беззаботности легко переходил к величайшей грусти. Бывало: заплачет  ночью
в кабинете, кричит секретарю седлать коней, ехать в монастырь, - вот  кони
уже готовы, Андарз, посыпав голову пеплом, летит  по  улице:  а  на  улице
трактир. Андарз соскочит с коня и бежит в  трактир,  глядь,  -  а  он  уже
хохочет вместе со всеми. Человек он был учености необычайной, но несколько
странной. То вдруг примется изъяснять самую хитрую  математику,  то  вдруг
окажется, что он не знает семи причин падения последней династии,  каковые
причины, к слову сказать, под его же именем и были опубликованы:  какой-то
бедный  чиновник  умолил  его  одолжить  труду  свое  имя.  Андарз  слегка
увлекался черной магией, был отличный полководец и тонкий поэт.  Пять  лет
назад, подавляя восстание в Чахаре, утопил провинцию в крови.  Возвращаясь
в столицу  по  топким  осенним  дорогам,  он  написал  цикл  лучших  своих
лирических стихотворений о временах года.
     Господин Андарз был младшим сыном наместника Аракки. Юноша ни  в  чем
не знал отказа, проводил дни  на  охоте  и  в  отцовской  библиотеке,  был
избалован и своенравен. Охотился он посереди развалин огромного города,  в
котором было легко подавлять бунты, так как жители разных  кварталов  жили
слишком далеко друг на друга. Сплетничали, что он охотился  не  только  на
зверей, но и на людей и бесов. Однажды во время народного праздника монахи
били в колотушки перед городским богом, чтобы  привлечь  внимание  бога  к
молитвам и еде. У Андарза болела голова, юноша послал  сказать  им,  чтобы
они замолчали. Монахи воспротивились, и тогда Андарз сжег городского  бога
и колотушки, и пригрозил сжечь монахов. Народ был возмущен.
     Юноша плакал во время грозы и очень  любил  павлинов  и  голубей.  Он
упросил отца ввести специальный налог для содержания павлинов.  Эти  птицы
ходили по всему городу,  и  если  на  человека  доносили,  что  он  обидел
павлина, ему приходилось тошно. Дело в том,  что  Андарз  собрал  компанию
сверстников, и они ездили по городу, привязав к поясу плетку, а  к  хвосту
лошади - дохлую кошку, входили к людям, провинившимся против  павлинов,  и
плеткой заставляли их съесть дохлую кошку. Кроме этого,  они  делали  все,
что хотели.
     Когда Андарзу было семнадцать, в город приехал инспектор из столицы и
нашел, к своему изумлению, что должность наместника в Аракке переходит  от
отца к сыну вот уже  третье  поколение.  С  инспектором  было  пять  тысяч
солдат, и его  наблюдению  было  трудно  воспротивится.  Население  города
разгромило старинную библиотеку и съело проклятых павлинов.  Отец  Андарза
был арестован и в клетке увезен в столицу. Припомнили ему все - и павлиний
налог, и истребленного бога, и... черт  знает  что  припомнили.  Инспектор
понаписал в обвинении, что наместник  кормил  павлинов  человечьим  мясом,
хотел отделиться от империи и был привержен чернокнижию. Словом,  не  было
такой глупости, которую народ не выдумал - а инспектор не написал.
     Шестнадцатилетний Андарз со своей раскрашенной шайкой бежал в горы, и
там друзья его бросили. Тогда  Андарз  отправился  вслед  за  арестованным
отцом в столицу. В столице он увидел, что дело его отца пропало. Император
Меенун был очень  сердит  на  тех  чиновников,  которые  присваивали  свои
должности и передавали их по наследству, и, когда мог добраться до  одного
из них без кровопролития, радовался.
     У Андарза не было денег, а если бы были, судьи побоялись бы их брать.
Родственники его в столице сказали, что они из другой семьи. Тогда  Андарз
сел и написал стихи, в которых умолял императора о милосердии: "Я плачу не
о судьбе отца, а о том, что он заслужил ее. Справедливость требует  казни,
будь же несправедлив!" Стихи понравились государю и народу,  который  стал
распевать их на всех перекрестках: общественное мнение вдруг переменилось,
все сострадали наместнику, попавшему из дворцовых палат в яму с водой.
     Император помиловал отца Андарза. Отец умер через три месяца от стыда
и перенесенных в тюрьме пыток.
     Андарз стал любимцем  императора,  получил  несколько  должностей  на
прокорм. Продолжал, однако, выкидывать такие  штуки,  что  даже  щитки  на
колоннах краснели,  когда  об  этих  проделках  шептались  раздосадованные
чиновники. Однажды император все-таки выслал его из столицы - но воротился
с полдороги. Другой раз накричал при всех на аудиенции. Андарз - ему  было
уже двадцать два, - отвечал,  что  повзрослел.  "Конечно,  повзрослели,  -
воскликнул в раздражении император, - три года назад вы  разрушали  семьи,
уводя мужей от жен, а теперь вы уводите жен от мужей".
     Молодой Андарз стал влиятельным человеком: в его садах гуляли  важные
павлины, торговцы искали его покровительства, чиновники  -  знакомства,  и
множество карьер было  разбито  вдребезги  его  стихами,  которые  обожала
столичная чернь. Император умирал, и  партия  государыни  Касии  и  партия
наследника Харсомы обхаживали Андарза.
     Андарз был во всем  согласен  с  партией  Харсомы,  пока  Харсому  не
зарезали. После этого он написал  государыне  Касии  поздравительную  оду.
Государыня хотела было арестовать его, но передумала и послала с  войсками
против одного  из  малых  бунтовщиков,  бывшего  близким  другом  Андарза.
Государыня надеялась, что Андарз либо перейдет на сторону друга и  его  по
этому поводу можно будет казнить, либо по избалованности погубит армию,  и
его можно будет арестовать по обвинению в предательстве.
     Была уже зима: все дороги  занесло  снегом.  Андарз  вооружил  солдат
лопатами, и они в два дня после страшной метели разгребли путь до  города,
в котором из-за этой метели даже не выставили  часовых.  Чиновника,  друга
Андарза, привели к нему с веревкой на шее, и Андарз приказал зацепить  эту
веревку за самый высокий зубец городской стены.
     Вскоре провинцию Аракку захватили варвары. По этому случаю государыня
Касия казнила того чиновника, который арестовал отца  Андарза,  и  послала
Андарза с войсками в Аракку. Но, опасаясь, что Андарз употребит это войско
для войны с правительством, а не с варварами,  она  дала  ему  всего  пять
тысяч человек.
     В Аракке в это время княжили три брата.
     Прошло немного времени, - и средний брат  узнал,  что  на  землю  его
вторгся молодой чиновник, сластолюбец и развратник, и что он везет с собой
триста пар шелковых штанов, без которых не может путешествовать, и вино из
императорских кладовых. Варвар, не желая делиться такой добычей, побежал к
Андарзу и напал  на  него  у  самой  границы.  Полководец  и  его  солдаты
разлетелись, как вспугнутые грачи, а невиданная добыча  и  вино  досталась
ласам. Варвары вошли в лагерь и стали делить шелка и вино, в  которое  был
подмешан сонный порошок, и в  один  день  упились  страшно.  Ночью  Андарз
вернулся и перебил всех варваров.
     Король ласов как раз справлял десятидневный праздник, когда  узнал  о
поражении брата. Праздник бросили, а воинов, сошедшихся  со  всех  сторон,
король повел на Андарза.
     Андарз отступил за реку Даини и  предусмотрительно  оставил  варварам
мост: те устремились через реку по тесному мосту, и Андарз  напал  на  них
раньше, чем они смогли построиться в боевые  порядки,  разбил  половину  и
утопил в реке остальных.
     Незадолго перед этим, когда между варварами и Андарзом была еще река,
приключилась такая история: Андарз выпивал  в  палатке  вместе  с  союзным
варваром Хиллой, и военачальники  расхвастались  друг  перед  другом  свой
храбростью. Слово за слово - дошло до дела, и оба они выбрались из лагеря,
переплыли реку и взобрались на горку, где в старом  складе  ночевал  отряд
ласов. Вот они вдвоем перерезали спящих, - а некоторые бежали и подняли  в
лагере суматоху. Ласы окружили горку и пошли на приступ, и Андарз с братом
спаслись только тем, что склад был набит  бочками  с  вином  и  маслом,  -
эти-то бочки оба храбреца покатили с горки на варваров, и  спаслись  среди
переполоха.
     После этого младший брат короля ласов, который как раз собрал  армию,
чтобы напасть на старшего брата, оборотился и повел ее против Андарза:  но
так получилось, что Андарз не стал дожидаться варваров по ту сторону реки,
а перешел старую границу провинции, укрыл свое войско на горе и  напал  на
них, когда они проходили под горой в полной уверенности, что до Андарза  -
еще пять дневных переходов.
     В честь этого события  государыня  Касия  выбила  серебряную  монету,
изображавшую Андарза, попирающего ногой шею короля ласов, так  как  именно
это случилось с королем, пойманным в кустах после битвы.
     Вскорости Андарз осадил приморский город Ханну: он хотел сделать  его
своей  столицей,  а  осуйские  купцы  просили  помочь  им   справиться   с
конкурентами. Жители, будучи мирными  людьми,  наняли  для  защиты  города
варваров. Варвары же, увидев, что припасов  в  городе  мало,  и  не  желая
сдавать город, собрали нанявших их  граждан  и  выставили  их  за  ворота.
Андарз тоже не пустил горожан через  свои  ряды,  и  велел  идти  обратно.
Варвары тоже не пустили их внутрь, и так они жили между стенами и  лагерем
два месяца, пока не сдохли. Только в государев день Андарз приказал выдать
каждому по сушеной рыбке. Андарз ничего не мог поделать  для  этих  людей,
так как ему нужно было сделать из Ханны пример для других городов.
     Но это еще что, подумаешь, уморить  негодяев  голодом,  это  и  любой
другой военачальник может сделать,  если  у  него  много  войска  и  много
времени.
     А чума, поразившее варварское войско? А поединок с покойником-королем
ласов, поединок, когда  призрачный  король  покойника  уронил  подкову,  с
помощью которой Андарз потом вызывал духов?  А  когда  от  Андарза  сбежал
мятежный командир, и Андарз, не имея возможности  добраться  до  его  шеи,
сжег на площади в присутствии всего войска  чучело  командира,  и  тот  на
следующий день заболел и умер?
     В этой войне Андарз познакомился с  банкирами  Осуи:  осуйские  купцы
скупали у него пленников и добычу и ссужали его  деньгами,  требовавшимися
для платы наемникам, потому что государство Андарзу не платило.
     Андарз выписал из  столицы  своих  двух  младших  братьев,  Савара  и
Хамавна, и  поручил  им  замирение  края.  После  этого  Андарз,  влекомый
любопытством, а может быть, желанием основать царство, перешел  границу  и
через шесть месяцев дошел до Желтого Моря: в его  триумфальном  шествии  в
столице участвовали народы, которые раньше были неизвестны в империи  даже
по имени. Государыня, однако, рассердилась:  "Кто-де  защищает  империю  у
Желтого Моря?" - и отозвала Андарза в столицу.
     Из этого похода Андарз привез так много золота, что оно подешевело на
четверть по сравнению с бумажными деньгами. В этот  год  он  заплатил  все
налоги столичных цехов, устроил  на  свои  средства  три  больницы,  и  он
объявил,  что,  если  крестьянин  из  его  имения  придет  жаловаться   на
управляющего, он получит хлеб и деньги  на  все  время  его  пребывания  в
городе, но будет бит соленым кнутом, если жалоба не подтвердится.
     В это время государю Инану исполнилось восемнадцать  лет,  и  мы  уже
рассказывали, какая неприятная история случилась с ним после того, как его
превратили в барсука.
     Первый министр Руш хотел, чтобы новым государем стал  его  трехлетний
сын от государыни Касии, но государыня изволила ударить  его  по  щечке  и
велела читать обвинительно заключение своему младшему сыну,  десятилетнему
Варназду. В обвинительном заключении про барсука не было сказано ни слова,
и многие злонамеренные люди говорили,  что  государыня  казнила  вовсе  не
барсука, а... А,  чего  зря  болтать  языком!  Народ  любил  государыню  и
кукольники всегда рассказывали эту  историю  как  "дело  про  подмененного
барсука", а как кукольники рассказывают, так оно и есть.
     Вот государыня заметила, что когда младший ее сын читал приговор,  он
запинался и читал по складам, а потом с ним и вовсе от  волнения  случился
припадок астмы. Государыня всплеснула руками:
     - Воспитанием  ребенка  преступно  пренебрегли!  Господин  Андарз!  В
ойкумене  нет  человека,  более  сведущего  в  науках!  Прошу  вас   стать
наставником моему глупенькому сыну.
     В это время  кусочки  господина  Даттама,  наставника  старшего  сына
государыни, еще висели на Стене Предателей, и высокая эта  должность  была
не так уж аппетитна. Прямо скажем, аппетитности у нее было меньше,  чем  у
сыра в мышеловке. Андарз хотел было отказаться, ссылаясь на неразумие:  но
увидел слезы в больших серых глазах Варназда, и согласился.
     Несмотря на то,  что  маленький  Варназд  был  теперь  государем,  он
по-прежнему  жил  в  Седьмом  Павильоне.  Во  дворце  были  три  волшебных
предмета,  принадлежавших  государю   Иршахчану:   золотое   блюдо,   само
передвигавшееся по воздуху, с которого государи ели на  пирах,  серебряная
печать, которой повиновались птицы, звери, и боги, и бронзовое зеркало,  в
котором было видно все, что происходит в государстве. Все эти три предмета
государыня забрала себе.
     При дворе поговаривали, что  государыня,  выбрав  в  наставники  сыну
человека легкомысленного и безусловно развратного, надеялась, что  мальчик
унаследует все пороки Андарза без его талантов,  но  Андарз  стал  опекать
мальчика, как утка - утенка. Он таскал ему сласти, а потом и  еду:  слуги,
приставленные к Варназду, были так вороваты,  что  мальчик  часто  ложился
спать голодным. Он проводил дни и ночи у постели государя:  ребенок  много
хворал, а со страшного дня  суда  над  братом  страдал  приступами  астмы.
Как-то ночью мальчик стал рассказывать Андарзу, что  он  хочет  сделать  с
первым министром Рушем, и Андарз в ужасе зажал ему рот рукой. Однажды,  не
зная,  как  выразить  признательность,  десятилетний  государь   переписал
золотыми буквами  стихи  Андарза  в  книжечку  и  подарил  ее  наставнику.
Государыня, услышав,  залилась  смехом,  потому  что  не  все  стихи  были
пристойны.
     Так прошло пять лет.
     Государь плакал. У него появилась привычка бродить во сне, и  однажды
он во сне зашел  к  ловчим  и  задушил  своего  любимого  сокола,  видимо,
подозревая в нем шпиона  государыни  Касии.  Другой  раз,  желая  доказать
независимость, он стал есть во время аудиенции в зале Ста Полей персик,  и
косточку бросил прямо в лицо  наместника  Чахара.  Чувствуя  пренебрежение
придворных, швырялся мисками в слуг; а когда государыня  отослала  Андарза
послом в Осую, припас  ночной  горшок  и  вылил  его  на  голову  свечного
чиновника.
     В семнадцать лет государь затеял писать книгу об управлении  страной,
обложился необходимыми материалами. Государыня, услышав об этом,  сказала:
"Вот и прекрасно. Пусть он пишет себе книгу, а  править  буду  я".  Однако
государь книгу забросил.
     Государыня решила его женить. Желая, однако, показать свою власть над
молодым государем и испытывая ревность, она вскоре после полуночи пришла в
спальню молодоженов и раскудахталась на государя,  что  он  еще  не  спит.
Государь настолько перепугался, что после этого по дворцу пошли разговоры,
что он ничего не может поделать в женщине. Через два года, однако, у одной
из наложниц родилась девочка.
     Государыня  Касия  опять  косилась   на   сына.   На   рынке   видели
девятихвостого барсука. В городе расплодились маленькие красные  зверюшки,
- эти зверюшки  рождаются  от  притеснений,  чинимых  простому  народу,  в
последний раз их  видели  перед  концом  прошлой  династии.  Господин  Руш
размышлял о том, что, если  молодой  Варназд  умрет,  государыня  признает
своим наследником маленького  Минну,  которого  она  родила  от  Руша,  и,
пожалуй, возьмет Руша замуж. Эти мысли неотступно  терзали  скверную  душу
первого министра. Ослепленный любовью к власти,  он  даже  не  видел,  что
женщина, которая не хочет делиться властью с сыном, наверняка  не  захочет
делиться ею с любовником.
     Однажды государыня собрала гостей  в  Синем  Павильоне.  Варназд,  по
обыкновению, сказался больным  и  вскоре  ушел.  И  надо  же  было  такому
случиться, что в ту ночь в зале  обвалился  потолок!  Задавило  нескольких
гостей, ранило государыню Касию, а Руш, налитой по ушки вином, испуганный,
закричал "Заговор", и побежал в покои государя.
     Андарз  в  это  время  сидел  с  государем.  Выйдя  посмотреть,   что
случилось, он  увидел  за  бронзовыми  решетками  дверей  пьяного  Руша  с
десятком стражников. Андарз спросил, в чем дело, и Руш  принялся  на  него
вопить. "Уж не хотите ли вы арестовать государя по обвинению  в  заговоре,
или вы намерены убить его в постели?" -  справился  Андарз.  Руш  закричал
ему, чтобы убирался прочь, если не хочет  быть  завтра  повешенным.  Тогда
Андарз выдрал из двери бронзовый прут и заметил, что всю компанию,  верно,
поили хорошим вином, а вот не хотят ли они отведать на закуску  бронзового
прута, и охотников до такой закуски почему-то  не  нашлось.  Когда  Андарз
вернулся в государеву спальню, Варназд полюбопытствовал, что там  за  шум.
Андарз сказал, что это сбежала обезьянка старшего садовника.
     На следующее утро  государыня  выбранила  Руша  за  самоуправство,  а
Андарза посадила под домашний арест за порчу бронзового прута.
     А два года назад государыня простудилась на паломничестве  к  Голубым
Горам и умерла.
     Словом, Андарз имел все основания  рассчитывать  на  любовь  молодого
государя Варназда - если  бы  молодой  государь  когда-нибудь  кого-нибудь
любил.

                                    4

     Изящный секретарь Иммани был очень недоволен, что Андарз послал его в
Нижний Город, и так как Андарза побить было нельзя, а Шаваша можно, он  по
дороге дал Шавашу две затрещины. Никакого  другого  желания  к  общению  с
маленьким  рабом  он  не   проявил.   Вообще   Иммани   имел   обыкновение
оскорбляться, когда ему давала в товарищи всякую  дрянь,  а  так  как,  по
мнению Иммани, это происходило  каждый  день,  то  он  и  ходил  постоянно
обиженным.
     Через час  Иммани  и  Шаваш  остановились  перед  длинной  стеной  из
сырцового кирпича. Под стеной, в вонючей канавке, бежала  вода.  Прямо  из
склона канавки росла чахлая вишня, и несколько тыквенных  плетей  облепили
ржавую калитку. Вокруг  царил  обычный  гомон:  занавеси  на  лавках  были
распахнуты, - лепешечник оттискивал на сырых лепешках печать, в знак того,
что имеет лицензию на ремесло, - за ним дышали жаром горлышки печей,  чуть
подальше, в лавке мясника, резали свинью, и женщины уже собрались  вокруг,
споря о лучшем куске. Перед калиткой стоял зеленый столб со  славословиями
государю. В такое - осеннее - время года, давно уже было пора  перекрасить
столб из зеленого летнего в красный зимний  цвет.  За  воротами  виднелись
изогнутая, как лист антурии, крыша домика. Чиновник и Шаваш вошли внутрь.
     - Может, сначала поговорить с соседкой, - сказал Шаваш.
     Иммани дал Шавашу третью затрещину и постучал в дверь.
     Вдова,  услышав  о  смерти  кормильца,  опрокинула  таз  с  бельем  и
заголосила. Иммани принялся ее утешать. Шаваш тихо выскользнул  на  улицу,
прошел два дома и поднялся на веранду для еды: двое красильщиков с ногтями
цвета индиго сидели на циновке вокруг бревна, и толстая хозяйка жарила  на
прутиках карасей.
     - Эй, - сказал Шаваш хозяйке, - госпожа Ния просит вас помочь уложить
ей вещи.
     Женщина всплеснула руками.
     - Ишь, - сказал она. - Добилась своего. Я ей всегда говорила: "Убеги!
А то ведь убьет его Дануш, и пропадете оба!" А та:  "Никуда  я  не  убегу,
получу развод и приданое!" Стало быть, добилась своего: а уж как  она  его
ненавидела!
     - Да, - сказал один сапожник, - скверное это дело. Три жены - это  на
три больше, чем нужно.
     - А я думаю так, - сказала хозяйка. - Хочешь одну жену - бери. Хочешь
вторую - бери. А приказчиков из жен делать нечего, потому  что  богатство,
собираемое ради богатства, а не добрых дел, непременно приносит несчастье.
     - А что, - сказал Шаваш, - госпожа разве не единственная жена?
     - Нет, - буркнула трактирщица. - У него три лавки:  одна  в  столице,
другая в Осуе, третья в Аракке. Он то тут, то  там.  А  кому  смотреть  за
лавкой в его отсутствие? Он пожадничал завести себе приказчика, купил трех
жен, - в столице, в Осуе и в Аракке.
     В этот миг в харчевню взбежал человек лет сорока, косматый как  баран
и смуглолицый, в синей куртке с красным кожаным  воротам,  какую  положено
носить  красильщикам.  Волосы  его  были  скручены  в  пучок,  и  в  пучке
красовалась заколка в виде медной рыбы.
     - Эй, Дануш! С тебя, - сказал один из сапожников, - угощение!
     А хозяйка добавила:
     - И чем это ты уговорил Ахсая? Кулаками?
     - Чего это? - удивился косматый. - Я его не видел.
     Все стали смотреть на Шаваша.
     - Сударыня,  -  смущенно  пролепетал  Шаваш,  -  вы  не  так  поняли.
Господина Ахсая позавчера ночью  зарезали  у  Синего  Моста.  Мой  хозяин,
государев наставник Андарз, сочувствуя горю вдовы, покупает для нее  новый
домик, а для совершения погребальных церемоний предлагает ей приютиться  в
его ничтожном жилище.
     Все стали глядеть на косматого.
     - Чо-чо, - сказал косматый, - не видел я Ахсая, слышали?
     Когда Шаваш вернулся  в  казенный  домик,  вдова  все  еще  безутешно
плакала.
     Секретарь Иммани поклонился и сказал:
     - Ваше горе, вижу  я,  слишком  велико,  чтобы  покинуть  этот  домик
немедленно. Вот вам деньги на переезд  и  на  сборы.  Сумеете-ли  вы  сами
нанять носильщиков?
     Вдова, всхлипывая, согласилась, и Иммани, морщась, вышел на улицу.
     - Господин, вот сюда, - кланяясь, запищал Шаваш. Иммани дал мальчишке
затрещину и сказал:
     - Я и сам знаю дорогу обратно. Образцовый чиновник никогда не забудет
того, что было показано ему один раз. И зашагал, в сумерках, впереди.
     Шаваш незаметно отстал от него за углом, и, как белка, сиганул  через
беленую стену сада. Прошло меньше  времени,  чем  надобно,  чтобы  сварить
горшок каши, - Шаваш подобрался к окну, раздвинул нити в навощенной ткани,
и стал смотреть.
     Вдова, плача, собирала вещи.
     Потом в глубине дома хлопнула дверь, и мужской голос произнес:
     - Куда собралась, сука!
     Женщина обернулась и подскочила.
     - Ах ты дрянь, - сказала она, - ты его и убил!
     - Как же я его убил, - возразил косматый,  -  когда  его  убийцу  уже
арестовали?  Или  ты  думаешь,  что  государевы   чиновники   арестовывают
невинных?
     - Знать ничего не знаю, - заверещала женщина, - я тебе  сказала,  что
он в "Красной тыкве", ты пошел за ним в "Красную тыкву", он тебе  отказал,
а ты подстерег его и убил.
     - Слушай, женщина, - сказал  косматый,  -  его  не  было  в  "Красной
тыкве". Я пошел туда, а его там не было.
     - Ври больше, Дануш Моховик! - зашипела вдова, - ты его убил, ты  его
и обобрал! При нем деньги были: отдавай деньги!
     - Ага, - сказал косматый, - ты, я вижу, избавилась от мужа, а  теперь
хочешь избавиться и от меня? Это ты к кому собираешься?
     - К господину Андарзу, - сказала женщина, - я эту неделю буду плакать
над телом мужа, чтобы  он  не  заподозрил  неладного.  Или  ты  не  можешь
подождать неделю?
     - Ага, - сказал косматый, - теперь вижу.  А  что  он  с  тобой  будет
делать эту неделю?
     - Дурак, - сказала женщина, - нужна моя ступка андарзову  песту.  Он,
если хочешь, отослал из столицы всех своих жен по настоянию госпожи  Лины!
Господин Андарз хочет посмотреть деловые бумаги моего  мужа.  И  когда  он
посмотрит на дневник моего мужа, он купит мне два домика.
     - Почему это, - удивился косматый.
     - Видишь ли, - объяснила женщина, - мой муж торговал с Осуей  шелком,
а шелк ему давал господин Андарз.
     - Как - торговал? - изумился косматый.
     - А ты не знаешь, как торгуют? - усмехнулась женщина. - Но  это  что!
Ты не представляешь, и Андарз не  представляет,  какие  дела  творил  этот
человек! Он начал с того, что,  будучи  начальником  морских  перевозок  в
Локке, сжег, по настоянию осуйского купца  Айр-Незима,  казенный  корабль,
груз которого составлял Айр-Незиму  конкуренцию.  Айр-Незим  заплатил  ему
большую взятку, а потом обнаружил, что муж, перед тем, как сжечь  корабль,
вывез и продал его груз другому купцу из Осуи! А потом,  когда  Андарз  за
него заступился и дал ему  должность  пустого  чиновника,  -  он  вытворял
такое! Обладая мандатом  чиновника  империи,  он  заплывал  в  завоеванные
варварами земли и говорил бедным крестьянам, что получил приказ отвезти их
в Страну Великого Света! А потом он сажал их  на  корабли  и  продавал  на
сахарные плантации Осуйцев!
     Мужчина всплеснул руками.
     - И все это он описал в своем дневнике?
     - Описал, и  сопроводил  документами!  Представляешь,  сколько  денег
заплатит Андарз, чтобы иметь этот дневник?
     - Дура, - сказал мужчина. - Если ты принесешь Андарзу этот дневник  и
документы, он, пожалуй, отберет его у тебя,  да  отравит,  как  маленького
Минну! Отдай-ка их мне!
     - И не подумаю, - сказала женщина.
     - Шлюха, - сказал косматый.
     - Убийца, - взвизгнула вдова.
     Тут косматый схватил  вдову  и  начал  рвать  на  ней  волосы,  а  та
орудовала доской с желобками, которой гладят  белье,  и  оба  они  подняли
такой шум, что Шаваш в испуге отскочил от окна. Драка продолжалась изрядно
долго, а потом начались вздохи и  всхлипы.  Шаваш  заглянул  в  окошко,  и
увидел, что ссора давно кончилась, а мужчина лежит на женщине, и  оба  они
вполне довольны. Шаваш поглядел-поглядел на них, а потом поскакал прочь из
сада, решив, что сейчас самое подходящее время для  того,  чтобы  убраться
незамеченным.  "Однако,  -  подумал  Шаваш,  -  может  быть,  среди   этих
документов есть и тот, за который Андарз собирался отдать шестьсот  тысяч!
Как бы отобрать у него документы?"

     Выйдя от Андарза, господин Нан поспешил в Небесную Книгу,  -  главный
архив ойкумены, в котором хранились сведения обо всех чиновниках ойкумены,
бывших, настоящих и будущих. Впрочем, последние были  записаны  чернилами,
невидимыми для смертных.
     Нан запросил в архиве сведения о Теннака, Дие и  Иммани,  о  покойном
Ахсае, а также копию документов по делу об ограблении, которому  секретарь
Иммани подвергся в Козьем Лесу три месяца назад - эти документы должны уже
были прийти в архив. Подумал и прибавил к  ним  сведения  о  молодом  сыне
Андарза, Астаке. После этого он отправил в управу записку одному из  своих
сыщиков: составить перечень харчевен, в которых бывал  покойный  Ахсай,  и
проследить за его вдовой, и выяснить у вдовы и знакомых,  часто  ли  Ахсай
встречал с Иммани. Холеный секретарь, с  его  манерой  вихлять  бедрами  и
строить глазки, был Нану очень неприятен. Он припоминал,  что,  вроде  бы,
этот секретарь был любовником брата Андарза, Савара. Савара убили варвары,
и Андарз взял молодого чиновника к себе.
     Вообще Нан не был  уверен,  что  сегодня  вечером  он  еще  будет  на
свободе: ведь доклад его вызвал гнев господина Нарая, а со  времени  казни
Руша в ойкумене арестовали более пяти тысяч человек.

     Через час Дануш Моховик вышел из домика безутешной вдовы  и  заспешил
вниз по улице. Подмышкой у него была квадратная корзинка  для  документов.
Крышка корзинки была расписана целующимися фазанами. "Ой-ля-ля!"  -  думал
плотник, - почему бы господину Андарзу и вправду не купить нам домик?"
     Дануш свернул на Песчаную улицу  и  обомлел.  Вечереющая  улица  была
пустынна; где-то бранились визгливые женские голоса, и  из  садовых  печей
доносились вкусные запахи.  На  пустой  улице,  у  бровки  колодца,  сидел
мальчик в синих атласных штанишках и шелковой курточке, глядел в колодец и
плакал.
     - Ты чего плачешь, - спросил косматый Дануш.
     - Матушка моя, - сказал мальчик, - послала меня к знахарке и дала мне
тридцать единорогов, я заблудился и хотел напиться, и вот - уронил кошелек
в колодец.
     Мальчишка, ясное дело, был из богатой семьи, - зашел не  туда,  и  не
видал никогда плоских колодцев.
     "Достану-ка я этот кошелек, -  подумал  Дануш,  -  и  отниму  у  него
деньги".
     Дануш Моховик  снял  штаны  и  куртку,  положил  на  них  корзинку  с
документами и полез в колодец. Он шарил в колодце довольно долго и наконец
закричал:
     - Не нахожу я твоего кошелька!
     Ни звука в ответ.
     Дануш Моховик повозился еще немного и вылез из колодца.
     Мальчишки нигде не было. Штанов, куртки и корзинки с документами тоже
нигде не было!

     Ровно в три часа дня судья Радани из десятой управы, известный  ворам
и лавочникам просто как Десятый Судья,  и  его  помощник  Нан,  явились  к
воротам Небесного Дворца. Там они покинули повозку, и пошли пешком, как  и
полагается всем чиновникам, не имеющим высшего ранга. Идти было далеко,  и
десятый судья, человек пожилой и шарообразный, весь вспотел.
     Господин  Нарай  сидел  в  своем   дворцовом   кабинете,   окруженный
чиновниками и указами. Это был сухопарый чиновник в платье  синего  цвета,
расшитом павлинами и павами, с желтоватыми глазами и редкими  волосами,  и
было видно, что Бог меньше старался над его лицом, чем портной -  над  его
платьем.
     Подчиненным своим Нарай внушал трепет. Однажды мелкий чиновник заснул
над указом. Чиновник проснулся, когда Нарай потряс его за плечо, и тут  же
умер от ужаса. Господин Шия, любимый помощник Нарая, угодил ему  тем,  что
однажды Нарай отдал ему документ и забыл, а через три месяца вспомнил, - и
тут же Шия вынул документ из папки. Господин Нарай был так  бережлив,  что
единственной серьезной статьей расходов в доме были  розги  для  слуг.  Он
держал перед кабинетом священных кур и всегда  говорил:  "Чиновник  должен
печься о бедняках, как курица о цыплятах." Все мысли господина Нарая  были
направлены на благо государства  и  на  искоренение  зла.  Господин  Нарай
говорил, что чиновники - это как кулак, полный мух: только разожми  кулак,
улетят; и ему не нравилось, что люди все разные, как носки на  неряхе.  За
последние два месяца Нарай поднимался во мнении государя все выше и  выше,
и дело дошло  уже  до  того,  что  инспекторы,  посланные  по  провинциям,
возвращались в столицу с поддельными документами  и  в  чужом  платье,  из
боязни выставленных Нараем застав, на которых отнимали подарки.
     Нан и старый судья совершили перед  любимцем  государя  восьмичленный
поклон. Нарай посмотрел на чиновников и спросил:
     - Вам известно, зачем я вас позвал, господин Нан?
     - Отчет, который я составил, был полон ошибок.
     - Каких? - спросил Нарай.
     - Я не вижу в нем ошибок. Если бы я их видел, я бы их не сделал.
     Приближенные всплеснули рукавами от такой наглости. Нарай  пристально
смотрел на молодого чиновника, почтительно склонившегося в поклоне.
     - С некоторых пор, - сказал  Нарай,  -  судья  десятого  округа  стал
предлагать мне отчеты, отличающиеся глубиной мысли и верностью суждений, и
упорно выдавал их за свои, хотя я его два раза поймал на том, что он  даже
не помнит примеров  мудрости,  упомянутых  в  отчетах.  Тогда  я  перестал
хвалить отчеты, и жестоко разругал последний за допущенные  ошибки,  -  он
отперся от авторства и назвал ваше имя.
     Нарай поднялся из-за стола. Чиновники и секретари замерли.
     - Вы не сделали никаких ошибок, господин Нан.
     Любимец государя внезапно повернулся  и,  взвизгнув,  ткнул  в  судью
пальцем:
     - А вы? Могу ли я  поверить,  что  судья,  который  присваивает  себе
отчеты  подчиненных,  удержится  от  того,  чтобы   не   присвоить   добро
подсудимых?
     Судья повалился в ноги сановнику.  Свита  Нарая  одобрительно  кивала
головами.
     Старик оборотился к статуе Бужвы, высоко поднял руки и воскликнул:
     - О Бужва! Кому справедливей быть судьей десятого округа, - тому, кто
распоряжается делами на словах или тому, кто распоряжается на деле?
     Свита стала кивать в том смысле, что  тому,  кто  на  деле,  конечно,
справедливей.
     Господин Нарай приказал принести черепаховый  реестр,  вычеркнул  имя
господина Радани из листа назначений начальников столицы и вписал туда имя
господина Нана, и ударил в медную тарелочку.
     - Следующий!
     За дверьми кабинета для меньших аудиенций, белыми с зеленым  дверьми,
изукрашенными вставшими на хвосты змеями, господин Радани сел  кочаном  на
мраморный пол и принялся плакать.
     Господин Нан отошел к балюстраде и стал, не  отрываясь,  смотреть  на
маленький сад под  ногами,  где  в  розовом  озерце  плавало  коротконогое
заходящее солнце. Он прижался щекой к колонне и почувствовал, что, весь  с
головы до ног, в липком и холодном  поту.  Вокруг  него  уже  теснились  с
поздравлениями. "Великий Вей, - думал Нан, что же теперь?..."  Он  никогда
бы не решился явиться утром к Андарзу, если бы вечером  ему  не  предстоял
разнос у Нарая.  А  теперь  что?  Если  теперь  унести  ноги  от  Андарза,
мечтатель и поэт оскорбится до невозможности, и,  разумеется,  выпросит  у
императора голову Нана или хоть клок волос с головы, - большого указа  ему
уже не выпросить, а такую мелочь как раз уважат, в виде  утешения...  Если
отвернуться от Нарая, тот не простит, что человек, которого он из таракана
сделал судьей, от него отвернулся. Отпасть от  обоих  нельзя,  состоять  в
партии обоих, - это даже не сидеть на двух стульях,  это  висеть  на  двух
крюках...
     Но все-таки Нан был польщен,  безмерно  польщен:  мыслимо  ли  это  -
прочесть доклад и  назначить  человека  на  должность  на  основании,  так
сказать,  "черных  строк  и  белой  бумаги",  без   просьбы   семьи,   без
компрометирующей  бумаги  в  сейфе?  Только  господин  Нарай  из  нынешних
чиновников ойкумены способен на это.
     И тут что-то кольнуло Нана: он подумал, что Андарз никогда не  станет
читать отчет, и чем усердней будет отчет,  тем  больше  Андарз  будет  над
отчетом смеяться..." А Радани-то, Радани, - вдруг промелькнуло в мозгу,  -
неудобно, вон как рыдает... Хоть бы кто подушку подложил."
     И, верно, не одному Нану пришла в голову эта мысль: кто-то уже спешил
из верхних  покоев  с  подушечкой,  вышитой  мелкими  гусями,  кто-то  уже
приподнимал бывшего судью.
     Когда, спустя несколько дней, старого судью арестовали,  все  сошлись
на том, что господин Нан повел себя необыкновенно благородно:  предоставил
жене судьи казенный дом при  управе,  сам  ютился  в  скромном  жилище,  а
впоследствии отыскал для несчастной семьи беленый домик на окраине.

     В  тот  самый  час,  когда  справедливый  чиновник  Нарай  разоблачил
бесчестного судью, присваивавшего отчеты подчиненного, и когда  бесчестный
судья плакал на атласной  подушечке,  Шаваш  явился  в  харчевню  "Красная
тыква",  упомянутой  косматым  красильщиком  как  место  его  невстречи  с
покойным. "Красная тыква"  называлась  так  потому,  что  весь  потолок  в
харчевне был застлан красным шелком, на котором имелась красивая  надпись:
"красное небо счастья". С  потолка  свисали  цветочные  шары.  Из  дверей,
раздвинутых в сад, доносился запах цветов  и  журчанье  фонтана.  "Красная
тыква" была заведением не из самых почетных, а так: для средних чиновников
и для людей, подозреваемых в богатстве.  Бывали  там  и  знатные  воры,  и
главари шаек, но не для кутежей, а для переговоров. В заведении было много
денег и мало драк.
     Из-за раннего еще часа харчевня была пуста. Хозяин сидел за  столиком
в углу и играл с приказчиком в резаный квадрат. Шаваш подошел к хозяину  и
сказал:
     - Мой господин сегодня не сможет отужинать у вас. Он, однако,  просил
снарядить со мной корзинку - все, как позавчера.
     И Шаваш раскрыл потную лапку с денежкой.
     Хозяин взял денежку  и  снарядил  корзинку.  Он  положил  в  корзинку
холодную маринованную утку, отборных  фруктов  и  зелени,  костистую  рыбу
пузанку, сверкнувшую на солнце алмазным срезом  и  наструганную  завитками
баранину,  положил  рыбу-тетушку  и  белобрысого  осетра,  и  маринованную
медузу, и множество всяких закусок в коробочках. А сверху всего  этого  он
утвердил короб со сластями, кувшин пальмового вина  и  кувшин  того  вина,
которое делают из ананасов на юге: ананасы варят и  процеживают,  а  потом
добавляют немного мяты и мед, и сосновую смолу, и держат все это в  бочке,
пока вино не станет цвета темного янтаря.
     - А что, - сказал Шаваш, - случилось после  того,  как  мой  господин
ушел отсюда позавчера?
     Хозяин, закусив губу, взглянул на мальчишку. Мальчишка был,  конечно,
"мизинчик" из шайки: воображает, что каждый знает его господина! Однако  и
спрашивать неудобно: он скажет главному вору, а тот обидится.
     - А когда он ушел, - спросил хозяин, - до драки или после?
     - В самом начале, - сказал Шаваш.
     - Ну, - сказал хозяин,  -  ведь  сначала  все  было  довольно  мирно.
Красильщик подсел к нему и стал есть из второго прибора. Ахсай-то вел себя
рассудительно, а красильщик полез ему в рожу и  стал  кричать  о  разводе.
Чиновник все хотел от него отвязаться, но потом, когда красильщик бросил в
него кувшин, схватился за лавку: тут мы их, конечно, разняли,  и  чиновник
убежал. Так что напрасно ваш господин боится из-за этого приходить: ничего
такого не было.
     - Да, - сказал Шаваш, - но чиновника-то ночью убили.
     Хозяин хлопнул себя по шее от ужаса.
     Шаваш взял корзинку и пошел через сад к  выходу.  У  черного  столика
стоял человек в зеленой косынке привратника,  по  виду  варвар  с  юга,  и
подстригал куст.
     - Это здесь они дрались? - спросил Шаваш.
     - Ага, - сказал привратник. -  Вот,  куст  помяли.  Что  за  времена!
Сначала красильщик обедает с чиновником, а потом на него и лезет!
     - А с чего это вы взяли, что он обедал с чиновником?
     - Ну как же. Чиновник заказал два прибора: сказал,  что  ждет  друга.
Потом пришел этот красильщик и сел за стол.
     - Да, - сказал Шаваш, - одно огорчение. Кто, спрашивается,  войдет  в
заведение, где начинается беда?
     - Твоя правда, - сказал привратник. - Вот,  -  прошло  полчаса  после
драки, приходит старый клиент. Из такого, скажу тебе, дома...
     Привратник развел руками.
     - Огляделся, повертел носом, узнал про драку, - и сгинул.  Ну  ему-то
что, а? Человек большого места... Я даже и хозяину  не  сказал,  чтобы  не
прибил с досады.
     Шаваш сообразил, что  была  ночь,  и  что  кроме  привратника,  никто
клиента не видел.
     - А какого он места? - полюбопытствовал Шаваш.
     - А тебе-то что? - насторожился привратник.
     Шаваш вынул из  кармана  бронзовую  монетку  и  показал  привратнику.
Привратник сунул монетку за щеку и сказал:
     - А ну катись отсюда, полицейская сводня!
     В проеме двери появился хозяин и подозрительно посмотрел на оборвыша:
он не любил, когда слуги якшаются с людьми из шайки.
     - Ах ты дурак, -  тихо  сказал  Шаваш.  -  Видать,  этот  ваш  клиент
приходил сегодня, и побольше моего заплатил, чтобы  вы  не  упоминали  его
имени, а?
     Через минуту Шаваш был за  воротами,  на  неширокой  улице,  заросшей
увядшими сорняками. Стало быть, косматый красильщик, Дануш Моховик,  врал.
Он нашел Ахсая и учинил скандал. Из-за скандала Ахсай ушел, не  дождавшись
того человека, для которого и был заказан второй прибор. А через два  часа
Ахсай был убит. И лазоревое письмо, что бы это такое ни было,  осталось  у
того человека, которого Ахсай не дождался.
     Шаваш не прошел и двух шагов, как  вдруг  отскочил  назад,  за  ребро
стены, и озадаченно вгляделся в пробежавшую  мимо  него  женскую  фигурку.
Женщина была одета в малиновую с оборками, юбку,  и  поверх  головы  имела
прозрачный с кистями плащ. Эти плащи были в прошлом году великой роскошью,
все дамы их носили. В этом году советник Нарай, порицая роскошь и понимая,
что запретами с ней не совладать, постановил, что прозрачные плащи обязаны
носить все девицы  для  катанья  верхом.  После  этого  приличные  девушки
перестали носить прозрачные с кистями плащи, и стал носить пуховые платки,
расшитые павлинами.
     Женщина пересекла улицу и исчезла  в  калитке  трехэтажного  дома,  с
закрытой  деревянной  галереей  поверх  стены,  стоявшего  почти  напротив
"Красной Тыквы". Перед домом стояла цеховая эмблема: бутылочная тыква была
высушена  и  рассечена  пополам,  и  верхний  конец  тыквы,   напоминавший
известное  снаряжение  мужчины,  был  воткнут  в   нижний   конец   тыквы,
напоминавшей известную дырку у женщины.
     Шаваш подумал и постучался в дом с веселой тыквой.
     - Я с корзинкой к госпоже, - сказал мальчишка отворившей ему старухе,
сунул ей под глаза корзинку и нахально скользнул по лестнице наверх, туда,
где щелкнула затворяющаяся дверь.
     Шаваш пихнулся в дверь и вошел. Девица, снимавшая плащ, обернулась  и
недовольно оскалилась, узнав мальчишку. Шаваш убедился, что не ошибся: это
была та самая девица, которая ходила с Андарзом в грот.
     - Тебе чего надо, - сказала Ная.
     Шаваш переступил с ножки на ножку, не в силах  сдержать  смущения,  а
потом вынул из рукава шесть серебряных журавлей и протянул их девице:
     - Вот...  я...  отдать...  это  мне  господин  Андарз  тогда  дал,  в
гроте....
     Девица потупилась и робко спросила:
     - А я тут при чем?
     Мальчонка совсем застеснялся:
     - Ну, - сказал он, - я подумал: если чиновник уединился в собственном
гроте с девицею, и у него при себе деньги: то зачем же он взял их в  грот,
как не затем, чтобы отдать  девице?  И  как  только  я  это  подумал,  мне
показалось, что я эти деньги украл.
     Девица недоверчиво взяла деньги и сказала:
     - Спасибо.
     Через полчаса девица совсем развеселилась. Они вместе с Шавашем съели
маринованную  утку,  и  баранину,  наструганную   тонкими   завитками,   и
белобокого пузанка, и сладости,  похищающие  ум  и  развлекающие  душу,  и
девица  одна  выхлестала  полкувшина  пальмового  вина.   Девица   ерошила
мальчишке волосы и подкладывала ему  в  рот  кусочки.  Шаваш  стеснялся  и
трепетал.
     - Осмелюсь спросить, - осведомился Шаваш, - как  же  господин  Андарз
отличил вас? Неужели он сам, как говорится, посещает общинные луга?
     - Нет, - сказала Ная, - это получилось через  его  секретаря  Иммани.
Видишь ли, я родом из Иниссы,  и  у  нас  в  городе  такой  обычай:  когда
приезжает важное лицо,  цензор  или  инспектор,  красивейшие  из  казенных
девушек встречают его обнаженными  у  ворот  города,  представляют  разные
сценки и состязаются в красоте. Девицы прямо-таки дерутся за право участия
в этих сценах,  потому  что  потом  им  цена  вдвое  дороже,  а  наилучшей
инспектор присуждает венок и две сотни монет. И вот я получила этот  венок
и сидела с инспектором Иммани на пиру, и я так ему понравилась после этого
пира, что он велел мне ехать в столицу.
     - Если ты ему так понравилась, - спросил Шаваш, -  почему  он  послал
тебя в столицу, а не взял с собой?
     - У него, - сказала девица, - было неспокойное поручение. Он ехал  из
столицы в  Верхнюю  Аракку  и  вез  брату  господина  Андарза  деньги  для
варварского войска. Он боялся, что по пути его ограбят.
     - И что же? Ограбили?
     - Представь себе!  -  сказала  девица,  -  по  пути  туда  все  сошло
спокойно, а на обратной дороге его ограбили! И не где нибудь, а под  самой
столицей, в Козьем Лесу!
     Вздохнула и добавила:
     - Лучше бы его ограбили на пути туда.
     - Почему? - удивился Шаваш.
     -  Видишь  ли,  варварское  войско   получило   деньги   и   тут   же
взбунтовалось. А если бы его ограбили на пути туда, варвары бы  продолжали
ждать причитающейся им платы и хранили бы верность империи.
     Тут девица выпила еще вина, и глазки ее совсем разлетелись  в  разные
стороны. Шаваш спросил:
     - Осмелюсь  полюбопытствовать:  сам  ли  Иммани  показал  вас  своему
господину?
     - Нет, - сказала девица,  -  это  его  товарищи:  все  они  частенько
проводят здесь время, а иногда - и в харчевне напротив.
     - Неужели все слуги господина Андарза, - удивился Шаваш, -  настолько
богаты, чтобы посещать подобное заведение?
     Ибо  заведение,  как  Шаваш  мог  заметить,  было  из   числа   самых
дорогостоящих.
     - Нет, - сказала девица, - но человек пять. Оба  секретаря,  потом  -
эконом Дия, еще Ласида, которого вот уже месяц нет в  столице,  да  и  сын
господина Андарза, даром что юноша, трижды бывал здесь.
     Шаваш вздохнул, поднял на девицу влажные глаза и пролепетал:
     - А что за человек - секретарь Иммани? - Похож он на Теннака или нет?
     - Нет, - сказала девица, - они совсем разные люди. Иммани - тот  тебя
зарежет из-за гроша. А Теннак - нет, этот  тебя  за  грош  не  зарежет,  а
зарежет только за золотой.
     Спохватилась и поглядела на Шаваша:
     - А ты зачем спрашиваешь?
     - Помилуйте, сказал Шаваш, - ведь от этих людей  теперь  зависит  мое
"я" - вот и спрашиваю.
     - А, - сказала девица, - Теннак смешной  человек.  Варвар.  Держит  в
сундуке наследственную секиру и рубит ей кур.
     - А зачем? - спросил Шаваш.
     - А зачем рубят кур? - изумилась девица. - Чтобы  делать  золото.  Он
завел себе целую мастерскую, а потом Иммани донес на него,  и  выяснилось,
что на всю эту алхимию Теннак потратил больше десяти тысяч, которые  украл
у хозяина. Андарз приказал ему выбросить все эти горшки.
     - И что ж? Выбросил?
     - Выбросил, и три дня плакал. А  теперь  он  нашел  в  Белой  Слободе
какого-то чародея, и ходит к нему.
     Девица вдруг сняла с себя сережку.
     - Видишь, сережка? Этот чародей сделал ему серебро, а Теннак  подарил
кусочек мне.
     "Гм, - подумал Шаваш, - если Теннак умеет делать  серебро  и  золото,
вряд ли он станет красть у Андарза шестьсот тысяч".  А  девица  между  тем
продолжала:
     - Эти опыты пока очень дорогие. Теннак мне однажды  пожаловался,  что
покамест это серебро обошлось ему пятеро больше против рыночной цены.

     По возвращении в управу  Нан  получил  бумагу  из  канцелярии  Нарая:
господин Нарай посылал его инспектором в Аракку и просил  явиться  в  свой
кабинет завтра утром, в шестом часу утра.
     После этого господин Нан отправился в архив, где его  уже  дожидались
заказанные им сведения о сыне Андарза, Астаке, и троих его секретарях.
     Астаку было шестнадцать лет, и о нем Нан нашел  только  то,  что  тот
учился в лицее Белого Бужвы, но был исключен за то, что  поймал  и  распял
кошку. Кошка принадлежала учителю математики: Астак не согласился с ним во
взглядах. Разумеется, сына императорского наставника никто бы не  исключил
за такие пустяки, но Андарз сам ужасно рассердился и  настоял,  чтобы  все
было по закону. Андарз сказал, что тот, кто повздорил с человеком,  должен
распять человека, а не его кошку.
     Теннак был варваром и в списках уроженцев ойкумены не значился.
     Отыскав в списках имя эконома Дии, Нан, спустя несколько  страниц,  с
изумлением убедился, что список подложный.
     Зато дело секретаря Иммани насчитывало десять страниц.
     Секретарь  Иммани  трудился  в  верхнем  Чахаре.  Он   подружился   с
некоторыми людьми, подозреваемыми  в  богатстве,  и  они  устроились  так:
Иммани требовал с горожан  налоги  раньше  срока,  и  те,  чтобы  уплатить
налоги, продавали имущество за полцены. А друзья Иммани покупали имущество
за полцены и платили ему десять процентов с каждой покупки. Также господин
Иммани завел себе два размера для корзин: один,  побольше,  для  измерения
налога, собираемого с населения, а другой, поменьше, для измерения налога,
отправляемого в столицу. Разницу между  двумя  корзинами  Иммани  продавал
через осуйских купцов.
     Во время голода, присваивая казенное зерно, ссужал его крестьянам под
десятикратные  проценты;  пользуясь  наличием  в  своем  районе   какой-то
безвредной секты, выдумал бунт и умиротворил район до полного  запустения;
выстроив на морском берегу виллу с башней, зажигал в башне ложный  маяк  и
грабил разбившиеся  корабли,  а  капитанов  их  ссылал  в  каменоломни  за
управление казенным кораблем в пьяном виде; и он попался на том, что  ради
любовницы проел имущество отлучившегося друга, а потом оклеветал его.  Изо
всего этого даже не очень прозорливый человек мог  заключить,  что  Иммани
был дрянь, каких мало, и совесть у него была меньше мышиного хвостика. Нан
подумал, что на месте Андарза он  не  стал  бы  держать  при  себе  такого
человека. Безопаснее было бы поступить с ним так, как сын Андарза поступил
с кошкой своего наставника.
     Да, что касается матери Астака, - Андарз  утопил  женщину  шесть  лет
назад, застав на ней какого-то  свечного  чиновника.  Чиновнику  же  лично
отрезал его кукурузину, отчего тот через неделю помер.

     Вечером Шаваш, словно лисенок, скользнул в ворота  усадьбы  господина
Андарза. Он хотел пробраться в людскую, но на  садовой  дорожке,  рядом  с
беседкой, похожей на розовый бутон, его застукал секретарь Иммани.
     - Негодяй! - сказал секретарь, взяв Шаваша за ухо. - Ты куда сбежал?
     Шаваш пискнул.
     Занавесь беседки раздвинулась, из нее показалась голова эконома Дии.
     -  Это  что  там  такое,  -  раздался  из   глубины   беседки   голос
императорского наставника.
     - Да ничего. Это два раба дерутся, - громко ответил эконом.
     Секретарь страшно побелел и выпустил ухо Шаваша. Вдруг он сжал  виски
руками и бросился вниз, по садовой дорожке.
     Эконом, прикрывая окошко, сказал:
     - Нельзя держать рабов просто для роскоши! Надобно извлекать  из  них
выгоду. А то вот, этот мальчишка: кто может поручиться, что он сегодня  не
воровал на рынке?
     Шаваш дождался, пока эконом вышел из беседки,  и  нахально  скользнул
внутрь.
     Императорский наставник оторвался от бумаг.
     - Ах ты дрянь, - сказал Андарз, - ты куда сбежал от господина Иммани?
Тот совсем заблудился, вымок в канаве!
     - Я никуда не сбежал, - сказал Шаваш, - я остался.
     - Пожалуй, - проговорил Андарз, - я все-таки пошлю тебя в мастерскую.
Как можно: сбежать от чиновника, посланного утешить убитую горем вдову!
     - Не очень-то она убита горем, - возразил Шаваш.
     Андарз только молча всплеснул рукавами от такой наглости.
     - У господина Ахсая, - сказал Шаваш, - была лавка в столице, в Осуе и
в Аракке. Он боялся завести себе приказчика, из скупости  и  из  опасения,
что тот донесет на него властям. Поэтому он купил себе трех жен, по  одной
в каждую лавку. Ведь жена не имеет права  давать  показаний  против  мужа.
Сначала все шло хорошо, но потом жена из столицы спуталась с  красильщиком
по имени Дануш, а по прозвищу  Моховик.  Она  влюбилась  в  него  и  стала
требовать развода, а Ахсай не давал ей развода, потому что  она  вела  все
дела в его отсутствие и  слишком  много  знала.  Позавчера  Дануш  Моховик
услышал, что Ахсай вернулся и ночует в  веселом  месте.  Он  пошел  в  это
веселое место поговорить с Ахсаем. Сказал: "Если он не даст тебе  развода,
я его убью". Но сегодня, когда они ругались с женщиной, он сказал, что  не
видел Ахсая.
     Андарз посмотрел на мальчика внимательно и  удивленно.  Про  лавку  в
столице и лавку в Осуе он, конечно, знал, а вот  семейные  дела  покойника
были для него новостью.
     - Как называется веселое место?
     - Не упоминали, господин.
     - О чем они говорили еще?
     - Дануш Моховик требовал,  чтобы  женщина  переехала  к  нему,  а  та
возражала, что если это сделать, то она потеряет обещанный  вами  домик  и
много денег, а до вас дойдет слух, что дело нечисто.
     - А как ты это выяснил, - спросил Андарз.
     Шаваш вынул из-за пазухи крупное яблоко.
     - У безутешной вдовы в саду, - сказал Шаваш, - растут дивные  яблоки.
Я подумал: "Все равно, когда она уедет, эти яблоки оборвут всякие негодяи.
Справедливей, чтобы  они  достались  мне,  нежели  чтобы  послужили  пищей
кому-нибудь другому." Вот я полез в сад и все слышал.
     - Гм, - сказал Андарз, - и если бы тебя поймали, то оказалось бы, что
ты полез за яблоками.
     Шаваш стал на колени и поцеловал мягкие сапожки хозяина.
     - Я бы, - сказал Шаваш, мечтательно поднимая голову, - еще раз сбегал
бы туда за яблоками.
     Андарз взял из рук Шаваша яблоко, очистил ножичком кожуру,  надкусил.
Потом выудил из кармана золотой и вложил его в ручонку Шаваша.
     - Хорошее яблоко, - сказал императорский наставник.  -  И  за  каждое
яблоко, которое ты мне принесешь, ты получишь  по  золотому.  Но  если  ты
спрячешь от меня хоть одно яблоко...

     Когда Нан вернулся в управу у Белых Ворот,  был  уже  вечер.  На  его
столе лежали список заведений, посещавшихся покойным  Ахсаем  и  такой  же
список,  касавшийся  секретаря  Иммани,  и  копия  отчета  об   ограблении
господина Иммани в Козьем лесу. Пять названий в списке были общими.
     Господин Нан изучил отчет,  пожал  плечами,  и  отправился  в  дом  к
господину Андарзу. Господин Андарз принял его в  своем  садовом  кабинете.
Стены кабинета, из розового дерева,  были  украшены  золотой  резьбой.  На
стенах висело несколько рисунков с  подписью  императора.  Рамки  их  были
обиты мехом горностая. Из окна кабинета до самой земли свисала веревка для
жалоб: государь Иршахчан распорядился, дабы в управах  и  усадьбах  висели
такие веревки, привязанные к колокольчикам, и чтобы  за  них  мог  дернуть
любой человек. Чтобы веревка не мешала Андарзу сочинять стихи, он  обрезал
колокольчик и поставил  его  на  стол,  а  веревку  приторочил  к  оконной
решетке.
     Господин Андарз сухо поздравил Нана с утренним происшествием.  Будучи
человеком деликатным, он не стал напоминать чиновнику о имеющихся  у  него
бумагах касательно налогов с храма Исии-ратуфы, каковые бумаги  совершенно
бы уничтожили Нана в глазах Нарая, но ему было  вдвойне  приятно,  что  он
имеет эти бумаги.
     Вместо этого господин Андарз прочитал Нану свое  стихотворение  и  со
злорадством заметил, как чиновник беспокойно  заворочался  в  кресле.  Еще
пять лет назад господин Андарз выделил экзаменационное стихотворение Нана,
как самую блестящую  имитацию  хорошего  стихотворения  при  самом  полном
отсутствии чувства стиха.
     - Господин Андарз, - сказал Нан, - я по-прежнему убежден, что  письмо
находится у кого-то из близких вам людей, и что этот человек не  осмелится
передать его Нараю, опасаясь погибнуть вместе с вами. Найти этого человека
можно двумя способами. Можно  выяснить,  в  какой  из  харчевен  и  с  кем
собирался встретиться убитый, потому что, как я уже сказал, большая  часть
сделок такого рода совершается в  безопасных  от  убийства  местах.  Можно
также попытаться выяснить, кто ограбил три месяца назад секретаря  Иммани,
если его кто-нибудь  ограбил  вообще.  Признаться,  то,  что  я  слышал  о
господине Иммани, не внушает мне радости:  верности  в  этом  человеке  не
больше, чем воды в треснутом кувшине, и нет  такой  вещи,  которой  он  не
способен совершить.  Правда  ли,  что  во  время  осады  Иммы  он,  будучи
интендантом, конфисковал всех лошадей для армии,  а  потом  сдавал  их  за
пятикратные  деньги  беженцам  под  перевозку  имущества,  так  что   ваше
собственное войско осталось без провианта  и  только  ваш  военный  талант
чудом предотвратил поражение?
     Андарз с грустью подумал, что штуки, которые вытворяла  мелочь  вроде
Иммани, были просто пустяками по сравнению со штуками, которые вытворяла с
войском государыня.
     - Я люблю совершать чудеса, - улыбнулся Андарз, - и Иммани мне сильно
помог.
     Нан закусил губу. По кампаниям Андарза вообще было заметно, что тот в
войне, как в стихах, более всего ценит парадоксы.
     - Подъезжая к столице, - терпеливо  сказал  Нан,  -  господин  Иммани
отпустил вперед охрану и поехал один. Это в высшей степени  подозрительно.
В  копии  отчета  о  разбойном  акте,  направленном  в   столицу,   Иммани
утверждает, что на него напал десяток разбойников, а  чиновник,  выехавший
на место происшествия, пишет, что, судя по  следам,  разбойник  был  один.
Зачем Иммани поехал один, как не затем, чтоб инсценировать это  нападение?
Как вы можете доверять негодяю?
     - Мало ли кто мог ограбить Иммани, - возмутился Андарз, - что вы  так
прицепились к этому человеку?
     - Я просмотрел в Небесной Книги документы, касающиеся ваших  близких,
и нашел документы только об Иммани, - пояснил Нан. - Я не знаю  ничего  ни
об экономе Дие, ни о другом секретаре, Теннаке, кроме того, что он  варвар
и что тринадцать лет назад он зарезал вашего брата. Если бы я знал  больше
о Дие и Теннаке, возможно, я бы подозревал их, а не Иммани.
     - Господин Нан, - сказал Андарз, - вас должно интересовать  лазоревое
письмо, а не прошлое моих секретарей.
     - Почему? Потому что в прошлом каждого найдется что-нибудь, что я  не
должен знать? Тогда арестуйте всех троих: кто-нибудь из них да виновен.
     - Господин Нан, - улыбнулся Андарз, - кто-нибудь из троих виновен, но
два - невиновны. У меня нет власти сделать так, чтобы по  всей  стране  не
хватали невинных людей, но я не потерплю,  чтобы  в  пределах  моего  дома
сыщик арестовывал человека потому, что так легче для сыщика.
     "Он уже не доверяет мне!" - подумал Нан.
     - Тогда расскажите мне об этих людях.
     Андарз оглядел молодого чиновника.
     - Господин Нан, - вкрадчиво спросил он,  -  сегодня  вы  получили  от
Нарая синий конверт назначения. Что там было?
     - Господин Нарай предложил мне отправиться инспектором в Аракку.
     Наместником  Аракки  был  младший  брат  Андарза,  господин   Хамавн.
Полномочный инспектор - это была невероятная карьера для  господина  Нана.
"На его месте я бы почел это за счастье, - рассеянно подумал Андарз. В уме
вдруг промелькнула строка из Веспшанки: "Конечно, позор вступить  на  путь
предательства первым, но когда все  вокруг  следуют  этим  путем  -  глупо
отставать от других" Андарз закрыл лицо руками и сказал глухо:
     - Поздравляю вас, господин Нан. У меня больше нет власти послать  вас
ни в Аракку, ни куда бы то ни было.
     - Я не собираюсь выполнять распоряжения  господина  Нарая,  -  сказал
Нан.
     - Почему?
     - Они несут гибель стране.
     Андарз изумленно посмотрел на  молодого  чиновника  и  захихикал.  Он
хихикал все больше  и  больше.  Лицо  его  перекосилось.  С  императорским
наставником началась истерика.

     Секретарь Теннак, извиняясь за спешку, с поклоном  проводил  Нана  по
дорожкам ночного сада. Он  хотел  узнать,  что  так  расстроило  господина
наставника.
     - Господин наставник думает  лишь  о  благе  государства,  совсем  не
заботится о здоровье, - отвечал Нан. - Прошу вас беречь его!
     Нан откланялся  и  покинул  дворец  наставника  через  белые  ворота,
предназначенные для средних чиновников. Перед  табличкой  слоновой  кости,
укрепленной на воротах, пылали красные факелы, разгоняя ночной мрак.
     Чуть поодаль от ворот стоял квадратный каменный столб для государевых
указов. Все четыре стороны столба  были  выкрашены  в  разные  цвета.  Нан
подошел к столбу и задрал голову. Высоко над ним висел  желтый  фонарь,  а
между  чиновником  и   фонарем   висел   новый   указ   господина   Нарая,
предписывающий всем неучтенным фокусникам, торговцам, и  бродягам  столицы
явиться к третьей  управе  на  предмет  отправки  в  Иниссу  для  освоения
целинных земель.
     Господин Нан был смертельно оскорблен. Он опять подумал  о  том,  что
императорский наставник Андарз никогда не станет читать его указов.

     В это самое время Шаваш постучался  в  двери  плохонького  заведения.
Хозяйка всплеснула руками, увидев разодетого в шелк мальчишку.
     - А где Тася, - спросил Шаваш.
     - Тася уехала  с  гостями  кататься  по  Левому  Каналу,  -  ответила
хозяйка.
     - Я ее подожду, - ответил Шаваш и поскакал на верхний этаж в комнатку
девицы.
     - А я и не знала, что вы брат  и  сестра,  -  сказала  с  подозрением
хозяйка, - пока она тебя не продала.
     - Нынче оно так, - согласился мальчишка, -  и  не  знаешь,  кто  твой
родственник, пока он тебя не продаст.
     Ему очень не понравилось, что, видно, Тася хвасталась деньгами.
     В комнате девицы Таси Шаваш  затеплил  свечку  и  вынул  из  корзинки
дневник и документы. Шаваш боялся, что Андарз спросит о  документах,  и  у
него был готов ответ: "Разве я могу отнять такие  документы  у  разбойника
силой? Он же мне откусит голову и не заметит!" Но Андарз ничего не спросил
про документы, и даже дал Шавашу золотой.
     Золотой - это, конечно, очень много: но вдруг среди  документов  есть
лазоревое письмо, или в дневнике -  указание  на  продавца  письма?  Шаваш
чувствовал, что несправедливо было бы ему получить  золотой  за  то  самое
дело, за которое Ахсай должен был получить шестьсот тысяч золотых.
     Стиль господина  Ахсая,  как  и  стиль  многих,  кто  любит  прибыль,
отличался ясностью формы и бессовестностью содержания, и другому  человеку
хватило бы полчаса на затрепанный дневник,  написанный  крупным  и  четким
почерком. Но Шаваш в науке чтения не был силен, а читать выучился  так:  в
час, отведенный для объявления указов, он  являлся  к  Указному  Столбу  и
запоминал от слова до слова все, что читал чиновник, а потом, когда  народ
расходился, сличал запомненное с  очертаниями  букв  на  указе.  При  Руше
указов было маловато, а при Нарая учеба пошла бойко.
     В дневник было вложено несколько неразборчивых документов.  Шаваш  не
знал, что именно он ищет, но он очень хорошо запомнил фразу:  "Разумеется,
оригинал написан на лазоревой бумаге".
     Изучая бумаги, Шаваш заметил вещь, которой раньше  не  знал:  бумаги,
озаглавленные "отчет по перевозке", имели синюю  полосу,  а  с  заголовком
"Подорожная"  -  имели  зеленый  трилистник.  Шаваш  понял,   что   бумага
лазоревого  цвета  тоже   обозначает   какой-то   определенный   документ.
Образованный чиновник сразу бы понял, в чем дело, а вот  Шавашу  это  было
невдомек.
     Шаваш вздохнул и попытался представить себе, что это  за  документ  и
кого он компрометирует, - Андарза или Нарая.
     Что, если письмо  компрометирует  Нарая?  Тогда  оно,  скорее  всего,
уличает его во взятке. Это могла быть взятка от  осуйского  правительства,
или от казненного Руша.
     Что, если письмо компрометирует Андарза?  Тогда  это  не  может  быть
свидетельство о взятке, потому что о желанных  взятках  в  стихах  Андарза
говорилось, может быть, реже, чем о прекрасных женщинах, но гораздо  чаще,
чем о прекрасных мальчиках. Зато это могло быть письмо с оригиналом одного
стихотворений, от которых Андарз всегда отпирался, хотя  народ  приписывал
их ему. Например, того стихотворения, в котором  чиновники  собираются  ко
двору императора со своими женами, - Ишнайя с Госпожой Алчностью, Дават  с
госпожой Глупостью, Ион с госпожой Вракой,  и  где  рассказывается,  из-за
какого события этим чиновникам досталась именно эта супруга. Если бы стало
известно, что автор этих стихов - действительно Андарз, то многие были  бы
съели его живьем.
     Шаваш вздохнул, аккуратно загасил чужую  свечку,  забрался  в  резной
ларь за занавеской, свернулся в клубочек и заснул.
     Он проснулся, когда  ночью  пришла  Тася,  высунулся  из  корзинки  и
сказал:
     - Тася, я днем уже три раза слыхал на рынке, что ты  продала  меня  и
получила кучу денег, и один раз мне назвали двадцать золотых, а другой раз
- тридцать. Ну зачем ты всем хвастаешься,  что  у  тебя  есть  деньги?  Ты
пойми, это нетрудное дело, заполучить деньги, трудно сделать так, чтобы их
у тебя не отняли.
     Но Тася была пьяна.
     - Ба,  -  сказала  она,  -  зачем  деньги,  как  не  для  того,  чтоб
хвастаться?

                                    5

     Ровно в шесть часов утра господин  Нан  вошел  в  кабинет  государева
любимца Нарая. Нарай любил вставать рано.
     Что касается Нана, то он в эту ночь не ложился  вообще.  Выйдя  после
первой ночной стражи от Андарза, он вытащил из кармана  список  заведений,
где бывал покойник Ахсай, обошел за ночь семь из  тринадцати  и  не  узнал
ничего  интересного.  Восьмой  в  списке  стояла  харчевня  под  названием
"Красная Тыква" - но в нее Нан не успел.
     Господин Нарай сидел за белым  дубовым  столом,  похожим  на  алтарь.
Справа от него стоял ящик для правых половинок документов, слева  от  него
стоял ящик для левых половинок документов.  За  его  спиной  стоял  старец
Бужвы с лицом пунцового цвета и  держал  в  руке  молнию  о  трех  ножках.
Господин Нарай сидел и читал инвентарный  список  богов  провинции  Чахар,
время от времени вымарывая строчки. При виде Нана Нарай отложил список.
     - Я слышал, - сказал  господин  Нарай,  -  что  вы  вчера  обедали  у
господина Андарза. Что вы думаете о господине Андарзе и его брате Хамавне?
     - Господин Андарз, - сказал Нан, - смеется, когда при нем  говорят  о
благе государства.  Господин  Хамавн  берет  взятки  от  осуйских  купцов,
превратил вверенную ему провинцию в место для рынков и ярмарок.
     - Господин  Хамавн,  -  сказал  Нарай,  -  собирается  отложиться  от
империи, просит войск под предлогом защиты от варваров.
     Помолчал и прибавил:
     - Я посылаю вас инспектором в Аракку. Получили ли вы подорожную?
     Нан утвердительно поклонился.
     - Хотел бы знать, что вы найдете в Аракке, до вашего отъезда. Вот вам
бумага: садитесь и пишите отчет.
     Через час Нан вернулся из соседнего кабинета с отчетом.
     Нарай прочитал исписанные страницы и стал пристально глядеть на Нана.
Глаза старика формой напоминали две устричные раковины.
     - И все-таки жалко, - сказал Нарай, - что вы обедали в доме господина
Андарза. О чем вас попросил этот человек?
     - Этот человек, - медленно сказал Нан, - просил меня обедать  у  него
два-три раза в неделю.
     - Почему?
     - Сын Андарза, Астак, очень замкнутый мальчик. Он смотрит только вниз
и все время держится левой рукой за запястье правой. А когда он  сидит  за
столом, он отгораживается от отца вилкой или  лопаточкой  для  варенья.  Я
развеселил его, и он опустил лопаточку для варенья.  Отец  заметил  это  и
просил меня бывать чаще.
     - А что с юношей? - спросил резко советник Нарай.
     - Он ненавидит отца, - сказал Нан.
     Нарай помолчал.
     - И это единственная причина, по которой Андарз решил приблизить вас?
     Нан позволил себе улыбнуться.
     - Это - главная причина для такого человека, как Андарз.
     - Есть и другая?
     - Господин Андарз, - сказал Нан, - зазвал меня  в  кабинет  и  сказал
мне, что один убитый позавчера чиновник, Ахсай, имел при себе на  шестьсот
тысяч  осуйских  ассигнаций,  и  должен  был  купить  на  эти   деньги   у
неизвестного  Андарзу  лица  известное  Андарзу  письмо,  которое  сделает
советника Нарая прахом и пылью в глазах государя.
     Нарай даже не шевельнулся.
     - Он сказал вам, что это за письмо?
     - Он сказал, что это письмо досталось ему в руки случайно, когда  вам
обоим пришлось спешно покинуть Осую. Из его намеков я  понял,  что  письмо
было написано одним из вождей противной империи партии в  Осуе.  Эти  люди
якобы посулили вам большие  деньги,  если  вы  вызовите  своим  поведением
недовольство народа и не допустите присоединение Осуи к империи.
     Господин Нарай полуприкрыл глаза.
     - Что вы об этом думаете, господин Нан?
     Молодой чиновник почтительно поклонился:
     - Господин  Андарз  -  мечтатель  и  глупец!  Разве  может  действие,
предпринятое для блага империи, уничтожить вас в  глазах  государя?  Разве
можно было допускать Осую в империю? Что такое  эти  горожане?  Ничего  не
производят, все продают! Разве неясно, что они просились в империю  только
затем, чтобы опустошить казну  и  расстроить  финансы?  Восстание  глупого
осуйского народа спасло империю. Если на восстание  потребовались  деньги,
то можно ли было придумать что-нибудь мудрее: получить деньги, нужные  для
возмущения народа и спасения империи, от тех, кто империю ненавидел?
     Господин Нарай слегка улыбнулся горячности молодого человека. О,  как
он привык в последнее время к этим горящим  глазам,  к  этим  восторженным
улыбкам! Были,  оказывается  еще,  были  среди  молодого  поколения  люди,
преданные благу родины, готовые во  всем  оправдывать  своего  кумира:  не
чистоплюи,  однако;  понимающие,  сколь  часто  благо  государства   велит
совершать мелкие несправедливости для предотвращения великих бед!
     А господин Нан развел руками и закончил:
     - Секретарь Иммани вез это письмо три месяца назад и был  ограблен  в
Козьем Лесу, близ столицы. Видимо, разбойники  разобрались,  что  к  чему.
Господин Андарз просил меня понаблюдать вокруг покойника  и  поймать  того
разбойника, который хотел продать письмо.
     - Что же вы ответили ему?
     - Я ответил ему, что письмо не может быть в руках разбойника, так как
тот не стал бы делиться с посредником, а  потребовал  бы  денег  у  самого
Андарза. Из чего следует, что письмо -  в  руках  одного  из  членов  дома
Андарза.
     - Почему вы это сказали?
     - Я сказал это по двум  причинам,  -  поклонился  Нан,  -  во-первых,
господин Андарз теперь будет подозревать всех ближайших к нему:  от  этого
можно сойти с ума! Во-вторых, я надеялся, что господин Андарз позволит мне
бывать в его доме, и, едва его подозрения смутят  экономов  и  секретарей,
они расскажут, чтобы спасти свою шкуру, о мерзких проделках их хозяина.
     Господин Нарай помолчал и промолвил:
     - Господин Андарз, - человек  с  хромой  душой,  сердцем  привязан  к
греху, как дверной молоток к  ручке  двери.  Внутри  дворца  этот  человек
обманывает государя, вне дворца - обирает народ.
     Покачал головой и добавил:
     - Полагаю, что нет надобности  посылать  вас  инспектором  в  Аракку.
Здесь, в столице, вы принесете больше пользы. Идите же, господин Нан.
     Отчет, написанный Наном, однако, оставил у себя.
     Молодой чиновник раскланялся  и  ушел.  Советник  Нарай  долго  сидел
неподвижно. Потом он встал и прошел во внутренние покои. Нашарил  потайную
дощечку  в  алтаре:  дощечка  отскочила:  за  ней,  перевязанная   золотой
ленточкой, лежала  сандаловый  валик.  На  валик  были  навиты  письма  на
необычайно  плотной,  лазоревого  цвета  бумаге.  Каждое   письмо   старик
аккуратно пометил номером: семнадцатого письма не хватало. Нарай опустился
перед алтарем на колени и заплакал.
     Так он плакал довольно  долго,  а  потом  запер  потайную  дощечку  и
отправился во дворец.

     Вот так кухня была в доме господина Андарза! Кухня,  где  встречались
продукты со всех пяти сторон света! Были там и козы,  висевшие  рядком  на
закопченных балках, и копченые индейки с нежным мясом цвета хурмы, и  утки
с янтарной корочкой; были финики из Иниссы и орехи из Чахара,  павлины  из
Аракки и рябчики из Верхнего Варнарайна; были бочки с морскими желудями  и
пурпурными улитками, и, конечно, были мешки  с  рисом  и  просом,  круглые
кадушки с вином и квадратные - с маслом, длинной чередой тянулись к  кухне
подводы с капустой и рисом, бежали посыльные с подарками, и  дышали  жаром
устья печей с налепленными внутри лепешками. Так много  было  всего  этого
добра, что после того, как треть разворовывали, а треть раздавали  бедным,
оставалось целая прорва на трапезы и подарки: этим подаркам эконом Дия вел
строгий учет и записывал в особую книгу.
     Когда утром Шаваш явился в кухню, эконом Дия дал  Шавашу  корзинку  и
подзатыльник  и  велел  отнести  корзинку  в  осуйский  квартал  господину
Айр-Незиму.
     Шаваш отправился в путь. У синих ворот, через которые  ходили  слуги,
была будка, а в будке сидел привратник, проверял  входящих  и  вырезал  на
головках сыра изображения Исии-ратуфы. Такой  сыр  охотно  покупали  перед
праздниками, и стоил он в пять раз дороже. Привратник был старый  человек,
с лицом, сморщенным, как скорлупа грецкого ореха,  и  в  глазах  его  было
много черных воспоминаний и мало светлых.
     Шаваш поставил корзинку на землю, вытащил  из-за  пазухи  недоеденную
лепешку и угостил старика.
     - А что, спросил Шаваш немного погодя, - разве господин  Иммани  тоже
раб?
     - Господин Иммани не любит, когда об этом говорят, - сказал старик, -
а только лет десять назад он сделал покражу в  казне,  и  когда  все  дело
открылось, ему угрожала веревка и топор. Но он отдался под покровительство
брата Андарза, Савара, и государыня Касия махнула рукой и сказала:  "Пусть
Савар его берет и делает с ним что  хочет.  Для  такого  человека  рабство
будет хуже смерти." А после смерти Савара Андарз его унаследовал.
     - То-то он такой злой, - сказал Шаваш.
     - Да, - сказал старик, - злой - это правда.  Все-таки  у  чиновников,
говорят, пять душ, а у простолюдинов - только три.  Легко  ли  человеку  с
пятью душами стать рабом?
     - А господин Теннак - тот добрый - сказал Шаваш. Отчего  это  у  него
пальцы порезаны?
     - Неужели ты не  видел  представления  "Андарз  и  пятеро  варварских
князей?"
     - Я видел, - сказал  Шаваш,  -  только  я  не  помню  там  ничего  об
искалеченных пальцев.
     Старик покачал головой, изумляясь невежеству молодежи, и сказал:
     -  Когда  Теннаку  было  тринадцать  лет,  его  родичи  отослали  его
господину для казни, а господин не стал  его  казнить.  Через  два  месяца
господин сидел в палатке наедине с Теннаком, и вдруг  в  палатку  ворвался
убийца и  ударил  господина  ножом  в  грудь:  на  господине  был  кафтан,
распахнутый у ворота, а ворот был обшит  золотой  нитью  так  плотно,  что
кинжал сколько по золоту вниз. Господин было перехватил убийцу за руку,  а
убийца еще раз ударил господина, на этот раз в горло. Но, так как господин
держал убийцу за руку,  удар  пришелся  немного  мимо,  кинжал  вошел  под
золотой ворот и разорвал господину плечо. Господин выпустил убийцу и  стал
терять сознание: убийца хотел было ударить в  третий  раз,  но  тут  сзади
подскочил Теннак, вцепился в кинжал и не отпускал, хотя ему  порезало  все
пальцы. Тут подоспела стража и запинала убийцу.
     В это время  на  повороте  дорожки  показался  секретарь  Иммани.  По
обрывку  разговора  Иммани  мигом  догадался,  о  чем  говорят  старик   и
мальчишка, и лицо его приняло злобное выражение. Он очень не любил,  когда
слуги  рассказывали  про  Теннака  эту  историю.   Ему   всегда   казалось
несправедливым, что про него таких историй никто не рассказывал. Он всегда
почему-то забывал, что с ним таких историй не  происходило.  Вдруг  Иммани
углядел подле Шаваша подарочную корзинку, и глаза его  забегали,  как  две
мыши. Он  неслышно  приблизился  к  собеседникам,  протянул  изящную,  как
кошачья лапка, руку, с окрашенными хной кончиками  пальцев,  -  миг,  -  и
верхний из  пяти  сочных  персиков,  лежавших  в  корзинке,  исчез  в  его
отороченном кружевом рукаве. Шаваш обернулся. Иммани пнул Шаваша сапогом в
бок и сказал:
     - Чего сидишь?
     Шаваш  был  слишком  перепуган,  чтобы  запричитать  о  персике.   Он
подхватил корзинку и бросился со двора. Проходя  по  рынку,  он  стянул  у
прохожего кошелек и купил два персика:  один,  недостающий  по  списку,  и
другой для стражников в Осуйском квартале.
     Шаваш никогда не был в Осуйском квартале, и ему там понравилось. Дома
в нем были маленькие, а улицы прямые. Стражники у ворот не взяли  персика,
и вообще ничего  не  взяли.  Шаваш  уже  потом  узнал,  что  это  были  не
стражники, а обыватели, раз в месяц несущие дежурства. У  стражников  были
грустные глаза, и петушьи перья  на  их  алебардах  свешивались  кончиками
вниз. Они размышляли:  придет  толпа  громить  их  квартал  или  нет?  Но,
несмотря  на  советника  Нарая  и  эти  проницательные  размышления,   они
предавались корыстолюбию и не хотели покинуть свои дома и склады.
     Двор осуйского посланника, господина Айр-Незима, располагался прямо у
реки. С частной пристани по сходням катили бочки. Шаваш был поражен, когда
увидел, что посланник в одних широких штанах сам несет на  загривке  ящик.
На голове у него, однако, по-прежнему была красная траурная шапка,  только
не камчатая, а из этакой драной байки.  Шаваш  вспомнил,  что  когда  Осуя
отделилась от империи, Бужва в гневе приказал, чтобы отныне у всех осуйцев
рос этакий свиной хвостик, и с тех пор они от стыда носят широкие штаны.
     Айр-Незим принял от Шаваша корзинку,  сличил  опись  с  содержимым  и
спросил:
     - И это все? Больше он ничего тебе не давал?
     - Еще он дал мне подзатыльник, - сказал Шаваш, - но я не  думаю,  что
это для передачи вам.
     Айр-Незим упер  руки  в  боки  и  захохотал.  Шавашу  очень  хотелось
посмотреть, есть у него хвостик или нет.
     Потом посол ушел в дом, а Шаваш остался стоять во дворе  и  смотреть,
как грузчики управляются с баржей. Один ящик  упал  и  разбился,  из  него
высыпались круглые лаковые гребни. Шаваш заметил, что  грузчики  не  стали
класть гребней в карман.
     Выходя из  ворот,  Шаваш  чуть  не  столкнулся  с  полным,  несколько
поросячьего вида разносчиком, спешившим к  дому  Айр-Незима  с  письмом  в
корзинке. Шаваш обернулся и озадаченно посмотрел ему вслед.  Этот  человек
был знакомый Шаваша и второй человек  в  шайке  городского  разбойника  по
имени Свиное Ухо. Айр-Незим кивнул разносчику и зазвал его в  дом.  Шавашу
показалось удивительным, что у него  и  у  осуйского  консула  есть  общие
знакомые.

     Шаваш воротился из осуйского квартала к полудню. Эконом встретил  его
на дорожке и тут же перерыл всю  корзинку.  Вытащив  пакет  со  сливами  и
пересчитав их, он вдруг сделался необычайно доволен.
     - Сударь, - робко сказал Шаваш, - а что это за город - Осуя?
     - О, - вскричал домоправитель, прижимая к груди сливы, -  это  лучший
на свете город! Там нет ни  воров,  ни  убийц,  ни  чиновников,  и  высшие
должности там занимают сами граждане!  А  у  тех,  кто  подают  заявку  на
гражданство, никогда не спрашивают об их прошлом, - были бы деньги!
     Отделавшись от официального поручения, Шаваш  поскорее  переоделся  в
лохмотья,  побежал  к  харчевне  "Красная  Тыква",  сел  там  в  грязь   и
притворился, что спит.
     Вскоре, к изумлению Шаваша, в харчевню  вошел  молодой  судья  Нан  в
сопровождении двух сыщиков.  Нан  поднялся  наверх,  а  сыщики  пошевелили
Шаваша, чтобы убедиться, что он не  мертвый,  и  сели  рядом.  Вот  к  ним
присоединился третий сыщик, вздохнул и сказал:
     - А баба-то бежала!
     - Какая баба?
     - А жена покойника Ахсая. Оказывается,  у  нее  был  сожитель.  Вчера
между ними была ссора: женщина гонялась за ним по улице, обвиняя  в  краже
документов, швырнула в него туфлей, туфля утопла в колодце.  Господин  Нан
узнал об этом и велел  мне  ее  арестовать  за  оскорбление  общественного
порядка посредством утопления туфли, а я поленился идти  туда  вечером.  А
она возьми и убеги.
     - Это плохо, - сказал второй  сыщик,  -  теперь  скажут,  что  ты  ее
отпустил за взятку, и станут пороть.
     А первый развел руками и согласился:
     - Вот-то то оно и обидно! Если бы я явился к ней вечером, я наверняка
имел бы деньги, а теперь меня будут пороть совершенно зазря!
     Стражники помолчали. Потом один сказал:
     - Скоро господин Нарай распорядится, чтобы все входящие  в  городские
ворота получали специальный пропуск, который им  надлежит  предъявить  при
выходе, а постоянные горожане будут предъявлять  при  выходе  свою  бирку.
Представляешь, сколько станут получать стражники у ворот!
     В  это  самое  мгновение  на  пороге  харчевни   показался   давешний
привратник. Парень пошнырял по улице глазами, сгорбил плечи и  заторопился
вниз. Шаваш выждал, пока тот завернул за угол, зевнул, встал, и  пошел  за
ним.
     Не прошло и осьмушки часа, - парень оказался  у  дворца  Андарза.  Он
дошел до синих ворот, для слуг, выждал, пока в ворота поехал воз с  сеном,
и прошел рядом с возом внутрь, сэкономив, таким образом, малую взятку.
     Парень шел по золотой дорожке, ведущей вглубь сада. По обеим сторонам
дорожки качались  диковинные  деревья,  шевелились  пахучие  кусты,  птицы
перелетали с ветки на ветку. За краснобоким, с репчатой крышей павильоном,
где жил секретарь Иммани, дорожка поворачивала  вправо.  Парень  дошел  до
павильона, завернул вместе с дорожкой за угол - и скрылся из глаз  Шаваша.
В дверь павильона он, во всяком  случае,  не  постучался.  Шаваш  бросился
следом.
     - Ты что здесь высматриваешь?
     Шаваш оглянулся:
     Перед ним, слегка наклонив голову и глядя на него  по-птичьи,  стояла
невысокая женщина.  На  женщине  была  дорогая  бархатная  юбка,  расшитая
серебряными цветами и коралловыми ветками, и синяя  кофта  с  разрезами  и
кружевами.  Над  волосами  женщины  была  укреплена   маленькая   бабочка,
сделанная из  жемчуга  и  драгоценных  каменьев,  и  при  каждом  движении
прелестной головки бабочка вздрагивала и трепетала крыльями.
     Шаваш раскрыл рот и уставился на бабочку.
     Женщина рассмеялась.
     - А, ты тот самый раб с хомячком за пазухой! А чего ты такой грязный?
     И женщина со смехом взъерошила Шавашу волосы и притянула его к  себе.
Шаваш обомлел. Женщины часто ерошили ему волосы, но  ни  одна  из  них  не
носила рубиновых бабочек в волосах. В лучшем случае они носили  в  волосах
серебряную рыбку, знак своей профессии. Шаваш понял, что это та самая жена
Андарза, ради которой он отослал из столицы всех остальных, и что  Андарз,
верно, потешил ее рассказом о мальчишке. Шаваш уцепился за пышную юбку.  А
женщина шаловливо повертела его в руках, полезла ему за пазуху и спросила:
     - А где твой хомячок? - спросила она.
     - Сейчас принесу, - сказал Шаваш.
     - Постой, - вскрикнула женщина, - но Шаваш был уже далеко.
     Он мчался со всех ног по золотой дорожке, в  глубину  сада,  к  дому,
туда, куда ушел вчерашний парень. У красного флигеля Шаваш остановился,  и
осторожно шагнул за угол, туда, куда пять  минут  назад  скрылся  желанный
привратник.
     Шаваш сделал  шаг,  другой  и  третий...  Рядом  с  дорожкой  тянулся
мраморный бассейн. В бассейне жил государев подарок - тюлени.  Четыре  для
назад господин Андарз заметил, что дно в бассейне зеленовато, и ему  стало
неприятно, что кто-то может сказать, будто он не ценит государев  подарок.
На следующий день тюленей перевели в зимний  домик,  а  воду  из  бассейна
выкачали и начали ставить новое дно, из пестрой яшмы.
     Шаваш заглянул в бассейн: полдневной солнце стояло в самом зените, на
далеком дне были навалены друг на друга яшмовые квадраты  и  треугольники.
Рабочих не было. Около маленьких квадратов, далеко внизу, залитый  солнцем
и кровью, лежал давешний привратник.
     Шаваш раскрыл рот и принялся вопить.
     Прошел час: Шаваш,  свесив  в  голову,  стоял  в  кабинете  господина
Андарза, напротив него сидели Андарз и Нан, а позади стоял очень  сердитый
эконом Дия.
     Андарз сказал:
     - Несчастья, одно за другим, так и валятся на мой дом! Сначала  убили
друга, а теперь какой-то простолюдин осквернил своей кровью  императорский
прудик для тюленей! Придется выкапывать новый пруд!
     Нан молчал. Андарз всплеснул рукавами и продолжал:
     - Кто вообще пустил этого простолюдина в мой сад? Разве  неясно,  что
этот дурак потерял голову от красоты? Небось, вертел головой по  сторонам,
и не заметил, что в прудике нет воды! А  заметив,  дернулся  от  испуга  и
полетел вниз! Это  всегда  так  с  простолюдинами:  едва  попав  в  жилище
великого сановника, они глазеют на красоту вокруг и не  замечают  пропасти
под ногами!
     Нан молчал, облокотившись на руку, и  задумчиво  потирал  подбородок.
Этот подбородок ужасно не нравился Шавашу.  У  людей  с  такими  ласковыми
глазами не должно было быть таких твердых подбородков.
     А эконом взял Шаваша за ухо и сказал:
     - Ты чего поднял крик? В следующий раз,  когда  увидишь  непорядок  в
хозяйстве, пойди к старшему человеку, и тихо доложи, чтобы дело можно было
замять! А то кричит, как петух на рассвете!
     Императорский наставник брезгливо усмехнулся и сказал:
     - Бесполезный разговор, господин Дия. Эти люди запоминают задницей, а
не головой. Идите и напишите приказ, чтобы ему выдали двадцать палок:  вот
тогда он запомнит.
     Эконом ушел писать приказ, а  Шаваш,  которого  разговор  о  двадцати
палках привел в страшное беспокойство, завертел головой.
     - Так что ты делал в саду? - спросил Нан, когда они остались одни.
     - Я, - сказал Шаваш, - побежал смотреть за этим человеком.
     - Ты его знаешь?
     - Это привратник из "Красной тыквы".
     - Да он всю дрянь в городе знает! - воскликнул Андарз.
     - Я его увидел только  вчера,  -  сообщил  Шаваш.  -  Вы  велели  мне
выяснить, в какой харчевне Дануш Моховик  собирался  поговорить  с  убитым
Ахсаем, и я выяснил, что это была "Красная тыква".
     Нан и Андарз изумленно переглянулись, и Нан с  неожиданной  ловкостью
подскочил к двери и распахнул ее: не подслушивает ли  кто?  Но  за  дверью
никого не было.
     - Я пошел в "Красную Тыкву", - сказал Шаваш, -  и  узнал,  что  Дануш
Моховик говорил неправду: он встретился там с господином  Ахсаем  в  вечер
убийства и учинил скандал. Хозяин харчевни  полагал,  что  Ахсай  и  Дануш
Моховик собирались ужинать вместе, ибо  господин  Ахсай  заказал  ужин  на
двоих - а потом к нему пришел Дануш Моховик.
     - Дальше, - сказал ледяным голосом Андарз.
     - Я, - продолжал  маленький  раб,  -  подумал,  что  господин  Ахсай,
вероятно, заказывал ужин для кого-то другого, ибо никак  не  мог  знать  о
Дануше. Этот другой либо не явился на встречу, либо испугался  скандала  и
ушел. Я стал расспрашивать привратника, бывшего в тот вечер у входа, и тот
пожаловался мне, что один из его  постоянных  клиентов  из  высокого  дома
испугался скандала и ушел.
     Нан и Андарз переглянулись.
     - Из какого дома? - сказал мертвым голосом Андарз.
     - Я хотел узнать  имя  клиента,  -  вздохнул  Шаваш,  но  тут  парень
заподозрил во мне соглядатая и погнал вон. Тогда  я  сказал  парню  "готов
дать голову на отсечение, что этот клиент уже приходил  к  тебе  и  хорошо
заплатил, чтобы ты не упоминал его имени!".
     - Зачем ты это сделал? - рассердился Нан.
     - Я подумал, что парень рассудит так: "Видать, дело  нечисто!  Откуда
мне знать, кто убил чиновника: тот, кого назвали  убийцей,  Дануш  Моховик
или этот клиент? Сдается мне, что парнишка говорит дело! И если эти деньги
еще не пришли ко мне, почему бы не самому не пойти к деньгам, и  попросить
плату за молчание? Ведь когда  его  арестуют,  просить  деньги  будет  уже
поздно!"
     - И что же было дальше? - спросил Андарз.
     - Я, - сказал Шаваш, - сел на улице и побежал за  парнем,  когда  тот
вышел и пошел вниз по улице. Судите сами, каково было мое удивление, когда
он направился в этот дом! Я побежал за ним по дорожке, желая узнать, с кем
он будет говорить, но меня задержала уважаемая госпожа...
     - Сколько времени прошло, - перебил его Нан, - от того момента, когда
убийца столкнул привратника на дно, и до того момента, как ты заверещал?
     Андарз вздрогнул при слове "убийца". Он не любил таких слов.
     - Не больше, - сказал Шаваш, - чем надо,  чтобы  сварить  яйцо,  если
бросить его в холодную воду. Я подумал, что убийца совсем  рядом,  и,  так
как вокруг много народу,  он  не  сможет  убежать  незамеченным.  Если  он
сохранит присутствие духа, он явится в числе первых, будто  услышав  крик,
если же он потеряет голову, то слуги обратят внимание на человека, который
бежит от крика.
     - И кто же, - спросил Андарз, - прибежал на крик?
     - Рабочие, и господин  эконом,  и  еще,  осмелюсь  заметить,  молодой
господин.
     - При чем здесь мой сын? - возмутился Андарз.
     - А что же секретарь Иммани, - усмехнулся Нан. - У  него  под  стеной
подняли такую возню, а он не полюбопытствовал о причине?
     - Нет, - сказал Шаваш, - даже не выглянул в окошко.
     - Позвать Иммани, - распорядился Андарз.
     Вскорости в кабинет вошел секретарь Иммани, в длинном шелковом платье
с круглым воротником и при папке с янтарной застежкой.
     - Ваша честь... - начал он, становясь на одну коленку.
     - Слышали ли вы, - перебил его Нан, - что  у  вас  под  окном  убился
человек?
     - Разумеется, слышал, - возмутился Иммани, - какой-то  бродяга.  Этот
бесенок так орал, что даже мертвый бы услышал!
     - Этот бесенок орал, - сказал Нан, - увидев  убитого  человека.  Долг
человеколюбия в таких случаях велит всем живым спешить на помощь.  Чем  вы
занимались в это время?
     -  Я,  -  сказал  с  достоинством  секретарь,  -  переписывал  доклад
господина Андарза, о сырах Горной Иниссы. В древности чиновники писали при
луне, не обращали внимания на ураганы!
     - Значит, - сказал Нан, - этот крик не потревожил вас?
     -  Еще  как  потревожил,  -  возмутился  секретарь,  -  мне  пришлось
перебелить целый лист, а ведь я уже почти дописал его!
     - Но за дверь вы не выглянули.
     - И не подумал, - пожал плечами Иммани. -  Я  не  хочу  сказать,  что
смерть простолюдина - это неважно, но ведь если каждый раз,  когда  кто-то
умирает, переставать писать доклады, то дела в  ойкумене  остановились  бы
вовсе!
     И повернулся к Андарзу:
     - Ваша честь, умоляю отодрать этого бесенка как следует!  Он  нарушил
своим криком сочинение документа, испортил гербовый лист!
     И, кланяясь, подал Андарзу доклад.
     Андарз посмотрел на Шаваша. Глаза его стали холодные и пустые. Андарз
взял переписанный доклад о сорока страницах, перелистал его и, - разорвал.
     -  Вам,  господин  Иммани,  за   отсутствие   сострадания,   придется
переписать доклад еще раз. А ты,  маленький  бесенок,  иди  на  конюшню  и
скажи, что тебе за недостойное поведение причитается двадцать палок.
     Шаваш вздохнул и пошел на конюшню.
     У выхода из дому его нагнал Нан, наклонился к мальчонке и прошептал:
     - Было бы в высшей степени подозрительно, если бы весь этот переполох
сошел тебе с рук. Убийца мог бы начать охотиться за тобой.  Но  за  каждый
удар ты получишь по серебряному ишевику. Ясно?
     - Господин, - прошептал Шаваш, - прикажите, чтобы мне  дали  тридцать
палок.
     Вернувшись к Андарзу, Нан вздохнул и сказал:
     - С этим я к вам и спешил. Я  навел  справки  и  выяснил,  что  Ахсай
накануне смерти был в "Красной Тыкве". Это не бог весть  какое  заведение,
но это вовсе не притон, как он вас уверял. Как видите, его сообщник  вовсе
не принадлежал к той  публике,  которая  ошивается  в  притонах.  Я  также
разузнал о ссоре. Хотел арестовать и допросить привратника, но узнал,  что
он ушел в вашу усадьбу. Поспешил за ним и, как видите, опоздал.
     - Почему они назначили встречу в "Красной Тыкве" - сказал  Андарз,  -
если они знали друг друга?
     - Именно потому, что знали, -  усмехнулся  Нан.  Ахсай  понимал,  что
человек, который украл такое письмо у собственного господина, может отнять
у него деньги, а письмо не отдать. А преступник понимал, что  Ахсай  может
отнять письмо, а деньги оставить себе, - и жаловаться  будет  некому.  Вот
они и выбрали людное место, где никто из них не стал бы поднимать скандал.
     - Теперь я понимаю, что случилось, - проговорил Андарз. -  Преступник
увидел, что Ахсай ушел, нагнал его в пустынном месте и предложил завершить
сделку. Ахсай протянул ему чеки, а преступник подумал: "Ведь  цель  моя  -
получить деньги, а не отдать письмо! Так стоит ли мне расставаться с ним!"
Взял деньги и прикончил Ахсая, опасаясь, что тот проговорится.
     - Да, - сказал Нан, - может быть, так оно и было. А  этот  мальчишка,
Шаваш, - как он к вам попал?
     Андарз рассмеялся и стал рассказывать.

     Шаваша отлупили не очень больно. Секретарь Теннак громко сказал,  что
господин Андарз не стал бы пороть Шаваша, если бы не господин эконом и  не
секретарь Иммани. Эконом, услышав об этом, назвал  Теннака  "варваром,  не
ведающим приличий".
     Поздно вечером в каморку, где лежал  Шаваш,  заглянул  господин  Нан,
вытащил белую тряпочку и вложил ее  в  руку  мальчишки.  Шаваш  пересчитал
деньги и увидел сорок  маленьких  серебряных  монет,  украшенных  с  одной
стороны портретом государя, а с другой - журавлем,  птицей  благочестия  -
вдвое больше, чем было обещано.
     - А вы бы, - спросил Шаваш, - взяли деньги за то, что вас пороли?
     - Непременно, - ответил чиновник.  -  Все  мы  даем  пороть  себя  за
деньги. Разница же между нами та, что одни дают пороть  себя  за  грош,  а
другие - за тысячу.
     - Не думаю, - сказал Шаваш,  -  что  всех  порют  за  деньги.  Только
бесчестных порют за деньги. Честных порют бесплатно.
     Чиновник помолчал, а потом сказал:
     - В этом доме  двести  семнадцать  комнат,  а  замочных  скважин  еще
больше. Думаю, что слуги часто глядят в эти  скважины  и  обсуждают  между
собой множество вещей, о которых не говорят хозяину.
     Шаваш вздохнул и сказал:
     - А что бы вы хотели знать?
     - Я бы хотел знать, например, откуда в  доме  Андарза  взялся  эконом
Дия.
     - Нет, - сказал Шаваш, - об этом не говорили. Говорили только о  том,
что секретарь Теннак тоже был близ покойника: его видели, когда он шел  по
дорожке к главному дому.
     Помолчал и добавил:
     - А почему молодой господин ненавидит отца?
     Господин Нан поднялся и сказал:
     - Спи, бесенок.

     Выйдя от Шаваша, Нан заметил у  поворота  дорожки  секретаря  Иммани,
пробиравшегося к синим воротам. У ворот Иммани обернулся,  и  Нан  помахал
ему рукою. Они пошли по улице, огороженной стенами складов, и  свернули  к
реке. Нан заметил у пристани кабачок  с  трехэтажной  башней  и  предложил
зайти.
     После второго  стакана  Иммани  подозрительно  покосился  на  Нана  и
спросил:
     - Что это вы не пьете?
     - Дрянное вино, - сказал Нан. - Здесь недалеко есть место, где подают
вино, настоянное на сосновой  хвое  и  шафрановых  лепестках.  Пойдемте-ка
туда.
     Они явились в новый трактир.
     Улыбающийся хозяин принес им кувшин вина, две  лакированные  чашки  с
продетыми сквозь крышки соломинками, и блюдо вареных раков на закуску. Нан
любил пить из чашек, закрытых крышками, потому что при  этом  трудно  было
заметить, что человек не пьет. Нан взял соломинку в  губы  и  стал  делать
вид, что смакует вино. Иммани стал ломать раков и запивать их вином.  Руки
его дрожали. Смерть привратника явно взволновала его несколько больше, чем
землетрясения волновали чиновников древности. В один миг  Иммани  опростал
четыре чашки. Чашка Нана по-прежнему была полна. Иммани уже стал  пьянеть:
глаза чиновника выпучились, кончик острого носа  свернулся  на  сторону  и
покраснел.
     - Сорок страниц! - вдруг вскричал Иммани - Из-за какого-то  паршивого
мальчишки я опять должен переписывать эти сорок страниц!
     - Ужасно, - сказал Нан, - что человек с вашим талантом и образованием
должен выполнять работу простого писаря. Я мог бы отдать  эти  разорванные
листы переписчикам в управе: они сделают все к завтрашнему вечеру.
     Иммани тут же вытащил из рукава разорванную рукопись.
     - Следует писать ее полууставом и инисской  тушью,  -  заявил  он,  -
тогда Андарз и не заметит разницы.
     Он снял крышку и налил себе пятую чашку вина. Он  был  уже  порядочно
пьян. Нан щелкнул пальцами и, вынув из-под чашки  блюдечко,  положил  туда
несколько монет.
     - Принеси-ка нам пальмового вина, - сказал он хозяину. -  И  перемени
чашки.
     Хозяин  хотел  сказать,  что,  если   пить   пальмовое   вино   после
виноградного, тут же опьянеешь, но поглядел на монеты в блюдечке  и  молча
пошел вниз.
     После шестой или восьмой чашки Иммани разволновался. Он стал  хвалить
государя и жаловаться на жизнь.
     - Сочувствую вам, - сказал  Нан.  -  Таком  тонкому  и  образованному
человеку, как вы, нелегко ужиться с такой вздорной особой, как Андарз.
     - Именно, - подтвердил Иммани, - я не то, что этот Теннак. Верите ли?
Родственники подарили его Андарзу, и он считает себя рабом Андарза! А ведь
по законам империи он совершенно свободный человек.
     - Варвары, - сказал Нан, - по природе своей рабы.
     - И убийцы, - добавил Иммани, -  ведь  это  он  убил  младшего  брата
Андарза! Господин Андарз в этом деле преступил  закон,  простил  человека,
которого полагалось казнить топором и секирой!
     Глаза Нана сделались задумчивыми.
     - А знаете, что этот Теннак  выкинул  сегодня?  Он  подкупил  конюха,
который порол этого мальчишку, и конюх набрал в левую руку  охры  и  перед
ударом проводил палкой по левой руке! На заднице мальчишки осталось больше
охры, чем крови! А когда я это заметил, он кинул меня в стог  сена  и  сел
сверху!
     - А этот эконом, Дия? - спросил чиновник. - Откуда он у Андарза?
     Иммани осклабился и помахал  перед  Наном  пальцем.  Нан  понял,  что
секретарь еще не достаточно пьян. Нан подождал, пока тот уговорил  кувшин,
и заметил:
     - Впрочем, Андарз спас вам жизнь. И разве не  он  просил  государя  о
вашем помиловании?
     - А, - сказал Иммани, - просил о помиловании? А откуда я знаю, отчего
ему отказали? Может быть, он одной рукой просил о  помиловании,  а  другой
просил отказать в просьбе! Нет человека несчастней,  чем  я!  С  меня  всю
жизнь брали большие взятки, списывали на меня собственные грехи! Господину
Андарзу хотелось иметь умного секретаря и не хотелось платить ему денег: и
вот он одной рукой написал на меня  донос,  а  другой  спас  от  топора  и
секиры! Если хотите знать, он и с Дией проделал то же самое!
     - Какой ужас, - изумился Нан, - а он мне еще хвалил свое  милосердие,
уверял, что другой на его месте повесил бы вас  за  историю  с  войсковыми
лошадьми.
     - Вот именно, - вскричал Иммани, - он конфисковал все, что я нажил  с
этих лошадей, и еще хвастается своим милосердием. А  что  я  мог  сделать?
Если угодно, я ни в чем не был виноват, это наместник Савар  был  виноват.
Он получил ровно половину, - спрашивается, почему я должен отдать половину
человеку, который палец о палец не ударил в этом  деле.  А  потом?  Андарз
отнял у меня все, а брату оставил его половину!
     - Если ты маленький человек, - продолжал Иммани, - ты сидишь по уши в
дерьме, и сколько ты не пытаешься выбраться, тебя затягивает  еще  больше.
Посмотрите на тех, кто добился высоких  чинов!  Андарз  -  сын  наместника
Аракки, Нарай - сын  наместника  Сонима!  Разве  маленький  человек  может
сделать карьеру?
     - Господин Руш - человек из простого народа, -  задумчиво  проговорил
Нан.
     - Правильно! И что они сделали с Рушем? Вот что они сделали с  Рушем,
- и Иммани патетическим жестом указал в окно, опрокинув по пути полупустой
кувшин.
     Нан взглянул в окно. Они сидели на третьем этаже решетчатой  башенки:
сквозь  вьющийся  плющ  проблескивала  река,  заходящее  солнце   катилось
стремглав в воду и красные блики сверкали на  гладкой  стене  Иршахчановой
Башни, третьей городской тюрьмы. Если приглядеться, можно было заметить на
стене небольшой крюк, на котором  висел  кусок  бывшего  первого  министра
Руша: но этот кусок висел так давно, что даже вороны, ходившие  по  стене,
не обращали на него никакого внимания.
     - Боже мой, - вглядевшись,  сказал  Нан.  -  Вы  испортили  мне  весь
аппетит! Пошли-ка в другой кабачок!
     В другом кабачке дело пошло еще проще:  хозяин  поставил  перед  ними
кувшин с ламасским вином и кувшин с розовой водой, чтобы его разбавлять, и
Нан славно поделил кувшины: себе он наливал из кувшина с водой, а Иммани -
из кувшина с вином. Иммани был настолько  пьян,  что  не  обратил  на  это
внимания.
     - А что, - спросил Нан, - правда ли, что этот варвар Теннак сердит на
Андарза?
     - За что?
     - Я слыхал, - сказал Нан, - что Теннак  занимался  чернокнижием,  как
это часто бывает с варварами, попавшими в империю, а  Андарз  обругал  его
идиотом и растоптал всех бесов, которых варвар держал в колбах.
     - Ну, - настороженно сказал Иммани.
     - Наверняка, - сказал Нан, - глупый  варвар  не  отстал  от  мерзкого
занятия. Я бы мог арестовать его за это паскудство, если бы знал, к какому
алхимику он ходит.
     Винная чашка выскользнула из рук Иммани, стукнулась о  край  балкона,
подскочила и улетела вниз,  на  мостовую.  Через  мгновение  далеко  внизу
послышался бьющийся звук и бешеная ругань случившегося рядом возчика.
     - Что вы, - сказал Иммани, - если бы я знал,  к  какому  алхимику  он
ходит, я бы давно сообщил господину Андарзу!

     Ночью Шаваша разбудил хомячок Дуня: тот тревожно попискивал и метался
в гнезде. Шаваш открыл глаза и сунул руку под подушку, там,  где  в  белой
тряпочке лежали деньги. Деньги были на месте. В проеме двери стояла тень.
     - У тебя тут холодно, - сказала тень.
     По голосу Шаваш узнал молодого господина.
     Юноша сел к нему на матрасик.
     - Страшно это было, - мертвый человек? - спросил юноша.
     Шаваш ничего не ответил. Он однажды  видел  село,  где  императорские
войска усмирили повстанцев.
     - Все сбежались, как стервятники, - продолжал юноша о своем. - Что за
дрянь - люди? Вот подумать только: когда к казненному на площади слетаются
стервятники, они это делают, потому что  им  надо  есть.  А  ради  чего  к
казненному собираются люди?
     - Люди не все делают ради того, что им надо есть, - сказал  Шаваш.  -
Люди многое делают совершенно бескорыстно.
     Юноша молчал. Потом сказал:
     - Слушай, пошли в мою комнату. Там теплее, а мне страшно одному.
     Шаваш поднялся и стал скатывать свой матрасик.
     - Не надо, - сказал юноша. - У меня борзая померла, от  нее  осталась
хорошая лежанка: для раба как раз хватит.
     Лежанка была действительно хороша, и много мягче матрасика.
     - Если бы не эконом и не  Иммани,  -  сказал  юноша,  -  отец  бы  не
приказал тебя выпороть! Как не стыдно - слушаться собственных слуг!
     - Иммани плохой человек, - сказал Шаваш. -  Представляете,  господин,
мне велели отнести корзинку с подарками осуйскому послу, а  он  стащил  из
корзинки персик!  Надеялся,  что  меня  накажут!  Разве  человек,  который
воровал миллионы, может  опускаться  до  того,  чтобы  украсть  персик?  А
осуйский посланник подарил мне серебряный грош.
     - Глупый ты мальчишка, - сказал Астак, - этот осуец еще хуже  Иммани.
Иммани украл у тебя персик, и ты это видел. А осуец одной рукой  дал  тебе
грош, а другой в это время украл у страны миллион!
     - Другой рукой он в это время дал мне корзинку для господина Андарза,
- возразил Шаваш. Вздохнул и прибавил:
     - А правда, что Теннак искалечил пальцы, спасая твоего отца?  Или  он
это в каком-нибудь кабачке?
     - Правда, - сказал юноша. - А когда ему  было  одиннадцать,  он  убил
моего дядю, наместника Савара.
     - Удивительное это дело, - сказал  Шаваш,  -  убивает  одного  брата,
защищает другого.
     - Он же варвар, - сказал юноша, - а варвары совсем не такие, как  мы.
Они такие дикие, что прабабка Теннака еще родилась от шестиногого вепря. А
у этой  прабабки  был  сын,  который,  чтобы  отомстить  за  смерть  отца,
согласился превратиться в скорпиона и десять  лет  жил  в  доме  обидчика,
выбирая верное время для укуса.
     История о скорпионе насторожила Шаваша. Он засопел.
     - Ты чего сопишь?
     - Так, - ответил Шаваш, - не знаю, что и думать о Теннаке.
     - Если ты  не  знаешь,  что  думать  о  человеке,  -  сказал  молодой
господин, - думай самое худшее.
     После этого Шаваш заснул, и сорок ишевиков в белой тряпочке,  которые
он имел в рукаве, оттягивали рукав и грели его сердце.

     Когда Нан и Иммани вышли на улицу, была  уже  полночь.  Вдалеке  били
колотушки   стражников.   Иммани   был   пьян   выше   глаз,   лепетал   о
несправедливости богов и просил Нана отвести его к одной девице в Осуйском
квартале. Нан немедленно согласился. Они  спустились  по  речному  обрыву,
туда, где в речной гавани покачивались красные и желтые  корабли.  Вход  в
гавань был перегорожен железной решеткой, а в решетке была дырка.
     Пролезши через дырку, Иммани вдохновился,  запетлял,  как  заяц,  меж
улиц и запел государственный гимн Осуи.
     Наконец он свалился в лужу, к великому облегчению Нана, размышлявшего
в этот момент, не является ли  обязанностью  чиновника  империи  известить
ближайшую власть о  смутьянах,  поющих  хотя  бы  и  в  осуйском  квартале
проклятую осуйскую песню. Нан подтащил его  к  ближайшему  фонарю  и  стал
обыскивать. Из кармана Иммани он  вытащил  коробочку  с  женской  костяной
расческой, украшенной дешево, но довольно мило, платок, ключи, коробочку с
леденцами и смятую бумажку. Ключи Нан, ухмыляясь, сунул  себе  за  пазуху,
бумажку прочитал и положил обратно, а  затем  потянул  из  кармана  Иммани
кошелек, стянутый кожаным шнурком.
     - Стой!
     Нан оглянулся: у угловой стены,  высоко  вздымая  караульный  фонарь,
стояли три осуйца. Правый стражник  взял  наперевес  хохлатую  алебарду  и
полетел на него с быстротой птицы страуса. Нан выпустил кошелек и помчался
в темный переулок.
     - Держи вора, держи! - орал стражник. - Оман, забирай по левой!
     Нан плохо знал осуйский квартал, но сообразил, что улица, по  которой
он бежит, огибает несколько дворов и выходит на левую улицу, по которой  и
должен бежать вышеуказанный Оман. Улица была нага: ни дерева, ни травинки.
Вокруг тянулись спящие дома и сады, и изрядные белые стены,  огораживавшие
частные владения подобно поясам целомудрия, были  через  каждые  несколько
шагов подперты узкими треугольными контрфорсами: в тень между  контрфорсом
и стеной и отскочил Нан.
     Чиновник надеялся, что горожанин не заметит его, но  не  все  надежды
сбываются. Горожанин почти пробежал мимо,  повернулся,  однако,  и  открыл
рот, чтобы заорать. Нан вцепился в конец его алебарды  и  дернул  к  себе.
Горожанин пролетел два шага и поймал головой угол. Отскочил и  попер  было
на Нана, но чиновник перехватил древко алебарды  и  обеими  руками  пришиб
своего противника к стене. Деревяшка пришлась поперек горла,  и  горожанин
стал корчить рожи и хрипеть. Нан, не отпуская  древка,  ударил  горожанина
коленом в живот. Тот перестал  корчить  рожи.  Нан  выпустил  алебарду,  и
горожанин свалился на землю, как мешок с мукой.  Нан  метнулся  обратно  в
переулок и перескочил через стену первого попавшегося сада.
     Нан свалился под куст  рододендронов  у  самого  крыльца  маленького,
крашеного белым  дома,  проклиная  добросовестность  осуйского  городского
ополчения. За рекой в это  время  привидение  было  встретить  легче,  чем
государственного  стражника.  "Хорошо  хоть  собаки  нет"  -   думал   он,
прислушиваясь к остервенелому лаю в соседних дворах.
     Скрипнула дверь, и на пороге домика показалась женская фигурка.
     - Иммани! - позвала фигурка. - Иммани! Это ты?
     На улице стражники звали своего товарища: через  мгновение  горестный
вопль известил Нана, что товарища нашли.
     Женщина постояла, высоко поднимая свечку  и  вглядываясь  в  темноту.
Силуэт ее очень ясно обрисовался на фоне  освещенной  двери:  у  нее  была
высокая грудь и  тонкая  талия,  стянутая  по  осуйской  моде  жакетом  на
пуговках. Женщина повернулась  и  ушла.  Нан  снова  услышал  скрип  плохо
смазанной двери.
     Вот Нан полежал немного и стал шнырять глазами по сторонам, и  увидел
справа от куста свежий поминальный  алтарь,  формой  напоминающий  лопату,
кувшин с медом и тарелку перед алтарем.  Любопытствуя,  чиновник  прочитал
имя: перед нем был поминальный алтарь Айр-Ашена, который приходился  мужем
племяннице  Айр-Незима  да  и  сам  был  ему  двоюродным  племянником,   и
воздвигнут был этот алтарь неутешной вдовой.

     Посереди ночи Шаваш проснулся: молодой господин, лежал глазами кверху
и листал какую-то книжку в черной обложке. Астак шумно вздохнул,  и  Шаваш
подумал, что это, наверное, книжка со срамными картинками, которую читают,
когда рядом нет женщины. Но тут барчонок  отложил  книжку  и  поглядел  на
Шаваша.
     - А Иммани пошел пить, - сообщил он. - Валяется, небось, в канаве.  А
флигель его стоит пустой.
     Юноша поднял голову и стал глядеть в  окно,  туда,  где  за  кустами,
подстриженными в форме рыб  и  драконов,  плыла  в  лунном  свете  луковка
секретарского флигеля. Какая-то мысль, видно, неотступно в нем сидела.
     - А что за человек господин Дия? - осторожно спросил Шаваш.
     - Скверный человек, - сказал  Астак,  -  все  время  чего-то  жует  и
стремится к выгоде. Он торгует с Осуей и  отца  заставляет  делать  то  же
самое. Этакий позор - императорский наставник торгует воском и кружевами!
     - Да, - сказал  Шаваш,  -  он  посылал  меня  в  осуйский  квартал  с
подарками, и мне показалось, что они посредством подарков договариваются о
гнусном. А откуда он взялся?
     - Их тут целая компания, - продолжал Астак о своем, - человек  двести
или триста, со всех концов империи. Это называется - вассальные  торговцы.
Отдают свои заводы Андарзу, а взамен требуют покровительства.  Это  подлые
люди  поссорили  Андарза  с  советником   Нараем,   и   они   обворовывают
государство. Дия  руководит  ими,  а  Иммани  на  него  доносит.  Они  оба
ненавидят друг друга. Это вообще-то правильно, потому что когда двое  слуг
ненавидят друг друга, хозяин всегда осведомлен о  том,  что  происходит  в
доме. Три недели назад Иммани принес Андарзу бумаги о воровстве вассальных
торговцев. Они были в таком плоском  ларчике  из  розового  дерева,  а  на
крышке было выдавлено изображение павлина. Хотел бы я иметь эти бумаги!
     Шаваш вздохнул и сказал:
     - И отчего только люди плохо себя ведут?
     - Все люди, - ответил юноша, - действуют под влиянием злобы, зависти,
алчность, гордости, самодовольства и отчаяния, и все это не что  иное  как
разновидности страсти к стяжанию.
     - Все? - переспросил Шаваш.
     - Все-все.
     - А государь?
     - Государь владеет всем миром, от полевой травы до зверей в горах,  и
поэтому он избавлен от алчности. В том-то и смысл всемирной империи, чтобы
был человек, который владеет всем, и поэтому  не  имеет  ни  алчности,  ни
зависти, ни злобы.
     Помолчал и добавил:
     - А правда, что ты умеешь воровать?
     Шаваш сделал смущенную мордочку.
     - Слушай, - сказал молодой господин, - почему бы тебе не  залезть  во
флигель Иммани и не поискать павлиний ларчик?
     - А что, - сказал Шаваш, - Иммани где-то пьян, флигель пуст - пошли!
     Астак был совершенно поражен.
     - Как? Сейчас?
     Однако согласился. Мальчики  прокрались  ко  флигелю.  Шаваш  оставил
Астака на дорожке и сказал:
     - Если Иммани вернется, просто окликните его погромче, и поговорите с
ним. Я услышу.
     Шаваш уже раньше осмотрел дверь флигеля, и она  ему  не  понравилась.
Помимо хитроумного осуйского замка, который было  невозможно  открыть  без
следов, слева от двери висел бумажный талисман "агава", совсем  новенький.
Против этого талисмана у Шаваша,  правда,  имелось  отличное  средство  из
сушеных лягушачьих лапок. Но Шаваш только недавно слыхал о том,  как  один
вор с этими лапками влез в в сад через дверь с талисманом "агава", и  спер
какую-то мелочь: а когда он уходил, персиковое дерево,  растущее  в  саду,
выдралось из земли  и  погналось  за  ним.  Впоследствии  выяснилось,  что
лягушачьи лапки были некачественные.
     Словом, вместо того, чтобы лезть в дверь,  Шаваш  обошел  флигель  со
стороны, достал из-за пазухи  заранее  припасенную  веревку  с  кошкой,  и
забросил кошку за резной край плоской крыши. Миг - и вот он  уже  крадется
по плоской кровле. Еще миг - и Шаваш, зацепив кошку за одно из узких,  как
лапша, отверстий для света, какие обыкновенно делают в  крышах,  скользнул
внутрь.
     Флигель был невелик: в нем было  два  этажа  и  три  комнаты.  Нижняя
комната, где работал  Иммани,  была  устроена  на  двух  уровнях:  верхняя
половина, на которую вели шесть ступенек, была  затянута  синим  ковром  и
закидана подушками и подушечками. От нижней  комнаты  ее  отделяла  ширма.
Нижняя часть представляла из себя кабинет. Рабочий стол  был  придвинут  к
помосту, и документы, не  умещавшиеся  на  нем,  были  сдвинуты  прямо  на
помост. Все было вылизано, как шерсть  на  кошке.  Окно  над  столом  было
сделано не из бумаги, а из стекла, и поэтому лунный свет, бивший  в  него,
был необыкновенно ярок: малое полнолуние только что прошло, а до  большого
полнолуния оставалось три дня.
     Шаваш стал рыться в ящиках письменного стола и в корешках книг. Шаваш
не думал, что такой умный человек, как Иммани,  станет  держать  лазоревое
письмо там, где его можно легко отыскать, но у него были другие намерения.
Среди книг Шаваш не нашел ничего интересного, не считая нескольких  книжек
из числа непристойных. Ящики в письменном столе были полны  всякой  дряни.
Среди  прочего  одна  вещица  привлекла  внимание  Шаваша:  кусок  мастики
величиной с грецкий орех. Человек, непосвященный в тайны искусства жить от
чужих кошельков, не обратил бы на эту мастику внимание, или принял  ее  за
благовоние. Но Шаваш очень хорошо знал, что это  за  штучка,  -  это  была
смола дерева вак, смешанная с мелом и шерстью  черной  овцы,  сожженной  с
надлежащими заклинаниями, и употреблялась  она  для  снятия  отпечатков  с
ключей.
     Осмотрев комнату, Шаваш и направился было к лесенке на  второй  этаж.
Вдруг он замер и уставился на дверь, освещенную ярким лунным светом: ручка
двери тихо поворачивалась. "Черт побери!  -  подумал  Шаваш  -  никак  это
убитый привратник явился выяснять отношения с Иммани!" Шавашу стало  очень
неуютно, ибо, хотя он привратника не убивал,  это  был  мертвец  свежий  и
вздорный, и вряд ли он был настроен в отношении Шаваша доброжелательно.
     Дверь отворилась: на пороге стоял господин Нан. Шаваш сразу  заметил,
что до талисмана "агава" чиновнику не было решительно никакого дела: более
того, он откуда-то раздобыл  ключи.  Нан  мягко  повернул  ключ  в  замке,
огляделся. Он подошел к окну, задернул  занавески  и  вынул  из-под  плаща
фонарь в форме тыквы. Шаваш вспомнил, что у Нана карие глаза, и что, стало
быть, чиновник гораздо хуже видит в темноте. Дело в том, что у Шаваша были
глаза золотистого цвета, и люди с такими глазами  видели  в  темноте,  как
кошки.
     Чиновник вынул из рукава слуховую трубочку и, приложив  ее  к  стене,
принялся методично простукивать кабинет,  с  каждый  шагом  приближаясь  к
помосту, где за ширмой, ни жив ни мертв, сидел Шаваш. Право,  трудно  было
сказать,  что  бы  Шаваш  предпочел  в  эту  минуту:  встречу  с   мертвым
привратником или живым чиновником.
     Чиновник подошел к самой ширме, и тут его усилия увенчались  успехом:
стена справа от помоста откликнулась  на  стук  как-то  не  так.  Чиновник
довольно осклабился и принялся осматривать деревянные  планки.  Он  поддел
одну из планок и отложил ее  в  сторону.  За  планкой  блеснула  бронзовая
скважина. Чиновник выбрал ключ из имевшихся у него в связке, и вставил  ее
внутрь. Кусок стены провернулся. Нан  посмотрел  в  сейф  и  разинул  рот.
Потом, словно не веря себе, он вытащил из вместительного ящика то, что там
лежало, и положил на стол.
     Это была многократно изогнутая стеклянная трубка. Каждое  из  коленец
трубки было перехвачено бронзовым кольцом и прикреплено к бронзовой  раме,
так что все сооружение напоминало челюсть собаки  со  стеклянными  зубами.
Шаваш бывал у алхимиков и  знал,  что  эта  штука  стоит  очень  дорого  и
называется змеевик. Но зачем она Иммани? К  тому  же  алхимики,  учиняющие
насилие над  природой,  преследовались  не  меньше,  чем  воры,  учиняющие
насилие над людьми, а денег почти не имели,  так  как  насиловать  природу
было неприбыльно.
     Нан вытащил из кармана нож-кочедык и процарапал на бронзе еле  видную
полоску. Убрал змеевик обратно и закрыл тайник. Может, так было  еще  что,
но Шаваш не видел.
     Наконец Нан подошел к письменному столу, поставил фонарь  на  краешек
стола и стал пробовать, один за другим, ключи. Третий  ключ  подошел.  Нан
дернул на себя ящик: фонарь затрепетал,  соскользнул  со  стола  и  погас,
шлепнувшись об пол. Чиновник выругался и наклонился, ища фонарь.
     Шаваш ужом скользнул к лестнице и взлетел на  второй  этаж.  Чиновник
замер, вертя головой и вглядываясь в темноту: но без фонаря он  был  слеп,
как крот.
     Прошло еще минут пятнадцать, прежде чем  Нан  с  фонарем  поднялся  в
летнюю спальню: в спальне все было тихо, через узкие отдушины под потолком
светились звезды. Нан приподнял полог, ощупал постель и насторожился:  под
подушкой лежало  что-то  твердое.  Нан  приподнял  подушку,  взял  книжку,
которую обнаружил под ней, и стал листать: он не прочел  и  двух  страниц,
как понял, что читает дневник покойника Ахсая.
     Шаваш нашел молодого господина в беседке у пруда: тот положил  голову
на круглый столик и сладко спал. Шаваш разбудил его.
     - А, - сказал Астак, - нашел?
     - Нет, - сказал Шаваш, - а потом пришел этот чиновник, Нан, и я чудом
удрал.
     - И ты ничего не нашел?! - капризно сказал Астак.
     Шаваш не стал ему разъяснять, что это было дело Астака, -  сидеть  на
карауле, и что вместо того, чтобы выполнять свою  часть  уговора,  молодой
господин спал, как тритон зимой.
     Мальчики прокрались по дорожкам сада. Астак вернулся в свою  постель,
а Шаваш - на лежанку.
     - Интересно, - сказал Астак, - что  Нану  понадобилось  у  Иммани?  И
откуда у него ключи?
     - Не знаю, - сказал Шаваш, - но думаю, что он  подозревает  Иммани  в
убийстве  привратника.  Господин  Нан  -  справедливый  чиновник.  Ему  не
нравится,  что  какой-нибудь  секретарь  Иммани   может   ускользнуть   от
правосудия только потому, что он раб высокопоставленного вельможи.

     Около  второй  ночной  стражи  Айр-Незим,  судья  Осуйского  квартала
согласно разрядным спискам  империи,  и  посол  Осуи  в  империи  согласно
разрядным спискам Осуи, стоял за конторкой и читал  сборник  упражнений  о
том, как познать Бога, - этот предмет его сильно занимал,  и  он  посвящал
ему все время, свободное от делания денег. Он как раз  собирался  очертить
круг и вынуть из колбы беса по имени  Шестиухий  Черный,  когда  во  дворе
раздались голоса слуг и стук подков, и  через  минуту  привратник  доложил
Айр-Незиму, что в его дом пожаловал господин  Нан,  новоназначенный  судья
десятого округа.
     Айр-Незим в ужасе выронил колбу с бесом, оправил воротничок и сошел в
нижнюю залу, занятую суконной лавкой.
     Молодой чиновник нетерпеливо  постукивал  красным  каблучком  о  пол,
разглядывал черную листву, шевелящуюся за окном. Он был чисто выбрит, и от
него приятно пахло инисским благовонием, которое в столичных лавках стоило
пять ишевиков фунтик, а у Айр-Незимовой племянницы - четыре  с  половиной.
Айр-Незим отметил, что об этой разнице в ценах стоит Нану сообщить.
     Новый судья десятого округа поклонился и сказал:
     - Прошу прощения за столь позднее вторжение! Но сегодня ночью ко  мне
прибежал сыщик и заявил, что он слышал, будто в портовом  кабачке  Золотой
Кукиш толпа треплет троих осуйцев. Я немедленно выехал в  кабачок,  но  не
обнаружил никаких следов насилия.  Тем  не  менее  я  почел  своим  долгом
навестить вас, господин Айр-Незим: точно ли, что у вас никого не зарезали?
     Айр-Незим немного помолчал. И ночи  не  проходило,  чтобы  кто-то  не
пустил слуха о драке между осуйскими матросами и народом, и  каждый  пятый
из слухов оказывался верным. Обычно власти столицы не очень-то  извинялись
за потасовки. В случае чего, они еще брали штраф с осуйского квартала.
     - Нет, сказал посол, - наших сегодня никого  не  зарезали,  а  вашего
чиновника, представьте себе, чуть не зарезали: и причем в нашем квартале.
     - Кого же это, - поинтересовался Нан.
     - Иммани, секретаря господина Андарза.
     Нан всплеснул руками.
     - Что вы говорите! Я распил  с  ним  сегодня  чашечку  вина  в  "Трех
Трилистниках". Заметил,  что  он  желает  напиться,  и  спешно  простился.
Однако, что ему понадобилось в осуйском квартале?
     Осуец пожал плечами:
     - Наши патрульные, - сказал он, - обнаружили его под стеной  квартала
в тот момент, когда  над  ним  старался  какой-то  бродяга.  Они  пытались
поймать злоумышленника, но тому удалось утечь. Иммани был мертвецки  пьян.
Вряд ли он соображал, куда идет.
     Нан вспомнил женский силуэт в двери и шепот:  "Иммани!  Иммани!"  Это
точно - вряд ли Иммани соображал, куда идет, но ноги сами  привели  его  в
знакомое место. Вернее, то, что между ног.
     Новый  судья  выразил  желание  посмотреть  на  пьяного.  Осуец,   из
вежливости, лично проводил его в подсобное помещение при посольской лавке.
Иммани лежал на деревянной скамейке, и от него несло спиртным  и  канавой.
Нан осторожно поковырялся  в  одежде  пьяного,  вытащил  кошелек  и  двумя
пальцами ослабил кожаный шнурок:
     - Однако у него ничего не украли! - изумился чиновник.
     - Бродяга выронил кошелек, когда увидел патруль, - пояснил посол.
     Кладя кошелек обратно, Нан тихонько спустил в него ключи, которые  он
три часа назад  прихватил  с  собой.  Случись  у  него  такая  история  со
стражниками империи, он бы, разумеется, спер ключи, а стражники бы  сперли
все остальное. Но  тут  добродетельные  лавочники,  как  и  опасался  Нан,
оберегли карманы. "Вот чудаковатый народ" - причмокнул про себя чиновник.
     Господин посол заверил господина судью, что  завтра  же  утром,  едва
откроют большие ворота, он лично отправит  захворавшего  чиновника  в  дом
своего друга Андарза. Он был очень растроган  учтивым  визитом  гостя,  и,
прощаясь, вынес ему скромный подарок. "Это не случайный визит!  -  отметил
про себя консул. - Этим визитом он хочет показать, Нан  не  забыл  прежних
друзей, и при случае можно на него рассчитывать."
     Консулу было крайне приятно иметь среди приближенных Нарая  человека,
на которого можно было рассчитывать.

                                    6

     Когда Шаваш проснулся, было уже  позднее  утро:  в  стеклянных  окнах
сверкало лимонное солнце, плавились золотом крутобокие вазы на малахитовых
подставках, и по расшитому шелком ковру кралась  пушистая  кошка.  Постель
молодого господина была пуста: пухленькая служанка вытряхивала перину.  На
столике лежала книга с черной обложкой.
     - Давай-ка я помогу, - сказал Шаваш.
     - Да лежи уж, - сказала служанка.
     Но Шаваш все-таки помог  ей  управиться  с  периной:  потом  служанка
показала ему, как мести ковер, чтобы вылущить из него  кошачью  шерсть,  а
сама стала заплетать в шар свежие цветы.
     - Уф, - сказала служанка через  час,  -  однако  сегодня  я  раненько
управилась.
     Они сели рядышком на ковер и Шаваш, любопытствуя, подоткнул под  себя
книжку с черной обложкой.
     - А что это молодой  господин  тебя  позвал?  -  спросила  пухленькая
служанка, которую звали Дарани, что означало "сад тысячи удовольствий".
     - Не знаю, - сказал Шаваш. - Боязливый он. Чего он боится?
     - Ну, - сказала служанка, - у людей из рода наместников Аракки всегда
есть кого бояться.
     - А что, - спросил Шаваш, - правда, что есть такие личные привидения,
которые липнут к одному человеку, и ходят за ним даже днем, а другие  люди
их не видят?
     - Не знаю, - сказала  служанка,  -  а  только  в  этом  доме  водятся
привидения всех четырех видов. Ты лучше ночью  не  ходи  к  Белому  Пруду:
утопят.
     - А кого здесь больше, - спросил Шаваш, - живых или приведений?
     - Днем, наверное, больше живых, - сказала служанка, - а ночью  больше
привидений. Намедни господин  Теннак  зашел  ночью  на  задний  двор:  так
какой-то покойник налетел на него сзади и стал  топтать.  Теннак  дал  ему
разок между глаз, и покойник - бряк на землю. Наутро на этом  месте  нашли
белого хряка: Теннак проломил ему лоб. А вчера  секретарь  Иммани  напился
пьян и не ночевал в усадьбе: так в его флигеле видели призрачный огонь.
     - Это, наверное, был вчерашний покойник, - сказал Шаваш, - какой-то у
него был зуб на Иммани.
     - Да ты что? - возмутилась служанка таким предположением. -  В  нашем
доме обитают самые высокопоставленные мертвецы трех  династий!  Есть  даже
несколько родственников императора. Да какой-то там привратник в  трактире
и носа бы не посмел высунуть в их обществе! Они бы его тотчас разодрали на
клочки!
     - А какие в доме самые частые привидения? - спросил Шаваш.
     Пухленькая служанка задумалась и стала загибать пальцы.
     - Ну, во-первых, покойная госпожа. У покойников обычно  после  смерти
переменяется характер: и вот при жизни она не обращала на  сына  внимания,
но после смерти повадилась к нему ходить каждую ночь. По-моему, она  дурно
влияет на Астака.
     - А что она была за женщина? - полюбопытствовал Шаваш.
     - Правду сказать, - задумалась служанка, - она была большая стерва, и
господин Андарз утопил ее, застав на ней одного свечного чиновника.
     - А что случилось с чиновником? - спросил Шаваш.
     - А  чиновнику  Андарз  отрезал  ту  штуку,  которой  блудят,  -  тот
попищал-попищал и умер. По правде  говоря,  господин  Андарз  поступил  не
очень хорошо, потому что он хотел развестись с  госпожой  за  блуд  и  сам
подговорил этого  чиновника  на  такое...  А  застав  их  друг  на  друге,
рассвирепел... А женщина, наверное, опять стала приходить, раз Астак  звал
тебя спать.
     - А еще кто тут бывает? - не отставал Шаваш.
     - Во-вторых, тут бывает покойный  отец  Андарза,  но  это  привидение
мирное: оно плачет и уходит в землю за своими слезами. Ходит один чиновник
по имени Дан: его по  приказу  Андарза  зарезали  неподалеку;  а  другого,
Хамифу, отравили зубным порошком. Есть еще один  глупый  чиновник:  Андарз
убедил его подать донос на министра финансов, но донос вышел такой глупый,
что чиновника по приказу Андарза удавили в тюрьме.
     - А я тут видел одного мальчика, - сказал Шаваш, - это кто?
     Пухленькая служанка вскочила в ужасе,  потом  протянула  руку,  чтобы
пощупать Шаваша...
     - А ну марш на кухню, бездельник, - заорала служанка, - если господин
его вместо собаки завел, так он все утро будет на ковре язык трепать!
     На кухне Шаваш забился за печь и стал читать книгу с черной обложкой.
Книга была зачитана до  лохмотьев,  и  усеяна  красными  галочками.  Книга
раскрылась  на  странице,  озаглавленной  "обращение  с  врагами".  Первый
параграф советовал  государю,  у  которого  есть  два  врага,  подговорить
первого на убийство второго, а потом казнить первого, как убийцу. Параграф
был жирно отчеркнут красным. Шаваш почитал немного дальше  и,  найдя,  что
книжка эта очень полезная, хотя и занудная, потихоньку отнес ее обратно  в
комнату молодого господина.

     Секретарь Иммани лежал в своем флигеле.  На  душе  у  него  было  так
погано, словно он съел дохлую мышь. Далеко в городе уже забили барабаны  в
управах, засвистели серебряные раковины в храмах, извещая богов и людей  о
том, что наступил полдень - Иммани все лежал в постели и при мысли о  том,
что когда-то придется вставать, с отвращением закрывал глаза. В эту минуту
в дверь постучали, и на пороге флигеля показался Нан.  "Вот  еще  принесла
нелегкая, - подумал Иммани, - что ему-то нужно."
     Нан между тем раскрыл папку и подал Иммани доклад, в котором  Иммани,
к своему изумлению, узнал тот доклад, что разорвал  вчера  Андарз.  Доклад
был переписан черными чернилами, почерком "пяти тростников", и выглядел  в
точности так, как пристойно.
     - Вот, - сказал Нан, - я счастлив выполнить свое обещание.
     - Какое обещание? - изумился Иммани, пуча глаза.
     Молодой чиновник всплеснул руками:
     - Помилуйте! Мы с вами распили кувшин в кабачке "Тысячелистой  сени",
и вы пожаловались на разорванный доклад. Я сказал, что мои писцы могут его
переписать, и вы отдали мне доклад! Я счастлив помочь вам!
     Иммани закрыл глаза, пытаясь вспомнить Тысячелистую сень: да,  что-то
такое было... А потом?  Черт  знает  что  было  потом,  ничего  Иммани  не
помнил...
     Человек менее самовлюбленный, Нан, Андарз, даже простодушный  Теннак,
немедленно бы насторожились: с чего  это  незнакомый  чиновник  заставляет
своих писцов переписывать чужие доклады? Но бедой господина Иммани, не раз
подводившей его в жизни и в конце концов навлекшей на него погибель,  была
неистребимая уверенность в том, что все люди должны любить его и оказывать
ему услуги. Эта-то беда, и  ничто  иное,  приводила  к  крушению  все  его
хитроумные мерзости, в то время как многим,  проделывавшим  гораздо  более
гадкие вещи, удавалось выйти сухими из воды. Люди, оказывавшие ему  услуги
от чистого сердца, быстро возмущались, видя, что Иммани  принимает  услуги
как должное, люди, завлекавшие его услугами в ловушку, добивались  полного
успеха. Из-за этого незначительного брака в душе  Иммани  получилось  так,
что он был очень хорош, когда речь шла о  том,  чтобы  заставить  страдать
других, но никуда не годен, когда речь шла о том,  чтобы  самому  добиться
успеха. Словом, поведение его всегда нарушало золотое правило добродетели:
никогда не делай людям зла, если это не приносит тебе выгоды.
     Иммани открыл глаза и спросил:
     - А потом? Что я делал потом?
     - Потом? Мы зашли еще в кабачок Семи Звезд, и, право,  я  там  ужасно
напился.  Помню  только,  что  вы  изъявили  желание  посетить  одну  свою
знакомую, и приглашали меня с собой.  Я  отказался,  не  чувствуя  в  себе
похоти, и вы удалились в сторону Осуйского квартала.
     - Знакомую, - спросил Иммани. - Какую знакомую?
     - Не помню, - ответил Нан, - видимо,  какую-то  девицу  из  Осуйского
квартала: я слыхал, что осуйский патруль  нашел  вас  у  внешней  стены  и
прислал нынче утром в паланкине.
     Иммани в ужасе смотрел на Нана. "Пьяный дурак,  -  пронеслось  в  его
голове, - но не могло же быть такого, что  я  напился  больше  его.  Стало
быть, ничего страшного".
     - Слушайте, - сказал он Нану, уцепившись за его рукав -  окажите  мне
услугу, не рассказывайте никому об этой осуйской знакомой?  Ну  просто  ни
слова.
     - О чем речь! - изумился молодой чиновник.

     Этот день Шаваш провел  в  саду:  он  забрался  на  ветхую  башню,  в
комнату, полную рисунков и шорохов, лег на парапет и  стал  глядеть  вниз.
Сверху ему был виден весь сад, и красная кирпичная фабрика через реку.
     В час Росы во двор приехал подарок:  пирог  на  телеге.  Телега  была
обшита желтым бархатом.
     Около полудня во двор прибыл гонец с  императорской  грамотой.  Шаваш
видел, как господин Андарз встал на колени посереди двора, целуя  грамоту.
После этого  Андарз  выехал  во  дворец.  Секретарь  Иммани,  ссылаясь  на
головную боль, остался в усадьбе.
     Немного после обеда госпожа со служанками вышла играть в мяч, и к ним
присоединился Иммани. Иммани очень ловко подкидывал мяч ногами и  головой,
и весь вспотел. Он подошел к госпоже, взял ее за  подол  и  вытер  подолом
лицо.
     Вечером под самое подножие башни пришел секретарь Теннак. Под  мышкой
у него был меч и узел с документами и книгами.  Теннак  начал  проделывать
упражнения с мечом. После этого он разделся, нырнул в воду, и стал плавать
ловко, как гусь. Теннак вытерся насухо, натянул чистые штаны, и, взойдя на
первый этаж башни, расположился там с бумагами.
     Шаваш сошел вниз. Теннак оторвался от бумаг:
     - А, - сказал он, - вот ты где. А я пришел утром в комнату для  слуг,
а тебя не было. Ты зачем полез на башню?
     - Так, - сказал Шаваш, - все-таки на два этажа ближе к небу.
     - А привидений ты не боишься? Здесь  в  полдень  и  в  полночь  ходит
привидение: один чиновник, которого отравили зубным порошком.
     - Нет, - сказал Шаваш, - сегодня его я его не видел.
     - Вот и я, - вздохнул варвар, - который месяц хожу, и все не могу его
увидеть! А другие видят!
     - Он, наверное, - высказался Шаваш, - был важным чиновником. У него и
при жизни было трудно добиться аудиенции, а после смерти - и подавно.
     Помолчал и спросил:
     - А сложно ли быть чиновником?
     Теннак оглядел его и, усмехнувшись, сказал:
     - Видел белые цветы у дальнего источника? Пойди-ка и сорви мне десять
штук.
     Шаваш пошел и сорвал десять белых цветов. На обратном пути  он  вдруг
наткнулся на секретаря Иммани, - тот  искал  в  траве  клубок  госпожи,  а
госпожа смеялась над ним из беседки. Иммани заметил цветы в руках Шаваша и
всплеснул руками:
     - Ах ты негодяй! Это же цветы от запретного источника! Даже садовник,
прежде чем прикоснуться к ним, умывается три раза росою  и  медом,  творит
заклинания! Как ты смел их рвать?
     Шаваш опустил голову, застеснялся и промолвил:
     - Они такие дивные! Я хотел отнести их госпоже.
     Госпожа рассмеялась, а Иммани надулся и сказал:
     - Такому поступку нет прощения! Иди на конюшню и  скажи,  чтобы  тебя
двадцать раз выпороли.
     - Десять раз, - сказала госпожа.
     Так-то  Шаваша  немного  выпороли,   а   через   час   его   навестил
секретарь-варвар, и принес ему ожерелье из бронзовых пластинок и коробочку
сластей.
     - Я пришел к тебе, - сказал Теннак,  -  чтобы  объяснить,  что  такое
служба чиновника. Это когда  один  начальник  говорит:  "Сорви  цветы",  и
выпорет, если не исполнишь приказания, а другой начальник говорит: "Не рви
цветов", и порет, если ты их сорвешь. Помолчал и добавил:
     - Маленький хитрец! Почему, однако, ты не  сказал,  что  это  я  тебя
послал за цветами, а сказал, что сорвал их для госпожи?
     Шаваш ответил:
     - Я понял, что этих цветов было  рвать  нельзя,  и  подумал:  если  я
упомяну о вашем приказе, двадцать палок мне достанутся все равно, а если я
упомяну о желании угодить госпоже, мне перепадет вдвое меньше.
     Теннак засмеялся и сказал:
     - Ты, пожалуй, не нуждаешься в моем уроке.

     Андарз ездил во дворец вот почему:  В  этот  день  опубликовали  указ
господина Нарая о запрете совместных  бань.  В  зале  Ста  Полей  советник
Нарай, кланяясь, доложил императору:
     - Нынче в провинции и в столице  распространен  обычай,  -  мыться  в
банях вместе, мужчинам и женщинам. Лица противоположного пола лежат вместе
в одной ванне, тот, кто тянет соседку за  ноги  или  за  грудь,  считается
скромником! После бани, не одеваясь, пляшут вместе голые,  Подобные  места
всегда плохо освещены, якобы ради экономии, а иные молодцы платят  хозяину
за то, чтобы тот вовремя уронил в  воду  светильник.  Невозможно  сказать,
какой разврат происходит от этого! Необходимо запретить совместные бани!
     Государь, стыдясь народа, закрыл лицо рукавом.
     - Ваша  вечность!  -  сказал  Андарз,  -  если  запретить  совместное
купание, так народ перестанет мыться.
     Придворные засмеялись.
     - Пусть лучше не моются, чем развратничают, -  возразил  Нарай.  Ведь
разврат порождает жажду быть не как все. Жажда быть не как  все  порождает
роскошь, роскошь одних влечет за собой  нищету  других,  вследствие  этого
хиреет  и  гибнет  государство.  Запрещая  разврат,  искореняют   роскошь,
искореняя роскошь, спасают государство!
     После этого господин Андарз уже ничего не стал возражать, и  государь
подписал указ, представленный Нараем.
     Вернувшись домой,  Андарз  призвал  к  себе  старосту  банного  цеха,
который неделю назад от имени банщиков передал ему два серебряных  слитка,
оба весом  в  небольшого  петуха,  и  со  слезами  на  глазах  вернул  ему
подношение. Банщик всполошился:
     - Что вы! Считайте это даром нашей признательности!
     - Пустяки, - отвечал Андарз, - честь не позволяет мне брать деньги за
то, что я не смог сделать. Берите и владейте.

     От Андарза Нан выехал на заставу Зеленых Ветвей, где два месяца назад
разбойники ограбили секретаря Иммани и отняли у него червонное  письмо,  -
если, конечно, его ограбили.
     Через четыре часа быстрой езды Нан прибыл на место. С правой  стороны
императорского тракта простирались виноградники, усеянные  крестьянами,  с
левой сверкала река. Ленивые коровы, зайдя в воду по  брюхо,  отмахивались
хвостами от слепней, и чуть поодаль, как мелкий  сор  на  воде,  виднелись
рыбацкие лодки. По пыльной дороге шел сборщик  налогов,  волоча  за  собой
козу. За полуразрушенной часовней  дорога  свернула  вправо.  С  поросшего
деревьями холма Нан увидел маленький  городок,  окруженные  восьмиугольной
стеной, и множество домиков с зелеными флагами снаружи стены. Это все были
постоялые дворы, - неподалеку находился храм Золотого  Художника  Ияри,  и
паломники проводили ночь в постоялых дворах, чтобы с первыми лучами солнца
отправиться к храму.
     Ияри жил во времена первой династии и был  не  просто  художником,  а
волшебником, и рисовал чудовищ. Все эти чудовища когда-то существовали, но
были превращены им в рисунки. А если бы их не превратили в рисунки, то они
по-прежнему бы ели людей. С холма храма не было видно.
     Местный чиновник был рад угодить начальнику из  столицы.  Он  казался
немного смущен и  встревожен  его  появлением.  Дело  в  том,  что,  когда
ограбленный Иммани, в одном  травяном  плаще,  прибежал  вечером  во  двор
управы, и стал дергать за веревку для жалоб, чиновник ужинал  с  девицами.
Он выглянул в окно, решил, что это какой-то крестьянин, и  велел  посадить
его в тюрьму за  нарушение  покоя  во  время  вечерних  церемоний.  Наутро
жалобщик оказался секретарем императорского наставника,  и  судья  валялся
перед ним на полу и вообще пережил множество неприятных страхов.
     Нан застал местного чиновника в кабинете с  кувшином  вина.  Чиновник
походил на помесь щуки и карася, как это часто бывало с  мелкими  пожилыми
чиновниками.  Звали  его  Одон.  На  стене  кабинета  красовалось   темное
квадратное пятно: Нан догадался, что в это месте висел  портрет  Руша  или
другого казненного. Одон снял старый портрет,  но  не  знал,  какой  новый
следует вешать.
     Одон занавесил кувшин вина тряпочкой, отдал кое-какие распоряжения, и
отправился вместе со столичным чиновником на место происшествия. Козий Лес
начинался сразу за  городскими  воротами.  Дорога  была  старая-старая,  а
лессовые почвы такие мягкие, что колея  ушла  глубоко  в  землю,  так  что
голова коня Нана находилась ниже обочины, а голова  самого  Нана  -  выше.
Отвесные края дороги были опутаны плющом и повиликой, высоко вверху шумела
листва и оглушительно кричали птицы,  -  это  было  действительно  опасное
место, потому что путники на дороге  не  могли  разглядеть  злоумышленника
вверху.
     - И много ли разбойников напало на Иммани?
     - Ба, - сказал Одон, - когда мы его выпустили утром, их было трое,  к
полудню их стало семь, и вечером - десять. Бьюсь  об  заклад,  хозяину  он
рассказал, что бился с целым войском.
     Тут они наконец подъехали к месту происшествия,  и  Одон  показал  на
дуб, нависающий над дорогой.
     - На самом деле, - сказал он, - разбойник был всего один. Он сидел на
развилке этого дуба не меньше часа, а потом прыгнул сзади на лошадь Иммани
и стал душить всадника. Иммани даже его не видел. Судя по следам,  которые
он оставил в грязи, это был очень большой и сильный человек. Потом он снял
с секретаря дорожную одежду и, видимо, тут же в  нее  переоделся,  а  свой
травяной плащ оставил на дороге.
     - Почему вы считаете, что он прыгнул именно с дуба?
     - Преступник ел дынные семечки и заплевал  семечками  дуб  и  дорогу.
Если бы он стоял на дороге или над обочиной, он бы вряд ли  заплевал  дуб,
а? Также понятно, что он ел семечки не после разбоя, а до.  Когда  человек
сидит, ждет чего-то  и  нервничает,  и  имеет  в  кармане  семечки,  -  он
обязательно станет их есть. Я собрал все семечки с  дуба  и  с  дороги,  и
набралось около осьмушки. После этого я реквизировал семь осьмушек семечек
и раздал их моим стражникам, имеющим эту привычку, и ни  один  из  них  не
справился с этой задачей меньше, чем за час.
     - Мы едем по этой дороге не больше часа, - сказал Нан, - и нам дважды
встречались люди. - Проходили ли другие путники под деревом,  в  то  время
как на нем сидел разбойник? Видели ли они семечки на земле?
     Чиновник вздохнул.
     - Я и сам задался этим вопросом. Я расклеил  объявления,  призывавшие
тех, кто проходил в этот день по дороге, к даче показаний. Но ни  один  из
проезжих не явился, не желая связывать с управой.  Зато  я  получил  целую
кучу доносов от разных соседей, а  одна  баба  даже  надиктовала,  что  не
знает, ходила ли ее соседка по этой дороге или нет, но  что  эта  соседка,
когда стирает белье, вечно выливает воду со щелоком в чужой сад.
     - А плащ, который оставил разбойник? - спросил Нан.
     - Плащ сохранили, но только по нему ничего не установишь. Это обычный
крестьянский плащ, такие плетут по всей провинции.
     Одон задумался и добавил:
     - Это все паломники Золотого Иери. Черт знает что за народ.
     Нан кивнул. Паломники, по его опыту, были странный народ: редко-редко
это были степенные люди, а чаще мошенники и бродяги, которые  стекались  к
храму, чтобы  замолить  свои  грехи,  а  деньги  в  пути  добывали  новыми
преступлениями.
     - Что, - сказал Нан, - больше стали грабить за последнее время?
     - Именно, - особенно с тех пор, как...
     Одон запнулся, не зная, как сказать  незнакомому  чиновнику:  "с  тех
пор, как Нарай житья не дает людям", или "с тех пор,  как  советник  Нарай
выгнал негодяев из теплых гнезд".
     - С  тех  пор,  как  воры,  выгнанные  господином  Нараем  из  лавок,
перебрались на большую дорогу, - сказал Нан.
     Чиновник вздохнул с облегчением и немедленно согласился.
     Нан спешился и облазил место происшествия,  влез  на  отвесный  склон
дороги, забрался на дуб. Да, это было подходящее место  для  нападения  на
Иммани, и если учесть, что преступник час просидел на дереве  и  пропустил
множество  людей,  то  он  явно  поджидал  определенного  человека.  Если,
конечно, этот преступник был. Если Иммани не  сам  влез  на  дуб,  высыпал
семечки, повалялся по  дороге  и  потом,  переодевшись  в  травяной  плащ,
побежал к управе. Только куда он тогда дел лошадь с сумками? Нан  вспомнил
зеленые флаги постоялых дворов.
     На дороге, между тем, чиновник обдумывал  замечание  Нана.  Нан  слез
вниз, и чиновники поехали обратно. На  выезде  из  леса  чиновник  наконец
решился:
     - По правде говоря, - сказал он, - тут дело нечисто. Признаться, если
бы я не посадил этого секретаря на ночь в клетку, я бы повел расследование
совсем по-другому. Подумайте сами - человек  едет  с  такими  подарками  и
отсылает от себя всех слуг. А на границе области этот Иммани отказался  от
вооруженного эскорта!
     - Что вы хотите сказать?
     Одон указал на зеленые флаги гостиниц:
     - Если человек отсылает от себя слуг, значит, он  боится  свидетелей.
Если он боится  свидетелей,  значит,  он  намеревается  преступить  закон.
Сдается мне, что этот Иммани  намеревался  обделать  в  городке  кое-какие
делишки своего хозяина, встретиться на постоялом дворе с сообщником!
     - То есть вы хотите сказать, - спросил Нан, - что этот сообщник, зная
о прибытии Иммани и о том, что Иммани  прибывает  один,  подстерег  его  в
лесу, спрыгнул сзади, и ограбил?
     Одон застыл с раскрытым ртом.
     - Великий Вей! - вскричал он, -  как  это  раньше  не  пришло  мне  в
голову! Мне и раньше казалось, что в этом деле  есть  что-то  странное!  И
знаете что? Вот именно то, что преступник прыгнул на Иммани сверху, рискуя
собственной шеей. Вы видели, это чертовски трудный прыжок!  Почему  он  не
выскочил из-за поворота с дубиной, не накинул на Иммани сетку, как  это  в
обычае у других людей? Он боялся, что Иммани его  узнает!  С  хорошенькими
людьми ведет дела господин Андарз!
     Чиновник даже затанцевал в седле от усердия. Теперь он проклинал себя
за нерасторопность. В самом деле, проведи  он  тогда  облаву  в  постоялых
дворах, кто знает, куда привела бы ниточка? Может быть,  он  изобличил  бы
изменнические сношения  Андарза  с  Осуей,  оказал  бы  неоценимую  услугу
господину Нараю. Что тогда он именно потому и  не  стал  возиться  с  этим
делом, так как Андарз и Нарай были еще друзьями и  задавили  бы  его,  как
телега - мышь, Одон как-то позабыл. В смятении чувств он даже не  заметил,
что молодой чиновник что-то ему говорит.
     - Видите ли, - донесся до него наконец голос Нана, - наверняка Иммани
отпустил слуг, чтобы избавиться от свидетелей. Но и слуги,  и  вооруженный
эскорт принадлежали, честно говоря,  господину  Андарзу.  Иммани  не  было
смысла их отпускать, если сделка совершалась согласно воле Андарза.  Стало
быть, если сделка  имела  место,  Иммани  не  выполнял  волю  хозяина,  а,
наоборот, обманывал его. Разоблачение такой сделки ничуть не повредило  бы
господину Андарзу.
     Нан вежливо отказался от приглашений  Одона  и  заночевал  в  усадьбе
человека по имени Рей. Рей был давним знакомым Нана и вассальным торговцем
Андарза, - он торговал с Осуей медом и коноплей. Рей и Нан  долго  сидели,
беседуя, и в конце концов Рей принес другу кое-какие бухгалтерские  книги,
и Нан провел всю ночь в их изучении.

     Едва государь подписал указ о банях, господин Нарай послал Андарзу  в
подарок  железную  клетку,  а  в  клетке  -  выдру,  символ  изменника   и
сластолюбца.
     Господин Андарз изломал клетку и сказал:
     - Что ж! Если на меня лезут с топором, пусть не думают,  что  я  буду
обороняться салфеткою.
     На следующий день с  утра  императорский  наставник  велел  снаряжать
паланкин и отправился к господину Ишнайе, которого он сделал  после  казни
Руша первым министром. Ишнайя встретил его с распростертыми  объятьями,  и
выразил сожаление по поводу решения государя.
     - Боюсь, - сказал Андарз, - господин Нарай не  остановится,  пока  не
погубит государство. Вскоре он попросит у государя мою голову. А когда  он
выпросит  у  государя  голову  его  ближайшего  друга,  головы   остальных
сановников станут дешевле гусиных яиц.
     Ишнайя обещал подумать об этом,  и  сановники  вдвоем  отправились  к
господину Чаренике, министру финансов.
     - Сдается мне, - сказал  Ишнайя  Чаренике,  что  этот  негодяй  Нарай
считает нас всех ворами и взяточниками! Стоило бы  предпринять  что-то  по
этому поводу!
     Чареника обещал подумать об этом, и сановники  втроем  отправились  к
столичному префекту, Никке.
     Андарз  остановился  полюбоваться  расцветшими  хризантемами,  а  оба
сановника заговорили со столичным префектом об интересующем их деле.
     - Не стоит беспокоиться, - сказал Никка, - ведь государь  расправился
с первым министром Рушем не потому, что тот был вор, а потому, что тот был
любовником его матери. Что же касается  Андарза,  то  у  государя  к  нему
сложные чувства. Из этого я заключаю, что Нарай добьется казни Андарза  от
той  половинки  государя,  которая  ненавидит  Андарза,  и  на  этом   его
владычество кончится, потому что та половинка  государя,  которая  Андарза
любит, не сможет Нарая простить. Так стоит ли вступаться за человека,  чья
казнь принесет гибель Нараю?
     Чареника был так поражен этой мыслью, что вскричал:
     - Вы правы!
     А Ишнайя добавил:
     - К тому же, кто не знает, что стихи "О  Семи  Супругах"  принадлежат
Андарзу? А в этих стихах говорится, будто, когда я был городским головой в
Чахаре, вместо виноградных кистей в судебном саду  на  ветвях  росла  одна
оскомина! Самая отъявленная ложь!
     В это время к ним подошел Андарз, и спросил, что они решили.
     - Полно, страхи ваши преувеличены! - сказал Чареника.
     - Почему бы вам не помириться с господином Нараем? - сказал Ишнайя.
     - Зачем говорить о неприятном, - промолвил  Никка,  -  почитайте  нам
лучше свои новые стихи.
     Андарз поклонился всем троим и поехал в трактир, где и  напился  выше
глаз.

     Этим вечером Шаваш тихонько пробрался в библиотеку,  размещавшуюся  в
левом крыле дома. У господина Андарза была огромная библиотека:  книги  на
высоких полках смотрели на мальчика своими гранатовыми глазами, по  стенам
были развешаны ковры, изображавшие  победы  Андарза,  а  позади  огромного
стола  висел  удивительный  гобелен,  изображавший  карту  империи.  Шаваш
вытаращил глаза. О том, что такие карты  существуют,  он  знал  только  по
рассказам: не только владеть, но и  смотреть  на  карту  империи  простому
смертному  было  запрещено.  Неисчислимые  бедствия  могли  произойти   от
колдовства с картой! Вот, например, в  десятый  год  правления  государыни
Касии началась засуха, чума... В народа поползли слухи, что  причина  -  в
том, что иссякла государева  благая  сила,  что  страной  правит  женщина.
Государыня приказала произвести расследование: и что же?  Выяснилось,  что
один из высших чиновников, обманом  добыв  карту  империи,  сушит  ее  над
огнем,  колдует,  злоумышляя  на  государство  и  государыню.   Чиновника,
разумеется, казнили: слухи прекратились совершенно.
     Но Шаваш пришел сюда не из-за карты. Он хотел  найти  книгу,  которая
ответила бы ему на вопрос: что такое лазоревое письмо?  Он  боялся  задать
этот вопрос Андарзу или его секретарю, потому что трудно было это сделать,
не возбудив подозрения. Что же  касается  книг,  -  то  книги  никогда  не
предавались подозрениям по поводу заданных им  вопросов,  или,  во  всяком
случае, никому эти подозрения не могли сообщить. Шаваш давно  заметил  эту
особенность книг. Поэтому он и выучился читать.
     Через  час  Шаваш  вынул  из  второго  слева   шкафа   толстый   том,
называвшийся: "Книга о надлежащих бумагах". Он раскрыл книгу и  погрузился
в чтение. Он быстро узнал, что, составив накладную, надо верхнюю половинку
бумаги класть в правый ящик, а нижнюю - в левый, и что  накладная  на  сыр
имеет вверху знак козьей головки, а накладная на сено, - увенчанный рогами
кружок. Он узнал, что недопустимо подавать по начальству  бумагу,  которая
скверно пахнет от долгого лежания, или на которую что-то пролили.
     Он узнал, что бумага о вступлении в должность наместника должна  быть
синяя, как камень лазурит, а подданная жалоба должна иметь красную  полосу
цвета оскорбленного сердца, доносы же можно писать на любой  бумаге,  лишь
бы в словах сквозило чистосердечие и верность государю.
     А потом Шаваш перевернул страницу, касавшуюся  официальных  указов  и
нашел то,  что  искал:  на  лазоревой  бумаге  имел  право  писать  только
царствующий император, - свои частные письма.
     Шаваш захлопнул книгу.
     - Ты что здесь делаешь?
     Шаваш, обомлев, поднял глаза: в проходе над шкафом стоял Андарз. Щека
у императорского наставника была  слегка  расцарапана,  и  от  него  несло
дешевым вином, какое пьют в кабаках на пристани.
     - Ты что здесь делаешь?
     - Читаю, - сказал Шаваш.
     Андарз наклонился и подобрал книгу.
     - Да? И что же ты тут вычитал?
     - Ой, - сказал Шаваш, -  я  очень  многое  вычитал.  Я  вычитал,  что
накладная на сыр имеет знак козьей головки, а накладная на сено, -  кружок
с рогами, и что если доклад от долгого лежания приобрел дурной запах, надо
поставить рядом с ним на ночь стакан с мятой и росовяником...
     - Тьфу, - сказал Андарз, - кто тебя научил читать?
     - Столб с указами, - сказал Шаваш. - Когда читают новый указ,  я  его
запоминаю, а когда указ вешают на столб  и  толпа  расходится,  я  стою  у
столба и сличаю буквы со звуками.
     - Прочти последний указ, - сказал Андарз.
     Шаваш  прочел  последний  указ  Нарая,  в  котором  написание  доноса
приравнивалось к совершению воинского подвига. Теперь за донос можно  было
получить не только деньги, но и право носить оружие, чтобы  защищаться  от
родных того, на кого донесли.
     - А я и не знал, что его уже вывесили, - сказал Андарз.
     Императорский наставник оглянулся, заметил в углу потертое кресло,  и
сел. Шаваш подошел к нему поближе.
     - Ты будешь поумнее иных моих учеников, - проговорил Андарз.
     Глаза его были закрыты. Он напоминал больную птицу, слегка,  впрочем,
пьяную.
     - Какой-то вы грустный, господин, - испуганно сказал Шаваш.
     - Да,  -  сказал  Андарз,  -  грустный.  Когда  государь  меняется  к
человеку, даже собаки на его псарне начинают лаять по-другому.
     - А почему государь переменился к вам? - спросил он.
     - А ты не знаешь?
     Шаваш заморгал, не зная, что отвечать.
     Андарз вдруг сказал:
     - У государыни Касии и министра Руша был сын, Минна,  мальчик  десяти
лет. Руш всегда надеялся, что Касия отправит государя Варназда в монастырь
и укажет государем этого мальчика, Минну, но Касия умерла раньше, чем  Руш
добился своего. Когда я и государь арестовывали  Руша,  Минна  прибежал  в
беседку на крики. Я спросил государя, что  делать  с  Минной,  и  государь
сказал, чтобы я забрал его в свой дом. Я увез Минну сюда: он ничего не  ел
и плакал. Через  неделю  он  умер.  С  этой  поры  государь  стал  ко  мне
охладевать.
     Шавашу стало не очень-то по себе. Он подумал,  что  человек,  убивший
сводного брата государя, не очень-то задумается, если ему надо будет убить
Шаваша. Ему показалось, что он попал в очень скверную историю.
     - Я, - сказал Шаваш, - ни разу про это не слышал.
     - Да, - сказал Андарз, - на рынке рассказывают все больше про то, как
я дрался с королем ласов, покойником к тому же. Однако, что  же  ты  делал
эти два дня?
     - Так, - сказал Шаваш, - охотился за болтливыми языками.
     - И что же ты выяснил?
     - Например, - сказал Шаваш, - мне рассказали,  откуда  взялся  эконом
Дия.
     Андарз вздрогнул и спросил:
     - Откуда?
     - Однажды государь послал вам  подарок:  золото  и  серебро,  и  семь
персиков, сорванных лично государевой рукой. Андарз нечаянно выронил  один
персик за окошко, а под  окошком  в  этот  миг  пробегала  свинья.  Свинья
сожрала государев подарок и тут же превратилась  в  человека:  это  и  был
эконом Дия.
     Императорский наставник заулыбался.
     - Я, конечно, не знаю, правда это или нет, -  продолжал  Шаваш,  -  а
только, если Дия в прошлом был свиньей, то немудрено, что  ему  хочется  в
город Осую, где никто не спрашивает  о  прошлом,  а  спрашивают  только  о
деньгах.
     - Откуда ты знаешь, что ему хочется в Осую?
     - Я принес ему корзинку с подарками от Айр-Незима, - сказал Шаваш,  -
и он так обрадовался,  словно  получил  весточку  от  возлюбленной,  и  он
сказал, что Осуя - это самый прекрасный город  на  свете,  где  никому  не
рубят головы. А в корзинке было двенадцать слив, три персика и пять груш.
     - Ну и что, - сказал Андарз.
     - Я думаю, что двенадцать слив значит Храм Двенадцати  Слив,  персики
значат день недели, а груши значат час.
     Андарз долго молчал.
     - Хорошо, - сказал он наконец, - иди и следи  за  Дией.  И  если  тот
действительно встретится с осуйцем в храме Двенадцати Слив, можешь просить
у меня все, что хочешь.
     Шаваш пошел, но остановился у двери. За окном  уже  совсем  стемнело,
посвистывал ветер, и ветки дуба терлись о стену.
     - А что за город - Осуя? - спросил Шаваш. - Правда, что там никому не
рубят головы?
     - Нет на свете таких городов, - сказал Андарз, - где никому не  рубят
головы. Иди.

     Нан выехал из городка с первыми открытыми городскими воротами.
     Проезжая   предместьями,   он   с   любопытством   вертел    головой,
приглядываясь к домикам с белеными и стенами  и  зелеными  флагами.  Из-за
беленых стен доносились звонкие голоса постояльцев, пахло свежевыпеченными
лепешками. Возможно, Одон был прав, полагая, что Иммани отпустил слуг ради
тайной встречи, но  Нан  почему-то  не  думал,  что  Иммани  встречался  с
торговцем или сообщником. Господин Иммани любил две вещи: деньги и женщин.
Нан вспомнил темный силуэт на  пороге  домика,  свечку  и  ласковый  голос
недавней вдовы: "Иммани! Иммани!".
     К полудню Нан добрался  до  столицы  и  отправился  в  дом  господина
Андарза. Он спросил у конюха, подбежавшего к его коню,  не  видел  ли  тот
эконома Дию и, получив ответ, направился в глубину сада.
     Дия скучал в розовой беседке: каждый месяц  два  дня  он  должен  был
проводить в усадьбе, ожидая, не захочет ли Андарз выслушать отчет.
     - Сколько тысяч штук ламасской  ткани  было  изготовлено  на  заводах
господина Андарза и продано в Осую, - спросил Нан.
     Дия заколебался.
     - Ну?
     - Три тысячи, - сказал Дия.
     -  А  сколько  штук  было  изготовлено  согласно   годовому   отчету,
предоставленному вами Андарзу?
     - Тысяча триста, - убитым голосом сказал Дия.
     - От кого Андарз узнал об этом?
     - От секретаря Иммани. У Иммани  волчьи  зубы  и  целое  министерство
финансов в голове.
     - И что случилось потом?
     - Иммани выследил все, что можно было выследить, и доложил  господину
Андарзу.
     - И что сделал Андарз?
     - Посмеялся, - с торжеством  сказал  Дий,  и  пригрозил  Иммани,  что
высечет его за зловредность.
     - Значит, - спросил Нан, - господин Андарз никак вас не наказал?
     - Именно так, - сказал Дия.
     - Но с этого времени вы и Иммани ненавидите друг друга?
     - Мы и раньше не чесали друг другу пяток.
     - Скажите, секретарь Иммани - проницательный человек?
     - Да.
     - Тогда почему, будучи проницательным человеком, Иммани  собирал  эти
документы? Разве он не знал, что Андарз швырнет их ему в лицо?
     - Иммани, - сказал эконом, - умен, как сова, и вздорен, как  гусь,  и
гусь в нем часто побеждает сову.
     - Значит, Иммани, собирая эти документы, думал только  о  том,  чтобы
погубить вас в глазах Андарза?
     - Что вы хотите сказать? - побледнел эконом.
     - Я хочу сказать, - произнес Нан,  что  господин  Иммани  предоставил
Андарзу только часть документов. Что, после того, как Андарз его  прогнал,
он показал вам остальные  документы  и  пригрозил  вам,  что  если  вы  не
возьмете его в долю, он отошлет эти документы советнику Нараю. Он  сказал,
что господину Андарзу ничего не будет, так как Андарз получил от  государя
привилегию заводить в усадьбах станки и торговать шелком с Осуей,  но  что
вы ни от кого не получали привилегии обворовывать  своего  господина.  Это
так?
     Дий с ужасом глядел на чиновника, потом кивнул.
     - Сколько процентов с вас потребовал Иммани?
     - Три.
     - Это сначала три, а потом?
     Дий опустил голову и прошептал:
     - Потом он потребовал пять.
     - Три месяца назад Иммани уехал в Аракку: господин Андарз  посылал  с
ним деньги, заплатить отрядам варваров, охранявших брата. Почему  вы  были
против этой поездки?
     - Я боялся, что он сбежит с деньгами.
     - Ложь. Если на то пошло, вы на  это  надеялись.  Ткань,  которую  вы
продавали, шла в Осую через Аракку. Вы боялись, что из этой поездки Иммани
привезет новые документы, которые позволят ему потребовать уже не пять,  а
семь процентов, а то и все десять. Так или не так?
     - Так. Голос Дии упал до еле слышного шепота.
     - Но Иммани ограбили по дороге, и он не смог потребовать с  вас  этих
семи процентов?
     - Что вы хотите сказать?
     - То, что это ограбление сэкономило вам тысячи и десятки тысяч?
     - Я не грабил Иммани!
     - Вы появились в доме Андарза сразу после  смерти  государыни  Касии,
позже Теннака и Иммани. Господин  Иммани  преступник,  господин  Теннак  -
тоже. За пределами дома Андарза  Иммани  ждет  обвинение  в  воровстве,  а
Теннака - обвинение в убийстве наместника Аракки. Им обоим некуда идти  из
дома Андарза. Андарз спас их от наказания. От какого возмездия спас Андарз
вас? Какое преступление совершили вы против государыни Касии?
     - Я ни в чем не виновен, - взвизгнул Дия.
     - Что ж, - в определенных обстоятельствах - это самое непростительное
преступление, а? - сказал Нан и вышел из беседки. За его спиной Дия закрыл
пухлые глазки и потерял сознание.
     Из беседки господин  Нан  прошел  в  кабинет  Андарза.  Императорский
наставник сидел в кресле на возвышении и смеялся, а  перед  ним  на  руках
ходил  Шаваш.  Впрочем,  мальчишку  тут  же  отослали,  и   Нан   принялся
рассказывать о своей  поездке  в  Козий  Лес.  Едва  он  кончил,  в  дверь
послышался стук, и на пороге показался секретарь Теннак.  Он  сказал,  что
Дия  потерял  сознание  в  розовой  беседке,  и  по  этой  причине  просит
позволения удалиться домой и  не  дожидаться,  вызовет  ли  его  Андарз  с
отчетом.
     - Великий Вей! - сказал Андарз, - что с ним?
     - Этот шпион Нарая, Нан, напугал его до смерти, - сказал Теннак.
     - Невежливо говорить о присутствующем  человеке  в  третьем  лице,  -
сказал Андарз.
     - Ах я козел в капусте! - с насмешкой  вскричал  Теннак,  -  простите
меня, глупого варвара! В нашем языке, когда  о  присутствующем  говорят  в
третьем  лице,  это  свидетельствует   о   величайшем   почтении!   Ах   я
невежественная скотина! Вечно путаю языки!
     Откланялся и вышел. Вейский его был безукоризнен.
     "Великий Вей, - подумал Нан, - как бы  этот  варвар  не  свернул  мне
шею".
     - Да что же это у вас такое случилось с Дией? - спросил Андарз.
     - Вы же знаете, господин Андарз, что почти половина ваших  вассальных
торговцев изготовляет ткани, а Дия продает эти ткани в Осую. Иммани собрал
бумаги, уличающие Дию в воровстве, пригрозил написать на него донос,  если
тот не станет платить  ему  пять  процентов  с  доходов.  Иммани,  пьяный,
проговорился, что у него есть такие бумаги, и поэтому показал  часть  вам.
Но на самом деле он собирал документы  не  для  вас,  а  для  того,  чтобы
запугать Дию настоящим арестом.
     - Мерзавец! - сказал Андарз, - я его повешу!
     - Не советую. Вы не сможете сделать это сами, вам  придется  передать
его властям: представляете, что он сможет рассказать перед  казнью?  Можно
избавиться от него, не прибегая к посредничеству властей, но, увы,  всякий
скандал в вашем доме будет на руку господину  Нараю.  Стоит  кому-либо  из
ваших секретарей исчезнуть, и Нарай  обвинит  вас  в  том,  что  вы  убили
человека, решившегося свидетельствовать против вас.
     Андарз сидел молча, и руки его машинально рвали и скатывали в комочки
исписанную бумагу на столе.
     - Что же касается Дии, - продолжал Нан, - то он признался, что Иммани
возвращался из Аракки  с  новыми  компрометирующими  Дию  документами,  и,
конечно,  он  потребовал  бы  новых  денег.  Мне   представляется   вполне
возможным, что Дия объяснил положение одному из своих соучастников, и  они
согласились, что лучше отнять эти бумаги у Иммани, нежели платить  ему  из
собственного  кармана.  Когда  Дия  увидел  лазоревое   письмо,   он,   по
обыкновению, перепугался, и сообразил, что письмо надо отдать вам. Но как?
Отослать его даром - не будет ли это подозрительно, и, вдобавок, убыточно?
Зачем отдавать даром то, за что можно попросить шестьсот тысяч?
     - Стало быть, - сказал Андарз, -  вы  подозреваете,  что  Иммани  был
ограблен Дией и его осуйским сообщником?
     - Более всего, - сказал Нан,  я  подозреваю  самого  Иммани.  Он  мог
инсценировать ограбление сам. Он мог зарыть  где-нибудь  свою  одежду  или
бросить ее в  реку,  а  ценные  вещи  спрятать  в  укромном  месте.  Через
несколько недель он  мог  вернуться  и  выкопать  укрытое,  благо  застава
находилась в трех часах езды  от  столицы.  Мне  также  известно,  что  он
поддерживает тайную связь с одной женщиной из Осуйского квартала:  он  мог
передать поклажу ей. Возможно, Иммани даже не знал о содержании письма,  а
хотел просто украсть подарки, которые  наместник  Хамавн  переслал  брату.
Только через несколько недель, вернувшись за добычей, он  мог  обнаружить,
что у него в руках. Вся эта история с отпущенными слугами и с разбойником,
которого никто не видел, кажется очень подозрительной.
     С другой стороны, если разбойник приложил усилия, чтобы Иммани его не
видел, - это могло быть оттого, что Иммани разбойника знал. Так, например,
Теннак, варвар по происхождению и  человек  неимоверной  физической  силы,
предан вам, но терпеть не может Иммани. После того, как слуги известили  о
скором приезде Теннака, варвару ничего не стоило проскакать эти  три  часа
до Козьей дороги, залезть на дерево, подкараулить Иммани, и ограбить  его.
Наверняка он просто хотел проучить Иммани за донос касательно алхимии,  но
потом увидел меж строчек письма  шестьсот  тысяч,  и  эти  шестьсот  тысяч
встали между ним и его верностью.
     - Да, - сказал Андарз, - удивительные вещи происходят с людьми, когда
шестьсот тысяч встают между ими и их верностью...
     - Что касается эконома Дии,  продолжал  Нан,  то  он  весит  столько,
сколько Андарз, Иммани и Теннак, вместе взятые, и если бы  он  спрыгнул  с
того сука, он бы сломал себе шею, - если бы сук еще до этого не  обломился
под ним. Поэтому-то я говорю, что у  него  должен  был  быть  сообщник  из
осуйских купцов.

     В усадьбе господина Андарза  жил  слепой  солдат:  глаза  ему  вынули
варвары, чтобы заставить его сучить шерсть, и он сучил шерсть десять  лет,
пока Андарз его не отвоевал. Этот старик хорошо  знал  обычаи  варваров  и
любил поговорить, и он рассказал Шавашу, как Теннак  убил  брата  Андарза,
Савара.
     Отвоевав  столицу  Аракки,  Андарз   сделал   своего   брата   Савара
наместником Аракки,  и  они  принялись  воевать  вместе:  Савар  воевал  в
западной Аракке, а Андарз - в восточной, он воевал  хорошо  и  в  битве  у
Бараньего Лога убил в поединке брата короля ласов. В  это  время  у  ласов
было в обычае посвящать молодых людей в воины.  Новому  воину  подстригали
волосы, и ему вручали оружие самого знатного  человека  из  тех,  кого  он
убил. Чтобы в в воины не посвящали людей  недостойных,  пиры,  на  которых
посвящали в воины, устраивались родственниками тех, кого воин убил.
     Через месяц после битвы  у  Бараньего  Лога  король  ласов  пригласил
Савара на пир. На этом пире ему подстригли волосы,  посвящая  в  воины,  и
подарили шлем и меч брата короля ласов. Им  казалось  непорядочным,  чтобы
такой сильный боец не был посвящен в воины.
     А через месяц Савар пригласил на пир всех вождей варваров,  и  обещал
подарить каждому меч и шлем. Всем хотелось  получить  меч  из  рук  такого
богатого человека и доблестного воина. Савар разбил в садах перед столицей
шатры, и воинов-ласов по очереди вводили в шатры и убивали. Он убил  всех,
кто пришли на пир, числом  восемьдесят  четыре  вождя,  а  потом  приказал
надеть на каждого берестяной шлем и дать в руки каждому деревянный меч,  и
отправил трупы домой.
     Теннаку не было двенадцати лет, и ему еще не делали прически воина, и
поэтому его не взяли на  этот  пир.  Теннак,  оскорбившись,  переоделся  в
крестьянскую одежду  и  тайком  проследовал  за  отцом  и  тремя  старшими
братьями. Он спрятался в садах и видел, какой пир  задал  наместник  своим
друзьям-варварам. На следующий день наместник выехал с  войском  в  поход,
чтобы доесть остатки племени ласов, и перед городскими воротами к его коню
подбежал крестьянский мальчишка в шапке с красной лентой, на которой  было
написано: "прошу справедливости". Наместник  наклонился,  чтобы  выслушать
жалобу, а мальчишка воткнул ему в горло железный прут. Наместник  свалился
с коня, мальчишка вскочил на коня и ускакал. У наместника был лучший  конь
в войске, и догнать коня не смогли. От  этого  железного  прута  наместник
захворал и через десять дней умер на руках рыдающего Андарза.
     После этого Андарз повел войска в земли ласов, и те, видя, что у  них
не осталось ни одного взрослого вождя, запросили мира.  Андарз  потребовал
выдать убийцу брата, и женщины племени привели Теннака в шатер Андарза  со
связанными руками. Мальчишка был длинный, как угорь, и  грязный,  и  когда
Андарз положил ему руку на плечо, он немедленно тяпнул Андарза за палец.

     Через полчаса Нан был в кабинете Нарая. Императорский  любимец  сидел
за столом, а в коробочке перед ним  лежали  фальшивые  банкноты.  Господин
Нарай показал одну из них Нану. Это была "розовая" ассигнация,  стоимостью
в  десять  журавлей.  Ассигнацию  выкрасили  в  пурпурный   цвет,   цифрам
подрисовали ножку, и превратили "десять" в "сто".
     - Удивительное дело, - сказал Нарай. - Каждый человек понимает,  что,
если  перекрасить  ассигнацию  и  подрисовать  на   ней   цифры,   -   это
преступление. Но если, допустим, человек покупает за десять журавлей штуку
шелка, а потом перепродает ее за сто журавлей, -  чем  это  отличается  от
перекрашивания ассигнаций?  Некоторые  говорят,  что  перекупщик  затратил
время, проявил  хитрость  и  смекалку.  Но  разве  тот,  кто  перекрашивал
ассигнацию, не затратил времени и смекалки?
     Нан согласился с рассуждением господина Нарая.
     - Хотел бы доложить вам о результатах своей поездки,  -  сказал  Нан,
кланяясь и протягивая доклад.
     - Оставьте, господин Нан!  -  поморщился  Нарай.  -  Дрязги  рабов  и
сплетни  женщин,  мелкие  раздоры   большого   дома,   господин,   который
стравливает слуг, как петухов: мудрено ли, что любой из  них  перегрыз  бы
ему шею, если б нашел способ уберечь при этом свою? Государственному  мужу
не подобает забивать голову пустяками, все его мысли должны быть  о  благе
народа.
     Чиновники сели  и  заговорили  о  тринадцати  видах  учета.  Суждения
господина Нана все были самые проницательные.
     Вдруг советник Нарай полюбопытствовал:
     - Что вы думаете о торговле с Осуей?
     Молодой чиновник поклонился:
     - В настоящее время существует три способа торговли между империей  и
Осуей. Первый, самый  прибыльный  -  это  когда  патриции  из  банка  Осуи
отправляют товары под видом подарков государю. Прибыль  от  этой  торговли
делят между собой верхушка осуйского банка и высокопоставленные  чиновники
Дворца. Они, используя свое влияние,  побуждают  казну  возмещать  дары  в
дцадцатикратном размере, наносят непоправимый вред государству.
     Второй вид торговли, - это когда провинциальные чиновники и  люди  из
столичных ведомств  снабжают  осуйские  корабли  своими  пропусками.  Этим
занимаются люди среднего положения.
     Третий вид торговли, - это контрабанда на  границе,  когда  крестьяне
ходят по горам туда и сюда,  носят  с  собой  то  гвозди,  то  соль.  Этой
торговлей люди занимаются от нищеты.
     Советник Нарай  подошел  к  окну  и  развернул  шторы:  вдали  лениво
блеснула излучина реки, и круглые суда на пристани: окна кабинета выходили
прямо на Осуйский квартал.
     - Они грабят народ, -  закричал  Нарай,  -  они  сосут  костный  мозг
государства, и они делают это руками наших же  собственных  чиновников,  и
они используют наши же мысли и установления! Бедствий народа,  возникающих
от этого, не перечислишь! Прибылей взяточников не сочтешь! В  стране  есть
все: она не нуждается во внешней  торговле!  Если  на  то  пошло,  она  не
нуждается  и  во  внутренней!  Необходимо  запретить  обмен  с   Осуей   и
конфисковать все товары осуйских торговцев, а  показания  их,  данные  при
допросах,  использовать  для  того,  чтобы   расправиться   с   негодяями,
нажившимся на крови государства! Девять лет я вынашивал  подобный  доклад,
три месяца я держу его готовым: завтра же я представлю доклад императору!
     Был уже час Овцы, когда Нан вышел из управы  советника  Нарая  и  так
раскричался на носильщиков, что те в  четверть  часа  добежали  до  дворца
господина Андарза.

     Эконома Дии за обедом не было: Нан заметил в углу,  среди  стеклянных
фигурок часов, давешнего мальчишку, Шаваша.
     За второй переменой блюд Андарз вдруг указал на Шаваша:
     - Знаете, Нан,  как  мальчишка  научился  читать?  Слушал  глашатаев,
запоминал слова указа и сличал звуки с буквами на столбе!
     - Советник Нарай доставил ему изрядную практику, - заметил Теннак.
     - Быть такого не может, - злобно  вскричал  Иммани,  -  чтобы  глупый
мальчишка научился читать по указам!
     - А ну-ка прочти последний указ, - потребовал Андарз.
     Шаваш сделал глупую мину и сказал:
     - В целях искоренения неправедности и  поощрения  праведности!  Чтобы
добрые смеялись, а злые плакали! Повелеваю: каждой хозяйке взять  четверик
красноречия, да полфунта ключевой воды, да полфунта целомудрия, купленного
в веселом доме, да полфунта справедливости, купленной в  судебной  управе,
да и питаться  этим  для  экономии  риса.  А  когда  придут  в  управу  за
полуфунтом справедливости, брать с пришедших по ишевику за порцию, а  тех,
кто не придет, сослать в каменоломни.
     Андарз и Теннак захохотали, Иммани захихикал по-девичьи.  Астак,  сын
Андарза, вскочил из-за стола:
     - Стыдно, - закричал юноша, - стыдно! Справедливый чиновник  пытается
навести порядок в государстве, - продажные твари осыпают его насмешками  и
клеветой!
     И выбежал  вон.  Нан  подумал,  встал  и  вышел  за  ним.  Андарз,  с
совершенно бледным лицом, созерцал Шаваша.
     - Надобно доучить его грамоте, господин Иммани, - сказал Андарз.
     Иммани покраснел от обиды, как рак, брошенный в кипяток.
     - Я доучу его грамоте, - сказал огромный Теннак.
     Через десять минут Нан вернулся: нити кружев его  кафтана  намокли  и
прилипли к  темно-красным  обшлагам,  как  бывает,  если  прижать  к  себе
плачущего. Андарз проводил эти мокрые рукава завистливым взглядом.
     Уже подали сладкую дыню, и орешки,  сваренные  с  маслом  и  сахаром,
когда Андарз спросил, о чем Нан беседовал с господином Нараем.
     - О, - сказал Нан, - он поручил мне обработку  проекта  об  украшении
города.
     - И какие практические меры он предлагает?
     Нан усмехнулся.
     - Я еще не дочитал до конца.  Я  застрял  на  седьмой  странице,  где
господин Нарай делится  своими  познаниями  в  зоологии  и  сообщает,  что
животное под названием "небесный огонек" имеет черную блестящую шкурку, и,
в присутствии императора склоняет  свою  голову,  а  в  присутствии  злого
чиновника закрывает глаза лапками и поворачивается к нему  спиной.  Где-то
там в конце было про запрет есть на городских площадях фиги, и заплевывать
мостовую косточками.
     - А причем здесь животное? - ошеломленно спросил Андарз.
     - Вот и я тоже читал и думал, - причем здесь животное,  -  усмехнулся
Нан.
     - Черт знает что, - сказал Андарз, - Ивин, вы когда-нибудь слыхали  о
животном "небесный огонек"?
     - Конечно, - сказал секретарь, - с пяти лет и до пятнадцати. У нас  в
деревне шаман все  о  нем  рассказывал.  Я  полагаю,  что  господин  Нарай
употребляет  имя  этого  животного  метафорически:   как   преамбулу   для
государственных постановлений.
     -  Государственные  постановления  не  нуждаются  в  метафорах.   Они
нуждаются  в  здравом  смысле,   -   пробормотал   Андарз,   страдальчески
сморщившись. - Все, господа, прошу меня извинить, - у меня  болит  голова.
Мой дом - ваш дом, располагайте всем.
     И с этими словами императорский наставник быстро  встал  и  вышел  из
зала.
     Шаваш, в своем уголке, подумал, что господин Нан,  конечно,  небрежно
высмеял указ Нарая, но ничего не сказал о его содержании. И что когда указ
выйдет, господин Андарз не сможет упрекнуть Нана за то, что тот  скрыл  от
него свое участие в указе.
     Господин Иммани заторопился переодеться в  дворцовую  одежду,  и  Нан
сказал, что подождет его в саду.
     В глубине сада тек заколдованный источник,  уничтожающий  все  грехи:
так, по крайней мере, извещала надпись на источнике. Около  источника  Нан
заметил секретаря Теннака: варвар сидел верхом на  желтом  камне  и  лущил
дынные семечки. Он уже заплевал всю траву вокруг.
     - Почему вы так ненавидите Иммани, - спросил Нан Теннака.
     - В этом человеке совести не больше, чем костей в медузе,  -  ответил
Теннак.
     Молодой чиновник недоверчиво засмеялся.
     - И все?
     - Ага.
     - Скажите, Теннак, кем был Иммани до  того,  как  он  перешел  в  дом
Андарза?
     - Секретарем Савара.
     - Секретарем Савара или его любовником?
     Варвар встал с желтого камня и справился:
     - Что вы хотите сказать?
     Нан тоже поднялся на ноги:
     - Я хочу сказать,  мягко  произнес  Нан,  -  что  вы  в  конце-концов
обнаружили, что убили не того человека. Что наместник Савар мог,  конечно,
увешать трупами берега реки или бросить пленников  в  ров  и  засыпать  их
землей: но что совет перебить на пире  варварских  вождей  он  получил  от
своего молодого любовника Иммани. И...
     Нан не договорил: варвар одной  рукой  взял  чиновника  за  плечо,  а
другой крепко и страшно ударил его в лицо.  Послышался  треск  раздираемой
ткани: Нан пискнул и сел на землю, а кусок кружевного оплечья  из  кафтана
чиновника остался у Теннака в лапе. Теннак повернулся и  пошел  прочь.  За
поворотом дорожки он встретил Иммани.
     - Эй, - сказал Теннак, - там сидит этот чиновник, Нан, подберите его.
     - А что с ним? - встревожился Иммани.
     - Ушибся, - сказал Теннак.
     - Обо что?!
     - О мой кулак.

     Секретарь Иммани нашел Нана вполне живым: молодой чиновник купал лицо
в источнике. Он встряхнулся, как утка, вынул из рукава расческу, пригладил
волосы, и предложил Иммани свой  паланкин.  Тот,  сгорая  от  любопытства,
согласился.
     В паланкине Нан откинулся на подушку и, вынув кружевной платок, время
от времени промакивал нос, из которого сочились кровь и сопли.  Искоса  он
поглядывал на Иммани. Иммани сиял  от  удовольствия,  что  путешествует  с
высоким чиновником: секретарь был, как всегда, надушен и одет  с  тщанием,
если не с кокетливостью. Нан представил себе, каким хорошеньким  было  его
капризное, женственное лицо двенадцать лет назад. Интересно, Андарз взял к
себе любимца своего брата только потому,  что  об  этом  просил  умирающий
Савар, или и сам положил глаз на Иммани? Впрочем, господин  Андарз  только
что женился и написал для женщины  цикл  стихотворений.  Андарз  не  такой
человек, чтобы молчать о том,  что  может  шокировать  публику.  Но  самое
странное - Нану показалось, что он задал Теннаку не тот вопрос об  Иммани,
и что Теннак расквасил ему губу именно затем, чтобы  убедить,  что  вопрос
был именно тот и попал в точку.
     - Однако, - сказал Нан, - этот Теннак  не  так  силен,  как  кажется.
Удивительно,  что  в  одиннадцатилетнем  возрасте  он  смог  убить  такого
сильного человека, как Савар. Неужели нельзя доказать, что  рана  была  не
смертельной, и что наместник Савар ни за что бы не умер через десять дней,
если бы за ним не взялся лично ухаживать его любящий брат, которому  после
смерти Савара достался титул наместника?
     У Иммани похолодели руки.
     - Великий Вей, - прошептал он, - где вы это услышали?
     - Как, - ошеломился Нан, - но это же ваши слова! Правда, мы были  оба
пьяны: но я прекрасно помню, как вы сказали, что Андарз никого не пускал к
раненному брату, и что вообще эта история пошла Андарзу на пользу.  С  его
пути исчезли два главных соперника: король ласов и наместник Савар!
     Иммани пучил глаза. Что он, в пьяном виде, говорил о людях не то, что
есть, а то, что ему хотелось, - это  он  за  собой  знал.  Но  неужели  он
болтал, будто Андарз убил брата?
     - Великий Вей, - пробормотал он, - если Андарз об этом услышит...
     - Да, - сказал Нан, - если Андарз об  этом  услышит,  правда  ему  не
понравится. Правда вообще никому не нравится, кроме одного человека.
     - Кого?
     - Советника Нарая.

     Господин Нарай принял Нана в своем кабинете.
     - Что это за человек был с вами в паланкине, - спросил Нана Нарай, не
отрывая взгляда от разбитой губы  чиновника.  -  Наряженный,  как  павлин,
туфли с круглым кончиком!
     - Это  был  любовник  наместника  Савара,  секретарь  Андарза,  некто
Иммани.  Он  совершил  множество  преступлений,  но  он  считает  себя  не
преступником, а неудачником. Я только что уговаривал его обвинить  Андарза
в убийстве Савара:  как  ближайший  к  Савару  человек,  он  вполне  может
подтвердить, что рана, нанесенная Савару одиннадцатилетним мальчишкой,  не
была смертельной. Самое поразительное, что он  не  только  согласился  это
сделать, но почти убедил себя, что так оно и было! Если письмо находится у
этого человека, то через три дня он убедит себя, что, если он  отдаст  это
письмо вам, вы  накажете  всех  его  врагов,  а  его  сделаете  чиновником
девятого ранга.
     Глаза Нарая задумчиво сощурились.
     Остаток  дня  Нан  провел,  письменно  излагая  свои  соображения  об
осуйской торговле. За стеной советник Нарай медленно, четко диктовал писцу
новое уголовное уложение: "Тому, кто бросался камнями на площади, -  штраф
в пять розовых или десять плетей. Тому, кто бросался камнями в месте,  где
есть стеклянные окна, - штраф в  десять  розовых  или  пятнадцать  плетей.
Тому, кто в драке вымазал человека собачьим дерьмом, - штраф пять розовых.
Тому, кто схватил человека за волосы и сунул его в колодец -  штраф  шесть
розовых или двенадцать плетей..
     В раскрытые окна управы било заходящее солнце,  под  окном  садовник,
задрав задницу, полол клумбу с росовяником, в прудике  возле  храма  Бужвы
весело кувыркались утки,  где-то  далеко,  за  семью  воротами,  бранились
визгливыми волосами просители, и размеренный голос  Нарая  говорил:  "Если
бродяга украл хлеба до пяти грошей, - смягчить наказание  до  трех  ударов
плетьми, если же при этом в кармане бродяги найдется пяти и больше грошей,
дать ему двадцать плетей".
     Нан прекрасно понимал, зачем господин Нарай заставляет его писать эту
бумагу. Нарай был уверен в преданности Нана,  но  ему  хотелось,  чтобы  в
случае,  если  Нан  найдет  лазоревое  письмо,  подпись  Нана  стояла  под
двумя-тремя такими  документами,  которые  делали  бы  примирение  Нана  и
Андарза совершенно невозможным.

     После обеда Теннак повел Шаваша в свой кабинет и дал ему переписывать
стихотворение Андарза. Это были недавние стихи, посвященные новой госпоже.
Госпожа сравнивалась  в  них  с  лилией  и  с  луной,  и  Шавашу  особенно
понравились строчки, где Андарз говорил, что он взглянул на заколку  в  ее
волосах, и ему показалось, что она воткнута ему прямо в сердце.
     - А вы сами когда-нибудь любили? - спросил Шаваш.
     - Не знаю, - сказал Теннак, - а вот про  моего  старшего  брата  есть
очень хорошая песня.
     Шаваш попросил  рассказать  историю  про  старшего  брата,  и  Теннак
рассказал:
     - Жена моего брата была дочерью князя даттов, и в нее  влюбился  один
раб, черный и кривой как репа, но прекрасный певец. Он сложил такие  песни
о ее красоте и уме, что их пели даже мыши в своих норах, и множество людей
влюбилось в нее из-за этих песен.  Когда  мой  старший  брат  услышал  эти
песни, он потерял сон и покой, он ворочался на  постели  ночами,  но  отец
запретил ему свататься  к  ней,  потому  что  наши  роды  враждовали.  Вот
однажды, когда отец и брат охотились в горах, на них напала  засада.  Отец
вынул меч и стал драться, а брат только  вертелся  за  щитом,  не  вынимая
меча. "Вынимай меч!" - закричал отец. А брат: "Клянусь, я обнажу свой  меч
не раньше, чем ты разрешишь мне посвататься  к  дочери  даттского  князя!"
"Сватайся, - заорал отец, - пусть лучше ты будешь женатый, чем мертвый".
     Брат стал снаряжать послов и вдруг засомневался. "А  что,  если  этот
певец врал! - подумал он, - в конце концов,  я  влюбился  в  нее  со  слов
какого-то раба? Вдруг моя возлюбленная похожа на щербатого карася  или  на
овощ баклажан? Отправлюсь-ка я сам в числе  своих  сватов,  и  погляжу  на
невесту!" Он взял меня, и поехал с собственными сватами. К его  изумлению,
отец девушки согласился на свадьбу, и невеста вышла к послам. Брат  увидел
девушку и сказал себе "Поистине, этого певца мало повесить,  ибо  все  его
сравнения взяты у вещей, уже существующих, а такой красоты не  было  и  не
будет".
     А невеста, желая расспросить посла о своем женихе, позвала его в свои
покои вечером играть в резаный квадрат. Брата моего бросало то в жар, то в
холод. Он выиграл первую партию и спохватился: "А на что мы  играем?"  "На
деньги, - ответила невеста". "Нет,  на  поцелуй!  -  закричал  брат.  -  Я
выиграл партию, а значит, и поцелуй!" С этими словами он схватил ее в руки
и стал целовать, а  потом,  осознав  опасность  происшедшего,  выскочил  в
окошко и ускакал домой. Девушка, плача, пришла к няньке и рассказала ей  о
странном поведении свата. "Не бойся, - сказала нянька, - этот сват был сам
молодой князь, иначе бы он не осмелился сделать того, что сделал".
     И так они любили друг друга и были счастливы, - сказал  Теннак,  -  а
когда Савар убил моего брата, она умерла с горя.
     "Надо же, - подумал Шаваш, - а эти варвары совсем как люди."
     А Теннак погладил Шаваша и сказал:
     - Я научу тебя писать и считать, и выделывать с числами  удивительные
штуки, от которых радуется сердце, но в вашей  империи  ничего  не  делают
даром. И взамен ты будешь следить для меня за экономом Дией и  за  молодым
господином, потому что молодой господин  находится  всецело  под  влиянием
покойницы, и как бы он не навредил отцу.

                                    7

     Усадьба, где хозяйничал господин Дия,  спускалась  к  самой  реке.  У
пристани виднелись корабли с парусами в форме свиного уха. Напротив ворот,
похожих на лошадиную подкову, виднелся независимый  кабачок,  с  верандой,
приподнятой над землей и уставленной лимонными деревьями в красных кадках.
Шаваш заметил на веранде нескольких рабочих из  усадьбы,  и  среди  них  -
одного своего знакомого. Человек этот был раньше художником  и  расписывал
простую  бумагу  так,  что  она  походила   на   билеты   государственного
казначейства. После того, как его брата сварили за это в кипящем масле, он
исправился.
     Шаваш взошел на веранду и завел со своим знакомым разговор об экономе
Дие и о фабрике. Тот рассказал ему множество интересного. О том,  что  Дия
произошел от свиньи, съевшей императорский  персик,  рабочие  слышали,  но
сомневались.
     - А много ли он платит, - спросил Шаваш.
     - Двести розовых в месяц, отвечал бывший художник, - в полнолуние и в
первый день молодой луны.
     До  полнолуния  оставалось  два  дня,  и  художник  горько  вздохнул,
вспоминая те времена, когда брат его был жив.
     В это время ворота усадьбы, похожие на лошадиную подкову, раскрылись,
и в них показалась супруга эконома с жертвенной корзинкой, а за ней и  сам
Дия. В корзинку был воткнут шестиухий флаг: судя по надписи на флаге,  оба
они направлялись в храм Двенадцати Слив.
     Шаваш распрощался с собеседниками и осторожно последовал за экономом.
Шаваш осторожно последовал за ними. Удивительное дело,  -  подумал  Шаваш,
вспоминая золотистые башенки и  утопающие  в  зелени  павильоны  городской
усадьбы императорского наставника: поистине  по  красоте  это  место  было
приближено к небу, и если рай есть на самом деле,  то  не  иначе,  как  он
расположен над усадьбой Андарза. Между тем он не пробыл в усадьбе  и  пяти
дней, как молодой господин велел ему  шпионить  за  Иммани,  Теннак  -  за
молодым господином, а Андарз и Нан - за Иммани, Теннаком,  и  Дией  вместе
взятыми. "Если дело пойдет так дальше - подумал Шаваш, -  то  сегодня  Дия
должен попросить меня следить за Теннаком".
     Храм  Двенадцати  Слив  находился  по  ту  сторону   реки,   посереди
четырехугольного пруда,  поросшего  белыми  тысячелистными  кувшинками.  К
храму вела дамба, чья узость напоминала об  узости  добродетели.  Середина
храма  была  перетянута  золотой  аркой,  а  за  ней  стояла  статуя  Бога
Правосудия с весами в руках. Наверное, он  измерял,  кто  больше  даст.  В
дальнем углу пустого храма играла кучка детей. Эконом поставил перед богом
жертвенную корзинку, стукнулся  носом  о  пол,  испещренный  молитвами,  и
молился довольно долго.
     После этого супруга его направилась в часовню Исии-ратуфы,  а  эконом
ушел в домик для еды. Перед домиком продавали связки  прутьев,  приносящие
счастье, и эконом Дия купил  себе  несколько  связок.  В  домике  для  еды
пожилой монах поставил перед ним целое блюдо ароматных  блинов,  свернутых
трубочкой. Блины плавали в соусе из масла, сахара и шафрана. Дия  принялся
жадно есть блины. Немного  погодя  он  поднял  голову:  над  столом  стоял
осуйский посланник, Айр-Незим.
     -  Какая  неожиданная   встреча!   -   сказал   осуйский   посланник,
оглядываясь, нет ли вокруг свидетелей.
     Они уселись за стол и стали есть блины. Служка принес им вино в белом
кувшине, и Дия вылил первую чашку в священный прудик и сказал, что  делает
это во здравие Осуи. Дело в том, что, как уже было  замечено,  эконом  Дия
очень хотел бы перебраться в Осую. Он устал от непрерывных притеснений  со
стороны императорских чиновников, и  ему  казалось,  что,  как  только  он
приедет в Осую, он сможет застроить  своими  станками  половину  города  и
одеть ими половину мира.
     - Я обдумал  ваше  предложение,  -  сказал  торговец,  -  и  мне  оно
показалось разумным. Но вы знаете, что я ничего не могу делать без  совета
мудрых людей. Я написал старейшинам нашего  города,  и  оказалось,  что  я
ошибся. Нам нет надобности в вашем станке. Во-первых, цеха запрещают иметь
такие станки, и тому, кто заведет такой  станок,  придется  иметь  дело  с
законами и судами. Можно, конечно, изменить законы, но эти законы  сделаны
не столько ради выгоды, сколько ради стабильности. Наши подмастерья и  так
не очень-то любят своих хозяев. А ваш  станок  превратит  отношения  между
между мастерами и подмастерьями в отношения  между  господами  и  наемными
рабами,   наполнит   город    всяким    отребьем,    которое    промышляет
неквалифицированным  трудом,  как-то:  работой  на  станках,  грабежами  и
революциями. Нынче трудные времена. Варвары  хотят  съесть  Осую,  империя
хочет съесть Осую, и, признаться, члены Совета хотят съесть друг друга. Мы
не  можем  позволить  себе  заводить  станки,  которые   превратят   наших
подмастерьев в наших главных врагов. К  тому  же,  -  добавил  со  вздохом
осуец, - едва кто-то из членов Совета заведет  станки,  как  другие  члены
Совета, менее предприимчивые, но более  честолюбивые,  возглавят  народное
недовольство.
     Круглое лицо Дии вытянулось.
     -  Я  обсудил,   -   сказал   Айр-Незим,   -   ваше   предложение   с
заинтересованными лицами, и  они  нашли,  что  мы  не  можем  предоставить
гражданство за то, что  знает  господин  Дия,  но  мы  можем  предоставить
гражданство за то, что знает господин Амасса.
     Дия вздрогнул и спросил:
     - Это кто такой?
     - Этот человек, Амасса,  ответил  осуец,  был  молоденький  чиновник,
поразительного таланта. Десять лет назад он заведовал строительством ходов
и укреплений дворца. Он был старший над строительством, и старше него были
только Андарз и  государыня  Касия.  Государыня  Касия  к  старости  стала
немного вздорной. После конца строительства она отдала приказ - убить всех
рабочих и надзирателей, и Амассу в  том  числе.  Господин  Андарз  обманул
государство, сохранил молодому механику жизнь,  раздобыл  ему  новое  имя,
позволил ему изобретать любые механизмы. И  вдруг  -  что  скажет  Андарз,
когда узнает, что человек, обязанный ему жизнью и возможностью  заниматься
любимым делом, хочет убежать в Осую!
     Осуец замолчал и стал с наслаждением слушать, как щебечут птицы.
     - Великий Вей, - прошептал, побелев, Дия, - что вы хотите?
     - Пусть  господин  Амасса  нарисует  нам  план  секретных  укреплений
Небесного Дворца.
     Домоправитель побледнел и сказал:
     - Вряд  ли  господин  Амасса  это  сделает.  Чертежи  станков  должны
принадлежать всем, а  чертежи  секретных  укреплений  должны  принадлежать
государству.
     - Если вы нарисуете нам этот план, -  сказал  осуец,  -  вы  получите
осуйское гражданство. Если вы его  не  нарисуете,  вы  погубите  господина
Андарза. Что скажет советник Нарай государю, узнав о вашей прежней  жизни?
Он скажет: "Андарз скрывает у себя мертвого преступника, ради  собственной
выгоды  подвергает  опасности  государство!  Зачем  он  держит  при   себе
человека, которому известны все секреты дворца? Уж не этими  ли  секретами
он собирается торговать с Осуей, когда не сможет торговать потом и  кровью
народа?"
     - Убирайтесь! - зашипел домоправитель.
     Осуец тоже зашипел:
     - Чего вы ломаетесь, - кому вы верны? Государству  -  так  надо  было
умереть, когда приказали! Андарзу, который вас спас? Так не надо было  его
обманывать! Стоит сделать обыск в заречном поместье, и окажется, что  едва
ли треть кружев из числа находящихся на складе объявлена  вами  Андарзу  и
государству!
     - Вряд ли стоит делать обыск в поместье,  -  возразил  домоправитель.
После этого обыска вы, господин Айр-Незим, лишитесь изрядной части дохода,
и вдобавок вас вышвырнут из империи, если не арестуют.
     - Именно так, - согласился  господин  Айр-Незим.  -  Мне  этот  обыск
ужасно невыгоден. Но жители нашего города не могут  действовать,  думая  о
собственной выгоде.  Жители  нашего  города  действуют,  исходя  из  общей
выгоды. Совет написал мне, что если я не сумею  убедить  господина  Амассу
принять наше предложение, то я буду отозван из империи. А как только  меня
отзовут, городу будет очень полезно, если новый  посланник  изобличит  все
мошенничества в торговле между Осуей и империей  и  тем  самым  приобретет
благоволение советника Нарая.
     Домоправитель молчал. Жирное,  добродушное  лицо  его  все  покрылось
потом. Главные свои  деньги  домоправитель,  на  случай  опасной  перемены
судьбы, держал в осуйском банке. Он полагал, что эти деньги в безопасности
от чиновников империи. Он совершенно забыл, что чиновники Осуи тоже  имеют
длинные когти. Он представил себе, что эти деньги могут  пропасть,  и  мир
исчез из его глаз.
     Домоправитель сел на скамейку и закрыл лицо руками.
     - Но зачем вам мое предательство, - жалобно спросил  он.  -  Чертежи,
может быть, уже устарели.
     Осуец выпучил глаза.
     - Помилуйте, - изумился он, - о каком предательстве идет речь?  Разве
у Осуи есть войско, чтобы  воевать  с  империей?  Мы  думаем  не  о  чужих
городах, а о своем собственном! Нет такого войска,  которое  бы  добралось
через тысячи гор и рек до Небесного Города! А стоит варварам забраться  на
горы, нависающие над Осуей, как нашему городу придет конец! Мы  бы  хотели
поглядеть на эти чертежи и сделать себе такие же  укрепления  и  подземные
ходы!
     Тут бедный Дия разрыдался - и кивнул головой.
     Вечером Шаваш доложил Андарзу, что эконом Дия встречался  в  храме  с
Айр-Незимом из Осуи.
     - Только я не один наблюдал за этой встречей, - сказал Шаваш.  -  Там
еще был один продавец лапши, который пошел со своим коромыслом прочь, едва
Айр-Незим вышел из храма, и не прошло и десяти минут, как у этого продавца
купил лапши сыщик из управы Нана.

     В то самое время, когда несчастный Дия вел с осуйским  консулом  свой
предательский разговор, молодой судья Нан сидел  в  трактире  в  одном  из
кварталов Нижнего Города, именуемого Болоки.  Это  было  гнусное  место  с
тесными домами, промежутки между которыми использовались как уборные, и  с
выцветшим кусочком неба в вышине.
     Нан знал, что для здоровья судейских чиновников вредно  появляться  в
этом квартале, и поэтому он предусмотрительно оставил дома служебные шапку
и плащ. Молодой чиновник был одет  залихватским  осуйским  купцом,  и  его
рукава, сшитые по последней моде, были так длинны, что он то и дело окунал
их в суп.
     Стукнула дверь, и на террасу трактира взошел еще один  посетитель,  -
черный старик с маленьким и сморщенным, как персиковая косточка, лицом.  С
собой старик тащил изрядную, пахнувшую лекарственными  травами,  и  стакан
для гадания. Хозяйка трактира что-то торопливо прошептала ему, указывая на
молодого осуйского купца.
     Старик подошел к Нану, сел напротив и сказал:
     - Вы хотели меня видеть?
     Молодой купец ужасно сконфузился, а потом сказал:
     - Я со своим товаром впервые  в  Небесном  Городе.  Хотел  бы,  чтобы
почтенный учитель указал  на  благоприятный  день  для  отплытия,  а  если
возможно, то составил бы и гороскоп.
     Старик принялся его расспрашивать, и Нан охотно рассказал, что отец с
детства попрекал его глупостью, и наконец, по просьбам матери, отпустил  в
первое самостоятельное путешествие,  и  что  астрологией  Нан  никогда  не
занимался, поелику какие в Осуе астрологи? Там душа у людей забита мыслями
о деньгах, окорока там, а  не  астрологи,  разве  можно  Осую  сравнить  с
Небесным Городом?! Итак,  Нан  попросил  сделать  гадание  об  отплытии  и
спросил, хватит ли на это пяти золотых.
     Астролог посмотрел на деньги, которых хватило бы на пятьсот  гаданий,
и сразу понял, что отец недаром попрекал юношу глупостью.
     - Для меня будет истинным удовольствием, - сказал старик,  -  оказать
услугу такому умному юноше, а что до денег - я не нуждаюсь в золоте.  Я  и
сам могу его добыть, сколько угодно.
     - Уж не обладаете ли вы философским камнем, - полюбопытствовал Нан.
     - Именно так.
     Нан изумился:
     - Но мой батюшка говорил, что этой штуки нет  на  свете,  и  что  это
только уловка,  посредством  которой  плуты-алхимики  добывают  золото  из
карманов дураков!
     Алхимик оскорбился.
     - Если вы мне не верите, могу доказать! А что бы  вы  не  заподозрили
обмана, давайте сделаем так:  извольте  сами  добыть  какую-нибудь  дрянь,
железные опилки, или ртуть, любой металл, да и приходите  с  этим  ко  мне
домой: я покажу вам, где я живу.
     Через  час  Нан  явился  по  указанному  адресу  с  баночкой   ртути,
приобретенной им неподалеку в лавке, где торговали разными ухищрениями для
алхимиков.
     Дом владельца философского камня вонял наподобие сгнившего баклажана.
Кабинет был украшен черными треугольниками и заставлен книгами для гаданья
по звездам. Нан с любопытством вертелся по комнате, оглядывая  снасти  для
насилия над природой.
     Старик тем временем развел огонь в камине, поставил на огонь  круглый
горшок, прочел несколько заклинаний из книжки, и,  когда  ртуть  в  горшке
закипела, высыпал туда небольшую щепотку красного порошка.
     Закричал, замахал рукавами, вывалил горшок в ванну с холодной  водой,
и, достав щипцами небольшой слиток, показал его Нану.
     - Серебро! - изумился Нан.
     - Возьмите, - сказал старик, протягивая слиток.
     Нан окинул взглядом комнату, отличавшуюся чрезвычайным запустением.
     - Ни в коем случае, - запротестовал Нан, - вы могли бы употребить это
на благоустройство вашего жилища!
     - Ба, - возразил старик, - я мог бы выстроить эти  стены  из  золотых
кирпичей! Но зачем?  О  золоте  мечтают  лишь  те,  кто  не  имеет  его  в
достаточном количестве. Я же могу набрать золото  так  же  легко,  как  вы
можете набрать, к примеру, грязи на улице. Вы же не станете украшать стены
своего дома грязью?
     На лице Нана изобразилось крайнее почтение к человеку,  которому  так
же легко раздобыть ведро золота, как другим - ведро грязи.
     - Впрочем, - тут старик вздохнул и провел рукой по корешкам  книг,  -
есть кое-какие вещи, на которые я  трачу  золото  -  книги!  Вот  за  этот
трактат я отдал столько золота, сколько  он  весил,  -  а  вот  эту  книгу
продиктовал мне сам  чернокнижник  Даттам,  сидя  в  кувшине  и  с  жабой,
вцепившейся в детородный член, - и, так как при  жизни  он  был  человеком
жадным, он потребовал за эту диктовку тысячу мер золота.
     И с этими словами  старик  подал  Нану  книгу  в  кожаном  переплете,
украшенном разноцветными камнями.
     - Да никак это изумруды! - восхитился Нан, хотя он  прекрасно  видел,
что это всего лишь зеленое стекло.
     Старик между тем убрал со стола горшок с серебром и  предложил  гостю
выпить чаю. Наливая чайник, он хвалил гостя  и  его  страсть  к  мудрости,
столь необычную в осуйском купце.
     - А возможно ли приобщится к вашем  искусству?  -  промолвил  Нан,  -
осушив третью чашку.
     - Нынче это очень трудно,  -  заявил  старик.  -  Философский  камень
хранится в сокровищнице подземного государя. В прошлые времена  бесы  были
простодушны,  соглашались  таскать  его  алхимикам   за   сущие   пустяки:
достаточно было завоевать расположение  главного  над  бесами.  Теперь  же
начальник у них сменился, стал  неприступен  и  строг,  до  порошка  можно
добраться только через мелкий сторожей  сокровищницы.  Эти  бесы  жадны  и
требуют взяток: чтобы  получить,  допустим,  тысячу  гранов  золота,  надо
затратить не менее  двухсот!  А  меньше  чем  ради  тысячи  гранов  они  и
беспокоится не станут! К тому  же  существует  опасность,  что  их  плутни
раскроются, сторожей сменят, и вы останетесь и без золота, и без денег!
     Молодой осуец погрузился в размышления.
     - Тысяча гранов взамен двухсот! - промолвил он. - Ни один из кораблей
отца не приносил ему такой прибыли! Деньги у меня есть, пожалуй, я мог  бы
и рискнуть. Однако как жалко, что небесное царство не  устроено  наподобие
нашего города: как было бы славно, если бы бес-хранитель  казны  избирался
всеми, кому нужен философский камень.
     Так-то молодой осуйский купец и  старый  алхимик  сговорились:  купец
обещал явиться  послезавтра  с  сотней  чистокровных  ишевиков,  а  старик
обещал, в присутствии купца, передать их бесу, в качестве взятки.
     Нан вышел из дома алхимика, нехорошо улыбаясь. У  старого  негодяя  в
углу стоял перегонный куб со змеевиком, и на  бронзовом  коленце  змеевика
имелась та же царапина, которую Нан оставил на змеевике из тайника Иммани.
А между тем накрашенный секретарь  сказал:  "Если  бы  я  знал,  у  какого
алхимика варит золото Теннак, я бы тут же донес Андарзу!"

                                    8

     Маленькая  Тася  была  простодушной  девицей.   Получив   одиннадцать
ишевиков, она побежала на рынок  и  купила  себе  бархатную  юбку,  и  она
расхвасталась перед всеми гостями  новыми  сережками  в  форме  серебряных
гусиных лапок. Один ишевик она подарила хозяйке.
     Вечером Тася сидела в своей комнате, когда  в  дверь  постучали.  Она
открыла, думая, что это гости: но это были трое  в  парчовых  куртках,  из
людей советника Нарая. Старший заглянул в бумагу и сказал:
     - Гулящая девица Тася, мы  слыхали,  что  ты  занимаешься  незаконным
промыслом по продаже людей, и что  ты  продала  в  дом  господина  Андарза
мальчишку по имени Шаваш.
     Тася перепугалась до смерти, но пролепетала:
     - Господин Андарз ссудил мне денег, и он был так добр, что под  залог
этих денег он взял на службу моего младшего брата: как старшая в семье,  я
имею полное право над Шавашем.
     Тогда стражник вытащил другую бумагу и прочитал, что при  поступлении
в веселый дом она сказалась найденышем из Иниссы, и что в  одной  из  этих
бумаг она обманула государство, что карается судом и плетью.
     - Впрочем, - заявил стражник, - если ты отдашь  нам  сорок  ишевиков,
полученных за мальчишку, обещаю не давать этому делу ход.
     - Но у меня нет сорока ишевиков, - заплакала Тася,  -  мне  заплатили
только одиннадцать, и три из них я уже потратила на сережки и юбку!
     - Докажи!
     Тася, плача, достала бумагу о ссуде.
     -  Здесь  написано  -  пятнадцать  ишевиков,  -  заявил  десятник,  с
довольной улыбкой пряча бумагу.
     Тут только Тася сообразила, что бумагу стражникам нельзя было  давать
ни в  коем  случае,  потому  что  она  была  единственным  доказательством
преступления!
     - Но мне на руки выдали только одиннадцать,  -  запричитала  Тася.  -
Четыре лишних ишевика записали в счет процентов!
     Стражник надулся от негодования.
     - Ты, гулящая девка! - загремел он, -  или  ты  хочешь  сказать,  что
императорский наставник Андарз занимается ростовщичеством?  А  ну  подавай
сюда живо пятнадцать ишевиков!
     Тася упала на колени и стала биться о пол головой, а другой  стражник
содрал с нее юбку и сказал:
     - Ладно, один ишевик можно взять натурой.
     Через час парчовые куртки ушли, забрав деньги и  долговую  бумагу,  и
они сказали Тасе,  что  через  два  дня  придут  за  оставшимися  четырьмя
ишевиками, и что если она не  достанет  этих  ишевиков  хоть  у  Бужвы  из
задницы, пусть пеняет на себя.
     Тася забилась в подушку и горько-горько зарыдала: и так  ее  утром  и
нашел Шаваш, который принес ей жареную утку с кухни Андарза.

     Было десять часов утра, когда Шаваш  вышел  от  Таси  и,  пройдя  два
квартала, спустился в кабачок, именуемый Золотой Кукиш. Это был кабачок  в
плохой части города, но достойный и тихий. Вот уже месяц в нем  никого  не
убивали.
     В кабачке трое играли в карты,  и  Шаваш  присоединился  к  компании.
Когда он раздавал карты, он вытащил из колоды туза, заложил его в рукав  и
вынимал смотря по обстоятельствам: от этого его игра шла довольно успешно.
     Наконец в дальнем углу харчевни зашумела занавеска, хозяйка  кинулась
снимать сапоги посетителя.
     - Ишь ты! Цыпленок сам на вертел пришел! - сказал хриплый голос.
     Шаваш оглянулся: перед ним стоял Свиной Зуб. У  Свиного  Зуба  кулаки
были как два чугунных горшка, ум свой он держал в кулаках, а души  у  него
было на самом донышке. Он избавлял людей, подозреваемых  в  богатстве,  от
излишних забот, связанных с владением нечестно нажитым добром,  и  это  он
предлагал Шавашу быть мизинчиком в его  шайке.  Свиной  Зуб  чмокнул  этак
разок, и партнеров Шаваша  сдуло,  как  при  слове  "облава".  Свиной  Зуб
повертел Шаваша, подергал шелковые штанишки и сказал:
     - Этакое дерьмо да в таких штанах! Зачем явился?
     -  Я  слыхал,  -  сказал  Шаваш,  -  что  вы,  господин  Свиной  Зуб,
послезавтра устраиваете пир в честь  свадьбы  племянницы:  нельзя  ли  мне
покушать на этом пиру?
     - Нет у меня припасов кормить чужих рабов.
     - Если у вас нет припасов, - промолвил Шаваш, почему бы вам, господин
Свиной Зуб, не устроить свой пир за счет моего хозяина?
     - А чего это ты заботишься о моих припасах, - спросил Свиной Зуб.
     Шаваш молча снял шелковую курточку и показал разбойнику свою спину: а
спина у него была вся синяя от  недавнего  угощения,  как  овощ  баклажан.
Увидев, что с мальчонкой сделали в  богатом  доме,  Свиной  Зуб  всплеснул
руками. Всю его досаду на  мальчишку,  который  его,  Зуба,  бросил,  а  к
императорскому наставнику пошел, как рукой сняло. Он подумал и сказал:
     - Слишком жирный это кусок - дворец императорского наставника.  Боюсь
подавиться.
     - А я и не предлагаю вам дворца господина Андарза, - возразил  Шаваш.
- Зачем я буду вам предлагать господина Андарза, если спину мне разрисовал
домоправитель Дия?
     - Что же ты задумал? - сказал Свиной Зуб.
     - А вот что, - ответил Шаваш. - Домоправитель Андарза, Дия, на  самом
деле только по названию домоправитель, а всеми делами собственно  домового
хозяйства занимается второй секретарь, Теннак. Что же до Дии, то тот живет
в маленьком домике, через реку. Вокруг домика ограда, а внутри ограды,  по
документам, место, где императорский наставник пасет  лошадей.  Но  вместо
лошадей там стоят два красных сарая, а в них - станки, изобретенные  Дией,
и сотня рабов на этих станках день и ночь ткет кружева.
     Господин Дия в этих станках похоронил всю свою душу,  и,  как  я  уже
сказал, живет там с женой  и  детьми  и  сотней  рабочих.  Мне  доподлинно
известно, что господин Дия обманывает Андарза,  продавая  эти  кружева,  и
держит в своей усадьбе  великое  богатство,  украденное  у  бедняков  и  у
хозяина. Завтра днем он выплачивает рабочим деньги, и сегодня  вечером  он
должен их считать. Полагаю, что если украсть эти деньги, господин Дия вряд
ли сможет пожаловаться властям, ибо он превратил это место в завод вопреки
строжайшим указам господина Нарая.
     - Так-то оно так, - сказал разбойник, - но в заводике сто человек! Не
кинутся ли они на нас?
     - В том-то и дело, - возразил Шаваш, - что, наведайся  мы  в  усадьбу
господина Андарза, дворня, преданная хозяину, непременно  кинулась  бы  на
нас, будь мы даже Небесными Стражниками, что же касается рабов на  заводе,
то тут беспокоиться следует только об одном:  как  бы  они  не  съели  Дия
живьем, раньше чем он укажет нам сундуки и  лари.  Дия  помыкает  народом,
обкрадывает господина: только зная, как  вы  цените  справедливость,  я  и
решился предложить вам пойти на грабеж!
     - Что за негодяй! - изумился разбойник, клянусь, что не остригу своих
волос, пока не восстановлю справедливость и не отберу у него деньги!
     Тогда Шаваш оглянулся вокруг, и, заметив, что  они  со  Свиным  Зубом
одни, сказал:
     - Я слыхал, что в этих местах бывает судебный чиновник по имени  Нан.
Это человек с лисьим хвостом и волчьими зубами, и я боюсь, что  если  меня
показать твоей шайке, кто-нибудь из них проболтается с пьяных глаз,  и  от
этого на нашу долю выпадут через Нана большие неприятности.  Хочу  поэтому
устроить так, чтобы наша  дружба  осталась  тайной.  Из  этого  произойдет
двойная выгода: мы сможем еще не раз наведаться в  усадьбу,  а  добытое  в
этот раз разделим меж собой. Согласись, что  когда  одно  и  то  же  делят
напополам, получается гораздо больше, чем когда одно  и  то  же  делят  на
двадцатерых.
     "Экое разумное дитя" - восхитился про  себя  Свиной  Зуб.  Тут  Шаваш
изложил свой план, а напоследок сказал:
     - А сейчас мне нужно пять ишевиков. Тут один человек попал из-за меня
в беду, и он пропадет без пяти ишевиков. Я хочу, чтоб этот человек остался
цел, что бы ни случилось со мной ночью, а если все  сойдет  как  надо,  ты
можешь забрать из моей доли пятнадцать ишевиков.
     Свиной Зуб дал ему пять ишевиков.
     Шаваш навестил хозяйку Таси. Он отдал ей пять золотых и они объяснили
Тасе,  что  делать,  когда  придут  стражники.  Провожая  Шаваша,  хозяйка
сказала:
     - Шаваш, на тебе лица нет! Как ты заполучил эти деньги?
     Шаваш  показал  на  часовню  напротив:  а  на  часовне,  по  указанию
господина Нарая, был нарисован  бог  богатства  в  виде  огромной  свиньи,
испражняющейся золотыми монетами:
     - Как-как! Накакал!
     И был таков.

     Днем господин Андарз прибыл во дворец. Он застал государя в кабинете:
тот, облокотившись на столик, слушал доклад  советника  Нарая.  Со  своими
большими карими глазами, с бровями, изогнутыми наподобие листа антурии,  в
голубой куртке,  вышитой  гуляющими  павлинами,  государь  был  прелестен.
Справа от него лежала печать для утверждения бумаг, которым  суждено  было
стать указами, а слева - бронзовый нож для разрезания бумаг,  которым  это
было не суждено. А на столике, близ  государя,  Андарз  заметил  старинную
"Книгу наставлений", - это была любимая книга  Нарая,  на  которую  Андарз
написал вот уже три эпиграммы, но так и не прочел до конца.
     Указ, который читал Нарай, запрещал торговлю с Осуей. Нарай кончил, и
государь спросил, есть ли у Андарза возражения.
     - Никаких, - сказал Андарз. - Почему бы  господину  Нараю  не  издать
указ о том, чтобы небо выкрасили в желтый цвет?
     - Потому что, - совершенно серьезно ответил  Нарай,  -  это  не  дело
чиновника - вмешиваться в распорядок  движения  звезд.  Боги  поддерживают
строжайший порядок на небе, а  чиновники  должны  поддерживать  строжайший
порядок на земле. Если солнце  перестанет  всходить  и  заходить  в  точно
расчисленное  время,  погибнут  люди  и  звери!  Если  товары   перестанут
продаваться по цене, указанной государством, погибнет государство!  Посему
не следует издавать  указы  о  цвете  неба  и  следует  издавать  указы  о
запрещении торговли!
     Государь слушал Нарая с явным удовольствием, опираясь правой рукой на
"Книгу Наставлений".
     - Государь! - сказал Андарз.  -  Разумный  правитель  не  подписывает
невыполнимых указов! Если мы  опубликуем  этот  указ,  мы  не  сможем  его
осуществить!  Если  мы  конфискуем  богатства  осуйских  купцов,  то  Осуя
употребит деньги на то, чтобы нанять варваров и разорить земли империи!
     - Довольно, господин Андарз, - сказал государь. - Ваши подворья кишат
осуйскими банкирами, ваши гавани переполнены осуйскими судами! Я не  желаю
слушать, как вы защищаете город, в котором вы провели шесть месяцев! Шесть
месяцев я тосковал без вас, а вы - вы устремились к осуйским взяткам!
     - Я не устремился, - сказал Андарз, бледнея, - я был сослан.
     - Сослан ко взяткам?
     - Руш выслал меня из столицы, чтобы причинить вам боль.
     - Что вы так ненавидите Руша, Андарз? Или вы хотите сказать, что  моя
мать не умела выбирать министров? Едва мать моя умерла, вы не успокоились,
пока не добились его казни! Боже мой!  Тело,  которое  ласкала  моя  мать,
рвала на части глупая толпа, руки, которые обнимали, достались воронам!
     - Мне кажется,  -  проговорил  Андарз,  -  обвинение  Рушу  зачитывал
господин Нарай...
     - Нарай ненавидел Руша за вред, приносимый им государству, а  за  что
ненавидели Руша вы?
     - Да, - сказал Андарз с кривой улыбкой, - до государства мне дела  не
было. Я ненавидел Руша за то, что он ненавидел вас.
     - Да, - промолвил государь, закусив губку, - в детстве я был уверен в
вашей преданности. Но теперь: разве могла мать назначить моим  наставником
человека, который не был ей безусловно предан? Отчего вас ненавидел Руш?
     - Он опасался моего влияния на вас.
     - На меня или мою мать?
     - Государь, что вы хотите сказать?
     - Я хочу сказать, - проговорил государь,  задыхаясь  и  трепеща,  как
карась на удочке, что десять на посту наставника государя мог продержаться
только человек, бывший любовником моей матери.
     Андарз побледнел. Признаться,  при  дворе  нашлось  бы  мало  статных
чиновников, которых государыня не отведала, было то и с Андарзом, но,  как
говорится, если ты два раза побывал со своим пестом в  чужой  ступке,  это
еще не повод называться мельником! Впрочем, Андарз очень предусмотрительно
не стал говорить государю, как обстояло дело.  Он  повернулся  к  Нараю  и
сказал:
     - Вы лжец, советник Нарай, - и это нетрудно доказать. Если бы  я  был
любовником государыни - неужели бы я не написал для нее ничего, кроме трех
од на ее именины!
     Нарай побледнел. Действительно: любого  другого  человека  в  империи
можно было обвинить в тайном  прелюбодеянии,  но  о  каждом  прелюбодеянии
господина Андарза было известно в трактирах и на перекрестках, и нередко с
самыми циничными подробностями.
     Но государь был уже весь белый от гнева:
     - Вы учили меня смеяться над  справедливостью,  чтобы  я  не  осуждал
ваших собственных преступлений! Вы ворошили историю, как могли, скрыли  от
меня такие книги, как "Железный свод"  и  "Книгу  наставлений",  потчевали
взамен разными книжонками об удивительном и занятном! Мать  назначила  вас
моим наставником, чтобы сделать меня неспособным к управлению  страной!  В
детстве я спрашивал вас о "Книге наставлений", а вы  засмеялись,  что  это
книга, где предлагают рубить много голов и читать много доносов!  Я  лишаю
вас звания наставника,  господин  Андарз!  Верните  мне  ваше  кольцо,  вы
недостойны его носить.
     Андарз посмотрел на свои длинные, тонкие пальцы: на  третьем  из  них
сидело  кольцо  императорского  наставника:  редчайший,  оранжевого  цвета
сапфир, оправленный в золото.
     Андарз  подергал  за  кольцо,  потом  поискал  глазами  и  подошел  к
маленькому столику, на котором справа лежала государственная  печать,  для
утверждения бумаг, которым суждено было стать указами, а слева - бронзовый
нож для разрезания бумаг, которым это было не суждено.
     - Что вы хотите, - закричал государь.
     - Не могу снять кольцо, Ваша Вечность. За двенадцать лет оно вросло в
кожу.
     - Прекратите, - пискнул Варназд.
     Андарз оперся левой рукой о столик, а правой взял бронзовый нож  и  с
силой вонзил его в палец над кольцом: что-то  хрустнуло,  брызнула  кровь,
заливая бумаги. Андарз, сжав зубы, сорвал кольцо с  искалеченного  пальца,
положил его на стол и вышел. Государь завизжал. На столе, прямо на указе о
прекращении торговли с Осуей, в луже красной  крови  плавало  оранжевое  в
золоте кольцо.

     В то самое  время,  когда  господин  Андарз  повздорил  с  государем,
привратник на Диевой фабрике, по имени Дана Косолапка, сидел на камне  под
именным столбом перед воротами.  Вдруг  с  противоположной  стороны  улицы
показался прохожий. Это был коренастый человек в штанах цвета гусьего пуха
и чесучовой куртке, с рукавами, оборванными  до  такой  степени,  что  они
напоминали комки прелой листвы. Из-под повязки на лбу человека,  там,  где
обычно ставят клеймо за воровство, выглядывала  розовая  язва.  За  спиной
незнакомец нес небольшой, обитый жестью сундук.
     - Эй, - сказал незнакомец, - господин  хороший,  где  мне  тут  найти
местечко переночевать?
     Ухнул и спустил свой сундук на землю, явно намереваясь переночевать в
усадьбе.
     - Иди-ка ты прочь, - сказал Дана Косолапка, -  наш  хозяин  не  велит
пускать на двор посторонних без рекомендации.
     - А не подойдет ли тебе рекомендация  за  подписью  самого  господина
Чареники, государева казначея? -  говорит  незнакомец  и  протягивает  ему
розовую.
     Дана Косолапка запихнул деньги в рукав и подумал: "Этот  человек  сам
напрашивается на беду! Сдается мне, что его сундук набит всяким добром,  и
что неплохо будет, если его  сундук  не  только  переночует  здесь,  но  и
останется навсегда, - а хозяина, если вздумает протестовать,  можно  будет
зарыть у ручья под ивой.".
     И вот Дана Косолапка кивает незнакомцу и несет его сундук в сторожку,
скрытно, так чтобы этого никто не видел,  а  потом  незнакомец  с  розовой
язвой на лбу ведет его в кабачок напротив.
     Едва сторож и незнакомец, над  которым  замышлялось  такое  нехорошее
дело, ушли в кабачок, крышка сундука приоткрылась,  и  из  нее  высунулась
лапка Шаваша, а вслед за тем вылез и  он  сам.  Шаваш  почесал  себе  бок,
ушибленный, когда сундук сбросили на пол, вздохнул,  раздвинул  деревянные
рамы окна и выскользнул наружу.
     Было  уже  темно.  Дул  пронзительный  холодный  ветер,   и   облака,
уцепившиеся за черное небо, напоминали  остатки  каши  на  донышке  котла.
Шаваш стоял во внутреннем  дворике  небольшой  усадьбы:  посереди  дворика
потерянно чирикал фонтан, слева, на втором этаже, светился мягким  розовым
светом кабинет эконома Дии.  Шаваш  скользнул  к  кустику  красноглазки  и
заметил, что  расцветшие  было  бутоны  загнили  от  холода.  Шаваш  вдруг
почувствовал, что замерзает: кто же мог знать,  что  погода  так  внезапно
переменится! Шаваш облизал посиневшие губки и стал осторожно взбираться по
резному именному столбу, вкопанному в землю рядом с кабинетом. Миг - и  он
уже у самого кабинета. Еще миг, - и Шаваш, зацепив крючок,  перебрался  на
карниз и спрятался под  широкими,  закрывавшими  стену  плетьми  ипомеи  и
красноглазки. Шаваш  осторожно  раздвинул  нитки  в  промасленной  оконной
ткани, заглянул внутрь и стал смотреть.
     Эконом Дия сидел за толстым дубовым столом, спиной к Шавашу и  что-то
писал. Перед экономом стояла большая миска с синими  и  белыми  пирожными.
Время от времени эконом запускал в миску руку,  совал  пирожное  в  рот  и
продолжал жевать и писать. В кабинете имелась бронзовая курильница,  а  на
обитом сукном алтаре, - дюжина раскрашенных серебряных богов.
     Время шло. Шаваш, скрючившись, смотрел  в  дырочку.  Одной  рукой  он
цеплялся за карниз, а другую держал  у  рта,  дыша  на  пальцы.  На  улице
пробили Середину ночи. Шаваш опять поменял руки. Он замерзал, как  лягушка
во льду. Запах пирожных на  столе  у  эконома  проникал,  казалось,  через
оконную бумагу и сводил его с ума.
     Шаваш ждал. Эконом писал. Ручной дрозд, вылеченный  экономом,  прыгал
по столу за освещенным окном.
     Вдруг, немного после полуночи, в ворота усадьбы застучали. В  кабинет
эконома влетела ополоумевшая хозяйка:
     - Стража, - квохтала она, - стража! Люди советника Нарая!
     - Вон, - закричал эконом.
     Хозяйка брызнула вниз, во дворик. Эконом заметался,  сгреб  со  стола
бумаги, и поскорее сунул их в потайное место в полу, где он хранил  деньги
и ценные документы. Встряхнулся, помолился и бросился вниз.
     Когда эконом Дия подбежал к воротам, вокруг уже толпились  рабочие  и
прислуга. Эконом заглянул в смотровую щель: за воротами  крутились  десять
всадников. Старший среди них был в белом кафтане и зеленой шапке,  имевшей
форму цветочного горшка.
     - Эй, - завопил человек в белом кафтане, - открывайте ворота!
     - Лупоглазый дурак, - заорал эконом, - ты хоть знаешь,  куда  лезешь?
Эта усадьба отдана в пользование государеву наставнику Андарзу!
     К этому времени под воротами столпилось множество  работников.  Среди
них слышались смешки и разговоры.
     - Попалась крыса, - довольно громко говорили работники.
     Кто-то посмелее закричал:
     - Эй, служивые! Когда будете грабить, и нам немного оставьте!
     У эконома ото всех этих разговоров душа протекла на  землю.  Он  даже
пожалел, что обращался с людьми, как с тараканами, и подумал:  "Завтра  же
заведу новую графу: расходы на народное благоволение!"
     А за стеной орали:
     - Ты чего оказываешь неповиновение власти?
     - С чего это я буду открывать ворота, - возмутился эконом.  -  Может,
вы и на стражники вовсе, а разбойники! Я вас впущу, а вы кинетесь грабить!
     - Эй, - заорали за стеной, - как вы  смеете  оказывать  неповиновение
властям! Эй,  вы,  слуги!  Если  не  откроете  ворота,  завтра  пойдете  в
каменоломни за укрывательство воров!
     Работники заволновались  и  начали  понемногу  оттеснять  эконома  от
ворот.  Было  видно,  что  многие  среди  них  готовы  открыть  ворота   и
разбойникам, а уж быть арестованными за  сопротивление  властям  не  хотел
никто.
     - Да какие у вас основания, - жалобно завопил эконом.
     - Отдайте преступника, не то обыщем все помещение!
     - Какого преступника, - спросил, холодея, эконом.
     - Преступника по кличке Две-морковки, из шайки Свиного Уха: на лбу  у
него язва, скрывающая клеймо, и этот человек вчера ограбил дом  почтенного
Иданы. Свидетели рассказали, что он вошел с украденным сундуком в ваш дом,
а потом его видели в кабачке с вашим сторожем!
     Эконом всплеснул руками и оглянулся: но сторожа Даны Косолапки  нигде
не было видно.
     - Разыскать сторожа, - отдал приказание эконом.
     И что же? Прошло меньше времени,  чем  надо,  чтобы  наполнить  ведро
водой из родника, - трое слуг выволокли  из  домика  бедного  Косолапку  и
какого-то чужака с розовой язвой на лбу. За ними  двое  стражников  тащили
сундук. Косолапка и незнакомец были пьяны выше глаз.
     У эконома отлегло от сердца.
     - Отворить ворота! - распорядился он.
     Ворота  отворили,  и  ночные  стражники  въехали  во   двор.   Пьяных
преступников немедленно посадили в повозку для  арестованных,  и  туда  же
водрузили сундук. Всадники, спрыгнув с  лошадей,  отгоняли  разочарованную
толпу.
     Эконом отвел командира в белом кафтане в сторону, вложил ему  в  руку
приятно звякнувший мешочек и прошептал:
     -  Этот  Дана  Косолапка  действовал  без  моего  ведома.  Можно   ли
надеяться, что я не буду упомянут в вашем рапорте.
     Командир пощупал мешочек  и  кивнул,  -  ворота  закрылись  вновь,  и
страшные всадники растаяли в ночи.

     Через час в воровском погребке делили добычу. Открыли сундук и вынули
из него: двух золотых павлинов, давеча распускавших  хвосты  на  хвалебной
полке перед богами, - и  богов  тоже  вытащили,  числом  двенадцать  штук,
серебряных, крашеных в двенадцать цветов, вытащили пачки розовых и зеленых
денег, и небольшой ларец, полный маленьких золотых ишевиков,  и  несколько
глазастых камней: опалов и аквамаринов. Свиной Зуб только ухмылялся, когда
его спрашивали, как эти вещи попали в сундук, и одни  решили,  что  Свиной
Зуб, напоив сторожа, сумел отвести ему глаза и ограбить кабинет, а  другие
решили, что тут дело не обошлось без колдовства. По общему решению Свиному
Зубу выделили половину.
     А Свиной Зуб запустил в руку пригоршню опалов, и  у  него  обломилась
душа: "Экое богатство, - подумал он, - жаль будет делиться этим богатством
с мальчишкой!" Испугался таким мыслям, и сообразил: "Это, наверное,  камни
заколдованные, дурные мысли внушают". Он поскорее высыпал  камни  обратно,
но мысли не прошли.
     Когда все перепились, Свиной  Зуб  вынес  сундук  в  комнату,  открыл
второе дно, достал оттуда мальчишку и спросил:
     - Маленький негодяй! Сколько ты хочешь за это дело?
     - Все, что произошло, - отвечал умненький Шаваш, - началось благодаря
твоей храбрости и завершилось благодаря  твоей  удаче!  Дай  мне,  сколько
сочтешь нужным: мне бы лишь выкупиться от хозяина, да купить сережки Тасе.
     - Что ж! -  сказал  Свиной  Зуб,  -  ты  обокрал  хозяина,  отказался
вступать в мою шайку. Я боюсь, что  боги  прогневаются  на  меня,  если  я
позволю тебе выкупиться из рабства на деньги, украденные от  хозяина.  Вот
тебе серебряная четверть, - иди купи на нее гуся.
     Шаваш принял мертвой рукой монетку и пошел вон.
     - Эй, - сказал старый вор, - погоди! - и зацепил Шаваша.
     - Что-то ты слишком легко уходишь! Уж  не  украл  ли  ты  чего-нибудь
отдельно.
     Свиной Зуб заставил мальчишку раздеться, содрал с него  и  рубашку  и
рваные штаны. Никакого золота, однако, не нашел, только увидел за  воротом
бумажный сверток, перевязанный красной нитью. Он развязал  его  и  увидел,
что это скрученные  в  трубочку  страницы  плотной  бумаги,  разукрашенные
квадратиками, кругами и полукружиями, и что над некоторыми из них  имеются
надписи, которые Свиной Зуб не мог прочесть, так как был неграмотен.
     Свиной Зуб никогда не видел подобной штуки. Он обалдел и спросил:
     - Это что такое?
     - Это, - сказал Шаваш, - амулет, который мне дал один  из  андарзовых
варваров.
     Свиной Зуб скрутил удивительные страницы трубочкой и сказал:
     - Заберу-ка я этот амулет себе! Сдается мне, что в нем сидит  большая
удача, и что это благодаря ему ты  придумал  этот  план  и  сумел  украсть
столько добра.
     - Не думаю я, - сказал Шаваш, - что  это  большая  удача,  -  украсть
добра на много тысяч, а получить серебряный грош.
     - И то правда! - испугался Свиной Зуб и  отдал  амулет  мальчишке.  А
тот, захныкав, ушел из воровской корчмы в ночную тьму.

     На рассвете, когда луна, бледная, как  лицо  утопленника,  выцвела  в
небе, когда чиновники на шпилях управ  известили  богов  о  начале  дня  и
стражники  в  желтых  куртках  открыли  ворота  между  кварталами,  Шаваш,
замерзший и бледный, появился перед засыпанными  снегом  дверями  веселого
дома. Тася всплеснула руками, увидев его:
     - Великий Вей! Я же говорила тебе: Андарз тебя сомнет,  как  циновку!
Что с тобой?
     - Ничего, - сказал Шаваш, - вот тебе,  Тася,  серебряный  грош.  Поди
купи себе юбку, а нам - гуся.
     Тася ушла, а Шаваш сел к  окну,  снял  с  амулета  красную  ленточку,
расправил и стал читать. Что в тайнике не было бумаги лазоревого цвета,  -
в этом Шаваш убедился еще на месте ограбления, но когда он увидел, как Дия
мечется с этой бумагой, он подумал,  что  документ,  который  так  прячут,
вполне стоит украсть.
     Читать было трудно. На окне стоял кувшин, с нарисованной рожей,  рожа
все время вытягивалась и чмокала губами, - до  чего  гнусная  рожа!  Шаваш
глядел в прыгающие буквы  и  стучал  зубами,  его  знобило,  черные  знаки
разлетались с листа вспугнутыми грачами и складывались  в  надписи  "малый
приемный зал", "зала пятидесяти полей", "покои  отдыхающих  уток",  -  тут
Шаваш сообразил, что документ наверняка заколдован:
     - Да это же план императорского дворца! - вдруг ахнул мальчишка, -  и
едва он это сказал, как план осветился ярким светом, взмахнул  крыльями  и
рванулся навстречу Шавашу, - мальчишка вскрикнул и упал,  и  листы  белыми
гусями разлетелись по комнате.

     Весь этот день осуйский консул Айр-Незим пребывал необычайно мрачным.
Без толку сновал он по лавке размещавшейся в длинном, развернутом к  улице
здании, придирался к приказчикам  и  слугам,  нервничал  за  конторкой,  и
сердце его болезненно сжалось, когда входная дверь лавки  стукнула,  и  на
пороге в кольце весеннего мокрого совета показался молодой судья, господин
Нан.
     Гость и хозяин поднялись наверх,  и  немедленно  вслед  за  гостем  в
гостиную проследовал пузатый чайник с наилучшим инисским чаем, по четверть
за фунтик, и засверкало прозрачное вино в белоснежных чашечках,  и  заняли
свое почетное место посереди стола пирог-хохотушка и  пирог-ракушечник,  а
также уважаемый Айр-Незимом пирог-дроздовик, с груздями и курьей печенкой,
с сахарной корочкой и  красивым  дроздом  посередине,  -  Айр-Незим  любил
кушать сытно и весело.
     Заговорили о достоинствах пирогов  и  цене  на  дрозда  и  пулярку  -
суждения господина Нана были самые проницательные.
     - Да, кстати, - сказал чиновник, откушав чашечку, -  как  вы  знаете,
позавчера в моем округе убили одного пустого  чиновника  по  имени  Ахсай.
Имущество убитого досталось мне в руки, и,  представьте  себе,  оказалось,
что этот Ахсай - автор совершенно великолепного романа!
     Сердце Айр-Незима замерло, и чудесный дрозд перестал радовать взор  и
небо.
     - Этот роман, - пояснил Нан, - написан в форме дневника, и описывает,
от первого лица, жизнь некоего чиновника. Начинается все с того, что герой
романа служит морским чиновником в Лакке. Он рассказывает, как  по  взятке
одного осуйского купца, Айр-Незима, - как видите, один  из  героев  романа
носит то же имя, что и вы, - он сжег казенный  корабль,  груженый  шелком,
чтобы уменьшит конкуренцию Айр-Незиму. Бедный купец не знал, что чиновник,
перед пожаром, разгрузил корабль и тайно продал  груз  другому  конкуренту
Айр-Незима!
     - Ах, подлец, - изумился консул.
     - Эта и  еще  несколько  проделок  выплыли  наружу,  и  ему  пришлось
претерпеть тюрьму и лишения за свою благожелательность осуйской  торговле.
Осуйцы выручили  его  из  тюрьму,  и  Айр-Незим  даже  дал  взятку  одному
императорскому наставнику. Благодаря этой взятке герой  получил  должность
пустого  чиновника.  Отныне  от  торговал  с  Осуей.  Не  брезговал  он  и
пиратством. Обладая мандатом чиновника империи, он  заплывал  в  покинутые
провинции и говорил доверчивым крестьянам, что имеет приказ отвезти  их  в
Страну Великого Света. Дальше он сажал их на корабли и отвозил на сахарные
плантации  осуйцев:  более  двух  тысяч  подданных   империи   продал   он
Айр-Незиму. Да что с вами? - сказал Нан.
     - Экий подлец, - сказал Айр-Незим.
     - О да, - сказал Нан, - но это не все. Полгода  этот  купец,  который
носит такое же  имя,  как  и  вы  -  Айр-Незим,  решили  отправить  своего
племянника в первое далекое плавание. Он отплыл  в  страну  Белых  Гор  на
корабле Ахсая, с грузом шелка купленного в доме императорского наставника.
Корабль принадлежал Ахсаю. И вот этот Ахсай - продал весь товар от себя, а
заодно продал и племянника. Надежней  было  б  пленника  убить,  но  Ахсай
пожалел истреблять товар, который можно было  продать.  Вернувшись  назад,
Ахсай рассказал,  что  корабль,  товар  и  люди  погибли,  и  еще  получил
страховку за корабль. И вдруг, он встречает этого племянника, кашляющего и
без уха, на пристани в Небесном Городе, - а  через  две  недели  племянник
умирает! И наш герой начинает страшно  беспокоиться,  что  его  страсть  к
стяжанию привела его к порогу жизни, и  он  заканчивает  дневник  словами:
"Мне все время кажется, что за мной следят по поручению Айр-Незима. Это не
такой человек,  который  прощает  смерть  близких.  У  него  есть  большая
бухгалтерская книга, в которую он записывает имена должников и  обидчиков,
и против имен тех, кто уже убит, написано "уплачено"."
     - Так-таки этими словами и заканчивается дневник? -  упавшим  голосом
спросил Айр-Незим.
     - Этими словами и заканчивается, - с иронией подтвердил чиновник.
     - Так вот, - продолжал Нан,  -  я  в  великом  затруднении.  С  одной
стороны, я обязан передать эту рукопись советнику Нараю. Но советник Нарай
совершенно не умеет ценить литературы. Если я передам  ему  эту  рукопись,
он, пожалуй, решит, что перед ним не роман,  а  дневник,  тем  более,  что
сочинитель выводит  в  качестве  действующих  лиц  исключительно  реальных
людей!
     Он воспользуется случаем  обвинить  осуйцев  в  преступлениях  против
империи, а самого Айр-Незима  -  в  убийстве  Ахсая!  Причем  Нараю  будет
совершенно неважно, убил Айр-Незим Ахсая или нет - важно,  что  его  можно
обвинить в этом убийстве!
     С другой стороны, - продолжал Нан,  -  если  все  это  не  более  как
литературное произведение, я вовсе не обязан показывать его Нараю.
     -  Гм,  -  сказал  Айр-Незим,  -  я  думаю,  что   это   литературное
произведение.  Этот  купец  не  следил  за  Ахсаем  и  не  убивал  его,  и
бухгалтерской этой книги на свете нет. Совершенно воспаленное воображение.
     Нан молча глядел на траурную красную шапку Айр-Незима.
     - Значит, литературное произведение, - спросил чиновник, и  в  глазах
его засверкали веселые чертики. - Так что же мне с ним делать? Предложить,
что ли, издателю?
     - Гм, - сказал Айр-Незим, -  у  одного  моего  друга  есть  маленькая
печатня для благочестивых календарей и скверных картинок. Я бы очень хотел
купить у вас эту рукопись за пятьсот ишевиков.
     Молодой чиновник только улыбнулся.
     - За тысячу, - сказал Айр-Незим.
     Молодой чиновник улыбнулся еще невинней.
     - За две тысячи, - сказал Айр-Незим, - черт побери, за две тысячи мне
бы ее продал сам автор!
     Нан едва заметно покачал головой:
     - Мне бы не хотелось оказаться на листах той бухгалтерской  книги,  о
которой упоминал покойник, господин консул. И, как  справедливо  замечено,
большие деньги ведут к большой погибели. Мне не нужны деньги.
     -  Чего  же  вам  нужно?  -  изумился  Айр-Незим,  который  из  своих
предыдущих встреч с Наном вынес твердое убеждение, что Нану  нужны  именно
деньги, и обязательно большие деньги, и чем больше - тем лучше.
     - Имена людей, которые следили за Ахсаем.
     - Никто, - сказал Айр-Незим, - за Ахсаем не следил.  У  страха  глаза
велики.
     - Имена людей, которые следили за Ахсаем и  знали,  что  он  будет  в
"Красной Тыкве".
     - Господин Нан, - сказал Айр-Незим, - это бескорыстие ввергнет вас  в
еще большие беды.
     Нан выразительно молчал.
     - Я не собираюсь делать никаких порочащих меня признаний.
     - Хорошо, - сказал Нан. - Господин Нарай сейчас докладывает государю.
Я увижусь с ним через три часа. Если к этому времени вы  не  пришлете  мне
записку с объяснение о том, кого вы поставили следить за Ахсаем, я передам
дневник покойника Нараю.
     У ворот осуйского квартала  молодого  судью  нагнал  его  собственный
стражник:
     - Господин Нан! - зашептал он, -  я  следил  за  домом  того  негодяя
алхимика, как вы велели, учитывал входящих и исходящих, и знаете,  кого  я
там увидел?
     - Теннака, - сказал Нан.
     - А вот и не Теннака, а господина Иммани! - кто бы мог подумать,  что
Иммани тоже занимается алхимией!

     Через час после ухода Нана осуйский консул  был  во  дворце  Андарза.
Андарз, с замотанной шелком рукой, встретил его в дверях кабинета.
     - Вы с ума сошли, - напустился он на консула, - нам нельзя  видеться!
Вы знаете, что произошло у государя?
     - Нет.
     Андарз рассказал ему о сцене во дворце.
     Айр-Незим побледнел.  Только  сейчас  он  осознал  весь  ужас  своего
положения. Один, несомненный факт представился ему совершенно  ясно.  Если
бы Нан хотя бы отдаленно обвинил,  его,  осуйского  консула,  в  уголовном
убийстве, государь наверняка подписал бы указ.
     Айр-Незим сглотнул и сказал:
     - Господин Андарз! Два часа назад ко мне приходил этот чиновник, Нан,
и обвинил меня в том, что торговец Ахсай был убит по моему приказанию.  Он
вел себя очень любезно, но требовал сказать ему, откуда я знал о том,  что
этот чиновник ужинает в "Красной Тыкве". Я побоялся сказать ему правду, не
посоветовавшись с вами. Дело в  том,  что  о  местопребывании  Ахсая  меня
предупредил письменно ваш сын, господин Астак.
     И Айр-Незим подал Андарзу скомканную бумажку.
     Молодой господин Астак лежал в своей  спальне  на  пушистом  ковре  и
смотрел  на  черного  жука,  спешащего   по   "Книге   наказаний".   Когда
встревоженный жук добежал до  края  страницы,  молодой  господин  щепочкой
отпихнул его обратно. Так повторилось еще раз и  еще  раз.  Наконец  Астак
раздавил жука.
     В этот миг снаружи спальни послышались шаги, дверь распахнулась, и  в
спальню вбежал Андарз. Правая рука Андарза была замотана шелковой  лентой.
Андарз сунул клочок бумажки, бывший у  него  в  руках,  под  нос  сыну,  и
сказал:
     - Это ты писал?
     - Да.
     - Зачем?
     Астак усмехнулся.
     - Зачем?
     - Убивать таких людей, как Ахсай - сказал  Астак,  -  священный  долг
каждого честного человека! Если честный чиновник не  может  сам  истребить
негодяя, то он должен сделать так, чтоб негодяи истребляли друг друга.
     - Тебе никто не сказал, что красть чужие письма, - нехорошо?
     - Это лучше, - сказал Астак, чем кормить павлинов человечьим мясом.
     Юноша видимо наслаждался собой.
     - Где письмо? - заорал Андарз.
     - У советника Нарая, - сказал Астак.
     Глаза Андарза от гнева разлетелись в разные стороны.
     - Почему ты это сделал?
     Юноша улыбнулся. В этот момент он очень походил на свою убитую  мать,
- та же мертвенно-белая кожа и взлетающие кверху уголки бровей.
     - Ты сам знаешь.
     Андарз занес над сыном  замотанный  шелком  кулак.  Тот  взвизгнул  и
отскочил. Андарз повернулся и что было силы ударил кулаком  по  туалетному
столику с малахитовой крышкой. Столик крякнул и присел, - одна  ножка  его
подломилась, и многочисленные баночки и притирания  поехали  по  блестящей
крышке вниз. Андарз, с искаженным от боли лицом, повернулся к вбежавшим на
шум слугам:
     - Возьмите молодого господина под стражу, и обыщите его.
     Господин Андарз выбежал во внутренний дворик и остановился: у другого
конца опоясывавшей дворик галереи,  прямо  под  красным  чадящим  факелом,
стоял молодой чиновник, Нан, и с интересам прислушивался к переполоху.
     Андарз молча прошел в своей кабинет, и чиновник поспешно  побежал  за
ним.
     - Господин Андарз, - сказал Нан, когда они остались одни  -  я  нашел
человека, который убил Ахсая...
     - Спасибо, - сказал Андарз, - осуйский консул только что был у  меня.
Я нашел и письмо, и виновного.
     - Кто это?
     - Неважно, - сказал Андарз.
     - Я не мог бы посмотреть на письмо, - вкрадчиво спросил Нан.
     Нан не отрывал глаз от правой его руки, замотанной белым шелком.  Нан
уже знал, что случилось во дворце. Нан  знал,  что  государь  не  подписал
осуйского указа и что Нарай еще долго не осмелится лезть с этим  указом  к
государю. Нан также понимал, что, если бы он рассказал Андарзу  об  указе,
то палец Андарза, возможно, был бы  цел.  Но  Нан  ценил  проницательность
Андарза и понимал, что Андарз отделается пальцем там, где другой  потеряет
голову.
     Андарз нехорошо усмехнулся, и в этот миг в дверь кабинета  постучали.
Вошел секретарь Теннак с письмом на серебряном подносе. Андарз взял письмо
и стал читать. Теннак поглядел на Нана и вышел.
     - Я вижу, - сказал Нан, - что это не Теннак. Иммани и Дию я  встретил
внизу...
     - Господин Нан, - спросил Андарз, оторвавшись от  письма,  -  недавно
один человек сказал мне, что указы Нарая приносят гибель стране. А  теперь
я вижу, что самый гнусный из  этих  указов  написан  его  рукой.  Как  это
понимать?
     Молодой чиновник покраснел.
     - Я вчера спросил вас, о чем с вами говорил Нарай: вы  потешили  меня
историей зверька, именуемого "небесный огонек" и забыли сказать об Осуе?
     - Господин Андарз, сейчас речь  идет  не  об  указе,  а  о  лазоревом
письме. Его взял не тот, кого вы арестовали.
     - Вы хотите поссорить меня с моими секретарями? Хотите, чтобы одних я
арестовал, а другие сами перебежали к вашем начальнику Нараю?
     Нан побледнел.
     - Не выйдет! Достаточно того, что ему нечего больше опасаться!
     - Я требую ареста Иммани! - заорал Нан.
     Андарз хлопнул  в  ладоши.  В  двери  кабинета  образовался  огромный
Теннак.
     - Унеси это, - распорядился Андарз.
     Через пятнадцать минут во двор управы советника Нарая вошел  огромный
человек с мешком на загривке и известил:
     - Подарок господину Нараю от господина Андарза!
     Человек сгрузил мешок и удалился. Вот прошло немного времени, и  даже
несообразительные стражники заметили, что мешок  подпрыгивает  да  гукает,
развязали его и  достали,  к  своему  изумлению,  молодого  судью  десятой
управы, господина Нана, оплетенного веревкой, словно кувшин доброго  вина,
и с хорошей затычкой во рту.

                               ЧАСТЬ ВТОРАЯ

                                    9

     Очнулся Шаваш не скоро, а очнувшись, обнаружил, что лежит  в  длинной
спальной корзине, и одеяло поверх него сшито из шелковой  нижней  юбки,  а
сверху, на ручке корзины, висит круглый талисман против  лихорадки.  Шаваш
выглянул из корзины и сразу увидел, что он - в комнатке Таси, а сама  Тася
занимается за занавеской с посетителем, и  этот  посетитель  удит  в  Тасе
своей удочкой.
     Шаваш нырнул обратно в корзину  и  стал  смотреть  сквозь  щелку.  По
правде говоря, он сразу заметил, что в удильщике многовато жирка, и удочка
у удильщика более длинна,  чем  прочна.  Вот  мужчина  подцепил  один  раз
удочкой рыбку, а второй раз - не смог, попыхтел-попыхтел и ушел.
     Когда тот ушел, Тася встала и  отдернула  занавеску,  и  тогда  Шаваш
заметил на окне хомячка Дуню: тот прихорашивался в бамбуковой клетке. Тася
заглянула в корзинку и сказала:
     - Ишь ты! Живой!
     - И давно я такой? - спросил Шаваш.
     - Вторую неделю, - сказала Тася, - удивительно, как ты не помер.
     Шаваш долго соображал, а потом спросил:
     - Откуда здесь Дуня? Я же его оставил в доме господина?
     - А чиновник, Нан, принес, - откликнулась Тася. - Откуда, ты думаешь,
эта корзинка? Хозяйка хотела тебя выкинуть, в тот же день,  а  тут  явился
этот чиновник. Дал на корзинку  и  лечение,  знахаря  привел.  Сказал:  "У
Андарза он сдохнет, у сестры ему будет лучше".  Вручил  хозяйке  деньги  и
пригрозил, если что, арестовать за нарушение святых  уз  между  сестрой  и
братом. Приходил здесь, сидел: один раз ты визжал, так мы  в  тебя  вместе
лекарство пихали.
     Шаваш  слабо  прикрыл  глаза.  Значит,  ему  не  почудилось:  молодой
чиновник и вправду сидел у постели.
     - Эй, - сказал Шаваш, - а когда я заболел, при мне была бумага: что с
ней стало?
     - А ничего, - сказала Тася, - я взяла  ее  и  сунула  в  коробку  для
притираний, ничего, никто не стащил.
     Шаваш помолчал.
     - А когда я кричал в бреду, - о чем я кричал?
     - Глупость всякую кричал, - сказала Тася. Отвела глаза и прибавила: -
Говорят, у Андарза эконома ограбили. А он будто бы отрицает.
     - А что, когда Нан был рядом, я тоже глупости кричал?
     - Нет, - сказала Тася, - при Нане ты глупостей не кричал.
     В это время дверь растворилась, и на пороге показался Нан, завитой  и
надушенный. В руке чиновника была корзинка. Из  корзинки  торчала  печеная
свиная ножка и несколько коробочек, из тех, в которые кладут сласти.
     - Проснулся, - сказал Нан.
     Снял с пояса кошелек, протянул Тасе розовую, и промолвил:
     - Иди-ка вниз и принеси ему бульона.
     Тася вышла, а чиновник остался стоять и кротко смотреть на мальчишку.
Шаваш хотел что-то сказать, но не смог. Ему было уютно и хорошо, как  жуку
в норке. Еще никто не покупал  ему  спальной  корзинки  и  одеяла.  Прошло
минуты две: Тася вернулась с бульоном.
     - Хорошая у тебя сестра, - сказал чиновник. Шаваш на это промолчал, и
чиновник, чуть улыбнувшись, добавил: - Живи у нее,  пока  не  встанешь  на
ноги. Лекарь тебе неделю запретил выходить на улицу.
     - А как же господин Андарз, - спросил Шаваш, - он не  гневается,  что
меня нет в доме?
     Нан страдальчески приподнял уголки бровей: Шаваш  вдруг  увидел,  что
молодой чиновник страшно устал, и - горюет.
     - Лежи здесь, - сказал чиновник.
     И ушел. Тася и Шаваш остались одни.
     - Странно, - сказал Шаваш, - чего это он обо мне заботится?
     - Ты не думай, Шаваш, что он на  тебя  положил  глаз,  -  проговорила
девица, - он не из таких, которые любят  мальчиков,  -  и,  застеснявшись,
поправила вышитый мешочек меж грудей.
     - А что, - сказал Шаваш, - сокол его лучше гоняется за дичью,  чем  у
утрешнего?
     - Ну никакого в тебе стыда нет, - всплеснула ручками Тася.

