Степан Королев.
     Рассказы

1. Салим
2. Вирус
3. Все сошли с ума
4. Девушка с рекламного плаката
5. Alter Omnia

     Салим

     Салим  Цзайлиев  родился  в  2740  году  в  городе  Урумчи
Уйгурской провинции королевства Тибет. Отец его был  наполовину
монголом,  наполовину  сибиряком, мать -- сибироузбечкой. Жизнь
Салима совпала с золотым веком и распадом Сибирской империи,  к
процветанию  и  развалу которой он успел приложить руку. Воин и
ученый, он был идеальным сибиряком, смуглый, крепкий,  среднего
роста,  с  раскосыми  глазами  --  образцовый  подданный своего
императора. И судьба  его  складывалась  так,  как  писалось  в
книгах  для  молодежи,  но,  как водится, редко бывало на самом
деле.
     После первой школы, где дети учились с пяти до десяти лет,
мальчика  устроили  в  государственный  буддийский   монастырь,
который  в  семнадцать  лет он благополучно закончил. В те годы
мусульманство еще не  было  единственной  разрешенной  религией
империи,  но  уже  становилось  ясно,  что  знание  основ иного
вероисповедания  совершенно  не  пригодится  в  жизни  молодому
человеку. Всевозможные секты искоренили полностью за двести лет
до  рождения  Салима,  немного  буддистов  оставалось  в Индии,
Тибете и Китае, а христиан -- в Руссии. Спустя одиннадцать  лет
после   того,   как  Салим  покинул  монастырь,  последний  был
полностью переформирован  и  стал  Государственным  Урумчинским
университетом   имени   Императора  Халоева  (правил  Сибирской
Империей в 2698-2713 гг.).
     Год после окончания обучения юноша проработал  на  Третьей
Фабрике  электронных  приборов. Он жил в фабричной казарме, и о
смерти матери тем летом  узнал  лишь  некоторое  время  спустя.
Получив двухдневный отпуск, Салим не застал отца дома: началась
война  с  Японией,  и отца как неженатого сорокалетнего мужчину
призвали в армию в первую очередь. Через два года он погибнет в
морском сражении у островов Сакисима.
     Этот  конфликт  был   развязан   Кхмерией   --   маленьким
индокитайским  государством,  оставшимся  независимым благодаря
случайному стечению обстоятельств. В годы Большой Индокитайской
Войны  (2385-2388  гг.)  Вторая  Европа  оказывала  подавляющее
влияние на мировые события. Европа тогда вела боевые действия с
Сибирской  Империей  в  Прикаспии  и Аравии, и требовала, чтобы
всеми государствами соблюдались всевозможные договоры и правила
ведения мировых войн. Все цивилизованные силы  по  эту  сторону
Туманного   занавеса   воспротивились   тотальной  оккупации  и
присоединению к Империи азиатских стран, и в  угоду  лицемерным
политикам  были оставлены три маленьких государства -- Кхмерия,
Дравидия и Цейлон. Во времена Салима Кхмерию уже  лет  сто  как
считали в Ново-Сибирске одним из королевств Империи.
     Индонезийская  федерация была вечным противником Сибирской
Империи. За ее спиной стоял  Австралийский  Союз,  единственная
реальная   сила,   способная  противостоять  сибирякам.  Только
многовековые традиции  мешали  окончательно  объединиться  этим
юго-восточным  федерациям.  Состоявшая  с  ними в военном союзе
Япония получила добро на открытие локальной войны за Курильские
острова. На протяжении без малого тысячи лет эти жалкие  клочки
суши   то  уходили  от  японцев,  то  возвращались.  Давно  уже
умалилось их стратегическое  значение,  но  остались  принципы,
государственная   политика,   наконец   просто  повод  задевать
ненавистного соседа. Потому, наверно, никто не стер эти острова
с лица земли до сих пор.
     В 2758 году Салим Цзайлиев был призван в имперскую  армию.
Он имел неплохое образование, немного поработал с электроникой,
поэтому его определили в Самодию на базу космического слежения.
Именно  в  этот  год  молодой  человек  многому научился и имел
возможность  сколько   угодно   наблюдать   Туманный   занавес.
Впоследствии он сделал на этом научную карьеру, даже не раскрыв
сути явления.
     Ладный  и ловкий, обученный восточным единоборствам, Салим
даже  в  самодийской  глуши  был  замечен  тренерами  армейских
спортивных  организаций.  Он  неоднократно  защищал  спортивную
честь  базы  на  внутриармейских  соревнованиях,  а  затем  был
переведен  в  Спортивный  легион  в Тунгустане. Приписана часть
была к Томску-на-Оби, однако большую часть  времени  спортсмены
проводили  в  Ново-Сибирске.  Так Салим впервые попал в столицу
Сибирской Империи, самый большой,  величественный,  красивый  и
безобразный  город  мира.  Так  когда-то  называли американский
Нью-Йорк, теперь этот титул почти принадлежит Денверу.
     Как выглядят американские великие города в то время  никто
не  знал,  какими  они были раньше -- никто не помнил. Скрыв за
Туманным занавесом оба американских  континента,  их  население
отрезало  себя  от  остального мира, где, вследствие дисбаланса
сил,  мгновенно  расцвела  Сибирская  империя.   Незадолго   до
описываемых  событий  был  найден  способ кое-что видеть сквозь
Занавес; Салим сам наблюдал за поверхностью Североамериканского
континента  в  небольшие  "форточки"  --  прорехи  в  Занавесе,
появляющиеся на несколько минут и различимые только специальной
аппаратурой. Все достопримечательности, которые он разглядел --
это  скалы  Большого  каньона  и  пляжи  Флориды  со множеством
обнаженных  людей.  На  первое  молодой  воин,  выросший   близ
Гималаев,  не  обратил  бы внимания, если бы не его напарник --
десятник второго срока службы. Вторую  картину  он  наблюдал  в
одиночестве,   и  рассудок  его  получил  достойное  испытание.
Сибирские нравы  категорически  исключали  малейшие  намеки  на
эротику.  Разумеется,  все,  что  видел Салим, заснятое на диск
вскоре  увидело   его   начальство.   После   подобных   зрелищ
наблюдателей обычно отстраняли, хотя никакой логики в этом нет.
     Цзайлиев  оказался  одним  из  лучших  ушуистов  Сибирской
империи,  и  его  уже  собирались  выдвинуть  на  международные
соревнования,  но  не  2761  года  в  Бейруте -- Израиль не был
дружественным Империи государством,  и  в  эту  страну  новичка
отпускать  не решились, -- а 2762, которые должны были пройти в
Республике Русь, в городе Нижний Новгород. Однако за  несколько
месяцев   до  этого  в  бою  на  римских  мечах  на  первенство
Тунгустана  Салим  убил  на  месте  соперника.   Тот   оказался
претендентом  на  звание  чемпиона  Тунгусского  королевства, и
бедняга был буквально рассечен надвое в области грудной клетки.
Борец Цзайлиев был отстранен от  соревнований  этого  уровня  и
выше на три года.
     Но   тренировки   и   бои  продолжались.  Королевский  дом
Манчжурии  предложил  Салиму  годовой  гладиаторский  контракт.
Гладиаторские  бои  не  являлись спортом, но воину было обещано
восстановление  спортивных  прав  на  территории   королевства.
Командование  ничего  не  имело  против,  и  Салим  приступил к
жестоким битвам.
     Карьера гладиатора окончилась для него  неудачно.  Проведя
пятнадцать  выигрышных  боев, на шестнадцатом он получил травму
позвоночника. Это спасло ему жизнь, потому что по гладиаторским
правилам искалеченного бойца не убивают. Но ни спортсменом,  ни
солдатом Салим быть уже не мог.
     Однако  Цзайлиевым давно уже заинтересовалось командование
Сибирского  Легиона  Особого  Назначения  (СЛОН).  По   приказу
Цихаева  (Министр обороны Сибирской Империи в 2753-2777 гг.) он
был  доставлен  с  травмой  в  ведущий  госпиталь  для  высшего
армейского   состава   в   Харбине.   Чудодейственные  методики
восстановили двигательную способность ног, и в 2764 году  Салим
стал бойцом СЛОНа.
     СЛОН  был особой воинской частью. Тогда как прочие легионы
Империи насчитывали  по  десять  сотен  солдат  (сотни  в  свою
очередь  делились на десятки), в СЛОНе было всего около двухсот
человек. Этот  легион  делился  только  на  десятки,  и  каждая
получала  одно  задание и выполняла его. Бойцы легиона погибали
редко,   хотя    постоянно    участвовали    в    диверсионных,
террористических  актах  на  территории  враждебных государств.
Опыт, умения и способность к выживанию легионеров были отточены
до предела. Если они получали задание уничтожить  правительство
какой-либо  страны,  они  его  выполняли.  Единственный  случай
массовой гибели легионеров СЛОНа имел место во время попытки  в
2697  году  проникнуть  сквозь  Туманный  занавес.  С  тех  пор
невыполнимых заданий легион не получал.
     За годы, проведенные в Легионе Особого  Назначения,  Салим
участвовал  в  более  чем двухстах операций практически во всех
странах по эту сторону Занавеса. Самыми  крупными  актами  были
захват  и  удерживание  в  заложниках  в течение девяноста дней
премьер-министра   Индонезийской   федерации;   подготовка    и
проведение   дворцового   переворота   в   Королевстве   Банту;
уничтожение   Радикальной   Коммунистической   Партии   Судана;
знаменитые  Одиннадцать  Поджогов в Петербурге, план каждого из
которых  объявлялся  террористами  за  три  дня,  и   все   они
проводились  по  этому  плану,  причем власти Славянии никак не
сумели воспрепятствовать ни одному из них.
     В возрасте двадцати девяти лет Салим оставил  СЛОН  и  был
направлен  сотником в 23-й Иранский легион. Войны Мусульманских
Княжеств, вот  уже  триста  лет  перекраивающих  свои  границы,
достигли  наконец  той  точки,  когда Сибирская Империя приняла
решение вмешаться.
     Мусульманские     Княжества     занимали      весь      юг
Восточно-европейской  равнины  и Восточные Карпаты. Для ведения
войны за их присоединение Сибирская империя выдвинула около ста
легионов   из   состава   армий   Аравийского,   Иранского    и
Тюркестанского  королевств. Легион Салима вел боевые действия в
Крыму. Это было единственное  место,  где  применилось  ядерное
оружие  --  впервые после Пятой Мировой (Звездной) войны. Салим
получил тяжелые ожоги и его доставили в  госпиталь  в  Багдаде.
Всего пять человек из 23-го Иранского легиона остались в живых;
все  они  стали инвалидами разной степени тяжести; их расселили
на Новосибирских островах в Ледовитом океане.
     Попасть на острова  или  уехать  с  них  без  специального
разрешения  было  невозможно.  Туда  ссылали  калек,  а охранял
остров особый легион, составленный из  солдат,  получивших  три
предупреждения  за необоснованную жестокость к противнику. Надо
сказать, что  для  сибирской  армии  это  означало  законченное
зверство.     Кроме    того,    на    островах    располагалась
научно-исследовательская   станция   космического   наблюдения.
Вскоре  Салим  стал  работать  в одной из ее лабораторий. Помог
опыт  на  аналогичной  военной  базе,   а   также   безупречная
репутация.
     В  2774 году Салим уже имел возможность наблюдать Туманный
занавес и проводить опыты в своей лаборатории, которую, правда,
ему приходилось делить еще с тремя  молодыми  учеными.  В  2775
году  в  этой  лаборатории было сгенерировано поле, аналогичное
тому,  что   образует   непреодолимую   границу   между   двумя
американскими  материками  и  прочим  миром.  Размер тумана был
менее миллиметра в поперечнике, а просуществовал он около одной
сотой секунды, но Салиму это  явление  дало  шанс  вернуться  в
прежнюю  жизнь.  После  ряда  опытов,  в  которых  ему  удалось
увеличить размеры тумана до двух-трех миллиметров и  удерживать
его    почти    полсекунды,   Салима   Цзайлиева   перевели   в
Ново-Сибирские  военные   лаборатории,   где   одновременно   с
продолжением работы он мог получать лучшее в Империи лечение.
     Спустя  три  года работ произошло несчастье. Плановый опыт
ставился без участия Салима. Один  лаборант  решил  попробовать
туман  "на  ощупь", и произошла серия взрывов. Лаборатория была
уничтожена, а область тумана приобрела размеры куба со стороной
около десяти метров и стабильность на  несколько  часов.  После
трагедии Салим настоял на переводе его отделения на орбитальную
станцию "Тунгус". Этому способствовал установленный ранее факт,
что  отсутствие  земного  гравитационного поля благоприятствует
опытам. И, наконец, накануне своего сорокалетия Салим  Цзайлиев
получил  стабильный  туман  заданной  формы  и  размеров  и мог
произвольно устранять его.
     Полтора года на орбитальной станции, с которой  Салим  как
главный  научный  работник мог беспрепятственно наблюдать любую
область Земли, не  могли  не  сместить  его  мировоззрения.  Он
принял  решение  покинуть  Сибирскую  империю  и  поселиться  в
Австралии, где смог бы завершить исследования  тумана  и  снять
Занавес.  Салима  влекла  Америка;  то  была  совершенно другая
цивилизация, отрезанная от этой половины  Земли  более  пятисот
лет  назад. Как теперь известно, Туманный занавес не был создан
специально  для  изоляции  и  не  поддерживался   американскими
государствами.   Возможно,   нечто  подобное  и  предполагалось
проектом,   но   военно-исследовательский   центр   на    Луне,
занимавшейся   этой   разработкой,  был  уничтожен  неожиданным
обстрелом в самом начале Звездной войны. В этот момент и возник
Занавес. Отрезанная  часть  американской  армии  без  поддержки
быстро проиграла эту войну.
     Теперь    Салим   стал   человеком,   способным   принести
освобождение всем землянам. Он мог убрать Занавес и  объединить
обе  половины  планеты, мог дать любой стороне самое мощное для
того времени оружие. Однако сам оставался почти заключенным  --
привилегированным, но под надежной охраной. У сибирских властей
не было причин сомневаться в нем, просто его знания оберегались
так же, как безопасность самого Императора.
     У  Салима был друг -- Юб Иншаев, -- которому он доверился.
Друг оказался предателем, но помешать  осуществлению  плана  не
успел.  Почувствовав,  что  Юб  не разделяет его умонастроений,
Салим принял меры.  Вспомнив  годы,  проведенные  в  СЛОНе,  он
устранил   предателя.   После  этого  Салим  решил  в  одиночку
захватить станцию.
     Когда его действия обнаружили, из строя было выведено  две
трети находящихся на "Тунгусе" людей. Аппаратура связи с землей
была  повреждена,  но  управление  передавалось  станции только
командой снизу. Центр мог выслать подкрепление, но  это  заняло
бы  несколько  суток.  Можно  было  сажать станцию, но это тоже
долгий  процесс:  такие  огромные  космические  сооружения  как
"Тунгус"  отправлялись  в  космос  и спускались по частям, и уж
конечно без людей. А если людей не принимать в расчет...  Тогда
можно  просто  изменить орбиту -- это заняло бы всего несколько
часов и уничтожило все  живое  на  станции.  Но  Империя  могла
пренебречь жизнями этих людей. Даже жизнью Салима Цзайлиева.
     Он  заблокировал  остаток  экипажа в "безопасных" отсеках.
Рубка, лаборатория, энергоблок и двигатели были  в  его  руках.
Выйдя  на  связь  с  центром, он сообщил, что произошла авария.
Попросил передать управление станции. Ему отказали, посоветовав
держаться. Сказали, что помощь скоро прибудет. Было похоже, что
ему не верят. Салим прошел в  лабораторию  и  настроил  приборы
так,  чтобы  туман  был сгенерирован через пять часов в отсеке,
где заперты его коллеги и охрана. Затем облачился  в  аварийный
скафандр  --  такие  были  даже  на  имперских  станциях: запас
воздуха на двое  суток,  литр  воды,  комплект  индивидуального
лучевого  оружия и маленький ракетный двигатель. А также ампула
усыпляющего газа.  Все  вполне  гуманно.  Передатчик  включался
автоматически  при  попадании  в  безвоздушную  среду и посылал
специальный код, на который могли отреагировать  только  службы
Империи. В первую очередь Салим сломал его.
     Совершенно   невероятна  история  спасения  Салима.  Через
несколько  часов  после  взрыва  станции  поблизости  появились
имазигенские  спутники-пираты.  Имазигения,  нищая  африканская
страна, соблюдавшая продажный  нейтралитет,  занималась  кражей
чужих  спутников  на  государственном  уровне.  Из  летательных
аппаратов добывались драгоценные  металлы,  а  если  попадались
новейшие  разработки, то приборы и технологии продавались всем,
кто готов хоть сколько-нибудь заплатить. Для  этого  Имазигения
наполнила   околоземное   пространство   огромным   количеством
спутников-пиратов, один из которых захватил Салима.  Еще  одним
чудом  было  то,  что  пират  оказался  полон всякого барахла и
спустился на землю сразу же.  Обычно  они  крутятся  на  орбите
месяцами.
     Так  Салим очутился в плену у Имазигении. Эта страна могла
его выдать Сибирской империи сразу же, как  та  потребовала  бы
этого.  А она, можно не сомневаться, потребовала бы, как только
узнала, где Салим. И он бежал.
     Граница между Имазигенией и Либерией  была  символической.
Любой  мог  спокойно  пересечь  ее  в  нескольких километрах от
дороги, если не хотел показывать документы.  Салиму  предъявить
было  нечего,  но,  отойдя  от шоссе километра три, он, не зная
того, проходил всего в сотне метров от заброшенной дороги между
вымершими городками Гавал в Имазигении и  Телимеле  в  Либерии.
Контрольный  пункт,  однако, все еще оставался, и Салим попал в
руки властей Либерии.
     Как подданный Сибирского императора, не нарушивший никаких
законов Либерии, Салим автоматически  получил  убежище  в  этой
стране.  Тем  временем  его  местонахождение  было установлено.
Стало известно, что против него встает вся Империя,  и  беглеца
отправили в германский городок Бильбау на побережье Бискайского
залива. В Европу Сибирская империя совалась очень осторожно.
     Но  вскоре весь мир понял, как опасен этот беглый сибиряк.
Либерийские радикальные империалисты подняли небывалый мятеж  и
провели  правительственный  переворот.  Все  чиновники, имевшие
отношение к  государственному  управлению,  были  умерщвлены  с
помощью  изощренных  публичных пыток. Вмешательство европейских
государств и Австралийского Союза позволило навести  в  Либерии
порядок   в   течение   полугода.   Таким  образом  эта  страна
поплатилось за  то,  что  сокрыла  и  позволила  бежать  Салиму
Цзайлиеву.  Нет никакого сомнения, что организацией беспорядков
занимались его бывшие сослуживцы из Сибирского Легиона  Особого
Назначения,  и  не  один десяток из них пополнил свой послужной
список такой блестящей операцией.