     Вечером к Шавашу зашла хозяйка и рассказала, между прочим, что воров,
ограбивших усадьбу эконома Андарза, замели, и что сделал это ни кто  иной,
как господин Нан. Он давно подозревал, что  десятник  пятой  управы  Ивень
замешан в разных подлых делах, учредил поиск, и что же?  В  поленнице  при
стене пятой управы нашли  разломанный  на  части  сундук!  Поначалу  Ивень
признался в вымогательствах и убийствах, но про сундук уверял, что  сундук
ему утром продали на дрова. Советник Нарай был разъярен, лично драл  Ивеня
и сухим и  соленым,  через  полчаса  Ивень  сознался  и  в  сундуке,  и  в
убийствах, и в грабежах, и если бы потребовали признаться, что  он  скушал
черепаху Шушу из государева сада, он бы и в этом охотно признался.  Эконом
Дия тоже признал в Ивене грабителя, хотя рожа у него  была,  говорят,  при
этом несколько  изумленная.  Хозяйка  сказала,  что  вчера  Ивеня  казнили
большой секирой, а товарищей его отправили в каменоломни.
     - Так что не понадобились твои четыре золотых, - сказала хозяйка, - и
очень хорошо, что не понадобились. Это ведь такие люди, они бы никогда  от
Таси не отстали. Страшные люди: брали доносы, написанные советнику  Нараю,
и вымогали деньги в свой карман.
     И пристально поглядела на Шаваша.
     - Да, - сказал мальчишка, - повезло Тасе.
     Весь этот день Тася была дома, а  на  следующее  утро  ушла,  наказав
Шавашу никуда не выходить. Шаваш спросил ее об Андарзе, - она, как и  Нан,
чуть не заплакала. "Что такое - изумился про себя  мальчишка,  -  ведь  не
могли моему хозяину за какие-то две недели отрубить голову?"
     Едва Тася ушла, Шаваш оделся и  поскакал  на  рынок,  где  и  услышал
новость: взбунтовались варвары-ласы и захватили провинцию Аракку.
     - Отчего взбунтовались-то?
     - Да вот: наместник провинции прибрал к рукам  всю  торговлю  и  стал
требовать от варваров непомерные цены. Торговавших помимо  него  бросал  в
тюрьму.  Варварам  приходилось  продавать  жен  и  детей  за  товары.  Они
взбунтовались, вымели провинцию, как амбар перед инспекцией.  А  наместник
сегодня прибежал в столицу.
     - А кто наместник?
     - А младший брат императорского наставника, господина Андарза.

     Шаваш вернулся в дом Андарза через ворота для слуг и увидел,  что  во
дворе стоит белый паланкин с  двумя  красными  фонарями,  -  провинившийся
наместник прибыл к брату.
     Шаваш бросился в сад, перелез с балкона на балкон, пробежал  навесной
галереей, на которую выходил кабинет Андарза, и запустил глаз в окно.
     Наместник, чья жадность стала причиной восстания,  сидел  на  пестром
диване, уронив голову на руки.  У  него  были  тонкие,  длинные  кисти,  с
узкими, накрашенными хной ладонями и тщательно вычищенными ногтями. На нем
был розовый кружевной кафтан, расшитый пчелами и  мотыльками,  и  замшевые
сапожки в три шва. Плечи его вздрагивали. Он плакал.
     Господин Андарз ходил перед братом из угла в угол. Губы его  дрожали,
а лицо побелело от гнева так, что черные брови выделялись на  нем,  словно
два жука в молоке. Шаваш еще не видел хозяина в такой ярости.
     - Мразь, - говорил господин Андарз, - мразь! Наместник жрет, а  народ
кровью блюет, да?
     - Но, - начал Хамавн.
     - Молчать, - заорал Андарз, - что я отвечу  государю?  Что  мой  брат
продавал варварам шелк втрое дороже  справедливой  цены?  Что  варвары,  к
сожалению, не так терпеливы, как  наши  крестьяне?  А  что  я  скажу  моим
друзьям с Золотого Берега? Что  пути  на  Золотой  Берег  через  провинцию
Аракку теперь  нет,  потому  что  в  Аракке  теперь  нет  ни  городов,  ни
пристаней, а есть только  варвары,  которые  пасут  стада  и  охотятся  за
караванами, а другого пути на Золотой Берег природа не выдумала?
     - Но, - проговорил наместник Хамавн и поднял голову.
     - Цыц, - закричал  Андарз  и  отвесил  наместнику  пощечину,  одну  и
другую.
     - А что скажет советник Нарай, -  продолжал  Андарз.  -  Он  приведет
варварских  послов,  которые  расскажут,  как  за  кусок  шелка  они  были
вынуждены продавать своих жен и  детей,  как  шелк  стоил  в  четыре  раза
дороже, чем это было два года назад; он скажет: благодаря жадности  одного
человека империя потеряла провинцию и кто знает, что потеряет  еще!  И  он
потешит государя рассказом о том, как  наместник  провинции,  забыв  честь
чиновника, бежал из осажденного города в платье разносчика и  с  корзинкой
на голове, бежал не от варваров, а от  ярости  народа,  который  предпочел
варваров его правлению!
     Бывший наместник поднял голову. Лицо его было  белее  кружев  на  его
кафтане. Глаза у него были заплаканные и красные, и он  вовсе  не  походил
человека, по милости которого империя потеряла провинцию.  Он  походил  на
мышь под дождем.
     - Рад, - сказал ядовито  Хамавн,  -  что  мой  брат  рассуждает,  как
советник Нарай. Похвальное единомыслие!
     Андарз затопал ногами.
     - Варвары взбунтовались из-за высоких цен, - продолжал Хамавн,  -  да
от этой сплетни за версту пахнет Нараем! Варвары жадны и драчливы, для них
и грош за штуку шелка будет высокой ценой! Да и какое им дело, что сколько
стоит? Они  добывают  деньги  грабежом,  а  потом  зарывают  их  в  землю!
Взбунтовались по причине высоких цен, скажите на милость! Да  разве  ласам
нужна причина, чтобы взбунтоваться? Они живут грабежом и пирами, и если  у
них в деревне неделю нет войны, так значит, что эту деревню  неделю  назад
как сожгли!
     Ласы напали на Аракку, не из-за высоких цен, а из-за  того,  что  при
мне провинция преисполнилась  богатства,  а  теперь  послы  их  явились  в
столицу, и Нарай посулил им: скажите, что вы взбунтовались из-за  жадности
наместника, и я устрою так, что государь станет платить вам дань!  Кто  же
предатель? Я или Нарай, который сговаривается с варварами?
     - Десять ишевиков за штуку шелка, - это какая цена? - спросил Андарз.
     - А откуда мне взять  другую?  -  зашипел  наместник.  -  Я  не  могу
продавать шелк дешевле, чем он обходится твоим друзьям. И не  говори,  что
ты не знаешь! Инспектору из столицы - давай! За краску - плати!  Городским
цехам - плати, а то донос напишут! Рабочим - тоже плати! Или я на  на  них
должен скаредничать? Продавать за границу по дешевой цене, а своим платить
так, чтоб они умирали в прядильнях? Так тогда дома поднимут бунт, и  опять
я выйду виноват.
     - Я, - сказал Андарз, -  завоевал  это  землю,  а  ты  проворонил  ее
варварам! Я дядю этого Аннара водил на поводке!
     - Ты, - сказал Хамавн, - завоевал не  Аракку.  Ты  завоевал  пустырь!
Когда ты  мне  его  оставил,  пепел  от  рисовых  амбаров  достигал  локтя
толщиной, матери ели детей от голода!  Забыл,  как  ты  взял  всех  мужчин
Хануны да и повесил по обе стороны  реки?  За  этакую-то  войну  столичная
чернь восхищалась тобой! Я завел в ней ремесло и торговлю, стал  торговать
с варварами. Пока Аракка была голодной плешью, варварам до нее и  дела  не
было. А когда по деревням понастроили каменные дома, варвары выкатили глаз
на чужое добро! Странное это дело, однако, что  о  "несправедливых  ценах"
они сообразили, - а хватило ли у них ума подумать, что если в прошлом году
они разорили треть провинции, то в этом году ценам придется быть выше?
     - Надо было разбить варваров, - усмехнулся Андарз.
     - Да, надо было разбить варваров, только без армии это сделать  очень
трудно. Я прислал государю  доклад:  "Прошу  позволения  сделать  армию  в
восемь тысяч  человек  для  обороны  провинции".  Нарай  написал  на  этом
докладе: "Варвары мирны. Этому человеку нужна армия, чтобы  отложиться  от
империи!"
     - У тебя был отряд Бар-Хадана, - сказал Андарз, - и я заплатил  этому
отряду!
     - Ага, - сказал наместник, - и как только  твой  проклятый  секретарь
привез золото, Бар-Хадан взял это золото и ушел в горы, потому что  понял,
что больше ничего от нас не получит.
     - У тебя было войско Росомахи.
     - Ага, - и я послал Росомаху навстречу этому  королю  Аннару,  и  они
поговорили и решили, что лучше им воевать с империей, чем друг с другом!
     Наместник горько засмеялся и махнул рукой.
     - Что я мог сделать? Запретить людям богатеть, так как чем  больше  у
них добра, тем больше у варваров алчности? Закрыть мастерские? Тут же все,
кому я подношу на благовония и развлечения, да и твои друзья  по  Золотому
Берегу разинули бы рот и съели меня. Нанять-таки армию? Тут  же  Нарай  бы
меня и  арестовал...  Кто  же  негодяй,  -  я,  из-за  которого  провинция
преисполнилась частного богатства, или Нарай, который, чтобы доказать, что
частное богатство ведет к гибели государства, отдал провинцию варварам,  а
меня отдаст палачу?
     - Ты что говоришь про любимца государя? - зашипел Андарз.
     Брат его истерически засмеялся.
     - Бывало при государыня Касие, что  разоряли  одного,  чтобы  угодить
другому! А кому угождает  Нарай?  Чиновники  в  ужасе,  старосты  в  цехах
поджали губы, народ вот-вот взбунтуется, о людях богатых я и не  говорю...
Так кому же угоден Нарай? Никому он  не  угоден,  кроме  одного  паршивого
щенка, которого мать его не успела доду...
     Наместник не договорил: Андарз схватил со стола поводок для  мангусты
и этим поводком ударил его по губам.
     - Думай, что говоришь, - сказал Андарз.
     Наместник откинулся на спинку кресла, вытер губы и сказал:
     - Мне уже все равно.
     Тут-то у двери зазвенела медная тарелочка. Вошел Иммани и,  кланяясь,
доложил:
     - Господин Андарз! Господин Хамавн! Его вечность желает видеть вас во
дворце! Прикажете подавать паланкины?
     Этим вечером Андарз вернулся с императорской аудиенции один: брат его
был арестован прямо в Зале Ста Полей и брошен в тюрьму, а  через  три  дня
казнен.
     Многие в те дни  ожидали  скорого  ареста  Андарза,  но  -  обошлось.
Молодой государь питал все-таки любовь к  своему  наставнику,  а  господин
Андарз вел себя с величайшим тактом, сказал: "Я оплакиваю смерть брата, но
не  смею  оправдывать  его  преступлений".  Так  что  господин  Андарз  не
пострадал. Да и что, в самом деле, такого? Если один брат,  скажем,  умрет
от лихорадки, то это же не значит, что другой тут же тоже  должен  умереть
от лихорадки? Почему же тогда, стоит отрубить  одному  брату  голову,  все
сразу смотрят на голову другого брата, так, словно у него там не голова, а
созревший кокосовый орех, который вот-вот собьют с ветки?

     Между тем за те две недели, что Шаваш лежал больной,  столице  сильно
переменилась, и с каждым днем она менялась все больше.  Тот,  кто  недавно
смеялся при имени Нарая, теперь прятал свой смех глубоко в  глотку,  чтобы
не попасться на кулак разъяренной толпе.
     Городские цеха издавна изготовляли больше,  чем  положено,  продавали
сверх сметы, устанавливали новые станки. Одни богатели, другие по лени или
болезни оставались бедными. Теперь Нарай разрешил  доносить  на  тех,  кто
изготовляет больше положенного и освободил доносчика от ответственности за
его собственные прегрешения. Бедные мастера начали  доносить  на  богатых,
желая получить по доносу половину имущества, богатые - на бедных, опасаясь
их зависти. Мастеру Достойное Ушко отрезали нос, а мастера Каввая  бросили
в колодец, где он пролежал два дня, и нагадили сверху, причем судья так  и
не оштрафовал тех, кто бросил его в колодец, несмотря на то, что по новому
уложению, с того, кто бросит человека в колодец, причиталось пять  розовых
штрафа, а с того, кто в пылу ссоры вымажет лицо человека дерьмом, - четыре
розовых.
     Но самое страшное случилось в день Пяти Гусениц. В этот день в  Лицее
Белого Бужвы принимают Четвертый Экзамен, и императорский наставник был  в
числе экзаменаторов. Не успел Андарз войти в залу, как один из  лицеистов,
мальчик четырнадцати лет, по имени Лахар заявил, что он  и  его  товарищи,
будущие опоры порядка и справедливости, клялись жить в тростниковых стенах
и принести свою жизнь в жертву народу,  и  что  они  отказываются  сдавать
экзамены взяточнику, сочинителю похабных  песен  и  гнусному  развратнику,
который пьет кровь  и  мозг  народа.  Этот  мальчик  Лахар  был  во  главе
"Общества Тростниковых Стен", к которому  добровольно  присоединились  все
лицеисты, а  которые  не  присоединились  добровольно  -  тех  защипали  и
запугали.  Андарз  удалился:  а  лицеисты,  сдав  экзамен,   вытащили   из
библиотеки лицея его книги, сорвали со стен подаренные им свитки, и сожгли
все это во дворе. "Не беда, - сказал Андарз, услышав о костре -  стихи,  -
это то, что остается после того, как сожгут книги".
     Поразмыслив надо этакими событиями, первый министр  Ишнайя  надел  на
шею веревку и посыпал голову пеплом, и явился в управу Нарая, держа в руке
список неправд, учиненных им в государственных закромах.  Он  сказал,  что
жил, как вредный дикобраз и сосал кровь народа и ел его  костный  мозг,  и
что он раскаивается в своих преступлениях. Нарай обнял его и  сказал,  что
нет ничего слаще раскаяния в своих грехах, и что когда  Нарай  видит,  как
люди сами признают свои грехах, это доставляет  ему  больше  удовольствия,
чем когда из них вытаскивают эти признания раскаленным  крюком.  У  Ишнайи
полегчало на душе, но все-таки явился с веревкой на шее даже  в  Залу  Ста
Полей,  доставив  живейшее  удовольствие  государю.  После  этого   многие
чиновники стали приходить к Нараю с веревками на шее, и  приносили  списки
своих грехов, не дожидаясь, пока из них вытащат их грехи крюком и  плетью,
- и не было дня, чтобы кому-нибудь не взбрело в голову каяться на  площади
перед управой Нарая.
     Между тем лицеисты Белого Бужвы, будущие  чиновники  пятнадцати  лет,
прогуливали   занятия,   чтобы   ходить   по   городу   и   наблюдать   за
нравственностью. Под предводительством Лахара мальчики врывались в дома  и
выслушивали жалобы бедных людей. Вскоре они стали создавать свои отряды  в
обычных школах, и даже среди уличных детей. Теперь часто на улицах столицы
можно было видеть колонны детей. В одной руке дети держали ветку, а другую
обматывали желтой шелковой лентой со словами "Благополучие государства", и
родители их умилялись, видя, какое порядок соблюдают вчерашние сорванцы  и
с какой  радостью  бегут  поутру  в  школу.  Родители  качали  головами  и
говорили: "Наверное, нам уже не увидеть счастливых дней, а эти дети  будут
жить, как в раю". Эти дети останавливали любого, и жестоко били его,  если
не видели нашейной бирки об уплате налога, - согласно новому указу, каждый
человек должен был  обзавестись  такой  биркой,  -  или  находили  на  нем
игральные кости. Они входили  в  лавки,  требовали  лицензию  и  расходные
книги,  и,  проверив  их,  пороли  хозяина,  если  обнаруживали   какую-то
неточность. Так как лицеисты еще не были чиновниками, они не  имели  права
арестовывать и наказывать. Поэтому  они  предлагали  хозяину:  "Попроси-ка
нас, чтобы мы тебя выпороли". Лавочник,  ошалевший  от  страха,  падал  на
колени и прямо-таки умолял о таком одолжении.
     Андарза  в  городе  всегда  считали  колдуном:  но  теперь  слухи   о
колдовстве Андарза стали с каким-то нехорошим душком, который  обыкновенно
идет от слухов, распространяемых казенными соглядатаями: кукольники больше
не  рассказывали,  как  Андарз  наслал  чуму  на   вражеское   войско,   а
рассказывали вместо этого, как Андарз гадал о победе на  печени  невинного
ребенка; прошел также слух, что Андарз отдал собранные для войны в  Аракке
средства осуйским банкирам, в рост, - оттого-то, а не  от  государственной
скупости, испытывали его армии нужду в деньгах.
     Пьяный ложкарь по прозвищу Кривой Клен пел одну из песен  Андарза,  -
дети поймали его и защипали почти до смерти; кукольник в день Лисы вздумал
представить представление о победах в Аракке, - дети  разогнали  зрителей,
поломали руки кукольнику и куклам, а главную куклу, изображающую  Андарза,
проволокли по улицам и повесили на воротах Андарзова дворца.

     Шаваш вновь перебрался в  дом  Андарза  со  всеми  своими  пожитками:
матрасиком и хомячком Дуней. Его встретили, как своего,  и  старый  солдат
Хатти соорудил для Дуни красивую клеточку из бамбуковых стеблей,  покрытых
синим лаком и скрепленных бронзовыми колечками. Весь дом облачился в траур
по казненному Хамавну, и слуги плакали  и  ругались,  беспокоясь  за  свою
будущую судьбу. На улице их часто встречали улюлюканьем.
     Через три дня после казни государь вызвал Андарза во дворец и сказал:
     - Приказываю вам собрать армию и разгромить наглых  варваров!  Только
вы обладаете необходимым дарованием!
     Андарз упал на колени  и  стал  целовать  сапожки  государя.  Но  тут
вмешался Нарай:
     - Ни в коем случае, Ваша Вечность! Ведь так называемые победы Андарза
и явились причиной нынешнего завоевания! Раньше варвары ели сырую  рыбу  и
своих начальников, а Андарз научил их  дисциплине!  Ведь  войско  варваров
состоит наполовину из старых ветеранов Андарза!
     Андарзу показалось обидным, что его  упрекают  за  то,  что  империя,
послав воевать, не дала ему войска, и он ответил:
     - Тем более следует поручить эту войну мне, чтобы мои бывшие  солдаты
перебежали на мою сторону.
     - Кто может поручиться, что это не вы перебежите на их сторону?
     - Вы подозреваете меня, господин Нарай, в том, что я стану на сторону
тех, с кем сражался двадцать лет, и кто погубил моего брата?
     - Я подозреваю вас в чем угодно, - отвечал Нарай, - и я не знаю, кого
вы считаете убийцами своего брата.
     И, повернувшись к государю, продолжал:
     - В этой войне, к  которой  вас  подговаривает  Андарз,  нет  никакой
надобности. Мне удалось доподлинно разузнать, что варвары сами ни  за  что
не напали бы на Аракку, если бы их не подкупили  торговцы  Осуи!  Всю  эту
беду навлекло неумеренное пристрастие наместника к  торговле,  и  торговое
соперничество между Араккой и Осуей!
     Что же касается самих варваров, - то это  люди  грубые  и  дикие,  но
исполненные величайшего почтения к государю! Сейчас они в ужасе от  своего
поступка. Особенно это касается их короля по прозванию Аннар  Рогач.  Этот
король от души желает примириться с империей и стать  наместником  Аракки.
Дело в том, что варвары подчиняются королю только в  военное  время,  а  в
мирное время они не подчиняются никому. Кроме того, король  понимает,  что
наместники с  помощью  налогов  добывают  больше,  чем  короли  с  помощью
грабежа. Из-за всех этих соображений он был бы счастлив признать над собой
власть государя, потому что только государь  поможет  ему  сломить  власть
знатных людей в его племени.
     Что же, спрашивается, потеряла империя? Если правильно повести  дело,
то взамен продажного и слабого наместника Савара она  приобретет  сильного
наместника  Аннара  Рогача,  безгранично  преданного  государю,  человека,
который железной  рукой  наводит  порядок  в  провинции,  железным  копьем
охраняет ее рубежи! Ясное дело, что это не по душе господину  Андарзу,  он
бы предпочел воевать и грабить!
     Андарз  вздумал  лаяться.  Государь,  колеблясь,  спросил  совета   у
случившихся рядом министров Чареники и Ишнайи.  Чареника,  будучи  зол  на
Андарза за перехваченную взятку, сказал:
     - Андарз и  его  брат  обращались  с  провинцией,  словно  с  частным
поместьем.  Постыдно   отвоевывать   частное   поместье   государственными
войсками.
     А первый министр Ишнайя сказал:
     - Во всех своих завоеваниях господин Андарз грабил земли провинций, а
награбленное раздавал столичной  черни,  добиваясь  дешевой  популярности!
Недопустимо, чтобы такое повторилось!
     А между тем Ишнайя солгал постыдным образом, ибо прекрасно знал,  что
большую часть награбленного в походах Андарз раздавал не народу, а высоким
чиновникам, в том числе и самому Ишнайе.

     Андарз возвратился из дворца в  самом  скверном  настроении;  заперся
было в кабинете, но не прошло и пяти минут, как он позвонил в тарелочку  и
осведомился, где Иммани  с  докладом  о  его  поездке  в  Иниссу.  Иммани,
трепеща, явился и представил папку. Андарз не прочел и двух  страниц,  как
взгляд его споткнулся на  рапорте  управляющего  Инисским  поместьем:  тот
доносил, что к поместью, пользуясь смутой, пришли три лодки  белых  ласов:
сожгли кленовую рощу и ограбили кладовые, забрав, между прочим,  четыреста
больших мер бронзы. В другое время такой пустяк  не  привлек  бы  внимания
Андарза, но в этот раз он вскочил и заорал:
     - Лодки белых ласов водоизмещением не превышают пятидесяти  мер!  Как
это три лодки могли  увезти  четыреста  мер  бронзы?  Сколько  управляющий
заплатил тебе за этот отчет?
     Иммани побледнел и хотел было  сказать,  что  так  изложил  дело  сам
управляющий, но Андарз выскочил из-за стола, схватил своего  секретаря  за
шкирку, вздыбился и зашипел:
     - Да ты меня за идиота считаешь?
     Иммани отшатнулся, а Андарз сгреб его  и  ударил  лицом  о  раскрытую
папку, раз и другой. Из носа Иммани брызнула кровь, из глаз - слезы.
     - Куда? - со злобой заорал Андарз, заметив, что капли крови попали на
другие бумаги. Подхватил маленького секретаря подмышки, напрягся,  -  и  в
следующую секунду Иммани, ломая тонкие планки двери, вылетел из  кабинета.
Еще миг - и ему на  голову  шлепнулась,  трепеща  страницами,  злополучная
папка.
     Дверь в кабинет Андарза захлопнулась.  Иммани,  кусая  губы  и  рыдая
навзрыд, лежал в коридоре. Минут через пять он встал, подобрал  папку,  и,
пошатываясь, побрел  вниз.  Проходя  через  людскую,  оглянулся:  на  окне
людской стояла бамбуковая клетка, в клетке, попискивая, гулял хомячок. Это
был  хомячок  того  гадкого  мальчишки,  Шаваша.  Разбитое   лицо   Иммани
исказилось: он поднял тяжелую папку и с размаху ударил по  клетке.  Прутья
сломались: Иммани, в остервенении, заколотил по клетке, как дятел по коре.
     Отбросил папку и побежал в свой флигель. Там он упал на ковер и  стал
рыдать, горько и страшно.
     В этот день Шаваш, исполняя поручение Теннака, ходил к одному старому
солдату Андарза: многие из этих людей жили в столице. Большею  частью  это
были варвары - ласы,  аломы,  рогатые  шапки.  Андарз  строжайше  запретил
Теннаку видеться с ними, считая, что это очень  опасно,  и  теперь  Теннак
посылал к ним Шаваша.
     Иные привыкли к беззаконию  и  были  грабители,  но  тот  человек,  к
которому ходил Шаваш, наоборот, зажил мирной жизнью и  имел  лавку.  Лавка
была отписана на Андарза, и хозяин с его шестью рабочими очень беспокоился
за судьбу лавки в случае ареста Андарза, и хозяйка его,  баба  дородная  и
языкастая, стояла посереди горницы, уперев руки в боки, и орала: "Кабы  вы
были не бабы, а мужчины, пришибли бы  вы  давно  этого  Нарая,  и  дело  с
концом".
     Шаваш вернулся во дворец так тихо, что его никто не видел, и  передал
Теннаку ответ лавочника: "Ваш товар очень хорош, и  я  уже  договорился  с
тремя стами покупателей, найдутся и другие."
     - Ходи тише, - сказал Шавашу Теннак, - потому что  за  тот  товар,  о
котором идет речь, режут шею и продавцам, и покупателям, включая  детей  в
утробе матери.
     От Теннака Шаваш воротился  в  свою  каморку,  и  сердце  его  упало:
клеточка Дуни, была растоптана, шелковый платок,  покрывавший  ее,  намок.
Шаваш поднял платок: под бамбуковыми палочками лежало раздавленное  тельце
хомяка, и несколько палочек торчали из него, словно иглы  из  ежа:  уж  не
было ли это наказанием за недавние мысли?  Шаваш  вынул  Дуню  и  принялся
гладить.
     - Немедленно выкини эту гадость!
     Шаваш поднял голову: над ним стоял секретарь Иммани.
     - Это вы сделали? - сказал Шаваш.
     Иммани отвесил мальчишке затрещину.
     - А ну быстрей!
     Шаваш утащил из кухни немного хвороста, разложил на  каменном  берегу
пруда костерок и сжег на нем мертвого хомяка. Костер горел довольно долго.
Шаваш сидел, не шевелясь.  Солнце  закатилось  под  землю,  сквозь  рваные
облака замелькали звезды. Когда костер догорел и пепел остыл, Шаваш ссыпал
пепел в мешочек и подвесил мешочек к локтю. Ему давно говорили, что  такой
мешочек будет хорошим талисманом.

     На следующий день Шаваш застал государева наставника в белой беседке:
тот сидел у окна и играл мелодию, от которой плачут боги и птицы.
     - А, это ты, - сказал Андарз. И вдруг вспомнил: - А где твой хомячок?
     - Его раздавили, - сказал Шаваш.
     Шавашу показалось, что Андарз не слышал ответа.  Вдруг,  минут  через
пять, чиновник промолвил:
     - Разве меня или тебя труднее раздавить, чем хомячка?
     На следующий день Андарз собрался и уехал на покаяние в храм  Идинны.
Он взял с собой только Шаваша.
     Вечером, в трактире, старый Мень сказал:
     - Зря господин взял с собой  этого  щенка!  Помнится,  все  несчастья
начались с того самого дня, как он появился в доме.
     - Точно, - согласился его племянник, служивший в  дворовой  кухне,  -
как это можно, - ехать в монастырь и брать с собой мальчика для  блуда!  И
опрокинул в рот кружку доброго пива.
     - О ком это вы говорите?  -  поинтересовался  человек,  угощавший  их
пивом. Те  рассказали,  и  человек,  угощавший  их  пивом,  остался  очень
доволен: это был шпион советника Нарая.
     Надо сказать, что Андарз не доехал до храма, а застрял на  полпути  в
кабаке.  Там  его,  изрядно  пьяного,  и  нашел  Нан:  несмотря  на   свое
путешествие в мешке, молодой чиновник как-то втерся обратно в дом. Нан сел
рядом с  Андарзом  и  полюбопытствовал  о  причине  паломничества.  Андарз
сказал:
     - Мне приснился сон - меня позвали играть  в  Сто  Полей  с  Парчовым
Старцем.
     - А на что же играли? - спросил Нан.
     - На мою голову. Объяснили: если я проиграю, мне  рубят  голову,  как
проигравшему. А если выиграю, мне рубят голову как святотатцу, -  обыграл,
мол, самого бога.
     - Да, - отозвался Нан, - но  я  вам  советую  выиграть.  Все  же  это
приятно - обыграть бога.
     Следующей ночью Шаваш опять спал на лежанке  в  спальне  Астака.  Тот
беспокойно ворочался из стороны в сторону. За окном звезды  были  посажены
на верхушки деревьев, словно на кол.
     - Что ты думаешь о рогатых варварах, - спросил Астак.
     - Не знаю, - сказал Шаваш, - на рынке говорят, что у них рога  вместо
ушей, и свиные морды, и они питаются коноплей и пленными.
     - Завтра отец посылает меня встречать варваров, - сказал Астак, - как
ты думаешь, они не съедят меня?
     - Вряд ли они станут есть людей под столицей,  -  возразил  Шаваш,  -
особенно если господин Андарз пошлет им много другой еды.
     Юноша помолчал и сказал:
     - Все равно Андарза скоро казнят.
     - За что?
     - Государь не казнит без дела.
     - Нехорошо так говорить о своем отце.
     - Он мне не отец, - сказал юноша.
     - А кто же?
     - Мою мать любило двое человек, господин Андарз и господин Идайя. Она
вышла замуж за Идайю, и господин Идайя  стал  наместником  Чахара.  Вскоре
после этого случился бунт Харсомы и Баршарга, и Андарз  интригами  объявил
отца мятежником. Он подошел с войском к Чахару, и моего отца приволокли  к
нему со связанными руками, и поставили на  колени  перед  палачом.  Андарз
казнил моего отца и взял себе мою мать, - а через пять месяцев родился  я.
Тогда,  однако,  вышел  указ,  уничтожать  потомство  мятежников,  включая
младенцев во чреве их жен,  и  Андарз,  видя  отчаяние  женщины,  подкупил
цензоров, обманул государыню и зачислил младенца своим.
     - А на самом деле, - спросил Шаваш, - этот Идайя не был изменником?
     - Ну конечно он не был изменником, - разозлился юноша, - не могу же я
быть сыном изменника!
     Помолчал и сказал:
     - Как ты думаешь, советник Нарай знает об этом?
     Шаваш распластался на своей лежанке, едва дыша.
     - Когда-нибудь, - сказал юноша, - он  узнает  об  этом,  и  расскажет
государю. И тогда государь казнит убийцу моего отца,  как  он  казнил  его
брата, а мне возвратит имя и честь.
     Эту ночь Шаваш долго ворочался на лежанке, не мог заснуть.  Ему  было
страшно. За свои двенадцать лет он вынес немало бед, и мог бы вынести  еще
больше, - а то и вовсе давно расти где-нибудь подорожниками, - если бы  не
его проворство да еще, верно, особливая  любовь  богов:  он  им  аккуратно
откладывал двадцатую часть ворованного. Ну может, не двадцатую, а двадцать
пятую... А что? Вот поймают, изувечат руку, - будешь знать, как жадничать.
     Но хотя его личная жизнь протекала среди всяких опасностей, и стоила,
по правде говоря, меньше, чем жизнь какой-нибудь  дворовой  кошки,  -  ему
всегда казалось, что она протекает на фоне неизменной  и  вечной  в  своем
постоянстве  империи  и  мудрости  императора,   по   чьей   воле   весной
распускаются почки и птицы начинают нести яйца.
     Теперь, после месяца  пребывания  в  доме  господина  Андарза,  этому
ощущению был  нанесен  страшный  удар.  Империя  не  была  безгранична,  -
какие-то варвары и купцы ошивались вокруг ее окраин, лазали  по  рекам  до
столицы. Империя не была вечна, - эти варвары и купцы разевали на нее  рот
и только что не могли согласиться, с какого  края  начать  есть  пирог.  А
люди, люди,  близкие  императору,  держащие,  можно  сказать,  подол  неба
рукой... черт знает что это  были  за  люди!  Чем  они  руководствовались?
Рыночные воры тем не руководствовались, чем они  руководствовались!  Разве
рыночные воры станут тащить в столицу  варваров,  чтобы  отомстить  своему
врагу?
     Или - карта империи в  кабинете  Андарза,  священная  карта,  которой
могли  владеть  только  высшие  сановники,  и   изображения   на   которой
превращались в действительность? Город Осуя был обозначен  на  этой  карте
частью империи, - город Осуя от этого даже не чихнул...
     А император?
     Хамавн, брат господина Андарза, крикнул: "паршивый щенок, которого не
додушили по приказу матери". Андарз, правда, замахал рукавами, - но  Шаваш
сразу же понял, что Хамавн сказал правду, и эта правда ставила все в новом
мире на свои места. И было в этом новом мире пусто и страшно.

     Варварский поезд въехал во двор ровно в полдень. К изумлению  Шаваша,
у варваров оказались не собачьи  головы,  а  человечьи.  Зато  лошади  их,
словно женщины, были одеты в длинные, до земли юбки. Впереди  всей  свиты,
на лошади с белой шеей и в красной юбке ехал главный король по имени Аннар
Рогач. Это был человек весом с молодого бычка, с  квадратным  подбородком,
голубыми глазами и изрядным шрамом на большом белом лбе. На нем был боевой
кафтан, крытый красным шелком с изображением извивающихся змей и пастей, и
красная же шапка, украшенная  тремя  рядами  жемчуга.  В  ухе  на  золотой
цепочке висел человеческий зуб.  Зуб  принадлежал  тому  самому  человеку,
который украсил лоб Аннара шрамом,  а  все  остальное  было  награблено  в
кладовых Аракки. По правый бок короля ехал молодой господин  Астак,  а  по
левый бок - господин Нан.  Заметив  Шаваша,  Нан  поманил  его  пальцем  и
шепнул:
     - Мы сейчас взойдем наверх: Заслужи  внимание  варваров,  потешая  их
фокусами, и послушай, о чем они говорят.
     Императорский наставник  Андарз  вышел  встречать  варваров  к  самым
воротам.
     - Я счастлив, - сказал старый король, - видеть вас в добром здравии!
     Господин Андарз провел обоих варваров в роскошный кабинет, и там  они
остались вчетвером: старый король Аннар Рогач и его сын, Маленькая Куница,
императорский наставник Андарз и господин Нан.
     - Поистине, - сказал Андарз,  глубоко  кланяясь,  -  я,  недостойный,
счастлив вас видеть в моем доме.
     - Ого, - сказал Аннар Рогач на своем птичьем языке,  -  счастлив  он,
как же!
     Отпихнул кресло и сел на пол.
     - Что он говорит, - справился  Андарз,  делая  вид,  будто  не  знает
птичьего языка.
     - Он говорит, - перевел Нан, - что  проделал  путь  в  тысячи  верст,
переправился через горы и потоки, неустанно стремился вперед, только чтобы
побеседовать с вами!
     - Ага, - сказал варвар по-человечески, - именно  так,  через  горы  и
водопады.
     - Я, - сказал господин Андарз, - взволнован до глубины души. Чем бы я
мог отблагодарить вас за ваш визит?
     Варвар замялся.
     - Дело в том, - сказал господин Нан, - что  выглядите  на  безнадежно
влюбленного человека.
     Господин Андарз всплеснул руками и справился:
     - В кого же вы влюблены?
     - В государеву дочку, - ответил варвар.
     - Гм, - сказал Андарз, - а видели ли вы ее когда-нибудь?
     - Нет, - сказал король, - но  слухи  о  совершенствах  царевны  и  ее
красоте переполнили мое сердце. Молва о ее уме и таланте поразила  меня  в
моих диких ущельях. Я решился на великие подвиги, только чтобы добиться ее
руки!
     - Да, - сказал господин Андарз, - но  государевой  дочке  только  два
года: не рано ли ей говорить о браке?
     - Дети государей, - возразил король, - не то, что дети простолюдинов,
они растут не по дням, а по часам. Или вы хотите сказать, что  ваши  послы
лгали, говоря об уме и красоте дочери государя?
     Господин Андарз улыбнулся и сказал:
     - Я был бы счастлив быть вашим сватом, но, признаться, государь почти
не слушает моих советов. Не лучше  ли  вам  попросить  об  этом  господина
Нарая?
     Варвар, улыбаясь, сказал:
     - Завтра вечером государь примет нас в Зале Ста  Полей.  Он  спросит:
как мы, глупые люди диких гор, осмелились на мятеж? Как  вы  думаете,  что
мне лучше ответить: что я осмелился на мятеж, желая добиться славы и стать
достойным  государевой  дочери,  или  что  я  осмелился  на  мятеж   из-за
несправедливых цен, установленных вашим братом?
     - Я не желаю, чтобы вы упоминали это имя, - вскричал  Андарз,  -  мой
брат, - преступник, опозоривший наше имя!
     - Так-то оно так, - возразил варвар, -  но  во  дворце  вашего  брата
остались бумаги и документы о ценах и грузах! И  подумать  только,  что  у
половины этих бумаг - ваша личная печать!
     Господин Андарз закрыл глаза и пробормотал, кланяясь:
     - Я доложу государю о вашем желании. Я счастлив стать вашим сватом!
     Варвар улыбнулся и стал тереть руками о щеки, а  сын  его  недовольно
сказал:
     - Батюшка, вы забыли о моем счастье!
     - Ах да, - сказал варвар, - дело в том, что  вы  видите  перед  собой
двух влюбленных людей!
     - Великий Вей, - сказал Андарз, - в кого же влюблен ваш сын?
     - В вашу дочь, - сказал варвар.
     Все говорят "варвары, варвары". А кто такие были эти варвары ласы? Мы
вам расскажем.
     Жил некогда народ по прозванию "та-лас", что значит "рогатые  шапки".
Это был совсем дикий народ. Они жили в лесу вместе с обезьянами. У обезьян
не было царя и у рогатых шапок не было царя, и они жили одинаково скверно.
У них было много племен и мало законов, и каждый три года они собирались в
одно священное место выбирать начальника, которого они потом не слушали.
     Однажды они выбрали начальником человека  по  имени  Лахар  Сурок,  и
Лахар Сурок повел их через северные сопки. В тот год, когда это случилось,
они захватили в одном набеге кувшин с прекрасным лицом  и  шитую  серебром
скатерть. Все посчитали это благоприятным  предзнаменованием,  потому  что
тогда у рогатых шапок не было таких дивных вещей.
     Через три года после того, как  Лахар  Сурок  стал  королем,  к  нему
привели двух человек, путешествовавших со стражей и с нагруженными ослами.
     - Вы лазутчики? - спросил король.
     - Нет, мы купцы из Осуи, - ответили эти люди.
     Король подивился храбрости этих  людей,  пускающихся  в  одиночку  за
прибылью, и стал их расспрашивать, что такое торговля.  И  когда  они  ему
объяснили, он сказал:
     - Покажите мне ваши товары и назначьте за них цену.
     Тогда первый купец разложил свои товары, и каково же  было  изумление
короля, когда он увидел перед своей палаткой на земле кувшины с маленькими
ручками и тяжелыми бедрами, и шелк, белый как  кислое  молоко,  и  цветные
ткани, благоухающие, как цветущий луг.
     А купец разложил товары, поклонился и сказал:
     - За всю эту красоту я прошу у тебя тысячу  шкурок  бобра  и  пятьсот
шкурок горностая.
     Король покраснел от гнева и сказал:
     - Этот человек принимает нас за невежд,  которые  никогда  не  видали
кувшинов с прекрасными лицами! Неужели человек чести будет платить за  то,
что он может взять даром?
     И он приказал прибить купца к ограде перед палаткой.
     После этого он спросил у его товарища:
     - А сколько ты просишь за свой товар?
     Тот перепугался и ответил:
     - Великий король! Я пустился в путь, прослышав о  твоей  мудрости,  и
привез эти товары тебе в подарок, а о плате я сроду не думал.
     Такая торговля понравилась великому королю: он взял те  подарки,  что
предложил ему купец, и сказал:
     - Ты справедливый человек! Я  прикажу  моему  племени  покупать  твои
товары за ту цену, которую ты назначишь.
     Так и пошло: каждый год осуйские купцы приезжали к королю, и он  брал
у них приглянувшиеся ему вещи по той цене, которую он  назначал,  а  потом
купцы продавали племени вещи за ту цену, которую назначали они.
     Вот прошло много лет, и Лахар Сурок помер, и народ избрал королем его
племянника. К этому времени рогатые шапки слушались самих  себя  во  время
мира, а во время войны слушались одного человека. По  счастью,  они  много
любили воевать.
     Годы летели, и вышло так, что все бобры  и  песцы,  которыми  рогатые
шапки платили за кувшины и шелк, были  истреблены,  а  кувшинов  и  шелка,
напротив, меньше не становилось. Тогда князья рогатых шапок стали  воевать
с соседями и отбирать у них золото и разные вещи, и на эти вещи покупать у
осуйцев товары, которые они потом  раздавали  дружине,  чтобы  она  храбро
воевала с соседями.
     Как-то один осуйский купец, приближенный короля ласов, сказал:
     - На юге есть большая страна, под названием страна великого света,  и
в ней много  добра,  которое  плохо  лежит.  Если  вы  переселитесь  к  ее
границам, то ее правители будут посылать вам дань только за то, чтоб вы их
не грабили. Эту дань вы будете продавать нам и жить  очень  хорошо,  а  во
времена смуты, кто  знает?  Может,  вы  и  сами  завладеете  этой  большой
страной.
     После такого намека король созвал общий совет, и совет рассудил,  что
в провинции Аракка много добра и на нее можно напасть. Король  повел  свои
войска с гор на равнину. Наместник испугался и прислал ему письмо:  "Лучше
я заплачу дань". Король ответил: "Пошли же мне людей, с которыми я заключу
мир." Тот прислал троих чиновников и дары. Король схватил этих  чиновников
и одного убил, а у других с помощью пыток выведал наилучшую дорогу.
     Король построил  алтарь  своему  богу  и  сжег  на  нем  все  подарки
наместника, чтобы обеспечить себе благоволение и поддержку небес, а  потом
призвал себе в палатку осуйского банкира,  бывшего  при  нем,  и  заключил
весьма  выгодные  соглашения  о  продаже  добычи,  так   как   был   очень
корыстолюбив.
     В скором времени они подошли к столице провинции. Жители столицы,  не
видавшие войн, дивились на них со стен, и потешались,  что  такие  грязные
свиньи могут взять такой большой город. Варвары же соорудили  перевернутые
суда на колесиках, и обмазали их, по совету осуйских  банкиров,  глиной  и
уксусом. Сжечь эти суда было невозможно.  Спрятав  внутри  этих  черепашек
воинов, варвары подступили к городским стенам. И в конце концов вышло так,
что варвары ворвались в город, сжигая дом за домом и квартал за кварталом.
     Последним пал дворец аравана. Аравану провинции  предложили  сдаться,
но араван стал спиной к спине своего  брата.  Рядом  стало  еще  до  сотни
людей, а в середину они воткнули государево знамя. Первым погиб араван,  а
потом его брат, а потом варвары срубили государево знамя.
     Наместник бежал в самом начале осады, так как араван, враждовавший  с
ним по обыкновению, воспользовался этим случаем, чтобы обвинить наместника
в том, что это он привел варваров. Множество  людей  бросилось  в  реку  и
утонуло. Король, ужаснувшись, приказал вытаскивать трупы на берег, так как
ему было жалко, что столько золота и серебра пропадает на утопленниках.
     Так варвары-ласы в первый раз завоевали Аракку, и  очень  огорчились,
когда Андарз отвоевал ее обратно.  Но  они  постепенно  смирились  с  этим
фактом, поселились на границах  империи,  грабили  ее  или  служили  в  ее
войсках.
     Хамавн выплачивал ласам деньги,  которые  ласы  называли  "данью",  а
вейцы "жалованием", и вожди ласов продавали эту дань купцам  города  Осуи.
Кроме того, вдоль границы имелись рынки.
     Когда у ласов снова выбрали короля, Аннара Рогача,  наместник  Хамавн
послал против него отряд человека по  имени  Росомаха.  Поговаривали,  что
отец Росомахи был раб, показавший чудеса доблести и занявший в королевском
совете место своего хозяина. Из-за своего новейшего происхождения Росомаха
был человек неверный и злой. Войско Росомахи сошлось с войском  Аннара,  и
король подскакал на глазах у всех к Росомахе, схватил за повод его коня  и
сказал: "Ты с ума сошел! Какого беса нам, братьям-ласам,  воевать  друг  с
другом, если мы вдвоем завоюем всю Аракку?" Росомаха поразмыслил и  пришел
к выводу, что Аннар прав.
     Через три дня жители  богатого  пограничного  города  Иннеха  увидели
войско Росомахи, которое гнало к городу пленных варваров,  и  впереди,  на
поводке и со связанными руками, ехал король Аннар. Жители города  высыпали
на стены и отворили ворота: но не успели конвоиры  въехать  в  город,  как
пленники  их  освободились  от  фальшивых  узлов  и  бросились  вместе   с
конвоирами избивать горожан.
     Так они завоевали Аракку так  легко,  словно  это  было  какое-нибудь
овечье пастбище.

     Выполняя указание господина Нана, Шаваш принялся развлекать  варваров
всякими  фокусами.  Впрочем,  фокусников  во  дворе  оказалось  двенадцать
человек, и шестерых из них Шаваш  знал  как  государственных  соглядатаев,
одного - как чародея из запрещенной  секты  "знающих  путь",  а  еще  один
работал на побегушках у богачей из "красных  циновок".  Словом,  все  слои
общества проявили интерес к новому элементу.
     Некоторые из варваров были совсем сырые, а другие были  вполне  люди:
впереди всех сидел и хмурился Росомаха, которого не позвали наверх. Шавашу
говорили, что Росомаха - человек злой  и  корыстный,  но  Росомаха  бросил
Шавашу золотой, и Шаваш решил, что чужие языки часто  мелют  вздор.  Когда
Шаваш кончил подкидывать в воздух шарики, Росомаха сдернул его со стола  и
посадил  рядом  с  собой.  Они  поговорили  о  том,   о   сем,   и   Шаваш
полюбопытствовал, отчего король, завоевавший провинцию, так скоро очутился
просителем в столице:
     - Видишь ли, - сказал Росомаха -  когда  король  брал  стены  города,
впереди него бился какой-то великан в черных доспехах; а когда после битвы
король пожелал  отличить  этого  человека,  оказалось,  что  никто,  кроме
короля, его не видел! Король бросился искать по залам и переходам, зашел в
храм Парчового Бужвы, взглянул на  статую  бога,  и  вскричал:  "Вот  этот
черный парень". Тут статуя встрепенулась и сказала:  "Я  отдал  тебе  этот
город, потому что владевший им погряз во взятках и воровстве:  смотри  же,
следуй  правильному  пути!"  Эти  слова  произвели   на   короля   большое
впечатление, и вот он вытребовал у вашего  государя  двести  чиновников  в
заложники, а сам с тремястами воинов явился в столицу.
     В это время послышался шум:  во  двор  спустился  господин  Андарз  и
объявил:
     - Сегодня я угощаю всех! Пусть дружинники остаются во  дворе,  первых
людей прошу наверх!
     - У моего народа, - заявил король, - нет первых и последних,  мы  тут
все равны!
     И велел звать всех в Красный Зал.
     Красный Зал получил  свое  название  по  колоннам  красного  мрамора,
уходящим вглубь усадьбы. Эти мраморные  колонны  были  не  что  иное,  как
хвосты драконов, чьи крылья, перекрещиваясь, образовывали потолок.  Головы
драконов были вырезаны с  необычайным  искусством,  и  в  пасти  некоторые
драконы держали светильники.
     Поначалу варвары  притихли,  изумленные  красотой.  Но  скоро  к  ним
вынесли кожаные блюда с наваленным  на  них  мясом  и  тяжелые  серебряные
кувшины с вином, и, по мере того, как все это исчезало в глотках варваров,
столь широких, что в них без труда могла бы пролезть  изрядная  дыня,  они
вели себя все более и более нахально, и даже велели фокусникам плясать  на
столе, чего в порядочных домах не делается.
     Все были довольно пьяны, когда Нан, наклонясь к королю, спросил:
     - Как вам Небесный Город?
     - Чудный город, - ответил король,  -  хотел  бы  я  княжить  в  таком
городе.
     - Ба, - сказал Нан, видимо пьяный, - разве это - чудный город? Раньше
был, а теперь? Видели ли вы львов перед входом в храм Земных Зерен?
     - Видел, - сказал варвар, - золотые львы, стоят  на  задних  лапах  и
держат в передних факелы!
     - Были золотые, - сказал Нан, - но при государыне  Касие  их  продали
Осуе, за проценты от долга.
     Нан вздохнул. Варвар поглядел на него горящими глазами: чиновник  был
явно пьян, выбалтывал государственные секреты.
     - Чтобы не было  позора,  -  продолжал  Нан,  -  умоляли  осуйцев  не
говорить, откуда взялось золото. И что же? Они воспользовались этим, чтобы
утверждать, будто мы вообще не платили никаких процентов, и теперь требуют
их от государя Варназда второй  раз!  А  государь,  -  он  ведь  не  может
признаться, что заплатил долг священным золотом!
     - Клянусь божьим зобом, - изумился варвар, - то-то осуйский посланник
мне говорил, что вейцы не хотят платить долга!
     - Мало этого, - горько сказал Нан, - видели вы крышу в Зале  Облачных
Чертогов?
     - Видел, - сказал варвар, - но там нет крыши: просто сеточка.
     - Сеточка, - заплакал  пьяный  чиновник.  -  Раньше  над  залом  была
золотая кровля, ее сняли и отправили в Осую.  Государь  строит  в  Зеленом
Овраге маленький дворец, -  десять  комнат!  Хочет  в  него  переехать.  А
отчего? Ему не по силам  содержать  нынешний  дворец.  Государь,  конечно,
горд, уверяет, будто ему хочется уединения.
     И пьяный чиновник уронил голову на стол.
     Варвар озадачился, а вскоре поднялся с места  и  пошел  поднести  рог
певцу, игравшему на лютне в дальнем конце зала.
     Когда варвар ушел, к Нану незаметно приблизился секретарь Иммани.
     - Господин Нан, - зашипел он, - что вы себе  позволяете?  Вы  что,  -
травы наглотались? Над Залой Облачных Чертогов  никогда  не  было  никакой
крыши, кроме серебряной сетки! Золотых львов никто не продавал!
     - Тише, - сказал Нан, безо всякой пьянки в голосе, - я  знаю,  что  я
себе позволяю.
     Между тем король вернулся с певцом, и тот начал петь одну  за  другой
песни о походах Андарза: и все это были славные песни.  А  затем  он  спел
новую песню, и эта была та самая песня о Черном  Бужве,  который  сражался
впереди короля на стене города, и  который  пригрозил  королю  бесчестьем,
если тот не будет править по совести. Сын короля,  Маленькая  Куница,  дал
певцу золота и сказал:
     - Это неплохая песня, - но сдается мне, что господин  Андарз  сочинил
бы об этом песню получше!
     - А ведь и правда, - сказал человек по имени Каба Деревянный  Башмак,
- провинция погибла из-за жадности наместника!  Господин  Андарз  подписал
указ о взяточничестве своего брата, почему бы  ему  не  написать  об  этом
песню?
     Андарз поднял голову и поглядел на Кабу этаким тараканьим  глазом,  а
король заметил это и сказал:
     - Не пори чепухи, Каба! Одно - подписать указ, а другое - написать  о
таком деле песню!
     Росомаха, желая сгладить впечатление от случившегося, взял за  шкирку
Шаваша и поставил его на стол:
     - А ну-ка, покидай свои шарики, - и, вздохнув, прибавил вполголоса: -
а все-таки это была бы прекрасная песня, если б ее написал Андарз.
     Шаваш стал между сладкими дынями и  фруктами,  запеченными  в  тесте,
вынул из  корзинки  семь  гибких  колец  и  стал  их  подкидывать.  Кольца
закрутились в воздухе, подобно разноцветным бабочкам. Король  наблюдал  за
мальчишкой, разинув рот. Если бы  дело  было  на  рынке,  сообщник  Шаваша
непременно срезал бы у него в этот миг кошелек.
     - А, - сказал король, - не такое уж это дорогое дело, - подкидывать в
воздух круглый прут! А вон у левой стены стоят кувшинчики: покидай-ка их!
     С этими словами король подошел к стене, сгреб с  полки  три  стоявших
там вазы и стал швырять их Шавашу одну за другой: а Шаваш их ловил.
     Это были ламасские вазы из собрания господина Андарза: только десяток
таких ваз, может  быть,  и  осталось  по  всей  ойкумене,  и  больше  этих
фарфоровых вазочек Андарз любил только сына.  Андарз,  побледнев,  положил
убить про себя мальчишку, если с вазами что-то случится.
     Шаваш покидал-покидал вазочки, и они остались целы.  Андарз  и  гости
стали смеяться и хлопать в ладоши, а варвара  взяла  зависть.  Он  еще  не
забыл, что Андарз выразил нежелание сочинить песню о своем брате. Он сгреб
вазы и сказал:
     - Подумаешь! Каждый может удостоить похвалы от господина  Андарза  за
то, что не разбил эти вазы! А вот я могу их  разбить,  и  все  равно  меня
похвалят!
     И шваркнул все три вазы о пол.

     Утром,  расставаясь,  Андарз  подарил  гостю  меч  старинной  работы,
драгоценное янтарное ожерелье, меховой плащ на  златотканой  подкладке,  и
много штук шелка и виссона.
     - Все мое добро в вашем распоряжении,  -  сказал  Андарз,  -  чем  я,
ничтожнейший, могу порадовать гостя?
     В это время через двор, как на грех, проходил Шаваш.
     - Господин Андарз, - сказал король, кланяясь, -  подарите  мне  этого
мальчишечку: он вчера славно меня позабавил.
     Господин Андарз наклонил голову, но не посмел  отказать  варвару.  Он
подозвал к себе Шаваша и сказал:
     - Я хочу подарить тебя королю Аннару: иди с ним.
     - Долгового раба нельзя дарить без его согласия,  -  дерзко  возразил
Шаваш.
     Король ужасно изумился:
     - Что же за порядки в этой стране!  -  сказал  он,  -  если  человек,
который вершит судьбы государства, не имеет права продать своего слугу?
     А Шаваш упал в ноги Андарзу и запричитал:
     - Никуда я не уйду от вас, господин.
     Императорский наставник страшно  разгневался.  Он  приказал  выпороть
Шаваша и вскричал:
     - Либо ты отправишься завтра же к прекрасному королю,  либо  я  пошлю
тебя на кружевной завод, чтобы ты не думал, будто у  варваров  тебе  будет
хуже, чем у меня.
     Шаваша выпороли не очень сильно. Он  не  спал  всю  ночь  и  думал  о
далеких северных варварах, которые не знают домов и земледелия, а живут  в
шатрах и питаются молоком кобылиц, и о княжеском городе  Инехе,  далеко  в
горах, богатом городе: склады его ломятся от награбленного  и  унесенного,
подземелья его полны пленниками из империи.

     Надобно  сказать,  что  нрав  народа  очень  переменчив,  и  прибытие
варварского посольства сильно расстроило население столицы. Все  доводы  о
покорности  короля,  так  хорошо  звучавшие  во  дворце,  были  совершенно
потеряны для народу.  Народу  казалось,  что  будет  гораздо  лучше,  если
варвары будут платить дань империи, а не  империя  -  жалованье  варварам.
Народ был возмущен утратой провинции и поведением Нарая. Черт знает что за
глупый народ: ведь, казалось  бы,  это  у  государя  пропала  провинция  и
налоги, - но  государь  был  согласен  с  доводами  Нарая.  А  какое  дело
горшечнику или башмачнику,  который  и  за  ворота  квартала-то  только  в
праздник ходит, - до провинции за речными переправами и горными  хребтами?
А горшечник рыдает.
     О причинах  варварского  посольства  в  городе  говорили  по-разному.
Рассказывали ту самую басню про Черного Бужву, который, собственно, и сдал
город. Говорили также, что  наместник  Хамавн,  идя  на  войну,  пренебрег
ежегодными церемониями в честь Бужвы и даже обозвал его "дерьмом собачьим"
- и лазутчики варваров, услышав об этом, проникли в храм и принесли  Бужве
жертвы, умоляя о победе. Перед городским храмом  росло  священное  дерево,
отросток Золотого Дерева из императорского сада, без которого в провинциях
не бывает урожаев и налогов: наместник перед бегством срубил это дерево, и
рассказывали, что варвар приехал к государю за новым ростком.
     Трудно сказать, было ли так на самом деле или нет, и трудно  сказать,
не совершил  ли  бог  Бужва  государственного  преступления,  сражаясь  на
стороне врагов империи, - но несомненно, что народ толковал в этой басне о
том же, о чем советник Нарай заявил государю  в  простых  словах:  "Король
понимает, что наместник налогами добудет больше, чем король - грабежом,  и
он готов признать над собой власть императора, если император поможет  ему
справиться с непокорной знатью". Басни эти имели  перед  рассуждениями  то
преимущество, что басни рассказывали между собой и самые знатные  варвары,
в то время как ни один знатный  варвар  не  повторил  бы  с  удовольствием
рассуждений чиновников.
     Читатель, однако, может удивиться, почему король вздумал сватать сына
за дочку Андарза, брата которого он победил, а  не  за  дочку  Нарая.  Но,
во-первых, у Нарая не было дочки, а, во-вторых, король был вполне  варвар,
то есть не обладал такой в гибкостью в перемене  суждений,  как  верховные
чиновники и столичная чернь. Андарз воевал в Аракке: в войске короля  были
такие, которые сражались против Андарза, а были и такие, которые сражались
в его войсках. Все они пели про Андарза множество песен, а про Нарая песен
не пел никто.
     Чиновники видели в Нарае нового фаворита,  а  в  Андарза  -  старого;
король же, в силу своей  варварской  невосприимчивости,  видел  в  Андарза
лучшего полководца империи, а в Нарае - дурака-крючкотвора. К тому же  вся
знать у варваров знала язык империи, а стало быть, и стихи Андарза; королю
было не все равно, какие  Андарз  напишет  про  него  стихи,  и  ему  было
совершенно неважно, какой Нарай сочинит про него указ.
     Надо сказать, что Нарай всего этого совершенно не ожидал.

     На следующее утро король осматривал город. В числе сопровождающих был
судья десятой управы господин Нан.
     Король осмотрел Площадь Великого Перекрестка, где пересекались четыре
дороги, идущие в Аракку, Иниссу, Харайн и Чахар, каждая  из  которых  была
вымощена квадратными и треугольными камнями и  имела  ширину,  достаточную
для одновременного продвижения четырех повозок, - и эту ширину  она  имела
от столицы и до провинции на всем своем протяжении.
     - Как хороши дороги империи! - восхитился король.  -  У  нас,  глупых
варваров,  ничего   подобного.   Войско,   проникнувшее   за   пограничные
укрепления, за неделю дойдет по вашим дорогам до столицы!
     Короля провели на монетный двор, и он заметил:
     - Вам следовало  бы  чеканить  поменьше  железных  монет  и  побольше
наконечников для стрел.
     Показали и рынок: место, где товары сами находят свою цену. На  рынке
король заметил группу детей с ветками ивы в руках, разгонявших  торговцев,
и, узнав, что это дети из общества "Тростниковых стен", полюбопытствовал:
     - А кого больше в столице, сторонников Нарая или сторонников Андарза?
     - Все честные люди на  стороне  Нарая,  -  ответил  ему  судья  пятой
управы.
     - Гм, - сказал король, -  в  таком  случае,  кого  в  городе  больше:
честных людей или негодяев? Судя по законам господина Нарая,  он  считает,
что негодяев много больше.
     Днем король встретился с Нараем. Господин Нарай  поклонился  знатному
гостю и преподнес надлежащие случаю подарки.  Король  осмотрел  подарки  и
остался очень доволен. "Как же мне Андарз сказал, что это плохой  человек,
- подумал король, - когда он преподносит такие подарки".  Нарай  пригласил
короля и  Нана  в  малый  кабинет.  Собеседники  расположились  в  удобных
креслах, и король изложил свою  просьбу  касательно  государевой  дочки  и
Араккского наместничества. Помимо руки государевой дочки,  Аннар  попросил
двести тысяч золотых ежегодного вспомоществования, а также попросил, чтобы
половина этого золота была выдана новыми монетами, по чеканке похожими  на
те, что были выпущены в честь побед Андарза, и чтобы на монетах этих  было
изображен король Аннар, попирающий ногой шею бывшего наместника империи.
     А потом вздохнул и признался:
     - Я вчера немного обожрался, -  сказал  король,  -  и  мне  приснился
удивительный сон: я ворвался в императорский сад и сожрал дивный персик, и
был так груб, что слопал вместе с персиком косточку. И  вот  я  заснул:  а
косточка проросла из моего живота, пустила росток, покрылась листьями, и я
оказался под сенью цветущего древа. Что бы это значило?
     - Гм, - сказал господин Нарай, - несомненно, персик, сожранный  вами,
- это  провинция  Аракка,  на  которую  вы  обрушились  как  законная,  но
прискорбная кара на алчность наместника,  а  дерево,  выросшее  из  вашего
живота, суть ваше  потомство,  которому  суждено  плодотворное  управление
Араккой, при том условии, что вы  сумеете  совладать  со  своими  главными
врагами.
     - Кто же мои главные враги? - спросил король.
     - Ваша знать, - ответил Нарай.
     - Как же мои собственные воины могут быть моими врагами, - усмехнулся
король, - я думал, что мои враги - воины империи!
     - Как вы можете так говорить,  -  упрекнул  его  Нарай.  -  Император
ежегодно присылал вам подарки, в письмах своих называл братом, теперь  вот
готов отдать за вас дочь. Семеро ласских королей погибло  от  рук  ласской
знати: разве вейский император убил хоть одного из ласских королей?
     "Кишка тонка у вейского императора убить ласского короля", -  подумал
про себя король, но промолчал.
     А господин Нан, судья десятого округа, добавил:
     - Говорят, к вам во сне явился Черный  Бужва  и  потребовал,  что  вы
правили справедливо, а не так, как прежний наместник. Разве вы не  знаете,
как Черный Бужва определил справедливое  правление?  Он  сказал,  что  при
справедливом правлении в стране отсутствуют три вида  грабителей,  как-то:
торговцы,  взяточники  и  знать.  Черный  Бужва  удостоился  звания   Бога
Правосудия и Пыток после того, как он предложил императору Иршахчану  план
устранения двухсот знатнейших семейств, явившихся в империю с  его  отцом?
Кровная месть вместо суда, восстания  вместо  повиновения,  грабеж  вместо
хозяйственного житья, - вот что такое знать! Разве может быть справедливым
правитель, опирающийся на знать?
     - Бог ты мой, - вскричал король,  -  истинная  правда!  Не  оскорбить
какого-нибудь из этих нахалов, давая ему приказание, так же трудно, как не
замочить штанов, переплавляясь вброд!
     И надо же было такому  случиться,  что  в  этот  миг  дверь  кабинета
распахнулась, и в нее вошел Бар-Хадан, один из имеющих золоченый дротик.
     - Эй, - сказал он, - Аннар! Там какая-та заварушка! Стоит чиновник  с
толпой и требует, чтобы мои дружинники  заплатили  за  рыбу,  которую  они
взяли на рынке!
     Повернулся и ушел.
     - Надо пойти разобраться, - сказал король.
     Нан вскочил с места и всплеснул руками.
     - Как, - вскричал чиновник, - и вы не снесете этому  наглецу  голову?
Помилуйте! Если государь - в комнате, никто  не  смеет  переступить  порог
комнаты, не коснувшись о порог  лбом;  если  государь  сидит,  посторонний
человек может стоять, если государь стоит, посторонний должен поджать одну
ногу. А вы позволяете такое!
     Король  был  совершенно  поражен.  Он   был   очень   восприимчив   к
цивилизации, и вся некультурность его подданных мигом представилась ему  в
самом черном свете.
     - Клянусь той штукой, которой пашут женщину! - вскричал  король,  (по
правде говоря, он выразился несколько откровеннее) - завтра же  я  прикажу
моим людям целовать мои сапоги! Надо же как-то учить народ церемониям!
     Однако, покинув  управу  Нарая,  король  одумался.  "Черт  побери!  -
подумал он, - если я отдам такой приказ, так  меня  тут  же  зарежут!  Эти
чиновники только и  добиваются,  чтобы  поссорить  меня  с  моими  добрыми
воинами. В следующий раз надо быть осторожней! А все-таки  приятно  будет,
когда каждый человек из  рода  Росомахи  или  Белки  станет  целовать  мне
сапог!"
     Тут над ухом его заржала лошадь, и его с  размаху  хлопнул  по  плечу
сотник по имени Ханна.
     - Ну, - сказал он, - о чем говорили с Нараем?
     - Да так, пол языком мели, - ответил король и  мечтательно  посмотрел
на свои сапоги.
     Что же касается господина Нана,  то  он  поехал  с  Росомахой  и  его
побратимом улаживать драку на рынке, произошедшую  оттого,  что  несколько
сырых варваров, проголодавшись, взяли у рыночной торговки  живую  рыбу  и,
надкусив за жабрами, убили ее, съели и пошли прочь.  Торговка  потребовала
деньги, и варвары жестом объяснили, что, когда она будет проходить мимо их
лагеря, она может тоже поесть  рыбы.  Тут  весь  рынок,  не  поняв  жеста,
бросился на варваров, потому что это был не первый случай, когда  варвары,
пожрав, не платили денег, но тут прибежали рыночные власти и не  допустили
смертоубийства.
     Нан заплатил торговке из  своего  кармана  и  толпа,  разочарованная,
разошлась.
     После этого Нан пригласил Бар-Хадана и Росомаху в один  из  столичных
кабачков, где они очень приятно провели время.
     - Какая разница между манерами чиновников и простолюдинов! -  заметил
Росомаха. - Чиновник дарит, что ни попросишь, всегда  рад  оказать  услугу
благородному человеку! А у рыночного торговца возьмешь  на  грош,  так  он
будет канючить, пока его не зарубишь!
     Вот варвары налились по самые ушки, и Бар-Хадан полюбопытствовал, как
Нан нашел короля Аннара, и Нан сказал, что ему жалко ласов.
     - Это за что же тебе нас жалко, - справился Росомаха.
     - Да за то, что вам скоро отрубят головы, - сказал Нан.
     - За что это нам отрубят головы,  -  возмутился  варвар,  -  я  лично
ничего такого не делал, чтобы мне рубили голову!
     - А за то, что вы теперь помеха для короля, - ответил Нан,  -  раньше
король жил на дань, а теперь ему придется жить на налоги с Аракки.  Раньше
ему были нужны воины, а теперь -  чиновники.  Воины  ему,  прямо,  скажем,
совсем не нужны.  Тот,  кто  опирается  на  воинов,  вынужден  уважать  их
свободу,  а  тот,  кто  опирается  на   чиновников,   насаждает   всеобщую
покорность.
     - Точно, - сказал Росомаха, - уже крутился там один, бывший  казначей
Хамавна! Говорил, что если назначить его главой казны, через пять он  один
даст королю больше денег, чем все наше  войско!  Мы  его  за  такие  слова
зашили в мешок вместе с муравейником, так Аннар три дня ругался!
     - У каждого народа, - сказал чиновник, - свои привычки,  и  тот,  кто
стыдится привычек своего народа, не достоин им править. И сдается мне, что
королю Аннару Сорочье Гнездо свобода его народа так стоит  поперек  горла,
что он готов продать свой народ за двухлетнюю девку с приданым и за  титул
наместника.
     - Клянусь божьим зобом, - изумился варвар, - да  ты  попал  прямо  по
головке гвоздя!
     - Или вот хотя бы песня о том, как черный Бужва проложил королю  путь
в город, - продолжал Нан. - Не понимаю, что вы так восхищаетесь песней,  -
ведь согласно этой песне победу королю принесли не вы, а  старый  покойный
чиновник империи, который и меча-то никогда держать в  руках  не  умел,  и
вдобавок вел себя в этом деле как последний изменник, а это  "справедливое
правление", которого Бужва потребовал от короля, значит не что  иное,  как
то, что тебя и твоих детей скормят муравьям!
     Росомаха так удивился, что хлопнул себя по ушам и сказал:
     - И правда так! Удивительное дело песня: если бы нам  прямо  сказали,
что  король  собирается  покончить  с  вольностью  своего  народа,  мы  бы
немедленно перерезали ему глотку, а  когда  нам  поют,  как  судья  Бужва,
дрался, видите ли,  за  будущую  справедливость,  так  мы  только  бросаем
золотые певцу!
     По возвращении к господину Нараю Нан доложил:
     - Король ласов  груб  и  неотесан,  однако  хотел  бы  разделаться  с
независимостью своих воинов. Если он одолеет свою знать,  из  него  выйдет
отличный наместник, если он поссорится с ней, то  его  зарежут,  и  Аракку
нетрудно будет отвоевать. Кроме того, в племени имеется человек  по  имени
Росомаха. Князь Росомаха беспринципен, жаден  и  труслив,  обладает  всеми
необходимыми для изменника качествами. Было бы  очень  важно  посадить  на
трон такое ничтожество.

                                    10

     Утром Шаваша отвели к королю.
     Несмотря на то, что варварам отвели Третий  Квартал,  они  отказались
жить в темных домах, а  заняли  один  из  садов,  окружавших  столицу,  и,
вырубив лишние деревья, раскинули  там  триста  шатров.  Многие  чиновники
отнеслись к этому с уважением. На  рынке  говорили,  что  варвары  -  дети
природы и гор, и не могут жить среди душных стен.
     Сын короля нахмурился, увидев  Шаваша.  Он  велел  мальчишке  лечь  и
раздеться, а потом начал вертеть его из стороны в сторону,  мять  бедра  и
смотреть зубы. Дружинники стояли кружком и  обсуждали  достоинства  нового
раба. Когда Маленькая Куница запустил ему пальцы в рот, Шаваш подумал,  не
укусить ли варвара, но благоразумно воздержался от такого поступка.
     - Разве это человек, - сказал Маленькая Куница, -  если  его  послать
пасти овец, он и то замерзнет на перевале.
     Днем Маленькая Куница велел Шавашу поискать вшей у него в  голове,  и
Шаваш полюбопытствовал, почему они расположились в шатрах, а не  в  домах.
Маленькая Куница ответил:
     - В прошлый раз, когда я и Ратут Росомаха ездили по ойкумене,  у  нас
не было с собой шатра, и эти проклятые чиновники драли с нас за  гостиницы
такую цену, что просто страшно сказать. Вот мы и решили, что на  этот  раз
этим охотникам за деньгами не удастся слупить с нас ни гроша.
     Вот Шаваш повыловил из королевского сына  вшей,  заплел  ему  косу  и
принес вина, а потом не удержался и всхлипнул.
     - Ты чего такой грустный? - удивился Маленькая Куница.
     - А правда, сказал Шаваш, что вы едите рабов?
     - Ба, - сказал Маленькая Куница, - очень редко и очень плохих  рабов.
Если ты будешь хорошим рабом, отец тебя не съест. Он выделит тебе людей, и
может быть, сделает своим сыном.
     Шаваш засопел.
     - Ты чего сопишь, - удивился Маленькая Куница. - Разве,  если  бы  ты
понравился господину Андарзу, он сделал бы тебя своим сыном?
     - Нет, - сказал Шаваш, - как бы я ни понравился господину Андарзу, он
никогда бы не сделал меня сыном. Но если бы я ему  не  понравился,  он  бы
никогда меня не съел.
     - Вы, вейцы, - наставительно сказал Маленькая Куница, -  фальшивый  и
чопорный народ. - А мы - дети природы.
     На следующий день господин Айр-Незим, осуйский консул, прислал  другу
своего друга Андарза золотую посуду  дивной  работы,  блюда  с  капризными
ручками и кувшины с рубиновыми глазами. Варвары не  знали,  как  разделить
подарки по справедливости, пока не придумали сделать так: они повесили эти
кувшины и блюда на палках, стали носиться на конях мимо  и  метать  в  них
копьем, и кто попадал в золотое блюдо, тот его и  получал.  Рабы  собирали
блюда и раздавали их победителям, а  управляющий  Айр-Незима  и  секретарь
Иммани стояли поодаль с каменными лицами.
     Вечером у варваров был пир, и король велел Шавашу  развлекать  гостей
фокусами. Шаваш отказался. Король ужасно разгневался,  и  хотел,  сгоряча,
нацепить раба на ту же палку, на которую только  что  цепляли  кувшины,  и
сделать с ним то же, что с кувшинами. Шаваша потащили к палке, но  он  так
шипел и кусался, что королю это надоело. Тот  махнул  рукой,  и  кончилось
тем, что Шаваша только выпороли.
     После этого король зашел в каморку,  куда  положили  Шаваша,  и  стал
укорять его за недостойное поведение.
     - Я все равно убегу, - сказал мальчишка.
     - Что тебе сделал твой господин, - изумился король, - что ты его  так
любишь? Ты мне нравишься, и притом ты горд и строптив. Когда ты приедешь в
мою страну, ты мог бы стать братом моим сыновьям.
     Шаваш сказал:
     - Я не хочу покидать столицу, потому что в ней есть несколько  людей,
которым я должен отомстить. Если я умру в твоих краях, не  отомстив,  душа
моя попадет в ад.
     Король был пьян. Он сказал:
     - Слушай, неужели ты думаешь, я явился в эту столицу  за  серебряными
кувшинами и почетными титулами? Я явился посмотреть,  есть  ли  хоть  один
человек, способный ее защищать, и я не нашел такого!  Через  шесть  лет  я
возьму Небесный Город, и если ты поедешь со мной, ты  вернешься  во  главе
тысячи всадников. Почему бы тебе не переждать этот  срок  и  не  отомстить
так, как ты сейчас и не смеешь об этом мечтать?  Люди  ждали  мести  и  по
сорок лет!
     Была уже полночь, когда Шаваш выскользнул из шатра и тихонько  прошел
по освещенному луной саду и взобрался на высокий орех. Орех был  помилован
варварскими топорами, так как этот вид ореха считался у варваров  деревом,
по которому лазят к богам.  Повсюду  пылали  костры,  и  силуэты  часовых,
сидевших на  корточках,  танцевали  на  стенах  сада  под  треск  горящего
хвороста и стрекот цикад.  Король  строго-настрого  запретил  выходить  из
лагеря без его личного разрешения,  опасаясь,  что  между  его  воинами  и
населением произойдет какое-нибудь несогласие. Шаваш понял, что  из  этого
места будет нелегко убежать, и его лисья мордочка вдруг приняла неприятное
выражение. "Ладно, господин Андарз, подумал он, - ты меня подарил, ты меня
и ищи."
     Шаваш устроился поудобней на ветке и принялся обдумывать планы своего
бегства. Он не имел ни малейшей охоты оставаться среди сырых  варваров.  И
пусть господин Андарз попробует разыскать своего  бывшего  раба  в  Нижнем
Городе...
     Тень заспешила по дорожке, - Шаваш  узнал  секретаря  Иммани.  Иммани
метнулся в кусты близ ореха и стал там возиться, - по звукам Шаваш  понял,
что Иммани выпил  лишнего.  Иммани  выбрался  из  кустов,  и  тут  же  ему
навстречу неслышно шагнул варвар  в  белой  накидке  и  маленькой  круглой
шапочке. Шаваш узнал жадного князя Росомаху.
     - Деньги, - сказал варвар.
     - Какие деньги, - изумился чиновник, дрожа и прижимаясь к стволу того
самого ореха, на котором сидел Шаваш.
     - Деньги воинов моего брата, -  ответил  варвар.  -  Господин  Андарз
послал с вами два миллиона - плату отряду  Бар-Хадана.  Вы  присвоили  эти
деньги и Бар-Хадан, не получив их, взбунтовался и перешел на сторону своих
соотечественников.
     - Как вы смеете так говорить, - возмутился чиновник, - я изложил  все
дело в докладе! Или, по-вашему, доклады могут врать? Я передал эти  деньги
Бар-Хадану, а он, вместо того, чтобы  раздать  их  солдатам,  присвоил  их
себе, и, чтобы это дело не выплыло наружу, подбил их на измену!
     - Ба, - сказал варвар,  -  я  не  знаю  ваших  докладов,  но  я  знаю
Бар-Хадана. Если бы он  имел  эти  деньги,  он  бы  их  давно  проиграл  и
пропировал! Я хочу от вас пятьсот тысяч, а иначе я расскажу про  это  дело
господину Андарзу, и он потребует от вас вдвое больше.
     Тут Иммани задрожал так, что ореховое дерево закачалось, и  несколько
молодых орехов упали на землю. Варвар посмотрел наверх,  любопытствуя,  не
духи ли швыряются орехами, и увидел, что, точно, духи:  на  дальней  ветке
сидело что-то черненькое, ростом с лисицу и формой с человека.
     - Вы напишете мне расписку о том, что Бар-Хадан проиграл и пропировал
эти деньги, и через неделю получите пятьсот тысяч, - сказал Иммани.
     Собеседники разошлись.
     Шаваш остался сидеть на  орехе,  очень  задумчивый.  Иммани  ездил  в
Аракку только один раз,  семь  месяцев  назад.  Туда  он  вез  деньги  для
Бар-Хадана, а обратно он вез то самое лазоревое письмо. Спрашивается, если
он не отдал золота Бар-Хадану, то он должен  был  возвращаться  обратно  с
золотом? На обратном пути его ограбили, отобрали подарки и письмо. Если  у
него отобрали подарки и письмо, стало быть, должны были отобрать и деньги.
Если у него отобрали деньги, то чем же он собирается платить  Росомахе?  А
если золото осталось у него, то, значит, и письмо осталось у него, и  весь
этот грабеж, - ни что иное, как хитрый розыгрыш.

     На следующее утро Шаваш мыл королю ноги в серебряном  тазу,  когда  в
шатер пожаловал разряженный придворный чиновник. Чиновник  принес  рисунки
для монет, на которых король Аннар попирал шею несправедливого наместника,
и осведомился, всем ли довольны государевы гости. Король сказал:
     - Премного счастливы, но я вчера всю ночь не мог заснуть из-за запаха
ваших светильников.
     Чиновник завертел головой, и увидел, что  в  шатре  стоят  подаренные
витые светильники, в форме изогнувшихся фениксов, наполненные  благовонным
чахарским маслом.
     - У нас в горах, - сказал король, - делают так, - берут козий помет и
смешивают с глиной и нефтью,  и  вставляют  фитиль.  Такие  светильники  и
дешевле, и приятней запахом.
     Чиновник озадачился.
     - Право, - сказал он, - я в отчаянии, но вряд ли на дворцовых складах
найдутся светильники из козьего помета!
     Шаваш высунул свою головку и сказал:
     - В кабачке "Шакадун" есть светильник из козьего помета - я знаю!
     Что ж! Король надел  на  Шаваша  поводок  и  поехал  покупать  этакое
удобство. Спустились к  берегу:  там  царила  матросская  суета,  грузчики
перекидывали  арбузы,  таскали  мешки;  портовые  девицы   вертели   перед
матросами задницами. Каких только судов там не было: круглые, как ореховая
скорлупа, суда из Иниссы; длинные, как лещ, из Чахара;  судно-губошлеп  из
Маиды, а вон и совсем глупая вещь,  радусская  лодка,  обвязана  веревками
вместо железных гвоздей, через два года тонет...
     По другую сторону реки тянулась неприступная стена, на  стене  сидели
серебряные гуси,  за  стеной  вздымались  красивые,  как  сказка,  башенки
павильонов Государева Дворца.
     Король повертел головой, вздохнул и сказал:
     - Как прекрасен этот город! Сдается мне, что  рай  расположен  в  той
части неба, которая висит над этим городом. Счастлив будет  тот,  кто  его
завоюет.
     - Ба, - сказал Шаваш, - столица бедней Осуи.
     - Экий вздор, - изумился король, - я был  в  Осуе.  По  сравнению  со
столицей это не город, а кочерыжка.
     - На кого приятней смотреть, -  спросил  Шаваш,  -  на  овцу  или  на
павлина?
     - На павлина, - сказал король.
     - А кого приятней есть?
     - Есть приятней овцу.
     - Вот, - сказал Шаваш, -  Небесный  Город  подобен  павлину,  а  Осуя
подобна овце. Половина этих  кораблей,  -  и  Шаваш  показал  на  баржи  у
пристани, - плывет в Осую, но то, что мы прибиваем к  стенам  храмов,  они
прячут под замками складов. Они везут в свою Осую шелк и шерсть, фарфор  и
пряности, ковры и ожерелья, красную медь, белое серебро и  желтое  золото,
благовония и курильницы, а что взамен они отдают нам? Одни бумажки.
     - Ничего такого я не слышал от чиновников раньше,  -  сказал  король,
вспоминая, однако, разговор с Наном.
     - Чиновники,  -  сказал  Шаваш,  -  надутые  люди.  Разве  могут  они
признать, что  какой-то  город  богаче  столицы?  А  вот  спросите  любого
лавочника: он тут же скажет, что Осуя разорила столицу.
     - Так-то оно так, - возразил варвар, - но самый богатый  из  Осуйских
банкиров живет в  доме,  который  скромнее  самого  бедного  из  дворцовых
павильонов.
     - Небесный город, - сказал Шаваш, - стоит за тысячу верст от  границ,
болота, леса и реки преграждают к  нему  путь.  А  Осую  легко  захватить:
всякий, кто взберется на прибрежные горы, съест ее, как пирог с  блюдечка.
Поэтому осуйцы прячут свое добро. Кроме того, каждому,  кто  прикидывается
бедняком, легче делать грязные дела. Семьдесят лет назад,  например,  Осуе
сильно мешал город Дах, где делали  дивные  ковры.  В  это  время  к  Осуе
подступили варвары. Осуйцы сказали: "Мы бедны,  не  нападайте  на  нас,  а
лучше нападите на Дах". Варвары им ответили: "Нам не  на  чем  доехать  до
Даха". "Это не беда, мы дадим вам суда, если  вы  заплатите  за  перевоз".
Варвары согласились и напали на Дах. Вот они разграбили конкурента Осуи, и
еще заплатили за перевоз, а осуйцы на эту плату скупили всех жителей Даха,
обращенных варварами в рабов, и поселили  их  в  своих  мастерских.  После
этого они стали делать вдвое больше ковров и продавать их втрое дороже,  и
везде говорили: "Это не наши ковры, это  ковры  из  империи.  Мы  бы  рады
продавать их дешевле, но жадные чиновники сами дерут с нас три шкуры".
     Шаваш вздохнул и сказал:
     - Если бы Осуи не было, то и империя была бы  богаче,  и  варвары  бы
были богаче. А злые чиновники продают все добро империи в  Осую,  получают
взамен одни бумажки, и скрывают от государя положение дел!
     Через полчаса дошли до кабачка Шакадун, упоминавшегося в самом начале
нашего повествования. Увидев  светильник,  горевший  перед  богом,  король
подскочил к нему с радостным криком сгреб его за пазуху. Потом  направился
к хозяйке, стоявшей за стойкой, и спросил, сколько она хочет  получить  за
эту штуковину. Глаза хозяйки загорелись: она сразу сообразила, что с этого
дела можно попользоваться.
     - Во  всем  городе  нет  такого  светильника,  -  заявила  она,  -  я
расстанусь с ним не меньше, чем за золотой!
     Король возмутился:
     -  Ты  меня  принимаешь  за  невежественного  варвара,   женщина,   -
воскликнул он. - Да у нас такой светильник у живого торговца берут за  два
гроша, а у мертвого владельца - и вовсе даром!
     И с этими словами он направился к выходу.  Но  хозяйка  была  женщина
бойкая. Она вылетела из-за стойки, раскорячилась поперек двери и заорала:
     - Ах ты бесстыжие твои глаза! Думаешь, если ты  король,  так  тебе  и
воровать можно! А ну плати за светильник!
     Король одной рукой подвесил светильник к кожаной петле  на  поясе,  а
другой взялся за меч, висевший по соседству, и заявил:
     -  Женщина!  Как  ты  смеешь  так  разговаривать  с   будущим   зятем
императора! В жизни короли ласов не платили за покупки  ничем,  кроме  как
вот этим, - и тут король вытащил из ножен меч.
     Бог знает, что последовало бы дальше, если бы в эту минуту с верхнего
этажа поспешно не спустился заспанный хозяин,  -  за  ним  семенил  Шаваш,
отправившийся на поиски хозяина с первого же мгновения своего пребывания в
кабачке. Шаваш настойчиво шептал хозяину на ухо, и нес за ним корзинку,  в
которой были еще три светильные лепешки из козьего  помета,  смешанного  с
нефтью и глиной.
     - Господин, - закричал хозяин, - господин,  -  не  слушайте  вздорную
рабыню!
     Король повернулся к  нему,  и  хозяин,  запыхавшись,  поклонился  ему
корзинкой со светильными лепешками.
     - А, - сказал король, - так это ты владелец кабачка.  Сколько  же  ты
хочешь за свои лепешки?
     - Помилуйте, - отвечал хозяин, - все мое желание - услужить вам.  Эти
лепешки - ничтожный подарок вашей милости.
     Эти слова королю понравились, и, так как он не хотел, чтобы про  него
говорили, что он оставляет подарки без воздаяния, снял с запястья  золотой
браслет и отдал его хозяину.
     После этого король выразил желание выпить чашечку вина, и  уселся  за
длинный дубовый стол к тем или четырем  лавочникам,  которым  случилось  в
этот момент быть посетителями кабачка.
     Трактирщик подал им лучшее свое вино, которое, по правде говоря, было
порядочной дрянью, и, отойдя к стойке, стал  любоваться  игрой  камней  на
браслете. Шаваш  подошел  к  нему  за  вторым  кувшином  вина.  Трактирщик
поспешно сунул браслет за пазуху, и поинтересовался:
     - Я слыхал, что ты устроился в дом господина Андарза?
     - Да, - ответил Шаваш, - господин Андарз велел мне  показать  варвару
столицу.
     Хозяин с сомнением поглядел на поводок  на  шее  Шаваша,  вздохнул  и
промолвил:
     - Сдается мне, что я прав, и что  господин  Андарз  -  хороший  поэт,
поскольку он умрет плохой смертью.
     В этот миг пьяный Исан Глупые Глаза подошел к стойке и сказал:
     - Чудный мой! Дай вина.
     - А этого тебе не дать? - сказал хозяин, показывая ему шиш.
     - Нет, сказал Исан, - этого не надо. Дай лучше вина.
     Хозяин упер руки в боки и захохотал.
     - Ах ты дрянь, - рассердился пьяный Исан,  -  только  и  знаешь,  что
хвалить Андарза и обирать честных людей.
     Хозяин захохотал еще громче.
     - Это кто тут хорошо говорит  об  Андарзе,  -  послышался  от  порога
звонкий голос.
     Хозяин поднял глаза и перестал смеяться: откинув  дверную  штору,  на
пороге стоял юноша в белом кафтане.  В  левой  руке  он  держал  пальмовую
ветвь, а правая его рука была украшена желтой шелковой повязкой с надписью
"Во имя справедливости".  Заходящее  солнце  как-будто  сияло  вокруг  его
белокурых волос. Это был лицеист из "Белых отрядов" Нарая, десятник - судя
по тому, что повязка была шелковая.
     - Вот он, - он! - заторопился  Исан,  -  он  всегда  называл  Андарза
лучшим поэтом в мире!
     Командир десятки неторопливо наклонился и вошел в  кабачок.  За  ним,
гуськом, вошли пятеро его товарищей. Немногочисленные  посетители  кабачка
замерли, а король раскрыл рот так широко, словно хотел проглотить  целиком
дыню.
     - Значит, хвалит Андарза, - нежным голосом сказал  юноша.  -  Сдается
мне,  что  у  кабатчиков,  которые  хвалят  Андарза,  или  не  в   порядке
государственная лицензия, или они вообще скупают краденое.
     Хозяин побледнел. Глаза его запрыгали,  как  две  блохи:  лучше,  чем
кто-либо из присутствующих, он знал справедливость ужасного обвинения.
     А юный десятник уже повернулся к Исану:
     - Значит, ты указываешь, что этот человек хвалил Андарза?
     Исан состроил рожу хозяину и сказал:
     - Этот человек хвалил Андарза и поносил на чем свет Нарая, и  у  него
дрянная водка, которую он не дает в мне долг.
     - А ну-ка дай нам посмотреть свои расходные книги, - сказал десятник.
     И тут  с  хозяином  что-то  случилось.  То  ли  мысль  об  обыске,  и
неизбежной находке подаренного королем браслета,  -  а  по  новым  законам
человек его занятия не имел права на такую вещь, - поразила его, то  ли  в
доме можно было отыскать иные грехи, - он вдруг подхватил  железный  прут,
каким мешают угли в жаровне, перемахнул через стойку и заорал:
     - А ну убирайся отсюда, сопля  на  веревочке!  Ты  что,  мой  цеховой
инспектор, чтобы проверять лицензию! Ходят тут  всякие  недоучки,  слушают
подзаборную дрянь, пугают честных людей!
     И с этими словами он подскочил к растерявшемуся лицеисту, схватил его
за ворот  и  дал  ему  такого  леща,  что  добродетельный  член  "Общества
Тростниковых Стен" вылетел из двери, головой вперед, а сапожком  зацепился
за порог и растянулся поперек порога.
     - Вон отсюда, щенки, - заорал  разъяренный  трактирщик,  с  прутом  в
руках устремляясь на остальных  защитников  справедливости.  Те  с  визгом
катились к выходу. Они не привыкли к такому обращению.
     - Нету у вас права меня пороть! - орал им вослед трактирщик, черствая
душа, скупщик краденого и любитель стихов Андарза. -  А  если  человек  не
желает, чтобы его пороли, это его личное дело! И никто, кроме суда, пороть
его права не имеет!
     Король в восторге затанцевал на стуле. А трактирщик продолжал:
     - И не ваше щенячье дело, какие стихи я хвалю, а какие ругаю! Стихи -
это не указы, чтобы их нельзя было обсуждать! И я так скажу,  что  если  в
стране не имеют права хвалить или ругать стихи, дрянь эта страна!
     Что  же  касается  Шаваша,  то  он  уже  не  слышал  последних   слов
трактирщика.  Видя,  что  глаза  короля   обращены   на   разбушевавшегося
простолюдина, Шаваш рассудил, что сейчас самое время обрести  свободу:  он
оборвал  поводок,  сунул  его  за  пазуху  и  сиганул  в  раскрытое  окно,
чрезвычайно удачное расположенное как раз за его спиной.
     Шаваш спрыгнул на землю, -  в  ту  же  секунду  чья-то  твердая  рука
ухватила его за шкирку и с интересом потянула. Шаваш поднял глаза и понял,
что со свободой  он  опоздал.  Привлеченный  визгом  и  криками,  над  ним
улыбался молодой судья десятой управы, господин Нан.
     Молодой чиновник оглядел мальчишку. Тот был грязен и бос,  с  синяком
под скулой, и Нану показалось, что  от  него  пахнет  всеми  помойками,  в
которых тот ночевал  несколько  дней.  Нан  решил,  что  Шаваш  сбежал  от
Андарза, и, вероятно, при этом обокрал его.
     Чиновник повел Шаваша за собой. Они пришли в  харчевню  с  внутренней
галереей, выложенной зелеными изразцами, и каменным белым  богом  посереди
дворика. Бог был вредный и подземный, с восемью зрачками и крабьей клешней
вместо правой руки.
     - Ты чего сбежал от Андарза, - спросил Нан.
     - Я сбежал не от Андарза, а от короля, - сказал Шаваш. - Андарз  меня
подарил, а я сбежал.
     - Почему, - осведомился чиновник.
     - Так, - сказал Шаваш.
     Тут пришла хозяйка харчевни, и Нан  спросил  Шаваша,  чего  он  хочет
есть. Шаваш больше всего на свете любил пирожки с финиковой  начинкой,  из
желтого масла и белой муки,  восхищающие  разум  и  наполняющие  сладостью
душу: и Нан велел хозяйке принести столько пирожков, сколько Шавашу  будет
угодно. Шаваш съел три пирожка и сказал:
     - Король Аннар хочет завоевать Небесный Город. Он сказал, что если  я
поеду с ним, то через пять  лет  возвращусь  в  столицу  во  главе  тысячи
воинов, и он сделает меня своим сыном и большим чиновником, так как я умею
читать.
     - И что же ты на это сказал?
     - Я ничего на это не сказал сразу, - ответил Шаваш, - но  назавтра  я
беседовал с королем, и я сказал ему, что Осуя богаче Небесного  Города,  и
что ее легче завоевать.
     И Шаваш повторил весь свой разговор с королем.
     - А еще ты ничего интересного не слышал, - спросил Нан.
     - Еще, - сказал Шаваш, - я слышал, что отряд Бар-Хадана  взбунтовался
потому, что секретарь Иммани  не  отдал  Бар-Хадану  тех  двух  миллионов,
которые он вез с собой, и все  варвары  это  знают,  потому  что  если  бы
Бар-Хадан присвоил эти два миллиона, он бы давно проиграл их в карты.
     - У тебя заячьи уши и лисий нюх, - сказал  Нан.  -  Это  принесло  бы
много пользы, если бы ты остался при короле.
     Шаваш промолчал.
     - Ладно, - сказал Нан, - возвращайся к королю, и  переночуй  у  него,
чтобы твое отсутствие не было замечено. Вечером, в час Росы,  я  явлюсь  к
королю: смотри, попадись нам обоим на глаза.
     И, действительно, вечером  следующего  дня  Нан  явился  к  королю  с
подарками от Андарза. И вот, когда он выезжал со  двора,  чиновник  увидел
Шаваша, который сидел с поводком на шее и заплетал хвосты лошадям.
     - А это кто, - вдруг изумился Нан, тыча в мальчишку.
     - А, - сказал король, - это мне подарил господин Андарз.
     Чиновник в ужасе всплеснул руками.
     - Помилуйте, - сказал он, - как можно! Вы  сватаетесь  к  государевой
дочке! Господин Нарай только и ищет,  чем  вам  навредить.  Он  непременно
доложил государю: этот варвар не соблюдает приличий! Сватаясь  к  девушке,
просит в подарок  хорошеньких  мальчиков,  а  ваш  наставник  потворствует
разврату!
     Лицо короля вытянулось:
     - Клянусь той штукой, которой я делаю  детей,  -  вскричал  он,  -  я
ничего такого... Пусть этот мальчишка убирается прочь!
     Нан схватил Шаваша за поводок на шее и потащил к воротам лагеря.
     Ворота между кварталами уже закрывались, и чиновник привел  Шаваша  к
себе домой.
     Нан жил в небольшом домике на улице Семидесяти Облаков. Задняя  стена
домика примыкала к управам, но это был не казенный домик, а  частный.  Нан
провел Шаваша в комнату для гостей. В комнате стояла кровать, отгороженная
шелковой ширмой. На ширме была нарисована во  всю  длину  ветка  цветущего
абрикоса. На стене висело  несколько  плетеных  циновок,  а  под  потолком
качались сухие цветочные шары. Около кровати стояла бронзовая курильница в
форме уточки и деревянный столик. Это была лучшая комната во всем доме.
     Нан уложил мальчика в постель и сказал, чтобы тот спал  и  ничего  не
боялся. Шаваш заплакал.
     - Ну, что такое? - спросил Нан.
     - Страну жалко, - вдруг сказал Шаваш.
     - Это хорошо, - сказал Нан, - Андарзу страну не  жалко,  государю  не
жалко, - спасибо, нашелся уличный мальчишка, пожалел.
     Шаваш продолжал плакать. Чиновник положил руку на  волосы  Шаваша,  и
сидел так, пока мальчик не заснул.
     Когда Шаваш проснулся, было давно светло. Через растворенное окно был
виден маленький сад. В саду, под виноградным навесом, сидел господин  Нан.
Перед ним на столе стоял чайничек с душистым чаем, лепешки и  варенье.  Он
читал какую-то книгу и завтракал.
     Шаваш оделся и вышел в сад.
     - Спасибо, - сказал он, подойдя к Нану.
     - Бери-ка пирожки, - сказал Нан, и  раскрыл  короб,  стоявший  позади
чайничка: в коробе лежали свежие финиковые пирожки, круглые и светлые, как
полная луна.
     Шаваш весь перемазался вареньем. Чиновник смотрел на него с  улыбкой.
Шаваш съел один пирожок, и другой, и третий,  а  четвертый  положил  перед
собой и стал на пирожок глядеть. Потом спросил:
     - А что вы делаете для Андарза?
     Нан немного подумал, прежде чем ответить.
     - Он меня просил об одной услуге.
     - Найти убийцу того торговца, Ахсая?
     Нан неторопливо окунул в чашку ложечку. Чашка была белого фарфора,  с
узором из розоватых кленовых листьев. Ложечка тоже  была  отлита  в  форме
кленового листа.
     - Да, - сказал Нан.
     - И вы его нашли?
     - Да, - сказал Нан.
     - Его убили по приказу Айр-Незима, да?
     - А ты откуда знаешь?
     - Так, - сказал Шаваш. - Я слыхал в Осуйском квартале, что этот Ахсай
продал и погубил Айр-Незимова племянника, и еще я знаю одного человека  по
имени Свиной Зуб. Свиной Зуб исполняет  для  Айр-Незима  дела,  для  каких
нужен нож, а не взятка. Он убивает людей довольно  необычным  способом.  У
него есть два камня, соединенных тонкой жилой, которые он мечет в человека
так, что жила обвивается вокруг горла, а потом он прыгает  на  человека  и
душит его до конца. Я видел этого мертвого Ахсая, и мне показалось, что  у
него, кроме следа от жилы, была еще и дуля от камней, под ухом и у скулы.
     - Да, - сказал Нан, - это похоже.
     - Отчего же вы не арестовали Свиного Зуба?
     - Опасаюсь за здоровье господина Нарая, - желчно сказал Нан, -  а  то
его удар хватит от радости, что осуйского  консула  арестовали  за  этакую
уголовщину.
     Подумал и прибавил:
     - Кстати, этот Свиной Зуб, должно быть,  взял  с  покойника  осуйских
чеков на шестьсот тысяч. Неясно, что он с ними сделал. Вряд ли понес их  к
Айр-Незиму. Знаешь, что такое осуйские чеки?
     - Да, - сказал Шаваш.
     - Ты знаком с этим  Свиным  Зубом  короче,  чем  я.  Если  как-нибудь
услышишь, что он, или кто другой ищет,  где  бы  сбыть  осуйские  чеки  на
шестьсот тысяч, ты скажешь мне?
     Шаваш вздохнул и стал есть четвертый пирожок. Он доел пирожок,  вытер
о штанишки руки, и полез в грязный мешочек, висевший у  него  на  шее.  Он
высыпал из мешочка много разного сора  и  глиняную  свистульку-печать.  Он
разломал печать, вытащил из нее четыре длинные розовые бумажки, и протянул
их Нану.
     Нан поглядел на бумажки.
     - Как ты их достал, - спросил Нан.
     - Я, - сказал Шаваш, - раньше жил  в  старом  дубе,  напротив  статуи
Государя Иршахчана. В этом дубе есть дупло от верха до низа, и  внизу  оно
выходит к воде. В ночь накануне  Праздника  Пяти  Желтоперок  я  сидел  на
берегу канала и пытался поймать там желтоперку, рыбу  удачи.  Вдруг  дверь
управы раскрылась, из нее вышли четыре человека и  вынесли  мертвое  тело.
Они кинули тело в канал, и оно поплыло мимо дуба. Мне  показалось,  что  я
узнал одного из них, и я подумал: "Такие люди гоняются за крупными вещами.
Может, и мне кое-что останется поклевать?" Но я испугался  делать  это  на
глазах государя Иршахчана. Поэтому я пошел за телом  так,  чтобы  меня  не
было видно. Я подумал: "Хорошо бы  укрыться  под  мостом,  чтобы  государь
Иршахчан меня не увидел, а если государь видит сквозь камень, то я хотя бы
укроюсь от глаз случайных соглядатаев." Я пошел  за  телом,  пока  его  не
занесло под мост. Там я стал  копаться  в  мертвеце,  и  вытащил  из  него
кошелек и золотой бубенчик, а из сапога, - вот эти бумаги. Это мне  совсем
не понравилось. Я подумал: "Ба! Если этого человека убили, но не ограбили,
- как бы на того, кто украдет этот кошелек, не повесили убийства!"
     После этого Шавашу  ничего  не  оставалось,  кроме  как  рассказывать
дальше. Шаваш кончил, Нан покачал головой, будто удивляясь, и сказал:
     - Стало быть, ты поступил в дом Андарза, чтобы разыскать документ, за
которой Ахсай  собирался  платить  деньги.  Четверо  могли  его  похитить:
пасынок Андарза, эконом Дия  и  оба  секретаря.  Кто  из  них,  по-твоему,
виноват?
     - Я думаю, - сказал Шаваш, - что виноват Иммани.
     - Почему?
     - Он меня не любит.
     - Это серьезный довод, - сказал Нан.
     Они помолчали, и Шаваш спросил:
     - А что, нельзя арестовать всех четверых?
     - Нет, - сказал Нан, - если бы это были четыре лавочника  или  четыре
нищих, я бы, конечно, арестовал всех четверых и кончил это  дело.  Но  это
четыре высоких лица, и их просто так арестовать нельзя.
     - Жалко, - вздохнул Шаваш, - что высоких людей нельзя арестовать, как
маленьких. Все было бы гораздо лучше, если бы с высокими людьми можно было
поступать также, как с маленькими.
     - Сдается мне, - сказал Нан, - если бы маленьких  людей  нельзя  было
арестовывать просто так, как и высоких, все было бы еще лучше.

     Между тем за всеми этими варварами мы совсем забыли  о  городе  Осуе,
где каждый свободен и богат, и о  его  консуле  Айр-Незим,  а  этот  город
играет немалую роль в нашем повествовании.
     В царствование государыни Касии  казна  империи  заняла  у  осуйского
банка этак миллиона два золотых монет, под самые незначительные  проценты,
причем банк процентов, собственно, и не требовал, а  довольствовался  тем,
что получал вместо них, каждый год, какое-нибудь полезное право: право  на
монопольную торговлю солью в провинции Чахар,  или  на  монопольный  вывоз
инисского льна, и тому подобное.
     Но вот советник Нарай  запретил  ростовщичество,  и  ему  показалось,
конечно,  обидным  платить  заграничным  ростовщикам  такие  проценты,  за
которые собственным ростовщикам клеймили лоб.
     К тому же осуйский консул держался очень вызывающе. Как-то на  приеме
у Ишнайи он рассуждал о храбрости варваров. Нарай подошел к  беседующим  и
сказал:
     - Сдается мне, что тетивы луков, которым стреляли ласы, были  проданы
им Осуей.
     - Мы, - ответил консул, - продаем то, на что  есть  спрос.  Ласам  мы
продаем лубяные тетивы для луков, а вам,  господин  Нарай,  можем  продать
конопляные веревки для виселиц.
     А другой раз Айр-Незим сказал так: "В империи  теперь  два  государя,
одного зовут Нарай, а имени другого я что-то не упомню".
     Все  были  шокированы  таким  поведением,  и  решили,  что   господин
Айр-Незим зря распускает свой язык, и что Осуе теперь не видать процентов,
как собственных ушей. Но мало того, что Нарай решил не платить  процентов!
Он представил государю смету доходов, которые Осуя получила от  соляных  и
шерстяных монополий, и по этой смете с хитрой арифметикой  вышло,  что  не
только и проценты, и основную сумму банк давно получил, но что  он  еще  и
нажился за счет казны на двадцать  три  миллиона,  и  что  хорошо  бы  эти
двадцать три миллиона получить обратно. Документ был  совершенно  хамский,
хотя и весьма талантливый, и Айр-Незим просто  взбеленился,  когда  узнал,
что одним из его соавторов является десятый судья Нан.
     И вот, когда, покинув Шаваша, господин Нан явился в управу  советника
Нарая, тот встретил своего молодого помощника очень весело.  Если  бы  это
был не господин Нарай, можно было бы сказать, что он танцевал.
     - Да, - сказал Нарай, - могу вас поздравить, государь подписал проект
о прекращении выплат осуйского долга. Завтра, в Зале Ста Полей,  Айр-Незим
выслушает указ!
     Нан поклонился и произнес:
     - Множество вещей, полезных для государства в принципе, вредят ему  в
данный момент. Не лучше ли подождать до той поры, пока варвары не  покинут
столицу?
     Но Нарай только отмахнулся:
     - Этого требуют интересы государства, - сказал он,  -  к  тому  же  я
больше не желаю теперь насмешек Айр-Незима!
     Господин  Нарай  продиктовал   ему   несколько   мыслей,   подлежащих
обработке, и вдруг спросил:
     - А что делает господин Андарз?
     - Господин Андарз, - сказал Нан, -  вчера  сочинил  стихи  о  месяце,
который плавает в пруду как желтый кораблик.  Он  выразил  в  них  желание
забраться на лунный кораблик и уплыть на нем далеко-далеко.
     Старый чиновник вдруг поднял голову и стал  смотреть  на  почтительно
стоявшего Нана, и будь у Нарая  вместо  глаз  два  сверла,  они  бы  мигом
провертели в чиновнике дырку.
     - У вас острый язык, господин Нан, -  сказал  Нарай,  -  хотел  бы  я
знать, что вы говорите про меня Андарзу.
     - Я, -  сказал  Нан,  -  говорю  Андарзу,  что  вы  думаете  о  благе
государства, и от этого он каждый раз  принимается  хохотать,  потому  что
господин Андарз находит очень забавным, что бывают люди, которые думают  о
благе государства.
     - А вы думаете о благе государства, господин Нан?
     - Да, - сказал Нан, - все мои помыслы - о благе государства.
     Нарай кивнул головой, полузакрыл глаза. Казалось, ответ  Нана  вполне
удовлетворил его. Вдруг он проговорил:
     - Вы слыхали, как чиновник Аян клялся в верности Золотому Государю?
     И, не дожидаясь ответа:
     - Он повесил правую руку в лубок,  будто  сломав  ее,  и  поклялся  в
верности левой рукой: а правой рукой он в ту же ночь поклялся  в  верности
заговорщику Канане, - и так он ходил два месяца, то по надобностям  правой
руки, то по надобностям левой руки.
     - Я могу поклясться обеими руками, - сказал тихо Нан.
     - Не надо. Идите. Я вполне вам верю, господин Нан, что вы день и ночь
думаете о благе государства, как и я.  Я  почему-то  не  уверен,  что  под
благом государства вы понимаете то же, что и я.
     Назавтра Айр-Незим явился в Залу Ста Полей.
     Дело было ровно в полдень: драконы, высеченные  из  яшмы,  обвивались
вокруг колонн и глядели на Айр-Незима страшными многогранными  глазами,  и
огромные  светильники  чистого  золота  покачивались  в  солнечных  лучах.
Государь восседал на  аметистовом  троне.  По  одну  сторону  трона  стоял
господин Нарай, по другую - господин Андарз. На голове  государя  сверкала
корона, которую государю преподнес в прошлом месяце советник Нарай: корона
была  сделана  из  золота   и   драгоценных   камней,   конфискованных   у
преступников. В одной руке государь  держал  медное  зеркало,  поглядев  в
которое, он видел все, что  происходит  в  государства,  а  другой  сжимал
шнурок, на котором висела государственная печать. В белом платье  государя
была тысяча складок и ни одного шва. Что касается первого министра Ишнайи,
то он почел нужным  явиться  в  Зал  Ста  Полей  с  веревкой  на  атласном
воротнике, и с волосами, посыпанными пеплом.
     Айр-Незим вступил в зал. На душе у него было так скверно,  словно  он
съел мышь, но он не подавал и вида.
     Господин Нарай склонился к уху государя и прошептал:
     - Этот негодяй явился требовать выплаты процентов по государственному
займу. Ни в коем случае нельзя соглашаться. Эти люди уже трижды получили с
нас свои деньги!
     - А вы что скажете, господин Андарз, - спросил государь.
     - Я скажу, - промолвил Андарз, - что  нет  ничего  приятней,  чем  не
платить своих долгов, но что по новому уложению господина Нарая  тот,  кто
не платит свои долги, лишается больших пальцев на обеих руках.
     Айр-Незим остановился около Ишнайи, и тот приветливо поклонился ему и
спросил, как чувствует себя его супруга, в Осуе?  Айр-Незим  усмехнулся  и
ответил:
     - Моя супруга чувствует себя превосходно. Она  прислала  мне  письмо,
сообщающее цены на урожай, и она спрашивает, какова нынче мода в  Небесном
Городе. Я написал ей, что в небесном городе нынче мода  носить  конопляную
веревку поверх воротника, и коротко стричь волосы, для удобства палача.
     Первый министр надулся.
     В это мгновение  забили  барабаны,  засвистели  серебряные  раковины:
государь встал с трона и сказал:
     - Все мои желания, - быть слугой и защитой моих подданных, где бы они
не обитали, в городе Ламассе или в городе Осуе. Да не  проживу  я  дольше,
чем это нужно для блага народа:  Говорите,  господин  судья  одиннадцатого
округа. Я готов выслушать вашу просьбу.
     Айр-Незим выступил вперед и произнес:
     - Я приношу жалобу  от  имени  Совета  Банка  Осуи  и  от  имени  его
вкладчиков. Во-первых,  я  приношу  жалобу  на  первого  министра  Ишнайю,
который в этом году не заплатил процентов от долга казны  банку,  в  сумме
девяноста тысяч золотых.
     Во-вторых, я требую возмещение и  наказания  чиновников,  виновных  в
лихоимстве, и возмещения ущерба нашим купцам.
     Для купца Имана Тая - возвращения тысячи золотых, которые взял у него
начальник пограничной заставы Оюн, приказав открыть сундуки и безо всякого
на то основания.
     Для купца Рода Тая, - у которого вышеуказанный начальник управы  взял
пятьсот золотых и пять штук шелковой ткани.
     Для купца Ии Сорокопута, который был задержан наместником  Иниссы,  и
наместник не отпускал его, пока купец не подарил ему восемьсот  золотых  в
осуйских деньгах.
     Для детей купца Рода  Родоя,  которого  чиновник  Занасси  посадил  в
тюрьму и там задушил, а баржу с товаром взял себе, и продал  вышеуказанную
баржу вместе с товаром и матросами варварам-ласам, благодаря чему это дело
вышло наружу.
     Для купца Иони, корабль которого  выкинуло  на  берег  из-за  ложного
маяка, поставленного араваном Чахара:  и  вышеуказанный  араван  арестовал
Иони за наезд на чужой берег и забрал корабль, и не  отпускал  Иони,  пока
тот не написал ему долговую расписку на двадцать тысяч золотых.
     Чиновники в зале зашевелились.
     - Что это значит? - зашипел государь Нараю.  Вы  говорили,  что  речь
пойдет о процентах!
     Советник Нарай стоял бледный, как мел. Араван Чахара и судья  Занасси
были назначены им на  должности  два  месяца  назад,  -  еще  ни  один  из
чиновников, чьи имена упоминались в жалобе, не был связан с Андарзом,  все
были ставленники или любимцы Нарая! И подумать только - эти  люди  предали
его:  завтра  же  они  будут  арестованы!  Скоро  они  составят   компанию
взяточнику Рушу! Скоро Нарай подарит государю новую корону!
     - Для купца Ваи Ремешка, - читал посол, - который приехал  в  Верхний
Чахар с грузом чая, шелка, и перца, и которого наместник прибил гвоздями к
стене, и не  выдирал  гвозди,  пока  Вая  Ремешок  не  подарил  наместнику
половину корабля.
     Для купца Родды, которого чиновники вечного государя схватили в Белой
Долине, и, когда он отказал во взятке, конфисковали судно и товар...
     Для купца Идака... Для купца Агина  Серого...  Для  купцов  Медена  и
Харны Лошадника...
     И так Айр-Незим читал звонким голосом полчаса, - и наконец кончил.  В
Зале Ста Полей воцарилась мертвая тишина. Пятеро или  шестеро  чиновников,
упомянутых  в  списке,  стояли  белые:  вот  сейчас  Нарай   прикажет   их
арестовать!
     Государь вскочил с места и закричал:
     - Я не верю не единому вашему слову!
     - Каждый из этих случаев строго доказан. Я вручаю Вашей Вечности  все
необходимые документы.
     И Айр-Незим, поклонившись, поставил на столик при  троне  корзинку  с
бумагами. Государь отпихнул корзинку и закричал:
     - Берегитесь, - тому, кто лжет перед государем,  приходится  говорить
правду под пыткой!
     - Ваша вечность, - сказал Айр-Незим, - мое  государство  не  потерпит
таких угроз своему послу.
     Как бы ни обстояли дела на самом деле, до сих пор в  Зале  Ста  Полей
никто не  называл  Осуи  -  государством.  Чиновники  окаменели.  Государь
всплеснул руками и вскочил  с  аметистового  трона.  Им  овладел  один  из
припадков ярости, страшной наследственной ярости, которая  завелась  в  их
семье с тех  пор,  как  император  Амар  женился  на  дочери  Бога  Грома.
Император схватил медное зеркало, которое держал в руке, и в котором  было
видно все, что происходит в  государстве.  Айр-Незим  отпрянул  от  трона.
Государь изволил налететь на него быстротой птицы страуса но, к несчастию,
в этот самый миг запутался в тысяче  складок  своего  парадного  платья  и
поскользнулся вышитым сапожком. Послышался треск рвущейся ткани.  Государь
упал, ударившись белой рисовой маской о витой бортик  ступеней.  Андарз  и
Нарай бросились его поднимать. Но  государь  уже  сам  был  на  ногах.  Он
отпихнул Андарза и закричал:
     - Я... я... - государь стал задыхаться и рвать маску с лица -  с  ним
начался приступ астмы.
     Айр-Незим, видя, что государь бьется, как карась в лотке, и  что  его
никто не арестовал, - поспешил покинуть залу.
     Глаза Нана, стоявшего в ряду второстепенных  чиновников  государства,
были белые от  ужаса  и  изумления.  "Мерзавец,  -  шептал  он,  глядя  на
Айр-Незима, - мерзавец".

     На следующий день господин Нан, судья десятого квартала,  и  господин
Адани, судья пятого квартала, подъехали к стенам  осуйского  городка.  Они
были не одни: их сопровождали две сотни стражников и небольшая толпа, этак
в семь тысяч человек. Слухи в этой толпе ходили самые разнообразные.  Одни
рассказывали, что на аудиенции в Зале Ста Полей осуйский  посол  Айр-Незим
обвинил Нарая в том, что тот заколдовал государя, и что  государь  изволил
снять с ножки туфлю и бить этой туфлей Айр-Незима. Другие - что  Айр-Незим
сделал список чиновников, не бравших с осуйцев  взяток,  и  приписал  этим
чиновникам такие грехи, что государь упал замертво, пока советник Нарай не
разъяснил ему, в чем дело. Третьи уверяли, что советник  Нарай,  наоборот,
признал каждую строчку в обвинении справедливой и  поклялся  через  неделю
подарить императору вторую корону, из золота и  камней,  конфискованных  у
лиц, упомянутых в обвинении.
     Нан  приблизился  к  запертым  воротам  и  закричал,  что   государь,
согласившись с неотступными просьбами народа, подписал указ об аресте всех
жителей осуйского квартала и конфискации их имущества, и что  если  осуйцы
откроют ворота, то с ними обойдутся честно и  дружелюбно,  и  отправят  их
женщин и детей домой, разрешив каждой женщине взять столько добра, сколько
она сама весит, а если осуйцы ворот не откроют,  то  чиновники  не  смогут
препятствовать народному гневу, и пусть их женщины и дети пеняют на  своих
мужей.
     После  этой  приветственной  речи  на  стене  появился  Айр-Незим,  в
сопровождении короля Аннара и  его  сына  Маленькой  Куницы,  и  Айр-Незим
сказал, что он, как верный подданный императора, готов не  только  открыть
ворота, но и сию же минуту отправиться на  плаху,  крича  "Да  здравствует
государь!" Но что Большой Совет Банка, пугаясь за  безопасность  квартала,
велел ему нанять на защиту квартала варваров, которые окажутся при этом  в
Небесном Городе, и что вот эти двое, Аннар и Маленькая Куница, не  пускают
его открыть ворота.
     Нан закричал королю, правда ли это, и король отвечал, что он  получил
плату за защиту городка и считает, что лучше  его  воинам  отработать  эту
плату, пав мертвыми на стенах,  нежели  открыть  ворота  и  отдать  золото
обратно.
     Тогда Нан напомнил королю  Аннару  по  прозвищу  Сорочье  Гнездо  его
сватовстве к императорской дочке  и  спросил,  не  кажется  ли  ему  лучше
оставить при себе первую плату, за охрану города, и  получить  от  империи
еще одну, за его сдачу. От этого предложения Сорочье Гнездо  погрузился  в
раздумье, а Айр-Незим, напротив, пришел в страшное  беспокойство.  Наконец
Сорочье Гнездо сказал, что он получил от Айр-Незима десять тысяч  золотых,
и, так как советник Нарай втрое более благороден, чем купец Айр-Незим,  он
хочет  получить  от  советника  Нарая  втрое  больше.  Нан   сказал,   что
посоветуется с правительством, и уехал. А толпа  в  это  время  швыряла  в
Айр-Незима и короля тухлыми овощами.
     Спустя три часа господин Нан вернулся,  и  закричал  королю,  что  он
посоветовался с правительством,  и  что  правительство,  уважая  храбрость
Сорочьего Гнезда, решило подарить  ему  тридцать  тысяч  золотых.  На  что
Сорочье Гнездо ответил, что за это время купец  Айр-Незим  тоже  предложил
ему тридцать тысяч золотых, в  знак  уважения  и  дружбы,  и,  так  как  в
советнике Нарае втрое больше благородства,  он  хочет  получить  от  Нарая
втрое больше золота. Нан сказал,  что  посоветуется  с  правительством,  и
уехал. А толпа в это время бросала в Айр-Незима и короля тухлыми  овощами,
и Айр-Незиму стоило немалого труда уговорить варваров не бросать  в  толпу
копьями.
     Вечером господин Нан вернулся и сообщил, что государь поразмыслил над
достоинствами господина Сорочье Гнездо, и  решил  подарить  ему  девяносто
тысяч золотых. На что Сорочье Гнездо отвечал со стены, что он поговорил за
это время с купцом Айр-Незимом, и купец  Айр-Незим  обещал  ему  девяносто
тысяч золотых в знак уважения и дружбы, и, так как в господине Нарае втрое
больше благородства, чем в Айр-Незиме, то с  господина  Нарая  причитается
сто  восемьдесят  тысяч  золотых.   Нан   сказал,   что   посоветуется   с
правительством, и уехал.
     Наступила ночь, и собравшаяся толпа, не  желая  расходиться  и  желая
покакать, стала ходить какать под  стену  квартала,  и  Айр-Незиму  стоило
немалого труда отговорить варваров от стрельбы по нахалам.
     Утром  господин  Нан  вернулся.  Он  подъехал  к   городской   стене,
принюхался и спросил у Айр-Незима, знает ли  тот,  что  такое  экспонента?
Айр-Незим грустно отвечал со стены, что он очень хорошо знает,  что  такое
экспонента, и что  всю  эту  ночь  он  провел  в  размышлениях  по  поводу
математических свойств экспоненциальной  кривой.  Это  несказанно  удивило
варвара Сорочье Гнездо, потому что он не знал, что  такое  экспонента,  но
сомневался, что господин Айр-Незим в эту ночь думал о математике.
     Тогда Нан сказал, что государь отменяет  свое  решение  об  аресте  и
конфискации осуйских купцов, и пусть  они  сами  платят  Сорочьему  Гнезду
столько, сколько хотят.
     К вечеру толпа  разошлась,  и  на  следующий  день  жители  осуйского
квартала, вздыхая, пообчистили почву под стенами,  и  сделали  могилу  для
всех дохлых собак и кошек, которых принес под стену народ.

     А днем государь вбежал в кабинет Нарая с упреком:
     - Вот до чего довело страну ваше ослиное упрямство! Кто говорил,  что
этот сырой варвар согласен съесть Осую живьем, лишь бы  угодить  мне!  Моя
империя потеряла лицо! Завтра же  я  пошлю  господина  Андарза  с  войском
против этих варваров!
     - Ни в коем случае, - вскричал Нарай, - ведь это  Андарз  повинен  во
вчерашнем! Никогда бы осуйцы и варвары не осмелились вести себя так нагло,
если бы Андарз не  обещал  и  тем  и  другим  всемерную  поддержку.  Этому
человеку плевать  на  благо  государя,  если  предоставляется  возможность
досадить мне!
     - Что же, если дело обстоит именно так... -  нерешительно  проговорил
государь.
     В этот миг дверь кабинета раскрылась, и взволнованный секретарь подал
Нараю записку. Увидев в кабинете государя, секретарь так  и  замер.  Нарай
прочитал записку и, побледнев, сунул ее в карман.
     - Это что за записка, - спросил государь.
     - Ваша вечность, - сказал Нарай,  -  извините  моего  секретаря.  Тут
требуется тщательная проверка: обвинение слишком серьезно.
     - Дайте записку! - затопал ногами государь.
     Нарай со вздохом подал записку. В записке говорилось, что  Андарз  не
убил Минну, как он это доложил государю: он укрыл сводного брата  государя
в одном из своих поместий, а совсем недавно, после казни его брата, в  его
доме видели мальчика, лицом и ростом напоминающего Минну:  Андарз  выдавал
его за слугу и проводил с ним много времени.
     - Государь, - сказал Нарай,  -  не  торопитесь  с  обвинениями.  Быть
может, это какой-то другой мальчик..... Быть может,  Андарз  просто  хотел
спасти мальчику жизнь, а вовсе не  думает  о  государственном  перевороте.
Одно дело - поддерживать каких-то торговцев, другое - переменить государя!
     Но, странное дело, слова Нарая вовсе не произвели  на  государя  того
впечатления, на которое он рассчитывал. Вместо того, чтоб приказать  взять
Андарза под  стражу,  государь  закрыл  лицо  руками  и  бросился  вон  из
кабинета.
     Этой ночью государь Варназд не мог уснуть. Ах, как он  хорошо  помнил
арест  Руша!  Накануне  Руш  удалился  из  дворца  успокоенный,   покрывая
поцелуями наградной лист. На следующий день государь и Андарз  поехали  на
охоту, затравили оленя, вдруг государь дернул Андарза за рукав: "Почему бы
не затравить зверя покрупнее?"
     Прискакали  ко  дворцу  Руша,  государь,   пренебрегая   церемониями,
пробежал в беседку: Руш дремал, полуодетый, пуская слюни - и вдруг  увидел
перед собой государя с егерями.  Руш  так  изумился,  что  спросонья  стал
что-то лепетать о великой чести, и о стене, которую надо было  сломать,  -
государь было намеревался сказать что-то достойное случая, а вместо  этого
взбесился: Андарз держал Руша за руки, а государь  налетел  на  Руша,  как
молодой гусенок, и стал топать по Рушу ногами, Сначала Руш целовал сапожки
государя, а потом упал глазами вниз и затих.
     После этого Руша возили по городу на осле, задом наперед, и  в  венце
из соломы. Толпа забрасывала его всякой дрянью. Государь следил за  ним  с
дворцовой стены. Руш, полумертвый от пыток и голода, был как бы в забытьи.
Люди драли на части его одежду: государь ужаснулся, подумав, что на  тело,
которое ласкали руки его матери, глазеет глупая толпа. Уже потом  государю
сказали, что крестьяне  нарочно  сбежались  к  преступнику,  надеясь,  что
кусочек одежды с первого министра улучшит урожай. Странное дело: эта месть
не доставила радости душе Варназда, как мертвецу, умершему от  голода,  не
доставляет радости посмертная пища. Никто не может сказать, что он  казнил
Руша за прелюбодеяние: нет, он казнил его  за  казнокрадство  и  алчность!
Стало быть, - другие казнокрады также подлежат казни.  Никто  не  оскорбит
память его матери! Никто  не  скажет,  что  он  казнил  не  казнокрада,  а
прелюбодея!
     Но самое худшее, в чем государь не смел  себе  признаться,  произошло
потом. У Руша и государыни был сын, мальчик девяти лет,  по  имени  Минна:
это его Руш пророчил в государи. Услышав шум, мальчик бросился в  беседку,
и налетел на Варназда, с криком:
     - Не смей бить моего отца!
     Андарз подхватил мальчика и увез с собой. На  следующий  день  Андарз
спросил у государя, какой указ угодно ему написать насчет мальчика?
     - Неужели вы нуждаетесь в указах? - воскликнул Варназд.
     - Относительно вашего брата? Да, государь.
     Варназд расплакался, и Андарз поселил мальчика у себя дома.  Государю
донесли, что мальчик сидит в углу,  не  пьет  и  не  ест.  Прошла  неделя:
государя без Андарза взяла тоска. Он оделся  свечным  чиновником,  взял  с
собой пятерых людей и приехал в дом своего наставника.
     - Где Андарз?
     Изумленный слуга указал ему путь.
     Боже! Что государь увидел! Андарз был в спальне: он сидел на ковре, а
перед ним сидел Минна, в белых атласных штанишках и курточке с  прорезями,
и они играли в резаный квадрат и хохотали. Вот так же Андарз играл с  ним,
с Варназдом!
     Андарз обернулся на звук раздвинутой двери  и  слегка  побледнел.  Он
прижал было к себе Минну, но государь, ни  слова  не  говоря,  полетел  на
него, схватил брата и швырнул, как грузчики швыряют кули. Мальчик  отлетел
к подоконнику и схватился за шторы, висящие на толстом бронзовым  стержне.
Никто не знал, что мраморные плиты,  между  которыми  был  вдет  стержень,
давно ослабли: от рывка и плиты, и стержень сорвались вниз. Минна был убит
на месте.
     Что было дальше, государь не помнил.
     Через неделю  до  государя  дошли  слухи,  что,  мол-де  Андарз  взял
мальчика к себе и убил его, чтобы угодить государю. Государь не имел  силы
возразить этим слухам.
     Ночью у ворот Андарзова дворца  замелькали  факелы:  государь  срочно
требовал Андарза к себе. Не прошло и получаса: Андарз вошел  в  государеву
спальню. В спальне строго горели ночники, освещая курильницы  и  ковры,  и
старинный узор государства: священных птиц, связанных  по  двое  цепочкой.
Государь лежал, свернувшись клубком, подушка его намокла от слез:
     - Ах, Андарз, Руш опять приходил ко мне! Он был весь в червяках, и со
своим сыном.
     Андарз стал его утешать.  Государь  сначала  плакал,  а  потом  утих,
забился в подушки и заснул.
     Андарз по-прежнему сидел у изголовья. Андарзу, поэту и мечтателю,  ни
разу не  случалось  видеть  привидений,  и  он  не  очень-то  верил  в  их
существование. Он бы очень  желал  увидеть  хотя  бы  парочку  приведений,
потому что иногда упоминал их в стихах  и  хотел  сравнить  свои  стихи  с
действительностью.
     Через час государь заворочался и открыл глаза: в государевой  спальне
горел  ночник,  и  рядом,  как  в  детстве,  сидел  Андарз,  и   Руш   был
далеко-далеко, в могиле, а не в изголовье. Какое счастье, что  рядом  есть
Андарз! Разве будет вот так сидеть - сухарь Нарай?
     - Государь, - сказал Андарз, - Аракка, которую я  завоевал,  потеряна
для империи благодаря небрежности моего брата. Прервите переговоры и дайте
мне войско: через три месяца я привезу вам голову этого Аннара!
     Государь  кивнул.  Андарз  понял,  что  получит  свое  войско.  Потом
государь уцепился за рукав своего друга и сказал:
     - Андарз! Я сделаю все, что ты  попросишь,  только  поклянись  мне  в
одной вещи.
     - Какой?
     - Если тебя казнят, - не приходи ко мне никогда ночью.
     Андарз похолодел.
     - Хорошо, государь, - пообещал он, - если вы меня казните,  я  обещаю
не докучать вам ночными посещениями.

     На следующий день король Аннар пировал у Андарза: день, благоприятный
для свадьбы их детей,  выпадал  только  через  двадцать  дней,  но  Андарз
торопился обменяться подарками и обрести в варварах опору против Нарая.
     Господин Андарз провел короля и его сына в сокровищницу, и показал им
множество удивительных вещей: мечей в золоченых ножнах и  чаш,  высеченных
из оникса. Но всех удивительней была одна вещь, которую  Андарз  хранил  в
тройном сундуке: круглый венец, весь  из  золота,  усыпанный  драгоценными
камнями, и в середине венца торчал острым шипом вверх небольшой кремень, -
наконечник того самого копья, которым король  ласов  Лахар  Сурок  поразил
одного речного бога, вздумавшего томить ласов засухой. Это была знаменитая
кремневая корона ласов, и Андарз снял  ее  с  последнего  ласского  короля
Аракки вместе с головой. Король так и впился глазами в кремневую корону.
     - Можете просить у меня любого подарка, - сказал Андарз будущему зятю
и его отцу.
     После третьей перемены блюд господин Андарз  вышел  из-за  стола,  и,
отозвав Нана, попросил его съездить обратно в город за одной  из  шкатулок
невесты, забытой им впопыхах, и дал ему письмо  к  эконому  Дие.  Нан  уже
выезжал со двора, когда вдруг вспомнил, что Андарз не  приложил  к  письму
печать, - а Дия ведь человек вздорный. Нан спрыгнул с лошади и  прошел  по
наружной галерее. Вдруг он остановился: Андарз еще  не  вернулся  в  общую
залу, он стоял у распахнутого окна кабинета,  рядом  с  ним  стоял  старый
король, и они спорили, что лучше:  дать  запаренной  лошади  покататься  в
песке, или обтереть пот ветошкой. На оконной раме сверкала корона  Аракки.
Вдруг свежий порыв ветра ворвался в кабинет, занавес вздыбился и хлопнул о
раму, корона стала падать, Андарз и король подскочили,  чтоб  ее  поймать.
Андарз схватился за корону слева, король - справа.
     - Что вы мне дадите, - тихо спросил варвар, - если отомщу  за  смерть
вашего брата?
     - Корону Аракки, - сказал Андарз.
     - Я хочу корону империи - ответил варвар.
     - Лучше ваше владычество, чем владычество Нарая, - сказал Андарз.
     За окном, едва дыша, Нан запрокинул голову и вжался в стену.
     Через час Нан вручил  Дие  письмо,  и,  попросив  его  позаботится  о
шкатулке, ушел в управу советника Нарая.
     Пир кончился намного после полуночи,  и  секретарь  Андарза,  Теннак,
отправился спать во двор, среди соплеменников. На рассвете он проснулся от
холода, и заметил в окне кабинета господина Андарза свет. Теннак  поднялся
в кабинет и увидел, что императорский наставник сидит в спальной рубахе, а
поверх него накинут тяжелый плащ, и на столе перед ним догорает свеча.
     - Что случилось, - спросил Теннак.
     Андарз поднял голову.
     - Сегодня, - сказал он, - я предал государя.
     Теннак оглянулся и заметил:
     - Не стоит говорить об этом так громко.
     Андарз подергал губами.
     - Господин, - сказал Теннак, - вот уже полтора месяца, как вы  ходите
сам не свой. Это началось с тех пор, как убили того чиновника,  Ахсая.  Вы
избегаете меня и Иммани, и вот теперь вы говорите такое!
     - Да, - сказал Андарз, - все началось именно тогда. Дело в  том,  что
убитый имел при себе лазоревое письмо к советнику Нараю, и этот  чиновник,
Нан, убедил меня, что письмо осталось в руках одного из моих близких: Дии,
Иммани, или твоих. От этого с ума можно было сойти.
     - И что же, - сказал Теннак, - он нашел, у кого письмо?
     - Нет, этого письма больше нет. И я думаю, что если бы он  нашел  это
письмо, он отнес бы его Нараю.
     Тут свечка вспыхнула и  догорела,  и  Андарз  увидел,  что  за  окном
крадется рассвет, серый, как полевая мышь, и что перед ним на столе  лежит
маленькая книжечка, а в ней -  его  собственные  стихи,  которые  когда-то
переписал для своего наставника девятилетний мальчик Варназд.
     - Отведи меня в спальню, - сказал Андарз.
     Теннак отвел его в спальню, раздел и  уложил,  и  он  долго  сидел  у
двери, боясь, как бы его хозяин не сделал с собой чего.
     Потом он ушел к себе в кабинет,  вынул  чистый  лист  бумаги  и  стал
писать. То, что он написал, было адресовано господину Нараю.

     На следующий день государь, подозвав Нарая, передал ему лист:
     - Я назначаю Андарза главнокомандующим в войне с ласскими  варварами.
Потрудитесь озаботиться мобилизацией!
     - Государь, - сказал Нарай, - нельзя  доверять  этому  человеку!  Мне
стало доподлинно известно, что в его доме живет мальчик, ростом и  обликом
напоминающий Минну! Андарз выдает мальчишку за раба,  однако  он  наряжает
его в платье  Минны,  отрядил  своего  лучшего  секретаря  для  занятий  с
мальчиком, то прячет, то  показывает  гостям!  Многие  слышали,  будто  он
творит с ним блуд! Если человек  держит  в  доме  отпрыска  императорского
дома, публично признаваясь в его убийстве, - зачем, как  не  затем,  чтобы
возвести его на трон вместо вас?
     Государь молчал.  Вдруг  мелькнула  мысль:  "Вот  и  предлог  казнить
Андарза! Никто тогда не узнает..." Взглянул на Нарая: старик стоял, словно
готовый слизнуть слова с государевых губ.
     - Нарай, - сказал государь,  -  этого  не  может  быть!  Это  я  убил
Минну... Случайно.
     Старик в ужасе отпрянул, кляня себя за ошибку.  И,  не  колеблясь  ни
мгновения:
     - Ваша вечность! Но Андарз исподволь распространяет слухи о том,  что
этот мальчик - Минна! Следовательно, пользуясь вашим молчанием и виной, он
намерен посадить на престол самозванца!
     Глаза государя стали большие, как блюдца, от горя и тоски.
     - Боже мой, зачем вы меня так мучаете! - воскликнул он. -  Разве  под
силу одному человеку во всем этом разобраться! - зарыдал и бросился вон из
комнаты.

     Многие из тех, кто знали Андарза в пору  его  юности,  были  поражены
произошедшими в нем переменами. Андарз побледнел, осунулся: белая кожа его
теперь напоминался пленку на молоке, и  глаза  пребывали  вечно  тусклыми,
словно светильник, в котором  невзначай  повредили  фитиль.  Он  настолько
перестал следить за собой, что порой брался за перо, не вымыв руки.
     Каждый день  жизни  был  для  него  пыткой:  мог  ли  он,  переживший
государыню Касию и министра Руша, думать, как будет терзать его сердце его
воспитанник, государь Варназд?
     Раньше Андарз больше думал о законах стихосложения, нежели о  законах
государства. В жизни своей он добивался  славы,  заботился  о  собственном
благе, и всегда смутно верил, что то, что хорошо для Андарза, неплохо  для
народа. Разве его война с Араккой не  принесла  империи  чести  и  выгоды?
Разве торговля с Осуей кому-то мешает?
     Но, когда около ушей государя оказался господин Нарай,  Андарзу  было
нечем возразить старому чиновнику, кроме колкостей и  шуток.  С  ужасом  и
интересом Андарз стал искать рассуждений  о  том,  почему  действия  Нарая
гибельны для государства - и не находил их.
     Как-то раз они беседовали с Наном, и молодой чиновник сказал:
     - Боюсь, что из-за Нарая у государя исчезнет всякая власть.
     Андарз удивился:
     -  Как  это  человек,  который  хочет  собрать  всю  власть  в  руках
государства, вдруг сделает государство слабым?
     - Видите ли, - сказал Нан, - господин Нарай полагает, что  власть,  -
это что-то вроде постоянной суммы, и если в одном месте власть убавляется,
то в другом она непременно возрастает. А между тем  власть  -  это  скорее
способность общества достигать стоящие перед ним цели, и  количество  этой
власти не постоянно, а возрастает при  добровольном  сотрудничестве  всего
общества. И если этого добровольного сотрудничества нет, то никакой власти
в государстве тоже нет. Я за сильную власть,  -  закончил  Нан,  -  а  чем
больше Нарай издает законов, тем меньше у государя власти.
     Это рассуждение  чиновника,  хотя  и  не  столь  оригинальное,  вдруг
поразило Андарза: он стал доверять Нану больше, чем то было позволительно.
И в самом деле: ведь Андарз знал, что чиновник -  свой  человек  в  управе
Нарая, и что указ о непризнании осуйского долга был  написан  Наном,  -  а
все-таки  находил  утешение  в  беседах  с  этим  человеком,  который   ни
возрастом, ни происхождением, ни  характером,  так  не  походил  на  него,
Андарза, и в нехороших карих глазах которого Андарзу было нетрудно уловить
тот же огонь, что и в глазах Нарая, - огонь жажды власти  в  стремлении  с
жаждой государственного блага. В один из  таких  вечеров  Андарз  вынул  и
отдал Нану компрометирующие того  бумаги.  Сказал:  "Вдруг,  под  влиянием
момента или под пытками, мне захочется погубить вас? Возьмите это".
     Андарз жил в отчаянии, как в черной комнате:  только  одна  любовь  к
госпоже Линне поддерживала его, да еще временами нежность  к  сыну  первой
жены. Все чаще и чаще затворялся  он  в  женских  покоях,  осыпал  женщину
дорогими подарками, дрожал от ее нахмуренных бровок: кто бы мог  подумать,
что в последние недели своей жизни  государев  наставник  только  и  будет
заботиться, что о дочке мелкого лесного чиновника, с которой  он  случайно
переспал в лесу, застигнутый грозой!
     Если бы не женщина, Андарз давно бы покончил с собой: но мысль  о  ее
страданиях после его смерти была невыносима.
     Впрочем, Андарз знал: даже если случится чудо, если государь прогонит
Нарая, - между наставником и воспитанником больше  никогда  не  будет  тех
отношений, какие царили между ними тогда, когда Андарз тайком приносил ему
сладости, а молодой государь, смеясь, переписывал его стихи.

                                    11

     На  следующий  день  после  пира  Шаваш  играл  в  кабинете  Андарза:
императорский наставник был видимо рад, что варвары  отпустили  маленького
раба, часто брал его в кабинет и на женскую половину. Многие слуги страшно
завидовали Шавашу, но, так как он не ябедничал наверху и не  задирал  носа
внизу, эта прихоть Андарза пока сходила Шавашу с рук. Итак, Шаваш играл  в
кабинете, когда с докладом вошел  секретарь  Иммани.  Шаваш  поклонился  и
вышел из кабинета, но далеко не пошел, а, став за дверью, вытаращил глазок
и стал смотреть в щелочку.
     - В нижний двор прибыл посланец от государя, - доложил Иммани.
     - Помогите мне одеться, Иммани, - сказал Андарз.
     Андарз встал, и Иммани помог ему застегнуть верхний плащ,  малинового
цвета, с вышивкой, описание  которой  занимает  в  ткацком  статуте  шесть
страниц. На поясе у Андарза висела связка ключей, и  среди  них  -  этакий
серебряный ключик с агатовой головкой. Плащ зацепился  за  связку,  Иммани
завозился, оправляя ключи. Улучив момент, он вытащил  из  кармана  кусочек
мятной мастики и прижал его к серебряному ключу. Положил мастику в  карман
и заботливо разгладил плащ.
     Шаваш, за дверью, все видел.
     Андарз  сошел  вниз,  поцеловал  императорское  письмо:  в  нем  было
пожелание увидеться.
     После церемонии встречи письма Иммани направился вглубь сада, и Шаваш
последовал за ним. Секретарь зашел в свой флигель, но пробыл там  недолго:
вскоре он засеменил по дорожке к желтым воротам. На нем был серый кафтан и
красные штаны, - одежда людей, не любящих выделяться. Под  мышкой  он  нес
свернутый непромокаемый плащ, сделанный из просмоленной травы.
     В доме  уже  суетились:  по  верхнему  этажу  несли  парадное  платье
императорского наставника, и старший садовник,  бешено  бранясь,  требовал
три  охапки  лилий,  которыми  полагалось  осыпать   паланкин   в   начале
официальной поездки.
     Иммани направился к главной гавани. В гавани теснились черные  галеры
с  красными  парусами,  на  носах  их  развевались  значки,   обозначавшие
ведомства и провинции, которым принадлежали галеры. На  одной  из  круглых
галер вдалеке развевалось семиконечное знамя, с надписью "Дань  из  Осуи".
Прямо за галерой выгнулся,  как  исполинский  кот,  каменный  мост,  столь
высокий, что до него не доставали даже мачты осуйских судов.
     Перейдя мост, Иммани натянул на  себя  плащ,  и  сделался  совершенно
неотличимым от зажиточных жителей гавани.
     Иммани шмыгнул к первому же ключарю,  над  лавкой  которого  не  было
листа с государственной лицензией. Ключарь сидел в окошечке  лавки  и  пил
чай с мухами. Иммани попросил его  сделать  по  слепку  ключ,  и  ключарь,
напевая, принялся за работу. От волнения Иммани забыл спросить, во сколько
ключ ему обойдется. Ключарь показал ему ключ и назвал цену. Иммани разинул
рот. Ключарь сказал, что, если цена ему  не  нравится,  он  может  позвать
ярыжек и оспорить цену, а предъявить ярыжкам  ларчик,  которым  отпирается
ключ. Иммани заплатил деньги и ушел.
     К изумлению Шаваша, даже потеря денег, и  та  не  расстроила  Иммани.
Секретарь пустился вниз по улице, размахивая ключом и припевая. Можно было
подумать, что это ключ от рая, а не от сундука.
     На речном рынке Иммани купил половинку  маринованного  гуся,  немного
зелени, коробочки со сластями, и, сложив все это в корзинку, направился  к
небольшой, но уютной гостинице, с башенкой, похожей на кукурузный початок,
с зеленой шелковой занавесью у входа и с надписью: "Золотой Трилистник".
     Иммани спросил ключ от пятого номера и велел принести  горячей  воды.
Едва он поднялся наверх, в харчевню вошел Шаваш.  Он  вытащил  золотой  и,
подав его хозяйке, сказал, что один господин велел ему идти в гостиницу  и
ждать его в верхних комнатах, а сам  господин  явится  попозднее.  Хозяйка
попробовала на зуб монетку, и, покачав головой, дала Шавашу ключ.  Комната
Шаваша располагалась через две комнаты от той, что отвели Иммани.
     Вскоре Шаваш услышал тяжелые шаги на  лестнице  и  скрип  двери:  это
служанка тащила в комнату Иммани два  ведра  горячей  воды.  Шаваш  выждал
немного, шмыгнул в коридор и приоткрыл дверь в комнату Иммани.
     Посереди чистенькой комнаты стояла широкая кровать с одеялом, вышитым
утками и павлинами. Возле кровати  стоял  светильник  в  форме  бронзового
листа на бронзовом пруте. Под потолком качался  шар  из  бумажных  цветов.
Правый угол был отгорожен плотной ширмой, за  ширмой  фыркал  и  плескался
Иммани. Одежда его лежала на кровати, и там же лежал ключ. Шаваш вынул  из
кармана  кусочек  воровской   мастики,   сделал   с   ключика   отпечаток,
подумал-подумал, - и нырнул под кровать.
     Через пять минут Иммани вылез из-за ширмы и сел на кровать. Он воздел
перед собой медный ключ с дырочкой на конце, и стал тереть  его  руками  и
целовать дырочку. Шаваш никогда  не  видел  человека,  так  влюбленного  в
прибыль.
     Вскоре  на  лестнице  послышались  осторожные  шаги,  дверь   комнаты
раскрылась, и в ней показалась Линна, молодая жена Андарза.  Женщина  была
одета в зеленую шелковую юбку и распашную кофту, отороченную белым  мехом.
Под мышкой она держала лаковый короб с конфетами.
     - Принес, - сказала женщина.
     - Принес, - ответил секретарь и высоко воздел ключ.
     Женщина взвизгнула от радости и поспешно стянула с себя юбку.  Шаваш,
лежавший под кроватью, вытаращил глазок: под юбкой на  женщине  был  надет
серебряный пояс целомудрия. Секретарь,  дрожа  от  нетерпения,  вставил  в
замок на поясе свой ключик, пояс расцепился и упал на пол.
     Тут женщина повалилась с ним на кровать, и они подняли  такую  возню,
словно торговец, поймавший воришку.
     Наконец они решили передохнуть. Женщина присела на кровать,  раскрыла
лаковый короб, который она принесла с собой, вынула из него круглую  белую
конфету и стала кормить секретаря  конфетой.  У  Шаваша  изо  рта  потекли
слюнки.
     - Это что за конфеты, - удивился секретарь.
     - Это государь император, - сказала женщина, - прислал моему мужу  со
своего стола, посмотрев на них благосклонным взором. Говорят, эти  конфеты
повышают мужскую силу: я изловчилась и сберегла их для тебя.
     - Или я тебе плох, что меня  надо  кормить  конфетами,  -  возмутился
секретарь.
     - Что ты, - встревожилась женщина, - я просто думала, что тебе  будет
приятно.
     - Пусть эти конфеты, - сказал секретарь, - ест сам  государь,  может,
сделает себе сына.
     Но все-таки секретарь был явно доволен, что женщина пошла  ради  него
на такое дело. Он съел конфеты и запил их вином.  После  этого  они  опять
повалились ни постель, и  подняли  такую  возню,  что  опрокинули  на  пол
тарелку с конфетами, и она закатилась под кровать, туда, где лежал Шаваш.
     Женщина услышала, как тарелка упала, и встревожилась:
     - Пусти! Я подберу конфеты.
     "Ой, что сейчас будет", - подумал Шаваш.
     Но куда там! Господин секретарь уже ничего не говорил и не слушал,  а
только урчал.
     Когда они заснули, Шаваш тихонечко выбрался из-под  кровати,  нашарил
несколько конфет, положил их за пазуху и был таков.
     Проходя мимо лавки ключаря, Шаваш вздохнул и смял в  кармане  кусочек
мастики с отпечатком ключа, - потому что, по правде говоря, этим  ключиком
отпирался совсем не тот замок, который интересовал Шаваша.

     Утром,  распростившись  с  Андарзом,  король  Аннар  Сорочье   Гнездо
вернулся в свой лагерь. Он приказал рабам отнести все  подарки  в  дальнее
помещение шатра, вошел вслед за ними и занялся чтением списка подарков.
     Вдруг угол шатра распахнулся, и в помещение въехал на  мышастом  коне
князь Росомаха в сопровождении Ашены и еще пятерых.
     - Это что такое? - сказал король,  -  мой  ковер  не  лужайка,  чтобы
топтать его копытами!
     - С каких это пор командиры не  имеют  права  сидеть  на  коне  перед
избранным ими начальником? - сказал  Росомаха,  -  или  тебе  жалко  этого
поганого ковра?
     Королю было и вправду жалко ковра, но,  стыдясь  такого  чувства,  он
вытащил меч и сказал:
     - Мне жалко твоей поганой головы, Росомаха,  если  ты  сейчас  же  не
слезешь со своей кобылы.
     От этаких слов Росомаха поспешно слез с  кобылы,  тоже  вынул  меч  и
сказал:
     - Сдается мне, король Аннар Сорочье Гнездо, что тебе  в  этом  городе
дарят много подарков, и что не все подарки ты раздаешь твоей дружине!
     - Ах ты дрянь, - изумился король, - в этакой подлости меня еще  никто
не упрекал! А если ты, Росомаха, уже пропил все, что я  тебе  подарил,  ты
можешь выбрать в этом шатре любую вещь  тебе  по  вкусу,  не  считая  моей
головы.
     - Что ж, - говорит Росомаха, - в этаком случае я попрошу у  тебя  тот
подарок, который ты выпрашиваешь у государя, и который не  принадлежит  ни
ему, ни тебе - свободу нашего народа! И сдается мне, что этот  подарок  ты
не отдашь никому, а, напротив, засунешь поглубже в зоб!
     - Ах ты дрянь, - возмутился Аннар, - сын раба и  наемник  Хамавна,  -
тебе ли чирикать о свободе! Это службу  в  чужом  гарнизоне  ты  называешь
свободой, а власть над целой провинцией - рабством?
     - Великое дело, - сказал Росомаха, - завоевать Аракку! Раньше мы были
вольными людьми, делали, что хотели, получали от наместника Хамавна  дань,
продавали ее осуйским купцам: А теперь ты зарезал овцу, которую мы  доили,
и готов признать себя рабом  императора,  если  тот  поможет  сделать  нас
твоими рабами!
     - Слушай, ты, Росомаха! - сказал король -  тебя  послушать,  так  нет
беды больше хорошей добычи и несчастья хуже великой победы!  Сдается  мне,
что это говоришь не ты, а золото, которым тебя угостили  чиновники,  чтобы
ты сеял раздор!
     - Чиновники, - сказал Росомаха, меня не угощали, а  вот  ты  выплатил
мне лишь четверть того, что обещал под Иннехом!
     - Я и не выплачу, - отвечал король, - когда я сговаривался  с  тобой,
ты был честным воином, а когда ты изменил наместнику Хамавну,  ты  показал
себя, как тряпка и трус, и цена тебе стала вчетверо дешевле.
     Росомахе нечего было на это ответить, он затопал ногами и убрался  из
шатра вместе с конем.
     А король оседлал  коня  и  поехал  к  осуйскому  консулу  Айр-Незиму,
который, как мы помним,  было  должен  ему  девяносто  тысяч  ишевиков  за
оборону квартала. Он  ехал  в  самом  скверном  расположении  духа,  ругая
Росомаху и присматриваясь  к  городской  жизни,  кипящей  вокруг.  Человек
нерешительный в такой ситуации постарался бы загладить случившееся, одарив
и обласкав мятежника. Но король терпеть не мог  мягкотелости.  "Очень  мне
нужно задабривать того, кого я могу зарезать! - подумал он. - Беда  только
в том, что, если я сделаю это сам, между нашими родами ляжет кровь.  Лучше
бы поручить это дело кому-нибудь другому. Быть не  может,  чтобы  во  всем
этом городе не нашлось человека, который не мог бы зарезать Росомаху!"
     В этаком-то настроении король явился  во  двор  к  осуйскому  консулу
Айр-Незиму. Его  провели  в  приемную  комнату,  расположенную  в  глубине
резиденции. Широкие окна выходили во дворик, засаженный желтыми и красными
розами, вдоль стен тянулись резные, запертые  на  ключ  шкафы  и  лари,  в
которых посланник держал образцы осуйских  товаров.  Айр-Незим,  в  черном
платье и с черной же книгой  подмышкой  поспешно  вышел  навстречу  гостю.
Король заявил, что его войско ждет денег, обещанных  за  охрану  квартала:
девяноста тысяч ишевиков.
     - Девяносто тысяч ишевиков? -  сказал  Айр-Незим,  -  но  у  нас  нет
стольких денег.
     - Да что ты врешь? - вознегодовал  король.  -  По  докладу  господина
Нарая вы одолжили империи двадцать миллионов и нажили по сорок золотых  на
каждый данный в долг, а теперь  отказываетесь  выплатить  какой-то  пустяк
моему народу!
     Этакая ссылка на доклад Нарая Айр-Незиму пришлась ужасно не по  душе.
Ведь его известили, что Нарай советует королю напасть на Осую.
     - Мы нажили даже больше, - сказал Айр-Незим, -  но  у  нас  нет  этих
денег.
     Король разинул от изумления рот, а консул продолжал:
     - Скажите, Аннар, что бы вы сделали, получив эти деньги?
     - Ну, - изумился король, - раньше я бы  роздал  половину  дружине,  а
остальное зарыл в землю. А теперь я, пожалуй, не буду  зарывать  деньги  в
землю. Я думаю, что мне придется потратить их на восстановление каналов  в
южной части провинции,  и  на  всякие  другие  дела,  без  которых  нельзя
получать налоги.
     Консул кивнул, как бы про себя.
     - Да, - сказал он,  -  вы  замечательно  умный  человек,  король.  Вы
поняли, что есть государства, которые добывают богатство с помощью воинов,
и есть государства, которые добывают богатства с помощью налогов. Но  есть
и третий вид государств, богатство которых состоит в их кредитной системе.
     - В чем, - спросил король.
     - В кредитной системе, - повторил консул. Главное  наше  богатство  -
это торговля и  билеты  осуйского  банка.  Все,  что  идет  из  империи  к
варварам, и от  варваров  к  империи,  и  даже  от  варваров  к  варварам,
останавливается  в  Осуе,  и  там  перегружается  и   перепродается:   это
называется транзитная  торговля.  От  покупки  до  продажи  проходит  уйма
времени, и нам очень важно, чтобы купец мог покупать и продавать в кредит.
Поэтому, хотя у нас и очень хорошая монета, кредитных билетов и векселей у
нас в двадцать раз больше, чем монеты. Так что главное  наше  имущество  -
это доверие к  банку.  Поэтому  Осую  нельзя  ограбить,  ее  можно  только
разорить.
     Если вы захватите наш город,  поднимется  паника.  Все  билеты  банка
будут предъявлены к оплате, и банк лопнет. А  что  вы  сможете  захватить?
Только вот эти самые билеты лопнувшего банка!
     Этого-то и добивается господин  Нарай!  Если  вы  нападете  на  Осую,
господин Нарай зажарит  двух  кабанов  на  одном  вертеле:  во-первых,  он
разорит наш банк, во-вторых,  он  погубит  вас,  потому  что  ваши  воины,
захватив город, в котором золота и побрякушек меньше, чем в одном квартале
столицы, прирежут вас на другой день после штурма.
     "Ой, тоскливо подумал король, - наверняка кто-то из них двоих врет, а
может статься, и оба! Вот народ - здесь кредит,  там  налог!  Погубят  они
меня, погубят! - и король пожалел, что ввязался в эту, несвойственную  ему
как сыну природы, политику.
     - Вздор, - сказал король. - Кто первым  отказался  от  платы,  тот  и
беднее! Что такое налог, а знаю, а  этим  самым  кредитом  вы  мне  просто
морочите голову! Как это золота становится больше оттого, что оно вертится
в десять раз быстрее? Как это один человек может продать  другому  деньги,
которых у него нет? Как в докладе Нарая сказано, так оно и есть!
     - Не очень-то слова господина Нарая заслуживают доверия,  -  возразил
Айр-Незим, - наверняка он затевает за вашей спиной козни. Вам он  говорит,
что ваша знать - ваши худшие враги, а вашим воинам тайком нашептывает, что
вы хотите отнять у них свободу. Он спит и  видит,  чтобы  ласы  сами  себя
съели!  Мне  доподлинно  известно,  что  вчера  он  тайно  принимал  князя
Росомаху, и обещал ему корону Аракки!
     Настроение короля мгновенно переменилось.
     - Ах, негодяй, - вскричал король, - наконец-то мне все ясно! Да я его
на части разорву! Да я ему яйца повыдергаю и скажу, что так было!
     - Кому? - спросил осуец? - Росомахе или Нараю?
     Король остановился, потом хлопнул себя по лбу.
     - И правда, - сказал он, - не такое-то это простое дело, -  выдернуть
яйца у высокопоставленного чиновника и при этом не потерять свои.
     - Гм, - сказал осуец, - а ведь, пожалуй, есть способ помочь вам.
     - Какой же?
     - Почему бы вам не овладеть на днях столицей? Если вы захватите город
в свои руки, вы можете... гм... повыдергать столько яиц, сколько захотите!
     - Захватить столицу? - засмеялся король, - с тремястами  воинами?  Да
легче поймать дракона в сачок! Одних противников Андарза в городе  больше,
чем вшей у моих солдат, а вшей этих черт знает как много!
     - Ба, - сказал осуец, - да что это за противники? Лицеисты пятнадцати
лет, с пальчиками, тонкими как лист осоки! Даже я,  на  что  уж  невоенный
человек, а и то справлюсь с целым десятком!  Если,  например,  ваши  воины
вступятся за битого лавочника да и поругаются с детьми, из  этого  в  один
миг может получиться народное восстание с вами во главе!
     - Нет, - сказал король,  -  ничего  не  выйдет!  -  возмутить  народ,
конечно, не трудно, но ведь  императорский  дворец  выстроен  как  раз  на
случай таких мятежей! Он набит стражниками, как коробочка мака -  зернами,
а на стены даже слюнявая улитка не залезет, не то что человек!
     И князь вздохнул, ибо он грустил по поводу  этих  стен  с  той  самой
минуты, как их увидел.
     - В императорском дворце, - сказал Айр-Незим, - есть подземные  ходы,
соединяющие между собой все покои. Имеются и выходы наружу. При государыне
Касии они использовались в основном для тайных  арестов  и  подслушиваний,
при нынешнем же государе бездействуют. Когда захватываешь  город  снаружи,
всегда нужно много человек, а когда захватываешь его  изнутри,  достаточно
горсти храбрецов. Если проникнуть в эти ходы ночью, то ста  человек  будет
довольно для того, чтоб захватить дворец  и  открыть  ворота  возмущенному
народу. Что же касается дворцовой стражи,  то  большинство  стражников,  в
количества двух тысяч человек, ночью содержится в двух казармах,  Северной
и Южной, расположенных у соответствующих ворот. Эти казармы  -  деревянные
строения с узкими дверями и прорезями в крыше для света. Достаточно  будет
запереть как следует двери и поджечь казармы.
     "Эге-гей! - пронеслось в  голове  Аннара,  -  "если  я  с  тремястами
"дружинниками переменю династию, это будет самая дивная песня  в  истории!
При этом в суматохе можно будет всадить нож в князя Росомаху! Как  же  мне
повезло, что всем в столице заправляет этот Нарай! Если бы  не  он,  разве
такие надутые люди, как Осуйский консул и сановник Андарз, поглядели бы на
меня, сырого варвара"?
     - Гм, вдруг подозрительно уставился король на осуйца, - а  откуда  вы
знаете о подземных ходах?
     - От их главного инженера, - ответил осуец.
     - А я слыхал, что ему перерезали глотку.
     - Вот именно, - сказал осуец, улыбаясь и похлопывая рукой по  черному
фолианту на своих коленях, ему перерезали глотку, и вы  не  представляете,
как он рад был отомстить своим убийцам!
     Король задрожал. Неизвестное всегда пугало его: а векселя, банковские
подвалы, разговаривающие покойники, книги по бухгалтерии  и  черной  магии
одинаково принадлежали неведомому и пугающему.
     - Дайте-ка я посмотрю ваш план, - потребовал король. Осуец, улыбаясь,
раскрыл черный том.
     Но  тут  во  внутреннем  дворике  показался  писец,  -  он  летел   к
Айр-Незиму, размахивая  руками,  словно  хотел  сбить  из  воздуха  масло.
Подбежал, зашептал на ухо.
     - В чем дело, - спросил король.
     - Сюда направляются таможенные чиновники, - сказал Айр-Незим,  -  как
бы они не заподозрили дурного, застав вас здесь.
     Через полчаса король выехал из осуйских ворот на рыбный рынок. Вокруг
царила  суета:  румяный  пекарь  выставлял  на  окне  свежие   лепешки   с
отпечатанной на них печатью, свидетельствующей о государственно  лицензии,
- мясник поддувал козу, чтобы  содрать  с  нее  шкуру,  и  чернокнижник  в
дырявом халате громко извещал улицу, что он  всего  за  два  медяка  готов
наведаться на небо и произвести исправления в книге судьбы, - и  при  виде
столицы, как при виде обнаженной женщины, у короля радостно шевелилось под
брюхом.
     "Эге-гей, думал он, обозревая рыночную суету,  -  всех  этих  дураков
обложу тройным  налогом!  Что  же  касается  моих  воинов,  -  надо  будет
запретить им заниматься ремеслом и торговлей, потому что чуть только  воин
начинает заниматься торговлей и читать книжки, так  это  уже  не  воин,  а
вареная свекла!"
     Но спустя немного времени  король  перепугался.  "Еще  неизвестно,  -
подумал он, - кто из этих двоих, чиновник или  торговец,  обманывает  меня
больше, и с кем из них будет легче расправиться  после  победы!  Это  дело
явно превосходит  человеческое  разумение,  -  думал  король,  выезжая  из
Осуйских ворот  на  рыбный  рынок.  -  Не  такой  я  дурак,  чтобы  самому
разобраться, что  лучше  для  моего  народа!  Тут  надо  посоветоваться  с
богами!"
     В  эту  минуту  король  посмотрел  направо  и  увидел  кота,  который
запрыгнул на деревянный короб с рыбой, подцепил лапой плотвичку и  поволок
ее прочь. Торговки  заорали,  но  куда  там!  Кот  уже  смылся  к  дальним
чердакам.
     "Ба, - подумал король, - не иначе, как  божество  намекает  мне,  что
вытащить императора из дворца не труднее,  чем  плотвичку  из  деревянного
короба". И  тут  он  решил  никоим  образом  не  предавать  Айр-Незима,  а
наоборот, принять его план.
     И подумать только,  что  от  какого-то  ничтожного,  облезлого  кота,
посредством которого капризничают боги, зависят судьбы могучих государств!

     В ночь после после подслушанного разговора господин Нан отправился  в
управу Нарая: там он работал до рассвета,  а  потом  потыкался  головой  в
бумаги и заснул.
     Когда он проснулся, был уже полдень.  Нан  выглянул  в  окно:  ворота
городской управы были  широко  раскрыты,  посереди  двора  советник  Нарай
совершал возлияние Бужве. По его бокам  два  стражника  били  в  барабаны,
чтобы привлечь внимание бога. Вокруг теснился народ: множество  просителей
ожидало Нарая. На их  шапках  были  укреплены  красные  ленты  со  словами
"Требую  справедливости".  Церемония  кончилась,  -  стражники,   ругаясь,
выравнивали просителей, Нарай быстрым шагом  шел  мимо  них,  благосклонно
собирая прошения. Вдруг  один  из  просителей  отпихнул  палку  стражника,
бросился перед Нараем на  колени,  ловя  подол  советника.  Нарай  ласково
поднял его и забрал жалобу. Стражники уже теснили просителя прочь.
     Нан побледнел и отошел от окна: в подателе жалобы  он  узнал  варвара
Теннака, верного секретаря Андарза.

     Шаваш вернулся во дворец Андарза к  третьей  дневной  страже  и  стал
караулить, когда вернутся любовники. Женщина воротилась через час, а потом
и Иммани просочился через ворота для слуг.  Господин  Андарз  был  еще  во
дворце.
     Шаваш отправился к секретарю Теннаку и  стал  точить  ему  перья.  Он
точил перья и трогал маленький мешочек с талисманом из пепла хомячка Дуни.
Наточив все перья, он сел спиной к стене, вытащил из кармана белую  мятную
конфету и принялся ее есть. Теннак был чем-то так  расстроен  и  озабочен,
что не замечал конфеты. Шаваш закашлялся. Секретарь  обернулся,  всплеснул
руками и спросил:
     - Ты где взял эту еду?
     - А, - сказал Шаваш, - выпала из рукава Иммани.
     Теннак несколько мгновений молчал, потом вырвал  остаток  конфеты  из
рук Шаваша и вскочил.
     - Господин, вы куда? - изумился Шаваш.
     Но Теннак был уже далеко. Он кубарем слетел вниз и побежал к  флигелю
Иммани, - но флигель был  заперт.  Теннак  пустился  на  розыски  завитого
секретаря. Он  обнаружил  Иммани  возле  Белой  Залы  -  тот  важно  давал
инструкции пухленькой служанке. Теннак взял Иммани  за  воротник  и  молча
повернул его к себе.
     - В чем дело, - пискнул секретарь.
     Теннак раскрыл ладонь и показал ему помятую и приклеившуюся к  ладони
конфету. Потом он сжал ладонь в кулак, и в следующее мгновение этот  самый
кулак быстро и страшно въехал Иммани под ребра. Иммани пискнул и  согнулся
напополам: он бы согнулся и ниже, но по  пути  его  лицо  повстречалось  с
услужливо подставленным  коленом  варвара.  Иммани  перестал  сгибаться  и
рухнул бочком на ковер. Пухленькая служанка заверещала. Теннак  потянулся,
подобрал Иммани с полу и занес кулак.
     - Господин Теннак! Это что такое?
     Теннак оглянулся: в проеме двери стоял  господин  Андарз,  а  за  ним
маячил этот подхалим, Нан. Господин Андарз был в придворной одежде, алое с
серебром платье заполонило весь проем.
     - Что вы не поделили с Иммани?
     Теннак надулся и замолчал.
     - Я искал вас по всему дому: я желаю поговорить с вами.
     Теннак встал с Иммани, не удержавшись от искушения легонько пнуть его
напоследок, и поплелся за Андарзом  и  Наном.  Иммани  полежал-полежал,  и
пополз в противоположную сторону.
     К  удивлению  Теннака,  императорский  наставник  направился  в  его,
Теннаков, кабинет. В кабинете было сумрачно и тихо,  -  мальчишка,  Шаваш,
уже успел куда-то сбежать, или схоронился  за  шторами.  Теннак  побыстрее
слизнул с потной ладони конфету и проглотил ее. Нан и Андарз шли впереди и
ничего не заметили.
     Нан запер за Теннаком дверь и уселся прямо на стол, а Андарз  остался
стоять посереди комнаты, в красном, до полу, платье, затканном драконами и
единорогами. Теннак затрепетал. Огромный  варвар  не  имел  ничего  против
настоящих  драконов,  но  всегда   боялся   нарисованных   с   надлежащими
заклинаниями; никогда Андарз не расхаживал по кабинетам рабов в придворном
платье.
     - Из-за чего вы били Иммани? - спросил Нан.
     - Так, - сказал Теннак.
     Андарз подошел к письменному столу, взялся за ящик  и  рванул.  Ящик,
треща и всхлипывая, выпрыгнул  из-под  стола,  бумаги  напуганными  белыми
гусями разлетелись от драконов на платье Андарза. Нан подошел  к  сундуку,
стоящему в углу, и поднял незапертую крышку. В  нос  ему  ударил  какой-то
кислый запах. Нан поворошил бумаги, сложенные в сундуке.
     - Ключ, - сказал Нан, - тут второе дно.
     - Прошу вас, не надо! - взмолился варвар.
     - Вчера вас видели, переодетым, в управе советника Нарая, - вы  лично
подавали ему прошение! - заорал Андарз.
     Глаза Теннака стали серые от ужаса.
     - Умоляю, не открывайте, - прошептал он.
     - Ключ!
     Теннак мертвой рукой подал хозяину ключ. Андарз наклонился к сундуку,
отпер второе дно и стал там шарить. Через мгновение он выпрямился: в руках
его звякнул стеклянный,  трутом  закупоренный  кувшин:  на  донце  кувшина
подыхала странная мышь с синей шелковой ниткой вокруг горла. Андарз  отбил
у кувшина горлышко, вытряс мышь и поднял ее за хвостик.
     - Нитка из одеяния советника Нарая, - прокомментировал Нан.  -  Пункт
сто  восемнадцатый  Иршахчанова  Уложения:  "Тот,   кто,   задумав   путем
колдовства извести человека, берет нитку из его одежды,  и  обвязывает  ее
вокруг живой твари и морит эту тварь голодом или отравой, в  надежде,  что
человек  тоже  помрет,  за  глупость  и  суеверие,  и  греховные  помыслы,
наказывается сорока  ударами  плетей  и  пятью  годами  заключения.  Если,
однако, жертвой был выбран чиновник выше седьмого ранга, наказанием служит
топор и веревка."
     Андарз между тем снял с мыши нитку и положил ее  на  стол.  Приподнял
крышку фарфоровой корзинки на столе, достал несколько  сладких  печений  и
покрошил перед мышью. Ошалевшая мышь стала есть.
     - Все ясно, - сказал Андарз,  -  вы  пробрались  в  управу  советника
Нарая, и, вручая ему прошение, выдернули у него из полы  нитку.  Затем  вы
назвали эту мышь именем Нарая, посадили в банку и  поставили  умирать.  Вы
хоть помните, что колдовство такого рода наказывается смертью через  топор
и веревку?
     - А все-таки беды бы не было, - угрюмо проговорил варвар, -  если  бы
он сдох через эту мышь.
     Говоря это, Теннак искоса наблюдал за господином.  К  его  удивлению,
Андарз  был  как  будто  доволен.  Теннак  вдруг  сообразил,  что   Андарз
подозревал его в не в колдовстве, а в предательстве.
     - Думаете, - сказал Нан, - если бы Нарай вас узнал и послал в усадьбу
стражников, он обвинил бы вас в покушении на  Нарая?  Он  обвинил  бы  вас
покушении на государя! Он бы сказал, что эта мышь изображает  государя,  и
что вы все делали с ведома и позволения Андарза!
     Теннак побледнел.
     - Я считал вас храбрее, господин Теннак, - продолжал Нан. -  Что  это
за бабьи штучки с ядами и мышами? Если  уж  вы  решились  на  такое  дело,
почему вы не зарезали Нарая с кинжалом и без мышей?
     Теннак вздохнул.
     - Я бы так и сделал, - промолвил он, - потому что  тот,  кто  убивает
ядом и колдовством, будет в  следующем  рождении  тараканом,  а  тот,  кто
убивает  мечом,  удостаивается  вполне  пристойной  участи.  Но  потом   я
сообразил, что ничего хорошего из этого не выйдет. После  такого  убийства
трудно ускользнуть незамеченным. Я подумал: "Наверняка  меня  поймают,  и,
когда государь узнает, что я слуга Андарза, он решит, что я действовал  по
приказанию хозяина".
     В кабинете воцарилась тишина.
     - Так почему, - спросил вдруг Андарз, - ты бросился на Иммани?
     Теннак, свесив голову, молчал.
     - Ты будешь говорить или нет?
     - Он опять надел эту свою красную куртку, - сказал Теннак.  -  Я  ему
говорил, чтобы он не надевал красной куртки, а  то  побью.  Вот  я  его  и
побил.
     Андарз махнул рукой и вышел  из  кабинета.  Узкий  дворик  был  пуст:
только посереди его нагая мраморная девица  лила  из  кувшина  воду,  -  и
налила вокруг себя круглый пруд. Дворик был обращен на юг, и построен так,
чтобы в зимнее время низкое солнце обогревало стены и колоннаду, а  летнее
высокое солнце, наоборот, оставляло его в  тени;  и  лучи,  сверкающие  на
мокрой  зелени   верхних   карнизов,   свидетельствовали   о   неудержимом
наступлении лета.
     - Ну, вы еще чего-то хотите, Нан?
     - Да. Найти лазоревое письмо.
     - Не смейте этого делать, Нан.
     - Почему? Потому что вы думаете, что письмо взял Астак?
     - Забудьте об этом деле, - сказал  Андарз,  -  и  вспомните  о  своей
голове.
     - Почему Астак ненавидит вас?
     Андарз опустил голову.
     - Будьте вы прокляты, Нан, - сказал он. С тех пор, как вы появились в
моем доме, на меня сыплются несчастья.  С  чего  вы  взяли,  что  мой  сын
ненавидит меня?
     - Он не ваш сын, - сказал Нан.
     - Вздор, - с тоской сказал Андарз. - Он мой сын, он похож на меня!
     - Он двигается, как вы, шевелит руками, как вы. Но он не ваш сын.  Он
сын Идайи.
     Андарз широко расставил ладони.
     - Да, он сын Идайи. Теперь, Нан, это уже не имеет значения,  а  тогда
имело. Вы молоды, вы не помните мятежа Харсомы...
     Нан молчал.
     - Идайя был моим  самым  близким  другом.  Он  был  слабый,  грустный
человек, Нан! Он бы никогда не присоединился к  бунтовщикам,  если  бы  не
женщина, на которой он женился, - троюродная сестра Харсомы. Выдра! Дрянь!
Она мутила войска, она сочиняла его манифесты: в них одни  бабьи  выдумки!
Мужчина бы писал про суды и налоги, а эта баба писала,  что  у  государыни
Касии - рыбья чешуя на боках! Это она подбила мужа на мятеж, и Касия имела
жестокость послать меня подавить его! Руш имел на меня зуб и надеялся, что
я перейду на сторону друга.
     - Но вы не перешли на сторону друга.
     Андарз смотрел прямо сквозь Нана.
     - Я не доставил  Рушу  этого  удовольствия...  Когда  я  видел  Идайю
последний раз, он стоял передо мной с веревкой на шее. Он сказал, что ни в
чем меня не винит, и просил сохранить жизнь его ребенку.  Я  удивился:  "У
тебя нет ребенка". Он ответил: "Моя жена  беременна,  а  государыня  Касия
приказала уничтожить всю семью изменника, включая детей в утробе  матери".
Я сказал, что возьму женщину к себе в дом.
     Андарз помолчал.
     - Мне не следовало этого делать,  Нан!  Государыня  чуть  не  казнила
меня, услышав, что я взял в жены родственницу мятежника. А та - сначала та
пыталась стать любимой женой. Потом, когда это не удалось, она стала спать
со всем, что имело  между  ног  эту  скалку.  Я  отобрал  у  нее  ребенка.
Пригрозил разводом. Она заявила: "Я скажу на разводе, что мой  сын  -  сын
Идайи. Понравится тебе, когда ребенка казнят?" Государыня Касия  была  еще
жива. Я приказал зашить тварь в мешок и кинуть в реку. Что я мог  сделать,
Нан?
     Андарз развел руками и тихо прибавил:
     - Теперь вы понимаете, что я не мог сердиться на Астака  из-за  того,
что он сжег это проклятое письмо. В конце концов, я поступил с  его  отцом
хуже.
     Нан тихо кивнул и растаял в зелени, укрывавшей вход.
     Андарз пошел через  дворик  в  жилое  крыло.  Он  был  бледен  больше
обычного, руки его  тряслись.  Он  почувствовал,  что  он  страшно  устал.
Переоделся в домашнее платье, лег на кровать под пологом, закрыл глаза,  и
распорядился:
     - Позовите госпожу Лину.
     Прошел кусочек времени, другой,  третий:  Лина  все  не  шла.  Андарз
подумал, не позвать ли ему Иммани, но потом улыбнулся, встал, и направился
на женскую половину. Служанка у дверей в личные покои госпожи поглядела на
него удивленными глазами. В девичьей было тихо: женщина, верно,  гуляла  в
саду.
     - Велите госпоже Лине возвращаться в  дом,  -  сказал  Андарз,  -  не
оборачиваясь к служанке, - и скажите  Иммани,  чтобы  ждал  меня  потом  в
кабинете.
     Андарз вдруг обернулся. Служанка пучила на него изумленные глаза.
     - Но, господин, - пролепетала она, - вы сами отпустили  госпожу  Лину
на богомолье, и велели господину Иммани ее сопровождать!  Я  сама  видела,
как они выехали из главных ворот, и господин Иммани  вел  в  поводу  рыжую
лошадь госпожи, и с ними была лошадь с вьюком храмовых приношений.
     Андарз оттолкнул служанку и бросился в  спальню.  В  спальне  госпожи
Лины царил страшный  беспорядок:  на  постели  лежал  неувязанный  узел  с
платьями, и  на  черепаховом  столике  громоздились  пустые  коробочки  от
украшений. Андарз все понял и закричал. На крик  и  шум  прибежали  Нан  и
Теннак: императорский наставник катался по полу в разоренной спальне:
     - Найдите их, - заорал он Нану, - я...
     Он не договорил: в руках его была  черная  лаковая  коробочка  из-под
серег, и он вцепился в  эту  коробочку  зубами.  Дерево  треснуло,  Андарз
выплюнул щепки и, рыдая, принялся биться головой о пол спальни,  покрытый,
по счастию, длинношерстым инисским ковром.
     В  это  мгновение  дверь  в  спальню  раскрылась,   кланяясь,   вошел
смотритель кладовой Мань:
     - Там, во дворе, - опять императорский  посланец!  Государь  огорчен,
что господин Андарз покинул его так рано, настоятельно просит вернуться!
     И замер, глядя на Андарза и на разоренную спальню.
     - Пошли, - сказал Нан Теннаку, - они не могли уйти далеко.

     Во дворце  господину  Андарзу  преградил  путь  начальник  внутренней
стражи:
     - Государю хочется побыть одному, - сказал он, - беспокоясь  за  ваше
здоровье, он просит вас возвращаться домой и отобедать.
     Андарз оглянулся: на стене, слева от двери, висела старинная  картина
с  изображением  Бужвы,  играющего  в  сто  полей.  Андарз  снял  с  пояса
письменный прибор, попробовал перо, и начертил на картине несколько строк.
Вечером государь  заметил  надпись  на  картине,  и  заплакал,  закрываясь
рукавом.  "Нарай  говорит  мне,  что  справедливый  властитель  должен  не
обращать внимания на свои чувства, наказывать даже  близкого  друга,  если
тот преступник, но как арестовать Андарза!"
     Андарз, как был в придворной одежде, пошел в кабак к  ворам  и  сидел
там до вечера. Соглядатаи донесли, что он сказал: "В этом кабаке приятней,
чем в том, куда меня не пустили".
     Вернулся домой он поздно.
     - Нан и Теннак еще не возвращались, - спросил он.
     - Нет.
     Андарз сел в кресло в кабинете и  так  сидел,  долго-долго,  пока  за
дверью не послышались осторожные шаги. Андарз оглянулся: на  пороге  стоял
Теннак.
     - Вы поймали их?
     Варвар странно потупился.
     - Нан отыскал женщину, - сказал Теннак.
     - Где она?
     Теннак повернулся и пошел вниз. Андарз побежал за ним.  Они  сошли  в
двор за синими воротами: там стояли три лошади. Через одну из лошадей  был
перекинут какой-то черный сверток. Теннак подошел к лошади, снял  сверток,
и развернул: это была госпожа Лина. Глаза ее были удивленно открыты, и  из
груди ее торчала костяная  головка  ножа.  Теннак  подпихнул  покойницу  и
сказал:
     - Иммани хотелось завладеть драгоценностями женщины,  и  поэтому  они
бежали вместе. Но Иммани, конечно, понимал, что  любовникам  очень  трудно
пропасть вдвоем, особенно после того, как она набила  все  тюки  шелковыми
платьями. Женщина была ему только обузой. И вот он довез ее до  постоялого
двора под названием "Золотой  Трилистник",  служившего  местом  их  частых
свиданий, завел в комнату и убил, и ушел с ее драгоценностями.
     Андарз хотел, казалось, что-то сказать, открыл рот, закрыл его, опять
открыл, и, махнув рукой, побрел к дому.  Теннак,  за  его  спиной,  бросил
женщину на кучу соломы и презрительно стряхнул рукава.

     Пробили уже первую вечернюю стражу, когда Нан  спустился  со  второго
этажа гостиницы,  где  он  и  Теннак  обнаружили  свою  страшную  находку.
Перепуганная хозяйка вилась за ним, совала в  руку  зеленый  конверт.  Нан
взглянул, - в конверте была такая мелочь, что не стоило и мараться.
     - Значит, вышел через полчаса и свернул налево? - сказал Нан.
     Хозяйка кивнула, - чиновник отогнул дверную занавеску и пропал.
     Через полчаса  Нан  стоял  перед  тесаными  воротами  дома  господина
Айр-Незима. Осуйский консул сам вышел навстречу гостю, и провел на высокую
террасу, с  синими  лаковыми  столбиками  и  резными  перилами.  Служанка,
расставив чашки, поспешно  удалилась.  Гость  и  хозяин  поклонились  друг
другу, коснувшись широкими рукавами земли.
     - Господин Айр-Незим, -  сказал  Нан,  -  в  доме  господина  Андарза
сегодня случилось несчастье. Его секретарь, Иммани, скрылся с  его  женой.
Оба преступника доехали до заведения под  названием  "Золотой  Трилистник"
ключ", служащего местом свиданий любовников. Понимая, что ему будет  легче
скрыться одному, Иммани завел женщину в знакомую комнату, убил, и  скрылся
с ее драгоценностями.
     - Какой ужас! - вскричал Айр-Незим.
     - Я бы хотел, чтобы вы помогли в его розыске.
     - Помилуйте, - сказал Айр-Незим, - мы приложим все усилия, чтобы  его
поймать, если он захочет бежать через Осую.
     - Вам не потребуется прилагать много усилий, - промолвил Нан.  -  Вам
потребуется  лишь  задержать  человека  по  имени  Амая.  Это  муж   вашей
племянницы.
     Айр-Незим открыл рот так широко, что туда  вполне  могла  поместиться
небольшая дыня.
     - Не смотрите на меня как на единорога,  -  сказал  Нан,  -  вы  сами
выдали ему документы и вы прекрасно знали, что это - Иммани.
     Айр-Незим закрыл рот и вытаращился  на  Нана.  Нан  замолчал  и  тоже
вытаращился на Айр-Незима. Айр-Незим покачался в  кресле  и  отодвинул  от
себя чашку хозяина. Нан тоже покачался и отодвинул от себя чашку гостя.
     - Хорошо, господин Нан,  -  вдруг  заговорил  осуйский  консул,  -  я
признаюсь, - Иммани действительно женился на моей племяннице после  смерти
несчастного Рай Ашена. Я не очень одобряю этот выбор, но  я  привык  всеми
силами защищать часть моей  семьи.  Вы  рассказали  мне  очень  некрасивую
историю. Теперь я расскажу эту историю так, как мне  ее  рассказал  только
что Иммани.
     Вот уже месяц, как Иммани просил меня об этом паспорте и о содействии
в бегстве в Осую. Он признался мне во всем, - он сказал, что хозяйка  дома
воспылала к нему похотью. Вы знаете, на что способна  хозяйка  дома,  если
раб отвергнет ее домогательства,  и  на  что  способен  хозяин,  если  раб
уступит им. Господин  Андарз  ревнивый  человек  -  знаете,  как  он  убил
чиновника, которого сам поощрил на блуд с собственной женой?
     Сегодня Иммани прибежал ко мне в ужасе.  Он  был  избит,  как  гнилая
груша. Он сказал, что Андарз застал его на своей супруге,  и  что  женщина
была убита Андарзом на его глазах. После этого Андарз решил,  что  он  уже
убил Иммани, и погнался за какой-то служанкой, а Иммани уполз  в  соседнюю
комнату и убежал.
     Нан слушал молча, поглаживая подбородок.
     - Версия моего зятя, - продолжал Айр-Незим, больше походит на правду,
чем ваша, потому что согласно вашей версии Иммани не только убил  госпожу,
но и сам себя избил чуть не до смерти, и потому  что  мужья  чаще  убивают
жен, чем любовники.
     - Иммани, - сказал Нан, - был избит Теннаком, который  знал  про  его
шашни с госпожой. Так случилось, что я и Андарз оторвали  Теннака  от  его
жертвы и увели для разговора. А Иммани, опасаясь, что Теннак все  выложит,
успел бежать.
     Маленькие глазки Айр-Незима зашныряли.
     - Удивительное дело,  -  сказал  Айр-Незим,  -  двое  взрослых  людей
застают Теннака  за  таким  делом,  и  уводят  его  для  разговора,  столь
обстоятельного, что за это время можно сбежать с женщиной! О  чем  это  вы
говорили, можно узнать?
     Нан помолчал, а потом:
     - Господин Айр-Незим! Иммани  взял  с  собой  драгоценности  госпожи!
Разумеется, он спрятал их где-то по дороге  и  не  принес  к  вам,  но  он
обязательно попытается перевезти их в Осую! Наверняка их можно найти!
     -  Или  подбросить,  -  сказал  Айр-Незим.  -  Если  вы  уже  послали
соглядатая сунуть  драгоценности  где-нибудь  в  дупло  у  реки,  а  потом
обнаружите их, все это будет подтверждать вашу версию?
     - У  господина  Андарза,  -  продолжал  Айр-Незим,  -  сейчас  не  то
положение, что пять лет назад. Тогда он мог убить  и  жену,  и  любовника,
которого сам соблазнил на такое дело.  А  теперь,  убив  жену  в  припадке
безумия, он быстро  сообразил,  что  обвинение  в  женоубийстве  -  не  ко
времени! И кто-то,  -  видимо  вы,  господин  Нан,  -  хладнокровный,  как
черепаха, предложил обвинить в убийстве Иммани, коль скоро тот уже сбежал.
     Нан молчал.
     - Послушайте, Нан! - сказал  Айр-Незим,  -  я  должен  защищать  свою
семью. Я - величайший друг господина Андарза, и если он готов  обвинить  в
этом убийстве некоего секретаря Иммани, - меня это не  касается.  Но  если
ему угодно убить при аресте моего зятя, - не дам!
     Слушайте, Нан! Только вы знаете, что мой зять и Иммани - одно и то же
лицо! Если вы скажете это Андарзу, я воспротивлюсь! Я  принесу  документы,
что это чушь! И я скажу, что эта  чудовищная  чушь  выдумана  вами,  чтобы
поссорить меня с Андарзом! Что такой план выгоден только шпиону  Нарая:  и
после этого,  господин  Нан,  ваша  жизнь  станет  дешевле  необеспеченной
закладной.
     Айр-Незим все больше и больше приходил в возбуждение. Шапка сбилась с
его головы, широкие рукава мели стол, из  глаз,  как  говорится,  вылетали
драконы. "А ведь он это сделает, - мелькнуло в  голове  Нана.  -  Он  еще,
пожалуй,  предъявит  Андарзу  поддельного  Амая,   с   родословной   и   с
биографией".
     - Где Иммани? - спросил Нан.
     Айр-Незим вздыбился и зашипел, как гусь.
     Нан полез правой рукой за пазуху, вынул оттуда книжечку с  переплетом
из кожаных завязок, а из книжечки, - аккуратно вырванный листок.
     - Узнаете? - спросил Нан.
     Айр-Незим узнал листок: это  был  тот  самый  недостающий  листок  из
дневника несчастного Ахсая, и об  этом  листке  консул  уже  интересовался
месяц назад, когда покупал книжку, но тогда лукавый чиновник сказал:  "так
было". Айр-Незим опустил глаза на строчки и прочитал:
     "Шесть месяцев назад  осуйский  консул  Айр-Незим  отправил  к  Белым
варварам своего племянника на моем корабле:  после  этого  ко  мне  явился
Андарзов секретарь, Иммани, и стал  уговаривать  меня  присвоить  груз,  а
племянника убить. Дело  в  том,  что  Иммани  завел  блуд  с  женой  этого
племянника, и хочет жениться на вдове, чтобы выбраться в Осую. Я  присвоил
груз и продал, будто свой, но пожадничал и не убил  племянника,  а  продал
его вместе с грузом. Племянник  сбежал  от  варваров,  явился,  хворая,  в
столицу, и сегодня помер.  Говорят,  у  него  почернел  рот,  как  у  того
человека, которого Иммани отравил в Чахаре. Теперь Айр-Незим готов  съесть
меня живьем, да и Иммани - тоже. Боюсь, как бы меня не нашли мертвым".
     Запись была помечена вторым днем до праздника Пяти Желтоперок.
     - Так где Иммани? - спросил Нан.
     - Не знаю, - сказал Айр-Незим, - а большим пальцем правой руки  молча
ткнул в потолок.
     - Это запирательство вам так не пройдет! - взвизгнул Нан  и  выскочил
из комнаты, шумно задвинул дверь, остановился, - и  тихо-тихо,  как  лиса,
скользнул вверх по винтовой лестнице. Наверху в три  стороны  глядели  три
двери. Нан выбрал ту, которая помещалась  над  нижним  гостевым  залом,  и
вломился внутрь.
     Ковер на  полу  был  завернут  в  сторону,  и  из  пола,  для  лучшей
слышимости,  кто-то  вынул  пару  паркетин.  С  раскрытого  окна   свисала
скрученное в веревку покрывало. Нан выглянул в окно, убедился, что  клумба
внизу умята, словно на нее сбросили мешок, и, не  утруждая  себя  кисейным
покрывалом, выпрыгнул вниз за беглецом.

     Стоя на верхней ступеньке лестницы, Шаваш видел все: и  как  огромный
Теннак побил Иммани, и как Андарз в придворной одежде  поволок  варвара  в
кабинет, и как Иммани тихонечко пополз в сторонку.  Шаваш  заметался:  ему
очень хотелось посмотреть,  что  произойдет  между  Андарзом,  Теннаком  и
Наном, и очень хотелось посмотреть, что будет делать Иммани.  Наконец  его
неприязнь к Иммани победила. Шаваш видел,  как  Иммани  полежал-полежал  в
Синей Галерее, встряхнулся, вытер занавесью  лицо  и  поспешил  к  женским
покоям.
     Когда, спустя половинку стражи,  госпожа  Линна,  закутанная  в  плащ
паломницы, в сопровождении Иммани,  и  вьючной  лошади,  покинула  главные
ворота, Шаваш тихонько последовал за ними.
     Беглецы доехали все до  той  же  харчевни,  "Золотой  Трилистник",  и
скрылись внутри, вероятно, чтобы переодеться.
     Шаваш наблюдал за домом не больше четверти стражи, когда  из  боковой
калитки выскользнула изящная женщина в синей юбке  и  белом  покрывале,  и
заспешила, не  оборачиваясь,  по  улице.  За  плечом  женщина  тащила  два
небольших узла. Она уже почти скрылась за  поворотом,  когда  Шаваш  вдруг
сообразил, что мимо  него  в  женской  одежде  прошел  Иммани.  А  где  же
женщина?!
     Шаваш побежал за Иммани. Они миновали  синий  квартал,  прошли  вдоль
дворцовой стены, пересекли  Левую  Реку  и  оказались  у  ворот  осуйского
квартала. Иммани шел, стуча каблучками и покачивая бедрами, - ни  дать  ни
взять - баба!
     Ворота  осуйского  квартала   были   уже   открыты   после   недавних
беспорядков, и двое грустных граждан с пиками учитывали глазами  прохожих.
Иммани дождался, пока они занялись обширным возом с капустой  и  простучал
каблучками по другую сторону воза. Шаваш последовал за ним.
     Иммани спустился к реке и  вскоре  оказался  у  большого  забора,  за
которым начинались причалы  и  склады.  Над  забором,  невдалеке,  торчала
четырехгранная башенка с маяком  и  осуйским  флагом  на  плоской  верхней
площадке. Иммани раздвинул доски забора и ввинтился внутрь. Шаваш  подошел
к забору и стал смотреть. Сразу за забором начинался склад.  Иммани  отпер
низенькую железную дверь и прошел  в  помещение.  Дверь  закрылась.  Шаваш
завертел головой и, обнаружив в двух шагах от  забора  высокий  и  зеленый
тополь, вскарабкался на самую верхушку. Шаваш боялся, что Иммани выйдет не
из той двери, в которую вошел.
     Тополь оказался удивительно удачным местом: Шавашу  открылся  вид  на
весь осуйский квартал, от лодок и грузовых кораблей,  похожих  на  стручки
гороха, до аккуратных западных стен. Около реки теснились  склады  и  дома
состоятельных граждан. Шаваш узнал  дом  консула  Айр-Незима  по  пестрому
флагу на крыше главного зала.
     Шавашу было хорошо виден парадный двор, с шестью  резными  столбиками
для привязи: у одного из столбиков, нагнув красивую шею,  тыкался  в  овес
рыжий конь с белой попоной. Шаваш не очень хорошо различал коней,  но  про
попону мог поклясться, что это та самая попона, которую он  чистил  королю
Аннару Сорочье Гнездо.
     Иммани вышел оттуда же, откуда вошел, тщательно запер дверь на ключ и
ключ привесил к поясу. Узлов с ним  не  было,  и  он  опять  переоделся  в
мужские штаны и серую куртку с  отделанными  дешевым  мехом  рукавами.  Он
настороженно огляделся, и Шавашу сверху показалось, что синяк в том месте,
где бровь Иммани повстречалась  с  кулаком  Теннака,  вырос  втрое  против
прежнего. Вообще даже с верхушки тополя было ясно, что синяки Иммани будут
возбуждать всеобщее любопытство.  Из  этого  Шаваш  заключил,  что  Иммани
теперь не пойдет далеко, и с тополя слезать не стал.
     Господин Иммани попетлял портовыми задами и прошел в служебные ворота
дома осуйского консула, над которыми развевался красивый, синий с золотыми
хвостами флаг.
     Шаваш остался на своем тополе. Ах, если бы его глаза  могли  снять  с
Рай-Аданова дома крышу! Но увы, Шаваш, конечно,  не  мог  разглядеть,  что
делается под крышей и к кому в этом  огромном  доме  явился  Иммани.  Зато
что-то подсказывало Шавашу, что, буде Иммани явился к  самому  консулу,  -
консул немедленно постарается спровадить гостя, чей высокий, рыжий с белой
попоной конь стоял в дворе у резного столба.
     Не прошло и  четверти  стражи:  Шаваш  вздрогнул  и  вытянул  шею.  С
широкого крыльца консульского дома спускались двое: Айр-Незим в  черном  с
серебром платье, и король Аннар Сорочье Гнездо. За королем несли  подарки.
Айр-Незим поклонился гостю у ворот и поспешно вернулся внутрь.
     Прошла  еще  половинка  стражи  -  Шаваш  убедился,  что  Иммани   не
собирается покидать дом осуйского консула. Он  осторожно  слез  с  тополя,
раздвинул доски в заборе, и подкрался к пустому и запертому складу.  Шаваш
пошнырял глазками туда и сюда, вытащил из-за пазухи  инструмент  из  числа
тех, изготовление которых карается двумя годами тюрьмы, и стал  ковыряться
в замке. Через  пять  минут  Шаваш  убедился,  что  имперская  отмычка  не
подходит к осуйскому замку. Шаваш решил попробовать в другом месте.
     Он обошел четыре двери, и у  пятой,  с  противоположного  конца,  ему
повезло: осуйский замок в двери сломался, - поверх  него  прибили  ушки  и
вдели в ушки обыкновенный висячий замок. Шаваш поколупался немного и вошел
в склад.
     По стенам громоздились тюки с шерстью: посередине качались,  доставая
до пола, огромные весы, на которых можно было взвешивать по  десять  тюков
сразу. Шаваш осторожно оглянулся: склад был совершенно пуст.
     Шаваш пошел между тюками к  противоположной  двери,  той,  в  которую
входил Иммани. Вдруг он замер: дверь  была  опять  открыта,  потревоженная
пыль танцевала в луче заходящего солнца. В то же мгновение кто-то  потянул
Шаваша за воротник. Шаваш  обернулся:  за  его  спиной,  ухмыляясь,  стоял
Иммани и держал в руке круглый, хорошо наточенный нож-кочедык.  Синяк  над
бровью Иммани распускался на глазах, через всю щеку шла ветвистая царапина
от женского ногтя.
     В представлении Шаваша Иммани всегда был  человеком,  который  ворует
персики из корзинок и золото из отчетов: и Шаваш  впервые  сообразил,  что
убить для Иммани - так же легко, как украсть персик.
     Иммани помахал перед Шавашем ножом, а потом снял  с  мальчишки  пояс,
которым тот был подпоясан, и стянул ему этим поясом руки. Потом он  пихнул
Шаваша так, что тот упал между тюками, наступил на него ногой и спросил:
     - Значит, эта конфета выпала из моего кармана? - спросил Иммани.
     В следующую секунду лучик света, пробивавшийся из полуоткрытой двери,
превратился в целый  сноп,  и  Шаваш  увидел  на  пороге  Нана:  чиновник,
любопытствуя, оглядывал склад.
     - Нан, - заорал Шаваш, брыкаясь.
     Чиновник всплеснул руками и побежал к тюкам.
     - Тише, Нан! Или я убью мальчишку!
     Нан остановился. Иммани стоял у подножия лестницы, ведущей на  башню.
Он ухватился за веревку, которой были стянуты руки Шаваша, и протащил  его
несколько ступенек вверх. Шаваш ужасно напоминал упирающуюся  мангусту  на
поводке.
     - На колени!
     Чиновник медленно опустился  на  колени.  Иммани  поискал  глазами  и
бросил Нану ключ.
     - Справа от вас люк, - видите кольцо?  Откройте  и  достаньте  оттуда
вещи. Попробуете вскочить с колен, я зарежу мальчишку.
     Нан подполз  к  люку,  откинул  крышку  и  стал  доставать  тюки.  Он
напоминал утку, ныряющую за едой. Через две минуты  оба  тючка  стояли  на
полу.
     - А теперь лезьте туда сами, - сказал Иммани. - Ну!
     Нан поднял голову и стал смотреть на Иммани и Шаваша. Внезапно взгляд
его скользнул чуть вбок и наверх, туда, где лестница над Иммани уходила  в
башню. Торжествующая улыбка на миг мелькнула на его лице. Шаваш понял, что
на лестнице кто-то стоит. Иммани тоже это понял, и в  отчаянии  оглянулся.
Наверху никого не было. В тот же миг Нан подхватил один из тюков и швырнул
им в секретаря. Иммани вскрикнул и выпустил Шаваша, Шаваш всунул голову  в
плечи и покатился с лестницы, как колобок. Нан вскочил на ноги и  бросился
на секретаря. Иммани поднял ногу и  ударил  его  в  ложечку,  но  чиновник
уклонился, схватил ногу и сдернул  Иммани  со  ступенек.  Иммани  выставил
вперед нож и полетел прямо в объятия Нана. Шаваш закрыл глаза. Нан схватил
Иммани  за  запястье,  но  было  поздно:  нож  разорвал  кружева  плоеного
воротника и ушел глубоко в плечо. Нан вскрикнул и  разжал  пальцы.  Иммани
выдернул нож и бросился наверх. Нан остался стоять на  середине  лестницы.
Кружево на кафтане краснело, словно рак, если его бросить в  кипяток.  Нан
пошатнулся, ухватил здоровой рукой перила,  и  побежал  вслед  за  Иммани.
Шаваш пустился следом.
     Когда Шаваш взбежал наверх, он увидел, что башня кончается квадратной
площадкой,  окаймленной  этаким  деревянным  бортиком.  Посереди  площадки
стояла палка, в которой торчал городской флаг Осуи.  По  четырем  сторонам
площадки стояли, блестя на закате стеклами,  четыре  разноцветных  фонаря.
Кирпичный пол  был  покрыт  толстым  слоем  пыли  и  листьев.  Нан  стоял,
загораживая Иммани выход с площадки. Лицо его было бледно,  как  воск,  он
сжимал правой рукой левую, и разевал рот, словно карась без воды.
     - Голубчик! - засмеялся Иммани, - да ты сейчас сдохнешь.
     Чиновник зашатался и опустился на одно колено. Рука его заскребла  по
полу. Иммани засмеялся еще громче. В следующий миг  Нан  подобрал  с  пола
горсть пыли и швырнул ее Иммани в глаза. Секретарь  замотал  головой.  Нан
вскочил с колен и перехватил правой рукой запястье Иммани. Тот  пискнул  и
выронил нож. Нан согнулся, подставляя  спину,  -  Иммани,  подброшенный  в
воздух, вдруг перепорхнул через эту спину, ударился о деревянный бортик, -
бортик подался, Иммани с диким воплем полетел вниз.
     Шаваш подбежал к краю площадки и осторожно заглянул в дырку.  Иммани,
вполне мертвый, лежал внизу во  дворе.  Шаваш  оглянулся.  Нан  подошел  к
проломленному бортику и наставительно сказал:
     - Кто высоко взбирается, тому долго падать.
     Нан разрезал пояс, стягивавший руки мальчишки, и Шаваш свел его вниз.
Лицо чиновника побелело  и  заострилось,  и  Шаваш  увидел  на  нем  капли
холодного пота. Нан на пол у тюков и велел Шавашу разрезать  рукав.  Потом
Шаваш распорол один из тюков с тканями  и  перевязал  Нану  плечо.  Шавашу
попалась зеленая ткань с красными и черными павлинами, но все  равно  было
видно, что она быстро намокла от крови. Шаваш вспомнил,  что  раненый  Нан
еще перебросил Иммани через себя, и в изумлении сунул в рот  палец.  Шаваш
еще не видал, чтобы людей кидали, как кокосы.
     По просьбе Нана Шаваш сбегал наверх за ножом. Нан обтер нож, попросил
пододвинуть к нему тюки, и стал их потрошить.
     В тюках была  большею  частью  женская  одежда,  дорожные  прибор,  и
коробочки с женскими украшениями. Шаваш раскрыл одну из коробочек, - и  из
нее выпрыгнула маленькая золотая птичка, с рубиновыми глазками и крыльями,
усыпанными топазами. Это была та самая птичка, которая качалась в  волосах
госпожи Лины, когда Шаваш увидел ее в первый раз. Шаваш заплакал.
     Нан распорол последний тюк и вынул из него  шкатулку  с  документами.
Вытащил документы, просмотрел их и сунул в рукав, который был цел.
     Снаружи зазвенели голоса: кто-то, видно, заметил разбившегося Иммани,
и это естественно возбудило в людях любопытство. Шаваш сказал:
     - Я сидел на тополе и заметил, как Иммани прошел  в  дом  Айр-Незима.
Кроме этого, я видел там короля Аннара.
     - А пирожника ты в переулке не заметил? - спросил Нан.
     - Нет, - сказал Шаваш, - я на короля глядел.
     - В следующий раз, - сказал Нан, - гляди не только  на  королей.  Это
был мой сыщик. А то откуда бы я узнал, в какую сторону побежал Иммани?

     Весь этот день сын господина Андарза,  Астак,  провел  в  библиотеке.
Стены библиотеки были украшены гобеленами с рисунками  из  жизни  империи,
подаренными  Андарзу  государыней  Касией.  На  одном  из  гобеленов   был
изображен круглый город, опоясанный рвом. Рядом с городом стоял  Андарз  с
мечом в руке, а перед ним на коленях стоял мятежник Идайя. Мятежника Идайю
было легко узнать по черной туче над головой.
     Астак сидел, подобрав ноги, и смотрел  на  мятежника  и  на  тучу.  К
вечеру это занятие ему надоело. Он вышел в сад,  а  оттуда  -  за  ворота.
Никому не было до него дела: слуги плели языками о Линне. Вот также,  семь
лет назад, они судачили о его матери. Кто-то сказал, что Иммани  сбежал  в
Осую, и что Нан арестовал его в  тот  самый  миг,  когда  тот  садился  на
корабль.
     Ноги сами привели Астака к гостинице, где произошло убийство: у входа
стояли желтые, как сердечко  ромашки,  стражники  в  парчовых  куртках,  а
вокруг  них  собралась  разноцветная  толпа,  интересующаяся   несчастиями
высокопоставленных лиц.
     Толпа густела; прошел слух, что гостиницу будут разорять, как  гнездо
разврата, и представители многих городских шаек явились поглядеть,  нельзя
ли будет  принять  участие  в  разорении.  Через  час  вывели  на  поводке
содержательницу гостиницы, а за ней несколько гостей, связанных попарно.
     И вдруг из толпы зевак вылетела женщина в пуховой юбке,  вцепилась  в
одного из гостей и заорала:
     - Люди добрые! Ведь это же мой муж! Ах ты негодяй, а сам сказал,  что
в храм поехал! Теперь вижу, куда деньги деваются!
     И полезла в глаза привязанной к мужу девице. Стражники отпихнули ее и
заверили:
     - Ничего, мы его тебе отдадим! Накажем да отдадим!
     Тут баба насторожилась:
     - Накажете? А как?
     - По новому закону каждому преступнику рубят ту часть  тела,  которой
он грешит:  клеветнику  -  язык,  мятежнику  -  голову,  вору  -  руку,  а
прелюбодею сама знаешь что.
     Надо сказать, что стражники шутили, но откуда неграмотной бабе  знать
новые законы! Она опешила и заверещала:
     - Да что что же он мне без этой штуковины!
     Толпа вокруг заволновалась. Многие сочувствовали горю  женщины:  а  у
многих прямо-таки зашевелились штаны, когда им  сказали,  что  они  каждую
ночь совершают мятежный акт против правительства. В этот-то  миг  один  из
лавочников, пришедший  посмотреть  бесплатный  спектакль,  сунул  руку  за
пазуху и обнаружил, что зрелище вышло не такое уж бесплатное,  так  как  у
него срезали кошелек:
     - Воры! - заорал лавочник.
     - Воры, - подхватила толпа, отнеся возглас на счет властей.
     Женщина бросилась на стражников, выдирая у них своего мужа,  лавочник
стал пихаться, в одно мгновение строй стражников  был  прорван,  а  глупая
толпа заметалась, разевая глотку:
     - Долой Нарая!
     Свиной Зуб, и некоторые другие охотники за чужим имуществом, бывшие в
толпе, пользуясь случаем, бросились отнимать у стражников узелки,  которые
те вынесли из опечатанного дома. Астак чувствовал себя очень  неудобно.  В
этот миг раздался крик:
     - Лицеисты! Лицеисты! Стражники!
     Астак полетел вместе с толпой к набережной, запнулся о корень и  упал
в кусты.
     - Астак, ты чего здесь делаешь! Уходи, заметят!
     Астак выдрался из куста: над ним стоял один из его  старых  лицейских
товарищей, сын министра Мнадеса, с  большими  от  изумления  глазами  и  с
золотой повязкой на правой руке.
     Астак повернулся, чтобы  бежать,  но  было  уже  поздно:  из-за  угла
показались трое лицеистов в сопровождении конного стражника.
     - Это кто такой? - обалдел стражник, глядя на нарядного юношу.
     - Это сын взяточника Андарза!  -  заявил  предводитель  лицеистов.  -
Он-то и мутил народ!
     - Вовсе я не мутил народа, - сказал Астак.
     - Что  ты  врешь!  -  Разве  народ  сам  может  взбунтоваться  против
справедливого чиновника? Ты и устроил беспорядки!
     Сыщики  в  беспокойстве   завертели   головой.   Это   были   простые
представители народа, добродушные в меру своей профессии; и, как и многим,
им казалось, что все эти лицеисты с  их  повязками  и  знаменами  выдуманы
Нараем из сора и мелкой пыли, и что господин Андарз обратит их  обратно  в
пыль, когда захочет.
     Не таков был предводитель лицеистов: его звали Лахар, это был мальчик
из бедной чиновничьей семьи. Раньше он немного заискивал перед Астаком,  и
ему было тяжело вспоминать об этом. Он был очень беден,  и  никак  не  мог
забыть, как  однажды  зимой  мальчики  из  высоких  семей  затеяли  кидать
фруктами в зимних птиц, -  по  реке  неслись  пластины  льда,  похожие  на
осколки мрамора, и на стылую землю шлепались красивые крутобокие персики и
крупные, цвета свиной печенки сливы. Лахар глядел на  эти  персики,  Астак
повернулся и сказал: "Смотрите, он хочет съесть наши сливы!"
     - Арестуйте его! - заявил Лахар, - он устраивал беспорядки,  раздавал
народу золото, радея о своем отце!
     - Лахар! - с тоской сказал Астак, - я не сын Андарза! Я сын  человека
по имени Идайя, которого Андарз  оклеветал  и  убил!  Я  всю  жизнь  хотел
отомстить за отца!
     - Вы слышали?  -  заявил  Лахар,  -  он  признался,  что  он  не  сын
взяточника Андарза, а сын казненного мятежника! Арестуйте его!
     "Ой, в какую плохую историю я влип", - с тоской подумал сыщик.
     Через полчаса изумленного и перепуганного Астака втолкнули  в  камеру
главной  городской  тюрьмы,  страшного  места,  населенного   изможденными
узниками и упитанными крысами. Астак плакал и метался, как мышь в кувшине.
"Это  все  проделки  Лахара,  -  думал  он,  -  Лахар  даже  на  экзаменах
передергивал, - стоит только Нараю или Нану узнать о происшедшем, как  они
тотчас же выпустят меня, а Лахара сурово накажут!
     Спустя час узкая, как крышка гроба, дверь растворилась, и  на  пороге
показался господин Нан. Он был немножко бледен,  и  левая  рука  его  была
замотана в кокон, напоминая личинку шелкопряда.
     - Господин Нан! - бросился к нему Астак, - я ни в чем не виноват! Это
все проделки Лахара! Он сердит на меня за то, что я не дал ему персика!
     Изумление  и  негодование  изобразились  на  лице  Нана.  Он  схватил
здоровой рукой юношу за ворот и закричал:
     - Да как ты смеешь так говорить о любимце советника Нарая!  Людей  не
арестовывают за то, что они кому-то не дали персик!
     И с этими словами Нан швырнул растерявшегося Астака на  лежанку.  Тот
вскочил:
     - Вы не имеете права!
     И тут же получил новый страшный удар по  губам:  на  этот  раз  юноша
полетел на пол.
     - Вы не имеете права так обращаться...
     - С сыном изменника?
     - Я... я...
     - Вы сами везде хвастаете, что вы - сын Идайи.
     - Идайя не изменник!
     Нан вынул из-под мышки папку:
     - Полюбуйтесь!
     - Что это?
     - Переписка Идайи и Харсомы. Манифесты Идайи. Да вот, хотя бы...
     Нан развернул бумагу и прочел: "Всем известно, что  Касия,  публичная
девка, грешила с мужчинами  всеми  тремя  отверстиями,  пользуясь  гнусным
колдовством,   отвела   глаза   государю,   зачала   своего    щенка    от
барсука-оборотня: неужто народ допустит сына шлюхи и барсука до управления
ойкуменой?"
     Мальчишка в ужасе зажал уши.
     - Это подделка! Мой отец не писал таких мерзостей.
     Нан расхохотался и  бросил  ему  папку.  Мальчишка  стал  копаться  в
документах, читал их один за другим. Старая бумага ломалась в  его  руках.
Он еще не встречался с политической пропагандой мятежников.  Великий  Вей!
Неужто отец его писал, что у государыни Касии - козлиные  ноги?  Мальчишка
стал плакать.
     - Господин Андарз, - сказал  Нан,  -  совершил  преступление,  спасши
жизнь сыну мятежника, но закон, слава  богам,  еще  не  отменен!  Господин
Нарай казнит и Андарза и тебя...
     Мальчишка поднял голову, и лицо  его  побледнело,  словно  ткань,  на
которую плеснули уксуса.
     - Казнить, меня? За что?
     - Ты сын Идайи. Уже забыл?
     Мальчишка побледнел еще больше.
     - Но это несправедливо, - сказал он, - нечестно казнить  человека  за
то, что произошло до его рождения!
     - Господин Андарз так  и  думал.  За  это  ему  придется  поплатиться
головой.  Стремясь  сделать  последнее  одолжение  другу,  он  взял  замуж
женщину, подстрекнувшую того к мятежу, признал  ее  сына  за  своего,  был
готов простить ему то, за что наказал бы родного сына!
     Астак забился в угол.
     - Где письмо?
     - Какое письмо?
     - Лазоревое письмо. Отвечай!
     - У меня его нет.
     - Знаю, что нет. У кого оно?
     - Я не знаю, клянусь, не знаю!
     - Врешь! Это ты предупредил  людей  Айр-Незима,  что  Ахсай  будет  в
"Красной Тыкве" и купит письмо! У кого он должен был его купить?
     - Не знаю. Клянусь вам, господин Нан!
     - Откуда же ты знал о "Красной Тыкве?"
     - Я встретился там с Ахсаем, накануне. Он заказывал ужин, сначала  на
сегодня, а потом на завтра.  Вскоре  он  напился  выше  глаз,  стал  нести
какую-то чепуху. Вдруг сказал: "завтра, в этой харчевне,  я  куплю  гибель
советника Нарая". Я спросил: "для кого?" Он ответил: "Дурачок, для  твоего
отца!" Я спросил: "А что это?" Он "Лазоревое письмо!" Я  спросил:  "А  кто
продавец?" Он расхохотался и  говорит:  "Ах,  если  бы  Андарз  знал,  кто
продавец!" Он упал под стол, а я убежал в ужасе. Я думал,  что  делать,  а
потом вспомнил, как Иммани рассказывал  о  том,  что  за  Ахсаем  охотится
осуйский консул, и написал письмо Айр-Незиму.
     Нан побарабанил по столу пальцами.
     - А почему, - спросил он, - Айр-Незиму? Почему не Нараю?
     - Я как раз читал "Книгу наставлений" -  пробормотал  мальчишка.  Там
написано, что если у тебя два врага, то надо  покончить  с  первым  врагом
руками второго, а второго арестовать за  убийство.  И  вот  я  решил,  что
Айр-Незим убьет Ахсая, а потом Айр-Незима арестуют за  это  убийство.  Это
нечестно, что вы его не арестовали!
     Нан, не говоря не слова, повернулся и пошел к выходу. Мальчик  пополз
за ним. Дверь открылась: на пороге возник стражник.
     - Кормите заключенного три раза в день, - брезгливо сказал Нан.  -  И
смотрите, чтоб не убился: господин Нарай будет недоволен. Книгочей!
     Астак глядел на дверь остановившимся зрачками: Боже мой! Неужели  его
порочный отчим спас ему жизнь, рискуя собственной, а справедливый советник
Нарай готов казнить его из-за шутки о раздавленном персике?

     Через два часа господин Нан снова появился в доме осуйского  консула,
в паланкине и в сопровождении пяти сыщиков. Айр-Незим, с хмурым выражением
лица, велел попотчевать сыщиков на кухне, а гостя повел вверх.
     Когда они остались одни, Нан вынул здоровой рукой  из-за  пазухи  два
удостоверения личности: одно, на имя мужа своей  племянницы  Амая,  консул
выдал сам. Другое было выдано  на  имя  какого-то  Шии,  морского  писаря:
отпечатки пальцев на обоих удостоверениях были, однако, одинаковые.
     - Это, - сказал Нан, - я нашел при покойнике и забрал, чтобы не  было
лишних пересудов. Иммани таскал с собой оба документа и предъявлял  бы  их
по мере надобности.
     Айр-Незим запихал обе бумаги в карман, буркнул, что второй  документы
делали умельцы империи.
     Нан промолчал.
     Консул порылся в шкатулке, вытащил десять  билетов  осуйского  банка,
каждый по пять тысяч, и шлепнул деньги на стол перед Наном:
     - Хватит?
     Нан покосился на бумажки.
     - Господин Айр-Незим, - сказал он, - честь вашей семьи бесценна, да и
дружба ваша с Андарзом не поддается исчислению. Я  бы  не  хотел  разорять
вас: эти два документа - скромный подарок молодого чиновника.
     Айр-Незим так же молча взял билеты и сунул обратно в шкатулку.
     - Однако, - сказал Нан, - чтобы оправдаться от подозрений в  близости
к партии Нарая, я принес также некоторые вещи, которые хотел бы продать.
     - Хороши подозрения! - взвизгнул консул, -  это  вы  писали  указ  об
отмене государственного долга!
     - До сих пор, - спокойно продолжал Нан, - не обращая особого внимания
на критический выпад собеседника, - вы находились в прекрасных  отношениях
с господином Андарзом. Советник Нарай  пытался  испортить  эти  отношения,
распуская слухи, будто это город Осуя, и даже лично вы,  господин  банкир,
натравили варваров на провинцию Аракку, опасаясь конкуренции  от  ремесел,
заведенных  наместником,  и  что,  таким   образом,   ответственность   за
завоевание провинции и смерть Андарзова брата лежит на Осуе.
     - Вздор и чушь! - с сердцем воскликнул Айр-Незим.
     Господин Нан  вынул  из  рукава  пачку  писем,  перевязанных  розовой
ленточкой.
     -  И  вот,  -  сказал  господин  Нан,  я  стал  собирать   материалы,
опровергающие эти слухи...
     Нан развязал ленточку.
     -  Ваше  письмо,  -  сказал  он,  -  писанное  в  качестве  секретаря
республики северному королю: республика  продаст  ему  арбалеты  и  копья,
только если он нападет на Аракку. Отчет некоего Галатты, купца, бывшего  в
Аракке, о  состоянии  городских  укреплений,  имена  чиновников,  которые,
будучи дружны с Осуей, сдадут королю город:  начальник  сырного  ведомства
Аден, смотритель над церемониями Атоя,  глава  над  семью  видами  складов
Варан...
     Нан говорил и перебирал своим тонкими пальцами жуткие бумаги.
     - Как это к вам попало, - взвизгнул посланник.
     -  Водный  инспектор  Кигира  в  городе  Май,  -  он   очень   кстати
рассказывает, как забраться в город по разрушенному акведуку.
     Посланник вскочил из кресла и схватил бумаги. В  здоровой  руке  Нана
сверкнул  кинжал:  миг,  -  и  узкий  рукав  посланника  был  пришпилен  к
лакированному столику. Горожанин зашипел.
     - Тише, - сказал Нан, - а то прибежит моя стража.
     И убрал бумаги в рукав.
     - Сколько вы стоите, - сказал посланник.
     Чиновник, не спеша, рассматривал свои пальцы. Пальцы были  длинные  и
узкие, кончики их были выкрашены хной  и  присыпаны  ароматной  пылью.  На
среднем пальце сиял перстень в  виде  золотого  угря,  обвившегося  вокруг
пальца и держащего в своей пасти рубин.
     - Я дорого стою, - задумчиво сказал Нан.
     Вдруг поднял глаза на посланника.
     - А может, это только начало? Может, вы натравите короля на  столицу,
как натравили на провинцию,  и  тоже  попросите  себе  четверть  земель  и
доходов бывшей империи.  Может,  здесь,  в  столице,  вы  так  же  ходите,
покупаете недовольных чиновников, разыскиваете старые акведуки...
     - Империя, - сказал осторожно посланник,  -  большой  тигр,  а  мы  -
маленький хвост.
     - Нынче такие времена, что хвосты вертят тиграми.
     - Вы опасный человек, господин Нан, - огорчился посланник.
     Нан, казалось, встревожился.
     - Я не хочу сказать, что эти письма не продаются.  Просто  они  очень
дорого стоят. Вот я и хочу подчеркнуть, как дорого они стоят.
     Посланник засмеялся.
     - Вот я и говорю, что  вы  опасный  человек,  господин  Нан.  Опасный
человек - это не тот, кто не берет взяток и не тот, кто берет их по любому
поводу. Опасный человек - это тот, кто продается, соблюдая свою выгоду,  и
умеет взять деньги за то, что он сделал бы и так.
     Господин Нан улыбнулся, откинулся в кресле.
     - Вот господин Нарай, - продолжал посланник, - он опасный человек. Но
разве он не брал взяток? Когда десять лет назад он был в послан в Осую, он
сумел убедить дома Кадуни и Рашков дать ему целую кадушку  золота  за  то,
чтобы он помешал присоединить город к империи.
     Посланник развел руками.
     - Спрашивается, - ведь советник Нарай скорее умер  бы,  чем  позволил
совершиться такому объединению! Но он сумел получить за свои убеждения еще
и кадушку золота, и что же он с нею сделал? Он раздал ее черни, та подняла
бунт, и вырезала Кадуни и Рашков!
     Господин Нан чуть повернул голову, прислушиваясь к  шуму  внизу:  как
там, накормили его сыщиков или нет? Если накормили, так нечего им  трепать
языками...
     - Сколько вам надо, - спросил посланник.
     - Деньги, - сказал Нан, - опасная  вещь,  и  недаром  говорится,  что
деньги, не отданные государству и богу, навлекают только  несчастья.  Вот,
например, управляющий Андарза, Дия. Сегодня он уехал из столицы в  Иниссу,
и что-то подсказывает мне, что он уехал с осуйским паспортом.
     Айр-Незим нетерпеливо фыркнул.
     - Последний месяц,  -  сказал  Нан,  -  вы  четырежды  встречались  с
управляющим Андарза. Этот человек передал вам один документ,  в  обмен  на
право бежать в Осую: я меняю эти бумаги на этот документ.
     - Господин Нан, - сказал посланник вкрадчиво, - если вы  знаете,  что
Дия передал нам этот документ, то уж, наверное, вы догадываетесь, что  это
произошло не иначе как с ведома господина Андарза. А если это произошло  с
ведома господина Андарза, то дело зашло  уже  слишком  далеко,  чтобы  вы,
сторонник Андарза, могли что-то сделать, не погубив себя.
     - Документ, - сказал Нан.
     Посланник некоторое время сидел неподвижно.
     - Господин Нан, - сказал он, - вы  потеряете  голову  совершенно  без
толку. Вам не жалко потерять такую голову?
     Нан усмехнулся.
     Тогда, к изумлению Нана, посланник  раскрыл  бывшую  при  нем  черную
книгу, вынул из ее листов синий конверт и протянул его Нану.

                                    12

     Нан раскрыл синий конверт, и вытащил бывшую  там  бумагу.  С  первого
взгляда чиновника понял, что это не  письмо,  и  тем  более  не  лазоревое
письмо. Нан чуть не закрыл глаза и не застонал с досады. Он вгляделся:
     - Да, - сказал он, как ни в чем  ни  бывало.  Тайные  ходы  Небесного
Города! И вы утверждаете, что Дия передал вам это с позволения Андарза?
     - Конечно, - ответил посланник.
     Нан засунул план за пазуху и встал, чтобы  откланяться.  Но,  видимо,
разочарование  подкосило  его,  или  поклон  оказался  слишком  резок  для
человека, которого  давеча  пырнули  ножом:  выпрямляясь,  Нан  побледнел,
заскреб было по спинке кресла, - и грохнулся навзничь.
     На лестнице послышался топот, и  в  гостиную  ворвались  два  сыщика.
Айр-Незим, подскочивший было к чиновнику, чтобы забрать драгоценный  план,
отпрыгнул от Нана, как волк от костра, и заплясал перед сыщиками:
     - Боже мой! Какое несчастье!
     Захворавшего чиновника перенесли наверх, приготовили удобную кровать.
Айр-Незим и слышать не хотел о  перевозке  больного.  Сыщики  согласились.
Прилежный лекарь уже возился над больным в широкой  и  солнечной  спальне,
когда Айр-Незим сцапал с со спинки стула кафтан Нана, указал  на  кровяное
пятно на рукаве:
     - Кафтан надо почистить!
     С кафтаном Айр-Незим побежал на второй этаж, в свой кабинет, где лучи
заходящего солнца  бешено  плясали  на  черных  с  серебряными  накладками
шкафах, в которых хранились наиболее ценные образцы продукции  и  отчетные
книги, и балки, изображающие дракона, били  в  воздухе  красными  лаковыми
крыльями. К одному из этих шкафов и кинулся Айр-Незим.  Изнутри  шкаф  был
укреплен длинными стальными балками, и всю  нижнюю  его  половину  занимал
стальной, крашеный синим лаком сейф. Вокруг круглого глаза  сейфа  торчала
кожаная бахрома, закрывавшая ряды  цифр  и  букв.  Айр-Незим  покопался  в
бахроме,  и  дверь  сейфа  отошла  в  сторону.  План  из  конверта   мигом
перекочевал в сейф, а в конверт Айр-Незим засунул несколько бумаг розового
цвета, очаровательных для взгляда всякого чиновника.
     Запер шкаф и полетел вниз по лестнице, совершенно пренебрегши чисткой
кафтана.
     Нан, лежа на постели, растерянно лупал глазами,  и  прилежный  лекарь
бинтовал Нану плечо. Лекарь ушел. Айр-Незим вежливо подал Нану кафтан. Нан
поспешно сунулся  в  рукав.  Там,  вместо  плана  дворца,  лежала  розовая
книжечка из пять страниц, и каждая страница этой  книжечки  стоила  десять
тысяч, ибо представляла собой облигацию осуйского банка, что было  впятеро
выше его ежемесячного жалованья и вдвое - ежемесячных взяток.
     - Господин Нан, - вкрадчиво сказал Айр-Незим. - Ну что  делать,  если
случилась такая беда? Бедняжка Дия хотел уехать в Осую,  прямо-таки  ходил
на бровях, чтобы оказать услугу  городу.  Судите  сами,  каково  было  мое
изумление, когда он заявил, что  его  зовут  Амасса,  и  прибежал  с  этой
бумагой! Черт меня попутал ее взять! Однако я  не  жалею,  -  оказывается,
имеется подземный ход, ведущий из императорского  дворца  в  наш  квартал!
Хорошо, что об этом ходе не вспомнили на прошлой неделе, и не  послали  по
нему стражников: а сегодня я этот ход замурую! Согласитесь, что я не  могу
пренебрегать  безопасностью  вверенных  мне  людей,  и  что   мои   доводы
убедительны.
     Нан хмуро перелистал облигации и сказал:
     - Если бы в этой книжке  было  шесть  листов,  ваши  доводы  были  бы
убедительней ровно на десять тысяч.
     Айр-Незим рассмеялся и выдал Нану шестую страницу книжечки.
     У ворот осуйского квартала Нан слегка пришел в себя: начиналась ночь;
рыночная площадь, по которой, бывало, не пройдешь днем, не изорвав платья,
была совершенно пуста: конь Нана едва не поскользнулся на рыбьих очистках.
Вдалеке, у круглой часовни, маялись три всадника. При виде судебной  шапки
Нана они пришпорили коней и разъехались в разные стороны. Нан узнал  того,
что поехал навстречу: это был Теннак.
     - Эй, - сказал Теннак, - молодой господин куда-то делся, не видали?
     - Нет, - сказал Нан.
     Чиновники нашли  на  берегу  реки,  в  двадцати  шагах  от  квартала,
приятный кабачок, поднялись на второй этаж узорной башенки  и  уселись  за
столик. Прямо напротив них, в открытом окне, струились ветви высокой  ивы,
и за близкими деревьями  мелькала  наполненная  звездами  река,  и  по  ту
сторону реки стояла черная, как кусок сланца,  тюрьма,  в  которой  сейчас
плакал несчастный Астак, и многие, более его виновные люди.
     Хозяин принес им кувшин вина, две чашки с  соломинками,  продетыми  в
крышку и большое блюдо речных крабов, посыпанных солью и политых лимоном.
     - Так почему вы бросились сегодня утром на Иммани? - спросил Нан.
     - Этот мальчишка, Шаваш, сидел и  ел  конфету,  выпавшую  из  кармана
Иммани. Конфеты были подарком императора, и я знал, что господин отдал  их
Лине. Я понял, что Лина опять путается с Иммани.
     С реки дул мягкий ветерок. Нан, потягивал вино и, казалось, любовался
игрой листьев в лунном свете. Теннак жадно разламывал крабов и запивал  их
вином. Когда перед Теннак образовалась изрядная горка крабьих огрызков, он
поднял голову, поглядел на Нана и спросил:
     - Ну? Вы еще чего-то хотите узнать.
     - Только одно, - сказал Нан, - куда вы дели вещи,  которые  отняли  у
Иммани в Козьем Лесу?
     Теннак ошеломленно глянул на чиновника.
     - Я не был в Козьем лесу.
     - Бросьте, Теннак. Ведь теперь это уже не  имеет  значения.  Если  вы
сами не  хотите  рассказывать,  что  случилось  в  козьем  лесу,  то  могу
рассказать я.
     Двадцать восьмого числа госпожа Линна уехала в храм Исии-ратуфы.  Вы,
будучи  преданы  ей,  решили  ее  проводить,  а  когда   она   отказалась,
проследовали за ней тайком, мечтая оказать ей  услугу.  Каково  было  ваше
удивление, когда госпожа Линна, вместо  того,  чтобы  отправиться  в  храм
Исии-ратуфы, на Запад, обогнула столицу и поехала на восток! Вы вспомнили,
что завтра с востока возвращается секретарь Иммани. Вы вспомнили,  что  он
почему-то отпустил вперед слуг: и когда  вы  увидели,  что  госпожа  Линна
остановилась в белом храме, известном, как дом свиданий,  ваши  подозрения
переросли в уверенность.
     - Да, - сказал варвар.
     - Что вы сделали с вещами?
     - Там было две седельные сумки, - признался Теннак. - Они были сплошь
набиты личными подарками для  самого  Иммани,  ларчиками  да  коробками  с
притираниями. Фу! Я хотел отдать их господину Андарзу, а потом передумал и
отнес одному человеку, который тут неподалеку варит золото. Это совершенно
чудесный человек, знаком с массой подземных  духов,  но  духи  эти  жадные
существа,  всячески  выкаблучиваются  и  иначе,  как  за  большую  взятку,
философского камня не отдадут.
     - Да, - сказал Нан, - это  чудесный  человек,  но  его  сосватал  вам
Иммани.

     Когда последние звуки в доме  торговца  затихли,  в  пустом  кабинете
послышался шорох. С балки, изображающей дракона,  протянулся  пояс,  а  по
поясу спустился Шаваш.
     Шаваш был немного растерян. Он пришел с одним из  сыщиков,  в  одежде
разносчика, поболтал со слугами  и,  будто  заблудившись,  проскользнул  в
кабинет, где и прилип к предусмотрительно устроенному Айр-Незимом  глазку,
через которой можно было наблюдать все, что происходит в главном зале.
     Это был план Нана. Днем  Нан  заявил  Шавашу,  что  лазоревое  письмо
находится у Айр-Незима,  а  передал  это  письмо  Айр-Незиму  эконом  Дия,
который за этот месяц виделся с экономом раз пять. А что  Шаваш  не  нашел
письма у Дии в тайнике, - так Дия не бедная вдова, чтоб иметь один тайник,
и вообще Дия, может быть, еще до этого  отдал  письмо.  Нан  велел  Шавашу
вскрыть его собственный служебный  сейф,  и,  убедившись,  что  маленькому
бесенку эта штука вполне  по  плечу,  велел  Шавашу  забраться  в  кабинет
Айр-Незима.
     Он сказал, что хочет предложить Айр-Незиму кое-какие бумаги  в  обмен
на письмо, и, что если Айр-Незим письмо отдаст, то  Шаваш  должен  украсть
бумаги. А если Айр-Незим письма не отдаст, то он, Нан, упадет в обморок, и
вряд ли Айр-Незим устоит от искушения утащить эти бумаги. В  таком  случае
Шавашу надо проследить, куда и как консул эти бумаги положит, и сто против
одного, что в этом месте будет лежать и лазоревое письмо.
     Как и Шаваш, Нан считал обыски занятием утомительным и  небезопасным.
Он полагал, что, вместо того, чтобы пытать  человека,  или  ставить  вверх
дном уютную комнату, доискиваясь, куда хозяин  комнаты  дел  те  или  иные
бумаги, гораздо  проще  -  дать  хозяину  какую-нибудь  ценную  бумагу,  и
проследить, куда он ее положит.
     Теперь Шаваш был в  недоумении.  С  одной  стороны,  Айр-Незим  отдал
какой-то документ. С другой стороны, Нан упал в обморок,  и  притом  самым
натуральным образом. И теперь было совершенно непонятно:  надо  ли  красть
бумаги? Надо ли красть синий конверт? И вообще, упал Нан в обморок или  не
упал?
     И потом, Шавашу не понравилось, как себя повел Нан, очнувшись. Шаваш,
конечно, не знал всех ихних дворцов и ходов, но, по его мнению,  Айр-Незим
говорил Нану то самое, что однажды говорил  продавцу  масла  Свиной  Глаз,
когда продавец застал его с ключом от его, продавца, дома в  руках.  "Ведь
тот же ход, что ведет из дворца в квартал, ведет из  квартала  во  дворец!
Айр-Незима, можно  сказать,  застукали  с  ключом  в  руках,  а  Айр-Незим
уверяет, что ключ оказался у него по недоразумению!" Шаваша на враки  было
не взять, в воровских шайках и не такое в уши заливали. Но ведь Нан был, в
конце концов, чиновник, правда, очень умный чиновник - а все  же  чиновник
знает только чернильницу и бумагу.
     Не прошло и четверти стражи, как Шаваш, отлично запомнивший положение
пальцев Айр-Незима, вертевшего цифры замка, открыл сейф.  В  сейфе  стояло
несколько черепаховых шкатулок, а поверх всего  лежала  толстая  книга,  в
которую торговец записывал дебет и кредит.  Шаваш  открыл  одну  шкатулку,
вторую, третью, облизнулся и подумал: "Глупый человек Айр-Незим, - сказано
же: "Не клади все яйца в одну корзину, и даже в один сейф".

     В небесном  городе  имелось  четыре  вида  глашатаев  для  объявления
указов:   местные   указы   провозглашал   чиновник   в   сером   кафтане;
указы-постановления провозглашал чиновник в парадном кафтане "единорог", а
подписанные рукой государя законы провозглашал чиновник, ехавший по городу
на муле, с золотыми подковами и  золотой  уздечкой.  Законов  в  последнее
время стало много, и кое у кого рябило в глазах от обилия законов, а кое у
кого - от золота на уздечке. И вот как-то  люди  Серого  Бычка  и  Радани,
сговорившись, окружили чиновника плотным кольцом, и,  крича  "Ура",  стали
бросать  его  в  воздух.  Стража  не  посмела   препятствовать   народному
волеизъявлению, и оказалось, что под видом этого самого волеизъявления две
шайки разбойников ободрали с мула золотые подковы и уздечку, и смылись.
     Отчет о случившемся, попав на стол  советника  Нарая,  привел  его  в
необычайно скверное состояние духа. Старик был мнителен и  даже  суеверен;
обладал наклонностью в  каждом  происшествии  видеть  символ;  и  вот  эта
заурядная уголовщина представилась ему обличительным  знаком  против  всех
верховных воров империи,  которые  -  как  то  показал  доклад  проклятого
торговца Айр-Незима, - используют справедливые указы Нарая для того, чтобы
под видом восторга урвать себе золотую уздечку.
     Старик не спал всю ночь, и у него заболело сердце. Кутаясь в  красный
халат с кистями, он сошел вниз, в кабинет, и стал глядеть на редкие звезды
вверху. Душа его вот уже давно была неспокойна. Он не стремился ни к чему,
кроме как установлению разумного правления: о  злом  или  добром  в  своих
поступках он не рассуждал: смешно было бы отрицать, что истинная доброта -
не  в  том,  чтобы  не  творить  зла,  а  в  том,  чтобы  наименьшим  злом
предотвращаться наибольшее. Но вот что смущало Нарая, - он был  влюблен  в
разум и порядок, и он не мог не видеть,  что  для  установления  разумного
правления  он  обращался  к  самым  неразумным  страстям   государя;   для
установления режима, при котором не будет ни зависти, ни злобы, он поощрял
зависть толпы, - в идеальном правителе нужно  воспитывать  бесстрастие,  а
что он воспитывал  в  государе?  Этим  способом  нетрудно  было  устранить
врагов, но как этим способом добиться той цели, которой он задался?
     Скрипнула дверь - на пороге кабинета показался Нан. Нарай поглядел на
него с подозрением:
     - Где вы были, Нан? Почему я слышу о смерти этой  женщины  из  вторых
рук?
     - У Айр-Незима. Он благодарил меня по своему  обыкновению,  -  и  Нан
выложил перед советником Нараем розовую банковскую книжицу.
     Нарай пересчитал страницы книжки:
     - Это очень большая благодарность. За что?
     - Убитый Иммани, приходился мужем его племяннице, и Айр-Незиму  очень
не хотелось, чтобы об этом узнали вы или Андарз.
     - Он и вправду сбежал с женой Андарза, а потом убил женщину?
     - Именно так, - поклонился Нан.
     Нарай встал и принялся расхаживать по кабинету из стороны в сторону.
     - Это никуда не годится, - решительно произнес он, -  когда  государь
услышит, что у Андарза убили жену, он расплачется от сочувствия!
     Нан промолчал.
     Нарай  вручил  Нану  лист  с  голубым  обрезом,  употребляющийся  для
докладов императору, и произнес:
     - Полагаю, что дело обстояло так: Андарз проговорился  жене  о  своих
изменнических планах; женщина побежала из дворца,  чтобы  все  рассказать;
Андарз, сообразив, что он наделал, послал Иммани убить  женщину,  а  потом
послал второго человека убить Иммани, - этот-то второй  сбросил  Иммани  с
башни и ранил вас. Что вы и напишете в докладе.
     - Этого не было в действительности, господин Нарай, - сказал Нан.
     - Действительность  -  это  частный  случай,  -  возразил  всемогущий
советник.
     Нан принял лист и отправился сочинять доклад.

     Между тем  Айр-Незим  был,  конечно,  раздосадован  поведением  Нана.
Конечно, что такое Нан? Пятый ранг, и пуповина у него еще не просохла. Это
только Нарай или Андарз могут бросаться  обвинениями  величиной  с  Желтое
Море, а Нан - слишком маленький чиновник, чтобы  ему  кто-то  поверил  без
документа. Если он придет с рассказом о ночном происшествии к Андарзу,  то
Андарз решит, что Нан  -  просто  шпион  Нарая,  который  хочет  поссорить
Андарза с Айр-Незимом, а если он придет с рассказом о ночном  происшествии
к Нараю, то Нарай, услышав о пропавших документах, прямо покажет ему пойти
и повеситься.
     И все-таки ему было чрезвычайно неприятно, что Нан откуда-то узнал  о
плане дворца, и если бы какой-нибудь завалящий бог  пришиб  Нана  молнией,
или, скажем, бараньей лопаткой, какую-нет нет-да и выбрасывают  с  верхних
этажей вместе с помоями ленивые хозяйки, - Айр-Незим  с  радостью  дал  бы
богу бараньей лопатки на содержание его храма. Но  у  Айр-Незима  не  было
знакомых богов, а те, которые были, были весьма ненадежны и то и дело  его
подводили.
     Поэтому банкир решил обратиться к другому ведомству. Едва благодетель
и прародитель смертных, круглое солнце,  выкатилось  из  серого  утреннего
тумана, Айр-Незим поспешил на пристань полюбоваться ящиками и товарами,  и
по дороге поманил к себе разносчика пирожков,  в  веревочных  туфлях  и  с
коромыслом через плечо: на одном конце коромысла  было  блюдо  с  рисовыми
пирожками, а на другом - с мясными.
     Улица, в серый утренний час, была пустынна: из-за беленых стен  садов
поднимался запах свежевыпеченных лепешек, смешанный с ароматом  росовяника
и ночного табака, да вдалеке беззлобно переругивались кухарка с хозяйкой.
     Айр-Незим выбрал мясной пирожок и протянул пирожнику плату: бумажку в
три тысячи.
     - У меня нет сдачи, - сказал хмуро продавец.
     - Знаешь нового судью десятой управы? - спросил банкир.
     - Я не знаю, а  пятки  мои  с  ним  знакомы,  -  со  вздохом  сообщил
продавец, которого неделю назад по  приказу  Нана  били  двадцать  раз  по
пяткам за совершеннейшие пустяки.
     - Сегодня в полдень - сказал  Айр-Незим,  -  молодой  судья  будет  в
часовне Исии-ратуфы, что у северного канала.  Ваше  дело  -  сделать  так,
чтобы он оттуда не вышел.
     - А с чего это молодой судья пойдет в такое скверное место?
     - Вы передадите ему, - сказал  Айр-Незим,  что  один  лесной  человек
хочет переговорить в  часовне  судьей  относительно  письма,  которое  тот
разыскивает. Так и передадите: "Относительно письма".
     Продавец повертел бумажки, данные ему Айр-Незимом, и сказал:
     - Этот пирожок вам дешевле, чем за пять тысяч, никто не продаст.
     На лице Айр-Незима выразилось возмущение:
     - За такого маленького человека такие большие деньги!
     Они немного поторговались, и сошлись на том, что пирожок,  заказанный
Айр-Незимом, стоит шесть тысяч.
     "Вот ведь какое дело! - думал Айр-Незим через десять минут,  наблюдая
за разгрузкой баржи-губошлепа и рассеянно выслушивая причитания капитана -
через три дня этого человека будет убить легче,  чем  проглотить  яйцо,  а
его, как назло, надо убить именно сегодня!"
     К полудню следующего дня множество  чиновников  было  осведомлено  об
убийстве  жены  Андарза,  но  мало  кто  поспешил  лично   выразить   свое
соболезнование. Большинство ограничилось подарками, а иные и  подарков  не
прислали. Зато народ собрался под стенами дворца благожелательной  толпой,
- множество  людей  в  столице  не  любило  Нарая  за  ущерб,  причиненный
имуществу или пяткам,  но  эти  люди  были  совершенно  неорганизованы,  и
принуждены молчать под напором маленького,  но  агрессивного  меньшинства.
Кроме того, послезавтра был день Пяти Гусениц.  В  этот  день  Андарз,  по
обыкновению,  выдавал  каждому  кварталу  и  цеху  определенную  сумму  на
угощение, и устраивал особую еду для всех,  кто  приходил  к  его  дворцу.
Теперь толпа тревожилась, - будет  угощение  или  нет;  прошел  слух,  что
отпуском денег на угощение заведовал как раз убитый  любовник  женщины,  и
что люди советника Нарая опечатали все его бумаги; рассказывали также, что
Андарз от горя превратился в белого журавля и улетел в Голубые Горы.  Люди
заволновались за судьбу Андарза и угощения.  Им  казалось,  что  неопытный
журавль пропадет в диких горах. Больше всего их возмущало, что ни один  из
высших чиновников не решился нанести Андарзу визит соболезнования.
     Поэтому, когда к полудню они увидели осуйского консула  Айр-Незима  и
варварского короля Аннара, которые, в сопровождении  слуг  пробирались  на
конях между густой толпы, запрудившей площадь, они радостно  закричали,  а
когда Аннар и  Айр-Незим  принялись  кидать  в  толпу  деньги,  прямо-таки
запрыгали от восторга.
     Обоих  гостей  почтительно  провели  в  библиотеку.  Андарз  сидел  в
глубоком кресле, укутанный до подбородка каким-то покрывалом с васильковой
опушкой и золотыми кисточками по нижнему краю. Стены были затянуты мягкими
гобеленами, и Андарз рассеянно смотрел на один из них, - на гобелене  были
вышиты  маленькие  домики  столицы,  и  над  ними,  подпоясанный  каналом,
возвышались  сверкающие  стены   государева   дворца:   серебряные   гуси,
охраняющие дворец, били на стене крыльями, и два маленьких бога  в  вышине
разворачивали над дворцом свиток.
     - Сколько народу, - сказал Айр-Незим, - сколько народу!  Удивительная
вещь - внимание народа. Оно преображает человека, как  философский  камень
преображает металлы. Талант, если его  знают  тысячи,  становится  гением;
предприниматель,  если  ему  доверяют  тысячи,   становится   миллионером,
чиновник, если его обожают тысячи, может поменять местами небо и землю.
     - Не беспокойтесь, - сказал Андарз, - эти люди волнуются не за  меня,
а за праздничное угощение.
     - Огромная толпа, - покачал головой Айр-Незим. - Как бы в этой  толпе
после угощения не вспыхнул бунт!
     - У меня нет денег на угощение, - коротко сказал Андарз,  -  государь
передал  мои  чахарские  земли  Мнадесу,  а  рудники  в  Лахаре   переданы
наместнику Иниссы. Так что если бунт и будет, то не в мою пользу.
     - Я могу ссудить вас деньгами на этакий праздник, - сказал Айр-Незим.
     - Вы вряд ли допроситесь своих денег назад у моей отрезанной  головы.
И мне нечего продавать, кроме своего государства.
     - Этот товар меня устроит, - сказал Айр-Незим.
     Тут  Андарз  слегка  приподнял  брови  и  стал  разглядывать   своего
собеседника.
     - Дорогой консул, - ласково  сказал  Андарз,  -  вы  забыли,  где  вы
находитесь. Здесь вам не город  Осуя,  где  ратуша  стоит  прямо  посереди
городской площади, для удобства народа, который имеет привычку  выкидывать
каждые четыре месяца магистратов из  окошек.  Поднять  бунт  в  столице  -
нетрудно, добиться чего-нибудь с его помощью -  невозможно.  Когда  ворота
дворца закрыты, даже таракан не пролезет внутрь.
     И в доказательство справедливости своих слов Андарз указал на гобелен
с изображением дворца и богов, разворачивающих над дворцом свиток.
     - И наружу! - вскричал Айр-Незим, -  и  наружу!  Вы  не  можете  себе
представить, господин Андарз, - как жутко мне  было  на  этой  злосчастной
аудиенции: пока я не выскочил из ворот, я только и думал: "Сейчас нагонят!
Сейчас арестуют!" И я очень хорошо себе  представил,  какая  это  страшная
западня - дворец! Ведь мы, торговцы, не отличаемся храбростью. Ох, я  даже
собирался от испуга утопиться в ближайшем фонтане.
     И Рай Адан растопырил рукава и замахал ими  так,  что  король  Аннар,
глядевший на него с недоумением, не мог удержаться от смеха.
     - Но ведь необязательно ходить  во  дворец  через  ворота,  -  сказал
король Аннар. - Я слыхал, что  во  дворец  ведут  подземные  ходы,  и  что
господин Андарз заведовал их строительством.
     - Ходы давно занесло песком, - дернул губой Андарз, - уж в этом-то я,
как начальник стройки, ручаюсь. Да и не помню я о них ни черта.
     - Вы не помните,  -  сказал  Айр-Незим,  -  зато  ваш  эконом  помнит
отлично.
     - Мой эконом вчера уехал в Иниссу.
     - Думаю, - сладко  сожмурился  Айр-Незим,  -  что  он  уехал  гораздо
дальше. И на прощанье оставил мне вот это, - и с этими  словами  Айр-Незим
помахал перед растерявшимся Андарзом планом подземных ходов.
     Андарз, догадывавшийся уже некоторое время,  к  чему  идет  разговор,
стал белее яичной скорлупы.
     - Что вы хотите? - пробормотал он.
     - Господин Андарз! - развел руками Айр-Незим, - ведь бунт  все  равно
вспыхнет!  Обязательно  вспыхнет,  причем  народ,  со   свойственной   ему
легкомыслием, будет, с одной стороны, бунтовать против Нарая, а с другой -
громить нашу слободу. И вот я подумал: эти народные бунты, все  равно  что
печка в чистом поле, - сгорает много,  а  толку  никакого.  Почему  бы  не
построить вокруг печки стены?  Почему  бы,  пока  народ  бьет  горшки,  не
забраться во дворец и не объяснить государю, что следует прислушиваться  к
голосу народа!
     На  красивом  лице  императорского  наставника   появилось   странное
выражение.
     - Государя не тронем, - продолжал Айр-Незим, - Аннар женится  на  его
дочке. Я составил список сторонников Нарая, подлежащих устранению,  можете
внести в него добавления. Как только народ узнает, что Нарай убит, он  тут
же расправится с его приспешниками. Каждому воину  выдадите  из  казны  по
тысяче золотых, а Осуе возместите убытки в сумме пяти миллиардов.
     - Одного миллиарда, - сказал Андарз.
     - Да как вы смеете торговаться, - возмутился Айр-Незим. - Мы  спасаем
вашу голову, а вы проявляете  неблагодарность!  Мы  бы  и  без  вас  могли
проникнуть во дворец!
     - А на следующий день, - сказала  Андарз,  -  после  государственного
переворота, произведенного варварами и осуйскими купцами,  вся  страна  бы
восстала против вас! Может быть, три сотни  варваров  и  могут  перерезать
дворцовую стражу, но только мое имя привлечет на вашу сторону и  население
столицы, и одобрение высоких чиновников.
     Осуец надулся. Он знал, что  он  непопулярен  в  столице.  Такова  уж
судьба торговца! Вот, допустим, чиновник посылает чиновнику подарок,  -  и
оба они чувствуют взаимную дружбу.  А  вот,  допустим,  торговец  посылает
чиновнику деньги, - разве чиновник чувствует дружбу? Он чувствует: "Да эта
бесчестная сволочь дает мне взятку! Как бы слупить с него еще?"
     - Как вы уверены! - сказал Андарз, - как вы уверены, что я соглашусь!
Что я не явлюсь к императору, не покончу с собой  наконец!  Что  вы  тогда
будете делать?
     - Господин Андарз, - мягко сказал осуец, - я действительно  уверен  в
вас. Скоро вас арестуют. У  вашего  дворца  очень  большая  толпа,  но  вы
знаете, что в  ней  все  меньше  простых  нищих  и  все  больше  воровских
соглядатаев, которые караулят миг вашего ареста, чтобы быть здесь  первыми
после стражников? Вы знаете, что главы городских шаек уже  спорят  о  том,
как поддерживать порядок во время грабежа? А если вас арестуют, -  мне  бы
хватило двух горстей золота, чтобы освободить вас, и я бы диктовал  совсем
другие условия освобожденному нами из тюрьмы Андарзу!
     - Дайте мне подумать, - сказал Андарз.
     - Э, нет, - возразил король Аннар, - надобно решать сейчас! Когда вам
отрубят голову, решать будет поздно!
     Андарз опустил голову.
     - Поверьте мне, - вкрадчиво  продолжал  посланник,  -  мы  осторожные
люди! Если бы у Осуи был какой-нибудь другой выход, разве мы бы  пошли  на
такое? Но у нас нет никакого выхода,  и  если  мы  не  начнем  действовать
завтра, то послезавтра вас - арестуют, короля, благодаря  интригам  Нарая,
перевыберут на Росомаху, а город Осуя, того и гляди, потеряет свободу!
     - Да помилуйте, - вдруг заорал Андарз, что вы  так  носитесь  с  этой
свободой, как с яйцом? Чего эта свобода значит?
     - Свобода очень много значит, - обиделся посланник, - свобода значит,
что я плачу налоги только в  городскую  казну,  а  при  несвободе  я  буду
платить еще и в казну империи.
     Андарз опустил голову. Он понимал, что его загнали, как ежа в кувшин.
Притворно согласиться, и рассказать все государю? Невозможно, - в нынешнем
своем состоянии государь  не  поверит,  что  это  не  Андарз  был  главным
зачинщиком:  откуда  тогда  взялся  план  подземных  ходов?  От  Андарзова
управителя? А кто, кроме Андарза, мог велеть ему составить план?
     План Айр-Незима безумен не был: и более удивительные вещи происходили
с империей. Но что будет дальше? Дальше осуйские купцы  будут  хозяйничать
по всей стране, варвары, от  Чахара  до  Ламассы,  будут  жиреть  данью  и
кровью,  а  он,  Андарз  -  он  будет  стоять   во   главе   декоративного
правительства, единственным правом которого  будет  рубить  столько  голов
неугодных  Андарзу  чиновников,  сколько  ему  захочется.  Андарз  никогда
особенно не думал о благе  государства:  это  Нан  незаметно  заразил  его
дурной привычкой. Что бы посоветовал Нан?
     Андарз заглянул в лежащий перед  ним  список  чиновников,  подлежащих
устранению: на последней странице было поспешно приписано имя Нана.
     - Чем это вам так насолил молодой судья? - справился Андарз.
     - Нана надо убить!  -  заявил  Айр-Незим,  -  это  соглядатай  Нарая,
любитель держать ноги в обеих стременах. Если хочешь остаться  в  живых  в
смутные времена, надо убивать по одному подозрению!
     "Он хочет устранить всех,  кто  способен  управлять  империей,  а  не
только ее продавать, - вдруг подумал Андарз, - а меня он хочет оставить, я
его устраиваю".
     - Хорошо, - сказал Андарз, - я согласен.
     Через полчаса, под восторженные  крики  толпы,  из  дома  Андарза  на
палевой лошади выехал секретарь Теннак. Он подъехал  к  красному  лаковому
столбу для объявлений, и прямо  поверх  нового  указа  советника  Нарая  о
запрете группировок, клик и больших  семей,  наклеил  извещение  господина
Андарза:  императорский  наставник  Андарз  угощал  народ  в  день  Десяти
Гусениц.

     В это время Шаваш, взъерошенный и немытый, сидел в комнатке  Таси,  у
окна, и, подперев кулачками щеки, глядел на улицу. Свежее,  пряное  солнце
рассыпалось о репчатые луковках  веселых  флигелей,  утопающих  в  зелени,
утренние торговки стучались в двери  с  рыбой  и  зеленью,  и  через  реку
победно изгибался мост, с черно-красной, как гусеница-пожарник, крышей,  с
ослепительно  сверкающими  на  солнце  красными   лаковыми   столбами,   и
трепещущими зонтиками  лоточников,  чистящих  перышки  в  ожидании  первой
публики.
     Дверь отворилась, и вошла Тася с двумя кадушечками воды: от кадушечек
пахнуло жаром, и пар вился над них горлышком.
     - Ну и влип я, - сказал Шаваш.
     - Да, - сказала Тася, выливая воду в  большой  медный  таз,  -  точно
влип. Андарзу скоро отрубят голову.
     - Ничего ему не отрубят голову, - сказал  Шаваш,  -  это  он  отрубит
голову Нараю.
     Тася изумилась и сказала:
     - Это хорошо.
     - Ничего хорошего, - вздохнул Шаваш, - потому что как только  Андарза
арестуют, Айр-Незим поднимет в городе бунт, а варвары в это время  залезут
во дворец по подземному ходу. И после этого Айр-Незим положит в ихний банк
одну половинку страны, а варвары разграбят другую половинку, а Андарзу они
разрешат воровать все, что осталось.
     - Откуда ты это узнал? - изумилась девица Тася.
     - Это не я узнал, - сказал Шаваш, - случайно это узнал господин  Нан,
а я был в это время неподалеку.
     - Вряд ли господин  Нан  допустит  такую  вещь,  -  сказала  Тася,  -
наверное, он уже у Нарая.
     - Нет, - сказал Шаваш, - господин  Нан  по  уши  запутан  в  осуйских
взятках. Он делал дела еще почище, чем покойник Ахсай,  только  осторожней
был. Если он донесет на Айр-Незима, он поедет на тот свет в  одной  с  ним
лодке. Этим людям все равно, что будет с государством, им бы  лишь  голова
была цела и карман полон. Скорее всего Айр-Незим даст ему тысяч пятьдесят,
да и возьмет в приспешники.
     Шаваш вздохнул и добавил:
     - Если бы мне дали тысяч пятьдесят, я бы тоже на многое согласился.
     - А Андарз об этом знает?
     Шаваш покрутил головой в знак неосведомленности.
     - Может быть, - предложила Тася, - рассказать все господину  Андарзу?
Наверняка ему будет неприятно, если он узнает, что варвары хотят  схватить
государя и разграбить город.
     - Нет, - отказался Шаваш,  -  Андарза  такие  соображения  не  всегда
занимают. Неделю назад он ездил  во  храм  молиться,  "Наверное,  господин
Андарз молился о  спасении  государства"  -  говорит  государю  Ишнайя,  а
Андарз, живо обернувшись: "Ничуть, у меня болели зубы". Так что Андарза  в
этом деле взволнует только то, что он сможет отрубить головы Нараю  и  еще
кое-кому, а сколько при  этом  голов  отрубят  варвары,  его  не  очень-то
заинтересует.
     Тут Тася с шумом вылила воду в кадушечку для купания.
     - Нет, - сказал Шаваш, - тут надо рассказать  все  другому  человеку.
Дай-ка мне, Тася, ту бумагу, что у тебя в коробке для притираний.
     Тася пошла за бумагой, а когда она  вернулась,  Шаваш  уже  фыркал  в
окутанной  паром  кадушечке,  и  лил  себе  на  головы  дымящийся  кувшин.
Выкупавшись и обсохнув, он переоделся в подобающее ему, как слуге Андарза,
платье: в  бархатные  штанишки  василькового  цвета,  и  такого  же  цвета
курточку с кружевом у воротника и серебряной вышивкой у рукавов.  На  ноги
он одел мягкие, плетеные из полосок замши туфли, а  на  голову,  -  черную
шапочку,  из-под  которой  выбивались  золотистые,  чуть  вьющиеся  волосы
мальчишки.
     Сунул бумагу за пазуху - и был таков.
     Утро только начиналось:  румяный  пекарь  выставлял  на  окне  свежие
лепешки с отпечатанной на них печатью, свидетельствующей о государственной
лицензии,  -  мясник  поддувал  козу,  чтобы  содрать  с  нее   шкуру,   и
чернокнижник в дырявом халате громко извещал улицу, что он  всего  за  два
медяка готов наведаться на небо и произвести исправления в книге судьбы.
     Напротив кукольник раскладывал свой кожаный помост.
     - Господин Андарз затеял заговор против государя, - говорил кукольник
стекавшейся толпа, - его жена об этом узнала, и он ее  убил.  Ничего,  все
это дойдет до государя!
     Никто из зрителей не возражал - у  кукольника  были  прыгающие  глаза
казенного соглядатая.
     - А, - раздалось над ухом Шаваша, - вот ты-то мне и нужен!
     Шаваш оглянулся: Справа от него стоял лаковый столб для объявлений, -
и поверх казенного  указа  Нарая,  о  ношении  бирок,  висело  известие  о
завтрашнем  угощении,  устраиваемом  господином  Андарзом.   За   столбом,
радостно дивясь на объявление, стоял разбойник  Свиной  Зуб,  который  так
нехорошо обошелся с Шавашем.
     - Ты-то мне и нужен, - продолжал Свиной Зуб, зацепив Шаваша  лапой  и
радостно скалясь, - ты ведь знаешь судью Десятой Управы, Нана. Иди к  нему
и  передай,  что  один  лесной  человек  хочет   переговорить   с   судьей
относительно письма, которое тот разыскивает.  Этот  человек  ждет  его  в
полдень  в  часовне  Исии-ратуфы,  у  северного  канала.  Так  и  передай:
"Относительно письма".
     - Хорошо, - сказал Шаваш и побежал к десятой управе.
     Теперь он очень торопился: он чуть не опрокинул лепешечника  с  двумя
коромыслами, полными лепешек с  прозрачной  сахарной  корочкой,  проскочил
длинный красный лаковый мост, и припустился  по  широкой  набережной,  где
торговцы и ремесленники уже разворачивали свои  вредные  зонтики.  Задняя,
выходящая на набережную, стена десятой  управы  была  заперта:  за  стеной
шелестели и  пахли  в  казенном  саду  деревья,  и  сквозь  них  виднелась
невысокое, с облупившейся синей  башенкой  здание  управы,  погруженное  в
утреннюю тень от вздымавшегося по соседству храма Парчового Бужвы.
     Кляня проклятых сторожей, которые запирают  двери  на  час  раньше  и
отпирают на час позже, Шаваш полетел дальше, туда,  где  за  острым  углом
начинался прямой мощеный проход к передним улицам.
     Шаваш завернул за угол и замер: перед ним, расположившись полукругом,
стояло двенадцать подростков. В правой руке  подростки  держали  пальмовую
ветку,  на  левой  имели  желтую   повязку   с   надписью   "Благоденствие
государства". На них были аккуратные хлопчатые костюмы, и по этим костюмам
Шаваш сразу понял, что это не какие-нибудь дети сапожников, а лицеисты  из
"Общества Тростниковых Стен", чистые чиновники пятнадцати лет.
     - Ты куда спешить? - спросил предводитель отряда, хорошенький мальчик
лет пятнадцати.
     А другой обошел его со всех сторон и сказал:
     - Если ты из семьи чиновника, почему  ты  не  в  школе?  Если  ты  из
народа, то как ты смеешь носить атласную куртку и кружева на запястье. Кто
твой отец?
     - Вор его отец, - сказал кто-то и дернул сзади Шаваша за  кружево  на
воротнике.
     - У меня нет отца, - сказал Шаваш, - я раб господина Андарза.
     Изумление и отвращение  изобразилось  на  лицах  лицеистов.  Слухи  о
распутстве Андарза среди  них  ходили  самые  невероятные.  Шаваш  услышал
несколько непристойных шуток.
     - У меня нет отца, - повторил Шаваш, - он умер от голода и поборов  в
одном из поместий Андарза. В это время там был  его  секретарь  Иммани:  я
бросился ему в ноги, умоляя простить семье долги. А Иммани велел  оформить
меня как недоимку и забрал в столицу. Этот Иммани чернокнижник и  негодяй:
в его флигеле не раз пропадали дети. Как-то он пришел ночью в комнату  для
слуг и понес меня к себе,  а  я  стал  царапаться  и  кусаться.  Тогда  он
подговорил Андарза  продать  меня  варварам,  как  будто  я  не  свободный
подданный императора! Сегодня ночью я сбежал от варваров и я клянусь,  что
у меня нет ни отца, ни жилья, ни родной души на свете, и варвары  вот  уже
третий день меня не кормили и держали на веревке, вот, смотрите:
     И Шаваш, расстегнув кружевной воротничок, показал  след  от  веревки,
которую накинул на него вчера секретарь Иммани. Засим Шаваш,  как  был,  в
шелковых штанишках, повалился на землю.
     - Этот маленький развратник лжет нам! - заявил один из  лицеистов,  -
он ждет не дождется, чтобы сплести ноги со своим хозяином!
     Но предводитель, Лахар, напустил на него:
     - Как ты смеешь не верить человеку из народа! - закричал он, -  народ
всегда проявляет большую добродетель, чем продажные чиновники! Мы не можем
оставить этого мальчишку в беде! Мы должны отвести его к советнику Нараю!
     По правде говоря, Шавашу не  хотелось  ни  в  темный  колодец,  ни  в
глубокий омут, ни к советнику Нараю, ни в какое другое подобное  место,  и
он рассчитывал сбежать по дороге, но это оказалось не так-то  легко:  юные
защитники  справедливости  защемили  ему  руки  в  маленькую  лакированную
колодку с надписью "общество тростниковых стен", и с торжеством  поволокли
за собой.
     Вскоре толпа детей прибежала  к  дворцовой  управе  советника  Нарая:
стражники почтительно расступились.  "Ладно,  -  подумал  Шаваш,  стараясь
унять дрожь, - какое дело господину Нараю до десятилетнего раба Андарза! Я
даже в суде не имею права свидетельствовать! Велит разомкнуть  колодку,  и
дать леща в зад!"
     Тут Шаваш поднял глаза: на веранде второго этажа стоял высокий  худой
старик в развевающемся, синем с золотом платье и шапке,  опоясанной  тремя
рядами жемчужных нитей. Глаза  старика,  как  раскаленные  пятаки,  там  и
прижгли Шаваша. За спиной  старика  что-то  шептал  лицеист.  Нарай  отдал
негромкое  распоряжение:  через  пять  минут  явились  двое  стражников  и
отволокли Шаваша в каменный мешок.

                                    13

     Через  два  часа   -   время,   достаточное,   чтобы   испугаться   и
проголодаться, - Шаваш стоял в кабинете советника Нарая: ресницы  мальчика
дрожали  от  ужаса,  и  на  мордочке  Шаваша  было  потерянное   выражение
плотвички, которую кладут в суп.
     Нарай, откинув голову на подушки  и  полуприкрыв  прозрачные  куриные
глаза, глядел на мальчишку. Нарай видел Минну,  сводного  брата  государя,
раз или два, но имел хорошую память  и  сразу  заметил,  что  в  мальчишке
достаточно сходства с Минной, чтобы  возбудить  тоску  и  злобу  государя.
Заметил он и другое: мальчишка был старше Минны года на два  и  хрупок  от
недоедания в детстве: вечно жестокие чиновники угнетают крестьян; Минна же
был просто  деликатного  сложения.  Нарай  тотчас  понял,  что  Андарз  не
замышлял из мальчика самозванца, - иначе  он  бы  нашел  одногодка  Минны.
Нарай также понял, что государь, юноша мнительный, увидев мальчишку, будет
поражен злонамеренным сходством.
     - Почему, - спросил всесильный советник, - Андарз принял тебя в число
слуг?
     - Не знаю, господин, - испуганно проговорил Шаваш. Лицо  его  приняло
довольно глупое выражение.
     - Время от времени, - сказал Нарай, кривя рот, - Андарз  принимает  в
свой дом мальчиков, а потом  они  исчезают  неведомо  куда.  Этот  человек
занимается гнусной магией: сначала развращает мальчиков, а потом гадает на
их печени!
     - Ой, - сказал Шаваш, выкатив глазки, - что это вы такое говорите?
     - Приставал ли к тебе Андарз с гнусными домогательствами?  Трогал  ли
за разные части, ходил ли с тобой в баню?
     Шаваш замялся.
     - Ну, что ты молчишь! Признавайся!
     Шаваш потупился и стыдливо прошептал:
     - Если по правде, господин, то не трогал, но как вам надо... то  есть
для блага государства...
     Нарай внезапно и визгливо расхохотался.
     - Значит, - сказал он, - ты готов подтвердить  перед  кем  бы  то  ни
было, что Андарз преследовал тебя гнусными домогательствами?
     Шаваш кивнул.
     - Одевал ли в одежду, достойную самого государя?
     - Да, - сказал Шаваш, - подарил  мне  этакую  курточку  с  жемчужными
рукавами.
     - Знаешь ли ты, чья это курточка?
     - Знаю, - прошептал Шаваш. - Минны, которого он убил.
     - Скажешь просто: Минны! Что он хотел при этом? Не  говорил  ли,  что
вот, мол, Минна пропал, но ты сойдешь и за Минну?
     - Ах, - сказал Шаваш, - господин Андарз такой человек, что сам Черный
Бужва не может разобрать его мыслей; но однажды он  сказал,  что  я  много
понятливей иных его учеников.
     - У императорского наставника, - сказал Нарай, усмехаясь, - был  один
ученик. - Этому ученику ты и повторишь андарзовы слова.
     Шаваш, белый, как исподняя  сторона  сыроежки,  кивнул.  Потом  вдруг
всплеснул руками и бухнулся советнику в ноги:
     - Господин Нарай! Сделайте милость!
     - Что такое, - удивился чиновник.
     - Я - учиться хочу! Я к Андарзу пришел, надеясь на учебу, а  он  учит
меня, как кошка мышь... Возьмите меня в лицей Белого Бужвы! Я - ради блага
государства...
     Растроганный чиновник поднял мальчишку.
     - Ладно, - сказал он, - но правильно ли я  понял,  что  ты  пришел  к
Андарзу, чтобы учиться, а тот  вместо  этого  стал  гоняться  за  тобой  с
гнусностями? А неделю назад ты пришел в  ужас,  увидев,  как  тот  зарезал
младенца и гадал по его печенке, и прибежал ко мне, ища защиты.
     - Точно так, - испуганно сказал Шаваш.
     Нан увел мальчишку, а советник Нарай остался сидеть в  кресле,  время
от  времени  стряхивая  пальцы.  Встреча   почему-то   оставил   в   Нарае
неопределенное ощущение гадливости. С чего бы? Андарз  должен  умереть,  -
это человек бессовестный, враг Нарая. И мальчишка, - мальчишка  мечтает  о
чине, как и полагается в юном возрасте,  недаром  сказано,  что  в  стране
великого света даже пастух может стать первым министром. Но...  разве  вот
что, - чиновником становишься для того,  чтобы  блюсти  справедливость.  А
этот мальчишка, - разве он будет блюсти  справедливость?  Выпороли  его  у
Андарза, и за дело, небось, выпороли, - вот он и злится.
     Через час Нарай доложил государю:
     - Государь! Андарз  намерен  уехать  с  варварами  и  поднять  мятеж,
выставив кандидатом на престол самозванца под именем Минны! Он  убил  свою
жену, пришедшую в ужас от его планов, но  замыслы  его  легко  обнаружить:
покорнейше прошу вызвать изменника  во  дворец  и  послать  за  мальчиком,
которого он неотступно держит при себе! Дети не умеют  лгать,  -  я  готов
положиться на слова мальчишки!
     Государь расплакался и велел послать за Андарзом.
     Императорский посланец нашел Андарза в садовой  беседке:  тот  сидел,
раскрыв рот и глядя на озеро, и во взгляде его гонцу  почудилось  безумие.
Во всяком случае, когда гонец объявил, что император  желает  его  видеть,
Андарз подергал губами и сказал:
     - Я себя нехорошо чувствую. Видать, объелся на вчерашнем обеде.
     Великий Вей! Разве в здравом уме можно так отвечать? Посланец в ужасе
убрался.
     Прошло еще три часа: Андарз все так же сидел в беседке, а за  ним  на
корточках сидел Теннак: варвар очень боялся,  что  хозяин  что-нибудь  над
собой учинит. Только один раз Андарз пошевелился и велел  сыскать  Шаваша:
но проклятый мальчика опять где-то,  верно,  ворон  гонял.  Вдруг  в  доме
послышался шум, на дорожке замелькали факелы.  Андарз  повернул  голову  и
растерялся: перед ним, на пороге беседки, в сером плаще,  из-под  которого
виднелись квадратные носки сапожек, стоял государь.
     - Вы так больны, господин наставник, - сказал государь, - что даже не
ответили на мое приглашение! Я почел своим долгом навестить вас.
     - Благодарю вас, государь, - ответил Андарз. - Это большая честь.  До
меня ее удостоился только один человек - первый министр Руш.
     Чиновники, сопровождавшие государя, изумленно охнули. Государь  вошел
в беседку и принялся дергать шелковые занавеси на окнах.
     - Вы кого-то ищете, государь?
     Варназд в ярости обернулся:
     - Да, я  ищу  мальчишку,  которого  вы  выдаете  за  Минну,  мечтаете
посадить на мое место!
     Андарз удивленно помолчал.
     - Государь, вам солгали. В моем доме сорок с чем-то слуг: пятеро  или
шестеро - совсем дети. И хотя я не упомню имен каждого, ни один из них  не
похож на убитого мной Минну.
     Государь замер. Как ни был  он  разъярен  колкостями  Андарза  насчет
вчерашнего обеда и визита к Рушу, но - "убитого мной  Минну!"  Первый  раз
Андарз сказал такие  слова,  подтверждая  этой  ложью  те  слухи,  которые
государь не имел духа опровергать.
     Но в это мгновение за дверьми послышался шум и крики  "нашли!",  -  и
незнакомый государю чиновник  в  шапке  второстепенного  городского  судьи
вытолкнул  вперед  маленького  мальчика,  лет  десяти,  в  белых  атласных
штанишках и кружевной курточке: Великий Вей! Вылитый  Минна!  Государь  на
мгновение испугался, что его наставник и в самом деле оживил мертвеца.
     Мальчишка раскрыл рот и уставился на государя Варназда.
     - Шаваш, - раздался спокойный голос Андарза, - тебе, как  подданному,
стоило бы встать на колени: перед тобой государь страны Великого Света.
     Мальчишка вытаращил глазенки и брякнулся  на  колени.  Государь,  вне
себя, повернулся  к  Андарзу,  который,  нарушая  все  мыслимые  приличия,
по-прежнему сидел в глубине кресел.
     - Ага! Значит, вы все-таки помните его имя?
     - Разумеется, помню. Шаваш, где тебя черти носили сегодня: неужели  в
управу советника Нарая?
     Мальчишка испуганно зашнырял глазками.
     - Я дома был! - сказал он, - вон, господин Нан вынул меня  из  первой
людской!
     Андарз понял, что мальчишка врет, и что объяснять это - недостойно  и
бесполезно.
     - Тебя зовут Шаваш? - спросил император.
     - Да, - сказал мальчишка, стоя на коленях и глядя вверх. Мордочка его
была в точности как у затравленного и почтительного зайца. Господи! Отчего
же он все-таки так похож на Минну?
     - Откуда ты?
     - Из чахарских крестьян.
     - Откуда в столице?
     - Сбежал.
     - Что делал в Небесном Городе?
     Шаваш свесил голову.
     - Воровал я.
     Кто-то из чиновников вздохнул, потому что ответ мальчика  стоил  ему,
по новому уложению, руки. Варназд тоже озадачился ответу, и  вдруг  понял:
бедный маленький  беглец  просто  не  мог  лгать  императору!  И  этого-то
крольчонка Андарз предпочел ему...
     - Когда оказался у Андарза?
     - Да месяца два назад, в День Пяти Желтоперок.
     - Почему?
     Шаваш молчал.
     - Почему?
     - Накануне праздника Пяти Желтоперок, - сказал Шаваш,  -  я  сидел  у
статуи государя Иршахчана и хотел поймать желтоперку, приносящую  счастье.
Но у меня ничего не вышло. Когда настала полночь, из-за угла статуи  вышли
люди и швырнули в воду какой-то труп. Я  был  голоден  и  решил  обокрасть
труп, если уж не удалось поймать желтоперку, но испугался  делать  это  на
глазах государя и подождал, пока труп уплывет под мост.  Там  я  нашел  на
трупе много денег, а в сапоге трупа сверток с бумагой. Я сунул сверток  за
пазуху и хотел взять  кошелек,  но  тут  труп  оборвался  и  поплыл,  а  я
испугался идти за ним. А на следующий  день  я  услышал,  что  труп  звали
Ахсаем, и что это был знакомый господина Андарза, и что Андарз  устроил  в
десятой управе скандал, добиваясь  бумаг,  найденных  на  трупе.  А  бумаг
никаких не было, потому что их взял я.
     Шаваш свесил головку и сказал:
     - И вот я изловчился и продал себя в долговые рабы господину Андарзу,
надеясь побольше разузнать, что это за бумаги, и  зачем  они  нужны,  и  я
терся каждый день около господина Андарза, но так ни разу и  не  слышал  о
бумагах ни слова.
     - Ложь, - вдруг закричал Нарай, - маленький бесенок  обманывает  вас,
государь.
     - Что это были за бумаги? - спросил государь.
     - Странные бумаги, - сказал Шаваш, - потому что  написано  непонятно,
как куриными следами, и лазоревого цвета.
     - Где они?
     Шаваш  вздохнул,  выпростал  из-под   рубашки   шнурок   с   глиняным
амулетом-свистулькой,  который  ему  пришлось  поменять  три  дня   назад,
разломил, вздыхая, свистульку...
     Император выхватил обломки из рук мальчишки, оборвав плотный шнурок о
шею мальчишки, - и вытащил из них свернутый в трубочку плотный  и  мягкий,
как  бумажные  деньги,  лазоревого  цвета  лист.  Развернул,  -  ему  было
достаточно мгновения, чтобы узнать летящий почерк его матери и понять, что
он читает ее любовное письмо, адресованное - советнику Нараю.
     - Это подложное письмо, - вдруг закричал Нарай, в  сущности,  выдавая
себя этим криком.
     Государь глядел на него, кривя губы. Великий Вей! Так вот почему этот
человек так ненавидел Руша! А еще говорил о государственном благе...
     - Государь, - сказал Нарай, - это подлинное письмо. Я  прошу  вас  об
одной милости: отдайте мне его. Оно будет моим утешением в ссылке.
     "Почему вы так уверены, что отправитесь в ссылку, а не на  плаху?"  -
хотел было спросить Варназд, но махнул рукой и покинул беседку.
     Нарай медленно оглянулся вокруг и невольно усмехнулся: он еще не  был
лишен ни чинов, ни званий,  присутствующие  даже  не  знали,  что  было  в
письме: а вокруг него, словно вокруг прокаженного, уже образовалось пустое
место.
     Нарай еще раз поднял глаза и вдруг понял,  что  не  один  он  сегодня
закончил   политическую   карьеру.   Андарз,   императорский    наставник,
по-прежнему сидел в кресле, полузакрыв  глаза,  и,  казалось,  не  обращал
внимания на произошедшее. Этот сластолюбец и взяточник, который  за  месяц
лишился жены и брата, и  блеска  в  глазах,  этот  виршеплет,  который  за
последний месяц - Нарай это точно знал, -  не  написал  ни  строчки,  этот
бывший полководец, завоевания которого пошли прахом, - Нарай вдруг  понял,
что он все-таки растоптал этого  человека,  хотя  и  не  успел  снять  его
голову...
     Нарай повернулся и вышел  вон:  чиновники  испуганно  расскочились  в
стороны.
     Ночь, глубокая  ночь  уже  сверкала  над  Небесным  Городом:  в  саду
императорского  наставника  шелестел  пахучий  ночной  ветер,   и   звезды
разметались по небу, катились в темную листву деревьев. Нарай понял, что в
эту  ночь  с  государством  произошло  непоправимое  несчастье.  Он  вдруг
вспомнил свое беспокойство по поводу противоречия:  как  можно,  взывая  к
самым  неразумным  инстинктам  одного   человека,   создать   государство,
основанное на разуме? - и осознал, в  чем  крылась  ловушка.  Его,  Нарая,
карьера, была кончена - бог с ней. Но судьба устроила так, что  теперь,  в
течение многих лет, на каждого честного и справедливого человека,  который
заговорит с государем о причине упадка и способах возрождения, -  государь
будет глядеть так же, как на обманщика и лгуна Нарая.
     Замечательно, что и в эту минуту, и впоследствии, Нарай всегда  думал
о судьбе, и никогда не думал о скромном молодом чиновнике по имени Нан.

     Чиновники потихоньку  разошлись,  и  в  опустевшей  беседке  остались
только Нан, Теннак, и Шаваш.
     - Господин Андарз, - сказал Нан, - пойдемте отсюда! Я  расскажу  вам,
что было на самом деле.
     Андарз не шевельнулся.
     - Вот с утра он так сидит, - сказал Теннак.
     Нан заглянул в глаза Андарза и с ужасом убедился, что они  совершенно
пусты, как комната, из которой унесли мебель.
     Теннак взял своего хозяина на руки, словно ребенка и снес в  спальню.
Нан и Теннак  кое-как  раздели  Андарза  и  уложили  в  постель.  "Ничего,
оправится! - подумал Нан, вспоминая, как еще час назад  Андарз  огрызнулся
на императора. Хотя, с другой стороны,  не  была  ли  дерзость,  сказанная
Андарзом, неотвратимым признаком безумия?"
     Огромный дом был пуст: все сорок слуг, завидев государя и стражников,
разбежались, кто куда, прихватив с собой все, что попалось под руку.  Нан,
будучи голоден, стал искать еду, и насилу нашел круг козьего сыра.
     В нижней гостиной Нан встретил Астака: мальчик стоял, глядя в окно, и
задумчиво катая ножкой угол ковра.
     - Кто бы мог подумать, - сказал Астак, - что советник Нарай  окажется
блудодеем! Толкует о пользе государства, а сам, припертый к стене,  просит
отдать ему срамное письмо!
     Кто-то из чиновников, значит, уже рассказал ему.
     - Ты бы лучше подумал о твоем отце, - сказал Нан.
     - А что с ним?
     - Ничего, - сказал Нан, - только он не сказал ни слова,  с  тех  пор,
как съязвил государю.
     Астак повернулся и, к облегчению  Нана,  с  быстротой  птицы  страуса
побежал наверх.
     На рассвете, со стражниками и в боевом кафтане, господин Нан вошел  в
лавку, примыкавшую к дому осуйского консула Айр-Незима. Обыватели квартала
знали уже, что произошло. Влажные глаза стражников ощупывали дубовые стены
лавки, и шкафы  с  невыставленными  еще  товарами,  предполагая,  что  при
определенных обстоятельствах содержимое шкафов достанется им.
     Нан оставил стражников охранять все ходы и выходы, а сам  поднялся  в
кабинет Айр-Незима, где высокие свечи в бронзовых  канделябрах  плясали  в
завитках и глазках железных шкафов, и красные лаковые балки  потолка  били
резными драконовыми крыльями. Хозяин кабинета сидел за столом,  белый  как
простокваша.
     - Господин Нарая, - сказал Нан,  -  уволен.  Завтра  господин  Андарз
получит должность министра полиции. Как видите, обошлись без вашей помощи.
     Это  заявление  произвело  на  Айр-Незима  необычайное  действие.  Он
принялся бегать по кабинету. Он открыл шкафы,  и  в  воздухе  перед  Наном
взметнулись атласные и шелковые ткани,  украшение  танцующими  лебедями  и
серебряной листвой.
     - Нан, - бормотал Айр-Незим, - ради бога, все возьмите,  все,  только
чуть-чуть оставьте. Нан, я коробейником начинал...
     - План подземных ходов, - сказал Нан.
     Но Айр-Незим был в таком смятении, что никак не отреагировал на  это,
в общем-то, пустяковое требование. Вместо этого он сел на порог раскрытого
шкафа, схватившись одной рукой за сердце, а другой за  танцующих  лебедей,
набитых белой и серебряной краской на куске атласа.
     Тогда Нан забрал у  него  ключи,  подошел  к  шкафу,  второму  слева,
распахнул  шкаф,  и  на  глазах  у  изумленного  Айр-Незима  стал  вертеть
комбинацию сейфа. Круглое брюхо сейфа подалось, из него посыпались  бумаги
и папки. Чиновник, опустившись на колени, принялся рыться  в  разноцветных
папках, как свинья в желудях.
     Не прошло и десяти минут, как злополучный план, начерченный Дией, был
найден. Нан  просмотрел  оставшиеся  бумаги,  вывернул  на  прощанье  ящик
Айр-Незимова стола, обнаружил еще две  копии  плана,  сделанные,  как  ему
показалось, рукой консула, сгреб все это, а папки из сейфа подоткнул ногой
к Айр-Незиму:
     - Забирайте свое добро.
     - Благослови вас бог, - сказал Айр-Незим.
     Нан,  не  обращая  внимания,  подошел   к   бронзовому   подсвечнику,
укрепленному в промежутке между шкафами, и сунул  бумаги  углом  в  пламя.
Пламя вздрогнуло и перекинулось  на  листы,  бронзовые  цветы  и  драконьи
крылья на стенах кабинета ожили, затрепетали.
     - Завтра, - сказал Нан, - вы покинете столицу. Это приказ Андарза.
     - Благослови вас бог, - во второй раз сказал Айр-Незим.
     - Кстати, - сказал Нан, - за сколько Иммани вам продал письмо?
     - Это не Иммани, - с достоинством ответил  Айр-Незим.  -  Это  письмо
выкрали у Андарза какие-то разбойники, - они сделали предложение Иммани, а
Иммани передал это предложение мне; разбойники просили шестьсот  пятьдесят
тысяч, пятьдесят тысяч я у них выторговал, а Иммани даже ничего не взял за
посредничество.
     Вопреки здравому смыслу, молодой чиновник расхохотался.  Отсмеявшись,
он сказал:
     -  И  еще,  господин  Айр-Незим:  я  арестовал  вчера  близ  трактира
"Благоухающих лошадей" разбойника по кличке Свиное Ухо.  Тот  сознался  во
всем: я, право, польщен, что вы оценили мою жизнь втрое дороже, чем  жизнь
этого дурака Ахсая, убитого по  вашему  приказу  накануне  праздника  Пяти
Желтоперок.
     С этими словами чиновник поклонился и вышел.
     - Благослови вас бог, - повторил в закрытую дверь Айр-Незим.
     Было уже утро, когда Нан,  крепко  держа  за  руку  Шаваша,  вошел  в
спальню к господину Андарзу. Императорский наставник лежал, немного набок,
в кружевных подушках, а рядом, на ковре, сидел варвар Теннак с  серебряным
чайничком, от которого шел густой и гнусный запах: в носик  чайничка  была
вставлена соломина, и Андарз время от времени потягивал из этой  соломины,
страшно морщась. Шаваш немедленно заключил  из  этого,  что  императорский
наставник еще не вполне оправился, коль скоро варвар Теннак поит его своей
колдовской стряпней; наверняка в этом  чайничке  был  отвар  из  лягушиных
лапок и тараканьих печенок, или еще чего похуже.
     Однако при виде Нана и  Шаваша  господин  Андарз  оттолкнул  от  себя
чайник, и глаза его сделались разумными и  колючими,  а  тонкие  пальцы  с
розовыми ногтями и ободками от  снятых  перстней  начали  скрести  красное
одеяло, шитое целующими утками. Нан вытолкнул Шаваша вперед и сказал:
     - Полагаю, мальчик заслужил вашу благодарность.
     - Он бы заслужил мою благодарность, - сказал Андарз, - если бы  отдал
письмо месяц назад.
     - Но он никак не мог отдать письма месяц назад,  -  возразил  Нан,  -
потому что он заполучил его только вчера.
     Тут глаза Андарза удивились, и он спросил:
     - Стало быть, ты соврал государю?
     Шаваш потупил глазки с выражением как можно более пристыженным.
     Нан кашлянул и сказал:
     - С самого начала в этом деле мне бросились в глаза два несовместимых
обстоятельства. С одной стороны, покойник был убит с  помощью  "хлопушки",
то есть веревки с двумя закрепленными на концах камнями. Это указывало  на
убийцу из числа профессиональных разбойников.
     С другой стороны, владелец письма требовал платы за письмо в осуйских
чеках. Это указывало на преступника из числа торговой челяди.
     Это  сразу  заставило  меня  предположить,  что   одно   преступление
наслоилось на другое,  и  что  разбойник,  который  убил  Ахсая,  не  имел
отношения к человеку, который собирался продать ему письмо.
     И, действительно,  изучив  характер  покойника,  я  подумал:  "Не  то
удивительно, что его убили, а удивительно, что он  дожил  до  сорока  трех
лет!" Скверный это был человек, что и говорить! Ведь сущность обогащения в
том, что на каждой сделке приобретаешь не только богатство, но и друзей, а
покойник на каждой сделке  наживал  страшных  врагов.  И  вот,  во-первых,
расследуя это дело, я сразу обнаружил красильщика по имени Дануш  Моховик,
который крутил с его женой любовь и устроил Ахсаю скандал в  тот  памятный
вечер. Из-за какой-то ничтожной выгоды, величиной с таракана, Ахсай держал
жену вместо приказчика и не думал о бедах, которые могут  проистечь  из-за
обыкновенных человеческих чувств. Я сразу понял, что этот скандал отпугнул
человека, который должен был встречаться с Ахсаем, однако я ни  на  минуту
не  предполагал,  что  красильщик  учинил  само  убийство.  Ведь  если  бы
красильщик это сделал, то, либо от естественной жадности, либо от  желания
замести следы, он ограбил бы труп.
     Между тем труп не был ограблен: кто-то очень хитрый,  наблюдавший  за
ссорой, оставил  мертвецу  и  кошелек,  и  одежду,  рассудив:  "Если  труп
ограбят, то за убийцу примут грабителя. А если труп останется целым, то за
убийцу примут Дануша Моховика".
     Я дал полную волю своим агентам, и через два дня я  узнал  следующее:
что покойник Ахсай продал родственника Айр-Незима в варварских землях, что
родственник этот вернулся, поболел и умер; что  умер  он  за  два  дня  до
смерти Ахсая; и что после смерти Ахсая Айр-Незим тут же  выплатил  кому-то
большую сумму денег.
     Лоня-Фазаненок, обобравший труп, был принят за  убийцу,  арестован  и
осужден, и это дело было бы совершенно закрыто,  если  бы  не  неизвестные
Айр-Незиму обстоятельства.
     Словом, можно было идти и арестовывать Айр-Незима. Но  мне  вовсе  не
хотелось арестовывать осуйского консула в тот момент, когда господин Нарай
требует запрета на торговлю с Осуей. Это было бы бестактно по отношению ко
всем торговцам империи. Мне казалось несправедливым портить  жизнь  такого
уважаемого человека из-за ходячего недоразумения вроде Ахсая.
     К тому же я искал не убийцу Ахсая, а владельца письма, и  было  ясно,
что из-за смерти Ахсая письмо так и осталось у прежнего хозяина.
     Правда, на убитом не было не  только  письма,  но  и  шестисот  тысяч
денег. Я решил, что до Лони кто-то уже  ограбил  покойника,  -  либо  сами
убийцы, либо еще один посторонний.
     И тут, обыскивая флигель Иммани, я натолкнулся на  дневник  покойника
Ахсая: тогда я, конечно, решил, что Иммани  унес  этот  дневник  вместе  с
другими документами из  домика  вдовы  и  не  отдал  его  хозяину.  Только
впоследствии я узнал, что дневник добыл и подкинул мне под глаза вот  этот
самый бесенок, Шаваш. В дневнике очень подробно было  рассказано  об  этой
самой продаже племянника. Но рассказывалось там и еще кое-что, - а именно,
что совет продать племянника исходил от приятеля Ахсая, секретаря  Иммани,
так как секретарь Иммани прелюбодействовал с женой осуйца.
     Тут  же  смерть  вернувшегося  племянника   стала   выглядеть   очень
подозрительной; и мне не составило  труда  опознать  в  Иммани  в  изящной
монахине, навещавшей домик племянницы  Айр-Незима,  а  в  конце  концов  я
отыскал старуху, которая продала все той же изящной монахине  яд.  Но  все
это было потом.
     А тогда я выдрал страницу, рассказывающую о прелюбодеянии  Иммани,  а
остальной дневник отдал Айр-Незиму, с одним условием: назвать  мне  людей,
которые убивали и отслеживали покойника. Я знал, что Айр-Незим употребляет
для подобных дел профессионалов из городских шаек,  и  надеялся,  что  эти
люди расскажут мне, с кем в последние дни тайно встречался покойник.
     И тут я попал  впросак,  потому  что  оказалось,  что  за  покойником
Айр-Незим не следил, а о встрече в "Красной Тыкве"  его  известил  письмом
сын Андарза!
     После этого все пошло кувырком. Вы, господин  Андарз,  вбили  себе  в
голову, что юноша сжег письмо, и стоило только мне заговорить о  том,  что
это не так, как вы начинали кричать, что я  настраиваю  вас  против  ваших
секретарей.
     Между  тем,  признание  Айр-Незима  подтверждало,   что   неизвестный
владелец письма не убивал Ахсая и не  брал  у  него  денег,  и,  благодаря
стечению обстоятельств, письмо осталось у него.
     Не могло быть и речи о том, что этот владелец  -  ваш  сын.  У  юноши
больная душа, он чах в вашей тени и обожал Нарая, и даже советы о том, как
расправиться с врагами, он вычитывал из любимых  Нараем  книжек.  Если  бы
мальчишке попалось в руки любовное письмо государыни, обращенное к  Нараю,
то он отреагировал бы на это примерно так же, как император! Он  откуда-то
слышал о письме, да, - и он был  уверен,  что  письмо  компрометирует  его
приемного отца!
     Тогда я решил начать  с  другого  конца,  -  с  ограбления,  которому
подвергся секретаря Иммани в Козьем Лесу.
     С самого начала, как только я услышал об ограблении, мне бросилось  в
глаза то удивительное обстоятельство, что господин Иммани ехал  один.  Это
наводило на мысль об инсценировке ограбления, с одной  стороны.  С  другой
стороны, это наводило на мысль о том,  что  Иммани  отослал  всех  слуг  в
преддверии тайной встречи. Господин Иммани склонен к воровству и блуду, но
вряд  ли  неграмотные  слуги  могли  быть  нежелательными  свидетелями   в
воровстве. Остается блуд. Опять-таки, речь должна была идти не  о  простом
блуде, а о такой женщине, которую Иммани не мог любить на глазах  у  слуг.
Кто мог подходить на роль такой женщины лучше, чем госпожа Лина?
     Я навел справки и узнал, что госпожа Лина часто ездит  на  молебен  в
храм Исии-ратуфы, и что двадцать восьмого  числа  она  уехала  в  храм,  и
провела там два дня. Служанка ее  упомянула,  что  госпожа  вернулась  без
венков, обыкновенно привозимых ею из храма, и причина, по  которой  Иммани
отослал вперед сопровождающих, стала мне ясна.
     По книге домовых записей, я увидел, что в этот день из столицы  уехал
и Теннак. Я вспомнил о том, как разбойник, подкарауливший Иммани, заплевал
всю траву семечками, и сопоставил ее с привычкой Теннака лущить семечки  и
с тем, что разбойник прыгнул на Иммани сверху, -  и  я  был  убежден,  что
разбойником этим был Теннак, вознамерившийся отучить Иммани  от  шашней  с
госпожой, но тихо, так чтобы Андарз об этом не знал.
     Теннак  ведь  слышал,  что  все  вещи  Иммани  отправил   вперед,   с
сопровождающими, и полагал, что при Иммани остались только его собственные
подарки, исчезновение которых сильно опечалит Иммани.
     Я рассудил, что Теннак унес вещи себе в кабинет, даже не потрудившись
их рассмотреть. А когда  я  увидел  дверь  Теннакова  кабинета,  закрытую,
благодаря его суеверию, на печать, а не на замок, я понял,  что  вещи  эти
мог утащить любой желающий: то есть тот же Иммани или Дия. Но  кто  же?  И
почему преступник, не получив денег, не дает вновь о себе знать?
     Тут я поставил себя  на  место  преступника,  и  подумал:  "Продавать
письмо второй раз Андарзу -  слишком  опасно;  продавать  письмо  Нараю  -
значит погубить Андарза и самого себя; надо продать письмо кому-то, кто не
меньше Андарза заинтересован в падении Нарая, и  кто  готов  заплатить  за
такое большое дело большие деньги. Только один человек  удовлетворял  этим
условиям - консул Осуи Айр-Незим. Он ничего не знал о происшедшем,  он  бы
заплатил за письмо любые  деньги,  и,  в  отличие  от  прочих  сановников,
которые с легкостью кувыркались во взглядах, Айр-Незим  был  заинтересован
только в одном: не оставить от Нарая ни сухого, ни мокрого.
     И тут я сделал ошибку. С одной стороны, мои шпионы донесли  мне,  что
через три дня после праздника  Пяти  Желтоперок  Дия  тайно  встречался  с
осуйским консулом в Храме Двенадцати Слив; и что  таких  встреч  было  еще
три.
     С другой стороны, я черным по белому прочел в дневнике Ахсая: "Теперь
Айр-Незим готов съесть меня живьем, да и  Иммани  -  тоже".  Мне  казалось
невероятным, что Ахсай опять польстится на сообщничество с Иммани.
     После этого я перестал волноваться  и  подумал:  "Господин  Айр-Незим
осмотрительный человек, и знает, что делает. Он прекрасно  понимает,  что,
чем больше Нарай возрастает во мнении  государя,  тем  сокрушительнее  для
него будет это письмо. В самом начале карьеры Нарая государь, может, и  не
обратил бы внимание на такое досадное обстоятельство;  но  когда  советник
Нарай стал для государя светочем и поводырем, человеком,  обрушившимся  на
все пороки  предыдущего  царствования,  разогнавшим  любовников  лживой  и
развратной матери, - словом, всем, чем  должен  был  быть  отец,  которого
государь не помнил, - тогда, конечно, любовное письмо покойной государыни,
обращенное к светочу добродетели, убило бы Нарая в глазах государя.
     Поэтому  я  не  очень-то  беспокоился  по  мере  того,  как  государь
подписывал все более нелепые указы. Все равно, думал  я,  действовать  они
будут не более месяца, а отвращение к ним  у  государя  останется  на  всю
жизнь. А когда государь подписал  указ  о  неплатеже  осуйского  долга,  и
Айр-Незим получил право  опротестовать  оный  в  присутствии  государя,  я
прямо-таки запрыгал от удовольствия. Я присутствовал на аудиенции в полной
уверенности, что в этот день государь побьет и прогонит  Нарая.  И  вдруг,
вместо  того,  чтобы  вручить  государю  письмо,  Айр-Незим  зачитал  этот
дурацкий список претензий, который взбесил бы даже уличного разносчика, не
то что императора!
     И тогда,  когда  на  следующий  день  на  стенах  осуйского  квартала
показались копья варварских воинов, я понял, что Айр-Незим задумал кое-что
посерьезней дворцового скандала.
     Что, в конце  концов,  Айр-Незиму  отставка  Нарая?  Ну,  вернется  в
милость Андарз. Ну, пойдет все по-прежнему: осуйские купцы  будут  платить
маленькие цены  и  давать  большие  взятки.  По-прежнему  чиновники  будут
арестовывать купцов, если не хватает на  приданое  дочке,  ревизоры  будут
срывать печати с товаров, и  начальники  застав  -  сообщать  приграничным
грабителям о приближении каравана, за долю в добыче. Да  и  сам  Андарз  -
человек ненадежный. А вот как придет ему в голову завоевать Осую?
     Вполне понимаю осуйского консула.
     Обычный дипломат на  его  месте,  как  я  уже  сказал,  предъявил  бы
государю письмо, одолел Нарая и вернулся бы  домой  героем.  Но  Айр-Незим
задумал большее - он понял, что недовольство народа, присутствие  варваров
в столице, страх чиновников, - все результаты правления Нарая, - позволяют
ему переменить не просто правителя, но сам образ  правления!  Покончить  с
империей в том виде, в котором она  есть:  заставить  не  осуйских  купцов
дрожать  перед  наместниками  империи,  а  наместников  империи  -   перед
осуйскими купцами. Превратить империю в стадо овец, а варваров в  овчарок;
править империей, угрожая затравить ее  варварами,  и  править  варварами,
угрожая отобрать у них империю, обеспечить Осуе торговую монополию по всей
империи и за ее пределами, и  уж  точно  сделать  так,  чтобы  никакая  из
провинций,  ни  Инисса,  ни   Чахар,   ни   наглая   Аракка   не   рождали
купцов-конкурентов Осуи.
     На месте Айр-Незима, - сказал Нан, - я бы сделал именно это, -  но  я
был на  месте  чиновника  империи,  и  замысел  Айр-Незима  мне  очень  не
понравился.
     Я,  однако,  понимал,  что  Айр-Незим  не  станет   упускать   такого
популярного  союзника,  как  господин  Андарз,  и  с  этой   минуты   ваше
спокойствие, господин  Андарз,  стало  представляться  мне  в  чрезвычайно
черном свете. Мне показалось, что вас уже  не  заботит  судьба  лазоревого
письма, потому что вы нашли более жестокий способ расквитаться с Нараем.
     Меня этот способ не  очень-то  устраивал,  и  я  подумал,  что,  если
предъявить государю лазоревое письмо, то  повод  для  мятежа  отомрет  сам
собой. Но как добыть это письмо?  Ведь  не  могу  же  я  просто  прийти  к
Айр-Незиму и попросить его сделать этакое одолжение? А если влезть ночью в
кабинет Айр-Незима, - так ведь эти бумаги не так спрятаны, чтобы их  можно
было найти!
     Вместо того, чтобы отбирать у Айр-Незима бумаги, я  решил  предложить
ему новые: и вот вчера я явился к нему в дом с документами,  доказывающими
его соучастие в завоевании Аракки и гибели брата Андарза. Это  были  очень
неприятные для Айр-Незима документы, так как есть вещи, которые вы никогда
и никому не прощали, и, даже если бы, увидев документы, вы  не  отказались
бы от соучастия в перевороте, вы бы непременно придушили Айр-Незима после.
     И вот я пришел с Шавашем к Айр-Незиму, и пока я беседовал с  консулом
в главном зале, Шаваш пролез к нему в кабинет и схоронился над балкой.  Мы
договорились так: если Айр-Незим отдаст мне письмо и получит документы, то
он отнесет документы в кабинет, и уж  дело  Шаваша  выкрасть  их  из  того
места, куда он их положит. А если Айр-Незим письма мне  не  отдаст,  то  я
хлопнусь в обморок: Айр-Незим  вытащит  из  меня  документы  и  понесет  в
кабинет, и опять-таки это дело Шаваша - обобрать тайник или сейф.
     Вообразите мое изумление,  когда,  перепутав  мои  намеки,  Айр-Незим
протянул мне план подземных ходов в императорский дворец, и  заверил,  что
план достался ему с полного вашего одобрения. Тут я хлопнулся в обморок, и
Айр-Незим вытащил из меня план,  и  мне  оставалось  только  надеяться  на
сообразительность Шаваша.
     Нан вздохнул и продолжал:
     - Признаться, это была очень  неприятная  ночь,  а  утро,  которое  я
провел возле вашего дворца, было еще неприятней. Я мог нажаловаться  Нараю
и предотвратить заговор, но я  не  мог  предотвратить  бунта.  Заговор  бы
кончился разделом  государства;  бунт  послужил  бы  Нараю  предлогом  для
тотальной расправы. К тому же на моих руках было шестьсот шестьдесят тысяч
осуйских кредитных билетов. Если бы заговор удался, я бы  стал  покойником
по приказу Айр-Незима. А если бы заговор не удался, то Нарай первым  делом
запретил бы торговлю с  Осуей,  и  тогда  покойниками  стали  бы  осуйские
кредитки.
     Тут мне к  тому  же  принесли  записку  о  том,  что  со  мной  хочет
встретиться Свиной Зуб. Это меня совсем расстроило, - ведь  я  знал  этого
разбойника как человека, который по просьбе  Айр-Незима  убирал  неугодных
тому людей.
     Если бы Айр-Незим посвятил меня в  свои  планы,  вместо  того,  чтобы
откупаться  деньгами,  то,  может  быть,  я  и  увидел   бы   какое-нибудь
преимущество для страны в этих планах. Но так как Айр-Незим не  только  не
посвятил  меня  в  свои  планы,  но  и  внес  в  списки  лиц,   подлежащих
уничтожению, то мне справедливо казалось, что ничего хорошего для страны в
этих планах нет.
     К тому же весь ужас моего  положения  заключался  в  том,  что,  даже
добудь я теперь лазоревое письмо, я бы не решился отдать его вам, господин
Андарз, потому что вам оно больше не было нужно, и я не  имел  возможности
лично и быстро передать его государю!
     Нан тяжело вздохнул. Он не стал прибавлять, что ему не хотелось лично
передать  письмо  государю,  потому  что,  сделав  это,  он  бы   навсегда
запечатлелся в памяти государя как человек, передавший "то гадкое письмо".
     - И вот, - продолжал Нан, - я иду по коридору управы Нарая,  и  вдруг
мне навстречу ведут Шаваша. Я иду за ним и беседую с ним  в  камере,  -  и
оказывается, что он добыл письмо и был случайно задержан на  пути  ко  мне
этими ребятишками из "тростниковых стен". Мальчик  дрожит,  как  яйцо  над
иголкой, и душа у него замерзла от страха, но мы внимательно обговариваем,
что и как ему говорить перед советником Нараем, - и Шаваш  исполняет  свою
роль в совершенстве.
     При дальнейшем вы присутствовали сами.
     Андарз всплеснул руками и оборотился к Теннаку:
     - Значит, это ты напал на Иммани! Глупый варвар, как можно  оставлять
ворованное в незапертой комнате!
     - Но Теннак вовсе не оставил эти вещи в незапертой комнате, - отвечал
Нан, - в том-то все и дело! Он испугался и снес их к  городскому  алхимику
по кличке Чемоданчик, вместе с которым и варил золото. Он упросил алхимика
продать вещи и употребить их на взятки духам.
     - О чем не знал господин Теннак, -  так  это  о  том,  что  проклятый
алхимик был сообщником Иммани, и Иммани свел его с Теннаком с  тем,  чтобы
обобрать доверчивого варвара, а потом утопить его в ваших глазах, господин
Андарз. Иммани сам, будучи пьян, проговорился мне об этом месяц  назад,  и
мне стоило бы поразмыслить, с чего это Иммани отказался от  такой  поганой
затеи.
     Алхимик уже признался, что он показал Иммани полученные вещи.  Иммани
узнал ларчик  с  запрятанными  под  крышку  документами,  вскрыл  его,  и,
сообразил, какой прекрасный случай предоставляет ему  судьба.  Сначала  он
попытался продать письмо через Ахсая вам, господин Андарз, а потом,  когда
Ахсая  убили,  он  продал  его  Айр-Незиму.  Интересно,  что  он  расписал
Айр-Незиму точно такую же историю про ограбление, разбойника и посредника!
     Андарз засмеялся. Молодой чиновник выждал и продолжал:
     - Что же касается Шаваша, то он снял с мертвеца только шестьсот тысяч
в осуйских кредитках, каковые я и возвращаю вам, господин Андарз.
     И  молодой  чиновник,  почтительно  поклонившись,  протянул   Андарзу
толстую пачку.
     - Что ж, - сказал Андарз, - в сложившихся обстоятельствах,  я  думаю,
мне ничего не остается, как признать ваше полное право распорядится  этими
деньгами.

                                  ЭПИЛОГ

     Года три спустя, в жаркий летний день, на плетеной трактирной террасе
в одном провинциальном местечке, сидело трое  купцов:  купцы  ели  дыню  и
обсуждали последние известия  из  Дальней  Аракки,  где  войска  господина
Андарза наконец-таки взяли город Инех, священную столицу ласов.  Говорили,
что между королем ласов Аннаром и его главным союзником, князем Росомахой,
не было согласия, хотя в бою этого заметно не было. Но, когда стало  ясно,
что город удержать нельзя, и ласы стали бросаться на свои  мечи,  Аннар  и
Росомаха, вместо того,  чтобы  покончить  с  собой,  сошлись  в  поединке,
наконец-таки желая удовольствовать свою неприязнь: Росомаха победил Аннара
и велел рабу покончить с собой.
     Известия из Дальней Аракки сильно  занимали  присутствующих:  дело  в
том, что один из них был купец, снабжавший армию нефтью и серой, а  другие
два были хозяева заводиков. Эти заводы они уступили  Андарзу  в  обмен  на
покровительство, и аккуратно делились с ним прибылью,  и  старший  из  них
послал в войско Андарза дюжину самых крепких своих работников  и  вооружил
еще сорок всадников, и платил им за все время, пока они были в  войске.  О
трате он ни капельки ни жалел.
     - Империи, - говорил он, - подобает покорять варваров, а народ должен
это приветствовать. Сын пишет, близ Инеха хороши медные рудники,  -  ежели
господин Андарз будет сдавать эти рудники в аренду, я надеюсь, что  он  не
забудет о моем патриотизме.
     Собеседники кивали: они понимали, что одному старику  медные  рудники
не поднять, и были готовы внести свою долю.
     Разговор этот внимательно  слушал  молодой  чиновник  шестого  ранга,
посланный, судя по щеголеватому его кафтану,  из  столицы  с  какой-нибудь
проверкой. Чиновник был не один: рядом с ним сидел хорошенький мальчик лет
тринадцати или четырнадцати, в синей бархатной  курточке  лицеиста  Белого
Бужвы.
     Вот спустя некоторое время купец поинтересовался у чиновника, кем ему
приходится мальчик, - братом или племянником, и куда они едут, и  чиновник
ответил, что мальчик этот ему вроде воспитанника, и из-за летнего перерыва
в занятиях он взял его с собой, а едет он инспектировать сыры в  провинции
Инисса. Разговорились; чиновник  как-то  удивительно  располагал  к  себе;
заказал всей компании вина и поинтересовался, не  укажут  ли  ему  хорошую
модную лавку, -  он  слыхал,  что  в  здешних  местах  отличные  кружевные
воротники. Один из торговцев как раз занимался воротниками. Принесли  узел
с образцами, бывший с торговцем, чиновник пришел в такой восторг, что  тут
же, не торгуясь, купил три штуки. Сели вместе пить вино.
     - А помните советника Нарая, - вдруг полюбопытствовал один из купцов.
- Страху-то  было,  а  что  оказалось?  Арестовывал  людей  за  страсть  к
стяжательству и за блуд, а сам в это время сделал какой-то девице ребенка,
- государь выгнал его сразу, как только узнал о девице.
     - И вовсе не поэтому его выгнали,  -  возразил  сосед.  -  В  саду  у
Андарза стояла статуя плачущего лебедя, господин Андарз  переселил  в  эту
статую душу Нарая и  оттяпал  ей  голову,  и  как  только  это  случилось,
государь охладел к Нараю.
     - А сколько вы платите господину Андарзу, - полюбопытствовал  молодой
чиновник.
     - Да процентов тридцать платим, - ответил купец.
     - А зачем?
     - Как зачем? - рассердился купец, -  затем,  что  я  как  яйцо,  меня
только курица не раздавит. Конечно, если бы меня человеком  признали,  так
ни шиша бы Андарз от меня не видал. Только вряд ли это случится, а?
     - Да, - согласился молодой чиновник, - вряд ли господин Андарз станет
добиваться, чтобы вас признали человеком, даже если ему  очень  хорошо  за
это заплатить.

                              Юлия ЛАТЫНИНА

                          ДЕЛО О ПРОПАВШЕМ БОГЕ

                                    1

     Высокоученый чиновник ведомства справедливости и  спокойствия,  особо
полномочный инспектор из столицы, господин Нан, осматривал постоялый двор,
принадлежавший некоему Кархтару.
     Сам Кархтар пребывал в бегах, и по всему Харайну ветер лениво  трепал
объявления: три тысячи за  голову  убийцы  городского  судьи  и  зачинщика
мятежа в Иров день...
     Постоялый  двор  был,  как  все  постоялые  дворы   Нижнего   Города:
неказистое двухэтажное строение с плоской кровлей, отгороженное  от  улицы
стеной из сырцового кирпича с толстыми лопатками, в центре дома неизбежный
дворик, к западной стене лепились как попало  хозяйственные  постройки,  и
там же начинался садик с прудом посередине. В пруду плавали недорогие,  но
неплохо  подобранные  кувшинки;  у  деревянной  беседки  цвело   бледными,
вытянутыми трубочкой цветками личевое  дерево.  Господин  Нан  не  столько
присматривался, сколько принюхивался. Запахи в  империи  говорили  многое;
глухие стены скрывали содержимое садов и внутренних комнат, и те  извещали
о достатке благовониями и ароматами цветов. Запах растения был важней  его
вида. В саду Кархтара пахло невзыскательно: парчовой ножкой и лоскутником.
     В ветвях личевого дерева  запуталась  блестящая  мишура,  и  с  рылец
карнизов сиротливо свисали  длинные  гирлянды,  развешанные  в  миновавший
четыре для назад праздник Великого Ира. Карнавальное время остановилось  в
покинутом доме бунтовщика, потихоньку выцветая на солнце.
     Сопровождавший столичную штучку секретарь городской судебной  управы,
некто Бахадн, недовольно косился на  все  эти  размалеванные  полотнища  и
красные ленты, исписанные пожеланиями счастья. Не то чтобы  в  самих  этих
лентах содержался некий криминал, вовсе нет, хотя, если подумать, бывали и
другие времена... Бывали времена, когда за вон этакое  полотнище,  которое
по всем правилам желает обитателям большой чин,  а  висит,  извините,  над
свинарником, - могли и загрести. Могли и  сказать:  "Это  ты  на  что  же,
почтеннейший, намекаешь, - что в  империи  каждая  свинья  может  получить
большой чин? А вот как мы тебя сейчас соленой розгой... Ах, не хочешь?  По
неразумию? Дай-ка  ты  мне,  брат,  двадцать  пять  розовеньких,  тогда  и
согласимся, что по неразумию..."
     Но...  Что-то  скверное,  нечиновное  чудилось  секретарю  в   каждом
празднике, словно праздник - двоюродный брат мятежа.
     А столичный инспектор тем временем присел у садового алтаря и  провел
рукой по шершавой глыбе. Собственно, присутствие этой глыбы  было  гораздо
более серьезным правонарушением, чем праздничная  лента  над  свинарником,
потому что это был Иршахчанов  камень  -  точнее,  подделка  под  него,  а
Иршахчановым камням в частных местах стоять не положено.
     Две тысячи лет  назад  основатель  империи  Иршахчан  отменил  навеки
"твое" и "мое", и повелел, чтобы межевые камни отныне не оскверняли  общей
для всех земли. Камни убрали с полей и расставили на  перекрестках  дорог,
украсив их изречениями Иршахчана. Они утратили смысл  и  обрели  святость.
Сейчас  они  почитались  как   знаки   высшего   хлебного   инспектора   и
распорядителя небесных каналов.
     Но крестьяне, хотя и знали, что покойный император  -  верховный  бог
империи, молились местным богам, а не  Иршахчану,  так  же,  как  подавали
прошение о семянной ссуде в сельскую канцелярию, а не в столичную  управу,
- и дадут скорее, и сдерут  меньше.  Иршахчановы  камни  зарастали  всякой
дрянью и оставались месяцами без еды, разве что если поселится под  камнем
какой-нибудь настырный покойник или щекотунчик со змеиной пастью... А  тут
камень стоял как новенький. Инспектор наклонился, разбирая надпись.
     - Надпись "пышного хлеба", - почтительно сказал секретарь  Бахадн.  -
Люди "пышного  хлеба",  так  эти  бунтовщики  сами  себя  называют.  Когда
бунтовщик Нерен основывал эту секту, он ссылался на слова из канонического
текста "Книги творения ойкумены": "Государь разделил земли, отменил  долги
и уравнял  имущества.  Тогда  повсюду  воцарилась  справедливость,  мир  и
равенство,  исчезли  деньги,  а  с  ними  зависть,   корысть,   вражда   и
беспокойство, и от этого  хлеба  стояли  такие  длинные,  что  скрывали  с
головой едущего всадника".
     А сочинитель Нинвен всю жизнь  страдал  оттого,  что  его  обошли  на
экзаменах, -  как  и  здешнего  хозяина  -  и  всем  хотел  доказать  свою
образованность.  И  стал  доказывать,   что   акшинские   списки   древнее
канонического текста, а в них  стояло:  "И  от  этого  хлеба  стали  такие
пышные, что из полузерна пшеницы пекли пирог".
     Господин Бахадн хмыкнул:
     - И из-за этой цитаты "длинные" и "пышные" ненавидят  друг  друга  не
меньше, чем чиновников.
     Столичный инспектор поднялся по крутой  лесенке  на  второй  этаж  и,
пригнувшись, вошел в большую, с низким потолком гостиную.  За  четыре  дня
ветер вымел из комнаты аромат воскурений, и теперь она пахла тоже  кустами
инча: запахом садовым, нежилым. Рыжеватая пыль, носившаяся  в  воздухе  по
жаре, осела  тонким  слоем  на  столе,  на  грубых  деревянных  скамьях  и
табуретках, на переплетах многочисленных книг.
     - Здесь они собирались  последний  раз,  -  сказал  господин  Бахадн,
указывая на стол посередине  комнаты.  На  столе  стояли  чаши,  недопитый
пузатый чайник и большая фарфоровая плошка для гадания по маслу.  Господин
Бахадн объяснил, что постоялый  двор  принадлежал  еще  отцу  Кархтара,  у
самого бунтовщика не хватило бы на него сметки. А когда отец умер, Кархтар
разными неправдами сумел-таки перенять заведение в наследство.
     - Только теперь здесь собирались все окрестные  разбойники,  особенно
из тех, что именовали  себя  защитниками  справедливости  и  грабили  лишь
богачей и  государственные  склады,  потому  что  это  проще  и  выгодней.
Говорят, Ханалай имел тут убежище после истории с белорыбицей.
     И тут в соседней комнате что-то посыпалось на пол. Столичный чиновник
подскочил к двери и с хрустом рванул занавески.
     Горница была заставлена  книгами  и  ретортами,  а  на  полу  ее  был
нарисовал оранжевый круг, вписанный в восьмиугольную звезду. У края  круга
стоял парень лет двадцати шести. Парень был одет в синие травяные штаны  и
куртку-безрукавку, перехваченную желтым поясом с  медной  пряжкой.  Голова
парня была повязана  двухцветным  платком.  Красный  конец  платка  свисал
влево, а синий конец платка торчал вверх. Парень был огромен.  Парень  был
на полторы головы выше инспектора. Кулаки парня напоминали  размерами  два
куска круглого сыра, а ягодицы - два огромных подсолнуха.
     Грохот в комнате произошел оттого, что парень свалил  с  полки  целую
гроздь свитков и книг, - одну из этих книг  парень  и  прижимал  к  груди,
судорожно моргая.
     - Что же ты с  книжками-то  так  обращаешься?  -  насмешливо  спросил
столичный чиновник.
     Парень озадачился. Можно было подумать, что вопрос Нана  его  удивил.
Можно было подумать, что он считал, что чиновник, заглянув в  комнату,  не
заметит мятежника восьми локтей  росту.  Озадачившись,  парень  предпринял
странное действие - он зацепил лапой свой платок и передвинул его.  Теперь
красный конец платка свисал назад, а синий торчал влево.
     Секретарь  Бахадн  в  ужасе  зажмурил  глаза.  Он  никогда  не  видел
мятежников вблизи, а тем более таких огромных. Великий  Вей!  Как  же  его
сюда пустили! А впрочем, известно как - дал взятку, вот и пустили...
     Нан шагнул в комнату.
     Парень вытащил из-за пояса клевец с ясеневой рукояткой.
     - Господин инспектор, - сказал парень, - все  мы  здесь  наслышаны  о
вашей доброте и справедливости. И вот если вы так справедливы, как  о  том
ходят слухи, вы повернетесь сейчас и уйдете из этой комнаты, а  если  нет,
то вам придется умереть.
     Чиновник, с порога, молча прыгнул на мятежника. Руки  его  сомкнулись
на рукояти клевца. Мятежник мелькнул растопыренными  ногами  в  воздухе  и
приземлился на спину. Нан сел на него верхом и принялся душить.
     - Стража, - тоненько закричал Бахадн.
     Мятежник выронил  и  клевец,  и  книжку,  и  изо  всех  силы  схватил
инспектора за его корешок. Чиновник заорал и выпустил горло мятежника. Тот
подпрыгнул  спиной,  вскочил  на  подоконник  и  с   шумом   обрушился   в
прошлогоднюю колючую листву.
     Инспектор сиганул за ним.
     Синяя куртка мелькала уже в  глубине  сада,  за  решеткой.  Инспектор
кинулся туда. Это было опрометчивым решением: в тот же миг откуда-то слева
вылетела длинная веревка с крючками. Один из крючков уцепился  за  отворот
замшевого сапога. Хрюкнула и  покатилась  в  траву  отодранная  от  сапога
бисерина. Инспектор отчаянно взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие,
но тут другая веревка, с петлей на конце, обвилась вокруг шеи, и свинцовый
шарик на конце петли ударил в глаз.
     Инспектор отчаянно забился, падая на землю  и  чувствуя,  что  теряет
сознание. Его протащили по колючей траве несколько шагов и бросили.
     Господин Нан открыл глаза и помотал головой, соскребая с шеи  удавку.
Невдалеке, в соседнем саду, три раза ухнула куча соломы:  кто-то  ссыпался
на нее, перемахнув через глинобитную стену. В доме истошным голосом  звали
стражу.  Инспектор  посмотрел  наверх.  Он  лежал  под  личевым   деревом.
Полуденное солнце плясало в листве. Вокруг ствола дерева, прельстительная,
как змея, обвилась красная лента: лента именем Ира  сулила  дереву  вечное
плодоношение и ягоды размером  с  человечью  голову.  Поскольку  была  еще
весна, ягод не было, только качались, отсвечивая  тускло-золотыми  боками,
несколько игрушечных яблок.
     Господин  Нан  посмотрел  на  дом.  Секретарь  Бахадн,  переваливаясь
по-утиному, спешил вниз по крутой  лестнице.  Пояс  на  платье  судейского
чиновника поехал вверх, и под ним явственно обозначился солидный прыгающий
животик. Господин Бахадн размахивал руками и громко звал стражу.
     Господин  Нан,  столичный  инспектор,  осторожно  раздернул  на   шее
скользящий узел и встал, рассматривая веревку. Так и есть. В надбровье ему
попал не свинцовый шарик, а дымчато-зеленый жгутик с этаким свиным  глазом
внутри: Иров Глаз. Иров глаз хорошо помогал против оборотней, и добыть его
можно было либо через  высокопоставленного  доброжелателя,  либо  в  месте
незаконного торга за три "золотых государя".
     Иров глаз был весьма кстати, ибо господин Нан был как раз оборотень.
     То есть,  конечно,  где-то  вверху,  в  файлах  Комитета  Космических
Исследований, он значился как Дэвид Н.Стрейтон, PIN  3028GD38,  34-х  лет,
холост, сотрудник Фонда  Ванвейлена.  Дальнейшая  информация  при  наличии
специального допуска.
     Но господин Нан,  книжник  и  фарисей,  чаще  думал  о  себе  как  об
оборотне. Поэтому он поглядел  на  дымчатый  шарик  и  увидел  Иров  Глаз,
который  оберегает  от  оборотней,  а  не   жгут   диаплектового   стекла,
образовавшегося  в   результате   ударно-взрывного   метаморфизма   двести
пятьдесят  миллионов  лет  назад,  когда  под  будущим  городом   Харайном
шваркнулся метеорит и  вырыл  трехкилометровый  кратер  с  будущим  Ировым
монастырем на склоне.
     - Да эти разбойники и вас убить хотели! - вскричал секретарь  Бахадн,
наконец доспев до места катастрофы.
     Господин Нан, не отвечая, брезгливо отряхивал пыль с кафтана.
     Так же ничего не отвечая, инспектор вернулся в дом и  поднял  с  полу
клевец с крылатой мангустой на рукояти. От клевца исходил  явственный  для
тонкого нюха чиновника запах пота и дешевого рапсового масла. Господин Нан
вынул надушенную инисской лавандой  салфетку,  тщательно  обтер  клевец  и
сунул его в рукав.
     Местный секретарь, изогнувшись, подал инспектору  книгу,  за  которой
мятежники не постеснялись явиться в охраняемый дом.  В  глазах  его  сияло
торжество. Инспектор раскрыл книжку наугад. Бумага была  скверная,  печать
неровная, а страницы засалены, словно  у  сборника  волшебных  сказок  или
неприличных картинок. Нан раскрыл и прочел:
     "Когда исчезает общность имущества,  человек  становится  ненасытным,
ведь раньше он владел всем, а теперь, сколько бы ни наживал, сможет нажить
только часть. Когда исчезает общность имущества, человек становится врагом
другим людям и государству, ибо доселе он владел тем же, что и  другие,  а
теперь владеет тем, что отнял у остальных".
     Рассуждение было обведено зеленой рамкой, и на полях выведено зеленым
же: "Истино так!" С грамматической ошибкой в "истинно".
     Инспектор с силой захлопнул томик и вгляделся в обложку. Серая книга,
трактовавшая об общности имущества, была отпечатана, судя по шрифту, в той
же типографии, что и прокламации бунтовщиков, а принадлежала аравану Нараю
-  верховному  правителю  провинции.  Точнее,  одному  из  двух  верховных
правителей. Наряду с наместником.
     Происшедшее могло  быть  объяснено  трояко.  Во-первых,  книгу  могли
подложить, и тогда это была проделка партии наместника.  Во-вторых,  книга
могла быть настоящей, и тогда  араван  якшался  с  бунтовщиками.  Бес  его
знает, чего он хотел, может быть, вещей  вполне  невинных.  Скажем,  чтобы
бунтовщики по его приказу зарезали наместника, а  потом  араван,  проявляя
бдительность, казнил бы бунтовщиков. Наконец, книга могла быть  настоящей,
но бунтовщики могли с араваном недавно поссориться и прислать товарища  не
забрать книгу, а привлечь к ней внимание столичного инспектора. Что и было
проделано весьма ощутимо. Нечего сказать,  привлекли,  -  и  Нан  невольно
потрогал свой мужской корешок.
     В оловянных глазах Бахадна плясала радость.
     - Вы посмотрите, - сказал он, - на книге, исписанной рукой мятежника,
стоит  дарственная  печать  аравана!  Вот   до   чего   доводит   излишний
консерватизм мнений!
     Господин Нан поддел носком сапога валявшуюся в траве веревку.
     - Вот до чего доводит взяточничество охранников, - сухо  заметил  он.
Поморщился и вытащил из рукава острый шип черноярки...
     - Уж если стража у вас тут двое суток день и ночь ошивается, так хоть
бы воды в сад пустили. Сохнет все по такой жаре, одни колючки остались,  -
раздраженно бросил он. - И снимите, наконец, все это безобразие.
     Через минуту охранники в желтых куртках с хрустом, вместе  с  сучьям,
рвали надписи о веке ручных зверей, справедливых  чиновников  и  всеобщего
изобилия.
     Господин Нан прошел через дом  на  улицу.  Солнце  висело  над  самой
головой. Аромат цветущего инча мешался с запахом жареной  рыбы  и  гниющих
отбросов.
     Обернувшись, как по команде, лицом к казенному паланкину, у замшелого
родничка о  чем-то  переругивались  женщины.  Стайка  голопузых  ребятишек
гоняла коротконогую мангусту, не  оказывая  никакого  почтения  священному
зверю. Из-за соседней стены печально и фальшиво свистела флейта.
     Господин Нан любезно пригласил  судейского  секретаря  в  паланкин  и
принялся его расспрашивать.
     Господин Бахадн старался, как и велено было, понравиться чиновнику из
столицы, и смотрел на него виноватыми  глазами,  словно  заочно  извиняясь
перед императором за все, что творилось в провинции  Харайн.  В  голове  у
него вертелись строчки, которые кто-то декламировал на вчерашней пирушке у
наместника: "Вот приезжает столичный инспектор и спрашивает: чего  бы  мне
потребовать..."
     Ах, столичный инспектор! Траты,  неприятности  и  доносы!  И  притом:
вечна всякая беда норовит заехать оглоблей именно по нему, Бахадну! Вот  и
тогда, в день смерти судьи, сожгли отчет, который Бахадн переписывал  весь
месяц, и еще служебные  туфли  сожгли  и  съели  добровольное  подношение:
маринованную утку.
     У господина Бахадна был дар  какой-то  попадать  впросак,  про  таких
говорят: еще не пошел, а уже споткнулся. Вот, скажем, пять  месяцев  назад
тоже приезжал инспектор. Бахадн спросил о вкусах,  а  один  из  секретарей
возьми и ответь: "любит удить карасей". Хорошо. Поехали  удить  карасей  в
Архадан. День удят, два удят. Места приятнейшие, на  лугу  роса,  на  росе
девушки в тончайшей  дымке.  Подобрали  ныряльщиков,  цеплять  карасей  на
крючок. Одному карасю положили в потроха изящный перстень...  Вдруг  среди
ночи переполох, чиновник, упившись, скачет с ножом за девушкой в тончайшей
дымке: "Я, - кричит, - всех вас..." Насилу завернули  в  мокрую  простыню.
Что ж вышло? "Удить карасей",  видите  ли,  новое  столичное  словечко,  и
означает, что человек грешит не с женским полом, а,  так  сказать,  задним
числом.
     Тьфу их, бесов новомодных! Ладно, тогда все обошлось.  А  этот  каких
карасей любит?
     Столичный инспектор! Траты, неприятности и доносы!
     Мелкие   чиновники   уже   сплетничают   о   неясных   эпизодах   его
головокружительной карьеры. Наиболее осведомленные намекают, что инспектор
послан в Харайн вовсе не из-за мелкого бунта, если в нынешние  времена  по
поводу каждого бунта рассылать  чиновников  девятого  ранга,  так  никаких
взяток в провинции не напасутся. А народ... а народ, как всегда,  видит  в
столичном  чиновнике  неподкупного  заступника  и  колдуна,  -  вон   даже
мятежники  его  не  тронули!  Небось  местному  чиновнику  разбойник,   не
раздумывая, свернул бы шею и еще хвастался потом.
     Но в целом  растерянность  разбойника  вышла  куда  кстати.  Подумать
только, - забраться в охраняемый дом за книгой  Нарая  и  в  конце  концов
только привлечь к  ней  внимание...  Поистине:  справедливость  не  бывает
случайна, но случайность бывает справедлива.
     Тут  надобно  отвлечься  и  пояснить,  что  такое  араван.  В  каждой
провинции империи две главы,  араван  и  наместник,  и  об  их  отношениях
замечательно  сказано  в  "Наставлениях  сыну",  писанных   в   XIV   веке
императором Веспшанкой:  "Пусть  араван  занимается  делом  наместника,  а
наместник занимается делом аравана. Тогда в провинции царит  раздор,  а  в
столице - спокойствие. Тогда из  провинции  спешат  доносы,  а  в  столице
растет осведомленность.  Тогда  в  провинции  невозможны  нововведения,  и
делами ее правит столица. Когда же доносы прекращаются, араван и наместник
подлежат смене, ибо ничто так не угрожает  полноте  императорской  власти,
как единство ее чиновников".
     Господин Бахадн, секретарь убитого городского судьи, состоял в партии
наместника Вашхога.
     Он рассказывал о том, что творилось в  провинции  и  чувствовал  себя
дураком, умалчивая о вещах, которые инспектор  не  изложит  в  докладе  на
высочайшее имя только, если тоже примет сторону наместника... И даже тогда
потребует за молчание столько золота, сколько Бахадн  не  получит  за  всю
свою жизнь... Недаром говорят: "Каждый хвост на шапке чиновника  -  лишний
знак в величине взятки".
     О да, несколько месяцев назад на провинцию напали горцы. Но  господин
наместник одержал блестящую победу над частью  варваров,  а  другую  часть
принудил к  союзу.  И  сейчас  мирной  князь  Маанари  стоит  лагерем  под
Харайном, - дожидается, пока из столицы придет подтверждение союзу.
     - Да, у меня есть  полномочия  на  переговоры  с  горцами,  -  кивнул
господин Нан.
     Но приходилось говорить и о растущем  поголовье  нищих,  и  о  пустых
деревнях, и об уважении народа к  расплодившимся  дурачкам,  и  о  молнии,
ударившей в храм бога Линна,  и  о  двухголовом  жеребенке,  родившемся  в
деревне Иттинь, и о многом другом, что свидетельствовало о  неблагополучии
в провинции. Бахадн говорил красноречиво, благо был отчасти писателем.  Он
тщательно следил, чтобы ни одна жалоба на современное  падение  нравов  не
осталась без  говорящей  о  том  же  старинной  цитаты,  -  лучший  способ
подтвердить и образованность и лояльность.
     Жаловался Бахадн и на засилье  богачей,  но  умеренно,  ибо  господин
Айцар, дядя наместника, был самым богатым человеком провинции. Собственно,
не Айцар был дядей наместника, а наместник был племянником Айцара.
     Потом г-н Бахадн заговорил о слухах, расползавшихся по городу по мере
приближения Ирова дня, и о пророчествах на плохой серой  бумаге,  в  стиле
столь же безвкусном, что и подделка под Иршахчанов камень в саду.
     Столичный инспектор слушал, нахмурившись. Слова судейского  секретаря
были затасканы от долгого употребления, и  это  счастливое  обстоятельство
мешало провинциальному чиновнику замечать  их  истинность.  Он  изъяснялся
исключительно в нелюбви к беспорядкам,  а  выходило,  будто  возмущений  и
убийств в Харайне ждали. Ждали и ничего не предпринимали,  пока  не  стало
поздно.
     Сама  история  бунта  в  изложении  секретаря  Бахадна  сводилась   к
следующему: накануне Ирова дня, вернувшись из похода на варваров и узнав о
волнениях в городе, наместник отдал судье приказ об аресте всех смутьянов.
Большинство было  арестовано,  некоторые  бежали.  Кто  их  предупредил  -
неизвестно, но за два часа до начала арестов к Кархтару  приходил  человек
из управы аравана Нарая.
     В Иров день с самого утра в городе было неспокойно:  не  беспокойство
праздника, а беспокойство  бунта,  если  в  Иров  день  отличишь  одно  от
другого. У монастыря Ира, куда, по обычаю, пожаловали верховные  чиновники
провинции, собралась недовольная толпа. Недовольная, потому что бесплатное
монастырское угощение вышло скудней, чем в  прошлые  годы,  а  почему  оно
вышло скудней?  Желтые  монахи  себе,  что  ли,  лишнего  взяли?  Сама  же
городская чернь и сожрала - с каждым годом в Харайне все больше  охотников
на дармовщину. Где-то к часу Козы в толпе появился Кархтар  и  с  ним  еще
несколько лесных молодцов. Стража  не  осмеливалась  приблизиться  к  ним.
Кархтар влез на бочку и стал говорить, что людям недодали угощения, что  в
провинции творятся несправедливости, а власти арестовывают святых людей. В
конце концов толпа загорелась и закричала, что пойдет в  монастырь  и  там
потребует у начальства свободы для святых людей и еды для себя.
     Толпа явилась в монастырь и начала шуметь.
     Первым на балкон вышел господин Айцар и чуть было не угомонил  народ,
обещав накормить всех в своем доме в Нижнем Городе. Люди  утихомирились  -
но только не те, для кого нехватка еды была лишь предлогом. Тех вовсе даже
и не устраивал накормленный народ, потому что накормленный  народ  бунтует
плохо и редко. Кархтара подняли на руки, и он  стал  говорить,  что  народ
недоволен не тем,  что  ему  не  дают  хлеба,  а  тем,  что  ему  не  дают
справедливости. Еды в монастыре не хватает, потому что ее  раздавали  весь
год нищим, но куда чиновники подевали запасы правды? Почему ее  не  давали
нищим?
     - Никто не может насытить едой тех, кого обнесли  справедливостью,  -
сказал Кархтар, и хотя толпе была нужна именно еда, она как-то согласилась
с Кархтаром, увлеченная его голосом.
     Все стали кричать на судью Шевашена, чтобы тот отпустил  арестованных
вчера сектантов, а покойник был и с подчиненными весьма спесив...  Гаркнул
народу гадость, - в чиновников посыпался тухлый овощ, а кто-то выстрелил в
судью из самострела. Тут толпа оцепенела от ужаса и стала  разбегаться,  а
охранники, напротив, принялись ловить смутьянов.
     - А что, господин Айцар так и сказал, что накормит всех в своем доме?
- полюбопытствовал Нан.
     -  Господин  Айцар  человек  редкой  добродетели!  -  заявил  местный
секретарь, - всем известно, что он кормит народ три дня из семи, да и этот
раз ему только из-за спесивости прочих чиновников не  удалось  утихомирить
чернь!
     - А какую должность  занимает  господин  Айцар?  -  с  чуть  заметной
усмешкой полюбопытствовал инспектор.
     - Гм... Кажется, сырной надзиратель в этой деревне... Дахтун...  нет.
Алахтун!
     Лицо столичного инспектора  оставалось  вполне  бесстрастным.  Сырной
инспектор. Чиновник низшего ранга с жалованьем в три  шурра  риса  в  год.
Неплохо живет господин сырной надзиратель, если  может  три  дня  из  семи
кормить, как говорят, по шесть тысяч бездельников, а на праздники - и того
больше.
     - Все это был хорошо поставленный  спектакль,  -  продолжал  господин
Бахадн, - всю охрану стянули к монастырю, беречь начальство, а в  судебной
управе остался десяток стражников. В Иров день  ворота  в  Верхнем  Городе
открыты настежь, перепись входящих не ведут.
     Перед часом Липы близ управы остановилась балаганная  повозка,  и  на
ней обсыпанные хари стали  представлять  "Драму  о  козлоножке".  Набилась
публика, охранники, забыв о долге, тоже пришли посмотреть лицедеев.  Вдруг
с повозки засвистали, актеры поспрыгивали с ходуль, зрители схватились  за
спрятанные ножи и кинулись на охранников. В ту же минуту  несколько  лодок
причалило  у  канала  с  задней  стороны  управы.  Разбойники   прикончили
зазевавшуюся стражу, похватали ключи,  сбили  замки,  выпустили  из  камер
всех, кто мог ходить, погрузили тех, кто сам уже  идти  не  мог,  на  свою
повозку и смылись из города.
     - Обратите внимание, господин инспектор, - проговорил Бахадн,  -  что
сигнал к  похищению  арестованных  был  дан  ровно  в  час  Липы,  каковой
называется в священных книгах мятежников часом Конца и служит у них лучшим
временем для совершения храбрых дел.
     Инспектор кивнул, и, помолчав, спросил:
     - Странно, не правда ли, если главной целью Кархтара было  освободить
арестованных товарищей, то  зачем  убивать  вашего  начальника,  господина
Шевашена.
     - Ах, сударь, - возразил судебный чиновник, - неужели  люди  в  толпе
спрашивают "зачем" и "почему"?
     - Но ведь судью убили не камнем, а заранее припасенным самострелом, -
возразил Нан, - вот из этого-то и следует, что убийство  было  намеренным.
Ведь никто не будет таскать самострел просто так, рискуя  за  это  на  два
года отправиться в исправительные деревни!
     И, помолчав, добавил:
     - Двадцать человек стояли на балконе,  -  неужели  никто  не  заметил
нацеленного оружия?
     - Разбойники очень ловки в обращении с утварью для убийства.
     - Но не настолько же, чтобы на глазах у всех стрелять  незамеченными?
А не могли они выстрелить из рукавного самострела?
     Господин Бахадн покачал головой.
     - Это, конечно, объяснило бы, отчего никто не видел  стрелявшего.  Но
даже лучший рукавный самострел бьет не больше,  чем  на  десять  шагов,  а
народ стоял шагах в сорока, и внизу.
     - Стало быть, - подытожил инспектор, - если судью убили  все-таки  из
рукавного самострела, то это сделал не народ,  а  кто-нибудь  из  стоявших
рядом чиновников?
     Бахадну даже икнулось.
     - А о чем говорили между собой гости, перед тем, как выйти к  народу?
- спросил инспектор.
     Бахадн робко удивился:  какое  отношение  разговор  чиновников  может
иметь к народному бунту?
     - Так о чем говорили гости? - повторил столичный инспектор.
     Бахадн вздохнул. То-то и оно, о чем говорили!
     Иров день - проклятый день,  и  Иров  монастырь  -  проклятое  место.
Конечно, как зерно не хранится в государственных амбарах без отдушин,  так
народ не соблюсти без карнавальных дней.  Но  то,  что  в  мирные  годы  -
отдушина для воздуха, в скверные - лаз для грабителя.
     И в этом году то всеобщее беспокойство, которое охватило провинцию  к
Ирову дню, не сводилось без остатка к гнусным серым листкам...
     Все  большие  боги  Веи  изготовлены  руками   людей   и   утверждены
государством - один Ир, как говорят, нерукотворен. Все праздники регулярны
- один Ир появляется, когда вздумает. Это, если подумать, ужас что бы было
с миром, если бы Солнце вздумало вертеться  вокруг  мира  по  собственному
желанию, или если бы цветы распускались не тогда, когда  император  отдает
указ о начале весны, а то зимой, то осенью, то когда им вздумается!
     Все это, впрочем, придирки. Если есть боги с  тысячью  рук  и  ног  -
почему бы не быть одному безглазому и безрукому. Если  есть  две  луны  на
небе, то почему бы не появляться одной время от времени на земле? Ира  так
еще и называют - Лунный Брат. Говорят, он и в самом деле  растет  не  как,
скажем, тыква, которая увеличивается в объеме, а как луна, которая объемом
высветляется. Сначала в главной целле желтого монастыря  зависает  золотая
корочка, а потом  начинает  крепнуть,  словно  озаряется  высшим  небесным
светом, и через месяц становится круглым белесым шаром величиной с персик.
     А иные рассказывают и вовсе неведомщину с подливой: что, мол,  одному
Ир представляется кувшином с молоком  -  если  ты  охотник  до  молока,  а
другому в тот же самый момент черепахой или ящерицей, и что если бы кошка,
глядящая на Ира, могла говорить, она  бы  сказала,  что  Ир  -  это  мышь.
Впрочем, в этакие истории про Ира Бахадн не верил.  Наверняка  это  монахи
обманывали народ глупыми фокусами.
     Плохо другое - Луны, как известно, омрачают человеческий разум, и  во
время полнолуний некоторые люди, особенно  из  числа  варваров  и  дальних
народов, дуреют или превращаются в волков. А свидание с Иром может  свести
с ума и нормального человека. Поэтому желтым монахам предписано  не  иметь
вожделенья и алчности; поэтому год от года пустеют желтые монастыри.
     Все в Иров день наизнанку и наоборот:  низы  мешаются  с  верхами,  и
толстопузый горшечник, улыбаясь и поскребывая въевшуюся  в  пальцы  глину,
рассуждает: "Так было в золотом веке, когда чиновников не было  вообще,  и
люди сами собой соблюдали законы". А его сосед, ткач с ногами, кривыми  от
вечного сидения за станком, соглашается: "Так было в золотом  веке,  когда
чиновником был каждый, а не только начальник цеха".
     Верхи мешаются с низами, а в монастыре за  трапезой  встречаются  два
главы провинции: араван и наместник, которым в обычные дни видеться  между
собой запрещено, для предотвращения  сговора.  Их  свиты  сидят  вместе  и
глядят врозь.
     Ну а скажите, если двое человек ненавидят  друг  друга  от  волос  до
ногтей, - мудрено ли им вцепиться друг другу в горло! И  бывает  так,  что
проклятый Лунный Брат заставляет говорить за столом то, о  чем  полагается
писать лишь в доносах. Бог знает что ударяет человеку в печень и в сердце!
     И наместнику и аравану еще хорошо, - все  знают,  что  они  ненавидят
друг друга. А как быть тем чиновникам, которые в обычное время ходят  и  к
аравану, и к наместнику, "играют в сто полей на  двух  сторонах?"  Ой  как
несладко приходится таким чиновникам...
     За это-то, а не за безобидный карнавал, Иров день  не  любят  местные
власти и высоко чтит столица.
     - Так о чем же говорили в  монастыре?  -  голос  инспектора  приобрел
неприятную твердость.
     Господин Бахадн понурился. Все равно инспектора ждала в управе  целая
куча доносов, каждый из них по отдельности был враньем, но все в  целом...
Вот и выбирай - все рассказывать - подвести наместника, врать  -  себя  же
обозначить лгуном.
     А разговоры были как разговоры, разве что господин Арвадар ни с  того
ни с сего сказал, что Ичаново место стоило Ичану восемь тысяч,  хотя  всем
было известно, что Ичан заплатил не больше трех, - пока не пришли слухи  о
бунте. Тут-то наместник воскликнул, что проклятая чернь требует  того  же,
что араван Нарай и что, мол, это его рук дело. "Рыба, - сказал, - гниет  с
головы, а провинция бунтует с начальства".
     Араван  Нарай  возмутился  и  ответил,  что  причина   бунта   не   в
неподкупности Нарая, а  в  преступлениях  самого  наместника.  Что  же  до
смутьянов, то вчера городской судья по его личному приказу арестовал  всех
заговорщиков, и завтра народ успокоится.
     - Не врите! - закричал пьяный наместник, - когда я две  недели  назад
отправился в поход на ветхов, в городе было спокойно, а мои  агенты  знали
имена всех смутьянов! Вы вовсе не стремились к восстановлению спокойствия!
Одной рукой вы отдали приказ об арестах, а другой предупредили Кархтара! И
сделано это было затем, чтобы спровоцировать народ на бунт! Между  прочим,
городской судья подтвердит, что на допросах бунтовщики  цитировали  строки
из ваших сочинений!
     - Народ не настолько испорчен, - возразил, улыбаясь, араван Нарай,  -
чтобы бунтовать из-за ареста десятка негодяев.  Народ  возмущен  другим  -
тем, что напавшие на наши деревни горцы стоят, как  друзья  наместника,  в
половине дневного перехода от города, а в  столицу  вместо  их  голов  для
отчета о победе  отправлены  головы  вейских  крестьян.  Это  те  деревни,
которые подавали на вас жалобы, Вашхог! И я могу это доказать!
     Обвинения  аравана  были  ужасны,  свита  оцепенела.  Наместник  было
побледнел, но вдруг засмеялся и махнул рукой.
     Иров день! Такими  словами  обмениваются  не  с  собеседниками,  а  с
соучастниками, но Ир делает людей - хуже пьяных. Притом  начальство  менее
сдержанно, чем простолюдины, - сидит всю жизнь в управе и слушает  "да-да"
и "лечу исполнить". И вдруг перед тобой главный враг твоей жизни!
     - А почему, - спросил инспектор, -  араван  и  наместник  остались  в
монастыре ночевать?
     - Ах, господин инспектор, - ехать до монастыря три часа, дорога  идет
в камышах и болотах, место пустынное, уже ночь. Свита господина наместника
забоялась бунтовщиков и отказалась  возвращаться  ночью  в  город.  Араван
спросил, уж не боится ли он народа, а наместник ответил,  что  бунтовщиков
он не боится, а боится, что его по дороге убьют люди аравана, да и  свалят
все на бунтовщиков. Вот и остались ночевать...
     Паланкин меж тем прибыл к  каменному  трехэтажному  зданию  городской
судебной управы.
     - Разбойники Харайна, однако, смелы, - заметил Нан, покидая паланкин,
- сколько их?
     - Все  отчеты  представляются  в  столицу.   Испорченность   нынешних
нравов...
     Нан грубо оборвал судейского секретаря.
     - Мне не обязательно отправляться в Харайн, чтобы прочесть  посланные
в столицу отчеты или услышать про испорченность нравов.  Сколько  по  всей
провинции крупных разбойничьих шаек?
     Бахадн потупился. Количество разбойников в докладах занижалось по той
же причине, по которой не трогали бродячих проповедников. Трудно  изловить
каждого, кто ругает чиновников, но легко устроить разнос ретивому служаке,
искореняющему неопасную крамолу с опасным усердием.
     - Не менее полутора тысяч человек, - наконец сказал Бахадн.  -  Около
города Харайна - почти никого,  ближе  к  западным  предгорьям  -  десяток
крупных шаек. На горе Лазоревой  есть  стан  Ханалая  -  не  менее  тысячи
человек. Правительственные войска ничего не могут с ним  сделать.  Ханалай
побеждает даже горцев. Сам  Ханалай  -  клейменый  убийца,  величает  себя
защитником справедливости...
     - А  как  вы  считаете,  почему  так  много  разбойников?  -  перебил
инспектор. - Про испорченность нравов можно опустить.
     - Араван Нарай - скверный правитель.
     - Вот как, - поднял  брови  Нан,  -  а  в  столице  ходят  легенды  о
неподкупности Нарая...
     - Из неподкупности  каши  не  сваришь  и  людей  не  накормишь,  -  с
неожиданной горечью сказал Бахадн. - Араван три года назад чуть столицу не
разорил своей неподкупностью, а Харайн ему на один укус...
     Паланкин наконец остановился перед судебной  управой.  Двойная  крыша
трехэтажной управы сверкала на  солнце,  с  карнизов  свешивался  каменный
виноград, и наверху  широкой  лестницы  четырехростый  мраморный  Иршахчан
раздирал  пасть  трехрогому  змею  Уннушику.  Сорванные  одежды   государя
струились по ветру, обнаженные  плечи  застыли  в  чудовищном  напряжении.
Пятьсот лет назад грубый реалист Иннин ваял небесного государя с кулачного
бойца: и лишь голова мангусты на плечах бога напоминала своими  застывшими
и безмятежными чертами о реализме истинном.
     Голову, впрочем, ваял не Иннин. Воскресший государь Аттах  (их  тогда
сразу несколько воскресло, и они еще долго выясняли  друг  с  другом,  кто
воистину воскрес, а кто нет) - имел обыкновение сносить головы  статуям  и
устанавливать свои. Также  и  некоторые  его  преемники.  В  конце  концов
основатель нынешней династии, варвар, завоеватель, во  избежание  соблазна
постановил: приделать статуям звериные головы.
     В божьей тени копошились  люди,  бросали  в  жертвенный  огонь  копии
жалоб, чтобы вручить их сразу двум адресатам:  небесному  государю  и  его
посланнику, столичному инспектору.  Впрочем,  в  огонь  частенько  бросали
чистые листы: Иршахчану и так все ведомо, зачем лишний  раз  тратиться  на
переписчика?
     Бахадн нахмурился: людей было слишком много.
     Инспектор  медленно  поднимался  по  стертым   ступеням,   окруженный
просителями. Жалобщики пронзительно голосили; доносчики подходили  скромно
и с достоинством. Инспектор улыбался тем и другим, а наверху каменный  бог
с лицом мангусты улыбался ежедневной пьесе, разыгрываемой в его честь.
     Бахадн и сам писывал  такие  пьески  и  знал,  как  должно  строиться
повествование.  Бесчинства  притеснителя;   страдания   невинных;   приезд
столичного чиновника; подкупленные свидетели, запутанные улики и ошибочные
догадки; потом сон, в котором второй получатель жалобы, государь Иршахчан,
является  к  инспектору,  превращает  улики  в   символы   и   рационально
перетолковывает запутанную злоумышленниками явь. И непременный  счастливый
конец: шеи корыстолюбцев схвачены веревкой, и порок карают мечом и  доской
на глазах ликующего народа.
     Народ любит такие истории, боги любят такие  истории,  и  столица  их
тоже любит.  "Народ  должен  участвовать  в  управлении  государством",  -
вспомнил Бахадн слова из  трактата  Веспшанки.  "Он  может  участвовать  в
управлении либо посредством выборов, либо посредством доносов. Первый путь
ведет к беспорядкам, второй - к торжеству справедливости".
     Столичный  инспектор,  наконец,  собрал  семена  истины   для   полей
правосудия, все, до единого зернышка.
     Чиновники неторопливо прошли по коридорам в кабинет покойного  судьи.
Из-за широкого судейского стола навстречу им поднялся,  придерживая  рукой
подхваченные сквозняком бумаги, молодой человек лет двадцати трех:  Шаваш,
секретарь господина Нана. Столичные чиновники  всегда  привозили  с  собой
кучу людей и потому от местного начальства были совершенно  независимы,  а
зависели только от своих покровителей из центра.
     Провинциальный чиновник с обидой уставился на завитые  локоны  юноши,
ламасские кружева  воротника  и  широкие,  не  по  закону  широкие  рукава
затканного золотом кафтана. Великий Вей, если в столице молодые  чиновники
завивают волосы, - мудрено ли, что воры сожрали чужую маринованную утку?
     Господин Нан поклонился небесному судье Бужве, чей идол стоял в левом
углу,  и  безмятежно  выпустил  из  рук  охапку  жалоб.   Белые   бумажные
треугольники посыпались на пол, как стая перелетных  цапель  -  на  ровную
гладь воды. "Слава Бужве,  -  подумал  Бахадн,  -  он  не  охотник  читать
жалобы".
     - Принесли? - спросил инспектор своего секретаря.
     Тот кивнул головой и потянулся  к  дверце  секретного  шкафа.  Дверцу
охранял от посторонних глаз стоногий паук  Миик,  и  дополнительно,  ввиду
нынешней испорченности, - хитроумный, хотя и менее божественный  механизм.
Шаваш достал из сейфа что-то завернутое в тряпочку, и  развернул  тряпочку
на столе. В ней оказалась короткая, в пол-локтя трубка, покрытая щербленой
слоновой костью. Бахадн ахнул. Это был рукавный самострел - неудобное,  но
коварное оружие. Спрятав заправленную стальным шариком  трубку  в  широком
рукаве, можно было выстрелить совершенно бесшумно и незаметно, правда,  не
более одного раза. Дальность и сила выстрела зависела от качества стальной
пружинки и диаметра  шарика.  Из  хорошего  самострела  можно  было  убить
человека на расстоянии до десяти шагов.
     Закон запрещал иметь оружие всем жителям ойкумены, не считая тех, кто
призван закон  охранять.  Закон  соблюдался  спустя  рукава,  но  все-таки
достаточно, чтобы сделать рукавные самострелы дорогой и  редкой  игрушкой:
браконьеры ходили с мечом и  стрелами,  лесной  грабитель  -  с  мечом,  а
городской вор предпочитал нож за быстроту и надежность.
     - Что такое? Узнали самострел,  господин  Бахадн?  -  быстро  спросил
инспектор Нан.
     - Н...нет, то есть совершенно нет.
     - Его бросили в Змеиный колодец в желтом монастыре, - сладким голосом
произнес молодой секретарь. Говорят, что колодец  не  имеет  дна.  Видимо,
преступник этому поверил. Уж не знаю, имеет ли он дно или  нет,  а  только
настоятелю во сне явился дух  оскверненного  колодца,  приказал  вычерпать
воду и найти безобразие.
     "Ох, - скверный дух, - подумал Бахадн, -  что  за  хамство  лазить  в
чужие сны! Ну какая ему печаль от несправедливости к человеку?  Правильно,
правильно говорят, что в желтом монастыре не все чисто!"
     - Но разве это что-то меняет?  -  вежливо  спросил  Бахадн,  -  какая
разница, чем пользовались бунтовщики, - рукавным самострелом или обычным?
     - Увы! - сказал инспектор, - я и сам так думал, но  вы  раскрыли  мне
глаза. Ведь рукавный самострел бьет на десять  шагов,  а  толпа  стояла  в
сорока. Кроме того...
     Инспектор неторопливо положил рядом с  самострелом  отнятый  утром  у
разбойника клевец, и Бахадн мгновенно понял, в чем  дело.  Они  разительно
отличались между собой, - грубое оружие сектанта с деревянной рукояткой, и
отделанный  резной  с  позолотой  костью  самострел,  обличавший  в  своем
владельце по меньшей мере высокопоставленного чиновника. Но, боги, сколько
нынче оружия в Харайне! Правильно, правильно  сказал  государь  Веспшанка:
когда в частных руках слишком много оружия, оружие начинает драться само!
     - Кроме того, бунтовщики никак не могли бросить самострел  в  Змеиный
Колодец, который находится за внутренней стеной монастыря. Это мог сделать
лишь один из гостей в ночь после убийства.  И,  представьте  себе,  монахи
заметили кое-кого из гостей, кому вздумалось побродить...
     - Кого же? - Бахадн от волнения привстал на цыпочки.
     Господин Нан развел руками.
     - Зачем так рано говорить об этих вещах? Я могу  попасть  в  неловкое
положение, бросив тень на всеми уважаемого человека, и  хотел  бы  сначала
изучить все обстоятельства дела.
     Господин Бахадн стал  откланиваться,  и  столичный  чиновник  его  не
задерживал. Когда  Бахадн  ушел,  Нан  вопросительно  взглянул  на  своего
секретаря.
     - За ним последят. Мне показалось, он  вспомнил,  у  кого  из  высших
чиновников был такой самострел.
     - Он  побежал  справиться  о  том,  что  ему  надлежит  вспомнить,  у
наместника Вашхога, - усмехнулся Нан.
     - Вряд ли, - отозвался секретарь,  -  это  ему  удастся,  потому  что
наместник либо еще не проснулся, либо уже напился.
     Нан тем временем  собрал  с  пола  брошенные  им  жалобы  и  стал  их
внимательно изучать. Взяв пятую или шестую жалобу, инспектор присвистнул.
     - Так я и знал, - уж больно пустые у  него  были  глаза,  -  прошипел
инспектор.
     Шаваш неслышно подошел и склонился над плечом начальника. Жалоба была
написана испорченным почерком человека, много пишущего,  но  отвыкшего  от
уставной каллиграфии официальных документов.
     "Господин инспектор!
     Слава о ваших способностях и справедливости дошла и до наших  дальних
мест, а потому сообщаем следующее:
     Наместник Харайна и дядя его, господин Айцар, грабят народ.  Нынче  в
Харайне чиновник живет взяткой, богач - барышом; власти едят чужое,  носят
краденое, и как ног у змеи, нету у них правды; грош  дают  государству,  а
пятак тянут себе, и в Харайне кто богаче, тот и правее.
     Император не знает об этих бесчинствах, иначе бы положил им конец.
     Наместник Вашхог разорил храмовые убежища в деревнях Западного  Края,
чтобы его дяде было кого нанять в рудники. В рудниках господина  Айцара  с
людей спускают семь кож, во владениях наместника с крестьян  сдирают  семь
шкур. Городской судья получил об этом жалобы, и, вместо того,  чтобы  дать
им ход, потребовал с обвиняемого два миллиона - вот за эти-то два миллиона
его и убили.
     Провокатор наместника из наших рядов стрелял в судью Шевашена,  -  мы
сами с ним разберемся и сами наведем справедливость.
     Есть за наместником и другие преступления, но о них мы скажем  только
тогда, когда вы арестуете наместника и объявите прощение Кархтару. Если вы
так бескорыстны, как о вас говорят наши сплетники и ваши шпионы, то вы это
непременно сделаете.
     Если же вы не восстановите справедливости, народ восстановит ее сам.
     Помните - плевать вниз легко, но падать - еще легче"
     - Великий Вей, -  сказал  Шаваш,  -  арестуйте  наместника  провинции
Харайн, и мы объясним вам, в чем он виноват! Я  думал,  что  такие  идиоты
встречаются только среди наследственных казначеев!
     - Да, наглости им не занимать, - сказал инспектор, складывая  бумагу.
- А ну-ка, Шаваш, отгадайте: ясно, почему властям прибыльно считать, будто
судью убили бунтовщики. А вот почему это выгодно считать бунтовщикам?
     Секретарь нахмурился. А  инспектор  устроился  в  казенном  кресле  с
выцветшей  спинкой  желтого  атласа,  и  разогнул   книгу,   за   которой,
спохватившись, явился в харчевню парень-бунтовщик.
     - А ведь это один и тот же почерк, - промолвил инспектор, попеременно
разглядывая жалобу и комментарии на полях пресловутой книги аравана Нарая.
     - И даже бумага едва ли не одна и  та  же,  -  прибавил  инспектор  с
понятным отвращением книжника. Показал книгу Шавашу и прибавил:
     - Вот, полюбуйся! Какой-то парень  залез  в  дом  мятежника  за  этой
книгой, и чуть не удушил меня впридачу, но книгу все-таки обронил, Что  ты
думаешь об этом происшествии?
     -  Ничего  я  не  думаю,  -  возразил  Шаваш.  -  Мятежник  мог  быть
поддельный, и книга - тоже. Наверняка араван Нарай скажет, что  ничего  не
дарил.
     - Мятежник был настоящий, - сказал Нан. Помолчал и объяснил:
     - Видишь ли, когда я вошел, на нем  был  платок  с  синим  и  красным
концами. И парень ужасно удивился, что я его вижу, потому что  он  считал,
что благодаря этому  платку  он  невидим  и  неуязвим.  И  согласись,  что
поддельную книгу наместник заказать может,  а  человека,  который  считает
себя невидимым - вряд ли.

     Господин Бахадн был прав, полагая, что инспектор послан в  Харайн  не
просто отыскать убийцу  городского  судьи.  Но  император  строго-настрого
запретил  инспектору   и   его   секретарю   разглашать   подлинную   цель
экстраординарного расследования. Да дело было не только в императоре...
     Почтовые голуби одновременно доставили  известия  о  случившемся.  От
наместника Вашхога - господину  Ишнайе,  первому  министру  двора,  и,  по
счастливому совпадению, дяде  любимой  наложницы  императора;  от  аравана
Нарая - дворцовому управителю  Мнадесу.  Каждое  из  сообщений  объективно
обличало в противнике прямого виновника бунта. От назначенного следователя
зависело, какая из объективных точек зрения станет еще и официальной.
     Явившись во дворец с самого утра, господин Ишнайя известил государя о
случившемся и ходатайствовал о назначении инспектором  старшего  советника
при ведомстве церемоний и обрядов, господина Азруца.
     Император слушал  министра  рассеянно,  поглаживая  белыми,  нервными
пальцами нефритовый  рельеф  малой  приемной  комнаты.  Рельеф  вспухал  к
потолку бесчисленными  изображениями  императора  Вея,  принимающего  дары
богов: водяные колеса и зрелые снопы, веревки и молоток строителя,  мотыгу
земледельца и топор плотника.
     Придворный художник, вместо того, чтобы верно передать всепроникающую
заботу  о  народе,  просто  вывел  государя   единственным   собственником
мироздания. И рельеф, и зала, и  весь  дворец,  пропитанные  гнилым  духом
последнего царствования, претили молодому императору.
     Роспись нового дворца будет прославлять народ, а не правителей, -  но
боже мой, как бесстыдно долго затягивается строительство, с какой радостью
работают люди, кого ни спроси, и  с  каким  нахальством  высшие  чиновники
жалуются на нехватку людей и средств...
     Господин Ишнайя почтительно ждал государева решения.
     Молодой император, улыбаясь,  сообщил  Ишнайе,  что  главноуправитель
Мнадес уже известил его о волнениях, но назвал другую кандидатуру.
     - Так что я выберу между ними  в  час,  назначенный  для  гаданий,  -
заключил император.
     Господин Мнадес выразил сомнение, стоит ли отдавать  назначение  воле
случая...
     - Не думаю, что совет моего  небесного  отца  будет  хуже  вашего,  -
заметил император.
     Господин Мнадес  вздохнул  про  себя.  Император  вряд  ли  собирался
гадать, но он явно собирался объяснить свой  выбор  гаданием  и  тем  дать
понять придворным,  что  не  предпочитает,  как  и  прежде,  ни  одной  из
враждующих дворцовых группировок.
     - Все стареет, - проговорил император,  беспокойно  дергаясь.  -  Уже
третье восстание в этом году, и подумать когда -  в  Иров  день.  Все  это
началось при матери, - добавил он. - Почему происходят восстания, господин
Мнадес?
     - У Ирова дня странная репутация, - осторожно сказал министр.
     -  Вздор,  -  вздрогнул  государь,  -  вздор  и  суеверие.  Восстания
происходят оттого, что чиновники  прожорливы,  а  народ  голодает.  Может,
все-таки выдавать жителям Нижних Городов государственные запасы?
     Сердце господина Мнадеса затрепетало. Давно и безуспешно старался  он
убедить государя в необходимости реформы, после которой государство  будет
снабжать всех бедствующих подданных империи, безразлично, приписаны ли они
к деревне и цеху, или нет. Господин Мнадес настаивал, что такая реформа  -
единственный способ успокоить назревавшее недовольство  и  с  обычным  для
него великодушием предлагал взять на себя все обязанности по распределению
необходимого продовольствия. Господин Ишнайя возражал, что такая реформа -
верный  способ  узаконить  бездельников.  "Спрос  на  раздаваемые   запасы
мгновенно возрастет, а деревни  опустеют",  -  указывал  он.  Кроме  того,
господин Ишнайя полагал, что, если уж создавать подобное ведомство, то  уж
ставить во главе  такой  миллиардной  кормушки  надо  человека  безусловно
честного, - например, зятя господина Ишнайи.
     - Нет, - проговорил император, - такие выдачи нарушат традицию.  И  к
тому же это приведет к слишком большим  злоупотреблениям,  -  добавил  он,
пристально глядя своими большими карими глазами  на  первого  министра.  -
Распорядитесь, чтобы в Харайне перевели  из  государственных  припасов  на
счет желтого монастыря два рисовых миллиона. Пусть монахи раздают.
     После утренней аудиенции император отправился на охоту.
     Простонародье  рассказывало  о  государственных  заповедниках  всякие
басни: говорили, например, что так живет черепаха Шушу, которая раз вместо
яиц   сносит   гигантский   изумруд,   дарующий   владельцу   ясновидение,
справедливость  и  долгую  жизнь.  При  дворе  только  улыбались  народной
доверчивости:  образованные  люди  знали,  что  черепаха  Шушу  живет   за
Западными Горами. Но иные  звери  из  государева  парка  и  вправду  давно
перевелись в простых местах, - земли в империи было мало,  на  центральной
равнине прорезанные  канавками  поля  давно  вытеснили  болота  и  леса  с
живностью, описанной в хрониках первых династий.
     Император затравил двух оленей с кисточками на  ушах  и  вернулся  во
дворец за час до вечерней аудиенции в покойном состоянии духа.  Императору
было двадцать пять лет, он вступил на престол три года тому назад и еще не
разучился любить красивых женщин, хорошие стихи и дикую охоту. Политику он
ненавидел и окружающих  его  царедворцев  считал  законченными  негодяями.
Мнение это  проистекало  из  обязательного  изучения  "Наставлений  сыну",
написанных шесть веков тому назад, но до сих пор  заслуженно  остававшихся
лучшим руководством практической политологии. Кроме меткого  наблюдения  о
характере  царедворцев,  император  усвоил  и  практический  совет:  ссоры
царедворцев - залог их верности императору. Мнадес докладывал императору о
всех  проделках  партии  Ишнайи,  Ишнайя  докладывал  императору  о   всех
проделках партии Мнадеса, и личный секретарь императора, его молочный брат
Ишим, пользуясь услугами не большой, но преданной группы людей, докладывал
о мелких сговорах между обеими группировками.
     Отсутствие императора задержало вечернюю аудиенцию на полчаса.  Потом
еще на полчаса и еще.
     Потом ее  отменили  совсем.  Потом  сквозь  толпу  придворных  прошел
старший следователь столичной управы господин Нан. Его  встретил  молочный
брат императора, Ишим, и препроводил в личные покои государя.
     Через два часа Нан уже покидал столицу. Люди информированные  узнали,
что бог по имени Ир, в праздник  которого  и  произошли  волнения,  придал
большое значение случившемуся. Бог явился во сне  главному  первослужителю
Ира и потребовал от него примерного наказания виновных. Бог также  выразил
уверенность,  что  розыском   преступников   должен   заниматься   старший
следователь Восточной управы господин Нан.
     Что ж - Ир - один из тысячи отцов императора, и отцовскую  волю  чтут
выше всего.

     Следователь Нан  был  удивлен  и  встревожен,  когда  его  вызвали  к
императору. Следователь Нан было предположил, что речь пойдет об  инисской
контрабанде, или о партии чахарского шелка, с которой по его  запросу  был
снят арест, или о той скверной истории с человеком из  Аракки,  когда  Нан
получил сорок тысяч, но пожадничал и сказал господину Ишнайе, что  получил
только двадцать, - и что Ишнайя мог проведать, что Нан его надул.
     И когда ему сказали, что ему  дают  девятый  чин  и  посылают  искать
убийцу судьи в провинцию Харайн, он было  не  поверил.  А  когда  государь
сказал ему об истинной цели миссии,  о  которой  было  ничего  не  сказано
царедворцам, Нан ужаснулся. Он подумал, что предпочел бы оправдываться  по
делу о чахарском шелке или араккском купце. Ибо речь шла не об  еще  одном
народном волнении и не о смерти  провинциального  чиновника.  Речь  шла  о
событии, в истории империи небывалом: о  внезапном  исчезновении  Великого
Ира: пропаже или похищении.
     И хуже всего, что господин Нан знал об этом событии то, что ни в коем
случае  не  могло  быть  известно  чиновнику  ведомства  Справедливости  и
Спокойствия Нану Акаи, но что было очень хорошо известно сотруднику  Фонда
Ванвейлена Дэвиду Стрейтону.

     Возвращение "Ориона" стало, без сомнения,  крупнейшей  сенсацией  для
человечества, уже привыкавшего числить Галактику своей  собственностью,  а
скандальное поведение некоторых ее участников еще добавило масла в огонь.
     Прошло уже двадцать четыре года  с  тех  пор,  как  торговый  корабль
"Орион", удирая от  случившихся  рядом  пиратов,  отклонился  от  курса  и
разбился на территории империи. Точнее, на  территории  империи  разбились
грузовые отсеки.
     Груз в отсеках находился далеко не безобидный. Груз принадлежал,  как
стало ясно из последующего скандала, Агентству Галактического  Надзора,  и
направлялся на планету Эркон, где и подлежал передаче тамошним  борцам  за
демократию. АГН так никогда и не представило полный  перечень  груза,  но,
судя по всему, в набор средств для борьбы за демократию входило не  меньше
тонны плазменных гранат и ракетные установки типа "Фавилла".
     Словом, у экипажа были все основания избавиться от такого  груза  при
первых признаках неполадок на корабле.
     Итак, грузовые  отсеки  разбились  на  территории  империи  -  но  не
взорвались. Аварийная капсула пролетела еще три тысячи  миль,  и  командир
корабля, Клайд Ванвейлен, сумел посадить ее на одном из западных островов.
Острова некогда входили в ойкумену, но были покинуты по приказу императора
Аттаха. На  свидетелей  посадки  она  произвела  сильное  впечатление,  но
последующие  рассказы  о  ней  не  отличались  от  других   реалистических
повествований о духах предках.
     Земляне соорудили нечто водоплавающее, и, переплыв море,  устремились
к своему кораблю. Как лосось на нерест.
     Они выдавали себя за заморских  торговцев,  подбирали  обрывки  чужих
языков и все больше слышали об огромной стране на  северо-востоке.  Вскоре
они встретились и с людьми империи, из  той  разновидности,  что  в  горах
называли пестрыми дрофами. Пестрая дрофа  -  птица  лукавая  и  униженная,
наглая, питается мертвечиной, но сама никого не убивает. Это были  частные
торговцы,  на  свой  страх  и  риск  отправившиеся   за   благовониями   и
драгоценными камнями. Они нарушали закон - торговля за  пределами  империи
была  государственной  монополией.  Но  государство   редко   пользовалось
монополией уже потому, что не любило напоминаний о  реальности  заграницы.
Даже эти люди, несмотря на свое корыстолюбие и храбрость, глядели  на  все
вокруг них, как на действительность второго сорта.
     Землянам рассказывали о Вее много и  с  гордостью,  и  смеялись,  что
варвары  не  знают  простых  вещей:  что  для  всякого  путешествия  нужна
подорожная, и для всякого человека - документ, что у храмов крыши  низкие,
а здания с высокими шпилями - это управы,  и  что  вся  земля  принадлежит
императору, потому что  государственными  землями  он  владеет  как  глава
государства, а храмовыми - как главный бог империи.
     Земляне наконец сообразили, что им не то чтобы прямо  морочат  голову
или видят  в  них  безобидных  правительственных  шпионов.  Просто  слово,
сказанное чужеземцу, сродни заклинанию, и стоит не в  изъявительном,  а  в
сослагательном наклонении. Притом же и отвечали им на  общегосударственном
языке, который  лучше  приспособлен  для  абстрактных  понятий,  а  потому
соблазняет описывать должное вместо существующего.
     Время тоже принадлежало государству, поглощенное и  раздавленное  его
пространством. Слово "государство"  употреблялось  только  в  единственном
числе. У времени же было два лика.
     В одном времени история кончилась с тех пор, как две тысячи лет назад
император Иршахчан сделал так, что в империи "нет ни войн, ни мятежей,  ни
угнетенья, ни бедных, ни богатых; нет несчастных, увечных, калек и сирот".
     В другом времени случались войны  и  мятежи,  мор  и  голод,  империя
распадалась  и  возникала  вновь.  Это  были  события  плохие   и   потому
ненастоящие. Но Боги  исправляли  ошибки  и  восстанавливали  неизменность
мира, - и крестьянский бунтовщик Инан,  родившийся  из  золото  яйца,  или
кочевник-завоеватель Кадерра становились не просто новыми императорами,  а
новыми воплощениями бога Иршахчана.
     Истинна была лишь та история, которая соответствовала образцу. Земные
сподвижники Иршахчана превратились в служащих  небесных  управ;  чиновники
правили и на небе, и  на  земле.  "А  иначе  почему  небесного  правосудия
приходится ждать столетиями?" - заметил землянам один ушлый стряпчий.
     На территории  столь  любящей  порядок  империи  падение  корабля  не
осталось  незамеченным.  Однако  земляне  как  раз  явились  в  империю  в
ненастоящее время, из тех, что именуются в хрониках "состоянием, близким к
недовольству", и  для  описания  которых  употребляется  время  "прошедшее
сослагательное", время событий, которые были, но не должны были быть.
     Земляне уже имели опыт вмешательства в  историю  в  соседней  стране.
Клайд Ванвейлен побывал даже в королевских советниках, и его  деятельность
на этом посту стала, как говорят, предметом  закрытых  слушаний  в  весьма
суровых инстанциях.
     Первый раз землян спасло то, что наследник престола, отдавший  приказ
об их аресте, был убит при попытке государственного переворота.
     Через неделю его преемник, мятежник  и  астролог  Баршарг,  арестовал
нескольких членов экипажа и довольно быстро вытряс из них все существенные
подробности (у Баршарга были такие  методы,  что  от  них  бы  и  черепаха
заговорила человеческим языком). На следующий день Баршарг был убит.
     А еще через две недели  бывший  друг  Ванвейлена,  советник  Арфарра,
присланный наводить порядок в мятежной провинции, снова  отдал  приказ  об
аресте чужеземцев.  Ничего  такого  он  о  них  не  знал,  но  был  просто
добросовестным чиновником и полагал, что всякий иностранец может оказаться
шпионом, а стало быть, подлежит аресту.
     Земляне могли попытаться  убежать,  -  корабль  был  вполне  готов  к
взлету,  но  их  удерживало  маленькое  обстоятельство.   Прежние   власти
провинции -  зарезанный  наследник  престола  и  повешенный  на  городской
площади Баршарг, - вынесли из корабля весь груз и  схоронили  его  где-то,
оформив как мешки с рисом или там детали для виноградных  прессов.  Какими
взятками вернуть все это на корабль, земляне не представляли,  зато  очень
хорошо понимали, что их тайна продержится до первой ревизии или до первого
вороватого чиновника, который сопрет со склада  "детали  для  виноградного
пресса" мощностью в двадцати три килотонны в тротиловом эквиваленте.
     У них были высокие покровители, - но высокие покровители  на  Вее,  -
это просто люди, которые требуют высокую цену за предательство  тех,  кому
покровительствуют.
     Землян, по приказу Арфарры, взяли в  Иров  день  прямо  на  пристани,
посереди ликующего народа.
     Землян взяли с поличным, сиречь с баржей, груженной оружием.
     То есть Арфарра полагал, что баржа нагружена кожевенными  станками  и
рудными машинами, и что чужеземные купцы, по просьбе  своего  покровителя,
нарушают закон, покупая запрещенные отныне машины.  Арфарра  отдал  приказ
вскрыть контейнеры...
     И тут на пристани появился сын Ира.
     По правде говоря, что произошло дальше оставалось  неясным,  так  как
каждый из участников встречи рассказывал о ней по-разному. Ну то  есть  до
того по-разному, что никакого сходства. Как будто эти люди сидели в  шесть
часов вечера у телевизора и  смотрели  разные  программы,  а  потом  стали
выяснять, что именно они  смотрели  в  шесть  вечера.  В  частности,  одни
утверждали, что контейнеры были вскрыты и народу предстали мешки с  мукой.
Другие утверждали, что баржа отвязалась от причала и тут  же  на  середине
реки утонула. Что же касается  пленки,  имевшей  быть  в  амулете  на  шее
Ванвейлена, то она была засвечена.
     Было бы любопытно спросить у Арфарры, чиновника, который охотился  за
землянами, что именно видел он, но  это  было  совсем  уж  затруднительно:
через три года чиновника сослали в каменоломни, а по прибытии - удушили.
     Так что, по правде говоря, представления землян были  немного  точнее
одного  из  древнейших  упоминаний  об   Ире,   принадлежавшего   заезжему
путешественнику V века до основания империи: (отрывок  этот,  составлявший
часть  обширного  сочинения  "Достопамятные  обозрения  натуры  ближней  и
дальней" вошел сто двенадцатым свитком  в  "Книгу  творения  ойкумены",  и
больше ничего из "обозрений" не сохранилось, аминь).
     "Прибыл   в   Уннушинак   (так   тогда   назывался   Харайн).   Места
благодатнейшие. Просо и полба родят сам-восемьдесят. С этих мест, говорят,
в год можно собирать шесть сот мер золота, если не слишком усердствовать с
налогами. Видел также котловину, похожую на большую супницу,  диаметром  в
треть дневного перехода. Котловина эта примечательна тем, что на  западном
ее склоне растет сорт дынь, необыкновенной  величины  и  вкуса,  желтых  и
сетчатых, называемых "кургун". Нигде я не едал подобных дынь. Еще об  этой
котловине можно сказать следующее.
     Время от времени на юго-западном ее склоне один  из  камней  начинает
пропадать и течь туманом. Бывает это то весной, то осенью, то  раз  в  два
года, а то через пятнадцать лет. Из тумана образуется сфера. Полагаю,  что
тут  природное  явление,  вызванное  вихревым  растяжением  эфира,  сквозь
которое проглядывает первоначальная материя мироздания, потому что  растет
этот шар, не увеличиваясь в объеме, а на манер луны, как бы высветляясь из
полумесяца в сферу.
     Варвары, однако, построили там храм и почитают это явление как  бога.
В определенный день прибегает туда олень. Ему потом золотят рога, водят по
провинции и называют сыном Ира. Говорят, что раньше Ир вселялся в людей. Я
лично этому не верю. Ибо из-за этого оленя  исцеляются  люди  и  вырастает
урожай таков, что налоги можно безбоязненно повысить  еще  на  восемьдесят
мер золота. А в том, что олень этот понимает человеческую речь, я убедился
своими глазами. А от такой вещи, от которой животное  делается  человеком,
человек, несомненно, должен сделаться богом, что противно разуму и  потому
невозможно.
     Дальше по большой равнине есть еще десять таких котловин,  но  эта  -
самая крупная".
     Несомненно, что на землян встреча с сыном Ира  произвела  куда  более
глубокое впечатление, чем на старинного путешественника, восхитившегося  в
своем рассказе, прежде всего, дынями.
     Для  начала  они  вспомнили  изрядно   позабытые   ими   за   полгода
обстоятельства катастрофы и  теперь  усмотрели  в  последний  явный  божий
промысел.
     Тут же выяснилось, что  каждый  беседовал  с  богом  на  разные  темы
(причем не все признались, на какие), а запись  беседы  бесследно  стерта.
Между экипажем состоялась краткая богословская дискуссия на тему: может ли
озарение засветить фотопленку?
     Единственный христианин на корабле, агент АГН Сайлас Бредшо,  отнесся
к дискуссии без особого восторга и пробормотал что-то насчет того, что Бог
- везде, и вовсе не обязательно лететь двадцать тысяч лет, чтобы уверовать
в него.
     Впоследствии членов  экипажа  подвергали  глубокому  зондированию,  -
напрасно!  С  ними  действительно  говорили  о   разном,   -   словно   по
шестиканальному    телефону.    Имелось    шесть     разных     восприятий
действительности, - но действительность-то было одна? Или нет? Словно было
шесть разных снов, кончившихся одним и тем же - звоном будильника.
     В любом случае было несомненным, что  началом  массовой  фобии  стало
событие, о котором его участники даже не могли вспомнить.
     Главным возмутителем спокойствия явился бортинженер Хатчинсон.
     "Чудо - это нарушение законов природы, - говорил  он,  охотно  делясь
новоприобретенной верой с репортерами. - Оно может  происходить  внутри  и
вне души. На земле чудеса давно происходят лишь внутри души, и  их  нельзя
зарегистрировать. На Вее  же  чудеса  доступны  опытному  наблюдению.  Там
озарения может испытывать не только человек, но и приборы. Само физическое
единство  Веи  и  постоянство   ее   обычаев   обязано   непосредственному
вмешательству Бога в жизнь людей. Империю соединяют не социальные  законы,
а чувство материальности Бога, утерянное Землей. Тысячелетия  человечество
стремилось к звездам. Теперь я знаю, почему: чтобы у звезд наука потерпела
поражение от опыта."

     Девятое,  от  опыта,  доказательства  бытия  Божьего  стало  газетной
сенсацией первой величины.
     Руководители комиссии по космическим исследованиям при ООН  рвали  на
себе  волосы.  Штатные  психологи  комиссии,  как  могли,   оправдывались,
предоставляя  тесты,   свидетельствовавшие   об   абсолютной   психической
уравновешенности Рональда Хатчинсона как до, так и после полета. Тесты эти
попали на страницы газет, породив в  ККИ  новую  волну  выволочек  и  даже
отставок.
     Анри Лашевр, сам бывший космонавигатор, провозгласил  начало  научной
теологии. Лашевр открыто потребовал, чтобы Ватикан отрекся от  неотомизма,
продолжавшего быть официальной философской доктриной церкви,  ввиду  того,
что  свойственное  Фоме  Аквинскому   разделение   мира   на   познаваемое
существующее и непознаваемое сущее утратило смысл в свете новейших научных
данных.
     Стало ясно, - утверждал Лашевр, - что познание бытия  бога  из  бытия
мира возможно не только путем аналоги, но и путем  научного  знания.  Опыт
раскрывает не только внешние причины и поверхностные связи  явлений  -  он
способен познать конечные причины, доселе  считавшиеся  постигаемыми  лишь
разумом или откровением.
     Божественность  Вещного,  кощунственно  провозглашаемая   современной
неозападной цивилизацией, - считал Лашевр  -  лишь  предпоследняя  ступень
перед признание Вещности Божественного.
     Рамон Гонзалес, уроженец третьей  марсианской  колонии,  провозгласил
себя учеником Лашевра. Он утверждал,  что  на  Вее  надо  надо  не  только
доказательство  бытия  Божиего,  но  и  образец  социального   устройства,
основанного на принципе "быть",  а  не  на  принципе  "иметь".  Чудо  суть
основополагающий  социальный  институт  блаженного  общества,   -   считал
Гонзалес. И когда ему возражали, что, коль скоро Ир появляется  только  на
Вее, то и блаженное общество может быть только там, возражал: чтобы  жить,
как на Вее, нужен не сам Ир, а его избранники.
     Юные  поклонники  Гонзалеса  быстро  усвоили,  что  они  единственные
избранники Духа Божия в Галактике, а все  прочие  люди  тотально  виноваты
одним своим неведением истины. "Бог не грешит,  а  я  -  его  частица",  -
заявил  один  из  них  на  следствии  по  делу  о  взрыве  транссолнечного
пассажирского корабля номер "LF-370".
     Гонзалес  и  его   "общество   сынов   Ира"   немало   способствовали
популярности  Лашевра  среди  людей  нестандартно  мыслящих,   но   сильно
скомпрометировали философа в глазах  добропорядочного  обывателя,  который
никак не мог до конца увериться, что между научной теологией и космическим
терроризмом нет и не может быть ничего общего.
     Вдоволь проплавав  по  бурным  волнам  средств  массовой  информации,
вейская сенсация наконец ошвартовалась  в  мелкой  и  маргинальной  гавани
экзотических  идеологий,  да  оборотистые  фермеры   принялись   разводить
"вейский виноград" и прочую прибыльную  флору.  Экологам  оставалось  лишь
прилагать титанические усилия, чтобы на Земле размножался  именно  вейский
виноград, а не вейская филлоксера.

     Международный  комитет  по  космическим  исследованиям  наконец   мог
вздохнуть спокойно и оглядеться.
     Ситуация в Галактике была  непростая.  Что-то  нехорошее  завелось  в
галактике, и вот уже несколько десятков лет, по мере того, как расширялось
количество земных колоний  и  населенных  планет,  политические  отношения
становились все хуже и хуже, и  что-то  странное  и  тяжелое  грезилось  в
будущем.  Может  быть,  космос  и  был  виноват.  Как  раз  перед  началом
космической эры Земля, наконец, приобрела  радующее  взор  единообразие  и
чарующий  политический  покой:   существенных   изменений   в   очертаниях
государств не произошло, но  гигантские  экономические  союзы,  определяли
политику правительств, и, перехлестываясь друг с другом, сцепляли  планету
в одно целое. Диктаторские режимы вымерли, как динозавры, от экономических
санкций и редких, но единодушных вторжений войск  ООН,  и  мир,  абсолютно
убежденный  в  торжестве  экономической  необходимости  над  всеми  видами
человеческого фанатизма, не очень-то задумывался о  том,  что  путешествия
человечества к  звездам  предоставят  новый  шанс  для  глупости  толпы  и
честолюбия лидеров.
     Земляне нашли совершенно естественным,  что  французская  колония  на
планете  Токава  вдруг  потребовала  независимости  от  страны-основателя,
мотивируя это тем, что ее "обирают". Послали комиссию, каковая установила,
что Токаву  не  только  не  обирают,  но,  наоборот,  вбухали  в  нее  два
миллиарда, из каковых один миллиард осел  в  карманах  Директора  Колонии,
который и натравил колонистов на руководство компании на  земле,  опасаясь
расследования.  Директор  назвал  отчет  ложью.  Толпа  поубивала   членов
Комиссии. Директор  явочным  порядком  объявил  планету  независимой,  но,
будучи человеком разумным, через пять лет  очень  прибыльной  и  не  очень
жестокой диктатуры смылся с планеты, предварительно  запродав  ее  обратно
родной компании.
     Правительство Канады вздумало  дать  новый  шанс  недовольным  жизнью
людям и основало колонию на планетке Самос. Вместо  того,  чтобы  получать
пособие по безработице, недовольные жизнью люди ехали  на  Самос  за  счет
правительства и там получали  обширные  фермы.  Очень  скоро  им  начинало
казаться, что получать пособие легче, нежели работать на  дикой  ферме,  и
они  просились  обратно,  опять-таки  за  счет  правительства.  Губернатор
планеты взвыл и сказал, что  дорогу  обратно  граждане  должны  оплачивать
сами. Граждане сказали, что они  не  рабы,  и  в  доказательство  выкинули
губернатора из окошка единственного на планете четырехэтажного здания.
     Была еще Анорра,  куда  отбыла  секта  приверженцев  некоего  Райдера
Гацека, была Лея, планета "узнавших истину", и шныряли, шныряли неудержимо
в космосе какие-то молью  изъеденные  суденышки,  на  которых  жители  Леи
охотились за всем, что движется в гиперпространстве, не  имея  возможности
ни производить, ни покупать новейшее  оборудование,  и  полагая,  что  нет
греха грабить тех, кто истины не знает.
     И  уже  совсем  вздорные  слухи  бродили  о  каких-то   заговорщиках,
улетевших из Галактики прочь и замышляющих где-то  там  что-то  совершенно
омерзительное против погрязшей в чем-то там цивилизации.
     И хотя, конечно, всех этих  планет  и  планетишек  было  в  Галактике
гораздо меньше, чем нормальных колоний и повзрослевших, оправившихся, и по
вполне резонным рекомендациям получивших  свою  независимость  государств,
находящихся в наилучших отношениях с метрополией, нельзя было не признать,
что становилось их  все  больше  и  больше,  и  завоевание  космоса  стало
доказательством не только триумфа разума, но и триумфа всех  разнообразных
форм человеческой глупости.
     Словом,  международное  равновесие  было   слишком   хрупким,   чтобы
рисковать им из-за одной  планеты.  Произнеся  несколько  альтруистических
слов о необходимости бережного отношения  к  чужой  цивилизации,  субъекты
международного  права  договорись,  что  промышленное   и   идеологические
соперничество землян на Вее  превратит  их  собственные  мелкие  дрязги  в
вооруженные  скандалы,  и   кончится   появлением,   в   обозримый   срок,
межпланетного  соперника.  И  стоило  прислушаться  к   мнению   некоторых
экспертов, уверявших, что  соперник  этот  благодарности  к  колонизаторам
испытывать  не  будет,  а  гражданской   свободе   предпочтет   социальную
справедливость.
     Решили направить на Вею  наблюдателей,  которые  бы  изучили  местную
цивилизацию с целью последующей оптимизации условий контакта (если таковой
будет рекомендован).
     Друг  друга  наблюдатели  не  знали  и   ничего,   изобличающего   их
происхождение, с собой не имели. Правило это ввели после  того,  как  двое
наблюдателей, один за другим, затеяли сеансы  черной  магии  с  полным  ее
разоблачением. В  одной  случае  чиновник-веец  посчитал  своего  молодого
подчиненного из сырного ведомства сумасшедшим; в  другом  случае  чиновник
был молод и  проницателен.  Разобравшись,  что  к  чему,  он  оценил  свою
проницательность  в  шесть  тысяч  золотых  государей.  Ему  не  поверили,
заманили в ловушку и увезли на Землю. Там он быстро смекнул, что нужно ККИ
и писал о том, что вмешательство землян в историю  Страны  Великого  Света
кончится экспроприацией иностранцев и возрождением империи уже не в рамках
ойкумены, а в рамках Галактики. Он ругал чиновников, сострадал  народу,  а
также пояснял, что нищета происходит не от материальных, а  от  социальных
причин, - если бы разделить поровну  все,  украденное  чиновниками,  то  и
нищета исчезла бы.
     Меж тем, как народ империи мало  кого  интересовал,  феномен  Ира  не
давал спать спокойно ни ученым, ни чиновникам ККИ. Так родился проект  под
кодовым названием "Желтый грач", проект настолько секретный, что, узнай  о
нем публика и пресса, скандал разразился бы неимоверный.
     Пока земным наблюдателям перед отправкой на Вею выдирали  пластиковые
зубы, если  таковые  имелись,  -  дабы  нельзя  было  предъявить  зуб  как
доказательство своего происхождения; пока в высоких  кабинетах  рассуждали
об опасности неконтролируемого  контакта,  -  шесть  тщательно  отобранных
ученых, в рваных  платках  и  с  ореховым  посохом,  явились  в  Харайн  и
поселились в желтом монастыре.
     Ученых  не  интересовала   социальная   структура   империи.   Ученых
интересовал обитающий на ее территории бог.
     Немногие из наблюдателей знали об этом проекте, и Нан  был  одним  из
немногих. Именно связи Нана понадобились, когда дело зашло  о  доставке  в
Харайнский монастырь - под видом выгодной контрабанды - кое-каких  товаров
с  тяжелого  звездолета,   приземлившегося   за   границей   переполненной
доносчиками империи. Дело в том,  что  среди  всех  наблюдателей  ККИ,  не
выдерживавших местного политического климата и прозябавших преимущественно
в провинциальных управах,  Нан  поднялся  выше  всех.  С  Нана  стребовали
двадцать подписок и с великим  скрипом  выдали  деньги  на  первоочередные
взятки.
     Планам землян способствовало то, что для самих вейцев  появление  Ира
было чудом не большим, нежели восход Солнца.  Ир  ничем  не  отличался  от
других  богов,  хотя  служители   его   отличались   от   прочих   монахов
безукоризненной  праведностью.  Это  пугало   народ,   слегка   раздражало
начальство, а главное - привело к  тому,  что  желтые  монастыри  порядком
обезлюдели за последнее время.
     Собственно говоря, когда  пятнадцать  лет  назад  первый  из  землян,
полковник Алджернон Ф.Келли, в травяном плаще  и  с  подвязанной  к  поясу
мухобойкой из ослиного хвоста, явился в Харайнский  монастырь,  он  застал
там только одного старого, как сама империя,  монаха.  Монах  кивнул  ему,
сказал, что ждал преемника, чтобы помереть, и,  действительно,  через  три
дня помер. Начальство даже не заметило перемены. Народ упорно  думал,  что
старый монах омолодился.
     Больше, собственно, ничего Нан о  делах  монастыря  не  знал.  Только
месяца четыре назад один чиновник из ведомства  церемоний  конфиденциально
посетовал, что  излишнее  благочестие  -  тоже  прискорбная  вещь:  вот  в
Харайнском монастыре завелось целых семь монахов, и вроде бы шибко они  не
ладят меж собой.
     Так или иначе - с концом  зимы  в  столицу  пришло  известие,  что  в
Харайнском желтом монастыре объявился Ир.
     Месяц он раскачивался в храме, раскачиваясь  и  светясь,  а  в  ночь,
которая должна была стать ночью рождения сына Ира  и  стала  ночью  смерти
городского судьи - пропал. Сбежал? Или был похищен?

                                    2

     Полковник Келли глядел на экран и прихлебывал кофе. Кофе был из банки
с   пятицветной   наклейкой.   Экраны   принадлежали   системе    слежения
"Lychnus-28". Над центральным экраном имелись песочные часы  времен  Пятой
династии, укрытые толстым биокомпьютером, свешивавшимся с часов  наподобие
большого  разноцветного  носового  платка.  Прочая  обстановка  в   бывшем
монастырском подземелье была местного происхождения,  и  восемнадцатилапая
химера на спинке пустого кресла рядом с полковником неодобрительно взирала
на  экраны.  Полковник  сочувствовал  трехглавой  химере.  Временами   ему
казалось, что когда в  подземелье  начинается  ночь,  химера  и  "Lychnus"
начинают вести разговоры.  Химера  и  "Lychnus"  начинают  обсуждать  свои
сравнительные технические характеристики и химера хвастается,  что  у  нее
целых тридцать шесть глаз. "Lychhus" же возражает, что глаза химеры ничего
не видят, и что лучше иметь двенадцать  G-мониторов,  чем  тридцать  шесть
глаз из лазурита и оникса. Но сколько Келли не подкрадывался  ночами,  ему
никогда не удавалось подслушать спора химеры и "Лихниса" и  выяснить,  чьи
же глаза видят лучше.
     На экране обделенного глазами  "Лихниса"  были  видны  толстые  стены
монастыря, голый склон и три тропы к трем воротам: тропа  для  чиновников,
тропа для простолюдинов, тропа для монахов. Все три тропы  были  безлюдны.
Да где же этот инспектор?
     В комнату заглянул  Джек  Ллевелин,  психолог.  Как  всегда:  руки  в
царапинах, волосы растрепаны, от одежды - легкий запах плесени.
     - Работает, сволочь, - смачно сказал Ллевелин, - когда не  надо,  так
работает.
     И, действительно, аппаратура заработала лишь вчера, после полугодовой
забастовки. То есть не то чтобы приборы не работали совсем  -  так,  когда
хотели, тогда и работали. Или когда хотел Ир... А в день убийства и  бунта
объявили решительный бойкот. Дольше всех держался вот этот самый "Lychhus"
- успев снять и толпу, и ссору чиновников - однако и он вырубился  за  три
часа до катастрофы.
     Следствием такой забастовки явилось то, что  сразу  после  катастрофы
полковник даже не мог известить о ней  центральные  власти  на  небе.  Ему
пришлось  извлечь  из  монастырских  подземелий  крошечный  летный  модуль
"Анкор", приспособленный для дальних полетов  так  же  мало,  как  местная
тюремная камера - для  свадебного  пира.  Полковнику  понадобилось  восемь
часов, чтобы добраться на этом крылатом кузнечике до пустынного острова  в
северных морях, где был размещен стартово-посадочный комплекс,  и  столько
же - чтобы вернуться обратно.
     Естественно, ученые  встретили  полковника  веселым  извещением,  что
аппаратура уже работает. Что они  тут  делали,  поодиночке  и  все  вместе
взятые, без его, Келли, присмотра - кто может знать?
     Полковник Келли не доверял ученым.
     - Слушайте, Ллевелин, - тоскливо  сказал  полковник,  -  почему  этот
настоятель увидел во сне имя господина Нана? Они что, встречались раньше?
     Психолог с размаху уселся в кресло, заслонив, наконец, от глаз  Келли
многоглавую химеру.
     - Не думаю, - сказал он, - что встречались. А сон Ира  к  сновидениям
отношения не имеет. Сон Ира даже по структуре  отличается  он  сновидения.
Сновидение - это продукт индивидуальной психики человека. Деятельность его
подсознания. Ближайший аналог - загадка. То есть  нечто,  что  требует  не
многочисленных интерпретаций, а единственно  правильного  ответа.  Человек
видит не образы, а шарады, понимаете?
     - Но тогда Ир мог загадать своей шарадой не только  имя  следователя,
но и имя преступников?
     - Он и не загадывал имя следователя. Этот  Нан  -  просто  инструмент
расследования.  Настоящий  следователь,  с   точки   зрения   досточтимого
первослужителя - он сам. Боюсь, что  и  настоящее  преступление,  с  точки
зрения вейца и монаха, началось не с убийства, а много раньше...
     И Ллевелин широким жестом обвел комнату,  наполненную  белым  неживым
светом, и пустые,  как  глаза  покойника,  экраны  "Лихниса".  Глаза  его,
черные, как спинка жука, блестели на смуглом лице,  и  ракушки  на  кистях
желтой накидки весело отсвечивали перламутром.
     - А что этот чиновник не спешит с визитом, - продолжал Ллевелин, - не
беспокойтесь. Я бы на месте инспектора сначала осведомился о мнении  людей
влиятельных, навестил бы Архадан, или поместье Айцара - что ему в каких-то
паршивых монахах!
     Келли, не мигая, глядел на Ллевелина.
     - Да, - сказал он, - только у господина Нана  есть  и  другие  имя  -
Дэвид Стрейтон.
     Ллевелин разинул рот.
     - Инспектор - землянин?
     - А что вас так удивляет, Дерек? - осведомился полковник. -  Вы  мне,
кажется, только что объяснили, что "сон Ира" - шарада с подвохом...
     - Я... да... О боже! - Ллевелин вскочил и выбежал из кабинета.
     Полковник допил кофе и включил наружный  обзор.  Никого.  По-прежнему
никого. Было видно, как за монастырской стеной рыжая лисица  трусит  между
кустами дрока и ошера. В зубах  лисицы  что-то  болталось.  Другая  камера
глядела на монастырский сад: было видно,  как  по  песчаной  дорожке  двое
вейцев-монахов несут кресло с  первослужителем  Ира.  Это  была  еще  одна
неприятность - за день до убийства в  монастырь  прибыли  трое  вейцев  во
главе с первослужителем Ира.  И  хотя  первослужитель  сам  был  не  очень
общителен, один из землян,  Меллерт,  вдруг  завел  привычку  пропадать  в
отведенном вейцам флигеле.
     Полковник, как мы уже упоминали, имел дело  с  инспектором  Наном  по
поводу доставки в монастырь кое-какой контрабанды, и то,  что  он  за  это
время узнал о Нане, вовсе не приводило его в восторг.
     Надо сказать, что полковник Келли,  как  человек  умный,  видел,  что
социологи-земляне умели  очень  хорошо  объяснять,  как  устроена  вейская
империя, но что, странным образом, это не способствовало их  карьере.  Они
прозябали в мелких управах, хранили честность, терпели нужду и года  через
три-четыре возвращались домой с полным пакетом соображений о  том,  почему
контакт может быть опасен для Веи и для Земли. Бескорыстие на этом  свете,
как водится, с избытком приносило должности на  том,  -  именно  эти  люди
оказывались главными в комитетах, решающих обождать  с  контактом.  Не  то
чтобы решения их были пристрастны - однако ж полковник Келли,  консерватор
по натуре и по профессии, чувствовал в их статьях  досаду  на  строй,  при
котором авторы не смогли преуспеть. А в логических умозаключениях  о  том,
что система отвергает все умное и талантливое -  скромное  самовосхваление
отвергнутого.
     Да, господин Нан - исключение, - подумал Келли. Господин Нан сидит на
Вее вот уже двенадцать лет. Ему тридцать четыре,  он  старший  следователь
столичной управы. А для этого  надо  быть  человеком  умным,  и  все  пять
пальцев держать в масле. Нужно быть человеком  щедрым,  и  все  полученные
тобой взятки не проматывать, а вновь употреблять на подарки хорошим людям.
Надо  быть  также  человеком  решительным  и  всех,  кто  тебе  доверился,
предавать без колебаний.
     Полковник потихоньку повел мышью, расширяя границы обзора:  дрок,  да
трава, да известняки! Черт побери! Если этот Стрейтон сейчас действительно
расточает комплименты госпоже Архизе...
     Солнце плясало на вывороченных обломках кварцевого  порфира,  пологие
стены кратера поднимались, словно хотели вскарабкаться на  небо.  Господи!
Почему  этот  кратер  не  затопило  вообще?  Ах  да,   Роджерс   объяснял:
трещиноватая  зона,  дуговые  разломы,  вода  мигрирует   в   подстилающие
формации. Монастырь стоит на разломе, однако  землетрясений  при  нынешней
династии не было, ни считая того, в Иров День. А жалко, что не  было.  Вот
тряхнуло бы нас хорошенько, может, поняли бы, с чем играем...
     Инспектор прибыл в монастырь через двадцать  минут.  Полковник  вышел
ему навстречу и лично помог инспектору спуститься с коня.
     Он спрыгнул с коня, и оба землянина пожали  друг  другу  руки.  Потом
Келли отступил шаг назад и внимательно оглядел  Стрейтона.  На  инспекторе
был серый, крытый шелком кафтан без знаков  различия,  юфтяные  сапожки  с
высокими каблуками, удобными для верховой езды. Волосы его  были  повязаны
белым шелковым платком, и карие глаза  с  чуточку  подведенными  ресницами
глядели надменно и ясно.
     - Вы почти не изменились, Дэвид, - сказал полковник.  -  А  как  себя
чувствуют наши друзья... Помните Ханиду?
     Нан глядел непонимающе.
     - Ну,  этого  контрабандиста,  -  он  нам  доставил  на  своей  лодке
оптический генератор, вы ему сказали, что местные богачи везут  эту  штуку
тайком плавить руду...
     - Он утонул, - сухо сказал Нан.
     - А Ламар, смотритель кладовых?
     - Он отравился грибами.
     - О Господи, - сказал Келли,  -  надеюсь,  вы  не  принимали  в  этом
участия?
     Нан взглянул на него. Взгляд Нана был чист и безмятежен. "Боже мой, -
вдруг подумал Келли, - он же не  землянин.  Он  же  вейский  чиновник.  Он
действительно убил этих людей, не потому, что они были опасны для  желтого
монастыря, а потому, что они были опасны для карьеры Нана".
     - У вас несколько преувеличенное представление обо мне, полковник,  -
улыбнулся Нан.
     Но в эту минуту за их спинами послышался новый голос:
     - Так это вы тот инспектор, который землянин?  Будем  знакомы,  Дерек
Ллевелин.

     Через пять минут Нан, Келли и Ллевелин стояли в монастырском саду, на
дорожке, посыпанной красным песком и с мраморным желобом для  стока  воды.
Солнце блестело в крапинах мрамора, прыгало в поливной канавке,  змеящейся
между персиков и слив. На инспекторе  был  скромный  кафтан,  на  Келли  и
Ллевелине - желтые паллии и белые накидки, расшитые переплетенными цветами
и травами. Под мышками накидки были перевязаны тройным  шнуром.  Полковник
Келли выглядел устало и был устроен несколько  нескладно,  словно  у  него
голову и ноги отлили в  разные  формы.  Волосы  у  него  были  белые,  как
вычесанный хлопок. Дерек Ллевелин был высок и проворен как цапля, в глазах
его, черных, как спинка жука, прыгали золотые  искры,  и  на  растрепанных
волосах торчал венок из голубых и желтых ипомей.
     - Простите, что  задержался,  -  сказал  Нан,  -  я  осматривал  дом,
принадлежащий Кархтару. Этот тот местный бунтовщик, который...
     - Я знаком с Кархтаром, - сказал Ллевелин.
     - Вот как? Почему?
     -  Мятежники  экспериментируют  с  наркотиками.  Летают  на   небеса,
разговаривают  с   богами...   Измененные   состояния   сознания   -   моя
специальность.
     - И ваше мнение о возможном восстании?
     Ллевелин расхохотался.
     - Не думаю, инспектор, что вашей империи будет  трудно  справиться  с
бунтовщиками,  которые  искренне  убеждены  в  том,  что  они  невидимы  и
неуязвимы для стрел.
     - Это зависит, - сказал инспектор.
     - От чего?
     -  Представьте  себе,  если  правительственные  войска   тоже   будут
убеждены, что бунтовщики неуязвимы для стрел...
     Психолог взглянул на Нана и даже застыл, пораженный.
     - Да?  Постойте,  это  же  блестящая  идея!  Стрейтон,  слушайте,  вы
действительно думаете, что такое может быть? Это потрясающе? Можно я  этим
воспользуюсь для статьи? Я сошлюсь на вас косвенно...
     - Не надо на меня ссылаться, - с усмешкой сказал чиновник империи.  -
Это вам - статья, а меня пошлют командовать этими войсками...
     Помолчал и спросил:
     - Что это вы там написали  в  записке  про  самострел  в  колодце?  Я
надеюсь, вы засняли, кто убил судью?
     - Нет, - сказал Келли, а Ллевелин прибавил:
     - У нас аппаратура не работала шесть  месяцев.  С  момента  появления
Ира. Врубилась два дня назад.
     Нан облизнул губы и подумал, сколько взяток он роздал напрасно и безо
всякого, между прочим, возмещения со стороны ККИ.
     - Совсем? - спросил Нан.
     - Нет, не совсем. Иногда включалась. А бывало еще так:  вызываешь  по
виофону человек. Ты  с  ним  говоришь,  а  он  тебе  отвечает.  Пересылает
электронное письмо. А потом оказывается, что он тебе не отвечал.
     - А письмо налицо?
     - Ага.
     - Удивительно.
     - Нисколько. Представьте себе, что вы беседуете с человеком во сне. А
потом оказывается, что он вам не отвечал... Вот если бы вы взаимно  видели
друг друга во сне, это было б гораздо удивительней...
     - Ладно, - сказал Нан, - давайте осмотрим место преступления.
     Келли и Ллевелин повели его по  дорожке.  Главное  здание  изгибалось
подковой, и к одному из дальних флигельков вела небольшая  крытая  дорога.
Черепичная ее крыша поросла травой, и  у  водосточной  трубы  примостилось
гнездо аиста.
     Дорожка выходила к небольшому храму  с  репчатой  крышей.  На  стенах
храма были изображены горы, звезды,  облака  и  все,  входящее  в  годовой
обиход государства. Еще на них был нарисован сын Ира, в желтом паллии и  с
ожерельем из вишневых косточек. По рисунку на стене было видно, что  горы,
и звезды, и облака и прочий годовой обиход империи  доходит  сыну  Ира  до
пояса. Роспись кое-где поблекла от времени, правая рука у  сына  Ира  была
стерта, и вместо лица на инспектора глянула выщербленная пустота.
     Инспектор приоткрыл дверь часовни и увидел  внутри  обычный  храм,  с
алтарем, перед которым стояла миска с  простоквашей,  и  тремя  небольшими
курильницами в форме цветка лотоса. Келли и Ллевелин пригласили его  зайти
внутрь, но инспектор сказал, что сделает это попозже.
     После этого они прошли еще тридцать метров и подвели Нана к  длинному
зданию, стены которого  были  недавно  украшены  новой  росписью  в  стиле
"облаков и трав".
     - Вот здесь  они  ночевали,  -  сказал  Келли.  -  Вообще-то  это  не
полагается, но после бунта свиты правителей в один голос закричали о  том,
что возвращаться в столицу по ночной дороге опасно,  что  их  может  ждать
засада. Наместник стал насмехаться, что, мол,  араван  боится  даже  своих
друзей-мятежников, а араван ответил, что народа он не  боится,  а  боится,
что его по дороге убьют посланные Айцаром  убийцы,  да  и  свалят  все  на
народ.
     Нан, слышавший четыре часа назад диаметрально противоположную  версию
перепалки, кивнул.
     - Словом,  -  продолжал  Келли,  -  вся  эта  начальственная  сволочь
заявила, что остается в монастыре на ночь. Нам это не очень-то пришлось по
душе, но делать нечего. Это зданьице было выстроено два века назад,  тогда
император Аттах захотел нанести визит всем богам империи и велел построить
по всем храмам империи такие вот  павильоны,  с  отдельными  выходами  для
членов императорской семьи и общими комнатами для свиты.
     Нан оглянулся.  За  далекими  деревьями  виднелась  репчатая  луковка
главного храма. С деревянного балкона в сад сбегали три богато  украшенных
резьбой лестницы.
     - Мы поселили наместника, аравана и  Айцара  в  отдельных  покоях,  -
сказал Келли, - а свите отвели общий зал. И что же  вы  думаете?  Из  этих
троих каждый ночью пошел гулять в сад! Каждый мог явиться в главную целлу!
Небось чиновники поменьше сидели, как мыши!
     - Откуда известно, что они выходили?  -  спросил  Нан,  опускаясь  на
корточки у грядки и внимательно рассматривая черную, едва покрытую  тонким
зеленым волоском почву. Дождей со времени праздника не было, и легкая, как
взбитое суфле, земля,  хранила  отпечатки  заячьих  следов  и  треугольных
вороньих лапок. Так! А это что за след?!
     - Фотоэлементы. Обыкновенные фотоэлементы. "Lychhus"  не  работал,  а
вот датчики на дверях стояли, и они засекли, что из комнаты кто-то  входил
и выходил.
     Нан показал рукой на грядку.
     - Можно было обойтись без фотоэлементов, - сказал он, - видите  след?
Это след аравана Нарая.
     - Вы что, снимали мерку с его сапог? - полюбопытствовал Ллевелин.
     - Видите отпечаток? Знак тройного зерна  в  перистом  круге?  "Кодекс
государей" предписывает порядок одежды различных чиновников, в том числе и
рисунок на подковах каблучков. Араван  Нарай  большой  любитель  следовать
правилам.
     - А какой рисунок должен быть на сапогах господина Айцара?
     - Господин Айцар - чиновник второго ранга, - надменным тоном произнес
столичный инспектор. - Ему вообще запрещено ходить в кожаных  или  юфтяных
сапогах.
     Келли рассмеялся.
     - Итак, эти трое выходили наружу, и один из них мог дойти до  главной
целлы и забрать себе бога? А кто еще мог это сделать?
     Вместо ответа Келли вынул из-за пазухи фигурку и  протянул  ее  Нану.
Фигурка была бронзовая, литая - правая рука ее кончалась волчьей пастью, а
левая - топором.
     - Знаете, что это? - спросил Келли.
     - Тоомо, - ответил Нан, - бог войны у варваров.
     - Утром, в толпе, - сказал полковник Келли, -  камеры  сняли  четырех
горцев. Мы думали, их выгнали вместе со всеми. Но, вероятно, они  забились
в хозяйственные постройки и просидели там до ночи. Мы нашли эту фигурку  у
самых занавесей главного храма.
     Нан потрогал Тоомо с естественным отвращением  к  варварским  идолам,
человеческим жертвам и скверному литью. Характер  у  Тоомо  был  такой  же
скверный. Нан, на месте горского шамана, не решился бы поглядеть на Ира  в
таком вот обществе. Боги могли  рассердиться  друг  на  друга...  Так  что
понятно, почему ее сняли, перед тем как войти  к  Иру.  А  вот  что  такое
случилось, что ее потом не захотели или не смогли надеть?
     - Да, - сказал Нан, - горцы могли позариться  на  Ира,  но  судью  из
рукавного самострела они не убивали, это точно.
     Помолчал и добавил:
     - Кстати, как вы его обнаружили? Я сказал в управе, что вам, Келли, к
приснился дух оскверненного колодца. Надеюсь, я соврал?
     Келли хмыкнул.
     - Самострел занесло в водосборник для реактора.
     - А когда примерно пропал бог?
     Ллевелин и Келли переглянулись.
     - Вскоре после часа Козы,  -  сказал  полковник  Келли,  -  монастырь
немножко тряхнуло.
     - А, знаю, - кивнул Нан. - Город  тряхнуло  тоже.  Первый  толчок  за
последние двести лет. Ни  одного  убитого.  Только  сполз  кусок  дамбы  и
лопнуло дно в священном пруде перед Восточной Управой: вся  рыба  чуть  не
подохла. А где в это время были земляне?
     - Ужинали. Вместе с первослужителем.
     - Все?
     - Нет, - сказал Келли, -  вот  его  там  не  было,  -  и  показал  на
Ллевелина. Еще не было Меллерта, - это наш программист, Барнса и Роджерса,
геофизика.
     - Почему вам не было? - немедленно спросил Нан у Ллевелина.
     - Я поругался с Роджерсом, - сказал Ллевелин.
     - А Меллерт?
     - Он поругался со всеми.
     - Вы ведь психолог, Дерек?
     - Да. Я вам уже говорил.  Измененные  состояния  сознания,  -  сказал
Ллевелин.
     - Ну, и как ваша оценка психологической обстановке в монастыре?
     - Скверная.
     - Дело рук Ира?
     - Нет.
     - Вот как?
     - Шестерых мужчин  разных  возрастов  и  профессий  заперли  в  одной
клетке, не разрешив им выходить наружу.  При  этом  даже  не  позаботились
подобрать единомышленников. Главный критерий  -  можно  ли  накачать  тебя
вейским достаточно, чтобы ты сошел за  жителя  соседней  провинции.  Слава
богу, что тут в каждой провинции коверкают слова по-своему. Разве могло из
этого получиться согласие? Видите - вон, витраж  камнем  разбит?  Так  это
Роджерс запустил в Меллерта подсвечником. А Меллерт на следующий день взял
G-датчик, своротил крышечку и плеснул туда соляной кислоты.
     А то еще был случай - Келли все жаловался  на  то,  что  комната  его
дрожит. Все входят - не дрожит, он один остается - вибрирует. Мистика! Ир!
А что оказалось? Рендолл, гонорис кауза, понимаете,  взял  две  r-матрицы,
подсоединил их к следящей системе, да  и  запаял  получившееся  изделие  в
потолок комнаты  Келли.  Как  только  Келли  входит  один  -  система  его
распознает и начинается низкочастотная вибрация. Как несколько  человек  -
матрицы отдыхают.
     - А как это выяснилось?
     - А выяснилось очень  просто.  Бьернссон  хакерствовал  в  компьютере
Рендолла да и нашел там эту программу.
     Улыбнулся и добавил:
     - Вот  вы  и  полковник  Келли  считаете,  что  Ира  похитили,  чтобы
переделать мир. А я так уверен, что если Ира похитили, и  что  это  сделал
землянин, то землянин этот теперь потирает руки и думает: "Ой,  кайф!  Вот
стану сыном Ира - пожелаю, чтобы у Меллерта всегда был пересоленный суп, а
Роджерсу прикажу покрыться зеленой коростой!"
     - Ну хорошо. Значит, в человеческих неполадках виноваты сами люди.  А
в машинных?
     - Что?
     - У вас отключались системы слежения. Вы можете поручиться,  что  это
были шуточки Ира, а не Меллерта или Барнса? Кто у вас в монастыре  успешно
освоил смежную профессию хакера?
     Ллевелин некоторое время растерянно смотрел на инспектора.
     - Нет, - сказал он, - не могу.
     - Ладно, - произнес Нан, - пойдемте посмотрим ваши  записи.  То  есть
то, что от них оставил Ир.
     На полпути к главному зданию Нан обернулся.
     - А кстати, - спросил он, - где держали арестованных? Ну, тот  народ,
который стражника замели в Иров день? Они же захомутали человек двадцать?
     Ллевелин молча и со вздохом показал на  приземистый  каменный  погреб
метрах в стах от гостевого дома.

     Записей было действительно немного. Обрывались они в самом начале,  с
появлением в  монастыре  первых  стражников,  расчищавших  дорогу  важному
начальству. А наружное  наблюдение  захватило  и  первую  толпу.  Показали
телекамеры и лица незваных гостей-горцев.
     - Слишком гордые лица для простых дружинников, - сказал Нан.
     - По сравнению с крестьянином  империи  даже  курица  горца  выглядит
гордо, - заметил Келли.
     - Запись-то шла до самого убийства, - сказал Ллевелин. - Это ее потом
как языком слизнуло. И телекамеры работали.
     - Не все время, - поправил Келли.
     - Не все. Но работали. Я вот с этого  самого  места  слышал  разговор
аравана Нарая и судьи! Судья стоял рядом с той старой оливкой, видели,  ее
еще заборчиком огородили?
     - И о чем был разговор? - спросил Нан.
     - Они встретились случайно. Судья любовался на дерево,  только  вдруг
ему навстречу араван. Араван спрашивает:  господин  судья,  откуда  это  в
городе слухи,  что  смутьянов  приказал  арестовать  наместник?  Тот  этак
шаркнул ножкой: "Мол, ничего страшного, господин араван, просто если бы  я
арестовал мятежников и объявил бы, что это ваш приказ, господин  наместник
сразу же бы забил тревогу. Вот я подкатился к нему  и  наплел  басен,  что
если арестовать мятежников, то можно  будет  найти  следы  их  сношений  с
араваном, - и наместник легкомысленно согласился".
     - А араван?
     - Араван  помолчал,  а  потом  говорит:  "Отныне  все  допросы  будут
проходить в присутствии моих  людей".  Судья:  "К  чему  такое  неверие?".
"Потому что мятежники должны говорить  не  о  близости  своей  с  араваном
провинции, а о бесчинствах наместника, толкнувших народ на мятеж".
     Келли удивленно поднял голову. Видимо, Ллевелин этого ему не говорил.
     - И что было дальше? - с нескрываемым интересом спросил Нан.
     - Судья  тогда:  "Ах,  господин  араван,  эта  история  с  двумястами
тысячами держит меня за горло! Разве волен в своих действиях  человек  без
двухсот тысяч?"  Араван  поглядел  на  него  этаким  тараканьим  глазом  и
говорит: "Хорошо. Я заплачу за вас двести  тысяч,  но  преступников  будут
допрашивать мои люди!"
     Нан усмехнулся.
     - А вы мне не сочинили этот разговор?
     Ллевелин всплеснул руками.
     - Да чтобы я сочинил такой разговор? - вскричал он, - чтобы я сочинил
разговор, в котором  двое  мерзавцев  торгуются  из-за  будущих  показаний
десятка несчастных, да еще какие-то тут двести тысяч? Что я о них знаю? На
хрен они мне нужны?
     - А Ир мог такой разговор сочинить? - вдруг спросил Нан.
     - Что?
     - А  помните,  вы  мне  только  что  рассказывали,  что  бывает  так:
аппаратура что-то показывает, а на самом деле ничего этого нет?
     Ллевелин раскрыл рот, закрыл его, потом опять раскрыл и мрачно изрек:
     - Ир еще и не то может!

     После этого инспектор прошел на скотный двор. Там,  закончив  чистить
нужник, Меллерт тащил в свинарник ведро с помоями, как  это  у  него  было
заведено каждый день. Разговора  с  ним  у  Нана  не  получилось.  Меллерт
сказал, что отчет в своих делах он даст только богу, а инспектор  на  бога
похож мало. Впрочем, если инспектор хочет с ним поговорить, пусть подойдет
поближе, чтобы Меллерт смыл из этого вот ведра чиновничью  гордыню.  Из-за
таких слов инспектор, не желая смывать гордыню, отступил подальше и  пошел
прочь.

     Когда Нан вернулся в подземелье, Келли был там  уже  один.  Полковник
занимался нехорошим делом: разорив заднюю крышку золотых часов, он впаивал
под крышку  небольшой  рениевый  жучок.  Нан  спросил  его,  как  поживают
остальные подарки, и полковник заверил его, что все готово.
     Полковник спросил, не хочет ли Нан докончить за него  работу,  а  сам
Келли тем временем пойдет к человеку по имени Барнс и спросит насчет  яда,
которым был смазан шарик самострела.
     Нан, который с трудом опознал штуку, бывшую  в  руках  у  Келли,  как
молекулярный паяльник, вежливо отказался. Через пять минут Келли  докончил
свои труды и пошел искать Барнса.
     Нан сел в кресло и стал его ждать, время от  времени  посматривая  на
экраны и то и  дело  задерживая  взгляд  на  высоком  колодце  с  длинным,
выкрашенным красною краской журавлем.
     У колодца стояли два монаха в позах ссорящихся  голубей  и  выясняли,
кому вечером чистить репу.
     Это был тот самый колодец,  в  который  в  ночь  преступления  кинули
самострел.
     Трое гостей могли это сделать: араван  Нарай,  наместник  и  господин
Айцар. Только они выходили из  отведенных  им  покоев.  Стало  быть,  один
вышел, чтобы избавиться от орудия убийства, а двое  остальных  либо  имели
дела с кем-то в монастыре, либо в чем-то монахов  подозревали...  Нан  еще
раз вынул трубочку: щербленая  кость  засверкала  в  электрическом  свете.
Словно нарочно сделано, чтобы не оставлять отпечатков пальцев.
     А что веец знает об отпечатках пальцев?
     Если самострел принадлежал землянину, то понятно, почему его выкинули
в ту же ночь, стремясь избавиться  от  улики,  но  непонятно,  почему  его
бросили  в  Змеиный  Колодец,  слухи  о  бездонности  которого   несколько
преувеличены.
     С другой стороны,  если  самострел  принадлежал  вейцу,  то  понятно,
почему его бросили в такую дырку, которая доходит до  самого  ада,  однако
непонятно, почему его просто-напросто  не  вывезли  наутро  из  монастыря.
Боялись ареста по дороге?  Однако  несомненно  одно  -  если  преступление
совершил веец,  то  это  был  человек  суеверный.  Редко  кто  из  высшего
начальства Веи верит в бездонные колодцы, ведущие в ад, -  это  все  басни
для простонародья...
     Однако убийство судьи вовсе не обязательно связано с похищением  Ира.
Нынче треть чиновников носит  в  рукаве  такую  трубочку,  притом  не  для
убийства, а для самоубийства. А остальные две трети носят перстень с ядом.
Убийца был, несомненно, не очень искусен:  стальной  шарик  едва  оцарапал
плечо. Нан был уверен, что шарик был смазан каркамоном или ишаной, которые
вызывают мгновенный паралич, но местной медициной не распознаются.
     Тогда из-за чего убили судью?
     Из-за встречи наместника с  араваном.  Наместник  сказал,  что  судья
арестовал мятежников по его приказу; араван сказал,  что  судья  арестовал
мятежников по его приказу. Да, покойник,  что  называется,  "играл  в  сто
полей  сразу  на  двух  сторонах".  Что  заставило   судью,   десять   лет
принадлежавшего душой и телом наместнику,  перекинуться  к  аравану?  Или,
наоборот, сделать вид, что перекинулся? С чем это  связано?  С  поведением
Айцара? С горцами? С желтым монастырем?
     Нан вздохнул. По правде говоря, покойник играл в той же манере, что и
сам столичный инспектор. Ибо нынешнее  назначение  было  для  Нана  скорее
катастрофой, чем возвышением. Отлучка из столицы ломала все  его  планы  и
вынуждала открыто стать на сторону одной из враждующих партий, в то  время
как Нан доселе извлекал двойную выгоду из  покровительства  обеих.  Судьба
посмеялась,  пожаловав  высший,   девятый   ранг   чиновной   иерархии   и
одновременно поставив инспектора в положение, ненавидимое им больше всего,
- в положение человека, которому нечего терять.
     Ладно! Покойный судья - не инспектор Нан!  Покойный  судья,  судя  по
всему, был такого же рода человек, как и его секретарь Бахадн.  Про  таких
говорят: плясать не умеет, а говорит, что пол кривой...
     Да. Распри в столице. Распри в провинции. Распри меж  друзей  народа.
Распри в монастыре. Наместник посылает  ко  двору,  вместо  голов  горцев,
головы вейских крестьян. Араван Нарай изъясняется теми же словами,  что  и
бунтовщики и дарит им свои книги с дарственной печатью... Впрочем,  насчет
книги все как раз  непросто.  На  первый  взгляд,  книга  была  так  нужна
Кархтару, что он осмелился послать  за  ней  в  охраняемый  дом.  Нужно-то
нужна, но зачем? Большей частью эта публика  книг  не  читает.  Кладут  на
грудь для излеченья от  чахотки,  крутят  из  листов  талисманы,  варят  с
кореньями, гадают. Но читать - не читают... Нан был уверен,  что  Кархтару
понадобилась не сама книга, а дарственная печать,  квадратная  и  зеленая,
как поле, сохраняющая магическую связь с владельцем  печати.  А  зачем  им
печать? Сварить книгу с печатью вместе с мясом и раздать,  как  причастие.
Или - вырезать печать, проткнуть иголкой, бросить в огонь, и пожелать того
же предавшему их чиновнику?
     Может  быть,  сектантов  приказал  арестовать  араван.  А   может   -
наместник. Может, освободили их разбойники.  А  может  -  переодетые  люди
наместника...
     - Дэвид!
     Нан поднял голову. Перед ним вновь  стоял  Келли.  В  одной  руке  он
сжимал маленький стальной шарик, а в другой.
     - Вы были правы, Дэвид, - шарик действительно смазан ядовитым местным
алкалоидом. Барнс, - это наш химик, - говорит - диметиламида  лизергиновой
кислоты. А как это называется на вейском...
     - Барнс может спросить у Ллевелина. Тот сам сказал, что  интересуется
местными ядами и наркотиками.
     - В последний раз встреча Барнса с Ллевелином  протекала  так:  Барнс
принес в комнату Ллевелина банку  с  пауками-треножниками  и  стал  пауков
выпускать, а Ллевелин его за этим застукал и погнался за ним с  ножом  для
чистки ананасов.
     Келли помолчал и продолжил:
     - Я думаю,  нам  надо  разделить  сферы  влияния.  Вам  -  заниматься
подозреваемыми из чиновников,  а  мне  -  монастырем.  У  вас  и  так  под
подозрением фактически самые влиятельные люди провинции,  и  все  трое  не
очень-то любят друг друга.
     - Ну, - сказал Нан, - когда люди не любят друг друга, это хорошо. Это
сильно помогает следствию. Впрочем,  я  и  в  монастыре  особой  любви  не
заметил.
     - Да.
     - Ллевелин мне сказал, что Ир в ваших сварах не виноват.
     - Ллевелин врал, - ответил Келли. - Послушайте, Нан, если бы  мы  тут
передрались из-за того, кто чьей зубной щеткой пользуется, это бы куда  ни
шло! Но ведь дело в том, что по крайней мере половина ученых  ссорится  по
поводу того, что нужно для Веи, а что не нужно. Есть двое, которым на  Вею
наплевать, потому что у них очень твердые идеи насчет того, что полезно  и
что вредно для Земли. А что значит убежденность,  если  человек  не  готов
пойти ради нее на преступление.  Во  что  бы  мы  ни  вломились  со  своей
аппаратурой и  своим  образом  мыслей  -  мы  вломились  во  что-то  очень
серьезное и очень не свое. Поверьте мне, Дэвид! Когда эта толпа  оказалась
в монастыре, я уверился на миг, что это Ир натравил ее.
     Келли махнул рукой.
     - У нас есть десяток подозреваемых, - повторил он, - и кто-то из этих
подозреваемых - уже не человек. Вы понимаете  это,  Нан?  Он  ходил  между
нами,  смеется,  ест  маринованные  грибки,  подписывает  указы,  если  он
чиновник и читает распечатку, если он из монахов, - и в это  время  он  не
человек, а куколка с бабочкой внутри. Кто  знает,  зачем  он  это  сделал?
Чтобы переделать мир? Чтобы пожелать Меллерту пересоленного супа? Ах, если
бы я мог верить в то, что Ллевелин сказал о пересоленном супе! Если  бы  я
мог быть уверен, что Ллевелин сказал это не затем,  чтобы  запорошить  нам
глаза!  И  мы  должны  найти  не-человека,  Нан.  Мы  должны  не  раскрыть
преступление, мы должны предотвратить его.
     - И кого же вы подозреваете?
     - Всех! Горцев,  которые  прятались  в  монастыре.  Четырех  монахов,
которых не было в трапезной в момент землетрясения - Ллевелина,  Меллерта,
Роджерса и Барнса. И еще - троих вейцев.
     - Вы пропустили еще одного подозреваемого, - мягко сказал Нан.
     Келли дико дернулся.
     - Кого?!
     - Полковник, когда похищают  бога,  всеведущего  и  всемогущего,  бог
должен быть по крайней мере соучастником похищения.

     Господин Нан, откинувшись на подушки паланкина  и  придерживая  рукой
вышитую ткань, с неприязнью  разглядывал  кривые  улицы  Нижнего  Харайна.
Всякий Нижний Город юридически не существовал, размеры домов и окраска  их
предписаны не были. Богатые усадьбы  хоронились  от  воров  и  чиновников,
выкатывающих глаз на чужое добро, а лачуги выставляли  напоказ  врожденное
уродство:  недаром  земля  под  ними  освящалась  наспех,   и   о   сроках
строительства гадали пьяные геоманты...
     Нан со вздохом опустил занавес. После разговора с Келли он  провел  в
монастыре еще два часа.
     Нан чувствовал себя лишним в этом подземелье, где с  потолка  светили
голубоватые  лампы  и  компьютеры  с  нежным   шипением   пускали   слюнки
распечаток.
     Ученые ходили нервные и злые, не умея скрыть свое беспокойство  и  не
собираясь скрывать своих  мыслей.  Чужак  с  манерами  вейского  чиновника
раздражал их. Они пытались с ним спорить. Нан вежливо  поддакивал,  и  это
раздражало их еще больше.
     Отец Сетакет, то есть Майкл  Барнс,  подсел  к  нему  и  заговорил  о
положении в Харайне... Рассказ его изобиловал убедительными подробностями.
Он  рассуждал  о  том,  что  трехлетний   неурожай   устроен   наместником
специально: Государственные каналы заилены, а на храмовых землях Бужвы,  к
примеру, все в полном  порядке.  Получается  разделение  труда.  Племянник
потихонечку гноит поля, а его дядя, господин Айцар, заручившись в  столице
поддержкой Ишнайи, сбывает храмовое зерно Бужвы втридорога, и подвозит рис
из других мест.
     Нан молчал,  пока  собеседник  излагал  занимательные  подробности  о
столичных связях Айцара; если отец Сетакет не знает, что господин Айцар  -
человек Мнадеса, а не Ишнайи, то уж не Нану его просвещать.
     Но,  услышав  про  храм  Бужвы,  позволил   себе   удивиться:   разве
собеседнику не ведомо, что господин Айцар связан с храмом Уннушика, а не с
храмом Бужвы? И что эти две, так сказать, финансовые  корпорации  враждуют
насмерть?  И  что  именно  поэтому  Айцар  вовсе  не  занимается  хлебными
спекуляциями? И  правильно  делает,  потому  что  государственная  система
распределения риса довольно надежна, и много на нем не наживешь.
     Отец  Сетакет  закусил  губу  и  пробормотал,  что  Айцар  все  равно
мошенник, а кто-то ведь вздувает цены на зерно.
     Нан с изумлением понял, что Сетакет врал ему намеренно.
     И в момент  землетрясения  пребывал  неизвестно  где.  Как  и  Сайлас
Меллерт и Дональд Роджерс. И хотя монастырь был вотчиной Келли,  Нан  счел
своим долгом поглядеть на этих двоих.
     Однако Меллерт пребывал в гостевых покоях, беседуя с  первослужителем
Ира. И то, что рассказывали об этих беседах, Нану очень не понравилось.
     Зато Дональд Роджерс, он же брат Лиид, сам охотно заговорил с  Наном,
- не  о  мелких  делах  Харайна,  ведомых  исповеднику,  а  все  больше  о
закономерностях истории.
     Нан слушал  его  не  без  удовольствия  и  наконец  прямо  спросил  о
господине Айцаре и араване Нарае: ведь эти двое часто бывали в монастыре.
     Роджерс засмеялся.
     - Ну что я могу сказать? У одного  золото  стоит  позади  неба,  а  у
другого - впереди души.
     Острота была вряд ли свежа,  но  хороша.  Узаконенных  имен  на  Вее,
собственно говоря, не было, каждый называл отпрыска,  как  хотел.  "Нарай"
было усеченным "Наракан ай" - Небесное золото; "Айцар" -  усеченным  "Айни
царки" - Золотая Душа.
     Нан улыбнулся.
     - Да, нынче много имен имеют корень "ай".
     - А вы знаете историю этого словечка? - быстро подхватил  Роджерс.  -
"Ай", когда-то "эйя" - в древневейском  имело  значение  общей  благодати.
"Эйя" - это и благородный, и  богатый,  и  добрый.  Значение  слова  стало
меняться после основания империи.  Император  Иршахчан  постарался,  чтобы
благородные и богатые не заедали простой народ. Главным стал "ванят", а не
"эйят" - чиновный, а не благородный. В  "Книге  завоеваний"  слово  "эйят"
чаще всего встречается  в  контексте  "эйят  такой-то  поднял  восстание".
Ненадолго, впрочем, поднял.
     И вот слово пошло укорачиваться, никнуть, - и перелицевалось наконец.
"Ай" сохраняет значение денег. Но это - золотые  деньги,  деньги,  которые
как бы стоят в оппозиции к государственному режиму, грязные деньги.
     Хорошие, государственные деньги - это "кацун", из "кацна-ри" -  долг,
то есть долговые  обязательства,  выданные  на  пользование  общественными
хранилищами.
     В текстах третьего века от основания империи благонамеренный  человек
всегда стремится иметь "кацун", а  негодяй  всегда  стремится  обзавестись
"ай".
     Но государство, уравняв всех граждан, принялось прихорашиваться само.
Храмы, общественные здания, императорские дворцы - все заблестело золотом.
Слово "ай", изгнанное в дверь, входит не то что через окно - через алтарь!
     Язык свидетельствует: государство уничтожило частные богатства с тем,
чтоб стать единственным богачом. Но  парадокс  состоит  в  том,  что  став
богачом, оно тем самым реабилитировало идею богатства! Иршахчан  проиграл.
Исторических закономерностей не переплюнешь!
     Господин Нан сказал, что он полностью согласен с мистером  Роджерсом.
Господин Нан, чиновник девятого ранга, автор полутора  десятков  докладов,
написанных в стиле "исследования имен", выразил восхищение филологическими
штудиями геофизика.
     Для геофизика Роджерс неплохо владел  навыками  "исследования  имен".
Правда, он немного спрямил исторический путь  слова.  В  истории  Веи  уже
бывали периоды, когда золотом набивали карманы, дома и имена.
     К несчастью, история каждый раз с тупым  злорадством  прерывала  этот
замечательный расцвет варварскими  вторжениями  и  народными  восстаниями.
Причем,  что  самое   интересное,   варвары   объясняли   свое   поведение
патологической слабостью войск империи, а народ - ужасающей  коррупцией  и
собственной  нищетой.  Чернь  и  дикари   были,   вероятно,   недостаточно
интеллектуально подкованы, чтобы осознать всю замечательность расцвета...
     - Итак, - сказал Нан, - ничего хорошего в империи не было?  С  самого
ее основания? Две тысячи лет страна катилась назад и в пропасть?
     Роджерс даже не почувствовал издевки и ответил совершенно серьезно:
     - За одно Иршахчану можно сказать спасибо: за отмену рабства.  Теперь
нарождающемуся предпринимателю нужны найти техника. Возьмем  хоть  рудники
господина  Айцара.  Он  нашел  себе  великолепных  инженеров,  не   нужных
государству, тот же Митак...
     Нан, усмехнувшись, кивнул. Действительно, рабство в империи было если
не выжжено намертво, то по  крайней  мере  спрятано  за  надежной  клеткой
эвфемизмов; запрет не касался лишь высших чиновников, и то  лишь  отчасти.
Путешественники рассказывали о владении человека человеком у горцев с  тем
же ужасом, что и об обычае есть людей и  избирать  вождей  всем  племенем.
Человеком могло владеть только государство.
     Нан сказал, что слухи о чудесах в  Семельских  рудниках  дошли  и  до
столицы. А почему, кстати, господин Айцар так щедр на бесплатную кормежку?
Предприниматели на Вее покушаются на многие функции государства, да только
не на эту...
     - Господин  Айцар  -  человек  благочестивый  и  верующий,  -  сказал
Роджерс. - Это и есть главная причина.
     - О да, - кивнул  Нан.  -  Я  знаю,  он  часто  посещал  монастырь  и
беседовал с вами, как с исповедником. О чем?
     В лице Роджерса что-то передернулось. Он опустил глаза и  снова  стал
расправлять складки на подоле.
     - Мистер Стрейтон, если бы мы были на  Земле,  разве  вы  посмели  бы
позвать священника на допрос и потребовать нарушить тайну исповеди?
     - Вы не настоящий священник.
     - Я желтый монах.
     - Вы лишь играете эту роль.
     - А вы, мистер Стрейтон, тоже лишь играете  роль  чиновника  империи?
Если бы мы лишь играли роль, - мы бы сошли с ума. Если вы хотите знать мое
личное мнение, - то монастырь был осквернен сначала  помыслами  землян,  а
потом уже убийством и кражей. Если эта кража, конечно, была! Если убийство
просто не переполнило чашу терпения Ира, и он исчез.
     - Но даже если не существует того, кто украл Ира, существует тот, кто
убил судью. И тогда это - один из вейцев.
     - Могу вас заверить, - еще раз повторил Роджерс, - то, что я знаю  об
этих людях, вам никоим образом не может помочь.
     Нану ничего не оставалось,  как  вежливо  пожелать  мистеру  Роджерсу
спокойной  ночи.  Роджерс  вышел,  шелестя   безукоризненным   облачением,
распространяя аромат  "сосредоточенного  спокойствия".  Нан  подумал,  что
Роджерс носит монашеское облачение с безупречностью манекена.
     Откинувшись на подушки, Нан размышлял.
     Да, тайну исповеди, разумеется, надо уважать. Мистер  Роджерс  оказал
себя большим вейцем, чем господин Нан. Вот  только  излагал  он  вовсе  не
вейские идеи. И вся его словоохотливость не могла скрыть  его  напряжения.
Почему он не был на общей молитве? О чем все-таки беседовал  с  господином
Айцаром?
     Господин Айцар кормит народ. Вкладывает деньги в  популярность.  Если
бы  народная  любовь  приносила  прибыль,  он  имел  бы  хороший  доход  с
затраченного капитала. Но народная любовь  приносит  прибыль  -  во  время
переворотов.
     Нан, прищурясь,  вспоминал  фотографию  Айцара:  лет  под  пятьдесят,
крупен и быкоподобен.  Руки  даже  из  широких  рукавов  парадного  платья
вылазят граблями: и, видно, деньги гребут  сейчас  так  же  ловко,  как  в
детстве - навоз из  стойла.  Глаза  -  черные,  умные,  безжалостные  и...
сентиментальные, что ли?
     Богачей в империи хватало. Одни  жили  скромно,  оборотясь  на  улицу
темными казенными фасадами,  продвигая  родственников  все  выше  и  выше.
Другие  тратили  все  на  сумасбродные  прихоти,  чтоб   не   горевать   о
конфискованном. И все, что осталось в их роскошных усадьбах  после  визита
правосудия, растаскивал, по обычаю, негодующий народ.
     Третьи опять и опять вкладывали деньги  в  дело.  Народа,  а  точнее,
черни Нижних Городов, - не кормил никто. Кормить народ - дело  властей,  а
не частных лиц. Государство недаром провозглашает себя  заботливым  отцом,
да так успешно, что каждый подданный обзаводится эдиповым комплексом.
     Да, богачей в империи хватало, но страсть к наживе была сколь могуча,
столь и самоубийственна. Государство жало созревшие деньги, как крестьянин
жнет урожай,  и  норовило  со  жнивьем  содрать  чернозем.  Люди  ворочали
миллионами и попадались по пословице: "Богатый  вор  с  поклепу  садится".
Попавшись, мятежных обобщений не  делали,  законов  не  винили,  а  винили
враждебную партию.
     Хотя, впрочем, в последние годы крупных расправ не  стало.  Последняя
была сразу после воцарения молодого императора.  Началась  она  по  доносу
главного распорядителя столичного продовольствия господина Нарая,  который
нынче, между прочим, араван этой провинции.
     Нарай  и  сейчас  в  столицу  шлет  доносы.  Господин  Ишнайя   копит
оригиналы, а господин Мнадес  тут  же  получает  копии.  Один  из  доносов
господин Мнадес успел показать Нану: донос на наместника Вашхога, айцарова
племянника.
     -  Шалит  мальчик,  чересчур  шалит,  -  вздыхал   господин   Мнадес,
сокрушенно качая головой. - Если  этот  замшелый  поборник  справедливости
ничего не напутал... Ох, даже не знаю, - у такого дяди и такой  племянник,
- и главноуправляющий развел руками в недоумении.
     Стало быть, дядю Мнадес  велит  беречь,  а  без  племянника  можно  и
обойтись.
     Прочитав донос, Нан понял, что дело не в шалостях, и не  в  том,  что
наместник до тридцать семи лет пребывал в  полном  неведении  относительно
того, что такое хорошо и что такое плохо, и вряд ли собирался просвещаться
в будущем. Мнадес мог дозволить человеку из  своего  клана  забавляться  с
красавицами и красавцами, учинять кощунства над предками и богами  и  даже
превратить монастырь богини Аштваки в бордель для избранных, заполнив  его
проститутками и мальчиками для любви, собранными со всей провинции.
     Но во всех своих проделках господин наместник проявлял  поразительное
умение уничтожать и ломать, и полную неспособность приращивать,  сохранять
и накоплять, столь ценную в его дяде.
     Министру же были нужны не те, кто умеет пользоваться могуществом  его
клана, а те, кто это могущество умеет преумножить. Он  осторожно  намекнул
Нану: наместник  в  критической  ситуации  вряд  ли  способен  вести  себя
разумно...
     Чутье не подвело министра Мнадеса.  Еще  в  дороге  Нану  доложили  о
набеге горцев и действиях наместника.
     Действия эти были весьма противоречивы.
     Предки нынешнего императора были сами родом с гор. Но вот  уж  двести
лет, как государь Меенун  искоренил  военных  чиновников,  желая  избавить
народ от тяжести военных налогов, а главное - обезопасить самого  себя  от
военного переворота.
     Разумеется, до конца эта мудрая мера не могла быть осуществлена, и  с
тех пор главной  обороной  против  варваров  стали  военные  поселения  на
окраинах, населенные варварами же. Государь Меенун считал, что варварскому
командиру  куда  труднее  поднять  восстание  против  императора,   нежели
военному чиновнику, и был, конечно, прав. Восстание одного племени вызвало
бы возмущение других охранявших империю племен,  -  ишь,  мол,  со  свиным
рылом да на престол, а восстание крупного  чиновника  наверняка  бы  нашло
сочувствующих в самых верхах.
     Варвары приходили из гор и пустынь, торговать и  завидовать,  глядеть
на красивые одежды и тонкие шеи вейских жителей, презирать людей,  которые
привыкли думать перед тем, как драться, - неоспоримый признак трусости. Но
империя была слишком обширна, разрозненные племена враждовали между собой,
чиновники искусно поощряли эту вражду, - и рано или  поздно  некоторые  из
варваров оседали на любезно предоставленной земле.
     Мощный желудок  империи  быстро  переваривал  обычаи  дикарей.  Вожди
норовили сделать своих  детей  чиновниками,  а  простолюдины  предпочитали
социальные гарантии - независимости. И сейчас  в  Харайне  жители  военных
поселений из потомственных военных давно стали потомственными купцами. Они
воевали куда хуже расплодившихся разбойников, и только страсть варваров  к
раздорам оберегала истрепанную контрабандистами границу.
     И в этот раз два вождя, напавших на Вею, перессорились  между  собой.
Один из них, князь Маанари, предпочел договориться с наместником,  разбить
и прогнать своего конкурента. Прогнать силы хватило, уничтожить - нет.
     Меж тем в столицу полагалось посылать не только отчеты о победе, но и
вещественные ее доказательства. Тогда наместник и князь Маанари напали  на
прибрежные деревни, перебили жителей и послали обритые их головы вверх  по
реке.
     Эта проделка могла бы сойти наместнику с  рук,  но  не  тогда,  когда
рядом был араван Нарай, столь приверженный добродетели  и  соглядатайству.
Неужели наместник  даже  этого  не  понимал?  А  если  понимал  -  на  что
рассчитывал? Какое чудо могло его спасти на этот раз?
     Из троих  подозреваемых  именно  для  наместника  Вашхога,  очевидно,
традиционные запреты ничего не значили, а,  напротив,  возбуждали  желание
нарушить их.
     Святотатство  было  единственной  духовной   потребностью   господина
наместника. Хотя, конечно, одно дело - разорить белый монастырь, а  совсем
другое - убийство в  желтом  монастыре  или  кража  Ира.  Но  трудно  было
представить себе,  что  этот  холеный  и  неожиданно  красивый  человек  с
крупными, бараньими и совершенно бессовестными глазами  мог  стремиться  к
чему-либо - к идее или власти.
     Нана беспокоило  скорее  другое:  безрассудное  поведение  племянника
могло  толкнуть   на   непредвиденные   поступки   господина   Айцара.   А
бессмысленность, с которой наместник разорял провинцию и  святотатствовал,
делала аравана Нарая народным заступником, каковым тот, собственно, мечтал
прослыть всю жизнь...

     Меж тем как  столичный  инспектор  беседовал  с  монахами,  в  городе
Харайне, в кабинете покойного судьи,  секретарь  его,  Шаваш,  полуприкрыв
кошачьи золотые глаза и поскрипывая шитыми сапожками, ходил из угла в угол
и допрашивал арестованных в  Иров  день:  тот  народ,  который  очнувшиеся
стражники похватали в монастыре.
     Первый допрашиваемый был ражий детина,  так  же  мало  походивший  на
бунтовщика, как Шаваш - на черепаху; детина плакал и целовал Шавашу  ноги.
Шаваш отпустил его, можно сказать, за так. Второй был горшечник,  -  Шаваш
поприжал его и выжал из него сотню монет за освобождение, и больше  ничего
не выжал.
     Третьей оказалась девица из тех, что пускают в оборот личики.
     - Так о чем говорили в толпе?
     Девица улыбнулась и подкинула ножкой подол:
     - Почем же нам знать! Начальству виднее.
     Шаваш пожевал губами. Девице, уповавшей на мудрость начальства,  судя
по документам, было восемнадцать лет. Звали ее Нита, -  родители  оставили
ее, трех недель от роду, у порога  управы.  Таких  подкидышей  было  нынче
много, государство о них заботилось: мальчики  шли  в  военные  поселения,
девицы - в казенные  дома.  "Жалко  девочку,  -  подумал  Шаваш,  -  такая
красавица, а выговор - как коза кричит". Шаваш остановился подле девицы:
     - Так о чем все-таки говорили?
     - Ой, господин секретарь! Народ шумит, что дождь идет, а дождь идет -
императора хвалит.
     Тут девица застенчиво пошевелилась, и с плеч ее  скользнул  бархатный
потертый платок с самшитовыми колечками на кистях.  Плечи  у  девицы  были
замечательные. "Ой", - сказала девица. Шаваш поднял  платок  и,  деликатно
склонясь, закутал ей плечи, но ладоней с  плеч  так  и  не  убрал.  Девица
замурлыкала и закатила глазки. Шаваш, не переставая одной рукой  шарить  у
девицы под платьем, вытащил из корзинки на  столе  оранжерейный  персик  и
предложил его девице. Нита откусила персик и протянула надкушенный  персик
Шавашу. Шаваш тоже откусил персик.
     - А почему, - нежно проворковал Шаваш в розовое ушко, - ты  в  тюрьме
вешалась?
     Тут девица Нита расплющила  персик  о  рожу  столичного  чиновника  и
сказала:
     - Не твое козлиное дело, мать твоя Баршаргова сука!
     Шаваш приказал отвести Ниту обратно в камеру, а сам пошел помыться  и
сменить воротничок. Воротничок Шаваш с досады выкинул, хотя тот был совсем
новый, и стоил бы треть месячного жалованья, если бы  секретарь  господина
Нана жил на жалованье. Шаваш счищал с  себя  персик  и  размышлял  о  том,
почему так странно сочетаются в девице  Ните,  в  частности,  и  в  народе
вообще застенчивость и наглость; а также о том, много  ли  стоит  народная
покорность.
     Относительно первого он  пришел  к  конкретному  выводу,  что  девица
ходила  к  монастырю  не  просто   так,   а   охотилась   за   кошельками.
Относительного второго он к конкретному выводу не пришел.
     Дневная жара спала. На небо слева вылезла бледная  и  маленькая  луна
Галь, а посередке повисла крупная, чуть урезанная  после  полнолуния  луна
Ингаль. Сквозь распахнутое окно приторно-сладко тянуло кустами инча.  Окно
выходило в сад - казенный сад, окружавший казенный же дом покойного судьи.
Запах разнообразных кушаний извещал, что столичные гости не застанут вдову
Увинь врасплох, нанеся ей визит. Сама же вдова, согласно обычаям,  послать
такое приглашение не могла.
     Шаваш допросил еще человек десять арестованных, и всех  освободил,  -
за взятку или так, - не считая девицы Ниты. Точнее, не освободил, а "лишил
казенных харчей", как гласила официальная формула.
     Люди Нана и Шаваша раскинули по городу свою сеть, и она потащила  все
городские сплетни. Народ,  столпившийся  у  Айцарова  дома,  кушал  свежую
похлебку и толковал вполголоса, что хозяин  дает  на  грош,  а  грабит  на
тысячу. Впрочем,  тут  среди  народа  наблюдались  разногласия.  Некоторые
объясняли щедрость Айцара тем, что он раздает фальшивые деньги,  некоторые
же,  наоборот,  полагали,  что  если  господин  Айцар  сядет  на   престол
Иршахчана, то народ заживет совсем шикарно,  и  больше  не  будет  никаких
налогов, а будет одна ежедневная кормежка.
     Один  из  охранников,  Ктай,  протолкался  к  айцарову  приказчику  и
осведомился насчет  работы.  Приказчик  придирчиво  оглядел  его,  остался
доволен осмотром и тут же куда-то услал. Шаваш  почуял  подвох:  как  так,
людей полно, а работать, что ли, некому, если первого встречного нанимают?
     Сплетен и сказок  было  предостаточно,  и  прошедшее  время  уверенно
заменялось в них будущим. Толковали про вечный Иров  день,  когда  министр
Иршахчана, судья Бужва, бог правосудия и пыток,  перенесет  свою  небесную
управу на  землю  и  велит  подчиненным  пересмотреть  списки  смертных  и
бессмертных.  И,  пересмотрев,  одних  казнит,  а  другим  выдаст  вид  на
довольствие из  вечно  полных  государственных  закромов.  Толковали,  что
каналы вновь потекут молоком и медом,  только  допрежь  того  им  надо  бы
потечь  кровью.  Ибо  кровь  виновных  -  та  вода,   что   орошает   поля
справедливости.
     Толковали  о  столичном  инспекторе,  о  том,  как  он,   никого   не
побоявшись,  нашел  управу  на  всесильного  Коона,  и  о  колдовских  его
способностях. Тут-то люди Нана имели что порассказать,  и  снискали  своей
осведомленностью восхищение и доверие собеседников.
     На улицах распевали песенки, сочиненные поэтом  Ферридой  в  народном
жанре "поучительного спора".  Феррида  был  изгнан  в  Харайн  из  столицы
полтора  года  назад.  В  песенке  домашний  кот  спорил  с  императорским
ихневмоном и доказывал, что коты  -  полезней  мангуст.  "Ты  -  священный
зверь, а ешь тухлятинку, как шакал, - говорил кот,  -  и  ты  единственный
зверь, который убивает больше, чем может съесть. Ты истребляешь змей, - но
не забывай, что  змеиный  яд  для  тебя  смертелен.  А  когда  ты  слишком
размножаешься, ты начинаешь душить кур, а не змей, и крестьяне сворачивают
тебе шею. Берегись, о императорская крыса!"
     Судебная управа дышала всеми запахами  и  ароматами:  всяк  спешил  с
визитной карточкой и подарочной корзинкой. Шаваш извинялся за  инспектора,
пребывавшего в монастыре, и расспрашивал гостей сам.
     Посетители церемонно кланялись.  Речь  их  начиналась  со  сравнений:
сравнения уподобляли чиновника из столицы  волу  с  обвязанными  копытами,
которого выпускают на влажное поле,  дабы  вытоптать  сорняки  и  сравнять
землю... Их слова были почтительны и вкрадчивы.  Они  были  унижены  самим
существованием столицы и возвышены самим разговором с человеком из  центра
мира.
     Посыльный господина аравана принес скромную корзинку фруктов и с  ней
записку: араван Нарай ждет господина Нана ровно (так!) в час Росы.
     Подарки господина наместника стоили столько, что если бы их  продать,
вполне можно было б купить небольшой чин при  сельской  управе.  Наместник
приглашал господина Нана в любое время. Кроме того, посыльный, - звали его
Ишмик, - передал наместниково же письмо с просьбой освободить девицу Ниту.
На письме стояла большая печать вишневого цвета  и  с  полным  титулом.  С
буквами были соединены всяческие звери земные и подводные, и по искусности
изображения все сильно приближалось к божественности.
     Ничего невероятного в том, что наместник отличал девицу  для  катанья
верхом, не было, - но совершенно невероятно было, чтобы об  этом  умолчала
сама девица.
     Шаваш  повертел  письмо  в  руках.  Посыльный   видимо,   неправильно
истолковал задумчивость Шаваша,  и  вынул  из  рукава  приятно  звякнувший
сверток  размером  с  детский  кулак.  Шаваш  немедленно  накрыл   сверток
случившейся рядом папкой и всплеснул руками:
     - Разве это просьба! Это пустяк! Вечно эти судейские хватают невинных
людей!
     И тут же вручил посыльному указ об освобождении девицы. Ишмик  прижал
указ к сердцу и покинул кабинет. Шаваш прошел на  галерею  второго  этажа,
раздвинул плети росовяника и огромных синих глициний  и  стал  глядеть  во
двор. Секретарь наместника, Ишмик, уже  нетерпеливо  постукивал  во  дворе
сапожками. Прошло немного времени,  -  двое  ярыжек  вывели  девицу  Ниту.
Девица подбежала к посыльному, повисла рыбкой у него на  шее  и,  кажется,
зарыдала. Ишмик поднял ее на руки и понес со двора. Нес он ее  как-то  так
бережно, что Шаваш даже позавидовал. Шаваш сорвал большую синюю  глицинию,
воткнул ее в волосы и вернулся в кабинет.
     Все было как будто ясно.  Ишмик  с  Нитой  были  любовники,  и  Ишмик
попросил  наместника  замолвить  за  Ниту  словечко.  Господа,  почему  бы
наместнику не исполнить просьбу своего слуги?
     Все было ясно. Но. Во-первых, в "собственноручном" письме  наместника
имелось две грамматические ошибки. Наместник Вашхог был выпускником  лицея
Белого Бужвы. Выпускники лицея Белого  Бужвы  могут  упиться  в  зюзю,  но
грамматических ошибок они не сделают.
     Во-вторых, передав на словах такую безобидную вещь, как приглашение в
гости, наместник скрепил  официальной  печатью  письмо,  которое  Нан  при
желании мог бы использовать для доказательства его аморальности.
     И в-третьих, что самое главное, - по доносу Шавашу было известно, что
вчера наместник, во время пирушки, эту  печать  потерял.  Или  его  у  нее
украли. Кстати, по тому же доносу выходило, что  самоотверженный  любовник
Ишмик, который  не  побоялся  поставить  на  поддельном  письме  пропавшую
печать, занимается у наместника поручениями особой гнусности.
     Отлично, господин Ишмик, отлично! Теперь вы у нас на крючке! Мы сунем
вам письмо в глаза и кулак в зубы, и через две минуты  мы  будем  знать  о
делах наместника все... То есть двух минут тут вряд  ли  хватит.  Судя  по
объему жалоб, откровения ваши займут труд пяти переписчиков в течение этак
трех часов...
     Шаваш продолжал заниматься бумагами и принимать просителей.
     Протоколы допросов бунтовщиков сгорели, а в оставшихся не  разобрался
бы сам  восьмиглазый  судья  Бужва:  умышлялся  мятеж,  нет  ли.  Из  чего
следовало, что судья сам толком не знал, какие выбивать показания и с  кем
он, собственно, с наместником или араваном.
     А теперь судья мертв, и в соседнем зале возносят молитвы о его  душе:
да минует она благополучно все сто небес и  займет  свое  место  в  управе
великого Вея; да судит она споры туч и гор и посылает всем живущим высокую
воду в каналах... И намерения  покойника,  как  и  всякого  прочего  бога,
каждый толковал так, как это было выгодно его покровителю.
     Впрочем, тема наместника возникла еще раз, вползши в  кабинет  вместе
со старшим землемерным инспектором Ушвеном.  Ушвен,  делая  круглые  глаза
стал  жаловаться  на  кощунственные  выходки  наместника:  шутка   ли,   в
присутствии гостей заставлял своего любимца-мальчика  изображать  блуд  со
статуей Бужвы! А сын еще и еще лучше - участвовал неделю назад в церемонии
в честь Иттинь...
     - Каково падение нравов, - заметил Ушвен,  -  сын  чиновника,  кончив
школу в столице, спешит не на место назначения, а к  отцу,  вместо  службы
углубляется в гадания, - и сколь пакостные!
     Шаваш улыбался, слушая, лицо его стало схожим  с  кошачьей  мордочкой
древнего Бужвы. Когда Шавашу было восемнадцать, у него не было ни времени,
ни денег на  мерзостные  таинства  Иттинь,  и  уверенность  в  будущем  он
приобретал другими средствами. От сверхъестественных сил Шаваш зависеть не
собирался и потому существования их не признавал.
     Однако   странно:   отца   Ушвен   обвинял   в    антигосударственном
вольнодумстве, а сына - в антигосударственном суеверии. Если  это  правда,
то этим двоим нелегко ужиться  друг  с  другом,  и  вдвойне  странно,  что
наместник вызвал сына в Харайн.
     Вообще сплетни о наместнике были покамест  голословны,  а  вот  среди
протоколов допросов значилась бумага, в которой некий Снарк утверждал, что
трижды сопровождал Кархтара к резиденции арвана Нарая, и последний  раз  -
за день до начала арестов. Шаваш готов был ручаться головой за подлинность
бумаги. А наместник Вашхог, судя по всему, был не хуже других наместников,
а когда надо, вполне расторопен. Может,  он  и  подпустил  горского  князя
слишком близко к городу, однако обложил его  стан  своими  войсками  столь
надежно, что даже люди Шаваша на смогли за взятку пройти сквозь посты.
     Были также в доносах намеки на бумаги, имевшиеся у покойного судьи  и
наместника изобличавшие. Судья будто бы обиделся на обхождение  наместника
с его дочкой и решил дать бумагам ход, за что и был убит.
     К вечеру Шаваш покончил со всеми бумагами и мог констатировать, что в
самой управе судья не имел ни одной бумаги, компрометировавшей наместника.
Либо таких бумаг и не было, либо их украли после смерти судьи,  ибо  судья
хранил эти бумаги в более надежном  месте,  -  дома.  Шаваш  принюхался  к
запаху  из  открытого  окна:  приглашение  на  обед  или  приглашение   на
переговоры?
     Выразить личное соболезнование вдове сегодня же необходимо,  но  вряд
ли она так просто уступит бумаги: наместник  тоже  даст  за  них  неплохую
цену. А помощь вдове весьма  нужна:  покойник,  за  внезапностью  кончины,
связи свои захватил с собой на тот свет:  вот  назначат  нового  судью,  и
выгонят вдову из казенного дома, и дочку не пустят гулять в казенном саду.

     Инспектор воротился из монастыря к Белому часу.
     - Ну, - сказал Нан, - что в доносах? Кто, по-твоему,  убил  судью,  -
араван или наместник?
     Шаваш опустил глаза.
     - Все дело, по-моему, - сказал  Шаваш,  -  в  Ировом  дне.  Араван  и
наместник никогда  не  встречаются  друг  с  другом,  а  это  дает  многим
чиновникам возможность разговаривать поодиночке то с одним, то  с  другим.
Полагаю, что покойник судья служил двум хозяевам. И никто из  них  не  мог
его в этом поймать, потому что наместнику никогда не было известно, о  чем
он говорит у аравана, а аравану никогда не было известно, о чем он говорит
у наместника. Но когда в Иров день эти двое  встретились,  покойник  судья
оказался меж двух сердитых кошек, и кто-то  из  них  сказал  своему  врагу
нечто, отчего беда вышла наружу. Теперь же и араван, и наместник  уверяют,
что покойник служил именно им, а  преступление  совершено  противоположной
стороной. Кому служил, неясно, ясно только, что убили его как предателя.
     - Вовсе необязательно, - проговорил Нан, нахмурившись.  -  Его  могли
убить просто затем, чтобы вызвать переполох и получить возможность украсть
бога. Тогда смерть судьи была лишь предлогом,  а  в  таком  положении  все
равно, кого убивать, друга или врага. Друга убивать даже  лучше  -  меньше
подозрений. Еще что?
     - Кархтар в городе. Ходит по харчевням и  проповедует.  Говорит,  что
бедность смывает все грехи и что бедная проститутка лучше  добродетельного
богача. Также обещает близкий переворот,  после  которого  все  богатые  -
погибнут, а бедняки - обогатятся.
     При упоминании о Кархтаре лицо инспектора перекосилось.
     - Вот чего я не понимаю, - продолжал Шаваш, - уже  если  ему  хочется
мутить в народ, шел бы себе в деревню.  В  деревнях  людей  побольше,  чем
нижнем городе.
     - В  деревнях  люди  сажают  рис,  -  с  неожиданной  злобой  ответил
инспектор, - а в городе, - в городе им нечего терять, кроме своих цепей, и
Кархтар это прекрасно понимает.
     - Каких цепей, - не понял Шаваш. - На них и колодок-то не напасешься.
     Инспектор внезапно страшно развеселился.
     - Именно, именно! - вскричал он, - золотые  слова!  -  И  без  всякой
связи прибавил:
     - Ведь они уже небось на радостях прирезали своих... провокаторов.  А
судью-то убил чиновник. Вы заметили, Шаваш, что в записке бунтовщиков - не
единого дурного слова об араване Нарае?
     И инспектор принялся охорашиваться перед зеркалом, -  через  час  его
ждал в своей управе араван Нарай, а старик не терпел новшеств в одежде.

     Араван Нарай был отпрыском потомственного  чиновного  рода.  Впрочем,
потомственных родов не существовало. Каждый человек, чувствовавший в  себе
силы стать чиновником, должен был сдавать государственные экзамены.
     Когда  шестнадцатилетний  Нарай  выходил  из  залы,   где   верховный
экзаменатор столицы лично поздравлял победителей,  он  услышал  за  спиной
злой шепот:
     - Сынок ташского наместника - тоже "в первых листах".
     Нарай обернулся:
     - А вы, позвольте узнать, как оценены?
     Худощавый, в затрапезном платье юноша небрежно поклонился:
     - Я не имел средств заплатить экзаменаторам и конкурса не прошел.
     - Посредством экзаменов каждый пастух может стать первым министром, -
произнес Нарай затверженную фразу со всей надменностью  своих  шестнадцати
лет.
     - Разумеется! И если пастух не прошел конкурса,  то  виновата  только
его собственная глупость? А я вот готов побиться с вами, что  знаю  больше
"тройных строф", нежели вы!
     Нарай вспыхнул:
     - Вы что, считаете неверными установления ойкумены? Как же вы  хотите
быть чиновником, призванным их охранять? Как ваше имя?
     Юноша испугался и исчез в толпе.
     Но самый счастливый день в жизни Нарая был непоправимо испорчен. Этой
ночью он плакал и спорил во сне с дерзким оборвышем: Нараю  часто  снились
не картинки,  а  мысли.  Еще  Нараю  снилась  карьера.  Он  верил  снам  и
установлениям, он был усидчив и талантлив, но сны  почему-то  сбывались  с
непростительной медлительностью.
     Нарай говорил в узком кругу  слова,  которые  полагалось  произносить
лишь на официальных приемах. Одних передергивало от его наивности,  других
- от его лицемерия. Но человек - это  не  убеждения,  а  связи.  Нарушение
этого принципа чревато слишком большими осложнениями,  и  семь  лет  назад
Нарай стал главным распорядителем продовольственных  поставок  в  столицу.
Это был один из высших и выгоднейших постов империи. Кандидатура его  была
предложена     главноуправителем     Ишнайей.     Двоюродный     племянник
главноуправителя взял замуж дочь Нарая. Тем самым Нарай оказался человеком
клана Ишнайи и,  соответственно,  противником  врага  Ишнайи,  всесильного
первого министра Руша.
     Через три года неожиданно  умерла  государыня  Касия,  и  императором
оказался ее сын, девятнадцатилетний Варназд.
     Через  некоторое  время   Нарай   подал   императору   план   реформы
продовольственного дела.
     В целом радикальный план Нарая сводился к пресечению  злоупотреблений
и наказанию воров. Основной объем проекта  составляли  материалы  ревизий,
протоколы и  судебные  отчеты,  свидетельства  того,  как  священная  пища
императора  подавалась  гостям  лупанаров,   как   даровые   продукты   из
государственной   казны   продавались   на   рынке,    как    воспитанники
государственных учреждений голодали, дабы попечители  их  беспрепятственно
насыщали свою страсть к наживе. Нарай утверждал, что предписанными  путями
продовольствия распределяется в несколько  раз  меньше,  чем  поступает  в
столицу. Система  злоупотреблений  была  тщательно  описана,  раскрыты  ее
механизмы   и   названы   виновники.   Все    нити    вели    наверх,    к
сорокачетырехлетнему министру Рушу. Молодой император был доволен проектом
исправления нравов. Руш занимал  в  империи  самую  высокую  должность,  -
должность любовника государыни. Министр был арестован и скончался в тюрьме
во время следствия.  Труп  его  был  обезглавлен  на  глазах  народа.  Его
двоюродный  брат,  надзиравший  за  столичным  благочестием,  был  казнен,
племянник, ведавший железом и медью империи,  лишен  чина  и  отправлен  в
деревню,  внучатая  племянница  Руша,  одна  из  младших  жен  императора,
выдворена  из  дворца  и  пострижена;  ее  брат,  только  что  с  отличием
окончивший лицей Белого Бужвы и уже  управлявший  близстоличной  областью,
понижен в должности и выслан в окраинную провинцию.
     Но воровали в Верхнем Городе - а проедали ворованное в Нижнем.  Сеть,
в которой запутался сам Руш, не была приспособлена для ловли мелкой хамсы.
Чиновники не могли отличиться при аресте базарной торговки,  и  потому  не
столько проверяли, сколько набивали карманы. Попадались  не  те,  кто  был
виноват, а те, кто не  мог  откупиться.  Нижний  Город  охватила  эпидемия
взаимного доносительства. Каждый  пользовался  случаем  свести  счеты  или
спешил упредить своего врага.
     Впервые за много лет донос мог погубить мелкого человека, потому  что
именно в доносах  Нарай  увидел  средство  исправления  нравов.  Чиновники
оторопели. Город взволновался, как разворошенный улей, окрестные крестьяне
боялись из-за проверок везти в  столицу  продовольствие,  цены  на  товары
ужасающе  подскочили,  а  государственные  закрома  принялись  пустеть   с
удвоенной быстротой.
     Между тем император, казнив первого министра, был достаточно  начитан
в "Наставлениях сыну", чтобы не отдавать, вопреки обещанию, этой должности
младшему брату господина главноуправляющего Ишнайи. Первым министром  стал
дядя императорской фаворитки господин Мнадес.
     История дальнейших взаимоотношений императора и Нарая обросла великим
множеством сплетен; только кукольных пьес на эту  тему  было  написано  до
пяти штук, да еще две пьесы арестовали за непочтительность к императору.
     По одному из рассказов - который, право, ничуть не лучше  и  не  хуже
других, - главную роль в последующих событиях сыграл господин Мнадес.
     Мнадесу не стоило труда доказать, что единственным зримым результатом
политики  очищения  нравов  стало  возведение  следователями  и  цензорами
роскошных   загородных   усадеб,   стоимость   которых   явно    превышала
государственное жалованье. Что по какой-то  роковой  случайности  господин
Нарай ни разу не упомянул в своих докладах о не менее  скандальных  делах,
связанных с людьми Ишнайи. И что возвышенность намерений Нарая не извиняет
катастрофичности результатов.
     Удалять Ишнайю императора не собирался уже потому, что тот  возбуждал
ненависть нового фаворита Мнадеса. Если бы этой ненависти не было,  ее  бы
стоило  учредить.  От  вражды  высших   царедворцев   зависело   если   не
благополучие империи, то, во всяком случае, безопасность императора.
     Но господин Нарай, с его вечными жалобами на испорченность нравов,  с
воспаленными, кроличьими глазами и тяжелым  запахом  изо  рта  -  господин
Нарай императору надоел.
     - Если в государстве все не так, как надо, то  виноваты  не  люди,  а
законы, - как-то возразил он Нараю, выслушав  очередную  проповедь.  -  Ты
что, считаешь неправильными установления Амаридов?
     Нарай смутился и заговорил  о  всеобщей  испорченности,  при  которой
никто не радеет о благе государства, а норовит набить свое брюхо.
     - Жалко мне государство, - заметил  император,  -  в  котором  набить
брюхо можно, лишь ущемив  государственные  интересы,  жалко  и  чиновника,
который оскорбляется, если подчиненные ходят сытые.
     Внезапно император вынул из рукава бумагу и протянул ее Нараю:
     - Читай.
     Это был  протокол  допроса  детоубийцы,  дочери  какого-то  скорняка.
Девица показала на  Нарая  как  на  отца:  он-де  отказался  заботиться  о
ребенке, чтобы не повредить своей незапятнанной репутации.
     - Ваше величество,  -  бросился  Нарай  к  ногам  императора,  -  это
клевета, чудовищная клевета!
     Молодой государь почти  отпрыгнул  от  коленопреклоненного  человека,
ловившего край его одежд, хотел что-то сказать, но промолчал  и,  помедлив
секунду, быстро покинул приемный покой.
     Тем же вечером господин Нарай получил приказ  о  назначении  на  пост
аравана в провинции Харайн. Он  должен  был  покинуть  столицу  в  течение
суток.
     Вот такую историю рассказывали многие, и она была ничуть не  лучше  и
не хуже множества других. А так ли было все было на самом деле или нет,  -
кто знает? Какое-то письмо в  этом  было  замешано  точно,  а  там  -  кто
разберет?

     Господин араван с видимым удовольствием рассматривал подарки Нана. Не
фрукты, не безделушки - рукописные книги.
     Араван Нарай не любил печатных книг.
     В рукописной книге всегда было имя переписчика и дата  переписки:  по
ним можно было составить гороскоп книги, чем Нарай частенько  занимался  в
ссылке, - у каждой из книг была своя судьба. У  печатных  книг  судьбы  не
было, была  лишь  базарная  цена.  Недаром  печатный  станок  вначале  был
придуман для печатания денег. Продажные книги  вели  себя,  как  продажные
женщины, заигрывали с читателем и поганили души.
     Нарай знал, что его книги тоже печатают на дешевой серой  бумаге.  Он
не хотел этого. Он хотел, чтобы его книги учили наизусть.
     На плоском  дне  подарочной  корзинки  лежали  три  старинные  книги:
"Комментарии к "Книге государей" Минчева из Арты",  анонимная  "Повесть  о
бунтовщике Исмене" XIV в., и названная так  по  первым  строкам  "Когда  в
Луури...",  -  компиляция  уцелевших  хроник  историков  Аракки,  -   ныне
крошечной, постоянно живущей на государственные выдачи провинции на севере
империи. Царем одного из некогда многочисленных городов Аракки был великий
Иршахчан.
     Нарай с нежностью провел пальцем по  тисненому  замшевому  переплету.
Бесчисленные варианты этой книги всегда захватывали  душу  Нарая  картиной
иного общественного устройства, или, скорее,  общественного  расстройства.
Хронисты  невольно   свидетельствовали,   как   в   стране,   где   землей
распоряжается человек, а не  государство,  люди  начинают  продавать  друг
другу и землю, и плоды ее, и самих  себя.  Как  отдаются  на  откуп  целые
области; как правительство,  не  имея  власти  над  собственными  землями,
принуждено разорять чужие;  как  состоятельность  частных  граждан  влечет
гражданские распри, и как  велико  могущество  мудрецов,  способных  найти
выход из этого положения.
     - Рад вас приветствовать в моей  "тростниковой  хижине",  -  произнес
господин Нарай. - Древним книгам легче дышится в древних стенах.
     Нан  вежливо  поклонился,  окидывая   взглядом   кабинет.   Дом   был
трехэтажный, каменный, как и все казенные дома при управах, но слова Нарая
были не просто фразой. Стены араванова кабинета, подобно  хижинам  древних
чиновников, были и в самом деле обшиты пористым вейским тростником.
     Да! Нынче трудно в Харайне найти тростниковые  стены,  -  куда  легче
найти золоченые балки и гобелены, расшитые цветными шелками.  Более  того,
сам тростник перевелся в провинции совершенно. Один  человек  из  столицы,
считавший Нарая небесполезным, попросил другого человека из Чахара послать
баржу с тростником в провинцию Харайн, оформив ее под  рис.  Так  что,  по
правде говоря, золоченые балки обошлись бы дешевле чахарского тростника...
     Господин араван стукнул в небольшую медную тарелочку, вызывая слугу с
чаем и закусками, и за руку подвел гостя к ждавшему  того  креслу.  Гость,
однако, сел лишь  после  хозяина.  Ранг  у  обеих  чиновников  был  теперь
одинаковый, но столичный  инспектор  был  чуть  не  вдвое  моложе  аравана
провинции, и притом - разве мог он позволить себе забыть, что это Нарай  в
свое время положил начало его карьере?
     - Я чрезвычайно признателен вам за книгу Минчева, господин Нан. Вижу,
что вы не забыли случайной фразы... Я ведь ищу ишуньский извод Минчева лет
десять. Говорят, в нем  анонимным  переписчиком  сделаны  два  века  назад
прелюбопытные дополнения.
     - Дополнения эти, - по моему мнению, - высказался Нан, -  не  столько
любопытны, сколько прельстительны. Ишуньский извод переписывают редко -  и
поделом.  Книга  Минчева  показывает,  что  мир  и  спокойствие  царят   в
государстве только тогда, когда каждый следует долгу,  а  не  выгоде.  Она
уподобляет общество  мелодии,  правильность  которой  -  в  согласии  нот.
Добавления  ишуньского  анонима  противоречат  идее  книги.  Он   пытается
доказать, что мир и гармония возможны и тогда, когда  каждый,  пренебрегая
долгом, следует лишь собственной выгоде. В  одном  месте  это  очень  ярко
выражено: аноним уподобляет общество арке, которая  возносится  в  высоту,
потому что каждый ее камень по отдельности стремится упасть.
     - И вы считаете, что аноним неправ?
     - Я вижу вокруг очень много камней, которые норовят упасть, но  я  не
вижу, чтобы они все вместе устремлялись к небу, - усмехнувшись, проговорил
Нан, и добавил: - А тех, кто стремится к небу поодиночке, ждет опала.
     Нарай зорко взглянул на плечо столичного чиновника,  и  Нан  подумал,
что не стоило, получив три дня назад девятый ранг,  рассуждать  об  опале,
ожидающей честных чиновников.
     Но араван клюнул на похвалу гостя. Откинувшись в кресле, сначала тихо
и запинаясь, потом все громче и громче заговорил он о том,  что  три  года
назад был пешкой в чужих руках, что получил поделом и многое передумал...
     Нан насторожился.
     Чиновники продажны, - но продается лишь то, на что есть спрос.  Корни
злоупотреблений - не в высших чиновниках, а в Нижних Городах.
     Нижний Город не соблюдает справедливой цены. Если цена на его  рынках
выше справедливой, цехи норовят продать товар мимо государственных  лавок,
а когда она ниже, Нижний Город наносит ущерб цехам.
     Люди  Нижнего  Города   развращают   себя   бездельем   и   народ   -
непозволительной  роскошью.   Крестьяне   перестают   тачать   сапоги,   а
отправляются за ними в город. Чтобы купить сапоги по несправедливой  цене,
они  по  несправедливой  цене  сбывают  зерно.  Равновесие  в  государстве
разрушается.  Добродетель   народа   терпит   ущерб.   Народ   ропщет   на
злоупотребления чиновников, а злоупотребления  чиновников  проистекают  из
распущенности народа. Чтобы  возвратиться  на  путь  предок,  недостаточно
принять меры по наказанию казнокрада, надо  принять  меры  по  исправлению
народа.
     Нан слушал, вежливо  кивая,  глядя  то  на  высохшие  суетливые  руки
собеседника, то дальше, туда, где у нарочито простого,  сработанного,  как
велят древние законы, топором, дверном косяке,  болтался  круглый  амулет.
Суеверие было непременным признаком той  старины,  которой  был  привержен
Нарай. Даже боги в этом доме - не часть веры, но часть идеологии.
     "Сейчас он скажет, - думал Нан, - что собственность  ведет  к  вечным
раздорам и тут же обвинит богачей в том, что они объединились  в  заговоре
против империи. Поставит в образец деревню и тут же заклеймит ее распад...
Идеология не боится противоречий. Противоречия существуют в ней на  правах
аксиом".
     Нан ненавидел Нарая так, как обычно ненавидел людей, которым причинял
зло, и которые об этом не знали.  Три  года  назад  Нарай  положил  начало
карьере  Нана,  -  а  Нан,  доверенное  лицо  Нарая  и  его   противников,
воспользовался этим,  чтобы  половчее  подставить  ему  подножку.  Нан  не
испытывал угрызений совести ни тогда, ни сейчас. Нарай развязал в  столице
эпидемию ложных наветом, которые кончались для людей вещами похуже, нежели
назначение главой провинции. Боялся Нан только  одного:  не  прослышал  ли
Нарай о роли молодого чиновника в своем падении? Играет ли он сейчас перед
Наном роль -  или  искренне  излагает  очередной  проект  государственного
переустройства. Наверняка этот проект и написан уже, и  лежит  в  ожидании
удобной оказии, не иначе как Нана и попросят отвезти его в столицу...
     А Нарай уже, бледнея и заикаясь, говорил о бесчинствах  в  провинции.
Бесчинства, судя по словам аравана, были  изрядные.  Айцар,  первый  богач
провинции, продавал оружие горцам. Наместник пьянствовал  по  харчевням  с
ссыльным поэтом Ферридой, сбивал шапки с  прохожих.  Дошло  до  того,  что
стражники стали  бояться  арестовывать  ночных  грабителей:  а  вдруг  это
наместник буянит в чужой лавке? Чернь, впрочем, была в восторге.
     - Деревни пустеют, а наместник свозит в свой сад  статуи,  украденные
из храмов, люди голодают, а в бухгалтерских книгах господина Айцара растут
тысячные прибыли. А деревни западного края, разоренные в  сообщничестве  с
горцами?!
     Все это Нан уже встречал -  в  записке  бунтовщиков.  Можно  было  бы
подумать,  что  господин  араван   цитирует   сие   сочинение,   если   бы
отождествление вора и собственника не было в империи общим местом.
     Право же, кажется, это говорит не араван, а чиновник об одном хвосте!
Старик не мог настолько утратить влияние на дела: стало быть,  предпочитал
не встревать, а смаковать  в  доносах  вред  от  действий  наместника,  по
принципу: "Чем хуже, тем лучше".
     - А ереси! - внезапно вскрикнул араван. - Знаете ли вы,  Нан,  что  в
провинции не две, а три  главы!  Целые  деревни  -  лишь  легальные  формы
деятельности секты!
     Вас едва не убили утром! А почему? Да  потому,  что  мятежники  могут
убить вас в любую минуту, - вас, меня, - и убийца даже не  посчитает  себя
героем, потому что  будет  уверен,  что  настоящий  убийца  -  это  тесак,
заколдованный волей Кархтара, а человек - лишь инструмент при тесаке!
     Сморщенное, как  персиковая  косточка,  лицо  аравана  исказилось,  в
глазах плясал неподдельный ужас.
     -  А  Смятая  Тростинка?  Этот  человек  колдовством  смущает  народ,
говорит, что может сидеть на колосе, не сминая его,  обещал  Кирену,  сыну
наместника, вылечить хромоту!
     Нан чуть поднял брови.  Сектант  по  прозвищу  Смятая  Тростинка  был
врагом Кархтара, предводителем соперничающего толка "длинных хлебов" и  ни
в чем плохом не был замечен,  кроме  хождения  нагишом  мимо  общественных
управ. Нан опять не мог не подумать, что в списках  арестованных  накануне
бунта значились в первую очередь "длинные" сектанты, куда менее  боевитые,
чем Кархтар...
     - И поэтому вы приказали судье арестовать мятежников? - спросил Нан.
     - Да. Я сам составил списки. Вот оригинал.
     И Нарай вынул  из  бамбукового  складня  для  документов  и  протянул
инспектору несколько листков, исписанных изящным почерком в стиле "летящих
по ветру лепестков".
     Нан углубился в изучение имен.
     - Но здесь я  вижу  в  основном  клички  "длинных"  хлебов!  -  вдруг
изумился инспектор, - неужели их настолько больше, чем "пышных"?
     - Их ересь опаснее, - вскрикнул старик,  -  они  смеются  над  миром,
публично испражняются у подножий статуй, а Смятая Тростинка  на  глазах  у
народа совокупился с кошкой, засунув ее в кувшин! Это называется у них,  -
отрицать  искусственные  преграды,  "жить  по  природе".  Но  что   значит
"природа?" Природы не существует вне  государства!  После  мятежа  Лиминны
Харайн превратился в страну болот и озер,  а  Чахар  стал  пустыней.  Наши
каналы и есть наша природа, а каналы не соблюсти без чиновников!
     Нан помолчал. Некоторые из прочитанных им доносов  обвиняли  Нарая  в
том, что тот, пользуясь служебным положением,  арестовал  всех  соперников
своего друга-еретика. Сам Нан, по  крайней  мере,  предпочитал  сектантов,
совокупляющихся с кошками сектантам, убивающим людей.
     - Но покойного судью все считают человеком наместника. Почему  же  он
исполнял ваш приказ?
     - Он поссорился с наместником.
     - Когда? Почему?
     - В прошлом месяце наместник увидел  на  улице  дочь  судьи:  девушке
семнадцать лет, редкой красоты барышня. У наместника  четыре  жены,  -  он
захотел пятую.
     Нан поднял брови. Древних законов  в  империи  никто  не  изменял,  и
многоженство запрещено  не  было,  но  вывелось  частным  образом.  Просто
брачный контракт первой жены обыкновенно включал запрет на  другие  браки,
или же женщина брала с собой в дом подругу.  Иметь  три-четыре  жены  было
странно, быть пятой женой - просто позорно.
     - А как же контакт первой жены? - спросил Нан.
     - Она умерла, от огорчений или яда, - кто знает?
     Араван помолчал и продолжил.
     - Покойный судья попытался найти друге место, взял долг  в  деньги  и
заплатил двести тысяч за должность в Иниссе. Продавец скрылся с  деньгами,
заимодавец потребовал от судьи вернуть деньги, угрожая напустить  на  него
разбойников. Не думаю, что это  было  случайно,  возле  всей  этой  сделки
крутился один из  самых  грязных  людей  наместника,  некто  Ишмик.  Судье
намекнули, что все его беды кончатся, если он отдаст  дочку.  Тогда  судья
пришел ко мне и сказал: "Я ничего не хочу, а хочу лишь сделать  наместника
Харайна пылью в государевых глазах".
     - А двести тысяч? Он их вернул? Он не  пытался  просить  у  вас  этих
денег?
     Нарай даже оскорбился.
     - Господин Нан! Откуда я могу взять двести  тысяч?  Ни  один  честный
чиновник за жизнь не накопит и половины этой суммы!
     - А какие-нибудь практические шаги  для  обвинения  наместника  судья
предпринял?
     - Да. За два часа до смерти он сказал мне, что заполучил ужасные  для
наместника документы.
     - Какие?
     - Он не сказал. Вошел какой-то монах, и судья отошел в  сторонку.  Он
не хотел, чтобы нас считали друзьями.
     Нан вынул из рукава отделанный слоновой костью самострел.
     Араван не изумился при виде оружия, -  видимо,  новости  из  судебной
управы достигли его еще днем, вероятно, с платой за доставку.
     - Судья был убит вот из этого самострела. Вам не случалось видеть его
раньше?
     - Я не имею права  посещать  управу  наместника  и  не  имею  желания
посещать дома его клевретов. Но не думаю, что  сам  наместник  решится  на
такое дело. Скорее всего,  кто-то  подслушал  наш  с  судьей  разговор,  и
наместник приказал одному из своих людей убрать предателя.
     - Преступление, - сказал Нан, -  совершил  тот  же  человек,  который
ночью бросил самострел в колодец. Это мог быть только сам наместник.
     Нан помолчал и объяснил:
     - Выйдя из комнаты в сад, наместник оставил следы на мокрой земле,  а
потом, возвращаясь, наследил по всей деревянной террасе.
     - На земле отпечатались следы наместника?
     - Не только.
     - Чьи же еще?
     - Ваши.
     Араван долго глядел на свои сапоги, крытые синим сукном с  вышитым  у
носка серебряным пламенем.
     - Я не покидал ночью отведенного мне покоя, - возразил араван. -  Что
же касается сапог, то рисунок на каблуках сапог  аравана  утвержден  самим
государем Иршахчаном. Такой рисунок  подделать  легче,  чем  крест  вместо
подписи неграмотного крестьянина!
     Нан помолчал. Действительно, насчет сапог - это был  неплохой  довод.
Сильный. Очень сильный довод, если бы настоящей уликой были  следы,  а  не
показания датчиков...
     - Господин араван, каково ваше мнение о мятежнике Кархтаре?
     Араван поднял брови.
     - Мне странно слышать от вас такой вопрос, господин  Нан.  Как  может
чиновник относиться к мятежнику? Воды наших источников  замутнены  грязью,
но разве мы очистим их, добавив в грязь - крови? Однако искоренять надо не
ересь, а ее причины. Варвары и  мятежники  приходят  в  империю  вслед  за
богачами. Чтобы не было бунтов, не должно быть богатых.
     - Каковы в таком случае ваши отношения с Кархтаром, господин араван?
     - Никаких.
     Тогда Нан раскрыл бывшую  при  нем  корзинку  для  документов,  вынул
оттуда два бледно-зеленых листа, скрепленных подписью покойного  судьи,  и
протянул их Нараю:
     - Это показания одного из  арестантов  о  том,  что  он  неоднократно
сопровождал бунтовщика к вашему дому.
     Араван некоторое время молчал. Потом произнес:
     - Этих показаний не может быть.
     Точнее,  господин  араван  сказал  не  совсем  "не  может  быть".  Он
употребил прошедшее сослагательное,  -  книжное  время,  используемое  для
описания событий, которые произошли, но не имели права происходить.
     Нан молча сгреб  листы  и  сунул  их  в  бронзовый,  на  витой  ножке
светильник, пылавший перед статуей  Белого  Бужвы.  Пламя  обрадовалось  и
принялось за листы.
     - Вы правы, господин  араван,  -  сказал  молодой  чиновник,  -  этих
показаний нет.

     Господину Шавашу, секретарю столичного инспектора, было двадцать  три
года; он занимал великолепное для своего возраста место секретаря старшего
следователя столичной судебной управы, носил шесть хвостов на  чиновничьей
шапке и мог служить живой иллюстрацией того положения, что в империи самые
высокие посты открыты для даровитого выходца из народных низов.
     Отец Шаваша, хворый и болезненный крестьянин,  едва  сводил  концы  с
концами; после очередного передела земли личное его поле оказалось в  само
центре окруженного каналами квадрата. Такие поля были  особенно  капризны,
на них часто застаивалась вода, и урожай пропадал, стоило  недоглядеть  за
каналов или вовремя не  обработать  растения.  Водный  инспектор  деревни,
собирая  приданое  для  дочери,  намекнул,  что  мог  бы  уделить  участку
дополнительно внимание. Отец Шаваша не захотел понять намека или  не  имел
на то денег. Осенью его личный урожай покрылся красными пятнышками рисовой
проказы, заражая поля  взбешенных  соседей.  В  таких  случаях  по  закону
государство безвозмездно выделяло бедствующей семье семена и пропитание  с
государственного поля, но законы в последнее время соблюдались  только  за
плату, и поэтому семена выделяли вовсе не тем, кто  нуждался,  а  как  раз
наоборот, тем, кто хотя бы и не нуждался, но мог заплатить.
     Сосед, дела которого шли лучше, предложил отцу Шаваша продать  землю.
То есть не продать, по законам земля не  продавалась.  Но  древний  законы
позволял нуждающемуся крестьянину усыновить преемника, который  при  жизни
родителя возьмет на себя заботу  о  земельном  участке.  Нынче  о  богачах
говорили: "Тысячи отцов сын".
     Усыновленный сосед не был ни особенно богат, ни особенно  злобен.  Но
жалость жалостью, а пустую прореху своим лоскутом не зашивают,  -  у  него
было пятеро здоровых сыновей, и Шаваш был на этой земле - шестой лишний.
     Смышленый девятилетний мальчишка и не стремился  батрачить  на  чужом
участке: его манила столица.
     Шаваш был несколько раз с отцом на ярмарке, и его поразил  по-другому
устроенный мир, инакое пространство рынка, где  на  нескольких  квадратных
локтях горой навалено то, что производят, уныло и  оплошно,  мили  и  мили
унылых полей и каналов, плещущих мутной водой, где каждый торговец  -  как
волшебник из сказки, который умеет за одну ночь посеять, взрастить,  сжать
и обмолотить урожай. Шаваш заметил, что в городе люде  ложатся  и  встают,
повинуясь  не  солнцу,  а  своей  собственной  воле,  и  трудятся  не   по
предписаниям деревенского сановника, издающего указ о начале сева, а  сами
по себе.
     Шаваш видел, что лучшие сапожники, гончары и плотники  уже  уходят  в
город, и в день усыновления покинул отчий дом. В его  котомке  лежали  три
кукурузных лепешки да украденный в храме амулет.  В  ней,  разумеется,  не
было разрешения на выход из общины -  разрешения,  стоившего  либо  денег,
либо унижений.
     К несчастью, не один Шаваш мечтал о столице.
     Было время, когда за высокими стенами Верхнего Города, который  тогда
был еще просто "городом", стояли казенные дома чиновников и казенные цеха,
где работали по справедливым, определяемым в управах ценам,  потомственные
ремесленники. Было и прошло.
     Было время, когда вокруг  Верхнего  Города  рос  Нижний.  Он  рос  из
ремесленников, ушедших из деревни, мелких торговцев, держателей гостиниц и
прочей  почтенной,  квалифицированной  публики,  имевшей  свидетельства  о
выходе из общины и зарабатывавшей лучше,  чем  в  деревне.  Прошло  и  это
время.
     Нижний Город переполняли  толпы  нищих,  не  находящих,  а  то  и  не
желающих искать работы. Документов у них не было, и юридически  эти  людей
не существовали. Поэтому государство не кормило их, как кормило  крестьян.
Они  пробавлялись  случайными  заработками,  незаконными  промыслами,  или
питаясь от щедрот многочисленных монастырей. Храмовыми землями еще кое-где
правили законы даровой экономики, где кормление  нищего  приравнивалось  к
кормлению бога. Но чем ближе был храм к городу - тем больше  соблазняли  и
его городские рынки, некоторые же храмы, наоборот, пользуясь большей,  чем
частные лица,  безнаказанностью,  норовили  стать  банками  и  финансовыми
корпорациями.
     Города из центров управления превращались в центры производства, а из
центров производства - в центры недовольства. Шаваш очутился на самом дне.
Веселые девицы  посылали  его  с  записочками  к  клиентам;  они  норовили
заплатить за поручение жарким поцелуем, но мальчик  неизменно  добывал  за
услугу лепешку или монетку; толстые рыночные торговки давали его товар для
постоянных клиентов и узнавали от него о приближающихся проверках; не одна
воровская шайка положила глаз на шустрого мальчишку  и  прикармливала  его
поручениями. Но Шаваш выполнял лишь мелкие  просьбы  и  умел  стушеваться,
когда речь шла о серьезном деле; связи Шаваша были весьма обширны,  но  ни
одна связь не превращалась в зависимость, и жилось Шавашу голодно.
     В городе Шаваш выучился грамоте. Он  слушал  глашатаев,  зачитывавших
толпе указы, запоминал текст наизусть и, когда все расходились,  оставался
у указного листа, сверяя значки со запомненными словами.
     Шаваш понял, что красть у частного лица - опасно, потому что  частное
лицо хорошо бережется; красть у государства - опасно, потому  что  за  это
строго наказывают; самое же лучшее - красть ворованное. Тем и жил.
     Никто в столице не  знал  точно,  каким  образом  малолетний  воришка
исхитрился продать себя в дом одного из самых  высокопоставленных  вельмож
империи, государева наставника Андарза. Не прошло и года -  Андарз  и  Нан
устроили  маленького  раба  в  лицей  Белого   Бужвы.   Теперь   запоздало
поговаривали, что все дело в том, что Андарз-де неравнодушен к хорошеньким
мальчикам. Но при чем здесь Нан?
     Через шесть лет Шаваш с отличием кончил лицей, и Нан взял его к  себе
в управу.
     Нет, недаром сказано в "Наставлениях сына" императора  Веспшанки:  "В
империи и сын пастуха может стать первым министром".

     Шаваш  отослал  свою  подарочную  корзинку  вдове  Увинь   вместе   с
письмоводителем Имией, вхожим, на правах доверенного служащего,  в  личный
дом покойного  судьи.  Вскорости  Имия,  маленький,  верткий  человечек  с
красными слезящимися глазками, вернулся и  доложил,  что  скорбящая  вдова
счастлива принять секретаря столичного инспектора.
     - А барышня-то, - сказал письмоводитель, помаргивая красным  глазком,
- в малом саду гуляет. - И откланялся.
     Шаваш вспомнил, как почти нечаянно  столкнулся  с  барышней  утром  в
покоях вдовы. Барышне было восемнадцать лет, звали ее Ильва, что  означало
"белая лилия", и, несмотря на свой заплаканный и грустный вид, лилия  была
необычайно  хороша.  Ильва  как  можно  натуральнее   испугалась,   увидев
незнакомого молодого человека, и Шаваш понял, что нечаянная  встреча  была
тщательно  продумана  вдовой,  желавшей   показать   блестящему   молодому
чиновнику свое прелестное дитя.
     Песчаная дорожка возле пруда была разлинована в  косую  клетку  двумя
лунами, траву вокруг устилали  лепестки  опавших  цветов.  Шаваш,  большой
охотник до искусства сажать свой корешок, улыбнулся, углубляясь в  сад,  -
никак это вдова сама послала барышню погулять в весенних сумерках...
     Но Ильва у нижней беседки была не одна.
     Она сидела на легкой резной скамейке, и рядом с ней стояла корзинка с
живыми орхидеями, что само  по  себе  было  скандально:  во  время  траура
полагается дарить лишь мертвые цветы. У корзинки стоял  человек,  которого
Шаваш легко признал: это был давешний посыльный наместника, Ишмик. Это что
значит: увел из под носа у Шаваша одну девку, а  теперь  отбирает  вторую?
Молодой чиновник невольно и страшно оскалился.
     Ишмик наклонился и сорвал  с  клумбы  большой  розовощекий  пион.  Он
присел  на  корточки  перед  Ильвой  и  протянул  ей  цветок.  Но   слова,
последовавшие за подарком, мало напоминали слова влюбленного:
     - Вот этот пион, - сказал Ишмик, - три дня, как вы  не  имеете  права
его сорвать; цветет слива - но вы уже не отведаете ее осенью; вы  даже  не
дождетесь урожая мушмулы...
     - Это наш сад, - капризно сказала девушка.
     - Это сад господина городского судьи, - покачал головой Ишмик,  -  не
человека, а должности. Как  только  будет  назначен  новый  судья,  вам  с
матерью и братцем придется покинуть этот дом. Вы отвергаете брак, а  через
год будете рады стать простой наложницей! Вам  не  нравится  наместник,  а
через год вы согласитесь выйти замуж за городского писца!
     - Я дочь городского судьи, я не могу быть пятой женой!
     Ишмик засмеялся.
     - Что же прикажете господину наместнику  -  отравить  остальных?  Ваш
отец не успел позаботиться о семье, вас ждет нищета. Вы ходили  по  улицам
Нижнего Города, Ильва? Вы знаете, как выглядит нищета, как она пахнет?  Не
орхидеями, барышня, и даже не инчем...
     Шаваш слушал внимательно, уцепившись за влажные и  шероховатые  ветви
вишни.
     - У нас есть друзья! - сказала девушка, кусая губы.
     - Друзья вашего отца - друзья господина  наместника.  Они  не  станут
помогать вам.
     - Мы уедем к дяде в Ламассу.
     - Но Ламасса - это тоже Харайн, и господин наместник лишь из  чувства
дружбы к вашему отцу  утвердил  дядю  ее  налоговым  инспектором.  Во  что
превратится ваша жизнь у  человека,  который  благодаря  вашему  упрямству
перестал соответствовать должности?
     Ильва перегнулась пополам и начала тихонько всхлипывать.
     - Послушайте, барышня, - сказал Ишмик. - Я  тоже  кого-то  люблю,  но
есть обстоятельства, когда надо любовь запихать в рукав. Хотите, наместник
даст вашему милому должность при зерне и сыре?
     - Я никого не люблю, - всхлипнула Ильва, - никого!
     - Так это же еще лучше, барышня - вскричал Ишмик,  -  давайте  найдем
молодого чиновника и  попросим  у  него  за  должность  три  тысячи,  а  у
наместника мы получим ее даром! Половину мне, половину вам, а?
     И кто его знает, что бы барышня  Ильва  ответила  на  этакое  деловое
предложение, - если бы Шаваш не  услышал  за  спиной  своей,  на  дорожке,
шаркающие шаги. Секретарь заметался, но деться было некуда: слева беседка,
справа пруд. Шаваш стряхнул с себя опавшие лепестки и непринужденно  вышел
из-за угла.
     - Ах, вот оно как, - растерянно произнес Шаваш, глядя  на  барышню  с
кавалером.
     Ишмик поспешно распрямился. Шаваш хмыкнул.  Но  девушка  вдруг  взяла
инициативу в свои руки.
     - Господин секретарь, - закричала она, с недевичьей силой  вцепившись
в рукав Шаваша, - господин секретарь, да прогоните же вы его!
     - Эй, Ишмик, - насмешливо сказал Шаваш, ухватив корзинку с  орхидеями
и пихнув ее в руки сводника, - ты слышишь, что сказала барышня?
     Ишмик побледнел.
     - Когда в следующий раз будешь грабить цветочную лавку,  -  продолжал
Шаваш, - учти, что во время траура живых цветов не дарят.
     Ишмик шваркнул корзинкой о берег. Та, спружинив, отлетела  в  пруд  и
гоголем  поплыла  по  воде.  Лепестки  цветов  опали  и  закачались  среди
кувшинок.
     - Не зарься на чужой пирог,  столичный  щенок,  -  сказал  насмешливо
Ишмик, - к барышне Ильве сватаюсь не я, а наместник.
     Два молодых человека  глядели  друг  на  друга,  набычившись  и  сжав
кулаки, готовые подраться из-за девицы, к которой ни один из них не  питал
никаких чувств. "Ладно, - подумал Шаваш,  -  Нан  всегда  сможет  за  меня
почтительнейше извиниться".
     - Как! Наместник забыл кодекс цветов и церемоний? - усмехнулся Шаваш.
     Ишмик повернулся и бочком-бочком заспешил к изгороди.
     - Смотри, секретарь, - бросил он на прощание, - за ложкой погонишься,
так казанок упустишь.
     - Наглец, - сказал  Шаваш  вдогонку  и  обернулся  к  барышне  Ильве.
Барышня, не выпуская его рукава, затрепетал. Ах, матушки-пряхи!  Сплетите,
сплетите сказку  дальше:  в  самый  безвыходный  миг  явился  справедливый
чиновник, прогнал сластолюбивых злодеев и увез жену в столицу!
     Шаваш наклонился и нежно поцеловал руку барышни. Думал он о том,  что
сцена в саду, возможно, кем-то  подстроена;  и  что  теперь  наместник  не
простит смелому секретарю сломанную корзинку, а  столичному  инспектору  -
смелого секретаря.

     Маленькая  и  высохшая  фигурка  вдовы  Увинь  как-то   не   отвечала
тяжелогруженому  овалу  стола  и  синей  траурной  скатерти,  на   которой
церемонно толпились горшочки, мисочки, кувшинчики и плошки. Тут же  стояла
подарочная корзинка Шаваша, и из  нее,  ножками  вверх,  свидетельствовала
почтение вдове маринованная курица и прочая снедь. Кроме животворной еды и
искусственных мертвых цветов ничего не полагалось  приносить  в  дом,  где
траур.
     Запах кушаний  смешивался  с  тяжелым,  необычным  каким-то  траурным
благовонием, от которого слегка кружилась голова.
     Шаваш не заводил серьезного разговора до тех пор, пока блюда не  были
опростаны и унесены. Ни словом не намекал он и на происшествие в саду,  но
по оценивающему взгляду вдовы и по тому, как долго пришлось  дожидаться  в
гостиной, Шаваш понимал, что та выспросила у  дочери  все,  что  могла,  и
примыслила все остальное.
     Вдова Увинь не была ни особенно умна, ни  особенно  честолюбива.  Она
ничем  не  напоминала  тех  столичных  кумушек,   которые,   несмотря   на
затворническую жизнь, держали в руках все нити политической борьбы,  и  на
женских  посиделках   обговаривали   сделки   мужей,   по   видимости   не
встречавшихся друг с другом.
     Она никогда не вмешивалась в дела мужа и сейчас мучительно сознавала,
что те связи и привилегии, из которых и состоит капитал чиновника, утеряны
ею,  быть  может,  безвозвратно.  Вдова  давно  простила  мужу  многое:  и
высокомерие, и ложь, и измены. Она понимала,  что  муж  проводил  время  в
веселых  домах  не  по  влечению  сердца,  а  по  долгу  службы:  он  ведь
принадлежал к окружению господина наместника, а в этом окружении отказ  от
подобных забав считался первым признаком нелояльности.
     Одного она не могла простить ему сейчас:  то,  что  муж  разорвал  по
настоянию  наместника  помолвку  дочери  с  сыном  начальника   городского
кожевенного цеха, а своей смертью отдал дочь в  лапы  Вашхогу  и  поставил
вдову перед надобностью выбирать меж бесчестьем и нищетой.
     Утром милый друг  Имия  привел  гадалку.  Та  долго  трясла  лукошко,
запиналась, как школьник перед древней цифирью, и наконец  велела  во  все
довериться будущему зятю. Зятю? Наместнику-то? Вдова чуть не заплакала  от
досады, но потом сообразила спросить: какому зятю? И получила ответ:  зять
молод и из столицы. Гадалка не подвела: если молодой секретарь посмел ради
дочери поссориться с посланцем самого наместника...
     Конечно, вдова не до конца поверила кипарисовым палочкам  в  лукошке,
боги лукавы и неверны, - когда ошибаются, а когда  и  намеренно  врут.  И,
узнав о происшедшем в саду, бросила  в  курильницу  дорогого  приворотного
снадобья. Снадобье пахло тяжело и непривычно, но вряд ли молодой  чиновник
поймет, чем пахнет - женщины куда больше мужчин знают о ворожбе.
     На столе меж тем обосновался модный расписной чайник, затянутый, чтоб
не остывал, в несколько слоев  ткани,  и  поминальное  печенье  с  глазком
посередине. К абрикосовому варенью поставили чашки в форме абрикосовых  же
цветов, и ложечки, отлитые в форме абрикосовых листьев. Внесли  жаровню  с
мигающими угольками - ночи были еще холодные.
     - У кого из влиятельных лиц  провинции  были  причины  желать  смерти
вашего супруга? - спросил наконец Шаваш.
     - Я мало что знаю о делах мужа, - вздохнула вдова.
     - Но ведь он был близок к господину наместнику, не так ли?
     - До последнего времени.
     - Вам известна причина, по которой испортились их отношения?
     Вдова вспыхнула. Шаваш понял, каков будет ответ.
     - Мужу не нравились подарки, которые наместник начал посылать дочери,
- смущенно пролепетала она.
     И тут душа ее  треснула  и  покатилась  словами.  Шаваш  услышал  все
утренние сплетни,  уснащенные  подробностями,  припоминаемыми  на  женских
посиделках.
     - Вы не представляете, как наместник переменился за последний год,  -
всхлипнула в конце концов вдова. У него теперь каждый день - как последний
в жизни. Даже муж стал бояться закрывать дела так,  как  он  требовал!  Он
никак не мог выдать дочь за Вашхога, он говорил, что наместника непременно
казнят!
     - Что же произошло за год? - спросил Шаваш.
     - Этот ссыльный,  Феррида,  всему  виной,  -  ответила  вдова.  -  Он
приворожил наместника, а всех прежних друзей Вашхога норовит извести.  Это
он расхвалил наместнику нашу дочь...
     Женщина перегнулась через стол. Глазки ее так и засверкали.
     - А правда, что Ферриду сослали за подстрекательство к мятежу?
     Шаваш фыркнул. Сочинитель  Феррида  с  одинаковым  мастерством  писал
гимны к официальным годовщинам  и  похабные  песенки.  Феррида  следил  за
формой стиха, а не за содержанием, и формы были  очень  и  очень  недурны.
Песенка о коте  и  мангусте  настолько  пришлась  государю  по  душе,  что
Феррида, перепрыгнув несколько чинов, был назначен при дворе  конюшим.  Он
ушел с головой в дворцовые дрязги, но в  плетении  интриг  оказался  менее
искусен,  чем  в  плетении  словес.  Господин  Ишнайя  без  труда   уличил
сочинителя в слишком беззаботных поборах и добился его высылки в Харайн. С
тех пор Феррида совершенно перестал писать официальные гимны.
     - А араван Нарай? Ваш муж попытался с ним сблизиться?
     - Он терпеть его не мог! Омерзительный человек, - он  делает  то  же,
что и другие, а лжет втрое больше других!
     - Говорят, он неподкупен, - с ноткой сомнения в голосе заметил Шаваш.
     - Неподкупные дороже стоят. То-то друзья его берут за услуги  тройную
цену: неужто с ним не делятся?
     - Что ж он, не может отыскать себе порядочных друзей?
     Вдова всплеснула руками.
     - Да где ж нынче взять порядочного? Разве из "длинных хлебов" или  из
желтых монахов. Вот они к аравану и ходили, -  мятежник  Кархтар  до  отец
Сетакет...
     - Муж не держал важных бумаг в личных покоях?
     - Ах! - сказала вдова, - при жизни-то,  можно  сказать,  он  их  и  в
управе-то не  держал,  а  теперь  вот,  после  смерти,  подлец,  повадился
шастать!
     - Как так? - изумился Шаваш.
     И тут Шаваш услышал удивительную историю. В  спальне  супругов  стоял
секретный казенный шкаф. Где ключи от этого шкафа -  вдова  не  знала,  но
лежать в нем мало что лежало, по причине служебной  лености  покойника.  И
вот, вчера, в полночь, вдова услышала: кап-кап. Отвернула полог  и  видит:
покойник, весь в синем, ковыряется в шкафу, и со свечки в его руках на пол
капает воск. Вдова закричала, а покойник растаял. Утром вдова велела  шкаф
вскрыть, и нашла в нем  какие-то  бумаги.  Вдова  положила  эти  бумаги  в
шкатулку и намеревалась отнести их к покойнику в склеп.
     - Правду говорят, - вздохнула вдова, - что у покойников на том  свете
меняется характер! Чтоб ему при жизни так о бумагах переживать, как  после
смерти!
     - Вы могли бы мне показать эти бумаги?
     Вдова, поколебавшись, отправилась за шкатулкой.
     "Привидение!" - подумал Шаваш, - "Небось воск утром  с  полу  тряпкой
оттирали, а не заговором". Шаваш много бы дал, чтоб  очутиться  в  спальне
вдовы и оценить профессионализм привидения.  Но  об  этом  и  думать  было
нельзя - неприлично!
     В шкатулке лежала жалоба.
     Крестьяне  деревни  Прямого-Пути,  семнадцатого  Благонравного  уезда
провинции Харайн, обвиняли наместника в том, что по его приказу  они  были
выгнаны из храмового убежища, а само убежище было разрушено.
     Шаваш изумился. Давеча слова о разорении убежищ в записке бунтовщиков
он почел народной напраслиной: сказывают, мол, про зайца в неводе  да  про
груши на сосне. Да! Привидения не станут беспокоиться  по  пустякам.  Ведь
Прямые-Пути - в числе тех деревень, что, по уверению наместника,  разорены
горцами, а по уверению аравана - уничтожены самим наместником. И если  это
так, то наместник сначала сжег  храмовое  убежище,  а  потом,  испугавшись
содеянного, стер с лица земли и саму деревню. А головы  крестьян  обрил  и
послал в столицу, выдавая за  головы  варваров.  И  теперь  эти  головы  в
столице свидетельствуют о военных успехах наместника, и второй  жалобы  не
напишут.
     Ввиду позднего часа Шаваш церемонно откланялся, передав свое почтение
прекрасной  Ильве.  Шкатулку  он  забрал  с  собой:  если  покойник  опять
затоскует по бумага, пусть обращается к столичному инспектору.
     Проходя через сад, Шаваш заглянул в беседку, но там никого  не  было.
Лишь большая  белка-ратуфа,  зажав  в  лапках  орех,  уставилась  на  него
круглыми, засверкавшими в лунном свете глазками. Шаваш присел на  скамейку
и вздохнул поглубже: тяжелый и необычный аромат прилип к нему  во  вдовьих
покоях и никак не выветривался, все время напоминая не  о  высохшей  вдове
Увинь, а о ее восемнадцатилетней дочери.

     Шаваш украдкой наблюдал  за  Наном.  Тот  читал  жалобу  о  разорении
убежищ, слегка оттопырив нижнюю губу  и  нервно  перебирая  пальцами.  Это
выражение бывало у Нана тогда,  когда  принесенные  бумаги  разрушали  уже
готовую версию происшедшего; и Шаваш  знал,  что  первым  делом  инспектор
попытается эти бумаги как-нибудь объехать.
     Нан был вынужден  признать  про  себя,  что  араван  не  врали  ни  о
неуместной похоти наместника, ни о компрометирующих того документах.
     За такие документы можно не то что судью убить!  Разорение  убежищ  -
это куда как серьезно.
     Храмовые убежища были просто местом, где  крестьяне  могли  укрыться,
отказавшись от работы  на  полях,  и  когда-то  эти  убежища  были  весьма
действенной   формой   сельскохозяйственной   забастовки.   Крестьян    не
наказывали, выволочку получали доведшие их до отчаяния  чиновники.  Урожай
пропадал, а государство было обязано кормить крестьян из своих запасов так
же, как и в неурожайные годы. Но, укрывшись в  убежище,  крестьяне  теряли
право трудиться не только на государственных, но  и  на  своих  землях.  В
последнее время выгода, получаемая от  работы  на  своем  поле,  превышала
поборы с этой  выгоды,  и  право  убежища  становилось  нерентабельным.  В
нормальных условиях коррупция была лишь тем  навозом,  благодаря  которому
так быстро и споро росла новая хозяйственная организация, и доходы деревни
обгоняли в своем росте доходы чиновников.
     Плохо было то, что наместник нарушил право убежища, но еще хуже  было
то, что крестьяне вообще прибегли к этому праву. Когда оборванный до нитки
хозяин согласен загубить урожай  -  это  вам  не  бунт  неимущих  лодырей.
Уничтожить убежища  -  это  значит  уничтожить  законные  формы  выражения
недовольства, оставить народу лишь  один  путь,  путь  восстания,  плодить
еретиков... Поэтому-то  разорение  убежищ  оставалось  одним  из  немногих
должностных преступлений, караемых беспощадно. Наказывали  не  святотатца,
наказывали человека, разрушившего последние дамбы перед половодьем сект  и
восстаний.
     Шаваш заговорил, едва Нан дочитал бумагу:
     - Дело ясное, - сказал Шаваш. - Старый судья поссорился с наместником
из-за дочки, и не потому,  что  боялся  отдавать  дочь  этому  похотливому
сурку, а потому, что боялся, что Вашхога скоро казнят топором и  веревкой,
и тогда от этой свадьбы жизнь его  треснет!  Желая  выслужиться  в  глазах
аравана, судья раздобыл бумаги об убежищах, о  чем  и  сообщил  аравану  в
желтом монастыре. Кто-то из клевретов наместника подслушал их разговор,  и
наместник убил судью, едва поняв, что тот  ему  изменил!  А  потом  послал
человека отыскать бумаги. Бьюсь об заклад, что этим  человеком  был  некто
Ишмик, он у наместника за тайного палача...
     - То-то и оно, - возразил Нан, - у наместника целый выводок  палачей,
а судью он, получается, убил сам?
     - Да он бы и Парчового Старца зарезал, если бы  тот  на  него  пролил
суп! Это же сумасшедший человек! Три дня назад его люди ехали  в  Архадане
мимо винной лавки в запретный день; лавочник отказался  продать  им  вина.
Так вышибли дверь, лавочника  подвесили  вверх  ногами,  сами  напились  и
народу вино силком продавали! По хозяину и слуги!
     Нан помолчал.
     - Да, - сказал наконец инспектор, - наместник имел повод для убийства
человека, - но не для похищения бога.
     - Но убийство-то важнее кражи, - возмутился Шаваш. -  Какая  разница,
кто стащил этот подсолнух? Что-то  я  не  припомню  вреда  государству  от
подобных краж. Даже когда в столичном храме выдрали все восемь  сапфировых
глаз старца Бужвы, наше правосудие ненамного ослепло.  Ах,  господин  Нан,
если кто-то спер этого Ира для пророческих  целей,  то  он  полный  дурак,
потому что ему лучше было бы ограбить казну  уннушикова  храма  и  раздать
деньги своим последователям. А если правда, что Ир обидчив, как девица  на
выданье, так он сам исчез после убийства, и  теперь  объявится  неизвестно
когда.
     Нан усмехнулся про себя. Шаваш  не  видел  причины  отличать  Ира  от
любого другого  идола  или  природного  явления,  -  так  подсказывал  ему
обыкновенный здравый смысл. Только куда-то делся в Харайне здравый  смысл:
наместник провинции разоряет убежища, дядя его кормит с собственного стола
городскую чернь, араван якшается с сектантами... Плохо! Ой, плохо! Вряд ли
удастся изобличить сына Ира до Большого Ирова дня.  Стало  быть,  придется
убивать  человека  по  одному  подозрению;  и  в  монастыре  будет  трудно
объяснить, как это можно убить человека по одному подозрению.
     - Нету богов! - заявил Шаваш, - а этот Ир - проделка здешних монахов.
Мало ли какие фокусы они придумывают! Бывает, что кипят сами собой чаши  и
статуи плачут, а на поверку все это обман народа и ловкость  рук!  Что  же
касается пророков, то они случаются не  от  гласа  божьего,  а  от  усилий
приверженцев. Так что даже если через человека говорит бог, а  поклонников
у него нет, все сочтут его идиотом. А в другом  никакого  бога  нет,  зато
есть тысяча поклонников, - и вот этот-то и станет пророком.
     - Полюбуйся, - вдруг сказал инспектор, - протягивая со стола  бумагу.
Это был очередной донос. В доносе было сказано, что араван Нарай  построил
в Архадане школу для сирот, а на деле в этой школе люди  Кархтара  обучают
сирот дурным книжкам и колдовству.
     - У господина аравана достаточно поклонников, - заговорил Нан,  -  да
вот и новое поколение он воспитывает, как в столице, помнишь?
     Шаваш очень хорошо помнил.
     - Можно ли  найти  лучшего  главу  для  бунтовщиков,  грезящих  новой
отменой "твоего" и "моего", нежели араван Нарай, чьи мероприятия в столице
свидетельствуют о его верности взглядам, изложенным в его книгах. О чем он
говорил с бунтовщиком Кархтаром за день до  начала  арестов,  что  Кархтар
вышел от него, цветя  лицом,  как  крокус  в  апрельский  день?  Почему  в
списках, составленных араваном, стоят люди, мешавшие сторонникам Кархтара?
А тех крупных сектантов, которых и так весь Харайн по имени знает,  успели
предупредить, и они разбежались! Почему так  быстро  оказались  у  столицы
разбойники:  по  времени  выходит,  что  их  просили   помочь   освободить
арестованных еще до начала арестов!
     Инспектор резко встал.
     - Бунт в Малый  Иров  день  был  организован  совместно  Кархтаром  и
араваном. Кархтар привел народ к монастырю,  чтобы  расправиться  со  всей
неугодной  верхушкой  провинции,  но  толпа  оказалась  не  так  охоча  до
убийства, как думали заговорщики. Вероятно, потому,  что  главных  заводил
оставили представлять "Драму о  козлоножке"  с  эпилогом...  Тогда  араван
понял две вещи. Первое - народ не умеет бунтовать одной  силой  горя,  без
бога. Второе  -  судью  все  равно  необходимо  убить,  потому  что  толпу
возмутили под предлогом ареста невинных людей.  Все  полагали,  что  судья
действовал по приказу наместника,  и  было  бы  очень  нехорошо,  если  бы
открылось,  что  судья  в  этом  деле  действовал  по  приказу   народного
заступника аравана Нарая. Глупый судья изменил  наместнику,  желая  спасти
свою шкуру, а вышло так, что Нарай использовал его и тут же убил!
     И если господин араван через шесть дней  объявит  себя  сыном  Ира  и
обновителем империи, то резня будет куда больше, чем при восстании Аттаха.
Потому что Аттах был просто  неграмотным  крестьянином,  который  повторял
вопли собственного войска, а Нарай  -  фанатик,  из  тех,  кто  готов  без
колебания пожертвовать собственной  жизнью,  но  почему-то  без  колебаний
жертвует жизнью других. Мне нужен Кархтар, и нужен  только  живым.  Уж  из
него-то я выбью всю правду о его сношениях с араваном!
     Нана словно подменили. Шаваша слушал его,  слегка  закусив  губу.  По
приезде в Харайн инспектор  вел  себя,  будто  намеревался  не  раскрывать
преступление, а предотвращать катастрофу по всей ойкумене.
     -  Ваша  версия,  Нан,  -  покачал  головой  Шаваш,  -  покоится   на
сомнительном допущении, что Ир и в самом деле способен  творить  чудеса  -
это раз. И она не объясняет, что  за  человек  пытался  выкрасть  из  дома
покойника сомнительные для наместника документы - это два.
     - История с документами  не  обязана  иметь  отношение  к  истории  с
мятежом, - сердито возразил Нан.
     Шаваш раскрыл было  рот,  но  внезапно  деланно  зевнул  и  поднялся,
коротко пожелав господину инспектору удачной ночи и пророческих снов.  Нан
молча морщился в кресле, мял в руках толстую луковицу карманных часов. Эта
привычка  вечно  ходить  с  часами  Шаваша  весьма  раздражала.  Инспектор
нянчился с новомодной игрушкой беспрестанно, как другие -  с  талисманами.
Но Шаваш не собирался зависеть ни от  воли  богов,  ни  от  воли  какой-то
механической машинки.
     У двери Шаваш обернулся:
     - Вы все хотите свести  к  высоким  идейным  соображениям,  а  я  вам
говорю, что это простая уголовщина.
     - Одно влечет за собой другое, - ответил Нан.

                                    3

     Шаваш долго не мог заснуть, слушал, как шумит за окном сад,  вертелся
в  теплой,   пуховой   постели,   вспоминая   дочку   судьи,   щурился   в
противоположный  угол,  туда,  где  выстроилась  пирамидка   раскрашенных,
изящной работы хранителей очага.
     Шаваш был раздражен и встревожен. Этого еще  не  хватало,  чтобы  Нан
принялся рассуждать как, скажем, господин Бахадн. Давеча местный  чиновник
тоже порицал тех, кто  рассуждает  о  народной  испорченности.  Цитировал,
важно округляя глаза, из "Книги внимания"  -  "Чиновники  служат  государю
орудием, а  народ  -  опорой;  ибо  можно  подкупить  чиновника  и  нельзя
совратить народ". А потом цитировал без ссылок, вероятно, из  собственного
доноса:  "Народ  и  государь  едины,  и,  значит,  тот,  кто   твердит   о
неправедности народа, на самом деле намекает на неправедность государя".
     Шаваш  тогда  кивал,  думая  об  уютном  домике,  купленном   недавно
господином Бахадном на имя жены. Здешний секретарь наверняка знал,  отчего
убили  судью.  Всеми  делами  в  управе  заправлял  он,  а  судья   только
подписывал. Уж верно вдова Бахадна не очутилась бы  в  дурацком  положении
вдовы судьи. Шавашу претило, конечно, не то, что  Нан  встает  на  сторону
тех,  кто  само  требование  честного  управления   государством   считает
преступлением. Бог его знает, какие у человека складываются  союзники.  Но
зачем оправдывать свой выбор идейными соображениями?
     Что-то чужое поселилось в  Нане  после  визита  в  монастырь.  Чужое,
темное  и  несправедливое.  А  ведь  Нан  недаром  пользовался  репутацией
справедливого судьи. Это было тем легче, что в ойкумене, по общему мнению,
справедливость всегда стояла выше закона.  Хороший  судья  руководствуется
совестью, а не ее  скверным  заменителем  -  законом.  Шаваш  находил  это
разумным.
     Пусть врач отлучится  на  три  месяца  и  оставит  распоряжения,  как
ухаживать за больными. А вернется через три  дня.  Как  он  должен  лечить
больных - следуя своему искусству или составленным для недоучек рецептам?.
Законы - те же рецепты для недоучек. Следовать законам глупо еще и потому,
что врачебное искусство должно не только лечить  больного,  но  и  кормить
лекаря. А  соблюдение  правильно  понятой  справедливости  зачастую  много
выгоднее соблюдения закона. И вот теперь Нан был - несправедлив.
     Ведь ясно же - убил судью ни кто иной,  как  наместник.  Убил,  чтобы
наказать предателя и забрать себе барышню Ильву.
     Поняв, что он не уснет, Шаваш со  вздохом  зажег  светильник  и  стал
разбирать изъятое при обыске в доме Кархтара  сочинение  некоего  Нинвена,
"Книга должных  перемен".  Шаваша  никогда  не  тянуло  к  подобного  рода
литературе, в изобилии плодившейся среди полуграмотных горожан.  Он  знал,
однако, что "пышные хлебы" ведут свою родословную именно  от  этой  книги,
сочиненной   всего   тридцать   лет   назад    помиравшим    от    чахотки
студентом-неудачником, трижды засыпавшимся на экзаменах.
     Предисловие к книге было писано тяжеловесно и мудро, и обилие  цитат,
подчеркивая  образованность  автора,  невыгодно  оттеняло  недостаток  его
литературного  таланта.  Цитаты,  впрочем,  были  столь  же  засаленным  и
захватанными, как и книга. Не прочтя и пяти страниц, Шаваш зевнул, загасил
светильник, свернулся клубочком и заснул.
     Но спать пришлось недолго. Привлеченные наградой за голову  Кархтара,
у дверей  заскреблись  доносчики.  Прибежал  стражник  и  привел  с  собой
суконщика из Нижнего Города. Суконщик,  угодливо  кланяясь,  сообщил,  что
живет, как водится, в квартале суконщиков, напротив дома сестры бунтовщика
Кархтара,  по   улице   Верхнего   Умиротворения,   и   что   опознал   ее
брата-бунтовщика, впущенного ночью в дом. Глаза его весело блестели, когда
он справлялся о трех тысячах монет награды.
     Шаваш разбудил Нана, как тот строго-настрого велел.  Нан,  расспросив
доносчика, оставил Шаваша в управе и с пятью людьми  отправился  на  улицу
Верхнего Умиротворения. Нану хотелось спать,  но  Кархтар  ему  нужен  был
живым. А "парчовые куртки" могли взять от арестованного  отступное,  да  и
задавить в мешке, чтобы не  жаловался.  Кроме  того,  если,  не  дай  бог,
Кархтар связан с кем-то из монастыря, при аресте его можно ожидать,  гм...
спецэффектов.
     Маленький домик казался тихим и пустым. Доносчик  объяснил,  что  муж
Литы, мелкий торговец сукном, еще неделю назад уехал по делам в Иниссу,  а
единственную служанку Лита отпустила утром в храм Илана на богомолье. Трое
людей встали у запертой передней двери. Нан и еще два человека  влезли  на
росший по соседству орех, перебрались на плоскую  крышу  дома  и  неслышно
спустились в маленький дворик, где в  крохотном  водоеме,  на  перекрестке
двух лунных дорожек, плавала непременная кувшинка-златотысячник. Где-то за
стеной печально и фальшиво свистела флейта. За спущенной  шторой  комнаты,
выходящей во двор, слышались голоса и  трепетал  свет.  Нан  вышиб  плечом
дверь и ввалился в комнату.
     За богатым столом сидел человек  с  брюхом  круглым,  как  печать,  и
бородой длинной, как оправдательное донесение. Бороду свою, чтобы  удобней
есть, он разделил на две косички и  зацепил  их  серебряными  крючками  за
ворот. Хозяйка дома сидела у него на коленях и играла с одним из  крючков.
Женщина увидела Нана, завизжала и поползла было с колен.  Мужчина,  будучи
пьян, не скоро уловил причину поспешного бегства дамы. Он  положил  в  рот
куриную ножку, ухватил женщину за юбку и громогласно вскричал:
     - Ты куда визжишь?
     Заметил Нана и его людей и стал грязно ругаться.
     Нан велел обыскать дом и допросить женщину. Инспектор  намекнул,  что
от  ее  ответов  будет  зависеть  осведомленность   мужа   о   сегодняшнем
происшествии, но все было напрасно. Лита клялась, что ничего  не  знает  о
брате.
     - Он давно сбился с пути, - заявила женщина, - мой муж  не  позволяет
мне поддерживать с ним знакомство.
     Нан осведомился, с мужнина ли позволения принимает  она  сегодняшнего
гостя. Женщина заплакала и сказала, что  ночной  гость  -  надзиратель  из
государственной   сукновальни,   и   что   он   грозил    мужу    большими
неприятностями...
     Нан задумался и прошептал что-то на ухо одному из  десятников.  Через
полчаса из соседнего дома приволокли доносчика; якобы  уехавший  муж  Литы
кушал с ним вино. Нан приказал принести палки, и  начался  великий  гвалт.
Муж  с  женой  упали  в  ноги  Нану,  сознаваясь,  что   решили   проучить
сластолюбца. Надзиратель же начал  кричать,  что  муж  -  вор,  а  жена  -
воровка, и что его соблазнили за честность.
     Нан скорчил  рожу  и  ушел,  предоставив  обычных  людей  их  обычным
заботам.
     Нан всю  ночь  ловил  теоретически  невозможное  недовольное  лицо  в
закоулках юридически не существовавшего Нижнего Города. Воровские  притоны
и состоятельные  дома  попрятались  за  безглазыми  стенами;  вывески  над
мастерскими были лживей казенных докладов; а хозяева кабачков, скупясь  на
установленные талисманы, вешали над  входом  черт  знает  какую  мерзость,
сторгованную  по  дешевке  у  черных  колдунов,  -  сиречь  колдунов,   не
приписанных к государственному цеху гадальщиков и ворожеев; водопровода не
было, и улицы пропахли мочой  и  отбросами,  -  то,  что  в  деревне  было
удобрением, в городе превращалось в вечный источник эпидемий.
     Не все доносы были бесплодны, как прожаренные зерна на алтаре  Бужвы,
но  благожелатели  Кархтара  работали  чище  правительственных  и  вовремя
предупреждали его о налетах.
     Нан возвращался в управу с рассветом, в час, когда  гадают  о  судьбе
грядущего дня. У Западных, только что открытых стражей  ворот,  толпилась,
густея с каждой минутой, куча  народа.  Нан  подъехал  и  спешился:  толпа
расступилась, пропуская людей замка и закона. Слева от ворот, привалившись
к стене и разбросав ноги в грубых конопляных башмаках с завязочками, сидел
человек. Растрескавшаяся от зноя земля под ним, взмокнув, пошла грязцой. К
человеку  ножом  была  приколота  записка,  напоминавшая  небывалый   знак
различия на несвежей пестрой куртке. Нан подумал и  вытащил  нож.  Записка
извещала, что людям пышного хлеба не нужны предатели, и  что  предъявитель
сего является шпионом наместника, убившим судью. Дешевая желтоватая бумага
лучше дорогих сортов  впитывала  кровь  и  оттого  почти  сразу  же  стала
расползаться в пальцах чиновника.
     - Вишь, - сказал кто-то в толпе, тихо, но так, чтобы слова долетели и
до Нана, - народ сам навел справедливость, и никаких чиновников из столицы
не надобно.
     Нан молча повернулся и стал выбираться из толпы.
     В управе Шаваш  вопросительно  уставился  на  взъерошенное  платье  с
пятном крови на рукаве.
     - Это не Кархтар, - ответил Нан на немой вопрос, хмуро махнув  рукой,
- это там враг народа сидит у городской стены.
     Шаваш опять подивился злобной и чужой нотке в  голосе  инспектора.  В
конце концов, сколько раз Нан сам передергивал факты, добиваясь того,  что
ему удобнее? Так почему же этого не имеют права делать  бунтовщики?  Народ
недаром  приписывал  благородным  ворам  те  же  подвиги,  что  и   мудрым
следователям.
     Спать  Нану  хотелось  отчаянно.  Он  глянул  в   казенное   зеркало,
утвержденное на деревянной спинке черепахи  Шушу,  и  осторожно  вынул  из
растрепанных волос сизый ореховый лист - единственный  ощутимый  результат
ночных приключений.
     Пока Нан приводил себя в порядок, Шаваш докладывал свежие новости.
     Новость  первая.  Господин  Айцар,  чьи  рудники  в  Западных   Горах
подвергались набегам горцев, уже несколько лет  как  имел  для  их  охраны
маленький, но хорошо организованный отряд под командой  некоего  господина
Канасии.  Отряд  выгодно  отличался  от  правительственных   войск.   Даже
разбойники близ  рудников  Айцара  не  водились,  предпочитая  состоять  в
отряде. Вчера вечером люди Канасии появились в городских  харчевнях.  Один
из них, подпоенный людьми Нана, болтал, что в Харайн вызван весь отряд.
     Новость вторая состояла в том,  что  ночью  из  лагеря  горцев  вышло
несколько  барж-шестирядок.  Баржи  спустились  вниз  по  реке,   миновали
сторожевые  посты  правительственных  войск,  откуда  накануне  неподкупно
прогнали людей Шаваша, прошли через шлюз у деревни Оранжевой, которому  не
полагалось работать в ночное время, и стали на якорь у городского поместья
господина Айцара. Стена вокруг пристани надежно укрыла  их  содержимое  от
нескромных взглядов.
     - Ну что ж,  тогда  я  сам  попрошу  господина  Айцара  показать  мне
усадьбу, о которой я столько  наслышан,  -  проговорил  Нан,  охорашиваясь
перед зеркалом и расправляя рукава форменного платья. Платье было сшито из
дорогого виссона, без всяких, однако, знаков различия: такое обычно носили
людей богатые, но в небольших чинах, и господин Айцар должен  был  оценить
такт гостя.
     - А сколько,  ты  думаешь,  вооруженных  людей  может  поместиться  в
торговой шестирядке? - обратился он к  Шавашу,  оглядывая  свой  туалет  в
последний раз.
     - Нисколько, - ответил Шаваш, - Айцар торговец, а не военачальник.
     - А у горцев, - сказал Нан, - только  один  товар,  -  военная  сила.
Частное имущество начинается с частного войска.
     Шаваш внимательно глядел  на  инспектора.  Кончик  носа  у  него  был
розовый, а крылья носа побелели: признак внутренней злобы. Лицо,  конечно,
сохраняло невозмутимость.  Да!  Видно,  не  любо  Нану  принимать  сторону
аравана Нарая, однако прав-то, пожалуй, Нарай...
     Нан был зол на  аравана  Нарая  за  то,  что  тот  оказался  прав,  и
компрометирующие наместника документы доподлинно существовали, так же  как
и его глупая страсть к дочери покойного судьи. Но более всего господин Нан
злился на  некоего  Дэвида  Н.Стрейтона.  Это  с  точки  зрения  Стрейтона
господину Айцару полагалось заниматься производительной  деятельностью,  а
не государственными переворотами. А с точки зрения инспектора Нана?
     Наместник пускает под город горского князя, а в усадьбу  его  дядюшки
по ночам приходят  шестирядки  из  горского  лагеря...  Господин  Айцар  -
человек неглупый, и понимает, что на Вее люди зажиточные  -  что-то  вроде
гусей, откармливаемых для праздника правосудия. Уже бывали времена,  когда
империя рассыпалась  на  части,  -  похоже,  они  настают  вновь.  Недаром
господин Айцар кормит народ: народ будет его опорой, а горцы -  защитой...
А судья? Если подвесить тутошнего секретаря Бахадна к потолочной  балке  и
дать ему двадцать палок,  то  верно,  сразу  узнаешь,  какие  документы  о
заговоре против империи попали судье в руки...