     Салима тайно переправили на Гавайи, где он продолжил  свои
исследования  Тумана.  Им  был продуман теоретически безопасный
способ снятия Занавеса, а  последние  годы  жизни  он  посвятил
разработкам  нового  стратегического  оружия  с  использованием
этого эффекта. Снятию  Занавеса  препятствовали  соображения  о
неготовности к этому событию другой стороны, то есть Америки, а
попытки  открытия  ворот  для прохода делегаций, чтобы провести
переговоры  и   выяснить   степень   опасности   воссоединения,
закончились неуспешно.
     В  возрасте сорока четырех лет у Салима был обнаружен рак.
Его уложили  в  клинику  в  Аделаиде  и  погрузили  в  анабиоз.
Согласно  завещанию,  его  должны были вернуть к жизни не когда
появится возможность  исцелить  данный  вид  опухоли,  а  когда
откроют первые ворота в Туманном занавесе. Это произошло в 2791
году.   Салим  Цзайлиев  был  в  составе  первой  делегации  на
американские  континенты.  Аппаратура,  удерживавшая  ворота  в
Занавесе  открытыми,  отказала,  и  делегация  осталась  по  ту
сторону на полтора года. Салим Цзайлиев  умер  17  января  2792
года   в   Денвере,  столице  Северной  Америки.  В  2930  году
перезахоронен в мемориальном комплексе города Урумчи.

     Вирус

     Это утро в конце лета на берегу  озера  было  пасмурным  и
ветреным. Около восьми часов по тропинке, терпеливо повторяющей
причудливую  линию  берега,  брел  дачник. Очевидно, он вышел с
рассветом, потому что ближайший поселок находился часах в  трех
такой неторопливой ходьбы.
     Впереди него, постоянно оглядываясь, так же неспешно гулял
доберман.  Первое возбуждение от прогулки по лесу давно прошло,
и собака, привычная к долгим одиноким блужданиям  хозяина,  шла
метрах  в  десяти впереди, вопросительно оглядываясь, когда тот
останавливался рассеянно поворошить ботинком кустик черники или
посмотреть на линию горизонта,  где  сходились  две  напряженно
серые стихии.
     В  этом  месте  на  их  пути  был  небольшой полуостров, и
тропинка предоставляла выбор: продолжить путь вдоль берега  или
срезать.   Собака,   знавшая  привычки  хозяина,  оглянулась  и
свернула с короткого пути.
     Человек остановился, выудил  из  кармана  мятую  сигарету,
закурил  и  огляделся.  Что-то  на  удаленном конце полуострова
привлекло его внимание.  Он  всмотрелся  пристальнее.  Палатка?
Похоже, но почему же собака не обращает внимания? Остатки еды и
прочие человеческие запахи обычно неудержимо влекут ее. Человек
огляделся, прислушался и направился туда.
     На первый взгляд туристы или только пришли, или собирались
сниматься.  Нет,  все-таки только пришли и ставили палатку. Она
еще не была как следует натянута. А один угол вообще провисал и
был придавлен каким-то мешком. К дереву  прислонены  два  ярких
рюкзака,  а  рядом  на  земле валяется еще какой-то брезентовый
мешок...
     Собака почуяла что-то необычное. Она подбежала к рюкзакам,
обнюхала,  затем  сунулась  к  мешку  и  отпрыгнула,  но  снова
бросилась на него передними лапами. Тот продавился, как пустой.
Больше всего он напоминал скомканный тент.
     Человек  подошел ближе и увидел, что это не брезент. Но не
было оно похоже и на то,  чем  было.  Собака  обнюхивала  лицо,
страшно   искаженное,  но  не  гримасой,  --  вся  голова  была
неправильной формы, как  воздушный  шарик,  наполненный  водой.
Одна   нога  подвернулась  совершенно  неестественным  образом,
другая загибалась в сторону чуть ниже колена.
     Дачник сделал шаг назад и  оглянулся  на  палатку.  Мешок,
придавивший   ее  угол,  тоже  был  человеком,  так  же  ужасно
искаженным, как в кривом зеркале.  Как  отброшенная  игрушечная
обезьяна.
     Собака  заскулила  и  подбежала  к  хозяину.  Тот медленно
приблизился к трупу на палатке. Рука мертвеца  была  придавлена
телом,  но  кисть  высовывалась. Дачник осторожно дотронулся до
тыльной стороны и отпрянул. Рука была холодная и мягкая, как бы
без костей. Он взял палку и потыкал тело, которое подалось, как
хорошо взбитая перина.
     Дачник удержал приступ тошноты и посмотрел на лес.  Ничего
живого  поблизости  не угадывалось. Он подумал минуту, подозвал
собаку и пошел прочь от озера в сторону шоссе. Ходьбы  до  него
было часа два, но там неподалеку располагался пост ГАИ.
     *
     Утренний  автобус  из  маленького городка в дачный поселок
был почти пустой. Две тетки с большими сумками -- такие есть  в
любом  пригородном  автобусе,  --  женщина  средних лет с двумя
детьми и сухой старичок, ежедневно отправляющийся  за  грибами,
то ли за ягодами -- были его сегодняшние пассажиры.
     Шоссе  было  пустынным. Многообещающе оно проходило сквозь
поселок и тут же упиралось в ворота  воинской  части.  Движение
обеспечивали  только  дачники  -- владельцы легковушек и шумные
армейские бензовозы. Часть относилась к военно-воздушным  силам
и  потребляла фантастическое количество горючего, хотя никто не
мог припомнить никакого летательного аппарата в небе над ней.
     Да еще офицеры сновали в  городок  и  обратно  на  джипах.
Такой и ехал сейчас навстречу автобусу.
     Вдруг  из  леса наперерез выскочил человек. Одной рукой он
отчаянно размахивал, другой держал на поводке рвущуюся  крупную
черную  собаку.  Водитель  резко  затормозил. Человек, кажется,
что-то крикнул и споткнулся, выпустив поводок. Собака метнулась
в метре перед автобусом и скрылась в  лесу  по  другую  сторону
дороги. Автобус остановился, пассажиры бросились к окнам.
     -- Задавил кого, что ли?
     -- Точно! Лежит, не встает.
     -- Не, был бы слышен удар, -- авторитетно заявил дедок.
     Водитель открыл дверцу и выскочил.
     --  Ну-ка,  сидите! -- прикрикнула женщина на детей. Но ее
саму тоже снедало любопытство.
     Армейский газик притормозил  рядом.  Офицер  выпрыгнул  из
машины  и  подошел  к водителю автобуса. Тот ошарашено стоял на
коленях возле лежащего.
     -- Сбил? -- коротко спросил офицер.
     Водитель поднял расширенные глаза.
     -- Ей-богу, нет! Даже не  задел.  Черт  знает  что  такое.
Попробуйте  пощупать  пульс. Я уже попробовал. -- Он затрясся и
нервно хихикнул.
     Военный  сочувственно  и  слегка  брезгливо  посмотрел  на
водителя  и  нагнулся над пострадавшим. Тот лежал вниз лицом, и
что-то в его  позе  было  ненормальное.  Как  тряпичная  кукла,
промелькнуло  в голове офицера. Он потянулся к запястью и замер
на полпути. Рука была закручена на полтора оборота.
     -- Ничего себе не зацепил! -- сказал он и пощупал руку. --
Мать твою! Она мягкая, как кисель! Там нет ни одной кости!  Что
тут случилось?
     -- Вы же видели? -- водителя трясло. Он схватил офицера за
рукав. -- Вы видели? Товарищ капитан! Он лежит не на дороге. Он
упал сам. Господи, посмотрите на его ногу!
     Сперва  могло  показаться,  что  одну  ногу  пострадавший,
падая, подогнул под себя, но на самом деле она  была  изогнута,
как отстойник под раковиной.
     Капитан   отцепил   от  себя  водителя  и  потрогал  место
странного изгиба.
     -- Черт возьми! -- воскликнул он. -- Ничего  подобного  не
видел. Похоже, все кости у него раздроблены.
     --  А голова! -- водитель автобуса уже пускал пену. -- Она
плоская и мягкая, как подушка.
     Офицер выпрямился и оттащил  новоиспеченного  сумасшедшего
на пару метров от трупа:
     --  Спокойно.  Я  все  видел.  Как  он  упал, и как собака
побежала. Ты не виноват. Успокойся. Но милицию нужно вызвать.
     -- Да, конечно. Обязательно. -- Безумие стало проходить.
     Пассажиры автобуса  не  выдержали  и  вылезли  наружу.  Из
газика высовывался шофер-ефрейтор. Капитан обратился к народу:
     --   Все   в   порядке,   граждане.   Маленькое   дорожное
происшествие. Скоро сюда приедет милиция. Но  автобус  вынужден
сойти  с  маршрута.  Тех,  кто  торопится, я посажу в первую же
попутную машину. К месту происшествия подходить запрещается.
     Маленькая толпа никуда не торопилась и подходить  пока  не
собиралась.  Зрители таращили глаза на тело и негромко делились
впечатлениями. Офицер подошел к своей машине.
     -- Нужно съездить на пост ГАИ. Это минут двадцать. И сразу
обратно. Впрочем, уже не нужно,  --  из-за  поворота  показался
грузовик. -- Лучше побудем здесь. Мало ли что.
     Он  вышел  на  середину  дороги  и  поднял  руку. Грузовик
остановился. Жуликоватый шофер оценил обстановку.
     -- И кто ж его, сердешного? Надеюсь, не ваше благородие?
     --  Твое  дело  маленькое.   Поедешь   мимо   поста   ГАИ.
Остановишься  и скажешь, что на сто девяносто третьем километре
ЧП. Вернее ДТП. И свободен.
     -- Э, нет, командир. Мимо поста я не ездок. -- Он  шмыгнул
в кабину. Офицер вспрыгнул на подножку и сжал ему руку.
     --  Несообщение  о  происшествии?  А  что везешь? -- Глаза
шофера забегали. -- Делай,  что  тебе  говорят.  Рядом  с  этим
никому ты не нужен.
     -- Твоя взяла, ваше благородие.
     -- Ой ли?
     -- Мамой клянусь.
     Грузовик  тронулся.  Ефрейтор  презрительно  посмотрел ему
вслед и сплюнул.
     -- Через час доберется. -- Он  вылез  из  машины,  сел  на
обочину и закурил.
     К капитану подошел старичок из автобуса.
     -- Товарищ капитан, объясните все-таки, что случилось? Его
ведь не сбили?
     -- Я не следователь. Сейчас приедет милиция и разберется.
     -- Я бы сказал, что разбираться здесь -- дело военных.
     Капитан посмотрел старичку в глаза.
     --  Товарищ  капитан!  --  раздался  голос  ефрейтора.  --
Поглядите-ка!
     Офицер был рад  отвязаться  от  дедка,  но  тот  засеменил
следом.  Ефрейтор  стоял  под ближайшими к дороге деревьями. Он
принялся объяснять:
     -- Сижу,  покуриваю,  вдруг  гляжу  --  какая-то  странная
черная  куча. Присмотрелся, подошел -- так это та самая собака.
И тоже дохлая. Зацепил, наверно, автобус и ее.
     Офицер уже догадывался, какую картину он  увидит,  но  все
оказалось   еще   нереальнее.   Собака   походила   на   старые
тренировочные штаны, которые использовали как половую тряпку  и
отшвырнули в угол. Не нужно было прикасаться, чтобы понять, что
у нее тоже нет ни одной целой кости. Капитан все же потрогал ее
в  том месте, где должны были быть ребра. Собака уже остыла, но
оставалась мягкой, как студень.
     --  Пойдем,  --  сказал   он   своему   подчиненному.   --
Присматривай, чтобы гражданские сюда не лезли.
     --  И  все-таки, товарищ капитан, что это значит? -- подал
голос дедок.
     -- Это значит, -- капитан остановился и повернулся к нему.
Надо было припугнуть этого назойливого старика. -- Это  значит,
что   происходят   серьезные   вещи.   И  я,  как  единственный
представитель власти, объявляю здесь чрезвычайное положение,  а
это  уже  значит,  что  всякое невыполнение моих приказов будет
караться заключением под стражу.  Ефрейтор!  Проследи  за  этим
особенно.
     -- Так точно, товарищ капитан.
     Дедок  попятился  и  проковылял к своим. Тем уже наскучило
происшествие. Сумчатые тетки втянули городскую по виду  женщину
в   обсуждение  каких-то  проблем,  похоже,  мало  связанных  с
сегодняшним  трупом.  Дети,  мальчик  и  девочка  почти  одного
возраста, перекидывались летающей тарелочкой. Водитель автобуса
осматривал свою машину.
     --  Ничего нет. Ни единого пятнышка, ни вмятинки. Я ничего
не протирал. Вон, пыль на месте.
     -- Я  вижу.  Присмотри  лучше,  чтобы  к  трупу  никто  не
подходил.
     *
     Недавно  заступивший  на дежурство лейтенант автоинспекции
устроился в комнатенке  отдыха  вздремнуть,  наказав  напарнику
сержанту  будить  только  если  произойдет  что-то  из ряда вон
выходящее. Сержант  слегка  боролся  со  сном  в  "стакане"  --
застекленной будке высоко над дорогой. Движение было скудным и,
благодаря предупреждающим знакам, совершенно безупречным.
     Потрепанный грузовичок, фыркая, сбросил скорость. Рефлекс,
подумалось  сержанту.  Эта  телега  и  в  свободном  полете  не
превысит скорость. Но он, вроде,  собрался  остановиться.  Нет,
проехал.  И  все-таки  остановился.  Дал  задний ход и заглох в
десяти метрах от стеклянной будки.
     Сержант рассматривал допотопного уродца. Водитель вылез из
кабины. И человек, и машина были такими, что еще встречаются  в
полузаброшенных деревнях. Наверняка мужичок пробавляется чем-то
левым.  Например,  эти  бревнышки  в  кузове...  Сержанту  было
наплевать на все это, но что заставило мужичка искать разговора
с ним? Он нехотя спустился из "стакана".
     -- Начальник, -- помялся мужичок, -- там авария.  Человека
сбили.  На  сто  девяносто  третьем километре. И еще километров
пять по дороге к воинской части.
     -- Кто сбил?
     -- Не знаю, мимо проезжал. Автобус стоит,  народ  высыпал.
Газик армейский. Летчик командует. Велел вам сообщить.
     -- Ранен кто?
     --  Может,  ранен,  может  насмерть  -- не видел. Лежит на
обочине.   Я   не   разглядывал,   начальник.   Летчик   сказал
поторопиться.  Но  врачей  вызывать  не просил, так что, думаю,
жмурик.
     -- Подожди здесь.
     -- Начальник! Тороплюсь очень! И так крюка дал. Ни в жисть
бы в ваши края не сунулся. Войди в положение, начальник!
     Сержант попытался поймать взгляд бегающих глазок.
     -- Ладно, гуляй. Но номер я запомнил. Если пошутил,  лучше
сейчас извинись.
     --  Какие  шутки,  начальник. Поторопитесь. Уж больно этот
военный нервничает.
     Грузовичок с  трудом  завелся,  развернулся  и  затарахтел
обратно.   Сержант   прошел  в  заднюю  комнатенку  и  разбудил
напарника. Тот вскочил.
     -- Ну что еще случилось?
     -- Происшествие, шеф. Похоже, сбили человека.
     -- Кто сбил? Где?
     -- На  дороге  к  воинской  части.  Мужик  проезжал  мимо,
сообщил.
     -- Где он?
     --  Отпустил  я  его. Толку с него никакого. Деревенщина в
старой колымаге. Сам ничего не видел.  Какой-то  летчик  погнал
его сюда. На всякий случай я номер записал.
     --  Тьфу,  черт!  Ладно,  придется  смотаться.  Будешь  за
старшего. Да, вызови туда врача, мало ли что. В  любом  случае,
хотя бы констатирует смерть.
     -- Слушаюсь, шеф.
     Лейтенант  сел  в  патрульную  машину и поехал, не включая
мигалки. Шоссе было пустынным.
     *
     Патрульная машина  остановилась  в  нескольких  метрах  от
трупа.  Милиционер козырнул военному и подошел к телу. Водитель
автобуса порывался начать свои объяснения, но лейтенант  жестом
остановил его.
     --  Сначала  осмотрим  место  происшествия,  потом  соберу
показания.
     Пассажиры автобуса снова начали проявлять любопытство.
     -- Никто ничего не трогал. Я проследил, -- заметил летчик.
Лейтенант  кивнул,  склонился  над  трупом  и  свистнул.  Затем
попробовал повернуть его голову, но тут же отдернул руки, будто
коснулся огромного паука. Он обвел взглядом всю публику.
     --  Нет,  --  произнес  он бесцветным голосом, -- сначала,
все-таки, показания.
     Были опрошены все, кроме детей. Все сходилось,  и  картина
получалась   предельно   простой.  Но  совершенно  невероятной.
Человек расшибся в лепешку, но ни на нем,  ни  на  автобусе  не
было никаких внешних повреждений. То же самое с собакой. Хозяин
и собака погибли одновременно и одинаково. Мистика какая-то.
     Оба офицера отошли в сторонку.
     -- Честно говоря, я ничего не понимаю.
     -- Я тоже, -- серьезно ответил летчик.
     --  С  другой стороны, это вообще не мое дело. Автобус его
не сбивал, это очевидно. Как и собаку.
     -- Я это видел собственными глазами.
     -- У вас  в  части  случайно  не  проводятся  какие-нибудь
эксперименты?
     Военный покачал головой:
     -- Исключено. Нас сокращают и расформировывают.
     Милиционер пожал плечами:
     --  Ладно, посмотрим, что скажет медицина. "Скорая" должна
бы уже подъехать.
     Машина "скорой помощи"  появилась  минут  через  двадцать.
Врач попросил милиционера и военных отодвинуть толпу подальше и
осмотрел труп.
     --  Ничего  не  могу  сказать,  а еще меньше -- понять, --
обратился он к лейтенанту. -- Его можно забрать?
     --  Нет,  лучше  не  надо.  Я  сейчас  вызову  специальную
бригаду.  Вероятно,  будет  расследование.  А  что  хоть  с ним
случилось? На что похоже?
     -- Похоже... похоже, что его выпотрошили, сделали  фарш  и
набили  обратно.  На  ощупь  все  внутри  совершенно однородной
консистенции. Это и есть  причина  смерти,  --  доктор  цинично
осклабился.  --  А  что  явилось  причиной  этих изменений, без
вскрытия  сказать  не  могу.   Думаю,   понадобятся   серьезные
исследования.
     Лейтенант  поблагодарил  врача  и  пошел  к  своей машине.
Связался с постом.
     -- Сержант?
     -- Да, шеф.
     -- Не называй  меня  шефом  хотя  бы  в  эфире.  И  слушай
внимательно.  Вызывай сюда парней из госбезопасности. С хорошей
лабораторией. С лучшими учеными страны.
     -- Что с вами, товарищ лейтенант?
     -- Ты мне не поверишь.
     -- Тогда мне никто не поверит подавно.