     - Удивительно, сколько старых игрушек нынче приспособили  в  дело,  -
говорил господин Айцар, разглядывая богато отделанную  луковицу  карманных
часов - почтительное подношение столичного инспектора.
     Часовая пружинка была известна давно, но  служила  лишь  для  забавы.
Жизнь потребности в ней не имела. Живое время деревни зависело от восходов
и облаков, а не от однородного скрипа колесиков, а  в  городе  время  было
государственным, и начальники цехов частенько  с  ним  мухлевали.  Люди  в
цехах давно работали  не  треть  суток,  как  полагается,  а  едва  ли  не
половину, и утаенный излишний продукт сбывали на  рынках  Нижнего  Города.
Так что однородное время было без надобности и в деревнях, и в цехах.
     - Но время в личной собственности! Время, которое  можно  положить  в
карман. Хлопнул в ладоши, вызывая паланкин, и прибавил:
     - Все знают, что я обожаю показывать гостям свои  мастерские,  а  это
ведь тоже коллекция бывших игрушек. А заодно и поговорим наедине.
     Да, господин Айцар был невоспитанным человеком.  Воспитанный  человек
не пригласил бы гостя полюбоваться масляным прессом или столярным станком,
воспитанный человек пригласил бы гостя полюбоваться  цветеньем  харайнских
крокусов.
     Главные свои доходы господин Айцар извлекал  из  рудников,  однако  и
поместье его было из тех, где каждая  корова  чиновником  смотрит.  Рис  и
хлопок, кунжут и полба, кукуруза и кнекус, - все произросшее на его землях
свозилось   к   городской   усадьбе   и   там   хранилось,   сушилось    и
перерабатывалось.
     По обсаженной оливами аллее  гость  с  хозяином  прибыли  к  масляной
мастерской.  Запах  свежего  масла  доходил,  казалось,  до  неба   сквозь
гигантскую квадратную прорезь  в  центре  крыши.  Двое  людей  с  лопатами
копошились  в  куче  выжимок,  уполовинившись  в  росте  от  соседства   с
прожорливым механизмом. Нан впервые видел на Вее место, где люди  казались
мурашками рядом с машиной. Обычно они казались мурашками рядом с казенными
зданиями и священными деревьями.  Нан  подивился  самоуверенности  Айцара,
который  и  не  думал  скрывать  от  правительственного  чиновника  размах
маслодельческого  производства.  А  ведь  маслоделие  -  полная  монополия
государства, и цена на масло намеренно непомерно завышена. В прошлом такая
цена приносила государственной  казне  изрядную  прибыль,  а  нынче  стала
приманкой для всех тех, кто норовит урвать кусок крошащегося пирога.
     Низенький, проворный господин Митак, управляющий Айцара,  то  и  дело
покрикивал на  работников,  -  со  смаком,  с  воплем,  -  а  потом  бегом
возвращался к гостям и вежливым голосом разъяснял работу механизмов, -  не
так, чтобы столичный инспектор понял, а так, чтобы  поразился.  Еще  Митак
сетовал на непроходимую тупость государственных чиновников, препятствующих
нововведениям.
     Нан слушал внимательно.
     Нану уже доложили историю Митака. Масляный пресс он придумал еще  лет
двадцать назад. Государству он его даже и  не  предлагал,  так  как  цеха,
заботясь  о  трудоустройстве,  запрещали  новшества,  сокращающие  рабочие
места. Став продовольственным инспектором в Тишском  уезде,  Митак  уломал
деревенских общинников  поставить  пресс  в  складчину,  для  собственного
употребления. Идея заключалась в том, что  все  приносят  сырье  с  личных
полей и потом забирают масло пропорционально внесенному. Поначалу все  шло
неплохо, но потом с  прессом  стали  твориться  всякие  неожиданности:  то
засорится, то сломается, то грязи в него напихают.  Масло  пошло  из  него
дрянное какое-то, известно - общинное - не свое.  Нашлись  завистники.  На
Митака подали жалобу, что он нарушает государственную монополию,  приучает
народ к праздности и собирает с крестьян незаконные налоги. Обвинения были
не лишены основания: крестьяне стали тратить меньше времени  на  обработку
масла, но сеять-то больше они не стали, - ведь масло им  было  нужно  лишь
для себя. Крестьяне честили Митака за то, что из-под пресса идет  скверное
масло, Митак кричал, что они сами  суют  в  общий  котел  всякую  гадость,
вышестоящее начальство точило на сельского чиновника зуб  из-за  хлопотной
страсти к новшествам.  Кончилось  все  это  разоренным  прессом,  скверной
дракой и судебным приговором. Самое поразительное, что вытаскивали  Митака
из тюрьмы двое: господин Айцар и  господин  Нишен,  нынче  -  правая  рука
аравана Нарая.
     Господин Митак показал Нану прозрачный стаканчик-ареометр, - тоже его
изобретение, прибор, следящий за качеством масла.
     - Вы знаете, - спросил он, - что мне сказали  в  Масляном  Ведомстве,
когда я его изобрел? Мне сказали, что никому  не  нужно  знать,  насколько
разбавлено казенное масло! Неужели  в  управах  не  видят,  что  совершают
самоубийство?
     - А что, - спросил  Нан,  слегка  осклабясь,  -  часто  вы  навещаете
господина Нишена?
     - Нишен - прекрасный математик, - ответил Митак, - и в Харайне не так
много математиков, чтобы не общаться с ними из-за чиновничьих склок.
     Ага. Вот оно как. Прекрасный математик, - хорошее объяснение.  Только
вот какая такая математика заставила инженера  Митака,  в  его  заляпанном
маслом  рабочем  кафтане,  безуспешно  пытаться  разъяснить  своей   пресс
деревенской общине, и бегать - семь лет бегать, - от  гонявшегося  за  ним
Айцара?
     - Мне масло, - провел Айцар по лоснящемуся боку пресса, - обходится в
двадцать три раза дешевле, чем крестьянину, и в  шесть  раз  дешевле,  чем
государство. Это сейчас, а через полтора месяца закончим пресс в три  раза
мощнее. В три раза! Нельзя  родить  ребенка,  который  будет  в  три  раза
сильнее прочих. А машины - их можно сделать и в  три  раза  сильнее,  и  в
двадцать, и в сто, - нет предела их силе!
     - Для того, чтобы не было предела их силе, -  сказал  Нан,  -  нужно,
чтобы не было предела богатству их владельца.
     - Так и будет, господин Нан. За нами будущее.
     Ссылка на будущее заставила Нана  вздрогнуть.  Это  была  не  вейская
манера рассуждения. Люди империи никогда не ссылались на будущее.
     - Вы необыкновенный человек, господин Айцар. Люди образованные обычно
приводят в пример не будущее, а прошлое: араван Нарай, например.
     - У господина аравана плохое пищеварение, - усмехнулся Айцар, - и  он
весь свет рад посадить на диету. Ему кажется, что мир - это стол, где  еды
хватит на всех, если никто не съест лишней порции.
     - А вы как думаете?
     Айцар махнул рукой на пресс.
     - Даже если мир - это стол, то богач - это повар, который готовит  на
сто человек, а не обжора, который  съедает  сто  порций,  как  то  кажется
господину аравану.
     Утреннее солнце добралось сквозь прорезь  в  крыше  до  крутого  бока
пресса,  заплясало  на  суставах  и  загнетках,   скользнуло   в   завиток
бесконечного винта, выставившего наружу изогнутый язык.
     Цилиндр, изукрашенный зелеными крестами и солнечными бликами, дрогнул
и пошел вниз, под ним весело и страшно  зачавкало,  рабочие,  стараясь  на
хозяйских глазах, с хрустом всаживали  лопаты  в  темное  чрево  кунжутной
кучи. Знаменитый харайнский кунжут посыпался  в  лотки,  как  сыплются  на
севере души нерожденных детей в небесные каналы, щедро и без расписки.
     - Машины так же способны к деторождению, как земля, - сказал Айцар. -
В них - та же божественная сила. Святотатство - думать, будто есть в  мире
что-то, этой силе непричастное. С тех пор,  как  государь  Уннушик  научил
людей копать каналы и сеять рис, каждый урожай  преумножает  почву,  а  не
отнимает от нее. Так и от всего сделанного и проданного мир не оскудевает,
а богатеет. И сделка между покупателем и продавцом не  менее  таинственна,
чем между крестьянином и землей. Оба выигрывают, потому что  оба  получают
больше, чем отдают. Это невозможно объяснить на пальцах. Это божья сила  -
преумножать, преумножая, и только  те,  кто  отмечены  ею,  создают  любое
дело...
     Нан оглянулся на Митака. Инженер слушал, прислонившись к  шероховатой
выбеленной стене, и на его лице было странное выражение человека,  который
сегодня чем-то был страшно расстроен.
     Наном? Тем, что хозяин в припадке хвастовства привел сюда чиновника?
     А ведь  не  далее,  как  в  сотне  шагов  отсюда,  по  прямой,  ночью
ошвартовались варварские лодки. Что Айцару покупать  у  горцев  в  походе,
кроме воинской силы? Не шаманские же погремушки или сушеное мясо?
     Митак потянул хозяина за рукав. Господин Айцар, извинившись,  оставил
гостя.
     Нан неторопливо отправился в глубину навеса, туда, где у кучи выжимок
суетились люди.  У  одного  инспектор  справился  об  условиях  работы,  у
третьего - об оплате, выслушал, кивнул головой. Третий поденщик на громкий
вопрос Нана ответил тихо и не глядя, что они всю ночь разгружали баржи.  В
баржах были рис, пшеница и кунжут.
     - Полагаю, что грузили товар горцы, уж больно неумело и  нерачительно
все свалено.
     - А солдат в баржах не было?
     - Нет. Только зерно, и сегодня ночью опять привезут.
     Это  был  человек  Нана,  которому  вчера  предложил  работу  айцаров
приказчик.
     Нан рассеянно кивнул и зашагал навстречу входящему под навес  богачу.
Повар, как же!
     После этого гость с  хозяином  покинули  цех  и  начали  неторопливую
прогулку по берегу канала, засаженного,  чтобы  земля  зря  не  пропадала,
великолепными ореховыми деревьями.
     - Господин первый министр недоволен  вашим  племянником,  -  медленно
проговорил Нан, любуясь одинокой уткой,  плававшей  кругами  вокруг  куска
тины.
     - Разделяю чувства господина Ишнайи, - усмехнулся Айцар, - я тоже  не
люблю убыточных предприятий.
     Нан кивнул. Отношения между дядей  и  племянником  за  последний  год
изрядно испортились. Интересно, что этому причиной: разваленное  хозяйство
провинции или безрассудная жалоба  наместника  императора,  копию  которой
вчера  с  изумлением  прочел  Нан?  Наместник  категорически  требовал  не
забирать общинников на барщину в столицу, писал о неизбежной гибели урожая
и о заиленных каналах. Отчаяние посредственного  администратора  придавало
всей жалобе какой-то наглый  тон.  И  Нан  понял:  изо  всех  безрассудств
наместника это рассердило его покровителей больше прочих.
     - Так что, господин инспектор, кто, по-вашему, убил судью? -  спросил
Айцар.
     Нан даже  поднял  брови.  Все-таки  господин  Айцар  был  деревенский
человек! Ни один чиновник не спросил бы  так  прямо...  Еще,  того  гляди,
сейчас взятку предложит всеми четырьмя копытами.
     - В  бумагах  покойного,  -  сказал  Нан,  -  имеются  неопровержимые
доказательства сношений между судьей и араваном Нараем, а в доме  Кархтара
обнаружена книга аравана, с дарственной печатью  последнего.  Более  того:
имеются показания, что Кархтар и Нарай встречались за день  до  ареста,  и
бунтовщик ушел  из  управы  возбужденный  и  веселый...  Согласитесь,  это
серьезный повод для убийства судьи. Вы ведь уже знаете, что его  убили  не
мятежники.
     - Я это понял с самого начала, - усмехнулся Айцар.
     - Вот как? Почему?
     - Если бы эти люди  хотели  убивать,  они  бы  не  разбежались  после
убийства. Оно бы их только раззадорило. Они бы растоптали всех нас и  даже
этого не заметили. В толпе каждый действует, как остальные. В  этой  -  не
было настоящих бунтовщиков, а была просто  чернь,  которой  хочется  есть.
Вполне законное основание, если не считать того, что еду лучше не просить,
а зарабатывать.
     - А Кархтар?
     - О, этот умеет распоряжаться  людьми.  Из  него  вышел  бы  отличный
приказчик и плохой чиновник: таким, как он, опасно  давать  полную  власть
над человеком.
     Нан помолчал.
     - Часто ли наместник бывает пьян?
     - Семь дней из шести.
     - Правда ли, что головы,  которые  наместник  послал  в  столицу  как
головы горцев, принадлежат крестьянам империи?
     - Да.
     - Правда ли, что это крестьяне из  деревень,  где  наместник  разорил
храмовые убежища?
     - Да. Но откуда вы об этом узнали?
     - Я не знаю об этом. Я слышал только сплетни, распускаемые сектантами
и Нараем.
     - Это не сплетня, а правда.  И  я  не  расположен  извинять  подобных
вещей. Есть границы, после которых платить за человека - уже невыгодно. Вы
понимаете меня?
     - Да. Но господин наместник не настолько глуп, чтобы не видеть этого?
     - Камень, - горько сказал Айцар, - тоже  видит,  что  падает,  а  что
толку от его понимания?
     - Кто рассказал о деревнях аравану Нараю?
     - Дурная трава растет быстро, но я бы  назвал  два  вероятных  имени:
старший войсковой старшина при управе наместника, господин Ичан, и  второй
землемерный инспектор Дакшад.
     - А кто рассказал вам?
     - У меня тоже есть доброжелатели в свите наместника, - ответил Айцар,
но имен на этот раз не назвал.
     Тут они сели в тени и стали говорить о разных делах и общих друзьях в
столице; и это были такие дела, в которых надо было  иметь  волчий  рот  и
лисий хвост, и Нану было тошно при одной мысли, что  этот  разговор  может
слышать полковник Келли.
     - У меня слишком мало людей, - сказал Нан, - но мне не нравится,  что
горцы стоят прямо под городом, и мне непонятны намерения наместника.
     -  Если  мне  станет  известно  что-либо  о  сношениях   между   моим
племянником и горцами, можете быть уверены - я сообщу вам.
     Помолчал и добавил:
     - Лучше пусть мои поля отойдут в казну, чем под пастбища варварам.
     - Великий Вей, - даже вскрикнул Нан, -  кто  же  попрекнет  спасителя
Харайна безрассудствами племянника?
     После этого они вернулись к главному дому. Нан стал  прощаться:  нет,
он никак не может разделить трапезу с гостеприимным хозяином. В  монастыре
его ждет в полдень первослужитель Ира, и тут опоздать не менее неприлично,
чем на императорскую аудиенцию.
     - Кстати, вы никого не видали в монастыре ночью? -  внезапно  добавил
Нан.
     - Только сны, господин инспектор.
     - Поймите меня правильно, господин  Айцар.  Я  совершенно  убежден  в
вашей непричастности к этому делу. Заранее убежден, - подчеркнул Нан. - Но
дело в том, что один из монахов видел вас ночью снаружи...
     - Кто?
     - Отец Лиид.
     Если Айцар ожидал услышать  вопрос  о  своих  ночных  странствиях  по
монастырю, то он явно не ожидал  услышать  имени  Роджерса.  На  лице  его
явственно промелькнуло изумление: деревенского мальчишку Айцара не  учили,
как потомственного чиновника, с шести лет не менять выражение лица.
     - Ах нет, не отец Лиид, отец Сетакет, - поправился Нан.
     Айцар покачал головой.
     - Отец Сетакет обознался, господин инспектор.
     И Нан удалился, размышляя о господине Митаке. За его  вызывающим  для
вейца поведением крылось то ли невыносимое  беспокойство,  то  ли  желание
настроить столичного чиновника  против  богача,  который  дозволяет  своим
людям смеяться над людьми пера и управы.

     Первослужитель сидел  неподвижно,  не  обращая  внимания  на  поклоны
чиновника девятого ранга: он был вне государства, как храм  вокруг  -  вне
времени.
     От покроя отдушин  под  потолком,  освещавших  зал  вместо  окон,  до
крашеных глиняных шляпок мозаики, которую за пределами храма  давно  клали
не из глины, а из цветного стекла, -  все  свидетельствовало  о  том,  как
монахи, неподвластные внешнему принуждению государства, блюдут  внутреннее
принуждение традиции.
     От горького запаха тлеющей желтоглазки у Нана  закружилась  голова  и
немного утих страх встречи с человеком, который тридцать лет назад впервые
перепугал землян мощью Ира, а три дня назад увидел сон, приведший  Нана  в
Харайн. О взглядах первослужителя ходили странные слухи, и Нан  доселе  не
придавал им значения: монахи всегда мыслили всех независимей, а  поступали
всех традиционней.
     Но теперь, оборотившись на Запад  и  кланяясь  нише,  где  непременно
стоят духи-хранители помещения, Нан увидел, что ниша  пуста.  И  кланяться
было  -  все  равно,  что  дергать  выключатель  в  комнате  с  оборванной
электропроводкой.
     - Я хотел вас видеть, - раздался голос из глубины вышитых подушек,  -
чтобы посмотреть, походите ли вы на  человека  из  моего  видения  или  на
человека из рассказов о вас.
     - Видения достоверней слухов, - сказал Нан.
     - Да. Слухи представляют вас чародеем, а вы, я  вижу,  не  только  не
умеете колдовать, но и, пожалуй, не верите в колдовство. Ир не ошибся.
     - Разве Ир может ошибаться? - почтительно осведомился Нан.
     - Ир не может ошибаться,  но  он  может  шутить.  И  смертным  трудно
разгадать его шутку.
     - Но вы уже разгадали ее.
     - Только первую часть, загадавшую  имя  следователя;  но  не  вторую,
загадавшую имя преступника. Это тоже часть шутки, - то, что ее можно будет
разгадать только с вашей помощью.
     - А возмущение народа и  смерть  судьи,  -  это  тоже  шутка  Ира?  -
внезапно спросил Нан.
     - Осторожнее, молодой человек, вы нарушаете границы дозволенного.
     - Первыми нарушают границы дозволенного преступники, - возразил  Нан,
- и судьи, если хотят их изловить, вынуждены следовать за ними.
     Первослужитель приподнялся, пристально вглядываясь в Нана.
     - Да, если Ир не шутил, выбрав для своего появления  этот  монастырь,
то он не шутил, выбрав и вас. В вас есть что-то родственное  всем  здешним
монахам. У вас не было предков среди горцев, среди чужестранцев вообще?
     На лбу у Нана внезапно выступил холодный пот. "А что, если он  играет
со мной, как кошка с мышкой, - пронеслось у него в голове. Если в  видении
об обитателях монастыря было сказано все или почти  все...  И  собственно,
почему в  видении,  почему  не  раньше?  Он  уходил  с  общей  молитвы  и,
следовательно, имел возможность быть причастным к исчезновению Ира; Он мог
отказаться от чести стать сыном Ира второй раз  и  приказать  сделать  это
одному из сопровождавших его монахов;  в  любом  случае,  догадайся  он  о
происхождении харайнских монахов - он бы сделал все, чтобы Ир не попал  им
в руки.
     - Мои родители и предки  моих  родителей  -  сонимские  крестьяне,  -
почтительно произнес Нан.
     Первослужитель откинулся на подушки и полузакрыл глаза.
     - Что удалось вам узнать о той ночи?
     - Пока немногое. Я убежден, что убийство  было  совершено  для  того,
чтоб сделать возможным второе преступление, но думаю, что при этом жертвой
был выбран враг убийцы и человек для него опасный. Я знаю, что трое гостей
покидали в эту ночь свои комнаты: араван Нарай, наместник Вашхог, господин
Айцар. Кроме том, в монастыре ночью побывали горцы.
     Преступник должен был иметь мотив для  убийства  судьи  и  мотив  для
похищения Ира.
     Господин судья вел двойную игру. Наместник Вашхог  мог  хотеть  убить
его из-за имевшихся у судьи  компрометирующих  Вашхога  документов,  из-за
того, что судья изменил его партии, и - даже, сколь мне известен  характер
Вашхога, - для тот, чтобы дочь судьи Шевашена стала ему  доступна.  Араван
Нарай  мог  желать  его  смерти,  узнав,  что  господин  судья,  якобы  во
исполнение приказа Нарая арестовав городских смутьянов, на самом  деле  на
допросах укоряет их плетьми и палками в связях с Нараем.
     Я могу лишь предполагать, что  у  судьи  также  имелись  документы  о
подозрительной связи горцев с господином Айцаром и господином наместником.
     Мотивы убийства судьи  вытекают  из  положения,  в  котором  оказался
преступник. Мотивы похищения Ира вытекают из мировоззрения преступника.
     Судью  убили,  чтобы  избегнуть  разоблачения;  бога  похитили,  чтоб
переделать мир.
     И я не могу не думать о том, что мир хотят переделать  только  тогда,
когда он разрушается. Я не буду говорить о причинах смуты в  империи  и  о
возможностях  его  исхода.  Моя  должность  создана  не  для  того,  чтобы
обсуждать возможные порядки, а чтобы охранять существующий. Но смута - это
и есть время, когда почти каждая  идея  мироустройства  может  привести  к
преступлению; и когда почти каждый имеет свою идею мироустройства.
     Я подозреваю, что господин араван действительно связан с  мятежниками
и что господин Айцар и его племянник связаны с горцами: для  верности  мир
нужно переделывать и именем Ира, и силой оружия.
     Святой отец! Про сынов Ира рассказывают, что они не знают  поступков,
но видят рисунок души человека. Какими вы увидели души этих людей?
     - Обычай не велит говорить о душе мирянина с  кем-нибудь,  кроме  его
самого.
     - Обычай не  сообщает,  что  делать  в  случае  исчезновения  Ира,  -
возразил Нан.
     Первослужитель помолчал, потом заговорил неторопливо.
     - У господина аравана лицо чуть тронуто желтизной и родинка чуть выше
правого уголка рта. Он ночи сидит над книгами, а  дни  над  отчетами:  ему
некогда видеть сны, и он грезит наяву. Его мысли  стали  его  страстью,  а
душа осталась бесчувственна. С ним случилось то,  что  часто  случается  с
теми, кто поклоняется не вечному,  а  прошлому.  Он  думает,  что  опоздал
родиться на двести лет, но двести лет назад он думал бы то  же  самое.  Он
любит народ, про который написано в книгах, а живых людей называет чернью;
он рад бороться за то, что считает правдой,  даже  когда  знает,  что  эта
правда - лишь оружие в руках негодяя. Он не дорожил своим саном в столице,
потому что этот сан казался ему недостаточно высок; он не боится  прослыть
глупцом и неудачником, потому что знает, что выигрыш  неудачника  особенно
сокрушителен;  он  хочет  распоряжаться  людьми,  как   он   распоряжается
собственными мечтами, - а мечты его вышколены и однообразны;  и  он  готов
распоряжаться даже Богом, ибо уверен в собственной правоте.
     У господина наместника  едва  заметные  черные  пятнышки  на  бровях,
влажные глаза и большой рот. Он родился под знаком тройного зерна. Чувства
его несдержанны и обильны, мысли тоже несдержанны, но скудны. Он любит все
красивое, потому что во всякой красоте ему чудится непристойность; и любит
все непристойное, даже когда  оно  безобразно.  Он  не  занимается  делами
провинции, но понимает в них больше, чем хотел бы.
     Его поступки выходят за пределы приличного, но не выходят за  пределы
обыкновенного; они не выходят  за  пределы  обыкновенного  потому,  что  в
последнее время эти пределы слишком широки.
     В книге судьбы за ним записано много прегрешений. Но даже если к  его
прегрешениям прибавить насилие над Богом, слепые  глаза  его  совести  все
равно не смогут прочесть приговора в книге судьбы.
     Когда на господина Айцара кто-то смотрит, его глаза глядят в  никуда;
когда на него не смотрят, его глаза глядят в одну точку;  должность  нужна
ему лишь для обогащения, но богатство свое он добывает не  казнокрадством,
а умом; он живет,  используя  существующие  порядки,  но  знает,  что  эти
порядки мешают ему жить.
     Господин Айцар в чем-то сходен с вами, господин Нан. Вероятно, в том,
что он в рамках существующих законов хочет преследовать цели, для  которых
эти законы не создавались; и хотя эти цели не есть зло, господин  Айцар  в
погоне за ними разрушает то, на что  он  опирается.  Он  достаточно  умен,
чтобы осознать это, хотя и  необразован.  Он  привык  приспосабливаться  к
миру, чтобы добиться своего, но он был бы непрочь и переделать  мир,  если
бы инструмент для переделки оказался в  пределах  досягаемости  и  был  бы
более действенен, чем проповедь, и менее разрушителен, чем резня.
     Первослужитель Ира помолчал и потом прибавил:
     - В разгадке должно быть слово  "чужак".  Если  оно  не  относится  к
следователю, оно относится к похитителю. Вы повидаетесь с горцами.
     Нан вздрогнул: первослужитель намеренно употребил  не  сослагательное
наклонение, а будущее время: он не советовал, он предсказывал.
     - Мог ли Ир, - спросил Нан твердо, - желать того, что случилось?
     - Судейский чиновник должен  выяснять  намерения  преступника,  а  не
намерения Бога, - последовал ответ,  и  первослужитель  стукнул  в  медную
тарелочку у кресла. Аудиенция была закончена. Вдруг он прибавил:
     - С людьми Бога не стоит лукавить, как с чиновниками,  господин  Нан.
Вы не считаете, что нынче - время смуты. Вы считаете, что  нынче  -  время
выбора.
     За толстыми занавесями ждали двое: монах-веец, приведший Нана сюда, и
человек, в котором, присмотревшись, Нан узнал по фотографии отца  Ахаггара
- Джозефа Меллерта. Нан решил было, что Меллерт ждет его,  но  тот  учтиво
поклонился и прошел в приемный покой. На богослужении в Иров день  его  не
было, а вот у первослужителя он днюет и ночует.
     Монаху, сопровождавшему Нана, было за  семьдесят,  старческая  одышка
мешала ему идти быстро. Вдобавок он искал кошку,  звал  ее,  заглядывая  в
каждую келью, шумно дыша в коридорах и  на  лесенках.  Переходы  гостевого
дома показались Нану бесконечными. Служителей Ира никогда не было особенно
много, а вот гостей раньше было пруд пруди. Нан представил себе дни, когда
люди приезжали сюда на день и на неделю, не гнушаясь молитвы  и  не  боясь
предстать перед богом; и "соты келий источали мед праведности", - и поймал
себя на том, что взял эту старомодную  поговорку  из  сочинения  господина
аравана.
     Когда-то в монастыре было много гостей, сейчас  только  нищих  много.
Желтый монастырь был пуст, а тюрьмы в управе переполнены.
     А может, и не было этого никогда? И монастыри всегда были  просторны,
а тюрьмы - тесны, чтобы людям было совестно перед  прошлым?  А  историю  -
доклад, поданный Небу - кроили с большей легкостью, чем  доклад,  поданный
императору. Искажая настоящее, творили ложь, а  искажая  прошлое,  творили
истину: идеальная истина стоит выше случайной цифры и служит для  поучения
ныне живущих.
     Монах был неразговорчив, как и полагается монахам Ира. Но  Нан  хотел
расспросить его о  Джозефе  Меллерте.  Разузнав,  что  монах  ищет  своего
пропавшего кота, столичный чиновник высказал соображение, что тот  мог  на
Иров день выскочить за ворота вместе с толпой. Инспектор пообещал вывесить
объявление о пропаже кота на казенном столбе и  отметить  его  печатью  из
городской управы, с тем, чтоб за находку причиталось вознаграждение.
     Монах обрадовался, повеселел и стал разговорчивей.
     Почему изменился брат Арвест? Сам он  часто  говорит  про  встречу  в
деревне Голубое  озеро  с  двумя  горскими  лазутчиками,  выряженными  под
торговцев. Его поразило,  что  эти  люди  чужды  надетым  на  них  вейским
оберегам, - но причастны Иру. Вот тогда-то он понял, что Бог на самом деле
- один, и это, конечно, тот Бог, к которому все причастны. Или  даже  так:
то, что не истинно для всех, не истинно вовсе. И пестрые боги  не  истинны
для всех.
     Нан кивнул. Желтые монахи не любят пестрых богов:  что  это  за  бог,
которого можно подкупить и запугать? Чем он  отличается  от  обыкновенного
колдуна? Но одно - не любить богов, другое - не соблюдать обычай. Опять же
говорят, что всякий дух без тела - злобен.
     - Это поэтому пуста полка с духами-хранителями? - спросил Нан.
     Монах покачал головой: полка опустела всего месяц назад. Здешний брат
Ахаггар  возымел  большое  влияние  на  первослужителя.  Удивительно,   ко
скольким бескорыстным мнениям терпим Ир,  и  сколько  бескорыстных  мнений
нетерпимы друг к другу. А брат Ахаггар твердит, что Бог - не телесен, и Ир
- лишь посланец его, и никаких других богов нет.
     - Разве Нитт не учил то же самое тысячу лет назад? - спросил  Нан.  -
Разве Митак не писал, что Бог  не  должен  быть  различим,  ибо  сам  есть
процесс различения? Что  всякий  образ  Бога  ложен  постольку,  поскольку
является образом Бога, и не имеет значения  постольку,  поскольку  образом
Бога не является?
     - Нитт говорит о едином  Боге,  брат  Ахаггар  -  о  единственном,  -
коротко сказал веец.
     Нан вздрогнул. Он знал еще кое-что: Меллерт был столь же истов, сколь
и лукав. Первослужителю он ругал идолов, а землянам - самого Ира.  Всецело
признавал его сверхъестественность, но числил его не божьей, а сатанинской
выдумкой,  ложным  доказательством  божественности  материи;  западней,  в
которую попало время Веи, обреченное на череду дурных повторений...
     Впрочем, подумал Нан, о нем именно Меллерт толкует с первослужителем,
вообще никому не известно.
     - Отец Ахаггар искренен и пылок, - продолжал монах, - но  мир  и  так
крошится потихоньку. Сказать, что пестрых богов нет - значит разрушить его
дотла. Но, может быть, в этом и есть смысл происходящего. Мир, сотворенный
Иром, должен быть разрушен и обновлен именем Ира. И этим  Ир  обновит  сам
себя.

     Переодеваясь к  утренней  трапезе,  господин  Айцар  оставил  изящную
луковку подаренных часов на туалетном  столике,  и  теперь  сиротливое  их
тиканье бесполезно разносилось по эфиру на частоте 50 мегагерц. Однако  ж,
беседуя с Митаком, Айцар имел часы  при  себе.  Управляющий  доложил,  что
некий Снет прячется, - то есть думает, что прячется,  на  постоялом  дворе
Лазурная чаша, и хочет в обмен  на  записку  пятьдесят  тысяч  не  позднее
завтрашнего утра.
     - Обычно у торговцев краденым цены пониже, - заметил Айцар.
     - Спрос рождает цену, а Снет того и гляди найдет третьего  покупателя
в лице этого инспектора из столицы.
     - Снет как был чиновником, так им  и  остался.  Он  не  умеет  делать
деньги, он умеет только их красть, - засмеялся Айцар. - А ты как  думаешь,
- заплатить?
     - Несомненно, - ответил управляющий Митак.  -  Господин  Снет  дважды
предал вас, и за это, конечно, надо заплатить. Вы получите записку  еще  к
первой ночной страже, господин Айцар.

     Расспросы о Меллерте  Келли  воспринял  с  некоторым  раздражением  и
обиняками дал понять Нану, что тот разевает рот  на  чужой  каравай.  Ведь
договорились: Нан занимается чиновниками,  Келли  -  монастырем,  и  Келли
похвастаться было нечем - или не хотелось.
     Тогда Нан попросил поговорить с физиками, трудившимися над Иром: если
уж распутывать кражу, в которой главным зачинщиком может быть  уворованный
предмет, то неплохо знать  о  нем  побольше.  Через  минуту  из  соседнего
подземного зала  вышел  высокий,  с  продолговатым  лошадиным  лицом  Свен
Бьернссон.
     Новая волна ставшего чужим запаха окатила Нана, и он  тихонько  отвел
глаза от пестрой, не по-вейски расписанной  банки  с  растворимым  кофе  в
руках Бьернссона; Нан мучился без кофе чуть не год, пока не привык.
     - Что вы можете сказать мне об Ире?
     Глаза Бьернссона злорадно заблестели.
     - Ну, например, я бы мог с вами поделиться совершенно фантастическими
топологическими закономерностями, в которых оформляется  его  поверхность;
ничего  похожего  мы  не  видали;  есть,  правда,  в   топологии   теорема
Пшибышевского, которая указывает на теоретическое  существование  подобных
структур...
     - Из топологии Ира можно вычислить его свойства?
     - А из энцефалограммы можно понять, о чем вы думаете? О свойствах Ира
я вам могу сказать столько же, сколько и вы мне.
     Нан досадливо махнул рукой.
     - Я знаю, что аппаратура у вас шалила, Но ведь вы его видели, а я его
не видел. Есть же такая вещь, как научная интуиция.
     - Моя научная интуиция, - сухо проговорил Бьернссон,  -  подсказывает
мне, что свойства Ира - неподходящий объект для научного исследования.
     - Вы хотите сказать, - уточнил  Нан,  -  что  он  сверхъестественного
происхождения?
     - С чего вы взяли? Я хочу  сказать,  что  наука  -  это  не  отмычка,
которой можно взломать любую дверь, как то представляется широкой публике,
а  ключ,  который  подходит  не  ко  всем   дверям   мироздания.   Научное
исследование - это игра по правилам, и  объект  исследования  должен  этим
правилам подчиняться. Наука - это знаковая система, а все, что описывается
в рамках любой знаковой системы, соответствует прежде всего не  реальности
мира, а грамматике системы и правилам порождения знаков.  Одно  из  правил
науки  гласит,  что  не  нужно  умножать  сущностей  сверх  необходимости.
Объяснение должно быть простейшим, в противном случае это уже не наука,  а
что-то другое. Другое правило гласит, что  в  одинаковых  условиях  объект
исследования должен вести себя одинаково. Третье требует, чтобы выведенные
формулы имели количественное наполнение. И, наконец, с точки зрения  науки
причины предшествуют следствию. Ир этим аксиомам просто не  удовлетворяет.
Если вы встретите научные фразы в его описании - не верьте, это не  наука,
а  научность,  то  есть,  попросту  говоря,  применение  научных   методов
исследования  в  области,  оным  не  подлежащей.  В  одинаковых  условиях,
например, Ир ведет себя по-разному.
     - Как именно?
     - Так, как будто следствия ему известны.
     - То есть движется по времени вспять?
     - Ну что за страсть к громким  словам.  Вовсе  нет.  Вы  вот,  мистер
Стрейтон, пытаетесь разгадать преступление. Ваши действия также  подчинены
будущему. Представьте себе, что вы совершенно точно знаете, что  вам  надо
предпринять, чтоб добиться цели, что эта цель уже существует  внутри  вас,
что, когда  приходит  время,  вы  просто  рождаете  эту  цель  из  себя  в
реальность - и вот вам одна из моделей действий Ира.
     Бьернссон говорил, кося глазом на закипающий кофейник.
     Вода пошла пузыриться и перескакивать через край,  Бьернссон  смахнул
со стола  испещренные  закорючками  листы,  стукнул  вазочкой  с  медовыми
сухариками и расставил чашки.
     Запах кофе был упоителен, и Нан  соблазнился:  все-таки  он  не  спал
ночь.
     - В такой модели Ир просто дергает за ниточки нас  всех:  вас,  меня,
Келли, и так далее до каждого новорожденного Веи.
     - Ну, во-первых, даже божественное всеведенье не  отменяет  свободной
воли. А, во-вторых, для этого Иру нужно хоть как-то  интересоваться  всеми
поименованными лицами, - в чем я сильно сомневаюсь. Ир не прилагал руки  к
истории Харайна, хотя бы и имел для этого все возможности.
     - И, например, судьи не убивал?
     - То есть как? - возмутился Бьернссон, - вы хотите сказать,  что  Ир,
лично, сам...
     - Ну согласитесь, что устройство, которое за четыре стенки заставляет
галлюцинировать электронную сеть, может выкинуть что угодно.
     - Но Ир никогда никого не убивал, ни физически, ни по-другому!
     - Во-первых, он никогда не сталкивался с землянами; во-вторых, мы  не
знаем, как вел себя Ир, скажем, пять тысяч  лет  назад;  и  в-третьих,  вы
только  что  сами  говорили,  что  такая  штука,  как  Ир,   заведомо   не
исчерпывается прошлым опытом. Когда  же  вы  морочили  мне  голову:  когда
уверяли, что реакции Ира непредсказуемы, возможности непонятны, а действия
не поддаются прогнозу  на  основе  прошлых  действий;  или  сейчас,  когда
уверяете, что "этого не  может  быть,  потому  что  этого  не  может  быть
никогда"?
     Бьернссон засмеялся.
     - Я вам ничуть не морочу голову. То, что с научной точки  зрения  для
Ира нет никаких границ  -  лучше  всего  доказывает  ограниченность  самой
научной точки зрения. Мое личное мнение - не как ученого, а как  человека:
Ир никогда не причиняет сам по себе зла. Именно поэтому,  если  хотите,  я
уверен, что он не направляет историю Веи.
     -  Ну  хорошо.  Тогда  другой  вопрос.  Ир  не  руководит  действиями
человека. Но ведь влияет на его психику?
     - Несомненно. В присутствии самого Ира... это трудно описать словами,
но - ты попадаешь как будто в гигантский резонатор чувств, идей, ощущений.
Своих собственных чувств, Стрейтон, а не кем-то навязанных! Именно поэтому
желтые монахи должны быть бесстрастны и бескорыстны, иначе просто  сойдешь
с ума - и все.
     - А земляне - бесстрастны?
     - Мы не торгуем запасами храма, не пьем, не едим  мяса,  не  ходим  в
кабачки и веселые дома.
     - И это называется бесстрастием?
     - На Вее это называется бесстрастием, и вы это прекрасно знаете.
     - Но я не спрашиваю, насколько вы были бесстрастными с  точки  зрения
вейца, я  спрашиваю,  насколько  вы  были  бесстрастными  с  точки  зрения
землянина?
     - Ну так вам уже верно Келли рассказал, как мы ругались каждый  божий
день. К чести человека,  надо  сказать,  что  ему  свойственно  спорить  с
товарищем из-за пропавшей зубной щетки, а  не  из-за  неверия,  скажем,  в
социальную справедливость. У  нас  было  все  наоборот.  Каждый,  конечно,
явился на Вею с какими-то идеями насчет миропорядка. Это неизбежно.  Любой
землянин носит с собой целый зверинец  бактерий  и  целый  зверинец  идей.
Большинство из них безобидно, с  другими  незаметно  справляются  иммунная
система и здравый смысл.
     В монастыре вирусы  проснулись.  Возможно  -  потому,  что  нас  всех
повышибали из привычных социальных луз, запечатали  в  бутылку  и  бутылку
кинули в чужое море. Возможно - это Ир... создал питательную среду...
     - Тогда то, что вы мне рассказали об Ире - тоже версия идеолога, а не
ученого?
     Бьернссон пожал плечами.
     - Я, по-моему, это вам сам объяснил.
     - И когда вы начали... ругаться?
     - Чуть меньше года назад. И  где-то  через  месяц  после  этого  наша
аппаратура тоже стала завираться.
     - А вы уверены, что роль резонатора, как вы выражаетесь, сыграл Ир, а
не сами земляне?
     - Простите, не понял?
     - Вы говорите о том, что происходит с землянами, а я  говорю  о  том,
что происходит с Веей. Когда "Орион" вернулся  на  землю,  только  и  было
шуму, что об озарении, внушении и влиянии сына Ира на  членов  экспедиции.
Но вы-то знаете, что земляне оказали не меньшее  влияние  на  самого  сына
Ира. Что с  ним,  позволю  себе  заметить,  случилось  нечто  похожее:  он
перестал верить в Ира, он стал верить в идею Ира.
     И со всем Харайном происходит то же самое. Не знаю,  воздействует  ли
Ир на провинцию, но что на нее действует монастырь  -  это  уж  точно.  Вы
сидите за своими толстыми стенами, вам запрещен диалог -  но  проповеди-то
разрешены! Роджерс, Меллерт, - кто еще?
     Вы не читаете доносов, вы не знаете, как бешено популярен Кархтар.  А
ведь он возглавил бунт не потому, что судья неправедно обрезал ему уши,  а
просто потому, что набрался идей!
     Бьернссон налил себе новую порцию кофе и переломил  тонкими  пальцами
сухарик.
     - Да уж, доносов я не читаю,  -  согласился  он.  -  Но,  знаете  ли,
революции  не  обязательно  проистекают  из  чуждых  влияний.  В   Харайне
промышленное развитие идет быстрее  -  раз;  Харайн  был  всегда  житницей
империи, а нынче два года страдает от неурожая - два; а что до Кархтара  -
вряд  ли  он  может  оспаривать  идеологическое  первородство  у  государя
Иршахчана...
     - Да дался вам этот Иршахчан, -  рассердился  Нан.  -  Стены  на  вас
давят, стены! Монастырю вашему две тысячи лет,  так  вы  думаете,  и  миру
вокруг столько  же.  Не  отменял  никакой  Иршахчан  "твоего"  и  "моего"!
Выдумали его  где-нибудь  перед  концом  пятой  династии  интеллектуальные
шутники в тоске по благопристойной государственности, а следующая династия
шутке обрадовалась: мол, не разоряем мы государство, а обновляем...
     А если и был, так это совершенно  не  имеет  значения.  Неважно,  что
сотворило  империю:  ирригационная  экономика,   законы   государственного
централизма, военный гений Иршахчана или бредни его мудрецов! Неважно, как
произошло общество, важно лишь то, что происходит с  ним  сейчас.  Историю
полагается забывать - иначе мир будет населен одними привидениями....
     Бьернссон засмеялся.
     - Ну, - сказал  он,  -  если  благонамеренные  чиновники  теперь  так
рассуждают об Иршахчане, - значит, уже и в столице  запахло  паленым...  А
почему? Вот господин Айцар превращает технические игрушки -  в  машины.  А
тем временем господин Кархтар  превращает  интеллектуальные  игрушки  -  в
идеологию. Две стороны одной медали. И если в Харайне будет революция,  то
и конечной причиной будут не кархтары, а предприниматели...
     Нан тихонько отодвинул в сторону пустую чашку и глядел  перед  собой,
улыбаясь. "Боже мой, что я натворил, - думал он. - Хорошо, если  это  кофе
или та дрянь из покоев первослужителя, - там он  тоже  был  хорош.  Плохо,
если  это  дух   Ира   еще   не   выветрился   из   монастыря...   Громко,
безапелляционно, про Иршахчана - по  меньшей  мере  недоказуемо...  Это  ж
надо! Явился расспросить  о  монастыре,  а  стал  толковать,  что  земляне
враждебны империи вообще, словно я не землянин..."
     - Берегитесь, Стрейтон, - сказал Бьернссон. - Я  ведь  тоже  немножко
понимаю, что такое Вея и ее, с позволения сказать, правосудие. Вы ведь  не
будете объективным следователем,  даже  если  очень  захотите.  Вы  просто
забыли, что это такое. Только следовать вы будете не  чьим-то  вышестоящим
указаниям, а своим  собственным  предубеждениям.  Во  всякой  естественной
катастрофе вам захочется найти вредительство, и среди мнимых заговоров  вы
упустите настоящий. Тем временем истекут отпущенные нам пять  дней,  и  уж
что начнется дальше... - Бьернссон развел руками и замолчал.
     Нан стал откланиваться, вежливо и  равнодушно...  "Ничего-то  он  мне
теперь не скажет про монастырь, - думал он,  -  так  и  будет  учить,  как
жить".

     В самый разгар дневной жары, когда весь Верхний  Город  попрятался  в
каменных комнатах и казенных садах,  в  судебную  управу  явился  господин
Айцар. На его дорогом шелковом платье не было никаких знаков  различия,  и
только белые замшевые  сапожки,  шитые  в  четыре  шва,  были  разукрашены
золотыми  кувшинками  -  узор,  покрой  и  цвет,  не  полагавшийся  мелким
чиновникам. Господин Шаваш, столичный чиновник,  секретарь  инспектора  по
особо важному делу, низко поклонился господину Айцару, интенданту  мелкого
горном округа в провинции Харайн.
     Господин Шаваш, столичный чиновник  пятого  ранга,  выразил  глубокое
удовлетворение  состоявшимся  знакомством  с  чиновником  второго   ранга.
Господин Шаваш бросил все дела и пошел с господином Айцаром в сад, где они
некоторое время гуляли, распространяя вокруг себя благоухание. Ибо дорожки
в саду были засажены мятой и тимьяном, которых природа устроила  так,  что
они благоухают, когда в саду на них  наступает  нога  чиновника.  Господин
Айцар  похлопал  молодого  человека  по   плечу   и   пошутил,   выказывая
осведомленность о вчерашней сцене при беседки. Но, узнав, что господин Нан
уже вернулся из монастыря и  отправился  к  наместнику,  заскучал  и  стал
прощаться.
     Шаваш вернулся в кабинет с головной болью, проклиная  все  на  свете.
Замечательно! Что ж у господина Айцара за  секрет  такой,  чтоб  потрепать
секретаря по холке, как бессловесную мангусту, и лично по жаре мотаться за
господином Наном?
     Накануне вечером Шаваш  было  решил,  что  Нан  собирается  оправдать
партийную предвзятость идейными соображениями. Но после утренней сцены  не
знал, что и думать: Нан и вправду норовил отыскать не убийцу, а все больше
потрясателя основ. Это уже никуда не годилось: за убийство можно  посадить
только  убийцу,  хотя  бы  и  ненастоящего,  а  кого  нельзя  посадить  за
потрясение основ? И Шаваш  сбивался  с  ног,  выполняя  самые  неожиданные
распоряжения Нана, смысл которых тот даже не удосуживался объяснить.
     По  приказу  Нана  Шаваш  выяснил,  сколько  раз  отец  Лиид  посещал
городское поместье Айцара; вышло - много, пожалуй, да же очень  много  для
желтого монаха. И что из этого следует? - поинтересовался Шаваш. Нан пожал
плечами. Либо Нан копал  наобум,  либо  из  этого  следовало  нечто  столь
странное, что и обсуждению не подлежало.
     Весь день Шаваш потрошил бумаги в управе, и голова  его  распухла  от
сочинений, изъятых при обыске у бунтовщиков.
     Шаваш привык выуживать правду из  моря  вранья,  следуя  безошибочной
примете: ложь всегда деенаправлена, выгодна и складна. Здесь этот критерий
не  действовал.  Вранье  бунтовщиков  было  сколь   очевидным,   столь   и
незаинтересованным, и им же осложняло жизнь.
     Здравый смысл доказывал в нем верность небылиц, а небылицы  придавали
очарование здравому смыслу. В зачитанной до дыр книге Нинвена Шаваш  нашел
изящные силлогизмы,  доказывающие  несомненную  образованность  автора,  и
грубейшие суеверия; логический метод  изобличения  существующих  порядков,
который  с  тем  же  успехом  мог  быть  применен  для  критики  порядков,
воображаемых Нинвеном; призывы к восстановлению попранной  справедливости,
поощряющие на деле самые низменные инстинкты черни,  и  страстное  желание
блага человечеству, оборачивающееся ненавистью к людям. Особенно  поразило
Шаваша, что ненависть Нинвена к его соперникам из секты  "длинного  хлеба"
была ничуть не меньше ненависти его к  государству.  Будто  спорили  между
собой не друзья народа, а две шайки бандитов, обосновавшиеся  на  одном  и
том же городском рынке.
     На одной из  страниц  рукописи  Шаваш  встретил  занятное  толкование
хрестоматийного изречения о том, что "воля императора  -  и  есть  закон".
Выворотив его  смысл  наизнанку,  Нинвен  писал,  что  император  является
императором,  лишь  будучи  выражением  закона;  следовательно,  когда  он
нарушает закон, он перестает быть императором; а когда  воплощение  закона
перестает быть таковым, в стране  законов  не  остается,  и  долг  честных
подданных - создать новые законы и новое их воплощение в новом императоре.
     Это было тяжеловесно, но, в целом, логично.
     А двумя строками ниже автор рассуждал,  что  воцарение  справедливого
режима преобразит всю природу: урожаи риса станут вызревать каждый  месяц;
колосья будут вырастать таковы,  что  из  каждого  можно  будет  спечь  по
лепешке; и можно будет отрезать от поросенка половину и зажарить, а  новая
половинка отрастет сама. И, нимало не смущаясь, Нинвен писал, что нынешний
строй обречен уже тем, что при нем в каналах течет вода, а не молоко.
     Шаваш было  предположил,  что  оба  аргумента  рассчитаны  на  разные
аудитории, и первый - такая же подделка  под  логику,  как  второй  -  под
суеверия. Но вся сила этой системы была в том, что в  ней  правила  логики
совпадали с предписаниями суеверий. Так, каждый член секты  получал  новое
имя, как император при воцарении. Тайные имена сбивали с толку соглядатаев
и обороняли владельца имени от порчи.
     Полноте!  На  таких  совпадениях  строится  не  политика,  а  поэзия!
Сочинения Нинвена были просто игрой, опасной  игрой  с  разумом,  увлекшей
образованного  и  нечиновного  человека,  котором  государство  смертельно
обидело, не дав чина, а пуще того - сделало опасным, лишив ответственности
за последствия собственных слов...
     Но чем дальше читал Шаваш, тем растерянней он становился. Ему уже  не
казалось невероятным предположение, что бунтовщики  пытались  расправиться
руками государства  с  соперничавшей  группировкой:  таких  случаев  среди
уголовников Шаваш не припоминал,  но  среди  отбросов  общества  это  было
"западло", а среди друзей народа? Шаваш уже допускал мысль, что  во  главе
заговора стоял араван Нарай. В конце  концов,  убеждения  "пышных  хлебов"
походили на убеждения Нарая, как две капли воды. И тут и там рассуждали  о
том, что всякое имущество, превышающее необходимое, украдено  у  остальных
поданных государства,  пеклись  о  восстановлении  справедливых  расценок,
исчисляемых трудом, о новом запрете  на  золото  и  замене  его  "рисовыми
деньгами" и, наконец, небезосновательно считали, что лишь братство честных
людей, став во главе государства, способно  с  успехом  провести  подобные
меры.
     Неизбежность насильственного переустройства мира совершенно логически
вытекала из всецело  консервативных  убеждений  Нарая.  Правда,  Шаваш  не
заметил,  чтоб  Нинвен  или  Нарай  руководствовались  логикой   в   своих
сочинениях, - они лишь использовали ее так, как им было потребно.
     В конце концов  Шаваш  вообще  перестал  следить  за  ходом  мысли  в
протоколах и вылавливал лишь имена, факты, и даты,  до  которых  мятежники
были, надо сказать, весьма скупы.
     Тем не менее он накопал достаточно имен, стараясь держаться  знакомой
и простодушной области уголовщины, и к полудню,  вздохнув  с  облегчением,
отправился со своими людьми расставить кое-где старые, надежные ловушки  -
на новом неведомого зверя.
     Шаваш заскочил в управу в час Овцы, и тут же явился Нан,  беспричинен
и  непререкаем,  как  землетрясение,  и  живо  потребовал  ареста  некоего
торговца Снета. Шаваш осведомился об источнике сведений - Нан молчал,  как
молчит императорский архив в ответ на запрос чиновника об одном хвосте.
     Шаваш и не подал виду, что оскорбился. Наоборот, в  ответ  на  вопрос
инспектора, нет ли за этим Снетом  каких  дел,  шикарным  жестом  уличного
гадальщика вытащил из лежавших на его столе бумаг толстую папку.  Господин
Айцар занимался  маслоделием,  то  есть  подрывал  основы  государственной
монополии. Это значило, что господин Айцар должен был с ответственными  за
масло лицами частью сойтись, а частью - поругаться. По опыту  Шаваш  знал,
что, как от  невидимого  глазам  поединка  Ишната  и  Вешната  проистекают
иноприродные, зато наблюдаемые явления: дождь и град, - так и от невидимых
столкновений в мире бизнеса бумаги,  оседающие  в  управах,  подергиваются
мелкой рябью уголовных дел.
     Дело Снета было запутанным и неясным.
     Снет был вторым  помощником  надзирающего  за  маслодельческим  делом
провинции,  вел  учет  и  контроль  посевам,  обмерял   собранное,   ведал
городскими запасами и выдавал для продажи масло мелким  торговцам.  Десять
лет назад он получил пятый хвост и  был  направлен  в  соседнюю  провинцию
водным инспектором.
     Примерно в это время был убит один из мелких продавцов  масла,  некий
Веравен.
     Торговец был вдов, имел сына и  дочь.  Сын  как  раз  поехал  сдавать
экзамены в столицу, дочь жила при Веравене.
     Когда судейские чиновники, имея в руках штрафные бумаги о невыходе на
работу, взломали дверь, торговца уже доедали крысы, а о дочери не было  ни
слуху, ни духу. Одна соседка вроде бы видела,  как  двое  с  узлами  ночью
выбрались из дома. Что ж: отец хотел выдать дочь замуж за одного, а дочь у
отца свои  матримониальные  планы,  а  у  дочери  -  свои;  хотя,  надобно
признать, такие истории обычно кончаются бегством, безо всякой  выдающейся
уголовщины.  Любовников  не  нашли,  судебных  отчетов  это  не   красило,
судейские ходили в ожидании выволочки - и тогда-то вернувшийся из  столицы
брат девушки подал заявление, что сестру соблазнил и увел именно Снет.
     По его заявлению Снета арестовали и вернули в Харайн.
     Соседка опознала его, в доме при обыске нашли вещи девушки, хотя сама
девушка исчезла.
     Снет поначалу отпирался, но палки уговорили ею признать свою вину.
     Снета  обвинили  в  убийстве  и  разрушении   семьи,   лишили   чина,
конфисковали имущество, -  Шаваш  присвистнул  про  себя,  прочитав  опись
конфискованного у скромного мелкого чиновника, - и приговорили к  битью  и
повешению.
     Наутро после приговора, когда Снета  вели  на  казнь,  ему  навстречу
попался желтый монах. По обычаю, судьба преступника в таком случае зависит
от милосердия монаха, и милосердие было оказано. Снета  отвели  обратно  в
темницу и кинули в вонючую яму, где он провел полтора года в  одиночестве,
если не считать компании крыс, менее недружелюбных, чем сторожа.
     Но то ли опись конфискованного имущества была неполной, то ли  друзья
Снета были достаточно надежны, чтоб не бросить его в беде: так или  иначе,
через полтора года девица отыскалась в столичном казенном  заведении.  Она
показала, что бежала из дому с хахалем  из  соседнего  квартала,  а  Снета
знать не знает. Хахаль  смылся  после  года  совместной  жизни,  и  девице
пришлось заниматься любовью уже не  для  удовольствия,  а  для  заработка.
Девица уверяла, что ничего не знает о судьбе отца, и что никаких вещей  из
дому не брала. Девицу отпустили удивительно быстро, и даже  выдали  ей  из
казны обратно кое-какое наследство. Она вернулась в Харайн,  поселилась  в
отцовском домике, и скоро нашла себе мужа, обновившего Веравенову лицензию
на продажу масла.
     Шаваш послал стражников и за ней. Дело,  было,  конечно,  не  в  том,
соблазнял ли Снет дочь торговца, а в том, кому чиновник по  маслу  помешал
сначала и кто ему помог потом.
     Все так же не называя источников,  Нан  сообщил,  что  письмоводитель
Имия, маленький человечек с глазами, унылыми от работы и рисовой  водки  -
шпион аравана Нарая.
     После  этого  Нан  отправился  на  встречу  с  наместником,  даже  не
удосужившись пояснить, как следует обращаться с Имией.
     Вот тут-то Шаваш обеспокоился не на шутку. Раньше ему  казалось,  что
Нан мечется и не может выбрать между двумя покровителями.  В  деле  такого
размаха истину не созерцают - ее используют. Но двойная игра  Нана  давала
ему возможность сначала выяснить истину, а уж потом стать на сторону одной
из партий. Обычно причинно-следственная зависимость была обратной.
     Но теперь, чем дальше, тем больше,  чутье  подсказывало  Шавашу,  что
происходит что-то не то: как будто Нан еще бескорыстно ищет истину, но уже
преследует при этом чьи-то партийные интересы. Все совершалось так,  будто
в завязавшейся интриге участвовали три, а не  две  партии,  и  именно  эта
третья предоставляла Нану совершенно неожиданные и одной ей ведомые факты.
     Нана явно  больше  всего  интересовало:  как  предотвратить  смуту  в
провинции.
     Шаваша больше всего интересовало: чьи интересы представляет Нан?

     Пространство  Харайна  слоилось  и  рассыпалось,  жизнь  уходила   из
Верхнего Города, перегороженного запрудами ворот, как рыба из  засоленного
канала, и господин наместник жил не в своей официальной  резиденции,  а  в
городской  усадьбе,  безжалостно  разрушая  административную  геометрию  и
утяжеляя работу казенных рассыльных.
     У ворот усадьбы, где неподвижно замерли двухголовые львы и  стражники
в желтых куртках, паланкин столичного инспектора  столкнулся  с  небольшой
кавалькадой. Сын наместника, Кирен, возвращался из  военного  лагеря,  где
провел, по-видимому,  ночь.  Трое  тысячников,  чуть  позади,  почтительно
сопровождали не имеющего чина юношу, нарушая все писаные законы империи  и
блюдя неписанные законы жизни. А рядом с Киреном ехал человек,  в  котором
можно было за версту признать горца, - так цепко он сидел на  лошади,  так
легко бежала лошадь под ним.
     Юноши расцеловались, горец весело поднял  коня  на  дыбы  и  поскакал
прочь, взметая красную пыль.
     Нан неторопливо полез из паланкина, и мальчик, опомнившись,  поспешил
навстречу инспектору. Дорожная пыль лежала на его белой  расшитой  куртке;
тонкое, прозрачное, как луковая кожица, лицо слегка покраснело от  скачки.
Высокие каблуки, удобные для верховой езды, делали мальчика, к  явной  его
радости, несколько выше.
     Мальчик был озабочен и печален. Он поглядывал  на  Нана  с  опасливым
восхищением:  взгляд,  который  Нану  часто  приходилось  видеть  у  людей
нижестоящих  или  считающих  себя  таковыми.  Тонкие  его  пальцы   нервно
поглаживали, как амулет, рукоятку кинжала за поясом: так, напоказ,  носили
оружие только горцы...
     Нан был бы не прочь узнать, о каком будущем гадал этот  прелестный  и
суеверный мальчик, и что разглядели его голубые  глаза  в  теплых  дольках
бараньей печени. Впрочем, Нан,  в  отличие  от  Шаваша,  не  имел  никаких
претензий  к  церемониям  Иттинь,  коль  скоро  там  больше  не  приносили
человеческих жертв: просто мальчику  жизнь  кажется  похожей  на  заводную
игрушку, принцип которой надо разгадать и употребить с пользой.
     Нан полюбопытствовал об ускакавшем спутнике. Кирен отвечал,  что  это
племянник князя Маанари, по имени Большой Барсук.
     - Мы побратались и поменялись оружием, - ровным голосом, как о  самой
обычной вещи, сказал Кирен, вытаскивая кинжал из-за пояса.
     Запястье у Кирена было тонкое, девичье, кончики пальцев были выкрашен
хной. Нан знал - в детстве Кирен  выпал  из  люльки,  сломанная  ножка  не
хотела срастаться и сохла. В лицее мальчик часами скакал на ножке. Играл в
мяч, перепробовал все амулеты...
     Нан повертел в руках кинжал и заметил, что в империи  качество  стали
не в пример выше. Кирен вспыхнул и возразил, что в империи кинжалы  делают
в цехах и бумагах, а этот, с бронзовой собачьей мордой у  рукояти,  шаманы
купали в пяти золотых росах, и когда его вонзают во врага,  собачья  морда
радуется и лает. Господин Нан сухо заметил, что в империи тоже  достаточно
колдунов, которые искупают  кинжал  в  каких  угодно  росах,  и  что  вон,
говорят, у Кархтара кинжалы умеют убивать сами собой.
     - Шаманы горцев сильнее, - возразил Кирен. - Большой  Барсук  на  год
старше меня, а уже убил семнадцать человек. Правда, в бою он  убил  только
пятерых, а остальных зарезали так, но все  равно:  ему  служат  семнадцать
душ, а в битве он может оборотиться волком.
     Настоящее колдовство только там, где живут в естественном  состоянии.
Горцы сохранили тайны, которые мы утратили, когда... когда...
     -  Когда  государь  Меенун  стал  искоренять  военных  чиновников,  -
докончил за умолкшего юношу инспектор.
     Кирен кивнул. "Вот и еще один почитатель естественного  состояния,  -
подумал Нан, - который, однако,  не  нашел  бы  общего  языка  с  длинными
хлебами..."
     Красноватый песок сада скрипел под ногами, аромат цветов  не  исчезал
даже в полдень, и висящая над городом жара, не  выдержав  соперничества  с
цветущими деревьями и  проворными  лианами,  убежала  в  кварталы  Нижнего
Города. Ручейки растворили и смыли  ее  остатки  в  гигантскую  серебряную
каплю пруда.
     Ах, пруд - око Бужвы в саду наместника!  По  уставам,  трижды  в  год
совершаются у  него  возлияния.  По  уставам  писцам  наместника  положены
бамбуковые шляпы с широкими  полями.  Говорят,  наместник  любит  поманить
писца пальцем и поджечь бамбуковую шляпу. Писец скачет из беседки прямо  в
пруд, а наместник хохочет...
     Все вокруг напоминало, что сады лежат вне пространства, как праздники
- вне времени. За их стенами пространство изобилия  свернулось  клубком  у
ног власти, как будто важный сановник - как раз  герой  волшебной  сказки,
который принес себе из-за гор чудесный персик, в плоде которого - баран; в
баране - корова; в корове - чин; в чине - достаток; в достатке -  счастье.
Здесь павлины ходили с распущенными хвостами, похожими на искусной  работы
ушанские веера; здесь ластились к  чиновнику  барасинги  с  кисточками  на
ушках, давно истребленные алчными добытчиками.  И  плоды,  как  в  Золотом
веке, спели в любое время - в теплицах.
     Но худощавый юноша в запыленных сапожках на высоких каблуках был чужд
и игрушечной роскоши сада, и изощренному вольнодумству отца.
     - А правда, - внезапно спросил он, - что вы лично схватили  Азвета  и
его разбойную шайку?
     Нан улыбнулся.
     - Истории с драками и убийствами вовсе не так занимательны,  как  это
кажется мальчикам в столичных школах. И боюсь, что шайку  Азвета  схватить
куда легче, чем князя Маанари с  его  варварами.  Что  вы  скажете  о  его
лагере?
     - Лагерь Маанари не уступает нашему, - сказал мальчик. - Каждый  воин
Маанари вооружен коротким копьем, мечом и щитом, и несет с  собой  длинный
кол, и когда приходит на стоянку, втыкает кол в положенном раз и  навсегда
месте. Где бы ни случилось расположиться, каждый воин знает, где  воткнуть
кол и разбить палатку. Этот способ  называется  "способ  четырех  углов  и
восьми стен", и его использовали государь  Аттах  и  государь  Вадунна,  а
шесть лет назад - господин Андарз. Преимущество  его  в  том,  что  каждый
солдат знает свое место, и лагерь вырастает  в  любой  дождь  и  сумятицу.
Недостаток его  в  том,  что  он  не  применяется  к  особенностям  данной
местности.
     Мальчик остановился и стал чертить на дорожке.
     - Чтобы получить тактическое преимущество над  Маанари,  -  продолжал
мальчик, - я устроил лагерь  сверху  его  и  использовал  способ  Золотого
Государя. Если открыть шлюзы Черепаший  и  Бирен,  мы  затопим  Маанари  в
четыре с половиной часа. Я сам рассчитал напор воды: полководцу необходимо
знать гидравлику. А при северо-восточном ветре сильнее  четырех  узлов  мы
можем применить способ огненной  атаки.  Для  этого  я  приготовил  десять
брандеров и сковал их цепями.
     - Стало быть, - спросил Нан, - варвары - серьезная угроза?
     - Варвары хороши в открытом бою и не умеют брать города.  Нам  нечего
опасаться, кроме предательства.
     "А ведь если б не  этот  хромоножка,  варвары  разорили  бы  половину
Харайна!" - подумал Нан. Если б ему еще забыть  половину  прочитанного!  И
как этот  мальчишка  уживается  со  своим  отцом,  благо  сыновняя  любовь
свойственна больше варварам и простолюдинам?
     Юноша с лицом, тонким как луковая кожица, и с варварским кинжалом  за
поясом  стоял  на  садовой  дорожке  и  глядел  на  столичного  чиновника,
самолично арестовавшего грабителя Азвета - Великий  Вей,  чего  только  не
рассказывали об этом в лицее!  Он  ожидал,  что  инспектор  похвалит  его,
или...
     Но Нан ничего не сказал мальчику, а если б сказал,  многое  бы  могло
быть иначе.

     Господин  наместник  выглядел  еще  изящней  и  благородней,  чем  на
кинопленке, и даже черные круги под глазами напоминали не столько о ночных
забавах, сколько о нездоровых с детства почках.
     Полдень миновал, но одежда наместника была утренней и  свободной.  Он
был совсем один в резной, запеленутой  шелком  беседке,  если  не  считать
мальчика с неопределенно-блудливым выражением лица, который  сидел  у  его
изголовья и пощипывал лютню.
     Наместник слегка поворачивал  руку,  любуясь  перстнем  с  золотистым
гелиодором, - подарком столичною чиновника.
     Кирен зачарованно уставился на перстень: а правда ли, такие  камни  -
самый лучший оберег, а откладывает их вместо яиц раз в триста лет черепаха
Шушу, далеко в северных горах?
     Наместник засмеялся, снял с пальца перстень и сказал:
     - Это работа ламасских мастеров пятой династии, потому что только они
умели делать вот такие завитки. А уж  после,  на  Западе,  завитки  делали
двойные. Правда, перстень страшно испортили,  кто-то  вынул  из-под  камня
хорошую блесну и поставил плохую, и такую несправедливость  могли  учинить
только в начале нынешней династии, когда государев дворец горел два месяца
со всеми лучшими ювелирами.  Но  я,  пожалуй,  прикажу  поставить  хорошую
блесну, и это будет такой красавец, что за него не жалко отдать полжизни.
     Нан слегка побледнел. Новую блесну  поставили  не  в  начале  прошлой
династии. Новую блесну приладил Келли в начале этого дня. И блесна, может,
была не так уж и  хороша,  но  зато  обладала  одним  полезным  свойством,
благодаря которому Келли,  в  монастыре,  мог  беспрепятственно  выслушать
мнение наместника  о  художественных  достоинствах  блесны.  Это  было  бы
печально, если б наместник в первый же день отдал перстень в переделку.
     Наместник осведомился, будет ли высокий столичный гость пить чай  или
вино. Нан выбрал чай. Вашхог едва заметно усмехнулся, и услал  услужливого
лютниста за чайником для гостя. Нан заметил, как передернулось лицо Кирена
при виде  маленького  женственного  прислужника,  и  с  каким  неприкрытым
осуждением юноша уставился  на  запотевший  кувшин  и  толстобокие  винные
чашки. Несмотря на дневной час, наместник был уже  слегка  пьян.  Отпуская
сына, он поглядел ему вслед с нежностью, которую в любом другом  состоянии
при столичном инспекторе полагалось бы не обнаруживать.
     Пятеро слуг внесли подносы с чаем и прочей снедью:  закуски,  салаты,
слезящийся агатовый срез пузанка, вынесенные из  ледника  далекие  морские
рыбки, два подноса со всевозможными сластями и печеньем. Потом  расставили
по столикам новые вазы с ветвями и плодами, время которых еще не наступило
или уже прошло, и неслышно удалились.
     Нан глубоко поклонился и принес извинения по поводу своего секретаря:
что делать, бестактность влюбленных... Ведь и  Ишмик  тоже  готов  творить
глупости ради некоей девицы Ниты, арестованной в Иров день.
     - Какие глупости? - спросил наместник.
     - Ну, он даже выпросил у вас бумагу об ее освобождении...
     Худощавое лицо наместника внезапно побелело от гнева,  так,  что  Нан
счел возможным справиться о здоровье хозяина. "Будет  Ишмику  взбучка",  -
подумал он.
     - Голова ужасно болит, - рассеянно ответил наместник.
     Нан  выразил  свое  соболезнование.  Господин   Вашхог,   несомненно,
опечален гибелью столь близкого  друга,  как  господин  Шевашен,  и  полон
желания покарать его убийцу.
     Насколько удалось установить Нану, судья непременно бы доказал  связь
мятежников с араваном Нараем, если  б  не  внезапная  смерть  и  не  бунт,
позволивший арестованным ускользнуть.  У  господина  Нана  есть  основания
полагать, что во время бунта могли быть  похищены  и  некоторые  листы  из
протоколов допросов, компрометирующие аравана; если бы,  скажем,  господин
Бахадн  мог  это  подтвердить,  улики  против  аравана  обрели  бы  особую
несокрушимость; кроме того, один монах видел аравана в час Козы: инспектор
думает, что в это-то время араван и избавился от оружия.  Конечно,  желтый
монах  откажется  свидетельствовать  в  суде,  но  монах  видел  и  других
чиновников, выходивших в это время  из  гостевого  дома;  он,  правда,  не
уверен в именах, но если бы разыскать такого чиновника, который покидал  в
ту ночь свою комнату  и  видел  господина  аравана...  Господин  наместник
что-то хочет сказать?
     В продолжение всей речи Нана господин наместник лежал, откинувшись на
подушки и глядел на инспектора своими круглыми, красивыми, немного пьяными
глазами. Но тут его лицо внезапно побелело, зрачки растерянно разъехались,
и глаза на миг приняли бессмысленное и баранье выражение, Нан часто  ловил
такой взгляд у  людей,  являвшихся  в  управу  с  уверенностью  в  высоком
покровительстве,  когда  стража  начинала  крутить  им  руки  и  вязать  к
потолочной балке.
     Но тут зрачки Вашхога вновь сбежались в одну точку.
     Наместник махнул рукой в сторону управы и сказал:
     - Ну, наверное, любой из моих гостей мог заметить господина  аравана.
И даже, может быть, проследить за ним? Тот же господин Бахадн, например?
     - Вы могли б это выяснить не хуже меня, - поклонился Нан.
     Наместник засмеялся.
     - Вы необыкновенно проницательны, господин  инспектор.  Логика  ваших
построений...  э-э...   безупречна.   Господин   первый   министр   будет,
несомненно, доволен. Или - нет? - Голос наместника вдруг стал визгливым: -
Или - господин первый министр мной недоволен?
     Нан поклонился.
     - Господин первый министр восхищен вашими решительными действиями  по
защите от горцев. То, что князь Маанари готов отныне  драться  на  стороне
империи - перевешивает любые, - Нан подчеркнул слово "любые", - допущенные
вами  оплошности.  У  меня  есть  полномочия,   данные   императором,   на
организацию военных  поселений.  Я  полагаю,  это  совпадает  с  желаниями
Маанари?
     - О да. Вполне.
     - Если бы вы могли на днях устроить мою с ним встречу, я был бы очень
признателен.
     Наместник кивнул, странно заблестев глазами:
     - Несомненно, я постараюсь на днях устроить вашу с ним встречу.
     - Что за человек князь Маанари? Это правда, что он хорошо  осведомлен
об обычаях империи и даже образован?
     - Вполне правда, - засмеялся  наместник.  -  Его  воины  не  брезгуют
кушать печень убитых врагов. Но сам он говорит на великолепном  вейском  и
чуть ли не бывал в столице. Это-то его и сгубило.
     - Что значит сгубило?
     - Быть свободным князем горцев и стать чиновником вейской империи! Вы
не находите, что это безумие?
     - Несколько необычный для вашего ранга взгляд на  систему  управления
Веей.
     - Что таить! Я не  такой  старательный  чиновник,  как  вы,  господин
Нан... или как господин араван. Господин араван и вправду думает, что если
приказ о севе риса послать в срок и с хорошим исполнителем, то рису  сразу
и вызреет вдвое больше. Но что, кроме природы,  заставляет  расти  рис,  и
кто, кроме крестьянина, знает, как за ним лучше ухаживать? Я,  по  крайней
мере, понимаю, что мы шлем приказ не потому, что без этого не  произрастет
риса, а потому что  куда  как  приятно  ощущать  себя  опорой  мироздания!
Чиновник - третий лишний в постели Неба и Земли. Эти двое любят друг друга
и рожают детей, а чиновник... чиновник любит сам себя.
     - Значит, - спросил Нан, - когда я ловлю убийц и воров,  я  -  третий
лишний и делаю ненужное?
     - Вредное, господин инспектор, вредное. Если  стащить  с  возу  кусок
холста -  это  преступление,  то  что  же  такое  налоги?  Вот  вы  ловите
фальшивомонетчиков, а кто выпускает фальшивых  денег  больше  государства?
Ведь "рисовых денег" - бог знает во сколько раз больше, чем обеспечивающих
их продуктов, и не в приписках  тут  дело.  Любители  спасать  систему,  -
засмеялся наместник, - должны сказать спасибо черному  рынку...  запретить
его - это все равно что остановить помпы на тонущей барже.
     Нан, осторожно кашлянув, сказал:
     -  Исчислять  в  переводе   на   рис   все   государственные   запасы
действительно опасно. Да еще исходя из такой зыбкой меры,  как  количество
труда. Деньги не должны быть долговыми обязательствами государства. Но как
устранить эту нелепость?
     Наместник рассмеялся.
     - Ах,  господин  инспектор,   вы   рассуждаете   прямо   как   эти...
Кархтаровы... Две тысячи лет существует абсурд, и, по  их  мнению,  только
потому, что никто не догадался его исправить.  Но  из  нелепости  мира  не
следует ничего, кроме нее самой.  А  реформаторов  и  мятежников,  которые
норовят исправить нелепый мир нелепыми переменами, ожидает нелепая смерть.
     Человек ведь ужасно  ограничен  в  своем  бунте.  Разорить  поле  или
деревню несложно, но разрушить мироздание и государство не легче,  чем  их
сотворить.
     Что я могу? Убить, поджечь, сломать, изуродовать...  Могу  послать  в
горы десять тысяч воинов, и они привезут с собой сотни  голов  ветхов  или
анжаков... Но землетрясение за один миг погубит племя,  с  которым  десять
тысяч воинов дралось несколько месяцев!  О  каком  же  могуществе  могу  я
думать? Каким  богохульством  могу  превзойти  я  богов,  жалкая  фантазия
которых создала такого вот червяка, как я!
     - Есть люди, - сказал инспектор,  -  которые  действительно  обладают
силой бога.
     - Кто? Император?
     - Нет, - сын Ира.
     Наместник секунду молчал, а потом громко расхохотался:
     - Неумная сделка! Провести всю  жизнь  на  хлебе  и  воде,  не  знать
женщин, - с тем, чтоб,  возможно,  когда-нибудь,  сотворить  чудо  лечения
лихорадки у вшивого деревенского мальчишки.
     В дверь беседки постучали: молодой господин Кирен осмелился  прервать
разговор старших сообщением  о  том,  что  господина  Нана  срочно  просят
явиться в судебную управу. Юноша  был  все  так  же  грустен  и  стал  еще
грустнее, взглянув на чайный столик. Он явно заметил, что гость пил чай, а
хозяин - вино, и причем за двоих.
     На  центральной  тропке,  выложенной  лишским  мрамором   с   нежными
фиолетовыми прожилками, там, где она изгибалась у  пруда,  стоял  господин
Айцар, неожиданно решивший навестить племянника, и не отрываясь смотрел на
птичку-изюмовку. Изюмовка пыталась утвердиться лапками на огромном  цветке
золотоволосой феи и вытащить из его середки лакомый кусок: водяного червя.
Но лапки ее соскальзывали, изюмовка била крыльями и взлетала в  воздух,  а
надорванные золотые лепестки, медленно покачиваясь, расплывались по  воде;
червяк  оставался  нетронутым  в  чашечке  и  даже  не  был  осведомлен  о
намерениях птички.
     Кирен  почтительно  поцеловал  руку  своего  двоюродного  деда,   тот
потрепал его по голове и велел идти, сказав, что сам проводит гостя.
     - Я задержу вас ненадолго, - сказал Айцар, глядя не  на  Нана,  а  на
удаляющегося мальчика. - Мой племянник не просто поддерживает отношения  с
горцами. Не было никаких разногласий между вождями горцев и вообще никаких
двух вождей горцев не было. Есть  только  князь  Маанари,  возглавивший  и
подчинивший все кланы племени ветхов, и уже год назад, когда  Маанари  был
еще просто самым сильным из  военных  вождей,  Вашхог  вел  с  ним  тайные
переговоры.
     Айцар вынул из рукава бумагу.
     - Вот список командиров войска, которые лично преданы  Вашхогу  и  по
первому его слову уничтожат других сотников и тысячников.
     - Доказательства? - быстро спросил Нан.
     - Доказательства можно получить, арестовав людей из списка,  а  также
слуг Вашхога, особенно двоих; Ижмика и Шеву.
     - А как вы себе представляете эту картину:  десяток  моих  стражников
прибывают в военный лагерь и арестовывают командиров тысячных отрядов?
     -  В  списке  восемь  имен  -  это  из  четырнадцати  военачальников.
Оставшиеся шестеро верны империи. Пять из них ничего не знали о  заговоре,
один предпочел только что довериться мне.  Кроме  того,  в  городе  сейчас
находится триста человек из числа тех, что охраняют мои рудники, и с  ними
их командир - господин Канасия. Вы могли бы воспользоваться  его  помощью.
Он  единственный  профессиональный  военный,   который   сейчас   способен
возглавить наше войско.
     Нан прищурился. Изюмовка  наконец  нашла  точку  равновесия  и  ловко
ткнула клювом в самую  середку  кувшинки.  Жирный  белый  червяк  отчаянно
мотнулся в ее клюве, птичка взъерошила перья, задрала голову и  заглотнула
его.
     Так! Он, Нан, будет марать кровью пол в управе  и  сам  мараться,  по
мудрому указанию господина Айцара...
     Господин наместник вполне мог убить судью  -  и  еще  бы  порадовался
творимому кощунству. Он,  вероятно,  дорого  бы  дал,  чтоб  ощутить  себя
сверхчеловеком, даже если расплатой  будет  сумасшествие  или  смерть.  Но
трудиться для достижения цели... Если  бы  господин  наместник  год  назад
завел шашни с горцами, то араван Нарай донес бы об этом еще до  того,  как
от князя вернулся первый гонец.
     О заговоре Айцару доложили только что,  а  Канасия  был  вы  зван  за
десять дней? Учитесь, господа, как руками столичного инспектора  назначить
домашнего командира главой государственного войска и арестовать  неугодных
военачальников. А ведь еще утром  Айцар  колебался,  стоит  ли  жертвовать
недееспособным племянником. Что же такое случилось за пять  часов?  Уж  не
связано ли это как-то с запиской у Снета?
     Господин  Нан  заверил  господина  Айцара,  что   меры,   быстрые   и
осторожные, будут приняты сегодня же ночью. Вечером он ждет в своей управе
управляющего Митака и господина Канасию. Впрочем, большой отряд  привлечет
к себе лишнее внимание. Пусть господин Канасия отберет своих лучших  людей
- но не более сорока человек.
     Нан откланялся и спешно покинул усадьбу наместника.

                                    4

     Среди прочих  имен,  называвшихся  на  допросах  братьев  длинного  и
пышного хлебов, мелькало имя некоего Тайгета. Тайгет поселился  в  Харайне
три  года  назад,  переехав,  конечно,  из  столицы.  А  откуда   ж   еще?
Пространство  ойкумены,  как  и  подобает  идеальному  пространству,  было
неоднородно. Время в центре и на окраинах текло по-разному.  Столица  была
изобильней товаром и святостью; и все, исходящее из нее, стоило дороже.
     Тайгет мятежником  не  был  и  никаких  проповедей  не  разводил.  Он
зарабатывал на жизнь,  торгуя  сонными  порошками,  привораживал  крупного
начальника к мелкому, поставлял ворам отмыкающие двери  зелья  и  гадал  о
благоприятных для грабежа днях, а, может, не брезговал и  более  насущными
советами за долю в добытом.
     Среди "пышных хлебов", где идеи бунта и мятежа  всходили  на  дрожжах
суеверий, Тайгет  обрел  клиентуру  обильней,  хотя  и  бедней  воровской.
"Пышные хлебы" считали его человеком сторонним, но молчаливым и покупали у
него, как у профессионала, предсказание или талисман  точно  так  же,  как
покупали у кузнеца надежное оружие.
     К одному из протоколов было приложено и  изделие  Тайгета:  снятый  с
бунтовской  шеи  талисман  "семь  шишечек".  Шаваш  присмотрелся  к  "семи
шишечкам" и понял, что перед ним необычайно  искусная  подделка  -  вместо
редкого, привозимого из пустыни пестрого дерева, талисман был  выточен  из
обыкновенного клена, обработанного каким-то сложным  алхимическим  зельем.
Шаваш был убежден, что мало кто в Вее умеет варить подобное зелье:  одного
же умельца он знавал еще в юные годы и не раз получал от него кусок  хлеба
за исполненное поручение. Правда, тогда этого умельца звали Лума, и жил он
в столице, но перечень оказываемых им услуг был тот же.  Три  года  назад,
накануне ареста банды Хворого Уха, Лума бежал из столицы.
     Среди ловушек,  расставленных  Шавашем,  Тайгет  занял  не  последнее
место.
     Разговор  Шаваша  и  Тайгета  был  весьма  короток.  Провидец   узнал
столичного следователя,  которого  помнил  еще  босоногим  мальчишкой,  но
радушно приветствовал гостя. Шаваш справился о Кархтаре,  Тайгет  отвечал,
что с бунтовщиками не водится.
     - А с грабителями?
     Тайгет был сама оскорбленная невинность.
     Тогда Шаваш по памяти перечислил, в каких именно делах, по  признанию
Хворого Уха, Тайгет был наводчиком и идейным руководителем, и  какую  долю
он с этого имел. Признания и в самом деле значились в  протоколах:  Хворое
Ухо давал их под пыткой, пытаясь уйти от ответственности; и под пыткой  же
взял обратно: очень нужно было судейским  портить  отчетность  непойманным
бандитом.
     - Так что, - заключил Шаваш перечисление, -  ты  теперь  должен  быть
человек богатый и трех тысяч, обещанных за Кархтара, тебе не надо.
     Тайгет вздохнул. Да разве ж эти три тысячи достанутся ему?  Стражники
же их и поделят, а ему, Тайгету, только дулю покажут: мол, нишкни, хорошие
люди со смутьянами не водятся. Меткое наблюдение Тайгета о  нравах  управы
не было лишено основательности и сильно мешало ловить преступников.
     Шаваш отсчитал двадцать рисовых десяток в качестве  довода,  что  три
тысячи от Тайгета не уйдут. Тайгет сгреб бумажки и заметил, что, в  случае
чего, три тысячи должны быть золотые, а если рисовые - то пять тысяч. "Еще
торгуется", - восхитился Шаваш про себя и принял условия знахаря.
     Кархтар явился к Тайгету в час Пшена и потребовал еды и  предсказания
будущего. Будучи и сам большой  докой  по  этой  части,  Кархтар,  видимо,
полагал, что даже хороший повар может отобедать в чужой  харчевне.  Тайгет
стал жарить для дорогого гостя курицу и  послал  мальчишку  -  в  соседнюю
лавку за фруктами и лепешками, в управу - за стражей.
     Курица была зажарена  и  съедена,  горка  фруктов  заметно  поредела,
хозяин расставил чашки и пошел за чайником. Тайгет  имел  профессиональную
любовь к сонным порошкам и чисто человеческое отвращение к шумным дракам в
доме; из чайника, принесенного Тайгетом, можно было  наливать  две  разные
жидкости. Что-то показалось Кархтару  подозрительным  в  том,  как  хозяин
держал чайник; или настой выцвел от сонного порошка.
     Кархтар  хлебнул  раз,  другой  и  учуял  странный   вкус   чая.   Он
поперхнулся, сорвал с чайника крышку  и  шваркнул  посудиной  об  пол.  Та
обиженно хрупнула и раскололась, обнажая свое жидкое и  вероломное  нутро.
Кархтар вытащил из рукава нож и поднес  чашку  с  чаем  к  губам  хозяина,
видно, думая, что в ней яд.
     - Пей, - но тут же выругался и выплеснул  чашку  в  лицо  Тайгету:  с
крыши во двор уже шлепались стражники.
     Кархтар успел ранить одного в живот, но потом выпустил нож из рук  и,
посоловев, сел на пол.
     Это спасло ему жизнь - стражники убрали ножи в рукава; но, озверев  и
плюнув на вышестоящие указания, били бунтовщика долго  и  старательно,  и,
когда Шаваш оторвал своих  людей  от  тела,  Кархтар  давно  уже  был  без
сознания.
     Тайгет убежал из кухоньки и сидел в соседней комнате тихо, как мышь.
     Кархтару скрутили руки, сунули в мешок,  вынесли  с  черного  хода  и
погрузили в паланкин: благо расположение тайгетова  дома  было  рассчитано
как раз на незаметные посещения.
     Перед уходом Шаваш подобрал нож Кархтара, сунул его одному  из  своих
людей и вполголоса отдал соответствующее распоряжение.
     Уже выходя на улицу, Шаваш услышал писк и затем - шлепок упавшего  на
земляной пол тела; стражник вернулся через минуту.  Шаваш  дернулся  углом
рта:  эта  часть  указаний  начальника  была  ему  не  по   душе.   Однако
строго-настрого было велено, чтоб об аресте мятежника никто не знал.
     Нан вернулся в управу с парадного крыльца,  как  раз  когда  Кархтара
вносили с заднего хода в гостевые покои, где не было чужих глаз.  Кархтара
вытряхнули из мешка прямо на пол, и Нан тут же погнал из кабинета всех,  в
том числе и Шаваша. Он лишь поинтересовался, убил ли кого-нибудь  Кархтар.
"Только Тайгета", - нехорошо улыбнувшись, ответил Шаваш.
     На прощанье Нан сказал Шавашу:
     - Скоро в управу пожалует управляющий Айцара, Митак, и сорок отборных
конников. Конникам скажи, что предстоит серьезное дело, и вели сварить рис
и мясную  разварку.  В  разварку  положишь  сонный  порошок.  Управляющего
допросишь сам.
     Шаваш помолчал и осведомился, чего Айцар хочет.
     - Он хочет, - ответил Нан, - под  предлогом  заговора  истребить  тех
командиров, которые не хотят встать на его сторону! Этот негодяй  покупает
у горцев зерно, награбленное по  его  приказу,  и  осмеливается  при  этом
обвинять в связях с горцами своего племянника!

     Оставшись один, Нан наклонился над Кархтаром. Тот лежал неловко,  как
и полагается лежать людям со связанными сзади руками, запрокинув голову  и
всхрипывая. Из-под разорванного ворота рубахи вылезал крученый трехцветный
шнурок. Нан потянул за шнурок - на его руку легла "сумочка со счастьем".
     Заправляя сумочку обратно за ворот, Нан с  брезгливостью  заметил  на
своих руках кровь. Он снял кувшин, предусмотрительно поставленный на полке
рядом с судьей Бужвой, ополоснул руки над  серебряной  лоханью  в  углу  и
остаток воды плеснул Кархтару в лицо.
     Тот полежал некоторое время смирно, потом залупал  глазами,  завертел
головой и наконец уставился прямо в глаза  Нану.  Ничего  хорошего  в  его
взгляде не было. Кархтар привалился к стене, попытался  покрутить  руками,
но это у него получилось плохо.
     - Если не будешь драться, развяжу руки, - сказал Нан.
     Кархтар шумно задышал и откашлялся.
     - Обязательно буду.
     Инспектор пожал плечами.
     - Тебе виднее.
     - И говорить я ничего не буду. Поймали  так  поймали.  Твое  счастье,
инспектор, тебе повышение, и мне повышение, - Кархтар  засмеялся,  -  тебе
чином, мне виселицей, Так?
     Нан  сидел,  откинувшись  на  подушки,   и   рассеянно   смотрел   на
привалившегося к  стене  человека.  Человека,  который  всю  жизнь  мечтал
попасть в руководители всамделишного восстания и теперь пытался говорить с
государственным чиновником  так  же,  как  в  книгах  в  старину  говорили
Баттавет и Нуш, и справедливый разбойник Кумли. С народом, это,  наверное,
получалось неплохо, потому что  народ  тоже  считал,  что  так  и  следует
говорить. Но здесь, в казенном уюте, это звучало немножко  нелепо:  потому
уже, что Кархтар слишком явно привык обращаться к собеседнику на "вы".
     Кархтар нервно дернулся и проговорил:
     - А если бы ты попался мне в руки, я бы тебя  даже  вешать  не  стал.
Нет! Или только в самом конце. Ты хороший инспектор. А вот  Тайгет  плохой
гадатель: тут и без всякого ясновидения  дойти  можно,  что  он  долго  не
проживет.
     - Тайгет уже убит, - сообщил Нан. - Твоим ножом.
     Кархтар изумился.
     - Право же! Доблестный столичный инспектор поймал главного бунтовщика
и убийцу городского судьи. Зачем же еще делать из  меня  убийцу  какого-то
вонючего Тайгета?
     -  Ну,  во-первых,  судья  был  убит  одним  из  находившихся   рядом
чиновников,  а  вовсе  не  из  толпы...  -  Нан  приостановился:   Кархтар
побледнел, и глаза его разбежались.
     - Но мы, - начал он и остановился.
     - Убили невиновного. Это бывает. Убитый ведь, если не  ошибаюсь,  был
из длинных хлебов и настраивал народ против вас?
     - Он был шпионом  наместника!  Он  не  был  невиновен!  Если  бы  ему
приказали убить судью, он бы его убил.
     - А когда вы придете к власти, - поинтересовался  Нан,  -  то  так  и
продолжите карать по принципу "если бы"? Что с вами? Вам плохо?
     Кархтар и в самом деле побледнел и дернулся, как будто хотел  закрыть
лицо руками. Но руки были связаны за спиной.
     - Тайгетово пойло... -  неопределенно  произнес  Кархтар.  -  Но  мне
сказали, что он во всем признался. Я бы иначе...
     Нан хотел было поздравить  своих  коллег  при  Кархтаре,  столь  рано
догадавшихся,  что  признание   -   царица   доказательств,   но   вовремя
остановился: Кархтар мог поздравить его с тем же.
     - А ведь я бы бунтовщиком тебя не назвал, - внезапно сказал он вместо
этого.
     - Вот как? - Кархтар был оскорблен.
     - Толпа вряд ли бы за тобой последовала, кричи ты о злоупотреблениях,
скажем,  господина  аравана.  -  Нан  сделал  паузу,  но   Кархтар   забыл
справиться, чем это господин араван лучше других чиновников. Да и вообще -
люди зарятся на чужие амбары, когда не имеют своих  собственных.  Так  что
главным бунтовщиком была нищета.
     - Поздравляю с тщательным изучением доносов,  господин  инспектор,  -
Кархтар уже вполне оправился, - только доносчики  чуть-чуть  переврали:  я
говорил, что  причина  бунта  -  не  голодный,  который  отнимает  хлеб  у
чиновника, а чиновник, который отнимает хлеб у голодного.
     Нан пожал плечами.
     - Не будем спорить  об  авторстве  цитаты,  принадлежащей  анонимному
автору "Ширванчайского восстания".
     - Ого! Сразу видно, что доносы пишут люди  образованные,  не  то  что
голь безъязыкая, которая поднимает бунты.
     - Тебе не нравятся те, кто пытается водворить правду  путем  доносов,
мне не нравятся те, кто пытается водворить правду путем убийств.
     - Рад, что мы хоть в чем-то не сходимся во взглядах.
     - У нас есть и еще более существенное  различие.  Тебе  бы  хотелось,
чтоб не было богатых, мне бы хотелось, чтоб не было бедных.
     - Играете роль справедливого чиновника, а?
     - А что плохого в справедливых  чиновниках?  По-моему,  это  один  из
пунктов вашей программы.
     - В них ничего плохого нет, поэтому их и не бывает.
     - А ты представь себе, что я - один.
     Кархтар запрокинул голову и расхохотался.
     - Ну хорошо, - сказал Нан, - я не идеальный чиновник, а араван?
     - Что араван?
     - Я спрашиваю, как ты относишься к аравану?
     Кархтар насмешливо сощурился.
     - Ага! Так вот что вас интересует. Наверху играют слишком сложно: кто
за аравана, кто за наместника. Я играю просто: я за народ.
     - А мне за народ - нельзя?
     - А ты докажи, что ты за народ.
     - Как?
     - Отпусти меня.
     Нан засмеялся.
     -  Я  не  советую  тебе  чересчур  отождествлять   благо   народа   и
собственное. Так ведь делают как раз те чиновники, которых ты не любишь.
     Кархтар опять закусил губу. Нан было подумал, что бывшему трактирщику
не по душе его слова, но лицо бунтовщика стало, как белая яшма,  и  зрачки
уже выворачивались куда-то вверх... "Велено ж было - не уродовать",  -  со
злобой подумал Нан о стражниках.
     Нан  отсчитал  из  маленького  серебряного  флакона  тридцать  терпко
пахнущих, вязких капель, - это вам не какая-нибудь химия,  а  все  восемью
восемь небесных трав,  -  и  присел  на  корточки  перед  Кархтаром.  Тот,
понемногу приходя в себя, замотал головой,  но  потом  забулькал  и  жадно
опростал чашку. Нан подождал.
     "Ничего-то он мне не скажет", - думал про  себя  инспектор,  глядя  в
холодные, навыкате, глаза мятежника.
     - А если я тебя отпущу, что ты будешь делать?
     Кархтар молчал.
     - Ну?
     - Если ты думаешь, что я пойду в монахи или милостыню  буду  просить,
то ты ошибаешься, инспектор.  -  Кархтар  опять  вспомнил,  что  бунтовщик
должен тыкать чиновнику. - Доверившихся мне я не могу обмануть, а прощения
мне заслужить нечем и незачем.
     - Три войска, - сказал Нан, - в  Харайне.  Правительственные  войска,
горцы и твои люди. Когда будут драться первые два, на чьей стороне  будешь
драться ты?
     Кархтар молчал.
     - Князь Маанари не оставил после  себя  в  крестьянских  житницах  ни
одного зернышка - вам уж, верно, донесли об этом.
     Кархтар молчал.
     - Ведь это - помилование. Тебе и всем - всем мятежникам.
     Кархтар пошевелился, но ничего не сказал.
     Нан встал, и вытряхнул из рукава свой собственный жалованный  кинжал,
повернул Кархтара и принялся разрезать на нем веревки. Кончив работу,  Нан
поднял его за  шкирку,  как  котенка,  и  поставил  на  ноги.  Тот  стоял,
неуверенно потирая руки и неосмысленно улыбаясь. Нан  стряхнул  конопляную
прядку с лезвия кинжала и сунул его в рукав бунтовщика, потом схватил  его
за руку и повел вон из кабинета; Кархтар шел послушно,  не  рыпался,  и  в
рукав за кинжалом не лез. Они прошли по каменному коридору, вышли в сад  и
направились к черной калитке, выходящей на канал. Нан отпер калитку, но  в
последний миг, вывернувшись, уперся  руками  в  проем,  заградив  Кархтару
путь. Оба оказались лицом к лицу. Нан почуял слабый запах  пота  и  крови,
мятежник - аромат изысканных духов.
     - Твои люди, - сказал Нан, - следят и за войском кочевников. Если  вы
захотите что-нибудь сообщить  мне,  предложить  или  потребовать,  пошлите
человека в дом красильщика Нушка по улице Мира, восемнадцать,  а  если  не
боитесь - прямо в управу. Если вам нужна власть - советую идти к горцам, а
если вам и в самом деле жалко народ, который грабят чиновники,  то,  может
быть, вы вспомните, что горцы грабят еще страшней.
     Нан  посторонился  и  выпустил  руку  Кархтара.  Тот,  быстро  и   не
оборачиваясь, зашагал вниз, к каналу, где у  берега  качалась  двухместная
плоскодонка.
     Нан следил за ним, прислонившись к стене. Канал  был  пустынен,  и  в
саду, Нан был уверен, их тоже не углядел никто.
     Кархтар уходил, унося в кожаном мешочке с амулетом  передатчик.  Нану
очень не хотелось  отпускать  Кархтара,  но  ему  было  необходимо  знать,
увидится ли бунтовщик с араваном Нараем. Увидится - значит, Иров день  был
лишь генеральной репетицией настоящего мятежа с сыном  Ира  во  главе;  не
увидится - возможно, захочет заслужить прощение, сражаясь против горцев.

     А Снета все не было и не было  в  харчевне  Лазурной  Чаши,  и  Шаваш
наконец заглянул туда сам.
     Пухлая опрятная хозяйка принесла  разваренного  толстолобика,  рис  и
фрукты. Шаваш напрасно звякал кошелем. Женщина  уперлась:  харчевня,  мол,
для ткачей, и мясо в лицензии не значится.
     Шаваш уныло ковырял костлявую рыбку, плодившуюся  в  каналах  так  же
щедро, как рис  на  полях...  Пестрая  бумажная  ткань  оттопыривались  на
стенах. От глиняного пола тянуло холодком. Компания в  левом  углу  весьма
натурально изображала за казенный счет  затянувшуюся  встречу  земляков...
Над ними висел гостеприимец Аннувата и по указанию пружинки качал  головой
входящим. Птичий клюв  Аннуваты  был  отбит,  и  хозяин  для  незаметности
подвесил под ним курильницу. Из курильницы  шел  дешевый  густой  дым,  но
отбитый клюв был виден все равно.
     Все предписания касательно отделки порогов  и  балок  были  соблюдены
тщательно, так, как их соблюдают  только  в  притонах.  Где-то  здесь,  за
синими тростниковыми дверьми  и  бархатными  кистями  амулетов,  играли  в
карты, или  бросали  кости,  или  иным  образом  нарушали  государственную
монополию на владение случайностью.
     Бесклювый Аннувата качнул  головой,  и  в  двери  возник  человек,  с
которым Шаваш виделся на погребальной церемонии в управе  и  уж  никак  не
ожидал встретить здесь: господин Нишен, начальник  ведомства  церемоний  и
обрядов, близкий друг господина аравана.
     "Кого он здесь ищет - меня или Снета?" - подумал  Шаваш.  А  господин
Нишен уже спешил с виноватым удивлением ему навстречу.  И  пока  чиновники
говорили  положенные  слова,  толстолобик  исчез;  на  холщовой   скатерти
заскворчали истомившиеся в винном соусе перепелки, выросла струганая горка
из баранины, из зелени высунулись мертвенно-белые кольца угрей и  зажелтел
масляными прожилками пузанок.
     Господин Нишен уселся, мечтательно закатив глаза.
     - Во всем Харайне, - сказал он, назидательно подняв палец, - во  всем
Харайне только здешняя хозяйка умеет томить перепелок по-инисски.
     Шаваш со всею  серьезностью  кивнул:  ну  как  же,  это  чтоб  поесть
перепелок, пожаловал сюда глава обрядового ведомства...
     Тут они немного поговорили,  и  господин  Нишен  попросил  за  одного
начальника суконного цеха,  который  позавчера  плеснул  в  глаза  мастера
кислотой  за  то,  что  тот  отказал  ему  во  взятке.  Дело  должен   был
расследовать Нан, а ведь с каждым может случиться такая беда,  особенно  с
человеком вспыльчивым, если он прав. Шаваш отвечал, что тем  и  драгоценна
должность Нана, что благодаря ей можно совершать добрые дела, и они быстро
договорились, что доброе дело будет стоить начальнику двести золотых.
     - А что, - спросил Шаваш  через  некоторое  время,  обсасывая  пряное
крылышко, - говорят, господин Айцар  ладит  с  горцами  лучше  официальных
властей?
     Господину Нишену вопрос пришелся по душе. Он  отвечал,  что  Айцар  в
молодости  был  скромным  посвященным  при  храме  Шакуника,  а   храмовое
благосостояние держалось торговлей  с  горцами.  Господин  Айцар  месяцами
пропадал в горах, и, надо думать, связей с тех пор не растерял...
     Шаваш внимательно поглядел на собеседника.  Что  ж  он:  не  знает  о
баржах, пришедших в поместье Айцара из горского  лагеря?  Или  знает  и  о
баржах, и о том, что Шавашу  про  баржи  известно,  и  не  хочет  казаться
чересчур осведомленным?
     - Формально айцаровы рудники - храмовые земли Шакуника,  -  продолжал
господин Нишен. - Заливными лугами они там, что ли,  значатся...  А  когда
храм погиб, многое перешло к Айцару...
     Господин Нишен явно хотел рассказать об Айцаре много интересного.  Не
напрасно он, стало быть, водил дружбу с Митаком, управляющим Айцара. Древо
дружбы принесло плод познания, как любили официально выражаться в старину.
     Храм Шакуника...
     Шаваш кое-что знал о скандале, приключившемся в царствование покойной
государыни: хруст костей и денег; вещие сны; казенные удавки,  выкупленные
скорбящими родственниками, и перстни с ядом-каркамоном, перстни,  пахнущие
горьким миндалем: редкий сановник не носит их при себе, а стража не спешит
срывать их  с  дрожащих  пальцев  арестованного.  Самоубийство  настоятеля
провинциального храма было не самым эффектным эпизодом драмы,  разыгранной
по приказу вдовствующей  императрицы.  Женщина  с  обычной  патологической
жестокостью отстаивала от сына власть, на которую, в  общем-то,  не  имела
никакого права.
     Кончилось все дело тем, что монахов обвинили в том, что они подменили
наследника трона - барсуком. Казнили и подмененного барсука, и монахов.
     Шаваш справился о подробностях: как именно удалось Айцару  уцелеть  и
преумножиться при скандале?
     Но господин Нишен, похоже, все-таки не знал, что в точности случилось
двадцать лет назад, а недостаток своих знаний поспешил  восполнить  общими
рассуждениями.
     - Народ, - сказал чиновник, - грязная скотина. Когда  начинался  мир,
народ  сажал  ровно  столько,  сколько  надо  съесть  самому.  И  не  будь
чиновников, которые требуют с него  лишнего,  он  никогда  бы  лишнего  не
сажал. И не было б тогда ни гробниц, ни статуй, ни  изумительных  дворцов,
ни книг, наполненных дивными словами, и все крестьяне ойкумены сидели  бы,
как сырые варвары, у которых нет ни чиновников, ни искусств, ни наук. И  в
древние времена зодчие и книжники были  благодарны  государству,  понимая,
что выказывают себя великими благодаря дотациям государей!
     Тут  спустилась  хозяйка  и  принесла  пирог,  украшенный  орехами  и
измышлениями из взбитых сливок. Шаваш подмигнул красивой хозяйке и ущипнул
ее.
     -  А  теперь,  -  продолжал  Нишен,  -  когда  чиновники  научили  их
производить больше, чем надо, они жалуются, что чиновники забирают излишек
себе. Народились людишки,  лезут  во  все  щели,  одним  глазом  подражают
чиновнику, а другим - ненавидят. Выйдешь на рынок,  только  и  слышишь  от
всякого сапожника: "Друг мой! Спеши сюда! Это мое удовольствие  -  оказать
вам услугу!" А на самом деле это ни что иное,  как  свинское  притворство,
потому что  чиновнику,  действительно,  доступны  благородные  чувства,  а
сапожник делает сапоги не из стремления к добродетели, а ради  собственной
выгоды.
     Тут Шаваш подцепил с серебряного блюдечка пузанка с красным пером,  и
запил пузанка теплым вином Харайна.
     - А еще хуже люди вроде Айцара, - согласился Шаваш, - ссужают  деньги
в рост, превращают крестьян в рабов, обирают народ.
     - Ах, - сказал горько господин Нишен, - если бы  они  обирали  народ,
это еще четвертушка беды! Но вот вы посудите: казна берет у крестьян масло
в зачет налога, перевозит и продает его за пять ишевиков. А Айцар  продает
масло по три ишевика, и при этом никаких налогов не  берет,  а,  наоборот,
платит за кунжут и оливку!
     - Ну и прекрасно, - сказал Шаваш, - пусть продает. А мы  его  посадим
за нарушение масляной монополии.
     И Шаваш разломил дыньку-кургун: а сердцевину у дыньки  уже  вынули  и
залили медом, и на сердце Шаваша стало  сладко  от  этой  дыньки,  как  от
взятки в праздничный день.
     - Мы его посадим, - согласился Нишен, - но родится новый Айцар,  и  с
каждым новым Айцаром нам  будет  все  труднее  доказывать,  что  тот,  кто
продает по три ишевика, вор, а кто продает по пять -  благодетель,  потому
что ничто на свете не беспредельно, даже глупость народа. И в конце концов
Айцар победит, потому что общий интерес чиновников велит запрещать Айцара,
а собственный интерес чиновника велит  продавать  разрешения  на  то,  что
запрещено.
     Тарелка Нишена  стояла  полнехонька.  Он  явно  был  из  тех  нервных
субъектов, что не станут есть, пока не выговорятся.
     - Пять тысяч лет назад, - сказал Нишен, - великий  Вей  научил  людей
сеять рис и строить каналы. Тогда болота Харайна превратились  в  поля,  а
озера Харайна - в водохранилища, и вымерли тысячи злаков, которые росли на
болотах, и даже климат стал другой. С тех пор люди не зависят от  природы,
а зависят от каналов, а каналы - это государство.
     И господин Айцар хочет сделать то же самое, только не через каналы, а
через механизмы. Его машины тоже не зависят от природы, но они принадлежат
не государству, а ему самому. И когда он победит, мы вымрем,  как  вымерли
барасинги, когда болота Харайна превратились в поля.
     А он победит, если чиновники  будут  по-прежнему  враждовать  друг  с
другом, а  столица  -  поощрять  эту  вражду.  Вы  знаете,  что  наместник
ненавидит своего дядю? Но предрассудки мешают аравану Нараю протянуть руку
врагу своего врага...
     Шаваш доел дыньку, и теперь медленно полоскал руки холодной, пахнущей
мятой водой в мельхиоровой плошке.
     - А сейчас, - продолжал Нишен, - господину Айцару уже мало,  что  его
оставляют в живых. Он нашел себе какую-то дрянь, отца Лиида,  и  вот  этот
монах не стесняется хвалить воров и ругать чиновников!
     - Но  ведь  отец  Сетакет,  -  вкрадчиво  проговорил  Шаваш,  -  тоже
частенько бывает у господина аравана...
     Нишен вздрогнул и опустил глаза.
     - Вам и это не нравится? - спросил Шаваш.
     Нишен вдруг едва заметно кивнул.
     - Ведь это под влиянием желтого монаха  господин  араван  принимал  у
себя Кархтара?
     Нишен подскочил как ужаленный:
     - Араван Нарай никогда не имел никаких сношений с  бунтовщиками!  Это
выдумки сработаны топором, и сработаны они в мастерской Айцара!
     "Ну-ну, - подумал  про  себя  Шаваш,  -  что-то  поведает  инспектору
Кархтар"...
     Краем глаза Шаваш заметил, как качнул головой гостеприимец  Аннувата.
Солидный сорокалетний господин поднимался по лестнице,  уверенно  загребая
ступеньки хроменькой, в тюрьме перешибленной ногой. Подбородок его  утопал
в воротниках, расшитых не по чину, и  белое  их  кружево  оттеняло  раннюю
седину.
     Компания  на  левой  лавке  загомонила   еще   усерднее.   Шаваш   не
беспокоился: наверху Снета тоже ждали.
     Нишена не интересовали ни шаги за спиной, ни еда на тарелке.
     - Моя родная провинция, Веана,  -  сказал  Нишен,  -  была  завоевана
триста лет назад и с тех пор она приносит в  казну  меньше,  чем  забирает
оттуда. А до того там жили впроголодь. Ветер и вода  разрушали  почву,  не
укрытую водой, и нельзя было из года в год сажать те же злаки, а  половину
выращенного приходилось скармливать лошадям, без которых никак не удобрить
и не обработать тощие поля.
     Люди жили впроголодь - однако ж жили! Но государь  Иршахчан  запретил
общинникам держать лошадей, как он запретил  им  иметь  оружие.  Лошади  и
оружие - привилегии чиновников.  Лучше  содержать  провинцию  на  дотации,
нежели изменить законам. Два века назад понимали,  что  лучше  поступиться
выгодой, чем властью. А кому мы продаем власть сейчас?
     Шаваш кивнул, глядя на пряный веанский соус в расписной  плошке.  Так
вот зачем господин Нишен явился сюда и вот почему сидит  как  на  иголках!
Травка... Травка с мелкими  желтыми  цветочками,  травка  волчья  метелка,
которую издавна курили в Иниссе и Веане и которую не так просто истребить,
как крестьянских лошадей... В бледных, чуть расширенных зрачках  господина
Нишена плавала тоска по отдыху где-то в дальних покоях ткацкой харчевни...
     Наверху что-то заверещало и  хрупнуло.  Холст  на  стене  затрепетал.
Гостеприимец Аннувата возмущенно затряс головой. Хозяин, любовно  кутавший
расписной чайник, побелел, осторожно поставил чайник на полку  и  бросился
вверх по лестнице.
     Господин Нишен озадаченно вздрогнул.
     - Да вы совсем ничего не ели, - ласково сказал Шаваш.
     Нишен улыбнулся.
     - Да за разговором, понимаете ли...
     - Вполне понимаю, - кивнул Шаваш, - даже поговорка такая есть: отбило
аппетит, как волчьей метелкой...
     Нишен нервно обернулся. По лестнице спускался Снет. Один из спутников
придерживал его, несильно закрутив толстую, как ошейник, золотую цепочку с
талисманом. Кружевной воротник был оторван и заляпан  красным;  на  мякоти
подбородка проступил старый розовый шов. Снет увидел обернувшегося Нишена.
Губы его мелко задрожали, глаза закатились,  -  и,  потеряв  сознание,  он
обвис на руках внимательных спутников.
     Нишен сидел не шевелясь, что-то обдумывая.
     - Благодарю вас за прекрасный обед и поучительную  беседу,  -  сказал
Шаваш и откланялся.

     Шаваш глазом не моргнул, узнав о судьбе Кархтара, хотя,  выплыви  эта
история наружу, его карьера бы кончилась вместе с карьерой Нана, с треском
и бесповоротно, А шансов выплыть у нее было не так уж мало.
     Найденная у Снета записка гласила: "Берегитесь столичного  инспектора
- ни намека о наших планах и встречах. Отложите все. Не  держите,  умоляю,
при себе его подарков и не говорите о важных  вещах  в  комнатах,  где  он
был".
     От кого она - было ясно. Только что минула годовщина того, как  Снета
помиловал желтый монах, и Снет навещал отца Лиида, хотя  монастырь  в  эти
дни почти недоступен мирянам.
     А дочь убитого торговца и арестовывать не было надобности.
     Весь квартал маслодельцев наслушался пьяных исповедей бывшей казенной
проститутки, которой предложили спасти  хорошего  человека.  Ну  какое,  в
самом деле, доброе сердце откажется порадеть о справедливости, заступиться
за оклеветанного?
     Господин Снет, заново обвиненный в убийстве, бился в истерике и падал
на колени, кричал, что не перенесет тюрьмы во  второй  раз,  что  не  надо
палок, что подпишет он все, что угодно, но он же не убивал.
     - Не убивал, не убивал, - спросите у аравана Нарая...
     - А девица?
     - Я защищался ложным оправданием от ложного обвинения.
     - И кто же хотел тебя извести?..
     - Господин Айцар.
     - Почему?
     - Мы... соперничали.
     - Соперничали в чем? В любви, что ли? Или в незаконном обогащении?
     - Незаконным было обогащение Айцара! Я же следил, чтобы в  городе  не
появлялось незаконных торговцев маслом, и чтоб  цена  не  опускалась  ниже
справедливой цены. А господин Айцар, нажившись на ограблении  крестьян,  и
не без колдовства к тому же, ставил маслобойки и брал за масло дешевле.  Я
так и говорил, что масло это заколдовано и воспрещал им торговать.
     Нан скривился.
     - Но ведь теперь ты сам торгуешь маслом?
     - Да! Меня не восстановили в чине и навек опозорили.  И  я  дал  себе
слово сквитаться с Айцаром. Я сделал вид, что  мне  неизвестно,  кто  меня
погубил. Я нажил состояние, но с одной целью - войти в  доверие  к  другим
богачам. В Харайне все не  так,  как  в  столице,  господин  инспектор.  В
столице имущие сидят тихо, как мыши, и ждут, кто первый до них  доберется:
ночной вор или судья. А в Харайне имущие хотят  отложиться  от  столицы  и
взять власть в свои руки, чтоб им никто не мешал грабить народ!  Оттого-то
Айцар и прикармливает людей.
     - Кормит, значит, народ, чтоб потом прирезать, - уточнил Нан.
     - Как свинью к празднику!
     - Кто участвует в заговоре?
     - Господин Лич, господин Нишак, господин Нахшаник, господин  Весен...
- заторопился Снет.
     - Что именно хотят заговорщики?
     Шалый весенний шмель  метался  по  кабинету,  да  слегка  поскрипывал
грифель:  Шаваш  притянул  к  себе  лист  и  начал  писать.  Сквозь  имена
заговорщиков на гербовой бумаге проступила бледная казенная печать.  Имена
пахли миллионами и казнями.
     А рассказывал Снет вещи необыкновенные.
     Год назад, по словам Снета, в городе Харайне завелся  кружок,  и  все
состоятельные люди города навещали кружок и слушали там  отца  Лиида.  Был
этот кружок устроен весьма хитро. Собирались и толковали, что,  мол,  цена
товара должна зависеть не  от  справедливости  чиновника,  а  от  глупости
покупателя, которую в этом кружке  именовали  "рыночным  спросом".  И  что
хорошо бы отменить справедливые цены и переделы земли, чтобы  чиновник  не
имел силы над хозяйством,  а  прибыльщики  скупили  бы  земли  и  людей  в
рабство: ведь чем продажа труда отличается от продажи свободы?
     Рассуждали, что человек станет хозяином самого себя  не  раньше,  чем
станет хозяином своему имуществу, и тогда во всем Хаврайне  будет  столько
же каменных зданий, сколько в остальной империи,  а  штанов  шить  и  руды
добывать будут втрое больше. А зачем, спрашивается, человеку втрое  больше
штанов? Он что, втрое счастливее от этого станет?
     - Этот отец Лиид, - продолжал Снет, - был  у  Айцара  вроде  наживки,
потому что многие заметили, что люди кружка имеют между  собой  доверие  и
самые выгодные сделки, и все потянулись в кружок, потому что мешок желания
не имеет дна. А когда человек увязал в этих разговорах, тут уже начиналась
другая беседа, для четырех глаз и двух ртов: о том,  что  надоело  платить
столице налоги, что законная династия пресеклась со смертью Харсомы, и что
надо отделиться от империи и устроить в Харайне правительство  богачей.  И
вот, когда Айцар заводил  такой  разговор,  собеседнику  было  уже  некуда
податься, потому что давно и его жизнь, и его доходы зависели  от  кружка.
Во-первых, уклончивого быстро разоряли, а имущество, знаете ли, дороже чем
жизнь. А во-вторых, у Айцара к тому времени было множество страшных  бумаг
про  собеседника,  так  что  все  было  устроено  очень  толково.  Люди  и
пожаловаться боялись - а вдруг наскочишь на заговорщика?
     - Думаю, - прибавил Снет, - что  покойному  судье-таки  пожаловались.
Из-за этого его и убили.
     - И я должен  поверить,  -  задумчиво  сказал  Нан,  -  что  всю  эту
фантастическую программу  выдумал  такой  трезвый  человек,  как  господин
Айцар, а остальные деловые люди его  поддержали.  И  предпочли  тюрьме  за
незаконное обогащение - виселицу за государственную измену?
     Голос Снета стал торжествующим.
     - В том-то и дело! Делал заговор - Айцар, а устроено все  так  хитро,
что в случае чего главным лицом окажется желтый монах, отец Лиид  -  он  у
них заместо попугая.
     - С каких пор желтые монахи мешаются в мирские дела?
     Снет потер руки.
     - А вот с тех пор, как все в империи пошло кувырком,  и  мешаются.  И
очень глупо делают! И у вас, господин  инспектор,  есть  доказательство  -
записка от отца Лиида к Айцару. Хорошенькая записка, а?
     - Почему  эта  записка  оказалась  у  тебя?  Значит,  тебе  настолько
доверяли?
     Снет замялся на миг.
     - Это отец Лиид встретился мне на смертном пути и  спас  меня;  ровно
восемь лет назад. Я и отправился третьего дня на богомолье.  Отец  Лиид  и
подумать не мог, что я не передам записки, а больше ему  было  не  с  кем,
монастырь-то закрыт.
     - И почему же ты ослушался святого отца?
     - Это, конечно, грех. Но это был мой единственный шанс отомстить. Кто
может поверить без доказательств в измену Айцара и заговор желтого монаха?
     - И что же ты сделал - для мести?
     Снет вздохнул и сказал совершенно убитым голосом:
     - Я сначала потребовал назад все то, что у меня было конфисковано.
     Нан расхохотался.
     - Иными словами, ты решил отомстить не Айцару, а его  мошне?  Знаешь,
как называется такая месть в судебных книгах?
     - Я... я все равно собирался  представить  записку  властям!  И  лишь
хотел, чтоб доказательства вины Айцара были еще наглядней!
     Инспектор спросил:
     - И почему же  люди  имущие  слушали  отца  Лиида?  Он,  что,  мыслил
практичнее их?
     Снет сделал круглые глаза и почти зашептал:
     - На кого опереться человеку имущему? Бедняк ненавидит его,  чиновник
обирает его. Отец Лиид обещал мятежникам, что сын Ира будет на их стороне.
     Инспектор заворочался в кресле.
     - А кочевники? - спросил Нан. - Что кочевники?
     - Были у Айцара связи с кочевниками?
     - Конечно!
     - Какие именно?
     - Э-э... не знаю.
     - А другое - знаешь?
     Снет забегал глазами.
     - Вот сейчас, - сказал Нан, - мне был изложен некий проект. В  основе
этого проекта была - скажем так - священность и неприкосновенность частной
собственности.  И  вот  вопрос:   многое   ли   после   горцев   останется
неприкосновенной собственности -  частной  ли,  государственной  ли?  Ведь
звать горцев, чтоб осуществить такое дело - это все  равно,  что  выдумать
новую маслобойку, а вместо клещевины засыпать в нее железную  руду.  И  уж
если Айцару помогают горцы, то ему никак не нужен  сын  Ира,  а  если  ему
поможет сын Ира, то горцы ему только помеха. Что ж ты врешь, собака?
     Снет повесил голову и заерзал на скамье.
     - Ах, господин инспектор, - сказал он. - Айцар стоит шесть миллионов,
столько, сколько все подати Харайна за три года. Даже если часть отдать  в
казну, все равно многое останется тем, кто его арестует. И я так  понимаю,
что вам хотелось бы его арестовать и хотелось бы доложить, что судью убили
от Айцара. Так отчего же вы мной недовольны и что же вы хотите?
     - Я хочу, - загремел Нан, и  по  лицу  его  пошли  красные  пятна,  -
изобличить твое вранье! Как человек, погубленный Айцаром, мог войти в  его
доверие? Как тебе могло стать известно о заговоре? Либо ты  был  одним  из
главных изменников, либо ты все сочинил. Такие, как Айцар, существуют лишь
потому, что не покушаются на власть - а ты рассказываешь басни о мятеже! И
чтоб подкрепить их, припутываешь то желтых  монахов,  то  кочевников,  что
вообще исключает друг друга! Да ты, дрянь, понимаешь ли, что если б желтый
монах участвовал в заговоре против императора -  то  это  было  б  большим
потрясением основ, чем сам заговор?
     Что ты тычешь мне в нос запиской, которая ни в одном архиве значиться
не может и не будет! Увести его! - махнул рукой Нан, - и пусть  хорошенько
подумает, о чем ему говорить завтра.
     Снета вывели, а инспектор откинулся в кресле и закрыл руками лицо.
     - Ну, - наконец спросил  он  своего  секретаря,  -  что  вы  об  этом
думаете?
     - Снет видел меня с господином Нишеном и решил, что мы  действуем  по
приказу аравана. Я думаю, что он наврал половину, только не  знаю,  какую:
про монастырь или про горцев.
     - Про горцев, -  ответил  инспектор,  вынимая  из  рукава  бумагу.  -
Сегодня утром Айцар передал мне список военачальников, ждущих лишь приказа
Вашхога, чтобы присоединиться к горцам.
     Шаваш кивнул. После распоряжения накормить солдат  Айцара  снотворным
он как раз и ждал вещей в таком роде.
     - Легко и приятно, - сказал Нан, - иметь общие интересы с  господином
Айцаром. Потому что если бы Айцар  не  затеял  переворота,  то,  узнав  об
измене племянника, он сделал бы  из  нее  великое  предприятие.  А  теперь
победа горцев для него страшнее, чем  арест.  Отправляйтесь  к  Айцару  да
поторопите обещанный им отряд Канасии. О  Снете  Айцару,  естественно,  не
рассказывать.
     - А чем объяснить Айцару, что вы не пожаловали сами?
     - Скажите, что меня потребовал вечером в монастырь настоятель.
     Шаваш искоса взглянул на Нана. Отчего это Нан уверен, что  настоятель
или отец Лиид захочет его слушать? И даже если вы слушает, что тогда?
     Иметь законы, карающие желтого монаха за преступление,  было  так  же
нелепо, как иметь законы, воспрещающие красть солнце и плавать по  каналам
в телегах. Нан сказал Снету правду: если  заговор  действительно  был,  то
упоминание о нем причинило бы существующему порядку больше  вреда,  нежели
сам заговор. Шаваш вдруг с беспокойством подумал, что империя защищена  от
желтых монахов не более, чем от землетрясений или эпидемий;  а  между  тем
времена  наступают  столь  смутные,  что  даже  желтый  монах  прельстился
размышлять о мироустройстве: и да же не один, судя по  смущению  господина
Нишена.
     Нан хотел спросить что-то еще, но потом молча поклонился  недвижному,
вырезанному из белой, как бараний жир,  яшмы,  небесному  судье  Бужве,  и
направился к выходу. У самого порога Нан все-таки обернулся.
     - Слушайте, Шаваш, а вы как относитесь к изложенной программе?
     Шаваш пожал плечами.
     - Я сегодня начитался про то, как при справедливом мироустройстве  на
душу населения должно быть в сто раз больше зерна. А теперь  услышал,  что
при справедливом мироустройстве на душу населения  должно  выплавляться  в
сто раз больше меди. Признаться, - усмехнулся Шаваш, - первый идеал народу
как-то понятней.

     Роджерс не удивился и волнения не  выказал,  увидев  в  покоях  Келли
господина  Нана.  Он  поклонился  инспектору,  сел  на  резной  деревянный
табурет,   аккуратно   расправил   складки    платья    и    с    вежливой
предупредительностью наклонил голову.
     - Когда вы последний раз виделись с Айцаром, мистер Роджерс?
     - Точно не помню. Приблизительно неделю назад.
     - То есть до праздника?
     - Получается так.
     - И с тех пор никак с ним не встречались и вестями не обменивались?
     - Разумеется, нет.
     - О чем вы беседовали с Айцаром обычно?
     - Мы уже, кажется, говорили о тайне исповеди.
     -  Я  уважаю  тайну  исповеди,  но  тайны  проповеди,   надеюсь,   не
существует? Я беседовал с господином Айцаром. Я оценил его деловую хватку.
Я также оценил его общие идеи относительно, например,  научно-технического
прогресса, которые для Веи весьма нетипичны. Мне почему-то показалось, что
их ему внушили вы.
     - Вы можете осведомиться о моих взглядах у любого сотрудника. Я их не
скрываю.
     - Если не скрываете, так тем более нет препон услышать  их  изложение
именно от вас.
     Роджерс заложил ногу на ногу, поудобнее устраиваясь на табурете.
     - А то, - сказал он, - вы нуждаетесь в моих разъяснениях. Кому  нужны
справедливые цены? Кому выгодно государственное землевладение? Кто полощет
народу мозги баснями этими дикими  о  социальной  справедливости,  историю
превратил в руководство по почитанию больших и малых Иршахчанов?  Говорят,
этот правдоискатель отдал городу все свое имущество! А зачем? Чтобы  стать
полным властителем государства и конфисковывать имущество чужое. Тоже мне,
великий полководец! Да у него и выбора не было, кроме войны  за  ойкумену,
после того как в его царстве вместе с богатыми  вывелось  и  богатство,  а
остались  одни  антиправительственные  заговоры,  для  вящего  поддержания
единодушия.
     Страна стоит на пороге промышленной революции, - продолжал Роджерс, -
и мешает ей  один-единственный  класс  -  бюрократия.  Это  вздор,  что  у
чиновника нет собственности. Она у него есть - но не в форме имущества,  а
в  форме  привилегий.  У   предпринимателя   собственность   на   предметы
производства. У чиновника -  на  процессы  распределения.  Предприниматель
имеет тем больше, чем  он  произведет.  Чиновник  -  тем  больше,  чем  он
отнимет.
     Предприниматели производят, чиновники - только воруют. Одни  -  корни
культуры, другие, господин инспектор, тля на ее листьях.
     Нан тихонько потянулся и сгреб со стола бронзовую  фигурку  черепашки
Шушу. Черепашка была девятиглазой - четыре гранатовых глазка на макушке, и
по одному на хвостике и лапах.
     Луч заходящего солнца чиркнул по черепашке, и глазок на правой  лапке
особенно одобрительно выпучился  на  Нана.  Разговор  Нану  нравился.  Ему
захотелось выразить  от  имени  вейского  чиновничества  благодарность  за
исчерпывающее разъяснение их роли.  Второе  исчерпывающее  разъяснение  за
этот день - первое он слышал от наместника провинции.
     - Сегодня ночью, - с удовольствием сказал Нан, - баржи,  пришедшие  в
имение господина Айцара, сгрузили в его амбары  более  семи  тысяч  шурров
риса,  проса  и  прочей  снеди,  которые   князь   Маанари   награбил   из
государственных и крестьянских за пасов.
     Роджерс вздрогнул и посмотрел на него озадаченно.
     - Что вы так уставились на меня? Такая торговая операция не  подходит
под ваше определение производительной  деятельности?  Что  делать!  Теория
суха, а древо жизни пышно зеленеет. Но вы, кажется, шокированы?
     - Нет. Господин Айцар вправе делать деньги так, как ему выгодно.
     - Ах вот даже как. Хорошо. Тогда я вам расскажу еще  один  эпизод  из
деятельности частного предпринимателя. Знаете ли вы некоего Снета?
     - Допустим.
     - Как вы познакомились?
     - Я его в некотором роде... спас от смерти. Он мне встретился,  когда
его вели на казнь, и я, как имеющий право помилования, помиловал его.
     - Желтые монахи  редко  бывают  в  городе.  Почему  вы  в  этот  день
оказались на пути Снета?
     - Случайно.
     - Скольких еще человек вы так случайно помиловали?
     - Допустим, только Снета.
     - Вы были уже тогда близки с господином Айцаром?
     - Нет.
     - Ложь. В архивах храма записаны приходящие  к  исповеди.  В  неделю,
когда вынесли приговор Снету, Айцар дважды приходил  к  вам  на  исповедь.
Так?
     - Положим, что так.
     - Из этой  исповеди  вы  узнали,  что  Снет  невиновен,  и  обвинение
подстроено Айцаром?
     - Кто вам сказал такую чушь!
     - Вот как? Ваша версия происшедшего?
     - Айцар делал масло, а Снет его сбывал через государственные  каналы.
Он-то ничего не делал, он только от сделанного норовил отхватить кусок. Но
Айцар  с  этим  мирился.  Потом  произошло  это  дурацкое  убийство.   Его
расследовал араван Нарай. Это по его указанию  свидетели  опознали  Снета.
Ему  был  нужен  не  Снет,  а  подробности  о  нарушении   государственной
монополии. Снет ни в чем не признался, и араван велел казнить его.
     Это были тяжелые для Айцара дни, и я  был  ему  тогда  еще  чужим.  Я
сказал Айцару, что спасу Снета. Айцар удивился и сказал,  что  это  против
всех обычаев - подстроить случайную встречу. А я  ответил,  что  торговать
маслом - тоже против всех обычаев, но тем  хуже  для  обычаев,  ежели  они
противоречат здравому смыслу. Айцар удивился, что слышит от желтом  монаха
оправдание стяжательству, - так это у вас называется, не правда ли?
     - И как вы относитесь к Снету?
     - Я не очень люблю этого человека, но он мне полностью предан.
     Нан вытащил из рукава мятый лист бумаги и протянул его Роджерсу.
     - И вы  решили  через  такого  преданного  человека  передать  Айцару
записку?
     Впервые за весь разговор Роджерс растерялся и побледнел:
     - Как это к вам попало?
     - Ваш преданный Снет потребовал за доставку такую плату, что господин
Айцар раздумывал дольше, чем нужно. И могу вас заверить: ежели вы в  самом
деле думаете, будто Снет ни в чем не признался на допросах у аравана, - то
вы очень плохо понимаете, что такое Вея, что такое допросы  в  управе,  и,
конечно, что такое господин Снет.
     Нан вздохнул.
     - Я думаю, мы вполне совпадаем в наших взглядах на открытое общество.
Но я боюсь, что мы полностью расходимся во взглядах на  революцию,  мистер
Роджерс.
     Роджерс вдруг повеселел.
     - Можно доподлинно узнать, в чем вы меня обвиняете, мистер Стрейтон?
     Нан заулыбался. Ему надоело говорить то, что говорит  собеседник.  Он
все-таки был Дэвидом Стрейтоном.
     - В том, что вы решили распорядиться судьбой Веи  так,  как  вам  это
казалось нужным. И еще в том, что у вас ни  черта  не  вышло  бы.  Вам  не
нравилось, что государь  Иршахчан  раздал  народу  имущество  в  обмен  на
власть. А что, черт побери, по  вашей  подсказке  делает  Айцар?  Он  тоже
раздает имущество! Айцар продает масло по  всей  ойкумене,  что  он  будет
делать в отпавшей провинции? То же, что Иршахчан! Он перестанет вкладывать
деньги в машины, он вложит их в народ, армию и полицию!  А  разве  империя
смирится с отпадением провинции? Она ее завоюет -  раз;  уничтожит  всякую
поросль предпринимательства - два; и, убедившись, что богачи  осмеливаются
угрожать политическим структурам империи, выведет их под корень - три.
     Вы ставите свои эксперименты не в безвоздушном пространстве!  "Пышные
хлебы" еле терпят существующие порядки, -  неужели  вы  думаете,  что  они
потерпят противный их идеалам переворот, вершись он именем  Ира  или  чьим
угодно?
     А князь Маанари и горцы? Им только смуты в  Харайне  не  хватало  для
полного счастья!
     А чиновники, что вы будете делать с ними? Давить, как тлю?
     Но на кого же вам  положиться?  Диктатур  не  бывает  без  армии  или
партии, которых у вас нет и которые есть у ваших противников.  А  установи
вы здесь демократию - так она завтра кончится всенародным коммунизмом!
     В сущности, Ир - единственный авторитет, на который мог бы  опереться
ваш предприниматель. Вы обещали, что сын Ира благословит  дело  Айцара.  У
меня есть на то доказательства, и я  еще  должен  придумать,  как  от  них
избавиться. Сейчас же меня интересует только одно: какие  бумаги  о  вашем
заговоре попали в руки судьи, кто - вы или Айцар - решил убить судью,  кто
из вас двоих спрятал самострел под плитами трапезной,  и  кто  из  вас  до
брался до Ира?
     Роджерс засмеялся и повернулся к Келли.
     - Я, может,  плохо  знаю,  что  творится  в  управах,  а  вы,  мистер
Стрейтон, совсем не знаете, что творится в монастыре.
     Нан растерянно посмотрел на Келли. Тот сказал со вздохом.
     - Видите ли, Дэвид, Роджерс -  не  единственный,  кто  придерживается
подобных взглядов на судьбу Веи. Есть еще, например, Джек Рендолл, который
и должен был стать сыном Ира. Я знаю, - две недели назад Роджерс как бы  в
шутку спросил его, что бы Рендолл делал во время  бунта.  А  тот  ответил:
смотря какой бунт. Если б его возглавил Айцар,  то  благословил  бы.  Чтоб
иметь покровительство Ира, Роджерсу надо было сидеть как можно тише. Любая
уголовщина могла лишь спутать его планы, что и случилось.
     Нан усмехнулся.
     -  Я  так  понял,  что  этот  разговор  месячной  давности   -   ваше
единственное алиби?
     Что-то  в  тоне  инспектора  было  до  того  нехорошее,  что  Роджерс
побледнел.
     -  Вы  мне  тут  будете  рассказывать,  -  ровным  голосом  продолжал
инспектор, - что человек может  отказаться  от  абсолютной  власти  только
потому, что собеседник за чашечкой кофе обещает ему употребить эту  власть
надлежащим образом?
     Роджерс вдруг вскочил со стула и метнулся к выходу. Спинка стула была
тяжелая, резная, и еще на ней висела сумка с образцами  пород.  Стул  стал
падать  и,  падая,  поддел  витыми  ножками  плащ  Роджерса.  Тот  потерял
равновесие, взмахнул руками и полетел кувырком.
     Он еще попытался встать, но тут Нан  наступил  ногой  на  желтый  его
плащ, и в следующее мгновение  Роджерс  увидел  у  своего  горла  узкий  и
длинный, как лапка кузнечика, меч.
     - У меня алиби, - взвизгнул Роджерс.
     - Какое?
     - За мной следил Барнс! Все время, пока меня не было, за мной  следил
Барнс!
     - А что вы делали ночью в саду?
     - Я встречался с Айцаром. У торца крытой дороги.  Мы  говорили....  -
Роджерс поперхнулся.
     - О заговоре, - докончил Нан.
     - Хорошо.  О  заговоре  против  вашей  поганой  империи.  Неужели  вы
думаете, что, если бы у судьи были документы, заговор изобличающие,  Айцар
бы мне этого не сказал? Я проводил Айцара до  самого  его  дома,  а  когда
повернулся, чтобы идти, увидел в кустах Барнса.
     - А потом? Это ведь было еще до похищения Ира?
     Роджерс осклабился.
     - А потом я решил преподать этому шпиону урок. Я  вернулся  в  келью,
взял удочки и пошел в Заводь Белых Зерен. Туда и  днем-то  нелегко  дойти,
если не знаешь тропинку наизусть. Этот социалист, - смачно сказал Роджерс,
- два раза провалился по горло. А потом сох у азалий под  луной  и  думал,
что мне его не видно.
     Нан убрал меч.
     Роджерс торопливо поднялся с пола, поправил растрепавшийся плащ  и  с
чувством произнес:
     - И из-за этой марксисткой шельмы я вот время землетрясения был не  у
приборов, а у озера!
     - А сам Айцар? - нервно спросил Нан. - Вы заставили его  забыть,  что
можно и что нельзя. Разве не мог он сам обратиться к Иру?
     - Я встретил Айцара на пороге гостевого дома  и  там  же,  через  два
часа, его и оставил. Мне надо было с ним переговорить,  и  вовсе  не  надо
было, чтоб он без присмотра бродил по монастырю.
     Нан молчал, рассеянно крутя в руках девятиглазую бронзовую  черепашку
Шушу. Все ее девять водянистых гранатовых глазок поочередно  выражали  ему
сострадание. Забавно. Значит, либерал и социалист с  самого  начала  могли
обеспечить друг другу алиби. Предпочли,  однако,  поступить  по  принципу:
"Пусть во мне торчит иголка, а в нем - шило". В  правильной  надежде,  что
столичный  инспектор  разузнает  о  противнике  что-то  излишне   гнусное.
Интересно, а если бы Барнс провалился не  по  шею,  а  глубже  -  стал  бы
Роджерс его вытаскивать? Остаются Ллевелин и Меллерт. Что делали эти двое,
пока Роджерс выманивал "гнусного марксиста" подальше от часовни.
     - У вас есть  еще  вопросы,  господин  инспектор?  -  с  расстановкой
произнес Роджерс.
     - Может быть, еще будут. Во всяком случае вы понимаете, что совершили
преступление?
     - Какое же?
     - Замышляли бунт.
     - Однако! И по каким законам вы собираетесь меня судить?  По  законам
Веи я не подлежу суду, а по законам  Земли  я  не  совершил  преступления,
господин столичный инспектор...

     Келли запер Роджерса в монастырском погребе  и  выразил  только  одно
сожаление:  что  проклятого  заговорщика   нельзя   переслать   на   Землю
электронной почтой. После  этого  они  устроили  великий  шмон  в  комнате
Роджерса и наконец  нашли  связку  бумаг,  отданных  Айцаром  на  храненье
желтому монаху. Это были договоры, писанные по известной  формуле:  "пусть
мои люди станут твоими людьми".  Еще  одна  бумага,  с  сорока  подписями,
обещала Айцару  полную  помощь  в  изустно  оговоренном  предприятии,  при
условии, что в Большой Иров День сын  Ира  прилюдно  наденет  Айцару  свое
ожерелье из вишневых косточек.
     Келли и Нан заспорили,  кому  владеть  бумагами,  и  в  конце  концов
чиновник забрал их с собой.
     Келли проводил Нана сквозь череду завешенных залов. Широкие  проушины
дверей выглядели, как крысиные норки в стенах метровой  толщины.  Согласно
тысячелетним канонам, красота  здания  впрямую  зависела  от  веса  камня,
пошедшего на его сооружение, и всякому символу  отъединенности  полагалось
иметь двухметровую ширину.
     У крысиных норок  сидели  мраморные  коты,  обвив  хвостами  лапки  и
насторожив уши. Они стерегли, как и века  назад,  иной  мир  монастыря,  и
фотоэлементы придали их глазам новую зоркость.
     - А что вы будете делать с показаниями Снета? - спросил Келли.
     Нан, улыбаясь, смотрел на дивную вязь стеблей  и  линий,  покрывавшую
колонны фасада. Стебли складывались в картины, линии - в буквы; поддакивая
друг другу, они называли мир видимостью и уверяли, что в их  переплетениях
именем Ира запечатлено все бывшее и будущее. Нан глядел  на  упорядоченное
безумие узоров и думал о том, что разрушило планы Роджерса: все могущество
случайности или всемогущество Ира?
     На вопрос  Келли  он  махнул  рукой  и  пробормотал  что-то  со  всем
невнятное: мол, беспокоиться о безопасности монастыря  не  стоит.  Снет  -
такой человек, брось его в воду - вода протухнет...
     - А если бы, - спросил Келли,  -  на  месте  Роджерса  был  сторонник
аравана? Устояли б вы  от  искушения  подать  доклад  о  гнусных  замыслах
любителей социальной справедливости, даже если б для вящей  убедительности
пришлось запутать в это дело желтого монаха?
     Искусные сплетения стеблей и букв взбирались  кверху  и  завораживали
душу уверением, что на свете нет ничего нового. Красота линий ручалась  за
убедительность слов, и красоту нельзя было  упечь  за  лжесвидетельство...
Нан отвел глаза от колонн. Вопрос Келли ему ужасно не понравился.
     - А я еще не теряю надежды это сделать, - мягко ответил Нан. - Араван
Нарай  -  потомственный  чиновник.  Он  не  хочет  быть  пешкой  в   руках
предпринимателей, как здешний наместник.  Притом  он  достаточно  начитан,
чтоб знать, как внезапно и страшно кончаются времена корыстолюбцев.  Стать
во главе бунтовщиков - возможно, неплохой способ спастись,  а  быть  сыном
Ира - вероятно единственный способ остаться во главе бунтовщиков...
     Келли тихонько засмеялся.
     - Так в чем же все-таки  чиновник  девятого  ранга  обвиняет  аравана
Нарая, - в бескорыстном стремлении  к  справедливости  или  корыстолюбивой
жажде власти?
     Собеседники пересекали широкий монастырский двор. Он вновь был  чисто
выметен и ухожен, вытоптанные клумбы усажены  новыми  цветами,  поломанные
кусты инча были подрезаны и лишь сильнее от этого пахли.
     - Роджерс отлучался с богослужения, чтоб побеседовать  с  Айцаром,  а
вот почему не было Меллерта? - спросил Нан, не ответив Келли.
     Келли насупился.
     - Вам же уже рассказывали о  его  взглядах.  Разве  может  живой  Бог
спуститься туда, где правит Бог мертвый? Разве может Бог стать человеком в
мире, где Богом стала вещь? Абсолютная автономия духа  -  вот  залог  всех
будущих автономий, от автономии личности до  автономии  провинции.  Джозеф
Меллерт и не собирается молиться дьяволу.
     - А - воспользоваться им? Разве не случалось отцам-пустынникам летать
на укрощенном дьяволе к заутрене в Иерусалим?
     - Представьте себе, Дэвид, - несколько саркастически произнес  Келли,
- я сам об этом задумывался. Только это уж моя забота.
     Они уже стояли под самой стеной. Быстро смеркалось и столь же  быстро
спадала жара. Нан  прислонился  к  стене  спиной:  толстенький,  заплывший
жирком сырцовый кирпич был теплее воздуха.
     - Вам не очень  хочется,  чтобы  я  совал  нос  в  дела  монастыря  и
расспрашивал монахов, - сказал он.
     - Ваша наблюдательность делает вам честь, Дэвид.
     - Но почему?
     - Потому что чиновники не пропадают в желтых монастырях подолгу.  Это
раз. Потому что вы выясните меньше моего, - два,  а  нервы  вам  истреплют
вконец - это три. Ученые здесь едины только в одном -  они  чиновников  не
любят, а вейских особенно.
     Я не хочу давать им  повод  объединиться  в  травле  общего  врага  -
землянина,  который  ведет  себя,  как  вейский   чиновник.   Вас   станут
спрашивать, как это можно  сделать  такую  блестящую  карьеру  к  тридцати
четырем годам, сколько взяток вы брали и сколько давали, скольких посадили
за ведовство и скольких выпустили по блату,  и  вообще  по  тем  или  иным
причинам станут ругать Вею. И если вы не выдержите и  заявите,  что,  мол,
всякий балбес, провалившийся на экзамене, ссылается на  коррупцию,  а  меж
тем половина высших чинов империи - из самых низов...
     - А если я с ними соглашусь? - засмеялся Нан.
     - Тогда скажут, что вы, как вейский чиновник,  научились  поддакивать
собеседнику тем громче, чем больше вы с ним не согласны.
     Нан стоял у края чиновничьей тропы. Стражники  выпололи  ее  накануне
Ирова дня, но невыдернутые по лености корневища  уже  разворошили  дерн  и
целеустремленно поперли вверх.
     Келли врал не так умело, как сановники Веи. Нан был готов поклясться:
полковник боялся не за  его  душевное  равновесие,  а  за  сам  монастырь.
Недаром он давеча невольно дал понять, что не  сомневается:  господин  Нан
вполне  способен  употребить  кое-какую   информацию,   доступную   Дэвиду
Стрейтону, на придворные интриги.  И  даже,  чего  добром,  разорить  весь
монастырь, ежели он угрожает безопасности империи. Нет, в  монастыре  было
еще много грязного белья, но полковник собирался отстирывать его сам...
     Что ж! Пускай! Для Нана ключ к тайнам монастыря лежал вне  его  стен.
Что бы ни внушал отец Сетакет аравану  Нараю,  -  добраться  до  Ира  имел
возможность лишь Нарай.
     Лунный брат, неведомый и безликий, мог быть поводом, но  не  причиной
катастрофы, так же как донос в управе может быть поводом, но  не  причиной
опалы. Лунный Брат был всемогущ и потому -  нереален.  Реален  был  затвор
Айцара, реальна была угроза со стороны Маанари, реальны были люди  пышного
хлеба, и всех реальней был народ. Народ, который почитал императора богом,
потому что он давал ему хлеб; и гроша ломаного  не  дал  бы  за  бога,  не
справившегося с должностью. Народ, который был научен числить  государство
причиной всего  сущего  -  и  теперь  считал  государство  причиной  своих
несчастий...
     - Да, чуть не забыл, -  сказал  на  прощание  Келли.  -  Знаете,  что
случилось  с  перстнем-гелиодором,  который  вы  подарили  наместнику?  Он
сначала любовался им, а потом услышал, что  вы  были  у  Нарая.  Тогда  он
швырнул его на пол и чуть не скормил  рыбам,  а  сын  упросил  вместо  рыб
отдать перстень ему. Его сын, по-моему, очень высокого о вас мнения,  -  и
как о чиновнике, и как о колдуне.

     Шаваш не собирался прощать Ишмику сцены в  саду,  -  тем  более,  что
слежка за шустрым посыльным наместника была  вполне  оправдана  интересами
дела... И  теперь,  задумчиво  повертев  в  руках  перехваченную  шпионами
записку от Ишмика  к  Ните,  он  решил,  что  что-то  в  записке  не  так:
спешность, с которой ее отправили, мрачноватый священный лесок,  выбранный
местом встречи.
     Густой кустарник на берегу канала укрыл людей Шаваша. Те хихикали про
себя, всматриваясь при лунном свете в  подробности  любовного  свидания  и
последовавшей за ним семейной сцене.
     Ишмик, сияя, объяснил, что наместник на днях выкупит для него девушку
и даст лицензию на лавку. Нита плакала и  твердила,  что  принесет  в  дом
несчастье и замуж за Ишмика не  пойдет.  Ишмик  сначала  удивлялся,  потом
матерился, кричал, чтоб она не  слушала  брехню  о  его  обязанностях  при
наместнике, воздевал руки к небу:
     - Что ты несешь, ты ж неделю назад была согласная!
     Ссора вышла капитальная. Но когда лодка взбешенного парня  отошла  от
берега, а Нита, всхлипывая, запрыгала вверх по травяному склону, стражники
обнаружили, что они были не единственными ее зрителями.
     В кипарисовом леске на девушку быстро  и  профессионально  накинулись
двое, зажав рот и захомутав шею веревкой. Стража сочла  нужным  вмешаться.
Веревка, захваченная в руках  злодеев,  изобличала  попытку  инсценировать
самоубийство. Ишмик, воротившийся из-за поднявшегося в леске гама, признал
в них сослуживцев.
     Злоумышленники молчали,  а  Ишмик  плакал  всю  дорогу  до  управы  о
потерянной лицензии. Он не понимал, что  произошло.  Наместник  и  вправду
очень отличал Ниту, Ишмик  так  этому  радовался.  Он  недоумевал:  почему
наместник сам за нее не вступился. После визита инспектора Ишмику пришлось
во всем признаться, но и тогда наместник, против обыкновения, не гневался.
Наоборот: засмеялся и похвалил за храбрость. Потом продиктовал  записку  и
сказал, что даст денег на выкуп и устроит лицензию.
     Почему наместник послал людей в рощу, выяснилось очень скоро.
     Нита  плакала,  распустив  губы  и   совершенно   бросив   заботу   о
привлекательном  выражении  лица,  как  плачут  недавние  крестьянки.  Да,
господин наместник хорошо ее знает, будь он проклят. Он часто звал  ее  на
праздники в свой дом и в загородное поместье. И ничего не платил  -  такие
чем сквернее себя ведут, тем меньше платят.
     - Потому не платят, что блудодейства по закону на казенных праздниках
нет, - усмехнулась Нита.
     А в Иров день явился к ней в амбар, куда ее посадили. Дал  стражникам
две монеты и сказал, что, коль скоро ему пришлось  провести  ночь  в  этом
проклятом месте, то уж лучше с Нитой, чем одному.  Стражники  начали  было
совестить наместника, сказали, что этакое дело да в такую ночь -  страшный
грех, но наместник сказал им, что бог далеко, а он, наместник,  близко,  и
что как бы их не сослали на границу.
     В Иров день заниматься любовью в стенах монастыря! Да такой и кары-то
грешникам не придумано, не бывало таких грешников. А что ей было делать?
     - Это сам Ир велел вам прийти на берег канала,  -  говорила  Нита,  -
чтобы такое святотатство не осталось безнаказанным.  А  мне  теперь  замуж
нельзя, только в воду можно...
     Шаваш поморщился. Рассказ Нити полностью объяснял, с  чем  наместнику
вздумалось шляться ночью в монастыре. Самое смешное, что это  было  алиби.
Забавное алиби: все равно что  сказать,  "я  не  мог  совершить  убийства,
пегому что в это время совершил кражу  со  взломом".  Но  именно  то,  что
наместник Вашхог постарался это алиби уничтожить, доказывало,  что  он  не
виновен ни в убийстве судьи,  ни  в  пропаже  Ира.  Прямо  не  виновен.  А
косвенно?
     Ишмик  выложил  все  о  своих  обязанностях  при  наместнике,  и  его
сослуживцам тоже пришлось разговориться. Исповедь слушали трое.
     Шаваш ходил тихо, как мангуста, из угла  в  угол,  поглядывая  то  на
инспектора, то на управляющем господина Айцара. Господин Митак ворочался в
кресле, промакивал беспрестанно потеющий  лоб  и  слушал  Ишмика  с  видом
весьма величавым - будто сам не мог поведать  о  своем  хозяине  вещей  не
менее занимательных. А ведь звали-то Митака не в судьи, а в обвиняемые,  -
и еще позовут...
     Нан сидел с красными от недосыпу глазами, злой, как осенний  водяной:
ничего у него, стало быть, не  вышло  в  монастыре,  прогнали  его  желтые
монахи и слушать не стали.
     Ишмик рассказывал, что наместник и вправду вел переговоры с  горцами,
и не столько  сам,  сколько  старший  сын  его,  Кирен,  юноша  суеверный,
самоуверенный и любимый отцом до безумия: даром что  болтали,  будто  мать
его Вашхог спровадил на тот свет.
     Маанари спустился с гор по взаимной  договоренности.  Он  раз  грабил
пару деревень. Наместник поспешил ему навстречу. Горцы разграбили еще одну
деревню, поделили добычу, обрили у мертвецов головы и послали их в горских
повязках  к  двору,  чтоб  в  столице  не  волновались.  Затем   наместник
провозгласил Маанари мирным горцем и победителем  своего  соперника,  хотя
всех своих соперников Маанари победил года полтора назад.
     Князь намеревался с налету захватить провинцию,  но  Иров  день  спас
Харайн. Шаманы ветхов  заволновались:  Ир-де  объявился  в  этом  году  не
случайно. Кирен был в ярости,  кричал,  что  появление  Ира  возвещает  им
победу. Но князь Маанари был не преклонен и заявил,  что  не  двинется  из
лагеря, пока его шаман Тоошок не повидается с сыном Ира.
     Ишмик, понятное дело, не знал, что шаман уже поглядел на Ира.
     Ишмик говорил, и Шаваш думал, что просвещенный веец не станет  красть
Ира. Этого ему не позволит  ни  разум,  ни  воспитание.  Это  преступление
чужака, горца, который и в самом деле верит в богов.  Ведь  каждый  мыслит
бога по своему образу и подобию. Для вейца Ир  -  абсолютный  мир,  а  для
горца - абсолютное оружие...
     Монахам неслыханно повезло, подумал Шаваш, что кто-то  из  чиновников
убил судью и Ир остался в  целле  без  присмотра.  Иначе  вместо  дела  об
убийстве судьи было б дело об убийстве  желтого  монаха...  Горцы  твердят
наместнику, что испугались Ира, а сами ждут только одного, - чтобы  старый
Тоошок оборотился сыном Ира, тогда им и наместник не нужен.
     Сквозь  распахнутое  окно  в  комнату  плыл  смоляной  чад   факелов,
оседланные кони стражников переминались под окном,  да  отчаянно  бранился
Канасия, командир Айцаровых наемников. Люди его скучали в управе  вот  уже
полтора часа; два  часа  им  выписывали  еду,  поставили  казан  с  мясной
разваркой, и что же? Час назад зашел  на  судебную  кухню  вор,  подхватил
казан с мясом - и был таков!
     - Бардак, а не управа! - орал  Канасия,  и  от  голоса  его  сыпались
чешуйки с бронзовых ставней и завитки с карнизов.
     На столе сиротливо лежали,  придавленные  нефритовым  божком,  восемь
приказов  об  аресте  военачальников  из  списка  Айцара.   Приказы   были
заготовлены загодя Митаком и Шавашем.  Всего  в  войске  было  14  старших
командиров. Пятеро из них не пользовались доверием Вашхога, один предпочел
донести о заговоре Айцару. Оставались восемь  человек,  предпочли  предать
родину, но не своего покровителя. Кто-то из них не захочет  живым  идти  в
тюрьму - остальные из тюрьмы наверняка живыми не выйдут.
     Шаваш, однако,  видел:  Нан  вежливо  ловчит,  не  торопится  ставить
подписи под ордерами, чего-то  ждет.  Вдруг  инспектор  слегка  побледнел,
извинился и поспешно вышел, сжимая на груди пузатенькую гемму: Нан никогда
не носил  амулетов,  а  тут  вдруг,  ввиду  божественности  расследования,
нацепил "лисий глаз".
     Митак и Шаваш переглянулись: управляющий шепнул  с  легкой  усмешкой,
что господин Айцар тоже любит помолиться перед важными решениями.
     Потом перегнулся  с  трудом  через  спинку  кресла  и  зашептал,  что
племянник давно ненавидит дядю,  ненавидит  до  безумия,  до  истерик,  и,
видать,  наконец  нашел  единственный  способ  разделаться  с  дядей,   не
пострадав самому...
     Нан вернулся бледный, быстро подмахнул ордера  и  попросил  у  Митака
проводника  до  арсамиковой  переправы.  Митак  вежливо  осведомился,  что
инспектор собирается у переправы делать.
     - Что-то мне подсказывает, - нехорошо улыбнувшись, ответил Нан, - что
господину наместнику уже сообщили об аресте  Ишмика.  И  что  он  не  стал
дожидаться, пока мы явимся его арестовывать, а поскакал к  лагерю  горцев,
через арсамикову переправу.

     Перевозчик молча доил корову, исподлобья  поглядывая  на  вооруженных
чиновников. Крупные глаза коровы поблескивали в темноте, чуть разбавленной
светом жирника, и в углу  светился  красный  надзирающий  глазок  скотьего
бога. В деревне животные, идолы и люди жили все вместе, и  почтенья  перед
домашними идолами у крестьян было не больше, чем у средней хозяйки - перед
электроутюгом. Благо идол и утюг делали одно и то же: облегчали труд и  ни
на какую таинственность не притязали.
     Нан сидел на почерневшей лавке, удивляясь, как в такой темноте хозяин
не опрокинет молока. "Если я  поймаю  Кирена,  даже  Шаваш  решит,  что  я
колдун", - подумал Нан, оглядывая набившихся в хижину стражников.
     Нан рассеянно щурился, вспоминая управу наместника, ее прочные ограды
и башни, откуда удобно стрелять, и слуг, не столько  преданных  господину,
сколько боящихся кары за соучастие  в  его  преступлениях.  Да,  наместник
прав, что не захотел бежать из города.  Союзником  князя  должен  быть  не
беглец, а всемогущий чиновник. Да и кто знает, сколько людей погибнет  при
штурме его управы?  Нана  успокаивала  лишь  мысль,  что  это  будут  люди
Канасии.
     Перевозчик с громким стуком поставил  корчажку  с  молоком  на  стол,
развернул вытащенный из ларя узел с плоскими лепешками и добавил ко  всему
этому несколько луковиц.
     - Больше ничего нет, уважаемые господа служащие, - сказал он.
     Нан опрокинул в себя кружку молока и вышел во двор.  Две  луны,  одна
другой упитанней, висели над крышей, лунные дорожки скрещивались, как лучи
от  двух  прожекторов,  над  мутной  водой  реки  и  пропадали  в   густых
тростниках, лягушки кричали  что-то  торжествующе-лягушачье,  тихо  шипели
водяные мыши, и  от  выволоченной  на  берег  лодки  пахло  свежей  рыбной
убоиной.
     Нан не поленился протиснуться к дальнему углу  навеса,  заставленному
всяким хламом. Так и есть: там стояли бочки, доверху набитые  серебристыми
пузанками, лов которых в это время был строжайше запрещен.
     Нан пошел к хижине, отряхивая с платья мелкий мусор.
     У двери он остановился и прислушался. Кто-то трагическим  полушепотом
рассказывал басню про судью-оборотня Тувика; только  вместо  "Тувик"  всуе
говорил "Нан".
     Хоть о цели визита молчали, и то ладно.
     Нан пихнул дверь, и разговоры стихли. Перевозчик  глядел  на  Нана  с
восхищением и ужасом. Потом он набрался храбрости и спросил:
     - А что, господин инспектор, опять драться будут?
     - Кто?
     - Наместник с горцами.
     - С чего ты взял?
     - Ну как же. Лагерь этих, - тут переводчик употребил  слово,  неясная
этимология которого подразумевала то ли отсутствие у именуемого детородных
органов, то  ли  отсутствие  породившего  его  государства,  -  рядом,  не
напрасно ж вы сюда явились.
     - Ты их и за людей не считаешь, - заметил Нан.
     Перевозчик удивился.
     - Дома у него нет, - загнул он палец, - храма у него нет,  поля  нет,
чиновника тоже нет - какой же он человек. Человек работает, а  эти  только
грабят. Намедни  в  Зеленую  заводь  явились,  девок  перепортили,  амбары
дочиста обобрали. А ведь они это зерно не съедят, а просто по воде пустят.
Не сеяли, а обобрали - разве это люди?
     - Но ведь чиновники, - быстро спросил Нан, - тоже отбирают  то,  чего
не растили?
     Лодочник поглядел на него лукаво.
     - Начальство - совсем другое дело, у нем право.
     - Право - отбирать?
     - Я вот отбираю молоко у коровы. А ведь это ее молоко. Я отбираю яйца
у кур, а ведь это их яйца. Разве я не император в своем дворе? Какое право
имеет теленок жаловаться, что я его прирезал - разве  я  его  не  за  этим
растил?
     Сзади заухали одобрительно и удивленно.
     "Вот и Айцар, -  подумал  Нан,  -  тоже  растил  себе  из  племянника
домашнюю козу".
     Лодочник подумал и осторожно спросил:
     - Так как - пойдут все-таки войска на горцев или нет?
     - Несколько разбойников бежало из управы, и я  их  ловлю,  -  ответил
Нан.
     Лодочник кивнул, а потом удивился:
     - Так откуда ж вы знаете, высокий господин, что они проедут здесь?
     Нан сказал, пристально глядя на крестьянина:
     - Я не то что где они проедут знаю: я и за тобой на  двадцать  локтей
вглубь смотрю. О благе государства рассуждать  умеешь,  а  пузанка  десять
бочек засолил? Небось обидишься, если я у тебя рыбу в  казну  отберу  -  а
ведь ты ее ни растил, ни сеял!
     Корова плеснула в темноте хвостом и протяжно замычала.
     Лодочник затих и в ужасе забился в угол.
     Долгожданные  путники  пожаловали  через  десять  минут.  Двое  людей
наместника сразу поспешили  вниз,  к  лодке.  Кирен,  возбужденный  ночной
скачкой, спрыгнул с коня и забарабанил в гулкую дверь. Его отменный  пегий
конь переминался рядом, пофыркивал, топтал грязь во дворе. Кирен нервно  и
весело дергал узду.
     - Разрешение на ночную переправу, - заспанно буркнул Нан,  выходя  из
домика в непромокаемом плаще и косынке поверх платья.
     Юноша помахал  листком  перед  его  носом.  Гелиодор,  камень-оберег,
камень воинской удачи, мигнул  на  его  пальце  и  заблестел  ярче  грубых
аметистов горского кинжала. Нан проворно ухватил бумагу.
     - Кем подписано? - спросил он, щурясь.
     - Господином наместником, поворачивайся живей!
     Нан сунул бумагу в рукав.
     -  Как  инспектор  по  особо  важным  делам,  я  отменяю   разрешение
наместника, - сказал он.
     Глаза юноши затравленно блеснули, и тонкая рука столичного  школьника
метнулась к рукоятке горского кинжала. Но Кирен никого в  своей  жизни  не
убивал, кроме связанных павлинов перед алтарем Иттинь. Нан страшно  ударил
его по руке с кинжалом, и услышал, как тонкие пальцы юноши захрустели, как
трубочки тростника, если наступить на них ногой.  Мальчишка  вскрикнул  от
боли и полетел в прибрежную тину.  Прошлогодние  камыши  пошли  с  треском
ломаться, из них бойко выпрыгивали стражники. Мокрые сети заблистали в  их
руках при луне, как  серебряные  невода,  которыми  ловят  души  грешников
карлики огненных управ. Но мальчишка не сопротивлялся больше, и  его  безо
всякой сети волокли на берег, как большого неувертливого сома. Губы Кирена
дрожали, глаза глядели на инспектора с суеверным  ужа  сом,  и  лицо  его,
помертвев, стало совсем как лицо отца.
     Когда Кирена уже довели до мостков,  один  из  стражников  в  латаных
штанах дернул шестом с крючком, и нарядный барчонок полетел в воду.
     - Но-но! - заорал  стражник,  -  не  балуй,  Ишь,  идет,  как  пьяная
скотина!
     Мальчик молча встал, подобрал левой рукой сломанные хрящики правой, и
заплакал, не от боли, а от обиды. Он не понимал, как все произошло. Он всю
жизнь мечтал служить империи. Он сидел над военными книгами,  он  чуждался
товарищей, он часами прыгал на левой ноге,  пытаясь  исправить  врожденную
хромоту, он только об этом и просил черных и белых богов...  Он  не  хотел
становиться предателем!  Но  неделю  назад  отец  вызвал  его  к  себе  и,
рассказав, как обстоят дела,  добавил:  "Можешь  предать  меня  -  но  сын
предателя никогда не сделает карьеры..."
     А теперь даже инспектор из столицы считает его изменником...
     Нан повернулся и стал взбираться наверх. Жирный лесс-белоглазка мягко
рушился под ногами.
     - Колдун, - закричал сзади Кирен.

     Люди Канасии сыпались через игрушечные стены  резиденции  наместника;
лошади их истоптали клумбы, и сапоги развели грязь на паркетных полах.
     Нан не верил своим глазам: никто и не пытался сопротивляться.  Охрана
и слуги разбегались, чтоб не попасться правосудию под  горячую  руку.  Нан
шел мраморными анфиладами, факелы плясали на золотых  плетенках  карнизов,
стражники несчетно умножались в зеркалах, и запах их потных тел мешался  с
запахом ночных цветов и благовоний.
     Люди Канасии, рассыпавшись по комнатам,  вязали  дворцовую  утварь  в
узлы из бесценных варнарайских шелков. Люди Нана  сначала  стеснялись,  но
потом  бросились  наверстывать  упущенное.  Инспектор   не   препятствовал
разорению: то, что не ухватят сегодня охранники,  завтра  растащит  народ.
Нан не собирался нарушать обычаев и охранять  хрупкую  красоту  дворца  от
народного гнева: да разбуженный  Кархтаром  Нижний  Город  и  не  потерпит
такого нарушения своих прав... Завтра, завтра дорвется народ  до  золотого
века в саду опального  чиновника,  оборвет  золотую  листву  с  капителей,
зажарит ручных барасинг в наивной надежде, что мясо их слаще телятины,  а,
главное, приносит удачу, чин и богатство.
     А наместник, без свиты и без охраны, сидел в женских покоях. Давешний
мальчик, примостившись на резной скамеечке у  его  ног,  читал  монотонные
стихи Айринны.
     Наместник завороженно слушал, - не стихи, а тихий шорох начинающегося
погрома, и на звук раздвигаемой занавеси даже не повернул головы.
     - Я вас ждал много раньше, господин инспектор.
     Нан, не спрашиваясь, уселся в кресло напротив.
     - Кто вам сказал об аресте Ишмика и посланных вами людей?
     - Добрые люди видели вашу лодку на канале и доложили мне.
     - Добрые люди на канале или добрые люди в моей управе?
     - Зачем мне вам рассказывать о добрых людях,  господин  инспектор?  Я
лучше расскажу вам об Ишмике: ведь он у меня не благотворительными  делами
заведовал...
     Наместник щелкнул  пальцами.  Мальчик  зашевелился  в  углу  комнаты,
подошел к низенькому, выточенному из яшмы винному столику и поднес Вашхогу
глубокую, горбоносую чашку  с  вином.  Другую  чашку  мальчик  с  поклоном
предложил Нану. Нан помотал головой. "Вот  кофе  бы  я  сейчас  выпил",  -
неожиданно всплыл во рту утренний вкус.
     Наместник  пил  маленькими   глотками,   слегка   причмокивая,   явно
наслаждаясь наступившей тишиной.
     - Не правда ли, забавно, -  наконец  сказал  он,  опростав  чашку.  -
Первый  раз  решил  позаботиться  о  благе  народном,  но,  видно,   этого
чиновникам не суждено.
     - Что вы имеете в виду под народным благом? - осведомился Нан.
     - Горцев я имею в виду, господин инспектор, горцев.
     - Это вместе с которыми вы разграбили  западные  деревни,  и  послали
головы крестьян императору?
     - Бросьте! Там любой областной начальник  награбил  больше,  чем  все
войска Маанари.  И  до  смерти  довел  -  тоже  больше.  Ведь  чиновник  -
ненасытен, а горцы никогда не грабили больше, чем могут съесть.
     - Вы продались врагам империи.
     - Именно продался, -  засмеялся  наместник,  -  потому  что  во  всех
торговых сделках всегда  был  неудачлив,  как  крот!  Продался!  Император
платит своим чиновникам лучше, чем горцы. Император дает  им  воровать,  а
горцы зарывают их живьем в землю. Всех. Рано или поздно.
     - Не вижу тогда логики в ваших поступках.
     - Логика вам пригодится, когда будете ловить  мелких  воришек,  а  не
наместника.
     - Вас обидел император? Отказал в чине?
     - Отказал в просьбе. Три  года  назад  шесть  тысяч  человек  ушло  в
столицу - строить новый дворец. Они ушли, и мы не смогли вовремя  починить
каналы. Два  года  назад  император  потребовал  десять  тысяч  человек  -
помните, ему захотелось наказать реку, в которой  он  едва  не  утонул  на
охоте? Велел, чтоб отныне в ней не могла утонуть даже курица - и  за  лето
десять тысяч человек разобрали реку на  бесполезные  каналы  и  превратили
земли под столицей в  болото.  Невиданный  и  оригинальный  проект.  Когда
каналы строят, чтоб заболачивать землю, а не поливать, - это ли не  символ
царствования? А в Харайне каналы вновь не были очищены от  ила,  и  урожай
был ниже. А в этом  году  на  стройку  императорском  дворца  и  прочистку
столичных озер ушло еще десять тысяч человек, и везде, где проходили  суда
с мрамором для государева дворца, были  разрушены  дамбы,  и  император  в
третий раз отказал мне в просьбе о сокращении их числа, а господин  Мнадес
с нарочным объяснил мне, насколько мои просьбы не угодили императору.  Эти
десять тысяч вернулись на две недели позже, чем начался сев. Вы понимаете,
что такое - вернуться на две недели позже, чем начался сев? Вы  понимаете,
что такое - заиленные каналы?
     Какой горец может ограбить Харайн  больше  государя?  Сколько  бы  ни
отнял Маанари зерна - ему и в голову никогда не придет отнять у  земли  ее
силу. На площадях провозглашают, что воля императора заставляет расти рис,
но любой чиновник знает, что воля императора способна лишь сгубить урожай.
     В этом году урожай будет лишь на храмовых и  государственных  землях,
которые я велел прочищать любой  ценой.  Я  надеялся,  что  паводок  будет
обилен, но вышло наоборот. Это значит, что крестьяне мало соберут со своих
полей, и в столицу полетят доносы. Я  буду  отозван,  и  вероятно,  судим.
Господин Мнадес выговаривает мне за жалобы, дядя  норовит  стушеваться,  а
араван Нарай, уж верно, показал вам доносы о  разорении  храмовых  убежищ.
Крестьянам  выдадут  хлеб  из  государственных  запасов,   и   они   будут
благодарить императора, который снабдил  их  хлебом,  отнятым  в  соседней
провинции как раз для таком случая. А моя голова будет торчать из земли  у
аллеи  Приятных  Прогулок,  пока  не  порастет  травкой,   для   торжества
правосудия.
     Нан смотрел на наместника рассеянным взглядом.  Изо  всего  сказанном
его заинтересовала лишь одна фраза. Она  объясняла  многое  из  того,  что
произошло в Иров день. Остальное было  словоблудием  плохого  чиновника  и
хорошего софиста.
     - Чего ждет князь Маанари?
     Наместник потер руки. Голос его стал внезапно визгливым.
     - Ждал! Ждал, инспектор, а не ждет! Но арест Ишмика  за  ставил  меня
поспешить и сейчас, в эту самую секунду, в лагере убивают  военачальников,
в которых я сомневаюсь. И известие об этом уже дошло до Маанари.  Так  что
ваша жизнь очень скоро будет зависеть от того, как вы обойдетесь со мной.
     Нан выбрался из уютного кресла и подошел  к  Вашхогу.  Из  кошеля  на
поясе он достал два сложенных листа. Наместник, скосив  глаза,  следил  за
ним с брезгливым торжеством.
     -  Мне  одно  непонятно,  -  спросил  Нан,  облокотившись  о   кресло
наместника, - почему вы не отправились к горцам  сами,  а  послали  к  ним
сына?
     Наместник вздрогнул.
     - Боюсь, - продолжал Нан, -  что  тысячники  Нинев,  Вешаник,  Лич  и
Минчев были арестованы ранее, нежели до них дошли ваши приказания. Вот  их
список, - узнаете руку вашего дяди? - и список этот был  мне  передан  еще
днем. Что же до вашего сына, то я побоялся отпускать  его  одного,  темной
ночью, в варварский стан, и даже не через мост,  а  через  полузаброшенную
арсамикову  переправу.  Мне  пришлось,  знаете  ли,  силой   убедить   его
переночевать в моей судебной управе.
     Наместник, как зачарованный, потянулся за своим письмом к князю.  Нан
быстро отдернул руку.
     - Так вот, - тихо сказал Вашхог, - какие  дела  задержали  вас.  -  И
вдруг закричал:
     - Что с моим сыном?
     - Пока - ничего. Видите ли, я хотел бы лично повидаться с Маанари. Но
боюсь, что меня подстрелят прежде, нежели я  доберусь  до  его  лагеря.  Я
спросил дорогу и пароль у вашего сына, но он  не  захотел  иметь  со  мной
дела, а посоветовал обратиться к злым духам, мне помогающим.
     Нан не стал уточнять, что духи, по мнению Кирена, помогали инспектору
с тем, чтоб отомстить не верившему в чародейство отцу. И рассказывать, как
именно мальчик называл отца.
     Наместник хрипло рассмеялся:
     - Могу посоветовать вам то же самое.
     - Пытки надежней  ворожбы,  -  спокойно  сказал  Нан.  Он  знал,  как
добраться  до  князя.  Но  ему  не  хотелось  давать  лишнего  повода  для
сверхъестественных сплетен, и любопытно было посмотреть,  много  ли  стоит
вызывающий тон наместника.
     - Вы с ума сошли! О чем вы будете творить с Маанари?
     - Попрошу его отвести войска, - улыбнулся Нан.
     Наместник рассмеялся.
     - Он сначала убьет вас, потом разгромит - все равно - войска Харайна,
а потом убьет меня, потому что ему будет выгодно считать меня предателем.
     - Я отправлюсь поговорить с Маанари, - сказал Нан. - Если я  вернусь,
я освобожу вашего сына. Так как мне найти Маанари?
     - Лес Парчовых Вязов, часовня Лита, - пробормотал Вашхог. - Там  ждут
человека, который приедет на пегой кобыле, подаренной  самим  Маанари.  Вы
скажете этим людям, что вы от меня, и они  проведут  вас  живым  к  князю.
Только что вы ему скажете, чтоб он выпустил вас живым?

     Пегая кобыла князя Маанари была превосходна, как все  лошади  горцев:
высокие, тонконогие. Нан пересел на  нее  у  переправы,  распрощавшись  со
своими людьми и отдав им запаренного коня.
     Луна Ингаль зашла, луна Галь еще висела на небе. Тростники  по  обеим
сторонам двора топорщились еще гуще. Самого лодочника нигде не было видно.
Нан  заглянул  под  навес  -  так  и  есть,  бочонков  с  соленой   рыбкой
уполовинилось.
     Стражник, неловко орудуя шестом, оттолкнулся от южного берега, и  Нан
остался один на тихой Изумрудной дороге, по которой раньше ночью не ходили
из-за разбойников, а теперь - из-за горцев.
     Инспектор из столицы скакал мимо сизого леса, зябнущего еще от ночных
холодов,  мимо  аккуратных  непросохших  полей,  деревушек,  согнанных   к
превосходному государственному тракту. Верный своей репутации колдуна,  он
тихонько разговаривал с талисманом, болтавшимся на шее.
     Талисман вел разговор, не состоявшийся три часа тому назад. Пользуясь
тем, что Келли читает ночные службы, инспектор подскакал на храпящем  коне
к монастырской ограде, о чем-то  угрожающе  пошептался  с  Роджерсом.  Тот
вынес ему из  монастырского  подземелья  маленький  тупорылый  лазер,  еще
кой-какую чепуховину, и даже примиренно кивнул на прощание.
     - Вы и вправду думаете, что Ир у горцев? - спрашивал талисман.
     - Я не думаю, что горцы нуждаются в чуде,  чтоб  покорить  Харайн.  Я
боюсь, что это Харайн нуждается в чуде, чтоб не быть завоеванным.
     Талисман фыркнул.
     -  Так  вот  зачем  вы  отправились  к  ветхам  в  одиночку?   Хотите
организовывать чудо без просвещенных свидетелей?
     - Да. Маленькое чудо местного значения. Если, - с некоторым ужасом  в
голосе прибавил инспектор, - убить императора Веи -  это  все  равно,  что
проделать дырку в сите. А если убить князя Маанари, - это все  равно,  что
проделать дырку в пузыре...
     Поля, деревенька,  опять  поля,  заброшенная  кумирня  под  громадным
вязом, украшенным ленточками...
     Город ночью булькал, как казан  с  вздувающейся  кашей,  переполнялся
теми, кто не знает, где найти ночлег, и теми, кто не знает, как  повеселей
провести ночь, шкворчал мясом жареным и мясом потным, пах  благовониями  и
отбросами. Деревни ночью спали, а бодрствовали  лишь  в  праздники,  когда
вершились обычаи предков, заказавших весной и осенью обновлять мир.
     Руки  крестьян  работали  днем  и   ночью,   а   разум   их   отдыхал
круглосуточно.
     "Разум мирских людей бывает трех  разрядов.  Есть  разум  императора,
чтоб порождать все сущее. Есть разум чиновника, чтобы отдавать приказы.  И
есть разум крестьянина, чтоб исполнять приказанное", - вспомнил Нан  слова
написанного десять веков назад "Трактата о земледельческом искусстве".
     Воля  императора  наполняет  водами  реки  и  каналы,   а   чиновники
указывают, где строить дамбы и  водяные  колеса.  Волей  императора  злаки
растут из земли, а чиновники размечают поля и указывают, что на них сеять.
А крестьяне имеют разума лишь на столько, чтоб исполнять предписанное. Они
сеют, и жнут, и пашут, а про себя улыбаются  самонадеянности  государства.
Кто не знает, что не одной лишь волей императора растут  злаки  из  земли,
что есть и другие боги: свой у каждом дерева, свой у каждого места.
     Это только в городах оскопленная земля не  имеет  больше  животворной
силы  и  делится  на  кварталы  и  дома;  редко  в  этих  домах  заведется
привидение, а  как  заведется  -  так  горожане  сразу  зовут  монаха  его
выгонять.  Это  в  городах  живут  упыри,  а   в   селах   живут   предки,
неотчуждаемая, как дом и  сад,  собственность.  Редкого  духа  гонят,  ибо
редкого духа нельзя приспособить в домашнем хозяйстве.
     И с  чиновником  то  же:  как  самого  злого  духа,  чиновника  лучше
задобрить, чем прогнать.
     Да и разве много этим двоим надо?
     Предку в поле нужен первый сноп с урожая, в  лесу  -  передняя  левая
лапка с первого пойманном зверька, в доме - первая ложка из котла.  Предки
воздают сторицей, вращая гигантские водяные колеса под землей,  пропихивая
каждое семя ростком, разукрашивая крылья  бабочек  по  весне  и  неустанно
подавая в небесную управу ходатайства за живущих.
     Чиновники берут больше,  делают  меньше.  Но  когда  небесная  управа
привередничает,  и  они  пригождаются:   чрево   государственных   амбаров
распахивается  и  изрыгает  забранное.  Правда,  земля  дает  больше,  чем
посеяно, а амбары - меньше, чем ссыпано: но ведь  никто  в  деревне  и  не
сравнивает силу земли с силой государства.
     Но человек - жаден и нехорош. Расчистив делянку в лесу, он не делится
ею с общиной, а несет чиновнику взятку, чтоб тот не замечал  расчистку.  А
тот, кто лепит посуду лучше других, уже воображает, что этого  достаточно,
чтоб не ходить в поле, и тоже дает взятку, чтоб его прописали больным  или
стариком. И тот, у кого лишняя посуда, норовит уйти от общины и  чиновника
в город; а тот, у кого лишняя расчистка,  норовит  в  городе  же  обменять
лишнее зерно на хорошую посуду.
     Развращается народ, развращается и чиновник: и делит излишки не между
всеми, а между собой и  владельцем  излишков.  А  разохотившись,  он  и  с
бедняка не прочь содрать за инвентарь, за  семенную  ссуду,  за  то,  чтоб
вовремя пустить воду на поля: а это уже  все  равно  как  если  бы  предки
требовали деньги за то, чтоб прорасти колосьями.
     Тогда один крестьянин берет себе в приемные сыновья богача и уходит в
город; но хорошо помнит, что богач задолжал ему  землю,  а  государство  -
еду; а другой остается в деревне батраком,  и  хорошо  знает,  что  старая
земля украдена у него, а новые расчистки - у всей общины.
     Тогда-то третий крестьянин начинает идти в гору, и  растет  на  земле
чудо  новое:  ни  живой,  ни  мертвый;  ни  священник,  ни  чиновник,   ни
крестьянин, - одно слово - богатый.
     Как дух умеет прибавлять к нажитому ниоткуда, и как  чиновник,  умеет
обирать. Но те двое - свои, а этот - чужой. Как землю свою он выгораживает
от общинной, так и сам он - отрезанный ломоть;  и  как  мула  не  признают
родители, так не признают богача ни чиновник, ни крестьянин.
     И когда чиновники не отдают  приказания,  а  берут  взятки,  -  тогда
крестьяне начинают слушаться не чиновников, а бродяг и нищих монахов.
     Тогда  деревни  ночью  не  спят,  а  подражают  городу  и  веселятся.
Раскладывают костры из докладов и ведомостей, жгут, как соломенные чучела,
деревенские управы; и несет из деревни жареным мясом, а в  каналах  купают
чиновников и богачей; приходит время, когда покойников не хоронят, а живых
вешают   на   крюках,   как   откормленных   боровов;   тогда    наступает
праздник-самоделка; подражая  дням  Ира,  меняются  местами  угнетатели  и
угнетенные, и вместо плодов на деревьях висят человечьи  головы;  подражая
празднику Сева, людей зарывают, как зерна, в землю и думают, что от  этого
возрастет урожай...
     А когда праздник-самоделка кончается, мир расцветает, по молодевший и
обновленный.  Чиновники  появляются  вновь,  а  богачи   пропадают.   Ведь
чиновники - живая плоть государства, а богачи  происходят  от  омертвления
живой плоти. И в государстве юном и обновленном мертвой ткани  нет...  Нан
ехал мимо ночных деревень, заснувших перед встречей с Иром: какова-то  она
будет в этом году?
     Что будет, если кто-то скажет: смотри, я сын Ира, господь со мной,  и
я именем Ира повелеваю истребить всю  чиновную  и  богатую  нечисть,  всех
упырей, сосущих кровь Веи? Что будет, если  кто-то  скажет:  смотрите,  Ир
ушел из Харайна в лагерь горцев, и ваш долг  -  помочь  князю-освободителю
отомстить продажным гадам?
     Что будет, если богачи отнимут у народа его единственную,  чтимую  за
неподкупность игрушку, потому что хотят, чтобы  богатство  перестало  быть
государственным преступлением и приносило бы  выгоды  всем,  а  не  только
заботы владельцу?
     "Зря я оставил записку Шавашу, - внезапно подумал Нан.  -  Он  и  так
задает себе лишние вопросы..."
     У леса Парчовых Вязов Нан остановил коня и прислушался. Ага  -  опять
нехорошим голосом пискнула кудлатая сойка, - подлый ночной вор, осужденный
по приговору древнего чиновника к беспокойному бодрствованию. Да, что  там
говорить, в старину чиновники были куда могущественнее...
     Придорожные кусты раздвинулись, и из них на дорогу бесшумно выбрались
четверо в остроконечных шапках ветхов. Лошадь  приветливо  заржала,  когда
один из подошедших потрепал ее по морде.
     - Меня послал наместник Вашхог. У меня срочные вести лично для князя,
- важно сказал Нан.
     Кто-то из подошедших протянул ему  руку,  чтоб  помочь  спешиться,  и
произнес приветствие на неважном вейском.
     Нан выпростал ногу из стремени,  и  тут  человек,  протянувший  руку,
резко дернул лошадь за узду. Та взбрыкнула, Нан полетел кувырком на землю,
и кто-то, наваливаясь и сопя в ухо, стал скручивать  руки  за  спиной.  На
мгновенье выпроставшись из-под ветха, Нан перекатился на  спину  и  увидел
снизу вверх у кустов давешнего перевозчика.  Перевозчик  кивал  головой  и
творил знак оберега от инспектора-колдуна, и тут же, от хорошо отмеренного
удара дубинкой, Нан потерял сознание.

                                    5

     Шаваш подгадал вернуться из военного лагеря  в  Харайн  на  рассвете,
чтоб город мог насладиться зрелищем наказанного порока.
     В повозку с арестованными летел тухлый овощ, толпа истекала криком, и
охранники, выскочив вперед  и  тряся  погремушками,  орали  уже,  распялив
глотки: "Расступись!"
     Шаваш настороженно вертел головой.
     Он внезапно вспомнил Иров день,  и,  сообразив,  что  его  агенты  не
единственные  тайно  вооруженные  члены  этой  гигантской  тысяченожки,  с
беспокойством прислушивался к народному гласу. Славили  мудрого  чиновника
из столицы, и щедрого господина Айцара, и справедливом аравана  провинции.
А меж тем Шаваш точно знал, что араван весь вчерашний день, как ни  в  чем
не бывало, занимался  в  своей  управе  мелкими  жалобами  и  политической
астрологией, и людей его рядом с Шавашем не было,  а  был  рядом  господин
Митак.
     Нан искоса взглянул на  управляющего  Айцара.  Ума  господину  Митаку
боги, может, отвесили с избытком, но нервы  никуда  не  годились.  Инженер
ехал весь желтый, не замечая народного гласа и  страдая  о  чем-то  своем:
нетрудно было и догадаться, о чем.
     Митак подпрыгивал в седле, вспоминал  подробности  ночных  арестов  с
омерзением и думал о том, что едущий рядом человек имеет все основания так
же хладнокровно распорядиться и его жизнью.
     Инженер Айцара по-прежнему  в  свободное  время  занимался  подлинной
наукой, изучая универсальные  соответствия  природы  и  распутывая  тонкие
нити, которыми связан мир, являющийся  знаком,  со  своим  означаемым,  не
являющимся миром... Но мантика  и  алхимия  требовали  не  только  острого
разума, но и чистой души, а душа поганилась все больше и больше...
     И сейчас, в парной утренней сырости, посреди толпы, сбегавшейся,  как
стадо гусей к кормушке, Митак думал об исконном совершенстве мироздания  и
исконном несовершенстве машин. Он согрешил с природой, и,  изнасилованная,
она стала рождать механических уродов. Вот уж сколько  лет,  вместо  того,
чтоб искать ключи  от  мироздания,  он  с  увлечением  мастерит  неуклюжие
отмычки.
     А теперь Айцар, с его страшным умением превращать игрушки  в  деньги,
хочет, чтоб Митак никогда не смог  ему  изменить,  и  привязывает  к  себе
делами, которые не имеют отношения уже и к машинам...
     Митак думал о проворстве столичного чиновника с  ужасом  и  надеждой:
если все намеченное сорвется, ему сохранят жизнь как  хорошему  астрологу,
ему позволят заниматься в тюрьме истинной наукой...
     В управе Шаваша ждало запечатанное  письмо  Нана  и  две  официальных
бумаги. Одна гласила, что, ввиду ареста  наместника  Харайна,  полномочный
инспектор из столицы ставит господина Айцара  во  главе  правительственных
войск.
     Другая  бумага  извещала  о  том,  что  на  время  своего  отсутствия
инспектор  Нан  облекает  Шаваша  всеми  своими  полномочиями.  Узнав   от
охранников, сопровождавших Нана до переправы, куда  направился  инспектор,
Шаваш сорвался.
     - А если бы он вам приказал его утопить, вы бы тоже  повиновались?  -
орал он с беззастенчивостью начальника, распекающего подчиненных.
     Письмо  Нана  Шаваш  распечатал  так,  как  распечатывают  посмертное
распоряжение.
     Господин Митак, наконец очнувшись, покосился на письмо с нескрываемым
интересом. Шаваш любезно протянул ему бумагу,  свидетельствуя  всем  своим
видом, что для приближенных господина Айцара тайн нет.
     Письмо удивило Шаваша, но завещания полагается исполнять.
     Шаваш арестовал письмоводителя Имию.  Имия  поначалу  отпирался,  но,
подвешенный к потолочной  балке,  сознался  и  в  своем  сотрудничестве  с
араваном Нараем, и в действиях, предпринятых по его наущению.
     Судейский секретарь Бахадн, пряча свое  восхищение  и  недоумение  по
поводу ареста наушника, которого не открыли люди Айцара, сказал  Шавашу  с
мягким упреком:
     - Я с  самом  начала  указал  следствию,  что  судья  города  Харайна
ревностно блюл интересы наместника и лишь по приказу последнего послушался
аравана Нарая; вы же  незаслуженно  решили,  что  я  исхожу  из  интересов
наместника, а не из интересов истины.
     Шаваш улыбнулся про  себя.  Слова  Бахадна  и  тогда,  и  сейчас,  не
выражали  ничьих  интересов,  кроме  интересов  Айцара,  и,  стало   быть,
оставались ложью даже при случайном совпадении с истиной.
     - Увы! - сказал Шаваш общепринятую в таких случаях фразу, - я потерял
свои глаза, и вам лишь обязан их возвращением.
     Засим он отправился в араванову управу.
     Присутственные часы еще не начались,  и  Шаваш  прошел  через  сад  в
личный, весьма скромно устроенный дом аравана Нарая.
     Хозяин встретил его радушно: он знал уже об аресте наместника, но  не
знал ни об аресте своего шпиона Имии, ни о том,  что  Айцар  уже  назначен
главой правительственных войск. Нарай как раз собирался завтракать, и,  не
слушая никаких возражений, приказал накрывать на стол в гостевом покое.
     Араван любезно, несмотря на  молодость  Шаваша  и  младший  его  чин,
усадил гостя в кресло и услал слугу. Он видимо не  сопоставил  изящного  и
самоуверенного чиновника двадцати трех лет с желтоглазым худым пацаненкам,
с которым  он  когда-то  столкнулся  в  последние  дни  своей  карьеры,  -
несомненно, Нарай полагал, что пацаненок тот давно  попался  за  воровство
кур, или замерз по пьянке, или был прирезан недовольным клиентом.
     Кресло было уютным, но простым, беленые стены комнаты  не  оскверняла
кисть новомодного художника, тяжелые занавеси на окнах  чуть  поблескивали
золотыми нитями. Пузатый  чайник  был  расписан,  как  любили  расписывать
чайники при Аттахидах, красными продолговатыми ягодами  чайной  лианы.  За
крышку его, вздыбив хвост, уцепился маленький рыжий чайный кот.
     Шаваш, прищурясь, смотрел, как Нарай подошел к полке в западном углу,
поклонился  духам-хранителям,  подсыпал  в  лампадку   аромата   "мира   и
спокойствия" и задернул занавеску. Жест аравана  был  виноват  и  суетлив:
Шаваш понял, что тот не хочет расстраивать богов грязным, по  его  мнению,
разговором, и это убедило Шаваша в разумности данных Наном инструкций.
     Усевшись напротив гостя и рассеянно помешивая ложечкой чай,  господин
араван выразил свое восхищение той  неколебимостью,  с  которой  начальник
Шаваша арестовал наместника Вашхога.
     - Заговор с горцами, подумать только, какое сокрушительное обвинение.
Оно ведь бросает тень  и  на  господина  Айцара,  не  так  ли?  Совершенно
невозможно, чтоб в таком деле племянник действовал без ведома дяди.
     Шаваш кивнул и пояснил:
     - Вашхога еще не допрашивали.  Собственно,  по-настоящему  его  будут
допрашивать в столице.
     Араван задумался.
     - Опасное дело - везти такого заговорщика в столицу.
     Шаваш промолчал.
     - Вы ведь  арестовали  лишь  шестерых  из  восьми  его  приспешников,
сколько я слышал? - спросил араван, задумчиво отхлебывая чай.
     - Двое покончили с собой, - ответил Шаваш.
     - Только двое, только! В век испорченных нравов даже для самоубийства
не хватает мужества, а сколько раз потом им придется пожалеть об этом!
     - Я вас так понял, - спросил Шаваш беззаботно и не понижая голоса,  -
что вам жалко Вашхога за его непредусмотрительную трусость, и  вы  желаете
ему избавления от лишних страданий?
     Араван оглянулся на занавешенную полку и кивнул.
     Оба помолчали.
     -  Да,  господин  судья  недаром  говорил  мне   на   Иров   день   о
компрометирующих наместника бумагах, Нас, вероятно, подслушали  -  а  ведь
это, стало быть, были бумаги о заговоре?
     - Нет, - ответил Шаваш. - Это были жалобы  на  разорение  наместником
деревенских убежищ, мы нашли их у судьи в потайном шкафу.
     - Само провидение помогает нам, -  удовлетворенно  заметил  Нарай.  -
Преступник убил человека, но самым важным - бумагами - не смог  завладеть.
Со стороны моего бедного друга было очень предусмотрительно держать их  не
в управе, а в потайном месте.
     Шаваш откинулся в кресле и покачал головой.
     - Судья не прятал бумаг в потайном шкафу, господин Нарай. Это  сделал
после его смерти по вашему приказу письмоводитель Имия, - он уже  во  всем
признался. И вы прекрасно знакомы с их содержанием, потому что сначала они
находились у вас. Вы думали, что вдова примет Имию за привидение, а  мы  -
за посланного наместником взломщика. И посчитаем бумаги причиной  убийства
судьи. Убийства, совершенного вами.
     Господин Нарай едва не опрокинул чашку.
     - Вы с ума  сошли?  Зачем  мне  убивать  человека,  исполнившего  мое
приказание?
     - Судья Шевашен исполнял приказание не ваше, а господина  наместника.
И вы поняли это, когда он потребовал с вас  двести  тысяч  за  присутствие
ваших людей на допросах. Вернее, вы поняли, что если вы не заплатите  этих
денег, он вас предаст. И вы сказали - "хорошо". Но у  вас  не  было  таких
денег, господин араван, хотя, право,  любой  из  ваших  подчиненных  успел
наворовать втрое больше!
     - Этого никто не мог  слышать!  -  пробормотал  араван  растерянно  и
приложил руки ко лбу охранительным жестом.
     - Это слышал сам Ир! - отвечал Шаваш. - Слышал и велел  духу  убитого
явиться желтым монахам и  все  рассказать.  И  сам  Ир  велел  отцу  Лииду
нарушить обычай и свидетельствовать против вас перед  властью,  чтобы  все
еще раз узнали: нельзя безнаказанно осквернить Иров день.
     Шаваш  имел  свои  собственные  соображения  насчет  происшедшего   в
монастыре.  Наверняка  разговор  о  допросах  и  деньгах   был   подслушан
каким-нибудь желтым монахом. Но желтые монахи гордились тем, что к мирской
власти непричастны. Они рассказали Нану о разговоре - но никогда не  стали
бы свидетельствовать о нем перед судом. Вчера,  вероятно,  отправившись  в
монастырь, Нан предложил на выбор: либо отец Лиид предстанет перед судом в
качестве обвиняемого в измене, либо отец Лиид  предстанет  перед  судом  в
качестве обвинителя аравана Нарая.
     Тем не менее Нану не хотелось доводить дело до суда, и весь его  план
держался на зыбкой надежде на суеверность аравана.
     А что, если старик сейчас вспомнит, кто мог его  подслушать!  А  что,
если он ухмыльнется и скажет, что я вру и  что  Ира  в  монастыре  и  след
простыл? А что, если он просто перестанет быть суеверным, коль  скоро  это
уж очень невыгодно?
     Но араван закрыл глаза, побелел и не шевелился.
     -  Сегодня  вы  задернули  занавеску,  -  сказал   Шаваш,   -   чтобы
духи-хранители не слышали, как вы предлагаете  мне  убить  беззащитного  в
тюрьме  человека.  Четыре  дня  назад  вы  убили  человека,  и  когда   вы
испугались, что вас увидят с орудием убийства, вы выбросили его в колодец,
который, по слухам, сообщается с  преисподней!  Вы  слишком  суеверны  для
хорошего убийцы, господин араван!
     Шаваш поднялся из кресла. Он подошел к завешенному окну  и  раздвинул
тяжелые многослойные занавеси.  В  приемном  покое  сразу  стало  светлее,
свежий ветер подхватил и понес прочь из комнаты навязчивый аромат "мира  и
спокойствия". В саду, у беседки, обсыпанной огромными цветами клематиса  и
пестрым росовяником, сидели  и  играли  в  кости  трое  человек  в  желтых
коротких куртках стражников. Один из них поднял голову,  и  Шаваш  помахал
ему рукой. Стражники снялись с места и неторопливо побрели  по  дорожке  к
дому.
     Шавашу было жалко старика. В конечном итоге судья был сволочью, много
большей, нежели араван.
     Но Нан, встав на сторону Айцара, вместе с  тем  сильно  опорочил  его
изменой  племянника.  Весть  о   преступлении   аравана   была   идеальным
противовесом для этой  измены;  и  наоборот  -  было  бы  опасно,  хотя  и
несложно, приписать Вашхогу еще и  убийство.  Истина  случайно  совпала  с
интересами Нана и Айцара - что ж, тем лучше для истины.
     Шаваш оборотился. Араван сидел, вытянув шею и глядя в раскрытое  окно
на людей в желтых куртках. Рука его  растерянно  поглаживала  полуостывшую
чайную чашку.
     Шаваш внимательно посмотрел  на  чашку.  Араван  смутился,  почему-то
вынул ложечку из чашки и положил рядом.
     - Я не виню инспектора, - надтреснутым голосом сказал араван Нарай, -
великий  Ир  против  меня.  Но  ведь  господин  Нан  арестовал   господина
наместника!
     Он вдруг что-то сообразил и изумленно уставился на Шаваша.
     - Вы хотите сказать, что сговор наместника с горцами - это  на  самом
деле?
     "Он только сейчас понял, - подумал Шаваш. - Он только  сейчас  понял,
что, чтобы  утопить  наместника,  ему  вовсе  не  надо  было  прибегать  к
теоретическим рассуждениям о порче нравов. Ему не надо было  подтасовывать
фактов, ему надо было всего лишь -  знать  их".  Господин  араван  слишком
много рассуждал  о  принципах  идеального  мироустройства.  И  не  заметил
маленькой подробности реальной политической ситуации в  провинции  Харайн:
вражды между дядей и племянником, вражды, о которой только что  разносчики
на улицах не кричали.
     - Да, - сказал  Шаваш,  -  это  реальный  заговор.  Он  мог  бы  быть
предотвращен с вашей помощью.  Но  он  предотвращен  с  помощью  господина
Айцара, который, - Шаваш не удержал улыбки, - пожертвовал племянником  для
блага родины.
     Араван растерянно молчал. За все время беседы он так и не притронулся
к завтраку, только выхлебал полчашки чаю. Теперь он заторопился,  суетливо
придвинул вазочку с инчевым медом, набрал полную вязкую ложку  и  принялся
счищать ее в чай. Потом рассеянно поглядел на чашку и долил в нее  сливок.
Нерешительно взялся за край, поставил чашку на место и поискал глазами  по
столу. "Чего он ждет", - подумал Шаваш.  Нарай  потянулся  за  вазочкой  с
вареньем. За стеной послышались внятные, неторопливые шаги  стражи.  Нарай
выпустил вазочку и поднял на  Шаваша  глаза.  Шаваш  смотрел  прямо  и  не
улыбаясь на чашку в его руках. Нарай поднял чашку обеими  руками  и  начал
пить большими жадными глотками. На четвертом глотке старик  поперхнулся  и
выронил чашку. Белое сладкое пойло разлилось по столу, промочилось в стыки
яшмовых инкрустаций,  закапало  на  пол.  Араван  дернулся,  как  большая,
пойманная на крючок рыбина, завалился в кресло  и  затих  там,  запрокинув
голову.
     Что-что, а непредусмотрительным трусом араван Нарай быть не захотел.
     Шаваш, отводя взгляд от запрокинутого лица, понюхал свою  собственную
недопитую чашку: чай тоже, едва различимо,  пах  горьким  миндалем.  Шаваш
брезгливо, чтоб никто не выпил по ошибке,  выплеснул  чашку  на  пол.  Его
сочувствие аравану несколько уменьшилось.

     Нан  очнулся,  притороченный  к   столбу   посреди   поляны.   Голова
раскалывалась, в горле саднило, Руки, скрученные  за  спиной,  распухли  и
омертвели. Нан открыл глаза, с ресниц тут же закапали капли пота, и пьяное
солнце завертелось над дальним лесом.
     Лагерь жил своей обычной жизнью. Порыв жаркого ветра принес откуда-то
запах паленого мяса;  пробежала,  виновато  поджав  хвост,  крупная  рыжая
собака; сверкнул на солнце  расшитым  чепраком  и  скрылся  под  пригорком
одинокий всадник. Рядом двое  горцев  в  толстых  железных  ошейниках,  не
торопясь, заваливали яму. Человек, надзиравший за ними, устроился  в  тени
дерева и неспешно уминал вислоухую лепешку.
     Явился рогатый шаман в  балахоне  до  пят  и  стал  читать  над  ямой
отходную. Язык был почти тот же, на котором говорили ассу-ветхи в соседнем
Унгуне. Нан понимал его с трудом, но песня шамана не уступала подробностью
и многословием канцелярскому отчету.
     Нан понял так, что в яме хоронили его колдовскую силу. Внутреннюю - в
виде черного петуха, и внешнюю - в виде одежды. Насчет одежды  шаман  был,
без сомнения, прав. Еще счастье, что  горцы  не  стали  рыться  в  опасных
складках,  а  просто  бросили  в  яму  и  гемму  с  передатчиком,  и   все
остальное...
     Нан скосил глаза. Вместо чиновничьего  кафтана  на  нем  было  что-то
светло-зеленое. Ну да. Если одежда человека - одна из его душ, то  человек
в одежде чиновника ведет себя так, как  угодно  императору,  а  человек  в
одежде ветха ведет себя так, как нужно шаману.
     Грубая зеленая ткань напоминала  балахон,  в  котором  ассу-ветхи  из
Унгуна сжигают последний сноп. Нан не видел причин, по которым его  судьба
должна отличаться от судьбы снопа. Ветхи, дети природы, ощущали  полное  с
ней единство, верили в тождество душ людей и зверей и  не  видели  разницы
между человеческой и животной жертвой.
     Ночные туманы сгинули без следа. На небе не было ни облачка. Тень  от
столба чуть удлинилась и переползла вправо. Нан облизнул  соленые  губы  и
стал думать о том, чего ждет  Маанари.  Лагерь  не  шевелился,  -  а  ведь
лазутчики наверняка донесли об аресте наместника. Чем меньше  князь  будет
медлить - тем легче будет его победа, Неужто и в  самом  деле  князь  ждет
сына Ира? Неужто он вздумал присвоить не только чужое добро, но  и  чужого
бога?
     Потом Нан стал думать о том, что горцы вполне успешно оборвали с него
все, что служило вместилищем  злой  силы.  Даже  если  князь  захочет  его
видеть, что Нан ему скажет? Как там в "Книге творения ойкумены?"  "Варвары
вторглись в пределы  ойкумены,  но  государь  послал  чиновника  с  благим
государевым словом, и от речей  этого  чиновника  варвары  усовестились  и
попросили подданства?" Увы! Трудно варварам усовеститься, если при  благом
слове нет этак тысяч тридцати конных и пеших!
     Потом Нан стал думать о том, что  предки  нынешнего  императора  тоже
родом с гор...
     Потом ему стало все равно.
     Ближе к вечеру  какие-то  метавшиеся  перед  глазами  тени  разложили
вокруг костер. Новая волна нестерпимом жара  обдала  тело,  дым  заполз  в
слезящиеся глаза, и хриплые  колокольчики  шаманского  балахона  зазвенели
где-то рядом.
     Ему запрокинули голову, и веревки перетянули горло.
     - Пей.
     Нан булькнул и подавился. Веревки мешали глотнуть, пока Нан не понял,
что он сам и  есть  веревка,  себя  связывающая.  Тогда  веревка  ожила  и
поползла вверх по столбу. Столб тоже ожил и стал личевым  деревом.  Дерево
было мировым. Нан узнал его, так  как  оно  было  в  точности  таким,  как
Золотое Древо у государева трона, - только росло немного вкось, отклоняясь
под действием кориолисовой силы. Верхушка дерева торчала выше стратосферы,
в кадке Иршахчановой управы.
     Сам же Иршахчан выглядел наперекор своим изображениям:  лицо  у  него
было человеческим, а тело и когти - ихневмоновыми. С  ним  был  Ир  и  все
остальное, а Нан стоял перед ним без рук и без  ног,  как  государственный
преступник времен пятой династии.
     Нан склонился перед пристальным  взглядом  государя  и  глянул  вниз.
Земля далеко под ногами была плоская и ровная: только дураки, не  видавшие
взгляда Иршахчана, могли утверждать иное.
     - Пункт первый, - сказал Иршахчан по-старовейски,  -  колдовство,  то
есть присвоение чудес в частную собственность.
     - Уже конфисковано, - отозвался откуда-то судья Бужва.
     - Что еще? - спросил государь-мангуста.
     Бужва зашуршал свитками:
     - Пункт второй: взяточник. Пункт третий: лазутчик.
     - И еще самонадеянный дурак, - прибавил государь.
     Нан молчал, почтительно согнувшись, но тут не выдержал:
     - Это почему же дурак, о государь?
     - Потому что считаешь, что  история  зависит  от  случая  и  от  тебя
самого.
     - И неужели ты думаешь, что можно  истребить  в  людях  стремление  к
справедливости? - прибавил, каменно улыбаясь, судья Бужва.
     Иршахчан поднялся с трона и разинул рот.
     Короткая четырехпалая лапа с  когтями  нависла  над  головой  Нана...
"Подавишься", - подумал Нан, свернулся кольцом и превратился  в  блестящий
винтик. Иршахчан обернулся сорокой, нацелился щербатым  клювом.  Нан  стал
соколом; Иршахчан - огромной пестрой дрофой. Тогда Нан оборотился мышью  и
забился  под  древесную  кору:  в  ноздри  ударило  вековой   сыростью   и
жучком-короедом. Иршахчан стал кошкой и  запустил  под  кору  лапу.  Та  с
треском разодралась, сук мирового дерева  хрустнул  и  не  выдержал.  Небо
падало на землю по баллистической кривой, и Нан был тому причиной.
     Чиновник в ужасе открыл глаза и что-то залепетал.
     Зрители весело  и  хрипло  смеялись:  они  не  заметили  свершившейся
катастрофы... Нана  взяли  за  шкирку,  встряхнули,  как  мешок  с  мукой,
поставили на ноги  и  повели  сквозь  расступающуюся  публику.  Слева  шел
рогатый шаман Тоошок. Справа шел  белокурый  племянник  Маанари,  побратим
Кирена. Рука его тихо поглаживала рукоятку варнарайнского кинжала. Нан  не
знал, как относились друг к другу названные братья, но это было совершенно
неважно. По обычаю варваров, за побратима  полагается  мстить,  и  Большой
Барсук будет мстить, если хочет оставаться во главе своего отряда.
     Руки были по-прежнему скручены  за  спиной:  эти  узлы,  стало  быть,
символического значения не носили и развязывать их ни  кто  не  собирался.
Тропка была ровной, но ноги почему-то норовили подогнуться.
     - Ага, - сказал слева шаман на ломаном вейском,  -  на  восьмом  суку
был. Дрался.
     - Хотел бы я знать, кто победил, - с хрипом сказал Нан.
     - А какая разница? - удивился Тоошок. - На этом небе одна  твоя  душа
дерется с другой твоей душой.
     Нана втолкнули в огромный шатер, украшенный  с  безвкусной  жадностью
грабителя. В шатре  шел  не  то  пир,  не  то  совещание.  Лавки  были  не
застелены, чтобы видеть, что под лавками нет засады. На грубых  деревянных
столах громоздилось все, что бегает, прыгает, плавает и летает.  Во  главе
стола сидел большой деревянный идол, а  перед  идолом  стояло  здоровенное
блюдо с четырьмя серебряными ушками, до краев  наполненное  едой  земли  и
реки. Горцы, дети природы, еще не дошли до такого свинства, чтобы садиться
за пир без бога.
     Человек, восседавший справа от  идола,  грузно  поднялся  на  встречу
вошедшим.
     - А вот и господин инспектор из столицы! - проговорил  он  на  вполне
сносном вейском. - Сам император, о братья, обратил на нас свое лучезарное
внимание в лице своего посланца.
     Нан так и не понял - намеренно или нет исковеркал человек  придворные
обороты, но вожди одобрительно гоготнули.
     - С чем пожаловал, господин инспектор?
     - Я пришел поговорить с князем Маанари, - сказал Нан.
     - Что ж! Я тебя слушаю! - и мужчина гордо подбоченился.
     Нан внимательно оглядел его. На фотографиях, виденных  им,  было  три
человека. Двое стояли сзади: шаман и  племянник  Маанари.  Подбоченившийся
человек нисколько не походил на третью фотографию. Нан отвел от него глаза
и медленно зашагал  вдоль  скамей,  вглядываясь  в  лица  пирующих.  Руки,
связанные за спиной, совсем онемели. Нан остановился перед  здоровым,  как
бык, белокурым бородачом лет сорока.
     - Разве князь Маанари уже настолько подражает императору Веи, что  не
может говорить без посредников? - спросил Нан, кланяясь ему.
     По столу прокатился сдержанный ропот.
     Князь угрожающе выставил вперед  нижнюю  челюсть  и  закричал  шаману
по-ветхски:
     - Ты говорил, что он нынче не сможет колдовать!
     Тоошок возразил: он обещал прогнать лишь черные чары,  нельзя  лишить
ведуна всех чар и  оставить  ему  разум.  Князь  неопределенно  хмыкнул  и
оглядел Нана еще раз с головы до ног. Нан оглядел его в ответ.
     - Ну что ж, - произнес князь, - наши обычаи  велят  накормить  гостя:
присаживайся.
     Нан продолжал стоять.
     - Спасибо, князь, - сказал он, - но наши  обычаи  не  велят  есть  со
связанными руками.
     Пирующие сразу же загоготали, а вслед за ними рассмеялся и князь. Нан
отметил про себя, что в империи другой порядок: первым смеется  начальник,
а уж затем - подчиненный.
     - Ну что, развяжем ему руки? - обратился князь к дружинникам.
     Те нестройно согласились, высказываясь в  целом  в  том  смысле,  что
вейские чиновники и так слабосильней крысы.
     С Нана сняли веревки и посадили  на  лавку.  Князь  сам  вручил  Нану
полный кубок вина. Кто-то положил перед  ним  здоровенный  кусок  мяса  на
лепешку, заменявшую отсутствующие тарелки.
     - Зачем ты пожаловал сюда? Чтобы сглазить нас? -  обратился  князь  к
Нану. - Но это, - князь довольно улыбнулся, - тебе не удалось.
     Нана, привыкшего к тихим голосам и уединенным беседам, стеснял зычный
голос князя. Маанари, казалось, не испытывал ни малейшей нужды в разговоре
с глазу на глаз.
     Тут Нан стал говорить благое государево слово о могуществе империи, и
слушали его вовсе не так хорошо, как об этом сказано в  "книге  Творения".
Прямо  скажем,  слушали  с  откровенной  насмешкой.  А  слова  о   военных
поселениях, привилегиях и почете, которые  можно  получить,  не  рискуя  в
войне, развеселили князя.
     - Чем же мы рискуем, вступая в бой, - удивился Маанари, - разве  ваши
войска умеют драться?
     - Один ветх стоит сотни вейских воинов, - кивнул Нан, - но нас  не  в
сто, а в тысячи раз больше.
     - А я слыхал, - прищурился Маанари, - что предки нынешнего императора
тоже родом с гор. То, что сделал один горец, могу сделать и я.
     - А если не сможешь? - спросил Нан.
     Князь довольно засмеялся.
     -  Ты  поступил,  как  храбрец,  явившись  сюда,  но  все  равно   ты
рассуждаешь, как чиновник. Это вейцы дерутся, чтоб что-нибудь получить,  а
ветхи дерутся потому, что любят  драться!  Если  мы  победим,  мы  завоюем
ойкумену, а если падем - то окажемся сразу в раю!
     - А если ты попадешь в плен или потерпишь поражение, что останется от
твоей власти, князь?
     - От кого мне терпеть поражение? - рассмеялся Маанари. - От господина
Айцара, который продавал мне свое железо, и покупал у  меня  чужое  зерно?
Мне стыдно сражаться с войсками, во главе которых стоит базарный торговец!
     А если  мне  будет  не  хватать  своих  воинов,  -  продолжал  князь,
забавляясь, - то я позову  на  помощь  ваших  подданных!  Ты  не  скажешь,
чиновник, почему ваши крестьяне встречают нас с радостью и  тут  же  бегут
топить чиновников? Почему ваши богачи норовят торговать с  врагом?  Почему
даже наместники провинций готовы изменить своему императору? И почему даже
пеший воин в моем войске скорее даст себя  из  рубить  и  сварить,  нежели
продаст меня?
     Потому что все вы рабы, сверху донизу, а раб живет тем, что  изменяет
хозяину. Ведь хозяин отбирает у раба все, кроме того, что  раб  украдет  у
хозяина.
     А мои люди свободны! Я не коплю богатства - я раздаю  на  пирах  все,
что имею! Я не обираю своих дружинников, а делю с ними добычу. Мала добыча
- я делю ее поровну, велика - тоже  делю  ее  поровну,  сообразно  роду  и
храбрости. А когда я стану императором, то каждый вождь получит провинцию,
а каждый дружинник - округ.
     Речь князя была скорей горяча, нежели логична; и обращался  он  не  к
Нану, а к восторженно подвывавшим сотрапезникам.
     - Но разве, - спросил Нан внятно и негромко, - но разве  твои  вожди,
став наместниками Веи, не станут в свою очередь рабами?
     Вокруг стола залопотали. Замечание Нана попало в  цель.  Видно  было,
что пирующие принялись было думать, но мозги их переваривали  мысли  хуже,
нежели желудки - мясо.
     Но князь привык говорить с народом: и уж, верно, он-то задумывался  о
том, что будет после победы.
     - Никогда ветх не будет рабом, - загремел князь, грозно  выпрямившись
и кладя руку на рукоять меча. - А что ты  понимаешь  в  нас,  канцелярская
кисточка, видно из того, что с просьбой о мире ты обратился ко мне, а не к
моему народу, словно я какой-то самовластный  чиновник!  Но  я  приказываю
своим людям лишь в бою! Право объявить и  прекратить  войну  -  это  право
моего свободного народа и моей свободной дружины! Предложи-ка мир им,  ты,
колокольчик из управы! Пусть они сами  выбирают  между  миром  и  победой,
между рабством и господством!
     Столы обрадовались.
     - Мы сами решим, кого слушаться, - закричал кто-то справа от Нана,  -
наших богов или вейского чиновника!
     Все зашумели. Демократический призыв князя  пришелся  явно  к  месту.
Было  ясно:  между  рабством  и  господством  ветхи  единодушно   выбирают
последнее. Цепкая рука легла Нану на плечо,  и  племянник  Маанари  внятно
произнес на ломаном вейском:
     - Мир предлагает только тот, кто сам не годится в драку.
     Тут инспектор молча  повернулся  и  ударил  Большого  Барсука  ребром
ладони, так что во рту у  Барсука  хрустнуло,  словно  он  откусил  хорошо
прожаренный кукурузный початок. Большой Барсук пролетел под лавкой, и  под
столом, и под другой лавкой, открытой так, чтобы все видели, что  под  ней
нет засады, и вскочил на ноги по ту сторону стола. "С этого  и  надо  было
начинать" - сказал самому себе Нан. У каждой  культуры  -  свои  привычки,
плохие или хорошие. Здесь тот, кто не владел основным языком  кулаков,  не
имел шансов и с другими, второстепенными в культурной иерархии  средствами
убеждения.
     В глазах Большого Барсука  плясало  счастье.  Он  был  выше  Нана  на
полголовы и шире раза в два, как и детина,  которого  Нан  застал  в  доме
Кархтара. В отличие от разбойника, горец не питал к столичному  инспектору
никакого почтения. Большой Барсук залез себе в пасть и достал оттуда зуб с
налипшим хрящиком и стал смотреть.
     - Нечего смотреть, - сказал чиновник, - этим зубом ты уже  ничего  не
съешь.
     Барсук достал из-за пояса секиру. Широкое лицо Барсука пошло пятнами,
в бороде застряли крошки с княжьего стола, но чересчур пьян  он  никак  не
был. Его никто не останавливал: стало быть, либо Маанари было  все  равно,
когда именно убить вейского чиновника, либо князь и вовсе заранее  поручил
Барсуку приятное дело.
     Барсук взмахнул мечом, но Нан вовремя увернулся и ухватил Барсука  за
запястье. Секунду они стояли, сцепившись, дыша друг другу  в  лицо,  потом
Барсук изловчился и перекинул Нана через себя.
     Нан полетел на землю и тут же кувыркнулся  через  голову.  Вовремя  -
там, где лежал Нан, в пол вонзился кончик барсукова меча. Еще кувырок -  и
снова Барсук опоздал. На этот раз Барсук вонзил меч в пол с  такой  силой,
что некоторое время не мог вытащить. Нан тем временем вскочил  на  ноги  и
попятился к столу, лихорадочно шаря позади себя. Нан помнил, что на  столе
из дичи в изобилии торчали ножи, и хотя нож - не лучшая штука против меча,
это все же лучше, чем ничего.
     Наконец Нан схватил нож, и в ту же секунду Барсук  снова  налетел  на
него, визжа, как разъяренная кошка.
     Нан отпрыгнул за деревянного идола, сидевшего во главе стола.  Барсук
на  мгновенье  замешкался,  не  желая  рубить  собственного  предка.   Это
промедление оказалось для него роковым: Нан вынырнул из-под  идола.  Одной
рукой он перехватил меч у гарды, а  другой  молча  вонзил  нож  Барсуку  в
горло. И был этот удар  нанесен  с  такой  силой,  что  нож  прошел  горло
насквозь и застрял между шейной костью и позвонком, а горло у Барсука было
жирное и крепкое, что у твоего вола. Барсук полетел на пол и тут же умер.
     Нан выпрямился и  оглядел  пирующих.  Двое  дружинников  бросились  к
мертвому Барсуку, а остальные вскочили на столы и затанцевали  в  восторге
от удачного боя.
     - На тебе одежда вейца,  но  душа  горца,  -  громко  произнес  князь
Маанари. - Разве бы ты пришел сюда, если бы был слаб, как  цыпленок,  -  в
умном и тяжелом взгляде Маанари было восхищение, но не удовольствие.
     - Возьмем его в дружину, князь, - предложил кто-то на весь шатер.
     - Слушай, - прошелестел Нану на ухо чей-то голос, -  теперь  и  отряд
Барсука твой, и сука его, и конь, и две женщины, - ту, которая  рыжая,  ты
отдай князю, потому что это из-за нее у них был спор.
     - Он  колдун!  -  закричал  кто-то  из  людей,  обступивших  Большого
Барсука, но заявление успеха не имело: вся дружина очень хорошо знала, что
кулаками не колдуют.
     -  Его  колдовство  сильнее  Тоошокова,  -  опять  закричал  приятель
Барсука.
     Шаман авторитетно вмешался: нет в мире дружины сильнее ветхов, потому
что нет в мире ведуна сильнее его.
     - Ир, - сказал Нан громко, - сильнее Тоошока,  и  он  это  знает.  Он
ходил беседовать с ним, но сбежал.
     Люди слушали его внимательно, как слушают тех, кто умеет драться.
     - Великий Ир, - сказал Нан, - пришел в  этом  году  в  Харайн,  чтобы
спасти его. Он вынул жилы из вашего тела и мозг из  ваших  костей  и  даже
сейчас, вместо того, чтоб напасть на нас, вы ждете, пока  сын  Ира  именем
Ира поднимет против вас весь Харайн.
     Слова Нана произвели некоторое впечатление.  Чему  он,  впрочем,  был
обязан не содержанием речи, а своей победой над Барсуком.
     - Сыны Ира, - сказал шаман Тоошок ехидным голосом, - неплохие шаманы.
Они ходят до восьмого неба, потому что сам Ир живет на восьмом небе. А  я,
старый Тоошок,  умею  ходить  на  трехсотое,  -  и  Тоошок  с  неожиданной
ловкостью подпрыгнул, взмахнув плеткой.
     Нан презрительно засопел.
     - А, - сказал он, - восьмое небо сильнее трехсотого. Сыны Ира не лгут
и не видят лживых снов, и когда они говорят, что вы  лечат  человека,  они
его обязательно вылечивают.
     - И ты,  вейский  чиновник,  думаешь,  что  в  этом  -  сила  Ира?  -
насмешливо спросил Тоошок. - Сын Ира может вылечить больного, но не  может
покалечить здорового! Куда годится шаман,  который  не  умеет  даже  порчи
наслать!
     - И однако, - возразил Нан, - ты приходил поклониться Иру.
     Краем глаза Нан заметил, как вошел в шатер молодой воин, пробрался  к
князю и стал что-то толковать  ему  на  ухо.  Маанари  довольно  улыбался,
оглаживал рукой бороду, масляно глядел на Нана.
     - Я пришел убедиться, что это не бог,  а  меньшая  половина  бога,  -
возразил шаман. - Я пришел убедиться, что те, кто поклоняется такому богу,
как Ир, непременно проиграют войну.
     В эту секунду Нан почувствовал, как острое лезвие  кинжала  осторожно
потерлось о его лопатку, словно костяной крючок о рыбью губу, и тут же его
ухватили за руки, на этот раз цепко и толково.
     Князь Маанари глядел на вейского чиновника лениво  и  плотоядно,  как
кот на мышь.
     - Ты явился в наш лагерь, - сказал он, - чтоб сглазить меня и посеять
смуту в моей дружине. У тебя  длинный  язык,  веец,  но  я  позволил  тебе
говорить, чтобы все видели: у меня нет тайн от моего народа. Но  сейчас  у
нас есть серьезные дела, которые мы обсудим и без твоей  подсказки.  -  И,
подводя итог демократической дискуссии,  князь  распорядился:  -  "Уведите
его".
     Нан, не сопротивляясь, вышел из шатра. Сразу же за порогом ему  вновь
тщательно закрутили за спиной руки и только потом убрали от спины  кинжал.
Князь развлекался речами вейского чиновника, дожидаясь важных вестей, -  и
Нан с тоской предчувствовал, каких именно...
     Нана провели через весь лагерь и впихнули  в  маленькую  па  латку  в
северном углу. В палатке было душно и темно.  Тут  Нана  связали  целиком,
так, что он не мог пошевелиться, и кинули на щедро отмеренную кучу соломы.
Двое ветхов расположились у входа. "Ну и предосторожности", - подумал Нан.
Сопровождающий  насмешливо  справился,  нет  ли   у   вейского   чиновника
каких-либо особых желаний?
     - Выспаться в последний раз, - буркнул Нан.  Ветх  засмеялся,  кивнул
одобрительно и вышел.
     Нан пролежал на  соломе  остаток  дня,  напрасно  пытаясь  устроиться
поудобнее.
     Не прошло и пяти минут, как столичный чиновник понял, что тюфячок ему
придется разделить с изрядной компанией вошек, - и некого было распечь  за
антисанитарное состояние казенной гостиницы.  Вожди  обсудили  дела,  и  в
лагере началось народное собрание. Все-таки дружины что-то не поделили: то
ли лишний горшок каши, то ли будущую завоеванную  империю.  Нан  надеялся,
что и его собственные слова могли выйти Маанари боком - вот втемяшатся они
в голову какому-нибудь военачальнику,  брякнет  он  их  вслух...  Все-таки
народные собрания  должны  быть  не  менее  непредсказуемы,  чем  закрытые
переговоры...
     Два сторожа воротились с собрания и  стали  рассуждать  о  богатствах
столицы империи.  Представления  об  этих  богатствах  у  них  были  самые
приблизительные. Один из дружинников сказал, что посереди Небесного  Града
есть золотой шатер о тысяче колышков. В шатре может пировать целое войско,
а посереди шатра стоит дерево с золотыми яблоками, и этих  яблок  столько,
что если каждый дружинник Маанари возьмет по яблоку, то еще  десять  яблок
останется самому Маанари.
     - Эки бабьи сказки, - равнодушно сказал  второй  дружинник,  -  таких
деревьев не  бывает.  А  вот  я  рассчитываю,  что  у  такого  князя,  как
император, кобылиц должно быть не меньше двух тысяч, и молоко  из-под  них
всегда свежее, и свиные стада вряд ли плохи.
     К вечеру, широко шагая, в палатку  вошли  двое,  шуганув  стражников.
Князь Маанари непринужденно, как на постель больного друга, сел на  солому
у изголовья Нана. Нан перекатился на спину и стал  вглядываться  в  темное
отверстие входа, где стоял второй человек, одетый  по-вейски,  в  джутовых
башмаках с об мотками, серых штанах и лиловой подпоясанной куртке.
     - Я пришел сказать тебе спасибо, инспектор, - заговорил Маанари. - Ты
убрал у меня с пути лишнего и трусливого союзника и подарил  мне  союзника
храброго и нужного.
     Нан выматерился про себя. То, чего он боялся, произошло.
     - Вы мне любезно сообщили, господин инспектор, -  раздался  с  порога
насмешливый голос, - что горцы в этом году разоряют деревни дотла.  А  как
же вы забыли сказать, что  разоренное-то  они  сбывали  господину  Айцару,
который теперь, вашими стараниями, набольший в провинции.
     Мятежник Кархтар, нагнувшись, вошел и сел рядом с Маанари. Глаза  его
чуть поблескивали в сумерках.
     - Набольший? - спросил Нан. - Значит, араван Нарай арестован?
     - Араван Нарай мертв.
     Нан закрыл глаза.
     - И вы решили отомстить за его смерть?
     - Смерть чиновника - не повод для мести, - сказал Кархтар, поднимаясь
с соломы вслед за князем.
     -  Постойте,  князь,  -  позвал  Нан  вслед.  Маанари  с  готовностью
остановился.
     - Вы сегодня потеряли день, сидя в  лагере.  Вы  ждали,  пока  к  вам
присоединятся разбойничьи шайки?
     - Я ждал, пока ко мне  присоединятся  единственные  люди  в  империи,
которые умеют воевать, - отчеканил князь на своем великолепном  вейском  и
вышел.
     Вот  теперь  стало  слышно,  как  в  лагере  начинается  предпоходное
шевеление.
     Нан лежал и думал о том, что ветхи не  трогали  Ира,  потому  что  Ир
нужен лишь тем, у кого нет меча или кто не верит в абсолютную силу оружия.
Но араван мертв и, следовательно, сыном Ира быть не мог, наместник покидал
ночью свой покой, чтоб переспать со шлюшкой, Айцар - чтобы побеседовать  с
Роджерсом.
     Значит, Ир - либо в руках землянина,  либо  исчез  сам.  В  последнем
случае  не  произойдет  ничего,  в  первом  -  произойдет   что-то   очень
неожиданное для всех сторон.
     Конечно, всегда  есть  шанс,  что  Келли  просто  застрелит  шустрого
Лунного Брата, но больше шансов на то, что оправдается поверье:  сына  Ира
нельзя не только убить - нельзя захотеть убить...
     Но каковы бы ни были у будущего избранника планы переустройства  мира
- он, скорее всего, рассчитывал их проповедовать крестьянам и  чиновникам,
а не князю Маанари. Интересно: повлияет ли на его социальные расчеты такая
посторонняя мелочь, как  вражеское  завоевание?  Или  сын  Ира,  наоборот,
решит, что Маанари - как раз то, что нужно для про ведения его замыслов  в
жизнь? Или обратится сам в новую веру?
     Маанари имел шанс добраться до вейского трона призвав себе на  помощь
всех недовольных Веи и объявив себя новым воплощением Иршахчана.
     Маанари не имел шансов  удержаться  у  власти,  уничтожая  социальный
костяк Веи. Другое дело - уничтожить то,  что  казалось  на  этом  костяке
наростом,  деформацией,  гнилью.  А  гнилью  было  все:  и   казнокрадство
чиновника,  и  продажность  судьи,  и  оборотистость  предпринимателя,   и
разрушение  общины,  и  зло  употребление  вельмож,  и  скачущие  цены  на
городских рынках, и нарушение государственных монополий...
     Нан лишь избавил Маанари от неперспективного  союзника.  Завтра  весь
Нижний Город будет на стороне князя. Ну что ж: в  истории  Веи  бунтовщики
присоединялись то к вражеским, то к правительственным войскам:  смотря  по
тому, кто казался сильнее.

     Уже совсем стемнело. В палатку внесли светильник,  сразу  же  запахло
прогорклым паленым жиром, и вслед за ним, пригнувшись, вновь  вошел  князь
Маанари.
     Князь сел, подвинув светильник так, чтоб его лицо оставалось  в  тени
за столбом, а Наново было освещено, и осторожно попытался просунуть  палец
под стягивавшую Нана веревку. У него ничего не  вышло,  он  удовлетворенно
хмыкнул и сказал:
     - Ты уж извини, что тебя так крепко связали. Мы тебя  не  хотели  так
крепко связывать, но ты так хорошо  дерешься.  Где  это  ты  так  научился
драться? Если б ваши войска дрались, как ты, я бы сидел в западных  горах;
а если б мои войска дрались,  как  ты,  я  бы  не  нуждался  даже  в  этом
Кархтаре...
     Нан молчал.
     - Да, - вспомнил князь, - а ведь у Кархтара условие есть: отдать тебя
- ему; у вольного люда на тебя зуб. Вот я и хочу с  тобой  посоветоваться:
отдавать или не отдавать?
     Нан зашевелился. Да,  ничего  не  скажешь:  князь  был  демократичней
вейских чиновников и любил советоваться с людьми, у которых связаны руки.
     - У пленников совета не спрашивают, - ответил Нан.
     - Умница, - засмеялся князь, прищурившись на огонек.  -  И  смельчак:
как ты в городе всех арестовал, и аравана, и наместника! Мне такие  нужны.
Ты ведь давеча правильно догадался. Можно завоевать империю с дружиной, но
управлять ей с дружиной нельзя. А иначе зачем мне нужен был ваш наместник?
     - С наместником Вашхогом тоже много не науправляешь, -  саркастически
заметил Нан.
     - А с господином Айцаром? - возразил князь. - Как это  так,  чтоб  во
главе  войска  некого  было  поставить,  кроме  базарного  торговца!   Вот
послушай. Шлет ко мне наместник письмо: я - с тобой,  араван  провинции  -
дурак, но есть один умный человек, мой дядя, который опасней ночной  рыси.
Я спрашиваю: что же делать? Он советует:  предложи  ему  зерно  по  низкой
цене, и он от жадности не посмеет думать ничего плохого. А зерно ты у него
все равно отнимешь после победы.
     - А разве Айцар плохо защищал свои рудники?
     - Защищаются торговцы, может, и хорошо, а воюют плохо. Им ведь жалко,
когда добро безвозмездно пропадает. Вот Айцар даже воду на поля не пустил,
чтоб задержать моих всадников. Я так полагаю - ему урожая жалко. А вот  ты
бы - пустил?
     - Непременно, - сказал Нан, вздохнув.
     - У вас в стране много умного, а много дурацкого, - после  некоторого
молчания заговорил князь. - Чтоб войсками и страной правили торговцы!  При
мне этого не будет. Или вот - чтоб человек не  мог  передать  свою  власть
сыну! Тоже чушь. Знаешь, отчего я был уверен в вашем наместнике? Он  хотел
быть не наместником, а князем Харайна, чтоб завещать  свой  Харайн  своему
сыну! А у тебя наследники есть? - спросил князь.
     - Я холостяк, - ответил Нан.
     Князь довольно рассмеялся.
     - Это хорошо! Хочешь - сватом буду?  Кровные  узы  -  самые  крепкие.
Женись - чистокровным ветхом станешь.
     Нан с сожалением подумал, сколь велика разница между ним и  настоящим
вейским чиновником. Араван Нарай, верно, плюнул бы сейчас этому варвару  в
рожу с негодованием, а Нан никакого особого негодования не испытывал.
     Но для  инспектора  Нана  стать  варварским  военачальником  было  бы
невозможно, а для Дэвида Стрейтона - бесполезно. Князь Маанари был  давеча
прав; накопительством он не занимался,  и  все  награбленное  делил  между
дружиной,  находя  в  воинах  и  охрану  своему  добру,   и   орудие   его
преумножения. Он и сам не подозревал, насколько принципы его существования
были близки первоначальным принципам империи: он все раздаривал,  она  все
распределяла. Князь отыскал подходящих союзников, которые тоже все  хотели
разделить поровну. Правда, завоеватели делили все поровну сообразно роду и
храбрости,  а  освободители   делили   все   поровну   сообразно   степени
посвящения...
     Нет, Дэвид Стрейтон мог сговориться с продажным чиновником, но  не  с
революционером и не с завоевателем.
     Все это, впрочем, были чисто  теоретические  рассуждения:  бунтовщики
никогда не согласятся иметь его под боком,  а  они  -  для  Маанари  более
ценные союзники.
     - А зачем ты, князь, все-таки ходил в монастырь? -  спросил  Нан,  не
отвечая на вопрос Маанари.
     - Хотел поглядеть на вашего хваленого бога, - пожал плечами князь.
     - Ты или Тоошок?
     - Да больше Тоошок. Он ведь только теперь стал храбрый. А так - очень
он вашего Ира боялся. Амулет перед ним с  шеи  снял  -  так  и  забыл.  По
коридору шел, в темноте чуть на кошку не на ступил -  задрожал,  как  яйцо
без скорлупы. Посмотрел на Ира и при ободрился. Разве это бог: ни рук,  ни
головы,  меньше  малой  луны,  и  никто  при  нем  не  молится,  стоит  он
один-одинешенек.
     - Так-таки никого и не было?
     - Да нет, приходил один монах, обошел  кругом  Ира,  скорчил  рожу  и
ушел. Тоошок, как этого монаха увидел, так до конца расхрабрился. Что это,
говорит потом, за бог, которого собственные жрецы не уважают.
     - И монах так и ушел?
     - Так и ушел.
     - И вы после него уходили?
     - После. Однако, - засмеялся князь, - ты хитер. Ну какое тебе дело до
Ира? Все равно о чем спрашивать, лишь бы мне не ответить. Так  что  же  ты
все-таки выбираешь?
     - Я вейский  чиновник,  -  ответил  Нан,  -  и  служу  императору.  Я
арестовал предателя Вашхога не затем, чтоб занять его место.
     - Ну что ж, - сказал князь, поднимаясь и отряхивая солому,  -  и  без
тебя найдутся помощники.
     Минут через двадцать двое человек в короткой вейской одежде выволокли
Нана из палатки, привязали к длинному шесту и потащили. Шест они  несли  с
привычной ловкостью разбойного люда.
     Нан вертел головой; они миновали свежеотесанный подъемный мостик  над
сухим рвом и перешли  в  разбойничий  лагерь.  Нан  с  удивлением  отметил
надежность рогатого частокола, из которого  вбок  высовывались  заточенные
колья, быстро обустроенные  завалы,  очевидную  продуманность  планировки.
Повсюду горели костры, ржали лошади, шкворчало на  огне  жаркое:  какие-то
люди сосредоточенно и профессионально копали ямы и рвы. Нан поразился  про
себя обширности разбойничьего лагеря;  явно  не  меньше  нескольких  тысяч
человек.
     Власти, стало быть, преуменьшали численность  разбойников,  А  шайки,
стало быть, договорились о соединении  усилий  под  начальством  военспеца
Ханалая и комиссара Кархтара.
     У огромного парчового вяза Нана положили на землю,  аккуратно,  жалея
хорошую веревку, распутали узлы и ввели в маленькую кумирню,  приросшую  к
стволу дерева. На пороге Нан споткнулся, и его тут же подхватили за  руки.
Напрасно: у него не было ни сил, ни желанья бежать.
     Внутри кумирни, щедро  освещенной  вперемешку  жирниками  и  дорогими
светильниками, было человек тринадцать. Нана подвели к человеку,  сидящему
во главе стола, Тот хмуро и настороженно глядел на столичного  инспектора.
Нан безучастно смотрел на лицо и на лоб, закрытый черной шелковой повязкой
так, чтоб спрятать клеймо убийцы. Нан знал биографию Ханалая и  знал,  что
тот делал с правительственными чиновниками.
     Откуда-то  сбоку  выступил  Кархтар  и  по  очереди   стал   называть
присутствующих:  предводитель  вольного   стана,   сам   Ханалай;   пятеро
тысячников;  военный  советник;  ответственный  за  безопасность   лагеря;
ответственный  за  учет  ценностей  и  продовольствия;  ответственный   за
состояние оружия; ответственный за доставку секретных донесений  и  связь;
ответственный за вознаграждения и наказания.
     Двенадцать  членов  совета  дружины  были  изукрашены  и  одеты,  как
двенадцать  верховных  советников  государя.  Кархтар  кутался  в   грубый
холщовый плащ. Так кукольник выходит на сцену в невзыскательном  балахоне,
показывая, что он - не действующее лицо, а всего лишь голос с неба.
     - Все присутствующие здесь,  -  сказал  Кархтар,  -  были  обижены  и
разорены  несправедливыми  чиновниками,  корыстными  богачами,  продажными
судьями. Судьба вынудила их бежать в леса и  заняться  вольным  промыслом,
мстя за себя и  восстанавливая  попранную  справедливость.  Здравый  смысл
вынудил нас объединиться в защите справедливости. В нашем новом  стане  мы
распределяли должности среди людей справедливых, не творящих бесчестий, не
обижающих невиновных, отбирающих лишь нечестно нажитое.
     Мы всегда оставались верными подданными императора и ждали,  пока  он
направит  в  Харайн  честного  чиновника,  который  отличит  виновного  от
невинного. Господин Нан соблюдал интересы народа  и  не  обижал  в  тюрьме
наших товарищей. Он покарал развратных чиновников и  вернул  их  имущество
народу, он не захотел приписать нам убийство городского судьи, потому  что
судил по совести, а не по взятке. Он ходил молиться в желтый  монастырь  и
не побоялся отправиться к горцам. А поймав меня, он меня отпустил,  потому
что заботился о народе, а не о карьере, и хотел, чтобы императору  служили
честные люди, а не негодяи.
     Кархтар остановился, оглядывая присутствующих. Командиры слушали  эту
речь не в  первый  раз:  Кархтар  знал,  что  не  всем  она  по  душе,  но
протестовать не  смеет  ни  один.  Кархтар  говорил  не  для  них,  а  для
инспектора. Инспектор стоял, ухваченный за локти двумя дюжими  парнями,  и
каждое слово Кархтара превращало этих двоих из стражи в  почетный  эскорт.
Инспектор  растерянно  улыбался.  Кархтар  внезапно  понял,  что  все  его
рассуждения последних двух дней -  такой  же  самообман,  как  рассуждения
последних десяти лет, и что сейчас он предает дело своей жизни  лишь  ради
того, чтоб увидеть растерянную улыбку на лице этого человека.
     - А чем вознаградит нас император... за  честную  службу?  -  с  едва
заметной иронией обратился к Нану Ханалай. Пальцы его  нервно  покручивали
конец повязки, закрывшей клейменый лоб.
     - Всем вам будет даровано прощение, - ответил  Нан,  -  и  исправлены
допущенные несправедливости. Поэтому те, кто  хочет,  вернется  к  прежней
жизни. Но многие из вас привыкли к вольным порядкам. Ваши люди  -  большею
частью простые крестьяне,  которые  умеют  воевать  и  умеют  обрабатывать
землю. У меня есть полномочия на организацию  новых  военных  поселений  у
Западных Гор; жители военных поселений сами себе чиновники, и те  из  вас,
кто привык к независимости, может стать из  главы  отряда  главой  военной
деревни.
     Ханалай одобрительно кивнул. Его обширный лагерь кормился не  столько
от грабежа, сколько  от  госхранилищ  соседних  деревень.  Он  должен  был
защищаться от горских набегов и давно уже защищал от этих набегов за  долю
в урожае соседние села. Инспектор ничего не перекраивал: он предлагал лишь
узаконить  сложившиеся  отношения  ко  взаимной  выгоде  правительства   и
разбойников.
     - Волею случая, - заговорил Кархтар, - нам представилась  возможность
доказать на деле нашу верность  императору.  Чью  же  сторону  мы  примем:
жестокого князя или честного  чиновника?  Будем  мы  драться  против  всей
вейской империи или против горсти варваров-горцев?
     Присутствующие  единогласно  предпочли  справедливого   чиновника   -
коварному варвару.
     Напряжение за столом разрядилось.  Советники  заулыбались,  принялись
потчевать друг друга и Нана.
     В углу искусно заиграли на цитре: мотив был тот же, на который поется
"Спор ихневмона и кота". Матерый мужик в кафтане рытого бархату, глядя  на
Ханалая, грохнул по столу кулаком и сказал:
     - Я говорил тебе, Ханалай, когда ты ел суслика в утренний  пост,  что
такой грех не доведет до добра! Помяни мое слово, -  кабы  не  этот  грех,
стал бы ты государем!
     Нан усмехнулся про себя. Щедро заимствуя из идеалов империи, эти люди
сами  себя  объявили  справедливыми  чиновниками  -  и   слишком   большая
реалистичность идеала погубила  их  до,  а  не  после  бунта.  Чем-чем,  а
идейными  борцами  разбойники  не  были.  Они  одинаково  искренне  винили
чиновников  и  в  своих  несчастиях,  и  в  своих  преступлениях,  но   их
агрессивность  уходила  корнями  в  их   конформизм;   почувствовав   себя
исключенными из социальной структуры, они принялись спешно ее воссоздавать
внутри своего лагеря, у них не хватало воображения представить  себе,  что
варвар может покорить империю и что они сами могут  ее  разрушить.  У  них
была сила, но не было идеи. Идея была у Кархтара, и поэтому  эти  взрослые
дети слушали с открытым  ртом  все  сказанное  им.  А  Кархтар  счел,  что
столичный инспектор поступил по совести, отпустив его  самого  и  приказав
убить, чтоб не трепался, воровского ворожея Тайгета...
     Ханалай приглушенным  голосом  уже  отдавал  распоряжения  командирам
отрядов. Нан выразил  желание  принять  участие  в  боевых  действиях,  но
Ханалай только покачал головой: вот убьют вас,  и  что  нам  останется  от
заслуженного помилования?
     Маленький отряд во главе с Наном и Кархтаром быстро доскакал до реки,
где в густых камышах их ждали лодки. Проезжая по лагерю, Нан вдруг  понял,
что именно показалось ему непонятным два  часа  назад:  разбойники  копали
волчьи ямы и ставили главные заграждения не со стороны  реки,  за  которой
виднелись костры правительственных войск, а со стороны горцев.
     Лодка бесшумно заскользила по  воде:  весла  на  всякий  случай  были
обернуты ветошью. Кархтар уселся на  корме,  рассеянно  перебирая  в  воде
пальцами и слушая, как непотревоженно кричат лягушки.
     - Неужели все так легко  согласились?  -  тихо  спросил  Нан,  садясь
рядом.
     - Я могу заставить их  согласиться  на  все,  что  считаю  нужным,  -
ответил Кархтар.
     "Ого"! - подумал Нан про себя.
     - А почему вы посчитали нужным поверить мне?
     - Стоит ли менять  существующее,  -  тихо  ответил  Кархтар,  -  чтоб
создать на его месте то же  самое?  Мне  не  нравятся  чиновники,  которые
делаются  грабителями,  -  неужели  мне  из-за  этого   должны   нравиться
грабители,  которые  норовят  стать   чиновниками,   едва   их   соберется
достаточное число? Я научил их называть себя борцами за справедливость - а
они от этого только перестали совеститься своих преступлений...
     - Вы пришли к аравану накануне арестов. О чем вы говорили?
     - Я пришел сказать ему, что больше так в  провинции  продолжаться  не
может. Что поступок наместника, самолично разоряющего деревни - это лучший
повод для восстания. Я сказал, - мои люди  поднимут  в  городе  восстание,
согласны ли вы их поддержать?
     - И он не согласился?
     - Я не знаю. Он взглянул на меня таким рачьим глазом, и  говорит:  "Я
согласен". Хорошо. Мы все обсудили и стали ужинать. На столе  стоял  такой
зеленый соус. Он полил мне этим соусом пирог, а себе не  полил.  Я  говорю
"Что это вы, господин араван, не хотите соуса?" А он "Я хочу, моя язва  не
хочет". Тут я вспомнил этот его рачий взгляд и говорю: "Ну  и  я  без  вас
этого соуса не стану есть". И сиганул в окошко.
     Кархтар помолчал.
     - А через час он отдал приказ об аресте, и меня искали убийцы, и  сам
он, наверное, стал ходить с самострелом. И я до сих пор  не  знаю,  он  ли
хотел меня отравить, или я струсил. Но я все-таки думаю, что в этом  соусе
был яд. Араван Нарай привык писать проекты, а дела испугался: чин в  нашем
мире портит лучших людей.
     - И однако, попав ко мне в руки, вы не  захотели  говорить  обо  всем
этом.
     - Араван Нарай ненавидел несправедливость искренне и глубоко.  И  его
действия в столице были правильны и бескорыстны, хотя им  воспользовались,
как орудием.
     Кархтар поплотнее закутался в плащ. Нан вспомнил, что,  по  сведениям
управы, этот человек болен эрвеньской лихорадкой.
     - А отец Сетакет? - тихонько спросил Нан. - Он  ведь  часто  бывал  у
аравана Нарая. Как вы относитесь к нему?
     Даже в лунном свете было видно, как перекосилось лицо Кархтара.
     - Отец Сетакет, - зашипел  он.  -  Это  еще  хуже  "длинных  хлебов"!
Уберите Айцара и оставьте народу его машины!  Научитесь  добывать  золотой
век из айцаровых маслобоек! Да разве из машин текло  молоко  и  масло  при
государе Иршахчане! Такую глупость только монах может выдумать.
     Лодка зашуршала в прибрежных камышах, гребцы сменили весла на  шесты,
и уже было видно, что на берегу ее ждут люди: Шаваш и десяток  охранников.
Кормчий, ловко пихнувшись  шестом,  развернул  лодку  кормой  к  берегу  и
уцепился за какую-то корягу. Нана подхватили под руки и вытащили из лодки.
Кархтар тоже  встал,  но  только  для  того,  чтоб  поклониться  Шавашу  и
попрощаться с инспектором.
     - Знаете, - неожиданно сказал он, не глядя на Нана. - Да же  если  вы
не сдержите своего слова - это не имеет значения. Для меня  вообще  ничего
теперь не имеет значения.

     - Умеет ли все это драться? - спросил Нан, когда лошади выбрались  на
широкую дорогу к новопостроенному лагерю.
     Шаваш пожал плечами.
     - Господин Айцар сделал все от него  зависящее,  но  от  нет  не  все
зависит.
     Шаваш  не  льстил  Айцару:  тот,  без  сомнения,  был  самой   лучшей
кандидатурой на роль верховного  командующего.  Не  потому,  что  он  умел
воевать, - Айцар никогда в глаза войска не  видел,  а  потому,  что  новую
армию провинции могли предоставить только деловые люди.
     Хромоножка Кирен выстроил неплохой лагерь и набрал толковых людей,  -
но тех-то, кто был особенно толков, и пришлось повесить, и  один  из  этих
толковых успел пожечь и покуражиться.
     Поэтому новое войско провинции Айцара ничем  не  напоминало  прежнее,
набранное в военных поселениях, где уже два века не держали в  руках  меч.
Денежные люди, из  числа  тех,  кто  подписывали  с  ним  известного  рода
договор, прислали Айцару более семи тысяч работников  из  числа  тех,  кто
заложился за богача, а во главе войска стали их частные стражи, и  главный
из них - господина Канасия, ведавший обороной рудников  Айцара.  Это  было
войско рабов, должников, и профессиональных охранников  богачей,  и,  надо
сказать, этих профессиональных охранников не всегда можно было отличить от
профессиональных бандитов.
     Айцар бессильно злился, вспоминая, как продавал горцам железо из этих
самых рудников: теперь этим-то железом горцы и были вооружены. Но то,  что
в обмен на железо Маанари предложил награбленные  им  запасы,  вышло  даже
кстати: Айцар постарался оповестить всех о  том,  что  горцы  в  этот  раз
грабят вчистую, и тут  же  заявил,  что,  не  дожидаясь  правительственной
помощи, раздаст разоренным деревням зерно из собственных за пасов.
     Шаваш,  который  большею  частью  был  возле  Айцара,  выполняя   его
поручения, рассказал обо всем Нану.
     - Почему Айцар не затопил поля? - спросил Нан.
     - Потому что решил поверить этому Кархтару, - усмехнулся Шаваш.  -  А
кони разбойников тоже предпочитают  твердую  землю.  Похоже,  -  продолжал
Шаваш, - вы зря тревожились на счет Харайнских мятежников. Неполученное на
экзаменах они предпочитают обрести  не  после,  а  до  бунта.  Меньше,  да
надежней.
     - Араван Нарай не сказал вам, Шаваш, что неделю назад к нему приходил
Кархтар и предложил ему руководить готовящимся восстанием?
     Шаваш привстал от удивления в стременах.
     - Нет. И что же происходило потом?
     Нан пересказал историю с зеленым соусом, и Шаваш заерзал  в  седле  и
зацокал языком.
     - После этого, - сказал Нан, - старику, конечно, не оставалось ничего
иного, как арестовать бунтовщиков для  предотвращения  восстания  и  убить
Кархтара, чтобы тот не болтал о сделанном предложении. Скорей всего, он  и
самострел-то с собою стал носить, опасаясь подосланных Кархтаром убийц.
     Но я думаю, он и без  этой  истории  с  соусом  не  согласился  бы  с
Кархтаром. Араван придерживался традиции во всем - как в идеях,  так  и  в
методах их воплощения.  Арест  бунтовщиков  казался  ему  надежней  бунта.
Араван Нарай смог бы  доказать,  что  восстание  было  предотвращено  лишь
благодаря его бдительности, а затевалось - из-за бесчинств наместника.  Со
списками подлежащих аресту он явился к городскому судье.  Он  рассчитывал,
что судья Шевашен, на дочь которого наместник позарился  весьма  некстати,
перейдет на его сторону.
     Либо араван недооценил преданности судьи  Шевашена  наместнику,  либо
сам судья не решил, на каком стуле сидеть выгод ней. Во всяком случае,  он
понял, что из показаний бунтовщиков, при желании, можно состряпать дело  и
против аравана.
     И вот в Малый Иров день судья просит у  аравана  двести  тысяч.  А  у
аравана таких денег нет, и вообще араван только теперь понимает,  с  каким
дерьмом он связался!
     Убийство судьи было весьма разумным в такой ситуации:  араван  понял,
что тот предал его, - а ведь в этом деле аравана с бунтовщиками  связывали
не улики, а позиция судьи.  Араван,  разумеется,  полагал,  что  никто  не
решится утверждать, будто стреляли не из  толпы.  Но  по  чьему  указу?  И
араван велел своему шпиону, письмоводителю Имии,  имеющему  доступ  в  дом
судьи, спрятать там  компрометирующие  наместника  бумаги.  Имия,  в  роли
привидения, которое постаралось, чтоб его заметила  вдова  -  не  доставал
бумаги из шкафа - он клал их туда... Араван уверял меня в том, что  бумаги
существуют, и послужили очевидной причиной смерти судьи, еще в нашу первую
встречу.
     Для правдоподобия он особенно не настаивал  на  том,  что  наместник,
совершив ради бумаг убийство, не сумел потом их раздобыть.  Но  уж  верно,
если бы мы не были столь усердны и не нашли документов о разорении  убежищ
в тот же вечер - араван и его шпион Имия озаботились бы этим.
     - Письмоводитель  Имия,  -  сказал  Шаваш,  -  потрудился  на  славу.
Во-первых, он раздобыл для страждущей вдовы гадалку. Гадалка  внушила  ей,
что на меня надо во всем положиться, ибо  судьба  моя  -  жениться  на  ее
дочке. Красивая дочка, - прибавил Шаваш, вздохнув. - Это ж надо - занимать
такой пост и оставить девочку без приданого!
     А во-вторых, - это Имия устроил тройное свидание в саду. Я  поругался
с человеком наместника, что само по  себе  было  для  аравана  выгодно,  и
окончательно завоевал доверие вдовы.
     - Да, - сказал Нан. - Араван Нарай убил городского судью,  а  Ир  тут
был ни при чем. Вероятно, он исчез сам. Ни горцы, ни один из  наших  троих
подозреваемых к тому непричастен, а больше - некому...
     Ответ Шаваша едва не заставил Нана вывалиться из седла.
     - Господин инспектор,  -  нерешительно  спросил  секретарь,  -  а  вы
уверены, что желтые монахи так безгрешны, как им полагается?

     Той же ночью  хорошо  организованное  и  разделенное  на  три  отряда
пятитысячное  разбойничье  войско  напало  на  горцев.  Один  из   отрядов
прорвался за первую линию рогаток и помчался по лагерю,  поджигая  все  на
своем пути и топча конями растерявшихся людей. Главной целью Ханалая  было
убить князя. Он, зная горцев, полагал,  что  без  предводителя  их  войско
рассыплется на части; но князя убить не удалось; горцы собрались за второй
линией заграждений, оскалившейся кольями,  и  начали,  при  щедром  лунном
свете, осыпать противника стрелами; по данному знаку разбойники  бросились
врассыпную к реке. Горцы скакали за ними. Но вейцы знали эти места  лучше:
они исчезали невидимыми путями, а горцы один за  другим  падали  в  волчьи
ямы, вырытые на приметных тропах; длинные  шесты  с  крюками  на  конце  -
разбойничье, непривычное ветхам  оружие,  высовывались  из  травы,  цепляя
лошадей, и неожиданно протянутые веревки сбрасывали  всадников  на  землю.
Горцы прижимали противника  к  реке,  но  потери  их  были  во  много  раз
серьезней. Наконец по  берегу  прокатился  условный  свист,  и  разбойники
запрыгали в лодки,  укрытые  в  камышах,  переправляясь  на  сторону,  где
расположился правительственный лагерь. Горцы не следовали за ними. Меньшая
часть людей Ханалая ушла и затаилась в лесу на западе  и  юге:  потери  их
были также незначительны.
     Когда как следует рассвело, около тысячи разбойников сели в  лодки  и
вновь стали переправляться на северный берег. Горцы осыпали  их  стрелами,
но деревянные щиты, поднятые  над  лодками,  были  надежной  защитой.  Как
только вейцы высадились, два конных  отряда  ветхов,  за  которыми  бежали
пешие дружинники, набросились на них, отрезая от лодок; вейцы бежали вдоль
реки. Воины Маанари вскочили в лодки и поплыли к противоположному  берегу,
пока всадники преследовали разбойников.
     Но на середине реки, по сигналу, раздавшемуся с берега, из воды стали
выныривать люди и вытаскивать из кормы  лодок  деревянные  затычки.  Лодки
наполнялись водой и тонули. В число многих боевых достоинств  ветхов,  как
правило, не входило умение плавать. Все, вскочившие в лодки, были заколоты
в воде или утонули. Между тем отступившие вчера к западу и югу  разбойники
и части правительственных войск,  переправившиеся  ночью  без  шума  через
реку, атаковали лагерь с тыла. На этот  раз  атака  была  удачной,  лагерь
захватили и сожгли.  В  сражении  ветхи  потеряли  больше  трети  людей  и
половину  военачальников;  погиб  и  сам  Маанари,  и  тогда  разбитые   и
расстроенные  войска  горцев  бросились  отступать.   Часть   разбойников,
захватив лагерь,  принялась  тащить  из  огня  все,  что  еще  можно  было
вытащить, грабя награбленное; но правительственные войска и большая  часть
отрядов  Ханалая  продолжали  наступление.  К  вечеру  войска  ветхов   не
существовало; оставались лишь беспорядочно  бегущие  на  запад,  спасающие
свою жизнь варвары, за которыми гналась тысяча всадников  Ханалая,  и  две
конных сотни господина Канасии.

     Господин  Айцар  и  столичный  инспектор  уединились   в   небольшой,
тщательно занавешенной веранде на втором  этаже  роскошного  дома  Айцара.
Снизу доносился звон  посуды  и  сдержанный  гул  голосов  -  это  главные
чиновники города собрались в дом, празднуя вчерашнюю решающую  победу  над
горцами. Вечерело. Столичный инспектор, слегка раздвинув занавески, глядел
на разноцветную толпу за воротами; и Нан, осунувшийся и усталый,  невольно
расправлял плечи, как расправляет плечи мужчина, чувствующий, что на  него
глядит беззаветно влюбленная, пускай и очень некрасивая девица.
     Господин Айцар  ломал  цветущие  ветки  коричника  и  вставлял  их  в
бронзовые кувшины. Потом расставил кувшины  и  бамбуковые  корзинки  перед
алтарем у западной стены, вынул из корзинок дары  богам  и  стал  зажигать
свечи.
     Господин Айцар мог бы быть доволен.  Его  враг,  араван  Нарай,  стал
пылью и прахом. Участие Айцара в разгроме горцев было  столь  значительно,
что намного перевешивало предательство племянника;  инспектор  из  столицы
был на стороне Айцара, и секретарь его, Шаваш, стлался перед Айцаром,  как
трава под копытами всадника. Правда, этот секретарь не преминул  заметить,
что инспектор осведомлен о торговле Айцара с  горцами,  но  замечание  это
сопровождалось  не  угрозой,  а  пустяковой  просьбой  посодействовать   в
обзаведении кой-каким скарбом.
     Айцар видел, что инспектор  доверял  ему  больше,  чем  то  требовала
принадлежность к одному и тому же политическому клану.  Инспектор  показал
ему свой доклад, где осторожно, но твердо утверждалось, что Харайн  обязан
своим спасением состоятельным людям, которые боялись, что горцы  разграбят
их имущество. "У человека с постоянным имуществом постоянно и сердце, и он
предан существующей власти" - было написано в докладе. А  наместники  что?
Спят и видят, как стать князьями.
     А после этого  инспектор  предложил  Айцару  устроить  ему  на  откуп
заброшенные чахарские рудники в другом конце ойкумены,  -  и  душа  Айцара
смутилась и  затосковала  по  дивной  руде.  Ведь  если  в  Харайне  будет
переворот, не видать ему, Айцару, чахарских рудников, как змеиных ног...
     Айцар так и не мог понять, что же могло  быть  написано  в  пропавшей
бумаге отца Лиида. Вообще то, что его люди расправились,  по  их  твердому
уверению, со Снетом, так и не найдя бумаги, - немного беспокоило Айцара.
     В  записке  отца  Лиида  вполне  могла  быть  написана   какая-нибудь
глупость. Айцар ценил Лиида,  даже  не  раз  поступал  по  его  совету,  и
все-таки не переставал удивляться его наивности и непрактичности.
     Айцар вспомнил, как недели три назад, в этой самой комнате, он слушал
разговор отца Лиида и уездного  налогового  распорядителя.  Распорядитель,
скрюченный старик с козлиной бородкой, рассеянно тыкал вилкой в тарелку  и
ожидал терпеливо, пока желтый монах выговорится и можно будет уединиться и
потолковать о делах с хозяином. Отец Лиид горячо внушал старику совершенно
наглядную, с его точки зрения, мысль о том,  что  с  крестьянских  наделов
урожай выше, чем с государственных.
     Налоговый инспектор, задумчиво оглаживая бороду, возражал:
     - Каждый щур земли приносит сто линов риса.
     Монах горячился и размахивал руками.
     -  Но  ведь  государственный  щур  в  три  с  половиной  раза  больше
крестьянском. И если,  например,  пересчитать  всю  землю  в  крестьянских
щурах, то окажется, что у крестьян  -  вовсе  не  треть  земли,  а  меньше
десятой части; и что урожай с их личной  земли  в  три  с  половиной  раза
больше, чем с государственной и священной.
     Инспектор осуждающе качал головой:
     - Разве оценивают объем в мерах длины?  Разве  мерят  государственные
земли крестьянской мерой?
     Айцар молча  забавлялся,  глядя,  как  отец  Лиид  возмущен  тупостью
собеседника. Налоговый инспектор, худо-бедно, разбирался в земельных мерах
получше отца Лиида: и не в теории, а на практике.
     Он  очень  хорошо  знал,  что  государственные  земли  можно   мерить
крестьянской мерой; более того - он с этого жил. В год общинного  передела
к нему являлись крестьяне с приличествующими  случаю  подношениями,  и  он
мерил их крестьянские земли государственной мерой.  Крестьяне  получали  в
три раза больше земли, но в документах стояло  лишь  одно  слово  "щур"  -
безразлично, государственный ли, общинный ли. С  каждого  щура  полагалось
собирать сто лин риса, а крестьянин собирал более трехсот. Из  них  треть,
скажем, шла в личный амбар, треть - чиновникам и треть - на рынок.
     Вероятно, если бы отдать все  земли  крестьянам  и  взимать  налогами
треть урожая, государство имело бы больше, но инспектор имел бы меньше,  и
он это прекрасно понимал.
     Отец Лиид видел нелепость землемерной системы, что было  нехитро,  но
никак  не  мог  сообразить,  что  на  практике  она  никому  и  ничему  не
препятствует, а отмена ее разворошит поля Веи.
     И сердце Айцара снова стукнуло: какие ж государственные  планы  могут
быть у человека,  которому  любой  налоговый  инспектор  может  заморочить
голову и, как говорят, козу за корову продать?
     Тем не менее год назад господин Айцар стал внимательно прислушиваться
к словам отца Лиида. Это произошло тогда, когда в  столице  был  арестован
господин Смих, а потом господин  Нешен:  слишком  тоскливо  и  легко  было
угадать  в  этих   арестах   первые   признаки   приближающейся   эпидемии
государственного  правосудия,  аппетит  нового  поколения  проголодавшихся
судейских чиновников. Затем все стихло. Но в это  время  стал  вести  себя
непредсказуемо  скверно  племянник.  Айцар  молча  бесился,  пытаясь   его
усовестить, а после жалобы императору сразу  бросил.  Как-то  сразу  Айцар
понял, что разоренье в провинции - не оттого, что наместник слишком  глуп,
а оттого, что он слишком умен. Только ум  этот  был  какой-то  нецепкий  и
склизкий, ум новейшего, раскормленного поколения бездельников, ум тех, кто
утверждает свое "я" за счет отрицания богов и потому  не  умеет  воплощать
это "я" в вещи.
     Вашхог хохотал ему в лицо, закатывал истерики и даже в  трезвом  виде
рассуждал, как сумасшедший. Три месяца назад  Айцар  узнал  про  бумаги  с
жалобами на разорение убежищ, и был в ужасе. Впервые в жизни он растерялся
по-настоящему; впервые он столкнулся с чиновником, которого нельзя было ни
подкупить, ни заманить в ловушку  и  скомпрометировать,  потому  что  этим
чиновником был его  собственный  племянник.  Опала  наместника  немедленно
поставила бы Айцара в тяжелое положение: новый наместник стал бы враждебен
дяде предыдущего, а араван Нарай продолжал бы быть ему враждебным.
     Вот тогда-то Айцар стал всерьез прислушиваться к словам  отца  Лиида.
Монах, превращая знакомые слова в незнакомые понятия, толковал о том,  что
процветание  предпринимателя  должно  зависеть   не   от   благосклонности
чиновника, а от соотношения спроса и предложения  на  свободном  рынке;  о
том, что рынок использует всю,  даже  неосознанную  информацию,  доступную
участникам сделки, в то время как даже благонамеренный чиновник,  вычисляя
справедливую цену, учитывает лишь то, что известно ему самому...  Механизм
рынка запускает  игру,  при  которой  общая  сумма  создаваемого  продукта
непрерывно возрастает, выделяя самую щедрую долю тем, кто предприимчивей и
удачливей, а не тем, кто подлей и глупей...
     Отец Лиид был фантазер, но фантазии его столь  отличались  от  жутких
грез  о  Золотом  Веке,  которыми  бредила  страна  сверху  до  низу,  что
завораживали душу своей почти практичностью.
     Правда,  Айцару  было  непонятно:  как   же   можно   говорить,   что
собственность - это хорошо; и не видеть при этом,  что  привилегии  -  это
тоже собственность? А если да, то как же  можно  их  просто  так  взять  и
конфисковать?
     И зачем, собственно, конфисковывать то, что можно  просто  купить?  И
если считать, что предприниматель  умножает  общий  пирог,  а  чиновник  -
отнимает, то тогда получается, что чем меньше чиновник берет  взяток,  тем
больше остается народу. Между тем Айцар очень хорошо знал, что  происходит
обратное, и у честного чиновника уезд может вымереть с голоду.
     Но, конечно, дело было не в том, что отец Лиид вел  свои  речи,  а  в
том, что уважаемые люди сходились его послушать. И вот приходит, допустим,
господин Лич, который недавно зарезал у господина  Вешаника  работника  на
солеварне, потому что господин  Лич  дал  судье  сорок  тысяч,  чтобы  эту
солеварню переписали на него, а Вешаник работника  не  убрал.  И  приходит
господин Вешаник, который недавно дал тому же судье двадцать тысяч,  чтобы
того разбойника, который  приказал  зарезать  его  работника,  посадили  в
тюрьму. И они приходят и слышат о мира, в котором частные интересы  должны
вести не к выгоде чиновника, как это случилось в истории с солеварней, а к
общему благу. Лич и Вешаник смотрят друг на друга жабьим глазом и  слушают
эту речь. И вот, прослушав эту речь, они больше не смотрят друг  на  друга
сорочьим  глазом,  а  подходят  к  Айцару  и  говорят,  что,  пожалуй,   в
происшествии с солеварней вышел смертный грех и  что  без  чиновника  дело
обошлось бы им  в  три  раза  дешевле.  И  они  согласны  попробовать  без
чиновника.
     Разум предупреждал Айцара, но словно черт дергал его в  этот  год  за
ниточку. Айцар устал ждать. Он устал жить в  стране,  где  богатство  было
государственным  преступлением.  В   стране,   где   всякое   производство
называлось кражей; в стране, где его существование зависело от людей в три
раза испорченней и в двадцать раз глупее, нежели он  сам.  В  стране,  где
рудники - его рудники - были не его рудниками...
     В памяти Айцара всплыло лицо, которое иногда ему  снилось:  красивое,
молодое лицо: припухшие,  детские  еще  губы,  пушок  над  ними,  огромные
голубые   глаза.   Лицо   принадлежало   молодому   горному    инспектору,
направленному только что в Семельский  уезд.  Инспектор  стоял,  расправив
плечи, под большой сосной у края  обрыва;  внизу,  как  кротовые  холмики,
лежали отвалы породы из Бархатного рудника; инспектор,  брезгливо  щурясь,
глядел на почтительно склонившемся Айцара и ровным голосом  объяснял  ему,
что на эти рудники тот  не  имеет  никакого  права,  что  он  украл  их  у
государства, и что все произведенное им - кража.
     Государство начало разрабатывать Семельские рудники двести  пятьдесят
лет назад: двадцать тысяч крестьян соскребли с полей и швырнули под землю,
как мертвецов. Негодная вентиляция; частые обвалы; масса бесполезных шахт;
узкие  штольни,  которые  теперь  Айцар  использовал,  как  вентиляционные
отверстия; забои, где человек сидел, как гвоздь в дырке; вода  по  колено,
бездарные водоотливные установки, впустую переводившие человеческий  труд;
ручной вынос руды - надо же было чиновникам  отчитаться  за  использование
женщин и детей!
     Айцару  было  дешевле  поставить  подъемный  винт  для  руды,  нежели
упрятать под землю лишнюю сотню людей; двести  пятьдесят  лет  назад  было
наоборот. Мудрено ли, что люди Семелы сразу же присоединились к  мятежнику
Ацхаку, потом - к мятежнику  Инану,  а  потом  -  к  небесному  основателю
династии Аттахидов? Лучшие шахты были забиты чиновниками и  их  детишками,
долго потом шепотом рассказывали легенды о водоотливных  колесах,  которые
сами по ночам качали из шахт - кровь...
     Не в последнюю очередь из-за памяти о мятежах Айцар устраивал рабочим
сносные условия; он гордился, что  его  работники  предпочитали  заработок
горняков даровой похлебке монастырей; гордился, что рядом нет разбойников,
что чем больше норовили "длинные хлебы" говорить от  имени  горняков,  тем
меньше их горняки слушали.
     Когда  в  империи  воцарился  мир,  крестьяне  постарались  забыть  о
рудниках, а власти решили не вспоминать: двести лет стояло проклятое место
пустым, и столько же бы еще простояло - без Айцара... Но безусый мальчишка
говорил с Айцаром, как с государственным преступником, потому что Айцар  и
был таковым... Айцар перевидал много  таких  инспекторов  и  слышал  много
таких слов; все прочие хотели денег, этот  -  справедливости.  Он  обвинял
Айцара в воровстве не затем, чтобы воровать самому, в его глазах  блестела
сумасшедшая решимость, за ним стоял закон нравственный и  государственный,
он был героем, сражающимся с тленом и гнилью; гнилью был он, Айцар.
     Через два дня Айцар проехал со своей обычной свитой на  лошади  через
Голубое ущелье; накануне неопытный мальчишка-инспектор сорвался с каменной
осыпи, и, оставляя на острых камнях клочья одежды и брызги мозга, расшибся
до смерти; протекавший по дну ущелья ручей лениво трепал ему волосы,  смыв
с них всю кровь, мертвые голубые глаза глянули в глаза Айцаровы...
     Крики толпы за воротами стали еще громче и радостней,  -  это  начали
раздавать  бесплатное  угощение.  Столичный  инспектор,   улыбаясь,   стал
задергивать занавеску.
     Айцар выстроил свое благополучие по  кирпичику,  по  камешку;  кормил
огромную орду чиновников, прожорливых и вредных, как саранча,  посадил  на
верх провинции своего племянника; но все было напрасно при  этой  системе;
твердь разверзалась под ногами волчьей ямой; и люди, за всю свою жизнь  не
заработавшие ни  гроша,  считали  его  вором  за  одно  то,  что  он  умел
зарабатывать. И вот тут-то отец Лиид смутил и увлек душу словами о великом
Ире.
     И теперь Айцар не знал, что делать. Решимость его за ту неделю, когда
он не мог встречаться с желтым монахом, странно ослабела. Вашхог  и  Нарай
отныне не угрожали ему. Но зато - зато он  был  на  вершине  популярности;
народ  бы  поддержал  переворот  -   тот   народ,   который   при   других
обстоятельствах   в   лучшем   случае   перевороту   бы   не   противился:
правительственные войска нечаянно оказались в  руках  Айцара,  и  Ханалай,
бывший разбойник, скорее  согласился  бы  оборонять  его,  нежели  служить
императору. Теперь - или никогда!
     Но рудники, Великий Вей, Чахарские рудники! Это же миллионы! Упустить
миллионы из-за восстания?
     Айцар дорого бы дал, чтобы заранее узнать, как отнесется чиновник  из
столицы к его затее. Что-то подсказывало ему, что человек, отправившийся в
одиночку к ветхам, достаточно безумен, чтоб  согласиться  стать  одним  из
правителей Харайна.