     -- Пусть спросят военных. Думаю, те быстренько  прискачут.
Очень  похоже  на  то,  что  нагадили  здесь именно они. Больше
некому. Действуй, сержант.
     -- Слушаюсь, шеф, -- с сомнением ответил тот.
     Лейтенант вылез из машины. Мимо проезжала иномарка. Парень
сбросил скорость до минимума, огибая препятствия, девушка рядом
с ним  прильнула  к  стеклу.  Они  оживленно  переговаривались.
Милиционер  сделал  знак  рукой,  чтобы  парень поторопился. Не
хватало тут еще зевак.
     Возле автобуса что-то происходило. Дети осаждали водителя,
тот сердился, а мать выговаривала детям. Прочие  тоже  говорили
одновременно. Милиционер приблизился.
     -- Что еще случилось?
     Все повернулись к нему. Шофер ответил:
     -- Забросили свою игрушку на крышу автобуса. Там ей теперь
и оставаться.
     Дети были готовы заплакать.
     -- Сними, -- попросил лейтенант. -- Трудно, что ли?
     --  А что, просто? Это не сарай. Сниму, а они тут же опять
забросят.
     -- Не забросят. Скоро поедете.
     Водитель даже как-то оживился, почти побежал  к  кабине  и
ловко   вскарабкался   на   крышу.   Остальные  набросились  на
милиционера с вопросами, разобрался ли он, что случилось, и чем
кончилось расследование. Ответы были  неопределенными.  Да  еще
дети под ногами гнусили.
     -- Он не отдает тарелку. Скажите ему, чтобы отдал.
     --  Кто  не  отдает?  Какую  тарелку? -- Он огляделся и не
нашел шофера. -- Где он?
     -- На автобусе, -- в один голос ответили дети.
     -- Эй! -- неуверенно  крикнул  лейтенант,  подходя;  затем
громче: -- Эй! Слезай! Что там случилось?
     Никто не отвечал.
     -- Он точно там? -- рядом стоял военный.
     --  Там! Он не слезал. И тарелку не отдает, -- подтвердили
дети.
     -- Как бы туда подняться? -- милиционер обошел автобус.
     -- Вот здесь, -- показал летчик.
     Лейтенант неуклюже вскарабкался на автобус. Шофер лежал на
крыше, как куча тряпья, еще более искаженный, чем  труп  внизу.
Тот  упал,  вытянувшись,  а  этот  как бы осел. Он был такой же
желеобразный и быстро остывал. Уж  очень  быстро.  Прошло  ведь
всего несколько минут, а день не такой уж холодный.
     Летающая  тарелка  торчала  из-под кучеподобного мертвеца.
Лейтенант вытащил ее и бросил вниз. Ноги стали плохо слушаться,
и он пополз на четвереньках  к  краю.  Какая-то  закономерность
была в этих ужасных событиях, что-то знакомое. Deja vu.
     -- Подстрахуй, -- попросил он капитана.
     -- Что там? -- летчик уже догадывался.
     -- Спущусь и поговорим.
     Милиционер стал слезать задом. Капитан направлял:
     --   Ниже...   еще...   левее...  --  но  опора  никак  не
находилась. Тогда он просто  подошел  ближе  и  рукой  поставил
трясущуюся  ногу  в  нужное  место. Но нога таки соскользнула с
никелированной опоры, и милиционер грохнулся прямо на летчика.
     -- Ч-черт! -- выругался он,  холодея.  Одна  рука  была  в
крови.  Нет,  не в крови. В каком-то серовато-красном киселе. А
сам он сидел на чем-то  мягком.  На  военной  форме.  На  трупе
военного.  В  одно  мгновение превратившегося -- как там сказал
доктор? -- в тот самый фарш. А кожа  цела.  Лопнула,  когда  он
плюхнулся  сверху.  Хорошо,  что  все толкутся с другой стороны
автобуса. Зрелище жуткое.
     Он поднялся на ноги  и  его  чуть  не  вырвало.  Кисельные
внутренности  брызнули из нескольких разрывов, немного из носа,
рта, глаз и  ушей.  Он  прошел  несколько  метров,  держась  за
автобус.
     Стоя  так, чтобы остальные его не заметили, лейтенант стал
делать отчаянные знаки доктору, болтающему со своим  шофером  у
бело-красного микроавтобуса. Врач направился к нему.
     -- Что это? -- Он посмотрел на милиционера, перепачканного
пылью и этим чертовым киселем. -- Кровь?
     --  Наверно. Поставьте ему диагноз, доктор. А тому, что на
крыше, пропишите микстуру.
     Врач решительно подошел к раздавленному и повернулся.
     -- Вы на него наступили?
     -- Упал. С луны. Но ему было уже все равно. Ему,  и  тому,
что  на крыше, и этому, первому, на обочине, и собаке в кустах.
Все они теперь одинаковые. Кровь с молоком.
     Милиционер не  то  засмеялся,  не  то  закашлялся,  и  его
наконец стошнило. Врач побледнел.
     -- А кто на крыше?
     --  Водитель вот этого автобуса. Тот, который чуть не сбил
первый труп. А этот, -- милиционер показал на останки военного,
-- чуть не сбил его собаку. Точнее, не он, а его шофер. Кстати,
надо узнать что с ним. Не наложил ли этот дачник с собачкой  на
всех них проклятие?
     -- Больше похоже на эпидемию.
     --  Во! Вы, доктор, все-таки поставили правильный диагноз.
Тот, что на крыше, и тот, что у нас под ногами, потрогали того,
что  на  обочине,  и   его   чертову   собаку.   Причем   почти
одновременно.  Часа  два назад. А тот со своей собакой потрогал
за два часа до этого кого-то еще, кто валяется в радиусе десяти
километров.  Тоже  одновременно,  и   умерли   одновременно   и
скоропостижно.   А  я...  --  милиционер  запнулся,  побелел  и
посмотрел на часы.  --  Час?  Или  полтора?  Все  равно,  можно
считать  минуты.  И  вы тоже его трогали, но попозже. И вся эта
проклятая публика, наверняка, пощупала исподтишка. Так что  все
мы здесь превратимся в кисель.
     -- Успокойтесь, -- врач сжал ему запястье.
     --  А  самое интересное, что никто не поверит. Вот вы ведь
не верите? Думаете, что у меня поехала крыша. Возможно. А через
полчаса, когда я превращусь в мешок с жижей, и эти все,  --  он
кивнул  на  пассажиров,  уже обошедших автобус и с немым ужасом
смотревших на раздавленного военного, -- они тоже начнут падать
один за  другим,  как  переспелая  клюква.  И  вы  тоже  будете
вычислять  минуты.  Два  часа!  Два часа с того момента, как вы
потрогали первого...
     Врач влепил ему такую пощечину, что  пилотка  свалилась  в
пыль. Милиционер поднял ее.
     --  Ну  конечно.  Я  понимаю. Я совершенно спокоен. Можете
даже посчитать пульс. Но я должен  сообщить  на  пост  о  новом
происшествии.
     Он зашагал мимо зрителей к патрульной машине. Врач отозвал
в сторонку  ефрейтора, который уже рад был поменять эту поездку
с офицером в город на несколько нарядов. Если б мог.
     -- Присмотри за ним, парень,  --  врач  проводил  взглядом
милиционера. -- Обстановку можешь считать боевой.
     Лейтенант  переговаривался  с  сержантом.  Тот сказал, что
никакие спецслужбы и армия не отреагировали. Только что выехала
обычная опергруппа.
     -- Здесь еще два трупа. И пусть  меня  поставят  в  январе
регулировать движение, если скоро не появятся новые.
     -- Там что, партизаны, шеф?
     --  Хуже.  Я  считаю,  что  это какая-то болезнь, а доктор
считает, что болезнь у меня -- психическая.
     -- Связаться с санитарами?
     -- Свяжись со всеми. Но пусть будут осторожны.  Если  и  я
через  час...  захвораю,  это  будет лучшим доказательством. Но
пока у всех вирусов  алиби  --  их  никто  не  видел  на  месте
преступления.
     --  Хорошо,  шеф.  А  этот  доктор...  Может,  он э-э-э...
немного разбирается в психиатрии?
     Лейтенант зарычал и оборвал связь.
     Нет, однозначно, никто ему не поверит. А может он не прав?
Да нет же,  пусть  не  микробы,  не  вирусы,  не  бактерии,  но
какая-то  химия, радиация -- неважно что, пусть не заразное, но
со всеми признаками заразного. Пусть  не  болезнь  --  ведь  он
чувствует   себя  абсолютно  нормально  --  но  со  смертельным
исходом. Чума. Только в  десятки  раз  более  стремительная.  А
такими  темпами  она  выкосит  все  население  раньше, чем люди
поймут, что они вымирают. Или как он.  Поймут  --  и  умрут,  и
вякнуть  не  успеют.  А  те,  кто  не  видел, не поверят. А кто
увидел, тут же умрет. И все.
     Но пока жизнь продолжалась. Показалась колонна бензовозов,
двигающаяся в сторону воинской части.  В  первой  машине  сидел
офицер;  заметив  газик,  он  велел притормозить и высунулся из
кабины:
     -- Что тут? -- обратился он к милиционеру, и заметил  тело
на обочине. -- Это не наш потрудился?
     --   Нет,  --  отрезал  тот.  --  Проезжайте,  не  мешайте
работать.
     Офицер хмыкнул  и  захлопнул  дверцу.  Колонна  тронулась,
медленно  объезжая  стоящие машины. Милиционер сидел в машине и
провожал их взглядом.
     Чума. Трупы надо сжечь. И  больных  тоже.  Трупы  больных.
Больные  трупы.  Точнее,  заразные. Какая разница! Все сжечь. И
себя тоже. Я ведь тоже труп, больной и заразный.
     Он посмотрел на свою руку, ту, что в крови летчика.  Не  в
крови,  а  в  этой  поганой  жиже.  Она засохла, но не кровяной
коркой, а как акварельная краска. Только слегка жирная. Или это
от того, что рука  вспотела?  Вон,  как  дрожит.  И  тянется  к
кобуре.  И  достает  пистолет.  Вроде,  никто  не  заметил этих
манипуляций  его  руки.  Колонна  почти  прошла,  осталось  три
машины. Пусть будет вот эта.
     Раздались  три  выстрела. Время, казалось, остановилось на
мгновение. Но ничего не произошло. Только все смотрят на  него,
а   он  стоит  возле  патрульной  машины.  Мимо  медленно  едет
бензовоз, а из его раненого бока льются на асфальт  три  струи.
Раздался  еще  выстрел.  Четыре  струи. Время пошло дальше. Две
фигуры -- проклятый доктор и  ефрейтор  --  сместились.  Теперь
нужно   действовать  наверняка.  Вторая  рука  поможет  первой.
Прицелиться! По бензобаку -- огонь!
     И огонь вырвался на свободу.

     Все сошли с ума

     Спящие люди  вызывают  во  мне  непреодолимое  отвращение.
Особенно, когда их много в помещении. Но и одного достаточно...
     В ту ночь меня мучили кошмары. Снилась большая затемненная
комната,  вроде  больничной  палаты  или казармы, и повсюду, на
койках вдоль стен или прямо на полу, в одежде или  завернувшись
в  какое-то  тряпье,  спали  люди.  Шумно  дышали,  ворочались,
стонали, храпели. И лица -- тупые, застывшие, изредка чмокающие
губами.
     Проснулся я не  в  поту,  но  с  ощущением  избавления  от
невыносимой  гадливости.  Было еще рано, но не настолько, чтобы
засыпать снова. Даже если сон не повторится, сразу  после  него
невозможно самому стать таким.
     Я  встал и, не одеваясь, побродил по квартире. Слава богу,
теперь я живу совершенно один. Жена просыпалась позже  меня,  и
каждый  день  начинался  с того, что я видел ее спящей. В конце
концов это перевесило. Я даже не мог толком объяснить, как  она
мне мила и одновременно противна.
     День начался обычно -- с воспоминаний о спящей жене.
     Работал  я  дома  на несколько небольших рекламных фирм, и
сегодня нужно было  доставить  в  одну  из  них  очередной  мой
шедевр.  Но  это  -- часам к двенадцати, а пока еще нет восьми.
Можно с неторопливой приятностью провести утро.
     Окно кухни выходило во двор. Светало. На  улице  тоже  все
было  как всегда. Люди торопливо шли на работу, крупный мужик с
овчаркой возвращался с прогулки.
     Чем  провинилась  в  следующее  мгновение  собака,  я   не
заметил.  Но  звук  от  удара поводка проник даже в кухню моего
четвертого этажа. Овчарка взвизгнула,  получила  еще  несколько
раз и попыталась рыком протестовать; тогда хозяин схватил ее за
шкуру  и  швырнул в снег. В руке его появилась палка, но не для
игры с любимым псом. Он принялся колотить собаку по голове и по
хребту, пока та, скуля, не поползла от него. Я отошел от  окна.
Зрелище тоже неприятное.
     Когда  у  меня  была  семья, то была и собака. Не очень-то
воспитанная,  она  порой   получала,   но   забивать   животное
дубиной... все-таки это атрибут первобытной охоты.
     Комната  моя выходит окнами на довольно оживленную улицу с
трамвайным движением, причем  остановка  прямо  под  окном.  За
завтраком  я  услышал  шум  столкновения  машин,  но не обратил
внимания.   Это   случалось   довольно    регулярно.    Правда,
многоголосая  перебранка  не  утихала, но я задумался о чем-то.
Однако  лязг  металла  и  звон  стекла   повторился,   да   еще
сопровождаемый  истерическим  хором;  я  не выдержал и прошел в
комнату.
     На    трамвайной    остановке     было     столпотворение.
Вырисовывалась  картина двойной аварии: сначала столкнулись две
легковушки,  а  во  второй  раз  их  боднул   сзади   маленький
грузовичок с какой-то рекламой на фургончике.
     Все   бы  ничего,  всякое  бывает,  но  в  момент  второго
столкновения  на  остановке  стоял  трамвай,  переднюю   машину
бросило ударом вперед, прямо на двери вагона. А оттуда выходили
люди.  Двоих  зажало,  раздавило,  но  не насмерть. Вопили все,
похоже, водителей  ждала  немедленная  расправа.  И  ни  одного
милиционера поблизости.
     Я  сходил за завтраком, покончил с ним у окна и закурил. И
тут произошла еще  дикость:  одного  раздавленного  вытащили  и
оставили на дороге, но когда принялись было за второго, трамвай
тронулся и проехал вперед полметра.
     Я  поморщился  и  подавил  холодок  под  желудком.  Это уж
слишком! Тут подъехала "скорая", первого раздавленного положили
на носилки, а на второго накинули простынку. Так он  и  остался
лежать.   Движение  было  перекрыто,  и  машины  стали  огибать
препятствие, выезжая на тротуар. Я подумал, что сейчас переедут
еще кого-нибудь. Даже сказал это вслух,  хотя  никто,  конечно,
меня  не  слышал.  Я  отошел  от  окна и стал собираться. Решил
закончить дела пораньше, все равно утро подпорчено.
     На улице было  довольно  тепло,  но  не  настолько,  чтобы
вчерашние  сугробы  превратились  в слякоть. Я задержался около
места  происшествия.   Милиция   уже   орудовала   здесь,   три
столкнувшиеся  машины поставили на газон, трамвай уехал, а труп
увезли. Смотреть было не на что.
     Следующее странное и неприятное происшествие случилось при
посадке в автобус. Конечно, чтобы проехаться на автобусе в  это
время, нужно иметь крепкие нервы и мускулы. У какой-то старушки
явно  не хватило второго, она была взята за шиворот и отброшена
метра на три. С одной стороны, знала же, божий  одуванчик,  что
сейчас  не  ее  время, а с другой -- три метра все-таки слишком
сурово. Хотя, если ближе,  ее  бы  остальные  затоптали:  никто
бабке  на  помощь  не  бросился, хотя хама одернули, даже драка
завязалась, но в набитом автобусе это зрелище  не  из  тех,  на
которые берут билеты.
     Высадка  из  автобуса у метро была точь-в-точь как бегство
из  горящего  театра.   Упавших   пинали,   топтали,   об   них
спотыкались,  падали... Выбравшись из этого водоворота живым, я
прошел к киоскам. Здесь почти никого не было,  торговля  в  эти
часы   не   оживленная.   Только   у   одного   ларька  мужчина
переговаривался с продавцом.
     Я взял сигареты  в  соседнем.  До  меня  долетали  обрывки
разговора  покупателя с ларечником. Они переругивались, причем,
судя  по  всему,  без  повода.  Вдруг  мужик  отошел,  подобрал
крепенькую  доску от ящика с торчащими гвоздями и что есть силы
треснул по стеклу. Стекло  выдержало.  Не  выпуская  палки,  он
поднял  с  земли  несколько  камней и стал швырять ими в ларек.
Теперь стекла звонко осыпались. Кто там сказал, что  покупатель
всегда прав?
     Люди   стали  останавливаться  и  неуверенно  смотреть  на
расправу.  На  противоположной  стороне  перекрестка  показался
милицейский  патруль;  таких  посылают на захват террористов. К
счастью, я следил не только за битьем стекол,  но  и  за  ними.
Один   снял  с  плеча  короткий  автомат  и  принялся  стрелять
одиночными. Зазвенели стекла  других  ларьков,  какая-то  тетка
своим  криком заглушила вопль раненого продавца. Народ бросился
к подземному переходу.
     Странно, но стрельба не произвела  того  впечатления,  как
должна  бы.  Через  минуту  я  вышел из перехода и направился к
метро; все было спокойно, только ларьки стояли без стекол.
     Очередь за жетонами занимала весь вестибюль и  торчала  на
улицу. Работники метро сами нарывались: действовала только одна
касса.  Кому-то  все это окончательно не понравилось. Он просто
прошел через турникет, не скрываясь и не заплатив. Когда другие
стали следовать этому примеру, тетка-контролер подняла  ужасный
визг,  --  ей  вмазали  по  рылу.  Выскочили милиционеры и тоже
получили. Нехорошее предчувствие заставило меня поторопиться. У
эскалатора образовалась страшная давка, а только я протиснулся,
как его остановили.
     Всякие  правила   и   приличия   уже   вовсю   переставали
действовать. Народ полез на соседний, тоже стоящий эскалатор, а
третий  полз  вверх,  но и его вскоре остановили. Людской поток
был  сейчас  не  в  пользу   поднимавшихся,   и   им   пришлось
возвращаться  вниз.  Кроме  тех,  кого  ненароком покалечили, а
таких было достаточно с обеих сторон.
     Поезда еще ходили, но на платформе тут  и  там  вспыхивали
стычки.  Кого-то  роняли на рельсы, случайно и намеренно, орала
трансляция, ревела толпа; в этих шумах  медленно  и  совершенно
неслышно  выползал поезд. Я не мог подобраться к краю платформы
и не видел, сколько человек барахтались на рельсах;  некоторые,
должно быть, сочли за лучшее переждать в желобе под поездом. По
крайней  мере,  один. Чем ему не нравилось лежать там тихонько,
но только когда поезд почти остановился, он таки полез  наверх.
Вопль под сводами перекрыл все звуки.
     Жизнь,   однако,  продолжалась,  и  такие  мелочи  уже  не
прерывали ее  течения.  Набитый  под  завязку  состав  уполз  в
туннель.  Дорога  до  следующей  станции  заняла почти полчаса;
пешком я дошел бы быстрее, не в такой  толпе,  конечно.  А  тут
всех ждал сюрприз.
     Силы,   которые   должны  обеспечивать  порядок  в  местах
повышенной  плотности  народа,  пришли  в  движение,  такое  же
бессмысленное и озлобленное, как сама людская масса.
     На вход эта станция была уже закрыта, поезда остановили, а
всех решительно  попросили  выйти  наверх.  В помощь пассажирам
были  приданы  сотни  полторы  автоматчиков,  готовых   открыть
стрельбу.  Это они и продемонстрировали, пока в потолок. Наружу
выходили примерно так же, как спускались  давеча,  с  той  лишь
разницей, что упавшие вверх по ступенькам не катятся.
     Не  знаю,  кого  какие  дела  погнали  из дома, но с этого
момента целеустремленных людей я больше не видел.  Спешащих  --
да:  они убегали -- от преследования, от стрельбы -- в укрытия,
подбегали  к  какой-то   добыче,   в   общем,   разбирались   с
сиюминутными потребностями -- и только. И я становился одним из
них.
     Кварталах  в  двух  от  станции метро шел настоящий бой. Я
вспомнил, что где-то там находится не просто отделение милиции,
а районное управление внутренних дел. Думаю, и  той,  и  другой
стороне,  кем  бы  они  ни  были, нашлось из-за чего сражаться.
Улицу туда перекрыли человек двадцать милиционеров, вооруженных
только дубинками. Защищать свою цитадель они не  спешили;  лица
их  были  какие-то  отрешенные.  Люди  кружили вокруг станции с
такими же бессмысленными выражениями; глаза у них то мутнели  и
стекленели,   то,   напротив,   становились  вдруг  хитрыми  и,
казалось, проникающими в сознание.
     Вдруг  несколько  человек  одновременно   набросились   на
милиционеров, причем так внезапно, что те не успели замахнуться
своими  дубинками, так что число их сразу сократилось вдвое. Но
оставшиеся  незамедлительно  вступили  в   драку.   К   честным
гражданам  тоже  быстро  подошло подкрепление. Я оказался среди
волонтеров: пришла пора разживаться каким-то оружием; резиновая
дубинка казалась мне золотой серединой -- не  палка  с  гвоздем
или  булыжник, но и не огнестрельное, владеть которым я все еще
не решался. Даже если все сошли с ума, я-то тут при чем!
     В схватке мне досталось по руке, к счастью левой, так  что
трофей  был  заслуженный.  Я бросился прочь, считая, что борьба
идет из-за оружия, и я стал такой же мишенью,  как  милиционеры
только   что.   Но  все  оказалось  гораздо  непонятнее.  Драка
продолжалась, и никаких сторон не было.  Каждый  за  себя.  Это
было по мне.
     Несделанное  дело  подсознательно  повело  меня в сторону,
противоположную дому. Обычно забитую  в  эти  часы  грузовиками
заводскую  улицу я нашел почти пустынной; вдоль домов слонялись
люди, у многих в руках были палки или обрезки труб, но никто не
сцеплялся. Прохожие избегали приближаться друг к другу,  и  это
было  достаточно  здравым  в  их  поведении.  Из  двух,  идущих
навстречу, один переходил на другую сторону улицы, причем делал
это, как я заметил, тот,  у  кого  оружие  было  более  жалким.
Выяснилось,  что  мое  котируется  ниже  лома,  но выше прочего
мусора, а с человеком, который ловко владеет ломом, я теперь не
хотел сталкиваться, будь он даже с голыми руками.
     Напряжение нарастало. По мере приближения к центру  города
бесцельно бродящие люди исчезали; они все больше отсиживались в
подъездах,  каких-то  щелях;  перемещались  быстрым  шагом  или
бегом. Крепкий пожилой мужчина устроил мне засаду, но  сам  был
безоружен.  Он  просто  толкнул меня. Я успел зацепиться за его
пальто и не отлетел в сторону, а упал ему под ноги,  и  тут  же
треснул  его  дубинкой  по  голени.  Удар был неумелый, да и из
лежачего  положения,  но  он  охнул   и,   плача,   пополз   на
четвереньках в свое укрытие. Преследовать его мне не хотелось.
     Впереди  был  мост; справа и слева от него на этой стороне
высились корпуса военного училища, неподалеку находился вокзал.
Я подумал было сунуться туда, но что-то все еще тянуло  вперед.
И я поддался.
     Мост  перекрыли,  для  чего  вооружили  курсантов  и густо
поставили на подступах к нему. Не доходя  метров  сто,  посреди
дороги  торчала  фанерка  с  плакатом,  предупреждавшим, что по
всякому, прошедшему за плакат, будет открыт огонь на поражение.
В окнах училища тоже маячили вооруженные люди. Я приблизился  к
опасной  черте и спрятался в подворотне, осмотрев сначала двор.
Он был пуст.
     Час без малого  торчал  я  в  засаде,  пока  не  случилось
закономерное.  Я наблюдал не только за военными, но и за домами
напротив. Там я совершенно точно засек  трех  таких  же  как  я
наблюдателей,  и еще троих предположительно. По улице же за это
время не прошел ни один человек.
     Когда курсанты начали громко ссориться, я напрягся.  Через
пару минут прогремели первые выстрелы; почти сразу пальба стала
частой.  Я  было  убрался  в  подворотню, но тут раздался такой
грохот, что любопытство пересилило.
     У тех, что на мосту, нашлось оружие посерьезней. Может, им
дали какой-нибудь    гранатомет,    чтобы    отразить     атаку
прорывающихся   в  центр  города  машин,  а  может  просто  для
острастки или случайно. И они его применили -- против тех,  кто
поливал  их  огнем  из здания. Применили грамотно: дом довольно
быстро  загорелся.  И  другой  корпус,   напротив,   тоже.   Но
снайперов-гранатометчиков   вроде   сняли.  И  вообще  стрельба
стихала, выстрелы  становились  одиночными.  Настало,  наконец,
время наблюдателей.
     Признаюсь, я никудышный разведчик. Я засек только шестерых
самых  неосторожных,  а  их  было  около  двадцати -- только на
противоположной стороне улицы! И все они бросились к трупам  на
мосту. Этим уже нужно было оружие, они собирались завладеть им,
чтобы  выжить  в  этом  чертовом  сумасшедшем  новом  мире. И я
собирался сделать то же самое.
     Откуда-то  еще   постреливали,   некоторые   охотники   за
автоматами  падали;  один такой, с простреленным животом рухнул
мне под ноги. Перепрыгнув, я, петляя, понесся дальше, и когда в
числе первых завладел самым обычным "калашниковым", стал  готов
без шуток защищать жизнь, у которой появился шанс продолжиться.
Я   подстрелил  одного  озверевшего  наблюдателя,  бежавшего  с
перекошенным лицом по моим следам. Пуля попала в плечо, он упал
на спину; отходить под прикрытие домов мне пришлось  мимо  него
--  господи,  как  он ругался! Розовая слюна разлеталась веером
метра на три, а здоровой рукой он попытался  ухватить  меня  за
ногу. Нормальный человек с такой раной на подобное не способен.
     До  своей подворотни -- где недавно отсиживался, дожидаясь
удобного  случая   --   я   добрался   благополучно.   Стрельба
прекратилась,  но  место  мое  уже  было занято. Лицом к лицу я
столкнулся с парнем моего возраста  или  чуть  моложе.  Мы  оба
держали  автоматы  наперевес  и чуть не ткнули ими друг другу в
животы. Чудо, что мы не выстрелили одновременно.
     Он отступил вглубь под арку и смотрел на меня. В полумраке
лица было не разглядеть,  мне  показалось,  что  глаза  у  него
вполне  нормальные. Но я знал, что через минуту они могут стать
стеклянными или, наоборот, излишне живыми. Я надеялся,  что  мы
успеем  разойтись  мирно  прежде,  чем  это произойдет. И еще я
надеялся, что это не произойдет со мной. Никогда.
     Парень нерешительно пошевелил челюстью. Было так тихо, что
я услышал звук этого движения.
     -- Ничья? -- хрипло выдавил я.
     Тут он и  нажал  на  спусковой  крючок.  Я  даже  не  стал
отпрыгивать.  Реакция у меня вообще неважная, за последние часы
здорово обострилась. Но не быстрее же пули. Выстрелов,  однако,
не было. Странно, что его "калашников" стоял на предохранителе.
Странно также, что я тут же не превратил его в кровавое месиво.
Но  ничего  странного не было в том, что второго шанса я ему не
оставил. Я огрел его дубинкой по уху;  в  этот  раз  получилось
куда  профессиональнее:  он  упал  без  сознания, из-под головы
вытекла кровавая лужица. Череп, конечно, резиной не  раскроить,
но его ухо наверняка теперь будет вполне боксерское.
     Вывод  из  приключения  я  сделал  следующий:  человеку  с
оружием нельзя  давать  возможности  применить  его.  Кто  взял
автомат, тот сам виноват.
     Я  склонился  над  раненым,  поднял его оружие и отстегнул
магазин: он был полный. Тот солдатик,  которому  ствол  вручили
сегодня  утром, сам им тоже не воспользовался. Зато мой арсенал
теперь насчитывал патронов сорок. Или  пятьдесят.  Жить  можно.
Если  не  стрелять  очередями.  Я  переставил предохранитель на
одиночные и высунулся на улицу.
     Внешне все было спокойно, но теперь в каждой  щели  сидели
давешние  наблюдатели,  только  вооруженные.  Я зашел во двор и
поднялся на чердак дома. По крышам можно отойти на  квартал  от
этого места, и там, где я спустился, было безопаснее.
     Теперь  я направился к вокзалу. Городские бои мне порядком
надоели, если уж вести  партизанскую  войну,  то  в  лесу.  Мне
хотелось  с  наименьшими приключениями покинуть город; на худой
конец добраться до дома, а железнодорожная  ветка  проходила  в
километре-двух от него.
     Улочка  была  пуста,  лишь  несколько  трупов  валялись на
тротуарах, а на проезжей части стояли две столкнувшиеся машины.
Я крался вдоль  домов,  осторожно  заглядывая  в  подворотни  и
парадные;  никого  не  было. Вдруг со стороны вокзала раздались
выстрелы,  взрыв  гранаты;  отъехал   автомобиль.   Перестрелка
продолжалась,  кажется,  лопнула покрышка, машину занесло и она
перевернулась. Преследователи приближались к этой улице.
     Мне ничего не оставалось, как броситься к ближайшей двери,
оказавшейся входом в булочную. Магазин успели открыть, пока еще
все находились в своем уме, а закрывать уже никого не  нашлось.
Внутри  было  темно и пусто. Я пытался заклинить входную дверь,
когда почувствовал быстрые шаги за спиной. Резко обернувшись, я
успел треснуть метнувшуюся ко мне  тень  прикладом  по  верхней
части. Та пискнула и растянулась на полу.
     Чиркнув  зажигалкой,  я  присел  рядом на корточки, ожидая
любого коварства. Это была девушка,  и  похоже,  что  мой  удар
сломал  ей  нос и выбил все передние зубы. Так что сюрпризов от
нее  ждать  было  бесполезно.  Я  закурил  и  погасил   огонек,
продолжая  задумчиво сидеть рядом. Время едва еще перевалило за
обеденное,  но  усталость  наваливалась   страшная.   Постоянно
приходилось  бегать, драться; голова тоже работала напряженно и
в непривычном направлении. Полумрак, с улицы уже не  доносилось
ни  звука,  а  тут еще девушка... Она, правда, страшно хрипела,
булькая своей кровью, и -- цоп! -- тонкая рука сжалась на  моем
горле  и дернула вниз. Я потерял равновесие и повалился на нее;
сигарета зашипела в кровавой каше рта.
     Автомат висел у меня на животе дулом кверху, а руку, после
того, как засунул зажигалку в карман, я  положил  на  спусковой
крючок. Теперь автомат был между нами, и он выстрелил. Один раз
--  ведь  я  переставил его на одиночные. В лицо плюнуло огнем,
порохом и обгорелой плотью, а рука отпустила мое горло. Я встал
на  четвереньки,  и  оружие  загремело  по  каменному  полу.  Я
удивился,  что  слышу  этот  звук,  казалось, что слух вернется
нескоро. Отеревшись рукавом, я разглядел,  что  девушке  снесло
лицо начисто.
     Ничего не оставалось, как устало выругаться.
     Я  отполз  к  прилавку  и поднялся на ноги. Пошарил и взял
какую-то булку. Она показалась резиновой, хотя была еще свежей.
В голове стали метаться шальные мысли, так бывает за минуту  до
засыпания.  Я  подумал,  что  можно  пошарить  в  кассе.  И что
девушка, должно  быть,  еще  теплая.  А  соседний  прилавок  --
кондитерский,  но  хочется  мяса,  а  не  сладостей.  И  еще до
невозможности хочется спать.  Хоть  несколько  минут.  Организм
просил тайм-аут.
     Сделав  последнее  усилие,  я  сломал  столик,  на котором
старухи распихивают  покупки  по  кошелкам,  и  заклинил  одной
ножкой  входную  дверь.  Обшарив безлюдные подсобные помещения,
тем же образом запер служебный выход во двор. Теперь можно было
обрести немного покоя.
     В кабинете директора магазина стояло кресло, в  котором  я
растянулся.   Автомат   положил   на   колени,   предохранитель
переставил на автоматическую стрельбу. Спросоня можно оказаться
не столь метким. Вырубился мгновенно. И тут же пришел сон.
     Раньше бывали просто кошмары. И теперь  все  началось  как
обычно.  Какая-то комната, довольно большая, даже очень большая
--  посредине  свод  подпирает  колонна.  Вся   она   уставлена
двухэтажными  кроватями,  и  на  каждой спит человек. По одному
человеку.  Мужчины  и  женщины,  и  дети  --  те   так   совсем
безобразны:  выражение  невинной  тупости на расслабленном лице
способно привести меня в невменяемое состояние. Если кто-то  на
небесах  задался  целью свести людей с ума, то таким образом он
нашел ключик и ко мне.
     Была страшная тишина, я  шел  через  эту  комнату,  а  она
оказалась   огромной,   совершенно  нескончаемой,  ботинки  мои
громыхали по каменному полу, как будто звонил колокол. И я  все
еще  держал  автомат,  иногда  он лязгал о кровати, но никто не
просыпался. Они, как и  положено,  дышали,  храпели,  бормотали
что-то неразборчиво или вскрикивали, переворачивались с боку на
бок,  свешивали руки или высовывали голые ступни в проход. Меня
тошнило, страшно кружилась  и  раскалывалась  голова,  хотелось
упасть и умереть.
     Но они не спали.
     Они  притворялись, а на самом деле следили за мной. Во сне
проходила их жизнь, и слава богу! Спящие безопасны -- когда они
все просыпаются, начинается Армагеддон.

     Девушка с рекламного плаката

     Под моими окнами проходит оживленная улица. Между проезжей
частью и домом (а я живу на втором этаже) прямо  напротив  окна
торчит  огромный  рекламный  щит.  Его  установили  недавно, не
перпендикулярно дороге, а под небольшим углом; с тех пор ко мне
в  комнату  постоянно  заглядывает   какая-нибудь   симпатичная
девушка.  Время  от  времени  они  меняются,  были даже периоды
безликих плакатов -- пачка сигарет, парящая  над  американскими
небоскребами,  --  но  как  правило  там  все-таки девушки и, в
общем, приятные.
     Я и  сам  содержу  маленькую  рекламную  контору,  которая
влачит   бессмысленное   существование  в  ожидании  настоящего
заказа. Вроде такого щита. Лена,  моя  секретарша,  очень  даже
могла   бы   украсить  такой  огромный  плакат,  независимо  от
предмета,  который  соблазняла  бы  вас  купить:  таблетки   от
головной боли, лимонад, презервативы или автозапчасти. Фотограф
Миша  в  начале работы над каждым проектом неизменно предлагает
сделать Леночку рекламным лицом  очередного  заказчика.  Теперь
мне  надоело,  а  поначалу я отвечал что-то вроде того, что эта
шваль не заслуживает даже надписей углем на стенах, довольно  с
них  наших  листовок и самоклеек. Леночка -- лицо нашей фирмы и
больше ничье.
     Хотя, пожелай того заказчик вот  такого  щита  --  и  Лена
украшала  бы  его.  Или  я  потерял  бы  секретаршу  и подругу.
Впрочем, черт его знает...
     В  окно  заглядывало  лицо  девушки,  страшно  похожей  на
Леночку. Но не она. Я почему-то был уверен, что это -- девушка,
которую я когда-то давно знал. Мы вместе учились в школе, я был
в нее влюблен и даже несколько раз приглашал на свидания. Потом
она вроде бы поселилась где-то в пригороде. Многие мои знакомые
детства жили теперь там.
     Черт возьми, я даже не мог вспомнить, как ее звали.
     Девушка со щита уговаривала отведать таблетки. FANTAZIN --
было написано  на  коробочке,  а  слоган  поверх  всей картинки
гласил: "ФАНТАЗИН -- боль в прошлом".
     Довольно идиотское название для лекарства,  подумал  я,  и
заметил  логотип  фирмы  в  углу  коробки: FANTA-FARM, и гном с
мечом и таблеткой вместо щита. Ничего более дурацкого придумать
было нельзя. Вот если бы эту рекламу заказали моей фирме...
     Если бы я делал эту рекламу! Я плюхнулся на диван,  закрыл
глаза,  и  перед  мысленным взором прошла череда плакатов, один
лучше другого. Половину  из  них,  правда,  выполнить  было  бы
нереально,  -- что правда, то правда, меня порой заносит, -- но
оставшихся хватило бы на шикарную кампанию. Может,  вытеснившую
даже   прочие  препараты,  кроме,  разве  что,  анальгина.  Это
название нацарапано у всех  на  внутренней  стороне  черепа,  а
мозги пропитаны им, как губка.
     Fantazin.
     Под конец рабочего дня я решил съездить в офис. Интересных
дел не  было,  а  с  текучкой  справлялся  Дима  -- четвертый и
последний сотрудник фирмы. Десять  часов  он  сидел  у  нас  за
компьютером,  потом  ехал домой и еще десять шарил по серверам.
Четыре оставшиеся часа в сутки он тратил на дорогу  домой  и  в
офис,   еду  и  сон.  Если  бы  наши  компьютеры  подключить  к
Интернету, он бы сэкономил на поездках.  Правда,  тогда  бы  он
копался в сети все двадцать часов...