     - Я обещал Вашхогу отпустить его сына, если вернусь живым от  горцев,
- наконец заговорил инспектор, отходя  от  окна  и  усаживаясь  в  широкое
кресло напротив хозяина. - Вы не возражаете?
     Айцар глядел на бумаги, которые  гость  взял  в  руки.  Очень  многое
зависит от того, подпишет их гость или нет. Если инспектор их не подпишет,
это будет не очень-то вежливо с его стороны, потому что эта дарственная на
поместье  в  Архадане.  А  если  подпишет  -  можно  будет  попросить  его
задержаться, свозить в Архадан, познакомить с отцом Лиидом...
     - Нисколько, - мгновенье поколебавшись, ответил Айцар.  -  А  что  вы
собираетесь делать с самим наместником?
     - Заберу его с собой в столицу.
     Айцар задумчиво забарабанил пальцами по  столу.  "Как  он  боится,  -
подумал Нан. - И правильно боится,  -  с  Вашхога  станется  клеветать  на
дядюшку просто так...
     - Это же сумасшедший, - дернувшись, проговорил Айцар, - он  даже  под
пыткой может понести околесицу.
     Инспектор еще раз перечел дарственную.  Ах,  какое  поместье!  Каждый
урожай - в три годовых жалованья!
     - На вашем месте, - мягко сказал инспектор, -  я  бы  просил  у  меня
смерти другого человека - господина Снета.
     Айцар очень внимательно посмотрел в глаза инспектору,  потом  перевел
взгляд на его белые, холеные руки,  исполосованные  синяками  от  недавних
веревок. Плохо гнущимися пальцами гость вытащил показания Снета и  бумаги,
хранившиеся у Роджерса, и  протянул  их  хозяину.  Айцар  медленно  листал
протокол. Он испытывал то же чувство, что когда-то  у  Бархатного  рудника
рядом с горным инспектором. Только этот инспектор не упадет с кручи. Айцар
сложил бумаги и протянул их обратно.
     - Вы хороший следователь, Нан, - сказал он. - Изо всех  встретившихся
вам на пути вы помиловали только разбойников.
     Но Нан бумаг не взял.
     - Вы не поняли, - сказал он. - Это для вашего личного пользования.  В
единственном экземпляре.
     Айцар смотрел рассеянно. Нан осторожно взял бумаги и опустил  уголком
в светильник, стоявший на  столе.  Листы  затрепыхались  и  нехотя  начали
обугливаться.
     "А другие документы? - подумал Айцар -  Этот  человек  принес  меньше
половины!"
     - Господин Снет даст новые показания, - продолжал Нан. -  Я  не  могу
впутывать в дело о  государственной  измене  желтого  монаха  и  не  желаю
впутывать в него людей, которые,  по  моему  мнению,  должны  быть  опорой
государства. Но я хочу, чтоб вы знали: завтра, как и всегда, сын Ира будет
благословлять  нищих,  а  не  богатых;  существующее,   а   не   грядущее;
действительность, а не проекты.
     Я хочу, чтобы вы поняли: кроме Ира,  вам  не  на  кого  опереться,  а
великий Ир не вмешивается в историю.
     Айцар закрыл и открыл глаза. Хорошо, господин Нан отыскал  у  желтого
монаха бумаги, но что он знает о том, как завтра будет себя вести сын Ира?
     - Великий Ир не вмешивается в историю Веи, - упорно повторил  Нан,  -
потому что если он это делает, то он  делает  это  на  стороне...  скажем,
господина аравана.
     - А вы - на стороне отца Лиида? - быстро спросил Айцар.
     - Я на вашей стороне.
     - Это одно и то же.
     - Нет. Я удивлен, как вы нашли с ним общий язык. Разве  можно  ввести
частную собственность с помощью бунта? Если пробить дыру в водяных  часах,
разве время пойдет быстрей? Это не ваше дело, господин  Айцар,  устраивать
революции: пусть их делают те, у кого ничего нет, кроме идей.
     - Чего же вы хотите, господин инспектор?  -  тихо  спросил  Айцар.  -
Всего лишь - не трогать существующие  порядки?  Но  ведь  они  рассыпаются
сами!
     - Вот этого-то я и хочу, - ответил Нан, - пусть рассыпятся сами.
     Нан встал,  отдергивая  плотные  занавеси.  Гомон  толпы  стал  опять
громче. В саду негромко хлопнула и распустилась зелеными цветами ракета  -
еще одна давно и хорошо знакомая игрушка Веи. Айцару всегда казалось,  что
и эту игрушку, наподобие часовой пружинке,  можно  употребить  с  пользой.
Начинался праздничный фейерверк в  честь  победы  над  горцами,  настоящей
победы: и на этот раз вниз по реке поплывут настоящие горские головы.
     - Как я устал, - пробормотал Айцар, закрывая лицо руками;  -  Великий
Вей, как я устал бояться...
     А господин Нан пододвинул к себе тушечницу на яшмовой  ножке  и  стал
подписывать дарственную на Архаданское поместье.

     В Иров день все равны, и даже чиновник девятого  ранга  получил  пару
тычков, следуя за  сыном  Ира.  Толпа  ревела,  солнце  плясало  в  каждой
дорожной песчинке, воздух пропах потом и благовониями. Ллевелин играл роль
старательно и с успехом: профессиональный  психолог,  он  знал,  как  себя
вести. Успокоенный Нан вернулся в  управу,  а  Шаваш  весь  день  ходил  с
процессией. Секретный доклад  императору,  составленный  им  накануне  под
диктовку инспектора, гласил, что Ир  пропал,  сопровождая  душу  умершего.
Шавашу казалось, что доклад нуждается в существенных исправлениях.
     - Шестнадцать исцелений, по  моим  подсчетам,  -  насмешливо  сообщил
Шаваш вечером, усаживаясь на табурет возле Нана и вытягивая уставшие ноги.
- Народ во что положено, в то и верит; есть должность сына Ира - значит, и
чудеса при ней будут.
     Нан молча шелестел бумагами.
     - Я всегда, Нан, считал, что не уверую в чудо до  тех  пор,  пока  не
увижу его собственными глазами, - неторопливо продолжал  Шаваш.  -  Но  я,
наверное, неисправим: вижу чудо - и не верю в него!
     - Немудрено, -  рассеянно  пожал  плечами  Нан,  -  если  знаешь  его
подноготную.
     Шаваш устроился поудобнее.
     - Да я не о сегодняшних исцелениях говорю, - тихо и вкрадчиво  сказал
Шаваш. - Чудеса совершаются, по моим наблюдениям, бесцельно и громогласно.
А сейчас я впервые встретил чудеса незаметные  и  целесообразные.  В  этом
деле, Нан, есть много странных обстоятельств, которые для  удобства  можно
отнести к двум категориям.
     К первой категории относятся как раз все мелкие и деловые чудеса. Как
это монахи нашли закопанный самострел?  Чудом?  Вот  и  они  говорят,  что
чудом... Как это они подслушали беседу  аравана  и  судьи?  Чудом?  Вот  и
араван посчитал, что чудом: он ведь не варвар и не кухарка, чтоб дать себя
подслушивать ни попадя где. И как же это  монахи  перечислили  всех,  кому
вздумалось в ту ночь бродить по монастырю? Хорошо, допустим, они наблюдали
за гостевым домом и видели, кто из него вы ходил. Но почему это  они  были
уверены, что больше никто гостевого дома не покидал?
     Ну, хорошо, - продолжал Шаваш, - я готов поверить в  ясновидение.  Я,
признаюсь, видал ясновидцев, которые называли имена убийц: но я  не  видал
ясновидцев, которые называли факты. Вы согласны со мной, Нан?
     - Нет. Вы  напрасно  считаете,  Шаваш,  что  ясновидение  подчиняется
логическим законам.
     - Но оно подчиняется логическому закону, - в данном  случае!  И  этот
логический  закон  гласит:  дать  следствию  ровно  столько  фактов,  чтоб
заставить  его  держаться  подальше  от  монастыря!  Пусть  инспектор  Нан
прыгает, как блоха на  сковородке:  благо  поводов  для  этого  более  чем
достаточно. И здесь мы приходим ко второй категории  чудес.  Не  много  ли
всего свалилось на Харайн в этом году? В сущности, заговоры  проваливались
только  потому,  что  были  слишком  многочисленны.   Горцы,   разбойники,
предательство наместника, заговор Айцара...  особенно  заговор  Айцара.  С
каких пор желтые монахи вмешиваются в дела государства? С каких пор  самая
смирная из социальных особей Харайна - теневой делец - пытается  захватить
власть?
     - Я понимаю, к чему вы клоните, Шаваш, -  сказал  Нан,  -  но  Ир  не
вмешивается в историю.
     - И это мне говорит человек,  который  сам,  своей  рукой,  уничтожил
показания об участии желтом монаха в заговоре? А откуда мы знаем,  сколько
уже раз такие показания уничтожались? "И Ир был с ним",  -  разве  это  не
каноническая фраза об основателе империи, Иршахчане?  Почему  мы  считаем,
что это только метафора? И почему эту метафору  столь  часто  прилагают  к
другим основателям династий? Все знают, что Ир вносит смуту в умы  мирских
людей, оказавшихся с ним рядом. А почему, время от времени, скажем, раз  в
сотни лет, не может он вносить смуту в умы всех провинций? Или смуту в умы
монахов? Отец Лиид рассуждает слишком странно для вейца,  Нан,  как  будто
кто-то извне внушил ему эти мысли. А этот... отец Сетакет....  он  говорил
со мной  сегодня,  запинаясь.  Нан!  Я  вдруг  понял,  отчего!  Он  словно
переводил, и не мог отыскать соответствующих понятий!
     - Что вы все-таки хотите сказать, Шаваш?
     - Я не сказать хочу, я хочу спросить! Ведь у вас, инспектор, глаза  и
спереди и сзади! Нан! Вы были в желтом монастыре, вы толковали  с  желтыми
монахами. Что это за люди? Почему их так много в этом году в Харайне? Что,
отец Лиид -  это  исключение  или  правило?  Ведь  вы  тоже  не  верите  в
ясновидение, Нан. Что они сказали вам такого, что вы тут  же  поверили  их
словам о ночных прогулках гостей, и тут же - стали подозревать отца Лиида?
     Я думаю, Нан, вы поверили, что этот желтый монастырь обладает  силой,
и это недобрая сила.
     И сегодня, Нан, когда я ходил вслед за процессией, я понял, что имеют
в виду, когда говорят, что в Иров день Золотой Век возвращается на  землю.
Обычный Иров день, - лишь подражание тому, что может и вправду совершиться
именем Ира.
     Боги вредны, кроме как в виде статуй! Ир - инородное тело в  империи.
Это безопасно, когда государство  стабильно,  это  смертельно  во  времена
смуты. Даже мелкий судейский чиновник господин Бахадн чует это и  твердит,
что нынче именем Ира народ не успокаивают, а смущают.
     Я не верю в богов, Нан, -  но  желтый  монастырь  обладает  неведомой
силой. Эта сила слишком настоящая  для  силы  сверхъестественной,  слишком
прагматичная для силы духовной. И я думаю, Нан, вы это тоже поняли, но  не
решаетесь почему-то об этом говорить.
     Шаваш замолчал. Нан, облокотившись на стол, рассеянно листал  лежащие
перед ним бумаги.
     - Вы мало спали последние дни,  Шаваш,  -  наконец  сказал  он,  -  а
сегодня много гуляли на солнцепеке. Я бы посоветовал  вам  выспаться  -  и
перестать винить в том, что происходит в империи, неведомые внешние силы.
     Шаваш молча и укоризненно  глядел  на  Нана.  Нан  почувствовал,  что
краснеет.
     - Вы, Шаваш, всегда говорили, что не верите в чудеса, потому что  без
них - все проще. Так вот  -  проще  верить  в  чудеса,  чем  в  опасность,
исходящую от желтых монастырей.
     - Ну что же, - сказал Шаваш, - я, пожалуй, отправлюсь  отсыпаться.  -
Он поклонился и пошел к двери, но у порога внезапно обернулся.
     - Знаете, Нан, - сказал он, - я, по-моему,  не  до  конца  был  прав,
решил, что вы стоите на стороне Айцара. Но если вы  считаете,  что  желтый
монастырь Харайна безобиден, - то я тоже буду так считать.

     Когда  завечерело  и  чинные  утренние   торжества   превратились   в
беспорядочный праздничный гомон, Нан отправился в монастырь. Ворота его на
этот раз стояли широко распахнутые, анфилады пустых залов  вели  к  пустой
главной целле.
     У цветника, разбитого слева  при  главном  входе,  на  коленях  стоял
Бьернссон и копался в ящиках с рассадой. В такую жару  только  вечерами  и
сажать. Кроме него, в монастыре оставались лишь Келли и Меллерт.
     Они поздоровались.
     - Ну что, добились своего? - спросил Бьернссон, склонив голову  набок
и высматривая, как ловчее пристроить цветущий бархатец. -  Ира  не  нашли,
зато извели злодеев, разоблачили заговорщиков, пощадили невинных, покарали
виновных... Или не покарали? Вы мне не объясните, о справедливый чиновник,
почему господин Айцар жив и здоров, а араван Нарай - на том свете? Ведь он
все-таки не замышлял расчленения столь дорогого вам государства...
     Нан засмеялся.
     - Я же вейский чиновник,  как  вы  изволили  отметить.  Должен  же  я
соблюдать традицию и судить не по закону, а по справедливости.
     - Ну и чего же вы добились? - покачал головой Бьернссон. - На сколько
вы отсрочили гибель этой системы? Все равно через пять,  десять,  двадцать
лет с гор спустится новый Маанари, новый наместник разорит провинцию своей
бездарностью, а новый  араван  -  своим  бескорыстием,  леса  переполнятся
разбойниками, города - бродячими проповедниками социального  обновления...
Да, как вам, кстати, удалось провернуть сделку с разбойниками?
     - Это не я, это Кархтар, - ответил Нан.
     Бьернссон выразительно удивился.
     - С чего бы это?
     Нан пожал плечами.
     - Кающиеся идеологи иногда каются до того еще, как их партия придет к
власти.
     Бьернссон аккуратно вынул из  рассадного  ящика  каменную  розочку  с
кубиком почвы, обросшим белыми волосками корней.
     - Ну на кой вам нужно спасать все это дерьмо, - вздохнул он.
     - На удобрение. Поля,  господин  садовник,  удобряют  дерьмом,  а  не
человечьими головами.
     И Нан зашагал прочь от цветника.

     Полковник Келли глядел на экран в пустом кабинете. Картинка на экране
тряслась и передавала, как умела, народное веселье.
     - Ну вот и все, - сказал Келли, - и никакого сына Ира.
     - И никакого сына Ира, - согласился Нан, опускаясь на резной стул и в
свою очередь вглядываясь в экран. - И очень  небольшая  разница,  если  не
считать того, что техника работает отлично.
     - Да, - с  некоторой  иронией  в  голосе  согласился  полков  ник.  -
Аппаратура верно освещает ликование по поводу Ира... когда его нет.
     Нан  поудобнее  устроился  на  стуле.  В  комнате  пахло  подопревшим
пластиком, и рисунки облетели со стен, потому  что  рисунки  -  книги  для
неграмотных, а здесь все были грамотные, даже компьютер. Над экраном стоял
маленький Имень, выточенный из редкого камня мориона, то ли осенив, то  ли
придавив собой ворох каких-то бумаг.
     - Кстати, -  сказал  Нан,  -  Меллерт  вам  признался,  что  приходил
посмотреть на Ира в ту ночь?
     Келли удивленно поднял голову:
     - А вы-то откуда знаете?
     - Он глядел на Ира, а на него глядели горцы... И вы так  и  поверили,
что он бога не трогал? На слово?
     Келли пожал плечами:
     - Очевидно, я все-таки правильно поверил.
     - А я бы на вашем месте не поверил, что Меллерт Ира на трогал.
     - Очевидно, я знаю Меллерта лучше вас.
     Нан  глядел  мимо  полковника  на  экран,  над  которым   поблескивал
смолисто-черный, с чуть заметной красной искрой Имень.
     - Кстати, князь  Маанари,  упокой  Вей  все  три  души  незадачливого
завоевателя, рассказал мне еще кое о чем. О коте.
     Келли непонимающе взглянул на Нана.
     - О коте. Первослужитель привез с собой в монастырь кота,  и  в  Иров
день он  куда-то  пропал.  Первослужитель  решил,  что  кот  убежал  через
раскрытые толпой ворота. Но вот беда - шаман Тоошок очень испугался,  едва
не наступив на кота через три часа после того, как ворота  монастыря  были
за-крыты. Вот и спрашивается: куда и когда пропал кот?
     Келли, очень внимательно и склонив голову немного  набок,  глядел  на
Нана.
     - Ведь древнейшие сведения об Ире утверждают  совершенно  точно,  что
три тысячи лет назад сыном Ира был не человек, а животное?  Мы  все  время
исходили из того, что Ира похитили, чтоб завладеть им. Но ведь  Ира  можно
было похитить и с тем, чтоб от него избавиться!
     Келли пожал плечами.
     - Ваш Маанари что-то в темноте не разглядел. Положим,  от  Ира  можно
было избавиться с помощью кошки. Но как избавиться  от  кошки?  Никто  всю
неделю не покидал монастыря.
     - Кроме человека, который на следующий же  день  полетел  в  северный
Океан, чтоб послать сообщение на Землю. Кроме вас, полковник.
     Келли потянулся к экрану и выключил его. Народное ликование потухло.
     - Зачем вы отваживали меня от монастыря? - продолжал Нан. - Чтоб я не
удивлялся, как вы спустя рукава ведете расследование? А почему вы, разинув
рот, поверили Меллерту что он не крал бога? Потому что знали, что на самом
деле стряслось с Иром.
     Я не думаю, Келли, - продолжал Нан,  -  что  вы  не  ведали  о  делах
провинции. О заговоре Роджерса и Айцара, например. Вам были  известны  мои
взгляды, и вы надеялись, что чистка  авгиевых  конюшен,  выглядящая  столь
многообещающей, заставит меня просто позабыть о монастыре, а через  неделю
все просто решат, что Ир сам сгинул. Представьте себе - о  том,  что  меня
отваживают от монастыря, догадался даже мой секретарь.
     Я могу вам сам рассказать, что произошло  в  ту  ночь,  Келли.  Когда
гости монастыря разошлись  по  кельям,  вы  спустились  сюда,  вниз,  чтоб
просмотреть записи и понять, кто же убил судью.
     Не уверен, что запись прервалась  за  несколько  минут  до  убийства.
Десять шансов против одного - аппаратура отказала позже, и вы видели  все:
и как стрелял в судью Нарай,  и  ночные  похождения  ваших  гостей.  Потом
запись отказала, и вы представили себе: а что, если  бы  она  отказала  на
несколько  часов  раньше?  Вы  поняли,  что  вам   представляется   случай
уникальный и неповторимый. Вы профессионал, Келли, и прекрасно  понимаете,
что труднее всего раскрыть  то  преступление,  которое  заранее  никем  не
задумано. Все в монастыре будут  искать  связь  между  убийством  судьи  и
пропажей Ира. А между тем вся связь - в случайной возможности.  Вы  стерли
все записи, благо никто не смог  бы  определить,  когда  кончила  работать
аппаратура, взяли кота, отнесли его в часовню и заперли  дверь.  Потом  вы
поспешили в трапезную, даже  не  полюбопытствовав  взглянуть,  что  и  как
случится! Не прошло и двух минут после  вашего  появления,  как  монастырь
тряхнуло.
     Вы думали, что из-за неполадок с аппаратурой вам придется вылететь из
монастыря,  чтобы  поделиться  вестями  с   Землей.   Так   и   случилось.
Представляю, как вас напугал и сон  первослужителя,  и  мое  назначение  -
самая неприятная кандидатура из возможных. Особен-но, когда оказалось, что
во сне или похититель, или следователь, или оба - названы "чужаками".
     - Но что вы сделали с котом, -  спросил  Нан,  -  не  на  острове,  я
полагаю, оставили?
     Келли сидел и смотрел куда-то мимо Нана.
     - Нет, - сказал он, - я по пути пролетал над Чахарскими  горами.  Там
множество действующих вулканов. Я  взял  исследовательский  зонд,  посадил
туда кота, задал координаты и отстрелил капсулу.
     - И на что вы надеетесь? Что Ир больше никогда не объявится у вейцев?
     - Я надеюсь, что Ир больше никогда не объявится  у  землян,  -  Келли
заговорил очень тихо, и слегка запинаясь. - Вы живете среди вейцев, Нан, а
я - среди землян. Вы думаете о Вее, а я - о Земле.  У  Земли  хватает  ума
учредить санитарный контроль, чтоб не занести на землю вейскую филлоксеру.
Потому что от этой безобидной на Вее болезни  на  Земле  не  останется  ни
одного виноградного куста. Возиться с тем, что опасно для винограда -  это
мы понимаем, убытки ведь можно статистически измерить. А возиться  с  тем,
что опасно для человечества - это у нас называется  новыми  горизонтами  в
познании мира: все то, от чего нельзя подсчитать прямые финансовые убытки,
у нас именуется прогрессом. Мне не нравится, во что  Ир  может  превратить
людей; и мне страшно думать, что будет, если  кто-то  разберется,  как  он
действует на человека.
     Я не верю, что Иршахчан основал свою империю без  помощи  Ира,  иначе
бы, простите, Нан, вы, кажется, другого мнения, такая нечеловеческая шутка
ему бы просто не удалась. Но это было две тысячи лет  назад,  и  сейчас  у
вейцев - иммунитет против Ира, им плевать  на  любую  идеологию,  если  не
слишком  уж  их  искушать.  А  у  землян  этого  иммунитета  нет,  история
возвращения "Ориона" - тому свидетельство.
     Келли помолчал.
     - Когда Ир загадывает свои загадки - у них всегда существует решение,
и это решение  всегда  единственно  правильное.  Ир  -  и  сам  загадка  с
единственно  правильным  ответом.  Он  -   чей-то:   божий,   дьявольский,
инопланетный. Так  вот  я,  например,  не  хочу,  чтоб  эта  загадка  была
отгадана. Потому что существует несколько аксиом нашей культуры, и одна из
них гласит: "неизвестно, кто сотворил  человека".  Это  позволяет  каждому
выбирать свой ответ. И кажется, называется свободой воли. Так вот -  я  не
хочу, чтоб на загадку нашем существования был дан всем сообща  единственно
правильный ответ. Вы правы, Нан - мне был дан уникальный шанс,  я  не  мог
его упустить. У меня такая профессия - охранять.
     Нан молча сидел на чужом в этой комнате резном стуле, опустив  голову
и глядя мимо Келли. Потом он встал, неспешно расправляя складки платья.
     - До свиданья. У меня дела в управе.
     Но у двери обернулся и добавил:
     - А вам не приходило в голову, полковник, что ваш  уникальный  случай
мог быть подстроен самим Иром? И что ваше решение  -  тоже  из  числа  тех
единственно правильных, которые диктует Ир?
     Келли не ответил. Вместо этого он потянулся  и  щелкнул  кнопкой  под
экраном. Нан вздрогнул: он понял, что Келли давеча не выключил аппаратуру,
а просто переключил ее на запись.
     Нан вышел, прикрыв за собой дверь комнаты и остановившись в коридоре.
Некоторое время в кабинете все было тихо. Потом по слышался скрип стула  и
шаги Келли. Щелкнула раз и не щелкнула другой дверца сейфа. Опять  шаги  и
скрип стула. Потом пауза, и звук, никогда не слышанный  в  стенах  желтого
монастыря: тихий шип лазера, ударившего с предельно короткого расстояния.
     Нан повернулся  и  медленно  пошел  по  коридору  наверх.  "Изо  всех
встретившихся на вашем пути вы помиловали только  разбойников",  -  сказал
Айцар. Но, в конце концов,  это  был  лишь  вопрос  времени  -  ракеты  не
пропадают, как иголки.
     На дворе уже совсем стемнело. На землю легли светлые полосы от лун.
     Ворота монастыря  были  распахнуты:  вечерний  Харайн  тихо  светился
вдали. Бьернссон, закончив свою работу, громоздил  друг  на  друга  пустые
рассадные ящики.
     - Ну что, потолковали с Келли по душам? - окликнул он Нана, когда тот
проходил мимо. - Надобно  сказать,  что  в  этой  истории  вы  действовали
гораздо проворней, чем он.
     - Может быть, на его месте я действовал бы так же, -  пожав  плечами,
ответил Нан.

                              Юлия ЛАТЫНИНА

                           КОЛДУНЫ И МИНИСТРЫ

                          ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. РЕФОРМА

                                    1

     В пятый день восьмой луны, благоприятный для назначений на должности,
в зале Ста Полей государь Варназд подписал  указ  о  назначении  господина
Ханалая наместником провинции Харайн.
     Зала Ста Полей! Сто полей - и все государевы! Поле  синее,  как  вода
океана; поле зеленое, как весенняя трава; поле белое, как горная  вершина;
поле черное, как тучная земля и поле красное, как земля  бесплодная;  а  с
колонн,  прозрачных,  как  солнечный  луч,   свисают   плети   нефритового
винограда, и солнце, звезды и луна глядятся в грани яшмовых полей, и  весь
мир видит в них свое отражение, и драконы и пеликаны,  украсившие  золотые
стропила, поднимают голову так высоко, что заглядывают на небеса.
     А дальше - дворец, под  небом  в  серебряную  сетку,  сотворенный  по
образу и подобию залы Ста Полей, а дальше - город и  мир,  сотворенный  по
образу и подобию Дворца; и в мире - изобилие, справедливость и процветание
с той поры, как две тысячи лет назад государь Иршахчан  отменил  "твое"  и
"мое", и из ойкумены  исчезли  зависть  и  злоба,  ревность  и  ненависть,
наглость и распущенность, и причина их - пагубная страсть к стяжанию.
     Итак, молодой государь Варназд стоял посередине мира, под государевым
деревом с золотым стволом и  серебряными  листьями,  и  глядел  на  нового
наместника с улыбкой. Это было нетрудно, так как  на  лице  государя  была
тонкая рисовая маска.
     Новый наместник стоял перед  ним  в  кафтане  цвета  морской  воды  с
круглым воротником, шитым облаками и звездами. С левой стороны на  кафтане
были изображены пеликаны, с правой стороны  -  единороги.  Тело  у  нового
наместника было крепкое, кулаки крупные, а глаза  -  черные,  как  донышко
закопченного котла. Он был  на  голову  выше  других  чиновников.  Золотая
повязка на его голове, по особому распоряжению государя, была не в четыре,
а в шесть пальцев шириной. Новому наместнику лучше было носить повязку  на
два пальца  шире  установленного,  потому  что  восемь  лет  назад  нового
наместника, бывшего разбойника Ханалая,  заклеймили  в  лоб  за  грабеж  и
изнасилование.
     "Распуститесь" - сказал государь Варназд, и тут же на Золотом  Дереве
распустились рубиновые цветы. "Созрейте" - молвил государь  Варназд,  -  и
цветы превратились  в  золотые  гранаты  справедливости.  Новый  наместник
хлопнулся на колени и заплакал от счастья, уткнувшись  лицом  в  государев
башмак. Повязка в шесть пальцев шириной сбилась набок. Государь, улыбаясь,
протянул  руку  и,  обняв  голову  Ханалая,  незаметно  поправил  повязку,
поднимая его.
     Государь нахмурился под маской. Он вспомнил,  как  прежний  наместник
Харайна, изменник Вашхог, задумал отпасть от империи, пригласил на  помощь
горцев. Заговор раскрыл господин Нан, посланный инспектором в провинцию, и
он же обещал прощение Ханалаю, ежели тот, за  неимением  правительственных
войск,  разобьет  варваров.  Государь  чуть  не  закусил  губу,   вспомнив
предсмертную записку этого Вашхога, развратника  и  самоубийцы:  "Говорят,
государь, вы разгневались, промокнув на охоте, на Левую  Реку,  и  велели,
чтоб отныне в ней  не  промокла  даже  курица.  Вы  увели  двадцать  тысяч
крестьян из моей провинции, чтобы реку под столицей разобрали  на  каналы.
Земли провинции Харайн опустели, земли под столицей превратились в болота.
Когда каналы строят, чтобы заболачивать землю, а не чтоб орошать - это  ли
не знак времени?"
     Зачитали  указ,  принесли  печать,  круглую,  как  солнце,  привесили
серебряную кисть. Разбойник Ханалай от  счастья  разинул  рот.  Из  пастей
драконов на золотых балках посыпалось жареное зерно. Господин  Нан,  новый
начальник парчовых курток, внес, кланяясь, поднос  со  съедобной  печатью,
испеченной  из  шести  видов  злаков,  и   протянул   его   новорожденному
наместнику.
     Ханалай сгреб печать с подноса и от смущения заглотил ее целиком, как
змея глотает бурундучка со шкуркой. Тут уж многие из дворцовых  чиновников
стали улыбаться, глядя на  удалого  молодца.  Ханалай  понял,  что  сделал
что-то не то, крякнул и  в  замешательстве  сунул  палец  в  рот.  Молодые
чиновники так и прыснули.
     Господин Ишнайя,  первый  министр  империи,  глядел,  однако,  не  на
Ханалая, а на бывшего инспектора господина Нана. Ему очень  не  нравилось,
что Нан протащил этого разбойника  на  должность  наместника,  потому  что
Ишнайя уже продал эту должность другому человеку за два  миллиона,  и  ему
было ужасно досадно возвращать этакие деньги.  Гневно  указывая  на  Нана,
первый министр промолвил:
     -  Когда  разбойники  превращаются  в  чиновников,  тогда   чиновники
превращаются в разбойников. Когда чиновники  превращаются  в  разбойников,
государство разрушается, как истлевший зуб. Когда государство разрушается,
как истлевший  зуб,  каждый  делает  то,  что  кажется  ему  правильным  в
собственных глазах.
     Господин Мнадес, распорядитель дворца, и заклятый враг  Ишнайи,  тоже
смотрел на Нана, а не на Ханалая: ему было неприятно, что из-за этого дела
в провинции Харайн его друг Нан слишком уж возвысился во мнении  государя.
А господин Мнадес был человек мелкий и завистливый,  совести  в  нем  было
меньше, чем костей в медузе, он делал множество неправд в  государственной
казне и полагал, что глупо не изменять убеждениям,  но  еще  глупей  -  не
изменять друзьям. Зять Мнадеса, Коркинна, перехватил  его  взгляд  и  тихо
сказал:
     - Господин Нан, сколько я слышал, всегда считал, что нет ничего хуже,
чем  менять  существующие  порядки.  Ибо   едва   лишь   начинают   ломать
существующее во имя добра, как тут же приучаются  ломать  существующее  во
имя зла.
     Господин Мнадес помолчал и молвил:
     - Господин Нан всегда считал, что ничего не бывает добрым и злым само
по себе, но все - смотря по обстоятельствам.
     А молодой государь глядел на Ханалая, который приплясывал от радости,
и на Нана, и завидовал людям,  о  приключениях  которых  говорит  народ  и
чиновники, - а он, государь  скучает  в  нефритовом  дворце  под  небом  в
серебряной сетке.
     День кончился, и солнце, подобно важному чиновнику, удалилось на ночь
в личные покои, и место его заняли два  тоненьких,  услужливо  выгнувшихся
секретаря-месяца. Пробили третью стражу.
     В это самое  время  на  плоской  кровле  городской  тюрьмы  показался
человек в арестантской одежде. В лунном свете он был виден  очень  хорошо.
Это был юноша вряд ли старше двадцати лет, с белокурыми волосами, бровями,
изогнутыми наподобие ласточкина  крыла,  и  холодными,  навыкате  голубыми
глазами. Плечи его были чуть широковаты. Он был очень  красив.  Звали  его
Киссур.  Киссур  вынул  из-за  пояса  веревку,  приладил  ее  к  зубцу   и
соскользнул вниз. Если бы сторожа караулили стену, они бы, бесспорно,  его
заметили. Но сторожа в эту ночь выпили по три тыковки на брата, радуясь  и
удивляясь тому, что настали сказочные  времена  и  справедливый  разбойник
получил в управление провинцию. Теперь сторожа спали и видели во сне,  как
они  разбойничают  в  темных  лесах:  ибо,  несомненно,   никакого   более
вероятного пути к чину наместника им не было.
     Итак, Киссур соскользнул со стены по веревке и пересек тюремный двор.
Двор был мощен гранитом, в гранит въелись медь и железо. Триста лет  назад
тут был монетный двор, но государь  Иршахчан  преобразовал  его  городскую
тюрьму. Киссур дошел до гранитной стены и полез по ней вверх, как ящерица.
Веревка ему не могла помочь,  потому  что  стена  была  в  три  раза  выше
веревки, зато помогали стальные когти на руках. Киссур дошел  до  верхушки
стены и осторожно перевесился через зубец. Стена была широкая, поверх  шла
крытая дорога, на которой  могли  разъехаться  две  повозки  установленной
ширины. На дороге никого не было. Киссур пересек дорогу, прошел по узкому,
с ладонь, парапету за  выступ  угловой  башни,  зацепил  веревку  и  через
мгновение повис  на  ее  конце.  Далеко  внизу  плескался  грязный  канал.
Противоположного берега  в  ночи  не  было  видно.  Киссур  раскачался  на
веревке, чтоб не упасть близ берега, и прыгнул.
     Вода была ледяная: Киссур едва не выронил  душу,  однако  вынырнул  и
замотал, тихо отфыркиваясь, головой. Ему повезло, что он не  ударился  при
падении о тряпку, доску, выеденную тыкву, словом, о любой жизненный  отход
самого большого города ойкумены, города, где живет сто тысяч чиновников  и
еще миллион человек.
     Через полчаса Киссур вышел на берег у песчаного моста. Киссур  разрыл
землю у опоры моста, достал что-то, завернутое в ветошку, сел на берегу  и
задумался. По правде говоря, он не знал, как быть дальше.
     Доброжелатель, снабдивший его когтями и  веревкой,  планировал  побег
совсем  по-другому  и  через  месяц.  Доброжелатель  этот   сейчас   уехал
инспектором в провинцию.  Но  заключенный  увидел  вечером  снаружи  своей
клетки пьяного стражника и не устоял перед искушением:  зацепил  стражника
крючком, подволок к прутьям,  просунулся  сквозь  них,  придавил,  вытащил
ключи и бежал. Но что делать  дальше,  он  не  знал.  Он,  правда,  смутно
слышал, что в столице  недавно  завелось  место,  называемое  рынком,  где
продаются поддельные документы и другая жизненная снасть.
     Киссур поднял голову и увидел  по  звездам,  что  скоро  полночь.  Он
взобрался по гранитной стене канала. Перед ним  открылась  площадь,  а  на
площади статуя государя Иршахчана,  в  окружении  двух  крыльев  городской
управы. Киссур забился под корни огромного платана напротив и стал  ждать,
глядя на идола. Это была небольшая, еще прижизненная статуя, и  поэтому  у
нее было человеческое лицо. В одной руке государь держал меч, а  в  другой
книгу.  Киссур  знал,  что  ровно  в  полночь   государь   вздрагивает   и
переворачивает каменные  страницы  книги,  и  в  этот  миг  можно  у  него
чего-нибудь выпросить. "Дай  мне  встретиться  с  государем  Варназдом"  -
загадал желание Киссур. Он терпеливо сидел и ждал. Однако каменная  статуя
так и не шевельнулась.
     Почти неделю государь охотился в парке вместе с новым наместником. На
привале Ханалай показал государю, как разделать и съесть  сырого  суслика,
если очень проголодаешься. Государь был очарован.
     Дворцовый чиновник сообщил Ханалаю, что государь жалует  ему  коня  с
широкой спиной и тонкими ногами, и золотую попону к коню. "Золотые  слова,
голубчик! - вскричал Ханалай. - За такие слова полагается награда!"  -  и,
велев чиновнику открыть рот, стал пихать туда монеты:  глаза  у  чиновника
сделались безумные и восторженные, и он чуть не подавился, разевая рот как
можно шире. Государь хлопал в ладоши,  в  восторге  от  непосредственности
Ханалая.
     На следующий день государь учредил  Нана  начальником  над  парчовыми
куртками в Западном Округе столицы, и  расспрашивал  чиновника  о  деле  в
провинции Харайн, изумляясь его  отваге  и  смекалке.  Нан,  поклонившись,
промолвил:
     - Во всем, что совершает подданный, нет ни малейшей его заслуги. Все,
сделанное  вашим  ничтожным  слугой,  исполнилось  лишь  благодаря   вашей
счастливой звезде и благой силе, государь!
     Молодому государю понравился этот ответ, и он сказал Нану, что у него
есть тайное поручение в Нижнем Городе, - для Нана, Ханалая, и  еще  одного
лица, - и не  может  ли  новый  начальник  Западного  Округа  достать  три
фальшивых документа?
     Тут вошел министр Ишнайя с докладом, и государь сделался рассеян.
     Вернувшись в управу,  господин  Нан  велел  своему  секретарю  Шавашу
заполнить три "лопуха" на имя трех  чиновников,  приехавших  из  провинции
Иниссы хлопотать о должности и справедливости, и продиктовал приметы.
     - О чем с вами беседовал император? - почтительно осведомился Шаваш.
     - Императору скучно. Император хочет посмотреть, как живет его народ.
По докладам он этого не может понять, тем более  что  не  имеет  охоты  их
слушать.
     Через час поддельные лопухи были в порядке. Шаваш, на  полу,  яростно
трепал новенький синий кафтан без знаков различия.
     Господин Нан заперся в новом  кабинете  и  долго  глядел  в  окно  на
весеннее небо, круглое и синее, как око парчового старца  Бужвы.  По  окну
вилась решетка, и с нее свисали бронзовые грозди небесного винограда,  так
что если из окна управы глядеть на небо,  было  видно,  что  небо  увешано
крупным виноградом.
     Господин Нан вздохнул. Не то чтоб Нижний Город был столь  уж  опасным
местом. Государь, однако, не собирался ждать приключений, а  собирался  их
искать. Еще хорошо, если все кончится тем, что  он  подберет  какую-нибудь
девку в сточной канаве... Государь рассердится на Нана,  если  приключений
не будет; а если приключения будут, они наверняка не понравятся государю -
и он опять рассердится на Нана!
     Господин Нан отпер потайной шкаф  под  полкой  с  богами-хранителями,
достал оттуда небольшой нож с широким лезвием и ручкой слоновой кости,  и,
стукнув зубами, сунул его в рукав. Нож  этот  явно  обличал  суеверие  его
владельца: в  костяную  ручку  был  вставлен  талисман  "рогатый  дракон".
Талисман был шириною в палец и формой напоминал небольшую репку. С острого
конца репки торчал серебряный крючок, которым ловят демонов,  а  с  тупого
конца свисали три красных хвостика крученого шелка. Поперек талисмана  шла
надпись травяным письмом. В рыночной лавке талисман не показался  бы  Нану
за вещь. В талисман был вмонтирован маленький, но мощный лазер.
     Господин Нан, он же Дэвид Н.Стрейтон,  один  из  нескольких  десятков
землян в империи, попросту  спер  этот  лазер  у  своих  коллег  в  желтом
монастыре Ханайна, куда был послан императорской канцелярией по  странному
делу об убийстве городского судьи.  В  общем-то  Стрейтону  не  полагалось
иметь таких вещей во избежание необратимых последствий.
     Ладно,  -  подумал  Нан,  -  чудес  в  городе  случается  в   среднем
четырнадцать с половиной в сутки. Заявленных чудес.  Пять  лет  назад  их,
как, кстати, и самоубийств, было вдвое меньше. Так что чудо - не  беда,  а
вот если что случится с государем...
     Тут, словно в ответ  мыслям  Нана,  небо,  круглое,  как  око  Бужвы,
померкло. Загрохотало. Глаз неба раскрылся, и  золотой  трезубец  с  силой
ударил в далекие башни дворца под  серебряной  сеткой.  Все  четыре  ножки
мироздания подломились, и на город налетела страшная весенняя гроза.
     "Если, - подумал Нан, - государь хочет приключений, - так  пусть  они
послужат на пользу государства, то есть карьере господина Нана". И он стал
набрасывать в голове план, обладавший, как  впоследствии  выяснилось,  ста
семью достоинствами и одним недостатком.  Достоинства  плана  были  в  его
непогрешимости, а недостаток был в том, что план полетел кувырком.

     Гроза кончилась, и Нан отбыл во дворец. Секретарь его, Шаваш, заперся
в кабинете и стал дотошно обыскивать полку с  духами-хранителями,  сейф  с
улыбающимся Бужвой, книги и папки с трехцветными кистями. Он сам не  знал,
чего искал, - а не нашел ничего. Даже потайной ящичек под полкою духов был
пуст.
     Шаваш вышел во внутренний сад, покрутил головой, поднял и повесил  на
ветку мокрую ленту со знаком счастья,  сбитую  грозой.  Шаваш  был  молод,
хорош собой и чрезвычайно смышлен. Быть бы ему шельмой и вором, если б Нан
не подобрал  беспризорника...  А  так  Шаваш  стал  начальником,  ходил  в
камчатом кафтане, в сапожках, подбитых шелком.  До  недавних  пор  он  был
предан Нану по-собачьи, и они были близки, как ядро ореха и его кожура.
     После дикого дела в провинции Харайн душа Шаваша как-то смутилась. Он
все не мог забыть, как Нан сжег на свечке донос об участии желтого  монаха
в заговоре против империи, а доносчику положили на голову мешок с  песком,
и как местный чиновник Бахадн, упившись вином, рыдал на  плече  у  Шаваша:
"Оборотни в монастыре живут, сорока богами клянусь, оборотни...  Был  ведь
уже такой случай с храмом Шакуника"
     "Гм... оборотни" - думал Шаваш.  Надо  сказать,  что,  в  отличие  от
своего  начальника,  Шаваш  был  вольнодумцем.  Даже,   попросту   говоря,
атеистом.
     Тут в дверь заскреблись, - это местные лавочники  пришли  поклониться
новому начальству. После ухода их Шаваш вызвал к себе  двоих  сыщиков,  и,
блаженно жмурясь, сказал:
     - Э-э... кстати... Я  бы  желал  иметь  сведения  обо  всех  чудесах,
происходящих в городе.  Это,  знаете  ли,  дает  хорошее  представление  о
настроениях народа.

     Но в эту ночь государь так и не пошел в город. Днем он стоял у окна и
глядел на небо в серебряной сетке.  Дул  редкий  восточный  ветер,  как-то
невзначай пахнуло запахом Нижнего Города и чуть ли не цветущими  тополями.
Налетела гроза, и у Варназда начался приступ астмы.
     Астма у государя была вот отчего:
     Государь  Варназд  был  младшим  сыном   государыни   Касии,   моложе
наследника на шесть лет. Он рос в тепле и холе, но  однажды,  когда  брату
его было пятнадцать, брат в зале Ста Полей ударил его по лицу со  словами:
"Мать любит тебя больше, потому что ты моложе, но смотри..."
     Когда брату было восемнадцать, многие заговорили, что  регентше  пора
уступить бразды правления законному наследнику. Вскоре,  однако,  открылся
заговор, затеянный сыном против матери.  Высоких  заговорщиков  поймали  с
кинжалами в  руках.  Самого  наследника  судили  в  присутствии  матери  и
младшего брата: женщина хотела преподать новому наследнику нравоучительный
пример.
     Государь плакал и во всем признавался. Он был очень жалок. Он  просил
оставить ему хоть одну провинцию. Не оставили.  Он  просил  о  ссылке.  Не
позволили. Он стал просить о монастыре. И это не было разрешено.
     Государыня  Касия  махнула  рукой.  Кликнули  палача.  Тот  в   ужасе
попятился,  увидев,  кого  предстоит   казнить.   Воспользовавшись   этим,
наследник вырвался из рук стражи и  бросился,  -  но  не  к  матери,  а  к
двенадцатилетнему Варназду, и обхватил его за ноги. Варназд в ужасе закрыл
лицо руками, и открыл их, только когда все было кончено. Дело было как раз
в  пору  цветения  тополей,  и  вечером  случился  первый  приступ  астмы.
Встревоженная  мать  велела  вырубить  все  тополя  во  дворце  и  городе;
наместники провинций последовали этому примеру.
     Государь жил очень тихо, в покоях, где ковры и стены,  запеленутые  в
шелк, глушили шаги стражников  и  шепот  соглядатаев,  под  небом,  крытым
серебряной сеткой. А когда ему было двадцать, мать тихо и  просто  умерла.
Никто не оспаривал у него трона. Тем не менее ни во дворце, ни  в  Верхнем
Городе тополей не росло.
     Приступы астмы стали чрезвычайно  редки,  но  вот  сегодня  почему-то
случился один. Государь лежал без сил. Ввели Нана,  Варназд  слабо  указал
чиновнику на подушку у изголовья, взял его руку -  показалось,  что  стало
легче.  Чиновник  потихоньку  говорил,  Варназд  заснул.  Ночью   государь
проснулся. Чиновник сидел все так же, рука в руке. Варназд зашептал  Нану:
"А признайся, что ты колдун и в том деле без колдовства не обошлось?"
     Чиновник кивнул: государь заснул, и во сне бродил по  улицам  Нижнего
Города, а чиновник-колдун сопровождал его с рыжим драконом на поводке.
     Небесный Город расположен чрезвычайно удобно. В том месте, где  Руна,
великая западная река, и Шечен, приток  восточной  реки,  близко  подходят
друг к другу, провели канал с шириной по дну в сто  шагов,  а  по  зеркалу
воды - в двести. На берегу канала, между двух рек, выстроили  город.  Река
Шечен со временем повернула течение и  теперь  как  бы  впадала  в  канал.
Город,  таким  образом,  хотя  и  лежит  посередине  равнины,  однако   на
перекрестке всех водных путей, и с  трех  сторон  окружен  водой.  Поэтому
каждый клочок земли под столицей возделан,  а  на  реках  стоят  плавающие
грядки. К северу и востоку от Верхнего города и дворца на  триста  полетов
стрелы государев парк. Там с земли не собирают урожай, а только удобряют и
поливают. Весной государь проводит в парке первую борозду золотым  плугом,
и от этого по всей ойкумене распускаются листья и цветы, а птицы  начинают
спариваться и вить гнезда.
     Года четыре назад, чтобы удобней было ходить народу, государь Варназд
приказал снести часть стены парка, идущей вдоль канала. Проложили  дорогу,
а вдоль дороги сам собой вырос рынок.  Лавки  облепили  внешнюю  дворцовую
стену,  словно  маргиналии  -  поля  старинной  книги.  Как  и  на  всяких
маргиналиях, мир на этом рынке  был  вывернут  наизнанку:  чиновники  были
только взяточниками,  монахи  -  только  обжорами,  чародеи  -  непременно
обманщиками, женщины - шлюхами, а  воры  -  те  назывались  не  ворами,  а
торговцами.
     Многие уверяют, что мир наш - лишь иллюзия и обман чувств.  Не  знаю.
Но в отношении Нижнего Города и Рынка (а кто говорит "Нижний  Город",  тот
говорит "рынок") это, несомненно, так. Стоят, теснятся друг к другу лавки,
не значащиеся ни в каком  официальном  кадастре;  камни,  из  которых  они
сложены, числятся по документам в основании дамб и управ, а люди,  которые
в них торгуют, и вовсе оформлены мертвецами...
     Три дня государь бродил по Нижнему Городу вместе с Наном и Ханалаем -
и был горько разочарован.
     Он  еще  при  жизни   матери   любил   слушать   городские   повести,
расплодившиеся в  последнее  время.  В  этих  повестях  Нижний  Город  был
удивительным миром. Вот случайное знакомство в харчевне выпрямляет  судьбы
мира и предотвращает несправедливость; вот оборотень, выползший из далекой
норы, выдает себя за человека и  открывает  торговую  лавку;  вот  молодой
человек прибывает в столицу, знакомится с девушкой - а это на  самом  деле
выдра или покойник...
     Государя манили чудеса, описанные в повестях, а что он увидел?  Улицы
мелкие и  кривые,  кругом  вонючие  ящики  и  зонтики  на  распорках,  под
зонтиками развешаны тысячи плодов, только не  каменных,  как  в  зале  Ста
полей, а гниющих, облепленных  мухами...  А  девушки,  девушки!  Лохмотья,
наглые личики, деревенский  выговор...  Почему  в  городских  повестях  не
сказано, что  от  прелестной  певички  пахнет  прелым  кроликом?  Государь
загляделся на представление - тут же срезали кошелек и документы.
     Улицы были такие кривые и крутые, что государь скоро устал и  спросил
Нана: "Что они, нарочно селятся горбато?" Надо приказать выровнять холмы и
ложбины!" Чиновник почтительно возразил: "В Нижнем Городе нет канализации,
очищают его лишь дожди. Вот поэтому  простолюдины  и  селятся  по  холмам,
чтобы дождь все смывал".
     Государь вздохнул. Вонь стояла невыносимая, а ведь прошел всего  день
после сильнейшего ливня!
     Итак, государь, желая найти сострадательного человека, как это бывает
в повестях, ходил по городу,  и  на  расспросы  охотно  отвечал,  что  его
незаслуженно обидели в Иниссе, и вот он приехал в столицу искать правды. В
одной харчевне человек с лицом наподобие перевернутого горшка выслушал его
рассказ и заметил:
     - Гм... У тебя хорошенькое личико.
     Государь вспыхнул и пересел на другую лавку.
     - Послушай, ты не так понял, - жарко зашептал перевернутый горшок.  Я
вовсе на тебя не зарюсь. Но такое личико,  как  у  тебя,  приносит  доход.
Нынче в столице живет множество богатых вдовушек. Ты приехал хлопотать без
связей о безнадежном деле. Воля твоя, а лебезить перед богатой  вдовушкой,
по-моему, пристойней, чем перед чиновником. Если я сведу  тебя  с  богатой
вдовой, почему бы тебе не отдать мне треть приданого  в  благодарность  за
услугу?
     Государь подивился такому способу делать деньги и покинул харчевню. В
другой харчевне государь  разговорился  с  человеком  из  числа  тех,  кто
торгует ножевыми ударами: несколько неудачных сделок оставили  зарубки  на
его лице.
     - Шел бы ты на новый мост, на рынок солдат, - сказал человек.  -  Что
тебе за охота добывать на жизнь  взятками?  Ты  бы,  как  наемник,  немало
стоил.
     - А что это за рынок солдат?  -  спросил  государь  Варназд.  -  Ведь
государь Меенун запретил войско. И  я  не  слыхал,  чтобы  кого-то  сейчас
набирали в военные поселения.
     - Друг мой, - сказал ножевой искусник, -  видно,  в  вашей  провинции
мало частных богачей. А частное богатство начинается с частного войска.
     В третьей  харчевне  сидел  человек  в  красной  плюшевой  куртке,  с
квадратной челюстью и квадратными носками  красных  башмаков.  Он  спросил
Варназда:
     - Друг мой! Слышали ли в вашей провинции об учении "красных циновок"?
     - Слышали, - сухо  отвечал  Варназд,  -  что  оно  колеблет  всесилие
государя.
     - Кто же покушается на государя? -  удивился  собеседник.  -  Просто,
брат мой, если бы в ваших местах община села на  красные  циновки,  мы  бы
приезжали  туда  торговать.  Между  единоверцами,  знаешь,  всегда  особое
доверие в делах.
     С этими "красными  циновками"  вообще  вышла  противная  история.  На
следующий день государь толкнул на рынке человека, и  из  того  посыпались
листки.  Государь  с  извинениями  нагнулся  собрать  и  увидел,  что  это
прокламации "красных циновок",  весьма  гнусные.  Уверяли,  например,  что
старший брат его не казнен, а превращен им, Варназдом, в барсука, и бегает
по ойкумене, проникаясь страданиями народа. Государь чрезвычайно смутился,
собрал листки, отдал их человеку и ушел.
     А в четвертой харчевне... Ах  да,  в  четвертую  харчевню,  с  желтой
лепешкой, прибитой над входом,  Нан  государя  не  пустил.  Сказал:  "Сюда
приличные люди не ходят", - взял за руку и увел. Точно ребенка! Так что на
следующий день государь проснулся с неприятным чувством: так и  мерещилась
эта желтая лепешка у входа. Что такое! Сам Нан  в  одиночку  отправился  к
варварам, а своего государя не пускает в харчевню!
     Итак, три дня государь провел, запершись с Ханалаем и Наном, и первый
министр Ишнайя три дня размышлял, что предпринять по этому поводу.
     - Государь, - молвил на четвертый день господин Нан,  во  дворце  все
считают, что вы обсуждаете с нами, запершись, важный указ. Но  ведь  указа
нет, и вашу тайну скоро узнают. Что же делать?
     - А вы, господин Нан, - предложил Варназд,  -  напишите  какой-нибудь
указ поважнее.
     На следующее утро Нан пришел с указом о южнохарайнском  канале.  Этот
печальный канал строил еще основатель династии, и не достроил, хотя только
по делу о "серебре и яшме" на строительство канала было  отправлено  сорок
тысяч человек. Сейчас при дворе партия Мнадеса представляла  строительство
этого канала как  государственную  необходимость,  а  партия  Ишнайи  была
против. Ишнайя  уверял,  что,  во-первых,  канал  этот  нужен  скорее  для
перевозок, чем для орошения, а перевозить грузы можно и  соседним  каналом
через провинцию Кассандана. А во-вторых, канал идет  через  такие  болота,
что попытка проложить его трижды кончалась восстаниями,  и  у  государства
просто нет возможности оторвать от земли и утопить в болоте десятки  тысяч
крестьян. Злые языки добавляли, что  если  канал  будет  проложен,  Ишнайя
потеряет половину богатых кассанданских взяток.
     Указ господина  Нана  хитро  учитывал  возражения  Ишнайи.  Стоимость
строительства исчислялась в двадцать миллионов. Предполагалось собрать эти
двадцать миллионов с маленьких людей, взамен выдавая  им  особые  бумажки.
Люди, ставшие пайщиками предприятия, и должны были нанимать рабочих. Таким
образом,  государство  не  несло  ответственности  за  судьбу  рабочих,  а
рабочие,  со  своей  стороны,  шли  на  стройку  не  по   принуждению,   а
добровольно. Бумажки-акции предполагалось продавать на особом рынке.
     Варназд взял указ, писанный на зеленой полосе узкого шелка,  повертел
его и неожиданно спросил:
     - А что бы с таким указом сделала государыня Касия?
     Чиновник позволил себе осклабиться и ответил,  что  государыня  Касия
приказала бы свить из указа веревку и повесить  на  ней  автора.  Государь
вздохнул и подписал указ.
     Ах, если бы господин Нан знал, какую беду навлекает он на  себя  этим
указом! Но господин Нан ничего такого не думал, а  только  радовался,  что
Ханалаю на следующий же день пришлось  уехать  в  провинцию  Харайн,  дабы
приступить к выполнению указа, и в государевом сердце у Нана  не  осталось
соперников.
     Итак, государю Варназду казалось, что в эти три дня никаких  чудес  в
Нижнем Городе не было. Надо сказать, он ошибался. Чудеса были. Одна  баба,
три года беременная, разродилась добрым десятком бесов; в портовых складах
по ночам безобразничали оборотни; а воришка по  прозвищу  Цепкий  Хвост  с
помощью черной магии наконец добыл себе в помощники  бесов,  и  посадил  в
каждый  палец  по  бесу.  Возможно,  это  были  те  самые  бесы,  которыми
разродилась вышеупомянутая баба.
     Но главное чудо было такое:
     В десяти государевых шагах от столице в деревне жил крестьянин  Лахут
Медный  Коготь.  Медным  Когтем  его  известно  за  что  прозвали.  Еще  в
молодости, когда у него не было этого прозвища, и был он голь  перекатная,
сделал он себе в лесу расчистку. Община расчистку отобрала и разделила  по
справедливости. С годами Лахут забрал большую  власть,  пол-деревни  пошло
ему, как говорится, в приемные отцы. А приемный отец - это вот что  такое:
продать землю нельзя, а отдать приемному сыну - можно.  Есть,  впрочем,  и
другие способы.
     Лахут потребовал расчистку обратно. Началась склока. Расчистка как-то
заросла в пастбище,  и  Лахут  послал  туда  работника  пасти  телят.  Год
работник Лахута пас там телят, а потом как-то утоп. Лахут на это ничего не
сказал, а послал другого работника, очень дюжего. Этот работник  тоже  год
пас телят, а потом его нашли с расколотой головой. Третьим вызвался  пасти
племянник Лахута, и Лахут добыл ему меч и рогатое копье. Прошел  год:  что
ты будешь делать, заколдованное место, опять сгиб человек! В  деревне  все
сходились на том, что  тот,  первый  работник,  был  человеком  жадным  до
богатства и поэтому, утонув, обратился в злого духа и стал губить  прочих.
Это с корыстолюбцами обыкновенная история.
     Лахут, будучи другого мнения, повздыхал и поехал в столицу. В столице
ему не понравилось: навоз течет бесполезно в реку, шум,  гам,  перекупщики
торгуют на рынке втрое дороже, чем покупают у Лахута. Лахут  долго  ходил,
везде  подносил  на  "кисть  и  тушечницу".  Наконец  его  свели  с  одним
чиновником, и Лахут изложил свое дело:
     - Убили племянника, а до этого - двоих работников.  И  я  знаю,  кто,
потому что на убийцу в это  время  бросилась  собака  и  вырвала  клок  из
штанов. Он заколол собаку, но клок из штанов остался в ее пасти. А он  так
до сих пор и ходит, оторванный, потому что других штанов  у  него  нет,  а
пришить - лень.
     Чиновник велел прийти через день. Лахут пришел через  день.  Чиновник
выпучил глаза и заорал:
     - Ах ты бесчувственная тварь, стяжатель! Да как ты смел  зариться  на
общинную расчистку! Здесь тебе не деревня, где ты  помыкаешь  людьми,  как
хочешь, а столица! Вот я тебя упеку! У племянника твоего был меч в  личном
пользовании - за такие вещи наказывают всю семью  преступника,  не  считая
детей во чреве матери! Притом про клок из штанины ты мне все наврал,  и  я
так думаю, что, в случае чего вся деревня покажет, что ты этому  оборванцу
сам подарил дырявые  штаны,  стало  быть,  и  племянника  сам  убил...  не
поделили, чай, чего...
     У Лахута глаза стали треугольные  от  ужаса.  А  чиновник  распинался
целый час и так напугал деревенского богача, что Лахут ему отдал все,  что
взял с собой и еще посулил каждый месяц присылать по головке сыра, лишь бы
закрыли дело. Лахут вернулся на постоялый двор, стал пить чай на дорогу  и
плакать. Вдруг видит, - входят в харчевню трое.
     - Что, - говорит самый старший,  -  и  на  тебя,  хармаршаг,  нашлась
управа?
     "Хармаршаг" значит "сын тысячи отцов". Раньше так называли  государя,
а теперь богатея. Лахут поглядел на старшего и говорит:
     - Сколько у меня отцов, это не твое дело, разбойник, а ведь и у  тебя
их было немало: один обтесал ноги, другой  руки,  третий  уши,  -  и  все,
видать, хозяйствовали в спешке.
     А что этот человек - разбойник, Лахут сразу угадал  по  выговору,  да
еще прибавил:
     - Ты, чай, клеймен, что повязку носишь!
     - А ты, - заухал разбойник, -  степенно  ходишь,  чтоб  на  подметках
дырок не разглядели!
     - Тут будут дырки на подметках, - разозлился Лахут, - тут чиновники и
без штанов оставят, да еще спасибо велят сказать.
     - А какая твоя беда? - спросил Лахута второй человек.
     Лахут взглянул, и этот второй ему  как-то  необыкновенно  понравился:
молодой чиновник, платье потрепанное, но чистое. Лицо нежное,  прозрачное,
верхняя губка как-то припухла,  глаза  карие,  большие,  чуть  испуганные,
брови изогнуты наподобие ласточкина крыла. Лахут  горько  заплакал  и  все
рассказал: и как убили племянника, и как в одной управе  чиновник  взял  у
него деньги, усадил  на  лавочку,  велел  ждать  -  и  пропал  с  деньгами
бесследно, и про того чиновника, которому обещал головку сыра. Вздохнул  и
посетовал, что корыстолюбивые чиновники обманывают  государя  и  народ.  А
клейменый подмигнул спутнику да и спрашивает:
     - А сколько ты мне, хармаршаг, дашь, если я сведу тебя с государем?
     Деревенский богач рассердился:
     - Куда тебе, висельник, до государя!
     - Не твое дело, - говорит клейменый, - я, может, ходы знаю.
     Лахут дал ему десять желтеньких, разбойник нанял  на  рынке  какую-то
бочку и провез в бочке  Лахута  во  дворец.  Спутники  клейменого  куда-то
пропали. Вот Лахут вылезает из своей бочки: дивный мир! Хрустальные фонари
сияют, как тысячи солнц, колеблются невиданные цветы  и  травы,  по  лугам
гуляют заводные павлины. Клейменый тащит  Лахута  по  пестрой  дорожке,  а
Лахут не знает, на том свете он или на этом.  Вот  они  обогнули  беседку,
похожую на тысячелистый цветок, Лахут глядит - за беседкой огромный  пруд,
на берегу пруда гуляет черепаха из золота, над  черепахой  растет  золотое
дерево, а к дереву идет  государь  со  свитой:  одежды  так  и  плывут  по
воздуху, на лице - рисовая маска.
     "Распуститесь", - говорит государь, и на золотом дереве  распустились
цветы. "Созрейте", - говорит государь, - цветы пропали, на ветвях  повисли
золотые яблоки.
     Государь взял в руку яблочко.
     - Какая твоя беда, - спрашивает Лахута.
     Тут старик повалился ему в ноги и заплакал:
     - Ах, государь, бес меня попутал! Я  думал,  мне  голову  морочат,  а
теперь вижу  -  настоящий  государь!  Как  соврать?  Сто  полей  -  и  все
государевы! Я великий грешник! И расчистку я обманом отобрал, и племянника
убил! Тот чиновник верно угадал: только штанов я не дарил, а  выдрал  клок
загодя и повесил так, чтоб непременно стащили! А отчего все?  Оттого,  что
рынок близко, растет бесовство, сводит покупателей с продавцами! Государь!
Запрети рынок, - не вводи народ во искушение!
     Тут уж многие среди придворных заплакали. С этой-то историей Лахут  и
вернулся в деревню. Государь простил ему  преступление.  Землю  Лахут  всю
раздал, переродился совершенно, посветлел, сам в город не ездил  и  другим
заказал. Из деревенского богача стал деревенским святым.
     Мы с этим Лахутом еще встретимся.

     Из-за указа о  харайнском  канале  секретарь  Нана,  Шаваш,  не  знал
передышки, и ему не то что до сводок о чудесах, - до девиц и  вина,  и  до
тех не было дела.
     В третий день, покончив с указом и  побывав  у  нужных  людей,  Шаваш
выхлопотал себе пропуск и отправился в главный архив  ойкумены,  именуемый
Небесной Книгой, и расположенный в северном округе дворца.
     Площадь  перед  дворцом  истекала  потом  и  зноем,  праздный   народ
расхватывал амулеты и пирожки, скоморохи на высоком помосте извещали,  что
сейчас будет представление "Дела о подмененном государе".
     Дело о подмененном  государе  было  вот  какое:  окружавшие  молодого
государя  монахи-шакуники  сгубили  несчастного,   вынули   его   душу   и
захоронили. Вместо  государя  приспособили  полосатого  барсука,  облитого
государевой  кровью.  Вышла  кукла,  точь-в-точь  государь;  эта-то  кукла
полтора года и правила. Затем шакуники  принялись  за  государыню.  Добыли
лягушку,  истолкли  ее  в  пыль,  пыль  зашили  в  платье  лунного  цвета,
поднесенное государыне. Изготовили  восковую  персону  и  стреляли  в  эту
персону заговоренными стрелами. Каждый раз, когда стреляли,  у  государыни
Касии колотилось сердце. Под окнами  дворца  зарыли  человеческий  скелет,
обрядив его в одно из старых платьев государыни. Омерзительные планы.
     Все это вышло наружу с надлежащими доказательствами, нашли и  скелет,
и куклу. Монахи сначала запирались, некоторые имели  наглость  хохотать  и
утверждать, что такие вещи вообще невозможны,  но  тут  уж  они  поступили
неумно, потому что все знали, что в храме Шакуника умеют  творить  чудеса,
на этом храм и держался.
     Шаваш протолкался сквозь толпу,  собравшуюся  смотреть  на  злодеяния
монахов, и, взмахнув пропуском, прошел во дворец  меж  каменных  драконов,
взвившихся в воздух на широко распахнутых створках ворот, и неподвижных, с
выпученными глазами, стражников. Его интересовали  совсем  другие  монахи,
кукольных представлений о которых никто не ставил. Шаваш хотел  посмотреть
все, что имеется в главном архиве ойкумены о желтых монастырях.
     Шаваш был из числа тех, кто рассылает циркуляры, а не тех, кто читает
книги, - в Небесной Книге он никогда не был, и вблизи огромный  ее  купол,
вздымающийся из каменной площади, сплошь покрытой письменами, произвел  на
него  известное  впечатление.  Место  это  было  историческое,  про   него
рассказывали массу историй. С правой стороны  стоял  храм,  где  хранилась
Книга Судьбы, и однажды поймали там бесенка,  который  за  взятку  вздумал
выскоблить в ней пару строчек; а с залой левого  книгохранилища  случилась
еще более  скверная  история.  Бесы  пристали  к  тамошнему  смотрителю  с
просьбой, чтобы он позволил справить им в  зале  свадьбу;  тот,  за  мзду,
согласился. Бесы справили свадьбу, а наутро  все  буквы  в  книгах  левого
книгохранилища перевернулись задом наперед.
     Не  желая  привлекать  чьего-либо  внимания,  Шаваш  выхлопотал  себе
пропуск с красной полосой, позволявший лично ходить меж полок, и к полудню
он умучился и заблудился,  а,  обнаружив,  что  в  этом  книжном  месте  и
поесть-то прилично негде, и вовсе  стал  кусать  губы  от  злости.  Редкие
книгочеи с испачканными чернилами пальцами с  недоумением  проходили  мимо
изящного молодого чиновника, с наглым выражением лица и в бархатном  плаще
с аметистовой застежкой, - явно из того новейшего поколения, что  охотится
за деньгами, девицами, и  государственной  казной,  -  который  растерянно
сидел на полу в окружении пыльных фолиантов,  и  выглядел  неуместно,  как
роза на капустной грядке.
     Наконец Шаваш уселся у окошка с видом на каменные плиты и злополучное
левое книгохранилище, и принялся просматривать разные упоминания о  желтых
монастырях. Гм, желтые  храмы,  числом  тринадцать  штук,  очень  древние,
старейший из существующих - в провинции Инисса, еще до ее присоединения  к
империи... Монахи возделывают свои поля,  не  потребляют  мяса  и  орехов,
живут в отдалении от властей и не пускают оных за стены, почитают бога  по
имени Ир, каковой бог изображений не имеет, но иногда рождается в том  или
ином монастыре, после чего вселяется в какого-нибудь монаха, отчего  монах
приобретает способность исцелять болезни и повышать урожай.  Так!  Значит,
изобразить его нельзя, а родиться ему  можно...  Знаем  мы,  откуда  такие
боги, и как возрастает урожай... Чиновники в этот год  завышают  цифры  из
уважения к традиции, вот он  и  возрастает...  Деревенский  какой-то  бог,
обветшалый,   пахнет   от   него   шаманством,   нарушением   законов    о
несуществовании  колдовства  и  временами,  когда  не  было   государства,
немудрено, что монастыри почти опустели, в иных  едва  два-три  монаха,  -
отчего же в Харайнском монастыре их двадцать?
     "Был уже такой случай с храмом Шакуника", - плакал тогда Бахадн, - но
случай как раз был совсем другой. Был гигантский банк  шакуников,  кожаные
их деньги, миллионы акров  земли,  копи,  заводы  и  мастерские,  шакуники
притязали на всемогущество и ошивались при дворе, лягушек, может, в платье
государыне и  не  зашивали,  а  заговор  -  был.  А  эти  что?  Тринадцать
монастырей, затерянных по болотам, да и из этих монастырей,  только  один,
кажется, примечателен. Шакуники  сами  объявляли  себя  колдунами,  а  эти
прячутся, как землеройка в траве, не случись того дурацкого убийства, и не
заметишь...
     Шаваш зажмурился. Перед  глазами  его  предстали  тысячелетние  стены
тридцати семи желтых монастырей, стены, за которыми  кончалась  юрисдикция
государства и власть государя; государя, от  взгляда  которого  расцветают
золотые деревья, государя, повелевшего занести  в  Небесную  Книгу  каждую
травинку на земле и каждую звезду на небе.
     И тут же, без предупреждение, у Шаваша заболела голова.
     Он закрыл глаза и даже пискнул. Когда он открыл  глаза,  к  нему,  по
пятицветной дорожке, важно шествовала  фея.  Белая  запашная  юбка  так  и
колышется, концы широкого пояса трепещут за  спиной,  как  крылья,  рукава
кофточки вышиты цветами и листьями, ресницы летят, как  росчерк  пера  над
указом дивных синих глаз, в черных  волосах  наколка  -  лак  с  серебром.
Дешевенькая наколка.
     Фея подошла и строгим голосом спросила,  какие  ему  записать  книги.
Шаваш, опустив глаза, сказал, что ему нужна "Повесть о Ласточке и Щегле".
     - Сударь, - серьезно возразила девушка, - за "Повестью о  Ласточке  и
Щегле" нет нужды ходить  в  Небесную  Книгу,  ее  можно  купить  у  любого
лоточника на рынке.
     Тут она покраснела, ахнула и сказала:
     - Как вам не стыдно, сударь! Я, конечно,  понимаю,  молодым  девушкам
подобает сидеть взаперти. Но дед мой болен и слеп,  если  я  не  буду  ему
помогать, его лишат должности. Он вот уже сорок лет  смотрит  за  Небесной
Книгой; а сюда, сударь, ходят серьезные юноши, и никто из них не просит  у
девушки "Повести о Ласточке и Щегле".
     Повернулась и убежала. Резные рукава вспорхнули, легкие,  как  крылья
бабочки. А ведь нынче немодно, чтобы рукава были легкие. Модно зашивать  в
рукав тяжелого "золотого государя", чтобы он просвечивал сквозь кружева на
женской ручке.
     Шаваш раскрыл рот, внизу живота словно заломило. "Это кто  ж  у  тебя
дед-то, - подумал он, - это что же у тебя дед за дурак, чтоб держать такую
красоту без занавесей и циновок!" И тут же почему-то подумал, что уж  свою
жену никуда пускать не будет, сказано, береги добро от воров и чиновников,
если хочешь, чтобы не украли.

     Три дня государь бродил по рынку и Нижнему Городу вместе  с  Наном  и
Ханалаем, и никто пока об этих прогулках не знал: во всяком случае,  никто
из людей первого министра, господина Ишнайи.
     Ишнайе было уже за шестьдесят. Звезда его взошла еще  при  государыне
Касии. В начале царствования государыня  сильно  ополчилась  на  "твое"  и
"мое", отчасти потому, что другой претендент на престол,  экзарх  Харсома,
совсем распродал свою  провинцию,  Нижний  Варнарайн,  стяжателям,  а  про
чиновников говаривал: "Когда берут корзинкой или  сундучком  -  это,  друг
мой, взятка, а когда берут баржами и амбарами - это уже  торговля".  После
смерти   преступника   Харсомы   в   провинции    началось    непристойное
замешательство. Собрались пятеро  крупнейших  казнокрадов,  позвали  сотню
казнокрадов поменьше и объявились, совместно, регентами его сына.
     Много  гнусного  могло  из  этого  выйти,  если  бы  не  безграничная
преданность чиновника по имени Арфарра - имя это еще не раз  встретится  в
нашем повествовании. При этом-то Арфарре, ставшем  араваном  провинции,  и
начинал господин Ишнайя,  нынешний  первый  министр.  Был  он  в  ту  пору
совершенно неподкупен и  прям,  выдвинулся  очень  скоро.  Араван  Арфарра
испытывал в чиновниках большой  недостаток.  Дошло  до  того,  что  многим
резали уши, сажали в колодки и оставляли в управе - а то вести  дела  было
некому. Сгубила Ишнайю страсть к алхимии и  колдовству.  Проведав  о  ней,
главный монах-шакуник, некто Даттам, который даже Арфарре был не по зубам,
велел зарыть в болоте сундучки с золотыми слитками, а колдуна научил,  как
себя вести с Ишнайей.
     Ишнайя отрыл сундучки; пришли преданные  Даттаму  чиновники,  учинили
золоту опись; номера на слитках были казенные. Ишнайя покорился  и  быстро
пошел в гору. Грехопадения своего, однако, не забыл, и лет  через  десять,
когда государыня Касия расправлялась с сообщниками сына, имел удовольствие
спросить у Даттама:
     - Ну? Кто из нас лучше знает черную магию?
     Даттам рассмеялся и ответил что он,  Даттам,  всего  лишь  тень  бога
Шакуника, бога знания и  богатства,  и  что  бог  Шакуник,  если  захочет,
превратит государей в тыквы, а землю покроет щебенкой и рудными  отвалами.
Едва успели накинуть колдуну на голову  мешок:  а  все-таки  он  ухитрился
моргнуть глазом через мешок, и там,  куда  он  моргнул,  земля  стала  как
дохлый рудный отвал.
     После этого Даттама забили палками на глазах Ишнайи, и все  говорили,
что Даттам вел себя очень достойно.  Многие  были  недовольны  Ишнайей  за
Даттама и особенно за храм Шакуника  с  его  пропавшими  знаниями.  Ишнайя
унаследовал остров близ столицы, где была усадьба Даттама, храм и фабрика,
на которой, по преданию,  из  хлопка  делали  искусственный  шелк.  Но  по
приказу  государыни  Касии  колдовскую  ткань  сожгли,  а  храм,  говорят,
разлетелся сам, как лопнувший бычий пузырь.
     Ишнайя оставшееся добро вскоре стократ умножил, и даже  быстрее,  чем
Даттам. Даттам ведь, хотя и звался монахом,  наживал  деньги  ради  денег,
возбуждая бесполезные желания  в  себе  и  опасную  зависть  в  других,  и
вкладывал деньги, так сказать, в вещи. Что же  до  господина  Ишнайи,  тот
дарил золото людям, видя в друзьях и надежных стражей имущества, и  лучшее
средство его умножения.
     Итак, утром четвертого дня первый министр явился к государю Варназду,
и государь стал хвалить сделанное Наном в провинции Харайн.
     - Да, - сказал министр  Ишнайя,  -  это  был  превосходный  выбор,  и
господин Нан сделал все, как надо. Он убил наместника провинции и  аравана
провинции. Сектанту, еретику -  даровал  прощение,  разбойникам  -  также.
Потом взял двести золотых  связок  от  некоего  Айцара,  главы  харайнских
богачей; уничтожил  за  это  следы  участия  Айцара  в  заговоре  с  целью
отпадения от империи, заговора, первой жертвой которого был убитый  судья;
приписал это убийство отравленному им аравану провинции, врагу Айцара. Под
предлогом борьбы с кучкой варваров  передал  в  руки  богачу  командование
войсками и сделал разбойника -  наместником.  Вот  увидите,  государь,  не
пройдет и года, как Айцар и этот Ханалай поднимут мятеж!
     - Это все? - заколебавшись, проговорил государь.
     Господин Ишнайя почтительно потрогал новый указ и спросил:
     - Почему господин Нан не  сомневается,  что  маленькие  люди  отдадут
двадцать миллионов за такое  болотистое  дело  и  преуспеют  там,  где  не
преуспел сам основатель династии?
     - Так почему?
     - Потому что один маленький человек, по  имени  господин  Айцар,  уже
покупает бумажек на десять с четвертью миллионов.  Нан  уже  получил  свою
долю. А наместник Ханалай получит ее после  того,  как  обеспечит  стройку
рабочими. Добровольный наем! Как же!
     Государь выхватил у Ишнайи бумаги. По одной выходило, - да, столичный
инспектор  брал,  по  другой  -  было  за  что  брать.  Еще  было   письмо
арестованного наместника сыну, с жалкими словами и припиской:  "Если  тебе
скажут, что я покончил с собой - не верь".
     - Вы думаете, государь, этот Ханалай  -  такой  весельчак?  Его  люди
сырую человечину ели, а не сырых сусликов... Господин Нан его  всю  дорогу
натаскивал: ешь побольше да шути погрубее - как раз угодишь государю.
     Государь молча повернулся и вышел. Он  ушел  в  сад  -  зал,  имеющий
вместо крыши - небо, и велел привести Нана. Потом отменил  приказ,  решив,
что дождется вечера. Потом ему стало досадно. Он бы разгневался  на  Нана,
выплыви столь быстро тайна его прогулок - а теперь  ужаснулся,  как  ловко
этот чиновник умеет прятать концы в воду.
     Потом он вдруг ясно понял, что не хочет видеться с этим человеком. Он
мучительно ясно представил, что все эти дни Нан опекал его,  как  больного
ребенка. Поняв же, император вызвал своего молочного брата, Ишима, и лично
продиктовал ему приказ об аресте Нана. Пусть господин Нан по крайней  мере
отдаст себе отчет в том, кто чьей распоряжается судьбой.
     Пришел еще чиновник, скребся. Государь затопал ногами: он хотел  быть
один. Потом он понял, что все равно не один:  кругом  дворец,  и  каменные
звери, и статуя государя с крысиной мордой. Где можно быть одному? Что он,
мальчик, что ли?

     На следующий день Шаваш выяснил: девушку звали Идари, и  дед  ее  был
одним из известнейших книгочеев. Жила она в казенной шестидворке  у  Синих
Ворот с дедом, с матерью, с младшей  сестрой  и  целым  выводком  тетушек.
Бедствовала семья изрядно и даже  непонятно  было,  как  уцелела,  -  отец
Идари, по имени Адуш, был другом Даттама и вместе с ним был  арестован  за
многознание и колдовство.
     Шаваш запомнил адрес и,  запершись,  занялся  своим  платьем.  Шаваш,
бывший побирушка, всегда одевался так, чтобы просителю было  понятно:  тут
придется подносить не "на тесьму и на бязь", а на "шелк и  бархат".  Видом
своим Шаваш остался доволен. В Небесной  Книге,  точно,  сидели  серьезные
юноши из лицеев  и  старички,  располневшие  от  грусти...  Но  девушка  в
кофточке с легкими рукавами подошла именно к нему.  Потому  что  серьезные
юноши не могли позволить себе  золотого  шитья  на  обшлагах;  потому  что
серьезные юноши на скалывали бархатный плащ аметистовой застежкой;  потому
что у серьезных юношей пальцы были в чернилах, а не в перстнях.
     Дождавшись полудня и оставив Нану  записку  о  том,  что  он  ушел  в
префектуру, Шаваш отправился к Синим Воротам.
     Предместье бурлило и дышало: полуголые красильщики развешивали высоко
над улицей хлопающие полотнища, мимо Шаваша тащили коромысла с  плодами  и
фруктами, у зеленщика разгружали воз, полный капусты,  и  мясник  поддувал
тушку козы, готовясь содрать с нее шкуру.
     Молодой секретарь прошел под белой  стеной  с  резной  галереей  раз,
другой, третий. Как они ни  старался,  он  ничего  не  мог  разглядеть  за
ставнями, стыдливо, как  ресницы,  опущенными.  Шаваш  в  досаде  повернул
голову.
     Улица была наводнена зеваками, мимо несли паланкин в  форме  розового
цветка. Лепестки цветка раздвинулись, девичья головка глянула  на  Шаваша.
Шаваш прижал руки к груди и поклонился: паланкин был казенный, со  знаками
отличия министра финансов.
     Тут вверху стукнула  ставня,  и  кто-то  опростал  ведро  с  горячими
помоями прямо на бархатный  плащ  и  ламасские  кружева  кафтана.  Розовые
лепестки паланкина сдвинулись: внутри захихикали. Мясник перестал надувать
козу и захохотал. С резных галерей, из ставней, увитых голубыми и розовыми
ипомеями,  высовывались  любопытные  женские   лица.   В   беленой   стене
шестидворки  распахнулась  дверь,  из  нее  выскочила   пожилая   женщина,
всплеснула руками и закудахтала:
     - Это племянница все, племянница, - громко и визгливо говорила она то
Шавашу, то зевакам. Затеяла мыть  пол.  Я  ее  так  всегда  и  наставляла:
смотри, куда выливаешь воду, смотри!
     Тут прибежала другая тетка,  помоложе,  в  суконной  синей  паневе  и
кофточке с рукавами, вышитыми мережкой, увидела изгаженный плащ  и  так  и
села, помертвев, на порог. Муж ее, балбес, за всю жизнь  не  нажил  такого
плаща.  Ладно  бы  плаща!  А   вот   второй   год   просишь   бархату   на
юбку-колокольчик, уже и Нита сшила себе  такую  юбку,  и  Дия,  и  в  храм
показаться стыдно - то приласкаешь мужа, то прогонишь - а  юбки  все  нет.
"Вот - шляются важные сынки - плакала уже в мыслях женщина,  -  теперь  он
поднимает шум, мужа выставят с должности и с шестидворки".
     - Что такое? - спрашивали в толпе.
     - А вот этот щеголь, - объясняли, - вздумал приставать вон к  той,  в
кофточке с мережкой, она его возьми и окати.
     - Ба, - сказал кто-то, - да в кофточке с мережкой - это Изана. Станет
она такого окатывать! Она каждый месяц в  новой  юбке  ходит  -  откуда  у
честной женщины каждый месяц новая юбка?
     - Ничего подобного, - говорили дальше, - этот чиновник ходил к дочери
министра. Отец ее узнал об этом и нанял людей, чтобы  покрыть  его  грязью
перед народом.
     - Братцы, - вопили в харчевне напротив, - где оборотень?
     Женщина  в  синей  кофте  сказала  решительно,  что  надо  бы  платье
простирать и просушить, но ведь на это уйдет столько времени,  а  господин
чиновник, верно, торопится с важным визитом. Другая, помоложе, в  кофточке
с мережкой,  завела  синие  глаза  и  начала  плакать.  Шаваш  почтительно
поклонился и сказал, что важного визита у него нет, что он очень рад будет
вымыться и подождать, пока высохнет платье; только  вот  напишет  приятелю
записку, чтобы тот не волновался.
     Шаваша  с  поклонами  и  охами  провели  в  дом.  Чистенькие   стены,
деревянная лестница скрипит, как  сверчок;  пыль  и  полумрак  от  книг  и
закрытых ставен. Шаваш поглядел на горку  зерна  перед  черепахой  Шушу  и
подумал, что в этом доме, верно, только боги едят, как следует.
     Девушки, разумеется, на обеде не было. Было большое смущение,  потому
что по записке, отправленной Шавашем, в дом пришел мальчишка с  корзинкой.
В корзинке был маринованный гусь, холодная баранина, нарезанная  дольками,
жареная кошка, пирог, печения, фрукты и два кувшина белого вина.
     Хозяин вышел к обеду в строгом мышином кафтане:
     - Да, сударь! Внучка моя слишком неосторожна, да и молодые  чиновники
в нынешнее время легкомысленны. Говорят, к  такому  способу  прибег  герой
"Повести о Ласточке и Щегле".
     "Ну, почтительная внучка", - ахнул Шаваш.
     Старик насмешливо поглядывал на него за обедом. Шаваш ничего  не  ел,
был рассеян и все время норовил поворотиться глазами к занавеске,  ведущей
на женскую половину. Занавеска колыхалась, и за ней хихикали.
     Помыли руки, принесли чай. Старик осведомился  о  семье  и  должности
Шаваша. Шаваш отвечал, что он - сирота и секретарь господина Нана,  нового
начальника парчовых курток в западной части Верхнего  Города.  Старик  про
себя усмехнулся. Всякий богатый - либо вор,  либо  наследник  вора.  Этот,
стало быть, не наследник.
     Потянулась приличествующая случаю беседа о процветаниях государства и
добродетели  человека,  и  чем  дальше  она  длилась,  тем  больше   Шаваш
раздражался. Старик был из той самой,  ненавистной  Шавашу  породы  людей,
которые разглагольствуют о том, что истинное богатство - не  в  увеличении
имущества, а  в  ограничении  желаний,  и  которые  осуждают  взяточников,
главным образом потому, что сами ни разу не были на таком  месте,  где  им
предлагали взятку; И чем больше Шаваш раздражался, тем больше улыбался  он
собеседнику. Внезапно Шаваш спросил:
     - Я, простой секретарь,  не  могу  сравниться  с  вами  в  познаниях.
Скажите, если бы вы точно знали, что в ойкумене действует некоторая тайная
сила, совершенно, однако, не отраженная в донесениях и отчетах, что бы  вы
сказали об этой силе?
     Ученый ответил с улыбкой:
     - Логически рассуждая, такая сила должна быть всемогущей. Вопрос ваш,
впрочем,  тонок  и  напоминает  определение  бога,  данное  Инаном.   Инан
доказывал всемогущество  бога  именно  тем,  что  тот  умеет  скрывать  от
недостойных любые доказательства своего существования.
     "Бес бы тебя побрал с твоими богами" - подумал чиновник.
     Наконец явилась младшая из тетушек, которая уже  сменила  кофточку  с
мережкой на какую-то другую, павлиньих  цветов,  и  объявила,  что  платье
высохло. Тетка жмурилась и строила Шавашу глазки. Она была наделена  двумя
признаками красоты из двадцати четырех.
     Шаваш откланялся и ушел. С резной галереи вслед  ему  глядела  Идари,
девушка с воздушными рукавами, и ее младшая сестра, баловница и хохотушка.
Идари разболтала сестре о вертопрахе, спросившем  "Повесть  о  Ласточке  и
Щегле", и это сестра плеснула ведро с помоями.
     - Ах, какой хорошенький, - сказала младшая сестра. - Миленькая,  ведь
он из-за тебя в Небесную Книгу пришел. Он, верно,  видел  тебя  в  розовом
платье на полуденном празднике.
     Идари покраснела. Ей, точно,  приглянулся  молодой  чиновник;  снился
ночью, норовил пощупать... Доселе ей никто не снился. Был, правда, один  в
Небесной Книге, давно уже, варвар с  голубыми  глазами.  Говорили,  он  из
государева рода. Этот Кешьярта никогда не улыбался и на  нее  не  смотрел.
Одет он был бедно, книги подбирал странно. Идари казалось, что он тоже  не
из тех людей, которые проводят жизнь в Небесной Книге, и ей казалось,  что
ничего хорошего не выходит, когда в Небесной Книге начинают читать те, для
кого она не предназначена.
     - Я так думаю, - сказала маленькая сестра, вертушка и хохотушка, - ты
должна его полюбить из одного  только  дочернего  долга.  Потому  что  тот
варвар,  Кешьярта,  сгинет  мелким  чиновником,  а  этот  секретарь,  если
смилостивится, похлопочет за нашего отца. Глядишь, воскресят.

     Через час император,  в  одежде  провинциального  чиновника  третьего
ранга, шел по улице Нижнего Города, под названием - Двери  Счастья.  Двери
Счастья были узки и грязны, поросли мохнатыми рыбьими  головками.  В  ушах
Варназда зазвучал голос  Нана:  "Вверх  домам  расти  запрещено,  дабы  не
возноситься гордыней выше казенной управы. А  на  проезжую  часть,  мешать
прохожим - пожалуйста..."
     - Ты чего торгуешь тухлятиной? Вот я конфискую товар!
     Варназд оглянулся. Смотритель  порядка  в  парчовой  куртке,  стоя  у
рыбного  лотка,  складывал  в  корзину  живых  карпов.   Рыбы   бились   и
подпрыгивали.
     - Господин смотритель, - плакала торговка, - как же  можно,  вы  ведь
вчера десять штук взяли!
     - А сегодня, - возразил стражник, -  ко  мне  брат  приехал.  Что  я,
скотина бесчувственная, чтобы не кормить брата?
     И пошел к следующей лавке.  Государь  Варназд  отвернулся  и  побежал
прочь. "Место, где торговцы творят обман, искушают чиновников" - мелькнуло
в его голове. Наглые торговки хватали его за рукав; было невыносимо жарко,
пахло отбросами. Все суетились о  своем,  на  Варназда  никто  не  обращал
внимания, как в детстве, в покоях матери, - торговки не  в  счет.  Варназд
вдруг обнаружил, что он не хочет быть один.  Ему  хотелось  заплакать.  Он
взбежал мимо грязных нищенок в небольшой храм Иршахчана. Пахнуло прохладой
и нежной плесенью на желтых и синих квадратах ста полей.
     Сначала государю показалось, что в храме никого нет, кроме  каменного
человека с лицом мангусты, потом он увидел, что на коленях  перед  статуей
стоит какой-то оборванец. Оборванец долго молился, а потом, будучи, верно,
голоден, запустил руку за  священное  померие  и  вытащил  из  чаши  перед
каменной мангустой коровай: шесть  видов  злаков,  седьмой  боб.  Государя
покоробило не столько святотатство, сколько хладнокровие,  с  которым  оно
было совершено. Бродяга расхохотался и вдруг швырнул хлебец обратно,  чаша
зазвенела, по храму прошел гул. Государя опять резануло по сердцу.  Он  не
знал, что Иршахчану давно дают камень вместо священного  хлеба.  Оборванец
пошел из храма. Варназд успел рассмотреть его в косом луче: юноша,  весьма
стройный, белокурые волосы спутаны,  глаза  голубые,  холодные  и  наглые,
ресницы длинные, как у девушки. Что-то в этом лице  его  удивило.  Варназд
вышел из храма и последовал за юношей.
     - Скажите, - через некоторое время как бы случайно обратился  к  нему
Варназд, - я из провинции... по делу...
     Понемногу разговорились. Юноша сказал, что его зовут  Дох  и  что  он
приехал поступать в высшую  школу.  Суждения  юноши  были,  действительно,
тонкие и глубокие.
     Улица взобралась на холм,  вони  стало  меньше,  из-за  глухой  стены
пахнуло садом. Государь остановился. Молодые  люди  стояли  у  харчевни  с
белой глухой стеной и лепешкой, приколоченной  над  входом.  Это  была  та
самая харчевня, в которую Варназд хотел зайти еще позавчера, но  Нан  взял
его за руку, как несмышленыша, сделал вид, что не заметил, и увел.
     - Друг мой, - сказал Варназд, - я устал,  взойдем,  выпьем  по  чашке
чая.
     Юноша заколебался, Варназд насилу его уговорил.
     Вошли в предписанного  вида  садик.  Низкие  столики  под  полотняным
навесом-солнечником, пруд - государево око, в  пруде  -  священные  рыбки,
посередине пруда статуя  государя  Иршахчана.  Статуя  служила  часами,  и
государева тень указывала на первый вечерний час, час башен. Юноша сказал:
     - Друг мой! Я недавно обедал, ограничимся чаем.
     - Друг мой, - возразил Варназд, - у меня есть  деньги;  я  очень  рад
нашему знакомству; я как  будто  впервые  обрел  друга,  и  я  почту  себя
обесчещенным, если вы не разделите со мной трапезу.
     Толстая служанка принесла им положенное: вареные бобы  с  подливой  и
рис. Государю совсем не хотелось бобов, но он понимал, что  Дох  без  него
есть не станет. Еще он вспомнил, что  вареные  бобы  он  имел  право  есть
только один день в году, в четвертый  день  новогоднего  праздника,  когда
простой народ  обязательно  ел  мясо.  Тут  послышались  крики,  и  в  сад
ввалилась целая компания  оборванцев,  уже  пьяных  и  преувеличенно  ярко
одетых. У главаря их было смуглое личико и черные как ежевика глазки. Было
видно, что он только что перешагнул возраст, когда  за  воровство  кончают
рубить руки и начинают рубить головы. В харчевне засуетились.  Откуда  что
взялось  -  слуги  тащили  вино,  финики,  жареный  миндаль,  баранину   в
чашечках... Государь подозвал служанку:
     - Я хотел бы мяса. Принесите, я заплачу.
     - Деньги, юноша, - сказала толстуха, - еще не самое главное в  жизни,
и правильно говорят, что они  возбуждают  нечестивые  мысли.  По  лицензии
нашей харчевне позволены только бобы и рис. Этих людей стражники уважают и
не станут вмешиваться, а из-за вас будет скандал.
     Варназд с досадой всплеснул рукавами. За соседним столом  захохотали.
Государь замолк и пододвинул к себе тарелку. Спутник его начал есть только
после него, и ел медленно и осторожно, как человек воспитанный  или  долго
голодавший и знающий, что нельзя набрасываться на еду. Вначале, однако, он
встал, зачерпнул первую ложку,  прошелся  до  пруда  и  опростал  ложку  в
жертвенное блюдечко рыбам. "Что за человек, - подумал  Варназд,  -  то  он
обирает моего предка, то совестится". Когда  юноша  шел  обратно,  главарь
оборванцев, - звали его, кажется, Харрада - схватил его за руку:
     - Эй, ты чего кормишь дармоеда?
     Юноша стряхнул руку и объяснил спокойно:
     - Это не дармоед, а великий государь Иршахчан.
     Харрада захохотал так, словно хотел вывихнуть глотку, и компания  его
прямо-таки затанцевала  от  смеха.  Кто-то  запустил  в  пруд  обглоданной
костью, а потом стали кидать куски мяса и дорогие фрукты. Кисть  винограда
чуть  не  попала  государю  Варназду  глаз.  В  садике   явно   начиналось
внушительное безобразие.
     - Пойдем отсюда, бога ради! - шепнул государь.
     Но раньше, чем юноши успели подняться, Харрада швырнул на землю блюдо
с дорогой рыбой белоглазкой и закричал:
     - Эй, надоело есть эту дрянь! Хочу рыбу из императорского фонтана!
     Собутыльники в ужасе  переглянулись.  Кто-то  проговорил:  "Рада,  ты
пьян".  Харрада  запустил  руку  за  пазуху,  вытащил  пригоршню  "золотых
государей", и вскричал:
     - Меняю рыбу на "государя"!
     Один из собутыльников, по имени Расак, взбежал по мостику к статуе  и
стал ловить рыбок шелковой косынкой.
     - Быстрей, - закричал главарь.
     Расак обернулся к статуе за спиной:
     - Это он мне мешает! Чего он здесь стоит вообще?
     - Он,  друг  мой,  меряет  время,  -  наставительно  сказал  главарь,
Харрада.
     - Я могу мерять время не хуже его, - завопил Расак.
     Расак уперся руками в талию истукана и поднатужился. Старый император
с головой мангусты оглушительно обрушился в воду, крупные брызги сверкнули
на солнце, Доха и государя  обдало  с  головы  до  ног.  Расак,  в  мокром
кафтанчике, вскочил на место каменного зверя. Он был в два  раза  ниже,  и
тень его не достала до делений на мраморной кромке пруда.  Время  исчезло.
За столом захохотали:
     - Расак!  Ты  не  можешь  исполнять  обязанности  Иршахчана,  у  тебя
человеческое лицо!
     После этого о рыбках забыли. Расак вернулся  к  компании,  и  главарь
посадил его на колени. Он разломил гуся и поднес его  Расаку,  но  тот  не
стал есть гуся, а сунул его за пазуху. Тогда Харрада  вытер  свои  руки  о
волосы  Расака.  Расак  зарделся  от  радости.  Государь  был  растерян  и
подавлен. Он читал, что на таких вот дружеских угощениях  горожане  читают
стихи и любуются священными рыбками, плещущимися в светлых струях пруда, а
тут... Он опять дернул Доха за рукав и смущенно прошептал: "Бога ради, мне
неприятно." Дох усмехнулся и молча пошел за государем. Проходя мимо пруда,
Дох спрыгнул в воду и, один, поволок на место каменного государя  с  лицом
мангусты.
     - Ну, силища, - восхитился главарь.
     Расак,  вспыхнув,  вскочил  с  его  колен  и  побежал  к  незнакомцу,
назвавшемуся Дохом. В руках его мелькнула тонкая бечевка, укрепленная  меж
двух костяных палочек, - Расак накинул эту бечевку  на  шею  незнакомца  и
стал его душить. Незнакомец выпустил статую  и  ушел  с  головой  в  пруд.
Варназд бросился на помощь товарищу: его подхватили под локти.
     В следующую секунду руки  незнакомца  взметнулись  из  пруда,  словно
выныривающий баклан, сомкнулись стальной хваткой на  шее  Расака,  и  тот,
кувыркаясь, полетел в воду. Незнакомец одним прыжком  вскочил  на  бортик,
сдернул с шеи удавку, сунул ее в рот, разорвал зубами и  выплюнул  в  лицо
выскочившему из воды Расаку. Расак засопел и вытащил  из  сапога  короткий
меч с рукоятью цвета морковки.
     Безоружный его противник отпрыгнул назад,  -  и  тут  ему  под  носок
попала одна из императорских рыбок, выплеснувшаяся из-за драки  на  траву.
Незнакомец взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие,  и  упал  глазами
вверх. Расак прыгнул ему на грудь и занес меч. Государь страшно  закричал.
Незнакомец левой рукой перехватил руку Расака, а ногою ударил его в грудь.
Меч выдернуло из  руки  Расака,  словно  гвоздь  из  гнилой  доски.  Расак
пролетел в воздухе и  шваркнулся  о  ножку  стола.  Ножка  подломилась,  и
кушанья всех четырех сортов и пяти видов посыпались наземь. Незнакомец Дох
подпрыгнул спиною и вскочил на ноги. Служанка истошно орала. По  саду  уже
бежали парчовые куртки. Потасовка улеглась. Главный в  компании,  Харрада,
щурясь, тыкал пальцем в государя и Доха:
     - Эти  двое  утопили  в  пруду  государеву  статую...  Мы  хотели  им
помешать.
     - Документы!
     Государь похолодел. Он вспомнил, что  документы  как-то  всегда  брал
Нан, и что документов  нет.  Он  представил  себе,  совершенно  отчетливо:
утренний прием. Зала Ста Полей. Один писец шепчет  другому  писцу:  "Вчера
государь  буянил  в  городе,  переодетый,  утопил  статую  предка;   рядом
случилось  пятеро  юношей  -  они-то  и  отправились  в   каменоломни   за
святотатство".
     - У меня нет документов, - сказал Варназд.
     Дох,  новый  знакомый,   молча   протянул   свои.   Стражник   весело
ухмыльнулся. Государя и Доха подхватили  под  локти.  Харрада,  главный  в
компании, упер руки в серебряный пояс и  попросил  показать  ему  документ
Доха. Стражник с поклоном передал лопух.
     - Да, тут действительно, кажется, описка, - промолвил главарь,  -  но
ее можно исправить.
     Он вынул из рукава, не считая, пачку розовых, вложил в лопух и вернул
обратно.  Стражник  закрыл  и  раскрыл  лопух.  Деньги  исчезли.  Стражник
почтительно возвратил лопух  Харраде,  ярыжки  повернулись  и  вышли.  Дох
потянулся за своей книжечкой. Харрада засмеялся.
     - Как тебя зовут на самом деле, - спросил он Доха.
     Юноша молчал.
     - Сколько ты заплатил за этот лопух?
     - Десять розовых.
     Харрада расхохотался:
     - Друг мой! Тебя надули, такая работа не стоит и трех!
     Государю  стало  горько.  Два  часа  они  с  Дохом  говорили,   и   о
"наставлениях Веспшанки", и о "море поучений" и о  стихах  Ашонны...  А  о
своей беде - или преступлении -  Дох,  стало  быть,  не  сказал?  Или  он,
Варназд, не так спрашивал? Меж тем Харрада обнял Доха, подошел к  столику,
с которого служанка еще не убрала чашечек  из-под  бобов,  и  ударом  ноги
опрокинул столик на землю.
     - Великий государь Иршахчан! Если он такой великий - чего  он  кормит
тебя бобами? Садись ко мне - я накормлю тебя мясом!
     Так государь Варназд и юноша, который, как читатели  уже  догадались,
был тот самый Киссур, что утек из городской тюрьмы, подсели к  веселящейся
компании. Стол был, как говорится, лес мяса, пруд вина. Прибежали девочки,
плясали на руках. Потом опять пили. Варназд  чувствовал  себя  счастливым.
"Интересно, арестовали уже Нана или  нет?"  -  подумал  он,  и  с  досадой
вспомнил, что покинул дворец раньше, чем Ишим принес перебеленный указ  на
подпись. А без подписи арестовать не посмеют, на все этим чиновникам нужна
бумажка.
     - А почему стражники меня отпустили, - спросил новый знакомый, - если
распознали подделку?
     - Бедные люди эти стражники, - сказал главарь Харрада, - им казна уже
третий год не платит, - денег нет.
     - А на что ж они живут? - изумился государь.
     - А честные люди сложились и платят, - ответил Харрада.
     - Вы воры? - спросил государь.
     - Друг мой, - наставительно произнес Харрада, - зачем  обижать  людей
кривыми именами? Положим, у кого-то отняли имущество. Если отнял чиновник,
это называется конфискацией, а если отнял простой человек, это  называется
воровством. А какая разница?
     Новый знакомый вмешался в разговор:
     - Разница в том, что следует за  чем.  Кража  -  это  когда  отбирают
чужое. А конфискация - это когда отбирают украденное.
     - Друг мой Дох, -  захохотал  Харрада,  -  ты  пришел  к  определению
справедливого вора, ибо  первыми  воруют  чиновники  и  стяжатели,  а  мы,
действительно, грабим лишь награбленное.
     Часа через три компания покинула харчевню и пошла берегом канала. Уже
темнело. Над водою вставал золоторогий месяц,  по  воде  плыли  льдинки  и
рыбьи кости. У  далекого  островка  в  дельте  реки,  впадающей  в  канал,
разгружалась баржа.
     - Вот, - поднял руку Харрада, - показывая на баржу, - истинные воры.
     - А что там, - спросил государь.
     - Загородная усадьба первого министра Ишнайи, - ответил Харрада.
     - Это та, где раньше был храм Шакуников? - спросил юноша, назвавшийся
Дохом. Глаза его засверкали, как  два  раскаленных  пятака,  и  он  так  и
вытянул шею, вглядываясь за реку.
     - А ты что знаешь об  этой  усадьбе?  -  подозрительно  уставился  на
незнакомца Харрада.
     - Я слыхал, что главный колдун шакуников, Даттам,  время  от  времени
вылазит из своей могилы на этом острове, и уже загрыз  несколько  глупцов,
совавшихся к  нему  с  неуместными  вопросами.  На  могиле  колдуна  вырос
страшный тополь, но как только чиновники приходят рубить запретное дерево,
оно оборачивается репейником или терном.
     - Глупые выдумки,  -  живо  перебил  его  один  из  воров,  -  колдун
действительно бродит на острове по ночам, а что касается  тополя  над  его
могилой, - это самое обыкновенное дерево: просто министру из  гордости  не
хочется  его  рубить,  и  при  каждом  земельном  обходе  он   приказывает
чиновником, чтобы тополь внесли в ведомость как репей или там сливу.
     - Он обманывает государя, - возмутился государь.
     А незнакомец усмехнулся и сказал:
     - Если бы  первый  министр  обманывал  государя  только  касательного
какого-то старого тополя,  мне  бы  не  пришлось  покупать  лопух  за  три
розовых.
     С реки дул резкий и наглый ветер, сердце  государя  ныло  от  желания
посмотреть на дерево тополь: дерева этого  он  никогда  не  видел,  и  оно
представлялось ему каким-то дивным чудовищем.
     - Если первый министр тебе насолил, - сказал  Харрада,  -  почему  бы
тебе не отплатить ему той же монетой? Усадьба, судя по спущенным  значкам,
сегодня пуста: наверняка там найдется хорошая добыча. Или ты боишься?
     - Я ничего не боюсь, - сказал незнакомец, - пошли.
     Отыскали чужую лодку и поплыли втроем:  государь,  новый  знакомый  и
главарь Харрада.
     Тополь посереди храмовых развалин оказался унылым деревом с округлыми
листьями и серебристой корой, изъеденной страшными трещинами рака.
     - Господин Даттам!
     Государь обернулся: это звал новый знакомый.
     - Ты что, с ума сошел, - звать покойника? - зашипел Харрада.
     Сразу за развалинами начиналась небольшая рощица, а за  ней  -  стена
желтого кирпича. Харрада выбрал одно из строений, примыкавших к ограде,  и
принялся за  дело.  Через  час  он  совершенно  бесшумно  вынул  несколько
кирпичей, а потом  вытащил  из  рукава  матерчатую  змею,  просунул  ее  в
отверстие и тихо зашипел. "Если там кто-то есть, - объяснил Харрада, -  он
увидит змею и завопит". Но никто не завопил, и не прошло и двух минут, как
государь вслед за Харрадой влез в какой-то темный склад. Вдоль  стен  были
навалены тюки с казенными печатями, и у дальнего конца склада, от  потолка
до пола, качались две гигантские чаши весов.  Государь  надорвал  один  из
тюков: там был шелк с рисунком из золотой и серебряной листвы.
     У министра была своя фабричка, производившая шелка на шесть миллионов
в год, а казенные печати стояли на тюках затем, чтобы провозить  эти  тюки
беспошлинно. И хотя государь об этом не знал, он прекрасно  понял,  что  в
частный дом министра тюки с казенной печатью честным  образом  попасть  не
могут.
     Харрада сказал, что добыча вполне успешная, и что он знает лавку, где
ткань возьмут за полцены. Каждый из юношей взял по мешку и потащил к дыре.
Государю было необыкновенно хорошо. Он представил себе,  как  он  приносит
этот мешок во  дворец,  и  как  первый  министр  растерянно  кается  перед
мешком... "А Харрада... С Харрадой я буду ходить каждый  день,  и  он  мне
будет показывать, кто из сановников меня обворовывает..."
     Государь сбросил тюк на траву и прыгнул следом.
     - Вот они, голубчики, - заорал сверху чей-то голос, и в тот же миг на
голову государя накинули мешок.
     И кто хочет узнать, что случилось дальше, -  пусть  читает  следующую
главу.

                                    2

     В это самое время господин Нан в синем кафтане  без  знаков  различия
шел по улице Синих Теней. Три часа назад ему сказали:  "Государь  уехал  в
бирюзовую рощу. Государь  не  хочет  вас  видеть".  "Ничего  не  понимаю",
подумал Нан, "почему меня не арестовали? Государю сказали обо мне какую-то
гадость, вероятно, подлинную, вероятно, господин Ишнайя". Впрочем, гадость
- это лишь предлог. Истинная же причина  в  том,  что  государь  устал  от
опеки. Ибо Нан ни мгновенья не сомневался, что государь пошел в город.
     Движимый непонятным любопытством, Нан отправился в приемную господина
Андарза, министра полиции, своего непосредственного начальника, и просидел
там часа два. Трое  чиновников  нечаянно  толкнули  его,  а  секретарь,  к
которому он подошел, так виртуозно надавил пером, что тушь  брызнула  Нану
на ворот. В эту самую минуту растворились двери,  и  из  них  появился,  к
величайшему изумлению Нана, господин  Андарз,  почтительно  поддерживавший
своего злейшего врага,  господина  Мнадеса,  главного  управителя  дворца.
Андарз увидел Нана, схватил его за забрызганный ворот и закричал, что  Нан
позорит богов  сыскного  ведомства,  являясь  в  таком  виде  в  приемную.
Выпустил ворот и  пропал.  Из  этого  Нан  заключил,  что  донос  на  него
составляли не в канцелярии дурака Ишнайи, а в канцелярии умницы Андарза, и
это было совсем плохо, потому что мало кому удавалось сорваться  с  крючка
доносов, материал для которых собирали люди Андарза. Нан понял, что Андарз
дорылся до заговора господина  Айцара.  Он  подумал:  "Государю,  наверно,
сказали, что я взял сто золотых связок за то, чтобы замять дело о заговоре
богача против империи, а Мнадесу, наверно, сказали, что я  взял  за  такое
дело двести золотых связок, а так как Мнадесу я отдал только четверть этих
денег, Мнадес возмутился и отступился от меня."
     Нан попытался разыскать Шаваша - но вместо Шаваша лежала записка, что
он, мол, в префектуре. Нан пошел в префектуру, но Шаваша там не было.  Нан
пошел к своему  непосредственному  начальнику,  господину  Андарзу,  но  в
кабинете Андарз его не принял, а выйдя из кабинета, выбранил за  пятно  на
воротнике. Нан подумал, что карьера его погибла -  а  если  искать  сейчас
государя с сыщиками, то погибнет, вероятно, не только карьера, но и  самое
Нан.
     Господин Нан облачился в синий суконный кафтан, дошел до  перекрестка
с храмом Иршахчана, прошел по набережной и шагнул в харчевню с  фонарем  в
форме виноградной кисти у входа и круглой лепешкой над воротами.  Господин
Нан не забыл взгляда, который кинул на него государь, когда Нан  увел  его
от  харчевни.  Нан  был  очень  обрадован  этим  взглядом.  Харчевню   эту
облюбовала компания молодого Харрады, сына первого  министра.  Нану  очень
хотелось, чтобы государь навестил харчевню и  встретился  с  Харрадой,  по
собственному желанию и против воли Нана. Нан полагал, что  сумеет  сделать
так, что встреча эта кончится очень скверно для Харрады и  для  его  отца.
Теперь Нан не был так в этом уверен.
     В харчевне, в саду, трое ярыжек волокли  из  воды  государя-мангусту.
Нан посидел за столиком, поболтал со слугой. Он узнал, что  мангусту  сшиб
молодой Расак, друг Харрады, и что была большая драка с двумя бродягами: у
одного лопух липовый, другой вообще без лопуха.  С  двумя?  И  как  это  -
липовый?
     Нан недовольно покрутил головой. Стало быть, государь уже нашел  себе
в компанию какого-то бандита, да еще из тех, кто заступается  за  каменных
болванов, потому что  вряд  ли  это  государь  отстаивал  честь  небесного
предка. Ничего себе, однако, сила - этого истукана и пятерым не поднять!
     Нан вышел из харчевни и  пошел  к  реке.  Голова  у  него  кружилась.
Молодой Харрада и государь ушли в обнимку:  хуже  этого  ничего  не  могло
быть. Сегодня - подумал Нан, - кто-то где-то сорвет шапку с прохожего. Или
повесит дохлого козла на воротах управы. Потом...  Потом  ночные  пирушки.
Пьяные драки. Первые убитые. Ограбленные  лавки.  Ярыжки,  которые  боятся
ночью арестовывать грабителей и убийц, из опасения,  что  один  из  них  -
государь. Радостные сплетни в  народе  -  как  приятно,  что  справедливый
государь и справедливый вор - одно и то же лицо!
     Ознакомиться с жизнью народа!
     Половина  Харунов-ар-Рашидов  империи   кончала   самой   гнусной   и
безнаказанной уголовщиной.
     Господин Нан дошел до берега канала и стал глядеть далекий  остров  в
полумиле от берега, остров, где,  как  он  знал  совершенно  точно,  юноши
превращались в свиней. Золотистая, как  дыня,  луна  уже  зрела  на  небе,
далекие  звезды  раскачивались  над  верхушками  деревьев.   Вдалеке,   на
набережной, выбирал из лодки рваные сети запоздавший рыбак. Нан подошел  к
рыбаку и дал ему розовую, и тот перевез его к острову.
     Рыбака, нанятого Наном, звали Абана Шипастый, и  был  Абана  Шипастый
одним из лучших карманников при шайке Свиного Зуба. И предавшийся  мрачным
размышлениям Нан, выйдя из лодки, даже не заметил, что его кошелек  и  его
кривой нож с талисманом  вида  "рогатый  дракон",  с  тремя  кисточками  и
серебряным крючком для ловли демонов, - переменил владельца.

     Шаваш вернулся в управу в третью дневную стражу.  Красота!  Гранитные
пеликаны на створках ворот, стояли так высоко, что, казалось,  заглядывали
в небеса, двор за воротами был усыпан опавшими  лепестками  вишен,  солнце
плавилось на золоченых шпилях. Во дворе толклись  просители  и  доносчики.
Один толстяк жарко шептал соседу:
     - Сам видел - прорицатель эту, видишь ли, "жену" взял и эдак легонько
тряхнул, и тут же кожа с нее сползла, как промасленная  бумага,  а  из-под
кожи - лезет, извивается - и в кувшин! Нынче, друг  мой,  оборотней  очень
много. В спокойные времена нечисти нет, есть одни боги. А сейчас пройди по
рынку, так почитай, каждый третий будет с барсучьим хвостом...
     Шаваш  углядел  среди  маленьких  просителей  человека  с   корзинкой
замечательных персиков. Это его немного насмешило, - он понял, что человек
больше ничего не принес. Шаваш очень любил персики, - он почему-то  принял
человека,  обещал  поспособствовать,  проводил  до  порога  и  заперся   в
кабинете. Голова, болевшая с утра, немного прошла. Шаваш ел персик, глядел
в полуденный сад и думал  о  разнообразных  взаимоотношениях  оборотней  и
населения.
     Потом Шаваш поднял глаза и едва не подавился персиком:  по  саду,  ко
внутренним  дверям  управы,  шел  желтый  монах.  Шаваш  узнал  одного  из
харайнских монахов, по имени отец Сетакет.
     Через десять минут Шаваш принимал вместо отсутствующего Нана  желтого
монаха.  Шаваш  громко  удивлялся  событию  чрезвычайно  редкому,  хотя  и
незапрещенному  -  действительно,  желтый  монах  пришел  в  управу!  Надо
сказать, что изумление Шаваша было мнимым.  Он  отлично  знал,  что  вчера
столичные желтые монахи вернулись  из  Харайна  пешком  в  свой  монастырь
(иначе, чем пешком, они не ходили), что  их  сопровождал  этот  харайнский
монах, что в миру, судя по документам, монаха  звали  Хибинна,  и  был  он
родом из провинции Чахар,  из  деревеньки  Саманнички.  По  непредвиденной
случайности Шаваш, бывшая столичная шельма, обладая изрядными знакомствами
в мире скорее преступном, нежели добродетельном,  помнил  некоего  Хибинну
Чахарца, по прозванию Шиш  Масляный.  Шиша  зарезали  в  пьяной  драке,  а
документы его - очень хорошие документы - его любовница пустила на рынок.
     Монах сказал, что хочет дождаться господина Нана, Шаваш прижал руки к
груди и сказал, что Нан во дворце и что он, Шаваш, будет рад его заменить.
Монах задергался, засмущался, а потом вдруг сказал, что хотел бы вернуться
в мир, что он получил на это благословение отца-настоятеля и теперь  хочет
получить еще и документы.
     - По-моему, - нерешительно наклонил голову Шаваш, - прецедентов  нет.
Я не слыхал, чтобы желтым монахам позволено было возвращаться в мир.
     - Я не слыхал, чтобы это было запрещено, - возразил отец Сетакет.
     "Странная логика" - отметил Шаваш. Или это ловушка, или...  В  голове
его мгновенно сложился план. "Я  его  отпущу.  Он  станет  мирянином.  Как
только он станет мирянином, станет возможно его арестовать.  Я  выдам  ему
документ, а потом подложу девицу или подсуну  ворованное.  После  этого  я
возьму его и сделаю с  ним  все,  что  полагаю  должным.  Подозрения  мои,
вероятно, чистый вздор... Что за время - ни за так пропадет человек".
     Они немного поговорили. Шаваш стал заполнять бумаги, потом  извинился
и вышел. Отец Сетакет подоткнул полы  желтого  балахона,  расположился  на
кресле поудобнее и стал ждать.
     Человека, пришедшего к Шавашу, на самом деле  звали  Свен  Бьернссон.
Уроженец одной из первых земных  колоний  на  планете  Кассина,  выпускник
Третьего Технологического на Гере, нашумевший  своими  работами  на  стыке
топологии  и  физики,  ("поверхности  Бьернссона"  существенно   прояснили
топологический механизм гиперпространственного перехода),  -  Бьернссон  в
свое  время  одним  из  первых  ознакомился  с   результатами   экспедиции
Ванвейлена в этот отсталый мир в дальнем уголке галактики и поднял крик  о
необходимости  исследования  и  изучения  таинственного  объекта,  который
невежественные туземцы почитают под именем Желтого Ира. Миром  за  стенами
монастыря Бьернссон до недавних пор не интересовался  совершенно.  Да  вот
хотя бы - есть все-таки в этой безумной стране частная  собственность  или
нет - даже и на такой фундаментальный вопрос Бьернссон  не  мог  ответить.
Хотел вот спросить Стрейтона...
     Интересуясь только Желтым Иром, Бьернссон не очень разобрался в  том,
что делал Нан в провинции, едва заметил разгром варваров, смерть аравана и
смерть наместника - словом, все, о чем рассказано в предыдущей  книге.  Он
усвоил только одно: что его коллега, Лоуренс,  устрашившись  исследований,
отдававших чертовщиной, мистикой и девятым - от  опыта  -  доказательством
бытия Божия, сделал следующее: взял  кота,  -  ах,  как  хорошо  Бьернссон
теперь помнил этого проклятого, серого с  проседью  кота,  пустил  кота  в
алтарь, где покоилась, в виде шара, божественная субстанция. После  этого,
по непроверенным сведениям,  божественная  субстанция  для  удобства  кота
приняла облик мыши, и кот ее сожрал. Засим Лоуренс запихал кота в портфель
и полетел в далекий остров в северном океане, а по дороге  утопил  кота  в
кратере морского вулкана.
     Бьернссон знал, что скоро их, ученых,  воротят  на  Землю,  монастырь
пропадет; попросился у отца-настоятеля, старенького вейца, идти  вместе  в
столицу, а в столице попросился в мир.
     Бьернссон ждал полчаса. Шаваш вернулся, улыбаясь, протянул Бьернссону
бумаги:
     - Тут, увы, еще некоторые формальности. Мне нужно несколько часов.  Я
почту за честь навестить вечером монастырь и отдать вам документы.
     Шаваш стоял вполоборота к окну: в золотистых  его  глазах  отражались
облака и далекие шпили управ. Бьернссону вдруг стало  ужасно  неловко.  Он
понял,  что,  в  сущности,  обманывает  этого  славного  мальчика.  А  вся
галактика  -  обманывает  вейцев.  Посмотрим,  приглядимся,  а  там  уж  и
поможем... Четверть века  уже  смотрят:  четверть  века  с  тех  пор,  как
Ванвейлен грохнулся об эту планету и так глупо,  так  непростительно  себя
повел! Чушь! Просто где-то в городе, полагающем  себя  настоящим  Небесным
Городом, бизнесмены и политики смертельно испугались  тех  непредсказуемых
изменений, которые  внесет  в  хрупкое  международное  равновесие,  и  так
подтачиваемое диктаторами  и  хапугами  всех  мастей,  эта  страна,  с  ее
невостребованными залежами, с ее трудолюбием. "Четверть века  отговорок  -
подумал Бьернссон, - и с  каждым  годом  наша  вина  все  тяжелее.  Жертвы
эпидемий, наводнений..."
     Бьернссон очнулся. Шаваш, улыбаясь, протягивал ему бумаги.
     - Жить вам  будет  негде.  Если  вы  сочтете  возможным  перебеливать
некоторые справки, я бы постарался предоставить вам комнату при управе...
     - Послушайте, Шаваш, - хрипло сказал Бьернссон. Я...
     Физик остановился. Молодой чиновник, с длинными завитыми волосами,  в
желтом бархатном кафтане, шитом узлами и листьями, предупредительно глядел
на него.
     - Вы, - вежливо повторил Шаваш.
     "Бог мой, ну что я ему скажу, этому мальчику,  -  подумал  физик.  Он
меня за сумасшедшего примет. Бывали уже такие случаи."
     - Я вам очень благодарен, - сказал Бьернссон.
     Свен Бьернссон вышел из кабинета Шаваша и зашагал по  увитой  зеленью
галерее, щурясь и вспоминая лицо Шаваша. "Какой славный мальчик, - подумал
он. Притом, слухи о здешней бюрократии сильно преувеличены. Как  легко  он
согласился. Хорошо, что я  не  застал  Стрейтона,  -  Стрейтон,  вероятно,
упрямился бы дольше".
     Через два часа Бьернссон предстал перед настоятелем, старым вейцем, и
сообщил, что гражданские власти не стали чинить ему никаких препятствий.
     - Очень хорошо, сын мой, - сказал настоятель, и посмотрел  куда-то  в
сторону. Бьернссон тоже  скосил  глаза  в  сторону  и  вдруг  увидел,  что
настоятель смотрит на седого с проседью кота, того самого  кота,  которому
Лоуренс скормил божественную субстанцию.
     - Мяу, - ласково сказал кот и пошел навстречу Бьернссону.
     Все вейские слова вылетели из головы физика.
     - Во имя отца и сына, - с ужасом сказал он, поднял руку и перекрестил
кота. Немыслимое животное не сгинуло, а Бьернссон упал на  пол  и  потерял
сознание. Настоятель, старый монах, взял кота на руки и  долго  глядел  на
упавшего человека. Глаза его из серых почему-то стали цвета расплавленного
золота.
     - Отец Нишен, - произнес  наконец  настоятель,  обращаясь  к  другому
монаху-вейцу,  -  когда  придет  этот  чиновник,  Шаваш,  известите   его,
пожалуйста, что в документах больше нет надобности.

     Когда с государя  сняли  мешок,  он  обнаружил,  что  лежит  посереди
мощеного двора: над ним, пританцовывая, хохотал Харрада, и высоко  вверху,
на галерее второго этажа, в руках его слуг и товарищей  пылали  факелы,  и
свет их, мешаясь со светом луны,  плясал  на  красных  лаковых  столбах  и
оскалившихся драконьими мордами балках.
     - Ну, мерзавцы, - пнул Харрада государя, - теперь  говорите,  кто  вы
такие и чего залезли в мой дом.
     - Позови стражу! - закричал Варназд.
     Харрада расхохотался.
     - Зачем? У тебя лопуха нет, у того - поддельный. Кто вас  хватится  -
коза в родном огороде?
     Новый знакомец государя, притороченный к бронзовой решетке,  молча  и
злобно дергался, пытаясь высвободить руки. Харрада  повернулся  к  нему  и
высунул от удовольствия розовый язык.
     - Как тебя зовут по-настоящему? - спросил он.
     - Это все, - за то, что я оскорбил твоего дружка?
     - Не дружка, а подружку, - хихикнул Харрада.
     Новый знакомый сплюнул от отвращения.  Харрада  вздыбился  и  заорал,
чтобы ему подали плетку. Расак испугался. Он знал, что Харрада уже не  раз
убивал вот так людей, и боялся, что, если убивать людей, это  когда-нибудь
кончится плохо.  Расак  подошел  к  Харраде,  пошарил  по  нему  руками  и
запрокинул голову:
     - Рада, - сказал он, - пойдем. Эти двое подождут.
     Глаза Харрады стали млеть; он и Расак ушли, а обоих юношей  отволокли
в какой-то сарай и привязали к прокопченным столбам.
     В сарае было темно и страшно. Слезы душили государя. Воображению  его
доселе рисовалось - он называет себя, все падают на колени.  Государь  был
умным юношей, и понимал, что Харрада сочтет его  безумным,  но  на  всякий
случай тут же прикончит. "Весь мой народ, - подумал  государь,  -  состоит
либо из обиженных, который никто не защищает, либо из  обидчиков,  которым
никто не препятствует".
     - Как ты мог,  -  с  упреком  сказал  государь  новому  знакомому,  -
решиться на грабеж?
     Тот молча пыхтел, пытаясь выдернуть столб. С крыши летели  соломенные
хлопья. Прошел час. Юноша выдохся и затих.
     - Как ты думаешь, - сказал Варназд, - он нас отпустит?
     - Отпустит, - сказал новый знакомый, - поплюет в рожу и  отпустит  на
тот свет.
     - Как тебя все-таки зовут и что ты натворил?
     Юноша помолчал в темноте и потом сказал:
     - Меня зовут Кешьярта, а  мать  называет  меня  Киссур.  Я  родом  из
Горного Варнарайна. Это самый конец ойкумены,  если  не  считать  западных
островов за морем, оставленных по приказу государя Аттаха.
     - Это сказка, - перебил вдруг государь.
     - Это не совсем сказка, - возразил Киссур, - потому что двадцать пять
лет назад в Варнарайн, который был тогда не провинцией, а  самостоятельным
королевством, приплыл корабль из Западных Земель. Многие считали, что  это
предвещает несчастье, и, действительно, через полгода наш  король  признал
себя вассалом империи; кончилось имя Киссур и началось имя Кешьярта.  Один
человек с корабля, его звали довольно странно - Клайд  Ванвейлен  -  этому
сильно помог.
     Киссур замолчал. Государь вдруг заметил за ним, в темноте,  несколько
любопытных крысиных глаз. Государь сообразил, что перед ним один  из  тех,
кого его мать называла "знатными варнарайнскими волчатами".
     - Государыня Касия, - продолжал Киссур, - проявила  милосердие  и  не
рубила голов тем, кто этого не хотел. Детей знати забирали в столицу. Я  с
двенадцати лет учился  в  лицее  Белого  Бужвы.  Я  всегда  желал  увидеть
Западные  Земли,  подал  доклад,  даже  чертежи  кораблей  разыскал  -  не
разрешили. Тогда я отпросился на родину, взял  людей  и  лодку  и  поплыл.
Через месяц, действительно,  приплыли  в  Западную  Ламассу.  Город  пуст,
разрушен, одни дикари орут на птичьем языке.
     Откуда взялся этот корабль четверть века назад?
     Когда я вернулся в столицу, меня арестовали, сказали, что  я  нарушил
запрет на плавания. А потом пришел человек от первого министра и объяснил:
"Все знают, что Западная Ламасса  ломится  от  кладов,  потому  что  когда
жители уезжали, они не знали, что не вернутся,  зато  знали,  что  на  том
берегу золото конфискуют. А ты  золота  привез  очень  мало,  стало  быть,
украл. Поделишься - выпустим,  нет  -  напишем,  что  готовил  золото  для
восстания". А его нету в Ламассе, золота. По-моему, дикари разорили клады.
Мы убили немножко дикарей: а золота все  равно  нет.  Меня  приговорили  к
клеймению и каменоломням. Я, однако, бежал.
     Варназд, в темноте, покраснел до кончиков ушей.
     - Погоди, - сказал он, - к клеймению! Но ведь на таком  указе  должна
стоять подпись императора!
     - При чем здесь император, - сказал Киссур, - это министр виноват.
     - Погоди, - заупрямился государь Варназд, -  если  государь  подписал
указ, не читая - значит, он бездельник, а если прочел и послал на  каторгу
человека, который первым за триста лет поплыл за море - так он негодяй.
     Киссур молчал.
     - Скажи мне, Кешьярта, честно, - продолжал государь, - что ты думаешь
о государе?
     Киссур молчал.
     - Неужели ты им доволен?
     - Друг мой, - проговорил Киссур. Вот если бы нас тут было не двое,  а
трое, и один бы ушел, а мы бы принялись судачить о нем и  поносить  его  в
его отсутствие, как бы это называлось?
     - Это бы называлось - сплетня.
     - Так вот, друг мой. Мне, может быть, и есть что сказать  императору.
Только говорить такие вещи за глаза -  это  много  хуже,  чем  злословить.
Потому что  через  слово,  сказанное  в  лицо  государю,  можно  и  головы
лишиться, и мир изменить; а если сплетничать о государе за  глаза,  то  от
этого ничего, кроме дурного, для страны не бывает.
     Тут Киссур поднатужился и вытянул столб из половицы, как морковку  из
земли. Сарай крякнул. Киссур  соскоблил  с  себя  веревки,  словно  гнилые
тыквенные плети, и вынул из сапога длинный кинжал. У кинжала  была  голова
птицы кобчик и  четыре  яшмовых  глаза.  Посереди  двуострого  лезвия  шел
желобок для стока крови. Киссур разрезал на товарище веревки и сказал:
     - Вот этим кинжалом шпионы империи убили моего отца в тот самый день,
когда последний король Варнарайна признал себя вассалом империи.
     Юноши прокопали  в  крыше  дыру,  вылезли,  перемахнули  через  стену
усадьбы и побежали через развалины монастыря к берегу. И тут,  у  поворота
дорожки, у старого тополя со страшными язвами рака  на  серебристой  коре,
Варназд вдруг увидел человека. Тот  был  выше  государя  Варназда  и  выше
государя Иршахчана. На нем был зеленый шелковый паллий монаха-шакуника,  и
плащ цвета облаков и туманов, затканный золотыми звездами.  Глаза  у  него
были как два золотых котла.
     - Щенок Касии, - сказал человек, - это тебе за меня и за моих друзей.
     Человек взмахнул  плащом,  плащ  взлетел  вышел  тополей  и  облаков,
золотые звезды посыпались тополиным пухом. Государь вскрикнул и  схватился
за горло: астма!
     Очнувшись, государь обнаружил,  что  лежит  под  позолоченной  чашей,
украшенной мерцающими плодами и славословиями государю,  и  вода  из  этой
чаши течет ему за шиворот, а оттуда - в канавку. Четверо парней  растянули
на земле Киссура, словно шкуру для  просушки.  Лицо  Киссура  было  залито
кровью, и губы у него были словно у освежеванного хорька. Куда-то в  кусты
за ноги волокли мертвого слугу.
     - Что же ты не бросил  этого  припадочного,  -  спрашивал  Харрада  у
Киссура, - ты бы успел бежать!
     Киссур не отвечал.  Харрада  схватил  у  слуги  лук,  намотал  волосы
Киссура на конец лука и стал тыкать его лицом в сточную канаву.
     - Собака, - закричал Киссур, выплевывая вонючий песок, - когда-нибудь
государь узнает всю правду и покарает продажных тварей!
     Вокруг засмеялись. А Харрада присел на корточки, словно от  ужаса,  и
вдруг заорал, выкатив глазки:
     - Ба! - я сам буду государем! Разве мало первых министров садилось на
трон? Отец говорил мне: из этого Варназда такой же государь, как из мухи -
жаркое! Он даже не читает до конца указов, которые подписывает!
     Харрада был, конечно, сильно пьян: как можно говорить  такое  даже  в
шутку?
     - Позови стражу! - закричал государь.
     - Ва! - сказал Харрада. Вы слышали: этот вор залез в мой дом, а когда
его поймали, стал говорить, будто первый министр непочтителен к государю.
     Государь в ужасе закрыл глаза. Все вокруг: и  ночной  сад,  и  пьяный
хохот, и эта ваза, украшенная его личными вензелями, и  холодная  земля  и
вода, казались ему жутким сном. Вот сейчас господин Нан разбудит его и все
уладит, стоит только открыть глаза.
     Государь открыл глаза. На краю лужайки стоял Нан, одетый отчего-то  в
полосатую куртку слуги первого министра. Нан совершил восьмичленный поклон
и сказал:
     -  Господин  Харрада!  Ваш  отец  узнал,   что   сегодня   ночью   вы
познакомились с двумя молодыми людьми. Полагаю, это они? У того, в зеленом
кафтане, на подкладке должна быть метка: желто-серый трилистник.
     Кто-то задрал полу: метка, действительно, была.
     - Ваш отец требует этих людей к себе.
     Харрада глядел, набычась. Он был пьян  и  не  помнил  этого  человека
среди доверенных лиц отца.
     - А зачем они отцу?
     - Не знаю, господин, - ответил Нан, - думаю, ни за чем хорошим.
     Начался спор: отпускать  негодяев  или  не  отпускать?  Расак,  юноша
рассудительный, тихонько говорил Харраде о гневе отца. Пленников отвели  в
беседку. Время  шло.  Руки  Нана  были  холодны  от  пота.  Доселе  им  не
встретилось ни  одного  знакомого.  И,  самое  нехорошее,  -  переодеваясь
полчаса назад в кафтан кстати подвернувшегося слуги, Нан заметил,  что  то
ли обронил свой рогатый нож с лазером, то ли утопил.
     Наконец пленников свели к пристани. У пристани стояла лодка:  из  нее
выбирался человек в синем с золотом платье. Нан побледнел.
     - О, - сказал Расак, - господин министр сам изволил...
     Первый министр дико глянул: он мгновенно узнал и Нана и государя.
     - Убейте их, - закричал он.
     В  ту  же  секунду  Нан  прыгнул  с  обрыва   тропинки,   и   кинжал,
позаимствованный им у слуги вместе с платьем,  оказался  у  горла  первого
министра. Ишнайя только заводил ошарашенные глаза.
     - Эй, как тебя - Харрада! - закричал Нан. - Эти двое - мои  товарищи!
Я честный вор и не люблю резать людей, но я убью даже государя, не то  что
этого сморчка, если ты тронешь моих друзей.
     Харрада дал знак отпустить обоих юношей. Все четверо  забрались  в  в
лодку. Нан крикнул, что оставит Ишнайю на том берегу, и потребовал,  чтобы
гости побросали в лодку кое-какое  золотишко.  Все  поразились  нахальству
вора.
     Ишнайя обмяк в руках Нана. Это был человек тучный,  заплывший  жиром:
нож под горлом мешал ему говорить. Киссур, ни  слова  ни  говоря,  схватил
весла, лодка помчалась  стрелой.  Варназд  истерически  всхлипывал.  Лодка
подошла к северному углу  дворца.  Нан  закричал,  чтобы  открыли  ворота.
Киссур сложил весла, насмешливо поклонился  и  кинулся  в  воду.  Государь
всплеснул руками и потерял сознание.
     Белая бахрома рассвета уже оторочила черное покрывало ночи:  человек,
которого мать называла Киссур, вылез на берег в том же месте, где и первый
раз. Он дошел до старого тополя и позвал снова:
     - Господин Даттам!
     Тишина.
     - Господин Даттам! - сказал Киссур. - Если ты боишься меня  испугать,
то мне уже приходилось драться с покойниками. А если  ты  боишься,  что  я
буду мстить за отца, - ты не думай, я знаю, что не ты его убил, а чиновник
по имени Арфарра и заморский купец по имени Клайд Ванвейлен.  Но  я  знаю,
что там не обошлось без магии, и что это, наверное, была магия храма.
     - Даттам! - продолжал Киссур. Я сегодня молился  государю  Иршахчану,
чтобы он дал мне возможность поговорить с государем Варназдом и рассказать
то, что я думаю про этих заморских торговцев. Но я вижу, что истинные боги
нынче ничего не могут поделать.  Даттам!  Я  готов  продать  душу  тебе  и
Шакунику - помоги мне отомстить за отца! Я клянусь - я разыщу человека  по
имени Клайд Ванвейлен, даже если мне придется ради этого залезть под землю
или на небо!
     Но человек,  или  нечеловек  в  зеленом  паллии,  затканном  золотыми
ветвями и пчелами, либо не слышал слов  полуварвара,  либо  не  хотел  ему
показываться.
     Киссур усмехнулся и пошел прочь.
     На этот раз усадьба была освещена, на  пристани  копошились  слуги  с
факелами. Из дворцовой кухни шел дым, похожий  в  лунном  свете  на  хвост
быка, поднятый перед дракой. Киссур запрыгнул на стену и увидел, что слуги
тащат подносы с едой в длинную беседку из розового камня.
     Киссур скатился со стены, подобрался к  кухне,  провертел  дырочку  в
оконной бумаге и стал смотреть. Посмотрев, он отошел и  встал  за  широким
платаном. Вскоре на дорожке показался слуга с подносом в  руках,  в  белой
атласной куртке, лиловых штанах и лиловом поясе. За  поясом  у  слуги  был
меч. Киссур выступил из-за дерева, взял поднос и поставил  его  на  землю.
Выпрямляясь, он схватил слугу за ноги и ударил  слугой  о  корни  платана.
Человек пискнул и помер. Киссур переоделся в лиловые штаны и белую куртку,
взял серебряный поднос с гусем, положил на поднос меч и  пошел.  Меч  этот
Киссуру не понравился. Это был вейский меч, придуманный для  простолюдина,
а не для всадника. Он не вел за собой руки, и не рубил, а колол.  Судя  по
глупой большой гарде, похожей на корзинку для фруктов, кузнец больше думал
об удобстве защищаться, чем об удобстве убивать.
     Прошло столько времени, сколько нужно, чтобы оперить стрелу -  Киссур
вошел в тускло освещенную  залу.  Харрада  и  четырнадцать  его  товарищей
сидели вокруг столика на подушках, и обсуждали, скоро ли поймают воров.
     - Чего-то ты замешкался с гусем, - проворчал  Харрада.  -  Надо  тебя
выпороть.
     - Напротив, - приглушенно возразил Киссур, - я явился слишком быстро.
     - Что с твоим голосом, - удивился Харрада.
     - Песок из канавы, в которую ты меня окунул, набился мне в горло.
     С этими словами Киссур отбросил поднос и взялся  за  меч:  Расака  он
перерубил с одного удара. Кто-то заверещал.  Киссур  оборотился  и  рассек
крикуна от ключицы до паха. В Киссура полетела миска: Киссур  отбил  миску
мечом, схватил со стола нож  и  пригвоздил  того,  кто  вздумал  швыряться
мисками, к подушке, на которой тот сидел. Тут у Киссура на губах выступила
пена, а глаза выкатились и завертелись, и когда он опамятовался, ему стало
трудно отличить мертвых от пьяных.  Он  подошел  к  Харраде  и  ткнул  его
сапогом:
     - Вставай и бери меч.
     Харрада лежал как мертвый. Киссуру, однако, казалось, что он  его  не
убивал.
     - Ладно, - сказал Киссур, - если ты мертв, значит, ты мертв,  а  если
ты жив, значит, тебе суждена гнусная смерть.  Пусть  же  годы,  отнятые  у
тебя, прибавятся государю, - и с силой вонзил меч. Меч перешиб позвоночник
и ушел глубоко в пол. Киссур наклонился и снял с пояса Харрады свой старый
кинжал с головой кобчика, а вейский меч так и оставил  торчать.  Потом  он
встал на колени, окунул рукава и ладони в расплывшуюся под мертвецом кровь
и провел ладонями по лицу. Киссур вытер кинжал о полу, взял со стола  гуся
и большую лепешку, сдернул скатерть, завернул  в  нее  гуся  и  лепешку  и
выпрыгнул в окно. За столом осталось десять мертвецов и пятеро пьяных.
     Киссур спустился к реке. На нем не  было  ни  царапины,  но  он  шел,
оставляя за собой нетвердые следы, и время от времени  стряхивая  кровь  с
рукавов. Он вошел в воду и проплыл под нависшими кустами к  пристани.  Там
он подкараулил еще какого-то человека в желтом с зеленом платье: это  было
платье личной охраны первого министра. Он раздел мертвеца и бросил в воду,
а одежду завернул в непромокаемую нижнюю  скатерть  вместе  с  лепешкой  и
гусем.
     Киссур переплыл весенний канал и забился под какую-то корягу. Там  он
переоделся, поел гуся и пошел прочь из города.  Через  час  он  подошел  к
городским воротам. Факелы гасли и  чадили  в  утреннем  тумане,  городские
ворота были только-только открыты, возле них стояла  цепь  солдат.  Киссур
изумился такой прыти: затем он, однако и переодевался в желто-зеленое.
     -  Пропустите,  -  нагло  обратился  Киссур   к   офицеру,   взмахнув
трехцветным лопухом.
     - Ты из охраны первого министра? - ухмыльнулся офицер. Киссур кивнул.
В тот же миг Киссура подхватили под руки, а офицер с удовольствием  ударил
его наотмашь.

     - Киссур Белый Кречет? - переспросил Нан.  Что  ж  -  это  объясняет,
почему он вернулся за своим кинжалом.
     Государь лежал в постели, а  Нан  и  молочный  брат  Варназда,  Ишим,
сидели на ковре у изголовья. Был уже день, но  в  спальне  было  темно.  С
потолка глядели звезды, луны и несколько богов.
     - Где Харрада, - спросил государь. Он слегка задыхался. Я  хочу...  Я
его...
     Господин  Нан  мягко,  но  с  подробностями  стал  рассказывать,  что
случилось с юным сыном первого министра. Варназд закрыл глаза.  "Песок  из
канавки набился мне в горло"... Киссур принял меня за вора.  Он  не  знал,
что я тоже собираюсь отомстить.
     - Скольких человек он убил, - спросил государь.
     - Одиннадцать. Харраду,  Расака,  еще  восьмерых  в  зале,  и  слугу,
который нес пирог. Расак был, говорят, юноша бедный и  рассудительный.  Он
два раза вешался, чтоб не быть с Харрадой, а в тот раз нарочно увел своего
дружка, и выпросил у него вам двоим прощение. Киссур убил Расака первым, а
Харраду - последним. Меч прошел через позвонки и потроха,  и  ушел  в  пол
так, что я потом еле выдернул.  После  этого  он  огляделся  и  взял  свой
кинжал. Еще он взял гуся и лепешку, он ведь был голоден.
     Государь лежал, уткнувшись в подушку.
     - Какой ужас, - сказал он.
     Нан засмеялся в темноте.
     - Киссур Белый Кречет опередил вас, государь.
     - Как вы смеете, сказал Варназд, - я  приказал  взять  его  живым,  я
хотел... государь замолк. Нан и Ишим тоже молчали.
     - Что было дальше, - сказал государь.
     Нан понизил голос.
     - Говорят, он был ранен. На тропинке, которой он шел  к  воде,  капли
крови... Он мог перебраться на другой берег только вплавь, а ведь сейчас в
воде очень холодно...
     Варназд опять стал плакать, потом заснул.
     Нан вышел из государевой спальни, покусывая губы. Государь  только  и
спрашивал, что об этом Киссуре! Великий Вей,  -  разве  справедливо,  если
этот варвар станет соперником Нана в любви к государю! Но, увы, был только
один человек, - Шаваш, секретарь Нана, которому Нан мог сказать, что  было
б хорошо, если б Киссур утонул, как бы ни обстояли дела на самом деле.  Но
Шаваш как сквозь землю провалился.
     Государь Варназд проснулся вновь где-то среди ночи. Раздвинул  полог.
Ему было больно и жарко, небосвод на потолке кружился и падал вниз.
     - Господин Нан, - в ужасе закричал Варназд.
     Дверь мгновенно приоткрылась, чиновник скользнул внутрь, вновь сел  у
изголовья и взял руку. Варназду сразу стало покойней. "Если бы  мать  хоть
иногда так приходила ко мне" - подумал он. Вдруг он вздрогнул.
     - Нан, - зашептал государь, - скажи,  мне  достаточно  одного  твоего
слова: брал ты двести тысяч от некоего Айцара или нет? И  замышлял  ли  он
заговор? Или нет - не говори... Только не лги...
     - Заговора не было и быть не могло, - ответил чиновник, - а деньги  я
взял.
     Заговор, однако, был.  Черт  бы  побрал  человека  по  имени  Дональд
Роджерс!
     - Почему?!
     - Потому что два умения равно необходимы  чиновнику  -  умение  брать
взятки и умение толковать о справедливости. Потому что если бы я  не  взял
этих денег, господин Айцар, ни  в  чем  не  виноватый,  сказал  бы:  "Этот
чиновник ведет себя вызывающе", - и  я  бы  погиб.  Потому  что  имущество
чиновника заключается в связях, а связи покупаются подарками;  потому  что
всякий указ исполняется лишь за деньги; потому что  новый  араван  Харайна
заплатил за свое место шестьсот тысяч, и рассчитывает вернуть эти деньги с
народа к осени.
     Государь смотрел вбок. У окна,  увитого  золотыми  кистями  небесного
винограда, чуть шевелились тяжелые знамена со знаками счастья, и  шелковый
потолок, круглый, как небо, возвышался на восемью колоннах, опирающихся  о
нефритовый пол, квадратный, как земля.
     - А если я казню всех взяточников?
     - Араван Арфарра сделал это в своей провинции  четверть  века  назад.
Столбы на площадях подмокли от крови, чиновников не хватало, они сидели  в
управах прямо в колодках. А брали невиданно много - за риск.
     - А если я искореню богачей? Ведь это они соблазняют людей из управ?
     - Лучшие люди всегда стремятся к  успеху.  Если  искоренить  богачей,
лучшие люди будут стремиться не к обогащению, а к  власти.  Дети  крестьян
захотят стать чиновниками, а дети чиновников захотят остаться чиновниками.
Те, кто выбился наверх, будут казнить друг друга. Те, кто  остался  внизу,
будут добиваться своего восстаниями. Если  люди  стремятся  к  наживе,  им
нравится спокойствие. Если люди стремятся к власти, им по душе смута. Если
люди стремятся к наживе, сердце правителя спокойно. Если люди стремятся  к
власти, сердце правителя  в  тревоге,  и  он  каждый  день  казнит  людей,
предупреждая заговоры. Такой правитель говорит: "Народ мой беден, но  зато
я имею больше власти". Но разве казнить людей - это  значит  иметь  больше
власти?
     - А если я узаконю рынок в нижнем городе?
     - Тогда вы восстановите против себя всех тех, кто  живет  поборами  с
незаконного рынка; всех чиновников и  воров.  А  половина  воров  -  члены
еретических сект.
     - А если я оставлю все как есть?
     - Тогда, - сказал господин Нан, - все больше крестьян будет уходить с
земли в город, и все больше честных чиновников  -  уклоняться  от  службы.
Тогда богачи будут все больше обирать народ,  а  народ  будет  все  громче
говорить о том, что богачи его обирают. А если народ не будет  знать,  что
ему говорить, уклонившиеся от службы  чиновники  его  научат.  Тогда  одни
общины превратятся в легальные формы  существования  еретических  сект,  а
другие распадутся, и крестьяне из них уйдут в контрабандисты и разбойники.
Тогда  справедливые  воры  перестанут  действовать  поодиночке,  а  станут
объединяться в союзы и партии. Тогда в провинциях разгорятся мятежи, а при
дворе разгорятся споры, кому подавлять мятежи, потому что  при  подавлении
мятежа можно выгодно нажиться.
     А когда окажется, что речи идет не о том, чтоб  нажиться,  а  о  том,
чтобы выжить - тогда позовут на помощь конницу варваров. Тогда государство
бросит притеснять богатых людей, ибо  поймет,  что  всякий,  имеющий  дом,
бережет и дуб, под которым стоит его дом,  а  не  имеющему  дома  дуба  не
жалко. Тогда-то государство увидит в зажиточных  людях  свое  спасение,  и
позволит  им  организовывать  отряды  самообороны.  Боясь  во  время  мира
предоставить самостоятельность хозяйственную, во время  смуты  предоставит
самостоятельность военную. И  после  этого,  государь,  уже  неважно,  кто
победит: варвары, повстанцы, или люди с оружием. Государство  погибнет,  и
люди будут убивать друг друга из выгоды и поедать друг друга от голода.
     Чиновник замолчал.
     - А вы, Нан, можете ли все исправить?
     - Да, - ответил чиновник.
     Государь уцепился за его руку и не отпускал, пока не  заснул.  Уходя,
Нан оглянулся: улыбка на лице государя  была  совершенно  как  у  ребенка,
которому пообещали волшебную дудочку.
     "Будь я проклят, - подумал Нан, если знаю, как все  исправить.  И  уж
точно буду проклят, если все не исправлю".

                                    3

     Шаваш явился во  дворец  под  утро.  В  саду,  перед  покоями  нового
фаворита, уже толпились придворные. У круглой решетки фонтана громко рыдал
начальник дворцовой охраны, ближайший друг арестованного Ишнайи.
     - Какой позор, - плакал он, не таясь, - почему не мне дали арестовать
преступника!
     Нана Шаваш застал в кабинете с указами и людьми.  Решения  Нана  были
безошибочны, кисть так и летала по бумаге. Нан  поднял  безумные  глаза  и
вежливо сказал:
     - Где вы были, Шаваш! Вас искали всю ночь.
     Шаваш,  поклонившись,  объяснил,  что  он  уезжал  за  город  отвезти
документы отца Сетакета, и протянул записку: "Господин Шаваш! Сожалею, что
ввел вас в ненужные хлопоты с документами и, разумеется, прошу  никого  не
разыскивать по поводу моей смерти. Передайте, пожалуйста, господину  Нану,
что в монастыре ему очень благодарны за то, что он  нашел  и  вернул  кота
настоятеля".
     - Какого кота? Что за чушь? - спросил недовольно Нан.
     - А того, который пропал в Харайне, - пояснил Шаваш. -  Настоятель  в
нем души не чает, а по-моему, жирная животина.
     Нан моргал, а Шаваш, кланяясь, закончил:
     - А монах сегодня вечером пришел на  синий  мост  и  на  глазах  всех
тамошних булочников кинулся вниз. Там такое течение, что  тело  так  и  не
вытащили. Я...
     Тут господин Нан не сдержался и заорал:
     - Слушайте, Шаваш, какое мне дело до котов и желтых монахов!
     Через десять минут Шаваш рвал из секретарских рук  бумаги  с  теплыми
еще печатями на именах. Глаза у него,  при  виде  имен,  стали  круглые  и
восторженные. Все желтые монахи вылетели у него их головы.
     Неделю император не вставал с постели, и  всю  неделю  в  городе  шли
аресты. Никто из близких господина Ишнайи не мог  быть  спокоен  за  жизнь
свою и имущество. В первые часы арестовывали  больше  именем  государя,  а
вскоре - именем господина Нана.
     Уже после полудня секретарь Нана, Шаваш, со множеством желтых  курток
явился к другу первого министра, министру  финансов  Чаренике,  начинавшем
карьеру финансиста еще при государыне Касие. Чареника был человек мелкий и
злобный, пытал людей по пустякам. Глазки у него лезли на  переносицу,  про
таких говорят: не будь  носа,  глаза  бы  друг  друга  съели.  Впрочем,  в
полнолуние он постился и мыл ноги нищим. До Чареники финансы были  просты:
каждый крал, сколько мог. С Чареникой стало хитрее.
     Шаваш вошел: ах, какой чертог! Мраморные дорожки, порфировые колонны.
Наборные потолки впятеро выше разрешенных  в  частном  строении.  Наборные
потолки были выше вот отчего: государыня  Касия  несколько  раз  выпускала
государственный заем. Получить по нему  стало  трудно,  и  маленькие  люди
продавали билеты за  два-три  процента  от  стоимости.  Другое  дело  люди
уважаемые - те покупали билеты маленьких людей и получали от казны  полный
выкуп.  (Никто  никого  не  обманывал:  маленькие  люди  ведь  не  обязаны
продавать билеты, так? И государство ведь обязано платить по займу хотя бы
некоторым, так?)
     Впрочем, есть у министра финансов и  другие  способы  поднять  повыше
потолок.
     Господин Чареника встретил Шаваша с лицом  белым,  как  бараний  жир.
Шаваш показал ему пачку документов.
     - Это ваша подпись?
     - Моя, - опустив глаза, сказал господин министр.
     - Господин Нан хочет предъявить эти бумаги государю, - сказал Шаваш.
     - Понимаю, - сказал господин Чареника, и лицо  его  из  белого  стало
зеленым, как заросший ряской пруд.
     - Господин Нан, - продолжал Шаваш, -  желает  предъявить  эти  бумаги
государю. Он не понимает,  каким  образом  на  них  могла  оказаться  ваша
подпись. Он считает, что эта подпись поддельная. Он поручил  мне  оставить
эти бумаги у вас и ждет вас завтра с исчерпывающими разъяснениями.
     Шаваш повернулся и пошел к двери, а господин Чареника упал на  колени
и полз на ним некоторое время,  а  потом  перевернулся  на  спину  и  стал
кататься по ковру и по бумагам и хохотать, как филин,  пока  лицо  его  из
зеленого не стала красным, как глиняный кирпич.
     Шаваш вышел: у порога кабинета, прибежав проститься с  отцом,  стояла
девушка. Это была та самая девушка, которая  так  звонко  хохотала,  когда
Шаваша вчера утром облили помоями. Глаза от  ужаса  большие,  как  блюдца,
волосы без шпилек... Впрочем,  Шаваш  заметил,  что  она  сначала  уложила
волосы, а потом вынула шпильки. Шаваш переложил  пустую  папку  с  яшмовой
застежкой в левую руку и почтительно поклонился девушке. Девушка ахнула  и
упала ему на руки, понимая, что отец это одобрит.
     Шаваш поехал к министру финансов, Чаренике, а господин Нан отправился
к министру полиции, Андарзу.
     Господину Андарзу в это время было лет пятьдесят.  Это  был  человек,
неравнодушный к мальчикам и  девочкам,  с  красивым  крепким  телом  цвета
топленого молока, с крупной головой и большими  глазами  орехового  цвета.
Нос у него был с горбинкой.
     Это господину Андарзу принадлежал знаменитый совет наказать  реку,  в
которой промок государь, так, чтобы отныне в реке не утонула даже  курица.
Реку разобрали на двести каналов. Все левобережье превратилось  в  болота.
Из средств, отпущенных на  рытье  каналов,  вышло  множество  домиков  для
Андарза и для горячо любимых родственников и близких.
     Кончили  церемонию  закладки  последнего  канала;   господин   Андарз
вернулся в свою изящную виллу  и  открепил  от  стены  шелковый  свиток  с
вышитой на нем старой картой столицы. Небесный Город, как мы  помним,  был
защищен от врага с трех сторон, каналом и  двумя  реками.  Теперь  он  был
защищен и с четвертой, землями, которые можно было в любой миг  превратить
в непроходимые болота. Андарз заплакал и  сказал  племяннику:  "Друг  мой!
Когда государь вправе наказывать реки, и об этом можно сказать  народу,  а
военачальник не вправе укрепить Небесный Город на случай вторжения, - друг
мой! Что-то тут не так!"
     Тут племянник вспомнил, что еще год назад Андарз показал  ему  проект
оборонительных сооружений и пожаловался: "Если я стану их строить, недруги
сживут меня за то, что сею панику. А,  не  дай  бог,  явятся  варвары  или
повстанцы, меня опять-таки казнят за непринятие мер."
     В глазах людей осведомленных Андарз был человеком  погибшим  по  двум
причинам.
     Первая, не столь важная, заключалась в том, что Андарз был  ближайшим
другом  Ишнайи  и  главой  "парчовых  курток".  Парчовые  куртки,   личная
государева охрана и городская стража - это были три главные  военные  силы
столицы, и ни для кого не было  секретом,  что  Андарз  людей  содержал  в
порядке, а варвары позарастали в своей слободе лавками. Во дворце не знали
точно, что произошло меж государем и Ишнайей, но знали, что Ишнайя заманил
государя к себе и так крепко поссорился с ним, что велел  убить.  Из  чего
вытекало, что Ишнайя в наступившей неразберихе надеялся захватить престол,
а сделать это можно было  только  при  безоговорочной  поддержке  страшных
парчовых курток. Это была неглавная причина.
     Главная же причина была та, что господин Мнадес, управитель дворца, и
министр  полиции  Андарз  были  смертельными  врагами.  Оба  они  собирали
ламасские вазы, широкогорлые и тонкостенные,  и  про  вазы  эти  в  народе
говорили, что каждая из них ростом с человека, но даже если  бы  она  была
ростом с сосну, то и тогда  кровь  и  слезы,  пролитые  министрами,  чтобы
заполучить эту вазу, переполнили бы ее широкое горлышко.
     Среди ламасских ваз было две парных вазы, самец и самочка, украшенные
парящими орлами и расписанные с такой  искусностью,  что  казалось,  будто
божьи птицы на вазах кричат и поют крыльями. Волею судьбы одна  из  парных
ваз была у Андарза, а другая - у Мнадеса, и Андарз не раз говаривал:  "Что
ж! Либо я конфискую у него божью красоту, либо он у меня".
     Вот  поэтому  вражда  между  Мнадесом  и  Андарзом  была   совершенно
неистребимой. Ибо когда  речь  идет  о  таких  незначительных  вещах,  как
убеждения, дружба или любовь, то  их  можно  переменить  в  один  миг  или
притвориться, что  переменил,  а  когда  речь  идет  о  вазе,  то  трудно,
согласитесь, притвориться, что она стоит в доме  господина  Мнадеса,  если
она стоит в доме господина Андарза.
     Да! У господина Андарза был большой недостаток. Передавали, что когда
министр полиции говорит, глядя в глаза  собеседнику,  он  всегда  лжет,  а
когда министр полиции говорит, глядя на ламасскую вазу, он всегда  говорит
правду. Зная этот свой недостаток, министр полиции никогда  не  говорил  с
людьми, глядя на ламасскую вазу.
     В эту ночь господин  Андарз  пировал  в  доме  своего  друга,  скорее
раздетый, нежели одетый, в окружении нескольких девиц, в  которых  мужчины
изливают свое семя,  среди  роскоши,  похищающей  душу  из  тела  и  яств,
наполняющий рот слюной. Вдруг вбежал его племянник, в боевом кафтане  и  с
мечом на боку.
     - Дядюшка, - завопил  он,  пуча  глаза,  -  господин  Ишнайя  заманил
государя в свою усадьбу и велел его убить там! Но эта проделка не  удалась
из-за Нана!
     - На что же рассчитывал этот негодяй Ишнайя? - вскричал Андарз.
     - Дядюшка, говорят, что он рассчитывал, на вашу помощь!
     Андарз протрезвел  и  выскочил  во  двор,  но  увидел,  что  люди  из
дворцовой стражи уже окружили усадьбу. Он заметался и побежал в  кладовую.
Там у двери сидел старый сторож в травяном плаще, таком оборванном, что ни
дать ни взять - огородное чучело!
     - Сюда, господин! - позвал сторож.
     Андарз метнулся в кладовую. Там, вровень с полом стояли, вкопанные  в
землю, большие сосуды с пахучим чахарским маслом, которое идет на  куренья
богам. Андарз снял крышку с початого сосуда и прыгнул вниз, а сторож подал
ему полую бамбуковину, чтобы  можно  было  дышать.  Андарз  сидел  в  этом
сосуде, и, так как была еще весна, вскоре ему стало ужасно холодно. Он  не
знал, что делать,  и  начал  молиться.  И  одну  минуту  он  думал:  "Надо
выскочить из сосуда, в котором так холодно, и упасть в ноги Нану: авось он
тогда  пощадит  жену  и  детей".  А  другую  минуту  думал:  "Нет,   стоит
перетерпеть этот холод: авось не найдут".
     Тем временем в кладовую пришли солдаты и спросили сторожа:
     - Ты не видел изменника Андарза?
     - Никак нет, - ответил верный слуга.
     - А что у тебя за вино в сосудах?
     - Это не вино, - ответил сторож, - а чахарское масло для воскурений.
     - Что ты ерунду порешь, - возразил солдат, - на рынке я за  все  свое
месячное жалование не могу купить плошки  чахарского  масла,  как  же  оно
может стоять в таких больших кувшинах? Сдается мне, что это  вино,  и  что
его можно выпить.
     Они стали сшибать крышки с сосудов, и один солдат сказал:
     - А это что за соломина торчит?
     Соломину вынули, Андарзу стало нечем дышать, он забулькал и полез  из
сосуда. Андарз был храбрый человек, он выхватил у солдата  меч  и  отрубил
ему кисть. Но другие солдаты дрались лучше, чем  он  мог  предполагать,  и
вскоре его прижали к земле и как следует побили.
     На Андарзе была щегольская рубашка,  с  низким  вырезом  и  откидными
рукавами. В эти рукава было заткано много золота, и они свисали до  колен.
Солдаты связали этими рукавами Андарзу руки  за  спиной,  надели  на  него
поводок и погнали перед своими конями. Андарз шел, опустив голову, но  тут
набежало много народу, особенно женщин,  всегда  обрадованных  несчастиями
людей, подозреваемых в богатстве. Они кололи его  ухватами  в  подбородок,
так что он должен был поднимать голову, и ему насыпали множество  дряни  в
глаза и на одежду.
     Андарза привели в его дом. Там на диване сидел Нан, в боевом  кафтане
и со стражниками. Андарзу сняли с шеи поводок и развязали руки.
     - Вчера, - сказал Нан, - негодяй Ишнайя высыпал перед государем много
слов про меня и про харайнский канал. Это были не очень-то лестные  слова.
Ишнайя сам не обладал такими познаниями.
     - Ах, - сказал господин Андарз, - это было человек,  составленный  из
глупости и преступлений всякого рода, и его дружба была для меня  тяжелей,
чем клевета, которую он изливал на других.
     Люди вокруг Нана стали спорить, что делать с Андарзом, и все они были
не согласны в способе казни. А Нан сидел молча и  ел  Андарза  глазами,  а
пальцами потирал воротник в том месте, на которому  утром  Андарз  углядел
пятно.
     - Не могли бы вы мне показать свою дивную коллекцию, - вдруг  спросил
Нан.
     Андарз попросил позволения переодеться, и это было разрешено.  Дом  у
Андарза содержался на старинный манер, в нем были  не  часы,  а  рабы  для
называния  времени,  и  специально  выращенные  карлики.  Все   эти   люди
сбежались, рыдая. Камердинер, плача, вымыл Андарзу волосы, и Андарз тут же
велел остричь их, потому что ему было неприятно  представить  их  концы  в
крови.
     Андарз с Наном прошли в галерею.  Андарз  зажег  светильники  и  стал
смотреть на  ламасские  вазы  и  на  кружевные  облака  и  весенние  поля,
нарисованные на вазах. Вот: леса и горы, олени бродят по  горным  тропкам,
рыбаки плывут по реке меж тростниковых  зарослей,  утки  сидят  на  зимнем
снегу: у одной утки оттопырена лапка. Над ней стоит красиво одетый юноша и
хочет взять утку в руки, а утка плачет, потому что понимает, что  она  все
равно умрет, и глядит на свежий снег и на то, как в реке  купается  зимнее
солнце. И господин Андарз, министр полиции,  тоже  заплакал,  как  утка  с
оттопыренной лапкой.
     - Что бы вы делали, - шевельнулся за спиной Нан, - если б Ишнайя  был
на свободе, а государь - убит?
     - Будь ты проклят, - сказал Андарз, - честнее изменить государю,  чем
другу.
     Нан хлопнул в ладоши. За дверью застучали сапоги. Андарз побледнел  и
обернулся.
     - Я хотел бы, - проговорил  Нан,  -  заменить  вам  друга.  Три  вещи
скрепляют дружбу,  -  совместная  трапеза,  совместные  тайны  и  взаимные
подарки. Господин Мнадес сегодня, по моей просьбе, подарил мне  "кружащего
орла" - я хотел бы утешить им вас в несчастии.
     Двое парчовых курток осторожно вносили в зал плетеный короб. В коробе
сидела ваза с кружащим орлом. Нан обернулся и поднял светильник.
     - Великий Вей, - произнес он, - но где же первая ваза?
     Андарз долго молчал.
     - Вчера утром, - наконец  заговорил  он,  -  я  подарил  первую  вазу
господину Мнадесу, за сведения о вас и о заговоре Айцара.
     Нан положил руку на плечо Андарзу, и оба чиновника  долго  любовались
вазой.
     - Это для меня большая честь, - серьезно сказал Нан, - что моя голова
так дорого стоит.
     Через два часа, после  короткого  нервного  припадка,  Андарз  лежал,
завернутый в  мокрые  простыни,  под  пологом  синего  шелка.  Перед  ним,
освещенный одинокой свечой, парил "Кружащий орел", и стояла ваза  с  уткой
на весеннем снегу, повернутая другим клеймом: юноша гладил утку по голове,
и утка жмурила черный глазок. Ни девиц,  ни  вина  не  было.  В  изголовье
сидела и перебирала волосы жена. "Эх, зря  я  остриг  волосы",  -  подумал
Андарз.
     - Что, - спросила женщина,  -  будет  ли  это  человек  больший,  чем
Ишнайя?
     - Да, - ответил министр полиции, - потому что  многие  на  его  месте
наслаждались бы в галерее  моим  страхом,  или  собой,  и  только.  Он  же
наслаждался и работой древних мастеров, и такую вещь,  как  умение  видеть
красоту, нельзя подделать.

     Через неделю новый  министр  Нан  отправился  за  город,  в  поместье
господина Чареники.  Собралось  самое  изысканное  общество,  катались  на
лодках и пускали фейерверки.
     - Господин министр, - сказал Чареника, совершив девятичленный поклон,
- как мне отблагодарить вашу скромность и великодушие! Поистине, лишь ваша
снисходительность позволяет мне наслаждаться красотой этих мест.
     После обеда господин Чареника пригласил гостей пойти по старой дороге
в сад, полюбоваться закатом. Стали подниматься вверх по  изгибам  ручья  и
заметили, как вниз плывут узорные листья: на листьях было  вызолочено  имя
господина Нана.
     - Верно, это кто-нибудь из  небожителей  забавляется,  -  восхитились
гости.
     На горе как бы серые дымки вились в развалинах храма. Зодчий выстроил
храм недавно, и строил сразу поэтические руины.  Выбежали  красавицы  всех
четырех видов, закружились перед гостями и растаяли в тени деревьев.  Мята
и парчовая ножка струили изысканный аромат, солнце  садилось  в  розоватые
тучи у горизонта. Великий Вей!  Как  мимолетна  жизнь!  Где  нынче  крылья
бабочек, родившихся прошлой весной. Где слава царств  и  мощь  правителей?
Где господин Ишнайя, по вкусу которого Чареника и  выстроил  этот  храм  в
роще?  Поистине  -  все  живущее   -   недолговечно,   все   мятущееся   -
успокаивается,  гордец  погибает  от  собственной  гордости,  а  униженный
погибает от унижений, и удача губит человека удачливого, а  неудача  губят
неудачника.
     Всех охватила легкая грусть. На обратном  пути  заговорили  о  вечном
круговороте в природе, о путях гибели и упадка царств.  Господин  Чареника
вздохнул и сказал:
     - Самое страшное для государстве  -  это  когда  финансы  приходят  в
расстройство. Если налоги скудны и нерегулярны -  ничто  не  спасет  тогда
государство.
     Первый министр сказал:
     - Вы славитесь проницательностью: укажите средство помочь беде!
     Министр финансов Чареника поклонился:
     - Средство есть, и весьма старое: позволить частным  лицам  принимать
участие в хозяйстве, и всемерно поощрять частную инициативу.
     Нан насторожился.
     - Нынче наместники и араваны  -  продолжал  Чареника,  -  все  просят
снизить налог. А вот возьмите собравшихся. Многие из них  имеют  некоторые
деньги. Они были бы счастливы выплатить налоги вперед, - а там уж неважно,
вернут они свои деньги или нет. Это низкие  люди  заботятся  о  выгоде,  а
справедливый человек думает о том, как помочь государству.
     Господин Нан кивнул головой. Средство помочь государству было старое,
и воскресший император Аттах  так  изъяснял  это  средство:  "Нынче  целые
провинции отданы на откуп, каждый старается дойти до денег не смекалкой, а
монополией. Те, кто побогаче, не строят,  не  трудятся,  а  только  вносят
деньги в казну, а потом собирают с  провинции  сколько  могут:  втрое  ли,
впятеро больше - уводят овец, продают людей за долги. Те, кто победнее, не
строят, не трудятся, потому что все, созданное  честным  трудом,  откупщик
отберет." Бог с ним, с воскресшим императором Аттахом.
     Господин Нан обвел взглядом собравшихся насладиться закатом: были тут
люди с мелкими должностями, но не было людей с мелкими состояниями.
     -  То,  что  вы  предлагаете,  -  сказал  господин   Нан,   -   мера,
действительно, спасительная для государства, но зачастую  губительная  для
богатых людей. Ведь как случилось при Золотом Государе? Деньги  за  налоги
были отданы государству, а потом многие сектанты и  даже  чиновники  стали
распускать слухи, что деньги уже заплачены, и налогов  можно  не  платить.
Возникло  состояние,  близкое  к  недовольству.  Государь  простил  народу
недоимки, которые, собственно,  причитались  уже  не  ему,  а  откупщикам:
так-то  богатый  человек  был  сделан  бесплатным  чиновником  и   разорен
совершенно. Нет, - закончил решительно Нан, -  надо  думать  не  только  о
пользе государства, но и о выгоде лиц, владеющих крупными состояниями.
     Тут, однако, пожаловал дворцовый чиновник:  государь  Варназд  просил
первого министра во  дворец.  На  разукрашенных  лодках  спустились  вниз,
господин Нан распрощался с гостями.
     На следующий день Чареника  сидел  в  своем  кабинете.  У  него  была
маленькая  слабость:  министр  финансов  любил,  чтоб  подпись  на   указе
блестела, и не посыпал ее никогда песочком, а ждал, пока бумага  или  шелк
высохнут. В кабинете его поэтому стояло несколько столов, и на  них  сохли
бумаги с подписями. Тут вошел  секретарь  Чареники,  человек,  исполненный
всяческого воровства, поклонился и сказал:
     - Не стоит опять заводить разговор, подобный вчерашнему,  потому  что
вчера вечером в зале Ста Полей господин Нан сказал очень громко: "Три вещи
не должны становится частной собственностью: это армия, судопроизводство и
налоги."
     Господин Чареника  вскочил  так,  что  листы  с  сохнущими  подписями
вспорхнули и разлетелись по полу:
     - Ничего, - закричал Чареника, - я  еще  ему  зубы  обломаю,  обломаю
зубки-то! Ишь он мне вздумал толковать про пользу и выгоду!
     Господин Чареника подумал, вышел из кабинета и  прошел  переходами  и
галереями в женскую половину. Дочь  его  резвилась  в  саду  с  белками  и
подругами. Господин Чареника спросил дочь, о чем она так долго  беседовала
вчера  с  секретарем  министра,  молодым  Шавашем.  Девушка  покраснела  и
сказала, что ни о чем дурном она не говорила, а просто спросила  -  правда
ли, что первый министр намерен Шаваш усыновить?
     "Гм", - сказал себе господин Чареника. Секретарей  иногда  усыновляли
или брали племянниками, потому что сын не  имеет  права  свидетельствовать
против отца.
     Вечером Чареника опять позвал к себе секретаря и спросил:
     - Как ты думаешь, что я собираюсь предпринять?
     -  Я  думаю,  -  ответил  секретарь,  -  что   вы   хотите   поискать
неприятностей в прошлом  господина  Нана,  и,  думается  мне,  что,  начав
искать, эти неприятности легко будет найти.
     - А почему ты так думаешь?
     - А потому, - сказал секретарь, - что я полгода назад был в провинции
Соним, откуда Нан родом. Его деревню  двадцать  лет  назад  утопило  из-за
разворованной дамбы. Мальчик учился при храме и  незадолго  до  беды,  как
оказалось, ушел из дому. Только через два года узнали, что  он  уцелел.  Я
нашел список книг, по которым господин Нан мог учиться в храме,  и  прочел
его сочинение - и в его сочинении упоминаются немного другие книги.
     Чареника, который ничего этого не знал, улыбнулся и произнес:
     - Поистине ты угадал мои намерения, но лишь часть.

                                    4

     -  Спокойствие,  -  сказал,  немного  шепелявя,  собеседник  Нана,  -
спокойствие, - вот корень благосостояния. В спокойные времена люди  честны
и благородны, в во время больших перемен верх берут негодяи. Ах,  господин
Нан! Вы проявили редкую скромность. В столице, однако,  упорно  говорят  о
больших переменах?
     - Намерения государя, - возразил первый министр, - всегда неизменны и
безупречны. Негодяй изобличен. Спокойствие восстановлено. Я -  лишь  слуга
государя, перо в его руке. Тем ли, другим пером  пишет  государь  -  какие
могут быть от этого перемены?
     При имени государя собеседник почтительно поклонился, и сообщил,  что
от взгляда государя созревают  все  двенадцать  тысяч  злаков,  и  деревья
меняют листву по его указу, - как будто Нан этого сам не знал.
     Нан и его собеседник сидели в небольшой двуступенчатой  комнате.  Все
располагало к домашней, дружеской обстановке,  -  взять  хотя  бы  красную
циновку, на которой расположились собеседники вместо  официальных  кресел;
все дышало стариной. Ужин был необычайно скромен,  -  ни  мяса,  ни  вина.
Впрочем, он кончился, и  теперь  хозяин  и  гость  беседовали  и  пили  из
глиняных чашечек в форме распускающегося бутона чуть красноватый, с мятным
привкусом напиток: не чай, а особую траву. "Экая  дрянь"  -  подумал  Нан,
осторожно поднося чашку к губам.
     Собеседник Нана имел на  себе  строгий  черный  кафтан  и  черную  же
шапочку,  стянутую  вокруг  головы  шнурком;  телом  был   бел,   чист   и
восхитительно жирен той невероятной и  очень  здоровой  толщиной,  которая
отличает идолов бога богатства. Отчего-то левая  половина  его  тела  была
чуть толще правой. Левая щека тоже была вздута с детства, и казалось,  что
этот человек держит за щекой померанец и оттого шепелявит.
     В верхней нише у стены сидела женщина и плела красную циновку.  Стены
и пол комнаты тоже были устланы красными циновками, и было непонятно,  где
кончается циновка, которую плетет женщина,  которая  сидит  в  комнате,  и
начинается комната, в  которой  сидит  женщина,  которая  плетет  циновку.
Женщина  была  сухонькая,  проворная,  с  плавными   движениями   рук,   с
белоснежным лицом, алыми щечками и черными соболиными  бровями  -  писаная
красавица в старинном значении этого слова. Иначе говоря, лицо  ее  густо,
как маска, покрыто было белилами. На щеках  были  нарисованы  два  красных
овала, а брови густо выведены сурьмою. Прочие женщины давно перестали быть
писаными красавицами, забросили традиции безыскусной старины и  даже  пили
уксус и мел для придания себе очаровательной бледности.  Но  в  этом  доме
традицию соблюдали в мельчайших подробностях, и полагали,  что  косметика,
как и одежда, создана для того, чтобы прятать, а не подчеркивать.
     Собеседник Нана, сидевший на простой  циновке  и  пивший  красноватую
дрянь из глиняной чашки, был,  по  сведениям  ведомства  справедливости  и
спокойствия, одним из самых богатых людей империи.  Кроме  того,  он  имел
двенадцать колен в  родословной,  что  было  весьма  необычно  для  страны
Великого Света, где  государь  Иршахчан  отстригал  родословные  вместе  с
головами. Звали его Шимана Двенадцатый.
     Шимана  Первый,  живший  лет  триста  назад,  законоучитель   красных
циновок, был человеком ученым и тихим. Он все задумывался, как  совместить
божие всемогущество и  существование  зла  и  болезней,  и  решил,  что  в
действительности никакого зла нет, а есть  лишь  морок,  на  который  надо
открыть людям глаза. К нему приносили  больных,  он  клал  их  на  красную
циновку, объяснял, что здоровье - от бога, а  болезнь  -  от  собственного
мнения, люди отбрасывали собственное мнение и уходили  здоровыми.  Многие,
впрочем, оставались сидеть на  красной  циновке.  Через  пять  лет  Шимана
поссорился с одним из учеников. Тот лечил заблуждения не так, как надо,  и
насылал на учителя бесов. После этой ссоры строение мироздания  радикально
переменилось. Оказалось, что бесы и зло - вещь реальная, и  весь  телесный
мир сотворен отпавшим учеником Всевышнего.
     В качестве способа борьбы с мировым злом Шимана  Первый  рекомендовал
соблюдать добродетель и не есть мясо, нечистый плод  соития  и  вместилище
родственных нам душ. Никаких более широкомасштабных мер он не предвидел.
     Ладно. Шимана продолжал лечить больных с прежним успехом и  умер  ста
восемнадцати лет.
     Шимана Третий жил при Золотом Государе и учил, что  не  все  телесное
достойно проклятия. Так, из четырех разрядов зверей: млекопитающих,  птиц,
рыб и пауков - три сотворены господом, и только четвертый  -  дьяволом.  А
среди четырех разрядов людей: чиновников, монахов, простолюдинов и богачей
- три сотворены господом, и только четвертый - то бишь богачи - дьяволом.
     Вскоре Шиману Третьего стали называть воскресшим государем Аттахом, и
он сильно помог тогда другому воскресшему государю Аттаху. Оба  воскресших
заняли столицу  и  стали  выяснять,  кто  воистину  воскрес,  а  кто  нет.
Выяснилось, что воистину  воскрес  другой  император  Аттах,  а  Шимана  -
самозванец. Другой император Аттах не возражал против учения Шиманы  и  не
отрицал за Шиманой способность  творить  чудеса,  но  упорно  считал,  что
чудеса Шимана творит с помощью грамоты от дьявола. Поскольку  грамота  эта
была записана на обратной стороне его кожи, с Шиманы содрали кожу вместе с
грамотой от дьявола и распяли на Синих  Воротах.  Он  потерял  способность
творить чудеса, сдох и засмердел.
     Учение, однако, не пропало. Сектанты не раз поднимали  восстания,  а,
впрочем, приписывали себе и чужие  заслуги,  так  как  члены  тайных  сект
только при пытках страдают застенчивостью, а  на  рынке  распускают  такие
басни, что слухи множатся, множатся, как усы у растения земляника. Но  как
бытие моря не состоит из одних ураганов, так и бытие секты не  состоит  из
одних бунтов, и в мирной жизни зачастую именно  сектанты-то  и  занимались
мелкой торговлей и контрабандой. Совершенная честность и взаимное  доверие
между рассеянными по империи "красными  циновками"  сильно  способствовали
прибыли. Учение о богачах, сотворенных нечистым, отошло  на  второй  план,
зато начались разговоры о том, что есть мясо - грех, обрабатывать землю  и
убивать при этом множество живых душ - тоже грех, трепать лен  или  дубить
шкуры - тоже грех. Оказалось,  что  меньше  всего  оскверняешься  телесным
миром тогда, когда торгуешь или даешь деньги в рост. Притом  же  сектантов
учили воздержанности и отвращению к роскоши.
     Сект было много, и  не  все  они  богатели  так  благопристойно,  как
"красные циновки". Например, "дети старца" из горной провинции  Кассандана
имели обыкновение употреблять для  общественного  соития  с  небом  травку
"волчья метелка". Сами члены секты никогда,  кроме  как  по  торжественным
случаям, травку не употребляли, не  пили  ни  водки,  ни  вина.  Однако  в
последнее время именно они поставляли священную травку мирянам.
     А Шимана Двенадцатый  занимался:  тканями,  рудами,  печатным  делом.
Половина галунов империи изготавливалась на  станках,  в  действительности
принадлежащих  ему.  При  этом  Шимане  очень  легко  было  откупиться  от
чиновников, и совершенно невозможно - от конкурентов, то есть от городских
цехов. Народ в цехах наблюдал и доносил, а то и просто жег  чужие  станки.
Чтобы избавиться от городских цехов, Шимана  купил  у  покойного  министра
Ишнайи привилегию учреждать станки по  деревням,  где  цехов  не  было,  и
теперь деревни провинции Чахар продавали галунов, шелка и кружев на двести
миллионов в год, а половина крестьян сидела на красных циновках,  так  как
работу в мастерских Шимана давал единоверцам.
     Сразу после падения Ишнайи городские цеха  подали  Нану  коллективную
жалобу на еретиков.
     Господин Нан полагал, что Шимана Двенадцатый о вере ничего не думает,
а  думает  лишь  о  выгоде.  По  мнению  господина  Нана,   наивыгоднейшая
финансовая операция, которую  мог  проделать  Шимана  в  данных  условиях,
заключалась в следующем:  не  давать  новых  взяток  ни  Нану,  ни  другим
чиновникам, - бездонная бочка сыта не будет.  Уехать  в  провинцию  Чахар,
где, из-за непростительной халатности Ишнайи, половина крестьян  сидит  на
красных циновках. Продать станки  во  всех  остальных  провинциях,  купить
оружие для красных циновок Чахара и  заняться  основанием  предприятия  по
имени государство. Не получив до сих пор от Шиманы ни гроша, господин  Нан
имел все основания полагать, что дело обстоит вышеуказанным  образом,  ибо
таковы уж законы хозяйства, велящие человеку вкладывать деньги в том,  что
в данный момент сулит наибольшую выгоду. Словом,  Нан  не  имел  оснований
жаловаться на Шиману, но имел основания его повесить.
     - Да, - говорил меж тем Шимана, - множество  моих  братьев  в  Чахаре
держит ткацкие станки по деревням. Как обрадовала их казнь мерзавца Ишнайи
и государев манифест! Знаете, у одного от радости  в  саду  ранней  весной
расцвели розы! И вдруг мы узнаем, что мастера чахарских  цехов  подали  на
нас жалобу, и ссылаются в  ней  на  слова  вашего  манифеста  о  том,  что
"надобно сделать так, чтобы маленькие люди могли трудиться для собственной
выгоды". Они утверждают, что маленький человек  не  получит  выгоды,  став
рабом богача, и что маленькие  люди  могут  защитить  свою  свободу,  лишь
объединившись в цеха. От этакой жалобы, - грустно заключил  Шимана,  -  та
вишня, что расцвела в саду, увяла.
     - Цеха, - сказал  хмуро  министр,  -  это  несчастье  страны!  Мелкий
ремесленник  стремится  сделать  поменьше  и  продать  подороже.   Крупный
предприниматель, наоборот, ищет выгоду в том, чтоб продавать больше,  хотя
б и по дешевой цене. Маленький ремесленник  с  помощью  цеховой  монополии
навязывает бесстыдные цены и держит  товар,  пока  не  найдет  покупателя.
Крупному торговцу выгодно продать товар  побыстрей,  чтобы  опять  вложить
деньги в дело. Маленький ремесленник только  в  одном-единственном  городе
имеет  защищенное  цехом  право  работать  мало,  а  получать  много:  это
называется "привязанность к родине". Крупный  предприниматель  едет  туда,
где выгодней. Это называется - выравнивать цены, не прибегая к указам.
     - Я высоко ценю вашу откровенность в  разговоре  со  мной,  -  сказал
Шимана. - Жаль, однако, что слова манифеста  столь  неопределенны.  Правда
ли, что в согласии с жалобами цехов вы издаете указ, подтверждающий старые
запреты на станки и машины?
     - Да, - сказал Нан. -  В  этом  указе  -  окончательный  и  подробный
перечень запрещенных машин. Почему бы  не  усовершенствовать  станки  так,
чтоб они не попадали под перечень?
     Глаза Шиманы забегали, как две мыши. Он надулся.
     - Господин Нан, - сказал он, - у наших братьев есть угольные  копи  в
Кассандане. Они очень глубоки  и  вот-вот  остановятся  из-за  трудностей,
связанный с откачкой воды, а паровой водоподьемник,  который  это  делает,
запрещен государыней Касией! Что же нам - по три сотни лошадей на  руднике
держать?
     - От одного ученого чиновника, - прищурился Нан, - я слыхал, что этот
водоподъемник - не очень-то хорошая вещь, потому  что  цилиндр  в  нем  то
нагревается, то остывает. А если цилиндр будет столь же горяч, как и  пар,
то отдача от машины очень возрастет. Он принес мне чертеж такой машины,  и
объяснил, что она может быть использована для чего угодно, не  только  для
подъема воды.
     Шимана надулся еще больше. Был этот чиновник и у него! Был и  показал
документ, по которому он признавался  автором  изобретения  и  должен  был
получать за него деньги, -  десятую  часть  от  угля,  сэкономленного  его
машиной по сравнению со старой. Еще две десятых получали  министры  Нан  и
Чареника, которые тоже как-то при этом значились. Это, значит, опять:  он,
Шимана, ставит станки, а министр еще получает с этого проценты? А он  хоть
представляет себе, сколько стоит заменить хороший станок на лучший?
     И Шимана сказал, как отрубил:
     - Новшества - опасная вещь. Они придуманы для выгоды частных лиц и  в
ущерб общему благу.
     Это было веское замечание, но господин Нан,  словно  и  не  расслышав
таких слов, с наслаждением смаковал красноватый напиток в глиняной чашке.
     - Восхитительно, - проговорил министр, - восхитительно. Что же это  -
травы, ягоды, листья?
     Шимана очень вежливо улыбнулся.
     - И листья, и ягоды, а главное -  молитвы,  сопутствующие  заготовке.
Это тайна моей паствы.
     - Не стыжусь признаться,  -  произнес  первый  министр,  -  я  просто
очарован "красной травой". Право - бы пил  ее  каждое  утро,  если  б  был
запас.
     - О чем разговор, - вскричал Шимана,  -  почту  за  честь  завтра  же
прислать хоть мешок!
     Они поговорили еще  немного.  Министр  распрощался  и  отбыл.  Шимана
Двенадцатый, один из богатейших  людей  империи  и  наследственный  пророк
"красных циновок", остался наедине с писаной красавицей, плетущей циновку.
Он немного помолился, а потом сказал:
     - Светлая матушка! Это человек похож на камень александрит, на солнце
он синий, а при свече он красный! При мне он бранит монополию цехов,  а  с
цеховым мастером он бранит  монополию  крупных  торговцев!  Почему  бы  не
поднять  восстание  в  Чахаре?  Можно  будет  отделиться  от   империи   и
провозгласить эру Торжествующего Добра!
     Писаная красавица молча плела циновку.
     - Приходил ко мне вчера юноша, некто Ридин, - продолжал Шимана,  -  и
спрашивал, правда ли, что тот, кто убьет врага веры,  попадет  на  небеса?
Вот Ридина-то завтра бы и послать с мешком "красной травы" в подарок.
     - Треть трав нынешнего года, - сказала женщина - пустишь  на  семена.
Построишь сушилки. Купишь в столице харчевни, и в провинции тоже. Повесишь
вывески: "Здесь подают красную траву".
     - Светлая матушка, - опешил Шимана, - что ты такое говоришь?
     - Дурак ты, - сказала женщина.  -  Если  первый  министр  будет  пить
"красную траву", через месяц вся столица станет ее пить. Будет тебе  денег
на паровой станок и на все прочее.

     Господин Нан вернулся в свою резиденцию у Нефритовых Ворот. Спать он,
однако, несмотря на поздний час, не собирался. Он спустился в кабинет, где
со стен глядели головы священных птиц, соединенных по двое цепочкой, зажег
серебряные светильники на высоких одутловатых ножках, и, прежде чем  сесть
за бумаги, подошел поклониться полке  с  духами-хранителями.  На  полке  в
западном углу стоял парчовый старец,  яшмовая  черепаха,  еще  двое  богов
пониже чином, и, как положено,  маленькая  куколка,  -  предыдущий  хозяин
"тростниковых покоев". Предыдущим хозяином был ныне покойный  Ишнайя.  Тут
глаза  Нана  сделались  совершенно  безумными:  жертвенная  плошка   перед
куколкой покойника была пуста, а ведь, уходя,  Нан  оставил  в  ней  целую
корову, то есть коровай - ну да покойнику все равно.
     Нан шарахнулся в сторону и схватил тяжелый подсвечник.
     - For God's sake, David!
     Нан выругался и опустил подсвечник. Из-за  бархатной  портьеры  вышел
Свен Бьернссон. Выглядел он неважно, как говорится: штаны из ботвы, кафтан
из листвы, а шапка из дырки.
     - Ну и нервы у господина министра, -  сказал  Бьернссон  и  уселся  в
глубокое кресло о шести ножках.
     "Так я и знал, что он жив" - подумал Нан.
     - Как вы сюда попали? - осведомился он.
     - Не бойтесь, господин министр, меня  никто  не  видел.  У  вас  есть
служаночка Дира: прелестная девушка, но несколько ветрена. Я вот уж третий
день состою  ее  временным  женихом.  А  сегодня  она  оставила  для  меня
калиточку открытой и послала записку, как пройти: она меня ждет через час.
     Нан пинком распахнул  дверь:  никого.  Министр  подумал  и  вышел  из
кабинета, заперев его на ключ. Через десять минут он  вернулся  с  большим
узлом и корзинкой. В корзинке была маринованная  утка,  несколько  лепешек
"завязанных ушек", фрукты  и  сыр.  Глаза  Бьернссона  при  виде  корзинки
разгорелись.
     - Вы не представляете себе, Дэвид, - проговорил он по-английски минут
через пятнадцать, с набитым ртом, - какая это мерзость - голод!  Признаюсь
- это было основное ощущение,  которое  я  испытывал  последние  несколько
дней. Оно заслонило всю радость знакомства с вашей очаровательной страной.
     - Да, - сказал Нан. -  Мой  секретарь  был  прав.  Желтые  монахи  не
совершают самоубийств. Так что вы увидели, вернувшись в монастырь?
     - Как что? Кота. Того самого, которого  Лоуренс  отправил  в  дальнее
путешествие.
     - Глупости, - сказал Нан, Я позавчера посетил  настоятеля.  Наверное,
похожий кот, и все.
     Бьернссон засмеялся:
     - Конечно, господин министр, - если вам удобней считать кота похожим,
то считайте.
     - И что же вы сделали, увидав похожего кота?
     - Да как вам сказать. Я вдруг  понял:  выправить  документы,  вызвать
массу  недоуменных  вопросов  у  всякого  там  начальства  сразу  на  двух
планетах... Не лучше ли просто пропасть?
     - Что вы сделали?
     - Ну что... Нырнул с моста... Холодно, но вытерпеть можно... Переплыл
поток. На первых порах мне повезло: я, знаете ли, угодил в толпу,  которая
грабила дом арестованного.
     Правда, - продолжал Бьернссон со смешком, - слухи о бесчинствах толпы
сильно преувеличены. В этом  доме  мало  чего  осталось  после  стражников
вашего Шаваша. Я так даже думаю, что  народ  пускают  затем,  чтобы  никто
потом не мог разобраться, кто сколько награбил награбленного.
     Нан  выразительно  молчал.  Бьернссон  понял,   что   социологические
отступления господина министра не очень интересуют, и продолжал:
     - Меня приютили, - сказал Бьернссон, - я купил документы.
     Министр усмехнулся.
     - Дэвид, - сказал жалобно Бьернссон,  -  я  влип!  Я  купил  вот  эти
документы, а потом...
     Первый министр взял протянутый ему лопух и стукнул зубами. Бьернссону
продали лопух сектанта из "знающих путь",  который  год  назад  убил  двух
ярыжек, бежал и пропал: а  вот  три  дня  назад  участвовал  в  ограблении
усадьбы Таута-лаковарки.
     - Три дня назад, - это были вы? - спросил хладнокровно Нан.
     - Нет! То есть не совсем я. То есть... Нан, меня подставили.
     Бьернссон горестно махнул рукой.
     - Чего вы хотите?
     - Государев знак. Бродячего монаха-хоя.
     Министр  кивнул.  Империя  не  очень  любила,  когда  люди  уходят  в
монастыри, люди государственно мыслящие всегда называли монахов дармоедами
и  обманщиками  и  заставляли  держать   специальные   экзамены.   Зеленые
монахи-хои были одними из немногих, которым  разрешалось  после  экзаменов
нищенствовать.
     - Зачем? - спросил Нан.
     - Странный вы человек,  Дэвид.  Зачем?  А  ни  зачем.  Нашу  лавочку,
наверху, в еще одном небесном городе, прикрывают, забирают всех домой. А я
домой не хочу, осточертело мне  между  банковской  карточкой  и  выхлопной
трубой. Свежим воздухом хочу подышать.
     Бьернссон замолчал. Они глядели друг на  друга:  землянин  в  голубом
кафтане, шитом  круглыми  цветами  и  жемчужными  травами,  и  землянин  в
конопляной куртке с завязочками.
     - Вы, Нан, - сказал Бьернссон, - очень  рациональный  человек.  Я  не
знаю, что вы говорили в ту ночь императору, но бьюсь об заклад, - это  все
звучало внятно и разумно. И бьюсь об заклад, что, пока вы говорили, вы  не
думали ни об Ире, ни о душе народа, ни о прочих вещах...  Вам  ведь  очень
неприятно, Нан, что  Ир  и  прочие  вещи  существуют,  так?  И  вы  просто
забываете об их существовании. Действуете так, как будто их нет. И что  же
из этого выходит? А вот вам пример, - полковник Лоуренс, будь  ему  земля,
точнее, почва Веи пухом, - тоже попытался  исходить  из  того,  что  такие
вещи,  как  Ир,  не  должны  существовать.  И  попытался  привести  мир  в
соответствие со своими представлениями. И что же из этого вышло? Бог знает
что из этого вышло, - мы даже не представляем себе, ни вы, ни я, никто  во
всех трех мирах, что из этого вышло. А вы даже не хотите думать  об  этом.
Вы надеетесь перевернуть судьбы страны,  а  сами  не  можете  понять,  что
произошло с котом настоятеля.
     - Произошло чудо, - спокойно сказал Нан.  -  Еще  в  этот  день  трое
человек видели девятихвостую лису.  Одной  женщине  явился  призрак  мужа,
убитого месяц назад в Чахаре, и назвал имя убийцы.  Арестовали  у  Красных
ворот колдуна за незаконные заклинания... И еще девять или  десять  чудес.
Итого, - тринадцать с половиной чудес, среднестатистическая норма.
     Бьернссон засмеялся:
     - Ну хорошо. Вы  проведете  реформы  и  совладаете  с  двенадцатью  с
половиною чудесами. А куда вы денете одно, настоящее?
     Нан,  скосив  глаза,   задумчиво   изучал   лопух,   столь   неудачно
приобретенный Бьернссоном.
     - Значит монастырь закрывают?
     - Закрывают-закрывают, - замахал руками Бьернссон, - высокая комиссия
нашла дальнейшие поиски бога нерентабельными, - все закрывают, даже базу в
северном  море.  Впрочем,  насчет  базы  ходят  слухи,  что  ее   согласен
финансировать Клайд Ванвейлен, - знаете, тот, который четверть века  назад
первый грохнулся об эту планету. Он,  оказывается,  стал  миллиардером,  -
видно, его здесь научили, как делать людям гадости.
     Первый министр молчал, выжидая, что будет дальше.
     - Кстати,  о  гадостях,  Дэвид,  поздравляю!  Какие  слухи  бродят  о
причинах  казни  вашего  предшественника!  Самый  рациональный  -   такой:
государь и господин Нан обернулись котами и пошли гулять в Нижний Город, а
министр Ишнайя, проведав об этом, чуть не загубил государя-кота.
     - А что ж, по-вашему, произошло на самом деле?
     - Полно, Дэвид! Это было неизбежно: все ползло и лопалось, нужен  был
козел отпущения.
     И Бьернссон опять с наслаждением запустил зубы в лепешку  "завязанные
ушки".
     - Ладно, - сказал Нан. - Я  вижу,  вам  угодно,  чтоб  на  земле  вас
считали мертвым. Вы прячетесь от землян, не от вейцев. Спасибо  хоть,  что
меня сочли вейцем. А если я вас - выдам?
     - Ой, - сказал Бьернссон, - если меня увезут с планеты,  я  проем  на
Земле все ваши потроха. Я буду везде кричать, что вас  надо  убрать  любой
ценой, я буду популярно  разъяснять,  что  из  таких,  как  вы,  вырастают
маленькие фюреры, я буду красноречивей Демосфена...
     - А если я вас убью?
     Бьернссон вздохнул.
     - Я безобиден, Нан. Я ни во что не полезу. Может, даже пригожусь...
     - Убирайтесь, - сказал Нан, - пока целы. Я не дам вам документов. Без
документов вас зарежут в первой же канаве, а с документами - во второй,  и
я не желаю быть с этим связанным.
     Бьернссон с некоторым трудом доел лепешку  и  стал  глядеть  на  Нана
грустными серыми глазами. Он не ожидал, что этот человек ему откажет.
     - Ладно, - сказал Бьернссон, - будем считать,  что  я  зашел  к  вам,
чтобы отдать вот это. До свидания.
     И с этими словами Бьернссон вынул из-за пазухи тряпочку и протянул ее
Нану. Нан развернул тряпочку. В  тряпочке  лежал  длинный  нож,  а  скорее
талисман "рогатый дракон", с серебряным крючком для ловли демонов и  тремя
кисточками красного шелка, - тот самый, который у Нана украли  две  недели
назад. Нан потерял дар речи.
     - У министров, - сказал Бьернссон, - я гляжу, скоропортящаяся судьба,
и чиновнику эта штука нужнее, чем бродяге. Только не  хватайтесь  за  него
так же быстро, как давеча за подсвечник.
     Встал и пошел к двери.
     - Откуда это у вас? - заорал Нан.
     - А у вас? Вам в Харайне дали  лазер.  По  казенной  надобности.  Кто
соврал, что лазер утопили варвары?
     - Но  тут  же,  -  жалобно  сказал  министр,  -  какие-то   биоритмы,
датчики... Мне же говорили: из него могу  стрелять  только  я.  Совершенно
надежно.
     Физик засмеялся.
     - Сразу видно, что вы не технарь,  Дэвид.  Иначе  бы  вы  знали,  что
совершенно надежная техника отличается от ненадежной тем,  что  ненадежная
отказывает регулярно, а надежная - в самый критический момент. Я могу  вам
изложить полсотни способов надуть этот датчик... И вот представьте себе, я
иду по этому разграбленному саду, у костра сидит веселая компания,  а  над
костром жарится бывший хозяйский баран. Меня страшно волнует этот баран, я
подхожу,  сообразив,  что  как  представитель   народа   имею   право   на
конфискованное. И вдруг я замечаю в руках главаря этот  талисман,  который
я, если помните, сам оборудовал, и  вся  эта  компания  в  демократическом
порядке обсуждает, много ли талисман стоит, и умеют ли  из  него  вылетать
драконы.
     Только тут Нан понял, как это физик пристал к воровской  компании.  В
глубине души министр был совершенно  поражен.  "Этот  человек  мог  бы  не
отдать лазер просто так, а пытаться меня  шантажировать"  -  подумал  Нан.
"Либо он понял, что это кончилось бы для него очень плохо, либо,  несмотря
ни на что, у него есть особое чутье... Нет, он выживет  и  поумнеет".  Тут
Нан вспомнил, что рассказывали об ограблении Таута-лаковарки, и похолодел.
     - Так, - сказал Нан, - значит, когда вас загнали в сарай...
     - В лаковарку, - поправил Бьернссон.
     - В лаковарку - это вы лазером проломили стенку... А что сказали ваши
товарищи?
     Бьернссон закусил губу.
     - Право, - сказал он, - даже обидно! Наш главарь, Свиной Глазок,  как
и большинство здешних донов, пользуется  репутацией  колдуна.  Я  стоял  в
углу, а он размахивал факелом и произносил слова,  которые  я  никогда  не
слышал, так что не знаю, относятся ли они к разряду собственно  заклинаний
или ругательств. Нервы у всех были взвинчены... Словом, решительно все мои
товарищи рассказывают, что изо рта Свиного Зуба  вылетели  двадцать  тысяч
драконов и проели стенку. И первый, кто в это свято верит - он сам. И хотя
мое авторское самолюбие оскорблено, я не протестую.
     "Будем считать, что он прав, - подумал Нан. - Там, говорят, был сущий
ад, сгорели все бочки с лаком, если хозяин, конечно,  не  прибедняется  от
налогов. Даже Шаваш ничего не заметил - или мне не сказал..."
     Нан вздохнул, встал, подошел к каменному  столику  для  лютни,  нажал
где-то сбоку и вынул из тайника  -  укладку,  а  из  укладки  -  медальон.
Медальон он протянул Бьернссону, тот стал внимательно глядеть.
     - Сейчас по империи бродит человек. Ему двадцать два года, и он очень
похож на человека, здесь изображенного. Он  называет  себя  Киссуром,  или
Кешьяртой и считает себя сыном человека по имени Марбод Белый Кречет, хотя
этого не может быть, потому что он родился через  три  года  после  смерти
Марбода. Он был чиновником  империи,  доплыл  до  Западных  Земель  и  был
посажен за это в тюрьму: он, видите ли, не  привез  золота.  Он  не  нашел
золота, потому что золото выгреб Ванвейлен. Он не нашел разбитого  корабля
Ванвейлена, потому что у вас, слава богу, хватило ума предусмотреть  такую
возможность. Я хочу найти его. Я дам  вам  документы,  вы  будете  бродить
везде, кто знает...
     - Экий, - сказал Бьернссон, вглядываясь в медальон, - Колумб.
     Министр засмеялся:
     - Вы неисправимый европеец. Этот человек мог плыть на Запад только за
двумя вещами: за золотом для  восстания  или  затем,  чтобы  отомстить  за
смерть своего отца соплеменникам Ванвейлена.
     Бьернссон ушел. Первый министр посидел еще немного, покрошил зерна  в
чашку покойнику, взял  фонарь  и  пошел  мокрым  ночным  садом  к  третьем
флигелю. Женщина при виде его вспорхнула:
     - Господин министр! Я и не мечтала...
     Нан швырнул ей записку, посланную Бьернссону.
     - Убирайся!
     Женщина удивилась:
     - Ну и что? Это мой двоюродный брат.
     Нан расхохотался.
     - Я все знаю, - завизжала женщина, - ты не приходил ко мне полмесяца!
Тебе теперь дочка Андарза нужна: а кто тебе пять лет дырявые носки штопал?
     Министр сел за стол и начал что-то писать на розовом листе.
     - Никуда я не уйду, - верещала женщина.
     - Вот по этой бумаге, - сказал министр, -  ты  получишь  в  провинции
Варнарайн  десять  тысяч.  Тот  человек,  что  выплатит  деньги,   оформит
дарственную на дом и  садик.  Срок  получения  денег  истекает  через  две
недели. Если ты уедешь  завтра  же  утром,  то,  может  быть,  успеешь  их
получить.
     Министр повернулся и ушел. Женщина  села  на  ковер  и  стала  горько
плакать. Утром она уехала.
     А еще через три дня после разговора первого  министра  с  Бьернссоном
шайка Свиного Глазка была арестована по приказанию  Шаваша.  Этому  многие
удивлялись, потому что Шаваш в молодости знался со Свиным Глазком,  и  все
считали, что людей Свиного Глазка теперь оденут в парчовые куртки, а шайку
Бородатки, у которого со Свиным Глазком была вражда, ждет плохой конец. Но
в парчовые куртки одели Бородатку, и Бородатка арестовал Свиного Глазка.
     Едва Свиного Глазка  ввели  в  кабинет,  как  Шаваш,  выпучив  глаза,
заорал:
     - Негодяй! Так это  ты  занимаешься  колдовством  и  грабишь  честных
людей!
     Свиной Глазок, совсем не ожидавший такого приема, застучал  от  ужаса
зубами и что-то проговорил, но в этот миг один из  охранников  ударил  его
под ложечку.
     - Громче говори, - закричал Шаваш, ты на допросе, а не на рынке!
     От таких слов разбойник растерялся и заплакал.  Он-то  надеялся,  что
рассказ о том, как он может колдовать, устрашит начальника,  а  вышло  все
наоборот! И Свиной Глазок решил выложить все, как было.
     - По правде говоря, - пробормотал Свиной Глазок, - я  вовсе  не  умею
колдовать!
     - Что ты врешь, - грубо оборвал Шаваш, - все твои люди видели, как ты
в лаковарке вытряхнул из своего мешочка драконов!
     Свиному  Глазку  продели  руки  в  кольца  и  стали  бить  палками  с
расщепленными концами, и он показал  следующее:  "Всю  свою  жизнь  я  жил
разбоем и обманывал своих людей относительно того, что умею  колдовать.  А
мешочек, который я  носил  с  собой  под  видом  мешочка  с  костями  бога
Варайорта, я украл двенадцать лет назад из Харайнского  храма.  Когда  нас
заперли в лаковарке, я, не зная никаких заклинаний,  воззвал  к  Варайорту
так: "Ты знаешь, я не умею колдовать, но я всегда  уверял,  будто  ты  мне
помогаешь. И если ты мне сейчас не поможешь, то  репутация  твоя  потерпит
ущерб, а если поможешь, я  пожертвую  в  твой  храм  синюю  кубышку".  Тут
Варайорт сжалился и послал драконов."
     Шаваш навострил ухо и спросил:
     - Что за кубышка? Когда ты ее пожертвовал?
     - Ах, - ответил Свиной Глазок, жмуря глаза, - я пожалел  пожертвовать
эту кубышку, и оттого-то меня и поймали. И если вы пошлете  со  мною  двух
стражников,  я  сочту  за  счастье  преподнести  эту  кубышку  вам,  а  не
Варайорту, в надежде заслужить ваше расположение.
     Синюю кубышку отрыли, но она не помогла Свиному Глазку. Шаваш  каждый
день допрашивал Свиного Глазка, куда девался новенький из шайки. У Свиного
Глазка вместо шкуры остались одни лохмотья, но куда делся новенький, он не
знал.
     Что же касается соучастников ограбления, то каждый из них рассказывал
о происшествии по-разному. Шесть разбойников рассказывали о драконах, один
- о песчаной змее о шести хвостах,  в  точности  такой,  какою  в  детстве
пугала его мать, а еще один утверждал,  что  перешел  стену  по  радужному
пути,  -  этот  баловался  учением  сектантов  Семицветной  Радуги.   "Это
бесполезно, - наконец с тоской сказал  себе  Шаваш,  -  они  видели  нечто
такое, что не отвечало их обыденной картине мира. И когда эта картина мира
разбилась вдребезги,  они  схватились  за  представленья  из  сказок.  Они
ошибаются не сейчас, они  ошиблись  на  самой  первой  стадии  восприятия,
потому что человек  может  увидеть  только  то,  что  научили  его  видеть
окружающие. Как бы и со мной не случилось подобное!"
     Свиной Глазок предлагал Шавашу большие деньги. Шаваш деньги взял,  но
побоялся, что если сослать разбойника в каменоломни, тот станет болтать  о
том, что спрашивал Шаваш. По приказанию Шаваша на Свиного Глазка  оформили
бумагу, что тот заболел и умер в тюрьме, а потом  завернули  в  циновку  и
задавили.
     Шаваш набрал оплавленного гранита в усадьбе  Таута-лаковарки  и  снес
эти камни одному человеку,  у  которого  были  всякие  приспособления  для
насилия над природой. Тот сказал:
     - Удивительный феномен природы! С одной стороны камню было холодно, а
с другой - просто страшно как жарко.
     - А человек так не мог сделать? - спросил Шаваш.
     - Что вы! Вот эти белые глазки кипят при  температуре  в  три  тысячи
градусов, а такой температуры не бывает даже в лучших печах под давлением.
Разве только это сделал монах-шакуник: они, говорят, умели плавить гранит,
как воск.
     Шаваш рвал на себе волосы, что не арестовал разбойников сразу же, как
услышал о чуде в лаковарке  и  узнал  по  приметам  новенького  пропавшего
желтого монаха. Шаваш надеялся, что тот совершит еще несколько  чудес,  от
которых ему будет трудно отвертеться, а взял и пропал: уже второй раз ушел
из-под носа Шаваша, словно почуяв беду.
     Больше всего Шавашу не нравилось, что этого человека никто толком  не
заметил. Скверно, если у человека есть  оружие,  которым  можно  разрезать
каменную стенку. Но еще скверней, если человек при этом умеет отвести всем
глаза так, чтобы его никто не заметил. "Не думаю, - сказал себе  Шаваш,  -
что я первый занимаюсь этим делом. А из того, что я  не  первый  занимаюсь
этим делом и ничего об этом деле не слышно, следует, что я выбрал не самый
простой способ самоубийства".

                                    5

     Надо признаться, что  юноша  по  имени  Кешьярта,  или  Киссур  Белый
Кречет, много чего не сказал государю.
     Начать лучше, пожалуй, с того, что по законам империи Киссур  не  был
сыном Марбода Белого Кречета, потому что у Марбода сыновей не  было.  Была
вдова, Эльда-горожанка. Эту-то Эльду через два года после  смерти  Марбода
взял в жены, по обычаю, его старший брат Киссур.  Еще  через  год  родился
маленький Киссур, - и, опять-таки по  обычаю,  в  таких  случаях  первенец
считается родившимся от первого мужа.
     Поэтому все в округе считали Киссура сыном Марбода.
     Чиновники империи в это время разрушали незаконнорожденные  замки,  а
наследников забирали в столичные лицеи, и  там  с  ними  обращались  очень
хорошо. Многим знатным это не очень-то  нравилось.  Мать  Киссура,  Эльда,
однако, сама отвезла его в Ламассу, а на прощание  повторила:  "Хорошенько
запомни, что твоего отца убил чиновник по имени Арфарра и человек по имени
Клайд Ванвейлен, приплывший с западных островов и обратно не ехавший".
     Киссур, теперь уже Кешьярта, учился очень хорошо. Он  обнаружил,  что
многое, произошедшее в год смерти государя Неевика в Верхнем Варнарайне  и
многое, касающееся мятежа  Харсомы  и  Баршарга,  можно  прочесть  лишь  в
Небесной Книге. Он выхлопотал соответствующий пропуск.
     Он узнал, что чиновник по имени Арфарра стал после подавления  мятежа
араваном Нижнего Варнарайна, через год был клеймен и сослан,  а  в  ссылке
его отравили. Никаких упоминаний о Клайде Ванвейлене и его товарищах он не
нашел: если они и были, то кто-то умудрился вымарать их из самой  Небесной
Книги.
     Он обнаружил, что человек по имени Даттам, который был тоже замешан в
убийстве, погиб через десять лет  после  смерти  Арфарры,  когда  начались
сильные гонения на колдунов вообще и на храм Шакуника в особенности.
     Киссур стал искать путь в  западные  земли.  Незаметно  для  себя  он
приобрел огромное количество сведений по истории. Эти сведения не во  всем
совпадали с официальной версией истории.
     Официальная история исходила из идеи непреложного закона. Непреложный
закон истории заключался в том, что государство, подобно луне  или  зерну,
обречено на умирание и возрождение.  Есть  время  сильного  государства  и
время   слабого   государства.   Когда   государство   сильно,   чиновники
справедливы, знамения благоприятны, урожаи обильны, земледельцы счастливы.
Когда государство слабо,  чиновники  корыстолюбивы,  знамения  прискорбны,
урожаи скудны, а земледельцы, будучи не в состоянии прокормиться, уходят с
земли и пускаются в торговлю.
     Но как только Киссур стал рыться в отходах истории,  в  донесениях  и
документах, эта  общая  идея  как-то  пропала.  По  документам,  например,
следовало, что мятеж Харсомы не удался не  из-за  непреложного  закона,  а
из-за случайной измены; и притом Харсома мог еще  победить,  если  бы  его
немного погодя не зарезал один из его охранников. Киссур также  обнаружил,
что и некто Баршарг мог бы многое натворить, если  бы  чиновник  по  имени
Арфарра  не  провел  Баршарга  так  же,  как  он  до  того  провел  короля
Варнарайна.
     Задолго, впрочем, до этого Киссур слышал уличные песни о справедливом
чиновнике Арфарре и справедливом разбойнике  Бажаре.  После  знакомства  с
архивами он понял, что народ, действительно, прав, и еще подумал: "Хорошо,
что Арфарра погиб. Потому что нельзя б было  не  отомстить  ему  за  отца;
однако ж и жить после этого было бы безобразием. А  вот  Ванвейлена  убить
надо."
     Киссур подал доклад  о  том,  как  плыть  в  Западные  Земли.  Доклад
сушили-вялили, потом отказали. То же - второй, третий раз. Киссур закончил
лицей с отличием, получил мелкую  должность  в  провинции  Инисса,  однако
отпросился на год на родину.
     Эльда посмеялась над его докладами и сказала, что  не  за  должностью
она его посылала в Небесный Город.
     Тогда Киссур сказал, что съездит туда, куда она хочет: набрал  людей,
по-прежнему верных роду Белых Кречетов, снарядил лодку и уплыл  на  Запад.
Через восемь месяцев он вернулся  и  сказал  матери,  что  они,  наверное,
сбились с пути или еще что, потому что Западная Ламасса пуста  и  дика,  и
никаких родичей Клайда Ванвейлена там нет. Тогда Эльда сказала, что в двух
днях пути есть двор Дошона Кобчика, сына  Хаммара  Кобчика,  который  тоже
убивал Марбода, и что это лучше, чем ничего.
     Киссур на это возразил, что он не хотел бы убивать сына  за  то,  что
сделал отец, и Эльда спросила, желает ли он, чтобы она рассказала об  этом
ответе соседям? Киссур попросил ее подождать, сошел во двор, оседлал  коня
и уехал. Те, кто встречали его по пути, видели, что ему  не  по  душе  эта
поездка. Он вернулся через четыре дня, и Эльда ни о чем его не спрашивала.
Тогда Киссур из хвастовства вытащил меч прямо в горнице и стал счищать то,
что на него налипло. Эльда сказала, чтобы он перестал  сорить  в  горнице,
потому что она не хочет, чтобы хоть что-то от такого человека, как  Дошон,
было у них в доме, и что его отец в прошлые времена так  бы  не  поступил.
Киссур возразил:
     - В прошлые времена об этом сложили бы песню, а меня за это повесят.
     Эльда сказала ему, чтобы он не болтал  глупостей,  потому  что  здесь
тоже живут не дураки, и ни один человек, из их людей или из людей  Дошона,
не упомянет его имени.
     Киссур прожил еще три дня и уехал. По прибытии  в  столицу  он  подал
доклад о своей поездке, умолчав лишь о том, что случилось  с  Дошоном.  На
следующий день его арестовали. Недели две он сидел в клетке, а  потом  его
вызвали на допрос и следователь спросил,  чего  он,  по  его  собственному
мнению, заслуживает. Киссур сказал, что он ослушался закона и  заслуживает
казни топором или секирой. Следователь удивился и спросил:
     - Не лучше ли вам тогда вернуть золото?
     Тогда Киссур тоже удивился и спросил,  в  чем  его  обвиняют.  Тут-то
следователь сказал, что в Западной Ламассе должно  быть  много  золота.  А
Киссур золота не привез, стало быть, похитил государственное имущество, и,
верно, с мятежным умыслом.
     Следствие по делу  первого  министра  Ишнайи  велось  спустя  рукава.
Множество людей, несомненно виновных,  не  были  даже  арестованы,  другие
выпущены при личном содействии господина Нана. Пришло распоряжение  никого
не  клеймить:  вообще  у  деловых  людей  сложилось  самое   благоприятное
впечатление, и все говорили, что господин Нан не посадил никого, не будучи
к тому вынужденным. Пострадали лишь люди, вовсе не имевшие заступников или
вызвавшие чей-то личный гнев.
     Заступников у Киссура не было, но и обвинений,  собственно,  тоже.  О
причинах опалы министра слухи ходили самые  невероятные.  Киссур,  признав
себя слугой министра с самого начала, не  стал  переменять  показаний.  Он
понимал, что в противном  случае  ему  придется  отвечать  и  за  убийство
Дошона, и за побег из тюрьмы, и за резню на  островке.  Несколько  месяцев
его  продержали  в  тюрьме,  а  к  концу   зимы   отправили   в   Архадан,
исправительное поселение в провинции Харайн.
     Первый министр Нан разыскивал Киссура исподтишка и на воле, ему  и  в
голову не пришло искать его среди арестованных слуг Ишнайи.
     Порядки в Архадане были не из лучших с точки  зрения  справедливости.
Начальник Архадана, господин Ханда, и жена его, Архиза, правили  Архаданом
без препон,  привыкли  смотреть  на  ссыльных  преступников  как  на  свою
собственность и поэтому весьма их берегли. Ремесленников и мастеров,  если
хорошего поведения, они отпускали в соседний город на оброк. Киссура,  как
негодного к другим работам, определили в поле.
     Плантация, куда его привезли, была небольшая: посереди два  дома  без
мебели, где зимой держали людей, по тысяче штук, хижина счетовода с  двумя
яблонями, маленькая  кумирня,  сахарная  мельница  и  завод;  чуть  дальше
винокурня, где гнали сахарную водку. Господин  Ханда  был  в  этих  местах
государь земной и небесный: над плантацией, на склоне  горы,  высился  его
белый дом, окруженный стенами и садами.
     Большинство товарищей Киссура в детстве кормилось с  земли,  им  даже
как  будто  нравилось  в  ней  пачкаться.  Киссур  землю  и  мотыгу  сразу
возненавидел, и притом был к ней  мало  привычен.  В  первый  день  он  не
выполнил половины урока. То же повторилось и на следующий.
     На  третий  день  надсмотрщик-заключенный,  из  бывших  чиновников  и
человек уважаемый, велел возместить недостающий урок палками. На четвертый
день Киссур остался в бараке, сказав, что палки вещь позорная, а  копаться
в земле еще позорней. Тогда его спустили в каменный мешок и крикнули,  что
воды в мешке довольно, аж по пояс,  а  больше  бездельникам  ничего  и  не
полагается.
     После этого Киссур вышел работать на поле  со  всеми,  и  надзиратель
решил, что он смирился.
     Недели через три Киссура, вместе с другими, выкликнули  на  работу  в
хозяйский сад, связали цепочкой и повели через  стены  и  ворота  почти  к
самой вершине горы. Нужно было срубить старые дубы и еще кое-что:  госпожа
Архиза хотела в этом месте прямую аллею и павильончик рядом. Киссур  махал
топором до полудня, а потом сел передохнуть и глянул вниз.
     Великий Вей! Какое диво!
     А сад был и вправду очень хорош и устроен соразмерно, подобно  целому
миру, но миру, отличному от нашего. Вода в фонтанах стремилась вверх, а не
вниз; ручные белки и олени бродили, как в золотом веке; на деревьях  зрели
расписные яблоки, а многочисленные озера, сверху, были  как  зеркала:  сад
умножался в них тысячекратно и становился  безграничным.  О,  сад!  Чтение
услаждает лишь слух, живопись услаждает лишь зрение. Сад же, подобно самой
жизни, действует на все чувства сразу:  благоухают  цветы,  шепчут  струи,
рука скользит по шелковой траве...
     Вдруг Киссур увидел: слева  раздвинулись  цветущие  рододендроны,  на
полянку выехало несколько всадников, и впереди - женщина: в  золотые  косы
вплетен жемчуг, алое платье заткано серебряными пташками.
     - Ты чего расселся, - услышал Киcсур, - и тут же надзиратель полоснул
его кнутом:  хотел  показать  перед  хозяевами  усердие.  Киссур  вскочил,
поглядел на топор в своей руке и подумал: "Экий хороший топор!".  Поглядел
на кнут в руках надзирателя и сказал:
     - Экий дурной кнут!
     - Ты че? - сказал надзиратель, отступая  и  меняясь  в  лице.  Киссур
размахнулся и, швырнув топор, попал надзирателю поперек  шеи.  Надзиратель
упал на траву, дрыгнул ножкой и умер. Обух у  топора  был  очень  широкий,
рана развалилась, топор подумал и выпал из шеи.
     Всадники заверещали. Киссура схватили: он не сопротивлялся. Женщина в
алом платье подъехала ближе. Киссур опустил  глаза:  ему  было  мучительно
стыдно за тряпье, в которое он был одет.
     - Тебя что, - спросила женщина, - первый раз в жизни ударили?
     - Что ж, - возразил Киссур, - он бы меня рано или  поздно  забил!  Я,
признаться, не хотел  так  скоро  мстить,  но  и  не  мог  стерпеть  такую
несправедливость на ваших глазах.
     Кто-то в свите засмеялся, а женщина удивилась, потому что у юноши был
отменный столичный выговор. Она махнула рукой, - Киссура увели и заперли в
подвале господского дома.
     Женщину в алом платье, затканном серебряными пташками, звали  Архиза.
Она была женой начальника лагеря. Было ей лет сорок, но она была  все  еще
очень  красива:  с  тонким  станом,  высокой  грудью,  чудными  пепельными
волосами, с бровями, похожими на  летящий  росчерк  пера;  руки  ее  были,
правда, несколько грубоваты.
     В юности госпожа Архиза спала  за  занавесями  с  белыми  глициниями,
вызывая восхищение  посетителей  утонченностью  и  образованностью.  Была,
однако, женщиной рассудительной и на красоту свою смотрела как на капитал,
который надо вложить в дело;  денег  не  швыряла.  Капитал  уже  несколько
поблек, когда один из посетителей,  господин  Айцар,  выдал  ее  замуж  за
довольно  ничтожного  человека,  господина  Ханду.  Архиза  похлопотала  и
выискала мужу его нынешнюю должность. Кроме того, муж с радостным трепетом
обнаружил,  что   богатство   его   жены   гораздо   изрядней,   чем   ему
представлялось, и не лежит в сундуках, а вложено  весьма  прибыльно.  Жену
свою он любил до безумия.
     Архиза была женщина жадная и до имущества и до любовников:  она-то  и
заправляла всем в лагере, а муж только ставил подписи.
     На следующее утро господин Ханда за утренним  чаем  робко  спросил  у
жены совета: что делать со вчерашним убийцей?
     - Знаешь, милый мой, - сказала Архиза. - Я посмотрела его дело, - это
странное дело. Никаких постраничных обвинений не предъявляли, сослали  как
слугу господина Ишнайи, за день до опалы принятого на службу. А между  тем
выговор у него отменный... Знаешь ли ты, что никто ничего не слыхал о сыне
Ишнайи и его товарищах? Как бы этого мальчика не хватились в столице через
год-другой.
     Господин  Ханда  понурил  голову  и  подумал:  "Стало   быть,   этому
вертлявому Мелие - отставка. Однако то, что она говорит о мальчишке, может
быть, и правда."
     Привели Киссура. Господин Ханда хмуро прошелестел бумагами и сказал:
     - Я так и не понял из документов, за что тебя осудили?
     - За то, в чем я не виноват, - ответил Киссур.
     - Бедный мальчик, - сказала Архиза. - Ну, хорошо, допустим,  господин
Ишнайя провинился, но при чем тут другие? А за что наказан министр?
     - Я не знаю, - ответил Киссур и замолчал.
     "Это хорошо,  -  подумала  женщина,  -  он  умеет  быть  преданным  и
молчать".
     Так-то Киссур  был  отправлен  в  канцелярию.  Первый  же  отчет,  им
переписанный, чрезвычайно порадовал госпожу Архизу: какой отменный почерк!
Госпожа поручила ему выправить докладную записку - не только почерк, но  и
слог оказался отменный.
     Господин Ханда лично попросил его составить весьма сложную накладную.
Киссур постарался.  Господин  Ханда  прочел  бумагу,  усмехнулся  и  велел
переделать все заново. То же случилось и со второй бумагой. Третью  бумагу
Ханда, поморщившись, принял. Один из  секретарей  Ханды  полюбопытствовал,
так ли плох новый писец. Ханда с  досадой  ответил,  что  все  три  бумаги
составлены безупречно, но для юноши будет много полезней, если он не будет
задаваться.
     Прошла неделя. Господин  Ханда  взял  молодого  заключенного  себе  в
секретари. Вскоре супруги уехали в город и секретаря увезли с собой.
     Дом Архизы в городе Таиде был одним из самых блестящих, каждый  вечер
гости, изысканное угощение.  Дамы  ездили  на  богомолье  и  вместе  пряли
шерсть.   Мужчины,   цвет   общества,    славили    добродетель    и    ум
красавицы-хозяйки. Киссур, хорошо одетый, со своим столичным  выговором  и
образованием, был всеми отмечен.
     Прошло еще немного времени, и Киссур понял, что влюблен в Архизу: эта
мысль ужаснула его.
     Надо сказать, что Киссур очень мало знал женщин, а тех, которых знал,
безотчетно воспринимал по образу и подобию своей матери. Несмотря на  весь
столичный лоск и тонкое обращение, Киссур детство все-таки провел в горном
замке, а в столице многое пропустил мимо ушей.
     Государыня Касия в свое время возобновила старую традицию:  чиновники
сидят за бумагами, а жены собираются в тростниковые хижины прясть  шерсть.
Это оказалась очень полезная традиция: чиновники  не  встречались  друг  с
другом по видимости, а жены вместе пряли шерсть, и много было такой шерсти
напрядено, что у самого Парчового Старца голова пошла бы  кругом.  На  эти
посиделки женщины приводили детей; а дети  -  своих  товарищей  из  лицея.
Потом стали приходить жены таких людей, которые уже  и  чиновниками-то  не
были, и установился совершенно особый тон: люди радовались жизни, и других
радовали.
     Киссур, однако, свободное время, как мы помним, проводил в архивах, а
на посиделках не бывал. И зря не бывал. Ибо, скажем прямо, если бы  он  на
этих посиделках бывал, то он и к Западным Землям поплыл бы на год  раньше,
и вернулся бы героем, и сейчас был бы крупным чиновником,  -  может,  даже
начальником Западных Земель.
     Надобно сказать, что госпожа Архиза ханжой не была, однако на  первое
место  ставила  интересы  дела.  Интересы  дела   требовали   уважения   к
общественному мнению, а  общественное  мнение  полагало,  что  жене  равно
необходимо и иметь любовников и говорить о добродетели, так  же  как  мужу
равно необходимо брать взятки и говорить о справедливости.
     Киссур, почувствовав, что любит Архизу, не знал, куда деться,  потому
что Архиза была замужем и честной  женщиной,  и  муж  ее  подарил  Киссуру
жизнь. Он подумал, что если  выдаст  себя  хоть  нескромным  взглядом,  то
Архиза его тут же прогонит: а эта мысль была нестерпима. Он стал  избегать
званых вечеров.
     Архиза меж тем чувствовала в юноше  некоторую  дикость,  но  полагала
немыслимым целомудрие  в  человеке  из  окружения  Харрады.  Неужели  этот
столичный чиновник даже в несчастии  пренебрегал  провинциалкой!  Поначалу
она просто заигрывала с  ним,  но,  видя  холодность  его,  встревожилась.
Постепенно прихоть ее превратилась в опасение, что она уже слишком  стара.
Она гляделась в зеркало, плакала, даже звала гадалку,  и  однажды  сказала
самой себе: я думала - это последнее увлечение, а это - первая любовь.
     Одного из управляющих госпожи Архизы звали отец Адуш. В молодости  он
был мирским братом при монастыре  Шакуника  и  одним  из  лучших  тамошних
колдунов. Киссур немного сошелся с отцом Адушем. Он и не  подозревал,  что
этот человек - отец  той  черноволосой  девочки,  что  всегда  так  быстро
приносила ему документы в Небесной Книге.

     Осень Бьернссон провел в западном Хаддуне, зимой он  ушел  на  юг,  в
теплую Иниссу, а с началом весны его потянуло обратно в Харайн.
     В пути, застеснявшись безделья, он прилепился  к  какой-то  общине  и
ходил с ними на поля. Он думал, что будет непривычен к  огородной  работе,
но работал сноровистей  многих.  Он  оставался  на  земле  еще  полмесяца,
зачарованно следя, как лезут из земли ростки: и сами  ростки,  и  письмена
трав и цветов были обыденным и дивным чудом. Ведь если человек строит  дом
или  лепит  горшок,  и  ложится  спать,  то  утром,  проснувшись,  находит
последний кирпич на том месте, где он его положил, а если  человек  растит
тыкву, польет ее и уходит спать, то, проснувшись, находит на тыкве  вместо
десяти листочков - одиннадцать, и большой  желтый  цветок  с  усиками  или
столбиком внутри. Разве ежедневное чудо перестает быть чудом?
     Бьернссон был счастлив; ему не было дела до других,  другим  не  было
дела до него. Он не боялся ничего потерять, потому что ничего не имел.  Он
ночевал на сеновалах  и  под  открытым  небом;  бывало,  ученые  чиновники
почтительно приглашали его потолковать о сущности человека. Он уклонялся:
     - Как только мы употребляем термин "сущность", мы перестаем  говорить
о сущности. Давайте лучше слушать, как говорят о ней звезды и облака.
     Он питался подношениями и тем, что выставляют у  придорожных  камней,
как откуп домовым  и  разбойникам,  разговаривал  с  крестьянами  и  часто
отдавал им то, что  подавали  ему.  Раньше  Бьернссон  всю  жизнь  куда-то
торопился и спешил. Каждый день он давал себя клятву отдохнуть,  но,  едва
он принимался отдыхать, каждая минута отдыха казалась ему смертным грехом.
Теперь он был очень счастлив.
     В первый раз он встревожился в середине лета.  Он  сидел  в  стогу  с
косарями. Он помог им косить, пообедал с ними ячменной лепешкой и лохматой
травой, его разморило на солнышке, и он заснул. Через час он открыл  глаза
и услышал щебет птиц и шепот косарей.
     - Говорят, - сказал один из  косарей  другому,  -  небесный  государь
недавно вызвал к себе яшмового аравана и  послал  его  на  землю  собирать
материалы для доклада, потому как время несчастий.
     - Глупости, - возразил второй крестьянин, -  мертвые  не  оживают,  и
яшмового  аравана  никто  не  убивал.  Вместо  него  зарезали  барашка   и
представили гнусному министру печень и сердце барашка. А яшмовый араван  с
тех пор бродит по ойкумене и творит  чудеса:  бывает,  выйдет  из  леса  к
косарям, только взглянет - а копны уже сметаны.
     Холодок пробежал по спине проснувшегося Бьернссона. Первый крестьянин
задумчиво поглядел туда, где золотились копны, и сказал:
     - Да! Мы ведь думали, тут на неделю работы, - а управились за день.
     Так человека в конопляных  башмаках  и  куртке,  подхваченной  гнилой
веревочкой,  впервые  назвали  воскресшим   яшмовым   араваном:   араваном
Арфаррой.
     В это время был такой случай. У одного горшечника из города Ламасса в
провинции Харайн завелась дома нечисть. Днем еще ничего, а ночью - бегают,
визжат, бьют готовый товар... Всех  женщин  перепортило.  Горшечник  ходил
сначала к казенным колдунам, потом к черным - ничего не  помогало.  Как-то
утром соседка ему говорит:
     - Знаешь, я вчера во сне побывала в небесной управе, и  мне  сказали,
что у деревни Белый Желоб под именным столбом спит человек. Разбуди его  и
поклонись в ноги: он тебе поможет.
     Горшечник тотчас же отправился в путь, и,  действительно,  нашел  под
именным государевым столбом человека. Тот сидел и  ел  лепешку.  Горшечник
рассказал ему все.
     - А я-то тут при чем, - сказал святой сурово.
     Но горшечник, как было велено, не отставал от него, плакал и стучался
головой. Святой встал и пошел: горшечник быстро пополз за ним на  коленях.
Так он полз часа два. Наконец святому надоело, он сломил ветку, стегнул ей
по земле и подал горшечнику:
     - На! Пойдешь домой, отхлещешь  этим  каждую  половицу:  вся  нечисть
сгинет.
     Горшечник поспешил домой, - и что же! С того  дня  все  бесы  пропали
совершенно.
     Этот святой был яшмовый араван.
     А еще была такая история: одна женщина хотела пойти  и  поговорить  с
яшмовым араваном, он как раз недавно проходил мимо  соседнего  селенья.  У
околицы ее нагнал староста:
     - Куда идешь?
     Женщина распищалась, как мышь под сапогом, а староста вытащил  плетку
и погнал ее домой, сказав,  что  она  и  так  задолжала  кругом  господину
Айцару, и что дела ее поправятся скорее, если она  будет  плести  кружева,
нежели бегать за попрошайками.
     Женщина вернулась, стала плести кружева и горько плакать.  Вдруг  все
как-то прояснело перед ее глазами, и она услышала все те  ответы,  которые
хотела услышать от яшмового аравана. Все было внятно  и  просто:  а  когда
женщина очнулась, то увидела, что сплела кружев втрое больше, чем обычно.
     Вскоре после этого случая Бьернссон проходил через маленький  уездный
городок, недалеко от Архаданских исправительных поселений, и  остановился,
не в первый уже раз, у крестьянина по имени Исавен, уважаемого  одними  за
зажиточность, а другими  за  добропорядочность.  Хозяин  принял  бродячего
монаха радушно. Накормил, разговорился. В доме как раз  гостило  несколько
чиновников.
     - Жаль, - промолвил  один  из  чиновников,  что  человек,  обладающий
такими достоинствами, как ваши, уклонился от служения государю, - если  бы
вы служили государю, вам не пришлось бы довольствоваться чашкой риса.
     Бьернссон возразил:
     - А если бы вы могли довольствоваться чашкой риса, вам бы не пришлось
служить государю.
     Утром праведник засобирался в путь.  Хозяин  вынес  ему  на  прощание
корзинку с едой. Там лежали сладкие апельсиновые лепешки, козий сыр, кусок
копченой свинины и еще много всякого  добра,  а  поверх  всего  крестьянин
положил красивый шерстяной плащ.
     Бьернссон взял лепешки и сыр, а от остального отказался.
     - Друг мой, - взмолился хозяин, - нехорошо отказываться от  подарков,
сделанных от чистого сердца. Ты делаешь меня  плохим  человеком  в  глазах
деревни, скажут: "Праведник не взял у богача".
     Бьернссон улыбнулся и сказал:
     - Что ж! Я, пожалуй, попрошу у тебя подарок.
     Крестьянин запрыгал от радости.
     - У тебя, - продолжал Бьернссон, -  есть  сосед  по  прозвищу  Птичья
Лапка, и у него пятеро ребятишек. А он,  за  долги,  уступает  тебе  поле.
Оставь это поле ему.
     - Вай, - сказал крестьянин, - это же глупость,  а  не  человек.  И  я
заплатил ему за это поле!
     - Ты что, Бог, - сказал Бьернссон, чтобы называть человека глупостью?
И разве я говорю, что ты не по праву берешь это поле? Я  говорю  -  иди  и
попроси у него прощения, и от этого прощения урожай на твоих  полях  будет
много больше.
     И как праведник сказал, так оно и вышло.
     Так-то Бьернссон стал просить подарки и проповедовать, что дело не  в
богатстве, а во внутреннем строении души. Бывает,  что  завистлив  бедняк,
бывает,  что  завистлив  богач,  а  дурная  зависть  портит  всякое  дело.
Бьернссон понял, что если он не будет  говорить,  то  ему  припишут  чужие
слова. А если он будет говорить, то его слова будут значить,  может  быть,
не меньше, чем слова господина первого министра.

     В начале осени в  доме  госпожи  Архизы  был  праздник;  катались  на
лодках, пускали шутихи.  Праздник  был  отчасти  по  случаю  дня  Небесной
Черепахи, отчасти по  случаю  приезда  в  город  первого  богача  Харайна,
господина Айцара. Айцар был человек не  слишком  образованный,  однако  из
тех, в чьих руках деньги размножаются, как кролики. В народе  таких  людей
считают оборотнями. Киссур был среди меньших гостей, и Айцар  ему  страшно
не понравился, - у этого человека были слишком широкие  кости,  и  слишком
грубый голос, и  само  его  занятие  было  не  из  тех,  что  способствуют
добродетели и справедливости.
     За ужином толстый Айцар принялся  громко  рассуждать  о  прошлогоднем
государевом манифесте; ни для кого не было тайной,  что  сочинял  манифест
сам господин Нан. Манифест призывал подавать доклады о том,  как  улучшить
состояние народа в ойкумене, и все знали, что  лучшие  из  докладов  будут
оглашены через восемь месяцев пред лицом государя в зале Ста Полей.
     Некоторые  из  молодых  чиновников  собирались  писать   доклады   и,
пользуясь случаем,  стали  расспрашивать  господина  Айцара  о  мнениях  и
предпочтениях первого министра, близкого его друга. Господин Айцар пожевал
губами, ополоснул розовой водой руки из услужливо подставленного  кувшина,
и сказал:
     - Господин Нан сведущ в классиках, уважает  традицию.  Посмотрите  на
манифест: какое богатство цитат! Ни одной строки, которая не была бы взята
из сочинений древних.
     Тут Киссур ступил вперед и громко сказал:
     - Господин Нан невежественен  в  классиках,  или  нарочно  перевирает
цитаты. Вот: в своде законов государя Инана сказано:  "Чтобы  чиновник  не
мог взять у крестьянина даже яйцо, не отчитавшись во взятом. А в манифесте
процитировано: "Чтобы чиновник не мог взять у крестьянина  даже  яйцо,  не
заплатив за взятое".
     Гости замолкли. Господин Айцар насмешливо крякнул.  "Какой  позор,  -
подумал господин Ханда,  муж  Архизы,  -  так  открыто  обнаруживать  свои
отношения с моей женой". Один из местных управляющих Айцара изогнулся  над
его ухом и  догадливо  зашептал,  что  новому  любовнику  госпожи  Архизы,
видать, ревность что-то подсказывает в отношении Айцара,  но  такт  мешает
бросать при гостях обвинения, которые заденут честь любезной начальницы.
     Но господин Айцар был человек умный.  Он  поглядел  на  Архизу  и  на
Киссура и подумал:  "Госпожа  Архиза  сегодня  очень  хороша,  как  бывает
женщина  уже  любимая,  но  еще   не   любовница.   Видимо,   люди   менее
проницательные боятся объяснить  мальчику,  в  чем  дело,  опасаясь  мести
женщины добродетельной,  а  люди  более  проницательные  боятся  объяснить
мальчику, в чем дело, опасаясь его самого. У этого  юноши  глаза  человека
свободного, и понимающего свободу как право на  убийство.  Плохо  перечить
человеку с такими глазами".
     После фейерверка господин Айцар подозвал Киссура и сказал:
     - Молодой человек, окажите мне честь:  соблаговолите  прийти  ко  мне
завтра в начале третьего. У вас, говорят, отменный почерк и слог?
     Слова эти слышала госпожа Архиза. Она побледнела и заплакала бы, если
б слезы не портили выраженье ее лица.
     На следующее утро господин Ханда,  муж  Архизы  и  начальник  лагеря,
вызвал Киссура к себе. Он вручил  ему  бумагу:  указ  об  освобождении  за
примерное поведение.
     - Вы так добры ко мне - как отец к сыну! - сказал Киссур, кланяясь.
     Господин Ханда закусил губу и побледнел, но, когда Киссур выпрямился,
лицо у начальника лагеря было опять очень вежливое.  Он  протянул  Киссуру
большой пакет с печатью и сказал:
     - Этот пакет я должен доставить  с  верным  человеком  в  пятнадцатый
округ. Времена нынче опасные, на дорогах  много  разбойников,  а  о  вашей
храбрости слагают  легенды.  Не  согласитесь  ли  вы  взять  на  себя  это
поручение?
     Киссур поклонился и сказал,  что  тотчас  же  отправится  в  путь.  В
канцелярии ему выдали подорожную, суточные и этакий кургузый меч.
     У ворот управы он, однако, столкнулся со служаночкой Архизы:  госпожа
просила его зайти попрощаться. Киссур  покраснел  и  заволновался,  но  не
посмел отказать.
     Госпожа Архиза приняла его в  утреннем  уборе:  сама  свежесть,  само
очарование,  сквозь  белое  кружево  словно  просвечивает  розовая   кожа,
пепельные волосы схвачены заколкой в форме листа осоки. Киссур взглянул на
эту заколку, и ему показалось, что она воткнута в его сердце.
     Подали легкий завтрак, к завтраку  -  чайничек  с  "красной  травой".
"Красная трава" была модным питьем. Моду пить ее по  утрам  ввел  господин
первый  министр,  все  бросились  подражать,  и  Архиза  очень  завидовала
"красным  циновкам",  которые  невероятно  обогатились,  торгуя   заветным
напитком.
     Поговорили о том, о другом. Архиза заметила, что чашка Киссура  стоит
полная.
     - Вам не нравится "красная трава"? - спросила она.
     - Признаться, нет, - покраснел Киссур. Он думал о другом.
     "Да - подумала Архиза, - он пользуется любым  поводом  выразить  свое
несогласие с первым министром".
     - Ах, - друг мой, - сказала Архиза, - сердце мое сжимается при  мысли
о вашем отъезда.
     - Отчего же, - сказал Киссур.
     Архиза покраснела.
     -  Дороги  неспокойны,  -  сказала  она.  А  потом,  у  вас   столько
завистников.
     Тут Киссуру принесли чай, маленькая чашка утонула в его руке.  Архиза
прикрыла глаза и представила себя на месте чашки. Щеки  ее  запылали:  она
была на диво хороша в эту минуту. Она впервые любила. Она  не  знала,  что
делают в таких случаях. Его нет  -  и  сердце  разрывается  от  тоски.  Он
приходит, сидит среди гостей: сердце тут же боится, что он пришел по долгу
службы и смотрит на нее, как на начальство.
     Но сегодня она полагала юношу  своей  собственностью.  Айцар,  что-то
учуяв, вчера просил Киссура себе. Архиза взамен отдала  ему  заключенного,
весьма сведущего в механике, устроившего ее новую сахарную мельницу. Такие
люди теперь приносили  наибольшую  прибыль.  Архиза  имела  все  основания
считать юношу своею  собственностью:  то,  за  что  ты  заплатил,  тем  ты
владеешь, - разве не так, особенно сейчас?
     - Как вас зовут на самом деле?
     - Киссур.
     - Киссур... Это не из имен ойкумены.
     - Мои отец и мать были варвары, из Верхнего Варнарайна.
     Они спустились в сад, чудный сад госпожи Архизы.
     Архиза, в  бело-розовом  платье  новейшего  фасона,  подобного  стиху
Ферриды, полному намеков и обещаний,  перебежала  через  радужный  мостик,
глянула вниз. Сердце ее затрепетало. Несомненно, он любит меня, ибо только
любящий может быть так слеп, думала она, не применяя, однако, этих слов  к
себе. Он принимает меня за добродетельную провинциалку...
     Тысячи мыслей вспыхивали  в  ее  голове:  попросить  его  не  уезжать
сегодня, тихонько сунуть в руки записку... в записке ключ и просьба прийти
вечером во флигелек. Во  флигельке  ужин,  накрытый  для  двоих,  убранная
постель... Нет! Такое дело сойдет с неопытным юнцом, но не с человеком  из
окружения Харрады: он сделает со мной все, что хочет, -  но  куда  денется
его любовь?
     Они остановились перед зеленой лужайкой. Вверх  поднимались  огромные
стрелы тяжелоглаза, усеянные тысячами белых и  розовых  цветов.  На  самом
деле то была не лужайка, а озерцо. Тяжелоглаз цвел два-три дня в  году:  в
эти дни стебли и корни вбирали в себя углекислый газ  и  всплывали,  озеро
превращалось  в  лужайку,  плотно  заставленную   тяжелыми   бело-розовыми
копьями. Едва лепестки опадали, корни наливались крахмалом и вновь тонули.
За цветущими стеблями был виден островок с разрушенным  храмом,  опутанным
повиликой и розами. За храмом  в  лачужке  жил  нанятый  за  особую  плату
отшельник. Запах тяжелоглаза сводил с ума.
     - Какие красивые розы, - сказал Киссур.
     - Правда? Решитесь ли вы, однако, сорвать хоть одну?
     Архиза вскрикнула. Киссур  спрыгнул  в  воду  под  лужайкой:  зеленые
листья затрещали, белые и розовые лепестки разлетелись по  воздуху.  Через
десять минут юноша, весь облепленный и мокрый, выскочил на берег. В  руках
его была огромная белая роза. Архиза вдела цветок в волосы, и  капли  воды
заблестели в них, как бриллианты.
     - Великий Вей! - вскричала Архиза, - но в каком  вы  виде!  Разве  вы
можете ехать курьером! Есть ли у вас другое платье?
     Киссур потупился. Другого платья и вправду не было и, что хуже всего,
не было денег.
     - Исия-ратуфа! - продолжала женщина, -  ваши  волосы  совсем  мокрые.
Нет, решительно вам нельзя ехать сегодня. Пойдемте, здесь есть флигелек...
Я поселила их из милости, старичок и старушка.
     Они прибежали  во  флигель,  уютный,  как  чашечка  цветка.  Старичка
почему-то  не  было,  Архиза,  немилосердно  краснея,  что-то   прошептала
старушке, та заквохтала и побежала куда-то.
     - Переодевайтесь же, -  теребила  юношу  Архиза,  -  сейчас  принесут
другое платье. Что скажут, увидев вас в таком виде. Ах, я погибну в  общем
мнении!
     Киссур нерешительно отстегнул меч и поставил его к стене. Она стащила
с него кафтан и стала расстегивать рубашку. Киссур в смущении шагнул назад
и сел на что-то, что оказалось широкой  постелью.  Архиза  перебирала  его
волосы: запах белых и розовых лепестков был упоителен. "Нет, - я не отпущу
его, - подумала Архиза. Я знаю - муж замыслил какую-то гадость по дороге".
Она вынула из рукава бумажку с ключом от этого самого флигеля.
     Киссур глядел на нее, с одеяла, расшитого цветами и  травами,  сверху
вниз. Ах, как она была хороша: брови  изогнутые,  словно  лук,  обмотанный
пальмовым волокном, и взгляд испуганной лани, и платье,  подобное  солнцу,
луне, и тысяче павлинов, распустивших хвосты, - красота, от которой падают
царства. Киссур встряхнулся. Ему  нужен  был,  перед  поездкой,  совет  от
кого-нибудь живого: от меча, коня или женщины.
     - Госпожа Архиза, - сказал он робко, - ваш муж велит мне ехать  прямо
сейчас. Но утром я опять получил письмо от  господина  Айцара:  он  просит
меня быть у него вечером. Стоит ли мне остаться?
     У женщины перехватило дыхание. Что скажет Айцар людям, узнав, что она
спуталась с человеком из окружения поверженного министра! Что скажет Айцар
Киссуру, поняв, что тот любит ее как добродетельную женщину...
     Архиза выпустила, словно очнувшись, ворот рубашки.
     - Что ж, - сказала она с упреком, - вы все-таки робеете перед ним!
     - Ничуть, - возразил Киссур, - этот человек глядит на весь  мир,  как
на монетку в своей мошне (на самом деле господин Айцар глядел  так  только
на госпожу Архизу, имея все к тому основания),  а  кончит  он  плохо,  ибо
богатство, не растраченное на подаяние и наслаждение, непременно  приносит
несчастье.
     Женщина заплакала.
     - Прошу вас, - сказала она, - не ходите к нему! Это  дурной  человек,
страшный человек. Он с детства не сделал шагу без гадкого умысла. Он  сеет
самые гнусные слухи; он очень зол на  меня.  Муж  вынужден  ему  угождать.
Признаться ли - он и меня преследовал гнусными домогательствами. Я выгнала
его, и с тех пор он от домогательств перешел к клевете.
     Глаза Киссура налились кровью, он вскочил и вцепился в свой  кургузый
меч.
     - Я пойду и поговорю с ним, - зашипел Киссур.
     Архиза побледнела и упала бы, если бы Киссур не выпустил  меча  и  не
подхватил бы ее. Теперь она висела у него на руках, а он стоял без кафтана
и в расстегнутой рубашке, а старушка с одеждой все чего-то не шла.
     - Великий Вей! Вы сошли с ума! Вы погубите мою  репутацию  и  счастие
мужа. Я запрещаю вам идти!
     - Нет, я пойду!
     - Да что дает вам право заботиться обо мне?
     - Что дает мне право, - воскликнул Киссур. - Моя...
     И бог знает, чем бы он закончил фразу, -  но  тут  во  флигель  вошел
господин  Ханда.  Госпожа  Архиза  вскрикнула,  Киссур  отскочил  в  угол.
Начальник  лагеря  молча  оглядел  красного,  взъерошенного  юношу,   свою
прелестную жену, откашлялся и  сказал,  что  лошади  давно  готовы  и  что
молодой чиновник должен ехать.

     А в столице месяц шел за месяцем; минула  церемония  летней  прополки
риса, и сбор урожая, прошла церемония  в  честь  осенних  богов,  начались
зимние дожди, каналы вздулись, и  жители  столицы  прыгали  по  соломенным
мостовым на высоких деревянных поставках. Вдвое больше стали  арестовывать
ночных пьяных, чтобы было кому утром чистить мостовые.  Наконец  наступила
весна, в государевом саду  заволновались  поля  крокусов,  семи  цветов  и
семидесяти оттенков: много ли, мало взять слов, - красоту этого все  равно
не опишешь.
     Государь Варназд отдал Нану в жены свою троюродную сестру,  красавицу
семнадцати лет. У нее  были  маленькие  ручки  и  ножки,  и  когда  жениху
показали ее брачное  стихотворение,  Нан  сказал,  что  оно  написано  без
грамматических ошибок. Больше он ничего не сказал.
     По некоторым личным причинам Нан  предпочел  бы  жениться  на  внучке
Андарза,  но  ему  льстило,  что  его   сыновья   будут   принадлежать   к
императорскому роду. Из-за ее высокого положения Нан пока не брал  никаких
других жен. Впрочем, Нан ее нежно любил. В начале весны она принесла  Нану
наследника, и министр два дня плакал от счастья, а на третий день подписал
указ, избавляющий от налогов деньги, вложенные в расширение хозяйства.
     Шаваш теперь стоял во главе всего секретариата первого  министра.  Он
редко появлялся в зале  Ста  Полей  и  никогда  не  возглавлял  церемоний.
Деятельность его была совсем  незаметна.  Господин  Нан  любил  повторять:
"Самое главное - иметь систему  и  не  иметь  ее.  Самое  важное  -  иметь
правильных людей в правильных местах. Ибо любая  реформа  бессильна,  если
чиновники недоброжелательны, и любое начинание  успешно,  если  заручиться
поддержкой друзей." В  результате  незаметной  деятельности  Шаваша  люди,
верные Нану, становились во главе управ  и  провинций,  а  люди,  неверные
Нану, оказывались втянуты в довольно-таки гнусные истории.
     Дело  с  женитьбой  Шаваша  на  дочери  министра  финансов   Чареники
продвигалось скорее медленно, чем быстро, и  было  заметно,  что  Чареника
хочет этой женитьбы больше, чем Нан. По совету Нана Шаваш оказался замешан
в  нескольких  скандальных  происшествиях  в  домах,  куда  мужчины  ходят
изливать свое семя. Стали говорить, что это  человек  несемейный,  а  так:
которая под  ним  лежит,  ту  он  и  любит.  Чареника,  однако,  продолжал
свататься.
     Всю весну, несмотря на постоянные хлопоты,  Шаваш  навещал  домик  из
шестидворки у Синих Ворот, где по утрам был слышен, словно в деревне, стук
подойников и хруст зерна в зернотерке, где пахло парным молоком и  где  по
столбикам галереи вились, раскрываясь к утру и увядая  к  вечеру,  голубые
незатейливые цветы ипомеи.
     -  Посмотрите,  роса  на  этих  бледных  лепестках   блестит   поутру
совершенно так же, как роса на золотых розах государева  сада,  -  говорил
Шаваш.
     - Ах, - отвечала Идари, опуская головку и закрываясь веером, -  я  не
пара для вас, сударь! Вы видитесь с государем, а я - дочь преступника.
     Шаваш являлся с приличествующими подарками. Женщины дивились: да он и
сам дивился себе в душе. Иногда Шаваш приносил с собой  бумаги,  из  числа
более невинных, и работал с ними  в  нижней  комнате,  рядом  с  жаровней,
кошкой и тремя старыми женщинами, склонившимися над вышивкой и плетеньем.
     Тогда Идари  оставалась  за  решетчатой  перегородкой  и  читала  ему
что-нибудь или пела.
     Шаваш приносил в дом разные сладости, а на весенний  праздник  второй
луны принес двух кроликов, и сам зажарил их с капустой и травами так,  как
то делали богатые люди в его деревне: и долго  смешил  всех,  рассказывая,
как его однажды позвали готовить такого кролика и как он его украл.
     Наконец Шавашу это надоело, и он дал тетке Идари  и  на  юбку,  и  на
сережки. Вечером, прощаясь, тетка раскланялась с ним не у наружных дверей,
а на пороге нижней залы, и убежала в кухню, где подопревало  тесто.  Шаваш
осторожно шагнул в сад, схоронился под скамьей в беседке, а ночью залез  к
Идари в окно, измяв и оборвав цветы ипомеи, и сделал с  ней  все  то,  что
полагается делать мужчине и девушке после  свадьбы  и  что  не  полагается
делать до свадьбы; и Шавашу это время показалось много лучше, чем то,  что
он проводил в домах, где мужчины сажают свою морковку. А Идари заплакала и
сказала:
     - Ах, сударь, молва сватает вас и Янни, дочь министра финансов.
     - Я поступлю так, как вы скажете, - проговорил Шаваш, целуя мокрые от
слез ресницы.
     - Сударь, - отвечала Идари, - я бы хотела, чтобы вы взяли замуж Янни.
Мы с ней подруги с детства, и шести лет поклялись,  что  выйдем  замуж  за
одного человека. Она призналась мне в планах, которые имеет ее отец,  и  я
сказала: "Вряд ли такой человек, как Шаваш, удовольствуется одной  женой".
А она заплакала и ответила: "Ты права, и я думаю, чем брать в дом  невесть
кого, лучше взять второй женой верную подругу -  меньше  будет  скандалов.
Вот если бы ты вспомнила наши детские клятвы и согласилась бы стать второй
женой."
     Обе помолвки состоялись в один и тот же день. У Чареники были  плохие
соглядатаи, и он не знал, что Шаваш путался с одной из невест до свадьбы.
     Через неделю император  подписал  указ  о  создании  Государственного
Совета,  и  Шаваш  вошел  в  совет  одним  из  младших  членов,  оставаясь
одновременно секретарем Нана.
     Через  две  недели  Шаваш  на  вечере  у  министра  полиции   Андарза
пожаловался, что, оказывается, отец  его  второй  жены  -  государственный
преступник. Еще  через  две  недели  Шаваш  выехал  с  особой  бумагой  от
господина Андарза в исправительное поселение Архадан, в провинции  Харайн.
Он ехал с неохотой и тосковал о розовых ипомеях в домике у Синих ворот.

                                    6

     Начальник горного округа, к  которому  послали  Киссура,  принял  его
весьма радушно. Сын его, Мелия, сказал Киссуру:
     - Послезавтра я устраиваю в горах охоту. Если вы, человек из столицы,
не побрезгуете нашим ничтожным обществом, мы будем счастливы  полюбоваться
вашим искусством.
     Мелия был юноша мелкий и гадкий, души у него было на самом донышке, а
ума и вовсе не было. Он, однако, умел говорить комплименты дамам и  делать
бескорыстные гадости.
     Охота вышла отменной: пестрые перья так и  летели  перед  всадниками.
Киссур, без сомнения, был лучшим из охотников, даже Мелия  не  мог  с  ним
тягаться. Мелие было досадно, он думал:  ну,  конечно,  где  нашим  глупым
горам равняться с раздольями  государева  парка.  Досада  его  проистекала
оттого, что он сам имел  счастие  пользоваться  вниманием  госпожи  Архизы
месяц тому назад, а  в  пакете,  который  привез  Киссур,  господин  Ханда
написал, как обстоят дела, и  тревожился  за  жену,  которая  связалась  с
врагом первого министра.
     На привале расположились у старого  храма,  -  к  деревне  спускалась
хорошо утоптанная тропка, далеко внизу золотились на солнце стога.  Киссур
спросил, чей это храм.  Мелия  скривился  и  сказал,  что  вообще-то  храм
посвящен местному богу-хранителю тюрем.
     - Но двадцать лет назад  неподалеку  убили  аравана  Арфарру.  Вскоре
после этого одна баба подбирала колоски и  присела  под  горой  отдохнуть.
Вдруг навстречу ей из  лесу  выходит  призрак  в  лазоревом  плаще,  шитом
переплетенными ветвями и  цветами,  и  говорит:  "Я,  араван  Арфарра,  за
верность государю  пожалован  почетною  должностью  бога-хранителя  Серого
Хребта, а жить мне определили вот здесь" - и показал храм  на  горе.  Баба
заплакала, а  призрак  в  лазоревом  плаще  сказал:  "Не  плачь.  Настанут
скверные времена, я вернусь на землю и наполню корзины  бедняков  головами
богачей. Но для этого вы каждый день должны кормить меня и  почитать,  ибо
даже боги не оказывают благодеяний без подарков". Тут призрак исчез.  Баба
очухалась - глядь, а ее  корзинка  полна  колосьями  доверху.  Перевернула
корзинку, и из нее выпала большая яшмовая печать. Печать носили из дома  в
дом, пока не конфисковали, а жители деревни повадились  ходить  в  храм  и
оставлять на ночь горшки с едой у околицы.
     - И что, - справился Киссур, - пустеют горшки-то?
     - Отчего  же  не  пустеть?  -  возразил  Мелия.  -  В  этих  горах  и
разбойники, и отшельники водятся. Подойдут к дому, увидят горшок -  поедят
и уберутся, а нет - так еще влезут и хозяев с перепугу порежут.
     Киссур выменял в деревне овцу, взрезал ей горло и заночевал в  храме,
надеясь на встречу с призраком. Но то ли покойника не было дома, то ли  он
гнушался Киссуром.
     Утром, на обратном пути, Киссур спросил Мелию:
     - Я заметил, что в храме все ленточки и пища очень старые, не  меньше
двух месяцев. Тропа заросла травой. И плиту под алтарем разорвало.
     Один из спутников засмеялся.
     - А, - сказал он, - теперь новая вера. Месяца два назад косили  здесь
сено. Вдруг вышел из лесу оборванец, помог. На следующий день бабы пошли в
храм молиться и увидели вот эту самую разорванную  плиту.  Этот  оборванец
уже третий месяц  как  шляется  по  провинции,  называет  себя  воскресшим
Арфаррой, но ничего, к мятежу людей не склоняет.
     Мелия задумчиво сказал:
     - Я видел  этого  человека.  Отец  приехал  в  деревню  благословлять
рассаду;  там  как  раз  был  этот  человек.  Накануне   у   отца   украли
церемониальную чашу. Отец позвал крестьян и проповедника, и пригрозил, что
накажет всю общину, а бродяжке сказал, что это из-за его проповедей  народ
не доверяет установленным церемониям и  велел  отыскать  вора.  Побродяжка
собрал всех крестьян, дал каждому по палке и сказал, что у  вора  за  ночь
палка вырастет на четверть.
     - И что же, - выросла?
     - Нет, но вор не спал  всю  ночь  и  в  конце  концов  обрезал  палку
настолько, насколько она должна была вырасти.
     - Это вряд ли можно назвать чудом, - засмеялся кто-то.
     - Несомненно, - сказал Мелия. - Однако если б эти палки роздал я, или
мой отец, или ты, никто бы не поверил, что они вырастут...
     - Трудно будет, - сказал кто-то, - этому человеку найти общий язык  и
с господами и со слугами. Твоего-то отца он утешил, а что твой отец сделал
с вором?
     - Простил, - сказал Мелия, и от досады засунул палец в рот.
     Ох! Ну зачем его, Мелию, понесло рассказывать эту  историю!  Неуемный
его язык! Дело в том, что еще года два назад отец его  вынул  из  казенной
чаши самоцветы и вставил вместо них вареные камни. Крестьяне - они ведь не
понимают, настоящий камень или вареный, а духам урожая  все  равно.  Из-за
этих подменных камней отец и  не  захотел  звать  официального  сыщика:  у
казенных людей на такие дела крысиный нюх. И  вот  вора  нашли,  отец  уже
собрался его вешать, а яшмовый араван вдруг возьми и скажи:  "А  ведь  эту
чашу воровали дважды: видишь  поддельные  камни?  Друг  мой,  если  ты  не
простишь второго вора, придется мне отыскать  первого".  Ну  откуда,  мать
твоя баршаргова коза, у этого оборванца умение отличить вареный камень  от
настоящего?
     - Да, - сказал один из спутников, - стало быть, правда, что по  слову
этого оборванца из камней капают слезы, потому что если уж  твой  отец  по
его слову кого-то просил, то куда там камням с их слезами.
     Юноши засмеялись и стали  наперебой  рассказывать  байки  о  чудесах,
потому что, действительно, чудо важная эстетическая категория, хотя верить
в чудеса чиновнику неприлично. Киссур  слушал  их  молча:  он  не  находил
ничего удивительного в том, что убитый колдун воскрес, и только думал, что
ему все же придется убить мертвеца.