     Когда  я  вошел  в  приемную, официальная Леночкина улыбка
сменилась дружеской. Мне нравилось наблюдать, как  меняется  ее
лицо;  иногда я даже специально расстраивал ее, а потом утешал,
и она знала, зачем я это делаю, но все равно  расстраивалась  и
утешалась  искренне.  В видеорекламе выразительности ее лица не
было бы цены.
     -- Здравствуй, Леночка.
     -- Здравствуй.
     Это приветствие нужно было, чтобы определить, в  каких  мы
отношениях  в данный момент. Мы были одновременно начальником и
подчиненной, добрыми  друзьями,  романтическими  влюбленными  и
циничными  любовниками.  Не  буквально одновременно -- эти роли
постоянно менялись.
     -- Чем занимаешься?
     -- Собираюсь уходить.
     Мы были друзьями. Можно было пригласить ее на чашечку чая,
но она  отказалась.  Ей   надо   было   съездить   к   какой-то
родственнице.  У  той  на прошлой неделе был день рождения. Или
будет  на  следующей  --  неважно.  Важно,   что   сегодня   --
единственная возможность навестить ее.
     -- А что парни?
     --  Мишка  свалил  еще  днем,  ему  делать нечего, а Димка
пашет.
     Мне тоже здесь нечего делать. Улюлюкнул телефон, но звонил
не клиент с большим заказом, а Леночкина подружка.  Я  побродил
по  приемной,  подошел  к  двери  и  помахал  Леночке рукой; не
отрываясь от разговора, она сделала ответный  жест.  В  дверном
проеме я вдруг остановился и обернулся.
     --  Минуточку,  --  сказала  Лена в трубку и уставилась на
меня.
     -- Кстати, ты знаешь, что такое -- фантазин?
     -- Что?
     -- Ничего. До завтра.
     По дороге домой я задержался у аптечного  ларька  и  купил
этот  проклятый  фантазин.  И еще всю дорогу пытался вспомнить,
как звали ту школьную подругу, но так и  не  смог.  А  ведь  мы
целовались, и я шептал все уменьшительные варианты ее имени.
     Я  не стал ничего специально готовить или разогревать себе
на ужин. Посмотрел телевизор, потом вынул коробочку  лекарства.
На  бумажке, вложенной в нее, было написано, что таблетки можно
принимать при головной, зубной, сердечной  боли,  при  травмах,
гастрите и язве желудка, ожогах и -- список тянулся бесконечно.
Просто какой-то универсальный препарат. Панацея.
     В  коробочке были не таблетки, а капсулы. Я раздавил одну,
и  на  пальцы   высыпался   голубоватый   порошок.   Совершенно
безвкусный   --  я  лизнул  его;  ощущение  было,  что  во  рту
мелкий-мелкий  песок.  Кристаллики   долго   не   растворялись,
пришлось проглотить их.
     Перед  сном я съел капсулу фантазина целиком. Сам не знаю,
зачем.
     В десять  утра  в  моей  квартире  раздался  междугородний
телефонный звонок.
     -- Здравствуйте. -- Приятный мужской голос. -- Зовите меня
просто  Виталий  Юрьевич.  Я  менеджер  рекламного отдела фирмы
Fanta-Farm. Слышали про такую? Нам требуется  провести  хорошую
рекламную кампанию. Нашего нового препарата.
     -- Фантазин?
     --  Именно.  -- Голос просто наполнился удовлетворенностью
до краев. -- Способно ли ваше агентство взяться за эту  работу.
Вот что я хотел бы узнать.
     "Взяться-то  любой  дурак  способен",  -- мелькнула мысль,
потом я вспомнил вчерашние прожекты и то, как  долго  мы  ждали
настоящего большого заказа.
     -- Я даже думал уже, что как можно сделать.
     --   О!   Чувствую  профессионала.  Пришлите  курьера,  мы
передадим   необходимые   материалы.   Наше   представительство
находится в Выборге...
     --  Я  приеду сам. Я обязательно принимаю непосредственное
участие в работе над каждым проектом.
     -- О! Я не ошибся. Мы с вами профессионалы. -- Он  сообщил
адрес и посоветовал, как лучше добраться. -- Жду вас в половине
третьего.
     --  А почему вы позвонили мне домой, а не в офис? -- но из
трубки уже доносились короткие гудки.
     Я позавтракал фруктами и отправился в путь.
     Выборг мне очень нравился. Я  вообще  люблю  прибалтийские
города,  во  всяком  случае те, где доводилось бывать. Впрочем,
любой город, в  котором  оказываешься  проездом  (а  почти  все
путешествия  -- дорога из дома домой), оставляет воспоминания о
мелких необычных происшествиях. Все, что  в  них  происходит  и
встречается  --  самое  обыкновенное, но оно видится что ли под
другим углом. Тени от солнца других широт.
     Виталий Юрьевич дожидался меня в своем кабинете. К нему не
было барьера  из  секретарш  и  охранников.   Представительство
Fanta-Farm  размещалось  в  маленьком  двухэтажном особнячке, и
судя по запаху где-то там  была  еще  столовая  или  кафе.  Сам
менеджер  рекламного  отдела внешность имел совершенно никакую.
Составляя фоторобот этого человека, можно получить что  угодно.
Единственной  особой  приметой были восклицания в начале каждой
фразы.
     -- О! Я вас жду. -- Когда я открыл дверь, он торчал  около
нее,  а не за столом, так что создалось впечатление, что хозяин
кабинета действительно нетерпеливо поджидал меня под дверью.
     На специальном столике лежала  стопка  приготовленных  для
меня  бумажек  и  фотографий и горка коробочек. Fantazin. Кроме
уже известных мне капсул, лекарство было в таблетках, порошках,
каплях, даже в баллончиках с распыляющей насадкой.
     Я  вспомнил  ощущение  песка   на   зубах.   Неужели   эти
кристаллики  растворяются?  Почему-то очень ясно представилось,
как они до сих пор лежат на дне желудка, такие же голубоватые.
     На стене  красовалась  маленькая  копия  плаката  напротив
моего  окна.  Совершенно  точно,  это  она, моя одноклассница и
первая любовь. Как только ее зовут?..
     Виталий Юрьевич  налил  в  две  чашечки  кофе  и  принялся
объяснять,  что  компания  хочет  от  меня.  И вдруг я с ужасом
понял, что ничего не понимаю. Даже  отдельных  слов,  будто  он
говорил  на незнакомом мне языке, -- ощущение из страшного сна.
Я потер щеки и незаметно ущипнул себя, потом попросил менеджера
повторить сначала. Что-то я себя неважно чувствую.
     Он механически улыбнулся и  вынул  из  кармана  коробочку.
Fantazin.  В  этой  были таблетки, одну он протянул мне, другую
заглотнул  сам.  Я  взял  таблетку  двумя  пальцами.  Она  была
странного вида: диаметром больше обычной и тоньше. Как монета.
     --  О!  --  воскликнул  мой  собеседник.  -- Глотайте. Это
поможет. Мы все  пользуемся  только  лекарствами  нашей  фирмы.
Такое правило. И все работники Fanta-Farm абсолютно здоровы.
     -- Похоже, ваше лекарство лечит от всех болезней.
     --  Не  от  всех.  И  не  лечит.  Фантазин устраняет любые
неприятные симптомы. Все симптомы. Человеку становится  хорошо.
Но  лекарством  нельзя злоупотреблять. Болезнь-то продолжается.
Мы обязательно указываем на  каждой  коробке,  что  параллельно
необходимо проводить обычное лечение.
     Никакой  подобной  надписи на своей коробочке я не помнил,
но не стал говорить об  этом.  Мне  почему-то  показалось,  что
вернувшись   домой  я  увижу  эту  фразу  и  на  коробке,  и  в
инструкции. По-моему даже, она там была.
     Мы вернулись к обсуждению  рекламной  кампании.  Разъяснив
все  вопросы  и  собираясь  уже  уходить,  я  бросил  взгляд на
плакатик на стене. Девушка с забытым именем. Я спросил:
     -- Виталий  Юрьевич,  удовлетворите  мое  профессиональное
любопытство. Кто делал вот это?
     --  О!  Мы  сами.  Наше представительство здесь -- это мой
отдел и лаборатория.  Кстати,  очень  хорошая  лаборатория.  На
самом  современном  уровне.  Лучшие  фармацевты  России.  А  на
плакате,  между  прочим,   --   Мисс   Ленинградская   область.
Виктория...   М-м-м...   не  то  Моргунова,  не  то  Моргулова.
Выскочило из головы. Очень симпатичная девушка.
     Нет, не она, подумал я. Не помню, как звали ее,  но  точно
не Виктория и фамилия точно не на М.
     Всю  обратную  дорогу  в  голове  вертелись  стишки. Самой
пристойной рифмой была фантазин -- кретин.
     В офис ехать  было  уже  поздно,  и  я  приволок  сумку  с
образцами  домой. Позвонил Леночке, объяснил ситуацию. Она даже
захлопала в ладоши:
     -- Двадцать щитов и на пятьдесят тысяч баксов  в  газетах?
Значит, живем?!
     -- И это только начало.
     --  Ты  говоришь,  фантазин?  -- ее голос вдруг стал очень
серьезным. -- Я вчера была в гостях у тети, она рассказала  про
свою  школьную подругу. Та недавно умерла от рака. Она ела этот
фантазин  до  последнего  дня  и  чувствовала   себя   неплохо.
Выглядела,  по  крайней  мере. Тетя говорит -- никакой боли и в
сознании.
     -- Наверно, это действительно  что-то  фантастическое,  --
мне  не  хотелось говорить о своих опытах с этим лекарством. --
Слушай, Лена, я страшно устал, так что ты разыщи Мишу, пусть он
завтра утром заберет у меня сумку с этим барахлом. С образцами.
С завтрашнего дня начинаем работать.
     Сам я попытался начать работу сразу же. Только эффект  был
на уровне давешнего "кретина". Черт побери, ведь это было вчера
-- куча распрекрасных идей! Куда они подевались?
     Часам  к  одиннадцати я дошел до предела. Нервы взвинчены,
кровь кипит от злобы, голова тупая, как том истории КПСС. Бог с
ним, что в таком состоянии нельзя работать, но ведь  и  заснуть
невозможно!
     Я  заварил  крепкий сладкий чай (может, как снотворное это
не лучшее средство, но  вполне  сойдет,  чтобы  успокоиться)  и
проглотил капсулу фантазина. Потом достал из коробочки еще одну
и  раздавил  ее.  На ладонь брызнул матовый, слегка голубоватый
сироп, так неожиданно, что я вздрогнул. Такой же безвкусный, но
еще более противный, чем порошок. Очень похожий  на  сперму.  Я
тщательно  вымыл руки и улегся с книжкой. Уснул я, по-моему, не
успев перевернуть страницы.
     Мне снилась девчонка, в которую я  был  влюблен  в  школе.
Такой,  как  я  ее  знал  в  четырнадцать  лет.  Она смеялась и
предлагала мне попробовать фантазин. Таблетки были  размером  с
блюдце  и  тонкие,  как бритва. Она поднесла одну к своему рту,
губы раздвинулись, как утиный клюв,  и  поглотили  таблетку,  а
девчонка  превратилась  в молодую женщину с рекламного плаката.
Она съела еще  таблетку  и  превратилась  в  Леночку.  Потом  в
Виталия  Юрьевича.  И все они предлагали лекарство мне, но я не
хотел и боялся. Вдруг я догадался,  что  следующее  превращение
будет  в  меня,  и  таким  образом  я буду вынужден тоже съесть
таблетку. Логика сумасшедшего, но во сне она  была  безупречна.
Слава  богу,  меня  разбудил Миша, пришедший за моей добычей из
Выборга.
     Пока я приводил  себя  в  порядок,  наш  фотограф-художник
слонялся по квартире и наконец заметил рекламный щит под окном.
     -- Трах-та-ра-рах, -- протянул он. -- Уж не этой ли дрянью
нам предстоит заниматься?
     -- Угадал, -- ответил я.
     -- Фан-та-зин, -- Миша словно попробовал таблетку на вкус.
По-моему, название, даже такое, было приятнее самого лекарства.
-- Ничего девчонка. Но без изюминки. Не spice girl.
     -- Между прочим, это Мисс Ленинградская область.
     --  Ох,  прошу  пардону, ваша миловидность. -- Он шутовски
поклонился перед окном. -- Впрочем, в вашем фанталэнде, похоже,
грядет государственный переворот. Скоро наша  Леночка  будет  у
вас королевой, президентом и премьер-министром.
     -- Не, Леночку ты не трожь.
     Я  уже  оделся  и  возился  с завтраком на кухне. Для себя
одного я не стал бы стараться, но Миша выразил  желание  плотно
перекусить.  Ему  все  не сиделось, он бродил от плиты к окну и
задумчиво шевелил губами.  Наконец  остановился,  поднял  палец
вверх и продекламировал:
     -- Заходите в магазин -- покупайте фантазин!
     -- По ебальнику получит то, что вас гнетет и мучит, -- без
паузы  добавил  я,  и  мы  расхохотались. -- Таких экспромтов я
насочинял вчера на томик собрания сочинений. И ни одного, чтобы
можно было бы использовать. Так что теперь твоя очередь думать.
     В офисе я  устроил  общее  собрание.  Популярно  объяснил,
насколько  нам  важен  этот  заказ,  парней  отправил творить в
соавторстве, а Леночку посадил на телефон гнать всю мелочевку и
договариваться с исполнителями. Работа закипела, и  сам  я  мог
закрыться  в  каморке,  называемой кабинетом директора фирмы, и
поиграть в "Doom". К обеду мы снова собрались в приемной.
     Леночка со  своей  работой  справилась,  но  Миша  и  Дима
выглядели смущенно.
     --  Почему-то  ничего  не  идет  в голову, -- оправдывался
фотограф. Развязности как не бывало. -- Только всякие идиотские
стишки, даже Димке.
     Наш компьютерщик за всю жизнь не срифмовал двух слов.
     -- Самое лучшее, что  получилось  --  вот,  --  и  он  без
выражения зачитал:
     В ваш не самый легкий час,
     На работе, дома, в поле
     Фантазин избавит вас
     От любой телесной боли.
     Лена  хихикнула;  это  выглядело  как  начало  истерики. Я
посмотрел на парней, но они пялились куда угодно, только не  на
меня.
     --  Абсолютный  маразм, -- подытожил я. -- Никаких стишков
на фиг не надо. Подумайте над концепцией, детали придут потом.
     Я прислушивался к своему голосу и  не  узнавал.  Казалось,
что  вместо  головы  у  меня  телевизор. Не было ни одной своей
мысли. Если это творческий застой, то вся надежда на мальчиков.
Но они, похоже, были готовы подвести.
     До меня издалека донесся голос Миши:
     --  Может,  это...  если  все  мы  в...  кризисе,   просто
передадим  заказ  кому-нибудь  еще.  Получим  свой  процент  за
посредничество...
     Нет, это  просто  массовый  гипноз.  Мы  все  участвуем  в
каком-то   паршивом   спектакле.   И   снова,  как  в  кабинете
фанта-фармского менеджера, я потрепал себя по щекам и  ущипнул,
а  затем  потянулся  к  карману и выудил из коробочки таблетку.
Точь в точь такую, как у Виталия Юрьевича.  Я  проглотил  ее  и
пелена разорвалась.
     Я  подтолкнул  коробочку  по  столу  ребятам;  ни о чем не
спрашивая они взяли по таблетке. Кроме Лены.
     Уже довольно поздно  вечером,  так  ничего  путного  и  не
придумав,  мы стали-таки расходиться. Леночка долго собиралась,
а потом предложила мне пригласить ее к себе. Я и сам хотел  это
сделать, да никак не мог понять, кто мы сейчас друг другу.
     После   прогулки   пешком  (романтические  влюбленные)  мы
устроились  в   полумраке   комнаты,   тихо   разговаривали   и
целовались.  Вдруг все пошло наперекосяк -- с того момента, как
у  меня  из  кармана  вывалилась  проклятая   коробочка.   Лена
прибавила освещения и встала спиной к окну.
     --  Слушай, а откуда вообще взялся этот Фанта-Фарм? Они не
звонили в офис...
     -- Тот тип позвонил мне прямо домой, с  утра  пораньше.  Я
еще  хотел  спросить  его,  почему  не  в контору, но он быстро
повесил трубку. Я думал, что ты дала мой  телефон,  потому  что
дело срочное...
     -- Я не давала. Я вообще услышала о нем только от тебя.
     -- Фанта-лэнд, -- пробормотал я.
     -- Что?
     --  Фанталэнд  -- волшебная страна, где все жрут фантазин.
Так придумал Миша. А королева этой страны -- на плакате у  тебя
за  спиной. -- Лена обернулась и посмотрела в окно. -- А еще он
сказал, что  мы  готовим  переворот  и  королевой  станешь  ты.
Обычная история. Что ты там увидела?
     Лена  все  еще  смотрела  в  окно,  не  слыша моих слов. Я
подошел и тоже остолбенел.
     С рекламного щита смотрела Леночка.
     Я  еще  подумал,  что  если  бы  это   увидел   Миша,   он
почувствовал  бы укол профессиональной ревности. Момент схвачен
грамотно, лицо как живое. Застывшая Лена по  эту  сторону  окна
казалась подделкой.
     --  Фанта-стика, -- прошептал я. -- Сегодня утром там была
Мисс Ленинградская область.
     -- Закрой занавески, -- произнесла наконец Лена. --  Я  не
хочу ничего знать.
     А мне вдруг захотелось проглотить еще пилюлю.
     --  Знаешь  что,  Леночка, -- сказал я, когда мы прошли на
кухню  и  яркий  свет  отрезал  возможность  того  напряженного
интима,  который мы пытались создавать на протяжении вечера, --
этот фантазин -- очень интересная штука. Не думай, что я  схожу
с  ума,  но  мне кажется, что он исполняет любые желания. Ну, в
пределах разумного. На это же намекал и  человек  из  фирмы,  с
которым  я  общался.  Прямо  он,  конечно, так не сказал, но...
Каждый раз, когда я съедаю таблетку, я получаю то, чего  больше
всего хочу. Я мечтал о хорошем денежном заказе -- мы его имеем.
В  другой  раз он подействовал как снотворное. А сегодня у всех
нас начала съезжать крыша -- фантазин ее поправил...
     -- А отчего она поехала? -- Лена посмотрела  мне  прямо  в
глаза. -- От твоего фантазина.
     Да,  это  так, подумал я. Хотя почему так? Мы работали и у
нас не клеилось. С тем  же  успехом  могло  не  быть  идей  для
рекламы какого-нибудь автосервиса.
     Лена прочла мои мысли по лицу.
     --  Это просто какой-то наркотик. А ты сел на него и ищешь
оправданий.
     -- Хорошо. Может, и так. Но  попробуй  сама.  Если  ты  не
получишь того, о чем мечтаешь... -- Я не знал, что будет тогда.
То есть знал, но в любом случае это было не в моей власти.
     Вдруг Лена решительно протянула руку:
     -- Давай.