     В  начале  весны  Шаваш  прибыл  в  Харайн:  он  ехал  инспектировать
исправительные поселения на дальнем юге провинции. В городах его принимали
отменно. Подарки так и сыпались, чиновники только и говорили  о  блестящих
способностях и безупречных манерах нового члена Государственного Совета.
     Приехав в столицу провинции, Шаваш вдруг вспомнил о виденной  им  два
года   назад   дочке   убитого   судьи:   нежная   была   красота.   Шаваш
полюбопытствовал. Чиновник доложил, что вдова умерла полтора года назад, а
дочка пошла по рукам. Редкого образования барышня, все плакала  и  бранила
гадалку, которая обещала ей в мужья  блестящего  столичного  чиновника.  В
этот день наместник Ханалай устроил  для  Шаваша  пирушку,  позвал  лучших
девиц. Девицы закидали Шаваша цветами, шутили,  пели  -  молодой  чиновник
сидел грустный, не выбрал ни одной. Девицы тоже чутко опечалились, -  ведь
удайся им разохотить инспектора, то и цена была бы им отныне выше.
     Наутро Шаваш вышел на плоскую крышу управы  наместника.  Уже  выцвели
звезды, пропал утренний туман, - словно сдернули покрывало с  разноцветных
домов. К закрытым воротам Верхнего Города собирался народ; важный чиновник
выкатился к статуе государя Иршахчана оповестить  бога  о  начале  дня,  и
вороны уже слетались к алтарю на ряженку и рис, принесенные в  жертву.  На
причале рыбаки выгружали рыбу, ждали инспектора. В  Нижнем  Городе  коньки
крыш из крашеного пальмового листа чуть просвечивали сквозь зелень  садов,
за рекою шли сады и поместья уважаемых людей, и там же - священная  дорога
к  желтому  монастырю.  Неприятная  дорога,  -  поля   быстро   кончались,
начинались исцарапанные скалы, лощинки с мутной водой, с ошером и камышом,
и котловина. Над котловиной - небо, в котловине - озерцо, а на склоне,  на
полпути к небу, еще полгода назад, торчал монастырь.
     Теперь монастыря не было: монахи исчезли из него неизвестно когда,  а
потом в провинции случилось очередное землетрясение, монастырь засосало  в
трещину и засыпало сорвавшимся гребнем котловины.  Нечего  было  и  думать
раскапывать развалины, ни одного крестьянина Шаваш бы  на  такое  дело  не
нашел, - однако, облазив эти места тайком, Шаваш обнаружил россыпи камней,
оплавленных  сверхвысокой  температурой,  -   интересное,   однако,   было
землетрясение в монастыре... И чего они, спрашивается,  сгинули:  спугнуло
их что-то, или монастырь был как кокон, из которого вылупилась бабочка?
     Тут Шаваша тронули за плечо: ярыжка  в  желтой  куртке  протянул  ему
письмо. Это был  очередной  отчет  о  человеке,  называвшем  себя  яшмовым
араваном: где прошел, что сказал, кого исцелил.
     - Человек этот очень изменился, -  кланяясь,  доложил  соглядатай.  -
Месяц назад я спросил его, что  лучше  -  богатство  или  бедность,  и  он
ответил, что важнее всего внутреннее устроение души.  Бывает,  что  бедный
мучится от дурной зависти, а бывает, что богатый. А дурная зависть  портит
всякое дело. А месяц назад его спросили о том же, и он рассказал притчу  о
двух братьях, чернокнижнике и початом кувшине. А когда он  кончил  притчу,
он спросил, что лучше, быть бедным  или  богатым?  И  крестьяне  сами  ему
ответили хором, что  лучше  всего  внутреннее  устроение  души.  По  моему
ничтожному мнению, проповеди его скромны и несуетны.  Это,  конечно,  если
слушать его самого, а не чудесным образом за десять верст.
     Шаваш глядел на город под ним и  думал,  что  тот,  кто  имеет  силу,
всегда скромен и несуетен. Разве Нан говорит: "Я приказываю?" Он  говорит:
"Смею ли я,  ничтожный,  надеяться."  А  сектанты  и  шарлатаны  потрясают
котомкой с прорехой  и,  растопырив  глаза,  верещат:  "Мой  учитель  умел
сдувать горы, сам я мог бы  запихнуть  весь  мир  в  эту  котомку,  но  из
сострадания к миру я предпочитаю украсить ее прорехой".  Шаваш  с  детства
презирал  всех  тех,  кто  имел  обыкновение  грозиться  ураганами,  чтобы
выпросить чашку рисового отвара.
     Но яшмовый араван, беглый монах из  пропавшего  монастыря,  вел  себя
совсем не как обыкновенные колдуны. Он  не  собирал  последователей  и  не
обещал им, что в грядущем, когда все будут братья,  его  сторонники  будут
первыми среди братьев. Он был вежлив к мирозданию, как первый  министр.  У
него не было соучастников, у него были только слушатели.  Ведь  нельзя  же
арестовать крестьян за то, что они приходят послушать о  том,  как  делать
добро! И вот нет ни одного человека, которого можно было бы арестовать  за
сообщничество с яшмовым араваном, и нет ни одного крестьянина, который  не
был бы готов ему повиноваться, - при известных обстоятельствах...
     Глаза Шаваша стали рыбьими, бешеными. Яшмовый араван? Воскресший бог?
Недостойно просвещенного человека верить в подобное. Что ж - боги не ходят
среди людей и не умирают, проверим-ка это, яшмовый араван!
     Через три дня  инспектор  Шаваш  прибыл  в  Архадан.  Госпожа  Архиза
провела его своим дивным садом. Показала и тенистый грот, где жил в рубище
специально нанятый отшельник, и павильончик на  месте  вырубленных  дубов.
Шаваш выразил восхищение  фонтанами  и  чудесными  механическими  зверями.
Шаваш признался,  что  господин  министр  как  раз  сейчас  переустраивает
унаследованный сад на Даттамовом острове, но и мечтать не может о подобных
чудесах... Госпожа Архиза заколебалась. Госпожа Архиза сказала,  что  была
бы счастлива сделать подарок первому министру. Но  садовник,  который  все
это устроил, вы знаете, бывший монах-шакуник:  а  им  запрещено  бывать  в
столице.
     Так что все сошло замечательно: Шавашу даже  не  пришлось  упоминать,
что Адуш - его будущий тесть. Собственно, не очень ловко было  б  об  этом
упоминать, потому что за эти два дня Шаваш получил от госпожи  Архизы  все
то, о чем так мечтал Киссур, но это время показалось Шавашу не лучше,  чем
то, что он проводил в домах, где мужчины тратят свое семя.
     Утром третьего дня Шаваш попрощался с  прекрасной  госпожой  и  сошел
вниз. К парадному крыльцу подали паланкин с открытым верхом. Паланкин  был
весь украшен резьбой и походил на розовый столик с перевернутыми  ножками.
Сквозь  резную  листву  било  солнце,  выстроившиеся  вдоль  аллеи  конные
чиновники пожирали глазами модное платье  столичного  инспектора.  Вынесли
подарки: часы  с  крышкой  из  хрусталя,  шкатулочки,  короба  с  едой,  и
старенького  заключенного,  в  синей  арестантской  курочке  и  с  руками,
продетыми в деревянные кольца.
     - Немедленно снимите кольца, - возмутился изящный инспектор.  -  Отец
Адуш, - прошу вас в паланкин!
     Старичок выпрямился при виде чиновничьего кафтана.  Его  затрясло  от
злобы, как крупорушку.
     - Смеет ли, - ядовито  сказал  заключенный,  -  ничтожный  преступник
сидеть на одной подушке со слугой государя?
     Стража запихала его в паланкин, - старичок забился в угол  и  блестел
оттуда на Шаваша злыми глазами.
     Шаваш не торопился с известием о своем сватовстве. Весь день  пытался
он накормить или разговорить старика: бесполезно! Шаваш впервые встречался
с такой ненавистью. Впрочем, он  хорошо  знал  биографию  своего  будущего
тестя, одного из лучших колдунов храма.
     Предыдущий  начальник  был  изрядный  дурак  и  сначала  обращался  с
заключенным хорошо; надеялся, что тот добудет ему  золото  или  предскажет
судьбу. Отец Адуш некоторое время морочил ему голову, но  золота  все-таки
не сделал, начальника взяла досада, и отец Адуш отправился качать  воду  в
рудники. Там он, войдя в долю с лукавым смотрителем, поставил водоотливную
установку, - начальник, узнав про это дело, лично разложил  колдуна  и  на
малых козлах, и на больших, а кожаные ремни с машины велел ему  съесть  на
собственных глазах. Три года отец Адуш жил под землей в шахте,  и,  будучи
нежного сложения, весь уже покрылся какими-то водяными пупырышками.  Ногти
с пальцев тоже пропали. Потом начальство сменилось, госпожа Архиза  вынула
отца Адуша наверх и спросила, для  чего  еще,  кроме  шахты,  годится  его
водоотливная установка. "Для фонтана"  -  сказал  старик  и  сделал  такой
фонтан, что, действительно, множество  людей  стало  приезжать  любоваться
садом мужа госпожи Архизы, и владелец сада совсем пошел в гору. А недавно,
после  манифеста  первого  министра,  госпожа  Архиза  велела  отцу  Адушу
погодить с фонтаном и опять делать водоотливную установку.
     Шаваш еще и еще раз продумывал свой план касательно яшмового аравана.
Без лишней скромности он находил его безупречным.
     Старик  сидел  в  кружевных  подушках  паланкина,  нахохлившись,  как
больной фазан. Шаваш поглядел на него, усмехнулся и сказал:
     - Я гляжу, вы очень ненавидите... тех, кто погубил храм?
     - А хотя бы и так?
     Шаваш вскинул брови:
     - Ого! Вы не боитесь так разговаривать с инспектором?
     - А чего мне бояться, мальчишка? Вы уже отняли у меня все!
     - А что именно, - мягко спросил Шаваш.
     - Вот, - отняли, и даже не заметили, что! Вот, положим, если бы вы не
брали взяток, - хрипло смеялся старик, - ну, предположим такой невероятный
случай, - что бы с вами стало?
     - Думаю, - высказался Шаваш,  вспомнив  о  кое-каких  подписанных  им
приговорах, - сослали бы за взяточничество.
     - Именно, - сказал отец Адуш, - за  взяточничество,  чтобы  вам  было
обидней всего. Вот и мне обидно, что я посажен за колдовство.
     - Шакуники, - возразил Шаваш, -  изо  всей  силы  старались  прослыть
колдунами. Говорили:  можем  изрубить  горы  голубыми  мечами,  можем  мир
свернуть и положить в котомку, хвалились, что взяли  зеркало  из  небесной
управы и видят каждую звезду в небе и каждую травинку на земле.
     Старик усмехнулся.
     - Что ж! Еще бы десять лет: завели  бы  и  зеркало,  как  в  небесной
управе.
     - И что же, - справился вкрадчиво Шаваш, -  вы  тогда  бы  сделали  с
управами земными?
     Старик почуял подвох.
     - Ничего. Чем бы они нам мешали?
     - Ну, а что бы вы сделали с другим храмом?
     - С каким?
     - С другим, который тоже возмечтал бы о небесном зеркале?
     Старик фыркнул. Мысль, что кто-то  больше  монахов-шакуников  знал  о
тайнах природы, была совершенно несообразна.
     - Да, - продолжал Шаваш, - я думаю, вы бы стерли  храм-соперник,  как
зерно в крупорушке.
     Шаваш достал  из-под  подушки  ларец  и  раскрыл  его.  На  бархатной
подушечке лежали два камня, с оплавленным бельмом: один из той самой стены
в лаковарке, которую, видите ли, сожрал тысячехвостый дракон, а другой...
     - Завтра, - сказал Шаваш, - мы осмотрим развалины желтого  монастыря.
Как знать, - может, вы еще сведете счеты с теми, кто погубил ваш храм.

     Через неделю Киссур знал окрестные горы лучше старожилов,  из  любого
распадка выходил кратчайшим путем к Государевой  дороге.  Киссур,  однако,
заметил, что охотники никогда не ходили на высокую гору слева от перевала.
Гора походила на вздыбленную кошку и  поросла  соснами  до  самого  белого
кончика. Киссур спросил о причине.
     Глаза Мелии злорадно блеснули, а впрочем, Киссуру могло показаться.
     - Я, - сказал Мелия, не очень-то верю в колдовство,  но  то,  что  на
этой горе творится, иначе как бесовщиной не назовешь.
     - Это ты про Серого Дракона? - спросил, подъехав и  перемигнувшись  с
Мелией, один из его друзей.
     - Не знаю, - насмешливо встрял другой, - дракон он или нет,  но  тех,
кто ей не понравился, эта тварь засушила. Лучше бы нашему гостю не  ходить
к кошачьей горе.
     - Не верю я в крылатых ящериц, - сказал Мелия. - А вы,  -  оборотился
он к Киссуру.
     - А я их не боюсь, - ответил тот.
     На следующий день Киссур и Мелия из любопытства отправились в  хижину
к отшельнику, которого звали Серым Драконом. День был холодный и грустный.
Дороги скоро не стало, Киссур и его спутник обули лыжи.  Лес  был  завален
буреломом, идти было нелегко, мокрый снег с ветвей скоро нападал за ворот.
Великий  Вей!  Неужели  где-то  внизу  ранняя  осень,   цветут   глицинии,
благоухает мята? Заметили брошенную часовню, но отдохнуть побоялись, пошли
дальше. Мелия сказал что-то про разбойников.
     При этой часовне когда-то была деревня, на краю деревни - источник, а
в источнике - дракон. Дракон каждый год требовал девушку, иначе  не  давал
людям воды. Девицы умирали от омерзения.  Государь  Иршахчан,  пребывая  с
войском в этих краях, возмутился и лично убил дракона.  Вода  в  источнике
после этого шла кровью и слизью, а потом иссякла  совсем.  Оказалось,  что
дракон морочил людей, и поил всю деревню не  водой  а  своим,  драконовым,
ихором. Пришлось переселить людей в другое  место,  обучить  церемониям  и
прополке риса.
     Теперь, через двести лет, источник сочился вновь.
     Едва прошли часовню, Мелия обернулся и показал вниз:  там,  по  следу
их, трусил одинокий крупный белый волк. Киссур снял с плеча лук, но  Мелия
сказал: "Не надо".
     На самой верхушке горы была ровная площадка, из снега торчал скальный
гребень. К гребню прилепился домик из  бревен  и  прутьев.  Из  трубы  шел
дымок, у покосившегося плетня стояло два лукошка. Мелия  сказал,  что  это
значит, что колдун четыре дня не забирал еды, которую ему приносят местные
жители. Оба юноши топтались на месте.
     - Чего ждете? Пришли - так входите! - закричал кто-то  сзади.  Киссур
оглянулся: кричал старик лет шестидесяти. Белый тулуп,  конопляные  туфли,
седые волосы заткнуты за пояс.  Шерсть  на  белом  тулупе  была  будто  бы
волчья. Киссур заметил, что от домика до калитки следов не было, и это ему
не очень-то понравилось.
     Молодые люди вошли.  Киссур  огляделся.  Тепло  и  грустно,  со  стен
свисает мох, в окошко вставлена промасленная бумага. Над очагом - котелок,
под котелком остальная утварь - вилка, ухват и решетка. Рядом, на циновке,
зернотерка. В светильнике горел кусок сухой коровьей лепешки,  пропитанной
жиром.
     В соседнюю каморку старик их не пустил, снял тулуп,  повесил  его  на
олений рог, отвязал от пояса зайца, кинул Киссуру.
     - Вот, - попал в капкан, разделай.
     - У капкана-то твоего - волчьи зубы,  -  заметил  Киссур,  вытряхивая
зайца из шкурки.
     Поели, попили, старик недовольно спросил Киссура:
     - Зачем пришел?
     - Почтеннейший, - сказал Киссур, - где  мне  найти  яшмового  аравана
Арфарру?
     Колдун вздыбился, - какой колдун не ревнует к чужой славе?  На  щеках
его проступили два пятна синих, а сверху - два пятна красных.
     - Учитель мой, - сказал колдун, - умел сдувать горы,  мог  сидеть  на
колосе, не сминая его. О чем ты хочешь спросить яшмового аравана? Спроси у
меня - на что тебе этот обманщик?
     - Почему обманщик? - возмутился Киссур.
     - Потому что людей обманул и страну погубил.
     - Какую страну?
     - Горный Варнарайн.
     - Горный Варнарайн, - возразил Киссур Белый Кречет, -  не  страна,  а
часть империи. И я думаю, что этот человек сделал великое дело, потому что
без него король из рода Аломов, может статься, захватил бы империю, и  это
была бы несправедливая война.
     - А когда империя захватила Варнарайн,  -  взвизгнул  колдун,  -  это
какая война?
     - Это война справедливая, - ответил Киссур.
     - А какая ж разница?
     - Когда государство подчиняет варваров,  и  учит  их  сеять  зерно  и
читать  книги  -  это  справедливая  война.  А  когда  варвары   подчиняют
государство и превращают города в волчьи логова, а поля - в пастбища - это
несправедливая война. И когда мятежники превращают поля в  пустоши  -  это
тоже несправедливая война.
     - Ладно, - прервал колдун, - ум ты свой показал, иди-ка поколи дрова.
     Киссур рассердился:
     - Вы просили меня высказать свои соображения, и  я  их  высказал.  Вы
меня перебили - не лучше ль было вообще не спрашивать? Вам не понравилось,
что я отвечал умно, - лучше ли было бы, если б я ответил глупо?
     Старик на это ничего не сказал, и Киссур пошел колоть дрова.
     Когда Киссур вышел, Мелия отдал старику книги, которые положил ему  в
мешок отец, узнав о том, куда собрался сын. Старик спросил Мелию, зачем он
пришел, и Мелия ответил:
     - Почтеннейший! Я трижды сдавал экзамены в столице: так, однако, и не
удалось побывать в зале Ста Полей, повидать Золотое Дерево.
     Проще говоря, Мелия трижды проваливался  и  не  попадал  в  Залу  Ста
Полей, где объявляют имена прошедших конкурс.
     - Говорят, - продолжал Мелия, - у вас  есть  пожелай-зеркало,  что  в
него увидишь, то и сбудется: покажите мне Золотое Дерево.
     Старик распустил  свои  волосы,  обвел  вокруг  Мелии  круг  и  начал
колдовать. Вынул вдруг у Мелии из рукава персиковую косточку и  бросил  ее
на пол. Косточка сомлела, треснула  и  начала  расти:  вот  уже  показался
третий лист, пятый, вот затрещала крыша. "Распуститесь" - сказал старик, и
дерево вдруг покрылось цветами. "Созрейте", - вскричал старик, и на ветвях
повисли желтые персики. Тут Мелия понял, что это морок, вскочил и  цап  за
сук! Колдун вскрикнул, а Мелия почувствовал, что втекает в дерево: вот уже
пальцы его превратились в ветки, вот по жилам  пробежал  кислый  древесный
сок. Тут Мелия застонал, почувствовав, как крошат кору повилика  и  время,
страшная боль пронзила его: это под землей точила его  корни  мышь.  Мелия
глянул вниз: ба, да это вовсе не  персик,  а  старая  катальпа  у  часовни
Серого Дракона.
     Под катальпой горит костер, вокруг сидят восемь человек, двое  отошли
в сторонку, и тот, кто повыше, наставляет собеседника:
     - Мелию пропустите вперед, а второго - сеткой,  сеткой!  Не  бойтесь:
дела не станут возбуждать ввиду невероятности улик, а  госпоже  Архизе  мы
скажем, что это колдун якшается с разбойниками и указывает  им  людей  для
грабежа. Госпожа Архиза озлобится на колдуна.
     Мелия, ужаснувшись, повалился ниц,  -  закричал,  раздираясь,  ствол,
корни выворотило из земли...
     Старик схватил Мелию за шкирку:
     - Нынче много охотников списать свои грехи на колдунов и разбойников!
Только попробуй!
     Мелия жмурил глаза от страха.
     - Да я... Только напугать...  Господин  Ханда  просил.  Из  заботы  о
госпоже Архизе! Первый министр нынче - опора небу, крыша земле! А  госпожа
Архиза доверяет провинившемуся перед ним преступнику!
     Киссур и Мелия переночевали в хижине старика и уехали  утром.  Старик
спросил Киссура на прощание:
     - Ну хорошо, когда государь воюет против сырых варваров - это,  стало
быть, справедливая война. А если б нашлись  такие  люди,  по  сравнению  с
которыми мы все были бы как варвары по сравнению с ойкуменой,  и  пожелали
бы нас завоевать, - ты бы тоже сказал, что это справедливая война?
     Мысль, что кто-то может быть сильнее и  мудрее  государя,  показалась
Киссуру нелепой. Он с насмешкой  оглядел  вонючую  комнатку,  промасленную
бумагу на окошке, и промолвил, что в мире нет никого  сильней  государя  и
ничего прекрасней Золотого Дерева в зале Ста Полей,  и  дерево  это  будет
стоять вечно, если только мыши не подточат его корни.
     На обратном пути Мелия был зол и молчалив. Он наконец сообразил,  что
старик, конечно, ничего не мог знать, и Мелия увидел  в  магическом  кругу
то, что подсказывала нечистая совесть.
     Подъехали к храму Серого Дракона и застали там толпу крестьян:  ночью
повалилась старая катальпа, катальпой подмяло стену, а стеной -  костер  и
восьмерых человек с разбойничьими снастями и чиновничьими документами.

     Погожим осенним днем, у  развилки  в  Лазоревом  Лесу,  Киссур  Белый
Кречет нагнал яшмового аравана, - тот стоял у дороги и чертил в пыли дикие
знаки, потом повернулся и пошел. Киссур спешился и пошел  за  ним  следом.
Больше никого на дороге не было.
     - У меня в саду, - сказал Киссур, - отец посадил орех, но орех  вырос
бесплодный. Пришел чужак и посадил другой орех, очень обильный. А теперь в
сад повадился местный инспектор, потому что  по  закону  двух  орехов,  ты
знаешь, на двор не положено. Я все хитрил и откупался, а сил моих нет, и я
хочу тебя спросить, какой из орехов мне срубить: бесплодный отцовский, или
плодовитый чужой?
     Надобно сказать, что Свен Бьернссон не очень-то  походил  на  аравана
Арфарру. Бьернссон был высокий блондин, араван Арфарра был среднего  роста
и поседел в тридцать четыре года.  К  тому  же  Бьернссону  было  столько,
сколько Арфарре четверть века назад, то есть тридцать пять, и глаза у него
были не золотые, а серые. Киссур, однако, не обращал на это внимания,  так
как колдуны принимают то обличье, какое хотят.
     Бьернссон скользнул по юноше взглядом, как по лягушке или травинке, -
он теперь любил этот взгляд. Вопроса он до  конца  не  понял,  зато  узнал
человека с показанного Наном медальона.
     - Киссур Белый Кречет, - сказал Бьернссон,  -  ты  бы  лучше  о  себе
подумал, а не о мести. Или ты не знаешь, что тебя ищет первый министр?
     Киссур от изумления засунул палец  в  рот.  Бьернссон  пошел  дальше.
Прошло минут пятнадцать - Киссур вновь нагнал его. Бьернссон  расположился
под дубом у дороги, распустил у котомки горлышко, вынул тряпочку,  вытащил
из тряпочки сыр.
     - Советник, - хрипло сказал Киссур, -  как  меня  зовут:  Киссур  или
Кешьярта?
     Бьернссон завернул сыр в лепешку, разломил  ее  пополам  и  половинку
протянул Киссуру. Киссур подумал, что если не взять эту половинку, то  еще
можно будет убить этого человека, а если взять и есть, то это будет уже  -
преломить хлеб.
     - Спасибо, я сыт, - сказал Киссур.
     - Как хочешь, - Бьернссон опустил руку.
     - Нет, - сказал Киссур, - я, пожалуй, поем, - и сел рядом.
     Они ели молча минут десять, потом Киссур сказал опять:
     - Советник... то есть араван...
     Бьернссон засмеялся.
     - Ты что же, Киссур, умный человек, а повторяешь такие  басни!  Какой
же я араван Арфарра! Араван Арфарра всю жизнь  убивал  людей  из  любви  к
государю, а что мне государь?
     - Это очень плохо, - сказал Киссур.
     - Отчего же?
     - Вот ты ходишь по дороге, мимо деревень и полей. А дорога  проложена
волею государя, и деревня воздвиглась волей государя, и в стране, где  нет
государя, люди не прокладывают дорог,  потому  что  по  ним  ходят  только
войска, и не возводят домов, а истребляют друг друга. Уж  я-то  знаю.  Мир
вокруг стоит волею государя, а ты проявляешь неблагодарность, хуже свиньи.
     - Я же не отрицаю, - возразил Бьернссон, что мир вокруг  стоит  волею
государя. Но мне нужен не тот мир, который вокруг, а тот, который  внутри,
а над ним государь не властен.
     Тут  на  дороге  показались  местные  крестьяне:  они  шли  навстречу
яшмовому аравану с кувшинами, освятить воду, и вели с собой бесноватую.
     Киссуру стало противно глядеть на этих крестьян. Он плюнул  на  левую
руку и ударил по плевку ребром правой. Плевок отскочил в сторону  яшмового
аравана: Киссур остался.
     Пришли в деревню под большую смоковницу. Было  не  слышно,  что  этот
человек проповедовал, но было видно, что он стоял под смоковницей,  и  что
это была какая-то притча. Потом крестьяне стали хлопать ладонью о ладонь и
пританцовывать. Тут из народа высунулся один человек  и  спросил  яшмового
аравана, считает ли он, что народу нынче легко живется. Киссур пихнулся  и
стал поближе. Араван  ответил,  что  он  так  не  считает.  Тогда  человек
спросил, считает  ли  он  правильными  указы  государя  Иршахчана.  Араван
ответил, что считает. Тогда человек спросил,  как  он  понимает  государев
указ: "Небесный город нынче далеко, чиновники не пускают к государю жалоб.
Когда к государю не пускают жалоб  -  остается  лишь  одно  средство  быть
услышанными в Небесном Городе, и средство  это  -  восстание."  Эти  слова
государь Иршахчан сказал,  когда  осаждал  столицу  вместе  с  повстанцами
Шехеда.
     Араван ответил:
     - До небесного города добраться совсем нетрудно, потому что настоящий
небесный город - в сердце человека, а чиновников, не пускающих к  государю
жалобы, стоит понимать как грешные помыслы, обманывающие душу.
     Тут забил барабан в управе, возвещая  время  работы  на  своем  поле.
(Крестьяне слушали пророка в часы  работы  на  казенном  поле).  Крестьяне
разбежались,  а  Киссур  и  яшмовый  араван  пошли  по  главной  улице.  У
постоялого двора их окликнула какая-то компания. Киссур и  яшмовый  араван
вошли внутрь. Киссур узнал одного из этой  компании,  Нахиру:  он  недавно
охотился с ним.
     Нахира когда-то был мелким чиновником, потом попал  в  тюрьму,  потом
заведовал в  шайке  Ханалая  донесениями  и  отчетами,  а  когда  Ханалай,
благодаря  нынешнему  первому  министру,  стал  наместником,  Нахира  стал
уездным начальником. Нахира был  не  очень-то  рад  и  жаловался  Киссуру:
"Раньше я брал у жирных  пауков,  и  это  называлось  грабежом.  Теперь  я
выдергиваю последнее перо у крестьянского гуся, и это называется взиманием
налогов.".
     Рядом с Нахирой сидело еще двое, - этих  Киссур  не  знал.  У  одного
человека на пальце было роговое кольцо, чтобы  удобней  оттягивать  тетиву
лука, и звали его  Кон-коноплянка.  Другого  человека  звали  Ниш.  Рукава
куртки у Ниша были явно оттянуты двумя кинжалами,  в  волосах  красовалась
заколка в форме  летающего  ножа.  Это  был  тот  самый  человек,  который
жаловался от имени народа на то, что государь  не  слышит  жалоб.  По  его
приказу на  стол  принесли  молочного  кабанчика,  две  миски  пампушек  с
подливой, пирог-золотое перо, вина и закусок. Человек с заколкой  в  форме
летающего ножа стал лично потчевать яшмового аравана, налил вина,  положил
ему в миску пампушек, а потом сунул в пампушки руку и остолбенел:
     - Каналья, - сказал он хозяйке, - ты чего меня позоришь перед яшмовым
араваном, они же совсем холодные: вон жир застыл.
     Хозяйка в это время  мыла  пол.  Она  отставила  тряпку,  порылась  в
пампушках и возразила:
     - Да пусть он сам пощупает! Как раз тепленькие!
     Яшмовый араван, однако,  не  стал  щупать  пампушек,  а  улыбнулся  и
сказал, что устал и не хочет ничего, кроме чаю. Яшмовый араван огляделся и
увидел, что слева от него  сидит  разбойник  Ниш,  а  справа  -  разбойник
Кон-коноплянка,  и  тяжело  вздохнул.  Было  заметно,  что  ему  это  мало
понравилось; а в то же время он был чем-то польщен, что сидит между  двумя
разбойниками.
     А Киссур поел пампушки, потом пирог, потом  кабанчика,  а  потом  еще
один  пирог,  с  грибами.  Доел  пирог  с  грибами,  крякнул   и   спросил
проповедника:
     - Почтеннейший! Скажите, так ли крепка моя вера, как я того хочу?
     - Это тебе и самому несложно узнать, -  возразил  яшмовый  араван,  -
скажи, можешь ли ты посмеяться над тем, во что веришь?
     - Разумеется, нет - ответил Киссур.
     - Тогда твоя вера вряд ли глубока.
     Киссур подумал, что этот человек - точно не Арфарра-советник,  потому
что тот, говорят, никогда не смеялся.
     Тут Бьернссон потянул его за рукав и показал в окошко. Киссур глянул:
мимо харчевни ехал молодой чиновник.  Конь  под  чиновником  был  серый  в
яблоках, с широкой спиной и длинными ногами, с кружевной уздечкой.  Кафтан
цвета ласточкина крыла обшит по подолу золотыми цветами,  длинные  льняные
волосы спадают на кружевное оплечье, глаза  болотные  и  распутные.  Рядом
четверо в парчовых куртках несли  паланкин.  Чиновник  ехал,  наклонясь  к
паланкину, беседовал.
     - Это Шаваш, секретарь первого министра, - сказал проповедник.  Я  бы
не хотел с ним встречаться, особенно в вашей компании.
     - Говорят, - сказал человек с летающим  ножом  в  волосах,  -  бывший
городской воришка.
     - Почему же бывший, - возразил Нахира. Первый министр  послал  его  в
провинцию откормиться. Ездит, ничего не делает. Взятки ему  так  и  носят,
так и носят...
     Когда, через пять минут Шаваш вошел в харчевню и спросил,  нельзя  ли
ему поговорить с яшмовым араваном, хозяйка развела руками:
     - Ушел, давно ушел. А куда, не знаю.
     И все вокруг не знали.
     Шаваш вышел  на  задний  двор  и  там  долго  смотрел  на  отпечатки,
оставленные  в  грязи  только  что  проскакавшими  конями.  Подковы   были
перевернуты - такие отпечатки оставляют обычно  лошади-оборотни,  а  также
лошади знаменитого  разбойника  Ниша,  который  тоже  считается  колдуном.
"Мерзавец, - подумал Шаваш. - Утром учит у катальпы  крестьян,  а  вечером
якшается с бунтовщиками".
     Так-то, разминувшись с Шавашем, Киссур воротился в Архадан.  Господин
Айцар, самый влиятельный человек провинции, уехал, так  и  не  вспомнив  о
дерзком мальчишке. Господин Ханда, ревнивый муж, принял юношу  удивлено  и
благосклонно, и  определил  в  помощники  господину  Афоше,  заведовавшему
зерновыми складами.
     Киссур сказал себе, что не пойдет,  воротившись,  к  госпоже  Архизе.
Потом ему представилось, что это будет верхом невежества. Он надел  лучшее
платье, переменил его. Потом переменил еще раз и простоял  перед  зеркалом
целый час, заворачивая и распуская рукава кафтана.
     Служанка доложила Архизе о приходе Киссура, та побледнела и сказала:
     - Ах, скажи ему, что я больна.
     - И не подумаю! Вы же здоровешеньки!
     Киссур  вошел.  Госпожа  Архиза  завтракала   на   веранде:   солнце,
пробивающееся сквозь кружево зелени, плясало на ее белом утреннем платье.
     - Мне надо с вами поговорить, - сказала госпожа Архиза, взяла его под
руку и увела в сад.
     Над ручьем грустила одинокая беседка. Едва Архиза  и  Киссур  перешли
мостик,   -   беседка   встрепенулась,   заскворчали   серебряные   вереи,
расскочились бронзовые засовы, беседка пошла покручиваться-поворачиваться,
раковины у губ дельфинов забили водой.
     - Знаете,  -  сказала  госпожа  Архиза,  -  показав  на  неоконченное
крылышко беседки, - господин Адуш, мой  садовник,  его  уже  не  докончит.
Приезжал инспектор от первого министра,  огляделся,  восхитился,  выдернул
старого человека, как репку из грядки, и увез с собой.
     - Что ж, - усмехнулся Киссур,  -  нынче  все  три  мира  находятся  в
равновесии, знамения благоприятны, люди довольны, -  зачем  еще  министрам
посылать инспекторов, кроме как себе за садовниками?
     - Ах нет, - возразила Архиза, - инспектора посылали не за этим.
     И женщина подала Киссуру лист с описанием  его  примет:  разыскать  и
представить в столицу. Киссур облизнул губы и  подумал:  "Так  я  и  знал.
Все-таки мне не уйти от плахи".
     - Ну что  же,  -  сказал  Киссур,  -  надо  ехать,  это  распоряжение
государя.
     - Да, - сказала Архиза, - это распоряжение государя, но  у  человека,
приехавшего с этим письмом, есть и другое, тайное  распоряжение  господина
Нана - убить вас по дороге.
     - Что ж! - возразил Киссур, - это будет не так-то  легко  сделать.  А
тому, кто уклоняется от судьбы и от государевых приказов, это  никогда  не
приносило добра.
     Архиза кивнула и подумала: "Нет, он совсем не прост, и  в  столице  у
него есть покровители - на это он и  рассчитывает."  Женщина  заплакала  и
сказала:
     - Друг мой! Я не могла допустить вашей гибели и уже доложила, что вас
нет в живых! Вы можете поехать и погубить себя, но теперь  вы  погубите  и
меня! - и женщина вложил в руку Киссуру бумагу  с  красной  кистью:  копию
доклада, который кладут с казненным в гроб.
     Ничего про тайное убийство в инструкциях Шавашу  не  было  -  госпожа
Архиза, однако, действительно  сказала,  что  заключенного  казнили  после
того, как он убил надзирателя. "Похоже на него" - фыркнул тогда Шаваш.
     Архиза постаралась  побыстрее  спровадить  инспектора,  чтобы  он  не
слышал местных сплетен, - оттого так легко и рассталась с отцом Адушем.
     Архиза не назвала  Киссуру  имени  инспектора,  а  невзначай  описала
внешность:  молодой,  волосы  длинные,  льняные,  завитые,  глаза   этакие
болотные: то золотые, то коричневые.
     - Это Шаваш, личный секретарь министра, - усмехнулся Киссур, вспомнив
чиновника, на которого показал яшмовый араван. Бумагу он  сунул  в  рукав.
"Не очень-то это хорошее предзнаменование" - подумал он.
     Прошло дней десять с возвращения Киссура. Три  вечера  Киссур  был  у
Архизы, четыре - не был.
     Тут объявился вечерний праздник: господина Ханду провожали в  дальнюю
поездку, в Иниссу. Киссур дал клятву не приходить, пришел, разумеется,  и,
вернувшись, не спал всю ночь. В середине ночи он встал, дрожа от холода, и
заметил, что угли в жаровне совсем прогорели. Киссур развел  новый  огонь.
Через два часа угли прогорели вновь. Киссур набрал полную  горсть  горячих
углей, подержал немного, потом сполоснул руку и замотал шелковой  тряпкой.
Он загадал так: если  к  утру  ожоги  пройдут,  значит,  я  не  виноват  в
распутных мыслях, а если не пройдут, пусть это будет как наказание.
     Ожоги не прошли.  Днем  к  Киссуру  зашел  Мелия,  тоже  явившийся  в
Архадан, принес приглашение госпожи Архизы на вечер. Киссур отказался.
     - Отчего же, - удивился Мелия. - Вечер,  всем  известно,  надолго  не
затянется. Госпожа Архиза - добродетельная женщина, когда мужа  дома  нет,
она выпроваживает гостей очень рано... всех... или почти всех.
     Тут Киссур вспомнил, что госпожа Архиза вчера дала ему поручение. Она
вышила шелком белку-ратуфу на сосне, в  дар  храму  Исии-ратуфы.  Картинка
была готова, недоставало стихотворной подписи. Госпожа  Архиза,  полагаясь
на вкус Киссура, просила составить и вывести подпись.  Киссур  понял,  что
ему надо обязательно прийти и принести  подпись.  Спросил  робко  Мелию  -
какой бы цвет тут подошел. Глаза Мелии вдруг закатились внутрь.
     - Я бы выбрал розовый, - тоненько сказал он, и продиктовал надпись.
     День был бесконечен. Левая рука ныла от ожога, правая -  от  дурацких
бумаг. Зашел Нахира, тот чиновник, который  вместе  с  разбойником  угощал
яшмового аравана, просил в долг. Киссур  сказал,  что  у  него  самого  ни
гроша, - только давеча лавочник прислал  из  уважения  штуку  трехцветного
шелка. Нахира ушел с шелком и через час вернулся с  сорока  "единорогами".
Двадцать единорогов он хотел отдать Киссуру, но  тот  сказал,  что  почтет
себя обесчещенным, и заставил взять все деньги.
     Вечером Киссур был грустен, держался в стороне: как он мог  забыть  о
такой просьбе! Госпожа Архиза спросила, что с его рукой.  Киссур  ответил,
что распоролся о гвоздь. При этом  так  покраснел,  что  Архиза  подумала:
"Напился, верно, выше глаз, и налетел в потемках, бедняжка".  Когда  гости
уже расходились, Архиза сказала:
     - Да,  Киссур!  Приходите  завтра  в  полдень,  мне  нужно  дать  вам
поручение.
     Поручение оказалось самым незначительным. Киссур мял готовую  вышивку
в руке. Он догадался, что если унести ее с собой, можно будет  прийти  еще
раз. Киссур уже откланялся, как вдруг Архиза, вздохнув, строго сказала:
     - Друг мой! Я требую от вас объяснений!
     - От меня? - пролепетал Киссур.
     - От кого  же  еще!  Со  времени  вашего  возвращения  вы  совершенно
пренебрегаете моим домом. Я понимаю - наше захолустье... Я  слышала  -  вы
часто бываете у господина Афоши.
     Архиза вдруг пересела на диван, возле которого  стоял  Киссур,  взяла
его за руку, заглянула в глаза и спросила:
     - Скажите честно, - господин Афоша  обещал  вам  покровительство?  Вы
пользуетесь каждой минутой, чтоб оказаться в его доме.
     Киссур совершенно растерялся от такого обвинения.
     - Я... - начал он.
     - Не надо, - живо перебила Архиза, - не оправдывайтесь! У вас впереди
жизнь. Я, бедная женщина, мало могу, а от  господина  Афоши  зависит  ваше
будущее, - но прошу вас, Киссур, не надо делать этого так явно: ведь и мне
вы чем-то обязаны.
     Киссур готов был разрыдаться.
     - Но, сударыня, - воскликнул он, - клянусь, господин Афоша ничего мне
не обещал! Я вовсе не для этого...
     Он замолк и покраснел.
     - Почему же вы избегаете меня, - спросила Архиза.
     Киссур молчал. Обожженная рука его заныла. "О, Великий Вей, - подумал
он, - сейчас я все скажу, и она меня выгонит.".
     - О, я догадываюсь, - сказала Архиза, - признайтесь, вы влюблены!
     Киссур помертвел.
     -  Да-да,  вы  влюблены,  -  продолжала  Архиза,  слегка  сжимая  его
запястья, - ваши щеки краснеют, ваше сердце бьется чаще. И я знаю, в  кого
- в дочь господина Афоши. Я угадала?
     Киссур закрыл глаза и сказал:
     - Вы правы, сударыня, я влюблен, давно влюблен...  Нет,  -  не  будем
говорить об этом.
     "Однако, - подумала Архиза, -  либо  он  слишком  играет  в  робость,
либо... Фи, эти мальчики  из  окружения  Харрады,  которые  грешат  только
задним числом".
     - Не бойтесь меня, - сказала  Архиза.  -  Я  имею  право  все  знать.
Скажите, любит ли она вас? Встречались ли вы?
     - Ни разу, - честно признался Киссур.
     - Я могла бы вам помочь, быть вашим доверенным  лицом,  -  продолжала
Архиза, вдруг краснея и пряча глаза. - Ах, Киссур, я не знаю, почему, но я
на все готова для вашего счастья.
     - Ах, сударыня, ваше участие бесполезно. Я  не  люблю  дочь  Афоши...
Я... Это...
     - Так кого?
     - Ах, что с того! Эта женщина замужем!
     - Да, - сказала Архиза, опустив головку и прикрываясь веером,  -  так
уж устроен мир. У мужчины может быть две жены, а у женщины не  может  быть
двух мужей...
     Голос ее звучал необыкновенно нежно. В гостиной, несмотря на  дневной
час, был полумрак, тростники  и  травы  на  гобеленах  колыхались,  словно
живые, и потолок мерцал янтарными сотами.
     - Грех, - сказал Киссур, - любить замужнюю женщину!  В  древности  за
такое рубили голову, а признаться в любви - преступление. Что будет,  если
я признаюсь?
     Архиза засмеялась и шутливо обмахнула его веером:
     - Думаю, что наказание будет равно преступлению.
     Киссур упал перед ней на колени и неловко  зажал  перевязанную  руку.
Внутри все так и запылало. Киссур опомнился. Он вскочил,  стукнул  зубами,
поклонился, и, оборвав занавеску, выскочил в раскрытое окно.
     Архиза подбежала к окну, глядя ему вслед, потом повернулась: шелковая
вышивка так и осталась под креслом. Женщина подняла ее. "Составить надпись
под вышивкой" - это была обычная просьба на  женских  посиделках.  Женщина
вышивает, мужчина надписывает. Надпись под  белкой-ратуфой  была  розовая.
Архиза шваркнула вышивкой об пол и начала топтать ее каблуками: "Так  я  и
знала, - кричала она, - негодяй! Розовенький!  Побратимчик!  То-то  он  не
может забыть своего дружка Харраду".
     Вечером Архиза, при гостях, смеялась и шутила  с  молодым  господином
Мелией. Когда пришло время  прощаться,  оказалось,  что  носильщики  Мелии
куда-то пропали, и Мелия остался после всех гостей - дожидаться  нерадивых
слуг.

     Расставшись на ближайшей  развилке  с  разбойником  Нишем,  Бьернссон
пошел в городок Ладун, к местному судье,  человеку  добродушному  и  почти
честному, одному из немногих чиновников, которых Бьернссон  уважал,  а  от
него, - к начальнику Белоснежного Округа по имени Сият-Даш.
     Управа Сият-Даша поражала  воображение:  на  вершине  холма,  попирая
пятой безобразные глиняные карьеры и похожие на соты домики,  со  стенами,
такими высокими, словно они были привешены к облакам, она казалась уже  не
управой, а замком, равно как и сам Сият-Даш, - не чиновником, а князем.
     Сият-Даш встретил яшмового аравана у ворот.
     - Большая честь, - сказал он, - приветствовать  вас  в  моей  управе!
Великий Вей! Вы поистине творите чудеса! Говорят, во всех тех местах,  где
вы побываете, сумма уплачиваемых  государству  налогов  возрастает  в  два
раза, - даже у злостных неплательщиков пробуждается совесть!
     Вечером Сият-Даш, чрезвычайно довольный, приказал  начинать  домашний
праздник.
     Гостей было около шести человек. Стали разносить  подарки.  Бьернссон
развернул свой короб: там лежал белый шерстяной плащ с капюшоном, и десять
маленьких серебряных слитков с казенной печатью.
     Яшмовый араван покачал головой:
     - Я не могу принять эти деньги.
     Судья Кеш вздохнул:
     - Это хорошо, друг мой,  что  вы  презираете  деньги  и  служите  нам
укором: если б вся ойкумена следовала вашему примеру, жизнь была б гораздо
проще.
     - Я вовсе не служу вам  укором  и  не  презираю  деньги,  -  возразил
Бьернссон, выразительно оглядев роскошное убранство зала.  -  Но  я  много
брожу, и брожу ночью и по лесам. Сейчас столько обездоленных! Многие знают
о яшмовом араване и о том, что у него никогда нет  денег.  А  если  б  они
были? Зачем же вводить людей во искушение?
     Судья вздохнул и согласился:
     - Ваши суждения глубоки и верны. Я думаю, что главное зло от денег  -
не в том, что они нажиты нечестным путем, а в том, что они вводят неимущих
во искушение завладеть неправедно нажитым.
     Один из гостей наклонил голову и проговорил:
     - Это хорошо, что вы не смущаете народ деньгами...  Есть,  однако,  и
другие способы.  Вот  хотя  бы  -  творить  чудеса  и  называться  яшмовым
араваном.
     Хозяин всполошился:
     - Вы непочтительны к моему гостю, господин Ахотой!
     Бьернссон сказал неловко:
     - Я не творю  чудес,  и  только  невежественные  люди  называют  меня
воскресшим Арфаррой.
     Судья поспешил переменить тему, заговорили о музыке  и  гармонии.  Но
гармонии не было, а была ночь, и обрезок луны, и задернутые  от  оборотней
зеркала, и стена с вертушками и часовыми, и глиняные карьеры далеко внизу.
     Плохо, ох,  плохо!  Доселе  только  крестьяне  называли  его  яшмовым
араваном, а вот теперь, второй раз за три дня, он слышит это от чиновника.
Бьернссон подумал об аресте, как о вещи неизбежной,  и  тихонько  погладил
роговое кольцо, которое ему дал на  прощание  недовольный  разбойник  Ниш.
Бьернссон  вдруг  представил  себя  перед  первым  министром,  с   руками,
продетыми в деревянные кольца. "Бог мой, - подумал Бьернссон,  -  ведь  он
прикажет меня повесить - и умоет руки".
     Наконец подали десерт, и судья, глядя на яшмового аравана, сказал:
     - В том, что араван Арфарра в свое время творил  чудеса,  нет  ничего
непристойного. Потому что  он  был  монахом-шакуником,  а  монахи-шакуники
творили чудеса, не прибегая к сверхъестественному. И я  даже  слышал,  что
когда они вызывали бесов, то бесы рассуждали,  придерживаясь  рациональных
начал и не очень-то вдаваясь в потустороннее.
     Сият-Даш запротестовал:
     - Напрасно вы полагает, что колдовства не было.  Всем  известно,  что
шакуники остались в  живых  после  смерти,  и  в  годовщину  гибели  храма
слетаются в его руины с непристойным хохотом и шутом. В это  время  смелые
люди могут подойти к ним и узнать о будущем  и  вечном.  Я  сам  купил  за
тысячу золотых книгу, и эту книгу продиктовал лично колдун Даттам, сидя  у
чернокнижника в стеклянном кувшине и с  жабою,  вцепившейся  в  детородный
орган. И  эта  книга  состоит  сплошь  из  колдовства.  А  вы  говорите  -
колдовства нет. Разве я такой человек, чтобы заплатить тысячу  золотых  за
подделку?
     Все заинтересовались редкой  покупкой.  Принесли  драгоценную  книгу.
Бьернссон стал перелистывать фолиант, пряча улыбку.
     - И что, - насмешливо спросил Бьернссон, удалось  ли  вам  с  помощью
рецептов этой книги изготовить философский камень?
     - Все дело в том, сударь, - объяснил Сият-Даш, - алхимия не наука,  а
искусство. Книга сия подобна  учебнику  стихосложения.  Недостаточно  ведь
знать размер и вид куплетов, чтобы слагать  стихи,  надобно  быть  великим
поэтом, как Даттам или Адуш.
     На следующее  утро  гости  разъехались,  а  хозяин  повел  Бьернссона
осматривать усадьбу. Как и накануне, он был  необычайно  грустен.  Яшмовый
араван не мог не спросить о причине.
     - Право, - сказал хозяин, - у  меня  в  доме  большое  несчастье.  Я,
видите ли, не досчитался по ведомостям  трехсот  тысяч,  а  через  полтора
месяца ревизия.
     Бьернссон помолчал и сказал:
     - Да, это действительно большая беда.
     Сият-Даш упал на колени:
     - Умоляю вас, - помогите мне!
     - Друг мой, - сухо сказал Бьернссон, - все  знают,  что  у  меня  нет
денег. А если бы они были, я бы роздал их беднякам, а не казнокрадам.
     Хозяин заплакал.
     - Я знаю свои грехи, -  сказал  он.  Но  ведь  вы,  господин  араван,
монах-шакуник, и умеете делать золото!
     - Прощайте, мне пора, - сказал Бьернссон.
     Хозяин обхватил его конопляные башмаки и закричал с колен:
     - Видит небо,  нехорошо  поступает  тот,  кто  не  слушает  униженных
просьб, и неправ богач, отказавший нуждающемуся!
     Бьернссона, почтительно заломив руки, отвели во флигель.  Во  флигеле
стояли реторты и перегонные кубы, и за каменными зубьями магического круга
мерцали склянки с алхимическими зельями. Хозяин, кося глазами  от  страха,
сказал:
     -  Алхимики,  подобные  вам,  араван  Арфарра,  часто  скрывают  свое
искусство, ибо иначе их заточают и преследуют. Но со мною, клянусь честью,
вам нечего опасаться. Слово мое так же верно, как верно то, что небо стоит
на восьми столбах. Сделайте десять тысяч золотых  государей,  и  я  отпущу
вас. Вы сами говорили, что искупаете чужие грехи - искупите же мой!
     Три дня Бьернссон не разговаривал и не вставал с лежанки. Знаками  он
отказывался от еды. Стражники, приставленные  к  алхимику,  видимо  жалели
его, но на глазах хозяина поворачивались к нему спиной.
     Из окон бревенчатого флигеля была видна управа - шпиль,  воткнутый  в
небо, и подземелье,  куда  сажали  провинившихся.  Бьернссон  плохо  спал,
забывался только под утро, - но через час его будил петуший крик  и  дикие
вопли недоимщиков, который пороли у столба с государевым именем.
     Он просыпался,  таращил  глаза  и  глядел  на  прозрачные,  бесстыдно
изогнувшиеся  ряды  реторт.  В  нем  пробуждался  атавистический  инстинкт
физика. Инстинкт уговаривал его сотворить  чудо.  Бьернссон  сжимал  зубы,
закрывал глаза и тихонько повторял себе, что такие прецеденты уже были,  и
что тот, кто полагается вместо слов на чудеса, кончает обыкновенно плохо.
     Вечером четвертого дня во  внутреннем  дворике  флигеля  сидело  трое
охранников. Двое, постарше, пили вино, а один, помоложе, пришивал, навощив
нитку, к форменной шапке самшитовые колечки  от  колдовства.  Толковали  о
том, что яшмовый араван лежит грустный, как копченый поросенок,  и  ничего
не делает.
     - Дурак наш хозяин, - сказал один из стражников. - У нас в деревне на
триста дворов сорок богачей. Разве хоть один разбогател через книги?
     - А как?
     - Очень просто. Надо незаметно обрезать пуговицу с платья чиновника и
зарыть ее в полночь  на  перекрестке  с  некоторыми  подробностями.  Через
неделю вырыть. Пуговицы уже не будет, будет яичко. Это яичко  надо  носить
подмышкой три месяца. Из яичка вылупится  бес:  он-то  и  будет  доставать
деньги.
     Стражник покачал головой, попил через соломинку вино.
     - Дурак Сият-Даш, - продолжил он. - Трех алхимиков удавил, четвертого
привел. Ведь этот четвертый действительно воскресший  араван  Арфарра,  он
сразу узнает, что с теми тремя случилось. Представляете, что он сделает  с
нами и с управой?
     - Сейчас  по  провинции,  -  высказался  молодой  стражник,  -  ездит
господин  Шаваш,  от  первого  министра.  Почему  бы  не  донести  ему   о
происшедшем? Сдается мне, что лучше б он об  этом  проведал  от  нас,  чем
помимо нас.
     И все три стражника некоторое  время  тянули  вино.  Наконец  старший
стражник вздохнул и сказал:
     - Ладно, если пошли такие  разговоры,  придется  все  объяснить.  Это
затея не хозяина, а самого наместника Ханалая. Тот вбил себе в голову, что
в храме Шакуника все могли. Золото - это так, для  проверки.  А  на  самом
деле наместнику нужно огненное зелье шакуников, которым по  слову  Арфарры
уничтожило варварский город Ламассу, и от которого погибли их храмы.
     Тут стражники опять стали пить вино и рассказывать друг другу  всякие
страсти, а через некоторое время пришла смена.
     Стражники отвлеклись.  Из-за  циновки,  завесившей  вход  во  дворик,
выскользнула тень - Бьернссон. Он пошел потолковать со стражей и вот - все
слышал. Бьернссон прошел в  большую  комнату,  вытер  пот  со  лба,  зажег
масляную лампу, внимательно оглядел ряды реторт и химикалий. Да,  отменная
коллекция. "Ай да молодец простой человек наместник, - подумал  Бьернссон,
- ведь среди чиновников принято смеяться басням о храме. А простой человек
всегда прав, как указывал  государь  Иршахчан".  Вот  тебе  и  неожиданное
следствие - иметь разбойника в наместниках.
     Свен Бьернссон хватил об  пол  скляночкой  с  едким  натром,  склянка
пискнула, Бьернссон прибил ее каблуком и заорал по-английски:  "Ну  ладно,
господин наместник, ты у меня получишь алхимию! Такую алхимию получишь:  с
драконами и фейерверками, с голубыми мечами и огненными цепами!"

     Прошло пять дней с той поры, как Киссур выскочил от Архизы в  окошко.
Киссур шел по серединной площади. Он любил это место: пруд,  круглый,  как
небесное око, столбы для указов и столбы  для  жалоб,  -  два  столба,  на
которых покоится государство, каменная статуя  с  головой  мангусты.  Если
вообразить себя на месте статуи, то увидишь  все  четверо  ворот  Верхнего
города, и так не только в этом городе, но и  любом  другом.  Киссур  часто
воображал себя на месте статуи. Вдруг кто-то хлопнул Киссура по плечу:
     - Вот твои сорок единорогов!
     Киссур обернулся - Нахира! Пошли в харчевню. Служанка подала  вино  и
закуску, нарезала толстыми ломтями мясо. Нахира спросил у Киссура, что  он
думает о происходящем в стране.
     - Думаю, - ответил Киссур, - что небеса скоро опрокинутся  на  землю.
Люди бросают земледелие и устремляются  туда,  где  торговля.  У  немногих
богачей шелка и  кружева  гниют  в  амбарах,  они  откупаются  от  налогов
взятками,  и  всю  тяжесть  налогов  несут  бедняки.   Богачи   становятся
господами,  бедняки  становятся  нищими,  и  вместе  с  бедняками   нищает
государство. Поистине  страсть  к  стяжательству  подобна  камню,  который
привязан к шее государства, дабы утопить его! Разве можно вести дела  так,
как первый министр! Неужели нет никого, кто раскрыл бы государю  глаза  на
происходящее!
     - А что ты скажешь о здешнем народе?
     - Он очень трудолюбив, - ответил  Киссур.  -  Я  проезжал  деревнями:
женщины сидят целый день у порога  и  плетут  кружева.  Опустят  коклюшки,
засунут в рот кусок лепешки  и  опять  плетут:  душа  радуется.  Если  бы,
однако, они производили рис, а не кружева, заботились бы об основном, а не
о побочном!
     - Трудно им заботиться об основном,  -  усмехнулся  бывший  разбойник
Нахира, - потому что эти кружева у них заранее скупил господин Айцар.  Его
приказчики роздали нити, по  весу,  вперед,  и  уже  заплатили  за  работу
тяжелой монетой, и я не завидую той женщине, у которой  в  кружевах  будет
меньше весу, чем в выданных ей нитях.
     Киссур нахмурился.
     - Знаешь ли ты, - сказал Нахира, -  что  вскоре  через  наши  горы  в
столицу, от Айцара, к первому министру пойдет  целый  караван  добытого  у
простых людей: кружева, шелк, серебро, и еще дорогие фрукты "овечьи ушки",
которые  первый  министр  очень   любит?   Все   повозки   оформлены   как
государственные, чтобы идти без пошлин, ящики с драгоценностями  запрятаны
в мешки с зерном. Зерно это отобрано у тех,  кто  задолжал  Айцару,  не  в
силах сплести ему кружева:  берут  зерно  в  провинции,  где  оно  дешево,
сбывают в столице, где дорого. Так-то! Привлекают в столицу  толпы  нищих,
нарушают справедливую цену, а для чего? Чтобы извлечь  выгоду  из  продажи
зерна. Люди голодают, а зерно увозят!
     - Если бы у меня было оружие и люди, - сказал Киссур, - я бы  отобрал
это зерно и раздал беднякам.
     - Это кто тут хвалится разбоем? - рявкнул над Киссуром чей-то  голос.
Киссур обомлел и схватился было за  кинжал,  как  вдруг  расхохотался:  на
руке, легшей на его плечо, не было мизинца -  то  был  не  кто  иной,  как
разбойник Кона-Коноплянка.

                                    7

     Был чиновник по имени Радун, ответственный перед араваном Харайна  за
состояние императорского тракта. Радун был человеком домовитый и усердный,
и за три месяца выловил  всех  контрабандистов.  Через  три  месяца  новый
араван позвал его к себе и велел сопровождать в  столицу  пятьдесят  возов
зерна. Араван объяснил, что если пустить это  зерно  по  каналу,  где  при
шлюзах есть посторонние глаза, то люди наместника  заточат  это  зерно  до
будущего года, и получится, что араван  не  сдал  в  срок  налоги.  Араван
сказал:
     - Друг мой! Я в отчаянном положении! Я вошел в большие  долги,  чтобы
купить это место. А  теперь  оказалось,  что  в  Харайне  всем  заправляет
наместник Ханалай, я ничто в глазах уважаемых людей, и похоже, что  подлые
богачи заставили меня оплатить мою же погибель.
     Узнав, что Радун идет с большим караваном в столицу, многие маленькие
люди стали приходить к Радуну и просили передать  тот  или  иной  подарок.
Радун  понял,  что  усердие  его  принесло  плоды  и  он  не   зря   гонял
контрабандистов. Радун брал и поражался, какой стал вороватый народ.
     Через неделю караван подошел  к  горам  между  провинциями  Харайн  и
Чахар. На ночлег расположились в деревне Песчаные Пни. Вечером Радун вышел
во двор по нужде и вдруг видит: стоит одноногий,  однорукий  и  одноглазый
человек  и  порет  мешок  серебряным  ножом.  Радун  зашевелился:  человек
растаял. Радун подошел и увидел,  что  мешок  действительно  распорот.  Он
запустил туда руку и увидел, что в мешке - рис, а в рисе - другой мешочек.
Он вытащил этот другой  мешочек,  растеребил  и  понял,  что  в  маленьком
мешочке - не рис, а травка "волчья метелка".
     Радун вернулся в харчевню и увидел, что одноногий человек - вовсе  не
привидение, а молодой охотник. Левая половина куртки у  него  была  белая,
как простокваша, а правая  половина  куртки  -  коричневая,  как  копченая
зайчатина, и поэтому Радун не увидел правой половины в темноте. Волосы его
были скручены в пучок, и в них были вплетены две красные  ленты.  Рядом  с
ним  стоял  лук,  обмотанный  пальмовым  волокном,  а  за  поясом   торчал
топорик-клевец. Радун решил, что это не охотник, а соглядатай  наместника,
и подумал: "Что ж! Мне и раньше казалось странным, что налоги едут горами,
а не каналом. Однако мое дело - доставить их  на  место."  Радун  подозвал
хозяина постоялого двора и спросил:
     - Мне не нравится этот человек в двуцветном платье. Он  не  похож  на
местного крестьянина. Как бы он не был разбойничий соглядатай.
     Постоялый чиновник сказал:
     - Это какой-то  ссыльный  чиновник,  он  приехал  к  господину  Мелие
поохотиться.
     Радун  окончательно  уверился  в  своих  подозрениях.  Он  подсел   к
двуцветному, и они разговорились.  Радун  попросил  его  сделать  честь  и
проводить завтра караван.
     Назавтра встали, поели, покормили богов и  тронулись  в  путь.  Скоро
въехали в горный лес. Ветви заслоняли солнце, в травах и деревьях  кричали
птицы, листья и ветви переплетались плотно, как утка и основа.
     У Радуна был c собой меч с серебряной цепочкой. Радун  вынул  меч  из
ножен и продел руку в цепочку, и люди его сделали то же самое. У него было
шесть десятков людей, и у всех были копья, украшенные зелеными  лентами  и
желтыми шипами, секиры с белыми рукоятями и  маленькие  кожаные  щиты.  По
знаку Радуна несколько человек незаметно окружило его спутника,  и  Радун,
чтобы отвлечь его внимание, полюбопытствовал, что за суета  была  утром  в
деревне. Спутник ответил, что в деревне неурожай, и что крестьяне подали в
управу доклад о ссуде, но им, как нынче водится,  отказали,  а  предложили
взамен продавать землю и переселяться в новые места.
     - Теперь идут подавать доклад небу, в храм яшмового аравана,  -  это,
кстати, почти по пути. Кто-то распустил слух, что сегодня  яшмовый  араван
выдаст зерно.
     Радун вспомнил, что по провинции опять бродит  воскресший  Арфарра  и
сказал:
     - Вряд ли народ будет сыт, если вместо того, чтобы трудиться в  поле,
начнет подавать доклады побирушкам.
     Покачался в седле и прибавил:
     - Стыдно просвещенному чиновнику верить  в  воскресшего  мертвеца.  Я
лично поверю в  это  не  раньше,  чем  когда  живой  человек  покажет  мне
свидетельство о погребении, выданное по всей форме.
     Радун был человек смирный и верный долгу,  и  всегда  верил  бумагам.
Спутник возразил:
     - Я родом из Горного Варнарайна. У нас считается, что у человека пять
возрастов: ребенок, юноша, взрослый, старик и мертвец, и я  не  вижу,  чем
пятый возраст хуже прочих.
     Тут на собеседников пахнуло холодом - караван проезжал  мимо  старого
храма. Полуразрушенная стена его заросла по самые брови повиликой и горным
виноградом, а поверх свисали сучья вишен  и  тополей,  и  сквозь  всю  эту
мокрую зелень на живых караванщиков глядели статуи сотрудников  подземного
царства, с лицами, черными вверху и зелеными  внизу.  Волосы  у  них  были
жесткие, как иглы дикобраза,  а  глаза  горели,  как  масляные  плошки.  У
старших служителей было по  четыре  руки,  и  в  двух  руках  у  них  были
серебряные крючья, которыми тащат грешников ад, а  в  других  -  дубины  с
медными шипами и плетки с волчьими мордами,  о  девяти  хвостах  и  сорока
когтях. В точно такое платье Радун и сам наряжался на новогодний праздник,
но сейчас ему было как-то не до смеха.
     Солнце забежало за тучу, налетел порыв ветра, листва заволновалась, и
статуи со скрипом стали поворачиваться на своих деревянных шарнирах. Радун
сразу представил, как его тащат  в  ад  серебряными  крючьями,  за  травку
"волчью метелку", и ему стало совсем не по себе.  Он  взмолился:  "Великий
Бужва, что же мне делать! Если я донесу, ты  осудишь  меня  за  жалобы  на
начальство, а если не донесу, ты осудишь меня за торговлю наркотиками".
     И  вдруг  в  лесу  раздался  вой.  Один  из  стражников  побледнел  и
воскликнул:
     - Клянусь божьим зобом, это выли не в лесу, а вон та морда,  зеленая,
вверху справа!
     Радуну стало совсем не по себе. Весь ужас его положения  относительно
загробного мира живо представился ему. А его  спутник,  несмотря  на  свои
заверения, видимо побледнел и внезапно вынул из-за  пояса  большой  нож  с
костяной ручкой и лезвием в форме широкого акульего плавника. Тут один  из
служителей подземного царства вытянул крюк и схватил Радуна за плащ. Радун
вскрикнул и полоснул по крюку мечом, - но как только он  по  нему  ударил,
крюк превратился в простую обрубленную ветку.
     Спутник Радуна засмеялся и сказал:
     - Осторожней, почтеннейший! Этак вы заденете моего дядюшку!
     Радун взглянул в лицо  незнакомцу,  и  ему  показалось,  что  у  него
зеленое лицо, а от коня пахнет старым трупом. Нервы у Радуна не выдержали.
Он схватил с седла веревочную петлю и метнул ее в незнакомца. Тот захрипел
и повалился с коня, и в ту же минуту двое  ярыжек  навалились  на  него  и
разложили на земле.
     - Эй, - закричал спутник, - что это значит?
     - Сударь, - сказал Радун, кланяясь, - извините  за  беспокойство,  но
нельзя ли посмотреть на ваши документы?
     Незнакомец лежал на спине и отчаянно брыкался.
     - Что за недоверие? - возразил он обиженно.
     - Я видел, - ответил Радун, - как вы вчера крались к мешкам.  И  если
вы разбойник, мне придется забрать у вас ваш нож и повесить  вас  на  этом
вот ясене. А если вы лазутчик наместника, я почту за  честь  подарить  вам
один из этих мешков, но попрошу расписаться в его получении.
     - Я не вор и не лазутчик, - сказал лазутчик, - и мне не  надо  твоего
золота.
     - Сударь, - усмехнулся Радун, - в наше время золота  не  надо  только
служителям подземного Бужвы, а всем живым без золота никак нельзя.
     Тут один из чиновников, без церемонии, сунулся  Киссуру  в  нагрудный
карман, вытащил оттуда бумагу, развернул...
     - Чур меня! - завопил он, - это свидетельство о погребении!
     - Догадался, урод! - завопил незнакомец. Тут же он схватил одного  из
повисших на нем стражников, споро, как  волк  -  болонку,  покрутил  им  в
воздухе  и  с  необыкновенной  легкостью  швырнул  на  дорогу,  а  другому
стражнику поддал ногой в живот, так что тот шваркнулся  прямо  о  храмовую
стену. Стена затрещала и  пошла  ломаться.  Караванщики  дико  вскрикнули.
Статуи  служителей  соскакивали  со  своих  шарников.  Самые   рассохшиеся
покатились вниз, под колеса возов, а  иные  тронули  расписных  лошадей  и
выехали на дорогу. У них были лица, черные вверху и зеленые внизу.  Волосы
на их голове были  жесткие,  как  иглы  дикобраза,  а  глаза  горели,  как
масляные плошки. В руках у них были  серебряные  крючья,  которым  таскают
души в ад, а плетки с волчьими мордами о девяти хвостах и  сорока  когтях.
Дикий вой подняли волчьи морды на плетках, и от этого воя позади и впереди
каравана стали падать деревья.
     - Эй, - сказал один из подземных стражников, тыча пальцем в  Радунова
спутника, - опять этот мерзавец спихнул с гроба крышку! А  ну  -  марш  на
место! Тоже мне, шастает среди людей!
     - Господин Десятый, - бойко возразил незнакомец,  -  я  шастаю  среди
людей, так как их вопли разрывают мне сердце! Крестьяне  голодают,  а  эти
люди везут зерно в столицу, потому  что  в  столице  оно  дороже!  А  ведь
сегодня к нам из деревне придут с докладом о вспомоществовании! А  мы?  Вы
посмотрите на себя, господин Десятый, какой у вас  вид!  Ваша  левая  нога
совсем подгнила, и никто не срубит для вас новой! Разве народ  срубит  вам
новую ногу, если вы будете холодны  к  его  молитвам?  Если  мы  не  дадим
крестьянам зерна, то совсем захиреем без жертв! Народ перестанет  почитать
великого Бужву, падут устои,  вспыхнут  бунты!  Надо  отобрать  ворованное
зерно и удовлетворить им народ!
     Можете  себе  представить,  какой  ужас   овладел   от   этих   речей
караванщиками! Они хоть и обожали слушать рассказы  о  подобных  встречах,
но, по  правде  говоря,  происшествия  такого  рода  приятно  описывать  и
неприятно переживать!
     Что касается Радуна, то он вовсе был не уверен, что жив. Он не  очень
хорошо знал здешние  дороги,  и  ему  показалось,  что  караван  незаметно
свернул не на том месте, и  давно  уже  в  царстве  Бужвы.  Но  Радун  был
чиновник, верный своему долгу. Он ткнул пальцем в  старшего  покойника,  с
головой пса, и заорал:
     - Ах ты собачья рожа! До чего дошло: прислуга Бужвы  грабит  казенные
караваны и таскает честных людей в ад! Вот и получается, что вы никакие не
подземные судьи, а самые настоящие разбойники!
     Песья голова рассвирепел.
     - Это вы - разбойники и воры! Потакаете богачам, силой  гоните  народ
строить канал! Хорошо еще, что время от времени выходит  повеление  тащить
вас в ад, а то бы народу совсем житья не стало!
     Тут раздвинулись кусты, и на дорогу вышел человек  в  синих  шелковых
одеждах, с красным лицом и серебряной  таблицей  в  руке.  Двое  маленьких
бесов несли за ним большое зеленое опахало.
     - Это что за свара?  -  спросил  он.  -  Что  за  времена!  Чиновники
надземные и подземные препираются, кто из них настоящие  разбойники!  Тьфу
на вас! Пусть эти люди свяжут себя веревками и садятся под стену, а  зерно
свезите к главному алтарю!
     Охранники задрожали, как перо на ветру, а Радун покачался взад-вперед
на своей лошади и сказал:
     - Эй, синяя морковка! Ты служишь своему  Бужве,  а  я  служу  аравану
Фрасаку, и давай-ка выясним на мечах, кто сильней - бесы или чиновники!
     С этими словами Радун взмахнул  мечом,  но  Киссур  (ибо  незнакомец,
встреченный им в харчевне, был не кто иной, как Киссур) метнул свой акулий
клевец и перерубил руку чиновника, словно сухую ветку.  Кольцо,  вместе  с
мечом, слетело с запястья, Киссур подхватил меч и всадил его Радуну  прямо
в грудь, так что конец вышел из спины на два пальца. Радун упал с  коня  и
умер.
     Тут  разбойники,  или  мертвецы,  кинулись  на  караван,  и  началась
страшная драка. Киссур так разъярился, что сорвал с себя  пояс  и  куртку,
взял меч обеими руками и рубил во все  стороны.  Через  полчаса  все  было
кончено.
     Кон-коноплянка подъехал к Киссуру, и Киссур сказал ему,  что  не  все
так получилось, как следовало, и что они  убили  многовато  людей.  Атаман
промолвил, чтобы тот не тревожился, потому что эти люди вряд  ли  погибли,
не будь они грешниками.
     После этого Киссур срубил  и  обтесал  молодую  сосенку.  На  обрубки
сучьев он повесил разное оружие, а на верхушку посадил  голову  начальника
каравана. Он воткнул сосенку на пригорке позади храма яшмового  аравана  и
произнес заклятье. Вообще-то Киссур  не  умел  колдовать,  но  по  обычаям
горного Варнарайна после битвы вокруг победителя бродит столько  душ,  что
он на время становится колдуном.
     Зерно по приказу Киссура снесли в храм яшмового  аравана  и  насыпали
под навес: крестьяне как раз должны были скоро прийти с молебном. Отдельно
зарыли мешочки с "волчьей  метелкой".  Киссур  пересчитал  их  и  составил
опись. Потом снял с пояса Радуна печать, надрезал  себе  запястье,  смочил
печать кровью и оттиснул ее на описи.  После  этого  грамотные  разбойники
расписались внизу, а неграмотные поставили отпечатки пальцев.
     Вечером разбойники вернулись в свой стан,  чтобы  поделить  золото  и
яшму. Они вошли в довольно большую хижину. Посереди  хижины  был  земляной
очаг прямо в полу, немного слева  от  очага  висело  на  цепи  молитвенное
бревно, и к нему была привязана колотушка.  Киссур  и  Нахира  с  поклоном
сняли мечи, и один из разбойников положил мечи  на  подставку  у  западной
стены. А  разбойник  Кон  Коноплянка  усмехнулся  на  недостойное  ученого
человека суеверие, и оставил меч на себе.
     Киссура стали упрашивать сесть на почетное место,  посередине  лавки,
прямо перед бревном с  колотушкой,  и,  как  он  ни  отказывался,  главари
настояли на своем. После этого оба главаря расположились справа и слева, а
прочие разбойники сели на циновки вдоль стен. Принесли вина и  лепешек,  в
земляном очаге стали  жарить  барана.  Нахира  посовещался  с  товарищами,
поднес Киссуру тройную долю и сказал, кланяясь:
     - Поистине у гор опять появился хозяин! Я тебя прошу от нашего общего
имени возглавить наш стан.
     Киссур погладил мешок с золотом и яшмой у себя под ногами и сказал:
     - Это большая честь, но я не могу быть вашим товарищем. Я думаю,  что
я сегодня сделал хорошее дело, но я хочу сделать еще лучше. Я  хочу  пойти
вот с этим золотом и этими документами в столицу  к  государю  и  показать
ему, как его обманывают. Ханалай и за меньшие заслуги из  разбойника  стал
наместником.
     Нахира просил его побыть с ними еще неделю, потому что  Киссур  очень
удачливый человек, но Киссур отказался. Что ж! Нахира  раскатал  по  лавке
большую штуку бархата, и они опять сели втроем, тесно  прижавшись,  Киссур
посередине, а по  бокам  Нахира  и  Кон-коноплянка.  Они  налили  вина  на
прощанье, и Нахира промолвил:
     - Теперь послушай, Киссур, что я  тебе  о  всей  нашей  затее  скажу.
Караван этот принадлежит не господину Айцару и наместнику, а аравану. А ты
знаешь, что араван и наместник всегда дерутся, как два  кота  из-за  одной
кошки. Но непосредственно я действовал в  этом  деле  не  от  себя,  а  от
господина Мелии и госпожи Архизы, они, знаешь  ли,  вновь  сошлись.  Но  я
думаю, что за ними и за наместником стоит еще  кое-кто  повыше,  из  самой
столицы. Ведь чиновники не поверят этой загробной  штуке.  Госпожа  Архиза
велела все свалить на тебя и тебя убить: за что-то  она  страшно  на  тебя
сердита. Но вот мы поглядели, как ты дерешься, и  заметили  этот  осиновый
кол, и решили тебя не убивать, а выбрать предводителем, потому что удачи у
тебя больше, чем у Мелии.
     Нахира замолк и выпил вина. Киссур сидел не  шевелясь.  Было  слышно,
как в земляной  печи  жарится  баран.  Нахира  хлопнул  кружку  о  стол  и
продолжил:
     - А господин Мелия сказал нам так: "Это скверный человек. Он  получит
свою долю, но c вами не останется, а пойдет в столицу. В  столице  у  него
есть покровители, и он купит  себе  прощение."  И  мы,  признаться,  очень
огорчились, когда ты сделал то, что и предсказывал Мелия. И все-таки я еще
раз рассказываю тебе, как обстоит дело; и предлагаю тебе заключить союз, а
Мелие вышибить мозги, когда он сюда явится.
     Нахира кончил. Киссур поглядел и увидел, что  оба  разбойника  сидят,
тесно прижавшись к нему, и старший разбойник держит руку на своем мече,  а
меч Киссура стоит в углу на подставке.
     - В этом деле, - сказал Киссур, - есть одна загвоздка, а  именно  та,
что тот, кто  предал  первого  господина  за  мешок,  второго  предаст  за
полмешка.
     С этими словами Киссур обнял обоих главарей за плечи и пихнул  их  на
землю. А сам перекинулся через лавку,  схватил  ее  поперек  и  всей  этой
лавкой приложил старшего разбойника по голове. Лавка и  голова  сломались.
Киссур отбросил обломки лавки, сдернул с цепи  молитвенное  бревно  и  так
ударил им Нахиру, что тот полетел прямо в земляную яму, где жарился баран,
и больше из этой ямы не высовывался. А Киссур схватил свой меч и мешочек с
золотом и выпрыгнул в окошко. Тут разбойники опомнились, выбежали во двор,
воткнули луки в землю и стали пускать стрелы. Однако, ночная темь -  разве
тут попадешь?
     - Ушел, - сказал кто-то. - Бес, а не человек!
     Киссур, меж тем, не совсем ушел. Одна из стрел попала  пониже  правой
лопатки и,  наверное,  задела  легкое.  Он  хотел  ее  вытащить,  чтоб  не
цеплялась за кончики ветвей, но не сумел и обломил. Так и пошел дальше. Он
спустился к императорскому тракту, но вскоре услышал голоса людей и собак,
и понял, что это едет Мелия с людьми и что скоро они пойдут по его  следу.
Следы он оставлял за собой глубокие и с кровью. Киссур понял, что ему надо
где-нибудь укрыться. Перед рассветом он пришел к храму Серого  Дракона.  В
храме осыпалась крыша, и перед алтарем была куча сухих венков,  заметенная
снегом.  Киссур  лег  на  эту  кучу.  Прошло  некоторое  время  -   Киссур
почувствовал, как что-то в него тычется, скосил глаза и  увидел  огромного
белого волка. Киссур закрыл глаза и вытянул горло. Через  некоторое  время
Киссур открыл глаза: волка не было,  а  рядом  стоял  старый  колдун.  Уже
светало. Где-то внизу слышались голоса и собачий лай.
     - Пойдем, - сказал отшельник.
     Киссур не шевелился. Снег на венках под ним наполовину растаял и  был
красный.
     - Тогда лезь в рукав, - сказал колдун.
     Киссур послушался и полез.  Изнутри  рукав  отшельника  был  расписан
тысячами павлиньих очей, как платье госпожи Архизы. Госпожа Архиза  сидела
на диванчике и хихикала, а господин Айцар, первый богач Харайна, глядел на
нее и на пышный диванчик и говорил: "Я, человек неученый, и  то  нарисовал
вам подпись под картинкой". Тут задернули шторы и стало темно.
     В полдень Мелия и еще человек десять явились к избушке Серого Дракона
на вершине горы. Надо сказать, что вокруг избушки никаких следов на  снегу
не было. А в храме они нашли только затекшую кровью кучу листьев, и волчьи
следы кругом.
     Отшельник мирно жарил на решетке зайца. Зайца  стражники  отобрали  и
съели. Отшельник молчал, пока длился обыск, и  только  спросил  Мелию,  не
хочет ли Мелия поискать у него в рукаве. Мелия  вцепился  в  отшельника  и
закричал:
     - Ты! Мне госпожа Архиза сказала, кто ты такой! Гляди - повесят,  как
пособника в разбоях. Отшельник - а мясо ест!
     - Ба! - вдруг заорал отшельник, тыча Мелие в рот.  Тот  схватился  за
горло и поперхнулся, а куски зайца уже ползли из  него  наружу.  Остальных
стражников тоже начало рвать. Куски с пола потянулись друг к другу, из них
соткался заяц и начал расти: глаза как плошки, лапы как сосны!  Стражники,
визжа, кинулись наутек, а заяц за ними. Люди опомнились  лишь  у  подножья
горы, и, так как им показалось, что бежали они целую вечность,  одежда  их
расползлась от ветхости. Одного стражника заяц, однако, догнал и заглотил.
Несчастного  потом  нашли  головой  вниз  в  сосновом  дупле,   совершенно
мертвого. Я в это, впрочем, не верю, а передаю, как рассказывают.
     Киссур очнулся не очень скоро, дня через два,  на  лежанке  в  хижине
отшельника. Окошко с промасленной бумагой было открыто, прямо в  солнечном
пятне грелся старый белый волк. Отшельник сидел рядом с волком и улыбался.
Теперь, на свету, Киссур заметил у него на лбу старое  полустертое  клеймо
каторжника. Отшельник сказал, что рана заживет через две  недели,  и  стал
поить Киссура рисовым отваром с ложечки. Потом спросил, что он не  поделил
с товарищами. Киссур рассказал.
     Отшельник помолчал, потом проговорил:
     - Да, я уже слышал такие истории. Сначала  грабят  казенный  караван.
Налоги не приходят в столицу, казна терпит ущерб.  Потом  подают  министру
Нану доклад: есть, мол, компания людей, которые так любят государство, что
готовы загодя выплатить налоги, а потом  уж  собирать  их  сами.  Господин
министр эти доклады пока копит.
     Киссур, в постели, вдруг скрипнул зубами:
     - Вы говорите об откупах! Так было при  прежней  династии:  откупщики
платили казне один миллион, а  потом  выбивали  палками  из  крестьян  три
миллиона. Налоги, отданные в частную собственность! И  к  этому-то  такими
методами стремится господин министр?
     Старик помолчал, потом сухо сказал:
     - Не все, что делается от имени государя, известно государю. Не  все,
что делается от имени министра, известно министру.
     - Нет, - сказал Киссур, - об этом деле, я думаю, ему было известно.
     Киссур поправлялся довольно быстро, и уже вставал и помогал старику и
волку по хозяйству. Старик его даже  как  будто  избегал.  Как-то  вечером
разыгралась снежная буря: рана у  Киссура  заныла,  старик  уложил  его  в
постель и напоил травяной настойкой.
     - Вы меня ни о чем не спрашиваете, - сказал Киссур.
     - Захочешь, - сам расскажешь.
     Тогда Киссур стал говорить о том, о чем до конца никому не говорил: и
об отце, и о матери, и о Западных Островах, и о том, как помер Кобчик, и о
том, что случилось с сыном первого  министра;  об  Арфарре-советнике  и  о
советнике Ванвейлене, убивших отца, - обо всем.
     Киссур кончил. Старик помолчал, потом спросил:
     - А о чем ты больше всего жалеешь?
     Киссур хотел  сказать,  что  больше  всего  жалеет  о  своей  слепоте
касательно госпожи Архизы, но передумал и ответил:
     - Когда меня первый раз арестовали, я успел спрятать кинжал. А второй
раз - не успел. У этого кинжала золотая голова  кобчика  и  два  яхонтовых
глаза. Это очень ценная вещь, и этим кинжалом дружок  Арфарры  убил  моего
отца. Теперь этот кинжал, конечно, пропал, и его-то  мне  больше  всего  и
жалко.
     Отшельник помолчал, потом встал и вышел  в  соседний  чулан.  Там  он
копался довольно долго и вернулся с чем-то, завернутым в рогожку.
     - Ладно, мальчик, - сказал он. - Я хочу подарить тебе другой  кинжал,
тоже из Верхнего Варнарайна.
     Отшельник развернул тряпочку и протянул  Киссуру  кинжал.  Рукоять  у
него была  в  форме  белой  треугольной  шишки,  чешуйки  шишки  оторочены
серебром. Серебро немного почернело, в желобке на лезвии застыли  кровяные
скорлупки.
     - Этим кинжалом, - сказал старик, - твой отец, за несколько часов  до
смерти, убил моего послушника Неревена. Мальчишке  тогда  было  семнадцать
лет.
     С этими словами отшельник повернулся и вышел. Часа через  три,  когда
совсем стемнело, Киссур прокрался с кинжалом в руках в  соседнюю  комнату.
Арфарра-советник   безмятежно   спал,   свернувшись   клубочком.    Киссур
постоял-постоял и вернулся обратно.
     В хижине был подпол, а из подпола подземный  ход  вел  в  заброшенные
штольни. У штолен было довольно много выходов, один из них - в храм Серого
Дракона. На следующее утро, когда выяснилось, что  хижину  засыпало  почти
доверху, а еды почти что нет, Киссур не стал чистить снег, а  вылез  через
подпол и пошел добывать еду.
     Он подстрелил зайца и еще рысенка с  пестрой  мордочкой,  вернулся  и
стал разделывать тушки. Арфарра подошел, встал рядом.
     - Вас же тайком сгубили в ссылке, советник, - сказал Киссур.
     Арфарра засмеялся:
     - Вот именно, что тайком. Если бы  меня  казнили  официально,  ничего
поделать было б  нельзя.  А  начальник  лагеря  получил  тайный  приказ  и
забоялся, что девизы правления сменятся, и кому-то будет выгодно  наказать
его  за  расправу.  Беззаконные  казни   влекут   за   собой   беззаконные
помилования, друг мой!
     Вечером советник спросил Киссура:
     - Значит, ничего в Западной Ламассе не было? Да  тот  ли  остров  это
был, и весь ли вы его обшарили?
     Киссур отвечал, что и остров тот, и  обшарили  его  как  надо,  -  ни
настоящих людей, ни золота.
     Арфарра сходил в соседнюю комнату и вынес  укладку.  В  укладке  были
карты и рисунки. Киссур стал смотреть: это, точно, были  карты  острова  и
рисунки старого города. Киссур спохватился:
     - Откуда это?
     - Видишь ли, мальчик, мне не хотелось бы тебя разочаровывать,  на  за
месяц до того, как меня арестовали, я тоже послал к этому острову корабль.
     Тут Киссур замер, глядя на один из  рисунков.  Рисунок  был  нарочито
тщателен, и Киссур почувствовал  омерзение.  Омерзение  было  оттого,  что
штука, нарисованная среди деревьев, была явно человеческого  изготовления:
природа такого не рожала. Однако, будучи делом рук человеческих, она  была
не разрисована, стало быть, недоделана. Может быть,  оттого  и  сломалась.
Острый нос расселся пополам, крыло, размахом с пальму, зачерпнуло землю. У
штуки было четыре крыла: два больших посередине и два маленьких у  хвоста,
и еще пятое крыло торчало из хвоста вверх. Киссур почуял в  этом  какую-то
самую гнусную магию.
     - Это что такое? - спросил Киссур.
     - При тебе, значит, этого уже не было?
     Арфарра показал на карте место с  гнусной  штукой.  Киссур  вспомнил,
что,  точно,  там  была  полянка,  на  полянке  священная  хижина.  Вполне
приличная хижина: там держали,  кажется,  мальчиков  перед  праздником,  а
вокруг хижины на палках были черепа зверей и предков.
     Арфарре-советнику явно не понравилось, что гнусная штука исчезла.  Он
кусал себе губы, и на щеках его выступили два красных  пятна.  Тут  Киссур
отбросил рисунки и спросил:
     - Господин Арфарра! Ведь вы живы - почему же вас не слышно?  Государь
Варназд ждет докладов об усовершенствовании правления,  через  три  месяца
лучшие умы соберутся в столицу, - неужели вы промолчите?
     Арфарра засмеялся:
     - Друг мой! В этих состязаниях победитель заранее известен.  Господин
Нан допустит до государя лишь тех, чьи доклады ему по душе. Спор, конечно,
будет, и трудно предугадать смысл спора со  стороны,  но  он  будет  не  о
способах управления, а о том, кто какую должность займет, ибо это главное.
     - Кто-то, - сказал Киссур, - должен раскрыть государю  глаза  на  то,
что творится в стране.
     Арфарра-советник поднялся и недовольно сказал:
     - Об этом мы позже поговорим. Спи!
     Он уже подошел к двери, а у двери обернулся и сказал:
     - И запомни: человек по имени Клайд Ванвейлен не убивал твоего  отца.
Твой  отец  погиб  оттого,  что  хотел  спасти  человека  по  имени  Клайд
Ванвейлен, которого я приказал убить. И что  касается  луча,  развалившего
Кобчика и половину колонн в подземном храме - этот луч  к  храмовой  магии
никакого отношения не имел.
     С этими словами Арфарра-советник вышел из хижины. Он  стоял  довольно
долго, глядя на вышивку созвездий и на горные сосенки внизу. "Великий Вей!
- думал Арфарра-советник. - У Марбода Кукушонка - и такой сынок! Неужто  и
я был на него похож двадцать лет назад?"

     Вот уже  полтора  месяца  Свен  Бьернссон  жил  в  усадьбе  господина
Сият-Даша и варил ему золото.
     У господина Сият-Даша было в обычае обижать людей, и люди  в  деревне
ходили с опущенными головами. И бывало, что чуть человек поднимает голову,
как тут же ее снимают с плеч. Страшные,  страшные  вещи  рассказывали  про
Сият-Даша! Все окрестные крестьяне задолжали  ему  своих  детей;  вся  его
дворня ненавидела друг друга, так как Сият-Даш считал выгодным, чтобы люди
доносили друг на друга перед хозяином;  в  позапрошлом  году  чиновник,  у
которого Сият-Даш увел жену, повесился на воротах  его  управы...  Но  это
что! А когда Сият-Даш сжег, испугавшись инспекции, казенный  склад,  а  за
поджог повесил крестьянина, который прятал от него свою дочку? А  каменные
стены вокруг управы, в два  человеческих  роста  высотой,  стены,  которые
построил народ,  чтобы  защитить  Сият-Даша  от  гнева  народа?  А  ссуда,
семенная казенная ссуда, введенная в прошлом  году  Наном  для  облегчения
крестьян, - Сият-Даш принудил всех, а не только бедных взять эту ссуду,  и
дал ее протухшим зерном, а когда осенью  настала  пора  возвращать  ссуду,
документы оказались так хитро  составлены,  что  пол-деревни  оказалось  в
долговых рабах у Сият-Даша. За эту историю, и за многое  другое,  господин
министр внес Сият-Даша в особый список.
     Что еще сказать?
     Еще у первого министра была карта империи, на  которой  белым  цветом
были отмечены местности, в  которых  восстание  почти  невозможно,  желтым
цветом,  -  местности,  в  которых  восстание   вероятно   при   некоторых
обстоятельствах, и черным цветом, - местности, в которых  восстание  может
вспыхнуть от того, что чья-то  курица  не  так  снесет  яйцо.  Белоснежный
округ, несмотря на свое хорошенькое название, на этой карте был  обозначен
черным цветом.
     Ох, нехорошо стало в это время в управе, нехорошо!  Грустно  было  на
душе у Сият-Даша! По ночам во флигель  в  виде  синих  сполохов  слетались
бесы, безобразничали, выли разными  голосами,  на  казенном  дворе  видали
оборотней и  щекотунчиков  с  золотыми  вилами.  Сият-Даш  был  печален  и
беспокоен. Он рвал на себе волосы и говорил:
     - Прибери Бужва того, кто вовлек меня в это дело. Потому что  если  в
доме заводится нечисть, дело не кончится добром.
     Впрочем, он аккуратно звал колдуна обедать.
     Страшный алхимик забрал на Сият-Дашем изрядную  власть:  показал  ему
беса в пробирке; подослал к нему ночью щекотунчика; и соорудил во  флигеле
сверкающий шар, в каковом, по его словам,  должен  был  три  месяца  зреть
философский камень. Охранники теперь тоже обожали пророка, с тех пор,  как
он побил Сият-Даша палкой. Они собирались вокруг него, чтобы  слушать  его
слова. Пророк молчал, - они собирались кружком, чтобы слушать молчание.
     Как-то Сият-Даш обедал с яшмовым араваном и спросил:
     - Позвольте полюбопытствовать: сколько употребляете вы в  своем  деле
бесов, и чем бесы отличаются от добрых духов?
     - Бес, - ответил яшмовый араван, - это такой дух, который, когда  его
просишь отвести беду, взамен насылает другую, еще худшую.
     - И много ли их у вас?
     - В сердце человека бесов гораздо больше.
     Сият-Даш вздохнул и промолвил:
     - Говорят, ваши охранники души в вас не чают.
     Яшмовый араван молча ел рис.
     - Это я говорю потому,  что  они  совершенно  безответственные  люди.
Вдруг они предложат вам бежать, а вы согласитесь? А между тем по закону за
бегство преступника карают семью охранника и еще пять  семей  шестидворки,
причем нигде не  найти  примечание,  что  это  правило  неприменимо,  если
преступник сбежал волшебством.
     Яшмовый араван только скрипнул зубами.
     - Вы не сердитесь? - встревожился Сият-Даш.
     - Нет, - ответил яшмовый араван, - мы с вами  принадлежим  к  разному
разряду людей.
     - А какие бывают разряды людей?
     - На рынке жизни встречаются четыре разряда людей. Это -  покупающие,
продающие, случайные созерцатели и воры. Я принадлежу к третьему  разряду,
а вы - к четвертому.
     Вследствие этого разговора Бьернссон окончательно решил сделать  свое
исчезновение не незаметным, а неправдоподобным, и днем для своего  бегства
выбрал именины Сият-Даша,  на  которые  в  управу  должно  было  съехаться
множество гостей.
     Убегая от Сият-Даша при возможно большем числе свидетелей,  Бьернссон
рассчитывал на  следующее:  во-первых,  высокопоставленные  гости,  будучи
замешаны в скандальное чудо, оскорбятся и предпочтут  не  возбуждать  дела
из-за невероятности  улик;  во-вторых,  речь  о  пособничестве  охранников
отпадет сама собой; и, в-третьих, люди наиболее проницательные  не  найдут
ничего невероятного в том, что колдун  подложил  под  стену  взрывчатку  и
утек.
     И, конечно, Бьернссону очень хотелось, чтобы в народе говорили, будто
колдун утек из усадьбы  в  серебряной  колеснице,  запряженной  трехглавой
птицей феникс.
     За  неделю  до  именин  Бьернссон  вручил  охранникам  пять  глиняных
кувшинов, и попросил зарыть кувшины у той  части  стены,  что  выходила  к
лесу. Не особенно искажая факты, он объяснил, что в каждом  кувшине  сидит
по бесу, который в любой миг по его,  колдуна,  просьбе,  измолотит  стену
голубыми  цепами.  Каждый  кувшин  имел  в  себе  350  граммов  тротила  и
приводился в действие дистанционным радиовзрывателем.
     Бьернссон соорудил себе самодельный револьвер с  дулом  толстым,  как
кукурузный початок, и ночью ему часто снилось, как он  стреляет  из  этого
револьвера в Сият-Даша.
     Утро сият-дашевых именин началось со  скверного  предзнаменования,  -
солнце при восходе было плоским, как рыба сазан: в округе с  недавних  пор
участились случаи противоправительственных знамений.
     Но вскоре небо разрумянилось, края облаков зазолотились, как  корочка
хорошо  поджаренного  пирога.  Сият-Даш  суетился,  проверяя  списки  и  в
последний раз наставляя, кого из  гостей  встречать  у  крыльца,  кого  во
дворе, а кого у ворот управы.
     Бьернссон, заканчивая последние приготовления, стоял у окна  флигеля,
колдуя над тонким стеклянным детонатором с гремучей ртутью, - ему вовсе не
хотелось, чтобы после его бегства кто-то интересовался лабораторией.
     Гнедая лошадь промчалась мимо его окна, посыльный с  ухарским  криком
спрыгнул наземь, - Бьернссон поднял глаза и едва не выронил детонатор:  за
окном, в кафтане казенного посыльного, стоял разбойник Ниш-Коноплянка.
     И мы оставим пока Бьернссона наедине с атаманом, а сами расскажем  об
араване Фрасаке.
     Араван провинции Харайн, Фрасак,  был  человек  недалекий  и  мелкий.
Глаза  у  него  были  абрикосового  цвета,  а  совесть  его  каждый   день
спотыкалась. Ограбление каравана повергло его в отчаяние. Первыми к  месту
грабежа подоспели  люди  наместника.  Зерно,  растащенное  крестьянами,  и
думать нечего было вернуть. Контрабанда  золота  выплыла  наружу,  а  ведь
золото шло у уплату за должность. Более всего араван  теперь  боялся,  что
разбойников поймают, а те расскажут о травке "волчьей метелке"  -  Великий
Вей, и что за  несчастливая  судьба  втянула  его  в  такое  дело!  Араван
заметался, преподнес госпоже Архизе один ларчик, другой, а  вручая  третью
безделушку, пролепетал:
     - Я, право, в отчаянии. Неужто я неугоден первому министру? Вот и его
полномочный инспектор ездит по провинции, а зачем?
     Госпожа Архиза хихикнула и сказала,  видимо  забыв  обо  всем,  кроме
ларчика:
     - Инспектор Шаваш? До чего смешно! Он, видите ли,  гоняется  за  этим
оборванцем, яшмовым араваном, а тот куда-то пропал.
     Господин араван вернулся в управу  как  на  крыльях.  "Экий  неуемный
бабий язык" - думал он, - "чиновник  бы  промолчал".  Через  час  господин
араван написал указ об аресте бродячего  проповедника.  Он  желал  угодить
министру, и к тому же, - разве не из-за яшмового аравана пропало зерно?
     А еще через три часа племянник господина аравана сидел со стражниками
в харчевне.
     - Яшмовый  араван?  -  сказал  один  из  посетителей  -  Так  кому  ж
неизвестно, что он живет всего в двух  дневных  переходах,  в  избушке  на
Кошачьей Горе.
     А еще через час госпожа Архиза пришла к своему мужу с  копией  нового
указа, села ему на колени, стала перебирать волосы и сказала:
     - Друг мой! Наконец-то этот глупец араван сам себя погубил.
     - Каким образом? - изумился господин Ханда.
     - Вот указ об аресте аравана Арфарры: а его племянник уже поскакал за
отшельником Серым Драконом.
     Господин  Ханда  вздрогнул.  Серый  Дракон   был   самым   неприятным
наследством  от  предыдущего  начальника.  Тому  в  свое  время   прислали
преступника Арфарру, а  вслед  за  преступником  -  секретное  предписание
известного  свойства.  Начальник  лагеря  заметался,  потому   что   такие
предписания - гнуснейшая вещь. И не раз бывало, что исполнишь предписание,
а новый министр зовет тебя к ответу: как так? Сгубил без суда  выдающегося
человека! И начинается примерное наказание. И вот хитрый начальник  лагеря
ограничился отчетом о смерти, а самого Арфарру  умолил  стать  отшельником
неподалеку. Никто, однако, его не востребовал, наверху при  имени  Арфарры
только неприятно трепетали души. Господин Ханда и сам отчасти трепетал,  а
делать что-то боялся, поскольку старик, видимо, все же был колдуном, и мог
загрызть и при жизни, и после смерти.
     - Но это же указ об аресте другого Арфарры!
     Госпожа Архиза засмеялась, и смех ее был как тысяча колокольчиков.
     - А вот пусть в столице разбирают, кто  где  чью  личину  носит.  Как
возможно, чтобы этот палач сидел тихо  и  сам  от  себя  не  проповедовал?
Видишь ли, дорогой мой, когда этот человек появится  в  столице,  за  него
ухватятся  все  противники  господина  Нана,  и  человека,   воскресившего
Арфарру, господин Нан разотрет в мелкую пыль, -  а  воскресил  его  глупым
указом господин араван.
     Госпожа Архиза ушла в свои покои и стала красить бровки. Она  красила
их минут пять, а потом вдруг разрыдалась, хотя  с  детских  лет  не  имела
привычки рыдать, если бровки ее были выкрашены дорогой краской.  Прибежала
служаночка:
     - Госпожа, что с вами?
     - Посмотри, - стражники аравана еще тут?
     Служаночка воротилась через четверть часа.
     - Уже уехали, госпожа!
     Архиза засуетилась.
     Госпожа, куда вы?
     - Ах, ты ничего не понимаешь, там же Киссур!
     - Какой Киссур?
     - Этот негодяй, который обманул меня!  Он  живет  в  хижине  Арфарры:
соглядатаи видели его с белым волком.
     А, - сказала служанка, посвященная во все дела своей госпожи,  -  вы,
стало быть, хотите, чтобы его арестовали вместе с Арфаррой, и он  попал  в
лапки Шавашу, а этот Шаваш его искал для казни?
     - Да, - закричала Архиза, -  то  есть  нет!  Ох,  где  же  эти  серые
сапожки?
     Серые сапожки наконец нашлись, нашелся и плащ, и  курточка,  -  через
полчаса госпожа Архиза и служанка ее, наряженные в кафтанчики  рассыльных,
проскакали по заднему двору усадьбы. А другая служанка  сказала  господину
Ханде, побежавшему проведать супругу, что у госпожи разболелась голова,  и
она легла спать и строго-настрого запретила ее беспокоить.
     Весь месяц госпожа Архиза молилась Исие-ратуфе, чтобы та  помогла  ей
забыть негодяя Киссура, - а легко ли забыть  человека,  если  каждый  день
просишь об этом Исию-ратуфу?

     Арфарра как-то спросил у Киссура, куда, по его мнению,  подевался  из
империи Клайд Ванвейлен с товарищами? Киссур скосил глаза вбок и  ответил,
что, судя по всему,  Клайд  Ванвейлен  пропал  в  провинции  Варнарайн,  в
правление Арфарры, бесследно. И что очень многие  в  это  время  пропадали
бесследно, из числа тех, кого Арфарре казалось одинаково опасным и казнить
публично, и оставлять на свободе, и что он думал...
     - Не то ты думал, - прервал его Арфарра.
     В седьмой день  девятой  луны  Арфарра  был  очень  печален;  наконец
затворился в каморке и стал писать. На рассвете, уходя  на  охоту,  Киссур
заглянул в щелку: Арфарра писал и  писал,  а  перебеленные  листы  клал  в
знакомую укладку.
     День был дивный: Киссур бегал наперегонки со старым волком,  хохотал,
как леший, и валялся в снегу. Солнце желтое, снег белый,  на  снегу  рыжая
свежая лиса. Душа так и  трепетала,  пела.  Что  пишет  Арфарра?  Конечно,
доклад государю.
     Бывший араван Варнарайна писал скоро, перо так и  летало  по  бумаге.
Ему приходилось, однако, часто прерываться, - чернила в медном копытце  то
и дело замерзали. Наконец Арфарра встал, подоткнул тулупчик, разжег  огонь
в очаге, замесил в котелке какое-то варево, потом вернулся к  бумагам.  За
промасленным окошком потемнело - пошел снег. Арфарра  исписал  уже  третий
лист, и было давно уже видно, что это не доклад  государю,  -  потому  что
Арфарра писал его на языке аломов, для одного Киссура,  и  трактовала  эта
бумага не об законах и наказаниях, а о человеке по имени Клайд Ванвейлен.
     После третьего  листа  Арфарра  прервался,  подошел  к  огню  и  стал
размешивать варево в котелке. Это  был  аконит,  росший  кое-где  внизу  -
бывший араван собирал яд вот уже целую неделю. Ему было очень  горько.  Но
после того, что рассказал Киссур, у  него  больше  не  оставалось  надежды
поговорить с Клайдом Ванвейленом и его соплеменниками, а,  стало  быть,  и
жить дальше было бесполезно.

     Главные чиновники съехались к полудню  и  расположились,  в  ожидании
обеда, в саду. Яшмового аравана все не было, и господин Сият-Даш прошел во
флигель к колдуну. Бьернссон лежал, зарывшись лицом в подушку.
     - Почтительнейше прошу вас пожаловать к гостям, - сказал Сият-Даш,  -
что же это? То сами просились в общество,  настаивали,  можно  сказать,  а
теперь - загрустили?
     Бьернссон поднял безумные глаза:
     - А? Да? Сейчас приду.
     Сият-Даш вышел, а колдун вновь зарылся в подушки. Он не  думал  ни  о
чем, кроме утреннего своего разговора с разбойником.
     - Ну что, господин араван, пока сам не станешь в стойло, не  узнаешь,
каково волам? Говорят, как вас посадили сюда, так вы бросили  рассказывать
про внутреннее устроение души, а занялись настоящим делом?
     В голосе Ниша звучало презрение к человеку, который выдавал  себя  за
что-то неслыханное, а на поверку оказался заурядным колдуном.
     Бьернссон стоял, словно потерянный.
     - Нам сказали, - промолвил Ниш, -  что  сегодня  вы  позовете  духов,
которые растащат по кирпичику эту чертову стену. Мы подумали: почему бы не
воспользоваться этим  случаем  и  не  ворваться  в  усадьбу?  Можно  будет
покарать чиновников и  их  семьи  за  несправедливость,  а  зерно  раздать
народу.
     Бьернссон помертвел. Как мы помним, у господина министра  Белоснежный
округ был помечен на карте черным цветом, как место, в  котором  восстание
может разразиться по причине пролетевшей мухи и  разбитого  яйца.  И  хотя
Бьернссон не видел этой карты,  он  был  умный  человек  и  ему  вовсе  не
обязательно было смотреть на эту карту, чтобы понимать,  что  дело  именно
так и обстоит.
     - Нет, - жалобно сказал колдун, - не надо!
     - То есть как это не надо? - возразил, подойдя,  один  из  охранников
Бьернссона, по имени Серая Ряпушка. - Вы сами говорили, что нельзя  делать
другим то, что не хочешь, чтобы делали тебе. Вот вы  убежите,  а  Сият-Даш
повесит пол-деревни... Справедливей  будет,  если  мы  из-за  вас  повесим
Сият-Даша, чем если Сият-Даш из-за вас повесит пол-деревни.
     Разбойник Ниш улыбался. Все-таки он заполучил себе в  шайку  стоящего
колдуна. Почесал в затылке и прибавил:
     - А если с вашими бесами  что-нибудь  случится,  и  они  не  растащат
стену, мы, пожалуй, все равно ворвемся в усадьбу и спасем вас. Как  только
люди  услышат,  что  вы  стали  во  главе  правого  дела,  вся   провинция
взбунтуется против министра Нана. Представляете?
     Бьернссон очень хорошо представлял.
     На садовой дорожке Бьернссон столкнулся с сыном  Сият-Даша:  изящным,
гибким юношей лет двадцати, - тот приехал  к  отцу  на  именины.  Это  был
человек совсем другого поколения, чем Сият-Даш:  нежный  и  несчастный  от
наследственного  богатства.  Юноша  нерешительно  посмотрел  на  бродячего
проповедника, не будучи вполне уверен, к какому разряду людей  принадлежит
этот человек, - к тем, которые обманывают его отца, или к тем, которые  от
его отца страдают, - но отвесил все-таки яшмовому аравану глубокий поклон.
     За ажурной зеленью вечереющего сада, заслоняя нищету  далеких  хижин,
перла в небо  толстая  кирпичная  стена  с  желтой  башенкой  и  скучающим
часовым. Бьернссон стоял молча, сжимая в руках черный бамбуковый посох  со
стальным  стержнем  внутри.  Один   поворот   верхнего   коленца,   слабый
радиосигнал, - и эти проклятые стены взлетят на воздух. "Я же не хотел,  -
думал Бьернссон - я же хотел только бежать. Откуда взялся  этот  проклятый
разбойник? Кто дал право этому народу решать за меня?"
     - Святой отец!
     Бьернссон обернулся, - позади, у рододендрона в желтой  шубке,  стоял
старый судья Каш, Тот самый, с которым он полтора месяца назад  приехал  к
Сият-Дашу.
     - Святой отец, - сказал он. - Мое служебное положение обязывает  меня
присутствовать... Но... я искал вас полтора месяца,  а  Сият-Даш  говорит,
что вы обосновались в его усадьбе? Уж не обманул  ли  он  вас?  Я  бы  мог
поговорить в ним...
     Судья Каш запинался. По правде говоря, ему вовсе не хотелось говорить
с начальником округа. У этого человека была живая совесть, но  ему  каждый
день приходилось отрезать от нее по кусочку. Он все  время  одалживался  у
негодяев, чтобы творить добро, и в делании  добра  и  зла  еле-еле  сводил
концы с концами. Попросив за яшмового аравана, он не выпросил у  Сият-Даша
ничего, а задолжал бы ему изрядно.
     Яшмовый араван поглядел на старого чиновника, лениво сузил глаза.
     - Благодарю, господин судья, мне не нужна ваша помощь.
     Судья Каш съежился, как мышь под дождем, а потом вдруг промолвил:
     - Вы продешевили, яшмовый араван!
     - Что?
     - Вы  продешевили,  ибо  за  сколько  бы  вы  ни  продали  свою  душу
Сият-Дашу, это было все равно слишком дешево.
     Яшмовый араван повернулся и вошел в дом.
     Тонкие  дымки  серебряных  курильниц  таяли  в  высоких,  из   Иниссы
привезенных зеркалах, и  гости,  нарядные  и  возбужденные,  столпились  у
маленького алтаря, воздвигнутого в честь именин. Гостей было еще  немного,
человек шесть или семь, - остальные гуляли в  саду.  Появление  Бьернссона
вызвало всеобщее оживление. Один из чиновников,  взмахнув  рукавами,  взял
лютню, и склонившись над ней, как мать над ребенком, стал  петь  песню  об
облаке, зацепившемся за ветку. Это была  очень  красивая  песня.  Чиновник
кончил песню и повернулся к охраннику:
     - Мы, - сказал чиновник, - сегодня пришли в умиление  перед  красотой
простой природы. А умеешь ли ты, деревенщина,  видеть  красоту  облаков  и
гор?
     Охранник озадачился и ответил:
     - Как прикажете, господин.
     Чиновники засмеялись. Бьернссон молча вертел в руках посох.
     - Что с вами, святой отец? Вы побелели, как яичная скорлупа!
     Это спрашивал Сият-Даш.
     - Пустое, - сказал Бьернссон. - Это пройдет. Такова уж  наша  судьба.
Ведь духи, которые нам помогают, весьма ненадежны и только и думают, чтобы
погубить нас и наши знания, означающие для нас рабство. И всегда  в  конце
концов оказывается, что тот, кто думал, что бесы служат ему, начинает  сам
служить бесам.
     Гости побледнели и переглянулись. "Еще можно  признаться,  -  подумал
Бьернссон. - Сейчас в моих  силах  сделать  так,  чтобы  разбойники  убили
чиновников, или чтобы чиновники убили разбойников.  Но  не  в  моих  силах
сделать так, чтобы никого не убили..."
     - Да, промолвил один из чиновников, - и я слыхал, что бесы вырываются
у колдунов на волю и даже поднимают  бунты.  При  этом  государство  может
совершенно пропасть, и то же происходит со знаниями.
     - Весьма, - молвил Сият-Даш, -  тонкое  рассуждение.  Ведь,  говорят,
государь Иршахчан еще две тысячи лет назад умел ходить на медных лошадях и
летать на деревянных гусях. Нечестиво не верить свидетельствам  историков.
Все, однако, сгинуло. Не иначе, как месть тех же бесов.
     "Господи, - сказал себе Бьернссон. - Ты знаешь, я хотел быть как  ты,
и я поддался искушению сотворить чудо.  Ты  наказал  меня  за  гордыню,  и
разжаловал из святых в колдуны, а из колдунов - в повстанцы".
     - Не думаю, чтобы дело тут было в бесах, - сказал чиновник с  лютней,
потому что их не существует.
     - Нет, - возразил  старый  чиновник  в  зеленом  платье  с  чешуйками
накладного серебра  и  круглыми  глазами  цвета  опавшей  листвы,  -  бесы
существуют, и мне случалось слышать их голоса.
     Кто-то усомнился, что голоса бесов можно услышать.
     - Я не знаю, были ли это голоса бесов или богов, - отвечал старик.  -
Но вот в чем дело. Я, недостойный, был  тогда  послушником  у  отца  Лоха,
который  продвинулся  среди  шакуников   более   других   в   исследовании
электричества.  Где-то  за  год  до  кончины  храма  отец   Лох   научился
разговаривать  на  расстоянии.  Это  было,   как   всегда,   без   особого
чародейства, но с большим треском. Разговаривать было, собственно, нельзя,
а пришлось изобрести новый способ записи слов. Это  было  такое  же  новое
дело, как  изобретение  письменности,  потому  что  эфир,  новое  средство
передачи смысла, отличался от воздуха так же, как бумага.
     И вот, представьте себе, я сам  слышал  несколько  раз,  -  соединишь
медные прутики и слышишь речь, не похожую ни на один из языков ойкумены.
     Бьернссон от изумления чуть не упал со  стула.  "Боже  мой!  Так  вот
почему все мастерские храма взлетели на воздух в один и тот же  день!  Они
изобрели радио!".
     - Вот за преступные знания, - вскричал Сият-Даш, - государыня Касия и
наказала храм!
     - Да, - сказал бывший шакуник, - я и сам так полагал  все  эти  годы.
Однако теперь я думаю, что это бесы разгневались на людей за  то,  что  те
стали  подслушивать  их  разговоры.  Наверное,  даже  не  в   первый   раз
разгневались. Умел же, как вы сами заметили, государь Иршахчан  летать  на
деревянных гусях и ездить на медных конях.
     От  внезапного  порыва  вечернего  ветра   заколебался   и   закоптил
светильник. Один из собеседников взял щипцы и стал поправлять фитиль. "Это
что же - сообразил Бьернссон, -  он  считает,  что  кто-то  намеренно  две
тысячи лет мешает  ученым  ойкумены...  Да  откуда  здесь  монах-шакуник?"
Волоски на теле  Бьернссона  стали  оттопыриваться  от  ужаса.  За  спиной
распахнулась дверь. У яшмового аравана не хватало духа обернуться.
     - Привели, - гаркнул стражник.
     Бьернссон скосил глаза. Двое стражников волокли в комнату человека  в
шапке, похожей на лист подорожника, и  в  кафтане  казенного  рассыльного.
Человек  молча  и  сосредоточенно  лягался  связанными  ногами.  Бьернссон
помертвел: это был атаман Ниш.
     Бьернссон схватился за посох и один из стражников схватился за посох.
Бьернссон потянул посох к себе, выворачивая его вправо, и стражник потянул
посох к себе, выворачивая его  вправо.  Верхняя  секция  посоха  с  легким
щелчком провернулась на  оси,  Бьернссон  отчаянно  вскрикнул  и  выпустил
палку, - тишина.
     Стена за раскрытым окном стояла, как прежде, и по широкому  навершию,
скучая, расхаживал облитый лунным светом  часовой.  Яшмовый  араван  сунул
руку за пазуху: двое  человек  за  спиной  вцепились  в  запястье  мертвой
хваткой.
     - Что там у вас,  святой  отец,  -  раздался  насмешливый  голос.  Из
темноты выступил и встал напротив Бьернссона молодой чиновник  с  завитыми
каштановыми волосами. Черт побери!  Это  был  маленький  Шаваш,  секретарь
Стрейтона!
     Один из охранников пошарил у Бьернссона  за  пазухой  и,  почтительно
склонившись,  подал  Шавашу  самодельный  револьвер.  В  этот  миг  другой
человек, размахнувшись, ударил атамана Ниша тяжелым мешочком с  песком  по
голове.  Тот  повалился  наземь,  не  имея  более  возможности   наблюдать
происходящее; он не видел ни Шаваша, ни револьвера; он видел,  несомненно,
только предавшего его проповедника, покойно кушающего чай. Шаваш  отбросил
револьвер и взялся за посох. Он схватил его в обе руки и повернул  верхнюю
секцию, один раз и другой, а потом стал вертеть быстро-быстро,  и  ухмылка
его делалась все более жуткой.
     - Голоса бесов, a? - пропел чиновник и вдруг, со всей силы, крепко  и
страшно ударил проповедника по губам.
     Бьернссон даже не  попытался  уклониться.  Немного  погодя  он  вытер
кровь, показавшуюся в уголке рта, и хрипло сказал:
     - Наместник Ханалай...
     - Наместник Ханалай тут ни при чем, - сощурился Шаваш. С начала и  до
конца. Впредь советую вам быть умнее и не очень-то  полагаться  на  удачно
подслушанные разговоры.

                                    8

     - Кто вы такой, отец Сетакет? - спросил Шаваш.
     Яшмовый араван свесил голову.
     - Надеюсь, вы-то в бесов не верите, - спросил он.
     - Не верю, ответил Шаваш, - если бы у вас в подручных были бесы,  вам
бы не понадобились для взрыва эти... э... конденсаторы и катушки.
     Бьернссон был слишком потрясен, чтобы думать по-порядку.
     - Не волнуйтесь так, отец Сетакет, - насмешливо сказал Шаваш.
     - А я не волнуюсь, - вдруг хрипло засмеялся  Бьернссон.  -  Я  давеча
волновался, когда выбирал, кому пропадать. И молился:  -  Господи,  сделай
так, чтобы пропал один я. А, - махнул рукою яшмовый араван, - вам этого не
понять.
     - Рад слышать, - отозвался с насмешкой Шаваш, -  что  боги  исполнили
вашу молитву.
     Двое охранников в  парчовых  куртках  привели  Бьернссона  в  кабинет
Сият-Даша, страшный кабинет, где в цветных витражах плавились  и  сверкали
высокие золотые светильники, и усыпанный камнями и оттого равнодушный  бог
с рыбьей головой взирал на две выщербинки, оставленные в паркете  коленями
неутешных просителей. "Умница Шаваш,  -  с  тоской  думал  землянин,  пока
охранники устраивали  его  в  кресле.  -  Экспериментатор.  Ведь,  скажем,
арестуй  он  меня  просто  так,  -  чтобы   он   мог   доказать?   Ничего.
Радиовзрывателя я ему, во всяком случае,  не  собрал  бы.  А  если  бы  он
каким-то образом заполучил в свои  руки  современный  передатчик,  что  бы
случилось?  Тоже  ничего!  Он  бы   ничего   не   понял.   Бусинка   -   а
разговаривает... Действительно - магия."
     Охранники вышли. Монах сел под равнодушным богом, а  Шаваш  придвинул
свое кресло к Бьернссону и спросил:
     - Так кто же вы такие, желтые монахи?
     Бьернссон взглянул на него и похолодел. Тот улыбался так же вежливо и
предупредительно, как полтора года назад,  в  тот  день,  когда  Бьернссон
явился в управу.
     - И когда же вы стали меня подозревать, господин Шаваш?
     - С тех пор, как вы пришли в мой кабинет в столице.
     "Бог ты мой! Я ведь  тогда  хотел,  клянусь,  хотел  все  сказать.  А
теперь? А теперь он мне не поверит. Если я скажу  ему,  что  мы  здесь  не
тысячу лет, а четверть века, что все басни о злых оборотнях - это  не  про
нас... Господи, он мне никогда не поверит! Он повесит меня вверх ногами  и
будет бить до  тех  пор,  пока  не  до-бьется  тех  ответов,  которые  ему
покажутся правильными."
     И Бьернссон потерянным голосом сказал:
     - Ох, господин Шаваш! Поверьте, я вам все объясню. Честное  слово,  к
гибели храма мы не имеем никакого отношения...
     Старый монах полез из кресла. Кажется,  он  хотел  вцепиться  подлому
бесу в горло. Шаваш вдруг мягко, но протестующе вскинул вверх руки.
     - Помилуйте, - сказал чиновник, - что за объяснения между  уважающими
друг друга людьми. Я прекрасно понимаю, что желтые монахи  никогда  ни  во
что не вмешивались. Я прекрасно понимаю, что даже если вы, кто  бы  вы  ни
были, во что-то вмешивались, то все равно намерены это отрицать.  Я  также
полагаю, что, каковы бы ни была ваша политика, вы не  хотели  бы  изменять
ее.
     Шаваш оглянулся на  монаха-шакуника,  и  тот  тяжело  сел  на  место.
"Господи! - понял Бьернссон. - Он не доверяет этому монаху,  помимо  всего
прочего!"
     - Чего ж вы от меня хотите? - тупо спросил Бьернссон.
     - Как чего? Чего все хотят - золота! - брякнул Шаваш.
     Бьернссон вытаращил глаза.
     - Золота, - нагло сказал чиновник. - Уж кто-то, а  вы-то  философский
камень изготовить можете! Это мне и отец Адуш сказал.
     - Поверьте,  -  поддакнул  сбоку  отец  Адуш,  -  мы  бы  никогда  не
осмелились так пугать вас, если бы  вы  сделали  Сият-Дашу  золото.  А  вы
взамен затеяли эти фокусы со взрывчаткой!
     Глаза Бьернссона стали от удивления как две  репы.  Ай  да  чиновник!
Пусть миру будет карачун, а мне - скатерть-самобранка!  На  физика  словно
дерьмом пахнуло.
     - Я бы, - сказал он нахально, - на вашем месте просил  бы  о  счастии
для народа.
     Шаваш прищурился. Маска  старательного  чиновника  словно  слетела  с
него.
     - Я, - ухмыльнулся Шаваш, - всегда обожал  сказки.  В  сказках  часто
рассказывается о том, как крестьянин выпросил у духа неразменный  кошелек,
и никогда - о том, как крестьянин выпросил у духа счастья для народа.  Это
уже совсем другой жанр. Это уже не  сказка,  а  хроника  -  восшествие  на
престол государя Иршахчана.
     Даже Бьернссона покоробило от такого отзыва о государе.  В  этот  миг
запела у двери медная тарелочка. Вошел стражник, зашептал, - посыльный  от
аравана Фрасака, с важнейшими вестями. Шаваш подумал, извинился и вышел.
     Над усадьбой лежала вышивка созвездий, пахло свежим сеном и струганым
деревом. Шаваш узнал в посыльном самого племянника аравана.
     -  Араван  Фрасак  арестовал  Арфарру,  -  сказал  посыльный,  -  что
прикажете делать?
     Шаваш молчал мгновение, ошеломленный. "Ах да, - вспомнил он глупейший
приказ аравана, который, невесть откуда прослышав о желании Шаваша,  решил
ему угодить. - Мне же еще целый выводок Арфарр навезут".
     Шаваш пробежал глазами описание примет.
     - Очень благодарен аравану за извещение, - сказал Шаваш торопливо,  -
но это не тот Арфарра, который мне нужен.  Отшельники  вечно  пробавляются
этим именем.
     Племянник заговорщически растопырил глаза и зашептал:
     - Господин инспектор, - это тот Арфарра, настоящий!
     И  ткнул  в  руки  ошеломленному  Шавашу  целую  укладку  с  бумагами
отшельника, захваченную в горной избушке.
     - Араван Фрасак и думать не мог, - продолжал племянник, - что нам  на
долю выпадет такая удача. Понимаете, эти негодяи, госпожа Архиза и  Ханда,
так его и прятали. Если бы не господин  араван,  все  бы  и  осталось  под
крышкой... Надо этого человека отправить  в  столицу,  поскольку  это  все
равно беглый ссыльный, да еще попустительство властей...
     Шаваш чуть не выронил ларец.
     Великий Вей! Отправить в столицу! Тут же Нан спросит с Шаваша,  зачем
это он его именем разыскивает Арфарру!
     - Да, - усмехнулся Шаваш.  -  Беглый  ссыльный  -  стало  быть,  надо
повесить. Если Нан  повесит  его,  станут  говорить,  что  первый  министр
использует свою власть, чтобы свести счеты с забытыми  отшельниками  из-за
того только, что те держатся противоположных убеждений. Если  Нан  оставит
его в живых, все противники Нана уцепятся за эту ожившую печать  и  станут
говорить, что, вот, у первого  министра  не  хватает  сил  расправиться  с
праведным человеком даже тогда, когда он не облечен чином  и  властью.  Вы
действительно оказали большую услугу министру. Министр ее не забудет...
     Даже  в  свете  факелов  стало  видно,  как  посерело   глупое   лицо
племянника. Только сейчас он сообразил, что они сделали глупость величиной
с Араханскую гору.
     - Так что, - наивно сказал племянник,  -  сделать  так,  чтоб  он  до
столицы не доехал?
     "Великий Вей, да в каком садке  таких  разводят!"  -  подумал  Шаваш.
Посмотрел на племянника и медленно, тихо сказал:
     - Я, почтеннейший, вам никогда указаний убить без  суда  и  следствия
человека не давал. Я вообще вас сегодня не видел, и  вы  вообще  здесь  не
были. Я просто предупредил вас  о  том,  насколько  вам  будет  благодарен
министр Нан за услугу.
     Шаваш укладку незадачливому племяннику. Тот принял ее мертвой  рукой.
Шаваш поклонился, повернулся и побежал обратно, к пленнику.
     Едва Шаваш вышел, монах подскочил к Бьернссону:
     - Не верьте этому чиновнику, - зашептал он. - Вы видите,  -  он  даже
над государем смеется! Кто смеется над государем,  -  убийца  в  душе!  Он
обманывает и меня, и вас! Он хочет списать на  вас  все  грехи  нечестивых
правителей. Он уверяет - это вы, а не Касия - убийцы храма. Я сделал  вид,
что ему поверил.
     Шакуник  наклонился  над  землянином.  Глаза  его  горели   суетливым
безумием. В речи его, по крайней мере  с  точки  зрения  Бьернссона,  явно
недоставало логики.
     - Я сделал ему чертежи, - но я кое-где наплутал в деталях... -  Монах
засмеялся. - Шаваш не соберет радиопередатчика.  А  я  -  могу  собрать  и
переслать весть туда, куда скажете.
     Мысли Бьернссон окончательно спутались, как корни на грядке.
     - Вы ведь не далеко ушли от нас, - сказал монах.  -  Нам,  шакуникам,
осталось решить не так много вещей. Я все понимаю. Вы,  желтые  монахи,  -
это то же самое, что и храм Шакуника, только вы решили эти вещи две тысячи
лет назад. Но с тех пор вы не продвинулись ни  на  шаг.  Я,  например,  не
сообщил Шавашу, как устроена та штука, которую вы выставляете  под  именем
Великого Ира, но мне это известно.
     - И как же она устроена? - осведомился физик.
     - Если, - сказал монах, -  выкачать  из  стеклянного  шара  воздух  и
пропустить через него электрический разряд, начнется суета лучей  и  блеск
сообразно качествам газа.
     "Гм, - подумал Бьернссон, - твой стеклянный  шар  годится  для  того,
чтобы  написать  неоновыми  буквами:  "Кофейня  Нефритовых  Ворот:  лучшие
пампушки ойкумены!", но для великого Ира он жидковат."
     - Я знаю, - продолжал шепотом монах, - что не вы сгубили храм, потому
что желтых монахов очень мало, и вы ничего не можете. Вы решили,  что  вас
никто не тронет, если вы будете бессребрениками. Из-за  этого  две  тысячи
лет вы и стоите на месте. Чтобы править миром, нужны заводы и  мастерские.
Пересмотрите свои правила! Я пошлю весточку госпоже Архизе: мы восстановим
старую мощь храма. Через полгода реформы министра зайдут в тупик. Он будет
смещен. Разразятся восстания. Через год мы будем владыками Харайна,  через
два года - владыками ойкумены.
     Послышались шаги. Монах отскочил  от  Бьернссона.  Шаваш,  подергивая
губой, вернулся в кабинет. Он  медленно,  испытующе  оглядел  монаха.  Тот
вдруг съежился.
     - Я, пожалуй, пойду посмотрю на праздник.
     - Идите, отец Адуш.
     Шаваш и Бьернссон остались одни. За окном уже совсем стемнело.  Шаваш
задернул шторы, принес поднос с чаем и аккуратно  разлил  чай  в  белые  с
красными ручками чашки.
     - Так насчет золота... - сказал Шаваш.
     Бьернссон внимательно посмотрел на чиновника. Больше всего Бьернссону
сейчас хотелось, чтобы его оставили в покое и дали опомниться.  Но  Шавашу
именно этого не хотелось. И, поразмыслив над причиной этого, Бьернссон все
понял.
     - Бросьте, - сказал Бьернссон, - вам не золото нужно.
     Шаваш досадливо сморщился и сказал:
     - Какая жалость! Неужели это так заметно?
     Бьернссон  улыбнулся.  Он  хотел  сказать.  "Вы   очень   похожи   на
образцового чиновника, Шаваш. Но будь вы просто  образцовым  чиновником  и
идеальным  взяточником,  Нан  не  сделал  бы  вас  своим  секретарем."  Но
Бьернссон этого не сказал, ибо имени Нана в этом  разговоре  не  следовало
упоминать не в коем случае. Потому что - либо Шаваш не  поверит,  что  его
хозяин  -  оборотень  и  лазутчик,  либо,  если  поверит...  Страшно  даже
представить себе, что тогда может натворить Шаваш. И Бьернссон сказал:
     - Мне тут этот монах наговорил всяких глупостей. Он ведь наговорил их
по вашему приказу?
     Шаваш еще раз сморгнул.
     - Это мой тесть, - сказал он.
     - То есть он просто  черт  знает  что  говорил!  Надеюсь,  он  не  то
говорил, что вы думаете?
     Шаваш помолчал, потом сказал:
     - Видите ли, мой тесть разобрался почти во всем, что  вы  сделали.  А
вы, между тем, даже и не пытались собрать световой луч, которым  вы  тогда
разрубили каменную стену в усадьбе. Какая тут причина? Та же,  что  мешает
зодчему, попавшему к дикарям, выстроить купол на тысячу  человек.  Зодчий,
может, и знает, как его построить,  однако  одного  ума  тут  мало:  нужны
резчики, столяры, каменотесы... Наука, в отличие  от  магии,  нуждается  в
сотнях ремесел и тысячах материалов:  шакуники  этим  располагали  в  свое
время. Ваш же монастырь - вроде провинциального отделения, да и  то  нынче
закрыто за ненадобностью. Чай,  одна  фабрика,  на  которой  делают  такое
оружие, которое тогда разворотило стенку, больше всего вашего монастыря...
Куда вы, кстати, его дели?
     - Выкинул, - сказал Бьернссон.
     "Врет, - подумал Шаваш, - врет."
     - А признайтесь, - перегнулся вдруг через стол Шаваш,  -  весело  вам
было думать, как с Сият-Даша будут сдирать шкурку?  Вы  прямо  весь  белый
сидели от нетерпения.
     - Негодяй, - сказал с тоской Бьернссон, - у меня не было выбора.
     - Как так не было выбора? - спокойно сказал чиновник, - а покончить с
собой?
     Бьернссон обомлел. Шаваш только усмехнулся.
     - Это не мы, - сказал Бьернссон, - уничтожили  храм  Шакуника.  Всеми
богами клянусь...
     Шаваш покрутил чашечкой на блюдце.
     - Видите ли, - сказал Шаваш, -  я  ведь  тщательно  изучил  записи  о
судебном процессе. И в этих записях есть несколько деталей, которые нельзя
объяснить,  не  предположив,  что  к  этому  делу  приложил  руку   кто-то
посторонний. И заметьте, что  государь  убежден  в  виновности  храма.  Он
помиловал всех, казненных при матери, - а шакуников - нет.
     Вдруг Бьернссон почувствовал  странное  спокойствие.  Если  у  Шаваша
хватило ума выследить его, у Шаваша хватит  ума  его  понять.  Как  только
Шаваш его поймет, он поймет и то, что к  гибели  храма  земляне  не  могут
иметь никакого отношения. А дальше что?. "Господи, подумал Бьернссон,  что
дальше? Даже если я докажу ему, что к гибели храма мы не имеем  отношения,
то что? Если кто-то вперся в чужую страну, разве жители страны  разбирают,
хорошее у чужаков государственное устройство или плохое?"
     - Вы не представляете, что за дичь вы несете, - сказал  Бьернссон.  -
Если бы хоть тень этого  была  справедлива,  у  нас  разразился  бы  такой
скандал... И потом, черт возьми, - как это вы  не  боитесь  связываться  с
нами, если мы всесильны?
     - Вы не всесильны. Не бывает всемогущества, о котором никто не знает.
Колдун  должен  называться  колдуном,  чтоб  им  быть,  и  власть   должна
называться властью, чтоб ей быть. Это пусть публике  рассказывают,  что  у
такого-то министра все дела решает всесильный секретарь.  А  я  знаю,  что
такие вещи рассказывают только с тем, чтоб списать на секретаря все  грехи
министра.
     Бьернссон вздрогнул. "Да это он не  о  себе  ли?  Ведь  этот  человек
предан Нану! Стало быть, он спит и видит, как его арестовывают в  качестве
козла отпущения?"
     Шаваш нервно облизнул губы и передвинул светильник  так,  чтобы  свет
падал на лицо землянина, а его собственное лицо оставалось в тени.
     - Вопрос первый: когда вы явились в страну Великого Света?
     - Четверть века назад.
     - Со звезд?
     - Со звезд...
     - Как?
     - Случайно. Был такой человек, Клайд  Ванвейлен,  -  он  разбил  свой
корабль.
     - Что вам надобно?
     - Это очень трудно объяснить. Понимаете, этот объект,  Желтый  Ир,  -
которого вы почитаете в желтых монастырях, - это действительно  совершенно
необычайная штука. Нам очень хотелось узнать, что это такое. Но мы  узнали
не больше вашего.
     - Значит, вы ученый?
     - Да, я ученый.
     - Это хорошо, - усмехнулся Шаваш, - мне было  неприятно  думать,  что
любой человек из вашего мира может устроить то же, что и вы.
     - Далеко не любой, - согласился Бьернссон.
     - Зачем вы ушли в мир босиком?
     - Я... Мне трудно объяснить. Вы, вероятно, не поймете. Я... Я  устал.
Я жил как-то не так. Я хорошо жил, но  ночью  мне  хотелось  повеситься  с
тоски.
     - Я вас понимаю, - сказал Шаваш. Я тоже живу очень  хорошо.  А  ночью
мне снится, что меня арестовывают.
     Шаваш помолчал и продолжил:
     - Так что я бы ушел босиком,  либо  если  б  у  меня  было  секретное
задание, либо если коллеги хотели меня убить.
     Этого-то Бьернссон и боялся.
     - Не было у меня никаких заданий! - с тоской сказал он.
     - Не было, -  согласился  чиновник.  -  Это  я  виноват,  оговорился.
Агентам такого уровня, как ваш, не дают  заданий.  Им  обрисовывают  общие
замыслы.
     - Вы несете чушь! - завопил Бьернссон.
     Дверь распахнулась, и в нее просунулась рожа стражника.
     - Сударь, сказал стражник, - а не лучше ли будет его связать?
     - Вон, - закричал Шаваш.
     Дверь мгновенно захлопнулась. Шаваш подумал, извинился,  и  вышел  за
дверь.
     - Что, - спросил Шаваш, - случилось?
     - Ничего, а только отец Адуш говорит, что у него  к  утру  все  будет
готово.
     Шаваш с отцом Адушем договорились о  разделении  обязанностей.  Шаваш
допрашивал пленника, а отец Адуш, получив наконец флигелек в  полное  свое
распоряжение, а не на те два часа, что колдун обедал у Сият-Даша, проверял
описи и чертежи. Имелось три копии чертежей: одна для  Адуша,  другая  для
Шаваша, а третью Шаваш тут же собирался послать Нану. Что бы ни  случилось
с ними обоими, чертежи не должны были пропасть.
     Шаваш сухо кивнул охраннику и сказал:
     - Выбери себе напарника и коня. Утром поедете в столицу.
     Стражник поклонился, а потом вынул из-за пазухи белый лист.
     - Что это? - удивился Шаваш.
     - Это давешний посыльный, про Арфарру, - сказал стражник.  -  Вы  ему
вернули укладку с бумагами, он стал карабкаться на лошадь и все  рассыпал.
Мы собрали ему бумаги, и он  ускакал,  а  потом  мы  глядим  -  три  листа
валяются под колодой с овсом.
     Шаваш раздраженно сунул бумагу в рукав и вернулся к пленнику.
     Тот не пошевелился с тех пор, как Шаваш его оставил, - так  и  сидел,
уронив голову в руки.
     - Итак, - сказал Шаваш, - сколь велика ваша  империя?  Одна  планета,
десять планет, сто?
     - У нас не империя, - с мрачным предчувствием сказал Бьернссон,  -  а
свобода...
     Ой черт, - подумал физик. Ведь с точки  зрения  здешних  политических
классиков империя и есть страна свободных людей. Свободные люди - это  те,
которые зависят только от государства. А несвободные -  это  рабы,  сервы,
крепостные, наемные рабочие и все, кто тем или  иным  образом  зависят  от
частного лица... Он сейчас спросит меня, есть ли у  нас  наемный  труд,  и
выйдет, что у нас и не империя, и не свобода.
     А Шаваш спросил, как ни в чем не бывало:
     - Кто финансировал ваш... монастырь?
     - Комиссия. Космическая комиссия при Организации Объединенных Наций.
     Шаваш вдруг расхохотался.
     Бьернссон с ужасом сообразил, что  "Организация  Объединенных  Наций"
звучит по-вейски как "Сообщество объединенных народов", и что это дословно
совпадает с определением империи в "Наставлениях Веспшанки".
     - Но ООН - это не государство, - заторопился Бьернссон. Я,  например,
не гражданин ООН. Я гражданин  планеты  Кассины,  это  колония  Земли.  Но
Кассина, - это тоже не  империя.  Все  граждане  Кассины  сообща  избирают
президента.
     - А кто, - спросил Шаваш, избирает главу ООН?
     Политические знания Бьернссона не простирались так глубоко.
     - Не знаю, - сказал он, - назначают как-то... Эй, - подскочил он  тут
же, - это не то, что вы думаете. Председатель ООН - это не  наследственная
должность.
     Тут же он понял, что сморозил глупость, потому что титул  императора,
теоретически,  передавался  не  по  наследству,  а  самому  достойнейшему.
Достойнейшего усыновляли. И, конечно, кто осмеливался  протестовать,  если
достойнейшим оказывался сын государя?
     - ООН, - жалобно сказал Бьернссон, это  не  государство,  а  собрание
суверенных государств, которые  входят  в  ООН  добровольно  и  чьи  главы
избираются народом.
     Шаваш пошевелился, глаза его засветились в темноте по-кошачьи. И  при
свете  этих  глаз  Бьернссон  сообразил  две  вещи:  Первая   -   согласно
официальной идеологии империи, все провинции  входят  в  нее  добровольно.
Вторая - принцип  выборности  в  империи  весьма  приветствуют.  Крестьяне
выбирают старост, города выбирают епархов. Государство очень любит,  когда
крестьяне выбирают старост, а  крестьяне,  наоборот,  очень  любят,  когда
старост назначают сверху. Дело  в  том,  что,  когда  старост  созывают  в
столицу  для  отчетов  и  советов,  то  за  назначенных   старост   платит
государство, а за выборных старост платят крестьяне. Словом, выборные люди
очень часто правят мелкими единицами в составе  государства,  государством
же в целом не правят никогда.
     - Как же ваши самостоятельные государства уживаются друг с другом,  -
удивился Шаваш, - ведь каждое из них захочет съесть другое. Или, например,
преступники. Можно совершить преступление в одном государстве и убежать  в
другое. Это ужас что за жизнь!
     - Бежать не так-то просто, - возмутился Бьернссон, -  есть  Интерпол,
есть международная полиция.
     - Стало быть, есть полиция местная и есть полиция  при  ООН.  А  свои
войска у ООН тоже есть?
     Бьернссон побледнел. В трактате Веспшанки говорилось так:  "Все,  что
обладает самостоятельной армией и полицией,  является  государством,  все,
что не обладает самостоятельной армией и полицией,  является  лишь  частью
государства".
     - Великий Вей, - с тоской сказал Бьернссон. Ну, есть у ООН войска. Но
они не воюют. Они нужны, например, наблюдать за враждующими сторонами. Или
охранять поставки продовольствия.
     - Ага, - сказал Шаваш, - то есть, например,  ООН  посылает  в  место,
терпящее бедствие, благотворительное зерно, но никак не  войска.  А  потом
продовольствие начинают воровать и грабить.  И  тогда  ООН  посылает  свои
войска, по просьбе населения и не затем,  чтоб  захватить  город,  а  чтоб
сохранить зерно для слабых и неимущих.
     Бьернссон потерял терпение.
     - Безмозглый дурак, - заорал он, или я не вижу, что вы думаете!  Черт
возьми, если у вас хватило мозгов выследить меня, неужели у вас не  хватит
мозгов  меня  понять?  Вы  понимаете,  Шаваш,  что  такое  свобода?   Чем,
по-вашему, человек отличается от животного?
     Чиновник помолчал.
     - Человек отличается от животного, - негромко сказал  Шаваш,  -  тем,
что нуждается в иллюзиях.
     Бьернссон подумал: "Боже мой! Ведь этот человек и мысли не допускает,
что участие народа в управлении государством  не  исчерпывается  податями,
доносами и мятежами! И ведь это не его мысли - это  мысли  Нана.  А  я-то,
дурак, думал, что первый министр отчасти стремится к демократии... То есть
обстановка и должность не позволяют ему  говорить  об  этом,  но  все-таки
где-то в списке реформ демократия значится..."
     - Слушайте, - попробовал еще раз Бьернссон, -  в  ООН  входят  только
демократические государства. Те,  что  нарушают  права  человека,  из  ООН
исключены.
     - И после этого ООН посылает свои войска в страны,  которые  нарушают
права человека, с тем, чтобы в них кончили нарушать права человека  и  они
вновь вошли в ООН? - злорадно справился Шаваш.
     - Нет, - с торжеством сказал физик, - их предоставляют их собственным
раздорам, потому что никто не имеет права вмешиваться во  внутренние  дела
страны! Запретить торговлю могут...
     Глаза Шаваша замерцали. Это было то, что он надеялся услышать! Не так
уж эта империя всемогуща...
     - Когда государь, - с торжеством сказал Шаваш, - не в силах  усмирить
взбунтовавшуюся  провинцию,  при  дворе  обязательно  подают  доклад,  что
следует предоставить варваров их собственным раздорам.
     Физик обхватил голову руками и некоторое время молчал.
     - Великий Вей, - сказал он наконец, - это как правое и левое.
     - Что? - удивился чиновник.
     - Как правое и левое, - повторил Бьернссон. - Понимаете, даже  идиоту
известно, где право, а где лево. Но представьте себе,  что  вы  ведете  на
расстоянии разговор с неизвестным существом, и вам надо ему объяснить, где
право, а где лево. Это знаменитая проблема, и без специальных приборов она
фактически неразрешима, потому что  на  самом  деле  левое  отличается  от
правого только тем, что вот ЭТО - левое, а вот ТО - правое.
     Чиновник озадаченно моргал.
     - Вы понимаете, - сказал Бьернссон, - слова сами  по  себе  не  могут
быть истиной или ложью. Если я говорю:  "Эта  кошка  -  белая"  -  то  это
утверждение не истинно и не ложно само по  себе.  Оно  становится  таковым
только в соотношении с реальностью. Если кошка белая - оно  истинно,  если
кошка черная - оно ложно, но ни из каких слов самих по себе не следует  их
истинность или ложность.
     Шаваш помолчал.
     - Иными словами, - спросил он, - вы хотите  сказать,  что  когда  мое
государство говорит: "Я защищаю свободу и оберегаю справедливость", то оно
лжет, а когда ваше государство говорит:  "Я  защищаю  свободу  и  оберегаю
справедливость", - то оно говорит правду?
     - Да, - сказал Бьернссон.
     Шаваш встал.
     - Спокойной ночи. Я надеялся, что  наша  первая  беседа  будет  более
содержательной. А  сейчас  -  у  меня  остались  еще  кое-какие  служебные
обязанности - так, осушить слезы вдов и сирот. Кстати, это не вы надоумили
вашего друга судью Кеша написать донос на первого министра?
     Двое стражников свели Бьернссона под руку в комнату на втором  этаже,
помогли, почтительно поддерживая, раздеться, и сунули в  постель.  Комната
была  одуряюще  роскошна.  Бьернссон  лег,  уткнулся  лицом  в  подушки  и
заплакал. Он плакал довольно долго, а потом незаметно и глубоко заснул.
     Когда Шаваш вышел из дома, пробило уже третью стражу. Именины были  в
полном разгаре. Сият-Даш и  инспектор  по  налогам  плясали  в  обнимку  в
освещенном круге на берегу пруда. Шаваш со странной  улыбкой  наблюдал  за
Сият-Дашем. Это был единственный посторонний человек,  который  знал,  что
именно Шаваш придумал арестовать яшмового аравана.
     - Ах, господин Шаваш, вот и  вы,  -  возгласил  Сият-Даш.  Помилуйте!
Луна, можно сказать, спустилась с небес в вашу честь, а мы  лишены  вашего
присутствия, и вы беседуете с каким-то отшельником!
     Губы Шаваш дернулись. Ведь велено же было пьяной твари не упоминать о
беседе, велено! Молодой инспектор вошел в  освещенный  круг  и  уселся  на
высоком садовом кресле.
     - Я узнал много интересного, господин Сият-Даш.
     - Сделайте милость, расскажите!
     Шаваш мягко, подчеркивая каждое слово, начал:
     - Господин Сият-Даш, - я прибыл в  эту  горную  управу  по  поручению
господина первого министра, чтобы расследовать  поданные  на  вас  жалобы.
Стоны крестьян достигли государева трона; явившись месяц назад, я дал  вам
испытательный срок. И что же? Угомонились ли вы?  Боги  свидетели  -  нет!
Окрестных крестьян вы вымогательством заставляли работать на себя. Если  в
деревне случалась тяжба, истец давал  вам  взятку  и  ответчик  давал  вам
взятку; вы, дав молодому Дахуну денег под  проценты,  взяли  проценты  его
сестрой; мечтали погубить судью Кеша, пользующегося  доверием  крестьян...
Десять лет назад вы ограбили народ на границе, взятками сумели  откупиться
от неминуемой кары, предав собственного деверя, три года лицемерно  носили
траур...
     Тут только Сият-Даш посерел, упал инспектору в ноги и завопил:
     - Виноват! За свои прегрешения заслуживаю казни!
     - Первый министр, - холодно продолжал Шаваш - поощряет  земледелие  и
торговлю, уважает предприимчивость и честность, возвышает добрых и  карает
злых. Вы же, пользуясь служебным положением,  бесстыдно  вымогали  взятки,
издевались над подданными государя, разрушали суть его политики... Я хотел
терпеть, - но это переполнило мое терпение!
     И, вынув из рукава тяжелый сверток, который Сият-Даш вручил  ему  при
встрече у подножия холма, молодой инспектор швырнул взятку  прямо  в  лицо
начальнику Белоснежного округа. Золотые  монеты  раскатились  по  лужайке.
Сият-Даш наклонился было за золотом, но Шаваш прокричал страшным голосом:
     - Наказать негодяя немедленно!
     Все произошло  настолько  быстро,  что  пьяный  Сият-Даш,  по  правде
говоря, не успел даже связать страшных слов Шаваша  со  всем  безобразием,
что происходило в управе, с яшмовым араваном и прочими вещами, - а если  б
успел, все равно Шаваш не дал бы ему вымолвить ни слова.
     Два стражника бросились из темноты на Сият-Даша,  сунули  ему  в  рот
деревянную грушу и сорвали ворот кафтана. Миг - и преступника, связанного,
бросили на колоду. Миг, - и отрубленная голова покатилась по лужайке,  где
веселый и довольный Сият-Даш плясал только что...
     Чиновники стояли, как громом пораженные.
     Шаваш подошел к судье и положил руку ему на плечо.
     - Господин Кеш, - сказал он, - вы в  расцвете  сил  и  полны  желания
служить народу. Властью, данной  мне  государем,  я  назначаю  вас  главой
Белоснежного округа.
     Через десять минут новый глава округа, смертельно бледный, сидя бок о
бок с инспектором, прошептал:
     - Великий Вей! Я думал, первый министр...
     - Я читал вашу записку о  деятельности  первого  министра,  -  лукаво
усмехнувшись, перебил его Шаваш, а  потом  вдруг  замолк.  Минуты  две  он
разглядывал праздничный стол, а потом уронил голову на руки, и,  вздохнув,
промолвил:
     - Боги свидетели, - я не хотел самочинно казнить этого  человека!  Но
что было б, если б я его арестовал и повез в столицу? Он дважды попадал  в
тюрьму за дьявольские преступления, и  дважды  выходил  из  нее  благодаря
взяткам... Нет, тот, кто рубит голову дракона, должен действовать мечом, а
не пилой!
     Пробило уже последнюю ночную стражу, когда Шаваш, валившийся с ног от
усталости, вошел во флигель к отцу Адушу. Тот, закончив описи, складывал в
ящик пронумерованные реторты. Шаваш взял кувшин со шербетом  и  стал  лить
его себе в рот.
     - Хорошенькая ночь, - наконец сказал Шаваш.
     - Надо было, - сказал отец Адуш, - подвесить  эту  крысу  на  стенке.
Повисела бы - и все рассказала...
     Он имел в виду яшмового аравана.
     - Это большая ошибка, - возразил Шаваш, - пытать  человека,  если  не
знаешь заранее, что он должен тебе  рассказать.  -  И  безо  всякой  связи
добавил:
     - Этот господин Кеш - очень достойный человек. Это видно по доносу. У
него немножко неудачно сложилась судьба, но покупать стоит лишь того,  кто
не продается с первого раза.
     Некоторое время отец Адуш занимался бумагами. Внезапно он спросил:
     - А что это было  нужно  племяннику  аравана  Фрасака?  Чего  он  тут
выглядывал?
     Шаваш опять пил шербет.
     - Араван Фрасак  не  нашел  ничего  лучше,  как  найти  и  арестовать
настоящего Арфарру. Представляете - он,  оказывается,  еще  жив.  Был,  во
всяком случае.
     Шаваш подумал и прибавил:
     -  Даже  чего-то  сочинял  в  своей  избушке,  опять,  наверное,  как
исправить государство, - вынул из рукава мятый лист и протянул Адушу.
     Адуш просмотрел лист и пожал плечами.
     - Это что-то другое, - сказал он, - вряд ли Арфарра  станет  сочинять
такой проект на варварском языке.
     Шаваш взял бумагу обратно и стал глядеть на  нее  поверх  кувшина  со
шербетом. Действительно, лист был исписан по-аломски и заполнен едва ли на
треть, свежие чернила так и блестели...
     Шаваш чуть не выронил кувшин.
     Аломы, как и большинство варваров, пользовалось алфавитом империи, и,
хотя молодой чиновник и не мог  читать  по-аломски,  он  различил  -  раз,
другой, и третий - на едва наполовину исписанном листе  сочетание  букв  -
Ванвейлен. Ванвейлен!  Четверть  века  назад!  Тогда,  когда  Арфарра  был
араваном Варнарайна! Ванвейлен -  то  самое  имя,  которое  назвал  спящий
наверху лазутчик! Черт побери, если Арфарра что-то знает о людях со звезд,
и если они за это погубили Арфарру так же, как храм Шакуника...
     Через десять минут Шаваш, в сопровождении трех охранников, вылетел из
ворот управы и помчался по ночной дороге вниз.  Три  часа  назад  он  сам,
собственным проклятым  ртом,  велел  убить  Арфарру.  Этот  исполнительный
племянник! Великий Вей! Успеет или нет?!

     Киссур вернулся поздно, через подземный ход.
     - Советник!
     Никого. Снег во дворе затоптан. В комнатах - книги  вверх  корешками.
Волк страшно завыл. Киссур кинулся за укладкой - нету!
     Киссур оглядел  себя.  На  нем  были  синие  штаны  и  синяя  куртка,
перевязанная конопляной веревкой. На ногах - чулки  и  пеньковые  башмаки.
Киссур сунул в рукав кинжал с рукоятью в форме трехгранной шишки. Поднял с
земляного пола и положил в заплечный мешок затоптанную  ячменную  лепешку,
собрал и положил туда же мясо из опрокинутого котелка. Он слазил в  погреб
и достал из  потайного  места  некоторое  количество  денег.  Встряхнулся,
помолился дверному косяку и побежал по следу вниз, так быстро, что в  ушах
заложило от перепада высот.
     В ближней деревне Киссур украл лошадь и поскакал  по  следу  парчовых
курток. Лошадь была скверная, с мокрым хвостом  и  ослиными  ушами.  Утром
второго дня на  нее  позарился  какой-то  разбойник.  После  этого  Киссур
пересел на лошадь разбойника и еще взял себе его шапку из красного  шелка,
сплошь обшитую самшитовыми колечками. Это была красивая и приметная  вещь.
Кафтана Киссур брать не стал, потому что кафтан стал грязный и с дыркой.
     Вскоре Киссур доехал до развилки, где от Государева  Тракта  отходила
Абрикосовая Дорога. У развилки крестьяне рубили деревья. Киссур подъехал к
ним и спросил, зачем они это  делают.  Один  из  крестьян  сказал,  что  в
здешних местах  развелось  много  разбойников,  и  что  наместник  Ханалай
приказал вырубить деревья на сто шагов от дороги, чтобы разбойникам  негде
было устраивать засад.  Крестьянин  сказал  это  и  поглядел  на  шапку  с
самшитовыми кольцами. Киссур  спросил,  не  проезжали  ли  здесь  парчовые
куртки и в какую сторону они проехали. Крестьяне долго спорили между собой
и наконец сказали, что парчовые куртки, точно, проезжали, и часть  поехала
по тракту, а часть по Абрикосовой. Киссур спросил, куда ведет  Абрикосовая
дорога. Крестьянин сказал, что она ведет к Белоснежной управе, и что он не
советует ему туда ехать,  потому  что  в  Белоснежную  управу  проследовал
столичный инспектор. И вообще про это место пошли нехорошие  толки.  Тогда
Киссур плюнул на ладонь левой руки  и  ударил  по  плевку  ребром  правой.
Плевок отскочил в сторону Абрикосовой дороги.
     - Я все-таки поеду Абрикосовой, - сказал Киссур.
     - Как знаешь, - ответил крестьянин.  Только  говорят,  что  инспектор
Шаваш не из тех, кто любит жалобы, а из тех, кто любит подарки. И  я  снял
бы на твоем месте эту шапку с самшитовыми кольцами.
     А охранник Шидан, по прозвищу Черепашка, которому Шаваш велел седлать
к часу Росы коней, чтобы отправляться завтра утром с поручением,  вернулся
с напарником в караульную. Шидан снял пояс и стал чистить медную бляшку на
поясе.
     - Думается мне, - сказал Шидан Черепашка, - завтра  нам  дадут  много
денег.
     - Это хорошо, - сказал напарник.
     - Не очень-то этого хорошо, - сказал Шидан, потому что, сдается  мне,
Шаваш понял, что зря арестовал яшмового аравана, и что никакого золота  он
ему, негодяю, не сделает. И я думаю, что  он  завтра  велит  везти  его  в
столицу и прикажет, чтобы он до столицы не доехал.
     - Я про это ничего не думаю, - сказал напарник.
     - А я  про  это  думаю,  -  сказал  Шидан,  -  пойти  и  напиться  до
послезавтра.
     Тогда, - сказал напарник, - иди напиться в нижнюю деревню, а то тут и
пить нечего, и раньше времени попадешься на глаза Шавашу.
     И Шидан пошел в нижнюю деревню на постоялый двор напиться, чтобы быть
завтра пьяным и не ехать с поручением, потому что такие поручения у него с
Шавашем случались, но только касательно  людей,  а  не  богов.  И  это  не
очень-то простое дело - убить бога, даже если состоишь на  государственной
службе.
     Шидан пил сначала бузу, а  потом  рисовую  водку,  а  потом  какую-то
хитрую штучку из фиников и яблок, а потом опять  рисовую  водку,  а  потом
опять бузу. Ему стало легче на душе, и он подумал, что обязательно  завтра
поедет в столицу. Вот возьмет и поедет! Д-дочке. На приданое.
     - Сударь, - сказал ему кто-то, - это не вы обронили монету?
     Шидан Черепашка обернулся. Перед ним стоял  парень  в  синей  куртке,
синих штанах и красной косынке,  повязанной  на  лбу  узлом,  напоминающим
свиное ухо. Шидан был пьян, но  не  настолько,  чтобы  терять  деньги.  Он
улыбнулся деревенскому простачку и сказал:
     - И вправду, потерял!
     Потом ему стало весело, и он хлопнул парня по плечу:
     - Нашел, - так угощайся!
     Новый знакомый стал пить вместе с Шиданом. Шидан вскоре с  ним  очень
подружился. Шидан спросил, случалось  ли  ему  убивать  мертвецов.  Парень
отвечал, что другие говорят, что случалось, но сам он не уверен,  что  это
были мертвецы. А вот отцу его случалось, это точно.
     - Слушай, - сказал Шидан, - ты-то мне и нужен. Я тебя покажу  Шавашу,
и мы поедем завтра вместе.
     - Куда же мы поедем вместе? - спросил парень  в  косынке,  завязанной
узлом в виде свиного уха.
     Шидан был пьян. Одна буза, и другая буза, и один  Арфарра,  и  другой
Арфарра сильно смешались в его голове.
     - Тут, - сказал Шидан, - вышло одно не очень  хорошее  дело.  Здешний
хозяин хотел сварить золото и скрыть недостачу - Шаваш ему для этого добыл
одного человека, Арфарру. Ясное дело, у них ничего  не  вышло.  И  вот  он
сегодня приходит ко мне и говорит: "Вези завтра Арфарру в столицу,  только
смотри, чтоб не доехал".
     - Да, - сказал собеседник, - не  очень-то  это  простое  дело,  убить
мертвеца или бога. Но я тебе помогу.
     Шидан обрадовался и пил, пока не стало совсем беспамятно. Потом Шидан
заторопился в усадьбу. Они вышли. Ночь была красавица:  жемчужные  звезды,
серебряные луны. Шидан попросил свести его в  нужник,  потому  что  завтра
надо ехать пораньше и потому что такие вещи не  предписано  делать  помимо
обозначенных мест. Парень повел его с дороги к кустам,  обсыпанным  лунным
серебром.
     - Ох ты ну ты, - сказал Шидан, - посмотри, какая красота!
     - Как ты думаешь, - полюбопытствовал парень, - если Арфарра  бог,  не
придут ли ему на помощь звери и бесы? Ты только погляди, что там торчит!
     Шидан поглядел и увидел, что из кустов выходит огромный белый волк, а
глаза волка сверкают, как два медных таза. Шидан отшатнулся, и  в  тот  же
миг парень поймал  Шидана  и  ударил  его  ножом  в  яремную  вену.  Шидан
вскрикнул и упал, и пока падал, помер.
     Парень перенес тело Шидана в кусты и снял  с  него  форменную  одежду
стражника. Свою одежду он  завернул  в  платок,  вложил  туда  же  камень,
завязал все это тройным узлом и кинул  в  реку.  Он  переоделся  в  куртку
Шидана, проверил ключи и документы и пошевелил  губами,  повторяя  пароль,
услышанный от Шидана. Потом он вынул из Шидана кинжал с рукоятью  в  форме
белой трехгранной шишки, с узким желобком вдоль обеих сторон клинка, вытер
его о траву и сунул себе в рукав. Волку он приказал сидеть.
     Бьернссон проснулся: кто-то стоял над ним и капал горячим воском:
     - Вставай же!
     Бьернссон пригляделся и узнал человека со свечой и в парчовой куртке:
это был Киссур. Киссур схватил яшмового аравана за ворот рубахи и вынул из
постели. Одеваясь, Бьернссон повернул голову  и  увидел  слева,  у  стены,
стражника. Голова стражника лежала отдельно.
     - Пошли, - сказал Киссур, накидывая на Бьернссона куртку. - Обет, что
ли, этот подонок дал, - извести всех, кого народ называет Арфаррой?
     Бьернссон поискал глазами. Стражник давеча был не один.  Ага!  Вон  и
напарник. Бьернссону стало жутко.
     - Зачем вы меня искали? - спросил он.
     - Я не вас искал, - ответил негромко Киссур, - пошли.
     Они отворили  дверь,  и  Бьернссон  поскользнулся  в  какой-то  луже.
Бьернссон посмотрел, откуда натекла лужа, и увидел, что  лужа  натекла  из
Серого Ряпушки.
     - Мне нет смысла уходить, - вдруг сказал яшмовый араван.
     - Еще чего, - возразил Киссур, - вас завтра велено убить.
     Они  спустились  в  кабинет  хозяина,  где  часов  пять  назад  Шаваш
допрашивал пленника. Никого: только на шелковых гобеленах шепчут  ручьи  и
вьются дорожки, девушки  танцуют  в  сером  предутреннем  свете,  и  горит
лампадка перед маленьким  богом  у  большого  зеркала.  Киссур  подошел  и
оглядел себя в зеркало. Он впервые в  жизни  глядел  на  себя  в  парчовой
куртке тайного стражника. Он был очень похож на отца и  потому  дьявольски
красив. Желтая парчовая куртка шла ему необыкновенно. Киссур поворотился к
сейфу и потянул стальную ручку:  заперто.  Тогда  Киссур  уперся  ногою  в
стену, взялся обеими руками за  крышку  сейфа  и  поднатужился.  Бьернссон
вытаращил  глаза:  железо  закричало  дурным  голосом,  замок  крякнул   и
открылся. В сейфе были деньги, бумаги государственного займа  и  закладные
на людей. Золото Киссур спустил в мешок и закинул за спину.
     Закладные Киссур вывалил на пол, снял с алтаря лампадку  и  пересадил
огонь в бумаги. Затрещало, побежало к шелковым  гобеленам:  танцовщицы  на
гобеленах закричали руками.
     Беглецы выскочили во двор. Киссур закинул за стену крюк, взлетел, как
кошка, потащил яшмового аравана. Еще стена, еще ров. За спиной,  навстречу
рассвету, разгоралось зарево, кто-то истошно орал. У самого  леса  яшмовый
араван  обернулся,  будто  впервые  сообразил,  что  происходит,  взмахнул
руками, закричал что-то отчаянно на языке  богов,  и  толкнул  Киссура  на
землю. Тут же Киссура подбросило: сделался гром, на управу вдали  налетели
голубые мечи и оранжевые цепы, балки закружились золотыми листьями,  камни
разлетелись, как брызги из фонтана.
     - Клянусь божьим зобом, - сказал Киссур, - а я-то решил, что тот, кто
так проповедует, не умеет колдовать!
     Шаваш меньше чем на два часа отъехал от управы, когда  небо  и  земля
зажмурили от грохота глаза, и всадников чуть не скинуло  на  землю.  Шаваш
оглянулся: за лесом полыхало, как в фарфоровой  печи.  Затрещало,  валясь,
гнилое дерево.
     - Назад! - закричал Шаваш, повертывая лошадь.
     Ярыжка тоже поворотил лошадь, дал  ей  шпор  и  одновременно  затянул
потуже мундштук. Лошадь захрапела и забила копытами в воздухе.
     - Сударь, демоны, - вопил ярыжка, - видите, лошадь не хочет идти!
     Ярыжка очень хорошо знал, что если дать лошади шпор и тут же затянуть
мундштук, то лошадь станет на дыбы; но это не мешало ему видеть над  лесом
демонов, который пугалась лошадь.
     Шаваш добрался до управы уже  утром:  бревна  горели  как  соломинки,
пламя стояло тысячей лисьих хвостов, рыжих с белыми  кончиками.  По  земле
метались люди, а на небе выцветали луны. Кто-то дергал  Шаваша  за  рукав.
Тот наконец обернулся.
     - Отец Адуш! Великий Вей! Вы живы!
     И я жив, и чертежи живы, - спокойно сказал отец Адуш.  Я  знаете  ли,
был во флигеле, когда увидел, как в управе  напротив  горят  занавески.  С
пожаром можно было б и справиться, но я подумал,  что  этому  проповеднику
будет приятно считать, что я сгорел со всеми его делами.  И  вот  я  велел
вынести два самых интересных сундука и взял все  чертежи:  и,  признаться,
мне будет спокойней, если меня оформят как покойника.
     Шаваш согласился с такими доводами.
     Следы беглеца, конечно, были затоптаны, и крестьяне  клялись,  что  в
начале  пожара  из  управы   взлетела   яшмовая   колесница,   запряженная
серебряными лебедями.
     В тот же день, однако, у деревенской харчевни Шаваш нашел зарезанного
стражника. Но только через неделю, поразмыслив про арест  Арфарры,  и  про
сплетни о госпоже Архизе, которую видели близ  сторожки  отшельника,  и  о
молодом  разбойнике,  ограбившем  аравана  Фрасака,  и  жившем  при   этом
отшельнике, и сличив приметы, он сообразил, что произошло, - и если  бы  в
тот миг, когда он это сообразил, перед  ним  была  госпожа  Архиза,  -  он
задушил бы распутную суку собственными руками, не считаясь с  неодобрением
местного общества.

                                    9

     Шимана Двенадцатый, наследственный глава "красных циновок", все время
боялся, что единоверцы будут упрекать его в жажде стяжания и в  том,  что,
приобретая преходящее богатство, он вкладывает его в станки и  мастерские,
а не тратит с пользой на милостыню и наслаждение. Ничего,  однако,  такого
не наблюдалось: сектанты богатели, и  число  красных  циновок  возросло  в
столице в десять раз, а в провинции Кассандане - в сорок три раза, так как
владельцы мастерских давали работу в первую очередь единоверцам.
     Тут, однако, между "красными циновками" некоторые  стали  рассуждать,
что нельзя изображать бога с помощью идола, поскольку бог нерукотворен,  а
мир сотворен дьяволом. Притом  богу  вся  вселенная  мала:  как  он  может
поместиться в куске камня? Так что тот, кто молится изображениям,  молится
бесам.
     Шимана обеспокоился и послал разъяснения, что, поклоняясь картине, мы
поклоняемся не изображению, а тому, кто изображен; что картина есть  книга
для неграмотных и что мир бы обнищал без картин  во  всех  смыслах.  Новые
учителя стали по поводу разъяснений злословить, и один из них рассказывал,
что встретился с Шиманой, и Шимана ему сказал:
     - Ты, конечно, прав, но ведь мы все - ткачи и вышивальщики.  Если  не
изображать на тканях зверей и  людей,  это  даст  невиданное  преимущество
конкурентам.
     Проповедник этот был отъявленный лгун,  потому  что  Шимана,  хотя  и
вправду думал именно так, ничего подобного  никогда  б  не  сказал,  да  и
человека этого в глаза не видел.
     Сердце Шиманы затяжелело от беспокойства и от  общей  бессмысленности
происходящего. Вот если бы эти новые проповедники,  "отвергающие  идолов",
хотели бы отнять у него власть или мастерскую. Тогда все было бы  понятно.
А тут что? Словно люди собрались посмотреть общий сон.
     По совету матери Шимана созвал собор.  Пришлось  потратить  деньги  в
количестве, необходимом для обустройства двух новых мастерских  по  восемь
станков каждая. Собор принял  предложенный  Шиманой  умнейший  компромисс.
Постановили, что, с  одной  стороны,  Изображение  не  есть  то,  что  оно
Изображает, и что всякая Вещь есть Зеркало, в  которое  глядится  Господь.
Стало быть, в картинах самих по себе вреда нет.
     Но, с другой стороны, все зависит от способа, каким картина делается.
Если изображение из камня, или из растительных красок, то оно  правомерно.
Если же это вышивка,  то  человек,  который  ее  делал,  прокалывая  иглой
изображения птиц и животных, приучался в душе к убийству.  Отсюда  вытекал
компромисс: изображениям из камня и красок поклоняться,  вышивкам  -  нет.
Индиго,  растительную  краску  использовать,  а  кошениль,  как  животную,
запретить.
     Компромисс был умнейший потому, что Государь является народу в  белых
одеждах, нешитых и невышитых, и самое страшное в новой ереси было то,  что
"отрицающие идолов" отказывались кланяться изображениям  Государя.  Теперь
же оказывалось, что как раз Государю кланяться можно.
     После  этого  компромисса  толков  стало  три:  "отрицающие  идолов",
"признающие идолов", и "нешитые".
     Все разъехались, а через месяц первый министр повидался с  Шиманой  и
показал ему донесение о том, как "нешитые" разорили в лосских храмах  всех
идолов, кроме  Государевых,  в  нешитых  одеждах,  при  чем  идолы  вопили
чрезвычайно громко: "Горе нам, поганым и несуществующим!"
     Затем первый министр рассказал Шимане  басню  о  дереве,  к  которому
прилетали кормиться перепела, и  о  лиане,  которая  начала  расти  вокруг
дерева. Один мудрый перепел, увидев лиану, предложил  выклевать  ее,  пока
мала, но стая его не послушалась. А когда лиана подросла, пришел  охотник,
взобрался по лиане и расставил в ее листве  силки,  в  которых  и  погибли
небрежные к лиане перепела. Шимана вздохнул и сказал, что  созовет  второй
собор на предмет избавления от лианы.
     На этот раз Шимана потратил  деньги  в  количестве,  необходимом  для
устройства семи мастерских по восемь станков каждая. Людей  выбирали  сами
общины, и выбрали очень удачно. С одной стороны, никто не мог сказать, что
крупные фигуры среди людей веры обойдены вниманием. А, с  другой  стороны,
большинство людей было  благоразумными  хозяевами  мастерских,  избранными
своими же рабочими, и трудно было от них ожидать  неприятной  резкости  во
мнениях.
     Официальное открытие собора назначено было на день  янтарного  очага,
третий день после докладов в зале Ста Полей. Многие,  однако,  приехали  в
столицу заранее, по биржевым делам. За два дня до докладов первый  министр
лично посетил богослужение, поцеловал Шимане Двенадцатому  руки  и  умилил
присутствующих основательным знакомством с "Книгою Пророка". Он сказал:
     - Рачительный хозяин  полет  сорняк  смолоду,  иначе  сам  становится
сорняком в глазах Бога.
     Первый министр лично помог людям благочестивым в  некоторых  выгодных
договорах и знакомствах.
     В то самое  время,  когда  первый  министр  рассуждал  о  рачительных
хозяевах и молодых сорняках, в Синие Ворота вступала небольшая процессия -
человек сорок. Вокруг клубились любопытные. Впереди процессии шел  человек
по имени  Лахут.  Это  был  тот  самый  Лахут,  который  в  начале  нашего
повествования именовался Медный Коготь. Помните, - он  убил  племянника  и
просветлился при виде Государя.
     Он вернулся в деревню, раздал имущество и пристал к красным циновкам,
из "отрицающих идолов". Вскоре вся деревня  сидела  на  красных  циновках.
Когда "отрицающих" осудили, Лахут отвернулся от них и стал ходить с кучкой
сторонников от села к селу. Они ходили в красных  набрюшных  юбочках  и  с
плетками о девяти хвостах и сорока когтях. Этими плетками они стегали себя
и других и кричали: "Покайтесь!" Сам Лахут каялся на бродах и перекрестках
в убийстве племянника.
     Многие каялись, а некоторые уходили с Лахутом.
     Итак, Лахут вступил в город и явился  с  учениками  в  известную  ему
харчевню. Ученики его ушли в стойла к безгрешной скотине.  Хозяин  зарезал
для Лахута барана. То есть Лахут мяса не ел,  и  мясо  раздали  бедным,  а
самого Лахута обернули в баранью шкуру, потому что от этого быстрее  всего
заживают рубцы. Лахуту это не очень-то понравилось. После  этого  Лахут  и
хозяин, и еще один гость сели на красную циновку к  низенькому  столику  и
стали рассуждать о том, что  есть  вещь  -  зеркало  Бога  или  порождение
дьявола, и о скором соборе.
     - Да, - сказал Лахут, - гляжу я, Шимана так подобрал толстосумов, что
вряд ли мне доведется выполнить волю тех, кто меня послал.
     - А кто тебя послал?
     Сектанты обернулись. На соседней лавке сидел юноша лет двадцати двух,
в конопляных башмаках с  восемью  завязками  и  куртке  морковного  цвета,
перехваченной поясом с медным кольцом. Длинные белокурые волосы  его  были
собраны в пучок на голове и заткнуты деревянной  шпилькой.  Глаза  у  него
были разумные и жестокие. Судя по запыленной одежде, он только что вошел в
город. Еретики немедленно положили глаз на юношу, и Лахут сказал:
     - Меня послала община: пятьсот человек. И на соборе я  буду  говорить
не от себя, а от них. Потому что  нас,  красных  циновок,  слишком  много,
чтобы собраться  в  одном  месте,  и  люди  доверяют  право  голоса  своим
представителям.
     Юноша усмехнулся и сказал, что уж он-то никогда не позволит решать за
себя другому человеку, да еще в таком месте,  где  соберется  целая  сотня
решающих. Потому что если в одном месте собрались сто человек,  и  это  не
война и не пир, то разве можно понять, зачем они собрались?
     Сектант оскорбился:
     - Как же это может быть, - спросил он, - чтобы человек  всегда  решал
за себя сам? Этакой человек будет убийцей и вором.
     - Пусть за человека решает государь. Он-то смертный бог, а не  просто
человек. Или вы не считаете себя подданными?
     Хозяин харчевни подумал и выразился осторожно, но твердо:
     - Государь может требовать повиновения, только  если  сам  повинуется
слову Божию. И разница между государем и подданным не та, что один бог,  а
другой - человек, а та,  что  подданный  повинуется  по  необходимости,  а
государь - свободно. Об этом и книжечка есть.
     - Гм, - сказал юноша и задумался. Потом он плюнул на левую  ладонь  и
ударил по плевку ребром правой: плевок отскочил  к  двери,  а  не  внутрь.
Молодой человек поднялся и вышел.
     Молодой человек был ни кто иной, как  Киссур.  Он  вошел  в  Небесный
Город три часа назад; а по пути научился многому, чему не  учат  в  лицее.
Денег у него  было  довольно,  документы  отменные.  Кстати,  книжечку,  о
которой упоминал сектант, Киссур видел. Она лежала в мешке, который Киссур
забрал у одного проезжего. Вообще в этом мешке было  столько  всего,  что,
без сомнения, мешок этот не мог быть нажит честным путем.
     В книжечке говорилось, что государь не имеет права угнетать народ,  а
народ не имеет права поднимать восстаний, потому что одна несправедливость
не исправляет другую. Из этого автор делал вывод,  что  если  государь  не
повинуется слову божию, то народ не должен безобразничать  сам,  а  должен
передоверить свои права на неповиновение выборным советам,  представляющим
людей - эти-то советы и знают волю людей  лучше  их  самих.  Книжечка  эта
тогда очень посмешила Киссура. Что значит: "государь не  повинуется  слову
божию?" Это что угодно под такое определение можно  подвести.  И  уж  если
народ не может говорить сам, то  почему  за  него  должна  говорить  кучка
мытарей и хвастунов, один из которых и написал, без сомнения, книжечку?
     Киссур шел и  обдумывал  слышанное.  Книжка  ему  не  нравилась.  Он,
однако, пришел в столицу, чтобы  освободить  Арфарру.  Законным  путем  он
этого сделать не мог. Киссур размышлял о том,  что  в  таком  деле  трудно
будет управиться одному; и что вот, многие недовольны первым министром.
     Киссур шел по улицам и не узнавал столицы, - так  она  изменилась  за
полтора  года.  По  обеим  сторонам  раньше  тянулись  беленые  стены:  за
бесстыдство и расхваливание товара штрафовали, ставни были  прикрыты,  как
ресницы скромной девушки. Теперь ставни были распахнуты. Верхняя  половина
- навес, нижняя половина - прилавок, все вместе получалось лавка. У  одной
лавки на столбе с желтыми лентами, на котором раньше писались  славословия
государю, было  написано:  "Мы  продаем  все".  Киссур  подошел  к  лавке,
постучал пальцами о прилавок и сказал хозяину:
     - Эй, милейший! Вы перепутали вывески! "Мы продаем все"  -  это  надо
повесить перед дворцом первого министра!
     Лавочник надулся и завертел глазами в поисках стражи, но  Киссур  уже
был далеко.
     Киссур искал одного человека, Алдона, из военной префектуры. Дошел до
Третьей Площади и увидел, что префектуры больше нет. Дом  остался,  в  три
этажа, с крытой дорогой снаружи, с часовой башней: но  к  часам  приделали
вторую стрелку, и они обозначали какое-то другое время. Перед домом  стоял
государь Иршахчан в три этажа ростом, и глядел на дом очень озадаченно.
     Киссур понял, что Алдона на прежнем месте нет,  а  искать  его  будет
подозрительно. Он повернулся и увидел  напротив  лавку,  разряженную,  как
бесстыжая девка. Киссур купил в лавке корзину персиков  и  корзину  смокв,
положил в смоквы записку, кликнул уличного разносчика:
     - Снеси это в дом Алдона из префектуры.
     Мальчик побежал исполнять поручение, Киссур  тихонько  пошел  за  ним
следом и спустя полчаса увидел, как мальчишка вошел в новый дом  в  Нижнем
Городе. Из-за высокой стены пахло  осенним  ландышем  и  росовяником,  над
изгородью был виден верх главного дома и три купола  флигельков.  Напротив
дома Киссур заметил харчевню с  лихой  надписью:  "Хочешь  сдать  экзамены
лучше всех - пей "красную траву"! Только у нас!!!  Нас  посещает  господин
министр!"
     Киссур взошел на открытую веранду. Ему  принесли  две  чашки  риса  с
подливой, барашка, резанного кусками, томленую ряпушку, лепешки,  пряженые
в конопляном масле, вино и фрукты. Киссур поморщился и попросил еще  гуся.
Хозяин подивился, принес и гуся, и попросил заплатить серебром, потому что
бумага - недоверчивая вещь, с каждый днем дешевеет.  Киссур  усмехнулся  и
дал хозяину "единорога": новую монету, которую завел Нан. "Единорогом" она
называлась потому, что на ней был изображен  единорог,  символ  чистоты  и
справедливости. Киссур потянул вино из соломинки и спросил, что теперь  за
учреждение в городской префектуре.
     Хозяин сказал, что там теперь рынок, но продают на нем не овощи и  не
наемную силу, а ценные бумаги, и такой рынок называется биржа.  Подумал  и
вынес из задней комнаты сертификат на шелковой подкладке.
     - Это что, - спросил Киссур насмешливо, - талисман?
     - Это, -  ответил  хозяин,  -  еще  лучше.  Это  акции  компании  под
названием Компания Восточных Земель,  и  в  этой  компании  участвуют  все
министры, и поэтому ей отданы все права на торговлю и войну  с  восточными
землями. А весь капитал этой компании поделен на доли, которые  называются
акциями, и эти акции продаются на бирже, и они подобны баранте, каждый год
рождающей двух ягнят, и рисовому полю,  плодоносящему  дважды,  -  столько
процентов они принесут.
     Хозяин разъяснил, что  два  года  копил  деньги,  чтобы  купить  сад,
развести хурму и торговать хурмой, а взамен купил акции Восточных Земель и
даже, как он утверждал, стал как  бы  собственником  той  части  компании,
которая засвидетельствована акцией. И теперь выходило, что по этой  бумаге
можно получать деньги без возни с хурмой.
     - Да, - сказал Киссур, разглядывая бумагу, -  пожелай-дерево  за  сто
розовых.
     - За сто пятьдесят.
     - Тут написано - сто.
     - Это номинальная стоимость, - сказал трактирщик. - Я покупал за  сто
пятьдесят. А неделю назад они уже стоили триста пятьдесят. А  сегодня,  за
день перед докладами, все четыреста. И  все  равно  покупают,  потому  что
после докладов они будут стоить еще дороже.
     Киссур усмехнулся.
     - Тьфу на тебя, - сказал он, вот тебе бумажные деньги не нравятся.  А
ведь это даже не деньги, а так... Ведь эта бумажка сколько хочет,  столько
и стоит. А если она завтра и гроша не будет стоить?
     Хозяин побледнел.
     - Это на тебя тьфу, колдун, - закричал он. - Вот я стражу  позову  за
поносные слова о министре!
     Тут грохнула дверь. Киссур оглянулся. В проеме  лавки  стоял  пожилой
уже городской стражник  в  зеленом  шелковом  кафтане  с  широким  поясом,
украшенным трехцветной каймой, с двумя мечами, - коротким и длинным,  и  в
шапке с серебряными бляхами, - Алдон!
     Алдон два года назад помог Киссуру бежать из столичной тюрьмы: он был
там начальником над строго наказанными. Сделал это Алдон потому, что  отец
его был дружинником отца Киссура, Марбода Кукушонка,  а  вассальные  связи
сохраняются в трех жизнях и  трех  поколениях.  Обычная  городская  стража
состояла сплошь из аломов, а  "парчовые  куртки",  тайная  полиция,  почти
сплошь из вейцев, так что при необходимости их легко было использовать для
наказания друг друга.
     Киссур и Алдон обнялись и сели за  стол.  Алдон  незаметно  поцеловал
Киссуру полу куртки. В харчевне они веселились часа два, а потом пошли  на
рынок.
     На  рынке  кукольник  давал  представление.  Пьеса  была  старая,   о
чернокнижнике Баршарге и справедливом чиновнике Арфарре. Что же до  сюжета
пьесы, то он был еще старей и взят  из  рассказа  времен  Пятой  Династии.
Поэтому о  мятеже  Баршарга  в  пьесе  особенно  много  не  говорилось,  а
говорилось о том, как  чернокнижник  Баршарг  сделал  помост,  запряженный
коршунами, и начал летать на нем в гости к государевой дочке, выдавая себя
за Парчового Бужву. Дочка  понесла,  все  во  дворце  были  в  восхищении.
Арфарра, справедливый  чиновник,  один  усомнился,  что  бог  способен  на
нечестивые поступки и установил, что все это проделки колдуна. После этого
Арфарра предложил Баршаргу доказать, что  он  бог,  и  долететь  на  своем
чудесном помосте до неба,  а  не  до  государевой  дочки.  Баршарг  запряг
коршунов  в  помост,  и  коршуны  взлетели,   увлекаемые   кусками   мяса,
болтающимися над ними, но, по  прошествии  некоторого  времени,  устали  и
начали падать.
     Пьеса была старая, однако конец кукольник учредил новый.  Бог  Бужва,
увидев Баршарга на падающем помосте, ужаснулся и сказал: "Нехорошо  будет,
если этот человек, который выдает себя за  меня,  расшибется  о  землю,  -
пройдет слух, что я помер, и мне перестанут приносить жертвы". Бог вдохнул
новые силы в коршунов, и они долетели  до  неба,  и  там  Баршарга  принял
Небесный Государь и вручил ему  золотую  печать.  Тут,  однако,  наперекор
самим богам, вмешивался Арфарра, крал у Баршарга золотую печать, хитростью
губил его и тряс его головой. Так что, хотя  пьеса  была  старая,  Арфарра
выходил почему-то мерзавцем, а мятежник - богом, и даже получалось,  будто
до неба и в самом деле можно долететь. Уважаемые читатели! А что  хорошего
во временах, когда людям внушают, будто до неба можно долететь?  Ведь  как
людям внушают, так оно и случается.
     После представления Киссур подошел к кукольнику.
     - Сдается мне, - сказал он, усмехаясь, - что в провинции  ты  играешь
пьесу с совсем другим концом.
     - Друг мой, - вздохнул кукольник, - как же я могу говорить одно и  то
же в деревнях и на столичном рынке, если публика разная? Это же ведь не  я
сочиняю - это публика сочиняет, а я смотрю, как они расположены  сочинять,
и дергаю за веревочки. Я бы, конечно, мог играть по-старому, но  ведь  это
уже не будет пьесой, потому что ее никто не  будет  смотреть.  А  если  ее
никто не будет смотреть, то мне и платить никто не будет.
     - Да, - вздохнул Киссур, - это ты  прав,  потому  что  если  тебе  не
платят, то вряд ли ты хороший поэт.
     Киссур и Алдон пошли прочь меж ларьков  и  палаток:  визг,  толкотня.
Киссур заметил новую моду: носить на поясе кошель там, где  раньше  носили
печать или меч. Некоторые молодцы щеголяли с кинжалами, но носили их  так,
словно это женский кокошник.
     - А тебе, Алдон, понравилось? - спросил Киссур.
     - Чего я не выношу в вейцах, - сказал старый варвар, -  так  это  то,
что они всегда норовят облить противника грязью. Какой же Арфарра-советник
негодяй, если он - противник твоего отца? Противники негодяями не  бывают,
негодяями бывают только люди подлого состояния.
     - Да, - промолвил Киссур. - А Арфарра-советник жив. Я его видел.
     Алдон от  удивления  засунул  палец  в  рот.  Что  Арфарра  жив,  это
возможно, слухи такие были. Но как это он жив, если сын Марбода его видел?
     - Я был ранен, - продолжал Киссур, - и он  меня  спас.  А  потом  его
из-за меня арестовали, и теперь он в столице. Ты не мог бы узнать, где?
     Алдон помолчал и сказал осторожно:
     - Кстати, первый министр очень хочет тебя отыскать. Не знаю,  однако,
зачем ты ему нужен.
     Киссур усмехнулся и ответил:
     - Ему не я нужен, а моя голова. С чего бы это? Не знаю.
     На следующий день Алдон и Киссур встретились, как было договорено, на
седьмой линии. Киссур сразу увидел,  что  дело  плохо,  потому  что  Алдон
жмурил глаза и косил ими вбок.
     - Я узнал, - сказал Алдон, -  это  что-то  нехорошее  дело.  Говорят,
привезли какого-то человека, и Шаваш в  Харайне  чуть  не  сломал  голову,
пытаясь его заполучить, но все кончилось ужасной сварой, а в  столице  его
перехватили люди Мнадеса. Поэтому, во-первых, если он жив, то сидит  не  в
городской тюрьме, а в дворцовой, и тут я ничем помочь не могу. Ты  знаешь,
я честный человек, и держусь, как подобает, в стороне и  от  чистой  клики
господина Нана, и от грязной клики господина Мнадеса. Но мне сказали,  что
поднимать вопрос об этом человеке значит услужить господину Мнадесу,  а  я
ни за что на свете бы не хотел, чтобы  первому  министру  донесли,  что  я
услужил господину Мнадесу.
     Алдон помолчал и добавил осторожно:
     - Ты знаешь, Киссур, я тебе помог против  того  первого  министра,  и
против пяти богов  и  семи  бесов  согласен  помочь.  Но  я  бы  не  хотел
становиться поперек дороги господину Нану.

     Господину Мнадесу, главному управителю дворца, было пятьдесят  восемь
лет. Это был человек скорее упитанный,  нежели  толстый,  с  необыкновенно
доброжелательными серыми  глазами,  большой  охотник  до  кошек,  мангуст,
молоденьких девиц и государственной казны.
     Любя давать  советы  и  будучи  человеком  простосердечным,  господин
Мнадес охотно делился с близкими людьми секретом своего возвышения.
     - Я закончил лицей Белого Бужвы еще при государе Неевике,  и  тут  же
меня послали с продовольственной помощью в провинцию.  Нас  было  четверо,
чиновников, посланных с этим заданием.  Мы  договорились  и  завладели,  я
думаю, не меньше чем половиною отпущенного этим бездельникам.
     Один мой товарищ стал на эти деньги кутить и нанимать певичек; другой
оформил незаконный дом, а после перепугался и раздал  оставшееся  нищим  и
монахам. Третий все эти деньги сберег и внес  их,  как  пай,  в  несколько
более или менее незаконных предприятий. Что же до  меня,  то  я  предпочел
раздать их частью местным чиновникам, частью же послать в  столицу.  Когда
недостача  раскрылась,  моих  товарищей  арестовали,   и   больше   ничего
замечательного о них не  стоит  говорить.  Меня  же  подозрение  почти  не
коснулось, и, будучи всюду известен как человек благородный и благодарный,
я вскоре переехал в столицу.
     Собеседник господина Мнадеса  обычно  кивал,  выслушав  назидательную
историю, и в следующий раз являлся с подарком  втрое  более  роскошным,  и
редко бывал разочарован в просьбе.
     Господин Мнадес полагал, что Нан ему  обязан  карьерой,  и  это  было
совершенной истиной. Господин Мнадес знал, что без малого два  года  назад
государь предлагал Нану вообще упразднить должность  Мнадеса,  и  что  Нан
почтительно воспротивился. Господин Мнадес тогда даже растрогался...
     Действительно, и Мнадес, и дворцовые чиновники остались на местах. Но
как-то вдруг приемная Мнадеса стала  пустеть,  каналы  управления  потекли
через  шлюзы  иных  должностей.  Нан  никого  не  увольнял:  Нан   учредил
Государственный  Совет,  ввел  новые  должности:  через  них-то  и   стало
управляться государство.  А  дворцовые  назначения  вдруг  оказались,  как
пустая скорлупка рака-отшельника, как молоточек, не задевающий струну, как
прощальный блеск падающего на землю кленового листа. О, мимолетность мира!
     И хотя бы этот  негодяй  искоренял  дворцовые  должности!  Нет  -  он
предложил Мнадесу их продавать, и Мнадес, как болван, попался в ловушку! В
короткое время казна получила от этой продажи сорок  миллионов  единорогов
(должности покупали жадные до признания новобогачи с короткими пальцами  и
жадными сердцами), а сами должности вдруг превратились  в  пустые  титулы!
Казна оказалась в выигрыше,  новые  богачи,  вдруг  признанные  Залой  Ста
Полей, оказались в выигрыше, а он, Мнадес, совсем пропал!
     Безо  всякого  труда  Нан   нарушил   основной   принцип   управления
государством, согласно которому одна и та же вещь должна быть и запрещена,
и   предписана,   -   запрещена   дворцовым   чиновником    и    разрешена
государственным: ведь когда одна и та же вещь и запрещена,  и  предписана,
тогда единственным законом становится воля государя.
     Но и этого было мало.
     Все хорошее народ приписывал Нану, все  дурное  Мнадесу,  а  "красные
циновки", у которых в мире тоже два начала, бог и  дьявол,  изъяснялись  и
вовсе срамно. Нижний Город был завален памфлетами о дворцовых нахлебниках.
Особым успехом пользовался памфлет под названием "сто ваз", часть которого
мы помещаем в  приложении.  У  господина  Мнадеса  была  дивная  коллекция
ламасских ваз. Памфлет "сто  ваз"  состоял  из  ста  рассказов,  а  каждый
рассказ - из двух частей.  В  первой  части  ваза  описывала  свое  тонкое
горлышко, нежные бока и тяжелые бедра,  украшенные  всеми  восемью  видами
драгоценных камней, а во второй части  объясняла,  каким  именно  способом
стяжал ее господин Мнадес, и каждый способ был занимателен, но непристоен.
Конца у памфлета не было. Автор обещал опубликовать конец после государева
дня. Полиция плохо арестовывала этот памфлет, потому что автором  его  был
министр полиции Андарз.
     А  месяц  назад  случилось  следующее.  Господин   Мнадес   устраивал
торжественный прием в пятый день шим. Вдруг стало известно,  что  господин
Нан тоже устраивает прием в пятый день шим. Господин Мнадес заколебался  и
перенес прием на седьмой день шим. И что же!  Господин  Нан  тоже  перенес
прием на седьмой день шим. В седьмой день шим улица  перед  домом  первого
министра была забита экипажами, горели плошки, и наряды  женщин  были  как
цветы и луга; а  господин  Мнадес  провел  этот  день,  можно  сказать,  в
одиночестве.
     На следующий день господин Мнадес в зале Ста Полей подошел к министру
просить у него прощения за то, что вчера не явился к нему на прием. Первый
министр оборотился и сказал с улыбкой:
     - Как-то  господин  Мнадес,  вы  выбранили  меня  за  то,  что  я  по
нечаянности забрызгал вам воротник соусом, а сегодня вы осмелились явиться
в залу Ста Полей с воротником, прямо-таки в сплошных пятнах!
     Господин Мнадес в ужасе схватился за круглый кружевной воротник:  тот
был белый и чистый.
     - Помилуйте, на воротнике ничего нет!
     - Неужели, - сказал Нан и стал спрашивать стоящих рядом чиновников. И
все чиновники по очереди стали говорить, что первый министр всегда прав! В
этот миг вошел государь. Мнадес упал на колени:
     - Государь! Есть ли у меня пятно на воротнике?
     Государь изумился. Чиновник что-то  зашептал  ему  на  ухо.  Государь
улыбнулся, как породистый котенок, и сказал:
     - Конечно, прав господин первый министр.
     И  министр  полиции  Андарз  крякнул   и   заметил   своему   соседу:
"Несомненно, что я конфискую его коллекцию, а не он - мою".
     Господин Мнадес, вовсе того и не желая, оказался в центре  оппозиции.
Он охотно соглашался с теми, кто считал, что нынче нарушены  все  принципы
управления, и  что  в  государстве  не  должно  быть  трех  разновидностей
разбойников, как-то - взяточников, землевладельцев и торговцев.
     Мнадес страдал от обиды. Нан  расчистил  себе  его  же,  мнадесовыми,
руками путь к власти, был почтителен. Теперь было ясно, отчего министр  не
принял его отставку полтора года назад: знал, знал негодяй и прохвост, что
все реформы приведут к бедствиям и упущениям; и хотел свалить все бедствия
и упущения на Мнадеса!
     Мнадес стал противиться реформам, и только потом сообразил, что  Нану
того только и надо было!
     Нан и  министр  полиции  умелыми  слухами  и  памфлетами  разбередили
народное воображение. Народ требовал казни Мнадеса и упразднения дворцовых
чиновников.  Министр  полиции  Андарз  собрал  через  соглядатаев  им   же
посеянное народное мнение и сделал к Государеву Дню доклад, и этот  доклад
был заключением к его собственному, как уверяли, памфлету о "Ста Вазах".
     Господин Мнадес не знал, что делать, и каждый день  молился.  То  ему
казалось,  что  можно  будет  обойтись  взаимной  уступчивостью.   То   он
спохватывался, что взаимной-то уступчивостью Нан его и стер  в  порошок...
Он готов был ухватиться за любую соломинку.
     -  Посмотрите,  какая  нелепица,  ваша  светлость,  -  сказал  как-то
секретарь господина Мнадеса, поднося ему на серебряном  подносе  анонимное
письмо. Письмо извещало, что господин Нан выследил и приказал доставить  в
столицу, с такими-то двумя стражниками, живого аравана Арфарру.
     - Да. Это нелепица, если не  ловушка,  -  сказал  Мнадес.  Несчастный
мученик давно мертв: надо это проверить.
     Так-то,  разумеется,  чтобы  проверить  нелепицу,  трое  человек   из
внутренней  дворцовой  стражи  встретили  парчовых  курток  с  Арфаррой  у
полосатой пристани и препроводили их во дворцовую тюрьму. Парчовые  куртки
обиделись и засуетились: на бумагах расписались трижды, и теперь уже  вряд
ли можно было защемить узника, если будет удобно.
     Вечером два охранника, Изан  и  Дутта,  зашли  посмотреть  на  нового
заключенного. Это был  высокий  старик,  необыкновенно  тощий,  грязный  и
седой, в балахоне цвета унавоженного снега и с огромными желтыми  глазами.
Старик спросил у них воды помыться. Изан  справился,  есть  ли  у  старика
деньги или родня. Денег и родни не было.
     Надо сказать, что раньше в дворцовой тюрьме  сидели,  можно  сказать,
все столпы государства, место стражника в ней  стоило  тысячу  розовых,  -
такие  высокие  были  доходы  от  страждущих   родственников,   -   и   от
несправедливости в ответе старика Изан чуть не заплакал.
     - Ах ты негодяй, - вскричал он,  -  совсем  всякую  дрянь  нам  стали
сажать!
     Стражник Изан перевернул  алебарду  и  хотел  тупым  кончиком  побить
старика, но стражник Дутта на первый раз его остановил.
     - Невеселый у тебя товарищ, - сказал  старик,  -  что  у  него,  -  с
чахарским братом беда?
     Изан замер: откуда этот колдун  догадался  про  чахарского  брата?  А
Дутта ответил:
     - Да, беда. У  него  брат,  знаешь  ли,  сделался  мелким  торговцем,
привозил из Чахара соленую белоглазку.  А  недавно  все  крупные  торговцы
рыбой, из "красных циновок", сговорились и у всех четырех ворот белоглазку
скупают не больше одной желтой за кадушку.  Покупают  втридешева,  продают
втридорога. Брат попытался продать сам:  рыбу  унесли,  зонтик  сожгли,  а
брата порезали.
     - Говорят, - сказал Изан,  -  при  Золотом  Государе  государство  не
давало в обиду мелких торговцев и само все скупало у них  по  справедливой
цене.
     - Это, значит, лучше? - спросил желтоглазый. Странное  дело:  он  еще
ничего не сказал, а как-то уже было немыслимо его ударить.
     - Конечно, лучше, - сказал стражник Изан.
     - Но ведь, - усмехнулся лукаво  старик,  -  крупные  торговцы  платят
серебром, а Золотой Государь,  говорят,  платил  удостоверениями  о  сдаче
товара, и на эти удостоверения потом ничего нельзя было купить.
     - Все равно лучше, - сказал Изан. Государь  есть  государь.  Если  он
делает мне беду, то бескорыстно. А частному лицу на моей беде я наживаться
не позволю.
     Тут снаружи послышались крики. Захрустели запоры: в камеру вошел один
из секретарей господина Мнадеса,  управляющего  дворца.  Секретарь  был  в
темно-зеленом кафтане на салатовой подкладке, с черным оплечьем и в черных
сафьяновых сапожках. В последнее время люди  Мнадеса  одевались,  соблюдая
традиции.
     - Я, недостойный, - промолвил секретарь,  глубоко  кланяясь  грязному
старику с золотыми глазами, - имею честь служить  при  господине  Мнадесе.
Смею спросить: вас ли называют Арфаррой?
     -  Что?  -  Да,  Арфарра,  я,  конечно,  Арфарра,  -  сказал  старик,
по-особенному осклабясь и вертясь.
     Секретарь почтительно задумался.
     - А не могли бы вы, - молвил он, - поведать  мне  о  последней  вашей
встрече с мятежником Баршаргом?
     - Могу, - вскричал старик, - очень даже могу. -  Вскочил  с  места  и
взмахнул грязными руками:
     - Значит так: он - на деревянном гусе; я - на медном павлине! У  него
волшебный меч, у меня - вот такая кубышка!
     Старик повернулся и подхватил горшок с  тюремной  похлебкой.  Грязный
балахон хлопнул за спиной. По горшку словно пробежали голубые молнии.
     - Он махнул мечом и прочитал заклинание! Тотчас  же  с  неба  слетели
голубые листья, превратились в волков и накинулись на  государево  войско.
Я, однако, прочитал заклинание  и  брызнул  водой  из  кубышки,  -  тотчас
посыпались желтые листья, превратились в мечи и стали сечь волков.  Глядь,
- те пропали, вся равнина вновь усеяна листьями. Тут  он  махнул  рукой  и
произнес заклятия, - листья вспучились волнами, вот-вот затопит государево
войско.
     "Негоже!" - крикнул я и взмахнул рукавом. Вся  вода  ушла  ко  мне  в
рукав. Тут  я  поднял  кубышку  и  прочитал  заклинание,  -  чернокнижника
выворотило наизнанку и внесло ко мне в кубышку: одна  голова  гуся  торчит
наружу!
     И старик поднял кубышку: из нее, действительно, торчала голова живого
гуся, поводила глазами.
     - Я - к государю. "Эге! - говорит государь.  -  Чего  это  у  кувшина
горлышко неровное?" "Неровное - так сравняю, - отвечаю я, - и одним ударом
сношу гусю голову!"
     С этими словами старик  выхватил  у  стражника  алебарду  и  расколол
алебардою горшок. Гусиная кровь так и брызнула секретарю в  глаза,  залила
платье. Тут только секретарь  сообразил,  что  это  не  кровь,  а  вонючая
тюремная похлебка. Секретарь отпрыгнул, ругаясь, и выскочил из камеры.
     В камере оба стражника упали на колени перед стариком:
     - Яшмовый араван, - шептал Изан, стелясь по полу носом.
     Секретарь улепетывал вверх по лестнице. Уже на пятнадцатой  ступеньке
он  сообразил,  что  гусиная  голова,  которой  стращал  его   сумасшедший
фокусник, была ни чем иным, как костлявой фокусниковой рукой. "Да  где  же
они такую дрянь берут на  похлебку"  -  думал  секретарь,  принюхиваясь  к
омерзительному зловонию, исходившему от темно-зеленого кафтана на салатной
подкладке.
     В камере старик, выпрямившись, смотрел  поверх  голов  стражников  на
захлопнувшуюся дверь. Никакого сумасшествия в глазах его больше не было, а
злорадство было преизрядное. "Неумный же ты человек,  господин  Мнадес,  -
думал он, - и хватаешься за соломинку.  Уж  кому-кому,  а  тебе  настоящий
Арфарра страшней, чем первому министру."
     Через три часа, почистившись, секретарь доложил Мнадесу.
     - Похож, но - обыкновенный сумасшедший.
     В голове его прыгала озорная мысль "Вот забавно, если  это  настоящий
Арфарра - но спятивший. Впрочем, если правда то, что о  нем  рассказывают,
то этот человек был не в своем уме с самого начала."
     - Говорят, - прибавил секретарь, - у  настоящего  Арфарры  была  злая
болезнь, - когда он волновался, на лице его ничего не  отражалось,  но  на
лбу выступала кровь. А этот прыгал передо мной, как пирожок на ниточке,  и
никакой крови.
     Не прошло и недели, - старик с  золотыми  глазами  приобрел  изрядную
власть над стражниками. Заключенных  часто  водили  на  работы,  и  старик
приказал, чтобы его повели в Небесную Книгу, перетаскивать ящики. Это было
разрешено, поскольку старик сказался неграмотным.
     Стражники стали таскать ящики  за  него,  а  старик  куда-то  пропал.
Начали искать и долго не могли найти, пока Идари, которая теперь  была  за
старшего в красных  отделах,  не  догадалась  заглянуть  в  отдел  грамот,
увечных от рождения. Там-то и нашли старика: он  сидел,  нахохлившись,  на
большом белом ящике. Старик очень обрадовался, что его нашли, и Идари тоже
обрадовалась, поглядела и подумала: "Бедненький! На нем лица нет:  еще  бы
полчаса посидел и, наверное, задохнулся бы."
     А вечером Идари заметила непорядок: один  из  ящиков  тайного  отдела
сидел в гнезде задом наперед. Идари стала ящик  переставлять  и  заметила,
что кто-то перевернул в нем  карточки.  Идари  перевернула  их  обратно  и
увидела, что не все карточки лежат головой  вниз,  а  только  одна  треть.
Кто-то  перебирал  бумаги  и,  по  рассеянности,  перебранную   им   треть
переворотил.  Идари  поглядела  на  карточку,  которой  окончили  перебор.
Карточка была  невразумительная:  отчет  о  какой-то  морской  экспедиции,
посланной араваном Арфаррой  за  год  до  его  опалы.  Идари  поняла,  что
экспедиция вернулась, когда Арфарра был уже арестован.
     Идари хотела сходить в седьмой зал и посмотреть, на каком ящике сидел
давеча золотоглазый старик, но забегалась и устала. Да и что  он  мог  там
найти?  В  увечный  отдел  никого  не  пускали  без   особых   разрешений.
(заключенные - не в счет,  разумеется).  А  разрешений  никто  не  просил,
потому что эти документы были совершенно никому не нужны. Стояли  они  без
всякого порядка, архивариусы таскали их домой для  разных  нужд,  так  что
порой из той самой  ведомости,  для  которой  был  нужен  особый  пропуск,
уличная торговка крутила кульки для пирожков.
     На следующий день Идари испекла лепешек и украдкой сунула их старику.
     - Это что, - удивился старик, и цепко ухватил ее за рукав.
     - Вот... лепешки, - покраснела девушка. Вам и стражники носят...
     - Стражники считают меня Арфаррой, а вы - сумасшедшим.
     Идари побледнела: "Никакой он не сумасшедший" - вдруг мелькнуло в  ее
голове. То ли старик понял ее мысли, то ли  разум  его  был  действительно
омрачен: глаза его зажглись  желтым,  нехорошим  светом,  он  пронзительно
захохотал:
     - Порчу, порчу! Навели порчу на  девушку!  Помолюсь,  помолюсь  судье
Бужве за лепешечки, будет у девушки хороший жених!
     Идари в ужасе убежала.

     Киссур бродил по городу до полуночи:  запретных  для  хождения  часов
теперь, почитай, не было. Это был совсем уже не тот Киссур, который  робел
перед госпожой Архизой.
     В полночь он явился к шестидворке у  Синих  Ворот,  перемахнул  через
стену, взлетел, как рысь, на старый орех и перебрался  оттуда  на  карниз,
увитый голубыми и розовыми цветами ипомеи. Киссур  бережно,  не  измяв  ни
одного цветка, прижался к окну, провертел  в  масляной  бумаге  дырочку  и
заглянул внутрь. Девичья горница была  пуста.  Перед  восемью  черепашками
горел светильник, а за светильником на деревянной решетке сушилась зеленая
рубаха с длинными рукавами. Такую рубаху ночами девушка вешает на решетку,
чтобы тот, кто ей  понравился,  вернулся  поскорей.  У  Киссура  задрожали
пальцы, он подумал: "Вот она - настоящая любовь! Обмениваться  незначащими
словами, но слышать слова бровей и глаз, понять их и  два  года  тосковать
друг о друге... Стоило ли мне забираться так далеко?" Где же, однако, сама
Идари?
     Тут внизу стукнула решетка. Киссур распластался на  широком  карнизе,
за лианами. Из дома вышла маленькая фигурка,  пошла  по  золотой  песчаной
дорожке к беседке над прудом. Белый пояс трепещет за  спиной,  как  крылья
бабочки, шаги так невесомы, что песок не скрипит, а поет. Идари!
     В руках у девушки был кувшинчик. Она набрала в него воды, пошептала и
вернулась в дом. Пока  ее  не  было,  Киссур  приподнял  деревянную  раму,
скользнул внутрь и стал за ширмой с  вышитой  на  ней  через  все  створки
веткой цветущей сливы.
     Идари поднялась в горницу, расставила  восемь  черепашек,  бросила  в
курильницу ароматные веточки, перевязанный голубой нитью, вылила  воду  из
кувшина в миску и зашептала над ней. Киссур покраснел за ширмой  до  ушей,
потому что никогда  не  думал,  что  девушки  знают  такие  слова,  а  их,
оказывается, полагается шептать в полночь,  чтобы  увидеть  в  миске  лицо
жениха.
     Тут Киссур вылез из-за ширмы и поцеловал девушку  в  шейку,  так  что
лицо его как раз отразилось в миске.
     - Кешьярта, - сказала девушка, оборачиваясь.
     А Киссур потянул занавеску,  чтобы  не  смущать  Парчового  Бужву,  и
впопыхах задел решетку у изголовья - теплая рубаха  растопырила  рукава  и
слетела на постель.
     - Не надо, - неуверенно сказала Идари.
     А Киссур почувствовал, что бока у девушки мягкие, и живот нежен,  как
лепестки цветущей вишни, и он забыл все на свете и положил свое тело на ее
тело.
     Прошло некоторое время.
     - Кто это, - сказал Киссур.
     Идари уткнулась ему в плечо и всхлипывала.
     - Где ж ты был? - спросила она.
     Киссур отодвинулся.
     - Кто это, - повторил он.
     - Это Шаваш, - ответила  Идари,  -  секретарь  первого  министра.  Он
вернется из Харайна и возьмет меня второй женой. Мы уже просватаны.
     Тут Киссур нашарил под собой  рубаху  с  синими  запашными  рукавами,
скомкал и кинул на пол.
     - Так это для него рубаха? - скривившись, спросил он.
     Девушка не отвечала. Киссуру было не по себе, что он не первый сорвал
с яблони яблочко, и что все они такие, как  эта  шлюха  Архиза.  Потом  он
подумал, стоит ли говорить ей, и решил сказать:
     - А что ты ему рассказывала обо мне?
     - Ничего, - всхлипнула Идари.
     - Он, однако, многое разнюхивал о тебе, - холодно  сказал  Киссур,  -
потому что в Харайне он разыскивал меня, чтобы убить,  и,  клянусь  божьим
зобом, у него не было никакой другой причины, кроме этой.
     Идари заплакала. Киссур стал одеваться.
     - Не уходи! - сказала Идари.
     - Я не уйду, - ответил Киссур, -  потому  что  мне  нужен  пропуск  в
Небесную Книгу, во Дворец, и больше мне не у кого его попросить.
     Идари сошла со свечкой вниз и нашла то, что было нужно  Киссуру.  Это
был, собственно, не пропуск, а  бумага,  на  которую  записывали  перечень
выданных книг. Когда человек приходил в архив, пропуск оставляли в здании,
а взамен давали эту бумагу с перечнем, и он проходил через  семь  ворот  с
этой бумагой. Идари, всхлипывая, заполнила бумагу, расписалась и приложила
отцовскую печать. Идари  заполнила  бумагу  всем,  что  пришло  на  ум,  и
последней почему-то записала "Повесть о Ласточке и Щегле".  Киссур  забрал
бумагу и ушел.
     - Ты вернешься, - спросила Идари.
     - Никогда, - ответил Киссур.

     Золотая колесница солнца  выкатилась  из  распахнутых  врат  востока,
преследуя воинов тьмы;  земля  закачалась  на  нитях  золотых  лучей,  как
драгоценная чаша, - настало утро, канун Государева Дня.
     Государь Варназд стоял на холме и глядел  на  дворец.  Перед  главным
входом садовники в синих куртках, отделанных  серебряной  тесьмой,  рубили
старую катальпу. На глазах Варназда вдруг показались слезы.
     Это был новый дворец: Варназд заложил его в первый же год  по  смерти
матери. Государя томили покои старого дворца в середине Небесного  Города.
Все  напоминало  там  о  прошлом  царствовании,  все   дышало   вымученным
великолепием, деспотизмом и гнилью. Все было невероятно огромно: переходы,
покои, опять переходы, анфилады, галереи...  Государь  плакал,  когда  ему
рассказали, во что обошелся этот страшный дворец народу.
     Варназд обладал вкусом и  сам  был  изрядным  художником.  Он  любил,
однако, чтоб было меньше золотого и больше палевого,  чтобы  не  бородатые
львы, а изломанная ветка на прозрачном экране,  и  экран  чтобы  тоже  был
маленький и изломанный. Он хотел уединения и в первый же год выбрал  место
далеко-далеко за Левой Рекой, в глухом уголке государева  парка.  Глубокая
лощина, ручеек, холмы и валуны. Выбирал не  только  за  красоту,  но  и  с
хитрым расчетом, с тем, чтобы сам ландшафт не позволил больших расходов  и
большого дворца. Так, один этаж, десяток комнат, - домик, убежище.
     Но стали приезжать  чиновники  с  докладами,  министры.  Неудобно  же
оставлять их ночевать по десятку в комнате, тем паче - прогонять  обратно.
Выстроили флигель, потом другой. Потеснили холмик; снесли горку; снесенной
горкой засыпали лощину; отвели ручеек, раз  и  другой.  Государство  взяло
свое. Уединенный домик вырос еще только до трети  старого  дворца,  а  уже
встал впятеро дороже.
     Покойный Ишнайя стыдил государя тратами, уверял, что стройка стала  в
три годовых дохода с империи. Нан - тот понимал, как тяжело Варназду,  Нан
его ни разу не упрекнул. Тогда Варназд сам стал жаловаться. Нан  предложил
поставить еще один домик, в новой лощине. Государь и министр неделю искали
место и наконец нашли. Вместе облазали лощину, колени и рукава промокли от
росы. Варназд веселился, как ребенок, а потом опомнился и сказал:
     - Что толку, Нан? Опять понаедут чиновники, опять непомерные траты...
     Министр опустил  глаза:  что  он  мог  возразить?  А  вечером,  среди
донесений,  Андарз  позабавил  государя  совершенно  нахальным  памфлетом.
Государь смеялся памфлету, а потом подозвал Нана и сказал:
     - А ведь дворец можно сделать совсем  маленький,  если  обойтись  без
дворцовых чиновников!
     Вскоре многие стали повторять государеву мысль.
     Государь смотрел с холма  на  новый  дворец.  Дворец  был  все  равно
красив, государь сам работал с архитекторами. Но  у  государя  был  тонкий
вкус, и Варназд видел, что теперь эта старая катальпа  в  начале  аллеи  -
неуместна.
     Садовники рубили дерево по частям, но ужасно быстро.  Вот  уже  сучья
рухнули вниз; вот сняли верхушку; сыплются гнезда и  старая  труха,  запах
свежей коры мешается с запахом росовяника и осенних ландышей... Тут  из-за
поворота аллеи выскочила на конях кавалькада дворцовых чиновников.  Кто-то
с хохотом перемахнул через завал  из  сучьев;  кто-то  подхватил  с  ветки
пустое гнездо и подкинул его плеткой в воздух. Гнездо  поймали  и  пустили
дальше, началась забава.
     Государь, невидимый снизу, вдруг закусил губу. С несомненной ясностью
понял он, что, да - все зло от дворцовых  чиновников;  и  империя,  -  как
старая катальпа, а корона - как старое гнездо.
     Многие просили первого министра вставить в свой  доклад  параграф  об
упразднении дворцовых чинов. Нан, как всегда, огорчался и говорил, что это
нарушает традицию. Государь попросил Андарза  подготовить  особый  доклад.
Андарз подготовил, но государь колебался - оглашать доклад завтра или нет?
И  вот  сейчас,  глядя,  как  рубят  катальпу,  Варназд  понял:  оглашать,
оглашать, оглашать, - первым пусть будет этот доклад.
     Варназд, незамеченный, спустился с холма  и  вошел  во  дворец.  Там,
потайным, для них двоих сделанным ходом он прошел в покои первого министра
и в тоне, не терпящем  возражений,  сообщил  о  принятом  решении.  Андарз
(министр полиции был в то время у Нана, оба ползали по  каким-то  шелковым
картам), расплакался и стал целовать промокшие носки сапожек.
     Государь, улыбаясь, глядел на Нана. Государь понимал, что министр  не
настолько наивен, чтобы воображать, будто государь  не  понимает,  кто  на
самом деле стоит за толками о вреде дворцовых чиновников.  Однако  Варназд
был благодарен Нану уже за то, что тот,  не  считая  случая  с  чернильным
пятном, был  неизменно  вежлив  к  Мнадесу  и  избавлял  государя  от  тех
унизительных и частых скандалов, которые то и  дело  разыгрывались  в  его
присутствии между Мнадесом и Ишнайей; или, во  всяком  случае,  учтивостью
брал в них верх. Однако ж и министру не мешало быть внимательней к  своему
государю: вот и сейчас, сидят между  картами,  а  как  поехать  на  охоту:
"Дела, дела".
     Варназд поговорил с Наном и ушел. Он хотел провести сегодняшний  день
в одиночестве, за какой-нибудь полезной работой. Он сменил нешитые  одежды
на  удобную  курточку  садовника  и  решил   заниматься   любимым   делом:
обихаживать сад. Не всем же - умничать и составлять планы; если  никто  не
будет обрабатывать землю - что толку от хитроумных планов?
     Нан и Андарз между тем остались в кабинете и  продолжали  ползать  по
шелковым картам, на которые император даже не обратил внимания. Со стороны
казалось, будто два взрослых министра снова играют в солдатики.
     Мало кто об это знал:  но  у  господина  Нана  были  весьма  обширные
завоевательные планы, лишь отчасти  ограничивающиеся  восточными  землями.
Господину Нану не хотелось поднимать этот вопрос, не имея  полной  власти,
потому что в империи было мало войск, и  всякого  полководца,  собирающего
войско, обыкновенно обвиняли, что он собирает войско против императора,  а
не  против  варваров,  которых  легче  одолеть  подарками,  чем  войсками.
Господин Нан не хотел, чтоб на него посыпались подобные обвинения.
     За последние пятьдесят лет крупных войн не велось, а  варвары,  между
тем, наведывались в империю, и, с точки зрения господина Нана,  результаты
были   омерзительные.   Например,   северо-западная   Аракка    оставалась
провинцией, с  араваном  и  наместником.  Но  жили  в  Аракке  в  основном
красноухие варвары: понастроили себе замков, нахватали медноногих котлов и
широкогривых лошадей: расточили весь основной капитал государства: села  и
дороги, управы и мосты, - только города не сумели взять. И никто с Араккой
не торговал и не общался: а называлась она провинцией только  потому,  что
варвары не спешили ее назвать никак иначе: они жили себе в своих усадьбах,
драли три шкуры с местных жителей и разбойничали в нижнем течении Лоха,  а
государства собственного не образовывали.
     Или вон - верхний Укеш. Отличная земля, дивная  земля,  только  левый
уголочек подсох в пустыне, - и опять-таки пятьсот лет  назад  принадлежала
империи, а теперь валяется, неприбранная, под варварами. Так же и  бассейн
Неритвы: с одной стороны, империя им никогда не владела, а с другой -  там
много железа.
     А "черные шапки"? С какой это стати Государь, Сын Солнца и Отец Луны,
платит этим, в козлиных шкурах, дань? Лучше бы брать с них налоги...
     К тому же господин Нан понимал: надо же занять чем-то  полезным  всех
тех, кого сгоняют с земли? Не восстаниями же  им  заниматься?  Лучше  этим
людям драться против варваров, чем против правительства. Но поскольку  эти
оборванцы все-таки не годились против варварских князей, и  могли  быть  в
первом сражении опрокинуты, и бежать, чего доброго,  от  границ  до  самой
столицы, господин Нан с господином Андарзом придумал... А впрочем, что  он
придумал, выяснится, к великому беспокойству участников нашей истории,  из
последующих глав.

     Киссур, со  своею  книжной  бумагой,  прошел  беспрепятственно  шесть
ворот, -  ворота  деревянные,  медные,  железные,  гранитные,  нефритовые,
серебряные, - и седьмую золотую арку, - и очутился в Небесном Дворце.
     Небесный Дворец, - сам как город, улицы и переулки, тысячи складов  и
мастерских; небо в серебряную сетку; и  еще  отдельно  государев  парк  на
тысячи шагов. Киссур, еще со времени учебы в дворцовом лицее, помнил,  что
здание дворцовой тюрьмы - далеко-далеко у левой реки. Но  чтобы  пройти  к
тюрьме, надобна была не бумага  о  книгах,  а  настоящий  пропуск,  а  для
пропуска  надо  было  раздобыть  где-нибудь  в  одиноком  месте  одинокого
человека.
     Киссур пробрался в государев сад, нашел грот, который понравился  ему
больше прочих, схоронился над кружевным чепчиком грота и стал ждать.  Ждал
он почти до вечера. Много людей проходило мимо, проезжали всадники,  -  но
группами.
     Перед гротом тянулась большая клумба. Как раз прошло время  ирисов  и
баранчиков и наступило время гвоздик и желтых роз. Днем пришли садовники в
синих курточках с желтыми тележками, вынули из клумбы ирисы, время которых
прошло, а на  кустах-баранчиках  обрезали  увядшие  цветы  и  заменили  их
хрустальными шишками с золотым наплывом.
     Через два часа на дорожке показался еще один садовник. Все  садовники
некоторое время работали вместе, а потом прочие ушли, а опоздавший остался
со своими коробочками. Он рассаживал цветущую гвоздику: Киссур залюбовался
его прилежанием. Садовник работал часа два, и в два часа от  его  рук  вся
земля клумбы  покрылась  цветущими  гвоздиками.  Наконец  садовник  встал,
почистил коленки, сложил на тележку пустые ящики, и зашел в кружевной грот
-  отдохнуть.  Киссур  подумал:   "Все-таки   это   человек   из   народа,
старательный, может быть, опора матери и детей: нехорошо будет,  если  его
придется убить". Киссур неслышно спрыгнул позади него и сказал:
     - Друг мой! У меня с собой двадцать золотых государей. Я хочу  отдать
их тебе за твою одежду и пропуск, а тебя связать. А если ты не согласен, я
возьму их даром.
     Садовник хотел закричать, обернулся...
     - Киссур! - изумился он.
     - Лух! - вглядевшись, сказал Киссур.
     Это был, действительно, тот самый юноша, с которым Киссур  подружился
почти два года назад и с  которым  вместе  сидел  в  сарае  на  Даттамовом
острове.
     - Великий Вей! - сказал Киссур,  -  какое  счастье,  что  я  не  убил
побратима и такого хорошего человека.
     Он выпустил Луха, поклонился и спросил:
     - Простите за недоумение, но я вижу, вам так и  не  удалось  добиться
справедливости и восстановления в должности.
     Юноша подумал и осторожно сказал:
     - Неужели, если я признаюсь, что нашел всего  лишь  место  садовника,
трудящегося руками в земле, это уронит меня в ваших глазах?
     - Напротив,  -  сказал  Киссур,  -  это  говорит  в  вашу  пользу.  В
справедливые времена стыдно быть бедняком, в плохие  времена  стыдно  быть
богачом. Нынче управы заполнены корыстолюбцами, а честные чиновники уходят
в леса или попадают в тюрьмы. И  подумать  только,  что  нет  никого,  кто
осмелился бы раскрыть государю глаза!
     Садовник помолчал, потом спросил сдержанно:
     - Где же вы были все это время, и что вас привело в Небесный Сад?
     - По правде говоря, - сказал Киссур, - я проник сюда, чтобы вызволить
одного отшельника, безвинно арестованного.
     - Почему же вы не подали жалобы обычным путем?
     - Тут много обстоятельств, - вздохнул Киссур, - и если я их расскажу,
я боюсь, вы не согласитесь мне помочь, потому что вряд ли кто-то в империи
сильнее господина первого министра.
     Тут садовник чуть заметно усмехнулся и предложил Киссуру  сесть.  Они
сели рядышком на нефритовую скамью. Киссур вынул  из-за  пазухи  тряпочку,
размотал, разломил пополам лепешку и луковицу и предложил  садовнику.  Они
поели и напились из каменного цветка.
     - Человек этот, - стал рассказывать Киссур, -  арестован  по  личному
распоряжению первого министра. Думаю, хотят, чтоб он сгинул бесследно, без
государева ведома и суда. Он отшельник  и  двадцать  лет  провел  в  горах
Харайна. Но двадцать лет назад этого человека звали  араваном  Арфаррой  -
нуждается ли это имя в похвалах?
     - Друг мой! Это самозванец - араван Арфарра мертв.
     В кружевном гроте стало уже темно.  Киссур  помолчал,  послушал,  как
капает вода и шелестит листва.
     - Я вам говорил два года назад, что моего  отца  звали  Марбод  Белый
Кречет.  Я  вам  не  говорил,  однако,  что  убийцу   моего   отца   звали
Арфарра-советник.  Многие  в  Горном  Варнарайне  считают,  что  я  должен
отомстить Арфарре. Я, однако, полагаю, что это  не  так,  и  что  это  был
скорее поединок, чем убийство.  Так  что,  -  проговорил  Киссур,  -  есть
некоторые вещи, о которых я беседовал с отшельником, и о которых  ни  один
человек, кроме меня и Арфарры, не мог знать.
     - Почему же, - спросил упорно садовник, - вы  не  подали  ходатайства
первому министру? И где вы были эти два года?
     - Я доподлинно знаю, что господин  министр  приказал  найти  и  убить
человека с моими приметами, - ответил Киссур, - и сначала я был в  лагере,
а потом бежал.
     - Бежали, узнав, что вас ищут, чтобы убить?
     - Нет, искали меня еще до этого. Но  начальник  лагеря  в  это  время
укрыл меня от очей министра. А потом случилась очень грязная история. Этот
начальник  лагеря  подговорил  меня  ограбить  караван,  сказав,  что  это
ворованные тюки, и что зерно из них можно раздать  голодающим  крестьянам.
Но оказалось, что караван казенный, и снарядил его враг первого  министра.
Впрочем, в нем было мало зерна, а были ткани и второстепенное, и еще трава
"волчья  метелка",  и  половина  всего  этого  должна  была  пойти  самому
министру, а половина - на столичный рынок.
     Тут ударил кожаный барабан у золотых стен, возвещая о закате  солнца.
Вздрогнул каменный грот, а вслед за  тем  стали  бить  часы  на  городской
бирже, извещая о том, что кончается время торговать.
     - Однако, - смутился вдруг Киссур, - мне совестно  говорить  о  себе.
Нынче много таких историй по всей ойкумене, даже  камни  плачут  кровавыми
слезами. Завтра в зале Ста  Полей  представляют  доклады:  но,  думаю,  не
сыщется ни одного докладчика, который осмелится раскрыть  перед  государем
всю правду и пойти против министра Нана.
     Они сидели рука в руку, почти в темноте. Садовник помолчал и  спросил
с некоторой насмешкой:
     - А вы бы, - осмелились?
     - Я - убийца без документов, - возразил Киссур, - кто же меня  пустит
в залу Ста Полей?
     Садовник положил руку на плечо Киссуру.
     - Знаете, - сказал он медленно и заметно колеблясь, - я не  рассказал
вам, почему я во дворце. Двоюродная сестра моя - в государевых наложницах,
а брат ее заведует курильницами и треножниками для погребений.  Он  сейчас
лежит больной, а между тем во флигеле Осенних Слив умерла одна из  фрейлин
государевой тетки: кто-то должен сидеть с покойницей  наедине.  Я  уговорю
брата согласиться на подмену. Сегодняшнюю ночь вы проведете во флигеле.  У
вас, стало быть, будет  пропуск  и  платье  дворцового  чиновника  низшего
ранга. В нем вы сможете явиться  в  залу  Ста  Полей.  Осмелюсь  напомнить
правило, вам, без сомнения, известное, -  государь  Иршахчан  установил  в
зале Ста Полей полную свободу. Доклад может читать любой, кто взял в  руки
золотой гранат, и никто не смеет прервать докладчика. Так что же?
     Киссур вздохнул:
     - Но когда все раскроется, какая кара постигнет вас!
     - Это неважно, - живо перебил собеседник, - я не побоюсь  кары,  если
ее не побоитесь вы.
     Киссур упал на колени и сжал его руку.
     - Друг мой! - воскликнул он, - вы понимаете, на что идете? Вы,  может
быть, думаете, случится чудо, спадут пелены  с  глаз  взяточников,  оживут
статуи? Увы, друг мой, наши имена разве что промелькнут  в  примечаниях  к
Небесной Книге. Мы всего лишь умрем, и не ради спасения империи, а  просто
потому, что должен же кто-то сказать "нет" - негодяю!
     Они вышли из грота.  Небо  было  вышито  ослепительными  созвездиями.
Тысячи цветов струили дивный  аромат;  хрустальные  фонари  соперничали  в
своем хрупком великолепии  с  лунами.  Садовник  провел  Киссура  лукавыми
дорожками к запретным женским покоям, схоронил его в кустах, ушел  куда-то
на два часа, вернулся с платьем и пропуском и отвел во флигель  покойнице.
Даже часы принес: оказывается, подражая министру,  теперь  все  придворные
носили на поясе часы. Не забыл он  и  еще  кое-что:  бумагу  и  тушечницу!
Киссур обнял его на прощание. Садовник мягко высвободился из его объятий и
спросил:
     - Остается одно, но самое важное. Министр работал над докладом дни  и
ночи, сотни людей помогали ему. Сумеете ли вы за одну ночь сочинить  нечто
безусловно-достойное?
     Киссур усмехнулся.
     - Я шел из Харайна в столицу. Я  слышал,  как  заболоченные  озера  и
красные поля сочиняли доклад государю, я видел, как плачут небо  и  земля,
трава и деревья, люди и камни. Я слышал - и запоминал. Это господину  Нану
надобно сочинять доклад, - мне достаточно пересказать то, что сочинили  за
меня небо и земля, трава и деревья, люди и  камни,  то,  что  им  известно
тысячи лет.

     Лукавый садовник был прав,  уверяя,  что  первый  министр  сидел  над
докладом день и ночь.
     О, доклад перед лицом государя! Строки Небесной Книги, жемчужины слов
на нитях мудрости. Идеальный доклад подобен стиху: в каждом слове - тысяча
смыслов, в каждой фразе - тысяча оттенков.
     Вот, например, скромное замечание, что для блага страны благоразумная
ограниченность  подданных,  твердо   уверенных   в   имуществе,   полезнее
вольномыслия,  бездумно  подвергающего   критике   любые   устои.   Цитата
безукоризненная, взята из трактата Веспшанки. Но  в  том-то  и  дело,  что
Веспшанка  цитировал  автора  из  городской   республики,   только   слово
"граждане" поменял на слово "подданные". Гм...  Это  что  ж,  стало  быть,
первому министру все равно, какой в  государстве  образ  правления,  важно
только, чтоб было благоразумие, а не вольномыслие? Или это просто  уступка
"красным циновкам?".
     Да право, есть ли у господина министра какие-нибудь убеждения? Планы?
Система?
     - Я, ничтожный, не умею строить для людей больших планов,  -  не  раз
говаривал господин министр, - я, однако, хочу, чтобы каждому человеку было
позволено строить свои маленькие планы.
     Лукавил, как всегда...
     Ну, одно-то убеждение у господина министра было:  он  был  убежден  в
том, что власть должна принадлежать ему, - а не какому-нибудь  Чаренике  с
круглыми пальцами... И уж конечно, не куче горшечников и ткачей с  пустыми
глазами. И  за  это  свое  заветное  убеждение,  не  высказываемое  вслух,
господин Нан был готов перегрызть горло кому угодно.
     Итак, господин Нан перелистал свой доклад. Доклад сей, по мнению  его
друзей, доказывал, что мы живем в наилучшем из возможных миров и сам являл
собой образ совершенства. Тем не менее образ  совершенства  существовал  в
двух различных вариантах.
     Вариант из четырех глав  показывал,  что  мы  живем  в  наилучшем  из
возможных миров и мало трактовал  о  недостатках.  Вариант  из  пяти  глав
опять-таки показывал, что мы живем в  наилучшем  из  возможных  миров,  но
очень много трактовал о недостатках и их виновнике,  господине  Мнадесе  и
дворцовых чиновниках.
     Кроме  того,   был   отдельный   доклад   министра   полиции,   члена
Государственного Совета Андарза. Читавшим этот доклад было  ясно,  что  по
его оглашении Мнадес будет немедленно арестован. Ибо несмотря на  то,  что
господин Мнадес стал поощрять подведомственных ему чиновников одеваться  с
соблюдением традиций,  все  же  главный  распорядитель  дворца  был  лично
замешан в такие вещи, что, - чересчур! Травка "волчья метелка" -  это  вам
не красная вода... К тому же господин Мнадес  в  последнее  время  возымел
страсть к созданиям из числа тех, что  не  упоминаются  в  государственном
кодексе о наказаниях, дабы не признавать их существования,  -  а  государь
этого до крайности не любил. Вообще господин Нан предпочитал  арестовывать
людей за грехи с мальчиками и девочками, а не  за  взятки  или  махинации.
Ведь обвинение в махинациях, разматываясь, как по цепочке, тянет за  собой
десятки полезных людей, а обвинение в скотских забавах  не  губит  никого,
кроме обвиняемого.
     Так  что  ближайшие  друзья   Нана,   видевшие   доклад,   прямо-таки
содрогались от возмущения, а также оттого, что Нан сумел все, сказанное  в
докладе, доказать. Ибо, без сомнения, все они были всеми тремя  составными
частями  своего  существа,  как-то:  духом,  телом  и   удостоверением   о
занимаемой должности - преданы господину Нану. Но все  они  знали,  что  у
господина Нана есть кабинет. В кабинете - шкаф, в шкафу - сейф, в сейфе  -
папка, в папке бумаги, в бумагах - их собственная смерть в виде  донесений
и фактов, не уступающих фактам о господине Мнадесе.
     Итак,  господин  Нан  сидел  в  своем  кабинете,  когда  еле   слышно
вздрогнули стекла: часы на башне у биржи  извещали,  что  кончается  время
торговать. Через пять  минут  вошел  один  из  секретарей  с  бумагами  на
серебряном подносе. Сверху лежали биржевые отчеты.  Утром,  при  открытии,
бумаги Восточной Компании стоили двести  пятьдесят.  В  полдень  -  двести
пятьдесят пять. К вечеру поднялись еще на четыре пункта.
     - Великий Вей, они сошли  с  ума,  -  сказал  первый  министр  и,  по
рассеянности, видимо, положил лист в яшмовую папку с донесениями о  городе
Нахуне,  где  объявился  лис  о  десяти  хвостах,  шайка  "бичующихся"   и
состояние, близкое к недовольству.
     - Осмелюсь заметить, - молвил секретарь, - когда народ сходит с  ума,
покупая на бирже, это лучше, чем когда народ сходит с ума, устраивая бунт.
     Господин Нан хотел сказать, что, когда народ сходит с  ума,  это  все
равно кончится скверно, но промолчал и вместо этого произнес:
     - Государь приказал сократить всех дворцовых чиновников, так что  нет
надобности в докладах, порочащих Мнадеса. Ибо отставка  господина  Мнадеса
предпочтительнее  казни  по  двум  причинам.  Во-первых  -  всякая   казнь
неприятно нарушает атмосферу доверия. А во-вторых,  в  больших  сановниках
народ видит, знаете ли, что-то божественное. А я этого не желаю. И бывает,
что богам рубят головы, однако не бывает, чтобы боги выходили в  отставку.
Это очень важно,  -  чтобы  высшие  чиновники  могли  бы  беспрепятственно
подавать в отставку.
     Через  кабинет  шли  посетители,  приемная   пестрела   подарками   и
карточками. Обед Нан разделил с министром финансов Чареникой  и  министром
полиции Андарзом. Господин Андарз очень хотел прочитать свой доклад, и  не
раз в течение ужина вздыхал и говорил, что это мерзость, если Мнадес так и
уйдет в отставку, и его коллекция ламасских ваз так и останется  при  нем.
Говорили так же  о  памфлетах  о  народовластии:  почему-то  памфлеты  эти
становились все популярнее, хотя их арестовывали много резвее, чем памфлет
о "ста вазах", и хотя они были гораздо хуже написаны. Господин Нан указал,
что общественное мнение было нужно ему,  чтобы  покончить  с  Мнадесом,  а
теперь, когда Мнадес уйдет в отставку, общественное мнение ему  уже  ни  к
чему. Чареника,  боявшийся,  что  после  Мнадеса  Нан  примется  за  него,
вздохнул с облегчением, а Андарз тут же заполнил в уме два-три  ордера  на
арест.
     После обеда господин министр  прошел  на  женскую  половину.  Там,  в
розовой комнате, плясало заходящее солнце, а  в  резной  колыбельке  лежал
розовый сверток, - его сын - и сладко причмокивал губами.
     - Агу-агу, - сказал министр и показал сыну буку.
     Сверток забулькал в ответ.
     Нан схватил ребеночка на руки и стал гулькать с ним  и  курлыкать,  и
так он курлыкал гораздо дольше, чем мы об этом рассказываем, ну совершенно
как обычный смертный.
     Вечером, несмотря на всю видимость удачи, господина Нана вдруг  стало
одолевать беспокойство. Оно все росло и  росло.  Министра  охватил  легкий
озноб. Что-то страшное повисло перед  глазами.  "Переутомился"  -  подумал
Нан.
     Нан протер глаза  и  решил  еще  раз  посетить  государя,  но  тут  к
господину  министру  явился  главный  распорядитель  дворца  Мнадес.   Нан
разделил с  посетителем  легкий  ужин.  Господин  Мнадес  принес  с  собой
прошение об отставке. Нан участливо справился о причине.  Господин  Мнадес
стал долго говорить о своих ничтожных талантах. Нан вежливо сказал:
     - Отставка эта причинит невозвратимый ущерб государству.
     Мнадес настаивал. Нан всплескивал руками  и  не  соглашался.  Мнадес,
вспотев от страха и думая, что Нан хочет не отставки,  а  казни,  зажмурил
глаза и сказал, что он намерен постричься в монахи и в знак  отрешения  от
мирской суеты хочет подарить свою коллекцию ваз господину Андарзу,  -  так
что и эту проблему Нан решил. Тогда Нан  нехотя  согласился  на  то,  чтоб
Мнадес завтра подал государю просьбу об отставке. Мнадес  ушел,  сознавая,
что одержал величайшую в  своей  жизни  победу,  ибо  сам  никогда  бы  не
согласился отправить в отставку того, кого имеешь все возможности казнить.
     Ночь, глубокая ночь опустилась на город. Все честные люди спали,  как
предписал государь Иршахчан. Горели лишь звезды  на  небе,  горели  свечки
воров и плошки сектантов, горели горны алхимиков и нетленный огонь в  зале
Ста Полей.
     Господин министр не спал. Какое-то  странное  беспокойство  исподволь
овладевало им.  Министр  взглянул  на  свои  руки:  они  дрожали.  Отчего?
Непонятно.
     Неужели Восточная Компания?
     Бог знает почему, а только акции компании Восточных Земель совершенно
покорили народное воображение. Компания  была  образована  около  полугода
назад, и пятьдесят один процент капитала принадлежал государству, а  сорок
девять  ходило  в  свободной  продаже.  Все  знали,  что  в  акционерах  и
директорах  компании  сидят  большие  лица,  -  тот  же  министр  финансов
Чареника. Особых доходов у компании пока не было, -  так,  имели  не  хуже
других  приближенных  к  власти.  Однако  указ  императора   отдавал   под
управление компании все восточные земли, какие она завоюет, и рынок как-то
пронюхал, что на деньги компании будут построены корабли и набраны войска,
и что во главе этих войск станет Андарз, которого народ не зря  считал  не
только первым взяточником,  но  и  лучшим  полководцем  империи.  Когда-то
господин Андарз с войском уже побывал в тех краях, но был отозван и браним
за самостоятельность: народ хорошо помнил, как, вернувшись, Андарз на  три
года вперед уплатил налоги за все цеха столицы.
     Нан вздохнул.  Конечно,  обеспечением  проклятых  бумаг  были  земли,
которые еще только предстояло завоевать!
     Однако Нан, по хорошо известным  ему  причинам,  не  сомневался,  что
Андарз эти земли - завоюет. И тогда даже те, кто  купил  акции  по  самому
высокому курсу что-то за них получат. Получат не так много, как  мечтается
лавочнику, все равно половину украдет Андарз,  -  но  аферой  это  назвать
будет нельзя. Нет, не это тревожило Нана...
     Министр перебрал в уме все эпизоды встречи с Мнадесом  и  решил,  что
беспокойство оттого, что Мнадес лгал. Да: несомненно лгал, завтра, в  зале
Ста Полей, он расставит Нану ловушку. Нан  осклабился.  Все  ловушки  были
предусмотрены. Самое лучшее - иметь план и не иметь его.
     Нан стукнул в медную тарелочку.
     - Чаю и бумаг! - сказал он вошедшему чиновнику. -  Тех,  об  инисской
контрабанде. Черт знает что делают!

     Утром,  в  час,  назначенный  для  подачи  доклада,   сто   дворцовых
чиновников и триста чиновников государственных пришли в залу Ста  Полей  и
заняли подобающие рангу места.
     Они увидели залу, подобную раю, в которой перекликались яшмовые птицы
и   кивали   головами   звери,   усыпанные   всеми   пятнадцатью    видами
драгоценностей. Четыре двери, по числу видов поощрений, вело  в  залу  Ста
Полей. Сто колонн, по числу видов наказаний, поддерживало небесный свод, а
между колоннами ходило золотое солнце на бронзовой петле, и  колонны  были
столь огромны, что от одной колонны до другой лежал один  дневной  переход
солнца.
     Тут зазвучала музыка и вошел государь в белых  нешитых  одеждах  и  в
белой маске мангусты. В одной руке у него было бронзовое зеркало власти, в
другой - длинный бич наказания. "Распуститесь" - промолвил государь, и тут
же на Золотом Дереве распустились рубиновые  цветы.  "Созрейте"  -  молвил
государь Варназд, - и дерево покрылось золотыми гранатами. Звери принялись
танцевать, а чиновники упали на колени,  -  много  ли,  мало  взять  слов,
красоту этого не опишешь!
     Совершили молитвы и возлияния, спросили одобрения богов, и вышло так,
что боги одобрили происходящее. Государь лично  сорвал  золотой  гранат  и
положил его на подушку у алтаря государя Иршахчана. Объявили, что желающий
сказать слово должен брать золотой гранат.
     Люди вытянули шеи. Первый министр повернул голову и стал  глядеть  на
господина Мнадеса. По вчерашнему уговору, Мнадес должен был взять  в  руки
гранат  и  просить  об  отставке.  Но  старик  отчего-то   медлил.   Слезы
навернулись на его глазах, - может быть, от обилия бликов  и  света?  "Что
задумал этот негодяй?" - мелькнуло опять в  голове  Нана.  Мгновения  шли:
Мнадес плакал.
     В этот самый миг, оттолкнув других, к алтарю подошел юноша  в  платье
дворцового чиновника низшего  ранга,  с  лицом  белым,  как  камфара  и  с
холодными голубыми глазами. Он вцепился в золотой гранат и сказал:
     - Государь! Дозвольте докладывать!
     "Откуда это?" - зашептались кругом. А Киссур уже кланялся государю.
     Киссур провел бессонную ночь наедине с покойницей. Он не раз в мечтах
произносил свой доклад, и теперь, казалось, ему надо было лишь  перебелить
его, однако первую ночную стражу он просидел впустую.  Он  сначала  думал,
что его смущает покойница, - но та лежала смирно. Тогда  Киссур  вышел  из
флигеля и увидел на  земле,  напротив  двери,  огромного  белого  кота,  и
подумал, что это первый  министр  или  его  соглядатай.  Киссур  прошептал
заговор и метко швырнул в кота камнем. Тот пискнул  и  пропал.  Наваждение
исчезло, Киссур сел на циновку и к  утру  перебелил  доклад.  Впрочем,  он
собирался говорить не по-писаному.
     Киссур огляделся. Резное небо. Квадраты полей. Сотни лиц. Дым выходит
из курильниц, между зеркалами и  дымом  бродят  туманные  призраки.  Стоит
аметистовый трон, - правой ножкой на синем  квадрате,  называемым  "небо",
левой ножкой на черном квадрате, называемым  "земля",  так  что  тот,  кто
сидит на троне, одной ногой попирает землю, а другой - небо, а над спинкою
трона горит золотое солнце и две луны, так что тот, кто  сидит  на  троне,
касается головой солнца и лун.
     На ступенях аметистового  трона  -  первый  министр.  Вот  он  каков!
Немногим больше тридцати, но кожа желтовата и мешки под  глазами.  Строен,
среднего  роста;  нехорошие  карие  глаза;  густые  брови   загнуты,   как
ласточкино крыло; красивые жадные губы и подбородок  скобкой.  Кого-то  он
напомнил смутно.
     - Нынче, - сказал Киссур, - боги ушли  из  мира,  оборотни  наводнили
его. Чиновники захватывают земли, обманом  понуждают  крестьян  усыновлять
их. Действия их несвоевременны, одежды - вызывающи. Чиновники  присваивают
законы, богачи присваивают  труд.  Ступени  храма  справедливости  заросли
травой, ворота торжищ широко распахнуты. В столице  отменили  стену  между
Верхним и Нижним городом, зато воздвигли другую, невидимую.  Проходит  эта
невидимая стена в пятидесяти шагах от оптовой пристани.  По  одну  сторону
невидимой стены мера риса стоит три гроша, но покупающий должен купить  не
меньше десяти тысяч мер. А по другую сторону стены мера  риса  стоит  семь
грошей!
     Что же происходит?
     Тот, у кого есть деньги купить десять тысяч мер, покупает  их  и  тут
же, в пятидесяти шагах, перепродает  тем,  у  кого  не  хватает  денег  на
ежедневную похлебку.
     Говорят, что цена товара  возрастает  от  вложенного  в  него  труда.
Пусть-ка первый министр объяснит, отчего возрастает цена риса  на  оптовой
пристани!
     Государь! Я проходил через селения на пути сюда!  Женщины  сидели  на
ветхих порогах и плели кружева пальцами, вывернутыми вверх от работы.  Они
прерывались лишь для того, чтобы откусить черствую лепешку.  Откусят  -  и
опять плетут. Но кружева эти, еще не сплетенные, уже не принадлежали  тем,
кто их плел! Богач по имени Айцар выдал женщинам, по весу, нити, и по весу
же собирал кружева. И  за  труд  он  уже  заплатил  ровно  столько,  чтобы
женщинам хватало откусить лепешку.
     Но кружевницам еще повезло! Я видел толпы людей на дорогах:  тела  их
были черны от голода, души их были мутны от гнева. Раньше  они  кормились,
выделывая ткани, как их отцы и деды. А теперь богачи  поставили  станки  и
разорили их, торгуя тканью,  запрещенной  обычаями,  слишком  роскошной  и
вызывающей зависть. Нынче в  ойкумене  на  одного  крестьянина  приходится
четыре торговца!
     Государь! Если в ойкумене на  одного  крестьянина  приходится  четыре
торговца, значит,  скоро  на  одного  торговца  будет  приходиться  четыре
повстанца!
     Весь мир только и смотрит на первого министра!
     Разве не стыдно: он начал носить часы - все  стали  носить  часы.  Он
начал пить по утрам красную траву, - все кинулись обезьянничать. Оно  было
бы смешно: только из денег, вырученных от продажи непредписанного напитка,
половина оказалась в кармане министра, половина пошла  на  распространение
гнусной ереси!
     А эта история с Компанией Восточных Земель? Мыслимое ли  дело,  чтобы
кучке частных лиц предоставлено было  право  торговать  и  воевать!  Разве
кто-либо, кроме воинов государства, имеет право воевать  и  грабить?  Душа
болит при мысли, что  сокровища,  добытые  храбростью  солдат,  пойдут  на
уплату дивидендов людям с длинным умом и короткой совестью!
     Камни ойкумены рассыпаются от горя, птицы плачут на ветвях  деревьев,
глаза людей наливаются красным соком...
     Киссур  говорил  и  говорил...  Золотое  солнце  на  бронзовой  петле
достигло полуденной отметки,  завертелось  и  засверкало.  Киссур  кончил,
поклонился и отдал жезл. Кто-то из чиновников помельче хихикнул.  Господин
Мнадес, управляющий  дворца,  стоял  белее,  чем  вишневый  лепесток,  два
секретаря подхватили его под руки, чтоб он  не  упал.  "Откуда  эта  дрянь
взялась" - думал  Мнадес.  Он  понимал,  что  сейчас  предполагает  первый
министр, щедрый на подозрения...
     Киссур не узнал Нана. Нан, однако, узнал  Киссура.  "Великий  Вей"  -
подумал Нан. "Вот он - сюрприз господина Мнадеса.  Мнадес  где-то  откопал
этого дурачка, и натаскивал его  два,  три  месяца.  Умно  -  ни  слова  о
дворцовых чиновниках. Ну что ж, Мнадес - не хотите мириться - не надо".
     Первый министр выступил вперед.
     - Право, - сказал он, - какое красноречие!  Господин  чиновник  белил
доклад и перебеливал, - а образы  льются  в  беспорядке,  словно  сочинено
сегодня ночью! Господин чиновник ссылался на мнение птиц  и  зверей.  Увы!
Тут ничего не могу возразить: сошлюсь на факты.
     Нан прочитал доклад целиком, включая раздел о  дворцовых  чиновников.
После него  заговорил  министр  полиции  Андарз.  Начал  он  с  того,  что
рассказал о проделках Мнадеса:  и  о  "волчьей  метелке",  и  о  чахарских
шуточках, и о верхнеканданских  рудниках,  и  о  зиманских  лесопилках,  а
кончил обвинениями в такой мерзости, что у некоторых чиновников покраснели
ушки.
     Никто не ожидал подобной точности.
     Андарз кончил: Мнадес бросился к аметистовому трону.
     Варназд вскочил.
     - Прочь, - закричал государь, - вы арестованы!
     Стража подхватила старика и поволокла вон из  залы.  "Все,  -  сказал
себе Андарз, - вазы будут мои".
     Вслед за Мнадесом из залы незаметно  выскользнул  чиновник  по  имени
Гань. Он скакнул на балюстраду  и  принялся  ворочать  медным  зеркальцем.
Человек на Янтарной Башне углядел зеркальце и достал из кармана еще  одно.
Через две минуты новость  была  известна  господину  Шимане  Двенадцатому,
господину Долу, господину Ратту и иным.  Через  десять  минут  курс  акций
Восточной Компании стал стремительно расти. Рынок  решил,  что  увольнение
Мнадеса означает скорую войну на  востоке,  а  грабеж  тамошних  земель  и
последующее ими управление  прямо  считалось  в  главных  будущих  доходах
компании.
     В это же время некто  господин  Гун  вбежал  в  печатную  мастерскую,
махнул платком и крикнул:
     - Давай, - с пятым разделом!
     Наборщики побросали кости (вина им в этот день не дали) и запрыгали к
станкам; чавкнул и  пошел  вниз  пресс,  зашумели  колеса,  из-под  пресса
вылетел первый лист нановой речи - без сокращений.

     Во дворце, в зале Ста Полей, чиновники в  золотых  платьях  с  синими
поясами зажигали курильницы окончания спора. В облаках дыма замерцали Сады
и Драконы. Четыреста людей стояло в  зале,  и  все,  как  один,  теснились
подальше от Киссура. Киссур  растерянно  оглянулся:  если  бы  не  пустота
вокруг, можно было б подумать, что  никто  не  заметил  его  речи!  Киссур
ожидал чего угодно, но только не этого!
     Государь Варназд, в маске мангусты,  поднялся  и  совершил  возлияния
предкам. Государь сказал:
     - Благодарю всех за поданные доклады. Я буду размышлять над ними день
и ночь.
     Государь Варназд удалился  во  внутренние  покои.  Кивком  головы  он
пригласил первого министра следовать за собой. Дворцовая стража в  зеленых
куртках и белых атласных плащах окружила Киссура. Его повели за государем.
     Воздух переливался из зала в зал, на мгновенье над галереей показался
кусочек неба, солнце залило зеркала.  На  стенах,  завешенных  гобеленами,
танцевали девушки, шептались ручьи, крестьяне сажали рис...  Великий  Вей!
Как хороша жизнь! "Интересно,  будут  меня  пытать  или  нет?"  -  подумал
Киссур.
     Наконец пришли в огромный кабинет. Государь все еще стоял  в  нешитых
одеждах, с ликом мангусты. Глаза первого министра были почему-то  безумны.
Киссура поставили перед Варназдом и Наном; придворные  боязливо  жались  к
стене.
     - Господин министр, - сказал государь, обращаясь почему-то к Нану,  -
ответьте мне на несколько вопросов. В Харайне ограбили караван с податями,
посланный тамошним араваном. Чьих это рук дело?
     - Государь, - сказал Нан, - никакого каравана не было. Араван Харайна
не сумел собрать податей, послал носильщиков с пустыми тюками  и  разыграл
будто-бы грабеж. Мне не хотелось тревожить вас пустыми слухами.
     - В горах Харайна, - продолжал государь, -  жил  отшельник,  которого
четверть века назад звали араваном  Арфаррой.  Вам  зачем-то  понадобилось
вытащить покойника из могилы и привезти для казни в столицу; неужто вы так
мстительны?
     - Государь, - воскликнул Нан, - этот отшельник - просто  сумасшедший;
и в столицу его привез не я, а господин Мнадес: он  хотел  посмотреть,  не
поможет ли ему умалишенный, потому что на людей с рассудком и совестью  он
уже не мог положиться!
     - В это время в Харайне, - третий раз заговорил государь, -  был  ваш
бывший секретарь, Шаваш. Скажите - приказали вы ему искать Киссура  Белого
Кречета?
     - Конечно.
     - А почему вы приказали его убить?
     - Государь! Это клевета!
     Тут государь, не в силах сдержать гнев, сорвал с лица маску мангусты.
Киссур вытаращил глаза и отступил на шаг: он узнал садовника Луха!
     - Государь, - сказал Нан, - этого человека натаскал Мнадес, но он  не
верит и не может верить в то, что говорит. Он всю  жизнь  искал  отомстить
убийце отца, Арфарре, а отец его  бунтовал  и  против  империи,  и  против
собственного государя. И начал его отец с  разбоев  и  убийств,  а  кончил
утверждением, что править страной должен не государь, а совет,  избираемый
народом! Ему ли ругать "красных циновок"!
     Государь осклабился  и  ударил  первого  министра  по  лицу  ладонью,
выкрашенной хной: на лице Нана остался красный след. Государь ударил  еще,
и еще, а потом схватил тяжелый жезл  и  стал  бить  как  попало.  Чиновник
пошатнулся и встал на одно колено.  Никто  не  осмеливался  препятствовать
Варназду, коль скоро сам министр не сопротивлялся. Государь бил и бил его,
пока чиновник не упал наземь. Государь ткнул его сапогом в  бок.  Чиновник
не шевельнулся. Только тогда подошли люди в парчовых куртках  и  поволокли
первого министра из залы.
     Киссур шагнул навстречу стражникам и сказал:
     - Ты обманул доверие государя, негодяй!
     Нан открыл глаза и встряхнулся.
     - Щенок! Я никогда не приказывал тебя убивать!
     - Чем ты это докажешь?
     - Тем, что ты жив.
     Все вокруг попрятали  глаза,  потрясенные.  Старый  сановник,  Дамия,
шагнул вперед:
     - Государь! Не верьте гнусной интриге! Не совершайте непоправимого!
     Тут же он был арестован.

                         ЧАСТЬ ВТОРАЯ. РЕВОЛЮЦИЯ

                                    10

     Первым человеком во дворце, который осмыслил происшедшее, был министр
финансов Чареника. Точнее, он осмыслил выгоду, которую  можно  извлечь  из
происшедшего, совершенно пренебрегши старинной  поговоркой:  "Преследующий
выгоду не постигнет планов Неба."
     Во исполнение своего плана он  первым  делом  посоветовал  начальнику
ведомства справедливости, министру  полиции  Андарзу  перекрыть  все  семь
выходов из  дворца.  Пока  Андарз  отдавал  соответствующие  распоряжения,
Чареника увлек в укромный уголок своего секретаря, который  имел  привычку
кувыркаться во взглядах, а совести не имел, и сказал:
     - Я полагаю, что курс акций Восточной Компании ни с чем не сообразен,
и, как только станет известно об аресте Нана, на  бирже  начнется  паника.
Думаю, что если во избежание нелепых слухов  перекрыть  все  отверстия  из
дворца, то можно продать за баснословную цену бумаги, которые завтра будут
стоить меньше подписи казненного. Потому  что,  поистине,  сказано:  умный
человек не отдает другим то, что может приобрести себе.
     - О господин, - сказал секретарь, кланяясь, - я постиг ваш план, и он
гораздо глубже, нежели вы сказали.
     - Вот как? - спросил Чареника.
     - Несомненно, - сказал  секретарь.  Ибо  всем  известно,  что  Шимана
Двенадцатый и прочие еретики составлены из алчности и преступлений разного
рода. Когда станет известно об аресте господина Нана, бумаги  компании  не
будут стоить ничего. Если, однако, внушить Шимане через  двойных  агентов,
что все произошедшее - не более чем комедия, придуманная Наном  для  того,
чтобы сбить курс, которому он давно пугается и расправиться  с  некоторыми
людьми, тогда Шимана и "красные циновки", бесспорно,  скупят  эти  бумаги.
После этого компанию можно будет ликвидировать, а с Шиманой  поступить  по
обстоятельствам.
     - Поистине, - воскликнул Чареника,  который  полгода  назад  насмерть
поссорился с Шиманой из-за верхнеканданских  рудников,  -  ты  угадал  мой
план!
     После этого министр финансов вновь отыскал министра полиции  Андарза,
увлек его в уединенную беседку и начал так:
     - Это очень плохо, что государь ударил первого министра, потому что у
государя чувствительное сердце, и ему  будет  совестно  увидеть  человека,
которого он избил, поверив клевете проходимца.
     Чареника имел в виду продолжить,  что  ни  арестованный  министр,  ни
клеветник-проходимец не может быть первым человеком в государстве,  и  что
первым человеком должен стать он, Чареника.
     Министр полиции сказал:
     - Напротив, государь, как человек тонко чувствующий, поймет, что если
бы Нан поднял руку, чтоб защититься, то весьма многие в кабинете поспешили
бы ему на помощь.
     Чареника замер: все-таки этот  Андарз  в  своем  бесстыдстве  заходил
слишком далеко. Но он вздохнул и сказал, что не видит ничего  страшного  в
происшедшем. Арест  Мнадеса  и  прочих  грязных  людей  есть,  несомненно,
победа. Что же до ареста Нана - то слова того выскочки либо клевета,  либо
станут клеветой. У господина  Нана  слишком  много  друзей,  и  Небо,  без
сомнения, покарает их, если они проявят неблагодарность  к  другу.  Андарз
согласился с ним, ибо, хотя он не  очень  хорошо  представлял,  что  может
сделать Небо, он очень хорошо представлял, что  могут  сделать  бумаги  из
личного сейфа первого министра.
     Тут в беседку прибежал секретарь  Чареники  и  еще  несколько  членов
Государственного  Совета.  Они  сказали,  что  государь  подписал  указ  о
назначении Киссура первым министром,  а  Киссур  потребовал  первым  делом
освободить какого-то очередного Арфарру  и  вместо  того,  чтобы  пытаться
приобрести благоволение окружающих, поскакал за этим сумасшедшим. Чареника
сказал, что, без сомнения, воскресший старец поведает  государю  множество
занимательных вещей о деревянных гусях и бездонных  кубышках,  после  чего
Киссур станет в глазах государя пылью и прахом, и государь тут же разорвет
свой указ.
     Андарз сказал, что это так, но если по каким-то причинам государь  не
разорвет указа, то сразу же начнется церемония вступления в  должность,  и
во  время  обхода  крытой  дороги  Киссура  будут  сопровождать   двадцать
"парчовых курток" с церемониальными мечами, и  что  вместо  церемониальных
мечей  у  них  будут  настоящие.  Кое-кто  содрогнулся,  представив  этого
молодого безумца зарубленным у алтаря прямо на глазах государя, но  Андарз
громко закричал, что дело не в Киссуре, а в том, чтобы вразумить государя;
что нельзя арестовывать людей просто так, что государь - тряпка,  и,  стоя
над трупом Киссура, он тут же  подпишет  обязательства  не  казнить  и  не
править без одобрения Государственного Совета.
     Тут уж многие обомлели, услышав, что государя именуют тряпкой.
     Чареника царапнул записку и выслал ее из оцепленного дворца.
     В Нижнем Городе и на бирже никто не знал о  том,  что  последовало  в
государевых покоях вслед за официальной церемонией. К концу дня курс акций
Восточной Компании подскочил на пять пунктов. Люди, ближайшие к  Чаренике,
спешно, через подставных лиц, продавали бумаги.

     В это время Арфарра играл со стражниками в резаный квадрат.  Стражник
Изан принес ему из дому  котелок  с  духовитой  рисовой  кашей  и  узел  с
выстиранным платьем. Арфарра, однако, ел как боги и покойники,  не  больше
ложки от котелка, стражники дивились и окончательно уверовали.
     Изан, только что заступивший в караул, стал рассказывать те  новости,
которые знал, и рассказал, что Мнадес арестован.
     - Говорят, все случилось из-за какого-то полоумного чиновника. Откуда
он взялся - никто не знает. То ли это была проделка Мнадеса, то ли  самого
Нана. Говорят, у этого чиновника рыбья чешуя на  боках.  Один  человек  из
городской стражи признал в нем своего родича по имени Киссур Белый Кречет.
     Арфарра мрачно сказал:
     - Когда Киссура привезут сюда, посадите его в соседнюю камеру.
     Потом стражники играли в шашки и  пили  вино.  Изан  показал  Арфарре
лиловую акцию Восточной Компании и похвастался, что  она  теперь  стоит  в
шесть раз дороже. Арфарра стал еще мрачнее.
     Тут послышались шаги, закричали замки. Дверь камеры  распахнулась,  и
на пороге камеры предстал комендант, а за ним - Киссур.  Комендант  был  в
длинной  нешитой  рубашке  с  цветочками,  в  чулках  без  сапог,  и  имел
ошеломленный вид. Киссур был в утреннем своем платье  свечного  чиновника.
Поверх платья на нем была алая бархатная  ферязь,  расшитая  изображениями
всех зверей и  плодов  ойкумены,  и  перехваченная  поясом  из  серебряных
пластин с укрепленными на нем кольцами дивной работы, - это была та  самая
ферязь, что утром еще облегала плечи первого министра, и печать, вдетая  в
правое кольцо, тоже принадлежала первому министру,  -  только  в  соседнее
кольцо, на всякий случай, Киссур вдел  ножны,  из  которых  торчала  витая
головка меча.
     Киссур подошел к Арфарре, стал на одно колено и сказал:
     -  Господин  Арфарра!  Я  арестовал  Нана  не  затем,  чтобы  утешить
собственное честолюбие, а затем, чтобы место продажной твари занял тот,  в
ком народ четверть века чтит своего заступника: яшмовый араван Арфарра!
     С этими словами Киссур стащил с себя ферязь и  накинул  ее  на  плечи
Арфарры. Присмотрелся и вскричал:
     - Ба! Да где же я успел так порвать эту чертову тряпку!
     Действительно,  -  дивная  ферязь,  украшенная   пятнадцатью   видами
драгоценных камней, тремя рядами знаков  и  четырьмя  добродетелями,  была
промочена и даже надорвана, и серебряный пеликан, птица гармонии,  потерял
свой жемчужный глаз.
     Вечером  Чареника  и  еще   пять   членов   Государственного   Совета
договорились, что государь не имеет  права  казнить  и  пытать  людей  без
общего согласия членов Совета, то есть их самих. Андарз, главный зачинщик,
написал соответствующий закон. По зрелом размышлении Киссура  решено  было
убить не на людной церемонии, а ночью в государевой спальне,  и  тут  уже,
окружив государя, потребовать от него подписи под законом.
     После этого настал час  Овцы,  и  семеро  заговорщиков,  не  упуская,
предосторожности ради, друг друга из виду, поспешили в малую Озерную Залу,
где государь в час Овцы появляется у алтаря и подносит предкам овцу в виде
серебряного персика. Государь совершал возлияния, а  чиновники  стояли  на
коленях, обнажив головы. Сосед  тихо  спросил  Андарза,  что  будет,  если
государь подписи не даст? Андарз усмехнулся и сказал: "Это мое дело".
     Кончился обряд, распахнулись двери,  и  в  них  показался  Киссур  со
златотканой ферязью под мышкой, и высокий худой старик в  белой  холстине.
Кто-то прыснул. Чареника насмешливо проговорил:
     - Тише, тише! Ясновидящий читает наши мысли!
     Старик подошел к министру финансов и сказал:
     - Ваши мысли нетрудно  прочесть,  господин  Чареника.  Во-первых,  вы
думаете, что я сумасшедший фокусник. Во-вторых, вы  думаете  о  миллионах,
которые приносит вам каждая минута: ведь народ  еще  не  знает  об  аресте
Нана, и покупает акции Восточной Компании по десятикратной цене. А вы, уже
зная, - продаете их. А в-третьих...
     Старик замолчал.  Чареника  побледнел  и  отступил  на  шаг.  Андарз,
министр полиции, не растерялся, и, будто поправляя одежду,  дотронулся  до
плеча. Один из офицеров охраны заметил знак и повернулся, чтобы идти.
     - Куда вы, господин офицер, - негромко спросил Арфарра.
     Тот вытянулся и стукнул хохлатой алебардой об пол.
     - Моя обязанность - проверять посты.
     - Ты, я вижу, исполнительный человек, - заметил Арфарра.  -  Государь
дает тебе более важное поручение: возьми сто человек и закрой, пожалуйста,
на сегодня биржу. Что же касается охраны  государевых  покоев,  -  Арфарра
выпрямился и обвел глазами  присутствующих,  и  семеро  из  них  почему-то
побледнели, - государь временно доверяет эту обязанность городской страже.
     Арфарра посторонился.  В  зал,  один  за  другим,  восторженно  вертя
головами, входили стражники в зеленых кафтанах. Все это были варвары-аломы
из городской стражи, они кланялись  государю,  а  потом  кланялись  своему
сородичу и потомку их старых королей, Киссуру  Белому  Кречету.  Проклятый
старик сменил всю дворцовую охрану, преданную заговорщикам,  на  городских
стражников, ненавидевших людей Андарза! Андарз хотел было  закричать,  что
городской страже запрещено быть во дворце, но уставился на лоб старика,  и
волоски на его теле поднялись от ужаса. Арфарра догадался и  провел  рукою
по лбу: кровь!
     В тот самый день, когда он сдал первый экзамен, появилась  у  Арфарры
эта болезнь и не раз его подводила. Чиновник Арфарра никогда не менялся  в
лице, однако при сильном волнении на лбу  его  выступали  капельки  крови.
Четверть века, ни в каменоломнях, ни в хижине отшельника, не было  у  него
этой болезни - а вот сейчас опять появилась.
     Тут далеко на городской башне стали бить часы, извещая,  что  сегодня
время торговать кончается необыкновенно рано.