     Я  вытащил коробочку и вытряхнул из нее маленькие пакетики
с сиропом. Стрелка на  полиэтилене  указывала,  где  надорвать,
чтобы  выдавить  содержимое в ложку. Стоит ли говорить, подумал
я, что это лекарство еще и меняет произвольно упаковку?
     Лена выдавила содержимое пакетика прямо на язык; я  сделал
то же самое.
     -- Теперь, может, ты скажешь, что загадала?
     --  Нет.  Пока  что  я хочу домой, как ты на это смотришь?
Такое желание сбудется?
     -- Не останешься?
     -- Нет. -- Она вдруг погрустнела и заговорила нежно и  как
бы  извиняясь:  --  Правда,  я сегодня очень устала. И чувствую
себя неважно. Отвези меня домой.
     Мы  снова  стали  влюбленными,  только   не   пылкими,   а
печальными.  Грусть  была  светлой; такие чувства двигают рукой
поэта, когда он создает лучшие строки в своей жизни.
     Вернулся я далеко за полночь и сразу заснул.
     Этой ночью сон был куда приятнее вчерашнего.  Мне  снилась
Лена; мы занимались любовью, и это было нечто бесподобное. Мы и
вообще  хорошие  любовники, но, прошу прощения за каламбур, то,
что происходило во сне, нам и не снилось. Может, просто потому,
что это был сон.
     Утром (я проснулся  рано,  но  чувствовал  себя  прекрасно
отдохнувшим)  первым делом я взглянул на рекламный щит. На меня
смотрела не Леночка, а Мисс Область, Виктория М-м-м...  как  ее
там...
     В голове что-то щелкнуло и загудело. Виктория эм...
     Я бросился к стеллажу и откопал школьный выпускной альбом.
Лихорадочно    перекидывая    толстые    картонные    страницы,
всматривался в полудетские лица одноклассников. Вот!
     Господи, что же это было с моей головой? Вика Мартова. Моя
первая любовь, ныне Мисс Ленинградская область, заглядывающая в
мое окно с плаката фирмы  Fanta-Farm.  Это  она,  и  совершенно
непонятно,   почему  я  думал  иначе.  Да  ведь  она  почти  не
изменилась!
     Так-так-так, погоди, заговорил я  сам  с  собой.  С  твоей
головой может быть что угодно, но Леночку на этом плакате вчера
видел не ты один. Звони ей прямо сейчас!
     Я набрал номер, и трубку на том конце сняли почти сразу.
     -- Леночка, прости, что я разбудил...
     -- Я уже не сплю, ничего. Что стряслось?
     -- Что ты видела вчера на рекламном щите у меня из окна?
     -- Не надо... -- ее голос сразу потускнел.
     --  Но  Леночка, это очень важно. Иначе я буду думать, что
спятил.
     -- Нет, ты не спятил. Ты это действительно видел.
     -- Что -- это? Скажи же. Назови.
     -- Не  надо,  пожалуйста...  --  Совершенно  непреодолимая
стена, не каменная, но еще более неприступная.
     -- Ладно. Прости. -- Я жалел, что так вцепился в нее.
     -- Знаешь, что... Откажись от этого заказа...
     -- Что? От Фанта-Фарма? Почему?
     Она не отвечала.
     --  Лена!  Почему  отказаться?  Что  случилось? Приехать к
тебе?
     Она молчала. Я уже догадывался,  в  чем  дело.  Не  точно,
несколько  вариантов кружились в голове, и что-то говорило мне,
что один из них -- верный. А возможно и несколько. И вдруг черт
дернул меня попробовать наудачу:
     -- Я знаю, что тебе снилось. Разве ты не получила то, чего
хотела? Даже сделав все, чтобы не получить? -- И добавил  после
паузы: -- Ну и как тебе фантазин?
     Линия  разъединилась.  Жаль,  что я не видел в этот момент
Леночкиного лица, представляю, какая гамма выражений  пробежала
по нему.
     Но в одном она права. С этим фантазином надо завязывать. И
с лекарством,  и  с  фирмой. Ощущение от этой мысли было такое,
будто я пришел к ней  логическим  путем.  Но  сначала  все-таки
поговорить с Виталием Юрьевичем.
     Как  ни странно, телефона фирмы Fanta-Farm у меня не было.
Кроме номера в Хельсинки, написанного на коробочке.  Я  заказал
срочный   междугородний   разговор   и  попросил  соединить  со
справочной в Выборге. Минут через пятнадцать я  уже  говорил  с
ними,  но  о  существовании представительства Фанта-Фарма им не
было известно.
     -- Минуточку, девушка! -- Я порылся в  записной  книжке  и
продиктовал  адрес,  по  которому  нашел  менеджера  рекламного
отдела. После минутного ожидания мне строго сообщили:
     -- На этой улице нет дома с таким номером.
     Вот так. Я повесил  трубку.  Никаких  проблем  в  связи  с
отсутствием  их  возможного источника. Интересно, что скажет на
это Леночка? И над чем сегодня будут  работать  парни,  Дима  и
Миша?
     Но  коробочка  фантазина  лежала в кармане как ни в чем не
бывало. В ней опять были капсулы; я  раздавил  одну,  и  оттуда
высыпался  порошок. Может, ни вчерашнего, ни позавчерашнего дня
вообще не было? Я оглядел коробочку со всех сторон -- как  я  и
подозревал,  ни намека на надпись о необходимости параллельного
лечения. Только -- "Беречь от детей!" Я  подумал,  что  следует
добавить:  "А  также от подростков, стариков и людей в расцвете
лет". Зачем я вообще купил эту отраву?
     Реклама! Рекламный щит и Вика Мартова,  протягивающая  мне
яд, чтобы отомстить за какой-то забытый грех молодости.
     Я  бросил  взгляд в окно -- и все окончательно спуталось в
голове. На щите была реклама какого-то автосервиса, а на  меня,
держа  маленькую,  будто игрушечную машинку на ладони, смотрела
Леночка.
     Как живая.

     Alter omnia

     -- Спокойно ночи, дорогуша,  --  сказала  Лиз  и  натянула
одеяло до ушей.
     Дорогуша  --  она  называла  меня так, а я звал ее Лиз. Мы
познакомились  еще  в  те  советские  времена,   когда   всякое
подражание  западному  было  шикарным.  Мое  прозвище появилось
позже, когда модными стали педики. Если уж жить с человеком, то
как-то надо друг друга называть, а всякие "зайчики", не  говоря
об  именах  или  --  упаси  бог!  --  фамилиях,  вызывают у нас
тошноту. Это то немногое, что объединяет  нашу  примерную  чету
спустя десять лет после свадьбы.
     Я  повернул лампу к себе и вытащил из кучи на полу книжку.
Наша супружеская кровать  разделена  посредине  проходом,  куда
каждый  сваливает все, что может понадобиться ночью. Два плеера
и  десяток  кассет,  стопка  модных  журналов,  уползающая  под
кровать  Лиз, мои бумажки и книжки, а также всякие шмотки -- но
эта книга лежала сверху.
     Я купил ее сегодня. Новая книга Виталия Москвина. Я скупал
все книги этого автора и читал их по нескольку раз от корки  до
корки.  Даже  не смотря на то, что заранее знал, о чем написано
на каждой странице. Нет -- именно  поэтому.  Я  все  ждал,  что
следующая книга будет его, а не моей. Но ничего не происходило.
Вернее, происходило черт знает что!
     Я не написал ни одной книги, но сочинил множество. Сколько
я себя  помню,  мой  мозг работал на два фронта. Одно полушарие
занималось текущими делами --  я  куда-то  шел,  что-то  делал,
разговаривал,  занимался любовью, -- и полголовы вникало во все
эти проблемы. А вторая половина придумывала.  Романы,  повести,
рассказы,  стихи  --  все  было классным. Не будь я собой, я бы
читал только эти книги. Но писать  их  у  меня  не  получалось.
Может  быть, потому, что когда я пытался делать это, включалось
другое  полушарие,  а  оно  было  создано  для  всякой   прочей
дребедени,  только  не  для  сочинительства.  И я ничего не мог
поделать.
     Омерзительная работа, в которой я увяз, добывая средства к
существованию -- а у меня уже была полноценная семья, и  какими
бы  странными  ни были отношения с Лиз, дочку я любил -- работа
моя заключалась в том, что я набирал на компьютере  тексты.  На
профессиональном  языке  это называется кодированием, а на деле
это лекарство от здорового образа  жизни.  Дома  у  меня  стоит
компьютер,  издательство  "Августа"  дает мне поганую рукопись,
через неделю я отдаю эту самую рукопись и дискету,  а  в  конце
месяца получаю деньги.
     Деньги!  К  деньгам  я  стал испытывать легкое отвращение,
потому что  они  попали  в  прямую  зависимость  от  того,  что
программисты  называют  "топтать  кнопки". По крайней мере -- к
деньгам из "Августы". Но если бы не эта работа, я так бы  и  не
узнал про Виталия Москвина.
     Несколько  лет  назад  мне довелось посетить пару раз одну
литературную  тусовку.  Лиз  назвала   эти   сборища   "рыбными
четвергами".  Может  быть,  стихи,  которые  я  писал,  были не
гениальны, но во всяком случае грамотны. А  в  той  компании  я
чувствовал  себя  усталым,  тупым  и бездарным. И перестал туда
наведываться. Но  там  я  познакомился  с  ним  --  с  Виталием
Москвиным.  Хотя какое знакомство -- оказалось достаточно одной
беседы,  чтобы  понять,  что  в  этом  знакомстве  нет   нужды.
Сероватый, вяловатый, бездарноватый -- даже отрицательные черты
были  в  нем  какие-то  уполовиненные. Совершенный недочеловек.
Впрочем, это теперь я так злопыхаю, а тогда забыл о нем сразу.
     А пару лет спустя после той  встречи  в  издательстве  мне
дали  рукопись. Тоненькую, страниц сто пятьдесят на машинке. На
титульном листе было написано его имя. Я тут же  прочел  первый
абзац.  А  вот  текст  был  мой.  С тех пор мои тихие несчастья
перерождаются в буйную манию.
     Я почитал книгу минут десять и  бросил.  Все  и  так  было
слишком  хорошо  известно мне. Этот ублюдок даже запятые ставил
там, где это мог бы сделать я.  Повторение  пройденного.  Лучше
продолжить  очередную  свою  историю,  которая  увлекла  меня в
последние дни. Перед сном я обычно  смотрел  как  бы  фильм  по
своему роману. Точнее, сериал, по придуманному за день кусочку.
     Вскоре  я  заснул,  а  под  утро  пришел сон. Все было как
наяву, я сидел за своим столом, а напротив сидел  еще  один  я.
Этот  второй  я  только  что появился; он развалился на стуле и
сказал:
     -- Ну, здравствуй... дорогуша!
     Тут до меня дошло, что это  не  совсем  сон.  Что  человек
напротив -- мой двойник, и ему чего-то от меня надо. И сразу же
почувствовал,  что  это не так. Все, что он хотел у меня взять,
он получил, а теперь просто зашел  поглумиться.  Показать  свою
силу и безнаказанность.
     -- Догадался, умненький ты мой! Все правильно. -- Он делал
умильную рожу и растягивал гласные.
     -- Что ты хочешь?
     --  Чем  занимаемся?  -- проигнорировал он вопрос. -- А-а!
Пописываем!
     Я посмотрел на экран. Там красовался мой текст!  Это  была
новая  история,  та часть, которая дошлифовывалась вечером. И я
-- я ее написал! Чтобы удостовериться в этом, я занес руки  над
клавиатурой, и через минуту появился последний абзац.
     -- Вот и славненько, -- сказал двойник и завладел мышью. Я
непонимающе  следил  за его действиями. Он скопировал мой текст
на дискету и сунул в карман.
     -- Зачем ты это сделал?
     -- Душечка! -- Лиз иногда называла меня и  так.  --  Мы  с
тобой  --  одно целое. Неужели тебе жалко дать почитать это, --
он постучал пальцем по карману, -- самому близкому человеку  на
свете.  Самому  себе!  -- последнюю фразу он рявкнул, подавшись
вперед.
     -- Что? Я ничего не понимаю. Если  ты  --  это  я,  то  ты
должен знать все не хуже меня.
     --  А  вот  и  нет.  Я  --  не совсем ты. Я -- твоя лучшая
половина. Я избегал встреч с тобой,  я  боялся  твоего  дурного
влияния.  Ведь  ты весь такой несчастливый. А я -- наоборот. Но
по большому счету, мы ближе, чем родные братья.
     -- Почему бы нам, вместо этого мистического  свидания,  не
встретиться наяву, по-человечески. Мне кажется, ты знаешь много
того, что мне хотелось бы выяснить.
     --  Да,  я  знаю  все,  что тебе интересно. Ведь я -- твоя
счастливая и удачливая половина. Все, что у  тебя  плохо  --  у
меня хорошо. И наоборот. Но у меня все хорошо! А встретиться мы
можем только здесь.
     -- Ладно. Все равно -- все это обычный сон.
     --  Сон?  --  он  вскинулся.  -- Да, это сон, но не совсем
обычный. Дай-ка свою руку, -- он хихикнул: -- чуть не сказал --
мою.
     Я положил кисть на стол ладонью вверх.
     -- Не, не так. -- Он перевернул ее. -- Теперь потерпи,  --
и сильно ущипнул тыльную сторону кисти.
     -- Э! Э! -- Я отдернул руку; выступила капелька крови.
     --  Ну  что, ты проснулся? Говорят, это лучший способ уйти
от кошмара -- ущипнуть себя во сне. Правда, когда снятся всякие
гадости, никто  не  вспоминает  о  нем.  Проснувшись,  посмотри
первым  делом  на  мое  доказательство.  Ты  будешь носить его,
наверное, не одну неделю.
     -- Хорошо. Допустим, я тебе верю. А где обитает моя лучшая
счастливая половина? Во сне?
     -- Он допускает, что верит мне! Да  провались  ты  в  свою
паршивую нищенскую конуру к своей жене, с которой ты забыл, что
такое  любовь!  Я  не  Исус  Христос, и мне твоя вера на фиг не
нужна!
     -- Не ори. Так где ты  все-таки  находишься,  господин  Я,
если не в моей конуре и не с моей женой?
     --  Хороший вопрос. Ты, умник, на него ответил бы лучше. Я
и сам толком не знаю. -- Он посерьезнел и как-то погрустнел. --
Может, моей заслуги в этом нет. Я думаю, что я  живу  в  другом
рукаве  реки времени. Когда-то время разделилось на два потока,
и все люди оказались и здесь, и там. Но перед  тобой  --  перед
нами  -- в это мгновение, наверно, стоял выбор. Принципиальный.
Одного из нас слегка тряхнуло, и он сделал не так, как  другой.
Это моя гипотеза.
     -- А как ты попадаешь сюда?
     --  Не  знаю.  Я  давно  уже  бывал  в  твоих снах, только
прятался. И брал твои идеи. Ведь они же и  мои?  А  у  меня  по
сравнению с тобой башка абсолютно деревянная.
     Он помолчал; и мне было нечего сказать.
     --  А  потом  я  вдруг  попал  в  чужой сон. И еще. Всего,
случается, бываю во снах нескольких человек. Наверно, тех,  кто
тоже разные в твоем и моем мире. А все остальные одинаковы.
     -- Откуда ты знаешь?
     --  Ну,  всего  и я знать не могу. Но твое окружение очень
похоже на мое. И чем дальше от тебя человек, тем он более  схож
со своим двойником у меня. Мы с тобой слишком непохожи и меняем
людей вокруг. А так -- все то же самое.
     --  Ты  говорил  про  других людей. Кто они? -- Непонятное
подозрение вынудило меня задать этот вопрос.
     -- А-а! Чуешь, откуда воняет! И  я  тебе  с  удовольствием
скажу.  На прощание. -- Он посмотрел на часы. -- Через двадцать
секунд у тебя сработает будильник. Нам пора  прощаться.  А  еще
одного  человека  из  твоего мира, с которым я тесно общаюсь --
даже сотрудничаю -- зовут Виталий Москвин.
     В этот момент на моем запястье запищали часы.
     Первым делом я посмотрел на свою руку. Рана была на месте.
То есть, на каком, к черту, месте?! Но тыльная  сторона  ладони
уже начала отекать и темнеть. Действительно, это доказательство
я  буду иметь при себе порядочно времени. Интересно, что скажет
по этому поводу Лиз? Она и ребенок еще спали;  я  почти  всегда
вставал  пораньше,  эти  часы  были  моими  безраздельно. Потом
начинался вавилон. Первой просыпалась  дочка,  пару  часов  она
раскачивалась  и  потом до вечера тараторила непрерывно. К тому
же ее нужно было кормить. А за ответами на вопросы я отсылал ее
к  матери.  Так  что  еще  через  пару  часов  Лиз   вынужденно
поднималась.  Тогда  врубался  телевизор,  и  моя какая-никакая
индивидуальность  растворялась  в  идиотских  репликах  ведущих
музыкальных  программ  и  не  менее  идиотских  вопросах  обеих
женщин.
     Я  включил  компьютер  и  уселся  перед  ним  с   чаем   и
бутербродом.  Надо  было  работать, но не хотелось. Я просто не
мог сейчас  работать!  Надо  было  найти  ответы  на  несколько
вопросов.  Например,  разобраться,  как к Москвину попадают мои
ненаписанные  книги.  Ясно,  что  этот  негодяй,  мой  двойник,
передает их. Но как, а главное -- зачем?
     Я  загрузил  текст-процессор и наполовину машинально набил
абзац, тот самый, который во сне, и  сначала  даже  не  обратил
внимания  на  то,  что -- получилось! А когда понял, попробовал
напечатать тот, что должен был стоять перед ним, --  снова  все
пошло  как  обычно.  И  тот, который следовал дальше -- тоже не
выходил.  Этот  процесс:  я  пытаюсь  писать,  но   ничего   не
получается,  --  напоминал кошмарный сон, вроде как бежишь, а с
места не сдвигаешься, или кричишь, а тебя никто  не  слышит.  И
здесь: напечатаешь слово -- и все, в голове сквозняк. А уберешь
руки в карманы -- снова все на месте.
     Но  этот-то  абзац  -- я смотрел на экран, где красовалось
мое творение -- это я смог! Значит, тумблер в мозгах есть, надо
только его найти.
     Еще  надо  разыскать  Москвина.  Аккуратно  у   него   все
выведать;  если  он  в сговоре с двойником -- найти с ним общий
язык,  а  если  он  сам  ничего  не  подозревает  --  я  же  до
сегодняшней  ночи  не знал, -- то поискать способ перехватывать
контрабанду. Не хоронить же себя заживо из-за  того,  что  один
засранец,  состоящий  из  тех  же  атомов,  что и я, хочет жить
хорошо за мой счет!
     Я позвонил  Диме  Александрову  (мы  с  Лиз  прозвали  его
"Бальмонтом", сходство было чисто внешнее) -- он организовал те
"рыбные  четверги"  и  знал  координаты  всех, кто там хоть раз
появлялся. Его не было дома. Разумеется, день только начинался.