     Днем Варназд не отпускал Киссура от себя ни на миг и следил, чтобы им
наливали из одного кубка:  он  боялся,  что  юношу  просто  убьют.  Притом
государь видел  известного  рода  взгляды.  Он  знал,  что  теперь  будет:
улыбочки, намеки, неопровержимые доказательства, что Киссур-де  клеветник.
О, в ближайшие три дня неопровержимых доказательств клеветы Киссура  будет
предостаточно, - в этом государь не  сомневался.  А  вот  через  три  дня,
представьте себе, предостаточно будет доказательств его правоты...
     А вечером у государя  Варназда  был  приступ  астмы.  Государь  велел
стелить в спальне вторую постель.  Тут  Киссур  отказался  наотрез,  нашел
большую медвежью шкуру, кинул ее у порога и свернулся  на  ней  клубочком,
как верный пес.
     Итак, Киссур ночевал в государевой спальне, где на шелковых  карнизах
сидели священные птицы, связанные попарно цепочкой, и крупные аметисты  на
потолке заливали комнату безумным и отраженным  лунным  светом.  Киссур  и
Варназд говорили долго-долго, и государь в конце концов  спросил  Киссура,
неужели он действительно считает своим отцом человека, который умер за три
года до рождения сына? Киссур отвечал, что человек этот  не  совсем  умер,
потому что все видели, как  из  его  погребального  костра  вылетел  белый
кречет. Варназд помолчал и сказал:
     - Все-таки нехорошо верить в эти сказки.
     - Почему же сказки, - возразил Киссур. -  В  нашем  роду  на  вершину
погребального костра всегда сажают белого  кречета  в  бамбуковой  клетке.
Потом дергают за веревочку, открывают дверцу, и кречет улетает. Если  меня
убьют чиновники, сделайте, государь, то же самое.
     Киссур помолчал и добавил:
     - А в тот раз, когда сжигали тело отца, веревочка  перегорела  раньше
срока: один вассал бросился в огонь, чтоб отпереть клетку, и сгорел.
     Варназд попросил Киссура  поправить  подушку  и  сесть  у  изголовья.
Киссур поправил подушку и сел на то место, где часто сидел Нан.
     - Не сюда, - с досадой закричал Варназд.
     - Что с вами, государь?
     - Варназд заворочался в постели, сжал виски руками и вдруг сказал:
     - Мать не любила меня, пока не увидела, что брат  мой  уже  взрослый.
Однажды он ударил меня по лицу: на следующую ночь она пришла сюда, села  у
изголовья и долго плакала. Когда она пришла  через  два  дня,  было  очень
темно. Она села на то же место: а я взял  в  темноте  подол  ее  платья  и
приметал к нему мешочек с лягушачьими лапками и прочим вздором, чтобы  она
любила меня. А потом казнили брата, завели следствие о  монахах-шакуниках,
и мешочек приписали им, - я ведь ничего не мог сказать, правда?
     Киссур промолчал. Варназд схватил его за рукав и зашептал:
     - Никогда, никогда не проси у меня, как Нан,  помилования  для  храма
Шакуника.
     И снова ночь  нависла  над  городом.  Все  честные  люди  спали,  как
предписал государь Иршахчан. Горели лишь звезды  на  небе,  горели  свечки
воров и плошки сектантов, горели горны алхимиков и нетленный огонь в  зале
Ста Полей.
     В  это  время  раскрылась  потайная  дверь,  и  в  дворцовый  кабинет
господина Нана вошел человек в белом плаще и с фонарем в форме стеклянного
гуся. В таком одеянии  первый  министр  Руш  ходил  когда-то  по  ночам  к
государыне Касие. Когда сын Касии взошел на трон, он отрубил Рушу  голову.
Но Руш, верный любовник, не перестал ходить по  дворцу  по  ночам,  только
голову свою теперь носил подмышкой. Стражники избегали встречаться с  ним.
Это считалось плохим предзнаменованием.
     Человек, одетый на всякий случай как привидение, привидением, однако,
не был, а был сыном министра финансов Чареники.
     Стены кабинета  первого  министра  были  покрыты  розовым  деревом  с
затейливыми медальонами. Каждый медальон изображал  какое-нибудь  животное
ойкумены. Чареника-сын поставил фонарь на стол и пошел вдоль  стен,  одним
пальцем считая фигурки, а другой засунув в рот от страха. Золоченые ехидны
и выдры злобно  таращились  на  него  из  медальонов.  Чареника  дошел  до
медальона с птицей-ряпушкой и выдавил  ряпушке  левый  глаз.  Кусок  стены
пропал. Чареника-сын запустил руку внутрь и выгреб  какие-то  погребальные
веточки, усмехнувшись про себя суеверию первого министра.  Выгреб  нож  со
вделанным в  рукоять  талисманом  "рогатый  дракон",  и  обтянутый  шелком
сундучок. Это был тот самый сундучок, в котором  поистине  было  заключено
все зло, творившееся в государстве: а проще  говоря,  убийственные  бумаги
про высших чиновников. Чареника-сын  раскрыл  припасенный  заранее  мешок,
поставил сундучок на стол и дрожащими пальцами стал набирать код.
     - Что вы делаете ночью в моем кабинете?
     Чареника-сын поднял голову  и  обомлел:  перед  ним  стоял  настоящий
покойный министр Руш, белый, как шматок свиного сала, и с фонарем в  форме
стеклянного гуся. Что-то село Чаренике на плечи. Тот  завопил  и  взмахнул
руками. Фонарь в форме гуся ожил, забил крыльями, взлетел,  и,  грохнув  о
пол, разбился. Чареника завизжал, покатился по полу с  липким  и  холодным
привидением в обнимку, вздохнул и - помер.
     Через мгновение он открыл глаза и обнаружил, что тот свет выглядит  в
точности как кабинет первого министра.  Кто-то  потянул  его  за  шиворот.
Чареника-сын оглянулся и увидел, что  это  не  привидение,  а  стражник  в
зеленом  кафтане.  Тут  варвар  отодвинулся  в  сторону,  и   Чареника-сын
сообразил, что то, что он  принял  за  привидение,  было  его  собственным
отражением в зеркале: и фонарь он  разбил  сам!  Чареника  перевел  взгляд
вправо и увидел, что в кресле  на  возвышении,  которое  только  что  было
пусто, сидит Арфарра с иголкой в руке  и  на  коленях  у  него,  -  ферязь
первого министра.
     - Вот, - сказал Арфарра молодому чиновнику, - этот пострел, Киссур, и
часа не проносил, всю изорвал. А мне теперь - сиди, зашивай...
     Чареника-сын вдруг сообразил, что  все,  что  он  видит,  -  это  сон
накануне Государева Дня, а утром он проснется и пойдет в  залу  Ста  Полей
слушать доклад Нана.
     - Хорошенький кабинет, - сказал бывший каторжник с  клеймом  на  лбу,
оглядывая золотую резьбу и розовые медальоны.  -  Поистине,  все  птицы  и
звери ойкумены собрались в кабинете первого министра. Было б  жаль  ломать
такую красоту в поисках тайника. Мне  признаться,  не  хотелось  всю  ночь
сидеть в моем кабинете. Но как только мне доложили, что ваш отец навещал в
тюрьме господина Нана и между ними был разговор о тайнике, я сразу  понял,
что в этом не будет надобности.
     Арфарра подчеркнул слова "мой кабинет", но  молодой  чиновник  и  без
того сообразил, что сундучок принадлежал первому министру, - должности,  а
не человеку, стало быть -  Нану,  -  вчера,  и  Арфарре,  судя  по  всему,
сегодня.
     - Шифр, - сказал Арфарра.
     Чареника-сын назвал цифры.
     Арфарра набрал комбинацию, раскрыл крышку и бережно развернул одну из
верхних бумаг, с мелькнувшей синей печатью, потертую на сгибах.
     - Я вам очень благодарен, -  сказал  Арфарра,  захлопывая  крышку.  -
Можете идти.
     Чареника-сын, глядя на ферязь и иголку в руках Арфарры,  бессмысленно
сказал:
     - Но зачем же вы сами шьете? Есть привычные люди,  в  неделю  сделают
новую...
     Арфарра засмеялся и протянул ему иголку с ниткой.
     - Хотите помочь?
     Чареника-сын сел у ног Арфарры, потому что стоять не мог,  и  увидел,
что старый отшельник так ловко управился с  иголкой,  что,  действительно,
снаружи не было видно ни малейшего шва. Чареника-сын ткнул иголкой и попал
себе в палец. Арфарра мягко забрал у него ферязь и сказал:
     - Ладно, юноша, идите спать, и расскажите о моей беде своему отцу:  я
его прошу помочь мне зашить прореху.
     Двое в зеленых кафтанах свели Чаренику-сына по дворцовым улицам к его
покоям.
     Арфарра, в кабинете, вновь открыл сундучок и  стал  грустно  смотреть
внутрь. Сейф был пуст, как каморка нищенки, если не считать бумаги с синей
печатью. Бумагу  эту  Арфарра  держал  в  рукаве,  полагая,  что  с  таким
человеком, каков бывший министр, надо держать ухо востро, и вытащил  перед
ошалевшим от страха чиновником.
     Это было, конечно, очень важно, что к утру весь дворец заговорит, что
бумаги Нана - в руках Арфарры, но...  Арфарра  вздохнул  и  еще  раз  стал
осматривать полки. Через два часа он положил голову на руки, и, не моргая,
стал смотреть в  разоренный  сейф.  Папки,  индексы,  номера  -  все  было
безнадежно перепутано и  расположено  лишь  по  одному,  известному  Нану,
порядку. Важнейшие бумаги отсутствовали - вероятно, они хранились в сейфе.
Донесения лежали нерасшифрованными - вероятно, ключи  к  шифровкам  лежали
там же. Что там компрометирующие бумаги! Без знаменитого сейфа нельзя было
попросту  понять,  что  происходит  в   стране;   Арфарра   мог   обмануть
перепуганного чиновника, но завтра  любой  секретарь  Нана  обнаружит  его
неведение.

     Небесный дворец, стоглавый и стобашенный, трясла и  мучила  лихорадка
слухов. Когда, сутки назад, прогремело имя Киссура, положение его казалось
совершенно безнадежным. Воля государя - закон, но  справедливость  -  выше
закона. У Нана много друзей, и все друзья  Нана  -  враги  Киссура.  День,
другой, неделя - и прихоть государя пройдет. Как же может быть иначе, если
каждая травинка в саду, каждый виночерпий у  стола  нет-нет  да  и  шепнет
государю о  Киссуре  что-нибудь  скверное.  Государь  раскудахчется;  а  в
конце-концов все поверит - уже сколько людей так пропало! Было ясно, что с
Киссуром договорятся и вразумят его, что сказанное им о Нане - клевета или
станет клеветой.
     Появление  Арфарры  изумило  всех.  Тут   же   стало   понятно,   что
договариваться с Киссуром не  будут;  и  многие  даже  пожалели  красивого
мальчика, который в положении более чем опасном нашем себе  такого  друга,
одно имя которого вызывало омерзение и насмешки. Было  ясно,  что  Арфарра
начнет арестовывать и запрещать направо и налево. Было ясно, что никто  не
осмелится  возвысить  против  него  голос.  Но  чиновники  борются  против
несправедливого указа не протестом и не бунтом, а недеянием, и нет  такого
приказа  правителя,  который  устоит  перед  совершением  недеяния,  самой
безупречной формой сопротивления.
     Так-то обстояло дело вечером первого дня. Но Арфарра, странное  дело,
никаких арестов не затевал, а бродил по дворцу и смиренно  просил  совета.
От этого ли смирения, от других ли причин, - но вскоре по залам  и  улицам
дворца пошли гулять странные слухи. Одни намекали, что Арфарра - вовсе  не
Арфарра, а подставное лицо Нана и Киссура, которые задумали всю  вчерашнюю
сцену, чтобы покончить не только с господином Мнадесом, но  и  еще  кое  с
кем... При этом явно намекали на Чаренику.
     Другие говорили, что Арфарра - настоящий Арфарра, но  что  государыня
Касия, оказывается,  оклеветала  его  память  по-черному.  И  вот  простое
доказательство: Арфарра значится в отчетах убийцей отца Киссура, и  варвар
Киссур, получается, боготворит кровного врага? А почему?  Да  потому,  что
Киссур знает подлинные обстоятельства дела. Говорили, что Арфарра учреждал
в варварском королевстве такие порядки, чтобы богатый не опасался за  свое
имущество, а бедный - за свою жизнь, словом, совсем как Нан. Третьи просто
указывали, что Арфарра вынужден будет освободить Мнадеса и прочих  грязных
людей, если люди достойные будут слишком холодны.  Наконец,  прошел  слух,
что все секретные бумаги Нана - в руках Арфарры, и что каждый, кто слишком
усердно бездействует, будет изобличен - не в бездействии, конечно,  а  как
раз во всякого рода бессовестной деятельности.
     Словом,  думали,  что  заниматься  недеянием   будут   чиновники,   а
оказалось, что занимался недеянием - Арфарра, и  ничто  не  устояло  перед
совершением недеяния.
     Удивительно, что все при дворе  сразу  почувствовали,  что  настоящий
противник, матерый волк, - это старый Арфарра,  а  Киссур...  что  Киссур?
Мальчик, красивый, как молодая луна, и стройный,  как  обнаженный  клинок,
и... и больше ничего.
     Весь следующий день семеро  заговорщиков  держались  вместе,  полагая
свое спасение в единстве. Чареника, министр финансов, сказал все,  что  он
думает о приглашении Арфарры помочь зашить  порванную  ферязь,  а  Андарз,
министр полиции, ходил с глазами, красными от гнева. Те, кто  помнил,  как
он себя вел два года назад после падения Ишнайи, диву давались:  словно  в
этом человеке, и  без  того  не  слабом,  распрямилась  какая-то  стальная
пружина.
     На третий день  рано  утром  один  из  заговорщиков,  господин  Даян,
заметил на спинке кресла верхний кафтан нового секретаря Арфарры,  тут  же
запустил лапу в карман кафтана, вытащил оттуда список умолявших  о  тайной
аудиенции  и,  к  ужасу  своему,  прочел  там  имя  Андарза,   в   котором
распрямилась стальная пружина. Тут же господин Даян побежал  к  Арфарре  с
повинной головой и  с  проектом  недозрелой  третьеводнешней  конституции.
Через полчаса явились и остальные заговорщики, не считая Андарза, который,
как известно, любил поспать.
     Конституцию тут же сожгли на свечке, рассудив, что не стоит тревожить
впечатлительные   души   государя   и   Киссура   такими   незначительными
заблуждениями. Стали разбирать, кто виноват, и виноват вышел отсутствующий
Андарз: а прочие шестеро седовласых  мужей  были  обмануты,  как  невинные
девицы.  Чареника  в  знак  раскаяния  отказался  от  должности   министра
финансов, а Арфарра, в знак  доверия,  назначил  его  тут  же  начальником
"парчовых курток" вместо Андарза. Чареника и другие  заговорщики  побежали
арестовывать Андарза, и один из них сказал: "Я всегда  говорил,  что  этот
человек проспит себя и свою семью".
     Но когда стражники ворвались в спальню  министра  полиции,  циника  и
любителя поспать, она оказалась пуста, и решительно никто не  мог  понять,
почему этот человек,  если  он,  оказывается,  встал  рано,  не  явился  к
Арфарре. Хотя всем, конечно, было  ясно,  что  Арфарра  положил  фальшивый
список в кармане кафтана за тем же, за чем домохозяин кладет  в  мышеловку
сыр, и заставил заговорщиков арестовывать друг друга, вместо  того,  чтобы
пачкаться самому.

     Прошло два праздничных дня:
     Чареника и Государственный Совет настоял на открытии биржи в  обычный
час. Арфарра пытался протестовать, но вскоре замолчал, обнаружив  незнание
самых общераспространенных в последнее время финансовых теорий.
     Утром, в первый час открытия биржи,  курс  бумаг  Восточной  Компании
упал на четыре пункта.  Упали  также  акции  чахарского  канала;  рудников
Кассанданы,  торговых  товариществ  и  прочих   частных   цехов.   Площадь
переполнилась народом. Курс падал все быстрей и быстрей. Пришел  государев
указ, что все остается по-прежнему. Курс заколебался и стал расти.  Пришло
известие о заговоре во дворце и о пропаже министра полиции  Андарза.  Курс
полетел вверх тормашками. Степенные лавочники и вдовые чиновницы с  плачем
спешили продать то, что завтра станет ничем; и только Шимана  Двенадцатый,
узнав от достоверных людей, что министр финансов не продал  ни  бумажки  -
покупал и покупал. Люди бились в истерике на мостовых, пролетел слух,  что
один башмачник в отчаянии уже зарезал себя и жену с  детишками.  Наступила
ночь: парчовые куртки факелами и дубинками отгоняли толпу от биржи; агенты
Шиманы, шныряя меж толпы, покупали бумаги прямо  с  рук  за  гроши.  Одна,
однако, вещь, трижды выросла в цене с полудня до вечера: голова сбежавшего
заговорщика Андарза.
     Через два дня биржа была  закрыта  вплоть  до  особого  распоряжения.
Уважаемые люди собрались там, где они собирались при государыне  Касие,  в
харчевне с тремя золотыми лепешками на вывеске. На ореховом  столе  лежали
карты для игры в "острова и  озера",  игры,  в  которой  взаимное  доверие
партнеров обеспечивает увеличение  выигрыша.  Карты,  однако,  валились  у
людей из рук. Обсуждали новости: арест  Нана,  возвышение  Киссура,  отказ
Киссура от поста первого министра и утверждение на оном Арфарры.
     - Я боюсь,  -  сказал  один,  что  акции  Восточной  Компании  теперь
немногого стоят, хотя Арфарра четыре раза за три дня сказал обратное.
     - Я боюсь, - сказал второй, что не только акции, но и  покупатели  их
немногого будут стоить в глазах Арфарры. Что же до зерна, то  оно  в  этом
году будет стоить очень дорого, потому что не будет законных мест для  его
продажи, а количество голодных вряд ли уменьшится.
     - А этот человек, Андарз! - сказал третий. - До чего доводит цинизм и
неверие в добродетель! Нашкодил и  убежал,  словно  школьник!  Знаете  ли,
какую этот чиновник оставил записку?
     После этого уважаемые люди поели рыбу, легко перевариваемую,  и  мясо
нежное, как распустившийся цветок гиацинта, и сладости, утоляющие  печаль,
и разошлись. Ибо делать им было нечего, и лишь одного они боялись  больше,
чем гнева Арфарры - гнева народа.
     Назавтра господин Чареника доложил государю:
     - Мы пока остановили торговлю на бирже: в городе все спокойно.
     - Не совсем, - возразил Арфарра. - Все спокойно, но в харчевнях нет в
продаже чаю.
     Чая в харчевнях действительно не подавали, а подавали только  красную
траву, любимый утренний напиток опального министра Нана. Тем, у кого денег
не было, красную траву  подносили  бесплатно,  те,  у  кого  деньги  были,
платили, сколько хотели. К концу дня многие знали,  что  господин  Дах  на
глазах у всех заплатил за чашечку красной травы сто золотых  государей,  а
господин Миндар снял чашечку  с  блюдца  и  положил  в  блюдце  сапфир  со
звездой.
     Господа! Нельзя же арестовать человека за то, что он не пьет чая?
     Нет! Неспокойно было в городе! Молния среди  ясного  неба  ударила  в
храм бога-покровителя тюрем; у зеленщицы около Синих  Ворот  кошка  родила
котят с ярко-красными мордами, и видели, видели на улицах  этаких  красных
зверьков: эти особые зверьки зарождаются от горя народа, и в последний раз
они бегали по городу как раз перед концом прошлой династии.
     А чернокнижник Арфарра, прочтя заклинание, вырезал из бумаги бесов  и
послал их слушать разговоры невинных людей и ловить господина Андарза.
     Множество людей побеседовало с  комендантом  дворцовой  тюрьмы,  куда
привели Нана, и комендант согласился, что скоро государю  станет  известна
вся преданность первого министра  и  вся  подлость  такого  мерзавца,  как
Киссур. Комендант также согласился, что будет плохо, если Нан, снова сев у
государевых ног, с неудовольствием о нем, коменданте,  вспомнит.  Поэтому,
несмотря на приказ государя "кинуть крысу в каменный мешок", комендант  не
только не кинул Нана в мешок, а поселил его в своих покоях и лишь  просил,
чтоб тот не ушел куда глаза глядят. На что Нан отвечал,  что  это  было  б
безумием и признанием своей вины, и что лучше уж случайно лишиться головы,
нежели обмануть доверие коменданта.
     Вечером  узника,  лежавшего  из-за  изрядных  побоев  в  постели  под
шелковым  пологом,  навестил  Чареника,  министр  финансов.  Они   немного
побеседовали, и Нан пришел к выводу, что это ему кара  за  грехи,  и  что,
например, в вопросе об откупах он был неправ; и если Чареника поможет  ему
вернуться к власти, Нан непременно введет  откупа.  Про  заговор  Чареника
ничего не сказал, опасаясь, что  опальный  министр  выдаст  заговор,  дабы
вновь обрести благоволение государя, но спросил про место, где стоит сейф,
и про код к сейфу. Нан тут же назвал место и код.
     Два дня никаких  определенных  известий  до  хворающего  министра  не
доходило, не считая того,  что  мальчик  по  имени  Киссур  нашел  себе  в
союзники старика по  имени  Арфарра,  и,  конечно,  ничего  смешнее  этого
известия в покоях коменданта не слыхали.
     На третий день узник оправился и ужинал со всеми. За ужином  опальный
министр шутил с детьми коменданта, выведал у них, к смущению хозяйки,  что
они не помнят столь роскошного ужина, вел себя  деликатно  и  был  отменно
весел.
     Когда уже подали чай в плоских зеленых чашечках,  и  жена  коменданта
встала на колени перед узником с вышитым полотенцем, в обеденный  зал  без
стука вперлись десять человек в кафтанах городской стражи.  Они  объявили,
что пришли от имени господина Киссура и господина Арфарры,  и  они  ничего
плохого не хотят, а хотят лишь соблюсти государев приказ. Тут  же  бывшего
министра посадили на лавку, вмиг стащили богатый кафтан и сетку с волос, а
тюремный кузнец стал привешивать к рукам тяжелую цепь.
     Можно ли описать отчаяние  благородного  семейства!  Жена  коменданта
плакала, дети всплескивали руками, а сам комендант кланялся, как  заводной
идол, которого возят по праздникам, и беспрестанно  повторял,  что  таково
распоряжение Арфарры, и нет ли у господина  министра  особых  просьб.  Нан
подергал рукой в железном кольце и сказал:
     - Я, увы, изнеженный человек, и  видел  много  раз,  что  эти  кольца
совершенно стирают запястья: нельзя ли обшить железо сукном?
     Комендант, в полном расстройстве, потащил со стола камчатую скатерть;
тут же разрезали скатерть ножницами и обшили кольца. В гостиной  воцарился
совершенный бардак, и только Нан и  командир  варваров  любезно  улыбались
друг другу. Потом  стражники  стукнули  хохлатыми  алебардами,  проволокли
узника по коридору и сунули за дверь в каменный мешок.
     В камере похвальная  сдержанность  слетела  с  бывшего  министра.  Он
катался, сколько позволяла  цепь,  и  бился  головой  об  стену.  Он  сшиб
каменную табуреточку, стоявшую в левом углу, и охотно бы  сшиб  что-нибудь
другое, но табуреточка была единственным предметом  обстановки  в  камере,
если не считать кучи соломы в углу. Он называл  государя  Варназда  такими
словами, которые мы никак не решимся привести в  нашем  повествовании.  От
крайнего возбуждения министр перешел  на  родной  язык,  стоит  надеяться,
оттого, что по-вейски  у  него  язык  бы  не  повернулся  ругать  государя
площадными словами. Наконец он выдохся, затих и даже заснул.
     А когда он открыл глаза, напротив него стоял человек, который не  мог
быть никем иным, кроме как Арфаррой. В руке он  держал  неяркий  фонарь  в
виде шелкового персика на ветке.  В  камере  было  темно,  клейма  на  лбу
Арфарры не было видно. Бывший ссыльный было  одет  в  малиновый  кафтан  с
четырьмя рукавами, два рукава для рук и два - для почета. На одной стороне
кафтана были вышиты пеликаны, на другой - олени. На  голове  у  него  была
круглая  шапочка,   стянутая   черным   шнурком,   и   расшитая   золотыми
трилистниками. Это было официальное платье министра финансов.
     Нан поглядел на Арфарру и стал истерически смеяться. Он хохотал минут
пять, потом выбился из сил и сказал:
     - Вы - и финансы! Великий  Вей,  это  действительно  смешно.  Что  вы
знаете о деньгах, кроме того, что они были  учреждены  государством,  дабы
подданным было легче обменивать один товар на другой  товар?  И  что  есть
негодяи, которые вместо того, чтобы менять деньги на товар, заставляют  их
рождать другие деньги, и тем извращают их предназначение?
     Арфарра стоял молча и глядел на  бывшего  государева  любимца  сверху
вниз. Он представлял себе этого человека совсем по-другому, и уж никак  не
ожидал, что тот настолько потеряет себя. Арфарра и сам испытал не  меньшее
падение. Что ж! Если тебе выбили зубы - это  еще  не  повод  плеваться  на
людях. Однако это и хорошо. Если у этого человека можно так разорить душу,
пересадив его из атласной  постели  в  гнилую  солому,  значит,  он  много
отдаст, чтоб вернуться в атласную постель.
     А Нан, щурясь в полутьме, продолжал:
     - Я так полагаю, вы уже вывесили на рынке  списки  справедливых  цен?
Ведь при мне, как проницательно отметил этот щенок, цены  на  все  выросли
втрое...
     - Ну почему же, - мягко сказал Арфарра, - кое на что цены упали.
     - Например?
     - Например, должность письмоводителя в  дворцовой  канцелярии  раньше
стоила двадцать тысяч, а теперь - три.
     Это замечание так удивило Нана, что он наконец пришел в себя. "Ба,  -
подумал он, - если у меня и был шанс остаться в  живых,  то  я  этот  шанс
упустил. Чего, однако, он от меня хочет?"
     Арфарра помолчал и сказал:
     - В городе будет бунт.
     - Вот как? А причина?
     Старик, кряхтя, поднял каменную табуреточку, осторожно расправил плащ
и уселся. Персиковый фонарь он поставил на ночное окошко.
     - О причине, - сказал Арфарра, - государю можно доложить  по-разному.
Можно сказать так: "В правление господина Нана  всякий  сброд  стекался  в
столицу.  Эти  люди  не  приносили  пользы  государству,  добывали  деньги
торговлей и мошенничеством, покупали акции Восточной Компании,  заведенной
господином Наном. Они так хотели иметь деньги из ничего, что бумага  ценой
в один ишевик продавалась  за  двадцать  ишевиков.  Это  было  безумие,  и
кончиться оно могло только катастрофой".
     Можно, - продолжал Арфарра, - доложить  так:  "Господин  Нан  поощрял
богачей и разорял простой народ. Маленькие люди, не будучи в силах платить
налоги,  закладывались  за  богачей.  Тысячи  маленьких  людей  в  столице
работали на богачей, а  не  на  государство.  Теперь  богачи,  ужаснувшись
аресту негодяя, велели работающим на них восстать".
     Арфарра покачался на своей каменной табуреточке:
     - А можно доложить так: "Господин Нан вселил в  людей  надежду.  Люди
покупали бумаги полугосударственной компании, которая собиралась выполнить
то, что пятьсот лет не могло сделать  государство,  и  цена,  которую  они
платили за акции, была ценой  доверия  и  надежды  этих  людей.  Если  это
называть безумием - то тогда всякое доверие к  государству  надо  называть
безумием. А вчера их доверие рухнуло в один миг.  Тысячи  маленьких  людей
оказались нищими: и прачка, которая полгода  копила  на  десять  акций,  и
красильщик, который купил эти акции вместо новых башмаков дочке...
     - Что, - со злобой перебил Нан, - вам от меня надобно?
     - Господин Нан! Я изучил ваши бумаги и нашел,  что  помимо  очевидных
расхождений между вами и партией  Мнадеса  существуют  еще  и  неочевидные
расхождения между вами и господином Чареникой.  Вы  полагаете  необходимым
обеспечить безопасность собственника и поощрять его  вкладывать  деньги  в
необходимую государству коммерцию. Господин  Чареника  думает  о  реформах
несколько иного направления. Например, раздавать откупа и  монополии.  Еще
его  отличает  крайняя  забота  об  интересах  наемных   работников.   Его
возмущает, когда хозяева увольняют больных и увечных. Во  избежание  этого
он предлагает учредить наем пожизненный, и даже с передачей  работника  по
наследству. Для такого рода рабочих есть старое хорошее  слово  "раб",  но
господин Чареника  предпочитает  человеколюбивые  эвфемизмы.  Кроме  того,
господин Чареника полагает, что продающий труд продает свою волю, и  закон
не должен принимать во внимание его свидетельства против господина.
     Нан перекатился на своей гнилой соломе и  молча  глядел  на  Арфарру.
"Умен, сволочь, ах как умен! - думал он. - И,  упаси  господь,  совершенно
бескорыстен!" Тут же  вспомнилось  из  засекреченного  отчета  Ванвейлена:
"Этот человек был способен на все, если дело  шло  не  о  его  собственном
благе".
     - Притом, - продолжал Арфарра, - господин Чареника, - редкий  болван.
Знаете ли подлинную причину недовольства? Узнав о вашем  аресте,  Чареника
продал свою долю, что принесло ему  пятьдесят  миллионов,  не  меньше.  Но
этого ему показалось мало. Он через агентов ввел  в  заблуждение  "красные
циновки", и  Шимана  Двенадцатый,  вечный  враг  Чареники,  скупил  акции,
полагая, что они еще возвысятся.  Господин  Чареника  мог  бы  принять  во
внимание, что разоряет не  купца,  нежного,  как  каплун,  а  главу  самой
сильной в стране еретической секты!
     Нан перевернулся лицом вверх. "Так! Он сейчас, наверное, скажет:  "Вы
же  знаете,  что  такое  процессы,  устроенные  по  приказу  Касии!   Меня
оклеветали. Четверть века назад я делал в торговом городе Ламассе  то  же,
что вы сейчас по всей ойкумене." Или нет. Если он по-настоящему  умен,  он
скажет: "Четверть века назад я был идиотом, но теперь я восхищаюсь  вашими
реформами". Но скорее всего он скажет первое, потому  что  он  не  так  уж
умен: он сумел заморочить землянину Клайду Ванвейлену голову и сделать  из
него тряпку для собирания грязи, но он  так  и  не  догадался,  кто  такой
Ванвейлен".
     Арфарра наклонился прямо над Наном: концы его расшитого плаща  слегка
хлопали от сквозняка, золотые глаза горели безумным светом:
     - Разве вы не знаете, что такое процессы государыни Касии?  -  сказал
Арфарра.  -  Меня  оклеветали.  Покойная  государыня  прямо-таки   обожала
обвинять людей в противоположном. Шакуников представили колдунами, меня  -
противником частной собственности!
     - Да, - насмешливо перебил Нан, - теперь понимаю, отчего вас четверть
века назад полюбили ламасские бюргеры. А потом  город  по  вашему  приказу
смыло водой, за то, что он не пожелал присоединяться к империи, где нет ни
"твоего", ни "моего"...
     - Это не так, - сказал с тоской Арфарра, - вам,  клянусь,  неизвестны
обстоятельства. Откуда вы вообще...
     Нан  прикусил   язык.   Первый   министр   империи,   господин   Нан,
действительно вряд ли знал подробности той варварской истории, зато  Дэвид
Стрейтон знал их неплохо.
     - Я вам не ламасский бюргер,  -  зашипел  Нан,  осознав,  что  сделал
непростительную ошибку, - одну и ту же  шутку  не  шутят  дважды!  Что  вы
хотите?
     - Я хотел бы, -  сказал  Арфарра,  чтобы  вы  по-прежнему  оставались
первым министром.
     - Рад видеть, - насмешливо  отозвался  узник,  -  что  наши  заветные
желания совпадают.
     - Никто, кроме вас, не может предотвратить бунта -  сказал  с  тоской
Арфарра. - Нет ничего легче,  чем  совратить  чиновника.  Ваши  друзья  во
дворце - теперь мои друзья. Но ваши друзья в городе не верят  мне,  потому
что это собственники, а не чиновники. У меня жуткая  репутация.  Они  сами
еще не знают, что восстанут, потому что нет никого трусливей собственника,
но я это знаю. Государь не желает и слышать о вас, - я рискую всем,  но  я
готов забрать вас отсюда. Я готов поступать так, как  вы  мне  скажете.  Я
пришел к Шимане и поклялся ему, что выкуплю находящиеся  в  частных  руках
акции Восточной компании, продав государственные  земли:  Шимана  заставил
меня ждать два часа в передней и хохотал после моего ухода! Я хочу,  чтобы
мы встретились втроем: вы, я и Шимана. Если этой встречи не  будет,  будет
бунт, и уже ничто и никогда не оправдает вас в глазах государя.
     -  А  вы,  -  самым  серьезным  тоном  сказал  Нан,  -  увидите  себя
вынужденным в третий раз в жизни задушить те  самые  реформы,  за  которые
всегда были в душе.
     Арфарра сел на табурет и закрыл лицо руками. Он  сидел  там  довольно
долго, так долго, что в углу камеры тихо зашуршало, и две пары  любопытных
крысиных глазок выставилось из-под соломы. Свет от персикового  фонаря  не
достигал Арфарры, и Нану показалось, что  старый  колдун  куда-то  пропал,
оставив вместо себя кусок тяжелой тьмы на каменной табуреточке.
     - Я зря вам солгал, - вдруг послышался голос Арфарры. Крыса испуганно
брызнула в норку. - Четверть века назад я был  виновен  в  самом  страшном
пороке - глупости. Я  заслужил  не  ссылку,  а  топор.  Мне  следовало  бы
покончить с собой, если б не одно  обстоятельство,  невероятное  и  сейчас
несущественное. В городе будет бунт. Помогите стране!
     - Я вам не верю, - сказал Нан. - Вы хотите использовать меня, а потом
отрубить голову: вам придется довольствоваться лишь последним.
     Арфарра долго молчал, потом наклонил голову и тихо спросил:
     - Что ж. Вы правы, если бы я лгал, я бы говорил точно то же. Полагаю,
нет ничего, что могло б доказать мою искренность?
     - Именно так.
     - Что ж, господин Нан. Как вы понимаете, мне будет трудно уцелеть без
помощи. Помочь мне можете либо вы,  либо  господин  Чареника.  Право,  мне
жаль, что придется просить помощи у господина Чареники. Куда  вы,  однако,
дели документы из своего знаменитого сундучка?
     - Я отдал их Чаренике.
     - Я поймал за руку сына  Чареники,  когда  он  крал  сундучок,  и  он
выронил со страха душу, так как я ему показал какую-то  бумагу  из  своего
рукава. Но сундучок был пуст.
     - Как пуст,  -  вскричал  Нан,  выкатывая  глаза,  -  значит,  кто-то
добрался до него раньше!
     - Вы лжете хуже меня: попробуйте еще раз.
     Нан засмеялся со своей соломы и сказал:
     -  Когда  правитель  осведомлен  о  всем  зле,  которое  творится   в
государстве, это приводит к неверным шагам.
     Арфарра хлопнул в ладони: вошло  трое  варваров.  Арфарра  кивнул  на
бывшего министра и сказал:
     - Спросите у этого человека, где нужные мне документы, и спрашивайте,
пока он не ответит.
     Откинулся на своей табуреточке к стене и неприязненно закрыл глаза.
     На следующее утро стражник принес Нану миску с едой. Узник  приподнял
голову с соломы и сказал, что не хотел бы  лишать  государственных  свиней
причитающегося им корма. Стражник сказал,  что  всех  так  кормят,  и  что
господа Руш и  Ишнайя  кушали  так  же.  Нан  замолчал,  но  тут  прибежал
комендант, плюнул в миску, сгреб бывшего министра за волосы и стал  купать
его в этой миске. Бог знает, что на него накатило: может, Нан когда-то  не
подписал его племяннику назначения, а может, это у него было в обычае.

                                    11

     Мир наш - вместилище  непостоянства  и  игралище  страстей,  и  часто
великие события происходят от ничтожных причин.
     В то самое время, когда хозяйки ставили вторую  опару  для  теста,  а
комендант кормил Нана за волосы из миски,  святой  Лахут  шел  к  рынку  в
сопровождении бичующихся и толпы. На одном из перекрестков он заметил трех
черных псов, рывших лапами  землю,  и,  будучи  человеком  проницательным,
воскликнул:
     - Это божий знак! Третий день они здесь роют!
     Мигом принесли лопаты, начали  копать  в  поисках  божьего  знака,  и
выкопали, к ужасу толпы, бамбуковую клетку с  мертвой  мангустой.  Зверька
обрили, чем-то  страшно  искололи,  и  бросили  под  землю  умирать.  Люди
заволновались от сострадания.
     Один из спутников Лахута осмотрел клетку и закричал:
     - Это похоже на работу мастера Имина Короткие Ушки!
     Толпа побежала к Имину Короткие Ушки и потащила его за ногу  в  реку,
но тот завопил, что он ни в чем не  виноват,  и  продает  таких  клеток  в
неделю десять штук, и что на  каждой  клетке  у  него  есть  номер,  и  он
записывает номер  и  покупателя  в  кожаную  книгу.  Посмотрели  клетку  и
прочитали номер. Сличили запись в книге и прочли, что клетка была  продана
сотнику-варвару по имени Радун. Все оцепенели.
     -  Братцы,  -  закричал  какой-то  оборванец,  -  ведь  варвары  этой
мангустой навели порчу на наши акции: все три дня, пока мангуста  подыхала
под перекрестком, курс падал.
     Толпа пришла в ужас от этой новости.
     Люди бросились к пятой управе и стали  требовать  Радуна.  Шум  стоял
такой, что, казалось,  раскололись  небо  и  земля.  Радун  ни  в  чем  не
признавался, а в доказательство невиновности показал на пять  тысяч  акций
Восточной Компании, которые теперь стоили меньше подписи казненного. Толпа
озадачилась, и кое-кто сообразил, что они  вломились  в  казенную  управу,
что, по закону, означает бунт.
     - Братцы, - орал Радун, размахивая сертификатами, - это  кто  же  вас
надоумил бунтовать против государя?
     Толпа вытолкнула на середину Лахута.
     - Вязать его, - распорядился Радун.
     Лахута стали ловить за локти, а Радун подскочил к нему и заорал:
     - Признавайся, кровяная морда, ты сам зарыл мангусту на  перекрестке,
чтобы смутить народ!
     Лахут со страшной силой отпихнул стражника и вскричал:
     - Я, собака, верный подданный государя! А вы, варвары, этой мангустой
его извели!
     - А кто же сидит во дворце? - обалдел сотник.
     - Как кто? Оборотень!
     - Да откуда ты знаешь?
     - А во мне побывал дух мертвой мангусты!
     Тут начались такие вопли, что, казалось, с  мира  содрали  шкурку.  С
Радуна сняли парчовую шубку и хотели было убить,  но  потом  передумали  и
отпустили. После этого наиболее благоразумные отправились домой  закрывать
лавки,  а  наименее  благоразумные  отправились  с  кольями  в  варварскую
слободу, лавки грабить.
     Шимана Двенадцатый молился с прочими людьми перед открытием  дневного
заседания собора красных циновок, когда  ему  доложили  о  происшествии  в
городской управе. Он спросил,  можно  ли  арестовать  святого  Лахута,  и,
услышав, что это нецелесообразно, произнес:
     - Справедливее нам использовать этот случай для расправы  с  врагами,
чем врагам - для расправы с нами.
     После этого он собрал  глав  двадцаток  и  сотен,  числом  семнадцать
человек и возвестил им, что настала  эра  торжествующего  добра.  Согласно
учению красных циновок, в мире существует три эры: эра чистоты, когда  еще
не было ни добрых, ни злых, эра помутнения чистоты,  в  которой  добрые  и
злые живут вместе; и эра торжествующего добра. В  эру  помутнения  чистоты
чистым людям позволительно утаивать  свои  взгляды  и  обманывать  любого,
включая своих сторонников, в том, что  касается  сущности  учения.  В  эру
торжествующего добра чистые должны быть отделены от злых, а все  имущество
злых  -  разделено  меж  добрыми.  Заявление  Шиманы  о  наступлении   эры
торжествующего добра было, по правде говоря, несколько неожиданным, потому
что последнее время о ней редко вспоминали, а на предыдущем соборе приняли
указ, что вышеупомянутая эра уже наступила  внутри  добрых  душ,  и  более
нигде не наступит.
     Тут же руководители двадцаток и их  члены  принялись  действовать  по
плану, разработанному для наступления эры торжествующего добра.
     Еще через час один из членов  двадцатки,  человек  пожилой,  владелец
пригородной кузни, прибежал в городскую управу  и  потребовал  свидания  с
префектом. Префект,  хороший  его  знакомый,  полагая,  что  дело  идет  о
финансовых  делах,  не  терпящих  отлагательства,  велел  провести  его  в
кабинет. Сектант срывающимся от волнения голосом доложил, что  только  что
собор красных циновок принял очень важное решение.
     - Какое же?
     - Убить вас, - и с этими словами сектант всадил широкий нож  прямо  в
сердце начальнику города. Многие, впрочем, утверждали, что особой  заслуги
сектанта тут не было, потому что ножи, розданные в тот день убийцам,  были
наполнены особой живой силой и могли убивать самостоятельно,  так  что  не
люди руководили ножами, а ножи - людьми.

     Деятельность всех правительств на свете  исходит  из  убеждения,  что
люди боятся наказания за поступки против правительства, и,  надо  сказать,
это убеждение большею частью справедливо. Однако еще более,  чем  далекого
наказания  от  незнакомых   властей,   человек   боится   презрения,   или
неодобрения, или даже изрядных неудобств, возникающих,  если  он  нарушает
правила того небольшого мирка: семьи, улицы,  цеха,  квартала,  который  и
составляет его ближнее бытие. Точно также  часто  полагают,  что  восстают
против правительства люди смелые. Одиночки. Прозорливцы. Но увы, бунтовщик
не более прозорлив, нежели тот, кто  в  праздничной  драке  рубит  топором
соседа: просто сбор  налога  или  иная  несправедливость  ударила  бедному
человеку в голову, а завтра он проспится и явится в управу с повинной.
     Словом, бунтовщик - это самый  обыкновенный  человек.  Вот  он  сидит
дома, и греет у жаровни пятки, а жена крутит веретено и качает колыбельку.
Вдруг в дверь стучат, и приносят - недоплетенную красную циновку.  Он  мог
бы бросить циновку в жаровню или прийти с ней к властям. Но власти далеко,
а соседи по шестидворке, принесшие циновку, близко. И он забывает  о  том,
как его покарают власти, и думает о том, как ему отомстят соседи. И вот он
поднимается, берет циновку, заплетает еще один ряд и стучит в чужую  дверь
сам.
     К вечеру все красные циновки принесли Шимане и старейшинам, и  в  них
было тридцать тысяч рядов.
     К чему много слов?
     К утру отряды мятежников захватили мосты через  канал  и  Левый  Орх;
захватили семь городских ворот и важнейшие  управы.  Парчовые  куртки  все
присоединились  к  повстанцам.  Те,  которые  сопротивлялись,  были,   как
выяснилось впоследствии,  не  настоящие  парчовые  куртки,  а  бесы  в  их
обличье, вызванные Арфаррой.
     Заняли городскую тюрьму и вытащили из нее бывшего  министра  Мнадеса,
стали считать этого человека и насчитали на него много всякого  воровства.
Ему дали помолиться, а потом сбросили со стены на крючья, и там  он  висел
довольно долго, огрызаясь  на  народ.  Варвары  из  городской  стражи,  по
обыкновению пьяные, были убиты или  обращены  в  бегство.  Немногим  более
трети их сумело бежать, укрылось за стенами Дворца и подняло тревогу.
     Комендант варварской слободы Тун Железяка поднял тревогу, но,  взойдя
на стену, увидел, что камнеметы и прочая оборонительная  снасть  испорчены
временем и жадными людьми, и  сдался,  утверждая,  что  сам  пострадал  от
кончины Восточной Компании и испортил  оборону  из  любви  к  народу.  Его
хотели арестовать, однако, за неимением надежной тюрьмы,  повесили.  После
этого в слободу ворвались какие-то оборванцы и поступили с ней как  нельзя
хуже.
     А через час после наступления эра торжествующего добра Шимана  прошел
крытой дорогой в один из флигелей в глубине своего сада. Там, в  окружении
нескольких девиц и кувшинов с вином сидел человек,  скорее  раздетый,  чем
одетый, с крепким и красивым, словно  корень  имбиря,  телом,  с  большими
серыми глазами и  высоким  лбом:  это  был  сбежавший  начальник  парчовых
курток, Андарз.
     - Вы не слишком пьяны? - спросил Шимана.
     - А что? - откликнулся Андарз.
     - Собор наш, - сказал  Шимана,  -  сочиняет  всеподданнейшую  петицию
государю. Но как доставить ее во  дворец?  Почему  бы  вам  не  взять  его
штурмом?
     - Гм, - произнес Андарз и отпихнул от себя девицу,  а  глаза  его  из
светло-серых сделались почти  голубыми,  словно  кто-то  раздернул  в  них
шторки.
     Было утро второго дня восстания, когда дверь камеры Нана  раскрылась:
на пороге стоял Киссур. Нан лежал  на  подстилке.  Встать  или  приподнять
голову он не счел нужным.
     - Государь, - сказал Киссур, - ударил вас по лицу, и вы не осмелились
даже поднять руки, когда вас били. Я решил, что вы трус. Теперь  я  слышу,
что для того была другая причина. Так ли это?
     Нан молчал.
     - В городе бунт, - сказал Киссур.  -  Чернь  требует  вашей  свободы.
Арфарра не хочет вас казнить, но если чернь  ворвется  во  дворец,  а  это
весьма возможно, то я непременно повешу вас. Поскольку я слышал, что вы не
трус, я надеюсь, что вам не понадобится позорная смерть.
     С этими словами Киссур вынул из рукава  нож,  а  скорее,  кинжал,  со
вделанным в  рукоять  талисманом  "рогатый  дракон".  Наклонился,  положил
кинжал в ногах Нана и вышел вон.
     Нан смотрел на кинжал. Глаза  его  сделались  большие  и  задумчивые.
Киссур взял кинжал из тайника в  дворцовом  кабинете  и  отдал  его  Нану,
полагая, что павший фаворит очень привязан именно  к  этому  клинку,  если
хранил его рядом с важными бумагами, и что чужой клинок  так  же  неудобен
человеку в последний миг жизни, как чужая лошадь или  чужая  женщина.  Это
был тот самый кинжал, которому мудрые монахи их желтого монастыря  придали
некоторые колдовские способности; который пропал у  Нана  при  прогулке  с
государем, учинил два-три чуда и был возвращен Нану Бьернссоном.
     Нан повертел кинжал в руках. Это была  слишком  длинная  вещь,  чтобы
спрятать его в одежде узника. Нан убедился, что за ним не следят,  и  стал
курочить рукоять. Через пять минут  он  добыл  из  нее  матовый  брусок  в
полтора пальца длиной. Нан щелкнул переключателем: брусок ожил и  заморгал
зеленым глазком. В коридоре  загремели  шаги.  Нан  подоткнул  изувеченный
кинжал под тюфяк, сунул туда же пистолет, и опустился на лежанку.
     Дверь заскрипела, и на пороге показался комендант.  Охранник  нес  за
ним поднос  с  чудным  ужином:  с  курицей,  облаченной  в  дивную  шкурку
янтарного цвета, с мясом тонким и  нежным,  словно  лепестки  кувшинки,  с
вином, вобравшим в себя нежный блеск осенних дней. Нан поспешно вскочил  с
лежанки.
     - Великий Вей! Что с вашей рукой? - вскричал в ужасе комендант.
     Действительно, вскакивая,  Нан  ненароком  распорол  правую  руку  об
острый каменный выступ. Тут же послали за лекарем. Тот, всячески кланяясь,
перебинтовал руку узника. Комендант в  отчаянии  бил  сапогом  нашкодивший
камень и бормотал извинения. Нан, улыбаясь, предложил коменданту разделить
его скромную трапезу. Тот застеснялся и на прощание осведомился о просьбах
узника.
     -  Я,  признаться,  большой  любитель  грецких  орехов:   нельзя   ли
десяточек?
     Когда посетители ушли, Нан размотал бинт, пристроил в ладонь лазерный
пистолет и замотал бинт снова. Опять загремели шаги: это стражник,  пыхтя,
принес едва ли не мешок орехов. Нан уселся на  солому,  поставил  мешок  с
орехами меж ног и так сидел часа два, время  от  времени  употребляя  свой
роскошный кинжал для лущения орехов. Через три  часа  в  дверь  просунулся
стражник. Нан спрятал кинжал. Стражник с  вожделением  оглядел  нетронутый
ужин, изрядный слой скорлупок на полу и спросил:
     - Это что у вас, господин министр, диета такая?
     - Ага. Диета, - сказал Нан.
     - А от чего он помогает? - заинтересовался стражник, видно,  любитель
посудачить о болезнях.
     - От цианистого калия, - ответил министр, и стражник обиженно сгинул.
     Через два часа запоры заскрипели вновь, вошли  трое  стражников,  два
офицера и комендант. Комендант досадливо крякнул, увидев нетронутый  ужин.
Офицер глянул на Нана, как на свежего покойника.
     - Поднимайтесь!
     Нан положил перед собой забинтованную руку.
     - Кто приказал меня казнить - Киссур или Арфарра?
     - Бунтовщики слишком наглы,  -  ответил  командир.  -  Они  захватили
внешнюю стену. Слышите? Господин Арфарра, заботясь о  вашей  безопасности,
велел перевести вас в другое место.
     Действительно, из-за открытых дверей,  был  слышен  какой-то  неясный
ропот. Нан улыбнулся, нащупывая курок.
     - Давай сюда веревку, - сказал офицер стражнику.
     Нан вскинул руку.
     В этот миг  в  коридоре  послышался  топот,  и  между  отцовских  ног
просунулась детская мордочка.
     - Батюшка, - сказал ребенок коменданту, -  матушка  спрашивает,  кому
доверить корзину с серебром?
     Нан опустил руку. Через мгновение стражники вытряхнули его из тюфяка,
скрутили руки ремнем за спиной и повели. Задержавшийся на мгновение офицер
поворошил солому  и,  изумившись,  вытащил  оттуда  развороченный  кинжал.
"Какой трус, - подумал варвар, - этому человеку принесли такой хорошенький
кинжал, а он цепляется за жизнь, как репей". И сунул кинжал себе в рукав.
     Выскочив на улицу, стражники  поняли,  что  дело  плохо:  на  дальних
дорожках уже выла  толпа,  в  воздухе  пахло  бунтом  и  смертью.  Офицеры
заметались, выскочили через сад к малому книгохранилищу и потащили Нана по
лесенке в подвал. Один из  офицеров  вынул  из-за  пазухи  бумаги  и  стал
растерянно оглядываться.
     - Вот этот, - с усмешкой сказал Нан, кивнув на один из шкафов. В одно
мгновение шкаф своротили с места, и за ним  открылась  дверь  в  подземный
ход, вещь столь же необходимая в государевом дворце, как пожарная лестница
в доходном доме, но малоупотребительная в мирные времена.
     Офицер завозился у каменной двери. Та не поддавалась. Нан  подошел  к
решетчатому подвальному окошку: Крики  толпы  раздавались  совсем  близко,
небо стало розовым, как голая задница павиана.
     Веревка на шее  его  дернулась.  Нан  обернулся:  стражник  с  медным
кольцом в правом ухе щурился на бывшего министра с  корточек  и  поматывал
веревкой с тем удовольствием, с каким шестилетний мальчишка тащит, впервые
в своей жизни, за узду ишака.
     - Слушай, - сказал Нан, - у меня затекли руки. Развяжи их, я ведь  не
убегу.
     Стражник показал министру язык.
     Офицер по-прежнему возился у двери, скреб ногтями о камень и отчаянно
ругался. Крики толпы были все громче.
     - Вы взяли не тот ключ, -  насмешливо  сказал  Нан.  Прислонившись  к
стене, он отчаянно пытался хоть как-то ослабить  ремень  и  дотянуться  до
курка.
     Офицер стал глядеть на ключ.
     - Клянусь божьим зобом! И верно, не тот! Что ж делать?
     - Наверху, на третьем этаже, - сказал его  товарищ,  -  у  смотрителя
есть все ключи.
     - Так тащите его сюда, - приказал офицер.
     Стражник бросился наверх, скача через три ступеньки.
     Люди в подвале замолчали,  дожидаясь  его  возвращения:  крики  толпы
стали еще громче.
     - Накося выкуси, - сказал стражник, - говорят, когда рыли  эти  ходы,
всех строителей закопали в землю, чтоб те не  распускали  языки;  а  зачем
рыть, если, когда придет надобность, так такой бардак, что даже ключей  не
перепутать не могут?
     Нан терся спутанными руками о стену. Кожу с ладоней он уже содрал,  а
веревку - никак.
     - Господин министр, - сказал офицер,  запинаясь.  -  Здание  окружено
мятежниками. Господин Арфарра приказал заботиться о вашей  безопасности...
Но он велел, чтобы вы ни в коем случае не попали в руки  черни...  Я...  я
весьма в отчаянии... поверьте, этот пропавший ключ!
     Нан осклабился.
     - Не стоит отчаиваться, - сказал он. - Арфарра, может,  и  приказывал
вам спасти меня, но господин Чареника приказал вам меня убить при  попытке
к бегству. Не думайте, что меня обманула эта комедия с ключами.
     Офицер всплеснул руками и сказал:
     - Вай, как вы можете так говорить! Поистине это ложь!
     - Тю, - сказал один из стражников, - я сам видел,  как  вы,  господин
офицер, говорили у каретного угла с сыном Чареники.
     Варвар оглянулся на своего подчиненного с изумлением.
     - Если вы меня казните, - быстро сказал Нан, - то вам не удастся уйти
живыми от толпы, а если вам удастся  уйти,  то  Чареника  уберет  вас  как
опасных свидетелей.
     Офицер, казалось, задумался.
     - Да ну его, - решительно сказал второй стражник, - он же колдун.  Мы
его убьем, а он повадится каждую ночь грызть печень.
     - Прекратить разговорчики! - заорал офицер.
     Третий стражник, за спиной Нана, дернул веревку с  такой  силой,  что
Нан поскользнулся и упал. Он хотел встать, но четыре руки вцепились в него
и подтащили к каменному порожку. Один из палачей оборвал ворот  рубахи,  а
другой намотал волосы на кончик лука и завел  голову  на  порожек.  Офицер
наступил сапогом на разорванный ворот.
     - Право, господин министр, я в отчаянии, - сказал он, занося меч.
     - Подождите, - услышал Нан отчаянный крик.
     Стражник выпустил лук.  Нан  повернул  голову.  Это  вернулся  второй
офицер.
     - Я не нашел смотрителя, -  сказал  он  жалобно.  -  Здание  окружено
бунтовщиками. Они ищут министра, кто-то видел, как мы вели его сюда.
     - Ох, - сказал первый офицер, - несчастная моя судьба.  Если  я  убью
вас, господин Нан, то бунтовщики убьют меня. А если я не убью вас,  то  вы
тут же скажете, что я был послан на такое черное дело, и  меня  опять-таки
убьют.
     - Помилуйте, господин офицер, - сказал Нан, выворачивая изо всех  сил
шею, - я и сам вижу, что вы честный человек; я буду вам обязан жизнью.
     - Нет, - вздохнул офицер, - я бы вам поверил, если б  вы  не  сказали
этих вздорных слов про Чаренику. Но если вы сказали их, будучи  пленником,
то что же вы скажете, будучи победителем?
     И занес меч.
     Но раньше, чем он успел его опустить, второй офицер, которому, видно,
никто не платил, или  которому  собственная  жизнь  была  дороже  уговора,
выхватил клинок и, крякнув, разрубил товарища на две половинки.
     Примерно в то самое время, когда  господин  Нан  обедал  орехами,  во
дворце заседал государственный совет: первый государственный совет  в  эру
торжествующего добра, но, увы члены его еще не знали об этом.
     Красные циновки взбунтовались! Ну и что? Мало ль было бунтов  за  всю
историю ойкумены - тысяча  мелких  и  сотня  крупных,  но  только  четверо
бунтовщиков  стало  основателями  династий;  ах,  простите  -  четверо  из
государей  было  в  молодости  знакомо  со  страданиями  народа.   Притом,
например, государю Инану проницательный монах  еще  в  детстве  предсказал
необыкновенную  судьбу,  заметив,  что  мальчик  вылупился  из   огромного
золотистого персика. А нынче? Ни один соглядатай не доносил о божественном
младенце, зачатом в персике!
     В городе бунт! Ну и что? В  городе  бунт,  а  во  дворце  семь  стен!
Правда, настоящих  стен  только  две:  внутренняя,  окружающая  три-четыре
десятка зданий,  соединенных  крытыми  дорогами  и  улицами  с  серебряной
сеткой, отделяющая от государевых покоев сад и тысячи  дворцовых  управ  и
мастерских, и  внешняя.  Ров  перед  внутренней  стеной  прелестно  покрыт
кувшинками семи цветов и тысячи оттенков, во рву плавают ручные утки, а на
берегу бродят олени с золочеными рожками.
     Внешняя стена выходит на канал  и  реку.  В  канале  ручные  утки  не
плавают, а плавают арбузные корки и семь видов нечистот. На верхушке стены
могут разъехаться две повозки установленной ширины, через каждый три  шага
стоят  серебряные  гуси,  которые  поднимают   тревогу   при   приближении
неприятеля, а при гусях, - охранники, которые следят, чтобы вор  не  украл
чудесных гусей, которые поднимают  тревогу.  В  этот  раз,  говорят,  гуси
промолчали.  Собор  использовал  этот  факт  и  опубликовал  указ,   лживо
утверждавший, что гуси промолчали, не увидев врага в  собственном  народе.
Но дело, конечно, было вовсе не в этом: настоящих волшебных  гусей  украли
по  распоряжению  Мнадеса,  а  взамен   поставили   деревянных,   крашеных
серебряною краской.
     Государь  Варназд,  извещенный  о  мятеже,  велел  Киссуру   наказать
зачинщиков и проявить милосердие к народу.
     Итак, Государственный Совет, собрался в Голубом Зале. Стены залы были
отделаны голубой сосной, триста лет посаженной богами  в  чахарских  горах
для этого зала, и на стенах были вырезаны с божественным умением  рисунки,
подобные  окнам  в  иной  мир,  и  изображен  город,  начальствующий   над
ойкуменой: маленькие люди, большие здания и государь, головою  достигающий
облаков. На стенах зала было  особенно  хорошо  видно,  что  один  мизинец
государя больше, чем все тело башмачника или ткача. Зал  был  разделен  на
три пролета. С потолка свисали цветочные  шары  в  серебряных  корзинах  и
светильники в виде солнца и двух лун, и каждое утро чиновник, заведовавший
солнцем, наливал в солнце новое масло.
     Государя Варназда не было на совете; он сказал, что устал  от  глупой
болтовни, но Чареника и  другие  члены  совета  выразительно  косились  на
тяжелый бархатный занавес в правом углу зала. Киссура тоже не  было  -  он
сказал, что не собирается колотить противника языком, потому что,  как  ни
колоти противника языком, он все равно не признает себя побежденным,  пока
не отрубишь ему голову, - и ушел проверять посты на внешней стене.
     Здесь, в голубом зале, где солнце, в которое по утрам  наливал  масло
особый чиновник, можно было потрогать рукою,  эти  посты  надо  рвом,  где
плавали арбузные корки, выглядели ужасно нелепо.
     Члены  государственного  совета  были  расстроены,  и  более  всех  -
Чареника. От всего случившегося у него заболели сердце и почки, а когда  у
Чареники болело сердце, врач запрещал  ему  его  любимый  яичный  пирог  и
многое другое. А больше всего на свете Чареника любил делать деньги и есть
яичный пирог, и теперь он тосковал о яичном пироге, и от этого сердце  его
болело еще больше.
     - Все это, - сказал господин Харшад, - глава  почтового  ведомства  и
раскаявшийся заговорщик, -  недоразумение  и  проделки  Андарза!  По  воле
государя восходит солнце и птицы начинают  вить  гнезда:  что  за  негодяи
смутили народ!
     И  господин  Харшад  покосился  на  бархатный  занавес,  на   котором
достоверно было показано, как по  воле  государя  восходит  солнце.  Из-за
занавеса послышался стук передвигаемого кресла.
     - Ба, - сказал Алдон, варвар и вассал Киссура, - про солнце я  и  без
вас знаю. А вот во дворец пришли беженцы из нашей слободы, две тысячи.  Вы
подпишите, где их кормить, а то я собью замок не с того амбара.
     Тут поднялся господин Даян. Это был человек  один  из  самых  честных
чиновников во  дворце  и  глава  комиссии  по  выработке  нового  уложения
законов. Господин Нан держал его за глупость и посылал  по  провинциям,  и
тот писал отчеты столь глупые, что их принимали за шифровки.
     - Бунтовщики, - сказал господин Даян, - требуют суда присяжных, а как
эти присяжные расследовали дело  про  убитую  мангусту?  Они  повесили  на
площади шестерых  стражников,  а  у  ног  их  положили,  в  доказательство
преступления, пять убитых мангуст, и шестую, впопыхах, кошку!
     Кто-то засмеялся над народной глупостью.
     - Разве неясно, что мангусту зарыл сам  Лахут?!  -  вскричал  министр
дорог и каналов.
     - Святые - сказал наставительно  господин  Хардаш,  -  это  люди,  от
которых одни неприятности.
     И все члены совета почему-то  посмотрели  на  Арфарру,  как  коза  на
капусту. Господин Чареника опять вспомнил про яичный пирог, у него  заныло
в груди, и он сказал:
     - Этот бунт разбил мое сердце.
     Арфарра усмехнулся и сказал:
     - Если вы хотите оправдать городскую стражу в глазах народа, не стоит
проводить формальное расследование. Лучше объяснить народу, что  у  Шиманы
рыбья чешуя на боках.
     Помолчал и добавил:
     - Кстати, мангусту зарыл не святой Лахут. Ее убили  варвары.  Правда,
Алдон?
     Старый варвар побагровел и стал есть руки со страху.
     - В Горном Варнарайне есть поверье, - продолжал Арфарра, - надо взять
живого бога, мангусту или тайру, прибить к куску  дерева,  расстрелять  из
луков с подобающими заклинаниями и закопать на перекрестке. Каждая стрела,
попавшая в зверька, бьет потом без  промаха,  а  люди  с  такими  стрелами
считают себя вассалами убитой мангусты.
     За  занавесом  что-то  покатилось  по  полу.  Все-таки   мангуста   -
действительно образ государя!
     Тут другой  чиновник,  из  тех,  что  имел  привычку  кувыркаться  во
взглядах, сказал:
     - Господин Нан поощрял богачей, а те закабаляли простой народ. Нынче,
ужаснувшись аресту своего  покровителя,  они  толкнули  простой  народ  на
мятеж. Надо обещать народу, что мы накажем богачей и продажных чиновников,
а имущество их вернем народу и государю, и все успокоится.
     Все в ужасе попрятали глаза.
     Господин Чареника перестал думать о яичном пироге и  начал  думать  о
гобеленах в кабинете господина Нана, которые могли бы вернуться народу,  и
ему, Чаренике, как части народа, но тут же сообразил, что гобелены из  его
дворца вернутся народу вместе  с  гобеленами  господина  Нана,  мысли  его
запутались, как цифры в отчете, он не знал, что думать и стал молиться.
     А потом он поднял глаза и увидел, к своему изумлению, в руках Арфарры
грязную книжечку, и узнал в ней некий памфлет о народовластии,  который  в
свое время так разгневал Нана, что министр топтал его  ножками,  при  этом
изволил кричать: "Повесить гадину".
     - Прежде чем писать  за  народ  манифесты,  -  промолвил  Арфарра,  -
следует прочитать те, которые пишет он сам.
     И Арфарра помахал перед членами совета памфлетом, прогневавшим  Нана,
что такому человеку, как Арфарра, было, конечно,  нелегко,  ибо  для  него
памфлеты отличались от указов тем же, чем фальшивые деньги от настоящих.
     - Народ, - продолжал Арфарра, -  потребует  всего,  что  предлагал  в
своей речи господин Нан и  всего,  что  хотел  заговорщик  Андарз,  только
Андарз  требовал  от  государя  назначить  министров  только  с   согласия
Государственного Совета, а народ потребует от государя назначать министров
только с согласия выборного совета всей земли.
     Этим дело, однако,  не  ограничится.  Народ  разграбит  ваши  дома  и
потребует суда над вами. Ваши рабы возьмут себе ваших жен,  ваши  должники
сожгут вас на кострах из долговых расписок; и они  выберут  в  совет  всей
земли того, у кого шире глотка и бесстыдней глаза; а господин Шимана,  для
укрепления своей власти, разрушит  все  храмы,  кроме  храмов  Единому,  и
сожжет все книги, где упоминаются старые боги. Только один  человек  может
это предотвратить.
     Народ, - сказал Арфарра, - требует возвращения господина Нана. Почему
бы не выполнить требования народа?
     "Я был прав, - подумал Чареника,  -  они  сговорились  за  счет  моей
головы".
     Занавес в конце зала распахнулся,  и  из-за  него  выскочил  государь
Варназд. Чиновники попадали на колени. Варназд подлетел к  столу,  стукнул
кулаком и закричал:
     - Най - негодяй! Он обманывал меня!
     На щеках государя были красные пятна, он был взбешен. Каждый лавочник
имеет право бросить неверную жену:  а  государь  не  имеет  права  казнить
плохого министра?
     - Нан, - снова закричал Варназд, - интриган! Почему, когда он  казнил
Ишнайю, народ только радовался? Я сегодня же отрублю ему голову!
     - Государь, - вскричал Чареника,  тыча  пальцем  в  Арфарру,  -  этот
человек три часа совещался с Наном: они сговорились за счет блага  народа!
Арестуйте его!
     Варназд заколебался. "Великий Вей! Какие неподходящие минуты выбирают
эти люди для ссор", - пронеслось в его голове.
     - Государь, - громко сказал  Арфарра,  -  если  вы  сегодня  отрубите
голову Нану, то через месяц народ отрубит ее вам.
     Наступила мертвая тишина, и в этой тишине  раздался  печальный  звон:
это особый чиновник, приставленный к  лампе  в  виде  стеклянного  солнца,
наполняемого маслом, выпустил лампу из рук: солнце разбилось и потухло,  и
масло вытекло безобразной лужей.
     "Этот человек не пробыл во дворце и недели, а  успел  мне  наговорить
столько гадостей, сколько Нан не сказал за всю жизнь", - печально  подумал
государь. Повернулся и тихо пошел из зала. В раскрытых дверях  на  галерею
томился рыжий варвар. Сапоги его были в грязи,  и  он  не  решался  войти.
Государь брезгливо скосил на сапоги глаза и спросил:
     - Где Киссур? Я приказал ему наказать мятежников.
     Варвар тоже уставился на свои грязные сапоги,  ужасно  застеснялся  и
пролепетал:
     - Он убит. Мятежники взяли наружную стену. А Нан, говорят, с  ними  и
читает в префектуре свой доклад.

     На  второе  утро  восстания  собор  красных  циновок  переселился   в
городскую префектуру, и туда же явились разные люди, иные -  от  цехов,  а
иные - поэты в душе. Эти люди тоже называли себя  представителями  народа,
но, по правде говоря, их никто не выбирал, а они сами пришли.
     Собор постановил называть  себя  Добрым  Советом,  а  Государственный
Совет во дворце оказался Злым Советом.
     Добрый совет принялся  разрешать  множество  вопросов:  от  отношений
между варварами и горожанами до вопросов о бесах, выпущенных  Арфаррой  на
улицы города. Иные из бесов было пойманы и повешены для проверки, но после
повешения  они  оказались  людьми.   Сразу   стало   ясно,   что   Арфарра
изменническим образом подослал этих людей, чтобы спровоцировать народ к их
повешению.
     К вечеру Добрый Совет  стал  сочинять  верноподданническое  прошение.
Сочинить прошение и одному-то глупому чиновнику нелегко, а шестистам умным
людям в шестьсот раз труднее. Но толпа, окружившая  префектуру,  запретила
этим людям расходиться, и  они  поклялись,  что  не  разойдутся,  пока  не
напишут прошение. Они сидели всю ночь в возрастающем  возбуждении,  и  то,
что они начали сочинять вечером,  называлось  прошением,  а  то,  что  они
сочинили утром, называлось конституцией.
     Прошение, оно же конституция, вышло таково:
     Государь должен вернуть обратно первого министра  Нана  и  впредь  не
назначать министров без Доброго Совета всей ойкумены а до его созыва - без
одобрения настоящего собрания.
     Простого человека должен судить  не  чиновник,  а  Бог.  Мнение  Бога
совпадает с единогласным мнением десяти присяжных.
     Всякий человек есть Храм Божий, и право храмового убежища должно быть
распространено на любой частный дом. Чиновники не имеют  права  входить  в
дома без особого на то ордера.
     Эра торжествующего  добра  есть  эра  свободы,  а  законное  владение
собственностью есть первое условие свободы.
     Святой Лахут послушал, плюнул и сказал:
     -  Народ,  тебя  обманули!  Не  такою  видел   наш   основатель   эру
торжествующего добра!
     Погрозил кулакам и покинул Добрый Совет.
     Да,  было  еще  такое  предложение,  что  действие   конституции   не
распространяется  на  врагов  конституции,  но  его  провалили  абсолютным
большинством.
     А с Киссуром было вот что:
     Всю ночь Киссур провел на стене.  Он  обнаружил,  что  оборонительные
снасти испорчены временем и жадными людьми, и что кто-то  украл  со  стены
знаменитых  серебряных  гусей,  и  заменил   их   деревянными,   крашеными
серебряной краской: куда было таким гусям поднять тревогу!
     По приказу Киссура и Арфарры в верховьях левой  реки  разбили  шлюзы.
Затопило низины в государевом саду и  лавки  за  наружной  стеной.  Многие
лавочники утонули, не желая расставаться  со  своим  добром.  После  этого
Киссур приказал сжечь все, что  выступало  из  воды.  У  жителей  отобрали
кувшины и котлы, и Киссур велел  смешивать  в  них  особые  зелья,  секрет
которых передавался в его роду из  поколения  в  поколение.  В  эти  зелья
входила нефть, сера,  селитра  и  еще  некоторая  толика  различных  трав,
приготовленных с надлежащими заклинаниями.
     По внешней кромке стены растянули сеть с крючками и колокольчиками, и
такую же сеть сбросили в воду. Чареника,  узнав  об  этих  приготовлениях,
сказал:
     - Против горстки оборванцев этот человек  собирается  сражаться  так,
будто его осаждает стотысячное войско! Тот мятежник в душе, кто не верит в
силу государева слова!
     На душе у Киссура было страшно и пусто.
     Киссур много думал о том, что случится после его доклада государю, но
он никогда не думал, что через три дня  после  его  доклада  дворец  будет
осажден бунтовщиками. Известно, что народ восстает,  когда  богачи  выпьют
его кровь и высосут  мозг;  зачем  же  восставать,  если  богачей  обещали
искоренить? Киссур понимал, что тут - подкуп  и  козни  богачей,  а  народ
обожает государя, тем более что так сказал сам государь.  Но  он  понимал,
что внешней стены не удержать, и каким образом государь этого не видит?
     К утру лавки догорели, и сквозь дым на противоположном  берегу  стали
видны повстанцы.
     Киссур собрал своих людей и сказал, что штурм будет  здесь,  и  чтобы
его дружинники не тявкали,  а  помнили,  что  убитый  в  спину  становится
барсуком, а павший в бою пьет  вместе  с  предками  в  хрустальных  садах.
Городские стражники было большей частью пожилые люди с пятью  детишками  и
лавкой в слободе. Речь о барсуках и садах не особенно запала им в душу,  и
Киссур велел накормить их хорошим мясом.
     Тем временем на другом берегу канала люди Лахута в  красных  повязках
стали жечь благовония и ставить понтонный мост. Но мост строили скорее  по
законам революционного энтузиазма, нежели по законам физики. От  множества
людей он подломился и стал тонуть. Варвары  захохотали,  а  Киссур  поджег
серебряного гуся, и тот, к ужасу толпы,  стал  гореть.  Гусь  горел,  люди
тонули, а потом Киссур спихнул пылающего гуся им на головы и закричал:
     - Скорее этот гусь взлетит обратно на стену, чем вы возьмете дворец!
     Красные циновки были люди верующие и перепугались от такого заклятия.
     Через два часа ко дворцу подошли отряды парчовых курток во главе с их
прежним командиром, министром полиции  Андарзом.  Андарз  сказал  им,  что
варвары захватили в плен государя, и его надо освободить.
     Народ приветствовал появление Андарза восторженными  криками:  лучший
полководец империи, Андарз, бил и ласов  в  Аракке,  и  рогатых  шапок  за
Голубым Хребтом, и аломов он  тоже  бил,  в  их  поганых  горных  гнездах.
Загремели барабаны и флейты, Андарз выехал вперед, к самому берегу канала.
На мятежном военачальнике был боевой кафтан, крытый синим шелком. На одной
стороне кафтана были вышиты единороги, на другой - драконы. Вслед  за  ним
несли знамя, украшенное узлами и языками пламени. Шлем свой Андарз снял  и
отдал оруженосцу, а голову повязал красной парчовой повязкой.  В  руках  у
него был  зеленый  шелковый  свиток,  намотанный  на  сандаловый  валик  -
городская петиция.
     Киссур вышел на самый край стены, в алых боевых доспехах  и  шелковом
плаще, поверх которого сверкали на солнце  рукояти  двух  секир,  самца  и
самочки.
     - Сударь, - закричал Андарз, - зачем ненужное  кровопролитие?  Умоляю
пропустить петицию к государю!
     И замахал зеленым шелковым свитком.
     - Ах ты казнокрад, - отвечал ему Киссур,  -  сшей-ка  себе  из  твоей
петиции штаны, а то их у тебя двести штук, и все из кожи чахарских нищих!
     Три года назад господин Андарз подавлял восстание в Чахаре, и  сильно
разбогател, арестовывая людей, подозреваемых в богатстве,  и  отпуская  за
взятки бунтовщиков.
     - Сударь, - закричал Андарз снова, - умоляю допустить мирный народ во
дворец!
     - Ах ты собака, - отвечал ему со стены Киссур, - и  промеж  ног-то  у
тебя не больше кисточки для письма! Поглядись в зеркало!  С  такой  рожей,
как у тебя, не то что во дворец, и в рай не пускают!
     Тут мятежный начальник полиции увидел, что к переговорам этот человек
неспособен, поменял тон и завопил:
     - Ну, Белый Кречет, я тебя заставлю кричать курицей!
     Повернулся к сотнику, случившемуся рядом, и сказал:
     - Передайте совету, что сегодня он будет заседать в Зале Ста Полей. Я
приведу в него государя, как утку на поводке, и он подпишет конституцию.
     - Это разобьет его сердце, - сказал сотник.
     - Разбитое сердце лучше, чем отрубленная голова, - ответил Андарз.
     С  этими  словами  Андарз  махнул  платком:  загремели  барабаны,   и
множество лодок поехало вниз по течению. В лодках сидели парчовые куртки и
ловко пихались шестами.
     - Эй, ты Белый Кречет, - закричал человек  на  первой  лодке,  -  что
сидишь за стеной, как вошь за шапкой?
     Киссур выскочил на стену, упер в  расщелину  стены  лук,  укрепленный
серебряными пластинами, взял из колчана стрелу с гудящим хвостом,  наложил
ее на тетиву и выстрелил. Стрела вошла в воду перед первой лодкой, и так и
осталась торчать из воды, а лодка налетела на стрелу  и  перевернулась.  И
тут же другие лодки стали застревать и переворачиваться.  "Это  колдовство
Арфарры" - в ужасе закричали бунтовщики, а Андарз побагровел и воскликнул:
     - Я понял, в чем дело! Эти люди  поставили  ночью  вверх  по  течению
заостренные колья, на них-то и налетают наши лодки. И прибавил,  обращаясь
к племяннику:
     - Если бы  чернь  не  разорила  варварскую  слободу,  можно  было  бы
пригрозить варварам, что мы расправимся с  их  женами  и  лавками,  и  они
непременно бы сдались! Я всегда говорил, что недостаток гуманности  вредит
лучшим предприятиям!
     А Киссур и его воины на стене хохотали, глядя на лодки. В эту  минуту
на берегу раздались крики:
     - Чудо, чудо! Сам Господь нам помогает!
     Киссур обернулся и увидел, что вверх по течению идут, без весел и без
канатов, тридцать больших лодок. Киссур некоторое время смотрел на  этакое
чудо, а потом крикнул Алдону:
     - Я знаю, в чем дело! Видишь возвышение на корме?  Под  днищами  этих
лодок есть колеса, а  в  возвышении  сидят  люди,  которые  вертят  колеса
ногами!
     Поняв, в чем дело, Киссур приказал рвать тряпки в  домах  и  цветы  в
саду и бросать все в воду, навстречу лодкам.  Вскоре  плети  клематисов  и
шелковые гобелены запутались в колесах кораблей, и течение  стало  сносить
их вниз.
     Тогда Андарз велел привести торговые  суда,  связывать  их  цепями  и
ладить лестницы с борта. Долгое  время  штурм  не  удавался.  Вдруг  ветер
переменился, и цепь кораблей швырнуло  к  угловой  башне.  Люди  выставили
лестницы и стали взбираться наверх. Киссур, однако, зря времени не  терял.
За ночь в дворцовых мастерских было изготовлено много  полезных  машин,  и
особенно много пользы причинила одна, поставленная слева от ворот. Камни с
нее в конце концов проломили палубу одного из  кораблей.  Но  после  этого
корабли, связанные цепью, вновь сомкнулись и уже  не  отходили  от  башни.
Огонь их не брал, так как Андарз обмазал палубы какой-то  смесью  глины  с
уксусом и велел все время их смачивать.
     - Вперед, - сказал Киссур, перехватил покрепче обе секиры и  спрыгнул
на первый  из  кораблей.  Там  он  принялся  орудовать  этими  секирами  с
необыкновенным проворством, не разбирая,  что  перед  ним  -  человек  или
корабельная балка.
     - Он сейчас потопит корабль, - раздались испуганные крики.
     Андарз на берегу  установил  высокий  алтарь,  повалился  на  красную
циновку перед алтарем и воскликнул:
     - О небо! Если эти негодяи правы, то уничтожь меня на месте, если  же
прав народ, уничтожь негодяев!
     В этот миг одна из небольших лодок, отошедших от берега,  столкнулась
с угловой башней, а вслед за ней и вторая. Андарз бросил на алтарь щепотку
благовоний - из курильницы взвился легкий  дымок.  Вдруг  раздался  треск,
словно с неба содрали шкурку, потемнело и загрохотало, из  воды  поднялись
огромные золотые вилы и с силой ударили в дворцовую стену.
     И если вы хотите узнать, что случилось дальше,  -  читайте  следующую
главу.

                                    12

     Взрыв был такой силы, что Киссура на корабле шваркнуло о  палубу.  Он
открыл глаза и увидел, что в дворцовой стене зияет два больших  проема  до
самой воды, а с верхушек проломов сыплются его  люди  и  серебряные  гуси,
словно караван, поскользнувшийся на дороге в обледеневшем ущелье.  В  этот
самый миг к лежащему Киссуру подскочил один из военных чиновников, ткнул в
него мечом и заорал:
     - Сдавайся! Нас тысяча, а ты один.
     Киссур отказался:
     - Ах ты наглая курица! Удача одного удачливого  сильнее  силы  тысячи
сильных!
     - Ах ты собака, - закричал сотник, - ты затеял эту резню и  обрек  на
разграбление дворец, спасая свою шкуру, а  не  государеву!  Убудет  ли  от
государя, если он подпишет конституцию?
     - Дурак, - возразил ему Киссур, - или государь Бог, и  тогда  ему  не
надобна конституция, или  государь  -  человек,  и  тогда  конституции  не
надобен государь. А государь с конституций -  это  как  штаны,  жареные  в
масле - и съесть нельзя, и носить  не  хочется.  Знаем  мы  эти  штучки  с
конституциями в Варнарайне!
     Тут чиновник сообразил, что в спорах такого рода словесные  аргументы
не бывают окончательными, рассердился и ударил Киссура  мечом.  Но  Киссур
поймал лезвие меча в щель между обухом секиры и крючком, дернул на себя  и
вырвал меч из руки чиновника. После этого он подпрыгнул спиной, вскочил на
ноги и нанес чиновнику такой удар, что одна половинка чиновника  упала  по
одну стороны палубы, а другая половинка чиновника упала по другую  сторону
палубы. Киссур оглянулся и увидел, что на корабле  нет  ни  одного  живого
человека в кафтане городской стражи, а  парчовые  куртки  едут  на  лодках
прямо в проломы. "Ого-го, - подумал он, - дело  плохо",  -  сделал  прыжок
карпа и ушел в воду.
     Киссур плыл под водой, пока не зацепился  за  парчовую  скатерть.  Он
посмотрел вверх и догадался, что скатерть  свисает  с  деревянного  колеса
одной из лодок, пущенных Андарзом. "А ведь между колесом и  днищем  должен
быть воздух" - подумал Киссур.  Он  подплыл  ближе  и  осторожно  просунул
голову между лопастями, в узкий и длинный деревянный колодец.
     Вскоре наверху послышался шум приставшей лодки и голоса:
     - Господин Андарз приказал увести лодку.
     Киссур раскорячился и уперся поплотней, плечами в стенку  колодца,  а
ногами в деревянную лопасть.
     Колесо заскрипело. Киссур раздулся от натуги.
     - Нет, - сказали наверху, - застряло. Надо нырять вниз.
     - Какого беса - нырять! Там дворец грабят! Меня жена вечером  спросят
- ты что делал, когда грабили дворец? Что я ей отвечу:  тряпку  из  колеса
тащил? Ты думаешь, дворец каждый день будут грабить?
     - Теперь, может, и каждый день, - возразили неуверенно.
     Вскоре послышался плеск весел, и лодка со стражниками  пошла  дальше,
через канал.
     Через час Киссур выбрался  на  палубу.  Плоскодонку  снесло  вниз  по
течению, довольно далеко от дворца. Солнце уже  садилось  в  воду.  Вокруг
простиралась безбрежная водная гладь,  где-то  справа  торчали  игрушечные
домики предместья. Слева начинались Андарзовы болота:  Киссур  усмехнулся,
вспомнив, что мятежный военный чиновник даже и не пытался брать дворец  со
стороны своих болот.
     На палубе, глазами вниз, лежал десятник, убитый камнем из катапульты.
Киссур сбросил свой шелковый кафтан и  переоделся  в  полицейскую  одежду,
снятую с убитого бунтовщика. "Поистине, - подумал он, - в  мире  поменялся
местами верх и низ, если бунтовщики одеты в парчовые куртки".  Повертел  в
руках кинжал  с  красивой  рукояткой  в  форме  свернувшегося  пятиглавого
дракона с красными рубиновыми глазами, и сунул в рукав.
     Бой был, в сущности, кончен: не было такой силы, которая помешала  бы
Андарзу взять дворец. Но Киссуру не хотелось,  чтобы  про  него  говорили,
будто он отправился на тот свет, не прихватив с собой какого-нибудь врага.
Нана? Андарза? Шиману? Это уж как получится.
     В полдень Киссур подошел ко дворцу первого  министра.  Золотые  двери
были распахнуты настежь,  и  во  дворе  раздавали  народу  мясные  пироги,
круглые, как небо, и рисовые пироги,  квадратные,  как  земля.  На  дверях
повесили табличку: "Первый министр народа". Какой-то лавочник надрывался:
     - Снимите! Я ее позолочу!
     Киссур пропихнулся к бочонку, с которого  раздавали  пироги,  и  взял
себе тот, который с мясом.
     Сосед-башмачник пихнул его под локоть и сказал:
     - Все, братец! Раньше богачи задабривали чиновников, а  теперь  будут
задабривать народ!
     Двор гудел голосами:
     - А что Андарз разрушил стену, так это никакое не колдовство, а штука
под названием порох, они ее вместе с первым министром варили для похода на
"черных шапок".
     - А вот моя соседка и говорит...
     - А где сейчас Добрый Совет - в префектуре?
     - Нет, во дворце, в Зале Пятидесяти Полей.
     Зала Пятидесяти Полей стояла на берегу озера в государевом саду.  Это
был двухэтажный павильон, который государыня Касия выстроила когда-то  для
министра Руша, с нефритовыми колоннами и  крытой  дорогой  вокруг  второго
этажа. Дорога переходила в двухэтажный  мостик  через  красивую,  покрытую
цветущими лотосами заводь. Солнце стояло в самом зените, огромные  гладкие
листья лотосов обвисли от жары и чуть шевелились, как бока огромной доброй
коровы. Дворцовые арки,  похожие  на  удивленно  выгнутые  брови  женщины,
недоуменно рассматривали народ.
     Простолюдинов в залу не пускали, но человека  в  парчовой  куртке  со
знаками отличия пустили беспрепятственно.
     В зале было около шестисот человек,  скромно  одетых,  и  с  красными
повязками, завязанными в форме ослиных ушей. На поясах у них были таблички
из носорожьей кости с обозначением округов и  имен.  Посередине  залы,  на
большом помосте, стоял алтарь  Единому,  украшенный  цветочными  шарами  и
шелковыми лентами. Справа от  алтаря  были  трибуна  и  длинный  стол,  за
которым сидел Шимана и двенадцать избранных собором сопредседателей.  Нана
не было. Министр гулял где-то по городу на плечах народа.
     Киссур с сожалением убедился, что людей на  трибуне  охраняет  дюжина
телохранителей. Все двери были в двойном кольце охраны,  а  на  полупустой
галерее вокруг второго этажа стояли,  стараясь  особенно  не  выглядывать,
несколько  лучников  с  угрюмыми  глазами.  Один   из   лучников   заметил
пристальный взгляд "парчовой куртки" и нахмурился. Киссур, деланно зевнув,
отвернулся.
     В этот миг в зал вбежал племянник Андарза и закричал:
     - Братья! Только что гражданин Андарз взял четвертую стену дворца! Он
клянется, что сегодня вечером вы будете заседать  в  Зале  Ста  Полей!  Он
приведет туда государя, как гуся на поводке, а  на  другом  конце  поводка
повесит Чаренику! Ничто не спасет изменников!
     Тут  они  стали  обсуждать  какую-то   гнусность,   и   Киссур   стал
проталкиваться к выходу. Тем временем  на  ораторское  возвышение  вскочил
кривоногий ткач. Киссур прислушался.
     - Граждане, - сказал ткач, -  что  я  слышу!  Народные  представители
сидят здесь и праздно болтают! Андарз заявляет нам, что берет помимо нас в
плен государя, и мы рукоплещем этому! Но кто этот человек, Андарз? Он  был
рабом богатых и тираном бедных! Он расправился с нашими братьями в Чахаре,
и еще два дня назад он  пытался  заставить  государя  подписать  манифест,
который передал бы всю  власть  над  империей  в  руки  семерых  негодяев,
шестерых из которых он грозится повесить, а седьмой - он сам.  Мыслимо  ли
видеть, как плоды свободы народа вырывают из рук народа?
     Пока ткач говорил, у алтаря за его спиной какой-то человек в курточке
садовника наливал в светильники масло. Киссур внимательно следил  за  этим
садовником. Тот покончил с маслом и собрал  пустые  кувшины.  К  изумлению
Киссура, садовник с тележкой не стал спускаться вниз к тяжелым, охраняемым
стражей дверям, а шмыгнул куда-то  за  колонну  второго  этажа  и  пропал.
Киссур не спеша поднялся по галерее и  толкнул  стену  в  том  месте,  где
пропал садовник. Стена подалась, - это была служебная дверь,  для  красоты
сделанная незаметной. За  дверью  начиналась  крытая  дорога  через  пруд.
Садовник уложил кувшины в подвесной короб, достал из-за пояса ключ и  стал
аккуратно провешивать в ушки двери большой замок.
     - О, - сказал Киссур, - это то, что мне нужно!
     Он вынул из руки садовника ключ, вытащил замок и пошел.
     - А дверь? - горестно спросил  садовник.  Киссур  оглянулся,  снял  с
соседнего фикуса синюю ленточку, продел ленточку в ушки двери и завязал.
     - А дверь обойдется и этим, - наставительно сказал Киссур.
     Старенький садовник вздохнул и украдкой утер слезу.
     Киссур пересек крытую дорогу, свернул налево  и  направился,  ведомый
безошибочным   инстинктом,   к    дому    господина    Мнадеса,    бывшего
главноуправляющего дворца. Замок он забросил в первый же случившийся рядом
прудик.
     Через пять минут после того, как Киссур исчез за  крытым  мостом,  на
галерее  поспешно  прошел  другой  человек.  Он  оглянулся,  с  удивлением
поглядел на дверь, которой, очевидно,  не  видал  со  внутренней  стороны,
нагнал  садовника  и  принялся  его  расспрашивать.   Пожевал   губами   и
заторопился обратно.
     Это был человек  из  личной  охраны  господина  Нана:  в  отличие  от
бунтовщиков, в глаза не видавших ни Киссура, ни  дворцовой  роскоши,  этот
охранник был с Наном в Зале Ста Полей, когда Киссур читал свой доклад, и у
него была неплохая память на лица.
     На рыночной площади Святой Лахут собрал своих приверженцев и сказал:
     - Братья! Отчего это верующим не удалось переправиться через канал, а
негодяю Андарзу - удалось? Мне было видение, что  наша  неудача  произошла
через колдовство Андарза! И еще мне было  видение:  отчего  это  богачи  в
совете запретили Андарзу штурмовать последнюю стену? Да  потому,  что  там
заседают предатели, снюхавшиеся со дворцом, и такое между ними и  Андарзом
было соглашение!
     Уже настала третья четверть дня, когда к мятежному  министру  полиции
явились десятеро горожан во главе  с  кожевником.  Они  сказали,  что  они
городская депутация и просят его подождать со штурмом.
     - Так, - сказал Андарз, - народ не доверяет мне?
     - Что вы, - возразил кожевник, - но важно,  чтобы  конституция  имела
конституционное начало. Притом  оборванцы  устроили  погром  в  варварской
слободе. Мы это осудили.  Но  нельзя  ли  направить  часть  стражников  на
соблюдение порядка в городе?
     Андарз  был  человек  воспитанный.  Он  поцеловал  указ  и   приказал
прекратить приготовления к штурму. Потом повернулся к своему племяннику  и
произнес с усмешкой:
     - Что ж! Поеду-ка я  ко  дворцу  господина  Мнадеса.  Меня  ждут  его
ламасские вазы!
     Но когда господин Андарз доехал до дворца, ваз там не оказалось.  Вся
мостовая на сто шагов была усеяна черепками ламасских ваз и другой утвари,
на  площади  пылал  веселый  костер  из  инисских  ковров,  и  над  толпой
раздавался веселый крик: "Кто украдет хоть ложку, будет повешен!"
     Господин Андарз побледнел, лишился чувств и упал бы с коня,  если  бы
племянник не подхватил его вовремя.
     Киссур увидел Андарза со второго этажа дома господина Мнадеса. Киссур
усмехнулся, швырнул на пол кусок окорока,  которым  лакомился  в  компании
лавочников, и легко побежал вниз по лестнице.
     Киссур выбежал за ворота, но начальника стражи уже нигде не было.  Он
свернул в боковой двор: Андарз, упав с коня, лежал у какого-то  черепка  и
горько над ним рыдал. Его свита столпилась вокруг в  нерешительности.  Уже
темнело. Киссур сжал покрепче рукоять боевого топорика и  пропихнулся  меж
людей.
     - Куда прешь, - закричал кто-то, и несколько рук вцепились в Киссура.
     Андарз поднял голову.
     - Осторожней, - крикнули в толпе. - Арфарра всюду разослал убийц!
     - Приведите-ка его сюда, - велел мятежный министр полиции.
     Киссура потащили вперед. Он закрыл глаза и опустил голову.  Потом  он
открыл глаза. Андарз смотрел прямо на него, и  серые  глаза  Андарза  были
полны слез. Под каменной стеной было уже совсем темно.
     - Рысий Глаз, - заорал Андарз на Киссура, - ты что здесь делаешь? Уже
принес ответ от Чареники?
     Киссур молчал.
     - Я тебя куда послал? А ты пошел с толпой черепки бить?
     - Господин, - тихо ответил Киссур, - вы  забыли  дать  пропуск  через
передовые посты.
     - Выдать ему пропуск, - распорядился Андарз,  -  и  десять  палок  за
опоздание. Ответ Чареники к утру должен быть у меня.
     Андарз повернулся и ушел.
     Киссура разложили на малых козлах,  всыпали  десять  палок  и  выдали
пропуск.
     - В Залу Пятидесяти Полей, - распорядился Андарз.
     Когда всадники проехали уже три или четыре улицы,  племянник  Андарза
тихо наклонился к его уху и прошептал:
     - Дядюшка, вы поняли, кто это был?
     Андарз страшно осклабился в темноте и ответил:
     - Мне нет никакой пользы убить этого человека  сейчас.  А  теперь  он
вернется во дворец и еще успеет  перед  смертью  сделать  для  меня  много
добрых дел; может быть, убьет Чаренику.
     - А он не опасен? - возразил племянник.
     - Наоборот! Дворец защищают  разве  что  сорок  лавочников.  Если  он
отговорит государя от сдачи, что может быть лучше?
     На полпути к Зале Пятидесяти Полей господин Андарз встретил господина
Нана. Они слезли с коней и расцеловались на глазах народа.  Обратно  народ
их не пустил: принесли откуда-то  стол,  обломали  ножки,  посадили  обоих
министров на стол и понесли на руках. Господин  Андарз  вскочил  на  ноги,
разодрал на себе шелковую рубашку, обнажив красивую, цвета миндаля  грудь,
и закричал:
     - Граждане! Я всю жизнь  лгал  и  всю  жизнь  был  рабом.  Сегодня  я
счастлив, потому что я с вами. Если я завтра умру, я умру свободным!
     - Эка, - сказал кто-то внизу, - это, оказывается, он был рабом. А кто
комаров под столицей развел?
     В  столице  последние  годы  прибавилось  комаров:  они  родились  на
болотах, в которые по совету Андарза было превращено все левобережье.
     Перед Залой Пятидесяти Полей были  каменные  подмостки  для  храмовых
представлений.  У  подмостков  народ  бил  глиняные  изображения  яшмового
аравана Арфарры, помощника бога-покровителя тюрем.
     К   Нану   выскочил   командир   его   личной   охраны,   варвар   из
"красноголовых", и зашептал что-то ему на ухо, время от времени  кивая  на
крытый мост, ведший через пруд ко второму этажу. Нан слегка  усмехнулся  и
громко сказал:
     - Вы правы, сударь! Почему бы вам  не  охранять  Добрый  Совет?  Это,
воистину, важнее меня!
     В зале Шимана Двенадцатый расцеловался с Наном:
     - Господин Нан! Небо избавило вас  из  когтей  негодяев  и  колдунов,
чтобы давать нам советы! Разве мы, люди цехов  и  лавок,  понимает  дальше
своей лавки? Сколько мы уже совершили по скудоумию  ошибок!  Направьте  же
нас на истинный путь!
     Господин Нан прослезился и молвил собравшимся:
     - Злые люди обманули государя и держат его в плену!  Кто  такой  этот
Киссур? Ставленник Мнадеса  и  последняя  опора  дворцовых  чиновников!  А
человек, выдающий себя за Арфарру? Вообще самозванец, - его зовут Дох,  он
был арестован в Харайне за казнокрадство, бежал из тюрьмы и  мошенничал  в
столице!
     Эти сведения породили всеобщий восторг, а господин Нан продолжил:
     - Граждане! Помните - революция должна  быть  человечной!  Помните  -
истинная человечность - не в том, чтоб, спасая одного, губить тысячи, а  в
том, чтобы спасти тысячи, хотя бы и пожертвовав одним человеком.
     Граждане!  Я  слышал  на  улице  крики  о  том,  что  всякий  излишек
оскорбляет бога, и что богачи не могут быть добродетельными. Те,  кто  это
кричит - провокаторы и агенты Арфарры! Граждане! Истребляйте  провокаторов
железной рукой и раздавайте народу больше хлеба и мяса!
     Обе эти рекомендации были приняты единогласно. После этого  совершили
молебен об удачном исходе революции, и Нан, Андарз и Шимана, пешком сквозь
толпу ликующего народа отправились на  обед  в  белокаменный  дом  Шиманы,
стоящий чуть в стороне от рыночной площади.
     Площадь кишела народом, торговцы  сгинули,  переломанные  лавки  были
нагромождены одна на другую.
     - Великий Вей, - негромко спросил Нан,  -  что  с  площадью?  Арфарра
разорил рынок?
     - Нет, - сказал Шимана, но люди нашли, что здесь лучше говорить.
     - Если государь подпишет конституцию, - сказал Нан, - как мы поступим
с Киссуром и Арфаррой?
     - Как можно, - возразил один  из  спутников,  -  вводить  в  действие
конституцию, не расправившись с ее врагами?
     После света, толпы и криков Нан очутился в небольшой,  двуступенчатой
комнате, в глубине сада. Комната, как и  два  года  назад,  была  завешана
красными циновками. В глубине комнаты по-прежнему сидела пожилая  женщина,
писаная красавица, и ловко плела  циновку.  Нан  и  Андарз  совершили  все
подобающие поклоны, а толстый Шимана стал  на  колени  и  некоторое  время
целовал ей ноги.
     - Что, Нан, - спросил тихо Андарз, начальник парчовых  курток,  -  вы
по-прежнему опасаетесь быстрых перемен?
     Нан ответил:
     - Ничто не бывает дурным или хорошим само по себе, но все - смотря по
обстоятельствам. Все мысли чиновника должны быть о благе  народа.  Если  в
стране самовластие - он использует самовластие. Если в стране революция  -
он использует революцию.
     Шимана встал с колен и хлопнул  в  ладоши:  вооруженные  люди  внесли
праздничную еду, поклонились и пропали. Между прочим, на серебряном  блюде
внесли круглый пирог-коровай. Шимана разрезал  пирог  на  три  части  и  с
поклоном положил Нану на тарелку кусочек пирога.  Нан  взял  другую  треть
пирога и с поклоном положил ее  на  тарелку  Андарзу,  а  Андарз,  в  свою
очередь, поднес кусочек пирога хозяину. После  этого  гости  приступили  к
трапезе.
     - А что, - спросил Нан внезапно, - я  видел,  как  на  площади  народ
теребил этого негодяя Мнадеса, и потом встречал обрывки Мнадеса  в  разных
местах. Как вы об этом полагаете?
     - Я об этом полагаю, - отвечал с важностию Шимана,  -  что  это  дело
божие.
     Нан взглянул в глаза  еретика  и  с  удивлением  обнаружил,  что  они
совершенно безумны.
     - Великий Вей, - сказал с тоской министр Андарз, -  они  разбили  все
вазы из собрания Мнадеса. Последние вазы Ламасских мастеров! И знаете, кто
это был? Только лавочники, ни одного нищего! Нищие завидуют лавочникам,  а
не министрам! Все разбили, и кричали при этом: "Кто  украдет  хоть  ложку,
будет повешен!"
     Шимана не удержался и сказал:
     - Это автор памфлета о "Ста вазах" растравил им душу. Если бы не этот
памфлет, о вазах бы не вспомнили.
     Это было жестоко: многие знали, что автором памфлета  о  "Ста  Вазах"
был сам министр полиции.
     - Эти вазы, - сказал Андарз, - спаслись при государе Иршахчане, когда
дворец горел три месяца.  А  знаете,  что  эти  лавочники  сделали  потом?
Попросили заплатить им за шесть часов работы!
     Наконец глава еретиков, беглый министр  полиции  и  народный  министр
закончили праздничный обед. Андарз едва притронулся к еде.  Перед  глазами
его стояли печальные и немного удивленные  глаза  зверей  на  раздавленных
черепках. Он едва сдерживал себя, чтоб не разрыдаться  и  чувствовал,  что
что-то непоправимо оборвалось в мире.
     Подали чай.
     - Что мы будем делать, - сказал Нан,  -  если  государь  не  подпишет
конституции?
     Еретик Шимана подозвал мальчика с розовой водой, вымыл в воде руки  и
вытер их о волосы мальчика.
     - Мне было видение, - сказал Шимана, что государь Миен жив.
     Государь Миен,  напомним,  был  старший  брат  царствующего  государя
Варназда,  тот  самый,  которого   монахи-шакуники   подменили   барсуком.
Вдовствующая государыня дозналась об этом и казнила и барсука, и монахов.
     Шимана хлопнул в ладоши: одна  из  дальних  циновок  приподнялась,  в
глубине комнаты показался человек. По кивку Шиманы он подошел поближе. Ему
было лет тридцать на вид.  Простоватое  лицо,  подбородок  скобкой,  глаза
широко расставлены и чуть оттянуты книзу. Самое  смешное,  что  человек  и
вправду несколько походил, сколь мог судить Нан, на казненного юношу.
     - Как же вам удалось спастись, - спросил Нан, - и  где  вы  были  эти
одиннадцать лет?
     - Я, - сказал человек, по-детски выкатывая глаза, - был  предупрежден
о замыслах монахов, и лежал в  постели,  не  смыкая  глаз.  Когда  монахи,
превратив меня в барсука, хотели меня задушить, я выскочил  и  утек  через
очаг. И, - запнулся государь-барсук, - я  бегал  по  ойкумене  одиннадцать
лет, уязвляясь страданиями народа, а  неделю  назад  мне  во  сне  явилась
матушка Касия, и сказала: "Сын мой! Иди в храм красных циновок и потри там
голову об алтарь - Единый Господь  простит  тебя,  и  твой  облик  и  твой
престол будут возвращены тебе".
     - Я, - прибавил человек, с надеждою глядя на  Нана,  -  буду  хорошим
государем. Я видел страдания народа.
     Расколдованный барсук поцеловал руку Шиманы и удалился.
     - Ну что? - спросил с надеждой Шимана.
     - У него неплохие манеры, - сказал Нан.
     - Нет такого идиотизма, - сказал министр полиции, - которому бы народ
не поверил.
     - Политика, - сказал Нан, - это искусство говорить языком,  доступным
народу. От их речей, - и он  кивнул  куда-то  в  сторону  залы  Пятидесяти
полей, - народ скоро соскучится, а про барсука он понимает.
     - Вот, - сказал Шимана, - и я то же думаю. Если государь не  подпишет
конституции...  Хотел  бы  узнать  ваше   мнение:   что   мне   делать   с
расколдованным барсуком?
     - Заколдуйте его обратно, - фыркнул Нан.

     Меж тем делегация  Доброго  Совета  пожаловала  во  дворец.  Государь
наотрез отказался видеть этих людей. Киссур стал настаивать;  с  государем
случился припадок астмы. Делегацию, в  особом  зале,  принял  Злой  Совет.
Глава делегации,  пожилой  старости  цеха  красильщиков,  зачитал  длинный
шелковый свиток.
     Староста был испуган  великолепием  дворца  и  отсутствием  государя.
Конечно, он был человек рассудительный, в оборотней  не  верил,  днем,  во
всяком случае... Но кто  его  знает?  Какой  страшный  старик  с  золотыми
глазами!
     Киссур стоял, презрительно выпятив  губу.  Спина  Киссура  болела  от
побоев, а душа... Великий Вей! Киссуру казалось, что все смотрят на  него,
как на труса. Он бежал! Кинулся  в  воду,  как  карась!  Правда,  он  убил
нескольких человек, Киссур не считал, скольких именно. Но он бежал,  а  не
умер за государя! А почему? Да  потому,  что  сам  бой  был  несправедлив!
Справедливый бой - это тогда, когда военачальник бьется с  военачальником,
а дружинник - с дружинником! Дружина не будет служить сеньору, который  не
дерется  впереди,  и  сеньор  никогда  не  потерпит,  чтоб  самый  богатый
противник достался какому-нибудь простолюдину. А здесь? Что за подлый бой!
     Не только Андарз, негодяй и взяточник, не думал быть впереди, но сама
головка мятежа заседала в городской  префектуре  и  занималась...  бог  ее
знает, чем она там занималась? Если шестьсот человек сошлись вместе, и это
не войско и не пирушка, то разве можно понять, зачем они сошлись вместе?
     Делегат окончил чтение, Киссур посмотрел на свиток и сказал:
     - А ну-ка отдайте мне этот свиток!
     - Он его разорвет! Не давай! - зашипел один делегат другому.
     - Клянусь божьим зобом, - зашипел Киссур, - обязательно разорву, и на
одном конце повешу Нана, а на другом - Андарза!
     - Трудновато это будет тебе сделать, - съехидничал лавочник, - потому
что в твоем войске - двадцать варваров, а в нашем, - весь народ.
     Киссур усмехнулся и сказал:
     -  По  трем  причинам  войско  терпит  поражение.  Во-первых,   когда
военачальники больше хотят свести счеты  друг  с  другом,  чем  с  врагом.
Во-вторых, когда, победив, воины, в погоне за добычей, перестают слушаться
полководца и становятся уязвимыми. В-третьих - из-за зависти богов. Оттого
же, что в одном войске больше народу, а в другом -  меньше,  поражения  не
терпят никогда.
     После этого краткого обмена мнениями  делегацию  выпроводили  вон,  а
государственный совет удалился на совещание.
     Господин Лай наклонился к уху господина Чареники.
     - Проклятый старик, - сказал Лай, - он  предсказал  сначала  бунт,  а
потом - конституцию. Он хоть скажет, что делать дальше.
     - Он, - холодно сказал  Чареника,  -  предложит  нам  согласиться  на
всенародные выборы и на суд присяжных.
     - Но тогда суд обвинит его... и тут же Лай прикусил язык,  сообразив,
что, как ни странно, именно Арфарре, да и Киссуру, конституционный суд  не
может предъявить ни одного обвинения.  Более  того,  если  речь  зайдет  о
пересмотре  несправедливых  приговоров,  приговор  Арфарры  будет  отменен
первым. Что и Чаренике, и Андарзу, и Лаю, и Хардашу, и даже самому  Шимане
Двенадцатому есть за что давать ответ: а отшельника Арфарру упрекнуть не в
чем! И, конечно, нет никакого сомнения в том, что при всенародных  выборах
тысячи крестьян ойкумены проголосуют  за  своего  бога,  яшмового  аравана
Арфарру.
     Чареника увлек Лая в сторонку и что-то зашептал на ухо.
     Киссур  поддержал  Арфарру,  которому  было  тяжело  подниматься   по
ступенькам.
     - Советник, - сказал Киссур, - позвольте мне  повесить  Чаренику!  Он
предал государя! Андарз посылал к нему какого-то Рысьего Глаза, а Чареника
ничего об этом не сказал!
     - Предоставь это дело мне, - промолвил Арфарра.
     Члены Совета взошли в Голубую Залу. Арфарра  сел  в  кресло  о  шести
ножках, с рысьими головками по краям. Полуприкрыв глаза, он думал  о  том,
что про Киссура говорят, будто варвар навел порчу на государя.  Что  народ
истолкует припадок астмы как подтверждение этому, и что государь это знал,
а все-таки с ним случился припадок.
     - Что вы думаете по поводу конституции? - спросил его Чареника.
     Арфарра улыбнулся и пробормотал, что сначала хотел бы  узнать  мнение
других.
     - Омерзительная бумага, -  сказал  некто  господин  Харшад,  один  из
ближайших друзей Чареники и председатель Верхнего суда.
     - Ба, - вскричал Киссур, - но вас не было в зале с делегатами,  когда
вы успели ее прочесть?
     - Великий Вей, - сказал с достоинством господин  Харшад,  -  зачем  я
должен ее читать, когда один из авторов ее - этот циник и негодяй  Андарз?
Разве простит он нам, что мы остались верны государю?
     - Ах да, - сказал Киссур, - вы же сами подписали такую бумагу три дня
назад, когда хотели зарезать меня в государевой спальне.
     Арфарра не выдержал и молча схватился за голову.
     - Господин Киссур, - сказал Чареника негромко, -  положенье  опасное.
Хорошо бы человек, преданный государю, проверил посты  вокруг  дворца.  Не
сделаете ли вы это?
     Киссур поднялся, щелкнул гардой о ножны.
     - Ладно, - сказал он, - пойду проверю посты.
     Киссур ушел, и Чареника опять спросил:
     - Что вы думаете по поводу этих требований?
     Мнение Арфарры сильно зависело  от  уровня  воды  во  рве  с  ручными
утками, который он на месте Андарза спустил бы в два дня. Он  улыбнулся  и
пробормотал, что действовать  подобает  сообразно  обстоятельствам,  а  не
мнениям.
     -  Я  думаю,  -  воскликнул  господин  Чареника,  -  что  пока  среди
мятежников  находится  этот  негодяй  Андарз,  и  речи  не  может  идти  о
переговорах.  Это  человек,  составленный  из  преступлений  и  всяческого
воровства;  из-за  него  тысячи  верст  плодородных  земель  под  столицей
превращены в болото. А Чахарский мятеж! Андарз получил деньги  для  оплаты
войска за два дня до штурма, а раздал их через два дня после! А  во  время
штурма он нарочно положил половину войска, чтобы деньги  убитых  достались
ему! У господина Нана обо всем этом  были  бумаги  -  теперь  они  у  вас,
господин Арфарра. Достаточно огласить их  в  народном  собрании,  и  народ
отвернется от Андарза.
     - Боюсь, - сказал Арфарра, - что народ не обратит на это внимания.
     - Как же не обратит, - возразил Чареника, - когда они уже  умудрились
запретить этому негодяю  штурмовать  дворец!  Кое-кто,  господин  Арфарра,
распускает вздорные слухи о том, что у вас нет документов господина  Нана,
и что завтра господин Нан сам предъявит эти документы  в  собрании!  Ходят
слухи, что вы тайно заказали у  дворцового  резчика  копии  двух  печатей,
овальной и с пеликаном, которые Нан тоже держал в сундучке! Лучший  способ
опровергнуть эти сплетни - принести сюда документы об Андарзе.
     - А вы как думаете? - спросил Арфарра  другого  советника,  господина
Лая.
     - Я ничего не думаю, - ответил советник, - пока не  увижу  документов
об Андарзе.
     Арфарра обвел  глазами  всех  сидевших  за  столом:  все  одиннадцать
смотрели на него, как коза на капусту.
     - Хорошо, - сказал господин Арфарра. - Отложим заседание  до  вечера.
Вечером, в присутствии государя, я оглашу эти документы.
     Господин Арфарра улыбнулся, встал, и вышел из Голубого Зала, чувствуя
себя в точности, как сазан на сковороде.

     Обед в комнате, обтянутой  красными  циновками,  продолжался.  Унесли
вторую перемену, третью,  и  перед  гостями  в  теплых  глиняных  чашечках
задымилась "красная трава",  а  стол  покрылся  серебряными  корзиночками,
наполненными сладостями пяти видов и десяти вкусов.
     О претенденте больше не было сказано ни  слова,  и  было  видно,  что
Шимана не очень-то доволен теми словами, что были сказаны.
     Шимане принесли какую-то бумажку. Он  прочитал  ее,  пожевал  пухлыми
губами и сказал:
     - Господин Нан! Народ требует суда над теми, кто высосал его кровь  и
мозг. Я не скрою от вас, что Чареника - мой давний  враг,  и  мне  приятно
знать, что мои враги - отныне враги народа. У вас есть папка на Чаренику и
прочих: почему бы не зачитать ее завтра в соборе?
     - Не знаю всех обстоятельств, - осторожно сказал Нан, -  может  быть,
эти документы уже у Арфарры.
     Шимана пошевелил свою чашечку.
     - Ужасно, - сказал он. У этих, на площади, язык  без  костей!  Станут
говорить, что вы, мол, уже договорились  с  Арфаррой,  купили  свою  жизнь
ценой этих бумаг.
     - Не думаю, - поспешно сказал начальник парчовых курток Андарз. - Там
целая папка касается меня, и если б эти документы были в руках Арфарры, он
бы нашел способ зачитать эту папку прямо с трибуны собрания.
     Нан молчал. Шимана помахал принесенной бумажкой.
     - Шесть часов назад, - сказал он, - в Голубом Зале самозванец Арфарра
предложил государю восстановить вас в должности. Негодяй  Чареника  так  и
закричал: "Нан и Арфарра сговорились за счет блага народа"!
     Нан молчал.
     - Все дело упирается в документы, - нетерпеливо сказал еретик. -  Что
скажут, если вы откажетесь их огласить? Скажут, что вы  еще  надеетесь  на
примирение с дворцом!
     Внезапно Нан вынул из рукава записку и протянул  ее  Шимане.  Записку
ему  бросил  в  толпе  какой-то  из  агентов  Арфарры.  Арфарра  предлагал
меняться: Нан отдает сундучок с документами, а взамен получает сына.
     Андарз всплеснул руками:
     - Какая дрянь! Отдайте ему бумаги!
     Шимана внимательно прочитал записку и порвал ее.
     Первый министр побледнел от бешенства.
     - Вы думаете,  -  сказал  он,  -  мы  достаточно  сильны,  чтобы  уже
ссориться?
     - Ничего Арфарра с вашим сыном  не  сделает,  -  возразил  Шимана.  В
крайнем случае отрежет... чтобы тот не мог быть императором.
     Слово, употребленное еретиком, было непозволительно грубым.
     - Я думаю, господин Шимана,  -  сказал  Андарз,  -  что  сын  Нана  и
государевой кузины, - единственный, помимо государя,  ныне  живой  отпрыск
государева рода, и вам стоит упомянуть об этом на  вечернем  заседании.  А
господин Нан за это отдаст бумаги, касающиеся вашего врага Чареники.
     На этом и порешили.
     Нан и Андарз откланялись и покинули  комнату  с  красными  циновками.
Шамана остался наедине с писаной красавицей. Он поклонился и сказал:
     - Документы - бог с ними, можно повесить Чаренику и  без  документов.
Но вот что важно: чтобы Нан навсегда порвал с этими людьми из дворца и сам
добивался их гибели. Кончилось время мира!
     -  Дурак!  -  сказала  женщина,  -  народ  повесит  Чаренику  за  его
преступления, а за какие преступления повесишь ты Арфарру?
     - Матушка, - сказал Шимана, - я не понимаю, о чем ты?
     - Выборы, выборы, - закудахтала  женщина.  -  А  кого  выберут-то?  В
столице, пожалуй, выберут тебя! А в провинции-то выберут Арфарру!
     Шимана ужасно побледнел.
     -  Можно  обвинить  его...  и  тут  же  замолк.  Все  те  соображения
касательно всенародных  выборов  и  Арфарры,  которые  уже  представлялись
Чаренике, пришли в голову  и  его  заклятому  врагу.  Но  следующие  слова
писаной красавицы заставили Шиману окаменеть.
     - Если Нан будет жить, - сказала она, - то кто-то из  вас  через  три
месяца отрежет другому голову! А если  он  умрет  сегодня,  то  он  станет
богом-хранителем революции. И если смерть его приписать Арфарре и Киссуру,
это и будет то преступление, за которое их можно казнить по суду.
     - Матушка, - воскликнул Шимана, - я буду неблагодарной лягушкой, если
не отомщу за смерть Нана! У нас хватит мужества  дойти  до  эры  истинного
добра, даже если придется идти по трупам!
     И пошел распорядиться.
     Поездка Андарза и Нана к дому  первого  министра  заняла  почти  час:
народ не давал им проходу, осыпая жареным зерном. Министр  полиции  Андарз
заплакал и стал на колени.
     - Нан, - сказал он, - вы чувствуете запах свободы?
     Нан, по правде говоря, чувствовал лишь запах чеснока.
     Нан и Андарз прошли в широкий  двор:  там,  среди  ликующего  народа,
стояло десять сектантов, в красных куртках и с мечами, и впереди них - сын
Шиманы, стройный, красивый юноша лет семнадцати. Нан знал его и  любил:  в
отличие от своего отца, тот получил изрядное образование и учился в лучших
лицеях.
     Юноша опустился на колени перед Наном и произнес:
     - Отец сказал: "Пока Арфарра держит его сына во дворце - иди  и  будь
его сыном." Ах, господин министр! Этот колдун Арфарра сделал  из  бобов  и
бумаги целое войско наемных убийц и послал их по вашим следам: а  вы  даже
свою охрану оставили в Зале Пятидесяти Полей. Можно мы будем охранять вас?
     Андарз и Нан довольно переглянулись. "Все-таки  Шимана  устыдился,  -
подумал  Андарз.  -  Послал  сына,  для  примирения,  почти   заложником".
Засмеялся, обернулся и спросил Нана:
     - Как вы думаете, - примет государь делегацию или нет?
     - Думаю, - сказал Нан, - что с ним случится приступ астмы.
     - Что ж, усмехнулся Андарз, выпятив губу, он не понимает, что если  с
ним случится приступ астмы, то через месяц ему отрубят голову?
     Нан поглядел на Андарза. Министр полиции, взяточник и казнокрад,  был
очень хорош сегодня. Его большие серые  глаза  так  и  светились,  дорогой
кафтан был измят и разорван на груди, и на  высоком  лбу  красивого  цвета
спелого миндаля была повязана  красная  шелковая  косынка.  Он  совсем  не
походил на того человека, который, два года  назад,  прятался  в  масляном
кувшине и плакал в ногах Нана.
     - А вы понимаете, - сказал Нан, что если через месяц государю отрубят
голову, то через два месяца ее отрубят нам?
     - Я думаю, что это совершенно неважно, - ответил Андарз.
     Оба чиновника сошли с лошадей и  расцеловались  на  прощание.  Солнце
билось и сверкало в мраморных плитах двора, челядинцы  и  красные  циновки
почтительно щурились в отдалении, и с холма, на котором  стоял  дворец,  в
раскрытые ворота виднелись бесчисленные беленые крыши и  зелень  садов,  и
пестрая толпа на улицах и площадях.
     Андарз вскочил на лошадь и поскакал к своим войскам. Нан долго глядел
ему вослед, на солнце, город, народ и небо. Обнял сына Шиманы, засмеялся и
сказал:
     - А вы правы! Арфарра попытается меня убить, - пошлю-ка  я  за  своей
охраной.
     Черкнул записку и отослал с одним из секретарей.
     Нан прошел по аллее, усыпанной красноватым песком, в  малые  покои  в
глубине  сада.  Он  шел   очень   медленно.   Встретив   садовника,   стал
расспрашивать его, хороша ли в теплицах клубника, та,  которую  он  всегда
посылал государю. Полюбовался цветущими кувшинками и долго стоял в детской
у пустой колыбельки.
     - Ну, - хлопнул Нан юношу, - пошли за сундучком!
     Сын Шиманы как-то растерянно улыбнулся  и  пошел  за  министром.  Они
прошли в малый, скромно отделанный кабинет, с толстым харайнским ковром во
весь пол и неброскими гобеленами в белых и голубых тонах.  В  углу  стояло
множество  богов-хранителей,  и  юноша  вздрогнул  дурного   предчувствия,
заметив среди них яшмового аравана  Арфарру.  Нан  долго  что-то  делал  у
каминной решетки, так что сектанты даже подскочили, когда угол ковра вдруг
стал опускаться, открывая щель, черную, как лаз в преисподнюю.  Нан  сошел
вниз, а один из сектантов, вышивальщик по  занятию,  взял  фонарь  в  виде
шара, увитого виноградными гроздями, и  полез  за  ним.  "Экие  аккуратные
ступеньки - подумал вышивальщик. - У нас так дома не чисто, как  у  них  в
подземелье." Ход был довольно узок. Нан скоро остановился, вынул из  стены
небольшой сундучок и сунул его в руки сектанту. Сектант, топоча к  выходу,
полюбопытствовал:
     - А куда ведет этот ход дальше?
     - Во дворец. Можно даже дойти к моему кабинету.
     - Ба, - так мы,  значит,  можем  пробраться  во  дворец  без  всякого
штурма? Или там - засада?
     - Не знаю, - сказал Нан. - Об этом ходе знаю только я и  государь.  Я
почел лишним сообщать о нем моему преемнику, а государь, сколь я знаю, мог
и запамятовать.
     - Ба, - промолвил сектант, - все-таки у нас неподходящий государь.
     Нан помолчал, потом сказал:
     - Этот Арфарра, вероятно, велел постукать по стенам, только нынче эти
вещи не так строятся, чтобы до них можно было достучаться.
     Тут они вышли в малый кабинет. Вышивальщик стал вертеть сундучком  на
столе, и Нан торопливо сказал:
     - Его не открыть без шифра - бумаги сгорят.
     Сын Шиманы улыбнулся ненатуральной улыбкой, словно карп  на  подносе,
подошел к двери кабинета и  запер  ее  на  ключ  изнутри.  Двое  сектантов
скучали и бродили глазами по потолку.
     - Итак, -  сказал  медленно  Нан,  -  я  отдаю  вашему  отцу  бумаги,
порочащие Чаренику, а что я получаю взамен,  кроме  народного  восторга  и
репутации предателя?
     Тогда все трое сектантов откровенно  вынули  из  ножен  мечи,  и  сын
Шиманы стукнул кулаком по столу и заявил:
     - Открывайте сундук! Больше вам ничего не осталось!
     - Да, - согласился Нан, больше мне ничего не осталось, разве что  вот
это, - Нан встал, и юноша увидел, что министр вытащил больную  руку  из-за
пазухи и держит в ней какую-то  ребристую  штучку  с  глазком  посередине.
Глазок выпучился на юношу, подмигнул.
     - Это как называется? - удивился юноша.
     - На языке ойкумены, - ответил насмешливо Нан, -  это  не  называется
никак, а сделана эта штука для  того,  чтобы  защищать  бедных  министров,
которых  всякая  сволочь  норовит  принести   в   жертву   государственным
соображениям.
     Юноша схватился за меч и вышивальщик схватился за меч... Говорят, что
на небесах эти двое жестоко поспорили: один показывал, что  министр-колдун
вытряхнул из своего рукава десять тысяч драконов, а  другой  говорил,  что
драконов не было, а была огненная река; и судья Бужва, вконец запутавшись,
постановил, что это дело не входит в его юрисдикцию.
     И если вы хотите узнать, что случилось дальше,  -  читайте  следующую
главу.

                                    13

     Убедившись, что весь Государственный  Совет  остается  на  заседании,
Киссур, довольно усмехаясь, спустился в дворовую кухню, где под присмотром
Алдона и двоих  его  сыновей,  поварята  в  желтых  передничках  варили  в
огромном котле птичий клей.
     - Готово? - спросил Киссур.
     - Готово, - ответил Алдон.
     - Тогда понесли, - распорядился новый фаворит.
     - Что ты скажешь людям, - спросил Алдон.
     - Я сначала  сделаю  их  людьми,  -  усмехнулся  Киссур,  а  потом  и
поговорю.
     Варвары подхватили котел за чугунные ушки и  потащили  во  внутренний
дворик, где  собралось  большинство  защитников  дворца.  Господин  Андарз
бессовестно преуменьшал, уверяя, что из городской стражи осталось в  живых
тридцать человек. Их было не меньше двух сотен.
     Лавочник Радун-старший лежал на песке в одной набрюшной  юбочке.  При
виде Киссура он приподнял голову и сказал своему собеседнику:
     - Ишь, опять пришел ругаться. Ты как  думаешь,  наш  склад  в  Лесной
Головке уцелеет?
     Склад имел все шансы уцелеть, так  как  Радун  отдал  дочь  замуж  за
большого человека из "красных циновок".
     - Не знаю, - откликнулся  собеседник.  -  А  вот,  говорят,  народное
собрание заседает  сегодня  в  зале  Пятидесяти  Полей,  и  принимает  там
делегацию от уроженцев Варнарайна, в национальных костюмах. Если б мы были
в этой делегации, то склад бы наверняка уцелел.
     Киссур оглянулся и подошел к Радуну.
     - А ну оденься, - сказал он.
     Лавочник перевернулся на песке.
     - А что, - сощурился он на юношу, - разве мне дали десять палок,  что
я не могу показать спину солнцу?
     Все захохотали.
     В следующее мгновение один из сыновей Алдона,  из-за  спины  Киссура,
вскинул рогатое копье и вогнал его в глотку умника.
     Люди повскакали с мест, но в этот  миг  внимание  их  было  отвлечено
новым обстоятельством: племянник  Алдона,  бешено  бранясь,  вталкивал  во
двор, одного за другим,  только  что  арестованных  дворцовых  чиновников.
Пленники, связанные вместе, в своих нарядных кафтанах и придворных шапках,
походили на гирлянды праздничных тыкв, которые  продают  на  рынке  в  дни
храмовых  торжеств,  раскрасив  всеми  восемью  цветами   и   семьюдесятью
оттенками. Воины пораскрывали глаза, увидев, что первым среди арестованных
тащат сына Чареники.
     Киссур подошел к пленнику и ткнул его в грудь.
     - Все вы, - сказал Киссур, - изобличены в кознях против государства и
в сношениях с бунтовщиками.
     - Только попробуй отруби мне голову, - взвизгнул чиновник.
     - Я вовсе не собираюсь рубить тебе голову, -  возразил  Киссур.  -  Я
раздену тебя и загоню в этот чан с клеем. После этого купанья  я  заставлю
тебя одеть опять твой нарядный кафтанчик, и отдам тебя  моим  солдатам:  и
они начнут сдирать с тебя кафтан вместе с кожей.
     Тут лавочникам стало интересно, потому что раньше дворцовые чиновники
драли с них кожу, а чтобы они драли кожу с чиновников, - такого не было.
     - Я невиновен, - взвизгнул Чареника-сын в ужасе.
     - Это хорошо, если ты невиновен, - сказал Киссур, -  в  таком  случае
бог оправдает тебя.
     - Каким образом? - встревожился чиновник.
     - Вас тут двенадцать человек, связанных попарно. Каждый получит меч и
будет драться с тем, с кем он связан. Тот, кто невиновен, победит, а  тот,
кто виновен - проиграет. А того, кто откажется, я  вымажу  клеем  и  отдам
солдатам.
     Чареника-сын оглянулся на цепочку чиновников и истерически захохотал.
Дело в том, что Киссур и Алдон так связали людей, что в каждой паре стояли
смертельные враги, и мало кто из них отказался бы  от  возможности  свести
последние счеты.
     Поединки продолжались три часа.
     Когда все кончилось, Киссур обвел глазами своих воинов:  лица  у  них
налились кровью, глаза пританцовывали, -  эге-гей,  да  это  уже  были  не
прежние лавочники, это были те самые аломы, чьи предки превращались в  бою
в волков и рысей!
     - Эй вы, воры! - закричал  Киссур.  -  Ох  и  будет  вам  завтра  чем
похвастаться перед предками! Ох и славную про вас сложат песню!
     Тут Киссур произнес речь, и это была очень хорошая речь.  Он  сказал,
что храбрость воина приобретает за одну ночь больше, чем корысть лавочника
- за десять лет.
     - Клянусь божьим зобом, - орал Киссур, - мы  -  как  эти  вейцы!  Кто
победит - будет прав в глазах бога, кто помрет - избегнет  жуткой  смерти!
Мой  предок,  император  Амар,  двести  лет  назад  переплыл  этот  ров  с
полусотней людей, и приобрел себе славу  и  богатство,  и,  клянусь  всеми
богами, я повторю сегодня то, что  сделал  император  Амар!  Пусть  станут
направо те, кто забыл о чести и выгоде, а налево -  те,  кто  хочет  убить
своих врагов и преумножить свое добро! Мне не  нужно  много  людей  -  чем
меньше воинов, тем больше доля каждого!

     А в Зале Пятидесяти Полей шло  ночное  заседание.  На  помосте  сидел
Шимана и двенадцать сопредседателей. За  ними  возвышался  алтарь,  крытый
алым сукном. На алтаре стояли курильницы и золотые миски. В мисках плавали
ветви сосен с прикрепленными к ним табличками.
     Шимана поцеловал священные таблички и предложил:
     - Посвятим первую часть заседания выборам  делегации,  отправляющейся
во дворец, ибо первая, увы, вернулась ни с чем, -  а  потом  господин  Нан
обещал прислать  документы,  в  которых  будет  рассказана  вся  правда  о
злодеяниях Чареники и других негодяев, угнетавших народ.
     Едва выбранная делегация отбыла во  дворец,  как  к  Шимане  прибежал
посыльный от Андарза и доложил, что к Зале Пятидесяти  Полей  от  рыночной
площади идет огромная толпа, и во главе ее - святой Лахут.
     - Не стоит ли  объявить  их  агентами  Арфарры,  -  спросил  один  из
сектантов, - и отрубить им головы?
     - Нет, - возразил Шимана, - придется  срубить  слишком  много  голов.
Лучше допустить народ в залу и побрататься с ним.
     Делать нечего! Молебен пришлось  отложить,  и  скоро  огромная  толпа
народа окружила павильон, где  заседали  уважаемые  люди  и  представители
цехов. В павильоне растворили двери, и народ набился в проходы  и  верхние
галереи. У пришедших в руках  были  фонари  в  форме  красных  орхидей,  с
надписями  на  фонарях  "представитель  народа".   Остальные   размахивали
приветственными флагами.
     - Что-то у них слишком много флагов, - заметил один из членов Доброго
Совета.
     - Они насажены на древки копий, - шепотом ответил Шимана.
     Сначала люди с красными фонарями вели  себя  тихо.  Попав  во  дворец
впервые в жизни, они с благоговением вертели  головой,  озирая  изысканную
резьбу на стенах и цветочные шары, свисающие с потолка. Потом  ораторы  из
их числа стали выходить на сцену со словами благодарности собору и народу,
и по мере каждого последующего выступления люди с красными  фонарями  вели
себя все развязней, и  даже  скоро  заплевали  пол,  на  котором  уселись,
красной жвачкой от бетеля.
     Первый оратор сказал:
     - Предлагаю считать нынешний день первым днем нового времени. Прежние
века не существуют для нас; нельзя считать жизнью то время, когда мы  жили
под пятой тирании.
     Люди в проходах и ярусах одобрительно засвистели.
     Вторым говорил человек в кафтане младшего дворцового писца.
     -  Люди,  -  сказал  он,  -  никогда  я  не  видел  революции   столь
удивительной  и  возвышенной,  рассыпающей  благоухание  вокруг,  милостью
привлекающей друзей, великодушием побеждающей врагов! Я сам видел, как при
известии о революции расцвело золотое дерево во дворце!
     Люди в проходах и ярусах одобрительно засвистели.
     Третьим выступал человек в красной парчовой  куртке  и  с  оторванным
ухом.
     - Люди, - сказал он, - я всегда был  справедливым  человеком!  Сердце
мое такое, - где увижу негодяя, не могу заснуть, пока не  съем  у  негодяя
сердце и печенку! Всю жизнь я должен был скрываться от негодяев...
     Слова его потонули в рукоплесканиях, - это был знаменитый  вор  Ласия
Бараний Глаз.
     Четвертым вышел человек в куртке мастерового.
     - Люди, - сказал он, - посмотрите на себя: здесь  тысяча  стульев,  и
каждый человек сидит на одном стуле: странным показалось бы вам,  если  бы
кто-то расселся на пяти стульях. Люди! Жизнь наша подобна  этому  залу,  а
имущество - местам в зале; на всех хватило бы поровну, если  б  богачи  не
сидели на пяти местах сразу! Как можно,  уничтожив  дворцовых  чиновников,
терпеть над собой рабство еще более страшное - рабство богачей?
     Люди в проходах и ярусах закричали от радости, а  Шимана  застучал  в
медную тарелочку.
     Пятый оратор был сам святой Лахут. Он сказал:
     - Братья! О каком равенстве толкует Шимана? Он ест с золотых тарелок,
а вы - с пальмовых листьев, он ходит в кафтане, крытом шелком, а  вы  -  в
штанах на завязочках. Вы посмотрите, сколько в этом борове сала! И  каждая
капелька этого сала, - высосана из мозга наших детей! Я-то знаю:  сам  был
кровопийцей! Разве, о Шимана, равны богач и нищий? Разве, о Шимана,  будут
равны возможности, пока не станут равны состояния?
     Шимана заметался на  своем  председательском  кресле,  как  сазан  на
сковородке, и в этот момент, раздались крики:
     - Человек от Нана! Человек от Нана!
     От магического  имени  толпа  расступилась,  и  на  помост  вспрыгнул
молодой чиновник в шелковом синем платье и кожаных  сапожках.  На  круглом
воротнике были вышиты  кленовые  листья,  какие  носят  секретари  первого
министра.
     - Уважаемые граждане,  -  сказал  молодой  секретарь,  -  пришел  час
рассказать о некоторых преступлениях, совершенных негодяями, пившими кровь
народа и терзавшими его печень. Раньше господин Нан  не  имел  возможности
рассказать об этих преступлениях, ибо негодяи угрожали его  жизни,  но  он
тайно собирал документы, в надежде на внимание народа.
     - Поистине, - продолжал секретарь, - эти люди составлены из  мерзости
и лжи, и после смерти они попадут в самые злополучные уголки ада.
     Секретарь замолк, откашлялся и стал суетиться в бумагах.
     - Вот, например, один из них, будучи главой округа в  Сониме,  послал
людей ограбить торговый караван из десяти судов. Когда же капитан каравана
явился к нему с просьбой о расследовании, он вскричал:  "Негодяй!  В  моем
округе нет разбойников! Я вижу, ты  сам  по  дешевке  распродал  добро,  а
теперь хочешь обмануть своего хозяина!" Он велел бить несчастного капитана
расщепленными палками, тот не выдержал пытки, признался и был повешен.
     В Чахаре этот человек усмирял бунт. Как он обходился с крестьянами  -
это один вопрос. Из-за спешности дела войска его были наемные. Он  окружил
столицу провинции, и накануне штурма ему прислали плату  и  продовольствие
для солдат. Он задержал раздачу платы до  взятия  города,  и  все  деньги,
причитающиеся убитым, положил себе в карман. Но  мало  этого:  он  изменил
план штурма, и велел брать город в лоб, чтобы убитых было больше!
     - Или вот другой негодяй, - продолжал молодой секретарь.  Восемь  лет
назад он построил мельницу в одном из округов Кассанданы.  В  округе  было
еще три мельницы, и все три были сожжены по его приказу его молодчиками, а
он заломил неслыханные цены за помол.  Один  местный  чиновник,  сострадая
народу, выстроил казенную  мельницу.  Счет  за  постройку  мельницы  пошел
наверх. Человек, о котором  я  веду  речь,  подкупил  кого  надо,  и  счет
вернулся с такою пометой:  "Стоимость  постройки,  указанная  в  семьдесят
тысяч, явно завышена. Реальную стоимость  постройки  записать  как  десять
тысяч. Недостающие деньги взыскать с преступного чиновника.  Надобности  в
мельнице нет, окупить она себя не может. Посему, дабы не отягощать  казну,
продать мельницу за десять тысяч в частные руки, если найдется  желающий".
У честного чиновника не было ни гроша - он  сгинул  в  тюрьме,  а  негодяй
купил и эту мельницу за седьмую часть стоимости!"
     - Имя, имя!.. - заорали с галерей и проходов.
     - Арестуйте его, - вдруг завизжал Шимана, - это шпион Арфарры!
     "Красные циновки" бросились к оратору, но к  ним  подскочили  люди  с
красными фонарями в форме орхидей и стали  лущить  их  этими  фонарями  по
головам.
     - Куда прешь, - орали они, - дай послушать!
     Молодой человек  вскочил  на  алтарь  позади  Шиманы  и,  не  обращая
внимания на поднявшуюся суматоху, звонко продолжал:
     - Из года в год люди ставили разноцветные свечи перед духами предков.
Этот негодяй через подставных лиц  скупил  несколько  заводов  по  выделке
синего воска, дал взятку в ведомстве  обрядов  и  церемоний,  и  чиновники
постановили, что отныне свечи на домашних алтарях должны  быть  только  из
синего воска! Не довольствуясь насилием над живыми, этот человек наживался
на наших предках!
     - Арестовать его, - верещал Шимана.
     - И-мя, и-мя, - заходилась в крике галерея.
     - Пожалуйста, - воскликнул оратор, - первый  из  негодяев  -  министр
полиции Андарз, второй - глава красных циновок - Шимана!
     Все на мгновенье оцепенели. Святой  Лахут  стукнул  своим  посохом  о
мраморный пол и возгласил:
     - Благословен будет человек, говорящий правду!
     - Так какого дьявола, -  сказал  оратор,  тыча  пальцем  в  спутников
Лахута, - вы восстали, когда эта правда была сказана государю?
     - Ты кто такой? - удивился один из сопредседателей.
     - Меня зовут Киссур Белый Кречет, - отвечал юноша со ступеней алтаря,
- и я пришел сказать тебе, Шимана, что ты напрасно потребовал от  государя
два миллиона золотом, обещая не допустить штурма дворца!
     И прежде, чем Шимана мог отпереться от этакого  обвинения,  Киссур  в
один прыжок перемахнул с алтаря на стол, за которым сидел Шимана,  схватил
бунтовщика за волосы, как морковку за ботву, и на глазах  у  всех  отрубил
ему голову.
     Тут телохранители Шиманы, опомнившись, бросились  на  Киссура.  Юноша
запрыгал по столу меж председателей собрания:  стрела,  пущенная  в  него,
пролетела слишком высоко, из боязни ранить почтенных граждан, и угодила  в
священную чашу на алтаре. Чаша раскололась с  печальным  звоном,  и  белое
молоко брызнуло во все стороны.
     В зале воцарился совершенный бардак, товарищи Киссура,  вскочившие  в
общей драке на помост, побросали свою красные фонари и выхватили  кинжалы,
- не прошло и времени, потребного, чтобы приложить печать к указу,  -  все
двенадцать сопредседателей, имевших титул бессмертных, были зарублены, и в
смерти их  не  случилось  ничего,  о  чем  стоило  бы  рассказать.  Стража
опомнилась и бросилась на выручку к покойникам, - но было поздно -  Киссур
и его люди бежали уже по галерее второго этажа, нырнули в служебную дверь,
ведущую на крытый мост, еще  мгновение,  -  и  они  один  за  другим,  как
лягушки, посыпались с моста через вышибленные витражи в реку.
     - Что случилось, - спрашивали люди с другой стороны здания.
     - Ба, - заорал вдруг кто-то, - красная слобода горит!
     Действительно,  за  рекой  над  кварталом,  где  селились   сектанты,
отплясывала красная ботва, и народ бросился из дворца, кто - спасать  свое
имущество, а кто - желая нажиться на чужой беде.
     В это самое время в зале Ста Полей перед государем  Варназдом  стояла
депутация из двенадцати горожан. У них была с собой петиция  о  семнадцати
пунктах, которая требовала от государя семнадцати обетов, как-то:  вернуть
обратно  министра  Нана,  не  назначать  впредь  министров  без  одобрения
народного совета, распространить право храмового убежища на любое  жилище,
так как человек есть дивный Храм,  созданный  Богом,  и  еще  четырнадцать
пунктов, столь же предосудительных.
     - Это все? - спросил государь.
     Цеховой мастер поклонился и сказал:
     - Ваша вечность! Еще ходят слухи,  что  министр  Нан  убит  шпионами,
посланными Арфаррой: если это так,  то  два  колдуна,  Киссур  и  Арфарра,
должны быть судимы народом за это преступление.
     Государь побледнел под маской, и  руки  его  сжали  золотые  драконьи
головки на ручках  трона  так,  что  будь  эти  драконы  живыми,  государь
непременно б их задушил.
     -  Народ  неправ!  -  жалобно  сказал  Варназд,  -  я   прикажу   сам
разобраться!
     Арфарра,  стоявший  у  подножия  трона,  усмехнулся  и  тихо   сказал
Варназду:
     - Не спорьте, государь, ибо в данный момент дело обстоит именно  так,
какова бы ни была истина.
     Государь Варназд заплакал и велел принести тушечницу. В это  время  в
зале показался Киссур с тридцатью стражниками. Чареника поглядел на  него,
не выдержал и сказал:
     - Сударь, можно б и не опаздывать на собственные  похороны!  Да  и  в
одежде надо соблюдать приличия!
     Действительно, ферязь  молодого  временщика  была,  вопреки  этикету,
застегнута наглухо, а через плечо переброшен какой-то не очень  чистый  на
вид конопляный узел.  Киссур  подошел  к  главе  делегации,  взял  его  за
воротник и спросил, как он смеет вести переговоры от имени бунтовщиков.
     - Сударь, - сказал горожанин, - не от имени бунтовщиков, а  от  имени
народа.
     - Ба, - сказал Киссур, взяв петицию. - Да, так и написано:  от  имени
народа. Странно как-то. В языке ойкумены слово  "народ"  -  синоним  слова
"земледельцы", у варваров слово "народ" -  синоним  слова  "войско",  а  в
вашей петиции "народ", я гляжу, синоним "лавочникам"?
     - Сударь, - сказал с достоинством горожанин, - я не  думаю,  что  вас
должны сейчас занимать подобные тонкости, но когда  я  вернусь,  я  спрошу
Шиману, что мы имеем в виду под словом "народ".
     - Можешь спросить у него прямо сейчас, - ответил Киссур.
     С этими словами он раскрыл свой конопляный мешок, сунул туда  руку  и
вытащил из него голову Шиманы. Рот у Шиманы был раскрыт,  как  у  большого
сома, и ниже шеи у Шиманы ничего не было.
     Горожанин завизжал. Чиновники в ужасе  растопырили  глаза.  А  Киссур
обмахнулся своим мешком, поклонился государю и сказал:
     - Истинная человечность - не в том, чтобы  спасать  одного!  Истинная
человечность - в том, чтоб, пожертвовав одним, спасти тысячи. Государь! Вы
приказали мне наказать Шиману и  других  заговорщиков,  и  по  возможности
щадить народ. Я, ничтожный, хоть и с опозданием, но выполнил ваш приказ, и
огласил перед Добрым Советом документы о преступлениях этого человека.
     С этими словами Киссур высоко поднял голову Шиманы и  швырнул  ее  на
алтарь государя Иршахчана, в чашу  для  возлияний.  Лица  у  чиновников  и
смутьянов стали белые, как бараний жир,  ибо  государь  Иршахчан  запретил
кровавые жертвы и кровь в зале Ста Полей.
     А Киссур велел горожанам встать на колени, скрутил их петицию в  узел
и хлестал их по рожам этой петицией, пока государь на него не раскричался.
Тогда Киссур велел увести депутатов и  повесить  их  на  яшмовых  воротах,
потому что, как он выразился, ласку, забравшуюся в  курятник,  вешают  без
суда.
     А дальше было вот что: Андарз, услышав о  новостях,  послал  в  город
пятьсот человек, под командованием некоего Зуны. Им  было  известно  мало,
кроме разве того,  что  проклятые  оборотни  Арфарры,  о  которых  столько
говорили в эти дни, сорвались со стен в зале Пятидесяти полей  и  загрызли
многих людей и даже иных бессмертных; и в  тот  миг,  когда  существование
оборотней наконец-таки стало  доказуемо  через  опыт,  пошли  слухи,  что,
пожалуй, это все-таки не оборотни, а справедливые духи!
     Зуна вел своих людей в  темноте,  дорожками  государева  сада:  вдруг
послышался шорох и треск кустов; золоторогий олень мелькнул перед  отрядом
и скрылся; тщетно Зуна клялся божьим зобом и другими частями божьего тела,
что это обычный зверь! "Нас предали" - закричал кто-то,  и  люди  побежали
назад. Нас предали, но кто же?  Разумеется,  Зуна!  И  бедного  полковника
утопили в соседнем озерке.
     Полк побежал в заречную слободку;  их  не  хотели  пускать,  но  полк
пробил стенку и водворился в слободке; беглецы  из  слободки  побежали  на
площадь и стали кричать, что богачи и  чиновники  предали  народ;  -  и  в
это-то время вдали, за излучиной канала,  показались  скованные  цепями  и
горящие торговые лодки. Кто-то закричал,  что  надо  открыть  левый  шлюз:
течение воды в канале изменится на противоположное, и лодки уйдут  наверх.
Толпа бросилась к шлюзам, и столкнулась  у  шлюзов  с  солдатами  Андарза,
которым в голову пришла та же мысль. Оказалось, что шлюзы только что  были
попорчены намертво.
     Река у рыночной площади по-прежнему страшно сужалась, склады на сваях
и лодках загромождали ее, так как  торговля  с  лодок  облагалась  меньшим
налогом. Брандеры, сбившись в  горловине,  зажгли  портовые  склады,  люди
бросились спасать свое добро и грабить чужое; пламя забушевало, - увы:  то
было не пламя свободы, и не огонь красноречия, а просто горящие склады!
     Днем депутация женщин и детей потянулась ко дворцу с повинной. Андарз
в отчаянии велел стрелять в народ;  половина  его  войска,  услыхав  такой
приказ, бросилась на  своих  начальников;  варвары  Киссура,  выскочив  из
дворца, помогли им в таком деле.
     Киссур сдержал свое слово:  он  принес  государю  голову  Шиманы,  он
развесил  на  деревьях,  с  которых  еще  не  облетела  листва  вчерашнего
праздника, две тысячи бунтовщиков или сочтенных  таковыми,  и  Андарза  он
повесил, уже мертвого, на веревке из зеленой шелковой конституции.
     А на следующий день Алдон, с двенадцатью товарищами, въехал во дворец
Нана. Они ворвались в кабинет первого министра: винтовая лестница в  форме
боба, ведущая прямо на нарисованные небеса, была  рассажена  у  основания,
словно кто-то подрубил мраморный боб огненным топором, а там, где огненный
топор прошелся по стене, вытекли и повисли на  стеклянных  ниточках  глаза
грустных богов. Алдон переступил через мертвого бунтовщика.
     - Клянусь божьим зобом,  -  сказал  товарищ  Алдона,  -  вот  так  же
перешибло скалу, когда умер отец Киссура!
     Алдон зажал ему рукой рот и сказал:
     - Не говори глупостей! Если ты скажешь такое Киссуру, он  съест  тебя
живьем за оскорбление памяти отца!
     И швырнул поскорее в грустных богов факел.

     А еще через три дня к Арфарре явился Киссур.
     - Я, - сказал Киссур, - ехал по городу и  увидел,  что  из  городской
тюрьмы по вашему  приказу  выпущена  дюжина  лавочников,  которых  я  туда
посадил. Я повесил их во избежание дальнейших недоразумений. Что же это  -
я ловлю рыбу, а вы выпускаете ее в реку?
     Арфарра нахохлился и молчал.
     - Завтра, оказывается, продолжал Киссур, - будет суд. И на этом  суде
будет сказано, что причина восстания - в  кознях  господина  Мнадеса:  он,
видите ли, и был первым зачинщиком заговора,  от  которого  погиб!  И  еще
будет сказано, что Мнадес действовал рука об руку с "красными  циновками",
которые, вместе с подлыми дворцовыми  чиновниками,  искусственно  вздували
курс акций Восточной компании, дабы вызвать народное восстание и  погубить
через это реформы господина Нана! И что  это  еретики  отдали  приказ  его
убить!
     Арфарра дернул за шнурок и сказал вошедшему чиновнику:
     - Уже стемнело. Зажгите свечи. И пусть придет тот человек.
     Киссур подождал, пока чиновник вышел, и продолжал:
     - Семеро негодяев  затеяли  заговор  против  государя.  Шестеро  были
трусами, а седьмой сбежал в город и поднял восстание. Я поклялся  повесить
Андарза и должен был сдержать обещание, но, клянусь божьим зобом, если  бы
я не поклялся, я скорее простил  бы  его,  нежели  остальных  шестерых!  А
теперь что? А теперь имена этих семи вновь на одном листе: имена  шестерых
- в подписях под приговором, имя Андарза - в самом приговоре!
     Арфарра откинулся на спинку кресла, склонил голову набок и глядел  на
Киссура золотыми глазами-бусинками.
     - По дворцу, - продолжал Киссур, - ходят странные слухи.  Слухи,  что
вы помирились  с  Наном;  что  Нан  прячется  не  где-нибудь,  а  в  своем
собственном, то есть вашем теперь доме. Что едва ли  не  он  готовит  этот
забавный процесс, где зачинщиком  бунта  будет  назван  человек,  которого
народ первым сбросил на крючья. Что я идиот. Я предложил вам место первого
человека в государстве не затем, чтобы по дворцу ходили такие слухи.
     Арфарра перевел глаза с плаща Киссура на красную с золотом  папку  на
своем столе. Казалось, ничто так не интересовало его, как содержимое  этой
папки. Любому человеку на месте Киссура следовало бы понять, что надо уйти
и не докучать Арфарра досужими разговорами, но Киссур был недостаточно для
этого чуток.
     - Почему, - закричал Киссур, - когда мои люди  гибли  на  стенах,  вы
предложили государю вернуть господин Нана!
     - Потому, - ответил Арфарра, - что государь  никогда  бы  на  это  не
согласился; и ничто так не уронило Нана в глазах бунтовщиков, как это  мое
предложение.
     Киссур озадачился. Потом встряхнулся,  стукнул  кулаком  по  столу  и
сказал:
     - А что вам мешает расправиться с Чареникой и прочей гнилью сейчас?
     Арфарра глядел на Киссура, как старый опытный лис смотрит на молодого
лисенка, словно раздумывая: учить малыша, как красть кур из курятника, или
подождать, пока он подрастет.
     - Что мне с тобой  спорить,  -  внезапно  сказал  Арфарра,  -  а  вот
послушай-ка басенку. Были на свете навозный жук, жаба  и  ворон,  -  самые
незначительные  животные.  Они  все  были  связаны  взаимными  услугами  и
грехами, и однажды государь зверей, лев, охотясь в лесу,  раздавил  гнездо
жабы. Жаба побежала к своим друзьям. Навозный жук вздохнул и сказал:  "Что
я могу? Ничего! Разве только пролечу под носом у льва, и  он  зажмурится."
"А я - сказал ворон, - как только он зажмурится, подскочу ко льву и выклюю
ему глаза". "А я, - сказала жаба,  -  когда  лев  ослепнет,  заквакаю  над
пропастью, и лев в нее свалится." И так они это сделали, как ты слышал.
     Киссур молча ждал, памятуя, что за всякой басней следует мораль.
     - Можно, - сказал Арфарра, - арестовать Чаренику и осудить Нана. Но в
ойкумене - тридцать две провинции, и в каждой  из  этих  провинций  высшие
чиновники  -  друзья  Чареники  и  Нана.  Вчера  эти  люди   помогли   мне
расправиться с Андарзом, сегодня - с "красными циновками", завтра  помогут
мне расправиться с Чареникой, а послезавтра - с Компанией Южных Морей. Что
ты хочешь? Чтобы ставленники Нана сражались вместе  против  государя,  как
жабы и жуки - против льва, или чтобы они помогали государю  казнить  самих
себя?
     - Я хочу, - сказал Киссур, - чтобы в ойкумене  не  было  ни  богатых,
склонных к своеволию, ни бедных, склонных к бунтам, и если эти люди поедят
себя сами, это сильно сбережет силы.
     - Тогда, - сказал Арфарра, - ты пойдешь вычистишь кровь под  ногтями,
и сделаешь, как я скажу.
     В  это  самое  время,   когда   Арфарра   объяснял   Киссуру   методы
справедливого правления, а в городе догорали последние  головешки  крытого
рынка, - в это самое время на женской половине  изрядного  дома  Чареники,
бывшего  министра  финансов,  под  большим  солнечником,  сиречь  тафтяным
навесом, обшитом кружевами и камчатыми кистями, Янни,  дочь  Чареники,  со
своими подружками разбирала и строила наряды.  Тут  же,  под  солнечником,
ползали ее служанки, кроя новую атласную кофточку  с  запашными  рукавами,
улыбаясь, по глупому девичьему обыкновению, и хихикая.
     - Это, - говорила Янни, - разглядывая розовое тафтяное  платьице,  я,
пожалуй, пошлю бедненьким, - вон как протерлось. А это, если хочешь, отдам
тебе. Смотри, какие глазки у ворота. Если обшить подол лентами, и вон  тут
обшить, так вообще незаметно, что носили. Хочешь?
     - Да, очень хорошенькое платье, - отвечала Идари, ибо  именно  к  ней
обращалась дочь министра. Идари никогда не бывала в такие  ранние  часы  у
подруги. Но три дня назад бунтовщики сожгли  шестидворку,  в  которой  она
жила, дед и тетки куда-то пропали, а сама Идари с младшей сестрой  бродила
по улицам. Вчера  какой-то  варвар  долго  на  них  облизывался,  а  потом
все-таки отвел к Чаренике. Обо всем этом Идари не очень-то рассказывала.
     Вдруг  в  саду  поднялся  шум:  зазвенели  серебряные   колокольчики,
приветствуя высокого гостя, затопали слуги, раскатывая по дорожке  красный
ковер... Идари и Янни подбежали к перилам и увидели, что по красному ковру
идет отец Янни, Чареника, а рядом с ним, опираясь на резной  посох,  тощий
старик в богатой ферязи первого министра. На повороте дорожки  под  ковром
сидел корень дерева. Арфарра зацепился посохом за корешок, уронил посох  и
сам чуть не упал. Чареника бросился за посохом, чуть  не  въехал  в  землю
носом, подхватил посох, отдал хозяину, и  стал  усердно  пинать  проклятый
корень ногой. "Немедленно спилить!" - кричал Чареника.
     - Ишь, цапля, - сказала с досадой одна из служанок,  и  пошла,  пошла
бочком, подражая стариковской походке. - Вчера  пришел,  ничего  не  ел  -
поваров-то всю ночь пороли!
     - А когда в  тюрьме  сидел,  -  фыркнула  Янни,  -  у  Идари  пирожки
выпрашивал. Клянчил!
     Идари покраснела. Она хотела  сказать,  что,  во-первых,  Арфарра  не
клянчил никаких пирожков, - она сама их принесла, а, во-вторых, она  вовсе
не для этого рассказывала об этом Янни. Но Идари только опустила головку и
промолчала.
     Надобно сказать, что на женской половине  дворца  мало  что  знали  о
происшедшем в городе, а только слышали, как Чареника ругает Арфарру  самым
последними словами. Идари - та очень тревожилась о судьбе Киссура. Но  она
знала его только под именем Кешьярты, юноши с льняными волосами и голубыми
глазами. А про Киссура, нового фаворита, на женской половине знали  только
то, что у него во рту шестьдесят два зуба, и уши срослись за затылком.
     Час прошел за хихиканьем, а потом Янни позвали  к  отцу.  К  девушкам
Янни не вернулась, заперлась в своей комнате. Идари  прошла  к  ней.  Янни
лежала, уткнувшись носиком в кружевные подушки, и рыдала. Идари  стала  ее
утешать. Янни перебралась с подушек на плечо Идари и сказала:
     - А этот человек, Арфарра, - ты с ним говорила? Он  совсем  противный
старик?
     Идари поглядела на подругу и осторожно сказала:
     - Он совсем как кусочек сухой корицы, и в нем много  хорошего.  Я  бы
хотела, чтобы у меня был такой дед.
     - Дед! - сказала Янни, - отец велит мне идти за него замуж!
     Янни была, конечно, невеста Шаваша:  но  тот  был  фаворит  опального
министра и больше, чем покойник, и ничего  Чареника  в  этот  миг  так  не
желал, как доказать свой разрыв со всеми этими бунтовщиками.
     - Но ведь он же монах, - сказала Идари.
     Янни заплакала еще громче.
     Арфарра, действительно, был когда-то монахом-шакуником, но это ничего
не значило. Во-первых, постригли его насильно,  и  клятвы  за  него  давал
другой человек, так что потом, когда Арфарра стал араваном  Варнарайна,  в
монахах числили того, кто повторял клятвы.  А  во-вторых,  монахи-шакуники
все равно стали, по указу государыни Касии, мирскими людьми.
     - И когда же свадьба, - спросила Идари.
     - Сегодня, - всхлипнула Янни, - в  час  Росы,  потому  что-де  завтра
государь объявит траур по погибшим, и свадеб не будет три месяца!  У  меня
нет даже времени сшить новое платье!
     И от этой, последней обиды, Янни окончательно разревелась.
     Идари выглянула  в  окошко:  были  уже  сумерки,  небо  было  как  бы
расписано красными лопухами, - пожар в  городе  продолжался  третий  день.
Идари подошла и обняла подружку.
     - Ты счастливая, - сказала Янни, - бедняки  выходят  замуж,  за  кого
хотят.
     - Нет, - сказала Идари, - я дала тебе клятву.
     - Кто же, - возразила Янни, - знал, что отец выдаст меня за  старика,
да еще и палача вдобавок? Не надо мне твоей клятвы.
     Идари молчала. Ей было все равно, за кого идти.
     - А как ты думаешь, - спросила Янни, - если я выйду  замуж  за  этого
палача, я сумею сделать так, что Шаваша помилуют?
     - Не думаю, - сказала Идари, - наоборот, его тогда совершенно убьют.
     Вечером была свадьба: бог знает что  за  угодливая  свадьба!  Янни  и
Идари сидели за занавеской. Арфарра сидел бок о бок с Чареникой в  паллии,
вышитом лазоревыми цветами  по  голубой  земле.  На  голове  у  него  была
парадная шапка первого министра, с широкой каймой. На кайме  сидело  шесть
птиц, шитых жемчугом, а с каймы свисали лапки с золотыми репьями.  Арфарра
снял шапку и подкидывал одну из лапок. Ел он мало, и опять было ясно,  что
опять станут пороть поваров. Всем гостям было очень весело. Через час Янни
пискнула и упала в обморок. Девушку унесли, и Идари пошла за ней.
     К ночи поднялся шум: жениха провожали в опочивальню. Янни заплакала и
сказала:
     - Право, скажи, что я сегодня нечиста, будь вместо меня!
     В пустой опочивальне Идари забилась под подушку и тоже стала плакать.
     - Ты что здесь делаешь?
     Идари  обернулась  и  обомлела:  над  ней,  высоко   подняв   рогатый
светильник, стоял Кешьярта, - в боевом кафтане городской стражи, помятый и
немного мокрый.
     - Я, - сказала жалобно Идари, - вторая жена вашего  начальника.  Янни
просила меня сказать, что она нынче нездорова, и что я вместо нее.
     Киссур покраснел от  гнева,  а  потом  выронил  светильник,  упал  на
постель поперек Идари и стал хохотать, как сумасшедший.
     - Что вы делаете, - заверещала Идари, -  сейчас  сюда  придет  первый
министр!
     Киссур вцепился в ворот кафтана и продолжал хохотать:
     - Вот так зятек, - кричал он, - вот так зятек! Ох как я его повешу!
     Чареника, бывший  министр  финансов,  всячески  желая  доказать  свою
преданность, забыл упомянуть на женской половине, как о детали  совершенно
несущественной, что господин Арфарра отказался от звания первого  министра
в пользу Киссура. А Киссур, в свою очередь, опоздал  к  свадьбе,  так  как
негодяи из красной слободы сильно задержали его, и в начале  пира  Арфарра
сидел за столом посаженным женихом, как это часто делают.
     На следующее утро Арфарра явился поздравить молодых,  и  уединился  с
Чареникой. Эти двое провели брачное утро вдвоем за бумагами,  и  от  этого
взаимного удовольствия были счастливы.
     Когда они выходили из кабинета, им попалась бабка в полосатой кичке и
сказала, что Киссур купается в пруду и  от  счастья  помял  угол  беседки.
Арфарра улыбнулся, потому что он  не  очень-то  понимал,  как  можно  быть
счастливым из-за женщины, если ты - первый человек в государстве. Чареника
сказал:
     - Это хорошо, что Янни  ему  понравилась,  потому  что  часто  браки,
заключенные ради блага государства, кончаются несчастиями из-за холодности
жениха. Ведь у него не было никаких других привязанностей?
     - Совершенно не было, - ответил Арфарра.
     После этого Арфарра покинул Чаренику, спустился в  сад  и  присел  на
мраморный пенек, щурясь  и  улыбаясь,  как  кот  на  солнышке.  Тут  из-за
беседки, увитой глициниями, вышла девушка, и Арфарра узнал в  ней  девушку
из Небесной Книги. Арфарра улыбнулся,  вспомнив,  как  она  неделю  назад,
пряча глаза, совала ему в руку корзинку. Как он тогда ее напугал!  Что  он
посулил ей тогда? Хорошего жениха? "Если б  -  подумал  Арфарра,  -  я  ее
встретил тридцать лет назад, я бы женился  на  ней.  Может,  и  сейчас  не
поздно?" И Арфарра вдруг странно вздохнул,  вдруг  поняв,  что,  вероятно,
даже первый человек в государстве может быть  счастлив  из-за  женщины.  А
Идари подошла к старику, стала на колени и сказала:
     - Ах, сударь, вы больше, чем колдун!
     "Ее любовники будут смеяться надо мной, - подумал  Арфарра,  -  ну  и
что?" - положил руку на голову девушки и погладил ее.
     - Мы с Киссуром говорили об этом всю ночь, - продолжала  Идари,  -  и
сошлись на том, что вы умеете видеть за вещами и впереди вещей. Потому что
если бы я знала, что  Янни  выходит  замуж  за  Киссура,  я,  конечно,  не
осмелилась бы вновь попасться ему на глаза. И подумать только, что  я  еще
кормила вас пирожками, а вы уже все знали! Что с вами, дедушка?
     Последние слова Идари  произнесла  потому,  что  губы  Арфарры  вдруг
как-то посерели. Он поднял голову и стал смотреть, как в  лучах  утреннего
солнца к нему спешит, шагая по-утиному, новый префект столицы Чареника.
     - Ничего, - сказал Арфарра. - А теперь беги отсюда, крошка, и  никому
не говори того, что ты сказал мне.
     А Киссур между тем ускакал в город, и вернулся к тестю лишь  вечером.
Вот он подъехал с дружинниками к воротам,  и  увидел,  что  на  них  висит
простыня, а на простыне - кровь.
     - Это что такое? - спросил Киссур.
     - Это такой обычай, - ответила ему бабка в полосатой кичке.
     Киссур удивился и, пройдя в дом, стал искать,  не  был  ли  он  вчера
ранен. Ничего, однако, не нашел. Тогда он спросил своего вассала, Алдона:
     - Слушай, помнишь, мы вчера  вешали  этих  красненьких,  и  один  так
верещал, что мне пришлось на прощание зарубить его мечом? Как ты  думаешь,
он не мог мне обрызгать свадебный кафтан?
     - По правде говоря, - ответил Алдон, - он это и сделал, только ты был
такой сердитый, что мы не успели тебе это сказать.
     - Да, - промолвил Киссур, - сдается мне, что не та кровь, какая надо,
висит на этой простыне, и не очень-то это хорошее предзнаменование.
     Относительно Нана Арфарра сказал Киссуру чистую правду,  -  никто  не
знал, куда он делся, и сам Арфарра не знал, хотя искал весьма  пристрастно
и до многого доискался.
     Нан исчез не один: вместе  с  ним  пропал  и  начальник  его  стражи,
маленький варвар из народа аколь, человек дьявольской ловкости и преданный
господину министру, - этот человек, по показаниям домашних Нана,  вошел  в
кабинет министра через полчаса после того, как министр  скрылся  в  нем  с
бунтовщиками. А когда Арфарра показал Киссуру его портрет, Киссур  признал
в маленьком варваре человека, который сошел во двор и отдал ему документы.
     Арфарра стал выяснять, кто именно взял из  колыбели  маленького  сына
министра, и выяснил, что это был чиновник  седьмого  ранга  Тий,  один  из
бывших секретарей Нана, тот самый, который очень помог в эти дни  Арфарре.
Арфарра арестовал секретаря, и тот показал, что встретил Нана с  маленьким
начальником стражи в пустынной юго-восточной галерее. Нан сказал  "Принеси
мне ребенка и три пропуска с подписью Арфарры".  Тий  и  начальник  стражи
пошли вместе. По дороге начальник  стражи  рассказал  Тию,  что  он  видел
Киссура в Зале Пятидесяти Полей и сказал об этом Нану, и что Нан велел ему
устроить в зале засаду. А потом,  три  часа  назад,  Нан  прислал  спешную
записку убрать людей и явиться как можно скорее  к  Нану.  Тот  явился  во
дворец и прошел в кабинет. Там  лежал  сын  Шиманы,  убитый,  и  еще  двое
сектантов, а Нан сидел весь белый, и повторял, "Мой  сын  не  останется  в
этом дворце, не оставлю сына Арфарре".
     - А куда делся Нан потом? - спросил Арфарра.
     - Не знаю.
     - И он не пытался увидеться с государем?
     - Нет. Он сказал: "Государь обиделся на меня, потому  что  я  не  так
часто ездил с ним на охоту. Он нашел министра,  который  будет  ездить  на
охоту столько, сколько хочется государю".
     Нельзя сказать, чтобы первый министр исчез совсем  без  следов.  Один
инспектор по творогам и сырам встретил  в  пяти  верстах  от  города  трех
оборванцев с ребенком, - оборванцы утекал прочь от горящей  столицы,  лица
двоих показались инспектору странно  знакомыми.  Нашли  чиновника,  вполне
верного Нану, который дал ему свою лодку в Гусьих Ключах, - а  через  семь
дней в Голубых Горах - уму непостижимо, как его туда занесло,  -  один  из
парчовых курток видел трех горшечников с мешком и  ребенком,  по  описанию
похожих на беглецов, послал записку в управу и  побежал  за  горшечниками.
Через неделю отыскали в лесу то, что осталось  от  парчовой  куртки,  -  а
осталось мало, потому что в лесу было много зверья.
     А потом их видели на границе Харайна с Чахаром, уже  без  ребенка,  -
стало быть, Нан отдал  ребенка  одному  из  незаметных,  но  верных  своих
друзей, такому, что скорее умрет, чем предаст, какому-нибудь  многодетному
чиновнику в глухой сельской управе...
     Это известие страшно перепугало Арфарру. Проиграв в столице,  министр
утекал в Харайн, - в Харайн, где хозяйничали ставленник Нана Ханалай и его
правая рука Шаваш, в Харайн, где стояло единственное  боеспособное  войско
империи.

                                    14

     Через пять дней после ареста Нана Шаваш, в Харайне, получил  известие
о случившемся. Он кивнул головой, допил утренний  чай,  написал  несколько
записок и отправился в управу. Чиновники  у  входа  шарахнулись  от  него.
Шаваш, не повышая голоса, велел принести несколько дел и занялся, как ни в
чем не бывало, бумагами.
     Днем в воротах управы явилось двое в парчовых куртках: они скакали от
самой столицы. Парчовые куртки прошли в кабинет Шаваша. Инспектор  отложил
бумаги и  ледяным  тоном  осведомился,  что  им  угодно.  Парчовые  куртки
предъявили полномочия: арестовать и препроводить в столицу. Шаваш  дописал
составляемую им бумагу, проглядел ее, исправил ошибку, приложил  печать  и
разорвал. Потом откинулся в кресло и так сидел все время, пока шел обыск.
     Раз он спросил стакан вина, но человек в парчовой куртке засмеялся  и
ударил его по щеке. Никто так и не  заметил,  когда  именно  он,  поправив
волосы, сунул руку с черепаховой  заколкой  в  рот,  -  а  когда  стражник
бросился к нему, бранясь, было уже поздно  -  Шаваш,  мертвый,  сползал  с
кресла, и глаза его стекленели.
     Мертвеца вынесли во двор и кинули в тележку, погрузили туда сундуки с
конфискованным, и поехали из города. В  управе  многие  плакали;  двери  в
кабинет были распахнуты настежь, от  сырого  сквозняка  качались  травы  и
деревья, вытканные на гобеленах, а под деревьями  зябли  красавицы.  Сейфы
стояли со вспоротыми животами, изнасилованные и пустые, и из  ящика  стола
на пол выкатились разноцветные шарики-леденцы - Шаваш, бывший  деревенский
мальчишка, обожал лакомиться над бумагами. Было видно, что парчовые куртки
многое просто беззастенчиво украли.
     Прошло еще три часа, и в управу явились местные  стражники.  Оглядели
разгромленный кабинет и флигель в саду и ускакали  к  наместнику  Ханалаю.
Наместник выслушал их и грохнул кулаком по столу  так,  что  кусочки  яшмы
брызнули из инкрустаций. Ярыжки ушли, и он вскричал:
     - Мне не доверяют: я ведь ставленник Нана. Я хотел  арестовать  этого
мальчишку с самого утра, чтобы предоставить доказательства своей верности;
а мне не только не прислали приказа, но и не известили об аресте!
     Днем к управе пришел Свен Бьернссон, в незаметной одежде крестьянина,
и стал среди народа, который смотрел, как грузят на тележку покойника.
     Прошло больше месяца, как Свен Бьернссон бежал из  управы  Сият-Даша.
Он  сильно  изменился  после  своего  бегства:  Шаваш  преподал  ему  урок
смирения.  Он,  пожалуй,  никак  не  мечтал  спасти  мир  проповедью,  как
крестьянин не мечтает спасти мир прополкой риса. Но он  понимал,  что  мир
погибнет, если на полях перестанет расти рис, и что мир погибнет, если  по
дорогам перестанут ходить забавные проповедники. Он теперь  запоминал  все
свои удачные фразы, и не стыдился повторять в разных местах одно и то  же.
"Господь - говорил он, - сделал так, что от козы рождается вторая коза,  а
от второй козы - третья. Господь не стесняется повторений, - разве  стыдно
подражать Господу?" Да - имя Бога теперь встречалось в его устах чаще, чем
имя человека.
     Телега с покойником тронулась и заскрипела, народ, глазея,  бросал  в
нее дынные корки. Кто-то схватил Бьернссона за руку:
     -  Яшмовый  араван!  Какая  неосторожность!  Что  же  вы:  вас  могут
схватить!
     Бьернссон глянул на небо так, словно хотел спороть с него  шкурку,  и
последовал за  испуганным  сероглазым  горшечником.  Сумасшедший  чиновник
покончил с собой: и Бьернссон знал, что Шаваш никогда  бы  не  убил  себя,
если бы не был уверен, что это глупое,  и,  вероятно,  временное  смешение
Нана в столице - месть оборотней-чужеземцев.
     В двух иршахчановых шагах от города начинался Ласковый лес.  Парчовые
куртки свернули с дороги, нашли в лесу старую часовню, распрягли  лошадей,
положили мертвого чиновника на траву и стали копать у стены часовни.
     Шаваш открыл глаза, глубоко вздохнул и вскочил на ноги.
     Стражники достали из выкопанной ямы  сундук  с  платьем,  деньгами  и
документами.  Шавашу  помогли  переодеться  в  рваную  каразейную  куртку,
стеганые штаны и конопляные башмаки с завязочками.  Парчовые  куртки  тоже
переоделись. Шаваш остриг  свои  роскошные  волосы,  расставил  на  коряге
зеркальце и  несколько  баночек  со  страшными,  употребляемыми  ворами  и
соглядатаями зельями, которые, способны в несколько  минут  изменить  лицо
человека, цвет глаз и волос,  и  занялся  с  этими  баночками.  Шаваш  был
человеком предусмотрительным, и всегда считал, что самоубийство при аресте
- это, конечно, умная вещь, но есть вещи и умнее. Двое стражников были его
тайными  людьми,  к  которым  он  еще  утром  отправил  записку  с   давно
условленным  знаком.  Шаваш  знал,   что   из-за   общей   неразберихи   и
повсеместного томленья при виде парчовых курток, пройдет еще  месяца  три,
прежде чем его хватятся.
     Через полчаса из зеркальца на Шаваша глянул  совсем  другой  человек:
придурковатый  крестьянин  в  изорванных  лапоточках  и  со   сгорбленными
плечами. "Вот таким бы я был" - подумал вчерашний всесильный инспектор, от
одного слова которого трепетали все три души обывателей и все четыре  души
чиновников, "если бы меня  не  подобрал  Нан".  В  глазах  Шаваша  страшно
защипало, - вероятно, от сока горечавки. Тут Шаваш обернулся,  -  стражник
трогал его за плечо.
     - Сейчас иду, - сказал Шаваш.
     Стражник поклонился, смущенно кашлянул и сказал:
     - Господин Шаваш! Для нас всегда было честью  служить  вам,  и  опала
господина министра разорвала наши сердца.  Однако  кто  не  знает:  каждой
человек думает о собственной выгоде! Здесь, в  конфискованном  сундуке,  -
такие сокровища, что хватит на пропитание и нам, и нашим  внукам!  А  ваша
звезда уже закатилась, для отечества вы все равно что мертвы -  так  стоит
ли оставлять вас в живых?
     Шаваш побледнел и отвечал:
     - Друзья мои! Я,  признаться,  не  очень  держусь  за  это  золото  и
серебро, и охотно отдам его вам. Но за собственную жизнь я держусь крепче,
чем рысь за цыпленка, - и если вы меня  убьете,  я  обобью  все  пороги  в
небесной управе, но добьюсь разорения ваших семей.
     Зная, что у Шаваша во всех управах есть знакомые, стражники от  таких
слов перетрусили. На том и порешили: стражники забрали себе все ценности и
лошадей  и  поехали  дальше,  а  Шаваша  оставили  на  дороге,  одного,  в
крестьянских лапоточках и куртке, подхваченной пеньковой веревкой.
     Стемнело. Над черными бескрайними полями высыпали  звезды,  мелкие  и
неровные, заглядывали бывшему чиновнику в глаза, хохотали  по-совиному,  и
луны плыла по небу, словно брошенная в ручей ивовая корзинка  с  ребенком.
Шаваш не знал, что случилось в столице, но он не сомневался, - в том,  что
случилось, виноваты люди со звезд, также как и в гибели храма Шакуника.  И
у него, Шаваша, не было даже сил отомстить им за смерть Нана.
     В третий день пестрого зайца, дней через двадцать после вышеописанных
событий, наместник Ханалай охотился в Перечном лесу. Он стоял на  взгорке,
и вдруг  увидел  внизу,  на  пустой  лесной  тропке,  ослика  с  мешком  и
крестьянином. Крестьянин взглянул вверх, тоже, вероятно, увидел доезжачих,
и заторопился в кусты. Ханалай гаркнул и пришпорил коня: через две  минуты
его люди окружили мужика. Тот жмурился и горбил спину.
     - Вот, - сказал наместник, - когда я был разбойником, бедняки  ходили
ко мне, а теперь - от меня. Или ты сам - злодей? Ты чего прячешься?
     - Ах, - возразил мужик, - когда я иду мимо горы, я не боюсь, что гора
упадет и раздавит меня. Но я боюсь, что с  нее  мне  на  голову  покатятся
мелкие камушки. И вас я не боюсь, господин наместник, - а вот  слуги  ваши
немного шалят.
     Наместник рассмеялся, и, так как солнце уже садилось, велел  ехать  в
усадьбу, и взял крестьянина с собой. Ослика с мешком отдали доезжачему,  а
старику подвели лошадь. Тот  попятился  от  страшного  животного,  и  дело
кончилось тем, что старик пошел, аккуратно ступая,  за  хвостом  Ханалаева
вороного красавца, и штаны его над плетеными башмаками оставались чистыми,
так что  Ханалай  невольно  залюбовался,  как  народ  от  долгой  привычки
аккуратно умеет ходить по грязи.  На  расспросы  старик  отвечал,  что  он
деревенский башмачник, а теперь вот идет в город, к племяннику, потому что
деревня их стоит у самого конца обитаемого мира, и ходили слухи, что в нее
придут горцы: а иначе зачем наместник набирает войска?
     - Гм, - сказал Ханалай, - а слыхал ли ты, дружок, что случилось месяц
назад в столице?
     Крестьянин сказал, что слыхал, что их Харайнский проповедник, яшмовый
араван, теперь стал министром в столице;  и  что  это  удивительное  дело,
потому что еще неделю назад  он  слушал  воскресшего  Арфарру  под  старым
кленом, а он, оказывается, в это же самое время был уже  в  столице  перед
государем.
     Многие засмеялись, а  какая-то  глупая  барышня,  которая  разучилась
понимать народ (множество дам и девиц, и уважаемых людей, и  сам  господин
Айцар были в свите наместника), спросила:
     - О ком это он?
     Один из чиновников ответил:
     - О местном проповеднике, яшмовом араване. Этот человек было исчез из
Харайна, а дней  десять  назад  опять  объявился.  Ба,  -  вдруг  вспомнил
чиновник, - я позавчера видел его и предлагал ему коня, но  он  отказался.
Очень хороший человек. Он, знаете  ли,  проповедовал  у  моих  складов,  и
какой-то разбойник вскочил в круг и стал рассказывать про меня гадости.  Я
испугался, что склады сейчас разграбят! А этот проповедник ударил  его  по
губам и говорит: "Замолчи! Парчовый Бужва спросит тебя о твоих  грехах,  а
не о чужих!"
     И многие согласились, что это прекрасная проповедь.
     - Это тот проповедник, - сказала, кокетливо поводя глазами,  одна  из
барышень, - который везде ходит белой кошечкой?
     - Какая там белая кошечка,  -  сказал  секретарь  Ханалая.  -  Араван
Фрасак по наущению Шаваша велел его арестовать, а стражники, боясь народа,
не выполняли приказа. Араван Фрасак драл их и с  лица  и  с  зада,  -  вот
тогда-то они и распустили  слух,  что  тот  ходит  везде  в  образе  белой
кошечки, и арестовать его по этой причине никак нельзя.
     - А почему это он не поехал с вами? - спросил наместник Ханалай.
     Чиновник ответил:
     - Боялся, ваша светлость. Все-таки есть постановление об его  аресте.
Говорят, его здорово напугал этот столичный инспектор, Шаваш:  гонялся  за
ним по всему Харайну. А теперь Шаваша арестовали  и  покойником  увезли  в
столицу.
     Некоторое время все ехали молча. Небо в этот  день  было  удивительно
чистым, поля и травы блестели как новенькие  после  вчерашнего  ливня,  из
кустов выскочил плотный кабанчик и побежал, ошалев, по дороге.
     - Безобразие, - вдруг сказал господин Айцар. - Арестовали человека  -
ни суда, ни следа, и никакого уважения к местным властям.
     - Еще не то будет, - сказал один  из  чиновников,  -  когда  господин
Арфарра наведет в столице порядок. А кто такой этот Киссур?
     - Я, - сказал господин Айцар, - видел этого человека,  когда  он  был
заключенным в Архадане, и хотел иметь его у  себя.  Это  человек,  который
очень высоко ставит свою свободу, и понимает свободу как право убивать. Но
еще выше своей свободы он ставит, кажется, свободу государя. Потом у  него
были нелады с госпожой Архизой,  и  еще  это  он  ограбил  государственный
караван в горах и все роздал крестьянам.
     - А как ты думаешь, - спросил опять Ханалай крестьянина, -  от  какой
вины пострадал бывший первый министр?
     Кто же, - сказал рассудительно крестьянин, - может это знать  издали?
Разные бывают причины: с соседом поссоришься, или бес  позавидует.  Вот  у
меня так же было: шурин мой плюнул нечаянно на корягу,  под  которой  была
могила колдуна; колдун  обернулся  огненной  мухой,  сжег  склад,  который
сторожил шурин, да еще устроил так, что шурина отдали под суд за  то,  что
он в пьяном виде ходил с факелом под стрехой.
     Тут все  стали  обсуждать  опалу  господина  Нана  и,  надо  сказать,
обсуждали весьма вольно. Дело в том, что года  два  назад  уважаемые  люди
Харайна во главе с Айцаром хотели отпасть от государя,  но  господин  Нан,
тогда еще столичный инспектор, усовестил их разговорами о благе  отечества
и о том, что им трудно будет, взбунтовавшись, торговать с ойкуменой. А при
реформах Нана, да  кассанданском  канале,  да  чахарских  рудниках  никто,
конечно, и не думал о государственной измене.  Теперь,  с  опалой  первого
министра, все изменилось. Во-первых,  нельзя  было  быть  уверенными,  что
опальный министр будет держать язык за зубами о давнему заговоре:  а  если
ему вышибут все зубы? Во-вторых, нетрудно было догадаться, что  Арфарра  и
Киссур поступят с  богачами  в  провинции  также,  как  с  бунтовщиками  в
столице. И если два года назад господин  Нан  отговорил  людей  от  лишней
суеты, указав, что, отпав  от  империи,  вряд  ли  можно  рассчитывать  на
большие торговые доходы, то теперь все наоборот: только отпав от  империи,
можно будет продолжить торговать внутри Харайна.
     - Неужели Шаваш не смог его арестовать? - вдруг  недоверчиво  спросил
Ханалай.
     - И как не смог! Мне рассказывали такой случай:  Яшмовый  араван  три
дня ночевал у одного крестьянина. На четвертое утро он ушел, а днем хозяин
полез в погреб и сломал себе руку. Вот к нему приходит  гадатель  -  агент
Шаваша - гадает, и, желая повредить проповеднику, говорит: "На тебя  навел
порчу недавний гость - уж не знаю, кто у тебя был". А  крестьянин  плачет:
"Это мне за мои грехи! Три дня гостил у меня святой человек, и все три дня
я думал: а не выдать ли его за деньги? Деньги, они ведь тоже нужны! Другой
на его месте мне бы шею сломал, а этот - руку. Святой человек, святой".
     - Говорят, он хороший пророк, - сказал Мелия.
     - Яшмовый араван, - плохой пророк, -  сказал  Ханалай.  -  Он  только
тычется в людей и говорит им, что добро, а что зло. А настоящий  пророк  -
это тот, кто словами может превратить добро в зло, и наоборот.
     Наклонился с седла и отдал шепотом какое-то приказание.
     Так-то беседуя, они доехали до усадьбы. Наместник с господами  прошли
внутрь, а крестьянину Ханалай дал золотой и велел провести на задний  двор
и накормить.

     Наместник Ханалай был человек простой, неученый - как он сам говорил.
Поэтому ему случалось часто делать ошибки в управлении, и когда ему на эти
ошибки указывали, он их поспешно признавал и  исправлял.  Чиновники  очень
любили наместника, который соглашается с замечаниями  подчиненных,  и  так
уважает ученых. Народ обожал человека, который из справедливого разбойника
стал чиновником. Что же до людей богатых - они были приятно поражены,  как
охотно этот взрослый ребенок спрашивает их мнение и слушается их советов.
     И вот, например, один из богачей, по имени Заххад, купил удивительную
лошадь. Лошадь так понравилась Ханалаю, что ему приснился сон о  том,  как
Заххад дарит ему эту лошадь, и Ханалай раз  пять  или  шесть  пересказывал
этот сон Заххаду. Наконец Заххад привел лошадь и поставил ее у  пруда,  на
берегу которого он кушал чай с другими уважаемыми людьми и с  наместником,
и сказал, что сон наместника исполнился: Заххад-де подарил ему  лошадь  во
сне, а наяву он дарит наместнику отражение лошади.
     Все посмеялись шутке Заххада, а через неделю наместник арестовал  его
за какие-то пустяки. Тогда уважаемые люди пришли к наместнику и  объяснили
ему, что так делать  не  годиться.  И  что  же  Ханалай?  Вы  думаете,  он
арестовал этих наглецов?  Ничуть  не  бывало!  Он  хлопнул  себя  по  лбу,
вскричал:
     - Ах я неученая скотина! С моим ли умом сидеть на такой верхушке! - и
в тот же день Заххада выпустили.
     Ханалаю в это время было лет сорок пять-сорок шесть. Он  был  человек
большого роста  и  с  пудовыми  кулаками.  За  последний  год  он  немного
раздобрел, но сохранил всю свою страшную  силу.  Голова  его,  с  черными,
жесткими, как колючки репья, волосами, с  большими  умными  глазами  цвета
шкурки копченого поросенка  была  почти  всегда  повязана  широкой  черной
лентой, закрывающей давнее клеймо.
     До сорока четырех Ханалай не умел ни читать, ни писать, однако,  став
наместником, принялся за эту науку. Он завел  себе  особого  чиновника,  с
которым по утрам, перепачкав пальцы тушью, прилежно, по  его  собственному
выражению, "валял ворон". Через год он вполне преуспел, однако по-прежнему
требовал, чтобы чиновник читал ему документы  вслух.  Ханалай  предпочитал
устные донесения потому, что потом всегда можно было сделать вид, будто не
запомнил неприятной просьбы. На самом деле Ханалай запоминал прочитанное с
первого раза, а незнакомые слова - со второго. И хотя речь его  оставалась
речью простолюдина, многие считали, что прежняя невоспитанность овладевает
Ханалаем лишь при  неприятных  гостях.  Бывает,  приедет  такой  гость,  -
Ханалай громко хохочет, берет его под руку, рвет  для  него  мясо  руками.
Гость сидит как в воду опущенный, аппетит у его пропал.  Ханалай  сердится
на малоежку, лично подносит рог, из которого пил сам, начинает петь пьяную
песню. Глядишь, а гость уже отбыл в кустики, и не смеет  потом  показаться
на глаза Ханалаю, и уезжает домой, так и не упомянув о своем деле.
     Помимо еженедельных охот и забав, и невероятных  попоек,  на  которых
Ханалай  единственный  оставался  трезвым  и  внимательно  слушал   пьяную
болтовню, предпочитая этот способ осведомленности всем другим,  -  Ханалай
вдруг  пристрастился  к  игре  в  "сто  полей".  И  это  было   совершенно
удивительно, что человек, начавший играть в "сто  полей"  в  сорок  четыре
года, обыгрывал чиновников с газельими глазами и пальчиками  тонкими,  как
молодой бамбук.

     Свен  Бьернссон  проходил  Олений  мост,  когда  его   нагнали   трое
всадников:
     - Пожалуйте с нами.
     Яшмовый араван не  очень  удивился  и  пошел.  Несмотря  на  то,  что
объявления о его аресте висели  на  каждом  столбе,  араван  Фрасак  после
смерти Шаваша перестал гоняться за проповедником, и  Бьернссон  больше  не
опасался  ничего.  Через  час  его  привели  в  освещенный  факелами  двор
наместника.
     Когда Бьернссона ввели в беседку, господин наместник сидел в креслах,
а десяток его  гостей  -  ниже,  на  коврах  и  подушках.  Ханалай  встал,
почтительно поклонился проповеднику и  подвел  его  за  руку  к  накрытому
столу: кресла наместника остались пусты, только громовая птица  таращилась
с подголовника.
     - Большая честь для меня, - сказал Ханалай, -  приветствовать  вас  в
своих покоях. Поистине, ничье слово не значит столько для народа  Харайна,
как ваше слово.
     Бьернссону эти комплименты не очень-то понравились.
     - Я, - сказал Ханалай, -  человек  неученый,  о  чем  тут  толковать.
Рубить умею, а ведать душами или гражданскими делами - увы!
     Кто-то почтительно возразил сбоку:
     -  Люди  выдающихся  достоинств  не  нуждаются  в  образовании,   как
самородное  золото  не  нуждается  в  плавильном  котле:  лишь  презренные
металлы, медь и железо, нуждаются в дроблении и переплавке...
     - Цыц, - сказал Ханалай, - не пори чепухи! - и продолжил, обращаясь к
яшмовому аравану:
     - Святой отец! Прошу у вас совета. Я, конечно, недостоин и неучен, но
предан государю. Как только я услышал, что в столице бунт, я собрал войско
и выступил на помощь государю. По счастию, бунт был подавлен, и  в  дороге
меня встретил гонец с изъявлением благодарности и просьбой  оставаться  на
месте. А вот теперь мне прислали из столицы  такое  письмо,  -  и  Ханалай
протянул  проповеднику  письмо,  вернее,  расшифровку  оного,  выполненную
отменным секретарским почерком. "Господин наместник! Новый первый министр,
Киссур Белый Кречет, сказал о вас: "Это ставленник негодяя Нана! Он  повел
войска к столице,  чтобы  помочь  бунтовщикам".  А  его  помощник  Арфарра
заявил:  "Государь!  Не  выказывайте  ему  недоверия!  Осыпьте  наместника
дарами, но под любым предлогом вызовите в столицу без охраны!"
     Кто-то положил руку на плечо Бьернссона: Бьернссон повернул голову  и
узнал господина Айцара, первого харайнского богача, который еще  два  года
назад затевал отложиться от империи.
     - Колдуны, - сказал Айцар, - помутили разум государя. Первый  министр
арестован, вместо него какой-то Киссур. Честные люди в недоумении,  основы
государства поколеблены: только ваши молитвы развеют чары!
     - А еще,  -  вставил  Ханалай,  -  в  столице  объявился  самозванец,
именующий себя араваном Арфаррой. Он пользуется полным доверием  государя.
Долг всех честных людей - открыть государю глаза!
     Проповедник  поднял  глаза.  Ханалай  сидел   перед   ним,   грузный,
взъерошенный. "Черт возьми, - с тоской подумал  Бьернссон,  -  они  хотят,
чтоб я вместе  с  ними  возглавил  восстание  против  империи.  А  если  я
откажусь... Да, ведь кто бы ни был этот Арфарра в столице, он не  потерпит
никакого бродячего двойника..."
     -  Я,  ничтожный  отшельник,  -  сказал  Бьернссон,   -   всю   жизнь
проповедовал, что с помощью оружия нельзя победить то зло, которое в тебе,
и восстановить  справедливость,  -  неужели  мне  поверят,  если  я  стану
говорить обратное?
     Наместник Ханалай извинился и умолк. Бьернссон посидел еще немного  и
попросил отпустить его.
     - Куда же вы пойдете через ночь? - сказал Ханалай,  -  переночуйте  у
меня, а утром я провожу вас с честью.
     Бьернссону отвели уютную комнату с  тихо  потрескивающей  жаровней  и
комариной сеткой над кроватью, - но Свен Бьернссон  не  намеревался  ждать
утреннего разговора с наместником. Убедившись, что  его  оставили  одного,
пророк стянул веревочку на котомке, выкарабкался через окно  и  побежал  к
левому углу сада, туда, где  плети  винограда  должны  были  выдернуть  из
старой стены увенчивавшие ее каменные шипы. Подпрыгнул, ухватился за край,
перекувырнулся вниз - и пропал у лесной кромки.
     Давешний крестьянин, уже без  ослика,  -  ослика  отобрали  Ханалаевы
слуги, в отместку за сказанную о них  гадость,  -  лежавший  в  канаве  за
воротами усадьбы, приподнял голову и тихонько последовал за пророком.
     Когда оба бедняка растаяли в ночи, в дальнем  конце  аллеи  появилось
двое людей. Один из них нес  на  палке  небольшой  фонарь  в  виде  цветка
орхидеи. Другой был наместник Ханалай.
     - Видите, - сказал спутник Ханалая, поднеся палку с фонарем к  следам
Бьернссона, отпечатавшимся на жирной и черной клумбе - никакой  он  кошкой
не оборачивался: перелез через ограду, и притом как мешок перелез.
     Ханалай долго рассматривал следы.
     - Да, - сказал он, - а жалко. Подумаешь, кошечка! Это  всякий  сумеет
избежать ареста, обернувшись кошечкой! А  вот  сделать  так,  чтобы  такой
человек, как Шаваш, не мог арестовать тебя в твоем собственном виде -  это
да!
     Заночевал Бьернссон у чулочника Даха в Теплой Слободе, той, что  близ
Восточных ворот - это был человек верный и покладистый, и когда-то яшмовый
араван вылечил у  него  дочку.  Бьернссон  забился  в  пахучую  солому  на
сеновале, и тут же заснул.
     Араван Фрасак любовался ночными мотыльками,  слетающимися  к  высоким
свечам на алтаре,  когда  дверь  беседки  внезапно  раскрылась,  и  в  ней
показался грязный и оборванный крестьянин,  -  тот  самый,  который  утром
попался на глаза Ханалаю.
     - Это что такое, - возмутился араван.
     Крестьянин, не отвечая, подошел к алтарю, на  котором,  в  серебряной
миске, в чистейшей воде, привезенной  из  горных  ущелий  Иниссы,  плавали
сосновые ветки, сунул грязные лапы в миску и принялся тереть оными рожу. У
аравана от негодования отнялся язык. А  крестьянин  содрал  с  себя  лицо,
словно кожуру с апельсина, и на  Фрасака  глянуло,  к  его  ужасу,  хорошо
знакомое лицо покойного инспектора Шаваша.
     - Позвольте, как же это,  -  лихорадочно  залепетал  Фрасак.  Ум  его
лихорадочно бился: арестовать? Или нет, погодите, у этого же человека были
огромные взятки, Фрасак сам  подносил  яшмовый  ларец,  и  если  он  может
откупиться...
     А покойник, как был, в вонючем своем платье, уселся в обитое бархатом
кресло и сказал:
     - Господин араван! Наместник Ханалай затевает восстание.
     Фрасак глядел на Шаваша с изумлением.
     -  Но,  постойте,  пролепетал  он...  Вам,  как  человеку  Нана...  и
запнулся.
     Он хотел сказать, что Шавашу, как человеку Нана, было бы  естественно
присоединиться к Ханалаю.
     Шаваш нагло усмехнулся:
     - Вы бы очень удивились, араван, узнав, чей я человек сейчас... Но не
в этом дело. Вы должны арестовать яшмового аравана. Он  сегодня  ночует  в
усадьбе Ханалая, - его там  просят  быть  благословить  мятежников,  а  он
отказывается...
     - Отказывается, - не понимал Фрасак, - это хорошо. Очень благородно с
его стороны...
     Шаваш наклонился к Фрасаку и сказал:
     - Это яшмовый араван сопровождал Киссура в  столицу,  и  это  яшмовый
араван научил его, что говорить государю.
     Разумеется, он не мог предвидеть, что Киссур сумеет подавить  бунт  -
такие вещи даже бесу нельзя предвидеть, - но он знал, что бунт  в  столице
повлечет за собою бунты в провинции, а так как наместник Ханалай  понимает
пути, которыми ходит душа народа, он попросит  поддержки  у  какого-нибудь
святого, а этим святым может быть только яшмовый араван. Что  же,  что  он
отказывается? Покочевряжится маленько - и согласится...
     "Арестовать,  -  крутилось  в  голове  у  аравана,  -  арестовать   и
представить Арфарре... постойте, да ведь его уже арестовывали: стало быть,
он уже здесь как агент Арфарры. Или нет, он же умер, -  это  тогда,  стало
быть, чей он агент?"
     А Шаваш, как ни в чем не бывало, взял грязной лапой кувшин,  налил  в
пузатую чашку вина, выпил и сказал:
     - Яшмовый араван - не человек, а бес.
     - То есть как это бес? - изумился Фрасак.
     - Очень просто.  Помните,  как  разметало  по  бревнышку  Белоснежную
управу. А как он кошечкой оборачивается? По воздуху летал?
     Араван Фрасак смутился.
     - А теперь подумайте, - продолжал Шаваш, - что будет, когда во  главе
восстания станет человек, который может испепелять стены  и  оборачиваться
кошечкой. А? Кто через три года будет первым министром?
     Шаваш, не мигая, глядел  на  Фрасака,  и  несчастного  аравана  вдруг
начала бить крупная дрожь. Как-то сразу он понял, что никакой арест  этого
отощавшего беглеца с безумными золотыми глазами ничем ему не поможет.  Да,
да, не поможет! Страшный инспектор, шельма, интриган  и  взяточник,  опять
вывернется, как вывернулся он неведомым образом из-под парчовых курток,  и
не только в столице аравана не похвалят за этот арест, а  наоборот,  Шаваш
как-нибудь так извернется своим языком, что он же, араван, пострадает... И
подумал араван тоскливо, что вот - это перед ним сидит настоящий бес, а то
и покойник, отпросившийся на волю, а яшмовый араван - тот никакой не  бес,
и не надо перечить...
     - Хорошо, - сказал жалким голосом  араван  Фрасак,  -  что  я  должен
делать?
     Этой ночью Шаваш засыпал  спокойный  и  сытый.  Блеф  удался.  Глупый
Фрасак не арестовал его, глупый Фрасак перепугался и разинул рот.  Яшмовый
араван надеется быть советником над Ханалаем... Ну что же: завтра  яшмовый
араван получит самое большое удивление в своей жизни...

     За завтраком у горшечника Бьернссон был рассеян: было ему тоскливо  и
плохо, и не радовала его ни резная листва на заднем  дворике,  где  пышная
хозяйка подала чай и теплые лепешки, ни запах теплого хлеба,  подымающийся
согласно изо всех дворов предместья, ни радостный  крик  пестрого  петуха.
"Что же делать, - думал он, торопливо прожевывая пресную лепешку,  что  же
делать? Ну, сбежал я от Ханалая,  и  что?  Разве  это  остановит  бунт?  И
опять-таки, если остановит, чего гордиться? Это еще неизвестно, что  лучше
- правительство Арфарры  или  восстание,  пожалуй,  что  при  определенных
условиях восстание все-таки лучше..."
     И, поскольку Бьернссон не знал, что  делать,  он  с  радостью  принял
известие какого-то человека в синей куртке о  том,  что  его  старый  друг
господин Афоша приехал в город и остановился здесь  же,  в  предместье,  в
гостинице Идона у храма Семи  Черепах,  и,  расхворавшись  в  пути,  хочет
поговорить с проповедником о душе и боге.
     Дорога к храму была недалекая, вид все время менялся, - то  сбегались
к тракту дома и плетни из колючей ежевики, то  вдруг  расстилались  вокруг
легкие, на песчаных здешних почвах луга, и тогда солнце сверкало на ровных
рядах маслин, высаженных, для  скорейшего  созревания,  вдоль  дороги.  Из
травы вспархивали  птицы.  Несколько  крестьян  с  кадушечками  за  спиной
повстречались яшмовому аравану и попросили поглядеть  счастливым  взглядом
на них и на кадушечки. Яшмовый араван, конечно, поглядел.
     Наконец показались домики  храмовых  ремесленников  и  гостиницы  для
приезжих, явившихся замаливать свои грехи, беленые стены обступили дорогу,
щебет птиц сменился голосами женщин  и  грохотом  вальков,  выколачивающих
белье,  предместье  уже  вполне  проснулось,  под  высокой  аркой  хлебной
мастерской  полуголый  человек  в  белом  переднике  оттискивал  на  сырых
лепешках государственную печать, рядом дышало горлышко раскаленной печи, в
лавке напротив резали козу, и женщины уже собрались вокруг, споря о лучшем
куске.
     Бьернссон свернул в тупичок,  ведущий  к  гостинице  Идона,  и  сразу
понял, что дело плохо. Возле беленых ворот толпились женщины с кувшинами в
руках, прибежавшие от ближнего колодца, а сбоку стоял  паланкин  с  крытым
верхом Возле паланкина в землю был  воткнут  сторожевой  веер  с  красивой
надписью "Управа аравана Фрасака". Бьернссон хотел повернуться, но поздно:
"Вот он, колдун!" - раздалось сверху, и в тот же миг на  яшмового  аравана
накинули веревку.
     Через полчаса яшмовый араван въезжал в  город  в  бамбуковой  клетке.
Белый балахон его был от ворота и  до  подола  залит  кровью  -  стражники
зарезали над ним гуся, что считалось лучшим средством от колдовства.
     - Лейте больше, - распорядился сотник аравана Фрасака, а то будет  то
же, что в Белоснежной управе! Ведь это такой вредный колдун, он не  только
на фениксах летает, он и в земле дырку делает!
     Тележка ехала по городу, покрякивая колесами.  Невероятная  весть  об
аресте яшмового аравана распространилась с быстротой ветра, люди толпились
на улицах и вытягивали шеи.  Кто-то  бросил  стражникам  под  ноги  дынную
корку, стражник погнался за обидчиком, но завяз в толпе.
     Наконец въехали в ворота аравановой управы. Ворота были увиты  спелым
виноградом,  и  на  левом  столбе  блестела  золотая  табличка  с   именем
бога-хранителя Харайна. Солнце важно вышагивало по небу, как  красноклювый
журавль. Посереди двора, у  каменной  галереи,  бил  фонтан,  и  блестящие
шарики, красные и желтые, прыгали  в  струе.  Сотник  вытащил  колдуна  из
клетки, и кровь с платья Бьернссона стала капать прямо на мраморные  плиты
пола.
     - На колени, -  собачье  семя,  -  громко  возгласил  сотник,  пихнул
Бьернссона  в  ребра  и  тихо  добавил:  "Будешь  знать,  как  пировать  с
изменником Ханалаем". "Вот - подумал Бьернссон,  -  этого-то  я  всегда  и
боялся - попасть между  двумя  большими  чиновниками.  Ведь  этот  Фрасак,
пожалуй, добьется признания и в том, что я улетел из Белоснежной управы на
повозке с фениксами, и  в  том,  что  молнию  на  амасский  склад  тоже  я
напустил".
     А такое признание многого стоило, Бьернссон  в  этом  не  сомневался.
Атмосфера в стране изменилась  ужасно,  изменилась  за  месяц.  Еще  летом
просвещенные чиновники смеялись над россказнями о колдунах.  А  уже  месяц
назад, в столице, во время бунта, - или революции, - заклинания,  судя  по
слухам, были одной из действеннейших форм политической пропаганды.
     Араван Фрасак выскочил на галерею второго этажа.
     -  Господин  араван,  -  провозгласил  сотник,  -   согласно   вашему
приказанию, колдун пойман!
     Яшмовый араван и араван  из  плоти  и  крови  встретились  взглядами.
Яшмовый араван упал на колени. Араван, на  галерее  вверху,  схватился  за
столбик и рухнул грудью на резные перила.
     Командир стражников с воплем отскочил от своего пленника.
     Перила под араваном Фрасаком подломились, грузный чиновник  сложился,
как бумажная фигурка, и полетел с галереи вниз, в фонтан,  где  на  солнце
весело подпрыгивали в струе красные шарики.
     Сбоку, из женских покоев, донесся нехороший вопль.
     На галерею второго этажа вышел человек с секирой в руке, а  вслед  за
ним, засовывая меч в ножны, вышел наместник Ханалай.
     Бьернссон встал с колен и отряхнулся. Стало очень тихо. Араван Фрасак
лежал в бассейне, ногами в воде, а головой  на  бортике.  Из  него  капала
кровь, и было видно, как в прозрачной воде под  капли  крови  с  интересом
собираются пестрые рыбки. Бывший разбойник спрыгнул вниз,  вытащил  дротик
из тела мертвого аравана Фрасака, вытер его о  сапог  и  сказал  командиру
стражников:
     - Вы с ума сошли! Арестовать такого почтенного святого,  как  яшмовый
араван! Желтые монахи сеяли порчу в провинции и понесли кару по  заслугам!
Уж не заодно ли вы с теми изменниками, которые в столице  обманом  пленили
государя!
     Сотник, арестовавший Бьернссона, поглядел на людей наместника вокруг,
на  неподвижного   проповедника,   подумал,   стоит   ли   кончать   жизнь
самоубийством, решил, что не стоит, повалился Бьернссону в ноги и сказал:
     - Смилуйтесь, почтеннейший! Я был  введен  в  заблуждение  бесчестным
приказом!
     А Ханалай пихнул мертвеца сапогом и заметил:
     - Дурак был покойник! С его ли умом торговать травкой!
     Через два часа Бьернссон сидел во флигеле, в саду наместника.
     Его поездка от управы аравана была поистине  триумфальной.  Бьернссон
ехал на низеньком лошаке, в чистой льняной  рясе,  наспех  наброшенной  на
плечи.
     Сзади, на могучем боевом коне, с лентами, вплетенными  в  расчесанную
гриву, ехал наместник Ханалай. Толпа на этот раз не  безмолвствовала.  Она
орала, приветствуя мудреца и правителя. Она орала  так,  что,  если  бы  у
яшмового аравана было что сказать, его все равно никто  бы  не  расслышал.
Впоследствии агенты Ханалая, рассеянные среди народа, подсчитали, что  имя
яшмового аравана было выкрикнуто десять тысяч и еще двести  семьдесят  три
раза, а имя наместника Ханалая, - три тысячи и еще пятьдесят семь  раз,  и
наместнику Ханалаю эта арифметика не очень-то пришлась по душе.
     И вот теперь Бьернссон вернулся туда, откуда убежал вчера ночью, - во
дворец наместника.
     Деревянная дверь раздвинулась: на пороге  беседки,  неслышно  ступая,
показался наместник Ханалай. Ханалай сказал:
     - Нынче основы земли и неба поколеблены, мир нуждается  в  переменах.
Когда мир нуждается  в  переменах,  небо  возвещает  свои  указания  через
великого  праведника.  Великий  праведник  находит   правителя,   готового
следовать его указаниям. Вдвоем мы перевернем ойкумену!
     И бывший разбойник, почтительно склонившись, поцеловал колени  нищего
проповедника.
     Так Свен Бьернссон, который хотел ни от кого  не  зависеть,  оказался
самым влиятельным землянином в империи - то есть игрушкой в руках Ханалая.

                     ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА

                                    15

     Прошло три дня, и Киссур ворвался в кабинет Арфарры.
     - Этот Ханалай, - закричал он с порога, - отложился  от  столицы!  Он
назвал вас  самозванцем,  а  себе  добыл  того  харайнского  проповедника,
которого величают настоящим Арфаррой! Назвался первым министром  государя,
до тех пор, пока к нему не объявится Нан!
     Арфарра сидел, нахохлившись, в кресле. Глаза его  были  полуприкрыты.
На  спинке  кресла  сидели  две  священных  бронзовых  птицы,  соединенных
цепочкою и неодобрительно посматривали на юношу.
     - Когда разбойника делают наместником, - орал в бешенстве  Киссур,  -
разве это кончится добром! Нан развратил всех чиновников,  сверху  донизу!
Если бы не вы, я бы развесил их всех вокруг стены, по штуке на зубец!
     - Если  высшим  чиновником  может  быть  каторжник  Арфарра,  -  тихо
проговорил Арфарра, - почему им не может быть разбойник Ханалай?
     Киссур словно налетел на камень с разбегу.
     - Что вы говорите? Я... волею государя...
     Старик засмеялся.
     - Три недели назад, - сказал он, - был бунт в  столице.  Позавчера  -
позавчера наместник Кассанданы прислал мне вот этот пакет.  В  Кассандане,
видите ли, неурожай, и он не сможет заплатить в этом году налоги, а иначе,
как   предупреждает   он,   население   провинции   будет   разорено,    и
ответственность за возмущение народа падет на мою голову. Сегодня такое же
извещение прислал мне наместник Чахара...
     - В Чахаре отличный урожай, - вдруг взвизгнул Арфарра, - при Нане все
платили налоги! Ханалай! Ханалай взбунтовался первым,  потому  что  глупее
других! А теперь каждый будет  делать  то,  что  ему  кажется  выгодным  в
собственных глазах!
     - Я вразумлю их, - возразил Киссур.
     - Кто вы такой, чтобы вразумлять, - спросил Арфарра. Вы - выскочка, и
я - тоже! Вчера ради вас был брошен в тюрьму Нан, завтра ради  вас  казнят
половину высших чиновников, а послезавтра, пожалуй, казнят и  вас  самого!
Каждый думает: когда падают горы, где уж уцелеть муравью? Вы и я имеем  не
больше прав на это место, чем разбойник Ханалай. Вы можете обманываться по
этому поводу, государь может обманываться по этому поводу, - цены на рынке
не обманешь!
     - Я запрещу рынок, - сказал Киссур.
     - Ба, - засмеялся  Арфарра,  -  рынок  можно  запретить,  но  цены-то
останутся.
     Глаза Киссура стали круглые от бешенства и изумления.
     - Вы, - продолжал Арфарра, -  обвиняли  господина  Нана  в  разорении
государства! Хоть один  наместник  при  Нане  бунтовал  или  уклонялся  от
налогов? Полюбуйтесь: за две недели при вас случился бунт в столице и  три
непочтительности в  провинциях:  и  это  еще  только  начало!  Вы  разбили
ойкумену, словно яйцо!
     Киссур, как был, в своем атласном кафтане, сел на ковер, закрыл  лицо
руками и ничего не говорил. Арфарре вдруг стало жалко юношу.  Он  выбрался
из кресла и встал у него над плечом.
     - А что, - спросил Киссур негромко, - смерть моя что-то исправит?
     - А что, - спросил Арфарра, - если разбить второе яйцо, - это починит
первое?
     Киссур встал, тряхнул головой, оправил пояс с трехцветной каймой.
     - Это хорошо, - сказал Киссур, - что смерть моя ничего  не  исправит,
потому что я все равно бы не убился.
     Помолчал, повернулся и вышел.
     Услышав о недостойном поведении Ханалая, к государю явились послы  от
чахарских горцев. Послы сказали, что племя их давно мечтает быть  в  числе
подданных империи, и горит желанием оказать государю услугу - расправиться
с мятежником Ханалаем.  В  награду  за  услугу  горцы  просили  позволения
поселиться в провинции Чахар, и иметь на прокорм  третью  часть  чахарских
доходов и земель.
     - Ибо, - сказали послы, распростершись крыжом, - по невежеству своему
наш народ не умеет обрабатывать землю.
     Государь сказал горцам, что  он  не  нуждается  в  них  для  войны  с
Ханалаем. Тогда горцы сказали, что это хорошо, но что они все равно хотели
бы поселиться в провинции Чахар и иметь на прокорм треть чахарских  земель
и доходов. Тогда государь сказал, что ему очень не хотелось  бы,  чтобы  к
нему обращались с подобными просьбами. Тогда послы горцев сказали, что  им
очень не хотелось бы обращаться с подобной просьбой к Ханалаю.
     Государь заколебался. Первый министр Киссур заявил,  однако,  что  не
намерен   отмечать   год   своего   вступления   в    должность    дурными
предзнаменованиями. Он взял отряд конников в пять  тысяч  человек,  провел
этот отряд  по  горному  перевалу,  по  которому  не  ходил  никто,  кроме
привидений и контрабандистов, зашел  горцам  в  тыл  и  разрешил  проблему
чахарских горцев полностью и бесповоротно.
     Перед отъездом Киссур пришел к советнику Арфарре и попросил  наложить
на него какой-нибудь зарок: не есть, например, кур  по  пятницам,  или  не
ездить на вороном коне, или что-нибудь в этом роде.  У  предков  его  было
принято ради победы давать такие зароки.  Арфарра  подумал  и  наложил  на
Киссура зарок: чтобы ни случилось, не  взимать  никогда  самому  налоги  с
провинции Кассанданы, смежной с Чахаром.
     После победы Киссур собрался навестить мятежника Ханалая, но тут близ
соседней провинции Кассанданы тоже объявились  желающие  стать  подданными
империи. Шестьдесят тысяч их подошло к  самой  реке;  князь  их  явился  в
лагерь Киссура и сказал, что народ его хочет переправиться  через  реку  и
выразить покорность государю. За выражение покорности он просил для своего
народа - треть доходов с земель по ту сторону  реки,  а  для  себя  просил
должность наместника.
     Киссур выслушал его молча, швырнул ему под  ноги  дырявую  корзину  и
сказал:
     - Собери свои дрянные слова в эту корзинку  и  убирайся.  Или  ты  не
знаешь, собака, что  государь  Страны  Великого  Света,  -  самый  великий
владыка в мире, что одной ногой он попирает небо, а  другой  землю,  и  от
слова его расцветают сады и колосья наливаются золотом?
     Князь плохо разумел по-вейски, и толмач перевел ему речь так:
     - Или ты не знаешь, собака, что  господин  Страны  Великого  Света  -
самый удачливый князь в мире, и что в великом Государевом Шатре от  одного
золотого колышка до другого пролегает дневная  кочевка,  и  благодаря  его
удаче осенью в лесах по колено желудей и по локоть орехов?
     Горец ответил:
     - Я слыхал про  государеву  удачу,  но,  видать,  государь  в  чем-то
прогневал богов: съел зимнюю  пищу  в  летнее  время,  или  выпил  кислого
молока, не сходя с коня, - потому что со времени опалы господина Нана люди
повадились дергать золотые колышки государева шатра.
     - И потом, собака, - прибавил горец, - у меня сорок тысяч войска, а у
тебя - семь.
     Киссур задумался и сказал, что он даст на это ответ завтра, но вместо
ответа сам переправился через Бирюзовую Реку. Конники  Киссура  разгромили
варваров, а наглого  невежественного  князя  Киссур  своей  рукой  убил  в
поединке, не желая, чтобы чудесные доспехи варвара достались какому-нибудь
простолюдину.
     Как мы помним, эти варвары  ничего  не  хотели,  кроме  как  изъявить
покорность государю. Когда они увидели, что удача  государя  осталась  при
государе, они раскаялись и  даже  хотели  избрать  Киссура  своим  князем.
Киссур отказался, но всех, кого он не убил, он взял в свои войска.
     Киссур стал расспрашивать их, как они решились на войну с империей, и
ему рассказали следующее: далеко на запад, по другую  сторону  гор,  течет
большая река. Раньше у этой реки была огромная пойма, а в пойме жил  народ
по прозванию "черные шапки". Они жили рыбой и водяной птицей, и устраивали
на воде грядки из плетеных ветвей. Это был мирный народ, и ни  соседям  не
было дела до черных шапок, ни черным шапкам до соседей, потому что  соседи
не могли поживиться черными шапками в их болотах, а черные шапки не ходили
в степь, где не было рыбы и плетеных водяных грядок.
     Но тридцать лет назад в горах случился обвал,  река  изменила  русло,
пойма стала сохнуть, и черные шапки оказались без рыбы и плетеных  грядок.
Роды и кланы их развалились, а молодые люди с длинными мечами и с  длинной
волей сказали, что лучше умереть от врага, чем от голода, и отправились  в
степь.
     К чему много слов?
     Нынче черные шапки завладели половиной степи, и все, кто не стали  их
рабами, побежали кто куда: вот они, люди племени Дан, родственники аломов,
побежали в ойкумену.
     Самих черных шапок очень мало,  тысяч  двадцать,  и,  чтобы  люди  не
разучились воевать, черные шапки постановили, что своим у  человека  может
быть только меч и конь, а земля, скот и рабы - это все общее. Еще никто не
побеждал черных шапок. Они не пашут, не сеют, а только воюют.
     Год назад у черных шапок были всенародные выборы, на которой один  из
вождей хотел принять соседей в союз и идти вместе  на  ойкумену,  но  дело
кончилось победой другого вождя, а первого после выборов положили в  мешок
и удавили. Потом второго вождя тоже положили в мешок и удавили, потому что
выяснилось, что он был подкуплен министром Наном, и  теперь  черные  шапки
готовятся к походу в ойкумену. К черным шапкам ходили послы  от  мятежника
Ханалая.
     Еще новые командиры Киссура рассказали ему, что  в  сердцевине  поймы
стоит святилище бога войны в черной шапке  на  золотой  голове,  и  что  в
святилище ведут семь дверей, и эти двери так изукрашены, что если бы нужны
были двери на небеса, то непременно бы взяли эти. Глаза у  Киссура  так  и
заблестели, когда он услышал про двери и про сокровищницу: потому  что  он
хотел проявить щедрость к воинам, но не  хотел  тревожить  государственной
казны.
     Киссур рассудил, что войны все равно не миновать, и что  справедливей
ему грабить земли варваров,  чем  варварам  -  земли  империи.  И  как  он
рассудил, так оно и вышло.
     Люди Киссура вторглись в этот дикий край, кладя дороги  и  переправы,
потому что старые торговые дороги империи в этом краю разрушились, а новые
прокладывали только для войны. Киссур шел,  высылая  вперед  лазутчиков  и
вешая лазутчиков чужих, или сочтенных таковыми; он  двигался  так  быстро,
что даже не жег деревень на пути.
     В это время в ойкумене уже начались зимние дожди, - воздушные течения
разбивались о Западные Горы, лило так, словно из неба  выдернули  затычку;
реки вздулись, нечего было и думать о войне с Ханалаем. По ту сторону гор,
наоборот,  холод  сковал  болота  и  пойму:  древнее  военное  руководство
рекомендовало воевать в этом краю зимой. Киссур выиграл несколько сражений
и вторгся в старую пойму.
     В пойме Киссуру стало очень трудно. Всадники проваливались в  ледяное
крошево  болот;  преследуя  врага,  люди  не  могли  найти  костров,  чтоб
обсушиться, а не обсохнув, помирали. Киссур с досадой  увидел,  что  автор
проклятого руководства, верно, имел в виду какую-то другую зиму, а  может,
и вовсе писал из пальца. Через месяц Арфарра  прислал  Киссуру  письмо,  в
котором было много досадных слов и карта области черных шапок; и  бочки  с
порохом для осады.
     Половина людей Киссура утопла, а с другой половиной он разбил  черных
шапок и осадил святилище бога войны. Через месяц в святилище  стали  жить,
питаясь друг другом и случайными пленными, а еще через  пять  дней  Киссур
его взял. После этого он покорил еще несколько племен.
     На золотую статую бога войны Киссур надел железный ошейник и в  таком
виде отправил государю: очевидцы говорили, что статую сама, плача,  взошла
на повозку. Остальное было роздано войску.
     Через пять месяцев Киссур возвращался в ойкумену.  В  этот  поход  он
добыл огромное богатство, но продовольствия  у  него  не  хватало.  Киссур
послал за продовольствием  в  Иниссу,  но  вместо  продовольствия  приехал
чиновник, который объяснил, что в этом году в Иниссе  неурожай,  а  зерно,
посланное  государем  в  Иниссу,  захватил  и  держит  у  себя   наместник
Кассанданы. Этот чиновник Киссуру очень понравился: он был честен, умен, и
родом, как и Киссур,  из  Варнарайна.  Киссур  послал  этого  чиновника  к
наместнику Кассанданы за провиантом. Наместник Кассанданы прислал письмо о
девяти страницах и десяти хвостах, а  новый  чиновник  изложил  содержание
письма в пяти строчках:
     - Пишет, что заключил с государем договор  -  быть  верным  подданным
империи, пока с него не потребуют налогов. А  так  как  Киссур  потребовал
налоги, договор нарушен, и провинция  Кассандана  вынуждена  провозгласить
независимость.
     Тут только Киссур вспомнил о зароке, наложенном на него Арфаррой:  не
требовать налогов с провинции Кассанданы ни в какой крайности.
     Мятежник Ханалай послал в Кассандану послов с предложением о  военном
союзе.  Наместник  Кассанданы  ответил,  что  он  не  для  того   перестал
повиноваться государю, чтобы вложить свои руки в руки какого-то  паршивого
разбойника.
     Киссур повернул войска,  разгромил  армию  наместника  и  в  два  дня
овладел столицей провинции. Через час после успешного штурма ему  принесли
письмо Арфарры, отправленное пять дней назад. Арфарра  отзывал  Киссура  в
столицу и умолял не трогать  наместника  Кассанданы.  "Я  сумел  поссорить
обоих мятежников - писал Арфарра, - если теперь оставить их в  покое,  они
сцепятся друг с другом и  погибнут,  а  мы  одержим  победу,  не  применяя
оружия. Если же  ты  разгромишь  наместника,  то  победа,  одержанная  без
применения оружия, достанется Ханалаю."
     Киссур зарубил в тоске  какую-то  козу,  которая  гуляла  поблизости,
повесил  наместника  Кассанданы  за  срамную  часть  на  городской  стене,
наместником  поставил  того  самого   честного   чиновника,   земляка   из
Варнарайна, и поскакал в столицу.
     Киссур въехал в столицу  накануне  зимних  дождей.  Посереди  шествия
везли золотого бога варваров, в железном ошейнике и с выдранными  глазами,
а перед ним ехало новое чудо  -  пушечка-единорог.  Народ,  ликуя,  осыпал
войско зерном, из фонтана на площади, по распоряжению государя, било белое
и красное вино, и войска шли в абсолютном порядке  -  лошади,  разряженные
как женщины, и воины, разряженные, как  боги,  и  в  триумфальном  шествии
участвовали пленники из народов, самое имя которых было доселе  неизвестно
в ойкумене.
     Поистине удивительная вещь!
     Полгода  назад  имя  "Киссур"  и  слово  "варвар"  взбунтовало   всех
лавочников столицы. Полгода назад Киссур сжег половину заречных  кварталов
и развесил их жителей на стенах небесного дворца:  а  теперь  люди  стлали
циновки под копыта его конницы, и бросались сами.
     И, действительно, не подлежало сомнению, что Киссур въезжал в город с
богатейшей  добычей;  въезжал  первым,   за   двести   лет,   победоносным
полководцем империи, истребившим  то  осиное  гнездо,  к  которому  боялся
притронуться бывший министр. Не подлежало сомнению также то,  что  две  из
провинций империи были слегка опустошены, и четыре провинции находились  в
состоянии, близком к недовольству.
     Варвары Киссура не привыкли жить в городе и разбили лагерь у стен.  В
городе они появлялись только на рынке и в заведениях, где  мужчины  сажают
свой корешок. У них было множество всякого  добра,  и  каждый  раз,  когда
конник  Киссура  оставлял  легкий  военный  золотой  в  столичной   лавке,
лавочник, и жена его, и дочка его, благословляли Киссура. И этой осенью за
Киссура возносилось столько молитв, что если бы каждая молитва  обернулась
денежкой,  то  Киссур  стал  бы,  бесспорно,  самым  богатым  человеком  в
ойкумене.
     На следующий день после вступления в город Киссур  явился  во  дворец
Арфарры с первой стражей, еще затемно, чтобы говорить с Арфаррой наедине.
     Советник, один, читал книгу. Книга была старинная, тяжелая,  на  трех
ножках.  Такие  книги  тоже  когда-то  назывались  треножниками.   Поэтому
советник сидел не за столом, а на плоской  подушке  перед  книгой  о  трех
ножках. Справа от него стояла жаровня. В кабинете было  очень  жарко,  так
жарко, что, казалось, снеговые  вершины,  вышитые  на  тяжелых  гобеленах,
вот-вот растают и хлынут в долины, но на Арфарре  все  равно  было  теплое
белое  платье  без  знаков  различия.  В  воздухе   все   было   пропитано
благовониями.
     Киссур долго целовал руки Арфарры, а потом сказал:
     - Советник! Полгода назад вы обещали мне, что укрепитесь у  власти  и
арестуете всех взяточников поодиночке. Но  они  до  сих  пор  на  свободе!
Почему вы, например, не арестовали этого... Кидара?
     - Друг мой, - сказал Арфарра, - у меня нет никаких законных оснований
для ареста Кидара и его друзей.
     - Так арестуйте без оснований!
     Арфарра немного смутился и не знал, казалось, чем опровергнуть  столь
резонное соображение.
     - Полгода назад, - продолжал Киссур, - у нас не было  сил.  А  теперь
под столицей стоит шесть тысяч конников и двадцать тысяч пеших. Пусть  они
войдут в столицу и будут как щелочь, которая  очищает  старое  серебро  от
грязи!
     Арфарра помолчал и ответил:
     - Друг мой! Можно арестовать Кидара. Можно схватить  всех  тех,  кто,
как ты считаешь, недостоин быть возле государя. Можно даже найти им замену
в лице твоих любимцев. Но в  ойкумене  тридцать  две  провинции.  Три  уже
отложились. Еще десять ждут только повода, чтобы взбунтоваться. Мыслим  ли
повод лучший, нежели военный дворцовый переворот?
     Киссур облизнулся и сказал:
     - Я разобью Ханалая и всех, кто осмелится следовать его примеру,  ибо
отныне у империи есть войско.
     - Да, - сказал Арфарра, - это удивительно. Вы сумели сотворить войско
из ничего. Ваша война с  черными  шапками  принесла  семикратную  прибыль.
Сколько, вы думаете, вам понадобится денег на войну с Ханалаем?
     Киссур опустил глаза и сказал:
     - Мои командиры преданы государю, но неразумны и дики. Они хотели  бы
служить государю без платы, а кормиться с  земли,  полученной  за  военную
службу. Что взять с варваров?
     Вопреки здравому смыслу, Арфарра  расхохотался.  Отсмеявшись,  старик
сказал:
     - Ваши варвары мудрее наших финансистов. Потому что, Киссур,  будущим
летом в ойкумене деньги будут стоить еще меньше, чем  человеческая  жизнь,
и, действительно,  кончится  насилие  чиновников  и  богачей,  а  начнется
насилие тех, кто кормится с земли, полученной за военную службу.
     Киссур задергал левым веком, и, чтобы  скрыть  это,  стал  потихоньку
расхаживать из угла в угол. Уже рассвело. Серый плащ его, шитый по  подолу
жемчужными птицами в тростниках и травах, цеплялся то за ножки жаровни, то
за жертвенный столик. Вдруг Киссур сплюнул в ладонь левой руки и ударил по
плевку  ребром  правой.  Плевок  отскочил  влево  и  попал   на   шелковую
молитвенную подушечку.
     - Значит, - сказал Киссур, - вы не арестуете Кидара?
     - Нет, - ответил Арфарра.
     Киссур нехорошо засмеялся и спросил:
     - Сколько Кидар вам за это дал?
     - Щенок, - сказал Арфарра, выпрямляясь, - ты знаешь ли, что гово...
     Арфарра не докончил фразы. Киссур, вытащив из рукава несколько бумаг,
швырнул их в лицо старику.
     - Знаю, - закричал Киссур, - знаю, да не верю! Не верил до сих пор! А
теперь! Да они купили вас! Вам никогда ничего не нужно было, кроме власти!
     - Глупец, - пробормотал Арфарра, - даже если я бы что-то  получил  от
Кидара, то ведь все равно тот, кто его конфискует, получит гораздо больше.
     Киссур повернулся и вылетел из двери, как пробка.  Арфарра  некоторое
время сидел молча, потом стукнул  в  бронзовую  тарелочку.  Явился  слуга.
Арфарра кивком указал ему на красную  молитвенную  подушечку,  на  которую
попал плевок варвара, и промолвил:
     - Вынеси и сожги.
     Хотя, право слово, плевок этот на подушечке был совершенно незаметен.
     На дневной аудиенции Киссур, выйдя вместе с государем, не  поклонился
Арфарре - это видел весь двор.
     Государь Варназд был счастлив и  не  расставался  с  Киссуром  ни  на
охоте, ни за трапезой. В свите его сразу же появилось множество  варваров.
Государю нравилась их беззаботность и сила.  Особенного  государь  отличал
одного из командиров, по имени  Ханадар,  а  по  прозвищу  Сушеный  Финик.
Сушеный Финик считался у аломов лучшим певцом. Он пел  хвалы  государю  на
всех пирах, и не было случая, чтобы он получил за свою песню  меньше,  чем
он об этом в песне просил.
     Киссур ел с золотых блюд и  спал  под  одеялом  из  песцовых  шкурок.
Бесчисленные почести  так  и  сыпались  на  него.  Желая  развлечь  народ,
государь повелел  выстроить  варварский  храм  "черных  шапок"  и  устроил
потешный штурм. Чернь  была  в  восторге,  варваров  наградили  несметными
дарами, а Арфарра  был  очень  недоволен  тратами.  Говорили,  что  потеху
устроили по подсказке Чареники, тестя Киссура.
     На этом  празднике  даже  народ  заметил,  что  Киссур  не  кланяется
Арфарре.
     А еще через неделю случилось ужасное происшествие.
     Государь и Арфарра катались на лодке. День начался  хорошо,  а  потом
вдруг пошел дождь. Даже молодой государь продрог, не  говоря  об  Арфарре,
который со времени своего возвращения во дворец зяб, как персиковое дерево
зимой. Молодой государь велел принести короб с плащами, надел плащ,  хотел
протянуть Арфарре второй, но вовремя заметил,  что  мех  на  втором  плаще
изъеден молью. Люди, бывшие вокруг,  не  заметили,  что  второй  плащ  был
изъеден молью, а заметили только, что государь не передал  плаща  озябшему
Арфарре. И на следующий день в приемной Арфарры было много  меньше  людей,
чем в предыдущий.
     Прошло еще две недели, и до столицы дошли слухи о  мятеже  в  Верхнем
Варнарайне, родной провинции Киссура, и о том, что там  учрежден  выборный
совет, как того хотел отец Киссура, Марбод Кукушонок.
     Киссур был взбешен и велел собираться в поход, но  государь  Варназд,
страшась разлуки, запретил поход  и  умолял  подождать  до  весны.  Он  не
отпускал Киссура неделю, а в конце недели  Киссур,  ночевавший  в  спальне
государя, подсыпал Варназду  в  питье  сонный  порошок,  снял  со  спящего
яшмовую печать, приложил ее к указу о посылке войска и пошел вон.  В  этот
миг государь, который за ужином вылил питье в рукав и все видел, вскочил с
постели, и все кончилось ужасным скандалом.
     И Киссур ездил на охоту по мокрым  осенним  равнинам,  а  сердце  его
разрывалось при мысли об овечьих стадах  на  склонах  гор,  и  о  вершинах
родного края, тянущихся к небу.
     Через три дня он сказал своему тестю,  Чаренике,  у  которого  теперь
часто бывал:
     - Я без пользы убиваю  невинных  зверей,  а  в  ойкумене  разгораются
мятежи. Бунт  в  Верхнем  Варнарайне  надо  усмирить  железной  рукой,  но
государь плачет при мысли о моем отъезде. Не могли бы вы подать доклад  за
меня?
     У Чареники был далеко идущие планы,  ему  вовсе  не  хотелось,  чтобы
войско уходило из-под  столицы,  и  немудрено,  что  из  доклада  Чареники
государю ничего не вышло. Киссур, услышав об отказе, разрыдался,  а  тесть
его сказал:
     - Увы! Это Арфарра настраивает государя против вас! Я слышал, как  он
говорил, что жители Варнарайна обустроили  вашу  страну  по  плану  вашего
отца; и вы проситесь в Варнарайн затем, чтобы стать там королем.
     - С этого негодяя станется, - молвил Киссур.
     Через два дня Киссур был со своей женой, дочерью Чареники. Киссур лег
на шкуру. Женщина стащила с него  сапоги,  и  стала  вынимать  за  пологом
шпильки из волос, а потом затихла. Киссур отогнул полог и увидел, что жена
его сидит со шпилькой в руке и плачет. Он подошел к Янни и спросил:
     - Что ты плачешь?
     - Ах, - сказала Янни, - ты же знаешь, вчера у Арфарры был  фейерверк,
и я там была, а ты был с государем на охоте. Я отошла в красный  покой,  и
вдруг этот старик подходит ко мне, смотрит на меня своим страшным глазом и
говорит: "Ах, какой же я глупец, что я отдал вас Киссуру. Но  ничего,  еще
все можно поправить."
     - Гм, - сказал Киссур.
     Теперь каждый день тесть навещал зятя, а  когда  тестя  не  рядом  не
было, то была жена. И каждый день Киссур слышал при дворе из  чьих-то  уст
то, что про него говорил Арфарра.
     - Арфарра беседовал с господином Дессом и сказал, что вы  толкнули  к
мятежу наместника Кассанданы только затем, чтобы удовольствовать войско  и
разграбить провинцию.
     - Перед церемонией Белых Слив Арфарра ругался: "Киссур-де  оттого  не
взяточник, что  грабитель.  И  лучше,  если  чиновники  обогащаются  через
взятки, чем если они обогащаются, шаря с войском по обе  стороны  границы.
Ведь не все грабежи так удачны, как грабеж храма черных  шапок,  и  вообще
варваров следует предоставить их собственным раздорам".
     - Арфарра созвал своих инженеров и сказал: "Если  бы  не  мой  порох,
Киссур бы никогда не взял Храм Черных Шапок! Следует запретить  варварскую
доблесть и найти такой способ войны, при котором империя бы  опиралась  не
на силу варваров, а на разум инженеров и чиновников!"
     И так они каждый день сыпали много слов.
     Через неделю Чареника сказал своему секретарю:
     - Как ты думаешь, есть в мире вещь, которая может примирить Киссура с
Арфаррой?
     - Думаю, - ответил секретарь, что такой вещи нет.
     - А ведь полгода назад эти двое были неразлучны: можно ли  было  себе
представить такое дело?
     - Нет, нельзя было этого представить, - ответил секретарь.
     - А что ты из этого заключаешь? - спросил Чареника.
     - Я заключаю, - ответил секретарь, -  что  если  Киссура  можно  было
убедить, что Арфарра непригоден в делах правления, и на это  потребовалось
шесть месяцев, то можно будет  убедить  Киссура  и  в  том,  что  государь
Варназд непригоден в делах правления,  и  на  это  потребуется  не  больше
месяца.
     На следующее утро Янни сидела перед  зеркалом  в  своих  покоях.  Две
служаночки ползали вокруг ее юбки с кружевами и  иголками,  а  сама  Янни,
непрестанно оборачиваясь, глядела то в зеркало, то на стену  за  зеркалом.
На стене висел портрет государыни Касии в полный рост. Государыня  глядела
на Янни с загадочной улыбкой, и была написана очень хорошо  и  соразмерно:
только руки ее были как-то неловко согнуты и словно привешены  к  рукавам.
Янни знала, отчего у портрета такие  неловкие  руки.  Когда  этот  портрет
писали в первый раз, на руках у государыни был  младенец,  сын.  А  потом,
когда государыня распознала в  сыне  подменного  барсука  и  казнила  его,
ребеночка замазали. Вместо матери, глядящей на младенца, вышел пристальный
взгляд государыни Касии. И портрет, как мы уже говорили, был очень  хорош,
только руки были дурны. Янни беспрестанно глядела то  на  портрет,  то  на
себя в зеркале рядом. Вдруг дверь отворилась: пожаловал ее отец.
     - Знаешь ли ты, - сказал он Янни, - что Киссур вчера  получил  письмо
от своей матери, из Варнарайна?
     Янни покачала головой. На Чаренике был кафтан  с  четырьмя  рукавами,
два рукава для рук, а два - для почета. Чареника вынул из почетного рукава
перевод письма и показал его Янни. Янни взяла и стала читать.
     - Вот безумная старуха, - сказала Янни, прочтя письмо и  глядя  то  в
зеркало, то на портрет государыни Касии на стене. - Ведь  она  требует  от
него отомстить за отца и убить Арфарру! А зачем? А ведь он, я знаю, плакал
от этого письма вчера!
     - Хорошее письмо, - сказал Чареника.
     - А что, - сказала женщина, нехорошо поводя бровями, - когда я  стану
государыней, - стоит мне отдавать налоги на откуп или нет?
     - Ни за что, - сказал  Чареника.  -  Ни  откупов,  ни  монополий,  ни
частных предприятий.  Вообще  Киссур  правильно  говорит,  что  в  хорошем
государстве  не  должно  быть  трех  разновидностей  разбойников,  как-то:
взяточников, земледельцев и торговцев. Так что он, конечно, будет  хорошим
государем.
     Тут послышались  голоса:  на  веранду  вошел  Киссур,  разряженный  и
улыбающийся, и с ним под руку - вторая его жена, Идари.
     Янни как-то странно  вытянула  голову,  сложила  губки  раковинкой  и
сказала:
     -  Милая!  Эта  девка  совсем  запуталась,   как   сделать   кофточке
зарукавник; покажи ей, ты так хорошо исполняешь все обязанности служанок.
     Идари  отошла  к  лавочке  и  стала  показывать  служанке,  как  шить
зарукавник, а Киссур и Янни смотрели на нее, улыбаясь.
     Если бы Янни знала, что, в представлении Киссура, хорошая жена должна
обшивать себя и мужа, стряпать и никогда не перечить высшим, то она, верно
бы, вырвала иголку из рук Идари и все дни проводила б у очага  и  ткацкого
станка; но в представлении Янни женщина с загрубевшими  от  работы  руками
была лягушкой в глазах мужчины, а Киссур ей ничего не говорил.
     Принесли чай и сладости. Янни села Киссуру на колени  и  стала  поить
его из своей ладошки, а потом взъерошила кружево на рукаве и сказала:
     - Какое хорошенькое запястье! Это из храма черных шапок?
     Киссур снял запястье со своей ручищи и надел его на ручку Янни.
     - Нет, - сказал он, -  это  подарок  одного  достойного  человека  из
города Шукки, кстати, друга твоего отца. В этом городе якобы  были  запасы
зерна - я приказал доставить их войску. Этот  человек  кинулся  ко  мне  и
умолял отменить приказ, потому что зерно было  роздано  голодающим.  Очень
совестливый  и  честный  человек.  А  запястье  это,  с  прочей  рухлядью,
выкопали, представь себе, у дерева, когда рыли канавку у его  палатки.  Он
подарил мне этот сундучок из любви, сказал: "Зачем он мне - этим все равно
не накормишь народ".
     Тут Киссур глянул в угол и увидел, что Идари сидит, опустив глаза,  и
больше не шьет.
     - Я, - продолжал Киссур, - полюбил  этого  человека  и  поставил  его
наместником в Кассандане, чтобы иметь там справедливость. А теперь, можешь
ли поверить, - этот негодяй Арфарра говорит, что я взял от этого  человека
взятку  и  нарочно  затеял  смуту  в  Кассандане,  чтобы   посадить   туда
наместником человека, давшего взятку! Арфарра - пес, который не знает, что
такое дружба, и называет подарок - взяткой!
     Чареника облизнулся. Янни сидела на коленях  Киссура  и  все  так  же
перебирала его длинные волосы. Утреннее солнце пробивалось  сквозь  шторы,
плясало в золотом шитье и в росписях карнизов.  Киссур  поглядел  на  свою
вторую жену и увидел, что  она  совсем  наклонила  головку.  Киссур  вдруг
вскочил.
     - Клянусь божьим зобом, - заорал он, - это действительно была взятка!
     Киссур вылетел из-за стола и затопал по лестнице.  Идари  -  за  ним.
Чареника бросился к окну:  со  двора  неслись  бешеная  ругань  и  ржанье,
заверещал попавший  под  плетку  конюх,  захрустел  под  копытами  гравий.
Чареника пожевал губами и произнес:
     - Если бы этот человек был умней, он не взял бы сундучка. А  если  бы
он был глупей, то я бы сделал его государем.
     А дочь Чареники, Янни, зарыдала и сказала:
     - Он не любит меня! Он любит Идари!
     Это  замечание,  право,  нельзя  было  назвать  логичным  выводом  из
происшедшего, но оно несомненно доказывало, что душу бедняжки Янни и  душу
государыни Касии пекли в разных печках.
     Советник Арфарра сидел в своем кабинете за столом. На нем была желтая
шапочка,    стянутая    вокруг     головы     шнурком,     и     бархатный
кафтан-четырехрукавка. На одной  стороне  кафтана  были  вышиты  лисы,  на
другой - олени.
     - Я, - сказал Киссур с порога, - негодяй и болван! Это  действительно
взятка.
     Арфарра поднял голову. В дверь вслед за Киссуром лезли  всклокоченные
рожи, с глазами, круглыми от страха за начальство. Арфарра  махнул  рукой:
рожи сгинули.
     - Что же, - продолжал Киссур, - эта взятка и прочее, -  действительно
стала причиной восстания в Кассандане?
     Арфарра  дописал  какую-то  бумагу,  посыпал  ее  песочком,  стряхнул
песочек в корзинку и улыбнулся:
     -  Вообще-то,  -  сказал  Арфарра,  -  когда  от  наместника  требуют
заплатить установленные государством подати, это не  должно  быть  поводом
для восстания. Но в сложившихся обстоятельствах - да.
     Киссур смотрел на него в упор своими наглыми голубыми глазами.
     - Сколько еще взяток я взял?
     - Ты лично или...
     - И так и так.
     Господин Арфарра снял со стола одну из папок и протянул Киссуру.  Тот
открыл папку и стал читать. Листы в папке были исписаны в  стиле  "молодых
ростков"  четким  почерком  Арфарры,  с  примерными  цифрами  и   краткими
разъяснениями. Киссур читал, пока солнце не перебралось с  одной  половины
дня на другую. Наконец Киссур встрепенулся и сказал:
     - Однако! Для кого вы приготовили эту папку?
     - Для тебя. Я знал, что ты придешь.
     Киссур встал и начал расхаживать по кабинету взад и вперед. Потом  он
остановился перед Арфаррой и с тоской сказал:
     - Этот чиновник из Шукки... Я ведь не глупец, советник! Но он был так
щедр, чистосердечен. Шутил: "Зачем мне деньги?  Все  равно  богатство,  не
употребленное на подарки и пиры, приносит владельцу несчастье!"  Это  было
совсем не как взятка чиновника, а как  дар  благородного  сеньора!  Вы  не
представляете, насколько это было похоже!
     - Да, - промолвил Арфарра, - это ужасно похоже.
     - Почему же вы не объяснили мне? - спросил Киссур, выпучив  глаза  на
папку. - Вы же ясновидец. Почему не предупредили заранее?
     Арфарра засмеялся.
     - Киссур, - сказал он, - если объяснить очень умному человеку правила
игры в "сто полей", он не начнет играть хорошо, пока сам не сыграет тысячу
партий. Вы полагали, что взяток брать не  следует,  а  что  дают  их  так:
подходит к вам негодяй с грязными руками, и со ртом, похожим  на  арбузный
ломоть, и говорит: "Вот взятка! Возьми!" Это, конечно, тоже бывает.
     Арфарра помолчал и продолжил.
     - Вот это-то я и имел в виду, Киссур, когда говорил, что опасно, если
первым человеком в государстве становится выскочка, варвар или  повстанец.
Он может быть весьма умен: но люди вокруг тоже умны, и вдобавок опытны.
     - А что бы, - спросил Киссур, - сделал господин  Нан,  если  бы  этот
чиновник из Шукки подарил ему сундучок?
     - А этот чиновник из Шукки,  -  сказал  Арфарра,  -  уже  дарил  Нану
сундучок. За неделю до мятежа господин  Нан  утвердил  план  строительства
нового канала от Идена до Кассанданы. Было много охотников получить подряд
на этот канал, и этот чиновник с сундучком был в их числе.
     Арфарра замолчал и долго мешал угольки в жаровне.
     - Есть вещи, - продолжал старик,  -  которые  нельзя  уничтожить,  но
можно направить к добру или злу. Не думаю,  что  кто-либо,  когда-либо,  в
каком угодно государстве получит подряд на такой канал без взятки.  Но  ни
мне, ни господину Нану этот чиновник никогда бы не предложил  сделать  его
наместником Кассанданы. И разница между плохим и  хорошим  государственным
устройством заключается не в том, берут или не берут чиновники взятки, а в
том, чего  достигают  с  помощью  взяток  -  строят  каналы  или  вызывают
восстания.
     Киссур сидел, как мышь под дождем.
     - Не стоит отчаиваться, - сказал Арфарра. Вот если  б  ты  послушался
советов Чареники и превратил  бы  ойкумену  в  пустыню  и  назвал  бы  это
справедливым правлением, а потом  догадался,  что  сделал  противоположное
тому, что хотел, - вот тогда был бы повод к отчаянию.
     Наступило долгое молчание. Киссур, опустив  взгляд,  следил,  как  по
ножке стола в солнечном луче ползет паучок. Вдруг он поднял голову:
     - Но ведь я хотел сделать только  то,  что  вы  сами  хотели  сделать
четверть века назад!
     Арфарра вздрогнул, а на щеках его вспыхнули два красных пятна.
     - Как вы могли разувериться в том, за что отдали жизнь? За что  народ
называет вас богом-хранителем! Ничто на земле не может заставить  человека
отказаться от самого себя!
     Арфарра молчал довольно долго и потом сказал:
     - Когда-нибудь я тебе объясню, что заставило меня  поумнеть.  Но  это
будет такой неприятный разговор, что на сегодня с тебя хватит.

     Осень быстро кончилась, началась холодная, дождливая зима.  Это  была
самая счастливая зима в жизни государя Варназда. Мятежник Ханалай сидел  в
Харайне тихо, как лягушка подо льдом. В Верхний Варнарайн  Арфарра  послал
вместо армии трех умных чиновников и сорок мешков денег и так умело  повел
дело, что  весь  выборный  совет  из-за  этих  сорока  мешков  передрался.
Кажется,  договорились,  что  республика  Варнарайн  будет  иметь   полный
суверенитет внутри империи, или неполный за ее  пределами...  государь  не
вникал.
     Войско Киссура стояло под столицей  и  кормилось  за  казенный  счет.
Киссур полагал это безумием: даже князь держит дружину, чтобы добыть с ней
богатство: что же государь держит дружину, чтобы проедать казну?
     Противу правил Варназд часто бывал во дворце своего министра. Однажды
он стоял у азалий на берегу пруда и  вдруг  заметил  на  дорожке  слугу  с
рогожной корзинкой. Слуга увидел его и смутился. Варназд приказал  открыть
корзинку: в ней копошилась пара щенков.
     Слуга сказал, что это ощенилась большая белая собака, помесь волка  и
волкодава, которая раньше жила с Арфаррой в горах. Она отстала от  Киссура
по пути в столицу, а через месяц  объявилась  вновь.  Теперь  она  жила  с
Киссуром, так как он брал ее на охоту. Киссур пускал ее в комнаты,  и  там
она спуталась с одной из тех плоских собачонок, которых  держат  в  покоях
женщины. Киссур, разобидевшись, приказал утопить щенков.
     Варназд взял щенков к себе; один вскоре подох, а другой жил  и  жевал
все кисти и кружева в государевой спальне.
     В эту зиму было много  поединков  между  варварами,  и  лопнул  банк,
торговавший с Верхним Варнарайном, а еще два банка уцелело только  потому,
что Арфарра выдал им основательную ссуду. В эту зиму несколько  чиновников
сошло с ума.
     Киссур  стоял  на  вершине  могущества.  Он  был  обласкан  и  осыпан
милостями. Тысячи просителей обивали его порог, тысячи слуг  сновали,  как
челноки, туда и сюда, чтобы выполнить  любую  его  прихоть.  В  окнах  его
дворца сияли огромные стекла, в  оранжереях  зрели  золотистые  персики  и
красные сливы, и утки с золочеными хохолками важно плавали  в  озерах  его
садов.
     И с каждым днем  Киссуру  казалось,  что  несчастье  -  все  ближе  и
неизбежней. Каждый шаг наверх напоминал, что наверху - бездна. По ночам  в
душе его пробуждался древний инстинкт  рода,  твердивший,  что  за  всякой
безмерной удачей следует безмерное падение, ибо боги завидуют  избранникам
судьбы. Быть может, являлся ему и призрак Нана, прежнего  хозяина  дворца?
Несчастный министр пропал бесследно, не объявился ни у мятежника  Ханалая,
нигде... По ночам  Киссуру  снился  неприкаянный  беглец,  убитый  лукавым
перевозчиком, или просто утонувший в трясине.
     К тому же жизнь бок о бок с государем оказалась совсем не то, что  он
себе воображал. Киссур мог бы заметить, что Варназд капризен, беспокоен  и
ленив. По счастию, он этого просто не замечал, как не замечает  влюбленный
недостатков любимой.
     Зато двор... О, двор! Страшное место, где честные  люди  мерзли,  как
рыбы в осенней воде, где негодяи плавали,  сонно  поводя  плавниками,  где
любая случайность губила человека, где любой пустяк истолковывался тысячью
удивительных способов. Где друзей приобретали,  только  чтоб  подороже  их
продать, где от каждого шага наверх хрустели черепки чьих-то  раздавленных
душ, и где голос чести звучал одиноко и беспомощно, как колокольчик  овцы,
заблудившейся в горах во время  метели,  -  как  писал  когда-то  мятежник
Андарз, оказавшись в опале.
     К тому же после примирения с Арфаррой Киссур возненавидел свою  жену,
Янни, дочь министра Чареники. Киссур ночевал в лагере или со второй женой,
которой тоже не мог простить измену, а то и просто в кабаках  у  случайных
шлюх. Янни визжала, тыча пальцем  в  женские  волосы  на  кафтане,  Киссур
багровел и уходил в кабинет.  Последний  нищий  мог  развестись  со  своей
женой, и вернуть ее отцу, а он, первый министр, любимец государя - не мог!
Арфарра каждый день твердил ему, что разрыв с  Чареникой  принесет  гибель
стране. О, двор, садок  негодяев  и  подлецов,  перед  которыми  даже  он,
Киссур, вынужден был заискивать!
     В такие дни первый министр бывал страшен. В чиновника,  раздражившего
неуместным докладом, летела папка или тушечница, почтительно склонившегося
челядинца, забывшего заплести коню хвост, Киссур сек плеткой, пока тот  не
падал на землю - и первый министр с пятком варваров опять надолго  исчезал
на охоту или в столичный кабак.
     Киссур умел побеждать и водить войска: но он не умел  править,  и  он
понимал  это,  ибо  искусство  править   было   искусством   разрешать   в
компромиссах то, что он привык разрешать в поединках.  Поэтому  он  сделал
самое умное - он отдал всю  власть  Арфарре  и,  сжав  зубы,  выполнял  на
приемах  все  его  наставления,  улыбаясь  порой  чуть  ли   не   каким-то
контрабандистам из Харайна, доверенным лицам мятежника Ханалая и  вдобавок
торговцам!
     Киссур ни разу и не подумал, какое,  в  сущности,  непосильное  бремя
взваливает он на шестидесятилетнего, слабого  здоровьем  старика,  который
должен  выполнять  все  обязанности  министра  финансов,  все  обязанности
первого министра и еще при этом дрожать, как бы молодой безумец не  сделал
на приеме непоправимой глупости, -  всего  не  предусмотришь  в  долгих  и
мучительных наставлениях.
     Арфарра очень жалел, что в свое время  не  принял  должности  первого
министра, - а теперь новые перестановки выглядели бы подозрительно,  да  и
Арфарра бы скорее умер, чем попросил Киссура поменяться ролями.
     В эту зиму Арфарра спал по четыре часа в сутки. Судьба страны  висела
на волоске, и Арфарра знал, что если он  будет  спать  по  шесть  часов  в
сутки, волосок оборвется и мир погибнет, а если он будет спать  по  четыре
часа в сутки, то, может быть, мир уцелеет. И Арфарра спал по четыре часа.
     Каждый день Арфарра, надушенный и  благоухающий,  в  парадной  шапке,
встречал варваров и чиновников у Синих Ворот, совершал с  ними  положенные
обряды и приносил установленные жертвы, обходил городские дома  призрения,
кланялся мастерам в цехах и  учрежденном  им  выборном  городском  совете,
давал роскошные пиры, на которых улыбался, произносил речи,  приветствовал
дорогих гостей и сам почти ничего не ел.
     А вечером через его кабинет шли чиновники, просители,  тайные  послы,
соглядатаи, прожектеры. Большая  часть  его  секретарей  были  помощниками
Нана, и большую часть того, что он делал, он находил в планах Нана,  -  но
Нану не  приходилось  иметь  дела  ни  с  варварами,  ни  с  отложившимися
провинциями,  ни  с  финансовой  катастрофой,  последовавшей  за   великим
биржевым крахом, который разразился сначала из-за  революции,  а  потом  -
из-за того, что рынок испугался гражданской войны. Ну кто, в  самом  деле,
станет покупать акции кассанданских копей, если эти  чертовы  копи  зальет
водой во время военных действий?
     Арфарра, министр финансов, мучительно сознавал, что  финансы  за  эти
двадцать пять лет стали совсем другие. Чареника и Нан, плававшие  в  этом,
как рыбы в воде, напридумывали самых удивительных вещей,  так  что  раньше
казна была деньги, а теперь казна стала - кредит.
     Чтобы покрыть дефицит, Арфарра сделал то, что хотел сделать  Нан:  он
стал продавать государственные земли в  частную  собственность.  Это  была
одна победа, и вскоре за ней последовала другая: мятежник Ханалай отправил
к нему послов. Те самые  богачи,  которые  толкнули  его  на  мятеж,  видя
скромную политику Арфарры, застеснялись своего неразумия, и  теперь  между
Арфаррой и Ханалаем ходили гонцы, ряженые контрабандистами.
     Арфарра не забыл страшного урока, который преподал  империи  покойник
Андарз, подложив под дворцовую стену  порох  для  фейерверков:  он  и  сам
четверть века назад выкидывал похожие штуки.  У  Нана  был  целый  выводок
молодых чиновников,  сведущих  в  насилии  над  природой:  под  присмотром
Арфарры они продолжали мастерить всякую утварь для убийства. Некоторые  из
ученых,  собранных  Арфаррой,  имели  доступ  к   материалам   экспедиции,
давным-давно  побывавшей  на  Западных  островах.  Арфарра  также  пытался
разузнать о событиях, связанных с мятежом Харсомы:  множество  людей  было
арестовано, но с мягкостью, вошедшей  у  Арфарры  в  обычай,  выпущено  на
свободу.
     Перед церемонией Плача о Хризантемах в столицу приехал некто  Ханнак,
управляющий Айцара и доверенное лицо Ханалая. Он очень благодарил  Арфарру
за разрешение привезти синюю землю из Чахара, потому что без  синей  земли
не получается хорошего фарфора, и его маленький заводик  совсем  от  этого
зачах. Ханнак сказал:
     - Поистине, наместник Ханалай не виноват в  этом  недоразумении!  Вся
смута началась из-за этого  проповедника,  яшмового  аравана!  Когда  этот
человек услышал, что вы стали первым  министром,  он  испугался  и  подбил
народ на восстание! Что мог сделать наместник? Если бы  он  сопротивлялся,
его бы убили, как Фрасака: он решил примкнуть к мятежникам из одной только
надежды сорвать их планы!
     Они поговорили еще немного, и сочинили  набросок  договора,  согласно
которому Ханалай, в награду за верность государю,  назначался  единоличным
главой провинции; а колдун  и  самозванец,  яшмовый  араван,  выдавался  в
столицу для казни.
     Вот они поговорили обо всем  об  этом,  и  Арфарра  позвал  чиновника
переписать документ. Это был славный чиновник, один из секретарей Нана,  и
никаких иных провинностей, кроме того, что он ночами плакал о Нане, за ним
не водилось. Но Арфарра это  дозволял,  и  даже  построил  в  память  Нана
часовню. Арфарра принял от этого чиновника переписанный документ и спросил
его:
     - Как ты думаешь, подпишет Киссур эту бумагу или нет?
     - Нет, - ответил чиновник, господин министр эту бумагу не подпишет.
     - Что же он скажет?
     -  Он  скажет:  нечестное  это  дело,  казнить  невинного  и   щадить
виновного.
     - А что он подумает?
     - Он подумает: Арфарра все равно собирается воевать  с  Ханалаем,  но
только не моими войсками, а  своими  инженерами.  Пусть  господин  Арфарра
решает дела мира: а дела войны буду решать я.
     И как маленький секретарь сказал, так оно и вышло.
     Да, раны революции и мятежа понемногу зарастали,  -  и  никто,  кроме
самых доверенных лиц, не знал, чего это стоило Арфарре, и  что  скрывалось
за его неизменной улыбкой и неизменной работоспособностью.
     Только ближайшие секретари знали, что среди ночи Арфарра иногда ронял
из рук бумаги и начинал биться в нервном припадке. Тогда бежали за врачом,
заворачивали министра в мокрые простыни, насильно укладывали в  постель  и
отворяли в душной, благовонной комнате окна.
     Молодой секретарь садился рядом, министр  постепенно  успокаивался  и
засыпал. Ему снился один и тот же сон: он играл с  Клайдом  Ванвейленом  в
сто полей, и они никогда не могли доиграть до конца,  потому  что  Арфарра
приказывал арестовать Ванвейлена слишком рано. Тут Арфарра начинал кричать
и метаться, и один секретарь держал его голову, а другой -  поил  полынным
отваром. Старик плакал и засыпал вновь. В такие  минуты  обоим  секретарям
казалось, что старика окружают души тех, кого он казнил или убил, -  сотни
и сотни душ. Но, как мы уже сказали,  секретари  ошибались.  Люди,  убитые
Арфаррой, в сущности, никогда не навещали его. Наверно,  они  боялись  его
после смерти еще больше, чем при жизни.
     Добром это кончиться не могло, и в середине  зимы  Арфарра  опасно  и
тяжело заболел.

                                    16

     Киссур сидел в ногах Арфарры и рассеянно глядел на медальон. На эмали
был нарисован молодой довольно человек, рыжий  и  голубоглазый,  в  одежде
королевского советника. За ним стоял большой сосуд о четырех  лапках  и  с
женским лицом, - алтарь богини Правосудия. Одной рукой человек,  с  важным
выражением на лице, указывал на сосуд, а в другой держал шелковый  свиток.
Это был некто  Клайд  Ванвейлен,  которого,  вместе  с  Арфаррой,  считали
убийцей отца Киссура.
     Узнав о болезни Арфарры,  Киссур  прискакал  в  его  дворец  прямо  в
охотничьем костюме, весело  пахнущем  потом  и  печеным  мясом,  плакал  у
постели, целовал руки старика, и посулил врачу, притиснув  его  в  темному
углу, что повесит его, если тот залечит Арфарру.  Но  Арфарра  видел,  что
Киссур боится, что старик умрет, так и не рассказав, как обещал, о  смерти
отца и о многом другом, - и вот  весь  вечер  ему  пришлось  рассказывать,
прерываясь только тогда, когда приходил чиновник с лекарством.
     Это был неприятный для Арфарры рассказ.
     - Так куда же он делся в ойкумене? - спросил Киссур, глядя на портрет
Ванвейлена.
     - Пропал, - сказал Арфарра. - Я хотел арестовать его и его товарищей,
считая их лазутчиками, но у меня было слишком много дел.
     Арфарра говорил о  том  времени,  когда  он,  после  мятежа  Харсомы,
расправлялся в провинции Варнарайн с  корыстолюбием  вообще  и  со  своими
бывшими сослуживцами - в частности.
     - Между прочим, - сказал Арфарра, - я велел  разорить  одну  деревню,
где жили еретики. Деревня стояла у озера, а напротив  нее  была  пустынная
заводь, в которой экзарх непонятно зачем разбил  военный  лагерь.  Еретики
стали рассказывать, что в заводи из  земли  выполз  зеленый  девятихвостый
бурундук, запалил лес и  ушел  в  небеса.  Это  предвещало  мою  опалу.  Я
осмотрел заводь: действительно, яма, такая, что земля сварилась в  стекло.
Я схватил зачинщиков и велел допрашивать,  пока  они  не  признаются,  что
вырыли яму сами, чтобы морочить народ. Что ж, - они покочевряжились неделю
и признались.
     Старик замолчал, отпил немного настоя, отдал чашку обратно Киссуру  и
хладнокровно заметил:
     - Это большая ошибка - пытать людей, когда не знаешь заранее правды.
     - За месяц до  моего  ареста,  -  продолжал  Арфарра,  -  я  снарядил
экспедицию на Западные Острова, с которых, по его уверению, приплыл  Клайд
Ванвейлен. Во главе экспедиции был мой друг и ученый.  Путь  оказался  для
него тяжел, и в море он умер. А когда экспедиция вернулась, я  был  уже  в
каменоломнях. Отчеты, в которые никто так и не полюбопытствовал заглянуть,
сдали в Небесную Книгу. Один из моряков, человек ограниченный и преданный,
твой соотечественник, считавший себя моим рабом, нашел меня в  ссылке.  Он
сказал, что на острове нет ни городов, ни дворцов, а живут там обезьяны  и
голые люди. У обезьян нет царя, и поэтому они живут совсем в дикости, а  у
голых людей цари есть, и поэтому у них  дела  обстоят  несколько  получше.
Затем он сообщил, что в половине дневного перехода от берега есть  поляна.
На поляне лежит издохшая металлическая птица. У птицы четыре крыла, два  у
хвоста и два посередине, и дверца в брюхе. Крылья посередине - размахом  в
двадцать три  человеческих  роста,  а  крылья  у  хвоста  впятеро  меньше.
Совершенно невероятно, чтобы эту птицу изготовили обезьяны, у которых даже
царя нет. Что же касается голых людей, - то они занимаются только играми и
войнами, которые, впрочем, не отличить друг от друга, и у них нет  времени
на такие постройки. Да ты и сам можешь поглядеть, - и Арфарра протянул ему
один из рисунков, сделанных моряками.
     Киссур взял рисунок с недоверчивой усмешкой,  впрочем,  не  находя  в
рассказе Арфарры ничего необычного. Разве  Даттам  не  летал  на  железном
помосте к государевой дочке? А коль скоро железные помосты  летают,  то  и
падать они тоже должны.
     - Соотечественник ваш, - продолжал Арфарра, - описал ее так:  "У  нее
все нутро выстлано оружием".
     Киссур насторожил уши.
     - Это ведь был алом и воин. Для него любой кусок металл, если это  не
плуг и не монета,  мог  быть  только  оружием.  С  величайшим  трудом  его
спутники отодрали несколько кусков обшивки и сделали себе несколько  ножей
и топориков. Один из них я подарил тебе неделю назад.
     Киссур кивнул и вытащил из ножен небольшой охотничий нож  с  рукоятью
из переплетенных пастей и лап. Это был роскошный подарок, с которым Киссур
не расставался, и Сушеному Финику он так  понравился,  что  Сушеный  Финик
написал песню, воспевающую красоту его  рукояти.  Но  что  рукоять!  Вчера
Киссур дрался на спор с Шадамуром Росянкой, и дело кончилось тем, что  вот
этим вот ножом Киссур перерубил кончик Шадамуровой секиры. Шадамур Росянка
очень обиделся, потому что его  секира  была  не  из  тех,  которые  можно
перерубить ножом, хотя бы и заколдованным по приказу Арфарры.
     - Что это за металл? - спросил Киссур.
     - Не буду тебя утомлять названиями элементов, которых ты не знаешь...
Но вот простое пояснение. Сначала человек не знал металлов  и  пользовался
для стрел и копий  каменными  наконечниками.  Потом  он  научился  плавить
металл и стал делать наконечники из бронзы. Потом он научился делать огонь
в три раза жарче, и стал делать наконечники из  железа.  Потом  он  сделал
огонь еще в три раза жарче и начал ковать старинные  ламасские  мечи.  Лет
сорок  назад  человек  научился  делать  железо  жидким,  -  такая  плавка
перевернула мир. Так вот, если бросить этот клинок  в  жидкое  железо,  он
даже не начнет плавиться. Чтобы выплавить такой металл, нужна  температура
на тысячу градусов большая, нежели та, которой мы умеет достигать  сейчас,
и на шкале температур этот клинок отстоит от нынешнего меча настолько  же,
насколько  нынешний  меч  превосходит  бронзовый  топор   двухтысячелетней
давности.
     Киссур глядел и глядел на прямое, без  бороздок  и  царапин,  лезвие,
белое, как бараний жир. Сузил глаза и сказал:
     - Поистине прав был Сушеный Финик, назвав  в  своей  песне  этот  нож
листом небесного дерева!
     Арфарра усмехнулся в  подушку.  Как  просто  найти  ключик  к  сердцу
варвара! По правде говоря, если бы  Арфарра  просто  сказал  Киссуру,  что
уровень развития культуры можно  выразить  величиной  температур,  которых
умеют достигать при выплавке металла, то Киссур бы  тотчас  вспомнил,  что
ничего подобного в древних книгах нет; что  при  государе  Иршахчане  жили
счастливей,  чем  сейчас,  и  что  для  общего  блага   ограниченность   и
добродетель полезнее пытливого  изобретательства,  которое  рождает  жажду
стяжания и нарушает установленные церемонии.
     Но Арфарра не рассуждал, а подарил Киссуру белый клинок, и  при  виде
клинка  Киссур  напрочь  забыл,   что   две   тысячи   назад   люди   жили
добродетельней, зато вспомнил, что  они  дрались  бронзовыми  топорами.  А
когда речь шла об оружии,  Киссуру  трудно  было  внушить,  что  бронзовый
топор, даже изготовленный при идеальном государе, лучше стального меча.
     - Их корабль, - продолжал  Арфарра,  -  раскололся,  видимо,  на  две
части; меньшая, с людьми, упала за морем, большая упала близ деревни Гусьи
Ключи. Крестьяне страшно перепугались, сообразив, что в связи  с  небесным
чудом приедут чиновники, а чиновники - это всегда плохо.  Они  свезли  то,
что обвалилось с неба, к глухой заводи, и закопали там.  Нашелся,  однако,
один доносчик. Донос попал к экзарху Харсоме. Тот многое понял, ибо разбил
в заводи военный лагерь и отдал приказ ловить всех чужеземцев. Но  Харсому
убили; в провинции  началось  замешательство;  а  Ванвейлен  с  товарищами
протек меж моих пальцев и  добился  того,  чего  хотел  с  самого  начала:
удержать язык за зубами и убраться из нашего ада в свой  благословенный  и
совершенно иначе устроенный рай.
     - Почему - совершенно иначе устроенный?
     - Потому что сам Ванвейлен был иначе устроен. Я немного испортил его,
но  с  двумя  убеждениями  мне,  пожалуй,  ничего  поделать  не   удалось.
Во-первых, Ванвейлен полагал, что наживающий богатство подобен  спасающему
душу. А во-вторых, никак не мог понять, что  убийство  невинного  человека
может способствовать общему благу. Ему казалось,  что  только  процветание
человека способствует общему  благу;  а  смерть  всегда  выйдет  наружу  и
разразится скандалом.
     Арфарра замолчал. Киссур сунул нож за пояс и опять  стал  глядеть  на
человека в медальоне, с  золотой  цепью  на  шее  и  свитком  в  руке.  "А
все-таки, любезный, - подумал он, -  Арфарра-советник  обвел  тебя  вокруг
пальца".
     - Я, - продолжал Арфарра, - долго думал, какая разница между  властью
закона и властью государя. Я полагаю, что разница эта не в равенстве прав,
не в свободе, и уж, конечно, не в неподкупности чиновников. Я полагаю, что
разница эта в том, что при самодержавной власти убийство  невинного  часто
бывает государственной необходимостью. А при власти закона такое  убийство
должно выйти наружу и кончиться скандалом.
     Белая собака шумно завозилась на полу. Арфарра замолчал.  В  спальню,
неслышно ступая, вошел чиновник. По кивку Арфарры он вкатил новую жаровню,
а потом, поклонившись, напомнил Киссуру, что сегодня вечером - именины его
тестя, и что скромный дом Чареники ждет его. Киссур показал  чиновнику  на
дверь, тот заспешил, шаркнул ножкой, влетел в каменный столик  для  лютни,
пискнул и убрался. Когда волкодав опять улегся на место, Киссур сказал:
     - Я помню, как вы, еще отшельником, спросили  меня  "если  б  явились
такие люди, по сравнению с которыми мы были бы как варвары по сравнению  с
империей, и завоевали бы нас, была ли б это  справедливая  война?"  Это  о
них? Вы думаете, они явятся опять?
     - Я так думал, - ответил Арфарра. -  Я,  конечно,  понимал,  что  они
могли опять разбиться по дороге, и кто  знает,  сколько  времени  занимает
путь до звезд? Потом ты сказал мне, что никакой каменной птицы на островах
нет, и я решил, что я что-то напутал. И вот теперь я  знаю,  что  они  уже
успели  воротиться,  чтобы  подобрать  свой  разбитый  горшок,  и  пропали
насовсем.
     - Глупо, - возразил Киссур, - пришли и ушли насовсем. Отчего?
     Арфарра пошевелился под одеялом.
     - Ты, однако, тоже доплыл до  Западных  Островов  и  больше  туда  не
плавал. Отчего?
     Киссур подумал и сказал:
     - Значит, у них в государстве разгорелась смута, и  им  стало  не  до
нас.
     - Тогда, - возразил Арфарра, -  ты  бы  нашел  в  горах  их  разбитый
корабль. А они вернулись за ним,  и,  я  думаю,  им  стоило  немало  денег
упаковать эту рухлядь.
     - Значит, они не хотят, чтобы мы о них  знали  до  поры  до  времени:
шныряют меж нами, строят козни и портят судьбу государства!
     "Не очень-то  мы  нуждаемся  в  их  помощи,  чтобы  испортить  судьбу
государства", - подумал Арфарра, прикрыл глаза и сказал:
     - Если  бы  они  шныряли  меж  нами,  они  бы  уничтожили  отчеты  об
экспедиции.
     - Так в чем же дело?
     - Я, - сказал Арфарра, - принимал Ванвейлена за человека из  морского
города с народным  правлением,  и  в  последний  наш  разговор  я  пытался
объяснить ему, что такое  бывает  только  в  маленьких  городах  в  начале
истории, но что нигде и никогда собрание граждан не  правило  протяженными
странами.  Дело  в  том,  что  просвещение   варваров   сильно   отягощает
налогоплательщиков. И чиновники, назначаемые государем, любят отличиться в
его глазах, приобретая новые провинции и просвещая варваров. А  чиновники,
избираемые народом, любят отличиться в глазах народа, и тратят  налоги  на
устройство бань, выдачу хлеба, или народные  гулянья.  И  хотя,  наверное,
государство Ванвейлена устроено не совсем так, как торговые городки,  -  а
все-таки,  видать,  демократии  никогда  не  будут  стремиться  просвещать
варваров.
     Киссур положил портрет на пол,  и  большая  белая  собака  немедленно
стала обнюхивать нарисованного человека  в  отороченной  кружевом  мантии.
Потом она подняла хвост, зевнула, отошла и легла поперек солнечного  луча,
пробивающегося  сквозь  шторы,  всем  своим  видом  выражая  презрения   к
медальону.
     - Значит, - сказал Киссур, - это  правда,  что  меч,  отомстивший  за
смерть моего отца, разрубил Хаммара Кобчика пополам, и еще выжег  в  скале
дыру глубиной в локоть и длиной в человека?
     Арфарра, кряхтя, заворочался на подушках.
     - Было там оружие, в этом корабле, - и какое! Такое, что  ваш  вассал
даже не смог понять, что это оружие: вот и я бы полгода назад принял  ящик
с порохом за засыпку для стен!
     Арфарра молчал,  улыбаясь  в  одеяло,  вышитое  птицами  и  утками  в
бездонных заводях.
     - Не нравится мне это, - сказал Киссур. - Нет  государства,  которому
не нужна война. Если в государстве есть оружие,  значит,  будет  и  война.
Если люди не будут воевать, оружие начнет воевать само.  А  если  люди  со
звезд воюют, то зачем им воевать друг с другом за свои же  объедки,  когда
можно объединиться и напасть на  страну,  в  которой  нет  оружия  и  есть
богатство? Не кажется мне, что народ с таким оружием - мирный народ!
     - Напротив, -  сказал  Арфарра,  -  это  очень  мирный  народ.  Самое
страшное оружие изобретают самые мирные народы.
     Арфарра засмеялся.
     - Тебе, Киссур, не нравится, когда  государство  умирает?  А  почему?
Потому что его завоевывают окрестные варвары. Почему же  варвары  сильнее?
Люди империи добывают себе на жизнь трудом, варвары добывают себе на жизнь
войной.  О,  они  ничего  плохого  не  хотят  империи!  Но   они   считают
несправедливым, что люди ленивые и робкие пьют из кувшинов  с  прекрасными
лицами, и носят шелка и бархат, а люди храбрые спят на голой земле. И  вот
они идут и восстанавливают справедливость. Все  на  свете  восстанавливает
справедливость, Киссур, - бедняки, государи, разбойники и варвары,  каждый
восстанавливает справедливость по-своему, и каждый - с выгодой для себя.
     Арфарра приподнялся в постели.
     - Столетие за столетием, - сказал он,  -  хорошо  устроенные  империи
погибали под  ударами  варварских  орд,  потому  что  просвещенные  народы
изготавливали прекрасные шелка и не изготавливали прекрасного оружия.  Как
империя может одолеть варваров? Создавая утварь для убийства и машины  для
войны. Если  сделать  это,  процветание  государства  станет  залогом  его
спасения, если не сделать это, процветание государства станет залогом  его
погибели.
     Арфарра помолчал и прибавил:
     - Я устал. Подпиши договор и иди.
     Киссур взял со стола бумагу, на которую указал Арфарра. Это  был  тот
самый договор с Ханалаем, который он отказался подписывать  неделю  назад.
Согласно ему Ханалай оставался единоличным главой провинции,  а  колдун  и
самозванец, яшмовый араван,  соблазнивший  людей  на  мятеж,  выдавался  в
столицу для казни.
     - Я знаю этого человека, - сказал Киссур, - этот человек  никогда  не
называл себя вашим именем и никогда не  проповедовал  мятежа.  Это  позор,
если его повесят вместо подлинных мятежников!
     - Подпиши указ, мальчишка! Ты  не  будешь  воевать  с  Харайном  этой
зимой! Ты  будешь  воевать  с  Харайном  тогда,  когда  у  меня  наберется
достаточно пушек! Ты будешь воевать  не  с  помощью  варваров,  а  помощью
инженеров!
     Киссур встал.
     - Сначала, - сказал он, - вы убили моего отца.  Потом  вы  убили  мою
мечту о том, как должно быть устроено государство. Теперь вы убиваете  мою
мечту о том, как должно быть устроено войско. Сначала вы доказали мне, что
лучше, если чиновники берут взятки. Теперь вы доказываете мне, что  лучше,
если воины будут как женщины...
     - Ты подпишешь или нет, - рассердился из подушек Арфарра.
     Киссур закусил губу, подписал указ и выскочил вон.
     У дверей в сад Киссура встретил Сушеный Финик,  один  из  лучших  его
командиров, и человек, в котором храбрости было больше, чем добродетели.
     - Я поспорил с  Ханадаром,  -  сказал  Сушеный  Финик,  -  на  тысячу
золотых, что ты не подпишешь указа.
     - Ты проиграл, - сказал Киссур.
     - Этот  человек,  -  сказал  Сушеный  Финик,  -  что  он  тебе  такое
наговорил?  Или  ты  думаешь,  он  действительно  хочет  мира?  Он   хочет
понаделать пушек, которые отнимут  у  нас  славу  и  добычу,  и  завоевать
Харайн,  воюя  скорее  чернилами,  чем   мечами!   Разве   можно   назвать
справедливой войну, в которой полководец не рискует своей головой?
     - Эту войну  нельзя  назвать  справедливой,  -  сказал  Киссур,  -  а
все-таки ты проиграл тысячу золотых.
     - Эй, - сказал Сушеный Финик, - ты куда?
     Но Киссур уже разбежался и перепрыгнул  через  забор.  Сушеный  Финик
сиганул за ним, повертел головой - Киссура не было  видно,  только  прачки
колотили  вальками  белье  у  вздувшегося  канала...  "Верно,   не   хочет
показываться на глаза свите после такого указа", - рассудил Сушеный  Финик
и пошел к воротам.
     А Киссур перескочил пару оград и вышел задами  на  грязную  городскую
улицу. Вечерело. Кое-где белеными стенами торчали кучки рыхлого снега, и в
воздухе,  ослепительно  свежем  после  душных  покоев  Арфарры,  разлилось
какое-то весеннее просветление, и  предчувствие  войны  -  веселой  летней
охоты на мятежников.
     Пересекая грязный канал, Киссур на мгновение остановился  и  кинул  в
воду кинжал с белым молочным клинком и золотой рукоятью.
     Киссур шел довольно долго, пока не оказался  в  нижнем  городе.  Мимо
пронесли паланкин с закрытым верхом, и  Киссур  вспомнил,  что  сегодня  -
праздник у Чареники; ах, если б явиться  домой  под  утро,  с  тем,  чтобы
первая его жена не смогла уехать любезничать при  фейерверках  и  накрытых
столах! Нет, это  было  невозможно.  Тут  мысль  об  угощении  у  Чареники
напомнила ему, что он голоден.
     Слева от него мелькнула  харчевня:  толстая  девка  красила  наружную
стену из летнего в зимний цвет. Киссур нагнул голову и прошел внутрь.
     Харчевня была плохо освещена, и на  занавеси  напротив  входа  висели
закопченные бумажные боги. Богов было  штук  пятьдесят,  и  они  выглядели
недовольными, будучи засижены мухами. Хозяйка  принесла  мясо  и  вино,  и
подмигнула одной из девиц, сидевшей за занавеской с  закопченными  богами.
Девица, крашеная под воробья, пересела  по  другую  сторону  занавески  на
колени Киссура и сразу запустила лапу в его штаны. Киссур  хотел  спустить
ее под лавку, но передумал.
     Пришли еще сапожник и лавочник, стали потчевать друг  друга  вином  и
историями о привидениях, и спорить - будет война с Харайном или не будет.
     - Да, - сказала девица, - в  кои-то  веки  выпало  родиться  на  свет
человеком, и в какое время! Когда девиз правления меняют через каждые семь
месяцев.
     - А что, - спросил Киссур, - при Нане было лучше?
     Соседи  заворочались.  Толстая  хозяйка  подошла  поближе  к   столу.
Крашеная под воробья девица сглотнула слезу и сказала:
     - Не надобно жалеть покойников.
     - Совершенно не надобно, - подтвердил сосед, - если их жалеть,  то  в
шкуре того, кого жалеют, приходят бесы.
     Киссур помолчал и выпил залпом кружку вина.
     - Не понимаю я указов нынешнего министра, - сказал он. Вдруг  стукнул
кулаком по столу и страшно заорал:
     - Мерзкая это вещь, - поощрять стяжание!
     Хозяйка заведения сказала с чувством:
     - Истинная ваша правда! Вот возьмите моих  девушек.  Мы  приписаны  к
цеху из поколения в поколение, и  всегда  цена  была  справедливая  -  две
розовых. А теперь начали поощрять  стяжание,  богачи  скупили  все  земли,
дочери их устремились в столице к  постыдному  заработку,  и  девочки  мои
совсем подешевели.
     Киссур заплатил за мясо, вино и девицу и пошел с ней наверх. У  двери
он стал разуваться. Девица сказала:
     - Возьми сапоги с собой, а то украдут.
     Киссур нашел, что у девицы мягкие бока и  нежный  живот,  и  им  было
хорошо вдвоем. В каморке пахло рыбьим  жиром,  и  сквозь  занавесь  Киссур
заметил поминальный портрет. Киссур спросил:
     - Это кто?
     - Мы договорились, - отвечала девица, - что он выкупит меня из общего
пользования и возьмет в жены,  но  в  прошлом  году  после  восстания  его
повесили.
     - Я выкуплю тебя, - сказал Киссур.
     - Все так говорят, - возразила девица.
     Киссур вынул портрет Ванвейлена, зажег свет и стал его рассматривать.
Подумал и сказал:
     - Человек, который отказывается убивать других ради общего благ, вряд
ли думает о пользе государства? Он боится, чтобы кто-то другой не убил его
ради общего блага.
     - Ага, - сказала девица.
     Среди ночи Киссур проснулся:  девица  тормошила  его.  Киссур  открыл
глаза и услышал стук в дверь.
     - Городская стража, - зашептала девица, - беда!  Никак  тот  лавочник
обиделся, что вы ругали господина министра!
     Дверь затрещала.
     - Откройте! Проверка документов!
     Киссур сел в постели. Что документов не было,  это  еще  полбеды.  Но
сегодня были именины Чареники! Великий Вей! Киссур представил себе,  какие
слова высыплет Арфарра, когда узнает, что  первый  министр  вместо  именин
тестя валялся с б...ми!
     Девица сунула ему в руки одежду, и он так и выскочил с этой одеждой в
окошко.  Сверху  заскрипела  дверь,  замерцал  фонарь...  Киссур  поскакал
стенами и садами. Шестой из садов был пуст, а дом заколочен.
     Киссур стал одеваться, и тут... Что бы вы думали?  Оказалось,  что  с
борозд на кафтане спороты все  кружева,  и  шитый  золотом  воротник  тоже
исчез. Киссур хлопнул себя по лбу и сказал: "Да эта девка была  в  сговоре
со стражниками! Ночью она просмотрела мою  одежду,  не  нашла  документов,
нашла знаки богатства, и решила, что я - вор!" Киссур проверил меч и нож и
подумал, что достойнее будет ему самому сегодня  проучить  девицу,  нежели
поручать  это  завтра  правосудию,  но  мысль  о  скандале,  и  без   того
неизбежном, удержала его.  Киссур  облизнулся,  погладил  рукой  воздух  и
подумал: "Глупая женщина! Если б она не погналась за грошовой выгодой, она
бы жила в шелку и пуху до конца жизни!"
     А девица, крашеная под воробья, тем временем лежала в своей каморке и
плакала. Стражники ничего ей не оставили,  а  еще  и  подбили  глаз.  Дело
обстояло в точности так, как полагал Киссур, но  девица  ничего  не  смела
возразить, чтобы хозяйка не выкинула ее в  канаву.  Девица  всхлипывала  и
вспоминала статного вора в кружевном кафтане.
     Ах, если бы ночные приключения министра на этом кончились!
     Но Киссур срубил мечом засохший пенек в саду, воткнул  меч  в  ножны,
перескочил через садовую стену и зашагал к своему дворцу. Улица была полна
лунных теней и богов, прибитых над дверьми.
     Киссур прошел  два  или  три  квартала,  как  вдруг  насторожился  и,
подкравшись, выглянул из-за угла. За углом стояли двое с мечами, а третий,
без меча и в кружевном кафтанчике,  испуганно  пятился  от  них.  Пока  он
пятился, от стены отделилась тень и взмахнула прутом с веревкой, петлей  и
сачком на конце. Человек в кружевном кафтанчике поймался в сачок.
     - Эй, - громко сказал Киссур, - рыбак, ты удишь рыбку в  неположенном
месте!
     С этими словами  Киссур  вытащил  меч  и  бросился  навстречу  ночным
рыбакам. И этот  поединок  Киссура  не  стоит  того,  чтобы  о  нем  долго
рассказывать, потому что  дело  очень  скоро  кончилось  тем,  что  одному
человеку Киссур перерубил меч  у  рукояти  вместе  с  пальцами,  а  другой
кувыркнулся в канал и там сразу же утонул. А третий утек.
     Киссур снял с головы пострадавшего сачок с петлей и увидел,  что  это
был  довольно  молодой  чиновник,  с  приятным  круглым  лицом,   бровями,
изогнутыми  наподобие  листа  антурии,  и  большими  перепуганными  карими
глазами.
     - Ах, - сказал чиновник, плача, - спасибо вам, сударь, а то я был  бы
уже не жив.
     - Пустяки,  -  сказал  Киссур,  -  терпеть  не  могу,  когда  убивают
невинных.
     После этого они направились в ночной кабачок и спросили там закуску и
вино. В кабачке  у  входа  висело  зеркало.  Киссур  глянул  в  него  и  с
сожалением убедился, что, действительно, кафтан его безобразно  искромсан,
и  вдобавок,  пока  он  скакал  по  крышам,  на  него  налипли  все   семь
разновидностей сора, и даже, кажется, две разновидности  нечистот.  Киссур
сел за стол, нащупал шнурок на шее, и молвил с досадой:
     - Ба, сударь! У меня  украли  кошелек!  Это  жаль,  ибо  я  чертовски
голоден.
     Изящный чиновник, - из ведомства обрядов и церемоний, судя по платью,
- оглядел Киссура и участливо спросил:
     - Много ли было в кошельке?
     - Не знаю, не больше двух тысяч.
     Чиновник еще раз посмотрел на Киссура, изумляясь пьяному  хвастовству
простолюдина, и подумал: "Глупец! Этот варвар обрезал и заложил в  ссудной
лавке кружева с последнего кафтана: откуда у него быть хоть сотне  грошей?
А все-таки он хороший человек". Улыбнулся и сказал:
     - Друг мой! Я почту за честь пригласить вас к трапезе.
     По приказу чиновника принесли гречневую лапшу с подливой и  ломтиками
баранины.
     - Эге, да я гляжу, вы мастер  есть,  -  сказал  с  улыбкой  спасенный
чиновник, когда Киссур, крякнув, в один миг опростал чашку, - не угодно ли
еще чашечку?
     - Пожалуй, - отозвался Киссур.
     Киссур съел еще чашку, и еще, а над четвертой  задумался.  Служаночка
перемигнулась с молодым чиновником и шепнула ему: "Бедняжка, наверное, три
дня не кушал! А ведь если его вымыть да приодеть - будет ничего".
     Потом стали пить вино.
     - Клянусь божьим зобом, - сказал Киссур, - вы не  пожалеете  об  этом
ужине.
     Они разговорились, как друзья, и чиновник много рассказал о себе.  Он
сказал, что его зовут  Иния,  и  что  он  служит  в  ведомстве  обрядов  и
церемоний. Но чем гуще становилась ночь, тем  печальней  становился  Иния.
Киссур заметил и спросил его:
     - Что вас тревожит? Могу ли я вам помочь?
     - Ах, - сказал  Иния,  -  сегодня  ночью  у  меня  свидание  с  одной
достойной дамой: идти мне или нет? Я подозреваю, что это мой  несчастливый
соперник нанял тех головорезов, от которых я спасся лишь благодаря вам.
     Киссур улыбнулся и сказал:
     - Сударь! Я с великим удовольствием буду сопровождать вас. И если эта
дама так хороша и знатна, как можно думать, глядя на вас, то  верно  уж  у
нее найдется служанка для меня.
     Так-то чиновник по имени Иния и Киссур выбрались из кабачка  и  пошли
темными улицами и ступеньками. Через полчаса они подошли  к  белой  стене,
чиновник свистнул, и Киссур увидел, как сверху спускается круглая  корзина
для арбузов. В этот миг луна выползла из-за  тучки,  верхушки  деревьев  и
флигелей в саду вспыхнули призрачным дивным светом, и Киссур с  изумлением
сообразил, что это - его собственный  дворец.  "Ах,  засранец,  -  подумал
Киссур, - что он плел мне про знатную даму? Верно, он бегает  к  одной  из
служаночек Янни."
     Иния  уже  собрался  было  садиться  в  корзину,  как  вдруг  вдалеке
послышался цокот копыт. Пустая корзина мгновенно взлетела вверх. Киссур  с
Инией бросились в придорожные кусты. Всадники подъехали и стали стучать  в
ворота: это были люди из лагеря.
     - Ну, - сказал Иния, - теперь будет суета до  третьей  стражи.  Может
быть, пойдем выпьем по чашечке вина?
     На соседней улице они зашли в харчевню с двумя сплетенными тыквами на
вывеске, и стали цедить через соломинку подогретое вино.
     - А я, - сказал Киссур, - узнал стену. Это дворец  первого  министра.
Что же вы говорили о знатной даме? Стало быть, ваша возлюбленная - одна из
служанок первой госпожи?
     Иния подмигнул и ответил:
     - Сказать по правде, дружище, меня пользует сама госпожа Янни.
     Киссур не шелохнулся, а только вынул изо рта соломинку и спросил:
     - Ба! Да это уж не  господин  ли  первый  министр  велел  задать  вам
трепку?
     - Нет, - ответил Иния, -  это  один  человек  из  тайного  ведомства,
который утолял ее в прошлом месяце.
     - А гнева  господина  министра  вы  не  боитесь?  Говорят,  он  рубит
глиняное чучело с одного удара.
     -  Так  что  ж?  Я-то  не  чучело,  а  человек.  Притом  волноваться,
согласитесь, следовало не мне, а тем, кто торил дорожку.
     - А если первый министр об этом не знает?
     - Помилуйте! Каждый лысый чиновник знает, а первый министр не  знает!
Да как же он может управлять государством, если не видит, какой карнавал у
него под носом! С чего ему гневаться? Хороший человек, сам гуляет  и  жену
пускает.
     Тут Киссур подумал: "Может быть, этот человек пьян, или врет".
     - А видали ль вы самого министра? - спросил он.
     - Один раз видал. Был как раз фейерверк у Чареники. Мы встретились  в
темной аллее. Госпожа Янни потупила глазки, а Киссур Белый Кречет поглядел
на меня этаким тараканьим глазом, и говорит: "Ладно! Вот тебе  письмо:  по
этому письму адресат привезет тебе ковры для госпожи  Янни.  Только  учти,
что официально я к этому письму не имею никакого отношения и тебя  никогда
не видел."
     Киссур сидел совершенно невозмутимо и вновь потягивал через соломинку
вино. Излишне говорить, что, кем бы ни был человек, встреченный  в  темной
аллее Инией - это был не Киссур, а специальный ряженый.
     - Стало быть, - спросил  Киссур,  улыбаясь,  -  получается  так,  что
господин министра пользуется женой и ее любовниками, чтобы  устраивать  те
дела, за которые простому человеку полагаются топор и веревка? И ни  капли
не ревнует?
     - Думаю, что ревнует. А что ж ему делать? Если он поссорится с  женою
и с тестем, то недолго останется первым министром: Чареника быстро подыщет
ему замену.
     А Киссур все потягивал через соломинку вино.
     - А может, и не ревнует, - задумчиво сказал изящный чиновник Иния.  -
Ведь у них, говорят, с государем  тесное  общение.  И  в  этой  восставшей
провинции на него многие обижались за грехи задним  числом.  Чего  же  ему
ревновать к женщине?
     - Ну что, - сказал Киссур, поднимаясь, - пожалуй,  там  твоя  корзина
опять тебя ждет.
     В час, когда открываются храмы и лавки, насмерть перепуганный  сотник
из городской стражи прискакал во дворец первого министра и  застал  его  у
ворот: тот о  чем-то  вполголоса  говорил  со  своим  командиром,  Сушеным
Фиником, а слуги расседлывали их коней.
     Чиновник повалился на колени и, делая большие глаза, запричитал,  что
городские шайки распустились,  кажется,  опять,  потому  что  на  рыночной
площади перед самым дворцом Чареники валяются два голых мертвеца,  мужеска
и женска пола, и с мужчиной обошлись совсем  по-скотски;  и  как  они  там
очутились, стража не знает, хотя смотрела во все глаза;  и  трупы  еще  не
опознали, и куда их деть?
     - Врешь, - возразил Киссур, - не было там ночью стражи.
     После этого он сбил плеткой грязь с сапог и  велел  ему  отправляться
под арест, за то, что городская  стража  ночью  хлещет  вино  по  кабакам,
вместо того чтобы охранять площадь.
     Арфарре раньше всех доложили о происшедшем, он заплакал и сказал:
     - Если не арестовать  Чаренику,  он  изменит  государю!  А  если  его
арестовать, то государю изменят все те, кто связаны с ним!
     Велел подать паланкин и, несмотря на отчаяние  врача,  отправился  ко
дворцу Чареники по промозглым улицам.
     Что он хотел сказать Чаренике, так и осталось неизвестным, потому что
Чареника его не принял.
     В городе во всех подробностях обсуждали, в каком  виде  были  найдены
трупы. Государь был в ужасе. Он знал, что Киссур жесток, но... И к тому же
- Сушеный Финик! Его любимый певец!
     А Киссур в первый день напился  выше  глаз,  а  во  второй  явился  к
государю и потребовал казни Чареники. Тут государь, любивший  и  уважавший
Чаренику всем сердцем, не выдержал и выпалил ему в лицо:
     - Нельзя казнить отца за то, что ты убил его дочь!
     А еще на следующий день послы Ханалая прервали переговоры с  Арфаррой
и внезапно уехали. Арфарре так никогда и не удалось  доказать,  что  перед
отъездом у них состоялось тайное свидание с Чареникой.

                                    17

     Весной, когда птицы начали вить гнезда и откладывать яйца, белые и  в
крапинках, когда гиацинты  в  императорском  саду  затрепетали  тоненькими
белыми пальчиками, и антурии высунули из чашечек цветков красные, розовые,
синие блестящие язычки, когда знамена со  знаками  счастья  склонились  до
земли перед рисовой рассадой, а  поля  покрылись  нежной  зеленой  травой,
позволяющей держать конницу на подножном  корму,  -  Киссур  отправился  в
Харайн.
     Жена его, Идари, была с ним. Она ожидала ребенка.
     Киссур знал о  союзе  между  Ханалаем  и  "бронзовыми  людьми"  и  не
собирался идти в Харайн там, где его  ждали.  Он  перешел  западные  горы,
чтобы сначала побеседовать с варварами, а оттуда выйти Ханалаю в тыл.
     "Бронзовые люди", союзники Ханалая,  весьма  поразили  его  во  время
битвы. Передние ряды их сбросили с себя перед боем всякую одежду, если  не
считать золотых и серебряных украшений, вертели топорами и дико  завывали.
Но бронзовые их топоры не годились против  ламасской  стали,  а  слушаться
начальников они не  умели  совершенно.  Киссур  убил  в  поединке  князька
"бронзовых людей" и взял себе  его  серебряную  кольчугу.  Войско  Киссура
радостно закричало, а варвары, по невежеству, завопили что-то непонятное.
     Арфарра в это  время,  имея  восемьдесят  тысяч  войска,  подходил  к
границам Харайна с другой стороны:  две  армии  империи  готовились  взять
мятежную провинцию в клещи. Дела у  Арфарры  шли  лучше,  чем  у  Ханалая,
потому что он распродал государственные земли и совершенно оправдал себя в
глазах уважаемых людей. Военные займы ему  давали  охотней,  чем  Ханалаю,
потому  что  Арфарра  увещевал  так:  "Если  вы   даете   заем   законному
правительству,  его  можно  предъявить  к  оплате  даже  в  случае  победы
бунтовщиков, а если вы даете заем бунтовщикам, он никогда не будет оплачен
в случае победы правительства". И этот аргумент действовал очень сильно.
     Киссур воевал недолго, но удачно, и вскоре осадил столицу  "бронзовых
людей" и разбил под нею лагерь, красотою своей подобный городу, с  валами,
палатками, кумирнями  и  рынком  позади  лагеря,  на  котором  слетевшиеся
торговцы скупали задешево богатую добычу. Ханалай обрадовался, думая,  что
Киссур надолго застрянет перед неприступной цитаделью, но Киссур привез  с
собой пушечки, сделанные Арфаррой. При переходе через горы люди  его  было
побросали пушечки, но Киссур повесил тех, кто это сделал, и больше пушечек
не бросали. Как только пушечки направили на стены, стало ясно,  что  город
не удержать. Городские торговцы хотели сдаться сразу, но воины в цитадели,
которых эти торговцы пригласили защищать свой город, сказали,  что  смерть
лучше бесчестья, а недовольных повесили.
     Киссур осадил город, питаясь с окрестной земли и разоряя ее.  Солдаты
боготворили Киссура и смазывали его следы маслом,  и  не  меньше  почитали
жену его, Идари.
     Киссур занимался  войной,  а  женщина  -  хозяйством.  Она  шифровала
Киссуру письма и считала мешки с кормом для людей и пушечек. В  палатке  у
нее лежали списки всех воинов, с указанием примет и привычек, и  все,  что
ни награбили в окрестностях, привозили ей для учета и хранения. Всех людей
она знала по имени, чинила  им  рубашки  и  раны,  и  было  замечено,  что
колдовские зелья,  составленные  ее  рукой,  исцеляют  быстрее,  а  нитки,
которыми сшит  разорванный  кафтан,  несомненно,  заговорены.  На  военном
совете она всегда сидела за занавеской, а иногда и без занавески. Это  она
пригласила инженеров и построила дорогу для пушечек.
     В самом начале осады Идари родила ребеночка. По лагерю  прошел  слух,
что она разродилась двойней,  и  вторым  ребеночком  был  черный  рысенок,
который тут же убежал в горы, и теперь  возвращается  по  ночам  к  Идари,
донося обо всем, что делается на небе и  на  земле.  Многие  видели  этого
рысенка собственными глазами, а солдаты не имеют привычки видеть то,  чего
нет. Завелось обыкновение оставлять рысенку у  палатки  чашку  с  молоком.
Часто рысенок выпивал ночью молоко, и тогда хозяин палатки  танцевал  весь
день вокруг копья и кудахтал, как курица, снесшая яичко.
     В середине лета Киссур взял  столицу  "бронзовых  людей"  и  повернул
обратно в Харайн. Местный князь сначала обещал ему  проход,  но,  наскучив
миром в княжестве, длившемся вот уже целую неделю, изменил слову и  напал.
Ашидан, младший брат Киссура, и Сушеный Финик разбили  его,  и  он  бежал.
После этого дружинники связали князя и повезли его к Киссуру, но по дороге
отпустили, потому что это был человек уважаемый. Киссур поблагодарил их за
верность господину и принял в войско.
     После этого они пошли горами кинаритов, а у кинаритов  за  это  время
король был другой, и опять другой, и еще раз другой, как  то  в  обычае  у
этих племен. Первый и второй  короли,  и  еще  куча  каких-то  племянников
прискакали к Киссуру жаловаться. Пришлось помочь и им.
     Киссур выслал вперед отряды, которые копали колодцы и жарили еду, и с
необыкновенной быстротой очутился на земле империи, где Ханалай его еще не
ждал. Первоначально Киссур и Арфарра намеревались обложить Ханалая с  двух
сторон войсками, и стянуть эти войска  удавкой.  Но  тут  случилось  такое
дело,  что  наместник  Кассанданы  поднял  бунт,  и  Арфарра   побежал   в
Кассандану, а Киссур остался перед  Ханалаем.  У  Киссура  в  войске  было
десять тысяч человек, а у Ханалая - девяносто, но это ничего  не  значило,
потому что воины - не мешки с рисом, чтобы  считать  их  поштучно.  Войско
Киссура состояло из всадников, а Ханалая - из пехотинцев.  Войско  Киссура
было из варваров, а Ханалая - в основном из жителей  провинции.  В  войско
Ханалая надергали с земли бедняков, какие не могли откупиться, - в  войско
Киссура,  наоборот,  собрались  самые  знатные  из  варваров   со   своими
вассалами. Кстати, у Ханалая тоже появилась пушечка. Дело тут не  обошлось
без шпионов, и шпионы сработали скверно, потому что в бою  после  третьего
раза пушечка перестала стрелять, и командир в отчаянии велел  сбросить  ее
на головы лезшим через палисад. Это тоже подействовало.
     Из-за отсутствия Арфарры Киссур посовещался с командирами и с  Идари,
и придумал новый план. Не давая решительного сражения среди  гор  и  озер,
где конница не имела преимущества, Киссур  принялся  кружить  по  Харайну.
Конница его отдыхала между переходами и хорошо кормилась, а войска Ханалая
бегали за ней пешком, тосковали  и  сохли.  Конники  Киссура  нападали  на
правительственные склады и, что могли, увозили с собой, а  что  не  могли,
раздавали народу, и чем меньше  это  нравилось  Ханалаю,  тем  больше  это
нравилось крестьянам.
     Богачей  Киссур  не  трогал.   В   предместьях   Архадана   он   сжег
правительственные склады, а  поместья  Айцара,  самого  богатого  человека
Харайна,  окружил  охраной,  не  потоптав  даже   бахчи.   Ханалай   очень
рассердился. Чтобы смыть с себя  подозрение  в  предательстве,  Айцар  был
вынужден подарить все  эти  запасы  Ханалаю,  и  людям  уважаемым  это  не
очень-то пришлось по душе.
     Ханалай затосковал, стал отступать ко внутренним границам империи,  и
наконец  ушел  за  Левую  Реку.  Более  двух  третей  провинции,  еще   до
решительной  битвы,  оказалось   в   руках   Киссура,   а   войска   обеих
военачальников стояли по обе стороны реки и смотрели друг другу в глаза.
     У Киссура, помимо Сушеного Финика, был  еще  один  любимый  командир,
Шадамур Росянка, оба из самой изысканной аломской знати.  Лет  пять  назад
они сидели вместе в жестокой  осаде,  и  люди  из  дружины  Росянки  съели
человека  из  дружины  Сушеного   Финика.   Это   выросло   в   постоянные
препирательства между ними, и даже Киссур понимал, что Росянка в этом деле
был неправ, потому что человека из дружины Сушеного Финика полагалось есть
дружине Сушеного Финика, а не кому-то со стороны.
     В конце  лета  Ханалай  наконец  заключил  союз  с  мятежным  Верхним
Варнарайном, и в его войско явилось двадцать мятежников с дружинами.
     И вот на третий день после их прибытия Шадамур Росянка  выехал  между
войсками, объявил свое имя и стал повертываться и  подпрыгивать  вместе  с
конем, браня мятежников. Ему навстречу выехал конник на  мышастом  коне  с
красной попоной; поверх панциря у него был белый кафтан,  шитый  узлами  и
травами, и копейный значок был красный с белым ухом.  В  хвост  коня  были
вплетены три жемчужные нити.
     Конник крикнул, чтобы Шадамур  перестал  гавкать  на  честных  людей,
потому что вряд ли он так искусен на деле, как  на  словах.  Шадамур  взял
копье, которое держал упертым в  стремя,  и  поскакал  навстречу.  Шадамур
бросил копье и противник бросил копье; Шадамур заслонился от копья щитом и
противник сделал то  же  самое.  Копье  Шадамура  попало  в  щит  и  копье
противника попало в щит: Им стало неудобно держать щиты, и они бросили  их
на землю. Тут они вытащили мечи и стали ими рубиться,  а  войска  с  обеих
сторон помогали им криками и усердными молитвами.
     Прошло порядочно времени, и Шадамур сказал вполголоса противнику:
     - Стыдно тебе, Калхун, драться за поганого простолюдина Ханалая, и за
кучку  горожан,  которые  каждый  день  сходятся  на  рынок  торговать   и
обманывать друг друга. Не лучше ли тебе перейти на нашу сторону?
     Шадамур узнал этого человека, Калхуна, по цветам: у  них  была  общая
тетка. Калхун отвечал:
     - Думаю, это тебе лучше перейти на нашу сторону, потому  что  Ханалай
наслышан о твоих доблестях и предлагает тебе две тысячи в месяц, не считая
добычи, - а это втрое больше того, что ты получаешь у императора.
     - Бесчестное это дело, - изменить господину, - возразил Шадамур.
     - Что же бесчестного в  том,  -  удивился  Калхун,  -  чтобы  служить
господину, который, еще не видя тебя, ценит твою доблесть втрое дороже?
     Тут он переложили мечи из руки в руку и снова начали  биться.  Лошадь
Калхуна оступилась, и тот слетел на землю. Шадамур  не  хотел,  чтобы  про
него говорили, будто он победил нечестно, повернул коня и ускакал.
     Вечером в лагере Киссура был пир. Киссур поднес Шадамуру из своих рук
серебряный кубок, а  потом  командиры  повскакали  и  стали  в  восхищении
танцевать перед Шадамуром.
     Сушеному Финику это показалось досадно.  Он  не  выдержал,  плюнул  и
громко сказал Киссуру:
     - Сдается мне, что Шадамур из подлости пощадил своего противника: они
что-то долго разговаривали, и я думаю, что Шадамур договорился об измене.
     Справа от Киссура стоял алтарь о  шести  камнях.  Шадамур  подошел  к
алтарю, выхватил меч и закричал:
     - Если во время боя у меня были мысли об измене, то пусть  расколется
мой меч, а если не было, пусть расколется камень!
     Он ударил мечом по камню, и камень раскололся.
     Тогда Сушеный Финик тоже подошел к алтарю и сказал:
     - Что-то очень хитрой клятвой ты поклялся, Шадамур,  и  сдается  мне,
что во время боя у тебя не было мыслей об измене, а  после  боя  ты  решил
изменить. И если это так, то пусть расколется этот камень, а если не  так,
пусть расколется мой меч!
     Он ударил по второму камню, и камень тоже раскололся.
     Тут многие, кто завидовал Шадамуру,  стали  теребить  его,  и  Киссур
приказал увести его в палатку. Ночью Киссур пришел к нему и сказал:
     - Ты, Шадамур, и Сушеный Финик, - как  два  клинка  в  одних  ножнах.
Езжай-ка ты к Ханалаю!
     Шадамур ускакал к Ханалаю и был там принят с большим почетом. Ханалай
стал просить у него совета, как поссорить Киссура с государем,  и  Шадамур
дал совет.
     Через  две  недели  в  лагерь  Ханалая  пришли  новые   союзники   из
Варнарайна. Всю ночь в  лагере  пылали  приветственные  костры  и  трещали
боевые веера, а наутро перед войсками выехал полководец на черном  коне  с
белой звездой во лбу. Попона на его коне была вышита серебряными крыльями,
и когда конь выехал между войсками, многим показалось, что он не  идет,  а
плывет этими крыльями по воздуху. Всадник  поднял  свое  копье,  с  желтой
шишкой и синим наконечником, и закричал, что его избрали королем  Верхнего
Варнарайна,  и  что  он  начальник  союзного  войска,  -  и  не  лучше  ли
начальникам войска драться между собой и беречь своих людей?
     Киссур закричал с вала, что он всегда рад драться в поединке, но  что
вот уже месяц, как ни одна собака в войске Ханалая не  смеет  отвечает  на
его вызов, - оделся и выехал в поле.
     Они бились полчаса. Это был достойный  противник  Киссуру,  но  после
десяти схваток стало ясно, что он староват для таких  игр.  В  эту  минуту
Киссур применил довольно изысканный прием,  который  называется  "обезьяна
хватает палку", а противник отбил удар, засмеялся и сказал:
     - Я слыхал, что у сына Марбода Кукушонка меч поет в ладони и пляшет в
воздухе, а оказывается, ты дерешься, как мужик лягается.
     Киссур усмехнулся и возразил:
     - Клянусь божьим зобом, старый скунс,  я  так  поступал,  потому  что
жалел тебя. Но если ты хочешь, я покажу тебе прием, которому  научил  меня
во сне мой отец Марбод Кукушонок, - и никто из живых людей не знает  этого
приема, кроме меня и мужа моей матери, потому что он наследственный в роду
Белых Кречетов.
     - Все твои приемы, - возразил король Варнарайна, - знают даже вьючные
ослы.
     - Клянусь божьим зобом, - закричал со злобой Киссур,  -  эта  схватка
будет между нами последней!
     Они снова въехали в круг и начали рубиться, и на пятом  ударе  Киссур
сделал вид, что промахнулся, и едва не  выпустил  меч.  Киссур  перегнулся
по-обезьяньи, чтобы поймать меч,  а  сам  левой  рукой  выхватил  летающий
кинжал, вделанный в ножны, и метнул его в противника.
     Но противник его взмахнул мечом,  -  и  кинжал,  рассеченный  на  две
половинки, упал на землю. Киссур понял,  что  его  противнику  прием  тоже
знаком, и по этой примете узнал его. А противник придержал коня и спросил:
     - Что ж? Неужто ты подымешь руку на отца? Ведь я тебе не меньше отец,
чем мой покойный брат.
     Киссур-младший промолчал.
     - И не стыдно тебе, - продолжал Киссур-старший, - драться на  стороне
вейцев? Погляди-ка на этих мужиков: речь идет об их  земле,  а  они  пашут
поле или бегут в лес, и каждый полководец  набирает  войско  за  пределами
ойкумены!
     Киссур-младший возразил:
     - А тебе не стыдно быть королем горшечников и башмачников? Правда ли,
что ты не можешь без их совета ни учредить налога,  ни  казнить  человека?
Брось Ханалая, и будь самовластным королем и государевым вассалом!
     - Я, - сказал отец, - пожалуй, брошу Ханалая, если ты бросишь  своего
Варназда. Посмотри на наши два лагеря: люди ойкумены уверяют, что  это  их
гражданская война, а сражаются за них одни варвары! Почему бы нам с тобой,
объединившись, не захватить Небесный Город, как это сделали  наши  предки?
Я, пожалуй, заплету твоему Варназду косы и дам в руки прялку, - на большее
он и не годен.
     Тут Киссур взмахнул мечом и вскричал со злобой:
     - Я не знаю, кто научил тебя таким  вонючим  словам,  -  но  в  таких
спорах истину выясняют не языком, а оружием!
     - Ах ты негодяй, - сказал Киссур-старший, - как ты  смеешь  лезть  на
отца! Да я тебя прокляну за сыновнюю непочтительность!
     - Врешь, сопливый хомяк, - отвечал  Киссур-младший,  -  если  считать
по-аломски, мой отец не ты, а покойник Марбод, - а если считать по-вейски,
то моей отец не ты, а государь Варназд, потому что император - отец и мать
всем подданным.
     С этими словами они налетели друг на друга и бились до тех пор,  пока
Киссур-старший не выбился из сил и не почувствовал, что Киссур-младший его
сейчас  зарубит.  Тогда  он  закричал,  что,  пожалуй,  Киссур   прав,   и
представительное народоправство - скверная форма  правления,  и  что  если
Киссур его отпустит, он обсудит это со своими рыцарями, из которых  многие
того же мнения. Что ж? Киссур помахал-помахал мечом и отпустил его.
     Арфарра все не шел к Киссуру, потому что в  это  время  взбунтовалась
провинция Инисса. Наместник Иниссы позвал на помощь какого-то князя  из-за
гор, чьи воины мочились, не слезая с седла, отдал ему в жены свою дочку  и
зачем-то объявил республику.
     Арфарра кинулся с войском навстречу князю,  но  повел  себя  довольно
странно: увел все зерно из хранилищ на пути варваров, и освободил им  путь
до самой провинции.
     Варвары  беспрепятственно  соединились  с  союзником,  и,   испытывая
некоторый голод, разграбили Иниссу так же основательно, как и все на своем
пути. После этого крестьяне Иниссы, плохо разбирая, где республика, а  где
империя, стали собираться в отряды  самообороны  и  полоскать  варваров  и
комиссаров в речках; сеймик в столице провинции называл крестьян бандитами
и продажными наймитами империи.
     Продажных наймитов становилось все больше,  пока  в  один  прекрасный
день варвар из-за гор не отослал дочку наместника  обратно  и  не  побежал
домой. Тут-то Арфарра загнал его в болота и  утопил,  а  потом  вступил  в
столицу провинции: впереди его бабы стелили циновки, а позади шли  пленные
варвары, запряженные в возки с рисом. Народ был в восторге,  а  наместника
постелили на площади, обложили камнями,  чтоб  не  шевелился,  и  отрубили
голову.
     Рассказывали, что князь поругался с  наместником  следующим  образом:
Арфарра-де обернулся старой колдуньей и явился во дворец к князю.  Там  он
прокрался к дочке наместника и сказал: "Муж твой тебя не любит, но я знаю,
как привязать его к тебе навек. Срежь сегодня ночью, как он заснет, прядку
волос с его затылка, и принеси мне." - и дал глупой бабе ножик. После чего
пошел к князю и сказал:  "Жена  тебя  ненавидит,  и  сегодня  ночью  хочет
зарезать". Глупый варвар поверил. Ночью он  притворился  спящим,  и,  едва
женщина вынула нож, схватил ее за руку.
     Эту-то байку рассказывали по всей ойкумене. Но так как схожая история
случилась еще во времена государя Ишевика, то наше мнение такое, что  вряд
ли  Арфарра  прельстился  такой  древней  уловкой,  и  все  это,  конечно,
неведомщина с подливой.
     После этого Арфарра, оставив войско, поспешил в столицу,  потому  что
до него дошли скверные слухи, и он не доверял  Чаренике.  Но  Арфарра  был
старый человек: ехал он очень быстро, на  полпути  простыл,  и  в  столицу
приехал совсем больной.
     Варназд посетил  дом  министра  финансов:  Арфарра  лежал  в  широкой
постели с розовыми кружевами. Он был очень слаб. Многие осторожно намекали
государю, что старик выжил из ума или бредит, и  вскоре  государь  заметил
это сам, особенно когда Арфарра, все время сбиваясь, стал повторять, чтобы
государь ни за что, ни при  каких  обстоятельствах  не  отзывал  из  армии
Киссура. Он путался и лепетал, что это он во всем  виноват,  еще  четверть
века назад, а один раз схватил племянника  Чареники  за  рукав  и  сказал:
"Господин Ванвейлен! Мы не договорили!"
     Все шутили и делали вид, что не обращают внимания на  слова  старика,
но многим было ужасно тяжело. Варназд уехал, не  пробыв  и  получаса:  все
выражали сочувствие государю,  который  решился  вынести  столь  печальное
зрелище, и порицали Арфарру, который, как  оказалось,  после  ухода  свиты
заплакал, не чувствуя никакой естественной благодарности.
     На следующий день Чареника, подавая государю для  подписи  документы,
улучил минуту, когда  государь  отвернулся,  выдернул  одну  из  бумаг  и,
скомкав, поспешно сунул в рукав. Государь, однако, увидел все в зеркале  и
стал спрашивать, что это за бумага. Чареника плакал и клялся,  что  бумага
попала в документы по недосмотру, что это ложь  и  клевета  и  не  следует
беспокоить ей государя.
     Государь угрозами заставил Чаренику отдать бумагу: это было письмо от
соглядатаев в  стане  Ханалая.  В  ней  было  сказано,  что  Киссур  ведет
переговоры с Ханалаем и хочет изменить государю,  но  дело  застопорилось,
так как ни один из них не соглашается полностью подчиниться другому.
     - Да, - сказал государь Варназд, - ты прав, это действительно ложь  и
клевета, и, кажется, писано по приказу Ханалая.
     На следующее утро  в  дворцовых  переходах  Чареника  повстречался  с
чиновником по имени Яжен, брат которого был продовольственным  интендантом
в армии Киссура. Они разговорились о милости,  недавно  оказанной  Арфарре
государем, и Яжен заметил, что Чареника плачет. Яжен стал допытываться,  в
чем дело, и наконец Чареника признался ему, что недавние слова  Арфарры  о
том, чтоб государь не отзывал Киссура из армии, не так уж  глупы;  Киссура
оклеветали в  государевых  глазах,  и  государь  намерен  его  отозвать  и
казнить. Яжен ужаснулся и в тот же вечер отослал эти слова  с  курьером  в
армию к брату.
     Через два дня государь кушал с Чареникой  в  беседке  дыню,  и  вдруг
пожаловался министру, что Арфарра совсем выжил из  ума,  лепетал  третьего
дни невесть что, и верно, знал, чем досадить Варназду, потому что тоска по
Киссуру переела сердце государя: почему бы не  послать  вместо  в  него  в
армию другого человека?
     - Я боюсь за него, - сказал, ломая руки, государь, - и притом мне без
него одиноко.
     Чареника стал прятать глаза  и  запинаться,  и,  наконец,  с  большой
неохотой пробормотал, что, по его мнению, если  уж  так  угодно  государю,
можно послать вместо Киссура чиновника по имени Астак.
     Тут другой чиновник, случившийся в беседке, всегдашний друг Чареники,
вдруг грубо закричал  на  Чаренику,  чтобы  тот  не  лгал  в  таких  делах
государю, упал на колени и произнес:
     - Государь! Простите за грубость, но всем известно, что  Киссур  ждет
лишь повода к мятежу! Если его отозвать из войска,  он  объявит,  что  его
отзывают для казни,  и  взбунтуется!  Ни  в  коем  случае  нельзя  трогать
Киссура: это-то и имел в виду Арфарра!
     - Пошел прочь, болван! - закричал государь. -  Арфарра  имел  в  виду
что-то другое.
     Прошли еще четыре дня, и государь от тоски совсем заболел, ничего  не
ел и каждый день играл со щенком, который родился от Киссуровой суки. Надо
сказать, это был пребезобразный щенок,  -  хвост  яичком,  широкое  брюхо,
короткие лапки и мордочка треугольная, как у выхухоли, - словом, все,  что
могло получиться от случайной связи волкодава с болонкой. Притом же  щенок
был то ли глух, то ли просто дурак.
     На пятый день один из чиновников не выдержал и сказал государю:
     - Государь! Нельзя видеть, как вы убиваетесь по  этому  негодяю!  Меж
тем всем известно, что Киссур вел переговоры с Ханалаем, пока им на помощь
не пришли войска из Верхнего Варнарайна, и они оба  договорились  признать
главенство тамошнего нового короля.
     - Что за вздор, - возразил государь, -  Киссур  никогда  не  передаст
командования другому.
     - Дело в том, - возразил придворный, - что новый король Варнарайна  -
отец Киссура.
     А Чареника, поклонившись, произнес:
     - Невозможно сказать, государь, - но эти двое сошлись на виду у всего
войска и разговаривали. Притом у варваров такие обычаи, что сын  не  может
сражаться против отца, и если он это сделает, то все войско ему изменит.
     - Великий Вей, - вскричал Варназд, - разве можно заставлять  человека
драться против отца! Я отзову его и найду ему важнейшие дела в столице.
     - Он не  вернется,  -  возразил  Чареника,  -  его  уверили,  что  вы
отзываете его для казни!
     - Вздор, - сказал государь, - я напишу ему такое письмо,  что  он  не
сможет не вернуться.
     Через  четыре  дня  после  вышеописанных  событий  Киссур   отчитывал
Сушеного  Финика  под  большим,  с  трех  сторон  огороженным  навесом   у
канцелярской палатки. Солнце весело катилось в  небе,  меж  резной  листвы
ближних  кустов  сверкали  красные  и  белые  ягоды.  Под  навесом  стояло
командирское кресло, и еще там было несколько шкур, клетка  со  священными
мышами и лампадка перед клеткой.
     - Клянусь божьим зобом, - говорил Киссур,  -  этот  человек  сидит  у
твоего зятя третий день и не признается, кто он. Я говорю:  "Как  так",  а
они: "Да пытать некому!" Что за бардак!
     В этот  миг  явился  гонец  и  объявил,  что  у  ворот  лагеря  стоят
государевы посланцы.
     Посланцы прошли под навес. Их было человек сорок, и  вид  у  них  был
смущенный. Сушеный Финик как-то странно  на  них  взглянул,  поклонился  и
пропал. Киссур совершил перед чиновником по имени Астак, стоявшем  впереди
всех, восьмичленный поклон. Астак тоже  отвесил  восьмичленный  поклон,  и
протянул Киссуру два запечатанных свитка.
     - Вот государево письмо, - сказал он,  -  а  вот  государев  указ,  -
передать командование и срочно быть в столице.
     Киссур прочитал письмо и указ, поцеловал печать  на  указе  и  сказал
Астаку:
     - Я не могу передать вам командование.
     - Вы хотите ослушаться государя?
     - Здесь, увы, не регулярные войска. Мои командиры преданы мне  лично.
Если я покину их, войско рассыплется, а люди уйдут в стан наших врагов.  Я
служу государю и поэтому не выполню этого приказа.
     - Так, - сказал Астак, - нынче много охотников служить государю  так,
как это  им  кажется  правильным  в  собственных  глазах.  Ханалай  служит
государю, отец ваш служит государю, - уж не заодно ли с отцом  служите  вы
государю?
     Киссур поглядел на Астака. Чиновнику было лет сорок:  он  был  нежен,
хорош собою и жирен, с бородою, похожей на мешок. Он  только  что  неплохо
управился с восстанием близ Западных  Озер:  говорили,  что  при  этом  он
сделал не все ошибки,  которые  можно  было  сделать,  и  конфисковал  все
имущество, какое можно было конфисковать.
     - Убирайся, - сказал Киссур, - я не отдам тебе войска.
     - Что ж, - сказал Астак, - я вынужден арестовать вас.
     Однако это  было  легче  сказать,  чем  сделать,  потому  что  Киссур
вытащил, по своему обыкновению, из ножен меч, и заявил, что первый, кто  к
нему полезет, сегодня  отправится  спать  в  темную  постель  под  зеленым
одеялом, и охотников ложиться спать в такой ранний час не нашлось.
     Стража при Астаке выхватила самострелы, но Киссур прыгнул  за  клетку
со священными мышами, и Астак  закричал,  чтобы  они  не  стреляли,  а  то
попадут в мышь.
     Астак стал увещевать  Киссура  и  доказывать  ему,  что  их  тридцать
человек на него одного, - но в этот миг вбежал чиновник с известием, что в
лагере бунт, - и тут же под навес ворвались командиры Киссура во  главе  с
Сушеным Фиником. Киссур отпихнул ближнего чиновника и спросил командиров:
     - Вы чего раскудахтались?
     Вперед выступил Сушеный Финик:
     - Правда ли, что государь зовет тебя в столицу, чтобы казнить?
     Господин Астак воздел руки и закричал, что государь полон  величайшей
любви к Киссуру. "Цыц" - сказал Сушеный Финик и для  пущей  верности  сбил
государева посланца с ног. Астак поднял голову и сказал,  что  смерть  его
будет на совести изменника. Тут кто-то взял  толстый  дротик,  намотал  на
него волосы Астака и  воткнул  дротик  в  землю,  чтобы  эта  выхухоль  не
поднимала головы. А Сушеный Финик продолжал:
     - Государь прислал тебе письмо и приказ. Это скверный приказ,  и  все
говорят, что и письмо не лучше. Прочти-ка нам его вслух.
     Киссур побледнел, и один глаз у него от  гнева  выкатился  наружу,  а
другой ушел глубоко внутрь. Он скорее бы  дал  изрубить  себя  на  прокорм
священным мышам, чем прочел это письмо вслух. Это  письмо,  действительно,
совсем не походило на письмо государя к  подданному,  а  скорее...  Киссур
ужаснулся  при  мысли,  что  подумают  об  этом  письме  грубые  головы  у
солдатских костров... Это значит - опозорить имя государя! Тем более слухи
такие в лагере уже ходили, и хотя все  это  была  гнусная  ложь,  варвары,
привыкшие к воинской любви, и гнусной-то не считали.
     Киссур вытащил письмо государя, насадил его на кончик меча и сунул  в
плошку, горевшую перед клеткой со священными мышами:  письмо  вспыхнуло  и
стало гореть. Мыши  заволновались.  Когда  письмо  сгорело,  Киссур  опять
спросил обступивших его командиров  и  воинов,  которые  уже  слетелись  к
навесу, как мухи на гнилой арбуз:
     - Чего вы хотите?
     - Киссур, - сказал Сушеный Финик, - когда  ты  отрубил  моему  королю
голову в Барсучьем Логу, я и прочие главы  племени  поняли,  что  это  был
неудачливый человек, и предложили тебе быть нашим королем. Ты сказал  нам,
что в империи королей не бывает, и мы признали  себя  вассалами  государя.
Однако теперь выходит, что в империи бывают и короли, и князья,  и  вообще
черт знает что такое.
     - Долг вассала, - продолжал Сушеный  Финик,  -  в  том,  чтобы  верно
служить господину;  долг  господина  -  в  том,  чтобы  защищать  интересы
вассала. Мы - твои вассалы, а ты вассал государя. И  если  твой  господин,
государь, отнимает у тебя  вассалов  и  отдает  их  другому,  то  этим  он
разрывает узы долга.
     Чиновникам эти доводы показались за чушь, но в войске  все  поняли  и
стали радоваться, потому что Сушеный Финик очень подробно  обговорил  свою
речь со знатоками законов и одной ученой женщиной.
     - Сегодня, - продолжал Сушеный Финик, - государь  нарушил  свой  долг
господина по отношению к тебе. У  тебя  остался  лишь  долг  господина  по
отношению к нам, и ты будешь проклят в трех рождениях, оставив нас одних.
     Все мы  понимаем,  что  лучше  воевать  против  столицы,  чем  против
провинции Харайн, - потому  что  войска  столицы  хуже  войск  Ханалая,  а
сокровища столицы, наоборот, лучше сокровищ  Ханалая.  И  еще  вот  что  я
скажу, Киссур, - ты удачливый человек, и  раздаешь  на  пирах  браслеты  и
кубки. Многие просили у тебя земли, но ты ответил, что  землю  может  дать
только государь, и так этот разговор и издох. И  мы  полагаем,  что,  став
королем, ты дашь нам землю и вейцев для работы на земле.
     Сушеный Финик кончил, и в войске поднялся  оглушительный  крик.  Люди
затанцевали и застучали рукоятями мечей о щиты, - все вопили, чтобы Киссур
стал королем  и  соединился  со  своим  отцом  и  Ханалаем.  Астак  и  его
чиновника, слушая все это, лежали скорее мертвые, чем живые.
     - Дайте мне час на размышление, - сказал Киссур.
     Войско расступилось: Киссур прошел в свою палатку.
     Там он упал на шкуру медведя, которого когда-то забодал рогатиной  на
государевых глазах, и долго лежал, не шевелясь.
     Он понял, что проиграл битву в Барсучьем Логу.
     То есть лично он, Киссур, эту битву выиграл. Но для ойкумены это было
совершенно неважно. После этой битвы варвары покорились государю? - но они
и раньше изъявляли покорность. Изъявляли покорность и требовали земли.  За
что? За то же самое, чтобы служить тому, кого они сделают государем.
     О! Киссур знал своих воинов, - они не  были  враждебны  империи,  они
обожали ее. Восхищали их и нефритовые  кувшины  с  прекрасными  лицами,  и
ткани, разукрашенные так, словно их вышивали в раю, и прозрачный фарфор. А
смешило их то, что жители империи не умеют спать на  седле  и  мочиться  с
седла, а зато понаделали себе кроватей, чтобы спать поближе к небу, словно
им мало подстилки. Или  что  жители  империи  не  умеют  поддеть  человека
трезубцем, а зато понаделали себе трезубцев длиною в два пальца,  и  этими
трезубцами тыкают жареных гусей  за  столом,  словно  руки  их  для  этого
нехороши.
     О, варвары очень почитали империю, и короли их не мечтали  ни  о  чем
ином, как быть сыновьями государя и братьями его чиновникам. Но в  глубине
души, как и отмечал Арфарра, они полагали несправедливым, что люди ленивые
и даже знающие грамоту ходят в шелках, расшитых  пурпурными  фениксами,  и
пьют из кувшинов с прекрасными лицами, а люди свободные и мужественные  не
имеют где преклонить головы.
     Киссур закрыл глаза и зубами впился в шкуру.
     В это время в палатку вошла жена его, Идари.  Женщина  обняла  его  и
заплакала оттого, что исполнились наконец все ее желания, потому  что  для
нее Киссур был всегда король и государь. Потом  она  увидела,  что  Киссур
лежит, не шевелясь, перестала радоваться и спросила:
     - Что же ты сделаешь, если они изберут тебя королем?
     Киссур перевернулся и сказал:
     - Странное это дело, если  человек  взял  в  руки  меч,  чтоб  спасти
государство, и так ловко с этим управился, что выстриг себе из государства
живой кусок.
     Идари любила мужа больше всего на свете, и, по правде говоря, это она
подсказала Сушеному Финику многое в его  речи.  Но  от  слов  Киссура  она
побледнела и сказала:
     - Подожди делать то, что ты хочешь с собой сделать, потому  что  этим
ты спасешь свою честь, но не государя, и подожди еще час.
     Через час  все  войско  собралось  к  палатке  полководца.  Это  была
роскошная палатка, с малиновым верхом и о ста серебряных  колышках.  Число
комнат в ней изменялось по мере надобности, а вход был под большим навесом
с юга. Командиры подошли к навесу и увидели,  что  на  пороге  сидит  жена
полководца со своим сосунком и с черным рысенком. Сосунка увидели  все,  а
черного рысенка увидели лишь самые проницательные.
     Сушеный Финик с командирами  хотел  пройти  внутрь,  но  тут  женщина
спросила его:
     - Ты зачем идешь?
     - И, бисова дочка! Ты ж знаешь, - добродушно возразил Сушеный Финик.
     Сушеный Финик занес было ногу на порог, и в этот миг что-то  большое,
мягкое и невидимое прыгнуло с колен Идари и вцепилось ему в  лицо.  Финик,
ахнув, схватился за нос и почуял на носе царапины от когтей.  "Экий  бабий
ум, - подумал Сушеный Финик, - сегодня у нее на уме, а завтра - другое."
     В войске зашептались, а Идари подняла своего ребеночка и сказала:
     - Слушайте, вы! Все вы меня знаете очень хорошо, - я ведь лечила ваши
раны и штопала ваши рубашки, - как  бы  моему  слову  раны  не  проснулись
вновь! Я - честная женщина и я верна своему мужу.  И  если  б  я  изменила
своему мужу, и этот ребенок был бы не от него, то я  была  бы  не  честной
женщиной, а шлюхой. И вот теперь я вижу: этот ребенок  вырастет  и  станет
играть с товарищем, а товарищ скажет ему: "б... сын". И он придет ко мне и
спросит: "Правда ли я сын блудницы?" А я отвечу, -  "Увы,  правда,  потому
что я - честная женщина, но отец твой поступил как б... и  изменил  своему
господину.". И мой сын спросил: "А где же мой отец, и что было потом?" и я
отвечу: "Потом твой отец умер от срама и греха, а те люди,  что  заставили
его осрамиться, стали пожирать друг друга,  вместо  того,  чтобы  добывать
себе славу под его началом".
     Тут Идари повертела ребеночком и вдруг сунула  его  в  руки  Сушеному
Финику, а тот с перепугу взял сосунка.
     Женщина выгнулась, как кошка, и зашипела на командира:
     - Так вот, - прежде чем  ты  войдешь  в  палатку  моего  мужа,  чтобы
сделать из него б..., расшиби-ка этого ребеночка о камни, потому  что  это
будет лучше для него.
     Нельзя сказать, чтоб Идари, произнося эти слова, ничем не  рисковала,
потому что это был бы не первый ребеночек, которого Сушеный Финик расшиб о
камни.
     Но к этому времени не только Сушеный Финик, но и менее проницательные
люди заметили у ног Идари черного рысенка.  Кроме  того,  все  знали,  что
женщины в подобных случаях становятся пророчицами, и ужаснулись ее  словам
о скорой смерти Киссура и последующих затем сварах.
     Настроение  солдат  вдруг  переменилось.  Зашептались  все  громче  и
громче, что, верно, кто-то навел на войско порчу, потому что не  могли  же
они сами додуматься до бунта! Люди разбрелись, кто куда, и вскоре отыскали
двух колдунов и трех лазутчиков, посланных Ханалаем, чтобы  мутить  народ.
Воины изъявили покорность государю и расправились с этими людьми,  а  были
ли то настоящие лазутчики или просто плохие люди - об этом трудно судить.
     Едва в лагере Ханалая стало известно о нелепом  великодушии  Киссура,
бывший  разбойник  усмехнулся,  оставил  палатки  и  двести  человек  жечь
шестьсот костров, а сам с армией тихо убрался к западу.
     А еще через три дня Чареника упал перед государем на колени:
     - Киссур  отказался  возвратиться  в  столицу,  а  потом  его  войско
взбунтовалось и объявило его королем.
     - Вздор, - сказал государь, - это не Киссур, а его командиры!
     - Разве не ясно, - возразил Чареника, что командиры сказал полководцу
при всех то, о чем полководец просил их наедине?
     - Я не верю, - сказал государь, - он, верно, отказался.
     - Да, - сказал Чареника, - отказался, потому что в  одном  войске  не
бывает двух королей. Он договорился с Ханалаем и со своим  отцом,  и,  как
почтительный сын, не может быть впереди отца.
     - Я не верю, - в третий раз сказал государь, -  что  он  не  приедет.
Читал ли он мое письмо? Где ответ?
     - Он прочел ваше письмо, - ответил Чареника, -  говорят,  это  письмо
читали по всему лагерю, а потом Киссур надел его на кончик меча и сжег  на
глазах толпы.
     Тут Варназд побледнел так страшно, что Чареника остановился.  Привели
господин Астака. Тот был честный человек и друг Чареники. Меньше всего  на
свете он был способен подвести друга, и рассказ его выглядел нехорошим для
Киссура. В другое время государь бы не поверил его рассказу  или  подождал
бы еще вестей из войска. Но сейчас государь ничего  не  слышал,  а  слышал
только то, что его письмо читали по всему  лагерю,  и  думал,  как  пьяная
солдатня смеялась над этим письмом.
     Через два часа на всех площадях читали указ о том, что бывший  первый
министр  Киссур  Белый  Кречет,  -  изменник  и  скорпион,  кусающий  руку
благодетеля, адская тварь и комок смрада, - и тому,  кто  принесет  голову
этого комка смрада, будет вознаграждение в двести тысяч, а дом его  и  сад
может взять каждый.
     Никто, однако, не стал брать его дома и сада. В лавках и на  площадях
плакали и говорили, что указ подложен и на государя навели порчу;  уверяли
также, что Арфарра не болен, а отравлен. А господин Чареника, придя домой,
написал седьмое письмо Ханалаю и был очень доволен, что его враг теперь  -
враг государя.
     После этого указа государь  замахал  руками  и  уехал  охотиться.  Он
охотился два  дня  с  небольшой  свитой,  а  жил  в  маленьком  домике,  с
центральной залой и десятком комнат вокруг.
     Утром  второго  дня  государь  вышел  из  домика.  К  домику  ставили
пристройку, и он был весь в  лесах,  сверху  стучали  молотками  плотники.
Вдруг государь заметил чиновника на взмыленной лошади. Чиновник  подскакал
к нему, спешился и закричал, что  части  Ханалая,  говорят,  показались  в
Белых-Ключах. Государю показалось, что чиновник мелет вздор.
     - Ты, верно, перепутал, - сказал он, - не Белые-Ключи, а Белые-Ручьи!
     Разница между двумя городками была в сотню верст. Чиновнику надо было
б настоять на своем, но он покраснел по уши и кивнул, не решаясь возразить
государю, коего видел в первый раз. "Что за  некомпетентность!"  -  топнул
ногой Варназд и поехал травить оленя.
     Чиновник на взмыленной лошади отдал свой пакет начальнику стражи. Тот
хотел было вскрыть срочную печать; но он еще не завтракал, и подумал, что,
прочтя пакет, должен будет принять меры; и пошел завтракать. В  это  время
зашел к нему один из приятелей, и, любопытствуя, надорвал пакету  ухо.  Он
вытянул  бумагу,  извещавшую,   что   передовые   части   Ханалая   заняли
Белые-Ключи, так как войска Чареники перешли на их  сторону,  и  что  если
государь не поспешит сей же миг вернуться в столицу, то будет  отрезан  от
нее и захвачен в плен: дорога каждая минута.
     Это был чиновник чрезвычайно преданный государю и честолюбивый. Он ни
на миг не задумался об измене. Напротив, он понял,  какую  великую  услугу
окажет государю тот, кто привезет этот пакет: схватил пакет и поскакал  на
поиски государя. Во дворе стояли курьеры, которые догнали  бы  государя  в
четверть часа, но этот человек  не  хотел,  чтобы  честь  спасти  государя
досталась кому-либо еще, и пустился на поиски охотников сам.
     Государь хорошо поохотился. На обед расположились у  высокого  берега
старого канала. Варназд был рассеян. Вдруг заметил в кустах большую важную
сойку, выстрелил, - ему показалось, что сойка растаяла. "Это душа Киссура"
-  почему-то  подумал  он.  Ему  казалось  несомненным,  что  Киссура  уже
непременно убили, из алчности или преданности государю.
     Тут на поляну выскочил чиновник с донесением.
     - Ханалай близко, - закричал он, прыгая с коня.
     Варназд   изумился,   но   вдруг   старший   доезжачий   указал    на
противоположный берег: по полю скакала сотня  всадников.  Взлетели  из-под
копыт золотые чешуйки сжатой соломы,  хлопнуло  и  развернулось  на  ветру
боевое знамя, красное с синими ушами, - кто-то закричал, что  это  знамена
Ханалая.
     Охотники бросились к  близлежащему  городку  и  потребовали  впустить
государя. Со стены им довольно грубо отвечали, что государя давно уморили,
а вместо него государит подменыш-барсук. В свите изумились  этим  речам  и
спросили, где комендант? Им отвечали, что коменданты кушают бесы, а с ними
говорят люди Лахуты Медного Когтя и Ханалая.
     Чиновники поскакали прочь; в тот  же  миг  фанатики  сообразили  свою
глупейшую ошибку и выбежали вслед за государем.  Повстанцы  были,  однако,
пешие: конники легко ушли. Охотники подскакали  к  реке,  и  там  один  из
молодых чиновников сказал решительно, что государю необходимо добраться до
столицы и что есть только один способ дать ему уйти:
     - Я переоденусь в его платье и  останусь  со  свитой,  а  государь  в
простом кафтане пусть скачет через Западный Лес.
     Варназд  и  чиновник  обменялись  одеждой,  и  чиновник   со   свитой
расположился под вязом. Не прошло и получаса, как на них  наткнулась  стая
мятежников. Все они были босы и без рубах, в одних набрюшных юбках. Вместо
оружия у них были только цепи и особые двузубцы: один конец торчал вперед,
чтоб колоть, а другой назад, чтоб цеплять. Они были  невероятно  грязны  и
худы.
     В  свите  не  могли  сдержать  изумления,  потому   что   большинство
чиновников считало, что такие  голодранцы  существуют  только  в  злостных
измышлениях.  Голодранцы  тоже  вылупили  глаза  на  бархатные  кафтаны  и
заплетенные хвосты лошадей. Предводитель их подошел к молодому  чиновнику,
зацепил  крючком  его  белый  кафтан,  отороченный  песцом,  поглядел   на
маленькую изящную шапочку с вензелем, который  никто  имел  права  носить,
кроме государя, и сказал:
     - Это тебя называют Варназдом?
     - Да, - сказал чиновник и стал белее своей шапочки.
     Мятежники стали оттаскивать свиту  к  опушке,  а  молодого  чиновника
свели к реке. Подошла лодка, - чиновнику, изображавшему государя, велели в
нее сесть. Лодка была большая, и свита стала проситься в лодку, но  их  не
пустили.
     Лодка поплыла через реку.  На  другом  берегу  уже  стояло  множество
народа. Чиновник молча сидел на корме и смотрел в воду, по  которой  плыли
какие-то потроха, солома и тюки хвороста, вероятно, фашины  от  понтонного
моста, по которому перешел реку Ханалай. На самой стремнине он не выдержал
и спросил:
     - Что вы хотите делать со мной?
     - Души чиновников почернели от подлости, - ответил мятежник, - а зубы
народа, -  от  лотосовых  корней.  Когда  цепами  молотят  не  колосья,  а
человечьи тела, это ужасно. А в чем причина бед, как не в том, что иссякла
благая государева сила?
     - Государь безгрешен, - возразил чиновник.
     - Это ничего, -  возразил  оборванец,  -  ведь  известно,  что  грехи
убитого переходят на убийцу,  и  поэтому  убивать  безгрешных  лучше,  чем
убивать грешников.
     Чиновник понял, что его ждет, закричал, попятился  и  стал  падать  в
воду, - тут один из мятежников подцепил его  задним  крючком  двузубца,  а
другой мятежник всадил в него передний крючок трезубца. Чиновник  перестал
кричать и упал на на одно колено, а плащ его зацепился за  шип  на  весле.
Чиновник  испугался  за  священный  императорский  плащ  и  попытался  его
отцепить, но потерял равновесие и полетел на  дно  лодки.  Тут  его  стали
тыкать, как гуся вилкой, а на другой берегу мятежники набросились на людей
из государевой свиты. Со своими двузубцами они управлялись с  удивительным
проворством.
     По какой-то причине, несомненно, противоречащей здравому  смыслу,  ни
один из чиновников не попытался  спасти  свою  жизнь  криком  о  том,  что
государь жив, и что его еще нетрудно догнать.
     Государев парк был захвачен мятежниками, -  Варназд  и  спутник  его,
дворцовый чиновник Алия, пересекли Западную дорогу и поскакали по  лесу  в
направлении столицы.
     Варназд никогда не охотился за пределами парка, - прошло три часа,  и
государь понял, что они заблудились.
     Они скакали вечер, и ночь, и с рассветом съехали к какой-то  речушке.
Там было капустное поле, и на поле - несколько крестьян. Солнце только что
выплыло из-за горизонта,  большое  и  важное,  крепкие  зеленые  кочаны  с
курчавыми листьями сидели в земле и наливались силой.
     Варназд спросил у крестьян дорогу, и по ответу понял, что  он  и  его
спутник ехали скорее от столицы, чем к ней. Крестьяне  сказали  всадникам,
что им непросто будет попасть в Небесный Город, потому что  старая  дорога
осталась только в налогах, а так там болото. Болото было  оттого,  что  по
плану военный министр должен был строить в этом  месте  канал  с  каменным
ложем; однако из камней вместо ложа построили виллу.
     Варназд попросил у них еды и питья,  и  крестьяне  поделились  с  ним
горстью вяленых бобов. Кружек они не знали.  Варназд  спешился  и  напился
прямо из речки. Вода была желтая  от  остатков  жизни  большого  города  и
песчинок со  дна,  не  облицованного  камнем.  Варназд  кинул  крестьянину
золотой, и тот стал его спрашивать, что это такое.
     Варназд поехал дальше по тропке в засыхающем лесу. Через час конь его
оступился, упал, и видимо, сломал ногу. Чиновник помог Варназду  подняться
и подвел ему своего коня. Варназд поглядел вокруг и вдруг понял,  что  ему
уже незачем выбираться из этого проклятого  леса,  потому  что  мятежники,
вероятно, уже в столице.
     Варназд расстегнул ворот кафтана и протянул чиновнику свой  меч.  Тот
испуганно попятился. Варназд  строго  сказал  чиновнику,  что  тот  должен
помочь  ему  умереть,  потому  что  самому,  говорят,  это  делать  весьма
неудобно.  Чиновник  взял  меч,  а  Варназд  собрал  волосы  в  пучок   и,
придерживая их руками, лег ничком на траву.  От  травы  пахло  сыростью  и
утром.
     Алия в ужасе стоял над государем. Он думал о  том,  что  ослушавшийся
государя будет в следующем рождении лягушкой, а поднявший на государя руку
- саранчой. Какое бы решение он ни  выбрал  -  не  быть  ему  в  следующем
рождении чиновником!
     - Ну! - закричал Варназд.
     Алия улыбнулся и вонзил меч в себя.
     Варназд  вскочил  от  шума  на  ноги.  Чиновник   похлопал   глазами,
пробормотал: "Не смею, государь", и затих. Открытые глаза  его  улыбались:
он нашел способ ослушаться государя.
     Варназд вынул чистый меч из ножен за спиной мертвеца, сел на его коня
и тихонько поехал дальше.
     Он не торопился больше  никуда.  Странное  спокойствие  овладело  его
душой.  Он  ехал,  медленно  разглядывая  все:   розовые   стволы   сосен,
подпирающие небо, зеленые болотные травы и черные ягоды на беловатом  мху.
Под копытами коня тихо чавкала вода, из кустов вспархивали птицы, лес  был
полон тысячью голосов, утреннее солнце рассыпалось в каплях росы.
     "Как странно, подумал Варназд, - какое чудо жизнь! Почему же я раньше
этого не замечал!"
     Варназд ехал и ехал, улыбаясь каким-то своим  внутренним  мыслям.  Он
понимал, что ему остался лишь один выход. Он  не  сомневался,  что  сумеет
умереть достойно и не попасться живьем в руки мятежников. Ему никогда  еще
не было так хорошо и свободно, как в этом утреннем лесу.
     Через час он отыскал красивую  полянку,  спешился,  сел,  положил  на
колени меч и залюбовался на сосновые ветки. Теплое солнышко разморило его:
он заснул.
     Варназд проснулся от громкого хохота: он открыл глаза и  увидел,  что
вокруг него хохочет несколько всадников. Впереди  них  он  узнал  Шадамура
Росянку, который когда-то служил Киссуру, а теперь  служил  Ханалаю,  -  и
Шадамур Росянка его тоже узнал.
     Варназда немножко  пообчистили  и  повели  за  конями,  а  на  опушке
реквизировали какую-то телегу.
     Через час на  телегу  наткнулся  отряд  людей  в  одних  штанах  и  с
двузубцами. Эти люди раскудахтались, завидев государя,  и  стали  оттирать
понемногу конников от телеги.  Шадамур  крикнул  Варназду,  чтобы  тот  не
очень-то боялся. Государь наклонил голову, и слезы посыпались из его глаз,
как семена из раскрывшейся коробочки мака.
     Люди в одних штанах и с двузубцами  были  из  отряда  Лахута  Медного
Когтя.
     Лахут уже дважды мелькнул в нашем повествовании - сельским богатеем и
странствующим проповедником. После бунта Лахут сумел  бежать  из  столицы.
Мысль о грехе - убийстве племянника, - по-прежнему  терзала  его  душу.  В
соседней провинции он был пойман и повешен за ребра,  но  ночью  сам  снял
себя с крюка и утек. Как-то он ночевал в храме "красных циновок" и  вместо
вынесенных идолов застал там самого Господа: тот велел  ему  взять  меч  и
идти проповедовать. Лахут возразил,  что  не  может  брать  меча  грешными
руками.
     "Не беда" - живо возразил Единый, и позвал ангелов. Те мигом отрубили
Лахуту грешную руку, а  взамен  приставили  новую,  медную  и  похожую  на
двузубец: этим-то двузубцем Лахут теперь и проповедовал, и опять назывался
Медный Коготь.
     В отряд Лахута не принимали никого, жаждущего наживы, и каждого,  кто
обзаведется чем-нибудь, кроме набрюшной юбки и двузубца, гнали вон. Смерть
люди Лахута считали видимостью и полагали, что броня бедности укрывает  не
только душу от искушений, но и тело от ударов. Это  они  поймали  и  убили
подмененного чиновника.
     Онтологическая часть учения Лахута гласила, что когда его люди займут
столицу, синее небо бесчестия сменится красным небом радости, а вся  земля
превратится в одну шелковую красную циновку; рис на полях будет расти  без
шелухи и сочиться маслом, а  поверх  риса  будут  бегать  жареные  куры  и
поросята. Можно будет отрезать кусочек поросенка и съесть,  и  он  тут  же
отрастет снова.
     Политическая часть  учения  Лахута  гласила,  что  Киссур  и  Арфарра
подменили государя и превратили его в лисицу, и  имеют  способ  превратить
всех в лисиц. Из этого вытекала необходимость восстать  против  Киссура  и
Арфарры, хотя  логичней  было  б  против  таких  колдунов,  которые  умеют
превращать людей в лисиц, не восставать.
     Сказать по правде, никого так не боялся Ханалай, как этого  безумного
проповедника.
     Через три часа пошли знакомые места: ворота  в  государев  парк  были
распахнуты настежь. Варназд глядел  сквозь  слезы:  вот  мелькнула  резная
беседка над гротом, похожим  на  тот,  где  он  два  года  назад  встретил
Киссура, вот миновали дуб, под которым он так любил  сидеть  с  Наном.  "А
вдруг меня не убьют" - подумал Варназд, и сердце его забилось надеждой.
     В этот миг тележка повернула, -  перед  Варназдом  вспыхнула  золотая
черепица малого дворца,  и  площадь,  запруженная  мятежниками.  На  стене
дворца висел труп чиновника, который выдал себя  за  государя,  чтобы  тот
сумел бежать. Чиновника раздели и воткнули ему сзади  лисий  хвост,  чтобы
было видно, что это оборотень, а не настоящий государь. Но это было  видно
и так, потому что Варназд был белокур и чист лицом, а  подменный  чиновник
рябоват и рыж.
     Варназд понял, что надеялся напрасно.
     Государя ввели в малую залу Ста Полей, - такую же, как та, в  которой
он всего три дня назад подписал проклятия Киссуру.
     Тысячи бликов плясали в разноцветных  квадратах,  росписи  на  стенах
блистали, как окна в иные миры. Трон в середине зала был пуст: высоко  над
ним, на железных цепях висел лучезарный венец потомков  Иршахчана,  -  ах,
как государь боялся в детстве, что этот страшный венец сорвется с  цепи  и
раздавит его!
     Вокруг теснили самые мерзкие рожи, - у хрустального дерева,  поставив
одну ногу на ступеньку трона, стоял Ханалай с обнаженным мечом, а рядом  с
ним стоял маленький полуголый человек, с грудью, поросшей седым  пушком  и
медным когтем вместо руки.  "Это  мне  померещилось"  -  подумал  Варназд,
"потому что медные когти вместо руки бывают только у щекотунчиков".
     Варназд хотел сказать что-то полагающееся  в  подобных  случаях,  что
нибудь вроде "Убейте меня, но не обижайте мой народ", но сообразил, что  в
этом шуме его вряд ли кто услышит, а будущий историк на  досуге  придумает
получше.
     Варназда подвели к трону. Вдруг стало ужасно тихо.
     Меднокрюкий зацепил государя, как коршун цыпленка, и громко сказал:
     - Вода бывает то водой, то льдом, в зависимости от холода или жары, -
ойкумена бывает то счастливой, то несчастной, в зависимости  от  государя.
Если народ доволен - значит, государь добр. Если народ бунтует, -  значит,
на трон пробрался недостойный. Беру вас всех во  свидетели:  не  я  убиваю
этого человека, но сам Господь!
     Варназд зажмурил глаза и вытянул, как цыпленок, шею.
     - Негодяй, - вскричал чей-то голос, - как ты смеешь поднимать руку на
государя!
     И в тот же миг, к крайнему изумлению Варназда, полуголый  проповедник
упал, рассеченный на две половинки.
     И если вы хотите узнать, кто был неожиданный  спаситель  государя,  -
читайте следующую главу.

                                    18

     Итак, полуголый мятежник упал мертвым. Наместник Ханалай, - именно он
зарубил негодяя, - вытер меч, вложил его в ножны,  встал  на  одно  колено
перед государем и произнес:
     - Государь! Я, глупый и  неразумный  крестьянин,  возвышенный  тобой,
услышал о бесчинствах, творимых твоим именем,  и  поспешил,  как  мог,  на
помощь. Виновен ли я в чем-то перед тобой? Хочешь ли  головы  моей  -  вот
она!
     Причина нынешних бедствий, - продолжал Ханалай, - в кознях колдунов и
бунтовщиков, в несогласии частей государства. Обязуюсь усмирить все!
     Не  одной  чистосердечной  преданностью   руководствовался   Ханалай,
зарубив Лахута  на  глазах  государя  и  войска.  Все  отряды  Лахута,  до
последнего человека, были истреблены в этот день.  Ханалай,  видя  себя  у
ворот столицы, поспешил расправиться с жутким союзником, смущавшим многих,
кто мог бы стать на его сторону. В войсках Ханалая, в которых имя государя
было более почитаемо, нежели того Ханалаю хотелось,  полагали,  что  Лахут
получил по заслугам. Кроме того, все знали, что Лахут и  истинный  пророк,
яшмовый араван, жили друг с другом, как кошка с собакой.
     Варназда отвели в его собственную спальню. В ней было все, как неделю
назад:  сверкало  солнце  у  потолка  и  луна  у  полога,  и  горели  пять
светильников по  числу  пяти  добродетелей,  подле  кровати  под  атласным
пологом дымились золотые курильницы на крепких  ножках,  -  только  кто-то
насрал  у  столика  для  лютни.  Пригнали  откуда-то  тычками   дворцового
чиновника, скорее мертвого, чем  живого.  Тот  убрал  мерзость  и,  плача,
удалился. Государь сел на  постель  и  уткнулся  лицом  в  подушку.  Вдруг
зашевелилось изголовье,  и  из-под  него  выполз  маленький  белый  щенок,
любимец государя, стал тыкаться в нос и слизывать шершавым язычком слезы.
     Вечером государя переодели и повели в голубую трапезную: там  пировал
Ханалай, его командиры и советники. Было  заметно,  что  среди  советников
много образованных людей: больше половины пользовалось вилками.
     Государя со всевозможными почестями усадили под балдахин. Справа  сел
Ханалай. Государя с любопытством косился на изящного, худого и  белокурого
человека, сидевшего слева. Это был Ханалаев  пророк,  лже-Арфарра.  В  нем
было действительно что-то не от мира сего, и  он  ел  мало  и  чрезвычайно
опрятно.
     - Государь, - сказал Ханалай,  -  кланяясь  и  указывая  на  изящного
человека, - вот истинный Арфарра,  мудрец  и  твой  советник.  Клянусь,  я
поймаю и распну  того  самозванца,  который  сейчас  помирает  в  столице!
Подпишите указ о его измене, как  вы  подписали  указ  об  измене  Киссура
Белого Кречета!
     Кто-то поднес государю готовые свитки: указ об измене Арфарры и  указ
о назначении Ханалая первым министром.
     - Вы не знаете этикета, - сказал государь  Варназд,  -  указы  нельзя
подписывать на пиру. Чтобы указ был действителен, он должен быть  подписан
в зале Ста Полей.
     Ханалай расхохотался и хлопнул себя по лбу.
     - Ах я невежа, - вскричал он. - Что возьмешь  с  простолюдина,  кроме
преданности! Действительно, разве можно подписывать государственные  указы
на пиру!
     Государю стали представлять гостей. Что за рожи!
     Вдруг, в самый разгар  пира,  Ханалаю  принесли  записку.  Тот  долго
шевелил губами, читая ее, а потом вышел. Потом вышел яшмовый  араван,  еще
кто-то из командиров. Начальник варварской конницы полез прямо через стол,
даже не сняв сапоги, и раздавил по пути утку. Впрочем, засмущался,  поднял
утку и сунул ее за пазуху.
     Ханалай вернулся, улыбаясь, а записка пошла по кругу. Государь следил
за ней завистливым взглядом. Сосед его  слева,  лже-Арфарра,  до  сих  пор
сидевший безучастно, вдруг наклонился к государю и тихо сказал:
     - В записке сказано, что Киссур не поверил указу о своей  измене,  а,
поверив, вышел из лагеря, желая смертью доказать  свою  верность.  Конница
его  опрокинула  осаждавших,  утопила  в  Левом  Канале  несколько   тысяч
мятежников и прошла в столицу. Так что вашему  будущему  министру  Ханалаю
теперь не так легко взять город: ведь он рассчитывал иметь Киссура у  себя
в лагере и поступить с ним сообразно обстоятельствам.
     Лже-Арфарра говорил что-то дальше, но Варназд уже не  слышал.  Кто-то
схватил его за рукав: Варназд опамятовался. Перед ним, на  коленях,  стоял
Ханалай и протягивал кубок вина.
     Варназд поблагодарил и осушил кубок.
     - Да, - сказал кто-то за столом, - на пиру не подписывают  документы,
но почему бы нашему государю не пожаловать своего спасителя Ханалая кубком
вина из своих рук?
     - Кто я такой, - почтительно откликнулся Ханалай, - чтоб пить вино из
рук государя?
     - Не скажи, - возразили ему, -  государь  жаловал  вино  изменнику  и
колдуну Киссуру, поднесет и тебе.
     - У государя, - осторожно сказал Ханалай, - свои желания и планы.
     - Государь, - сказал кто-то гнусным голосом, - восемь  лет  мог  быть
волен в своих  желаниях,  а  вместо  этого  потакал  лишь  желаниям  своих
министров, столь скверных, что их каждый год приходилось  казнить.  И  вот
страна лежит в г.... и крови: и теперь государю поздно и трудно иметь свои
желания.
     А Шадамур Росянка развязно добавил:
     - Ханалай! Этот человек не посмел сегодня покончить с  собой!  Убудет
ли от его трусости, если он поднесет тебе вина?
     Варназда вздернули на ноги и вложили ему в правую руку  кубок.  Кубок
был тяжелый, серебряный с каменьями: на нем были вырезаны птицы в травах и
олени в лесах, и по  искусности  работы  он  походил  на  небесный  сосуд.
Ханалай, улыбаясь, протянул руки. Все притихли.
     Варназд размахнулся и выплеснул кубок в лицо Ханалаю.
     Двое человек схватили Варназда за левую руку, и  двое  -  за  правую.
Ханалай вытер лицо, усмехнулся и сказал:
     - Я, простолюдин, расстроил  государя  неуместной  просьбой.  Уведите
его.
     Поздно вечером в государеву  спальню  вошел  Свен  Бьернссон,  он  же
яшмовый араван. Государь лежал на постели и глядел в лепной  потолок,  где
были нарисованы солнце, звезды и прочий годовой обиход государства. Так он
лежал уже третий час. У двери сидели стражники, весело ругались и резались
в карты.
     Бьернссон постоял-постоял над Варназдом, окликнул его. У него не было
особой жалости к этому человеку. И, в отличие  от  Киссура,  Нана  и  даже
Ханалая, он совершенно не мог себе представить, по какой причине он должен
относиться к этому слабохарактерному, вздорному и, вероятно, неумному юнцу
как к живому богу.
     Вдруг Варназд повернулся к нему, уцепился за рукав и сказал:
     - Зачем я не мертв! И почему за ошибки мои должен страдать мой народ!
     Бьернссон  перекосился  от  отвращения,  выдернул  рукав  и   закатил
Варназду пощечину.
     После этого с государем случилась истерика.
     - Самозванец, - кричал Варназд, - я отрублю вам голову!
     На  крик  сбежались  разрозненные  придворные.  Пришел  и  Ханалай  с
десятком  командиров.  Посмотрел,  как   государь   катается   по   ковру,
ухмыльнулся и ушел.
     Лекарь,  Бьернссон  и  еще  один  стражник  стали  ловить   Варназда,
завернули в мокрые простыни и уложили в постель.  Лекарь  боялся  приступа
астмы, но астма, странное дело, пропала  совершенно.  Варназд  поплакал  и
заснул.
     Бьернссон хотел было  уйти,  но  увидел,  что  лекарь  куда-то  утек,
стражники пьяны, и кроме него о Варназде вроде бы позаботиться  некому,  -
и, несмотря  на  некоторое  омерзение,  остался.  Свен  Бьернссон  не  без
оснований полагал, что этот человек сильно виноват в бедах  своей  страны:
но стоит ли из-за этого рубить ему голову?
     Варназд немного заснул, а потом проснулся ночью  и  долго  лежал,  не
шевелясь. Он вдруг с беспощадной ясностью понял, что жить  ему  -  до  тех
пор, пока Ханалай не возьмет столицу, ну, и еще две-три недели.  Потом  он
стал думать о Киссуре. Он думал, что Киссура убьют, пожалуй,  раньше.  Ибо
Киссур имел еще надежду оправдаться в глазах государя: но не в глазах  той
своры, что оставалась в столице, знала  о  его  верности  государю,  и  за
эту-то верность и ненавидела. Варназд  вытер  глаза  и  вдруг  чрезвычайно
удивился, что думает о Киссуре, а не о себе. И тут же подумал  о  Нане:  и
тот был ему предан, и, очевидно, погиб. И  опять  государь  удивился,  что
думает не  о  себе.  А  Андарз?  Ведь  тот  был  его  наставником,  таскал
десятилетнему Варназду сласти, подрался из-за него с Рушем, -  сколько  же
горя он причинил Андарзу, чтобы тот повел себя так, как повел?
     Тут он подумал о Мнадесе; об Ишнайе; o Руше - эти были мерзавцы,  эти
думали лишь о власти  и  выгоде,  казнь  их  была  заслужена,  весь  народ
ликовал. Однако скольких же это он казнил?
     Луна зябла за решеткой в небе, как потерявшийся белый гусь, и Варназд
вдруг заплакал, поняв: Великий Вей, - как же это получается?  Ведь  он  не
Иршахчан, не Киссур даже, чтобы рубить головы как капусту, -  но  вот  ему
двадцать семь лет, и он подписал четыре  приговора  четырем  своим  первым
министрам!
     Варназд посмотрел  в  угол  и  испугался.  Там,  не  шевелясь,  сидел
давешний проповедник. Теперь, в темноте, было видно, что это действительно
не человек, а большое светящееся яйцо,  посаженное  в  грубую  рясу.  Свет
понемногу просачивался сквозь ткань, как сыворотка -  через  холстинку,  в
которую завернули свежий творог, и скапливался лужами  на  неровном  полу.
Скоро весь пол был залит сиянием, и оно  поднималось  все  выше.  Какие-то
светящиеся нити протянулись к Варназду. Это было так страшно, что  Варназд
не выдержал и закричал, - и проснулся.
     Было уже утро.
     Никого рядом не было, только самозванец, лже-Арфарра, сидел  рядом  с
мокрым полотенцем наготове. Варназд понял, что все это было сновидение,  и
о других он думал во сне.
     - Зачем вы меня напугали ночью, - жалобно сказал Варназд.
     Бьернссон положил ему на лоб полотенце и ничего не ответил.
     - Зачем вы рассказали мне о Киссуре?
     Опять ни звука.
     - Как вас зовут на самом деле?
     - Это больше не имеет  значения.  Я  потерял  имя,  как  вы  потеряли
власть.
     - Вы, - прошептал государь, - не любите Ханалая. Этот указ о  Киссуре
у меня выманили обманом: я хочу написать, что он  подложный.  Еще  я  хочу
написать указ, чтобы в городе не слушались никаких указов, на которые меня
вынудит Ханалай.
     "Да, - подумал Бьернссон, - этот человек так и  будет  искупать  свои
грехи не раскаянием, а указами". Усмехнулся и сказал:
     - За такой указ Ханалай вас - выпорет, а меня - повесит. Я  мало  что
могу: Ханалаю в нас обоих нужно только имя.
     Варназд глядел искоса на яшмового аравана. Он видел, что этот человек
его презирает. Это было обидно: ведь если  Ханалай  их  обоих  употребляет
сходным образом, то чем один умнее другого?
     - Это неправда, - сказал Варназд, - я сам видел ночью... Великий Вей,
как вы меня напугали! И потом, - от ваших слов плачут тысячи, как  же  мог
неграмотный разбойник перехитрить вас?
     Бьернссон вдруг захихикал:
     - Перехитрить? Меня? Да я его насквозь вижу! Только  мне  теперь  все
равно, какая крыса съест другую крысу последней.
     - А мне не все равно, - возразил Варназд.

     Свен Бьернссон был  не  совсем  прав,  утверждая,  что  столица  была
спасена, так как конница Киссура налетела на семитысячный отряд мятежников
и утопила его: мятежники задержались на берегу канала потому, что  увидели
с другой стороны неизвестно откуда взявшееся городское ополчение.
     Дело в том, что едва в городе огласили указ об измене Киссура, глупый
народ счел указ подложным. Поползли самые вздорные  слухи:  говорили,  что
государя умыкнули и держат силой, что в указе имя Чареники было  подменено
именем Киссура, что Арфарра не болен, а отравлен, что Чареника в сговоре с
мятежниками, и что вообще у Чареники рыбья чешуя на боках.
     В  городе  стали  собираться,  как  год  назад  при   бунте,   отряды
самообороны, поймали одного из  гонцов  Чареники,  -  и  подняли  тревогу.
Представители от цехов и лавок  явились  к  Арфарре,  потребовали  с  него
клятвы не умирать до победы над Ханалаем, и  высыпали  еще  целую  корзину
слов.
     Арфарра вздохнул, понимая, что войск у него нет, а те, которые  есть,
вооружены не мечами и копьями, а орудиями собственного ремесла,  кому  как
сподручней - булочник - ухватом, а кожевник - кочедыком.
     Делать нечего, -  Арфарра  повел  своих  лавочников  к  Левому  Орху,
половину посадил в засаде на вражеском берегу, а другую половину посадил в
реке, на лодках, и велел жечь прямо на лодках костры. Арфарра рассчитывал,
что передовые отряды Ханалая, незнакомые в деталях с местностью, в темноте
примут костры на воде за костры на суше, и храбро кинутся в атаку, - и как
он рассчитывал, так оно и получилось.
     Два ханалаевых полка, Мелии и Аххара, утопли  в  реке  и  перетоптали
друг друга, а тех, кто остался в живых, зарезали разъяренные ополченцы.  И
хорошо же потрудились ремесленники! Булочник работал ухватом, а сапожник -
кочедыком, а красильщики  построились  в  полк  и  лупили  теми  железными
прутьями, которыми мешают индиго в чанах, и многие потом признавались, что
со своим-то ухватом сподручней, чем с незнакомым мечом.
     Возможно, Ханалай был неправ, приказав эту ночь войскам отдыхать, а к
столице послав лишь две отборные части. Будь он сам во главе солдат, а  не
на пире по правую руку государя, кто знает,  чем  бы  кончилось  дело?  Но
войска наместника Ханалая прошли семь дневных  переходов  в  два  дня,  не
спали и не варили каши, а войдя в богатые пригороды,  перестали  слушаться
командиров и начали грабить и... да что тут говорить! Не то что Ханалай, а
сам государь Иршахчан не смог бы остановить грабеж и веселье.
     Но самое главное - в глазах Ханалая и его войска война,  с  пленением
государя, была закончена. Так оно, собственно, до  сих  пор  и  бывало.  И
поэтому Ханалай попридержал свои войска, чтобы дождаться на следующей день
депутации из  столицы,  войти  в  нее  мирно  и  спасти  ее  от  потока  и
разграбления. И поэтому Ханалай безумно удивился,  когда  выяснилось,  что
лавочники в столице вовсе не считают войну законченной.
     Да, признаться, и лавочники удивились тоже.

     Через  три  дня  Арфарра,   покинувший   постель,   показал   Киссуру
погребальную  корзинку.  Корзинку  доставили  вчера  вечером  от  яшмового
аравана,  лже-Арфарры,  в   порядке   обычного   обмена   дипломатическими
любезностями. В корзинке лежал протухший кролик, а к  ручке  был  привязан
указ самозванца. Указ, с самыми непристойными  проклятиями,  извещал,  что
если поганый Арфарра не  положит  свои  гнусные  кости  в  корзинку  и  не
уберется из города, то будет превращен в протухшего кролика.
     Арфарра спросил Киссура, что он об этом думает.  Киссур  сказал,  что
проклятие вряд ли подействует, потому что в указе многовато грамматических
ошибок.
     "Да, - подумал Арфарра, - а меж  тем  соглядатаи  уверяют,  что  этот
самозванец весьма учен". Он выписал все ошибки, и  некоторое  время  ломал
над ними голову. Потом он позвал одного из людей, которым  он  доверял,  и
они вместе вспороли протухшего кролика. Они вытащили из кролика  пакет  из
пальмовых листьев, а из пакета, - письмо  государя,  написанное  якобы  до
того, как государь попался в плен. В письме было сказано, что указ  против
Киссура - подлог и подделка изменников; что, узнав об этом указе, государь
приказал арестовать Чаренику; что, услышав об  измене  Чареники,  государь
понял, что погибнет или попадет в плен, и в последнем случае он  запрещает
всем подданным слушаться любого его  указа,  вырванного  у  него  в  плену
насилием.
     Арфарре эта бумага показалась весьма ценной, и, что еще важнее,  -  в
пакете, помимо бумаги, лежала личная печать государя, - та  самая  печать,
чей шорох разносится от дворцовых покоев до тростниковых хижин, и чей стук
заставляет трепетать богов и демонов.
     Арфарра был поражен, что у государя достало силы духа написать  такую
бумагу. Но этот самозванец,  яшмовый  араван!  Он  что  -  сумасшедший?  И
притом, откуда такое знание науки о шифрах?

     В это время в провинции Чахар жил парень по имени Каса. В конце  лета
разбойники сожгли его дом, а Каса уцелел. Каса не знал, куда идти, и решил
пойти в столицу, в правительственные войска. Он дошел до столичной области
и стал спрашивать, чьи войска правительственные - Ханалая или Арфарры.
     В одной пустой деревне крестьянин сказал ему:
     - Не знаю, но думаю, что правительственные войска,  -  это  там,  где
государь.
     Молодой Каса пошел к Ханалаю и дошел до следующей пустой деревни.
     В следующей пустой деревне крестьянин ему сказал:
     - Думаю, что правительственные войска, - это которые взимают налог, а
разбойники, - это которые грабят подчистую.  И  я,  конечно,  не  знаю,  а
только приходили от Арфарры, забрали десятину и заплатили, а люди  Ханалая
выгребли все, и с досады порубили собак и коз.
     Каса растерялся и не знал, куда идти.
     Он пошел куда глаза глядят и за околицей увидел молодого  человека  в
конопляных туфлях с завязочками, зеленой куртке  и  красной  пятисторонней
шапке. Тот сидел на камне,  резал  большим  ножом  вяленую  собачью  ногу,
заворачивал куски в лепешку и ел. Это был не кто иной, как  Шаваш,  бывший
секретарь Нана. Каса подсел к нему и сказал, что не понимает, чьи войска -
правительственные, и поэтому не может решить, куда идти.
     - Если не можешь решить, куда идти, - пошли со мной, - сказал Шаваш и
дал ему кусок лепешки с сыром и мясом. Крестьянин обрадовался, что  больше
ему не надо решать, и пошел за ним.
     Вскоре к Шавашу присоединились другие люди, и отряд Шаваша  вырос  до
тридцати человек. Шаваш предложил им уйти из разоренной столичной  области
в Голубые Горы. Шаваш сказал своим людям,  что  все  они  -  верные  слуги
государя, но так уж повелось, что во время смуты людям искренним надо быть
подальше от столиц и управ. Он сказал, что  когда  в  государстве  хорошее
правление, стыдно быть в тени; а когда в государстве смута, стыдно быть на
виду.
     Голубые Горы, где искренние  люди  обосновались  вдали  от  столиц  и
управ, были очень удобным местом: они разделяли провинции Чахар и  Харайн,
ими кончалась серединная равнина и начиналась западная, в них брали начало
Левая и Бирюзовая река.
     Отряд  Шаваша  рос  медленно,  так  как  начальник  соблюдал  строгую
дисциплину. Как-то в одной  деревне  крестьяне  пожаловались  Шавашу,  что
он-де велел брать одно зерно из десяти, а людей не трогать. Между тем двое
его ребят сначала испортили девку, а потом задушили.
     Шаваш  приказал  привести  этих  двоих  к  местной  речке.  Крестьяне
навалили на них камни и бревна, так, чтобы они не  могли  пошевелиться,  и
Шаваш лично отсек обоим головы.
     Крестьяне принесли из речки воды и вымыли меч Шаваша. Шаваш поцеловал
чистый меч и сказал:
     - Никто из людей нашего отряда не имеет права чинить зло  и  насилие;
среди людей нашего отряда нет ни больших, ни малых; и все мы  должны  быть
как братья, то есть делить добычу поровну.
     После этого Шаваш ввел должности ответственных за доставку сведений и
за продовольствие, учредил наблюдающих  за  наказаниями  и  провиантом,  и
велел изготовить соответствующие печати,  потому  что  все  в  его  отряде
сражались за справедливость, а  за  справедливость  нельзя  сражаться  без
дисциплины.
     Вскоре об отряде Шаваша прошел хороший слух. Многие  сильные  люди  и
крестьянские общины, учредившие отряды самообороны, предложили ему союз.
     Шаваш никому не открывал своего настоящего имени.
     Со  дня  ареста  первого  министра  Шаваш  не  сомневался  в   смысле
происходящего.  Страна  Великого  Света  часто  расширяла  свои  владения,
способствуя, словами и деньгами,  сварам  между  варварскими  племенами  и
дожидаясь, пока ее пригласят в миротворцы. Шаваш не сомневался, что именно
люди со звезды были причиной  опалы  первого  министра  Нана  и  смуты.  В
противном  случае  они  были  бы  пареные  жуки,  разгильдяи,   и   лишены
очевиднейших понятий о выгоде государства. А  что  они  не  вмешиваются  в
смуту до поры до времени, - это умно, чем меньше жителей в ойкумене -  тем
выгодней для людей со звезд, легче брать землю у  умерших,  чем  у  живых.
Шаваш  понимал,  что  миротворцам  будет  удобно  сохранить   в   ойкумене
пять-шесть государей: почему бы не быть одним из них?
     В конце осени Шаваш вошел в столицу провинции Чахар и взял  себе  имя
Чахарского князя. Он очень изменился, - брови  его  стали  гуще,  плечи  -
шире, и на поясе он теперь носил не тушечницу, а старинный  меч  Чахарских
князей. Часто вспоминал он о красной сафьяновой книжечке, отправленной  им
в столицу как подарок самому себе: в сафьяновой  книжечке  была  последняя
уцелевшая копия хитроумных устройств, придуманных яшмовым араваном,  но...
что вспоминать! Чахарский князь не мог захватить столицу, а если  бы  мог,
то и книжечка была б ему не нужна.
     Приближалась  зима.  Ханалай,  так  и   не   сумев   взять   столицу,
расположился под ее стенами лагерем, надеясь на голод и измену.
     И, действительно, к зиме государев Малый Дворец был не так  уж  пуст.
Сотни столичных чиновников перебрались, изменив Арфарре, в  стан  Ханалая.
Впрочем, измена тут - слишком громкое слово, а просто точки зрения горожан
и чиновников на то, в чем  состоит  конец  войны,  разошлись.  Большинство
чиновником, особенно из связанных дружбой с Чареникой, рассудило, что  раз
Ханалай захватил государя, - это и есть  конец  войны.  И  они  поехали  в
Ханалаев городок. А большинство  лавочников  рассудило,  что  конец  войны
наступит тогда,  когда  Ханалай  захватит  их  лавки.  И  лавочники  стали
прилагать все усилия к тому, чтобы этого не произошло.
     Дело в том, что бывший разбойник Ханалай так и не сумел справиться со
своей сказочной репутацией. Войско росло, подобно  заброшенному  саду,  за
счет сорняков, и у Ханалая не было ни желания запретить  ворам  и  шельмам
приходить в его войско, ни силы их перевоспитать.  Чем  больше  росло  его
войско, тем больше оно съедало, чем больше оно съедало,  тем  меньше  пищи
оставалось в округе, чем меньше пищи оставалось в округе, тем больше  люди
Ханалая разбойничали.
     Все амбары под столицей опустели;  избы  свезли  в  зимний  город,  и
некоторые  из  военачальников  обзавелись  пятью-шестью  избами,  которые,
впрочем, то и дело  меняли  хозяев,  проигранные  в  карты.  Люди  Ханалая
гостили в дальних селах, и после их гостевания из окошек  глядели  мертвые
мужики. Женщин люди Ханалая убивали редко, а чаще брали в лагерь и держали
у себя на постели. Дальние села  опустели,  жители  побежали  в  леса  или
маленькие городки, и в этих городках оборонялись от Ханалая.
     В это время все городки вокруг столицы  разделились  на  дружеские  и
враждебные Ханалаю, а  различие  между  ними  было  вот  какое:  дружеские
городки  были  те,  которые  присылали  деньги  для  содержания  армии,  а
враждебные  городки  были  те,  которые  платили  дань,   чтобы   избежать
разграбления.
     Жители ойкумены замечательно обучились летать. Летали и перелетали из
столицы к Ханалаю и обратно. В стычках бились  брат  с  братом  и  отец  с
сыном. Брат бился с братом вот отчего: в этот год держали  много  семейных
советов, и старые женщины посылали одного брата в один лагерь, а другого -
в другой. И если один из братьев попадался в  плен  к  противнику,  другой
брат приходил, скажем, к Ханалаю и говорил:
     - Господин министр! Мой брат - ваш пленник.  Освободите  же  его:  он
станет вашим дружинником, а я - вашим рабом. Или  казните  меня  вместе  с
ним, ибо я не прощу его смерти.
     И Ханалай освобождал брата. Словом, если бы в этот год брат не  бился
с братом и дядя - с племянником, мертвецов было бы гораздо больше.
     В провинциях между тем наместники выясняли отношения с араванами. Те,
кто кончили со своими домашними делами, обратили взоры к  столице  и  вели
себя по-разному. Одни по-прежнему тянули к столице. Трое  послали  Ханалаю
хлебные обозы и предложения союза. Но большинство ждало,  кому  достанется
столица и собирало собственные войска, полагая, что победитель  с  большим
уважением отнесется к тем, кто может постоять за себя.
     Но, как уже выше было сказано, во многих провинциях объявились  новые
чиноначальники, из разбойников или простолюдинов. Таким  людям  Ханалай  и
Арфарра наперебой давали чины и звания, и в это  время  любая  деревенщина
могла за год стать чиновником  девятого  ранга.  Эти  простолюдины  охотно
получали чины и заключали с Ханалаем и Арфаррой договоры, обещаясь во всем
помогать союзнику, если, как бесхитростно гласило дополнительное  условие,
"господин союзник будет в силах меня к тому принудить".
     В этом году у многих детей в ойкумене были седые волосы.
     Ханалай, следуя указаниям своего  пророка  и  Айцара,  признал  право
собственности священным и неотъемлемым, но вслед за  этим,  из-за  военных
тягот, был вынужден ввести такие налоги, что было б правильней их  назвать
конфискациями.
     Богачи в его  совете  раскудахтались,  и  Ханалаю  показалось  нужным
арестовать их для предотвращения измены.  А  вскоре  ему  пришлось  издать
указ, что тот, кто не пожертвует своим священным и неотъемлемым имуществом
для борьбы с врагами государства, подлежит казни.
     Так что и  Ханалай  и  Арфарра  одинаково  нуждались  в  деньгах,  но
разрешили свою нужду по-разному, - Ханалай взял зажиточных  людей  и  стал
выжимать  их,  как  губку,  а  Арфарра  распродал  зажиточным  людям   все
государственные земли, - и они  теперь  держались  за  Арфарру  когтями  и
зубами, опасаясь, что при победе Ханалая земли отберут обратно в казну.
     И вот, по мере того, как  чиновники  и  воры  перебегали  к  Ханалаю,
степенные люди из цехов и лавок сплачивались вокруг Арфарры. Словно  им  и
дела не было, что позапрошлым летом одно его имя вызвало бунт!
     Теперь, наоборот, люди достаточные полагали,  что  Ханалаева  шушера,
ворвавшись в  город,  учинит  резню  и  грабеж,  а  потом,  чего  доброго,
разбежится.
     Запасов продовольствия в осажденной столице  могло  хватить  года  на
два-три. Те склады, что могли  достаться  Ханалаю,  Арфарра  успел  сжечь.
Рынки, однако, были почти закрыты.  Рис  отпускали  со  складов  степенным
людям и начальникам цехов, а те продавали зерно по справедливым ценам.
     Господин Нан, несомненно, помер бы со смеху при  слове  "справедливая
цена" - это в осажденном-то городе!
     И тем не менее это было так. Гм... Почти так.
     Чиновников, воров и бездельников в городе было мало, а  были  большею
частью лавочники и ремесленники, издавна организованные в  цехи  и  крепко
державшиеся за свое имущество. И те же самые механизмы солидарности внутри
малой группы, которые год назад толкнули степенного человека, несмотря  на
его любовь к покою, на  восстание,  теперь  вынуждали  каждого  степенного
человека не пользоваться черным рынком и не торговать на нем, несмотря  на
его любовь к прибыли и вкусной жизни.
     Люди сами организовывали комитеты, сами наблюдали и сами доносили:  и
горе было тому, на кого общественное мнение указало как на спекулянта  или
контрабандиста.
     Из-за всесилия этих  комитетов,  и  бегства  чиновников,  обязанности
последних волей-неволей  взял  на  себя  Городской  Совет.  Арфарра  часто
совещался с его депутатами, - он научился  этому  искусству  еще  четверть
века назад, в свободном городе Ламассе, - и опять-таки те самые  механизмы
внутренней солидарности цехов и граждан, которые даже  при  Нане  работали
против государства, теперь  работали  на  Арфарру.  И,  с  одной  стороны,
горожане беспрекословно слушали Арфарру, так что это был лишь по видимости
совет, а по сущности - единовластие. А, с  другой  стороны,  взяв  в  руки
власть, суд и налоги, горожане вряд  ли  бы  так  просто  отдали  все  это
обратно. И трудно было сказать,  чем  кончится  борьба  между  Ханалаем  и
столицей, однако ясно было, что если она кончится победой столицы, то  это
будет совсем не тот Небесный Город, что прежде,  и  населен  он  будет  не
лавочниками, а гражданами. И что новый Добрый Совет уже не устроит  такого
бардака,  как  прежний,  и  не  допустит  в  Залу  Пятидесяти   Полей   ни
сумасшедшего Лахута, ни Киссура.
     А Арфарра владел сердцами  этих  граждан  так  же  безраздельно,  как
Киссур - сердцами своих конников.

     В третий день после  весеннего  праздника,  перед  рассветом,  Киссур
выехал проверять посты и увидел, что под стеною его дворца сидит  с  узлом
какой-то человек. Всадники спешились и подняли человека. Они увидели,  что
это старуха-нищенка и что она от страха сделала  под  себя  кучку.  Киссур
спросил:
     - Ты что здесь делаешь в такое время?
     - Ах, сыночек, - отвечала старуха-нищенка, - три  дня  назад  у  меня
умер сын, и когда мне стало нечего есть, я решила отнести вот эти вещи  на
рынок. Я проснулась ночью, так как у  меня  подвело  живот  от  голода,  и
решила, что уже рассвет, потому что утром у меня куриная слепота, и  я  не
могу отличить рассвета от ночи. Я взяла узел и пошла, а  когда  я  поняла,
что еще ночь, я села под эту стену и заплакала.
     Киссуру стало жалко старуху. Он спросил,  что  она  умеет  делать,  и
услышал в ответ, что она умеет стряпать  и  гадать.  Он  велел  одному  из
дружинников взять ее и отвести на кухню. Неделю старуха жила при кухне,  и
многие приходили к ней гадать.
     Вот минуло несколько дней, и старуха пошла  в  город  продать  старые
тряпки. У  самых  ворот  она  увидала  здоровенного  парня,  с  ягодицами,
похожими на два круга бобового сыра, и с большим мечом  с  рукоятью  цвета
баклажана. Старуха прошла мимо парня, а тот вдруг зацепил ее и спросил:
     - Эй, старая репа! Ты, по цветам, из дома первого министра?
     Старуха согласилась, и тогда парень сказал:
     - А не поступал ли недавно в дом первого министра на  услужение  один
молодой человек: ему лет двадцать восемь, у него вьющиеся белокурые волосы
и прекрасные золотые глаза, он тонок в  стане  и  широк  в  плечах,  и  он
мастерски владеет мечом, хотя предпочитает лук и стрелы.
     Старуха сказала, что о таких вещах  говорят  не  на  рынке;  вот  она
завела его в какой-то кабачок, и  парень  купил  ей  вина  и  засахаренных
фруктов.
     Старуха стала угощаться в свое удовольствие, а парень все приставал и
приставал к ней с вопросами.
     Старуха сказала:
     - А нет ли у этого человека,  о  котором  ты  говоришь,  каких-нибудь
особых примет?
     Парень ответил:
     - Он никогда не снимает с левой руки серебряное запястье в виде  двух
переплетенных змеек, и над запястьем у него - родинка.
     - Клянусь Исией-ратуфой, - сказала старуха, - те приметы, которые  ты
называешь, - это приметы чахарского князя, наглого мятежника!
     - Ба, - изумился парень, - откуда ты знаешь?
     - Я колдунья, - ответила старуха, глядя в чашку  с  винной  гущей  на
дне, - и все, что было с тобой, а вижу в этой гуще.
     - И что же ты видишь?
     - Я вижу, - ответила старуха, - что ты слуга чахарского князя, и  что
тебя зовут Каса Полосатый. И что чахарский князь сказал тебе и еще  одному
человеку, что он идет в столицу и вернется через месяц с вестями,  которые
сделают Чахар самой сильной страной  в  ойкумене.  Он  ушел  один,  но  ты
пустился за ним и нагнал его через день. Вы остановились в лесу,  и  князь
сказал тебе: "Клянусь тем, по чьей воле солнце  крутится,  как  деревянный
волчок, и кто выводит ребенка из утробы матери, о Каса! Ума в тебе меньше,
чем весу, и если ты увяжешься за мной, то испортишь мое дело,  и  сделаешь
так, что мне наденут венок на шею и отрубят голову!" И ты пошел обратно, -
но сердце твое не выдержало, и вот ты явился в столицу.
     - Клянусь божьим зобом, - сказал Полосатый Каса, - все верно! Что  же
- видела ты моего князя? Скажешь ли ты ему обо мне?
     - Скажу ли? - опешила старуха. - Уж не сошла ли я с ума? Я сейчас  же
скажу первому министру, что в его дом пожаловал гнусный мятежник,  который
трижды отказывался от союза с ним, и утопил его посла в бочке с маслом.  И
тебя скормят белым мышам, а князя твоего положат на  коврик  для  казни  и
отрубят ему голову!
     Полосатый Каса хлопнул себя по лбу и вскричал:
     - Ах я негодяй, что я наделал!
     С этими словами он вытащил меч с рукоятью цвета баклажана и  вцепился
в старуху, намереваясь перерезать  ей  горло  и  тем  поправить  дело.  Он
схватил ее за волосы и в изумлении воскликнул:
     - Ой, - никак я отодрал ей голову!
     Но тут же он заметил, что головы он не отдирал, а просто седые волосы
старухи, похожие на тысячу грязных мышиных хвостиков, остались  у  него  в
руке, а  по  ее  плечам  рассыпались  красивые  белокурые  кудри.  Старуха
засучила рукав своей кофты, которая, казалось, была сшита из старого мешка
для риса, и Каса увидел на локте серебряный браслет в виде двух сплетенных
змей, а над ним - родинку.
     - Ах ты тварь, - сказал  Шаваш,  -  ума  у  тебя  на  самом  донышке!
Понимаешь ли ты, что если бы я тебя не увидел, и если  бы  ты  пристал  со
своими расспросами к другому человеку, то мы бы вечером  висели  рядышком,
как копченые поросята! Иди прочь!
     Парень поцеловал ему руки и пошел было прочь.
     И надо же было такому  случиться,  что  в  этот  миг  Сушеный  Финик,
любимый командир Киссура, зашел  в  харчевню  промочить  горло,  и  увидел
старуху, вновь надевшую волосы, и парня, который целовал ей руки.
     - Эй, старая кочерыжка, - сказал Финик, -  я  вижу,  у  тебя  нашелся
родственничек?
     - Увы, - быстро сказал Полосатый Каса, - я был побратимом ее сына!  Я
только что вошел в город и встретил почтеннейшую! Нельзя ли будет и мне  у
вас служить?
     Сушеный Финик пощупал парня и сказал:
     - Экая ты громадина! Небось, не за крестьянской работой наел ты  себе
такие плечи! Однако, ты не из мятежников Ханалая. Ладно, еще бы такого  не
взять!
     А Шаваш про  себя  схватился  за  голову  и  подумал:  "Великий  Вей!
Воистину этот болван сделает так, что моя голова будет отдельно  от  моего
тела!"
     Идари, супруга первого министра, пользовалась любовью как в  столице,
так и в войске. Домашние дела  за  Киссура  вела  она;  а  вести  домашнее
хозяйство было в это время непросто: все, от овса, который ели две  тысячи
отборных коней, до простокваши, скормленной священным щеглам, записывалось
ею в большие книги, а ночью она еще оборачивалась белой кошкой и ходила по
городу, проверяя дозор.
     Арфарра говорил, что без нее в армии было бы впятеро  больше  краж  и
вдесятеро больше повешенных Киссуром интендантов.
     И вот прошла примерно неделя с тех пор, как старуха  стала  жить  при
дворцовой кухне, и Идари как-то сказала, что она не знает  почему,  но  ей
хочется кроличьего мяса, томленого с орехами и капустой.  Киссур  спросил,
не кажется ли ей, что у его  сына  будет  брат,  и  Идари  ответила,  что,
похоже, дело обстоит именно так.  От  этого  известия  Киссур  закричал  и
захохотал, как дикая  выпь,  и  отпустил  к  Ханалаю  пятерых  лазутчиков,
которые уже сидели с венками на шее, как полагается перед казнью.
     Киссур стал спрашивать, кто умеет приготовить  кролика  с  орехами  и
капустой, и вдруг оказалось, что это особое блюдо, и никто  во  дворце  не
умеет его готовить.
     Киссур объявил награду тому человеку, который сумеет приготовить  это
блюдо, или укажет на того, кто это сделает, - и вдруг Каса  закричал,  что
его тетка умеет готовить такого кролика лучше, чем кто бы то ни было.
     Старуха приготовила кролика, с орехами и приправами, и Идари он очень
понравился, но вечером Киссур заметил, что Идари плачет. Он спросил, что с
ней, и она отвечала,  что  ей  горько  при  мысли  о  государе,  которого,
говорят, Ханалай заставляет подносить на пирах кубки.
     Киссур решил, что тут другая причина.
     На следующий день Идари позвала старуху и дала ей золотой,  и  ничего
не сказала. Вечером она опять плакала.
     Наутро она велела прийти управляющему и промолвила:
     - У меня из шкатулки пропало серебряное запястье  со  змеей,  знаешь,
то, которое я не очень люблю надевать. Его могли взять только мои служанки
или та старуха, - поищи на них. Но если ты найдешь это запястье,  приведи,
пожалуйста, воровку сюда так, чтобы Киссур об этом  не  знал,  потому  что
мужу моему многое не кажется грехом, что должно было бы им казаться.
     Управляющий стал  искать  на  женщинах,  и,  действительно,  нашел  у
старухи на локте это запястье. Он привел старуху на  женскую  половину,  и
Идари велела своим девушкам выйти вон. Идари в это время лежала в постели,
под одеялом, на  котором  были  вышиты  картинки,  предотвращающие  разные
несчастья, и с ней не было никого, кроме ее пятнадцатилетней сестры. Идари
поглядела на старуху и сказала:
     - Ой, как она пахнет! Сестричка, пусть она сначала вымоется, и дай ей
другое платье.
     Старуха раскудахталась, но сестренка Идари цыкнула на нее  и  окунула
ее голову в таз в нижней половине спальни. От головы по воде  сразу  пошли
серые пятна. Девушка взъерошила старухе волосы и сказала:
     - Так я и знала! Потому что я помню, как вы, господин Шаваш, подарили
Идари два браслета, самца и самочку, и один увезли с  собой  в  Харайн.  И
тот, который остался у Идари, был самочка, хвостиком вниз, а этот, который
якобы украли - самец, хвостиком вверх.
     После этого Идари велела вымыть Шаваша с головы до ног, и  ее  сестра
так и сделала. Идари протянула  ему  рубашку  и  штаны  из  вороха  одежд,
которые она штопала, и Шаваш залез в рубашку и в штаны. Это  была  рубашка
Киссура, и она была Шавашу великовата в плечах.
     Тогда Идари сказала сестре, чтобы та пошла поглядела за ребенком и за
кушаньями для вечернего пира; и чтобы она не боялась ни за честь  Киссура,
ни за жизнь Идари. Она сказала, что Шаваш никогда не убьет ее, потому  что
в этой рубашке и штанах ему будет не так-то просто выйти за ворота. Сестра
ее ушла, а Шаваш забился в угол и закрыл лицо руками. Идари сказала:
     - Я хочу слышать, зачем ты пришел сюда. Только знай, что я не  поверю
твоим словам.
     - Тогда я лучше помолчу, - сказал Шаваш.
     Они помолчали, и Идари сказала:
     - Я думаю, тебе известны кое-какие тайники покойного  министра,  и  в
твоем собственном флигеле есть тайник со сбережениями на  случай  перемены
судьбы, - и ты явился за золотом, потому что всегда  ценил  золото  больше
жизни.
     Шаваш ответил, что она может думать, как ей удобней.
     В это время послышались шаги и голоса, и Идари сунула Шаваша в  ларь,
стоявший около стены.
     Когда управляющий с подписанными счетами ушел, Идари вынула Шаваша из
ларя и спросила:
     - Как вы осмелились явиться сюда?
     - Действительно, - сказал Шаваш, - как? Я был вашим  женихом;  членом
Государственного Совета; я был  высок  в  глазах  государя.  Затем  Киссур
арестовал человека, которому я обязан  всем,  и  послал  в  Харайн  приказ
арестовать меня. Арест Нана стал причиной бунта в  столице.  Мой  арест  -
причиной восстания Ханалая. Киссур развесил бунтовщиков на воротах дворца,
успешно справился со всеми несчастиями, которые сами создал,  сделал  себя
необходимым для государства и взял себе  и  дворец,  и  сад,  и  должность
господина Нана, а заодно - и мою невесту.
     - Вы лжете, нагло и плохо, - сказала Идари. Вы не любили меня,  иначе
не уехали бы в Харайн до нашей свадьбы. Но вы уехали в Харайн, потому  что
вам донесли, что я  встретила  Киссура  раньше  вас,  и  вы  хотели  убить
соперника.
     - Я?! - сказал Шаваш.
     - Вы! Что вы делали в Харайне?
     Шаваш молчал несколько мгновений, а потом захихикал.
     Идари показалось, что он немного не в себе.
     - Понимаю, - сказал Шаваш, - продолжая глупо хихикать. - Я разыскивал
Киссура по приказу Нана, чтобы освободить и представить государю. В лагере
мне сказали, что заключенный умер... А ему, стало быть, сказали, что я был
прислан убить его... - и Шаваш вновь закашлялся от смеха.
     - Что за вздор! Зачем было начальнику лагеря врать?
     - Не начальнику, - пояснил Шаваш, - а его жене, госпоже  Архизе.  Той
самой, что в совете Ханалая...
     Идари побледнела:
     - А ей зачем было врать?
     -  Действительно,  -  сказал  Шаваш,  -  зачем?  Киссур  был  обычным
заключенным. Потом его увидел госпожа Архиза. Тут же его отрядили писарем,
а через неделю освободили и поселили,  как  домашнюю  собачку,  в  главном
доме... У госпожи Архизы была такая привычка, -  выбирать  из  заключенных
одного, покрасивей и покрепче, и селить на два-три месяца в своем доме...
     Идари побледнела, и в голове  ее  мелькнула  мысль,  что  ревность  -
порок, недостойный добродетельной супруги. Мелькнула и пропала.
     - Вы лжец! - сказала она, - я вам не верю.
     - Разве можно мне  верить?  -  усмехнулся  Шаваш.  -  Киссура  ест  с
серебра, спит в шелку, а я - только что не опух от голода. У Киссура  ноги
по колено в золоте, руки по локоть в крови, - а я прошу милостыню. Что вы,
госпожа? Кому как не ему верить?
     - Вы уехали в Харайн, - сказала Идари, - чтобы не жениться на  дочери
государственного преступника! А Киссуру было все равно!
     Шаваш помолчал.
     - Да, - сказал он, - я везде говорил, что мне  нехорошо  жениться  на
дочери государственного преступника;  я  подал  доклад  о  прощении  храма
Шакуника,  а  когда  за  этот  доклад  меня  вычли  из  списка   ближайших
пожалований, я уехал в Харайн, явился в исправительные поселения, и забрал
оттуда, на свой страх и риск, вашего отца.
     А теперь скажите мне: просили ли  вы  всесильного  министра  о  своем
отце, и что он вам ответил?
     Идари  вспомнила,  что  Киссур  ответил,  чтобы  женщина  больше   не
упоминала об этом, и сказала:
     - Ложь! Почему вы уехали в Харайн на три месяца? Почему же  вы  сразу
не вернулись?
     - Потому  что  я  нашел  способ  оправдать  храм  Шакуника  в  глазах
государя, и этим мы и занимались с вашим отцом.
     - И где же теперь мой отец?
     - Он мертв.
     - Кто же его убил?
     - Его убил, нечаянно, впрочем, - ответил Шаваш, - разбойник по  имени
Киссур Белый Кречет.
     Идари перегнулась и схватила колокольчик для слуг, но Шаваш  вцепился
в ее руку.
     - Я, - невозмутимо продолжал он, - описал все  происшедшее  и  послал
отчет господину Нану. Я рассказал в этом отчете, как я привез отца Адуша в
усадьбу  Белоснежного  Округа,  отдохнуть  и  отъесться.   По   несчастной
случайности,  я  встретился  в  Белоснежном  Округе  с  яшмовым  араваном,
нынешним пророком бунтовщиков. Как вы знаете, в это самое время был  отдан
приказ об его аресте, и вместо пророка  арестовали  настоящего  Арфарру...
Киссур бросился разыскивать своего наставника, перепутал следы и явился  в
Фарфоровый Посад. Так получилось, что он убил стражников  и  сжег  усадьбу
дотла, и я уцелел только потому, что в эту ночь уехал из усадьбы. Все  это
описано в отчете на синей бумаге с красной полосой, отправленном в  третий
день седьмого месяца, и помеченном номером 82743746. Я  думаю,  он  так  и
лежит среди остальных отчетов, посланных первому  министру,  и  вам  будет
легко найти его, так как я слышал, что вы  проводите  в  кабинетах  больше
времени, чем сам министр, и половину дел за  него  делаете  вы,  а  другую
половину - Арфарра.
     Идари положила Шаваша  в  ларь  и  пошла  в  крыло  для  кабинетов  и
картотек. Там она нашла отчет за номером,  названным  Шавашем,  и  в  этом
отчете было написано в точности то, что Шаваш сказал.
     На  обратном  пути,  переходя  через  двор,  Идари  поскользнулась  у
лошадиной кормушки, и упала животом через  край  кормушки;  ее  отнесли  в
комнаты, и тут же стало ясно, что ребеночек ее весь вышел.
     Вечером Киссур прибежал к  ней  и  стал  спрашивать,  нет  ли  какого
средства. Идари ответила:
     - Я съела слишком много кролика с капустой. Если бы я  этого  кролика
не ела, наверное, все обошлось бы.
     Киссур сказал, что прогонит стряпуху, но Идари ответила, что она  уже
сделала это, и что стряпуха принесла им обоим  много  плохого,  но  ничего
хорошего не получила для себя.  Этой  ночью  Идари,  конечно,  не  пустила
Киссура к себе.
     Ночью Идари вынула Шаваша из ларя в соседней  комнате  и  велела  ему
помочь ей выбраться из города. Она сказала, что ничего не берет  с  собой,
кроме платья на своем теле.
     Шаваш вдруг сжал голову и сказал:
     - Госпожа! Простите меня, - я солгал в этом отчете.
     Идари помолчала и ответила:
     - Я видела твои отчеты: Нет ни одного отчета Нану, в  котором  бы  ты
солгал, и нет ни одного другого отчета, в котором бы ты сказал правду. Нет
на свете ничего такого, что бы заставило тебя солгать Нану.
     Тогда Шаваш попросил у  нее  ключи  от  своего  бывшего  флигеля.  Он
сказал:
     - В этом флигеле есть несколько вещей, которые я хотел бы взять, и на
которые, как я полагаю, я имею право.
     Идари засмеялась и сказала:
     - Я была права. Золото тебе дороже жизни. Я не дам тебе ключей.
     Шаваш спросил, что она хочет делать, уйдя из города. Идари  не  стала
ему отвечать. Шаваш сказал:
     - Мое положение не такое плохое,  как  ты  думаешь,  и  у  меня  есть
лавочка в Чахаре.
     - Я не дам тебе ключей, - опять повторила Идари.
     Все эти два дня Шаваш жил у Идари в ларе.
     Флигель,  где  раньше  жил   секретарь   первого   министра,   Шаваш,
пользовался дурной славой. Он был битком набит бумагами и отчетами,  и  по
ночам эти бумаги стонали нехорошими голосами.
     Как-то раз, еще осенью, Сушеный Финик после пира погнался за девицей,
и ему показалось, что девица забежала в этот флигель. Он вскочил на  порог
и увидел, что у окна стоит какая-то узкая фигурка.  Сушеный  Финик  сказал
девице, чтобы она перестала делать глупости и снимала  юбку.  Тогда  узкая
фигурка оборотилась, и Финик  увидел,  что  это  не  девушка,  а  покойный
секретарь. Сушеный Финик не растерялся, выхватил меч и рассек покойника на
две половинки. Послышался страшный крик и треск, и мертвец пропал.  Наутро
на полу флигеля увидели пачку отчетов. Отчеты были разрублены  пополам,  и
из них вытекала кровь. С тех пор мертвец больше не появлялся во флигеле, и
Киссур держал в нем конскую прислугу.
     На третью ночь после разговора Шаваша и Идари в секретарском  флигеле
спали конюхи и дружинники, и одному из дружинников приснился странный сон.
В полночь он открыл глаза, и увидел, что из-под настенной  циновки  ползет
змея. Он хотел  убить  змею,  но  был  слишком  пьян.  Тем  временем  змея
перестала ползти, циновка приподнялась, и прямо  сквозь  стену  в  комнату
вошел человек. Человек поднял змею и положил ее в карман. У человека  были
золотистые глаза и вьющиеся белокурые волосы. В  руке  он  держал  кинжал.
Дружинник понял, что это  опять  явился  дух  покойного  хозяина  флигеля.
Покойник прошел в соседнюю комнату, туда, где лежали отчеты из  провинций,
и начал шарить среди отчетов. Поняв, что  привидение  пришло  не  за  ним,
дружинник потерял всякий интерес и заснул.
     На следующий день Сушеный Финик привел Киссура во флигель  и  показал
ему, что у одного из сундуков, стоящих в соседней комнате, сбит замок. Они
открыли сундук и увидели там  белое  полотно.  Они  приподняли  полотно  и
увидел, что что-то недавно лежало на шестой штуке полотна снизу.  Судя  по
отпечатку, это было  что-то  небольшое,  но  тяжелое.  Оно  немного  пахло
железом.
     Сушеный Финик сказал, что все, что случилось ночью, - очень  странно.
Потому что если дружинник видел сон, - то кто же тогда сбил замок? А  если
во флигеле опять побывал покойник, то кого же тогда полгода назад убил он,
Ханадар Сушеный Финик?
     - Думается мне, что дело здесь нечисто, - сказал Сушеный Финик.
     - Я и сам так думаю, - ответил Киссур. - Знаешь, у меня последние дни
как будто разбилась печенка.
     Киссур в этот день утро провел с  Идари,  и  он  уже  знал,  что  она
выгнала  старуху  за  то,  что  та  украла  серебряное  запястье.   Киссур
усмехнулся и сказал:
     - Вижу я, эта старуха отделалась так же легко, как и попалась.
     Идари ответила:
     - Трудно было этой старухе не попасться,  потому  что  она  с  самого
начала была неудачливым человеком. И если  то,  что  она  рассказала  мне,
правда, то она вышла замуж за человека, который оказался убийцей ее  отца,
и даже прижила с ним детей. Когда она это узнала, она покинула дом и  ушла
куда глаза глядят, и с тех пор ее преследовали одни неудачи.
     - Старая ведьма, - сказал Киссур, - сама виновата в  своих  неудачах.
Надо было убить детей и мужа, чтобы род убийцы отца пресекся, и тогда отец
перестал бы насылать на нее неудачу.
     Идари  промолвила,  что,  по  ее  мнению,  убийствами  тут  дела   не
поправишь.
     Вокруг столицы было  много  укрепленных  городков.  Раньше  это  были
усадьбы или рабочие селенья, а после начала гражданской войны  жители  их,
поощряемые  Арфаррой,  обзавелись  стенами,  комендантами   и   городскими
советами. Одним  из  таких  комендантов  стал  Идди  Сорочье  Гнездо,  сын
казненного Ханалаем Алдона, того самого, который  когда-то  помог  Киссуру
бежать из тюрьмы.
     И вот в конце недели Идари, оправившись, спустилась  в  нижнюю  залу,
где ели обыкновенные дружинники, и  увидела  там  человека  от  Идди.  Она
рассердилась и сказала:
     - Этому человеку положен больший почет, чем ему оказывают.
     Она увела его в верхнюю залу и угостила как следует, а потом  вынесла
ему новую одежду. Она велела принести сундук  и  положила  туда  множество
всякого добра. Она сказала, что это - подарки для Идди. Утром этот человек
встал довольно поздно, еще раз раскрыл сундук, полюбовался и уехал.  Когда
он проезжал сквозь ворота, стража была  уже  другая,  чем  утром,  и  один
стражник сказал ему:
     - Слушай, Дан! Ты, оказывается, только уезжаешь, -  а  мне  говорили,
будто ты уехал на самом рассвете, и все еще радовались твоему сундуку.
     У Идари было приготовлено два одинаковых  сундука  и  два  одинаковых
платья, а в еду, которой она кормила дружинника Идди, она положила немного
сонного порошку.
     Они договорились, чтоб Шаваш  выехал  рано  поутру  под  видом  этого
дружинника из ворот резиденции. У ворот сундук  должны  были  проверить  и
дать соответствующую справку. Идари же,  переодевшись  в  мужскую  одежду,
должна была ждать его вместе с Полосатым Касой в харчевне у Красных Ворот.
Шаваш должен был заехать в харчевню.  Там  Идари  намеревалась  залезть  в
сундук под тряпье. После этого Шаваш должен был ехать  вон  из  города,  и
показать у городских ворот пропуск сундуку,  подписанный  стражей  первого
министра. Идари знала, что никто не посмеет осматривать такой сундук.
     Шаваш оделся в одежду дружинника и положил в заплечную сумку  немного
еды и толстый томик, - "Книгу уважения". Он попросил меч, и Идари принесла
ему меч.
     - Однако, - сказала она, - если дело дойдет  до  драки,  то  вряд  ли
такому человеку, как ты, поможет меч.
     Шаваш усмехнулся и сунул руку за пазуху. За пазухой у  него  было  то
самое оружие, которое сделал себе яшмовый араван для  бегства,  и  которое
Шаваш, в свое время, послал вместе с  томиком  "Книги  уважения"  Нану.  В
"Книге Уважения" невидимыми чернилами были записаны все схемы и  пояснения
к устройствам, придуманным яшмовым араваном, а  оружие  Шаваш  приложил  к
отчету, чтобы первый министр не подумал, будто  его  подчиненный  сошел  с
ума. И чем долго описывать это оружие, скажем, что это был самодельный, но
добротный револьвер.
     Утром Идари оделась в мужскую одежду и вышла вместе с Полосатым Касой
через подземный ход в город. Они пришли к  харчевне  у  Красных  Ворот,  и
ждали там полчаса, и еще полчаса, и еще час.
     И вот, когда они  ждали  более  чем  достаточно,  со  стороны  дворца
послышались шум и крики.
     Идари со своим спутником выскочили на веранду и увидели, что посереди
улицы едет Киссур с десятью конниками, и они гонят перед собой человека на
поводке и с венком вокруг шеи. Правая рука у человека была обрублена.  Тут
толпа отрезала Идари от Киссура, а Киссур  остановился  у  Красных  ворот.
Дружинники разостлали оленью шкуру и повалили на нее  человека,  а  Киссур
закричал, чтобы голову потом посадили на шест, потому что завтра,  выезжая
в поле, он хочет перемигнуться с красавчиком. Полосатый Каса  вскрикнул  и
от ужаса проломил головой перильца у веранды, а Идари побежала к Киссуру и
закричала, чтобы он не смел этого делать.
     Дружинники расступились перед женщиной, а Киссур удивился и сказал:
     - Как ты сюда попала, и что тебе за дело до воров?
     Идари взглянула на человека с венком на шее, и увидела,  что  это  не
Шаваш, а какое-то недоразумение. Сердце у нее упало, и она сказала:
     - Ах, Киссур! Мне сегодня приснился сон, что ты убиваешь с человека с
отрубленной рукой, и это приносит тебе  несчастье.  Я  не  очень  поверила
этому сну, но все же пришла к Красным Воротам. И вдруг мой  сон  сбывается
точь-в-точь!
     Глаза Киссура вдруг разлетелись в разные стороны,  словно  один  глаз
хотел обшарить небо, а другой - землю.  "Что-то  тут  не  так,  -  подумал
Киссур". Он дал знак развязать преступника, кинул ему кошелек и сказал:
     - Убирайся! Я и сам пятый день хожу так, словно на небе  одни  черные
облака.
     И в это же самое время в дальнем конце улицы показался Шаваш с  двумя
лошадьми, на одной из которых ехал сундук, а на другой -  он  сам.  И  все
могло бы кончится благополучно, если бы Полосатый  Каса,  который  наконец
очнулся, не побежал в ужасе к Шавашу и не завопил:
     - Бегите, господин, бегите!
     Тут же пятеро дружинников Киссура бросились на парня, а остальные  во
мгновение ока окружили Шаваша, стащили его с коня и открыли сундук.
     - Ба, - сказал Сушеный Финик,  -  в  этом  сундуке,  кажется,  те  же
подарки, что Идари вчера подарила Идди, но это не совсем тот человек!
     Шавашу связали руки, а Киссур приподнял ему голову  плоским  кончиком
меча, долго-долго глядел и сказал:
     - Клянусь божьим зобом! Ты - Шаваш, секретарь этого негодяя  Нана,  и
ты искал меня в Харайне, чтобы убить. Но зачем же ты явился сюда -  не  за
подарками же Идди?
     Шаваш плюнул ему в лицо. Киссур  побагровел,  оборотился  к  Сушеному
Финику и сказал:
     - Ты был  прав,  Ханадар  Сушеный  Финик,  дело  с  привидением  было
нечистое, и я, кажется, понимаю, куда делась старуха, укравшая  серебряное
запястье.
     Киссур оглянулся и увидел, что вокруг уже собралась огромная толпа, и
что напротив - дом господина Шамии, близкого  друга  Арфарры.  По  приказу
Киссура его дружинники сделали проход в толпе и  поволокли  Шаваша  в  дом
напротив. Киссуру не любил откладывать судебные разбирательства на  долгий
срок, и едва за ними закрылись ворота  в  сад,  как  один  из  дружинников
вытянул Шаваша плеткой так, что тот упал на капустную грядку, из которой с
осени торчали кочерыжки, и закрыл голову руками.
     Другой дружинник распорол сумку Шаваша, и оттуда выпал мясной пирог и
маленькая сафьяновая книжечка. Дружинник поднял пирог и положил за пазуху,
а книжечку спихнул  в  канавку.  Идари  оттолкнула  дружинника  и  подняла
книжечку, но Шаваш в это время лежал глазами вниз и не видел, что книжечку
подняли.
     Стоял ясный весенний день: солнце  катилось  в  небесах,  как  желтая
тыква, просыпающиеся деревья стояли как бы в зеленой дымке, и за  канавкой
начиналось небольшое поле, сплошь в белых цветущих крокусах. Сбоку  стояла
большая разрушенная теплица: стекла из нее выбили еще во  время  бунта,  а
потом стекло подорожало, а господин Шамия обеднел. Теперь редкие  растения
с далекого  юга  торчали  в  кадках,  как  засохшие  веники,  выжило  лишь
несколько пальм и агав, да у какой-то лианы с толстыми воздушными  корнями
набухли почки.
     Шаваша привязали к стойке  теплицы.  Вокруг  сели  двадцать  человек,
имевших должность ближайших друзей Киссура. Остальных Киссур прогнал.
     Киссур надел на руку плетку со свинцовыми коготками, подошел к Шавашу
и сказал:
     - Поистине сами боги отдали тебя мне, для торжества справедливости! А
ну-ка выкладывай, что тебе понадобилось в моем городе?
     У Шаваша на теле все волоски поднялись от  ужаса,  он  открыл  рот  и
хрюкнул,  как  капустный  лист,  который  раздавили  сапогом.   Дружинники
заржали. А Идари усмехнулась и сказала Киссуру:
     - Тебе нет нужды спрашивать о  произошедшем  у  Шаваша,  я  сама  все
расскажу. Ведь это  такой  человек,  что  даже  под  пыткой  не  может  не
лукавить.
     После этого Идари стала рассказывать все, о чем говорил ей Шаваш.
     Пока она рассказывала,  Киссур  сидел  на  камнях  садовой  горки,  и
ковырял кончиком меча между камней. Случилось так, что он  нажал  сильнее,
чем следовало, и кончик сломался. Идари кончила рассказ и спросила,  может
ли Киссур сказать, что он не убивал ее отца?
     - Похоже, - ответил Киссур, - что все было так, как говорит этот бес.
     Идари вздохнула и сказала:
     - Ты сам видишь, что я не могу  оставаться  с  тобой,  и  все  вокруг
скажут, что такая жена не принесет тебе удачи.
     Киссур помолчал и приказал:
     - Развяжите его и дайте ему меч.
     Шаваша развязали и дали ему меч.
     Киссур оглядел его.
     - Я хочу сыграть с тобой в игру,  в  которую  нынче  играют  по  всей
ойкумене, и тот, кто победит в этой игре, заберет эту женщину и сделает  с
ней то, что она пожелает.
     Киссур вытащил свой меч, но  Шаваш  усмехнулся  и  бросил  оружие  на
траву.
     - Подними меч, - сказал Киссур, - или ты пожалеешь о своей трусости.
     Шаваш поглядел на лежащий меч. Еще два года назад он увидел бы просто
старинную железку; а теперь  он  увидел,  что  это  хороший  меч  инисской
работы, длиной в два с половиной локтя  и  с  лезвием,  чуть  изогнутым  и
утяжеленным  книзу.  Клинок  так  и  сверкал  синевой  от   капель   росы,
посыпавшихся  на  него,  и  из  этих  капель  вставали  маленькие  радуги.
Несколько капель скатилось в желобок для стока крови. Шаваш был,  конечно,
далеко не тот завитой и надушенный чиновник, которого Киссур видел полтора
года назад, но, признаться, он всегда владел языком лучше, чем оружием,  и
когда ему приходилось казнить людей собственноручно, он ужасно боялся, что
не сможет перерубить шею с одного удара,  и  он  не  любил  меча,  которым
дерутся лицом к лицу, а предпочитал лук, которым стреляют из засады.
     - Я не слыхал, - сказал Шаваш, - чтобы из поединков  с  тобой  кто-то
выходил живым, и ты наверняка изрубишь меня, кусочек за кусочком.
     Киссур усмехнулся и возразил:
     - Я предлагаю тебе честный поединок, и немногие на моем месте были бы
столь великодушны.
     - Твое великодушие, - ответил Шаваш, - нарисовано на дырявом  холсте,
и ты сам знаешь это. Наши шансы никак не равны. Если ты убьешь меня,  этим
дело и кончится, а если я убью тебя, то твои дружинники изрубят меня,  как
репку, и никто не выпустит меня из городских стен.
     - Что же ты предлагаешь? - спросил Киссур.
     - Почему бы нам не выехать из города в какую-нибудь лощину? - спросил
Шаваш. - Мы могли бы взять с собой женщину  и  двух-трех  друзей,  которые
поклялись бы, что не тронут победителя. А иначе  какая  разница,  как  это
будет называться, поединок или казнь?
     Друзья Киссура задумались, и Сушеный Финик сказал:
     - Он правильно говорит. Моя песня о поединке будет гораздо  красивей,
если вместо этой поломанной теплицы вы  будете  сражаться  под  соснами  в
лощине. Никто еще на написал хорошей песни о поединке, в котором сражались
на капустной грядке.
     Тогда Киссур опять приставил Шавашу к горлу меч и сказал:
     - Дело обстоит в точности так, как ты говоришь,  -  и  все-таки  тебе
придется поступить по-моему, ибо иначе ты будешь умирать долго и плохо,  и
трижды пожалеешь о своей трусости.
     - Будь по-твоему, - сказал Шаваш.
     Люди стали чертить боевой круг, а Идари повернулась к Сушеному Финику
и спросила:
     - А согласен ли ты, Ханадар Сушеный Финик, занять  в  поединке  место
этого  чиновника,  при  условии,  что  ты  получишь  то  же,  что  получит
победитель?
     Сушеный Финик побледнел и ответил:
     - Это было бы хорошим приключением, но слова твои слишком туманны.
     Идари ударила его концом косы по щеке, засмеялась и сказала:
     - Я могла бы обмануть тебя, но скажу  честно,  что  в  этом  поединке
победитель не получит ничего.
     Тем временем дружинники утоптали место  между  теплицей  и  грядками,
начертили боевой круг и зарезали белую курицу. Позади круга  они  воткнули
белое знамя Киссура, со знаками, приносящими счастье.
     Киссур и Шаваш подошли к курице и  окунули  кончики  мечей  в  кровь,
чтобы железо проснулось. После  этого  Киссур  предложил  Шавашу  выбирать
сторону круга, и Шаваш стал так, чтобы солнце не било ему в глаза.
     - Будут ли в этом поединке  участвовать  двое  или  трое?  -  спросил
Сушеный Финик Киссура.
     - Трое, - ответил Киссур.
     - А кто же третий? - спросил Сушеный Финик.
     - Смерть, - ответил Киссур.
     Это были установленные обычаем слова.
     Люди отошли от троих противников  на  положенное  расстояние.  Киссур
положил руку на рукоять меча, а  Шаваш  сунул  руку  за  пазуху,  выхватил
оттуда револьвер, сделанный яшмовым араваном, и выстрелил  раз  и  другой.
Киссур изумился и схватился за плечо.
     Шаваш выстрелил третий раз, но, по правде говоря, ему не так-то часто
приходилось стрелять из револьверов, и, хотя он стрелял буквально  с  пяти
шагов, третья пуля только обожгла Киссуру ухо.
     Тут Сушеный Финик прыгнул Шавашу на  спину.  Шаваш  обернулся,  чтобы
выстрелить в Финика, но варвар перехватил его руку  и  швырнул  его  через
себя, словно грузчик - мешок с  рисом.  Шаваш  перекувырнулся  в  воздухе,
налетел брюхом на сапог другого дружинника, и шмякнулся глазами  вверх,  а
Сушеный Финик совершил прыжок лосося,  выхватил  кинжал  и  этим  кинжалом
приколол руку с револьвером к земле. Киссур подошел поближе.  Он  держался
за левое плечо, и сквозь пальцы его капала кровь.
     - Если ты бес, - процедил он сквозь зубы, - то бес мог бы целиться  и
получше.
     После этого Шаваша привязали к веревке и проволокли через весь  город
ничком. А Киссур сел на лошадь и поехал следом, чтобы показать, что с  ним
ничего не случилось, хотя это было не совсем так.
     Идари сказала Сушеному Финику, чтобы он проводил ее в  монастырь  при
храме Исии-ратуфы. Финик так и сделал. По  пути  он  спросил,  не  она  ли
заколдовала оружие Шаваша. Идари ответила, что нет, и  что  ее  вообще  не
интересует, кто выиграл этот поединок. Сушеному Финику не показалось,  что
она говорит правду.

     В эту зиму государю Варназду было плохо, как никогда. Даже  маленьким
мальчиком, младшим братом вздорного и подозрительного Инана  ему  не  было
так плохо.
     Ханалай  делал  все,  чтобы  высмеять  хрупкого,  грустного  молодого
человека, который жил во дворце почетным пленником, и чтобы доказать,  что
преступления Варназда навлекли на страну разорение и гибель,  и  что  небо
отобрало у  Варназда  право  на  власть  и  передало  это  право  будущему
основателю  новой  династии.  Даже  держали   его   впроголодь.   Варназду
приходилось  самому  писать  унизительные  прошения  Ханалаю,  чтобы   тот
отпустил муку, масло, дрова... Озябшие  пальцы  плохо  слушались,  чернила
стыли в деревянной чернильнице. Говорили, что Ханалай  смеялся,  показывая
на пиру своим командирам следы слез на  прошении.  А  на  просьбу  о  соли
ответил Чаренике: "Государь часто плачет, - пусть-де солит пищу слезами."
     А однажды пьяные и голодные стражники изжарили и съели на его  глазах
его любимую белую собачку, - последнее напоминание о Киссуре. В тот  вечер
рукава Варназда промокли от слез.
     Государь вздрагивал от скрипов и стуков, в каждом  шорохе  листа  ему
чудились шаги палача; у него появились странные привычки:  он  никогда  не
наступал на шестую ступеньку, открывал двери только лев ой рукой.  Наконец
он перестал жаловаться, и таял, бледнел и худел  с  каждым  днем.  Прежние
верные слуги Варназда были убиты  или  разбежались;  единственный  человек
среди уважаемых мятежников, который искренне жалел Варназда и пытался хоть
как-то облегчить его участь, был Лже-Арфарра, яшмовый  араван.  Чем  более
Варназд приглядывался к проповеднику,  тем  более  странным  тот  казался.
Пожалуй, дело было вот в чем: этот мятежник не почитал его,  как  бога,  а
жалел, как человека. Это было удивительно. Ведь  те,  кто  видели  в  нем,
Варназде, просто человека, обыкновенно презирали его, а яшмовый  араван  -
наоборот.
     Бьернссон в это время жил очень замкнуто, почти никогда не  появляясь
ни перед войском, ни  в  совете  Ханалая.  Тем  не  менее  было  несколько
городков, которые Ханалай хотел сгоряча сравнять с землей, а землю засеять
солью, - и этот приговор был отменен из-за угроз яшмового аравана.
     А так пророк мятежников сидел в своем уголке и развлекался  тем,  что
мастерил  разные  игрушки:  часики,  из  циферблата  которых  каждый   час
выскакивала серебряная лань и копытцем отбивала время,  картонных  куколок
на пружинках... Вместе с государем смастерили  целый  театр:  под  круглым
днищем молоточки играли музыку, а под музыку вертелись двенадцать куколок.
Эту игрушку яшмовый араван подарил государю, и Ханалай сказал, что  теперь
у государя есть целых двенадцать подданных, которые пляшут по его прихоти,
- но игрушки не отобрал.
     А хуже всех вел себя Чареника: простолюдин Ханалай  поначалу  не  мог
перебороть в себе робости перед государем и  даже  намеревался  выдать  за
него свою пятнадцатилетнюю дочку и править, как государев отец. Но опытный
царедворец Чареника был беспощаден: он мстил государю за все те  унижения,
что претерпел сам, он добился, чтобы Ханалаева дочка вышла за его сына;  и
даже Ханалай находил нужным время от времени сдерживать его и напускать на
него яшмового аравана.
     В середине зимы государя перевели в  покои  для  слуг,  где  не  было
отопления под полом. Варназд лежал ночами,  вздрагивая  от  хохота  пьяных
стражников, в дверь, грубо забитую досками,  дул  холодный  зимний  ветер.
Весной государь простудился и заболел. Когда Ханалай уверился, что Варназд
не хнычет, а болен на  самом  деле,  он  встревожился.  Ханалаю  вовсе  не
хотелось, чтоб о нем говорили, будто он извел  государя.  Ханалай  прислал
государю лекарей и опять  позволил  яшмовому  аравану  навещать  больного.
Как-то Бьернссон сказал лекарю, что в спальне слишком много пыли и грязи.
     - Это не мое дело, - возразил тот.
     Бьернссон принес ведро и тряпку и вымыл пол, рассудив, что это проще,
чем ругаться со стражниками. Уже вытирая последние половицы, он сообразил,
отчего у тряпки такие странные остроухие концы. Это  было  одно  из  белых
боевых знамен Киссура, с несколькими  прорехами  и  несмывающимися  бурыми
пятками возле прорех. Бьернссон домыл пол и выставил  поскорее  тряпку  за
дверь, пока Варназд ее не  увидел.  Вымыл  руки,  сменил  платье,  взял  у
стражников котелок бульона и стал кормить больного.
     А Варназд, надо сказать, видел тряпку и  все  остальное:  до  болезни
стражники заставили его мыть ею пол. Вот через  двадцать  минут  Бьернссон
вытер ему губы, поправил одеяло и собрался уходить.
     - Жаль, что я не знал вас раньше, - сказал Варназд. - При дворе  меня
окружали одни карьеристы и негодяи. Теперь они все разбежались, как шакалы
от высохшего ручья. Я всегда это знал.
     - Все, - немного помедлив, спросил яшмовый араван, - и Киссур, - тоже
шакал?
     Варназд вздрогнул.
     - Вы не знаете, как мне было страшно с Киссуром,  -  зашептал  он.  Я
любил его, а он принимал меня за  бога.  Каждый  день  я  боялся,  что  он
догадается, что я не бог, а слабый человек, - и тотчас изменит мне.  Когда
пришло известие о мятеже, я подумал, что Киссур наконец догадался.
     - А Нан, - спросил яшмовый араван, - и этот негодяй?
     -  Я  виноват  перед  Наном,  -  промолвил  Варназд,  как-то  странно
заколебался, хотел сказать  что-то  еще,  но  раздумал,  а  потом  все  же
прибавил:
     - Вы похожи на Нана. Непонятно почему.
     Пророк мятежников долго глядел на государя.
     - Если бы вы были свободны, а Нан был жив, -  кого  бы  вы  назначили
первым министром, - Киссура или Нана?
     Варназд слабо улыбнулся.
     - Я бы назначил вас.
     Яшмовый араван побледнел. Он был не настолько лишен честолюбия, чтобы
голова у него не закружилась при одной мысли об этом.
     - Спокойной ночи, государь.
     Яшмовый араван поцеловал Варназда в лоб и вышел. За  порогом  комнаты
он порвал и бросил в камин  какое-то  новое  прошение  о  дровах,  которое
вручил ему Варназд. "Черт побери, - подумал Бьернссон, - не то плохо,  что
Ханалай унижает государя, - а то, что государю это нравится".

                                    19

     Шаваш очнулся очень нескоро. Очнувшись, он увидел,  что  лежит  не  в
тюрьме, а в комнате шириной в пять-шесть  циновок.  Над  ним  был  беленый
потолок, разрисованный круглыми цветами. Одеяло было из шелковых  багряных
квадратов.  Кровать  была  отгорожена  ширмами,  и  возле  кровати   стоял
низенький столик с  яшмовыми  вставками,  а  на  столике  -  курильница  и
серебряный кувшин. К ширме был прикреплен шелковый  веер.  С  циновки  под
веером щурился стражник.
     Прошло некоторое время, и в комнату вошел высокий старик в  шерстяном
платье без знаков различия.
     - Как вы себя чувствуете, - спросил он.
     - Ммм, - ответил Шаваш и закрыл глаза, не соблюдая правил вежливости.
     Старик покачал головой и ушел, а Шаваш опять заснул.
     В следующий раз Шаваш проснулся поздно ночью. Стражник лениво встал и
сказал что-то человеку за ширмой. Вскоре высокий старик появился опять.
     - Как вы себя чувствуете?
     - Мне снилось, - сказал Шаваш, - что я на рынке, и какой-то  фокусник
решил меня омолодить. Он вскипятил котел со львиным молоком, разрубил меня
на части и стал варить косточки в котле. Час варил,  два  варил...  Тут  я
проснулся и обнаружил, что он все еще варит, и обратно не собирает.  Может
быть, вы соберете, господин Арфарра?
     - Ах, так вы меня узнали? - спросил старик.
     - Я надеюсь, господин Арфарра, - продолжал Шаваш,  с  трудом  щурясь,
что вы не очень поссорились из-за меня с Киссуром.
     - Нисколько, - возразил Арфарра. Я сказал ему, что вы можете  оказать
мне небольшую услугу, и что если вы не окажетесь в состоянии  оказать  мне
этой услуги, я отдам вас ему, или повешу сам, как ему будет удобнее.
     - Гм, - сказал Шаваш, - я был бы счастлив, господин министр,  оказать
вам услугу.
     Арфарра сел в кресло и, не мигая, стал смотреть на Шаваша.
     - Ответьте-как сначала на три вопроса. Первый вопрос: по чьему именно
приказу вас арестовали в Харайне.
     Шаваша  слегка  мутило,  и  в  голове  его  кто-то  словно   водворил
маслобойку, и старая лошадь ходила копытами по внутренней стороне черепа и
грубо  ворочала  ворот.  Шаваш  мог  бы  начать  врать,  но,  несмотря  на
маслобойку, понял, что проклятый старик все знает,  и  если  Шаваш  начнет
врать, то ему очень быстро придется пожалеть об этом.
     - У меня, - сказал Шаваш, - был договор с одним чиновником  по  имени
Дин. Если я пришлю этому  Дину  условленный  знак,  он  надевает  парчовую
куртку и является меня арестовывать, будто он из столицы.
     Арфарра усмехнулся и сказал:
     - А вы понимали, что этот ваш арест послужит  основанием  для  мятежа
Ханалая: ибо если новые временщики  арестовали  одного  любимца  Нана,  то
арестуют и другого любимца?
     Шаваш осклабился и ответил:
     - Говорило сито иголке, - у тебя на спине дырка.
     Арфарра задал второй вопрос:
     - Два года назад меня арестовали по вашему приказанию. За что?
     - Это была ошибка, - сказал Шаваш, и не  моя  вина.  С  вами  сводили
счеты, а я пытался арестовать совсем другого человека,  этого  самозванца,
яшмового аравана: и, как видите, был прав.
     - Да, - сказал Арфарра, - арестовали-то меня по ошибке. А почему  вы,
узнав об этом аресте, приказали не выпустить меня, а убить?
     - А что бы вы сделали на моем месте? - спросил Шаваш.
     Арфарра улыбнулся и ответил:
     - На вашем месте я бы сделал то же самое. Но я был на своем  месте  и
был этим очень недоволен.
     Арфарра помолчал и продолжил:
     - И, наконец, третье, - зачем вы явились в столицу?
     - Я был одним из тех, кто решает судьбы ойкумены, а стал хуже муравья
на дороге. Я перестал ценить такую жизнь. Я пришел посмотреть на Идари.
     - Вы удивительно верный возлюбленный, господин Шаваш!
     - Мне двадцать восемь лет, господин Арфарра.
     Арфарра помолчал.
     "Вот сейчас, - подумал Шаваш, - он спросит, откуда я взял  ту  штуку,
из которой стрелял в этого мерзавца Киссура".
     - Да, - проговорил Арфарра, - а я  слыхал,  что  у  Чахарского  князя
целый обоз женок.
     Шаваш похолодел. Арфарра встал с кресла и наклонился над  Шавашем.  У
обоих были одинаковые золотистые глаза, и один и тот же тип лица коренного
вейца, - светлая, словно выцветшая кожа и вздернутые кверху уголки бровей.
     - У вас очень хорошее имя, господин Шаваш. Трое самозванцев гуляют по
ойкумене под вашим именем. Почему вы скрывали его? Что вам нужно  было  во
дворце первого министра? Куда вы делись после своего мнимого ареста?
     Арфарра глядел на него,  как  удав  на  кролика,  и  Шаваш  под  этим
страшным взглядом стал дышать, как загнанная ящерка. В  голове  мелькнуло,
что он мог бы  сбить  спесь  со  старика,  -  но  для  этого  пришлось  бы
признаться, что Киссур не убивал отца Идари, а Шаваш  был  готов  на  все,
чтобы этот человек не ложился с Идари в одну постель.
     - Чем вы были заняты в Харайне? Почему  не  могли,  в  конце  концов,
изловить Киссура или убить меня?! Что вы, не знали, что ваш  мнимый  арест
приведет к настоящему восстанию? Вы -  чиновник  и  член  Государственного
Совета, а теперь - один из тех, кто рвет страну на части!
     - Если при мне режут пирог, - возразил Шаваш, - почему  я  не  вправе
полакомиться своей долей?
     У Арфарры на лбу показались  капельки  крови.  "К  черту,  -  подумал
Шаваш, - этот человек все равно вытянет из меня всю правду,  и  только  от
меня зависит, вытянет он ее с кишками или без  кишок.  Казнит  он  меня  в
любом случае, а пытать не будет, так как не любит лишнего".
     И Шаваш сказал:
     - Тот отчет о происшедшем в Белоснежном Округе, который нашла  Идари,
был сплошной ложью. Настоящий отчет  был  написан  невидимой  "шакуниковой
зеленью" на оборотах маленькой "Книги уважения", которую я  послал  самому
себе. За этой-то "Книгой уважения" я и явился в столицу. Когда меня  стали
обыскивать, какой-то варвар с обрубленным носом швырнул книжечку в  грязь,
и я не знаю, что с ней стало. А пересказать этого отчета я не могу.
     Арфарра удивился и спросил:
     - Почему вы не можете пересказать своего отчета?
     Но Шаваш как будто и не слышал вопроса. Он продолжал:
     - Четверть века назад, вместе с  вами,  накануне  мятежа  Харсомы,  в
империю приехали... торговцы с Западной  Земли.  Вы  их,  говорят,  хотели
арестовать. Почему?
     Арфарра побледнел.
     - Кто вам это сказал?
     - Ну... скажем так - соплеменник этих торговцев.
     - Кто?!
     - Нынешний наставник Ханалая, духовный глава мятежников,  самозванец,
яшмовый араван, которого так удачно освободил Киссур.
     Шаваш не договорил:  Арфарра  вскочил  с  кресла  и  выбежал  вон  из
комнаты.
     Утром Шаваша перевязали и покормили. Ему  принесли  хорошую  еду,  но
нельзя сказать, чтобы с ним  обходились  так  хорошо,  как  ему  бы  этого
хотелось. Лекарь, осмотревший его раны и ушибы, покачал головой и  спросил
Шаваша, не чувствует ли он жжения в правой руке.
     - Какая разница,  -  сказал  Шаваш,  -  мертвым  или  живым  вы  меня
повесите?
     Вечером вновь явился Арфарра. По его знаку за ширму принесли еще  два
табурета. Арфарра сел в большое кресло о шести ножках, а на табуреты  село
двое довольно молодых чиновников.  Чиновники  сутулились  и  держались  не
по-военному. Чиновник помоложе держал в  руках  целый  ворох  чертежей,  и
красная  сафьяновая  книжечка  тоже  была  при  нем.   Чиновник   постарше
почтительно подставил Арфарре  скамеечку  для  ног.  Арфарра  закутался  в
шерстяную накидку с лентами  и  кивнул  чиновнику  помоложе.  Тот  показал
Шавашу книжечку и спросил:
     - Если все дело обстоит так, как вы написали, то  почему  же  яшмовый
араван не творит сейчас чудес при войске Ханалая? Ведь  с  этими  чудесами
Ханалай мог взять столицу еще осенью.
     Шаваш возразил:
     - Зачем людям со звезд победа Ханалая? В трактате Веспшанки  сказано:
"Если в  стране  мир,  чужеземные  воины,  вошедшие  в  страну,  именуются
захватчиками. Если в стране война, чужеземные воины,  вошедшие  в  страну,
именуются  миротворцами.   Империи   подобает   поддерживать   начальников
варварских земель в присущей им от природе  вражде,  ибо  войска  империи,
пришедшие в эти земли, должны быть не захватчиками,  а  миротворцами".  Да
вот и господин Арфарра именно так усмирил Горный Варнарайн. Людям со звезд
нужен не порядок, а хаос.
     Я думаю, что они скоро вмешаются,  но  я  не  думаю,  что  они  сразу
пришлют войска. Они сначала, например, пришлют хлеб в  голодающую  Иниссу.
Потом окажется, что хлеб разворовали, и  народ  потребует  от  них  войска
охранять этот хлеб, как это давно описано у Веспшанки.
     - Я не уверен, - несколько ядовито  перебил  чиновник,  что  люди  со
звезд читали трактат Веспшанки об управлении империей.
     Шаваш рассмеялся.
     - Какая разница, как это  называется?  Он  беседовал  со  мной  очень
подробно, - усмехнулся Шаваш, - но все  различие,  которое  он  сумел  мне
указать между нашими странами, было  подобно  различию,  которое  государь
Веспшанка установил между нами и варварами. "Государи ойкумены,  -  сказал
Веспшанка, - отличаются от  королей  варваров  тем,  что  короли  варваров
управляют рабами, а государи ойкумены властвуют над  свободными".  Клянусь
круглым Небом и квадратным Полем! Я спросил его, есть ли у них соглядатаи,
и он ответил: "Нет, но у нас есть институт опросов общественного мнения!"
     Арфарра полуприкрыл глаза и спросил:
     - Что было после взрыва в Белоснежном округе?
     - После взрыва я  написал  Нану  тот  отчет,  который  вы  видели,  и
воспользовался случаем оформить отца Адуша, как покойника.  Мне  казалось,
что яшмовому аравана будет приятно  считать  его  покойником,  и  я  хотел
сделать так, как ему будет приятно.
     После того как в кустах нашли стражника, убитого Киссуром, я довольно
скоро разобрался во всех обстоятельствах дела, но мне никак  не  удавалась
поймать яшмового аравана. Крестьяне его не выдавали, и  даже  наградой  их
нельзя было соблазнить, потому что было ясно, что награду за такое дело не
одобрят соседи, и так сильно не одобрят, что от их неодобрения сгорит  дом
или повесится в лесу жена. Я обещал, в придачу  с  деньгам,  право  носить
оружие... Куда там!
     Шаваш усмехнулся.
     - Этот  человек  добился,  чего  хотел!  Он  создал  организацию  без
организации! Я не мог  арестовать  никого  на  основании  его  проповедей,
потому что нельзя арестовывать людей, которые слушают проповедь о том, как
делать добро! Я не мог арестовать никого на основании его дел, потому  что
он не создавал никаких тайных обществ! Он не учреждал ложные  ритуалы,  не
совершал недозволенные церемонии, но вся провинция сидела у  его  ног!  Он
просто лгал моему народу! И как! Изо всех  пророков,  лгавших,  будто  они
сошли с неба на землю, этот был единственный, кто лгал, что  он  этого  не
делал!
     Этот  человек,  -  продолжал  Шаваш,  -  был   снедаем   безграничным
честолюбием,  он  сам  повысился  в  чине  от  небесного   соглядатая   до
проповедника, от проповедника - до пророка  мятежников.  Не  думайте,  что
там, в лагере Ханалая, главный - Ханалай! Яшмовый  араван  подождет,  пока
Ханалай возьмет столицу, а потом казнит его за  жестокость,  и  возьмет  в
свою руку сердце государя, и будет править  от  его  имени!  Эти  игрушки,
которыми он тешит государя, - знаю я эти игрушки, я их уже видел у него  в
Белоснежном посаде!
     - Что было после взрыва, - сухо спросил Арфарра.
     - Через месяц пришло известие об аресте Нана и бунте в столице,  -  я
уже сказал вам, как я убежал и взял с  собой  документы.  Мои  собственные
стражники, однако, ограбили меня, и я шел, добывая  себе  хлеб  различными
хитростями, пока не пришел в Архадан к отцу Адушу. Но отца Адуша  там  уже
не было: проклятый монах сбежал неделю назад, и все сжег!
     Шаваш помолчал и прибавил:
     - Если это не его сожгли.
     После этого я повернул в столицу провинции,  по  некоторым  признакам
заключив, что там скоро произойдут странные вещи. Я шел не так быстро, как
мне хотелось бы, и дважды слушал проповеди яшмового аравана: тот тоже  шел
в столицу. Я натерпелся много  неприятностей  от  жадных  людей,  пока  не
попался на  глаза,  в  виде  старика-крестьянина  и  с  ворованным  ослом,
наместнику Ханалаю. Ханалай принял меня за крестьянина,  или,  по  крайней
мере, сделал такой вид. Во всяком случае, он не отпустил меня, а  заставил
идти за свой лошадью и едва ли не в упор стал расспрашивать, как отнесется
народ к восстанию против государя. И к кому бы,  вы  думали,  ехал  в  это
время Ханалай? К яшмовому аравану!
     То есть со стороны это было не очень заметно, но дело обстояло именно
так, и наместник все время очень искусно наводил  разговор  на  могущество
проповедника. Он думал использовать яшмового аравана для своей  выгоды,  а
на самом деле это яшмовый араван использовал его.
     И вот наместник посадил его на хорошенького мула и стал  сетовать  на
общее к нему  недоверие,  и  на  грехи  государя,  а  яшмовый  араван,  по
обыкновению, жмурил глазки и напоминал, что человеку следует судить лишь о
своих собственных грехах.
     После этого он потихоньку утек из усадьбы  Ханалая  и  остановился  у
одного своего поклонника по имени Дох, ожидая нового предложения  Ханалая.
Мне очень не  хотелось,  чтобы  человек,  ответственный  за  гибель  Нана,
добрался до верхних ступенек ойкумены. Что же - я плюнул на свою жизнь  и,
явившись  к  аравану  Фрасаку,  потребовал  у  него  ареста  проповедника.
Услышав, что во главе провинции может встать человек, которого он, Фрасак,
отдал приказ арестовать, Фрасак так перепугался, что на следующий же  день
изловил его в гостинице человека по имени Идон.
     Это была самая большая моя ошибка. Мне казалось, что  яшмовый  араван
ушел от Ханалая, ожидая более выгодных условий. На самом деле он  ушел  от
Ханалая, ожидая другого: он понимал, что  Фрасак,  услышав  о  переговорах
между ним и Ханалаем, непременно попытается его арестовать, что этот арест
вызовет восстание, и что  человек,  чей  арест  вызвал  восстание,  станет
безраздельным духовным владыкой Харайна!
     И вот арестованного ввозят во дворик, и я любуюсь на  его  затылок  с
надвратной башенки и рассчитываю преподнести ему самую большую в его жизни
неожиданность, когда вдруг на галерею  напротив  меня  выскакивает  араван
Фрасак и летит вниз головой в  фонтан,  вполне  мертвый,  а  за  ним  этак
неторопливо выходит наместник Ханалай и  начинает  распинаться  по  поводу
негодяя, который вздумал учинить такой арест. Ханалай был тоже не дурак  -
он сообразил, что лучше возглавить грядущее возмущение  по  поводу  ареста
яшмового аравана, чем пасть его жертвой! Но Ханалай еще получит свое.
     Арфарра сидел молча.
     - Не будьте  слепы,  господин  Арфарра!  Лагерь  Ханалая  состоит  из
грабежа и убийства, а слава о милосердии яшмового  аравана  все  растет  и
растет! Что он сделал, этот милосердный?  Запретил  сжечь  пару  городков?
Помилуйте, - жить бок о бок с такой грязью, да еще  иметь  славу  святого!
Ханалай дважды глупец.  Я  знаю,  что  произойдет,  когда  Ханалай  займет
столицу: он отрубит голову сначала вам, потом Киссуру,  а  государю  -  не
успеет. Ведь Ханалай не знает, что его  пророк  воистину  может  совершать
чудеса! И вот, когда над головою государя будет занесен топор, с неба  или
еще откуда упадет молния о шести ножках, - и прямо на  голову  Ханалаю!  А
государь вернется в свой  дворец  и  назначит  первым  министром  яшмового
аравана!
     - Прощайте, чахарский князь, - сказал Арфарра, поднялся  и  вышел  из
комнаты. Вслед за ним гуськом засеменили два чиновника.
     Шаваш остался лежать и глядеть в потолок. Между потолком и ним лениво
колыхались зеленые круги: круги спускались все ниже и  ниже,  крутились  и
раскачивались, хотели вобрать в  себя  Шаваша.  Шаваш  думал  о  том,  что
Арфарра даже и не пытался добиться от него союза.
     Пришел лекарь, раскрыл больного, стал мазать вздувшееся красное  мясо
на ногах и на животе.
     - Я выживу, - спросил Шаваш.
     - Нет, - ответил лекарь.
     Оставив Шаваша, Арфарра прошел в свой кабинет и заперся там  надолго,
шелестя бумагами. Никого к нему не пускали:  только  вечером  пришел  один
человек и принес письмо.
     Арфарра  развернул  письмо:  это  была  просьба  о  тайной   встрече,
посланная ни кем иным, как яшмовым араваном.  Переговоры  эти  велись  уже
вторую неделю. Арфарра подозревал в них ловушку.
     Арфарра глядел на бумагу. Итак, люди со звезд не убрались из ойкумены
восвояси...  они  ходили  меж  людей  империи,  как  оборотни,   смотрели,
думали... Арфарра представил себе, что они думали.
     Двадцать пять лет  назад  Арфарра  имел  дело  с  Ванвейленом  и  его
товарищами. Кто они такие, он не знал, - но  он  не  мог  ошибиться  в  их
смешной и наивной любви к самостоятельности и свободе. Двадцать  пять  лет
назад Арфарра обманул Ванвейлена, использовал его, как пешку:  что  мешает
предположить, что Ханалай  точно  так  же  использовал  и  обманул  своего
чужеземца?
     Расспросить еще Шаваша? С этим человеком  говорить  было  бесполезно.
Можно был б спросить: "То у  вас  получается,  что  люди  со  звезд  хотят
разъять ойкумену на части, то у вас получается, что яшмовый  араван  хочет
быть первым министром?" Ну и что? Шаваш  возразит:  это  правительство  их
хочет разрубить страну на части,  а  яшмовый  араван  хочет  стать  первым
министром. Ибо, поистине, источник всей истории в том,  что  правительству
выгодно одно, а агенту правительства выгодно другое. Может, Шаваш и  прав.
Притом яшмовый араван приваживает государя: Шаваш этого не может знать,  а
он, Арфарра, знает. Какой стыд! Во всей ойкумене  один  чужеземец  пожалел
императора! Или...
     Арфарра вертел письмо в руках. Если  душа  и  государство  чужеземцев
устроены так, как полагает этот сумасшедший чиновник, то  это  -  ловушка.
Если же они устроены так, как полагал все эти четверть века Арфарра  -  то
эта встреча, возможно, изменит судьбы ойкумены.
     Поздно ночью Арфарра выехал с несколькими  спутникам  из  осажденного
города. Ночь была нежна и прохладна, луны осторожно крались  в  небе,  как
два белых барсука, след в след, и конникам в боевых доспехах было удобно и
нежарко. Через час достигли  разрушенного  храма  Фрасарха,  -  на  берегу
ручья, за храмом, стоял домик для еды с маленькой острой крышей.
     Арфарра, пригнувшись, вошел в домик: на столике, накрытом для  троих,
стояла миска с  пирожками  и  горела  масляная  плошка,  на  стене  висело
несколько  сухих  молитвенных  венков.  За  столиком,  пригнувшись,  сидел
человек и ел сладкий пирожок с маслом и сахаром. Человек поспешно встал  и
сделал  восьмичленный  поклон.  Арфарра  ответил  тем  же.   Человек   был
толстенький, похожий  на  персик:  глазки  его,  распустившиеся  при  виде
Арфарры, зашныряли по сторонам. Арфарра узнал по приметам господина Ханду.
     - А что же... гм, - Арфарра запнулся, - что же пророк?
     - Я не знаю, - сказал с досадой Ханда, - придет  ли  он,  но  если  и
придет, то только после полуночи.
     Они сели.
     - Разумные люди, - сказал Ханда, - сожалеют, что наместник  осмелился
на бунт. Вот - он выставлял вас негодяем, говорил, что богатство подданных
- залог богатства  государства.  Велел  людям  объявлять  свои  имущества.
Богатые люди послушались его, а теперь что? Он  издал  указ,  по  которому
каждый, не отдавший имущества на борьбу с врагами народа, сам враг народа!
     Арфарра глядел  в  ночное  окошко.  В  комнате  было  три  окошка,  -
счастливое число.
     - Увы, - говорил меж тем Ханда от имени богатых людей, - мы были  как
поленья, заключившие союз с огнем, и господин Айцар был  как  царь  мышей,
который привел  кошку  в  мышиную  норку,  чтобы  та  расправилась  с  его
недругами...
     Так они говорили некоторое время, и обсудили все приемлемым  образом,
и Ханда наконец сказал, улыбаясь: "Наши условия  -  ваши  условия.  Мы  бы
хотели, однако, чтобы вы не казнили  никого,  кроме  тех,  на  которых  мы
укажем."
     Наконец во дворе всхрапнула лошадь, что-то свистнуло, зашуршали шаги.
"Это,  верно,  пророк"  -  сказал  Ханда.  Арфарра  обернулся   к   двери.
"Интересно, похож ли он повадками на Ванвейлена", - подумал Арфарра.
     Дверь разошлась в стороны: на пороге стоял Ханалай.
     И если вы хотите узнать, что произошло  дальше  -  читайте  следующую
главу.

                                    20

     Ханалай, нагнувшись, неспешно вошел в комнату.
     - Ба, - сказал Ханалай, подцепив лапой блюдо с пирожками, - разве это
угощение? Поистине, гость, кто бы он ни был, - дорога к  небу.  Как  можно
плохо принимать гостя?
     В дверь, поскрипывая сапожками, входили люди. Иные, подходя к  столу,
развязывали узлы с провизией, другие вставали с секирами и мечами у  стен.
Арфарра понял, что его дружинники в сенях уже  перебиты,  и  что  Ханда  с
самого начала заманивал его в ловушку.
     - Я, - сказал Ханалай, - невежественный человек, а  мои  советники  -
мудрые люди. Я говорю им: "Пока Арфарра в столице -  ее  никак  не  взять.
Если Арфарры не станет, - через сколько времени мы возьмем  столицу?"  Мои
советники мудрые люди, но они начинают спорить. Одни  говорят  "через  два
дня", другие - "через четыре". Я растерялся и решил позвать вас,  господин
Арфарра, чтобы вы сами ответили на этот вопрос.
     - Что ж, - сказал Арфарра, -  вы,  может  быть,  возьмете  столицу  и
завтра. А послезавтра ваше войско разграбит ее и  разбежится,  потому  что
все эти люди пришли сюда в надежде иметь выгоду в грабеже  и  вернуться  в
свои деревни. Если вы попытаетесь воспрепятствовать грабежам, вас  сметут,
как сухой лист. А потом вы останетесь на развалинах Небесного Города,  без
войска и с репутацией святотатца. И тогда люди более умные, из тех, что не
спешат называться государями и министрами, откажут вам в подчинении,  -  и
кто-то из них, инисский правитель, или чахарский князь, через двадцать лет
станет хозяином ойкумены, населенной, впрочем, покойниками,  оборотнями  и
людоедами.
     - Тю, - сказал Ханалай, - а ведь я  мог  бы,  пожалуй,  подарить  вам
голову этого изменника Ханды, и заключить с вами мир: останусь ли я первым
министром?
     По  знаку  Ханалая  перед  Арфаррой  поставили  походную   тушечницу,
расправили бумагу.
     - Я действительно  хотел  бы  заключить  мир,  -  сказал  Ханалай.  -
Позовите сюда Киссура, и мы договоримся.
     Арфарра вздохнул и сказал:
     - Я конечно не  позову  Киссура.  Двух  кабанов  не  жарят  на  одном
вертеле.
     - Ладно, - сказал Ханалай, - но уж одного-то кабана я изжарю  в  свое
удовольствие.
     Арфарру  показали  всему  разбойничьему  городку:  это  заняло  много
времени, и стража дважды сменялась, следя,  чтобы  пленника  не  убили  до
смерти. Потом провели по дорожкам сада через все семь  ворот  в  залу  Ста
Полей, малую залу в загородном дворце.
     На сверкающем троне сидел государь Варназд, и одна нога его опиралась
на синий квадрат, называемый небо, а  другая,  -  на  коричневый  квадрат,
называемый земля, так что было ясно, что тот, кто стоит на троне, попирает
ногами небо и землю. Государь Варназд был без  маски,  и  все  видели  его
бледное и испуганное лицо. У ног государя,  на  янтарных  ступенях,  сидел
яшмовый  араван.  Слева  стоял,  улыбаясь,  Чареника.  Ханалай,  в  полном
вооружении, сидел на помосте  справа.  Его  разодетые  командиры  натянуто
улыбались.
     - Государь! - сказал Ханалай, - я, простой  крестьянин,  увидел,  что
все беды в государстве произошли из-за  несогласия  его  частей  и  козней
колдуна и  самозванца,  проникшего  во  дворец,  и  я  поклялся  устранить
несогласие и положить ойкумену к вашим ногам. И четыре месяца  назад  боги
позволили мне, простолюдину, освободить моего государя из  рук  колдуна  и
самозванца, называющего себя Арфаррой, а нынче они отдали мне  лже-Арфарру
в руки: вот он перед вами! Сегодня вы подпишете указ о его казни!
     Двое дружинников Ханалая подхватили старика  и  швырнули  к  ступеням
трона. Государь закрыл лицо руками. Арфарра поднял голову и, не отрываясь,
глядел на человека у янтарных ступеней, пытаясь отыскать  его  сходство  с
Клайдом Ванвейленом. Пророк опустил глаза и молчал.
     Государь нерешительно повернулся к Чаренике и сказал:
     - Я бы хотел провести расследование, прежде чем подписать такой указ.
Бывает, что казнь невинного губит государство.
     Чареника усмехнулся и ответил:
     - Министр Ханалай говорит правду, как бы ни обстояли  вещи  на  самом
деле. Если этот человек попался в плен, - стало быть,  он  -  неудачник  и
самозванец.
     - Я не подпишу такого указа, - громко сказал государь.
     - Я вижу, - вскричал Ханалай, - этот чернокнижник до сих пор  морочит
государя! Уж не считаете ли вы его настоящим Арфаррой?  Но  я  вырву  вашу
душу из когтей беса! Клянусь, и получаса  не  пройдет,  как  этот  человек
признается, что он самозванец и колдун.
     По знаку Ханалая с Арфарры содрали рубаху. Старик понял,  что  мучить
его будут прямо на глазах молодого государя.
     - Такие сцены, - сказал Арфарра, - не для глаз  государя.  Нельзя  ли
где-нибудь в другом месте?
     Ханалай молча осклабился. Арфарру повалили ничком,  -  один  стражник
сел на ноги, а двое других принялись бить его расщепленными палками.
     - Ну что, - спросил Ханалай через некоторое время, -  признаешь,  что
ты самозванец и чернокнижник?
     Арфарра  молчал.  Один  из  стражников  намотал  волосы  на  палку  и
приподнял его голову, чтобы убедиться, что старик не потерял сознания.
     -  Я,  невежественный  человек,  -  сказал  Ханалай,  -  слыхал,  что
чернокнижники  зашивают  себе  под  мышки  особые  грамоты,  и  оттого  не
чувствуют боли. Я думаю, если мы поищем с ножом у него подмышками, то  эта
тварь наконец раскается.
     Арфарру подняли и стали привязывать к столбу, выламывая руки.
     - Не надо, - закричал государь, - не надо, я подпишу все, что угодно!
     Ханалай усмехнулся. Арфарру отвязали от столба  и  даже  накинули  на
плечи плащ. Государь подписал указ о самозванстве Арфарры и о  немедленной
казни самозванца, негодяя и  друга  лжи,  и  еще  кое-что,  о  чем  просил
Ханалай. Яшмовый араван так и не оторвал взгляда от янтарных ступеней.
     Ночью Арфарра очнулся в камере. Тюремщик напоил его горячим  бульоном
и  сказал,  что  яшмовый  араван  посоветовал  беречь  Арфарру  на  случай
возможной перемены судьбы:  кто  знает,  на  кого  можно  выменять  такого
пленника! Но Ханалай возразил, что святой  отец  мало  смыслит  в  мирских
делах, и велел распять самозваного Арфарру завтра. Потом  тюремщик  сел  в
угол, - узник лежал, не шевелясь, в каменной  проруби  на  гнилой  соломе.
Рубаха на спине слиплась от крови. Арфарра ждал: неужели не придет яшмовый
араван? Прошел час, другой... Арфарра понял, что нет,  не  придет,  и  что
яшмовый араван такая же игрушка в руках Ханалая, как и сам государь.
     Близилась середина ночи. Арфарра  попытался  перевернуться,  охнул  и
горько заплакал. Все было, как четверть века назад, - только еще страшней.
В двухстах шагах, - думал Арфарра, - спит человек,  вероятно,  соплеменник
Ванвейлена! Было ужасно, - умирать в двухстах шагах от  тайны  и  даже  не
знать, какова она из  себя.  Было  ужасно  видеть,  что  это  из-за  тебя,
четверть века назад, и тайна пропала,  и  сломалась  судьба  страны.  Было
ужасно знать, что это из-за тебя судьба страны сломалась  два  года  назад
опять, на этот раз непоправимо. И уже  совсем  ужасно  было  при  этом,  -
четверть века пользоваться  народной  любовью  и  существовать  в  десятке
самозванцев. "Завтра меня казнят" - подумал Арфарра в  отчаянии,  -  "и  я
никогда ничего не узнаю."
     Скрипнули засовы, - в камеру вошел  Ханалай.  Он  шуганул  стражника,
укрепил над изголовьем масляный фонарь и сказал:
     - Я, - простой человек. Я увидел, что  господин  Арфарра  мешает  мне
освободить столицу, и спросил  у  своих  советников:  "Почему  бы  нам  не
пригласить его на переговоры и не схватить?" Мои  советники  мудрые  люди,
они возмутились: "Как можно! Арфарру не поймаешь на такую уловку..."
     Ханалай рассмеялся:
     - Почему вы явились туда?
     - Чугунный котел - и тот нет-нет да и треснет, - ответил Арфарра.
     Ханалай покачал головой.
     - Я невежественный человек, - сказал Ханалай. Я подумал так, как  вы,
- но мои советники - мудрые люди.  Они  качают  головами  и  говорят,  что
что-то тут не то: надо взять и пытать этого человека, пока  он  не  скажет
истинной причины.
     Арфарра тихо закрыл глаза. Ханалай встал, отодвинул травяную  тряпку,
накинутую поверх пленника,  и  задумчиво  потыкал  пальцем  ему  в  спину.
Арфарра закусил губу от боли. Ханалай вздохнул, подтянул одеяло на место и
вытер палец.
     - А ну их к бесу, - сказал Ханалай, - моих  мудрых  советников.  Сами
курицу зарезать  не  могут,  а  такие  приказы  подписывают,  что  мясника
стошнит. Я так полагаю, что это большая ошибка пытать  человека,  если  не
знаешь заранее, в чем он должен признаться.
     Арфарра молчал.
     - Мои советники, - продолжал Ханалай, - говорят мне, что не пройдет и
недели после вашей казни, как столица падет. Хочу  спросить  ваше  мнение:
так ли это?
     - Да, - ответил Арфарра.
     - Еще мои советники сказали, что если вы  напишете  людям  в  столице
указ о том, что Небо покарало вас за непослушание государю  и  его  верным
слугам, и что перед смертью вы поняли весь ужас своих грехов и  призываете
жителей столицы раскаяться, - то тогда столица сдастся через  два  дня,  и
при этом будет больше порядка и меньше убийства. Так ли это?
     - Да, - ответил Арфарра.
     - И еще они сказали, что вы подпишете такой  указ,  если  я  пообещаю
просто отрубить вам голову, не мучить. Так ли это?
     - Нет, - ответил Арфарра.
     Ханалай огорчился и обеспокоился.
     - Но ведь вы, - чиновник и верноподданный. Неужели собственная  честь
вам дороже, чем порядок и благополучие тысяч и тысяч? Как вы можете думать
об одном лишь себе?
     - Убирайтесь, - сказал Арфарра.
     Ханалай покачался-покачался на своем чурбанчике, завернулся  в  плащ,
подхватил масляный фонарь и пошел к двери. У двери он обернулся:
     - Скажите, господин Арфарра, - произнес Ханалай, - если бы я два года
назад не взбунтовался, арестовали бы вы меня или нет?
     Арфарра поднял голову. Простонародный выговор вдруг куда-то исчез  из
речи Ханалая, равно как и ссылки на мудрых советников.
     - Нет, - сказал Арфарра, - не арестовал бы.
     - Да, - сказал Ханалай, - я и сам  давно  понял,  что  не  арестовали
бы... Знаете, господин Арфарра, я чрезвычайно сожалею о своем восстании.
     Да, через неделю после вашей казни я возьму  столицу:  а  через  день
после того, как  я  возьму  столицу,  мои  люди  упьются,  как  свиньи,  и
разбегутся с награбленным... Вы правы! Моя слава сыграла  со  мной  дурную
шутку: я был хорошим разбойником, но я так и  не  смог  навести  в  войске
порядок, и мне пришлось убить всех, кто мог навести порядок за  счет  моей
смерти.
     Моя главная ошибка была в том,  что  я  взял  себе  в  мудрецы  этого
самозванца, яшмового аравана. Никакой он не пророк, потому  что  пророк  -
это тот, кто делает черное белым, а белое -  черным.  А  этот  человек  не
умеет превращать черное в белое, и  наоборот,  а  только  говорит,  что  -
черное, а что - белое. А теперь он вообще молчит и сидит,  как  камень,  у
меня на шее, а слава его растет, потому что он сидит и молчит. И я не могу
казнить его, потому что все мои солдаты возопят, и не могу  отравить  его,
потому что тогда скажут, что с его смертью ушла  моя  удача.  И  я  больше
всего на свете хотел бы прийти к согласию с вами: но я не  могу  прийти  к
согласию с  одним  Арфаррой,  если  у  меня  в  совете  уже  сидит  другой
Арфарра...
     Ханалай замолчал. В камере было темно  и  сыро,  и  от  этой  сырости
громко потрескивал фитиль в масляном фонаре. Тень Ханалая  протянулась  по
всему полу, и на стенах плясали красноватые сполохи.
     - Я чрезвычайно сожалею, - повторил Ханалай, - что не могу  прийти  к
согласию с вами, господин Арфарра.
     - Я также чрезвычайно сожалею об этом, господин Ханалай.
     Разбойник помолчал, повернулся и вышел.
     На следующее утро Арфарру провели по улицам лагеря  к  большим  белым
воротам, в  верхней  части  которых  Ханалай  имел  обыкновение  распинать
преступников. С него сорвали почти всю одежду. Собралось множество народу.
Государь Варназд плакал, закрываясь рукавом.
     Ханалай приказал прибить Арфарру за руки к верхним балкам, прямо  под
фигурами переплетенных деревянных змей, постоял немного и ушел. Потом ушли
его военачальники. Часа через три дорога  у  ворот  опустела.  Стоял  лишь
десяток стражников, у стены, закрыв лицо, сидел яшмовый араван.  Время  от
времени  в  ворота  проезжали  всадник  или  телега,  один  воз,   доверху
нагруженный сеном, чуть не задел ног Арфарры.
     Сначала Арфарре были видны с  высоты  холмы,  и  взгорки,  обнаженные
деревья и цветущие вишни, и дальняя голубая река, изогнувшаяся на  солнце.
Потом они покрылись каким-то неровным сиянием, стали дрожать и распадаться
на капли. Арфарре стало трудно видеть эти реки и холмы как реки  и  холмы,
словно  расскочилась  цепочка,  связывавшая  мир  и  его   глаза.   Солнце
закрутилось и заплясало, в небе появилась большая белая птица. Одно  крыло
у птицы было с красной полосой, другое -  с  синей  полосой.  Она  летела,
тяжело махая крыльями. Это была та самая птица, на которой  четверть  века
назад прилетел Ванвейлен. Птица села у самых ворот, из нее высунулся Клайд
Ванвейлен и поманил Арфарру рукой. Арфарра сошел с ворот и  уселся  верхом
на птицу. Ванвейлен обнял его за плечи. Потом птица  замахала  крыльями  и
стала подниматься с душою Арфарры в небеса, все ближе и  ближе  к  желтому
сверкающему глазу солнца.
     Потом Арфарра умер.

     Три дня Ханадар Сушеный Финик старался не ходить близко  от  Киссура.
На четвертый день он взял коня, собаку, девицу из  числа  пленных,  заплел
коню гриву, посадил девицу в корзинку и поехал во дворец к Киссуру.
     Киссур вышел к нему бледный и немного рассеянный. Коня он погладил, а
корзинку велел отнести наверх.
     Тогда Ханадар Сушеный Финик сказал:
     - Что ты томишься? Сегодня по Левой Реке идут баржи с продовольствием
для Ханалая. Можно сжечь их у Рачьего Шлюза.
     - Отлично придумано, - сказал Киссур.
     Взяли двести человек и поехали.
     Все сошло  как  нельзя  изумительней,  -  баржи  сожгли,  а  одну,  с
красивыми подарками, даже успели разграбить. Дружина потянулась к столице,
а Киссур завернул в Рачий Городок,  в  семи  верстах  от  городских  стен:
военным чиновником в  этом  городке  был  Хаттар,  верный  его  вассал.  С
Киссуром были полторы сотни всадников и одна собака. Подскакали к  стенам,
протрубили в раковины, - ворота, однако, оставались закрытыми.
     - Клянусь божьим зобом, - закричал Киссур, - что вы все там, упились,
что ли? Позовите Хаттара.
     Тут Киссур поднял голову и увидел, что Хаттар стоит на стене  вверху,
немного прячась за свой щит.
     - Что за шуточки,  -  закричал  Киссур,  -  почему  не  приветствуешь
гостей? Или ты забыл, что гость есть посланец богов и дверь на небеса?
     Хаттар некоторое время мялся за своим щитом, а потом ответил:
     - Киссур! Я рад бы был раскрыть тебе ворота, но не знаю, захочешь  ли
ты в них войти. Слышал ли ты, что Арфарра сейчас в стане Ханалая?
     Киссур выпучил глаза и вскричал:
     - Что за вздор!
     - А вот и не вздор, - отвечал Хаттар, а в наш городок пришел  человек
от Арфарры и Ханалая. Мы слушали его на народном собрании,  и  постановили
перейти на сторону государя и не подчиняться такому, как ты, изменнику.
     - Негодяй, - сказал Киссур, - ты забыл долг подданного и вассала!
     - Я тоже так думаю, - печально согласился Хаттар, -  и,  наверное,  в
следующем рождении я буду гладкокожей лягушкой. Но  Арфарра  завел  обычай
делать все по воле народа, а народ прельстился словами  этого  человека  о
том, что если мы станем  на  сторону  Ханалая,  то,  когда  столицу  будут
грабить, нашего городка не тронут.
     Тут Киссур краем глаза увидел, что Сушеный Финик украдкой  снимает  с
седла лук. Киссур усмехнулся и закричал:
     - Дурак ты, Хаттар! Почему ты не впустил нас в  город  и  не  накинул
сверху сеть? А теперь Ханалай скажет, что ты изменник, и ваш  городок  все
равно сожгут.
     - Ах, - сказал Хаттар, - я, по правде говоря, сам хотел так  сделать,
но в городском совете испугались этого плана, особенно те, чьи лавки  -  у
городских ворот. Они сказали, что это гнусно,  и  что  если  впустить  вас
внутрь, вы можете причинить лавкам большой пожар.
     Тут Сушеный Финик вскинул лук, стрела пробила шлем изменника,  и  тот
кувыркнулся вниз.
     - Поистине, - сказал Киссур, - чем больше дураков  соберется  вместе,
тем глупей их решение!
     И полторы сотни всадников поскакали прочь, от стрел, посыпавшихся  на
них с городских стен.
     Хаттар разговаривал с Киссуром так долго потому,  что,  завидев  его,
немедленно послал человека к Ханалаю. Неподалеку от городка  этот  человек
встретил две сотни  всадников  во  главе  с  Шадамуром  Росянкой.  Шадамур
усмехнулся и приказал своим людям засесть в лощинке неподалеку. Кони у его
отряда были подкованы задом наперед.
     Шадамур Росянка был верным вассалом Киссура, но между ним  и  Сушеным
Фиником была неприязнь. Из-за этой неприязни Киссур отпустил его в  лагерь
Ханалаю, и Шадамуру всегда казалось, что Киссуру  следовало  бы  отпустить
Финика, а его, Росянку, оставить.
     Киссур доехал до спуска в лощину и сказал:
     - Если там засада, мы пропали! Смотри, сколько следов на дороге!
     - Ба, - ответил Сушеный Финик, - это следы из лощины, а не в лощину.
     - Сдается мне, - возразил Киссур, - что эти  лошади  подкованы  задом
наперед.
     И они повернули коней.
     Когда Шадамур Росянка увидел, что его смертельный враг Сушеный  Финик
и Киссур уходят, он  грохнулся  от  огорчения  наземь,  разодрал  на  себе
кафтан, а потом вскочил на коня и гаркнул: "За мной!"
     Они скакали по мокрым полям  под  весенним  небом,  и  когда  Шадамур
увидел, что его всадники выдыхаются, он закричал им  остановиться,  а  сам
вынул желтую тряпку переговоров и поскакал  вслед  за  Киссуром  со  своим
племянником. Киссур тоже приказал своим людям остановиться  у  придорожной
часовни. Шадамур с племянником  подъехали  к  ним  и  спешились  по  знаку
Киссура. Поворот дороги и деревья скрыли их от собственного отряда.
     - Ну, - справился Киссур, - что ты мне хотел сказать?
     - Я хотел сказать, - полез поперек старших племянник, - что  господин
Арфарра сейчас в лагере Ханалая.  Он  покаялся  перед  государем  в  своем
упорстве и заключил с Ханалаем мир. Он  умоляет  вас  перейти  на  сторону
Ханалая, и в знак того, что  я  говорю  правду,  посылает  вам  половинную
печать.
     Три  месяца  назад  Арфарра  и  Киссур  раскололи   зубилом   большую
нефритовую печать с  крылатым  псом.  Половинка  печати  была  у  Киссура,
половинка - у Арфарры, и они ставили печать на указах, собирая вместе  две
половинки.
     Киссур наклонился с коня, взял печать, приставил к половинке  у  себя
на груди и стал глядеть, словно выронил душу. Потом он посмотрел на правую
руку, плюнул в ладонь  и  ударил  по  плевку  ребром  левой  руки.  Плевок
отскочил вправо.
     Киссур выпрямился и вскричал:
     - Это ложь! Я вижу, что Арфарра мертв!
     Воины Киссура зашептались, а  Шадамур  обернулся  к  племяннику  и  с
упреком сказал:
     - Вот, - ложь никогда не доводит до добра!
     - Слушай, Киссур, - продолжал он, - я не знаю, мертв ли  Арфарра,  но
дело в том, что он действительно вел переговоры с Ханалаем, и уже заключил
мир, когда об этом проведал Ханалаев пророк, Лже-Арфарра. Этот  самозванец
явился в совет с сотней вооруженных людей и сказал Ханалаю:  "Если  это  -
настоящий Арфарра, то кто же я?" И он разрушил все планы Ханалая и  забрал
себе Арфарру, пытать и казнить.
     Тут Шадамур замолчал. Киссур глядел на  него  и  поглаживал  пальцами
рукоять меча, а у пса, бывшего при Киссуре, не то волка, не то  волкодава,
на шкуре поднялся каждый волосок. Он оскалил рыжеватые клыки и зарычал.
     - Этот пророк, - сказал Шадамур, - убивает  достойных  людей  и  сеет
раздор в нашем стане. Господин Ханалай  в  ужасе  от  смерти  Арфарры.  Он
питает к вам величайшее почтение, и если вы перейдете на его  сторону,  вы
вдвоем сможете отомстить за смерть Арфарры и, кроме того, спасете город от
разграбления.
     Все некоторое время стояли  молча.  Волкодав  лег  на  землю,  прижал
короткие ушки, и стал жалобно поскуливать.
     - Киссур, - сказал один из дружинников. - Право, мудрость  растет  из
добрых советов! Теперь все последуют путем измены! А ведь  ты  еще  можешь
отомстить за Арфарру и спасти столицу.
     - Что мне за дело, - сказал Киссур, - если я столицу спасу,  а  честь
потеряю?
     Тут Шадамур вскрикнул и зашатался. Киссур думал, что это  от  досады,
но Шадамур упал глазами вниз, и Киссур увидел, что у него из спины  торчит
стрела, а Сушеный Финик вешает на седло свой лук.
     - Сдается мне, - сказал Сушеный Финик, - что  он  говорил  не  затем,
чтоб спасти нашу жизнь, а затем, чтобы задержать нас,  пока  не  подоспеет
подмога.
     Киссур не ответил ему, а соскочил с коня и  подошел  к  Шадамуру.  Он
обломил торчащий кусок стрелы, перевернул Шадамура и положил его  себе  на
колени. Тот был еще жив.
     - Это правда, - сказал Шадамур, - беги же!
     Но Киссур не пошевелился, и держал Шадамура на коленях, пока  тот  не
умер, а Сушеный Финик стоял рядом и кусал губы.
     Киссур и его дружинники поскакали по полям к столице, но не не прошло
и пятнадцати минут, как они увидели, что  навстречу  с  холмов  спускается
облако пыли, и решили, что это войско Ханалая. Киссур повернул  на  север,
обратно. Между тем навстречу им неслась вовсе не конница Ханалая, а просто
стадо баранов, на которое набрел один  из  сообразительных  вестников,  но
когда Киссур понял это, было уже поздно.
     Они проскакали около часу, и Сушеный Финик сказал:
     - Что мы потеряли  в  этом  напомаженном  городе?  Нас  сотня  и  еще
полсотни, а в такие времена, как сейчас, десять  человек  могут  захватить
деревню, и сто - город. Почему бы нам не ускакать в Иниссу  и  не  создать
там новое княжество?
     - Скачи, - ответил Киссур.
     Они проехали еще немного, и все заметили, что  Киссур  едет  к  храму
Исии-ратуфы, куда три дня назад ушла Идари. Сушеный Финик поскакал  вперед
и через полчаса вернулся.
     - Там засада, - сказал он. - Что ты предлагаешь делать?
     Киссур подумал и сказал:
     - Я не вижу в нашем положении ничего лучшего, чем  явиться  в  лагерь
Ханалая и  убить  там  стольких,  скольких  можно.  Вряд  ли  нам  удастся
добраться до самого Ханалая, потому что если б это было возможно, я бы это
сделал раньше, но мне хочется повеселиться на прощание.
     Сушеный  Финик  сказал,  что  это  хорошее  предложение,  потому  что
Ханалай, наверное, думает, что Киссур уже удрал из столицы так далеко, как
только мог.
     Пока они так разговаривали, несколько дружинников,  отъехав  к  лесу,
изловили кабана, и теперь они его изжарили и ели. В это время года  кабаны
питаются зимними горькими ягодами, и мясо их обычно горчит. Если его  есть
много, то кружится голова и снятся кошмары. Поэтому ранней весной  кабанов
обычно не едят, но люди Киссура были так  голодны,  что  сожрали  бы  даже
тарантула, будь он ростом с кабана. Киссур подошел к кормящимся и  сказал,
что они отправляются в стан Ханалая на  охоту  и  развлечение.  Тогда  тот
человек, который поймал кабана, - а это был храбрый воин  и  сводный  брат
Сушеного Финика, которого отец прижил от рабыни, сказал:
     - Мы так и знали, что  ты  это  предложишь.  И  мы  посоветовались  и
решили, что если ты это предложишь, мы уедем на север.
     - Дрянь, - сказал Киссур, - как это  ты  не  слушаешь  меня!  Или  ты
объелся кабана?
     А этот конник, Ашан, усмехнулся и произнес:
     - Не всегда человек может слушаться голоса совести, если речь идет  о
его собственной жизни.
     Тут Сушеный Финик, услышав такую  мерзость,  бросился  на  негодяя  с
копьем, целя в грудь, и тот бы, конечно, умер, если бы ему не было суждено
остаться в живых. Но так как ему было суждено остаться в живых, то  Киссур
успел перехватить копье, и оно только оцарапало Ашану щеку.
     Киссур сказал:
     - Кто хочет, может уехать.
     И Сушеный Финик и еще девять человек  остались  с  ним,  а  остальные
уехали с сыном рабыни.
     На закате беглецов попытались захватить люди Ханалая. Те  отбились  и
ускакали. Ханалаю донесли, что  Киссур,  в  сопровождении  ста  всадников,
бежал к югу, и, чтобы его не изловили, спрятал с перепугу боевое знамя.
     А Киссур ехал весь день, огибая лагерь Ханалая, и к вечеру  выехал  к
Левой реке. На том берегу начинался лагерь Ханалая. Они поехали, не  очень
таясь, между лесом и рекой: а на опушке леса сидел заяц и  глядел  на  них
черными глазками. Сушеный Финик указал на него Киссуру и промолвил:
     - Смотри! Наше войско такое маленькое, что даже зайцы  не  убегают  с
нашего пути.
     Но тут заяц опомнился и сиганул в лес.
     На рассвете поймали человека  из  войска  Ханалая,  который  нес  под
мышкой курицу: это был один из тех мальчишек, которых полки усыновляют  из
жалости. Они моют кастрюли и чистят рыбу, а иногда солдаты употребляют  их
как женщин. Мальчишка перепугался, увидев Киссура, и сказал:
     - Все в войске говорят, что  Киссур  со  своим  отрядом  поскакал  на
север, - наверное он попросит  убежища  у  своего  отца,  короля  Верхнего
Варнарайна.
     Киссур понял, что Ханалай принял тех, кто ускакал с сыном рабыни,  за
весь его отряд, и усмехнулся.  А  мальчишка  плакал  от  страха  и  вертел
бедрами, как женщина.
     Сушеный Финик хотел убить мальчишку, но Киссур поглядел на пленника и
сказал:
     - У него волосы того же цвета, что у Идари. Пусть идет.
     В это самое время сын Ханалая прискакал к  своему  отцу.  С  ним  был
Ашан, сын рабыни, сводный брат Сушеного Финика, связанный и  притороченный
к седлу. Сын Ханалая вошел к своему отцу, который пировал с приближенными,
и сказал, что они захватили  сто  человек  из  отряда  Киссура,  и  самого
Киссура среди них нет, и как поступить с этими  людьми,  которые  изменили
господину без его на то дозволения?
     - Вот так, - ответил Ханалай,  -  и,  вынув  у  стражника,  стоявшего
сзади, секиру, швырнул ее и разрубил пленника от плеча до копчика.
     В эту ночь люди Киссура повеселились вовсю. Они влезли по стенам, как
кошки, в один из верных Ханалаю городков,  где  было  хранилище  пороха  и
много новой боевой утвари, зарезали часовых и взорвали  склад;  по  такому
случаю погиб один из дружинников.
     На рассвете они зажгли один из  складов  Ханалая,  а  потом  устроили
засаду сотенному отряду и всех перебили. Днем они  наведались  в  одну  из
дальних усадеб Чареники. Они запалили усадьбу, но  это  дело  заметили  из
соседнего лагеря и устроили погоню. Киссур и  его  люди  поскакали  прочь.
Вскоре они оказались у Инанова моста, где еще вчера грабили баржи.
     С одного конца  моста  было  поле,  на  котором  когда-то  собирались
весенние ярмарки, а  около  другого  конца,  в  версте  за  холмом,  лежал
городок, вполне преданный Ханалаю, и жители его сейчас  высыпали  к  воде,
вылавливая остатки зерна с потопленных  барж.  При  виде  конников  они  с
визгом разбежались. Посередине реки был островок, а на нем огороды и  храм
Фрасарха-победителя.   Киссур   и    его    люди,    далеко    опередившие
преследователей, въехали во храм.
     - Убирайтесь, - приказал Киссур монахам.
     Те заторопились прочь.
     Киссур и его люди въехали на конях на монастырские стены, и  увидели,
что место выбрано правильно: отсюда открывался удивительно красивый вид на
пологие холмы и речные берега, поросшие ивняком в укромных  местах,  и  со
стен храма можно было отлично стрелять по мосту.
     Киссур спешился и вонзил меч в шею своему коню. Люди его  сделали  то
же, потому что никто из них не имел охоты добираться до того мира пешком.
     Потом Киссур убил свою собаку.
     Преследователи, подскакавшие  к  другому  концу  моста,  увидев  это,
заволновались, потому что было ясно, что немногие из тех, кто проскачут по
этому мосту к храму, смогут проскакать в другую сторону.
     Киссур выпрямился на стене во весь рост.  В  этот  день  на  нем  был
легкий  лаковый  панцирь,  и   сверху,   -   боевой   кафтан,   украшенный
переплетенными пастями и хвостами. Вызолоченный заклинаниями лук  вспыхнул
в его руке, и рукоять меча за его спиной ощетинилась драконовой пастью,  а
по лезвию этого меча пролегла  дорога  в  иной  мир.  Киссур  упер  лук  в
расщелину меж камнями стены, сдвинул шлем, чтобы  удобней  было  целиться,
достал из колчана стрелу с длинным наконечником и восемью белыми фазаньими
перьями, и закричал через реку:
     - Я, Киссур Белый Кречет, сын своего государя  и  человека  по  имени
Марбод Белый Кречет, первый министр  страны  Великого  Света,  потомок  ее
государей и потомок королей Горного Варнарайна, клянусь, что  не  уйду  из
этого храма ни по земле, ни по воде! Я клянусь, что для того,  кто  первый
перейдет этот мост, этот мост станет последним мостом в его жизни,  и  что
вам придется пережевывать меня медленно,  как  поминального  кабана,  а  у
того, кто захочет съесть меня быстро, застрянет в горле вот эта кость!
     С этими словами Киссур пустил стрелу с длинным наконечником и восемью
белыми фазаньими перьями: та перелетела реку  и  вошла  в  шею  одному  из
сотников покойного Шадамура Росянки. От этой кости он подавился, слетел  с
коня и умер, а люди вокруг заплясали в  восторге  от  такого  выстрела,  а
пасти и морды богов на их доспехах завыли и завизжали. Потом они  схватили
луки и стали пускать стрелы с  огненными  наконечниками,  надеясь  поджечь
храм, но куда там! Таких сильных стрелков у  них  не  было,  и  стрелы  их
падали на холм или в реку.
     К берегу стекалось все больше и  больше  войск.  Некоторые  командиры
вели свои отряды в атаку, и скоро мертвецы свисали с моста,  как  лапша  с
шумовки.
     Мятежники остановились и стали поджидать новых  войск.  Солнце  стало
потихоньку опускаться в воду: в этот день  мятежникам  так  и  не  удалось
взять храм.

     Арфарра открыл глаза и увидел, что лежит в белой  квадратной  комнате
под белой простыней. Потолок светился,  как  луна  в  тумане,  стены  были
неестественно-белые, как прикопанная спаржа. На стенах  и  на  столе  было
много ларцов со стеклянными  экранами.  Ларцы  пахли  довольно  неприятно.
Арфарра лежал на спине: от рук его шли разноцветные  стебли  к  стеклянным
ларцам. В одной из реторт, похожей на большие песочные часы, что-то ходило
вверх-вниз, как сердце. Арфарра не был уверен, что его собственное  сердце
бьется. "Вот на этот раз я действительно умер и воскрес", - слабо  подумал
он.
     Стена растворилась, вошел молодой человек в белых ноговицах  и  белом
же передничке.
     - Как вы себя чувствуете, - спросил он на кособоком вейском.
     - Я хочу видеть Клайда Ванвейлена, - сказал Арфарра.
     Молодой человек растопырил глаза и убрался.  Прошла  минута,  другая.
Арфарра закрыл глаза. Послышались шаги.  Арфарра  открыл  глаза:  над  ним
действительно стоял Ванвейлен.
     - Здравствуйте, советник, - сказал он.
     Арфарра хотел ответить, но поперхнулся и закрыл глаза. Он был готов к
чудесам и странным обычаям, но он  не  был  готов  к  тому,  что  человек,
стоявший перед ним, выглядел так, как чиновник империи выглядит в сорок, и
как крестьянин выглядит в  тридцать.  "Ванвейлен,  -  подумал  Арфарра,  -
конечно, лет на десять младше меня. Все равно - ему  больше  пятидесяти...
Великий Вей - это говорит о них столько..."
     - Здравствуйте, Клайд, - овладев собой, ответил Арфарра.
     Старик опять прикрыл веки, - ужасно раздражал неживой свет с потолка.
Ванвейлен пододвинул стул и сел рядом. От него  пахло,  как  от  грядки  с
искусственными нарциссами. Молодой человек, явно из лекарей, чуть  поодаль
возился со своими ящичками. Арфарра подмигнул  и  сказал  ему,  кивнув  на
ящички, по которым бегали цветные кривые:
     - Скучно я выгляжу изнутри, а?
     - Я хочу... - начал Ванвейлен.
     - Я хочу, - перебил его Арфарра, -  спросить  -  собирается  ли  ваше
правительство помогать нам или нет?
     Ванвейлен поперхнулся.
     - Видите ли, - сказал он осторожно, - это не так просто. Это  значит,
- вмешаться в дела другого государства. Это значит...
     - Это значит, - перебил Арфарра, - что вы - демократия. Вмешательство
стоит денег, а деньги идут из карманов простых граждан.  Простые  граждане
хотят, чтобы эти  деньги  были  употреблены  с  пользой  на  их  угощение,
развлечение и процветание. Простые граждане  не  хотят,  чтобы  их  деньги
пошли каким-то варварам в далекой стране. Простые граждане не хотят, чтобы
их дети подвергались опасности, наводя на  деньги,  отнятые  у  родителей,
порядок у дикарей. Простые  граждане  забаллотируют  любое  правительство,
которое осмелится  предложить  подобное.  Поэтому  правительству  выгоднее
назвать помощь другой стране "вмешательством во  внутренние  дела  другого
государства" и намазать побольше варенья на хлеб голосующих граждан. Так?
     Ванвейлен откинулся на спинку стула.  Молодой  человек  возившийся  в
глубине  комнатки,  от  изумления  уронил  на  пол  стеклянную   трубочку,
зачарованно потянулся и выкинул ее в корзинку для мусора.
     - Так что же, - спросил Арфарра, -  пошлет  ваше  правительство  сюда
войска или нет?
     - Нет, - спросил Ванвейлен.
     - Тогда, - спокойно сказал Арфарра, - не стоило вам  снимать  меня  с
тех ворот.
     Врач, всплеснув руками, с  возмущением  ткнул  в  один  из  ларчиков,
который вдруг заорал, пронзительно и гнусно, и затявкал на  Ванвейлена  на
птичьем языке.
     - Ну разумеется, -  ответил  Ванвейлен  по-вейски.  -  Если  б  после
двадцатипятилетней разлуки мы говорили б о достоинствах инисских  вышивок,
советник волновался б не в пример меньше.
     - Всему виною, - улыбаясь,  проговорил  Арфарра,  -  мое  собственное
неразумие. Я как старый ребенок, - нет-нет да и размечтаюсь о  рае.  Разве
трудно мне было сообразить, что господин Ванвейлен опять, как  и  четверть
века назад - не чиновник, а частное лицо?
     - Я не просто частное лицо, - сказал Ванвейлен. - Я владелец  крупной
компании, и, поверьте, моя компания имеет годовой  доход  больший,  нежели
страна, в которой она зарегистрирована. Я занимаюсь космической  техникой,
приборостроением и оружием. Нефтью - на новых планетах... Вы  правы  -  ни
одна страна не будет помогать вам по-настоящему. В лучшем  случае  пришлют
любопытных  корреспондентов  и  тысячу  банок  тушенки,  которые  были   б
прекрасным поводом для драки, если б кто-нибудь  на  Вее  еще  нуждался  в
поводе для драки... Я - готов помочь.
     - Почему? - спросил Арфарра.
     - Четверть века назад, - сказал Ванвейлен,  -  я  был  человеком  без
гроша в кармане. Вы научили меня... кое-чему. Долг платежом красен.
     Арфарра молчал. Четверть века назад  он  бы  непременно  сказал,  что
такие вещи, которым он мог научить Ванвейлена,  можно  делать  только  для
выгоды  государства;  а  сделанные  для  личной  выгоды,  они   называются
преступлениями. Теперь он этого не сказал, а чуть вздохнул и ответил:
     - Вы лжете. Вы не отдаете долг милосердия. Вы вкладываете капитал.
     - Конечно, - сказал Ванвейлен. - Милосердные люди организуют комиссии
и комитеты. Милосердные люди суют нищему в руку миску с супом. Им  главное
- утвердить собственное благородство с помощью этого супа, а что  будет  с
нищим через неделю, им все равно. Им даже хочется, чтобы он остался  нищим
и чтобы можно было второй раз самоутвердиться за счет  нищего,  подав  ему
миску супа. А немилосердные люди создают компании. Они вкладывают капитал,
- и они расшибутся, чтобы этот нищий встал на ноги и возместил им затраты.
     - Проще говоря, - сказал Арфарра, - вы покупаете империю.  С  домами,
садами, дворцами и подданными. И на этом условии согласны  оберегать  свое
имущество.
     - Можно сказать и так, - согласился Клайд Ванвейлен.
     -  Вы  очень  торопитесь.  Стало  быть,  кроме  вас,  если  и  другие
покупатели?
     - Кроме вас, - ответил Ванвейлен, - есть и другие продавцы.
     Наступило долгое молчание.
     - Что же, - сказал Арфарра, - мы можем сделать?
     Ванвейлен повернул голову к врачу и сказал:
     - Будьте добры, оставьте нас. И позовите Стрейтона.
     Врач прикрыл дверь и ушел.
     Через два часа он вернулся. Совещание, видимо,  было  закончено.  Оба
землянина сидели подле чиновника и прятали друг от друга глаза.
     - Это, - сказал Арфарра, - будет самой омерзительной проделкой в моей
жизни.
     Стрейтон невозмутимо откинулся на спинку стула. Ванвейлен улыбнулся и
сказал:
     - Предложите что-нибудь получше.
     Они повернулись и  вышли.  Врач  подошел  к  постели  и  увидел,  что
чиновник плачет. Врач некоторое время смотрел на Арфарру, а  потом  сделал
старику укол. Тот закрыл глаза и заснул. Врач тихонько  растворил  окно  и
задернул занавески. В комнате пахло так,  как  пахнет,  когда  трое  людей
задумали в ней какую-то чрезвычайную гадость.

     Эту ночь Киссур  спал  глубоко  и  спокойно.  Ханадар  Сушеный  Финик
разбудил его на рассвете. Они поднялись на стену и увидели, что на  другом
берегу реки собралось уже не меньше  трех  тысяч  человек.  На  мосту  над
вчерашними мертвецами старались  птички.  У  поросшей  мхом  башни  пятеро
дружинников Киссура сидели и смотрели, как товарищ  их  печет  пирожки  из
монастырской муки. Рядом лежал целый сноп стрел -  дружинники  собрали  их
ночью у подножья стен.
     Тут в верховьях реки послышались крики. Киссур обернулся: это лодка с
солдатами Ханалая распоролась о бамбуковые колья, вбитые еще для вчерашних
барж, люди посыпались в воду, как горох. Ханадар Сушеный  Финик  подождал,
пока течение снесет их начальника  в  красном  кафтане  поближе  к  мосту,
натянул лук и выстрелил. Красный кафтан нырнул и обратно не вынырнул.
     Пирожки наконец испеклись: Киссур с  дружинниками  сели  в  кружок  и
стали есть лепешки, заворачивая в них копченое мясо. Датти  Зеленые  Глаза
принес из монастырского погреба вяленую дыню.
     - Сдается мне, - сказал Датти, - тыча пальцем в сторону дамбы, что не
пройдет и часа, как все эти люди явятся сюда спросить, отчего мы так долго
замешкались на этом свете, и над надо  подкрепиться,  чтобы  поддержать  с
ними занимательную беседу.
     - Не такая уж это будет  занимательная  беседа,  -  возразил  Ханадар
Сушеный Финик. - Стены у храма деревянные, и после того,  как  они  сожгут
стены, мы не убьем и сорока человек.
     - Помолчи, - сказал Киссур, - ты уже убил того, кого хотел.
     Час шел за часом: народу на гребешке дамбы становилось все больше, но
беседа не начиналась.
     Наконец приехал еще один командир Ханалая. С ним была тысяча человек,
пушечка и колдун. Пушечку установили напротив стен и начали садить из  нее
ядрами, полагая, что если разбить стены, люди Киссура не  смогут  стрелять
по мосту,  и  дело  можно  будет  считать  законченным,  а  колдун  сделал
небольшой стожок для колдовства и начал на нем плясать. Вскоре  послышался
треск, как будто с неба содрали шкурку, вдали показалось какое-то  облачко
и стало быстро расти. Сушеный Финик, который был зорче других, увидел, что
это белая птица. У птицы было два крыла сбоку и одно сверху. Правое  крыло
у птицы было с красной полосой, а левое  -  с  синей  полосой.  На  другом
берегу обрадовались, а Сушеный Финик сказал Киссуру:
     - Клянусь божьим зобом! Когда твой отец умирал, за его душою  явилось
тринадцать огненных колесниц, запряженных  восьмикрылыми  конями!  Неужели
этот колдун думает, что мы испугаемся этакого щегла?
     - Великий Вей, - отвечал, поглядев, Киссур, - я уже видал  эту  тварь
на картинке, и я не думаю, что это из-за колдуна.
     В этот миг ядро из пушечки попало в угловую башню, и осколками тяжело
ранило двоих дружинников. А другое, начиненное фосфором и серой, влетело в
деревянную голубятню, и та загорелась.
     - Вниз, - закричал Киссур, - мы подождем их во дворе.
     Люди Ханалая побежали к мосту. Птица пролетела над ними, и  мятежники
затанцевали от радости. Птица развернулась еще раз и пролетела над мостом.
     - Клянусь божьим зобом, - вскричал  Сушеный  Финик,  -  видел  ли  ты
когда-нибудь, чтобы птицы несли яйца прямо в полете?
     Действительно, раздался шум, словно в небе отодралась  дверца,  и  из
птицы вывалилось  два  белых  яйца  размером  с  мельничный  жернов.  Яйца
полетели к мосту: он подломился и рухнул, словно бамбуковая  плетенка.  На
другому берегу командир Ханалая схватил колдуна за ворот и вскричал:
     - Сдается мне, собака, что ты колдовал не о том, о чем нужно!
     Птица погналась за людьми Ханалая, и они  бросились  врассыпную,  как
цыплята от коршуна.
     Деревянные стены храма меж тем пылали вовсю. Люди Киссура побежали  в
храмовый дворик и потащили с собой раненых. Птица развернулась,  выпустила
три когтя и села посередине дворика. Из птицы высунулся человек  и  заорал
на корявом вейском:
     - Эй, Киссур! Тебе что, особое приглашение нужно?
     Страна Великого Света осталась далеко внизу, а через  полчаса  Киссур
выглянул в круглое окошко и  увидел  неровные  и  остренькие,  как  акульи
зубья, Чахарские горы. Они уже доехали до неба, но  солнце  и  звезды  еще
были вверху. Над горами самолет начало трясти, - Киссур и не знал,  что  в
небе столько ухабов.
     Киссур устроился  в  кресле  рядом  с  пилотом  поудобнее,  поигрывая
кинжалом и улыбаясь наглыми голубыми глазами. Если эти люди думают, что он
испугается только оттого, что в первый раз катается на птице с крыльями  в
красную и синюю полоску,  то,  -  право  же,  он  рассчитывал  сегодня  на
путешествие куда более далекое.
     Киссур оглянулся на своих людей: те вели себя как нельзя достойнее, а
Сушеный Финик о чем-то беседовал с третьим пилотом. Пилот сказал:
     - Хорошо, что вы не испугались шума двигателей.
     - Какого шума? - сказал Сушеный Финик.
     - Ну, - удивился пилот, - снаружи это ужасный рев. Вы никогда  такого
не слышали.
     Сушеный Финик вдруг перекосил лицо и заорал страшным  боевым  криком,
из тех, что, говорят, могут превращать воина в медведя или волка.
     Пилот взвизгнул и чуть не прошиб от испуга приборную доску лбом.
     - Немедленно прекратите, - закричал он.
     Сушеный Финик схватился за живот и начал хохотать.
     Другой пилот передернулся и побледнел. Ему впервые пришло  в  голову,
что эти десять дикарей, потных и грязных,  которые  с  невозмутимым  видом
сидят в салоне, воспринимают мир совершенно по-другому, чем  он.  Черт  их
знает, что они могут сделать! Может, они даже не так уж благодарны за свое
спасение? Может, они совсем  по-другому  относятся  к  своей  смерти,  чем
нормальные люди? У них двое раненых: Киссур даже не спросил, что с ними!
     Редс взглянул на приборы. До пустынного острова  в  северном  океане,
где лет двадцать назад выстроили базу со взлетными шахтами, оставался  еще
час лету.
     - Почему вы уничтожили мост, а не мятежников? - спросил Киссур.
     Редс оторвался от экранов.
     - Может быть, вы об этом  не  знаете,  господин  первый  министр,  но
убивать людей, - нехорошо.
     - Может быть, вы об этом не знаете, - осклабился Киссур,  -  но  мост
этот строили при государе Инане сорок тысяч человек,  и  на  строительстве
погибло, я думаю, не менее шести  тысяч,  когда  при  недостроенном  мосте
случился паводок. И судя по тому,  что  от  него  осталось,  его  придется
строить опять, новым сорока тысячам. И  вы  сохранили  жизнь  двум  сотням
мятежников, а отняли ее у шести тысяч крестьян,  которые  опять  погибнут,
если случится паводок.
     - Во всяком случае,  -  сказал  пилот,  -  я  ни  к  чьей  смерти  не
причастен. И если бы я стрелял по людям, я бы  потерял  и  эту  работу,  и
право летать. И вообще  мне  строго-настрого  запрещено  применять  боевое
оружие.
     - Да? - сказал Киссур, - а отчего  взорвался  мост?  Это  что,  вроде
церемониального меча?
     - Это, - сказал пилот, - оборонительное оружие.
     - Хорошая у вас оборона, - одобрил Киссур. - Сойдет и за кольцо в ухо
и за серьгу в нос.
     Прошло еще немного времени, и пилот снял  откуда-то  толстую  трубку,
нажал на клавишу, - экран перед ним нарисовал человеческое  лицо.  Человек
на экране походил на портрет советника Ванвейлена, только выглядит моложе,
чем надо, - видать, время на небесах тянется медленнее.
     - Ну как, - спрашивал меж тем Ванвейлен пилота.
     - У меня такое чувство, - сказал Редс, - что меня сейчас  съедят.  От
них просто воняет кровью.
     В эту минуту Киссур оттолкнул пилота и взял трубку.
     - Я очень признателен вам, - господин Ванвейлен, - сказал он.  -  Это
вы господин этих людей?
     - Господин Киссур, - сказал озадаченно Ванвейлен, - не лучше  ли  нам
будет поговорить через час, лицом к лицу?
     - Отчего же? Разве это непривычный для вас способ разговора?
     Редс расхохотался.
     -  Когда-то,  -  сказал  Ванвейлен,  -  вы  рассуждали  о  том,   что
справедливая война, - это когда империя покоряет варваров, строит дороги и
учреждает законы. А несправедливая - когда варвары и повстанцы завоевывают
империю и превращают людей в зверей, а поля - в пустыри. Что вы скажете  о
справедливой войне теперь?
     Киссур внимательно глядел на Ванвейлена.
     - Если государь, которому вы служите,  -  сказал  он,  -  восстановит
порядок в стране Великого Света и если государь Варназд от чистого  сердца
признает себя вассалом вашего государя,  то  я  сделаю  все,  что  вы  мне
прикажете, если я, конечно, вам понадоблюсь.
     Редс крякнул. Ванвейлен поднял брови: он,  пожалуй,  не  ожидал,  что
этот человек так легко скажет "Да".
     - Я не служу никакому государю, - прикусив губу, ответил Ванвейлен.
     "Арфарра был прав насчет ихней республики", - подумал Киссур.
     - В таком случае я буду служить  вам,  если  государь  Варназд  вновь
получит власть надо всей ойкуменой. Можете ли вы это сделать?
     Пилот вытаращил глаза. "Раб, - сказал себе Редс, - раб, который лижет
сапог. Его господин подписал ему  смертный  приговор,  рубил  головы,  как
капусту, а раб умоляет нас позволить господину действовать в том же духе и
дальше".
     - Господин Киссур, - с насмешкой сказал Ванвейлен, я бы мог  обсудить
с вами этот вопрос прямо сейчас, но я хочу сообщить вам, что наш  разговор
может слышать и записать любой, кто имеет соответствующее оборудование. Не
стоит ли вам все-таки подождать часок?
     Киссур подождал часок, и вскоре  самолет  с  шумом  и  ревом  сел  на
бетонную полосу на пустынном  острове  у  края  земли,  таком  холодном  и
далеком,  что,  наверное,  при  восходе  солнца  здесь  был  слышен  скрип
подземных ворот и фырканье огненного коня. Киссур выпрыгнул  из  стального
брюха, и увидел, что Ванвейлен стоит прямо  на  границе  между  бетоном  и
травой, а ветер яростно трепет его серый плащ.
     Они неторопливо пошли по дорожке к круглому куполу,  вырастающему  из
земли на расстоянии в три  полета  стрелы.  Ванвейлен  говорил,  а  Киссур
молчал и слушал. У дверей купола их ждал еще один человек в сером.  Киссур
остановился, оглядел его с головы до ног и произнес:
     - Здравствуйте, господин Нан.
     Ванвейлен  тут  же  просунулся  между  двумя  первыми  министрами   и
произнес:
     - Господин Нан приложил большие старания, чтобы втянуть  меня  в  это
дело. Без него бы меня здесь не было.
     Нан поклонился Киссуру и сказал:
     - Вас не шокирует мое появление в качестве... чужеземца?
     - Я тоже  варвар  по  происхождению,  -  ответил  Киссур.  -  Что  же
удивительного в том, что чужеземцы верно служат империи? Разве в  ойкумене
когда-либо обращали внимание, откуда чиновник родом?
     Ванвейлен, за спиной Киссура, нервно усмехнулся. Он подошел к дверям,
и они разъехались сами собой. В то мгновение, когда Нан и Киссур, один  за
другим, вошли в холл, Киссур быстро наклонился к уху Нана и прошептал:
     - Между нами есть еще одно сходство.
     - Какое?
     - Когда мне показалось, что империя погибает, я позвал на помощь моих
соплеменников. И вы сделали то же самое. И вы знаете, - прошел целый  год,
прежде чем я понял, что нет более верного способа погубить империю, нежели
позвать на помощь варваров.
     Нан дико глянул на Киссура.
     Через несколько минут они оказались в  комнате  с  белыми  стенами  и
черными столами. Там  стояло  несколько  людей,  и  в  кресле  на  больших
колесиках сидел Арфарра, а бок-о-бок с ним, - самозваный Арфарра, Ханалаев
проповедник. Они довольно мирно беседовали.
     Все  расселись.  Киссуру  представили   остальных   землян,   и   тут
окончательно стало ясно, что Ванвейлен - господин всех этих людей.  Только
один, по фамилии Хаммерс,  отрекомендовался  как  глава  правительственной
комиссии и человек независимый, но по его поведению это было незаметно.
     Первым говорил этот Хаммерс.
     Минут через пятнадцать Киссур не выдержал и сказал:
     - Словом, вы решили ни во что не вмешиваться.
     - Известные трудности, связанные с  быстрым  принятием  решений...  -
начал тот.
     - Цыц! - сказал Киссур. - Государь Иршахчан  за  такую  длинную  речь
укоротил бы вас на голову.
     Упоминание о государе Иршахчане видимо смутило присутствующих. Киссур
повернулся к Ванвейлену:
     - Значит, люди ойкумены по-прежнему будут убивать друг  друга,  когда
вашим чиновникам достаточно шевельнуть плавником?
     Ванвейлен слегка побледнел:
     - Нет, не по-прежнему, - сказал он.
     - Что значит - не по-прежнему?
     - Видите  ли,  -  мы  прилетели  сюда  три  дня  назад,  связались  с
Бьернссоном,  который  построил  очень  остроумный  передатчик...  -   тут
Ванвейлен кивнул в сторону яшмового аравана. - Мы рассчитывали на то,  что
господин Нан незаметно для  всех  явится  в  столицу,  планировали  тайные
переговоры. И вдруг Бьернссон сообщает нам, что, если хотим иметь  дело  с
живым Арфаррой, у нас совершенно нет времени. Наше открытое появление  все
изменило.
     - Бросьте, - сказал Киссур, - сейчас ойкумена переполнена  колдунами.
Одним чудом больше, или меньше - это совершенно неважно.
     - Для ойкумены - неважно, - объяснил Ванвейлен, - а для  галактики  -
важно. Кошку  выпустили  из  мешка.  И  теперь,  пока  законодатели  будут
выяснять, может или не может одно государство вмешиваться в  дела  другого
государства, предприимчивые люди будут продавать оружие всем, кто за  него
заплатит. Покупателей много,  рынок  большой.  Так  что,  я  думаю,  через
полгода число участников гражданской войны не уменьшится, а вот  вооружены
они будут совсем по-другому.
     Киссур нахмурился.
     - Вы заметили, - сказал Ванвейлен, - что, когда год  назад  вы  стали
использовать порох и даже динамит, они отнюдь не положили конец  войне,  а
просто увеличили количество жертв. А у нас есть штучки посильнее  динамита
- вы даже представить себе не можете, насколько сильнее...
     - Могу, - сказал Киссур. - Господин Арфарра как-то  сказал  мне,  что
все в истории ойкумены знало расцвет и  закат:  и  право,  и  ученость,  и
свобода: одно только оружие совершенствовалось и совершенствовалось. И что
самое страшное оружие изобретают самые мирные народы.
     - Ну вот, - сказал Ванвейлен, - тогда представьте  себе,  что  будет,
когда  наш  мирный  народ  начнет  продавать  оружие  всем,  кто  за  него
заплатит... То есть будут, конечно, запреты...
     - Знаю я, - быстро сказал Киссур, - зачем нужны запреты на  торговлю:
чтобы те, кто запретил, получали именные калачи от тех, кто торгует.
     - Вздор, - проговорил один  из  землян  на  неплохом  вейском.  -  Вы
сможете  договориться  между  собой.  История  учит,   что   люди   всегда
договариваются между собой, так как это взаимовыгодно. В  этом  и  состоит
историческая необходимость.
     - Боюсь, Мэнни, - засмеялся откуда-то сбоку  Нан,  -  что  на  данном
историческом этапе историческая необходимость торжествует лишь чудом.
     Кто-то фыркнул, а Киссур сказал:
     - Так устройте чудо, господин Ванвейлен!
     - Зачем? - возразил Ванвейлен. - Как вы сами сказали,  что  чудеса  в
ойкумене происходят повсеместно. В области волшебства -  гиперинфляция.  У
вас на единицу населения больше пророков, чем у нас - репортеров, врут они
примерно также, и по  утверждению  каждой  из  противоборствующих  сторон,
войска противника изготовлены из бобов и шелковых обрезков...
     - Вздор, - перебил Киссур, - я не о простых чудесах говорю.  Но  вот,
допустим, когда четверть века назад вольный город Ламасса  восстал  против
государя, господин Арфарра взорвал построенную им дамбу. Полгорода  вымело
в реку, а  остальные  ужаснулись  гневу  Золотого  Государя  и  прекратили
бунтовать. Уничтожьте Ханалая, - вот это будет убедительное чудо!
     Тот, которого назвали Мэнни, снисходительно откашлялся и сказал:
     - Вы, молодой человек, несколько упрощенно мыслите. Ханалай - это  не
один человек, это  целая  организация.  На  его  место  встанут  другие  -
Чареника, Ханда...
     - Тю, - удивился Киссур, - вы меня неправильно поняли. Одного Ханалая
я вам и сам безо всякого чуда убить смогу. Я и имел в виду  выполоть  весь
лагерь, чтобы там на пять верст  не  осталось  целого  колоса.  Вот  тогда
ближние бунтовщики пропадут, а дальние смутятся.
     Мэнни, казалось, потерял дар речи. Это был  человек  старый  и  видом
напоминавший хомяка. У него было самое удивительное  украшение  изо  всех,
когда-либо виденных Киссуром. Он не носил колец ни в ушах, ни  в  носу,  а
зато на глазах носил два дешевых черепаховых кольца со вставленными в  них
стеклами.
     - Как, - сказал  он,  -  вы,  господин  Киссур,  -  предлагаете  нам,
цивилизованным  людям,  устроить  массовое  убийство?  Вы  понимаете,  что
говорите? Это же - женщины,  дети,  там  десятки  тысяч  людей,  таких  же
крестьян, как в вашем войске...
     - Не женщины, - возразил Киссур, - а так, постельные женки. А  насчет
крестьян вы правы. Значит, такая  их  судьба,  что  они  пошли  в  воры  и
мятежники.
     Сбоку нервно хихикнул Ванвейлен.
     - Господин министр, - сказал он, - я не скрою от вас,  что  на  наших
самолетах действительно есть очень мощное оружие. Но если бы я,  в  минуту
умопомрачения, отдал приказание его использовать, то это было бы последним
днем существования моей компании. Газетчики  втоптали  бы  меня  в  грязь,
демонстранты бы  разгромили  мои  офисы,  конкуренты,  пылающие  праведным
негодованием, призвали бы бойкотировать  мою  продукцию,  и  в  довершение
всего я предстал бы перед судом, как военный преступник, а мой доход пошел
бы на миллионные компенсации родственникам погибших.
     Киссур встал и грохнул кулаком по черному столу, отчего  ножки  стола
нехорошо крякнули.
     - Ах вы шакалы, - сказал Киссур. - Готовы  продавать  нам  луки,  при
условии, что спускать тетиву будем мы?  Лично  уничтожить  двадцать  тысяч
бунтовщиков, - ваша совесть не допускает, а смотреть, как  убивают  десять
тысяч, и еще десять  тысяч,  и  еще  десять  тысяч,  -  это  ваша  совесть
допускает? Да как такая совесть называется?
     - Такая совесть, - усмехнулся Ванвейлен, - называется арбитражный суд
ООН.
     - Мерзавцы вы, - сказал Киссур.
     - Человек, - сказал Мэнни на своем  неприятном  вейском,  -  свободен
совершать любые действия, кроме тех, которые наносят прямой и непоправимый
ущерб жизни и здоровью другого человека. И люди цивилизованные друг  друга
не убивают. И если бы вы лично, и Ханалай, и прочие,  последовали  примеру
цивилизованных людей, то вы бы жили так же мирно, как и мы,  -  и  вам  не
нужно было бы называть нас шакалами и мерзавцами...
     В это мгновение первый министр одним прыжком перемахнул  через  стол,
схватил Мэнни за широкую ботву галстука, и выдернул  его  из  кресла,  как
свеклу из грядки.
     - Господин министр, - проговорил Мэнни, не теряя присутствия духа,  -
если один человек называет другого человека забиякой, а другой, в качестве
опровержения, лупцует его по морде, - это никуда не годное опровержение...
     - Мать твоя Баршаргова коза, - сказал Киссур, пихнул свеклу обратно в
кресло, повернулся и побежал прочь из  проклятого  места.  Он  хотел  было
хлопнуть дверью, - но та предусмотрительно убралась в сторону, а сразу  за
его спиной стала съезжаться сама. Киссур пробежал по коридору, у  которого
пол и стены обросли каким-то белым пухом с окошечками, и выскочил во двор.
Во дворе всюду валялся крученый бетон и какие-то балки, среди грязи  росли
редкие и чахлые пучки травы, а чуть подальше был каменный пруд.
     Киссур перескочил через бортик и прыгнул в этот пруд. Землю покрывал,
пополам с грязцой, мокрый снежок, но  вода  в  пруду  оказалось  не  такая
холодная, как хотелось бы Киссуру. На поверхности  воды  плавали  радужные
разводы, и у Киссура сразу страшно защипало в глазах. Тут он заметил сизые
отверстия труб и сообразил, что этой водой чужеземцы полощут  кишки  своим
машинам, а для себя, скорее всего, построили пруд где-нибудь  под  крышей,
чистый и светлый, подобный парному молоку.
     Киссур поплавал в пруду некоторое время, а потом вылез на  бережок  и
пошел куда-нибудь под куст обсохнуть.
     Куста он не нашел, а минут через пять вышел к складам на летное поле.
У большого навеса сидели  несколько  стальных  птиц,  а  под  навесом  его
дружинники расположились кружком вместе с чужеземцами.
     Люди веселились.
     Стол из опрокинутого железного листа был весь уставлен  едой.  Киссур
тут же заметил, что чужеземцы хранят еду  не  в  котлах  и  сосудах,  а  в
круглых одноразовых горшочках с  бумажными  картинками.  Несколько  пустых
горшочков уже валялось на земле. Люди ели и шутили вместе, - бог знает, на
каком языке, - вероятно, на языке еды. Центром общего внимания был Сушеный
Финик: он ухал, как филин, и токовал, как тетерев, а  потом  вдруг  сцепил
руки у губ и завыл, мастерски подражаю шуму садящегося самолета. Чужеземцы
засмеялись, а дружинники повалились от хохота навзничь.
     Киссур подошел к людям: все обернулись и  уважительно  уставились  на
него. Сушеный Финик подставил ему ящик, на котором сидел, и спросил:
     - Почему ты синий? Ты ел?
     Тут Киссур вспомнил, что не ел с самого утра, переломил булку и  стал
жевать.
     - Великий Вей, - сказал кто-то на  хорошем  вейском,  -  где  это  вы
вымокли? Вы что, свалились в водосборник? Это же техническая вода.
     Киссур взглянул на свою руку и увидел на ней синие разводы.
     - Они что там, умники, - сказал другой голос, - забыли вас накормить?
Попробуйте вот это.
     Киссур оглянулся и узнал пилота, Редса.
     Редс взял длинную банку с яркой этикеткой, всадил в нее ножик и  стал
открывать банку. Зуб ножика из-за спешки  отлетел.  Чужеземец  засуетился.
Киссур взял банку у него из рук, крякнул и своротил у банки все донце.
     - Вот это сила, - сказал чужеземец, выгребая из банки розовое мясо.
     Киссур молча ел.
     - Ну, и что вы решили, - спросил тот,  первый,  который  говорил  про
водосборник.
     Киссур поглядел на него и ничего не сказал. Тот  побледнел  и  умолк.
Киссур вдруг отбросил банку и схватил его за шиворот:
     - Я видел тебя в дни бунта в столице! Это ты мне отдал документы  про
Чаренику! Ты землянин или человек?
     Человек завертел головой, как цыпленок.
     - Меня зовут Исан, и я из народа аколь, но я уже год среди землян.
     Это был тот самый маленький начальник  стражи,  что  исчез  вместе  с
Наном. Киссур, изумившись, отлип от воротника.
     - Ты умеешь летать?
     Маленький варвар пожал плечами.
     - Не думаю, - сказал он, - чтобы меня допустили к экзаменам, но здесь
хозяйничает Ванвейлен, и мне дают потыкать в кнопки.
     - Значит, - сказал задумчиво Киссур, - ты ушел из  столицы  вместе  с
Наном.
     - Не я один, - сказал маленький варвар, - нас было четверо, не считая
ребенка, денег и оружия, но одного человека вскоре  убили.  Нан  пришел  в
Харайн, и мы думали, что он собирается бунтовать вместе с Ханалаем, но  он
кое о чем переговорил с яшмовым араваном,  который  тоже  из  этой  породы
людей со звезд, и мы жили хуже лягушек, пока за нами не прилетела крылатая
бочка.
     - Значит, - сказал Киссур, - Нан не был доволен мятежом Ханалая?
     Маленький варвар опустил глаза:
     - Я бы не хотел говорить плохих слов про господина Нана,  но  он  был
скорее рад, чем огорчен. Он сказал, что всякий, кто сейчас начнет  спасать
государство, будет как человек, попавший в болото: чем больше  дрыгаешься,
тем быстрее тонешь. И разумный человек должен  подождать,  пока  все,  кто
спасают государство, утонут или вымажутся в грязи, а народ устанет воевать
и захочет только одного: объединиться вокруг  человека,  при  котором  был
мир.
     - Ты как будто с этим не согласен?
     - Думаю, - сказал маленький варвар, -  что  чиновник  должен  спасать
государство не только тогда, когда ему это выгодно.
     После этого Киссур бродил по острову, пока солнце не стало  клониться
к западу. Он еще раз выкупался в холодом, но чистом море, а потом вернулся
и сел у шасси самолета. Вдалеке за стальным куполом красная машина  грызла
землю.
     Киссур подумал и вынул из ножен меч.
     Еще вчера Киссур взмахнул этим мечом: и в  стороне  обращенной  вниз,
отразилась нижняя половина мира, а в стороне, обращенной вверх, отразилась
верхняя половина мира, а по лезвию этого меча  шла  дорога  на  тот  свет.
Теперь в мече отразились только белые грязные  ноги  самолета.  Мироздание
рухнуло. Дорога в иной мир больше не пролегала по острию меча, и убить  им
можно было только одного человека,  а  настоящим  оружием  убийства  стали
стальные птицы и разноцветные кнопки.
     Кто-то накинул ему на плечи теплую куртку. Киссур обернулся: это  был
Сушеный Финик. Киссур сделал знак рукой, - Сушеный Финик сел рядом и  тоже
прислонился к шасси самолета.
     - Я гляжу, ты нашел с ними общий язык, - сказал Киссур. -  Они  очень
смеялись, когда ты завопил, как их самолет.
     - Да, - сказал Сушеный Финик, -  они  смеялись,  когда  я  вопил  как
самолет и ухал как филин, но я не думаю, что они плакали ли бы, если  б  я
спел им песню о бое в Рачьем Ущелье. Я не думаю, что они бы вообще  поняли
мои песни, даже те из них, которые говорят по-вейски.
     - Спой мне о Рачьем Ущелье, - сказал Киссур.
     - Я сломал свою лютню, когда ты убил свою собаку, -  ответил  Сушеный
Финик.
     Они помолчали. Красное солнце садилось в воду, и по  бетонной  полосе
дул резкий, холодный ветер. Это было очень тоскливое место на  самом  краю
мира.
     - Ты не знаешь, они о чем-нибудь договорились?
     - Они сидели еще четыре часа, - ответил Сушеный Финик, - и  по-моему,
они все это время только трепали языками. В жизни не видел людей,  которые
так много треплют языком! Потом они пошли и кое-что рассказали нам.
     Они рассказали, что Нан и яшмовый араван летят в лагерь Ханалая.  Нан
заберет государя, чтобы тот  отдал  все  приказания,  какие  им  нужно;  а
яшмовый араван, кажется, хочет остаться и проповедовать мир и согласие.
     И Сушеный Финик скорчил невероятную рожу, показывая, что он думает  о
шансах яшмового аравана на успех. Они замолчали и стали глядеть на красный
закат.
     - Ты им все правильно  сказал,  -  произнес  Сушеный  Финик.  -  Надо
выполоть Ханалая, как сорняк, и тогда в ойкумене  наступит  мир.  Война  с
мечом и копьем, конечно, лучше мира, но  лучше  уж  мир,  чем  война  этим
чужеземным оружием.
     Шум двигателей заставил его  умолкнуть.  Один  из  дальних  самолетов
качнулся и выехал на бетонную полосу.  С  края  полосы  замахали  флажком.
Самолет побежал по дорожке с быстротой страуса, подобрал  ноги  и  ушел  в
небо.
     - Ладно, - сказал  Киссур  и  поднялся  на  ноги,  -  я  тут  кое-что
придумал, - пошли.
     И если вы хотите  узнать,  что  именно  придумал  Киссур,  -  читайте
следующую главу.

                                    21

     Государь Варназд не удивился, когда ночью его  разбудил  шепот  Нана:
первый министр теперь часто навещал государя. Покойник приходил и  садился
в изголовье. На рассвете он таял. Варназд рассказывал все,  что  случилось
за день, и спрашивал совета назавтра. Тот горько  плакал,  что  не  уберег
государя, и давал советы.
     Поэтому  Варназд  не   удивился,   когда   Нан   разбудил   его,   но
воспротивился, когда Нан шепотом велел ему собираться.
     - Зачем? - возразил Варназд,  -  вы  уже  столько  раз  помогали  мне
бежать; а наутро я опять просыпался в этой спальне.
     - Вставайте, - вмешался еще один  человек,  и  Варназд,  вглядевшись,
промолвил с упреком:
     - Яшмовый араван! И вы тоже умерли? То-то сегодня утром охранники так
странно о вас шептались!
     - Государь опять плачет ночью? -  раздался  насмешливый  голос,  и  в
проеме двери показалась круглая, как репа, морда стражника.
     - Ого! - промолвил стражник изумленно и потянулся к ножнам.
     В руках Нана негромко чавкнуло, охранник  сложился  пополам,  упал  и
утих. "Хороший сон", - подумал Варназд.
     Кое-как покойный министр уговорил государя одеться. Они  выскользнули
в сад и побежали на ровную лужайку за павильоном Сумеречных Врат.  Варназд
продрог от росы и холода.  Небо  заволокло  тяжелыми,  как  коровье  вымя,
тучами, деревья от  холода  и  ветра  стучали  ветвями,  и  над  деревьями
качалась, словно на паутинке, синенькая звезда. Вдалеке  послышался  топот
всадников. Нан затолкал Варназда в кусты. На лужайку выехал  ночной  дозор
повстанцев. До государя донесся обрывок разговора:
     - Что  с  того,  что  стреляли?  В  беса  надо  стрелять  серебряными
шариками, тогда он рассыпается с визгом и вонью.
     - Все равно, - возразил другой дозорный - если Арфарру унес  бес,  то
зачем он прихватил с собой яшмового аравана?
     И  дозорные  проехали  дальше.  Прошло  немного  времени,  -  Варназд
поглядел на небо и  увидел,  что  синенькая  звезда,  которая  висела  над
лужайкой, спускается все ниже и ниже, и это не  звезда,  а  скорее  птица.
Крылья птицы не шевелились. Одно крыло было с красным огоньком,  другое  с
синим огоньком. Это была, без сомнения, родня тем каменным птицам  в  Зале
Ста Полей, что умеют танцевать и славить государя. Варназду испугался, его
стала бить крупная дрожь. Нан подхватил его на руки,  как  ребенка.  Птица
села. Нутро ее распахнулось. Покойный министр подсадил в нутро государя  и
влез сам. Яшмовый араван, к изумлению Варназда, остался по ту сторону.
     - Не покидайте меня, - попросил Варназд.
     Нан за спиной его вспыхнул и закусил губу.
     - Я должен остаться, - сказал Бьернссон.
     - А можно я останусь с вами?
     Один из пилотов начал ругаться.
     В это время  ночной  дозор,  обсуждавший  пропажу  яшмового  аравана,
повернул назад и увидел впереди за абрикосовыми  деревьями  синий  свет  и
услышали монотонное урчание.
     - Вперед! - завопил командир дозора.
     Мятежники выскочили на полянку. Раздался испуганный вопль, и  гудящая
стрела переломилась об обшивку самолета.
     - Дураки, - орал старший, - это бес! Стреляйте серебряными шариками!
     - Стойте, - вскричал Варназд,  -  вы  не  смеете  стрелять  в  своего
государя, - и полез обратно из кабины.
     Два серебряных шарика хряснули, один за другим, об обшивку.
     - Братцы, - вопил обрадованно старший  дозорный,  -  серебро  его  не
берет! Это не бес, а простое железо!
     Бьернссон отскочил от самолета и упал в густую траву.
     - Взлетайте, - закричал он. Проворный десантник схватил  государя  за
шкирку и втянул его обратно. Другой человек выскочил наружу с автоматом  в
руках и  прошелся  очередью  по  дозору.  Подхватил  Бьернссона  подмышки,
швырнул его в кабину и прыгнул сам. Самолет завыл и взлетел.
     - Сидите и не нойте, - сказал десантник Бьернссону. - Вас  бы  завтра
убили. Бьернссон повернулся к Нану, поглядел ему в лицо так, словно видел,
что у него написано  на  обратной  стороне  глаз,  и  сказал  со  странной
улыбкой:
     - А я думаю, меня убили бы сегодня. И вовсе не Ханалай.
     У Нана по спине пробежал холодок.
     - Что вы хотите сказать? - спросил Нан каким-то не своим голосом.  Но
в этот момент внимание их было отвлечено новым обстоятельством.
     - Это что такое, - сказал  пилот,  указывая  на  экран.  -  Еще  один
самолет! Действительно, им навстречу, к лагерю  Ханалая,  летел  еще  один
"К-307". Пилот надел наушники.
     - Борт семьсот два вызывает борт семьсот восемь. Как слышите. Прием.
     Треск в наушниках, потом голос:
     - Слышим отлично.
     - Что вы здесь делаете? Вам что, топлива  не  жалко?  После  короткой
паузы в разговор вмешался новый голос, на вейском:
     - За топливо плачу я. Я хотел убедиться, что все благополучно.  Вдруг
вам понадобится помощь моя и дружинников?
     "Киссур!" - сообразил про себя пилот. "Господи, это с кем он летит, с
маленьким Исаном? Как бы они не угробили машину."
     - Благодарю за заботу, - подавив смешок, ответил пилот,  раньше,  чем
Нан успел вмешаться. - У нас все благополучно.
     - Государь с вами?
     - Да.
     - А этот... проповедник? Остался внизу?
     - Нет, сидит здесь и дуется.
     - Это совсем хорошо.
     - Исан, - сказал пилот, - вы не боитесь, что эта  прогулка  обойдется
вам слишком дорого? Вы летаете на  самолете  не  лучше,  чем  я  скачу  на
лошади.
     - Я не знал, что вы умеете ездить на лошади.
     - А я никогда и не пробовал, - съязвил Редс и повернулся к Нану:
     - Господин Нан! Прикажите ему возвращаться!
     - Может не приказывать, - донесся  ответ.  -  С  сегодняшнего  дня  я
больше не служу господину Нану.
     - Это что за шуточки? - заорал пилот.
     - Это не шуточки. Я служу в войсках империи. И я подчиняюсь  приказам
Киссура.
     Тут только до Редса начало доходить.
     - Черт побери, - сказал он, - а если Киссур прикажет  вам  уничтожить
мятежников?
     Пауза. Невнятный шепоток перевода. Спокойный голос Киссура:
     - Именно это я ему и приказал.
     Нан схватился за голову.
     - Сядьте, - закричал  Бьернссон,  -  сядьте,  тогда  они  не  посмеют
бомбить лагерь.
     - У нас топлива в обрез, - сказал пилот.
     - Мы не можем его сбить? - спросил Нан.
     - Чем? - огрызнулся пилот. - Они вооружены, а мы нет.
     Второй самолет пропал в ночи, - но на экране было видно, как  плотная
черная точка развернулась над зимним лагерем и пошла вниз.
     Государь сидел, вертя головой.  Сон  уже  кончился,  но  явь  еще  не
начиналась. Государь задрожал, вспоминая кое-какие намеки Арфарры. Самолет
тряхнуло, и Варназд закрыл глаза. Нан бережно обнял его  и  укрыл  плащом,
как наседка укрывает крылом  взъерошенного  цыпленка.  Бьернссон  даже  не
обернулся на плачущего государя.
     - Поверните самолет, - сказал вдруг Бьернссон пилоту, - я хочу видеть
все.
     - У нас топлива только на обратную дорогу, - повторил пилот.
     Когда  они  подлетели  к  Чахарским  горам,   позади   них   вставало
безобразное красное зарево, и на его  фоне  можно  было  различить  силуэт
штурмовика.
     На рассвете, когда лагерь Ханалая уже  кончил  гореть,  а  топлива  в
баках  осталось  совсем  мало,  Исан  посадил  машину  на   луг   у   стен
близстоличного городка, комендантом которого был Идди Младший.
     Киссур вылез из самолета и сразу заметил, что бедный железный бочонок
вряд ли скоро соберется летать: стальные ножки его  подломились,  а  левое
белое крыло пропахало в луге маленькую канавку и завернулось  от  этого  в
сторону. Киссуру тоже ободрало бок от такой посадки.
     Идди всю ночь наблюдал с гнезда на башне за тем,  что  творилось  над
лагерем Ханалая, и очень быстро понял, как обстоят дела. Он  станцевал  от
радости при виде Киссура, но весьма прохладно отнесся к Исану, потому  что
люди племени аколь в свое время сделали много зла народу  аломов.  Тем  не
менее он заверил Киссура, что этого человека никто не найдет, пока все  не
успокоится. Киссур выписал Исану охранную грамоту и сказал:
     - Пусть только чужие  государства  попробуют  арестовывать  подданных
империи за то, что было сделано для блага империи.
     Исан сказал:
     - Это лучше, чем ничего, но я предпочел  бы  избежать  обстоятельств,
при которых мне пришлось бы предъявлять эту бумагу.
     Еще Киссур подписал Исану дарственную на  два  огромных  поместья  из
числа своих собственных, близ столицы, и на третье, - в Инисских болотах.
     - Там нефть, - застенчиво объяснил маленький варвар. Киссур не  очень
понял объяснения.
     После этого Киссур отрядил Идди с дружинниками в лагерь  бунтовщиков,
исправить недоделки, и нельзя сказать, чтобы Идди был доволен  поручением.
Киссур взял пять человек и отправился в столицу. Переправляясь через Левую
Реку, Киссур заметил серебристый самолет. Тот покачал сердито  крыльями  и
полетел дальше.
     Остаток дня Киссур провел в саду. Он  лежал  на  траве  и  следил  за
пролетающими самолетами. В середине дня  он  съел  легкий  обед.  Самолеты
летали не так часто, но к вечеру все небо было  расчерчено,  как  храмовое
окошко, серебристыми лопухами. Возможно, Киссур ждал гонца или  стражника:
но никакого гонца не появилось. Вечером Киссур поднялся в дом,  переоделся
и отправился во дворец государя.
     На Белой площади двое чужеземцев вешали на дерево  черную  тыкву,  из
породы показывающих картинки, тыква похрюкивала, и вокруг  нее  собиралась
толпа. Прямо с телег раздавали пироги, квадратные, как земля,  и  банки  с
разноцветными этикетками, с  донышком  круглым,  как  небо.  Наверняка  по
совету Нана.
     Во дворце все уже знали о  его  прибытии.  Десантник  в  форме  цвета
гусиного дерьма взглянул на него и залопотал  что-то  в  рацию  с  длинным
одиноким ухом. Чиновник в зале аудиенций испуганно шарахнулся  в  сторону.
Киссур немного  полаялся  с  этим  чиновником  и  прошел  в  личные  покои
государя. В черепаховой комнате сидел, выпрямившись в кресле, государь,  в
белой сорочке и в шапочке с жемчужным венчиком, и лицо  его  было  бледней
жемчужного венчика. Справа от государя сидел Арфарра, укутанный  кружевной
накидкой и с врачом позади кресла. Слева от государя, за его спиной, стоял
Нан, как будто обнимая государя за плечи и  что-то  говоря.  Чуть  поодаль
сидел, немного развалясь, Клайд Ванвейлен, и еще  один  чужеземец,  уважая
государя, стоял на ногах. К стенке жался  пяток  перепуганных  чиновников.
Видимо, Киссур прервал какое-то совещание,  на  котором  Ванвейлен  и  Нан
объясняли государю, как управлять страной, а  Арфарра  поддакивал.  Киссур
остановился в дверях. Нан  шевельнулся  за  спиной  государя  и  сказал  с
непроницаемым лицом:
     - Господин Киссур... То, что вы сделали...
     Его перебил Ванвейлен.
     - Я не знаю, как вы осмелились явиться  сюда,  но  если  после  всего
случившегося вы надеетесь оставаться первым министром...
     - Это катастрофа, - сказал третий чужеземец,  -  никто  не  осмелится
иметь дело с правительством, во главе которого стоит палач.
     Киссур засмеялся, выудил из рукава  печать  и  кинул  ее  через  стол
Ванвейлену.
     - Экое красноречие, - сказал он. - Вам нужно, чтобы первым  министром
был Нан, а не я - так бы и говорили. Я и сам понимаю, что первый  министр,
который не берет взяток, не исполняет своих профессиональных обязанностей.
     Ванвейлен стал красным, как рак, и вскочил с кресла.
     - Палач, - заорал он, - что вы  себе  позволяете!  Киссур  подошел  к
Ванвейлену, сгреб его за широкую шелковую плетку, в которую  тот  завернул
шею, и пихнул обратно в кресло.
     - Цыц, - сказал он, - сидели в присутствии государя, так и сидите!
     - Послушайте-ка меня, - продолжал Киссур. - Я, может, и палач,  но  я
не дурак! Я, господин  Ванвейлен,  с  самого  начала  удивлялся,  зачем  я
оказался на вашем совещании, потому что на этом совещании делили пирог под
названием страна Великого Света, и я был там явно лишний. А потом  вы  при
мне стали рассуждать о том, что только чудо может спасти ойкумену;  и  что
вашим оружием можно в полчаса уничтожить  лагерь  Ханалая,  но  вы,  Клайд
Ванвейлен, никогда такого приказа не  отдадите,  потому  что  вам  за  это
накостыляют по шее. И даже дурак  бы  понял,  на  что  вы  меня,  господин
Ванвейлен, подбиваете, и что вы без меня придумали с Арфаррой.
     Ванвейлен опять всплеснул руками и полез было из  кресла,  но  Киссур
затопал ногами.
     - Цыц, - сказал он, - я договорю до конца. Вам надо  было  уничтожить
Ханалая. Вам надо было, чтобы ответственность за это несли не вы, а выгоду
получили вы. Ведь остатки мятежников сегодня ползли к столице на  коленях!
Вам надо было сделать так, чтобы министром был Нан, а не я... вы разрешили
все ваши затруднения одним махом. Я на  вас  не  сержусь.  Что  вы  такое?
Торговец из страны торговцев: а нравы торговцев везде одинаковы.
     Тут Киссур повернулся к Арфарре.
     - Что же касается вас, господин Арфарра... Признаться,  вы  оскорбили
меня. Ведь если бы вы позвали меня к себе, рассказали, как обстоят дела, и
признались, что вам нужен человек, который захватит штурмовик и  уничтожит
лагерь Ханалая, и что после этого государь должен будет отречься от  этого
человека, имя которого станет грязью и прахом; а ни  вы,  ни  Ванвейлен  в
этом замешаны не будете, - разве я сказал  бы  "нет?"  Вы  оскорбили  меня
недоверием, господин Арфарра...
     Арфарра  сидел  в  кресле,  выпрямившись  и  совершенно   неподвижно.
Государь Варназд вскочил с малого трона.
     - Киссур, - сказал он, -  эти  твари  могут  убираться.  Моим  первым
министром будете вы, и только вы.
     И тут Киссур Белый Кречет в первый раз в жизни перебил государя.
     - Я еще не кончил, - нехорошо улыбаясь, сказал  он.  -  Как  я  могу,
государь, быть вашим министром, если вы сами отрешили меня  от  должности;
назначили двести тысяч за мою голову; велели жечь мое имя на всех алтарях!
     - Это была ошибка!
     - Вы оскорбили меня, - продолжал  Киссур,  -  вы  поверили  негодяям,
которым клялись не верить. Когда человека  оскорбляет  другой  человек,  -
есть много способов мести. Когда  человека  оскорбляет  государь,  -  есть
только один способ мести.
     - Остановите его, - закричал Ванвейлен.
     Один из десантников из-за двери  прыгнул  к  Киссуру.  Киссур  поймал
десантника левой рукой и шваркнул им о стенку. Правой рукой он вытащил  из
рукава белый трехгранный кинжал, с широкими лепестками у рукояти  и  тремя
желобками для стока крови, и, все так же улыбаясь, всадил его себе в грудь
по самые лепестки. Все замерли. Киссур  стоял  некоторое  время,  молча  и
удивленно глядя на государя.
     - Скверно это будет, - прошептал  Киссур,  -  если  станут  говорить,
будто я в таком случае промахнулся...
     Он не договорил, закрыл глаза, пошатнулся и упал на руки подбежавшему
землянину. И никто, конечно, не мог бы сказать,  что  Киссур  струсил  или
промахнулся, потому что кинжал его вошел точно  в  сердце,  пересек  левое
предсердие и почти вышел из лопатки.

                                  ЭПИЛОГ

     Прошел почти месяц. Многие вспоминали про этот  месяц  по-разному,  а
Шаваш так никогда и не мог вспомнить до конца, что именно  было  с  ним  в
этот месяц. Но вот, как-то через месяц  Шаваш  открыл  глаза  в  небольшой
белой комнате и увидел,  что  над  ним  сидит  Киссур.  Киссур  был  очень
бледный, отощавший, в чужеземной куртке и штанах. Все это, - и  чужеземная
одежда, и странный свет с потолка,  было  уже  Шавашу  отчего-то  знакомо.
Шавашу казалось, что все это много раз показывали ему во сне.
     - Я думал, что ты умер, - отчего-то вспомнил Шаваш.
     - Я и сам так думал, - ответил Киссур. Они помолчали.
     - Эти люди так умеют лечить, даже покойников лечат, - сказал  Киссур.
А ты молодец. Знаешь, как ты себя вел?
     Шаваш не помнил, как он себя  вел.  Он  смутно  помнил,  как  молодой
помощник Арфарры в его комнате с  ужасом  шептал,  что  Арфарра  мертв,  а
лагерь Ханалая почему-то горит зеленым и красным  пламенем...  "Вы  правы,
они убийцы и нелюди", - шептал чиновник. Потом  -  жар  и  бред,  потом  -
вокруг него, люди в незнакомых одеждах, и вдруг, поверх них, лицо Нана...
     - Как я себя вел? - спросил Шаваш.
     - Ты кусался, - сказал Киссур.
     Шаваш молча глядел в потолок.
     - Знаешь, - вдруг сказал он, - как я верил Нану? Как ты государю.
     - Не трожь государя, - сказал Киссур.
     И опять молчание.
     - Что же, - спросил Шаваш, - они так хороши, как сами о себе говорят?
     - Еще  лучше,  -  ответил,  криво  усмехнувшись,  Киссур.  Тут  Шаваш
подумал, что  за  ними  обоими,  наверно,  подсматривают.  Он  внимательно
поглядел Киссуру в глаза и спросил:
     - И какое это имеет значение?
     - Никакого, - ответил Киссур. Шаваш протянул ему  свою  руку  ладонью
кверху, а Киссур положил на нее свою руку ладонью книзу, и так они сидели,
пока Шаваш не заснул.
     Где-то двумя этажами выше ухоженный седой человек оторвался от экрана
и с тоской сказал:
     - Я вам говорил, что все бесполезно! Такие - как  эти  двое,  они  не
успокоятся, пока не выживут нас из своей страны!
     И его собеседники попрятали  глаза,  потому  что  возразить  им  было
нечего.