Но сидеть и ждать до вечера невозможно.  Внутри  все  зудело  и
жгло.  Даже  вторая  половина  мозга,  в  любой  житейской буре
преспокойно сочинявшая  свои  (мои!)  истории,  подключилась  к
решению  проблемы,  а  это  значило, что звезды сместились! И я
бросился в "Августу".
     Никто меня там не ждал. Да я бы и сам их в глаза не видел.
Девица  из  технической  редакции   --   моего   возраста,   но
занимающаяся  богопротивной работой и выглядящая соответственно
-- только губы поджала. Осведомилась, неужели  я  раньше  срока
выполнил задание.
     --  Увы,  -- изобразил я сожаление. -- Но у меня случилось
важное происшествие. Очень серьезное. Мне  нужно  поговорить  с
одним вашим автором. С Виталием Москвиным.
     Конечно,   не   следовало   выкладывать   все  карты  этим
убожествам. Тем более, что от них никакого толку  --  они  даже
фамилии авторов не все помнили. Это были настоящие редакционные
крысы:  перед  их глазами маячили только тексты, и видели они в
них только ошибки и опечатки. Но не знать Москвина,  работая  в
этом  издательстве  --  нонсенс.  Он был звездой, благодаря ему
"Августа" могла выпускать  то,  чего  нельзя  продать,  но  чем
делают  себе  славу  покровителя  словесности. Думаю, что когда
Москвин появлялся в этой конторе, они пачками высовывались  изо
всех  дверей.  Но  мои  дела  с  их  святыней  исключены. То же
ответили бы и хозяин, и уборщица. Делай свое дело, сопляк.
     -- Мы не можем давать кому попало адрес такого  известного
человека. -- Ее губы превратились в едва заметную линию.
     --  Может,  я мог бы оставить записку; дело в том, что то,
что я знаю, будет интересно ему. Уверен, он захочет  поговорить
со мной.
     Невероятно, но она еще больше поджала губы. Вот-вот ее рот
исчезнет  навсегда!  Впрочем,  я об этом жалеть не стану. Ясно,
что они не только не передадут, но и не возьмут  записку.  Меня
следовало  поставить  на место. Да я и не знал, что написать. А
потом, когда еще он  захочет  встретиться.  А  если  существует
сговор  с  двойником,  то  вообще  не захочет, напротив, станет
остерегаться.
     -- Ладно, не надо. -- Я окончательно передумал. --  Можно,
я от вас позвоню?
     На этот раз рот даже чуточку приоткрылся. Еще одна выходка
и меня  с  визгом  выгонят.  Или начнут уважать. Я набрал номер
Димы Александрова, но опять никто не подходил. Я  поблагодарил,
как  ни  в  чем  не бывало, попрощался и вышел. Зуд внутри стал
проходить. Да и к жжению можно привыкнуть.
     Наступала реакция. Я спустился в метро и уселся в  вагоне.
Через  минуту организм просто выключился -- такого не случалось
никогда. И тут-то появился он.
     -- Привет, братишка. Что ты засуетился, не пойму.
     -- Привет, -- сказал я ему, как старому  знакомому.  --  А
как ты провел сегодняшнее утро?
     --  Дурак!  -- Он тоже был на пределе. -- По большей части
мы повторяем друг друга. Ты вынуждаешь меня  дергаться,  а  мне
это  не  нравится.  Я уже жалею, что связался с таким недоумком
как ты. Все шло хорошо, а мне захотелось чего-то остренького.
     Я промолчал.
     -- Москвина можешь оставить в покое. Этот тупица не  знает
даже,  как  правильно пишется его фамилия. Я поставлял ему наши
книжки так же, как брал у тебя -- он ничего не подозревал.
     -- Мои книжки. Зачем?
     -- Что зачем? -- Он на самом деле не понял.
     -- Зачем ты это делал? Когда ты крал их для  себя  --  тут
все  ясно.  В  конце концов, это действительно отчасти твое. Но
для чего ты возвращал их обратно в  мой  мир,  да  еще  отдавал
этому дерьму? Тоже остренького захотелось?
     Двойник  рассмеялся,  но не расслабленно. Он действительно
сожалел о начавшемся контакте.
     -- Ты угадал. Мне было очень скучно.  Я  сделал  это  моим
маленьким бизнесом. Импорт-экспорт.
     --  А  я  знаю  почему.  А ты даже не догадываешься. Время
хочет объединиться, слить свои русла  в  одно.  Для  этого  они
должны  быть  совершенно одинаковыми. Книги -- популярные книги
-- слишком серьезное различие, если в одном потоке они есть,  а
в другом нет. И ты просто не мог не сделать этого. Но ты должен
был  передать  их  мне!  --  Я  схватил его за рукав. -- Понял,
идиот? Мне. Но ты оказался тупым кретином.  Время  прогневалось
на тебя. Ты больше не его любимчик. Оно придумало другой способ
достижения своих целей, а тебя просто отшвырнет в сторону!
     -- Полегче, малыш. -- Он отцепил меня от своего рукава, но
больше   ничего   не   сказал.   Теперь  он  выглядел  изрядным
ничтожеством. Ко мне пришло непривычное  ощущение  спокойствия,
порожденного  уверенностью.  Я выпалил наугад, и вдруг подумал,
что в этом что-то есть. Не исключено, что даже истина.
     -- А что  ты  делал  сегодня  утром,  после  нашей  первой
встречи? -- Я это и так знал, просто хотел наводящими вопросами
помочь ему разобраться.
     --  Пробовал писать. -- В этом раунде я был безоговорочным
победителем, настолько жалким он казался. -- Ты знаешь, у  меня
впервые что-то получилось. Не много, правда.
     -- Один абзац?
     Он кивнул.
     -- Последний?
     Он посмотрел на меня:
     -- Какой последний?
     --  Последний,  который  я  передал  тебе  этой  ночью. Не
помнишь, что ли?
     -- Не знаю. Я еще не читал твоего.
     -- Он еще не  читал!  Жалкий  воришка!  Ведь  это  и  твое
произведение. Но сейчас не об этом. Я тоже пробовал писать, и у
меня  тоже  получилось. Уверен, что мы написали одно и то же. И
если  мои  догадки  верны,  то  мы  сможем  делать  это  дальше
совершенно  независимо.  У  нас с тобой один талант на двоих, и
полноценно использовать его можно, только если сочинять вместе.
Здесь, на нейтральной территории. Ты понял?
     -- Не совсем. Но почему бы не попробовать? Ты хочешь прямо
сейчас?
     -- Да, немедленно. У тебя есть, чем писать?
     Он протянул мне  карандаш.  Я  подошел  к  белой  стене  и
принялся  за  работу. Даже не смотря на то, что продолжение еще
не проигрывалось в уме,  задумываться  не  приходилось.  Только
писать   на   стенке   было   неудобно,   пришлось   ограничить
прямоугольником область как бы листа бумаги. Двойник  стоял  за
моей  спиной и так напряженно что-то обдумывал, что казалось, в
воздухе вот-вот начнут трещать электрические  разряды.  Наконец
он прервал меня:
     -- Довольно. Тебе пора вставать.
     -- Вставать?
     --  Да, болван. Ты забыл, что ты спишь? И вообще для пробы
достаточно...
     Он куда-то исчез, и все это пространство  пропало.  Кто-то
тряс  меня  за  плечо. Я открыл глаза и обнаружил себя в пустом
вагоне. Дежурная по станции будила меня:
     -- Конечная! Выходите, молодой человек!  Вы  что,  пьяный?
Выходите, выходите!
     Я  поднялся  наверх,  купил бутылку пива и чипсы. Забавно,
подумал, дежурная оказалась как бы  права  во  времени,  идущем
наоборот.  Неподалеку  находился  парк,  где можно уединиться и
перекусить. Летом  я  там  часто  посиживал  с  пивом;  сейчас,
правда,  прохладно,  но  тем  меньше людей. Я почувствовал, что
сильно проголодался.
     Усевшись прямо на землю, подальше  от  дорожек,  я  открыл
бутылку  и  разорвал  пакетик.  Пиво  должно было сбить инерцию
мышления. В голову приходило много занятных соображений о  том,
что  происходит,  и  как держаться в этой ситуации. Кроме того,
что мне совершенно необходимо получить, было в ней  еще  немало
просто  любопытного.  Такое случается не каждый день, и грех не
воспользоваться. Как -- пока не ясно, но  идея  бродила  где-то
около,  только  не  давалась в руки. В конце концов я рассудил,
что само Мироздание, которому тоже не по  душе  этот  парадокс,
распорядится единственно возможным образом. Хотя, судя по тому,
о   чем   я   на  тот  момент  знал  и  додумался,  даже  столь
могущественные силы сами слепо тыкаются в поисках  этого  пути.
Но  теперь  и  у меня был свой план, ничуть не хуже того, какой
пыталось провести Время. Интересно, если оно  поступает  вполне
по-человечески, похожи ли его ощущения от раздвоенности на мои?
Или  оно  просто  корчится,  как разрубленный лопатой червяк, в
тщетной надежде восстановить целостность?
     Сделав последний глоток,  я  поставил  бутылку  на  видное
место. Ее тут же поднял невесть откуда взявшийся бомж.
     Когда  я  вернулся  домой, Лиз тщательно разглядывала свое
лицо в зеркальце. Не прерывая этого занятия, она произнесла:
     -- Драконом дышишь?
     -- Неужели бутылка пива превращает меня в дракона?
     -- А куда ты ездил?
     -- Никуда. Просто вышел попить пива.
     -- Один? Ты выглядишь так, будто сегодня утром узнал,  что
у тебя есть родной брат, которого сегодня вечером повесят.
     Шуточка  была вполне в моем духе, за годы совместной жизни
Лиз переняла эту манеру. Но ей гораздо чаще, чем мне, удавалось
попадать  своими  шутками  в  точку.  Понятия  не   имею,   что
отразилось  у  меня  на  лице,  в  любом  случае  необходимость
отвечать отсутствовала.
     -- Я угадала? -- она сказала это почти  утвердительно,  но
что имела в виду?
     --  На  восемьдесят процентов. Кого из нас повесят вечером
-- неизвестно. Может, меня.
     Наверное, я ответил слишком серьезно. Не смотря на  усилия
превратить  все в шутку. Лиз попыталась докопаться, но я просто
не мог ничего  сказать.  Не  про  время  же,  с  его  чертовыми
рукавами! А то, что мне снится брат-близнец, никаким образом не
объясняет синяка на руке.
     -- Я тебе потом расскажу. И мы вместе посмеемся.
     -- Почему не посмеяться сейчас?
     -- Потому что сейчас не смешно. Ну хорошо. У меня примерно
то, что у тебя каждый месяц.
     -- Раньше я за тобой этого не замечала.
     --  Раньше  этого  не  было.  Сегодня  в  первый  раз. И в
последний.
     -- Ну, тогда тебе действительно нелегко.
     Я по привычке уселся за компьютер  и  понял,  что  никакую
работу  делать  сейчас не буду. Сама мысль о том, чтобы тратить
время на "Августу" казалась  нелепой.  Как  будто  это  не  моя
мысль,  а...  например,  моего двойника. И тут пришел на память
сон в метро. Я ведь написал кусочек текста, и  непременно  надо
проверить, чем опыт закончится.
     Руки  зависли  над клавиатурой, помедлили секунду, и... за
пару минут воспроизвели надписи на белой стене. Из  интереса  я
проверил   скорость  набора:  она  была  такой  же,  как  когда
набиралась чужая рукопись, даже чуть выше средней. Если  бы  не
пиво,  я,  думаю,  превысил  свой  рекорд  --  ведь  сейчас  не
приходилось заглядывать в оригинал.
     Вместе с тем, первым абзацем у меня теперь  имелось  почти
три   тысячи  знаков  моего  текста.  Около  двух  машинописных
страниц. Но больше не выдавливалось ни слова. Их не было.
     Я повторил эксперимент еще два раза -- сначала воспроизвел
уже написанное  с  точностью  до  последней  запятой,  а  потом
попробовал  внести правку. Результат меня приятно удивил: я мог
обращаться со своим творением  как  вздумается.  Весь  вечер  я
провел,  перелицовывая  фразы, дополняя и слегка варьируя смысл
фрагмента.  Получился  занятный  рассказ;  вырванность  его  из
другого  произведения  ничуть  не ощущалась. Интересно, а чем в
это время занималось мое второе Я?
     Затем я стал  готовиться  к  осуществлению  своего  плана.
Плана  А.  Была  спокойная  уверенность,  что  В, С и прочие не
понадобятся. И даже где-то таилось сомнение, нужен ли А.  В  ту
сторону,  куда  я  собирал  силы  двинуться,  меня толкало, как
пробку.
     Весь вечер я вел себя подозрительно  активно.  Даже  пошел
гулять  с  дочкой  по  своей инициативе. Поначалу Лиз поддевала
меня, но чем дальше, тем более странной становилась.  Мне  даже

деле, а в каких-то других образах, не знаю, как  объяснить,  --
аллегорически,  что  ли.  Как в вещем сне: вам снится дерево, и
это означает прибавку к жалованью.
     Я не удержался и показал рассказ Лиз. Он прочла и сказала:
     -- Интересно. Но у меня такое чувство, что  я  это  где-то
читала.
     Реплика  пришлась  хуже,  чем  пощечина. Еще бы не читать,
когда мои книги разбросаны  по  всем  измерениям,  как  осенние
листья в парке!
     Уложив  дочку,  мы  долго  занимались  любовью.  Это  была
последняя часть подготовки к моему плану.  Я  собирался  устать
так, чтобы спать, как убитый. Тогда, возможно, я проснусь позже
двойника.  Мне почему-то казалось, что тот из нас, кто уходит с
нейтральной    территории     последним,     имеет     какие-то
преимущества... например, оказывается в лучшем из миров... или,
по  крайней  мере,  оставляет  за  собой право выбора. В общем,
хорошо смеется.
     Лиз чувствовала, что я ее просто использую, но виноватым я
себя не ощущал. Да и сама она была в стороне от наших объятий.
     Это был последний раз, когда мы были вместе.
     Уснул я быстро, и тут же  появился  двойник.  Выглядел  он
так, будто пришел на встречу исключительно из чувства долга.
     --  Сам не знаю, что мне от тебя нужно. Наверно, я слишком
добрый, и хочу помочь тебе... стать таким же везучим, как  твоя
лучшая половина.
     Я не дал ему распоясаться:
     --  Я  знаю,  почему ты здесь. И вовсе не потому, что тебе
что-то понадобилось. И в прошлые разы ты приходил не  по  своей
воле.  Твоя  роль  вообще  очень  маленькая. Ты -- двойник, мой
жалкий анахронизм. Двойник --  и  этим  все  сказано.  А  я  --
первый... во всяком случае, теперь. И я позвал тебя, потому что
я хочу тебя видеть.
     Он  понимал  это,  и  у  меня  не было желания унижать его
дальше. Я спросил:
     -- Ты пробовал писать?
     --  Что?  Писать?..  Ах,  да...  Да,  то  есть   --   нет.
Попробовал,  но  все это чепуха. Писатель у нас ты. Меня вполне
устраивает старый добрый способ...
     -- Он больше не сработает. Ты оказался дураком, коль скоро
подумал, что можешь вытворять всякие фокусы. Провидение  слепо,
раз  поставило  на  тебя,  но  теперь  моя  очередь.  Ты  готов
выслушать, что тебе предстоит сделать?
     -- Кончай ты вещать! Ты говоришь,  как  Зевс  в  греческой
трагедии.
     Я  понял,  что  на  самом  деле  выгляжу  глупо,  и сбавил
обороты:
     -- Ладно. Но все это не шуточки.  Мы  довольно  разные,  и
каждый   плодит   вокруг  себя  свою  чуму.  Это  мешает  нашим
измерениям объединиться. И знаешь, что я считаю нужным сделать?
     -- Знаю. -- Он  выглядел  совершенно  подавленным.  --  Ты
думаешь, что это пройдет?
     --  Должно получиться. Я все подготовил, хотя, когда делал
это, чувствовал себя  пешкой,  которая  силится  переползти  на
соседнюю  клетку  и  не  знает,  что  через  пару минут ее туда
переставят,  даже  не  спрашивая,  было  ли  у  нее  в   мыслях
что-нибудь подобное. Ты не чувствовал ничего такого?
     --  Но  я  не хочу. И вообще я думаю, что у тебя ничего не
выйдет. Мне случалось просыпаться раньше, и я всегда  оставался
собой.
     --  Давай  попробуем? -- я стал приближаться, а он даже не
сопротивлялся, только неубедительно просил:
     -- Нет, нет...
     Я потряс его за плечо,  потом  за  подбородок,  и  ласково
произнес:
     -- Вставай! Пора уже. Проснись. Просыпайся же!
     Пальцы  мои  сомкнулись  --  двойник  становился туманным,
слегка нереальным в этом мире --  или  междумирии  --  и  вовсе
исчез.  А  я  погрузился  в  глубокий  сон, изредка прерываемый
самыми обычными сновидениями.
     Если  вам  когда-либо  доводилось  быть  женатым,   и   вы
отваживались  на такой поступок, как, забрав детей, убраться на
недельку с глаз вашей супруги куда-нибудь подальше -- в  другой
город  или  сельскую  местность,  --  и она шесть дней посвятит
исключительно себе и отдыху от вас, но  на  седьмой  подготовит
вам  такую  встречу,  что,  не  исключено,  вы  задумаетесь, не
повторить ли  все  это  при  случае,  --  если  нечто  подобное
случалось, вы меня поймете.
     Лиз  разбудила меня довольно поздно. Ничего удивительного,
я сам довел себя накануне до изнеможения, но удивительным  было
все.  Во-первых,  как  бы поздно я ни просыпался, случаи, когда
Лиз вставала раньше можно пересчитать по пальцам. И  даже  если
это  происходило, ей не пришло бы в голову будить меня. Я этого
не люблю и никогда не считал нужным скрывать. И в  тот  момент,
уже готовый выразить негодование, открыл глаза и заткнулся.
     Все  было как всегда. Это был мой дом, но такой, будто я в
нем давно не был. Причем мое отсутствие явно пошло на пользу --
он помолодел. Ощущение  очень  странное,  что-то  вроде  дежавю
наоборот.
     -- Доброе утро, дорогуша. Ты уж совсем сегодня...
     Лиз  выглядела лучше, не в том смысле, что моложе. Как раз
на  свои  тридцать,  а  моя  Лиз  всегда  была  как  подросток.
Оказывается  она  могла  быть  весьма  хороша и в образе зрелой
женщины.
     -- Ты меня впервые увидел? -- она  присела  на  постель  и
склонилась над моим лицом. Конечно, я изучал ее. Она была живой
иллюстрацией к тому, в чем я был прав по жизни, а в чем -- нет.
     Я  подумал  о том, что сейчас происходит в этой же комнате
на другом конце вселенной.
     Женщину, которая была  моей  женой  десять  лет,  я  любил
сейчас  так,  как если бы сложить первую в жизни любовь и самую
сильную. А лучше перемножить их.
     Я обнял Лиз, и мы снова занимались любовью  --  все  утро.
Впервые  я  ни  о чем не думал -- да и не было в мире ничего, к
чему можно было бы обратить мысли.
     Мы лежали  обнявшись,  когда  в  комнату  вошла  дочка.  Я
набросил  халат  Лиз, присел рядом с ней на корточки и потрепал
по волосам.
     -- Знаешь, -- сказал я ей, --  я  тебя  так  люблю!  Даже,
наверное, больше, чем нашу маму.
     -- Я знаю, -- серьезно ответила она. -- Я тебя тоже люблю.
     Лиз  занялась  завтраком,  а  я подошел к книжным полкам у
себя в кабинете. Одна из  них  была  целиком  занята  томиками,
которые  я постоянно перечитывал от корки до корки, поэтому они
всегда валялись в проходе между кроватями... которого,  кстати,
здесь  не было. Я взял одну книгу -- она ничем не отличалась от
известных мне -- кроме фамилии. Можно  было  бы  удивиться,  но
разве не за этим я здесь оказался?
     На  сегодня  было запланировано много дел. Не все такие уж
срочные, но мне самому не терпелось узнать все. Свою роль здесь
я знал заранее, а  какая  у,  например,  господина  В.Москвина?
Почему  он  тоже,  пусть  бессознательно,  бывал на нейтральных
территориях?
     За завтраком Лиз отметила, что я необыкновенно изменился.
     -- По-моему, я это слышал еще  вчера,  --  буркнул  я,  но
бурчания  не  получилось,  уж  очень  я  был  переполнен чем-то
светлым.
     -- По-моему, я вчера это и говорила.  Хотя  в  виду  имела
другое, -- ответила Лиз. -- Что ты собираешься делать сегодня?
     --  Сейчас  съезжу  по  одному  маленькому  делу.  Часа на
два-три. А потом поработаю.
     -- Мы куда-нибудь сходим вечером?
     Я подумал, что ослышался. Время  уже  подходило  к  обеду,
когда  я вернусь, будет уже вечер, а если буду еще писать (если
получится), то закончу ближе к ночи. Куда пойти? Но  тут  же  я
сообразил,  что  двойника  писательство не обременяло. Когда мы
встретились в первый раз,  он  взял  дискету.  Неужели  дискеты
можно  перетаскивать  через  измерения?  И  я  не помнил других
случаев, чтобы во  сне  работал  за  компьютером.  Значит,  ему
все-таки  приходилось  тратить  время  хотя  б на переписывание
очередного фрагмента... конечно, меньшее время.
     -- Посмотрим, -- ответил я Лиз. Впрочем, почему бы и  нет?
Дела мои здесь в порядке, нужно только попробовать...
     И я решил узнать главное прямо сейчас.
     Включив  компьютер,  я  с  трудом  отыскал  свое последнее
произведение -- ведь на  моем  компьютере  его  не  было  --  и
заглянул  в конец. Повествование обрывалось на середине первого
абзаца из написанных во  время  сна  в  метро.  Двойник  честно
пытался  написать сам, но бросил. При следующей встрече спрошу,
что помешало.
     Пальцы запрыгали по  клавишам,  с  легкостью  воспроизводя
(уже  в  третий  раз!)  надписи  на белых стенах. Приближаясь к
черте, за которой источником станут исключительно мои мысли,  я
подумал,  как  все  здесь  хорошо  началось,  и  может  вот-вот
закончиться -- все.
     Нет, возразил я  себе,  продолжая  машинально  отстукивать
текст,  не  все.  У  меня есть Лиз -- и я люблю ее. У меня есть
дочь -- и я люблю их обеих. У меня есть все, и даже этот чертов
двойник,  с  которым  можно  получить  сверх  того.  Вместе  мы
личность  выдающаяся,  и нам надо быть вместе. Всем надо, чтобы
мы были вместе. Даже Господу Богу, который вертит нами, пытаясь
составить в одно, как детали замысловатой  головоломки,  потому
что  из-за  нас  с  нашей  выходкой  мироздание  дало  трещину,
протекает  где-то,  как  проржавевшая  водопроводная  труба,  и
оттого,  что  упал  напор,  каждый из потоков времени бледнее и
беднее, чем, если бы они слились воедино...
     Как  обычно,  пока  половина  мозга  занималась   текучкой
(сейчас   это  были  досужие  размышления,  а  не  стучание  по
клавишам! А раньше -- наоборот), вторая сочиняла, и теперь руки
подчинялись ей. Уж не знаю,  может,  вселенная,  где  я  сейчас
находился,  являлась  зеркальной  по  отношению  к  другой, но,
определенно, все здесь было наоборот. И это при  том,  что  мир
этот, в общем, представлял собой полную копию другого.
     Я  перечитал  написанное  и  даже  не сразу заметил "место
склейки": во сне  двойник  оборвал  меня  на  середине  абзаца.
Короче, эта вселенная опять стала для меня лучшей.
     Оставалось переговорить с Виталием Москвиным.
     Только на улице я вдруг сообразил, что не знаю, куда идти.
Вчерашние  поиски ничем не закончились -- отпала необходимость.
И мне пришло  в  голову  повторить  попытку:  вряд  ли  в  этой
"Августе"  я  буду  встречен так же, как в той. Откуда мне было
знать, что в своем издательстве я никогда не был?
     Подходя  к  зданию,  большую   часть   которого   занимала
"Августа",   а  оставшуюся  --  какие-то  рога-и-копытообразные
конторы, я вспомнил, что у меня нет пропуска.  Как  постоянному
работнику  мне  выдали  яркий  квадратик  картона, без которого
проникнуть  в  издательство  было  непросто,   особенно   после
какой-нибудь  кражи  или  утечки  информации,  когда охрану как
следует вздрючивали. Разумной, однако, показалась мысль,  какую
я теперь роль для них играю.
     Охранник  меня  знать  не  мог  --  и  не узнал. То, кем я
назвался, вынудило его говорить со мной вежливее и связаться  с
начальством.  Торопливая  секретарша проводила дорогого гостя в
кабинет одного из редакторов, -- возможно, этот человек занимал
специальную должность: встречать меня, если я вдруг появлюсь  у
них;  во  всяком  случае  он  ничем  не  занимался  и никуда не
торопился.
     Торопился я.
     Я открыл было рот, и только тут до  меня  дошло,  какой  я
болван.  Никакого  писателя Москвина в этом мире нет и не было.
Здесь есть я, этого достаточно. (Мне припомнилось, что  Москвин
-- тот Москвин -- в свое время что-то, вроде, пописывал, отчего
и   появлялся  на  "рыбных  четвергах",  но  для  "Августы"  --
издательства  номер  один  во  всех   мирах   --   этого   было
недостаточно.  Благотворительность, которую они себе позволяли,
распространялась лишь на классиков.)
     Все-таки я спросил, нет ли  у  издательства  в  какой-либо
базе  данных  такого  вот молодого одаренного писателя и поэта;
клянусь    богом,    секретарша    проверила    списки     всех
зарегистрированных  творческих  союзов, даже по Москве -- ну не
было такого в природе. Если бы я знал, как  в  итоге  обернется
дело,  долгие  вечера  над  моими  книгами  под его ненавистной
фамилией не отняли бы у меня  нескольких  лет  жизни.  Впрочем,
есть теория, что зависть укрепляет нервную систему.
     Тогда я попросил разрешения сделать звонок -- надо было из
той комнаты,  куда  я  годами  носил сделанную работу, и откуда
звонил вчера. Номер Димы Александрова почему-то запал в память,
-- цифры и имена я, как правило, благополучно  забываю,  --  но
никто не снимал трубку. Придется подождать до вечера. Тут мне в
голову   пришла   хорошая   идея;  я  ускоренно  распрощался  с
начальником отдела по приему меня и помчался домой.
     Лиз с дочкой гуляли чуть в стороне от метро.
     -- Ты сказал --  часа  через  два-три,  мы  и  пошли  тебя
встречать.
     Сейчас  мне  было  не  до того, часто ли они так встречали
двойника. Меня -- никогда.
     -- Это здорово. Ведь сегодня четверг? Поехали прямо сейчас
к "Бальмонту"!
     Но  час  оказался  еще  довольно  ранний,  и   мы   решили
прогуляться.  Купили веточку бананов и пошли, стараясь выбирать
улочки потише.
     -- А зачем мы к нему идем, -- спросила вдруг  Лиз.  --  Ты
его не видел года два.
     Два года назад я еще не знал его.
     -- Ты думаешь, он не пустит нас на порог?
     -- Я думаю, он не поверит своим глазам. А что тебе от него
нужно?
     -- Ничего. Я надеюсь застать там Виталия Москвина.
     -- А это кто такой?
     --  Понимаешь,  --  неожиданно меня потянуло рассказать ей
все, -- этот человек сыграл в моей судьбе некоторую мистическую
роль. Но он не закончил, и мне нужно тактично подтолкнуть  его.
Не  знаю, как все объяснить, ты поверила бы в параллельный мир,
моего двойника и прочие атрибуты фантастических романов? И я  в
самом центре этого столпотворения.
     Лиз не смотрела на меня. Она помолчала минуту и сказала:
     -- Ладно. Расскажешь потом и мы вместе посмеемся.
     --  Почему  не  посмеяться  сейчас?  --  Я произнес вопрос
машинально, без выражения; это было похоже на пароль.
     -- Потому что сейчас не смешно.
     Мы надолго замолчали. Дочка то забегала вперед, то плелась
сзади,  собирая  камешки  и  веточки  и  набивая  ими  карманы.
Несколько  человек прошли навстречу, и было ощущение, будто они
идут  задом  наперед,  хотя  ничего  подобного  не   было.   Не
повредился  ли  я  действительно  в  уме  --  такое  раздвоение
ощущений,  когда  все  казалось  одновременно  собой  и   своей
противоположностью,  существующим  в  двух  направлениях, -- не
станет ли в итоге фатальным переход из одного потока времени  в
другой?  Но диалог произошел наяву, -- зачем бы Лиз подыгрывать
моему сумасшествию?
     Я остановился, и она остановилась тотчас же,  будто  ждала
этого.  Или  знала.  Я  обнял  ее плечи и принялся говорить нам
обоим, что все будет хорошо. И  все  действительно  становилось
вроде как получше.
     Дима  Александров -- "Бальмонт" -- что называется, выпал в
осадок. И другие, подходившие на "рыбный  четверг",  тоже.  Мое
присутствие   смяло   им   запланированную   программу  --  они
собирались  читать  стихи  и  говорить  декадентским  языком  о
судьбах  изящной  словесности. Слава, хоть бы и заслуженная, но
свалившаяся снегом на голову, двойное  испытание  для  молодого
автора,  --  отметил  я со стариковской брюзгливостью. Впрочем,
большинство  присутствующих  усердно  делало   вид,   что   мои
бестселлеры не относятся к их настоящей литературе.
     Пришел   на   сборище   и  Москвин  со  своей  женой.  Они
познакомились в этой компании  и  поженились  до  того,  как  я
впервые  поприсутствовал  там. Тогда он еще не был автором моих
книг, и они очень гармонировали: оба такие  тихие,  невзрачные,
даже не надеющиеся достать пресловутых звезд с неба.
     При   первой   же   возможности   я   втянул   Виталия   в
непринужденную беседу tete-a-tete. Мне он показался куда  более
серой  личностью,  чем  тот, которого я знал раньше, хотя стихи
были лучше. Или такими же? -- те я и не пытался помнить.
     Нам все время мешали, так что поговорили мы недолго,  едва
успев  перейти на "ты". Ничего полезного для себя я не узнал. К
тому же у меня опять начался  приступ  "это  уже  было,  только
наоборот", и я поспешил закруглиться:
     --  К  сожалению,  мне  надо спешить; как-нибудь увидимся.
Передавай привет супруге.
     -- Кому? -- вяло отреагировал он.
     "Стоп! -- подумал я. -- Вот  то,  чего  ты  искал.  Дальше
действуй очень осторожно".
     -- Это я так. Счастливо!
     "Черт!  --  сердился  я на себя по дороге обратно. -- Надо
было копнуть эту кучу дерьма. Кого из них стукнуло, когда время
раскололось? И когда это вообще случилось?"
     Чтобы выяснить последний вопрос, мне пришлось копнуть свою
кучу дерьма. Впрочем,  Лиз  оказалось  приятно  вспомнить  годы
нашей совместной жизни.
     Перед тем, как заснуть, я мысленно подготовился ко встрече
с двойником.
     Сказать,   что   он   появился   в  ничейном  пространстве
рассерженным, разъяренным или взбешенным, значило бы ничуть  не
передать  главного в его состоянии. Он принес твердое намерение
восстановить status quo ante, это стало ясно с самого начала. И
меня какой-то черт все  время  подзуживал  испытать,  насколько
прочно я застрял во втором мире.
     -- Ну, как тебе понравилось на моем месте?
     --  Разве  это  не  мое место? Там очень много моих вещей;
например, полка с моими книгами...
     Я чувствовал, что у него нет никакого плана; как на  своем
месте  он не мог работать головой над книгой, так по инерции не
удосужился  поразмыслить   над   следующей   главой   в   наших
отношениях.
     --  Вообще-то  у  меня не нашлось времени расслабляться --
пришлось заняться исправлением  последствий  твоего  нехорошего
поведения. А ты как провел время?
     --  Я  трахнул  твою  жену, сукин сын! -- судя по энергии,
которая выделилась с этими словами, он начал игру с козырей.  И
ему явно хотелось драки.
     Я  придал  голосу  интонации  терпеливого баптиста -- если
такие бывают:
     -- Разве для того ты был послан  в  этот  мир?  И  чем  ты
хочешь  меня  удивить?  Или  тебе  не  известно,  что  оба мира
преимущественно параллельны; что делаешь ты в одном, то делаю я
в другом?
     С налившимся кровью лицом он схватил меня за грудки.
     -- Подожди! -- крикнул я властно, и он замер. Похоже, сила
моего влияния выходила за пределы выбора, в каком из  временных
потоков   проснуться.   Словно   загипнотизированный,   двойник
выслушивал мои  основательные,  подробные  указания.  Что  надо
объяснить  Москвину,  что  лафа  для  него  кончилась. Что надо
научиться работать самому ("ты ведь тоже попробовал это  делать
сегодня,  и у тебя все прекрасно получилось? А твоя лень -- это
как раз то, чем вселенная может пренебречь"). Но самое  главное
--  разобраться с Лиз. Привести свою, так сказать, личную жизнь
к тому образу, который  он  прекрасно  знал  по  другому  миру.
Конечно,  в  точности не получится, но я со своей стороны пойду
навстречу, и когда, наконец, мы придем  к  общему  знаменателю,
устраним различия в потоках -- мы сольемся.
     --   Знаешь,  я  довольно  быстро  разобрался,  когда  это
произошло. Я говорю о разделении времени. Я подбил твою Лиз  на
воспоминания,  и  все стало ясно как день. Это случилось, когда
мы залезли в постель в первый раз. Представляешь? А тут как раз
время споткнулось. И ты кое-что сделал не так, как я.  Не  будь
обстановка  столь  решающей,  ничего  бы  не произошло. Вряд ли
большое значение имеет, платил я в автобусе или  нет,  если  не
попался,  но  то,  что ты говоришь женщине, с которой проживешь
потом десять лет, занимаясь с ней любовью впервые -- это  может
перевернуть мир...
     Тут   он   вырвался   из   оцепенения;  лицо  задвигалось,
искаженный рот прошипел:
     -- Можешь засунуть  свои  паршивые  советы  в  собственную
задницу!  Сейчас  я  тебя выкину отсюда; ты проснешься первым в
своем дрянном мирке, и можешь сам делать там, что захочешь.
     Он плюнул мне в лицо, я закрыл глаза и отдернул голову,  и
тут же получил сильный удар в челюсть. Во рту что-то хрустнуло;
я пошарил языком и непроизвольно замычал от боли. Зажегся свет,
надо мной склонилось заспанное и встревоженное лицо Лиз. Второй
Лиз, которую я знал только один день.
     Плевок  все  еще  сидел  на переносице, я поскорее схватил
угол одеяла и отер лицо. Белье перепачкалось  кровью  --  ее  у
меня  был  полный рот. Лиз смотрела, как свидетели преступлений
невидимого Фредди с  улицы  Вязов.  Боясь  разомкнуть  губы,  я
помычал   успокаивающе   и   поспешил   в   ванную.   Остановив
кровотечение,   сполоснул   лицо   и    рассмотрел,    наконец,
повреждения.   Этот   сукин  сын  выбил  мне  зуб!  И  вдруг  я
возликовал: у него тоже не было одного зуба;  когда  он  кривил
свой  поганый рот, мое подсознание отметило это. Опухающее лицо
так  осветилось  радостью,  что   Лиз,   стоявшая   в   дверях,
растерялась  и  хихикнула.  Она  даже  не стала спрашивать, что
случилось.
     Своего двойника я видел  еще  только  один  раз,  примерно
месяц  спустя.  За  это  время была проделана большая работа. Я
дописал роман, и он готовился к печати, но не в  "Августе",  --
пришлось  подыскать  другое  издательство  из  соображений, что
двойнику окажется  непросто  сделать  скачок  от  наборщика  до
ведущего автора.
     Лиз  недолго пришлось упрашивать выступить в роли сводницы
и поправить личную жизнь Виталия Москвина, -- они так  подходят
друг другу...
     Во    время   последней   встречи   второй   я   полностью
соответствовал  слову  "двойник":   мы   выглядели   одинаково,
говорили  и  даже думали -- тоже. С одной стороны его гнул я --
мое наследие в  том  мире,  --  с  другой  --  Время.  На  меня
оказывалось  не менее ощутимое давление Пятой стихии; точно так
же нельзя идти прямо, если на пути гора --  или  вверх,  или  в
сторону...
     Примерно  через  полгода после этих событий мне захотелось
их описать. Работа над повествованием близилась к концу,  когда
я  понял  --  нет, совершенно определенно почувствовал, как оба
потока слились. Наверное, некоторые события и люди в каждом  из
них  еще  немного  различались (в пределах допустимого, с точки
зрения Времени), потому что меня  здорово  тряхнуло.  Несколько
дней  мы  с  Лиз,  да  и многие наши знакомые, чувствовали себя
совершенно разбито. Потом выяснилось, что это  было  со  всеми:
астрологи    говорили   что-то   о   звездах,   ученые   --   о
непредсказуемом скачке магнитного поля... Целую неделю я  ходил
как  раздвоенный:  то тянулся одновременно за двумя предметами,
то мысли, похожие, но все  же  разные,  накладывались  одна  на
другую.  А  пытаясь в эти дни работать, я видел один текст, как
бы напечатанный на прозрачной пленке, положенной сверху на лист
бумаги с другим; оба они были мои, вроде  как  разные  варианты
или  редакции;  с каждым днем они становились все более похожи,
и, наконец, слились полностью.
     До последней запятой.